«Избранники Смерти»

Избранники Смерти (fb2) - Избранники Смерти [litres] (Радужная топь - 2) 3623K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дарья Николаевна Зарубина

Дарья Зарубина Радужная топь. Избранники Смерти

Глава 1

Дай нам Землица легкой дороги, когда и птица не чиркнет, и зверь не хрустнет веткой в ночи. У кого судьба тяжела, тому любая дорога легкой покажется. Ворожея, видно, не ждала лиха от темных зарослей. Что может ей, с ее-то силой, сделать лесной зверь? Шагала скоро. Мимо нее, погромыхивая колесами, прокатилась поздняя повозка. Седоки, казалось, дремали, да только притворством не обмануть было старую колдунью. Она почувствовала, как оба – и слуга, и господин – проводили ее недобрым взглядом.

Ворожея усмехнулась. Черный ветер нырнул под платок, шепнул на ухо.

Она испуганно обернулась вслед повозке, сверкнула глазами, но одернула сама себя: не время еще. Получит свое князь Владислав.

Уж за ближним лесом виднелась городская стена. Продрогшие часовые притопывали на ветру, а облаченной в черное женщине словно и дела не было до холодного дыхания осени. Она все так же скоро пошла дальше, опираясь на узловатую палку.

Навстречу ей выскочил, тяжело дыша, большой гончак. Колдунья замахнулась было на него палкой, пес зарычал, требуя дороги. И на мгновение – не увидеть такого простому мертвяку, только магу – блеснула в его зрачках радуга.

– Прости, матушка, не признала, – торопливо выставила вперед два пальца ворожея. – Иди с миром, за кем сестрой послана.

Женщина почтительно отошла на обочину. Пес рванул дальше, взметая облака пыли. А колдунья двинулась своим путем. В воротах ее никто не окликнул: часовые едино-временно что-то заприметили в осеннем небе, удивленно уставились ввысь – и женщина проскользнула незамеченной. Видно, она хорошо знала Черну, потому что по сторонам не оглядывалась, дороги не спрашивала – шла скорым шагом прямо в сторону княжеских хором. Но не гостьей, видно, прибыла. Обошла околицей, постучала трижды в маленькое окошечко кухни. Дверь отворилась, и на пороге предстала Агата Бяломястовская, бледная как смерть, неподвижная, суровая. За ее спиной суетилась, прогоняя прочь назойливых девок, толстая нянька.

– Она это, она, – проговорила книжница, хромая к двери. – Входи, Надзея, – и добавила сдавленным шепотом: – Принесла ли?

Женщина не ответила, бросила на хромоногую один только быстрый взгляд – и столько в нем было презрения, что впору платком с лица оттирать да отряхиваться. По-прежнему опираясь на палку, ворожея склонилась к ручке княгини Агаты. Та, не проронив ни слова, махнула ручкой: мол, за мной иди. Ведьма прошла мимо замерших по углам девок, одарив каждую тяжелым, грозовым взглядом. И у каждой тотчас нашлось дело, да такое срочное, что пора бежать, причем на другую половину дома, подальше от жуткой бабы.

Агата шла, не оглядываясь, широко, сколько позволяли в шагу юбки. Ворожея, казалось, едва переставляла ноги, а все не отставала. Нянька, сопя и шаркая туфлями, поспешала за ними, но отставала все больше, а попросить хозяйку и колдунью погодить мешала проклятая гордость.

Эльжбета сидела на постели, капризно скривив губки, но, увидев мать, вскочила, едва удержалась на слабых ногах. В мутных от беспрестанных слез глазах затеплилось сальной свечкой любопытство.

– Пришла бабка, – бросила Агата, движением руки заставив дочь сесть. Эльжбета приосанилась, сколько позволяло ее положение, да только прежней лебеди и след истаял – кура растрепанная, да и только.

Агата с горечью отвернулась от дочери, позвала, стараясь говорить как можно любезнее:

– Входи, бабушка…

Глухо и грубо прозвучал голос. Да и где взяться ласке, если пришел черный день? Ветрову служанку приходится в дом впустить. А как иначе? Любую земную силу Владислав тотчас учует, словно орех расколет да скорлупки в ладони в пыль разотрет. Силен зять, оттого и выходит, что не защитить Эльку, дурью голову – длинную косу, от мужа, души ветру не продав.

Как позволила уговорить себя, запугать? Попала, как ржаной сноп между двух жерновов: с одной стороны хромая нянька беду кличет, с другой – Элька слезы льет. И обе в два голоса воют: «Отмолишь, матушка, а если прознает князь, уж жизни ни своей, ни дочерней не выкупишь».

Хотела Элька дитя убить. Рано или поздно узнает Владислав. Проще бросить дуру одну со старой книжницей, что ей пятки лизать готова, да первым возком к Якубу – болит что-то по нем сердце. Да как бросишь родную кровинку, как ее, располневшую, косматую, глупую, оставишь на растерзание Чернцу?!

Агата отошла на шаг, пропуская в двери пришлую колдунью.

– Бабушка, – усмехнулась та из-под платка, тяжело опираясь на палку, вошла в комнату, оглянулась. И княгини едва не ахнули обе: в одно мгновение превратилась гостья из бабушки в барыню. Выпрямилась спина, гордо поднялся подбородок. Словно выше ростом стала в один миг колдунья. И ветер, которому и взяться бы неоткуда в покоях с запертыми ставнями, пролетел, всколыхнул складки на юбках.

– А не знаешь ли ты, матушка, словницу Ханну? – невпопад спросила у гостьи Эльжбета. – Она тоже из Бялого. Уж больно стать у вас схожа.

В дверях, тяжело дыша, появилась нянька. Колдунья, надменно изогнув бровь, бросила ей склянку с какой-то бурой жижей, и нянька торопливо вытащила ногтями пробку и опрокинула снадобье в рот. Скривилась от отвращения, привалилась к дверному косяку, прикрыла глаза.

– Не знаю я Ханны. И господин мой не знает. Мы, те, что под Небом всесильным ходим, друг друга всегда распознаем. Нет среди небовых жриц словниц. Обманула тебя, княгиня, эта Ханна. Ну да ничего. Я не обману. У нее ты тоже просила мужа извести?

И мать, и дочь дернулись вперед, зашикали: что ты! Мыслимое ли дело, в таком-то доме болтать. Слетят с губ неосторожные слова – а за ними и головы с плеч покатятся. Прибьют их в рядок на Страстную стену.

Ворожея улыбнулась удовлетворенно, поняв, что оказалась права.

– Не отвечай, княгиня, я поняла. И даю слово тебе – все силы, что есть моих и тех, что Небом-батюшкой даны, направлю на то, чтоб к первому снегу назвали тебя вдовой! Желаешь ли дитя сохранить?

– Да что ты говоришь? – зашипела Агата. Даже ради Эльки не могла она такого вынести. – Что мелешь? Душу губить невинную, Землей благословленную на княжение? Ведь Владислав Чернский и дитя, что Эльжбета в утробе носит, – последние, кто имеет право на Чернскую землю. Не только душу земную, но и край загубишь. Земля мертвая встанет на годы. А там начнут липовые наследники удел Чернский друг у друга рвать: тут не две капли крови на древний камень, тут реки кровавые прольются…

– Нельзя его убить, – сдавленно проговорила Эльжбета. – Я пыталась. А ведь золотница, не какая-нибудь ворожея. Только отповедью себя покалечила.

Она подняла рукава, показывая поблекнувшие синяки на бледной коже.

– Это пока он в утробе и колдовством князя защищен. Должен Чернец будет защиту снять, чтоб позволить наследнику родиться. А в родах не муж, я подле тебя буду. Вот и скажи мне, как будущей твоей повитухе, живого аль мертвого сыночка желаешь на руки взять, как разродишься?

– Да что вы такое городите обе?! – всплеснула руками Агата. – Нянька! Хоть ты ей скажи!

Нянька открыла глаза, недоуменно глядя вокруг. Прошлась упругой походкой, легко ступая на выздоровевшую ногу.

– Задремала я, матушка, не слышала, о чем вы тут. Да только скажу, что Надзея знает, что говорит. Ей такое под силу, что нам и не выдумать. Я, матушка Агата, тебя послушалась – и без ноги едва не осталась, а когда ее слушать стала – снова хожу. Так что за правду не сердись и советы ее принимай смело.

Нянька, радуясь тому, что отступила проклятая боль, прошлась еще раз до окна и обратно, словно поделив покои надвое: в одной стороне – скалящаяся довольной лисой ворожея Надзея и красная от злости на мужа Элька, в другой – растерянная Агата Бяломястовская. Но не стала бы Агата хозяйкой Бялого, если б не умела ответить любому зарвавшемуся холопу.

– Я тебе плачу, а не она. – Агата ткнула пальцем в Эльжбету. – Потому у меня и спрашивай. Внука мне оставишь, и если случится что с ним – ответишь своей головой.

Взгляд Надзеи вспыхнул таким гневом, такой злостью, что Агате захотелось заслониться от него рукавом, так прожигал он. Но выдержала госпожа Бялого этот взгляд, не дрогнула. Надзея опустила голову и кивнула с покорностью, мол, как пожелаешь, матушка…

Глава 2

– Кто я, чтоб господской воле противиться. Матушка, кто же знал, как оно все перекрутится, повернется… – шептал себе под нос возчик Славко, одной рукой придерживая вожжи, а другую то запускал в густые черные волосы, то теребил пальцами косматую бороду.

Его тревога не укрылась от внимательного взгляда седоков. Только каждый повел себя по-разному: господин не сводил глаз с возницы, а сумрачный закраец, наоборот, внимательно зыркал большой хищной птицей по сторонам, словно за каждым кустом ждал засады.

– Куда это ты правишь, Борислав Мировидович? – спросил князь тихо. – Здесь к башне направо, а ты влево берешь. Не иначе задумался?

Возница затряс головой, не проронив ни слова. Хлестнул лошадок. Повозка поворотила направо.

Бородач и правда был словно сам не свой. Вздрогнул, когда князь перебрался к нему на козлы, похлопал холеной ладонью по плечу.

– Прости, манус Борислав, не подумал. Не так я жесток. По глупости это.

Возчик поглядел на князя с таким изумлением, будто впервые увидел.

– Зря я тебя заставил поворотить. И правда, ехали бы дальше налево. В Конки, в Запряжино. Забыл я, друг Славко, что едем к той самой башне, у которой с тобой беда случилась. Нет мне за то прощения, но ты все-таки постарайся. Но если станет невмоготу – повернем назад. Едем ли?

Тут уж и Игор повернулся и с удивлением уставился на хозяина. Не мог понять, отчего тот так ласково говорит с каким-то мужиком. И благо бы с магом.

– Не смотри так, Игор, – улыбнулся князь. – Я Бориславу Мировидовичу по гроб жизни обязан. Ни тебя, ни Конрада еще со мной не было, а радужная топь уже начала понемногу окошки свои открывать. Вот и стал я строить сторожевые башни и сажать в них магов, да только не все рассчитал. Раз сумели закрыть, два. Хватало сил, магии. И топь тогда была не так сильна, быстро насыщалась. Да только случилось так, что пришлось вот ему, – князь указал глазами на возчика, – одному против топи выйти. Манусу, Игор. Без подмоги. Под моим полным гербом.

– Как не убила тебя топь? – рыкнул на возчика закраец.

Возница только дернул плечами: не знаю, мол. А князь продолжил:

– Не убила, верно. А силу всю досуха выпила. Вот этот долг и кое-какие другие, Игор, я и пытаюсь заплатить. Веришь ли, друг Славко, совсем скоро заплачу. Согну в дугу радужную топь.

Владислав снова хлопнул возницу по широкой спине, улыбнулся.

– Что, Игор? Хочешь спросить, здоров ли я, что вот так случайному человеку рассказываю?

Великан ничего не сказал, только хмыкнул.

– Неспокойно тебе, Борислав Мировидович. Не можешь ты этого скрыть, хоть из-за топи, видно, мысли твои прочесть я не могу. Вот и хочу, чтоб знал ты: почти нашел я управу на радугу. Дай срок, и будет у каждого в доме склянка, которой можно топь унять. И если везешь ты нас с моим Игором в западню – подумай, стоит ли горсть золота того, чтобы всю землю без снадобья моего оставить. Один на один с топью, как когда-то ты сам стоял.

Щеки и уши возчика залил густой румянец.

– Так, говорят, ведьма какая-то топь насылает? – спросил возчик грубовато, словно бы сжимаясь под внимательным взором Чернского властителя. – Если беда пришла, завсегда баба виновата.

– Это верно, – рассмеялся князь. – Все зло от них. Как женатый человек тебе скажу. Видишь, самолично по башням побежал, лишь бы с супружницей в тереме не сидеть. Так и ты ведь женат, а в возчиках. Дома совсем худо? Неуж не хватает вам того, что я плачу?

Возница промолчал, и князь не стал допытываться. Хорошо ли будет дома, если шла девица за княжьего мануса, а приходится жить с увечным, по силе, почитай, мертвяком.

На башнях все было спокойно. Пока князь беседовал с башенными магами, Игор и бородатый возчик остались подле лошадей. Возчик – подальше от князя, закраец – присмотреть за странным калекой. Возле первой же башни, в Рябом, увязался за ними большой пес, с виду гончак хорошей породы, только запыленный и вымотанный бегом. Невольно подумалось Владиславу: не сбежал ли широколобый паскудник из своры Казимежа? Князь умер, пса искать не стали, а он за кем-нибудь погнался, да и заплутал. Вот и вяжется за каждым обозом, надеется унюхать знакомый запах и добраться домой.

Видно, этот самый запах учуял он от возницы, потому что нырнул тому под ноги и принялся, колотя хвостом и чихая от пыли, тыкаться бывшему манусу под руку носом. Когда Владислав подошел, гончак зарычал, ощерившись.

– Пойдешь ли за нами в Бялое? – спросил князь сурово. Пес притих, прислушался к его голосу, склонив голову набок – словно понял что: вывалил широкий розовый язык и принялся мести хвостом по траве.

Владислав не сдержался и потрепал пса по ушам, но, заметив странный взгляд возчика, убрал руку. Пес ловко прыгнул на воз и уселся возле закрайца, словно тут ему и приказано.

– Задница у тебя, приятель, как у пекаря, – толкнул его локтем Игор. – Ну-тка подвинься, а то Владиславу Радомировичу места не станет. Экий хлыщ. Ногами побежишь!

Собака обиженно фыркнула, но от тычка закрайца не пожелала сдвинуться ни на толику, словно давая понять, что князь и его спутник на возу – гости, а он – хозяйский любимец и место свое уступать кому попало не намерен.

– Ах ты, наглая тварь, – замахнулся на пса закраец, но возчик остановил его:

– Мой это пес. Дома оставил, а он за мной побежал. Боюсь, если скажу до дому возвращаться – дороги не найдет. Башка широкая, а ума как у тетерева.

Князь пристальнее посмотрел на собаку – не мог он ошибиться, Казимежев был пес. Кажется, даже видел он его при князе в Бялом.

– Ну-ка, Проша… Дай-ка батюшке-князю места, – проговорил он ласково. Возчик вздрогнул, собака вскинулась, услышав свое имя. – Ведь не купил ты ее, Славко, верно?

– Прибилась в пути, да так со мной и пошла. Уж пару месяцев при мне, – признался возница.

– Это князя Казимежа из Бялого пес. Гончак большой цены, – разъяснил Влад, видя, как наполнились горечью глаза возницы. – Вернуть его ко двору Бялого нужно. Захочет новый князь – подарит его тебе или продаст, если ты цену сможешь дать. Уверен, что за то, что вернул его, наградит. А вот если оставишь себе собаку и узнает в ней кто любимца князева – вором тебя назовут и поступят как с вором.

Возчик понуро кивнул: мол, понял, не дурак.

Владислав потянулся рукой к ошейнику собаки, чтобы продеть в петлю веревку и привязать пса, но отдернул руку, потер пальцами веки. На мгновение показалось ему, что глаза собаки превратились в радужный круг. На границе зрения мелькнуло что-то белое.

Владислав огляделся, позвал мысленно: «Высший маг Мечислав? Ты?» Но в ответ только ветер прошелестел по кустам. На мгновение показалось…

Глава 3

…что кто-то следит за ним из густой зелени семицветным взором. И под прицелом этих страшных глаз так неуютно, так тягостно. Жжет руки пролитая кровь, разъедает кожу, словно кипящая смола обжигает, калит.

Якуб опасливо опустил глаза на свои ладони и вскрикнул: так и есть! Кровь! Кровь! Все руки ею перемазаны!

Он принялся тереть их о рубаху, но ничего не помогало. Якуб на нетвердых ногах подошел к двери, крикнул:

– Ядзя, воды дай! – и тотчас застонал, вспомнив, что уж нет ее в Бялом. Давно нет, к сестрице сам отослал. А всего-то и вины на ней было, что добрая, как телка: губы теплые, ресницы длинные, ко всякому идет. Сам прогнал, а была бы сейчас рядом Ядвига, может, и пришли бы на глупый бабий язык слова, что утишили бы больную совесть, заплатали проеденное виной, как мышами старая одежа, сердце княжича.

– Иларий!

Якуб выглянул за угол. Прыснула прочь какая-то девка. Да и что с нее взять, уж верно, все знают, что обезумел наследник. Такую весть не утаить, как ни крутится Иларий. Вот кто верный друг. Да только как назло нет его рядом, когда нужен.

Якуб схватил рушник с пустого умывальника и, растирая им до красноты руки, побежал по переходам, крича слабым, слезливым голосом:

– Иларий! Иларий!

Занят был манус. Какая-то горожаночка, чернявая, одернула подол, залилась румянцем да так зыркнула из-под собольих бровей, что Якуб отступил за дверь и попросил прощения, что помешал.

– Подожди меня тут, Кася, – сказал манус. И хоть ласково сказал, а стало ясно княжичу, что в досаду Иларию гостья. Только плевать Якубу было и на Илажку, и на баб его – руки, кровавые руки как отмыть?

Иларий взял его перемазанные кровью ладони в свои, и тотчас по сильным пальцам мануса потекли, роясь, верткими змейками ручейки силы. Якуб хрипло ахнул, увидев, что руки его чисты, нет на них ни единого пятнышка, только кожа местами красноватая, полотенцем натерта.

– В землю кровь ушла, Кубусь, – проговорил манус ласково, точь-в-точь как своей полюбовнице.

– Была, Иларий. Кровь. С пальцев на пол капала… – попытался оправдать свой страх Якуб, но манус только горько покачал головой.

– Чья она? Может, то Земля мне пророчит, что смерть по мою душу уж из терема небесного вышла?

– Нет, Якубек. Привиделось тебе. Спал плохо, вот и пригрезилось. Зря ты поднялся. Отдохнуть тебе надобно. Последние гости вот-вот на двор, а ты бледнее Безносой, трясешься как осиновый лист. Сон это был или спросонья померещилось, да только нет у тебя на руках крови. Землицей клянусь. Послезавтра выйдет князю – пухом Землица ему – двадцать один день, трижды седьмой. Поправиться тебе нужно, Якубек, и к камню родовому на твердых ногах выйти. И пролить кровь без страха, а когда камень засветится и все князем тебя признают…

– Пролить кровь, – тихо повторил Якуб. Глаза его невидяще остановились на чем-то за спиной Илария. Уголки губ поползли верх, зубы обнажились в жутковатой улыбке. – Уж я пролил, Илажка! Тебе ли не знать! Кровь – на полу, на лавке. Всюду кровь. Или ты не видишь, как она по стенам течет? Ослеп ты, что ли, Иларий?

Якуб выдернул руки из ладоней Илария, блуждая диким взором по стенам и потолку, покачнулся, ухватившись за плечо мануса.

– Я убил! Я пролил! Проклятый!

Иларий подскочил к нему и зажал княжичу рот рукой. Не хватало еще, чтобы Катаржина услышала. Баба что сорока: подхватила и понесла, с хвоста растрясла. А нынче такого допустить нельзя – у ворот князья окрестных уделов, жадная свора, что ждет не дождется вцепиться когтями и клыками в осиротевшее без Казимежа Бялое.

Белые искорки с ладони мануса заскользили под платок, протиснулись между сжатых губ безумца, впились колдовскими ледяными иголочками в небо. Якуб затих, обмякнув. Иларий подхватил его, как ребенка, на руки. Отнес в покои, уложил на постели. Деловито разжал зубы ложкой и влил настой из трав в горло. И только потом позволил смертельному страху проникнуть в сердце, заставив ноги подкоситься. На ладонях проступили белые и сизые шрамы.

«Неужто всю жизнь мне теперь вот так маяться? – спросил себя манус, с виноватой ненавистью глядя на Якуба, мерно дышавшего под действием колдовского сна и навеянного травами покоя. – Долго ли я его удержу?»

– Он это? Князь Чернский, – прошептала испуганно, выглянув из-за двери, Катаржина. – Он наследника с ума сводит. Говорят, он незримый везде ходить может, мысли читает…

Иларий схватил дуру за косу, втащил за порог и прикрыл дверь.

– Ты что брешешь, Каська? Какого ветра бабий нос суешь не в свое дело? Ни ума, ни силы, а рассуждать обо всем хочешь? Ни при чем тут князь, и не зови его – услышит, явится, передавит тебе горло, станет пытать, так ни я, ни кто другой не поможет. Заболел наследник. Очень отца любил. Ты вот мужа не любила, а седьмицу выла, так что с него спросить? Мать и сестра сама знаешь у кого в руках, отца схоронили – каково ему?

Катаржина, смотревшая на Илария со страхом и обидой, перевела взгляд на княжича. Видно было: пожалела. Задрожала губой, на глазах заблестели слезы. Бабы завсегда до слез коротки.

– Ты говорил, скоро князья на двор будут. А Чернец? Приедет Владислав Чернский? – торопливо заговорила она.

– Кто ж его ведает, – мрачно проговорил Иларий. – Верно приедет. Удостовериться, что земля Якуба приняла, князя своего в нем признала.

– Помоги мне ему за мужа отомстить, – зашептала Каська жарко. – За Юрека и за тебя. Ты правду сказал: слабая я, глупая. Но и слабому Землица в правом деле помогает. Я…

– Помолчи! – рыкнул Иларий. – Верно хочешь накликать Чернца. Какая месть тебе, баба-дура?

Катаржина с трясущимися губами отступила на шаг, но не сдалась, сжала кулачки, глянула из-под белого покатого лба, из-под черных бровей.

– Как ты можешь так, Иларий? Он руки твои изжег, а ты мести не хочешь. Нешто тебя та ведьма лесная в бабу оборотила…

Не успела Катаржина заслониться. Иларий ударил ее – щедро, от сердца, так что Каська стукнулась о стену плечом. Горячо стало в ладони, словно не хлестал он по лицу дуру Катаржину, а гладил исчезнувшую в лесах лекарку. Горечью рот наполнился, гнев завесил глаза алой пеленой. Замахнулся снова.

– Не хочешь, так и не надобно, – взвизгнула Катаржина по-птичьи. Тварь небова, ветров голос. – Не любишь? Думаешь, так ты мне сдался? Сама управлюсь! Сама! Не стало Юрека – и нету у меня больше никого. А я-то…

Закусив губу, Каська бросилась прочь. Может, думала, последует за ней Иларий. Только он и не двинулся – остался стоять в полутьме коридора, сжимая и разжимая кулаки. Ладони, оплетенные шрамами, бледно светились, словно хотелось манусу…

Глава 4

…ударить со всей мочи. Вколотить в землю, в кровавую жижу растереть плоть и кости. Эта жажда крови приходит быстрее мысли об опасности. Просто оживает где-то в глубине человека зверь, который хочет выжить. И не другого человека видит перед собой, а опасность, беду. Оттого и бросается, оттого и грызет люто, не чувствуя боли, не зная удержу.

– Не подвезешь ли, братец? – Из лесу вышли четверо. Крепкие, жилистые, с косматыми бородами. Для горожан слишком широки в плечах, для селян – во взглядах дерзки.

Возчик сжался на козлах, верно, и сам не знал, где дружки его засели. Скрутили его быстро, хоть и опомнился, и кулаками махал. Скрутили, несмотря на то, что пес рвал всех люто. Пса успокоили обухом – он повалился на траву мешком и затих. Возчика опутали веревками, сковали железными скобами по рукам и ногам. Верно, запамятовали, что магии в нем нет и железо на него не действует.

С возницей кончено было дело в мгновение, а вот с седоками его разбойникам нелегко приходилось.

Мелькнул несколько раз в руках закрайца костяной нож – и уж лежали смельчаки под копытами лошадки, у тележных колес. Лошадей Игор удержал – ни к чему сейчас, чтобы понесли со страху. Шепнул слово лошадиное, закрайское. Из лесу уж друзья смельчаков подоспели – повылезли. Заблестели клинки, пики, топоры.

Князь Владислав магию в ход пускать тоже не торопился. Крикнув: «Игор, подержи-ка их поодаль», остановился посередь дороги, по щиколотку в золотой теплой пыли. Вперил взгляд в лес. Словно знал – там, за сплетением веток, за мешаниной листьев, засел враг. Не та мошкара, что лезет, глаза застит, а жалить толку нет. Овод засел, кровопивец лютый, неотвязный. Его и искал князь.

Синий плащ Игора взметнулся широким крылом, слетая наземь. Под плащом не горб – дикий лук чудной формы. Закрайский лук, резной, серебряной нитью то здесь, то там перекрученный. Небово оружие, проклятое. Однако ж для чего лучнику он без единой стрелы?

Игор выставил перед собой свое оружье, взявшись за него двумя руками. И тотчас побежали, заструились по дереву, по серебряным нитям белые змейки силы.

Закраец ударил – но не по нападавшим, в землю. Кому охота отповедь получить? Трава обледенела тотчас, превратившись в ряд острых белых игл, которые принялись расти, ветвясь, превращаясь в искристый ледяной щит, отгородивший князя и закрайца от нападавших.

От магии чужой защищал он, верно, хорошо, да только не маги вышли на бой – мертвяки, Землицей от рождения обойденные. Не устояла сила Земли против железного меча, топора, ножа. Затрещала броня, с хрустом полопалась, отступая от проклятого небова металла.

Закраец вцепился в лук, продолжая гнать по нему змейками силу. Лицо его было страшно. Понял Игор, что бить нужно насмерть – приготовился за чужую смерть заплатить своей.

Но перед тем как слетел с лука в его руках ком белоснежной губительной магии, задергался в своих путах на возу бородач, повалился, заелозил. Дотянулся до Игора.

В глазах закрайца отразилось изумление. Сила, всегда кроткая и послушная, взбрыкнула, затанцевала, не слушаясь узды. Рванула с рук наземь и понеслась, играя. Мяла, рвала, поила кровью травы и песок.

Но не из робкого десятка оказались разбойнички. Много им пообещали за княжьего слугу – рвались вперед, перепрыгивая по телам товарищей, чтоб избежать страшного касания взбесившейся магии.

Игор попытался ударить еще раз силой, но один из нападавших достал его железным ножом – и белое пламя схлынуло, ушло в дерево и серебро, скрылось от проклятого металла. Игор перекинул лук через плечо и бросился на разбойников, ловко орудуя парой костяных ножей. Не коротких, срединноземельских, а более длинных, чуть изогнутых и зазубренных.

Закрайские ножи и невероятная ловкость Игора делали его почти неуязвимым.

– Хозяин! Владек! Держись за мной! – крикнул он, но ответа не получил. Владислава уже не было рядом. Он, невзирая на то, что поляна у дороги наполнилась разбойниками, рванул к лесу, что-то крича.

На него бросались как псы вооруженные проклятым железом лесные братья, но князь, будто отмахиваясь от мошкары, посылал в стороны смертельные заклятья. И хоть был он «тот самый Чернец, которого радуга боится», а отповедь получал сполна. Собственная сила возвращалась к нему, раня, по закону Земли. Левая рука князя уже висела плетью, он тяжело передвигал ноги, но словно одержимый двигался куда-то к лесу.

– Там! Бяла! – разобрал наконец Игор крик хозяина. Последний нападавший рванулся к нему и захрипел, сложившись пополам. Закраец провернул костяной нож в ране врага, рванул с хрустом наружу.

Того, кто готовился напасть сзади, выдало лишь одно неосторожное движение. Едва различимое среди стонов раненых, проклятий, шума ветра, трепавшего листву над головами живых и павших. Другой не услышал бы – и уже лежал бы мертвым, но не Игор.

Великан развернулся, встречая врага лицом к лицу. Ему хотелось посмотреть в глаза тому, кто решился напасть на сына Закрая со спины. Развернулся – и словно в воду глянул, в зеркальное озеро, в холодную воду полноводной Черны.

Разбойник был высок. Такие же, как у Игора, длинные белые волосы рассыпались по плечам. Только ничего магического у него ни в руках, ни при себе не было – пара мечей из проклятого металла. Видно, надеялся он только на них.

Игор приготовился умереть.

Встретить в Срединных землях соплеменника он никак не ждал. А уж тем более не ожидал оказаться перед ним обессиленным. После касания проклятого металла больше суток уйдет на то, чтобы восстановить силу, почувствовать ее, выгнать знакомыми путями в лук. Игор опустил ножи и, прикрыв глаза, склонил голову, готовый к последней минуте. Звать Владислава не стал. Это значило бы погубить хозяина. В погоне за кем-то в лесу князь не рассчитал и позволил себе удары слишком сильные, чтобы не получить крепкой отповеди. Сейчас его голыми руками можно взять. Но по закрайскому закону, если враг сдается, победитель будет добр к тем, за кого он просит.

– Назовись, – потребовал хриплым голосом беловолосый разбойник.

– Игор из Лло, прошу за Владислава, князя Чернского.

– Не много ли ты просишь, Игор из Лло? – рассмеялся противник. Но глаза его настороженно обшаривали лесную чащу, где скрылся князь Черны. Видно, на такой улов разбойники не рассчитывали. Да и на такие потери тоже.

– Прошу за князя Владислава Радомировича, – повторил Игор, не поднимая глаз.

– Хорошо. Я, Ивайло из Гуна, не стану причиной его смерти, – мрачно пообещал разбойник.

Игор успокоился. Если не верить клятве закрайца, то чему в мире можно верить? Над головой зашумел ветер, и в шелесте листьев почудился обоим великанам какой-то странный звук – словно бы крылья зашумели. Они оба вскинули головы – боевую выучку никуда не денешь. Хоть нет в лесах Срединных земель диких равнинных птиц, а если родился под небом Закрая – научишься вверх смотреть.

Синь была чиста, словно девичий взгляд. Опушенная вершинками елей, она смотрела Игору в душу, словно все еще надеялась удержать его на земле. Волосы упали с лица Игора, Ивайло охнул едва слышно.

– Как, говоришь, зовут тебя? – спросил он глухо.

– Игор из Лло.

Закраец рухнул на колени как подкошенный. Ткнулся лбом в сапоги Игора, обхватив руками пятки.

– Кланяюсь повелителю и властителю Лло и царства Закрайского, – прошептал он тихо, словно кто-то душил его. Ни один враг так не сдавит горло, как впитанные с молоком матери правила рода. Куда хочешь уезжай, а только небо вверху, земля под ногами, а царь закрайский свят, и кто на святое руку подымет – тому не видать Землицы. Живого ветер к себе приберет, радуга в слуги возьмет, оборотит в равнинную птицу и заставит до скончания веков падаль клевать.

– Молчи. Не царь я тебе, – прошипел Игор зло. – Нет больше у Закрая царей. Все мертвы.

– Говорили, прибрал тебя ветер, Игор Голямский, а только вижу я, что жив царь Закрая. – Чужак прижался губами к запыленному сапогу. – Служит царь князьку Чернскому.

Игор пнул со всей силы холопа в лицо. Тот покорно отвалился, потрогал разбитую губу.

– Я служил царству, да не выслужил ничего, кроме братнего ножа. А чужак меня полумертвым подобрал. Своей силой перенес в удел Чернский. Он с той поры – царство мое и весь Закрай.

– Вернись, господин мой царь Игор, топь треплет земли, бегут все… – Умоляющие слезливые ноты не вязались с грозным видом закрайца. Великан ползал на коленях у ног Игора, и тот не чувствовал ничего, кроме досады. Нашло прошлое, нагнало. Напомнило о долге, которого не мог Игор отдать, не мог и не хотел.

– Придет время – ворочусь. И царской волей положу Закрай князю Чернскому под пяту. Только не хочет он нашего дикого удела. Владислав лекарство от топи нашел, и я бы дважды ему служил, да дальше уж некуда. Хочешь стать ему слугой?

– Твой я слуга по рождения, – оскалился закраец. – Делай, что должно со слугой, который на царя руку поднял.

Игор склонился и одним быстрым движением перерезал Ивайло горло. Едва успел отступить, чтоб хлынувшая из шеи мертвеца кровь не запачкала ему сапог.

Над ним в вершинах деревьев что-то вновь прошелестело и стихло вдали. Может, ветер забрал неприкаянную душу разбойника из Закрая, а может, просто птица спорхнула, испуганная криком.

– Видел ее?!

Игор обернулся и тотчас, забыв о мертвом соплеменнике, бросился к хозяину. Владислав выглядел обессиленным, но двигался уже увереннее, чем раньше. Он всегда быстро восстанавливался после отповеди, чем только подтверждал слухи о том, что ответ за боевую магию его, проклятого, не берет.

– Видел? – повторил он, приблизившись. На одежде князя то там, то здесь заметны были паутина, мелкие сухие листочки, хвоинки. От глубокой царапины на виске – смазанный след крови.

Игор покачал головой. Никакой «ее» он не видел – нападавшие были сплошь мужчинами.

– Была она здесь, – мрачно бросил князь. – Была. Иначе отчего сила как бешеная сорвалась и всех перемяла? Ты ведь палочник, Игор. Где видано, чтоб синий плащ ударил как боевой словник, да еще и не разжимая губ? Как она до тебя дотянулась?

Закраец только покачал головой.

– Кто?

– Да Бяла, – махнул князь. – Бяла где-то у этих разбойников прячется. Много лет не бывало, а тут на тебе. У меня под носом. В чернских лесах.

Князь снова обвел взглядом поляну, усеянную мертвецами, притихший без ветра лес. Словно ждал, что Бяла сама выйдет к нему. Но все было тихо. Только завозился под колесами воза связанный бородач Славко. Его развязали. Тот, не говоря ни слова, бросился к псу. Собака, хоть и крепко битая, оказалась жива. Ее положили на воз, укрыв плащом.

– До дому? – наконец хрипло проговорил возчик.

– Не дождутся, – мрачно выговорил князь. – Знатную жатву собрал учитель Мечислав. Только кто бы чего ни хотел, а планы его мы поломали. Ни меня, ни кого-то из тех, кто мне дорог, нанявший этих ребят не получил. Значит, попробует с другой стороны зайти. С удела князя Казимежа. А значит, там мне надо быть. А что, Игор, может, махнем, как тогда, в Закрае твоем, по воздуху? Корзины нет, повозка потяжелей будет, да ничем не хуже.

Увидев, как расширились от ужаса глаза возницы, князь расхохотался.

– Видел бы ты, Славко, как эти дикари – уж прости, Игор, слова не выкинешь, как есть дикари – как они на нас смотрели…

Глава 5

Смотрели все по-разному. Иные так, словно в любой момент вцепиться в горло готовы. Другие – как на черную вошь, чужака, которому не место в степном Закрайском царстве. Всадники с лисьими хвостами и орлиными перьями на шлемах окружили их плотным кольцом.

– Сейчас ты царь Закрая. Ты свят. Но стоит горло тебе раскрыть – и станешь ты мертв, а я свят стану. Я стану царь!

Йордан ткнул в стоящего на коленях Игора костяным острием копья. Младший брат всегда был сильнее. Лихой был, дикий, истинный закраец. А Игор, хоть и наследник, чаще думал, прежде чем дело вершить. А это в Закрае удалью не считалось. Пока думаешь – головы и сам лишишься, и дружину положишь в степи. Твой удел – скачи, кричи, бейся.

За Йорданом многие пошли. Тех, кого мамка в детстве мало лупила – не втолковала, что царь закрайский свят по рождению. Решили: святой святого убьет, Землица разберется.

Чужак силой мысли отворотил острие копья, не позволив мальчишке-бунтарю ранить мальчишку-царя.

– Ты ведь не умирать к нам пришел? – спросил Йордан звонко. – Вот и иди своей дорогой. В селеньях много баб, кто расскажет тебе твои сказки. А тут быль делается, о которой потом не сказки, а песни сложат.

– Упаси меня Землица от вашего закрайского нытья! – крикнул с вызовом чужак. – Сам знаю, зачем пришел. Я в своей земле господин. Он здесь. Опустите копья и подите прочь. Он вас прощает. Прощаешь?

Чужак обратил перекошенное гневом лицо к Игору.

– Йордан… Лучше… – выдавил тот, не в силах дышать. Переломанные ребра болели, разбитые губы опухли, не давали говорить.

– Чем же лучше, бунтарь?

– Сильней…

– А давай-ка поглядим…

Чужак не поднял рук, слова не вымолвил. Такой магии в Закрае не бывало отроду. В царстве все больше на камнях, на луках и бубнах силу крутили. Редко когда попадался тот, кто пальцами заклятья плетет. А тут взглядом одним ледяным опалил чужак. В его грозовых глазах промелькнули едва приметные белые искорки. И рухнуло небо на Йордана, сшибло с коня, придавило к Земле-матери невидимой ладонью. Давило, давило, пока не полопалась кожа, не потекла из трещин алая кровь. Конники Йордана смотрели, словно завороженные, не единый не мог шелохнуться, чтобы помочь своему господину.

– Стой. Наше это дело! – крикнул Игор. – Не лезь!

– Ты не лезь, чучело патлатое! Отповедь накроет – не улетим.

Чужак схватил за руку Игора и, болезненно выдохнув, рванулся в сторону, к лесу, где темнела груда тряпья.

– В корзинку прыгай! – закричал срединец. Со лба его катился пот – накрыло отповедью за Йордана.

Игор, пошатываясь, залез в опутанную ремнями и веревками корзинку – в такой бабы по двое носят на ручей мыть белье, а бывает ребятишек катают: по трое посадят и таскают, хохочут.

Но то ребятишки, а то двое взрослых мужчин.

Чужак прыгнул внутрь – едва уместившись рядом с Игором, свернувшимся в калач на дне корзины. Грозовые глаза все еще полыхали белым пламенем.

Темные тряпки, что лежали справа от корзинки большой кучей, задвигались, расправляясь. Владислав медленно поднял руки над головой – и, повинуясь его жесту, ткань расправилась, превратившись в большой купол.

– Огонь умеешь? – спросил чужак.

– Лук… нужен…

К удивлению Игора, странник снял со спины его родовой лук. Сунул в руки.

– Твори огонь. Здесь. – Чужак ткнул пальцем вверх. В паре локтей над его головой уже понемногу ткалось в воздухе слабенькое синее пламя. Чужаку явно не хватало сил одному разжечь его сильней – он тратил силы, удерживая купол.

Игор слабеющими пальцами пробежал по древку, заставляя белые змейки закружиться в хороводе, сплетаясь. Пламя над головой чужака вспыхнуло ярко. Купол поймал теплое дыхание магического огня и потянул корзинку вверх. Чужак присел на корточки – то ли вывалиться боялся, то ли опасался, что достанут с земли опомнившиеся конники. Стрелы летели им вслед, но ранили только воздух.

– Землица, спаси, твердь благословенная, обереги от тварей небесных, ветровых посланников, – забормотал Игор, чувствуя, как земля уходит все дальше, остается внизу, оставив их с чужаком один на один с небом. Налети сейчас равнинные птицы или небовы демоны – конец им. Не у кого будет силы в долг попросить. Небо кругом, безжизненная пустошь небесная. И уж не знаешь, где ты, на каком свете.

Глава 6

Словно застрял между двумя – тем и этим. На губах еще вкус кровавый, а уж из ближнего окна щами тянет, копченой курой, домашней колбасой с травами.

Прошка открыл глаза, повел носом. Забурчал живот, словно он один был псом, а Прошка так, хвост да пара ушей.

Пес выполз из-под плаща, тяжело спрыгнул с подводы и, пошатываясь, но с каждым шагом ступая все крепче, обежал телегу, жадно принюхиваясь. Хозяйки и след простыл. Только здесь была. Пусть в чужой шкуре, да только под любой шкурой ее Прошка вынюхает. Поручил цветноглазый пес Проходимке рыжую барыньку, а Проха, вишь, не уберег, сам едва не преставился.

Куда завезли его на возу чужие люди?

«Знакомый двор, – подсказал желудок, потянул Прошку в сторону кухонного окна. – Нешто не признал? Батюшки Казимежа двор. И стряпухи, верно, помнят Проходимку-гончака. Угостят…»

Из окошка тянуло запеченными в горшке потрошками, подливкой на белых грибах, пирогом с печенью, с луком, со щавелем.

Проха тряхнул головой, отгоняя наваждение. Неуж ни на что-то ты, песий сын, не годен, кроме как в три горла жрать? Хозяйку не спас…

Да, слаб оказался. Только и надежды у него было, что на гордого человека. Черным казался он Прошке, страшным. Старый хозяин люто его боялся. А коричневым стал не так горд – голову опустил, собаку погладил, приласкал. Верно, не так гадок он, как полагал старый хозяин. Тот, кто к собаке добр, и к людям без повода зол не будет. Верно, защитил черный человек хозяйку. Иначе уж, верно, не бегал бы по двору гончак Проша, а гнал бы уже среди небесных псов над вершинами елей.

Хозяйка отыскалась скоро.

Бородатый возчик Славко лежал навзничь на лавке у стены кухни. Глаза его блуждали, грудь тяжко вздымалась.

– Далеко, – прохрипел он глухим басом. – Далеко уехали. Как могла сказать, что нельзя мне далеко? Проша. Проша… Страшно. Что будет? Не за себя боюсь. Как тот… дядька Славко… А если умрет? Как грех такой я отмолю? Гх… коней зачаровал. Летели, кнута не надо. Силища… какая. Коли признаюсь, бросит ли меня мыслью обратно?..

Прошка ткнулся носом в руку хозяйке. Рука была горячая, влажная. По лицу возчика катился градом пот.

Проха перепугался. Не зная, куда бежать, кого ловить, закрутился на месте. Возчик на лавке вскрикнул – и будто истаял. Словно и не было. Вот капля пота, что с его лба скатилась, вот трава примята, где сапог его стоял. А самого бородача нет. Нет хозяйки. Исчезла. Девалась куда-то.

Проха едва не завыл от страха.

Пес, белый пес с радужными глазами. Ну как явится сейчас по душу Прошки, спросит: «Исполнил ли ты, что я просил? Уберег ли барыню от беды?» Искать надобно. Не может такого быть, чтобы совсем исчез. Спрятался где-то. Запах-то вот он.

Проха сунулся в ближайшую дверь – ничем не пахнет. Только мышеединой да тряпками.

Он бросился вокруг дома, старательно отгоняя мысль о том, что, раз уж все равно бежать, не заглянуть ли на кухню проведать запеченные потрошки?

Во дворе толклись чужие холопы – мелькали на плащах магов из свитских гербы. Медведи, лоси, олени, куницы, кабаны. Особенно много было куниц. Словно не в гости, а в поход куницын князь собирался. Непутевый гончак рванул через двор под ногами людей и колесами повозок, угодив аккурат под сапоги выходившему из возка князю с шитой золотом куницей на груди. Князь оступился, едва не повалился, бранясь. Его подхватили, помогли встать. Пахло от князя отчего-то бабой – мукой, мылом, заморским маслом.

– Пшел, скотина!

Прошку пнули, так что он, скуля, рванулся дальше. Забился под лавку, пережидая, пока поразбредутся гости. В такой толчее все бока обломают.

– Вот и Милош, – пробормотал кто-то, садясь на лавку, ставшую Прошке временным укрытием. Красные сафвяновые сапоги с широкими каблуками взволнованно притопывали по траве перед самым носом пса. Стоявшие рядом черные громадные сапожищи, пахнувшие конским навозом и дегтем, как остановились, так и не шелохнулись.

– Милош уж больно шуму много делает со своим приездом, – прогудел над головой Прохи тяжелый бас. Он его помнил. Дальнегатчинский князь. Медведь на груди – и сам медведем. Лапищи громадные, усами да бородой по самые глаза зарос.

– Любит он шум. А в нашем деле шуметь много – нехорошо.

– Думаешь, прав Тадек, батюшка? Надо на Чернца… – Голос обладателя красных сапог был Прошке не знаком. Не бывал в Бялом щеголь.

– Не зови погибель. Чернец уж прибыл. Видели его в княжеских покоях. Как у себя в дому расхаживает. Как подумаю, что мог Тадек все это получить, так гнев кипит. Обошел нас проклятый Владислав Радомирович. Казика Рыжего, Бяломястовского Лиса, обошел. Теперь и Элька за Чернецем. И Бялое за ним будет. Думаешь, что Милош так рвется – надеется, что калечного земля не признает. Тогда придется чернскому выродку везти сюда бяломястовну и на камень тащить. А ну как и она не дочка Казимежа, а его чернобровой ведьмы приблуда.

– Зря ты, батюшка, на Эльку и Агату Бяломястовскую наговариваешь. Ведь Эльжбета тебе дочерью хотела быть, – вступился молодой голос.

Проха пошевелился, заметив, что в толпе на дворе уже видны просветы. Холопы разгрузили скарб – подарки новому князю, дары сватьям-братьям, наряды для бабенок, меха для мужей. Понемногу последние гости разбредались по отведенным им покоям. Те, что гостили уже почти седьмицу, из торопливых да охочих до гостеванья, сидели в тени, потягивая квас да попыхивая трубками.

– Хотела бы – не отправила бы Тадеуша домой, не вышла бы за Чернца, – отозвался глухо медвежий князь.

– Батюшка Войцех Лешкович, что ж это вы с княжичем здесь, среди черни? В покои пожалуйте, – проблеял рядом чей-то перепуганный голосок.

Большие черные сапоги сдвинулись в сторону – видно, их хозяин собрался подняться со скамьи. В просвет между широкими голенищами и увидел Прошка мелькнувший вдали коричневый плащ. Не иначе путники, что ехали с хозяйкой. Гордый человек и его громадина. На гордеца Проха зла не держал. Страшен тот был, когда старого хозяина пугал, а как вышел хозяин весь – так и гордый человек стал не страшен. А вот длинного и патлатого Прошка боялся. От него смертью пахло. Да только смерть смертью, а хозяйку надобно сыскать. А кому знать, куда она делась, как не человеку в коричневом плаще странника?

Прошка дернулся между черных сапог, да не рассчитал, как тяжел и осанист князь Войцех Дальнегатчинский – застрял меж ног-колонн.

– Ах ты паскуда, – замахнулся на невесть откуда взявшегося пса княжич Лешек.

Войцех заступил псу путь и сгреб широкой рукой за загривок, удержал.

– Ваш пес? – спросил он резко у слуги: суетливого плешивого парня с бегающими глазками. Прошка помнил его – вредный был хлопчик, частенько норовил окатить Прошку водой, когда подавал князю умываться, а гончак по привычке отирался рядом с хозяином.

– Нет, не наш, – проблеял слуга.

– Значит, шпионишь для Чернца? Говорят, он, высший-то маг, ловко в голове у живности читает. Лешек, дай-ко нож…

Проха задергался, но князь держал крепко. Невдалеке под колесами отъезжающих со двора опустевших телег заметил Прошка белую лохматую шкуру, блеснули радужные глаза.

«За мной пришел», – решил Прошка и жалобно заскулил. Умирать ох как не хотелось. Есть хотелось. Потрошков, поросячью ножку – обжигающе-масляную, когда свинку только сняли с вертела и, нарубив крупными кусками, разложили на блюда – обносить гостей. И тут верткое копытце раз – и соскользнет с блюда в широкую пасть верного гончака Прошки.

Из кухни и правда потянуло жареным мясом. Мясной дух вырвался облаком из двери вслед за человеком в длинном черном плаще, расшитом княжескими лисами.

– Ила-а-а-а-а-рий! – заголосил Проходимка что было сил. – У-у-у-у!

Войцех пнул пса, чтоб не вертелся. Но манус уже заметил возню.

– Проходимец! – радостно воскликнул он, быстрым шагом подходя ближе. – Где пропадал? Спасибо, что пса нашего отыскали, Войцех Лешкович. Неуж до Дальней Гати добрался? Вот уж не думал, что так далеко ушел.

Войцех ловко спрятал нож в сапог, но все еще крепко держал собаку за загривок. Прошка заскулил жалобно, кося на Илария темным глазом.

– Любимец покойного князя, – улыбнулся Иларий. – Что ж вы сами-то его держите?

Иларий кивнул слуге, который теперь сгорал от стыда и унижения, бормоча, что «не признал княжеского любимца, уж давненько пропал». Плешивый брехун накинул на шею Прошке веревку. Только после этого Войцех разжал железные пальцы.

Проха не стал дожидаться особого приглашения. Человек в коричневом плаще не должен был далеко уйти. Если догнать, можно выведать, где хозяйка. Белый пес уж тут крутится. Видно, дело ему тут, а все знают, каково дело у Безносой. Душу пришла забрать. И пусть забирает, да только не Прошкину. Проха хозяйку отыщет.

Пес рванулся в сторону с оглушительным лаем. Слуга прянул в другую и, разъехавшись на свежем навозе, свалился, угодив задом в кучу конских яблок. Иларий расхохотался. Мгновение спустя к нему присоединились и медвежий князь с сыном.

– Я поймаю, – пообещал Иларий, двинувшись за сбежавшим негодником.

– Верно ли, ваш пес? – переспросил Войцех хмуро.

– Верно. Большой любитель под лавками прятаться. Сколько раз от князя Казимежа получал за свою привычку, а все лезет. Напугал вас Проходимец?

– Меня? – тут уж Войцех расхохотался в полный голос. – Меня – вашей паршивой брехливой шубой?

Иларий понял, что сказал лишнего. Поклонился до земли, прося прощения, каясь, что в словах неловок. Войцех простил, и манус быстрым шагом двинулся вслед за собакой.

Прошка бежал. Уворачиваясь от лошадиных копыт, он вился вокруг дома, думая, как попасть внутрь. Запах гордого человека обрывался у двери. Значит, в терем вошел, не иначе.

Наконец какая-то служанка выглянула во двор, и Проходимка шустро юркнул ей под ноги, едва не сбив девку с ног.

– Фу ты, кобель лохматый, – охнула та. Оглядевшись, позвала: – Госпожа Катаржина! Народу много.

Каська, закутанная в платок, мелкими шажками пересекла двор, зыркнула на девку грозно.

– Пусти, а уж там я сама.

Прошка рванул вперед. Всюду были люди. Сновали девки и парни с блюдами, кувшинами, ворохами свежего хрустящего белья. Белье плыло в сторону кухни, откуда манили к себе жареный кабанчик и запеченные потрошки. Проха пристроился под грудой белья и, семеня пыльными лапами, двинулся с девками. Те хоть и делали вид, что спешат, а сильно не торопились.

– В котором часу на камень-то поведут? – зашептала одна из служанок, краснощекая, с толстой косой почти до пят. Проха видел ее из-под белья.

– За обед, верно. Неуж на голодную пойдут, – ответила другая и дернула на ходу ногой. Решила, какое-то из полотенец упало и по полу волочится. Прошка обиженно подобрал хвост.

– А может, пойдут до обеда, а потом уж и за пир, – вмешалась третья, остроносая. Носатые, они завсегда деловые. – Нешто молодому хозяину кусок в горло полезет, когда не знаешь, примет ли тебя за князя родная-то земля…

– Эх, – расстроилась толстушка. – Если скоро пойдут, так не сбегаешь поглядеть-то. Меня с кухни не отпустят. А хоть бы глазком. Я бы мышкой.

«Уж больно ты для мышки-то мордаста, – заключил Проха. – Вот от кого можно бы урвать». Вспомнился паскудник Юрек, что клеветал на Илария. Если б рвал девок Иларий, так не разожрали бы такие хари.

Девка с бельем снова дернула ногой, отбросив в сторону песий хвост. А потом и вовсе наступила на него. И уж тут он не смог удержаться – развернулся да со всей мочи тяпнул девку повыше щиколотки.

Белье, как было ворохом, полетело на пол. Девки заголосили в три глотки – одна от боли, две с перепугу. Проха запутался в рушниках, метнулся прочь по коридору. Кто-то кричал, его пытались остановить или хоть пнуть вдогонку, но повезло не всем. Пару раз Прошка получил под зад, но слегка, не до обидного.

Он бросился прочь по коридорам, припоминая расположение комнат. Сунулся в первую приоткрытую дверь. За ней было непривычно тихо. Прошка заметался по углам, ища укрытия, но остановился и заколотил хвостом по полу.

– Проша, – тихо проговорил княжич, протягивая к его большой голове бледную руку. – Все ждал гонца, а не думал, что тебя батюшка пришлет. Думал, гневается он на меня.

Проходимец сунулся под руку Якубу. Княжич казался тяжко больным, в лице не было ни кровинки. Бледные губы едва шевелились, только глаза лихорадочно сверкали из-под белого платка.

– Значит, верное дело я задумал, а, Проша?

Княжич снял со стены тяжелое зеркало в резной раме. В глубине заморского чуда Проха увидел еще одну собаку – грязного крупного пса, вывалившего от любопытства язык на сторону. Почти как он сам. Княжич тем временем приладил ко крюку, на котором висело зеркало, веревочную петлю, накинул ее себе на шею.

– Передай батюшке, что не могу я с этим жить, Проша. Как, если всякий раз вижу, что руки в крови?

Казалось, хочет княжич отдохнуть, оттого на пол и сел, но до пола отчего-то не достал – повис у стены в ладони от пола. Смирно повис, как зимняя одежа в чулане до заморозков. Только руки пару раз вздрогнули. Бледное лицо его сделалось страшно. Синее, оно словно налилось сливовым, язык вывалился изо рта большим сизым слизнем.

Проха заскулил, прыгая возле молодого хозяина. Собака в зеркале отчего-то не стала суетиться. Глядя на Проху радужными глазами, она несколько раз коротко рыкнула: иди, мол. Моя добыча. Но ошалевший от страха Проха вместо того, чтобы выбежать прочь, начал рвать зубами веревку. Та наконец соскочила с крючка, и тело наследника Бялого мешком повалилось на пол.

«Люди! Лю-у-у-у-у-ди!» – заголосил Проха, заблажил, выскочив за дверь. Но в коридорах словно ветром проклятым всех выдуло. Видно, все хотели поглядеть на то, как наследника земля примет. Только смотреть, может статься, уж и не на кого.

Прошка рванул наугад и, не успев затормозить на повороте, крепко впечатался боком в стену, а потом и в другую. «Лю-у-у-у-ди!»

– Ну что ты скулишь, рыскун. – Владислав прижал к ноге ударившегося с разбегу о его бедро пса. – Что стряслось?

Проха глянул на гордого человека глазами бешеной лисицы. Ну как ему объяснишь, что там Якуб Бяломястовский погибает? Может, и погиб уже, душа к Землице отлетела.

Влад Чернский положил руки на голову пса.

– А ну-ка гляди мне в глаза, друг, – сказал он мягко. Глаза у князя были серые, как небо грозовое, глубокие. И в их серой глубине словно бы ветер носил облака. Проха почувствовал, как тяжелеют лапы, а из головы в голову человека в коричневом плаще словно бы тянется хрупкая ниточка.

– Будь ты проклят, Владислав Чернский! За мужа моего, палочника Юрека, за руки Илария, за князя Казимежа! – резкий женский голос разметал тишину.

Владислав успел разорвать связь с псом и заслониться рукавом и плащом от заговоренной воды. Руки у Катаржины дрожали, часть колдовского зелья пролилась на стену и на пол. Пара капель попала и на Прошку, и тот заскулил, бросаясь зализывать язвы, выжженные ими на коже. В воздухе запахло паленой шерстью.

Князь скоро скинул плащ, который мгновенно истлел под его ногами. Но самого Чернца заговоренка не взяла. Струйки стекали по его выбритой голове, по высоким злым скулам.

– Игор! – крикнул Владислав громко. – Ведьма здесь!

И уже тихо замершей в недоумении Каське добавил вполголоса:

– Знал, небова служанка, что не усидишь ты в своих Вечорках. Хоть и думал на другую. Я запретную магию знаю и издали учую. Знал, что придешь, попытаешься меня самого взять. А теперь я тебя возьму.

Каська взвизгнула и рванулась прочь. Князь почти успел ухватить ее за подол отороченной мехом душегреи, но под ноги подкатился Проха, отчаянно слизывавший с шерсти подарок жрицы Неба.

Князь обругал пса, да так, что Проха, уж на что был отходчив, хотел даже кусануть бранливого мага. Но тот убежал. Ниточка, что успел он создать между своим умом и песьим, поблекла, растаяла в воздухе. Но не мог так просто пес отступить. Прытки двуногие кобели за юбками бегать, да только Прошка не отстанет, пока гордый человек не отведет его к хозяйке, а пес его – к умирающему наследнику Бялого мяста.

Великан словно сквозь стены слышал. Когда Каська, а за ней и князь, и путавшийся у него под ногами пес выскочили на задний двор, Игор уже стоял там, широко расставив руки. Некуда бежать бабе.

– Да что ж это делается?! – заголосила Катаржина отчаянно. – Средь белого дня честную горожанку Бялого чужие люди убивают!

Расчет ее оказался верен. От хозяйственных построек уже бежали слуги, горожане, что пришли посмотреть на обряд, да не знали где и бродили вокруг княжеского терема, пользуясь общей кутерьмой. Каська завалилась на землю, громко причитая. Пока разберут, что перед ними князь Черны, она успеет убежать.

– Честную горожанку? Значит, честные горожане Бялого поклоняются небу и его тварям? Давно ли? – прошипел Владислав, склоняясь над Катаржиной, но держа руки сложенными за спиной. Словно он просто погулять вышел, заметил на земле интересное и теперь только разглядывал. Но спокойствие и самого Чернца, и великана его было обманчивым. Видел Прошка – стоит Каське дернуться, и бледная рука с длинными пальцами молниеносно окажется у нее на горле.

– Землица-заступница… – прошептала Каська, вжимаясь в стену, шаря руками по траве – коснуться сырой земли, попросить силы.

– Заступница? Думаешь, станет помогать она жрице небовой?

– Я?! – Катаржина задохнулась от страха, когда поняла, за кого принял ее из-за ее же собственной глупости князь.

Она вцепилась одной рукой в бледные пальцы князя, давившие ей шею, скорчилась под стеной, озираясь, ища, у кого бы попросить защиты. Иларий вышел на шум, но, приметив, кто вызвал гнев Чернца, отпрянул, скрывшись в дверях. Однако Каська заметила его.

– Иларий! Скажи, что я не ведьма! Что честно всю жизнь Землице молюсь! – запричитала она.

Владислав оглянулся, ища человека, за какую-то обиду которого едва не поплатился жизнью, убрал руку с бабьего горла. Каська подалась в сторону двери, в которой исчез маг. Хотела отползти. Но Чернец заступил ей дорогу.

«Иларий! – вспыхнуло в голове у Прохи. – Уж он-то поймет меня. Иларий всегда к собакам внимательный. А что в тот раз на дороге – так с лошади, верно, не приметил».

Проха рванулся к двери, бесстрашно кинувшись под ноги великану Игору. Заметил, как тот теребит тесемки плаща, готовый в любой момент рвануть его с плеча.

Прошка был уверен, что Иларий ушел, поэтому, не сбавляя хода, рванул в двери и едва не сбил мага с ног. Пес запрыгал, пытаясь ухватить мануса за рукав, но тот только отмахнулся, а когда Прошка потянул за край плаща, не глядя, пнул собаку, сдавленным шепотом приказав проваливать. По бледным пальцам мага струились, перебегали, свиваясь в спирали и кольца, белые струйки силы.

– Эй, кто тут из вас Иларий? – крикнул со двора гордый человек. – Ведьма говорит, ты за нее вступишься. Она имя твое произнесла, когда заговоренной дождевой водой на меня плеснула. А ведь будь я послабей, убила бы.

Проха зарычал, пытаясь прикусить напряженного мануса за штанину. Прихватить, заставить пойти с собой. Манус развернулся и стряхнул белые змейки с длинных пальцев прямо в песью морду. Проха почувствовал, как слабеют лапы, а в рот словно патоки налили – слиплись зубы, не рыкнуть, не куснуть. Иларий поднял ладонь и сплел пальцы вновь.

Проха понял, что надо бежать. На дрожащих лапах сделала пару шагов к двери и рухнул широкой головой поперек порога. Услышал, как хрустнули зубы.

«Ну, ты пожалеешь у меня, Илажка, – подумал он сердито. – Я-то тебя… А ты-то меня… Прав был Юрек, хоть и дурной человек, а прав. Верно, и у Немирки ты рвал, и у Каськи. Вон она как блажит, валяется…»

Не дождавшись отклика Илария, Владислав склонился над ревущей в три ручья Каськой. Черная коса ее, выбившись из-под платка, растрепалась, на бледном лице алели полные опухшие губы.

– Не признается твой защитник, не отзывается. Видно, и ему ты не нужна. А ведь за него ты меня убить хотела. Жалеешь?

– Нет! – Каська задрала подбородок, прошипела тихо, шаря рукой по земле. – Думаешь, можно людей губить и ответу не ведать? Не ведьма я, зато ведьму знаю. Выпросила у нее Землицы ради средство за мужа убитого отомстить. Жаль не сказала, что для тебя, проклятого душегуба. Может, посильнее бы она мне что дала…

– Знаешь ведьму? – Владислав склонился к ней, ухватил за косу, поволок по земле. – Игор, возьми. Отведи куда-нибудь, где зевак поменьше. Нам с этой… честной горожанкой потолковать надо бы.

– Нет! Не надо! Люди добрые, что же… – захлебнулась слезами Каська. От смелости ее не осталось и следа.

– Имя ведьмы? – глухо проговорил Влад. – Все одно узнаю.

Он пристально посмотрел в глаза Катаржине. И от этого взгляда та начала словно бы оседать, перестала цепляться за траву, моргнула, словно внезапно почувствовала сильную сонливость. Моргнула раз, другой.

– Ворожит-то как лихо, – громким шепотом заметил кто-то в толпе зевак с невольным восхищением. – И руки не подымет. Вот силища.

– На то и высший маг. Думаешь, он только на свадьбе деньги тебе за щеку совать годен? – фыркнул кто-то в ответ.

Каська услышала. Встрепенулась, с видимым усилием борясь с подступающим сном. Вновь вцепилась в траву, вонзила розовые ногти в землю.

– Землица-матушка, женская заступница, помоги рабе твоей, – прошептала она медлительно, но с таким страданием, что не оставалось сомнений – борется простенькая колдунья с заклятьем высшего мага и сил не хватает даже на малое. Вот и решилась помощи последней просить. – Отведи злых делателей, помоги, смилуйся.

Руки Катаржины слабо засветились зеленоватым.

– Смотри-ка ты, и правда правоверная, как есть Землица свята, – улыбнулся князь. – Знатно тебе голову ведьма небова задурила, что ты на убийство пошла. Ну да ничего. Ты только дай мне лицо ее в твоей памяти увидеть, а уж мы ее с Игором отыщем и…

Он не успел договорить. Катаржина подняла светящуюся руку, провела ладонью по лицу – и словно бы лопнули невидимые нити, связывавшие ее. Сонливость исчезла, Катаржина вскочила на ноги и бросилась в толпу. Зеваки отхлынули от нее в стороны, словно от прокаженной. Кому охота оказаться на пути у боевого колдовства высшего мага? Да еще и, сказывают, отповедь его не берет.

Но маг не ударил. Только коротко кивнул своему великану. Тот в несколько широких прыжков, только плащ плеснул, словно крыло, оказался рядом с беглянкой.

Она бросилась назад, заметалась.

Хлопок был таким оглушительным, что бабы попа́дали, голося от испуга, а мужчины зажали уши руками. Несколько голосов закричали одновременно.

Проха видел, как мертворожденные из прислуги кинулись врассыпную, а маги остались. И бежать бы им, да как. Небольшое, но яркое, блестящее как глаз змеи радужное око распахнулось посередь двора и, зацепив всех разом, потянуло к себе. Игор был посильнее, и то упал на землю. Попытался ползти прочь, но око держало крепко, тянуло к себе, тащило. Каська с криком покатилась по траве в сторону семицветной смертельной ловушки. Крик в одно мгновение иссяк – скрутило невыносимой болью горло, только ворочался в открытом рту, извивался язык. Проха в бессилии заскулил. Не сотвори с ним манус такого паскудства, он бросился бы на выручку и, верно, сумел бы помочь. Не должно живое существо так мучиться.

Не выдержал зова и Иларий, хоть и стоял далеко, и впрямую око его не видело. Он переступил через неподвижного пса и шагнул во двор, словно кто тащил его за грудки. Уцепился изо всех сил за притолоку и пристенок руками.

Высший маг ударил в разноцветное око со всей силы. Оно мигнуло и словно бы чуть померкло, но видно было, что быстро второй раз Чернцу столько силы не скопить. Заметно стало, что и его затягивает в свою глубину око топи.

– Бейте! Кто-нибудь! Успеем ее спасти! – крикнул Владислав, опуская руки. Его тотчас рвануло вперед. Но маг даже не пытался сопротивляться. Он упал на траву и запустил руку в перекинутую через плечо суму.

Каська заходилась в беззвучном крике. Ее локти и колени выломились под странным углом, позвоночник выгнулся словно древко лука. Юбки набухали кровью.

Проха скосил глаза на Илария. Тот выпростал руку, приготовившись ударить, но вместо этого послал белые змейки себе под ноги. Сапоги мага затянуло льдом, но притяжение топи, видимо, немного ослабло. Иларий смог сделать шаг назад, за ним другой. По его лицу тек пот. Он отступал медленно, подкармливая ноги магией. Проха уже не мог его видеть – только слышал, как шаги становятся все увереннее, все скорее.

Каську резко сложило пополам с ужасающим хрустом. Язык вывалился из ее рта, из глаз потекли кровавые слезы.

Великан Игор вцепился в какую-то жердину, что валялась на дворе, и медленно, с усилием, гнал по ней белые – нет, не змейки, на них не хватало силы, – снежинки-огоньки. Сбросил их в чрево топи. И в этот момент Чернец справился с сумкой, вытащил склянку и, размахнувшись, запустил в семицветный злой глаз.

Склянка разбилась о блестящую поверхность, и из того места, куда она попала, по выпуклому радужному зрачку смерти пошли трещины. Ветвясь, они скоро достигли края, и око лопнуло, окатив осколками великана, князя, Катаржину и голову несчастного Прохи.

Он заскулил.

Великан ткнулся лбом в землю. Видно, дорого дался ему последний удар. Князь поднялся и на нетвердых ногах, осеняя себя земным знаком, приблизился к комку плоти, в котором уже трудно было узнать красавицу Катаржину. Казалось, не может в ней остаться жизни, однако она еще жила. Из разорванного криком рта спорхнул невесомый вздох-всхлип.

– Зря ты поверила отступнице от правой веры. Дуры бабы, все сердце им шепчет. А в сердце ума мало, кровь одна. Сердцем жить – дни в крови окончить. Тех, за кого ты хотела мне мстить, я не убивал. А двоих – даже имен никогда не слышал. Много на мне грехов, только эти – не мои. Но я тебе ошибку прощаю. Земля добра, верно, и она тебя простит.

Владислав опустился на колени перед хрипло всхлипывавшей грудой изломанных костей и теплого мяса, запустил руки в кровавое, нащупал подбородок Каськи и, захватив привычным движением, резко дернул. С хрустом переломилась шея. Последняя дрожь утихла, истерзанное топью тело словно бы осталось прежним, а только одного взгляда довольно было, чтобы понять – нет в нем больше живой души. Куда ушла – вниз, в благословенные чертоги Земли, или в небо, метаться над миром с ветрами, искупать грехи, – то не в человеческом разумении.

Проха съежился от страха, пытаясь шевельнуться. Получилось. Он поскреб все еще непослушными лапами доски пола, тяжело перевалился с бока на живот и пополз в глубь дома. От одной смерти к другой.

Глава 7

Темный дом пах скверно. По́том, гнилью, мочой. Окна в жилище возчика отродясь не было, дверь Агнешка, уходя, плотно затворила и заперла на засов, чтоб никто не зашел и не увидел призрачного хозяина, лежащего без дыхания на лавке, а у него в ногах – спящую крепким колдовским сном стряпуху Ханну. И теперь сама поплатилась за свою непредусмотрительность. Не думала, что седоком Борислава окажется сам Чернец и что знакомы они, оказывается. Хотела в Черне порассмотреть, новости послушать, узнать, далеко ли продвинулся в поисках вечоркинской ведьмы Чернец и что намерен делать. Бегала в прошлый раз собакой, так слишком сильно толкали, не прибили едва, вот и решила, что на грозного бородатого дядьку никто не замахнется.

Прогадала. Многие в Черне, видно, знают возчика. То девка Бяломястовской лебеди принялась просить, чтоб взял ее с собой. От беды, мол. И девка хорошая, незлая, сразу ее Агнешка вспомнила – русая коса до заду да язык по ветру. Видно, притащили ее в Черну из Бялого для госпожи, да не сильно жаловали. Только от беды на дядькиной кобыле не уедешь – это Агнешка знала на собственном хребте. Сиди, девка, за матушкой-княгиней и беду не кличь. Захочет, так везде найдет.

Вот и накликала. На трескотню свою приманила. Возьми и найми возницу, да не кто-нибудь, а Чернский князь со своим дикарем громадным. Признал старого слугу, милость решил проявить.

Да только милостью этой чуть Агнешку да бедолагу возчика не уморил. Не признаваться ж было, что нельзя ей надолго отлучаться от того, в чье тело она без спроса залезла. Дорого она за эту науку заплатила. Когда тащил через нее из земли Иларий назад свою потерянную магию, едва не умерла, из тела вышла и назад возвращаться не хотела. Проходимец-пес вернул.

Тогда так же было. Так, да не так. В тот первый раз в опасности была она одна. А тут – по глупости, из любопытства – хорошему человеку гибель принесла.

Агнешка поднялась на слабых, трясущихся руках. Подползла к лавке, приложила ухо к груди возчика. Жив! Стукает еще сердце – хоть и редко, и тихо, а все можно различить.

Водой окатить?

Агнешка поднялась, толкнула дверь. Вспомнила, что сама с той стороны заперла на засов. Кто ж знал, что вернется тело в дом, где душа спит? Что все двери колдовским путем минует?

Она прижалась к створке и едва успела отпрянуть, когда ударил в нее чей-то грубый кулак.

– Был он там, говоришь? – пророкотал кто-то гулким басом. – Подвел Ивайло и бойцов под колдовство Чернца?

– Был, – всхлипнул кто-то рядом. – Землицу поцелую, был! Хотели его спутать, как уговаривались, да он противиться стал. Не в полную силу, но словно и взаправду. А потом оказалось, не книжник это, а Чернец сам. А при нем дикарь его страшный.

– Значит, спутался наш дядька с Чернцем? – спросил первый голос громче. Еще раз грохнул по двери кулак.

Агнешка забилась в угол, закопавшись в какую-то старую одежду, которую стащила скопом с вешалки.

– Что стучишь-то? Дома его нет.

– А мы поглядим, что есть, – проговорил первый голос. Шаркнуло деревом по дереву, со скрипом отворилась дверь. Тотчас заохали, запричитали о колдовстве.

Полуживого возчика выволокли наружу, окатили водой. Слышно было, как он фыркает, приходя в себя, как ругается, что штаны изгадил, да пытается дознаться, кто его опоил.

Агнешка тряслась под одежами, чувствуя, как накатывает слабость и тошнота.

– Значит, не ты был в лесу?

Возчик, не переставая браниться, начал спрашивать, сколько ж вообще времени он спал. Когда ему сказали о гибели Ивайло от рук закрайца Игора, Славко замолчал. Умолкли и те, кто был с ним.

– Ханна где? – наконец спросил он сурово.

– Кто?

– Стряпуха где?

– Здесь где-то, верно.

– Она меня опоила, – прорычал Славко. – Сбежала, не иначе.

Агнешка задохнулась. Словно тисками сдавил горло страх.

Сама виновата. Не умела постоять в сторонке, тихо пожить. Снова бежать. Не станут лесные братья разбирать, что к чему да зачем – не на вилы, так на ножи поднимут. Она не маг, ей неважно, на какие: костяные или стальные. Подставил под гнев лесных братьев ее Чернский князь.

От мысли о Чернце страх, сжимавший сердце, отчего-то не усилил, а ослабил хватку. Вспомнилось лицо Чернца, трепещущие крылья носа и радостный огонь в глазах: «Почти нашел я управу на радугу». Следом за серыми глазами властителя Черны всплыло в памяти материнское лицо. Искаженное страданием, залитое кровавыми слезами.

«Если бы тогда, шесть лет назад, нашел ты управу на топь, княже! – подумала Агнешка горько. – В ножки тебе упала бы. Душу земную продала за твое снадобье! Лишь бы не приломала топь-матушку».

Сама Агнешка топи боялась куда меньше, чем злых лесных братьев за стеной. Что ей, от рождения магией не наделенной, может сделать радужное око? А вот обманутые друзья, что дали кров, работу, позволили хоть недолго побыть в безопасности, могут, и по праву. Переломленные ребра долгонько крестоцветом лечить, на помощь мага у Агнешки отродясь грошей не водилось. Да разве станет маг помогать какой-то деревенской мертвячке? Вот если бы и вправду была Агнешка гордой словницей Ханной, пошла бы в услужение к Чернцу. Хоть, говорят, и знается он с демонами небовыми, и душегуб, и кровопивец, а дело задумал такое великое, что помочь ему незазорно. Может, чью-то мать спасет снадобье Владислава Радомировича.

А раньше свою бы жизнь спасти…

Глава 8

О своей шкуре подумать впору. Волки за стеной грызутся от жадности да от страха. И всего-то промеж ними и бедной заблудшей душой – на три пальца дерева.

Иларий запустил руку в темные волосы, взъерошил. Перепутались черные, как смоль, локоны, и мысли перепутались, смешались. Не знал он, что делать, как быть.

Думал, если запереть Якуба, получится спасти его от беды. Радовался, что не сунулся наследник во двор, когда дуру Каську приломала топь. Удумала, поганица, на самого Чернца с каким-то бабьим снадобьем кинуться. Как жив был муж – так был и нелюб, и гадок, и неласков, и жаден, а как помер – так мстить за него побежала. И самого Илария едва под Влада Чернского не подвела.

Думал, легко ушел, хорошо. Топь глядела в глаза, а не приломала, Чернский Влад стоял рядом, а не признал своего гербового мага.

Уже решил Иларий, что все к добру складывается. Остается привести Якуба на Бяломястовский святой камень, пролить каплю крови – и не будет у мануса Илария бед, как у кошки на печи. Станет князем Якуб, будет манусу при нем вольготное житье. Все как по-масляному шло: у большого белого камня на поляне за городом собрались окрестные князья, княжичи или послы. Все так торопились место получше себе выгадать, чтобы видно было, как скоро отзовется камень предков на кровь Якуба Казимировича, что про то, как на самом княжеском дворе топь око распахнула, и не знал никто. Чернец и его великан смолчали. Даже виду не подали, что только что в смертельный бой вступили с радугой. Вступили и каким-то небовым колдовством победили. Но о том после подумать время будет…

Прошел Чернец и опустился на траву у камня. Словно не на священный обряд пришел, а на луг – глядеть, как девки на солнцеворот в салки бегают. Перед Владиславом расступились. Глаза от него отвели. Стали оглядываться, наследника смотрели.

– Кубусь где, Иларий? – вынырнул из толпы Тадеуш. Иларий даже удивился тому, как переменился дальнегатчинец. Не юнец уже, а зрелый муж. Со своей бедой, со своей болью.

– Скоро будет, – пообещал он, думая, как улизнуть, пока другие не привязались с расспросами.

– Боится? – не отставал Тадек.

– Якуб? Чего?

– Того, что, топью приломанного, земля его не признает, – шепнул Тадеуш. – Иларий, отведи меня к нему.

– Вот еще, – фыркнул манус.

– Зря ты его от всех прячешь, Иларий. Будто не понимаете вы оба, что соседи на стороне Кубуся. Общими силами навалимся и уроним че…

Тадеуш огляделся опасливо. Поймал внимательный взгляд Чернского князя, потянул Илария с собой прочь от святого камня и благородных зевак.

– Скопом повалим Чернца. Эльжбета будет свободна. Перейдут и Черна, и Бялое к ее сыну. Всем счастье, Иларий. Князья только и ждут, чтобы Якуб их повел. Без него это что? Захват. Война. А с ним, сыном убиенного князя Казимежа, это дело святое.

Глаза Тадека горели диким блеском, на щеках пламенел румянец. Манус невольно подумал, не болен ли дальнегатчинец. Хватало ему последнее время одного болезного.

От мысли о Якубе подкатила дурнота. Иларий кое-как оторвался от навязчивого приятеля и едва не бегом кинулся обратно ко княжескому терему. Нужно было Якуба проводить, чтоб в дороге не стал дурить.

Пробежал по переходам. Распахнул дверь, не обратив внимания, что приоткрыта. Остолбенел.

Якуб Бяломястовский сидел на полу, нелепо свесив голову на плечо. Белоснежный платок с прорезями для глаз съехал ниже, наполз на нос, глотал хозяина словно голавль. Из-под него виднелась сизая нижняя губа, с которой тянулась нитка слюны. И руки, лежащие безвольно вдоль тела княжича, тоже были сизые, страшные.

Иларий подхватил тело. Перерезал костяным ножом удавку. Положил княжича навзничь на пол, опустился рядом на колени, суетливо вынул из голенища маленькую глиняную бутылочку с травяным настоем, что оставила, уходя, в своем лесном домике лекарка Агнешка. Вылил остатки настоя на руки, растер. Снова склонился над покойником, шаря ладонями по телу – искал в нем жизни, хоть малую искру, хоть отзвук ее. Белые змейки с шустрых пальцев мануса ныряли в складки одежды, роились на губах Якуба и возвращались ни с чем.

Манус в отчаянии оттолкнул мертвеца, вскочил на ноги, не в силах сохранять спокойствие.

Шорох за окном был едва различим, но, напружиненный как загнанный зверь перед прыжком, Иларий услышал. Рванулся к оконцу, глянул вниз, держа наготове опутанные белыми змейками силы руки.

– Я это, Илажи! – проговорили снизу. Под сиреневыми кустами говорящего видно не было, да голос Иларий легко узнал.

– Что ты под окно приволокся, господин Тадеуш? Что тебе наследник Бялого – девка, что ли?

– Не мог я через двери, – зашептал тот. – За мной великан чернский пошел. Следит. Верно, Владислав мысли мои зацепил.

Иларий похолодел. Даже выскочить не получится незамеченному, прыгнуть в седло да пятками Вражко поторопить. Догонят. Ведь теперь, после смерти Якуба, все это Владиславов удел! Его еще нерожденного сына!

– Думаешь, никто не признал тебя, пока ты под окнами лазил? – дрогнувшим голосом попытался отвадить прочь от окон дальнегатчинца манус. Можно было б попытаться спрыгнуть. Не такая высота, чтоб ноги приломать, а боль терпеть княжьи маги обучены. Не вышло. Крепко в голову Тадеушу засела его мысль, не хотел он отступиться.

– Дай с Якубом переговорить, Иларий! Землицей прошу! Мне поскорее уехать надо. Хочу до Эленьки добраться. Сказать ей, чтоб не плакала. Что все складывается, как уговорено.

– Вот и поезжай. В земной грех не вводи, – зашипел манус. Кто-то постучал в затворенную дверь, позвал тихо: «Батюшка Якуб, гости послали спросить, все ли ладно».

– Ладно все. Скоро будет наследник, – крикнул Иларий, отвернувшись от окна.

– Совсем плох? – тотчас всполошился Тадеуш. – Почему сам не ответил?

Иларий бросил взгляд на неподвижное тело на полу, на налившиеся мертвенной синевой губы Якуба. На смерть, не угодную никому, неуместную, с которой остался он один на один. Как всегда был – без помощи, среди предателей. Должен ему дальнегатчинец – так теперь самое время долги отдать.

– Плох, говоришь? – рассердился он на неотвязного. – Полезай, сам гляди!

Манус рванул с постели смятое покрывало, бросил за окно, намотав конец на руку. Тадеуша долго упрашивать не надо было – ловко влез по стене, перевалился через подоконник, тяжело дыша. Да только увидел лежащего без движения Якуба – словно бы дышать и вовсе перестал.

– Вот так плох. Накинула совесть веревку, а я со всей этой кутерьмой снять не успел. Не вызвать его обратно. Пропало Бялое, господин Тадеуш. И тут уж никакие соседи не помогут.

Тадеуш словно бы разом сник. Плечи опустились, померкли глаза, еще недавно полные лихой радостной надежды. Не стал мертвеца тревожить – поверил более сильному магу на слово. Тихо подошел ко княжьей постели, опустился без сил на смятые простыни, уронил голову в ладони и заплакал. Одна Земля ведает, о чем или о ком. О себе ли, об Эльжбете, обо всех ли скопом, кто теперь окажется под рукой душегуба-Влада.

Иларий сморгнул. На мгновение показалось – не Тадек сидит перед ним на постели, а мертвый Якуб, привычно вялый, ссутуленный, льет слезы по своему проклятому старику.

«И верно, – подсказал манусу тихо кто-то внутренний, тот, кому до жути охота была жить и неохота ходить под рукой Чернца на полном посмертном гербе, – ведь похожи они. Тадеуш и Якуб. И статью, и ростом, и волос похож. А что лицом не сходны, так Якубова лица уж сколько лет никто не видал. А кто видал, так боялся вглядываться».

– Ну-ка, подними голову, господин Тадеуш, – сказал манус холодно. – Мы-то с тобой не мертвецы еще.

– Да лучше бы я умер! Лучше б ты тогда на дороге меня не спасал!

В гневе Тадеуш почти превратился в себя прежнего. Этого Иларию и надобно было. С рассопливившимся, полубезумным Якубом нечего было и думать Бялое удержать. Тадек – дело другое. У него и дух покрепче, и совесть почище, и дело «святое»… Манус хмыкнул про себя, вспомнив недавние речи Тадеуша. Вот уж не назвал бы он сам Эльку-бяломястовну, княгиню Черны, святым делом, да только если это поможет самому живым остаться…

– Лучше бы умер, говоришь? – прошептал он, понимая, что сам в этот миг кажется безумным. – Не побоишься умереть, чтобы Якуб ожил?

– Как это? Иларий! Ты что такое говоришь?! Неужто ты с небовыми тварями связан? Силой их владеешь? Мертвого можешь вернуть, отдав небу жизнь живого, да так, чтобы и выглядел не гнилой куклой?

Тадеуш, побледнев, встал с постели и попятился к окну. Иларий снял с мертвого белый платок, встряхнул, расправляя да стараясь не глядеть на изуродованное топью лицо мертвеца.

– Сказок ты много в детстве слушал, господин Тадеуш. Не ведаю я небова колдовства. Но, говорят, меня Судьба любит. Видишь, сперва меня тебе послала, а потом тебя мне.

Вспомнилось, как ускакал он от Агнешки, оставил лесную чаровницу, что вернула ему живые руки. Оставил ради того, чтобы не свершилось над другим такое же зло, как совершили над ним самим. И с тех пор все бежит, бежит. Не дадут проклятые бяломястовичи спуску своему слуге. Беда за бедой, предательство за предательством. От воспоминания о травнице словно прибыла сила, почудилось, что ладони обжигает ледяным холодом, вот-вот инеем пальцы обметет.

Тадеуш вытянул руку вперед, другой шаря в сумке, пытался достать книгу. Иларий, усмехаясь, наступал. В руках, увитый белыми нитями силы мануса и от того еще белее ставший, трепетал платок с прорезями. Манус выбросил руку в сторону дальнегатчинца. Белый, светящийся ком силы ударил Тадека в лицо, заставив замереть. Только глаза перебегали с мануса на мертвеца на полу и обратно, да плескался в них такой страх, что Иларий едва не расхохотался.

Манус приблизился к обездвиженному юноше, облепив ему лицо страшным платком. Завязал концы на затылке, расправил. Без усилия поднял с пола большое иноземное зеркало, чтоб дальнегатчинец смог себя увидеть. По тому, как расширил смертельный страх зрачки глаз Тадека, догадался, что понял Тадеуш манусову придумку.

Иларий медленно опустил зеркало, давая Тадеку привыкнуть к новому облику. Провел рукой от скрытой белым шелком макушки вниз, по лбу, по линии носа, коснулся подбородка.

– Толку-то, что похож, Иларий! – едва почувствовав, что может говорить, прохрипел дальнегатчинский книжник. – Кровь-то не переменишь? Не признает меня Землица!

Иларий взял со стола медную чашу для умывания, со звоном поставил на пол, поднял руку мертвого, полоснул по запястью костяным ножом и вытянул эту бездвижную холодеющую руку над тазом. Капля потекла по мраморной коже мертвеца, да так и не упала.

Бранясь, Иларий подхватил мертвого под руки.

– Лохань дай… наследник! – прорычал он. Еще не вполне оправившийся от смертельного страха и онемения Тадек толкнул чашку под ноги манусу. Тот сунул голову Якуба в таз и вывел ножом на горле мертвеца широкую и глубокую полосу. Натекло немного.

Манус отшвырнул тело, склонился над тем, что удалось собрать. Руки все еще светились, сила росла, подхлестнутая травами, а может, памятью.

– Княжича не оживим, да только тут всего и дела – пригоршня крови. Поживет час или около того.

Ловкие гибкие пальцы летали над чашей, темная густеющая кровь начала светлеть. Манус осторожно слил ее в опустевший глиняный кувшинчик от травяного настоя.

– А если не получится? Узнают меня? – дрожащим голосом забормотал Тадеуш.

– Только грозился Чернца убивать, а сейчас боишься чужой кровью на камень брызнуть? – скривил губы Иларий. – Значит, врал ты, что ради Эльжбеты готов и умереть?

Тадеуш насупился, ноздри его трепетали от гнева, в глазах появилось наконец живое выражение.

– Если камень не признает, подумают, что радужная топь всему виной, а может – что княгиня Агата не совсем честною женой была покойному Казимежу. Ни тебе, ни мне от того не будет беды. А вот если получится…

– А отец, брат? – Голос Тадека звучал еще неуверенно, но Иларий поклясться мог, что тот готов уже попробовать.

– Войцеху и Лешеку я глаза отведу. Ты же сказал им, что собираешься раньше уехать?

Тадеуш кивнул.

– Вот пусть и думают, что уехал. Уехал и сгинул.

– Как?..

Видно было, что совестно дальнегатчинцу так поступить с отцом и братом. Но упустить удачу Иларий не мог.

– Так, господин. Если признает земля… наследника, станет княжить в Бялом Якуб Казимирович, а Тадеуш из Дальней Гати умрет. Вот он на полу лежит, мертвый. Только одежда на нем отчего-то твоя, княжич. Снимай скорей и одевайся. Гости ждут. А мертвого… дальнегатчинца мы вечером снесем на берег, набьем пазухи камнями да в Бялу бросим. Уж там Землица за ним приглядит.

Глава 9

«Пусть идет все так, как Землице угодно. Как написано на роду, того не переправить. Человек предполагает. А Земля-матушка располагает», – и так и этак пыталась утешиться Ядвига, а сердце все не находило покоя. Господа словно бы о ней и вовсе забыли. Вернувшаяся нянька не отходила от Эльжбеты, а Ядзю то и дело шпыняла, заставляя без толку бегать из конца в конец княжеского огромного дома, а то и на рынок за каждой мелочью. Мимо Страстной-то стены! Скоро эту же манеру взяла и пришлая ворожея Надзея, что изредка являлась в доме. Ядвига раз или два фыркнула на нее, так матушка Агата так бранилась, что Ядзя поняла – сама госпожа эту черную ведьму боится.

Кто такая Ядзя – господская девчонка, и она стала бояться. Так, что, кажется, и за великана закрайского пошла бы – только б упас, защитил. Да только ушел с Владиславом закраец, уехал в родное Бялое на Якубов обряд.

От мысли о наследнике Бялого сердце и вовсе расходилось. Ядвига присела на лавку у заднего крыльца, опустив рядом сверток с покупками, закусила кулачок, всплакнула. Благо с самого утра сидят госпожи как совы, запершись в опочивальне княгини Эльжбеты, и никто слез ее не увидит.

От жалости всплакнула – к себе, к Якубеку, к несчастливой их судьбе. Теперь, когда быть Якубу князем, да под пятой Черны, и мечтать Ядвиге нельзя о том, чтобы вернуться. Но сколько ни уговаривала она глупое сердце, а то все не находило покоя. Чуяло беду.

Только никому до ее предчувствия дела не было. Никого на чужбине у Ядвиги, чтобы пожаловаться да посетовать.

Снова всплакнула – от обиды. Вспомнился возчик Славко. Уж как она просила его отвезти ее в Бялое – не взял. А никому другому не доверилась бы Ядзя. Ну как вернут хозяйке, а еще страшнее – новому хозяину. Хозяйка за волосы оттаскает да в погреб посадит на ночь – это, знамое дело, можно перетерпеть. А князя Влада кто знает – может, за побег от господ в Черне тоже Страстная стена полагается, и Игор не выручит.

– Все с ним хорошо будет, – проговорил над плечом Ядвиги тихий голос, который она и узнала не сразу. Ни разу не слыхала она в голосе княгини Агаты такой тоски, горечи. – Дурного Землица не допустит. Каждый день ей за Якубека молюсь. А ты?

Ядзя кивнула, размазывая ладонями слезы по щекам, чтоб сохли скорей.

– Тоскуешь по нему? – Странное лицо было у Агаты, словно бы каменное, мертвое. И только в черных глазах выражение такой муки, какую только матери знают.

Ядвига опустила голову, спрятала лицо в ладони.

– Поезжай в Бялое, – ни с того ни с сего бросила княгиня. – Я не могу, а ты поезжай. Пусть не думает, что он один там. Так и скажи, что мое сердце с ним.

– Да как же… А княгиня? – спросила, не в силах скрыть радостное волнение, Ядвига.

– Довольно у нее нянек, Ядзюня, – проговорила Агата почти ласково. – Я тебе велю – поезжай. Побудь с ним, сколько позволит. Сон мне дурной приснился. Будь моя воля, сама поехала бы, да только… не в Бялом, а в Черне судьба обоих уделов решается. Мне надо при дочери и внуке нерожденном остаться. Через час обоз в Бялое уходит – собирайся. Я тебе для Якуба кое-что дам. Возьми…

Глава 10

…с собой только самое малое, чтоб налегке. Уходить всегда налегке надо. Скорее, пока добрые люди не нагнали да не явили своей доброты вилами или жердями.

До самых сумерек искали ее в лесном городе и рядом в лесу, рыскали по дорогам, отыскивая ее следы. Все это время она, едва жива, просидела под грудой одежды в домике возчика. И только когда разгневанный Славко, ставший, словно по велению словника, всеобщим вожаком, позвал всех в шатер ужинать да за трапезой побеседовать о случившемся, когда голоса стихли, она выбралась из укрытия и на дрожащих ногах добралась до своего домика. Там все было перевернуто и изорвано.

Странные люди что злые, что добрые – одинаковые. Случилась беда – сразу бросаются не жертвам помогать, а искать виновного. Бегают, шумят. А сесть, толком обговорить, кто что видел, знает, как все произошло – беспокойная кровь не дает. Уж если ударит она в голову, так рьяные искари и тряпки-то все разорвут, словно мог спрятаться виновный меж полой и карманом.

Агнешка окинула взглядом маленький домик, подаривший ей несколько седьмиц тишины и покойного житья, собрала в заплечный мешок то, что могло пригодиться и не слишком пострадало от добрых людей. Потом достала из-за пазухи несколько пучков сухой травы и трутницу. Зажгла несколько крошечных костерков в углах, обложив их щедро тряпками и щепками.

Таясь, скользнула между строениями в лесную чащу, где по привычке оставила для себя подарочки на черный день, чтоб не так горько было снова сниматься с места и бежать куда глаза глядят. От людской доброты.

Да только куда бежать? Где спрятаться? И от кого стоит скрываться в первую очередь? От чернских, бяломястовских, лесных братьев или селян, что готовы за монету ловить ведьм десятками, в снопы вязать да на двор Чернцу волочь.

И снова мысль о Владиславе Чернском отозвалась не ужасом, а каким-то странным покоем. Словно кто цветущей дурман-травой на сердце дунул. Вспомнился голос, уверенный и чуть виноватый, вспомнились глубокие серые глаза.

Агнешка замерла, не в силах поверить, что мысль, пришедшая в голову, не кажется ей такой уж безумной.

И тут вспыхнул резко и ярко дом. Пламя, тлевшее в углах, поползло, как и задумала беглянка, по всем четырем опорам, жадно глотало соломенную крышу. Люди забегали, от колодцев понесли ведра.

– Куда это ты, Ханна? Или как лучше называть – вечоркинская ведьма?

Агнешка вскрикнула, когда чья-то сильная рука схватила ее за плечо.

Славко выдернул из рук Агнешки мешок, продолжая удерживать жестокой хваткой. Едва ли кто, увидев его в этот миг, сказал бы, что несколько часов назад лежал этот человек почти бездыханным. Силища в руках бывшего мануса была медвежья.

– Думаешь, опоила, подставила тех, кто доверял тебе, под засаду, а потом спокойно улизнешь? Едва ли, Ханна. Что, прикусила свой острый язычок?

Агнешка готова была заплакать от досады и страха, но сидевшая в ней словница Ханна подняла голову и гневно глянула на возчика.

– Убери руки, бывший манус. Не жена я тебе, чтоб терпеть.

При этих словах тот и правда ослабил от удивления хватку, и надменная гордячка продолжила:

– Не подставила я Ивайло. Сам он себя под удар подвел. Разбойничать ему нравилось, верно? Не станешь отрицать. Нравилось людей грабить, глотки резать, железками махать. Думал железом силу истиннорожденных взять. А не вышло. Налетел на самого Чернца. И в том моей вины нет. Моя вина только в том, что, не опои я тебя, лежал бы ты в лесу вместе с ним мертвый.

– Как? – едва выговорил Славко.

– А вот так, – язвительно объявила ему Ханна, проведя пальцем, словно ножом, у горла.

– Как ты узнала про мануса? Про жену?

Лицо у бородача было такое несчастное, что Ханна скользнула внутрь, и на смену ей пришла Агнешка.

– О том, что с тобой приключилось, о ранах твоих, и телесных, и душевных, мне рассказал Владислав Чернский, – проговорила она тихо и ласково.

– Что? – хрипло спросил Славко, снова стискивая плечо беглянки. Она охнула, дернулась.

– Прощенья просил у тебя Чернец, что слишком поздно понял, как опасна топь. Сказал, что деньги тебе шлет, спрашивал, не мало ли. А лесные знают, что ты деньги от Чернца получаешь?

– Ни монеты я от него не видал! – гневно зашипел возчик, но видно было, задумался, не наживается ли на нем бывшая супружница. Агнешка читала по его лицу, словно в книге.

– А может, спросишь у жены, кому это Владислав Чернский деньги платит? Может, он людей к стене и прибивает, а вот во лжи его ни разу никто не обвинил.

– Может быть, он и не лжет, да только нет мне радости от его раскаяний. А ты, лгунья, за свои дела заплатишь…

Мужчина потащил упирающуюся девушку обратно к лагерю. Агнешка почувствовала, как тают силы в дрожащих ногах.

– А еще он сказал, – вскрикнула она отчаянно, – что лекарство от топи выдумал. Искалечила тебя топь, но не взяла, а мою мать убила, да не быстро. В живой узел связала, превратила в чудовище. Не знала я, когда тебя травами поила, что Владислав Радомирович нашел управу на радугу, но теперь знаю и Землицу за то благодарю. И все сделаю, чтоб проклятую Цветноглазую извести. Не успела я сказать князю, что задумала что-то дурное та «кума», о которой говорил Щур, и у него уж не спросишь. Но не хочу, чтобы гадина эта добилась своего раньше, чем излечит Чернец Землю от проклятой радуги. И не побоюсь к нему сама на двор прийти, хоть и зовут меня вечоркинской ведьмой. Так и знай, все ему скажу, так что держи крепче, веди, жги, кольями тыкай…

Возчик разжал пальцы так внезапно, что Агнешка едва не упала. Ничего не ответил. Сунул в руки мешок – словно толкнул, беги, мол.

Агнешке хотелось хоть что-то сказать ему напоследок, такое жуткое и больное было у него лицо. Хотелось как-то подбодрить, утешить. Но слова не шли на язык. За деревьями уже слышались шум и гневные голоса.

Агнешка развернулась и, выставив перед собой мешок, чтобы хоть как-то защититься от хлещущих веток, рванула через бурелом прочь, сама не зная куда, но уверенная, что так или иначе отыщет дорогу в Черну. Княгиня на сносях, ей, верно, пригодится хорошая лекарка.

Остановить кровь любая книжница может, а вот правильно кровь пустить – тут не сила, а умение нужно. За кровопускание Земля отповедью стукнет, и не объяснишь ей, что лечение это, что на благо. Причинил боль – получи половину. Тут-то и отступают колдуны и дают место травницам и ведуньям. Потому как кровь и сила слишком тесно связаны, чтобы лезть в эту путаницу палашом колдовства. Это в деревнях все в рот ворожее смотрят, а благородная барыня побоится рожать без толковой мертворожденной лекарки, потому как она, не зная, что такое сила, острее чувствует, что такое кровь.

Глава 11

И все равно вздрогнет сердце, пока первая капля, сорвавшись с запястья, падает на камень, разбивается крошечным алым крестоцветом. Как прорастает кровавый росток в самые глубины священного камня, уходит в его пористую белую скулу. И на то место, где только что алела первая капля, падает вторая, третья.

Тадеуш заставил себя поднять голову и встретиться с десятками любопытных, злых, слишком внимательных глаз. Все взгляды были устремлены на него. Взгляды льнули к его оцарапанной костяным ножом руке, белому платку, вышитым на плечах бяломястовским лисам, как льнет к телу купальщицы мокрая нижняя рубашка. Князья ближних и дальних уделов или их посланцы – сыновья, братья, приближенные маги, все, не отрываясь, не мигая, не позволяя себе шевельнуться, смотрели на Тадеуша, нет, Якуба. Якуба Бяломястовского. И Тадеуш приготовился к тому, что кто-то из них сейчас… вот сейчас, в этот самый миг крикнет, скажет, шепнет: «Да это не бяломястович».

Но никто не сказал. Взгляды, что мгновение назад ощупывали Тадека, притянуло неведомой силой к камню, в глубине которого уже заметно было бледное свечение. Для золотника оно должно было бы быть ярче и мощнее, но все хорошо помнили, что пережил Якуб, и большего не ждали. Однако произнести вслух то, чего так ждал Тадеуш, никто не решался.

Он бросил взгляд туда, где сидели Войцех и Лешек. Отец и брат, как и остальные, вперили взгляды в светящийся камень, на лицах обоих застыло странное, напряженное выражение. Тадек понял: они думают о нем, о его попытках сплотить князей вокруг Якуба против Чернца, и о том, как дорого это может обойтись и самому Тадеку, и его семье. Удостоверившись, что Якуб признан родным уделом, Войцех опустил голову, принялся разглядывать свои сапоги. Лешек же, напротив, продолжил смотреть широко распахнутыми глазами, но не на переодетого Тадека, а куда-то ему за спину.

Тадеуш обернулся.

Рядом с ним, опершись темной рукой на белый святой камень, стоял Владислав Чернский. В наступившей оглушительной тишине слышно было, как свистит над поляной птица, ветер шуршит в листве, шипит на камне последняя капля княжеской крови.

Тадеуш сжался, ожидая разоблачения. Его словно потянуло в сторону Чернца, веки начали тяжелеть. Но тут Владислава словно что-то толкнуло, он покачнулся, заозирался по сторонам, тряхнул головой. Серые глаза внимательно следили за Тадеушем.

– Живи и правь долго, Якуб, князь Бялого мяста! – крикнул Чернец отчетливо, вскинув вверх руку, а потом, изящно склонившись, прижал руку к земле под ногами, признавая земной выбор.

Толпа взорвалась громкими криками одобрения. Князья склонялись в традиционном земном поклоне, иные, пользуясь моментом, подходили к святому камню и целовали землю у его основания, прося защиты или урожая.

Чернец кротко поклонился и, махнув своему великану следовать за собой, пошел прочь, на ходу безо всякой вежливости прощаясь с соседями. Тадек заметил на краю поляны возок, на котором темнела какая-то груда, закрытая отрезом темной ткани. Чернец и закраец не собирались оставаться на пир.

Тадеуш выдохнул, поняв, что все получилось. Где-то за спинами князей маячил мрачный Иларий. Видимо, не дать Чернцу прочесть мысли Тадеуша стоило ему немалых усилий – Иларий был страшно бледен. Ему пришлось опереться рукой о дерево, чтобы удержаться на ногах. Тадеуш, напротив, чувствовал себя так, словно у него выросли крылья. Милое чистое, как первый снег, личико Эльжбеты стояло перед его мысленным взором, алые губки приоткрылись в счастливой улыбке, черные брови приподнялись, глаза…

Глава 12

…горели надеждой. Эльжбета с распущенными по плечам волосами сидела на постели, позволяя няньке расчесывать прядь за прядью, пока ворожея колдует над заметно округлившимся животом.

– Не вижу, – рассерженно пробормотала Надзея. – Что вы обе наделали своим непутевым колдовством? Не вижу младенца.

– Не забывайся, ведьма, – скривив губки, бросила Эльжбета. Надежда в ее глазах сменилась гневом. – Значит, ты не можешь заговорить ребенка? Значит, взяв первенца на руки, Владислав не умрет?

Надзея отрицательно покачала головой.

– Зачем ты привела мне эту убогую, нянька? – Княгиня оттолкнула старческие руки с гребнем. Нянька принялась уговаривать «свою красавицу» поберечь себя. Надзея молчала, глядя на Эльжбету с нескрываемым презрением. Капризы княгини ее совершенно не беспокоили. Она почти подобралась к Чернцу. К нему и его сыну.

Подобралась, чтобы отплатить за своего. Жаль, через охранные заклятья князя к младенцу не пробиться. Не начудила бы Эльжбета, не стал бы Владислав накладывать такую глухую защиту на сына. Теперь и сам не может к нему пробиться колдовством, в неведении живет, все ли ладно, да только и таким, как Надзея, до наследника не достать. А как хорошо было бы, если б умерли в одночасье и отец, и сын, прикоснувшись друг к другу. Что ж, пусть будет только отец.

– Что ты уставилась на меня, ворона? Не приведи Землица, приснишься с этакой рожей! – Эльжбета выпятила губу, свела гневно брови, отчего превратилась в совершенную дурнушку.

– Землицын круг ты для младенчика уже приготовила, матушка? – терпеливо спросила Надзея, стараясь не глядеть на обезображенное гневом лицо княгини.

– Вот еще. Пусть отец Землице посвятит.

– Если приготовила, я могу… обратиться к моим покровителям, чтобы, коснувшись круга, князь Владислав… перестал существовать.

Эльжбета отвернулась. Безмолвно и отрешенно наблюдавшая за дочерью Агата вынула из-за ворота круглый земной знак на светлом гайтане, сняла, протянула ведьме.

– Бери мой. Только поклянись, что ребенку он не повредит. Радугой поклянись.

Надзея прищурилась.

– Клянусь, – проговорила она наконец, принимая круг. Поклонилась и, не прощаясь, вышла прочь.

Обойдутся без здравия и благоденствия, проклятые бабы. Разве только Агата немного нравилась Надзее. Хоть и скверная баба, упрямая и злая, как гусыня, а за детей своих кого угодно насмерть заклюет. Надзея сама была такой, пока было, за кого клевать. Пока не отнял Владислав единственного сына. Хорош был Марек – силен, красив, девки с него глаз не сводили. Книжник на диво. Всего-то и сделал, что взял девчонку против воли. Все ж знают, что девки только для виду ревут да отказываются.

Да не простую девку снасильничал, а чернянку. Она и пришла ко князю реветь. Не успел Марек за ворота Черны выехать – изловили. За насилие сам Владислав Радомирович его клеймил. Прижег лоб раскаленным земным кругом.

И толку-то стало, что книжник. С клеймом кто в услужение возьмет? Запил Марек и, как ни пыталась мать остановить, вовсе спился, разум пропил, подписался в услужение к трактирщику. А тот, проклятый, к тому же Чернцу на полный герб его продал, как безумного.

Не знала Надзея. Пошла, чтобы клеймо проклятое свести, в обучение и услужение к небовой ведьме, сама ею стала. Да только поздно. Приломала топь на башне Марека. Насмерть.

Как хотелось Надзее отомстить Чернцу за сына сыном, да только права́ Агата, не отвечает за отца младенец. Это только дура Эльжбета, что кукушка, материнского чувства не знает, а всякая нормальная баба, Землице ли молится или к небу голову поднимает, а все дитя любит и жалеет.

Надзея долго блуждала по лесу, отыскивая подходящую поляну, пока наконец не приметила того, что искала – большой ведьмин круг из белых, похожих на маленькие облачка грибов. Она остановилась в центре и, подняв на вытянутой руке зажатый в пальцах знак Земли, зашептала быстро и горячо:

– Кого, как не тебя, просить о помощи мне, Владыка грозный, Царь предвечный! Все видны мы тебе, рабы твои, не твоей ли высоты убоявшись, к земле пригибаемся. Не от твоего ли семени понесла Земля и выпустила из чрева своего истиннорожденных магов. Ты, Небо, все видишь, все знаешь, поделись со мной своей неизбывной силой. Дай мне молнии и громы твои, черные ливни, смерчи сизые, вложи их в руку мою, чтобы, как ты караешь огнем небесным, могла я покарать погубителя дитяти моего. Как роняет всесильный ветер могучие деревья, так ты урони его к ногам моим, чтобы могла я нанести удар. Призываю помощь твою, Владыка грозный, высокий, многоликий, податель ветров и радуг, тучегонитель, отец ливней…

Чистое голубое небо помрачнело, небольшое белоснежное облако над лесом начало густеть, наливаясь тяжелой чернотой. Дождь хлынул внезапно, словно над головой ведьмы перевернули ведро ледяной воды. Она мгновенно промокла до костей, но, выстукивая зубами дробь, продолжала бормотать, протягивая к небу золотой кружок.

Яркая вспышка едва не ослепила ее. Скользнув между деревьями, тонкая огненная нить протянулась от темного облака к зажатому в руке ведьмы кружку металла. Небесный огонь обвил золотой знак, раскалил его так, что Надзея взвыла от боли в пальцах. Капли дождя шипели, разбиваясь о раскаленный амулет. Словно спасаясь от воды, огненная змейка юркнула в металл, продолжая светиться из его глубины, а после и вовсе затихла, смирив до времени свой небесный нрав.

Дождь иссяк. Трясущаяся от холода, обессиленная Надзея спрятала золотой кружок за пазуху и, в последний раз прошептав хвалу своему покровителю и его радугам, побрела прочь. Грибы подросли от колдовского дождя и теперь белели без прежней робости, с каким-то дерзким вызовом. Надзея попыталась перешагнуть через них, оступилась и, поскользнувшись, повалилась навзничь. Ветер прошелестел в листве, словно смеясь над неуклюжей жрицей, сбросил ей в лицо град тяжелых капель.

Надзея сдержала злые слезы.

Теперь осталось затаиться рядом с Чернцем, заставить Эльжбету без бед вы́носить наследника и дождаться нужного часа…

Глава 13

…когда скатится за край леса красным яблоком усталое солнце ранней осени, еще дышащее жаром, словно натопленная печь, но уже ленивое, медленное, с усилием вползающее на небосклон много ниже прежнего и собирающееся на покой задолго до того, как уйдут с гулянья последние певуны.

Бяличи гуляли долго. Пели по дворам и на площади, славили нового князя, на день позволив себе забыть о том, что по-прежнему висит над Бялым тень чернского душегуба, что молодой князь их – бессильный калека.

Осень уже вступала в свои права. Яблоки в садах налились бесстыдным румянцем, на припеках трава пожелтела и пожухла, ложилась в изнеможении, прижимаясь к матери-Земле. В лесной тени еще было зелено, дышало прохладой, но в прохладе этой уже чувствовалось дыхание осенних ветров.

Солнце село, и холод подступил ко дворам, загнав певцов по домам. Бабы повели пьяненьких. Какая-то девчонка, звонко смеясь, пробежала мимо черного крыльца. Мелькнул беленький платочек, плеснули рыжеватые косы, хлопнули девчонку по спине, заставляя бежать скорее. Припустивший за ней молодчик бегал куда хуже. Поняв, что беглянку не настигнуть, выругался тихо, поминая бабьи глупость и норов, и побрел на далекие голоса расходящихся певунов.

Защемило сердце Иларию. Вспомнились снова – вовсе некстати – покосившаяся лесная избушка и юная травница, срывающая крестоцвет.

До боли захотелось вернуться туда. Казалось, на этот раз она непременно окажется там. Дом, пустой и стылый, наполнится ее смехом, светом влюбленных глаз.

Рад бы к Землице на постой, да грехи не пускают.

Иларий дождался, пока смолкнут голоса, нырнул во тьму, где мелькнул белый платок, и появился снова через малое время, таща на себе безвольное тело. Могло показаться, манус помогает крепко подгулявшему приятелю добраться до дома, да только повернули друзья не в сторону городских застроек, а к реке.

Бяла шумела во тьме, веяла прохладой темная вода. Ветер, словно перебравший гуляка, трепал ветви и камыш, хлопали ладонями волны по мокрым круглым задницам прибрежных валунов. Разве расслышишь в такую ночь тихий плеск, влажный шорох?

Иларий, ежась от холода, собрал по берегу камней поувесистей, наполнил плотно подвязанную поясом рубаху лежащего на земле мертвеца, набил в штанины и замотал низ веревками. Из-за пазухи мертвого показался белый краешек – вышитый платочек, девичий. Иларий покачал головой. Забыл в суматохе Тадеуш – и ко благу. Пусть идет прошлое ко дну. А то воротится – и все плохо придется.

Он затолкал платочек мертвому в рукав, чтоб не выплыл как-нибудь по течению, не выдал места речной могилы. С усилием столкнул отяжелевшее тело в воду.

Прошлое плеснуло и ушло во тьму.

Иларий повернулся, чтобы пойти к молодому князю. Тадек, верно, изводится, не увидел ли кто, как манус выносит мертвого. Но ноги отказались повиноваться. Иларий сел, опустил руки в остывающий песок. Он приятно холодил горевшие огнем шрамы.

Манус прислушался к себе. Снова в один день лишился он огромной части своего прошлого. Погибла от радужного ока глупая Каська, решил свою судьбу безумный Якуб. Ведь он любил их, жалел… когда-то.

Казалось, гулкая влажная тьма с берега Бялы переселилась и в душу мануса. Пусто, холодно. Если и чувствовал он что, то только облегчение – не нужно больше бояться, что дознается Каська, кто убил ее мужа, что признается перед народом в отцеубийстве, примется виноватиться Якуб, что узнает об Иларии Чернец. Что случится беда.

Все случилось. Случилось страшнее, чем ждал он, чем думал. Случилось и обошлось, оставив только пустоту и облегчение. Словно вместе с камнями с берега положил за пазуху мертвому Иларий и камни со своей души.

«Седьмицу-другую побуду при Тадеке, присмотрю, а там – пропади все пропадом. Поеду искать Агнешку», – пообещал себе Иларий, поднимаясь с песка. Бранясь, отряхнул влажный песок с сапог.

Глава 14

Не отпускало странное чувство. Даже для него, истиннорожденного сильного мага, странное. Словно бродит где-то рядом грозовая туча, зреет, а дождем никак не разразится.

Болюсь поежился, отошел подальше от входа на ледник. Когда в своем убежище работал князь, подземелье не казалось таким жутким. Холод и запах смерти словно таились на леднике, опасаясь князя. Теперь, когда здесь остались только старый Болюсь и Конрад, улучивший свой час, страх тянул к слугам князя длинные ледяные щупальца, напоминая о боли и страдании, которыми здесь, казалось, пропитаны были все стены.

Конрад сердито собирал в корзинку склянки, оставленные Владиславом. Под вечер прискакал от Яснинок мальчишка, сказал: в поле у большого валуна, куда повела деревенская колдунья рожать какую-то бабу, открылась топь. Колдунью приломало, бабу вытащили. И с ней, и с ребенком все хорошо, только напугалась сильно, а колдунью всю переломало – мертвая лежит. Да только око не закрылось. Так и смотрит. Маги к нему не идут – кому охота попасться. Мертворожденные не знают, что делать. Последнее поле неубранное стоит. На силос.

– Ждали, думали, закроется, а оно все светит и светит, светит и светит, – бормотал мальчик, пока Болюсь вел его на кухню, усаживал на скамью. Старик сказал ему лишь пару слов – петля легла легко, мальчик успокоился, принялся есть. Болеслав прокручивал в голове, приготовляя к действию привычное свое оружье – слова, думая, как скажет князю, что, едва вернувшись, должен господин отправляться в поля. Но Конрад, осмелевший без хозяйской руки, отчего-то решил, что они справятся сами. Благо князь оставил довольно склянок со смесью, закрывающей радужный глаз топи.

Болюсю ехать не хотелось. Бродило, перекатывалось внутри, в кишках, предчувствие дальней беды. С трудом удерживался словник, чтобы не заглянуть под полог будущего, да боялся тратить силы – вдруг понадобятся, если прихватит Конрада око, потащит к себе. Стар был уже Болеслав, колдовал-то так же легко, как в юности, да силы прибывали не так скоро.

Книжник и словник вышли на крыльцо, у которого уже ждал возок. Конрад полез на место рядом с возницей, держа на коленях драгоценную корзинку, оставив Болюсю почетное право трястись сзади.

Словник, кряхтя, полез в возок. Откуда взялась девчонка, один ветер ведает. Подскочила, схватила старого словника за руку, затрещала:

– Дедушка, помните меня? Вы ведь в Бялое едете? Землицей и ее благостью умоляю, возьмите с собой. Собиралась долго, другой возок и уехал. А как матушка-княгиня передумает…

Болюсь хотел оттолкнуть ее руку, ответить, что ни в какое Бялое они не поедут, хватает там народу и без них, но не успел. Закрутило, поволокло в серую хмарь грядущего. Полопались, рассеялись нити настоящего, и сквозь замершее мгновение глянуло на словника белое лицо с черными провалами глаз. Лицо ли? Голая кость, обнаженные в мертвой улыбке зубы. Череп скрипнул челюстями, отвалил нижнюю, и из пустого безъязыкого рта вырвался дикий хохот. Мертвец сгреб в охапку болтливую девчонку, прижался острыми зубами к ее пухлым губкам, и она подалась ему навстречу, словно любовнику, обвила руками за шею. Хохот. Дикий хохот мертвеца заполнил голову словника, слезы брызнули у старика из глаз, язык, распухший в одно мгновение, не уместившись во рту, вывалился.

– Дедушка! Люди добрые! – заголосила где-то рядом девчонка. Словник видел ее, словно через воду, словно он лежал на дне реки, над ним плыли облетевшие с березы первые желтые листья, а над ними, над самой водой, склонилось лицо перепуганной девчонки, звавшей на помощь.

– Не… езди… – выдавил хрипло Болеслав. – В Бяло… не… езди. Смерть… Лицо… белое…

Девушку оттолкнули. Над Болюсем навис Конрад, приложил ко лбу словника свою книгу, по ней, слепя старика, побежали ручейки силы. От книги пахло копченым салом, свежим хлебом и медом.

Болюсь прикрыл глаза, позволяя заклятью Конрада вытащить себя из ледяной пучины видения. Какое-то время он уже мог дышать и без боли открыть глаза. Оказалось, что он лежит на земле под колесами возка. Конрад сидел возле, одной рукой прижимая к себе корзинку со склянками, другой – книжку. Вид у него был утомленный. Едва ли Конрад годен был ближайший час к тому, чтобы закрыть хоть что-то, кроме опустевшего горшка с кашей.

– Смотри-ка, Игор, кто тут у нас отдыхает. Что, батюшка-словник, сам притомился и книжника моего уморил? – раздался внезапно над головами магов знакомый голос Чернского господина. Владислав, в запыленном коричневом плаще, спрыгнул с козел. Игор, пошатываясь, сполз с воза, на котором лежал под темным покрывалом какой-то ком.

Приглядевшись, словник понял, что и сам Владислав Радомирович едва держится на ногах.

– Да ведь сегодня днем должен был Якуб Бяломястовский к камню идти? – удивленно спросил Конрад.

Владислав мрачно кивнул, ловя лошадей под уздцы, чтобы отвести к дому. Конрад поднял на ноги словника. Все двинулись следом за князем. У черного крыльца Владислав сам выпряг хрипящих лошадей, отер им пенные морды полой своего плаща. Лошадкам словно бы полегчало.

– Решили не ехать? На башнях что? У нас тут в Яснинках… – затараторил Коньо, решив, что князю лучше, но Владислав прервал его.

– Были мы в Бялом. Все честь по чести. Наследник Якуб. Камень засветил. Признали. – Владислав словно выдавливал из себя по слову, с усилием выговаривая короткие, рваные предложения.

– Да как же? – изумленно спросил словник. Конрад шикнул на него, помахал, словно крылышками в воздухе, толстыми ладонями.

– Да не шипи ты, Коньо, – с досадой проговорил князь. – Долетели. В лесу за воротами пришлось уж на землю. Ногами. А то наши хоть и знают… что я ветров сын, да своими глазами… не видали. Перепугаются. Тяжело далось. Кони устали. Игор едва лук не опалил. И вы, вижу, не особо веселы, да только отдыхать позже будем. На возу подарок у нас из Бялого.

Конрад подошел к возу, глянул под ткань, охнул.

– Батюшка Болеслав, не поможешь ли Конраду отнести подарок вниз, да положите на ледник. Переменю рубашку и спущусь.

– Да что ей теперь? – буркнул Конрад. – Уж приломала топь. Только пробы взять, да и то зачем? Есть же склянки.

– Есть. Да только тут дело другое. Я сам видел, как ее приломало. Своими глазами. Как открылось. Как потянуло, сам чувствовал. А что… в Яснинках?

Конрад стал примериваться, как бы донести жутковатую ношу, но не пришлось. Игор, с трудом переставляя ноги, со злым шипением поднял на руки ком изуродованной плоти и понес по ступенькам крыльца, хрипло каркнул: «Отвори мне, Конрад».

Книжник толкнул дверь, пропуская закрайца вперед, оборотился к хозяину.

– В Яснинках деревенская ворожея око открыла. Ее приломало. А око не захлопнулось, а уж третий день в поле стоит. Светит и светит… – от волнения повторил слова сельского мальчишки Конрад.

– Светит, говоришь. А что делала ворожея?

– Баба там у них рожала, – пробормотал толстяк, наткнувшись на цепкий взгляд князя.

– Молилась, верно, – словно самому себе заметил Владислав. – Ладно. Занеси на ледник, а потом поедешь на башню, да только не в ночь. Не полезут деревенские к оку, не совсем уж увальни. С утра поедете и затворите. Пары склянок хватит. А то ты со страху-то полную корзинку накидал. Этак я не напасусь снадобья. Спокойно ли все в дому?

Толстяк и словник кивнули. Князь и Конрад поспешили в дом, а Болеслав замешкался на крыльце, огляделся, ища глазами девчонку, что просилась в Бялое. Не отыскав, обошел дом и выглянул на двор как раз в то время, когда воз, груженный каким-то скарбом, скрылся между домами. На нем сидели три бабы. Рядом с кучером заметил словник и девчонку с косой. Упрямая, верно, не послушалась его, а может, не услышала. Подалась-таки в свое Бялое.

Словник вынул из-за ворота земляной круг, приложил к губам.

«Может, и не на погибель поехала, – сказал он себе неуверенно. – Может, и не про нее мне показалось… Авось обойдется».

Глава 15

Авось пронесет беду мимо, как черную тучу.

Агата еще раз приложила руки к животу дочери. Прикрыв глаза, попыталась направить силу в перстень, а из него в рыхлое тело Эльжбеты. Ледяной смерчик пронесся в груди, остудил руку, кольнул холодными иглами пальцы и бросился в зеленый камень кольца. Взвился там, обратившись в шар ледяного воздуха, и, получив на мгновение волю, прошелся вокруг пальца, покрыв колечко инеем. Но не хватило всей силы Агатиной проникнуть сквозь заклятье, наложенное Владиславом.

Может, и не догадался он, что Элька сделала, да только глаза не обманешь – еле жива была княгиня, тяжко давался ей наследник. Это уже теперь пришла в себя да осмелела, когда угнездилась рядом эта черная ворона Надзея. Уже хотела ее Агата со двора согнать вместе с проклятой советчицей-нянькой, да только Эльжбета вцепилась в свою новую страшную игрушку так, что не оторвешь.

И теперь, стоило матери в изнеможении отнять руки, присела на постели и ворчливо спросила:

– Надзея где? Позови!

Горечью отозвались в губах слова дочери. Только что хотелось прижать ее к себе, защитить, да только глянула Агата на Эльку – и словно бы оборвались все добрые нити. Не могла эта капризная злая баба быть ее Эльжбетой, голубкой Бялого. Как за считаные седьмицы превратилась она в эту полнеющую день ото дня гусыню, готовую в любой момент ущипнуть или клюнуть? На смену горькому удивлению неожиданно пришел гнев. Мало ли что Элька здесь хозяйка, а она гостья – не дело так с матерью говорить. Не была бы Эльжбета так глупа, как показала, давно вернулась бы Агата в Бялое к сыну.

– Никого я звать не стану! Разве я девка, чтобы ты мне приказывала! – прошипела она, глядя на дочь сердито.

Эльжбета надула губы, уперла руки в бока, уставилась на мать взглядом исподлобья. Да только покрепче была Агата, она, бывало, в такие гляделки самого Бяломястовского Лиса переглядывала. И делал Казимеж все по-жениному. Эльжбета опустила глаза, несколько раз моргнула, и слезы обиды тотчас полились из ее покрасневших глаз. Элька, и не думая встать с постели, протянула к матери руки, подняла блестящие от слез глаза.

– Матушка, страшно-то как!

Агата подошла, прижала голову дочери к животу, погладила по волосам, стараясь вернуть пальцам прежнее тепло, да только получалось плохо. Одиночество, зябкое, темное, нахлынуло, вытеснив из души все до последней искры. Агата вдруг остро почувствовала, что она совсем одна. Одна против страшного зятя, против дочерней глупости, подлости черной ведьмы, безоглядной верности няньки. Одна – вдали от сына, от ставшего родным Бялого.

Скажи ей раньше кто, что будет она скучать по дому Казимира, где вытерпела столько обид, столько грязи и душевной боли, не поверила бы… Но то раньше.

Ядвигу услала…

Думала, поедет девка в Бялое, передаст Якубу материнское слово и благословение – и отступит тоска. Но без Ядзи, без вечной ее болтовни и шустрых глаз почудился княжеский терем вовсе мертвым. Словно не люди вокруг, а головы, прибитые к Страстной стене – не живут, не любят, только жалуются, что Судьба к ним несправедлива, да зубами скрипят.

Самой захотелось выбежать во двор, как есть, в домашнем, без скарба, да что там – без узелка, с пустыми руками да одним золотничьим перстеньком напроситься в ближайший обоз до Бялого. Представился высокий вызолоченный закатным солнцем терем, широкий двор, запах моченых яблок. Широколобый мужний гончак как всегда отирается у крыльца, ждет, кого бы обрехать, или высматривает, нельзя ли чего стащить съестного. Представилось, как встают, завидев ее, и кланяются до земли дружинники, как, блеснув глазами, прикладывает с почтением белые руки к груди манус Иларий, и глаза у мануса синие, с искрой, как глубокая вода Бялы, когда только тронется лед, начнет давить и крошить сам себя, а из-под ледяного крошева вода засветится. Синяя-синяя.

Агата едва не заплакала. Закусила губу…

Элька всхлипнула, вытирая мокрые щеки о платье матери.

– Разве тебе меня совсем не жаль? Ведь это ты виновата. Ведь ты позволила отцу меня просватать. За что?

Агата с трудом сдержалась, чтобы не оттолкнуть ее.

Сама хотела бы она знать, за какой такой грех Казимеж откупился от Владислава Чернского дочерью. Умер Казик – теперь с него спросу нет, а спрашивать у Чернца – никакое любопытство не заставит.

Агата вздрогнула, увидев, что тот, о ком она только что думала, стоит прямо перед ней и пристально смотрит в глаза. Ни дверь не скрипнула, ни половица – казалось, Владислав шагнул в комнату прямо из ее мыслей.

Чернец приложил палец к губам: молчи, мол, тещенька. Вопросительно указал глазами на Эльжбету. Агата, все еще прижимая голову дочери к животу, покачала головой и махнула свободной рукой как можно пренебрежительнее: иди, мол, зятек, не тревожь нашу голубку.

Чернец усмехнулся. Никакие жесты не могли спрятать страх в глазах тещи.

От усмешки черты его лица еще больше обострились, и Агата с удивлением отметила, что князь выглядит непривычно усталым, даже больным. Усталость была во всем – в его движениях, взгляде, повороте головы.

Князь кивнул на дверь и вышел, так же бесшумно, как и появился.

Агата испугалась, что у двери он мог столкнуться с Надзеей. Поскорее уложила Эльжбету на постель, уговорив немного поспать, пока она пошлет за ведьмой. И сама не могла бы сказать, отчего скрыла от дочери, что ее муж вернулся.

Агата вышла, остановилась, держа в руке оплывшую свечу, всмотрелась во тьму. Тут как ни старайся принять горделивый и уверенный вид, а ничего не выйдет. Любой, кто вглядывается в темноту поверх тонкого язычка свечки, походит на ребенка, идущего по ночному дому в родительскую спальню в полной уверенности, что за каждым углом таится домовой или стая нетопырей.

– Что-то вы напуганы, дорогая тещенька? Нездорова княгиня? – спросил князь тихо.

– Мужику бабьей доли не понять, – ответила Агата, продолжая вглядываться в темноту, откуда доносился голос.

– Отчего ж вы мне в разумении отказываете? Расскажите, может, и сумею понять, что же такого особенного в бабьей доле? – Голос князя зазвучал жестче.

– Откуда? – зашептала она, вспомнив недавние слова дочери, вспомнив саму себя, молоденькую княгиню Бяломястовскую, впервые вошедшую на двор Казимежа. От горьких воспоминаний дух занялся. – Откуда мужчине знать, что такое, когда тебя, словно козу, на веревке ведут – на продажу или на заклание?

– И куда же Эльжбета Казимировна готовится – на торг или под нож? А вас, тещенька, давно ли заклали? Еще пара лет, и козочку эту никто и в рагу не возьмет, – с насмешкой проговорил из темноты Чернец.

Отчего-то Агата не рассердилась. Почуяла, что в больное попала.

– Мне повезло. Продали козочку козлу, – выговорила она, мысленно прося прощения у мужа, что по смерти говорит о нем дурно, хоть бы и правду, а все Землица не велит.

– А дочку, думаешь, волку сосватали? – рассмеялся Владислав. – Я ей не навязываюсь. Сама видишь. Найму повитух, как ты просила, и буду заглядывать лишь изредка, проведать. Родит, и вовсе не подойду. Не нужна мне твоя козочка. Как выкормит мне волчонка, забирай и паси хоть в Бялом, хоть в Дальней Гати, хоть за краем леса и Срединных княжеств.

– Тогда зачем она тебе? – не выдержала Агата. – Зачем именно Эльжбета? Взял бы девку у Милоша! У Гжеслава! Да любую из княжен! Что сделал тебе Казик, что ты так наказываешь? Уж он в земле, а мы все отмаливаем… Так скажи, за что?

Владислав помолчал немного.

– За бабью долю, – мрачно ответил он. – Невольничью. И козочку, что пустили под нож за то, что пошла на веревочке у дурного человека.

– Какого? При чем здесь Казимеж? Мы при чем?

Агата почувствовала, что ответить ей больше некому. Тьма опустела, стала гулкой, словно темная бочка.

Глава 16

Тьма доносила эхо шагов, дальний собачий лай, холодное дыхание осени. Вечерние шепоты сменились в чаще ночными шорохами. Проха семенил по дороге, устало переставляя лапы. Луна уже захватила власть на небосводе и теперь скалилась с небес кривой рожею. Проха поднял голову, презрительно рыкнул на нее и поспешил дальше.

Вдалеке едва заметно что-то засветилось за деревьями. Пес опасливо замедлил шаг, вслушиваясь.

Лаявшие вдали собаки заливались не от страха или тревоги. Ленивый перегавк сообщал лишь о том, что в какой-то глухой деревеньке все спокойно, чужаков на дворах нет, куры спят, да какая-то дворовая брехунья тявкала о том, что к ее хозяйке пришел щедрый хахаль.

Проха никогда не стал бы брехать про хозяев. Породистый пес такого не сделает. Он вообще был не из болтливых. Если брехать, ничего съесть не успеешь.

Проходимец скрылся в лесу. Свернув с дороги, побрел, осторожно ступая на сухие ветки, словно превратился из здоровенного, как теленок, гончака в невесомый призрак пса.

Невдалеке горело несколько костров. Но бо́льшая часть путников столпилась у одного, откуда доносились тихая музыка и тоскливый, рвущий душу напев.

Прошка с удивлением заметил княжеский возок. Видно, высокие гости Бялого ехали мимо, услышали певца у костра и решили сделать остановку в пути, а не торопиться в ночь к ближнему постоялому двору.

Певцов оказалось двое – уродливый старик да совсем мальчишка, медленно перебиравший кривыми тощими пальцами струны гуслей. Однако эти пальцы извлекали из гуслей такие звуки, что Проходимка невольно подумал о еде, о доме, о теплых руках хозяйки и запахе трав, исходившем от них. Старик гудел на одной низкой тяжелой ноте медлительным речитативом, а мальчик выводил тонко и жалостливо, так, что Проходимке захотелось запрокинуть голову и завыть от какой-то неясной, чужой тоски.

Какая-то девка, сидевшая по правую руку от старика, разревелась, промокнула глаза рукавом рубашки. С подола скатился круглый хлебный колоб и упал на траву. Девка не заметила – всхлипывая, пыталась остановить слезы, щедро лившиеся по щекам. Прошка узнал ревушку – это была одна из служанок старого хозяина. Проха хорошо ее помнил: он всегда запоминал тех, кто его кормил и кто пинал, и не упускал случая подвернуться под руку первым и тяпнуть за ляжку вторых. Пес протиснулся между сидящими и стоящими, надеясь ухватить хлеб и слопать раньше, чем девушка заметит пропажу.

Увы, пришлось осадить назад. Какой-то молодец в красных щегольских сапогах подсел к растяпе, протянул платок. Проха узнал сапоги и тихо зарычал. Девка сперва шарахнулась от дарителя, но сдержала себя – чай, не из деревенских, – поклонилась, приняла лоскуток ткани, приложила к глазам. Молодчик с некоторым удивлением разглядывал ее прямую спину и дорогую, хоть и чуть вылинявшую, синюю ленту в длинной косе.

Спросил о чем-то. Она ответила, чуть поклонившись. С господином разговаривала. Видно было, что в этот миг господство его совсем не радовало. Через какое-то время девушка перестала всхлипывать, робко улыбнулась. Старик с мальчиком затянули что-то лихое про славного князя Радовера, которого погубил юный племянник. Ушлый юнец стал возлюбленным княгини, а потом предал Радовера, убил его при помощи вероломной супруги, а после убил неверную супругу и наследника и встал на княжение.

Тянулось все долго: князь в песне походил на великодушного дурака, супружница – на непристойную девку, а юнец певунам словно бы даже нравился – бесстыдной лихостью, удачливостью ли, но, словно опомнившись, раз за разом певцы обещали, что найдет Судьба на его затылок «лисью колотушку».

Про колотушку Прошка знал не понаслышке. Он часто охотился с хозяином, который охоч был до лис, как до баб, или до баб, как до лис, и в лес со сворой отправлялся часто.

– Что в лесу, что дома – лай да тявканье, а, Проходимец, – трепал его за уши хозяин. – Только тут, в лесу, и перстень наготове, и лисья колотушка.

Вспомнив нехорошую усмешку старого хозяина при упоминании этой колотушки, Проха решил от греха подальше убраться от костра. Княжеский возок стоял в отдалении, в тени. Дружинники дремали. Один шугнул было пса, но Проха только сонно рыкнул и забрался в возок, завалившись под одной из скамей, на которой, скинув тяжелые черные сапоги, спал кто-то большой.

Может, от его мерного храпа, а может, от навалившейся усталости заснул Прошка сразу же, как смежил глаза. Снилась ему лисья княжеская охота в Бялом, кричали загонщики, ржали кони, сыпались искры с кольца князя, только князь отчего-то приснился чужой – не Казимеж, хоть и похож на него. Такой же желтый ус и чуб, такое же зеленое золотничье кольцо на пальце. Старый хозяин обнаружился между загонщиками. Он словно бы и не кричал особенно, и не гнал, а только держался поодаль да улыбался.

Лис было три. Старый мощный лис с проседью в шкуре цвета песчаной отмели, огненно-рыжая подруга и совсем небольшой лисенок удивительной черной масти. Старик бросался на псов как безумный, норовил сцепиться пасть в пасть, но белая молния с кольца настигла его, спеленало по лапам колдовство. И опьяненные удачей, охотники рванулись дальше за убегающими лисицей и лисенком, а к дергающемуся в последней надежде вырваться лису подошел невысокий старик с колотушкой. Замахнулся. От хруста у Прошки заныли зубы. Почудился во рту кровавый вкус, да только какой-то не радостный, а словно бы гадкий, словно кровь была его собственная, да еще какая-то горькая. Пес попытался проснуться, но не мог. Сон сковал его, заставляя глядеть во все глаза.

И тут Проха услышал там, куда ускакали охотники, какой-то шум. Свора, недавно свирепо лаявшая, скулила, бросалась под ноги перепуганным лошадям. Всадники кричали, белые искры сыпались туда и сюда, но словно не достигали цели. А из леса на охотников надвигалось нечто, что Проха во сне силился, но никак не мог разглядеть. Казалось, сама тьма идет к ним, давит широкими черными лапами людей и собак. Мачтовые сосны ломались словно солома, сыпалась кора, падали с шумом ветки. Ночь наступала, и свет будто померк, а потом и вовсе иссяк, оставив всех в лесу во власти пришедшей тьмы. Словно в насмешку выскользнула откуда-то кругляшком Землицына медальона луна, закачалась на цепочке на шее тьмы.

А тьма смотрела вниз глазами цвета грозовых туч. И во взгляде ее померещилось Прошке что-то знакомое. До того знакомое, что единственная мысль, что осталась в широкой песьей голове, – надо бежать! Скуля, он бросился прочь, перескакивая корни, путаясь в еловых лапах, но, споткнувшись обо что-то большое, упал, покатился по земле, пачкая лапы в крови. Да только не в его собственной – в крови, что лилась толчками из разодранного горла старика с колотушкой. А прямо перед Прошкой стоял на высоких лапах мертвый лис с проломленной головой – зияет посреди лба красная, как рубин, кровавая вмятина. Только шкура у зверя была отчего-то не цвета песка, как Проха запомнил, а серая, словно серебром полита, и сверкало серебро в лунном свете, искрами белыми пробегало.

Проха зарычал, попятился, да только зверь – не разберешь уже, лис или волк, – покачнулся и упал на тело мертвого своего убийцы. Проха моргнул, все еще надеясь успеть проснуться, пока тьма не настигла, не увидела его стоящим над мертвецами. И снова все переменилось – не осталось ни волка, ни старика, только лежал на пожухлой траве черный плащ с чернскими гербовыми волками. Проха потянул зубами плащ. Под ним не оказалось ничего. Только небольшой золотой кругляш.

Проходимка хотел тронуть его лапой, но не успел. Что-то белое мелькнуло сбоку. Огромный лохматый пес белоснежной масти зарычал на него: не тронь, мол. Сверкнул семицветными глазами и со всей силы ударил гончака обеими передними лапами в лоб.

И Проха проснулся, ощущая во лбу боль от удара. Да только не лапами странной собаки, а большим черным сапогом. Тот, кто спал на скамье, тоже проснулся чуть раньше и, обуваясь, приварил псу по морде. Прошка помотал головой, но двинуться побоялся. Помнил, как принял его господин в черных сапогах за кого-то дурного.

Сапоги исчезли. Видно, их хозяин выбрался из возка пройтись. Прошка выполз из-под скамейки. Брюхо тотчас откликнулось урчанием, напомнив, что булку ему вчера украсть так и не удалось. По счастью, она осталась лежать там, куда упала. Девушка о ней не вспомнила. Люди собирались продолжить путь. Первый воз обоза уже выехал на дорогу. На втором еще собирались, укладывали вещи.

Давешний молодчик, несмотря на сердитые взгляды отца и сочувственные дружинников и конюхов, стоял поодаль, держа за руку девушку с косой, не отрывая от нее взгляда. Прошка подобрался поближе к возу, чтобы попытаться расслышать слова. Нет ли среди них упоминания о том, когда господа соберутся есть.

– Ядвига, поедем с нами. Нечего сейчас делать в Бялом. Мы только оттуда, день как выехали. После смерти Казимежа все быстро переменилось, поверь. Поехали. Будешь у нас служить, – уговаривал господинчик, сверкая глазами. Отчего-то вспомнился Прохе Иларий, который «свое взял». Этот, верно, тоже хотел взять или урвать, да не больно ему перепадало.

– Простите меня, господин Лешек, что расплакалась да разболталась. Мне матушка-княгиня завсегда говорит, что погибну через свой болтливый язык и глупость, – ответила девушка, косясь на воз. Все места заняли, оставив ей самое дурное и тряское. Но господин все не желал отпустить ее, держал за руку.

– Такого человека, как ты, Ядвига, я давно не встречал. Как отпустил тебя Бяломястовец, не понимаю. Зато знаю теперь, что княгиня Агата – мудрая женщина, что отослала тебя к Якубу Казимировичу. Если такая, как ты, будет рядом с князем, устоит Бялое в грозу.

– Какую? – всполошилась Ядвига. – Вы все поминаете про какую-то грозу, да толком не говорите. Я хоть и глупая, а все-таки могу понять.

– Не могу ничего сказать. Ведь о тебе говорил Тадеуш, когда рассказывал, что девка помогла ему с постоялого двора выбраться? За это тебя отослал Якуб? Отца испугался?

Ядвига кивнула, а потом, опомнившись, замотала головой.

– Нет, я глупая. Не понимаю. Но если гроза эта придет, верно, людям будет беда. Скажите, если будет. В Бялом люди хорошие. Везде хорошие.

Девушка сжала обеими ладонями пальцы своего спутника. Лицо у Лешека сделалось темным, взгляд стал больным, словно каждое слово Ядвиги причиняло ему страдание.

– Гроза, Ядзя, она такая – не остановить ее. Потому и прошу тебя – едем с нами.

– Я к нему поеду, – спокойно, поняв, что не добьется правды, ответила Ядвига. Отняла руки. – В Бялом у меня и дом, и сердце. Идет гроза – встречу ее там, где родилась, с тем, кому Землицей обещана. Вы и сами бы так решили, верно, княжич?

Она повернулась, пошла к возу, откуда уже поглядывали сердито.

– Да ведь так и проходишь весь век в служанках, Ядзя! – крикнул ей вслед разозленный гордым ответом девчонки Лешек.

– Лучше сердцу служить, чем без сердца властвовать. – Пословица пришла на язык сама. Ядвига охнула, поняв, что высказала. Прижала ладони к заалевшим от стыда щекам.

Лешек развернулся на каблуках и пошел к своим, ничего не ответив.

– Девка, полезай, а то дотемна с тобой не доедем! – прикрикнул на Ядвигу кто-то. Она заняла место, прижав к себе свой узелок. Тряская телега двинулась по дороге вслед за первой.

Прошка, пользуясь тем, что княжича за что-то вполголоса отчитывал отец, прошмыгнул в возок и спрятался под лавкой, рыча на себя, что не успел увязаться за гордым господином Черны и его великаном. Пока держался в воздухе запах смерти за их возком, все было ничего. Да только намудрил что-то Чернец – жуткий дух пошел куда-то вверх, к небесам, и Прошка потерял след, заплутал. Полтора дня бегал по округе, пытаясь отыскать дорогу.

Возвращаться в Бялое было нельзя – признают, загонят на псарню или привяжут, как любого беглеца. Шутка ли, сколько его не было. И не расскажешь, что выбрал ему цветноглазый пес новую хозяйку и ослушаться его приказа нельзя. Это Прошка понял даже не умом – ум был собачий. Это почуял он хребтом и шкурой.

Жаль, не явился белый пес подсказать ему путь до лесной хижины, где жили они с хозяйкой последнее время. Отчего-то Прошка был уверен, что она вернулась туда.

Возок покатился дальше. Прошка понадеялся на собачий авось и на то, что на ближайшем постоялом дворе услышит знакомое слово «Черна» и пристроится в нужный обоз.

Страх ушел из песьей души. И если б знал Прошка, что такое судьба, то понял бы, что полностью положился на ее волю.

Глава 17

Будь ее воля, весь век провела бы Агнешка, забившись в какой-нибудь глухой угол. Где в деревеньке пять домов, да и то все с краю. Где мальчишки пасут коз, куры гребут пыль на дороге. Где вся жизнь умещается на пространстве чуть побольше горсточки – маленький крытый соломой дом да огород, похожий на сшитые вместе бабьи платки. Где живут тем, что вырастят, в чужие дела не суются, зато при встрече любому поклонятся. Где вилы берут только для того, чтобы кидать навоз или сено.

Но, видно, не так Судьба рассудила, не так в большой незримой книге Земли написано про нее, Агнешку. Выводил кто-то «дом», а получилось «дорога», писал «покой», а получилось «путь». Сворачивались пути-дороги то в хлесткий кнут, то в петлю-удавку. То расходились тропки вилами, то сходились вновь, связываясь в крепкие узлы. И неспокойно спалось на тех узелках. В любом дому засыпая, ждала Агнешка, что снова сгонит ее с места, поволочет в дорогу.

А теперь и дорога вышла вся. Агнешка тащилась по лесу, едва передвигая ноги. Словно кто водил ее кругами, не давая приблизиться к какой-нибудь деревне или выйти на просеку. Лес шумел, перекликался над головой птичьими голосами. К вечеру он приметно выстыл, и Агнешка, стуча зубами, уговаривала себя, что день, два – и снова встанет хорошая погода. Начнется второе короткое лето, прозванное в народе бабьим, и станет чуточку теплей. По теплой погоде и люди добрее и приветливее. Может, и не прогонят со двора, если попроситься.

Путь до Черны она знала хорошо, да только по дороге сперва идти побоялась, а потом и дорогу-то потеряла. Двигалась наугад, по солнцу. Раз или два повезло – и случилось ночевать в деревнях, забравшись на открытый сеновал. Но все чаще приходилось оставаться на ночь в лесу. Видно, и теперь придется.

Солнце давно село. Скатилось куда-то в ветви, пролилось медом на рыжую хвою.

Агнешка села на упавшее дерево, сорвала под ногами трилистник кислицы, пожевала. Лучше не стало. Напротив, от кислого сока живот еще настойчивее попросил еды. Агнешка знала травы, как никто другой, да только, сколько ни перебирай, какая травка для чего, а хлеба или мяса из травы не сделать, не выдоить ни молока, ни меда.

Она сжалась калачиком, стараясь уместиться на колоде, чтоб поднимающийся от земли холод не достал. Некстати вспомнились матушка, старый дом, в котором когда-то было так тепло. Материнские руки: «Не плачь, Ягинка». И это «Ягинка» потянуло за собой из памяти красивое лицо синеглазого мануса. Агнешке стало так жаль себя, что слезы встали в глазах.

Поверила. Словно вилами не учена. Захотел манус – и взял. Почуял, что сила возвращается, про душу живую, что ему доверилась, тотчас забыл. Только руки свои помнил. А потоком вернувшейся силы из Агнешки душу вышибло. Не приди за ней пес Проходимка…

От мысли о гончаке, оставшемся по ее глупости и неосторожности в Бялом, жалость к себе сменилась лютой виной. И вот тут-то Агнешка и заревела, захлебнулась слезами.

Матушку не спасла, возчика едва не погубила, пса, что так ей доверял, потеряла.

«А все ты виноват, – прошептала она, вызывая из памяти лицо Чернского мага. – Душегуб. Не прижгли бы для тебя Иларию руки – не пришлось бы мне его лечить. Не потащил бы ты возчика в Бялое, вместо того чтобы домой пустить – не потеряла бы я Проходимца, вовремя вернула бы тело возчику Славке, а если б поторопился со своим снадобьем на шесть с лишним лет…». Даже в мыслях не сумела она выговорить. Слишком больно было вспоминать: жуткий ком человеческой плоти, хриплое, со стоном, дыхание. Крики деревенских, ищущих ведьму, которая вызвала гнев Земли и оборотилась чудовищем.

Это сейчас уж все знали о топи, а тогда никто ничего не ведал.

Агнешка вспомнила, как тащила на себе то, что осталось от матушки, как лилась на лицо кровь. Как спрятала матушку в подпол, чтоб не достали вилы и топоры деревенских. И как потом спустилась туда с костяным ножом, чтоб прекратить мучения той, кого любила больше всего на свете и ближе кого не было у нее и до сих пор не нашлось.

«Где ты был тогда, Чернец, со своим зельем?» – мелькнуло в голове.

Легко выплыли из памяти серые глаза князя, уверенный голос. И снова стало отчего-то так спокойно, что Агнешка перестала дрожать, разжала кулачки. Глубоко вдохнула.

Не видела она, не могла видеть, как склонилась над ней в лесной тьме чернильная тень в просторном одеянии. В черных провалах глаз светились, переливаясь семью цветами, крошечные огоньки. Тень склонилась, коснулась узкой костяной ладонью головы травницы, поправила косынку, выбившуюся прядь, нарисовала над девушкой знак Земли и истаяла.

И в этот момент с дороги донеслись голоса и ржание лошади. Какая-то баба бранила мужа за медлительность. Лошадка, утомленная долгой дорогой, плелась нога за ногу, и Агнешка легко поспевала за ними, не выдавая себя торопливыми шагами. В лесной тьме…

Глава 18

…ничего было не разобрать. Оставалось двигаться ощупью, опасливо. Одно неверное движение дорого может обойтись.

Владислав сам не смог бы себе ответить, отчего тревожится. Дитя в утробе зачаровал он крепким заклятьем, которое и словник едва ли пробьет, только если другой высший маг, да от такого удара, скорее всего, помрет от отповеди. Вряд ли кто отважится. Колдовство ни при чем. Нет таких отчаянных смельчаков в Срединных землях, чтоб попытались наследнику Черны навредить. Они скорее дождутся, пока он родится, да попытаются избавиться от родителя и стать советниками при дуре-княгине.

Владислав недобро усмехнулся: уж пробовали так Чернскую землю себе взять. Кровью захлебнулись.

Заметив выражение его лица, Эльжбета отодвинулась, испуганно отвела руку мужа от живота.

– Что? Беда с наследником? – прошептала она.

– Все хорошо, женушка. А ты сама не больна ли? Тяжело дается дитя? – Владислав смотрел на жену, не отводя взгляда, и Эльжбета смешалась, опустила голову, залившись краской. И не понять, смущения ли, стыда или гнева.

За время, что носит его ребенка, Эльжбета и правда сильно переменилась. От былой ее красоты остался лишь призрак, исчезающий след. Фигура бяломястовны начала расплываться, черты лица будто бы смазались, в вечно покрасневших, будто заплаканных глазах не отражалось ни капли нежности, а на личике застыло какое-то брезгливое выражение. Может, и права была Агата, стоило взять одну из девок Милоша. Да только в те поры слишком сладка казалась месть…

Губительна красота, обманчива.

Вспомнилась ему погибшая от радужной топи в Бялом ведьмачка. Тоже красоты была удивительной. Брови какие, глаза, стать княжеская. Ничего не осталось от этакой редкой красы, когда свалили они несчастную дуру на ледник. Владислав хотел сразу резать и брать образцы, да только сил не оставалось совсем, а разговор с тещей и вовсе лишил последних.

Влад едва добрался до своей постели, лег и тотчас провалился в сон, тягостный, полный горьких воспоминаний. Ему снилась мать, сидящая с рукоделием в солнечном луче. Снился Казимеж Бяломястовский, в те поры еще не наследник, молодой, златоголовый. Казик оглаживал пшеничные усы и все улыбался. И Владиславу хотелось дотянуться до него через толщу лет и выкрошить предателю его белые зубы.

Владислав встал, едва сон отпустил его, и, плеснув на лицо обжигающе ледяной водой на колодце, прошел сразу в подвал, где валящийся с ног от усталости Игор копался на леднике, пытаясь взять образцы с тела изломанной топью бабы. Владислав отослал его отдыхать, кликнул Конрада. Толстяк от избытка рвения не страдал – спал всю ночь как младенец. С ним вместе перевалили тело на стол, принялись за работу.

Но отчего-то чем больше вглядывался князь в петли истерзанного неведомым колдовством тела, тем больше тревожился за наследника. Слишком быстро растеряла Элька красоту, слишком часто сказывается больной. Раньше думал он, что пользуется супружница своим положением, чтобы избегнуть его внимания, но теперь встревожился. Не пытается ли кто навредить наследнику и княгине?

Поняв, что случай в Бялом подтверждает прежние его выводы, Владислав дождался приличного для гостей времени и отправился на женскую половину – осмотреть жену.

Знал лучше всех баб в доме, что сквозь свое же заклинание почти ничего нельзя увидеть – и все-таки пошел. Потянулся своей магией сквозь заслоны заклятья в надежде: крошечный высший маг сумеет дать знать отцу из материнской утробы, что с ним все благополучно.

Ни движения магии не дождался он. Только перепугал ранним посещением Эльжбету и тещу. Агата смотрела овцой, что зажали в угол перед стрижкой, и от этого ее взгляда тревога князя росла.

Может, решили без магии обойтись? Травят Эльку?

Не допустила бы такого Агата. Не станет она жертвовать дочерью, в которой души не чает, чтобы отомстить ему.

– Чем могу я помочь твою грусть развеять? – спросил он ласково у жены. Но оба они понимали – нет между ними места ни ласке, ни нежности. Его княжеская воля против ее бабьего своеволия.

– Не надобно мне ничего, – отозвалась Элька. Словно кошка разозленная фыркнула. – Одна мне отрада, господин и муж мой, когда ты княжескими делами занят.

Теща едва языком не подавилась, услышав такое от дочери, а Владислав только рассмеялся. Есть в мире вещи неизменные, есть. Опоры и столпы. И один из них – Элькина к нему ненависть. А значит, не рухнет мир, удержится.

– Не стану тебя утомлять, женушка. Если нужно будет что, пришли девку, тотчас все сделано будет.

Он поворотился к двери.

– А повитуху-то? – как-то жалобно, с надрывом спросила в спину теща. – Осень скоро, а за ней и зима. Размоет все, дорог не отыщешь. Где тогда станем искать? А ведь Эльжбете рожать еще по снегу. А если и сойдет снег, так снова все Срединные земли в воде стоять будут. Пока твои гонцы будут грязь месить, пока соберутся колдуньи со всех княжеств. Да и пойдут ли хорошие по бездорожью в эти края…

– Проклятые? – договорил за нее князь.

Агата смешалась, отступила.

– Верно говоришь, тещенька, осень скоро. – Владислав бросил взгляд на окно, за которым серело затянутое тучами небо. Коротко теплое время в Срединных землях. Отцветшее лето уже вынашивало в небесном брюхе бесконечные осенние дожди, от которых княжества превратятся в острова, со всех сторон обвитые ливневыми потоками. А потом заморозит, завалит под окна снегом, так что останется только читать при свечах или лучинах, слушать странствующих песенников, если удастся залучить кого на зиму, да ждать, когда мир вновь из белого станет многоцветным.

Выльются первые дожди, постоит еще седьмицу-другую солнышко, согреет напоследок. Права Агата – сейчас надо повитух собирать и смотреть, по теплу.

– Верно ты говоришь, тещенька. Сегодня отправлю вести к соседям. Дней через семь-десять устрою смотрины. Если есть у тебя кто в Бялом на примете, из проверенных колдунов – дай знать, доставим. Да только решать я буду.

Эльжбета приоткрыла рот, чтобы возразить, но смолчала. Агата покорно кивнула, открывая перед зятем дверь. От такого приглашения – убраться из бабьего царства восвояси – грех было отказываться. Князь вышел прочь, велев попавшемуся на дороге слуге кликнуть к нему Игора.

Ночные видения еще бродили где-то внутри, восстав из памяти, не желали успокоиться. От мысли, что нужно спуститься в лишенный солнечного света, пронизанный смертным холодом с ледника подвал к исследованиям, по хребту пробежала холодная волна. Владислав, рыкнув на подвернувшуюся под руку девку, развернулся и вместо того, чтобы пойти на свою половину, вышел через женскую в сад. Сел на траву, запустив пальцы в ее зеленые космы. Сорвалось с ветки тяжелое яблоко, покатилось по земле в ложбинку. Напуганная, метнулась из листвы с тоскливым криком какая-то птица.

Глава 19

Крик прорезал тишину, заметался под низким пологом облаков. И только потом пришло осознание, что вокруг вовсе не тишь. Хлынул откуда-то со стороны обычный дворовый шум: позвякивание упряжи, лязг, шорох, перебранка ямщиков.

Проха поднял голову так резко, что ударился широким лбом о перекладину под сиденьем возка.

– Гжесько, княжич Тадеуш приехал?

Прошка легко узнал голос обладателя больших черных сапог.

Невидимый из возка Гжесько пробормотал что-то. Судя по гневным словам хозяина сапог и самого Гжеськи, княжич еще не воротился. Слышно было, как распрягают лошадей, как сваливают на землю сундуки со скарбом.

Проходимец, прокляв все на свете и себя, что так заспался, завозился под сиденьем, прижался влажным носом к щели между дверью возка и стенкой, засопел, пытаясь понять, куда его занесло. Из щели тянуло влажной землей, лошадиным пометом и оладьями.

Проха невольно заколотил хвостом по полу возка. К оладьям, верно, полагалась сметана или сливки, а может, и мед, а до меду Проха, вопреки собачьей природе, был охоч как беременная баба.

– Слышь, стучало что-то, – раздалось совсем рядом, за стенкой возка. В дверь заглянул холоп, косматый, пегий, но опрятно одетый. К чести господина.

Прошка вжался в темный угол.

– Да не, – отмахнулся другой, отодвигая бдительного в сторону. – Лучше шкуру вытряси, что князьям под ноги постелили. Вот в Бялом чудаки, право слово. Меха под лавку, под ноги, по летнему-то пути. Монет, знать, куры не клюют…

Первый потащил замершего Проху за шкуру к двери, и уж тут гончак не выдержал и с лаем рванулся прочь, перепугав обоих, да и себя, так, что лапы еще долго тряслись, когда Проходимец, отыскав под сараем выкопанный кем-то лаз, забился туда и притих, слушая, как шумят во дворе.

Глава 20

Народу набралось полно. И площадь, и окрестные улицы заполнило цветастым людским морем. Море шумело. Особенно старались бабы, ведь каждая из них считала себя так или иначе причастной к разворачивающемуся действию – у той в княжеских палатах сейчас была сестра или сноха, у той – соседка, а та, что не имела ни родственников, ни соседей, цокала языком и приговаривала, что и ее звали, да не пошла.

Князь Влад Чернский выбирал повитуху.

В палате было душно. Бабье лето царило во всей своей красе. Яркое солнце лезло в окна, словно силясь напоследок ощупать все горячими пальцами. Прохладный ветерок, что попытался было сунуть влажный нос в открытое окно, тотчас отпрянул, натолкнувшись на тяжелый дух людского сборища. Пахло потом, мехом, маслом и уксусом. Народу набилось больше обычного. Кроме советничьих шапок, которых было немного – не жаловал князь Влад советов, на свою голову полагался, – виднелись по сторонам пестрые праздничные сарафаны да меховые душегрейки приближенных ведуний. Красные, разряженные, с намасленными проборами – бабы теснились, с неизменным достоинством задирая подбородки и яростно защищая локтями отвоеванное место в первых рядах. Их мужья, тоскливо поглядывая вокруг, отступали поближе к открытым окнам, которые не спасали от адовой духоты.

Посередине палаты, от первой ступеньки княжеского места до самой двери – ровная, напряженная, словно струна, – натянулась шеренга избранных. Разновозрастные повитухи, вперемеж истиннорожденные и мертвячки, стояли смирно, едва касаясь друг друга рукавами и не дерзая переброситься словом. Ждали князя.

Влад не спешил появиться, стоял в полутемной нише, внимательно рассматривал повитух. В такой жаре силу гонять было себе дороже. Хоть к одной из них в голову забраться, в мыслях, в памяти посмотреть – головная боль. Не стал князь колдовать – стоял, смотрел внимательно на красные от духоты лица, на слезящиеся от крепкого запаха пота глаза. Иные сердились на хозяина Черны: не роптали, но сведенных бровей и сжатых губ спрятать не смогли. Влад, невидимый толпе, поманил слугу, едва приметным жестом указал на пятерых самых суровых:

– Передай каждой полтину да княжескую благодарность и проси вон, – коротко бросил он.

Палочник повиновался, подошел и шепнул каждой на ухо, что велено.

Две или три фыркнули, одна и бровью не повела, а пятая, крупная приземистая баба, бросила деньги на пол, размахнулась и въехала парню в ухо. Слуга повалился в толпу, подхватили, поставили на ноги. Кто-то хохотнул было, но смех замер. Грозную бабищу вывели.

А Влад все не показывался из своего убежища. Не торопился. Был он в одной нижней рубашке, рядом стояло ведро с колодезной водой, которое уже дважды сменяли слуги – приносили холодную взамен согревшейся. Влад умылся, плеснул на рубашку.

В зале в толпе начали падать. Разряженные ворожеи медленно оседали на руки мужьям, их вели к окошкам, обмахивали полами да платочками. Но не над приближенными куражился Влад и не глядел на глупых да тщеславных, что жадно вдыхали едва проникающий в открытые окна воздух. Смотрел на повитух.

Одна не выдержала, повалилась, побагровев лицом. Другая, третья. Обморочных вынесли. Влад качнул головой – остальным подали напиться.

Пили все по-разному. Кто-то жадно, захлебываясь, пунцовая краска медленно, пятнами, сходила с лиц, сменялась усталой бледностью. Другие пили медленно, чванливо. Владислав с улыбкой наблюдал, как и те, и другие с жадностью глядят на серебряный поднос, на котором лежали ковши, и на бочку, в которой становилось все меньше холодной воды. Последним двум досталось едва полковша – не то что напиться, губ толком намочить не хватит.

– А нам? – взвизгнула, нехорошо блестя глазами, высокая женщина во вдовьем платке. – Или у князя Владислава воды недостает?

Влад усмехнулся, ждал, что будет.

Слуга глянул тайком туда, где стоял князь. Ждал приказа – которой из двух ковш подать. Князь едва склонил голову вправо. Привычный к прихотям Чернского господина, слуга протянул ковшик, но не крикливой бабе, а ее соседке – худой, наглухо повязанной черным платком молодой женщине.

– Мой черед, – завизжала высокая. – Кому подаешь?

Но слуга молча пронес ковш перед лицом крикуньи и с поклоном подал ее соседке.

– Ей отдай, – едва приоткрыв губы, ровным, бесцветным голосом вымолвила та. – Я пить не желаю.

Соседка, все еще ругая вполголоса недоумка-слугу, припала к ковшу. Та, что в платке, и не глядела на нее. Просто подняла полный укора взгляд и метнула туда, где прятался в своем убежище князь.

Владислав не стерпел.

Набросил на плечи шитый золотом черный кафтан, еще раз плеснул на лицо колодезной воды и неторопливо, степенно вышел к ожидавшим.

Толпа тотчас отхлынула, расступилась, словно ветер прошел по занавесям.

«Ишь, как… – Забавляясь, князь глядел на багровые лица. – Готовы передавить друг дружку, а на лишний шаг ко мне не подступят. Сколько лет под моей рукой живут, а все одно – боятся…»

Владислав медленно прошелся вдоль ряда повитух, скользнул взглядом по напряженным лицам. У самых дверей повернулся, двинулся обратно – на этот раз останавливая на неподвижных, как статуи, женщинах тяжелый, пристальный взгляд. Иные опускали глаза, другие отводили.

– Что в глаза не глядишь? – насмешливо спросил князь у высокой сухой ворожеи, перебиравшей руками ситцевый подол.

– Ведунья Наталка, – тихо подсказал следовавший за ним слуга.

– Что, Наталка, прячешься? Может, совесть у тебя нечиста?

Ворожея, дрожащая от страха, вовсе потеряла дар речи, вцепилась горстями в подол, залепетала:

– Князь-батюшка, не погуби…

– Не погублю, – бросил князь, – на что ты мне, коли от одного вида княжеского робеешь. Супружница моя не из покладистых, и как роды подойдут, едва ли посмирнеет…

Князь двинулся дальше. Бабы старались смотреть в лицо, да все одно – не выдерживали, отводили взгляд. Раз или два князь останавливался, будто бы раздумывая, не заговорить ли с повитухой, но проходил мимо. То ли от напряжения, то ли от недоброго княжьего взора понесли слуги еще троих на воздух. Однако ряд желающих быть принятыми на службу оставался плотным. Прорехи тотчас стягивались, женщины с презрением и жалостью смотрели, как выносят слуги их менее удачливых товарок.

– А ты что воды не пила, может, пост какой у тебя или обет? – сурово спросил князь у невысокой молодой женщины, такой худой, что скулы ее заострились, а вокруг глаз залегли черные тени.

– Словница Ханна, – подсказал слуга, и князь еще пристальнее вгляделся в ее изможденное лицо. Что-то показалось в нем ему знакомо, а что – никак не припомнить.

– Благодарю, князь-батюшка, за твою заботу. – Она поклонилась, вроде бы и низко, да только ни в поклоне, ни в цепком сером взгляде ее не было ни капли почтения. Дерзость одна. – Не изволь, батюшка, беспокоиться. Мои обеты тебе вреда не сделают: между мной и Землицей много не переговорено, между нами и останется.

Маленькая гордячка задрала острый подбородок, выдержала взгляд Владислава.

«Хороша», – подумал князь, невольно восхищаясь удивительной ее дерзостью. Хороша была словница Ханна. Не женской прелестью – на бабье богатство князь редко засматривался. Было в худой и прямой как палка маленькой женщине удивительное для Влада бесстрашие. На князя смотрела так, словно сама – высший маг, а в крови ни капли силы, хоть всю выжми. И ведь знала, что от него не скроешься, по глазам видел князь – знала Ханна, что в мгновение поймет Чернский господин, что не словница перед ним, а глаз не опускала. Мол, вот она я, вся перед тобой: хочешь – бери на службу, не хочешь – дорога от твоего крыльца во все стороны ровная.

– А отчего ты решила, что в услужение мне годишься, словница? – На последнем слове князь понизил голос, но Ханна ничуть не смутилась, бровью не двинула, лишь чуть прикрыла веки:

– Оттого, батюшка, что я хорошая повитуха. Силой мне тебя не удивить, много здесь, – Ханна медленно скользнула взглядом по рядам зрителей, – тех, кто сильнее меня. Но науку свою я крепко знаю. И потому там, где бессильна твоя магия, только я с моими травами, с мазями и настоями – всем тем, чем сильные брезгуют, – только я могу встать между твоим наследником и Землицыной сестрицей.

– А не боишься Цветноглазую гневить? – бросил Влад. – Не ровен час приберет тебя за твой ядовитый язык.

Ханна усмехнулась, покачала головой – от этого движения ее глухая косынка чуть съехала назад, и из-под реденького дешевого полотна выскользнул рыжеватый локон. Обманная словница тотчас почувствовала, ловко заправила волосы под платок. Но Владислав заметил, в глазах его зажегся недобрый огонь. Он кивнул мальчишке, тот подскочил, и Влад что-то коротко шепнул ему на ухо.

– В ножки я ей кланялась, просила прибрать, – сказала Ханна почти насмешливо, делая вид, что ее вовсе не испугал ни в одно мгновение потемневший взор князя, ни поспешность мальчика-слуги, с которой тот бросился исполнять приказ господина. – Да только не берет меня тетенька Безносая.

– А если я пособлю? – гневно сведя брови, спросил Влад. Слышал, как охнул за спиной у него слуга. Сама повитуха на Страстную стену просится.

– Пособи, батюшка, – тихо отозвалась женщина с легкой улыбкой, – авось тебя она послушает. А травки для поможения в родах я тебе оставлю… Найдется у тебя толковый лекарь, чтобы мази смешать?

– Лекарь-то? – спокойно проговорил князь, и от этого тихого ровного голоса холод бросился по спинам зевак. – Эй, словник Болеслав. Поди-ка сюда, батюшка.

Оттуда, где недавно скрылся мальчишка, вынырнул благообразный плешивый старик с угодливым и кротким лицом и остановился рядом с господином, почтительно уставясь в пол.

– Смешаешь ли ты мази, если тебе эта… госпожа Ханна травки оставит. Вы ведь оба… словники.

При этих словах князь как-то по-особенному взглянул на старого мага, словно бы хотел вложить в свои речи какой-то другой, только им двоим известный смысл. И Болеслав, видимо, уловил его, покачал головой:

– Нет, батюшка Владислав Радомирович, – отозвался он. – Тут, уж извини, бессилен.

– Так, может, другой кто? – проговорила повитуха, взглянув на словника из-под полуопущенных ресниц. И от этого взора словник как-то странно дернул головой и снова уставился в пол. Словно бы винясь, что не силен в лекарстве.

– Сама смешаешь, нечего… – бросил Влад. – Что же ты за лекарка, ежели работать другие будут? В Черне всякий сам за себя, а ты теперь Чернскому князю служишь.

И не поблагодарила. Так и стояла, худая и прямая как жердь, как вышел князь, пока расходились другие повитухи. Пока, толкаясь, пробирались на воздух зрители. Владислав остановился там, где стоял ранее, в неприметной нише. Ждал. Ждал и Болюсь, стоя рядом с хозяином.

Один из слуг подошел к словнице Ханне, позвал за собою в людскую – платье переменить перед представлением новой хозяйке. И женщина, пару минут назад дерзко смотревшая в лицо Чернскому владыке, покорно двинулась за слугой, кротко склонив голову. Долго ждал князь, думал – выдаст себя проходимка Ханна. Ждал – вот сейчас не выдержит, сбросит личину ложной кротости, кинет на нового господина быстрый цепкий взгляд. Но Ханна шла, ласково расспрашивая о чем-то слугу, и тот уже через пару шагов по-отечески улыбался ей в ответ.

Тут уж не стерпел и сам князь.

– Уверен ты, старик? Точно не она? – спросил князь у словника. И тот затряс головой, закрываясь ладонями.

– Не она, батюшка князь, как Землица свята, не она. Уж ту девчонку я бы признал.

– А словно бы похожа, – проговорил князь, будто беседуя сам с собою. – Жаль, много лет прошло с того дня, когда топь княжича Якуба изломала. Там девочка совсем была, а по этой строптивой черной бабе разве разберешь, сколько ей лет?

Кивнул слуге, что стоял ближе, и велел привести к нему словницу Ханну, как готова будет, и позвать книжника Конрада, чтобы тот отвел новую прислугу ко княгине. Слуга удалился, в мыслях сочувствуя повитухе. Князь без особых усилий уловил простенькие его размышления и ухмыльнулся.

Глава 21

Умеешь ты прятать свои тайны, травница, но от меня не скроешься. Я ведь не простой деревенский мертвяк, чтобы так легко потерять твой след.

Иларий спешился, взял Вражко за повод и пошел к крайней избе. Древний старик сунул палец в щербатый рот, послюнявил и принялся скатывать в трубочку табачный лист.

– А что, дед, – спросил у него Иларий, широко улыбаясь. – Нет ли у вас в деревне толковой травницы?

– Как нет, – отозвался дед, поднял на Илажку светлые, выбеленные годами глаза. – А тебе на что?

– Чай какая-нибудь карга старая? – усмехнулся Илажка. – Вроде тебя, батюшка.

– Сам ты карга, добрый молодец. – Старик плюнул на дорогу и снова послюнявил палец. – Девчонка совсем.

Сердце так и прыгнуло в груди Илария, рука сама собой потянулась к ладанке, где лежали поверх щепоти родной земли свернутые в колечко несколько длинных рыжих волосков. Неужто нашел наконец? Далеко от своего старого лесного убежища забралась лисичка.

– А где эта твоя травница живет? – спросил Иларий ласково, боясь спугнуть долгожданную удачу. – Повидать бы мне ее. Дело есть.

– Тогда не болтай, чернявый, лезь на Сивку свою, глядишь и догонишь. Если уж тебе так приперло.

Старик отвернулся и принялся отрешенно ковырять в щербатом рту.

– То есть как догонишь? Убежала? – Иларий уже повернулся к Вражко, чтобы вскочить в седло. Помедлил, ожидая ответа старика.

– Да хто ж ей убежать-то позволит, – бросил нехотя старик. – Ее мужики ко Владиславу Радомировичу в Черну продавать повезли. Он, говорят, за таких девок платит золотом. Хоть за живых, хоть за мертвых. Вот и думаю, поспеешь ли со своей ворожеей перевидеться, пока мужички ее…

Иларий уже сидел в седле. Вражко взвился, обиженно заржал и рванулся в сторону леса, куда указал кривой темный палец старика.

Манус миновал лес, сошедший в редкий перелесок. Перед ним открылось голубое льняное поле, над которым тугими струями свивался жаркий воздух. Тропка шла краем. Маг не стал повиноваться ее извивам и направил Вражко в море цветущего льна. И сквозь грохот сердца и шум ветра услышал взвившийся над полем девичий крик.

Иларий не щадя ударил вороного плетью. Тот рванулся вперед. И маг вихрем влетел на поляну, где у костра расположились деревенские со своей жертвой. Видимо, мужички, подзуживая друг друга, все-таки решили, что Влад заплатит и за мертвую девку, а раз ворожее все равно не жить, можно и потешиться. Девушка, в окровавленном и разорванном платье, полулежала, прислонившись спиной к стволу березы, рыжеватые спутанные волосы упали ей на лицо. Руки, видно, прижженные в нескольких местах головней из костра, слабо цеплялись за траву. Девушка тихо стонала, а один из мужиков неторопливо развязывал тесемки штанов.

Он рванул девушку к себе. И она снова вскрикнула, но уже совсем тихо и жалобно. И тотчас тяжелое боевое заклятье ударило мертвяка по плечам и спине. Тот охнул и осел, сопя и булькая. Мужики бросились врассыпную, попрятались в кустах. Отповедь – едва заметная для разгневанного Илария – шаркнула мануса по рукам. Но Илажи уже соскочил с коня и бросился к девушке.

– Лисичка, Ягинка, – прошептал он, обнимая обмякшее тело, убирая белой ладонью волосы с перепачканного кровью и углем лица. На Илария уставились пронзительно-синие глаза девушки. В глазах отражалось высокое равнодушное небо и – на мгновение – многоцветный взор Безносой Землицыной сестры.

Это была не она. Не Агнешка. Но Иларий отчего-то почувствовал, как защипало в глазах, прижал к себе еще теплое тело молоденькой лекарки, уткнулся лбом в ее волосы и замер так, не глядя на мужиков, что, осмелев, выглядывали из пролеска, вооружившись толстыми ветками и камнями. Их топоры и обожженные колья, которыми обычно деревенские обозы оборонялись в пути, остались у костра. И мужики медленно приближались, надеясь успеть обойти сумасшедшего мага и дотянуться до своего оружия. Авось сталь, которую так боятся маги, сможет защитить от истиннорожденного и его расправы.

Иларий поднялся на ноги, все еще держа на руках худенькое, легкое тело лекарки.

– Что она вам сделала?! – крикнул он, поцеловав мертвую в окровавленный висок. – Она лечила ваших баб, ваших детей и коров, ваши больные зубы. Она была совсем девчонка, а вы ее мучили и убили, чтобы получить пару медяков от Чернского кровопийцы!

– Так это, говорят, Чернец золотом платит, – буркнул кто-то из мужиков.

И Иларий брезгливо замолчал, взял за повод Вражко и пошел прочь.

– Э… господин, так… померла девка-то… Может, нам ее отдашь, – проблеял кто-то за его спиной. – А… золотишко-то можем… Э-э… поделить.

Иларий, не оборачиваясь, сложил пальцы в силовое и огрел говорившего. Легко, вполсилы, но тот захлебнулся и закашлялся, давясь собственными словами. Иларий шел прочь. Вражко следовал за ним.

Вернулся в Бялое уже к вечеру. Похороны незнакомой травницы заняли много времени. Деревенские попрятались от сумасшедшего мануса, и он долго не мог найти заступа, чтобы выкопать яму. Когда последняя горсть земли упала на холмик, Иларий прямо заступом вырубил куст крестоцвета и перенес на могилу. Агнешка всегда любила крестоцвет больше других цветов.

Иларий одернул себя. Не свою лисичку похоронил он сегодня в поле под кустом крестоцвета. Агнешка исчезла, и он без толку искал ее, то и дело находя и теряя след лесной травницы. И каждый раз корил себя за то, что оставил ее тогда. Затуманила голову вернувшаяся колдовская сила, ослепило нечаянное прозрение. И он бросился спасать дальнегатчинца. А потом закрутилось, завертелось, да так вывернулось, что едва не удавило княжьего мануса Илария. Через него умер проклятый Юрек, лгун Казимеж, через него приломала топь Катаржину. И сейчас на волосе все висит. Да только отчего-то не о том сердце болело у мануса. Как пришла на ум, так уж и поселилась под сердцем тоска по травнице. Оставлял ее, казалось, успеет вернуться, дождется его лесная ведунья.

Она не дождалась. А может, раньше Илария напали на ее след ищейки князя Владислава. И кто-то другой пытал и мучил его лисичку, пока не глянула ей в лицо Цветноглазая.

Иларий вытер со лба пот, измазав над бровями землей. Вскочил в седло и нещадно гнал Вражко до самых ворот Былого мяста.

Тадек, нет, Якуб теперь, только Якуб, князь Бяломястовский и никак иначе, уже караулил его. Знать извелся. Иларий покорно выслушал брань и попреки. Только кивал. Казалось ему, что слышит он все словно сквозь толщу ледяной воды и холод ее пробрался уже до самого нутра, скрутил хребет, заставляет вздрагивать тело, шумит в ушах. А от ладоней поднимается к сердцу нестерпимый жар и такая тоска, что не вздохнуть. И кажется, одно спасение от нее есть – отыскать лесную травницу, удостовериться, что не убил он ее сам, когда тянул к себе через нее свою силу, что не убил кто другой, когда не было его рядом, что не изловили ее деревенские мучители и, снасильничав, не отвезли к Чернскому душегубу…

– А сам-то ты кто? Каким она тебя запомнила? – проговорил внутри чей-то гаденький голос. – Снасильничал. Бросил. А ведь она за больным за тобой ходила, любила… Может, и не желает она, чтоб ты ее нашел.

Иларий помотал головой, прогоняя из головы мерзкий голосок. Уверил себя, что любит его Агнешка, не может не любить, и ждет. Только он по глупости своей еще не отыскал ее. Но отыщет.

Видно, Тадек понял, что не слышит его манус. Отпустил. Иларий пошел к себе и, повалившись на постель, уснул.

Сон явился к нему тотчас, словно караулил за дверью, как манус смежит веки. Навалился, придавил к постели медведем-шатуном, принялся ломать.

Снилось ему, что бежит он по широкой улице, падает, задыхается, а все бежит, потому что впереди него идет его Ягинка. Идет споро, вот-вот в толпе потеряется. И спешит к ней Иларий, торопится, а позвать не может: рот у него отчего-то красной лентой закрыт. Оборачивается Иларий, смотрит, отчего лента его не пускает, и видит, что за конец ее княгиня Агата держится, душегрея на ней Каськина и юбка Каськина. И княгиня хохочет, скалит белые зубы и ленту к себе тянет.

И снится Иларию, что уж и не маг он, а пес цепной, грызет ленту, а она, хоть и мягкая, режет ему губы в кровь. Да только удается ему сорваться. Вот-вот догонит он свою лисичку.

– Вот ты где, Проша! – оборачивается лекарка, улыбается. И видит Иларий, что уж она тяжелая, скоро родит. И оттого так досадно ему, что не его ребенка она носит, что скулит пес-Иларий, тянет лекарку за подол.

– Ну что ты выдумал, пусти, – говорит она все еще ласково, но уже чуть нахмурившись. Касается рукой Илажкиного лба. А в руке у нее такой огонь, что с воем падает Иларий, начинает крутиться в пыли, а лоб все пылает, бьет в собачий нос запах горелой шерсти и обожженной плоти…

Иларий со стоном открыл глаза, невольно схватившись за горящий лоб.

Глава 22

Да только не погасила ладонь пламени стыда. Алая краска перекинулась со лба на щеки. Хорошо, ушей не видно. Кажется, не уши, а уголья. По счастью, догадалась Ядвига прикрыть голову косынкой, надвинула ее низко на лоб, да только не слишком хороша такая защита от злого чужого слова. Бранные, едкие, колкие, они в любую складочку забьются, в любую прореху пронырнут.

Ехала Ядзя, торопилась. Все думалось: скоро его увижу, и успокоится сердечко. С того самого дня не находила она себе покоя, как должны были венчать Якуба на княжение. Сперва думала, что боится, что не признает Землица изломанного топью наследника. Что передалась ей тревога от княгини Агаты. Ей-то не понять, она девка простая, неученая. Агата Бяломястовская вперед нее за триста верст видит. Но нет. Вернулся Чернец, слышала Ядвига, что все благополучно содеялось и Якуб отныне в Бялом князем сидит. А не успокоилось сердце. Все что-то шепчет горестно, стучит, торопит.

Молодому дальнегатчинскому наследнику она и на глаза бы не попалась, и глаз бы при нем не подняла, если б не эта тревога. Так хотелось ей из первых уст узнать, что все хорошо в Бялом.

Рассказал господин Гати Лешек все как было. И о том, как князья-соседи Якубека поддерживают, никто дома не остался – все приехали или сыновей прислали. О том, как достойно Якубек обряд прошел, как ярко камень засветился.

Слышала Ядзя – и сама светилась как священный белый камень. Не умела радости скрыть – вот и загляделся на нее чужой господин.

О воспоминании о Лешеке из Дальней Гати стало Ядвиге еще горше, еще совестней. Словно проклятая она: господа засматриваются, а ведь ничего в ней такого нет. Разве только коса. Видно, обрезать ее надо. Давно бы отрезала, если б не боялась, что без косы Якуб ее разлюбит.

Ехала Ядзя и думала, что в родном Бялом наконец найдет хоть немного покоя и радости. Пусть Якуб нынче князь. Неуж откажется он от своей Ядзи, от ее любви? Она и княгине его будущей будет служить верно, и деткам, только бы не согнал обратно в страшную Черну, где разлука, и без того тяжкая, казалась безысходной.

– Чтой, Ядзенюшка, в княгини наниматься приехала? – полетел вслед ей визгливый бабий окрик. – В Черне уж мужиков не стало, опять к нам прибежала?

– Срамница! Согнал тебя князь, а ты все лезешь, стыда нет… – подхватила вторая баба.

Ядзя еще ниже склонила голову. Добежала до крыльца, с трудом удерживая слезы. Девушка, выливавшая воду из корытца для умывания, глянула на нее быстро, с жалостью, поторопилась зайти в терем и затворить дверь. Но Ядзя опередила ее, вцепилась в створку.

– Юлита, миленькая. Проснулся князь? Сказала ли ты ему, что я здесь? Что у меня весточка ему от матушки княгини Агаты?

Девка только отвела взгляд, проговорила тихо:

– Знает. С вечера позавчера еще сказано.

– Да напомнила ли ты ему? Ведь весточ…

– Весточку от княгини велено на словах передать, – не позволила ей договорить Юлита. – А… в покои пускать не велено. Князь письмо через Богуся для матушки своей тебе даст. И следующим обозом обратно велел отправляться…

Видно было, как тяжело чужие злые слова даются Юлите. Одна из немногих не отвернулась она от Ядзи, когда ясно стало, что не желает видеть князь Якуб бывшую свою полюбовницу.

Так и сказал ей княжий манус Иларий, остановив у дверей покоев.

Весть быстро разнеслась. И те, кто встречал ее с дороги улыбками да охами-ахами, тотчас оскалились лютым зверьем.

«Высоко занеслась, наследнику в полюбовницы вышла, думала, небось, что, как станет князем, так и вовсе заботы не станет, только подол задирай».

«Да у князя-то подолов только щупай. Выбрал покрасивше, а эту согнал».

«Так нету ни стыда, ни совести. Вернулась – стыд-то глаза не выест. Юбкой крутить».

А ей все не верилось, все думалось, ошибка здесь. Не мог ее Якуб оставить так, за дверью, выслав вперед Илария.

Юлитка поставила корытце к стенке, порывисто обняла несчастную подругу, всхлипывая, подтолкнула с крыльца прочь.

– Не позорь себя, Ядзенька. Ведь стыдно. Не хочет он тебя больше. Воротись в Черну да забудь. Есть, верно, там хорошие парни, что и такую тебя возьмут.

Ядзя не выдержала, заревела, заслонив глаза рукавом.

– Да ведь я люблю его, – всхлипнула она. – Хоть разок бы поглядеть, может, сердце и охолонет немножко…

Юлитка еще крепче прижала к себе подругу, проговорила суше и строже:

– Иди, Ядзя. Не тереби душу. Не охолонет, сама знаешь. Многие раньше на тебя косо смотрели, что ты у наследника в милости. Теперь они со свету тебя сживут, поедом съедят. Уезжай и не оглядывайся.

Ядзя уткнулась лицом в мокрый от слез рукав. Дверь хлопнула – Юлитка ушла в дом. Щелкнула щеколда. Хоть и подруга, а не хотела Юлита своими боками платить за Ядвигину глупость.

Ядзя и сама знала, что глупа. Волос длинный, ум короткий. Всякий, кто любил, кто ненавидел, – все говорили ей, что она глупая. И сердце ее глупое. И жгло это сердце сейчас ее так, что впору располосовать грудь серпом да вынуть, бросить в ледяную Бялу.

– Разок увидеть, – пообещала себе Ядвига, – и охолонет. Непременно охолонет. А там, куда путь. Хоть в Гать к господину Лешеку. Хоть в Черну – да за страшного закрайца пойти. Может, в том счастье, когда тебя любят больше, чем ты сама. Беречь станут, ленты дарить, в платья наряжать. Да только пока горит оно, сердце, любой сарафан прожжет. Увидеть разок – и охолонет. Должно охолонуть.

Ядзя плеснула на лицо из бочки дождевой водой, поправила косынку. Глянула на себя еще раз в отражение – опрятна ли, скромна ли. Выпростала из-под платка косу с синей лентой. Может, глянет он на ленту, что сам дарил, и припомнит, как любил свою Ядзю…

Вдоль терема пошла она степенно, с прямой спиной, поднятой головой. Вспомнилась встреченная когда-то на базаре словница – с каким достоинством та шла, как величаво себя держала. Представила Ядвига, что и сама она – такая же словница. Пусть одно у нее всего и есть волшебное слово – его зарок любовный, да только сильнее этого слова у Ядзи в жизни не было. Пусть сгонит последний раз глаза в глаза. Если уж неугодна стала – так пусть скажет сам.

Она вошла с хозяйского входа – никто и не подумал заступить ей дорогу. Бегали слуги, не поднимая склоненной головы. В господской половине дома было пустынно и словно бы стыло. Привычные росписи по стенам казались полными угрозы.

Но стоило мелькнуть вдалеке белому платку, как растворилось все в шумном грохоте крови в висках. Ядвига вскрикнула и бросилась вперед, обняла любимого за плечи, прижалась к груди, позабыв, как обещала себе быть гордой и величавой.

– Сердечко мое, возлюбленный, Землицей нареченный… – шептала она в зеленый, вышитый золотой нитью бархат. Князь не проронил ни слова. Замер, словно каменный.

Ядзя со страхом подняла глаза, встретившись с огненным взором Якуба в прорези белого платка. Мгновение смотрела, не в силах понять, что случилось и как могло так получиться, что не помнит она этих глаз. И губы, и ямка под губой – все чужое.

– Кто ты? Отчего платок? Где Якх-х…

Ничего не успела сказать, даже рук, крепко обнимавших, расцепить не успела. Бледные сильные пальцы сомкнулись на шее девушки, сдавили. Чужая магия поползла горлом, не позволив даже хрипеть. Пронеслось мгновенно перед глазами все, что было в недолгой Ядвигиной жизни, и с последней Землицыной молитвой угасло в оглушительной тишине.

Глава 23

Тадеуш втащил мертвую в покои, затворил дверь и, с трудом попав в замок трясущимися руками, запер ее. Ноги подгибались, не желая слушаться.

– Иларий! – крикнул он изо всех сил, но получилось глухо, неуверенно, словно бы вопросительно: – Иларий?

Словно спрашивал у пустого перехода, что ему делать.

– Все Бяла скроет, – ответил манус. Странно побледневший, с пламенеющим пятном на лбу, он велел князю оставаться в его покоях, а сам перебрался в княжеские, принеся со двора все необходимое.

И прав оказался черноволосый советник трех князей.

Скрыла Бяла. Как много лет скрывала в своей глубине прегрешения владык Бялого мяста. С тихим всплеском ушел в воду куль серой холстины. Точно там, где раньше опустился на дно удавленник в дальнегатчинском кафтане, полном камней.

Скрыла Бяла, а через несколько седьмиц и саму ее скрыло ледяной коркой. Застелило Срединные княжества белым покрывалом, заставив замереть все до первых весенних лучей. Погребло под снегом дороги, засыпало ворота. Замерло все, заснуло до того времени, как тронется лед, треснет, с хрустом переломит себя. До той поры, как постучит из-подо льда старая обида, новая беда…

Глава 24

…проберется под одежу, да что там – под кожу, в самые кости могильный зимний холод, и не знаешь, как избавиться-согреться.

Угли потрескивали, огонек царапался вверх по их черным блестящим бокам, цепляясь рыжими коготками. Костер чадил, не желая разгораться. Котелок, закопченный до бархатной черноты, стоял на проталине под ивою. В нем медленно покачивалась мутная вода.

Всегда у Бялы был характер вздорный. Она последняя скрывалась подо льдом и первая ломала его, ворочаясь в своем узком ложе. По ее пробуждению и судил старый Багумил, когда стоит собираться в дорогу, чтобы успеть взять себе место получше.

Зимовали все перехожие певцы и сказители под господской крышей. Кто поудачливее – перебирался на двор ко князю, кто попроще – к зажиточному княжескому словнику или манусу на пожизненное услужение. Однако всякий певец знал, что слишком длинна зима для любого господина. Сказания и песни, спетые не раз, приедались, истории, сколько бы в памяти ни хранил сказитель, истощались, а придумывать новые с каждым днем становилось все труднее. Да и запасы к весне скудели на дворах. К тому времени, как высохнет весенняя распутица, кормили пса тумаками, соловья баснями о лете. Полуголодные, устремлялись по просохшим дорогам певцы в большие города, чтобы хоть чем поживиться на ярмарках и весенних празднествах в честь пробуждения Землицы.

Умнее был Багумил. Из дому господина, пригревшего певцов на зиму, выбирался он, едва чуть просядет снег, но задолго до того, как вовсе все растает, превратившись в непролазную грязь. По оттепели, под синим звенящим небом, шлось хорошо, только переменяй подмокшую обувку. Но тут уж у Багумила было все заготовлено и припасено. Шубники себе и Дорофейке выпросил он на хозяйском дворе хорошие, крепко поношенные, да не выношенные. То ли за песни, то ли за то, что уходят рано, не дожидаясь, пока начнут гнать, – отдали, да еще и припасов с собою собрали. Пса не хотели пускать, только привязался к мальчонке, словно пришитый. Хотел господин словник его себе оставить, потому как пес породистый, красивый, да только как посмотрел, как улыбается, гладя пса, Дорофейка, так и решил: с певцами пришел из Гати гончак, с певцами уйдет.

Вот и пошли Багумил с Дорофейкой и его приживалом вдоль по пробуждающейся Бяле. А река точила снизу ледяной свой гроб. У кромки берега уже стояла вода, да только толста оказалась зимняя шкура.

В Бялое сразу они не пошли, развели огонек невдалеке от городских задворок, у реки. Дорофейка сидел тихонько, вперив в синюю небесную кромку над лесом незрячие свои голубые глаза, словно щенок, тянул носом воздух, стараясь понять, чем нынче станет Багумил их кормить. А вот пес его не сдерживал своих собачьих порывов – так и лез в котелок, так и толкал носом суму с припасами.

Старик колдовал над крошечным огоньком, с трудом обживавшимся на старом прошлогоднем костровище, что оттаяло на высоком берегу. Поглядывал в сторону речных городских ворот. Отовсюду тянуло банным духом, паром, вениками. Горожане мылись и стирались перед праздником пробуждения Земли, и Багумил ждал. Ждал не напрасно. Скоро из ворот показались бабы с корзинами, полными стираного белья, побрели к проруби, перекрикиваясь, перебраниваясь, поддевая друг друга.

Багумил толкнул Дорофейку локтем, и тот, по старой их договоренности, принялся слушать, о чем болтают бабы на реке, и передавать Багумилу. Слух у мальчонки был на диво, и вскоре Багумил уж знал, что невесело стало в Бялом с новым князем. В тереме мрак, и в городе не до смеха.

Призадумался Багумил. Видно, стоит развернуть оглобли да прочь катить, пока не покинула ложе Бяла и ее сестры, Черна и Руда. Может, в Бялое ехать, а может, в Черну податься…

Не успел придумать он, как быть. На проруби поднялся вой, заголосили бабы, побросав корзинки, кинулись прочь. И Багумил припустил бы за ними, обо всем забыв, да только окаянный пес Дорофейкин, дурень, наоборот, рванул к реке, уселся у проруби и, задрав кверху широкую морду, завыл тоскливо и протяжно.

– Веди, дяденька, веди, – прошептал, едва не плача, Дорофейка.

Когда Багумил, уступив его слезам, подвел мальчонку к проруби, уж вернулись бабы с парой крепких мужиков. Только и успел увидеть он, что подо льдом что-то темное есть, да в проруби виднеется белое, круглое, словно кожаный бурдюк от вина, надутый воздухом.

Их оттеснили, едва не прибив пса. Поволокли находку на лед.

Багумил охнул, потянул Дорофейку прочь.

«Ох ты ж, батюшки, – слышалось у них за спиной. – Верно, с осени утоп».

«Да куды с осени? С лета. Вона как раздуло, и волосьев уж не разобрать, светлый аль чернявый».

«А тебе-то что до волосьев? Не замуж за него идти. Схоронить его надо да Землицына упокоения просить».

«Сейчас, схоронили. Ко князю надо посылать. Вон на утопленнике одежда какая дорогая, серебряной ниткой шитая».

«Так это медведь! Землица, заступи, оборони. Это ж медведь дальнегатчинский».

«Ну-тка, пока за князем никто не побег, поглядай-ка, нет ли при нем чего ценного. Мертвецу ни к чему, о нем Землица позаботится, а нам всяко благодарность от утопленника, что мы его похороним».

Бабы едва не подрались, мужики обшаривали мертвеца, а старый певец с мальчиком были уж за ближними деревьями, присели, переводя дух.

«Дальнегатчинец, – повторил про себя Багумил. – Верно, по одежке судя, из ближних княжьих магов, если не из княжичей. Не до песен будет в Гати. Да и в Бялом едва ли накормят. Такие-то вести накрепко охоту отбивают сказки слушать».

– Куда мы теперь, дяденька? – не сводя незрячих глаз с небосвода, спросил мальчик.

– В Черну, Дорофеюшка. А ну… брось… брось, говорю!

Старик замахнулся на пса, который сунулся к мальчику, держа что-то мокрое в пасти. Но гончак не так был прост. Зарычал, вывернулся и уронил на колени Дорофейке белый комок ткани. Мальчик потрогал его осторожно своими чуткими пальцами, расправил, погладил.

– А ну брось. Не хватало с мертвеца что-то взять. Примета дурная. – Багумил хотел было стукнуть мальчишку по рукам, но тот, каким-то невероятным чутьем уловив настроение спутника, быстро сгреб платок в кулачок и сунул за пазуху.

– То не вещь, а подарок. Утопленник новую песню мне подарил. Стану петь ее, а ты, дяденька, денежку просить.

Багумил фыркнул, и Дорофейка заулыбался, поняв, что может оставить себе платок, принесенный псом от утопленника.

Они пошагали прочь. До Черны путь был неблизкий, медлить не стоило, чтоб весенняя распутица не заперла их на каком-нибудь постоялом дворе.

Глава 25

Не любил прежде старик зиму. Да и кто станет любить ее, имея кровом залатанный шатер, а скарба всего – горсть камешков для гадания да лохматую колоду картинок с князьями да ворожеями? Шутка – выклянчить постой на день, на неделю. Но как заметет тебя под самую крышу, так хозяин скоро устанет от болтовни да гадания и за всякий день шпыняет, попрекает, что ешь его хлеб. То и дело гонит за ворота, которые и не открыть одному, так прижало снегом. А в поле гуляет, царствует Безносая, Землицына сестра, лютует. Посвистывает, сорвавшись с ее плеча, ветер.

Впервые за долгие годы пережил зиму Болеслав не попрошайкой да приживалом при чужом доме, а в услужении, на господском довольствии.

На башне, одной из самых отдаленных, почти у границы с Войцеховой Гатью, было их трое. Если считать безумного старика-мануса – четверо. Владислав на башни и припасов, и дров никогда не жалел – и башенные сторожа зиму пережили в мире и согласии. И колода картинок не вгоняла уже словника в тоску. Товарищи его по башне оказались игроками увлеченными, но мирными, и время за картами текло скоро и весело.

Топь не объявлялась всю зиму. Нигде не приметно было и тени радуги. Смерть тешилась на зимнем раздолье и, казалось, забыла свою страшную жатву. Даже безумец, жизнь которого должна была стать платой за спасение Чернских земель от ока, успокоился и все больше тихо бормотал себе что-то под нос или затягивал старую заунывную песню, слов которой большей частью не помнил.

Бесконечная болтовня Болюся, казалось, вовсе никого не утомляла, и он болтал в свое стариковское удовольствие. И когда осел под стенами снег, потемнел и отступил от камня, униженно прижавшись к земле, когда потекли между валунов шустрыми искристыми змейками ручьи, Болюсь с тоской подумал, что скоро окончится его башенный срок и придется ехать ко князю Владиславу за новыми указаниями.

Собирался он так неспешно, словно ждал, что прискачет из Черны мальчишка и передаст от князя повеление башенным с мест не сходить, еще один срок отслужить.

Но нет. Тихо было. Ни гонца, ни голубки.

А после приехала подвода, на которой сидел молоденький резвый манус – смена для старого словника. На той же подводе, едва дав лошадке немного передохнуть, возница, громадный бородатый мужик, повез Болюся в Черну.

– Спокойно ли в городе-то, батюшка? – устав молчать рядом с мрачным возницей, заговорил словник. Не удержался – накопил силушки-то за долгое башенное служение. Закинул словничью петельку на возчика.

– Здоров ли князь Владислав милостью Землицыной? – затянул петельку. Улыбнулся ласково.

– Здоров, – ответил бородач, хмурясь. Неужто почуял словничье заклятье? Не мог мертвяк учуять. Да только почуял или нет, а уж словник Болеслав свое дело сделал – привязал козелка на шелка.

Так и стал расспрашивать, что к чему. Про княгиню, тещу княжескую, про вести, что до Черны идут. Не мог бородач солгать под словничьим заклинанием, а словно бы не все говорил, что-то утаивал. И чем дальше, тем больше задорился словник. Что же такое умалчивает черный косматый возчик? Как удается ему устоять против словничьей-то петли?

Уж, кажется, обо всем расспросил, а все сидит занозой чувство, что ходит Болеслав кругами, а главного вопроса, в котором вся суть нечаянного его спутника скручена, не отыскал.

Вертит словник мужика, словно коробочку с потайной пружинкой. Вроде с виду просто, а все не открыть. За этим занятием не заметил Болюсь, как пролетело время, с удивлением воззрился на выплывшие из сырого марева контуры знакомой развилки. Прямо – путь до Черны, налево – поворот на Дальнюю Гать. Словно и не ехали, а колдовством одолели полпути.

– Да не маг ли ты? – неожиданно для себя спросил словник. Испугался, что в простом возчике налетел на высшего мага. Если высшие по лесам возы гоняют, то куда мир катится? Ужели поворотилась Землица на другой бок и валятся Срединные княжества куда-то в дикий Закрай?

Словно вторя его мыслям, повозка и правда стала крениться, поехали словниковы пожитки на сторону. Лошади заржали, не в силах сдвинуть завязший в грязи воз.

– Не высший.

Возчик спрыгнул на островок подсохшей земли, обошел воз сзади и налег плечом, помогая лошадкам выбраться из грязи и вытянуть повозку. Если по лесным дорогам еще можно было проехать, то на развилках земля обратилась в густое, вязкое месиво, что доходило возчику до самой кромки высоких, ладони на три выше колена сапог, а приземистым его лошадкам было едва не по грудь.

Словник хотел предложить спуститься, чтоб проще было животинкам, но глянул в грязное пузырящееся море – и раздумал, только тулупчик плотнее запахнул. Отчего-то стало старику – нет, не холодно, а будто бы зябко. Словно кто прошептал на ухо предупреждение о близкой опасности.

И точно. Пока возница то плечом, то спиною пытался сдвинуть воз, силясь помочь своим лошадкам, из лесу показались три тощих волка. Первый, самый крупный, не сводил со старого словника желтых горящих глаз, словно уже в мыслях своих волчьих рвал добычу на части.

Хищники медленно разделились, окружая повозку. У Болюся сердце в пятки свалилось. Умудрился же он от скуки растратить часть скопленной силы на своего попутчика. Старые кости, морщенная плоть плохо гонят силу. Если и хватит – то на одного зверя, и то, верно, вожак устоит. Да и отповедь будет – ого, выдержать бы.

– Мил человек, – хрипло проблеял словник. – Э… мил человек…

Возница оглянулся и, увидев хищников, готовящихся напасть, вопреки ожиданиям словника, не вспрыгнул обратно на козлы, под защиту хоть и старого, но мага. Чернобородый детина вынул что-то из-под соломы на возу и потопал прямо навстречу зверям, выбираясь на твердую землю.

Не успел словник охнуть, как вожак бросился на мужика, одним мощным прыжком преодолев разделявшее их расстояние. И тотчас упал, забился в грязи, хрипя. А в руке возницы блеснул короткий меч. Но не костяной, что носят обычно маги и те, кто с магами близок, а стальной.

Словник сжался, не зная, кого теперь стоит больше опасаться – зверя или человека. Волк-то загрызет, верно, но от голода или страха. А мятежники, что со стальными лезвиями в мире господ-магов ходят, тех сколько ни корми – все норовят в горло вцепиться. Такого хищника не насытишь, покуда целые княжества кровью не захлебнутся. И этакий человек в Черну въезжает, башенных возит?!

В другой руке у возчика оказался короткий нож. И тоже не из кости.

Волки замерли. Не зная, что делать. Вожак их, скуля, еще ползал в грязи. Но скоро затих. И остальные хищники, рыча, попятились, а потом и вовсе развернулись и потрусили в лес.

А возница как ни в чем не бывало вернулся к возу, снова налег, толкая, уперся руками. Длинные рукава его тулупа сдвинулись. Немного совсем, да только увидел словник то, от чего сперва бросило его в жар, а после в ледяной холод.

Руки возчика были иссечены шрамами, сплетавшимися в причудливую сеть. Точно там, где гонит в руки силу хороший крепкий манус.

– Верно, – пробормотал Болюсь. – Не высший ты. Манус, значит. И как ты, мил человек, попал из манусов в мятежники?

– Был манусом, – прорычал, внезапно обернувшись, возница. – И если б ко времени поторопился князь Владислав придумать свою травку, что топи глаз выбивает, и ныне ходил бы в манусах. А теперь мужик я. Хуже мертворожденного.

– Хуже ли? Вон как с ножиками из проклятого металла управляешься, – с отчаянной смелостью заметил словник, надеясь, что в случае чего успеет потянуть за свою петлю и остановить даже разъяренного возчика. – Где это ты научился?

– В лесном городе, – буркнул бородач, удивляясь собственной откровенности. – Уж не заворожил ли ты меня, дед?

Болюсь кивнул, смиренно улыбаясь, и как ни в чем не бывало продолжил:

– А много ли вас таких в лесном-то городе?

– Много. – Видно было, как возница, напрягая силы, борется со словничьим заклятьем, да разве удержишь язык за зубами, когда его словник петелькой тянет?

– А кто главный у вас? Кто царь-то лесной?

Возчик коротко кивнул на лежащую в грязи шкуру волка.

– Сам подбери, – не понял его движения старик. – Не стану я, княжеский словник, по грязи мертвечину таскать.

– Птицы склюют, – бросил устало возчик.

– Так где ваш господин лесной? Кто? – не отставал словник.

Возчик наконец заставил телегу сдвинуться. Лошадки с трудом, но пошли вперед. Возница вскочил на козлы.

– Умер. Убил его по ранней осени, говорят, то ли сам Владислав Радомирович, то ли его закраец. Упал вожак, и стая разбрелась.

– А ежели позовет кто? Скажем, волк посильнее? – вкрадчиво продолжил словник, когда повозка, выбравшись на твердую почву, покатилась дальше.

– На Чернского волка намекаешь, дедушка? – усмехнулся возница, поняв, что без толку сражаться с чарами. – Лесные братья ведь не овцы. Не дадут себя резать молча. Многие из них из-под герба Чернского сразу на Страстную стену пойдут. То воры, дедушка, разбойники, душегубцы…

– Говорили мне, что душегубцы эти очень за родную Черну радеют. Вот и ты сам давеча говорил. А если черный день придет родную землю защищать, неужто не встанут на защиту? Да неуж защитников удела своего князь не помилует?

– Слишком широк за Чернским волком кровавый след. Не пойдут к нему под герб лесные, хоть золотом осыпь.

Словник умолк, задумался. Открылась шкатулочка, вызнал он, что хотел. Да только что теперь с этим делать, не знал вовсе. Сказать ли князю или смолчать? А вдруг сам в голову глянет и в мыслях прочтет? Да и до Черны еще ехать – удержать бы голову на плечах рядом с молодчиком, у которого за поясом стальной нож, а на возу железка поболе.

– Не горюнься, дед, – буркнул бывший манус. – Резать тебя я не стану, да и сталью пытать тоже. Хочешь – сказывай князю, хочешь – смолчи. Да только даже если станет Владислав искать в лесу братьев, едва ли отыщет. Самого лесного города больше нет… Всего-то и осталось, что умение вот этот ножик да короткий меч закрайский – бородач поиграл блеснувшим на бледном весеннем солнце лезвием – в руках держать. Больше-то руки эти уж давно ни на что не способны.

Отчего-то слова бородача нисколько не успокоили старого словника. Он заерзал на возу, оглядывая, ища пути к спасению. И когда возчик придвинулся к нему, собираясь продолжить беседу, перепуганный собственными мыслями словник вскинул руку и, ткнув указательным пальцем куда-то в лес, где скрывалась дорога на Гать, воскликнул:

– Гляди-тко, мил человек. Машет кто-то.

Возчик обернулся, чуть натянув вожжи, и старик изготовился уже спрыгнуть с замедлившегося воза и дать деру куда глаза глядят – чай не впервой бегать, – как из лесу и правда послышался окрик. Кто-то бежал, увязая в грязи, и махал над головой косматой шапкой. Бородач остановил повозку.

Мужичок, не старый еще, но и не слишком молодой, с трудом, то переходя на ковыляющий шаг, то снова принимаясь бежать, припадая на обе ноги разом, добрался до повозки. Вцепился лапищами в шершавую древесину, пытаясь отдышаться.

– Батюшки, Землица благословит. Помогите. Увяз…

Возчик посмотрел на бедолагу подозрительно.

– Далеко ли?

– Как в лес въехали. Вон там, за ельником… – Мужик вытер шапкой крупные градины пота, сплюнул в грязь.

– А не западня там? – прямо спросил бородач. – Учти, братец. У меня ведь на возу не просто дед плешивый. Словник самого князя Чернского, башенный сторож. Силищи неимоверной. Если не хочешь, чтоб с тобою и твоими дружками, как с Ивайло, обошлись, лучше прямо скажи.

Мужик замотал головой, мыча от обиды.

– Что ты, добрый человек, что ты?! У тебя словник на возу, а у меня манус да такая ноша, что не захочешь с нею в лесу ночевать. Да неуж я… вас… увяз я…

– Сходи, мил человек, – ласково проворковал словник, радуясь такой удаче и поглядывая на вожжи. – Землица велит странникам помогать.

Возница спрыгнул с козел, стал перепоясывать тулуп. Мужик, широко улыбаясь и бормоча, что пойдет вперед, господина предупредит, что нашлись «добрые люди», потопал по вязкой грязи в ту сторону, откуда явился.

– Землица, говоришь, странникам велит помочь? – пробурчал возчик. – То-то она мне поможет, когда ты, батюшка, вожжами хлопнешь и поминай как звали, а я в Черну пеший пойду. А ну-тка, слезай с возу, дедушка. Вместе странникам помогать станем. Сделай страшное лицо, чтоб сразу видать было, что ты маг. А я толкну им телегу. Может, манус этот благородный не такой старый мухомор, как ты, и пособит. Да лошадок припряжем.

Словник обиделся сперва, а потом вспомнил, что петлю свою так и не ослабил, вот и порет возница правду-матку, не может слукавить.

– Слазь, дедушка.

Словник сполз с воза в грязь. Выбирал-выбирал посуше, да все равно провалился по щиколотку. Возчик подхлестнул лошадок, вывел повозку с дороги, остановил. Выпряг лошадей и повел обеих в поводу, крикнул словнику, чтоб поспешал.

– Эй, мил человек, – торопливо догоняя его, пробормотал словник. – Ты… это… железки-то свои взял ли?

Бородач только хмыкнул нехорошо.

Глава 26

Пусть хмыкает, фыркает. Пусть хоть лопнет. На всякого фыркача платка не накинешь.

Агнешка высоко подняла голову и прошествовала прочь, оставив ведьму одну. Пусть фыркает, сколько вздумается. Агнешка первая в услужение к молодой княгине принята была, а эту ворону потом матушка Агата на двор привела, своей волей. Князь хотел согнать, не приглянулась она, да бяломястовны обе настояли, чтоб оставил. Из родных краев ворожея. Бяломястовская.

Так и Агнешка была не чужая. Да только не могла она сказать, что из Вечорок, из Казимежевой деревни. Не хотелось ей снова бежать и прятаться. Здесь, под самым носом у Владислава Чернского, никто не станет повелительницу топи искать.

Сказалась она словницей Ханной из Водного Бжега, от двора князя Анджея. Анджей держался от дальней родни особняком, топь трепала его невеликий удел крепко, и никому в голову не пришло писать к нему с вопросом, отчего словница из-под его руки решила перебраться в Черну.

Владислав знал, что она не словница. Так и сказал, как только вышла Агнешка из своей комнаты, положив небольшой узелок с вещами на новую постель.

Так и сказал: «Знаю, что вовсе не маг, да только что-то есть в тебе, чего не могу увидеть. А потому следить за тобой стану, травница».

Опалил взглядом, от которого, верно, любая из дворовых девок тотчас в ножки кидается да принимается каяться, в чем и не виновна. Да только навидалась Агнешка господских взоров – выдержала, опустила голову с приличной ее службе покорностью, а глянула дерзко.

– Отчего не сгонишь? – выпалила она, глядя в ледяные глаза князя.

– Оттого, что теще моей и супружнице ты как кость поперек горла.

Расхохотался и прочь пошел.

А ложная словница Ханна едва на ногах устояла. Так стало легко. Не видит даже и сам князь Владислав ее редкого дара. Значит, и другой никто не увидит.

Эльжбета сперва и не признала ее: бранилась, бросала гребнями, плошками в новую прислугу. Не сдержалась Агнешка, напомнила, что уж встречались они с бяломястовной, да по такому поводу, что не стоит забывать. Эльжбета, хоть и видно было, что злится, как кошка, присмирела с тех пор и с повитухой своей стала говорить ласковее. И на материнский вопрос, не стоит ли согнать словницу со двора прочь, только глазки потупила и покачала золотой головкой.

Ко гнатьбе Агнешка была привычная. От гнева княгинь защищала ложь про словницу. От обвинений в том, что дела своего не знает, – мастерство лекарское. Скоро уж все в тереме княжеском, а после и весь двор стали ходить к ней за травками, настоями, лекарствами.

Покуда буйствовало несколько дней бабье лето, постаралась Агнешка хоть что-то собрать и заготовить. Да, не так сильна осенняя трава, как в свою пору, но с голыми руками весну и роды княгини встречать не хотелось. Увы, многое отцвело, выгорело, завязалось ягодами и стало негодно для лекарских дел.

Но то, что еще можно было собрать, Агнешка брала до кровавых мозолей на пальцах. Весь чердак увешала, устлала кореньями и травами. Во всякое время, как ложилась княгиня Эльжбета почивать, Агнешка брала на конюшне старенькую лошадку, Повольну, и шла прочь из города собирать травы.

Кроткая, дышала Повольна лекарке в руку, касалась теплыми губами, выпрашивая угощение. И тотчас вспоминался Агнешке красавец Вражко, а следом и черноволосый его хозяин. И сжималось все внутри, и рука сжималась, стискивала поводья. А осенний лес шептал на тысячи ладов, утешал, баюкал, подсовывал, как бережливый торговец, из-под полы, поздние соцветья и редкие корешки.

Каково же было удивление Агнешки, когда, кроме лошадки, дали ей в помощь мальчишку, а потом и девку, которой приказано было переворачивать сушащиеся травы, пока госпожа Ханна в услужении у княгини или в лесу. А после того как Игор увидел ее несущей за плечами мешок влажного тяжелого мха, внезапно обнаружилось, что одному из дружинников, рослому палочнику Петру, дела больше не стало и вовсе не в тягость ему сходить с госпожой словницей в лес и донести до терема ее ношу.

«Словница-то наша, верно, в шелку станет ходить».

«Уж из прислуги – сама прислугою командует. Не иначе хорошая ведьма, раз самого князя приворожила».

«И не страшно ей. Сегодня дружинника прислал, а завтра этот дружинник ей голову с плеч срежет, а князь самолично голову эту на Страстную стену прибьет…»

Не поняла Агнешка, кто это сказал. Бабы прыснули прочь, словно тараканы, а шепот, завистливый, злой, все звучал в ушах, пока не перекрыл его шум колотящегося сердца.

В сердцах и сказала она князю, что не надо ей такой милости.

А Владислав только снова расхохотался и прочь пошел. Ответом не удостоил. Оставил стоять столбом с горящими от гнева, стыда и смущения щеками посреди светелки, увешанной пучками трав. И не успела Агнешка оправиться, явился князев великан и положил ей на постель ворох высушенного крестоцвета. С умом высушенного, без спешки. Самого сильного, в июльском цвету.

– Князь велел тебе передать. Для княгини и прочего, – буркнул закраец из-под завесы лунных волос и вышел.

От такого дара Агнешка, не будь дура, не отказалась. Сильнее июльского крестоцвета ничего среди трав нет. Дар этот хранила она в сундуке под постелью, в холщовом мешочке, во тьме. И тратила с умом. Кто знает, сколько понадобится по весне, чтобы наследнику без беды на свет появиться.

Эльжбета Чернская не любила ее, но терпела. Словно от мухи отмахивалась, но смотреть себя позволяла. Завсегда над Агнешкой при осмотре стояла старая княгиня, не спускала глаз с лекарки. Да Агнешке то было не в новинку. Скоро поняла княгиня, что дело свое словница Ханна знает, в лекарстве разумеет, и коршуном кружить перестала. Только спрашивала, все ли хорошо с ее доченькой и дитятей.

Тяжелее всего поначалу приходилось Агнешке держать каждый раз ответ перед князем о том, как чувствует себя его супружница. Под прямым насмешливым взглядом серых глаз Чернца трудно было удержать подбородок высоко. С тяжелым сердцем думала Агнешка, что вот-вот скроются под снегом дороги и запечатает ее снег в одном доме с Чернским волком.

«Да мало ли волков тебя гнали, – подсказал внутри хитрый голосок. – Вилами тыкали, собаками травили, а жива лисичка. Двум смертям, сама знаешь, не бывать, а ты уж умирала да воскресла. Забилась лисичка в тепло, в самый курятник, так ешь впрок и береги бок».

Она так и делала. Все, чем кормили, подбирала дочиста, не жеманясь перед дворовыми. Радовалась всякому дню, теплу на дворе в хороший день, теплу в тереме – при студеной погоде. От работы никогда не отказывалась, какой бы низкой и гадкой та ни была. Врачевала слуг вровень с господами и скоро стала в тереме вовсе своей.

Казалось, черный ком прошлого, что давил и мучил ее с самого бегства Илария, стал медленно распускаться, позволив снова дышать. Печать смерти словно бы начала блекнуть, разгладилась, стала исчезать с чела темная тень пережитой боли. Образ Илария, черные его кудри и израненные ладони, все меньше приходил во сне, напоминая о манусе и о том, как едва не поменял тот свою силу на жизнь лесной травницы.

Пожалуй, спроси кто Агнешку, каково ей в Черне, она сказала бы, что довольна всем. Даже счастлива. Впервые было ей так покойно и хорошо после смерти матушки.

А стоило кому-то недобро посмотреть на нее, тотчас вырастали словно из-под земли рослый Петр, мрачный великан Игор или толстяк Конрад: «Матушка словница, князь Владислав Радомирович отчета желает, как здоровье княгини».

Будучи не в духе, князь слушал, не проронив ни слова. Порой и не глядел в ее сторону. Только кивал да, махнув рукой, отсылал прочь. Бывало, днями не было его видно, все в тереме знали, что господин не покидал покоев.

А после возвращался он весел. Смеялся и насмешничал, задирал по-мальчишечьи тещу, на слуг смотрел с довольным прищуром. А особо сметливых и расторопных хвалил, мог потребовать, чтоб старый Гжесь, бывший у него в советниках, но не в друзьях, выдал тому, кого он похвалил, отрез ткани на новую рубаху.

И придумать теперь не могла Агнешка, как это казался он ей стариком. Словно день ото дня, веселея, молодел Чернец – ожидание ли наследника так его омолодило или какое-колдовство потаенное, зимнее, холодному серому Небу, а не Землице сродное, Агнешке гадать было недосуг. Да только нет-нет да закрадывалась мыслишка: что, если придумал князь, как извести топь дочиста, на корню, как дурную сорную траву?

Да только помалкивал князь и все больше времени проводил не в своих тайных покоях, а со слугами.

А под первый снег и вовсе пришла Владиславу охота слушать сказки.

На беду сказками Чернская земля богата не была. Зазывали певцов. Но когда очередной болтун вновь и вновь перепевал старые россказни, что знал и сам князь, тот гневался и отсылал, хорошо наградив, певца прочь. Чтоб успел найти себе на зиму другой приют.

А как лег снег, дошел черед и до домашних.

– А что, словница Ханна, – подозвал князь и ее. – Ты ведь у нас из дальних краев. Почитай поморка. Сказок вашего Водного Бжега много ли знаешь?

Сперва Агнешка думала ответить, что ничего не помнит, но мальчишка-слуга, что должен был отправиться ко князю после нее, так трясся, ожидая своей очереди, так стучал зубами, что она пожалела парня.

Сказок Агнешка знала превеликое множество. Матушка была из зажиточной золотничьей семьи, где на зиму всегда оставляли несколько сказителей не только из Срединных княжеств, но и из мест вовсе диких. Разве что из самого Закрая никого не было. Боялись звать, девчонка в доме молоденькая.

Памятью о тех золотых годах матушка и жила, много сказок припоминала и сказывала.

– Знаю сказки. Про что тебе сказать, княже?

– Про Землицу скажи. – Взгляд Владислава стал острым. Агнешка невольно отшатнулась. Не от скуки спрашивал князь. А вдруг приведут ее сказки на Страстную стену…

Но обратной дороги уж нет.

– Про Землицу-то которую?

– А ты много, что ль, знаешь? – усмехнулся князь. – Другая бы на твоем месте сказала, что ни единой не запомнила, да бросилась за порог, а ты мне, Ханна, еще и выбор сулишь.

– Может, и ты, князь, как на Страстную стену меня поведешь, оставишь выбор. – Скрутило все в животе страхом, словно змей внутренности обвил, но не стала слушать Агнешка проклятого змея. Задрала подбородок.

– Значит, есть за что – на Страстную-то? – приблизился князь.

И жарко стало оттого, что стоял он близко. Замерла Агнешка. Заметалась в голове одна только мысль: «Только не касайся. Беда будет!»

Не мог князь услышать ее мысли, не позволил бы ему дар Агнешкин разглядеть хоть что-то у нее в разуме, но – словно почувствовал – отошел. Опустился на лавку. Похлопал рядом с собой – садись, мол, если и правда не боишься.

Не села.

– Не за что меня на Страстную стену, нет за мной никакого греха, кроме гордыни. Да только и гордыня моя не так велика, чтобы позволить себе подле князя Чернского, высшего мага, как равной сесть.

Князь поманил мальчишку, жавшегося в дверях, и Агнешке принесли скамеечку.

– Давай о сотворении Земли. Знаешь?

– Как не знать… Был мир черен как беззвездная ночь, и носились в той темени, гонимые извечным ветром, цветные огоньки нерожденных душ. И не было того, кто примет их в тело свое, даст им плоть от плоти своей и кровь от вод своих. Не родилась еще Землица, и только сестра ее, бесплодная Смерть, шествовала во тьме, собирая на радужный волос мечущиеся души и украшала ими шею, и пясти, и перси, и черные свои одежды.

Князь смерил взглядом черный бесформенный балахон Агнешки. Она смутилась. Провела руками по ткани, так долго защищавшей ее от любопытных взглядов. Но продолжила, отдаваясь плавному напеву знакомой сказки:

– И взмолились души страшной Цветноглазой своей госпоже о том, что желали быть хоть единый раз жить и чувствовать, и праведной жизнью искупить грех рождения во тьме. И сжалилась над ними Смерть – срезала черную плоть с пястей своих, с персей, со щек и бедер своих и отсекла лицо себе до голой кости. И с тех пор стала она зваться Безносою. Собрала Безносая плоть свою в ком, обмотала радужной нитью, унизанной нерожденными душами. И тотчас впитались души в черную мякоть, и задышала она, застонала, принялась расти и шириться. И стала она Землицею, матерью всего, чему суждено рождение. Укрыла Смерть сестру свою черными своими одеждами, и под покровом, непроницаемым для тьмы кромешной, для ветра извечного, родили блуждающие огоньки ожерелья горные и пояса речные… Устремились к Землице со всех сторон из тьмы огоньки малые, Смертью не пойманные, выпросить-вымолить у Безносой хоть единую жизнь. Сбили-сорвали черный покров, и отразилась Землица во тьме, словно в черном озере, и из отражения ее вышел праотец Небо – открыл единственное свое око. Ослепил взором Землицу, и подпустила она к себе огоньки блудные, бродячие, Смертью нетронутые. И родили они деревья, и травы, и птиц, и зверей всяческих. Оттого и не ведают они Смерти, а живут все как единая душа из века в век.

Агнешка умолкла, переводя дух. Музыка древней легенды еще бродила в ней, зажигая в теле то тут, то там странные огоньки.

– А хорошо бы, верно, словница? – спросил князь, склонив голову.

– Что?

– Жить, не ведая Смерти. Жить и жить, сменяя только обличье и не теряя огня, что создал тебя из тьмы?

– Без Смерти-то? – Агнешка вздрогнула невольно. Вспомнилось, как мучилась матушка и как молила лекарка Безносую прийти, избавить от мук невинную жертву радуги. Как сама принесла успокоение той, которую больше всех на свете любила. Как звала Смерть после бегства Илария, не в силах вытерпеть живую муку… – Чего уж хорошего? Иногда и Смерть – первая благодетельница, и дар ее ценнее всех подарков жизни.

Князь смотрел внимательно. Молчал.

– Знать, случалось тебе перевидеться с моим учителем, высшим магом Мечиславом, – наконец проговорил он задумчиво.

– Не видала я никого с тем же даром, как у тебя, князь.

– Да я не о том… Впрочем, ладно. Иди. Нет. Постой. Скажи еще сказку…

Глава 27

Хочешь не хочешь, назад не поворотишь. Пути нет. Вот оно, грядущее, перед тобой – темная чаща. И путь – не скатерть ровная, а грязная, вымешенная копытами дорога. Не ехать нельзя, а ехать – завсегда измажешься.

Иларий сплел пальцы, заставив белые искорки магии перескакивать с руки на руку, танцевать на суставах, а потом сбросил плясуний брезгливо на пропитанный травяными настоями кокон. Весна вступала в свои права, заметно потеплело – и несмотря на старания травников при дворе Бялого мяста, спеленутый мертвец на возу смердел невозможно. Хоть и держали на леднике, хоть и ворожили, а все разъехался так, что уж и не понять, человек ли был.

«И в том польза – и захочет Войцех сына узнать, так не узнает», – подумал Иларий, отворачиваясь. Связанные одной виной, едва пережили они с новым Бяломястовским князем зиму под одной крышей. А Вражко, последняя родная Иларию душа в Бялом, не пережил, под самые морозы затосковал, и сколько ни ухаживал за ним Иларий, сколько ни чаровал, лег однажды черный красавец-жеребец и уж не встал. Один остался Иларий в занесенном снегом Бялом, в холодном тереме против нового князя.

Может, и к лучшему случилось, что поднялся со дна упокойник Якуб. Хоть бы и так. Зато теперь по холодку можно отвезти его в Дальнюю Гать вместо Тадеуша. Пусть Войцех с Лешеком его Землице посвятят и похоронят, а то, не ровен час, изведясь за зиму, пошлют искать след Тадеуша или сами поедут.

Вспомнились Иларию страшные, полубезумные глаза Тада – тяжело далась им обоим эта зима, но дальнегатчинцу словно бы тяжелее. Глаза его и щеки запали, он исхудал и, вынужденный сидеть подолгу без выхода в покоях мертвеца, место которого занял, растерял остатки веселого и доброго нрава, потемнел, стал мрачен и скор на расправу. Слуг бил нещадно, словно вселился ему в карающую руку молодой Казимеж. И словно упавшая в бочку мышь, вертелся по кругу, возвращаясь, что ни день, к тому, как заставить Войцеха и ближних князей встать против Чернского волка.

Всего-то раз и упомянул Иларий о том, что стоит отдать мертвого Войцеху – выгонит месть из берлоги дальнегатчинского медведя…

– Отец Чернца боится, – сказал Тадеуш и не глянул на пришедшего проститься перед дорогой Илария. – Когда я сам просил его о помощи, все осторожничал. А если узнает, что я теперь… Якуб Бяломястовский?

Нехорошо усмехнулся. Глаза блеснули под белым платком.

«Узнает – и вовсе решит затаиться, чтоб только под гнев Чернца не подставиться. Шутка ли, старшему сыну Гать, младшему – пусть и в обход Землицына закона – Бялое. Вроде бы одна кровь, а у отца в жилах словно бы временем как водой разбавлена. Трусоват стал Войцех. Верно, молодым-то не таков был. Узнает, что занял я место Якуба, засядет в своей норе, и соседи по норам попрячутся, друг за друга хоронясь. А вот если мы тело мое мертвое, рыбами обглоданное ему привезем, и он, и Лешек на месте не усидят. Прав ты, Иларий. Захотят за меня Владу Чернскому отомстить. А тут ты и напомнишь им о том, что я летом предлагал. А я пока позову в гости в Бялое Милоша, намекну, что одну из дочек его не прочь взять. Да только чтоб ребенок Милошевны Бялое унаследовал, нужно, чтобы Чернец отвернулся от нашей земли. Пусть за свой удел потрясется…»

«Как же, – мысленно выговорил Иларий то, о чем в покоях княжеских решил смолчать, – станет Чернец дрожать от какой-то кучки шавок. То-то заговорил ты, Тадек, о «нашей земле». Не передалось ли тебе с белым платком мертвого княжича и его безумие? Здоров ли я сам, что при тебе остаюсь?»

Сам не заметил Иларий, как из светлого прямого пути превратилась его жизнь в разъезженную, разбитую проселочную дорогу, по которой тащил его кто-то за шкирку, словно котенка: то давал обсохнуть и отряхнуться, то снова ронял в грязь. Как случилось так, что будущее его, полное надежд и горделивых планов, превратилось в долгий путь по чужой земле на тряской телеге бок о бок с мертвецом?

Трупный запах, по счастью, послушался магического приказа и развеялся. Иларий, устав мерить шагами бурый подтаявший снег, присел на край воза. Руки словно почувствовали, какая буря неистовствует в душе мануса – шрамы принялись нещадно зудеть и чесаться. Всего и остались у него на ладонях они, эти шрамы, вместо линий судьбы – белые веревки пережитых страданий. Паутина боли, обмана, предательства. Его предали, он предал. Запутался. Завяз. И кажется, чем больше бьешься, тем сильнее стягивают путы, и ползет большим косматым пауком Смерть, смотрит разноцветными глазами.

– Да сбежал он, что ли? – гневно расчесывая зудящие ладони, проговорил манус, глядя на опустевшую лесную дорогу. Ночевать в лесу одному с трупом не хотелось. Магией многое можно сделать, да только крепко увязшую телегу с мертвецом из грязи не вытолкнешь. На мертвое тело бяломястовские маги наговаривали на сохранность, потом они с Тадеушем вдвоем – на отвод глаз. В мертвеце гнилого мяса и колдовской силы поровну. Он силу пьет, словно рубаха воду впитывает, – на каждое заклинаньице втрое больше нужно. Можно, конечно, скинуть тело на дорогу, вынуть заклятьем телегу, а потом обратно взворотить, да пачкаться неохота. И Войцех, верно, не будет сильно рад, что тело его сына приедет все в грязи вывалянное.

Но если не вернется возница до тех пор, как княжич снова развоняется – придется так и сделать. А Войцеху сказать, что потеряли в лесу колесо, вот и перепачкали мертвеца.

Иларий снова бросил гневный взгляд на дорогу. Грязную ленту в густой растрепанной копне зеленых сосновых косм. Давно не прибирала голову матушка-Землица, ходит как сельская юродка.

Манус плюнул от досады себе под ноги. Размял гудящие пальцы, думая о том, как бы половчее скинуть мертвеца на снег, не расколов гроба.

– Господин манус! – раздалось издали.

Возница едва переводил дух от бега, где-то потерял шапку. Поначалу показалось Иларию, что воротился он, никого не отыскав, но следом за ним появились двое. Один вел за собою пару крепких лошадок, с виду чернских тяжеловозов. Второй, плешивый сухой старик с угодливым широким лицом, показался Иларию смутно знакомым, но как ни силился манус распознать его, не припомнил.

Помощники подошли ближе. Маги коротко поклонились друг другу, рассматривая нашитые на плечи хозяйские гербы. У старика – по всему судя, мануса или словника – чернские волки были пристеганы прямо на рукава полушубка. Иларий оставил только один зеленый платок с вышитой на нем лисой Бялого поверх правого рукава, да такая же лиса видна была на теплом плаще, который манус сбросил на телегу.

– Неуж такой молодой манус не сумел повозки вытянуть? Тут пальцем тебе, мил человек, шевельнуть, – подозрительно поглядывая на деревянный гроб и лежащее в нем тело, завернутое, словно в кокон, в пропитанные травами тряпки, спросил словник.

– Мог бы, батюшка, да решил не упускать возможности с тобой перевидеться. Лицо твое знакомо мне кажется, – ответил манус, глядя, как краска сошла с широкого словничьего лба, жидкая бороденка старика задрожала.

– Да ты, верно, меня с кем спутал, добрый человек. Я ведь Чернского князя слуга и из-под его крыла ни разу дальше сторожевых башен не вылетал, – затараторил словник, и манус почувствовал, будто кто коснулся его лба теплыми пальцами. А потом, все сильнее минута от минуты, стал старик ему нравиться. Буквально отец родной, много лет назад потерянный, а что молью бит, так жизнь и не такое с людьми делает.

– Давай-ка, птица гордая, пособи нам, – буркнул его спутник, здоровый бородатый мужик. Они с возницей уже приладились с двух сторон к телеге, налегли плечами.

– Ну-тка, раз, два, вз-зяли! – Возница и бородач попытались столкнуть с места крепко увязший воз.

Словник, видно, похвастать захотел перед манусом – пробормотал себе что-то под нос, и телега словно подпрыгнула. Возчики охнули, отскакивая. Чужие лошадки, пристегнутые с двух сторон к бяломястовской, словно ждали этого, покатили воз на сухое место. Гроб стукнул о борт телеги, запрыгал, встав неудачно на какую-то слегу, крышка поехала в сторону.

Словник заторопился подхватить крышку да заодно полюбопытствовать, кого везут, но Иларий опередил его, заступил дорогу. Старику удалось лишь чуть коснуться пальцами сочащейся травяными настоями ткани. Да, знать, и того было лишку. Глаза у старого плута сделались странными, а может, только показалось это Иларию.

– Прыток ты, батюшка. И силы большой. – Манус глянул на старика сурово. Тот попятился, отвел взгляд. И уже через мгновение Иларий совершенно забыл о том, что видел удивленное и даже испуганное выражение на лице старого мага.

За поворотом дороги послышался вскрик. Ветер донес его до путников и, бросив под ноги, полетел дальше, переменив направление. Не было в том ничего особенного: мало ли звуков в весеннем лесу? Старое дерево скрипнет, валясь, – и кажется, будто стонет, умирая с первыми теплыми лучами, плутовница-сугробница. Птица вскрикнет – и будто душа у нее человеческая, столько в том крике боли и тоски. Да только в этот раз не птичий был крик – детский.

– Слышь, – насторожился возчик. – Господа маги, не сходим ли глянуть? Может, помощь кому нужна? Нас с почтенным словником недавно едва волки не заели.

Иларий, встревоженный не меньше возчика, вглядывался в лесную чащу, откуда донесся крик, но разобрать ничего было нельзя, а ветер, что принес его, переменился и теперь гнал звуки прочь, обрушивая на путников мешанину поскрипываний и шелестов из лесу, что остался у магов за спиной.

– Да птица, верно, – поджал губы словник. – А нам с тобой, господин мой хороший, ко княжескому двору поспешать надо.

– Идем. – Манус быстро пошел к лесу, выбирая снег покрепче, обходя черные озерца расплывшейся грязи. Возчик двинулся за ним, проверяя на ходу свои «железяки».

– Кто дитя в такую погоду, по ранней весне потащил в лес, тот сам виновный. – Бормоча, словник сделал вид, что собирается последовать за ними, но вместо этого шмыгнул ко гробу и, невзирая на мольбы бяломястовского возницы не тревожить упокойника, сдвинул крышку и, отодвинув с лица утопленника ткани, коснулся пальцами мертвой плоти.

Его словно молнией ударило. Потемнело в глазах, подогнулись ноги…

Глава 28

…рот наполнился соленой слюной. Переворотилось все, полетело в синюю бездну. И стало ясно до судороги, что жизнь его сейчас кончится. Мысль эта, чистая, сверкающая, словно река, осталась во всем его существе одна-единственная, заполнила собою все. И страх схлынул, пришло чудесное, нездешнее облегчение. Все, кончено, отмучился. Прости, матушка-Землица, прегрешения…

Жуткое, пахнущее падалью дыхание смерти обожгло шею.

– Да и чего я в жизни-то видел, – подумал Багумил, укрывая собою тщедушное тельце Дорофейки. – Ни достатка, ни сытости. Одни побои да обиды. Век прожил, а добра не видал. А Дорофейка и того меньше: мальчонка еще, а уже судьбой обиженный, калека, слепец. Вот, верно, и сжалилась над нами Землица, позволяет переселиться в свои хоромы, чтоб Дорофейка ей песни пел, а я сказки сказывал.

Где-то рядом, отчаянно рыча, сцепился с одним из волков приблудный их помощник-пес. Но, видно, не сумел совладать с противником, завизжал, забился и скоро смолк. Багумил перестал отчаянно пинаться, решив принять милость прародительницы смиренно, как подобает благочестивому страннику. Волки с новой силой накинулись на неподвижное тело, и старик, бормоча молитву, приготовился помирать. Да только зря внутренне радовался он, что вот-вот прекратится боль и навалится благословенное небытие, за которым будут светлые хоромы Землицы, где обретут они с Дорофейкой вечную благодать. Что-то отшвырнуло смерть прочь. Рык, визг, за ворот Багумилу потекло горячее, липкое, рядом с лицом упало на разрытый лапами и пропитавшийся стариковской кровью снег что-то косматое.

– Однако ловок ты управляться с проклятыми лезвиями, – сказал кто-то не то с восхищением, не то с опаской. – А не боишься, что скажу о тебе кому из князей? Да хоть бы твоему хозяину, Чернцу Владиславу? Говорят, тех, кто с железками так обращается, князь Черны самолично карает, а потом голову на Страстной стене вороны клюют…

– Владислав Радомирович если и карает, так за дело. Не за железки, а за кровь, ими пущенную. Да только не так ножи и мечи сильны, как колдунам перетрухнувшим кажется. Манусова сила покрепче будет, но когда все потерял, начинаешь и в малом опору искать, – ответил другой голос.

Нежданные спасители ходили тяжелыми сапогами. Хлюпала перемешанная со снегом грязь.

Первый охнул.

– То-то же. И я был, батюшка, манус-красавец, а теперь вот шкура как сосновая кора, девкам не нравится. Не понять тебе, как оно, когда рук не чуешь. Была сила – и нет.

– Зря ты так, добрый человек. Знаю. Только смилостивилась ко мне судьба, помогла силу вернуть.

– Как?

– Сам не знаю. Девчонка одна, травница в заброшенной деревне под Бялым, вылечила. Травами какими-то шрамы мазала, мазала. Я не верил, а оно вот как: взяла сила и вернулась, да еще и с прибытком.

– Имя скажи. – Багумил зажмурился еще крепче, когда тяжелые сапожищи переступили через него, послышался шум. Один из спасителей, видно, от волнения, схватил другого за одежду, да тот вырвался.

– Агнешка. Да только ушла она. Сам ищу, не успел толком отблагодарить.

– Землицей прошу, манус, как встретишь, дай мне знать. Пришли в Черну гонца на базар, скажи отыскать возчика Славко. И гонца, и тебя, и лекарку твою золотом осыплю…

– Откуда у тебя золото, братец? – усмехнулся второй голос. – Не железками проклятыми добыл? А ну как ты разбойник, а я тебе лекаря пришлю, который тебе силы воротит. Меня потом не то что Владислав Чернский, любой из окрестных князей на стену приколотит, заживо.

– Вот уж деньги в чужом сундуке считать – неблагородное дело. Скажу только, есть у меня, скоплено, и если знаешь, каково бессильным жить, пришли ко мне свою лекарку. Не обижу. Говорила мне одна баба, что, мол, бывает такое, можно вылечить бессильного. А я, дурак, что твое дело, не поверил тогда. А теперь гляжу на твои шрамы – и уж тут как не поверить. Пришли ко мне девчонку. Шрамы твои о ее лекарстве довольно сказывают, чтобы в любые сказки поверить.

– Самому бы отыскать, – в голосе говорившего прозвучала горечь.

Багумил боялся пошевелиться. Тихо, стараясь не выдать себя, открыл глаза и тотчас зажмурил крепко-накрепко, потому как на него остановившимся желтым взглядом пялился здоровенный волк.

– Не знаешь, где она, или сказывать не хочешь?

– Не знаю. С лета ищу.

Отрубленная волчья голова откатилась в сторону, один из спасителей пнул ее ногой.

– Ну, с мертвецом-то что делать будем? – Крепкая ручища перевернула старика на спину. – Эх, вот и мальчонка с ним. Жаль, не успели. Что бы ему раньше крикнуть.

– Да живые они, – спокойно ответил другой голос. – На мальчишке и следа нет. Без чувств лежит. А старый-то хрыч, хоть и в крови, а вот как рожу морщит. Вставай, батюшка, если нога не сильно переедена.

Багумил открыл один глаз, думая, признаваться ли, что жив.

– Давай-давай, батюшка! – расхохотался с облегчением громадный бородач. Он навис над стариком, подхватив, посадил, легонько хлопнул по щеке. – Не сильно тебя и порвали. Тулуп крепкий.

Бородач взял на руки Дорофейку, и уж тут Багумил не удержался, вскочил, словно ошпаренный, вцепился онемевшими пальцами в одежду мальчика.

– Куды? Не пущу!

– Тьфу ты, старая бестолочь. Хотели б мы навредить, оставили бы вас обоих волкам. Не желаешь на телеге ехать, топай своими ногами, а мальчонку довезем.

Багумил насупился. Поднял перемазанную грязью мокрую шапку и стал тереть шею и лицо, перепачкавшись еще хуже своей и волчьей кровью. Помолчал. Дорофейка вздрогнул на руках бородача, застонал жалостливо.

– Куда шли-то вы, юроды? – надменно спросил высокий молодой маг в теплом плаще с лисой на гербе, повязанном на руку. Багумил растерялся, не зная, как угадать. Видно, красивый синеглазый манус ехал из Бялого, куда и сам Багумил ворачиваться не желал, да только как вызнать куда. Ляпнешь не то – рассердятся господа и оставят в поле. Уж не раз такое бывало на веку Багумиловом: доброта людская некрепкая: только облагодетельствовать желали, уже и плетку достают. А бородач пострашнее любого господина ворожителя будет. У него не кнут, а железки смертоносные.

– Да певцы мы, перехожие, – завел он тоскливым голосом. – Я сказки складываю, мальчонка мой до песен дар имеет. Вот и ищем, какому господину охота двор свой сказаньями и пением развлечь.

– Знать, погано сказываешь, – заметил с насмешкой красивый манус, – раз тебя с мальцом в такую погоду со двора прогнали.

Багумил обиделся.

– Сами мы пошли. Думали, до весенней распутицы найти доброго хозяина. Вдруг кто на зиму сказителя не нашел, верно, со скуки уж на стену прыгает.

Маг надменно поднял брови, а бородач весело расхохотался.

– Жаден ты, батюшка, и хитер как бродячий пес.

– Ой, – спохватился Багумил, завертел головой. – Собака-то где?

Спасители заозирались, но и на поле, и в примыкающем к нему пролеске было тихо.

– Верно, загрызли твою собаку, – с сожалением проговорил бородач. За деревьями мелькнуло что-то коричневое, Багумил с надеждой крикнул: «Приблуда», но это оказался не пес, а какой-то плешивый старик, старательно изображавший, что спешит на помощь товарищам. А может, и правда торопился: плешь вспотела, на лбу крупные капли пота, под глазами тени, а руки так и ходят ходуном.

– Не поспел, – с нарочитым отчаянием просипел старик, – уж все без меня уладили.

Он с опаской посмотрел на отрубленную волчью голову, безголовое тело, на бездвижные тела других волков.

– Уж не встанут, верно? Не поехать ли нам по своим сторонам, батюшка? – обратился он к бородачу. – Господина мануса ты выручил, бедолаг этих из волчьей пасти вызволил. Теперь самим бы не попасть. А ну как разгневается Владислав Радомирович, что я долго еду, решит, загулял в лесах его верный словник. Верни мальчонку деду, да в дорожку, в дорожку.

У Багумила сердце упало. Ну как и правда послушает бородач старого словника и оставит их с Дорофейкой здесь, уедет без них в благословенную Черну, а пешим ходом до нее дня три еще, и то если только мальчишка в себя придет да сможет хорошо идти. Синеглазый маг, по взгляду видно, с собой не возьмет, сам, по всему судя, в дороге в беду попал, а старик с бородатым возницей его выручили.

Багумил зло глянул на старого мага и тут же скособочился, скривил лицо в благодарной улыбке юродивого, потянулся к бессильно обмякшему на руках бородача мальчику.

– Прости нас, добрый господин, что в пути задержали. Не гневи хозяина, поезжай. А уж мы как-нибудь…

Он, прихрамывая, подошел к молодому магу.

– И тебе спасибо, добрый господин манус. Рукам твоим крепости, князю долголетия и щедрого нрава.

– Вот еще, – легко попался на удочку Багумила бородач. – Певцов с собой возьмем. В Черне к лекарю сведу, а там поглядим. Если не сладится под крылом чернского князя, сам посажу на подводу до соседнего удела.

Словник подскочил к нему, что-то шепнул на ухо, Багумил не расслышал, да только возчик рассмеялся и покачал головой:

– Уж не хитрее тебя, батюшка, – ответил он своему попутчику. – Уж ты-то выгоду должен лучше моего понимать. Подлечим певцов, приведешь их на радость княгине и ее девкам. Они всю зиму в тереме просидели, княгиня на сносях, захочет себе певцов для увеселения. А князь за то, что супружнице его угодил, золотом тебя осыплет.

По всему видать было, что словник в такой исход дела не верил вовсе. Однако дальше спорить с возницей не стал. Бросил опасливый быстрый взгляд на мануса. Легко, словно медный петушок на крыше, сменил подозрительность и сердитый тон на отеческую заботу.

– Ну, вот и славно, вот и ладненько. Вместе ехать всяко веселее. И мальчонку жалко, какой худенький. А уж собачку как жаль…

Он повернулся и побрел, с чавканьем вытягивая сапоги из грязи, в сторону своего воза.

– Где? – спросили разом и Багумил, и возница. – Где ты собаку видал?

– Вон в те кусты заползла. Я к вам шел, еще дышала, но сейчас уж, верно, дух вон.

Манус в несколько широких шагов оказался у зарослей, на которые указывал словник, а потом вдруг, к удивлению всех, опустился на колени и прижал к груди окровавленное песье тело.

– Ну-ка обождите, – углядев что-то свое в этой странной картине, бросил бородач. Скинул прямо на снег свой тулуп, положил на него мальчика и скорым шагом нагнал мануса, который, продолжая бормотать что-то и не обращая внимания на остальных, пошел лесом прочь, к своему возу. Бородач схватил мануса за руку, вынуждая остановиться…

Глава 29

– Стой.

Цепкие пальцы сдавили предплечье. Не высвободить руки. И кажется, держат не крепко, а все не вырвешься.

– Пусти, Владислав Радомирович. Окончена сказка. Мне ко княгине пора.

Агнешка отвела взгляд, чувствуя, как заливаются румянцем щеки. Князь разжал пальцы, опустил руку на колено.

– Останься. Еще сказку скажи. Важно это. Весна, а я все не пойму, в чем дело. А впрочем… – отмахнулся он рассеянно. – Иди. Верно ты говоришь, у тебя дело есть. Воротишься через час, скажешь, как княгиня моя себя чувствует.

Владислав поднялся из кресла, подошел к окну, отворил ставень. В покои хлынул холодный душистый воздух, вдали где-то в голых еще ветвях свистела, выкликая солнце, птичка.

Агнешка сама не знала, отчего осталась стоять. Горел на коже след княжеских пальцев.

Князь стоял у окна, вглядываясь куда-то в хрустальную даль, звенящую струнами первых теплых лучей. Заговорил тихо, словно самого себя спрашивал, забыв о лекарке:

– Всю зиму мы словно в силке. Испокон веков. И зиму, и жизнь всю бьемся, а крыльев ни один не расправил. Думал я, что лечу, а оказалось, дергаюсь в тенетах, как и другие. А вот ты – другое дело, Ханна.

Обернулся. Кольнул внимательным, пронизывающим взглядом-стилетом и продолжил все так же задумчиво:

– Смотрю на тебя – словно тебе и стен нет. Меня не боишься, Элькина дурь тебя не берет, ворона старая Надзея едва не лопнет – а тебе нет ничего. Словно силка на тебя не связали еще. Захочешь – и дальше полетишь, и никто не остановит. Откуда ты, лекарка, знаешь о свободе больше, чем я, владыка стольких земель?

Агнешка не смела шевельнуться. Отчего-то страшно ей стало такой княжеской откровенности. Впервые наедине с князем стало страшно. Она сама подивилась тому, что поняла: ни разу за все дни, что была она под крышей Чернского Влада, не испугалась она его самого.

Великана его – да, боялась до дрожи, боялась княгини Агаты, что та каким-то чудом узнает в ней встреченную на дороге много лет назад девчонку-оборванку, испугалась при встрече плешивого старика-словника, который один-единственный и мог признать в ней вечоркинскую ведьму. Не было бы счастья, да несчастье помогло – переменило лесную лекарку предательство Илария. Когда пыталась прибрать ее смерть, так выпила живую силу, что осталась от прежней сильной и доверчивой девочки половина, черный пустой остов, оболочка, из которой ушли в землю и молодость, и красота, и доверчивость. Такую не узнал ее старик, а скоро и вовсе уехал на башню на зимнее служение, и Агнешка могла успокоиться.

У нее была крыша над головой и похлебка в миске. Она могла слушать травы, уходя в лес, собирать, сушить, составлять мази и притирки. Она могла помогать тем, кто в помощи ее нуждался, и знала, что под рукой жестокого к дурным людям князя Владислава умеющим работать и приносить людям благо всегда заплатят и монетой, и добрым словом. И не боялась она его. Ни мгновения всерьез не боялась. Отчего? Одна Землица ведает. И только теперь, идя, словно по шаткому мосту, вслед за княжеской мыслью, рыскучей, лютой до правды, испугалась…

Владислав стоял, не оборачиваясь. Ждал ответа.

– Не силок это, – ответила Агнешка, тщательно подбирая слова.

Не Страстной стены она боялась, нет. Боялась навредить человеку, который обнажил перед ней пусть не телесную, но самую глубокую свою рану. Она, как лекарь, чувствовала это очень остро и боялась неумелым душевным лекарством причинить лишнюю боль, не сумев помочь.

– Не путы, а ответственность, Владислав Радомирович, груз ваш и ваше право. Все земли чернские, весь люд – все они под вашей рукой, вы судьбами их повелеваете. И вы никогда доверие их не предадите, постараетесь от врагов и негодяев защитить, позаботитесь о сиротах, вдовах и юродах, проследите, чтоб старики были накормлены, а на башнях стояли маги, охраняя Черну от радужной топи. Семья ваша – княгиня и наследник еще нерожденный – от вас зависят. И никого из тех, кто вам доверился, вы не предадите. И не от того, что князь, – видала я других князей, что легко предавали своих людей и родных. Не предадите, оттого что честь и совесть – не пустой звук. Не путы это, а привязанности. Может, и рада была бы я попасть в такой силок, что называется семьей, да только не привела еще судьба.

– Счастливая ты, словница Ханна, если видишь во всем этом привязанность. Эльжбета ненавидит меня. Сколько раз убить пыталась, да глупа, не сумела. Теща того хуже. Слуги – все работают с оглядкой на Страстную стену. Игор и Конрад задолжали мне свои жизни, в их привязанность я могу поверить… Отец мой, привязанностями скованный, кровью захлебнулся, умирая от рук предателей. Поэтому дал я себе слово ни к кому не привязываться. Так что меня держит, лекарка? Отчего душит меня мое собственное княжеское право и знаю, что одной только смертью вырвусь?

– Не может человек не привязываться. Такова суть человеческая. Так или иначе пускаем мы корни в других людей, питаемся их любовью, их благодарностью и добротой, растем над собой, приносим плоды. И они нами питаются, нами живут. А когда вырывает человек другого из своей жизни, словно половину себя, вырванный, теряет. Иные гибнут, а иных Землица зачем-то оставляет жить.

Агнешка замолчала, сдерживая слезы. Сколько дней прошло, а не желала заживать рана, оставленная Иларием. Глубоко пускает корни первая любовь, долго шрамы от нее кровоточат. Разбередил, растревожил душу своими расспросами да разговорами князь Черны.

Владислав молчал. Думал о чем-то своем. Лицо его стало мрачным. Молчание становилось тягостным. Птица, смолкшая ненадолго, перелетела под самое окно и засвистела, защелкала с новой силой.

– Когда уйти думаешь? – спросил князь медленно.

«Когда придумаешь ты, князь, средство от радужной топи», – хотела сказать Агнешка, но осеклась. За все время, что жила она в чернском тереме, ни разу не дал князь никому понять, чем занят. Исчезал куда-то, появлялся, но и словом не обмолвился никому, что ищет средство от земного проклятия. Если б хоть кому сказал – знала бы уже Агнешка. Разговоры слуг она слушала всегда внимательно, а от слуги редко что можно утаить. Но Владислав свои тайны охранял крепко. Верно сказал: не умел он привязываться, доверять не спешил. Отчего же тогда сегодня ей душу приоткрыл?

– Когда нужды во мне не станет у вашей супружницы, – ответила она тихо. Ей все казалось, что птичья песня, тонкая, хрупкая, как весенний лед, повисла между ними, дрожа, как нитка стеклянных бус, и стоит кому-то из них двинуться, шевельнуть хоть пальцем, и она оборвется, тяжелые капли разобьются на тысячи осколков.

– А если у кого другого еще будет в тебе нужда?

Он так и не обернулся. Ветер касался отросших за зиму темно-русых волос князя, солнце превращало седину на висках в расплавленное серебро. Агнешка сжала в руках край душегрейки, не в силах понять, что за чувство откликнулось в ее душе на слова господина Черны. Странная жалость требовала, чтобы она приблизилась, чтоб обняла, заставив треснуть ледяную шкуру его одиночества, так похожего на ее собственное. Неприкаянное тянулось к неприкаянному. Досада и гордость шептали, что, пусть и обошлись с ней дурно и жизнь, и манус Иларий, а ни в чьих полюбовницах она ходить не станет, хоть бы и сам князь позвал. Страх кричал, что единого касания высшего мага может быть довольно, чтоб вся Черна в колдовском огне сгинула. Достоинство велело поклониться и выйти прочь, а доброта – остаться и выслушать до конца мучительную княжескую исповедь.

– Наследнику вот нужен будет уход. У нас в роду сила рано просыпается, а когда не ведаешь, как с нею быть, бывает, и самому, и домочадцам лекарь нужен.

Владислав, не глядя на нее, отошел от окна, толкнув рукой полуоткрытый ставень. Склонился над столом с рассыпанными по нему свитками. Принялся торопливо записывать некоторые строки из сказок, что спела ему Агнешка.

– Придешь доложишь, как княгиня себя чувствует. Сейчас ты… свободна, – глухим сердитым голосом бросил князь.

Волшебство рассыпалось, раскатившись ледяной пылью по полу. Агнешка опустила взгляд…

Глава 30

…поклонилась и вышла. Князь проводил ее тяжелым взглядом. Давно не радовали его ни красивые девки, ни еда. Песни захожих сказителей навевали тоску. Было время, казалось ему, что княжеское житье – предел мечтаний младшего сына, но теперь Тадеуш понимал, что крепко ошибался. Истерзанное годами правления Казимежа Бялое опустилось ему на плечи непосильной ношей, едва не переломило хребет. Понятно, отчего Якуб в петлю полез. Ясное дело, не только из-за того, что один остался. Представил, верно, свое княжение, да и удавился.

Долгая зима навалилась на Бялое, а Тадеуш ни на единую пядь не приблизился к Эльжбете. Она ждала его, не могла не ждать. А он до глубокой ночи просиживал с советниками, трепал по допросам вороватых дворян и уже нет-нет да думал, не завести ли себе, как в ненавистной Черне, Страстную стену. Уж больно многие позабыли, под чьей рукой ходят, чьи гербы носят.

С каждым днем, как ни кликала, ни аукала память, все труднее вызывалось из былого светлое личико Эльжбеты. Стирались родные черты, превращаясь в бледное марево, словно отражение плыло в дрожащей воде. Исчезло все, растворилось, потерялось, как белый, вышитый любимой рукой платочек. Уже с трудом вспоминал он Эльжбетину улыбку, ясные глаза, светившиеся любовью и нежностью. И сама душа князя-самозванца, казалось, все меньше откликалась доброму чувству.

Он бродил по знакомым переходам, пытаясь припомнить их с Якубом подростковые дурачества, звонкий Эльжбетин смех. Но вставали из памяти одутловатое, посиневшее лицо удавленника с вывалившимся сизым языком да распахнутые глаза Якубовой девки. Как звали ее? Ада? Ядзя?

Тадеуш с детства не силен был запоминать имена прислуги.

Мертвецы. Они выступали из прошлого, словно сумрачная стража, не позволяя памяти коснуться родных лиц и светлых воспоминаний.

Всю зиму они приходили к нему во снах, а порой и наяву. Пророчили дурное. Якуб, мертвый, синий, объеденный рыбами, указывал на него из клубящегося марева распухшим от речной воды пальцем, и тысячи безликих мертвецов бросались на Тадека, грызли, давили. Он выхватывал книгу, но магия, его верная магия уходила куда-то, бросив его одного против сонма неупокоенных. Тадеуш падал на землю и, сбиваясь и путаясь, бормотал трясущимися губами молитву, испокон веков почитавшуюся бабьей: «Землица-заступница, благая помощница…» И земная мощь ударяла в ладони, наполняла тело неслыханной силищей. Руки и плечи окутывало облако белых искр, змейками сновавших между пальцев, нырявших под кожу, так что волоски на руках вставали дыбом, словно в грозу.

И Тадеуш сбрасывал искры снопами в мертвые глаза своих палачей, со злорадным удовольствием наблюдая, как лопаются бельма, как трескается серая мертвая кожа, обнажая кости, и те в свой черед с хрустом рассыпаются в пыль. И никакой отповеди. За мертвое Землица не карает.

– Мертвые вы! – кричал Тадеуш. – Мертвые! Нет у вас надо мной власти!

Но отчего-то среди мертвецов видел он не только Якуба с его полюбовницей да старого Казимежа. Мелькали в толпе и отец, и братец Лешек, и лица окрестных князей, которых так жарко подбивал он встать против Владислава Чернского. Тадеуш вглядывался, надеясь отыскать среди мертвецов главного своего врага, но едва казалось ему, что вот он, Владислав Радомирович, его цепкий взгляд, ядовитая усмешка, – и тотчас в том самом месте лопалась ткань бытия и проступало в сизом мареве радужное око. Переливалось, играя, хватало Тадеуша за нутро, за самые хребетные струны, и тянуло к себе так, что кости трещали. Роняло наземь, тащило под хохот мертвецов.

Тадеуш просыпался в холодном поту, ожидая с весной самых дурных вестей.

Что, если кто-то выдал их заговор Владиславу? Высшему магу не нужно через снега ехать, чтоб отомстить. Нахмурится Чернец – и упадут замертво отец и Лешек, одной мыслью до них дотянется.

«Это все зима, – уговаривал себя Тадеуш. – Метель воет, дороги нет. Нет вестей. Вот и лезут в голову мысли одна другой страшнее. Вот вскроется Бяла – и расставит весна все на свои места».

Не обманула говорливая Бяла, одарила, чем могла.

Не сумел Тадеуш посмотреть в лицо утопленнику. Скользнул взглядом по груди, по мокрому грязному сукну кафтана, в котором когда-то так себе нравился. Поднял глаза на бледного Илария, обвел взглядом перепуганные лица слуг.

– Тадеуш это, из Дальней Гати. Позаботьтесь о теле.

– В Бялом думаешь схоронить, княже? – проговорил медленно Иларий. Тадеуш кивнул, думая об отце и брате. Как скоро долетит до них весть, что мертв их Тадек? Сколько горя придется им вынести, думая, что он больше не вернется, что всю зиму пролежал он подо льдом кормом для рыб?

– Да, в Бялом.

– На общем кладбище? – не желал отвязаться Иларий. За зиму всю душу выпил манус из Тадека. Хваток оказался, как щука, и безжалостен. Приставил тайну их общую к горлу Тадеуша, как нож, и все давил, по капле кровь пил. – Не думаете же вы положить дальнегатчинца в семейный склеп?

– Он здесь с малых лет при бяломястовском дворе. Он был мне… как брат, – Тадеуш не мог отвести глаз от руки утопленника. Не могла эта раздувшаяся сизая плоть быть рукой друга его детских дней. Как могла смерть так изуродовать его, сохранив почти нетронутой одежду? Медные пуговицы с гатчинскими медведями блестели на рукавах.

– И все-таки, если позволишь мне дать совет, княже, стоит отправить тело к его отцу, князю Войцеху. Верно, он захочет похоронить сына сам. Оплакать его.

Тадеуш почувствовал, как перехватило горло, подступил под самый корень языка горький ком. Он жестом отослал прочь прислугу.

– Отправь тело отцу, – Иларий, не боясь лишних ушей, заговорил громче. – Если похороним его здесь, неужели не захочет Войцех узнать, почему? Приедет тебя расспрашивать, князь Якуб Бяломястовский.

В голосе Илария звучала ядовитая издевка.

– Да, Якуб. Государь Бялого мяста! – рыкнул на него Тадеуш. – И ты под моим гербом ходишь, если не забыл.

– Как забудешь, – оскалился Иларий. – Только, если помнишь, княже, затеяли мы это все, чтобы Бялое сохранить от лап Чернца и Эльжбету тебе вернуть. Хочешь, чтоб вскрылось все? Тогда прощайся и с княжеством, и с возлюбленной, и с головой. Спрячем тело в земле – и тотчас все вокруг зароятся, захотят узнать, отчего так скоро схоронили и домой не отправили. Войцех ведь не слушал тебя, не хотел связываться с Чернским Владом, боялся его силы. А если привезу я ему на порог тело его младшего сына и намекну ненароком, что последний раз видели тебя… то есть его вместе с властителем Черны, после чего Владислав уехал, а полюбовника его жены и след простыл? Да твой отец первый дружину соберет и по соседям поедет, подбивая против Влада пойти. Тебе останется лишь возглавить поход против душегуба. Искалеченный топью против того, кто топь в руке держит. А? Что молчишь?

Тадеуш опустился на скамью, закрыв руками лицо. Ладони коснулись белого платка. Казалось, проклятая тряпка приросла к нему за эту долгую зиму. В тереме вечно кто-то шнырял, и даже ночью Тадек опасался снять платок, чтобы не быть узнанным. Порой казалось ему, что уж под повязкой не его лицо, а исчерченное лиловыми и белыми шрамами лицо княжича Якуба.

– Прав ты, Илажка. Сто раз прав. Слаб стал отец, стар, глубоко засел в медвежьем нашем углу. А если узнает, что я сел вот этак-то, хитростью, преступлением, на княжество в Бялом, – тем более схоронится, затаится, лишь бы не глядел Влад в сторону Бялого мяста. Без него не поднять мне князей… А вот если отдадим мертвеца… быть может, и сделает жажда мести то, что любовь отцовская не сделала… Готовь мертвеца! Сам с ним поедешь!

Иларий кивнул.

– Скажешь отцу, что не мучился я. Быстро умер, без боли. Лги. Ты умеешь. А потом в Черну поезжай, – Тадеуш с удивлением заметил, как вздрогнул всем телом Иларий.

– Зачем в Черну? – спросил он резко.

– Поедешь к Агате. Успокоишь, отвезешь от меня письмо. И сделаешь все, чтобы Эльжбета о смерти моей не узнала. Не хочу я, чтоб она хоть мгновение думала, что нет меня, что я забыл нашу клятву и не приду за ней. Понял меня, манус Иларий?

Черноволосый маг смотрел пристально, словно перебирал в уме, как отказать.

– После Дальней Гати поедешь с письмом в Черну и останешься там скрытно, пока… – Словно застряли слова в горле Тадеуша, но он справился, выговорил: – Когда наследник у Черны появится, тотчас дашь мне знать. Это я тебе приказываю, твой господин. Сам ты меня им назначил – подчиниться время пришло!

Иларий тихо поклонился, но ясно было им обоим, что в этом поклоне нет ни капли почтения. Иларий опустил руку в карман, сжал там что-то.

На мгновение Тадеушу показалось, что складывает манус тайно пальцы в боевое.

– Что у тебя там?

– Не твое дело, княже, – криво усмехнулся Иларий.

Глава 31

– Покажи!

Выдержав тяжелый, подозрительный взгляд Надзеи, Ханна отдала ей склянку с отваром.

Элька лежала на постели, обложенная пуховыми подушками. По щеке ее катилась одинокая слеза.

Агата, утомленная капризами дочери, присела рядом с ней на обитый алым бархатом табурет. Медленно водя пальцем по строкам, она перечитывала в который раз письмо, привезенное из Бялого перед самым большим снегом. По мере того, как двигался по строкам палец, на душе у княгини светлело: видно, все было хорошо у сына, с княжением он справлялся умело, письма слал пусть и холодные немного, но почтительные. А как иначе должен писать молодой князь вдовствующей матери?

«Вот высохнут дороги, и тотчас уеду», – пообещала себе Агата, с тоской глядя вокруг. Покуда жива была нянька, старуха еще напоминала ей, что она госпожа и княгиня. Но едва отступили от Черны морозы, нянька как-то быстро и сильно заболела, и сколько ни колдовала над ней черная ворожея Надзея, старушка умерла несколько дней назад, сделав страшную небову служанку властительницей судьбы Эльжбеты. Да и ее, Агатиной, судьбы.

Будь воля Надзеи, никто, кроме нее, не приблизился бы к Эльке, и та словно бы рада была этому, на всех, кроме черной страшной бабы, злилась, кричала, а потом, растеряв с криком все силы, подолгу плакала и жаловалась на несчастливую судьбу.

Девки прятались по углам, только бы не позвали ко княгине. Одна Ханна терпела, словно так и быть должно. Агате самой хотелось порой, как дворовой девке, укрыться где-нибудь от дочери, выдумав срочное дело, а порой, стоило глянуть на это расплывшееся, вечно красное от слез лицо, в котором едва угадывались любимые черты, хотелось ударить Эльку, ударить крепко, чтоб слетела с нее эта гадкая скоморошья харя.

А Ханна слушала, кивала, исполняла самые глупые прихоти, и все с такой величавой гордостью, словно не она служила, а ей. Оттого Элька еще больше задорилась и даже раз приказала Ханну выпороть за какой-то пустяковый проступок, к радости черной ворожеи. Агате даже стало жаль девушку. Да только Ханна не лыком была шита, задрала подбородок и ответствовала, что князь Владислав Радомирович приказал ей заботиться о его супружнице, а вот батогов и плетей получать не приказывал, а значит, не бывать тому.

Сколько ни ругалась Элька, а никто не решился прикоснуться и пальцем к гордячке Ханне. Может, боялись князя, может, приставленного к Ханне дружинника, который помогал лекарке со снадобьями, носил тяжелые ведра, сопровождал, когда посылал князь Ханну к больным чернцам, и стал за доброе обращение так верен ей, что едва в рот не глядел. А может, боялись громадного закрайца, который пусть и не показывался подолгу, а знал обо всем, что происходит во дворце, за всем приглядывал. С тех пор как отослала Агата Ядзю к сыну, великан словно бы осерчал на всех. По первому времени все ждал, что вернется, а как понял, что прошла опала, осталась Ядвига в Бялом, и вовсе зверь зверем стал.

Агата уж и сама раскаялась, что отпустила девчонку. Сыну добро сделала, а сама осталась одна-одинешенька в чужом дому. Из хозяек в приживалки.

Раз, не удержавшись, даже написала сыну, чтоб вернул девчонку Эльке, да только Якуб словно и не видал той строки в письме, а может, писарь чернский пропустил, когда записывал с ее слов послание.

Надеялась Агата, что хоть весной вернет Якуб болтушку Ядвигу, чтоб сменила у постели Эльжбеты няньку, прими Землица ее душу.

– Что это ты туда нашвыряла? – сердито ткнула склянкой Ханне в самое лицо Надзея. Видно, никакого колдовства она не учуяла, да и едва ли распознала бы: силы маловато. А вот норову – с лихвой. Перед Элькой она все лебезила, ворковала ласково, а на всех прочих бросалась, как цепная собака.

– Травы это, матушка Надзея, – спокойно ответила словница, отцепила от своей руки пальцы ведьмы.

– Так уж и травы, – вскинула подбородок Надзея. – А ну пробуй тогда сама. А то отравишь ты своими травами нашу голубку и наследника, а мне потом на Страстную стену за тебя идти.

Ханна отпила небольшой глоток.

– Больше пей.

– Тут столько, сколько надобно, отмерено, – ответила Ханна. – Это княгине сил прибавит. Скоро солнышко в полную силу войдет, можно будет в саду гулять. Вот с этих трав силы на гулянье и появятся.

– Дура, – простонала с постели Эльжбета. – Не видишь, до чего меня наследник выматывает? Какие тебе прогулки? Доносить бы этакую ношу. А ты, дура…

Агате стало так тошно, что она поднялась и, вынув из рук Ханны склянку, выпила ее одним глотком. Вкус у настоя был травяной, немного пряный, с нотами земляники и хвои. Мягкое тепло разлилось в груди, словно вдохнула Агата чистый речной запах с берега Бялы.

Она подошла, тихо наклонилась к самому уху дочери и, не скрывая злости, прошептала:

– Сама дура. Высохнет сад, как миленькая выйдешь гулять. Ребенку надо. Одна Землица ведает, чем дитя за глупость твою заплатило. А будешь в постели валяться, за косу сама вытащу.

– И на Страстной стене окажешься, – зашипела Элька. – Мне мужу только слово сказать.

– А за меня вон, Ханна заступится, – ударила по больному Агата. Хоть и не любила Элька мужа, а ревновала так, что стыдоба. А черная Надзея подливала масла в огонь, рассказывая, как вызывает к себе под вечер князь Ханну «сказки сказывать» и дверь в покои запирает, а у дверей Игор караулит, как бы кто не помешал.

– Вот что, Ханнушка. Сделай-ка твоих травок еще для княгини и мне принеси. Дышится с них легче, – обратилась Агата к словнице. Та поклонилась, но не вышла. Ждала, что скажет Элька. Эльжбета поджала губы, наслаждаясь маленькой победой над матерью.

– Потом сделаешь. Сейчас охота мне сказку послушать.

– Которую? – глядя на княгиню непроницаемым взглядом, спросила Ханна. Присела на табурет, с которого совсем недавно поднялась Агата.

– Ту, что муженьку моему последнюю сказывала.

– Было то в стародавние времена… – сложив руки на коленях, заговорила Ханна.

Агата хотела возразить, но Ханна подняла на нее спокойный взгляд и едва заметно улыбнулась. И почудилось Агате внезапно, что видела она где-то эту улыбку, слышала этот напевный говор. Только слова были другие. Всплыло из памяти жалостливое «матушка» и тотчас сгинуло в круговерти былого. Темная тень накрыла Агату, тяжко стало на душе.

– Жил гневный праотец Небо в своем высоком чертоге. Ласкало его огненное золотое светило, ублажали телом белым рассыпчатым облака, а коли хотелось ему ярости своей выход отыскать, выходили против Неба бойцы-тучи, и метал в них праотец стрелы-молоньи. И никого, кроме себя, не видел он, ни к кому душой не оборачивался.

Элька махнула рукой, отсылая прочь Надзею, и та тихо вышла, бросив последний яростный взгляд на рассказчицу.

Ханна только усмехнулась. Видно, не пугали ее взгляды. За зиму похорошела словница, и теперь, глядя, как сидит она у постели молодой княгини, невольно подумала Агата, что дураком был бы зять, если б не взял, как говорят, девчонку в полюбовницы. Элька мужа к себе не подпускала, а мужику – Агата вспомнила о покойном супруге – ласка нужна. Владислав Чернский хоть и суров, а все мужик, все мужское ему надобно, а кроме того, женщина ему нужна такая, чтоб не сумел он, как Эльку, меж двух пальцев зажав, сломить. Вот как эта Ханна: магию свою не выпячивает, дело травничье знает, на злые языки внимания не обращает и гордость имеет, а главное – ни разу, сколько ни гнобили ее Элька и Надзея, не высказала травница своей обиды князю. Вот такую бы девку приставить к Эльке еще в девчонках…

И снова показалось Агате, что когда-то уже приходила ей в голову эта мысль. В точности та же, да только не помнила она, когда и как это было. Снова муторно стало на душе, тяжко, словно набежала на яркое зимнее солнышко серая тяжелая туча.

– И только случилось раз, в день, что зовем мы нынче Землицыным, – продолжала Ханна, – глянул праотец Небо вниз со своей высоты и увидел, как хорошо внизу: текут голубые реки, шумят изумрудные леса. Влюбился он в Землю и, пригрозив ей громами и молоньями, опустился к ней, чтобы сделать ее своей. Земля содрогнулась, принимая его в объятья. И от этого родились семь сыновей: Примек, Вторек, Середек, Квартек, Квиньо, Сектек и Септьо. И последняя вышла из чрева матери ясноглазая Бяла.

Поклялась себе Землица, что защитит детей от грозного отца. Но однажды, когда Земля задремала, во двор, где играли ее дети, вошла незнакомая женщина в голубом плаще.

– Я сестра вашей матери, – сказала она ласково, – и зовут меня Смерть. Я давно хотела познакомиться с вами. У меня есть подарки для каждого от вашего Небесного отца.

– Не нужно мне, – ответил Примек, – мне довольно моего воображения. Мне не бывает скучно.

– И мне не нужно, – ответил Вторек, – мне довольно на мир смотреть да о мире рассказывать.

– И мне не нужно, – ответил Середек, – у меня две руки. Сам себе игрушек возьму.

– И мне не нужно, – ответил Квартек, – матушка дала мне колечко, не нужны мне другие игрушки.

– И мне ничего не нужно, – ответил Квиньо, – мне довольно книги, которую я читаю.

– Не нужно и мне, – ответил Сектек, – мне достаточно любой ветки, что сломаю в лесу.

– Я нашел живую скалу у реки, – отозвался Септьо, – в разговорах с ней день летит незаметно.

Только младшая дочь Бяла подошла к Смерти и сказала:

– Дай мне, тетенька, игрушек.

Улыбнулась Смерть, взяла ее на руки, подняла над головой и спросила:

– Видишь у батюшки-Неба за пазухой серебряный ножичек?

– Вижу, – ответила Бяла и протянула руку к чистому месяцу.

– Возьми его и вырежи себе игрушечки, – ответила Смерть, посадила Бялу с месяцем в руке под калиновый куст, дала ей из своей руки косточку и подошла к старшим братьям. Стала их ласкать, целовать, расспрашивать.

Проснулась мать-Земля. Запричитала зычным голосом. Подбежали к ней дети, подошла Безносая.

– Где моя доченька? – спросила Землица. – Где Бялочка? Не случилось ли беды?

Бросились братья под калиновый куст, привели Бялу к матери.

– Что ты, моя доченька, делала? – спросила.

– Сделала я себе игрушечки, – ответила Бяла, – месяцем чистым из мертвой косточки вырезала, соком калиновым алым выкрасила, в уста поцеловала…

Побежали братья в другой раз под калиновый куст искать сестрины игрушечки. Да только ничего не нашли. Разбежались человечки, расселились по всему телу матери-Земли, стали ее щипать-щекотать. Рассердилась Земля на Бялу:

– Разве затем наделила я тебя силой наравне с братьями?

Отняла Земля у дочери колдовскую силу, хотела стряхнуть с себя да сломать костяные игрушечки.

Тут упала Бяла на материнскую грудь, стала слезами заливаться, обратилась широкой рекой. И по берегам той реки тотчас расселились человечки, стали деревни да города строить.

И стала Бяла игрушечкам своим – народу, из косточки мертвой чистым месяцем вырезанному, – да братьям своим заступницей. Шумит речка, у Земли-матушки за всякого просит…

– Вот так и бывает, – плаксиво пробормотала с постели Элька. – Все детям, а о матери никто не думает. А вот как они даются, дети-то.

Агата, едва сдерживая слезы, поспешно вышла прочь. Что сделала она не так? В чем провинилась перед Землицей, что та наказала ее худшим из испытаний – невозможностью ничего изменить и никого защитить? Бездействие изматывало и злило. Долгие годы была Агата хозяйкой, и не только домом – княжеством заправляла, пока супруг охотами да бабами себя тешил.

А вот как все повернулось. Далеко осталось уже ставшее родным Бялое, и из-за Эльки не могла Агата даже на вокняжение сына приехать, помочь Якубу справиться с уделом, которому княжение Казимежа на пользу явно не пошло. Как ни старалась Агата, а не сумела толком спасти Бялое от мужа, сына от топи не уберегла, дочь – от ненавистного замужества, а внука, еще нерожденного – от дочерней глупости.

Как же так получилось, что она, сильная, смелая, мудрая, сколько ни пыталась заслонить от беды тех, кто ей дорог, ничего не сделала?

Словно солью на живую рану сыпала травница, рассказывая свою сказку.

«Да что ты ревешь? – одернула Агата саму себя. Не умела княгиня Бялого мяста себя жалеть. Дело нехитрое, да полезного мало. – Сказку слушай. Сказки самое мудрое хранят. Сама Землица за дочерью уследить не сумела, а ты, получается, хочешь мудрее праматери всего сущего быть. Не о том молишься, не о том просишь. О мудрости надо просить, а не о всесилии. Ошибки всякий совершает, да не всяк умеет исправить. Сегодня ты бессильна, а завтра все по-другому повернется…»

Глава 32

Мерещится, что не исправить ничего, не вернуть. А душа, словно лисица раненая, дергается, огрызается, не желает продать дешево коротенькую свою жизнь человеку с колотушкой. И все кажется, что есть надежда. Вот она, за кустом, в овраге. Обступили беды и горести, берут в кольцо, как загонщики рыжую свою жертву, но что, если одним рывком прорвать кольцо, встать на ноги, обретя былую силу. Лови меня тогда, мужичок с колотушкой.

– Стой. Отойди. – Славко не узнал собственного голоса, грубого, хриплого. – Отойди прочь, княжий манус. Это не твой пес.

– И не твой… добрый человек, – скривил губы молодой маг. – Эта собака мне нужна. Ты даже не довезешь ее до Черны – издохнет, а я силой своей вытяну.

– Отчего она так тебе нужна? Отвечай! – Руки возчика ходили ходуном, глаза сверкали. – Это ее собака? Девчонки той, что руки твои вылечила? Отвечай подобру, манус.

Бородач ловко выхватил из-за голенища нож и молниеносным движением приставил к горлу Илария. Потянуло проклятое лезвие из-под кожи силу. Хоть и сложились пальцы в боевое, а не слушались белые искристые змейки, напуганные прикосновением железа.

– Ну! – прикрикнул возчик.

– Ее, – ответил манус, решив, что скрывать нечего. Остался летом Проха с Агнешкой, да, может, убежал сразу. Кто песьи мысли разберет. Едва ли сумеет бородач спасти пса, а если и вылечит, на что надеется…

Но, взглянув на лицо возчика, понял Иларий, что знает бывший манус хозяйку пса. Сердце заколотилось в груди, словно бешеное, кровь хлынула в голову, застучала в висках. Вот стоял перед ним человек, что видел Агнешку, знал ее хорошо, раз узнал и ее пса с одного взгляда на растерзанное волками тело, в котором едва теплилась жизнь.

Иларий глубоко вдохнул, унимая волнение. Не стоило показывать возчику, как хочет он сам найти Агнешку.

– Сумеешь собаку вылечить?

Иларий кивнул.

– Железку уберешь – вылечу. Сам ведь знаешь, что колдовская сила железа боится.

Бородач убрал за голенище нож, а Иларий опустился на одно колено, положил ладони на горячий собачий бок.

– Это что это ты удумал, мил человек? – забормотал рядом старик-словник. – Отвернуться не успел, а ты в чужого человека железками тыкаешь. Вот князю я расскажу, разбойник!

– В чужого, – буркнул мужик, – нельзя, значит. А в своих можно?

– Тьфу на тебя, изверг, – прошептал старик обиженно, осеняя себя Землицыным знаком. – Что тебе в этой псине? Всякую тварь мы теперь будем по дороге собирать, так и места на возу недостанет. Экий ты сердобольный.

– Ой, что ж с тобой сделалось? – запричитал приковылявший наконец вслед за всеми старик-сказитель. Опустился, неловко, со стоном, на погрызенные колени перед собакой. – Вы уж оживите его, господин манус. Уж как Дорофейка мой ко псине привязан: и спать, и есть с ним готов.

– Давно ли собака с вами? Откуда у вас пес? – в один голос спросили бородач и манус.

– Да под самую осень привязался к нам на повороте на Дальнюю гать. С нами перезимовал, с нами до Бялого подался. То уходит, то вертается. Уходит ненадолго. Может, охотится, да только мало что приносит. Дурной он.

«Сам ты дурной, морщеная рожа, – ответил мысленно Иларий. – Хозяйку свою он потерял, вот и ищет. Не волк чай, к человеку привычный, вот и тащится с вами, убогими».

Но ничего не сказал.

– В Дальнюю гать, говоришь? – пробормотал бородач хмуро. – Туда брел или оттуда?

– Да откуда я знаю. Мы потом в Гати с ним зимовали – никто за всю зиму не признал. Да только господин Лешек сказал, что пес уж больно хороший, дорогой. Верно, украл кто, а он и убег. Уж до чего хитер, паскуда. Сколько раз нам за него едва бока не наломали. Дорофейку пожалели, ко слепеньким да убогим многие жалость имеют.

– И ты с ворованным псом по дворам ходишь? В Черну идешь? – улыбнулся манус. – Не боишься, что князь Владислав тебя на стену свою страшную прибьет, а?

– Погляди на меня, господин манус. Ну какой из меня собачий вор? – обиделся старик. – Это прыть нужна, а у меня какая прыть? Это не только князь Владислав, любой знает. Мы бродячие, он бродячий. Бесприютная душа завсегда другую почует. Думал я его прогнать, думал, да только мальчонке уж больно нравится. У него, милостью Землицыной, мало в жизни радости – пусть хоть этот лобастый будет, думаю. А вон видишь как: я его хаял, а он нам с Дорофейкой жизнь спас.

Старый сказитель покосился на бородача:

– Он – и вы с господином манусом. Добрые люди. Подай Землица вам благ всяческих. Ведь Дорофейка мой в себя придет – в первую голову собачку начнет кликать. Как я ему скажу, что помер бродяга наш?

– Проходимец, – поправил его Иларий.

– Что?

– Проходимец его зовут, пса вашего. Это племенной гончак, любимец был князя Казимежа из Бялого мяста. Да только Казимеж в земле, а наследник его не жалует собачек. Вот пропажи и не хватились. Ворочусь в Бялое, скажу, что Проха новых хозяев себе нашел.

– Вот спасибо, добрый человек.

Иларий медленно провел ладонями вдоль песьих боков, разгоняя в руках силу. Переплел длинные белые пальцы, а когда обвились вокруг них бледные искорки колдовства, вытолкнул их светящейся струйкой в самую большую рану на боку пса. Края начали медленно стягиваться, сочившаяся из раны кровь потемнела. Иларий с трудом подавил стон – так много сил требовал Проха, сердце пса билось тяжело и быстро, хриплое дыхание вырывалось из приоткрытого рта, но усилиями мануса оно скоро выровнялось, покрытая свежими розовыми шрамами грудная клетка Прохи стала подниматься и опускаться реже. Казалось, он просто спит, утомленный дракой.

Краем глаза Иларий заметил за деревьями какое-то движение. Словно что-то белое мелькнуло. Испугавшись, что к ним вновь подбираются волки, манус вскочил, с ужасом осознавая, что истратил почти все силы на пса, не позаботившись о собственной защите.

Бородач выхватил свой нож. Сказитель, заохав, кинулся к мальчишке, которого оставил в поле лежащим на тулупе бородатого.

Но в чаще никого не было.

– Пуганая ворона куста боится, – усмехнулся старый словник. – Что это ты, батюшка, так скачешь?

– Ладно, забирай собаку, – не обращая внимания на язвительного старика, обратился Иларий к чернобородому. Тот нагнулся, чтоб взять на руки крепко спящего колдовским исцеляющим сном пса.

– Иди-ка, батюшка, будь добр, приготовь место на возу для мальчонки и этого героя. Да чтоб и вы с болтуном поместились и до Черны не растрясли себя. – Хоть на словах это была просьба, а говорил возчик совсем не как слуга.

Словник не стал возражать, засопел и поспешил через поле в сторону воза, волоча за уздцы лошадок. За ним, неловко ковыляя, поспешил с мальцом на руках старик-сказитель, да только быстро выдохся, повалился на колени, опустил мальчика на грязный снег.

Бородач следил за ними и не приметил, как Иларий тихо развязал пояс, а потом быстрым движением накинул пояс на шею противнику, рванул на себя и, когда тот захрипел, не в силах дотянуться до голенища, где прятал нож, шепнул в самое ухо:

– А теперь ты отвечай, добрый… человек, где ты в последний раз видел хозяйку этой собаки? Откуда ты знаешь травницу Агнешку?

– Агх… нешх… ку?.. Агх…

Иларий ослабил хватку. Противник согнулся над собачьим телом, пытаясь отдышаться.

– Ханна.

Сперва Иларию показалось, он пытается откашляться.

– Ханна ее звали, – повторил бородатый. – Стряпухой была при артели одной.

– Где?

– Недалеко от Черны. Пусти… Все скажу.

Иларий выпустил край пояса, вынул из сапога противника нож и после этого позволил бородачу подняться на ноги.

– Ну, договаривай. Какая артель?

– Да неважно, какая. Ушла она под самую зиму. Травница и правда сильная. Сказалась мне… Вечоркинской ведьмой. Мол, ищет ее Чернец Владислав, вот и ходит лесами от беды. Прибилась к лесным. Человека опоила и обокрала. Вот и выгнали ее. Едва не убили. Только когда гнали, собаки уж при ней не было. Лютая баба.

– Да что ты мелешь? Баба. Девчонка совсем. – Никак не мог Иларий представить, как могла оказаться Агнешка в чернской артели.

– Да об одной ли женщине мы с тобой говорим, манус? – не выдержал бородатый. – Наша уж никак не девчонка, хоть и не старая, но сразу видно, много выстрадала, сильно жизнь ее била. Может, и не твоя это лекарка? Мало ли к кому пес мог прибиться?

– Волосы у нее каковы?

– Да ветер знает. Она все платком укрывала, – отмахнулся возчик, верно, решив, что не может Ханна быть той девчонкой, что вылечила мануса. – Не та, знать.

– Может, и не та, – согласился Иларий. – Благослови вас Землица. Зла не держи. Много месяцев я ее ищу. Думал…

– Да что я, не понимаю? – легко пошел на мировую бородач. – И я б искал. Жаль, не Ханна.

Бородач поднял Проху на руки, развернулся и пошел в сторону сидящего на снегу сказителя.

– А Ханну эту ты хоть знаешь, где искать? – крикнул ему вслед Иларий.

– Да перед зимой утекла, где ж ее теперь сыщешь. Если умная, схоронилась хорошо.

Глава 33

Так просто не отыскать. Кажется, вот оно, напал на след. Еще немного – и конец долгим поискам. Да только каждый раз что-то ускользает, помаячит на границе сознания – и уйдет мелькнув.

Да, можно настойкой с крестоцветом радужное око заткнуть. Лопнет, рассыплется. Да только в другом месте вылезет: голодное, жадное. Не повяжешь каждой деревенщине, каждому купцу на пояс по склянке. Не гнать топь нужно, а с корнем извести. Так насытить, чтоб лопнуло брюхо и сгинула зараза без следа.

Чувствовал Владислав, что где-то близко ответ. Долгими вечерами мучил он пришлую словницу, заставляя рассказывать сказки. И то и дело натыкался в них на радугу, во всем встречал отголоски истинной веры, да только самой истины все никак не мог уцепить, как ни тянулся.

– Перевидеться бы с тобой еще раз, высший маг Мечислав. Убивать ты меня научил, а истинным именем назваться не пожелал. Тогда не просил я помощи, а теперь попросил бы, согнулся до полу. Спросил бы я тебя теперь тогда о многом, Безносая, Землицына сестрица. Да только ты все под личинами чужими прячешься, облик меняешь, как проклятое облако. Спросил бы я тебя сейчас, будь ты рядом, почему напала на Срединные земли радуга? Кто проклял нас? За что?

– А чего тебе меня спрашивать? Сам все знаешь.

Владислав обернулся.

Высший маг Мечислав выглядел точно так, как почти тридцать лет назад. Невысокий прямой, как палка, старик с белоснежной бородой и пышными седыми волосами чуть ниже плеч. Сразу ясно: почтенный человек, учитель.

– Не знаю. Здравия тебе не желаю, учитель. Это ведь живым желают. А тебе, верно, долгих лет. Хотя и этого не надо, не так ли? И добро пожаловать тебя не прошу. Такого гостя по своей воле не приглашают.

– И не приглашай, сам приду. Без зова. Судьба моя такова – без зова идти.

– Значит, пора мне, – неожиданно спокойно сказал Владислав. – Мой последний день пришел?

Старик расхохотался, похлопал князя по плечу сухой широкой ладонью.

– Не торопись. Не сейчас. Тебе еще две жизни прожить. Просто редко ты о помощи просишь. На моей памяти ни разу не просил. Все приказываешь. Вот и явился поглядеть, что это с тобой сделалось, Владек, что ты голову склонил.

– Предел свой понял, – мрачно ответил князь.

Странно было видеть вновь в просторных этих покоях старого учителя. Участливая память тотчас вынула из бездонных своих кладовых широкие полотна прошлого, разостлала под ноги алым ковром. Вспомнились мертвые, изломанные, с вывернутыми суставами, открытыми в беззвучном крике ртами. Вспомнилось, как шел он, наступая на чьи-то безжизненные пальцы, на слетевшие шапки, шел и мыслью одной давил каждого, кого касался взгляд. Падали замертво предатели и убийцы его родителей, не успев схватиться за свои кольца, за наговоренные книжки, за витые посохи. А сзади, вот так же положив руку на плечо юному ученику, шел высший маг Мечислав, а в глазах его светилась радуга. И ни разу не тронула отповедь Владислава Чернского. Бил он очертя голову, без устали, без пощады. Кровавая река текла по переходам княжеского терема. Но отчего-то Землица, всегда такая строгая к истиннорожденным магам, словно бы закрыла в тот день глаза на тринадцатилетнего сироту. Может, оттого, что несправедливость, учиненная в Черне, и ее чашу терпения переполнила. А может, оттого, что шла за мальчишкой в облике старого учителя сама Землицына сестра, Смерть.

Владислав невольно сделал шаг назад. Показалось, давно ушедшая в землю кровь течет прямо под сапоги.

– Предел? – улыбнувшись его отступлению, сказал гость. Глаза старика едва заметно переливались: то мерещился в них красный отблеск, то желтый, то голубой. – Ничего нет у тебя под ногами, Владек. И нет для тебя предела. Сам знаешь. Только в голове, в памяти он есть, ты сам его перед собой положил. Вон как пределами себя огородил. Очнись. Ты высший маг! Ты все можешь! За что-то Землица отповедью стукнет, а за что-то и подарит добрым знамением, да только и это не преграда для тебя, не предел. Вот где предел твой сидит!

Старик с нешуточной силой ткнул князя узловатым пальцем в лоб.

– Таким умом, такой силищей, такой властью тебя сестра моя наделила, да и мое благословение дорогого стоит. И что? Сидишь по уши в бабьей грызне! В подвале прячешься. Все, что нужно тебе знать о радуге, у тебя под носом, перед глазами, в твоем тереме. Соберись – да собери воедино. И не кликай меня больше. Уж в следующий раз не с пустыми руками уйду.

Глава 34

– То возьму, что тебе всего дороже. Вот тогда погляжу я на тебя, великий Чернец, Владислав Радомирович. Во все глаза смотреть буду, как жизнь тебя покидает. О-ох, рассмеюсь я тогда, Чернец. Спляшу на твоих костях. Вспомнишь ты тогда башенного мага-золотника Лукаша, что на службе твоей силу потерял.

Надзея со страшной полубезумной улыбкой подняла к глазам маленький изящный амулет на тонкой золотой цепочке – Землицын знак. Цепочка была короткая – взрослому на шею не надеть, разве что младенцу.

– Вот уж я тебя посвящу Землице, наследник Черны, – пообещала Надзея злорадно.

Амулет тихо покачивался, ловя угасающий солнечный луч. Надзея закрыла глаза ладонями и зарыдала. Не золотой кулон качался перед ее глазами – висел на пеньковой веревке Лукаш. Не успела, не сумела, не спасла. Не смог единственный ее сынок жить бессильным, осмеянным. Из золотников – в мертвую кость, на самое дно. Еле живой, израненный, досуха топью выпитый, не отыскал он себе в жизни нового места, нашел только моток веревки да крепкую балку сарая. Хоть бы прогнила, хоть бы провалилась. Но нет, хорошая хозяйка была Надзея, хотела сыну дом и двор в лучшем виде оставить: заменила подгнившую балку на новую. И вот как судьба обновила.

Думал Лукаш дом перестроить да в новый дом жену взять. Пошел ко князю Владиславу в башенные. Казалось, что не служить, сиди-посиживай. Даровые денежки. Да только обернулось даровое погибелью. Посиживали другие, а Лукашу вышла топь, око переливчатое. Ухватило – и лишило того, что было ему жизни дороже, дороже матери.

Стояло перед внутренним взором Надзеи серое лицо удавленника…

Глава 35

Мертвец, казалось, улыбался. Да что там, скалился. Губы, общипанные за зиму рыбами, не закрывали ровного ряда зубов. От тела шел тяжелый запах тления.

Войцех приказал закрыть гроб. Отвернулся, зажмурился, словно от боли. Лешек оказался не так крепок, как отец – сидел на лавке, размазывая по лицу слезы и причитая.

– Тадек, Тадушек. Ведь как так…

Иларий смотрел в пол, не в силах поднять взгляд. И тихий горестный шепот наследника, и тяжелое молчание самого князя рвали ему сердце. Никогда не делал Войцех дурного манусу, ни разу не заговорил как со слугой.

«Прав был Тадеуш. – Манус переплел пальцы, заставляя горе обратиться в силу, растворяя его в ладонях, растирая о белые шрамы. – Может, и стоило схоронить там, в Бялом. Чем так…»

– Чернец, говоришь? – хрипло спросил Войцех. – Чернец с ним к реке пошел?

Иларий кивнул.

«И я был прав». – В глазах князя бушевал такой гнев, такая лютая злоба, такая горькая обида, что понял Иларий: не успокоится теперь Войцех, пока не отомстит душегубу за смерть сына.

«Пусть мстит, – решил он про себя. – Не за своего, так за чужого. Хорошим человеком был Якуб, а почитай через Чернца ума лишился, от смерти отца, а Казимеж умер оттого, что поддался уговорам Чернского упыря и предал того, кто всем сердцем ему был верен».

Горько стало на губах, черно на сердце. Зачесались шрамы так, что Иларий, не замечая, стал со всей силы скоблить ногтями кожу ладоней, того гляди кровь выступит. Пригляделся – и правда, кровь. Да только не его, а собачья. Не успел с дороги ни лица ополоснуть, ни одежду сменить. Сразу вслед за гробом пошел к князю.

Дурных вестников никто не жалует, но Войцех сделал над собой усилие: распорядился покормить, определил в покои для гостей и просил оставаться, сколько надобно, хоть бы и до самых похорон, но если есть срочность какая – никто не станет удерживать.

Хотелось Иларию сорваться и гнать лошадь прочь, куда глаза глядят. Да только куда? В Бялое, что за долгое лето превратилось для мануса в кладбище? Говорят, не станет земля тебе родной, если нет в ней твоих мертвецов. Да только слишком много «его» мертвых стало в бяломястовской земле. Их призраки обступали изголовье постели, тянули руки, толпились, решали, чей черед мучить его, лишая сна. И Тадеуш был не живее призрака, словно бы и сам уверился, что он и есть Якуб Бяломястовский. Смерть и безумие поселились в доме, что когда-то Иларий любил больше родного. Все разрушилось с предательством Казимежа, а толкнул его на предательство Чернский Влад. Неужели к нему, виновнику всех бед, ехать? Прямиком на Страстную стену? Или бежать в отцов удел, под защиту к братьям? Стыдно. Явиться в отчий дом побитым псом, слушать насмешки старших, на посылках быть, на побегушках, ему, манусу истиннорожденному, по силе превосходящему братьев с колыбели.

Тяжело было смотреть на горе князей Дальней Гати, а все-таки остаться нужно было, хоть на денек. Всю зиму жил здесь Проходимец с бродячими сказителями. Может, видел кто его хозяйку, знает что о ней.

А если нет – уж тут выбора немного. Бородач сказал, под Черной жила женщина с псом. Ханна. Мало ли, что не признал он по описанию Илария Агнешку. Лисичка его и не таких вокруг пальца обводила.

Вспомнилось, как нарядилась травница мальчиком – никто не распознал бы. Может и степенной матроной нарядиться, не приметит никто, что молоденькая совсем. А может…

На миг мелькнула перед глазами Илария последняя их встреча. Его прозрение. Так ярко стоял перед глазами раненый Тадеуш, что сквозь морок не увидел Иларий заплаканных глаз, посеревших губ своей спасительницы. Сила захлестнула. Показалось, может он другого спасти от собственной участи, избавить от мук бессилия, от смерти. Думал, будет ждать его травница. Как другие бабы ждали.

Только потом понял – не такая она, как все бабы. Всю жизнь у мануса было одно и то же: он в окно, а полюбовница подол отряхнула и смотрит невинной голубкой.

Не знал он других баб. Не совладал с собой. Обидел – и не заметил. И только потом, когда сам узнал настоящую обиду, когда предал его тот, кому верил, кто был ближе родного отца – тогда почувствовал, что, верно, ранил свою травницу.

Глава 36

Обида – она страшней переломленного ребра. Зарастает кость, да только, бывает, напомнит о себе в дождливый день старая рана. А обида не заживает: едва затянется, как тотчас вскроется от неосторожного слова, от малого воспоминания.

Нужна Ханна князю – сказки сказывать, за княгиней ходить, терпеть черную гадину Надзею да язву – княжескую тещу. Может, и в постель к себе он хотел бы ее взять, да не жалует Владислав Чернский насильников, самолично клеймит. Только в этом и есть отличие его от синеглазого мануса Илария. Тот не постыдился снасильничать. Да и кто его обвинит: сама ходила, сама в глаза заглядывала, в рот смотрела. Уж думал: все его.

А как не стала нужна, как вернулась сила, как получил свое – ускакал, не оглянувшись.

Вот и теперь: «Свободна».

Да разве есть в этом мире свобода? Разве может человек жить, ни к чему не привязанный? Разве выживет? Не зря держит Смерть на правом плече вольный ветер. Он один и свободен во всем мире. Если не привязан ты ни к человеку, ни к месту, завертит, понесет над миром прямо в лапы к небовым тварям. Живая душа всегда ищет, где бы укорениться, к чему привязаться. Только мертвое свободно.

Думала Агнешка, что убил что-то в ней манус Иларий, что уж не привяжется она больше душой к тому, кто сильней, кто может ранить. Оттого и не касаются ее упреки чернских баб, что высокородных, что дворовых. Да только сказал Чернец: «Свободна» – и больно стало, горько, обидно. И страшно подумать отчего.

Неужели за покой, за сытость, за внимание к матушкиным сказкам… привязалась она к самому страшному человеку в Срединных землях? Пробила надежда на то, что изобретет князь-колдун средство от топи, каменную корку на сердце…

Агнешка зажмурилась, прогоняя слезы.

Говорили, что в Черне князь – злой человек. Зло говорили о нем злые люди. А потом били, унижали, убить пытались вечоркинскую ведьму. А под крылом этого злого человека целую осень и зиму Агнешка прожила, а зла от него и от верных его людей не видала. Сказки сказывала, травы смешивала, занималась тем, к чему душа лежит, – врачеванием да рукоделием. Словно снова у матушки в дому оказалась. Не ждала не гадала.

После того как слизнул ее слезы судьбы посланник – пес Проходимка, словно бы не осталось слез. Да только оттаяла душа, и столько соленой воды внутри накопилось – так и брызнула в глаза, потекла по щекам. От одного небрежного властного жеста прорвало плотину. Как ни кусала кулаки, как ни зажмуривалась, а все полились слезы, по щекам, по подбородку на черный платок, на темное платье. Поплыло, слетело обличье словницы Ханны.

Вот она, травница Агнешка, вся как на ладони. Не вилами – взглядом злым ткни, и истечет сердечной кровью.

Дверь затворила, да толку. Замки слугам не положены – вдруг среди ночи княгиня вызовет к себе? Села, поджав ноги, на кровать, на пестрое лоскутное одеяло. Уткнулась лицом в колени. Шумело в ушах слезное море, накатывало на глаза солеными волнами.

Не услышала за расходившейся внутри стихией Агнешка, как вошел кто-то, постоял у изголовья, погладил незримой рукой по волосам – и растаял. От касания этого стало легче, потянуло в сон.

Агнешка всхлипнула еще разок, но уже без горечи. Хоть и хотела бы ходить в домашних кошках, из блюдца пить, на мягком спать, а выпала судьба лисья – по лесу бегать от крестьян с вилами. Мало ли что пригрели – все кошкой не стала. И раны, что нанесли лисичке добрые люди, а особенно манус Иларий, не исчезнут никогда, уж больно шрамы широки. Не зарастут такие рыжей шерстью.

Всплыло в памяти красивое лицо мануса, синие глаза с озорной искрой, темные волосы. Вспомнилось, как скакали они на верном Вражко прочь от опешивших деревенских. Улыбнулась Агнешка – пусть таким и сохранит память Илария. Пусть сотрется навсегда все другое. Но нет, посмеялась память над просьбами, заботливо сохранила да без зова выложила перед внутренним взором травницы искаженное злобой лицо, окрик: «Что еще притащишь? Может, на палке мне колдовать? На камень прикажешь лечь и завывать, как деревенская баба-ведьмачка?» Вспомнился себялюбивый восторг в глазах мануса, когда потекла через содрогнувшееся от боли тело Агнешки обратно в руки Илария потерянная сила. Торжествовал, властвовал, радовался, ни слез ее не видел, ни просьб не слышал…

Когда чья-то рука коснулась плеча, Агнешка вскинулась, вскочила с постели, вскрикнула: «Не трожь!» Все еще стояло перед ней лицо мануса, горящие жаждой глаза, дурманил пришедший из прошлого запах подвявшего крестоцвета.

Владислав опустил руки, но Агнешка не видела ничего перед собой. Только молотила руками воздух, повторяя: «Не трожь! Не надо! Пусти!» Не заметила она, как сбила с головы черный платок. Волосы рассыпались по плечам.

– Да что с тобой, словница? – гневно окликнул ее князь, приблизившись, и удивленно замер. Почувствовал, видно, наложенный незримой рукой сонный морок.

Тонок такой сон, а прорвать пелену грезы ой как трудно. Кажется, все вокруг явь, и вновь лежит на остывающей земле травница Агнешка, а над ней склонился, сверкая глазами, любимый ее, синеглазый маг. И тело, и душа приготовились к боли, а сердце еще не верит, просит отпустить, пощадить.

Но разве сладишь с крепкими мужскими руками? Сколько ни бейся, сколько ни плачь. Сама виновата. Слишком близко подпустила.

Глава 37

Сама виновата. Не умела постоять за себя, за свое счастье. И теперь боли и стыда никакими водами не отмыть. Не поворотить вспять времени, не вернуть ту наивную девчонку, чистую, доверчивую.

Позволила отцу выбирать себе судьбу – и вот что получила.

Эльжбета глянула на сильно округлившийся живот и тотчас отвела взгляд. Оглядела добровольную свою тюрьму. За зиму устала она от матери, от Надзеи, от девок-помощниц хуже некуда. Ханну, мужнюю доносчицу, ненавидела всем сердцем. Даже больше супруга. С ненавистью вспоминала каждый день отца, надеясь, что не приняла его Землица в свои чертоги и что носит князя Казимежа ветер над вершинами сосен и треплет в грозу неприкаянную его душу Небо молоньями за все его грехи. А особенно за то, что сломал жизнь дочери.

Всегда она старалась послушной быть. Думала, за послушание позаботятся родители о ее счастье. Позволят стать женой Тадека, хорошее приданое дадут.

Но вместо этого взвалил отец на дочкины плечи судьбу всего Бялого. Сам сбежал на тот свет, а ей оставил расхлебывать.

Всего-то меньше года прошло, а уже казалось Эльжбете, что прошлая жизнь ее, незамужняя, далеко-далеко. Не дотянуться ни рукой, ни памятью. Смазалось, стираться начало лицо Тадеуша. Осталось лишь светлое пятнышко, словно солнышко сквозь облака. Хоть и пасмурно кругом, а все равно тепло.

Цеплялась Элька за воспоминания, доставала при всяком случае, словно картинки из сундука, из своей памяти. И картинки стирались, тускнели. Вспоминались какие-то обрывки: то рука любимого, широкая теплая ладонь, то белый платочек в ней, то русый локон, упавший на бровь.

И так горько становилось, так жалко себя, что Элька, с усилием поднявшись с постели, принималась метаться по комнате, бранила служанок: то требовала открыть окно, дышала жадно, то вновь приказывала закрыть – бил княгиню озноб.

– Наследник приказывает, – говорила всем строго Надзея, мгновенно появляясь рядом, словно дежурила все время за дверью. – Наследника Черны надо слушаться.

Служанки не роптали, выполняли все прихоти. А лучше княгине не становилось. Не наследник беспокоил ее, а прошлое: ненасытное, как пиявка, неутоленное, как жажда.

Звал из былого обманутый Тадеуш, просил быть его женой.

– Не могу я больше тут взаперти. Уйдите все. Ненавижу вас!

Эльжбета, обессилев, снова опустилась на постель.

– Одни и те же рожи ваши видеть не могу! Надоели хуже смерти!

В ярости Эльжбета вскинула кольцо, бросились жадно к изумруду белые искорки силы: «Дай, дай, хозяйка, воли, погуляем». Служанки кинулись прочь, Надзея закрылась рукавом.

– Ну-ка не смей! – раздался от двери властный голос Агаты. – Совсем сдурела. А ну как отповедью тебя ранит? Что делать будешь?

– Да хоть бы и убило вовсе, – крикнула Элька в отчаянии. – Не могу я так больше! Не по мне такая ноша. Сил нет носить! Терпеть сил нет! За что вы с отцом так меня ненавидели, что отдали Чернцу? Что я вам такого сделала?

– Надзея, выйди! – рыкнула Агата.

– Останься, Надзея! – не уступила Эльжбета, но ворожея, видно, почуяла, кого нынче лучше слушаться, и выскочила прочь. А может, побоялась получить сгоряча от одной из золотниц боевое заклятье.

– Ах ты тварь неблагодарная, – прошипела Агата. – Я-то тебя ненавидела? Любила, лелеяла. Говорила: беги, дочка, укрою. Потащилась за тобой в чужой удел, сына бросила одного, бессильного, на княжение! Все для Эленьки. А она вот как!

– Сына бросила! Зачем ты сюда притащилась за мной? Смотреть, как гибну? Как красота моя тает? Как судьба моя поломанная кончается?

Не сдержала Агата чувств, ударила с размаху дочку по щеке. И показалось ли то Эльжбете или и вправду было – улыбнулась едва приметно. Словно приятно ей было.

– Ненавижу тебя! – крикнула в сердцах Элька.

– Ненавидишь? Ну что ж. Твое право.

– Приедет за мной Тадек и увезет!

Эльжбета ожидала всякого, но не того, что запрокинет мать голову и расхохочется: зло, холодно.

– Приезжал уже.

Наболело, видно, у бяломястовской госпожи в чужом-то доме. Не скрывала, что хотела больно уколоть дочь. И уколола. Крепко.

– Покрутился у ворот и поехал прочь. Сама с ним говорила. Жидковат оказался твой Тадек. Думала, приедет он и правда за тобой. Уговорит князей защитить нас, спихнуть с Чернского престола проклятого Владислава. Но нет. Как жили, так и живем. Уж дороги растаяли, а все ни письма, ни весточки.

– Придет он! – отчаянно вскрикнула Элька.

– Что ж не пришел еще? – уперла руки в бока Агата.

– Случилось что-то, – не успев понять, отчего так решила, выпалила Элька. Обмякла вся, от страха словно косточки все растаяли, перестали держать ноги. – Случилось что-то с моим Тадеком…

Агата словно опомнилась, подскочила, обняла, зашептала:

– Не дури. Все с ним хорошо. Ездит по дворам, дружину собирает. Может, и правда получится у него, приведет соседей к стенам Черны.

Что-то еще говорила мать, торопливо, сбивчиво, горячо. Да только не слушало ее Элькино сердце, одно твердило: «Что-то случилось».

Глава 38

А что случилось – как разберешь, как расскажешь? Одно ясно – дурное что-то, черное. Смертью пахнет, темной водой.

Болюсь поежился, растер замерзшие руки. Уж две тарелки горячих щей выхлебал в людской, а все не мог согреться. Думал, как рассказать князю о том, что видел, да так, чтоб поверил господин Чернский и не осерчал. Не хотелось в опалу попасть, снова в бега пускаться. Жить в облезлом дырявом шатре после теплой сторожевой башни ой как не хотелось.

В дороге не так страшно было. Все дальше оставался за спиной обоз с мертвецом, суетился на возу над мальцом и собакой старик-сказитель. Когда Болюсь погрузил в несколько слов и мальчика, и его любимца в глубокий, исцеляющий сон, когда щеки мальчишки порозовели, а лапы и горло гончака задвигались, словно гнал он во сне кого-то с громким заливистым лаем, только тогда старик успокоился, перестал егозить на возу. Не зная, как отблагодарить, завел свои сказания. Одну за другой плел сказки, за сказками были, за былями слухи, да все напевно, так, что глаза сами смыкались. Задремал, видно, словник Болеслав. Да сквозь сон и пробилось к нему в голову грустное сказание об утопшем красавце-маге, что погиб за свою любимую.

Зацепилось за напевный сказ, вытянулось то, что хотел словник поскорее позабыть. То, что увидел он, прикоснувшись к мертвецу на повозке черноволосого мануса. Завертелось, сложилось, и уж не осталось у старого словника сомнений, что такое он увидел. Разошлась ткань бытия, открыла старику окошко, да только не разобрать, в былое или грядущее. Верно, грядущее, потому что увидел в ту прореху старый провидец бяломястовского наследника Якуба висящим в петле. Язык вывален, глаза закатились, а по щекам из-под белого платка слезы текут, на платье княжеское падают, да не впитываются, а скатываются. Кап-кап с сапог. Уж целая река под ногами у князя, и в реке этой под толщей воды движется кто-то. Ничего не видно – ни лица, ни одеяния, только плывет поверху пшеничная коса с синей лентой.

Вспомнил Болеслав эту косу, ленту вспомнил. Девчонку вспомнил, которой заказывал не ехать в Бялое.

Не послушалась.

Землица, прими.

Да только не вяжется, не кроится что-то. Вертит судьба, за нос водит своего старого подглядчика. Умерла девчонка, чувствовал это Болеслав, видел. Да только жив Якуб Бяломястовский, живехонек.

– Любишь ты загадки загадывать, Цветноглазая, – вцепившись пальцами в горячую кружку с грушевым взваром, пробормотал старик. – К чему ты мне все это показала? Девчонку. Князя. Из Бялого беда идет какая?

И так и сяк прикидывал старик, а все никак не мог додумать, к чему видение. Выдохнул, решил: пусть князь думает. Он высший маг, ученый человек – выдумает что-нибудь дельное.

Не удержался Болюсь, потянул за знакомую петельку – позвал на себя книжника Конрада. Тот явиться не замедлил, вбежал, словно кто пятки жег.

– А мне отчего-то показалось, есть тут кто-то, – сказал он, странно озираясь.

– Есть, – хихикнул Болюсь. Сложились морщинки вокруг глаз. – Я, батюшка. Отведи-ка меня к нашему господину.

Конрад рассеянно кивнул и побрел прочь. Словник потопал за ним, продолжая улыбаться. Да чего приятно было силушку в ход пустить. В поле мужичка поводить на нитке. Теперь вот потянуть толстяка-книжника в поводу. То-то загудит в горле, защекочет язык сила словничья. Застоялась за зиму. Так и не вылезла проклятая радуга, не моргнула даже. Не было повода колдовство применить. На товарищей своих, сторожевых магов, Болюсь петельки в первый же день закинул, да только ни к чему оказались, разве для шалости. Заставить магов послабее на руках ходить или петухом кричать. Но не сильно-то в сторожах на рубеже радужном пошалишь, не любит князь Владислав, когда со смертью шутят. А ну как топь откроется, а сторожа не готовы: силу растратили по пустякам. Не лопнет окошко, всех вытянет досуха.

Задумался словник: а может, растерял хватку за спокойную-то зиму. Не приметил, как встал за спиной великан Игор. Хватанул за шкирку как щенка.

– Снимай петлю, – прошипел в самое ухо.

Заегозил словник, задергался. Не к лицу почтенному магу вот так в воздухе ногами дрыгать.

– Чего? Какую петлю?

– Словесную. Колдовскую. С Коньо снимай, – отчетливо выговаривая каждое слово, произнес закраец. – В прошлый раз предупреждал тебя князь, чтоб не дурил. Да только черного кобеля не отмоешь добела. Верно, тебя, как горбатого, одна Землица излечит.

– Да я здоров, батюшка Игор. Что меня лечить-то.

Закраец сжал пальцы, словник захрипел, придушенный собственным воротом.

– Да сниму, сниму. Поди-ка сюда, господин Конрад. Благодарю тебя за помощь от всего стариковского сердца. Вел ты себя как почтительный сын, да не отец я тебе.

Конрад затряс головой, словно отгоняя сон. Потер глаза. С удивлением обнаружил, что стоит у самой потайной двери в княжеский подвал, и с немым вопросом уставился на Игора.

– Дурак этот старый тебя опять на петле водил. Теперь уж все, нет у него над тобой власти, да только снова не попадись.

– Ах ты, попрошайка, – замахнулся на словника Конрад, потянул другой рукой из сумки книгу. Болюсь приготовился к оплеухе, простой или колдовской – велика ли разница, все по уху. Но удара не последовало. Закраец перехватил занесенную руку товарища.

– Не тронь. Сам виноват, – бросил он сухо. Повернулся к старику. Сверкнули на мгновение из-за завесы пепельных волос зеленые дикарские глаза. – Ты ко князю шел – иди за мной.

«И как ни тошно ему ходить этак, пугалом, завесив рожу волосней-то», – подумал Болюсь, поспешая за великаном вниз по крутым ступенькам.

Но внизу князя не оказалось. Только парили под сводом подземного убежища магические светящиеся шары, да пузырилось, бродило что-то в больших чанах, а на столах выстроились в ряд бутылочки с зеленоватой, едва приметно светящейся жидкостью. Уж не раз видел старик такие бутылочки. В них хранил князь средство, закрывающее топь.

– Значит, одолел наш родимец-душегубец радугу-то, а? – хохотнул Болеслав, потирая сухие руки.

– Одна беда у вас, словников. Язык за зубами не умеете удержать, – пробурчал обиженно Конрад. – Ты еще князю скажи. Я, так и быть, буду изредка на площадь ходить и от твоей головы ворон отгонять. Чтоб подольше повисела…

– Да что ты взъелся, Конрад. Нет на тебе его петли, а ты все сердишься, – неожиданно мирным, каким-то будничным тоном сказал закраец. – А ты, старик, и правда помолчал бы. Уж больно смел стал, на башне зиму просидев. Не лекарство это от радуги, а припарка одна. Око закрыть можно, да только новое появится. Не этого хочет князь, а того, чтоб навсегда закрылись радужные глаза.

– Высоко мостится Владислав Радомирович, – поцокал языком словник. – Хотя, может, ему это и по силам.

– По силам. А как иначе. – В голосе великана была спокойная уверенность. Привык он к тому, что силе Владовой предела нет. – Но, кроме силы, нужны еще время и знание. Ты ведь много бродил раньше, старик. Много видел. И не просто так Конрада опять за петлю потянул, желая хозяина увидеть. Не хочешь, чтоб знали о твоем приходе? Что ты такое видел, словник? Наяву или дар твой о себе знать дал?

Болеслав не сумел сообразить, как быть. Странный этот новый закраец, спокойный, дружелюбный, вызывал опасений втрое больше, чем грубый дикарь, черной птицей следующий за своим хозяином.

– Видение у меня было. Только учти, одному князю Владиславу я его поведаю.

Глава 39

– Не хочешь – не говори. Расспрашивать не стану. Скажи только, в моей земле с тобой такое сделали?

Агнешка прижалась лицом к черному бархату княжеского кафтана, спрятала пунцовое от слез и стыда лицо. Стыдно было, как билась она у князя в руках, как кричала, как выдала себя, боль свою и беду. Словно морок на нее кто навел, да только разве возможно это? Не действует на нее чужая магия, ничья не в силах коснуться травницы Агнешки. С рождения такая она. Но отчего тогда приняла она князя за Илария? Словно черная тень безумия накрыла – и полетела прочь, насытившись ее страхом.

Да только поздно уж было. Вошел Чернец – увидел, услышал, пожалел. Очнулась от горького страшного сна лекарка в крепких руках: ни шевельнуться, ни дернуться.

– Это чтоб ты себя не поранила, Ханна, – раздался над головой знакомый ровный голос.

– Пусти. Все хорошо со мной.

– Нет. Не хорошо. Не глухой я и не слепой. Понимаю, рассказывать не захочешь. Но в Черне, у меня под рукой, за такое клеймо ставят. Посередь лба. Не для того дана сила, чтоб над слабым куражиться: взрослому – над дитем, истиннорожденному – над мертвой костью, мужчине – над женщиной. Просто дай мне знать, если увидишь того, кто дурно с тобой поступил. Не просьба это, Ханна. Как князь велю.

Агнешка только тихо кивнула. Хотела встать, но голова отчего-то пошла кругом, ноги не удержали.

– Ты не спеши, не торопись. На тебя сложный морок набросили, после такого отдохнуть нужно.

Хотела Агнешка сказать, что нельзя на нее морок набросить, не в человеческих это силах, но осеклась. Никому этого знать не нужно. Всякий дар не только сила, но и беда. Вдруг захочет Чернец или кто другой использовать ее во зло? Сила ее такова, что не может она сама колдовать, себя защитить. Мало ли, что колдовство не берет – есть и сила простая, человеческая. Хорошо говорит князь о том, что не должен слабый страдать от сильного, да только что скажет он, когда узнает, что за дар у мнимой словницы Ханны? Сколько раз обманывалась Агнешка приветливым видом и добрыми словами, лживыми обещаниями безопасности и помощи. Вилы и колья учат куда лучше любого наставника. Ими сама жизнь тебе науку выживания вколачивает. Хорошо ее выучила Агнешка, и теперь страшно было оказаться обессиленной, напуганной – в чужих руках.

Князь не удерживал, руки его едва касались одежды девушки. Только так, чтобы она не соскользнула с его рук на пол.

Агнешка, не зная, куда деть взгляд, попросила тихо:

– Пусти, Владислав Радомирович. Войдет кто, увидит – судачить станут.

– Не осмелятся, – спокойно ответил Влад. – Я их князь.

– Ты-то князь, – горько покачала головой Агнешка.

Владислав осторожно опустил ее на узкую постель, мысленно направив излечивающее от последствий тяжелого морока заклятие. Не белыми змейками – незримыми широкими волнами потекла к Агнешке сила высшего мага. Натолкнулась на таинственную преграду и, умноженная стократно, рванулась обратно к своему господину. Всего-то и коснулся рукой руки, только и этого оказалось достаточно.

Агнешка знала, что будет. Сжалась. Зрачки князя расширились от удивления, глаза засияли нестерпимым белым светом. Стены и пол вокруг Владислава мгновенно покрылись инеем, в углах комнаты завертелись маленькие снежные смерчи, начали расти. Князь быстро совладал с собой, бросился к окну и, распахнув створки, громким глубоким голосом выдохнул: «Будь свободна».

Сила его, данная землей, ею рожденная, поняла приказ по-своему. Обрушились с крыши княжеского терема и хозяйственных построек последние пласты талого снега. Вымешенная сапогами и копытами грязь на дворе высохла, у стен зазеленела трава. Но не так-то просто силу высшего мага без беды растратить. Едва заметное шевеление воздуха – и уж в саду, где гуляют по теплу чернские княгини, на ветвях груш распустились листья, за ними – первые розовые цветы.

Влад, ужасающе бледный, вцепившийся руками в подоконник, перевел взгляд на небо. Серые облака расступились, истаяли, открыв взору хрустально-синий небосвод, по которому катилось яркое весеннее солнце.

Князь обессиленно прислонился к стене и посмотрел на сжавшуюся на постели, зажмурившуюся от страха девушку. По лицу Владислава тек градом пот, руки дрожали. Видно было, что колдовская лавина крепко ударила по князю.

– Кто ты? – хрипло спросил он. – Что не словница, я сразу понял. Так что сказки оставь другим. Бывает, не могу я увидеть кого-то, если этот человек в когтях у Цветноглазой побывал. Я с ней знаком и выбор ее всегда уважу. Она не взяла – и я не трону. Но ты… ты другая. Ты не смерти избежала… Ты новая ученица Безносой?! Ты Бяла?!

Агнешка почувствовала, как в груди закипает гнев.

– Не суди, князь, о чужой жизни. Не ты один со смертью знаком…

Не успела она договорить. Князь, пошатываясь, приблизился, схватил за плечи, сморщил в пальцах черную плотную ткань платья.

– Ты его знаешь? Он учил тебя? Он поэтому сегодня к тебе заходил?

– Да кто? – не поняла Агнешка.

– Старик Мечислав. Высший маг. Я видел, как он в дверь твою вошел. Пошел за ним, да только его разве догонишь? Только тебя нашел, да не сразу увидел, что морок наброшен.

– Не было здесь никакого старика. Задремала я. Прошлое затянуло, раны старые разбередило. Проснуться не могла. Никто ничему колдовскому меня не учил. Не колдунья я, травница. Мать научила лекарскому искусству, а как не стало ее – одна жизнь у меня в наставниках.

Видно, не поверил князь, задумался. Гнев его понемногу утихал. Слабость после выплеска колдовской силы взяла верх: Владислав опустился на скамью, потер ладонями лицо. Потом со странным выражением уставился на свои руки, тихо проговорил:

– У меня перед глазами…

– Что?

Чувство опасности, благодаря которому выжила Агнешка в самые трудные дни, настойчиво напомнило о себе. Вернулась сила, легкая дрожь поселилась в теле – вскочить, бежать, спасти себя, укрыться от беды.

– Стой, – пригвоздил ее словом к месту князь. – Не вздумай бежать. До двери не доберешься. Сила моя на тебя не действует, это верно, но двери и окна меня послушают. К тому же Игор куда быстрее, чем ты.

– Если сила не действует, почем знаешь, что побегу? – глянула исподлобья Агнешка.

– Не первый день на свете живу, только и всего. И на людей смотрю внимательно. Научился кое-что примечать. Не силой единой истиннорожденные власть удерживают, Ханна. А может, и не Ханна ты вовсе?

Агнешка вздрогнула. Князь усмехнулся, понял, что угадал.

– Ну, давай знакомиться заново, травница. За дверь эту ты не выйдешь, поверь на слово, пока не расскажешь мне всего, что я должен знать. Отчего-то выбрал тебя мой почтенный учитель, высший маг Мечислав – значит, не простая ты мертворожденная лекарка. И дар твой особенный. Кто ты? Зачем явилась в Черну? Как все, убить меня мечтаешь?

Владислав говорил с каким-то болезненным злорадством. Словно гордился умением наживать врагов. Агнешка отрицательно покачала головой.

– А зачем тогда ты явилась? Зачем терпишь все? Ради какой цели? Чего ждешь?

– Жду, когда ты средство от радуги сыщешь! – выкрикнула, не выдержав его тяжелого взгляда, Агнешка.

– И об этом знаешь? Видно, о тебе он и говорил… – Владислав снова задумался.

Вот он, единственный миг для побега. Агнешка вскочила и рванулась к двери, побежала по переходу, надеясь, что не успеет Владислав крикнуть своего великана.

Но одна из дверей с громким стуком захлопнулась прямо перед ее лицом, и сколько ни дергала Агнешка, не поддавалась тяжелая дубовая створка. Захлопнулись, едва не слетев с петель, ставни на окнах. Плача и размазывая по лицу слезы, девушка била кулачками в дверь, в наглухо закрытые окна, но тщетно. Она оказалась в полутьме запертого со всех сторон перехода между крыльями княжеского терема.

Владислав шел медленно, засветив над головой один-единственный колдовской шар. Видно было, как он устал, с каким трудом переставляет ноги. В трепещущем свете шара стало заметно, что князь немолод. Из стальных глаз Чернца смотрела тьма.

Агнешка испугалась. Испугалась настолько, что, едва сбоку, в нише, которой она раньше не замечала, открылась небольшая дверь, за которой мерцал слабый свет, она бросилась к ней со всех ног, нырнула в едва освещенный лаз и, оступившись, полетела вниз по мелким, растрескавшимся от времени каменным ступенькам. Запуталась в просторном черном одеянии, закричала.

Глава 40

– Что ты верещишь, дура? – прошипел он.

Крик оборвался. Иларий зажал девчонке рот рукавом.

– Не ори, обознался я. За другую принял.

Да и как не принять. В потемках и ростом показалась похожа, и волосы, в косу заплетенные, светлые, с рыжиной, косынка белая.

И мысли не было, что не станет его Агнешка вот так разгуливать по Гатчине. Не успел Иларий узнать, отчего она бежит, да только уверен был – есть у лекарки причина таиться по лесам. Не просто так ведь деревенские ее вилами гнали. Нет дыма без огня.

И все же, едва увидел в конце улицы девчонку с косой – ноги сами понесли к ней, сердце заколотилось в висках, не позволяя собрать разлетевшиеся мысли. Осталось лишь оглушительное, по всему телу звенящее: «Она! Она!»

Но не она оказалась. Другая. Покладистая девчонка, отходчивая. Заночевал Иларий у нее в крохотном домике на окраине села. Горячая оказалась девчонка, умелая, огневая. Ушел манус под утро, невыспавшийся, с тяжелым сердцем. Выспрашивал он у новой своей знакомицы, не видела ли она его «сестру», что последний раз встречали в Гати. Но заверила девчушка, что не забредала к ним такая «сестрица». Девку чужую, может, и проглядели бы, но не травницу: хорошей лекарки в Дальней Гати почитай лет пять как нет. А гончак хорошей породы всю зиму при княжеском дворе пробыл, да по оттепели ушел с перехожими сказителями. Куда – одна дорога ведает, Землица знает.

Понимал Иларий – ехать надо. Не по тому следу пошел он, отыскивая рыжую травницу. Нет и не было ее в Дальней Гати. Привели сюда Проходимца странники, побоялся пес от человека отстать, вот и остался на зиму, а там и привык, позабыл про прежних хозяев. Собачья память короткая.

Был когда-то и Иларий счастлив такой памятью – прожил день и забыл. Да только теперь на душе такое лежит тяжким камнем, что не забыть, не выкинуть из головы.

Но спасла же травница его руки – может, и душу спасет. Только где ее искать, спасительницу? Может, за все, что сделал он, не спасение ему отныне суждено, а гибель?

Оттого и ведет дорога в проклятую Черну.

Может, пойти навстречу судьбе, Землицыным знаком осенясь, и будь что будет?

Выйти к истоку своей беды, как делают смелые люди, а не прятаться от нее, отыскивая по лесам призрак спасения? Глянуть в глаза князю Владу, который уж почитай полгода Илажкин хозяин, да только не знает, что слуга его пожизненный в живых и служить должен. Замкнуть круг черный в черном княжестве на черной реке.

Готов против Черны Войцех идти – смерть сына его в путь поторопит, каждого в дружину гатчинскую поставит, кто годен. Месть – пламя высокое, в нем княжества горят, как пучки соломы. Родится наследник чернский – тотчас вспыхнет огненное кольцо вокруг Владова удела. И уж тут только не зевать останется, чтоб самому не опалиться и на пепелище свою выгоду отыскать.

Да только как Тадеушу объяснить, что может и не дожить в Черне до рождения княжеского наследника Иларий? Чуть заглянет ему в голову Владислав Радомирович, такого наглядится, что не только манусова – многие головы полетят. Легко сказать – скрытно в Черне будь. Да где скрыться от такого человека? Где от судьбы схорониться? Она и на печке найдет. Рано или поздно выплывет…

Глава 41

…все, станет явным утаенное. Сколько ни крути, а прищемит судьба хвост, заставит ответить за все, что сделал и чего не сделал.

Возчик постоял у ворот, не решаясь открыть тяжелую створку и войти на собственный двор. Столько лет думал он, что дом его стоит запертый, заколоченный, в ту часть города, что за ярмарочной площадью, много лет не захаживал, не ездил, не хотел сердце рвать. Не мог на дом тестя глядеть, куда вернулась Наталка, и на свой дом не мог – болело все в груди от воспоминания, как молод он был, здоров, силен. Думал, что и счастлив.

Да только, оказывается, недолго пуст стоял его дом, и супружница по дворам не побирается. Ворота крепкие, скобы новые, во дворе кони ржут, девки перекликаются.

Славко взялся за воротину. Смазанная, она легко поддалась. Он оказался на собственном дворе. Нахлынули волной воспоминания. Как привел он на этот двор невесту, как придумывали они имя первенцу. Как с этого самого двора уходил он на башню Владову за легкой деньгой. Вспомнил, как бросали дворовые в возок сундуки с вещами Наталки, а она, размазывая по лицу слезы, винила его за свою загубленную жизнь.

Не желала жить с калекой. С бессильным.

Словно по сердцу ножом резала. Умер от таких слов бывший манус и воскрес только в лесу, прибившись к лесному воровскому народу. Научился бессильным жить, растерял охоту к домоседству, выучился дорогою время мерить.

Может, и Наталка решила, что умер он. Отдала кому-то его дом.

Только подумал так, донесся из окна окрик. Одна из девок побежала, от страха выпучив глаза, в дом.

Голос Славко узнал сразу.

Вот, значит, как, вернулась в мужний дом без мужа-то, живет припеваючи, девок гоняет?

Славко широким тяжелым шагом двинулся к двери.

– Ой, – кинулась наперерез девка, худая, дерганая, – вы к кому это будете, батюшка? Госпожа сегодня никого не желает видеть.

Славко широко улыбнулся, покачал головой, поцокал языком:

– Видеть не желает. Вот беда. А я все-таки пойду попробую.

– Вам проба, а нам косы вырвут, – пробурчала девка.

– Кто? Вацлав?

– Да старик уж три года как в могиле. Как разорился, так захворал и помер. Прими, Землица, его душу. Строг был, да меру знал. Разу никого не пришиб.

– Кто ж тогда, хозяйка? – сурово спросил Славко, но девка уже юркнула перед ним в двери, из-за которых, долетая грозным эхом из глубины дома, слышался голос той, что все еще была перед Землицей, законом и людьми его женой.

– Пошел вон! – Только взглядом скользнула, насупилась, махнула полной рукой. – Здесь не подают. Побирушек не кормим.

– Здравствуй, жена, – тихо проговорил Славко. – Думал, не свидимся. Не хотела ты жить в доме топью проклятого, а вон как разжилась. На какие это деньги, душа моя?

Смотрел Славко на жену и понять не мог, как из тонкой тростиночки превратилась она в этакую бабищу, завернутую, как лежалая капуста, во множество коричневых одеж – тут тебе и шерстяное платье, и душегрея на меху, и платок пуховой на плечи накинут. Привозной платок, дорогой, и душегрея, верно, в монетку влетела.

– Мое это, – крикнула Наталка, но отступила, когда муж сделал шаг вперед. – И не твоего ума дело – моя жизнь. Ты обо мне и не вспоминал, ушел, и поминай как звали.

– Это ты оставила меня, Наталка. Помнишь ли? – Славко почувствовал, как встал в горле ком. Горько стало, словно не годы, а считаные дни назад искалечила его топь и еще не зажили раны на руках, свежи раны сердечные.

– А чего ты хотел? Я за мануса замуж шла, на княжеской службе. Ты на себя посмотри, оборванец, калека! Как ты опустился, кем стал! Разве должна я была с тобой по дворам пойти?

– Это верно. Не должна. Да только живешь ты в моем доме.

– Дом? – заверещала Наталка, нелепо приседая от гнева и разводя руками. – Твой дом? Сколько ты приданого за мной взял, а? А мне только обещания одни! Муж – манус. Истиннорожденный. Думала, детишки магами будут, перестанут меня мертвой костью величать, при отцовых-то деньгах да при таком муже. А муж вот как – отдал свою силу князю Владу да его ненасытной радуге! Дом твой, говоришь? Нету тут ничего твоего! Нету! Все это только плата за жизнь мою молодую загубленную. Сколько лет живу как вдовая при живом муже! И что деньги тебе за твою службу князь присылал, так то врут.

– Какие деньги? – Славко не сумел сдержать удивленного возгласа. Наталка поняла, что сказала лишнего, выпучила круглые блеклые глаза.

– Какие? Никакие! Какие у тебя деньги, оборванец! Посмотри на себя…

Глаза ее стали и вовсе круглыми, как деревянные бусы на шее деревенской красотки в базарный день. Когда руки мужа сомкнулись на ее горле, Наталка присела от страха, захныкала, не в силах вдохнуть.

– Какие деньги? Хочешь, чтоб я ко князю Владиславу пошел и спросил? Как думаешь, помилует он тебя или по Чернскому закону велит палачу положить правую ручку твою на пенек да топориком стукнуть, а потом за ворота выставит в одной рубашке? А может, за то, что столько времени лгала и мужа обкрадывала, и князя, велит голову твою на Страстную стену прибить?

Наталка разревелась, едва вдохнув, осела мешком на пол. Обхватив руками себя за плечи, завыла, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Да какие деньги… Славко… Да разве стоят эти монеты жизни человеческой!..

– А чего стоят? Выкупил ли я этими деньгами у тебя твою, – Славко усмехнулся, – загубленную молодость?

– Да лучше б я никогда тебя не видала! Ноги б моей не было в этом твоем проклятом доме!

Славко смотрел, как та, что когда-то казалась ему краше солнца, сидит на полу, размазывая слезы по широкому лицу, и не понимал, как мог он любить ее.

– Не было б ноги в этом доме? – спросил он грозно. – Что ж, желание жены для мужа закон. Поднимайся, Наталка, провожу за ворота. И не смей возвращаться. А то… тотчас узнает князь Владислав, куда уходили его деньги, что он так щедро посылал пострадавшему на его службе манусу Бориславу Мировидовичу.

– Мое здесь все, – всхлипнула зло Наталка.

– Твое, твое, кто ж спорит. Забирай все, что унесешь. Можешь подводы пригнать. Да только чтоб к закату не было тебя в доме. Новые жильцы приедут.

– Что, полюбовницу себе взял? При живой жене?

– Дура-баба, – процедил сквозь зубы Славко. – Думаешь, после тебя стану я бабам верить?..

Отчего-то вспомнились ясные глаза девчонки из Бялого, Ядзи. Давно не видел ее Славко. Может, пожелай она, и привел бы в дом. Верно, не стала бы она пенять ему за бессильные изуродованные руки. Сочувствие имела к таким, как он – узнать бы, откуда. Словно и не пугали ее шрамы от радуги. Иные увидят – что мужики, что бабы – и тотчас прочь торопятся, на самый дальний край воза пересаживаются. Словно радугой заразиться можно, как чесоткой. А он еще обидел ее, вечоркинской ведьмой назвал…

Глава 42

Да разве может она быть вечоркинской ведьмой? Хоть плашмя положи на Росский хребет поперек Синей гряды, ни искорки не выдавишь, хоть бы завывала она трое суток кряду. Даже если и Бяла, если верить легендам, нет у Бялы такой мощи. Бяла чужой силой повелевает, своей не имея. У девчонки в крови магии нет вовсе.

Уж если нет ни капли силы в ком, это Владислав тотчас чувствовал. Но Болюсь не унимался, тыкал пальцем в девчонку, что так и осталась лежать на земляном полу под последней ступенькой лестницы.

– Она это, она! Ведьма! Вечоркинская! Ее я в лесу в доме видел. О ней рассказывал!

Девушка не шевелилась. Казалось, не дышала даже. На руках слабо кровоточило несколько ссадин – оступилась она так неловко, что Владислав не сумел ее поймать, а сидевшие внизу, в подвале, и подавно.

Черный платок с головы девушки слетел. Рыжеватые волосы рассыпались по полу. В мерцающем свете магических светильников они казались потеками расплавленного червонного золота.

Владислав нагнулся, нежно коснулся этих светящихся волос, а потом резким движением намотал несколько прядей на кулак и потянул вверх.

– Хватит валяться, словница Ханна, настудишься. Помрешь еще. Бяла – птица редкая, не всякое столетие рождается, а нам видишь, как повезло. Отчего-то привел тебя ко мне высший маг Мечислав.

Девушка открыла глаза, со стоном поднялась, пытаясь отцепить пальцы князя от своих волос. Глянула со злым отчаянием.

– Ты, значит, ведьма из Вечорок? Радугу открывать умеешь?

– Сам знаешь, что не в человеческих это силах – топью властвовать. – Девушка попыталась отступить в сторону уходящих наверх ступеней, но за спиной у нее бесшумно вырос Игор. Великан втянул носом запах загнанной травницы, из-под бледной завесы волос послышалось довольное хмыканье.

– Она это, Владек. Там, где у камня ворожею изломало, она от нас пряталась. Запах ее страха я запомнил крепко.

– Умеешь прятаться, а, Ханна? – Влад сжал в кулаке волосы девушки, она вскрикнула, дернулась. – Всю зиму под самым носом у меня хоронилась. Чудо Землицыно, Бяла. А я и не ведал…

– Люди добры и приветливы, вот и научилась прятаться, – пробормотала девушка.

– Откуда знаешь, что я лекарство от топи ищу? Он тебе сказал, высший маг Мечислав? Ну!

– Не знаю я никакого мага! Что затвердил, Землицей клянусь, не знаю! Ты сам мне сказал! – вскрикнула девушка. Едва выпустил Владислав ее волосы – отскочила в сторону, забежала за длинный стол, на котором виднелись темные потеки – следы работы с прежними жертвами топи. Поняв, чем испачкан стол, принялась тереть руки о подол.

– Это ж когда мы с тобой успели о топи потолковать?

Девушка на мгновение задумалась – признаться ли. Знать, по взгляду князя прочла: выбьет он из нее правду, вытянет.

– Ты мне сказывал, когда вместе с тобой по башням на лошадках ехали.

В глазах Владислава сверкнул интерес, он задумался, припоминая.

– Манус-то бывший жив, Ханна? Тот, чью личину ты украла, чтобы меня вокруг пальца обвести.

– Жив, – виновато опустила глаза девушка. – Едва не пришиб… Вечоркинскую ведьму.

Князь улыбнулся одними глазами.

– Жаль.

– Что не пришиб? – бросила с вызовом травница.

– Что не у него, а у тебя я прощенья просил за его раны. Да будет судьба, еще увидимся и переговорим. И как же ты утекла, ведьма?

– Пожалел.

– И ты пожалел, что ли, батюшка? – бросил Влад через плечо старику-словнику, прижавшемуся к стене поближе к лестнице – уж больно грозна беседа выходила у князя с повитухой княгининой. –  Его узнаешь? – обратился он снова к лекарке, не дождавшись ответа от старика.

Девушка кивнула.

– Знаю. Он от меня твоих охотников увел, петлю на книжника накинул ловко, тот и не приметил.

– Испугался, батюшка, – запричитал Болюсь, трясясь всем телом. Уже мерещилась ему усаженная головами Страстная стена. – Подумал, высший маг она. Петля-то моя так и отскочила. А потом она за нож из проклятого железа схватилась, я и вовсе перетрухнул. Да и больного пожалел, уж как тяжко стонал.

– Какого больного? – спросил Владислав, глядя, как переменилась в лице Бяла. Губы ее затряслись, руки задрожали пуще прежнего, в глазах отразилась такая боль, что Владислав с трудом поборол желание броситься к ней и прижать к себе, почувствовать вновь ее тепло, словно дрожь ее тела заставляла оживать его собственное, сжатое тисками самообладания, злости и желания отомстить.

– Братец у нее больной лежал, – заторопился ответить словник. – Мало ли что не схожи. Сказано – братец, так я и не перечил. Не знаю, жив ли. Крепко руки ему выжгли.

Владислав глянул на девушку. Без черного своего платка, с разметавшимися по плечам рыжими волосами, с лихорадочным румянцем на щеках – не бабой глядела, девчонкой. Как раньше не увидел он, что не старше словница Ханна его супружницы? Глухая злоба накрыла князя с головой. Имя бы вызнать «братца» этого, узнал бы проклятый ветром насильник, что такое боль, попомнил бы, как куражиться над слабой лекаркой, что сама жизнь из нее на долгие месяцы ушла и только-только возвращается.

Жаль, не умела читать его мысли лекарка. Сжалась, решила, видно, что гнев его на нее нацелен, вот-вот обрушится.

Стыдно стало Владиславу так, что зубы свело, сама голова опустилась.

– Вот какая ты оказалась, ведьма из Вечорок, – пробормотал он сам себе.

– Думала, умнее ты, властитель чернский, – скривив надменно губы, прошипела Ханна. Видно, решила, что все равно не жить ей, не выбраться из подземелья, где режет людей под колдовскими огнями князь-кровопийца. – Заладил: «вечоркинская ведьма»… Да, я это. Давно с топью знаюсь. Мать мою она приломала. И если б могла я ею властвовать, неужели не сумела бы отвести от той, что единственная любила меня во всем земном пределе? Да только уж вбил ты себе в голову – ведьма. Бессильная, вилами благословленная на сотню верст окрест родного дома – а все ведьма. Ну давай, режь. Нет у меня на тебя обиды, благодарю за кров и покой. Впервые за столько лет спала без опаски, ела досыта…

Конрад и Игор смотрели, напряженно застыв, но не на лекарку – на князя. Лицо его словно окаменело, замерло. Владислав чувствовал, как от напряжения гудят мышцы, но пошевелиться не мог. Ловил каждое слово.

А потом, не разбирая, чисто ли, опустился на колени перед девчонкой. Она только ойкнула и умолкла.

Владислав обнял ее ноги, прижался лицом к черной колючей ткани и проговорил тихо: «Прости».

Не знал он, у кого просит прощения – у девчонки ли, что гнали вилами по деревням из-за того, что убедил он всех: повелевает кто-то топью. Вот и нашли деревенские ту, на кого страх свой можно, словно на жертвенного ягненка, повесить да забить камнями до смерти, чтобы Смерть цветноглазую умилостивить. А может, просил прощения у тех, кого убили, снасильничали, чтоб к нему доставить… вечоркинскую ведьму.

Не знал он, что с ним такое делается, что творится. Раньше и бровью бы не повел, а теперь – верно, Бяла это все, Бяла – словно душу кто из него вынул и в ступке размял в труху, в мелкий летучий пепел.

– Что же это делается… околдовала… мага высшего околдовала… – зашептал, пятясь к лестнице, старик-словник. – Ох ты ж, Землица, заступница, блага помощница…

– Стой!

Не понял сперва Влад, кому крикнула Бяла-Ханна, ему или старику. Выпустил ее ноги, вскочил, думая: а не прав ли старик, а ну как и правда зачаровала его Бяла каким-то своим особенным колдовством…

Почувствовав волю, бросилась лекарка к старику и зажала ему ладошкой рот.

– Не говори. Матушка эту молитву шептала, когда око ее приломало.

Владислав почувствовал, словно толкнули его в лоб, как давеча учитель – узловатым пальцем. Сложилось все в один рисунок, почти, только чуток додумать, понять, собрать, приладить одно к другому да осмыслить, как это все вспять обернуть. А для этого – не зря пришел с подсказкой высший маг Мечислав – все у него под носом есть, в руках. Осталось не выпустить.

Во все глаза глядеть, не пропустить ни слова, ни намека, не дать ускользнуть ниточке…

Глава 43

Он и смотрел во все глаза, озирался, ожидая подвоха. Да только никто не кричал, не гнал, не бранил, не называл побирушкой и юродивым.

Багумил потрогал пальцами покрывало на широкой кровати, и такое оно было гладкое, чистое, что свои пальцы показались ему корявыми сучьями, землей перемазанными.

– Не Землица ли меня прибрала, дяденька? Какое тут все ласковое, трогал бы и трогал, – проговорил Дорофейка, медленно идя вдоль стен, обитых печатным тонким льном.

Бородатый спаситель их только улыбался, показывая крупные желтоватые зубы.

– Успеешь еще натрогаться, мальчонка, – проговорил он глухо, но без раздражения, с теплом. – Тут жить станете.

– А не сгонят нас, добрый человек? – недоверчиво проговорил Багумил. – Ну как вернется хозяин, и нам попадет, да и тебе не поздоровится.

Бородач запрокинул голову и захохотал, так что Багумил испугался, в рассудке ли спаситель или попятился с ума, пока дорога его по лесам крутила.

– Мой это дом, старик, мой. Никто тебя отсюда не сгонит, покуда я жив, а я живучий! – Он с какой-то отчаянной гордостью задрал рукав и показал плотную белую сеть шрамов.

– Стой, – тихо сказал мальчик, подошел, словно кто вел его прямо на эту изуродованную руку. Коснулся пальцами. – Вот повезло тебе, дяденька.

– В чем это мне повезло, малец? – Голос бородача звучал уже грозно, и захотелось Багумилу накинуть на рот Дорофейке свою шапку, чтоб лишнего не сказал. А то бородатый хозяин как позвал, так и на дверь укажет, да сапогом добавит, чтоб шустрее выметались.

– Письмена на руке у тебя такие красивые. Песня складная. Отдай ее мне. Я петь стану, а дяденька Багумил денежку просить.

Дорофейка вертел головой, глядя по верхам пустыми бледно-голубыми зрачками. Щербатый рот его приоткрылся в улыбке. Уж представил Багумил, как ударит его бородач за глупые слова по этим губам, по глазам цвета оттаявшего неба.

– Не будете вы с этой поры просить, понял? – сердито сказал бородач. – Хочешь, так пой, хочешь, на службу тебя определим, да только хватит побираться. Под моим вы теперь крылом.

Дорофейка нахмурился, уловив в голосе приютившего их хозяина угрозу. Только пес один все понял, заколотил толстым хвостом по полу. Даром что на ноги подняться пока не мог, лежал, где положили, а слопал, как здоровый, миску супа с потрохами и теперь смотрел на бородача ясными, почти человечьими глазами.

– Хоть о чем на руке-то у меня написано, малец? – примирительно сказал хозяин.

– О силе богатырской, о дороге дальней, что ведет, ведет, да выведет в чистое поле. А в поле том рать стоит несметная. Рать несметная, зубы железные. Над той ратью радуга тянется, да только радугу ту об колено богатырь клейменый переломит. От него да к нему дорога ведет. Ведет, ведет да выведет в чисто поле…

Голос Дорофейки набирал силу, звенел, плыл, словно лодочка из сосновой коры по весеннему половодью.

Багумил ловко поймал мотив и подхватил низким надтреснутым голосом:

– Ведет, ведет да выведет в чистое поле…

– Эк, хорошо поют, – шепнула от двери толстая стряпуха, держа в руках большое блюдо пирогов. – Одно слово, хозяин вернулся. Сразу и песни в дому. Убогоньких привечает, страдалец наш. Всякий болезный другого поймет и приютит.

– Да только недолго петь-то станут, – зашептал кто-то из слуг за ее спиной. – Говорят, в княжеском терему княгиня с зимы как собака блоху всю дворню грызет. Тотчас певунов у нас на княжеский двор переманят. Голосок-то до чего хорош…

Глава 44

Душу можно было продать за один только голос. Мурашки по спине бросились. Потемнело перед глазами, ноги подкосились. Словно жизнь прошлая, что казалась так дурна, так тяжела, вдруг поманила рукой из далекого былого, и ты уж готова бежать по первому зову вспять, по водам реки времени – туда, где жив постылый муж, где дочь – девчонка с тонкими косами, а сын…

Агата сжала полные губы в тонкую линию, добела, до просини, так крепко, чтоб удержать слезу, подобравшуюся к самым глазам.

Все голос этот. В тот самый день первый раз она его услыхала. Когда привезла на двор выпитого топью сына.

Иларий.

Беспутный манус. Любимец мужа. Гроза девок и ветреных жен. Синеглазый маг с холеными белыми руками. Откуда? Неуж с весточкой от Якуба?

Агата бросилась, растеряв степенность, по переходу туда, откуда доносился всю душу перевернувший голос.

– Не велено пущать, господин, – тараторила девка, преградив дорогу манусу, да только не сдюжила, и колдовства не надобно оказалось. Уж и глазки заволокло теплым туманом, и ручку она уж на манусов рукав положила – вроде и отталкивает, а в то же время не гонит.

– Паулинка, прочь поди, – властно прикрикнула на нее Агата. С удовольствием прикрикнула. Уж и забыла, каково это – властвовать. Да только тут ее право. Иларий – бяломястовский маг, она хозяйка его.

– Матушка Агата. – Иларий опустился на одно колено, припал к руке, поднял синий взгляд на княгиню, и Агату дрожь прошибла от этого взора. И забыла она, как хорош манус Илажка. Но взяла мать верх над женщиной. Агата велела манусу подняться, спросила, какие новости привез. По тому, как переменился в лице красавец-маг, догадалась: дурные. С такими вестями как раз и идут с черного хода да заднего крыльца, имени не называя, без доклада.

– Якуб? – спросила и сама испугалась, что угадала.

Лицо мануса исказилось, словно от боли, он опустил глаза и, словно задумавшись, ожесточенно поскреб ногтями ладонь. И тут только заметила Агата, что та вся в шрамах. Страшно стало.

– Пойдем, матушка-княгиня, – выдавил тихо и хрипло манус, – не у порога о новостях говорить.

– Только скажи, жив он? – Агата себя не помнила, схватила мануса за руку, как давеча служанка держала, заглянула в глаза – не по-хозяйски, а по-песьи, умоляя бросить изголодавшемуся сердцу хоть тень надежды.

– В Бялом все хорошо, – отвел глаза манус. – Нелегко пришлось уделу под князем Казимежем, прими Землица его душу в свои ладони, но преемник его взялся крепко и, даст Землица сил, вытянет Бялое из беды, да только не вышло бы, что из одной беды в другую перевалит. Тадеуша Дальнегатчинского я в отцов удел отвез пред тем, как сюда ехать…

Агата закрыла вестнику белой ладошкой рот. Почувствовала под пальцами мягкие губы, теплую кожу щек. Словно огнем руку опалило. Да только куда этому пламени сравниться с тем, что охватило жаром голову: «отвез»… стало быть… ох, упаси Землица… ведь что начнется-то, что будет…

– Помолчи, Иларий. За мной иди.

Она тихо провела его переходами мимо Эльжбетиных покоев в комнаты летнего крыла, что по холодной погоде пустовали. Было там еще холодно: весна, медленно вступая в свои права, не выгнала пока стужи из углов, хоть и заставил князь Владислав под окнами вишни да яблони цвести.

Не зря твердит Элька, что случилось что-то с ее Тадеком. Случилось, верно. Вот и почуяло сердце.

– Говори, – приказать хотела, да, знать, разучилась приказывать. Прозвучала в голосе тоска, словно оклик чаячий над рекой.

Но Иларий не подал виду, что заметил. Был почтителен, опустил голову.

– Тело из-подо льда достали, матушка Агата. Долго в реке пробыло – не узнать. Да только одежда на нем была… плащ зеленый, книжницкий, кафтан… пуговицы с медведями Войцеха. На плечах гербы Дальней Гати. Точь-в-точь в такой одежде последний раз приезжал в Бялое дальнегатчинец Тадеуш. Все подговаривал князей… на охоту волчью идти. А потом, говорят, пошел к реке с князем Черны – и больше в Бялом его не видали. Решили, уехал.

Агата закрыла лицо руками. Перед взором встало опухшее, заплаканное лицо Эльжбеты. Узнает дочка, что муж ее Тадеуша погубил, не гадай – и себя угробит, и дитятю. И говорить ничего не придется – увидит братнего мануса с этакой тенью во взгляде и тотчас догадается.

– Вот что, Иларий, – проговорила Агата тихо. Не удержалась, положила свою руку на холеные пальцы красавца-мага. Так тепло от них было. Глаза закрыть – и покажется, что снова дома она, в Бялом. – Нельзя тебе сейчас на глаза Эльжбете показываться. Если увидит она тебя…

Не успела договорить. Скрипнула дверь. Вскрикнула девушка.

– Вон пошла, – прорычала Агата. Иларий обернулся, но не увидел уж никого, только дверь с тихим скрипом на место встала, притворилась.

– В Черне хорошие постоялые дворы. Пережди там, а я подумаю, как быть. Хочу весточку сыну отправить, да и тебя порасспросить еще. Только не под крышею Чернского душегуба. Место сыщи неприметное…

Глава 45

Но как тут сыщешь, если не знаешь, куда бежать, где отыскивать. Исчезла. И духу след простыл. Уж почти отчаялся Проходимка, да только глянул на него радужными глазами сквозь бельма мальчишка-песенник – и пошел за ним пес. Всяко лучше с людьми зимовать. Потом, как оттает дорога, можно будет вернуться туда, где последний раз хозяйку видел – авось, удастся что почуять.

Проходимец медленно проковылял до порога, потянулся от души, с зевком и стоном. Хорошо подлечил его маг в лесу – ни один шрам не болел. И запах от мага этого остался на шкуре какой-то знакомый, да такой летучий, что и не ухватить даже собачьим носом, потому как вместе с ним еще один знакомый запах Прошка уловил – запах смерти, плоти мертвой заговоренной. Не любил Проходимец мертвечину, а несло ею от шкуры, словно вчера из лесу.

Проха спустился во двор и, дождавшись, пока девка понесет ведра с колодца в дом, сунулся ей под ноги, поддел спиной ведро, так что вода щедро плеснулась на землю, на песью спину и широкую голову. Проха фыркнул радостно, отряхнулся, окатив девку брызгами. Ушел смертный запах. И тотчас все другие запахи ожили, накинулись на пса. Потянуло теплыми пирогами с курятиной из кухни. Из-за забора пахнуло костром и жаренным на углях мясом. Пахло оттаявшей землей и травой, что отчаянно, почуяв скорый уже конец зимы, пробивалась в щели у дома, там, где шло тепло из кухонной двери.

Проха потянул носом, но пошел не к дому, а, наоборот, к воротам, пролез, худющий, под створку и потрусил, пробуя затекшие от лежания ноги, вдоль по улице в ту сторону, где шумел базар. Туда пошел бородатый возчик, что привез Проху с новыми хозяевами в свое жилище.

Плохо понимал Прошка в судьбе да участи, а только почуял нутром песьим, что вяз в снегу, вяз, да вновь на верную тропу вышел. Явился к нему в лесу белый пес, привел колдуна-лекаря да бородача-возчика. Того самого, чью шкуру хозяйка Агнешка перед пропажею надевала. Только был в лесном городе возчик с ней груб и неприветлив и псу спуску не давал, а тут словно подменили: и гладит, и кормит, и в дом к себе пустил, и, как не слышит никто, все вопрошает: «Верно, пришла пора жизнь-то переменить, а, паскудник? А ну как и правда она? Под черным платком разве разгадаешь? Ну, как придет за тобой твоя хозяйка, и сторгуемся…»

«У кого торг на уме, тому в дому тесно», – подумал про себя с неодобрением Проха. Вон, понесло бородача на базар, охота толкаться. Человеку на базаре что за раздолье. Иное дело пес – и там ухватит, и тут подберет, а человек и стащит чего, так батогами так получит, что без скрипу спины не разогнет. Только и товару с собой у бородатого не было, и деньжата под одежей звенели невеликие.

И тут озарило Проху: верно, где люди, там и вести. Двуногим – одни, четвероногим – другие. Не удастся ли чего… разнюхать, если ноги не подведут.

Шел по улице к базарной площади возчик Славко, бывший манус Борислав Мировидович. Трусил за ним, прижимаясь к стенам и палисадам, пес Проходимка, а за псом, волоча за рукав, чтоб поторапливался, вел слепой Дорофейка старого сказителя.

Оглянулся Прошка. Жалко стало ему мальчонку, да только дело первей жалости, хозяйку надобно сыскать, а то нечем пока Прохе отчет держать перед белоснежным псом с глазами, полными радуги. А такому как не уступить, не ответить?

Гончак припустил по улице со всей мочи, слыша, как причитает, просит догнать его слепой певец Дорофейка.

Проха кинулся в толпу, вился ужом под ногами баб, мужиков и лошадей. Сорвал с низкой вязанки бублик и на ходу слопал, давясь. Отсиделся под прилавком, пока прокричится бабка-торговка, скорбя по бублику, а потом рванул в сторону Землицыного храма, туда, где шел самый бойкий торг. Может, и торга по весне было не так много, но кричали там громче всего.

Прошка так раззадорился, протискиваясь между зеваками, что сам не понял, как выкатился из толпы на открытое место, ударился в высокие сапоги какому-то господину. И тотчас запах, знакомый смертный дух ударил в ноздри Прошке. Пес поднял глаза.

«Иларий!» – захотелось залаять или завыть во все песье горло, но Прошка попятился, да снова не к месту хвост сунул. Его пихнули ногой, и резкий бабий голос проговорил над ним:

– Да чтоб тебя, окаянный, небов сын, песья харя. Ведь не видать.

– Али ты не видала, как вору руку рубят?! Всякий раз таскаешься глядеть, – пробасил в ответ усталый мужской голос.

– А хоть бы и видала, так зима долгая, скучища, а тут едва базар – и сразу вора поймали. Уж во всей округе все знают, что будет. Опаску имеют. Никто не ворует, и глядеть-то не на что. А тут и глянуть рада бы, а из-за стены не видать, – рассердилась баба.

– Так обойди, – ответил ей спутник раздраженно. – Потом все одно руку на стену прибьют для острастки, вот и наглядишься.

Препираясь со спутником, баба загородила Прохе путь широким подолом. Перебила смертный запах духом лежалой овчины, меда и печатного пряника.

Прошка закрутился и едва не попал под ноги палачу, высокому сухопарому мертворожденному в красном длинном кафтане. Тот толкнул пса сапогом и, резко и точно размахнувшись, опустил костяной топорик на руку визжавшего от страха вора. Того тотчас подхватили, ворожея с княжескими гербами на подоле и рукавах заговорила плакавший кровью обрубок так, что кожа на нем тотчас сошлась, зарубцевалась, поскуливающего вора увели кормить на юродскую кухню у паперти возле Землицына храма.

Проша, изо всей силы втягивая носом воздух, совался отчаянно всем под ноги, лишь бы не упустить страшный запах, что шел от синеглазого мануса.

«Так вот кто спас меня! – думал Прошка, от волнения тихо рыча. – Вот кто из лап Цветноглазой вытащил. Ила-арий!»

За громкий лай получил Проха снова сапогом да еще раз – камнем от мальчишки – торговца пирогами. Походя Проходимец кусанул поганца за тонкую грязную щиколотку, торчащую над большими рваными лапотками, и помчался дальше – туда, откуда доносился слабый дух погибели.

Да, видно, не в ту сторону пошел по следу, в обратную. Не нагнал молодого мага в черном плаще с лисами на гербах, вышел к высокому терему, к затворенной двери черного крыльца. Видно, отсюда пришел маг на площадь. Даже запах страшный еще остался, хоть и едва уловимый.

Проха втянул раз или два носом воздух и в отчаянии шлепнулся на влажную землю, до каменной твердости вытоптанную девками, что ходили через заднюю дверь на реку за водой для умывания да за стиркой.

Вот и сейчас отворилась дверь, и выскользнула на двор тоненькая фигурка в черном. Громыхнуло пустое ведро.

Проха вскочил с визгом и лаем и завертелся, запрыгал, отчаянно молотя хвостом воздух.

Хозяйка сперва прянула в сторону, а потом прижала гончака к себе, обняла, поцеловала в самую морду. И не удержался Проха, облизал ей и руки, и лицо, жадно ловя языком слезы, как в тот день, когда из Землицыных ладоней вытащил.

– Помолчи, Прошка, – проговорила она ласково. – Как исхудал. Злая, видно, у тебя зима была, пока я тут у Владислава Чернского отъедалась, отлеживалась. Прости меня, Проша.

«Хозя-айка!» – прыгало солнечным зайцем в груди у пса.

– Ты с ним пришел? С Иларием? – спросила Агнешка испуганно.

«Хозя-айка! Ила-арий! – вопило все в душе у Прохи. – Все тут, все рядом. Пусть в чужой земле, а встретились. Стоило бока волку подставить, чтоб так все повернулось. А то, верно, блуждал бы еще, искал, а тут… Хозяйка! Иларий!»

– Ты не выдавай меня ему, – попросила она тихо. – Иди, иди, Проша, а то ведь он искать тебя будет.

Девушка слабо оттолкнула пса, но не удержалась, припала к его шее, заплакала.

– Эй, Ханна! Ханна! Постой! Погоди!

Агнешка вскинулась и, загородив рукавом лицо, юркнула обратно в двери, бросив ведро. Щелкнула с той стороны задвижка.

Бородатый возчик Славко подбежал, тяжело громыхая сапогами. Был он так грозен на вид, что Проха прижался к земле, готовясь к побоям, но возчик остановился, присел и потрепал пса по загривку, приговаривая:

– Молодец, паршивец, привел. Думала, скроется, а нет, отыскалась. Под самым носом у Владислава Чернца сидит, как сова в ельнике. То-то я смотрю, манус этот бяломястовский на базаре крутится. Сразу понял – на след напал молодчик, да только я пошустрее его буду, а, паршивец?

Бородач усмехнулся, осторожно постучал в дверь костяшками пальцев. Подождал, послушал, постучал снова.

Задвижка лязгнула вновь, высунулось в дверь круглое девичье личико, упала с плеча девки длинная коса.

– Чего тебе? Не звал Владислав Радомирович. Если соберется в дорогу, кликнет.

Бородач смутился, словно не ждал, что по его кафтану, по большим сапожищам распознают в нем возницу.

– Мне бы, это, Ханну повидать, – пробормотал он глухо.

– Ханну? – перепросила девка обеспокоенно. – Захворал, что ль, кто?

– Отчего ты думаешь, что захворал? – впился в лицо девчонке взглядом возчик.

– Да оттого, что ты, батюшка, к лекарке пришел, да притом ко княжеской. Значит, дело плохо. А коли не заболел… – Девчонка потянула на себя дверь, да возчик не дал затворить, положил лапищу на пухлую девичью ручку.

– Не сердись, пособи. Жена рожает, да который час уж не разродится.

Девчонка поджала губы и, бросив ему, чтоб ждал на крыльце, пошла в дом. Бородатый, выждав немного, двинулся осторожно за ней, а за ним – кляня себя за собачье любопытство – юркнул Прошка.

– Ну уж потолкуем мы с тобой, княжеская лекарка Ханна, – посулил в полутьме бородач. Нехороший голос у него был. Как раньше, в лесу, когда почитал себя бородатый возчик едва ли не всему лесному городу хозяином.

«Хозяйка! Спасать надо! Бежать!» – вспыхнуло в голове у пса, и он, засучив со стуком когтями по полу, рванул, едва не свалив бородача, вперед за девкой. Ударился тощим боком о стену, напомнили о себе болью еще не зажившие раны. Отыскать хозяйку первому, спасти, защитить! То-то она плакала. Несладко ей тут, в чужом доме.

Проходимец метнулся в один переход, угодил в тупик, в какую-то кладовую, рванул в другой. И вновь налетел на препятствие. Его ли вина, что весь песий мир на уровне хозяйских сапог – опять врезался Проха в чьи-то ноги.

Ахнула хозяйка, зажала ручкой рот, заплакала снова.

– Это только собака. Не бойся, – сказал тот, кто стоял рядом с нею. В свете из небольшого оконца увидел Проходимец только половину его лица, грозно сошедшиеся брови, прямой нос, горящий гневом грозовой взгляд. Страшный, гордый человек! Властитель Чернский!

– Не молчи, Ханна. Он это был? Тот, кто над тобой покуражился?

Хозяйка замотала головой. То ли нет, то ли да, не разберешь.

– Постой-ка, – склонился князь к Прохе, взял пальцами снизу за морду, повертел, разглядывая, заставил пса поворотиться, показав тощие бока. – Хоть и худ, и порван, а все равно хорош. Знаю я эту псину. И хозяина ее знаю, и если он тебя обидел, то забуду, что задолжал ему – собственной рукой клеймо поставлю.

– Нет, – всхлипнула хозяйка. – Мой это пес. Мой. Потому и за возом тогда увязался, его-то чужой личиной не обманешь.

– Твой-то твой, а сейчас другого на двор привел…

Громыхнули большие сапоги. Вот-вот выйдет из-за угла возчик Славко. Князь провел над хозяйкой белой холеной рукой и тихо шепнул: «Невидима».

– Не берет меня сила, Владислав Радомирович, – проговорила хозяйка тихо.

– Тебя не берет, а ему глаза отведет.

Он крепко схватил за шиворот Проху. Пес уперся лапами в выскобленный добела ретивыми девками пол, да только из такой-то железной хватки разве вырвешься?

– Ну, здравствуй, Борислав Мировидович, говорят, жена у тебя рожает, Ханну зовешь на повой.

Бородач уж понял, что зря не в свою нору забрался. Посмотрел виновато из-под косматых бровей на господина. Опустился перед ним на одно колено, потянулся поцеловать край одежды, но князь отступил, не позволил коснуться.

«Вот ведь шкура человечья, – подумал Проходимка, – видно по глазам гордеца, что гнев его так и душит, ярость глаза застилает, а на лице хоть бы складочка».

– Позволь, княже… – начал возчик.

– Да не знаю, позволить ли. Уж не лгун ли ты, Борислав Мировидович. Последний раз видел я вчера твою супружницу, и уж очень она сокрушалась, что жив ты, что из дому ее выгнал. Сказал я ей, что ты в своем праве, а если еще вспомнить, сколько она за твои руки золотом не за дни – за годы получила, так при хорошей памяти и ручку свою белую на Страстной стене недолго увидеть. Отъелась и правда на моих-то подачках твоя благоверная, да только едва ли была на сносях, а тут нате, который час не разродится.

– Прости, Владислав Радомирович, ветер попутал. Мне бы Ханну повидать. На одно слово.

Словно почуял что, глянул бородач в угол, куда забилась хозяйка, и Проха задергался в руках князя, рванулся к ней. Возчик поднялся, хотел шагнуть к собаке.

– Какое это слово у тебя к моей лекарке? Из дому и ненадолго не пущу. Княгиня вот-вот разродится. Мне скажи, а я передам.

Бородач засопел. Князь толкнул к нему Прошку, так, что тот упал. Плохо еще слушались слабые лапы.

– Бери псину свою и уходи, Славко. Долг мой тебе от этого дня выплачен сполна. Но если еще раз увижу тебя рядом с теремом моим, рядом с Ханной…

Голос князя, становившийся все тише и глуше, превратился в утробный рык. Проха рванулся в угол и припал к ногам Агнешки. Она попыталась его оттолкнуть, да не тут-то было. Заскучал Проха так люто, что, казалось, прирос.

– Не он это, – не выдержала хозяйка. Шепнула едва слышно, но бородач услышал, закрутил головой.

Услышал и князь. Гнев все еще клокотал в нем, но уже не было во взгляде угрозы.

– Не моя это собака. Стряпухи… то есть, лекарки этой, Ханны. Не погуби, Владислав Радомирович! Дай с ней перевидеться. Сказал манус один, что она ему руки вылечила, силу вернула. Если может она силу возвращать, так я все ей отдам, до смерти служить буду как холоп, только пусть попробует, пусть вернет хоть толику, хоть каплю. Столько лет руки словно мертвые! И сам я словно и не жив. А тот, кому жить охота, за всякую соломинку хватается…

Услышав о манусе и его исцеленных руках, Агнешка стала белее полотна, не удержалась, оперлась на стену плечом. Князь бросил на нее тяжелый взгляд, который лекарка все-таки, хоть и с трудом, выдержала.

– Опять лжешь, манус Славко, – проговорил Чернский хозяин с нехорошей полуулыбкой. – Верно, будь в Срединных землях манус, которому удалось после встречи с радугой силу вернуть, уж все бы о нем болтали. Знал бы я…

Бородач осенил себя Землицыным знаком и снова повалился на колени.

– А ну-тка глянь-ка мне в глаза, манус Борислав, – приказал князь глубоким властным голосом. – Прямо глянь, как господину своему.

Проха шкурой почувствовал, как все переменилось. Словно ветер пролетел между князем и бородачом. Взгляд возчика заволокло туманом, а князь, напротив, впился тому в лицо ясным взглядом, словно коршун.

– А тем, кому разговор наш не надобен, – проговорил он, не спуская взора с бородача, – повелеваю прочь пойти, да только не вздумает пусть этот человек бегать. Поздно бежать.

Проха почувствовал на затылке ледяную от страха руку хозяйки. Агнешка схватила его за ошейник и поволокла прочь по переходу так скоро, что Проха еле лапы успевал переставлять да скреб когтями по полу. Не скоро она выпустила из пальцев ошейник, к тому моменту Прошка уж понял, куда идти – на запах из кухни, и шел охотно.

– Да с кем же ты пришел в Черну, Проходимец, если не с Иларием? Эх, жаль я, как князь Влад, не умею в мысли всего живого проникнуть. А ты ответить не можешь, бедолага. Как я тебя в тереме оставлю? Ведь со свету сживут меня и Надзея Черная, и княгини обе.

Хозяйка протянула ему кусок пирога с солониной, и Проха, в одно мгновение проглотив все, облизал ей руки.

– Ханна! – раздалось из глубины дома. – Княгиня на прогулку желает. Поди помоги.

Агнешка заметалась взглядом по кухне. Догадался Проха: ищет, куда пса от глаз господских спрятать. Повинуясь легкому тычку, он влез под лавку и замер.

Хозяйка выскочила за дверь.

Проха лежал, глядя, как медленно опускается на пол на тонкой белой нитке блеклый проснувшийся после зимней спячки паук. Думал: что теперь? Велит ли ему белый пес идти прочь или остаться при хозяйке? Не уедет ли из города Иларий, пока Прошка лежит тут с пауками и таится от грозных обитателей чернского княжеского терема? Вернется ли с разговора с князем бородатый возчик и не сгонят ли, если не вернется, из дому старика-рассказчика и маленького хозяина?

Задумался Проха, чей же он теперь: кому друг, кому слуга.

Будь его собачья воля, разорвался бы он на десяток гончаков да разбежался в разные стороны. Ленивый Проха вернулся бы в Бялое, на псарню князя Якуба. Проха жалостливый рванул бы обратно в дом бородача, чтобы утешить слепого мальчика-певца – плачет, небось, думает, убег его пес. Проха благодарный побежал бы искать мануса Илария – за спасение в ноги кинуться, отплатить добром за добро, как раньше бывало. Уж как нравился Проходимцу Илажка, сил нет. Все от баб манус пострадал, а будь с ним верный пес, так и не бывать бедам, изгнал бы смертный запах от мануса Прошка, не позволил бы Безносой подкрасться к синеглазому. Отправил бы Проха братьев-близнецов по дворам, по чужим землям, а сам остался при лекарке. Не мог он от нее так просто уйти, как отыскал. Словно пуповиной стали они связаны, когда в смертный час вышла Агнешка с того свету на Прошкин зов.

– А ну, вылазь, шуба блохастая! – раздалось над ухом. – Больше дела у меня нет, тебя по всему терему искать, приблуда!

Проха забился глубже, но его потащили за хвост, на голову обрушилась пыльная метла.

– Пошел! Пошел! – закричала девка, пихая его метелкой.

Проха зарычал и хотел было вцепиться в метлу, но вместо этого подскочил и схватил со стола пирог.

– Ах ты скотина! – заверещала девка.

– Что ты кричишь, Павка, княгиню потревожишь, она велит косы тебе вырвать, а я помогу. Нашла где орать! На полтерема слыхать.

Этот голос Проха узнал бы из тысячи – старая хозяйка! Вот уж привела судьба так привела.

Агата присела возле пса, заглянула в глаза.

– Откуда ты здесь, Проходимец? С Иларием пришел? – спросила она ласково. Проха замолотил хвостом по полу, вывалил язык, развесил широкие уши. Очень старый хозяин любил, когда он этак прикидывался, строил дурачка. За такую морду ему часто то косточка недоглоданная, то медовая плюшка перепадала почти и не кусаная.

– Не трогали бы вы его, госпожа Агата, приблудный он. С бродягами пришел, да отбился, к нам залез. Видно, с голодухи.

– С какими бродягами, Павка? – рассердилась Агата. – Мели, да знай меру. Не видишь, что ли, пес породы благородной. Со псарни покойного князя Казимежа. Не укупить бродягам такую гончую.

– Не укупить, да, может, так подобрали. Вон, все бока у него исполосованы. Утек в лес по осени, порвали его там, а перехожие подобрали, вылечили…

Павка пятилась к двери, да все не хотела уступить. Норов, видно, у чернских девок был не слишком покладистый. А может, не почитали тут госпожой ту, которой все Бялое готово было в ножки валиться.

На всякий случай Проха подполз под ладонь старой хозяйки и принял несчастный вид.

– Мало ли кто кого подобрал. Здесь пес останется. С бяломястовских псарен он, так что я ему тут единая хозяйка.

– А слепенькому-то что сказать? – расстроилась Павка, по голосу было слыхать. Да только неясно, оттого ли, что слепому мальчику придется в псе отказать, или потому, что тварюга блохастая, прожорливая, останется при кухне.

– Какому слепенькому?

– Да мальчишка за ним пришел. Слепой. Бродяга. Со стариком пришел. Говорит, собака его к нам в терем забежала.

Агата запасмурнела. Не велит Землица обижать странников, да только, видно, не хотелось ей пса никому уступать. Крепче сжались пальцы княгини на веревочном ошейнике.

– А ну позови ко мне этих перехожих!

Глава 46

Куда прянешь, когда за горло держат? Тут уж или иди в поводу, или жди беду.

Да только как ни прикидывал князь Милош, а беды и так и эдак не миновать.

Ввечеру приехал к нему князь Бялого. Из свиты – шестеро палочников да старый золотник с тяжелым перстнем. Не иначе, скрытничал молодой бяломястовский владыка.

А как заговорил Якуб, так тошно стало Милошу, аж в животе скверно сделалось.

Как сказал ему Якуб Белый плат, что выловили в реке с первой оттепелью Тадеуша из Дальней Гати, мертвого, так вспомнил Милош, как посылал к лесным своих людей, как просил пленить Владиславова-книжника.

Да решали вместе с князьями-соседями, а как придется ответ перед Чернцем кровавым держать, так один Милош останется. А у него по лавкам девок как тараканов, никто не берет. Созывал всех Тадеуш Войцехович на волчью охоту, да вон как поплатился, а Милош, старый дурак, полез поперед всех, и теперь уж, верно, по нему Землица плачет. Шутка ли – книжника чернского хотел пленить, да не простого книжника, а самого Конрада!

Жестоко обошелся Чернец с его наемниками. О том, как погубил закраец закрайца в темном лесу, на проезжей дороге, песни складывают. Это и сам Милош скоро под такую песню ляжет. Дай-то Землица, чтоб умер Ивайло раньше, чем успел к нему в голову Чернец заглянуть.

Скоро собрался Белый плат и дня не погостил. Сказал только, что не хочет он сам по весне из-подо льда всплыть. Громко кричал про охоту на волка Тадеуш, сын Войцеха, да накликал в гости одну Безносую.

– Да только теперь из-за его клика да отклика не оставит нас в покое Чернец. Снег сошел, дороги открылись. Не успеем глазом моргнуть, как все Срединные земли к себе приберет Владислав Кровавый, – говорил князь Бялого тихо, вкрадчиво, с глубокой печалью, а почувствовал Милош в голосе его сталь, в шелк скрытую.

– Так ты, батюшка… уж прости старика, не боец. Сам понимаешь. Кто скажет, как не дядька двоюродный… – Милош замялся. Не шли слова на язык.

– Я-то, – нехорошо усмехнулся Якуб, – может, и не боец. Да только я, дядюшка, Безносой в глаза заглядывал да выжил. Авось она сама мне супротив Чернца подыграет. Верно ты сказал. Одному мне делать под Черной нечего. Мне ведь только дождаться, когда Владислав помрет да сестра с сыном над тем уделом на княжение встанут. Да едва ли я Войцеха Дальнегатчинского удержу. Он за сына готов, верно, горло переесть Чернскому палачу.

– Чего ж ты приехал, раз ждать думаешь? – не утерпел Милош. Хотелось сбить спесь с молодчика, перевязанного белым платком. Силы в самом с наперсток, рожа вся шрамами иссечена, а корчит из себя высшего мага, властителя.

– А я приехал помощь предложить, буде таковая потребуется. Завтра приедет к тебе Войцех из Гати. Расскажи ему то, что я тебе передал. Нам встречаться не стоит. Мало ли к кому в голову захочет Влад Чернский глянуть? А ты передай Войцеху, что тот, кто с местью приедет под ворота Черны, – врагом будет, а тот, кто слабого защитить, младенца, от жестокого отца, кто молодую мать оборонить от кровопийцы-мужа, – тот уж не захватчик, а герой перед Землицей и людьми.

– Так не родила ж еще Черница, – опешил Милош.

– Не родила, да не выкинула. Срок подходит. Да только как родит, нужно уж готовым быть.

– Подумать мне надобно над твоими словами, Якубек. Уж один говорил слова-то, до того бойкие, что мы все ему поверили. А потом раз, да и всплыл брюхом-то кверху. Уж не взыщи, племянничек, что я, старик, осторожничаю, – попытался сесть на родственного конька Милош, да только Белый плат не позволил, оскалился.

– Думай, дядюшка, Владислав Чернский ой как любит тех, кто думает. Он эту думу в полете схватит, да вместе с тобой обкумекает. А уж если в его голове та дума есть, зачем вторая? Много лишних голов он на стену Страстную возле своего терема прибил. Знаю-знаю, любишь ты советоваться. Говорят, с лесными братьями советуешься, как бы половчее волка изловить.

– Окстись, Якуб. По осени сгинул закраец из лесного города, так уж какие разговоры.

Ни к чему было знать Якубу, что, стайками да шайками, прибились головорезы из лесного города к воротам Милоша. От такого воинства кто ж откажется, а что пощиплют изредка купчика или зажиревшего палочника, так сам пощипанный виноват – бери с собой в дорогу побольше дружины.

Нрав новых друзей Милоша Войцех Дальнегатчинский на своей шкуре вызнал. Не успел убраться восвояси племянничек в белом платке, как уж из Дальней Гати гости пожаловали.

У Войцеха на ремне за повозкой трое бегут да одного волочат. Запыленные, насупленные, пленники на ногах еле держатся. А у дальнегатчинского господина щека в крови да на крайнем возу трое мертвецов.

– Этак ты встречаешь гостей, Милош? Под самыми стенами Скравека разбойнички у тебя шалят, а ты и охрану не выставил.

Войцех не станет юлить, сразу правду-матку рубит. Уж таковы все они в Дальней Гати. Вот и отправил мальчишку учиться у Казимежа-лиса хитрости. Выучил на свою голову – выловили мальчишку из-подо льда, из холодной глубокой Бялы.

– Да времена нынче какие, батюшка Войцех, девкам моим сколько приданого надо, и то никто не берет. Ни денежки лишней охрану нанять. По зиме снег оборонял, да теперь уж придется подтянуть пояс да выйти в лес на охоту. Сгину, никто не заплачет. Избавится Чернец от бяломястовны да возьмет к себе одну из моих дур – вот уж и Скравек мой под пятой у Владислава Радомировича.

С удовольствием заметил Милош, как налилась багровым шея Войцеха при упоминании бяломястовны…

Глава 47

Какова была лебедушка белая, красота колдовская, как голову кружила Тадеушу. Много ли времени прошло, а уж и не осталось и следа от красоты да юности.

Баба. Страшная, отечная, словно вымоченное яблоко. Вот какова стала бяломястовна Эльжбета.

Глядела на нее Надзея день ото дня и думала: силен ты, Чернец, поганить то, к чему рука твоя проклятая коснется. Скольких сгубил, а сам все живешь, властвуешь.

Надзея поднесла к губам княгини склянку с настоем, что приготовила лекарка. Эльжбета скривилась, но выпила, отерла губки белым платочком. Вспотела она в душегрее, раскраснелась, и дух от ее располневшего тела шел тошнотворный, тяжелый, так что Надзея незаметно отвернулась, чтоб отдышаться.

«Да в конце концов, – подумала она про себя. – Разве для того я нанималась, чтоб дуру эту рыхлую на гулянье по саду одевать? Пусть Ханна с ней возится».

– Ханна!

Лекарка явилась тотчас. Бесшумная, кроткая, как овца на выгоне, да какая-то бледная, хоть мордою по стенам черти. Руки трясутся, глаза в половину лица – напуганные.

– Что это с тобой, словница Ханна? Никак небову тварь увидала, – съязвила Надзея.

– Собака меня напугала, – ответила Ханна спокойно. Уж и руки не трясутся, и подбородок задран в небо. Гордячка.

– Вот уж нежна ты, матушка, всякой брехливой суки бояться, – усмехнулась Эльжбета.

– Да сука-то брехает, да не укусит, – не меняя спокойного, безмятежного тона ответила Ханна. Только глаза сверкнули. – А вот кобелей я, княгиня, и правда боюсь.

– То-то вокруг тебя кобели так и вьются, – тяжко дыша, зашипела на нее Эльжбета. – Верно, на страх идут. А ну, помоги мне подняться, душегрейку поправь.

Ханна подняла княгиню с постели, принялась хлопотать вокруг нее.

Кругла стала княгиня. В двери пройдет ли. Того гляди родить ей, вот и бесится, злится. Сама знает, что нужна она Чернцу, пока дитя носит, а как родит – кто знает, что может приключиться.

– Что вам всем в этом саду проклятом? – не унималась Эльжбета. – Только что и выгнал цветочки по холоду супруг, да что мне с тех цветочков. Выставился, силу показал. Скука смертная.

– Не зови, матушка Эльжбета, Безносую. Скоро срок тебе, некстати такую гостью на порог звать, – спокойно попросила Ханна.

Надзея усмехнулась, когда княгиня схватила лекарку за черный платок и дернула к себе, поставив лицом к лицу:

– Не тебе мне о сроке напоминать, паскуда. Подстилка княжеская. И так ты мне хуже сторожа. Нагляделась я за зиму на ваши глупые рожи.

Эльжбета выпустила платок Ханны, отвернулась, спрятала лицо в ладони.

– Тошно от вас, вороны проклятые. Тоска.

– Так, может, уж на базар скоморохи приехали, – предложила Надзея. – Или сказитель какой. А может, словник шатер свой притащил, мы бы и позвали…

– Да хоть бы и ветра лысого, лишь бы не с вами, падальщицами, в одном дому, – скривилась Эльжбета.

– Вот и славно, – раздалось из дверей. Княгиня Агата вошла, и показалось на мгновение Надзее, что будто бы выше стала она ростом, крепче статью. Словно кто вдохнул жизнь в поблекшую за зиму старую княгиню. Да какую старую – моложе Владислава Чернского была матушка Эльжбеты.

– Что ж ты славного углядела? – капризно бросила матери княгиня.

– Певца я для твоего развлечения привела. Да сказителя. На кухне кормят. Как нагуляешься, станем песни слушать.

Глава 48

– Старые это песни, мил человек. Я не я, да кобыла не моя. Не ездил, говоришь, со мной в Бялое?

Владислав потянул еще раз за колдовскую петлю, проверил, крепко ли сидит на мысленном его заклятье, как на крючке, бородатый гость.

– И не видел, как разбойнички твои меня и Игора моего едва не зарезали?

– Не ездил, княже. Не… видел.

Говорил возчик медленно, тягуче, словно в полусне.

– Не могли они… тебя резать.

– А кого? – Владислав медленно потянул мысленную ниточку. Выскочили, словно бусинки, капельки воспоминаний. Вот и косматый закраец, которого Игор убил, вот и разбойнички с железными ножами, играют, забавятся, готовятся на дело идти. Услышал, как сквозь воду: «Так кто поедет куме пособить?»

– Конрада-книжника, – вяло пробормотал возчик.

– Этак ты на милость мою ответил, Славко? – шепнул Влад, задумавшись о своем, но околдованный возчик принял это за вопрос и забубнил:

– Думал я, выбросил ты меня. Наталка выгнала, к отцу убежала, все словами называла злыми – и уродом, и проклятым, и мертвяком. Как с такими руками в дому сидеть тяжко, а выйти – смеются или жалеют. Не знаешь, что больнее. Не стал я дожидаться, пока в петлю полезу. Гневался я на тебя, князь, крепко. Что взял силу мою, забрал, топи отдал, а потом и забыл. Ушел я в лес. Думал, найду сук покрепче, да на нем и удавлюсь, да только набрел на Лесной город. Много там злых, недовольных, тех, кому Черна под твоей жесткой рукой не в радость. Не на базаре промыслить, что плохо лежит, ни дома обнести, ни девку облапать… Многие думали, что топью ты повелеваешь. И сам я так думал.

– Вот оно как? – Князь потрепал возчика по чубарой голове. Не хотел жалеть, не к лицу мужику жалоститься, а все-таки пожалел. – В тот же день, что из лесу тебя привезли, золота я твоей женушке дал. Все посылал о тебе узнать. А вот оно как было. Знал бы, давно перед тобою повинился. Что не проверил сам, не пришел. И уж винился, когда поехали мы с тобой по башням, да, получается, не тому кланялся… Не знаешь сам-то, кто вместо тебя тогда со мною поехал?

Князь задумался. Много тогда наговорил он в пути возчику – думал, со своим гербовым слугой говорит, а, выходит, доверился липовой словнице.

– Не знаю, князь. Стряпуха опоила. Ханна. Три дня проспал без просыпу.

Улыбнулся невольно Влад, услышав имя, и тотчас нахмурился. Так вот какова ты, Бяла. Сколько всего умеешь, что и высшему магу не по силам. Чужой облик украла, вроде и молчала, а сколько всего выведала. И взятки гладки – не отыскать тебя в памяти бывшего мануса. Ловко след замела, лиса чернорясая. Рыжая…

– Значит, жила эта Ханна в лесном городе в стряпухах?

– Да. Прибилась да осталась.

– Плохо обращались с ней разбойнички? Обижали?

Не мог не спросить, а сжалось сердце. Вспомнилось заплаканное, испуганное лицо Ханны, как билась она в руках, как твердила: «Не трожь». Тронули, поломали, тело и душу изуродовали, а ведь за всю зиму и осень, что прожила в Черне, только добро всем делала Ханна да бесила Эльку, что тоже в вину ей не запишешь. Не мог Влад спокойно спать, пока не отмщена лекарка, пока не стоит поперек лба ее мучителей клейма насильника.

– Да кто ее обидит, гордячку, – прогудел возчик. – Тотчас ополовником промеж глаз получит. Или пес так ухватит, что о всякой докуке забудешь. Готовила хорошо, говорила гордо. Никто ее не трогал – опасались.

«Верно делали, – подумал Влад, – и мне бы опаску иметь. Ну как она оборотень? Мало ли что оборотней сотню лет не видали, так и Бялы никто не видал, а вот же она, у меня в доме служит, у жены в повитухах».

– А скажи-ка мне, манус, кто та «кума», что золотом за моего книжника заплатила? – спросил князь.

– Не знаю, – замотал головой возчик, словно укушенный оводом конь, – не знаю. Не манус я. Не манус, не зови, князь, не манус я больше. Руки мои, руки…

Славко вцепился пальцами правой руки в запястье левой, рвал, расчесывал до крови, словно силился добраться до затаившейся под кожей силы, да только не было ее там, ни капли. Досуха выпила топь.

Князь оборвал колдовскую нить, схватил изумленного возчика за руки.

– Это что? – спросил тот, ошарашенно глядя на свои руки, по которым струилась из царапин кровь. – Это я сам себя?

– К счастью, сам, Борислав Мировидович, – успокоил его князь, да только не понял его бородач, натянул на раненые руки рукава кафтана, недоверчиво поглядел на господина.

– Чего тут счастливого, княже? Шутишь над калекой. Да, солгал я тебе, да такого не заслужил.

– Сила моя тебя берет, Славко, а значит, тело твое ей поддается, и если сумеет лекарка руки твои излечить – вернется, дорогу найдет. Поговорю я с Ханной. Если умеет она силу возвращать, мне не откажет. Попрошу за тебя.

Вот уж тут упал на колени возчик, схватил княжескую руку, припал бородой. Потекли по этой бороде, по черным усам крупные слезы.

– Век не забуду твое добро, князь. Век буду Землицу за тебя молить…

Он бормотал еще что-то, когда Влад кликнул Конрада и попросил проводить гостя до двери да на дворе подать чистой воды для рук.

– Так, может, Ханну кликнуть, пусть посмотрит, – предложил Коньо, брезгливо глядя на разодранные запястья возчика.

– Рано еще Ханну. Завтра придет и посмотрит лекарка его руки.

При этих словах бородач кинулся было снова целовать князю полы кафтана, но Конрад подхватил его под локоть и, увещевая, как должно вести себя с властителем удела, вывел прочь.

Владислав привалился спиной к стене, задумался. Много наговорил ему зачарованный возчик. О Лесном братстве, о Ханне. Жаль, ее никак не зачаровать. Бяла, будь она неладна. Придется довериться и слушать, что сама захочет рассказать.

Князь подумал о Славко. Холопья душа. Ударила судьба по щеке – побежал от князя-господина в лес к разбойникам, возненавидел, поверил, что кровь младенческую его хозяин пьет и топью повелевает. А только пообещай, что силу поможешь вернуть – уж руки лижет, как пес. Пес и есть. Как стукнет кто палкой, так кусанет любого, кто под руку попадется, хоть бы невиновного, хоть бы и хозяина, что столько лет кормил и заботился. А швырнешь объедков со стола, уж и в рот заглядывает, хвостом молотит.

Ханна другая, не псина, лисица. Осторожная, гордая, огненная. Уж сколько раз, верно, подступала к ней судьба с колотушкой, да не взяла.

Никогда не встречал Владислав того, кто мог бы супротив него встать. Не знал Чернский волк себе ровни. А тут обвела его вокруг коготка вечоркинская лиса. Всю осень и зиму жила у него в тереме Бяла, подобралась под самое горло. Да только не ударила. Отчего, не мог Владислав себе ответить. Может, и не желала ударить, узнала, что готовится он дать топи последний бой, пожелала помочь, да побоялась открыться. Немудрено, с таким-то даром. А может, и ударила бы, да не успела. Выдала себя в колдовском полусне, что набросил учитель Мечислав.

Владислав подошел к окну. Выглянул в цветущий сад, поймал себя на том, что улыбается, смотря на одетые, словно розовой пеной, ветви яблонь. Вспомнил, как утешал плачущую Ханну.

Ханну ли?

Он ведь имени ее настоящего так и не знает, а уж улыбается. Что, если не мертвячка Ханна, есть у нее сила, но другого рода. Привык высший маг, что любое заклинание на лету поймает, любую ворожбу перехватит мыслью. Пришло время почувствовать, каково это, когда тебя, как бычка, волокут на веревке, а ты идешь, не в силах повернуть, повинуешься.

Словно вторя его мыслям, из сада через окно проникла тихая песня. Голос был тонкий, мальчишечий, и слов не разобрать, но слышались в песне и грозовые раскаты, и сполохи силы, и крики раненых. «Ведет, ведет, да выведет в чисто поле…» – успел разобрать Владислав. Но скрипнула дверь, вбежал запыхавшийся Конрад.

– Владек, башенный с севера прискакал. Око у них открылось. Безумного словника ему скормили, да не хватило. Сломало юрода, одного из башенных прихватило, золотника. Знать, уверен был в своей силе, близко подошел.

– Мертвеца привезли?

Конрад кивнул. Губы его тряслись. К нижней прилипла крошка хлеба.

– Мертвеца мне на стол. Золотника зачаровать – и в подвал. Ханну туда с травами.

Книжник кивнул.

Глава 49

Пришла уж потемну. Закутанная в темный платок до самых бровей, в простенькой коричневой кацавейке, в цветной юбке. И не узнаешь, если не ждешь.

– Отвори, Иларий. Я это, госпожа твоя.

Иларий отворил дверь, впустил гостью. Хозяйка-мертвячка, что сдала ему угол, сунулась было полюбопытствовать, но манус бросил ей монетку, и бабка исчезла за дверью. Поняла, что больше не получит, а если магу наперекор пойдет, то и своего лишится. Долго ли ему пальцы сплести, истиннорожденному манусу, и будет она охать да по земле кататься. Свои-то знают, что не любит Владислав Чернский, когда господа над мертвяками куражатся, да только этот – приезжий. Ну, высекут на площади для острастки, только после.

Иларий провел Агату к себе, посадил на единственный в комнате топчан.

– Скупо тут у тебя. – Княгиня обвела комнату взглядом.

– Да мне многого не надо, – пожал плечами Иларий. – Завтра в обратный путь. К чему роскошествовать?

– Завтра? – Казалось, Агата пробовала это слово, словно незнакомое лекарство, поморщилась, тряхнула головой. Черная, как смоль, прядка выбилась из-под платка. – Не торопись. Не все мы с тобой обговорили, Илажи.

Нежное это имя, из прошлой жизни, резануло Иларию слух.

– Да уж все я вам рассказал, матушка-княгиня, – отозвался он сухо.

– Какая я матушка, Илажи, приживалка в чужом дому по милости мужа и дочери.

Столько горечи было в голосе Агаты, что Иларий устыдился. Захотелось сказать ей всю правду. Что не о том она печалится. Что нет больше дома у нее нигде. Сын ее в чужой могиле спит, чужой семьей оплакан, а в уделе владычествует самозванец Тадек. Что виноват во всем этом покойный Казимеж, а отольется слезами его решенье живым да неповинным.

Тянула правда пазуху, дышать не давала, и хотелось переложить ее, сбросить на прежнюю хозяйку Бялого, чтоб поняла она, каково слушать ее жалобы манусу Иларию.

Промолчал манус. Скрестил руки на груди.

Агата поняла его жест по-своему. Встала с топчана, приблизилась, положила горячую ладонь на руку синеглазого мага.

– Вот уж и ты на меня не глядишь, как прежде, Илажи. Уж не быть мне госпожой. К сыну не возвратиться. Не доверю я Эльжбете внука. Зятю тем более. Жила с лисами – прижилась. А в стае волков сколько не вой, все добыча.

Она опустила голову. Сжала мягкими пальцами руку мануса:

– Илажи, не уезжай. Ядзя меня покинула, нянька в холода Землице преставилась. Нет здесь у меня никого, некому слово сказать. Я с Владиславом поговорю, останешься при мне в услужении.

Не вынес такой насмешки судьбы Иларий, расхохотался.

Агата отпрянула, заслонилась рукавом. Верно, решила, что спятил синеглазый манус, умом тронулся.

– Матушка-княгиня, – не переставая смеяться, проговорил Иларий. – Да ведь уж почти год как я слуга Владислава Чернского. Продал меня князь Казимир. Велел руки прижечь да калечного отдал в приданое Эльжбете. Решили все, что я умер, вот и не ищет меня новый господин. А вот он я, оттиск моего пальца под договором полного герба. Владиславов я слуга. По гроб жизни.

Агата прижала ладонь к губам, зажмурилась. А потом вскинулась, обняла, прижала крепко. Зашептала что-то о прощении и грехах своих да мужних. Пахло от нее яблоками, молоком и бабьим потом, не матерью – стосковавшейся женкой.

– Если так, беги, Иларий, – прошептала Агата. Все держала руки у него на плечах, приобняв. – И за то поклон тебе, что не побоялся в самое логово к Чернцу приехать, чтобы весточку мне привезти от сына.

– Слуга Бялого мяста, – склонил голову Иларий, стараясь не расхохотаться вновь. Так смешна, нелепа показалась ему благодарность Агаты. Привыкла баба, что мир вокруг нее вертится, да рухнул тот мир, вот и ищет, кто бы вспомнил, что она была госпожой. Хоть сто раз прикажи Тадеуш, не поехал бы в Черну с Гати, если б не сказал бородатый возчик, что в этих краях видели его лисичку.

– Ты приходи ко мне завтра ввечеру, Иларий. Письмецо дам для сына да награду за труды. – Агата запахнула кацавейку, надвинула ниже сбившийся платок.

Глава 50

И все-таки выскочила из-под платка прядка, завилась, засветилась золотом в свете дрожащей свечки.

Владислав потянулся рукой – поправить, да вовремя вспомнил, что нельзя. Некуда деть в подвале бушующую мощь высшего мага, если к нему Бяла коснется. Коснется – и всех помощников своих он может погубить в одночасье. Да что там – если расходится сила, вырвется из-под хозяйской руки, беда и самой Черне.

Игор сидел у стола, разложив на коленях записи, сделанные Владом по сказкам, что сказывала Ханна. Время от времени он просил повторить и объяснить тот или иной отрывок, и Ханна принималась, все ближе подсаживаясь к великану-закрайцу, что-то объяснять, выпевая строки на северный и поморский лад.

– Никак не привыкну я, что у вас, срединцев, Бяла – девка, – глухо проговорил Игор в задумчивости.

– А у вас не так? – Видно было, заинтересовалась Ханна. – Нет?

– Вот все вы, бабы, одинаковы. Думаете, мир устроен точь-в-точь как у вас в голове, – прорычал великан, но без злости, с едва различимой насмешкой.

– Уж, верно, бывал ты, господин Игор, в бабьих-то головах, знаешь, как да что, – поддела лекарка.

Владислав усмехнулся. В его холодном пропахшем смертью подвале словно бы светлее стало, когда появилась там притворная словница.

– Да больно надобно мне в бабью голову лезть, – отмахнулся Игор, качнул над пергаментами пепельными прядями. – Не люблю, когда пусто да темно.

Лекарка закусила губу.

– Вот и расскажи, как у вас, в Закрае, Бялу зовут. Верно, там народ куда как ученей здешнего. Все про Землицын промысел ведает. Не иначе всем люди там братья, всякий день друг друга в лоб целуют да в гости зовут…

Владислав неодобрительно покачал головой. Игор сгорбился, все видом показывая, что углубился в чтение. Ханна поняла, что сказала лишнего, заерзала на месте, думая, как загладить вину, не зная, в чем она состоит.

– Игор, – позвала она тихо, когда тишина стала совсем уж гнетущей. Только слышно было, как в углу на лавке переливает черпаком из кадки в склянки Конрад снадобье для закрытия радужного ока.

– Огнян, – отозвался тот. Вроде и рыкнул грозно, а тотчас почувствовала лекарка, что прощена.

– Что?

– Вместо Бялы в наших сказках Огнян. Старший сын, а не младшая дочь. Только Вторек у нас таков же, как в Срединных землях, а остальные братья по-другому зовутся. Понеделко, Срядек, Четвертак, Пятек, Собот и Неделько. Понеделко был суровым громом-молоньей зачат, Вторек – говорливым дождем, Срядек – ясным месяцем, Четвертак – огненной зарницей, Пятек – летучим облаком, Собот – утренним туманом, а Неделько – самим ветром. В Недельке братья души не чаяли, особенно старший брат Огнян: баловал, работать не давал, все, что ни попросит, исполнял. Больше всего любил Неделько глядеть, как мать-Земля волосы расчесывает – радугу разбрасывает. Попросил у брата, пока мать спит, украсть ему прядь ее волос, чтоб мог он радугу глядеть, когда вздумается. Вырвал Огнян у матери прядь волос, да только повернулась Землица на другой бок, ударила старшего сына плечом – и рассыпались волосы по всей земле, превратились в истиннорожденных магов. Испугались братья, что матушка на них прогневается, и убили Огняна. Из крови его, на землю брызнувшей, народились мертвяки. Проснулась Землица, увидела, что сделалось. Ударила сыновей радужным гребнем, которым волосы расчесывала, пробила зубцами Понеделке лоб, Втореку язык, Срядеку руку, Четвертаку оцарапала шею, Пятеку выбила память, Соботу сломила колено, а Недельке пробила сердце. Откололась рукоятка у гребня – и вышла из нее сама Безносая. Подняла мать мертвого Огняна, заплакала, хотела собрать кровь его со своего тела, да разбежались капельки. Превратились в вольных людей Закрая. Попросил Огнян: оставь меня мертвого, положи рядом с собой спать во веки вечные, только не собирай моей крови, не губи народ закрайский.

Игор замолчал.

– Выходит, мы с тобой, Игор, брат и сестра. Я Бяла, а ты закраец, из крови Огняна созданный. Давай я волосы тебе, Игор, приберу, по-сестрински. Ведь мешают, верно, – предложила бесстрашная Ханна.

Влад приготовился остановить Игора, когда тот бросится на не к месту заботливую бабу, но Игор только покачал головой, тряхнул платиновой завесой волос, скрывавших его лицо.

– Если у тебя шрамы какие или ты лица своего стыдишься, то я не испугаюсь, правда, а шрамы некоторые я и лечить умею, – пристала лекарка. Вот ведь неотвязная.

– Да что ж ты за баба такая! – прорычал Игор. – Нет у меня шрамов. Нечего тебе врачевать.

– А нет, так покажи. Не станешь же ты новой сестрицы стыдиться. Только-то я обрадовалась, что есть у меня теперь брат из Закрайских степей, – уколола великана лекарка.

– Не надо тебе таких братьев. Вот каковы братья в Закрае.

Он убрал двумя ладонями волосы с лица. Ханна ахнула, отшатнулась.

– Красота-то какая! – выдохнула она изумленно. – Нешто такие лица бывают…

Владислав почувствовал что-то вроде ревности. Игор и правда был хорош на свой, дикарский манер. Зеленые глаза, скулы высокие. Такая красота больше девке к лицу, чем воину. По этой красоте отыскали бы его тотчас и на краю обетованной земли, не то что в Срединных княжествах. Отыскали бы братья и убили. Вот и памятка о последней их встрече – тонкий шрам под подбородком, чуть выходящий на щеку снизу.

– А ты говоришь, шрамов нет.

– Не шрам это. Любовь братская. Закрайская. Умеют у меня в родной стороне любить, как доходит дело до того, кто после отца на престол закрайский сядет.

Лекарка прикоснулась к белому мыску на щеке закрайца. Игор отчего-то не двигался, хотя глядел настороженно и зло. Влад отвернулся, сделал вид, что не интересен ему разговор лекарки с его товарищем.

– У нас крестоцвета самого сильного довольно. Давай я шрам уберу? Сможешь волосы забрать. За такого дивного красавца любая девчонка пойдет.

– Та не пойдет, у которой на сердце кто-то другой есть, – ответил Игор, отпустил волосы и снова обратился к записям.

Ханна поняла, что слишком далеко забралась со своей навязчивой заботой, и тоже сунула курносый маленький носик в пергаменты.

Владислав задумался. Значит, есть кто-то на сердце у Игора. Надо бы потянуть из мыслей его, разузнать. Отправлял его как друга, как охранника, как пса цепного, а не думал, что по ком-то томится душа великана. А Ханна только пришла – уж выведала. Вот она, Бяла, будь неладна.

Одновременно хотелось Владу и прогнать ее, и сесть поближе.

– А скажи-ка мне, словница, – князь сложил в последнее слово едкую насмешку. Ханна поджала губы, – как это ты умеешь в других людей оборачиваться?

– Никак, – буркнула, потупилась.

– Однако ж ведь ты с нами до Черны ехала под личиной возчика Славко.

И Ханна, и Игор вздрогнули. Великан приготовился броситься и задушить ведьму в одно мгновение, но Владислав кивком приказал ему успокоиться. Конрад отложил черпак и потянулся за сумкой с книгой.

Ханна кивнула.

– Рассказывай.

– Не могу я личину менять, а вот в тело чужое перейти могу. Ненадолго. Пока человек спит, а душа его по садам Землицыным блуждает, я ее место занять могу, а свое тело оставить.

– Кто тебя такому научил, Ханна? Может, и я бы хотел этак… гулять.

Девушка задышала резко и тяжело. Знать вспомнила дурное. Сжала челюсти – едва не заплакала.

– Умирала я. Вышла из тела, да пес меня воротил. С тех пор и могу. Князь Владислав, ведь собака моя опять ушла, – и заревела.

Владислав едва не рассмеялся над ее горем. Он-то думал, боится его девка, скрывает что, а она по собаке плачется.

– Гончак тот, здоровый? Худой, в шрамах?

Ханна всхлипнула.

– В тереме твоя собака. При княгине Агате да новых сказителях, которых вчера к Эльжбете для увеселения привели. Хитер твой пес, как ты сама. Вовек не разберешь, кому служит.

– Тому, кому нужней, – огрызнулась лекарка, вытирая слезы. Но видно было, обрадовалась. – Ищешь ты средство от радуги, вот и сижу тут, в твоем подземелье, сказки сказываю, склянки перебираю, а потом тычки от княгини-матушки, лебеди нашей белой получаю, что потаскуха я и подстилка княжеская. Да только если ты, князь, не лекарство ищешь от заразы земной, а врагов в каждом встречном-поперечном, так и не найдешь ничего.

– Заткнула бы рот свой, баба! – прикрикнул Конрад. – Ты помнишь ли, с кем говоришь, дура? Или Стены вовсе не боишься?!

Владислав ждал, как отбреет Коньо лесная гордячка, а она возьми да и покажи книжнику язык. Длинный, острый, розовый.

И черные одежды не скроют – девчонка совсем, страдала, у Безносой в когтях бывала, а все девчонка. Лиса из Вечорок.

– Поди-ка ты, Ханна, супружницу мою проверь. Кончили песни петь, скоро тебя искать станут. Сказители в городе живут, у того возчика, что давеча приходил. Хочешь пса своего повидать – сходи, только дружинника возьми от греха. А если ты крестоцвета или лекарства какого немного с собой захватишь, никто его считать не станет.

Ханна легко взбежала по лестнице наверх, скрылась за дверью.

– Зря ты волю ей такую дал, Владек, – буркнул Конрад, снова взявшись за черпак. – Баба есть баба. Вон как нос дерет. Ни ума, ни личика, а гонору, как в высшей.

Игор посмотрел из-под волос на книжника, потом, подумав мгновение, забрал волосы, заплел в косу, перекинул на спину.

– И ты, значит, за нее, Игор? – фыркнул Коньо.

– Так мы не с ней воюем, а с топью радужной, – отозвался Влад примирительно. – Нам ее такой помощник прислал, которому доверять стоит как себе. Не спрашивай, имени не открою, скажу только, что учителем он был моим в те времена, когда по терему этому реки кровавые текли. Бялу он нам на порог привел. Саму Бялу. Не знаем мы пока ее силы. А ну как вспугнем, уйдет да достанется кому из соседей? Как ты запоешь, книжник Конрад, когда силу ее неведомую против нас враги оборотят? Хочет она помочь нам – смирит гордый нрав, и я свой смирю. Не в гордыне честь, а в достоинстве, а за мной сила высшего мага и удел всем на зависть. Родит Элька – и Бялое подо мной будет. Что бы там ни думал себе Якуб Белый плат.

– А отчего ты, Владек, про Лесной город у нее не спросишь? – глухо спросил Игор. – Была она у Ивайло в стряпухах, сам говорил. Однажды связалась с разбойниками, значит, и в другой раз может к ним метнуться в недобрый час.

– А чего мне ее спрашивать? Напугается да прыснет прочь. Лови потом. Ее столько времени ловили, ты сам ловил, Игор, да не поймал. Я и так все знаю. Борислав Мировидович мне всю память свою по ниточке выпустил.

Глава 51

Не память, терновая ветка. Тянется, царапает, ранит. Захочешь в прошлое глянуть, идешь по памяти, как босой по битым глиняным черепкам. Больно.

Да только как не идти, не припоминать, если единое там, в прошлом, светлое пятнышко.

Агнешка. Ягинка. Лисичка золотая, лесная травница.

За каждым углом мерещилась она Иларию, в каждом окне.

Вот и сейчас, едва подошел он к черному крыльцу, как мелькнуло что-то: черное одеяние да коса вольная, рыжеватая. И шаг легкий, быстрый, ее шаг почудился.

– Пришел? – выдохнула Агата радостно. Словно за ней он шел от самого Бялого, а не за той, что вернула к жизни, руки вылечила. Захотелось ответить бабе глупой, хоть и княгине: «Пришел, раз стою. Или сама не видишь?!»

А сказал:

– Здравствуй, матушка-княгиня.

– Агатой зови. Другие здесь князья.

Иларий поклонился.

– Вот. Возьми.

Агата протянула ему кошелек.

– Письмо боюсь писать. Ну, как перехватят. А на словах скажи Якубу, чтоб не удумал глупости какие чинить. Помер Тадеуш-баламут, не на того зверя попер со своей книжкой. Пусть Якуб поостережется. Скоро Эльке родить. Будет у Черны наследник. А там кто знает, что может приключиться… с его батюшкой?

Поняла, что лишнего сказала. Мелькнул в широко распахнувшихся глазах страх.

Иларий поклонился: понял, мол.

И снова померещилось в окне знакомое лицо. Он дернулся рассмотреть, да не успел – исчезло.

– Да что ты все выглядываешь, Илажи? Не видит нас никто.

– Девка там. В черном вся, коса рыжеватая, – проговорил Иларий, посматривая на окно. – Ну как она скажет, что чужой маг приходил?

– Эта не скажет. Ханна это, повитуха при Эльжбете, – махнула рукой Агата. – Себе на уме баба, смолчит. А если и скажет, мало ли, полюбовника я себе завела. Рано мне в старухах ходить. Я ведь вдовая.

«Ханна… – Не слышал уже Иларий, что болтала княгиня, только стучало в голове молотом: – Ханна. Говорил бородач, что собака пришла с какой-то Ханной».

– Останусь я еще на денек, матушка-княгиня. Не могу вот так уехать, тебя одну здесь оставить.

Щеки Агаты зарумянились, глаза заблестели в темноте.

– Спасибо, Илажи. Опасно тебе…

– Не опаснее, чем в поле весной. Что тут, что там волки, да только я княжий манус, мне не с руки волков страшиться. Завтра, как стемнеет, оставь мне вот этот ставень незапертым. Девкам-мертвячкам я всегда заклятьем глаза отведу.

Склонился, поцеловал край подола. Агата опустила руку на склоненную голову мануса, запустила пальцы в черные кудри.

Глава 52

Перебирала с улыбкой.

Сердце билось, словно пташка в силке: не летит, а рвется, страха и горя полное. По щекам потекли слезы.

– Что там супруга моя, Ханна, здорова ли?

Агнешка едва не подскочила, услышав голос князя за спиной. Долго ли стоит он тут, видел ли, как приходил ко княгине красавец-манус?

– Здорова, Владислав Радомирович. Велела на реку пойти, принести воды холодной. Ноги у нее отекают, вот и обтираем мы с Надзеей водой. Из колодца не велит, говорит, там больно студеная.

– А Надзея что не пошла? Что тебя в темень услали? Или сама убежала от этих гадюк по воду?

Агнешка поблагодарила судьбу, что застал ее князь в темноте, не увидел заплаканного лица. Авось и дрожь в голосе принял за обиду на Эльжбету. Руки-ноги тряслись, да только, по счастью, уж знает князь, что нельзя ему к лекарке прикасаться, к Бяле – не заметит, как колотит ее, как бросает в жар.

– Сама убежала, – сказала она, стараясь, чтоб ответ звучал весело, да получилось не так – с тоской, с болью.

Две фигуры на крыльце стояли, недвижимы. Женщина запрокинула голову, подставила луне бледное лицо, прикрытые глаза. Мужчина жадно целовал ее руку, а ветер, всезнающий сводник, шевелил его черные кудри, пускал волнами, как ночное море.

Слишком долго задержала на них взгляд Агнешка.

– Он это, верно, Ханна? – не спросил, сам себе ответил Влад. – Вот и пришло время трусливому кобелю клеймену быть.

Двинулся князь к двери, Агнешка выдохнула: «Стой» – и перегородила ему путь. Стукнуло об пол ведро. Уперлась лекарка обеими руками в грудь князя, в рубашку черную. Пробрался лунный луч в окно, заиграл на серебряном шитье.

Князь схватил Агнешку за плечи, хоть и осторожно, чтоб кожей кожи не коснуться, а крепко. Хотел отодвинуть.

– Стой, Владислав Радомирович. Не ходи. Уедет он завтра. Не знает он, что я здесь. Схорони, не выдавай!

Сжались княжьи пальцы, до боли впились, и ослабла хватка Чернского волка. И не держит, и не пускает.

– Отчего думаешь, что уедет?

– Денег ему дали. Знать, привез весточку из Бялого – и обратно в путь. Туда и дорога ему. Не выдай, князь!

Владислав придвинулся ближе. Грудь его под рубашкой горела, что камень в костре. Жаром палила Агнешке дрожащие ладони. Потянул ее к себе князь, хотела лекарка упереться ему в грудь, оттолкнуть, но отчего-то ослабели локти, согнулись. В глазах князя, в волосах, тронутых сединой, горела серебром луна. Владислав дышал глубоко и резко. Агнешка замерла, не в силах шевельнуться. Сердце билось гулко, казалось, слышит его Владислав Чернский, вровень с ударами сердца втягивает тонким носом воздух. Дыхание ее ловит. И в одно мгновение почувствовала Агнешка, какая буря в нем, какая силища, простому человеку неподвластная. И вся сила эта ничто перед ней, перед ее даром. Но пожелай она сейчас – и лютая гроза, заключенная в серых глазах князя, обрушится болью и мучением на мануса Илария. За то только, что посмел взять силой лесную травницу.

Агнешка стояла, глубоко и прерывисто дыша. Словно и сама того желала: проникнуть дыханием в самое сердце чернского властителя, проникнуть в голову его, в хребет, раствориться в грозовом взгляде, спрятаться там, позволив силе нечеловеческой, страшной защитить ее на веки вечные от зла и горя.

Мелькнула тень за окном. Стукнула створка.

Князь притиснул Агнешку к стене, заслонив собой. Агата со странной отрешенной улыбкой на губах прошла мимо них, не коснувшись. Не приметила. Умел князь глаза отвести. Значит, была уже у него на тещу петелька.

Но едва скрылась княгиня, Агнешка оттолкнула что есть силы своего нежданного защитника, схватила ведро.

– Супруга ваша воду ждет, – выпалила.

– Дай я помогу.

– Не к лицу князю по воду как слуге ходить. Я прислуга, моя и работа.

– А если он еще там?

Всхлипнула Агнешка, но замотала головой.

– Стыдно.

Сама не знала, чего стыдилась, того ли, что князь ей в водоносы просится, или того, что сердце от страха колотится и твердит вслед за Чернцем: «А вдруг он еще там?»

Стиснул челюсти князь, но ничего не сказал. Позволил пройти.

Агнешка скрыла голову черным платком, надвинула низко. Дождалась, пока нырнет в облако широкий костяной ножик луны, и побежала по тропинке к реке. Мерещился за каждым деревом черный плащ мануса Илария, окутал горячим облаком запах князя Влада. Тысячи запахов знала Агнешка, тысячи слов, чтобы рассказать о них, да только никак не могла травница сказать, чем пахла кожа князя, чем пахли губы его, склоненные еще недавно так близко к ее лицу, чем пахли тонкие хищные ноздри. Да и скажет ли кто, травник или маг, чем пахнет родная душа?

Глава 53

Верно, успокоится скоро сердце. Оттого разошлось, что давно не прикасался к ней мужчина, давно не ласкал никто, не говорил слова нежного, рук не целовал. Вот и ждет, надеется душа согреться в сильных руках.

Агата упала на постель, спрятала в ладони горящие огнем щеки.

Долго ли еще ждать? Солнце садится, да все не сядет.

Вчера уговорились они с Иларием, что придет манус, как стемнеет.

Лишь бы пришел, не испугался Владислава Чернского.

А ну как заплутает в дому, забудет то, что она ему рассказывала, не отыщет в темном тереме нужной двери?

Агата встала, набросила на плечи платок, шитый закрайскими цветами, отворила дверь.

– Здравствуй, матушка-княгиня, – прошептал Иларий жарко.

– Что ты в темноте стоишь, Илажи? Увидеть тебя могли, – испугалась Агата.

– Не увидели, – улыбнулся манус, и так и покатилось сердце до самых пят, защекотало в груди, тепло, ласково. Тянули, манили синие глаза, шелковые кудри, крепкие руки Илария.

Прильнула к нему Агата, позабыв обо всем. Знал Илажка, что делать, как ублажить, недаром боялся Казимеж, что прибьет, не побоявшись отповеди, какой-нибудь рогатый муж жениного полюбовника, красавца-мануса.

«Вот и тебе, Казимеж, Землицын свет, с рогами по тому свету ходить», – изнемогая от истомы, подумала Агата. Упала черная коса, вокруг головы обернутая по-вдовьему. Переплелись черные пряди с вороными кудрями мануса.

Руки, колдовские руки заставили тело полыхнуть жаром, как пучок соломы.

Не слышала Агата в жарком хмелю, как отворилась дверь. Как заполнили опочивальню люди.

Манус собрался уж прыгнуть в окошко, да не успел. Ударила по нему связывающим заклятьем заполнившая собой весь дверной проем баба.

«Не баба, – подсказал затуманенный мозг. – Дочь твоя, Эльжбета».

– Что ж ты делаешь, тварь, паскуда?! Меня с моим сердечком разлучила, в постель к душегубу положила, а сама с полюбовниками тешишься? Под самым боком у меня, у мужа моего?!

Иларий, полуодетый, лежал под окном. Застыла над ним, не зная, что делать, черная Надзея. Элька схватила мать за косу, дернула, зашипела:

– Опозорила! Сраму не оберешься. Завтра же в Бялое поедешь, стервь! Не нужна мне такая забота.

– Эльжбета, матушка, ребенка пожалей, не гневайся, – шептала Надзея.

– Ханна где? – зашипела Элька. – Небось к муженьку моему побежала, едва такое увидела.

– В город она ушла. Сама ж ты ее, матушка, за певцами услала. Песни на сон послушать.

– Песни? – оскалилась Элька. – Вон у нас какие песни!

И смолкло все. Встал на пороге князь Влад. Глаза стальным огнем пылают. Один взор и выдает, что в гневе князь. Пылает алым рубин на лбу, на обруче. Словно хищный зрачок горит.

Схлынула истома с Агаты, окатил спину холодный пот. Зачесался палец под золотничьим кольцом. Позвать снежные змейки, направить себе в грудь – и прими, Землица. Не пережить ей такого срама.

– Снасильничал он ее, – заверещала Элька. – В твоем доме, князь, такое делается, а ты не ведаешь! Высший маг, всесильный, отчего тещу свою не защитил?!

– Знаешь ты его, княгиня? – спросил холодно Владислав. То ли у жены, то ли у тещи.

– Не видала ни разу, – крикнула Эльжбета.

– Говорил он, что твой маг. Взял ты его на полный герб калечного, для башен своих. А он… излечился.

Князь перевел пронизывающий взгляд на Илария. Манус под заклятьем лежал смирно: ни дернуться, ни слова вымолвить не мог.

– Успела ты, княгиня, с насильником-то потолковать, посекретничать. Ну да ничего. Раз мой он маг – мне и карать. Прости, тещенька, что не защитил. Мой грех. Не искупить мне его, а все же попробую.

Владислав опустился на колени, сделал вид, что целует босые Агатины ноги. Поднялся в тишине, под испуганными взглядами баб выволок неподвижного Илария за волосы из опочивальни и дверь прикрыл.

– Довольный, душегуб, скалится, – прошипела Надзея.

Элька пнула материнскую ногу, свесившуюся с постели, и выскочила вслед за мужем, тяжело топая пятками по полу.

– Куда ты его, Владислав Радомирович? Убьешь?

Глава 54

– Что ж ты делаешь? – не выдержал манус. – До смерти меня замучить хочешь?

Агнешка ополоснула руки в плошке с отваром и снова взялась за лезвие. Короткими ловкими движениями оставила несколько алых насечек на самом широком шраме. Славко дернулся, попытался отнять ручищу.

– Ты, дяденька, силу хочешь вернуть или шрамов жалеешь? – сказала лекарка строго, и возчик снова положил ей на колени свою широкую ладонь. Агнешка иссекла острым костяным ножичком еще два шрама на руке и взялась за запястье, несколько раз чиркнула до крови ножичком по предплечью. Вроде и казались ранки красными ниточками, а глубоко проникал лекарский нож. Возчик, хоть и мужик выносливый, стонал и дергал руки. Каждый раз, как срывался с губ возчика стон, Проходимка, спавший в углу на руках у маленького хозяина, поднимал голову и, свесив на сторону широкое ухо, смотрел на бородача с укоризной.

– Упырица, – шептал тот, стискивая зубы. – Чтоб тебя небо…

– Ну что? Чтоб меня что? – сердито окрикнула Агнешка. – Я ведь собрала пожитки – да в терем. Ходи как ходил.

– Прости, – гудел Славко.

Раз или два приходил полюбопытствовать, как леченье идет, старик Багумил, да только возчик, которому совестно было показать, что не может он стерпеть боли, прогнал сказителя.

Агнешка зачерпнула из другой плошки густой, замешанный на курдючном сале толченый крестоцвет. Залепила щедро мазью раны бородача, обернула поверху новиной.

– Это что я, по-твоему, этакой куклой буду сидеть? – спросил тот сурово.

– А и посидишь денек-другой, худа не будет. Завтра дома побудь и повязки не трогай, а к ночи сними повязки, промой руки да спать ложись. А там и я приду. Продолжим.

– Опять резать будешь? – насупившись, спросил возчик.

– Буду, коли надо будет. Буду резать, а ты, батюшка, терпеть, – отрезала лекарка.

– Это так ты меня за то, что я тебя не дал лесным растерзать благодаришь, Ханна? – пробормотал Славко.

– Помолчи, дяденька. Говорить станешь, как закончим. Не оживут твои руки – бубни на здоровье… Ну, братцы, пошли до терема княжьего.

Прошка вскочил на лапы, кротко сидевший в углу Дорофейка поднялся и пошел к двери, выставив перед собой тонкие бледные руки. Агнешка взяла его за руку, а пса, чтоб не слишком скакал, – за веревочный ошейник.

Багумил увязался с ними, хоть в тереме привечали его неохотно. Сказки его и былины бабам не нравились, за зиму сказками по прихоти князя наелись досыта. Хотелось княгиням песен про героев, полки да боевых магов на гнедых конях, про богатырей статных, про кудри русые, про любовь да свадьбу. А все таскался Багумил, молча сидел в уголку, получал свой пирог с почками, ковш киселя да короткое княгинино «спасибо».

И не зря потащился, потому как с порога объявили Агнешке, чтоб шла к Чернице, а мальцу сказано было отправиться восвояси, забрав с собой и двух своих плешивых спутников. На «плешивых» Багумил осерчал, а Прошка обиделся и не преминул укусить девку, что не пустила их в дом, за ногу.

Да только, видно, дурное случилось в тереме, пока не было Агнешки, потому как Прошу не прибили даже, не пнули, только втащили словницу Ханну в дверь да захлопнули дверь эту перед носом бродячих певцов.

Сказано было, что Эльжбета Казимировна уж почивать легли, а вот княгине старой помощь лекарки надобна.

– Упала я, Ханна. Оступилась и упала, – проговорила Агата, и жалко стало ее Агнешке до слез. Видела она хорошо следы этого падения – и след от бабьих когтей на щеке княгини, и вырванную прядь волос, и кровавый след на шее, и синяк на белой ножке – точно по форме носок дочкиной туфельки. И алый след на ключице – след жаркого поцелуя.

Все промыла Агнешка, приложила травяную примочку. Принесла из запасов взвар успокоительный.

– Как я завтра… – в задумчивости пробормотала Агата, когда уж все почти было окончено.

– Завтра краснота спадет и не видно будет ничего. Попросите Павку пониже косу вам заплести – и вовсе скроется след. А на щеке за ночь исчезнет.

– Да не о том я, Ханна. Уйди от греха. Прочь. Убирайся.

Агнешка, прижав к себе узелок с лекарствами, двинулась в сторону покоев Эльжбеты…

Глава 55

Дверь отворилась без скрипа. Ждали. А может, напротив, не ждал уж никто. И без того жарко было в зале, полном людей. Умел Войцех собрать князей. Вон сколько набежало. Старики, что за свой удел дрожат; старшие сыновья, что со стариками своими не в ладу; младшие сыновья, что хотели бы в обход старших удел получить под свою руку. Набежали шавки, затявкали. Заплелись клубком падальщики, делят шкуру недобытого волка. Милош – гостеприимный хозяин – сидит, улыбается из-под седых усов, да только сразу видать: не он тут нынче за главного. Войцех. Отец.

Вспомнил Тадек, как метался от двора ко двору, уговаривал, упрашивал.

Поправил Тадеуш белый платок, поднял воротник. Знал, поздно или рано, придется с отцом лицом к лицу встать. Подготовился он ко встрече. Еще болели ребра от отповеди, когда, вытянув перед собой наговоренную книгу, отцом когда-то данную, направил Тадеуш против самого себя собственную силу, заставил белые ледяные змейки войти под кожу обжигающими иглами, кроить и перешивать контуры скул, линию подбородка.

Легко оказалось для всех стать Якубом. Привыкли люди от наследника глаза прятать, а если и глядят – так на белый платок. Да только отец не таков. Умеет Войцех Дальнегатчинский смотреть, все замечает.

Встал из-за стола, едва вошел Тадеуш. Тогда только и заметило Якуба Бяломястовского галдящее по лавкам воронье из мелких уделов.

Подошел Войцех. Посмотрел пристально в глаза – у Тадеуша едва ноги не подкосились. Узнает. Как воды подать узнает.

Не признал. Обнял крепко, отечески, да не так, как обнимал родного сына. Проговорил:

– Здравствуй Землицыным благословением, Якуб, князь Бялого мяста. Рад я, что ты пришел за наш стол. Ты отца потерял по прихоти Кровавого Владислава, а я сына. Думал я, что Тадеку моему когда-нибудь станешь ты братом, а вот как повернулось все, как сделалось.

Все умолкли, глядели на них с интересом и опаской.

– Не звал бы ты в голос, князь Войцех, того, кому за этим столом нет места, – сказал Тадеуш тихо. Голос глухой вышел и хриплый. Карканье воронье – под стать собравшимся в круг трупоедам. – А ну как услышит Владислав Чернский? О том, как он полста бояр в тереме замертво уложил, не шелохнувшись, и отповедь его не коснулась, сказки сказывают. Так в те поры ему тринадцать лет было, а сейчас Владислав в самой для мага поре. Не хочу я, Войцех, чтоб на моей совести реки крови вашей были.

– Молодец, Якуб, – похлопал Тадека по плечу отец. Ожгло чужое имя, словно прикосновение проклятого металла, встало в горле костяной иглой. – Не зря натаскивал тебя Казимеж, Бяломястовский Лис. Осторожен ты. И не виню. Владислав Чернец – словно занесенный меч. Надо всеми нами, а над тобой особливо. Не успел я это лезвие от сына отвести, тоже, как ты… осторожничал. Да только сжег и закопал я осторожность свою вместе с сыновьим телом, отдал Землице ею данное, а взамен получил месть как отповедь. Помогают князю Владу ветер и небовы твари, забыл он о том, что за всякое действо ответ полагается. Ударил он нас, каждого, меня ударил. Жизнь из меня, сына забрав, выбил одним махом. Не дает ему Землица отповеди, отступилась, так я дам.

Войцех поднял широкую ладонь с короткими, украшенными шрамами пальцами. Собрал пальцы в крепкий кулак. Потряс им в воздухе, словно мог Чернец видеть его. Страшно было лицо князя. Не человек, не господин – зверь загнанный, отчаянно оскалившийся.

– Себя тебе не жаль, так хоть наследника пожалей, – проговорил Тадеуш. В первый раз за долгие годы не пришлось кривить душой. Испугался он за брата крепко. – Ведь за то, что ты тут говоришь, за то, что сделать хочешь, не ты – род и удел твой ответят. Да, не убьет Владислав последнего в роду. Даже он, зверь, на такое святотатство не осмелится, да только кто помешает ему сделать Лешека твоего калекой, Войцех, вытолкнуть из ума, превратить в юрода, да стать при нем наставником, призреть бедолагу умалишенного вместе с его уделом? Подсунет под него девку, а потом, как родит она нового князя Дальней Гати – и прежнему господину конец.

Войцех слушал с каменным лицом. Гости на скамьях заерзали. Уж не так сладок показался им кусок, что сулил дальнегатчинец. А ну как за этот кусок отъест у них Владислав мяса вдоль хребта, да и сам хребет перекусит?

– Верно, Якуб Бяломястовский. Не зря говорил Казимеж, что лучшего советчика, чем ты, ему не сыскать. Да только не сберегли твои советы старого лиса. Дотянулся до него Чернец. Сам ты сказал, что в полной силе Владислав. Сорочину недавно перешагнул. Еще силен он, уже мудр, а умен и скор всегда был как ветер. Не сам терзает соседние уделы – радуга за него старается. Не успели снега сойти, по самой границе Дальней Гати три окошка радужных отворилось.

Князья зашептались: верно, у каждого было, что сказать о радужном проклятии.

– Думаешь, можно от него спрятаться, пересидеть у девки за подолом, затаиться в своем углу да подождать, пока отдаст Чернский палач Землице душу? Долгонько придется сидеть. Сидеть, запершись в дому, да с голоду подыхать, раз волк на дворе, или выйти за порог да прижать зверюгу рогатиной, выдавить жизнь из серого упыря? Как хочешь, князь, я тебя не неволю. За тобой твой удел, маги, мертвяки…

Тадеуш стоял, обливаясь холодным потом, под направленными на него, на него одного взглядами. Не будь лицо его повязано белым платком – едва ли вынес бы, да только схоронил его белый плат, защитил, словно заклятье. Будто встал между ними и соседями-князьями Якуб Бяломястовский. Будто он с ними заговорил: тихо, спокойно, печально.

– И ты прав, князь Войцех. Прав и не прав. Как сошел снег, прислал мне Владислав подводу со склянками. Настоем против радужной топи. Если он окошки открывает, то он и заботится, чтоб те вовремя затворялись.

– Верно. И нам прислал. И нам, – раздалось с нескольких сторон.

– Верно. Прислал. Обрадовались все, а? – Войцех обвел взглядом князей. – А завтра, как вспыхнут везде глаза смертные, радужные, как взвоете, побежите к Чернцу еще склянок просить, сколько-то он с вас золота возьмет? Да, не может он наши уделы силой взять, да только хитрости ему не занимать. Хитер был Казимеж, а и тот не обошел. Станет тянуть Владислав Радомирович по капельке, по денежке – досуха высушит. Сам беду посылает – сам лекарство от нее дает. Легко ж вас обвести, купить склянкой с прелой травой.

Войцех в сердцах плюнул под ноги.

– А что лучше, Войцех? – спросил вкрадчиво Милош. – Пойти против Чернца да в землю лечь? Верно, с наших могил хорошей травы наберет Владислав для своих склянок.

– Скоро родится наследник Черны, – сдержав бушевавшую внутри ярость, проговорил Войцех. – Был князь Влад неуязвим, пока был один, последний в роду, да только сам взял себе Эльжбету-бяломястовну.

Казалось раньше Тадеушу, что журчит имя Эленькино, искрами переливается, как весенний ручей, да только в устах отца зашипело оно, загудело, словно вот-вот ужалит.

– Сейчас ты, Якуб, сидишь и ждешь, пока Чернец с наследником у тебя Бялое отнимут. Да только может и наоборот быть. Мать и сестра твои в тереме у Владислава. Если удастся нам задавить Чернского волка – будут они свободны. Станет Эльжбета княгиней Черны, и над твоей головой тучи разойдутся.

– А если не задавим? – спросил Тадеуш, а может, и не сам он, а Якуб Белый плат, что засел у него во лбу, словно заноза, жег, гноился да никак не шел прочь. – Если, увидев среди вражеских стягов зеленый с Бяломястовским Лисом, не пощадит Владислав ни сестры моей, ни матери?

– И снова твоя правда, Якуб Казимирович, – опустил голову Войцех. – Сам решай, как быть. Сядь. Послушай. Авось да решишь, что зажился на этом свете Чернский палач, что ветер давно души его дожидается.

Тадеуш сел, с трудом подавив стон. Тело, изломанное магией и отповедью, ныло, словно тащили Тадека за лошадью через княжеский двор. Лицо саднило от копошащихся под кожей змеек силы. Жаль, уехал в Черну Иларий – мог бы он зачаровать да отповедь получить, пособить своему хозяину. Повалялся бы денек, поохал, не облез.

Согласие князя Бялого остаться и послушать остальные, видно, приняли за одобрение Войцеховых слов, а может, в отличие от Войцеха, не считали бессильного, ломанного топью Якуба за князя. Землица-то приняла, признала, да только случись что – на защиту Бялого скорее встанет душегуб-Владислав, чем собственный господин. Что он может, кроме как зыркать из-под белого полотна да советовать другим, как лучше голову сложить?

Тадеуш поманил к себе мальчишку с кувшином, опустил голову над полным кубком.

Скоро ясно стало, что уж все решил для себя и соседей Войцех. Собирает дружину, выспрашивает, кто сколько магов да мертвяков против Черны выставить может. Да что было взять с захудалых уделов книжников да палочников – кто тридцать магов готов прислать, кто и того не наберет. Разве Милош один может поспорить с Войцехом, да расщедрится ли, вынет ли из приданого своих девок золотишко, чтоб нанять вольных магов на полный герб, в пожизненное услужение? Сидит, улыбается, поглядывает на Тадека с интересом. Словно говорит глазами: вот ты каков, бяломястовец, меня подбил, может, и еще кого подговорил, да сам в кусты?

– Сколько ты дашь от Скравека, Милош? Много ли куньих магов у тебя на полном гербе?

Снова глянул Милош на Тадеуша, усмехнулся.

– Да человек пятьдесят дам. Только сказали мне тут, Войцех, что не в магах сила. Что бывает и простой люд, мертвяка-дурака стоит послушать, особливо если он на том языке разговаривает, которого нам не понять.

Все головы обернулись к хозяину Скравека, а тот медлил, посиживал.

– Рад я, соседи, что все вы за моим столом нынче собрались. Пиво мое пьете, едите то, что Землица послала смиренному старику Милошу…

Любил господин края куничьего поюродствовать, да в своем праве. Он хозяин.

– Не только стол я для вас приготовил, – сверкнул глазками Милош. – Суровые все, я погляжу. Уж на погост собрались, к Землице в ладонь. А вот я вас развлеку. Во дворе скоморохи мои вас дожидаются.

– Не в пору веселиться, Милош, – рассердился Войцех. – Не к месту твои скоморохи.

– А ты не глядя не решай, дядюшка Войцех, – задрал кверху бороденку Милош, погладил пальцами золотничье узорное запястье, изумрудами усыпанное. Напомнил Войцеху что хоть и старик, а маг посильнее дальнегатчинца.

Сам хозяин вперед пошел, дал знак дружиннику у входа – тот выскочил, верно, скоморохов позвать.

На дворе уж выставили лавки. Князья расселись, бранясь за лучшие места. Войцеха и Тадеуша посадил Милош подле себя: первого – по левую руку, второго – по правую.

«Держи друга по леву руку, а для врага будь пуста рука друга. Левая – к сердцу прижать, правая – на горле сжать», – вспомнил присказки стариков-магов Тадек. Значит, не доверяет ему куница Милош. Да и пусть. Лишь бы шел, куда гонят, да делал то, что надобно.

Знать, задумался Тадек. Не заметил, как вышли на середину двора Милошевы скоморохи. Только услышал – словно одним горлом – резкий испуганный вздох. Разглядели князья в руках у ряженых мертвяков проклятые железки – ножи да мечи.

– А ну, братцы, покажите, как лезвия-то ваши говорят, – крикнул Милош, махнув рукой.

Кто-то из князей не выдержал, побежал прочь с проклятьями. А мужички тем временем подняли вверх свои клинки: засияло на них, заплясало весеннее солнышко.

Хоть и были одеты они, как дружинники Скравека, а по лицам, обветренным, темным, ясно стало – не в дому ночуют эти плясуны, не для забавы достают свои железки. Замелькали мечи, словно крылья стрекозиные. Где коснется стрекоза полы плясуна – там прореха, где пройдет над землей – там травка первая весенняя, на припеке выглянувшая, начисто срезана. А как встретятся в полете меч да нож – словно щелкнет челюстью стальной медведь. И слышится в том звуке горячая жажда крови.

Бьют в песок, в землю широкие каблуки, летит на сапоги комьями трава, ими вырванная.

И оглянуться не успели князья, как подскочил к Вой-цеху один из бородатых скоморохов, приставил к горлу стальной коготь ножа. Не успел и подумать Тадек, что и как, – рванулся, выбил нож, упав на колени, заслонил собой отца. Обожгло железо, как раскаленное, руку, почувствовал Тадеуш, как колыхнулась в нем сила, прянула в пятки, испугалась стали.

Скоморох отпрыгнул, поклонился, словно и не он только что господина Дальней Гати едва не зарезал. Милош захлопал в ладоши, расхохотался. Тадеуш поднялся на ноги, отряхнул колени, гневно глядя на старика из Скравека, а тот знай веселится.

– Ну что, гости мои любезные, понравились ли вам мои скоморохи? Как думаете, по душе ли придутся они князю Владу?..

Глава 56

Владислав нахмурился.

– Это ведь ты, ты меня заставил. – Теща хотела ударить его кулачком в грудь, но остереглась.

Он не стал отвечать. Не хватало еще спорить с бабой. Не он на порог своего терема бяломястовского мануса позвал, не он деньги ему давал, не он по голове гладил. Так или этак, а дошло бы до того, что произошло. Только не хотел князь ждать: клокотали в груди ненависть и жажда мести. Всего-то и сделал, что потянул едва-едва за старую петельку, чуть, всего лишь чуть подтолкнул тещеньку в крепкие руки захожего мага. А тот не удержался, взял то, что само в ладони просилось. Знать, привык брать, не думая о грядущем дне, позабыв о вчерашнем.

Да теперь научит его Владислав помнить.

– Ведь это ты меня вел, признайся, разбойник! Что теперь? С дочерью запретишь видеться? С внуком, как народится?

И не думал Владислав о таком, сама теща подсказала. Умная баба, а дура дурой. Да только это все грядущего удел, а сейчас одно желание владело господином Черны – наведаться в темницу к плененному манусу.

Только заступила дорогу баба. Не усидела в покоях, выскочила виноватого искать. Привык к тому Владислав, что он всему причина. Завсегда те, кто слабее, ищут виноватого среди сильных да гордых. Всегда поступал князь, как сила велит – окинул тещу надменным взором да прочь пошел, отвернувшись от беснующейся бабы.

– Верно, не привыкать тебе, Владислав Радомирович, невиновного губить, – крикнула Агата.

– Я без вины не караю. А с насильниками в Черне разговор короток. Он под моим гербом ходил, знать должен, каков у меня уклад.

– Не знал он, князь. При Казимеже служил. Сам знаешь, каков был мой супруг. Кобель потаскучий, ни одного сарафана не упустит…

Агата уж не кричала. Шла за князем, причитала жалобно. Костерила покойника-мужа на чем свет стоит.

– Знал я не хуже твоего, тещенька, каков был Казик Бяломястовский. Если не знаешь, при дворе моего отца жил он, как при вашем – Тадеуш из Дальней Гати. Еще в те поры умел Казик гадить там, где ест, да не нашлось тогда в Черне разумного человека, чтобы согнать твоего мужа со двора до того, как пришла беда…

– И ты все мстишь, князь?

Сам не понял Владислав, с чего разоткровенничался с бабой. Пусть хает своего мертвеца, сколько пожелает. Ушел Казик – туда и дорога ему, пусть положит его на одну ладонь Землица, другой накроет да подкинет в небо, чтоб ветер подхватил, да небовы твари разорвали на зарницы.

– Казимежу? – Владислав расхохотался.

– А кому? Кому? – вцепилась в рукав Агата.

Владислав перестал смеяться. Поглядел на тещу. Совсем растеряла всю гордость Агата – стоит перед ним в простом платье, соскользнула с плеч шаль, волосы растрепались. Девка, а не княгиня. А без гордости и сила не в радость.

– Не тебе, матушка, – ответил ей Влад, уже без злобы, без злорадства. – На твою долю хватит.

Приблизился, поцеловал в лоб. Агата посмотрела на него ошалело. Верно, решила, что проклял ее князь или уж ведает, что скоро Безносая за ней придет.

Пока она глазами хлопала да хватала ртом воздух, Влад вышел в двери, выскользнул через кухню из терема, прошел задворками до каземата.

Из зарешеченного окошка видны были только краешек блеклого весеннего неба да верх Страстной стены, где на длинных шипах висели дожелта обклеванные воронами черепа казненных еще по осени разбойников.

Манус сидел на низком топчане в углу, опершись изящной холеной рукой на колено. Смотрел на небо над стеной. Сапоги у него отобрали, на руки, обернув, чтоб не жгли, новиной, надели железные оковы, но видно было, что не спасали тряпки: здесь и там на красивых руках мануса видны были ожоги от железа.

Когда вошел Владислав, черноволосый маг вскочил, тряхнув кандалами. Почтительно склонил голову, гордец. Не желал показать страха.

Влад не стал скрывать, что разглядывает мануса. Сами собой сжались руки в кулаки, сомкнулись челюсти.

Хорош был кобель бяломястовский. Глаза синие – хоть пей, хоть лей, хоть льдинами сыпь. Волосы черные, блестящие, как вороново крыло, ложились волнами, завивались на концах крупными кольцами. Пальцы, словно перья лебяжьи, казалось, переплетены ветром, так легки, длинные и белые, только взмахни, соедини в колдовской знак – и тотчас проснется сила, потечет, дыша, выплеснется. Словно наяву увидел Владислав, как комкали, рвали эти холеные сильные пальцы рыжий лисий мех.

С трудом сглотнув, Влад провел рукой по своим отросшим за зиму седым волосам. Натолкнулись пальцы на обруч с кровавым камнем.

– Зовут тебя как, манус? – спросил Владислав сухо.

– Иларий.

– Значит, под моим ты гербом… уж сколько? – сдержал ярость князь.

– Был я положен в приданое княгине Эльжбете, да занемог. Думали, умер я. Но выходила меня… выходил лекарь один.

Манус так и впился во Владислава синим взглядом, повернул руки ладонями вверх, показал белые и бурые полосы шрамов.

– Верно, хороший лекарь, если сумел такое заврачевать и силу тебе вернуть. Дорого взял? Я бы такого врачевателя в Черну позвал без раздумья. Мой герб дорогого стоит.

Улыбнулся Влад, заметив, как отвел взгляд Иларий, не выдержал княжеского прямого, как меч, взора.

– А разве нет у тебя в дому такого лекаря? – вопросом на вопрос ответил манус.

– Я хорошего знахаря всегда привечу, манус. Да только никакой знахарь уж тебе не поможет. Знаешь, какая за тобой вина? Понимаешь, у нас в Черне порядок свой. Ты пытался женщину силой взять.

– Разве тебя там не было, князь? – улыбнулся Иларий мирно, с искоркой. – Разве не видел ты, нужна ли была мне сила? По доброй воле княгиня мне двери открыла, по доброй воле впустила в опочивальню.

Дал волю себе Владислав. Ударил с размаху, так, что стукнули зубы мануса, заалел на скуле след кулака.

– Ты взял женщину силой, – повторил князь медленно, словно выплевывая каждое слово. – Бывало раньше такое?

Манус хотел ответить что-то, но замолчал. Только собрал белые пальцы в кулаки.

– Таков закон в моей земле. Если обидит сильный слабого, истиннорожденный маг – мертвяка, мужчина – женщину…

– Убьешь меня, Владислав Радомирович? – перебил его манус отрешенно. И показалось на мгновение князю, что желанен красавцу-магу такой исход. – Если убьешь, позволь перед смертью лекарке твоей меня осмотреть.

Владислав схватил мануса за ворот обеими руками, сдавил так, что захрипел черноволосый, расширились синие глаза.

– И близко к ней не подойдешь, – прошипел князь. Понял по глазам мануса, что лишнего сказал, да уж не вернешь неосторожного слова. Оно, горячее, уж ожгло и паром оборотилось. Лови – не лови, без толку.

Совладал с собой властитель Черны, погасил взор, разжал пальцы.

– Не убиваю я, манус. Я господин тут, и я караю. Да только смерть – простая плата. Ни стыда, ни горя. Клеймят тебя.

С удовольствием глядел князь, как хватает манус ртом воздух, словно рыба, не может слова отыскать.

– Как? – только и выдохнул.

– Как? Железом и колдовской силой. Так что развяжи ворот, манус, а то кровь на рубашку накапает со свежего тавра.

– Что я, скот, чтоб клейменым ходить? – зашипел манус. – За что? За бабу? Пусть и княгиню. Или не за нее я тут?..

– А ты посмотри мне в глаза, манус, и увидишь, – проговорил князь, близко встретившись с горящим взглядом молодого мага. Зрачок его был широк и так призывно распахнут, что легко нырнуло невысказанное колдовское слово в его темную глубину, натянулась между слугой и господином звонкая леска заклятья.

– Смотри на меня, Иларий.

Глаза мануса стали медленно слипаться, словно его внезапно одолел сон. Он покачнулся, и князь усадил его на топчан.

Глава 57

Поворотилось сущее, время понесло, покатило по мутной воде былого, затянуло, словно в водоворот. Не хочешь – хлебнешь. И уж не различить в круговерти верх и низ, минувшее и грядущее. Платок белый, лента синяя, зеленый кафтан, голубой плащ. Грызут друг друга волк и медведь, не ведают, что ширится над ними, растет радужное око, словно широкая пасть разевается. И полна пасть эта острых стальных зубов. Вьется ветер, гудит на остриях, поет: «Ведет, ведет дорога, да выведет в чисто поле…» Накатила дурнота, серая непроглядная мгла. Осталась одна песня. Словно уж не в клыках стальных – в самом существе земном звучит она:

– Выведет в чистое поле. Во поле том рать стоит несметная, зубы железные…

Рухнул словник в серое марево, завертело его до тошноты, до беспамятства. Очнулся оттого, что трясет его кто-то за плечи безо всякого почтения.

– Э, старик, живой ли ты? – обеспокоенно дохнул словнику в лицо чесночным духом книжник Конрад. – Укачало тебя, что ль, на возу с упокойником? От Поляниц и езды-то всего чуть. Разленился ты, батюшка, на сторожбе. Привык зад просиживать, вот и разморило на возу-то…

Болюсь с трудом спустил ноги с подводы, затряс головой. Почудилось ему, что песня из его видения проникла сюда, в мир плотный, земной, тянется откуда-то издалека, крутит жилы словнику, заставляет дрожать руки и колени.

– Да живой он еще. Слышишь, хрипит, – проговорил словник с трудом. – Зови закрайца вашего. Я тебе не помощник. Все силы мне этот ваш увечный вымотал.

Из-за стены, отделявшей проезжую дорогу от княжеского сада, доносился слабый запах цветущих яблонь. Болюсь вдохнул глубже, надеясь, что теплый весенний дух развеет печать видения, уйдет из головы пугающая песня.

– То-то ты спать завалился, батюшка, едва из Поляниц выехали, – рассмеялся Конрад. – Не иначе силу копил. Я уж подумал, не в беспамятство ли ты впал, раз такое нам с тобой везти доверили. Я-то привычный, навидался топью ломаных. А ты, верно, и не видал ни разу, хоть и на башне зимовал? Страшно глядеть-то, как силу радуга из костей тащит?

– Да что глядеть, – отмахнулся словник. – Если б я спал, ты бы, хоть книжкой своей умашись, не довез бы ведьмака живым. Так что моя работа хорошо сделана и на том кончена. Неси ко Владиславу калечного, а я передохну.

– Передохну… Знамо, песен хочешь послушать. И я хочу, да только кто меня в сад ко княгине пустит? Здесь разве под стеной и постоять, пока в дом не пойдут.

Конрад взял лошадь за повод. Словник, державшийся за повозку, покачнулся, едва удержался на ногах. Крепко одолела слабость после видения: все гудело в ушах светлым, тонким, чистым, как утренний ветер, голосом о дороге, что ведет в чистое поле, к железнозубым врагам.

– Какие песни, Коньо? – махнул рукой Болюсь, борясь с тошнотой и страхом.

– Да не слышишь разве, как выводит? Голос – чистый жаворонок. Мальчонку, верно, привели, когда мы с тобой уж уехали за калечным.

Понял Болюсь, что не послышалось ему. Поет. Поет кто-то за стеной княжеского сада. Беду кличет. А может, уже привел беду на двор к Владиславу Чернскому.

«Беда! – застучало в голове, заломило зубы от дурного предчувствия. – Беда!»

Откуда сила взялась в ногах, рванул словник на княжеский двор со всех ног под насмешливые крики Конрада. Да только из терема послала его девка к Страстной стене: мол, князь там, и тебе туда, служивый маг.

С трудом, изнемогая от слабости, протиснулся Болюсь через толпу, бранясь и тыча каждому в лицо рукав свой с гербом Черны. Уж вывалился почти из толпы на круг, где рядом с палачом в праздничном алом кафтане стоял Владислав. Да только удержал кто-то его за рукав, зашипел на ухо: «Не ходи».

Лекарка, белая, ни кровинки в лице, застыла, словно каменная. Насмерть уцепила словникову одежу пальцами, не дала вырваться.

– Да что ты держишь, баба?! Беда!

– Беда? Княгиня рожает? – всполошилась Ханна.

– Да какое! – отмахнулся словник, все дергая и дергая зажатый в пальцах лекарки край рубахи. – Беда! А, небо тебя задери, не поймешь никак. Видел я. Беда идет. Песня. Мальчишка поет. Беда.

– Мальчишку Дорофейкой зовут. Он уж четвертый день при Эльжбете певцом. Поздно ты спохватился, батюшка. Верно, миновала уж твоя беда. У судьбы всегда есть развилочка. Ты увидел одно, а случилось другое.

Ханна снова уставилась туда, где стоял князь. На мгновение поймал на себе словник взгляд самого князя, а потом понял – не на него смотрит властитель Черны, а на стоящую рядом с Болюсем лекарку. Словно хочет взглядом что ей сказать, да не находит путь для слова. Еще бы нашел. Вся сила от нее, как стрела от камня, отскакивает. Не хватит мощи высшего мага проникнуть в мысли Бялы.

– Что, вора поймали? – спросил Болюсь, отчаявшись достучаться до князя, пока все не будет кончено. – Верно, кто-то много взял, раз сам князь карает?

– Взял то, что по своей воле не давали, – глухо прошептала лекарка.

Словник прижал кулак ко рту. Вытянул шею. Страсть охота было поглядеть, как будут клеймить насильника.

Палач поднял с жаровни прут, алый с того конца, на котором виднелся знак Землицы, знак колдовской и бабий. Круг, а внутри еще один, поменьше, дважды перечеркнутый, словно обнимает себя баба за склоненную голову руками, кается.

Палач поднял голову приговоренному за черные блестящие волосы. Руки у того не были связаны, но он сомкнул их за спиной в замок, словно сам принимал то, что будет, знал, за что карают. И глаза его, пронзительно-синие, глядели… на Ханну.

– Да не братец ли это твой, тот, калечный? – спросил Болюсь у лекарки. Она сжала губы добела, на глаза накипели да не пролились слезы.

– Жалеешь его, матушка? – тихо коснулся словник ее плеча.

– Его – нет, – прошипела лекарка.

И не удержалась, заревела, опустила голову, позволив слезам течь на черный подол, на ледяные бледные руки. А потом вскинулась, зашептала:

– Батюшка Болеслав, Землицей прошу, пойди к нему, скажи, чтоб не клеймил. Что было, то было. Пережито и схоронено. Землицей прошу… Батюшка…

Она выпустила полу словниковой рубашки, да только в этот миг вскрикнул черноволосый в руках палача, коснулся алый знак высокого чистого лба пришлого мануса, приложил к ране Владислав свою ладонь, питая силой тавро, которое уж никакими травками будет не заживить. Одна Землица и сотрет.

Словник, рванувшийся уже вперед, вывалился из толпы, подбежал ко князю. Обернулся, но Ханны уж и след простыл. Словно растворилась.

Манус со стоном заслонил ладонями клеймо.

– Отведи накормить и раны обмыть, – приказал палачу князь.

– Пришли ее ко мне, князь, – прошептал манус. – Все я сделал, как ты хотел. Пришли…

– Видел ты ее, довольно, – бросил Владислав грозно. – Приблизишься, на себя пеняй.

– Тогда отдай ей… – проговорил манус, достал из-за пазухи амулет со знаком Землицы, открыл, вынул скрученную в колечко тонкую прядку рыжеватых волос.

Словник смотрел во все глаза и не верил. Владислав не кинул дрянь на землю, а убрал к себе в поясной кошель. Махнул рукой, и черноволосого увели.

– Ну, что хотел ты, батюшка Болеслав? Привезли живым изломанного ведьмака? – спросил князь, а взглядом все искал в толпе ту, кого уж не было в ней.

– Живого, батюшка Владислав Радомирович, – проговорил словник, не зная, как и высказать то, что хотел. – Да только… прикажи мальчишку-певца согнать. Видение мне было. Война идет, князь. Видел я мертвого Якуба-бяломястовича, удавленника. Не ведаю, как скоро сгубит себя князь Бялого, да только знаю, что зреет что-то. Топь радужная, зубья железные, проклятые…

– Не бойся, батюшка, знаю я, откуда беда зреет. Тебе грядущее подолом машет. Я иную книгу читаю, которая поверней будет. Называется она память людская. И буду готов, когда придет ко мне та кума, что хочет моей крови, пусть хоть со всей родней явится.

Ничего не разобрал словник, но успокоился. Верно говорят о Владиславе Чернском: сама Безносая ему помогает. Авось и тут погибель отведет.

– Говоришь, беду мальчишка-певец привел? Вот и сходи, погляди на него, как отдохнешь с дороги. Подержи за руку да послушай, что скажет грядущее. Живет он в нижнем городе, в дому моего мануса Борислава Мировидовича. Увидишь, там ворота богатые, с резьбой. Поговори с мальцом, а хозяина дома ко мне позови. Есть у меня к нему разговор о железных зубьях…

Глава 58

…о войне да о ратных магах слушать больше не желаю!

Эльжбета скривилась, положила руку на живот. Охнула, толкнул ее ножкой наследник Черны. Зло глянула княгиня, откинулась на подушки, что подсунула ей под спину девка. Подскочила черная повитуха Надзея, принялась хлопотать. Княгиня Агата стояла чуть в стороне, прислонившись плечом к яблоне. Смотрела сквозь ветви в розовой пене пышного раннего цвета на дочь, суетящихся вокруг нее девок, на мальчишку, стоящего перед княгиней без всякого смирения – в его поднятом к небу пустом взгляде бродили тени облаков.

– О чем же спеть, матушка Эльжбета? – угодливо затараторил сказитель Багумил, дергая Дорофейку за рукав, кланяйся, мол.

– О любви спой, – потребовала княгиня.

Дорофейка запоздало понял, чего хочет от него старый сказитель, низко поклонился, коснувшись рукой земли. Мелькнуло за пазухой что-то белое.

– Да откуда ему о любви знать, матушка, – вступился за мальчишку Багумил. – Отрок он еще, да к тому же слепенький. Такие, как мы, о любви не ведают, все больше о милостыне да жалости.

– А ты не жалости меня, плешивый, – надула губки княгиня. – Отвечай, мальчик, есть у тебя песня о любви?

Дорофейка задумался, глядя в небо своими белесыми глазами, сунул руку за пазуху:

– Разве одна и есть, да только она грустная, матушка. Тебе не по нраву будет.

– Грустную пой. Велю, – приказала Эльжбета.

Дорофейка смял за пазухой клочок белого тонкого полотна. Побежал, потек голос его. Словно ручей, нырнул со склона мгновения в былое, журча, повлек за собой в минувшее.

– Шуми, Бяла, шуми, мати полноводная. Как на твоем берегу жил добрый молодец роду знатного. Роду знатного, судьбы горестной. Полюбил он красу ненаглядную, называл ее «мое серденько», приводил ее к тебе на берег… Шуми, Бяла, шуми, мати полноводная. Закрой льдом глаза его ясные. Прими в свои берега слезы девичьи…

Подскочила к пареньку старая княгиня, положила ладонь на губы, не веля дальше петь. Да Эльжбета, не поднимаясь с лавки под яблоней, вытянула ножку, пнула мать, зашипела:

– Сядь, сраму не делай. Не желаешь слушать о любви чистой, истинной, о которой песни сказывают, так иди, на площадь сходи. Там, говорят, сегодня колдуна пришлого клеймят. Все зрелище. Для души полезное, от гордыни лечит, говорят. Пой, мальчик!

Агата опустила руку.

– Да что ты мнешься, слепец, пой! – прикрикнула Эльжбета, глядя, как смущенный Дорофейка снова лезет рукой за пазуху. – А ну отдай, что у тебя там.

Дорофейка протянул княгине белый комок.

– Пой, пой давай, – зашептала громко черная Надзея. – Не гневи матушку-княгиню.

– Шуми, Бяла, шуми, мати полноводная. Плачь о русой его головушке. Ты неси его, мать извечная, облеки его в воды вешние. Стань ему, всеблагая, саваном…

Эльжбета развернула белый ком, вскрикнула, забилась, закричала:

– Мой это платок! Мой! Не отдал бы он его, будь жив! Знала, случилось что-то!

– Откуда взял? – налетела на мальчишку Надзея. Схватила за руку так, что Дорофейка вскрикнул.

– Да что ты, матушка, озверела? – подскочил Багумил. – Стояли мы возле Бялого, выловили бабы из реки мертвеца-утопленника. Пока шум да гам, принес пес нам этот платок. Кто его знает, где взял.

– Да замолчи ты! – толкнула сказителя старая княгиня.

– Утопленника?! – вскрикнула Эльжбета, схватилась за живот, повалилась на лавку. Ветер рванулся над головами баб и певцов, осыпал всех лепестками яблоневыми.

Вскинула княгиня руку, да в гневе позволила соскочить с зеленого перстенька пучку ослепительного света. Целила в мальца, да разгадал ее Багумил, сунулся, заслонил.

Пронзили старика острые ледяные иглы, сковало льдом нутро, не вздохнуть, не крикнуть. Разорвала сила золотничья старое сердце сказителя, и хлынула горлом теплая кровь, покидая свой приют, пролилась на траву и тотчас обратилась алыми кристаллами. Замахнулась Агата в другой раз, да услышав, как вскрикнула от боли дочь, отступилась, растолкала девок.

Княгиню подхватили, понесли в покои, выкликая словницу Ханну.

Все стихло. Один певчик Дорофейка стоял, прислушиваясь к внезапно обрушившемуся на него безмолвию, выставив перед собою беззащитные ладони. Опустился тихо, зашарил руками по земле, натыкаясь на ледяные иголочки заклятья, на закованные в лед кончики травы.

– Дяденька Багумил, – позвал он тихо. – Дяденька…

Глава 59

Ему никто не ответил.

Борислав постучал снова. Не идти ж самому в терем, и как назло никого не видать. Помнил он, как раньше хаживал ко князю как его гербовый манус, так полон дом был и дружинников, и девок, и бояр, пришедших к господину за советом.

А тут словно вымерло все. Только где-то в глубине дома, слышно, бегают, бранятся.

Славко позвал вполголоса:

– Эй, девка! Меня князь к себе вызвал. Проводила бы.

Никто не ответил. Может, приврал старый словник, что Владислав его видеть желает.

– Верно ли, старик, князь сказал прийти? – обернулся Борислав к плешивому словнику. Тот скривился в угодливой улыбке, кивнул, правда, мол.

– Веди. Куда идти-то?

Старик замахал руками.

– Ты уж сам, батюшка, сам. А мне бы мальчонку повидать. Этого твоего певца. В саду не слыхать никого, знать, уж отпустила его княгиня. Может, уж он домой пошел?

Словник развернулся было обратно в двери, но Славко удержал его.

– После песен их со сказителем на кухне кормят. Верно, там и найдем. Ты ведь с князем накоротке, отец, раз приказанья от него носишь, вот и покажи, где кухня-то.

– Так я кто, слуга, батюшка, – попятился к двери словник. – Я все с черного ходу захаживал, а ты меня, вишь, с красного крыльца потащил.

– Так давай с черного, раз тебе так сподручней, – начал сердиться Славко. Схватил плешивого мага за шиворот, стиснул зубы от боли в перевязанных ладонях.

– Давай, не серчай, – затянул старый хитрец, – я ведь за тебя как за сына болею. За всех хвореньких завсегда Землице молюсь.

Хотел Славко сказать старому дураку, что не хворенький он, не больной, что силищи в нем, как в секаче, и, если придется, любому магу он, радугой искалеченный, бока наломает безо всякой ворожбы, да только отяжелели руки. Зазудели, зачесались ладони и запястья под тряпками, пахнущими травяной мазью. Услышал Борислав свой голос, ровный, спокойный, словно бы чужой.

– Верно, батюшка.

– Как отец тебе говорю, мил человек, нет тебе во мне нужды. Тебе своим путем, а мне своим.

– Верно, батюшка.

Сами выпустили руки ворот словничий. Старик, улыбаясь и потирая сухие, морщеные ладони, исчез в двери, и Славко остался один, не зная, как так получилось и что делать. Верно, зачаровал его старик.

Уже собрался незваный гость пойти прочь, да выскочил откуда-то пес Проходимка, заскулил, потянул за рукав.

Славко пошел за ним, стараясь не топать громко сапогами. Пес сунулся носом в угол запертой двери, принялся царапать, поскуливая и рыча.

Борислав толкнул створку.

Глава 60

Крик, стон обрушились на него лавиной. Прыснула под ноги девка с лоханью. Теща закричала дурным голосом:

– Уйди, не мужское тут! Не про твои глаза, князь. Иди и Землице молись.

Не послушал Владислав, подошел к лекарке Ханне. Она, измученная трудом и шумом, в сбившемся платке, втирала в живот роженице какую-то тошнотворно пахнущую мазь. Эльжбета корчилась, кричала криком, а как отпускало чуть – бранила на чем свет всех и вся: отца с матерью, мужа, свою несчастливую судьбу, звала дальнегатчинца Тадеуша, плакала.

– Ну? – спросил у повитухи Владислав.

– Что ну, – огрызнулась Надзея, державшая роженицу за руки, чтоб не покалечила повитуху за работой. – Не родит никак.

– Лежит неправильно? – снова спросил князь у Ханны, обдав безразличьем черную гадину Надзею.

– Да мудрено понять, князь, – наконец разлепила губы лекарка. – Вроде все хорошо. Уж и головка прорезалась, а не родит. Посмотри, чисто ли ты защитное заклятье снял давеча. Может, осталась на младенчике какая магия, вот и не идет.

– Землицей молю, не колдуй! – крикнула теща. – Погубишь. В родах баба сама справляется. Уйди.

– Не справляется она! – прикрикнула на Агату лекарка. – Не тужится почти.

– Откуда силе взяться, когда жизни в ней нет, – прокаркала Надзея. – Не цепляется она за жизнь.

Владислав поймал странный, словно бы виноватый взгляд тещи. Подступил к ней, схватил за руку, выволок за дверь, хоть и бранилась та, противилась.

– Отчего Элька жить не хочет? Отчего не велишь колдовать? Сына моего уморить решили, гадины?

Видно было, что перепугалась теща, но, не будь княгиня, тотчас собралась, ощерилась:

– Да с чего бы ей за жизнь цепляться, когда нет больше Тадеуша из Дальней Гати? Всплыл из-подо льда в Бяле. Да привет ей передал с того свету.

Агата сунула под нос князю белый комок ткани.

– Думал, не узнает никто, небов выродок, кровавый, проклятый?! Думал, скроет Бяла твое злодеяние?!

– В глаза гляди, – приказал князь.

Агата замерла, взгляд ее сделался сонным. Знал Владислав, что искать. Выловил в глубине княгининого зрачка страх за дочку, потянул за золотую леску материнской любви. А как выскочило все потаенное, от него скрытое, так зарычал, словно раненый зверь. Оттолкнул тещу так, что ударилась она о стену спиной, упала, да только он не смотрел.

– Вон все пошли, паршивки! – крикнул он грозно, ворвавшись в почивальню, где мучилась Эльжбета. – Все знали, что княгиня ребенка хотела извести?

Девки пригнули головы. Удивленными выглядели только две повитухи. Видать, давно дело было, нанятые по осени бабы и не знали, а ему под собственным заклятьем не разглядеть было.

Повитухам Владислав позволил остаться. Сам приблизился к жене. Агнешка плеснула ему из ковша водой на руки.

Князь склонил голову, почувствовал, как приливает ко лбу холодом вся его сила, направил ее через кровавый рубин в тело жены. И словно что-то лопнуло у нее внутри, порвалась струной незримая перетяжка ненависти, а вместе с ней словно бы и жизнь Элькина оборвалась. Она задышала резко и прерывисто, с хрипом. Заметалась, широко распахнув глаза.

Агнешка кинулась к ней, приказала князю положить руки на верх живота жены да нажать, что есть силы, а сама смазала руки жиром с травами, завела сложенную лодочкой ладонь в опаленное болью и жаром нутро княгини, захватила наследника Черны под подбородок, позвала на свет Землицын.

Подскочила Надзея, подхватила младенчика на новину, отерла, омыла.

Князь отнял руки от живота супружницы, принял на руки сына, поцеловал в лоб. Заметил, что уж надела на мальчика Надзея золотой Землицын знак на тонкой цепочке. Верно, теща позаботилась, приготовила.

– Вот и наследник тебе, Владислав Радомирович, – проговорила Надзея так ласково, что почудился в ее голосе Владиславу змеиный яд. – Княгиня уж кончается. Ты выйди к народу, князя будущего покажи, а мы пока с нею побудем.

Владислав приоткрыл двери, подал теще на выбеленной новине внука. Агата прижалась лицом к теплому животу младенца. Тот истошно завопил.

– А другой? – тихо спросила за спиной у князя Агнешка, стоя на коленях у распростертого на постели тела княгини.

– Какой другой? – Голос у Надзеи был как масло. Мол, не твори беды, где и без того хватает.

Владислав вслушивался в разговор повитух. Агата спросила, как звать будут наследника Черны, и Влад, недолго думая, назвал давно выбранное имя.

– Мирослав, Мирек! – позвала теща пищащего, красного с натуги новорожденного наследника Чернского удела, но тот только махал в воздухе сморщенными пятками и с придыханием выводил одну тоскливую ноту.

– Второй ребенок. Не родит она без помощи, сил не хватит… – ответила Надзее Ханна.

– Вот и оставь, – сверкнула глазами Надзея, забормотала злым шепотом: – Сама знаешь, в наследии престола княжеского нет места двоим. А тут Землица сама позаботилась… Помрет княгиня и лишний щенок с ней. А ну, отойди. Не трожь! Дай Безносой дело свое сделать. А то и я помогу.

– Матушка Агата. Плоха Эльжбета. Отнеси Мирослава Владиславича в другое крыло. Ни к чему Безносой на него раньше срока глядеть.

Агата всхлипнула, закусила губу и поспешно унесла младенца прочь. А Владислав, не в силах уж казаться спокойным, рванул на себя прикрытую дверь.

– Отойди, Чернец, то судьба велит, услышал меня мой господин, исполнил то, о чем я столько лет мечтала. Заплатишь ты мне за сына сыном! – замахнулась на него щепотью Надзея. Завилась, закружилась над ее пальцами темная воронка.

– Владыка грозный, царь предвечный, податель ветров и радуг, тучегонитель, отец ливней… – начала она, приготовившись ударить темной силой, небовой, проклятой, в любого, кто посмеет подойти к роженице и помочь ей разрешиться во второй раз.

Владислав сам себя не помнил от ярости. Встали перед глазами отец и мать, лежащие на полу, окровавленные. И сами собой сложились мысли в боевое. Хоть и потратил он силы на тещино дознание, а все хватило бы мощи не из одного сильного мага дух вытряхнуть. Да только стоял перед князем не колдун земной, а закутанная в траур жрица небова, отступница веры Землицыной. Жаль было за нее, тварь проклятую, отповедь получить, да не думал о том князь. Словно незримое ледяное копье вырвалось из красного рубина на лбу Владислава. Ведьма покачнулась, уронила руку, повалилась, потекла из ее рта кровавая струйка.

Владислав сжал кулаки, стиснул челюсти, приготовился к отповеди.

Но вместо боли почувствовал касание теплой руки лекарки. Она резко втянула воздух приоткрытыми губами, задохнулась, закашлялась, схватилась обеими руками за живот.

– Как есть Бяла, – опешил князь. – Ты отповедь мою на себя приняла? Зачем? Нешто проще ее принять девчонке вместо воина?

– Задолжала я тебе, князь, за клейменого мануса. Теперь квиты.

Лекарка опустилась на пол, тяжело дыша, но князь поднял ее, встряхнул, не позволив прикрыть в бессилии глаза.

– Ханна, живой он там? Мой младший сын, жив он еще?

Лекарка, едва держась на ногах, ощупала чуткими пальцами живот недвижной Эльжбеты.

– Жив, да только недолго ему еще мучиться. Умерла княгиня. Не родит.

– Говорят, в деревнях, ежели знают, что матери не жить, живот режут? – с надеждой спросил князь.

– То мертвячкам. Не вынешь ты его, князь, костным ножом. Сталь нужна. Сам знаешь, что сталь наделать может, если до крови мага коснется. Убьет его еще до того, как я резать закончу.

– Так вытащи его! Ханна, Землицей молю, спаси.

Она покачала головой.

– Знать, верный способ подсказала мне черная эта баба, – кивнул князь на мертвую ворожею. –  Владыка грозный, – начал он с отчаянием, – царь предвечный…

– Стой! Что ты делаешь, князь? – Ханна трясла его за плечи, косынка слетела с ее головы, рассыпались по плечам золотистые волосы.

– Я слово себе дал, Ханна, что больше никто из моей семьи не умрет, если то в моей власти. Над телом отца клялся, сама Безносая была в свидетелях, так что не можешь помочь – прочь иди. Значит, быть мне проклятым, но если может небо с его чудищами помочь мне жизнь сыну сохранить, значит, так тому и…

– Стой, – проговорила лекарка уже тише. – Не зови Безносую. Тут она. Я попробую. А если не вернусь…

Лекарка опустилась на пол, закрыла глаза. И словно бы обмякла, помертвела, осунулась в одно мгновение.

И тотчас открыла глаза княгиня Эльжбета. Закричала так, что бросился мороз по спине Владислава.

– Принимай, князь! – выкрикнула. – Матушка… Больно, матушка! Прими, Землица, душу…

Глава 61

– В ладонях своих упокой, – пробубнил Коньо. Игор ввел руки в кровавое месиво, повернул коротко и резко, и изломанный топью ведьмак обмяк, словно бы растекся бесформенной грудой.

– Что-то Владека долго не видать, – сказал он хмуро.

– Так-таки по Владеку ты заскучал, – усмехнулся Конрад. – Или охота, чтоб Ханну эту он с собой привел? Сегодня всем не до дела. Княгиня рожает, вот и мельтешат. А по мне бабе – бабье, а нам всяко лучше тут пересидеть, пока все разрешится. Отметь-ка лучше око-то.

Игор подошел к большой карте, нарисованной на стене под тихо гудящими шарами колдовского света, начертил углем еще одну точку.

– Прав был Владек. Не зря башни строил. Так и жмется ко границе уделов топь. Все по краешку ходит. В середине всего-то несколько точек…

Наверху скрипнула дверца. Игор и Конрад насторожились, но облегченно выдохнули, когда по ступенькам торопливо скатился старик-словник.

– Ну что, батюшка, родила голубка бяломястовская? – с издевкой спросил Коньо.

– Да какое. Я и не совался. Знамое ли дело, мужику в бабью канитель лезть, – отмахнулся словник. – Не здесь ли Владислав Радомирович? А то велел мне дурака из нижнего города привезти, да мне же и досталось.

Словник потер шею.

– А Владислав-то Радомирович покрепче нашего будет. К бабам ушел, да вот все ждем, – сказал Конрад.

Помог Игору свалить мертвое тело в деревянный грубо сколоченный ящик и отволочь на ледник. Старый словник с отвращением покосился на оставшуюся на широком столе кровавую лужу. Коньо растер ее грязной тряпкой.

– Не смеялся бы ты, книжник, – выговорил ему старый Болюсь. – Помрет княгиня в родах.

Конрад охнул. Игор в дверях ледника замер.

– Да не с этим сыном. Второго рожая, помрет. Она еще в девках ходила, у меня виденье было. Оттого из Бялого и убег, чтоб князю Казимежу не рассказывать.

– Верно, тяжко тебе с твоим даром жить-то, старик? – спросил Игор. Великан зачерпнул ковшом травяной вар, от которого терпко пахло крестоцветом, и окатил окровавленный стол.

– Отчего ж тяжело-то? Вон он какой шустрый, – напряженно улыбнулся Конрад. – Глаз прищурит, заглянет грядущему-то под подол, увидит, что надобно – и деру. Это мы с тобой щи хлебать останемся, если беда придет, а наш словник Болеслав первый утечет и здрав будет, когда мы уж к Землице на свидание отойдем.

Игор, казалось, не слушал болтовню приятеля.

– Вот ты, старик, знаешь, что с кем-то беда будет, что умрет кто?.. – задумчиво спросил он. – Глядишь вот каждый день, почитай, на княгиню Эльжбету и думаешь: недолго тебе осталось. Неужто не хочется сказать кому, что знаешь? Переменить грядущее, перекроить, раз тебе предвиденье твое дано. Может, в том и судьба твоя, словничья, чтоб уберечь других от беды, о которой сам знаешь?

– Не ведаю, закраец, хоть и стар стал, а мудрости не нажил, – задумался Болюсь. – Верно, если уж суждено чему случиться, так его не миновать.

Конрад достал из сумки завернутую в вощеную бумагу вареную куриную ногу, протянул, предлагая, великану, потом словнику. Но и тот, и другой покачали головой: не надо, мол, сам ешь. Конрад хмыкнул и вгрызся зубами в розовое мясо.

– И не жаль тебе людей-то? – не отступал Игор, присев на лавку рядом с чаном, где плавал, бродя, крестоцвет.

– Как не жаль. Жаль, вестимо. И сам живой. Вот по осени не сдержался, пытался отговорить девчонку ехать в Бялое. Такая девчонка хорошая, добрая. Будь у меня внучка, точь-в-точь такая была бы. Не езди, говорю. За смертью едешь. Так что думаешь, станет она слушать старика? Прыгнула на подводу, да за погибелью поехала. А думала верно, что за любовью едет. Вот вспомню ее, и сердце так и горюет. То и дело в виденьях она мне приходит, несчастливица, глаза ее серые да ленточка синяя.

– Лента синяя? – переспросил Игор глухо.

– Да, синяя, дорогая лента, – жалобно повторил словник.

Словно дохнуло холодом с ледника. Великан будто окаменел. Замер, прикрыл зеленые глазищи. Потом встал. Закинул за спину свой лук и колчан со стрелами. Взял с лавки синий плащ.

– Ты, Коньо, Владеку скажи, что уехать мне нужно. Я к Землицыну дню вернусь.

Конрад и старик опешили, но зеленые глаза закрайца сверкали так недобро, что ни один не решился спросить, куда тот собрался.

А Игор торопливо взлетел своей легкой поступью вверх по лестнице…

Глава 62

Сердце колотилось, точно обезумело. Обступила холодная тьма, и во тьме этой загорались разноцветными огоньками последние искры чужой жизни. Огоньки налетали на Агнешку, жалили и таяли, растворяясь во тьме.

Эльжбета не умирала, она уже была мертва, во всяком случае, тело ее, и ум, и душа, все уже распалось, как пересушенная ромашка, на блеклые лепестки. Тело – тлению, ум – забвению, душа – Землице на покаяние. И только сила, крепкая, молодая золотничья сила, бродившая еще в мертвом теле, не желала успокоиться, противилась вторжению чужой души, не хотела подчиниться.

Да только не из кротких овец была лекарка Агнешка. Знала она, что там. За тьмой, за жадными обжигающими огоньками уходящей силы теплится жизнь, которая ей поручена.

Агнешка протянула ладони, позволив блуждающим огонькам впиться с них, приникнув в жажде живого тепла, и скоро руки ее засияли, словно солнцем облитые. Боль затопила все существо лекарки. На мгновенье показалось ей, что останется она тут навсегда, в мертвой темноте сознания Эльжбеты.

Агнешка закричала и рванула на себя темный полог, словно ткань с веревки, и мир обрушился на нее светом, звуком, разрывающей мукой. И в невыносимом этом аду, словно призрак, не облик – тень облика, явился князь Владислав. Склонился, заглянул в глаза.

– Принимай, князь, – выдохнула Агнешка чужими губами. Сосчитала в уме до трех и выдохнула резко и шумно. Глубокий вдох, резкий выдох, вдох, выдох. Тело Эльжбеты поддалось, начало оживать, почувствовала Агнешка, как кровь бросилась тайными своими путями. И тотчас вспомнило тело, отчего так больно ему, так тягостно, отчего такая мука и страдание. Вспомнило, потянуло струны утробные вниз, силясь вытолкнуть наружу того, кого уж приговорила судьба.

Агнешка сосредоточилась на том, чтобы дышать. Только и твердила себе, криком прогоняя страшную муку: «Раз-два-вдох, три-четыре-выдох».

Князь то мялся в ногах у роженицы, то тянулся рукой к ее голове, но не касался, не знал, как быть. А ну как завертит Бяла его силу даже через Эльжбетино тело, и всем тогда конец придет.

Не стало сил дышать. Сковало все тело мучительной судорогой. Агнешка, забыв об осторожности, вцепилась в руку князя, закричала.

Едва успел он вырваться из страшной ее хватки и принять младенца. Агнешка без сил уронила голову на подушки, закрыла глаза, позволив навалиться вновь безоглядной мертвой тьме, теперь без единого огонька. Она опустилась на бархатное дно тьмы, сжалась в комок тянущей боли, обняла руками колени и замерла, слушая, как все тише бьется сердце, уж и не понять, ее или Эльжбеты. Так хорошо ей стало, так покойно, что не хотелось двигаться. Таял в памяти земной мир с его тревогами и страхами, а может, сама Агнешка таяла, уходила, словно вода в песок, в глухую мягкую тьму.

Но тут укололо, ужалило, опалило лоб алым огоньком. Агнешка сонно отмахнулась от него, но назойливый злой светляк не желал отступить, вновь сунулся в лицо, ожег губы алым пламенем.

Девушка присела, огляделась, ища паскудника, чтоб прихлопнуть, но алый огонек вновь обхитрил ее и ужалил в щеку.

Агнешка поднялась, разозленная гадким светлячком, сделала шаг – достать его. Но огненный надоеда отпрянул, поманил за собой. И вдруг вытянул к ней длинный красный луч и, уцепив за протянутую вперед руку, поволок куда-то вперед-вперед, пока темнота не распахнулась, как полог шатра, вытолкнув ее на ослепительный свет.

– Ханна, – тихо позвал кто-то. Она в изнеможении скрючилась на полу, с трудом открыла глаза.

Князь сидел рядом, тяжело привалившись к стене. Прямо на полу, на кое-как расстеленной новине лежал, тихо пища, младший князев сын. Бледный до синевы, сморщенный, но живой. Сам князь выглядел не в пример хуже – щеки его запали, под глазами залегли темные тени, губы побелели. Всюду вокруг них, на стенах, на постели, где лежала мертвая Эльжбета, на лавках и сундуках – всюду виднелся игольчатый слой инея. Вода в лоханях покрылась льдом, и младенец лежал неомытый, со следами материнской крови.

– Зачем коснулся, князь? – хрипло выдавила из себя Агнешка.

– Зато дозвался тебя, Ханна. Неуж думала, я тебя оставлю. – Он потянулся к ее волосам, погладил тихо, осторожно.

В дверь постучали опасливо.

– Батюшка князь, – раздалось из-за толстой створки. – Кончилась ли княгинюшка-то?

Голос был старческий, угодливый, но говорил старик с достоинством. Не станет такой без позволения входить, да и другим не велит.

– Поди прочь, Гжесь, не простился я еще с женой по обычаю Чернских князей, – прорычал Влад, растратив, казалось, все силы на этот глухой рык.

С трудом поднялся на ноги, пошатываясь, подошел к двери. Изо рта его вырвалось облачко пара, и только теперь Агнешка поняла, что в комнате прохладно, но она отчего-то не чувствует холода.

Владислав положил ей под бок младенца, и Агнешка тотчас инстинктивно прижала ребенка к себе, согревая.

– Услышишь – колотят, не пугайся. Сила Чернских князей великая. Спокон веков лежит мертвец княжеского рода у нас три дня, пока сила его в землю не уйдет. Хоть и была Элька простой золотницей, а прикажу, чтоб дверь заколотили. Ты будешь в безопасности, и…

Князь задумался, словно не знал, как назвать сына, не готов был к тому, что двое их будет.

– Пусть тоже Мирек будет, – прошептала Агнешка.

– Зовут тебя от рождения как, Ханна? – спросил Владислав, и не смогла она солгать, сил не хватило.

– Агнешка.

– Гнешка, значит. Вот и пусть будет Мирек Гнешкин. Мирогнев. С его судьбой сильное имя надобно. Потерпите, как стемнеет и успокоятся все, я вас…

Глава 63

…выведу, только плакать перестань.

Да не слушал Дорофейка, всхлипывал, хватал руками воздух да звал: «Дяденька Багумил, дяденька…»

Славко поволок за руку мальчонку прочь из сада, да только куда ни тыкались они, как слепые котята, всюду была лишь глухая стена. Одна дорога на волю – через терем княжеский.

Хорошо, увязался с ними Проходимец, вывел.

Крутился пес под ногами, скулил, пока уговаривал Славко мальчика оставить мертвого сказителя в саду и уходить. Не сумел толком Дорофейка рассказать, что случилось, но хватило одного взгляда на старого Багумила Славке, чтоб понять – золотничьим заклятьем приложила старого болтуна то ли старая княгиня, то ли молодая, да только разницы нет – уходить нужно мальчишке. А ну как и про него найдутся у госпожи Бялого искры в перстеньке? Да только не понимал Дорофейка, что жизнь его, верно, на волоске подвешена, припал к земле, все силился старика поднять, все уговаривал.

Один пес и помог его увести. Совался мальчонке под руку, пока не ухватился Дорофейка за веревочный ошейник, а то уж думал Славко, что нести придется мальца, зажав рот.

Пес потянул, заскулил, и Дорофейка, все еще всхлипывая, пошел за ним. А Проходимец, верно, уж выяснил за дни в Черне, что к чему в тереме княжеском, вывел к черному ходу. С задвижкой на двери справился Славко одной рукой, второй мальчика придерживал, а уж как на улицу вышли, схватил Дорофейку в охапку, завернул в свой тулуп да рванул бегом прочь, подальше от страшно молчащего терема в нижний город, к дому.

Да только никак не желал мальчишка успокоиться, все ревел ревмя, до икоты, да звал мертвого старика.

Славко, от страха ли, от злости или от боли в замотанных руках, даже накричал на него. Дорофейка затих, но не успокоился. Уткнулся лицом в исчерченный шрамами собачий бок и завыл:

– Дя-аденька Борислав, ведь ему так хо-олодно!.. Ведь на земле студе-оно… Отведи меня туда, я его заберу! Это я винова-ат… Он меня зимой согревал, я его согрею…

Промаялся с ним Славко до позднего вечера. Кормил – не ест, увещевал – не слушает. До хрипоты наревелся. Пес от мальчика не отходил: тотчас, не оглянись, жрал все, от чего Дорофейка отказывался, слизывал с опухших глаз певчика слезы, совал под руку бедняге широкий лоб, ластился.

В отчаянии Славко присел рядом на пол, сгреб ручищей и мальчика, и пса, опустил голову. Сдавила грудь неизбывная тоска.

Вот ведь как оно. Жил себе старик Багумил: ни волки его не взяли, ни мороз, ни жара, ни мор, ни разбойники, а вышибла дух перстеньком истиннорожденная гадина, что думает, будто ее колдовская кость мертвяцкой простой дороже. Только и поплачет по старику мальчишка Дорофейка.

– Никому-то не нужны мы, бессильные, – глядя на успевшие уже потемнеть от грязи повязки на руке, пробубнил себе под нос возчик. – Любила баба, пока был силен, а как стал пуст, так и не мил стал. Был бы манус, так имел бы полный дом. Жена, детки, мамки, няньки… А бессильный что я нажил? Живу бобылем. А ты, малой, и вовсе ничего в жизни не видел, а был бы ты истинный маг, думаешь, стал бы по дворам ходить с протянутой рукой, петь да сказывать? Сидел бы ты в хоромах на полном гербе у какого-нибудь князька. Разве стал бы старик Багумил побираться по свету, будь он магом? Сидел бы в теплом углу при старшем сыне да невестке, беззубым ртом пироги с яблоками давил.

Ноющие ладони нещадно чесались и горели, словно кто насыпал в них угольев. Дорофейка всхлипнул, прислушиваясь к тихой тягучей речи бородача.

– Вот и остается нам с тобой дружка за дружку держаться. Если и натворил ты чего, княгиню разозлил, так я тебя в обиду не дам. Тотчас убежим. Я жил без корней, без дому и еще проживу. Дорога мирская долгая, пусть ловят.

– А Прохвоста возьмем? – спросил Дорофейка тихо, положил руку на перевязанную ладонь Славки, лежавшую у него на колене. И почудилось, верно, бывшему манусу – мелькнула по-над пальцами белая искорка. Всего-то одна. Едва заметная.

И все же словно тряхнуло за плечи Борислава, словно подбросило. Он вскочил, уставился на руки, осторожно вытянул правую вперед и, припомнив, как бывало оно раньше, направил скрытым до середины пальцам мысленный приказ.

Поклясться мог Славко, что услышали руки. Нет, не ожили, но словно бы вздохнули. Задрожали незримые нити в предплечьях. Выскочила на повязку еще одна искорка. Не успел ее Славко закрутить, исчезла, не пожелала расти, да только осталась на том месте, где сверкнула белая змейка, ледяная иголочка.

– Дяденька Славко, – позвал Дорофейка с тревогой. – Ты тут?

– Тут я, тут, – проговорил не возчик теперь уже, а – не спугнуть бы радость – манус Борислав.

– Коли бежать станем, возьмем Прохвостку с собой? – повторил с надеждой мальчик.

– Пойдет с нами, отчего не взять, – поглядев в карие глаза пса, ответил Славко. Но ела, точила мысль: развязать новину да поглядеть, как там руки.

По сумеркам должна была прийти лекарка Ханна, да все не шла. Дорофейка, измученный слезами, понемногу успокоился и уснул, а Борислав места себе не находил, все мерещилось, что направляет в гневе золотница-княгиня на лекарку перстень колдовской и падает Ханна, кашляя кровью, лежит на белом пологе опавшего яблоневого цвета, как сказитель Багумил.

Борислав раз или два выходил на крыльцо сам, а сколько раз посылал слуг – и со счету сбился.

– Да не придет она, батюшка, – сказала, воротившись с улицы, девушка, что ходила за Дорофейкой и Багумилом. Запыхалась, глазки серые горят как у кошки на сливки, коса растрепалась. Бежала, знать, от самых ворот. – На базаре трубят. Говорят, княгиня родила. Князь наследника к полночной службе Землицыной понесет. Храм отворили, костры жгут. Верно, шуму сейчас в княжеском тереме, заботы до утра, не придет сегодня госпожа Ханна. А нам бы с девчатами охота поглядеть, как младенца князь Землице посвящать будет. Пусти, батюшка, Борислав Мировидович, глянуть. Утром насильника клеймили, так вся улица сказывает, как интересно было, а ты не пустил. А тут такой праздник, раз в жизни бывает. Княжеский первенец родился. Пусти. За мальчонкой старик приглядит…

– Ушел старик, – мрачно сказал девке Славко, но она, верно, не поняла его слов, фыркнула:

– Вольному воля. Страннику в дому плохо, вот и ушел. Его дорога манит. Хорошо, Дорофейку оставил. Дом, где слепенький или какой другой убогий живет, Землица любит. Пусти, батюшка… Мы старика Вацлава с конюшни попросим при мальчике посидеть.

Борислав махнул рукой: мол, идите, что с вами делать. А в голове стучала, билась одна мысль: он должен увидеть Ханну, спросить, как дальше быть, хороший ли знак эта искорка, оживут ли руки.

«А ну как раз такое дело, повязку нужно поменять, мазь новую наложить? – подсказал тревожный внутренний голос. – Ханне, ясное дело, не до твоих рук, когда наследник рождается, да только уж народился. Верно, найдется у лекарки время глянуть под повязки».

Борислав дождался, пока девки стайкой спорхнут со двора и, пересмеиваясь, двинутся в сторону храма, и пошел за ними.

Отовсюду, призванный трубой, стекался народ. Славко легко смешался с толпой, а недалеко от площади свернул в проулок между домами и торопливо пошел в сторону княжеского терема.

Все двери оказались заперты, кроме парадного крыльца, откуда, видно, совсем недавно вышел князь, неся на руках наследника. В другой день Славко и сам побежал бы ко храму поглядеть, как Владислав возлагает на Землицын алтарь своего первенца, но сейчас куда главнее всех господских вестей были для него просыпающиеся руки.

Из-за большой, окованной медью двери выскочила девка, за ней вторая. Первая споткнулась, потеряла сапожок, запрыгала на одной ноге, второй ловя обувку.

– Скажи, красавица, как бы мне повидать лекарку Ханну? – метнулся к ней Славко, но первая девчонка только махнула рукой, наспех осенив себя Землицыным знаком.

– Какая тебе Ханна? – ответила она торопливо. – Тяжко матушка-княгиня рожала. Говорят, в родах силой золотничьей старика-сказителя да обеих повитух убила.

Славко почувствовал, как у него подкосились ноги.

– Вот и дурь ты говоришь, Яська, – бросила вторая, все никак не попадая в сапог ножкой. – Одну убила, а вторую ранила.

– Где? – прохрипел Славко в отчаянии.

– Старика-то в конюшню отнесли, – затараторила первая девчонка. – А вот к мертвой повитухе и подступиться нельзя. Запечатал князь все снегом колдовским.

– Помолчала бы, – ответила ей подружка. – Болтушка ты, Яська, язык по ветру. Может, он разбойник?

Она покосилась на бородача. Наконец попав ногой в обувку, отбежала в сторону.

– Ты учти, дяденька, если ты дурное задумал, мы тебя видели и лицо твое запомнили. Тотчас князю скажем, и он голову твою на Страстную стену приколотит.

– Да Землица с ним, Павка, побежали. Все пропустим.

Славко остался один. У крыльца горели, коптя, факелы. За строениями двора красным светилось зарево от костров на площади.

Осенив себя для смелости Землицыным знаком, Славко взошел на крыльцо, осторожно…

Глава 64

…поднялся по высоким каменным ступеням, на которых в свете факелов плясали и корчились жуткие, похожие на небовых демонов тени.

Мирослав спал, накормленный впопыхах невесткой Гжеся, дородной книжницей, у которой, по словам старого советника, было с избытком молока. Кормилицу княжичу уже приглядели, да она как назло подалась с утра к родне на самую границу удела.

Ночь, еще глухая и холодная, как все ночи ранней весны, вступала в свои права, заливала темной водой низины, коптила тьмой углы, и факелы горели в ней, как зловещие звериные глаза. На площади пылали костры, вокруг них плясали, радуясь за своего князя, люди. О том, что княгиня умерла, им скажут завтра. Сегодня день Мирослава, наследника Черны. И ни от кого не хотел видеть князь ни единой слезы. Агата, зареванная, закутанная до самых глаз в теплую шаль, шла за ним по пятам, с тревогой глядя на внука: не застудил бы отец во время посвящения.

Владислав заставлял себя идти медленно и степенно. Долгие годы все, кто видел, будут рассказывать тем, кто пропустил, как князь Черны наследника посвящал. Да только занята голова была у Владислава не Мирославом, его бабкой или мертвой матерью, лежащей на покрытой инеем постели. Он думал о Ханне и Мирогневе. Если узнает кто, что есть второй княжич, не миновать беды. Одного прикосновения к сыну хватило князю, чтобы понять – нет в нем магии. Знать, не по крови наследуется сила, а как-то иначе, а может, ушла сила из Эльжбеты и из младенца вместе с материнской схлынула. Что гадать? Родился младший сын бессильным, мертворожденным от мертвой матери. Дала ему жизнь, вытолкнув из материнского чрева, Бяла-Ханна, может, и Гнешек будет… Бялый? Как Огнян Закрайский?

От этой мысли уколол страх сердце князя. Нельзя допустить, чтоб о Мирогневе узнал кто-то. Всегда найдутся те, кто захочет одного брата вперед другого на княжение посадить. Обменять на чернском престоле высшего мага на бессильного, чтоб угрозами вертеть им, как куклой тряпичной. А уж если Бялый он да о том дознаются…

И все же много больше того, что узнают о младшем сыне, боялся Влад, что не выживут в холодной, занесенной колдовским снегом комнате Ханна и Мирогнев. Зря он запер их, зря велел никому не тревожить мертвую княгиню…

Кончились ступени. Жрец отворил перед князем резные ворота, и Владислав вступил в жарко натопленный храм, где пахло вином, яблоками и сеном. Вязанная из снопов, перевитых лентами семи цветов, крупная фигура Землицы восседала на резном престоле. Лицо без носа, рта и глаз склонилось над князем, когда он подошел к каменному алтарю, и Владислав, положив сына на подушку, наполненную сухими цветами и ягодами, опустился на одно колено и поцеловал колосья Землицыной руки. То же сделала и Агата, когда он уступил ей место. За тещей потянулись, неторопливые и важные, главы боярских родов и старейшины верхнего и нижнего города. Скоро все заняли свои места, оставив Владиславу для обряда лишь небольшое пространство перед алтарем. Вдалеке у входа увидел Владислав Конрада, взглядом приказал приблизиться, встать рядом. Книжник, не слушая гневных шепотков, протолкался ближе к алтарю.

Жрец затянул звучным густым басом Землицыно благословение на младенца Мирослава. Мирек проснулся, зашелся писком.

– Землица-матушка, мирская заступница, благослови нас силой твоей… – затянул хор. И возникло у Владислава смутное чувство, будто вот-вот поймет он что-то важное. Что-то скрытое в этих словах, то, что так долго не давало ему покоя. Ему хотелось поскорее закончить обряд, отдать Мирослава на руки бабке, спрятать Мирогнева и Ханну… нет, Агнешку… и, наконец, оставшись одному, понять, о чем так настойчиво напоминает ему молитва.

Жрец коснулся губ младенца платком с завернутой в него горстью земли. Владислав распеленал сына, сам коснулся крошечного пальчика острием костяного кинжала, что протянул ему Землицын служитель. Пришлось надавить, чтобы выступила кровь. Мирослав захлебывался плачем, сучил ножками, сбивая пеленки. Капля крови повисела еще мгновение на кончике пальца, сорвалась и разбилась о край алтаря. Все замерли затаив дыхание. Камень ожил, слабо засветился, признавая за Миреком право наследовать Чернский удел.

Мирек резко умолк, словно почувствовал, что свершилось что-то важное, от чего зависела едва начавшаяся его жизнь. Бояре загомонили, поздравляя князя; бабы, расчувствовавшись, заплакали.

Владислав обернулся к толпе, наполнившей храм, почувствовал, как тихим жжением напоминает о себе символ высшей его силы – алый рубин на лбу, и запустил руку в суму, полную медяков, а как та опустела – в кошель с серебром, который тоже начал стремительно пустеть. Деньги разлетались, отыскивая себе новых хозяев – тех, кто искренне радовался появлению у Черны здорового наследника. Слышно стало, как зашептались в толпе, раздались радостные крики от костров.

Владислав проверил, пуст ли кошель, нащупал на дне волосяное колечко, что дал ему утром клейменый манус. Свернутая в незамысловатый оберег прядка скользнула на палец, и князь не стал снимать, погладил пальцами рыжеватый локон.

– Благослови сына, Владислав Радомирович, – широко улыбаясь, священник взял на руки княжича, подал отцу.

Владислав наклонился, чтобы поцеловать Землицын знак на груди сына, но кто-то схватил его за руку. Теща. Агата выглядела испуганной и напряженной.

– Что? – спросил князь, глядя на ее тонкие пальцы, сомкнувшиеся на его запястье.

Теще смутилась, опустила глаза.

– Нет, ничего. Почудилось…

Владислав склонился к сыну, благословил, осенив священным знаком красное сморщенное личико, прикоснулся губами к золотому амулету на груди младенца…

Свет факелов в глазах померк. Придвинулась громадная фигура Землицы, приблизила связанное из снопов слепое лицо к лицу князя, и вдруг, прожигая солому, открылись на этом лице два радужных глаза.

Синева, глубокая, бездонная синева вечернего неба обрушилась на Владислава, выбила дух. Ощерились из небесной глубины тысячи жадных пастей со змеящимися алыми языками. Небовы твари ждали обещанную жертву.

– Земли… – захрипел Влад, но не слушались губы, онемели. Крепкое заклятье спрятала в священный знак ведьма-отступница. И силы высшего мага не достало, чтоб его переломить.

Владислав рухнул на пол. Пополз туда, где стоял Конрад, но тот уж подскочил, нагнулся, запутался в сумке, вытаскивая бесполезную книгу.

– Ханна, – выдохнул Владислав.

– Что? – Конрад нагнулся к самым губам, но Владислав уж не чувствовал ни губ, ни языка.

Владислав потянулся рукой к руке верного товарища и слуги, Конрад схватил и сжал протянутую руку. И в следующий миг рука эта истаяла, растворилась клочком тумана, оставив в руке Коньо лишь колечко из рыжеватых волос.

Закричала женщина. Закричала…

Глава 65

…так мучительно, так страшно, что мороз прошел по спине. Голова ее запрокинулась, и тощее, бледное, будто светящееся в полутьме горло дернулось, испустив еще один протяжный стон.

Агнешка не могла двинуться.

Сил хватило лишь на то, чтобы стащить одно из одеял с кровати Эльжбеты, то, что мертвая княгиня не придавила своим телом, и закутать младенца. Мирогнев сперва тихо скулил, но, видно, настыл и только беззвучно открывал рот. Агнешка отыскала среди склянок ту, где оставалась пара капель настоя крестоцвета, и разделила его между собой и ребенком.

Ставень на окне еще днем заперли накрепко, свечи какие прогорели, какие обледенели, и растопить колдовской лед без толку было и пытаться.

Словно кружевом, одетая инеем, Эльжбета выглядела уснувшей. Смерть вернула княгине былую красоту, заострила оплывшие черты, выбелила кожу. В лунном луче, проникавшем сквозь щель между ставнями, Эльжбета казалась окутана нездешним сиянием.

По-иному распорядилась Безносая с ведьмой Надзеей. Черная ведунья так и лежала, нелепо прислонившись к стене. Мертвый рот скалился в последней хищной улыбке, обметанное инеем лицо походило на голый, выбеленный временем череп. Открытые глаза вперили остановившийся взгляд во тьму, но порой Агнешке казалось, что проклятая ведьма украдкой переводит взгляд на младенца.

Где-то далеко на площади зашумели. Верно, князь опять раздавал денежки, да только на этот раз до лекарки не достало, не появилась за щекой теплая монетка. Агнешке остро захотелось оказаться там, на площади у храма, погреть руки у большого костра среди гомонящих горожан.

В этот момент и раздался стон. Тихий, мучительный и страшный. Агнешка прижала к себе завернутого в одеяло, словно в толстый кокон, мальчика и попыталась сдвинуться к двери, но бесчувственные от холода ноги лежали колодами.

Опираясь на правую руку, левой придерживая малыша, Агнешка поползла к двери. При каждом движении ноги отзывались болью.

В углу, где лежала мертвая ведунья, раздался какой-то шорох. Ведьма запрокинула к потолку белое лицо и вновь застонала. С тихим снежным шорохом заскребли по полу ее короткие синие ногти.

Агнешка вскрикнула, подтягиваясь на руке в сторону двери. Ведьма повернула лицо на звук, ее широко открытые глаза светились тусклым голубым светом, словно небо отразилось в темной воде.

– Владыкха грх-оз-с-сный, – прохрипела она, медленно поднимаясь, встала на колени, странно наклонив голову и задрав кверху правое плечо, словно кто-то незримый сломал ее, как березовую ветку, и бросил так, не решив, что с нею делать. – Цахрь прхе-двеч-щ-щный…

Агнешка с трудом поднялась на четвереньки, заставила ноги сдвинуться и вновь вскрикнула от боли.

– Прхи-ми ж-шертвху с-слугхи ферной, – прошипела ведьма, медленно двигаясь, с трудом ставя колени, в сторону Агнешки. Ее худая рука вытянулась вперед. В лунном свете казалось, что рука эта, голубовато светящаяся в лунном луче, тянется и словно бы растет, становясь неестественно длинной и тонкой. Растопыренные пальцы напоминали громадного белого паука, приготовившегося к нападению на слабо трепыхающуюся в сетях жертву.

Агнешка упала со стоном, снова подтянулась на руке. Почувствовала плечом створку двери. Она навалилась на дверь спиной, но та не поддалась. Может, примерзла, а может, князь запечатал своей силой, чтоб никто не мог потревожить покойницу и забрать у полуживой повитухи мальчика.

Страшная ворожея ползла на коленях, ломая платьем иголочки колдовского льда, бубнила, булькая и шипя, о жертве, которую приготовила для своего жуткого господина.

– Помогите! – закричала Агнешка, забыв обо всем, кроме отчаянного желания жить, но горло, скованное холодом, превратило крик в сиплое карканье.

Ведьма потянулась длинной тощей рукой к мальчику. Мирогнев тихо пищал, выпростав из одеяла левую руку, судорожно сжатую в кулачок.

«Вот истинный наследник Черны, – мелькнула в голове Агнешки крамольная мысль, – еще дня не живет, а уж видно, что воин».

Агнешка молотила рукой в обледенелую створку, сипя: «Помогите». Ведьма вцепилась бледными пальцами в край одеяла, склонилась над младенцем, хищно ощерившись. Зубы ее, мелкие, желтоватые, кривые, стремительно удлинялись.

И тут Мирогнев махнул свободной рукой и ударил ведьму по зубам. Даже не ударил – коснулся маленьким кулачком жуткой желтой пасти. Но и этого довольно оказалось. Старуха повалилась на бок и затихла.

Кто-то отчаянно дергал на себя замерзшую дверь. Агнешка навалилась на дверь со своей стороны, тратя последние силы…

Глава 66

…но створка не поддалась. Она в отчаянии толкнула еще раз. Руки ходили ходуном, колени подгибались, в висках, оглушая, стучала кровь. Казалось, праздничные факелы все еще опаляют ей щеки.

Прижимая к себе внука, Агата крикнула девку, потребовала, чтобы та отворила дверь и приготовила постель. Лицо Мирослава розовело на широкой кровати, словно поздняя клюква на занесенном снегом болоте. Мальчик спал. Агата обессиленно села на край постели, трясясь всем телом, закрыла лицо руками, но слезы не шли на глаза, застряли комом в горле.

В один день не стало у Черны княгини и князя. Обрушилось княжение на младенца нескольких часов от роду и его бабку, которой и подсказать некому. Полгода прожила в княжеском тереме, а все осталась здешнему люду чужой. Да ведь и не стремилась обжиться, думала, освоится Элька и отпустит мать к Якубу в родной удел. А вот оно как вышло… Нет Эльжбеты…

Агата заплакала, вспомнив снег под порогом опочивальни, где запер князь тело Эленьки. Даже поцеловать не позволил, пока еще теплилась в ней жизнь. А теперь лежит за дверью заиндевевшей мертвая Эльжбета, и войти к ней три дня никто не осмелится, чтобы похоронить. Хоть и нет больше Владислава, а страх, внушенный Чернцем его слугам, все жив. А ну как найдет путь с того света князь-кровопийца, вернется, оживет да спросит с тех, кто его ослушался?

Одна Агата знала: не вернется. Всей силы высшего мага не хватит, чтоб отвести страшное небово проклятье. Заплатила за него Надзея жизнью своей и Ханны. Лежат, верно, обе в опочивальне в ногах у Эленьки…

Как ни крути, во всем отчасти виновата была сама Агата. Нет, не она науськала Эльку собственную силу на дитя направить, но ведь доверила дочку старой дуре няньке, не она зачаровала страшным заклятьем золотой Землицын знак, но знала о заклятье и смолчала, не остановила князя.

Верно, сама не верила, что не станет князя Владислава. О себе думала, о дочери, о сыне. Забыла, что княгиня, смотрела под ноги, как обычная дура деревенская. На теперь, радуйся, все, что хотела ты, сделалось. Да только Эльки нет, чтобы стать регентом при младенце Мирославе, и Надзеи нет с силой ее неведомой, страшной, но великой. А главное – внук ее теперь Чернский князь, а значит, хоть он и высший маг, нет у Черны больше защиты. Пусть бабка – золотница не из слабых, да только затравят псы сворой и самую сильную лису. Убьют, заберут младенца-князя, достанется Черна тому, кто первый руку протянет.

Уж верно во все концы вести полетели: «Убит князь Влад». Верно, скоро все соседи будут знать, все окрестные князья, все Срединные земли. Все знать будут, что на престоле самого богатого удела младенец да его бабка-золотница. Да не только Черна – и Бялое, и Якуб остались без защиты. Нет теперь над ними черной Владовой тени. Кто хочешь бери бессильного князя голыми руками.

Весточку нужно Якубу передать. Может, впору бежать из Черны, схватив в охапку внука?

Агата кликнула девку, велела сходить в нижний город на постоялый двор, узнать, не уехал ли еще манус, которого утром клеймили.

Принял ради нее Иларий клеймо. Не бросит, верно, под тенью Безносой. Простит за малодушие свою княгиню.

Глава 67

Да только как простить, как забыть трусость и предательство? Сколько лет был к нему князь добр, кормил, кров и дело давал, почитал за друга, а пришел страшный час – и не сумел Конрад отвести черное крыло от Владека. А Игор и вовсе уехал неведомо куда по своей прихоти.

Не думал никто из них, что может такое случиться. Привыкли, что все держал Владислав в уме, обо всем знал, обо всех заботился, защищал каждого в Черне своей силищей. Да вот настал час, и самому ему не нашлось защитника.

Конрад сжал в пухлом кулаке колечко из рыжеватых волос, прижавшись к стене терема так, чтоб ночная тьма скрыла его от глаз прохожих. По улицам, голося, бродили горожане, оплакивали своего князя. Кто-то смеялся нарочито громко – не верю, мол, что может князь Владислав поддаться какому-то проклятью и сгинуть. Нашему князю топь покоряется, небо пятки лижет. Бессмертный он, только куражится, хочет посмотреть, что мы без него станем делать.

Рад бы Конрад поверить, что проверяет Владислав, шутя, своих недругов и гадину-тещу, да только видел Конрад сам его глаза пред тем, как истаял Влад, как сожрало его темное заклятье. Не сумел высший маг одолеть магию проклятую, неземную.

Ханну поминал перед смертью князь, может, знает что-то лекарка, сумеет Владека вернуть, да только где ее теперь искать? Кто говорит, лежат обе повитухи в снежной комнате, куда еще два дня хода никому нет, пока чернская сила из тела княгини в землю не уйдет. Кто говорит, отдали Ханну каким-то сродникам в городе, полуживую, может, уж и преставилась. А если и нет, как узнать, каким родственникам? Не ходить же книжнику по домам, спрашивая, не на ваш ли двор полумертвую лекарку Ханну отнесли?

– Ты это, Коньо? – позвал из-за угла знакомый старческий голос.

Болюсь, словно битый пес, мелкими шажками подбежал к Конраду, заглянул снизу вверх в глаза.

– Что ж делается-то, батюшка? – завел он тоскливо. – И вправду, что ли, Владислав-то Радомирович помер?

– Вправду, отец, – ответил Конрад. Голос сорвался. Скрутило в животе от горя и отчаяния.

– Это что ж теперь будет-то? – заныл словник. – Радугу не одолел, Черну оставил на младенца да старую бяломястовну…

– Душу не трави, старый дурак, – оборвал его Конрад. – Что из терема убег?

– Да не был я там. Ходил на площадь глядеть на праздник, – словник вынул из-за щеки монету. – Да только вот оно как все повернулось. Верно, прибьют теперь наши с тобой головы на Страстную стену. Закраец-то вон утек…

Конрад пихнул старика локтем, хотел сказать, что вернется Игор, как узнает, что приключилось, но промолчал. Чужая душа – потемки, а закрайская – черная зимняя тьма.

– Опять мне, знать, в путь-дорогу, а, книжник? Давай вместе уйдем. Авось не догонят. Пока Агата из Бялого от сына подмогу получит, нас уж ищи как ветра в поле.

– Захочет догнать – найдет, – задумчиво проговорил Конрад, поглаживая корешок книги. – Да только я живым не дамся. Ты уходи, отец. Тебе тут кровного интереса нет, а я Владиславу жизнью обязан. Он меня, полуживого, у разбойников отбил и на ноги поднял. Думал я долг отдать, да теперь задолжал вдвое к прежнему. Останусь. Как умирал Влад, сказал Ханну-лекарку найти. Она – ключ к проклятой радуге. Хотел Владек победить гадину-топь, да не успел. Может, я сумею его именем с Землицыной помощью. А там уж какова судьба…

Словник поджал губы.

– Гордец ты, мил дружок, – пробормотал старик укоризненно. – Думаешь, простой книжник с делом Высшего мага справится? Лекарка, чай, тоже утекла. Думаешь, простит повитухе старая княгиня смерть дочери?

– Пугай сколько хочешь, старик. А я не отступлюсь. Игор вернется – вместе отыщем, как топь вовсе извести. Вот проберусь в дом в подвал, возьму склянок с отваром сколько унесу…

– Да ты погляди на себя, – щербато оскалился словник. – Мышкой проскочишь? Давай я принесу. Правду сказал закраец. Жалко мне людишек-то. Скоро и самому к Землице на ладонь ложиться, пусть хоть память обо мне добрая будет. Словник Срединные земли от топи избавил.

Старик мечтательно пожевал губами.

Конрад посмотрел на него с жалостью. И старого прощелыгу проняло. Все они были при Владеке словно бы пальцы в кулаке, за одну цель собраны, к удару готовы. А теперь обрубки окровавленные под плахой, никому не нужны, бессильны.

– Слушай, батюшка, а ведь не осмелится пока никто в подвал спуститься. Пока не уверятся, что не вернется Влад. Куда нам с тобой с места сниматься, если можно под носом у княгини затаиться? Вот мы вечоркинскую ведьму искали по всем лесам да полям, а она зиму с нами пересидела – и не думали, что такое можно. Схоронимся в подвале Владовом. Там и травы, и записи, и все, что надобно. – Конрад уцепился за первую нестрашную мысль, пришедшую в голову с самой смерти Владислава.

– И верно, – улыбнулся словник. – На ледник еды наворуем…

– Эх и плут ты, старик, – улыбнулся Конрад. Старый словник пожал плечами: мол, каков есть…

Глава 68

– …Плутней родился, плутней живу, да, паскудник? Ведь и не услышал я даже, как ты за мной увязался. Как же ты мальчонку-то оставил?

Славко склонился к псу, вынырнувшему из темноты прямо ему под ноги. Хотел потрепать гончака по широкому лбу, да только Проха вывернулся, зарычал глухо и потянул, как давеча, возчика за полу кафтана.

– Опять в беду меня втянешь, лукавая ты скотина, – отмахнулся возчик и вгляделся в глубину большой залы, куда созывал князь на совет своих бояр и гербовых магов. Единственный факел горел над алым престолом Владислава, и оттого вся зала казалась погруженной в густую темноту. Далекий красноватый отсвет костров подкрашивал кровавым окна, под ними угадывались очертания лавок.

Справа и слева от престола, за лавками для Гжеся и старейшин города виднелись проходы – два пути в глубь терема.

Славко пересек зал и остановился в нерешительности. Неугомонный пес тянул и тянул его назад, к двери. Возчик толкнул его сапогом, пес взвизгнул, но не отстал, только зарычал и потянул сильнее, а потом внезапно выпустил полу и, подскочив, ловко тяпнул Славко за ногу и бросился наутек.

Возчик взвыл и погнался за псом, не успев подумать, что не стоит шуметь в княжеских палатах, когда без приглашения явился. Пес нырнул в боковую дверцу, неприметную в нише у входа – верно, ход для слуг, и Славко протиснулся за ним.

Проха остановился в тусклом свете из небольшого оконца, завилял хвостом, развалил уши, прикинувшись дурачком, и всем своим видом показывал: ну вот, пошел бы за мной сразу, не стал бы я тебя кусать.

Гончак развернулся и, цокая когтями по выскобленному дожелта полу, побежал в глубь дома.

Славко поколебался недолго, а потом двинулся следом. Если и разыщет кто в огромном княжеском тереме лекарку Ханну, так это ее паскуда-пес.

Славко шел переходами, мимо затворенных дверей и темных ниш, в которых стояли сундуки или резные лавки. Изредка дорогу освещали факелы, но в том переходе, куда нырнул Проходимец, царила непроглядная темень, пришлось идти ощупью.

– Верно, Владислав Радомирович и в темноте видит, как сыч, – пробубнил себе под нос Славко, очередной раз налетев на угол лавки. По ногам тянуло холодом, и чем дальше шел возчик на звук песьих шагов, тем замерзал больше. Не весенний это был холодок. Что-то страшное студило тьму, колдовское.

Под сапогом хрустнули иголочки инея. Под ноги сунулся невидимый в темноте гончак, ткнулся теплым носом в ладонь.

Славко остановился, прислушался.

Где-то совсем рядом, за затворенной наглухо дверью, кто-то был, потому что возчик услышал из-за стены тихий, осипший голос:

– Помогите…

Пес принялся, скуля, скрести лапами по полу и стене, словно надеясь прорыть путь к тому, кто просил помощи. Славко нашарил в темноте ручку двери. Она обожгла холодом даже через повязки. Но возчик стиснул зубы и рванул дверь на себя. Раздался тихий треск: лед, сковавший дверь, не желал поддаваться.

Славко распахнул тулуп и, браня себя и пса за глупость, прижался грудью к створке, почувствовал, как колдовской холод уцепился за его тело. Рубашка намокла от талой воды и тотчас схватилась ледяной коркой, но от второго рывка дверь поддалась, хоть и не приоткрылась.

Манус потянул в третий раз, но вновь без толку.

– Помогите, – совсем слабо просил кто-то из-за двери.

«А ну как это княгиня мертвая бродит?» – прозвучал в голове предостерегающий голос.

«А ну как лекарка Ханна там умирает, запертая со своей госпожой?» – ответил ему Славко. Согреть дверь собой в другой раз уж не вышло бы, рубашка заледенела, жгла холодом. Руки под повязками горели от боли при каждом усилии.

Славко размотал тряпки, приложил ладони к створке, чувствуя, как борется жар исцеления со смертельным холодом от двери. И тут – ослепительная во тьме – пробежала по пальцам искорка. Славко, оглушенный ударами неистово колотящегося сердца, направил рукам мысленный приказ: отогреть.

Змейки – одна, вторая, третья – зароились между пальцами обеих рук, под рукой Славки накалилась дверная ручка. Запахло жженым деревом.

Манус рванул на себя дверь, та поддалась на пару ладоней, не больше, но и этого было довольно.

Проходимец нырнул внутрь. Слышно было, как он шумно дышит, вылизывая что-то или кого-то.

– Кто тут? – позвал Славко. Ослепленные магическими искрами, глаза никак не желали привыкнуть к темноте.

– Я тут.

Славко опустился на колени, наткнувшись во тьме на пса, зашарил руками по полу. Глаза постепенно успокоились, позволив ему разглядеть лежащую недалеко от двери навзничь женщину в черном. Она словно стояла на коленях, молясь, а потом так и упала назад, не разогнув коленей. У двери во тьме виднелся еще один силуэт.

– Борислав Мировидович, дяденька Славко, ты? – тихо позвала лекарка. Славко наконец узнал ее голос, протянул руки, и в руках у него оказалось свернутое одеяло.

– Ребенка унеси, Землицей прошу… – Силы покидали лекарку.

Сверток – верно, не хватало сил для крика – тихо засипел. Славко положил ребенка на пол – не успеет колдовской снег проникнуть через одеяло – и, подхватив под руки, вытащил лекарку в коридор. Гончак тотчас сунулся к свертку, принялся вылизывать младенцу личико.

– Э нет, Ханна. А ну как без тебя руки снова онемеют, – проговорил Славко, устраивая девушку на руках. – Держи мальца, я вас обоих вынесу. Ну, паскудник, выводи, как привел…

Пес заскулил, вертясь под ногами, и, удостоверившись, что люди следуют за ним, торопливо потрусил вперед.

Глава 69

Он легко различал дорогу во тьме. Перед ним летел шагах в двадцати, мелькая между деревьями, сторожевой огонек. Любой, кто заметил бы его, ни за что не смог бы увидеть хозяина. Об этом Игор позаботился. Он не взял лошади. Путешествовать верхом по не вставшей еще весенней погоде значило бы не менее трех остановок на постоялых дворах для перемены лошади или, если избегать жилья, почти сутки промедления, чтобы несколько раз дать животине отдых.

Несомненно, любой житель Срединных земель выбрал бы один из этих двух путей, но Игор, по счастью, родился и вырос в Закрае, чьи злые земли, полные опасности, сделали своих людей сильными, выносливыми, быстрыми и бесшумными. Игору часто приходилось скрывать свои способности, чтобы не пугать тех, кто вырос в мирных землях Срединных княжеств. Но теперь никто не видел его, а болезненная заноза тревоги, засевшая в сердце, заставляла прибавить ход.

Игор мог бежать без устали: от заката до заката. Они с братьями часто соревновались в беге от ворот Голяма по всему Лло, достигая без единой остановки ближайших к столице сторожевых постов – на той окраине царства, где Долгая Стена границы отделяла Закрай от земель пустынников. Солнце палило нещадно, приходя из пустынного края, так что даже в тени Стены не было от него спасения, поэтому Йордан, как самый выносливый из братьев, всегда приходил первым. Там, под стеной, на дороге их детских игр, Йордан с братьями и напали на старшего, конные на пешего, вдали от жилья, там, где останки Игора Голямского отыскали бы только стервятники.

Игор потрогал рукой шрам, напомнивший о тех, кого он когда-то называл своей семьей.

Когда Владислав вытащил его из-под раскаленной солнцем Стены, Игор дал себе словно доверять только Чернцу. Но как ни тверд мужчина, как ни закален солнцем, песком, ветром и кровью, а все остается внутри, где-то совсем глубоко, мягкая сердцевина, куда как игла однажды проникает женщина. Девчонка с голубой лентой в мягкой косе.

Игор уверял себя, что она нашла свое счастье, оттого и не вернулась в Черну. Простил Ядвигу высокородный полюбовник, оставил при себе. Игор сгорал от стыда и старался не думать о девушке, он удерживал на плечах свою страсть к ней, как громадный валун, готовый сорваться с горы, стоит ему лишь на миг проявить слабость.

Стоило словнику сказать, что Ядвигу в Бялом поджидает беда, и глыба мучительного чувства придавила Игора, потащила прочь из города, в Бялое, туда, где Безносая поднимала костяной нож над Ядвигой. Игор умолял судьбу позволить ему еще раз увидеть девушку, спасти, оправдав долгие годы в чужой земле.

Он был уверен: Влад привел его в свой удел, не зная того, именно затем, чтобы Игор однажды повстречал Ядвигу и спас ее, переплетя свою судьбу с ее судьбою.

Владислав силен. Его ждут дни забот о сыне. И в этой бабьей суете великан Игор не надобен, не до того будет князю, чтобы спуститься в подвал и варить травы, думая о радуге, а с няньками и кормилицами легко поможет Конрад.

Игор почувствовал, как трудно стало дышать.

Всю зиму Ядвига была одна. Всю зиму ходила рядом с ней беда и, быть может, уже случилась.

Великан, стиснув зубы, осенил себя Землицыным знаком, по-закрайски – начертав два круга и крест не у груди, а в середине лба, и попросил у судьбы смилостивиться.

Гордыня, одна гордыня не дала ему отправиться в Бялое до снега, увериться в том, что счастлива Ядвига. За этот грех…

Глава 70

…не расплатиться никогда, не простить себя. А теперь уж не поворотить времени вспять. Нет такой силы, такой молитвы, чтоб вернуть то, что кануло.

Агата не сразу нашла в себе сил поднять голову. Иларий стоял перед ней, холодно глядя на новую госпожу, и в синем его взгляде сверкал лед обиды, а на лбу пламенел алый знак. Края ожога припухли и покраснели.

Княгиня подошла, потянулась пальцами. С зеленого золотничьего кольца легко соскользнули белые искорки, нырнули манусу под кожу и тотчас выскочили, осыпались снежными звездочками, ничего не исправив.

– Сказали, долго будет болеть, а красным до смерти останется. Знал князь Владислав, как заклинать. Зачем, матушка, клейменого звали?

Иларий поклонился с деланым почтением. Черные кудри упали на глаза, скрыли клеймо.

– Эльжбета… преставилась, – выговорила Агата.

– Прими Землица душу княгини Чернской, благослови ее садами твоими и пажитями, пошли мир и упокоение в недрах твоих щедрых, в чертогах злащеных. – Иларий склонил голову, осенил себя Землицыным знаком, невзначай коснулся тавра на лбу, втянул воздух через стиснутые зубы.

Заболело его болью нутро княгини, изъеденное горем до черноты. Захотелось прильнуть к белой сорочке мануса, обхватить руками сильные плечи и дать наконец, после долгой зимы, волю слезам. Уж свершилось, вот оно. Бродила черной тучей беда, долгонько выжидала, да и ударила в один день. Вколотила в землю, перешибла хребет. И плакать тут нечего – сама виновата. Оттолкнет манус свою жалкую хозяйку – будет в своем праве.

– Прости меня, Илажи, – проговорила княгиня тихо.

– Землица простит. Думал я, что меня не будет, а видишь, сам Чернский волк отдал Землице душу, Эльжбета Казимировна легла в Землицыну ладонь, а я жив. Хоть и хожу, как бык, с тавром. Жаль, лекарку ко мне князь не пустил – может, болело бы не так.

– Да кабы знала я, где та лекарка, прислала бы к тебе. Да тут такое творится, что все переворотилось, перепуталось. Все словно обезумели.

– Что от меня-то надобно, матушка княгиня? – оборвал ее манус.

Агата подошла совсем близко, заглянула молодому магу в синие глаза. Запустила пальцы в темные волосы.

– Не сумела я спасти тебя от клейма, Илажи, не в моей это было силе, но ты можешь меня спасти. Меня и младенца-князя. Пока еще верят многие, что вот-вот вернется Владислав, что не мог умереть, исчезнуть кровавый Чернец. Да только я знаю: не воротится он.

Иларий с сомнением склонил голову.

– Знаю я, что за проклятье его убило. После такого нельзя воротиться, будь ты хоть самый сильный маг. Изорвали Владислава те, кого на ночь не стану называть, чтоб не кликать.

– За многих отомстил тот, кто проклятье это на него наслал. Знал бы, кто это, поклонился бы в ножки, – сухо произнес манус.

Перед взором Агаты встало страшное, перекошенное, обметанное снегом лицо мертвой Надзеи. Светлое личико Эльжбеты, словно невесты, убранной инеем. Она видела их обеих. Видно, упало заклятье Владово с мертвой опочивальни, вот дверь сама и отворилась, впустив сперва девок-служанок, а потом и княгиню – проститься с дочерью.

– Мне кланяйся, Иларий, – сказала Агата с горечью. – На моей совести смерть Владислава Чернского.

Манус опустился на одно колено, поцеловал край княгининой одежды.

– Твой слуга, – проговорил он с жаром.

– Одна я тут, Илажи. Не знаю, на кого опереться, положиться. Поезжай к Якубу, пусть будет ко мне, да захватит с собой людей из тех, что присягали еще Казимежу. Да пусть поторопится, а то, боюсь, не станет меня в живых.

Агата умолкла, плечи ее поникли. В колыбели заплакал Мирослав, но княгиня не сдвинулась с места. Младенец скоро успокоился, словно знал уже – не на всякий крик княжеский слуги бегут.

Иларий молча поднялся с колен, пристально посмотрел в лицо княгине.

– Тебя ли я слышу, матушка княгиня? Неужели это Агата Бяломястовская передо мной? Много лет служил я Бялому и всегда знал, что княгиня в уделе Бялом сильная и гордая. Что никогда не уронит головы, никогда рук не опустит, не снимет с пальца перстня золотничьего. Та княгиня, которой я служу, долгие годы целый удел и мужа в кулаке держала. Она, верно, не стала бы прятаться и жаловаться, получив себе под руку большой богатый край.

Агата от обиды закусила губу, но не оборвала дерзких речей Илария.

– Ты ведь не со двора пришла, зиму с этой землей пережила, весь уклад чернский знаешь, госпожа моя. Люди, что верны были Владиславу Чернцу, поклянутся в верности и его сыну. И тебе будут верны, если покажешь им, что ты только о благе младенца-князя печешься.

Мирослав, словно поняв, что о нем заговорили, снова расплакался, и на этот раз княгиня подошла к внуку, взяла на руки.

– Черна к мужской власти привыкла. Думаешь, удержу я удел после Кровавого Влада? – спросила она, казалось, у внука, а не у замершего в отдалении Илария.

– Сама ты все сказала, госпожа. Выстроил Владислав свой порядок на крови. Неужели не обрадуется народ, когда ты прежние порядки Владовы отменишь, когда перестанут люди бояться за любую оплошность на Страстную стену пойти? Наконец судьба благословила Черный удел белой госпожой, и единственное, что может помешать твоему владычеству, – собственное твое малодушие. Ты прости меня за прямоту, матушка-княгиня, клейменому чего бояться, говорю, что вижу. Неужели сломил тебя за зиму князь Владислав, лишив гордости и силы?

Страстные речи Илария били словно розгами. Агата гневно сверкнула глазами:

– Ты говори да не заговаривайся, манус. Забыл, перед кем стоишь?

Иларий удовлетворенно улыбнулся.

– Приказывай, матушка, что передать Бяломястовскому князю от княгини Черны?

– Не от княгини, от князя Мирослава, племянника его…

Глава 71

…передай, что не под княжеской рукой теперь эта земля. Будут теперь в Ветряках свои князья.

Рослый палочник в коротком плаще без гербов расхохотался, поставил красный сапог на голову мертвого старосты.

Игор медленно снял с плеча лук, вытянул из колчана стрелу, приладил.

– Нет больше Чернца, помер! Твари небовы сожрали вашего князя-кровопивца.

Палочник запрокинул голову, захохотал. На его лбу заметил Игор клеймо в виде Землицына знака.

– Теперь мы с братьями будем ваши князья. Пусть младенец Чернский придет да выгонит.

Несколько мужчин вокруг него одобрительно загомонили, потрясая в воздухе палками.

Деревенские, побросав вилы и топоры, жались к дворам, боясь, что пустят в ход маги свои палки – и лягут недовольные новой властью рядом со старостой.

«Не может такого быть, чтоб умер», – вертелась в голове мысль, как праздничная лента в руке танцующей Бялы на Землицын день. Весть догнала Игора под стеной Бялого, пригвоздила к месту. Ничего не удалось узнать ему про Ядвигу. При князе, как сказывали, от самого вокняжения да всю зиму был один только чернявый манус, словно тень ходил, и тот как уехал с мертвецом в Дальнюю Гать, так и не воротился. К самому князю Игор не пробился, да только видел у его крыльца слишком много чужих гербов. Пока Игор, притаившись, наблюдал за теремом Якуба, не только лисы мелькали на плащах да рукавах – и дальнегатчинский медведь, и куницы из Скравека, и соболь Витольдов, и кабан Збигнева из Хуторов. Зачастили посланцы от мелких князей в Бялое, к бессильному князю Якубу. Может, не так бессилен он, как хочет всем показать?

«Владеку обо всем надо рассказать, – подумал Игор, уже жалея, что нет у него хорошей скорой лошади. – Если готовят князья захват Черны, чем раньше узнает Владислав, тем скорее задавит гадин, чтоб и рыла из норы не высунули впредь».

«А может, Якуб уступил старику Милошу и одну из девок его хочет взять? – подсказал внутренний голос. – Тайком сладить дело и наградить поскорее куничью девку дитятей, чтоб не успел Чернский господин помешать, и остался удел под Бяломястовичами. Не достался сыну княгини Эльжбеты».

«Может, и Ядвигу услали на чужой двор, к будущей невесте князя? – подсказала надежда. – Потому и не видать Ядзи в Бялом».

Днем было ему к терему не подойти – уж слишком отличался великан-дикарь от срединцев лисьего двора. Игор укрылся в тени старой полуразвалившейся сельницы недалеко от княжеских конюшен и замер, как умеют только в Закрае, что и волос не шелохнется, не приглядишься – и не догадаешься, что че- ловек.

Когда вышла из двери девчонка, аж сердце заломило, как похожа была та на Ядзю – словно все девки в Бялом на одно лицо. Курносенькая, смешливая, с длинной косой. За нею вышел, погромыхивая ведрами, высокий палочник.

– Дай сама, – улыбнулась девчонка, заслонилась, смущаясь, рукавом. – Что я, по воду не хаживала?

– А может, я пособить хочу, Юлита? – придвинулся к ней палочник.

– Видала я таковых-то помощников, – отмахнулась девка, хихикая. В игру эту они, верно, игрывали уж – и обоим она нравилась. Да только на этот раз припрятал маг для своей простушки в рукаве диковинку.

– А место, где утопленника нашли, видала?

– А ты знаешь? Покажи! Сам его видел?

– Видел. Как не видать. Мы его со Збыней ко князю принесли.

Палочник явно гордился своей ролью в истории с мертвецом: выпячивал грудь, крутил пальцами длинный ус. Как есть богатырь – хоть тотчас на роспись в княжеские хоромы.

Девчонка распахнула глаза. Пошла за ним, заглядывая в лицо с кошачьим неистребимым любопытством, на какое одни пригожие бабы и способны.

– Ну и каков он? Тадеуш-то Дальнегатчинский при жизни красавец был. Княгиня-то наша как его любила… Ведь без памяти. Когда ее за Чернца проклятого отдавали, так мы с девками все глаза выплакали. Жалко-то как было. И господина Тадека жалко. Красивый такой, обходительный.

– Да какое красивый, – ревниво ответил палочник, уводя девчонку дальше по тропе вдоль реки. Снег сошел еще не везде, и сапожки девки и ее ухажера глубоко отпечатывали в грязи следы каблуков.

Игор черной невидимой птицей двинулся за ними.

– Рыбами весь объеденный. И лица-то не осталось. Раздутый весь, страшный. А на шее вот этак, – маг провел рукой под подбородком и вверх, за ухо – полоса темная. Говорю тебе, Юлитка, только ты никому не сказывай. Не магией убил его Чернец – задушил. Веревкой или ремнем. Поверь моему слову. Я на службе князя повешенных навидался. Вот тут он и всплыл…

Палочник качнул головой, указывая взглядом на темную воду реки. Юлитка охнула, прикрыла ладошкой рот. Побледнела. Маг – не будь дурнем – бросил воду, подхватил девку и принялся мять, пока она обмирала и охала.

Игор понял, что уж больше ни о чем важном они не заговорят. Бесшумно свернул к берегу другой тропой, думая о мертвом дальнегатчинце и о том, кто мог удавить мальчишку. Привыкли все любую беду валить на голову Чернца Владислава, и мысли не придет поискать убийцу в другой стороне.

«А может, сам Якуб Белый плат и задушил дурака? – вновь подсказал внутренний голос. – Ездил Тадеуш. Князей баламутил. Не на руку это было молодому лису. И Казимеж был хитер, а сынок, хоть и бессильный, похоже, похитрее будет. Есть у него, видно, что-то на уме. Если пошел Тадек поперек, мог или не мог топью ломанный послать к нему удушителя?»

Для себя, узнав о смерти дальнегатчинца, решил Игор, что сам на себя мальчишка руки наложил. Слабы срединцы были до всякого чувства, чуть что – то в петлю от несчастной любви, то в реку от бед да горестей. Не умели в Срединных лесных землях терпеть боль и нужду, вставать против беды во весь рост, сжав кулаки… Слабоват народец. Один и выискался из всех – высший маг Владислав. Да еще лекарка эта, Ханна. Ведьма из Вечорок. Люта девка. А остальные… как стадо блеющее. То овечки тонкорунные, мягкие, теплые, как Ядзя. То бодучие твари, как Владекова женка и ее проклятущая мать. А все одно – стадо. Одной похотью да страхом и живы.

Захотел Тадеуш из Гати по-волчьи выть – и свои же бараны накинули ему на горло удавку. Только кто? И зачем?

Не мог понять Игор, но чувствовал крепко – не к добру это. Затевается что-то, и чем скорее узнает Владек…

Игор подошел, утопая по щиколотку в мокром песке и речной илистой грязи плеса, к воде, черпнул пригоршней. Плеснул на лицо.

Попытался вытянуть сапог из ила. Да не тут-то было. Уцепилось что-то, тянется. Какая-то черная тряпка.

Игор брезгливо выдернул ее из песка. И заколотилось сердце в висках. Загрохотало. Великан сполоснул в мутной речной воде свою находку, словно надеясь, что растворится, исчезнет, позволит горячей игле выскочить из сердца.

Но не исчезла, лежала на руке. Истекала каплями белой воды и невыплаканного горя синяя лента.

Гнев душил его. Такой гнев, что ребра ломает, так ширится и растет он в груди. Гнев отчаяния. Гнев неизбывной вины за то, что неотвратимое не отворотил, предначертанное не отвел. Не спас того, кто не желал быть спасенным.

Но за кустами в медленно подступавших сумерках пошли, тихо переговариваясь, к терему давешние любовники. Он налегке, держа на руке плащ с гербами своего убийцы-князя. Она – с полными ведрами. Верно, получит нагоняй, что долго ходила.

Вот такие молодцы, как этот усатый, охраняют князя Бялого. Снять таких часовых – пара пустяков.

Взять за ворот князя Якуба. Выспросить все про удавленного дальнегатчинца, про посланцев с соседскими гербами, а главное – про нее, про Ядзю. Ее за что?

О, был бы Игор в родной земле!.. Уже молился бы Якуб Белый плат о смерти, просил ее, клянчил, как бродяга корку хлебную – убей, Игор Голямский, царь закрайский, убей из милости, из жалости. И не был бы к нему Игор ни милостив, ни жалостен.

Игор прижал ленту к губам, и представилось ему, как плывет под водой, под зимним льдом его Ядзя. Как смотрят сквозь воду ее добрые серые глаза. Как касаются их рыбы и речные травы…

Закраец сбросил плащ, сапоги, штаны и остался только в недлинной, едва до середины бедра, темной рубашке. Забрал волосы. Обвязал мокрой выцветшей лентой. Свою одежду и колчан, подумав, сложил в суму, что повесил на плечо, как и дикарский свой лук, и медленно пошел по ледяной воде вдоль берега туда, где, петляя, поднималась дорожка от реки ко княжескому терему.

Бяла кусала его холодом за колени и щиколотки; пальцы проваливались в мягкий топкий речной ил. Но Игор шел, медленно и бесшумно, словно скользя по воде, едва касаясь ее краем рубашки.

У черного крыльца стояла пара дружинников, и сама дверь оказалась заперта. Игор глянул на них издали и пошел кругом.

– Землица-заступница, красота-то какая, – прошептала, замерев, девка на дворе, когда он вышел к ней, босой, в одной рубашке.

– Нешто такая красота бывает?! – Она не отрываясь смотрела на лицо закрайца, и думать забыв о том, что нечего делать тут, рядом с теремом князя Бялого, в самой сердцевине Срединных земель, дикарю- лучнику.

– Проводи меня, милая, ко князю, – сказал он тихо.

Девчонка не шелохнулась, все смотрела, замерев. Игор слабо улыбнулся ей, коротко поклонился.

– С кем это ты тут лясы точишь, пока тебя на кухне дожидаются?! – пробубнил рядом женский голос.

Игор обернулся к дородной бабе, румяной от жара – верно, только с кухни. Та остановилась, уперев руки в боки – да так и застыла, открыв рот.

– Матушка-Землица, святая красота… Уж не последний ли час пришел?

– Последний, – просто ответил ей Игор. – Хочешь жива остаться, ко князю веди.

Баба торопливо посеменила вперед, вытирая руки о передник. Игор пошел за ней, оставив девчонку-служанку молча глядеть им вслед.

Да только у крыльца стражники были не одни – высокий гонец в пыльном дорожном плаще отчаянно бранился с заступившими ему путь дружинниками. Видно, что-то такое обсуждалось в дому, что не поскупился князь на охрану выходов.

– Клейменого без княжеской бумаги не пущу! – упрямился стражник. Другой направил на гонца готовый к связывающему удару посох.

И тут великан узнал в чернявом гонце того, кого лично клеймил Владислав в тот день, когда Игор покинул Черну. Алое тавро пламенело на высоком лбу.

– Головы не жаль, не пускай, – прокаркал пересохшим горлом гонец. – Чернец умер, у Черны новый князь. Сам хочешь весть князю Якубу отнести или меня пустишь?

Гонец-манус, не слишком надеясь на слова, поднял руку вверх, переплел пальцы – и второй стражник опустил свою палку, словно задремал на ходу.

– За заклинания стражей кары не боишься, манус? – спросил второй, невооруженный. – Знать, и правда, такую весть несешь, что уж о своей голове не думаешь. Проходи. Там полон дом дружины. На всех пальцев не накрутишься.

Игору показалось, что полетело сковывающее заклятье с посоха стражника не в след манусу, а ему самому в грудь. Показалось, сердце встало, горло перехватило, дыхание из груди выбило.

Куда теперь бежать? Что ж получается – хотел любимую спасти, не спас, а предал невольно того, кому был жизнью обязан. Не уберег. Быть может, и дороги Игору теперь в Черну нет, если умер Владислав и взяла в руки удел бяломястовская княгиня? Что сталось с Конрадом, старым Гжесем, стариком Болеславом, повитухами?

Между срединцами закрайскому великану не спрятаться. Сколько ни накидывай на секача овечью шкуру, а все видать черную щетину.

– Пусти странника ко князю, дурак! – меж тем завопила слезливо баба. – Землицын посланник! Конец дней близок! Последние дни!!!

Игор с удивлением заметил, что оба стражника смотрят на него, не отрывая взора.

Не так уж и ошибалась бяломястовская служанка – не Землицын он посланник, а сестры ее, Безносой. От нее, сказывают, и весь род Голямских царей пошел.

– Да какие последние дни, квашня?! – рыкнул на бабу дружинник. Оттолкнул посохом. – Не до странников сейчас. Гости у князя.

– А я не в гости, – проговорил Игор. Душная горячая волна отчаяния накрыла его. Казалось, сними с плеча лук, позволь силе прыгнуть на тетиву, с нее – на плечи лука, резные, крепкие – и одним ударом проложит закраец себе путь в палаты князя Якуба.

Но верно ли все? Может, лжет гонец? Не в Закрае Игор, не в родном Голяме, где он владыка? В Срединных землях, где слуга. Беглый холоп, что оставил в тяжелый час своего господина из-за девки!

Просто погибнуть, как гибнут закрайские воины – пылая местью.

Да только вдруг нужда в нем есть еще у тех, кто жив? Может, еще спасет он от судьбы худшей, чем Ядзина, толстяка Конрада, лекарку Ханну, старика-словника? Может, еще встанут они вместе против радужной топи и не позволят имени Владову сгинуть без следа в пучине времени, не позволят втоптать память о нем в грязь людской молвы…

Игор заставил себя сделать шаг назад.

– Не нужно мне в ваши хоромы! – сказал он кротко. – Ты только князю Якубу передай…

Он в одно движение оказался рядом со стражником, которого не коснулось заклятье мануса. Позволил всей боли, всей ярости отразиться во взгляде.

– …передай, что до новой луны кровью умоется Бялое!

– Последние дни! – заголосила баба и побежала прочь. Стражник отпрянул, торопливо осеняя себя Землицыным знаком.

Игор коротким движением ребра ладони уложил его рядом с товарищем. Посмотрел на створки двери: хочешь – иди.

И скорыми шагами пошел прочь, на ходу развязывая котомку. Сумерки надежно скрыли его, так что сторожа на воротах и не приметили даже, как через стену перемахнула черная тень.

Добравшись до леса, Игор понял, что не знает, куда идти. Нет, дорогу он помнил лучше извозчичьей лошади – во все стороны: на Гатчину, на Скравек, к дальним деревням и кабаньему уделу… И тело требовало, торопило: беги, лети, спасай своих, рви чужаков в кровавые клочья. Да только как понять, где они – эти свои? И кто нынче чужак.

Выбило Владислава из Срединных земель, словно стержневую ось, – и все обрушилось, не разберешь, что делать.

Привык за годы на Владовой службе Игор получать приказы и тотчас бросаться исполнять. Единственный раз ушел без спроса от господина – и потерял его. Подумать нужно крепко. Теперь некому отдать приказ, придется вспомнить то время, когда сам приказывал, когда по юности да по глупости думал, что одного разума да открытого сердца довольно, чтобы стать хорошим правителем.

Добравшись до границы Бялого и Черны, до пограничных Ветряков, Игор решил подождать до вечера, чтобы зайти к старосте, который хорошо знал его. Не раз видались они, когда князь проверял свои владения, не нужно ли чего в деревнях, не тревожат ли селян разбойники или соседские дружины. Не решались тревожить, пока жив был Чернский кровопийца.

А теперь, едва успел Игор спрятаться за дверью сенника, как услышал конское ржание, стук копыт, крики. Видно, приехавшие, едва спешившись, ухватили проходившую мимо девку или бабу. Хотели знать, где дом старосты.

Старик-колдун не успел на порог выйти – по нему ударили в несколько посохов. Едва поморщились от боли, стерпев отповедь. Когда в несколько посохов, и отповедь на всех.

И ведь не разбойники с железками – маги, причем крепкие, которым каждый князь был бы рад в своей дружине. Только, верно, решили сами себе князьями стать, взять силой землю, за которую стало некому вступиться.

Тогда понял Игор, что не солгал гонец – ушел Влад, нет его больше. Только теперь поверил. Не решился бы ни один не только палочник, но и золотник или словник из чужих или вольных вот так захватить село или деревеньку, не получив тотчас от князя подарочек. У Владислава они бы даже подъехать не успели, после первой искры, брошенной с посоха, знал бы Влад, кто они и зачем пожаловали. Если б пришли захватчики с мечами из проклятого металла, тогда, быть может, и продержались бы в деревне несколько дней – пока не доберется до князя гонец, да пока князь не решит, как покарать дурачье, что на священное позарилось, да так покарать, чтоб другим было неповадно.

А тут и вовсе миру конец – маги на чужое посягнули. Значит, не боятся, что сразу узнает князь и накажет. Земля князю завсегда подсказывает, где беда от силы маговой его людям. Потому и князь у каждого удела свой и не посадишь другого, сильного, но чужого. Его земля не послушает, не станет ему помогать, с ним говорить.

Князь, с землей связанный, всегда чувствует, когда силу земную маг направляет против законного господина и его верных слуг. А потом сам решает, что делать, как быть.

Верно, зашелся где-то сейчас в Черне плачем новый князь, да только что ему, младенцу, делать, даже сказать не может, что беда идет.

Игор бесшумно забрался выше, на верх сенницы, когда новые властители Ветряков пошли по дворам, сгонять всех на улицу и проверять, не осталось ли кого, чтобы гонцом утечь в Черну ко княгине. Выставив перед собой лук и пустив от гнезда в верхнее и нижнее плечо силу, Игор легко отвел сторожевые огоньки, а потом устроился в сене и стал наблюдать в щель между досками, что будут делать самозваные князья. Да только чего было от них ждать, никогда не ведали они, как хозяйствовать, а не хозяйничать. Повытаскивали из домов скудное богатство селян, отволокли в дом старосты, где устроились, потребовав себе еды и девок.

Под рыдания матерей в вертеп приволокли двух девчонок, которые первые попались. Одну согнали, сказав, что страшная, и она со слезами убежала, и теперь уж правители вышли сами и, выстроив остальных девок в ряд, долго выбирали жертву своей милости. Девчонки наскоро, ревя в голос, мазали лица грязью, царапали себя, и палочники приказали связать им руки, чтоб не портили красоты.

Едва захватчики скрылись в доме, оставив у дверей часового – видно, не ждали большей беды, чем бараний бунт селян, – Игор спустился и, бесшумно выскользнув за дверь, одной стрелой снял незадачливого сторожа.

Деревенские, все еще стоявшие стадом у двери дома старосты, испуганно зашептались, но Игор показал им жестом, чтоб молчали, а бабы продолжали реветь. И, вытащив стрелу из глазницы часового, заглянул в дом.

Дверь была приотворена, и одного из палочников, что виден был в щель между дверью и окладом, Игор убрал окровавленной стрелой, так что его подельники и не заметили, что тот повалился на бок не от вина и усталости, а уж мертвый. Не входя в дом, закраец распахнул дверь и сбросил с верхнего плеча лука белые искорки ослепляющего заклятья.

Оставив визжащих девчонок в разорванных рубашках, палочники похватали свои посохи и рванулись к выходу – покарать того, кто посмел их тревожить.

На последнего не хватило стрелы, и Игор, спеленав его связывающим заклинанием с нижнего плеча лука, подошел и вынул из ножен костяной нож. Палочник замычал, дергаясь в колдовских путах.

– Убей гадину! – выкрикнула стоявшая в проеме двери девчонка, покачиваясь на подгибающихся ногах. Губа у нее была разбита, лицо вымазано слезами и пылью, на плечах и ногах виднелись глубокие царапины.

– Убей! – подхватили селяне. Кто-то захохотал, не выдержала душа. – Убей! Господин, убей!

«Убей! – подсказала память родным голосом и тотчас ответила сама себе: – Убью тебя, и сам стану царь!»

Игор помотал головой. Отгоняя непрошеные видения, рывком поднял на ноги оставшегося в живых палочника, посадил на ближайшего конька, привязанного к коновязи у старостина дома, связал ему руки вокруг лошадиной шеи, чтоб не упал, пока не отпустит заклятье.

– Передай всякому, кто захочет в князья, что у Черны есть господин и маги ему верны, – прошипел Игор в распахнутые глаза палочника.

Потом великан поднял с земли и переломил об колено резной посох вынужденного гонца и двумя половинами уже не годного к ворожбе посоха легонько ударил лошадь по крупу, так что та резко взяла с места в хорошую бойкую рысь, ускакав в сторону Бяломястовского удела.

Игор оглядел селян. Они опасливо смотрели то на него, то на мертвых палочников, то на тело старосты, которое захватчики отволокли под стену, чтоб не мешал выбирать невест. Кто-то сообразительный поклонился, и за ним все согнулись, касаясь шапками земли, бабы от усердия попа́дали в грязь.

– Здравствуй, господин. Значит, ты теперь наш князь? – спросил старший из мужиков, видно, второй после старосты в деревне.

Он едва приметно кивнул, и побитую девку двое ухватили за руки и подволокли к Игору, поставили перед ним, ревущую, на колени.

Игор поднял девчонку. Глаза у нее были серые, полные слез, коса растрепалась. Он пошел на сенник, где оставил свой плащ и сумку. Вернулся с ними и увидел, что селяне так и стоят, ожидая, что он станет делать.

Игор укрыл девчонку своим плащом и подтолкнул к своим.

– Единственный князь, что есть у вас, – это господин Чернский Владислав! – рыкнул он грозно стаду селян.

– Так он разве не мертвый? – тихо спросила какая-то баба.

– Говорил я тебе, дура, – ответил ей гневно муж. – Разве может Владислав Радомирович умереть?

– Он ушел и в сыне переродился, – сказал Игор грозно. – И слуги его ему верны и вас защитят. Если не будете, как овцы, всякому магу блеять «господин». Поняли?

Селяне закивали…

Глава 72

…давая понять, что все понято и накрепко запомнено.

– Так и скажи, ждут от него тридцать магов полного герба, как обещано было.

Гонец удалился, то и дело кланяясь в пол до самой двери. Тадеуш запер за ним дверь на засов и стащил с головы проклятый белый платок, скомкал в руке, да только тотчас одумался, повязал вновь, чтобы никто, хоть сквозь стены смотри, не узнал, чье лицо скрывает повязка.

Третьи сутки словно пекло что-то его изнутри, требуя чего-то смутного: то ли скакать куда, очертя голову и загоняя лошадь, то ли плакать.

Сперва подумалось Тадеку, что оттого на душе тяжко, что прибыл посланец от отца, и в каждом слове письма Войцеха мерещилась Тадеушу боль отцовского сердца.

Посланца накормили и устроили на отдых, чтобы ранним утром отправился он обратно в Дальнюю Гать с вестями. Потом смотрел Якуб вольных магов, пришедших наниматься в дружину Бялого. Толковых было все больше книжников да палочников, и то по большей части лекарским искусством промышляющих. Знать, зря он, чтоб обмануть молву, пустил слух, что пришла зимой в Бялое лихоманка и унесла несколько сильных магов. Не больно-то верили вольные, что могут их взять сразу на герб: думали помочь с лекарством и заработать.

Тадеуш выбрал с десяток магов да отправил по дворам, чтоб утром со свежей головой посмотреть в поле, что могут новые слуги. А на душе все темней становилось, все тяжелее, словно давил под ребрами горячий камень. Всю ночь снился ему Якуб Бяломястовский: синий, опухший, с вывалившимся сизым языком. Он, хрипя, тянул к Тадеку сморщенные наводопевшие руки.

Поутру шли с жалобами и просьбами горожане. Трудно далась Бялому зима, вот и шли люди в терем в надежде, что князь поможет, убережет от голода.

Посмотрев еще раз отобранных давеча магов, Тадек согнал со двора еще двоих, на задаток крепко напившихся с вечера и утром ни на что не годившихся, и снова отправил гонцов в малые уделы и по деревням – скликать вольных.

Мучительная жажда действия переплавилась к вечеру в глухую истошную тоску, от которой хотелось запрокинуть голову и выть, и Тадек наконец сумел уснуть, проспал без снов почти до полудня и поднялся с тяжелой, больной головой.

Явился с обеда незваным сосед Милош, притащив с собой одну из своих девок, разряженную, бледную с дороги, онемевшую от кротости.

Тадек чинно отобедал с гостями, после чего они с Милошем остались в зале одни, проверив двери и прогнав излишне любопытных слуг, принялись обсуждать подробности «волчьей охоты».

Ближе всех к Черне лежали уделы Войцеха и Милоша. Дальняя Гать граничила двумя деревнями, Милошев Скравек и вовсе краешком – полем возле сельца Мшарки. Дальше разливалась многоводная Черна, отделяя Владов удел от Милошевой земли. За Войцехом начиналась земля старого Бозидара, который не стал бы ни за какие посулы подниматься против страшного соседа. Топь нещадно трепала окраины Бозидаровой земли, не до распрей княжеских было старику: из его деревень маги бежали очертя голову в земли, где князьям удавалось укротить хоть сколько-нибудь проклятое око. Верно, если захотели бы заговорщики пройти его землями с дружиной или скрытно провести наемников, Бозидар не стал бы противиться, прикрыл глаза да махнул рукой – не до того ему, мол. Да только и ступать по той земле было боязно. А ну как хлопнет око да приломает дружинников?

А за уделом Бозидаровым начиналась Пустая Земля. Бывший Мировитов удел, а ныне голая, бесплодная равнина, над которой и птицы не желали задержаться. Удел без князя.

Молод был Мировит, горяч, думал урвать свой кусок от соседского удела, прирезать к своей Гесте Мураве, когда завелся между молодыми князьями кто-то шустрый, подбивал самых ретивых убить старика Радомира и обрезать Чернскую землю под самое крыльцо мальчишке Владиславу. Да только страшен оказался молодой Владислав – одной мыслью смолол в кровь всех убийц, уверенных, что ничего им сворой не грозит. Погиб Желек Бяломястовский, да по счастью утек перед захватом стольного города Черны младший его брат, Казимеж, до дому, вот и выжил, и удел за братом унаследовал. А вот Мировит уж успел отца схоронить, а сына родить не успел – осталась земля без наследника. Искали, кликали, не найдется ли бастарда, чтоб спасти землю, да только больше об охоте да войне думал Мировит, чем о бабах, вот и не осталось никого из рода Мировитова. В первое же лето после его гибели случились в Гесте Мураве недород и голод. По весне посеянное не взошло вовсе. Люди снялись и ушли, большей частью приняты были мальчишкой Владом в Черне, остатние разбрелись по Срединным княжествам. Земля с тех пор стояла пустой и мертвой, дожидаясь рождения нового господина. Верно, каждая девка в Срединных землях втайне мечтала, что понесет ровно в тот год, как появится под священным камнем на поле возле ворот Гесты Муравы первая трава, дав знак, что готова земля ожить и повиноваться, и станет ее сын новым князем мертвого удела.

Через Пустую Землю и предлагал идти на Черну Тадек. Оттуда, из удела, который даже топь не трогала, не ждет гостей Владислав.

– Там вода мертвая, – замотал головой Милош. – На полтора дня пути лошадям морды завязать? А еще, говорят, там земля сама силу пьет. Тебе-то, Якуб, бояться нечего, а князья, верно, поостерегутся в удел Мировита сунуться. Давай через мой. От Мшарок моих до чернских Полян час пути конному. Пустим на деревню моих разбойничков. Поедет Владислав их согнать – гордец он, много с собой людей не возьмет, – а уж мы готовы будем…

Милош усмехнулся, потер руки.

– А если сам не поедет? – рассердился на хитрого старика Тадек. – Пошлет кого из гербовых, посильнее. Закрайца своего пошлет. От патлатого твои разбойнички сами разбегутся, припомнят, как он Ивайло из лесного города на колени поставил да голыми руками убил.

– Так уж и руками, – фыркнул Милош. – У страха глаза как плошки. Брешут. Ждали книжника, а встретили закрайского дикаря, вот и весь сказ. Нас с тобой и Войцехом так-то не проведешь, а, Якубек? Мы ведь, почитай, одна семья.

– Как это почитать-то, батюшка? – насмешливо, в тон гостю, спросил Тадеуш.

– Да как. Не все тебе холостым ходить, да и Лешеку Войцехову нужна княгиня в терем. Чем тебе не жена моя Анитка? И уделы у нас рядом, завсегда сможешь ты на меня как на отца надеяться. А Лешеку Эльжбета под стать. Хоть и вдовая будет, а княгиня Чернская. А там, глядишь, породнимся, да и сольются три земли в один удел. Такую-то силищу кто одолеет? На века будет княжество.

– Высоко ты мостишься, Милош, а доживешь ли? – ощерился Тадеуш. Заболело сердце при имени любимой. Не думал он о том, что станет с Эльжбетою, когда из мужней жены станет Черница вдовой. Это вслух говорит о Лешеке в мужья Эленьке Милош, а сам, верно, уж думает, как взять ее себе. Даром что много лет вдовствует.

Гнев навалился на Тадеуша, прижал, не давая вздохнуть.

Тихий стук в дверь заставил обоих умолкнуть.

– Поди прочь! – крикнул Тадеуш, но стук повторился. Он собрался уже выбранить дурака, которому не терпится получить плетей на заднем дворе, как скрипнула створка, и в дверь с поклоном вошел Иларий. Манус был весь в пыли, стало ясно, что он скакал много часов и едва держится от усталости на ногах.

Он остался стоять, тяжело дыша и низко склонив голову, пока Тадеуш не приказал ему говорить.

– Дурные вести я привез, Якуб Казимирович. – Иларий глядел исподлобья, так что черные волосы падали на глаза, закрывали лоб. Он замолчал, не зная, какие слова выбрать.

– Дурные? – Якуб понял, что от Милоша ему просто так не избавиться. Решил, что не худо будет лишний раз показать старику, как он ему доверяет. Иларий не дурак, лишнего не скажет.

– Князь Владислав Радомирович погиб во время обряда посвящения Землице наследника Черны Мирослава.

Иларий снова замолчал, позволяя князьям осмыслить услышанное.

– А княгиня? – в один голос спросили и Тадек, и Милош.

– Княгиня Агата и наследник в добром здравии, – ответил Иларий тихо.

Тадеуш понял, что случилось что-то страшное, необратимое, то, о чем он и подумать боялся. Эльжбета пострадала, она может умереть. Потому и скакал Иларий, не щадя лошадей и сил. Агата хотела, чтобы Якуб успел с сестрой проститься.

Потемнело перед глазами, показалось, что проклятый белый платок давит, как высохшая на солнце бычья кожа. Тадеуш подскочил к манусу, схватил за ворот, тряхнул:

– Эльжбета. Что с ней? Говори!

– Княгиня Чернская умерла родами позавчера поздним вечером.

Словно рухнуло небо, придавило к полу тяжелыми сырыми тучами. Ударило в грудь молоньей. Тадеуш упал на колени, обхватив голову руками, из его горла вырвался вой. Так воет раненый зверь, готовый благословить каждого, кто подарит ему гибель, избавив от невыносимой боли.

Милош, лопоча о том, что ему нужно рассказать скорбную новость дочке, выскочил за дверь.

Тадеуш ткнулся лбом в пол, сотрясаясь всем телом, словно все в нем – мышцы, кости, жилы – не желало поверить, что нет больше той, что была и светом, и смыслом его жизни.

Как только в зале не стало лишних глаз, Иларий стер с лица подобострастное выражение слуги. Он вытянул руки над головой Тадеуша и привычным уже движением переплел пальцы, заставляя магию послушно сплести между фалангами легкую сеть, которую манус и опустил на страдающего князя.

Зимой это заклятье действовало сразу, отгоняя от Тадеуша дурные сны и не позволяя самозванцу сойти с ума. Но слишком глубока оказалась рана от черной вести. Тадеуш вцепился пальцами в платок, принялся дергать, пытаясь сорвать ненавистную повязку. Он плакал, белая ткань вокруг глаз стала серой, залипла в глазницы, и он рвал ее ногтями, раня веки.

Манус вынужден был вновь переплести пальцы, отпуская на волю остатки силы.

Тадеуш почувствовал, как тяжелеют веки, как не стало силы в шее держать голову. Он опустился на пол и забылся сном.

Глава 73

Доброе манусово колдовство заставило отступить страшных призраков последних дней, оставив во сне только бескрайнее теплое поле, укрытое со всех сторон, словно ладонями, березовым светлым леском. В высокой траве белели звездочки юного крестоцвета, над ними, гудя на низкой бархатной ноте, носились шмели. Запах трав, сладкий, текучий, кружил голову. Цветы были в самой силе.

Агнешке снилось, что она – лекарка есть лекарка – бросилась собирать их, отчаянно решая, как унести до дома. Оглядевшись, она сбросила нижнюю юбку, расстелила на траве и принялась бросать на нее охапки душистых мелких цветков.

Она так увлеклась, что не заметила, как на краю поля появился мужчина. Он шел, осторожно раздвигая травы руками. На его плаще и на груди горел вышитый серебром волк с окровавленной пастью.

Агнешка отчего-то совсем не испугалась его. Напротив, решила для себя легко, что как раз князь-то и поможет ей донести крестоцвет, улыбнулась Чернцу.

Он помахал ей рукой, снял с плеч плащ и протянул Агнешке, не говоря ни слова, но она отчего-то догадалась, что он предлагает собрать цветы на плащ, который пошире будет ее юбки.

Агнешка махнула рукой – расстилай, мол, Владислав Радомирович.

И тут лицо князя исказила страшная улыбка. Всплеснул на внезапно налетевшем ветру черный плащ, застилая небо, а князь внезапно оказался и не князь вовсе, а манус Иларий, сердитый, пугающий. Агнешка кинулась бежать, но манус повалил ее на юбку, на собранный на радостях крестоцвет, зажал рот иссеченной шрамами ладонью. Навалилась на Агнешку душная темнота.

Она закричала, забилась в руках Илария, заплакала, умоляя не мучить ее снова, а манус отчего-то звал ее Ханной и просил чужим голосом не тревожиться и не будить ребенка.

Агнешка кричала, царапала сжимающие ее руки, рвала ногтями черный спутавший ее плащ.

Сквозь темноту пробился к ней детский плач, и Агнешка вспомнила, что у нее есть ее собственный князь, который требует свою единственную слугу к себе.

И проснулась.

Мирогнев захлебывался плачем. Бородатый возчик Славко сидел на краю постели и держал Агнешку за руки, которыми она продолжала комкать в нескольких местах прорванное одеяло.

– Сон. Все сон. Никак я не достану, чтоб тебе хоть часок поспать без страха. Руки пока еще не сильны. Полежи, Ханна, дитенка принесу, – проговорил бородач тихо.

Агнешка не знала, куда деваться от стыда. Сколько уж раз она просыпалась вот так, с криком, и каждый раз оказывался рядом или бородач-манус, или мальчишка-певец, чтобы вытащить ее из лап страшного сна.

Первую ночь и Агнешка, и Мирогнев пролежала в забытьи. Холод отпускал медленно, до крика скручивая тело, но манус без устали разрабатывал едва проснувшиеся пальцы, заставляя магические искорки пробиваться к сознанию лекарки, пока она наконец не очнулась. Чудно это было – словно вернулась в изломанные топью руки мануса не простая сила, а особая, которой по плечу пробить щит колдовской вокруг Бялы.

– Чей ребенок, Ханна? – спросил манус, и в глазах его плясал страх.

– Князь знает, где мы? – спросила она тихо.

– Умер князь, посвящая сына Землице. Чьего ребенка я прячу, Ханна? – требовал ответа манус.

– Как умер?

– Сказывают, проклятье небово кто-то наслал на него через ребенка. Врут, верно. Какой темный маг решился бы сунуться в Черну при таком-то правителе…

Агнешка знала такого мага. Сама видела, как убил гадину Владислав. А все же сумела, отомстила Надзея. Агнешка закрыла лицо руками и заплакала, не зная сама, о чем плачет: о том ли, что не успел князь отыскать средство от радужного ока, о сироте ли наследнике или о самом Владиславе Чернском.

– Так чей ребенок, Ханна? – схватил ее за плечи манус. – Оставаться ли нам в доме или бежать надо? Искать его станут?

– Мой это ребенок, – всхлипнула Агнешка. – Не станет никто его искать.

– Откуда твой? Ты на сносях не ходила… – засомневался Борислав, но Агнешка только усмехнулась. С ее-то просторным черным одеянием могла она скрыть, что носит ребенка. Мирогнев родился таким маленьким, что немудрено было поверить, что скрыла свою тяжесть повитуха, а от страха, что замучают ее за то, что княгиню не спасла, и родила.

– Ладно, так и стану сказывать, если кто спросит. Твой ребенок. Хочешь, отцом назовусь ему?

Агнешка слабо улыбнулась, глядя, как решительно задрал подбородок бывший возчик.

– Куда тебе, дяденька, чужое дитя? А мне к позору не привыкать.

Но Славке, знать, понравилась мысль. Он подал Агнешке младенца, присел рядом.

– А что тебе думать? К чему стыдобиться, если я скажу, что давно ты моя жена перед Землицей, только в храм не ходили, не оглашались, потому как жива моя Наталка и не желает отпустить меня вольным. Я всегда сына хотел, вот и послала Землица, откуда не ждал. И Дорофейку возьмем. Я добрый – прислугу спроси, и то, что руки мои ты оживила, вовек не забуду. А встретишь кого, отпущу, не думай…

– Хороший ты человек, Борислав Мировидович. – Агнешка коснулась лбом плеча мануса.

На его зов да на Дорофейкино пение и выходила она раз за разом из кошмара.

Значит, признала Землица ее право зваться матерью Мирогнева. На второй день пришло молоко в грудь, и Агнешка стала сама кормить сына.

Может, холод, может, встреча с мертвой ведьмой, а может, заклинанье, которым хотела мать от них с братом избавиться, оставило след на мальчике, только левая ручка словно онемела от локтя до пальчиков, оставшись неподвижной, зажатой в кулак. Сколько ни втирала в кожу сына травы Агнешка, сколько ни колдовал манус Борислав, ничто не помогало.

На третий день, едва начав подниматься с постели, Агнешка попросила отвести ее на могилу князя. Верно, похоронили их вместе с женой, но отчего-то казалось, что сумеет она, приникнув к холмику его могилы, услышать его, сердцем услышать, чтоб перестало тянуть и звать туда, куда не дотянуться обычному человеку.

Мог лекарство от топи найти другой, другой мог заменить наследнику отца и мать, только для Агнешки – она поняла это, едва приложила сына к груди, – в мире без князя Влада словно стало недоставать чего-то очень важного. Ощущения покоя и справедливой силы.

Но отказала темная ведьма князю даже в праве на могильный холм. Исчез, истаял без следа Владислав Чернский.

Через неделю, когда отсудачили о смерти князя, отплакали по красавице-княгине, Агнешка и Борислав решились посвятить Мирогнева Землице.

Жаль было расставаться с черным одеянием словницы Ханны, да только все привыкли видеть лекарку такой – черной, мрачной, а сними она черное – верно, и не признать…

Глава 74

…в пестрой крестьянской юбке, в белой кофте со строчеными рукавами, поверх которой надела девчонка отороченную лисой душегрейку. Волосы цвета червонного золота убрала в две косы вокруг головы, а все видно, что не степенная баба, а молодка: носик остренький, глазки бойкие, с искоркой.

Не пригляделся бы старый словник, кого это себе в хозяйки взял бывший возчик Борислав, и не узнал бы в этой шустрой молодой матери лекарку Ханну. Да только хорошо умел смотреть Болюсь, потому и нашел себе лучшее место для того, чтобы поглядеть на народ – паперть у храма.

Многие после гибели князя приходили помолиться за Черну и ее нового господина.

Словника немногие в Черне знали – всю зиму провел он на башне, не успел примелькаться, в отличие от книжника Конрада, потому решили они, что старик станет слушать да воровать, а книжник сидеть тихо в подвале князевом и думать, как топь извести и Владислава воротить.

В том, что вернуть его можно, Болюсь не сомневался, да только не мог понять, как связано колечко, что дал князь, умирая, книжнику, и то, что кликал он лекарку Ханну. По волоску разобрал и обратно переплел книжник колечко и нашел среди рыжих волос один черный, цвета воронова крыла. Показал старому словнику, а тот едва коснулся, тотчас провалился в видение, от которого до сих пор тряслись у старика руки. Увидел он на поле великие полки и черного всадника, что бил воинов насмерть, не получая отповеди. Да только заглянула в лицо словнику радуга, погрозила пальцем Безносая…

Когда открыл глаза Болюсь, Конрад сидел при нем, растяпив ошарашенно рот, да тер лоб, словно не мог уместить в голове, что такое возможно.

– Что? Что я сказал? – спросил встревоженно словник.

– Что Владислава мы воротить можем. С того света вытащить. Не у Землицы он, а у сестры ее в царстве смертном. Уцепился за волос этот, что я из колечка выпутал, и держится. И если отыщем того, кому волос принадлежит, можем Владислава в тело этого человека вытащить. Вернуть.

– Так-таки и позволит нам этот чернявый в его тело Владислава Радомировича вызвать, – буркнул словник, поднимаясь.

– Нам бы только вызнать, кто он, а уж потом станем спрашивать. Ханну Владек звал. Спросить бы у лекарки, чей это волосок.

«Рыжие – точно ее, Ханнины, знает, верно, рыжее, с каким черным спутано», – подумал про себя словник, глядя, как рыжеволосая спутница Борислава-возчика поднимается по высоким ступеням храма, неся на руках младенца. На них не обращали внимания. Мало ли, пришли родители Землице посвятить дитя. Не испугались, что в храме проклятье пало на князя.

Болюсь ждал чего-нибудь чудесного или страшного, но небеса, хрустально-чистые от солнечного света, не разверзлись, тьма на землю не пала, ступени храмовые не раскололись, и даже жрец не повысил голоса, произнося приличествующие ритуалу слова.

Молодая мать с младенцем спустилась вниз. Бородатый возчик принялся раздавать калекам милостыню. Болеслав принял монетку, смиренно склонив голову, но как только пара с младенчиком двинулась в сторону нижнего города, к дому, посеменил за ними, старательно юродствуя.

Ханна заметила его скоро, прибавила шагу, и уж Болюсь, не скрываясь, побежал за ней, припадая разом на обе ноги и кривляясь.

– Подай, матушка, юроду, – завел он, остановив лекарку у самых ворот возчикова дома.

Ханна посмотрела на него с опаской. Болюсь едва приметно кивнул – не бойся, мол, не выдам.

– Пойди на двор, дедушка, отобедай. В радостный день ты к нам пришел, – напряженно улыбаясь, сказала Ханна. Борислав, угрожающе зыркнув на старика, придержал калитку перед спутницей, несшей на руках ребенка, и стариком-попрошайкой.

– Вот спаси тебя Землица, матушка, дитятю и все семейство твое благослови, – проблеял словник, видя, что на крыльцо вышла девка – встречать хозяев. – За твою доброту хочу отплатить. Сказки сказывать умею. Не желаешь ли послушать?

– А о чем твои сказки, дедушка? – ласково спросила Агнешка, но серые глаза ее метали молнии.

– О том, как собиралися тучи солнце воевать, ввечеру умерло солнце, да поутру воскресло, матушка.

Побледнела лекарка, схлынули краски со щек, с губ. Покачнулась она, да бородач удержал, под руку повел в дом, кивнув старику – мол, следуй за мной.

Когда расселись гость с молодой хозяйкой на лавках у стола, Борислав взял на руки младенца и, бросив на лекарку долгий взгляд, вышел, притворив за собой дверь.

– Вот не думал, что ты, матушка Ханна, на сносях.

– И тебе здравствовать, батюшка словник, – слабо улыбнулась лекарка. – Видишь, не доносила. Тяжко пришлось при княгининых родах. Этакая силища в наследнике, еле живая осталась. Благо сумела выйти да до дому добраться. Тут и разродилась. Решила, наверное, княгиня, что я убежала?

– Говорят, больная ты лежишь в городе у родни, – ответил словник, вглядываясь в лицо лекарки.

– Лежала, только вот вставать начала.

– Муж не пускает в терем-то?

Болюсь прислушался, не караулит ли под дверью бородач. Нет, все тихо было.

– Нет, сама не иду. Служила я Владиславу Радомировичу да княгине Эльжбете, а теперь обоих нет, а княгиня Агата меня не жалует, вот и не иду. А ну как решит, что из-за меня княгиня померла, так и останется мой сыночек сиротой.

– Ты боишься одного мальца осиротить, а сама весь удел сиротишь, Ханна, все земли Срединные оставляешь топи на потеху, – придвинувшись к девушке близко, проговорил Болюсь. – Не совсем Владислав Чернский ушел. Вернуть его можно. Но только не можем мы разгадать загадку, что Владислав оставил. Тебя он перед смертью звал. Верно, ты можешь.

Ханна отпрянула, серые глаза затуманились слезами. Знать, жалела она князя, тосковала по нему.

– Что я могу сделать, батюшка? – всхлипнула лекарка. – Я ж бессильная. Одно и слово, что Бяла, да только сама ничего не могу. Могу твою силу раскрутить так, что ты двух высших магов одолеешь. Да только пустое это против небова заклятья. Нет больше князя Владислава, никакой темный маг из могилы его не поднимет, потому как и могилы-то нет.

– Кто тебя знает, матушка, может, и бессильная, только звал тебя умирающий князь и подарочек для тебя оставил.

– Где? – встрепенулась лекарка.

– Как стемнеет, приходи в терем княжеский, спускайся в подвал. Туда боятся ходить. Устроили мы с Конрадом так, чтоб поверили слуги, что призраки там живут. Так и перебиваемся, думаем, как быть. Вот и ты приходи, с нами подумай…

Глава 75

– Что тут думать? Не бывать тому, чтобы по моему слову вы кого-то мучили да калечили.

– Да ведь он вор, матушка, за руку его на базаре поймали, – заговорил старый Гжесь с поклоном. – Так при Владиславе Радомировиче повелось…

– Как повелось, так и отвадим, – прикрикнула Агата грозно.

Мужичок, связанный по рукам не заклятьем, обычной пеньковой веревкой, замер на полу у ног тюремного стражника, принялся истово молиться жалостливым шепотом. Задрал голову, стараясь заглянуть княгине в глаза.

– Матушка, украл, как есть украл. – Мгновенно, как все нечистые на руку, сообразил мужичок, откуда милостью веет и, словно жестяной флюгер, развернулся туда, молитвенно сгорбился. – Украл, чтобы с голоду не умереть.

– Врет, сучий сын, – рассердился стражник, толкнул связанного. Легонько, для острастки, да только тот уж понял, что его нынче удача, повалился так, словно и впрямь крепко его пихнули, ударился лбом в пол, заплакал с подвыванием, твердя глухо: «Ради пропитания. Зима трудная была. Дома, в деревне, дети малые…»

При мысли об умирающих от голода детях у Агаты сердце сжалось. Тотчас явилось из памяти бледное, прелестное, как сама весна, личико дочери. На глаза запросились слезы, обожгли изнутри веки, но Агата сдержала их, поднялась с престола и сошла вниз, ближе к участникам судилища.

Мужичонка был плохонький, но не тощий, и по одежде не выглядел он селянином или странником, да только признать, что врет шельмец, значило признать, что прав Гжесь и должна она продолжить Владиславов порядок. Хватило Агате смерти и боли с лихвой, не желала она еще одну жизнь переломить, как переломили Иларию, не хотела лишить человека руки только потому, что при Владиславе так повелось. Да и показать стоило старому Гжесю, кто в дому хозяин.

– Отчего ты думаешь, что врет? – спросила она у стражника холодно и строго.

– Мы во всем порядок, князем положенный, соблюдаем. Каждый день у храма на паперти кормят нищих, только подойди да плошку возьми. Если семья у него в деревне, так и привел бы всех, сыты бы были. И дом ночлежный у реки в нижнем городе есть. Там бедолаги, что просить у князя помощи пришли, дожидались всегда, пока князь их судьбу разрешит. Там и постель есть. За работниками туда приходят со всей Черны.

Агата поджала губы. Поняла: ничего-то она, в тереме сидя, не успела узнать об укладе Черны, ничего из княжеского окна не видела. Да только в таком не признаются. Переломить надо ей волю и стражника, и старого советника. Иначе какая из нее княгиня? Станут вертеть да именем князя Влада как рогатиной тыкать. Один в комнате был у нее помощник – вороватый мужичонка.

– Отчего милостью княжеской пренебрег? – спросила она его.

– Да видала ли ты, матушка, что там за тюфяки? Меня клопы приели. Как умер князь, так и порядка не стало. А еда… свиньям бы не дали таких харчей. Истинные-то воры там сидят, при кухне. Поворовали все, что есть можно, а беднякам дают такое, что и сказывать стыдно.

Мужичонка, изогнувшись, пополз ко княгине на коленях, но стражник остановил его.

– Не только вор ты, шельмец, но и врун. Честно вашу братию кормят, сам пробовал… – начал дружинник, но мужичок, почуяв милость княгинину, оборвал его:

– Вот-вот. Сам-то ты и ел. Все съедают. Гербовые, девки с кухни. А нам, сирым да убогим, уж и не остается. Они рожу себе отъели, а мне руку рубить. Погибну я безрукий, матушка. Дети сиротами останутся…

– Никто не станет тебе руку рубить, а тех, кто приглядывает за милостыней княжеской, проверят по всей строгости, – гневно глядя поверх смущенно склоненной головы стражника на советника, молвила Агата.

Старый Гжесь хотел что-то возразить, но, наученный долгими годами при князе, почтительно поклонился, принимая княжескую волю.

– Каково его наказание будет, матушка? – спросил он смиренно.

Агате хотелось сказать: «Никакого» да посмотреть, как перекосится лицо старого прихвостня кровопийцева, но слишком это было. Преступил закон – получи наказание. И Землица сама без отповеди преступника не отпускает.

– Выдать ему двадцать плетей, вывести за ворота да отпустить на все четыре стороны, – сказала она сухо.

Мужичонка сунулся целовать ей ножки, но княгиня оттолкнула его губы носком сапожка, раскровянив нижнюю губу, и пошла прочь, поднялась, села на престоле.

– Еще кто у нас нынче, Гжегош Громиславич?

Стражник, багровый от смущения и обиды, уволок вора. Старик остался стоять возле княжеского престола, комкая в руках край отороченного соболем рукава.

– Вели говорить, матушка княгиня, прошу твоей милости к моим сединам, – произнес он тихо. Видно было, есть что сказать, старику, но не решается.

– Говори. Выслушаем мы с князем тебя и не накажем, – пообещала Агата, вспомнив, что говорил Иларий о наследнике. О гордости надо вспомнить, а о гордыне забыть и говорить теперь только от имени князя-младенца.

– Благодарю, матушка. – Во взгляде старика мелькнула тень осуждения. Он собрал в кулак скудную седую бороду, огладил. – Верно ты сказываешь, едины вы нынче на престоле – ты, госпожа наша, и Мирослав Владиславич, князь Чернский. Да только решаешь ты, а ответ ему держать, как войдет в возраст и силу. Что ты делаешь-то, матушка?!

Гжесь в волнении теребил то бороду, то золотничий перстень на правой руке.

– Ведь ты вора отпустила, почитай, без кары. В Черне порядок, пока лихие люди страх имеют, а если станешь ты их миловать, пропал удел. Хороший был князь Радомир, а при нем и на четверть не было так привольно и богато в Черне. И люди стекались не к нам, а от нас в уделы равнинные. Мы ведь с трех сторон в лесу. И разбойнички шалили, прямо под ворота лезли, никакая дружина не спасала. И девок прятали. И все двери на ночь на засов закладывали. А как стал Владислав Радомирович на княжение…

Гнев накрыл Агату красным покрывалом, заставил сжать кулаки.

– А ты не тычь мне, боярин, прежним-то князем. Нет его больше. Время рассудит, кто прав.

– Рассудит, – поклонился Гжесь покорно. – Верно ты сказываешь, матушка княгиня. Только Землицей прошу, верных слуг княжеских не виновать. Зря ты Павла перед вором опозорила. Ведь на палочниках, книжниках да манусах гербовых князь и сидит, не в перстне золотничьем, а в дружине сила. Без них престола не удержать. Станут соседи рвать по краю, по куску щипать, да и общиплют до самых ворот городских, а то и вовсе придут, нас с тобой да младенцем Мирославом запрут в темницу да станут держать, только чтоб не умерли, чтоб земля не почуяла, что хозяин ее признанный мертв. Не того ты желаешь, княгиня. Между внуком твоим, хоть он и высший маг, как его отец, и страшной этой судьбой дружина стоит. А ты понять дала верному человеку, что поверила, будто он у юродивых хлеб ест.

Агата почувствовала, как краска стыда залила ей шею и щеки.

Прав был старик. Погорячилась, лишнего сказала. Хотела силу показать, да о мудрости забыла. Умела Агата вину свою признать. Опустила голову, сказала тихо:

– Прости меня, Гжегош Громиславич. Передай Павлу, что жалует ему княгиня… чего у наших гербовых-то нет?

– Да милостью князя Владислава все есть, – поклонился советник. Оставил-таки за собой последнее слово.

«Тебе бы двадцать-то плетей, старый змей», – подумала княгиня, кивком отпустив…

Глава 76

…старика, который казался воплощением кротости и покорности судьбе. И все же во взгляде его горело потаенное жадное пламя. У старого словника была цель. Он уже решил что-то и теперь, юродствуя и кривляясь, шел к ней неуклонно, как катится с пригорка большой валун.

– Ведь ты знаешь, лекарка, чей это волос, – не спросил – ответил сам себе на невысказанный вопрос старый Болюсь. Толстый Конрад стоял, уперев руки в стол, и сверлил Агнешку тяжелым взглядом, словно она была виновна в том, что Владислава Чернского больше нет.

Без него и знакомое уже подземелье казалось темнее и холоднее обычного. Магические шары под потолком едва тлели. Может, схоронившиеся под самым носом у княгини под землей маги не хотели быть раскрытыми, таились, не прибавляя огня. А может, просто не хватало у книжника силы, чтобы толком осветить княжеский подвал, а словник целый день проводил в городе, ловил на петлю тех, кто мог хоть что-то знать или рассказать, вот и растрачивал к вечеру всю силу, медленно растущую в его-то годы.

Агнешка опустилась на скамью, сложив руки на коленях и выпрямившись. Мысли то и дело возвращались к оставленному дома Мирогневу: как-то он там?

– У самой границы, в Пустой Земле Мировитовой, око отворилось, а следом совсем рядом второе, уж на чернской стороне. Княгине пока не сказывали, опасаются, и так у нее забот полон рот с младенцем-князем. Да только не шутки уж нынче это. Путника-золотника зацепило да всего выпило, – проговорил Конрад с угрозой. – Понимаешь ли ты, дура?! Золотника начисто. А при нем Владова склянка была, только не помогло. В бараний рог свернуло, узлом завязало и не закрылось, мало ему. Раньше оно и палочником бывало сыто, если сильный попадется, а теперь что? Бочку в него влить? А варить кто будет? Все я, как Владислав Радомирович, делаю, да только получается слабое. Он князь был, его земля слышала и трава… Уж не мне тебе рассказывать, что трава не всякого слушает. А в своей земле князь словно дерево укорененное, он с землей говорит. Хоть за это одно вернуть его надо, баба! Сказывай, чей волос?

Лицо у Конрада сделалось багровое, злое. Агнешка сжалась. Довольно знала она людей, чтобы понять: не выдержит толстяк ее молчания, возьмется за книжку.

– С чего ты думаешь, старик, что Владислава Радомировича можно вернуть? – обратилась она, не глядя на разъяренного книжника, к старому словнику. – Сама я видела, как небова жрица мертвая встала, охотилась за на…

Агнешка оборвала себя на полуслове, решив, что не стоит магам пока знать, чей сын Мирогнев.

– …охотилась за мной. Мертвая! Простая ведунья, без камня, без дерева, силы и пальцем не толкнув, встала против силы смертной… Разве можем мы против такой-то силищи что-то поставить?

– Мощь немалая, – вцепился в Агнешку взглядом старый словник, – да только как-то ты ее одолела, упокоила. Знать, сила Бялы не так скромна, как ты сказываешь. Видение у меня было, что, если ты силой своей волос вернешь тому, с чьей головы он упал, вернется в его тело и князь Черны.

Агнешка почувствовала, как к горлу подступила дурнота, потемнело перед глазами. Вспомнился страшный сон, померещилась в сумраке подвала тень черного манусова плаща.

– Не пойду, – сказала она торопливо. – И близко к нему не пойду. Был бы здесь князь Владислав, не заставил бы меня. Ни за что не заставил…

– Только нет его здесь, – прошипел книжник. – А ты есть и, пока мы не выпустим, тут останешься. Пусть Бяла ты, пусть силы мага не боишься, да только ты, как ни крути, простая баба, а бабу уму-разуму палкой учат.

Агнешка метнулась по лестнице наверх, но старый словник ловко встал у нее на пути.

Ноги подкосились у лекарки, душно стало и враз холодно, так что захотелось рвать рукой строченый ворот на рубашке, чтоб только дали воздуху.

– Быстро же ты забыл своего хозяина, Коньо, – бросила она в отчаянии книжнику. – Он никогда не мучил невинного, не принуждал одного человека у другого жизнь забрать. Сам карал, на себя грех брал, хватало духу. А ты пытать меня готов, младенца осиротить, лишь бы своего добиться.

– Ну вот, лишнего ты хватила, матушка, – проговорил примирительно словник, взглядом укрощая расходившегося толстяка. – Не станем мы с Коньо никого пытать и сиротить. Ты просто возьми с собой это колечко и подумай. Крепко подумай. Никто, кроме тебя, Владислава не вернет. Есть у каждого в душе весы, у кого здоровые, как базарные, подводу заводи на них – еле шелохнутся. А есть и точные, лекарские, пылинка на чашу сядет – и уж перевесила. Вот и положи черный волосок на свои-то весы да сама с собой реши, как поступить. А мы с Конрадом тут будем. Сколько достанет сил, станем снадобье от топи варить да потихоньку с бродягами по княжествам разносить. А ты думай, милая, думай. Владислава Радомировича в небовом-то царстве твари страшные вечно терзать будут, да не убьют. Есть время подумать.

Он протянул на ладони колечко из волос. Агнешка толкнула руку старика, колечко упало на земляной пол, но старый словник медленно склонился, поднял оброненное и снова протянул лекарке.

– Возьми и подумай, госпожа Ханна. Судьба Черны всей в твоих руках.

– Да с чего ты взял?! Отчего мне на плечи цельный удел взваливаешь, словник?! – не выдержала Агнешка, побежали по щекам хрустальные ручейки слез. – Есть у Черны новый князь, при нем бабка – сильная колдунья. К чему тут я? Много лет правила Агата Бялым, мужем вертела, как соломенной куколкой на ярмарке. Управится и с Черной.

– Ну и дай-то Землица, матушка-лекарка, – поклонился старик, отошел в сторону. – Слова твои да праматери в уши.

Он отступил в сторону, осенив себя и Агнешку Землицыным знаком. Лекарка взбежала наверх, выскочила, тихо затворив за собой потайную дверь. Гляди – и не увидишь, где только что открывался лаз в подземелье. Ниша, каких много во Владовом тереме.

Агнешка тихонько, стараясь ступать бесшумно, двинулась в сторону кухни, чтобы, как вошла, выскользнуть через дверь для водоносов. Сердце колотилось так громко, что казалось, эхо его ударов бродит по переходам, дробится.

– Ой, матушка Ханна. Живая! – воскликнул девичий голос.

– Да призрак, Павлинка, пойдем, – оборвал другой голос, тоже девичий. – Тут который день все тени бродят. Вот и она явилась. Знать, тоже прибрала Землица. Как и князя, без остатка извела, видно, нашу Ханну черная гадина. Поделом ее в лесу схоронили.

Агнешка замерла, думая, признаться или нет. В темном переходе легко узнали ее девки по стати, по походке. На свету, верно, и не признали бы, а тут, сама виновата, не сумела тихо уйти.

– А может, это она и встала, Надзея? – прошептала испуганно Павлинка, отступая назад, туда, куда падал из окна лунный свет. – Прикинулась нашей Ханной да и ходит, кровь у младенца-князя пьет, упырица.

– Не глупи, не встанет она. Жрец ей полный рот земли храмовой натолкал да знаком святым запечатал. Не встанет. Это душа нашей Ханны бродит, о князе печалится.

Слышно было, как обе всхлипнули. Зря казалось Агнешке, что не видит никто, как она привязалась ко князю и как он милостив с нею. Все видели, да только, знать, жалели ее, вот и молчали. Ожгло глаза слезами, перехватило горло.

– Хоть бы и она, а все одно через привидение не пойду, как хочешь. Пусть хоть плетьми накажет княгиня, а не пойду, – попятилась Павлинка, потянула за собой другую девку, которую по голосу Ханна не признала.

– Я это, девоньки. Ханна, – позвала лекарка, решив, что ни к чему из-за нее девчонкам получать тычков от разозленной хозяйки.

– Живая?..

Агнешка приблизилась, протянула руку, позволив пощупать себя, а потом и припасть с поцелуями к руке лекарки, которая за зиму каждого не по разу из лап болезни вытаскивала.

– Да как же ты живая-то осталась, матушка? – зашептали девки, перебивая друг друга. – Ведь на Надзее знаки всякие под одеждой нашли страшные, небовы. А как стали ее тело жечь – оно и не горит. Княгиня Эльжбета сгорела, старик сгорел, что песни пел, которого княгиня ударила, да он умер. А проклятая не горит. Тут-то жрец и сказал, что она уж такая проклятая, что надо ее в лесу хоронить по древнему обряду, как отступников веры истинной хоронят. Думали все, что тебя, как и князя-батюшку, твари небовы по приказанию гадины утащили.

– Отпустил меня князь, как разродилась княгиня. Едва она от бремени избавилась, и мне пора пришла. Сынок у меня, девушки. Не могла я раньше прийти, тяжело далась мне магия княгини. Тяжело родила.

Служанки бросились обнимать ее, прижимая крепче обычного, словно все не могли удостовериться, что живая она, из плоти и крови.

– Так что, вернешься ты теперь в терем-то, матушка Ханна? Наследник без устали кричит, не ест, не пьет. Без матери-то тяжко младенчику. Может, ты своими травками его вытянешь?

– Да разве могу я, девушки? Княгиня Агата не возьмет. Не сумела я от молодой княгини смерть отвести. Хотела я из комнаты своей кое-что забрать. Скажите, куда скарб-то мой княгиня велела отнести?

– Пожгли, – опустили голову девки. – Решили, вдруг, раз ты исчезла, на нем проклятье лежит, как на Землицыном знаке, что князя утянул. Вот и пожгли.

– Так уж ничего и не припрятали? – улыбнулась Агнешка. Она двинулась вдоль коридора, девушки шли рядом, не отпуская одна – правой, другая – левой ее руки. В свете факелов в переходах женского крыла заглядывали в глаза. Агнешке хотелось сжаться, сделаться невидимкой, словно из любого угла могла выйти прямая и гневная княгиня и велеть выпороть или бросить в темницу. Агнешка нащупала в потайном кармане костяной ножичек, который прихватила с собой по настоянию мануса Славки, да только с ножичком попалось под пальцы что-то еще, нежданное. Колечко из волос, памятка о той Агнешке, что еще смерти не пробовала, о любви да счастье мечтала. Сумел-таки подкинуть ей словник проклятую прядку…

– Да что и припрятали, сами все отдали, – бормотали девки. – Шутка ли, никого не осталось. Где небова сила поселилась, там уж не остановится. Великан закрайский пропал, но, сказывали, ускакал незадолго до гибели князя. Книжник Конрад исчез, старик-словник, что ко князю приближенный был… В дружине думают, что княгиня всех извела, как старика-сказителя. Никого не осталось, кого князь другом называл. И призраки по всему терему бродят.

– Вот и меня пусть считают призраком, – попросила Агнешка. – Кто знает, что княгиня решит? Не она меня нанимала, князь Владислав на гербовую службу брал, и я к ней явиться не обязана. Уж пусть в мертвые пишет.

Они простились на крыльце.

– Князя берегите, – сказала на прощание Агнешка, жалея младенца Мирослава. Тяжелая ноша упала на его плечи в первые же часы жизни.

– А если захворает? – спросила одна из служанок. – Или кто из нас? Как тебя искать-то, Ханна?

Глава 77

«Если ты не поможешь, быть беде. Землицей молю, приходи. Пусть знают, что не даст Якуб Бяломястовский в обиду свою мать и малолетнего племянника. Якубек, сынок, сейчас сама я словно только из младенческих пелен. Дружина Владова с охотою присягнула Мирославу, да только меня княгиней своей признавать не желает. Посулами не возьмешь, милостями они и при Владиславе были сыты. Грозить стану – взбунтуются. Мирослав сейчас что чаша драгоценная: у кого в руках, тот и черпает ею из реки судеб власть и богатство. Никого, кроме нас с тобою, родных у него нет. Кровь, Якубек, как Землица свята, приезжай, в память об Эленьке помоги ее сыну. Приводи дружину, сколько сумеешь. Слышала, в Бялом болели зимою крепко, магов ты потерял – не жалей золота, нанимай, приводи. Все плачу из Чернской казны. Только помоги».

Тадеуш отложил письмо. Скулы и челюсти свело злостью, будто судорогой. Вспомнилось лицо княгини при последней их встрече.

Лживая, двуличная баба, тварь продажная. Эльжбету не уберегла. Своими руками отдала Чернцу, а теперь для отродья его проклятого из кожи вон выпрыгивает. Помощи просит. Влезла на престол Чернский, и, знать, понравилось властвовать, да только жила тонка, перервет, переломит Черна хребет, разжует и не почувствует.

Черная боль, дикая волчья тоска клокотали в сердце Тадеуша. Мысль об Эльжбете, о его неизбывной вине перед нею сжигала нутро, тлела, опаляя огнем живот и голову. Хотелось ему видеть проклятый удел пустым и бесплодным, виновных – прибитыми на знаменитой по всем Срединным землям Страстной стене, а род Владиславов – усеченным под корень, изведенным начисто.

Для сына Эльжбетиного просила княгиня помощи, да только от него, а не от Чернского Владислава должна была бяломястовна рожать детей. Была бы жива и счастлива. Жизнь Тадеуш положил бы, чтоб была. А тот, за кого нынче просит Агата Бяломястовская, не сын Эльжбетин, а насилия над ней выблядок, дитя отцовской воли, мужней магии да материнского предательства.

Тадеуш сжал кулаки, в который раз за вечер крикнул девке, чтоб позвала к нему Илария да проверила, не приехал ли гонец от Войцеха из Дальней Гати.

Девка вновь, опустив глаза и приготовившись к затрещине, сказала, что Илария нет нигде – видно, уехал, вестей из Дальней Гати нет, а князь Милош с дочерью уж третий час в трапезной, кушают, несколько раз спрашивали князя.

Тадеуш решил, что пора выйти к гостям, с горькой усмешкой подумав, что вот и настал день, когда он благословил доставшийся от Якуба белый платок, скрывающий почти все лицо. Увидел бы Милош его гнев, тотчас схватил бы в охапку свою бледную девку и до дому рванул, забыв про все заговоры.

Старый пройдоха был не на шутку встревожен. Он скоро освоился, привык к новому раскладу и уж делил в мыслях оставшуюся без охраны Черну – это Тадеуш видел по лицу старой куницы. Да только при Якубе старик изо всех сил изображал горе и, верно, раздумывал, как бы теперь избавиться от дядюшки наследника Черны, чтобы прибрать младенца к рукам.

– Поговорить бы нам с тобой, княже, – сладким, полным жалости голосом пропел Милош, продолжая уплетать запеченную поросячью ножку. – Ты, дочка, иди пожитки собери. Не в добрый час мы у господина Якуба загостились. Пора и честь знать.

Дочка Милошева, имени которой Тадеуш так и не запомнил, встала, поклонилась хозяину и отцу, глядя в пол с такой внимательностью, будто узорами был он расписан, и тенью выскользнула за дверь.

– И правда пора нам, Якубек, – сокрушенно покачал головой Милош, едва дверь за ней закрылась. На длинных седых усах гостя сверкали капли поросячьего жира, в маленьких хитрых глазках светилась плохо скрываемая радость. –  Теперь, верно, все наши уговоры забудем, раз так все повернулось. Хотели мы сообща валить чернского волка, а он и сам издох, на радость добрым людям. На матушку твою, князь, зла я не держу: долгого и спокойного ей княжения. А если понадобится ей помощь князя Милоша, пусть пришлет весточку, я тотчас… в тот же миг…

Милош встал из-за стола, утерев рукавом рот. Поклонился.

Тадеуш оскалился, представив, как станет теперь Милош подбивать клинья к Агате. Да только недолго старику мечтать, а виновнице в смерти Эльжбетиной над уделом Чернским властвовать. Недолго. А может, надеется куницын сын обойти его да сговориться с другими князьями за его спиной пощипать Черну, пока слаба, почитай без князя, всего и власти, что вдовая княгиня да младенец.

Тадеуш с поклоном проводил гостя до двери, а едва тот вышел, кликнул мальчишку-слугу и велел узнать у кучера господ из Скравека, куда они направятся, покинув Бялое. И, удостоверившись, что Милош повернул оглобли на Дальнюю Гать, велел подать себе лошадь. И во что бы то ни стало достать хоть из-под земли…

Глава 78

…мануса Илария.

Древний, седой как лунь старик, трижды переспросивший из-за двери, кого принесла нелегкая, отворил створку едва на ладонь, опасливо посмотрел на мага. Глаза у него были блеклые, выцветшие, сухие губы запали в беззубый рот. В тощей руке старика был зажат обычный бабий серп, и острие его из проклятого металла дряхлый дурень направил прямо в живот Иларию. В доме за спиной старого хрыча заметил Иларий девчонку с вилами в руках и трясущуюся на лавке у печи бабку, обнявшую узел с каким-то тряпьем.

– Чего тебе надо, господин милостивый? – спросил хозяин грубо.

– Переночевать, батюшка, да чтоб о лошади моей кто-нибудь из твоих домашних позаботился.

– Все так-то говорят. А ну, показывай, чем колдуешь?

Иларий показал старику открытые, иссеченные шрамами ладони.

– Палку кажи, книжку. Давай, суму-то вывертывай! – потребовал хозяин.

– Ты, батюшка, дури, да меру знай, – сказал Иларий холодно. Он устал, продрог, ему хотелось наконец немного поспать и с рассветом двинуться в путь, в Черну. Манус поднял вверх белую руку, переплел пальцы. Магия послушно окутала пальцы, засверкала, словно река на солнце.

Уставившиеся на его ладонь, селяне медленно опустили руки, разжали пальцы. Покатился по полу бабкин узелок, в нем звякнуло. Стукнул о порог серп, упали на пол вилы. Иларий толкнул ногой дверь, вошел, отшвырнул сапогом серп, вилами вооружился сам, не дожидаясь, пока заклятье рассеется и хозяева снова схватятся за свое нехитрое оружие.

– Что это вы добрых магов этак встречаете? – Иларий перевернул вилы и что есть силы воткнул в пол. Они загудели, закачались.

От этого тихого тоскливого звука старики будто ожили, девчонка закрыла руками лицо и заплакала. Иларий заметил, что лет ей едва ли есть четырнадцать, под косынкой у нее волос совсем немного, и обрезаны они криво, словно тем же серпом, а на скуле у девки свежий лиловый синяк.

– Да что ни день, идут и идут, – пробурчал старик. – Уж все, что могли, забрали. Что ни день – новый князь. Как не стало князя Владислава, так и нам житья не стало. Куда идти? Кто примет? Испокон веку тут живем. Давно б уж пошел в овин да повесился. Да только вон ее жалко.

Старик ткнул кривым пальцем в девчонку.

– Толку от жалости твоей, старый пень, – зашипела бабка на старика. – Пришел палочник, назвался князем, да и погубил кровиночку-то нашу.

Девчонка заревела еще сильнее.

Они не двинулись с мест, когда Иларий положил на стол несколько монет и вышел. Сам напоил коня, завел в распахнутый сарай, устроился там же на соломе. Как стемнело, пришла старикова внучка, легла рядом, прижалась горячей грудью и тотчас заснула, натянув на себя манусов плащ.

Пока скакал, казалось Иларию, что едва удастся приклонить голову, он тотчас уснет, но ровное дыхание девчонки прогнало сон напрочь, заставив мануса долго глядеть в темноту, на крышу сарая, где в прорехах посверкивали звезды.

А ведь мог он тогда остаться с нею, с лесной лисичкой, своей Ягинкой, уговорил бы не плакать, осушил слезы поцелуями, и она простила бы его. Он был уверен, и моргнуть не успеть, простила за то, что забылся, почуяв силу, причинил боль. Да только лишило, видно, разума прозрение, поскакал очертя голову спасать дальнегатчинца Тадеуша. И что из того вышло? Своими руками на престол Бялого посадил самозванца, а сам теперь – лист на ветру. Не разбери чей слуга. А мог бы лежать в лесной избушке, глядя, как в окне загорается, истекая зеленью, рассвет, вдыхать тонкий пряный запах сушеного крестоцвета да слушать, как дышит у плеча лекарка Агнешка.

Отдал он последний долг княгине Агате, отвез письмо в Бялое. Пусть решает Тадеуш, как ему быть. Пусть провалятся все они пропадом. Лишь бы успеть, застать лекарку в Черне. Лишь бы не утекла вновь, испугавшись перемен.

По привычке Иларий погладил большим пальцем основание безымянного, на котором носил, когда не видел его никто, колечко из рыжеватых волос. Но не было колечка. Своими руками отдал князю Владиславу последнюю памятку о своей лисичке. Оставалось надеяться, что гордый Чернец, всю жизнь кичившийся честью князей Чернских, отдал подарок лекарке Ханне и она поняла, что не надо бежать, не обидит ее манус Иларий. Что сам себя он готов сотню раз покарать за тот вечер, когда ускакал из лесного домика навстречу несчастливой своей судьбе, лишившись единственного счастья.

Конь шумно дышал, фыркая, в загоне. Девчонка всхлипнула во сне. И Иларий прижал ее к себе, обнял, баюкая и называя чужим именем. С тем и уснул.

Глава 79

Проснулся он от странного звука. Совсем рядом раздавались тихий мерный скрип и словно бы мяуканье.

Дорофейка вскочил, позвал девку, но никто на зов не пришел, и он сам подошел к люльке, стоявшей у окна. Снова скрипнули деревянные полозья и замерли. Под руку сунулась песья морда. Младенец Мирогнев снова мяукнул из люльки, только, как показалось Дорофейке, уже с обидой: мол, отчего перестал качать?

Пес снова уперся лбом в стойку люльки и заставил ее покачнуться. Младенец зашелся тихим икающим звуком, пробовал смеяться.

Дорофейка потрепал пса по широкому лбу, за что мгновенно был облизан.

– То-то, Гнешек, мамка не идет, – ласково сказал Дорофейка, ощупывая младенца ловкими пальцами, проверяя, все ли в порядке.

Гнешек пах теплым молоком и травами, которыми каждый вечер без устали натирала его больную бездвижную руку мать. Дорофейка прижался лицом к животу младенца, поцеловал худенькое тельце, думая о том, как хорошо было бы остаться в доме у Борислава Мировидовича навечно. Как тепло здесь и совсем не страшно. Как хорошо тут с ним обращаются даже дворовые и ни разу не обозвали и не пхнули всерьез, так, чтобы отлеживаться. Если бы могла услышать его Землица, попросил бы он, чтобы оставили его при младенце товарищем. Ведь это ничего, что слепой, зато любую опасность за сто верст слышит. Дяденька Багумил часто так сказывал.

При мысли о старике на глаза Дорофейке навернулись слезы. Он просил у конюха узнать, где похоронили старого сказителя, и конюх сказал, что внесли его на костер, как по вере истинной положено – княгиня Агата распорядилась, и в землю зарыли со жрецовой молитвой, а не просто так, как бродягу. Дорофейка попросил, и Ханна сводила его на могилку старика, где мальчик последний раз спел старому сказителю и поплакал, прося о прощении. Да только не отпускала тоска, точил сердце страх, как личинка рыхлое дерево. Что если не приживется он в дому Борислава, сгонят его со двора, бестолкового, слепого? Куда он тогда пойдет один, без верного спутника, старика Багумила?

Видно, почувствовав печаль своего малолетнего няньки, Гнешек заплакал. Вытирая слезы ладонями, Дорофейка наклонился над колыбелью, чтобы взять его на руки и спеть, и тут младенец, резко выпростав из пеленок сухую, вечно сжатую в кулачок руку, ударил Дорофейку в глаз, да так, что голова закружилась, искры замелькали во тьме.

И расступилась тьма.

Дорофейка с криком зажмурился. Закрыл ладонью пронзенный резкой болью глаз, да только даже сквозь пальцы различил свет. Тусклый, красный.

– Ну, боец-молодец, – обнял мальчика подошедший Борислав. – Куда ты к нему сунулся? Вон он у нас какой буза, кулаками молотит словно пьяный мельник. Пойди к Сусанке, пусть тебе мяса сырого на бровь приложит.

Дорофейка осторожно отнял ладонь от глаза.

Глава 80

Огни. Казалось, они несутся сквозь него, жаля раскаленными иглами. Вспыхивали и гасли миры, и царствовало между ними глухое равнодушное ничто, которое прорезали перепончатыми крыльями невероятные существа – многорукие, с десятипалыми лапами, шипастыми хвостами, вечно разверстыми в крике круглыми ртами, усаженными тысячами острых зубов.

Они хватали его и несли все выше и выше, рвали зубами и когтями не плоть – плоти у него давно уже не было. Рвали самое его существо, разум и память.

– Кто ты? – спрашивал раз за разом кто-то из усеянной летящими огнями тьмы.

«Я не помню!» – хотелось крикнуть ему, чтобы только перестали терзать, отступили, позволили превратиться в один из блуждающих огней. Но он нащупывал в темноте мыслью тонкую нить, волос, черный, блестящий, как перепончатые крылья тварей, и, ухватившись за него как за единственную опору и смысл существования, отвечал:

– Владислав. Меня зовут Владислав. Сын князя Радомира. Господин Черны!

Тьма отвечала злым разочарованным рыком, сжималась голодной судорогой, словно тело громадной пиявки. И вновь обрушивались на Влада жадные огоньки и жуткие когти.

Он чувствовал, что теряет силы. С каждым разом все труднее становилось отвечать, а голос, грозный, рокочуще-глубокий, все задавал и задавал ему один и тот же вопрос.

– Кто ты?

– Владислав Чернский…

– Кто ты?

– Владислав…

– Кто ты?

– Влад… Владек…

И с каждым ответом пустело имя, превращалось в ненужную оболочку, которую нечем ему было наполнить. Таяло во тьме то, за что цеплялся он, что старался запомнить. Лицо матери, строгий взгляд отца, кровь на полу, реки крови, семицветные глаза учителя, его длинная белая борода, словно пролитое молоко. Желтые усы Казика. Синий плащ раненого закрайца… Как его звали… припомнить бы… и того, широколицего, что пытался книжкой отогнать вооруженных проклятым металлом разбойников… Все таяло, исчезало, стиралось слой за слоем.

«Кто я?» – спрашивал он сам себя и с трудом находил силы вызвать из небытия лицо. Высокие скулы, короткие волосы – соль с перцем. При чем тут соль? Алый рубин во лбу. Знак высшей силы. Алая искра благословенного огня, что жил у него в голове. Слушался его. А теперь сам он не больше алой искры. Отблеск. Блуждающий во тьме огонек среди таких же, как он, летящих цветных искр. Но откуда ни возьмись налетает черный ветер, искорки и твари отступают, дав ему краткий миг передышки, и с холодным дыханием ветра приходит то, за что уж он уцепится и не выпустит. Серые глаза, прядка рыжая, два красных сморщенных личика.

У него есть сыновья. У него есть Ханна.

– Кто ты? – спрашивает из темноты тот, кто никогда не устанет спрашивать.

– Я князь Владислав! Сын Радомира! Чернский волк! – кричит он во тьму, хотя давно нет у него ни рта, ни горла, ни голоса. Кричит и цепляется тем, что теперь он есть, за тонкую черную нить, соединяющую с теми, кто его держит на той стороне.

– Я князь Владислав!

Глава 81

– Здравствуй, князь.

Сердце еще клокочет в груди. Трудно унять, успокоить после быстрой скачки, но он сжимает кулаки, опускает голову, выравнивая дыхание. Успел, обошел, обскакал. Пусть катится в возке с дурой-дочкой старик Милош. Раньше успел в Дальнюю Гать бяломястовский князь Якуб.

Тадеуш огляделся по сторонам, давая понять, что для разговора Войцеху стоит отослать слуг. Подивился тому, каким чужим и незнакомым показался ему родной дом. Вроде и не переменилось ничего. Те же росписи на стенах, те же скамьи, обитый кожей престол дальнегатчинского владыки, а словно бы кто-то хитрый и злой взял то, что знал Тадеуш с детства, и подменил украдкой на похожее, но чужое.

Слуги убрались с таким проворством, что стало ясно: его ждали. Его или кого другого из князей, неважно. После таких новостей, как чернские, когда все переломилось, перепуталось и раскроилось совсем иначе, нужно решать, на которой ты стороне.

По лицу отца прочел Тадеуш, что все решил уже для себя Войцех и готов сообщить о своем решении первому, кто явится, из соратников-заговорщиков.

– Горюю с тобой, Кубусь, – сказал Войцех угрюмо. – Ненадолго пережила бяломястовская лебедушка моего Тадека. Видишь, как оно все повернулось. Землица все видит, неведомы пути ее силы. Хотел я насытить месть кровью Владислава Чернского, да только прибрала его раньше Безносая. Не позволила мне пойти против законов земных и людских, поступиться честью и стать захватчиком исконного удела.

Тадеуш подался вперед, но Войцех остановил его властным движением руки. Тадек повиновался.

– Если хочешь ты спросить, выступлю ли я, как решали мы все, против Черны, – продолжил Войцех глухо, – отвечу – теперь уж нет. Черне нечего опасаться от Дальней Гати, а если кто другой захочет нарушить границы Черны и поживиться, пользуясь слабостью младенца-князя, всегда дам княгине Агате дружину в помощь. Пусть только скажет, что ей надобно. Так что будь покоен, Якубек, с моей стороны ничто не грозит твоей матери и племяннику, и другим князьям волю свою я объявил, отправил голубей с посланиями и со всеми переговорю. Так что не стоило тебе спешить, загонять лошадь. Просил я тебя мне доверять как отцу и в доверии не стал бы обманывать. Другой покарал Чернца за его злодеяния, да моя душа успокоилась. Довольно ей того, что нет больше Владислава. Теперь хочу оплакать сына, а то за гневом и кровавою жаждой не дал я сердцу вдоволь печали испить. Ты иди, отдохни с дороги, князь. Люди твои уж, верно, устроены, кони ухожены, и тебе нужен покой и отдых, а как приедет Милош, я за тобой пошлю, вместе все обговорим.

Войцех положил руки на плечи Тадеушу. Тяжелая рука была у отца, словно каменная глыба. Тадеуш сбросил давившую невыносимой тяжестью ладонь. Гневно глянул прямо в глаза Войцеху.

– Странно мне слышать от тебя такие слова, Войцех Дальнегатчинский. Быстро же отгоревал ты по сыну, раз не хочешь покарать всех виновников его гибели. Ведь это Агата Бяломястовская забрала у Тадека его любимую, отдала в руки Чернцу. Потащилась за дочерью в Черну, чтобы та не сбежала от ненавистного мужа, и Тадека твоего обманула, вокруг пальца обвела, разлучила с той, что дороже была ему самой жизни! И теперь говоришь ты, что помочь ей готов удержать престол чернский, которого она ни по рождению, ни по добродетели не заслужила?!

Войцех отшатнулся, сверкая глазами. Крылья его носа расширились, в углах прищуренных глаз легли складки гнева.

– Да в уме ли ты, князь Якуб? Зачарован? Безумен? Что ты городишь, щенок! На собственную мать князей поднять хочешь?! За что? За то, что не уберегла тебя от топи радужной? Так никто бы не уберег! Ты удел получил отцов! Это бессильный-то, калечный. Получил только потому, что заплатили за твою никчемную собачью жизнь мать и отец, Землица ему пухом, жизнью Эльжбеты. Не стой за вашей семьей чернский Влад, не стали бы соседи терпеть тебя на престоле Бялого мяста. И сейчас не глядел бы ты жадным волком на чужой-то удел! Свой подбери, а то как развернутся князья от Черны в другую сторону и задумаются, не проще ли растащить на клочки твое Бялое из-под бессильного-то князя!

– А отчего ты взял, что бессилен князь Бялого? – с ядовитой насмешкой сказал Тадеуш, потихоньку доставая из сумки под плащом наговоренную книгу, что сам же отец ему когда-то дал. Поднял над головой, позволив белым змейкам силы найти полузабытый путь по рукам, по пальцам под обложку, завертеться по корешку, набирая силу.

Слетело заклятье, что меняло Тадеково лицо. Он опустил книгу в одной руке, другой сорвал с лица проклятый белый платок.

– Ну, каково, отец? Схоронил ты меня, успокоился, всех простил от великой души, а вот он я, живой. Князь бяломястовский!

Тадеуш во все глаза смотрел, как сменяют на лице отца друг друга чувства. Удивление, радость, гнев, страх, презрение…

– Убил? – спросил Войцех глухо.

– Якуба-то? – переспросил Тадеуш, возвращая на место белый платок. Оказалось, так привык он к гадкой тряпке, что без нее уж и не по себе становится. А ну как войдет кто и увидит. – Сам он удавился. Отцеубийца.

– И ты, подлый… – начал Войцех.

Тадеуш глянул на отца холодно, произнес ледяным голосом:

– Я-то? Подумал, что будет с Бялым, с Эльжбетою, когда узнают все, что она носит наследника сразу двух уделов. Что последняя она из рода Бяломястовичей. Вот и стал на его место. Его еще теплую кровь на камень священный пролил. Признали меня все, отец. Не смотрит никто на лицо, если на нем топь след оставила. Так что почитай с осени властвую в Бялом, собираю то, что Казимеж со своими охотами да бабами упустил… Думал, для нее стараюсь, для Эльжбеты. Чтобы было ей куда вернуться из проклятой Черны. Да только некому теперь возвращаться! Некому!

Тадеуш ударил ладонью по стене, уперся в нее лбом, позволяя разгоряченной голове принять в дар прохладу.

– Был я в Черне. Хотел Эленьку забрать, да только старая княгиня отговорила. Попросила не губить Эльжбету, поберечь, дождаться, как родит, собрать князей и ударить по Чернцу… А теперь? Серденька моего, ласточки моей нет на свете, зато Агата Бяломястовская сидит на престоле. Ты говорил, отец, о законе земном и людском. По закону ли это? По праву ли, по совести?

Войцех молчал, разглядывая сына. Он словно бы осел в одно мгновение, осунулся, ссутулился и по-старел.

– Мы ведь похоронили тебя, Тадек. Лешеку скажешь, что жив?

– Да ты слышишь ли меня, отец? – отмахнулся Тадеуш. – Пойдешь со мной на Черну?

– Нет, князь Якуб, – сказал Войцех без выражения. – Я сына схоронил. Мне чужая земля не надобна. И Лешеку тоже. Не смей к нему за моей спиной ходить, Якуб Бяломястовский. Узнаю, не будет тебе больше пути в Дальнюю Гать.

– Это твое последнее слово, отец? – спросил Тадеуш ошарашенно.

– Крайнее, князь. Но если выйдешь ты против Черны и младенца Мирослава, я стану против тебя.

Тадеуш сжал кулаки, сцепил челюсти, вышел, столкнувшись в дверях с мальчишкою, сунувшимся доложить, что приехал князь Милош из Скравека.

Глава 82

За стариком семенила бледненькая дочка. На какое-то мгновение он засмотрелся на девушку. Она обернулась, бросила быстрый взгляд на алое клеймо на лбу, улыбнулась ласково, приглашая следовать за ними в толпу на базарной площади. Раньше Иларий так и сделал бы. Тенью скользил бы за стройной фигуркой девушки, не обращая внимания на ее спутника – отца или мужа. Притиснутый к ней толпой, дал бы волю рукам, жарким шепотом обещая все земные сладости, если придет она к нему ночью или откроет окошко своей спальни на его стук. Да только теперь не девушка интересовала его, а шедшая перед ней в сторону храма молодая мать с ребенком на руках. С нею шел, придерживая за руку слепого мальчика-подростка, бородач, лицо которого показалось Иларию знакомым.

Верно. Слепой мальчик. Бородатый возчик с железками. Волки.

Сердце прыгнуло, заколотилось у горла. Не ошибся он. Агнешка это. Его Агнешка. Отыскал ее бородач, оставил у себя в дому. Теперь уж не вернуть ее, не забрать. Ребенок у них…

И снова сверкнуло в мыслях молнией.

Не бородача это ребенок…

Он быстро пошевелил бледными пальцами, подсчитывая. Дыхание сбилось. По всему выходило… что его сына несла на руках лекарка Агнешка. Его. Иного и быть не может. Из-за ребенка, верно, и осталась на дворе у возчика.

Иларий рванулся к Агнешке, но скоро вспомнил о том, что знает его бородач и так просто не пустит к лекарке. Как до него не пустил князь.

И верно сделает, что не пустит. У одного Илария не хватило ума понять, что нельзя ее терять, из рук выпускать ни на минуту. Оставил, покинул. Заставил скитаться, ища угла себе и нерожденному ребенку. Не клеймить его надо было князю Владу, а убить сразу за то, как поступил он с лекаркой.

Иларий затаился за углом, следя, как Агнешка поднимается по ступеням храма. Волосы ее, уложенные вокруг головы в прическу замужней бабы, распушились золотыми пружинками во влажном воздухе, сияли, словно огненное облако.

– Эй, клейменый, – сурово крикнул ему какой-то мужик, – нечего тебе на наших баб глазеть, молодчик. Шел бы ты прочь из Черны, пока ноги ходят, а то, не ровен час, и откажут.

Иларий опустил голову, завесив волосами клеймо, пошел прочь, решив лишний раз не нарываться на стычку с ревнителями бабьей чести.

Где-то впереди, в толпе у ступеней храма, где толкались побирушки всех мастей, загомонили. Вытащили откуда-то из кустов мужичка, сжимавшего в руке чужой кошель. Знать, срезал в толпе, да толку не хватило деру по-скорому дать.

– В терем его тащи, Манек! – кричала какая-то баба.

– Да чего в терем, толку-то, – ответил ей мужик, державший за ворот воришку. – Княгиня не велит руки рубить, вот и обнаглели, паскуды. Плетей ему дадут да пустят.

– Так-то мы и сами его выучим, – сказал кто-то в толпе, крепко пнул вора в живот. Тот согнулся, забормотал покаянно, что больше не станет красть, только пусть уж ведут ко княгине, но его утащили прочь, во дворы, и слышно было, как он плакал и кричал, пока его учили сапогами и палками.

Иларий не стал вмешиваться. Сам напросился мужичок на такую науку.

Он дождался, когда Агнешка с бородачом и детьми выйдет из храма, и проследил за нею до дому, дождался, схоронившись за сараем, когда выйдет на двор девка с ведрами, вырос перед нею, ласково улыбаясь.

– Куда спешишь, красавица?

Девчонка смотрела, словно зачарованная, ему в синие глаза, приоткрыла алые губки.

– Дай помогу.

Протянула ведро.

Глава 83

Рука, словно чужая, повисла плетью. Не осталось сил – сопротивляться, биться за себя или внука. Голову держать сил не осталось.

Весть за вестью летели в терем, и мысли о них болели, ныли, будто ссадины. Трижды отправляла уже Агата дружину в приграничные деревни, куда повадились вольные – набиваться деревенским в самозваные князья. Однажды дело кончилось серьезной стычкой, и чернская дружина потеряла троих. Один раз в деревне оказалось тихо, а трупы разбойников обнаружились в яме за сараем, едва присыпанные землей и щедро истыканные кольями и порубленные селянами со зла едва не на куски. В третью деревню чернцы опоздали – непокорных селян нашли они мертвыми. Как и магов, явившихся на помощь деревенским со сторожевой башни. Тех, что оказались покорнее, видно, согнали куда-то, так что дружинники даже магией не сумели отыскать следов. Дружинникам Агата заплатила хорошо, да только от ропота не избавилась. Все чаще вспоминали Владислава и гербовые, и городские. Все чаще купцы жаловались на воров, покупатели – на нечестный расчет и дурной товар. И Агата не знала, что с этим делать. Плетей и палок раздала она за считаные дни немало, да только было это что мертвому травяная перевязка.

Из-под рук уходила Черна, рассыпа́лась на глазах княжеская власть.

Агата ждала. Ждала вестей из Бялого, ждала помощи и знака, а дожидалась все новых дурных вестей.

Приграничье чернское страдало если не от разбойников, так от проклятой радуги. В трех деревнях лопнуло око. Прискакали оттуда гонцы, просили слезно больше склянок с зельем – прожорливей стала топь, не хочет закрываться, лопаться око. Тащит к себе всякого, в ком хоть капля магии есть.

Агата в который раз пожалела, что не успела оставить при себе никого из Владовых приспешников. Верно, и закраец, и толстяк-книжник знали, как приготовить настой от радуги. В запасах княжеских почти ничего не осталось. Скорее всего, был и потаенный, да только не знала о нем княгиня и придумать не могла, где искать.

Плакал без конца Мирек, терзал его зов Землицын, удел княжеский, да только даже рассказать не мог младенчик, откуда беда идет, где нужна помощь господина.

Агата обняла себя руками за плечи, сдавила, потому как показалось на мгновение, что сердце выпрыгнет от страха и тоски.

Тяжела оказалась доля чернской госпожи.

Кольнула сладкой болью мысль об Иларии. Ради нее, Агаты, ее честь защищая, принял Иларий позорное клеймо. С ним почувствовала она себя снова живой, молодой, сильной… Вспомнились княгине сильные манусовы руки, жаркое дыхание, горячее гибкое тело…

От мыслей, зажегших щеки алым, отвлек пришедший с докладом старый Гжесь. Зря отвлек. И без него хватало дурных вестей, а вот тепла и радости – тени не было. Сказал старик, что нанять вольных этой весной едва ли выйдет. Все ушли на зов князя Якуба в Бялое, где зимой, по слухам, несколько гербовых умерло от лихорадки, поэтому князь новых магов ищет, а тех, что Якуб отослал, старый Гжесь видал и нанимать не позволит. Пьянь беспутная.

Агата слушала его и не слышала. Одна она. Совсем одна. Неоткуда ждать помощи. Сама Землица, кажется, наказывает ее за все, что сделала княгиня и не сумела сделать. Магов вольных нет. На своих надежда невелика. В Мирославе кровь Чернца течет, за него станут они биться – за его бабку нет. Первыми выведут, случись война, княгиню за ворота и отдадут врагу.

Отослав старика прочь, Агата взяла из колыбели Мирослава, набросила на голову платок и вышла прочь.

Солнце погладило по щекам, ласково коснулось ресниц. Весна стремительно вступала в права в Срединных княжествах. Скоро, почти торопливо, забыв о степенности, приличной для госпожи, топила снег в низинах, зажигала зелеными язычками первые листья на ветках берез, кленов и ракит.

Агата поцеловала внука, вдохнув теплый детский запах, поспешила ко храму, пока жрец не затворил ворота до вечера.

Завидев ее, люди кланялись, удивленно перешептываясь, отчего это княгиня одна с наследником, не в возке, а запросто, как горожанка, отправилась в храм. Не иначе, решили, обет какой принесла в память о дочери и зяте.

Агата опустилась коленями на ржаной, пахнущий прелью сноп у алтаря, склонила голову перед большой собранной из колосьев фигурой Землицы. Казалось ей, что смотрит праматерь строго и осуждающе: мол, чего расквасилась, княгиня, хватит жалеть себя. От такой жалости сил не прибывает. Мирослав уже не плакал, а сипел, сорвав голос от бесконечного крика. По посиневшему от плача личику катились слезы. Земля требовала от князя помощи, а он мог только заходиться в безудержном плаче, а бабка – прижимать его к груди, шепча слова утешения, да изредка сбрасывать на голову внука белые змейки с кольца, чтобы он хоть немного поспал. Да только любая попытка зачаровать высшего мага, хоть и младенца, давалась тяжело, и Агата копила силы. Вдруг да придется бежать, спасать внука.

Она осенила себя и Мирослава Землицыным знаком, еще ниже склонилась, делая вид, что молится, а на самом деле тайком смахивая накипевшие на глазах слезы.

Когда чья-то прохладная рука легла ей на плечо, Агата вздрогнула. Иларий опустился рядом на колени, бросил на княгиню быстрый взгляд…

Глава 84

И снова прикрыл глаза. Свет и цвет резанули по зрачкам, словно кто песком бросил в лицо Дорофейке. Он тихонько, по стеночке, добрался до чулана, куда не забиралось прямое солнце из окон, снова открыл глаза, укрывая ладошкой от резкого света тот, что пострадал от кулачка Мирогнева.

Дорофейка различил доски полок, матово блестящие горшки со снадобьями, бутыли с домашним вином, мешочки с травами и крупами. Он вытянул перед собою руки и принялся разглядывать, ошеломленный тысячью внезапных открытий. Ногти у него были грязные, с черной каймой, и ему стало стыдно, как он отбивался утром от девки, что хотела умыть его и остричь эти гадкие ногти. На колене осталась соломенная труха – в храме он долго ерзал на коленях на снопе, прежде чем устроился на молитву, выпевая которую жрец так фальшивил, что Дорофейке хотелось заслонить руками уши. Но вместо этого он потихоньку приоткрывал заплывший глаз и пытался понять, что же такое видит. Не мерещится ли это ему.

Нет. Видел. Видел то же, что и чувствовал – видел шершавое серое дерево полок, по которым водил рукой. Видел в мешке овес, запах которого обожал. И от этого удивительного чувства, когда соединялось где-то у него в голове то, что он знал, с тем, что видел, сладко ныло где-то в загривке.

И вдруг все в один миг переменилось. Потемнело кругом, сверкнули молнии, на руках его, замерших на мешке с овсом, выступила алая пена, потекла по предплечьям, по локтям, закапала на пол, растекаясь в единственное слово, которое Дорофейка не мог прочесть, но тотчас запомнил. Видение схлынуло. Он снова был он один в чулане, руки его были чисты, а на полу не осталось и следа.

Дорофейка понял, что слово это, данное ему в видении, очень важно, да только кто его прочтет? Выдать себя Агнешке или Бориславу? Сказать, что Мирогнев излечил его слепоту, ударив в глаз? Не засмеют – глаз-то видит, да только едва ли подпустят к младенцу. Станут – не из корысти, в этом был уверен Дорофейка, из жалости, как его приняли, – таскать к младенчику калек да юродов, чтобы лечил. А добро да здоровье – они товар ходовой, всякий хочет себе урвать, никто не спрашивает дающего, только просят да требуют. А ну как узнает княгиня – тотчас Мирогнева у них заберут, хорошо, если с матерью, а если так? Разбойников княгиня милует – поди разбери, что у нее на уме.

Дорофейка выбрался из кладовки, скинул лапти и, тихо ступая босыми ногами, вышел на крыльцо. Начертил палочкой слово на земле у порога и забежал обратно, слыша, как скрипит створка ворот конюшни.

– Война, – прочитал, медленно разбирая буквы, конюх. И, рассердившись, крикнул в сторону кухонного окна: – Кто писал? Бабы-дуры, кто писал? Говорил батюшке Бориславу, нечего вас буковьям учить. Какая вам война? Брехуньи!

Дорофейка сжался, забившись в угол и крепко зажмурившись, и тихо повторял себе: «Война».

– Эй, мальчик, хозяйка твоя дома? – спросил над головой незнакомый мужской голос. – Лекарка Ханна мне нужна. Княгиня за ней посылает.

Дорофейка ничего не успел ответить. Навстречу посланцу княжескому выступил Борислав, выглядел он грозным и сердитым.

– Зачем ей лекарка Ханна? Ханна службу свою окончила, была она на гербе у Владислава Чернского, теперь свободна. Дите у нее маленькое. Не пущу.

– Вот с дитем и велено привести, господин манус, – поклонился гость. – Ведь не у одной у нее дите. Князь Мирослав день и ночь плачет, не ест. В тереме лекарки нет, кто и был в Черне, разбежались, боятся, что на княжеском дворе призрак их заберет или княгиня убьет в сердцах, как старого сказителя убила. Не для княгини прошу – для князя нашего, в котором кровь Владиславова течет. Манус, отпусти свою хозяйку, головой перед тобой за нее отвечу, глаз не спущу. Я при ней все осень и зиму служил. Думал, уж нет ее в живых, извела проклятая Надзея…

– Петр, то-то я слышу, голос знакомый, – вышла на крыльцо Ханна, погладила Дорофейку по голове, успокаивая. – Так и знала, что проболтаются тебе девки, не смолчат. Да только лучше будет, если ты уйдешь, а то узнает княгиня, что я тут…

– Знает, – сокрушенно проговорил Петр. – За тобой прислала, лекарка. Сказали ей, что ты родила. Кто – не ведаю. Точно не девки. Их за то, что знали и не сказали, за косы оттаскала Агата сгоряча, но они тебя не выдали. Другой кто-то. Сказала: если хочет в Черне остаться жить, придет и ребенка принесет. И пусть не ждет, пока за ней с посохами и книжками придут – сама явится.

Дорофейка почувствовал, как похолодела, затряслась рука лекарки.

– Ты иди, Петр, – сказала она твердо. – Я ребенка соберу и явлюсь.

Гость еще помялся на пороге, но, успокоенный ласковым обращением хозяйки, ушел, простившись до нового свидания.

Ханна торопливо побежала в дом.

Дорофейка юркнул за нею, вслед за Бориславом, который, грохоча сапогами, последовал за лекаркой.

– Уходить мне надо, Борислав Мировидович, – зашептала она. – Отберет княгиня Мирогнева. Погубит.

– Да отчего она должна его погубить? – спросил, недоумевая, Борислав. – Не станет тебе мстить княгиня, что дочку ты ее не спасла. На все Землицына воля… Ведь не сын же твой Гнешек Владислава Чернского?

– Нет, – замахала руками Агнешка. – Мой он, только мой!

– Вот так и скажешь ей. Гнешека довольно на руки взять даже слабому магу, чтобы почувствовать, что мертвяк он и силы в нем нет ни капли. А как поймет княгиня, что не княжеский он сын, так и отпустит тебя. Будешь ходить в терем, наследника врачевать. Куда ты собралась бежать? В лес? С новорожденным?

Дорофейка увидел, чуть приоткрыв глаз, как хозяйка села на постель, залилась слезами, а бородач обнял ее за плечи и погладил отечески по коронованной золотыми косами голове.

– Бери ребенка и иди. Я тебя из ледяного склепа мертвого вытащил, помнишь? Из заклятья смертного вытянул. Хоть на сколько хочешь замков тебя запрет Агата – я тебя выведу и еще должен останусь навек за то, что руки мои ты мне вернула. Веришь?

Ханна горестно кивнула. Вынула из кроватки Мирогнева, стала пеленать, медленно, словно прощалась с ним.

Глава 85

Младенец сучил ножками, дрожа всем телом. Под глазами его залегли глубокие тени, глазки гноились, опухли. Ноготки на ножках и ручках посинели.

Агата спеленала внука и передала на руки кормилице, но Мирослав отвернулся от груди, не тронув даже капли молока, и вновь затрясся в судороге.

Не вытерпело сердце княгини. Зароились на перстеньке белые искорки, замелькали, хлынули с зеленого камня на бледную впалую грудь маленького князя. Мирослав задышал тише, ножки и ручки повисли плетками. Кормилица унесла его в опочивальню, а княгиня обессиленно опустилась на лавку.

– Матушка Агата, – с поклоном вошел Гжесь, держа в трясущейся руке письмо. – Беда у нас. Песчанку сожгли.

«То-то плакал Мирослав. Чувствовал», – подумала княгиня. Сказала:

– Кто?

Гжесь замялся в дверях, глядел так, словно надеялся, что сама княгиня поймет.

– Кто!? – прикрикнула она на старика.

– Говорят, «лисы» спалили. Бяломястовичи. Гербовые. – Советник, казалось, по слову выдавливал из себя вести, стояли они ему костью в горле.

– Врешь! Врут! – выкрикнула Агата отчаянно. – Якуба оклеветать решили, твари небовы. Дружина наша там недалече, так, Гжесь? Взяли кого?

Старик покачал головой.

– Были в Песчанке два твоих гербовых мага, госпожа, да только убили их. Проклятым металлом убили, лишив силы. Зарубили железными мечами для острастки других. Деревенских всех согнали в дом старосты да подожгли, а тех, что вылезти хотели, также мечу предали. Когда основная дружина прибыла, уж все ускакали. Одно пепелище и нашли.

– Почему только двое?

– Так граница-то длинная. В те деревни, что ближе к Скравеку и к Дальней Гати, послали по пятеро, в пограничные с мертвой землей Мировитовой, Бялым, уделом старого Бозидара и в те, что на берегу Черны, – по двое. Граница длинная, земли много, не хватает гербовых. Те, что на неполный герб, отказываются, а полного герба не так много у Черны на содержании. На свою силу надеялся князь Владислав.

– Да что ты вечно тычешь мне своим Владиславом, старик?! – закричала Агата зло. – Мирослав теперь твой князь! Неуж в этом забытом Землицей уделе нет мужиков, чтобы защитить нас?! Хотят нас с сыном рассорить! Хотят междоусобицы? Не выйдет!

– Но ведь ответить надобно, княгиня, – сказал Гжесь. – Ежели каждому позволять рвать по куску от Черны, деревни жечь, людей, что под твоей рукой, губить, так и нам с тобой, матушка, скоро головы не сносить. Свои же и растерзают. При младенце-то кто сел на престол при колыбели – тот и князь.

– Разошли по деревням еще ратников. Пусть сторожат. Раздай им, сколько есть, склянок от топи, – приказала княгиня.

– Нет у нас больше людей, матушка. Только стражники городские да охрана князева.

– Вот их и отправь. Что толку от них здесь, если у нас на границе разбойники рыщут?

Гжесь посмотрел на нее с осуждением из-под косматых седых бровей.

– Да ведь когда к удару готовятся, не растопыривают пальцы, а собирают в кулак, а мы людей рассеиваем. Как же так, матушка?

– Не будет удара. Некого нам крушить. Якуб придет с дружиной и поддержит нас первое время, а потом управимся. Поймут стервятники, что не одной высшей силой Владислава Черна сильна.

Гжесь с поклоном удалился, лишь немного отворив дверь, но за створкой успела заметить Агата пестрое платье, белую строченую рубашку, рыжие косы.

Агнешка вошла тихо, поклонилась едва не до полу, прижимая к груди ребенка.

Княгиня впилась взглядом ей в лицо, стараясь угадать по выражению глаз лекарки, не князев ли выродок. А ну как давно пригрел гадину на груди князь, потому и выбрал в повитухи Эльжбете? Знал, что в один срок им родить.

«Нет, – одернула себя княгиня. – Не мог он знать, что Эльжбета раньше родит. Не стал бы звать в повитухи бабу, которая перед самыми княгиниными родами может в родильной горячке дух испустить. Верно, и самому не пришло в голову глянуть повнимательнее на черное-то одеяние Ханны».

– Да твой ли это ребенок-то, лекарка? Словница ты липовая, знаю. Может, и мать такая же? – спросила Агата, заглядывая в сверток.

– Мой он, – огрызнулась лекарка. – Сама кормлю. Вон сколько молока, хоть телят отпаивай.

Агата заметила, что сынок у травницы ладный: хоть и крохотный, а круглощекий, темные глазки глядят осмысленно, словно и не двух недель с малым от роду младенец, а уж к полугоду. Только левая ручка у него маленькая, словно бы сухая, сжатая в кулачок.

– Тяжело рожала, – сказала лекарка сухо, проследив взгляд княгини. – Когда князь Владислав силой своей Надзею остановил, меня зацепило, а потом холодной чернской магией сковало так, что едва я выбралась. Добрые люди до дома дяди моего, мануса Борислава, донесли. Там и разродилась, да только от магии господской ручка у моего Гнешека больная. И травы не помогают, и заклятья. Знать, судьба.

«Судьба», – повторила про себя княгиня, глядя на полную грудь лекарки, на залегшие под глазами тени. Ее это младенец, и не от князя. Мертвяк. Обделила его сила Землицына. Может, и не от мага понесла травница, а от какого-нибудь деревенского, с кем по лесам за травами бродила. Землица ей судья. Не согнал дядюшка со двора, когда прибежала к нему рожать – значит, семья не осудила. Не станет и Агата судить. При Эльке всегда была Ханна спокойной и терпеливой. Лекарское искусство свое знала и врачевала всех, не разбирая роду-племени, и со всеми была приветлива и добра. А за то, что приблизил ее к себе Владислав, поплатилась здоровьем сына. Верно сказано, судьба.

Да только если сумеет Ханна помочь Мирославу – все, и сделанное, и несделанное, простит ей Агата. Потому что не станет маленького князя – не станет и Черны, и самой Агаты, а потом и Бялого, когда уйдет в землю последний из рода Бяломястовичей, приломанный топью князь Якуб.

Младенец на руках у Ханны завозился в пеленках. Лекарка присела на лавку, дала сыну грудь.

Агата велела послать за кормилицей, чтобы принесла травнице посмотреть спящего пока Мирослава, но едва кормилица переступила порог, как сонный князь вздрогнул во сне, потянулся губами куда-то в сторону, словно искал материнскую грудь. Лекарка, не обращая внимания на обиженный взгляд кормилицы и гневный – княгини, жестом приказала приложить князя ко второй груди. Поморщилась, когда он приник жадно, захлебываясь, потянул молоко.

– Травы я пью особые, – объяснила лекарка, заметив, с какой ревностью смотрят на нее обе женщины. – Сыночек у меня мал родился. Настоями выпаивать его еще рано. Вот и приходится самой пить, чтоб ему доставалось. Вот князь и почувствовал, верно, что молоко травами пахнет. Без заклятья-то совсем не спит?

Агата с горечью покачала головой.

– Я тебе, матушка, пучочки свяжу. Ты повесь над кроваткой. Спать будет лучше, но покуда землю Черны терзают, будет болеть. Князь он. Все чувствует. Но умереть ему Землица не даст, да и я помогу, чем смогу.

Насытившись, лекаркин сын выпустил грудь, а князь все тянул жадно, со всхлипом. Ханна сама отняла его от груди, передала кормилице.

– Нельзя ему пока больше. Хуже бы не стало. Я вечером снова приду, покормлю. А завтра уж он и другое молоко есть станет.

Весть эта не успокоила кормилицу. Та уж поняла, что места не удержала. По глазам княгини видно было – оставит при князе хитрую рыжую бабу с травяным молоком.

Травница поднялась, поклонилась, поправив одежду.

– На герб пойдешь ко мне? – спросила Агата.

– Не пойду, матушка. Семья у меня. Нынче не сама я, он, – травница кивнула на сына, – моей жизнью распоряжается. Ни на полный герб, ни на любой другой не пойду, а так помогу. Заплатишь, сколько пожелаешь. А верно ли, что война будет?

– Не будет никакой войны! – вскрикнула Агата с отчаянием. – Слышите, вы обе, никакой не будет войны!

Лекарка подхватила сына, кормилица прижала к полной груди князя, и обе метнулись каждая к своей двери: лекарка – к выходу из залы, кормилица – к небольшой дверке в переход княжеского крыла.

Агата осталась одна. Она слышала, как стихли торопливые, испуганные шаги Ханны, как скрипнула дверь. Слышала, как дышат, поскрипывая, доски пола, как осторожно стучит в затворенный ставень ветер, как щелкает факел, сплевывая искру.

Агата услышала, как тихо прогнулись половицы под сапогом. Вновь скрипнула дверь: жалобно, тихо. Иларий подошел, сел рядом на скамью, положил руки ей на плечи, прижался жаркими мягкими губами к виску, провел тонкими чуткими пальцам по скулам княгини. Вся кровь ее, казалось, потянулась за этими пальцами, прилила к щекам.

Иларий опустился перед ней на колени, целуя руки, запястья.

Агате казалось, что стук ее сердца раздается в пустой зале громче громового раската. Она встала. Потянула за собой мануса в одну из потайных дверей.

Глава 86

Они крадучись шли во тьме, прислушиваясь к звуку собственного дыхания и стараясь ступать как можно тише, но Конрад, отвыкший от темноты в круглый день освещенном магическими шарами подвале, то и дело натыкался на что-то, запинался, бранился.

– Прибежит, говорил, – бурчал он вполголоса. – Сама прибежит. Волос ей отдал. А теперь вот нам бежать приходится. А дал бы ты мне тогда ее напугать как следует, уж, верно, Владек был бы с нами. Уж он бы не допустил такого.

– Больно здоров ты стонать, книжник, ну-ка цыц, – шикнул на него старый словник. – На все Землицына воля. Я-то зачем иду, а, ты мне скажи?

Словник поправил висящую на плече сумку, в которой глухо звякнули склянки.

– От закрайца вашего я, окромя тычков, хорошего не видал. На что он мне сдался? Может, книжник, не я на тебя, а ты на меня словничью петлю закинул да тащишь, а?

Старик рассмеялся собственной шутке, зашагал скорее.

– Где девка-то? – спросил Конрад. – Сказали же ей, дуре, ждать на берегу.

– Тута я, дяденьки, – раздался из тьмы тихий дрожащий голос. Девчонка вышла из-за дерева, поклонилась до земли, по-деревенски.

Когда первый раз увидел ее Болюсь, сразу понял, что к чему, как угодил закраец в ловушку. То и дело приходило к нему во сне личико девки с синей лентой в косе, занавешенной от ясновидца искристыми струями воды. И девчонка, что увидел он на ступеньках храма плачущей, была если не как капля с каплею схожа с той, погибшей, то словно ее младшая сестра. Тот же вздернутый носик, тот же открытый взгляд, длинная пшеничная коса, да и лента в косе… вроде та же. Фигурка ее, пока еще угловатая, обещала стать мягкой и теплой, как каравай свежего хлеба, который едва достали из печи.

– Что с тобой, красавица моя? Что, доченька? – спросил у девчонки словник, протягивая ей кусок хлеба и без раздумий накидывая на дурочку словничью петлю. На «красавицу» – бросай, на «доченьку» – подсекай да тяни.

– Мне бы книжника Конрада, – всхлипнула та. И скрывать ничего не собиралась, не таилась. Знать, так и ходила по площади, по верхнему и нижнему городу и спрашивала весь день о книжнике. Пока из сил не выбилась.

– А что тебе до книжника? – спросил словник и уж тут потянул за петельку, заставил девчонку забыть свою сельскую пугливую осторожность.

– У нас в Полянах в яме закраец сидит. Он меня спас, а сам в ловушку угодил. Уж как его били, тятенька, так собаку не бьют. Лук переломили, руки все разбили. В железо заковали, чтобы не колдовал.

– А чего не убили-то, дочка? – недоуменно спросил словник.

– Радуги боятся. После смерти князя Владислава топь-то словно взбесилась. Недалеко от нашей деревни уж одно око стоит, никто закрыть не может. Деревенского колдуна приломало. Добили его вилами, чтоб не мучился, да только окошко так и крутится, так и ищет. Нам-то, мертвякам, от него ни жары, ни стужи, а вот маги, что в деревне хозяйничать пришли, те боятся. Другие, с ножиками-то длинными, стальными, давно бы его прирезали, да маги не велят. Топь, говорит, откроется – его туда кинем. Тятенька, ведь они Песчанку сожгли. Скоро хотят на Яснинки идти, верно, снимутся – и Поляны наши пожгут. Отведи ко книжнику Конраду, Землицей прошу. Никто не хочет мне сказать, где его искать, а ты знаешь, я чувствую. Отведи.

«Ишь, чуткая какая», – подумал про себя старик. Тлела в девчонке искорка силы, да такая маленькая, что едва и хватало всего на это предчувствие.

– Лента-то у тебя какая красивая, – спросил он осторожно. – Сестренка подарила?

Девчушка заулыбалась, покраснела.

– Так он и дал. Великан закрайский. Нету у меня сестренки.

– А с ним не было ли такой-то вот красавицы? А то была у меня знакомица, и все кажется мне, ее это лента.

Девочка насторожилась, насупилась:

– Нет. Он один пришел. А лента эта теперь моя. Если и была у нее другая хозяйка, то, верно, глупая, потому что ленту ему отдала и сгинула. А я от него никуда бы не делась. От такого-то сильного.

Уж больно глупа была девчонка. Едва уговорил ее Болюсь остаться ждать за городом, в лесу, пока приведет он ей «книжника Конрада».

Заметив, что и сейчас, в ночи, сидит она точно там, где он оставил, все в той же позе – обняв руками тощие, покрытые синяками коленки, догадался старик, что упрямая деревенщина с полудня так с места и не сошла.

– Ела ты? – спросил словник, снимая с плеча котомку и тяжело опуская на траву.

– Да какое, – прошептала девчонка. – Я все боялась, что ты, тятенька, не придешь.

– И толку-то, что боялась. Можно и со страху поесть. А то куда ты нас заведешь, если станешь с голодухи спотыкаться да забываться?

Болеслав протянул девчонке кусок пирога, что сумел утащить с кухни.

– А с тобой, тятенька, это не книжник ли Конрад? – спросила девчонка, хлопая глазами. – Какой толстый! Значит, маг сильный. Сильнее, верно, того закрайского-то, раз он его на выручку-то позвал.

Болюсь едва со смеху не покатился по траве. Коньо засопел, достал из сумки кусок говядины, завернутый в вощеную бумагу.

– На, лопай, авось и сама в колдуньи выйдешь. Зовут тебя как?

– Яся, – ответила селянка, отчаянно жуя одновременно пирог и мясо. Поэтому с набитым ртом получилось у нее: «Хафя». –  Идти нам надо, дяденьки, – затараторила она, прожевав. – А то не поспеем. Я сюда-то всю ночь бежала и все утро. Во.

Она подняла вверх ногу, сунула к лицу словника голую, в кровь разбитую пятку.

– Так-таки мы с тобой и побежали, – усмехнулся словник хитро. – Знаю я, где подвода плохо стоит да коник к ней имеется. Обождите меня за воротами.

Девчонка кивнула и, вскочив и деловито одернув рубашку и юбку, с трудом взвалила на плечо сумку словника.

Конраду ничего не оставалось, как двинуться за ней.

Болюсь слышал, как они идут, тихо переговариваясь. Черна погрузилась в сон. Только вдалеке слышен был звон упряжи на тележке ночной стражи да редкий окрик.

Не пожалев сил на заклятье, старик отодвинул засов на калитке слева от больших ворот дома мануса Борислава. Зачаровал взбрехнувшую из-под крыльца собаку. На тамошнего старшего конюха он еще при первом знакомстве на всякий случай накинул петельку и теперь легко разбудил старика, потянув за магическую леску ласковым словом. Сонно моргая, конюх впряг в повозку крепкую кобылку, поклонился и тотчас уснул вновь, прямо в конюшне, ткнувшись лбом в стену опустевшего стойла. Другие лошади тихо заржали, встревоженные полночными гостями, но успокоились, когда словник вывел лошадку во двор. С тихим шорохом и скрипом выкатилась тележка.

– Куда это ты, батюшка? А не говорили тебе, что красть нехорошо? В Черне за такое руку рубят.

Ханна стояла на крыльце, простоволосая, в длинной белой рубашке, в луче луны осиянная мягким голубым светом.

– Да я покатаюсь, матушка, да верну. Не жалей для доброго дела. Кабы ты вызволила князя Владислава, так он уж все бы одним движением мысли разрешил, а мне, старику, простому словнику, тащиться в ночь, в дальнюю дорогу…

– Да на чужой повозке, – в тон ему проговорила Ханна. – Выпрягай-ка, батюшка, пока я хозяина не позвала.

– И что тебе не спится, бабе, – нахмурился словник. – Там человек погибает. А ты колес жалеешь да старую клячу, которая к осени сама издохнет.

– Сам-то ты старая кляча, батюшка, – улыбнулась его словам лекарка, а потом спросила обеспокоенно: – Врешь или правда человек гибнет?

– Закраец в ловушку попал. Деревенских от разбойников спасал, да сам не спасся, в плен попал. Топи его хотят скормить.

Ханна прижала ладонь ко рту.

– А если это на вас ловушка? Если сами пропадете?

– А мы по краюшку, матушка-лекарка. Дашь нам лошадку, мы поедем да тихонько поглядим. Как мышки. Если ловушка, так и носа не сунем. А если не вернемся, так ты знаешь, как быть. Найди чернявого, да и сунь ему в руку волосяное колечко. Как коснется – так Владислав и воротится.

– Опять ты за свое, старик! – рассердилась Ханна. – Бери подводу да проваливай. И… если вытащите закрайца раненого, везите сюда. Борислава Мировидовича я уговорю, выходим, спрячем.

Словник поклонился. Кряхтя, отворил ворота, вывел повозку на улицу. Агнешка, ступая босыми ногами по холодной земле, спустилась с крыльца, помогла ему затворить створки.

– Храни тебя Землица, дедушка, – сказала уже совсем ласково.

Глава 87

Колеса зашуршали вниз по улице. Агнешка постояла еще, прижавшись лбом к воротине. Ночь дышала мерно, словно спящая лошадь, всхрапывала во сне, смаргивали далекие звезды.

– Ведь он вор, Ягинка, а ты его пожалела. Всех-то убогих ты жалеешь.

От звука знакомого голоса Агнешка вздрогнула, налегла на створку ворот, чтобы захлопнуть да запереть, но Иларий был сильнее, вошел на двор, удержал ее за руку.

– Не уйдешь, закричу, – пообещала лекарка сорвавшимся голосом.

– Кричи. Теперь уж ты от меня никуда не денешься, Ягинка. Долго же я искал тебя, лисичка.

Голос Илария отзывался в груди Агнешки щемящим теплом.

– Нет здесь твоей лисички, Иларий. Ханна я теперь, чернская лекарка. Умерла Агнешка, когда ты через нее силу тянул. Помнишь ли?

– Все я помню, Ягинка. Каждый миг. Это ты забыла. Вот здесь ты у меня, – Иларий приложил пальцы к сердцу. – И здесь. – Коснулся алого клейма на лбу.

Агнешка посмотрела на алый знак, опустила глаза, вырвала руку из цепких пальцев мануса, скрестила на груди, коснувшись надетого на палец колечка из волос. Захлестнули вина и стыд.

Иларий тоже заметил колечко. Потянулся к нему.

– Помнишь, лисичка моя, все помнишь. Пойдем со мной. До конца дней прощения у тебя стану просить, что ты столько времени скиталась, нашего сына выносила, выстояла против Чернца…

– Не твой это ребенок, Иларий. И никуда я с тобой не пойду! Поверила тебе раз – хватило на всю жизнь! – вскрикнула Агнешка. В доме пробудились, послышались шум, голоса.

Очнулся от заклятья спавший на крыльце Проходимец, бросился с лаем на мануса.

– Прошка, негодяй, не узнаешь? – заговорил с ним Иларий, но в гончака словно бес вселился. Он рычал, оскалившись, и надвигался на молодого мага.

Иларий выскочил за ворота, прикрыл створку, из-за нее продолжая уговаривать пса. Агнешка взбежала на крыльцо.

– Повозку увели, батюшка Борислав! – запричитал кто-то из слуг.

– Спроси меня у Христины, лисичка. Так просто не отступлюсь я. Мой это сын. И ты моя. Надо будет – силой заберу.

Иларий, рассердившись, ударил ладонью по воротине и ушел.

Агнешка, трясясь всем телом, на подгибающихся ногах вошла в дом, дрожащими пальцами стащила с руки волосяное колечко, сжала в кулаке.

– Бежать…

Глава 88

– Бежать надо. Младенца в охапку и прочь. Прочь из проклятой Черны. Из города, из удела. Схорониться в лесах, пока не подрастет Мирек. Взять с собой Илария, лекарку Ханну да пару верных дружинников…

Агата закусила губу, чтоб не разреветься.

Сказал Иларий, что собирается Якуб ей на подмогу, да только уж который день нет вестей от сына, зато что ни час приносят вести о том, что бесчинствуют на границе какие-то нелюди в плащах с бяломястовскими гербами.

Хуторские кабаны Збигнева через реку переправились и взяли одну из прибрежных деревень, а Агата даже и названия ее не запомнила. Госпожа. Властительница.

Не будет войны. Нечем Черне воевать. Гжесь стягивает дружину к столице, да только если со всех сторон пойдут, в кольцо возьмут, не выдержать Агате одной, без помощи Якуба. Многие ратники погибли в деревнях. Хоть и сильные маги, отважные, а как выдержать, когда на двоих – два десятка разбойников с боевыми посохами, наговоренными книгами, поясами, кольцами…

Прав был старик. Слишком долго ждала Агата помощи от сына, его приезда. Медлила. Показала слабость. Горожане потекли из города, не стало житья от охотников до легкой деньги – плети они не боятся. Да еще и кричат на всех углах дураки-ясновидцы: «Война будет, война». С горожанами в более спокойные княжества потянулись и маги, что были на неполном гербе, а за ними и те, кто был на гербе у Владислава и кого не успела она привести к присяге, боялась выносить к магам больного младенца-князя.

Упустила, промедлила, погубила и себя, и внука. Старый Бозидар, ближайший сосед, сказал, что даст магов, да только не золотом за них просил, а настоями от топи: люто терзала его удел проклятая радуга. Но оказалось, что пусты запасы настоев и сварить больше некому.

«Бежать», – трепетала в голове единственная мысль. Бежать к Якубу, а если не получится схорониться в Бялом – куда угодно, хоть в Закрай, лишь бы из Черны, со всех сторон занимающейся пламенем разбоя и смуты.

Агата заставила себя распрямить спину, заглушила усилием воли пугающую мысль.

У города крепкие стены, затворим ворота и выдержим любой удар. Добра в Черне хватит.

Глава 89

– А если осада? Долго не высидят чернцы. Привыкли под Владовой рукой к довольству и сытости.

Тадеуш посмотрел на Збигнева. Хозяин Хуторов, коренастый, приземистый, не зря носил на гербе кабана. Сам был на расправу крут и уверен в том, что упрямством можно возместить недостаток ума и расчета.

– А сами мы не отощаем у них под стенами? Вытянут Бялое и Хутора осаду после зимы-то? Выманить их надо за стены, Збигнев. Заставить принять открытый бой. У нас и магов больше. И конники сильнее.

– Жаль без Милошевых мечей, – поскреб пятерней бороду кабан.

Тадеуш усмехнулся. Не удержал Милош лесных братьев, когда зазвенело в суме бяломястовского гонца золотишко. Тадеуш отдал разбойникам охотничий дом Казимежа – пусть грабят и веселятся, не жаль. Лишь бы не забывали, с которой стороны за меч браться.

– Так что делать-то будем? Войцех грозит, что, если не уймемся, выйдет в помощь Черне.

– Значит, выступаем скорее. У нас все готово, действовать нужно быстро. Осадить город нам Войцех не даст. Да и Милош едва ли в стороне останется, понадеется на милость вдовой княгини или на то, что Войцех за Лешека одну из его дур возьмет. Пойдем через границу Черны основными силами в двух местах.

Тадеуш начертил на песке две широкие стрелки.

– Ты пойдешь как враг, Збигнев, вот этой дорогой. Тут и постоялые дворы, и деревни. Твои будут сыты и довольны. Вышлешь человека в Черну, велишь сдаться на милость. Мать на такое не пойдет. Отправит к тебе дружину. А я тем временем пришлю ей весть, что иду на помощь. Когда она поймет, что к чему, дело уж сделано будет. Сдадутся чернцы, и мы без капли крови с тобой удел поделим.

– Хитер ты, лис, весь в отца, – усмехнулся Збигнев.

Тадеуш, не говоря ни слова, начертил на песке линию ударов и пунктиры переходов, отмечая крестами деревни.

– Запомнил? – спросил он у красного от непривычки думать «кабана». Тот кивнул, и Тадеуш стер начерченное сапогом.

Глава 90

Ветер подхватил пыль, завертел. Бросил в глаза часовому. Конрад воспользовался мгновением и послал с корешка книги белый сноп искр тому в затылок, оглушив. Отповедь шаркнула по вискам, загудела голова, потемнело в глазах.

– Вот ты дурень у меня, батюшка, – прошипел словник. – Подбежал бы, да и шарахнул его по макушке-то камнем. И никакой отповеди. Толку мне от тебя, если ты со следующего заклятья кого убьешь, да и сам повалишься.

Девчонка смотрела на Конрада, восхищенно приоткрыв рот.

Вместе со стариком они спихнула в яму тело разбойника, что сторожил закрайца. Пока девчонка и Конрад вытаскивали из ямы полуживого, метавшегося в бреду Игора, Болюсь побормотал немного над мертвецом, и тот вытянулся, свесились на лицо призрачные белые пряди. Издали, не приглядываясь, можно было и не заметить, что в яме не закрайский великан, а его горе-сторож.

Болеслав ждал, что их вот-вот заметят, но чужакам, видно, было не до пленника. За домишками на лобном месте трубил рог, слышались гомон голосов и конское ржание.

– Снимаются, – подсказала Яся, заглядывая в глаза книжнику. – Говорят, наступать приказано.

– Куда наступать? – спросил Конрад. Они с трудом втащили Игора на повозку, забросали сеном. Невдалеке хлопнуло, вспыхнуло семицветным глазом око топи, но Болеслав размахнулся и зашвырнул в его пасть склянку с травяным отваром, потом вторую. После третьей око лопнуло, рассыпав осколки.

– Знамо куда, – сказал старик книжнику. – На Черну пойдут. Вовремя мы с тобой, Коньо, утекли.

Только Конрад, похоже, радости старика не разделял. Потребовал, чтобы старик ехал с Игором прочь, а сам, пыхтя, пополз на четвереньках между домами. За ним увязалась и Яся.

Догнали возок они только к вечеру, когда Болюсь решился дать себе и лошадке отдых. Девчонка, перемазанная грязью, со щеками, расцарапанными ветками, влезла на воз и тотчас уснула, примостившись к полумертвому, метавшемуся в жару закрайцу.

Конрад, бледный от страха, с перебитой рукой, присел к костру, который успел запалить словник, и, пытаясь отдышаться, прошептал:

– Завтра выступают. Если поторопимся – успеем предупредить, что на Черну…

Глава 91

– …«кабаны» идут! Магов полторы сотни, конных из них сорок, на тяжелых лошадях. Большей частью нанятые. С повязками полного герба не больше пятидесяти на всю дружину. Копейщиков-мертвяков около сотни.

Гжесь опустился на скамью. Руки старика тряслись.

– Выслушаешь гонца, матушка?

– Да что мне слушать его! – крикнула Агата. – Знаю и так, что скажет. Хочет без боя Черну взять? Обещает всем жизнь, если отдадим Мирослава?

Гжесь опустил голову.

– И жизни не обещает?

Старый советник кивнул. За дверью слышался гул. В большую залу собирались бояре, старейшины верхнего и нижнего города, сотники городской и удельной дружин. Обдумать оборону, узнать, что решила княгиня. Примет ли Черна бой или затворит ворота, впустив всех, кто успеет, из окрестных деревень, в надежде на то, что не простоит долго Збигнев под стенами: припасов не хватит и золота на наемных.

– Гонцу голову долой и прибить на Страстную стену, – приказала Агата грозно. – Да скажи, чтоб все готовы были. Возьму князя и выйду.

– Что решила, матушка? – тихо проговорил Гжесь.

– Бой примем, – бросила она, опустив руку в потайной карман на платье, где лежало доставленное зачарованной голубкой письмо Якуба. Как прежде, чуть сухое и больше почтительное, чем теплое, но главное – сообщающее о том, что на помощь Черне движется лучшая сотня из бяломястовской дружины и через трое суток будет на чернской земле.

Агата сжала пальцами письмо, словно все не верила, что оно настоящее, подняла высоко голову, взяла из колыбели спящего колдовским сном Мирослава, шагнула в душный, переполненный народом зал. Все взоры обратились на княгиню Бялого и младенца на ее руках.

– Мы примем бой, – спокойно сказала она. На мгновение воцарилась такая звенящая тишина, что испуганный ею Мирек проснулся и пронзительно заплакал.

Глава 92

– Мы примем бой, так и сказала.

Борислав снял с пояса хозяйские ключи и принялся объяснять Агнешке, что от чего, какой ключ есть у поварихи, какой у конюхов, какой у слуг, а которого нет ни у кого и давать не стоит.

Агнешка вспылила, бросила ключи, уперла руки в бока, чтоб не видел Борислав, как дрожат у нее пальцы.

– Давно ли это твоя война, Борислав Мировидович? Ты еще по осени подбивал всех идти Черну воевать, помнишь ли? А еще говорят, бабы – ветреницы.

Агнешке было страшно. Только теперь боялась она не за свою жизнь, а – страшно сказать – за целый удел и тех в нем, кто был ей дорог. Но – постаралась она быть с собой честной – боялась она пуще всего, что, стоит уйти Бориславу, как явится манус Иларий и уведет ее силой, заберет к себе вместе с сыном.

– Пока был я бессильным разбойником, дело одно. Да только теперь я манус. И как манус удельной дружины много лет назад свою клятву дал Владиславу Чернскому – защищать Черну от любого врага. Да и не было мне, что защищать, а теперь есть. Неужели я тебя, или Гнешека, или Дорофейку позволю обидеть? Дом свой, двор, слуг не смогу защитить от жадного Збышека?

– Да мало ли магов у Агаты! У тебя только-только руки просыпаются.

– Сила просыпается, а руки, что умели, помнят крепко. Сама знаешь, что не колдовством живые были много лет лесные братья.

Борислав достал с полатей завернутые в несколько слоев ткани клинки, взвесил на руке и тотчас положил, почувствовав, как сталь потянула на себя его силу.

– Руки убьешь, не трогай, – сказала Агнешка строго. – Если крайней нужды не будет, не касайся стали.

– Убью, да ты потом вылечишь, – улыбнулся ей бородач.

Агнешка не знала, что и сказать, как отговорить.

В ворота застучали со всей силы. Кто-то грохал кулаком так, словно «кабаны» из Хуторов не шли еще только по дороге на Черну, а уж стояли под стенами.

– Хозяйка, отворяй, – заблеял из-за забора старческий голос.

Телега вкатилась на двор медленно, лошадь едва переставляла ноги.

Шедшие рядом с телегой маги – старик и толстяк – поклонились хозяину и хозяйке. Толстый книжник пытался стряхнуть с руки девчонку-селянку, но та вцепилась с него мертвой хваткой, смотрела сияющим взглядом.

Агнешка подскочила к возу, глянула в мертвенно-бледное лицо закрайца, наполовину скрытое волосами, осмотрела глубокие раны от силы и палки на груди и плечах.

– Ну, вытянешь его? – спросил Конрад.

Она отрицательно покачала головой.

– Что слышали? Идут с Хуторов? – подступил Борислав к старику.

Болюсь не стал кривляться, изображая по своему обычаю юрода, отвел хозяина в сторону.

– Среди «кабанов» говорят, кто-то на помощь к ним идет. Нужно бой принять, нельзя медлить. Иначе кровью захлебнется Черна.

Борислав бросил взгляд на лекарку: слышала ли она, что сказал старик? Слышала Агнешка. Сжала кулаки.

Закрайца отнесли в дом, напоив беспамятного травами. Борислав, сколько позволила сила в руках, заращивал раны. Болюсь, нашептывая, правил раздробленные кости. Игор стонал так, что Агнешке казалось, у нее сердце разорвется от жалости.

Она тихо выскользнула из дома, накинув на плечи прежний свой черный платок.

Искать дом Христины долго не пришлось. Агнешка не успела еще оглядеться, остановившись посреди улицы, как к ней подбежал мальчишка и сказал, что господин маг просит ее войти.

Иларий стоял в дверях, опершись рукой о створку приоткрытой двери. Белая рубашка распахнута у ворота, синие глаза сверкают хищными звездами, черные кудри свешиваются на лоб, так что и не разглядеть сразу алого клейма.

Он без слова пропустил Агнешку в дом, притворил дверь. Она вошла, держа в складках юбки зажатую в кулак руку.

Они прошли через хозяйскую половину дома и очутились в нанятых манусом комнатах. Едва последняя дверь затворилась за спиной лекарки, молодой маг не пожелал больше сдерживать себя. Сгреб девушку в охапку, жадно целуя ее золотые косы, лоб, бледные сжатые губы, полные тревоги глаза.

– Знал, знал, что ты придешь, лисичка. Знала бы ты, как я искал тебя, как оплакивал. Думал, уж в живых тебя нет, Ягинка.

Агнешка закрыла глаза. Забытая, проклятая нежность закружила ее подобно метели, обжигали снежинками жадные, торопливые поцелуи мануса. Агнешка чувствовала, как разгорается в нем страсть и с нею расходится, теряя берега, колдовская сила. Еще, еще немного.

Под ногами с хрустом вырастали прямо из досок пола ледяные иголочки.

Агнешка потянулась к руке мануса, блуждавшей по ее бедру, вложила кулачок в его ладонь и, попросив шепотом прощения у Землицы и Илария, разжала пальцы, уронив колечко из волос в середку манусовой ладони.

Руки, властные, тоскующие, что терзали ее жадными ласками, сжались неумолимым кольцом, так что Агнешка не могла ни вдохнуть, ни крикнуть. Вот-вот раздавит ей ребра манус, переломит хребет.

Со звоном рассыпались в мелкую пыль ледяные иголочки, снежный вихрь закружился вокруг лекарки и синеглазого мага и со страшным шепотом ушел в грудь Иларию, заставив его расцепить руки. Манус отступил, озираясь, словно в одно мгновение забыл, где он находится. Хотел что-то сказать, но горло выпустило лишь короткий хрип.

– Ты кто? – испуганно спросила Агнешка.

– Я… – Манус поднял на нее взгляд, в котором плескалось безумие, но странное выражение схлынуло, оставив только страдание и усталость. – Я – Владислав… Чернский… Князь Владислав… Я князь Владислав…

Глаза мануса закатились, он рухнул навзничь, как подкошенный. Агнешка бросилась к нему, припала к груди, слушая колотящееся сердце. Почувствовала, как тяжелая ладонь опустилась ей на спину, прижала лекарку к груди лежащего на полу мага.

– Ханна, – выдохнули его губы. – Ханна.

Она высвободилась из-под руки, потянула князя за ворот рубашки. Он застонал от боли.

– Вставай, Владек, – сказала она со слезами. – На нас напали. Вот-вот кровью умоется твоя Черна.

Вместо ответа князь притянул ее к себе, прильнул губами к губам, и уж не метель – отчаянная огненная буря подхватила Агнешку, опалив, опустошив и заполнив всю до краев сладкой истомой. До самого сердца коснулся Владислав Чернский, похитил дыхание и волю. Агнешка приникла к нему, забыв об осторожности. Заплясали вокруг них белые змейки, свиваясь в толстые жгуты, ища, куда бы направить все сметающую волю.

Владислав оттолкнул девушку и снова прижал к себе, но уже касаясь лишь одежды. Сел на полу, рассматривая новое тело. Потрогал лоб, недобро усмехнулся.

– И княжеский рубин на месте, – сказал он. – Кто напал?

– Хутора.

– Сколько… лет меня не было?

– Без дня три недели, князь, – сказала она тихо.

– Скоро же стервятники налетели. Готовились? Где все? Как сыновья? Где Игор, Конрад?

Агнешка прижалась щекой к его плечу, зажмурилась, не в силах больше выносить пытку. Сердце ее чувствовало Владислава, пело ему, говорило с ним, а глаза твердили, что перед ней Иларий: насильник, обманщик, мучитель.

Она рассказала все, как было. О том, что с детьми все хорошо, Мирослав поправляется, хотя и треплет его княжеское чутье, заставляет болеть за удел. Что кончается Игор, старик-словник и Конрад прячутся в доме у мануса Борислава и тот, верно, уже отправился добровольцем и примкнул к удельной сотне, где не досчитались после разбойничьих набегов на деревни больше пятнадцати магов.

Владислав не перебивал ее, только стискивал все сильнее челюсти.

– Вернешься? – спросила Агнешка тихо.

– Как? Нынче уж я не Владислав Чернский, высший маг, а манус… как его, бишь?

– Иларий, – подсказала Агнешка.

– Ведь ты теперь и смотреть на меня не сможешь, Ханна, – печально заметил князь. – У меня теперь его лицо.

– Ты – не он и не станешь никогда, князь, – ответила Агнешка, качая головой. – Помнишь, говорили мы с тобой о том, отчего ты несвободен. Вот он свою силу и свободу ценил выше всего, оттого нет его, а ты здесь.

– А он тут, – сказал князь, поднял с пола краем плаща колечко из рыжеватых волос и протянул лекарке. Она хотела разорвать его, но князь жестом остановил.

– Оставь. Как не будет во мне нужды – уйду. Просто дашь мне его – и снова получит манус Иларий свое тело, и не станешь ты так корить себя, что забрала его жизнь. Да, все вижу. Там, где я был, учишься глубоко глядеть и каждую мысль словно вещь чувствовать. Отведи меня к остальным, Ханна. Надо нам крепко подумать, как Черну спасти и себя не выдать. Если узнает Агата, кто я, – не видать мне Мирослава и Черны не спасти…

Глава 93

Над темным, местами тронутым робкой весенней зеленью полем отчаянно щелкал жаворонок, выводил, тоскуя, звонкую чистую свою песню. Ветер неторопливо шевелил стяги, да солнце всплескивало искрами на гербах.

Короткий крик рожка.

Первыми ударили маги. Льдистые искры осыпались на траву. Прикрытые заклятьями с обеих сторон, копейщики пошли вперед, ощетинив ряды. Чернцев было мало. Первая линия магов, защищавших копейщиков, выдохлась: то здесь, то там снимали маги щит, чтобы пустить смену, и ратники, попавшие под действие спеленывающих заклятий вражеских колдунов, падали на колени, не в силах пошевелиться.

Конники появились справа. Яростно обрушились на чернских ратников, загоняя их к лесу, где уж поджидали, схоронившись в засаде, вооруженные мечами из проклятого металла наемники.

Какой-то бородач, коренастый, с копной черных волос, на которую, верно, не удалось найти кожаного шлема, отчаянно хлестал с правой руки белыми молниями, а когда сила выдохлась, вытащил из-за спины пару железок и, ловко орудуя ими, заставил нескольких наемных мечников отступить. Однако противников было слишком много, и скоро бородатый упал.

Чернцы отступали, стараясь держать строй и не уходить к лесу.

Копейщиков сменили палочники. Разрядив свои посохи в защите на покров для копейщиков, теперь они отчаянно дрались ими. За криками и треском дерева никто сразу не приметил, как на поле показались новые всадники под лисьим бяломястовским стягом, предводительствовал которыми статный молодой маг в голубом плаще книжника. Да только глядели все не на плащ, а на повязанное белым платком лицо.

– Князь Якуб! – крикнул кто-то радостно. – Подмога! Правду сказала княгиня!

И тут тот, кого приняли они за Якуба, вынул из поясной сумки книгу и, подняв ее над головой, ударил силой по открытым ему сбоку чернским магам, сбивая с ног. За ним, целясь по трое-четверо, начали наносить магические удары маги из бяломястовской дружины. Отповедь била их по плечам, кого-то вышвырнуло из седла, но чернцам пришлось куда хуже. Сотники скомандовали отход, пытаясь сохранить и перегруппировать горстку ратников, но все стороны понимали, что исход битвы уж ясен и Черне стоит опустить знамена.

Гонцы понеслись к холму, где на возвышении в окружении самых верных дружинников сидела княгиня с младенцем-князем.

Между двух армий осталась полоса, усеянная мертвыми телами, переломленными посохами и копьями. В этот миг вновь грянул над всеми жаворонок, и словно соткался из его песни одинокий черный всадник.

Он поднял руку – и ударил. Ударил сильно, страшно, как ни одному манусу не под силу. Словно сидела в нем проклятая небова сила.

Хуторские маги попа́дали на землю. Свои попытались их поднять и в ужасе попятились. Большинство были мертвы, а черный манус, гарцуя на своем коне, вновь поднимал руку, готовясь ударить, и даже не покачнулся в седле.

К нему, прикрытые магическими и простыми кожаными и деревянными щитами, бросились мечники, но он смел их одним движением пальца. И вновь словно бы не почувствовал отповеди. Не коснулась она его. Будто был он призраком.

– Князь Владислав! – зашептали с обеих сторон. – Чернский кровопийца вернулся. Все знают, что его отповедь не берет.

Всадник ударил вновь. На этот раз не целя в людей. Вздыбил землю у ног захватчиков, вырастил перед ними вместо травы ледяные иглы.

Не выдержал Збигнев. Приказал хуторянам отступать. А бяломястович все медлил. Следовал горящим взглядом за черным всадником.

Княгиня следила за всем с холма, ни жива, ни мертва, растерянная, напуганная, твердила одними губами: «Кубусь, отступи, уходи»… Не укладывалось в голове, отчего сын ее оказался книжником, а призрак Владислава Чернского стал вдруг манусом. Почему дружина Бялого вдруг стала помогать врагу. Казалось Агате, что спит она, не в силах проснуться, и во сне мучают ее, терзают самые глубокие страхи.

Голубой плащ пронесся над полем как ветер. Белая лошадь встретилась грудью с черной призрачной, выкинув из седел воинов. Они сцепились врукопашную, и никто, ни одна душа не решалась даже шелохнуться. Все лишь глядели и ждали, одолеет ли поцелованный радужной смертью Якуб Белый плат призрака Владислава.

И если бы кто-то приблизился к ним, то видел бы, как прошипел сквозь стиснутые зубы тот, кто называл себя Якубом.

– Так вот что ты задумал, Илажка. Вот отчего ускакал. В князья решил выйти, потаскун.

– А ты, как я погляжу, и вышел в обход наследника, – словно не чувствуя боли от ударов противника, проговорил манус. – Только не Иларий я, Тадеуш из Дальней Гати. Я – Владислав. Князь…

– Не князь больше, – ощерился Тадеуш. – Вон там, на холме, князь.

– Верно. Наследник двух уделов. Сними платок, покайся княгине – и останешься жив. Выбирай!

– Ты жизнь мою отнял. Забрал Эльжбету! Убил ее твой выблядок!

Манус ударил так, что книжник в голубом плаще отлетел на несколько шагов, ободрав спиной дерн. Выхватил из сумки книгу и, подняв ее на вытянутых руках, попытался пустить по корешку магию, но не хватало сил, не шли по рукам белые искорки, не хотели крутиться в наговоренном томике.

И замер на мгновение книжник, заметался по сторонам взгляд в прорезях белого платка. Отчаянно искал бяломястовский князь, где взять ему силы на последний – сокрушительный – удар, чтобы уж навсегда, навечно вколотить виновника всех своих бед в Землю, если уж небовы твари не удержали.

Всплеснул на ветру голубой плащ. Тадеуш припал к земле обеими ладонями.

– Землица заступница, извечная помощница, – заговорил он громко, потянул из земли силу, которой ему так не хватало, которая так была сейчас ему нужна, чтобы отомстить наконец Чернцу и его теще.

– Молчи! – крикнул манус. – Дурень! Погибнешь!

Око распахнулось с тихим хлопком прямо за спиной Тадеуша. Его скрутило мгновенно, скомкало, как сминают письмо с дурными вестями. Брызнула кровь, вывернуло с хрустом кости, выдирая из плоти последние искорки силы.

Мануса тоже потащило к радужному окну, но он устоял на ногах, вынул из кошеля на поясе склянку и бросил в жадную пасть радуги. Око захлопнулось, окатив его осколками.

– Князь! Князь с нами! – закричали чернцы. Манус подманил одного, устало махнув рукой, сказал:

– Передай княгине, что манус Иларий присягает ей и младенцу Мирославу.

Украдкой поцеловал золотистую прядку – в три волоса, едва приметную – завязанную на запястье. Медленно, тяжело переставляя усталые ноги, побрел к холму, стараясь держать спину прямо.

За его спиной сердобольные чернцы долго кликали кого-нибудь из бяломястовцев. Чтобы те забрали тело князя, да только подойти никто не решился.

Манусу пришлось приказать восторженным, следовавшим за ним по пятам молодым магам поднять изломанного топью на плащ и отнести на холм, чтобы княгиня могла с ним проститься.

Простилась…

Глава 94

…поцеловала сына в лоб, опустилась обессиленно на влажную от росы, крови и слез землю.

– Вот все и решилось, – сказала тихо, прислушиваясь к себе, Агнешка. В глубине, в груди, в хребте, стихали отголоски чужой магии, что едва не вышибла из нее душу.

Рядом, распластавшись на спине и запрокинув голову, словно мертвец, с кровавой пеной у рта тяжело дышал словник Болюсь. Конрад глотал воду, жадно припав к ведру, которое приволок Дорофейка. Игор был и вовсе бледнее мертвеца. Он лежал, привалившись к березовому стволу, и смотрел пронзительно-зелеными глазами в небо, по которому медленно текли облака. Проходимка, скуля, вылизывал закрайцу руки.

А над ними стояла Смерть.

Борода старого учителя Мечислава пропиталась алой кровью, глаза его горели семицветным огнем, и старик как никогда походил на древнее кровавое божество, наконец напившееся вдоволь живой крови.

Он потянулся сухой рукой, покрытой старческими пятнами, к корзинке, в которой лежал Мирогнев. Агнешка заслонила корзинку собой.

– Не дам.

Старик глянул на лекарку своими страшными глазами, и ее будто отбросило прочь. Высший маг Мечислав взял младенца на руки, поднес к закрайцу так, чтобы Мирогнев едва касался сухой ручонкой груди великана. Короткий удар кулачка – случайный, легкий. Игор с хрипом втянул воздух, задышал, закашлял.

Мечислав приподнял одной рукой голову словника. Мирогнев, разметав пеленки, угодил кулачком в лоб старику – и тот открыл глаза, потер переносицу, застонал.

– Вот теперь и не давай, орлица.

Старик с улыбкой положил мальчика на руки Агнешке, поцеловал окровавленными губами в лоб, оставив на коже между бровей младенца алый след.

– Вот и тебе, мое солнце, знак высшей власти.

– Спасибо, – одними губами произнесла Агнешка, вытирая слезы.

– За что? – ответил учитель Мечислав, медленно принимая истинный облик. Фигура его вытянулась, стала угловатой и словно бы изломанной. Просторная льняная рубашка превратилась в черный балахон с капюшоном, из-под которого сверкали семицветные глаза. – Загадку топи Владек разгадал. Верю, что излечит он сестру мою, как только в силу в новом качестве войдет. А что не умерли твои товарищи, так сын твой, Бяла, их спас. Обошел меня, лентяйку, не успела забрать…

– За то, что принял отповедь, когда некому было, – ответила Агнешка.

Она сама едва не умерла, пропуская через себя чужую силу. От Болеслава, Конрада и Игора – Владу, от него – обратно страшную отповедь за убийство.

Они надеялись, что выдержат. Что хватит пары ударов, чтобы перепуганные нападавшие рванули, поджав хвосты, под родное крыльцо.

Но Владислав бил метко, страшно, и Землица отвечала ему сторицей за такое злодеяние. Не разбирала она, кто тут прав, а кто виноват. Ударил ты – ударит и тебя.

Сперва выпустил ее руку старик Болеслав. Конрад еще держался. Потянулся к ней великан-закраец, едва на ноги вставший после ворожбы Владислава и самой крепкой и действенной настойки Агнешки. Ему бы недели две, а то и месяц полежать, да куда там. Приковылял с ними в лес, повалился под березу.

Он крепко держал, и отдавал щедро, и принимал так, словно жизни своей не жалел. Словно не надо было больше ему этой жизни. Но и его силам пришел конец.

Агнешка вскрикнула, когда отповедь, не найдя того, кому отомстить за мертвых, рванулась через нее обратно, к Владиславу. Она удержала ее, сжигая невидимым огнем собственное тело, ища глазами, кому бы передать.

Дорофейка вложил в ее руку тоненькую ладонь и принял, сколько смог. Дар его, крохотный, не больше свечного пламени, не позволил отповеди сильно по нему ударить. Вскрикнул певчик, стал нянчить онемевшую руку, тихо подвывая.

И тут на плечо Агнешке легла невесомо широкая ладонь. И схлынула боль, ушел страх.

Она оглянулась и увидела высшего мага Мечислава. Он утирал с бороды кровь, словно только что пил ее на поле бранном, словно вино, и ухмылялся одобрительно. Мол, не оплошали, выдержали…

– Илария мне отдашь? – спросила Смерть, протянула руку, теперь уж вовсе нечеловеческую, длинную, костлявую, к материнскому кулону, что висел на шее Агнешки. Туда спрятала лекарка колечко из волос с плененной душой Илария.

Агнешка вынула медальон из-за ворота, открыла, погладила пальцами прядку – и положила обратно. Сказала:

– Оставь.

– Твое право, Бяла, – сверкнула семицветными глазами Смерть. – Твой дар за людишек просить. За истиннорожденных или из мертвой косточки острым месяцем вырезанных. Да только неблагодарны людишки-то.

– Отчего же, матушка.

Агнешка поклонилась до земли, с трудом устояв на ослабевших ногах.

– Спасибо тебе, высший маг Мечислав. За все.

Смерть расхохоталась, открыв в пугающей улыбке безъязыкий рот.

Глава 95

– Спасибо, что спас нас. Черну спас.

Агата склонилась к манусу, стоявшему перед ней почтительно на одном колене, шепнула на ухо:

– Приходи вечером в терем, Илажи.

Он коротко кивнул и проводил княгиню с князем на руках до закрытого возка.

– Ты, матушка, бери с собой спасителя-то в княжеские палаты, – тихо сказал Гжесь, принимая на руки Мирослава и помогая Агате расположиться в повозке. – Ведь в дружине уверены, что в манусе душа Владислава к своему уделу воротилась. И что клеймо его точь-в-точь там, где у князя рубин на лбу горел. Ему сейчас пальцем пошевелить – и ему Черну на блюде принесут. Не время сейчас гордыню показывать, матушка. Он спаситель Чернский. Да, страшно подумать, откуда такая силища, да только считаться с ней надобно. Бери мануса в советники, скажи, что ставишь при князе учителем. Пусть народ знает, что он в милости и в чести.

Агата кивнула, отворила дверцу возка и поманила к себе Илария.

– Манус, – сказала она громко, чтобы все слышали. – Со мною поедешь. Советник Гжесь тебе место даст. Кто-нибудь, скачите в город, скажите, чтоб праздник и пир готовили в честь спасителя Черны.

Старик, одобрительно поклонившись, выбрался из повозки, и Иларий занял его место.

Едва опустил он полог на возке, как Агата прильнула к нему, прижалась горячими губами к скуле, потянулась обнять, но манус убрал от себя ее руки.

– Уж теперь не может между нами с тобой ничего быть, княгиня. Чем крепче верят, что я – вернувшийся князь Влад, тем крепче Черна стоит.

Агата закусила губу, но склонила голову, соглашаясь.

– Иларий, – спросила она тихо. – Откуда сила у тебя такая?

– Бялу нам судьба послала, княгиня, – ответил он. – Через нее и силу я получил, и узнал, как топь урезонить. Есть ли, княгиня, в тебе истинная Землицына вера?

Глава 96

– Землица – она блага. Она всякого из своих детей знает, всякого любит и прощает.

То там, то здесь горели в поле погребальные костры. Трещал хворост, чадили сырые дрова, выли бабы, проклиная Збигнева Хуторского и калечного бяломястовского князя. Кого одергивали, говоря, что не дело мертвых хулить, а кого и нет. В своем они праве.

Уж первые торговцы, осмелевшие от вестей о возвращении князя в новом обличье, потянулись с возами, а кто и с семьями обратно в Черну.

Агнешка и Дорофейка стояли и смотрели, как медленно лижет огонь пучки соломы в основании погребального костра. Манус Борислав лежал на нем такой умиротворенный, словно спал и видел во сне кого-то родного, близкого, того, о ком тосковала его душа. Только ржаной сноп в его исчерченной шрамами руке напоминал, что уж не проснется, не встанет, не захохочет, обнажив желтые крупные зубы, не запоет про родную сторону, тронув лошадку в путь…

Старик-словник читал упокойную, то и дело кланяясь.

Опираясь на узловатую трость, раздобытую где-то ушлым вороватым словником, стоял бледный закраец. Длинные пряди лунных волос скрывали его лицо, но видно было, как напряжены его широкие плечи, как побелели костяшки пальцев, сомкнутых на посохе. С трудом давался ему похоронный обряд. Но Игор держался – хотел проводить к Землице истинного воина со всеми почестями.

В корзинке спал Мирогнев, посасывая большой палец здоровой ручки. Конрад на поле не пошел, остался домовничать со своей полянишной, которая, видно, решила, что чем толще маг, тем мощнее, и неустанно подсовывала книжнику то пирог, то ломоть хлеба с куском мяса…

Дорофейка вдыхал запах полевых трав, перемешанный с терпким духом жженого дерева и соломы, слушал, как поет свою протяжную, грустную песню ветер, блуждая между кострами, как захожий певец, и песня эта ему понравилась. Подумал Дорофейка, что надобно бы непременно спеть ее кому-нибудь, кто не умеет слушать ветер.

Он приоткрыл выздоровевший глаз и осторожно глянул через полуприкрытые веки на костер, уже почти в рост с ним объятый пламенем, на другие костры, людей, стоящих рядом с каждым из них. Увидел, как Агнешка и старый словник с двух сторон укрывают тело мануса снопами, чтобы не видать было, как огонь коснется лица, как оближет жадным языком руки, вцепится в одежду, в волосы. В густую черную бороду возчика Славки.

И Дорофейка запел. Голос его спорхнул жаворонком под небо, разлетелся над кострами, зазвенел. И песня ветра, подслушанная им и тотчас запавшая в память, полилась над полем, разостлалась, словно река.

Если станешь ты хоронить меня… Если станешь ты хоронить меня… Если спать понесешь на высок костер, слезных ты тенет не набрасывай. Будет горше мне покидать тебя… во сто крат больней покидать тебя, видя все в слезах глаза ясные. Ты не плачь по мне, не горюй по мне. Не горюй по мне, моя милая. Не блуждать иду меж цветных огней, не под небом извечно маяться, не во тьме стенать – тьме не взять меня. В гости я иду ко сырой земле, пировать сажусь за зеленый стол. За зеленый стол ее зрелых трав. Так не полни мне кубок праздничный солоной слезой, моя милая. Если станешь ты хоронить меня… Если станешь ты хоронить меня… Если спать понесешь на высок костер…

Стихли разговоры вокруг костров. Стихли проклятья, жалобы. Осталась одна песня. И ее подхватили десятки голосов, выплакивая в тягучем напеве свое горе, свою тоску по ушедшим.

И вдруг почудилось Дорофейке, что не на костре лежит, укрытый пылающими снопами, манус Борислав, а стоит подле него, смотрит, улыбаясь, себе под ноги, словно засмущавшись. И есть подле него еще кто-то, вроде как женщина. Длинные пшеничные ее волосы рассыпались по плечам, достает золотая волна почти до колен. И отчего-то возчик улыбается ей, а коснуться будто бы боится. Не разглядеть ее лица Дорофейке: дрожит воздух, точно в душном мареве. И кажется Дорофейке, что берет эти золотые волосы манус в широкие ладони и плетет странной своей спутнице длинную золотую косу, а она глядит на него и словно бы улыбается. И глаза у нее – радуга семицветная. Гладит она Славку по рукам – и шрамы его тают, словно и не было. А потом и сам он истаял, растворился в воздухе. Словно дымка, клочок тумана.

А странная его спутница подошла к закрайцу.

Дорофейке захотелось крикнуть ему, чтоб не касался ее. Смерть это. Смерть сама. Но закраец стоял в прежней позе, облокотясь на посох, и глядел на огонь. Не видел той, что остановилась прямо напротив него и глядит, склонив голову.

Она потянулась к нему – убрать с лица белые пряди. И словно почувствовав ее движение, повиновавшись неслышному приказу, Игор убрал волосы с лица, закинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, а может, летевшей над полем песне.

А незнакомка прошептала что-то неслышно. Погладила великана по тонкому шраму на подбородке, поцеловала легко в высокие скулы – так братьев целуют на долгую дорогу – и пошла прочь. То там, то здесь мелькала между костров ее золотая коса…

А песня все летела, летела…

Глава 97

– Если станешь ты хоронить меня… Если спать понесешь на высок костер…

Агата тихо поцеловала сына в сиреневые губы. Изломанное, изуродованное топью тело Якуба принесли потихоньку, втайне от горожан, через черный ход в комнаты, что раньше занимала Эльжбета, но прийти сюда, чтобы проститься с сыном, сумела Агата только наутро.

Всю ночь Черна гуляла, празднуя возвращение Владислава. И Агата носила между праздничными кострами, как днем между погребальными, младенца-князя, и Иларий, серый от усталости, изможденный, с черными кругами под глазами, что словно бы выцвели от пережитой боли, ходил вместе с ними и поднимал с горожанами кубок за счастливое княжение Мирослава Владиславича.

– Не хочу я, чтобы называли вы меня именем ушедшего князя. Мирослав теперь ваш князь, и лучшего князя не найти Черне, – сказал было Иларий кому-то из горожан, но Агата отозвала его в сторону, попросила: – Пусть думают, что воротился душегуб Влад Чернский. Скорее удел поднимем.

– Меня величать не надобно, не желаю чужого имени, – холодно посмотрел на нее манус. И где научился-то так глядеть. Словно во всю жизнь князем был.

– Есть у тебя имя, Иларий. Зовут тебя отныне спасителем Черны, – прошептала Агата, заглядывая ему в глаза.

Глядела – и не узнавала. Словно и вправду вселился кто в синеглазого мануса. И что ждать от этого нового Илария – не могла она и представить.

– Решил спасать, так спасай. Уйдешь сейчас – и приговор подпишешь Чернской земле. Прогнали «кабана», но тотчас найдутся другие. Побудь хоть, пока Мирек на ноги поднимется, в силу войдет…

Иларий протянул руки ко князю – и Агата позволила взять его. Сжалось сердце от жалости и чего-то иного, тревожного, но горячего, когда Иларий коснулся губами лба мальчика, и тот проснулся, но не заплакал, как обыкновенно, а замер, словно околдованный синим взглядом своего нового наставника.

– Иди, – сказал он, войдя поутру в покои к Агате, когда она уж почти валилась с ног от усталости, а Мирек, выспавшись за ночь на руках, никак не желал уняться.

– Куда?

– Иди, княгиня. Знаю, с сыном проститься хочешь, вот и иди. Только, Землицей прошу, не трогай тело. Топь его приломала. Не искушай судьбу. Вдруг вернется?

– Ты же сам сказал, знаешь, как топь остановить, – ответила ему Агата. Обидно было слушать от слуги господские слова.

– Знаю, но для того придется многое нам сделать.

– Прихвостни Владовы вернулись. Наварят нам травы, пока готовишься, – попыталась ужалить мануса княгиня. – Верно, тоже тебя за своего хозяина принимают.

– Иди, госпожа, – остановил ее язвительные речи Иларий. – Иди. Не дело оставлять в Черне тело врага. Узнают – дурное может сделаться.

Она постояла у двери, не решаясь войти. Казалось, разорвется сердце от боли, от тоски, от вины, а оно молчало, словно обледенело. Словно давно, со смерти Элькиной, а может, и еще раньше, поселившаяся в ее душе пустота разъела наконец всю душу, выглодала, и теперь уж не способна Агата больше страдать. Пусто внутри. Холодно.

Вошла. Увидела лежащего на столе сына. Изломанного, завернутого, словно груда тряпья, в голубой книжницкий плащ. Сдавило грудь, так что и не вдохнуть – не выдохнуть.

Сколько хотелось ей сказать. Сколько выспросить. Отчего, едва вернув себе силу, пусть и книжницкую, а не золотничью, бросился Якуб, ее осторожный, разумный Кубусь, воевать, драться за чужой удел? Отчего не пришел раньше – помочь матери и сестре? Почему вышел против, обманул?

Да только не ответит гора кровавых тряпок. Опустело пристанище, источилась душа в землю.

И сама пришла на ум да на губы песня, что пели в поле у погребальных костров.

– Если станешь ты хоронить меня… Если спать понесешь на высок костер… – тихо запела княгиня, осторожно отогнула плащ с лица, перевязанного пропитавшейся кровью белой тканью. Поцеловала сына в губы. Тихо развязала платок. Голова мертвого Якуба мотнулась из стороны в сторону, глухо стукнул затылок о доски стола.

Приготовилась увидеть под платком Агата знакомые белые и сизые шрамы, а увидела… чужое, страшное, перекошенной ненавистью и последним гневом лицо дальнегатчинца Тадеуша.

– Как?! – закричала, забилась, ударила по груде мертвой плоти кулачками. Принялась тереть рукавом и подолом рот, целовавший чужого мертвеца, сломанного топью предателя. Скрутила тошнота. Пришли слезы. И Агата заголосила, завыла, проклиная Тадеуша из Дальней Гати, мужа и самое себя…

На крик прибежали, вытащили под руки от мертвеца, уложили в другом крыле, послали за лекаркой Ханной.

Глава 98

Скоро травяной настой, влитый сквозь зубы в рот полубеспамятной от слез княгини, заставил ее смежить веки. Она задышала медленно и глубоко, словно лежал у нее на груди тяжелый камень, не давая вздохнуть.

Владислав поманил Агнешку за собой, взял из корзинки Мирогнева, прижался губами к сухой, зажатой в кулачок ручке. Вздохнул резко, отстранился.

– И Гнешек как ты, – грустно улыбнулся он. – Сила его чует, расходится. Огнян Закрайский.

– Нет. Того братья убили. А у Гнешека один брат, и тот – князь Чернский. А владыка Черны никогда без вины не казнит.

Владислав прижал сына к груди, притиснул так, что тот запищал, протестуя, замахал ручками, выбиваясь из пеленок. Но когда отец понес его по темным переходам, затих. Словно знал, куда несут.

Мирослав тихо спал в колыбели возле подремывающей няньки, и Владислав с порога сложил щепотью пальцы и скинул сонное заклятье на старушку, отчего та захрапела и завалилась на бок, ткнулась плечом в стену.

Владислав положил Мирогнева к брату. Гнешек махал руками и кряхтел, избавляясь от надоевших тряпок. Ударил спящего по груди сухим кулачком – и у истомленного неделями боли князя порозовели щеки. Он зевнул, как зевают котята, широко, морща коротенький нос, но не проснулся.

– Пора? – спросила Агнешка тихо.

– На Землицын день будет пора. Обряд проведем. Но им едва ли еще проститься получится.

Гнешек, егозя, добрался до брата и навалился на него, прижав рукой, ткнулся в шею спящему князю курносым носом.

– Пора мне. С княгиней я должна сидеть, – сказала Агнешка тихо.

Владислав кивнул, забрал из колыбели сердито закряхтевшего Гнешека. Мирослав захныкал во сне, потянулся туда, откуда только что шло тепло, такое родное, нужное. Владислав поцеловал его в лоб, сбросил с руки заклятье сна.

– Не трать силу попусту, князь, – сказала Агнешка, принимая на руки сына. – Ведь ты едва держишься. Думаешь, я, твоя лекарка на полном гербе, не знаю, когда господину моему плохо?

– Думаешь, мне плохо оттого, что силы мало? А я все думаю, как растратить ее без остатка, чтобы хоть прикоснуться к тебе.

Жар бросился к щекам. И Агнешка вышла прочь, не в силах поднять глаза на князя. На Илария. На того, к кому тянулось в ней все, словно вросли они друг в друга – на том ли поле, где манус тянул через нее свою силу, едва не погубив, на том ли, где манус с оберегом из ее волос сражался один в поле против своры, доверив ей, лекарке, свою жизнь и судьбу удела.

Она выскочила прочь.

Прибежала от Конрада его девчонка и, приседая, кланяясь и вертясь, сказала, что закрайскому великану снова будто бы хуже, надо бы ему с маленьким господином увидеться.

За ней пришел и Конрад, запыхавшийся, встревоженный. И они забрали Мирогнева домой – лечить закрайца.

Агнешка осталась одна с княгинею. Та лежала смирно, словно мертвая, только веки вздрагивали, словно снился княгине страшный сон, да не было сил проснуться. Чтобы не тревожить болезную, Агнешка погасила свечи, распахнула окно. Впустив свежий ночной воздух из пустого сада.

Но в саду кто-то был.

Кто-то темной тенью бродил там, тихо ступая по редкой весенней траве.

Сверкнули во тьме белые искорки. Больше, ярче, клубком, снопом зароились – и вдруг схлынули, истаяли и тотчас вынырнули вновь, побежали по стволу старой яблони. Агнешка замерла, глядя на сияющее дерево, в отсветах которого виднелся отчетливо черный силуэт.

Бродивший по темному саду вновь заставил искорки виться между пальцами – и снова сбросил. И яблоня вздрогнула, одеваясь густой листвой, а в листве показались яблоки.

Агнешка услышала хруст ветки. Кто-то сорвал яблоко и бросил его на землю – и тотчас послал следом сноп холодных искр, что заставили спелый плод лопнуть, отдав земле черное сдвоенное семечко, и то ушло в ее темные рыхлые недра и пробилось у ног мага парой молодых яблонь-близнецов.

– Ханна…

Словно дыхание ветра. Не имя даже – тень имени.

Она не ответила. Смахнула слезы. Отвернулась от окна. Поглядела на тихо спящую в темноте княгиню.

Не услышала – почувствовала, что сад снова стал пуст. Тихий свет яблонь померк. Ночь, глухая, мертвая, навалилась на терем.

Глава 99

Утро едва затеплилось над крышами. Первые петухи задрали головы, готовясь разорвать тишину криком. Кое-где во дворах уже звякали ведра. Медленно, гремя цепью, вышла из конуры большая лохматая собака, тихо рыкнула в блеклую туманную морось, уже то там, то здесь пронизанную широкими полосами розоватого света.

– Ребеночка застудите, матушка. Никто и не верит уже в эту дедовскую блажь. Охота отпраздновать Землицын день, так давайте велим пирогов напечь, на площади раздадим. Так ли уж надо юного князя Мирослава Владиславича в туман, в сырость из дому нести… – плачущим голосом проговорила толстая кормилица, но Агата глянула на нее строго. Спустилась с крыльца и величавым шагом прошла ко крытому возку. Кучер ежился на козлах, дожидаясь, пока женщины усядутся. Младенец-князь проснулся и заревел. Так, под рев юного Чернца и причитания няньки и поехали.

Дорога, ровная до городских ворот, за ними принялась петлять и виться. Возок прыгал, кормилица охала. Зато младенец успокоился на руках горделивой бабки, словно знал, какая роль ему уготована.

К Чернскому камню прибыли, когда уж совсем рассвело. Пешком было бы скорее, да не потащишь наследника Черны через лес по волчьим тропам. Вот и пришлось трястись в возке окольным путем.

Утонув по колено в тумане над росяной травой, Агата, осторожно ступая красными сапожками, пошла через редкий пролесок к поляне, на которой высился Чернский святой камень. Валун хмуро чернел в облаке зацветающего крестоцвета. Возле камня сидели на земле, подстелив под себя какую-то шубейку, плешивый старик да толстяк Конрад. Книжник по обыкновению что-то жевал, то и дело ныряя пухлой рукой в суму и доставая из нее съестное – то скрой хлеба, то кусок вяленого мяса, то крепкую луковицу, от которой тотчас сочно откусывал половину. Невдалеке стоял, опершись рукой на свой варварский лук, великан-закраец.

Неподалеку от Игора топтался, не зная, куда себя деть, один из слабеньких городских колдунов из дворни – лекарь.

Агата оглянулась, ища глазами Илария. Не сдержалась, вздрогнула, когда от родового камня Чернских властелинов отделилась темная высокая фигура. Иларий откинул на плечи капюшон черного разбойничьего плаща, приветливо улыбнулся той странной, чуть задумчивой кривой улыбкой, что завелась у него в обыкновении после боя с Дальнегатчинским Тадеком. Протянул руки навстречу. Агата, удержав внука левой рукой, подала манусу правую, но он не принял ее ладони – потянулся к младенцу. Агата поджала от обиды губы, но стерпела, не сказала ничего, прижала к себе внука.

– Уверен ты, что выдержит мой Мирек? Хоть и высший маг, а все при титьке еще.

– Высший маг – от рождения высший, – с сердитой убежденностью проговорил манус. – Для того, что мы делать станем, умение управлять силой не нужно, только она сама. А Мирослав – сын Чернского Владислава, все выдержит. У него кровь черная.

Иларий усмехнулся.

– Что это ты наговариваешь? – возмутилась Агата тихим шепотом. – Эленьки он сын, внук мой. Уж я постараюсь, чтоб не вырос в отца-душегуба.

Манус внимательно посмотрел в лицо княгине, словно хотел прочесть ее мысли, но не мог. Покачал головой.

– Чем больше будут нашего Мирека бояться, тем спокойней будет в Черне. Не знаю, выстою ли я, простой манус, против нового Тадеуша и его шакалов.

Он повернулся и пошел прочь, давая знак другим магам становиться в круг.

– Начинать пора. Пока жар не поспел, а то тяжело придется тем, кто посильнее. Помощница у нас сегодня есть, а с такой помощницей помоги нам Землица.

– Это кого ж нам недостает-то? – фыркнула Агата.

– Помнишь, я тебе говорил, – бросил Иларий. – Благословение Земное Черне.

Еще один темный силуэт отделился от лесной полумглы. Невысокая хрупкая фигурка вышла из тени, но глубокого капюшона не откинула, только поклонилась – сперва коротко младшим магам, потом Конраду и старику-словнику, после Агате с князем Миреком на руках, а после Иларию.

– Ему последнему. Он князь, – проговорил манус, но как-то нестрого.

Не будь это Бяла и будь они на княжеском дворе, Агата приказала бы выдать за такую дерзость плетей и дураку в капюшоне, и манусу. Но над Иларием не померк еще венец спасителя Черны, вот и потерял голову чернокудрый красавец, а Бялу… обидеть нельзя. Землица не простит.

Все семеро по знаку Илария встали вокруг камня, держась за руки. Только Бяла не торопилась, стояла поодаль, дожидаясь, пока сплетутся руки. По древнему порядку от старшего должна была идти сила к младшему, поэтому Агате пришлось передать малыша на руки старику-словнику. Тот, приговаривая что-то ласково, быстро успокоил похныкивавшего Мирослава, ловко прижал рукой к боку спеленутые ножки, взял в старческую сморщенную руку маленькую ладонь князя. Вторую ладошку, потея от страха, едва ли не двумя пальцами взял городской колдун, но Иларий глянул на него грозно – и пришлось горожанину усилить хватку, особенно когда с другой стороны его взял за руку закраец. Агата встала между манусом и книжником. Рука у Илария была ледяная, словно покойницкая, а перепачканная колбасой лапища Конрада – горячей и липкой, но Агата только задрала подбородок. Мол, надо для обряда, потерплю.

Какое-то время они просто стояли в звенящей утренней тишине, вслушиваясь в трескотню кузнечиков и пересвист птиц в ветвях перелеска. Всего и перемены было, что рука Конрада стала словно бы остывать, а изрезанная шрамами ладонь мануса согрелась и стала жечь, заставляя Агату морщиться. Жар с одной стороны и холод с другой нарастали. Белые змейки силы зароились между пальцами и сперва неторопливо, а потом все скорее побежали от руки к руке, обретая цвета. Радужная лента оплела ладони, превращаясь в поток.

– Пора! – шепнул Иларий словно бы себе под ноги, но Бяла, ждавшая знака, услышала. Подошла и, прижавшись грудью к спине мануса, обняла его тонкими руками, распластав на широкой груди Илария бледные ладони.

Агата ревниво глянула на эти белые руки на темной рубашке мануса, на крепко прижатую к его спине, но все еще скрытую капюшоном голову Бялы. А потом бледные эти руки скользнули под черную ткань рубашки – к телу мануса, коснулись кожи. Агата услышала, как резко втянул черноволосый маг воздух приоткрытыми губами, прикрыл глаза. Захотелось Агате подойти, отшвырнуть проклятую Бялу, впиться в теплые губы мануса хозяйским поцелуем. Но места ревности не осталось, когда то, что и колдовством назвать нельзя, заявило о себе в полную мощь. Сила, что текла между пальцев тонким ручейком, в одно мгновение обратилась в полноводную реку. Агату словно бы отбросило назад. Княгиня почти повисла на руках, словно вплавленных жаром и холодом в ладони книжника и Илария. Манус потянул ее вверх, помогая подняться. Агата со стоном подчинилась. Ей казалось, что вот-вот лопнут ребра, разорвется грудь, из которой дикое колдовство выдавило последний воздух. Застонал рядом городской колдун. До крови закусил губу манус. Заверещал, словно его уронили, младенчик Мирек.

Но тут Бяла закричала болезненно и тонко, словно чайка, вцепилась в рубашку мануса ноготками, разрывая ткань, по расцарапанной груди Илария потекли тонкие алые струйки.

Боль схлынула, ушла, оставив зияющую тоскливую пустоту. Радуга сорвалась с рук и ударила широкой волной в камень, обвила его, раскалила, одев крестоцвет у подножия льдом. Семицветная лента свилась в тугой жгут и с тихим шелестом ушла в землю.

Агата едва держалась на ногах. Она попыталась выдернуть руку из крепкой хватки мануса, но Иларий только сжал сильнее. Она не успела рассердиться. Камень, одетый мягким светом, засиял сильнее, внутри у него словно заходили под прозрачной кожей разноцветные клубки и сгустки. На камне обозначились щели и трещины. Они росли, превращаясь в сеть, в плотную паутину. А потом из каждой трещины, из каждой щели хлынули цвета. Они словно раскрасили блеклый утренний лес, напитав каждый цветок, каждый лист. В грудь Агате ударил золотничий зеленый, заполняя ее, заставляя поднять голову вверх и захохотать от восторга и дикого, сумасшедшего счастья. Она почувствовала себя любимой – не мужчиной, не детьми, любимой матерью, которая старше всех матерей, той, что создала самое колдовской род.

– Землица-заступница, – прошептала она, чувствуя, как по щекам текут слезы умиления.

Ладони магов сами собой рассоединились. Все опустились на землю, лелея странное благословенное чувство, подаренное обрядом. Старик прилег, положив Мирека себе на живот: малыш зашелся каким-то странным, всхлипывающе заливистым звуком, почти похожим на смех.

Бяла с глухим стоном на слабеющих с каждым шагом ногах прошла между ними, изломанная, сгорбленная, словно древняя старуха. Упала, не добравшись до камня пары шагов. Иларий вскочил, подхватил с земли Бялу, словно та была совсем невесомая, положил у подножия камня.

Агата упала навзничь на траву, уставившись в небо.

Она могла поклясться, что в этот миг земля под ними вздохнула. Раз, другой, третий.

– Это… – голос закрайца донесся словно издалека. – Что это было, Владек? Этот свет?

– Это отповедь, настоящая, не за зло, а за благо. За щедрый дар, – ответил Иларий.

«Владек. Послышалось мне. А может, перепутал закраец. После такого немудрено», – подумала Агата, глядя, как медленно плывет над вершинами маленькое легкое облачко, гонимое вечно беспокойным ветром, и чувствуя, как под спиной медленно вздымается и опадает теплая грудь земли.

Где-то рядом, в отдалении, заплакал ребенок. А может, тоже показалось. Бяла тихо поднялась, погладив на прощание камень, и, опираясь на руку Илария, пошла прочь.

Глава 100

Мирогнев проснулся и вовсю сучил ножками в корзинке, пытаясь достать пяткой широкую морду нависшего над ним Прошки. Рядом с корзинкой сидел, склонив набок пушистую голову, белоснежный пес.

– Здравствуй, учитель. Не ожидал таким тебя увидеть, высший маг Мечислав. Или как лучше звать тебя?

Пес поднял на мага семицветный взгляд. И начал медленно подниматься на задние лапы, вырастая. Скоро перед Агнешкой и манусом стоял невысокий старик с белоснежной бородой и забранными в длинный хвост волосами, спускавшимися почти до пояса.

– И я не ждал видеть тебя таким, Владек. Да только каждому дорога своя. И уж теперь-то наши надолго разойдутся. Порадовал ты меня. Сестру избавил от мук. Ведь она, что лекарка твоя, никогда не может отказать, когда ее о помощи просят, силу тянут – а она и рада отдать, да только и ей самой нужна. Раньше вера была сильна, возвращали матери-земле маги часть силы. А потом позабыли и о вере, и об истинной отповеди. Теперь тебе непростой зарок – древнюю веру возродить. Кормить древнюю мать, как сама она вас, магов, кормит испокон веков. А о ней, – старик кивнул на Агнешку, в его радужных глазах мелькнуло что-то, похожее на нежность, – я позабочусь.

– Когда же мы снова увидимся? – Маг подошел и крепко обнял старика. Тот похлопал его по спине, поцеловал по-отечески в плечо.

– Ты встречу не зови. Последняя осталась. А тебе сделать еще предстоит много.

Старый маг отступил, снова меняя обличье. Агнешке и Владиславу пришлось запрокинуть головы, чтобы вновь поймать семицветный взгляд. Высокая призрачная фигура в то пронзительно-голубом, как небо, то внезапно смурнеющем плаще поклонилась, исчезая в утреннем воздухе, обращаясь в клочки тумана. Исчез выбеленный временем череп, осталось только одинокое белое облачко, и то скоро истаяло.

Агнешка сняла черный плащ, под которым оказался простой деревенский наряд, взяла на руки сына, протянула Владу. Он обнял их обоих, коротко прижавшись губами к выбившейся из-под платка у Агнешки рыжеватой прядке.

Девушка потянулась к нему, коснувшись губами уголка губ. Отпрянула.

Рядом с ними бесшумно возник Игор. Блаженная улыбка земной отповеди еще играла на его губах, зеленые глаза сияли. Великан поднял на плечо корзинку.

– Подвода уже ждет, Дорофейка беспокоится, хочет до отъезда на Бориславову могилку заглянуть, – прошептала Агнешка. – Пока княгиня не опомнилась, надо нам с Гнешеком уехать. А то примется искать… Бялу.

– А если я буду искать, где найду? Просто скажи, что не навек это, Ханна. Не навек расстаемся?

Она молча кивнула, приложила пальчики к груди мага. Погладила, не касаясь, водя лишь тенью пальцев, багровый след клейма на лбу – словно прощения просила.

Игор опустился на одно колено, поцеловал край хозяйского плаща.

– Не чернский ты больше, Игор. Ты свой долг отдал, – проговорил тот, поднимая друга с колен. – Не настало ли время Закраю вспомнить, кто их царь по праву?

Игор оставил свой синий плащ рядом с черным Агнешкиным, набросил на лишенные гербов плечи простой коричневый, вновь превратившись в горбуна. За хозяйкой потрусил и широколобый гончак Проходимка, то и дело принимавшийся скакать, радуясь тому, как прыгает и качается новый хозяйкин подарок – медальон, прицепленный лекаркою Прошке на новый кожаный ошейник.

Едва они скрылись в лесу, от камня, запыхавшись, прибежал старый Болюсь. Старик держался за бок, силясь отдышаться, привалился к сосне.

– Ушли?

– Тебя и Конрада будут ждать за городом. Там и проститесь. Нельзя Агате Бялу показывать, – бесцветным голосом ответил манус.

– А ты? – Старик вытер рукавом вспотевший лоб. Посмотрел на молодого мага с болезненной жалостью.

– А я уже прощенный, – ответил тот и пошагал прочь, к поляне, к остывающему камню, к обиженной княгине, клохчущей кормилице и блаженно улыбавшемуся городскому колдуну. Нужно было придумать, под каким предлогом услать бедолагу в Бялое. Он достаточно болтлив, чтобы весть об истинном обряде на Землицын день пустилась в долгий путь из уст в уста. А в Дальнюю…

Глава 101

…До Гати Агата добралась на третий день.

Тадеуша Проклятого без посвящения Землице и молитвы сожгли на низком костре на границе Черны с Дальней Гатью, но развеять пепел по ветру Агата не позволила. Сказала, отвезет прах Войцеху Дальнегатчинскому – пусть сам решит, что делать.

Постарел гатчинский медведь. Широкие плечи его поникли, серебра в бороде и волосах стало не в пример больше, чем при последней их встрече. Вышел встретить возок соседкин сам. Поклонился совсем не по-господски, а когда ступила Агата на землю – и вовсе повалился в ноги.

– Прости меня, матушка, – прогудел глухо, обняв ее красные сапожки.

Княгиня отступила, высвободив ноги. Стоявший в отдалении наследник Лешек нахмурился, но не торопился выказать гнев, ждал, что сделает гордячка, чернская регентша.

– Глянь на меня, Войцех, – тихо попросила Агата.

Старик поднял голову. Агата опустилась на колени, не жалея вышитого подола, обняла дальнегатчинца, поцеловала в лоб.

– Оба мы виноваты с тобой. Оба наказаны. Да только у тебя сын, у меня внук. И если будет в сердце истинная вера, со всем справимся. Отступит радуга, уделы поднимем. В Мировитовой земле трава у священного камня выросла – знать, и там народился князь. Объявится, как подрастет, да спросит, хорошо ли соседи, как того обычай требует, землю его блюли, пока он в силу входил.

– Твой внук теперь старший из всех князей, Агата. Два удела под ним – Черна и Бялое място. Ему за уделом Мировитовым смотреть полагается.

– Он и приглядит, как говорить научится и в силу войдет. А пока посмотри ты за ним, Войцех, поклянись в том мне и Мирославу Чернцу. И Лешек пусть клянется. Ему за тобой принимать Дальнюю Гать.

Войцех поднялся с земли, подал Агате руку.

– Идем, матушка, все обговорим. В храме помин по Якубу Бяломястовскому сегодня готовится. Не откажи, пойдем с нами в храм. Землице со мной рядом колени преклони.

– Там, в возке… кувшин. С прахом… князя Бялого мяста, – сказала Агата тихо.

– Отвези домой. Там ему место. Развей над рекой, – буркнул Войцех. С трудом давались ему слова.

Лешек добела закусил губу, но отцу перечить не стал.

– Хотела развеять. Да не над Бялой, а над Черной, чтоб исчез без следа, как кровопийца Владислав. Да только Землица всякого велит прощать. Я простила. И тебя прошу – прости. Уж им не важны наши прощения. А нам с этим на сердце жить еще. Прости и отведи меня на могилу Тадеуша. Похороним прах к праху. Ты плакал над моим сыночком, так я над твоим поплачу.

Глава 102

Но не осталось ни слезы, ни крика. Ни глаз, ни горла. Ни рук, ни силы в руках. Только тьма. Единая тьма, черная, злая, жадная. Терзала тысячью когтей и пастей, выла, хохотала, корчилась. И летела в этой тьме среди тысяч цветных огней неприкаянная душа мануса Илария.

– Кто ты?..

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57

Глава 58

Глава 59

Глава 60

Глава 61

Глава 62

Глава 63

Глава 64

Глава 65

Глава 66

Глава 67

Глава 68

Глава 69

Глава 70

Глава 71

Глава 72

Глава 73

Глава 74

Глава 75

Глава 76

Глава 77

Глава 78

Глава 79

Глава 80

Глава 81

Глава 82

Глава 83

Глава 84

Глава 85

Глава 86

Глава 87

Глава 88

Глава 89

Глава 90

Глава 91

Глава 92

Глава 93

Глава 94

Глава 95

Глава 96

Глава 97

Глава 98

Глава 99

Глава 100

Глава 101

Глава 102 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg