«Я — влюблённый зомби»

Айзек Марион Я — влюблённый зомби Тепло наших тел — 0,1

Я зомби, и это не так уж и плохо. Я учусь жить с этим. Я сожалею, что не могу должным образом представиться, но у меня больше нет имени. Вряд ли у кого — нибудь из нас оно есть. Мы забываем их, как юбилеи и ПИН-коды. Я думаю, что моё, возможно, начиналось с «Т», но я не уверен. Это забавно, потому что, когда я был жив, то обычно забывал имена других людей. Я нахожу, что жизнь зомби изобилует иронией, в ней постоянно присутствует изюминка. Но так сложно улыбнуться, когда губы сгнили.

До того, как я стал зомби, думаю, я был бизнесменом или молодым специалистом в чём — либо. Думаю, я работал в одном из этих душных офисов где-то в небоскрёбе. Одежда, цепляющаяся за остатками моего тела, высококачественная и официальная. Тонкие габардиновые брюки, рубашка из серебристого шёлка и красный галстук от Armani. Я, вероятно, выглядел бы довольно крутым, если бы кишки не волочились у моих ног. Ха.

Нам нравится шутить и рассуждать о наших нарядах, ведь только это, как правило, и связывает нас с теми, кем мы были раньше, прежде чем стать никем. Некоторые одеты более безлико, чем я. Джинсы и белая футболка. Юбка и блузка. Тогда мы просто гадаем.

Ты был сантехником. Ты — баристой. Ничего не припоминается? Как правило, нет.

Настоящих воспоминаний не осталось ни у кого из моих знакомых. Мы понимаем некоторые вещи — здания, автомобили, галстуки — но контекст ускользает от нас. Мы здесь и делаем то, что делаем. Нам не хватает отличной дикции, но мы можем общаться. Мы хрюкаем и стонем, показываем что — то жестами рук, а иногда даже выскальзывает несколько слов. Это не так уж и отличается от того, что было раньше.

Несколько сотен из нас живут на широкой пыльной равнине недалеко от какого — то большого города. Очевидно, нам не нужно жильё или тепло. Мы стоим в пыли вокруг, а время идёт. Думаю, мы здесь уже давно. Несмотря на мои перетаскивающиеся внутренности, я нахожусь на ранней стадии разложения, но среди нас есть старцы, мало отличающиеся от скелетов, с едва цепляющимися за них кусочками мышц. Непонятно как, но они до сих пор в состоянии передвигаться — мышцы тянутся и сжимаются. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из нас «умер» от старости. Не знаю, может, мы вечные. Я не задумываюсь о большом будущем. Это то, что очень отличается от прошлого. Когда я был жив, будущее — всё, о чём я думал. Был одержим этим. Смерть расслабила меня.

Все-таки очень жаль, что мы забыли наши имена. Из всего, что мы потеряли, это кажется мне самым трагическим. Я не скучаю по своему имени, но оплакиваю имена всех остальных. Я хотел бы полюбить их, но не знаю, кто они.

Сегодня наша группа собирается в город на поиски пищи. Как начинается эта экспедиция? Один из нас становится голодным и, шаркая, направляется к городу, а за ним следуют несколько других. Ясностью мысли мы не отличаемся. Стоит тебе её выказать, все направляются за тобой. Иначе мы только бы и делали, что стояли на месте и мычали. Мы и без того тратим на это слишком много времени. Годы и годы. Наша плоть усыхает, а мы стоим и дожидаемся, когда же она, наконец, облетит с костей. Я часто гадаю, сколько же мне на самом деле лет.

Город, в котором живут люди, не так далеко, к полудню мы уже на месте и принимаемся за поиски живой плоти. Новый голод — очень странное чувство. Он происходит не из желудка — у некоторых из нас и желудков-то не осталось. Вы чувствуете его… везде. Вы начинаете чувствовать себя «более мёртвым». Я видел, как некоторые из моих друзей стали полностью мертвыми, когда еды не хватало. Они просто замедлились, остановились и стали трупами снова. Я просто не могу поверить в это.

Наверное, конец света все-таки наступил. Города, по которым мы бродим, такие же прогнившие, как и мы. Многие здания в руинах. Повсюду ржаные машины. Почти все окна побиты, и ветер завывает в лестничных пролетах, как умирающий зверь. Я не знаю, что произошло. Чума, война или же это были просто мы? Может быть, всё вместе. Я не знаю. Я не думаю о таких вещах больше.

В одном из многоквартирных домов, мы находим несколько человек и едим их. У некоторых из них есть оружие, и, как обычно, мы теряем какую-то часть нашего числа, но нас это не волнует. Зачем нам это нужно? Что такое смерть теперь?

Еда — дело не из приятных. Я отрываю чью-то руку, и мне противно. Это отвратительно. Я ненавижу его крики, я не люблю боль и не люблю её причинять, но так устроен мир, так устроены мы. Конечно, если я не съем его целиком, если останется достаточно, то он поднимется и вернется с нами на наше пыльное поле за городом, и это, возможно, заставит меня чувствовать себя лучше. Я представлю его всем, а потом мы, наверное, постоим и помычим. Теперь уже сложно сказать, что такое «друзья», но, возможно, что-то в этом духе. Если только я не съем всё, если я оставлю достаточно…

Но я, конечно, не оставлю. Я ем его мозг, потому что это самая лучшая часть. То, от чего моя голова снова озаряется чувствами. Чистые воспоминания. От трёх до десяти секунд, в зависимости от человека, я могу чувствовать себя живым. Я чувствую следы вкусных блюд, красивой музыки, духов, закатов, оргазмов, жизни. Потом все угасает, я поднимаюсь, и тащусь прочь из города, по-прежнему мертвый, но, кажется, немного меньше. Чувствую себя лучше.

Я не знаю, почему мы должны есть людей. Не понимаю, какая может быть необходимость впиваться зубами в чью-то шею. Мы, конечно, не перевариваем мясо и не поглощаем питательные вещества. Мой желудок — это сгнивший мешок сушеной желчи, так что бесполезно, мне не переварить. Мы просто едим, пока всё это не выйдет через наши задницы, а затем едим ещё больше. Всё это чувствуется абсолютно бесполезным и всё же помогает нам двигаться дальше. Я не знаю, почему. Ни один из нас на самом деле не понимает, почему мы такие, какие есть. Мы не знаем, стали ли такими в результате какой-то глобальной инфекции, или древнего проклятия, или чего — то ещё более бессмысленного. Мы нечасто об этом говорим. Споры не являются основной частью жизни зомби. Мы здесь и мы существуем. Просто мы. Иногда это даже приятно.

Снова за пределами города с другими, в пыльном поле, я начинаю без причины ходить по кругу. Я наступаю одной ногой в грязь и отвожу в сторону её снова и снова, поднимая облака пыли. Я ни за что не позволил бы себе такое раньше, когда был живым. Я помню стресс. Я помню счета и сроки, отчеты о задержании актива. Помню, как был занят. Всегда и везде всё время занят. Теперь я нахожусь посреди широкого пыльного поля и просто хожу кругами. Мы обогнали мир. Будучи мёртвым, это легко.

Через несколько дней я перестаю ходить, и стою на месте, покачиваясь взад и вперед, слегка постанывая. Я не знаю, почему стону. Мне не больно и не грустно. Думаю, просто лёгкие так вытесняют воздух. Когда мои лёгкие разложатся окончательно, это, вероятно, прекратится. А сейчас, в то время, как я покачиваюсь и стону, я замечаю мертвую женщину, стоящую в нескольких футах от меня, глядящую на далекие горы. Она не мычит и не шатается, лишь иногда у нее странно подергивается голова. Мне нравится, что она не мычит и не шатается. Я подхожу и становлюсь рядом с ней. Хриплю какое — то приветствие, и она дергает плечом.

Она мне нравится. Протягиваю руку и касаюсь её волос. Она не очень долго была мёртвой. Её кожа серая, глаза впалые, но у неё нет выставленных наружу костей или органов. Её посмертная одежда — чёрная юбка и аккуратная белая блузка. Я подозреваю, что раньше она была официанткой.

К ее груди приколот серебристый бейджик.

Я могу прочитать её имя. У неё есть имя.

Её зовут Эмили.

Указываю рукой на её грудь. Медленно, с большим трудом, я говорю: «Эм. или.» Слово сходит с остатков моего языка, как мёд. Что ж, хорошее имя. Чувствую тепло, произнося его.

Затуманенные глаза Эмили расширяются при этом звуке, и она улыбается. Я тоже улыбнулся, и, возможно, немного занервничал, потому что моё бедро щёлкнуло, и я повалился в пыль. Эмили просто смеется, и это — наполненный, сырой, прекрасный звук. Она наклоняется и помогает мне встать на ноги.

Мы с Эмили — влюблённые.

Я не уверен, как это происходит. Я помню, какой любовь была прежде, и она другая. Эта проще. Раньше были сложные эмоциональные и биологические факторы. Мы долго разрабатывали перечни контрольных вопросов и сложные тесты, прежде чем принять человека. Мы смотрели на причёски и карьеру и размеры молочных желёз. И там был секс, во всём, смущая всех, как голод. Он создал желания, амбиции, конкуренцию, заставлял людей покинуть свои дома и изобретать автомобили, космические корабли, атомные бомбы, когда вместо этого они могли бы просто сидеть на диване, пока не умрут. Животное желание. Призыв подсознания. Секс заставлял мир вращаться.

Всё это прошло. Секс, когда — то сила столь мощная и универсальная, теперь не имеет значения. Амбиции и стремления составляют уравнение. Мой член упал две недели назад.

Итак, уравнение стирается с доски, и всё меняется. Наши действия не имеют скрытых мотивов. Мы перетасовываемся в пыли и иногда неуклюже обмениваемся хмыканьями со сверстниками. Никто не спорит. Не бывает драк.

И Эмили — не сложный процесс. Я просто вижу её и иду к ней, без всякой причины, просто решив, что хочу быть с ней в течение длительного времени. Так что теперь мы перемешиваемся с толпой среди пыли вместе, а не поодиночке. По какой-то причине мы наслаждаемся обществом друг друга. Когда мы должны идти в город, чтобы поесть, мы делаем это в разное время, потому что это неприятно, и мы не хотим разделять это. Но мы разделяем все остальное, и это приятно.

Мы решили идти в горы. На это ушло три дня, но теперь мы стоим на скале, глядя на толстую белую луну. За нашими спинами ночное небо, красное из — за огней дальних городов, но нас это не заботит. Я неуклюже хватаю руку Эмили, и мы смотрим на луну.

Нет никаких реальных причин для этого, но, как я уже сказал, мы обогнали мир. Мы обогнали любовь. Теперь всё просто. Вчера моя нога сломалась, и я даже не возражаю.

Конец