Вероника Мелан Последний Фронтир. Том 1. Путь Воина
* * *
От автора: Я всегда знала, что однажды эта песня доконает меня, и тогда я именно под нее начну писать новый роман. Слушая ее год за годом, я не знала, какой именно роман она ознаменует, теперь знаю. Дам Вам один совет: если что-то назойливо кружит вокруг Вашего плеча, не дает покоя и наводит на мысли, хватайте это, превращайте в идею и реализуйте — это все равно, что разделаться с мухой, которая бесконечно зудит. Бац! Все, я собираюсь ее прихлопнуть. Встречайте — «Последний Фронтир».
Важно: Действие первого тома происходит до того, как Джон Сиблинг встретил Яну Касинскую (события описаны в книге «Игра Реальностей. Джон»).
Глава 1
«I wanna take this money, get out of town, Buy some time, we can make it somehow! Waiting for a dream to come around You know me better than that, Baby I’m not down…» (Dev — Gateway)Собираться пришлось в спешке.
Белинда перемещалась по дому хаотично, как наркоман в поисках дозы: от шкафа к шкафу, от ящика к ящику — выдвинула, перерыла, задвинула, распахнула дверцу, перебрала одежду, погремела флаконами и пузырьками, закрыла. Несколько секунд в неподвижном положении с трясущимися руками (Что брать? Что брать?), затем все по новой. Комната, спальня; спальня, комната; ящики-ящики-ящики…
В рюкзак отправлялось только главное: кошелек, кредитки, пара плавок и ежедневных прокладок, подследники, блокнот, ручка. Зачем ей блокнот? Выложила. Подумала, стоит ли запихнуть в пакет сменные джинсы, носки и тонкую куртку, но не стала — все, что нужно, купит позже. Когда сбежит. Ведь самое главное — толстенная пачка денег, стянутых резинкой, — уже покоилось на дне рюкзака под хламом, состоящим из косметики, запасных капроновых чулок и таблеток от головной боли. Потому что головная боль давила часто.
Джо ее убьет, когда обнаружит пропажу. Но ведь это не только его деньги, но и ее — так он всегда говорил. Это их деньги.
Белинда зло хохотнула — ага, как же. Их. Но не он ли всегда убеждал, что когда они накопят достаточно, то купят просторную квартиру, обставят ее новой мебелью, обновят им обоим гардероб, заживут припеваючи? Зажили, как же…
Джо квартиру купил. Но втихаря.
Она узнала об этом лишь потому, что по пьяни об этом случайно проговорился Билл — сука, Билл, он все испортил.
«Нет, не испортил, — крутилась мысль, — он все наладил, он все сделал правильно».
Джо врал ей. Про то, что торговля — дело тонкое, что поиск клиентов — штука сложная, что оружие — то самое оружие, которым он торговал, — это огромный риск, и потому нужно быть осторожным. Осмотрительным, как кролик, стремительным, как удав, и хитрым, как лис. Хитрым он, сволочь, однозначно был. Все откладывал и откладывал по центу — сначала с тех денег, которые брал у нее («Лин, это нам на новую жизнь…»), а она, между прочим, горбатилась за них, разнося в закусочной тарелки с тостами и яичницей, — после откладывал с каждой проданной партии. А сделки месяц за месяцем становились все крупнее, все прибыльнее. И вот, наконец, Джордан по прозвищу Килли (именно это слово белело на его любимой серой майке) отложил столько, что сделался богачом.
Они сделались — так она до вчерашнего дня считала.
Да, до самого вечера, пока вернувшийся с очередного празднования из бара Джо, пойманный на вранье, вдруг не указал своей сожительнице на дверь, заявив, что в новую квартиру он, увы и ах, приведет другую. Другую, которую уже нашел.
Слез не было.
Было давящее ощущение, что мир развалился. Плохонький мир, заскорузлый, но привычный, иногда даже теплый. Мир, в котором Белинда все еще считала Джордана своим парнем, в котором, как рыба в затхлой воде, пыталась прижиться, силясь отыскать уютные и душевные уголки. Их было мало, но она находила: в моментах, когда они вечерами, обнявшись, сидели на диване и смотрели кино на новом широкоэкранном дорогущем телевизоре; когда она гремела на их тесной кухне алюминиевыми кастрюлями; когда шумел, закипая, чайник. Который они, кстати, тоже выбирали в магазине вместе.
Они были семьей — так ей казалось.
Нет, она хотела, чтобы ей казалось, что они были семьей.
Или ей казалось, что ему тоже казалось, что они были семьей?
Насрать.
Главное теперь решить, что взять с собой, а что оставить, — часы тикают. Ее бывший гад со своими головорезами уехал на сделку в Дорнвуд, а это в сутках пути на машине, но время поджимает. Он вернется. Вернется, поедет на склад и увидит, что его заначка, спрятанная в тесном кабинете на дне второго снизу выдвижного ящика стола, пропала. И он сразу поймет, чьих это рук дело.
И бросится в погоню, не простит.
Он сказал ей: «Выметайся!» и уехал в уверенности, что Белинда — та самая Белинда, которая когда-то в нем души не чаяла, — не решится на подобное — воспользоваться своей копией ключа от склада.
Джо знал про складской ключ, но он не подозревал о ключе от кабинета.
Догадается быстро.
Швырнув наполненный добром рюкзак в коридор, Белинда вернулась в гостиную, опустилась на диван и затихла. Какое-то время сидела, злая и опустошенная, затем бросила взгляд на сервант, поднялась с места и открыла стеклянную дверцу, на ручке которой висело покрытое пылью плюшевое сердечко с надписью «Вместе навсегда».
Когда дверца закрылась, сердечко привычно соскользнуло с ручки — оно всегда соскальзывало: когда она убиралась и задевала его боком, орудуя пылесосом; когда Джо натягивал куртку, чтобы выйти покурить на балкон; когда она расставляла на их маленьком столике еду к ужину.
Соскользнуло и теперь. И впервые в жизни не было поднято с пола.
* * *
По поводу торговли оружием они спорили часто, и к концу диалога Белинда срывалась на крик, а Джо гневно поджимал губы.
— Зачем ты помогаешь людям убивать друг друга?
— Лин, не начинай.
— Но мы живем на эти деньги. На грязные деньги.
— Деньги грязными не бывают. Бывают грязными руки и мысли.
— И поступки!
— Поступки? Я всего лишь торговец…
— Но не тряпками!
— На тряпках много не заработаешь. Я не заставляю людей жать на курок…
— Но ты даешь им пистолеты и автоматы. И они жмут.
— Не давал бы я, давал бы кто-то другой!
Утопический разговор. Не торговал бы наркотой один, торговал бы другой — убежденно заявлял Килли. Перестану продавать гранаты я, их начнет продавать сосед. «Но почему бы не продавать яблоки на базаре», — хотелось выплюнуть ей, и она сдерживалась, сжимая челюсти. Знала, что ее пошлют гораздо дальше, чем торговать яблоками.
«Дура! — бросят ей неприязненно. — Ты просто наивная и безмозглая дура. Веришь в людскую доброту? Что мир может быть идеальным, теплым и приветливым, где все здороваются друг с другом с утра, жмут руки при встрече и улыбаются, рассказывая о новостях? В мире всегда было оружие. И всегда будет, как и наркотики. А еще в нем будут обиды, гнев, разочарования, месть, боль и много чего еще».
Много, да.
Она знала, что много, потому что все из вышеперечисленного время от времени испытывала сама. Да и много ли требуется для обиды? Одно презрительное слово, косой взгляд, отсутствие звонка, едкая фраза. Для разочарования? Молчание, когда хочется услышать комплимент, отсутствие «спасибо» за ужин, храп в постели тогда, когда готов к занятию любовью. Много ли нужно для гнева и мести?
Отнюдь.
Если собственную обиду и разочарование Белинда еще проглотить могла, то вранье — нет. Ни за что и никогда.
* * *
Пузатая и блестящая гранями бутылка коньяка резонировала с серым убранством комнаты, как сунувшаяся в бальном платье под мост к нищим аристократичного вида дама. Бутылка баснословно дорогая, изысканная, люксовая — Джо прикупил ее по случаю продажи двадцати ящиков взрывчатки и собирался открыть на новоселье. Но открыл не он, а она, потому что ее новоселье, а точнее «выселки» из их бывшего дома уже состоялись.
«У тебя есть сутки, чтобы собрать свои вещи и умотать отсюда. Можешь предварительно выспаться и поесть, если хочешь…»
Какая душевная щедрость, какое благородство! Килли вернется через сутки и будет ждать, что его бывшая навсегда захлопнула за собой входную дверь. И Лин захлопнет. Только сначала выпьет за собственное «здравие», попрощается с местом, в котором жила или «пребывала в надежде на лучшее» последние два года, — еще раз пройдется по комнатам, посидит на диване перед выключенной плазмой, послушает гнетущую тишину. Соберется с силами и, наконец, поднимет глаза, чтобы встретиться с новой жизнью.
Новая жизнь, как девица, которая входит в дверь. Она может быть красивой, некрасивой, вульгарной или бранной, тихой, скучной, неприглядной, даже отвратительной, но тебе придется с ней ужиться. Придется съехаться вместе, выделить ей половину полок в шкафу и место в собственной постели и далее терпеть все, что она преподнесет. Потому что выбора нет — нет выбора. Потому что отнюдь не все начинают новую жизнь с понедельника или по собственному желанию. Иногда эта самая жизнь входит в дом, не стучась и не здороваясь, и просто и по-свойски говорит: «Пойдем».
И пойдешь.
Это как со смертью — еще никто не отказался.
Перед тем как навсегда покинуть квартиру Джо, Белинда отпила из пузатой бутылки две стопки, остальное назло Килли вылила в раковину — алкогольная вонь при этом растеклась нестерпимая, — достала хлеб и колбасу, зло хлопнула дверцей старенького дребезжащего холодильника и нацарапала на обрывке бумаге короткую записку:
«Я любила тебя так же, как ты не любил меня». Затем приписала между «Я» и «любила» НЕ, осталась довольна и принялась обуваться.
* * *
Она ненавидела каблуки — уродский и неудобный выпендреж, придуманный для того, чтобы чьи-то ноги казались длиннее и чтобы мужские члены вставали быстрее.
«Мудаки, они все мудаки. И если с членом проблемы, то каблуки не помогут. Тупой аксессуар, чтобы привлечь мужское внимание, чтобы показать им — видите, я иду на каблуках, и, значит, я женщина! А без каблуков — не женщина?»
Белинда злилась — ей хотелось надавать Джо по роже. Только ради него она все это время одевалась в платья и юбки, расчесывала и укладывала волосы, натягивала на бритые ноги тесные капроновые чулки, складировала в ящиках кружевное белье и по полчаса накладывала на лицо раздражающий макияж. И что в итоге? Дождь, улица, спортивная кофта и натянутый на голову капюшон, джинсы и полуразвалившиеся, самые удобные в мире кроссовки.
«Да здравствуют кроссовки — обувь всего мира без разделения по половой принадлежности!»
Впереди, словно в назидание, по мокрому асфальту цокала шпильками элегантная молодая девушка в белом плащике, с модной сумочкой и в сапожках; когда мимо проехала дорогая машина и девушке просигналил водитель, Белинда фыркнула.
«Все одно и то же: мы выпендриваемся для них, но они никогда не выпендриваются для нас. Хотят, чтобы со свиньей всегда жила утонченная газель…»
Наверное, как раз одна из таких газелей собиралась жить в новой квартире с Джо, но Лин было в высшей степени на это наплевать. Все пустое, все позади. Она отомстила ему — пнула по яйцам, украв то единственное, что Килли боготворил, — деньги. Не очень, как она считала, большая плата за рассыпавшиеся в прах мечты.
Город мок и напоминал ей сырую кошку, глядящую на сероватый день из подворотни. Блестящие тротуары, смог от выхлопов, почищенная влагой листва — где-то на пороге, уже совсем недалеко, топталась осень. Все быстрее вечереет, все ниже температура, где-то в прошлом остались жаркие деньки, когда до магазина можно было выбежать в шлепках, гетрах и футболке. Прохожие кутались в кофты, натягивали вместо льняных брюк джинсы, доставали из шкафов плащи и ветровки. Вдоль тротуаров плыли над головами прохожих шляпки разноцветных зонтиков.
Носки в кроссовках пропитались влагой; Белинда быстро шагала вдоль по улице. Предпочтение большим и дорогим салонам она решила не отдавать — свернула в одном из закоулков в простую парикмахерскую «Мужская стрижка за 10 долларов, женская за 12», спустилась в подвал по лестнице и почти сразу же уткнулась в стойку, за которой читала дамский журнал администраторша.
— Вам стричься?
Лин стянула с головы мокрый капюшон и стянула с хвоста резинку.
— Да.
— Покраска, сушка — что-нибудь интересует?
— Нет.
— Тогда проходите — мастер свободен. Вам сложную стрижку? Простую?
— Простую. Самую простую, какая есть.
— Хорошо, двенадцать долларов тогда.
Увидев, что с посетительницы больше не содрать, так как та ничем не интересуется, администраторша поскучнела, вернулась к чтению глянцевых страниц, а Белинда прошла к одному из двух стоящих перед прямоугольным зеркалом кресел.
— Под мальчика?
— Да, под мальчика.
— Может быть, вы имеете в виду короткую женскую стрижку? Модельную? С перьями на висках, с филировкой, с мелированием кончиков?
— Под мальчика, — повторила Белинда глухо и бросила на обесцвеченную тетку с расческой в руках неприязненный взгляд. Та взгляд поймала и обиженно поджала губы — мол, я хотела, как лучше.
Мастер принялась остервенело жать на ручку пульверизатора, и каштановая голова Белинды тут же утонула в облаке из мокрых брызг — потекло по челке, векам и лбу, попало в глаза.
Хорошо, что не накрашены.
Заработала, продираясь сквозь длинные спутанные пряди, расческа. Чиркнув несколько раз ножницами, парикмахерша притормозила вновь.
— Вам… насколько коротко?
— Под мальчика, — Лин раздражалась все больше.
— Значит, совсем коротко?
— Совсем.
— Можно машинкой?
— Можно хоть бритвой.
Будто получив разрешение на проведение экзекуции без ограничения уровня боли, тетка уязвлено вздохнула — мол, сама напросилась, — щелкнула кнопкой на спинке изогнутого «Бартона» и принялась водить по затылку клиентки зубастой щеткой-наконечником; с шуршанием потекли вниз по накидке длинные пряди.
— И не жалко?
— Не жалко.
Разговоры Белинду не интересовали.
Каштановые с медным отливом прямые волосы, карие глаза и недлинные ресницы. Полукруглые брови, острый нос и такой же острый подбородок, средней толщины губы — если не накладывать макияж, Белинда напоминала себе неприметную и конопатую лисичку. Конечно, с тональным кремом, тушью и стрелками на веках она смотрелась иначе — женственнее, — но себе нравилась и такой — неприметной.
И еще более неприметной ей следовало стать как можно скорее — Килли будет отслеживать ее с помощью записей с уличных камер и искать, конечно же, будет женщину. А она, одетая в кофту, джинсы, кроссовки, с рюкзаком за плечами (который никогда не носила при нем) и короткой стрижкой очень даже сойдет за тощего паренька. По крайней мере, надеялась, что сойдет. Да, сегодня ей требовалось везение, много везения.
Парикмахерша в процессе работы то и дело пыталась завести с хмурой клиенткой разговор, но та лишь смотрела исподлобья и демонстративно хранила молчание — «не лезь» щурились в ответ на «как вам погодка?» темные глаза, «не лезь» — вторили упрямо поджатые губы. И тетка обиженно умолкала, но ненадолго, лишь для того, чтобы через пару минут вновь поинтересоваться тем, не желает ли посетительница полистать журнальчик — «у нас новые, свеженькие» или пристать с заботливым объяснением о том, где в этом маленьком чулане расположен туалет — «вдруг вам понадобится?».
Лин раздраженно жевала губы. Зачем приставать с болтовней, если видишь, что человеку не до тебя? Зачем навязывать лживую заботу, когда просят отвалить? Чтобы к тебе в конце концов повернулись, улыбнулись и сказали: «Какая ты хорошая/учтивая/внимательная?» «Лучше всех» — ведь именно этого желал услышать в жизни каждый? Всеми своими поступками, намерениями и действиями люди не желали ничего, кроме как услышать «я лучше всех, и, значит, лучше других — я самый-самый».
Вместо «ты самая-самая» Белинде хотелось ответить парикмахерше, что она «поганая болтливая черепаха», которая вот уже пятнадцать минут копается с волосами, когда могла бы обрить две или даже три башки наголо за то же время. Нет, нужно аккуратно обровнять затылок и виски, нужно все-таки взять филировочные ножницы и кропотливо выстригать «перья» на челке.
— Я тороплюсь.
— Я уже почти закончила.
— Не нужно филировку. Срежьте ее!
— Всю?
Недостриженная челка, ожидая своей участи, сиротливо застыла между короткими пухлыми пальцами.
— Всю!
— Но…
— Я сказала, что тороплюсь!
Наконец-то зеленоватые глаза в обрамлении густо накрашенных ресниц вспыхнули гневом, и злополучную челку тут же безжалостно срезала машинка.
— Все!
— Спасибо.
— Пожалуйста.
Они прощались, как враги.
Лин, не глядя на себя в зеркало, поднялась, брезгливым жестом скинула с себя накидку, а парикмахерша, повернувшись объемным задом к посетительнице, принялась сметать щеткой с пола остриженные волосы. И даже зад, не говоря уже о выражении лица, обесцвеченной женщины-мастера, выражали глубочайшее презрение к клиентке-грубиянке.
«Ну и пошла ты!» — витало в пропитанном запахами лака, шампуней и аммиака воздухе.
«И тебе доброго дня, — промолчала Белинда. — Нехер было лезть».
* * *
От парикмахерской до вокзала четыре квартала пешего хода, и их Лин шагала нарочито медленно. Не садилась в автобус, не спешила, хоть и желала сорваться на бег, заставляла себя не оглядываться.
«Веди себя, как пацан. Как спокойный прогуливающийся пацан».
Спокойствия внутри не было. В горле стоял прогорклый вкус спрессованного страха, безнадеги и желания поплакать. Она поплачет, да, но не сейчас, а когда доедет до конечной точки, где бы последняя ни находилась, — когда уедет далеко-далеко отсюда, когда вдруг отпустит навалившаяся на плечи паника «а вдруг Джордан вернулся раньше и уже идет следом?», и неотвратимым и отравленным лезвием войдет в душу правда — полное осознание того, что все безвозвратно изменилось.
Хотелось позвонить Кони, но Белинда лишь крепче впивалась пальцами в лямки рюкзака и переставляла по лужам деревянные ноги — левой, правой, левой, правой. Кони звонить нельзя — звонком Лин подставит подругу. Да и что она скажет ей? «Я украла его деньги и теперь в бегах?» Кони ужаснется, но поймет. И, быть может, даже попросится следом, но так нельзя, ни к чему, неправильно — дополнительный риск, разделенный на двоих…
Стриженая голова казалась слишком легкой и постоянно мерзла, хотелось провести пальцами по мокрому и короткому, оставшемуся после длинных прядей ежику, а еще все-таки хотелось выть — волос, несмотря на то, что Белинда наговорила парикмахерше, было жалко.
«Ладно, отрастут», — убеждала она себя, однако увещевания не помогали. Ножницы будто оставили на душе шрамы — болезненные напоминания о том, что больше никогда и ничего уже не будет, как прежде. Ножницы странным образом лишили ее не только шор на глазах, но и «мозговой» девственности. Срезали тупизну лживых несбыточных надежд и еще сильнее обнажили кровавую правду: Лин уезжает из места, которое любила. Насовсем. Навсегда.
Мерзла голова, мерзли промокшие насквозь ноги. Мерзла душа.
Совсем тоскливо ей сделалось, когда до вокзала, откуда в разных направлениях расходились десятки дорог и блестящих рельсовых полос, осталось всего метров двести. Уже высилось перед глазами двухэтажное бетонное здание, шныряла тут и там разношерстная толпа с сумками, у бетонных парапетов курили мужики с обветренными лицами; с остановки, откуда отправлялись автобусы обратно в город, под стеклянной крышей прятался от дождя народ.
Путь обратно в город для нее закрыт. Добравшись сюда, Лин будто пересекла невидимую черту и осталась совсем одна — одна на полотне судьбы, одна в огромном мире, над которым на многие километры вокруг движутся в неизвестность тяжелые серые облака. Вот и она, как облако, скоро отправится в неизвестном направлении. Где закончит путешествие? Где осядет? Зачем? И что по прибытии в новое место будет ждать ее?
Теперь ей хотелось не плакать — реветь, но она никогда не ревела. Не позволит себе и сейчас, когда руку протягивает щербатая попутчица — та самая незваная новая жизнь, — давай, мол, пошли уже — чего торчишь?
Длинным гудком прокричал вдали состав; ему, набирая ход, вторил еще один.
— Давай, мы опоздаем на автобус! — подстегнула набрать скорость одетая в бежевую куртку девчонка своего долговязого попутчика.
О Лин запнулся, невнятно извинился и посеменил прочь тощий мужик в промокшей фетровой шляпе.
Очередь в кассу двигалась медленно, и это бесило.
Помигивало лампочками на стене электронное табло расписания рейсов, гудел хором из сотен голосов просторный и запруженный холл, смеялись и похлопывали друг друга по плечу хорошо одетые, стоящие впереди нее коллеги-бизнесмены.
На мужиков Белинда не смотрела — она смотрела по сторонам и кусала губы. Куда податься? В далекий город, в близкий? Поездом или автобусом? Наверняка Джо попытается мыслить, как беглянка, или же, наоборот, попробует предположить, каких мыслей Лин будет избегать, и, значит, мыслить самостоятельно она не будет — всецело положится на удачу и чужое мнение. Например, мнение кассирши или любое название населенного пункта, которое услышит первым.
Дурной подход, ведь это все равно, что кидать на игральный стол кости в надежде, что тебе выпадут две парные семерки. Удача, удача, сраная удача… На что полагаться — логику, эмоции, случайность? Одно Белинда знала наверняка: она не должна пойти на поводу у паники.
«Думай, девка, думай…»
Думать удавалось плохо. Народ спешил, будоражил мысли, отвлекал. Вот дед с бабкой волокут за собой сумку с шатающимся колесом — у бабки на голове платок, дед едва переставляет ноги — зачем им вообще куда-то ехать? Вот две подружки — судя по ярким чемоданам и хорошему настроению, эти катят на море — «удачи вам, хохотушки, наплавайтесь там за меня». Может, ей тоже на море? Вот только прибрежные зоны дорогие, а ей бы уединение — местечко тихое и затерянное на карте. Бизнесмены бесконечно бубнили про бумаги, отчеты, про то, что сразу по приезду отправятся в ресторан «Морна Тэ», где один из них уже побывал… Чужая жизнь, чужие цели и планы.
Бесконечно медленно, как хромая на обе ноги лошадь, очередь, наконец, доползла до окошка кассирши, и сквозь прозрачную перегородку на Белинду взглянули равнодушные глаза девушки-продавца.
— Куда вам?
Лин вдруг поняла, что так и не определилась с направлением.
— Куда идет ближайший… — поезд? Автобус? Лучше автобус, — автобус?
— В Дорнвуд.
Белинда едва не сматерилась — только туда ей не хватало. Как раз, чтобы повстречаться лицом к лицу с Килли.
— А следом за ним?
— Женщина! Следом за ним с разницей в несколько минут отходят автобусы в двадцати направлениях — вам все перечислить?
Горло свело нервным спазмом.
— На любой из них.
— Вы хотите, чтобы я за вас решала? Думаете, я за этим тут сижу?
Очередь колыхалась и волновалась, как море, — очередь не любила, когда кассиршу задерживали глупыми вопросами.
— Пожалуйста, на любой. Выберите, — тихо попросила Белинда, и девушка какое-то время ошалело смотрела на нее сквозь стекла круглых очков.
Наверное, она хотела сказать «Вы достали со своими заскоками! Я продаю билеты туда, куда меня просят, а не куда случайно ткнут мои пальцы на клавиатуре…» Наверное, ей хотелось сказать это или что-то другое — что-нибудь непристойное, — но покупательница так молила продавщицу глазами, что та, выждав еще несколько секунд, вдруг спросила:
— В Ринт-Крук подойдет?
— Это город? Большой? Далеко?
Накрашенные губы неприязненно поджались — слишком много вопросов; очередь за спиной колыхнулась сильнее.
— Триста километров на север. Город небольшой. Брать билет будете?
— Буду, — обреченно кивнула Белинда и потянулась к рюкзаку.
Отчаяние с новой силой нахлынуло уже в автобусе, по стеклам которого ползли неровные мокрые дорожки. Белинду вдруг затошнило от волнения и страха — она уезжает, уезжает навсегда. Попрощаться бы с Кони — так было бы честно, — но позвонить с вокзального телефона-автомата возможность упущена, а со своего нельзя — Килли отследит звонок. Мелко трясся салон; в двери протискивались, предъявляя билеты контролеру, последние пассажиры — автобус в неизвестный ей Ринт-Крук собирался отправляться через несколько минут. Перед глазами спинка чужого кресла и чужая макушка, а на душе пустота.
Не повезло и с соседом. Не успел пожилой упитанный мужик опуститься рядом, как из небольшой сумки тут же явились на свет прихваченные с собой банки с салатом, вонючим овощным рагу и крошащимся прямо ему на колени хлебом — мужик, чавкая и причмокивая губами, принялся уминать ланч.
«Дома пожрать не мог? — хотелось недобро спросить ей. — Обязательно вонять на весь автобус едой? Не один ведь едешь…»
Она бы и процедила, но сдержалась. Люди всегда ее раздражали, все без исключения, потому что у всех без исключения маршировали толпами в башке тараканы. У молодых, старых, красивых, некрасивых, интеллигентных, у быдла. За всю свою жизнь она не встретила практически ни единого человека, который не нервировал бы ее: поведением, манерами или способом выражаться. Одни ныли, другие красовались, третьи поливали дерьмом все подряд и постоянно искали единомышленников, четвертые бесили высокомерием и эгоизмом. Неужели нет таких, у кого все в норме? Нет, она вовсе не считала, что все в норме у нее самой, — Белинда страдала от слишком прямолинейного характера и зачастую не умела тактично скрыть своего мнения, но она хотя бы была честной. А все вокруг лживыми. Да, практически все…
Чавканье соседа отвлекало от мыслей, а нервозность нарастала. Из закусочной Белинду уволили месяц назад с пометкой «за грубое отношение к клиентам» (ну и пошли вы в жопу — она всего лишь сообщила очередному жирняку, что тому не стоит заказывать сразу четыре сэндвича со свининой, так как он сам уже почти «свинина»), и с тех пор с Кони они виделись нечасто, но подруга будет ее искать. Будет звонить, волноваться, переживать — возможно, даже обратится к Килли с просьбой отыскать внезапно потерявшуюся Лин, а этого нельзя допустить — не нужно ему ее искать. Вдруг Джо заметит пропажу денег не сразу и вдогонку не кинется? А Кони точно ускорит процесс…
— Вы можете дать мне телефон?
Руки Белинды мелко дрожали; сосед перестал жрать и посмотрел на женщину, глаза которой лихорадочно блестели.
— Дайте мне телефон — я сделаю один звонок. Заплачу вам пару баксов, если надо. Мой сел, а это срочно.
Мужик вытер рот тыльной стороной конопатой ладони, осторожно вытащил из кармана пиджака видавший виды сотовый и молча протянул ей.
— Спасибо. Я быстро.
Закрылись двери; автобус начал сдавать назад для разворота.
Номер она помнила наизусть. Когда ей ответили, Лин сбивчиво затараторила:
— Кони? Привет, это я. Слушай, я… поругалась с Джо, я уезжаю. Что? Нет, сильно поругалась, не помиримся. Приехать к тебе не могу, я уезжаю из города. Куда? Не могу пока сказать, ладно? Потом, я потом перезвоню — ты только не говори ему ничего, вообще ничего, хорошо?
На том конце волновались и переживали, на том конце сыпали вопросами, но Белинда отвечала коротко и постоянно повторяла: «Не теряй. Я потом найдусь. И ничего не говори Килли…»
За окном, потонувший в дождевой дымке, плыл запруженный машинами проспект Дарля — в этот серый полдень, сидя в кресле с номером шестнадцать, Лин смотрела на него в последний раз.
Мелкая тряска, бесконечные повороты, капли на лобовом стекле, вяло движущиеся туда-сюда дворники, низкое траурное небо до самого горизонта. Мокрые поля, леса, луга; глядящий вперед водитель, посапывающий сосед.
Белинда пустым взглядом смотрела в окно. Наматывали километры по мокрому шоссе колеса, уносилась прочь прежняя жизнь, а впереди ждала неизвестность. Неизвестность — она хуже всего остального. К знанию о плохом можно привыкнуть, подготовиться, пережить заранее; неизвестность пережить заранее нельзя.
Крутился в памяти их последний разговор, всплывало перед глазами жесткое и уже равнодушное лицо — когда они сделались чужими? Почему люди вообще становятся чужими, в какой момент? Кто виноват — он, она? Оба? Видит Создатель, она старалась. А он?
Да и был ли смысл размышлять?
В какие-то минуты ей думалось не о плохом, а о том моменте, когда они только встретились — тогда Килли улыбался и казался ей настоящим красавчиком. Веселые глаза, широченная улыбка и крепкий привлекательный торс. Джо однажды пришел в закусочную и сразу же похитил ее сердце — увел его с собой на невидимом поводке, заклеймил взглядом «моя», и Белинда вдруг стала его — начала ждать незнакомца на завтрак, обед и ужин. И он почему-то приходил: садился за дальним столиком на красный диван из кожзама и отсылал назад всех, кто к нему подходил, если то была не она — не Лин. Тогда она почти впервые в жизни почувствовала, что нужна. Хотя бы кому-то. И за это новое дивное ощущение была готова подарить мужчине с серыми глазами и беспокойной шевелюрой целый мир. И дарила, как умела.
Но, видимо, не умела, раз снова поля, леса, дождь, храпящий сосед, равнодушный водитель и дорога в никуда.
Месть не ощущалась ни сладкой, ни горькой. Месть — это просто месть, и иногда она необходима для самоуспокоения и для того, чтобы научить другого не быть скотиной. Научится ли Джо? Маловероятно. И он однозначно бросится в погоню, вопрос лишь — когда?
Думы о хорошем исчезли, стоило включиться «херне» — так Белинда называла собственный мозг, «думалку», когда та вдруг начинала простраивать варианты будущего — один другого страшнее.
Что, если Джо приехал домой раньше и уже кинулся за ней в погоню? Может, уже прокрутил записи с видеокамер и понял, что тощий стриженый пацан и есть его «бывшая»? Вот он посмеется… А что, если машина Килли уже несется вслед за ее автобусом… Что, если…?
Свою собственную «думалку» Белинда ненавидела куда сильнее других людей. Иногда ей казалось, что в голове живет инопланетянин — подселенец, который изводит ее страхами, рисует жуткие картины и постоянно предполагает худшее. Интересно, это у всех так или только у нее? Зачем постоянно мыслить о дерьме, когда вокруг его и так хватает, но не думать она не могла — «херня» не отключалась.
Вот и теперь все то время, пока Лин пыталась дремать с закрытыми глазами, «думалка» измывалась над ее воображением: «А что он сделает с тобой, если догонит? Изобьет? Убьет?… Еще эта бутылка в серванте — почему ты ее не оставила? Ты виновата, Лин, сильно виновата, и он будет злой…»
Для того чтобы заглушить голос, она была готова окунуть череп в кадку с ледяной водой, напиться, нанюхаться кокса, вышибить собственный мозг кувалдой, и «херня», зная о том, что ее не отключить, лишь хохотала внутри стриженой под ежик головы.
Глава 2
Приземистое одноэтажное здание, отсутствие людей у входа и единственный автобус на парковке — тот самый, на котором она приехала. Ринт-Крук действительно оказался маленьким, если не сказать крохотным. От вокзала к городу уходила одна-единственная улица — не заблудишься, — на парковке стояла пустая машина такси. Видимо, водитель в отсутствие работы протирал штанами стул соседнего бара или зашел в помещение, чтобы отлить.
Вместе с Лин во влажный туманный воздух вышло лишь несколько пассажиров — оказывается, это место не являлось конечной точкой по пути следования — далее автобус направлялся куда-то еще. Она не стала выяснять, куда, потому как чертовки устала: всего триста километров, а они пилили почти шесть часов, кружа между холмами, и из-за больной головы Лин почти не поспала. То тряска, то бесконечные торможения — ремонт дороги, — то собственные мысли — все это лишало покоя. И вот теперь она стояла здесь — в забытом Создателем городе, затерявшимся между горами.
Холмы и правда выросли — лишь триста километров, и такая разница в ландшафте. Пембертон, который она покинула этим утром, лежал на равнине, а его сосед по географической карте мог похвастаться не только более дикими пейзажами, но и иной растительностью — склоны облепило множество хвойных деревьев, и оттого запах стоял сырой, густой и ароматный.
Блестели под ногами лужи, дождь закончился; за покрытые соснами вершины цеплялись низкие рваные, похожие на распавшихся призраков облака.
Хорошо, тихо. Точнее, было бы хорошо, если бы Лин приехала сюда на пару дней отдохнуть.
Но она приехала сюда спрятаться. Если повезет.
Вышедшие вместе с ней из автобуса пассажиры давно растворились в конце улицы, а она все стояла у угла под навесом, глядя на горы. Уехал автобус, вновь начало накрапывать; Белинда курила вторую сигарету подряд — надолго задерживала в легких дым, почти не делала паузы между нервными затяжками.
Что, если город окажется совсем маленьким? Настолько, что и не затеряться? Значит, завтра снова в путь? А что, если ее запомнят здесь и потом опишут Джо, ведь в крохотных поселениях любят незнакомцев и сплетни? А что…
Лин усилием воли заставила «думалку» умолкнуть — та задолбала своими вечными «а что, если…». Вот появятся проблемы, тогда будет их решать, а то ведь даже величественным видом насладиться не может — смотрит на него и не видит.
«Видеть будешь позже. Когда уедешь, спрячешь деньги, заляжешь на дно. А пока давай — переставляй ноги! Стоять и фанить будешь позже!»
Гребаная голова! Неужели она сама — Лин — все это думает? Сама себя стегает, сама себя ненавидит, постоянно подгоняет по заду плеткой? Кто бы объяснил, по какому принципу работает человеческое тело? Не может быть, чтобы такие противные мозги принадлежали ей самой — это точно «подселенец».
Окурок пришлось бросить. Доводы, нравились они ей или нет, все же были верными.
Следовало спешить.
Отель в Ринт-Круке — она могла бы догадаться и сама — нашелся тоже в единственном экземпляре. Неприметный, расположенный в нескольких домах от станции: с парковочным местом на целых пять машин, с продолговатым «амбаром», одна стена которого состояла из дверей в апартаменты. Администратор с ключами дневал в домике по соседству.
— День добрый, путешественни…, — «к»? «Ца»? Начавший свою приветственную речь немолодой мужчина за стойкой не смог ее закончить, так как не понял, субъект какого пола перед ним находится. Кофта, широкие джинсы, короткая стрижка и рюкзак… Мужчина, женщина? — Простите, я лишь хотел пожелать доброго дня.
Белинда фыркнула. Сейчас он догадается, что она женщина, — голос не спрячешь, а говорить басом она не умела.
— Добрый. Нужен номер.
— Надолго?
В голове принялись роиться сомнения — насколько задержаться в Ринт-Круке, на день? Или на несколько?
— Пока на сутки. Там видно будет.
— Как скажете. Одноместный номер у нас стоит сорок три доллара — вам подойдет? В нем есть душевая, телевизор, полутороспальная кровать, фен и исправный кондиционер. Интернет и завтрак в стоимость не входят.
— Подойдет. А где здесь можно поесть?
Захваченные из дома бутерброды, уподобившись соседу, Лин сжевала, глядя в утыканное бусинами-каплями окно автобуса.
— Вы у нас впервые?
Вопросы Белинде мешали, как гвоздь в ботинке, — разжимать челюсти не хотелось, но пришлось.
— Впервые.
Не соврешь ведь, что повторно, если совсем ничего не знаешь?
— О, вы, наверное, приехали посмотреть достопримечательности? Если так, я дам вам карту пеших троп и несколько брошюр — они сориентируют вас в том, чем именно славен наш город.
— Благодарю.
— Могу я взглянуть на ваше удостоверение личности?
Ей хотелось сматериться — стоило подумать об этом раньше. Заказать где-нибудь фальшивый паспорт на чужое имя и использовать его для передвижений, но — Создатель-свидетель — она не думала, что уедет так скоро…
«Тогда не стоило пи. ть деньги…»
«Заткнись!»
Вечный спор Белинды-один и Белинды-два. Да, она много о чем не подумала заранее, и что теперь — повеситься на люстре в этом зачуханном холле?
Мужчина за стойкой, наблюдая за тем, как меняются выражения на лице посетительницы, пояснил:
— Я всего лишь взгляну — это для заполнения формы. Даже ксерокопировать не буду.
Черт, нужно было настоять на чужом имени. Соврать, что потеряла документы, что при себе ни паспорта, ни водительского удостоверения, но Лин вдруг почему-то сдулась. Растерялась, поняла, что чертовски устала и уже не способна ни на правдоподобную ложь, ни на то, чтобы предложить администратору взятку. Просто потянулась к рюкзаку и достала документы.
— Спасибо, мисс.
«Пожалуйста, говнюк. Теперь ты, а, значит, и все остальные, знаешь мое настоящее имя».
И, значит, задерживаться здесь точно нельзя. Завтра. Она уедет отсюда на рассвете, доберется до населенного пункта побольше, а там позаботится о том, чтобы заполучить поддельные документы.
Администратор неторопливо заполнял бумажную форму, а Лин в ожидании переминалась с ноги на ногу. И уже тогда, когда она была готова рыкнуть: «Ну, долго мне еще здесь стоять?», ей протянули обратно паспорт и ключ от номера.
— Ваша комната номер шесть, мисс Гейл.
— Спасибо.
— И вам. Чудесного денька в Ринт-Круке.
— Благодарю.
Дверь наружу выпустила ее с мелодичным звоном колокольчика, прикрепленного над дверью.
* * *
(Cody Crump — Burn)
Комнату Белинда невзлюбила с первого взгляда — узкую, полутемную, отделанную, как шлюшачий будуар, в бордовых и персиковых тонах.
В Ринт-Круке не нашлось дизайнера интерьеров? Конечно, не нашлось. Скорее всего, апартаменты обставляла по собственному вкусу жена или любовница администратора. А еще более вероятно — он сам.
— Тьфу.
И здесь ей предстояло коротать вечерние часы и ночь.
Похер. Всего одна ночь, а утром женщины по имени Белинда Гейл и след простынет. Тот самый след, который унюхает и по которому понесется, как поганая адская гончая, Джордан.
Или уже понесся.
Болела голова, настроение упрямо продолжало крениться к отметке «рвотно-болотное» — пришлось вывернуть рюкзак наизнанку, высыпать все его содержимое на покрытую шелковым и оттого скользким оранжевым покрывалом кровать и отыскать таблетки. Слишком жесткий блистер оцарапал палец; пластиковый стакан нашелся в ванной — Лин разжевала таблетку, запила ее глотком проточной воды и посмотрелась в зеркало.
Лучше бы не смотрелась: почти лысая голова, темные круги под глазами, затравленное и жестко-упрямое выражение лица — не женщина, а угрюмый звереныш-подросток, едва унесший ноги от своих же, норовящих его покусать дружков.
Ну и жизнь.
Комната на ночь, незнакомый город за окном; куда идти, чтобы купить продуктов? Полная неизвестность. Ей хотелось свернуться на кровати клубком, крепко-крепко обнять себя за колени, уснуть и проснуться где-нибудь еще — в чужом теле, в чужой жизни — там, где светло и солнечно. Где не нужно никуда бежать, где кто-то любит, где хорошо, где известность…
Но есть то, что есть.
Отвернувшись от зеркала с выражением отвращения на лице, Лин вернулась в комнату и присела рядом с кучей барахла, которую минуту назад извлекла из рюкзака. Сверху, прикрытая капроновым носком, лежала перетянутая тонкой резинкой, пачка денег — ее куш. Интересно, сколько здесь? Она вытащила ее из стола Килли, но не пересчитала купюры.
Носок в сторону, резинка на пол — зашелестели в пальцах мятые долларовые банкноты. Спустя какое-то время раздался облегченный и одновременно разочарованный вздох.
Сто сорок пять тысяч.
Много. И мало.
Много, потому что эту сумму она ни в жизнь не заработала бы сама. Мало, потому что ее хватит лишь на билеты, фальшивые документы, а после на то, чтобы какое-то время снимать или же купить простенькое жилье на окраине какого-нибудь города. Крохотную однокомнатную квартирку с сомнительными удобствами — комнатушку. И на еду.
И вновь — что есть, то есть. Выбирать не приходилось: вокруг не солнечная жизнь в теле какой-нибудь красавицы Элоизы Мидлтон, у которой изумительной красоты любящий мужчина, великолепный особняк в центре столицы и на счету миллионы. Она — Белинда, вокруг сраная бордовая комната, в запасе сто сорок пять штук, а желудок сводит от голода. И не свернешься клубком, чтобы отдохнуть, потому что, если свернешься, заколебет или желудок, или собственная голова — неизвестно, что хуже. И пока упомянутая недобрым словом «херня» не включилась, Лин быстро запихала вещи обратно в рюкзак, бросила сверху деньги — помедлила, зачем-то вытащила из пачки тысячу долларов, долго мозговала, куда ее припрятать, затем, осененная идеей, сунула за плоский экран приделанного к стене телевизора. Осталась довольна — деньги крепко сидели за крепежным механизмом.
«Незачем держать все яйца в одной корзине» — дурацкое выражение, но верное. Остальное здесь оставлять опасно — лучше взять с собой.
И да, когда-нибудь, когда она достигнет конечной точки своего путешествия и обустроится на новом месте, то положит деньги в банк. Чтобы никакой ловкий пройдоха не спер, чтобы уже наверняка.
Все, теперь за дверь, чтобы отыскать что-нибудь съестное и закинуть в «топку».
Для побега нужны силы, для размышлений нужны силы, для отдыха тоже нужны силы. Для всего, сучье вымя, на этом свете нужны силы.
* * *
Холодильника в номере не оказалось, и потому взять в тесном, похожем на утыканный полками с провизией склад, магазине пришлось лишь то, что не испортилось бы за сутки: хлеб, сыр, банку с куриным паштетом, небольшую упаковку сока, бутыль с питьевой водой и слоеные крекеры. Когда в пластиковую корзину отправилась и маленькая шоколадка, кудрявая немолодая женщина на кассе одобрительно кивнула:
— Эти хорошие. Вон те, в коричневой упаковке горьковатые, хоть и с орехом, а эти — хорошие. Сладенькие.
Как будто Лин нуждалась в чужом мнении по поводу шоколада.
«Экспертша, блин».
Как вообще можно навязывать свое мнение, когда вкусы разные? Может Белинда любила все исключительно горькое и совершенно «несладенькое»? А если бы она взяла другую — ту, что в коричневой упаковке, — тоже бы получила льстивое одобрение? Или же скрытый в глазах упрек?
Хреновы люди. Всегда лезут.
— С вас десять долларов и двенадцать центов.
Центов в кошельке не нашлось, пришлось менять сотню.
В ресторан ей хотелось больше, чем в магазин, но рассиживаться над горячим, пусть и вкусным стейком на глазах у жителей Ринт-Крука не хотелось — поползут слухи. Возможно, кто-то пристанет с расспросами, пожелает завести новое знакомство; маленькие города — они такие. Липучие. Конечно, на мягком стуле, с нормальными столовыми приборами в руках и с бокалом вина ужинать куда приятнее, но придется снова — не в первый и не в последний раз — потерпеть.
Не страшно, обойдется сухим пайком. Вернется в номер, посмотрит телевизор, поваляется на кровати, поспит, в конце концов. А утром первым же рейсом выдвинется прочь отсюда — зря только не посмотрела на расписание, пока курила у здания вокзала.
На пожелания «доброго вечера» Белинда лишь кивнула, плотнее сжала губы, подхватила пакет за шуршащие ручки и отбыла обратно на улицу — в сырой синеватый вечер, в очередной раз мочить неоднократно уже промоченную за долгий день кофту.
Немой и невкусный ужин.
Бубнящий о пользе лосьонов для рук телевизор. Тупой спортивный матч с обилием рекламы на одном, сопливый сериал на другом и нудный диктор на третьем — всего три канала. При нажатии на кнопку пульта «четыре» экран мельтешил — что за дыра?
Датчика дыма она не нашла и потому перед сном закурила прямо в номере — лишь приоткрыла окно. От вида занавешенной пеленой дождя улицы воротило. Снова мокнуть, смотреть на горы и как льет с крыши, чувствовать себя подгнившим листом, упавшим в холодную стремительную реку? Нет, спасибо. До утра вонь из номера выветрится, а, если не выветрится, то пусть администратор сам проветривает «будуар» — с него станется.
За сорок три-то доллара.
И не забыть бы утром про заначку.
Лин хотела, было, встать, чтобы достать банкноты из-за телевизора, но поленилась — заберет утром. Забудет? Никогда. Забыть можно обо всем: собственной гордости и чести, о желаниях, мечтах, друзьях, о том, кем когда-то был и кем хотел стать. Обо всем. Но только не о деньгах.
И потому она погасила надоевший телевизор, дотянула сигарету до фильтра, поднялась, выбросила ее в окно, после чего приоткрыла дверь и похлопала оконной занавеской, пытаясь выгнать дым наружу.
Интересно, где сейчас Килли? Вернулся? Уже был на складе или еще не был?
Итак, «херня» снова включилась.
Создатель свидетель — она не хотела, чтобы все закончилось именно так — словами «выметайся», зло захлопнутой на прощание дверью и кражей. Не хотела и почти тяготилась содеянным. Клокотала внутри ярость, требовавшая справедливости, бурлила горной рекой обида, впадала в пруд печали, разливалась по венам бесконечным чувством вины.
Где и когда она оступилась? Он хотел, чтобы она держала квартиру в чистоте, и она держала. Следила за внешностью? И Лин следила. Тратила последние деньги на красивое белье и обувь, каждый день брила ноги и подмышки, пользовалась целым арсеналом косметики и парфюмерии, лишь бы нравиться ему, лишь бы они не отдалялись.
Отдалились.
Когда?
Килли ведь не всегда был таким — моральным уродом, в которого превратили его большие заработки. Тогда, в самом начале, когда у него была своя автомастерская, а у нее привольная жизнь официантки, наполненная вечерами с подругами, пенным пивом и женской болтовней, они оба были другими. Нормальными. Встречались, мечтали о будущем, не тяготились отсутствием возможности набивать желудки гурманской едой, ценили общность интересов, обожали валяться на кровати и хохотать над дурацкими шутками, которыми раззвиздяйская башка Джордана вечно была полна.
Тогда он часто улыбался.
После — нет. Связался с оружием и начал все больше молчать, хмуриться. Полагал, что занялся «крутым» бизнесом, заматерел, но на деле скурвился, заржавел сердцем.
Прогнил.
Чужая беда еще никому не приносила счастья, а оружие — это беда. Так считала она, но не он. И начались ссоры.
«Отвали, Лин… Не читай мне нотаций… Ты можешь просто помолчать, Лин?»
Дальше хуже.
«Где моя жратва? Не твое дело, почему задержался. И я устал… Дай мне поспать».
Отвали, отвали, отвали. Слишком много «отвали».
Незадолго до сегодняшнего дня Белинда уже знала, что они разойдутся. Они потеряли что-то важное — соединяющую их нить. Она не знала, какие именно слова прозвучат в конце и когда. Кто их скажет — он, она? Сказал он — жестокие, обидные, болезненные.
Интересно, а она красивая — его новая пассия? Большую ли квартиру он купил? В каком районе?
Мысли текли, и остановить их было невозможно. Темный потолок, занавешенный оконный проем, черный прямоугольник выключенного телевизора; несмотря на усталость, сон не шел — с новой силой заметались в голове страхи: а если он уже обнаружил пропажу? Администратор выдаст ее, не задумываясь, — Джордан умеет быть обаятельным и убедительно врать. Баба в магазине тоже ее запомнила…
Давила стенами незнакомая и неуютная комната. Давило ощущение отеля — холодного чужого дома с рядом дверей и похожих друг на друга, как две капли воды, номеров. Здесь было противно жить — на данном этапе ей было бы противно жить везде…
— Это внутри, Лин… Ты сама виновата. Ты сама совершила то, от чего теперь бежишь. Он все еще мог бы быть твоим, если бы ты больше молчала, чаще поддерживала его и улыбалась.
Но она не могла улыбаться: улыбаться означало наступать себе на горло всякий раз, когда хотелось сказать гадость. Нет, не гадость — правду. В последние недели Килли не улыбался тоже — только когда выпьет. А пил он все чаще — дорогое вино, коньяки, портвейны. Он почти что сделался алкоголиком, но она терпела, потому что пьяный он вдруг делался добрым и как будто снова любил ее.
— Дура. Ты всегда была полной дурой — верила его лживым словам, но не верила собственному сердцу.
— Заткнись.
— Я-то заткнусь. Только ситуацию уже не исправить.
— Тогда какого хрена меня теперь пилить? — вопрошала она внутреннего ментора, постоянно изводившего ее упреками.
— Если сейчас не пилить, ты так дурой и останешься…
— Что ты пилишь? За что?
— Потому что все могло быть иначе…
Могло… Могло… Могло. Белинду начинали душить слезы.
— Ты сама виновата.
— Уже слышала.
— Дура…
Сраный подселенец в ее голове вновь принялся за любимую работу — изводить, насиловать логичными доводами, упрекать. Сколько же можно? Зачем? Как остановить мысли? Она не виновата, не виновата, не виновата… это все Килли!
— Конечно, на другого проще свалить…
Лежа в холодной постели, не способная ни заснуть, ни остановить поток изъедающих душу мыслей, Белинда накрыла голову подушкой и зажмурилась.
Хватит. Хватит! Хватит!!!
Снаружи молчал город Ринт-Крук. Снаружи монотонно капало.
* * *
Это случилось в два… в три ночи?
Она не слышала ни того, как снаружи подъехала машина, ни того, как отошел в сторону хлипкий язычок дверного замка, — измотанная, слишком крепко заснула. А проснулась уже тогда, когда в темноте с нее вдруг резко сорвали одеяло, дернули за плечо, стащили за руку на пол, а после сразу же ударили по лицу — Белинда вскрикнула, осела, почти мгновенно ослепла от боли.
— Думала удрать, сучка?
Килли!
Ее сразу же начали пинать. Она стояла на четвереньках возле кровати, хрипела, сипела и, чтобы не распластаться по полу, силилась держаться, опираясь на ладони. А удары сыпались один за другим — по голове, по ребрам, по бедрам, коленям, в живот — страшные и без перерыва.
— Деньги мои присвоила, тварь? Решила, что и тебе причитается, Лин? А вот и нет! Нет, слышишь, тварь? Ни цента тебе не причитается!
Белинду тошнило от ужаса. Килли был не просто пьян — он был не в себе. В комнате находился кто-то еще, но она не видела, кто именно, — его друзья? Перед глазами плавали пятна, в голове расцветали адские маки, от каждого нового пинка желудок превращался в камень и грозил вывернуть скудный ужин на ковер; из носа полилась кровь.
Только бы не сломал что-нибудь… Ребра, зубы…
— Видали, как побрилась? И раньше была не красавица, а теперь так вообще… тьфу!
Джордан в свете ночника разглядывал и грубо вертел ее стриженую голову, насмехался прямо в ухо.
— Думала, не разгляжу на камерах? Не узнаю? И не разглядел бы сразу, но ты прокололась, сучка. Ты, как всегда, прокололась — ты позвонила Кони! Полагала, не отслежу чужой телефон? Дура! Дура! Ты всегда была дурой!
И ее вновь принялись пинать — поплыла перед глазами комната.
Он был пьян, он был зол, он жаждал ее крови, а потом бил не для мести, а на убой. Не способная более ни слышать насмешки, ни даже толком различать интонации голоса, Лин молилась только об одном — лишь бы не убили. Ей не хочется, совсем не хочется закончить жизнь в этом номере, лежа в луже собственной, въевшейся в выцветший ковер крови. Не здесь, не в Ринт-Круке, не сейчас…
Только не убей, не убей…
— И еще и потратить часть успела…
При каждом касании носка его ботинка Белинда мысленно визжала от ужаса, ожидая, что сейчас — вот прямо сейчас — внутри треснет и вопьется в плоть одна из костей… И тогда все — внутреннее кровотечение, тогда она не сможет двигаться, тогда навсегда, быть может, останется калекой. Холодно. Ей почему-то становилось все холоднее — открыта дверь? Воображение играло с ней злую шутку — это все не с ней, это сон, ужасный сон… Вот только во сне не бывает так больно, она бы давно уже проснулась. И тогда в мозг заново врывалась реальность — ее нашли, догнали, ее сейчас убьют.
— Не бей…
— Что?
— Не бей!
— Сипишь еще, пакость мерзостная? А не сипела, когда больше штуки баксов потратила? Сама зарабатывала их?
— Не бей…
К этому времени она уже лежала на полу с разбитым ртом, носом, отекшими веками и распухшим, как ей ощущалось, телом. От боли ни вдохнуть, ни выдохнуть, а запал Килли все не спадал, хотя теперь он ее уже, кажется, не бил — зло перебрасывался фразами с друганами, решая, что делать дальше — оставить в живых или прикончить?
— Она нас знает. Донесет…
— И пусть доносит. Кому ей доносить?
— Сама вернется, чтобы мстить. Бабы — они такие…
И громкий хохот сразу после.
— Бабы? Да ты посмотри на эту бабу — это месиво! Она уже не встанет!
— Ну, смотри. Сам знаешь. Я б ее прикончил…
В какой-то момент прямо над ее пульсирующим ухом раздался звук, которого Белинда боялась больше всего на свете, — щелчок взведенного курка. Со стоном она скрутилась на полу, прижимая ладони к окровавленному лицу, попыталась поджать колени к животу, раствориться в этой ненавистной комнате — не быть, не жить, не существовать.
Как все свелось к этому? Как она очутилась в подобной ситуации, ведь о таком пишут желтые газеты и показывают второсортные каналы — когда мужчина бьет свою женщину… Такого не бывает на самом деле, не должно быть, нет — они ведь любили друг друга…
— Килли…
— Что, моя лапочка? Что-то хочешь мне сказать?
Близкий шепот, радостный. Шепот совсем не того человека, которого она когда-то знала.
— Я ведь…
— Что, моя хорошая?
— Я ведь… — горло жгло огнем; легкие заходились шершавым кашлем, — тебя…
— Что — меня?
— Любила…
— Да что ты? И потому сперла мои деньги?
— Наши…
— Наши?!
Он хохотал нечеловечески, и не единый звук в этом смехе не предвещал ей пощады.
— Килли… не убивай…
Тишина. Гробовое молчание.
— Не убивай… — одинокий и жалкий сип, никем не услышанный во Вселенной. Где же Создатель? Где же его помощь, когда она так нужна? Где… кто-нибудь?
Еще никогда в жизни ей не было так больно — мучительно, смертельно, до желания орать на весь свет: «Мне больно, мне больно, разве вы не видите, мне больно!»
Пусть все кончится.
Собственное тело более ощущать не хотелось — разбитое, чужое, страшное. Пусть все просто кончится. Лишь бы только все ушли, оставили ее в покое — не ее более — жуткое и страшное, как он сказал, месиво. Месиво, которое когда-то было человеком, женщиной. Еще этим утром нормальной женщиной.
Почему нельзя провалиться в беспамятство? Почему нельзя отключить разум хотя бы на пороге смерти?
Она лежала и дрожала, отхаркивала и захлебывалась собственной кровью, дергалась от спазмов и желания блевануть — она хотела тишины. Спасительной тишины, мягкой и теплой.
— Килли, ты еще долго?
Почему он стоял над ней? Почему не стрелял? Наверное, в собаку стрелять проще — она ведь теперь избитая собака — переломанная и выброшенная на помойку.
— Не… уби…вай.
Губы не шевелились, голос наружу не шел.
Минуты тишины. Минуты покоя, но не того, о котором она молилась, — зловещего покоя перед финальной чертой. Скрип чьих-то шестеренок, принимаемое решение, тик-так, тик-так со стены, скользящая по чужой черепной коробке в виде окончательного вывода пустая и равнодушная мысль: Оставить. Убить. Оставить. Подарить жизнь.
Убить.
— Да пошла ты!
И она заплакала. Беззвучно, одними глазами, голой израненной душой.
— Живи. Тварь. В назидание. Я добрый сегодня, видишь? Видишь?!
Белинда не видела.
Когда комнату покидали, она лежала на полу, зажмурившись, сжавшись в единый комок нервов и соплей, — «месиво — не человек», — и медленно соскальзывала разумом в небытие.
Глава 3
На холме Тин-До.
Где горные пики сливаются с небом.
Он мог смотреть на нее часами — на плавную линию шеи, на высокий идеальный лоб, на то, как выбившись из прически, темный локон спадет на глаза и пробудет там ровно до тех пор, пока его мягким жестом не вернут обратно. Он мог пить ее изображение глазами, ласкать его взглядом, вызывать в памяти любую, самую мелкую деталь и, сидя в залитом солнечным светом кресле, любоваться ей до бесконечности. Она была прекрасна в его воображении точно так же, как и наяву.
Мира — Любовь, воплощенная в теле женщины.
Белое хлопковое платье льнуло к ее фигуре, обнимая, складки на юбке колыхались в такт шагам неслышной музыкой, даже ковер прогибал ворсинки под ее стопами с благодарностью — млел, когда она касалась его.
Мира. Он любил ее настолько же сильно, насколько и ненавидел, ибо она являлась его полной противоположностью — Любовью, — тогда как сам он был полным ее отсутствием. Мужчиной-чернотой, отсутствием Света, Стыдом, Мужчиной-Смертью. И звали его Мор.
— Что печешь на этот раз?
— Крендельки.
— Сахарные, с пудрой?
От ее улыбки у него сосало под ложечкой — ни одна другая улыбка не проливала на мир столько света, сколько ее. И всегда бесконечно вкусно пахло в ее доме: свежими цветами, скошенной луговой травой, заглянувшим в окно гуленой-ветром, немножко корицей и ванилью, растущими под окнами розовыми кустами. И все вместе эти ароматы рождали в сердце ощущение настоящего уюта — покоя, в котором хотелось течь, наслаждаться, быть.
Мор удивлялся ее совершенству, как удивляется скульптор, однажды слепивший Богиню. Мира и являлась Богиней, вот только лепил ее не Мор — ее лепил сам Творец на радость людям. А его он слепил в противовес ей, дабы сохранить Вселенский баланс, — такого же идеального, лишенного света мужчину.
Шутник.
Но Мор не был в обиде — он наслаждался собственной сущностью: полным отсутствием вины, сострадания, самобичевания, обид. Он никогда и ничем не тяготился, не испытывал угрызений совести, не терзался депрессивными муками, он вообще ничем не страдал. Ничем, кроме способности любить. И здесь, рядом с Мирой, где по праву и находилось его место, хотел он того или нет, Мор чувствовал себя целым. А так же иногда задавался вопросом, насколько приятно сие соседство совершенной женщине, однако вслух его никогда не задавал — ответа ведь не существовало.
— Хочешь? Свежие.
Бисеринки сахара на поверхности остывающего теста, тарелка с затейливой каймой; плавный танец ласкаемой с флиртующим сквозняком занавески; на подоконнике этого дома будто расселись вместе самые славные летние деньки. Они сидели на нем, болтали невидимыми ногами в солнечных сандалиях, шелестели зелеными кронами и цвели колокольчиками, и Мору казалось, что с улицы вот-вот позовут искупаться в речке — бежим, мол, чего сидишь? Вода прохладная. И когда это случится, он забудет, кто он и зачем, скинет извечный и единственный черный костюм, сделается вдруг мальчишкой и побежит, помчится по лугу, догоняя других пацанят. И будут мелькать впереди их загорелые спины и острые локти, а ветер трепать выгоревшие от бесконечного пребывания на улице макушки…
— Мор?
Он задумался, замечтался, как часто случалось здесь, когда он садился в излюбленное кресло у окна.
— Здорово пахнет у тебя. Я задумался.
— Чаю?
Ее чай, как и ее глаза, всегда переливался искорками — вкусный, ароматный, в меру крепкий и удивительно глубокий по вкусу.
— Буду, — проворчал вечный сосед. — Ты же знаешь, я никогда не отказываюсь от твоих кренделей. А так же булочек, пышек и вообще всего того, что ты творишь в этой волшебной духовке.
— У меня обычная духовка.
— Да-да, у тебя все обычное.
— А разве нет?
Они бесконечно спорили, но не зло. Он старался ее поддеть, она лишь мягко улыбалась в ответ и никогда его не упрекала. Не терпела подковырки, не прятала обиду за беспечным выражением лица, но удивительным образом на самом деле никогда на него не обижалась. На то она и Любовь.
— Обычная? Обычные бабы не разговаривают на закате с цветами, не гладят их лепестки, не поют, поливая землю.
— Разве это удивительно?
— А разве нет?
Мира размешивала витой ложечкой в чае сахар — делала это неспешно и неторопливо. Она вообще никогда не торопилась, так как полагала, что не успеть попросту невозможно, ведь всему и всегда означено свое время. А если так, зачем спешить? «Спешка — это страх, — отозвалась бы она, постарайся он в очередной раз отпустить по этому поводу шпильку. — А когда доверяешь судьбе, значит, не боишься того, что что-что случится не вовремя. И спешить становится некуда».
И крыть было нечем.
В отсутствие других забот они часто выходили на крыльцо, садились в плетеные стулья — Мира ласкала пальцами страницы какой-нибудь человеческой книги, Мор, сцепив руки в замок, маялся бездельем — рассматривал ее идеальный, пышущий здоровьем сад, в котором днем сотнями красок буйствовали цвета, а ночью обнимали ароматы природы. И тогда над их головами светились в неведомой дали созвездия.
Они говорили о людях. Всегда. Их излюбленная тема. Почему одним хватает любви, чтобы совершить верный выбор, а другим, увы, не хватает. Всегда спорили и даже делали ставки на то, что в конкретном человеке победит в итоге (точнее, ставки делал он, она же просто качала головой). Люди, люди, люди… Они оба находились здесь из-за людей. Мира вела их к Свету, он пытался увести от света — доказать ей, себе и всему миру, что Любовь, увы, не правит всем. Иногда проигрывал, иногда выигрывал, почему-то часто испытывал смутное разочарование, когда оказывался прав, и даже чуточку радовался, когда права оказывалась она. Они — сотканные из противоположных энергий сущности, способные жить и в тонком, и в реальном мире, — были дарованы людям в помощь. Так считала Мира, когда ей удавалось кому-то помочь, а он насмехался, что это она дана им в назидание — «чтобы знали, какими идеальными могли бы быть и какими им никогда не стать». Но даже этой фразой не мог вывести ее из себя.
Однако сейчас был не вечер, а жаркий полдень и один из тех моментов безделья, когда можно прикрыть глаза и ни о чем не думать — покемарить, послушать, как гудят в траве за окном цикадные провода, почувствовать на щеке ласковое касание солнечного луча, ощутить на затылке любопытный взгляд далеких облаков, «повисеть» в пространстве.
— Мор, нам через час нужно идти. Женщина.
— Что — женщина? — спросил он, полусонный.
— Ей предстоит нелегкий выбор.
— Им всем предстоит нелегкий выбор. Не сейчас, так завтра.
Брюзжать он любил почти так же сильно, как и бездельничать.
— Через час она будет на мосту — оттуда расходятся ее линии судьбы.
— Пусть прыгнет с него, и делов-то.
— Мор.
— Что, Мор? Да пойду я, пойду. Но ведь еще через час?
Он приоткрыл веки лишь до щелок, чтобы убедиться, что Мира уже там — мысленно уже рядом с несчастной.
— Хочешь отговорить ее прыгать?
— Она не прыгнет.
— Тогда не пойдем?
— Пойдем.
Он вздохнул. Перед походом нужно будет снова поесть крендельков.
Любовь в очередной раз надеется победить. А тьма попробует не дать свету просочиться наружу — обычная битва, обычный спор. Обычный день.
Ринт-Крук.
Под штанами и ладонями отсыревшие доски моста; внизу река. Журчала, булькала на перекатах, несла вдаль прозрачные и холодные воды, облизывала укрытые туманом берега.
Белинда слепо смотрела вниз и мерзла. Она мерзла давно, все время, всю жизнь, вот только ощутила это только теперь — сидя на старом, забытом Создателем мосту, затерянном меж двух безымянных гор.
У реки нет ни прошлого, ни будущего — есть просто поток, который несется из ниоткуда в никуда, чтобы когда-то и где-то зайти на круг — однажды испариться, пролиться дождем, вернуться в землю и из подземного источника вновь стать ручьем, а после рекой. Безымянной рекой в безымянном месте. Бессмысленно. Бесконечно. Пусто, холодно.
У нее тоже нет ни прошлого, ни будущего. Есть просто Белинда — не разум, — неспособное мыслить тело. Два глаза, две руки, две ноги… Разбитый нос, куча синяков, саднящие ребра и кровоподтеки на лице.
Лин едва помнила, как добралась сюда. Сложнее всего было встать, чтобы попить воды, — ванная казалась далекой, как противоположный океанский берег, а разбитые ладони опухли так, что она едва ли могла на них опереться. Пришлось терпеть — дрожали колени, плавала перед глазами комната, болело горло.
Каким-то непостижимым образом Килли ничего не сломал ей — специально рассчитывал силу ударов? Вряд ли — просто повезло. А, может, сломал, но она пока из-за шокового состояния этого не ощутила. И не хотела ощущать, как не хотела больше думать. Зачем поднялась с залитого собственной кровью ковра, для чего? Почему не умерла? Куда теперь, куда? Белинде не хотелось более ни жить, ни существовать — даже злобный, как осенняя муха, мозг вдруг отключился и перестал задавать свои бесконечные изводящие вопросы. Так легче. Пусть так будет всегда — тишина в голове, тишина в сердце, отсутствие каких бы то ни было чувств.
Кажется, река потихоньку смывала боль, или же ее скрадывал холод.
Как быстро человек способен замерзнуть до смерти? А растерять последние силы от голода?
Вода под мостом журчала равномерно, даже ласково. Шумели вокруг сосны, поскрипывали стволы, и единственным сухим местом в округе оставались лишь ее глаза.
О чем плакать? Зачем?
Просто одна на мосту, просто избита, просто жизнь не удалась. Без денег, без дома, без тепла внутри. Плачут — это когда есть о чем. А если уже все потеряно, не плачут. Поздно.
Менее всего ей хотелось думать о том, что будет дальше, — вообще принимать какие-либо решения. Хорошо, когда пусто и когда не надо решать. Хорошо быть безымянным человеком, которому некуда идти.
Крохотная оставшаяся в живых часть Белинды страшилась собственного состояния — нужно как-то ожить, вновь почувствовать эмоции и прилив сил, хотя бы разозлиться на того же Килли, но эмоции не шли. Внутри нее молчал проржавевший и лишившийся бензина мотор — пытаешься завести его — чух-чух, а дальше полный штиль. Ни искры, ни дымка, ни скрипа шестерней. И плакать хотелось не глазами, а сердцем — Джордан исполнил высшее предназначение — не убил ее тело, но убил душу.
С тихим стоном Белинда накренилась вбок и обняла шершавую и влажную опору перил, прижалась к ней щекой, неверным движением стерла со щек дождевую морось. На секунду допустила слабовольную мысль — а если качнуться вперед? Хватит ли высоты?
Хмуро взирал на сидящую на мосту женщину дикий и хвойный Ринт-Крук; монотонно плескала внизу вода.
Она заснула. Или просто смежила веки?
Очнулась от того, что кто-то находился рядом — люди? Не услышала шагов… стыдно. Сейчас к ней пристанут с глупыми расспросами — девушка, вам плохо? Если вообще опознают в ней девушку. Белинда вновь прикрыла глаза — пусть все просто уйдут, оставят ее в покое, позволят мерзнуть здесь в безмыслии и далее. Пусть она станет для всех невидимкой, пусть…
— Это точно женщина?
Вопросил слева от нее мужской голос, и Лин вздрогнула, а после одеревенела — превратилась в продолжение моста.
Она женщина — да, — только избитая, стриженая и поломанная. Уходите, уходите все…
— Женщина, — подтвердил незнакомый мягкий голос. На этот раз справа от нее. Женский.
Уходите!
Не хотелось поворачиваться, не хотелось видеть вопросительных и сочувствующих взглядов и совсем не хотелось раскрывать рта. Уходите…
Почти минута тишины; шум сосен, бульканье реки, плеск волн у пологих берегов.
Ну, где он, вопрос — вам плохо? Ей плохо — разве не видно? И компания сейчас нужна меньше всего. Почему тихо? Все уже ушли? Или чужаки ей только померещились?
— Пять путей, — вновь произнес женский голос, и Лин едва не застонала — гости так и стояли рядом. Или сидели? Судя по звуку, они сидели рядом с ней, с разных сторон, и что-то обсуждали. — Пять возможных вариантов развития событий. И четыре из них заканчиваются ее смертью.
— Вижу.
— Хочешь уехать?
Сквозь полусонную дымку Белинда неожиданно поняла, что последний вопрос обращен именно к ней.
Уехать? Хочет ли она уехать? Куда?
Господи, ты беседуешь с незнакомцами из собственного воображения. Здесь никого нет. Тебе мерещится!
А ведь ей и правда лучше уехать. На первом же автобусе, как только доберется до вокзала. Интересно, отыскал ли Килли заначку, припрятанную за телевизором? Если нет, у нее хотя бы есть деньги на билет. Лин временно забыла о галлюцинациях и принялась нехотя размышлять о будущем. Но не успела толком начать, как чужой диалог спугнул первые связные мысли, словно стаю ворон выстрел.
— Ей нельзя уезжать.
— Путь катится.
— Если поедет в Доринг, там наткнется на завсегдатаев из бара «Трур», завяжется драка. В ответ на словесные оскорбления, они пырнут ее на улице ножом — фатальный исход.
— Это ее выбор.
— Но у нее есть еще несколько.
— Пусть делает любой — это ее жизнь, ее решения.
— Но мы здесь затем, чтобы помочь ей сделать правильный выбор.
— А какой он — правильный?
— Там, где она останется жива.
— А нужно ли?
— Нужно.
— Ну, тогда ты и наставляй. А я не против, если она помрет.
Белинда нервно сглотнула, не удержалась, открыла глаза и медленно, подспудно ожидая, что рядом окажется пусто, повернула голову вправо — она бредит, просто бредит. Свихнулась от наступившей на голову подошвы Килли…
Но рядом сидела женщина. Очень странного вида: не молодая и не старая, одетая в легкое белое платье, с узлом темных волос на затылке и будто бы чуть прозрачная. Лин проморгалась — в глаза словно засыпали песок, — присмотрелась к незнакомке внимательнее. Та созерцала речные перекаты.
— Не уезжай, — печально попросила одетая не по погоде дама, — иначе ты захочешь мстить. Убедишь себя, что это единственное, ради чего стоит жить, но это не так. Месть всегда ведет к смерти мстящего — ты лучше этого. Сильнее. Я вижу.
Лин сглотнула еще раз — на этот раз шумно. Она сходит с ума. Сидит здесь на мосту и слушает не то призраков, не то собственные бредовые галлюцинации. Рассматривает их, внимает, даже силится думать над их вопросами — все, крантец, крышка, она окончательно свихнулась после побоев.
А незнакомка, тем временем, повернулась, взглянула Белинде прямо в глаза, и той вдруг стало тепло, как никогда до того — робко, светло, удивительно ласково на душе. Будто и не было никогда расставания с Килли, дальнейшего побега, Ринт-Крука и страшной ночи. А мост — это просто сон, в котором к ней пришла… мама?
Белинда поморщилась — что за странное слово? Вхолостую щелкала память.
Кто такая ма…
— Найди своего козла, девка, и отомсти ему.
Бритая голова дернулась — Белинда, ощущая боль в шее, резко развернулась влево и наткнулась взглядом на не менее странного, нежели первый субъект из ее воображения, чужака — одетого в черный костюм мужчину. Почти лысый череп, чернее черного глаза, тонкие неприятные губы, неровная, изъеденная давней оспой кожа на лице. Лин сглотнула.
— Ты ведь хочешь отомстить?
Она не знала по поводу «отомстить». Она пока вообще ничего не знала — что это за люди? Кто они такие? Почему сидят рядом с ней и рассуждают о странных материях, которые, судя по всему, включают в себя элементы ее жизни?
— Оставьте… меня одну.
То была первая фраза, которую она сумела сипло выдохнуть вслух.
— Видишь? — мужик, кажется, обрадовался. — Пойдем, Мира, нам здесь нечего делать.
Мира. Какое красивое имя для красивой женщины. Интересно, ей не холодно?
— Лин, — незнакомка вдруг обратилась к Белинде по имени, и по позвоночнику последней пробежала волна холодка — откуда они знают, как ее зовут?
— Нам действительно пора. Время с каждым человеком у нас ограничено, но послушай меня и все запомни: уезжать из Ринт-Крука тебе нельзя — каждый из четырех путей закончится для тебя бедой. Где-то раньше, где-то позже. Не те места, не те люди, не те мысли приведут тебя к гибели, и месть приведет к ней быстрее всего. Позабудь о Килли, прости его.
Простить? Она знает и его имя?! Откуда…
Если бы у Белинды были хоть сколько-то длинные волосы, в этот момент они бы точно встали дыбом, но рта раскрыть она не успела — Мира вещала мягко и быстро.
— Доринг, Касл-Эдинг, Ротсборо или обратно в Пембертон — то все тропы в никуда. И есть лишь одна, которая выведет тебя к свету, — монастырь на холме Тин-До.
— Монастырь? — ужаснулась Белинда и на секунду позабыла о том, что беседует с призраками. — Я не хочу… в монастырь.
Ей моментально представились монахи, одетые в защипнутые на плече простыни, точки на их лбах, всюду смиренный дух, жесткий, почти тюремный уклад жизни, заведенный настоятелем, и полутемные пустые кельи. Остаток жизни в молитвах? Ну уж нет — лучше смерть.
— Там учат бою, дура, — раздался язвительный голос слева. — Научишься драться, отомстишь своему мудаку.
— Мор, — негромко упрекнула собеседника соседка и вновь повернулась к бритой девушке. — В Тин-До не попасть просто так, но ты покажешь руку…
Тыльной стороны ладони Белинды мягко коснулся чужой палец, и на коже Лин всего лишь на секунду высветился рисунок, похожий на сложную кудрявую звезду. Высветился на мгновенье и исчез.
— Тебя примут.
— Я не хочу…
— Мира, пора.
— Уже уходим. Помни: Доринг, Касл-Эдинг, Ротсборо, Пембертон — смерть. Тин-До — твоя жизнь. Долгая…
— И счастливая, — крякнул уродский мужик в костюме. — Бывай, девка. И не слушай Миру — реши, что мы тебе привиделись. Мотай в отель, собирай вещички и назад к своему козлу. Оторви ему яйца — мир сделается чище…
— Тин-До.
Эхом послышалось справа, и внезапно Белинда обнаружила, что сидит одна на мосту. Знакомо бормочет внизу река, гуляет в кронах сосен ветер, все так же цепляются за вершины гор рваные облака. Сырость, туман, влажные доски под ладонями, и… рядом никого.
Тин-До?
Какой еще Тин-До?
Да она екнулась мозгом. От голода, от холода и того, что слишком долго просидела околевшим задом на мокром. Черт, ей пора валить. Пока не стемнело, пока она окончательно не окочурилась от непогоды, пока ей не привиделся кто-нибудь еще — кто-нибудь похуже поганого мужика с тонким ртом и этой странной, одетой в белое платье Миры…
Поднимаясь на ноги, Белинда изрыгала проклятья.
* * *
— Вам нужна помощь? Позвать доктора?
Плещущееся в глазах администратора сочувствие не вызывало ничего, кроме гнева, — наверняка это он сообщил Джордану номер комнаты новой постоялицы.
— А у вас есть больница?
— Очень маленькая. И всего один доктор. Я могу ему позвонить.
— Не нужно.
— Но вы… — администратор неловко умолк. «Плохо выглядите», — читалось по его глазам.
Она и сама догадывалась, что выглядела ужасно. И чувствовала себя еще хуже, особенно, когда этот… хмырь после того, как сдал ее, демонстративно проявлял деланное сочувствие.
— Я сейчас занесу вам ключи. Я уезжаю.
— Как знаете.
«Я хотел помочь. Я всего лишь хотел помочь», — витало в темном, пропахшем старыми коврами холле.
«Уже помог, — мысленно процедила Белинда. — Сучок».
Пропитанная страшными воспоминаниями, каждая вещь в комнате вызывала отвращение. Вот угол кровати, о который она ударилась головой, вот подушка, которой она накрывалась до прихода Килли, пытаясь унять в голове страшные мысли, чуть дальше темная ванная, куда она так долго не могла добраться, чтобы попить. Кровь на ковре, если не присматриваться, можно было принять за пролитое вино — пусть ее оттирают другие.
Грудная клетка, когда Лин подтащила табурет к телевизору и забралась на него, болела так, будто ночью по ней проехался каток — стотонный такой каток, — увесистый и беспощадный.
«Наверное, ребро все-таки треснуло».
О себе теперь почему-то думалось бездушно, как об оболочке. Не хотелось ни смотреть в зеркало, ни вообще представлять, что когда-то Белинда нормально выглядела.
Еще вчера. Вчера утром, когда у нее болтались по плечам волосы, под глазами не синели фингалы, а вдыхать можно было, не корчась от боли.
Какая страшная ночь… Поганая. Самая жуткая ночь в ее жизни.
Но все уже позади — как-то, когда-то оно переживется.
Когда пальцы нащупали спрятанные за телевизором банкноты, настроение, как птица с перебитым крылом, чуть взлетело, но тут же рухнуло вниз — вчера в рюкзаке лежала пачка денег. А сегодня осталась лишь одна заначка. Жалкая, как сама Лин.
Дура ты. Нужно было ехать в другой город, мотать отсюда, как можно скорее. На что ты надеялась? На удачу? Какая, в жопу, удача может быть у идиота?
Подселенец «включился», продрал глаза и ожил.
Жаль, что он не умер, не получил носком ботинка Джордана по виску; внутренний монолог Белинда не слушала. Ей срочно требовалось уехать отсюда — из ненавистного места, от ночных кошмаров, оттуда, где не приключилось ничего, кроме очередного несчастья.
На вокзал. На первый автобус. И срать она хотела на жителей Ринт-Крука, на матерящегося при виде пятен на ковре администратора, на пропитанные так и не узнанной ей историей достопримечательности хмурых холмов.
Дождь продолжался почти сутки. То принимался стучать по вычищенному уже до блеска асфальту, по черным тротуарам, по утопленным в лужах хвойным иглам, то вдруг уставал и брал передышку, и тогда в воздухе висела похожая на распластавшееся у земли облако плотная морось, в которой от изобилия влаги становилось трудно дышать.
За последние двенадцать часов дождь достал Лин до колик. Сырая кофта, сырые штаны, сырой рюкзак — ей казалось, что она медленно превращается из человека в земноводное: еще чуть-чуть, и на шее раскроются жабры.
Здание вокзала пустовало как снаружи, так и внутри. Узкие и вытянутые окна, ряд белых металлических кресел с испещренными, как дуршлаг, сиденьями; пыльное табло-вертушка на дальней стене не работало — на нем застыло число трехнедельной давности. Исправно тикали, впрочем, круглые, подвешенные справа от табло часы — стрелки на них показывали немного за полдень.
Касс нашлось три, но работала только одна; Белинда, чавкая мокрыми носками в кроссовках, подошла к пластиковому оконцу, оканчивающемуся облупленным поддоном для денег, бросила рюкзак у ног и порылась в карманах. На нее из-за прозрачной перегородки взглянула коротающая время за чтением журнала кассирша.
— День добрый. Куда едем?
Спросила равнодушно, но как-то едко, отчего Лин вдруг ощутила себя жертвой городка, из которого еще никто и никогда не уезжал, — психоделическое ощущение дешевого триллера.
— Добрый. Во сколько и в каком направлении отходит ближайший автобус?
— Ближайший? В два, до Пембертона.
Нет, обратно к Килли однозначно не хотелось. Даже если они никогда не столкнуться вновь на знакомых улицах, Лин ежеминутно будет ждать взгляда в спину.
Вдруг она встретит общих знакомых, и ему доложат? Лучше не рисковать.
— А другие автобусы? Куда?
Тетка в сером жакете и дешевыми стекляшками в ушах продолжала смотреть в журнал — видимо, нехитрое расписание держала в голове. Отозвалась монотонно, как выдавший заложенную в мозговой процессор фразу робот:
— В пятнадцать тридцать автобус на Касл-Эдинг, в шестнадцать двадцать на Ротсборо, в семнадцать ноль пять на…
— Доринг?
Произнесли они одновременно, и невидимая шерсть Белинды вновь встала дыбом.
«Четыре пути, и каждый из них заканчивается твоей смертью», — всплыл в голове голос призрачной Миры — той самой Миры, которую, как Белинда убедила себя, направляясь обратно в отель, никогда не существовало.
«Если поедет в Доринг, там наткнется на завсегдатаев из бара „Трур“,… пырнут ножом… — фатальный исход».
Фатальный исход. Фатальный исход. Фатальный исход.
Мысль кружила, как черная ворона над будущей могилой, и Белинда хрипло спросила:
— А там есть бар «Трур»?
Кассирша оторвала взгляд от глянцевых страниц.
Скажи, что нету. Скажи, что не знаешь, скажи…
— Есть, — в прозрачных кубиках-сережках преломлялись, исторгая на поверхности разноцветные искры, лучи от боковой лампы-стержня. — Есть. И «Трур», и «У Эдди», и «Три оленя». Туда все наши ездят напиваться. Здесь-то алкоголь купить негде — закон местного управляющего.
Лин едва могла нормально дышать — сердце глухо хлопало пульсом, как калитка на сквозняке.
— А еще куда-нибудь есть автобусы? Чтобы не туда… куда вы уже сказали.
Не могла эта галлюцинация на мосту оказаться настолько… правой. Не могла знать, что Белинда захочет уехать и купит билет в один из этих незнакомых городков. Или снова Пембертон.
«Не выбирай месть. Мстящий всегда умирает сам… Ты лучше этого…»
— Должны быть направления еще…
— Я все вам перечислила, девушка. Все. Ринт-Крук маленький, сюда приходит всего четыре автобуса в сутки. Если куда еще, то только пешком или на такси.
Рябью на поверхности болота колыхнулась надежда.
— А куда-то можно дойти пешком? — ты не дойдешь. — Или на такси? Куда можно на такси? Есть ли где-то ближайшие деревеньки?
Только бы не сбылось пророчество. Если Лин направится не в Доринг, Касл-Эдинг, Ротсборо или Пембертон, а сначала в какой-нибудь сраный поселок «Гнилой угол», то сказанное Мирой не сбудется. Наверное. Не должно. Ведь не должно?
— На такси вы доедете туда же — ближайших населенных пунктов, кроме перечисленных, нет. А вам мало?
— А пешком?
Взметнувшаяся ввысь надежда медленно угасала среди зловонных газов все того же болота.
— Пешком только лес вокруг. И холмы. Так билет вы будете брать или нет?
Белинда невнятно промычала, мотнула головой и отошла от кассы.
Не должно быть так, не должно. Кто бы ни вел с ней диалог на мосту — призраки или собственные галлюцинации, — они знали обо всем наперед.
«Не в Пембертон… Не выбирай месть. Четыре пути — четыре беды…»
И вновь знакомый пейзаж — тот же самый, на который она смотрела вчера, сойдя с автобуса: поросшие буйной хвойной гривой холмы, мелкий городишко, единственная, ведущая за поворот от парковки улица…
Что за напасть?
Шагая к вокзалу, Белинда была уверена, что уже через час — максимум через два — она снова будет сидеть в автобусе, чтобы прочь, чтобы вновь дороги, чтобы неизвестность. Но стоило кассирше озвучить названия тех же самых населенных пунктов, что и женщина-призрак на мосту, как всякая уверенность в правильности принятого решения рухнула. Проклятье. Над Лин как будто нависло проклятье.
Нет, она все еще может уехать. Наплевать на предостережение странных существ, купить билет, зло хохотнуть в лицо качающей головой судьбе, перекреститься и сделать шаг в пропасть, но… Но, достигнув одного из этих городов, не начнет ли она опасливо оглядываться по сторонам. Откуда ждать подвоха? Когда?
«Неправильные мысли, ситуации, люди где-то раньше, а где-то позже приведут к твоей гибели…»
А что, если пророчество все-таки сбудется?
Черт бы подрал этих незнакомцев — как будто Лин не хватало собственных сомнений. Что же делать?
До тошноты надоела мокрая одежда; от сигаретного дыма першило горло. А дождь все лил и лил. Ей бы поесть, просохнуть, ей бы поспать. Отдохнуть, чтобы без мыслей, чтобы по-настоящему — в первый раз за долгое время без самоупреков, без ощущения, что она вновь одна-одинешенька в целом мире. Ей бы. Просто. Поспать.
Клубились над головой, наползая друг на друга, будто соревнуясь, кто сможет опуститься ниже, мрачные облака; терялись в белесых лоскутах верхушки холмов. Через минуту на парковку въехало такси — салон, кутаясь в плащ, покинул немолодой мужчина. Быстро вытащил из багажника сумку, привычным и уверенным движением, будто выудил саблю из ножен, выдвинул длинную ручку, кивнул водителю и зашлепал кожаными ботинками по лужам к вокзалу. Прошел мимо Лин, не взглянув, лишь поморщился от дыма.
Да, этот знал, куда ехал. Был уверен в том, что делает, спешил.
Глядя на него, ей вдруг тоже захотелось стать уверенной в себе — бодро кивнуть, подняться, куда-то зашагать. Зная, куда.
Но беда заключалась в том, что она не знала — не знала, куда шагать.
Скрылся в здании вокзала незнакомец, покинуло, шурша мокрыми шинами, парковку такси, и Лин вновь осталась на улице одна. Вытащила, было, из пачки последнюю сигарету, покрутила ее в пальцах, с трудом сглотнула — горло саднило — и трясущимися руками засунула ее обратно.
Ей нужны еще сигареты. Ей нужно поесть. И еще полежать — она прескверно себя чувствовала.
Куда можно ехать в таком состоянии? Только к себе на похороны.
Нет, она не уедет из Ринт-Крука. Не сегодня. Сегодня она ляжет в постель — это снова обойдется ей в сорок три доллара, — задернет в паршивом и неуютном номере плотные шторы, натянет одеяло до самого подбородка и будет спать. Спать долго — пока не отдохнет, пока не придумает, что делать дальше, пока не почувствует себя хоть сколько-то лучше.
* * *
— Вы?
Администратор ничего не сказал ей по поводу грязного ковра.
— Я.
— Вам… номер?
Лин кивнула.
— Может, чаю?
Его глаза смотрели по-доброму. Даже, если он и был предателем, который накануне сдал ее Джордану, сейчас она нуждалась даже в липовой заботе, и потому кивнула.
— Мне бы еще поесть.
Она не стала добавлять, что у нее мало денег, хоть сразу же подумала о том, что с этого момента нужно жестко экономить, но, кажется, администратор все прочел по ее глазам.
— Мне принесут ужин. В семь. Я попрошу Риану приготовить на двоих. Тут, в подсобке у меня столик, места нам хватит — я позову Вас, хорошо?
— Спасибо.
Высокий неуклюжий мужчина в очках и с раздутыми от артрита суставами пальцев не стал спрашивать, какую именно комнату желает посетительница — коротко взглянул на доску позади стойки, звякнул металлическим колечком о дерево и выдал ключ с номером «один».
— В эту можно пройти из холла. Не нужно выходить на улицу. И чай я занесу вам через минуту, ладно?
— Конечно. Я буду признательна.
Оставляя мокрые следы на старом вышарканном паласе, Белинда побрела в указанном направлении.
Тем же вечером.
— Я не хотел. Я ему ничего не говорил — Вы мне верите? Но он сам посмотрел на доску с ключами, увидел, какого не хватает и… вышел за дверь. Я не думал… понимаете? Вы ведь у нас были только одна. Одна постоялица в этот день. Ринт-Крук маленький, я говорил.
Руки администратора, пока тот заваривал чай, дрожали.
— Ничего, — выдохнула Лин хрипло — взгляд ее упирался в тарелку с супом. В бульоне плавала разварившаяся вермишель, крупные куски картошки, ломтики моркови и веточки укропа. Суп пах вкусно, но аппетит все не приходил. А Дэнни — так звали администратора — старался не смотреть ей в глаза, чувствовал себя виноватым.
— Если бы я знал…
— Вы не знали.
— Я бы…
— Вы бы ничего не сделали. Не смогли бы.
— Я позвал бы на помощь. Может быть… Хотя бы.
— Бесполезно. Не важно. Бессмысленно, Дэнни. Не корите себя.
Он и так был к ней добр — незнакомый мужчина из незнакомого города. Отказался брать деньги за номер, за еду, все предлагал и предлагал посильную помощь — позвать доктора, набрать деньги на обратный билет домой — попросту не знал о том, что у нее больше нет дома.
А больница… Белинда много думала об этом после того, как проснулась в полутемном номере, лежа в кровати и чувствуя ноющую боль в груди. Ей нужна хорошая больница, дорогая — полное обследование, лекарства, наверное, много лекарств, а денег так мало — ей не хватит. Тысяча долларов — это очень мало, а врачебная помощь нынче стоит дорого.
— Пусть он Вас осмотрит — наш доктор. Он — неплохой специалист.
— Не нужно.
— Но Вы ведь…
— Я в порядке.
— Да.
Администратор грустно кивнул, поставил перед собой суп, взял ложку, повозил ей в бульоне.
— Вы ешьте. Там еще есть салат, второе. Я чай заварил.
Она ела. Не ощущая вкуса, продолжая размышлять о том, что, уехав отсюда, не сможет оплатить полноценное лечение, и, значит, придется там, куда она приедет, снять комнату и сразу же выйти на работу, чтобы накопить на жилье, на еду, а потом уже на докторов. Но как работать в таком состоянии? Замкнутый круг.
— Риана — моя знакомая, — Дэнни старался вести беседу ни о чем, чтобы хоть как-то заполнить тишину маленькой каморки, в которой помещался стол, два стула и один небольшой шкаф. Из-за занавешенного окна в приоткрытую форточку влетал пропитанный влагой воздух. Снаружи все еще капало. — Она готовит мне, добрая. Просилась сюда уборщицей, но я не взял — куда ей дополнительная нагрузка при больной пояснице? Я убираю номера сам. Как умею.
Теперь глаза не хотелось поднимать Белинде. Сменить бы тему, но на какую? Капал и капал за окном дождь.
— Скажите, а у Вас здесь всегда льет?
Долговязый мужчина улыбнулся.
— Почти постоянно в это время года. Нет, Вы не подумайте — Ринт-Крук замечательный, здесь бывает и хорошая погода, но больше летом. Весной тоже очаровательно — все цветет. А вот сейчас — осенью, — да, подтапливает. Но ведь тоже красиво.
Красиво? Может быть. Если есть сменная одежда, резиновые сапоги и добротный зонт. А еще красивее эти сырые вечера, вероятно, выглядят, если созерцать их изнутри маленького уютного коттеджа, сидя в кресле перед камином и потягивая горячий какао.
— А Вы давно здесь живете?
— Давно. Уже несколько лет. Переехал из шумного Пембертона.
— Не жалеете?
— Нет. Такой воздух!
Да, воздух действительно чудный, как будто даже целебный.
— Я покажу Вам окрестности, если останетесь.
Остаться? Зачем ей оставаться, где? На что жить? Устроиться в отель уборщицей? Всю оставшуюся на Уровне жизнь смотреть на строгие и неприступные холмы, ходить гулять к мосту, смотреть на реку? При условии, что сможет вылечиться и нормально ходить, а то ведь пока хромота. Нет, оставаться нет ни смысла, ни желания.
— Я не останусь.
Салат с крабовым мясом оказался, по мнению Лин, слишком жирным из-за заправки, а вот вареную картошку с котлетой она съела до последнего кусочка. И теперь чай — невкусный, горьковатый, но крепкий. Чай и тишина; перестук капель по подоконнику, скрип половиц под ножками стульев, неловкое молчание между почти незнакомыми людьми.
— А куда Вы теперь?
Куда?
И об этом она тоже долго размышляла. Корила себя на странное принятое решение, вновь изнасиловала себе мозг упреками, но сердцем знала: сделаю, как решила. Почему? Нет ответа. Может, потому что ей все равно? Потому что не важно, куда дальше, как и зачем.
— Я… Дэнни, я хочу у Вас спросить об одном месте.
— Спрашивайте. Расскажу все, что знаю.
— Холм Тин-До. Монастырь. Вы подскажете, как его найти?
Из-за стекол очков на нее взглянули крайне удивленные круглые глаза седого администратора.
— Они туда никого не пускают. Нет, Белинда, не подумайте, что я отговариваю, но этот монастырь — странная святыня за закрытыми дверями. И они не принимают паломников. И учеников, насколько я знаю, тоже.
Дэнни тер и тер линзы круглых очков носовым платком так тщательно, будто хотел сделать их в два раза тоньше. Смущался, нервничал, если смотрел на Лин, то вскользь, бегло, стараясь не выказать взглядом упрека.
«Сумасшедшая, зачем Вам? Кто Вам про него сказал?»
Нет, вслух этого не звучало, но Белинда читала вопросы по испещренному морщинами лицу — кто сказал? Никто. Призраки. А насчет того, что монастырь не упомянут в брошюрах для туристов, — так она об этом знает. Пролистала их все.
— Там… понимаете, туда очень сложно добраться. Мы и сами — жители Ринт-Крука — знаем об этом месте лишь теоретически. Там, вроде бы, живут монахи, но чем именно занимаются, кому молятся, нам неизвестно. Говорят, что, если на холм попробует взойти незваный гость, духи холма Тин запутают ему дорогу, хотя — опять же только теоретически, так как я сам не ходил — к монастырю ведет лишь одна дорога.
— Туда можно доехать?
— Доехать? Нет, что Вы. Только пешком, причем очень высоко. Тин-До — самый высокий холм в округе. А как, простите, Вы про него узнали?
Не удержался, спросил — пересилило любопытство.
— Рассказал кто-то. Не помню.
Белинда смотрела на пластиковый коврик-салфетку под тарелками — водила по той коротким ногтем. Рассказывать Дэнни про свои галлюцинации она не собиралась.
— А до самого холма далеко?
Полутемная комната, запах супа; качнулась на окне занавеска.
— Четырнадцать километров примерно. А оттуда тропа в гору.
— Высоко в гору?
— Да, высоко.
— Дэнни, Вы ведь хотели мне помочь? — администратор смотрел на нее с сочувствием и упреком одновременно — мол, хотел, но теперь Вы меня практически подставляете. — Вы можете найти того, кто довезет меня до холма? И помочь собрать в дорогу еду. Я заплачу.
Он печально кивнул. Затем отрицательно покачал головой:
— Платить не надо — я ведь перед Вами виноват.
— Вы не виноваты.
Дэнни ее не слышал:
— Таксист — мой знакомый. Он вас довезет. Белинда… Лин — могу я Вас так называть? Вы ведь понимаете, что ждать он…
«Не будет».
— А ждать меня и не нужно.
— Но Вы не сможете оттуда позвонить — на том холме нет связи. Не сможете вызвать такси, не сможете… вернуться.
Она смотрела не на него — мимо него. Молчала долго, затем произнесла без вызова, но и без сожаления — тихо, ровно:
— А я и не собираюсь возвращаться.
* * *
Мира и Мор.
Где-то далеко.
— Люди одинаковы во всех мирах. Злы.
Они застыли в углу темной комнаты. Горел на столе ночник, высвечивал на потолке витые тени от люстры и решетку от перил в детской кроватке. Лежала на диване бабушка, молодая мать качала на руках ребенка — качала уже долго, устала. Сын, когда его клали в кроватку, лишаясь ощущения тепла материнских рук, принимался хныкать — приходилось укачивать вновь.
— Они не злы, мор. Они просто устали.
— Разве это дает им право на злобу?
— Это страхи. А там, где страхи, любовь иссякает.
— Их страхи порождают их же собственное бессердечие. Люди везде одинаковы.
Принялась надрывно мяукать в коридоре кошка; бабушка обреченно вздохнула, молодая мать раздраженно поджала губы. Кошке хотелось на волю — хотелось свободы, гуляний, котов. Гормоны.
— Тань, может, в коридор ее?
И тихий шепот в ответ:
— Может быть, мам. Достала уже. Постоянно будит его, — кивок на спящего на руках сына, — дура пушистая.
— И меня будит. Ночами из-за нее спать не могу. А днем устаю сильно, мне бы хоть ночами высыпаться.
Кошка на какое-то время унялась, будто услышала, что речь ведут про нее. Тикали на полке квадратные маленькие часы — стрелки показывали приближение полуночи.
Ребенок беспокойно ворочался; тихо злилась мать, злилась бабушка. Такими же глубокими, как тени в кроватке, были тени под их глазами — усталость, усталость, сплошная усталость: маленький ребенок — это такая забота, такая ответственность. Стараешься, стараешься, а все будто против тебя — лай собаки за окном, голоса пьяных с лавочки. Еще эта кошка. Только усыпишь маленького, и тут эти бесконечные «мявы».
— Мира, зачем мы здесь?
Обитатели квартиры гостей не видели — незачем.
— Если им не хватит любви, они выбросят кошку в коридор, и она потеряется. Утром откроют дверь, чтобы запустить ее, а кошки нет — убежит.
— И?
Мира с грустью смотрела на молодую, одетую в халат босоногую мать.
— Я хочу посмотреть — может, им хватит. Ведь они не злые, Мор.
— Ага, как же, — крякнули в ответ.
— Их просто душит чувство вины. Они стараются для сына, делают все для того, чтобы тот рос счастливым, пытаются обеспечить ему покой, а все вокруг, как им кажется, против них.
— И поплатится за это кошка? Зачем было брать?
— Ее любили.
— Раньше. Но не любят сейчас.
— Любят. Только любви не хватает там, где есть страхи. Если сын снова проснется, мать подумает, что плохо качает его, что виновата, что она — плохая мать. Что не может обеспечить ему тишину. Но мать не виновата. И кошка тоже. Никто никогда не виноват.
— Ты всегда их защищаешь.
Мор не мог понять, зачем они сунулись в эту квартиру, ведь тем недавним прямым вмешательством на мосту они лишили себя права на другие вмешательства на длительный срок. Квота. Нельзя напрямую вмешиваться в решения людей — это чревато. А тут снова поход, эта квартира, надрывно орущая кошка, которая в этот самый момент вновь начала басовито мяукать в коридоре.
— Мам, вынеси ее, а? Пусть посидит ночь за дверью.
Момент икс. Принятое решение — решение не в пользу кошки; душевного света на всех не хватило.
Заскрипел диван; бабушка спустила ноги на пол, тихонько обулась в тапочки, хмурая, поджала губы.
— Сейчас найду ее.
— Все. Посмотрела, убедилась? Пойдем отсюда — мы все равно ничего не можем сделать, Мира, — шепнул Мор. — Пойдем. Чего стоишь? Ты не можешь вмешаться и не можешь им помочь.
— Не могу, — Мира грустила, — но я хотя бы могу рассказать кошке о том, что люди выбросили ее не со зла. О том, что им просто пришлось выбирать.
— Угу, из-за собственных стрессов.
— Пусть так. И еще я хочу помочь ей пойти в ту сторону, где для нее найдется новый хозяин.
— Мира, у нас квота.
— Я не вмешиваюсь в жизнь людей.
— Ты все равно вмешиваешься.
— Это кошка. Просто кошка, Мор.
Он неприязненно кивнул — ладно, за кошку им, может быть, не попадет.
А ту, о ком шла речь, в эту минуту поймали на кухне в углу и вынесли за дверь — тихо щелкнул в коридоре замок.
Любовь проиграла.
Глава 4
Ринт-Крук.
Промозглое утро, пропахший пылью и табачным дымом салон машины, покрытая бисеринками дождевых капель серая кепка водителя; снаружи привычно лило. Мужчина за рулем молчал, вел автомобиль по крутой и петляющей меж холмов дороге, изредка поглядывал на пассажирку в зеркало заднего вида — зеркало с трещиной.
Смотреться в треснувшее зеркало — плохая примета, но Белинда о приметах не думала. В этот самый момент, глядя сквозь мутноватые стекла такси — того самого такси, в котором, приехав в этот городишко, она вообще не намеревалась сидеть, — она силилась не слушать «херню», которая задавала бесконечный поток вопросов. Все, как один, не имеющих ответов.
«Куда ты едешь? Зачем? Что тебя там ждет? Совсем рехнулась? Попроси остановить машину, возвращайся на вокзал, наплюй на всякие предчувствия — езжай в нормальный город. В нормальный! Город!»
Лин «херне» не отвечала. Да и что ответишь, если логики в ее теперешнем поступке действительно не было никакой, так как Белинда, согласившись на предложение Дэнни договориться с водителем такси, ехала к подножию неизвестной горы, чтобы попытаться на нее взобраться. На какую-то гору, к какому-то храму. Да, раньше вся ее жизнь не имела великого смысла, а сейчас вообще превратилась в бред сумасшедшего.
«Попроси остановить машину!»
— Вы уверены, что Вам — туда? — не удержался в какой-то момент водитель и озвучил то, что кружило у него на уме уже не первую минуту. Наверное, администратор предупреждал его, что девушка «немного не в себе», но как не попытаться вразумить сбрендившего человека, если тот собирался совершить нечто из ряда вон?
«Попроси остановить…»
— Уверена.
— Вы смотрите — туда никто из наших не лазил…
«Из наших» — как будто в Ринт-Круке существовала тесная и сплоченная коммуна тех, кто (в отличие от нее) из ума не выжил.
Лин с ответом не нашлась. От тряски ныли ребра; хотелось курить.
Сигаретами она запаслась этим утром в единственном супермаркете, куда добралась после того, как Дэнни снабдил ее пакетом с едой: «Это от Рианы».
Спасибо неизвестной Риане. Спасибо Дэнни. Но дальше она сама.
Когда развалюха с шашечками на боку, наконец, остановилась у обочины, Белинда потянулась к дверной ручке.
— Девушка, может… Вас подождать?
— Не нужно.
— Вы можете заблудиться.
— Могу. Но это не Ваша забота.
— Я все-таки…
— Ждать не нужно, — отрезали грубо, и конопатый водитель обиженно поджал губы.
Едва различимая тропа, низкорослые елочки с мокрой паутиной на ветвях — путь наверх. Прежде чем сделать шаг, Белинда долго курила, упрекала себя за полный идиотизм, вдыхала рассеивающийся в утреннем тумане запах бензина от укатившего прочь такси.
— Ты заблудишься.
— Значит, так мне и надо.
— Замерзнешь. Вернешься, поджав хвост.
Может быть. Но она хотя бы попробует.
«Попробуешь что? Проверить собственные силы? Куда-то бежать от дурного пророчества? С больными ребрами?»
По крайней мере, постарается выбрать не одно из четырех роковых направлений. Холм — значит, холм. И только потом вокзал.
«С каких пор ты веришь в диалоги с призраками? Башкой тронулась?»
Вокруг, не считая шороха капель по хвое, все замерло — тихо и безветренно. Докуренная сигарета полетела прочь, под елку.
«Дура! Куда ты идешь?! ДУРА!»
Когда Белинда ступила-таки на тропу, херня завизжала так громко, будто не желала больше находиться в голове у безумца, которого невозможно переубедить.
«Ты нас потопишь! Угробишь! Ты — умалишенная!!!»
И пусть. Если она угробит подселенца, то совсем не будет жалеть, а, если себя, то тоже невелика потеря — хотя бы прогуляется напоследок на природе.
(John Dreamer — True Strength)
Он — голос в голове, — взяв минутную паузу, пока она шагала между мокрыми листьями свисающей вдоль тропы травы, снова принялся ныть — мол, а если монастыря не существует? А что, если тебе не откроют? Что, если не найдешь его до ночи? Что, если?…
Хватит «если». Почему-то в ее жизни, кажется, от самого рождения, было слишком много страхов — бесконечных «если» по поводу фантомов будущего, которое может никогда не произойти. Одна ли она средь миллионов людей страдала от многочисленных фобий и собственной неуверенности? Одна ли мучилась предположениями — правильно ли поступаю? Зачем? Почему никогда не чувствую себя спокойно, а лишь вечно изнываю от тревоги?
Этим странным утром, ковыляя по ползущей вверх тропе, Лин вдруг поняла, что окончательно устала от себя самой. Что она такая — какая есть сейчас — самой себе не нужна. Ей требовался выключатель — один-единственный выключатель, который бы раз и навсегда отрубил бы задравший до колик мыслительный процесс.
— Если бы ты поступала правильно, тебе бы не требовался выключатель! Включи башку!
— Иди в жопу.
Внутри беззлостно — ровная гладь пруда.
Казалось бы, она приняла одно из самых странных решений в жизни, но сердцу, в отличие от ума, почему-то сделалось спокойно. Вероятно, умиротворял вид приземистых и разлапистых елок, растущих здесь в изобилии — или их вид, или их вкусно пахнувшая темная зеленая хвоя. А, может, посверкивающие капельки влаги на траве, пухлые раскрывшиеся шишки, на которые изредка наступали кроссовки, или же прочищал легкие от сигаретного дыма целебный туман?
Лес, холм, бесконечность. Тут ей вдруг сделалось почти хорошо — тишина, отсутствие людей, отсутствие взглядов, и ничего никому не нужно объяснять. Можно быть некрасивой, странной, жалкой — просто «никакой», и никто не скажет ни слова. Природа не судит — судят люди.
Чем выше Лин взбиралась, тем величественнее делался оставшийся внизу пейзаж, изредка открывающийся в те моменты, когда рассеивался туман и когда из-за плотных облаков, мгновенно преображая мир, вдруг ненадолго прорывалось солнце. Вон петляющая в ложбине река — наверняка та самая, через которую в Ринт-Круке проложили мост, — справа неровное, уходящее к горизонту полотно гор, где-то внизу позади осталась дорога. Шагая вперед, к сероватому небу, Белинде иногда думалось, что она шагает к завершению своей жизни — к небесным вратам. В рай, или что там ждет каждого по истечению последнего дня? Может, проделав путь в несколько километров, она выйдет вовсе не к монастырю, а к финальной черте, переступив которую вдруг получит желанное отдохновение? Покой от тревог и волнений, покой от себя самой.
«Жди», — зло крякал обделенный вниманием мысленный голос.
От постоянного движения болела грудь, гудели ступни и уставали икры. От смены высотного пояса кружилась голова.
Чем выше в гору, тем чаще приходилось отсиживаться — давать отдых ногам, унимать возникающие время от времени головокружения. Непривычным казалось все: климат, терпкий аромат трав и густо разросшегося вокруг камней можжевельника, оседающий влажной подушкой в легких воздух.
В какой-то момент, прошагав, как ей показалось, целую вечность, Лин достала из рюкзака и разворошила пакет с едой, в котором нашлись бутерброды с сыром и колбасой. Сжевала один на ходу, запила водой из бутылки — на некоторое время идти стало легче, но спустя пару сотен (или пару тысяч?) промелькнувших мимо елок усталость и тоска навалились с новой силой.
Может, монастыря и впрямь не существует? Или водитель перепутал гору? Что, если она бредет совершенно не в том направлении, забирается все выше, а времени до заката все меньше? Где заночует, если так и не доберется до вершины дотемна? Да и вообще, кажется, пик уже близко — вон какими низкими стали окрестные холмы и какой далекой и тонкой лента реки, — а следов цивилизации вокруг как не было, так и нет.
«Идиотка».
Сил на внутренний монолог не осталось. Хоть бы раз подселенец похвалил ее за проявленное упорство, хоть бы раз подбодрил добрым словом, поддержал дельным советом или же просто безо всякой причины сказал «молодец». Так нет же — идиотка. Всегда лишь только идиотка.
Ноги подкашивались.
Сколько она прошагала — два часа, четыре, шесть? Туман скрадывал временные ориентиры, а часов Лин не носила — лишь иногда чуть светлее или чуть темнее делался дневной свет. Облака-облака-облака. Спасибо, хоть дождь накрапывал лишь изредка, однако и без отвратительной погоды Белинда чувствовала себя хуже некуда — грудная клетка ныла при каждом шаге, болели колени, околели в тонких носках ступни.
Ей хотелось сдаться. Взять и прекратить движение, осесть прямо на тропинке, натянуть на голову капюшон и завалиться на бок. Скользнула малодушная мысль о том, что если бы кнопка «выключить жизнь» существовала, то Лин, вероятно, нажала бы ее именно сейчас.
О, как смеялся бы над ней Джо, расскажи ему кто-нибудь эту историю…
— Слышь, старик, а твоя бывшая пассия-то…
— Что с ней?
— Она на мосту встретила духов и поковыляла в гору — совсем тронулась.
— Ну, я не удивлен…
Да, Килли бы не удивился, ведь он всегда считал Белинду ничтожеством, только никогда не говорил об этом вслух. Кажется, сама жизнь считала Белинду ничтожеством — стыдливым существом, непонятно для чего и зачем бороздящим дороги местного пространства. Залетным сквознячком, уже почти что тленом, никем.
Кажется, ноги все-таки подкосились, и какое-то время путница сидела, прижав руки к лицу. А потом ей почему-то вспомнилась Мира — ласковый свет, идущий от силуэта, ощущение тепла и покоя, сочувствие в глазах.
Тин-До. Тин-До. Тин-До.
Она хотела, чтобы Белинда туда дошла. А Белинда не дошла, сдалась. И, уже поставив на себе крест, она почему-то бездумно поднялась и вновь побрела покорять гору.
Пусть мимо проплывет еще тысяча елок, пусть свет этого дня окончательно померкнет, пусть покажет себя, наконец, вершина холма. И тогда — только тогда — Лин сядет и замрет, глядя на этот мир сверху, и только тогда скажет себе: «Я сделала все, что смогла».
Не сейчас.
Не сейчас.
Еще шаг. Еще один.
Еще чуть-чуть.
Отрывисто каркнул, глядя на сутулую спину спутницы, сидящий на ветке кривой сосны черный ворон.
(Hozier — Take Me To Church)
Силы окончательно иссякли в тот момент, когда растительность впереди поредела, когда меж деревьев появился просвет, и когда Белинда горестно осознала: вот она — вершина горы, а храма на ней как не было, так и нет. Сколько до пика — сто метров, двести? Что ж, вот и все — конечная точка ее очередного неудачного путешествия.
«Дура! — привычно изрек в голове голос — почему-то мужской. — На что ты надеялась, на чудо? Если бы ты хоть иногда думала…»
Подселенца хотелось удушить. Если бы ей хоть раз, хоть на минуту удалось достать его из собственной башки, она сжимала бы руки на шее уродливого монстра до тех пор, пока тот не испустил бы последний вздох. И, кстати, с превеликим удовольствием отсидела бы в тюрьме за это убийство положенный срок.
Лишь бы заткнулся.
Дорожка сделалась пологой и менее крутой — все ближе облака, все ближе к небу покорительница мира. Что она будет делать, ступив на ровную поверхность, обнаружив, что стоит именно там, куда шла, а вокруг на многие километры лишь покрытые буйным лесом холмы? Смеяться над собой? Плакать? Сядет и начнет качаться из стороны в стороны, причитая на тему «как ты могла послушать призраков?» Вызволит на волю отчаяние и, глядя на клубящиеся над головой серые облака, примется выть в голос?
Она действительно сглупила. Но не в том, что направилась к несуществующему храму, а в том, что направилась сюда без бутылки крепкого алкоголя, ибо, потерпев очередное поражение, она надолго приложилась бы к горлышку, после чего отправилась бы искать самый лучший уступ — такой, откуда дольше всего лететь вниз. Чтобы уж наверняка.
А без алкоголя она не решится.
Или решится?
Решится, потому что идиотка, потому что таким, как она, не место среди нормальных людей. Преодолевая полысевшую равнину, Белинда смеялась безо всякого веселья, смеялась сквозь слезы, текущие по разбитому Джорданом лицу.
Идиотка. Идиотка. Идиотка.
И да — она решится.
До самой высокой точки на вершине холма лишь несколько шагов. Ненадолго вдруг разошлись облака, обнажив закатное солнце; долины и горные кряжи моментально залило оранжевым светом — оказывается, наступил вечер. Еще совсем немного, и солнце сядет, на местные леса опустятся холодные сумерки, возможно, зарядит дождь. А стемнеет здесь быстро.
Нужно найти уступ. Нужно…
Мерзкие мысли, страшные. Лучше обратно, вниз по тропе… Лучше жить хоть как-то, но жить — никчемной, калекой, одинокой, с подселенцем в голове. Белинда вдруг испугалась самой себя — неужели она настолько близко к финальной черте? Неужели, увидев обрыв, действительно задумается о свободе — такой свободе, достигнутой ценой страданий, которые не сумела вынести?
Зачем та женщина на мосту отправила ее сюда? Поиздевалась? Пошутила?
Да не было никакой женщины — была галлюцинация после удара виском о кровать.
«Но как же названия городов? Название того бара, в котором, как ей сказали, пырнут ножом?»
Ответить самой себе Лин не успела — стоило ей пересечь узкий, покрытый камнями и травой пятак, как взору открылась обратная сторона самого высокого в округе холма — сторона более пологая, почти покатая, освещенная розовым лучом уходящего солнца.
И — сердце пропустило удар — храм на ней.
Бежать с больными коленями и ноющей при каждом шаге грудной клеткой? Нет, ни за что.
Но она бежала.
Неслась вниз, рискуя переломать шею, скользила по влажной траве, едва успевала перепрыгивать через поваленные стволы, пеньки и шишки, вся вымокла, потому что рванула прямо через кусты, через бурелом с такой скоростью, которую не ожидала увидеть от себя самой.
Хорошие бутерброды. Зарядили силами.
Мелькали ребристые подошвы кроссовок, мелькали в голове дурацкие мысли — теперь веселые и вольные, почти что сумасшедшие.
Зато не придется ночевать на горе, не придется искать путь вниз, не придется… искать обрыв. Она дурочка, дурочка, что даже задумалась о таком! А ведь Мира не обманула. Мира, молодец, умница, зацеловать бы тебя сейчас… Мира, Мира, Мирочка…
Белинда чувствовала себя пьяной безо всякого алкоголя.
Не придется спать в лесу… Она не идиотка, она видела не галлюцинации — храм есть! ЕСТЬ ХРАМ!
И он действительно был.
Здесь, на этой стороне, где гора вдруг милостиво делалась покатой, высилось защищенное высокой каменной стеной строение во много этажей. На вид старое, как будто стоящее здесь еще со времен образования местного ландшафта, с множеством мелких оконных пройм, с покатыми треугольниками крыш, с несколькими острыми шпилями, венчающими три возвышающиеся к небу башни. Колокола? Ей действительно виделись в арочных просветах колокола?
Слишком далеко — не разглядишь.
А еще горели по периметру костры. Стелился над ровными прямоугольниками не то садов, не то газонов дым, тускло светились окна — монастырь был обитаем.
Лин не пережила бы, если бы, добравшись сюда, обнаружила пустующие развалины. Но теперь, спеша к стенам внушительной даже с далекого расстояния громады (совершенно, к слову сказать, неуютной на вид), она будто бы бежала к теплой и уютной избушке, способной сокрыть ее от сырой и дождливой ночи.
Лишь бы пустили, лишь бы открыли ворота. Пустили хотя бы на ночь.
Ничего, храм нашелся, а остальное… потом, все потом.
Ей бы смотреть под ноги, волноваться о том, не подкосятся ли перетружденные длинным восхождением колени, но Лин намертво приклеилась взглядом к храму Тин-До: ярусам-ступеням природного происхождения, на которых он лежал, отвесным — глазу не за что зацепиться — стенам, многочисленным, соединяющим сложные переходы лестницам — каждая минимум ступеней по сто-двести…
Сколько калорий сожжется, если бегать по таким каждый день?
Не о том мысли, не о том.
Но ведь кто-то по ним бегал?
Интересное место для строительства собственного жилища выбрали местные монахи — защищенное от глаз и от ветров, защищенное как будто даже от времени — тихое, монолитное, величавое. За дальней стеной монастыря виднелся обрыв, а с башен, должно быть, открывался удивительный вид — слишком нелюдимый для городского жителя, но идеальный для монаха.
Что ждет ее там, у ворот? Что?
И, боже мой, она все-таки послушалась призрачную женщину на мосту. Она пришла сюда.
В Тин-До.
Вблизи стена оказалась высокой — в два человеческих роста, — сложенной из грубо отесанных, скользких от дождей и туманов булыжников — не взобраться, не перелезть. Наскоро отдышавшись, Белинда даже попыталась взять ее штурмом, но стоило кроссовкам дважды соскользнуть с неглубоких уступов, как попытки были брошены — к воротам!
Эти самые ворота (центральные или нет?) она приметила еще издали, с вершины — над ними полукругом высилась арка, — вот только пока доберется, снаружи окончательно стемнеет, а ведь ей еще звонить «в колокольчик»… или что у них там приделано?
Продираясь сквозь заросли вдоль стены — тропки, как назло, не нашлось, — Лин изо всех сил надеялась, что «что-нибудь приделано», а то ведь так и сядет у входа, как попрошайка или нерадивый мастер-ученик, которому для того, чтобы открылся заветный проход, придется просидеть с мольбой на устах три дня и три ночи подряд. Этот задрипанный сюжет помнился ей из какого-то фильма, в котором глупого юнца намеренно держали перед закрытыми дверьми, проверяя волю и желание сделаться однажды мастером-воином, на холоде почти неделю.
Неделю! Ироды.
Нет, ей не надо мастером, ей не надо воином — лишь бы не ночевать на холодной земле, лишь бы в тепле.
И вот — аллилуйя! — спустя «миллион» шагов, изодранную кофту и расцарапанные об ветки лицо, спустя дважды вывихнутую лодыжку — оба раза правую — Лин, наконец, добралась до места. И остановилась перед толстыми деревянными, закрытыми наглухо воротами.
Воротами, рядом с которыми висел старый начищенный… бубен.
Бубен, диск, барабан, гонг? Как бы ни называлась эта странная, чуть выпуклая, расписанная непонятными символами штукенция, Белинда долго в нее колотила. Сначала кулаком, потом, решившись на грубость, чтобы громче, камнем. И при каждом соприкосновении булыжника о металлическую поверхность, раздавался дребезжащий противный звук — совершенно не мелодичный и довольно, как ей казалось, тихий.
Разве такой можно услышать издалека?
Удар, два, три… десять, двадцать, тридцать… — она была готова колотить столько, сколько придется. И не только колотить: висел бы рядом рог, дула бы в рог, нашелся бы рядом барабан — стучала бы по нему руками и ногами, — прочла бы инструкцию: «станцуйте танец» — не раздумывая, принялась бы плясать. Хоть голая, хоть с факелами, хоть с матерными подвываниями или обмотавшись папоротниками. Лишь бы открыли.
— Эй, есть там кто-нибудь? Кто-нибудь живой?
Интересно, больше ли шансов у местных услышать голос, нежели звук бубна?
— Э-э-э-э! Откройте!
А поверхность гонга, между прочим, от ее буйных попыток привлечь к себе внимание, уже оцарапалась. Нехорошо.
«Ай, ладно, — кольнувшую совесть пришлось унять, — починят. Заплачу за испорченное имущество».
— Эй! Эй! Эй! Кто-нибудь, откройте! Слышите меня? Есть кто-нибудь живой?
Стук-стук-стук!
— Я тут замерзаю!
Стук-стук!
— Холодно же на улице!
Стук-стук-стук!
— Ну, откройте! Го-о-ости! Гости к вам!
В шею бы сама таких гостей гнала.
Но ведь монахи терпеливые? Они на все смотрят иначе — с любовью, с пониманием, со смирением.
Или как?
В тот момент, когда рука Лин отклонилась назад, чтобы ударить по старинному гонгу и оставить на нем очередную царапину, с обратной стороны дверей раздался металлический скрип. Послышались чьи-то шаги, лязг отворяемого засова, шорох приминаемой тяжелым порогом травы.
Наконец-то! Наконец-то ее услышали!
Массивная дверь отъехала назад, но не намного — недостаточно, чтобы протиснуться внутрь, — а на Белинду взглянули узкие, черные глаза.
Совершенно не смиренные и не терпеливые.
— Впустите. Хотя бы переночевать. Я очень долго добиралась сюда — думала, вашего монастыря не существует, — проголодала, одрогла… То есть продрогла, оголодала…
Все это она причитала в тот момент, пока странного вида человек — мужчина, одетый в плотный коричневый халат, накинутый поверх однотонных кофты и штанов, — вышел наружу и теперь сурово и внимательно оглядывал поврежденный бубен.
— Простите, я не хотела его портить, боялась, что не услышите.
Монах — если то вообще был монах (на которого открывший двери мужчина, по мнению Лин, совершенно не подходил) — не издавал ни звука. Разрезанные по бокам полы длинного плотного халата оттопыривали длинные узкие ножны, по бокам головы у ушей болтались два тонких, перехваченных нитями, хвостика. Хвост подлиннее — нет, очень длинный хвост — до самых ягодиц — болтался сзади, перехваченный уже не ниткой, но витой заколкой. На ногах ни обуви, ни даже носок — босой, — и в руках ничего. Лицо жесткое, скуластое, неприветливое.
— Эй, пожалуйста, — ей вдруг показалось, что ее не пустят. Черт, зря она попортила бубен, — выслушайте меня…
— Портить. Тхар, — отрезал незнакомец и — о, ужас — направился обратно к двери, не взглянув на гостью. — Духи. Карать.
Духи?
Белинда посеменила за монахом, надеясь протиснуться следом за ним в дверь, а уже там внутри объяснить, что к чему и извиниться.
Но ее не пустили.
Человек с собранными в три хвоста волосами и черными широкими бровями на плоском лице, протиснулся в ворота, развернулся и преградил Лин дорогу.
— Не ходить.
Говорил он странно, обрывисто и крайне непонятно, как если бы переводил собственные слова с чужого непривычного слуху языка.
— Пустите. Пожалуйста! Я ведь здесь не просто так.
— Тхар. Духи. Карать.
Да, дался ему этот Тхар!
— Я заплачу!
— Заплачишь.
И дверь перед ее лицом захлопнулась.
Тхар. Значит, их священный — так его растак — бубен назывался Тхаром. Чудесно. И из-за него она теперь стоит в сгущающихся сумерках — еще несколько минут, и тьма опустится, хоть глаз выколи, — трясется от холода в мокрой одежде, стучит зубами от усталости и голода и слушает, как с другой стороны ворот удаляются шаги.
Чудесно.
Чудесно, просто замечательно!
Стоило взбираться на этот гребаный холм целый день, чтобы к вечеру все-таки заночевать перед закрытыми воротами.
Может, снова в бубен? В Тхар?
Ей вдруг представилось, как после очередного удара по изрядно оцарапанному уже Тхару она получит в свой «тхар», то бишь в тыкву. И этим добавит себе еще пару фингалов под глазами.
Уж этот не промахнется, как Джордан.
Сосны поодаль стены застыли неприветливыми часовыми; по вытоптанному перед воротами пятаку и булыжникам зашуршало — с неба хлынул дождь.
Этого еще не хватало.
А шаги продолжали удаляться.
Нет, нет, только не это…
Лин в отчаянии навалилась на массивные деревянные ворота и подолбила по ним кулаками.
— Пустите, пустите! Что вы — не люди? Хоть на одну ночь!
Скребли шершавую поверхность короткие ногти, упирался в доски лоб — двери пахли сырой древесиной.
Нет, ей не хотелось, как тот юнец-подмастерье, валяться здесь под дверьми трое суток напролет и молить «пустите» — совершенно не хотелось. Но и в Тхар нельзя — духи там, да и этот плосколицый уже недобро смотрит. Что же сказать? Что прокричать, пока не ушел совсем? Ведь не вернется второй раз — изверг, — намеренно не вернется.
Лин резко оттолкнулась от запертых дверей и всхлипнула.
— Сволочи вы! Я же столько шла! Тяжело, далеко — холм-то ваш — гребаный холм — высокий!
Как теперь с него спускаться? Не на земле же ночевать, ей-богу?
— Думаете, сама я сюда поперлась? Делать мне больше нечего?
Теперь Белинда каркала раненой вороной — отчаянно, зло, сквозь слезы. Этим неприветливым монахам хотелось не то отомстить напоследок, не то выплакаться.
— Это все Мира — Мира с гребаного моста. Дура какая-то. Иди, говорит, в Тин-до — туда твоя дорога. И чего я пришла? Зачем? Какого черта я так долго сюда перлась — чтобы передо мной закрыли двери?!
Лин вновь с отчаянием долбанула створки — уже не для того, чтобы они распахнулись, а чтобы сбить с души злость.
Но они вдруг распахнулись — эти самые створки. И на нее вновь взглянули прищуренные черные глаза — все такие же недобрые, как и раньше, но на этот раз с едва заметной искрой недоверия и удивления на их дне.
— Мира? — отрывисто спросил босоногий монах в халате и еще сильнее нахмурился.
Лин опешила.
Она не слышала, как он вернулся к воротам, да и не думала, что он вообще ее слушал.
— Мира, — выплюнула ему в лицо обиженно. — Сама я, что ли, сюда бы поперлась? Вот не поперлась бы!
— Иди.
В какой-то момент ей показалось, что ее посылают подальше — к соседнему холму. Или еще похуже — на грязный орган такого же, как этот, монаха в халате — мол, иди отсюда подобру-поздорову.
Но дверь распахнулась шире. Мужик в халате отступил.
— Иди идти.
Лицо Белинды вытянулось от удивления — это что, в переводе на нормальный «Давай пошли»?
— Время. Ночь, духи, — раздраженно поторопил широколицый. — Ходи внутрь.
Ее не пришлось приглашать дважды — на это раз замок лязгнул за ее спиной.
Пока они шагали по траве, которую Белинда продавливала подошвами кроссовок, а мужик впереди пятками, она задавалась преимущественно двумя вопросами: как ее провожатый услышал бубен издалека и как еще не околел, расхаживая по сырой земле босыми ногами? Она бы околела. Точнее, она уже околела — дождь в последнее время не просто сделался нежеланной погодой — он стал ей глубоко ненавистен.
А монаху хоть бы хны — идет впереди, в ус не дует и даже не дрожит, в то время как Лин отчетливо за его спиной лязгает зубами.
Храм высился прямо по курсу темной громадой.
Не иначе, как монах просто шатался где-то поблизости к воротам. Иначе бы не услышал. Вот не услышал бы…
А вокруг ни тропок, ни дорожек — некошеный луг; куда идут, когда из-за ночного ливня вокруг не видно не зги? Кажется, к сплошной стене. По запаху он, что ли, ориентируются? А запах, к слову сказать, стоял специфический — поодаль, слева и справа, накрытые крышками, чадили здоровенные, наполненные некой субстанцией горшки.
— Что это? — не удержалась и спросила Белинда, ткнув рукой в ближайшую «урну». На ответ она, однако, не надеялась, почему и удивилась, услышав отрывистое:
— Духи. Гнать.
Ах да — духи.
Куда гнать? Кого гнать? И зачем? Сбрендившие они тут все. Впрочем, монахи всегда немного «того», а местные, видать, и подавно.
— Зачем гнать-то? Может, хорошие?
В ответ тишина.
— А что в горшках?
— Тултан.
Последнее слово она не поняла вовсе, а пояснений не последовало — ну и черт с ним.
Еще пара минут безмолвной ходьбы; стена будто бы сделалась ближе. Вероятно, она не сплошная, и где-то есть вход — мужику в халате виднее. Интересно, куда именно он ее поведет, когда они войдут внутрь? На совет старейшин, чтобы решить, что делать с гостьей? Вряд ли — поздно.
«Лучше бы привел на кухню…» — жрать хотелось неимоверно.
Осень здесь клубилась паром изо рта, цапалась холодным туманом и кололась ледяным дождем — того и гляди пойдет снег.
— А вы не мерзнете? Так?
Босой.
Праздный вопрос. И не праздный. Как можно по стылой земле без тапок?
— Земля. Греть.
Угу. Греть. Кого греть, а кого и морозить. Тут помрешь, и могилу не выроешь — будешь лопаткой стучать по крытому инеем насту.
Дымные чаши остались позади, мягкая почва под ногами превратился в плотную утоптанную землю; храм теперь высился над головой до самого неба; путники уперлись в дверь.
Ну, вот и пришли. Создатель ей в помощь — чего дальше ждать? На что надеяться?
К этому моменту своей жизни Белинда надеялась лишь на то, что комната, в которой ее положат спать, окажется достаточно теплой, а на кровати — если там вообще обнаружится кровать — отыщется одеяло.
* * *
(Flipsyde — Someday)
Окруженная сводами, арками, толстыми каменными стенами, потолками и расписанными неведомыми рунами колоннами, Белинда чувствовала себя так же нелепо, как персонаж боевика, случайно оказавшийся на страницах спокойной книги по духовному развитию. Нелепо, глупо и полностью неуместно. У нее синяки и подбитые ребра — здесь мерно переливающиеся языки пламени в гигантских лампадах; у нее драные кроссовки «Лимо» на носках из супермаркета «Минипи» — здесь повсюду отпечатки босых подошв людей, расхаживающих в халатах с прорезями на боку. Она — бритая под ноль пацанка — здесь, похоже, у любого затхлого старца на голове найдется больше волос, чем она когда-либо сможет отрастить, даже если не будет ходить в парикмахерскую лет пять кряду. Она думает исключительно о страхе и мести — здесь же все пропитано незримым, но осязаемым покоем. Покоем, покоем, покоем…
Нонсенс. Храм и она. Она и храм.
Несовместимо.
«Ничего, это ненадолго».
Дым от сигареты тянулся в щель между двумя стенами — здесь это именовалось окном. Вытянутый вверх, ведущий наружу проем — ни стекла, ни тряпки, чтобы заткнуть, ни москитной сетки. Нет, насекомые в это время года наверняка беспокоили обитателей мало, но Лин убивал сам факт, что в комнату, куда ее привели, в стене отыскалась самая настоящая ничем не заткнутая дыра. Просто. Дыра. Та самая дыра «просунь руку, и отморозишь пальцы».
Теперь Белинда курила возле нее, смотрела на тонкую серебряную нить реки, вьющуюся меж холмами, — эта стена монастыря высилась прямехонько над обрывом (искала уступ? Вот уж где идеальное место), — однако о смерти в этот момент не думалось — наоборот. Пусть неуклюже и натужно, но в душе все-таки клокотало довольство — она добралась до пресловутого храма, — комната, хоть и не теплая, особенно не продувалась, а в углу стояла кровать. С одеялом! Так что, если тут обитали духи или боги, то молитвы они однозначно слышали, за что им низкий поклон и хвала.
Сигарета тлела в пальцах — единственно привычный ритуал среди множества непривычных вещей: затяжка, вдох, мысли ни о чем, выдох. После во рту будет гадко, а у нее нет зубной пасты, но так ли это важно на фоне других многочисленных изменений и неудобств?
А провожатый даже не попрощался. Ушел и не сказал, что дальше.
Куда? Когда? Надолго?
Жрать дадут?
Вопрос жратвы вставал все острее — чудесные бутерброды Рианы кончились давным-давно.
А Килли даже представить не может, где я… Да и плевать ему.
Белинда вдруг поняла, что сейчас — вот прямо сейчас — она бы выпила. Хорошо, мощно — так, чтобы сразу забыться, чтобы не ощущать более странную звенящую пустоту в башке. Даже подселенец временно заткнулся — видимо, околел от осознания факта, что до монастыря она все-таки добралась.
«Так тебе и надо, засранец».
Да, выпила бы. Коньяка, портвейна, водки, спирта — не важно. Лишь бы не думать о непонятном прошлом — духах, разговорах, галлюцинациях — и о собственном туманном будущем. Выпила бы, чтобы отключиться.
И потому, когда в комнату зашел довольно молодой незнакомый парень, в руках которого дымилась тарелка с какой-то едой, Лин неожиданно для себя хрипло спросила:
— А вы тут пьете?
Одетый в длинную тунику и штаны незнакомец мигнул. Постоял несколько секунд, затем двинулся к кровати, поставил то, что принес, на низкую тумбу и удалился из комнаты — запер за собой деревянную дверь на скрипучих петлях. Кажется, глянул на нее укоризненно.
«Сам пидор!» — хотелось крикнуть ей вслед — взметнулось фонтаном чувство вины. Ну, подумаешь, спросила — а кто бы в такой ситуации ни спросил? Вдруг она имела в виду воду?
«Наверное, надо было поблагодарить. Б№я…»
Ну и черт с ними, со святошами.
Еда, еда, еда… А заснет она и так — заест пару таблеток обезболивающего ложкой супа и отключится до самого утра. Вот назло им и самой себе отключится.
(Various — Love)
Глубокой ночью в окно светила луна; Лин мерзла под одеялом. И, наверное, в первый раз в жизни не обращала внимания на то, что ощущает тело, потому как слишком много в этот момент чувствовала душа. Ровный и полупрозрачный бриз одиночества, выцветшее сожаление о том, что осталось позади, смутная и застенчивая надежда на что-то хорошее.
Ведь впереди еще может быть что-то хорошее? Далекое невидимое пока место, которое она когда-нибудь назовет домом: теплое кресло, ступеньки крыльца, вид занавесок сквозь закапанное дождем стекло… Своих занавесок. На той кухне, где ты сам повесил картину, где на полке в шкафу поставил любимую кружку, где под столом привычным движением босых ступней ищешь на полу тапочки.
Ведь это все не вечно — монастырь, незнакомые места, перемены. Ведь у каждой перемены есть начало и есть конец — тот самый конец, когда подруга-судьба вдруг скажет: «Присядь, передохни». И ты посидишь, никуда уже не спеша, с чашкой дымящегося кофе в руках, посмотришь, как на ветвях по утрам висят капельки росы, и, может быть, глубоко вдохнешь и ощутишь жизнь. Всю сразу в одном моменте — в одном дне, в одной минуте — за секунду всю жизнь.
Лин грустила и мечтала — ей было плохо и хорошо, как будто подсыхала старая рана, а вместе с ней отваливались от больного места и куски изуродованной кожи. Когда-нибудь нарастет новая. Обновится тело, обновится душа и жизнь. Неизвестно, здорово это или нет, но ничто не стоит на месте — завтра скрипучая дверь отворится вновь, и за ней обнаружится незнакомое лицо. Завтра ее ноги опустятся с кровати, обуют полусырые кроссовки, и путь продолжится — куда? Да важно ли.
Хорошо, плохо, тихо. Луна, тонкие облака, рассеянная светом звезд и не имеющая финального образа мечта. Холодные стены, свет лампад в коридоре, привычное одиночество.
Лин закрыла глаза.
Глава 5
Дряблые морщинистые руки, длинные узкие ногти, седые, как лунь, волосы, стянутые в три привычные хвоста, и длинный, полностью скрывающий ноги однотонный халат.
Это и есть Великий Мастер?
Если бы сидящий на коврике человек не шевелился, Белинда бы подумала, что перед ней однозначно восковая фигура — некий божок, которому местные приходят поклоняться утром и вечером — мол, помоги и защити, аминь.
Но нет — человек двигался. Сидел чинно, статно, на нее не смотрел, неспешно набивал из жестяной баночки табаком длинную изогнутую рожком трубку: аккуратно доставал большим и указательным пальцем по щепотке табачок, складывал его в углубление, с педагогической точностью утрамбовывал, а потом тянулся за новой порцией. И так раз за разом.
Сколько у него туда помещается?
Комната оказалась маленькой. Не залой, не сводчатым холлом, не богато уставленной кельей — просто комнатой без изысков: пара расшитых гобеленов на стенах, два узких полосатых ковра на полу, на одном из которых сидел старец, на другом она; в углу чадили дымком воткнутые в горшок с песком тонкие палочки.
Наверное, снова «духи гнать». Или шут его знает, зачем еще.
Мастер молчал; Белинда нервничала — сидела на ковре неуклюже, совсем не так удобно, как подогнувший под себя ноги старикан, — чувствовала, как медленно, но неотвратимо немеет пятая точка. Ерзала.
Как начинать беседу? О чем? Как вообще поздороваться? Или не лезть, пока не спросят?
Этим утром за ней пожаловал знакомый уже узкоглазый мужик в халате, сообщил, что «Великий Мастер ждать», после чего она, кряхтя, слезла с кровати и принялась с отвращением натягивать на ноги высохшие за ночь, но сделавшиеся вонючими и жесткими, как выброшенный в мусорный бак картон, грязные носки.
Блин, хоть бы постирать.
Но стирать носки было негде, и теперь она от всей души надеялась, что Мастер не учует неприятную вонь, просачивающуюся сквозь тонкие боковые сеточки летних кроссовок.
Мастер, кажется, не чуял — то ли от старости потерял нюх, то ли забивал всякий иной запах дурманящий аромат подожженных палочек, то ли ее будущий собеседник попросту приобрел с годами житейскую мудрость, и потому тактично молчал.
Пофиг. Вот только поговорить им все равно требовалось.
А табочок, тем временем, был забит, трубка прикурена; поплыл под потолок напоенный незнакомыми ароматами дым.
Она бы и сама курнула — для смелости и успокоения; беспокойство заставляло приплясывать пальцы и глазеть по сторонам. Разглядывая загадочные рисунки и символы на гобеленах, Лин не заметила, что Мастер вот уже какое-то время смотрит на нее.
— Здравствуйте, — тут же поздоровалась она поспешно, чтобы не молчать.
Может, к нему надо «О, Великий» или «Да будут долгими ваши годы»?
Тьфу на местный этикет — башку сломаешь предположениями.
Человек на ковре у стены молчал. Изучал ее взглядом карих глаз — взглядом спокойным, застывшим, как гладь утреннего пруда, почти ненавязчивым. Неподвижное вытянутое лицо, жидкая, перехваченная посередине веревочкой белая борода, узкие, как и у остальных местных, глаза. В какой-то момент Белинде показалось, что человек этот смотрит не на нее — сквозь нее. И сквозь время веков заодно — абсурдная мысль.
— Вас привела к нам Мира.
Не вопрос — утверждение, — и Белинда вдруг выдохнула с секундным облегчением — больше всего она боялась, что старик будет беседовать с ней так же отрывисто и непонятно, как вчерашний провожатый: «Земля. Греть. Елки — пол. Мести».
Фух, повезло!
Но повезло ненадолго — беспокойство тут же взметнулось вновь: как рассказать про Миру, про поход сюда, про его причины? Как доказать, что она вообще видела кого-то на мосту? Поверят ли? А вдруг к ней протянется морщинистая рука, возьмет за ладонь, а на поверхности той по закону подлости не проявится оставленный призраком рисунок? А он вообще должен быть им виден? Лично она сама его с тех пор не видела ни разу — очередная галлюцинация.
— Мира.
Белинда не знала, что еще добавить, а Мастер долгое время ни о чем не спрашивал — курил, созерцал гостью и совершенно, в отличие от последней, не волновался.
— Чем мы можем быть Вам полезны, странница?
Странница? Не самое плохое слово, по крайней мере, не обидное — Лин чуть расслабилась. Ее не погнали в шею, не попросили плату за постой и еду, не стали требовать детали встречи с мужчиной и женщиной в Ринт-Круке — хорошее начало. И, если повезет, относительно хорошим будет и продолжение — ведь ей только что предложили помощь.
— Я… — Белинда запнулась и, не зная, как пояснить собственные просьбы, почувствовала себя неуклюже. — Можно я останусь здесь у вас на несколько дней? Подлечусь?
Она вдруг поняла, что сморозила лишнего — а вдруг сейчас спросят, от чего подлечится? Хотя, синяки под глазами говорили красноречивей слов.
— Тело. Болит. Нет, Вы не думайте, я заплачу. И я не заразная.
«Заплачишь» — так ей вчера ответили? Ага. А сегодня не ответили вовсе. И взгляд такой — мол, какие деньги? Где деньги? Мы давно забыли о мирской суете — ровный взгляд, неподвижный и как будто даже равнодушный.
— Можно?
Лин волновалась все больше, и пока ей не ответили ни да, ни нет, решила озвучить все просьбы разом — если уж погонят в шею, то хоть будут знать за что:
— И мне бы комнату потеплее, а? Без дыры в стене. Пожалуйста. А то ночью спать очень холодно. И носки бы постирать — сменной одежды нет. И поесть.
Нет, теперь она точно выглядела, как нищенка, дорвавшаяся до руки, протягивающей пару центов — мол, и десять долларов заодно, а?
— Я заплачу, — повторила глухо и словно в пустоту. — Есть деньги.
Мастер с ответами не спешил, и Лин переполошилась с новой силой: «А сколько может стоить в столь экзотичном месте келья-люкс?» Вдруг у нее не хватит денег? Вот возьмут и запросят за постой с комфортом долларов пятьсот за ночь — и что? Останется на пару ночей? Нет, покатится колбаской вниз с холма в вонючих носках и голодная.
«Херня» вновь принялась пилить за излишнее беспокойство.
Выключайся! Выключайся! Тебя еще не хватало…
«Не ерзай. Ты выглядишь в его глазах, как дура».
Она и в своих выглядела, как дура, но «херне» мысленно съязвила:
«Зато я сюда добралась!»
Ага, вчерашняя победа.
«А сегодня покатишься отсюда».
У-у-у, вполне вероятный исход событий.
Пока в голове разворачивалась неслышная битва голоса один и голоса два, Мастер, сделав очередную затяжку, вдруг изрек.
— Идите.
Что? Диалог в голове моментально затих — идите? Куда идите, зачем? Идите отсюда к черту — такая беспокойная? Или идите с Богом? Или «счастливого пусти»? Куда. Блин. Идите?
Несмотря на то, что Белинде хотелось задать множество проясняющих вопросов, она, пряча раздражение, покорно поднялась с полосатого ковра, едва удержалась от того, чтобы не потереть затекшие ягодицы, бросила еще один взгляд на Великого Мастера и покинула комнату.
Морила досада. Та самая, когда «счастье было так возможно».
Нет, Лин особенно ни на что и не надеялась, но и не предполагала, что ее вышвырнут так скоро. Что дальше — вниз с холма? Отыскать дорогу, поймать попутку, если по той безлюдной дороге вообще ходит транспорт…
Ага, раз в сутки.
…попросить, чтобы подбросили обратно до Ринт-Крука, оттуда на вокзал и дальше билет в один из четырех известных городов. Что ж, хотя бы уже без пресловутого пророчества, ведь наставление Миры она выполнила — в Тин-До пришла.
Пришла, да. И уже уходит.
Вяло тянулись в голове безрадостные мысли; на сердце пусто, в голове тяжело — Лин вдруг поймала себя на мысли, что ей жаль уходить, что почему-то хотелось здесь задержаться. Почему? Может, потому что все новое, незнакомое? Потому что спокойно? Потому что даже из дыры, куда вытягивался сигаретный дым, открывался на долину совершенно потрясающий вид?
Интересно, сумеет она самостоятельно отыскать дорогу к воротам, а после обнаружить тропку вдоль стены и вниз?
«А есть что?»
Что, что…
Что-нибудь, как обычно. Не идти ведь к Великому Мастеру, не просить собрать жратвы «на дорожку» — тот, поди, курит, медитирует, собирает по крупице вселенские познания — ему не до странной гостьи.
Вновь вспомнилась Мира, и от этого воспоминания сделалось особенно тяжело — почему-то верилось, что женщина в белом платье не насоветует плохого.
Может, снова облажалась сама?
«Сама, как обычно. Все сама».
Началось.
Но не успела «херня» набрать обороты, как скрипучая дверь в келью отворилась, и на пороге показался плосколицый провожатый в халате — тот самый, с саблями на поясе.
— Что, уже на выход? — Лин с ненавистью швырнула бычок в окно.
— Выход, девка. Комната. Менять.
Менять?
И всего за секунду на душе вдруг распогодилось — ее не гонят прочь, не гонят! «Водка пить. Земля валяться. Веселиться — размножаться!»
«Комната менять» — в эту секунду Белинда была готова многократно расцеловать узкоглазого мордоворота в халате.
Своды, коридоры, гуляющий по проходам сквозняк. Иногда им навстречу попадались молодые послушники — все как один в длинных рубахах и широких штанах, босые, чернобровые, со стянутыми в хвосты волосами.
«Да тут целая нация узкоглазых засела!»
Некоторые при виде мужика с саблями сразу же опускали глаза и смиренно смотрели себе под ноги, а некоторые — те, что понаглее и повеселее, — с любопытством разглядывали семенящую за проводником Лин. Та со скрытым смущением и неприкрытым вызовом во взгляде пялилась на них в ответ — чего, мол, не видели? Ну, новенькая, и что?
Торчали вдоль стен погасшие факелы, обернутые на концах промасленными тряпками, привычно чадили в углах урны, трепал выцветшие гобелены ветер. Ей до коликов в животе хотелось рассмотреть зеленые газоны, виднеющиеся из окон длинной залы с потрескавшимися символами на колоннах — кажется, на газонах кто-то занимался гимнастикой/зарядкой? Боевыми искусствами?
Любопытно.
Коридоры сменяли узкие лестницы с высокими ступенями, лестницы сменяли коридоры — все ниже, ниже, ниже. В конце концов ее, судя по потеплевшему вокруг воздуху, привели не то в подвал, не то в место, рядом с которым располагалась кухня — здесь пахло не стылостью и сквозняками, но уже вареными овощами, и желудок моментально взвыл в голос.
Скрипнула другая дверь — пониже и поуже.
— Сюда ходь.
Белинда моментально нырнула в свое новое временное жилище и сразу же глупо разулыбалась — в углу стояла кровать с накинутым поверх толстым одеялом. Счастье есть! Однозначно есть — вагон. На полу коврики, в углу горшок (видимо, для справления нужд), у стены печка — чугунная. Ярко переливались в щелях оранжевые угольки; стопкой лежали поодаль дрова; из комнаты разило теплом, как из натопленной бани.
— Окна. Нет.
— Да и слава Богу!
Печку всегда можно погасить, а вот, если печки нет, то хоть костры на полу жги, ага.
— Не пожарь! — наставительно произнес узкоглазый, и Лин согласно кивнула — она не собиралась ни «жарить», ни «пожарить». Жарить все равно нечего, а пожары ей самое не нужны. Не успела она бросить на кровать вещи, как проводник вновь куда-то позвал:
— Ходь.
— Куда?
— Следом-следом. Показать вода. Кран.
— Зачем?
— Пить. Портки полощить.
Портки? Ах, да — вонючие носки. Так и не сообразив, что лучше сделать — расхохотаться в голос или же сделаться пунцовой, Белинда спрятала неуместную улыбку, оставила вещи на кровати и выскользнула за провожатым в коридор.
* * *
Стыд — вещь великая, а «полощить портки» на глазах у всей кухни — занятие стыднее некуда. Лин посадили в углу, выдали старый облупленный эмалированный таз и каменное на ощупь мыло. Мыло пахло древесной корой и почти не давало пены, таз грохотал по каменному полу дном, а из крана шел кипяток, которым она моментально обожгла руки.
На нее смотрели и, кажется, посмеивались — не явно, без улыбок на лице, но посмеивались. Бросал любопытные взгляды младший персонал, состоящий из монахов помоложе, косился огромный и тяжелый мужик с вспотевшими от пара щеками и лбом — местный шеф-повар. Слов не говорили — меж собой обменивались короткими жестами, ладно рубили на широких деревянных столах овощи, ссыпали соломку от капусты, моркови и нечто похожего на брюкву в огромные, стоящие на печах котлы. Лишь изредка доносились от повара непонятные команды на чужом языке — «Мырта! Пухта-Аши. Ых»; варился в чугунках суп. Жрать хотелось неимоверно.
От стоптанных до дыр носков в тазу вода моментально делалась черной — приходилось ее менять; горячую брать из крана поближе, холодную из того, что подальше; Лин старалась закончить стирку, как можно скорее. Досадливо кружила в голове мысль о том, что запасные подследники и трусы в рюкзаке имеются, но вот как «отполощить» на глазах у всех нижнее белье? Переть таз в комнату? А можно ли? Придется, похоже, ночью… Поглядывая на разномастные котлы, Белинда отчетливо давилась слюной.
«Подойти к главному? Тому, что рубит огромным тесаком мясо, — попросить поесть?»
Нет, страшно. А без жратвы и того хуже — завтрак в келью «с дырой» не приносили.
Сетуя на собственную трусость, она достирала отмокшие, наконец, до белой пены «портки», выплеснула воду на камень со сточной дырой в полу, водрузила таз на скамью, собралась уходить. И в этот самый момент почувствовала, как кто-то тянет ее за рукав. Обернулась. Один из молодых монахов показывал пальцем на стол в углу.
— Талам. Паши.
— А?
Лин повернулась, посмотрела, куда указывали.
— Это мне?
На столе стояла тарелка с супом, отдельно на плошке лежала мясная кость, рядом пара кусков хлеба.
— Мне?
— Паши, — кивнул монах, и Белинда, забыв, что держит в руке скомканные мокрые носки, понеслась к столу. Глядя ей вслед, младший персонал улыбался.
А часом позже в ее келье пел на непонятном языке мантры местный целитель. Размахивал курильницей, обводил комнату пассами, тянул заунывную песню, в которой присутствовало максимум три тона на слогах «о-о-ом», «ла-а-а-а» и «ра-а-а-а» — от звука низкого голоса у Белинды вибрировало нутро. Стараясь не смотреть в лицо знахарю, она чинно сидела на кровати, трогала языком застрявший между зубами кусочек мяса, вспоминала, имеется ли в рюкзаке зубная нить — вроде бы, клала. Носки постираны, желудок сыт, в комнате не только тепло, но и нашлась сменная одежда — в отсутствие постоялицы кто-то положил на кровать комплект из широких штанов, длинной рубахи, шерстяных носок и плотного халата с капюшоном, — Белинда чувствовала себя счастливым котенком, прибившимся к правильному жилищу.
Целитель, тем временем, допел, достал из сумки склянки, баночки и пузырьки, принялся тереть в ступке коренья. Спустя какое-то время объяснил:
— Вот это — мазать, где боль.
— Часто?
— Раз. На закат.
Она кивнула. Спасибо, гость хотя бы пытался изъясняться на понятном для нее языке.
— Это — варить. Пить, — знак на измельченную траву. — Илым горький.
— Поняла.
— Это, — палец постучал о пучок похожего на можжевельник растения, — варить. Пить утро. А это — день. Кирта.
И ушел, оставив ее с тумбой, заваленной горками истолченных листьев-корешков и странной мазью, похожей на прозрачный застывший жир.
«Мазать, где боль».
А ведь позаботился Великий Мастер о ее просьбах, не забыл — распорядился, чтобы накормили, обогрели и даже подлечили — к старику с изогнутой трубкой поднялась в груди волной и излилась во вне благодарность.
— Тин-До, — тихонько усмехнулась Белинда. — Я в Тин-До, и меня не выперли. Обосраться!
В любой другой день неуместная при виде скудных благ радость быстро угасла бы — помогла бы «херня», — но сегодня «херня» молчала. Видимо, пребывала в той же блаженной неге, что и сама хозяйка, которая, как только знахарь ушел, завалилась на кровать, вытянула ноги и счастливо прикрыла веки.
(Двумя часами позже)
«Вот была бы в стене такая дыра, как и не дыра. Чтобы не холодно, но куда можно было бы курить…»
Курить хотелось настолько же сильно, насколько не хотелось вылезать из теплой постели. Привычка, хрен ее раздери, — она, как пиявка: если присосалась, не отвяжешься. Либо поддаться, либо с корнем прочь.
Вялой еще со сна Белинде «с корнем прочь» было лень, и, значит, пришла пора искать укромный угол с новой дырой в стене.
Вот бы еще узнать время? Отыскавшийся в рюкзаке мобильный на нажатие кнопки не среагировал — села батарея. Лин огляделась в поисках розетки и одернула себя же — какие, в зад, розетки, если по ночам здесь жгут факелы? Мда, сотовый, пока она в Тин-до, не зарядить — радостно от этого, грустно? Да плевать. Звонить ей некуда, звонить ей некому, а вот курить хочется.
Пришлось отложить бесполезный телефон, натянуть на ноги кроссовки, поплотнее запахнуть длиннополый халат и выскользнуть из теплой комнаты в стылый коридор.
А монастырь жил своей жизнью: по нижним коридорам в противоположную от кухни сторону катали в бочонках воду (или не воду?), к кухне наоборот несли доверху набитые травой корзины — сушить? А потом в похлебку, в чаши для горения, для отваров? Так запросто и не разберешься. Голосили в соседнем проходе люди — туда Белинда не сунулась; для чего-то схоронилась в углублении между колоннами и переждала очередных ходоков с мешками.
Вроде не гонят, а на глаза лишний раз попадаться не хотелось — вдруг не похвалят? Отыскав ближайшую винтовую лестницу, она, с непривычки запинаясь о слишком длинные полы халата, неуклюже взбежала на следующий этаж и, предварительно выглянув, выскользнула в очередной проход.
Здесь дыр в стене не было ни одной, зато неожиданно обнаружилось множество, как в общежитии, дверей — пройти бы мимо, да пересилило любопытство — как не узнать, куда именно попала и чем живут-дышат в Тин-До? Тем более что почти все двери почему-то приоткрыты…
И она принялась красться мимо. Дошла на мягких лапах до первой комнаты, заглянула — прикрыто шторкой — шторку трогать не решилась. Добралась до второй: в ней вдоль стены на ковриках сидели монахи, читали толстенные книги — тишина, библиотечный зал, не иначе. Угу, понятно. А в третьей? В третьей ползал по полу послушник с кисточкой — выводил черной краской на длинном раскатанном и похожем на обойную бумагу рулоне аккуратные и витые письмена — гостью, слава Богу, не увидел — а то вдруг клякса? Четвертая вновь прикрыта шторкой, в пятой опять читают, а в шестой — опаньки! В шестой — длинной и довольно просторной — прямо на головах (на долбанных макушках — железные они у них, что ли?) стояли обнаженные по пояс парни. Мимо них ходил жилистый и кряжистый мужик — жесткий на лицо, неулыбчивый и внимательный. Наблюдал. Тренируются, значит… Ухты-ахты — здорово!
В какой-то момент со стороны лестницы зазвучала речь, и Лин, не найдя глазами спасительной ниши, юркнула в очередную, прикрытую шторкой дверь. Прижалась к стене, прислушалась — сейчас пройдут, и она сразу ретируется. Блин, лишь бы не заметили, лишь бы… А то ведь шастает не пойми где и выглядит, как клоун, — бритая, с синяками на лице, в халате и кроссовках на босу ногу. Не клоун даже — образина.
Шаги приближались.
Она только теперь заметила, что вторглась в небольшую келью, где с прикрытыми глазами, медитируя, сидел на полу узкоглазый мужчина в бордовых одеждах — руки со скрещенными пальцами вверх лежат по бокам, на макушке начинается коса, в ушах бусины.
Блин… Лишь бы… не проснулся. Только не открывай глаза, мужик, только не открывай — о-о-о-ом тебе в чакры.
На самом деле она понятия не имела ни о чакрах, ни о том, почему постоянно поется пресловутый «о-о-ом», но так, видимо, нужно.
Повезло. Мужик глаз не открыл; те, кто появились со стороны лестницы, тем временем, прошли мимо — у-у-у-у, можно выдохнуть.
Черт, она точно сегодня оберет себе на жопу приключений.
«Пошла курить? Вот и иди!»
«Да иду я!»
«Не идешь, а ширишься непонятно где».
«Не запрещено…»
«Неизвестно».
Но голос в голове был прав: пошла искать место для курения — вот и ищи.
Белинда еще раз мысленно поблагодарила медитирующего мужика за спокойствие и, выдохнув, почти выпала в коридор — запнулась о порог. Оглядываться, проснулся ли от грохота монах, не стала — быстро засеменила мимо остальных дверей прочь. Где-то выше должны иметься незастекленные проймы — осталось их найти.
«Все выше, все выше — ну, где же вы — ниши?»
Еще три этажа вверх. Путаница лестниц, арочных проходов, сводов, коридоров и даже тупиков. Дважды ей приходилось возвращаться назад, вспоминать, куда сворачивала и не пропустила ли где очередную лестницу. Да, если так ходить покурить каждый раз, то проще бросить сразу или же фанить прямо под боком у шеф-повара. А тот, блин-малина, понятное дело, рад не будет…
Лин, вздыхая, брела по очередному этажу.
Сводчатые старые арки над головой, широкий проход, ряд колонн с проймами между ними — вот только проймами во внутренний дворик, а не во внешний, как хотелось бы. И не покуришь тут, хоть и безлюдно — кто-нибудь по закону подлости учует.
«Да они все тут курят. Какая разница, если покуришь ты?»
С каких это пор подселенец начал подначивать ее совершать непристойности — обычно наоборот взывал к разуму. Тоже страдал от никотинового голодания?
«А, если выпрут?»
Мяли сигаретную пачку в кармане халата пальцы.
«А с каких пор ты всего на свете ссышься?»
«С давних, — крякнула самой себе Лин. — Сколько себя помню».
Мда. Она уже хотела, было, повернуть к лестнице, а оттуда вниз, к кухне (ну, сколько можно взбираться?), когда вдруг услышала звук дребезжащего гонга — кто-то ударил по нему за высокой, расписанной узорами внушительной дверью — единственной на весь этаж. И она вновь не выдержала — подкралась к ней, тихонько приоткрыла и замерла.
(Samael — At The Sun)
В широкой и хорошо освещенной зале, приветствуя единственного стоящего к ней лицом воина, склонились пятеро седых старцев. Все в халатах, босые и с мечами.
Мастера. Здесь собрались самые старые и умелые Мастера, включая того, который этим утром распорядился о том, чтобы Белинде выделили «келью-люкс» — она узнала его со спины. Как? Сама не смогла бы ответить, но узнала.
Чинный поклон. Мужчина, стоящий напротив остальных, одетый в халат покороче и широкие штаны, седым отнюдь не был. Он выглядел «нормальным», не темноволосым и, кажется, даже молодым.
«Ухты-ахты — старцы против молодого? И еще с мечами? Это как так?»
И тут она увидела «как», отчего едва не схватила инфаркт: великие Мастера кинулись на «молодца» сразу — кто-то зашел сбоку, кто-то взметнулся прыжком в воздух, кто-то попытался достать лезвием его колена — у Лин отчетливо брякнулась вниз челюсть, и в легких тут же кончился воздух. А молодец-то, молодец! Ушел сразу от стольких мечей! Наклон, поворот, удар ногой по лезвию — но не напрямую, а вскользь, чтобы не распороло ботинок, — еще один наклон, удар кулаком в челюсть Мастеру… Мастеру!
Лин едва не писалась от восторга — стояла за дверью, плясала не месте, перетопывала от возбуждения и страха подошвами.
Вот это да! Вот это да! Молодой против старых.
Старые наступали жестко — не играли, не шутили, они пытались достать противника по-честному — не уклонись тот вовремя, и на пол польются кишки. Ужас! Но кишки не лились — молодец так ловко уходил от ударов, что казалось — он то танцует в воздухе, то крутится вокруг собственной оси, то уже зависает в прыжке. Удар, еще удар — очередной старец получил по ребрам — у Лин от увиденного аж заболели собственные — она не замечала, что держится за грудную клетку и толком не дышит.
Старцы наваливались, старцы атаковали, но молодцу хоть бы хны — он парил. Ей, вероятно, мерещилось, но иногда возле рук человека в сером халате возникали полупрозрачные щиты, которые не позволяли лезвиям мечей отсечь ему конечности. Как? Как ему удается? Их пятеро… И он молод…
Если бы кто-то застал Лин в коридоре, то, вероятно, подумал бы, что она отчаянно желает попасть в туалет — иначе с чего бы так нетерпеливо топтаться на полусогнутых? А она подпрыгивала, не отрывая взгляда от залы, в которой происходило удивительно — бой длился и длился, и один за другим уставали Мастера. Вот откатился, приподнялся и застыл в углу один, вот жестом показал, что выдохся второй, дал отмашку третий. У оставшегося, пытающегося проткнуть «молодца» мечом, сломалось лезвие — его сжали и провернули крепкие мужские ладони — у Белинды на секунду закатились глаза. Это что за сила в руках?
Она и не думала, что можно так драться. ТАК. Вот это мужик! Вот это ее герой — и пусть она никогда не узнает его имени!
Зрелище длилось еще несколько минут, пока последний из оставшихся стариков не подал знак — все, сдался. И только тогда мужик в сером халате застыл на месте и вновь чинно поклонился присутствующим.
Он даже не вспотел, сучок!
Нет, Лин не видела наверняка, но ей почему-то казалось, что сейчас этот умелец спокойным шагом покинет залу и пойдет наверх, выпить кофе. Умиротворенно так, не парясь.
Обкакаться! Просто уделаться! Она только что увидела то, что не забудет никогда в жизни. Вот никогда-никогда-никогда.
Дальше она шагала, не разбирая дороги, и все думала о том, что только что лицезрела.
Блин, вот, если бы она умела так драться, вот если бы… Да она бы Килли по полу, носом об стену, мордой об пол!
Лин подпрыгивала от расшалившихся нервов. Адреналин — так его растак! Мир вокруг нее сделался неестественно ярким; теперь хотелось не курить, а надрать кому-нибудь зад. Уметь вот так надрать кому-нибудь зад.
Это ж надо, как красиво… И кажется, что так легко.
Лестница, ступени наверх.
Нет, она однозначно уделала бы Килли. Мало того — дожидалась бы его в комнате отеля, прохлаждаясь коктейлем — мол, заходи дорогой, давай потолкуем. А если бы не приехал, нашла бы его сама. И мордой об пол, об пол! А после поставила бы ногу сверху красиво, как делают в фильмах и зло и спокойно усмехнулась бы — ну, что, хватит тебе, придурок? И если бы Джо только тявкнул о том, что найдет ее после, что накажет, она мокала бы его харей в унитаз так долго, пока тот не наглотался пахнущих говном пузырей. Она бы…
В ярких и счастливых мыслях, толком не видя, что находится вокруг, Белинда вышла, наконец, туда, где сквозил прохладный ветер, а в квадратных проемах открывался вид на внешний монастырский двор, встала у первой попавшейся «дыры», достала из кармана мятые сигареты и закурила.
Ее руки тряслись.
Наслаждаться бы видом из окна, ощущением, что добрела до цели, смаковать бы вкус табака в горле, но вместо этого Лин только крутила в голове бесконечный и сладкий до дрожи фильм «Я и моя месть Килли». Блин-блин-блин… ради этого стоило жить! Чтобы однажды почувствовать такое, поверить, что это возможно — надрать жопу своему бывшему. Нет, и вообще… если бы она умела драться, как этот в сером халате, — ну, пусть совсем чуть-чуть, как этот в халате, — она жила бы припеваючи! Ни страхов, всегда интересная работа, полное отсутствие боязни пройти в одиночку темной улицей. Блин!
Кажется, она в один присест скурит здесь всю пачку…
А ведь он молод. Молод! Как такое возможно? Такие навыки, такие умения, и ведь старцы не лыком шиты. Однозначно.
Лин казалось, что ее руки будут дрожать теперь всю ночь — зрелище всколыхнуло в ней что-то глубокое, что-то очень важное — разобраться бы еще, что именно. Хотелось жить, хотелось дышать, хотелось лететь над полом и повторять себе: это возможно, возможно жить совсем без страха, без фобий, без истерзавших душу волнений.
Истлела одна сигарета, полетела вниз, щелчком зажигалки прикурилась другая — адреналин потихоньку схлынывал; Белинда отпускала его неохотно, старалась подольше удержать эйфорию, которую испытала при виде чужой битвы.
Интересно, кто этот чувак? Почему не старые тренируют молодого, а молодой старых?
Стыли внизу газоны со скошенной бурой травой; мерзли руки, а ей все еще было хорошо — плыли в голове обрывки образов: застывшие в прыжке старцы, отточенные движения атак, блоков и достигающих цель ударов. Она как будто только что вышла из кинотеатра, где в трехмерных очках просмотрела одну из самых вдохновляющих сцен в жизни — ух! Бодрит.
«Вот бы я так умела, когда приехал Килли…»
Не успела она в сотый раз придумать, как именно набуздыляла бы экс-бойфренду, как в дальнем конце коридора показалась тощая фигура, и мысли тут же прервались.
Все, кончилась лафа и одиночество.
Фигура приближалась быстрым шагом, и уже через пару секунд Белинда с удивлением осознала, что смотрит на… девчонку. Бритую наголо, с коротким ирокезом на макушке, с татуировкой, проходящей через левую сторону шеи, ухо и оканчивающейся аккурат на макушке.
— Ух ты, здарова!
Похожая на тощего и длинного пацана деваха приблизилась, заняла место рядом с Лин и нагло всмотрелась ей в лицо.
— Новенькая, что ли? Круто!
И тоже закурила.
Белинда опешила. Гостья почему-то потрясла ее воображение: в губе пирсинг и колечко, бровь с выбритыми полосками, тату в виде… дракона?
Это кто вообще?
— Привет.
И они уставились друг на друга в молчании. Затем незнакомка ухмыльнулась, обнажила кривые передние зубы и шумно выдохнула дым вбок:
— А я не знала, что они взяли новенькую. Слушай, прикольно. А я думала, что они не берут баб — я — исключение, — пояснила гордо.
— Я… не новенькая.
Белинда почему-то смутилась.
«У нее карие с желтыми крапинками глаза, — зачем-то отметила автоматом. — Не узкие, обычные».
— Не новенькая? — на лице напротив мелькнуло явное разочарование. — А жаль. Я то уж понадеялась… А ты кто тогда? Ты ведь в нашей одежде.
— Ну, мне ее… дали.
— Дали, значит, взяли к себе?
— Нет, просто дали.
— Тут просто так ничего не дают.
— Временно выдали. Взамен моей грязной.
— А-а-а, понятно все с тобой.
Незнакомка временно потеряла к Белинде интерес, затем вдруг снова взглянула на ту с любопытством:
— Я — Рим, — представилась и протянула руку с тонкими пальцами.
— Лин.
Холодную ладонь пришлось потрясти.
— Будешь проситься в ученики? Ты смотри — Манолы баб не берут. Обычно.
— Кто?
— Манолы. Это же Манольский Храм Боевых Искусств. Ты что, не знаешь, куда пришла?
— Вообще-то не знаю.
— Заблудилась, что ль? — и Рим хрипло и весело рассмеялась. — Тогда повезло тебе, что вообще дверь открыли.
Да уж, повезло.
Белинда все рассматривала и рассматривала гостью — сама не понимала, чему удивилась больше — тому, что в монастыре все же есть женщины, или тому, что она на эту женщину наткнулась?
— Это…
— Татуха, ага.
Рим, проследив за взглядом, постучала себя по виску:
— Хотела драконью пасть сюда завести, но как-то стремно. Негармонично.
Она и сама была… негармоничная. Долговязая, излишне худая, с зауженным внизу лицом и этими странными «почекрыженными» бровями, от которых Лин не могла отвести взор.
«Рим. Интересно, это сокращение от какого имени?»
— Так в ученики будешь проситься? Ах, да, я забыла — ты просто залетная. А жалко, я уж думала, подругу заведу…
«Собачку заведи», — мелькнуло в голове Белинды беззлобно.
Какие ученики, какие Манолы? И вообще, кажется, ее новая знакомая уже оценила Лин со всех сторон, предположила, чего от нее можно ждать и чего не ждать, и вновь потеряла к девушке с фингалами интерес. А вот интерес Белинды только начал распаляться — у Рим можно было выспросить кучу нужной и полезной информации. С чего бы начать?
— Слушай, я тут этажом ниже увидела бой… через дверь.
— И че?
Наверное, «бой» здесь был обычным делом, потому что девушка с ирокезом, как смотрела в окно, так и продолжала в него смотреть — не заинтересовалась.
— Там были старые. Против молодого.
— Молодого?
И непонятного назначения «хмык».
— Да, мужик был в сером халате. Молодой. Дрался так, что я… что у меня…
— Чуть не обкончалась? Ага, знаю. Этот «мужик» учит местных Мастеров бою.
— Он так дрался…
Она все никак не могла описать, как, и Рим вдруг прищурила глаза и стала настороженной, почти злой:
— Там подсматривать нельзя. Даже нам по шее.
— Да я не специально.
— Ага. Просто залипла, да?
Белинда потупила взгляд:
— Залипла.
— Ты только на него не наткнись в коридоре. У него, знаешь ли, доброты мало. А если слово скажет, тут все сразу подчинятся, так что не попадайся. И давай… про него не будем.
Реакция собеседницы удивила — Рим откровенно мужика в сером халате боялась, а следом за ней испытала тревогу и Белинда — хорошо, что ее не заметили.
— Короче, я в правом крыле за колоннадой живу. Заходи.
«Если не слиняешь», — читалось в насмешливом взоре.
Деваха с тату ловко запустила окурок в окно, зачем-то отряхнула ладони, развернулась и зашагала прочь, а Белинда так и осталась стоять с открытым ртом, глядя, как под тонкой футболкой мелькают острые лопатки.
«А как зовут мужика в сером халате? Почему его все боятся? Почему Манолов тренирует не Манол? Тебя тоже привела в монастырь Мира? А я живу возле кухни…»
Все эти фразы, рвущиеся наружу, так и не были произнесены вслух; Рим ушла.
Вечером.
Белинда проработала в закусочной «Яйца Эдди», в которой, понятное дело, подавали не яйца самого потного владельца Эдди, а всего лишь пять видов яичницы (однако название забегаловки всегда работало на «ура» и привлекало падких на дурной юмор клиентов), столько дней, что едва ли могла бы их сосчитать, даже напряги она до предела память. Но ужасным было не это. Ни одного из них она не смогла бы толком описать, потому как любое вчера походило на любое сегодня так же сильно, как две капли дождевой воды, висящие на перилах моста в Ринт-Круке: разожранные и тощие лица, тарелки, полные яичницы и сосисок, грязные тарелки, полные стаканы, пустые стаканы, шутки о заказах, подколки поваров, язвительные комментарии друг другу официанток… Все было одинаковым и разнилось лишь временем произнесения и парой переставленных в предложении слов.
Но этот день — сегодняшний — она помнила до единой мелочи: каждое слово, каждую фразу, свой каждый шаг — и едва ли забудет его когда-либо. Седого Мастера, сидящего на коврике, его обидное «идите», а после укутавшую одеялом удрученность. Пришедшего после мордоворота, его отрывистое «комната менять», душную кухню, гремящий по полу таз, не желающие отстирываться деревянным мылом носки. Спроси ее лет, эдак, через сто (при условии, что она проживет их все на одном Уровне без потери памяти), и Лин снова совсем как сегодня вспомнит каждую мелочь, произошедшую с ней, начиная с раннего утра и до вот этого самого вечера в комнате, рядом с жаркой печкой.
На печке закипала вода, в которую Белинда собиралась ссыпать безымянные семечки, ветки и корешки, чтобы после, когда зелье остынет, выпить. Навряд ли оно быстро поможет унять боль, если вообще поможет, но попробовать стоило. Скорее всего, этой ночью, как и вчерашней, придется спать на спине без переворотов на бок, чтобы не потревожить ноющие ребра. Спать после пары таблеток обезболивающего, которые — блин-малина — когда-нибудь закончатся.
В комнате халат грел слишком сильно, пришлось его скинуть; вода закипала медленно — вероятно, стоило подбросить дров, но Лин ленилась подниматься.
Интересно, звонила ли Кони?
Закусочная, подруга, их посиделки в барах — отсюда все казалось слишком далеким. Разговоры-разговоры — о чем они говорили тогда? О мужиках? О планах на жизнь? И что сказала бы Лин Кони, набери она сейчас знакомый номер?
— Прикинь, я сегодня видела такого мужчину! Обалдефиксного! Где? Да тут, в монастыре. В каком? На холме… Что я здесь делаю? Да ты вряд ли поверишь…
Да. Скорее всего, даже преданная их долгой дружбе Кони посчитала бы Белинду сумасшедшей: «Послушалась призраков? Должно быть, Килли точно хорошо приложил тебя головой о кровать».
Как все странно, все слишком странно.
Келья, дрова в углу, чужие штаны на ногах, жесткая подушка на незнакомой кровати; мысли постоянно кружили вокруг одних и тех же образов — Рим, коридоры, монахи, дерущийся один против пятерых мужик…
Интересно, у него есть имя? Где он живет — приходит сюда пару раз в месяц или постоянно находится в монастыре?
От последней мысли внутренности Лин защекотало: если живет, значит, она может встретить его в коридоре, случайно столкнуться лоб в лоб. И тогда появился бы шанс рассмотреть его лицо — форму носа, бровей, глаз — их цвет. Зачем ей знать их цвет? Она и сама понятия не имела, но, скинув рубаху и подтянув босые ступни на матрас, она продолжала думать о незнакомце.
Где он научился так драться?
Мазь, к счастью, ничем не пахла, и потому наносить ее на кожу оказалось не так противно, как могло бы.
Почему Рим его боится?
Прозрачная жирная масса ребра не холодила и не грела — интересно, завтра ей принесут еще?
Она действительно видела полупрозрачные щиты у его рук?
Нет, наверное, обман зрения.
Мысли-мысли-мысли.
Когда закипела вода, Белинда ссыпала в мелкий котелок коренья «на вечер», прикрыла его крышкой и вернулась на кровать.
Когда «лекарство» остынет, она запьет им пару таблеток ферутенола и ляжет спать.
* * *
Где-то далеко.
— Валька, открой! Ва-а-алька! Ну, не будь сучкой!
На стылый двор опустились сумерки; в окошко второго этажа летели подобранные с земли камешки.
— Ва-а-а-аль, ну, я же тебе цветы принес.
Увядший букет, выброшенный кем-то на помойку, лежал здесь же на бетонном, оставленным некогда строителями блоке — цветы все садовые: герань, бессмертник, пионы, пара веточек ночной фиалки. У кого-то этот букет отстоял не меньше недели, а после, отдавший всю красоту чьей-то квартире, отправился коченеть в урну, откуда и был подобран пьяным ухажером.
— Валька!
Крик злой, обиженный; за стеклом качнулась и застыла занавеска. Очередной камешек стукнулся рядом с рамой о шершавую стену пятиэтажки и отскочил вниз, едва не угодив метателю в грязной серой куртке по макушке.
— Леонид. Сорок два года. Бывший электрик с завода, отец четырехлетнего сына. Хороший мужчина, только уставший, — мягко констатировала Мира.
— Ага, уставший, — Мор, сложив руки на груди, опирался задом на холодную изогнутую ограду самодельного палисадника и наблюдал за тем, как шатающийся мужик в замызганных джинсах подбирает с земли очередной камень. — Пьяница, неудачник, обормот. Того и гляди разобьет ей стекло.
Леонид, запнувшись о торчавший на земле прут, тем временем принялся ругаться матом. Крыть на чем свет стоит монтажников, дворников, не позаботившихся о том, чтобы «честные люди» не ломали ноги, ЖЭКи и почему-то баб.
— Все вы сучки… Все. Чего я такого сделал-то? Водка есть, пожрать бы дала… Ва-а-а-аля!
Последнее слово в воздух укутавшегося в ночь двора было не выкрикнуто — проревано медведем.
— Я ж к тебе по-хорошему!
— По-хорошему, ага, — съязвил Мор.
Зачем они с Мирой стынут тут, не чувствуя, впрочем, холода — в спальном районе, почти что в подворотне на окраине очередного безымянного городишки, глядя на то, как пьянчуга пытается разбить окно отшившей его жены?
— Это не жена, — отозвалась Мира тихо. — Его жена дома, с ребенком.
— Еще лучше, — послышалось в ответ с подтекстом «еще хуже». — А почему он домой не идет, кобель пыльный?
— Она его выгнала. Леонида четыре месяца назад уволили с работы.
— Пил?
— Нет. Он отличился…
— Он и тут «отличается».
— …в лучшую сторону. В одном из цехов случилась поломка датчика, контролирующего давление в трубах, — он первым сообразил, где искать, и отключил электроснабжение всего цеха.
— И получил грамоту?
— Нет, получил увольнение. Потому что, будучи обыкновенным электриком, превысил полномочия и сделал то, что должен был сделать мастер цеха, который от страха перед грядущей катастрофой, бежал на глазах у подчиненных. Леонид уберег завод от взрыва и этим спас от смерти шестнадцать человек.
— Мудозвоны хреновы, — Мор и сам временами не отличался вежливостью. — Так за что его уволили?
— За превышение полномочий. Хотели еще наложить штраф. Прикрыли начальника цеха.
— Ценой работника.
— Да.
— Понятно.
Теперь Леонид предстал Мору с иной стороны — пьяницы и неудачника, но уже хотя бы не по своей вине. Хотя, нет, по своей — все пьют и становятся неудачниками исключительно по своей вине.
— А жена что?
«Ленчик» распалялся все сильнее — выл под окнами, матерился, рыскал в поисках палки посолиднее, изредка тряс букетом — увещевал, умолял, о чем-то просил несговорчивую «Вальку».
— Муж запил. Жена устала от безденежья, от ругани, от того, что приходилось тащить на себе семью, и в какой-то момент указала на дверь.
— И он сразу нашел ей замену?
— Любой человек ищет место и того, кто его пригреет. Где обнимут, успокоят, коснутся душой.
Двор погрузился в темноту; желтели лишь фонари, окна в вышине и не успевшие облететь листья на деревьях.
— Зачем мы здесь, Мира?
— Хочу напомнить ему кое о чем.
— Ты знаешь правила игры: если воздействуешь на объект прямо, я тоже буду вынужден воздействовать прямо.
— Знаю. Я хочу не прямо. И ты тоже.
— Хорошо, выбирай.
Они всегда играли в эту игру — кто кого перехитрит. Дистанционное касание Миры пробуждало в людях лучшее, Мора — худшее.
— Я выбираю его.
И полупрозрачная женщина с распущенными волосами указала на мальчугана лет семи от роду, шагающего по дороге: небольшой рюкзачок, вязаная шапка с козырьком, штаны с отражателями — родители заботились о безопасности чада.
— Почему его?
— Сейчас увидишь.
И она мысленно — Мор почувствовал теплый поток — коснулась мальчишки.
Тот вдруг сбросил шаг, перекинул сетку со сменной обувью в другую руку и посмотрел туда, где Леонид скулил под окнами, сидя на бетонном парапете:
— Я ж живой! Так нельзя… Ну за что вы, бл%ди, такие бессердечные?
Мальчуган какое-то время стоял на дороге — смотрел на пьяницу:
— Он напомнил ему отца. Та же стрижка, тот же рост…
— Это нечестно, — ухмыльнулся Мор.
— Честно.
И… свернул с дороги, зашуршал ботиночками по листве — подошел к сидящему мужчине без страха. Заглянул в глаза.
— Дядь, пойдем, а? Домой. Я тебя провожу.
Тонкий голосок — просительный, тихий.
Леонид поднял мутный взгляд. Долго смотрел на пацаненка, на его протянутую мелкую ладошку.
— Это небезопасно, Мира. А если ударит?
— Не ударит. Не думай о нем плохо.
— Я создан думать плохо.
— Т-с-с-с…
— Дядь, — тем временем повторил мальчик, — не сиди так. Холодно ведь.
Леня молчал. И Мор вдруг понял, что тот сейчас заплачет — пацан действительно напомнил ему оставленного дома сына.
— Дядь, давай руку. Пойдем.
— Нечестно, Мира. Тогда и я выберу объект.
Женщина справа спокойно кивнула.
— Вот ее, — Мор мысленно указал на соседку Вали — старую и злую бабку Иоанну Прохоровну, притаившуюся у окна. Холодное касание, ледяной поток в лоб, и зло старухи моментально прорвалось наружу:
— Слышь ты, алкоголик! — заголосила она на весь двор, высунувшись в форточку. — Убирайся! Вот вызову милицию, упекут тебя далеко и надолго…
Леонид тут же вздрогнул, получив словесную пощечину, напомнившую ему о скотском положении своего существования, — да, он никчемный алкоголик и никчемный человек. Дерьмовый сын своих почивших родителей, дермовый отец для Даньки, дерьмовый муж для Лены… Заскрипели зубы.
— Один-один, — прошептал Мор. Все честно.
А мальчик все не уходил — стоял с протянутой к пьянице рукой, ждал.
— Дядь…
— Вали отсюда, пьяное отребье! — бабка из окна.
— Пойдем домой…
— Развелось вас таких, как грязи, — водку жрете, потом окна бьете — где только деньги на спиртное берете?
Леонид боролся с собой: то ли ответить бабке и вновь озлится на мир, осерчать, подобно собаке, то ли коснуться теплой ладошки. Теплой, которой он недостоин.
Шли секунды. Мира не дышала. Мор ровно улыбался.
— Ты проиграешь. Снова.
Двор вращался вокруг Лени — тому хотелось плакать, хотелось тепла, хотелось разбить и сокрушить все вокруг — себя, всех остальных.
«Бери руку, — ощущались в воздухе мысли женщины в белом платье. — Бери».
— Если он возьмет, то остынет. Вспомнит, что дома ждет сын, — завтра выспится, побреется и пойдет домой. Он скучает по ним — по Даньке, по Лене.
— А она примет?
— Примет. Уже поняла, что без мужа ей плохо — даже без такого.
— И все равно, — потянул Мор язвительно, — алкоголем топят чувство вины. Стыд за себя убогого, малодушного, желающего быть радостным, а на деле не просыхающего от грусти. Он не сможет, вот увидишь — сейчас заорет на бабку, швырнет ей в окно булыжник, а после…
Мор не договорил, потому что в этот момент грязный пьяница Леонид коснулся трясущейся холодной рукой теплой пятерни мальчишки.
— Пойдем, — прохрипел тихо. — Ты проводишь? Правда?
— Правда, — браво прозвучал тоненький голос. — И ты не простынешь.
— Тогда пойдем, малыш. Пойдем.
Мужик в серой куртке неуверенно поднялся на ноги, забыв о бабке, об окне на втором этаже и об увядшем букете из мусорки.
— Ты выиграла, — крякнул Мор, достал из кармана зубочистку и принялся ковыряться ей в зубах.
Мира улыбалась — глядела на бредущего по листьям мальчика и горе-электрика и сияла, как золотой осенний фонарь.
* * *
(На холме Тин-До)
(Kenio Fuke — Beija Flor)
Мягкий свет оранжевого торшера у дивана; полосатый плед, укрывающий ноги, — Мира вышивала. Ткала ниткой на белом полотне рисунок — переливы зеленых листьев и красных лепестков — для чего? Для того чтобы повесить очередное рукоделие в прихожей на стене, чтобы и без того уютный домик, сейчас погруженный во тьму под луной, сделался еще уютнее? Бессмысленное занятие — красота ради красоты.
Мор ворочался в кресле напротив, не знал, чем заняться — не понимал, зачем сидит здесь, зачем смотрит на то, как тонкие пальцы держат иголку, как спадают по плечам вьющиеся локоны, как смотрят на рисунок в пяльцах темные глаза.
Чужой дом, а он сидит.
Ему вообще не нужен был дом. Как и ей. Но она создала его для себя, а он ошивался в его стенах, как привлеченный на запах горячих плюшек продрогший второклассник-хулиган, — что-то высматривал, вынюхивал, все хотел к чему-то придраться и не мог. Был бы человеком, пристыдил бы самого себя за навязчивость, за бессмысленное времяпровождение, за отсутствие личных интересов, но Мор человеком не был и стыдить себя не намеревался. Однако не мог не ворчать — такова натура.
— А ты знаешь, что твоя эта девка с моста пришла-таки в монастырь?
— Знаю.
— Смерти напугалась, не иначе.
Ему не ответили. Слишком мягкая сидушка под задом, слишком теплый половик, слишком умиротворяющая вокруг стояла тишина.
— Свалит, поди, через пару дней.
— Или останется.
— С чего ей оставаться? Чему она способна научиться?
— Каждый способен чему-то научиться.
— Зачем ты вообще ей помогла? Еще и сделалась видимой. Что нашла в ней, чего не нашла в других?
— Она пройдет долгий путь, многим поможет. Включая одного человека, который находится далеко отсюда, и которому без ее помощи не выжить.
— Значит, так ему и надо — пусть помирает.
Свалить, что ли, отсюда? Побродить по далеким землям, понаблюдать за людьми, подначить пару человек проявить свои худшие качества? Но всякий раз, воздействуя на людей негативно, он дает Мире шанс воздействовать на них позитивно, и она — противная баба — его всегда использует. Он выявит в ком-то бессердечность — «учись, мол», — она выявит доброту. Он — малодушие, она — отвагу, он — жмотность, она тут же отыщет в худшем представителе человечества щедрость. Замкнутый круг. «В природе обязан царить баланс энергий — обязан, да», — крякнул Мор мысленно. А так бы он давно согнал этот мир в хаос и ушел почивать на лаврах.
Однако он до сих пор «почивал» тут — рядом с женщиной, которую не трогала ни его раздражительность, ни ворчливость, ни направленные на нее или кого-либо еще насмешки.
Мира. Идеальная женщина, идеальная жена — если бы она кому-то стала женой, — потенциально идеальная мать, ребенок которой купался бы в лучах ласки, как купается в лучах сияющего солнца ребристой поверхностью океан.
— Мир?
— М-м-м.
— А ты хотела бы побыть человеком?
— Конечно.
Он не ожидал иного ответа и тут же ухватился за излюбленную тему — попытаться склонить ее на свою «темную» сторону.
— Но ведь тогда ты стала бы не идеальной, как сейчас. Вновь шла бы путем страданий, лишений, переживаний, с горечью переживала бы беды, терпела обидные слова, разочарования, невзгоды. В какой-то момент потеряла бы над собой контроль, скатилась бы в эмоциональный раздрай, депрессию, уныние, поддалась бы панике. Занялась бы самобичеванием, возможно, покончила бы жизнь самоубийством.
— И что?
— Как что? Не страшно?
— Нет.
— Но почему?
Он действительно не понимал — почему?
Она улыбнулась.
— Потому что во всем есть свет и оборотная сторона.
— В тяжелых уроках?
— Бесценный опыт.
— В потере родных и близких?
— Возможность научиться приятию реальности такой, какова она есть.
— Не устала бы от бесконечных поисков себя?
— Возможно, устала бы. Но ведь и в печали, и в грусти есть любовь.
— Да какая к черту любовь?
— Любовь есть во всем, просто люди не всегда это замечают. Если принять все, что есть вокруг таким, каково оно есть, тогда жизнь перестает тяготить. Тогда учишься просто чувствовать ее, наслаждаться, быть ей — жизнью.
— Принять себя — неидеального?
— И в этом существует красота. В твоей уникальности, а уникальность никто не отберет.
— Ты… больная.
— Я просто не такая, как ты.
— А матерью? — Мор попробовал надавить «на больное». — Ты никогда не хотела стать матерью?
И на него взглянули ласковые темные глаза — глаза без упрека и осуждения.
— Я и есть мать, Мор. Я ведь Любовь, а из Любви состоит все живое — животные, растения, люди. Все. И все живое — мои дети.
— А я — живой?
— Живой.
— Значит, и я твой ребенок?
— Ты — продолжение меня. Моя обратная сторона.
Мужчина в кресле раздраженно фыркнул.
— Звучит некрасиво. Как будто ты задница, а я дырка от задницы.
И Мира рассмеялась. От ее смеха зацвели на обоях синие колокольчики, высунулась из часов кукушка, заискрилась бликами кухонная утварь.
— Пошли пить чай, мистер дырка?
— Сама… — он не посмел произнести «дырка». Он смотрел на нее с ненавистью влюбленными глазами. Он страстно желал быть где-то еще, но почему-то пребывал здесь. Он мечтал об алкоголе, но почему-то снова согласился на чай.
— Только, чур, мне с медовым ароматом, листьями брусники и золотыми пылинками чабреца.
Ему согласно кивнули с дивана.
Глава 6
— Чего ты хочешь?
Лин молчала.
Перед глазами пологий луг — к обеду он прогрелся на солнце, утренний иней с травы стаял, пейзаж вновь стал походить, если не на летний, то, по крайней мере, на осенний — тепло и сухо. Выглянуло редкое для этих мест солнце; сидящий на коврике под раскидистым деревом старик — Мастер Шицу — щурил глаза.
«Чего ты хочешь?»
Удивительно, но этот вопрос он уже задавал ей предыдущим днем в обед, и Белинда, решившая, что старец, вопрошая, лишь отдает дань вежливости, чинно пояснила, что, мол, все хорошо: теплая комната, постель, еда и медикаменты — все есть. И, значит, все хорошо, спасибо.
Шицу — его имя указал ей проводник — так ничего и не ответил. Вчера, равно как и сегодня, она сидела под деревом у его коврика (минут двадцать, не меньше) и все ждала фразы: «Что ж, хорошо, ступайте. Дайте знать, если что-нибудь понадобится», но старик словно забыл про нее — не то принялся медитировать, не то все еще чего-то ждал. И, неспособная подняться и уйти без его указки, она сначала слушала, как трепещут на ветру оставшиеся на полуголых ветвях листья, затем принялась обеспокоенно ерзать на комковатой земле, после чего и вовсе наглым образом уставилась на Мастера:
— Можно я пойду?
И он промолчал вновь.
Она продержалась, таращась на луг, еще пару минут, после чего, чувствуя себя глупо и неудобно, поднялась и зашагала прочь.
А сегодня история повторялась.
«Чего ты хочешь?»
Когда они перешли на ты?
Вчера на той ветке, которая склонилась над его головой, было больше листьев — от нечего делать она их сосчитала. Было шестнадцать.
Сегодня осталось четырнадцать.
Что ответить старику? Чего она хочет? Да ничего — все есть. Вот уже пару дней она каталась сыром в масле: ее хорошо кормили, позволяли спать в теплой комнате, с утра приносили новые коренья для мазей, после оставляли в покое. Не ругались, когда она шаталась по монастырю, путаясь под ногами у монахов, не гнали, когда глазела на тренировки послушников, высматривая среди мужских голов, ирокез Рим, не сделали выговор, когда обнаружили стоящей ночью на крыше, откуда она рассматривала стелившийся до горизонта горный пейзаж.
А пейзаж, к слову сказать, завораживал и днем, и ночью, однако ночью он смотрелся уж вовсе сказочно, и, глядя на черные гребни гор, очерченные лунные светом, (ей) отчего-то верилось в духов.
Да и вообще. Этим утром — утром третьего дня в монастыре — она вдруг поймала себя на мысли, что ей здесь однозначно нравится — здесь хорошо. Завораживал размеренной монотонностью храмовый уклад, сытной и даже вкусной казалась постная еда, румяными и здоровыми лица крепких парней — тех самых, что тренировались с восхода и до заката. Она бы так не смогла. Нет. А они не только могли, но при этом выглядели… умиротворенными? Да, несмотря на изнуряющие тренировки, выглядели так, будто делали в жизни что-то очень важное и нужное, что-то очень правильное. И она им завидовала. Завидовала монахам, слушающим ветер за надежными стенами монастыря, завидовала тому, что ночью они ходят по освещенным факелам коридорам, и тому, что по утрам вдыхают запах сосен, мороза и кедров. Ступают босыми ногами по снегу, выдыхают изо рта клубы пара и видят вокруг спокойные доброжелательные лица. Лица тех, кто не судит. Лица «своих».
Вот бы и ей просто жить, как они. Ни о чем не волноваться, не беспокоиться — просто жить. Выходить утром на припорошенную снежком землю, прогуливаться по ней, оставляя за спиной цепочку темных следов, слушать звенящую, отражающуюся от булыжников тишину. Может быть, даже тренироваться — странная мысль, — …чуть-чуть. С утра на зарядку, в обед на пробежку, вечером на медитацию, а после в теплую комнату, где уже ждет на печке горячая кружка с чаем. Кинуть бы туда щепоть ароматной травы и капнуть меда, укутаться в одеяло и…
Лин вдруг поняла, что так и сидит возле Мастера Шицу, безмолвно мечтает, смотрит на луг и одновременно тонет не то в мечтах, не то в иллюзиях о несбыточном.
«Блин, неудобно-то как…»
А время будто застыло.
«Дура, ты ему скажи уже что-нибудь».
А вот и мы — да здравствует, херня.
«Что ему сказать? У меня все есть».
«Ну, так и скажи, что все есть, а то вдруг он из-за тебя просидит тут до заката. Не поест, пропустит свои медитации, промолчит, что давно жаждет покурить. Проклянет тебя еще заодно…»
Не проклянет. Такие не проклинают. И вообще, с Мастером Шицу спокойно — такой не обидит словом.
А вот ответить бы все равно нужно. И Белинда вдруг, сама того не ожидая, призналась:
— Я хочу покоя.
— Покоя?
Старик ожил. Не выказал возмущения, что слишком долго ждал ответа, не ерзал, потому что у него затек зад, но заинтересованно взглянул на нее.
— Да, покоя. В голове. У меня его никогда нет, понимаете? Там будто все время чей-то голос — мой и… как будто не мой. Не знаю, как объяснить. Я постоянно чего-то боюсь и всегда волнуюсь. Да, покоя.
Шицу внимательно смотрел на Белинду пару минут, а затем вновь превратился в статую. Не хлопнул ее по плечу со словами «А-а-а, я знаю, о чем ты!», не убедил «Мы с этим легко справимся», не поддержал беседу словами «Продолжай, мол» — нет, просто замолчал, смежил веки и впал в прострацию.
Черт, не стоило ей изливать душу. К чему ему ее горести и беды? Наверное, он все-таки спрашивал про ее нужды, а вовсе не про то, что делается где-то там — в бедовой голове.
Стало неудобно, грустно и чуть-чуть обидно. Ее, конечно, принимают в незнакомом месте, но навряд ли ей тут рады — вежливость. И Лин принялась оправдываться:
— Нет, вы не думайте, у меня все есть. Это я так — что-то разболталась. И я уйду (когда?)… скоро. Ребра подживают. Не быстро, конечно. Без таблеток спать у меня все еще не получается, и вертеться на кровати я не могу, но… я уйду. Не буду злоупотреблять гостеприимством.
Он это хотел услышать?
Блин, кажется, она дурнее паровоза: чем дольше он молчит, тем больше она путается в мыслях.
— А про покой… Вы, наверное, этому долго учились. А я тут вижу: все такие мирные, довольные — такой контраст с тем, что внутри. Вот и выговорилась. Вы простите, Мастер Шицу. Я… Я болтаю лишнего.
Именно с этой фразой она поднялась с травы и побрела прочь — знала: сиди — не сиди, а старик, скорее всего, уже не ответит.
* * *
Нордейл. Уровень Четырнадцать.
Когда в воздухе прямо над кроватью развернулось информационное окно, Джон Сиблинг отдыхал. Не спал, но лежал с закрытыми глазами, созерцая различные оттенки черноты, и заставлял себя не думать. Отдых для Представителей Комиссии вовсе не являлся обязательным — количество энергии позволяло обходиться без воды, пищи и сна длительное время, однако Начальник — Дрейк Дамиен-Ферно — настаивал и для них, для сверхлюдей расы Сатхе — на минутах тишины. Зачем-то.
«Без подключения к ментальному полю, без анализа структур материи и вне информационного канала», — и Джон инструкции четко соблюдал. Из положенных на «отдых» десяти минут в сутки, он прилежно отбыл… три.
А после развернулось окно.
Плотно задернутые портьеры осветились голубоватым светом; в воздухе застыл, ожидая команды на вывод сообщения, вращающийся символ.
«Показать сообщение?»
От кого? Начальник бы отправил его ментально, без окна, другой Представитель Комиссии не посмел бы нарушить время «отдыха» — оно, чтобы избежать накладок, регламентировалось для каждого, — люди вообще не умели слать послания подобным образом.
А кто умел?
Сиблинг склонялся к тому, чтобы закрыть глаза и «поотдыхать» еще семь минут, но вдруг пересилило любопытство, и он мысленно дал команду «открыть сообщение» — «доотдыхает» после. И над кроватью в виде полупрозрачной голограммы возник Мастер Шицу собственной седовласой персоной.
«Ах, да, служитель монастыря, один из пяти просвещенных, имеющих в запасе достаточное количество энергии, чтобы вещать сквозь расстояние. Неужели что-то случилось?»
«Воспроизвести».
Седой старец, прежде чем заговорить, поклонился до самого пола. После по спальне поплыла его тихая, но разборчивая речь:
«Многоуважаемый Мастер Джон-туодо-Сиблинг-сойбон-па».
В приветствии старец использовал максимально вежливую форму — «Сойбон-па», на манольском значащую «сильнейший из сильнейших», и Джон улыбнулся — ох уж эти обычаи.
«О помощи просим Вас, ибо сами в скорости и спешке справиться не в состоянии…»
Светлые брови Сиблинга, было, нахмурились, но дальше непростая и изобилующая формальностями речь пошла о некой страннице, случайно прибившейся к монастырю, которой требовалась медицинская помощь. Не срочная, впрочем.
«… болями полнится тело ее, и, желая помочь, ибо указующий перст жизни привел чужестранку в Тин-До, нижайше просим об исцелении до того момента, пока покинет она стены святыни, что, возможно, случится через сутки или двое. Если бы ни знак судьбы, не имели бы смелости тревожить Вас и красть бесценнейшее время у благороднейшего из благороднейших…»
И далее про то, что, мол, такими «навыками быстрой регенерации человеческих тканей, как Вы, мы не обладаем».
Действительно. Монахи в Тин-До умели делать разное, однако умение скоростного врачевания осталось им недоступно, и потому редко — лишь второй раз за всю историю существования монастыря — обращались они к Джону с подобной просьбой.
«Интересно, что за перст жизни такой?»
Нужно будет спросить. Первый раз они присылали ему сообщение, когда много лет назад один из послушников соскользнул с уступа и почти разбился. Почти. Умер бы, если бы Сиблинг не подлатал беднягу, срастив тому кости и ткани.
И вот настал второй раз. Занятно.
«Ждите в восемь вечера», — отправился в храм ответ, и Джон вновь вытянулся на кровати. Свернул экран, погрузил спальню во тьму и закрыл глаза.
Отдыхать. Семь минут.
Время пошло.
* * *
— Ты тренируешься вместе со всеми? Одна с мужиками?
— И что такого?
— Тяжело ведь.
— Зато прикольно. Ведь в этом и кайф — что ты не слабее их.
Она ее дождалась — Рим. Стояла у проймы на верхнем этаже — их общей курилке — так долго, что начали ныть колени. Но дождалась, и теперь они смолили вместе — Белинда сигарету из пачки «Лукас», собеседница странную на вид самокрутку. Кажется, без фильтра.
— Каждый день встаешь спозаранку — бегаешь, прыгаешь, тренируешь удары?
— А то.
— Но зачем тебе это? Зачем быть бойцом? Воином.
— Посмотри на меня, — и Рим из насмешливой раздолбайки вдруг превратилась в недобрую пацанку с прищуром. — Я красивая?
Лин растерялась. Совершенно. Скользила взглядом по наполовину лысой голове, по жуткой татуировке, по заостренным ушам, тонкому носу, кривоватым зубам и не торопилась отвечать. «Симпатичная»? «Оригинальная»? «Не как все?» Звучало отвратно, ибо фальшиво.
— Да не парься ты, я знаю, что я некрасивая. И что мне с такой внешностью делать? Суперского мужика я не оторву и денег на нем не сделаю. Идти сидеть в офис? Или на склад, чтобы на глаза клиентам не попадаться? Зачем мучить себя социальными отношениями и нелюбимой работой, когда я могу заниматься любимой — получить диплом и устроиться охранником? Или телохранителем.
— А здесь выдают дипломы?
Взгляд Белинды все еще ощупывал фигуру соседки — тощую, практически без груди, с узкими бедрами и жилистыми стопами. Да, мужики к таким ногам, увы, падут неохотно.
«Или не по своей воле», — над шуткой хотелось рассмеяться. Рим однозначно могла уложить к своим стопам любого.
Стоящая рядом, впрочем, тихушного разглядывания не замечала — шипя, выдыхала дым из легких, созерцала на горный пейзаж.
— Дают. Причем котируется он на всех Уровнях после. На всех. И знания не теряются, даже если совершишь Переход.
— Круто. А как долго нужно обучаться, чтобы получить бумагу?
— Обучаться можно хоть сколько. Хочешь уйти, уходи завтра — никто держать не будет. А чтобы с бумажкой, то минимум год.
— Вот это да.
Лин и не подозревала, что монахи в Тин-До не простые, «а золотые». Язвительная «херня» не дремала. Бумажка — это здорово, потому как без рекомендаций в последнее время не спешили принимать даже официанток. А если в документе значилось «воин»…
Мда, интересно было бы взглянуть на лица тех, кто заглядывал бы в диплом. Все были бы конскими от удивления.
Сигареты тлели; клонилось к горам солнце. Скоро на хвойные леса падет снег — много снега, — и пейзаж из золотисто-бурого вдруг сделается совершенно чистым, обновленным. Запахнет морозом воздух.
— Слушай, меня второй день подряд вызывает к себе Мастер Шицу и задает один и тот же вопрос: чего я хочу?
Глаза напротив округлились, мгновенно сделались серьезными, и Белинде не в первый уже раз показалось, что взгляд Рим будто «вклеен» во внешность, взят от другого человека — от куда более мудрого, нежели стоящая по соседству тощая девчонка-панк.
— Мастер Шицу? Это великая честь, между прочим. Он каждому ученику в день позволяет задать себе один-единственный вопрос и отвечает на него. Беседа всегда короткая, но о-о-очень содержательная.
— У меня содержательной не выходит. Я несу ему… какую-то ахинею, — Лин досадливо поморщилась. — Я не знаю, что ответить, если честно. Говорю, что у меня все есть, «спасибо».
— Дура ты! — Рим хохотнула. Она была единственной, на памяти Лин, кто умел произносить слово «дура» вот так — необидно. — Ты подумай, прежде чем говорить. Вот хорошенько подумай. Если тебя спрашивает Мастер, значит, он знает, что может что-то тебе предложить. А если спрашивает: «Чего ты хочешь?» — то может сделать для тебя почти все, что угодно. Слышь, а чем ты это заслужила?
— Не знаю.
«Мира», — мгновенно мелькнуло в голове. Она произнесла у входа ключевое слово — «Мира», и ее тут же пустили. И этот «секретный ключ», похоже, исправно работал и по сей день.
— Не знаешь?
Рим не поверила. И мгновенно обиделась, захлопнулась; Белинда попыталась придержать невидимую дверцу побелевшими от напряжения пальцами — погоди, не закрывай!
— Вот ты сюда как попала?
Она бы рассказала свою историю, если бы сначала поделились с ней. Но с ней не поделились.
— Тебе какая разница?
— Да не спеши ты с выводами…
Но Рим уже сделалась упрямой, злой — собиралась докурить, сложить окурок в каменную выемку у колонны.
Лин же не оставляла попыток невидимую дверцу распахнуть.
— Еще раз скажи, ты где живешь? Как найти твою комнату?
— Нафига тебе? В подруги набиваешься? Вот была бы ты учеником… А так, ты все равно скоро свалишь.
Через минуту Белинда осталась на этаже одна — косые лучи закатного солнца, сквозняк, длинные тени колонн.
«Все равно скоро свалишь».
Тишина; крытые золотым светом верхушки гор.
Все верно. Скоро свалит.
И почему-то тоскливо. Откуда-то из недр сознания подкралась робкая мысль о том, что ей хотелось бы стать учеником — да, страшно, но хотелось бы, — вот только не вышла она для этого ни ростом, ни выносливостью, ни сноровкой. Наверное. Духом в первую очередь не вышла.
Может, вышла?
К чему лелеять дурацкие надежды? Ведь для тренировок нужна уверенность в себе, мощная мотивация, несгибаемое намерение стать лучше, чем ты есть сейчас.
А она? Она, как потрепанный щенок, который смотрит на то, как стройно и ладно маршируют породистые псы. Куда ей — кудлатой и вшивой?
«Вот именно».
Горел жидким золотом закат; догорела до фильтра сигарета. Новую Лин решила не прикуривать — затолкнула окурок в углублении меж камней, тяжело вздохнула и побрела, шаркая плоской подошвой чужих полусопог, одетых на босу ногу, прочь.
* * *
«Чего ты боишься? Ты могла бы попробовать…»
Лин отсиживалась в своей комнате. Наблюдала, как в печке прогорают дрова, слушала шаги проходящих мимо двери людей, упиралась рассеянным взглядом в темно-серый каменный рельеф противоположной, соседствующей с кухней стены. Настроение для прогулок пропало после разговора с Рим: «Ты здесь чужая».
Да, чужая и скоро уйдет. К чему гулять, наслаждаться тишиной, рассматривать удивительную роспись колонн, гадать, чем занимаются за закрытыми дверями монахи? Это не ее жизнь. Тут все чужое.
«Ты могла бы попробовать».
Попробовать что?! С каких пор «херня» пребывала на ее стороне? Или же это «не ее» сторона, а просто очередная возможность унизить обладательницу черепной коробки? Какие, в зад, тренировки, если она и физкультурой-то никогда не занималась? Осрамиться уже на пробных занятиях перед Мастерами и учениками? У нее ни гибкости, ни растяжки, ни «дыхалки» — она же курит…
Рим тоже курит.
Рим… при чем здесь Рим? Мало ли, что она курит, — может, это какая специальная трава-стероид?
Давила злость.
Какой, к черту, монастырь? Ей давно пора убираться отсюда — к людям, в город. Искать… «нелюбимую работу» и налаживать никому не нужные, как выразилась сегодня новая знакомая, социальные связи.
И снова хотелось курить. Только не наверху — где-нибудь еще.
Белинда спрыгнула с кровати, охнула оттого, что пошевелилась слишком резко, и принялась натягивать халат.
Дремали в красном вечере седые верхушки гор; стыли стены монастыря. Скоро шершавой от первой изморози станет трава, и размеченная многими следами скользкая дорожка покроется тонкими узорами.
Пахло отходами.
Не решившаяся проделать очередной путь на верхний этаж, Белинда выскользнула через кухню на задний двор, куда выносили помои, и теперь жалась спиной к бревенчатому косяку — снаружи сквозило, а у нее неприкрыты уши. Все-таки лысая голова — все равно, что жопа без трусов: все время голая, все время мерзнет.
Затяжка, вторая — привычно поколачивали по сигарете, стряхивая на землю пепел, коченеющие пальцы, — а перед глазами плыли картины одна другой хуже.
Вот Белинда, посаженная в неглубокую яму, силится из нее выпрыгнуть, а кругом стоят монахи — молодые ухмыляются открыто, старые прячут улыбку в усах.
— Давай, это несложно. Нужно выскочить из нее двумя ногами — это всего лишь первое испытание…
А ноги, как сваи, — тяжелые и негнущиеся. Какой там выпрыгнуть? Из этой ямы ей, как из болота, только ползком на животе, выдирая с корнями траву.
— Бог тебе в помощь. Вы все через это проходили — это несложно…
И она дышит, как жирный бульдог во время стометровки на скорость. А ведь дальше и начнется та самая стометровка. Если выпрыгнет из ямы. И не стометровка, а десятикилометровый марафон на выдержку или по лестнице в пару тысяч ступеней вниз и вверх: «Давай, это легко, мы все…»
Срамота. Она будет спотыкаться, падать лицом в грязь, подниматься чумазая, злая, выдохшаяся, а ей будут улюлюкать, подбадривая. Или насмехаясь…
Нет, однозначно в город. Монастырь для тренировки бойцов — это не зона отдыха-спа, где можно, лежа на кушаке, греть кости, получать по взмаху руки массажи, слушать умиротворяющие звуки природы и умасливать смятенный разум с помощью красивых видов.
— Эй, девка! В комната ходь! — не успел высунуться плоскомордый монах в дверь, как тут же начал возмущаться. — Год-два тебя искать! Артышка, арум ча ты.
Лин аж подскочила на месте.
«Мартышка?»
Нет, он произнес что-то другое, вероятно, ругательное.
— В комнату? Зачем?
Мужик с саблями принялся длительно ворчать на своем, после чего вдруг перешел на понятный ей язык и выплюнул:
— Гость. Три минута. Три! Бегать!
Прямо сейчас бегать? Ей не к месту вспомнился недавно пережитый в сознании позорный марафон.
— К-к-уда?
— В комната! Ф-ш-и-иить!
А-а-а, «в комната».
«Ити, вас всех раздери», — пришлось спешно закруглиться, заныкать окурок так, чтобы не видно, и, протиснувшись мимо узкоглазого громилы, нестись через кухню обратно.
Кто придет — какой гость?
Насчет Рим бы ее навряд ли стали предупреждать — та бы просто сунула свой любопытный нос в чужую норку — нет, ввалилась бы в нее и ухмыльнулась бы щербатым ртом — открывай, мол, я явилась. Тогда кто? Заглянет на огонек Мастер Шицу? Так сегодня уже беседовали — еще раз? Сомнительно — он бы вызвал гостью к себе «на ковер». Тогда, может, лекарь? Но он тоже заходил с утра с корешками и мазями; она как раз думала — докурит и примется кипятить для настоев воду.
Тут что-то другое.
Кто-то другой.
Медленно выравнивалось от спешки дыхание, и утихал разбарабанившийся пульс; от полусапожек у двери остались грязные следы — где-то, не заметив, Белинда наступила в лужу.
Помыть? Успеет? А вдруг гость высокопоста…
Дверь распахнулась до того, как она успела додумать, и в комнате будто разом сделалось темнее. Зашипел огонь в печи, навалилась секундная глухота, а зрение и голову словно заволокло ватной подушкой — так бывает, когда резко встанешь и пошатнешься от перепада давления.
Вот и теперь — кто-то вошел в келью, а Лин, отчего-то потерявшая ориентацию, стояла и терла глаза, боролась со слабостью.
Стыдоба. Там ведь кто-то стоит… Надо бы поздороваться.
— Здравствуйте, — пролепетала туда, где помнился вход.
Вместо ответа захлопнулась дверь в келью. Стало еще темнее. Медленно и неохотно возвращалось зрение — силуэт. У двери силуэт мужчины — рост чуть выше среднего, три хвоста? Нет, волосы короткие, светлее, чем у манолов, халат… серый.
Серый.
Серебристый.
И Белинда рухнула задом на кровать — поняла, кто перед ней. Тот самый боец из высокого сводчатого зала — «молодец», бившийся с мастерами… и разделавший их под орех. Мастер-Воин, самый крутой мужик в монастыре и одновременно оживший кошмар Рим.
«Не вздумай приближаться к нему!»
Она и не приближалась. Он сам! Оно… само.
— Здравствуйте, — пролепетала Белинда тихо.
И с ней снова не поздоровались. Шли секунды, и она видела гостя все четче — спадала пелена: короткие русо-пепельные волосы, светлые глаза, правильные черты лица — злые. Нет, не злые, но недобрые — слишком… равнодушные. Жилистая фигура, прищур, внимательный взгляд, серые штаны на ладных ногах, серый полухалат с прорезями по бокам. Келья с приходом визитера сделалась излишне наполненной, тесной, какой-то тугой — если раньше была маленькой, но просторной, то теперь разбухла, как картонная коробка, в которую воткнули перекачанный воздушный шарик.
— Вы пришли меня выгонять? — почему-то охнула Белинда и внутренне сжалась.
Наверное, Мастер Шицу не посмел сам. Наверное, такие вещи решает главный.
«Ты к нему не приближайся…»
Зря они говорили о нем в коридоре — накликали беду.
(Sibel — I`m Sorry)
Гость впервые с того времени, как вошел в келью, шелохнулся — кивнул на кровать, приказал тихо:
— Ложись.
— Что?
Ложиться ей не хотелось. Ну, нет — она уйдет так, как человек. Может, как побитый и несчастный человек, но точно не будет платить за келью, как проститутка.
— Нет, спасибо… Я лучше соберу вещи.
И будет биться, даже если не умеет. Будет стоять за себя до последнего, чтобы не как с Килли, не через унижение, когда обидчику в глаза даже взглянуть не смеешь.
— У меня мало вещей, я быстро…
— Ложись, — повторил мужик ровно, но очень властно. — Мастер Шицу попросил меня помочь восстановить тебе здоровье.
Помочь, как же… Ее спросить забыли.
— А от ваших предложений не отказываются?
— Нет.
Прозвучало, как у робота. И она почему-то поверила «серебристому».
Да ну его… В зад. Пусть лучше лечит, чем висит над душой, — страшный такой, странный. Рим была права — лучше рядом с ним близко не находиться.
И она легла. Поинтересовалась уже лежа, с дрожью в голосе:
— А одежду надо было снимать?
— Не надо. И успокойся.
И в келье чуть просветлело — то ли незнакомец махнул рукой, то ли ушла ватная подушка из головы, но дышать вдруг стало легче. Схлынул страх, унялось беспокойство, чуть расслабились напряженные до каменного состоянии мышцы. Нервы все еще звенели, но уже не перетянутыми струнами — не порвутся.
— Выдохни.
Выдохнула. Вдохнула еще несколько раз с закрытыми глазами и снова медленно выдохнула. Полегчало.
А после ей на грудь легла теплая ладонь — незнакомец опустился рядом на стул, положил руку ей на диафрагму, и Белинда вдруг поняла, что «вибрирует». Ощущение было таким странным и непривычным, что временно забылось желание истерить, защищаться и размахивать кулаками — осталось лишь удивление. Лин приоткрыла глаза. Мастер Воин сидел у края кровати, смотрел куда-то в стену — взгляд расфокусированный, — молчал и не шевелился. А она все «вибрировала». Полумрак в келье не позволял разглядеть многое, но перчатки на его руках она заметила — очень тонкие, белые, как будто светящиеся.
— Что это?
— Молчи.
И она умолкла. Нервничала, старалась не дергаться, мысленно задавалась одним и тем же вопросом: как будет лечить? Где инструменты? Где сумка с мазями или таблетками? Где аппарат, с помощью которого можно просветить кости? Ведь, если болит грудная клетка, нужно полноценное сканирование?
Странный мужик. И Рим была права — страшный. Не внешне, но внутренне. Однако страх уполз на задворки: чем дольше на груди лежала мужская рука, тем сильнее Белинда успокаивалась. Расслаблялась, «отмирала» от ужаса, чувствовала себя в чужой компании все более комфортно. Спустя пару минут даже звенящая тишина перестала давить; уши вновь начали различать треск прогоравших за печной створкой углей.
И тогда, осмелевшая настолько, чтобы открыть рот, она тихонько произнесла:
— Я видела Вас там…
— Где?
Интересный у него голос — спокойный, но холодный. Как узорная изморозь на окне — смотреть красиво, а потрогаешь и отпрянешь, ойкнув.
— В зале. Вы один против старейших Воинов.
— Кто разрешил?
Никто. Сама. Лин запыхтела, смутившись.
Зашуршала ткань серого халата — гость сменил положение. Рук, впрочем, не отнял, но будто завершил некий процесс — смотрел теперь не на стену, а ей в глаза.
— Он пинал тебя.
И настроение рухнуло вниз. Белинда и сама не ожидала, что отреагирует на эту фразу столь остро, но глаза мгновенно увлажнились, колыхнулся и поднялся на поверхность жгучий стыд — он увидел. Каким-то непостижимым образом этот мужик увидел все: ее побои, унижение, увидел, что она — недостойная женщина, которую пинал собственный любовник. Бывший любовник. Есть ли разница?
Лин отвернула лицо. Она не будет говорить, не будет рассказывать. Это ее рана, ее разбитая душа, которая никогда не заживет. Не ребра — это маленькая смерть, во время которой исчезло все, что она любила, во время которой поверила, что она — никто.
— Неважно.
Зачем врать про «упала»? Это ее беда — ее личной бедой навсегда и останется. И все же хотелось рыдать — лопотать, что когда-то она была другой — женщиной. Хорошей женщиной с длинными волосами, не бритая, без синяков — нормальная женщина, достойная. У нее когда-то лучились глаза, она умела улыбаться, она верила… да разве ж знала она, когда выбирала себе спутника жизни, что все так?… Мечты, надежды — все было. Она старалась…
А после — «плохо старалась». Может, и правда плохо? Да Создатель ей судья. Не надо вот только сейчас, не надо…
И Белинда поняла, что рыдает. Тихо, сжимая до боли челюсти и зубы, стараясь не шмыгать, впиваясь ногтями в собственные ладони.
— Уйдите, пожалуйста…
Путь отнимет руки, пусть больше не смотрит — не видит ее полыхающего стыда. Возможно, она не стоит многого, но уж точно имеет право на боль в одиночестве. А боль давила — душевная куда сильнее телесной.
Килли, сука… Он действительно пинал не по ребрам, но по «женщине» в ней.
— Не лечите, слышите? Или не спрашивайте. Ничего.
Серо-зеленые глаза смотрели на нее странно — теперь, несмотря на полумрак, она отчетливо различала их цвет. Смотрели совершенно безэмоционально — так смотрит на жертву монстр с чужой планеты — чуть удивленно и будто мимо, но на деле прямо в ядро, в глубину.
— Хочешь, я его найду?
— Что?
Она думала, что ослышалась. Найти Килли? И Белинде, в который раз удивившей себя странной реакцией, вдруг стало весело — она едва сдержалась, чтобы не закашляться от смеха.
Если… этот… найдет Джордана, то от последнего не останется ни-че-го. Совсем. Ни ботинок, ни ремня, ни проплешины — его вобьют в землю, как гвоздик, по самую шляпку. А после распылят и шляпку, чтобы никто не споткнулся, — его убьют жестоко и равнодушно, его убьют легко.
Вспомнился удар по мечу Мастера Шицу в прыжке, вспомнилось сломавшееся в руках «серого» лезвие, и тут же представилась крутанувшаяся в чужих ладонях, мягкая, как воск, шея Килли.
Ужас.
Нет, он заслужил — заслужил самое худшее, — вот только напрягать ради собственной мести чужого человека? Нет. Стыд сменился благодарностью — Лин предложили помощь. Не осудили, но поддержали — безмолвно протянули: «Ты не одна», и моментально оттаяло сердце. Да, быть может, ее гость странный и даже чуть страшный, но он… здоровский.
— Спасибо. Только… я сама.
И вновь долгий взгляд прищуренных глаз. Едва заметный кивок. А в воздухе будто осталось то самое обещание — мол, всегда можешь обратиться, — и ценнее его Белинде никто и никогда не дарил подарка. Она спрятала его внутри, как прячут найденный в пыли разноцветный кристаллик, — для кого-то стекляшка, а ей — настоящее сокровище.
— Я сращу тебе ребра. Они треснувшие.
— Спасибо.
И пусть Рим боится этого странного Воина, пусть его боятся все на свете, но для нее он отныне и навсегда — самый лучший большой друг-медведь. Медведь со стальными лезвиями вместо пальцев, с шестеренками внутри плюшевой головы, с железным нутром, и… все равно друг-медведь.
Классный.
Следующая пара минут вновь прошла в тишине; на месте касания перчаток щекотало кожу — кости внутри гудели, как провода электростанции. Зудел и чесался живот.
— Терпи.
— А Вы что, прямо так — руками?
Молчание.
Ей не верилось. Странный мужик лечил ее не только без инструментов, но и без заунывного «о-о-ом» и чадящей урны с травой. Ни кремов, ни мазей, ни настоев. Может, будут позже?
— Скажите, а Вы деретесь лучше всех на Уровнях?
Наверное, ее сейчас заткнут. И пусть. Будет лежать довольная и улыбаться — вечер уже удался.
— Нет.
Ответ четкий, уверенный. И, главное, ответ.
— А много таких, кто дерется лучше Вас?
Тишина.
— Скажите, — из Белинды полилось, как из наклоненного блюда, — а я могу научиться драться, как Вы?
Эх, захлестнула эйфория. Пока не заткнут, будет спрашивать.
— Нет.
«Серый» отвечал странно: перед тем, как раскрыть рот, как будто анализировал ответ, и тем самым напоминал ей компьютер. Забавно и странно, странно и забавно. И почти не забавно.
Как разговор с киборгом.
— А научиться драться на пятьдесят процентов, как Вы?
— Нет.
— А на двадцать?
— Займет длительное время.
— А вы знаете мои способности?
Молчание.
— А чтобы хотя бы на десять процентов?
— Шансы есть.
Ух ты… Ей нравилось. Вот так лежать и вот так беседовать: вопрос — мячик в одни ворота, ответ — шайбой в лоб из других.
Оказывается, она действительно могла бы научиться драться. Могла бы. Если бы решила попробовать… Но ведь не решится.
Щекотка кончилась — теперь кожу на груди тянуло и жгло. Неприятно, но терпимо, и Лин терпела. В какой-то момент на нее снова взглянули загадочные и неуловимо пугающие глаза.
— Скажи, каким образом ты попала в монастырь?
А-а-а, вот и плата за лечение. Информацией.
— Пришла.
Врать нельзя, врать бесполезно. Но и болтать языком, как развязавшимся шнурком от ботинка, не стоит.
— Кто направил?
«Спрашивает — как в цель бьет».
— Призрак.
И на миллиметр уползшие вверх брови — мол, поясни?
— Я… после побоев… Я на мосту сидела. Кажется, видела что-то похожее на галлюцинации. Людей. Они сказали, что на горе есть монастырь, и что мне лучше туда.
Про четыре направления, про «месть» и свою потенциальную смерть Лин «случайно» упустила.
— Призраки, говоришь?
Кажется, он читал данные по ее глазам — в черепной коробке зудело больше, чем в костях.
— Да.
И больше ничего не добавил.
Неторопливо остывала печка — угольки истлели и превратились в золу; уже не такой горячей казалась лежащая на груди ладонь.
Белинда вдруг поняла, что «друг-медведь» скоро уйдет. Уйдет, возможно, навсегда — такой странный, чем-то страшный, чем-то притягательный.
— Скажите… А если бы я решилась остаться здесь, в храме, Вы стали бы меня учить?
«Боже мой, боже мой — кто он, и кто я?» Но ведь за вопрос в лоб не дадут?
— Ты не останешься.
— Почему?
Взметнулся вызов — ей вдруг захотелось доказать, что она не такая слабачка, как о ней все думают.
— Я не вижу в тебе решимости.
— А если бы? Вот если бы я осталась и стала учиться — Вы бы стали меня тренировать?
Ладонь остыла — стала «обычной теплой», человеческой; отдыхала от «чесотки» кожа. Гость отнял руку, и Белинде стало холодно.
«Он сейчас уйдет».
Протяжный взгляд, изматывающий душу натянутым канатом.
— Продержись месяц.
— И тогда?
— И тогда — посмотрим.
— Посмотрим? Но шанс есть?
— Месяц.
Гость поднялся со стула; отчего-то зашипела притихшая печка.
— Бывай.
«Друг-медведь» уходил.
— А Ваше имя? — вдруг вскинулась с постели Лин. — У Вас есть имя?
«Серый» остановился у двери и ответил, не оборачиваясь:
— Месяц.
Когда он вышел, келья будто сдулась. Расширилась, остыла, посвежела и даже посветлела.
Вот только опустела.
* * *
Власть — это присутствие в жизни всего. Захотел — получил, помыслил — сделал, пожелал — купил. В своей жизни Джон Сиблинг мог купить абсолютно все, так как деньги, щедро печатаемые в Лаборатории Комиссии, никогда не являлись проблемой. Новый дом? Не проблема. Не нашлось нужного дизайна в каталоге? Можно выстроить проект мысленно, а после воплотить в реальности. Авто, путешествия, украшения, яства, технологические новшества? Он мог позволить себе все, абсолютно все.
Кроме одного — определенного типа энергий.
Сиблинг ощущал пространственные энергии так же хорошо, как другие умели различать глазами цветовые оттенки — сотни, тысячи, десятки тысяч оттенков. Энергию дарила земля, ее щедро лило сверху вниз небо, ее производили живые организмы, ее излучали неодушевленные предметы — физический мир лишь на первый взгляд состоял из твердой материи, но на деле не являлся ничем иным, как производным хитросплетения огромного количества различных энергий и их свойств.
Но самые интересные и ни на что не похожие энергии производили люди. Их эмоции.
И теперь, шагая по полутемному, освещенному факелами коридору по направлению к келье Мастера Шицу, Джон задумался об этом вновь. Задумался, потому как не далее десяти минут назад он чувствовал то, чего не чувствовал уже много лет.
Много-много лет. Десятки, сотни… Сколько?
Обожание.
Его только что… обожали.
Удивительный коктейль чувств. Как будто ешь с торта самую вкусную пузатую лакированную вишенку, как будто несешься по идеально гладкой трассе на скоростном авто, как будто трогаешь подушечками пальцев самый мягкий в мире диван…
Обожание. Смесь любви, восторга и восхищения.
От него…
Как странно. Почти как оргазм, но не в паху, а в области сердца.
Джон мягко ступал по полированной до блеска поверхности камней, вдыхал горьковатый, разлитый по коридору запах парафина, лампадного масла и хвойных смол, наблюдал за танцами огоньков на концах факелов и размышлял о том, обожал ли его в последние годы хоть кто-нибудь? Хоть чуть-чуть? Вероятно, нет.
Парни из отряда специального назначения терпели его, сжав зубы. Иногда злились, иногда презирали и изредка — очень редко — уважали за принятые решения и проявленную настойчивость.
И это те, кому он посвящал большую часть времени…
Нет, они не обожали точно.
Дамы отряда специального назначения? Те однозначно его боялись.
Другие представители Комиссии? Не распространяли вокруг себя эмоции.
Разве что Мастера сего монастыря… Но и тут уважение, поклонение, почитание, в какой-то мере покорность.
Но не обожание. Ибо «почитание» так же равно «обожанию», как настоящее бескрайнее море равно подсыхающей на заднем дворе луже, — в обоих случаях вода, а впечатление разное.
И Джон смаковал. Вспоминал недавние, испытанные в тесной келье ощущения и чувствовал себя так, как будто только что выкурил самую вкусную в мире сигару.
Черт, эта девчонка случайно нашла в нем брешь, о которой он сам не подозревал, и засунула туда — нет, не палец — сразу всю руку по локоть. Она решила его обожать.
И он тут же размяк. Расклеился, как сахарный домик от тепла, сделался податливым, вкусным, едва ли ни улыбчивым. Вот это да… И уже почти пообещал ей, что лично займется тренировками, в случае, если гостья решит в Тин-До задержаться.
Мда. Есть над чем подумать.
Нет, свои обещания он привык выполнять: продержится месяц, и он, возможно, возьмется за ее обучение, даже если та окажется совершенно неприспособленной к бою. Возможно. Покажет ей пару трюков, поделится парочкой простых секретов, а когда обожание схлынет, равно как и тяга к сложному обучению, они плавно забудут друг о друге. Она запомнит синяки, он — тягучую, как сироп, и искрящуюся, как шампанское, энергию.
Удивила. Она его. И он сам себя.
В келью Мастера Шицу Джон вошел, качая головой.
* * *
— Кто привел к вам эту гостью?
Прежде чем ответить, старец наполнил две керамические чашки пахучим травяным чаем. Уселся чинно, вознес неслышную молитву, какое-то время посидел с прикрытыми веками. И лишь после этого взглянул на Сиблинга.
— Духи, сойбон-па.
— Духи, — невнятно повторил Джон, ожидая продолжения беседы. Поднял горячую чашку, отхлебнул горьковатого на вкус напитка, поставил обратно на полосатый ковер.
— Да.
Мастер Шицу — для непосвященного обычный старик, а для «видящего» — человек огромной, несмотря на изношенное тело, силы — кивнул:
— Мы молимся духам, точнее, одному — духу Жизни. Всему, что нас окружает, — благодарим за красоту, восхваляем творение Создателя, почитаем любое ее проявление. А что есть Жизнь? Жизнь есть Любовь. Его любовь к нам — Всевышнего.
— А как это соотносится с призраками?
Шицу смотрел с прищуром, с добрыми искорками на дне карих глаз:
— Собон-па знает, что, если долго и кропотливо что-либо намаливать, то оно набирает достаточно энергии для того, чтобы обрести физическую форму. И Любовь обрела. Выбрала себе тело женщины, назвалась Мирой и поселилась рядом с храмом, на холме.
— Мирой, значит.
— Да. И три раза в день мы возносим ей молитвы за помощь, за указующий перст, за проявление милосердия к слабым.
Любопытно. Значит, храмовники намолили себе нового бога — богиню. Что ж — не запрещено.
— Мира воплотилась в одиночестве?
— Никак нет. Как водится по закону мироздания: «У всего есть обратная сторона», и рядом с Мирой находится ее противоположность — Мор.
— Тоже бог?
— Дух, в котором отсутствует Любовь. Для баланса и равновесия.
— Занятно.
Интересно, как много их Начальник — Дрейк Дамиен-Ферно — знает об этой могучей парочке? И как вплелась их помощь в общую картину книги Судеб?
— Чем она занимается — ваша Мира?
— Живет, дышит, любит все вокруг. И еще видит, какой человек, проявив в себе любовь, мог бы не только сделаться лучше, но и помочь ближнему.
— И это она привела Белинду?
Имя девчонки из кельи он прочел у той в информационной составляющей ауры.
— Она. Гостья назвала имя богини, и мы пустили ее с радостью. И мы поможем ей во всем, о чем бы она нас ни попросила, — в пределах разумного, конечно, и если сие не противоречит нашим убеждениям.
— Разумеется.
Что ж, он, кажется, узнал на сегодня все, что хотел. Теперь Сиблингу предстоял прыжок домой, разговор с Начальником и далее ночь работы — все по графику…
— Хорошо, Мастер Шицу. Я выполнил Вашу просьбу — восстановил здоровье Вашей гостьи. Если еще что-то понадобится, дайте знать.
— Премного благодарен Вам от всех нас, сайбон-па.
Седовласый старец поклонился, и Джон вновь ощутил исходящую от тщедушного тела волну поклонения и уважения — совершенно другой коктейль чувств — не «вишенку».
— Мне пора.
— Чистой Вам дороги, помыслов и благодати в сердце.
— Спасибо. Доброй ночи, Мастер.
— Доброй, сайбон-па.
* * *
Нордейл. Уровень 14.
Дрейк так долго смотрел на объемную карту пространства холма Тин-До, состоящую из тысяч энергетических нитей, что даже Сиблинг устал. А ведь он тоже поначалу на нее прилежно смотрел, силясь сообразить, что именно привлекло столь пристальное внимание Начальника — карта и карта. Такая же, как все.
— Не видишь, Джонни?
Сиблинг резко вышел из транса, в который ввалился, рассматривая узлы и пересечения мерцающего в полутемном кабинете гористого пейзажа.
«Джонни» его называли только в том случае, если случай был действительно интересным, даже экстраординарным, иначе прозвучало бы «Джон».
— Э-э-э… — признавать, что он действительно не видел, не хотелось — все-таки ранг обязывал. Но этим вечером он почему-то никак не мог сфокусировать внимание на поставленной задаче. — Отличия… незначительные.
— Незначительные?
Заместитель Начальника, что случалось редко, отвел взгляд в сторону — в любом случае он принес важную информацию, а остальное решать не ему.
— Видишь, что они там намолили?
— Богов?
— Да Бог с ними — с Богами, — Дрейк Дамиен-Ферно улыбнулся произнесенной тавтологии и вновь указал на карту. Можно сказать, уткнулся в нее носом. — Они там изменили свойства пространственно-временной формулы. Медитациями и трехкратным ежедневным посылом энергии они заставили временную кривую изогнуться, и это привело…
Далее следовал набор из таких сложных терминов, что Джон вновь едва не впал в транс. Из длинной речи он вывел одно: каким-то образом монахи сумели сделать так, что течение времени над монастырем практически остановилось, несмотря на то, что оно, благодаря усилиям Дрейка, уже повсеместно стояло на Уровнях. То есть там оно замедлилось еще сильнее.
Теория относительности, блин.
— Они удлинили сутки. Наш день длится двадцать четыре часа, если судить по стрелкам часов, однако за их двадцать четыре часа можно успеть сделать гораздо больше. Пространство над холмом видоизменяется с той же скоростью, а вот временная петля вышла за пределы обычной траектории.
Когда Сиблинг вошел в кабинет Начальника с новостями, он был уверен, что речь пойдет о странных существах, которых из небытия создали Мастера, однако Дрейк всецело сосредоточился на другом, и имена Мора и Миры не звучали.
— А как же их Боги? Это опасно?
— Опасно? Нет, скорее, любопытно. Я уже заглянул в книгу Судеб, посмотрел на следы, которые оставляет за собой эта Мира, — она действительно выбирает объекты, обладающие потенциалом принять положительное решение и создать плюсовой кармический узел на линии собственной жизни, однако в силу обстоятельств неспособных принять нужное решение вовремя.
— Значит, Мор делает обратное?
— А вот здесь еще любопытней. Этот Мор — кем бы он ни был — влияет на людей противоположным образом, да. Но. То ли в силу той же любви к человечеству, о которой сам не подозревает, то ли из нежелания вредить поступкам Миры, он лишь ускоряет принятие негативных решений теми индивидуумами, которые и без него катились бы вниз по кривой.
— То есть он влияет, не влияя.
— Удивительно, но так.
— Любопытный Бог.
— Да. Занимательный.
— Значит, мы не будем ничего с этим делать?
— Не вижу причин.
— Не уничтожаем? Оставляем?
— Пока оставляем, как есть.
Именно это Сиблинг и желал услышать — вывод.
Все, на сегодня он свободен — добыл, доставил, рассказал.
— Тогда я пойду?
— Конечно. И смени уже этот серый халат с прорезями по бокам на обычную форму.
Глаза Начальника Комиссии потешались; Джон машинально похлопал себя по штанам и издал невнятный звук — черт, он отчего-то настолько растерял фокус, что даже не сменил храмовую одежду на привычный серебристый костюм. Все сидел, в промежутках между Дрейковой речью думал о том, чему именно он будет обучать бритую девчонку, если та все-таки продержится в Тин-До месяц. Примитивным ударам? Или трюкам посложнее? Хочется ему разочаровать ее, ткнув реалиями жизни по гордыне от отсутствия ее же способностей к боевому искусству, или же хочется еще раз ощутить вкус незнакомой энергии, мысленно прозванный «вишенкой»? Так и не придумал.
— Простите, шеф.
— С тебя еще десять минут отдыха на сегодня.
— Все сделаю.
Удивительно, но в этот момент Джон понял, что будет им рад.
Глава 7
Тин-До.
— Он сказал, что будет меня тренировать!
— Не будет!
— Будет!
— Он сказал «возможно».
— И это значит, что будет.
— Вот нифига это не значит!
Они препирались, как голодные хохлатые воробьи у единственной подмороженной ягоды рябины.
Лин безо всяких логических доводов хотелось верить в сказку, а Рим, во что бы то ни стало, хотелось несостоявшуюся еще сказку разрушить — где это видано, чтобы «мистер самый главный» снизошел не просто до новичка, а до какой-то залетной девки безо всяких навыков? Это вот если бы их — группу опытных учеников, прошедших хотя бы начальный курс, — а то ведь ее — какую-то, блин, Лин.
Рим упиралась в бронебойную упертость Белинды носорогом. Удивлялась, злилась, завидовала.
— Ты злишься, потому что не тебя.
— Я не злюсь! Я тебе логику говорю, дурья ты башка. Он просто не стал крушить твои иллюзии одним махом — мол, давай, сначала посмотрим, на что ты способна. Он хитрожопо смотивировал тебя попробовать. Попробовать! И ничего более.
— Да не стал бы он ничего говорить просто так. Вот увидишь! Он пришел, вылечил меня — вылечил голыми руками. Почему?
Вопрос «почему» для Рим являлся наиболее болезненным, и потому та лишь сильнее набычилась:
— Слышь, давай так, — согласилась она в конце концов язвительно. — Если ты продержишься месяц, и он проведет с тобой хоть одну тренировку, я самолично склонюсь и облобызаю твои грязные ступни.
— Они не грязные! — вскинулась Белинда, хотя совершенно не была уверена в чистоте своих подошв. — И не надо мне ничего… лобызать. Вот увидишь… сама все увидишь!
Но собеседница с татуировкой на голове уже затушила окурок об разрисованный черными точками горелого табака камень, демонстративно равнодушно развернулась и зашагала прочь.
«Ну и ладно! — мысленно орали ей вслед от окна. — Ну и сама все увидишь, дура набитая!»
Вернувшись в келью, Лин первым делом зачем-то помыла ноги.
* * *
До самого обеда она нервничала так, как не нервничала никогда в жизни.
А что, если Мастер сегодня не позовет ее «на ковер» и не задаст привычный вопрос — «чего ты хочешь?». А что, если позовет и задаст? Что будет, если она согласится? А если вдруг он скажет, что это невозможно — стать учеником-воином? Что, если для этого требуется нечто большее, нежели голое, шкворчащее, как мясо на раскаленной сковороде, желание задержаться в Тин-До во что бы то ни стало?
А если Рим права?
Рим ничего не знала о вчерашнем вечере. Ничего. Совершенно. Не ощущала исходящей от «друга-медведя» поддержки, не чувствовала комфорта, который вдруг снизошел на Белинду в его присутствии, не знала, каково это — спать, имея возможность перевернуться на бок — спать без боли, без пробуждений и просыпаться не от собственных болезненных стонов, а от того, что попросту наступило утро.
В конце концов, их с «серым» что-то соединило, и не важно, что именно. А на все вопросы «херни» — зачем тебе это? — Белинда отвечала с бодрой и немного липовой уверенностью. Ну, во-первых, профессия бойца — это всегда практично. И хорошая работа найдется, и уважать будут, и чуть-чуть бояться, что тоже немаловажно. Во-вторых, можно в любой момент заявиться к Килли и поставить ботинок тому на голову — ну, что, подонок, теперь посмотрим, кто кого? Это приятно, это однозначно греет душу, потому что уже никогда — вот никогда-никогда — ни одна сволочь в мире не сотворит с Белиндой то, что позволил себе Джордан.
Тьфу на него — не утром будет помянут.
В третьих,… а что в третьих? Почему бы просто временно не сменить обстановку? Ее кто-то где-то ждет? Нет. Она куда-то торопится? Нет. А тут и новые навыки получит, и физическую форму подтянет, и… А дальше на ум с завидным постоянством приходил образ вчерашнего гостя — его странная мощная и тягучая аура, чувство странного покоя от его близости, щекотливый нерв опасности и хождения по грани — ну, каков мужик! Эх…
И дальше Белинда едва видела, куда шла, — все о чем-то мечтала, в сотый раз прокручивала в голове вчерашний диалог, смаковала странные — настолько странные, что не имели названия, — чувства.
А потом, подловив ее у двери в келью, пришел плосколицый манол. Сказал: «Мастер. Звать», и сердце Лин моментально ухнуло в пятки, оставив на месте себя в груди пульсирующую подушку.
Все. Пора. Тряслись мелкой дрожью ладони, ощущались расшатанными шарнирами колени — пока шли к выходу во двор, она трижды спотыкалась и трижды тормозила, чтобы постучать по деревянному порогу.
Слушая непонятное «тьфу-тьфу-тьфу», проводник смотрел на нее странно.
Впустую прогорало осеннее солнце — ветер к обеду остался холодным, и даже утренняя изморозь с травы в тенях не сошла. На ветке, дающей тень на полосатый ковер, осталось еще меньше листьев. Застывшими линялыми волнами стелились к горизонту холмы; в самом конце пологого склона серела низенькая, отсюда и совершенно невнушительная на вид монастырская стена.
Мастер молчал. Не то дремал, не то впитывал в себя неласковые солнечные лучи, и вопросов не задавал. Белинда привычно ерзала — поздоровалась и теперь ожидала заветных слов «чего ты хочешь?».
И ответ в запасе имелся, и желание ответить — лишь бы спросил.
Спит, что ли, старпер?
«Чего ты хочешь».
Давай уже, спрашивай.
Чего… ты…
Интересно, а чего еще она хотела? Хотела, чтобы эта часть ритуала, когда ей ответят «да», поскорее завершилась, хотела счастливая, размахивая длинным поясом от халата, взбираться на холм. Хотела насвистывать по пути, думать о том, какую рожу сквасит Рим, когда узнает, что Белинду взяли-таки в ученики. Хотела вытянуться на кровати, после того, как сытно поест, хотела знать, что она больше не «чужачка». Своя. Пусть новенькая, но своя.
И еще хотела снова увидеть Миру.
Эта странная мысль вплелась в ум вместе с едва слышным завыванием ветра. Здесь, сидя на холме, откуда открывался совершенно чудесный вид и где, кажется, застыла сама жизнь, Белинда совершенно отчетливо осознала, что совсем бы не прочь увидеть женщину-призрака еще раз. Более того, это было бы правильно.
— Мастер Шицу, а кто такая Мира?
Ой. Она совсем забыла, что должна ждать заветной фразы. Но ведь фразы-то не было? А если так, то зачем терять время?
Старик какое-то время походил на восковую фигуру, затянутую в просторный халат, — фигуру с развеваемой ветром седой бородой, — затем сделал глубокий вдох и открыл глаза. Выдохнул так же медленно, как вдохнул. Взглянул на Белинду коротко и непонятно:
— Мира — это Богиня.
— Богиня?
От удивления Лин даже приподнялась — оторвала пятую точку от земли. Она видела Богиню?
— А Богиня чего?
— Жизни. Любви.
Здорово. Вспомнился сырой день, мост, бурлящая внизу река. Холодные доски под ногами и ощущение тепла справа.
— Мастер Шицу, а увидеть ее можно?
Старик гладил взглядом холмы. Смотрел на них долго, будто запоминал. Будто собирался после у себя в келье взять в руки краски и рисовать их по памяти.
— Можно. Она позволяет себя видеть тогда, когда есть в том смысл.
— А-а-а…
«А она реальная?» — хотелось спросить Белинде? Ну, конечно, реальная. Спросить, где живет? А где живут Боги? Да кто же их знает — глупый вопрос, ненужный.
И снова тишина на холме.
«Ну, давай же, спроси меня, чего я хочу. Спроси… И я тебе отвечу».
В ожидании заветных слов, Лин так долго ерзала по земле, что изучила задом каждую точку. Наконец, не выдержала, заглянула Мастеру в лицо:
— А почему Вы не спрашиваете меня, чего я хочу?
Кажется, в редких седых усах притаилась улыбка. Или просто сдвинулось с места пара морщин? Не было улыбки, показалось.
— А чего ты хочешь?
И Лин, словно пришедший в парадной форме ученик, всю ночь учивший стих во славу учителю, браво заявила:
— Я хочу учиться бою. Хочу стать Воином. Можно?
Если она ждала спорого ответа, то не дождалась его. Унес бравурность прохладный ветер — смыл звуки голоса с горы, как будто те и не звучали; пригладил траву, вернул на место покой. А вместе с покоем вползло в Белинду беспокойство.
Все не так просто? Не нестись ей наверх холма, размахивая поясом от халата? Не зубоскалить перед Рим насчет «а вот и умойся!», не торжествовать в рядах будущих «своих», не праздновать победу? А она ведь решилась… И это было непросто.
— А кто такой Воин, как ты думаешь?
Вопрос поверг Белинду в уныние — никто не предупреждал, что на вступительных экзаменах будут теоретические вопросы. Слишком стылым показался сразу день, слишком ярким небо, слишком холодной земля. Вероятно, позор был близок; захотелось подняться и уйти, представить, что «ничего не было».
— Человек, который умеет драться?
Выцветшие глаза Мастера Шицу казались продолжением холмов — такие же древние, такие же спокойные — гармоничная часть пейзажа.
Ее пейзажа? Или не ее?
— Воин — не тот человек, который от страха высвобождает кулак. Понимаешь ты это?
Она понимала. Наверное. Только в этот момент думала о другом — да или нет? Нет или да?
— Воин — это тот, кто от страха высвобождает сердце.
И мысли застыли. Ее сердце совершенно точно полно страхов — так полно, что полнее некуда. Она не Воин? Не будет им?
— Мастер… — голос охрип. — Научите. Я буду стараться. Я буду очень-очень стараться, делать все, что скажете, я стану…
Ее прервал жест — старик указал на ладонь Белинды, и та, взглянув, вдруг резко умолкла — на коже светилась печать. Печать Миры — кудрявая витая звезда. Секунда, две, три — и все. Обычная кожа, обычная ладонь.
Звенела тишина, звенели нервы, и неровно колотилось сердце.
— Она верила в меня, да?
— Верила. И если в тебя верила она, в тебя верим мы.
— Это… да?
Один шаг до удачи. Или до самого большого позора в ее жизни.
Седовласый Мастер молчал.
А потом морщины на его лице вновь сменили положение, и осеннее солнце высветило редкий для здешних мест момент — обрамленную усами улыбку.
* * *
Тремя часами позже.
Монахи улыбались. Рим кричала. Нет, не одновременно.
Там, на посвящении, которое состоялось в большом зале, и куда собрались если не все, то почти все обитавшие в Тин-До люди, ей кланялись, говорили на местном наречии «добро пожаловать» (перевел Мастер), представлялись по именам, ни одно из которых ввиду волнения Белинда запомнить не смогла.
А теперь, когда торжественная часть завершилась, и все друг другу откланялись, Рим кричала, что не хочет жить в одной с ней комнате. Багровела в крике, плевалась слюной, обращаясь к одетому в рыжий балахон послушнику, трясла охапкой белья, которое принесла из своей бывшей кельи.
— Кто это придумал, что девочки должны вместе? А если я не хочу? С чего… вообще?!
Дракон на черепе Рим гневно разевал пасть — если бы он мог помочь хозяйке, то проглотил бы виновницу всех бед одним махом и не подавился. Однако дракон оставался всего лишь татуировкой, и давиться обидой приходилось Рим.
— Не хочу, поняли? Так и передайте там… кому надо!
Послушник, спокойный, как стоящий у перрона тепловоз, ответил тихо и ровно на незнакомом Белинде языке. Наверное, ответил, что он не вправе решать подобные вещи или что-то похожее, так как Рим зашипела раскаленным чайником, фыркнула «вот же ж суки!» и бросила одежду на нижний ярус двухэтажной кровати.
Не успела Лин поинтересоваться, решила ли ее соседка занять нижнюю койку, как «мадам-тату» изрыгнула:
— На верхней я буду спать! Скрипеть над тобой, шатать балки, храпеть в потолок и пердеть тебе в нос, поняла?
Белинда набычилась.
Славно начиналось ее пребывание в качество «своей» в Тин-До. Действительно, зачем их заселили в одну келью? Ведь была же свободная дальше по коридору, и Лин вполне могла бы въехать в нее — в комнату, пусть и без удобств, зато свою собственную. А теперь их обеих, словно мышей веником, выгнали из привычных углов, заставили собрать пожитки и объединили на вражеской им обеим территории — в новой келье. Бред. И, если новенькая, скрипя зубами от чужого негодования, еще как-то могла принять новую ситуацию, то «старенькая», судя по всему, сдавать позиции не намеревалась.
— Я тебе не курица-наседка, слышь? И ей не стану, не надейся!
— Я и не надеюсь, — Лин сложила свои пожитки на тощую подушку и неприязненно огляделась по сторонам. Каменный мешок, кровати, похожие на тюремные нары, и ничего более: ни стола, ни стульев, ни даже шкафа. И опять пресловутое окно в мир — дыра в стене, — хорошо, что не очень большая. Внизу, с печкой, ей было и уютнее, и удобнее. Вот же ж, блин-малина.
И вообще. Могли бы и без ругани, могли бы стать если не подругами, то уж просто соседками. Нейтральными друг к другу.
А помощи никто и не просил.
Спустя несколько минут, когда монах ушел, они обе лежали «по местам» и молчали — злоба Рим спускалась на нижний ярус кровати, как душное предгрозовое облако — коснешься, и пыхнет. Но, если не касаться, тогда и разговора не выйдет. А им бы поговорить, объяснить свои позиции, понять, что не так уж это и страшно — жить вместе… Подумаешь.
— Рим, а что будет дальше?
Белинда знала, что ступает в зону «не входить — убьет!», но надеялась на то, что минут пять спустя, когда Рим проорется, ее злоба схлынет — ведь никто не злится вечно.
Ошиблась. Ответом «убило»:
— Не наседка я тебе, заруби себе на носу! И в жопу иди со своими вопросами! Сама, все сама? Хотела все смочь сама? Вот и сиди «сама», а ко мне даже не лезь, малявка хренова!
Даже «хренова» звучало не так обидно, как «малявка».
А как все хорошо начиналось после того, как Мастер сказал свое веское «да»: шикарный зал, доброжелательная атмосфера, начищенное до блеска оружие на стенах, раскатанный под ногами золотистый коврик в письменах, комплект новой одежды. Ей выдали даже не один, а целых три.
— Думаешь, завтра же тебя возьмут на занятия и начнут показывать удары? Думаешь, начнут держать за ручку, пока ты учишься садиться на шпагат? Мечтай! Будешь перебирать зерна из мешков, носить воду, бегать вверх-вниз по лестницам в тысячу ступеней и падать по вечерам замертво с осознанием, что нихрена сегодня не изучила! Вот что будет дальше!
Когда Рим спрыгнула с койки — прямо со второго «этажа» на пол, — остервенело отыскала сигареты и вывалилась за дверь, Белинда осталась лежать, глядя на пересечение деревянных реек, сквозь которые над лицом провисал продавленный матрас, и думала о том, быстро ли просочится запах, если в него пернуть.
* * *
Ей в проводники выдали того, кто умел понятно изъясняться — невысокого парнишку-монаха — монаха «не воина», но «монаха-монаха». Созерцателя, коих Лин мысленно проименовала «медитателями». Такие днями что-то читали, слушали монотонные звуки поющих чаш, часами просиживали с закрытыми глазами, и постигали Вселенную, в отличие от воинов, не активно, а пассивно. Но зато и говорить, как она заметила, на «нормальном» языке умели лучше.
— Здесь столовая. Завтрак — девять, обед — час, ужин — шесть…
Шесть. Рановато. А до следующих девяти лапу сосать? Ладно, привыкнет.
Он, как робот-навигатор, с заранее запрограммированным маршрутом, водил ее по этажам и монотонно вещал:
— Здесь медитировать. Здесь комната для… восстанавливаться, — иногда подолгу вспоминал слова, переминался с ноги на ногу, светлел лицом, вспомнив нужное, бубнил дальше. — Столовая внизу. Это этаж для тренировки, это кельи, места отдыхать, библиотека…
Ей казалось, что она на экскурсии в необъятном дворце — залы, коридоры, лестницы и бесконечный монолог гида. Ее ни о чем не спрашивали, изредка взмахивали рукой — «посмотрите налево, посмотрите направо…»
Лин смотрела, но думала о другом.
«Будешь разбирать зерна, таскать воду, бегать вверх-вниз по ступеням…»
Может, это и хорошо, что не с места в карьер? Будет просиживать дни на кухне рядом с поваром — чистить картошку, лук, мыть полы, убирать туалеты. С позиции сегодняшнего дня, даже туалеты являлись лучшей перспективой, нежели нахождение с разъяренной Рим — Рим, которая совершенно не желала стать для Белинды наседкой.
Как будто кто-то просил.
И ладно. Даже если первые недели уйдут на подготовительную работу в виде развития усидчивости, она, так или иначе, продержится в монастыре месяц, а там будет видно. «Серебристый» ведь знал, что новичков не сразу учат отрабатывать удары, и, значит, не разочаруется тому, что Лин в его отсутствие даже не начала «быть Воином».
Плевать. Главное, она здесь, главное, решилась. Первый день всегда сложен.
Как и второй… как и третий.
О втором и третьем Лин старалась не думать.
— Здесь выходить во двор. Место для мусор. Тропа к воротам. Оттуда бегать по утрам…
Ну, «бегать по утрам» — это пока не для нее.
Прилежно отбыв «лекцию» о расположении местных достопримечательностей, Белинда вернулась в келью и сама того не ожидая, выдохнула с огромным облегчением, когда та оказалась пустой.
* * *
Ужин, как и прогнозировал монах-«навигатор», состоялся ровно в шесть. Но не в кухне, где Лин привыкла есть у поваров на виду, а в специально отведенном месте, отделенном перегородкой, — едальне.
Их было двенадцать — разновозрастных «парней» манолов — учеников-воинов. Постарше, помладше, повыше, пониже, с короткими волосами, с длинными, и все с типичным для местных обитателей разрезом глаз — узким. Кареглазые, жилистые, крепкие. Спокойные, но отстраненные.
Ее посадили между двумя помоложе: с волосами по плечи — справа, и с узким, но приятным лицом — слева. Рим — тринадцатый ученик — венчала стол в самом конце, и, слава Создателю, портить прием пищи Белинде своим недовольными видом не могла. Однако портить его и не приходилось — уже испортился.
И, вроде как, проблемы не было, но она была — большая и совершенно непонятная.
Дело в том, что за столом все молчали. Не просто молчали — сидели перед тарелками, наполненными едой, с закрытыми глазами — руки на поясе, лица просветленные — и не шевелились. И уже не первую минуту.
Белинда пребывала в ужасе. Она единственная таращилась за столом то на соседей, то на миски с лапшой и кусками мяса и совершенно не знала, что делать. Тоже сидеть? Закрыть глаза? Если так, то о чем думать? Ведь не просто же так сидят — ежу понятно, о чем-то думают. Начать есть? А не сочтут ли это моветоном? А если засмеют? А если наругаются? Что делать за этим пресловутым столом — что?
Раньше было проще: пришел и жрешь. И никто на тебя не косится. Доел, помыл миску в дальней раковине, поклонился повару, тот раздраженно махнул в ответ — мол, не стоит, — и свободен. А теперь? Вдруг монахи-воины вообще не едят ртами и вилками, как нормальные люди? Вдруг всю эту вкуснятину — макароны с соусом и жесткий хлеб — они едят мысленно? Например, высасывают из пищи энергию, насыщаются ей, а отходы в виде натуральных продуктов, выбрасывают в помойку? Хана ей, если так — «сосать» она не умеет.
И ведь никто не предупредил…
Шумный выдох вырвался из легких тогда, когда спустя очередную минуту тринадцать человек вдруг, как по команде, зашевелились — потянулись к столовым приборам, взялись за хлеб, придвинули к себе миски. Придвинула вожделенную посудину и Белинда.
За каких-то пару минут от нервозности она успела вспотеть, и теперь пот противно скатывался между лопатками под халатом.
Ели молча. Ни сплетен, ни шуток, ни обмена новостями. Каждый взглядом в своей тарелке — движения неспешны, размерены; рты тщательно пережевывают куски.
Во второй раз она почувствовала себя дурой, когда поняла, что уже — и это тогда, когда миски остальных еще оставались полными, — все съела. Нет, не так — смела. Сожрала. Да и кого винить, если с обеда ходила голодная? А макарон-то всего-ничего было — на пару вилок. И мяско вкусное, но… исчезательное. Даже хлеб умялся на «ура». И снова она сидит сычом, обводит полуголодным взглядом тех, кто, кажется, не осилив и половины, до отвала набил желудок — у соседа справа еще три куска говядины осталось, у того, что слева — почти все макароны целы, — и ведь не торопятся. Жуют себе чинно, будто безвылазно пируют третьи сутки подряд, компот потягивают, ягодки на дне стаканов крутят. А ей бы добавки…
Наткнувшись на насмешливый взгляд Рим, Белинда тоже сделала вид, что наелась до отвала — отлипла от пустой тарелки, выпрямила спину и притворилась, что пребывание в столовой ей более не интересно.
Ужин заканчивался. Она держалась, сколько могла, но больше не было терпения, так как еще минута-другая, и все разойдутся по кельям, а после не спросить.
— Эй… — Белинда повернулась к соседу справа — тому, чье лицо ей казалось более благожелательным. — Слушай, а здесь где-нибудь книжки есть? Ну, типа, словари? Ты подскажи, где взять, я признательна буду…
Манол, не поворачиваясь, пил компот — при звуках голоса не икнул и не вздрогнул.
— Слышь?
Она шептала, но почему-то казалось, что ее слушает весь стол.
Легонько дернула послушника за халат — может, глухой? Ноль реакции — рассеянный взгляд, стакан в руке, сознание в прострации. Лин оглядела остальных — может, кто откликнется, если слышал просьбу? Все молчали. Доедали, допивали, доскребали со дна плошек соус; сосед продолжал делать вид, что ее не существует.
Вот же ж, блин…
Лин повернулась к ученику слева, долго и пристально вглядывалась в лицо с правильными чертами — тот же отсутствующий вид, расфокусированный взгляд — нет, ничего не выйдет.
— Эй… — все же попробовала позвать.
Тишина; скребки деревянных вилок по тарелкам, шуршание рукавов по поверхности стола.
— Ну и ладно, — обиделась. — Придете однажды, тоже сделаю вид, что вас не существует. Помошнички, блин.
Злясь на то, что вообще попробовала обратиться к местным, Белинда поджала губы, откинулась на стену и закрыла глаза.
Лился в окна синеватый свет сумерек, колыхались на концах факелов огни; по коридору она плелась последней. Ждала, когда все поднимутся из-за стола, наблюдала, куда уносят тарелки, что при этом делают и говорят, — в точности, чтобы не опростоволоситься, повторяла.
И теперь смотрела, как впереди по коридору удаляются ее соседи-послушники: короткие волосы, длинные волосы, пошире плечи, поуже плечи. У некоторых ноги ровные, у некоторых кривые…
На душе скребли кошки.
Местную речь она не понимает, просить помощи не у кого — Рим рычит, остальные притворяются, что ее не существует. Покурить — и то не пойдешь в прежнее место, иначе столкновение неизбежно. Придется искать новое.
Белинда неслышно вздыхала.
Тот момент, когда с ней поравнялся манол «справа» — так, ввиду того, что не помнила его имя, Лин его прозвала в столовой — она не заметила. Лишь вздрогнула, когда к ней обратились.
— Нет книжка.
Она резко повернулась, впилась взглядом в профиль человека, которого недавно дергала за халат и… отвернулась. Ну, нет, и нет.
И пошли в жопу.
— Книжка не нужный. Тебе.
Манол не отставал. Не то действительно хотел помочь, не то пробовал неуклюже извиниться.
— Почему «не нужный»?
— Увидишь. Не нужный.
Лин хотелось съязвить. Поершиться, поправить «корявую» речь, проехаться по грамматике, по умственным способностям местных, по их лени, которая так и не дала полноценно изучить «нормальный» язык — хотелось каким-нибудь образом выказать обиду. На нее смотрели в столовой, слушали и не ответили!
Но она сдержалась.
— А почему все молчали?
— Мы не говорить за еда.
— И перед?
— И перад.
— Почему?
— Молиться.
— Кому молиться?
— Еда. Молиться. Чтобы пища усваиваться. Благодарим структуру продукта, что польза телу.
Ага, понятно. Белинду молиться никто не учил, и потому в следующий раз она вновь будет терпеливо сидеть и глотать слюни, пока остальные «молицца».
— Ты научится. Науишшся.
— Наверное.
Она вновь протяжно вздохнула.
Слишком много всего для одного дня. Слишком. А то ли еще будет?
Сосед из столовой, черные волосы которого болтались по плечам, вдруг представился:
— Я — Ума-Тэ. Я жить в четыре келья по коридору. С Лум.
Кто такой Лум? И зачем он ей представился? Водить дружбу, наверное, все равно не получится, а уж любовь тем более — не нужны ей шашни в монастыре. Но Ума, вероятно, скрытого подтекста в виду не имел, так как пояснил:
— Заходь. Если вупрусы.
— Вопросы, — автоматически поправила Белинда.
— Вопрусы, — кивнул Ума-Тэ.
— Спасибо. Учту.
Ей кивнули и ускорились. Вскоре стриженный под каре черноволосый послушник скрылся впереди, а она на несколько секунд остановилась, огляделась, затем наугад выбрала направление и отправилась искать для себя новую курилку.
Когда вернулась в келью двадцатью минутами спустя, Рим уже лежала на верхнем ярусе кровати и демонстративно храпела.
Белинда прикрыла штору, прошла к койке, почти не удивилась, когда обнаружила на простыни след от чужого ботинка. Тихонько присела на край, потерла глаза и через секунду завалилась на бок.
Вот тебе и первый день в раю.
Интересно, удастся ли поспать?
«Ты всегда можешь уйти, — пел одну и ту же песню подселенец, — всегда можешь уйти».
И в первый раз в жизни Белинда с ним соглашалась — от этой мысли ей становилось легче.
Глава 8
«Путь Воина — зачастую не тот путь, по которому хочется идти. И зачастую ты вообще не помнишь, зачем идешь по нему. Но это единственный Путь, который тебя спасает. От тебя самого».
Мастер Шицу.Когда кто-то безжалостно заколотил в деревянную дверь, Лин развернулась к стене и накрыла голову подушкой. Еще ведь не рассвело, еще даже просвет в окне-дыре не посерел.
— Картым-па! Уж! — грозно орал кто-то из-за двери.
Эта свистопляска для Рим — вот пусть она и поторопится.
Соседка, тем временем, уже бодро спрыгнула с кровати и, судя по звуку, натягивала одежду. Лин мстительно слушала пыхтение и радовалась тому, что ей — неучу и бездарю — пока предстоит перебирать семена из мешков. Или чего там ей прочили?
В темной келье чертыхались и матерились.
— Картым-па! Урум!
Урум-урум… Что бы это ни значило, к Лин оно не относилось, и от этого хотелось злобно-весело оскалиться — давай, сожительница с верхней полки, поторопись.
Когда за Рим закрылась дверь, Белинда счастливо выдохнула и перекатилась на спину — сейчас понежится в тишине, успокоится после криков этого ненормального и поспит еще пару часиков. А там уже и мешки с зерном…
— Ашта кы? Тагыл умпа. Ы!
Дверь почему-то снова распахнулась; пришлось поднять голову и прищуриться.
Смотрели прямо на нее — на Лин.
— Давай, отдирай жопу! — прошипела Рим. — Сказали, что сегодня ты начинаешь с нами.
С кем?
Ей хотелось замотаться в одеяла. Нет-нет, у нее медленный старт — сначала щадящие тренировки, подготовительные упражнения, или что там дают новичкам?
— Ахта ты! Друм-друм!
Мужик с голым торсом и в одних штанах (местный тренер?) казался ей ненормальным — слишком злобным. Глядя на новенькую, он недобро сверкал глазами.
— Давай уже, одевайся! Ты всех задерживаешь! — заорала Рим, и Белинда против воли подскочила с кровати. Она хотела сказать — я не иду, скажи им, что я не иду, — но уже почему-то принялась натягивать рубаху.
Бежали не быстро. И босые.
Первый факт Белинду радовал, второй напрягал. Впереди тренер, затем одетые в те же штаны и рубахи, что и на девчонках, парни. Затем Рим. Белинда замыкала цепочку.
Господи, она бежит. Сорвалась куда-то ни свет, ни заря и бежит. Хотя в жизни не бегала.
Тренер что-то кричал; она не понимала ни слова.
Холодные каменные полы монастыря миновали быстро, выбежали на улицу, свернули влево, обогнули угол, а дальше куда-то в поле.
У нее мерзли ступни; изо рта валил пар. Цепочка набирала скорость.
Так его растак это утро. Почему ее не предупредили, что все начнется так споро?
— Каштым! Каштым!
Быстрее, еще быстрее; мелькали впереди стопы и локти соседки. Подскакивал вверх-вниз ирокез. Поле не заканчивалось — поле, кажется, стелилось до дальней стены.
Ошалевшая Лин не смотрела ни вперед, ни по сторонам — она шумно дышала и пялилась исключительно себе под ноги, опасалась наступить на что-нибудь жесткое. Стекол, здесь, наверное, не валялось — монахи мусор не раскидывали, — но как быть с камнями?
До самых костей пробирал утренний холод; ее знобило от стылой земли, от страха и от того, что лишь в мечтах осталась теплая кровать.
— Арум-мы! Таркан!
Медленно светлело; над землей стелился туман. А сквозь туман прямо по курсу проглядывало что-то блестящее…
Озеро? Она глазам своим не поверила, когда поняла, что перед ними озеро. Нет, не узкая речка, не лужа — просторная водная гладь, противоположный берег которой не виден.
А у кромки воды вертикальная лесенка и трамплин. Тренер ловко взобрался наверх первым — оттолкнулся от доски, сгруппировался, полетел в воду. Разлетелись по сторонам, впуская внутрь человеческое тело, брызги. Секунда — и мужик уже быстро плывет, загребая руками им же самим созданные волны.
А дальше на трамплин, похожие на ловких обезьян, один за другим полезли в порядке очереди ученики.
Лин пришлось напрячься и ускориться, чтобы догнать Рим:
— Я туда не полезу! — прохрипела она на бегу.
— Полезешь! — процедили ей сквозь зубы.
— В одежде? Я плохо плаваю… Вода, наверное, ледяная…
Рим обернулась, и лицо ее сделалось похожим на маску недоброго деревянного бога.
— Если ты не прыгнешь, нас всех остановят. Мы вылезем на тот берег в мокрой одежде и околеем, пока будем тебя ждать.
— Но… я не хочу…
— Тогда вали отсюда, поняла? Или прыгай. Или вали.
Дельный совет.
Валить не хотелось. Прыгать в воду хотелось еще меньше. Вот уже шестой человек булькнулся в озеро, за ним седьмой. Между ним и Лин еще шестеро. Парни плавали, как угри, она же до смерти боялась ледяного касания влаги.
А берег все ближе.
— Прыгай, поняла? Или пошла отсюда!
Рим больше не оборачивалась — она схватилась за перекладины невысокой лестницы и принялась карабкаться наверх. Вылезла на площадку, уверенно шагнула к доске, подпрыгнула на ней, даже перекувыркнулась в воздухе, прежде чем раздался «плюх».
Все. Гребки.
Лин стояла ни живая, ни мертвая — прыгать туда?
«Мы околеем, если будем ждать тебя…»
Она и сама здесь околеет, даже сухой. От страха.
— Прыгай! — разнеслось над водой.
«Или вали».
Рим просто не стала громко дерзить при всех.
Белинда на негнущихся ногах подошла к трамплину, коснулась пальцами перекладины. Вода обожжет ее — она всегда ненавидела проруби, ненавидела людей, прыгающих в них. Даже тех, кто обливался по утрам, ненавидела. И кипятила чайники, если вдруг ненадолго отключали горячую.
И от Рим к этому времени уже осталась только далекая макушка.
«Или уходи…»
Уйти? Сейчас? Может, оббежать озеро? Нет, это не зачтут. Но в воду?
И она сама не поняла, почему решилась, — наверное, представила, сколько скорбных лиц будет молча проклинать ее на том берегу.
Ступенька, другая, третья… Шаткая площадка, узкая доска. Белинда никогда не прыгала с трамплинов даже в бассейнах — боялась нахлебаться воды, терпеть не могла, когда попадало в уши, в нос. Но здесь не было выбора. Чертов монастырь, чертово утро, чертов Путь Воина… Кому он, в жопу, нужен?
Она неуклюже дошла до конца доски, пошатнулась на ней, зажала пальцами нос, зажмурила глаза и… полетела в воду солдатиком.
Ей. Никогда. Не было. Так холодно.
Никогда. Поначалу ее будто заковали в жидкий лед, а затем сразу же ошпарили. Сердце колотилось так, словно силилось удрать из тела дуры-хозяйки. Лин больше не думала — Лин гребла. Если она выживет, она уйдет нахрен. Удерет отсюда голодная и без пожиток, главное, уйдет. Чтобы никогда больше, никогда…
Одежда теперь казалась разбухшим влажным картоном, брюки облепляли голые ноги и тянули ко дну; тяжелые рукавами колоколами болтались вокруг запястий.
— Канта-ту! — орали на том берегу, который не был виден из тумана.
Она доплывет. Всяко, бл%ть, доплывет, чтобы они проклинали бритую девку с фингалами, чтобы не мерзли из-за нее, но дальше она даст деру из этого монастыря так быстро, как только сможет. Забылась вчерашняя радость от радушного посвящения в ученики, забылся душевный подъем от того, что она впервые в жизни решилась сделать что-то для себя, забылось обещание продержаться месяц.
Человек в серебристом халате сейчас вообще не помнился ей.
На том берегу ее действительно ждали. И как только Лин, дрожащая, как церковная мышь в стужу, выбралась на берег, цепочка тут же выстроилась и перешла на бег.
Она поверить не могла — они снова бежали. Теперь снаружи монастырской стены по тропе. Босые, в мокрой одежде, без завтрака. От холода в ее голове выветрились все желания и эмоции — осталось ощущение гусиной кожи, вырывающегося изо рта пара при каждом выдохе и ледяных ног. На дорогу она больше не смотрела — она теперь смотрела и не видела. Ни растительности справа от тропы, ни узкой спины Рим, ни каменной кладки; горели легкие. Она казалась себе перекаленным холодом и готовым потрескаться по швам манекеном.
Тропа то ложилась под ногами ровной лентой, то вдруг убегала под откос и вниз, то отдалялась от стены и принималась карабкаться на холм; Лин теряла «бензин» и обороты, ей хотелось лечь на землю. Упасть.
Но впереди бежали, бежала и она. Уже не материлась, уже не зубоскалила — ей бы просто добежать, а там идут они все нахер — местные ученики и местные учителя. Лучше она по старинке, лучше сама, даже если неправильно.
Спустя десять минут (полчаса?), она сдулась, отстала. Какое-то время, опустившись на колени, дышала, как паровоз, стояла и смотрела, как убегают прочь остальные.
Ну и сдалась, ну и пусть…
Но за ней вернулся тренер. Когда из-за поворота появилась его фигура, Белинда не выдержала — зло зарычала: пусть ее оставят в покое! Сейчас она ему скажет, сейчас она ему ТАК скажет!
Но он добежал, склонился над ней и рыкнул: «Гача!» с таким грозным выражением лица, что она, почему-то забыв о том, что только что хотела послать его нахрен, поднялась с колен и бросилась догонять остальных. Без сил, со стонами, как старая бабка.
Она не ела — жрала. Плевала на тех, кто сидел рядом и «молился», плевала на приличия и этикет. Жратва казалась невкусной, но она была горячей и, главное, ее было много — бобы, желтоватая крупа, фасоль. Трясущиеся пальцы едва удерживали ложку и хлеб; Белинда заталкивала порцию за порцией в глотку, практически давилась завтраком. К тому моменту, когда остальные «отмерли» от медитации и взялись за столовые приборы, она успела утолкать в себя добрую половину еды с тарелки.
Срать она хотела на местные правила — на молитвы, на обычаи и обряды. Ее не обучали местному языку, а ей кучу положить на то, что означали местные слова. Они не желали учить — она не желала понимать. Когда после пробежки всех выстроили в ряд у монастырской стены и приказали выполнять неведомые ей упражнения для восстановления дыхания, она просто поднимала и опускала руки. Наклонялась, выпрямлялась и мысленно материлась, потому что все время мерзла.
Земля. Блин-малина. Греть.
Кого она греть? Мертвых, разве что.
Рим уже молча праздновала победу — Белинда видела это по взгляду последней. «Давай, мол, вали. Все, продержалась один час? Это твой предел».
Доедая бобы, Лин недобро пыхтела. Поесть и свалить? Или поесть и остаться назло бестии с ирокезом? Она, наверное, думает, что Белинда сдалась.
«Ты и сдалась».
«Спасибо, херня».
А сдалась ли?
То ли от полученных сил-калорий, то ли от злобного взгляда сожительницы по комнате, вспыхнул вдруг нездоровый интерес — а что будет дальше? Что вообще включает в себя «один день монаха»? Если уйдет сейчас, то уже никогда этого не узнает.
Но сможет ли не уйти, когда сдулась уже до завтрака?
Напиток в стакане походил на кисель — розоватый, густой. Белинда давилась им, как бархатистыми соплями.
Уйти?
Попробовать остаться?
На нее не смотрели косо (Рим не в счет), над ней не издевались, к ней относились, как ко всем.
После пробежки бурлил внутри адреналин, он же рождал азарт — она смогла переплыть на заре студеное озеро. Что еще она сможет сделать, прежде чем ощутит, что достигла предела?
А, главное, хочет ли?
И вдруг кристально ясно почувствовала — хочет. Хочет продержаться хотя бы один чертов день от рассвета и до заката целиком. А там уже будет принимать решения.
«После обеда прощи», — зачем-то шепнул ей на выходе из едальни Ума-Тэ, и эти слова беспрестанно крутились в ее голове тогда, когда их вновь вывели на улицу (только и позволили, что переодеться) и рассадили на траве для короткой медитации.
Она вспоминала их тогда, когда ерзала на затекших коленях в неудобной позе, когда то закрывала, то вновь открывала глаза, чтобы удостовериться в том, что все пока еще сидят, как истуканы. Натыкалась взглядом на грозного тренера, пыталась принять смиренный вид и пропитаться послушниченским духом, и все время мысленно повторяла: «После обеда прощи, после обеда прощи…»
Ей бы только дождаться обеда.
Медитация, сколько бы она ни длилась, закончилась; их переместили на ровное поле-площадку, где уже ждали врытые в землю вертикально стоящие, похожие на бамбуковые палки. С обоих концов пониже, будто лестница, а в середине не столь плотные, находящие поодаль друг от друга.
Она сама не заметила, как переместилась к единственному «другу» — подстриженному под карэ Ума-Тэ — и прошептала:
— Для чего?
— Держать баланс, — так же тихо ответили ей. — По ним бежать.
Бежать? С размаху босой ногой ступать на обрезанный бамбук, использовать его, как опору, чтобы найти следующую? А палки, наверное, еще и качались.
— Сложно, — прочитал ее мысли Ума. — Не сразу получаться. Падать будишь.
Лин не хотела даже пробовать — попросту знала, что не осилит и трех ступеней — завалится с них, как куль с дорожной грязью.
Вот и все — настало время ее позора. Не будет подготовительных занятий, не будет зерна и крупы, мойки овощей и помощи на кухне. Уже к этому вечеру она превратится в один-единственный сплошной синяк, а после поползет к мастеру Шицу извиняться за то, что «уже уходит».
«А ты думала?» — дерзили глаза Рим.
Лин больше не думала — ей не впервые уходить, не впервые быть чужой.
— Поехали! — дал отмашку грозный тренер.
Нет, крикнул он что-то другое, но от его команды первый ученик — самый длинноволосый из всех — сорвался с места и полетел к бамбуковой «ходилке»: взлетел на нее так уверенно, словно ступал по широким мраморным ступеням, понесся поверху прыжками.
У Белинды отвалилась и челюсть, и последняя надежда на то, что она каким-то волшебным образом продержится до вечера.
Первый, второй, третий… Кто-то совершал переход медленнее, кто-то быстрее. Седьмой по счету послушник свалился на землю и, прежде чем удачно достичь конца, проходил препятствие трижды. Рим, назло Белинде, проскочила качающиеся палки с первой попытки — спрыгнула с обратной стороны с видом победителя, делано-равнодушно повела плечами, совсем не по-девчачьи сплюнула на землю.
Лин окаменела внутри, приготовилась публично опозориться. Нет, она не будет кричать «я не пойду», она пойдет. Хотя бы для того, чтобы на рассвете уйти отсюда с ощущением того, что она сделала все, что могла, — попыталась.
Но приблизившийся к ней тренер отмашки не дал, качнул головой. Бросил короткий взгляд на Рим:
— Иди с ним, — перевела та недовольно, — будешь повторять все, что он будет тебе показывать.
«После обеда будет прощи…»
Она забыла эти слова, как и то, что когда-то в ее жизни случится обед. Она ползала по-пластунски по траве, она бегала, как неуклюжая кабаниха, на карачках, она прыгала в длину, она пыталась выпрыгнуть из не особенно глубокой ямы. Пыталась. Оказалось, у нее удивительно слабые ноги, которые годятся разве что для того, чтобы неторопливо прогуливаться по тротуарам.
«Слабачка! Слабачка, давай! Выше, быстрее!» — слышалось ей в окриках надзирателя, который не отходил от нее ни на секунду.
— Пах! Дээд! Хурдан! Ызээрэй! Гэсэн хэдий ч!
Создатель знает, что на самом деле означали эти слова, но уже спустя какое-то время Белинда пропускала их мимо ушей, целиком и полностью сосредоточившись на том, чтобы двинуть хотя бы одной конечностью — у нее дрожали бицепсы, у нее горели икры, у нее судорогой сводило предплечья.
В тот момент, когда упасть в грязь лицом показалось ей лучшей перспективой, нежели совершить хотя бы еще один прыжок или проползти на пузе метр, тренер неожиданно перестал орать и похлопал в ладоши.
— Миний хийх гэж байна!
Она смотрела на него мутным взглядом умирающей рыбины; вдали продолжали бегать по бамбуку остальные.
— Даар!
Рим что-то говорила про «повторяй»; Лин, шатаясь, поднялась на ноги. Попробовала принять ту же позу, что и тренер, — удержаться на одной ноге, стопу второй уперев в колено, а руки сложив перед собой, но… завалилась на бок. И поняла, что подняться уже не сможет.
— Даар! Хурум э тан!
— Иди в жопу, — отозвалась почти беззвучно, прикрыла глаза и поняла, что больше совсем-совсем ничего на свете не хочет.
Она ждала его и дождалась — обеда. Вот только есть почему-то больше не хотела. Сидела грязная, потная и безо всяких эмоций смотрела на то, как едят остальные. Нет, слушала, как они едят, — смотреть не было сил, равно как и на то, чтобы поднять лежащую на столе вилку. Завтра она сдохнет от боли во всем теле, если не сдохнет от нее уже сегодня. И после обеда на поле не пойдет — попросту не сможет подняться с этой скамьи.
Этим утром Белинда отдала занятиям все силы — за один день больше, чем скопила за последний год. Если это та цена, которая требуется для того, чтобы однажды надрать зад Килли, то она навряд ли сможет ее заплатить.
— Ешь.
Еда на тарелке не казалась больше привлекательной ни для глаз, ни для разума, ни для тела.
— Ешь, — строго повторил Ума. — Дажи если не хатеть.
Лин, повинуясь, взяла вилку, откусила макаронину, принялась автоматически жевать. Вкуса не было, или так ей казалось.
— Потом восстанавливаться.
— Лежать? — спросила с надеждой.
На Уму смотрели укоризненно — во время приема еды говорить запрещалось; Рим сверкала злым взглядом.
— Потом, — прошептал он.
И до конца обеда больше не звучало ни слова.
* * *
Дважды в холодную воду — это слишком! Так показалось бы ей утром. Но сейчас ледяной душ лечил, очищал и забирал с собой боль. Белинда стояла под ним, чувствуя, как катятся по лицу, шее, плечам и спине обжигающие холодом струи. Брызги падали на каменный пол; словно в пещере, металось от стены к стене эхо. А с собой ни мыла, ни полотенца, ни шампуня. Даже на то, чтобы дрожать, не осталось сил — вода смывала пот, грязь, вода как будто смывала собой саму Белинду.
«Потом восстанавливаться».
Мысль не вызывала ни радости, ни даже удовлетворения. Ей хотелось одного — лежать. Даже если сквозь матрас сверху будут беспрестанно пердеть.
* * *
Она проснулась за несколько минут до того, как в келью пожаловал гость, — вздрогнула, резко и испуганно открыла глаза, облегченного выдохнула, когда поняла, что вокруг никого — лишь она, голые стены и тонкий соломенный матрас.
В келью на втором этаже ее посадили медитировать — ловить умные мысли, — однако она заснула сразу же, стоило принять более-менее удобную позу. И, понятное дело, ни мыслей, ни мудрости вселенной, ни даже самой захудалой идеи на нее не снизошло.
Стало грустно. Пока она однозначно не улавливала ни распорядка, ни процесса, ни задач, которые ей полагалось, как ученику, понимать. Конечно, поначалу всегда тяжело, но чтобы тяжело настолько?
Белинда в который уже раз чувствовала себя неудачницей. Почему никто ничего не объясняет? Почему не расскажет о процессе медитации, не поделится нужным советом? Как обучаться незнакомому языку без книг и словарей, как…
Курить ей теперь и то хотелось лишь в теории — не поднимется на верхний этаж на перетруженных ногах, попросту не сможет.
В дверь кельи постучали как раз тогда, когда она решила, что пора начинать себя жалеть.
* * *
Фигура Мастера Шицу благословенно покоилась на коврике между двумя чашами с воткнутыми в песочный наполнитель курящимися благовониями. Старец опять сидел в неудобной позе со скрещенными ногами и, кажется, чувствовал себя превосходно. Кивнул, когда Лин вошла и кое-как уселась напротив, сверкнул глазами, принялся ждать начала беседы — задавай, мол, вопросы, странница.
А у странницы ноль вопросов — вакуум в голове. Это с утра их был миллион, а после пробежки, купания и ползания на пузе не осталось ни одного. Нет, один. Его Белинда задала, хмурясь и созерцая собственные исцарапанные ладони.
— Зачем так сразу?
Она имела в виду — зачем же нагружать новичка так сразу? А как же подготовительные работы, упражнения для начинающих — как же благоразумный подход к началу тренировок того, кто совершенно не готов?
Шицу, помолчав, ответил, как ей почудилось, совершенно не о том:
— Вопросы рождает смятенный разум. Разум спокойный порождает ответы.
Ее разум походил на пустыню после бури — тихий, блеклый, монотонный.
Она не смотрела на Мастера, Мастер не смотрел на нее:
— Мысли ведают о беспокойстве, беспокойство о страхе. В страхе ни слепому, ни зрячему не видно дороги. Пребывай в тишине, уходи от бесполезных вопрошаний и тогда сможешь двигаться дальше. Только так.
Белинда уже чувствовала, что ее «вопрошания» бесполезны. Рим говорила, что Шицу позволяет задать ученику всего один вопрос в день, и свой она уже задала. Даже ответ получила, вот только полноценно растолковать его не умела — как уходить от мыслей? Разве от них кто-то спасся? Прогонишь одну, и на ее место, как муха на теплое дерьмо, тут же сядет другая.
Они молчали долго; ее не гнали, но и к беседе не поощряли. Пора было уходить, а она, кажется, снова провалилась.
— Когда я могу приходить к Вам, Мастер?
Почти черные глаза взглянули на нее ровно и безмятежно:
— Когда почуешь в том нужду.
— Хорошо. Спасибо.
Поднимаясь с ковра, Лин наверняка знала одно: ужин она в себя затолкнет, даже если не появится аппетит. А после будет спать. И плевать, что к тому времени даже солнце за горизонт не зайдет.
Лапша с рыбой. Глиняные миски, тихие послушники по бокам от нее. Краснолицый повар; закат за высокими стенами — зачем она здесь? Почему до сих пор не ушла? Она может зажить обычной жизнью — ее никто и ничего не держит…
«Вопросы задает разум смятенный».
Ей не рады в комнате; на нее наплевать всем, кто ходит по коридорам. А завтра снова будет тяжело — зачем?
Лин смотрела на рыбу, наткнутую на вилку, ковырялась в лапше и старалась не думать. Может, Шицу прав, и однажды она все поймет?
Прелесть «дыры в стене» заключалась в том, что через нее в келью проникало мало света, и, если отвернуться и закрыть глаза, казалось, что уже ночь.
Казалось бы. Если бы с кем-то незнакомым через порог не переругивалась Рим. Кажется, ее о чем-то просили, а та недовольно препиралась.
Белинда делала вид, что никого не слышит: ее до состояния довольной амебы устраивала мнимая глухота и горизонтальное положение собственного тела.
Интересно, что бы она чувствовала, если бы сегодня был не «вечер номер один», а «вечер номер тридцать?» Тогда пришел бы друг-медведь. Сейчас ей не помнилось толком ни его лицо, ни даже то, зачем она просила его назвать свое имя. Человек и человек — чужой ей, как и все здесь.
— Слышь ты, спишь уже? — недобро спросила соседка, забираясь на верхнюю полку.
Лин не ответила — чуяла, что в ответе не нуждались.
— Ну как, достигла уже своего предела или завтра сдашься? Побежишь отсюда с поджатым хвостом.
И откуда столько злости? Подумаешь, поселили вместе.
— Шла бы ты, — огрызнулась Белинда.
— А если по харе? — свесилась вниз голова с ирокезом.
— Тебе полегчает?
— Мне? Мне точно полегчает.
Рим скалилась и выглядела настолько довольной, что Белинда уверилась: той полегчает.
«Когда-нибудь я сама дам тебе по харе», — подумала Лин и отрешенно ужаснулась той непроглядной ненависти-черноте, которую при этом испытала.
Пусть чернота, пусть что угодно — лишь бы дали поспать.
* * *
А утром она свалилась с кровати. В прямом смысле.
Хотела с нее встать, но не смогла — со стоном перекатилась на бок и рухнула на холодный каменный пол, где так и стояла на карачках, пока что-то орал на непонятном языке годзилла-тренер. Орал не на Белинду — на Рим. О чем-то спрашивал, та с воплями отвечала, за что получила нагоняй и была выдворена на пробежку.
Белинда стонала. Она не могла ни подняться, ни толком сесть, ни встать. За ночь мышцы будто заложило плотной, пропитанной бетоном стекловатой, и каждое движение превратилось в адскую пытку:
— Не могу, — мычала она, качая головой, — не могу бежать, не могу…
Ее, словно окоченевший труп с полусогнутыми конечностями, закинули обратно на кровать.
А через полчала в сопровождении незнакомого монаха отправили посетить Мастера Сэнгуя. До просторного зала, куда вел монах, она не шла, а медленно ковыляла, двигаясь, словно ржавый робот. После чего, скрипя зубами от боли, разложила свое тело-сломанную игрушку на плотный расстеленный мат.
Сэнгуй оказался седым, как лунь, с почти что вертикальными кустиками бровей и раскосыми глазами. А еще с исключительно крепкими руками.
— Я давить. Ты орать.
И он давил. Тер ей шею ребрами сухих ладоней и нажимал на одному ему известные точки с такой силой, что Белинда сотрясала стены ревом.
— А-а-а-а!!! Да, что ж вы делаете-то! Бо-о-о-ольно!
Мастер притворялся оглохшим. За сорок минуту «массажа» он отыскал на ее теле — ни больше, ни меньше — ровно тридцать три исключительно болезненных точки и на каждую надавил так, что у нее из глаз искры сыпали ворохом.
— Не могу-у-у-у! Не дави-и-и-те! А-а-а-а!
Наверное, ее слышал весь этаж. Или весь монастырь.
Но назад к своей келье — почти нонсенс! — она шагала на своих двоих. Ощущение стекловаты в мышцах уменьшилось, руки и ноги худо-бедно задвигались, вот только глаза, кажется, так и остались выпученными.
* * *
— Просто выбрасывать руку вперед. Быстра. И сжимать. Палец наружа.
Солнечный полдень; цикады. Даже вечно стылый ветер прогрелся.
Они сидели на траве поодаль от монастыря вдвоем — Ума-Тэ учил ее формировать кулак для удара. Старался, как умел: показывал, объяснял, путался в словах, тер лоб, вспоминал нужные.
— Если палец внутрь, ты ее ломать.
— Его.
— Да. Иво.
Их отправили сюда, чтобы Белинда не провела весь оставшийся день в праздной лежке и научилась хотя бы чему-то полезному. И она училась — выбрасывала руку вперед, формировала боевой кулак и морщилась, когда понимала, что у нее не выходит так быстро и так качественно, как у Умы.
— Кулак — важно. Неправильный кулак — плохой удар.
Он не наседал на нее, как «годзилла»-тренер, не требовал невозможного, не рычал при неудачах.
— Ума, почему ты говоришь с акцентом?
— Акцентам?
Лин отсыхала душой и телом, радуясь передышке, — хорошо, что не пришлось сегодня бежать, прыгать в озеро, нестись вдоль бесконечной стены. Сегодня бегали другие — она, как пнутая нерадивым хозяином кошка, нежилась на солнышке.
— Не говоришь на нашем… моем языке.
— С ашипками? А-а-а… Я — манол. Мы всегда говорить свой язык. Так правильно. Каждый манол позна или рана находит путь в монастырь.
«Но я не Манол, я — обычная, — подумала Лин. — Но я здесь».
— Давай, делай кулаки.
Левая рука вперед, права, левая, снова правая. Получалось медленно и неуклюже, как тупая физическая разминка. Сложно представить, чтобы таким хлипким кулаком получилось кого-нибудь качественно ударить, но Белинда прилежно продолжала.
— Вы сегодня снова плавали в озере?
— Да. Каждый утра.
— Зачем?
— Закалять дух.
— И ты не мерзнешь?
— Мерзна. Знаю, что мерзна, но не чувствая.
— Чувствую.
Она поправляла его автоматически, не упрекая.
— А как я смогу выучить ваш язык без книг?
— Тишина. Она все рассказывать.
Он уже не впервые пытался ей объяснить, что тишина во время медитаций — инструмент волшебный: она объяснит язык Манолов, ответит на сложные вопросы, позволит шире и глубже познать мир. Лин верила и не верила. Если эта самая тишина столь чудодейственна, почему обычные люди не практикуют ее? Или же чудодейственно само место? Второе показалось ей наиболее вероятным. Может, кельи намолены? В них выстроены каналы связи со Вселенной?
— Ты когда-нибудь слышал про Миру?
— Мир?
— Миру?
Он казался ей забавным — Ума. Открытым, очень честным, каким-то незащищенным изнутри — совсем без брони. Неужели не боится?
— Эта имя?
— Да.
— Не слышал.
Какое-то время он просто сидел с ней рядом, сложив руки на согнутые колени. Жевал травинку, смотрел вдаль — желтоватая, но здоровая на вид кожа, черные глаза, четко очерченные губы, тонкая переносица. Его волосы блестели на солнце куда ярче, чем сияли бы ее. Будь ее волосы длинными. Ума, вероятно, был по-своему привлекателен, но Лин по непонятной ей самой причине не воспринимала его мужчиной. Другом — да. Кем-то, с кем можно лечь в постель? Нет, никогда.
— Почему ты помогаешь мне?
Провести с ней время он вызвался сам вместо «годзиллы»-тренера, которому сейчас полагалось быть здесь.
— Каждый нужен друг.
«Друг». Не означало ли это, что он заимел на нее виды?
— Ты столько для меня делаешь — учишь ударам, объясняешь точки для массажа…
Он уже рассказал ей, что вчера точки для массажа ей должна была показать Рим — таков был приказ. Но она ему не подчинилась, за что сегодня бегала двойную дистанцию вдоль монастырской стены. Белинде от этих новостей сделалось весело и немного обидно.
— Ты помогаешь мне.
— Да. А ты нихочишь?
«Нихочишь». Лин мысленно крякнула.
— Как мне благодарить тебя?
Весь этот чертов мир всегда держался на «ты — мне, я — тебе».
— Ни нада благодарить. Я живу с открытый сердце. И ничего не ждать… жду, — сам поправился он. — Делая тебе, я делать себе. Ты так научишшся.
Она, как ни странно, поняла, что он имел в виду, вот только искренне усомнилась, что научится. Чтобы делать что-то с открытым сердцем и ничего не ждать, нужно быть человеком не обиженным. А она обижена: на Килли, на судьбу, на неудачи, на неумолкающую «херню» в собственной голове. Она вообще здесь из любопытства. Из непонятной упертости, просто потому, что пока ей некуда плыть. Жизнь — боль, и не важно где — внутри этой стены или же за ее пределами.
— Навряд ли я научусь.
Белинда поднялась с сухой травы и вновь принялась поочередно выбрасывать вперед руки, формируя кулаки.
Направленного на нее долгого и внимательного взгляда она не увидела.
— Сегодня я еще показать тебе перемещения ног. Верхний, средний и нижний позиции для бой. А потом Мастер сказал, чтобы ты спустилась и поднялась по Великий лестница. После обед.
— А длинная она — эта лестница?
— Длинный. Но эта лучше, чем озеро. Не так холодный.
Кажется, Ума только что пошутил. Лин сдержанно улыбнулась.
* * *
(Ночные снайперы — Разбуди меня)
Лестница оказалась не просто длинной — бесконечной.
Многие ступени поросли мхом и потрескались. Некоторые лестничные «пролеты» почти целиком вросли в землю, и Лин казалось, что она шагает по обычной тропинке, сбегающей по склону. Через какое-то время лестница вновь делалась лестницей — древней, молчаливой и довольно крутой, и тогда Белинда присаживалась на одной из ступеней отдохнуть, отпивала из фляги воды и какое-то время созерцала живописные окрестности холма. Здесь, на этой стороне горы, росло множество цветов, и они одуряюще сильно пахли. Эти цветы пировали, праздновали жизнь во всех ее проявлениях, невзирая на приближающуюся осень. Они цвели под солнышком, вдыхали ветер и ничуть не уставали, ибо проводили жизнь на своем месте и не бегали вверх-вниз по лестнице.
Зачем спускаться вниз, а после подниматься вверх? Какой прок?
Мастер был прав: некоторые вопросы не имели ответов, и задавать их не стоило. Многие вещи в жизни не имели смысла, и, тем не менее, его имело все.
Еще полторы сотни шагов вниз; от усталости загудели перетруженные накануне икры; Лин уселась и принялась массировать показанные Ума-Тэ точки — на шее, запястьях, предплечьях, у коленной чашечки.
«Рим, наверное, балдела от собственной мести. Интересно, балдела ли она от наказания за нее?»
Флиртовали друг с другом, исполняя непрерывные стрекочущие песни, сверчки — гудели, звенели, водили хороводы. Их здесь никто не пугал.
После массажа делалось неизменно легче, и Белинда вдруг осознала, что ей хорошо. От того, что вокруг никого нет, от того, что меньше болит тело, оттого, что она делает что-то «неизвестное» — не такое, как раньше. Ей вдруг на редкость ясным показался момент сейчас — она идет вниз по лестнице — без цели, без смысла, идет, чтобы дойти. А вокруг бесконечно красивый пейзаж, первозданная тишина, остатки лета и странная щемящая свобода.
Все могло обернуться иначе. Они могли никогда не расстаться с Килли, и она по сей день смотрела бы плазму, в то время как на кухне кипели бы на плите кастрюли с вермишелью. Она вообще могла никогда не встретить его, до сих пор работая в закусочной и надираясь пивом по вечерам. Она могла бы сейчас ходить с длинными волосами, и не вниз с холма, а по горизонтальным тротуарам Пембертона. Могла бы.
А теперь она едва передвигает конечности, через каждые полчаса массирует точки на теле, о которых раньше не подозревала. У нее почти сошли синяки от побоев, у нее начал отрастать на голове ежик коротких и мягких волос.
И вновь стало понятно про «открытое сердце» Ума-Тэ. Ведь можно жить без обид, без воспоминаний и совершенно ничем не тяготиться. Если только впустить в голову тишину.
Она только сейчас поняла, что ее пресловутая «херня» вот уже какое-то время молчит.
Здорово.
Нет, она оживет. Бесспорно. Проснется, включится, начнет пилить, но как хорошо здесь, на этой лестнице, наедине с самой собой. Слишком синее небо, слишком белые облака, слишком яркий мир — почему она не видела его раньше? Зелень листвы, желтизну засохшей травы. Почему не дышала полной грудью?
Белинда только сейчас вспомнила, что в кармане лежат сигареты — усмехнулась, похлопала по пачке. Она покурит, когда спустится.
Наверное, идти вверх будет сложнее и дольше. Наверное, настроение будет не то, вот тогда и включится «подселенец» — включится и сразу же обсерит и Мастера, и местный уклад, и тот факт, что Белинда все еще здесь.
Но Лин вдруг неожиданно ясно поняла, почему она все еще здесь: над холмом ли, над монастырем, над этим ли местом, но здесь повсюду висела аура загадки и тайны. Будто второй мир — невидимый и прозрачный, напоенный неведомыми знаниями — приглашал смертных заглянуть в его недра и открыть для себя что-то невероятное. И ключ к нему — тишина.
Еще не спустившись вниз, Белинда поняла, что будет прилежно сидеть в этой тишине, силясь найти ответы. Столько, сколько нужно. И ради этого переживет и предстоящий обратный подъем к монастырю, и завтрашнее купание в озере, и враждебность Рим, и что бы там ни готовила судьба. Она продержится, несмотря на боль, потому что у нее есть волшебные обезболивающие точки, она будет внимательно слушать Мастера и однажды услышит то, что сможет понять.
Она лысая. С синяками. Она в непонятном месте среди тысячи ароматов цветов. Позади древняя стена, впереди бесконечность. А в душе плещется редкий луч счастья.
Шагая вниз, Лин улыбалась.
* * *
Матрас казался жестким; стена холодила спину и затылок. Келью она заняла первую попавшуюся пустую; в желудке еще не улегся скудный ужин — она едва к нему успела. Кивнула Ума-Тэ — мол, сбегала туда-обратно, все в порядке, — съела овощи, выпила компот.
И сразу сюда.
Тишина ей не давалась ни в какую — мозг тарахтел мыслями. Пережевывал, перемалывал сначала подробности дня сегодняшнего, затем дня вчерашнего, после взялся за и вовсе уж далекое прошлое — те дни, когда она только пришла на Уровень.
«Наблюдай за всем, что он показывать, — учил Ума. — Смотри за эмоция, но не будь эмоция. Не вовлекаться…»
Создатель Свидетель, Лин старалась не вовлекаться. Но уже спустя несколько секунд понимала, что она и есть «эмоция», что она вновь там — в этих днях, в этих событиях. Выныривала, отстранялась, принималась вновь ловить «тишину». Затем вовлекалась вновь — бесконечно воевала сама собой, не замечала, как соскальзывала, поддавшись волнам памяти, вниз с невидимой горы.
Возвращала себя в реальность — в темную келью. Ерзала на матрасе, разминала лодыжки и затекшие мышцы спины, закрывала глаза и принималась наблюдать за собой вновь. Цеплялась за обрывки тишины, словно за тонкие ниточки, но те ускользали сквозь пальцы, сменяясь не то мыслями, не то воспоминаниями.
И так по кругу. Снова и снова.
Черт…
Как ей получить знания, когда она не может освободить для них голову?
Белинда то прислушивалась к звукам снаружи, используя их, как якорь, то натужно настраивалась на получение «мудрости», которая совершенно не желала заполнять загруженную, словно портовый склад, голову.
Ничего, она научится. Если не сегодня, то завтра или послезавтра. Или через год.
«Или через десять лет», — крякнула херня, и Лин впервые взглянула и на нее тоже отстраненно. На что тут же получила вопрос: «Ну и че зарышь? Сидишь, жопу отсиживаешь, пошла бы уже что-нибудь полезное сделала».
Белинда вздохнула. Тишина ей пока не давалась.
* * *
— Мастер Шицу, голос в моей голове не унимается.
— Позволяй ему быть. Позволяй себе быть. Позволяй быть всему, что существует, — не задерживай это и не борись с ним. Лишь пустой человек может мгновенно наполняться всем, чем пожелает. Полный наполниться не может.
— Я стараюсь.
— Ты все еще здесь?
— Здесь.
Шицу едва заметно улыбался сквозь усы.
— Это хороший знак.
В свою келью Лин вернулась, когда Рим уже спала. На самом деле спала — храпела на боку, свесив руку с верхней «полки». Ложась, Белинда постаралась ее не задеть.
Глава 9
(Samael — Moongate)
В дверь, как обычно, принялись колотить еще затемно — Рим с Белиндой скатились с кровати одновременно. Совместно пыхтели, одеваясь, совместно кряхтели — одна с недосыпа, вторая с недосыпа и боли во всем теле. Только на выход одновременно протиснуться не удалось — Рим выиграла гонку и выскочила в коридор первой.
Быстро сформировалась цепочка, двинулась бежать по команде тренера.
Лин о пробежке силилась не думать.
Ее ноги околели сразу же, стоило им коснуться холодного камня. Черт, почему нельзя в тапках, в кедах, в сапогах? Хотя бы в носках…
Промозглое утро встретило туманом. Впереди по обыкновению бежал тренер, за ним мужчины, женщины в конце. Белинда, несмотря на то, что мерзла, как цуцик, и все силилась ускориться, чтобы быстрее согреться, обгонять Рим не рисковала.
А где-то впереди озеро — пресловутое озеро, — и в него снова придется прыгнуть. Одно дело — знать, что вода ледяная в теории, другое — помнить, как хлестко она обжигает тело. И вновь галопом сорвется сердце, вновь придется грести, не помня себя от холода и ужаса, вновь выбираться на берег, отплевываясь и проклиная вчерашний день, когда ты мог уйти, но не ушел из монастыря.
В воду Лин сиганула так же резко, как и остальные, — назло «херне», которая орала так, что Белинда мысленно глохла. Не думать — так учил Мастер, так учил Ума-Тэ. Не думать!
Она старалась не думать, когда едва сумела выбраться на берег после того, как судорогой свело во время плавания ногу, когда уже на первой трети дистанции вдоль стены «сдохла» дыхалка, когда не осталось сил ни на что, кроме как упасть на колени и пытаться заново учиться дышать.
Зло орал тренер, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу цепочка, дожидаясь, пока «слабачка» поднимется на ноги и сможет присоединиться к остальным. Это утро, это место и свою собственную жизнь она начала проклинать тогда, когда годзилла, решив, что нагрузки недостаточно, приказал им перейти на бег с задиранием коленей, и это в конце дистанции.
В ворота монастыря Белинда вползла на карачках. Не поднимала рук, когда их поднимали остальные, не выполняла упражнения по дыханию. У стены, вдоль которой выстроились остальные, восстанавливая дыхание, она сидела на земле со стеклянными глазами и соловым видом. Даже тренер бросил попытки поднять ее с земли.
До столовой она добрела только после очередного сеанса самомассажа. На этот раз высидела положенное время молитвы, даже мысленно промычала: «Спасиб тебе, Создатель, за еду» — и только после этого, когда за приборы взялись остальные, коснулась ложки.
Ума не ошибся, когда предупредил, что «после завтрак — сложный тренировка, после обед — легкий».
Это самое время после завтрака Белинда навсегда пометила в своей голове, как «адско-гадское». Будь у нее волшебный пульт для перемотки собственной жизни, она с удовольствием бы «мотнула» временной отрезок до обеда вперед, но пульта не было. И ту боль, которую приносила растяжка, приходилось терпеть — каждую ее секунду.
Остальные как будто прохлаждались. Спокойно сидели на поперечных и продольных шпагатах, в то время как она сама стояла над травой с ногами в позе «домиком» и почти выла в голос.
«Ниже, — приказывал тренер на своем тарабарском, — ниже!» И едва не нажимал ей на плечи, в то время как ее промежность грозила треснуть по швам. Мальчишки гнулись, словно у них вовсе отсутствовали сухожилия и связки, Лин же пыхтела, неспособная дотянуться до собственных стоп. В отличие от остальных, она не умела ни нормально наклониться, ни закинуть стопу за голову, ни даже сесть в простетскую, казалось бы, позу лотоса.
Годзилла качал головой; Рим делала вид, что не скалится.
Высоко поднялось солнце; с травы в тенях стаял иней. Растяжку сменили плоские мешки с песком. По ним надлежало, как по барабанам, колотить ладонью — то внутренней ее стороной, то внешней. Да хорошо так колотить — отчаянно, наотмашь, со всей дури. Ученики теперь стояли каждый у своего мешка и по счету тренера — «нэг, хёр, гуван!» — махали руками, как мельницами, обрушивали удары на ни в чем не повинные песочные подушки.
— Нэг, хёр, гуван! Нэг, хёр, гуван! — неслось от годзиллы, и только тупой не сообразил бы, что это «Раз, два, три».
В первую минуту Белинда колотила по мешку с радостью — выбивала некую внутреннюю злость. Затем почувствовала, как бедные руки загудели. После заболели. А еще через несколько минут начали напоминать ей самой плоские отбитые блины, и ударять ими любую поверхность совершенно расхотелось; Лин принялась филонить.
Стоило годзилле заметить это, как ей тут же придвинули урну с песком и приказали нырять туда с размаха плоской сжатой пятерней — тренировать «стальные» пальцы. Поначалу новое упражнение давалось легче мешка, но вскоре захотелось взвыть пуще прежнего — изможденные пальцы взмолились о пощаде.
Чертовы монахи! Чертовы бойцы! Она не может вот так сразу, не может! Сколько занимается эта пресловутая группа — полгода, год? А, может, уже десять лет? И они хотят сделать ее пальцы «стальными» за сутки?
Ее совершенно не стальные пальцы тем временем болели так, что хотелось рыдать. Тренер заметил. Подошел, приказал «месить» песок пятерней — загребать, сжимать, разжимать, мять, пробираться сквозь него — в общем, «тында-тында!», что Лин перевела, как «работай-работай!».
И до самого обеда, пока остальные разбивали кулаки о мешки, она месила песчаное тесто.
Ей что-то показывали, но что? Положение рук, локтей — сгибали их то так, то эдак, объясняли принцип чего-то, но Белинда по обыкновению не понимала ни слова.
А после поставили лицом к лицу с Рим.
И началось.
Та сначала колотила Белинду несильно и насмешливо, а вскоре начала выбрасывать руки вперед так быстро, что Лин перестала успевать уворачиваться от ударов. Злилась, пыхтела, силилась ускользнуть то в одну, то в другую сторону, но, как итог, почти каждые пять секунд получала по лицу.
— Давай, тебе же показали «рамку», пользуйся, — нагло скалилась бестия с ирокезом.
— Что… за рамка? — Белинда терпела боль в разбитых скулах и губах, темнея внутри от гнева.
— Рамку. Щит. Давай, защищайся. Что ты все пропускаешь?
Лин ничего не объяснили. Да, что-то показали, да, рассказали. Только забыли выдать переводчик. И теперь этим пользовалась сволочь с ирокезом — то раз бросит кулак в неподготовленную соперницу, то второй. Через минуту у Лин заболел нос, разбухла скула и потекла кровь с губы.
— Защищайся, дура… Тебе показали рамку.
Удар, еще удар. Мякоть во рту противно распухла.
— Используй щит.
Лин багровела изнутри. Создатель свидетель: она держалась, сколько могла — помнила про «спокойствие», про «бойцовский дух» и прочую дурь из фильмов, — но, когда лица в очередной раз коснулись жесткие костяшки, а напротив возник довольный оскал, она кинулась вперед разъяренной гиеной. Вцепилась в ирокез, с ревом выдернула сопернице клок волос и впилась зубами в щеку.
— Дура! — орали из-под нее. — Дура! Отцепись! Отцепите ее!
Лин не умела драться, но и кошку можно раздраконить так, что она сожрет медведя.
— Отцепите!
Их расцепляли, словно сбрендившие слипшиеся магниты, — тренер с одной стороны, двое послушников с другой.
По щеке Рим текла кровь. Лин держала в сжатых пальцах добрую треть ирокеза.
* * *
Недовольство не проявляло себя ни в тоне, который использовал Мастер Шицу для порицания, ни во фразах, ни в их смысле, однако то самое недовольство, похожее на тлеющий фитиль от динамитной шашки, ощущалось в келье так же явно, как вонь от чадащих палочек.
— Воин не использует силу во зло, он использует ее для защиты. Воин не идет на поводу у эмоций, не обижает того, кто слабее, ибо это знак, что воин слаб душой, собственным духом, и, значит, воином вовсе не является…
Обе гостьи с разбитыми лицами друг на друга не смотрели, они смотрели на старца. Однако между ними будто пролегла невидимая электрическая дуга.
— Слабый духом человек ненавидит себя и потому ненавидит других. Сильный созерцает, слабый разрушает. Дух Воина крепчает тогда, когда отказ в пользу верного решения пересиливает мимолетное желание выиграть у обстоятельств, у другого человека, у самой жизни…
У Белинды новый синяк под глазом. У Рим прокушена щека.
Мастер вещал так, будто не замечал полыхающего в келье чужого гнева.
* * *
Они сошлись в келье.
— Еще раз укусишь меня, сука, я тебе нос сломаю.
Белинда чувствовала в себе плотную и непроглядную черноту. Она ответила на удивление спокойно, почти безразлично.
— Еще раз меня ударишь, я прирежу тебя во сне.
И увидела, как чужие зрачки расширились от изумления и злости. А еще увидела мелькнувший в них юркий, как мышиный хвост, страх — только что был, и уже нету.
Немая дуэль длилась между ними с полминуты. Обе понимали, кинься сейчас снова в драку, и, скорее всего, из монастыря выдворят обеих.
— Я тебя предупредила, — процедила бордовая от злости Рим.
— Я тебя тоже.
Бледная, как мел, Лин покинула келью первой.
* * *
Непонятные слова, которые нараспев произносил монах в длинной оранжевой одежде, сливались в сплошной монотонный гул. С тем же успехом она бы могла включить на магнитофоне шум прибоя или диск «Валлийский язык за две недели». Монах, наверное, рассказывал о чем-то мудром и важном, о сакральном, о том, чего без его помощи послушники никогда не узнали бы.
Белинда чесала ляжку и морщилась, потому что болели истерзанные песком пальцы.
Не будучи уверенной, что ее не упрекнут за неусидчивость и нетерпеливость, она старалась не слишком очевидно крутить головой, рассматривая довольно примитивное, если не считать маленького алтаря и горящих свечей, убранство зала.
Ее коврик покоился позади остальных. Все чинно сидели на коленях; она на коленях устала и потому сидела по обыкновенному — на заднице, привалившись спиной к стене. Какое-то время держала глаза открытыми, затем и вовсе закрыла их.
«Упрекнут, тогда откроет».
Монах не упрекал. Он, словно священник, занятый проповедью, мелодично вещал о неизвестных ей материях. Наверное, о Пути Воина.
Лин мысленно притворилась прозрачной — так быстрее уходила злость, которая отнимала силы. Злость на собственный стыд, потому что она не такая, как все, потому что слабее. Обида на беспомощность, раздражение от того, что до сих пор не понимает ни слова. Сколько еще ей придется просидеть в этой пресловутой тишине, прежде чем включится встроенный внутренний переводчик? А что, если он никогда не включится? Как долго она сможет терпеть противостояние с соседкой, прежде чем сорвется?
При мыслях о Рим злость не просто не проходила — нарастала. Это все она — падла — провоцирует дурацкие ситуации. Лин не конфликтная, Лин вообще, блин, само совершенство! Давно могли бы поговорить, разобраться, но нет же. Сучка бритая!
«Сучка, сучка, сучка!»
Подселенец открыл глаза и принялся бодро выколачивать невидимыми руками дробь по барабану — мол, я с тобой, ты права, она — сучка!
Белинда едва не заскрежетала зубами.
Все, тишина — тихо-тихо-тихо. Вместо голоса в собственной голове она вслушалась в голос монаха, зависла на нем, как на спасительном буйке посреди моря, и только тогда немного расслабилась. Монах говорил — она покачивалась на невидимых волнах, не слышала «подселенца» и отдыхала.
Незнакомая речь минут пять уводила к неведомым горизонтам. Набор букв, звуков, полная белиберда. И в какой-то момент, что случилось совершенно неожиданно, сквозь эту белиберду вдруг всплыл совершенно ясный и кристально понятный смысл: «Жизнь недаром делится на день и ночь. День — это маленькая жизнь, сон — маленькая смерть. С рассветом новая жизнь занимается, к закату гаснет. Не проживайте каждую из них впустую — их количество ограничено».
Лин дернула головой.
Это ее мысли такие складные и мудрые? Но сказанные как будто голосом человека у алтаря. Или же это то, о чем он на самом деле только что говорил? Если так, как она сумела это разобрать?
Временно забылись обиды и склочная Рим, и даже разбитая губа — Белинда пыталась вернуть себя в состояние безмолвия — ведь это от него проявились «смыслы»? Она уцепилась за голос монаха, как за буек, повисла на нем, как кот на мохеровом клубке, и принялась натужно ждать — случится такое снова или нет?
Звучали незнакомые звуки, складывались в незнакомые слова и фразы; тикали невидимые часы.
Спустя двадцать минут лекция закончилась, а новые мудрые «смыслы» так и не проявились.
Скатывая коврик, Лин разочарованно фыркнула.
* * *
От обеда до ужина — время тишины и самостоятельного отрабатывания навыков.
Тишина давила на уши и снова не являлась тишиной — чертов мозг, вместо того, чтобы заткнуться, все подкидывал то едкие фразы, то ворох неприятных воспоминаний, и целых тридцать минут Белинда продиралась сквозь него, как сквозь многокилометровый слой душной и пыльной строительной ваты.
Кто бы думал, что так трудно просидеть полчаса с отключенной головой?
Просто нереально. Как у кого-то получается?
Сигарета в одиночестве и то отключала башку лучше, чем келья и куча потраченных впустую усилий.
Рим наверх не ходила — Рим курила прямо на своей кровати и небрежно стряхивала пепел вниз назло Белинде.
Стараясь попасть на Белинду.
«Ничего, времена изменятся», — убеждала себя Лин, поднимаясь для перекура наверх. Однажды она либо станет сильнее и сломает обидчице руку («Все пальцы! — зло орал подселенец. — Каждый по отдельности!»), либо покинет монастырь. Забудет эти места, забудет тупые ссоры и никчемные обиды. Ведь забылись же прежние…
«Забылись, как же!»
Да, «херня» умела напоминать о важном.
Одной сигареты не хватало. Чтобы не подниматься слишком часто и, чтобы хоть как-то расслабиться, Белинда выкуривала по две за раз.
Не полезно. Зато успокаивало расшатавшиеся струны-нервы.
* * *
В низкую деревянную дверь она стучалась впервые и волновалась — не спутала ли?
Ничего, если откроет не Ума-Тэ, она извинится и отправится стучать в другую. К кому ей еще идти, если ни к нему?
Открыл не Ума. Лум.
«Мы жить вместа с Лум», — вспомнились слова в коридоре у столовой.
Сосед. Это его сосед.
— А… Ума-Тэ… здесь?
На нее смотрели ровно, не мигая. И молчали.
Черт, наверное, этот Лум вообще не понимает ни слова. Только по-манольски.
Лин шумно втянула воздух, не заботясь о пренебрежительном выражении своего лица, и так же шумно выдохнула. Создатель свидетель, как же она устала от тех, кто не говорит на нормальном языке. Мало ей преград, чтобы спотыкаться еще и об эту?
Стоящий напротив манол будто сделался для нее невидимым. Толку от него?
Она хотела сказать: «Передай, что я заходила», но лишь открыла и закрыла рот. Собралась махнуть рукой. И в этот самый момент Лум произнес:
— Ума-Тэ медитирует.
И Лин выпучилась в ответ — он говорил. Этот чертов узкоглазый послушник говорил на ее языке. И, оказывается, все понимал!
— А-а-а, э-э-э… спасибо.
Тогда что делать дальше — попросить его сообщить Уме о ее визите? Извиниться за грубость? Или…
— Скажи, а ты умеешь жить с «открытый сердце»? — вдруг удивила она саму себя вопросом.
Лум моргнул, но выражение его лица не изменилось.
— Умею.
— Тогда могу я попросить тебя о помощи?
— Проси.
Он не спросил «о какой?», не удивился и не выказал недовольства. Просто ответил: «Проси».
«Удивительные люди».
— Покажи мне «щит». Ну… тот, который я не поняла сегодня на занятии.
Ума бы точно не отказал. Объяснил бы, как умел, растолковал, позволил бы попрактиковаться. А этот?
«Этот» невозмутимо кивнул.
— Пойдем во двор.
У Лин радостно скакнуло сердце.
* * *
— Представь, что это восьмигранник. Мысленно вообрази его. Твои локти всегда должны закрывать лицо, потому что голова — самая важная часть тела.
Белинда сомневалась, что ее голова хоть сколько-то важна, но прилежно слушалась. День клонился к вечеру, и каким-то особенно прозрачным и чистым сделался горный воздух. Ей было хорошо здесь, на свободе, а не в келье. Не душно. Жаль только, что от ветра постоянно мерзла безволосая голова.
— Локти всегда повторяют форму восьмигранника, в каком бы положении они ни находились. Сейчас правый выше, левый сбоку, а вот так левый наверх, а правый горизонтально — видишь?
Положений рук было слишком много. И все разные.
— Как это запомнить?
— Меняй их поочередно, по кругу. Повторяй снова и снова.
Лум оказался другим, не как Ума. Тяжелее на ощущении, более хмурым, но… нормальным. Белинда радовалась, тому, что попросила его о помощи. Хмурый или нет, но объяснял он хорошо.
— Торцы ладони — тоже щит. Они закрывают там, где защиты нет. Видишь, как ставить их, когда локти вертикально?
Он брал ее холодные руки своими теплыми и устанавливал в правильное положение.
— Вот так. Не держи лицо открытым. Сейчас я буду медленно атаковать, а ты должна будешь найти правильное положение щита.
— Не надо атаковать…
— Я буду притворяться.
— Только медленно.
— Очень медленно.
И они имитировали бой — не настоящий, но как будто в замедленной съемке. Прочные кулаки Лума целили ей в лицо, но двигались столь неспешно, что Белинда несколько раз успевала сменить положение щита, прежде чем находила правильное. И тогда чужой кулак упирался в ее защиту, медленно продавливал ее и отступал. А затем новый плавный удар. И еще.
Белинде нравилось, когда вот так — когда понятно и не больно.
— Но ведь этот щит не закрывает торс. Совсем.
— Верно мыслишь. Чтобы прикрыть торс, нужно работать этим щитом в другом положении ног.
Точно, ей вспомнилось, что Ума-Тэ показывал, как подсаживаться, чтобы принять «среднюю» позицию боя.
— Так?
И Лин встала в «полуприсядь».
— Да. И тогда торс не нужно защищать. Ты как будто постоянно закрываешь лицо, но на разных уровнях, понимаешь?
— Понимаю.
Это было так свежо, так ново — понимать. И в очередной раз сделалось ясно, насколько сильно могла помочь сегодня Рим, но не помогла.
— Отрабатывай щит. Так часто, как можешь, чтобы руки сами помнили.
Лум поклонился ей.
— Я сумел помочь тебе?
Его хвост от поклона скользнул по левому плечу и гладкой метелкой свесился к земле.
— Сумел. Спасибо.
— Хорошо.
Он распрямился и, не попрощавшись, зашагал обратно к монастырю. Чтобы читать или медитировать, а, может, чтобы просто лежать в тишине и восстанавливать тело. Белинда вдруг поняла, что его — Лума, — как и Уму, она могла бы спросить о многом. И спросит. Потому что теперь знает, что ей не откажут. Нет, конечно же, она не будет злоупотреблять, только иногда, редко. Когда сама не сможет справиться.
На душе, вопреки прохладному ветру, холодившему уши, стало тепло. Она только что поняла одну странную вещь: местные послушники, несмотря на немногословие, в общем-то, нормальные ребята. Не такие, как Рим. Обидно, что ей не повезло с соседкой, но хотя бы не так не повезло со всей жизнью.
* * *
— Все еще опекаешь ее, эту дурочку?
— Проведываю.
— Посмотри на нее — она же неуклюжая, нескладная, тощая. Она двигается, как цапля со сломанными крыльями.
На лугу со скошенной и от того торчащей вверх щетиной стеблей, Белинда отрабатывала «перемещения ног» — медленно выдвигала вперед одну стопу, находила ей верное положение (угол стопы и колена), затем так же медленно подтягивала к ней вторую. Проверяла корпус на прочность, качалась. Затем совершала следующий шаг.
Гостей, ввиду их полной невидимости, она не замечала.
Мира дышала воздухом гор, этим моментом, самой Вселенной. Сквозь Миру даже время текло иначе — замирало, находясь в ней, а на выдохе обращалось в теплые, раскиданные по миру мысли, которые иногда находили и присваивали себе люди.
Мор кряхтел и делал вид, что мерзнет: ежился и пытался упрятать шею, а вместе с ней и голову, поглубже в пиджак.
— Она бесталанна.
— Любые умения, даны они тебе свыше или нет, требуется развивать. Она старается.
Спутница Мора смотрела на свою подопечную так, как будто та в эту минуту выписывала самые изящные пируэты на планете.
— Знаешь, почему я не иду в балет? — ехидно изрек Мор. — Потому что я буду выглядеть, как она, — неадекватом, сунувшимся туда, куда мне не следовало.
— Но однажды, если ты продолжишь, несмотря на комплексы, ты затанцуешь. Можешь даже стать прима-балеруном.
— А-ха-ха!
От смеха мужчины в черном горный ветер сделался еще более стылым, колючим.
— Издеваешься?
Он знал ответ — Мира никогда не издевалась. Хорошо это или плохо, но сие ей было не дано от природы. Однако представлять себя прима-балеруном было забавно. С минуту Мор наслаждался картинками в собственном воображении.
— Ты бы ходила на мои концерты?
— Конечно.
— И цветы бы носила?
— Сама бы выращивала.
— Тьфу на тебя. Никогда не подловишься — Мать всего сущего. И все-таки, зачем мы здесь? Смотришь, сдалась она или нет? Почти сдалась. Она же черная внутри — коснись я ее, и треснет.
— А ты коснись.
Мор даже вздрогнул от удивления. Любовь предлагала ему сделать первый шаг?
— Так сильно в нее веришь?
— Увидим.
Женщина в белом платье никогда не мерзла. Рядом с ней в самое уютное время года превращалась и промозглая осень, и кусающаяся морозами зима. И даже грязная весна в индустриальном, лишенном растительности городе пахла свежим ветром перемен, если рядом стояла Мира.
— И коснусь.
Мор не любил, когда его проверяли. И коснуться Белинды он теперь желал побольнее. Долго целился, присматривался к энергиям, выбирал наиболее слабую, прерывающуюся. Затем запустил в бритую девчонку тонкий, черный и клубящийся луч. Тот коснулся головы, сознания.
Лин оступилась, подвернула лодыжку. Осела на траву, принялась тереть саднящее место. Взгляд хмурый, губы поджаты. Затем случайно повернула голову и увидела, что неподалеку от нее «танцует» старец — Мастер Саин: выписывает руками, ногами, телом волны, собирает энергию природы, аккумулирует ее в себе, воздает Небу и Земле благодарность за сущее. Старец двигался необычайно плавно и красиво; Белинде от собственной неуклюжести сделалось и вовсе стыдно.
«Она слабачка, — читалось на ее лице, и ни одна мысль не укрылась ни от Мора, ни от Миры, — она не умеет ни набирать энергию, ни исцеляться, ни правильно есть, ни правильно слушать тишину. Она притворяется. Желает верить, что сможет, но знает, что не сможет. Ей нужно уйти».
— Видишь? Одна неудача, и она сдалась.
— Но теперь ведь моя очередь? — Мира мягко улыбалась.
— Пошлешь ей Любви? Надолго ли хватит?
— В ней достаточно Любви, как и в каждом человеке. Просто она должна вспомнить о ней.
— Как?
Его спутница уже подняла вверх руку. Невидимый приказ, указывающий в направлении девчонки перст, и на руке Белинды слабо засветилась «печать» — та самая звезда.
— Ты проиграешь! — хохотал Мор. — Она не верит ни в тебя, ни в знаки, ни в эту звезду. Ошибочный ход, Мать-Любовь. Лучше б ты ей кинула кусок тепла.
«Как собаке кость», — прозвучало в воздухе.
— Пойдем, — Мира уже развернулась, чтобы уйти.
— Эй, ты что ж, не будешь даже смотреть на результат?
— Не буду.
— Ты настолько в нем уверена?
— У нас на сегодня еще есть дела.
Высокогорный ветер трепал подол белого платья и касался тяжелых черных волос, лежащих на спине. Ветер флиртовал с женщиной, обвивался вокруг нее, словно кот, просил его погладить. Мира пропускала потоки воздуха сквозь пальцы — ветер мурчал.
Мор чертыхнулся. Черт, почему у нее всегда все так хорошо?
И пошел, не удостоив оставленную на поляне Белинду и взглядом, следом за той, которая пахла корицей, лепестками фиалки и золотым солнечным светом.
* * *
Мастер Саин. Морщинистое лицо, опущенные далеко вниз кончики длинных седых усов и прорези глаз — настолько узкие, что сквозь них, казалось бы, невозможно видеть. Серая роба, узловатые суставы пальцев.
Старик будто плавал в воздухе, не касаясь стопами земли. Он то манил к себе закат, то выдавал из недр собственного тела что-то невидимое — то, что дарил воздуху, земле, траве и горам. Выписывал то волны, то геометрические фигуры руками и коленями, то выпрямлялся, то вновь приседал столь плавно, будто возраст никогда не являлся помехой для его изношенного тела. Мастер пел вместе с природой. Пел душой.
Белинде, глядя на него, делалось и вовсе муторно. Она и простейших-то вещей повторить не может, а чтобы такое? Зря «серебристый» поверил в нее — «продержись месяц». Хотя, поверил ли? Скорее, дал задание. Она не дождется его — свалит отсюда раньше. Потому что устала, потому что у нее все болит, потому что никто ничего не объясняет…
Желание покинуть монастырь цвело и наливалось, словно гнойный бутон. И этот бутон лопнул бы — как пить дать, лопнул — если бы…
Если бы в этот самый момент на тыльной стороне ладони вновь не засветилась звезда — «звезда Миры».
Лин поначалу застыла, а затем шумно выдохнула.
О ней помнили… Та женщина, которая прислала ее сюда, помнила о ней и теперь словно говорила — не сдавайся. Иди вперед, даже если тяжело, просто иди. Иди.
И стало стыдно за стыд. За то, что так быстро склоняется голова и никнут плечи, за то, что не верится в себя тогда, когда в тебя верят другие.
Белинда поднялась с земли. Долго стояла с закрытыми глазами, втягивая прохладный воздух; заходило за холмы солнце.
А, если бы она умела так же, как Мастер Саин? Как бы чувствовала она себя? Спокойной, гордой, полной тишины и любви.
И ей до рези в животе, до самых недр смятенной души вдруг захотелось так же научиться — чтобы плыть над землей, чтобы сила в руках, чтобы покой в мыслях. Чтобы без подселенца, без страха, без извечных тревог.
(William Joseph — Within)
Лин сама не заметила, как задвигалась. Да, она не Мастер Саин, но притворится, что поет вместе с природой. Она погладит руками ветер, она поклонится земле. Она прикинется, что чувствует волны энергий кончиками пальцев, что умеет трогать их, плести из них узор.
И ее тело запело. Наверное, от свободы. Плавные взмахи руками, коленями, стопами. Повороты, наклоны, символы ладонями. Как здорово было бы уметь лечить себя… И она притворится, что лечит. Что именно сейчас — и плевать, что не взаправду! — в нее проникают потоки целебной силы матери-Земли, что окутывает и ласкает закат. Что она с ним заодно, заодно со всей природой, со Вселенной. Она — ее продолжение. Она и есть воздух, что несется сквозь время и расстояние, она юркая и гибкая река, которая течет внизу на равнине, она огонь — тот самый, что плавит верхушки монолитных гор золотом. Она вечная, незыблемая, как сама Вечность. Она — человек. И она никто — форма, движение, танец. А энергии проникают, проникают, окутывают тело, текут сквозь него, словно расплавленные потоки, — лечат, очищают, учат быть сильнее. И она научится — будет практиковать эту свободу каждый вечер, вот каждый-каждый вечер…
Когда ее собственный танец завершился, Лин уняла, наконец, руки, остановилась, успокоилась и открыла глаза.
И почти сразу же наткнулась взглядом на Мастера Саина, с интересом наблюдающего за ней.
«Божтымой, яжкакдура, я жнеумею…» — пронеслось в голове сплошной лепниной.
Мастер чинно поклонился Лин, не то здороваясь, не то прощаясь.
Пунцовая от смущения Белинда поклонилась в ответ.
Прочь с луга они зашагали в разные стороны.
* * *
Наверное, в келью к Шицу она заглянула вовсе не за тем, чтобы задать свой единственный и самый нужный вопрос, но для того, чтобы потянуть время. Чем позже придешь, тем больше вероятность, что Рим уже спит.
«Черт, знать бы, что не нужно больше с ней жить, и все сразу стало бы в разы проще».
Но разъехаться им не разрешали.
Мастер наблюдал за кряхтящей и неуклюже присаживающейся на коврик гостьей равнодушно; заранее заготовленный вопрос ждал своего часа:
— Можно спросить?
— Спрашивай.
— Мастер Шицу, что значит «жить с открытым сердцем?»
Стрик не удивился и вообще никакой реакции не выдал. Набил трубку, заговорил:
— Род людской живет жадностью. Она правит разумом, чувствами, а после начинает править сердцем. Когда человек желает только получать — будь то доброе слово, отношение к себе или же блага физические, — он желает брать, не отдавая взамен. Не понимает того, что, делая хорошо другому, он делает хорошо себе. Хорошо говоря о другом, он хорошо говорит о себе. Что, отдавая любовь кому-то, он на самом деле отдает ее себе.
Белинда слушала, но едва ли понимала смысл. С чего бы это — «отдавая кому-то, получать самому?» Нелогично. Но старика не перебивала.
— Жить с открытым сердцем значит не бороться с миром. С миром бороться все равно, что с океаном — волны бесконечны. Открытое сердце пропускает мир сквозь себя — его хорошее и плохое. Не судит, не составляет мнения и мнения этого не навязывает. Оно молчит, и в его молчании больше смысла, нежели когда-либо будет в словах. Слова же — они, как оружие: кто не умеет пользоваться, тот ранит себя. Так и чувствами…
Она смотрела на подол его халата, на скудную роспись ковра на полу, на свои пальцы. Вспоминала танец на лугу, Мастера Саина, зажегшуюся и погасшую звезду на своей ладони. Миру.
Мастер Шицу говорил. Лин надеялась, что Рим крепко спит.
* * *
Рим не спала. Ворочалась.
— Приперлась? — спросила желчно, едва захлопнулась входная дверь.
— И чего тебе от меня надо? — Белинду моментально охватила злость. А ведь такой хороший вечер, такое прекрасное настроение после Лума и Шицу — все на смарку. — Чего ты не уймешься?
Слово «дурында» она добавила в конце фразы лишь мысленно.
— Я просто не люблю халявщиц. А ты — халявщица.
Слово «халявщица» для Рим, видимо, было наивысшим ругательством, потому как оно сочилось ядом, как печеная булка ромом.
— Думаешь, много обо мне знаешь?
— Достаточно.
Зашуршали простыни; скрипнули пружины. Рим демонстративно отвернулась к стене. Лин уселась на нижнюю полку и принялась стягивать носки.
Вот ведь погань… Вот ведь сука!
«Дыши глубже, дыши… Открытое сердце… Открытое сердце…»
Вместо открытого сердца хотелось прикурить сигарету и прижечь бычком тощую сраку девки с ирокезом.
«Открытое сердце… открытое сердце…»
Мира верила, что Лин научится. Лин пыталась. Закрыла веки, прилежно попыталась очистить голову от мыслей, но те, будто не пуганые вороны, кружили в небе и каркали: «Халявщица! Халявщица!» Это Белинда-то халявщица? Да ей в жизни ни одна крошка хлеба не досталась задарма. Ни доллар, ни гребаный цент! Она платила за все, что получала, а иногда получала и то, за что не платила, но исключительно в негативном смысле. Как можно было назвать ее этим словом?
«Сука бритая, — хрипло орал подседенец, — да, если бы знала мою жизнь! Как ты вообще посмела открыть свою поганую пасть?»
Хотелось ругаться. Хотелось вытянуть ногу и пнуть по матрасу, да так, чтобы Рим припечаталась черепом о потолок. Хотелось вымыть ирокезом соседки пол в келье. Но не успела Лин решить, стоит ли открывать рот, как сверху тонко и едва слышно пукнули.
Вот же сука! Вот же тварь!
Белинда скатилась со своей полки, приняла воинственную позу и сжала руки в кулаки. Сейчас она ей покажет, сейчас она…
Пока крутились на языке всевозможные проклятья, угрозы и нецензурные слова, до слуха донесся тихий размеренный храп.
Рим спала. Эта сволотина, оказывается, спала. И пернула она во сне.
Белинда кое-как успокоилась. Села на скомканные простыни, заставила себя дышать ровнее, через минуту улеглась.
Вот тебе и «открытое сердце», блин.
Глава 10
Следующим утром она проснулась не от стука в дверь, а от сигаретной вони — в келье курила Рим.
— Слышь, ты, кури в коридоре, — выдохнула хрипло, не успев открыть глаз.
Ей не ответили.
Что-то было не так — звук. И еще свет. Из дыры в окне лился ровный серый свет, что означало — солнце давно поднялось и успело скрыться за облаками. А снаружи шел дождь.
Белинда поднялась рывком, села.
— Мы проспали? Опоздали на пробежку?
Она выругалась, спустила ноги, принялась натягивать одежду.
— Дождь, малявка, дождь! — непривычно довольным тоном констатировала Рим и более ничего не добавила.
Дождь. Ну и что?
— А то, что сегодня тренировок не будет. Выходной!
— Почему?
— Потому что дождь, дура!
(Gregorian — Brothers In Arms)
Гораздо больше объяснил сидящий на подоконнике в коридоре Ума-Тэ.
— Дождь — значит, день молитав. Духи плакать. Если духи плакать, значит, страданий стало многа, и надо молица.
— Молиться?
На пробежку в этот день действительно никто не вышел. Белинда все еще недоумевала — с какой стати тренер дал поблажку из-за пары капель воды, льющихся с неба? Пусть даже не капель, а струй?
— Мы молица — мир светлеть. Мир просит помащь.
— И как это выглядит?
Оказывается, день Дождя — день ритуалов и в какой-то мере день свободы — делай, что хочешь, занимайся, чем хочешь. Но каждый час выделяй пять минут на то, чтобы искренне и от души поблагодарить за что-нибудь жизнь.
— За что угодно?
— Да. Но от сердца.
Благодарить каждый час предстояло до полудни, а дальше — Большая Молитва в главном зале, куда собирались все.
— Но я не умею, Ума.
Опять что-то новое, опять бороздить ногами незнакомое дно.
— Не нада уметь, — покачал головой послушник. — Ты поймешь на места.
Курить она вышла на улицу.
Вышла. И долго не доставала из пачки сигарету — не могла заставить себя, потому что снаружи изумительно пахло. Умопомрачительно, терпко, густо и свежо. Блестел под каплями гранит, умылись монолитные стены; мир вокруг посерел и одновременно просветлел, стал чище.
Висело над горами низкое мягкое небо.
Белинда достала пачку. Повертела ее в руках. Положила обратно в карман, подставила лицо дождю и закрыла глаза.
Всего за два дня она совершенно отвыкла от свободного времени и теперь слонялась по монастырю, как отшельник. Время — его стало так много. Куда деть, что делать? Ума объяснил, что для того, чтобы «благодарить», не обязательно садиться в медитацию — достаточно просто думать об этом.
Лин забралась на верхний этаж и думала.
Куцо, как будто не совсем искренне, но все же благодарила за нынешний момент, за Миру, за то, что попала сюда — в Тин-До.
За прежнюю жизнь благодарить не хотелось — за те копейки, которые зарабатывала официанткой? За нудные, похожие один на другой дни? Разве что, за подругу, с которой иногда скрашивала скучные вечера. И уж точно не за Килли.
Мда, не густо.
И почему-то именно здесь, на пустом этаже, когда снаружи капает, а по коридорам никто не ходит, хотелось той самой тишины, которая никак не приходила на медитациях.
* * *
— Ты как-то спрашивай про еду, помнишь?
— Помню.
— Он рассказать лучше.
Она встретила их двоих — Уму и Лума на пути к столовой. До накрытого стола еще добрых полчаса; они остановились у огромной, расписанной орнаментом, колонны.
«Проси», — вспомнилось Лин про помощь. Наверное, надо попросить и теперь.
— Лум, расскажи мне, пожалуйста, про прием пищи. Я ем не так, как вы.
Уселись на низкий парапет, проводили взглядом двух монахов с кухни.
— Ты ешь, как все, — произнес Лум, и Белинда в очередной раз удивилась, насколько серьезен этот парнишка. Неужели он никогда не улыбается и не шутит? — Ты просто забрасываешь пищу в организм, но не ешь ее.
«Ем», — хотелось возразить Лин, но она промолчала, дождалась дальнейших объяснений.
— С пищей надо уметь взаимодействовать. Класть на язык, чувствовать ее вкус, текстуру, энергию. Чувствовать, хочет ли именно эту еду твое тело, нужна ли она ему. Тело тоже пробует еду на вкус — сообщает тебе, хочет принять или нет. Это целый процесс. Положить в рот и прожевать — это не съесть.
— Но… как научиться чувствовать? Это ведь, наверное, долго?
— Не долга, — добродушно вклинился Ума-Тэ и достал откуда-то круглый орешек. — Как думать, какая энергия у ореха?
Лин покрутила в пальцах жесткую гладкую скорлупу — название почему-то вылетело из головы.
— Я… не знаю.
Она привыкла не знать и признавать это. Устала стыдиться.
— Орех — решимость. Потому нам редка дают орех. Ученик должен умет набирать решимость сам.
— Ума прав. С помощью пищи можно балансировать не только физическую работу организма, но также эмоциональный спектр. Эмоции — энергия. Еда — энергия. Они влияют друг на друга.
— И патаму некоторые жрать, — Ума откровенно веселился. — Они хотеть стать счастливые, но не знают, что и как кушать. И кушать все подряд. Многа. Это сильно вредит тело.
— Верно.
Дождь лил, не переставая. Несмотря на молитвы, продолжали плакать духи. Из столовой донесся звон колокольчика — учеников приглашали обедать.
«Некоторые жрать все подряд. Многа», — это про знакомую Кони, которая каждое утро заходила к ним в закусочную, заказывала суп и салатик (для приличия), затем распалялась, просила второе. А после десерт — всегда три раза подряд. Три. Лин и сама периодически «падала» то на чипсы, то на шоколад, но чтобы каждое утро тройной пудинг, карамельный соус и девять шариков мороженого?
Вероятно, эту бабищу никто не учил «чувствовать» еду. Да и никого из них не учил, если честно. Существуй подобные курсы, Белинда записалась бы на них первой — лишним весом она не страдала, но балансировать эмоции едой не умела.
«Когда ешь, нельзя думать о чем-то, кроме еды. Еда впитывает мысли. Если говорить, думать о работе, читать или смотреть телевизор, еда не будет встречена ни телом, ни мыслями с радостью, и пользы принесет мало. Не сможет нормально перевариться, не отдаст то, что могла бы отдать, засорит органы. Чувствуй вкус, празднуй его, живи этим моментом».
«Если людям дать „праздновать“ без совести, логики и морали, они не смогут остановиться», — возразила Лин по пути к едальне.
«Как только язык больше не чувствует праздник, заканчивай есть», — просто и понятно пояснил Лум.
На тарелке лежали лапша, мясо и хлеб.
Мясо отдавало пряным соусом из трав, подлива пшеничной мукой, которая была в нее замешана, лапша ощущалась лапшой. И сколько Лин ни перекатывала ее на языке, ничего необычного не чувствовала. Но хотя бы жевала тщательно и теперь знала, почему за столом никто и никогда не разговаривал.
* * *
(Gregorian — Be)
Монахи — значит, бедные, — так она всегда думала.
Но один богатый зал в монастыре нашелся. Не просто богатый — богатейший! И дело было не в килограммах позолоты, ушедших на его отделку, не в высоком куполообразном потолке, но в часах-днях-годах труда, вложенных в роспись каждого сантиметра крыши и стен. Зал был помпезным, сияющим, воистину потрясающим воображение.
И для Великой Молитвы собрались именно здесь. Собрались все: седые старцы, мастера рангом пониже, уборщики, кухонные работники, хранители свитков, настоятели, тренеры, послушники. И взялись за руки.
Никакого распределения мест не было и в помине — чистая случайность «кто кому достался». И слева Лин за руку держал незнакомый ей мужик средних лет с короткой стрижкой, некрасивым, но не отталкивающим лицом и в бежевом халате, а справа один из коллег послушников, чьего имени она до сих пор не знала. Самый высокий и долговязый.
Люди собирались в единый круг, не спеша, но и не мешкая. До тех, кто стоял напротив, метров пятьдесят; на полу удивительной красоты мандала — узор из множества лепестков, линий и точек.
Круг, наконец, соединился — все в сборе. Кто-то закрыл высокие сводчатые двери, присоединился к «хороводу»; вокруг стихло.
Лин нервничала — Ума обещал, что она все поймет на месте. Она, конечно, постарается, но…
И тут зал наполнился ровным низким звуком — кто-то из соседей запел. Звук нарастал, делался насыщеннее — нота звучала, вибрировала, отражалась от стен, набирала мощь.
Они поют, но она не знает мелодии… Черт. Ладно, будет просто плыть по течению, там разберется — или присоединится, или переждет.
Хоровод ожил — поочередно, передавая эстафету один другому, принялись поднимать и опускать сцепленные руки монахи — по кругу пошла волна. Ладно и светло запели. К песне присоединялись все новые и новые голоса — пели знакомые ей старцы и незнакомые мужи. Пели послушники. Каждый покачивался. Лин покачивалась тоже. Зазвучали слова.
Что петь, она не знала, но поняла, что растворяется в существующем хоре, что испытывает все меньше дискомфорта — настолько доброзвучно звучала песня. Пропала неловкость, пропала робость — осталось любопытство и благоговение. Речь не разобрать, но и не нужно — энергия, что шла от людей к мандале, а затем к потолку, ощущалась кожей.
Хор набрал мощь через минуту. Где-то (возможно, в ее воображении?), вторя ритму, бил на фоне гулкий барабан, тонко и ровно звучали трубы. Храм радовался.
Белинда радовалась тоже. Просветлело на сердце. Она смотрела в благословенные лица и пила доброту из глаз, словно нектар. А доброта была у всех. Раскачивался круг, раскачивалась она сама, передавала бегущую по колесу эстафету «волны», радостно сжимала чужие пальцы. Забылось, что незнакомцы.
Лучей, что лились из сердец, не было видно, но они были — она их чувствовала. То были лучи счастья, которыми люди делились с миром — говорили спасибо за себя, за жизнь, за близких, за все хорошее, что наполняло каждый их день. И в ее груди вдруг тоже исчезла заслонка — та самая, что мешала свету течь наружу. Открылось вдруг сердце.
И Лин — вот никогда бы не подумала, принялась радостно мычать вместе со всеми. Нет, не как фанатик, попавший под влияние момента, но как человек, искренне желающий присоединиться к прославлению жизненных благ. Ведь было хорошее, было! И за него в эту самую минуту хотелось сказать спасибо.
Все мощнее, все ярче бежала по кругу волна, все чаще вздымались и опускались руки, все громче, все красивее звучала песня. И пропала вдруг разница — между молодыми и стариками, между умными и глупыми, между всеми ними. Стерлись границы — в зале остались равные другу другу люди, желающие поделиться добром.
Храм пульсировал; будто дрожали и гудели стены, наполнялись светом и безмятежностью старые камни. Дождь? Может быть, снаружи, но не внутри.
Белинда никогда не испытывала подобного — себя единой с кем-то. Цепочка людей сделалась цельной — нет лиц, пальцев, нет раскрытых ртов — есть беспрерывный поток энергии. «Спасибо, спасибо, спасибо», — пела песня. «Спасибо», — излучали сердца. «Спасибо», — сияли души.
Ей хотелось купаться в этой энергии вечно, постоянно, утром и вечером. Каждый-каждый день, чтобы без перерыва…
Но… в какой-то момент трубы и барабаны в ее голове стихли, волна плавно унялась, голоса стихли. А свет в зале остался. Много света. Сияла позолота, волновались от счастья фрески, новым смыслом наполнилась каждая спираль узора мандалы на полу.
Члены хоровода кланялись друг другу.
Незаметно расцепились пальцы, разъединились люди.
Кто-то открыл входные двери.
* * *
Народ валил из зала сплошным потоком, как публика в театре во время антракта. Белинда отыскала Уму.
— Послушай, это ведь поразительно! Почему мы не делаем так каждый день? Я бы… Я бы…
Она не находила слов.
Ума улыбался.
— Энергия долго держаться. Сильная. Каждый день не нада.
— А я бы… Эх…
Она бы да — пела каждый день. Выучила бы слова, первой бы бежала в зал, чтобы еще раз испытать странное и прекрасное чувство единения с людьми и всем сущим. Ведь даже Рим просветлела во время песни лицом — Лин видела, — и они даже на секунду соприкоснулись не взглядами, а душами. В которых нет ругани.
— Ума, а часто идут дожди?
— Не часта.
— Жаль.
В эту самую минуту Лин подумала, что, если бы знала, как разозлить духов на холме, однозначно воспользовалась бы этой возможностью. Чтобы Великая Молитва обязательно прозвучала еще раз.
* * *
К шести вечера дождь кончился — она не удивилась. Но удивилась другому — снаружи на поле играли ее коллеги-ученики. Играли в игру, похожую на футбол: гоняли мяч, пытались закатить его меж двух вертикально стоящих палок. Подскальзывались в сырой траве, падали, покрикивали друг на друга. Расслаблялись. Носился по полю Лум, бегал долговязый незнакомец; среди длинноволосых голов мелькал ирокез Рим — она играла тоже.
Белинда завидовала.
Сидела поодаль на огромном булыжнике, поверхность которого хоть и не просохла, но осталась шероховатой, — она сумела забраться на плоский верх. К игрокам не просилась — не чувствовала в себе ни смелости, ни умения. Наслаждалась выплывшим из-за облаков солнцем; над холмами живописно в разводы розового и сиреневого окрасилось небо. Посвежело.
— Сидишь?
Взявшийся неизвестно откуда Ума-Тэ ловко вскарабкался на камень — места хватило на двоих.
— Угу.
Она только сейчас заметила, что его не было среди игроков.
— А ты чего?
— Вот. Принес.
В его руках обнаружилась деревянная коробка, в которой палочками-перегородками были сделаны отсеки. И в каждом отсеке что-то лежало — где-то оливка, где-то травинка, где-то кусочек сырой моркови, брюквы, цельный спелый помидор.
— Это зачем?
— Пробай. Суй в рот и умей различать. Я не отвлекай, пойду.
И он ловко соскользнул на землю, оставив ее сидеть со странной коробкой «овощей и трав».
Белинда хмыкнула. Некоторое время выбирала объект для изучения, затем остановилась на капусте, сунула листик в рот, принялась медленно жевать. Закрыла глаза.
Уже разбрелись с поля игроки, и скатилось за горы солнце, а Лин все сидела на камне. Капуста, которую она давно прожевала, показалась ей похожей на добрую наседку, готовую вычистить из нутра грязь, — некой женщиной с метлой и совком в руках. Морковь насыщала и обволакивала, обладала энергией… трезвости? Ясного видения — лучше Белинда подобрать не могла. Оливка с солью давала нечто хмурое, спокойное и… несерьезное. Ячмень, который она сразу не заметила, показался ей таким же тусклым, как усилия во имя знаний. Но они того стоили — усилия. Травинка пьянила диковинным ароматом — ей, Белинде, впрочем, неприятным. И, если помидор походил по ощущениям на тетушку-капусту — был таким же чистильщиком, — то с мясом она определиться так и не смогла. Вроде бы хотела его, но в то же время не хотела. Чувствовала неправильную для себя энергию.
Соскальзывая с камня, она думала о том, что нужно будет спросить о мясе Уму. И обязательно тренироваться еще. Возможно, однажды она сможет понять, что и для какой цели складывает в рот. Какая диковинная, оказывается, наука — еда.
Хорошо, что она не знала об этом тогда, когда работала официанткой. А то разносила бы тарелки и размышляла над тем, кому и чего в теле не хватает.
Темнело небо. Неприступным силуэтом высился на его фоне храм Тин-До.
Глава 11
(Nickelback — The Hammer’s Coming Down)
Дождями в следующие две недели не пахло, и потому пахло бесконечными тренировками.
К утреннему нырянию Лин так и не привыкла, зато притерпелась к своей ненависти к холодной воде — она и озеро сделались, как недруги, которым неизвестный отрезок жизни предстояло терпеть друг друга.
Зато плавала Белинда все быстрее, все увереннее. Как и бежала по тропе вдоль стены. Нет, она все так же выдыхалась, все так же кляла на чем свет стоит узкоглазого тренера, все так же походила на обесточенное чучело, когда вваливалась в ворота. Зато стала понемногу разбирать манольские слова: «тырым» означало «поднять руки вверх», «умту» — вдохнуть, «аша» — выдохнуть.
Это все Ума — он учил ее вечерами. Произносил по несколько «своих» слов за раз, а после пояснял перевод. Белинде казалось, что мозг не запоминал. Однако вскоре стала удивляться тому, что сквозь непонятное звучание чужой речи ей стал просачиваться вполне понятный смысл слов родных и знакомых. Диковинно. Да, обрывками и да, не каждый раз. Но хотя бы как-то. И теперь оры тренера воспринимались ею не набором тарабарщины, но вполне знакомыми фразами: «Вперед, девка, вперед! Поднимайся, не сдавайся!»
Что ж, хотя бы слабачкой не обзывали.
Новые четырнадцать дней однозначно научили ее выдыхаться. И выдыхалась она постоянно: на пробежках, во время отжиманий, прыгая в яму, а после из ямы, ползая на карачках, отрабатывая удары и подтягиваясь на турнике. Если Лин не хотела выдыхаться самостоятельно, ее «выдыхали» — стояли сверху и кричали так, что лопались барабанные перепонки, и стыдно было не смочь «еще разок». Особенно, когда смотрели другие.
Трещали по швам связки, выли в голос от боли перетруженные мышцы; массаж по восстанавливающим точкам стал до фатального необходимой частью жизни. Без него она не могла по утрам подняться.
«Однажды станет легча», — радовался Ума.
Точно. Станет. Если она доживет до этого «однажды».
Ее день более не сменялся вечером и ночью, он просто стал длинным нескончаемым днем, состоящим из тренировок, еды, медитаций, тренировок, отработки ударов, еды, тренировок, сна и далее по кругу.
Думать было некогда, и все же она думала. Иногда. Задавала себе один-единственный вопрос: почему все еще здесь, почему не ушла? И сама же вздыхала, потому что знала ответ. Здесь она занималась чем-то полезным, чем-то правильным. Вообще чем-то занималась. А в городе она бы тухла. Искала бы работу, ненавидела бы погоду, раздражалась людям, давилась сухими бутербродами из дешевых кафе, часами бы вопрошала себя — в чем смысл этого всего? Подобной жизни — существования, — которая противнее смерти? И вечерами вспоминала бы Килли. Не сумела бы удержаться, скорее всего, вернулась бы — следила за ним, думала, как отомстить. И это придавало бы ее будням хоть какой-то смысл. С запахом прогнившей надежды и заплесневелой мечты.
Тут было лучше. В монастыре она училась чему-то полезному — укрепляла тело, укрепляла дух. Стабилизировала мысли и настроение, училась понимать и чувствовать энергии, худо-бедно восстанавливать себя. Здесь искоркой вспыхнул давно забытый интерес к жизни, к свободе и самой себе. И самые прекрасные моменты наступали тогда, когда она совершенно неожиданно «осознавала» себя — вдруг видела себя как будто со стороны и чувствовала, что находится в правильном месте и в правильное время. Что время и место вообще не могут быть неправильным, потому как у всего был смысл. Вот тогда ей делалось по-настоящему хорошо, пусто и свежо внутри. Как после уборки.
Все чаще молчала во время медитации «херня». Упарилась доказывать хозяйке, что она — одно-единственное в этом мире, что стоит слушать. Лин научилась смотреть сквозь «подселенца». Не мешала ему вещать, не упрекала его, не вступала в диалог. И голос, обиженный, как растерявший всю аудиторию диктор радио, утихал. И утихал все чаще.
А еще Белинда отыскала «место». Укромное место, о котором никто, кроме нее, не знал — на крыше между развалившихся колонн. Туда она уходила после вечерней отработки ударов и набора энергии — выдуманного танца, якобы наполняющего ее энергией. И плевать, работал ли он, — двигаться и представлять себя всемогущей было приятно.
На крыше она молчала. Молчала головой, мыслями. Смотрела на небо и понимала, что никогда не видела его раньше. Да, задирала голову, да, вскользь отмечала, есть ли тучи, хмурилась тому, что придется взять зонт… Здесь она любовалась красками. Будто заново обнаружила, что ее глаза способны видеть. Не смотреть сквозь что-то или зачем-то, косвенно замечая цвета, формы и оттенки предметов и людей. А смотреть именно на предмет, чтобы видеть его — каждую деталь, каждую черту. Это было так просто и одновременно так поразительно, что у нее от удивления замирало дыхание. Волшебство вдруг начало проявляться в малом.
Оно не начало проявляться только в отношениях с Рим, которая, заметив, что соседка приходит поздно, как-то желчно поинтересовалась:
— Ты где бродишь до ночи? Трахаешься?
— Я же халявщица, — хмыкнула Белинда. — Конечно, трахаюсь. На халяву. Я же за этим сюда пришла.
И рассмеялась тому, насколько тупо и скабрезно это прозвучало.
Рим отвалила. Война между ними из стальной и агрессивной превратилась в молчаливую и пассивную. Они перестали друг друга замечать.
Ей странным образом помогали диалоги с Мастером Шицу. Старик много и охотно говорил. Спроси его одно, а он тебе о другом — о том, что реакции человека есть индикатор того, что урок не пройден, что их — реакций — вообще не должно остаться, и тогда Лин недоверчиво изумлялась:
— Если не будет реакций, ты будешь, как труп?
— Нет. Ты станешь пустым.
— Но зачем быть совсем-совсем пустым?
— Чтобы при необходимости наполняться тем, чем нужно. Полный мешок заново не набить.
— Но, если я буду совершенно пустой, разве я буду чего-то хотеть?
— Ты будешь сама выбирать, чего хотеть.
— Нет, тогда я, наверное, стану святой и уйду из этого мира.
Мастер Шицу смеялся, будто покашливал.
Она уходила, чтобы вернуться с новым вопросом.
— Мастер Шицу, а Вы поняли, что «хорошо», а что «плохо»?
И старик опять ее удивил. Он всегда удивлял:
— Научись не оценивать вещи, Белинда-По. Не пытайся делить то, что неделимо, а мир — неделим. Ни у вещей, ни у людей, ни у поступков не может быть «хорошо» или «плохо», потому что «хорошо» и «плохо» нет у энергии. У энергии есть два противоположных состояния, и одно из них не хуже другого. Во всяком состоянии, если оно проявилось, есть необходимость и есть смысл — ты научишься его видеть. Если захочешь.
Лин кивала. Ковыряла на ладонях мозоли, смотрела на свои отросшие ногти, где-то фоном думала о том, что нужно попросить у Умы ножницы. Привычным сделался запах чадящих палочек — входя в келью, она отмечала его так же, как когда-то отмечала запах ссанья в подъезде. С той лишь разницей, что этот был приятнее.
И почему-то ждала дождей.
— Мастер Шицу, а дождь… дождь еще будет?
— А зачем он тебе?
«Ради Великой Молитвы, — думала Лин. — Только ради нее».
И старец, прозорливый, как оракул, хитро щурился:
— Ведь не дождя ты ищешь, а состояния. А его найти всегда можно, если надобно.
Ей было надобно. И потому она искала.
* * *
— Это Тоно — он самый ранний. Пришой два год назад, когда выпустили старый группа, — Ума незаметно указал на манола с круглым и плоским, как поднос, лицом — единственного с короткими волосами. — За ним пришой Арвай, Данзан и Ням.
Белинда недоверчиво хмыкнула — слушая Уму, она аккуратно остригала полукружьями ногти и складывала их в карман, чтобы выкинуть позже.
— Ням — это прозвище?
— Звище? Имя.
— Настоящее?
— Да.
Быть того не может — Нямом звали того самого долговязого переростка, стоявшего с ней рядом во время Великой Молитвы.
— Он очень серьезнай.
— Не сомневаюсь.
Лин распирал смех. Серьезный… с таким-то именем.
Но смеяться она не решалась — боялась нарушить хрупкое очарование момента — Ума второй вечер подряд приглашал ее в небольшую общую комнату, где все собирались вместе и играли в камешки перед сном. Не в камешки — в мраморные шарики.
Шарики были цветные, красивые, совершенно прозрачные. Как будто ручной работы. Сидящие вокруг круглой, похожей на неиспользованное костровище площадки, манолы бросали их на шероховатое ровное дно — кто попал ближе всех к центру, тот и выиграл. В том случае, если твой шар не выдавил меткий снаряд соперника.
Лин любовалась. Увлеченными игрой людьми, искренними выражениями лиц, звучащей здесь в изобилии чужой речью. Оказывается, ученикам дозволялось общаться, и они общались.
Не играл только Ума — по обыкновению сидел рядом с ней, что-то рассказывал.
Белинда в который раз подумала о том, что этот слишком часто улыбающийся манол, наверное, на нее запал. Но не как на женщину, а как-то иначе — сама не могла объяснить, как именно. А, быть может, она ошибалась. Ума походил на щенка. Тряс кончиками своего короткого каре, слишком открыто смеялся, иногда наивно глумился над кем-то… Не боец — пацан, ей богу. Но с ним было легко.
— Наран и Октай полтора году здесь.
Наран оказался узколицым и сухим, будто никогда в жизни не ел, а Октай его противоположностью — парнишкой не то, чтобы упитанным, но не худым. По крайней мере, его мышцы под слоем ровной белой кожи не проглядывали.
— Потом пришой Тугал. Он здесь год и четыре месяц. Потом я. Дальше Оюунгэрэл…
— Кто?
— Оюунгэрэл.
— Это слишком сложно произнести.
— Не сложнее, чем ваш «каменналицай» или «затрапезднай».
— Где ты набрался этих слов?!
— Я много читать.
Руки Умы были больше ее. Пальцы длиннее, рельефнее, чище. И очень белыми зубы. Кто-то когда-то говорил ей, что белизна зубов сохраняется у тех людей, которые не дают опорочивать свою врожденную рассудительность лживым умникам. Кто же это говорил? Да и важно ли… Ума точно опорочить свою рассудительность не дал никому.
— Оюунгэрэл не любит, когда его имя сокращать.
«Хорошо, что он не ее сосед, — фыркнула про себя Лин, — потому что дальше „Ою…“ она бы не справилась».
— Потом пришой Хаган — он тут один год. Лум всего восем месяцав, но он способнай.
«Тут все способные».
— А Рим?
Про соседку говорить не хотелось, но вопрос с языка соскользнул, как кусок масла с наклоненной сковороды.
— Она сраза за ним. Недель через две.
Хм, то есть тоже восемь «месяцав».
— Но ее не хотели брать, — Ума нахмурился, — трижды заваливать на вступительном. Трижды. Даже Лум провалился лишь один раз.
Белинда перестала стричь ноготь — тот сиротливо застыл, отрезанный лишь наполовину. Вступительный? Здесь был экзамен, который она не проходила? Как в фильме? Как она когда-то и думала, — долгий, сложный и нудный обязательный тест на выносливость?
И вдруг стало понятно, почему Рим назвала ее «халявщией», — наверное, догадалась, что Лин никакого экзамена не сдавала.
Звонко стучали друг о друга стеклянные бока шариков; обладатель красного — крепкий Хаган — радовался своей непродолжительный победе.
«Интересно, где они взяли шарики?»
— А ты не провалил? — осторожно спросила Лин. Что будет, если Ума узнает, что Белинда тест не проходила, — тоже отвернется?
— Я — нет. Но мне достался хорошай — слезть со скалы в пропасть. И не разбица.
«Это хороший? — едва не вырвалось у нее. — А какой тогда плохой?»
Уму, ободренный ее искренним интересом, охотно рассказывал:
— Октаю пришлой три ночи провести на дерево, Данзана просили танцевать танец-бой до рассвета — я б устал. Но совсем не смог бы я, как Тугал: ему сказать перетащить все камни из овраг в лес.
— Это, чтобы посмотреть, не сдастся ли он? Они, наверное, пришли за ним через три дня?
— Если ба! Все так думать. Но он таскал их месяц и четыре день.
— Месяц и четыре дня?
Ножницы выскользнули на колени.
— Да.
— Я б не смог. Сдался.
«Я бы сдалась уже через час…»
— А Рим?
— Ее не хотеть брать — дефка.
— Ума! — не удержалась и укоризненно выдала Белинда.
— Извини. Женщина. Манол не любят женщина — они плохо драца.
И он засмеялся, как делал в тех случаях, когда глумился.
— Ладна, неправда. Хорошо драца, но они эмоциональный. Это плохо для воин.
Вот тут Белинда была целиком и полностью согласна, и укушенная щека Рим был ярким тому доказательством. И все же… в ее голове пока не укладывалась одна вещь: ее взяли без экзаменов. Поставили в ряд к тем, кто пресловутый вступительный тест сдавал, позволили обучаться. Почему? Мира? Это все она. И ее звезда на ладони. И все-таки почему?
«Жди ответов, и они придут», — изрек бы «мудростар» Шицу.
Солнце почти опустилось; в комнате темнело. Уже почти не различались между собой цвета шариков — игра сбавляла обороты. Скоро манолы разойдутся по кельям.
— А что просили сделать Рим?
Все остриженные ногти отправились в карман халата — по пути назад она найдет урну.
— Рим досталось хуже все — Прыжок Вера.
— Это что такое?
— Это такой тест, который дает Мастер Мастеров. Он приходит, когда старцы не могут единогласно принять решение.
«Мастер Мастеров — уж не тот ли человек в серебристой одежде?» Ведь точно он…
— Мастер Мастеров жесток. Он не хотеть Рим тут. Говорил, что она должна шагнуть с обрыва в пропасть — если поверит в себя, то не падать. Она…
Что она? Белинде вдруг сделалось муторно.
— Она шагнула. И падать. Восстанавливаться. Новый тест. Снова Прыжок Вера — ей нужно было представить что-та сложный. Она не представить. Не знаю деталей, но Рим — упертый.
— Упертая.
Автоматически поправила Белинда на этот раз однозначно ощутив себя халявщицей. Причем, безоговорочно.
— А ты? — вдруг повернулся к ней Ума. — Что просили от тебя?
— Сдаться, — ответила Белинда хрипло. Солгала и нет одновременно.
Черные волосы от кивка скользнули по плечам.
— Да, они всех хотеть сдаться. Но кто нет, тот тут, — криво, но довольно ясно выразился Ума-Тэ. — Я рад, что ты тут.
Перестали звякать стекляшки; манолы расходились. Пыль костровища была покрыта, как узором, точками, линиями и впадинками.
Белинда вернула чужие ножницы; Ума-Тэ взглянул на нее с хитринкой.
— А ты тоже упертая.
— Я? Нет, — она тут всего две недели. Всего. И так долго. — Хотя, может быть. Чуть-чуть.
— Ты себя еще не знать.
Ума кивнул ей на прощание и последним вышел из «игровой».
* * *
Когда она вернулась, в келье было темно. Не так темно, как ночью, — солнце уже опустилось, но сумерки все еще давали насыщенный синий свет, который лился из единственного «окна». Рим лежала на кровати.
Белинда подошла к своей, разулась, сбросила одежду, улеглась. Прислушалась — сверху тихо. Что-то подсказало, что соседка с ирокезом не спит — прикидывается. Или же просто предпочитает молчать.
Лин поворочалась. Медленно и тяжело вздохнула, зная, что разговор простым не получится, но все же настроилась на лучшее.
«Открытое сердце… открытое сердце…»
— Послушай меня, я не халявщица, — начала тихо, обращаясь к продавленному матрасу над головой. — Что бы ты обо мне не думала, я не халявщица.
Тишина. Ни скрипа, ни разочарованного выдоха, ни злой фразы.
Начинать всегда сложно, но еще сложнее продолжить.
— Мне в этой жизни ничего не давалось просто так — ни корки хлеба, ни гнутого цента, ни куска счастья от жизни. Я всегда все зарабатывала сама. И, да, я не сдавала вступительного экзамена, но не потому что… не хотела. Так вышло.
На этот раз матрас заскрипел — Рим недовольно перевернулась:
— Слышь, малявка, ты ошиблась кельей — исповедальня на третьем этаже.
Лин не обиделась ни на «малявку», ни на желчный тон — оказалась готовой к нему.
— Я сюда пришла, потому что меня избил бывший, — произнесла ровно. — Избил так, что я едва сумела подняться на ноги. Спросишь, за что? Я украла его деньги. Наши — так он говорил. За день до этого он вернулся домой, сказал, что у него другая, что я больше не нужна, что не любит… Попросил уйти.
«Убраться».
— И я сперла деньги из мести.
Тишина. В сумраке кельи Белинда вдруг потонула в собственных воспоминаниях — до сих пор горьких, как сок репейника.
— Он пинал меня на убой. До сих пор не знаю, почему не убил.
Ей помнились острые носки ботинок, помнилась злость, в которой потонула казенная комната.
Зачем она все это рассказывает? Хочет стать кому-то другом? Хочет справедливого к себе отношения? Жалости? Нет, точно не жалости.
— Я сидела в Ринт-Круке на мосту, — в ее памяти, как и тогда, закапал дождь, — и жить мне не хотелось. Я его ненавидела. И себя. И тогда пришли они — эти призраки. Мужчина в черном и женщина в белом. Такие странные, противоположные друг другу. Я думала, что рехнулась, что моя черепушка сбрендила.
Ее больше не посылали в исповедальню. Вероятно, Рим мало интересовала эта история, но Белинда решила выговориться.
— Женщина назвалась Мирой…
Тихий выдох сверху ей больше почудился, нежели послышался.
— Она сказала, что, если я не приду в Тин-До, то умру. Раньше или позже. И только здесь выживу.
Лин усмехнулась самой себе, вспомнив, насколько сильно не желала идти в неизвестный ей пресловутый монастырь. Вспомнила, каким представляла его, как страшилась местного уклада, правил, одиночества. Многое ли отличалось на самом деле от ее фантазий? Задумалась — многое.
— Мужик в пиджаке — ее провожатый — говорил, что я должна мстить. Отыскать Килли и пинать его, пока не сдохнет, но эта Мира… Она каким-то образом нарисовала на моей ладони звезду. Меня впустили в Тин-До из-за нее — из-за звезды.
Рим вновь пошевелилась; Белинду несло.
— Я один раз только видела ее после. Проявилась и пропала. Знаешь, я ведь не шла сюда, чтобы остаться, — думала, подлатаю свои ребра и уйду. Типа, исполнила волю этой Миры, а дальше куда глаза глядят. Но я осталась.
«Сама не знаю почему».
Соседка сверху хранила непривычное молчание.
— Я знаю, что я ничего не знаю и не умею, но я… не халявщица.
— Так у тебя предназначение, — вдруг послышалось сверху язвительное и удивленное.
— Что?
Но Рим не желала пояснять.
Они обе долго ворочались, не спали, молчали. И когда Белинда разочарованно решила, что все — на этом диалог завершен, — ее негромко и как-то слишком безэмоционально спросили:
— Ты знаешь, кто такая Мира?
— Нет.
Да, Шицу говорил — Богиня. Но разве это о чем-то сказало? Скорее, запутало.
И вновь тишина старых камней; небо в окне окончательно почернело.
— Я не хотела тебя кусать, — добавила Белинда, извиняясь.
Нет ответа.
«И пусть. Ладно хоть не отматерила и обсмеяла за историю с призраками». Оказывается, совсем не нужно, чтобы тебя поддержали — иногда отсутствие злого слова уже достаточная награда за смелость.
«Хоть выговорилась».
Вскоре темнота кельи сморила усталое за день тело; Лин закрыла глаза и почти сразу же соскользнула в сон.
* * *
Утром она вновь проснулась не от пинка в дверь, но от сигаретного дыма. Рим смолила у окна.
Белинда тут же разлепила глаза — дождь? За окном дождь?
Но снаружи не капало и даже почти не рассвело.
— Эй, ты чего?
Любые пять минут, которые можно было поспать, теперь считались драгоценными, и ни одна сигарета в мире их не стоила.
И жаль, что не дождь — значит, не день Молитвы.
— Она к тебе больше не являлась?
— Кто?
Вопрос соседки поставил Белинду в тупик — о ком речь? В монастыре вроде бы не было никого женского пола.
— Мира.
Сонливость слетела.
— Нет.
«А почему ты спрашиваешь?»
Хотелось спросить это и другое, и еще сотню вопросов, но Белинда уже знала — Рим не ответит. Она вообще отвечает, когда хочет и что хочет.
— Покажи ладонь.
— Там нет ничего, — неприветливо буркнула, — я же говорила. Не видно.
— А Мастер Шицу видел?
— Да.
— Встряла ты, девка, — вдруг выписали ей приговор довольным и одновременно мрачным тоном. — Если тебя сюда прислала Мира, значит, тебе предстоит выполнить какое-то большое предназначение. Потому и взяли без экзаменов. Но все равно ты — халявщица.
— Это еще почему? — насупилась Лин, забыв поинтересоваться, откуда Рим известно про Миру, и что это значит — «выполнить предназначение»?
— Ну, хотя бы потому, что я тебя уже так назвала.
И мадам с ирокезом, улыбнувшись, обнажила кривые зубы.
А через минуту снаружи заколотили в дверь.
— Вот тебе и подъем, бл№ть.
Зашипел о политый из бутылки камень бычок.
* * *
К ледяному озеру они теперь бежали почти бок о бок — еще враги, но уже чуть меньше.
— Обогнать меня решила, малявка?
Лин скалилась и добавляла «газу» — дразнила соседку.
— Обрыбишься, — фыркнули сбоку и дали деру так споро, что Белинда моментально отстала.
Сегодня у нее впервые не болели мышцы. Они теперь чувствовались по всему телу, и Лин, когда имела минутку, шевелила ими. Напрягала живот сбоку или спину, когда лежала на жестком матрасе, и удивлялась тому, что они там есть — полоски плоти, которые так интересно сокращать.
А еще плескалась внутри робкая радость — они с Рим не «срались». Разговор накануне что-то изменил — не настолько, чтобы они перешагнули черту от «пошла ты» до «привет, подруга», но хотя бы отступила душная, похожее на грозовое облако злость.
И еще она теперь знала «цепочку» по именам. Первым бежал тот, кто первым пришел, — Тоно. А за ним по «монастырскому» старшинству — Арван, Данзан, Ням… Поразительно, что она запомнила, но в Тин-До многое, включая сознание, работало по-другому. Безымянным остался лишь «годзилла-тренер», и ведомая любопытством Белинда в очередной раз ускорилась.
— Слышь, а как зовут тренера?
Нет ответа. Обе хрипло дышали, обе выбивались из сил еще до того, как достигали узкой песочной полосы — озерного пляжа.
— Ну, скажи.
— Уму спроси — ты всегда к нему бегаешь.
— А тебя нельзя?
— Я не наседка.
— Я помню.
Лин уже хотела отстать, когда послышался ответ:
— Бурам.
— Это что?
— Имя, дурында!
— Буран?
— Бурам, глухота.
— Сама такая.
Рим почти врезалась в трамплин, уперлась в него носом — ловко заработала руками, карабкаясь наверх. В трех метрах от берега уже фыркал, выплевывая ледяную воду, Лум.
* * *
На обед каша. Зерно. Овес ощущался во рту сухим, но напористым, как жажда знаний, горох структурированным и логичным, как движение небосфер, масло смягчало и насыщало вкус, как сладкоголосая ложь — столь необходимая, когда голая правда режет острыми краями.
Мяса не было.
Ума пояснил, что мясо — энергия злобы. Она же: энергия агрессии и борьбы, — и Лин стало понятно, почему она любила и не любила мясо одновременно. Бороться ей приходилось все время — с собой, с людьми, с обстоятельствами, — но борьба изматывала. Однако без агрессии не выжить — не тем, кто негармоничен внутри.
Каша радовала. Каша воспринималась организмом, как что-то правильное.
Лин жевала круглые разваренные зерна и с закрытыми глазами благодарила их за заботу о теле.
* * *
«Состояние неравновесия — по-своему прекрасное состояние. Оно указывает тебе, куда стоит направить силы, на что обратить внимание и что рассмотреть. В своем теле, в обращении энергий, в их качествах».
Из слов Мастера Шицу.Медитация связывала ее с «сейчас».
Чтобы не «потонуть», Лин пользовалась окружающими звуками, как якорями, — прыгала вниманием, как по радужным каплям, по щебету птиц, каталась на шуме ветра, перескакивала на редкие шаги в коридоре — следовала за ними, затем возвращалась к себе в келью. Не тонуть, только не тонуть.
Все люди тонут — вот что она поняла. Тонут в себе, в своем «подселенце», в мозге, в накопленных стрессах. Некоторые никогда не выплывают наружу. Просыпаются у себя внутри, в черноте, спускают ноги с кровати, идут заваривать на кухню кофе, перебрасываются словами со знакомыми, едут на автобусе. И никогда не выплывают. Их носит из собственного прошлого в собственное, сформированное страхами сознания вероятное будущее, и они никогда не соединяются с «сейчас».
Это страшно.
Молчание в голове помогало избавиться от «пыли». Она, Белинда, накопила этой пыли, как пылесос, полный мешок — забила его настолько туго, что некуда стало вдохнуть. И ни свежий воздух, ни хорошая идея, ни даже хорошее настроение уже не могли туда забраться.
В тишине мозговая «пыль» просачивалась наружу, потому что стенки мешка становились прозрачными. Уходила, растворялась, освобождала место новому.
И уже только поэтому, а вовсе не из-за каких-то магических умений, Лин решила, что сидеть в тишине — пусть даже по пятнадцать-двадцать минут — она в обязательном порядке будет ежедневно.
Иначе страшно. Иначе мешок снова забьется и тогда уже лопнет.
* * *
— Ума немножко рассказывал про твой вступительный экзамен. Как тебя валили.
Тишина. Привычная и непроглядная, как в норе енота, темнота кельи.
— Это, наверное, страшно — шагать в пропасть. Что еще от тебя просил этот человек?
— Он не человек, — выплюнула Рим, перевернулась на бок и сделала вид, что спит.
— Не хочешь больше говорить?
Раздраженный выдох прошипел «отвали».
Пришлось отвалить.
* * *
За следующие три дня Лин не добилась от Рим ни слова. Пыталась разговорить утром, в обед и вечером — тщетно. Ложась, заводила диалоги о важном и нет, вновь рассказывала о себе, надеялась, что, быть может, упомянет нечто такое, что разбудит в Рим сочувствие, понимание? Нужду пообщаться? Тщетно.
Девка с драконом общаться не желала.
«Ну и плюнь на нее, — советовал подселенец. — Нафиг она тебе не нужна? Ты уже вон какая умная, медитируешь, мудреешь. Нафига тебе очередной мешок с пылью? Своей не хватает?»
Лин потихоньку отступала. Не потому что так посоветовал подселенец, а потому что решила не держаться в этой жизни за что бы то ни было — важное придет самое, а неважное пусть уходит, освобождая место новому.
Вероятно, молчание так и длилось бы, и разошлись бы они с Рим в стороны, как шедшие разными фарватерами корабли, но в одну из дообеденных тренировок им выдали деревянные мечи.
К тому времени Белинда уже оставила тщетные попытки разжечь костер дружбы там, где не чадили даже угли.
Орал тренер — давайте, мол, оттачивайте траектории, учитесь правильно держать рукоять, распределять нагрузку и не путаться в движениях рук и ног.
И напротив Белинды, как и когда-то, поставили Рим.
Закипел бой.
Нет, Рим нападала не то, что бы сильно, но и не медлила, и потому не имевшая еще достаточных навыков владения холодным оружием Лин уже за пару минут покрылась синяками и ссадинами.
Лезвие, пусть и тупое, но все же твердое, то и дело тыкало ее то в плечо, то в бедро, то в колено. «Чиркало» по коже, оставляло следы — Белинда училась не злиться. Понимала, что настоящий противник будет бить жестче, сильнее. И не деревяшкой, а сталью, и любой такой «чирк» превратится для нее в опасную рану, и потому силилась сохранять ясный, не замутненный эмоциями ум.
Однако вскрикнула от боли тогда, когда пропустила очередной удар, и наконечник чужого меча, уж слишком болезненно ткнул ее по ребрам. Обиделась, моментально вскипела, поняла, что сейчас сожмет зубы и уже не вспомнит ни об открытом сердце, ни о нужде отсутствия эмоций — вообще ни о чем не вспомнит — лишь бы отомстить! Но в этот момент хлопнул в ладоши тренер:
— Баша кунты т!
Тренировка закончилась.
Рим поклонилась — хмурая, без единой царапины.
Налитая злостью, как спелый виноград, Белинда сделала вид, что не заметила вежливости.
Свой гнев она усмиряла последующей медитацией, а после «танцем» на лужайке далеко от стены — уже одна, вечером. Зная, что не захочет рано возвращаться в келью, позволяла телу совершать те движения, которые оно само желало, воображала, что проникающий внутрь ветер лечит раны, отпускает на волю боль. После взяла в руки деревянный меч и долго «училась» им владеть — скрипела мозгами, просчитывая возможные траектории поворотов, медленно замахивалась и ударяла воображаемого противника, уклонялась от невидимой, летящей в ее сторону стали.
Игрушечное. Все топорное, ненастоящее. Всё: ее движения, ее умения, попытки быть воином и быть мудрой.
В какой-то момент она устала — отложила меч и села на траву. Вздохнула. Вместо грусти попыталась отрешиться от мыслей, но не смогла — плотной пеленой навалилась на сердце тоска. Вновь захотелось сдаться, однако помнилось, что, несмотря на тяжесть тренировок, дни, каждую минуту которых она проклинала, все же катились вперед. Катились неспешно, как покрытое грязью колесо телеги.
Две с половиной недели она здесь. Две с половиной.
«И через полторы вернется человек в серебристом халате». Что он скажет ей; что она скажет ему? Чего вообще ждет?
Белинда вдруг впервые в жизни поняла, что ничего на самом деле не ждет. Ни священной тайны, выдающей его имя, ни того, что ее вдруг станет тренировать Мастер Мастеров — Создатель свидетель, она и просьбы Бурама-то выполнить не в состоянии, какой ей, в жопу, Мастер Мастеров?
Но вот увидеть его лицо еще раз хотелось бы. Почувствовать странную, окружающую его силу.
Просто побыть вблизи.
Если он про нее вообще вспомнит.
Нет, «серебристый», скорее всего, ничего не забывал. И уж точно не о своих словах.
До самой темноты она куковала на крыше между колонн — курила, смотрела, как минута за минутой гаснет закат, ждала, пока соседка с ирокезом заснет.
Обида после тренировки вроде бы прошла, а вроде как и осталась — ни к чему им с Рим сегодня сталкиваться. Спокойнее будет.
* * *
— Пришла?
Белинда, забираясь в кровать, вздохнула — ведь старалась по-тихому. Неслышно закрыла дверь, медленно, чтобы не шуршать, снимала штаны, медленно ступала по каменному полу и даже не дышала, чтобы не разбудить. И все-таки разбудила.
А-а-а, плевать. Все равно сейчас заснет, мегера татуированная.
Лучше промолчать — так будет и умнее, и правильнее.
— Молчишь? Ну, молчи.
Белинда улеглась на матрас, закрыла глаза, попыталась отрешиться — нырнуть в темноту в своей голове как можно глубже, — задышала диафрагмой. Мастер говорил — успокаивает.
— Ты… это… не бзди, что я тебя мечом сегодня задела, — пробубнили сверху, вроде как оправдываясь, и Лин почти что фыркнула — так удивилась непривычным ноткам раскаяния. Но ничего не ответила.
Бог с ней — с раной. Заживет. Последняя ли?
Перевернулась на бок.
— Блин, думаешь, я злобная, да? — вдруг неожиданно прошипели и свесились сверху — резко скрипнули стойки кровати. — Думаешь, я — бездушная стерва? Сволочь?
«Да ничего я не думаю. Вообще стараюсь не думать».
Отвечать было бесполезно. Так орало чувство вины — Лин уже знала, — как знала и о том, что в голове каждого человека существует свой подселенец. Мастер Шицу просветил.
— Ты потом мне еще спасибо скажешь, поняла?
Скрылась свисающая вниз голова; жалобно прогнулся под упавшей на него спиной матрас.
И все, тишина. Обиженное сопение, успокоившиеся пружины, рассеявшийся по келье туман обвинения и недовольства.
«Такой всегда приходит в дом вместе с пьяным человеком», — вдруг подумалось Лин. Килли им пах — вечным недовольством. А пьяный он всегда пах спиртом, табаком и обвинением. Просто потому что другие не вели себя так, как он хотел.
«И ты не вела».
И хорошо, что не вела — она осознала это только теперь. И так стелилась перед ним слишком много и ненужно долго.
Реакция Рим вторила тому поведению, с которым Джордан возвращался домой после нескольких «стаканчиков» коньяка — «скажи мне то, что я хочу услышать, но не вздумай вставить слова поперек — убью».
Хорошо, что Рим не Джордан. И можно не сидеть, слушая пьяные бредни, не пытаться успокоить того, кто не желает успокаиваться, не прикидываться хорошей «женой».
— Спишь?
Лин уже закрыла глаза. Дыхание диафрагмой делало свое дело — тело расслаблялось, готовилось скользнуть в сон. Нужна еще минутка или две.
Здесь ей почему-то не снились сны — вся энергия уходила на тренировки и восстановление.
Когда Рим раскрыла рот вновь, Белинда едва не проворчала, чтобы она, наконец, заткнулась — приятная дрема уже растеклась по телу.
— Падать на камни очень больно. Я тогда сломала руку.
Дрема слетела, как не бывало. Широко распахнулись от удивления глаза — взгляд сфокусировался на черном пятне сверху — матрасе.
— Этот урод сказал: «Поверишь — пройдешь по воздуху». По воздуху! — в голосе Рим стояли слезы. — Интересно, кто-нибудь смог настолько поверить? Или же это была отмазка?
«Он просто не хотел брать в монастырь девку», — мелькнула быстрая, как молния, мысль.
Белинда забыла, что нужно дышать диафрагмой.
— Я две недели восстанавливалась, две! — обвинение звенело, как раскаленная для выжигания клейма сталь. — Чтобы после мне сказали: «Вот тебе новая задача: перестань быть человеком». Перестань! Это как вообще? Этот чертов пидор валил меня, как никого другого, понимаешь? Как можно, будучи человеком, перестать им быть? Начать мыслить иначе? Перестать осознавать собственные рефлексы? Конечно же, он сказал мне «нет»! И второй раз. И третий.
Лин пучилась в темноту, изумляясь тому, что Рим все же решилась заговорить об экзамене. Сама решилась.
— А третий тест — хочешь узнать, о чем меня попросили? И плевать, если бы мне приказали таскать из оврага камни — я бы перетаскала.
«О чем?» — вопрошала тишина кельи — Белинде не требовалось раскрывать рта.
«О чем?»
— Он сказал, что я должна пройти через лес с духами. И тогда запротестовали Мастера. Но я туда… пошла… — пауза. Тусклый, безжизненный тон. — Я его прошла — тот лес. Только башкой чуть не двинулась — они потом поили меня каким-то отварами,… потому что бредила.
— Но зачем? — Белинда сама не понимала, что именно возмущает ее больше — несправедливость? Или дурное желание дурной бабы пробиться туда, где тебя не ждут? — Зачем ты прикладывала столько усилий, чтобы здесь оказаться?
«Ведь тренируют не только здесь…»
«Но так, как здесь, не тренируют больше нигде», — сама ведь знала ответ.
— Из-за чего ты здесь? — усмехнулись сверху. — Точнее, из-за кого?
— Из-за Миры?
— Да нет же… Ты здесь не из-за Миры. Ты здесь из-за мужика.
«Что… и ты?» — вопрос уже почти вырвался изо рта, как мыльный пузырь. Но не выплыл — лопнул на кольце губ.
Неужели? Неужели…
Белинда потрясенно молчала.
А Рим по обыкновению ничего не стала добавлять.
* * *
— Вот здесь.
Архив. Или местная библиотека. Свитков было много — сотни, если не тысячи. Они лежали, сортированные на деревянных полках, и Рим водила по табличке, где на манольском красовалась какая-то надпись.
— Здесь написано про Миру. Монахи собирали и записывали всю информацию, которую находили о ней.
— А где они ее брали?
— Не знаю. Во время молитв. Или медитаций. Я прочитала все, что здесь было. Все — это, и другое. Хотела кое-кого впечатлить… не важно.
Огромный зал, высокие окна. Здесь пахло сухой бумагой, но не пылью — видимо, кто-то тщательно поддерживал нужную влажность и чистоту, чтобы хрупкая бумага не портилась.
Рим вытащила один из свитков и развернула его. Вчиталась в непонятный для Лин текст, хмыкнула.
— Я тогда думала, что это какая-то сказка. Или миф. Но ты — прямое подтверждение, что монахи не ошиблись. Значит, Мира существует. Как она выглядит, кстати?
— Как женщина. Очень… хорошая женщина. Теплая.
— Молодая?
— Не старая.
Лин силилась припомнить гостью на мосту, но четкий образ ускользал.
— Темные волосы, белое платье. Я почему-то запомнила ее спутника лучше — отвратный такой мужик.
— Мор. Да, о нем тоже есть упоминания. Мол, он воплощенная в образ Смерть, тогда как она — Жизнь.
Белинда разглядывала тщательно собранный кем-то архив с толикой страха и благоговения. Сколько труда.
— И что еще там сказано? Про Миру, про звезду?
— Про звезду ничего — про символ, — собеседница с ирокезом отложила один свиток и развернула другой. Не читала — просто смотрела на него. — Вроде как эта Мира наперед видит будущее. Все решения, которые может принять человек, и путь, который разветвится после принятия решения. И, если она выбирает кому-то помочь, значит, Мор имеет право навредить другому человеку.
— Зачем?
— Ради равновесия. Я не совсем поняла. Надо же, кто бы мне сказал, что это не сказки…
Лин и сама не предполагала, что все происходящее действительно случилось с ней. Мира, которая не призрак. Тин-До…
— Если она пометила твою ладонь и привела сюда, значит, желает, чтобы ты что-то исполнила.
— Но она ничего мне не говорила.
— И не скажет, я думаю. Она просто знает, что ты однажды это совершишь. Ведь она не хотела, чтобы ты померла?
— Нет.
— А ты бы без нее померла.
Вероятно. Возможно.
«Скорее всего».
Они прогуливали послеобеденную медитацию. Рылись в свитках.
Рим ухмылялась чему-то своему, качала головой. Белая, не первой свежести майка, болталась на ней, как на стиральной доске. В такой по городу не походишь.
— Слушай, а зачем ты все это читала? И как? Ведь все на Манольском.
— Я изучила его.
— До монастыря?
— Частично.
— Но зачем? Знала, что придешь сюда?
— Долгая история. Очень.
— Но у нас ведь есть время?
— Время есть, но есть ли смысл об этом говорить?
Ее соседка тщательно хранила какой-то секрет. Оберегала его, как клад с сокровищами. Или же, как самую болезненную точку своей души, к которой лучше не прикасаться.
— Не рассказывай, если не хочешь.
Белинду из-за пропущенной медитации терзала совесть. Но о Мире хотелось узнать, и потому уходить из архива она не спешила.
— Ты сказала, что ты здесь из-за мужика, так? Тебя тоже избили? Как и меня? Ты пыталась от кого-то спрятаться?
«Иначе для чего трижды сдавать вступительный экзамен?»
Рим от вопросов сникла — опустилась голова, опустились худые плечи. Появилась в ее позе некая сраженность, какая присутствует в образе сдавшегося человека.
Через паузу она спросила:
— Твой Килли остался в городе, так?
— Да.
— А мой… все еще здесь.
* * *
Они курили наверху, между полуразвалившихся колонн. Свою тайну — свое секретное место — Белинда выдала в обмен на тайну чужую. Под ногами битый камень, песок, бетонная крошка; прятался в развалинах ветер.
— Мы встретились с ним в бойцовском клубе. Как сейчас помню — подвал, лестница вниз, вечно душный, что нечем дышать, зал. Я училась там драться, он тоже… чему-то учился.
Лум.
Белинда не поверила, когда услышала это имя. Рим оказалась в Тин-До из-за Лума — мужчины, к которому она, оказывается, испытывала тайную привязанность.
«Настолько сильную, чтобы сначала шагнуть в пропасть, а затем пройти через Лес Духов».
Этот факт поведал Белинде больше, чем все последующие слова.
— Он сразу был не таким, как все. Не знаю, как объяснить, — серьезным, собранным… загадочным. Другие ругались матом, хлестали после занятий пиво, изучали удары, чтобы выбить кому-нибудь челюсть. Но он не за тем. Он отрабатывал удары ради самих ударов, ради умения. Он подходил к каждому процессу спокойно, очень сдержанно. И первые два месяца я просто наблюдала за ним, за каждым его движением.
Рассказывая, она превратилась в уязвимую девчонку, которая сидела на корточках, хорохорилась и делала вид, что все это «просто-очередная-неинтересная-история», — слушай, если хочется.
— Я даже не решалась к нему подходить, знаешь. Только спустя какое-то время осмелела и попросила показать мне пару ударов. Все манолы изначально говорят на манольском, ты знаешь? И все они — сколько бы их ни было на Уровнях — раньше или позже приходят в этот монастырь. Как только они его находят?
Вопрос повис в воздухе.
— К тому времени, когда Лум решился уйти из клуба и искать Тин-До, я уже поняла… — слова давались ей так сложно, будто Рим выталкивала из горла не звуки, но зазубренные камни. — Я не хотела упускать его из вида.
— Ты его любила.
Собеседница сидела с каменным лицом. Презрительно сплюнула на плиту под ногами, отвернулась; равнодушно косился на Белинду извилистый тату-дракон.
— Я не знаю… зачем я за ним пошла. Не знаю. У меня… к черту.
«Нет шансов», — прозвучало в воздухе.
— Ты сдавала этот экзамен, чтобы впечатлить его? И учишься драться тоже для этого? И архив?
Белинде вдруг сделалось ясно, ради чего можно было перечитать все имеющиеся в библиотеке свитки. И даже выучить манольский.
— Но ты не сидишь с ними во время вечерней игры. Не общаешься. Почему?
Рим отвернулась полностью; теперь Лии созерцала бритый затылок.
Дурацкий вопрос — почему. Потому что ссыкотно. Потому что стыдно, когда не веришь в собственные силы, когда не можешь поднять глаза, когда боишься встретиться взглядом. Любовь — она такая. Не знаешь, что страшнее: если не посмотрел или если посмотрел.
— Чем мне его впечатлить? Чем еще, если не умением драться?
«Титьками, которых нет? Отсутствующей красотой? Неженственностью?»
Белинда впервые увидела в глазах соседки по комнате густую и тягучую боль. Черную, обиженную, злую. И такую печальную.
— Ничем, — вдруг сам собой вырвался ответ. — Не пытайся его впечатлить ничем. Будь собой, наслаждайся.
— Ты пиз№ишь, как Мастер Шицу, — тонкие губы растянулись в усмешке. — Что с тобой посидеть, что с ним.
— Ты не поняла, — вспыхнула Белинда, — я делала то же самое с Килли — пыталась ему понравиться и в итоге перестала быть собой. Изменилась, забыла, кто я — все Килли-Килли-Килли. Сварить пожрать, убраться, купить пива, чтобы не расстроился, когда придет с работы. Я была дурой. Любовь делает людей дураками, если это не любовь к самому себе. Шицу пытается нам объяснить именно это.
— Да знаю я…
— Не притворяйся никем. Впечатляй себя, понимаешь? Не бойся, что посмотрит на тебя, не бойся, что не посмотрит — у тебя же есть эти сраные медитации — отпускай страхи.
— А с любовью что делать?
— А ничего, — Белинда смотрела туда, где далеко за краем стены виднелись плавные волны холмов. — Оно придет, если ему прийти. Если ему на тебя не посмотреть, он не посмотрит ни на какую, дерись ты лучше самого Мастера Мастеров. Положишь жизнь на херню. А, если полюбит, то не за умение драться, не за женственность или ее отсутствие. Просто полюбит.
Она сама почему-то свято в это верила. Теперь, когда многое поняла.
— Если бы я знала все это раньше, я бы ушла от Килли гораздо раньше. В первый же день знакомства ушла бы, не стала ломать себя. Я много времени потеряла.
Ей до сих пор было от этого горько.
— Играй с ними в камушки, разговаривай о чем хочешь, не отказывай себе ни в чем. Хочется общаться? Общайся. Шагай в свои страхи, тони в них и не думай. Как говорит Шицу. Я же шагнула. Малявка…
Теперь Рим смотрела на ее с полуулыбкой, в которой таилась не только насмешка. Что-то еще — частичка уважения?
— Знаешь, а Мастер Мастеров ведь, может, будет тебя тренировать.
— С чего бы?
У Лин не получилось фыркнуть так же безразлично, как получалось у Рим.
— Из-за Миры. Если уж тебе исполнить предназначение, то кто-то должен научить тебя нормально драться.
— Ага, и займется этим точно Мастер Мастеров. Он — самая главная тут наседка.
Рим продолжала смотреть странно.
— А ты упертая.
Она, сама не зная того, только что повторила недавние слова Ума-Тэ, и Лин не ответила — не знала, что отвечать. Наверное, упертая, вот только плывет без знаний и направления — просто плывет. На этот раз хотя бы для себя, а не для Килли.
— Хорошо, что он тебя избил, — вдруг безапелляционно подытожила тем временем Рим.
Белинда почти обиделась.
— Иначе бы ты сюда никогда не пришла. И я была бы единственной бабой, которую взяли в свой монастырь Манолы.
— Меня бы и не взяли, если бы пришлось сдавать вступительный экзамен.
— Насрать. Хорошо.
Им обеим почему-то в этот момент было спокойно, по-своему комфортно. Может, потому что скрылось солнце, и по небу плыли живописные тучи, а, может, потому что кончилась вдруг ненужная вражда.
— А он ведь даже не курит… — эту фразу Рим бросила, когда они спускались вниз по лестнице. — Если я приду играть, мне захочется курить.
— И кури.
— Ему не понравится.
Белинда, идущая впереди, застыла монолитным колоссом, развернулась с грозным выражением лица.
— Меньше думай о том, что нравится кому-то. Нравится курить? Кури. Нравится чесать пузо и отрыгивать? Вот и будь собой.
И кто кому «наседка»?
— Быстро ты тут помудрела, — съязвили позади.
Но Лин волновало другое:
— На нас не будут ругаться, что мы пропустили медитацию?
— Тут никто никого не ругает — не заметила? Каждый учится, как хочет.
— Угу, особенно Бурам.
— Ну, Бурам — это исключение.
Уже в келье она, наконец, решилась задать вопрос, который терзал ее долгое время.
— Рим, а как тебя по-настоящему зовут?
— Рим.
Соседка впервые сидела на нижней кровати, смотрела на дыру в стене — сквозь нее — и почему-то выглядела растерянной.
— Полное имя-то у тебя какое?
— А, ты про это… Уриманна.
От неожиданности Лин поперхнулась. Притворилась, что вдохнула пыль, которую вытряхивала из одеяла.
— Да ржи ты, ржи. Не знаю, кто мне его такое дал, — тупое и девчачье.
Белинда тактично отвела смеющийся взгляд, аккуратно сложила одеяло.
— Согласна. Рим подходит тебе больше.
Глава 12
«Действие, совершенное ради самого действия, приносит удовольствие. Действие, совершенное ради другого действия, удовольствия не приносит».
Эти слова Шицу перевернули ее мировоззрение.
Белинда никогда — ни одно действие на свете, как ей привиделось после тщательного анализа, — не совершала ради самого действия. Когда-то она занималась зарядкой, но не ради гибкости тела, а ради ноющей поясницы, бегала по утрам ради того, чтобы избавиться от набранных за праздным поеданием шоколада килограмм, а не ради ощущения бега. Варила супы не для того, чтобы насладиться процессом варки и после вкусно поесть, а для того, чтобы не ругался голодный Килли. И еще, чтобы не быть плохой хозяйкой в собственных глазах.
Эти мысли повергли ее в шок.
Она ходила по магазинам не для того, чтобы дать глазам насладиться нарядами и выбрать, что нравится ей самой, но чтобы понравиться ему. Чтобы не сказали, что «плохая, некрасивая». Вытряхивала половики не для чистоты, а чтобы знать, что убралась в квартире на этой неделе, отбеливала зубы, чтобы сверкать улыбкой, — не ради самих зубов…
Она ни одно действие не совершала ради самого действия. Не была свободной, не позволяла себе ничего лишнего — ни минуты, ни цента, ни капельки любви. Все кому-то, все для чего-то…
Теперь наверстывала упущенное — будто заново училась жить.
Сигала утром в ледяную воду и бодрилась от того, что плывет, что способна это делать, что храбрая. А ледяная вода, между прочим, не просто бодрила — она придавала шоковый энергетический заряд на весь последующий день, и заряда этого хватало до вечера. Если не физического, то морального.
Отжималась теперь ради того, чтобы отжаться, — например, двадцать раз. А затем еще двадцать. А не для того, чтобы скоротать еще минутку, час, а после и весь день. Который однажды превратится в месяц и как-нибудь незаметно минет. Ведь затем так же незаметно минет и вся оставшаяся жизнь. Для чего? Если не наслаждаться? Бегала ради пробежки, медитировала ради медитации, отдыхала ради отдыха. И впервые чувствовала каждую минуту, которая перестала быть в тягость, и некую непрерывную благодарность миру за собственную жизнь.
— Давай! — орала ей Рим. — Ниже! Еще три раза, еще три!
Учила, как выжимать из мышц максимум при приседаниях, как лежать, чтобы быстрее восстановиться, как принимать пищу, чтобы лучше ощутить энергию. Помогала понять боевой «щит».
— Локти в вертикальную позицию… Теперь по диагонали! Наблюдай, куда я бью, — наблюдай, не спи, иначе все зубы растеряешь!
На них смотрели. Наверное, потому что до озера они теперь бежали наперегонки, потому что вечером вместе отрабатывали позиции ног, потому что больше не враждовали.
По вечерам Белинда почти не видела мальчишек — не было нужды. Нужно что-то объяснить? Можно спросить Рим. Показать, как ходить по бамбуковым палкам? Рим. Требовалась помощь в отработке ударов? Рим-Рим-Рим.
Та, которую звали Уриманной, никогда и ни за что бы не призналась, что кому-то помогает. Нет, она просто потратила минутку на объяснение — ведь нужно из малявки сделать человека? Ведь у той и руки кривые, и постановка коленей неверная, и оборонительные позиции никак не выучит…
— Не торопись жевать… Та энергия, которую ты получишь, высвободив энергию из еды, не только насытит твое тело, но и вылечит его. Ты повторяла новые слова? Выучила «Тхэк», «сайхан» и «буртумры»? О чем сегодня говорил монах на лекции, поняла? Запомнила, что я объясняла по растяжке? Повтори…
Из Рим, между прочим, получилась отличная наседка, но Белинда, дабы не получить по морде, никогда бы не осмелилась сказать об этом вслух.
Жизнь завертелась, закружила и, растянутая в бесконечное расписание дел, понеслась галопом. Все промозглее становились ночи, все темнее утра, все дольше лежал по утрам на траве, не тая, снежок.
И совершенно незаметно настал вдруг тридцатый день жизни в Тин-до.
«Она пробыла здесь месяц… Месяц…»
Сама не знала, как, не знала, зачем. Урабатывалась до дохлятины телом, но в то же время отдыхала от мирских проблем головой. И почему-то не спешила в город. Ждала малого — настоящего снега.
За окном конец октября — зима на подходе. Какая она в холмах?
— Ждешь его? — спросила вечером Рим и попала по больному месту.
Не желая признаваться в очевидном, Белинда качнула головой и ушла на луг. Долго сидела, подводя итоги — что изменили в ней прошедшие тридцать дней? Немногое. Чуть крепче стали мышцы, чуть выносливее руки и ноги, чуть чище голова — совсем немного.
Придет Мастер Мастеров и что увидит перед собой — ту же самую девчонку, которую оставил здесь месяц назад. Ту же. Разве что подросли волосы — все тот же ежик, но уже подлинней, — да сошли под глазами синяки.
Ну и пусть.
Она останется здесь, даже если он не придет. Вообще. Не скажет свое имя, не будет ее учить.
Холмы все еще зеленели от обилия хвойных лесов; тлели над горами размазанные угли заката. Собирался зыбкими озерами в лощинах туман.
Лин вдруг снова поймала себя на мысли о том, что ей хорошо. Независимо ни от чего. Она есть, она живая, существует. Она находится там, откуда может уйти, она свободна выбирать, и ничто — совершенно ничто — не способно причинить ей вред, покуда она не собирает в голове «пыль». Не включает лишний раз мозг.
Шицу прав: мозг — он для переваривания информации, и не нужно переваривать самое себя, покуда новой информации нет, а приходит она из тишины.
Что-то вставало на свои места, распределялось, слово мозаика, по нужным позициям, собиралось в правильную картину мира.
Лин радовалась тому, что спокойна.
* * *
Чадящие палочки походили на тонкие бурые сигареты, которые курили сами себя. Падал под собственной тяжестью пепел; дымок рисовал в воздухе замысловатые и порой изящные фигуры.
Шицу набивал трубку. Белинда сидела перед ним на коврике — уже не ерзала, привыкла.
Молчали долго.
— О чем хочешь спросить сегодня, Белинда-По?
Мастер первым прервал молчание.
А она вдруг только теперь поняла — ни о чем. Совсем.
— Просто хорошо, — ответила как будто невпопад. Как другу. Ей действительно было хорошо, и причин для этого не наблюдалось — хватало жизни.
И Шицу умолк тоже. Через какое-то время закряхтел, набил вторую трубку и — Лин удивилась необычайно — протянул ей.
Она вставила ее в рот — непривычную, тяжелую, изогнутую. Неловко прикурила, предварительно утрамбовав табак подушечкой большого пальца, втянула в рот крайне терпкий, ароматный дым.
И неожиданно осознала, что ей сделали подарок. Этой трубкой, тишиной, разделенной на двоих, молчанием. И что навряд ли в ее жизни будет тишина ценнее этой, в которой она курит с Мастером табак из жестяной банки.
— Зима скоро, — заметил Шицу так буднично, будто смотрел не на шторку, прикрывавшую дверь в келью, а на заметающий холмы снег. — Ты хочешь задержаться здесь?
— Хочу.
Лин впервые заметила, что не включилась «херня» — не предположила гадкого, что ее — Белинду — гонят из монастыря. Не гонят.
— Оставайся.
Они молчали еще несколько минут.
— Мастер Шицу, а Миру я еще увижу?
— Увидишь, если будет на то ее воля.
— Хорошо.
Она попрощалась с ним не словами, но молчанием и благодарностью. Вернула трубку, кивнула и вышла из кельи.
Поднимаясь к себе, шестым чувством ощущала: завтра важный день. Судьбоносный. Завтра что-то изменится.
* * *
Она поняла, что ждет его, еще толком не проснувшись, — Мастера Мастеров — человека в серебристой одежде.
Прошел месяц, хотела она того или нет. Он прошел, и она продержалась.
— Давай, вставай… надо бежать, — поднялась раньше Рим, еще до пинка Бурама в дверь.
— Отвянь, а-а-а…
С верхней полки, похожая на щупальца дохлого кальмара, свесилась безвольная рука; Белинда уже одевалась. Тренера она ждала снаружи, и почему-то зверски хотелось курить.
А что, если «серебристый» будет за ней наблюдать? Невидимый и неосязаемый, каким-нибудь мистическим образом? Что, если сегодняшний день — ее вступительный экзамен? Черт, куда подевалось спокойствие, куда канул душевный покой…
С неба валила колкая ледяная крупа — не то дождь, не то снег, но Молитву не назначили. И раскаленными иголками показалась озерная вода — как же она достала, эта вода…
Лин плыла. Не замечала того, что судорогами сводит икры, что привычно, но оттого не менее бешено, колотится сердце.
«Придет серебристый?» Или уже пришел?
Она не должна провалиться сегодня. Нигде.
Она почти не выдохлась на пробежке вдоль стены — странным образом открывалось второе, третье, четвертое дыхание. Вместе со всеми ладно поднимала и опускала руки после, почти правильно дышала, специально сохраняла равнодушно-каменное выражение лица.
Пусть смотрят. Если смотрят.
Впервые совсем не торопилась жевать, прилежно молилась еде вместе со всеми — ни секунды не филонила.
«Если это экзамен — она его сдаст».
Вероятно, она уйдет через год — получит свой диплом, худо-бедно обучится бою, — но она не уйдет раньше. Нет и еще раз нет. Возьмет за эти месяцы все, что сможет. Даже если не придет «серебристый» и никогда больше не покажет своего лица Мира.
Белинда испытывала крайнюю степень сосредоточенности.
— Нэг, хёр, гуван!
Она колотила по мешку с песком вместе со всеми, как в фильме. Выбивала микроскопическую пыль то ладонью, то ее ребром. Чувствовала боль в пальцах, но не обращала на нее внимания — все восстановит во время медитации или после.
День катился вперед жерновом тяжелого катка. Белинда выкладывалась на сто процентов.
«Нет?» — спросил ее взгляд Рим за обедом.
«Нет», — покачалась голова с отросшим ежиком темных волос.
Сегодня их кормили картошкой — энергией неторопливости, размеренности и серьезности.
Тишина на медитации ей не давалась ни в какую. Мысли разбредались, стоило направить на них внутренний взгляд, но тут же скапливались вновь, стоило взгляд убрать. Не медитация — пытка. Лин то и дело открывала глаза и искала глазами часы, которых никогда не висело на стене в келье.
Все, все уже закончилось? Когда прозвучит гонг? Когда?
Дальше лекция на третьем, растяжка во дворе, колокольчик, зовущий на ужин…
«Серебристый» не пришел.
* * *
Все тридцать дней в Тин-До она держалась, как могла. Не тосковала, не позволяла себе хандрить, не вспоминала прошлое.
А тут сдалась.
Темнело вокруг монастыря небо; одна его часть уже потонула в глубокой синьке, вторая еще светилась нежными всполохами оранжево-красного.
Белинда стояла и смотрела на далекую каменную стену — за стену. На леса, на абрис холмов, на горизонт. Холодный ветер забирался под рубаху, холодил затылок; и почему-то мелкими, словно лужа у подъезда, показались вдруг собственные достижения и победы. Ну, научилась отжиматься, ну, до сих пор отсюда не ушла…
А Килли в городе. Живет и в ус не дует. Не знает, что его бывшая бегает на длинные дистанции, купается в ледяном озере по утрам, танцует на лугу по вечерам. Медитирует. Узнал бы, посмеялся бы, тут же забыл. Он — обычный человек, он не ловит информацию из тонких слоев вселенной, он пьет по вечерам пиво, заедает его соленой рыбой, смотрит в телевизор, обнимает другую женщину. Они, наверное, улыбаются, когда идут в постель, шутят и называют друг друга ласковыми именами, которые ей не узнать.
Какая дурь…
Мастер Мастеров не пришел — ожидаемо. Но этот факт почему-то заставил ее поскользнуться, поехать вдруг задницей с обрыва и выбил заслон из мыслей, столь тщательно ею ранее охраняемый. Плотину горечи прорвало.
Наверное, ей следовало принимать Джордана таким, каким он был. Продолжать гнуться — к черту медитации, к черту дисциплину и самоконтроль — к чему все? Она, как и все, просто желала любить и быть любимой. Искала эту самую любовь в чужом для нее человеке, билась о его броню, раз за разом обнимала того, кто не обнимал душой в ответ. В чем вина?
Глупо. И невыносимо грустно.
«Серебристый», конечно же, не пришел. Зачем ему учить дурочку?
Это нормально… Нормально.
А Килли теперь живет в другом дворе — она не узнает, как там шумят деревья, как гавкают чужие собаки. Не узнает цвет соседских дверей, не узнает, какие машины стоят на парковке. Ни района, ни улицы, ни адреса.
И горечь вдруг скрутилась вокруг горла, как удав, — можно плакать, можно рыдать — не поможет.
А ей завтра бегать. Наверное, тоска отступит. Наверное, в жизни вновь проявится какой-то смысл, но не в эту минуту.
Сумерки еще не сгустились, когда неожиданно для себя Лин поняла — рядом с ней кто-то стоит. Не услышала ни шагов, ни шороха одежды, но с кристальной ясностью осознала — она не одна. Стыдливо смахнула с ресниц повисшие капли слез, с засевшим в желудке страхом повернула голову…
Мастер Мастеров стоял рядом, в метре от нее. Смотрел туда же, куда до того она, — на горизонт; колыхались полы длинного стального халата. Его профиль — красивый, правильный до икоты, до мурашек на затылке — ничего не выражал. Лицо освещено последними лучами заката, выражение лица ровное, спокойное.
И его поле — она уже подзабыла, каким оно ощущается, — теперь обволакивало ее густым облаком. Рядом с человеком в сером будто клубилась невидимая сила, некое подконтрольное электричество — собственный мир. У нее подкашивались колени.
Поздороваться? Попробовать подобрать челюсть? Мысли вспыхнули и разлетелись прогоревшим пеплом; неровно стукалось о ребра сердце.
Ошарашенная Белинда совершенно невежливо рассматривала самого главного человека в монастыре — Мастера Мастеров.
— Меня зовут Джон, — произнесли тихо, не поворачиваясь, — но не приведи Создатель тебе называть меня по имени, поняла?
Она кивала, как игрушечная собачка с пружиновой шеей, когда возвращалась к храму, когда входила в келью и даже тогда, когда снимала одежду.
«Джон, Джон, Джон…» — цепочкой без конца и края крутилось в голове.
И хорошо, что темно, потому что Рим не увидит, насколько по-идиотски Белинда умеет улыбаться.
* * *
Два дня. Прошло два дня, а он больше не показывался и не приходил — Джон, — и Белинда вошла в странное состояние перманентного ожидания.
Мастер Мастеров вдруг стал для нее наркотиком — он сам, его загадочность, его душное и такое сложное для ее восприятия поле.
Она не столько думала о нем, сколько вспоминала себя рядом с ним — робкую, покоренную и одновременно дерзкую. Что-то менялось в ней рядом с ним, но что? Будто просыпалось нечто спящее — страшно. И притягательно.
Он пришел. Значит, придет еще.
Имя «Джон» сделалось кокаином — вдохнешь, и хорошо. Пьянел от катания на языке четырех букв чужого имени мозг; медитации наполнились чертами мужского профиля и неясными образами — не признающаяся в том ни Мастеру Шицу, ни Рим Лин казалась самой себе предательницей.
Нет, на самом деле в ее поведении не было ничего необычного — она впервые со времен Килли присмотрелась к другому мужчине и вследствие этого испытала неадекватную реакцию. Наверное, бывает и так. Вероятно, ее опустевшая изнутри душа вдруг потянулась к чужому свету, и плевать, что тот свет так сильно походил на электричество.
И, конечно же, никогда и ничего не случится. Никогда. Просто сладко ходить по невидимой грани, касаться воображением запретного, отпрядывать при шорохе опасности. Передергивать ушами, как осторожная лань, лишь издали смотреть на того, на кого смотреть нельзя.
Свое новое состояние Белинда тщательно скрывала от других, но не от себя — наслаждалась им, как голодный, которому вдруг выпала честь продегустировать тарелку с сырно-мясной нарезкой. Грех спешить и давиться.
Все пройдет. Пройдет и это. Но пусть не очень скоро.
* * *
— Тот, кто стал воин в этот монастырь, никогда не предадут несколько правил, — тихонько переводил сидящий рядом Ума речь монаха в оранжевой одежде. — И эти правил: не ползовать сила во время всплеска эмоций, не пользовать во вред, не ползовать, сдвигая баланс энергий в темноту. Выросший здесь воин всегда жить открытый сердце, не предавать себя и других и никогда и ни при каких условия не накладывать на себя руку.
Прыснув, Белинда прикрыла рот пальцами, чтобы неуместную улыбку не заметил лектор.
— Что? — удивился Ума.
— Руки.
— Я так и сказать.
— «Руку» — одну — предлагают, когда зовут в жизнь партнера по любви.
— А-а-а, я понимай.
Теперь Ума улыбался тоже.
Лин речь лектора слушала едва ли. Ей хотелось нырнуть в медитацию, где чувства вновь накроет образом человека в серебристой одежде. Хотелось странного. Она сдерживала саму себя, как ретивую кобылу, решившую вдруг брести неверной дорожкой. Упрекала, взывала к логике, убеждала, что у ее поведения нет ни смысла, ни адекватности. Даже ругала — не помогало.
Сознание вело.
* * *
Она перестала ругать себя к вечеру — без толку. Мастер Шицу учил: «Не можешь управлять энергиями, позволь им течь сквозь тебя. Наблюдай».
И Белинда наблюдала.
Стучали друг о друга стеклянные бока шариков. К игре манолов впервые присоединилась Рим — Данзан поделился с ней «стекляшками». Она кидала их неловко и часто мимо, смущалась, то и дело тянулась к карману, где — Лин знала — лежала пачка сигарет. Но не закуривала.
Рим почти не отрывала взгляда от костровища, а в те редкие моменты, когда делала это, никогда — ни разу — не смотрела на Лума.
Белинда мысленно усмехалась.
Любовь — странная вещь, дурная. Все в жизни может быть подчинено логике и контролю, но только не любовь. И сквозь всю дисциплину и контроль, люди всегда рвались только к ней — к дикой и неуправляемой энергии. Иногда поразительно болезненной, но всегда пьянящей и единственной живой.
Любовью дышали сквозь логику, сквозь «нельзя», сквозь понятия добра и зла — любовь рушила их все. Она возвышала и унижала, она дарила крылья одним и ставила на колени других, но никогда и ни за что не стыдила. Всегда прощала.
Ума что-то читал; Лум тщательно следил за игрой, светлел, когда выигрывал, хмурился, когда проигрывал.
Рим кусала губы. И Лин вдруг подумалось, что они варятся в одном котле. Впрочем, эту мысль не стоило пояснять даже самой себе.
* * *
— Ходь к ворота. Тебя ждать.
Когда ей на пути попался монах с плоским лицом — тот самый, который когда-то впустил ее в монастырь, — Лин свела брови к переносице.
— Тхар?
Ничего лучшего в голову не пришло — наверное, плосколицый хочет, чтобы она пошла и починила сломанный некогда бубен.
Манол длинно и ворчливо выругался. Мол, «всяки девки ломать священный гонг, но он — доброй души человек — давно уже его починил. Безо всяких, к слову говоря, просьб. И все, потому что снаружи духи…».
— Сама видь.
— К каким воротам-то?
Тин-До окружала бесконечно длинная стена, и ворот в ней было четыре. Все, впрочем, на удаленном расстоянии, и так далеко Белинда прогуливаться не собиралась. Думала, выйдет наружу, покурит и в келью. На улице почти стемнело.
— К старый.
Коренастый манол зашагал прочь по коридору.
Лин застыла в недоумении — кто может ждать ее у ворот, тем более у старых? Старые — это те, что вели по западной стороне в лес, через которые они возвращались с утренних пробежек. Кто в своем уме поперся бы к ним в сумерках?
Курить захотелось сильнее, но эту мысль пришлось бросить — плосколицый выглядел так, будто ей лучше поторопиться.
Снаружи смеркалось. Терпко пахла выцветающая полынь и буйно разросшаяся у входа лекарственная укша — так манолы звали темно-зеленую травку с бутонами, которые никогда не распускались.
Белинда сориентировалась, избрала короткую дорогу и зашагала прямиком через некошеный луг — через высокие стрелки осота, «петушиные перья» и цепляющийся за лодыжки вьюн. Изредка липла к ладоням щекотная невидимая паутина.
«Куда же я иду?»
Ей вдруг на минуту показалось, что она вовсе не в монастыре, а в маленьком городишке с деревянными домами. И что у калитки в сумерках ее ждет ухажер — сейчас она выйдет, он обрадуется и смутится, брякнув от возбуждения неуместную шутку, а она незаметно покраснеет, силясь не выдать, что рада его приходу…
Бред. Здесь не село, и никакие ухажеры ее не ждут.
Никогда, если быть честной, не ждали.
А жаль.
Но у монастырской «калитки» ее действительно ждали.
«Парень… на завалинке».
Белинда нервозно хмыкнула, потому что этот «парень» на сельского ухажера не походил совершенно. Да и сравнить его, опершегося на щербатую арку, можно было лишь с небрежно прислоненной к плетню ядерной боеголовкой.
Джон.
Приближаясь к нему, Белинда то и дело спотыкалась и, кажется, с каждой секундой все больше глупела. Пугливые мысли предательски разлетелись, оставив хозяйку с пустой, словно колокол, головой.
Подошла. Потопталась. Поняла, что не знает, что сказать.
— Пойдем, — кивнули ей.
И она поплелась за человеком в сером, как привязанная.
Они углублялись все дальше в лес, куда она раньше не ходила.
Сзади спутник казался не очень высоким и совсем даже не широким — не как качки из спортзала. Обычный мужчина, почти что ординарный, если бы не сложный шлейф, состоящий вовсе не из ноток парфюма, которого Лин не чувствовала, но из невидимых субстанций, которые заставляли ее тело и ум кипеть. Рядом с Мастером Мастеров она оплавлялась сознанием, как брошенная на лаву пластмасса.
«Да, ни один ухажер на завалинке с таким не сравнится».
Знал бы Джон ее мысли…
Вот только куда они идут и зачем? Ее будут тестировать? Может, вот он — экзамен? Или же для самой первой обещанной тренировки? Нет, ей не могло так повезти, она физически не готова…
Страшно. Волнительно. И еще ни с кем и никогда ей не было так спокойно и одновременно так нервозно — парадокс.
Пришли. Темная поляна, вокруг голодный густой лес; на окрестности пала ночь.
Рим, наверное, уже спит. Или думает про Лума…
Остановились. Человек в сером повернулся, сцепил висящие вдоль тела руки, словно терпеливый лектор в аудитории, взглянул на Лин. Взглянул так, что у той зашевелились волосы — на ее разум будто направили мощный прожектор маяка. Белинда на секунду ослепла, попыталась проморгаться, отступила на шаг назад, едва не свалилась. Мгновенье, и прожектора, как ни бывало — погас. Сплошная чернота вокруг поляны из древесных стволов, силуэт Мастера Мастеров напротив.
Лин, все еще щурясь, присмотрелась — обычное лицо, жесткое, красивое. И ничего на нем не прочесть.
— Что это было? Этот Ваш взгляд…
Судорожно потерла лоб.
Ей не ответили.
— Ты продержалась месяц, — констатировали ровно. — Почему?
Какой короткий, но какой сложный вопрос.
Почему? Разве она сама знала, почему? Спрашивала себя тысячу раз и ни разу не ответила.
— Наверное, из-за той женщины с моста. Она… в меня верила.
— Ты видела ее еще раз?
— Нет.
И снова прожектор в лоб.
— Вы не верите моим словам? Не надо так… откровенно, я Вам не вру. И не буду.
Этот «серый», наверное, мог увидеть все, что ему хочется вообще без вопросов. Рим не ошибалась: в Джоне было мало человеческого — кроме тела.
На Лин давило все: лес, темнота вокруг, присутствие рядом не то друга, не то врага — она до сих пор не могла определить, зачем Джон делает то, что делает, и к чему все это приведет.
— Ты ее еще увидишь?
— Я не знаю.
— Если увидишь, скажешь мне.
— Нет.
— Что?
Он удивился — она видела.
— Простите, но я не предатель.
Если он не будет ее учить, пусть не учит. Но она здесь не за тем, чтобы вести себя, как вела раньше. Как слабачка.
— Я просил тебя кого-то предавать?
Белинда молчала, как воды в рот набрала. Хмурилась, разве что губы не кусала — может, дура, что так резко. Рим ведь предупреждала, что «серый» страшный, а она, кажется, дерзит.
— Просил?
Холодный вопрос, очень острый.
И почти что грубый ответ:
— Нет.
Вблизи он был куда страшнее, нежели в ее недавних мечтах — человек по имени Джон. Красивый внешне, но гранитный внутренне. Зачем все-таки они пришли в лес?
Белинде хотелось сказать: «Я не готова, я знаю, я еще ничему не научилась», а после попросить отпустить ее обратно, но у Мастера Мастеров, как оказалось, были другие планы.
— Мы будем заниматься ночью по полтора-два часа. Другого свободного времени у меня нет. О моих приходах ты будешь знать заранее.
«А когда же высыпаться?» — промелькнула судорожная мысль. Ничего, найдет время, найдет, научится восстанавливаться быстрее, изучит еще какие-нибудь практики. От уроков Мастера Мастеров не отказываются, а он как будто действительно готов ее учить.
— На этой поляне. Всегда в одном месте. Вопросы?
— Никаких.
Она соврала. Самым главным вопросом, рвущимся наружу, был один: «Почему Вы решили меня учить? Что Вами движет?» И еще другой: «Почему Вы трижды заваливали на вступительном Рим?»
И ни один из них, естественно, не задала.
Серо-зеленые глаза — она почему-то отчетливо видела их цвет даже в темноте — прохладно усмехались. И Белинда поняла, что отсутствие лишних вопросов и старание — единственная верная с этим «человеком» тактика.
— Тогда начнем.
Взмах руки — их обволокла похожая на ребристый мыльный пузырь голубая сфера. Прозрачная, но видимая настолько, чтобы Белинда успела напугаться. Они оказались пленниками в шевелящемся шаре, снаружи которого застыл лес.
— Что это?
— Сфера. Она будет имитировать твоих противников. Пока ты будешь тренироваться, будет формироваться и твоя собственная боевая сфера, которую ты потом научишься вызывать по желанию. Я буду учить тебя работать сразу с множественными противниками…
— Но я не умею даже с одним…
— Не перебивай. Никогда.
— Простите.
— Точки видишь?
Лин чудилось, что она в фантастическом фильме или в чрезмерно реалистичном сне. Шар хотелось потрогать — она никогда не видела таких эффектов раньше. Пройдет ли насквозь рука? Почувствует хоть что-то?
Точки действительно были — сверху, снизу, перед глазами, позади…
— Вижу.
— Покрутись.
Едва ли понимая, что делает, Лин принялась переступать с ноги на ногу — шар вместе с ней не вращался. Тем временем пояснял Джон:
— Точек может быть не пять, не десять и не двадцать — миллионы. Это все — вероятные координаты соприкосновения противника с твоим телом, понимаешь меня? Чья-то рука, нога, лезвие ножа в реальности.
— Понимаю.
Однако одно дело — понимать, другое — соображать, что с этим делать.
— Сейчас эти точки начнут визуализироваться в противников и пытаться тебя достать. Твоя задача — отбиваться. Не атаковать, но защищаться. Как умеешь.
Белинда сглотнула — она не умела никак. Умение не дать Рим выбить пару зубов из челюсти не в счет.
— Я боюсь…
Мастеру Мастеров было наплевать на нытье.
— Начали. Медленно.
И точки на внутренней поверхности шара преобразились — действительно сделались чьим-то полупрозрачным кулаком, пытающимся ее достать. Лин судорожно втянула воздух, приняла оборонительную позицию, вскинула руки щитом и едва не зажмурилась от страха.
«Поехали». Все точки сделались чьими-то руками и ногами — все, как одна, мужскими.
«Вот тебе и поехали».
— Тебе только что сломали кость ноги… Плечо. Ты пропустила касание сзади… Просаживайся ниже, ниже! Если не успеешь развернуться, тебе сломают ключицу…
Прошло минут пятнадцать — так ей казалась, — а Белинда полностью вспотела. Прозрачные враги двигались неспешно, но их было слишком много — пять или шесть за раз. Она крутилась, как юла, вращалась, с бешеной скоростью пыталась решить, как именно поставить руки и ноги в защиту, а Джон все кричал и кричал.
— Один справа под сорок пять, второй уже почти переломил тебе скулу ударом ноги…
В настоящем бою она бы умерла уже, наверное, раз сто сорок. А Мастер Мастеров бы даже не вспотел. Если бы у нее было время, Лин бы всласть поныла о том, что у нее так никогда не выйдет, что ей придется тренироваться не десятилетиями даже, а не одну жизнь, чтобы научиться биться одной против (хотя бы) троих, но времени не было.
— Быстрее! Реагируй быстрее! Думай быстрее! Сзади… Сбоку… Один сверху…
Создатель, помоги ей — быстрее не было ни сил, ни возможности, а чьи-то прозрачные сапоги летели и сверху. Разве в жизни кто-то будет бить с этой позиции?
«Джон… я больше не могу», — хотелось выдохнуть ей, но сил на слова не хватало и совершенно забылось о том, что ее просили не называть Мастера по имени.
— Разворот налево… Что это за удар ногой? Я просил ударять? Защита, только защита! А потом я добавлю ножи, мечи, пики, секиры, топоры…
Зачем…
От усталости Лин хотелось повалиться на землю — безжалостный шар вращался медленно, придумывая для нее все новых противников.
Хватит, хватит…
— А потом добавится еще и болевой эффект, чтобы ты не расслаблялась.
Да она уже этой ночью помрет от усталости.
Закончилось все неожиданно: Белинда все еще вращалась, бешено крутила глазами, все еще искала точки-ноги, точки-руки, тянущиеся к ней, но координаты вдруг вновь стали просто координатами.
— На сегодня все.
Нет, она не рухнула на землю, удержалась, но упали вдоль тела плетьми руки, и повисла слишком тяжелая для шеи голова.
Неспешно, словно чинно откланиваясь, погасла вокруг голубая энергетическая сфера.
* * *
Темная келья, храпящая Рим. И, наверное, часа три ночи.
Ей бы спать, ей бы давно уже спать…
Белинда лежала на кровати с широко открытыми глазами.
Он провожал ее обратно до самого монастыря.
— Почему Вы идете со мной?
— А ты видишь в темноте?
Нет, она не видела. В эту глухую темную ночь с небом слился даже силуэт Тин-До. А на небе ни звезды, ни лучика света — все скрыли холодные облака. Отправь Джон ее обратно одну, и она разбила бы лоб о стену, потому что вокруг, совсем не как в городе, все утонуло во мраке. Открой глаза или закрой — все едино. И лишь Джон чуть-чуть светился. Не светился даже, но выглядел так, будто его подсвечивал свет далеких уличных фонарей, и Лин вновь почувствовала себя так, будто о ней заботились.
Не бросил в темноте. Проводил.
Но запомнилось ей не это, и память теперь ворошила даже не тренировка, но та странная тихая минута у высокой входной двери, когда Джон стоял, смотрел на нее. Или позволял смотреть на себя.
Лин так и не поняла, что произошло и почему…
Они просто стояли у дверей без слов. Мастер Мастеров смотрел на нее внимательно — будто пытался что-то почувствовать, разобрать, как будто дышал ей — Лин.
— Что?
Она не удержалась, спросила, но ей ничего не ответили. Он не уходил, не уходила и она. Впрочем, ей и не хотелось. Рядом с Джоном, как никогда и ни с одним мужчиной до этого, Белинде становилось хорошо. Как дома.
С ним, с Джоном, она бы пошла в великие походы, дошла бы до самого края Уровня — одного, другого, третьего. С ним плечом к плечу она сражалась бы против общих врагов и никогда не попросила бы большего, нежели его присутствие в ее жизни. Настолько ей было хорошо. Попроси он ее уйти за ним в иной мир, и она ушла бы, потому что верила ему так, как не верила никому и никогда.
Он не прерывал тишины, и она робела от чуть удивленного и внимательного взгляда, от молчания, от странной близости того, кто вообще никогда не должен был стоять рядом.
Джон попрощался коротким кивком. И нырнул в ночную тьму.
А Белинда скрипнула высокой деревянной дверью, которую манолы — лучшие бойцы уровней — никогда не запирали на ключ.
* * *
Мира и Мор.
В иной временной отрезок. В ином мире.
— Прекрасный мир, прекрасный, если бы ни люди…
Мор восхищался здесь всем — спокойствием, погодой, синим с живописными облачками небом. Одетая в привычное белое платье Мира улыбалась. Невысокие каблуки ее туфель, касаясь асфальта, не издавали ни звука.
— Посмотри, какая зелень листвы, какая сочность бытия, а они ничего этого не замечают.
— Некоторые замечают.
Она не спорила с ним, но перебрасывалась фразами, словно лениво возвращала брошенный в ее плетеную перчатку бейсбольный мяч.
Местное лето пировало. Лениво восседало в городе, жарило макушки солнцем, жмурилось, глядя на гудящих над клумбами пчел, заставляло жителей выстраиваться в очереди за сладкой газированной водой.
— Шикарная погода! А они — что? — Мор, как всегда, возмущался. — Посмотри на эту старушенцию? Она идет и сетует на то, что деревянные окна, которые она поставила три года назад, сгнили. И теперь ей срочно нужно отыскать деньги на новые. Жадность, в очередной раз жадность. На самом деле окна в ее квартире достаточно теплые. А он…
Мор указал на симпатичного паренька с сумкой через плечо:
— Думает о том, сколько протеина съел на обед и сколько еще съест на ужин, чтобы, как на дрожжах, росли мышцы. Где они все, где? Цели-цели, бесконечные цели. Мира, зачем эти люди ставят сколько целей?
— Чтобы не пребывать в неизвестности. Цель создает иллюзию того, что они знают, куда движутся.
— Но жить без цели означает жить текущим моментом.
— Он страшен для них, Мор. Страшнее всего, что может напридумывать их беспокойный разум. В настоящем моменте нет ничего, за что можно зацепиться. Есть просто бытие.
— И его можно ощутить. Я же ощущаю!
Мира улыбнулась, не поворачиваясь.
— Ты — болтаешь.
— И это не мешает мне видеть этот прекрасный жаркий день. Ведь ни один день ни в одном мире не повторяется. Может, мы тоже посидим на берегу какой-нибудь реки, позагораем?
Им нравилось так развлекаться — иногда прикидываться людьми. Заниматься тем же, чем и люди: прогуливаться, заходить в кафе, садиться в автобус, выходить на незнакомой остановке. И наблюдать-наблюдать-наблюдать.
— Но настоящий момент не может и не должен пугать хотя бы потому, что в нем как раз ничего и нет.
Мор иногда напоминал ей мальчишку. Не мужчину в черном пиджаке, но ярого и горячего, готового брызгать слюной борца за справедливость — ненавидящего идеальность, но к ней же стремящегося. Мире часто казалось, что он нехотя обманывает самого себя, прикидываясь безучастным к чужим судьбам.
— Людям что-то нужно, чтобы чувствовать стабильность. Хотя бы их собственные мысли.
— На девяносто девять и девять десятых бесполезные.
— Именно так.
— А без мыслей?
— Без мыслей они парят в пустоте без крыльев. Это страшно, как падение.
— Или как полет.
— Мор, люди — это люди.
— Ты всегда оправдываешь их.
— Такова их роль. Их игровая площадка — они должны в нее верить.
— Но тебе-то это зачем?
Мира не ответила — она вдруг увидела девушку, которая спрашивала дорогу к дому под номером двадцать пять по улице Народной.
— Что в ней такого?
Мор умел вызывать карту судеб так же быстро, как и богиня Любви. Но ленился.
— Они разругались накануне нового года. Она, будучи беременной, уехала из его города, обидевшись на то, что он просил выделить ему «личную территорию». Прошло время, она многое поняла, у них растет солнечный сын, и она вернулась, чтобы позвать своего мужчину назад.
— И он согласится?
— Не знаю, переломный момент. Но я попробую им помочь.
Сворачивая в незнакомый зеленый двор, сплошь уставленный пятиэтажками, Мор бурчал, как несносный старикан:
— Ты ведь знаешь, что потом будет моя очередь. И мне вместо пляжа придется искать кого-то, на ком моя черная душа сможет отыграться.
— Твоя душа не черная…
— Тебе ее не видно.
— Видно.
Мира уже тянула спутника за девчонкой во двор.
— Зачем ты приехала? Я просил меня не искать. Хочешь поговорить, обсудить что-то?
Часы показывали четыре после полудня; плыли по небу облака, медленно оседал в воздухе пух, с детской площадки доносились веселые и иногда озабоченные крики.
Вика смотрела на человека, которого все еще любила. Несмотря на слова «не приходи», «не нужна», на злостное и неподлежащее обжалованию слово «все» во фразе «между нами все кончено».
— Я приехала не для выяснения отношений.
А он — Владимир — выглядел таким же красивым, как и раньше. Не постарел, не поседел, не поправился, хоть и проползли-пролетели тяжелые для нее полтора года. Белая рубашка, аромат знакомого ей одеколона, чистые отглаженные джинсы.
— Зачем ты позвала меня?
Он теперь жил где-то здесь, переехал. Незнакомое ей место и улица, и дом. Она нашла его по машине — спросила местных, не здесь ли паркуется старый джип? И мужичок с собакой показал.
Владимир на смску: «Я стою у твоей машины», прореагировал неохотно, но прореагировал — вышел. Вика всерьез верила, что не выйдет.
— Хотела на тебя посмотреть…
— Посмотрела?
Не тот диалог, который представлялся ей в мечтах. Ему нечего ей сказать, а на множество ее слов он не прореагирует.
— Зачем мы здесь? — шептал Мор, как будто их могли слышать. Даже руку к уху Миры приложил. — Ты хочешь помочь ему открыться?
— Хочу.
— Тогда самое время.
Вика спросила: «Можно тебя обнять?». Прижалась к стоящему напротив мужчине, как к родному, обвила руками, втянула воздух — его воздух, когда-то их общий…
И Мира уловила верный момент — отправила паре сияющий луч, окутала теплым светом, наполнила энергией благословения.
— Целая семья — это любящая семья. Она его любит…
— А он ее нет. Смотри.
В этот момент Владимир отстранился.
— Я… провожу тебя.
Нарядно одетая девчонка (старалась хорошо выглядеть для поездки) окаменела сердцем. В воздухе вновь прозвучало очередное «нет» — сын будет расти без отца. Что ж, нет, так нет — на этот раз оно стало обоюдным. Вика, внешне спокойная, отступила назад.
— Не нужно, я сама.
— Куда в такой час?
— На такси. Уеду на чем-нибудь…
Вот и все.
Вика, слова для которой стоящий позади мужчина так и не нашел, шла прочь со двора.
— Ты проиграла, Мира, и мне даже не придется «мстить».
Мор съязвил, но вышло невесело. В глазах его спутницы застыла грусть.
* * *
(William Joseph — Return With Honor)
Они ели крендельки в кафе — сладкие, с корицей и сахаром сверху, но не такие свежие, какие выходили из печи Миры.
Это Мор уговорил спутницу воплотиться в физическое тело настолько, чтобы им ненадолго стали доступны человеческие радости человеческого мира — горячий кофе, запах сдобы, ощущение мягких диванных подушек, и все это за пределами собственного дома.
— Не грусти.
Он чувствовал, когда она грустила. Это случалось редко, и всякий раз Мор ощущал, как его собственное сердце размягчается при этом, — Вселенная сохраняла баланс. Стоило Любви пригаснуть, как тьма стремилась обернуться светом, дабы сохранить равновесие. А Мор светом быть не желал.
— Когда ты печалишься, я становлюсь размазней, а мне это не нравится.
— Тебе вечно что-то не нравится.
— Таким уж я создан.
Мор отхлебывал кофе шумно, со смаком. И его же поливал грязью — мол, некрепкий, недостаточно горячий, сварен из плохих зерен.
В карие глаза женщины напротив потихоньку возвращались искорки, и он становился самим собой — циничным, ворчливым и придирчивым. Успокаивался.
— Ну, подумаешь, очередная девчонка приперлась к очередному мальчишке слишком поздно. Или слишком поздно что-то поняла — у них всегда так…
— Для любви не бывает поздно.
— Бывает. Только что видела.
— Нет. Поздно было не для любви…
— Для нее.
Кажется, они в очередной раз спорили. Официанты косились на странную парочку, но слишком частыми визитами не беспокоили — мужик в пиджаке сразу пояснил, что заказов больше не поступит. Он забыл пояснить другое: спустя несколько минут весь персонал кафе «Хлебница» навсегда забудет о том, что в двери когда-либо заходила женщина в белом и ее спутник в слишком глухом для местной погоды костюме.
— Не поздно, Мор. Просто это не безусловная любовь. Их бесконечные страхи делают ее условной — заграждают рамками, шлагбаумами, ставят преграды. Даже самая сильная и бурная река не сможет найти ход, если создать достаточно крепкую плотину, а этот Владимир сотворил именно это. Опасаясь новой боли, огородил себя столь плотной заслонкой, что свет сквозь нее не пробивается. А ведь он там есть — свет…
— Чему ты удивляешься? Люди не умеют жить без «если»: «если бы он вел себя иначе, я бы не уехала…», «если бы сказал правильные слова, я бы верила, что любит…». «Если мне продадут плохие фрукты в этой лавке, я никогда здесь больше ничего не куплю», «если автобус будет слишком трясти, я напишу жалобу на водителя…». Условия в этом мире во всем. ВО ВСЕМ. И везде плотины. Хоть бы один из этих дураков хоть единожды попробовал пожить без их излюбленного и гребаного «если». Ты ждешь от них любви, ты учишь их любить, а они стараются сделать так, чтобы никогда и ничего не любить.
— Поэтому для нас с тобой во всех мирах всегда найдется работа.
«Но тот ребенок будет жить и расти без отца…» — читалось в карих глазах, и искорки вновь пригасали.
— Мира, — человек в черном пиджаке оперся на стол и наклонился ближе, — тот ребенок будет жить. Жить. Вот главное слово. Ты помнишь, что было вчера?
Вчера было сложнее. Вчера Мира помогала матери, ребенок которой умер на двадцатом дне жизни, понять, за что можно продолжать любить этот мир. Шептала ей: «Благодари мир за каждый момент, пока он рос в твоем животе, пока ты была с ним рядом мысленно, а он был с тобой. За день, когда он родился, когда ты гладила его волосы, когда целовала его нежную кожу. Он знал, он чувствовал твою любовь. Будь благодарна за подаренный опыт с ним, а не проклинай дни без него. Он жил и уходил из этого мира, постигнув свой опыт, с твоей любовью — главнее этого ничего нет…»
А та женщина все рыдала — в ее глазах застыл одинокий космос.
Мира отодвинула кофе в сторону.
— Пойдем. Пойдем на пляж, куда угодно…
— Может, домой?
Когда Мире становилось тяжело, он звал ее домой. Уводил от людей уловками, хитрыми фразами и обманными маневрами. Чтобы восстановилась, чтобы не отдала себя всю тем, кто не умел зажечь свет любви в душе самостоятельно.
— Это хороший день, помнишь? А ты его видишь, видишь теперь?
— Вижу.
За окном спешили куда-то беспокойные люди. Все, как один, с плотиной вокруг сердца, все, стремящиеся постичь любовь и от нее же бегущие. Не желающие жить в «сейчас», хватающиеся за собственные цели и желания, как за спасительные плоты. Люди — «люблю тебя, если…».
— Дома на стенах поют твои колокольчики. А за окном, сытые и довольные, стрекочут сверчки…
Он взял ее за руку.
— Там есть твой любимый шезлонг, там тебе снова захочется петь. Нужно отдохнуть. Люди бесконечны, их проблемы тоже.
И он повел спутницу в белом прочь из кафе.
Их силуэты растворились в конце жаркой улицы, вдоль которой над горячим асфальтом неторопливо плыл невесомый пух.
Глава 13
Снег накрыл окрестные холмы, превратив вечно зеленые деревья на горизонте в синеватых часовых.
Заканчивался третий месяц ее пребывания в Тин-До, и накануне Нового Года сердце Белинды впервые накрыла тоска — глубокая и зловонная, словно болото.
Хотелось напиться. До тошноты, до кругов перед глазами, до беспамятства. Все это время она держалась неплохо — не отчаивалась без привычных предметов обихода, не грустила по городам, не рвалась в социумный круговорот. Но снег что-то изменил. А, может, не снег, а канун праздника.
Держащие сигарету пальцы мерзли — она до сих пор не бросила курить, а местные за дым не корили. Привезенные с собой сигареты давно закончились, но нехитрыми папиросками, заготовленными из местного сушеного табака и тонкой бумаги, охотно делилась Рим. С них Белинде поначалу хотелось кашлять — уж больно крепкими и едкими они были, — но она все равно их по чуть-чуть смолила. Постепенно привыкла.
Темнели голыми лапами на фоне стены кусты; вдали стелилось голубое небо — по-зимнему хмурое; неслышно росли сугробы.
В который раз за прошедшие пару дней вспомнился прошлый год — тайный обмер вещей Килли, радостный бег по магазинам, выбор нового свитера — дорогого, от дизайнера. На него она, помнится, копила почти полтора месяца — собирала каждый цент с не слишком большой зарплаты. Но не жадничала, чувствовала себя счастливой, когда купила любимому обновку, когда осторожно упаковывала ее, когда украдкой клала под елку.
Ей подарили набор кремов.
Она ими пользовалась? Кажется, да… Несколько раз.
После оставила в той квартире, из которой сбежала.
А на центральной площади Пембертона уже стоит, наверное, нарядная ель. Взбудораженная толпа струится вокруг палаток рынка, выбирая новые игрушки, подсвечники, подарки. Переполненные покупателями магазины бурлят «выгодными акциями», речью продавцов-ассистентов, рекламой, скидками. Хотя, какие скидки в самый сезон? Фальшивые.
Но Белинда всегда любила это время, независимо от того, что творилось внутри ее маленькой семьи. Вливалась в общий поток чужого и иногда своего веселья, купалась в той радости, которой наполнялись перед Новым Годом лица прохожих и даже, кажется, манекенов, чувствовала себя частью невидимого глазу, но оттого не менее ощутимого волшебства.
А в этом году ей некому и нечего дарить. Не будет ни елки, ни подарков, ни игрушек. Ее нигде не ждут.
И выпить от этих мыслей захотелось вновь — жаль, что местные не варят алкоголь.
Ума-Тэ бы не похвалил…
Вечерело. Тренировки на сегодня закончились.
Тин-До, монастырь, послушники — все это временно. Это всего лишь часть жизни, которая быстро пройдет. От совсем уж глубокой депрессии ее удерживали мысли о собственных достижениях, о тренировках с Джоном, которые потихоньку, но неотвратимо усложнялись. Теперь Мастер Мастеров учил ее болевым точкам на теле, технике нажатия на них, методу «стального» пальца, умению при желании создать отсроченную смерть противника. Сложные знания, секретные, но он почему-то ими делился.
Белинда стряхнула невесомый пепел с сигареты и усмехнулась — уже сейчас, если бы захотела, она могла бы убить Килли. Нет, не одним ударом — зачем хвастаться о том, чего нет? — но парой-тройкой точно.
На прошлой неделе она с легкостью начала предсказывать и обходить защиту Рим…
Соседке по комнате, чтобы не провоцировать вспышек непонимания и гнева, Лин врала: ночью, мол, уходит для дополнительных медитаций и восстановления. Потому что иначе она едва способна утром подняться с постели, потому что делать этого в келье не может — в келье стоит отвлекающий от практик храп.
Рим верила.
Но Лин как боец росла, и вскоре придется придумать другой миф о том, откуда берутся навыки, или же рассказать правду — время покажет.
А знания росли. Что-то творилось в ее голове во время медитаций — что-то столь невероятное и сложное, что Белинде иногда казалось, что она в прямом смысле мутирует. Во время ночных занятий Джон выдавал очередной блок информации, а во время медитации этот блок раскладывался и распределялся в ее уме по верным местам и отсекам. Мозг вскипал. Иногда ей в прямом смысле хотелось скрежетать зубами — что-то постоянно творилось в ее разуме, обрабатывалось, соединялось в новые структуры, росло. И все это без осознанности хозяйки-черепной коробки. Однако помудревшая Белинда, хоть и тяготилась отсутствием понимания происходящего, сложному процессу не мешала. Чувствовала, что он важен.
Временно, все временно.
Затяжка. Черт, какой же все-таки едкий дым — никакого удовольствия. Хоть бы Мастер Шицу подарил щепотку своего фирменного табачка…
В монастырь Лин всегда возвращалась с красными, покусанными морозом щеками.
— Рим, а местные Новый Год празднуют?
— А я знаю? Меня тут в прошлом году не было.
— И прямо совсем ничего не собираются готовить? Не слышала?
— В смысле танцы, пляски, хлопушки и тосты? — прозвучало саркастично. — Не слышала.
Тем вечером они больше не говорили.
* * *
За два дня до праздника Белинда проснулась с непреодолимым желанием сделать какой-нибудь подарок Джону. И плевать, что монастырь и что под рукой ничего нет, — самому странному человеку в ее жизни хотелось сделать приятное.
Приятное. Легко сказать.
Но что именно?
Смастерить что-то? Сплести венок из голых веточек куста? Нарисовать на тонкой бумаге чернилами картину? Потеснить местного повара и приготовить пирог?
Ерунда, Лин не умела ни рисовать, ни хорошо печь.
А за окном стоял удивительно погожий день; переливался под выглянувшим солнцем снег. Хотелось жить.
Джон сделался для нее незаменимым. Они мало говорили и почти никогда о чем-то, помимо тренировок, но Белинда, неспособная справиться с собственной фантазией, часто воображала, что однажды человек в сером вдруг сделает что-то из ряда вон, что-то особенное. Например, пригласит ее в бар Ринт-Крука выпить пива. Нет, она знала, что этого не случится, знала это совершенно точно, но почему-то продолжала воображать.
Интересно, сквозь свою стальную личину он видит в ней женщину? Хотя бы чуть-чуть?
За прошедшие недели у нее прилично отросли волосы, и Лин в кои веки стала вновь походить на девчонку — хитроглазую лисичку. Стройную, крепкую, вполне симпатичную. Иногда поздним вечером, когда перемытые чаны и котлы уже громоздились на длинных деревянных столах, а голоса стихали, она пробиралась на кухню и смотрела на свое отражение в начищенном до блеска баке. Заправляла за уши отросшие пряди, пальцами укладывала челку то на один бок, то на другой. Впервые в жизни нравилась себе.
Интересно, Джон ей что-нибудь подарит?
Конечно, нет — обрывала себя моментально. Тут никто никому ничего не дарит. Может, только духам ради их усмирения зерна сыплют…
Ладно. Она обойдется без подарка, но для своего учителя обязательно что-нибудь смастерит.
И бесконечно вращался в голове зависший в воздухе знак вопроса — «что именно»?
Прежде чем явиться к Мастеру Шицу за советом, Белинда вдоль и поперек перебороздила просторы своего сознания, но идеи для подарка так и не нашла. Поделки? Песни? Все не то — наивно и глупо. Что-то из своих личных вещей? Оно бы, может, и подошло, вот только личных вещей, кроме пыльного рюкзака с бесполезным барахлом в виде разряженного телефона, чулок, пустого блистера от таблеток и записной книжки с помятыми листами, у нее ничего не нашлось. Кошелек с деньгами не в счет — не протянет она лучшему бойцу Уровней купюры.
«Мол, Вам за занятия…» Мда, неумно.
А в город не съездишь.
Мастер вопросу про подарок как будто даже обрадовался:
— Подарок? Подарок, Белинда-По, — это твоя благодарность за то, что некие люди или события присутствуют в твоей жизни. Едва ли можно найти лучший подарок, чем это.
Келью Мастера Лин покидала с разочарованной гримасой.
Благодарность — это как? Мысленно вызвать образ Джона в голове и сказать «спасибо»?
И вдруг ее неожиданно — как будто вспыхнул в голове свет — осенило: не сказать — НАПИСАТЬ. Написать Мастеру Мастеров все, что она думает, за что благодарна, выразить свое «спасибо» в словах. В виде письма или открытки, в виде свитка — не важно, как…
В келью Лин возвращалась, поигрывая тяжелой завязкой от зимнего халата, и крайне довольная.
* * *
«Дорогой Джон…»
Нет, имя нельзя — запретили.
«Дорогой Мастер Мастеров…»
Звучит неверно. Может, «уважаемый»?
С «уважаемым» выходило слишком официально и носило в корне неверный оттенок. Поздравление хотелось сделать личным и немного теплым. Совсем чуть-чуть.
Кончик неудобного пера то и дело зависал в сантиметре от толстой добротной бумаги, которой щедро поделился с ней монах из соседней с архивом кельи. Дал и толстую, и тонкую, и то самое перо, которое она теперь макала в чернильницу, и сами чернила. Спросил, не помочь ли чем еще, но Белинда лишь качнула головой. Теперь жалела, что не спросила, где взять ниток, — при взгляде на тонкие листы ей вдруг подумалось, что можно вырезать снежинки и тайно развесить их в центральном коридоре. Ночью, конечно же. И пусть потом ругаются.
Ладно, нитки и ножницы она спросит у Умы — не проблема. А вот что бы такого написать на лежащем перед ней листе? Узорная рамка уже нарисована, отступы мысленно отмерены, с кончика пера то и дело норовит стечь капля.
Где-то в глубине ворочалось чувство вины — из-за написания поздравления Лин пропускала медитацию. Но от этого же примешивалось возбуждение — «зато как хорошо будет его поздравить. Давай же, думай!»
«Дорогой Джон! — она все-таки начала с имени. Ведь не страшно, если никто другой не прочитает? Перо в пальцах подрагивало и, касаясь листа, скрипело. — В этот светлый праздник мне хочется поздравить Вас и пожелать…»
Она на секунду зависла вновь — что можно пожелать такому странному человеку? Богат ли он, беден? Здоров ли? Счастлив или нет? Что можно желать почти что незнакомцу?
«… благополучия во всех сферах Вашей жизни, — продолжила после паузы. — Пусть удача пребудет с Вами во всех начинаниях, пусть успехом оборачивается задуманное. Помимо поздравлений, я так же хотела бы Вас поблагодарить за…»
Здесь начиналось самое сложное — поблагодарить за что? За то, что тратите на меня время? Барахтаетесь с неумехой? Выделяете столь ценное время? Такое прозвучит глупее некуда. Как же написать?
«…за Вас в моей жизни», — уверенно вывелась фраза, и Лин аж выдохнула от удовлетворения и собственной дерзости. Как много тут между строк, как глубоко. Ведь увидит… Ей на мгновенье захотелось скомкать лист и переписать текст заново — на этот раз чинно, без намеков, — но Белинда остановила себя. Мастер Шицу верно сказал: мы благодарим за присутствие. А кто увидит дурное, тот дурной изнутри.
«Мне это ценно. Спасибо Вам! И с Новым Годом!»
Открытка вышла ровной, чудесной и очень аккуратной.
Какое-то время Белинда просто любовалась ей, затем перевела взгляд на стопку дополнительных плотных листов — а не написать ли открытки всем? Нет, не всем, кто живет в монастыре, но за чье присутствие в своей жизни она благодарна?
Открытка Джону была отодвинута в сторону, на коврик лег новый лист, а Лин вдохновенно втянула воздух и вывела:
«Дорогой Мастер Шицу…»
* * *
— Давай нарядим коридор, — наседала Лин на соседку после ужина, — сходим в лес, наберем веток…
— В лес зимой? Да там уже в шесть становится темно, а в темный лес я не сунусь. К тому же их нужно будет ломать.
— Давай сходим в обед.
Белинде хотелось праздника. Уриманне не хотелось вылетать из монастыря за нарушения.
— Если узнают, что своевольничали, не похвалят. У них тут свои традиции, поняла? Я против них не пойду.
— Но ты же сама сказала, что не знаешь, наряжают или нет…
— Вот в этот Новый Год и узнаю.
— Рим…
— Отвали.
Из дыры в стене тянуло холодом. Спать им теперь приходилось под одеялами в халатах.
* * *
С тех пор, как выпал снег, ночной лес перестал выглядеть зловещим, но Джон все равно провожал ее обратно до самого монастыря. Вероятно, привык.
Сегодня Белинда, стоя внутри голубой сферы, то и дело пропускала удары. Отвлекалась, вместо того чтобы концентрироваться, обдумывала разговор, который собиралась начать у дверей монастыря.
— В чем дело? Соберись. Соберись! Удар справа, слева…
Она отлично их чувствовала — касания сферы теперь сделались болезненными. Укус за бок, жало в ногу — Лин стиснула зубы и едва не взвыла.
Пришлось собраться.
* * *
Более всего она любила эту часть тренировки — финальную. Хруст снега, облачка пара изо рта, парный скрип подошв.
На зиму им выдали мягкие сапожки — не всем, но тем, кого «не греть земля», а Белинда пока так и не научилась согреваться, ступая босыми пятками по кристалликам льда. Ходила в сапожках.
Ботинки Джона скрипели жестче, слышнее.
Жухлая высокая трава пробивалась сквозь снег — они двое протоптали по ней свою собственную тропинку; под светом ясного звездного неба Тин-До казался заколдованным замком с множеством тайн.
Лин знала — тайн не было. Нет, они были, но не за дверьми или замками, а где-то… в пространстве.
До дверей дошли быстро — слишком быстро, на ее взгляд. Она часто жалела, что их тропка из леса не петляла в окружную.
Остановились у дверей, повернулись друг к другу, готовые по обыкновению помолчать. То был момент, когда они будто касались друг друга невидимыми телами, ощущали друг друга вибрациями.
Только на этот раз Белинда в молчании продержалась недолго. Неуверенно переступила с ноги на ногу и спросила:
— Скажите, а Вы не знаете, празднуют ли в Тин-До Новый Год?
Джон замер, удивившись.
— Полагаю, что как-то празднуют.
— А Вы могли бы тогда мне кое в чем помочь?
На нее смотрели вопросительно.
— Елка. Я хотела бы принести из леса елку, но я не могу одна, понимаете?
— Елку? — Мастер Мастеров усмехался. — Я бы не советовал этого делать.
— Почему?
Лин стало неуютно — она до сих пор боялась насмешек. Но человек в плотном сером халате отнюдь не насмехался.
— Здешние леса наполнены странными сущностями, которых монахи называют духами. Если ты попробуешь спилить, срубить или сломать дерево, они пресекут твои попытки. С негативными для тела или разума последствиями.
— Ой.
Лин вдруг осознала, какой дурой могла бы быть, потащи она за собой в местный лес Рим или кого-то другого из послушников. А ведь крутилась мысль про Уму.
— Значит, не стоит… — протянула разочарованно. Сникла внутри. — Спасибо, что предупредили.
— Пожалуйста.
Мастер Мастеров одарил ее сделавшимся уже привычным долгим внимательным взглядом, после чего пожелал спокойной ночи и отбыл в неизвестном направлении.
* * *
Уровень 14. Нордейл.
30 декабря.
— Может, нам стоит перенять этот ритуал и тоже начать накрывать стол к празднику?
Джон Сиблинг ментально сканировал пространство Тринадцатого уровня и трансформировал излишки эмоций в нейтральную энергию, дабы удерживать сбалансированный фон общего пространства. Собственного Начальника он слушал с закрытыми глазами и вполуха.
— Зачем?
— Чтобы отмечать Новый Год. Комиссионный корпоратив, так сказать.
— Праздновать очередной завершенный временной цикл? Какой смысл, если временем управляем мы, и циклы можем создавать ежедневно?
— Говорить друг другу тосты, желать хорошего…
— Мы всегда желаем друг другу хорошего. Зачем выделять для этого особенный день?
Начальник, судя по тону, над заместителем насмехался. Или же просто пребывал в приподнятом и непонятно-шутливом настроении.
— А что? Мне нравится. Ренов шеф-повар так старается к праздникам, что столы ломятся. Нас, кстати, тоже приглашают.
— Я — пас. Спасибо.
— Кстати, ты уже приготовил подарки?
— Какие подарки?
— Как какие? Близким и любимым людям.
— Я не выделяю отдельных людей или «нелюдей» в категорию «любимые», и Вы это зна…
— А как же я?
Сиблинг прервал ментальное сканирование, открыл глаза и наткнулся на насмешливый взгляд Начальника, который стоял рядом и улыбался. Джон мимолетно подумал, что сейчас Дрейка легко можно спутать с человеком. Можно. Вот только делать этого не стоит.
— Вы на сто процентов знаете мое отношение к Вам, и никакой подарок…
— Джон, ты помнишь о том, что перед новым годом нужно сделать что-нибудь нелогичное?
Сиблинг помнил. Нелогичный поступок для Комиссионеров являлся обязательным — он вносил в карту судьбы незапланированный элемент, влияющий на судьбу, которую в противном случае можно простроить от «а» до «я»; являлся намеренно используемым вирусом в отлаженной системе.
— Помню.
Ему еще предстоит поломать голову, что бы такого сотворить. Над логичным он бы думал гораздо меньше.
— Сделай, не забудь. Всего день остался.
— Не забуду.
Сам Дрейк, похоже, от отсутствия нелогичности в последнее время не страдал — одно его непредсказуемое настроение чего стоило. Настроение. Это понятие не одно столетие в их расе отсутствовало, но с появлением Бернарды однозначно вернулось в жизнь Дрейка Дамиен-Ферно.
«Женщины. Это все они».
Когда Дрейк покинул кабинет, Сиблинг вспомнил, как приехал к Дине, чтобы пообщаться с Фуриями — попробовать договориться с ними об изучении построения временных тоннелей, — и в тот момент Бернарда как раз смотрела один из «своих» фильмов по телевизору. Своих — тех, которые она приносила из своего мира.
«С подскоком, говны!» — донеслась с экрана фраза, сказанная молодой фитнес-тренершей, приехавшей работать в дом престарелых, и Джон все никак не мог взять в толк, как можно требовать людей с изношенными временем телами двигаться с «подскоком»? И почему «говны»?
А вспомнил он об этом, потому что именно так Начальник покинул кабинет — с «подскоком».
* * *
Нелогичный поступок, нелогичный поступок…
Лучше бы он всегда занимался исключительно логичной и понятной работой, потому что никогда не мог ответить на вопрос, зачем совершать поступки, которые не имеют адекватного ответа на вопрос «зачем ты это совершил?».
Сиблинг слишком хорошо знал, как именно простраивается в судьбо-пространстве кривая вероятностей при очередном совершенном шаге. Есть действие, есть противодействие, есть последствие и новая вилка из «выбор1», «выбор2», «выбор3» и так далее.
А у него работы еще непочатый край: нужно проверить расползание материи Уровней по сетке координат, свести все к установленному графику, нужно провести анализ данных по энергосоциальной статистике, нужно…
«Ты уже приготовил подарки?»
Подарки…
Джон вообще не помнил о том, что когда-либо дарил кому-нибудь подарки. Может быть, очень давно. Где-то в параллельной вероятности своего существования, будучи фантомом, переотражением. Но точно не здесь, не на Уровнях.
«Любимым людям…»
Начальник будто специально подвесил странные слова в воздухе — они теперь не давали Сиблингу сосредоточиться. «Каким еще любимым людям?» Ребятам из отряда специального назначения? Он никогда их особенно не любил — уважал, да. Считался с ними, учил, старался понимать. Однако причем здесь любовь? Представители Комиссии пришли к верной концепции «получения-отдавания» с незапамятных времен и уже многие столетия не нарушали ее, не позволяя эготипичной схеме разума руководить поступками.
И вообще, любимый человек — это тот, к которому ты чувствуешь нечто необычное, странное — в позитивном смысле этого слова. А у него таких людей нет.
Стоило сознанию произнести «нет», как перед глазами вдруг возникло лицо — женское, зауженное книзу, симпатичное. Ежик из темных волос, внимательные глаза, ровный нос, редко улыбающиеся — чаще поджатые или прикушенные — губы.
Белинда. Девчонка-исключение. Однозначно нелогичное «образование» в его жизни — он до сих пор не мог ответить, почему учил ее приемам боя. Может, потому что однажды посмотрел на карту ее судьбы и понял, что на ней слишком много отметок «TP5» — критических вероятностей близкой смерти? Если она научится стоять за себя, то снизит вероятность летального исхода. А если эти вероятности произрастают не от физического насилия, тогда Сиблинг просто не властен помочь. Он сделает, что может, — научит ее стоять за себя. Дальше — судьба.
Лицо Белинды стояло в его воображении, не исчезая, пока он занимался выравниванием избытков эмоциональных пучков, пока трансформировал сгустки чрезмерно уплотнившейся материи, пока думал над параллельно поступающей из Солара статистикой.
«А ей можно сделать подарок…» — неожиданно пришел он к мысли.
Тут же спросил себя «зачем», не смог найти ответ и возликовал — вот оно. То, что нужно, — «Дрейков» нелогичный поступок.
«Просто так», — усмехнулся и перестал себя вопрошать.
Забарабанили по столу пальцы; мыслительный процесс, словно вышедшая из-под присмотра река, тут же свернул в протоку — что же такого можно подарить Белинде? Чтобы без лишних намеков, но полезно и со смыслом…
И почти сразу понял — ее облику не хватает сережки. Маленького стального колечка в ухе. Заметного и одновременно незаметного, за которое нельзя было бы уцепиться противнику. И не просто колечка, но, что еще лучше, передатчика, который подал бы сигнал тревоги в случае, если физическому или энергетическому телу грозит опасность. Так он смог бы ей помочь…
Это лишнее — мысли в сторону.
Просто колечка. Симпатичного, с тонкой гравировкой, с парой встроенных функций.
А что? Ему нравилось.
В этом поступке крылась не только нужная карте его судьбы нелогичность, но и что-то большее. Чуть-чуть благодарности, немного теплоты, удивление от себя самого, радость от будущего процесса творения. Сейчас он передаст четвертому отделу полномочия продолжить сканирование, а сам направится в Лабораторию и разработает дизайн.
Давно он работал с молекулярной структурой напрямую. Разомнется.
Когда Сиблинг вышел из кабинета, спустился на лифте пятью этажами ниже и толкнул дверь в Лабораторию, он вдруг вспомнил о елке, которую Белинда хотела поставить в монастыре. И подумал: «А два нелогичных поступка на карте судьбы перед завершением временного цикла — это допустимо?»
Молекулы соединялись, образуя плотную кристаллическую решетку — структуру металла.
Джон мысленно нарисовал в воображении не просто колечко, но ободок с маленьким шариком, подвешенным снизу. Мелочь, а приятно. На шар нанес тонкую гравировку, состоящую из энергосимволов, привязал их к собственному астральному телу, подумал о том, что Белинда обрадуется подарку.
Она будет его ждать — этот подарок. Потому что каждый раз она ждет самого Джона — он это явно чувствовал. Он приходил и будет приходить, будет ее учить столько, сколько ей понадобится. И пусть девчонка по имени Белинда будет его самым странным и самым нелогичным в жизни поступком — он не против. К Сиблингу никто и никогда не относился так, как она: не гладил душой, не стеснялся глазами, не обожал сердцем.
Сережка сослужит ей добрую службу — она проведет между ними нить.
Тикали секунды; настоящее творило новое настоящее — структура металла материализовалась в физическом мире.
Уже скоро.
Джон подумал о том, что ждет сегодняшнего занятия, как ждал и вчерашнего. А еще о том, что он, похоже, как и Начальник, поддался настроению…
Ничего, накануне праздника крайне нестабильными становятся в первую очередь эмоциональные структуры, поэтому накануне праздника «немножко» можно.
* * *
Тин-До.
Ножницы, как и прежде, дал Ума. Нитки — Лум.
Белинда уже во второй раз использовала келью для медитации не по назначению — нет, еще полчаса назад она честно медитировала, но затем «устала», выплыла на поверхность разума чуть раньше назначенного времени.
И теперь вырезала снежинки.
Первые две вышли корявыми: одна с топорными примитивными конечностями, другая, слишком глубоко прорезанная в середине, распалась в руках при попытке листок развернуть. А вот последующие удались на славу — оказались тонкими, узорными, «снежными-снежными». На третью ушло примерно шесть минут. На последующие двенадцать чуть больше часа — каким-то непостижимым образом Лин безо всяких часов начала чувствовать время.
Продевать в последнюю снежинку нитку она закончила аккурат перед ужином — за несколько секунд до гонга.
* * *
— Человек — это система физическая и энергетическая. Для того чтобы пробить первую, нужно прикладывать одно усилие, для второй совершенно другое. На муляже перед тобой наглядно видно, где именно проходят меридианы, и что случится, если ты ударишь иначе, нежели привыкла…
Пока Джон говорил, Лин держала руку в кармане и терла пальцами уголок конверта, в котором лежала открытка.
Сегодня сфера не кусалась; Мастер Мастеров сотворил для обучения прозрачного и почему-то лысого человека, внутри которого, словно в трехмерной модели, перемещались красные и синие потоки.
— Это твоя боевая груша. Давай, ударь его. Помни о том, что кулак должен дойти не до поверхности тела, а до задней поверхности тела, чтобы пробить препятствие. Бей.
Белинда подчинилась команде. Вынула руку из кармана, привычно смягчила колени, сконцентрировалась и с шумным выдохом выбросила кулак вперед.
— Нет! — тут же рявкнул Джон. — Никакого эффекта. Просто ударять нет смысла — бей его не кулаком — энергией.
— Я не уме…
— Злиться умеешь? Злость — это сконцентрированная эмоция определенного порядка. Если не она управляет тобой, а ты ей, тогда ее можно использовать в качестве наполнения. Тебе бы хотелось ударить кого-то конкретного? Вспомни.
Человек сбоку от нее не просил — приказывал.
Лин вздрогнула — ей вдруг показалось, что напротив не муляж вовсе, а наглая ухмыляющаяся рожа Килли. Вероятно, голубая сфера что-то считала из ее памяти и перенесла это на прозрачную модель. И точно, прозрачный человек теперь скалился совсем как Джордан.
— Отлично, — Джон остался доволен. — Теперь врежь ему.
Белинда никогда еще не била живых людей. Настоящих. А Килли — пусть даже такой — был настоящим, потому что он существовал в жизни. Осознание этого факта ослабило ее удар, сделало его похожим на шлепок.
— Что за ерунда? Это не удар, потому что в нем нет ни физической, ни энергетической силы.
Лин размахнулась и представила, что перед ней не псевдо-живой человек, а мешок с песком. Ударила.
— Слабо. Еще!
Прозрачный «Килли» ухмылялся. «Я избил тебя, — скалилась его сальная и довольная рожа, — избил, как собачонку. Ногами. Мне, кстати, понравилось».
Лин разозлилась и ударила так, что зазвенело в собственной башке, — в полную силу.
— Не то! — ревел учитель. — Злость в голове делает тебя слепой. Остынь и направь эту злость в руку. В тело, в локоть, в кулак.
Удар, удар, еще один…
«Я избил бы тебя еще», — ухмылялась рожа.
У Лин не выходило абстрагироваться от звучащего в голове голоса, чтобы попробовать протолкнуть собственные чувства из головы в руку.
«Послушал бы, как хрустят твои ребра…»
Удар правой, левой, снова правой.
— Не то! — стегал словами Джон. — В руках энергии нет. Вся рассеяна! Собери ее!
«Если бы мы с тобой встретились еще раз…»
Позвоночник Белинды вдруг сделался стальным, как хребет футуристической кобры: если бы они на самом деле встретились с Килли еще раз, она бы не потеряла голову от гнева, она бы вложила всю свою ярость в свои же кулаки, она бы уже никогда и ни за что не позволила пинать ее. Никогда! Ни за что!
В челюсть, в глаз, в солнечное сплетение!
Ее последний удар прошил манекена насквозь, и что-то сделалось с сине-красными потоками, которые ранее от касаний не страдали, — чужая энергия потеряла движение, завихрилась, смешалась и сделалась похожей на мутную лужу. Начала расползаться прочь из тела противника.
Джон за спиной трижды отрывисто хлопнул в ладоши.
— Отлично. Последний бы его убил. И вовсе не потому, что ты повредила бы его физические ткани, но ты разорвала бы нормальное течение структуры энергетической. Поздравляю, ты справилась. Будем повторять.
Эта ночь щипала за щеки морозом и студила ноги в слишком тонких для местных холодов сапожках. Жаль, но сегодня по тропинке до монастыря им придется шагать быстрее, иначе не согреться.
Голубой шар-сфера погас; Лин подошла к ближайшей сосне и сняла с обломленной ветки-крючка плотный халат, заменяющий послушникам пальто. Принялась натягивать его — неприятно холодный — на разгоряченное все еще тело. Не успела завязать пояс, как послышалась команда:
— Шагай за мной.
Лежащая на земле ель оказалась метра три в высоту, не меньше. Дородная, пушистая, припорошенная снежком.
— Берись за верхушку. Понесли.
Понесли куда?
Лин разглядывала срубленное совсем недавно, судя по всему, дерево с откровенной опаской.
— А… как же духи?
— Духи… — ответили ей ворчливо. — Считай, что с ними я договорился.
Они тащили ее до монастыря почти двадцать минут — несмотря на то, что несла легкий конец, Белинда то и дело спотыкалась и сползала с тропинки в глубокий снег — еловые лапы закрывали дорогу. При заминках Джон терпеливо ждал.
К дверям монастыря Лин пришла в насквозь мокрых сапогах и с окоченевшими ногами.
— А как же мы будем ее ставить? Я не знала, что Вы… Не знала, что надо спросить что-нибудь, во что можно поставить…
Она почти что бессвязно лепетала, не зная, как благодарить за такой подарок — елку к празднику.
— Я сам.
Сам?
Он не забыл про ее просьбу, отыскал ель, договорился с духами, принес. Они вместе принесли, затащили в большой зал, положили на пол. А теперь Джон собирался и дальнейшие заботы взять на себя.
Белинда теребила пальцами жесткий уголок спрятанного конвертика из плотной бумаги. Когда отдавать, если не сейчас?
— Что? Ты что-то хочешь мне сказать?
Замешательство он видел по ее глазам.
— Да.
— Говори.
Конечно, он торопился — ему нужно закончить с установкой ели, каким-то образом добраться домой…
— Вот.
И подарок отправился в руки адресату.
— Это Вам, — она выглядела наивной, потерявшейся, наверное, глупой и очень-очень искренней. Тушевалась от того, что чувствовала, и от того, что не умела это скрыть. — С праздником.
Пальцы Мастера Мастеров коснулись конверта без подписей.
— Спасибо.
И неожиданно ласково прозвучал голос. Тихо очень, но она расслышала.
— Я пойду.
— Иди.
Она сталась идти расслабленно и ровно, но все равно нервничала, и это отражалось на походке. А еще ощущался бесконечно-длинный и почему-то очень чувствительный взгляд в спину.
* * *
Прежде чем выйти в коридор и начать развешивать снежинки, Белинда выждала почти два часа. Утром, если пробежка, она не поднимется — не успеет выспаться. Одна надежда на праздник и на то, что Бурам сжалится.
Снежинок было двадцать четыре — поздним вечером, дожидаясь тренировки, она вырезала еще — их как раз хватило на то, чтобы украсить пустые между факелами места. Получилось красиво.
Закрепляя нитку от последней за щербатый каменный край, Лин услышала доносящийся из большого зала шорох и на цыпочках рванула назад.
Выглянула уже из-за угла перед лестницей, облегченно выдохнула — вроде бы ее никто не заметил. И зашагала наверх по ступеням.
* * *
— Смотри, с какой любовью здесь готовились к празднику.
Они посетили монастырь на рассвете. Мира долго рассматривала стоящую в огромной кадушке посреди сводчатого зала ель, затем прошлась по коридору, любуясь снежинками.
— Этот человек, который принес дерево, даже попросил у него прощения. Лес не обиделся.
— Молодец, — проворчал Мор, который на дух всех «молодцов» не переносил. — Только мы тут зачем?
— Хочу сделать так, чтобы их любовь сделалась видна…
Женщина в белом платье, стоя посреди пустого каменного коридора, взмахнула невесомой рукой, и висящие на стенах бумажные снежинки будто зажглись изнутри — засветились мягким золотистым светом.
— Фонарики, блин. Усохнут ведь утром от счастья.
Мор Тин-До не любил. Здесь ему почти не к кому было приложить руку, в очередной раз убедиться, насколько плохи по своей сути люди. Здесь почти всегда наличествовало столь нелюбимое им, но любимое Мирой равновесие.
— А теперь еще вот так…
От тонких женских пальцев поплыла светящаяся дорожка в зал — туда, где стояла ель. Пусть и она покажет себя во всей красе, ей тоже хочется.
Глава 14
Ее не разбудили ни Рим, ни Бурам, и Белинда намертво проспала ранний подъем — открыла глаза тогда, когда в келье уже рассвело. Переполошилась, впопыхах оделась, вывалилась за дверь, распихав подарки по карманам. Черт, хотела ведь подняться еще затемно, чтобы отнести их под елку — все ждала, когда оттуда уйдет Джон. Ждала и, понятное дело, заснула.
Она скатилась по лестнице на первый этаж так быстро, как никогда раньше. И насколько быстро неслась до того, настолько же резко остановилась, когда увидела, что в главном коридоре группками толпится народ.
Толпится… у ее снежинок.
За ночь что-то случилось с ними — Лин, затаив дыхание, подошла ближе: бумажные украшения теперь… светились?
Да, точно — снежинки однозначно испускали мягкий свет, и этот феномен привлек внимание и Мастеров, и послушников, и монахов всех конфессий и профессий.
Белинда задорно хихинула — вот ведь чудо! И ведь Создатель знает, почему так произошло: наверное, потому что праздник.
Она бежала к главному залу, к елке — нужно разместить под ней подарки.
Пусть их найдут тогда, когда посчитают нужным.
А в зале, где скопилась основная часть людей, царствовала ель. Не просто ель — но ель-царевна. Вчера они несли к монастырю сжавшееся и замерзшее деревце, а сегодня это деревце восторжествовало во всей красе — распустило пушистые лапы, разлепило и раскинуло ветви, напоило зал густым ароматом хвои.
Волшебно! Но по-настоящему волшебным было не это, а то, что ель светилась тоже — мягко сияла изнутри — Лин засмотрелась. Откуда льется свет? Из ствола, из иголок? Почему он вообще льется?
Рядом с Белиндой благоговел Мастер Шицу, и Лин не преминула спросить соседа:
— Мастер Шицу, а почему она сияет?
— Нас благословила своим присутствием Мира.
Старческие руки, лежащие на деревянном набалдашнике трости, дрожали. И ни до, ни после Лин никогда не видела в узких глазах столько счастья, сколько сейчас.
Мира? Здорово. И не важно, что елку принесли они с Джоном, главное, что все порадовались.
«Интересно, где Мастер Мастеров нашел такую большую кадку, и как самостоятельно поднял огромное дерево?» — вопросы, которые никогда не найдут ответов.
А рядом с кадкой уже копошился народ: сидел на корточках Лум, раскладывал в ряд какие-то коробочки, аккуратно ставил вертикально дощечки Ума, их постоянно закрывали другие — те, кто подходил положить под ель свитки, поделки.
Белинда возликовала — значит, она не одна! Оказывается, все втихаря готовили какие-то подарки, а теперь нашли место, где их можно разместить.
И она бросилась добавлять свои. Опустилась рядом с Лумом, улыбнулась ему, когда тот поздоровался, аккуратно разложила конвертики с именами между кусочками ткани, узорными шкатулками и вещами непонятного, на первый взгляд, назначения — палочками с деревянными наконечниками.
— Ух ты! А тут что-та и мне! — обрадовался Ума, прочитав на одном из подарков свое имя. — Можна?
— Можна, — кивнула Белинда.
— Смотри, Белинда-По, тут и тебе…
Палец Умы указывал куда-то вглубь, за большую деревянную коробку.
Ей? Лин ничего не ждала для себя. Но Ума уже вытащил белоснежный конверт — чуть больше тех, которые она принесла с собой.
— Мне, ты уверен?
— Да. Тут писать — «Белинда».
И точно… У Лин почему-то перехватило дыхание, когда она коснулась пальцами плотной бумаги.
— Спасибо!
Наспех рассовав открытки между другими подарками, Лин тихонько, как вор, выскользнула из зала.
Сначала она хотела подняться наверх в свое укромное место, но любопытство пересилило, и до крыши Лин не добралась — уже на втором этаже свернула в тихий закуток между колоннами, дошла до самого светлого места и достала из внутреннего кармана проклеенный листок. Любовно прошлась пальцами по плотной дорогой бумаге. Удивилась тому, что не видела такой в архиве. Наверное, специальная.
Это Мастер Шицу — не иначе! Он как-то рассказывал ей про мандалы — узорчатые рисунки, являющиеся проводником при медитации, — и упоминал о том, что когда-нибудь нарисует такой для нее. Неужели успел? Ведь говорили об этом совсем недавно…
Но в конверте оказалась совсем не мандала, а… крохотный картонный прямоугольник белого цвета. С короткой рукописной фразой: «С Наступающим, Белинда».
И подпись — «Дж.».
ДЖ.
У нее затряслись руки, и почему-то защипало глаза.
Джон — этот подарок подарил ей он.
Чрезвычайную ценность приобрел вдруг простой белый картон, и золотым светом выжегся в сердце рукописный текст.
Спасибо, спасибо… Это лучше, чем крема. Это лучше, чем все то, что она когда-либо получала в качестве подарка. Она сохранит эту бумажку, даже когда уйдет из Тин-До, будет носить ее с собой в качестве талисмана, бережно хранить память о том, что она когда-то кому-то была по-настоящему нужна. Не за «что-то», а просто так.
Прежде чем выбросить хранивший послание конверт, Лин заглянула внутрь и вдруг поняла, что на его дне что-то есть. Гулко ударило сердце.
Перевернула.
И на ладонь ей выпала маленькая серебряная сережка-колечко.
Комментарии к книге «Последний фронтир. Путь Воина», Вероника Мелан
Всего 0 комментариев