«Золото и медь. Корона солнечных эльфов»

Золото и медь. Корона солнечных эльфов (fb2) - Золото и медь. Корона солнечных эльфов [ознакомительный фрагмент] 1288K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джен Коруна

Золото и медь

Корона солнечных эльфов

Часть 1

Если принять на веру слова лунных эльфов, что их солнечные сородичи

любят ходить в свой храм, потому как там всегда весело, то можно сказать,

что сегодня у детей бога солнца Краана были абсолютно все причины

побросать дела и бежать в святилище бегом, ибо так весело, как нынче,

даже здесь бывало нечасто.

С самого утра все жрецы были подняты приказом немедленно явиться,

одевшись в будничную одежду, которую было бы не жалко потом

выбросить. «Гнев огня» — явление, в честь которого были приняты

подобные меры, случался в храме раз в несколько лет без какой-либо

четкой периодичности и зависел от поведения солнца. В такие дни

храмовое пламя разыгрывалось не на шутку: оно неистово гудело,

выплескиваясь из костра, пожирая любые предметы, неосмотрительно

оставленные в зоне его досягаемости и взвиваясь до самого полотка

здания, отчего он давно покрылся черным налетом копоти. Само же

помещение святилища наполнялось дымом, так что со стороны

происходящее больше всего напоминало пожар; основное отличие от

последнего заключалось в невозможности укротить огонь доступными

смертным силами — единственное, что могли предпринять жрецы, это по

возможности ограничивать зону возгорания, спасая ценные предметы, и

ждать, когда великий Краан сменит гнев на милость.

Именно этим сейчас и были заняты находящиеся в храме краантль или

солнечные эльфы: бегали в дыму, уворачиваясь от пламени, с ведрами

воды, и заливали норовившие расползтись края костра. Ослепительно

желтые языки пламени бичами хлестали им вслед, точно пытаясь ухватить,

густой дым мешал дышать, от жара каменное здание раскалилось хуже

печки; крики, плеск воды и грохот шагов дополняли картину суматохи.

Хотя, по сути, происходящее представляло собой не более чем рабочий

момент, на молодых жрецов это зрелище все еще производило большое

впечатление: они бегали, суетясь, возбужденно перекрикивались между

собой; жрецы постарше тоже бегали, но медленнее и с более спокойными

лицами. Старшего же жреца солнца и вовсе было не видно и не слышно —

он безмятежно работал у себя в подсобке: «гнев огня» был слишком

привычным явлением для него, чтобы нарушить обычный ход занятий и

мыслей, чего нельзя было сказать обо всех остальных, находящихся в

храме…

Молодой краантль, лишь на днях прошедший посвящение, вынырнул из-за

дымовой завесы, со сверкающими от возбуждения и усердия темными

глазами промчался к огню, поднося ведро воды, чтобы ограничить пламя, и

тут же стрелой кинулся за новой порцией. Однако до двери так и не

добежал, замерев вдруг на месте, как вкопанный: шагах в десяти от него,

в непосредственной близости от бушующего пламени стоял ребенок!

Краантль прищурился, не веря собственным глазам, но зрение не обмануло

его: и впрямь ребенок, маленький эльфин. Его буйные кудри

удивительного ярко-рыжего цвета непокорно выбивались из небрежно

собранного пучка, вся поза выражала полнейшее бесстрашие перед

бушующей стихией: отделенный от молодого жреца пеленой дыма, он с

поразительной невозмутимостью, даже с интересом, стоял посреди храма,

глядя на царящую вокруг панику — казалось, она не только не пугает, но

даже развлекает его!

В ужасе за судьбу малыша краантль, бросив ведро, со всех ног ринулся к

нему, но тут подстерегала новая неожиданность: маленький храбрец

оказался вовсе не мальчиком, а девочкой! Впрочем, это заблуждение было

простительно — с первого взгляда ее и впрямь легко было спутать с

мальчишкой: на ней был мальчишеский костюмчик, выражение смуглого,

усеянного веснушками личика упрямо и решительно, да и прическа

забредшей в храм гостьи имела мало общего с тем, как укладывают свои

холеные косы дочери луны и солнца. Вот только глаза — такие глаза могли

принадлежать только маленькой женщине: возможно, дело было в

широком промежутке между ними — странном, притягательном… И так

примечателен был этот контраст задорного веснушчатого личика и по-

женски широко расставленных глаз, что неудивительно, что подбежавший

молодой краантль на несколько секунд застыл в полной растерянности,

разглядывая представшее его взору необычное явление. Изумленный

взгляд перебегал с бесстрашного лица эльфины на ее удивительные

медные волосы — они словно чудесным образом вобрали в себя цвет

близкого огня, бушующего тут же в храме: точно почувствовав это

родство, пламя костра рядом с краантль вдруг взвилось особенно яро,

заставив прикрыться рукой от жара.

— Ты бы шла отсюда, деточка, — обеспокоенно проговорил он, глядя из-

под руки на странную гостью. — Тут у нас, видишь ли, все горит…

Эльфина придирчиво осмотрела его с ног до головы, видимо, решая, стоит

ли вообще с ним разговаривать. Судя по всему, служитель солнца внушил

ей достаточное доверие…

— Я ищу папу, — твердо заявила она, вперяя в него взгляд столь

пристальный, что он аж растерялся.

— Кого?!

Храбрая крошка продолжала смотреть на него снизу вверх, ее взгляд

выражал явную жалость. «Надо же, такой большой, а не знает, кто такой

папа», — словно говорил он. Видимо, решив помочь незадачливому

собеседнику, она уточнила:

— Моего папу…

Однако даже после столь исчерпывающей приметы солнечный эльф

продолжал пребывать в затруднении. Вероятно, его сообразительность

рисковала подвергнуться еще большему сомнению, если бы его не спас

подоспевший товарищ.

— Да где ж ведро?! Ты что, заснул?! — крикнул он, появившись вдруг из

дыма, и, увидев растерянность друга, добавил: — Что тут у тебя такое?!

— Да вот, девочка…

Подошедший краантль скользнул быстрым взглядом по детской фигурке.

— Так это же Аламнэй, дочка Кравоя!

— У него есть дочка?! — удивился молодой краантль. — А я не знал…

— Ты бы еще дольше тыквы у себя на ферме выращивал, так еще бы

меньше знал, — буркнул второй, и, схватив ведро, тут же умчался на

улицу, крикнув что-то по дороге эльфу, стоящему ближе всех к подсобке.

Через несколько секунд из подсобки появился старший жрец солнца

собственной персоной. Он выглядел одновременно озабоченным и

усталым, хотя даже это не могло скрыть того, как он хорош собой: золотые

волосы, высокий рост, правильные черты лица, тронутого загаром, темные,

тепло-карие глаза. Они не сразу смогли отыскать маленькую гостью в

задымленном пространстве храма — когда же нашли, лицо старшего жреца

в одну секунду преобразилось, озарившись улыбкой, точно лучом света:

казалось, все происходящее вокруг вдруг исчезло для него, оставив лишь

маленькую, одетую под мальчика фигурку. Походя быстро кивнув все еще

стоящему как столб молодому краантль, он быстро подошел к эльфине и

присел так, чтобы их головы были вровень.

— Что ты здесь делаешь, мое перышко?! — произнес он тем небрежным, привычно-ласковым тоном, который свойственен родителям, с детства

балующим своих детей.

Девочка, просияв, с радостью рванулась к нему.

— Папочка!!! — возбужденно заговорила она, ее широко расставленные,

огромные глаза сверкали, разве что не сыпля искрами. — Я сидела у тебя в

комнате, и вдруг в окно залетела птичка…

Встревоженный голос, доносящийся откуда-то из-за дымовой завесы,

перебил ее:

— Кравой, огонь прорвался в твою подсобку! Нам нужна твоя помощь!!!..

— Сейчас! Иду! — с досадой отозвался старший жрец солнца и тут же

снова обернулся к дочери, причем лицо его при этом выразило куда

больший интерес и живость; да и вообще во всем их разговоре, в том, как

они говорили, как смотрели друг на друга, было нечто, превосходящее по

своей значимости обычную любовь между родителем и ребенком — некое

ощущение тонкой, но поразительно крепкой связи на уровне выше

тривиального родства по крови…

— Ну, и что было потом?

Маленькая эльфа охотно продолжила рассказ:

— Она была такая желтая-желтая! И она залетела и села на шкаф.

— И что?!

— И стала смотреть на меня — вот так!..

Она склонила вбок голову и несколько раз хлопнула глазами, показывая,

как именно смотрела желтая птичка.

— И?!..

— Я захотела ее поймать — я хотела взять большой стул, на котором ты

обычно сидишь, но он был такой тяжелый! Я его только подвинула чуть-

чуть и дальше не смогла…

Нетерпеливый голос — уже другой — снова позволил себе вмешаться в

беседу:

— Кравой! Тут все горит!

— Да иду уже, иду!!! — он снова обернулся к дочке. — Так что там было

дальше?..

— Тогда я залезла на нижнюю полку, а оттуда на среднюю, а потом на

верхнюю, и… — эльфина опустила глаза и виновато засопела, — в общем,

я разбила ту красивую вазу, которая стояла на шкафу…

Кравой нахмурился.

— И ты пришла сюда, где все горит, только для того, чтобы мне все это

сообщить?

Крошка кивнула, не поднимая глаз. Жрец солнца несколько мгновений

внимательно, почти с удивлением смотрел на дочь; языки пламени то и

дело выхлестывались из костра, пытаясь достать до его спины.

— Молодец! — заключил наконец он. — А что птичка?..

— Она улетела…

— Кравой! Тут твоя мантия загорелась!!! — отчаянно донеслось из-за рева

огня.

Жрец солнца поднялся в полный рост, с досадой вздохнул, затем слегка

развернул голову в сторону, откуда только что кричали.

— Тогда сделайте так, чтоб я вас долго искал! — крикнул в ответ и,

развернувшись, чтобы идти вглубь храма, ворчливо добавил себе под нос:

— Вам только ежей в тазу пасти, а не в храме служить...

Его взгляд упал на все еще стоящую перед ним девочку — открыв ротик от

удивления, та с интересом наблюдала за родителем. Жрец солнца

смутился.

— Никогда так не говори, мое перышко. Хорошо? — поспешил исправиться

он.

Эльфина послушно кивнула; на ее личике застыло сосредоточенное

выражение, губки чуть заметно шевелились, тщательно запоминая то, чего

не нужно было говорить.

Кравой ласково подтолкнул дочь к выходу и, проследив, что она ушла, развернулся в сторону полыхающей подсобки; выражение его лица было

уже совсем иным. Решительно и быстро подойдя к месту, где бушевало

пламя, он остановился, наклонив голову и строго глядя перед собой

странно потемневшим взглядом. Губы коротко прошептали что-то;

выставив ладони вперед, он медленно, твердым шагом двинулся на языки

пламени. Огонь хаотично заметался, потом свернулся, точно змея, и с

недовольным шипением нехотя отполз от подсобки.

Глава 1

Жрец солнца сидел в своей комнате перед столом, заваленным бумагами

до такой степени, что сам краантль был едва различим за ними. Такой же

хаос царил и во всей остальной комнате: свитки, книги, одежда и вещи

громоздились на стульях, на полу вокруг стола, а также почти на всех

поверхностях, что были в помещении, являя странное противоречие

собранности и сосредоточенности своего хозяина во всем, что касалось

дел. К счастью, размер комнаты позволял разводить беспорядок почти без

ущерба для удобства: просторная, с высокими потолками, она была

больше похожа на зал, чем на жилые покои. Это сходство усиливали и

огромные, от пола до потолка окна, полностью занимавшие дальнюю стену

комнаты, — именно они и стали одной из причин, по которой старший жрец

солнца облюбовал это помещение. Раньше здесь располагалась

библиотека, однако Кравой так любил бывать в этом наполненном светом,

просторном зале, что много лет назад выпросил его для себя у Лагда —

князя лунной столицы и старшего жреца богини Эллар, приютившего

Кравоя еще мальчишкой после падения солнечного города, когда народ

краантль вынужден был покинуть родные места и беженцами прийти в

твердыню Луны — Рас-Сильван, или Синий город.

Нигде в замке он не любил бывать так, как здесь, и неудивительно, ибо

она как нельзя лучше соответствовала характеру хозяина — широкая и

светлая, бывшая библиотека располагалась в самом восточном конце

замка, как бы вынесенная полуостровом в пространство. Из-за

специфической формы строения — здание замка лунных князей, где

обитали также знатные краантль, имело форму изогнутого полумесяца —

одна из стен комнаты была более узкой, нежели другая, что еще больше

усиливало ощущение свободы и некоторой неделовитой беспечности,

создаваемое остальной обстановкой. В глубине комнаты, под самыми

окнами, стояла широкая кровать без спинок, на которую также, несмотря

на все старания прислуги, каждый день распространялось нашествие книг,

одежды и прочих предметов. Слева от нее под стеной находился

массивный стол из темного дерева — за ним и сидел сейчас владелец

комнаты, корпя над бумагами.

Склонившись над одной из них, Кравой внимательно перечитывал

написанное, то и дело внося исправления. Сосредоточенное лицо

выглядело усталым, между изогнутыми бровями пролегла складка. Он

казался старше своих лет — безбедная юность солнечного эльфа

закончилась на берегу Ин-Ириля, Северного моря. Великая битва у Моря,

сплотившая народы всего Риана на борьбу с темным магом Моррогом и его

приспешниками гарвами, унесла ее — резко, и, как казалось Кравою, навсегда. Слишком много навалилось на него в одночасье: после ухода

Лагда, добровольно отошедшего в мир-без-времени ради спасения всего

живого, он принял на себя управление делами в смятенном войной городе

— до тех пор, пока юный Иштан, наследник Лагда, не сможет вступить в

лунный круг, став законным правителем Рас-Сильвана. Увы, не самыми

веселыми оказались эти несколько лет для столицы Эллар…

Славной страницей в истории эльфийского народа стала победа в Великой

битве, однако ее последствия были далеко не столь радостными. Война

унесла с собой много жизней, а вместе с этим и много средств. Вместо

былого изобилия вернувшиеся домой воины застали пустые амбары и

кладовые, а правители — оскудевшую казну: несметные богатства Луны и

Солнца были принесены в жертву перед походом к Морю, а рудники в

Бурых горах, принадлежавшие лунным и солнечным эльфам, стояли

закрытыми еще с осени: реки, в которых мыли золото и серебро, сковал

лед, и возобновить работу можно было не раньше мая, да и тогда металл

будет поступать лишь небольшими партиями… Сейчас же снег лишь только

начинал сходить с темнеющих полей, а до будущего урожая еще надо было

как-то дожить.

Примерно в таком невеселом состоянии старший жрец солнца принял

правление Рас-Сильваном. Многие эллари — лунные эльфы — скептически

относились к резкому возвышению Кравоя — слишком молод он был, да и

где это видано, чтобы солнечный эльф управлял городом Луны! Время от

времени раздавались тихие подстрекательства к бунту против такого

солнечного самоуправства: среди лунных велларов — жрецов храма Эллар

— было много тех, кто тайно хотел занять место еще не вошедшего в

возраст Иштана, однако дальше слов дело не шло, так как толкового

выхода из сложившегося бедственного положения не мог предложить

никто. К тому же по никому не известной причине именно Кравою Лагд,

уходя в другой мир, отдал ключ от храма Луны — а это много значило в

Рас-Сильване…

Была и еще одна причина, по которой недоброжелатели молодого краантль

держали свои возмущения при себе — это его сила, которая уже

впечатляла и продолжала расти с каждым днем. За годы, прошедшие с

Великой битвы, Кравой сильно изменился, и это изменение было отмечено

всеми — те, кто знали его раньше, говорили, что он очень возмужал,

обретя спокойствие и рассудительность, которые дает осознание и

ощущение собственной силы. Да и о его магических способностях, иначе

называемых виденьем, ходило много разговоров — похоже, слова мудрого

Лагда оправдались: даже старожилы в храме Солнца не могли не

удивляться виденью молодого жреца, проча ему блестящее будущее.

Сам же Кравой обращал мало внимания на эти пророчества, равно как и на

ропот недовольных им. В первую очередь потому, что ему было некогда —

особенно в первые пару лет. Целыми днями он разъезжал на своем рыжем

скакуне по окрестным землям, заключая, к вящему недовольству эллари,

договора на поставку продовольствия с людскими правителями. На первых

порах люди относились с некоторым подозрением и опаской к солнечному

эльфу с необычным для них слишком красивым лицом и заостренными

ушами — Кравой замечал, как люди нет-нет, да и косятся на них

любопытными взглядами — с волшебным орлом, неизменно следующим за

ним высоко в небе, а пуще — с прозрачно-золотистой тенью, образованной

всего лишь свойством Кравоя пропускать солнечный свет и все же

настолько пугавшей людей, что они старались на всякий случай не

наступать на нее лишний раз. Все это вызывало некоторую

настороженность, но довольно скоро, успокоенные честностью солнечного

эльфа, а также выгодностью предложений, люди стали принимать его

почти с удовольствием, назвав за глаза Золотым всадником.

Однако симпатии симпатиями, а денег в казне не водилось — при том, что

платить за продовольствие чем-то надо было… Тогда Кравой принял

решение: вызвав на этот раз волну возмущения не только эллари, но и

краантль, он вскрыл храмовые сокровищницы Луны и Солнца —

единственный неприкосновенный запас, оставшийся после

жертвоприношения. Усыпанные драгоценными камнями короны и мечи

почти без торга ушли в залог к людским правителям на разве что не

грабительских условиях — все, кроме одного венца, — а в город

потянулись обозы с зерном, сыром, фруктами, взятыми в счет будущего

урожая.

Вместе с ними в Рас-Сильване появились ирилай, озерные эльфы. Старший

жрец солнца был давно в дружбе с воинами Озера — вот и на этот раз они

откликнулись на его просьбу и прибыли из своей столицы. Молчаливые,

словно тени, в черных одеждах с гербом в виде оленя, они контролировали

раздачу прибывших припасов. Конечно, Кравой вполне мог и сам заняться

ее организацией, но он понимал, что для всех будет лучше, если этим

займутся чужаки: не стоит усугублять недовольство и без того

недовольных эллари еще и тем, что какой-то солнечный выскочка решает,

кто из детей Эллар достоин получить доступ к продуктам. О том, чтобы

поручить это краантль, речь вообще не шла…

Однако даже это не смогло полностью оградить молодого правителя от

роптания лунных эльфов — лишь очень немногие из них поддерживали

начинания Кравоя. Среди них был и сын Лагда, юный наследник лунного

престола, старший жрец храма Луны и друг Кравоя — Иштан. Резко

повзрослевший после событий на берегу Моря, он, чем мог, помогал жрецу

солнца, внимательно слушал его рассуждения, и синие глаза юного эллари

при этом становились серьезными — точь-в-точь, как некогда у его сестры,

лунной княжны Моав… Каждый раз, взглядывая на него в такие минуты,

Кравой с горечью вспоминал ее. Моав! «Маленькая веллара», подруга его

детства, его первая и последняя любовь, мать их дочери… Если бы она

была сейчас рядом с ним! Один ее взгляд дал бы ему сил, чтобы выстоять в

самой жестокой борьбе! Но она погибла еще до Великой битвы от руки

оборотня-рыси Сигарта, пожертвовав жизнью ради будущей победы. Лишь

изредка являлась она во сне светлому жрецу солнца — бледные губы

нежно улыбались ему, словно подбадривая, широко распахнутые глаза

смотрели с лаской и как будто жалостью. И тогда он просыпался, все еще

ощущая сладкий запах белых волос, и чувствовал, что он еще жив…

Так прошла весна. К лету рудники заработали, драгоценные металлы

постепенно потекли в кузницы, однако эти первые крохи тут же уходили

на уплату долгов и помощь Инкру, городу озерных эльфов, имевшему еще

меньше доходов, но потерявшему в Битве уж никак не меньше воинов.

Жить столице Эллар по-прежнему было не на что… С тревогой и надеждой

смотрели горожане в будущее, ожидая, что принесет с собой лето —

малейший неурожай обрек бы город на бедствие. И лето пришло, щедрое и

благодатное: солнце и дождь, словно сговорившись, по очереди лелеяли

сады и поля. Такого урожая в Рас-Сильване не помнили даже старожилы!

— Глядя, как быстро наливаются колосья и тучнеют стада, как гнутся к

земле отягощенные плодами ветви, суровые судьи вынуждены были

прикусить языки.

По мере того, как наполнялись кладовые и кузницы, надежда все ярче

разгоралась в сердцах детей луны и солнца. Никогда еще праздник урожая

не был столь радостным и пышным — веллары храма Луны бросали

пригоршни зерна в бурлящий источник Эллар, и богиня милостиво

принимала их жертву, а юный Иштан лично увенчал голову жреца солнца

почетным венком из листьев омелы.

Тяжелые времена для Рас-Сильвана закончились: не прошло и нескольких

зим, как, несмотря на баснословные проценты, драгоценные реликвии

возвратились в сокровищницы — все до единой. Вернувшееся изобилие

стерло озабоченное выражение со светлых лиц эллари, вновь зажглись

огнем темные глаза краантль. Точно солнце проглянуло сквозь тучи!

Сбросив груз забот, эльфы Рас-Сильвана снова собирались в Круге песен

под древним дубом — их голоса вновь звенели до самого утра, распевая

древние напевы, а смех раскатывался по всему парку, вспугивая

устроившихся на ночь птиц. И только одного из сыновей солнца не было в

этой веселой компании… После возвращения с битвы Кравой Глейнирлин

по прозвищу Душа Огня ни разу не показался в Круге песен, чьим

неизменным завсегдатаем был до сих пор, — и не потому, что ему больше

не нравились звуки арфы или напевы певцов: просто он чувствовал, как

после смерти возлюбленной какая-то часть его души словно закрылась —

та самая часть, в которой жили его смех и былая легкость, и что должно

случиться, чтобы она вновь открылась, он не знал. Знал только, что до той

поры звуки песен будут приносить ему одну только боль…

***

Оторвавшись от бумаг, солнечный эльф устало поднес к лицу руку с

длинными тонкими пальцами, протер глаза и сжал пальцами переносицу.

Несколько мгновений он сидел так, не шевелясь, затем отнял руку,

посмотрел на окно. Он и не заметил, как стемнело! Точно вспомнив о чем-

то важном, он порывисто поднялся из-за стола и, даже не сложив бумаги, а

бросив все, как было, направился к двери. Аламнэй! — Он ведь обещал

зайти к ней еще засветло, и вот, как назло, заработался. Теперь ее,

наверное, уже укладывают спать… Хотя какое там спать, разве она заснет

без него! Нянечки, наверное, там с ума сходят — непокорный нрав

наследницы лунных князей, коей Аламнэй была по матери, уже давно

составлял печаль всех замковых нянь, одновременно удивляя их: подобное

упрямство и своеволие редко встречались даже у взрослых. В добавление

оно усугублялось резкой переменчивостью настроения и несдержанностью

чувств — «нервностью», как говорили, качая головами, воспитатели

маленькой бунтарки. И лишь Кравой знал, что делать с этой «нервностью»,

— вернее, знал, что делать с ней ничего не нужно, ибо в своей

родительской чуткости обладал свойством прозревать истинные причины,

лежавшие в основе поступков дочери. Стоя на этом, он один умел

успокоить ее — просто открыв объятья и своей безусловной любовью сведя

на нет весь арсенал капризов, которые она намеревалась пустить в ход.

Вот почему его приход по вечерам был очень желанен для измученных

нянь.

Выйдя из комнаты, жрец солнца спешным шагом пошел по коридору.

Светлые резные галереи слегка качались перед глазами; Иштан прав — он

слишком много работает… Надо больше отдыхать, да и с дочерью не

мешало бы бывать почаще. Он помотал головой, отгоняя усталость, и

ускорил шаг.

Комната Аламнэй находилась на том же этаже, что и его, но в другом

крыле здания — девочка сама выбрала эту небольшую комнатку, со

свойственной ей категоричностью отказавшись от детской, в которой жила,

пока была младенцем, а также от просторных покоев, которые предложил

ей Кравой рядом со своей комнатой. Жрец солнца дошел до лестницы,

соединяющей этажи здания, миновал ее, пошел дальше. Наконец, в

полумраке коридора темным пятном показалась дверь детской —

вырезанные на ней фигурки зверушек и птиц дрожали в тусклом свете

освещающих коридор факелов.

Кравой дошел до двери и уже собрался было взяться за ручку, когда дверь

вдруг открылась прямо перед его носом: он едва не столкнулся с

выходящей из комнаты женщиной — или, вернее сказать, молодой

девушкой. Она ахнула, вздрогнув от неожиданности, неловко остановилась

и тут же потупила взгляд; хотя в коридоре было темно, от Кравоя не

укрылось ее явное смущение — она явно нарочно не хотела смотреть на

него!

Несколько мгновений они молча стояли так друг перед другом. Кравой

бегло скользнул взглядом по лицу и волосам эльфы и отметил про себя

необычную форму ушей: они были намного длиннее, чем у других

горожан, и сильно заострены на концах. Напрягши память, он не без

некоторого труда узнал девушку: они пару раз сталкивались в замке —

большей частью возле комнаты Аламнэй. Он вспомнил, что няни еще давно

докладывали ему о странной эльфе, которая однажды ни с того, ни с сего

явилась к его дочери и провела с ней несколько часов, рассказывая

сказки, а после пообещала прийти еще. Будучи по горло в делах, Кравой

тогда не стал вникать в подробности и, не глядя, дал свое согласие на

подобные посещения — может, это даже и к лучшему, что кто-то сможет

развлечь эльфину в его слишком частое отсутствие… Теперь же он

догадался, что эльфа, стоящая перед ним, и есть та самая, о которой шла

речь. Судя по всему, она успела свести дружбу с его дочерью. И что это за

странный интерес к чужому ребенку?.. — не без раздражения подумал

Кравой. Еще непонятнее было то, что они с ней ни разу даже не

поговорили, что выглядело особенно удивительно при том внимании,

которое он сам уделял Аламнэй: все это наводило на мысль, что необычная

посетительница нарочно избегает его, намеренно выбирая для визитов

время, когда его нет дома. Кравой вспомнил, что каждый раз во время этих

встреч у него и впрямь возникало стойкое ощущение, что странная гостья

по какой-то причине боится его, всеми силами стараясь избежать прямой

встречи, а если им все же доводилось оказаться нос к носу, старалась

поскорее уйти.

Этот случай был первым, когда ему удалось, или, скорее, пришлось

увидеть ее поближе. Правда, кроме ушей из увиденного он запомнил

немногое: молода и довольно миловидна — вот, наверное, единственное,

что он отметил про себя. Да еще, пожалуй, необычный цвет волос — в

отличие от большинства жителей замка, она была шатенкой, с довольно

темными волосами, глаза же ее были какого-то неясного древесного цвета,

и их поверхность как будто колыхалась. «ЛЛогимэ — лесная эльфа», —

понял Кравой и тут же вспомнил, что ему докладывали и об этом. Тогда он

успешно пропустил этот факт мимо ушей, а теперь подумал: «Надо же,

эльфа из лесного народа — в замке Эллар…». Однако это мгновенное

любопытство к гостье, едва успев вспыхнуть в его уме, тут же погасло,

уступив место неприязни: ему не нравилось, что та тайком ходит к его

дочери, как будто прячась; вместе с этим он испытал привычный укол

ревности, который вызывало в нем все в жизни Аламнэй, что исходило не

от него и не с его одобрения.

Тем временем несчастная продолжала топтаться на месте, не зная, как

обойти преграждающего дорогу краантль. Молчать дальше было

невежливо.

— Ан синтари Эллар… — не поднимая глаз, чуть слышно проговорила она

приветствие лунных эльфов.

Кравой отошел с дороги.

— Ан синтари… — ответил он, продолжая небрежно рассматривать логимэ;

его взгляд то и дело невольно возвращался к острым белым ушам,

выглядывавшим из-под каштановых волос: почти равнодушно он отметил

про себя, что, несмотря на необычность формы, они очень идут ей, и что

без них ее облик утратил бы некую часть своего очарования…

Освобожденная, лесная эльфа почти бегом прошмыгнула мимо него и

поспешными, едва сдерживаемыми шажками двинулась, не оборачиваясь,

прочь по коридору. Жрец солнца взглянул ей вслед — в темных глазах

пробежал огонек недовольства: если честно, он и сам предпочел бы

избегать этих встреч, и на этот раз дело было даже не в ревности по

отношению к дочери. Причина такой реакции была куда более общей, ибо

она определяла его нынешнее отношение к женщинам вообще.

Молодой, блистательный, высокого полета служитель бога Краана, чей

взгляд цвета гречишного меда прочно обосновался в женских мечтах, он

вот уже который год жил, оградив себя от любых чувственных

удовольствий. С тех пор, как умерла Моав, он сторонился женщин: был с

ними неизменно любезен, обходителен — но не более того. Не то, чтобы

ему никто из них не нравился, — он бы соврал, если бы сказал так! —

Напротив, те, что казались ему красивыми, возбуждали эмоции,

естественные для его возраста и темперамента, однако это желание было

для него не наслаждением, а мукой, ибо, возникая, неизменно влекло за

собой память о той, другой любви, о безумной вспышке чувств, пережитой

им в объятьях синеглазой веллары, и это воспоминание, неразрывно

связанное с его великой потерей, было столь болезненным, что

превращало любое едва зародившееся любовное чувство в такую пытку,

что Кравой еще ожесточеннее замыкался в своей холодности.

Со стороны казалось, что он сознательно сторонится любых радостей

жизни, словно боясь, что они могут всколыхнуть воспоминания слишком

мучительные, подобно тому, как воин, получивший рану, еще долго

бережет больное место. Женская красота, женские взгляды, тепло женских

тел — все это было для Кравоя как прикосновения к этой ране, что

оставалась такой же чувствительной даже спустя много лет. К тому же,

когда маленькая Аламнэй замечала эльф, которые пытались покуситься на

ее отца — дело, удававшееся ей просто с поразительной точностью! — она

одаривала их такой неприязнью, а самого Кравоя — такими капризами, что

ему было проще уступить дочери и не портить им обоим и без того редкие

моменты общения.

Некоторое время Кравой продолжал стоять перед дверью, нахмуренный и

помрачневший — неприятное ощущение, порожденное встречей с лесной

эльфой, не отпускало. Он вдруг вспомнил, что несколько раз видел эту

самую логимэ вместе с Иштаном — значит, они друзья! Надо будет

попросить его поговорить с ней по-дружески, пусть соврет что-нибудь…

Только бы ему не приходилось больше сталкиваться с ней. Все еще

обдумывая этот план, Кравой толкнул дверь и вошел в детскую; на этом

мысль его оборвалась, как случалось со всеми мыслями, стоило ему только

войти в комнату дочери.

***

Вопреки его ожиданиям никого из нянечек в комнате не было — то ли они

еще не приходили, то ли приходили, но, увидев логимэ, решили, что их

услуги не требуются. Сама же эльфина стояла во весь рост на кровати,

одетая в длинную ночную сорочку, делавшую ее похожей на привидение —

судя по всему, до этого она скакала на кровати. Вот и теперь, едва завидев

Кравоя, она опять запрыгала, точно мячик, выражая бурную радость по

поводу его прихода.

Глядя на оживленное выражение раскрасневшегося лица, нетрудно было

догадаться, от кого она унаследовала свой жизнерадостный вид. С первого

же взгляда было ясно — девочка вся в отца: сильная, живая, словно

летний день, — и в то же время в ней угадывались и иные черты, которыми

не мог обладать ни один краантль…

Она была удивительным образом похожа одновременно на обоих

родителей — те, кто при жизни знали Моав, утверждали, что девочка

многое взяла от матери, те же, кто прибыл в Рас-Сильван после ее смерти,

находили в Аламнэй поразительное сходство с отцом. Она точно вобрала в

себя наиболее выразительные черты обоих родителей, еще больше усилив

их контрастом с чертами другого: ее резвость, жар жизни, пылающий в

маленьком теле — во всем этом явно угадывались солнечные черты отца;

то же солнце, расцветившее светлые волосы Кравоя, сгустилось в ее

кудряшках, окрасив их удивительным огненно-рыжим цветом; оно же

усеяло темными веснушками чуть вздернутый носик. В открытом смугло-

загорелом личике эльфины не было и тени болезненной бледности,

окрашивавшей щеки лунной княжны, но глаза! — они несомненно были

глазами ее матери! Такие же широко расставленные и синие глаза, в

которые, словно в качестве лепты собственного характера маленькой

эльфы, влилась легкая прозелень, точно у морской волны. От матери ей

достались и острые скулы с узким подбородком, да еще цветочный запах,

заблудившийся в волосах — свежий, как аромат вербены.

— Ты еще не спишь, мое перышко? — ласково спросил Кравой,

присаживаясь на постель к Аламнэй и чувствуя, как его сердце теплеет,

точно отогретая птица.

Он и сам поражался, как сильно меняется его голос, стоит ему только

взглянуть на дочь. Он весь менялся! — любовь, затаенная в его сердце,

вдруг прорывалась наружу, захлестывая обоих. Почувствовав этот,

направленный на нее поток нежности, эльфина мигом подползла и

прижалась личиком к его рукаву, жмурясь от удовольствия.

— Нет, я ждала, когда ты придешь, — тихонько проговорила она; в тоне,

которым были произнесены обе фразы — его и ее — сквозило то же самое

ощущение глубины привязанности, что и давеча в храме Солнца. Кравой

любовно пригладил рыжие кудряшки.

— Ну надо же — если бы я знал, что тут такое дело, я бы пришел раньше!

— А ты разве не знал?!

Жрец солнца тихо рассмеялся.

— Ну, конечно, знал! Прости меня, я просто был очень занят…

Малышка умиротворенно вздохнула и прижалась покрепче к его руке,

радостно вдыхая знакомый дымный запах. Так они и сидели некоторое

время, ничего не говоря — видно было, что даже простое присутствие друг

друга доставляет им удовольствие.

Это и впрямь был удивительный семейный союз, хотя какой там союз! —

скорее уж роман! Даже самого Кравоя поражало то необыкновенное

чувство душевного единства, которое их объединяло: иногда ему даже

казалось, что эльфина — это часть его самого, самая нежная и уязвимая

часть, волшебным образом отделившаяся от его тела и решившая жить

своей жизнью. Нечто подобное он испытывал, лишь общаясь с Моав, и был

уверен, что это чувство уже не сможет повториться… Но оно повторилось

— в их дочери, маленькой крошке с рыжими, точно огонь, волосами и

глазами своей матери — чувство предельной искренности, открытости

сердца, обезоруживающей, находящейся за пределами любых оценок и

правил.

Его любовь к эльфине была тем сильнее и безрассуднее, что она была

единственным, что осталось от столь любимой им погибшей веллары. Ее

последний, прощальный дар — ему! — дар, превратившийся для него в

святыню, в смысл жизни, в любовь всей его жизни в том значении этих

слов, которое известно лишь немногим, — как он мог не беречь его! И от

этого ощущения благословенности, дарованности дочери он лелеял ее

вдвойне, называл «мое тонкое перышко» и баловал без меры, счастливый

оттого, что чувствовал себя нужным. И чувство это было более чем

взаимным, ибо если маленькая эльфина была смыслом жизни для него, то

он в свою очередь заключал в себе весь мир для нее. Он был для нее всем

— божеством, любимой игрушкой, самым прекрасным существом на свете,

бесподобным в своей красоте и доброте, а главное, тем, кем так редко

удается стать родителям для своих чад: ее другом. Она не просто любила

— она обожала его и доверяла ему одному. Едва завидев отца,

разражалась радостным визгом и со всех ног неслась к нему, залазила на

руки и пряталась на груди, чтобы он защитил ее от всего мира, пожалел,

приласкал — и он ласкал и жалел ее… А она таяла от счастья, раскрывая

перед его любящим взором все грани своей маленькой души — доверчивой

и в то же время почти до болезненности ранимой, ибо из-под ее обычного

озорства всегда сквозило нечто тревожное. Какой-то постоянный страх

словно кровил в ней тоненьким, почти незаметным для других, но видимым

для Кравоя внутренним надрывом: возможно, эта боязнь осталась ей с того

дня, когда мать, зная о близкой смерти, в слезах и душевных муках

оставила ее, еще не родившуюся, в тайной роще сикомор, поместив до

рождения в ствол дерева. Понимая это, или, вернее, даже не понимая, а

ощущая где-то глубоко в душе, Кравой всеми силами старался усыпить

страхи дочери, отдавая этому маленькому беззащитному существу с

пламенеющими волосами всю свою нерастраченную нежность,

накопившуюся за долгие годы.

Тихо гладя голову дочери, он украдкой взглядывал на нее. Аламнэй, его

кровинка, его маленькая фея, самый верный маленький друг… Точно

почувствовал его взгляд, девочка пошевелилась.

— Пап...

— Что?

— А это правда, что я жила внутри дерева, пока не родилась?

Кравоя точно ведром воды окатили. Он весь напрягся — он и Иштан были

единственными, кто знал историю рождения Аламнэй из ствола сикоморы!

— С чего это ты ты взяла? — осторожно, стараясь сдерживать волнение,

спросил он.

— Соик сказала.

Соик — вот значит как... Надо будет не забыть сказать Иштану насчет

Соик... Может, она и милая девушка, но было бы лучше, чтоб она пореже

появлялась в комнате его дочери, и еще реже говорила о том, чего девочке

не следовало бы знать.

— Соик все выдумала! — твердым голосом ответил Кравой. — Ты — моя

дочь, и дочь своей матери — старшей веллары Рас-Сильвана. При чем

здесь какое-то дерево?

— Вот и я у нее то же самое спросила, — вздохнула Аламнэй.

— И что же она ответила?

— Она ответила, что и сама не знает…

— Что ж, я так и думал! Она просто выдумала все это — предлагаю забыть

эту историю. Согласна со мной?

Эльфина подняла лицо и, заулыбавшись, закивала, потом улеглась боком

на колени Кравою и затихла, точно пригревшийся зверек.

— Пап…

— Что?

— Почеши мне спинку.

Кравой улыбнулся, положил руку на хрупкую, с тоненьким выпирающим

позвоночником спину эльфины.

— Здесь?..

— Угу…

Почувствовав ласку, малышка блаженно зажмурилась и устроилась

поудобнее у него на коленях. Однако ее спокойствия хватило лишь на

пару минут. Когда они прошли, она шевельнула головой, точно

проснувшаяся птичка.

— Пап!

— Ну что?

— Расскажи мне о маме...

Рука Кравоя, почесывающая спину девочки, замерла.

— О маме?..

— Да, о маме! Где она?

Солнечный эльф тихо вздохнул, тщетно пытаясь скрыть от дочери свою

грусть.

— В мире-без-времени, мое перышко...

— Она умерла, да?

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы выдавить из себя ответ — он

чувствовал, как что-то вдруг больно дернулось в самой глубине его тела.

— Да...

— А почему она умерла?

— Потому что она так решила.

Аламнэй быстро села, сбросив руку отца.

— Решила меня бросить?!

Солнечный эльф почувстовал, как сжалось его горло. Он сглотнул, пытаясь

пропихнуть этот застрявший комок.

— Нет, решила тебя спасти, мое перышко, — произнес он, с грустью глядя

в ее огромные, с широким пролетом, глаза; его голос был тихим, но на

удивление уверенным и спокойным. — Она должна была отдать свою

жизнь, чтобы мы все могли жить дальше в мире.

Некоторое время Аламнэй задумчиво молчала, ее губы чуть заметно

шевелились, точно проговаривая что-то про себя. Жрец солнца нежно-

внимательно смотрел на нее. Внезапно в ее синих глазах сверкнул

странный огонек; она резко поднялась и вскинула голову с каким-то

неожиданным выражением гордости.

— Я тоже когда-нибудь так сделаю! — Я ведь тоже буду старшей велларой!

— Что сделаешь?!

— Отдам свою жизнь, чтобы мир мог жить в мире... нет, чтобы мир мог

жить дальше! — она сосредоточенно сдвинула изогнутые, точь-в-точь, как

у отца, брови. — Чтобы все могли жить! — и тут же уточнила: — дальше...

Несмотря на то, что ее слова были лишь заявлением мечтательного

ребенка, сердце Кравоя на миг сбилось с ритма. Он поспешно положил

руку обратно на тельце эльфы; точно размягченная его прикосновением,

Аламнэй улеглась на место.

— Ты сделаешь так, как сочтешь нужным, мое перышко, — быстро

проговорил он. — Старшие веллары сами распоряжаются своими силами —

но для этого тебе надо сначала стать старшей велларой.

— А когда я стану ею? — оживилась эльфина.

— Ну... когда вырастешь.

Взволнованная разговором, она снова подскочила.

— И у меня будет виденье и грудь?!

Жрец солнца не смог сдержать смеха.

— Это все, что нужно для счастья моей дочери?

Аламнэй весело кивнула.

— Значит, будет... Обязательно будет!

Говоря это, Кравой усмехнулся, однако в следующий же миг его лицо стало

серьезным, почти озабоченным. Слова дочери рассмешили его, но в то же

время подняли затаенную печаль — пока, увы, безысходную, ибо даже

слепая отцовская любовь не могла заслонить странного, необъяснимого и

удручающего факта. Заключался он в том, что, несмотря на

принадлежность к древнему дому, у Аламнэй не было виденья…

Этот неожиданный изъян стал ясен, как только она вышла из

младенческого возраста. Изо дня в день наблюдая за дочерью, за ее

играми, за тем, как она познает мир, Кравой все больше утверждался в

печальном предположении. Сперва он не хотел верить, однако поверить

все же пришлось: ничего кроме того, что можно увидеть глазами,

маленькая Аламнэй, увы, не видела. Единственным подтверждением того,

что она и впрямь рождена старшей велларой, был знак на ладошке в виде

совы с расправленными крыльями, доставшийся ей в наследство от Моав,

но знак этот был настолько бледным и нечетким, что для того, чтобы

рассмотреть его, нужно было приложить усилия.

Однако даже это открытие не смогло надолго опечалить счастливого отца,

так близка и дорога была ему эльфина, куда больше оно озаботило другого

старшего мага — Иштана, и его тревога была вполне обоснованной. Ибо

Аламнэй по своему рождению была старшей велларой храма Луны и по

достижении возраста должна была присоединиться в лунном круге к нему

самому — отсутствие же у девочки виденья ставило под угрозу весь уклад

жизни эллари. Все это было тем более непонятным, что происходило

впервые — никогда еще эльфы из дома Сильвана не рождались без дара

Эллар, и это еще больше тревожило обоих магов. О причинах, по которым

это все же случилось, можно было лишь гадать.

Кравой считал, что все дело в немилости, в которую он и Моав впали перед

богиней Эллар: по воле судьбы Моав была навечно назначена своему

убийце, Сигарту, и то, что произошло однажды между ней и Кравоем, было

одновременно чудом — и преступлением. Кейна — пожизненная,

нерушимая связь между мужчиной и женщиной, возникающая при первой

близости и доступная лишь эльфам, физически связывает сердца и делает

измену невозможной: ласки любого, кроме «взятого на сердце» кейнара, приносят сильнейшую боль — причем, обоим из пары. К тому же кейна

является законом, спорить с которым способен лишь безумец: это

равнозначно тому, чтобы бросить вызов великой богине! Но страсть Кравоя

к лунной княжне была так сильна и неодолима, что заставила нарушить

запрет, применив магию, способную противостоять кейне — результатом

этого стало рождение Аламнэй. Никто в Рас-Сильване, кроме Иштана, не

знал о «преступлении» Моав и Кравоя — для всех они были кейнарами,

один из которых трагически погиб — но можно ли скрыть что-либо от

Богини? Кто знает, не стало ли отсутствие у Аламнэй виденья местью ее

родителям?..

Наследник престола Иштан придерживался более приземленной версии,

считая, что так случилось из-за того, что Аламнэй лишь наполовину лунная

эльфа, и поэтому дару виденья, если таковой и гнездится где-то в глубине

ее души, крайне трудно выйти на поверхность. Как бы там ни было,

единственное, что им оставалось — это ждать. Ждать, пока богиня по

какой-либо причине не сменит гнев на милость или же сила самой Аламнэй

не вырастет настолько, что сможет найти дорогу к лунному свету. Однако

пока никаких признаков ни того, ни другого, не наблюдалось…

Голосок дочери перебил невеселые размышления Кравоя.

— Пап, а пап!

— Что?..

В этот момент их беседа была прервана. Дверь со щелчком распахнулась.

— Господин Кравой... — извиняющимся тоном произнес появившийся из-за

нее слуга.

Жрец солнца недовольно взглянул на него.

— Ну что еще?

— Там господин Коттравой просит, чтобы вы пришли в Дом Солнца.

— Сейчас?! Да ведь уже почти ночь!

— Он говорит, что у него есть что-то интересное для вас.

— Что интересное?

— Этого он не сказал...

Кравой вздохнул и кивком отпустил слугу — тот мигом исчез за дверью.

Солнечный эльф перевел взгляд на лежащую у него на коленях девочку.

— Ты слышала, мое перышко? — расстроенно проговорил он. — Коттравой

хочет меня лицезреть! Не дают нам с тобой поговорить спокойно...

Маленькая эльфа поднялась.

— Мне нравится Коттравой, — благосклонно заявила она. — Он веселый и

всегда смеется.

— Да уж, веселья в нем хоть отбавляй... — согласился Кравой.

Со вздохом он поднялся к кровати.

— Ладно, пойду повеселюсь вместе с ним. — А ты ложись спать, хорошо?

— Хорошо, — лукаво улыбнулась эльфина.

Кравой ответил ей улыбкой поразительного сходства.

— Я сделаю вид, что поверил тебе.

Заулыбавшись еще хитрее и шире, девочка залезла под одеяло, натянула

его до самого подбородка и в притворном спокойствии закрыла глаза.

Солнечный эльф покачал головой.

— Спи, мое перышко. Спи и ничего не бойся, — с любовью проговорил он,

нагибаясь над дочерью и целуя ее; после этого оставил эльфину одну.

«Нет, надо будет все-таки сказать Иштану насчет этой девушки», —

вертелось в голове у него, когда он, выйдя из детской, шел по коридору. С

этой мыслью он вышел на улицу.

Ночная прохлада уже остудила нагревшийся за летний день город.

Вдалеке слышались звуки арфы — Круг песен, похоже, был в самом

разгаре. Звуки отдаленного веселья отозвались болезненным

подергиванием в сердце Кравоя; резко развернувшись, он пошел в сторону

противоположную той, откуда доносились песни.

***

Дом Солнца находился почти у самого выхода из города: это было сделано

для того, чтобы всадники-краантль могли, не тревожа горожан, выезжать

на конные учения. Это здание было вторым по важности местом в жизни

солнечных эльфов, особенно мужчин, так как здесь проходила воинская

подготовка. Все до единого краантль проходили через просторные залы

Дома Солнца — по достижению совершеннолетия каждому должно было

явиться в Дом и провести здесь двенадцать лун, осваивая военное

искусство. После этого, получив полный набор оружия, новоиспеченные

воины возвращались домой к своим семьям, но каждый год возвращались

сюда на две недели, чтобы освежить в памяти и теле обретенные навыки.

И так до самого отплытия на белой ладье…

Хотя в основном учениками становились мужчины, двери Дома Солнца

были также открыты и для дочерей Краана, чувствующих в себе силу и

желание научиться постоять за себя. Основными навыками, которым

обучали здесь, были: борьба — умение краантль одолевать противника, не

используя оружия, уже давно стало легендой — а также искусство

верховой езды, включающее в себя не только умение держаться в седле,

но и талант нахождения общего языка с лошадью — заядлые всадники, краантль считали коня скорее другом, верным боевым товарищем, нежели

средством передвижения.

Что же касается более тонких материй, то их осваивали на занятиях по

обращению с солнечным бичом-тинскрааном — грозным оружием,

дарованным краантль самим пламенем и называемым «полуденным

солнцем». Обучением молодых эльфов этому искусству занимался лично

сам Кравой; он же обучал наделенных виденьем искусству заклинающего

слова — правда, не в Доме Солнца, а в храме. Не так давно в круг его

обязанностей входила и подготовка всадников, однако после Великой

битвы он, оценив свои силы и время, передал это дело в руки своего друга

— того самого обладателя веселого смеха, который заставил его выйти из

дому в столь поздний час — хотя, если честно, досада, изображенная

Кравоем по этому поводу, была явно преувеличена…

Коттравой Расс — старший всадник Дома Солнца, бесстрашный и везучий,

верный друг, красавец и весельчак, наделенный неотразимым обаянием и

вечно хорошим настроением, и обожаемый той половиной эльф Рас-

Сильвана, которые не обожали Кравоя, был одним из самых близких

друзей старшего жреца солнца. Сын табунщика из отдаленного селенья,

названия которого в городе никто даже и не знал, появившийся в Рас-

Сильване за пару лет до вступления Кравоя в должность старшего жреца,

своим упрямством и рвением к работе он за удивительно короткий срок

успел добиться таких высот, к которым иные шли десятилетиями. Его

талант был настолько силен и естественен, что его тут же заметили.

Лучший всадник Дома Солнца, а очень скоро — его начальник… С Кравоем

он сошелся сразу. Едва встретившись, они тут же стали извечными

соперниками во всем: искусстве езды верхом, умении владеть

«полуденным солнцем», а главное, в борьбе — сколько раз они,

измотанные дракой, лежали на земле, с разбитыми носами, сопя от боли,

тошноты и упрямства, и сверлили друг друга бешеными взглядами. В этих

битвах Кравой, пожалуй, научился большему, нежели на всех уроках в

храме Солнца — научился продолжать бороться, даже когда битва уже

проиграна, презирать боль и усталость ради достижения единственной

выбранной цели и не падать духом, сталкиваясь с неудачей. Кто знает,

быть может, именно эти качества позже помогли ему вырвать признание

дневного светила, став старшим в храме Краана… Но даже если это было и

не так, там, в затоптанной ногами пыли, среди града ударов и жестокого

упрямства он приобрел себе друга — лучшего друга, с которым можно, не

раздумывая, отправиться в самое опасное путешествие, и который никогда

не откажет в этой просьбе.

Они стали друзьями на всю жизнь — хотя и продолжали исподволь

соперничать; в будущем зона этого соперничества постоянно расширялась

и росла, как растут размеры и цена игрушек по мере взросления хозяев.

Теперь их волновали уже более весомые вещи — признание своего народа,

высокие должности, восхищение других эльфов; тогда же к этому

соревнованию добавилась еще одна негласная грань — соперничество в

умении привлекать женские взгляды, которое, впрочем, было скорее не

самоцелью, а лишь одним из элементов сложной игры, составляющей

жизнь мужчины, — и, надо сказать, признанного победителя в этом умении

среди них двоих до сих пор не находилось — так же, как и во всем

остальном, ибо их честолюбие было равно в своем упорстве и

неуступчивости.

Правда, на этом сходство и заканчивалось, ибо их характеры различались

разительно. Возможно, они и сошлись именно потому, что были настолько

разными — они словно дополняли друг друга, обладая каждый качествами,

отсутствующими у другого. Так, глубина и сила чувств и мыслей,

свойственная старшему жрецу, с лихвой уравновешивалась той

непринужденной, искрометной легкостью, с которой шагал по жизни его

друг, а цепкая верность Кравоя в том, что касалось любви, разительно

контрастировала с невероятной, почти сверхъестественной влюбчивостью

Коттравоя, разбившего сердца доброй сотне эльф.

В его жизни было две главных страсти — лошади и женщины; и теми и

другими он искренне восхищался, проводя в их обществе большую часть

своего свободного времени, и, что характерно, и те и другие платили ему

полной и безоговорочной взаимностью. Вне работы его можно было часто

увидеть в компании двух, а то и трех эльф — весело смеющимся и несущим

всякий вздор, который непрерывно вызывал смех его подруг — что

характерно, все участники действа при этом неизменно выглядели более

чем довольными. Способность старшего всадника нравиться женщинам уже

успела стать легендой: одной Эллар известно, как ему удавалось

уворачиваться от кейны, ибо по многим признакам было совершенно ясно,

что его общение с дамами носит не всегда невинный характер. Однако,

уходя из Круга песен, завсегдатаем и душой которого он был, под руку с

симпатичной эллари или краантль, он неизменно являлся на следующий

вечер под сень векового дуба такой же свободный и готовый к новым

похождениям, как и накануне. В общем, если и был среди сыновей Краана

тот, о ком можно было сказать, что его сердце пылает, точно огонь на

ветру, то это был Коттравой Расс, чье второе имя так и переводилось с

краантль — «ветер».

***

Вот к какому примечательному персонажу направлялся в данный момент

старший жрец солнца, недовольно щурясь в темноте улиц — как и все

краантль, он плохо видел без должного количества света. Это временное

ослепление можно сравнить с ослеплением человека, вошедшего с яркого

света в полутемную комнату, с тем лишь уточнением, что Кравой

Глейнирлин носил этот свет в себе ПОСТОЯННО. Хотя, как уже было

сказано, его недовольство было скорее напускным: он любил общаться с

Коттравоем — брызжущая через край солнечная энергия друга

уравновешивала некоторую меланхолию и порой не самый беззаботный

взгляд на жизнь, одолевавшие его самого в последнее время. Именно

поэтому он сразу же, несмотря на поздний час, принял приглашение в Дом

Солнца и теперь топал по узким извилистым улочкам Рас-Сильвана, то и

дело уступая дорогу, чтобы пропустить гуляющих эллари.

Наконец он добрался до цели своего похода. Стоящий почти под самой

городской стеной, Дом Солнца представлял собой отдельное строение

квадратной формы, расположившееся посреди небольшой площади. С

правой и левой сторон к нему под прямым углом примыкали длинные

низкие здания — конюшни. Пространство между ними занимал манеж —

днем здесь постоянно можно было увидеть как минимум нескольких

тренирующихся всадников, отрабатывающих вольты, осаживания, а также

упражняющихся в столь любимой солнечными эльфами работе на

кавалетти — хождении через расположенные низко над землей жерди,

вырабатывающее у лошади внимательность и маневренность, а у всадника

— умение подстраиваться под движение лошади. Здесь же, в манеже,

заезжали молодняк; наскакивание же лошадей, вырабатывающее в них

выносливость и подвижность, столь необходимые для полевой езды,

проходили в поле, за городом, там же их приучали к работе в

непосредственной близости от других лошадей, что имело крайне важное

значение при атаке клином. Что же касается маневров и полезных навыков

— узких поворотов, легкого и быстрого послушания шенкелю и поводу,

прыжков через изгородь под разными углами, то их отрабатывали сначала

в манеже, а затем закрепляли на открытой местности за городской стеной.

Таким образом всадники Дома Солнца долгим трудом добивались того, что

было важнее всего в конном бою — чтобы лошадь без страха и паники

реагировала на любые ситуации и при любых обстоятельствах легко

управлялась всадником.

Сейчас же манеж был пуст и темен, лишь ограда смутно белела в темноте.

Пройдя вдоль нее по широкой мощеной улице, по которой выводили коней,

жрец солнца приблизился к основному зданию и вошел в него. Двое

стражников, сидящих в переднем покое, сонно встрепенулись, точно

потревоженные совы, Кравой жестом позволил им не вставать. Пройдя

мимо них, он оказался в длинном коридоре.

С учетом позднего часа, в Доме Солнца было непривычно тихо; шаги

Кравоя так гулко раздавались под высокими сводами, что он невольно

утишал шаг. Справа и слева через равные промежутки находились двери

— они вели в тренировочные залы. Поразмыслив, он решил, что самое

вероятное место, где можно в такое время застать Коттравоя, это

чертежная — старший всадник часто оставался там по вечерам,

расписывая заказы на новую сбрую или чертя для своих учеников

наглядные схемы атаки конницы; к тому же в помещении чертежной был

отличный камин, а потому там всегда было тепло.

Чтобы попасть в выбранное место, Кравою пришлось пройти весь коридор

до конца, затем подняться по гулкой пустынной лестнице на второй этаж —

чертежная была едва ли не в самом дальнем конце здания. Наконец, он

добрался до комнаты, толкнул дверь и вошел без стука, о чем, правда,

незамедлительно пожалел: его друг был там, но он был не один…

Он восседал на стуле, спиной к выходу, у него на руках боком к нему

сидела молоденькая эллари — такая тоненькая и хрупкая, что была

похожа на бабочку, присевшую отдохнуть на колени к краантль, и с такой

длинной и нежной шеей, какие бывают, как правило, у очень скромных, но

втайне очень влюбчивых девушек. Она сидела, держась неестественно

прямо и низко наклонив голову, однако даже так было видно, как пылает

ее лицо. Что же касается второго участника, то он осторожно и в то же

время уверенно придерживал лунную красавицу обеими руками и,

придвинувшись к ней, что-то тихо-тихо говорил мягким голосом; их лица

были совсем близко друг от друга, и эта близость явно волновала эллари

— казалось, даже на расстоянии можно расслышать, как колотится ее

сердечко.

Стоящий на пороге Кравой многозначительно кашлянул. Эльфа, сидящая

на коленях старшего всадника, дернулась, точно поднятая лань, и тут же

вскочила на ноги. Окончательно залившись краской до самых кончиков

острых, как стрелки, ушей, она, не поднимая глаз, пробежала мимо

стоящего в дверях Кравоя и выскочила из комнаты. Старший всадник Дома

Солнца легко поднялся со стула и, широко раскинув руки, шагнул

навстречу другу.

— Прости — я, когда посылал за тобой слугу, то, честно говоря, особо не

рассчитывал, что ты согласишься прийти в такое время, — звучно

проговорил он, сопровождая свои слова извиняющейся улыбкой — столь

открытой и обаятельной, что сердиться на него было почти невозможно.

Тем не менее, Кравой продолжал хмуриться.

— Так мне уйти?..

— Нет-нет! Я всегда рад тебя видеть! А это… это — так...

Он опустил руки и смутился. Жрец солнца бросил на него укоризненный

взгляд. Сейчас, когда они стояли рядом, было видно, настолько они

похожи друг на друга, и в то же время насколько отличаются. Коттравой

был чуть ниже ростом, однако шире в плечах, и казался более мощным и в

то же время подвижно-грациозным природной грацией кота, с легкостью

крадущегося по веточке за ничего не подозревающей пичужкой. Кравой

был легок и светел — Коттравой же производил впечатление большей

выносливости, большей опасности, и хотя ему, возможно, не хватало той

легкости и изящества, которые были в старшем жреце солнца, это с лихвой

компенсировалось ощущением полноты жизни и солнечной, чувственной

силы, которая буквально била ключом в нем. И голос у него был под стать

облику: сочный, полнокровный, с волнующими бархатными обертонами,

которые появлялись в нем, стоило ему заговорить с женщиной.

У него был тот редкостный тип особенно густых, плотных волос, которые

иногда встречаются у блондинов: вероятно, они бы отблескивали золотом,

если бы не выгорели на солнце за время бесконечных учений за городом

до такой степени, что стали почти белыми, точно речной песок. Эти же

самые поездки покрыли его красивое лицо густым бронзово-коричневым

загаром, который так плотно въелся в кожу, что не успевал сходить с него

даже зимой. В отличие от волнистых, с шелковистым отливом волос

старшего жреца, волосы Коттравоя лишь слегка вились на концах, однако

сам он, похоже, вообще придавал мало значения их красоте — для

удобства они были собраны в хвост на затылке, перевязанный шнурком.

Такая прическа очень подходила к его открытому, мужественному лицу,

так часто посещаемому улыбкой и смехом, что вокруг глаз успели залечь

привычные веселые морщинки. По поводу же цвета самих глаз ходили

разные версии — от карего до зеленого или даже серого, так как он имел

свойство разниться в зависимости от освещения. Сейчас, в полумраке

чертежной, он тяготел к темно-шоколадному…

В общем, вся его внешность производила располагающее впечатление

открытости, прямоты и силы, которые в сочетании с легкостью характера

выгодно оттеняли изящество и душевную глубину старшего жреца солнца,

так что по праву можно было сказать, что оба лишь выигрывали от

сравнения друг с другом. Впрочем, это давно уже было известно всей

женской части города, равно разделившей свои симпатии между этими

двумя прекрасными мужчинами, привлекающими каждый по-своему:

Кравой — невоспроизводимой элегантностью и таинственным ореолом

трагической любви, старший всадник Дома Солнца — своей прямотой и

ощущением неукротимой, здоровой жизненной силы.

Приподнявшись упругим, сильным движением, Коттравой уселся на

подоконник.

— Значит, это — так? — продолжал ехидничать старший жрец солнца.

Коттравой засмущался еще больше и покраснел, хотя этого было почти

незаметно под бронзовым загаром, покрывавшим его лицо.

— Ну…

— Я поражаюсь — и как тебя еще только кейна не поймала!

Старший всадник заулыбался. В его улыбке было неотразимое очарование: казалось, не только губы — все в его лице улыбается! — и весело

блестящие глаза, и морщинки у глаз, так что нельзя было не улыбнуться в

ответ.

— Ну так у каждого свои секреты, — живо отозвался он, усаживаясь

глубже на подоконнике и застывая какой-то кошачьей неподвижностью. —

Начнем с того...

— Спасибо, не стоит продолжать, — буркнул Кравой, но старший всадник

уже оседлал любимую тему:

— Начнем с того, что эльфочки ведь все — сладкоежки: десерт для них

важнее даже, чем основное блюдо!

— И ты, стало быть, пичкаешь их сладким, а обедом пусть кормят другие?

— саркастично бросил Кравой.

— Я лишь позволяю им делать со мной все, что им вздумается!

Жрец солнца скроил недоверчиво-скептическую мину.

— Кроток, но неуловим… — покачал головой он. — И что же ты им такое

может вздуматься, чего им не даст будущий кейнар?

К его удивлению, выражение лица старшего всадника вдруг стало

совершенно серьезным, даже слишком серьезным:

— Ты знаешь, я кое-что заметил, — начал он нетерпеливо-оживленным

тоном, точно высказывая мысль, над которой он много думал, — я заметил,

что в каждой женщине — той, которую мы видим и с которой говорим,

всегда есть как будто вторая, скрытая женщина…

— Значит, вот как? — заметил Кравой, иронично поднимая красиво

изломленные брови.

— Да — ее трудно увидеть, но она есть, и у нее есть свои, тайные желания,

которые она никому не открывает. Можно прожить рядом с ней хоть тысячу

лет и думать, что ты ее знаешь, и при этом даже не догадываться о них! —

говорил он, все больше волнуясь. — И тот, кто сможет увидеть, понять и

удовлетворить эти желания, тот сделает ее счастливой!

Жрец солнца подозрительно посмотрел на друга и фыркнул. Старший

всадник продолжал:

— Вот, взять, к примеру, эту птичку, которую ты сейчас спугнул…

— Это, кажется, одна из храмовых веллар?

— Очень может быть — нигде в мире нет таких женщин, как там! — с

искренним восторгом признал Коттравой. — Эллар — просто искусница!

Они удивительные — точно хрустальный ларец с углями, снаружи холод, а

только открой его — обожжешься! Вот и эта, на вид скромница, а в глаза

глянешь — огоньки так и пляшут! И смотришь в них, а жар так и пробирает

— не удивлюсь, если из всех видов массажа ей больше всего понравится

хорошая порка…

Жрец солнца сокрушенно покачал головой.

— Слышали б тебя в храме Эллар!!!

— Меня и там уже слышали, — поспешил заверить Коттравой, — там есть

одна веллара — не эта, другая…

Кравой закатил глаза.

— О великий Краан! И ЭТО — старший всадник! Так, ладно — думаю, на

сегодня с меня хватит лекций по соблазнению лунных эльф; давай

рассказывай, зачем ты меня позвал — не о своих же любовных успехах

говорить.

Коттравой поспешно вскинул к лицу руку с вытянутым указательным

пальцем.

— Точно! Спасибо, что напомнил!

— Пожалуйста…

Стремительно сорвавшись с места, старший всадник с почти

сверхъестественной скоростью очутился у стола: подобные резкие

переходы от выжидательного, застывшего покоя к звенящему напряжению

мышц и нервов были еще одной из отличительных черт Коттравоя.

С буйством урагана разбросав лежащие грудой бумаги, он вытащил из-под

них нечто, похожее на комок не самой чистой ткани — когда он поднес это

Кравою, тот увидел, что на самом деле это была сумка.

— Где вы раздобыли эту красоту? — поинтересовался старший жрец

солнца, брезгливо разглядывая странный предмет в его руке.

— Понимаешь, мы сегодня с девятым клином — ну, тем, который в лесу

как-то потерялся всем составом, помнишь? — поехали на поле в группе

работать. Я как раз перед тем велел оседлать себе Стрекозу — такая

светло-гнедая, ее отдали в Дом, потому что она сбросила уже пятерых.

Замечательная кобылка!..

— Ты там что-то про поход рассказывал… — прервал его Кравой,

возвращая в изначальное русло разговора.

— Ну да — я ж и говорю! Едем мы — а там ведь через лесочек сперва

проехать надо; так вот, заехали мы в него, едем, как вдруг — глядь! —

черное что-то в кустах лежит. Ну, я всех своих остановил, спешился,

пошел осторожно смотреть, что оно такое: думаю, вдруг из Цитадели кто —

за нашими пришел охотиться… Гляжу — а на него самого, похоже,

поохотились уже: лежит, красавчик, весь исполосованный, точно когтями…

При этих словах Кравой невольно напрягся.

— Когтями, говоришь…

— Да, когтями! Да еще такими, каких ни у одного зверя я еще не видел! —

Судя по глубине ран, каждый с ладонь, не меньше!

Жрец солнца нахмурился, мысль о хэурах, рысях-оборотнях, была первой, посетившей его.

— Думаешь, хэур?

— Я ничего не думаю… — поспешно произнес старший всадник, однако его

лицо стало вмиг серьезным.

— Я только говорю, что видел, — выразительно продолжал он. — И когти с

ладонь — не самое странное из того, что я видел. Странный был сам этот…

— Ты о раненом?

— Да. Я таких сроду не видывал — вроде как эльф, но не совсем.

— Как это?!

— Ну так…

— Может, из табунщиков кто-то? — продолжал допытываться Кравой. —

Надо гонцов разослать, объехать поселения…

— Да нет! Наших бы я признал. А то совсем другое дело было — будто

краантль сто лет под землей держали!

Кравой вдруг сощурился.

— Почему именно краантль?

— Лицом похож, и волосы, как у наших — только как будто вылиняли… Да

и ростом повыше и эллари и логимэ будет…

Жрец солнца покачал головой.

— Даже не знаю, что тебе сказать…

— Ну, так это ж еще не все! Кинулся я к нему, спрашиваю, мол: живой ты

там или нет? — а он только хрипит. Опоздали мы, в общем — прямо у меня

на руках и умер.

— Я очень сочувствую ему, и тебе тоже. Вот только не понимаю, причем

тут…

— А притом, — перебил его Коттравой, — что мы при нем нашли вот это!

Он одними глазами указал на сумку.

— И что?.. — недоуменно спросил Кравой.

— То, что внутри там любопытная штука лежит; я в таких делах не знаток

— это вы там в храме на таком собаку съели — да только кажется мне, что

это не просто финтифлюшка, и не брошка для красотки. В руки возьмешь,

а она аж горячая! Куда он это тащил, непонятно…

Эти слова были произнесены с таким значительным видом, что заставили

Кравоя насторожиться.

— А-ну, показывай!..

Старший всадник торжественно открыл сумку. На первый взгляд Кравою

показалось, что она пуста; не беря ее в руки, он засунул кисть внутрь,

перебрал ткань: что-то твердое и плоское скользнуло под пальцами и тут

же снова провалилось в складки грубой ткани. — Удивительно, но оно

действительно было горячим, как и говорил Коттравой!

Сдвинув брови, солнечный эльф принялся сосредоточенно рыться в недрах

сумки. Наконец ему удалось ухватить странный предмет; не вынимая руки

из сумки, он разжал пальцы, взглянул. Его глаза вдруг расширились,

сверкнув каким-то безумным блеском, он рывком выхватил сумку и

отступил на шаг назад.

— Э, да ты что?! — изумился Коттравой.

Лицо Кравоя продолжало сохранять все то же опешившее выражение, как

если бы он вдруг увидел призрака. Несколько мгновений он стоял, застыв

с зажатым в руках мешком.

— Мне надо поработать с этим, — странным голосом заявил он наконец и с

не менее странной поспешностью зашагал к двери.

— Эй! Эй! — крикнул ему вслед Коттравой, но жрец солнца уже скрылся за

дверью; опустив голову, старший всадник плюхнулся на одинокий стул. —

Хоть бы поговорить остался — птичка-то все равно упорхнула…

Глава 2

Есть в мире вещи, пережив которые нельзя остаться таким же, как прежде.

Так, Великая битва навсегда изменила многих детей Эллар — недаром те,

кому посчастливилось вернуться с нее, зачастую даже брали себе новые

имена, ибо вернулись они уже совсем не теми, кем уходили: кровавое

зрелище войны и смерти столь глубоко изменяло их, что старые имена уже

не годились… Но Иштан, молодой наследник лунного престола, за

нехарактерные для эллари интересы к целительству еще в детстве

прозванный Ардалагом — Слышащим Травы — не стал менять имени,

решив, что оно является частью его судьбы, равно как и те изменения, что

произошли с ним на берегу Ин-Ириля. Уходя на Битву с войском Моррога

мечтательным подростком, почти ребенком, он вернулся назад юношей,

полным мыслей, чувств и памяти, и, если отбросить зло войны как таковое,

можно сказать, что эти перипетии пошли ему на пользу, дополнив и

оттенив свойственный с детства озорной нрав глубиной мысли и чувства,

на приобретение которой у иных уходят десятки лет.

Исследователь, идеалист, целитель — и в то же время лунный аристократ…

Он был очень непрост: удивительным образом в нем уживались

совершенно различные на первый взгляд качества. Кристальная чистота и

спокойствие души, столь необходимые для работы с высокими энергиями,

сочеталась с живостью чувств и мыслей, а всегдашняя приветливость и

видимая прозрачность поведения скрывала глубокий, пребывающий в

постоянном движении ум. Со временем этот постоянный мысленный анализ

становился все более важным и глубоким в нем: казалось, он не просто

живет — но исследует жизнь! И эта привычка к наблюдению, страсть к

постоянному исследованию, к проникновению в суть вещей, чем дальше, тем больше обостряла прозорливость Иштана: порой складывалось

впечатление, что он способен прозревать мысли и поступки других куда

глубже, чем можно было предположить, — такая прозорливость

удивительно не вязалась с его юным возрастом, неизменно привлекая

внимание окружающих.

Возможно, из-за этой самой прозорливости в синих глазах веллара все

чаще проглядывала тонкая лукавинка, как если бы он хотя понимал и

видел реальность значительно глубже, чем другие, но считал нужным лишь

частично докладывать о своих открытиях в форме слов; по свидетельству

многих такое же выражение было некогда в глазах его сестры… Со

временем эта глубина взгляда в Иштане становилась все более явной, как

если бы каждая пойманная и передуманная им мысль оседала в глазах

этим блеском ума, придирчиво и жадно изучающего внешний мир. Что же

касается его собственных мыслей, то о них мало кто знал что-либо сверх

того, что он произносил вслух; со всеми, кроме очень близких, — а по

существу, с одним лишь Кравоем — молодой веллар всегда сохранял некую

дистанцию, так что залезть ему в душу было нереально.

В общем, очень скоро он стал одним из самых замечаемых эллари в

городе: красота, ум, затаенное богатство внутренней жизни — все это так

отвечало тем свойствам, что приписывались холодному свету Эллар!

Однако было в Иштане еще нечто большее, нежели совокупность этих

качеств, нечто столь неосязаемое, что ему даже трудно найти

определение… Благородство души — так можно назвать это свойство;

неуловимое, и, тем не менее, неким флером окутывающее все его

поведение. Аристократизм духа, отточенный бессчетными поколениями

именитого рода — он сквозил в молодом велларе ежесекундно — в каждом

взгляде, движении, в тоне, которым он говорил с другими эльфами, и даже

в жесте, которым поправлял плащ, садясь в седло. С каждым годом эта

порода в нем становилась все более явным, очерчивая будущий облик

князя Рас-Сильвана.

Претерпела изменения и внешность Иштана: ранее хрупкий и нежный, он

вытянулся, став выше ростом; конечно, до плечистых краантль ему было

далеко, но в его фигуре была неподражаемая стройность и легкость, о

которых не мог и мечтать никто из более тяжеловесных сыновей Краана.

Так же, как ни одному из краантль не мог принадлежать такой взгляд: с

годами глаза веллара все сильнее наливались густой синевой, обретая ту

почти пугающую проницательность, которой славились старшие маги луны.

Даже Кравой порой говорил полушутя-полусерьезно, что когда он

оказывается перед Иштаном, ему кажется, будто его выставили голого на

мороз и допрашивают. Что уж говорить о девушках, неодолимо

притягиваемых сапфировой глубиной глаз старшего веллара и втайне

готовых утонуть в ней навсегда. Как бы невзначай они старались как

можно чаще попадаться под этот взгляд; так же, невзначай, по часам

знали расписание каждого дня будущего правителя и каждое слово,

сказанное им в компании. Единственное, чего они не знали, так это то, что

сердце его уже занято, причем, очень прочно и надолго…

Образ, так неожиданно ворвавшийся в его жизнь, впервые предстал перед

Иштаном в один из вечеров в Круге песен. Было начало августа, ночи еще

стояли по-летнему теплые. Он увидел ее не сразу, так сдержана и тиха она

была, но когда, после известного в Рас-Сильване певца-эллари в круг

вышла невысокая, хорошо сложенная девушка — вышла, странно не

поднимая глаз и не глядя вокруг, — он, невольно привлеченный чем-то в

ее походке и фигуре, тут же перевел взгляд в центр круга. Когда же она

после короткого вступления запела, Иштан почувствовал, как внутри него

вдруг образовался какой-то провал. Еще секунду назад рассеянно-

мечтательный, как всегда в Круге песен, он весь обратился в слух и

зрение; боясь пошевелиться, боясь вдохнуть, просидел неподвижно всю

песню, наблюдая за незнакомой певицей. Кровь то и дело приливала к

бледным скулам — ему казалось, все окружающие замечают, как он

смотрит на девушку, но заставить себя оторвать глаза от нее он был не в

состоянии.

Начать с ее непохожести на других певцов — как внешностью, так и

манерами. Длинные шелковисто-тонкие волосы имели необычный для

города каштановый цвет; их темнота красиво подчеркивала фарфоровую

белизну кожи на лице, тонкой нежно-округлой шее и таких же нежных

руках, выглядывающих из рукавов простого зеленого платья. Волосы были

заколоты выше затылка так, что половина оставалась распущенной, слегка

прикрывая шею — эта прическа позволяла видеть ушки, также необычной

формы: в отличие от эллари и краантль — тонкие и сильно вытянутые,

точно листья сабельника, и длиной почти с женскую ладонь.

Этих немногих черт, увиденных в свете костра, было достаточно, чтобы

Иштан понял, что незнакомка принадлежит к логимэ — лесным эльфам. Это

открытие еще больше разожгло его интерес. Загадочный лесной народ

всегда привлекал Иштана: будучи чистокровным эллари, он, тем не менее,

всегда подспудно чувствовал, что у него много общих интересов с лесными

эльфами — само его мироощущение, возможно, было близко к их взглядам

на жизнь, а потому он не мог не ощутить радости, когда в Рас-Сильване

появились первые логимэ.

Это случилось незадолго до Великой битвы. Из-за постоянных набегов

воинов Моррога — гарвов — этот скромный народ целителей, издавна

чуждый любым войнам, был вынужден покинуть свой край, находящийся в

лесах на запад от Рас-Сильвана, и искать прибежища за крепкими стенами

твердыни Эллар. Алиадарн — глава лесных эльфов — привел свой народ в

Рас-Сильван; логимэ называли своего правителя мэлогрианом, что можно

перевести на язык эллари как «один из множества ветвей», — по сути,

звание сродни званию старшего веллара у детей луны.

В общем же лесные эльфы жили достаточно скрытно, неохотно вступая в

контакт с другими эльфами, а потому об их образе жизни было известно

очень немного. Единственное место в городе, где они охотно появлялись,

был Круг песен: среди лесного народа были замечательные певцы,

знавшие песни настолько древние, что уже никто не мог сказать, кем они

сложены — горожане любили слушать их и всегда были рады, если под

сень дуба приходили скромные темноволосые эльфы в зеленых одеждах.

Однако пение этой логимэ было особенным! — Иштан никогда не слышал

ничего подобного, и, судя по тому, как непривычно затихли собравшиеся в

Круге, это не было самообманом очарованного юноши. У нее был и впрямь

необыкновенный голос — такой, какой мог родиться лишь в глубине этой

белой лебединой шеи, так свободно, и в то же время уверенно

поставленной на белых плечах, и нежной груди, мягкими холмиками

вырисовывающейся под платьем. В нем не было мощи и блеска, зато были

женственность и гибкость, соединенные с теплым трепетом; он казался

беззащитным, если такое описание применимо к голосу, от него веяло чем-

то мягким, душистым… Точно звук далекой свирели, он гладил слушателей,

прикасаясь легко и нежно, и от этих прикосновений по телу Иштана

пробегала дрожь, а сердце принималось сильно и быстро колотиться.

Он жадно внимал этому голосу и чувствовал, как очарование молодой

логимэ с каждой минутой все сильнее захватывает его. Все в ней казалось

необычайным! — и то, что почти все время, пока длились песни, она

держала глаза неизменно опущенными, точно ускользая от устремленных

на нее взглядов, и сама внешность: она не была яркой красавицей, но ее

наружность была поразительно цельной в своей мягкости, таинственности

и каком-то свете, словно исходившем от нее. В этой красоте было что-то

неуловимое, обволакивающее; стройная, полная мягкой, текучей грации,

лесная певунья в то же время не производила впечатления слабости и

хрупкости, свойственных многим дочерям луны — напротив, в ней было

что-то от здоровой, тихой силы растений, незаметно, но упрямо

пробивающихся сквозь толщу почвы к свету. Глядя на нее, Иштан

невольно связывал ее образ с образом белоснежной лилии, с гладкой

мраморной статуей, с молодой косулей, мягким огоньком свечи, теплящимся в темноте…

Однако было и еще что-то, кроме необычности молодой логимэ и красоты

ее голоса, что заставляло Иштана смотреть, не отрывая глаз, — он и сам не

мог бы подобрать этому название. Близость — вот, наверное, самое

походящее определение, — неуловимое чувство внутреннего родства,

различаемое мгновенно, как различается в толпе знакомая фигура или

голос друга! И это чувство тайного, молчаливого сговора с девушкой,

сидящей в центре круга, было настолько сильным и неожиданным, что

Иштан сам был удивлен и даже растерян. Он видел ее впервые, и, тем не

менее, ему казалось, что они знакомы целую вечность, что вкусы,

привычки и мысли друг друга давно известны им! Ошеломленный, он

продолжал смотреть на логимэ, точно пытаясь поймать некий знак,

адресованный ему одному. Все мысли были протянуты к ней. Кто она?! Как

ее имя?! Почему он не видел ее раньше?!.. А лесная эльфа все пела, сидя

под прицелом десятков пар глаз, такая невозмутимая и полная

естественной грации, и ее фарфорово-белые веки оставались неизменно

опущенными, храня тайну ускользающего взгляда.

***

Иштан не запомнил ничего, что было после того, как она отдала арфу

следующему певцу и, выйдя из круга, точно растворилась в ночи. Он даже

не успел заметить, куда она ушла — она словно растаяла, как сон! Когда

же он проснулся на следующее утро, первая мысль была о вчерашней

эльфе: ее образ так прочно запечатлелся в памяти, что Иштан мог

рассматривать ее черты, даже не видя перед собой. С волнением он

перебирал события минувшего вечера и с каждой минутой раздумий все

больше убеждался в том, что едва ли сможет забыть чудесную певунью.

Однако эти радужные мечтания омрачала одна навязчивая мысль: она

была логимэ, а он — наследником дома Сильвана…

Кейна между разными народами была большой редкостью среди эльфов:

союз Моав и Кравоя стал единственным случаем за многие поколения, а

заодно и поводом для пересудов, не утихавших до сих пор — таким же, как

и смешанная кровь рожденной ими новой веллары. Иштан был в курсе, что

после появления Аламнэй эллари стали возлагать большие надежды на

него, как на последнюю каплю чистой крови в княжеском доме — он

чувствовал на себе ответственность, и было страшно представить реакцию

велларов, узнай они, что ему понравилась лесная эльфа. Однако

очарование логимэ было столь сильно, что он не мог отогнать ее образ.

Весь день он проходил, точно заключенный в какой-то теплый, мягкий

шар; даже ступал с какой-то осторожностью, будто боясь резким

движением разрушить эту окружившую его новую хрупкую оболочку.

Погруженный в нее всем своим существом, он провел так день, а потом

еще дни и недели, и что бы он ни делал, не мог отогнать чарующее

видение нежных белых век; на занятиях в храме сгущенный им столб

лунного света не раз вдруг распадался, так как голубоватую толщу вдруг

заслонял образ загадочной белокожей эльфы с темными волосами. Иштан

был очарован и совершенно растерян. Логимэ! логимэ! — вертелось в

голове; он знал, что его привязанность неуместна, что он не должен дать

ей развиться, но в то же время чувствовал, что все больше теряет твердую

почву под ногами — с каждым днем стремление к лесной певунье

становилось все сильнее. Он решил узнать о ней побольше.

Конечно, он мог бы запросто узнать ее имя и все, что его еще

интересовало, через велларов в храме Луны, но, даже если отбросить

смятение по поводу разницы их происхождения, то чувство, что владело

молодым эллари, не допускало даже мысли о том, чтобы хотя бы намеком

выдать себя! Взволнованный так глубоко и странно, как никогда в жизни,

он ревниво затаил свою тайну глубоко в сердце — затаил так, как умеют

затаиваться лишь очень глубоко чувствующие натуры, слишком ранимые

для того, чтобы вынести свои чувства на всеобщее обозрение, слишком

сильно отдающиеся движениям сердца. Все, что касалось лесной эльфы,

казалось Иштану священным — сам ее образ был священен для него! Не

смея даже словом обмолвиться о ней, он жадно ловил обрывки разговоров

в храме или Круге песен, однако даже этих скудных источников было

достаточно — как оказалось, лесная красавица интересовала не его

одного, хотя, судя по всему, близко познакомиться с ней никому из эллари

не удалось.

Очень скоро Иштану стало известно, что зовут ее Соик; что логимэ, а вслед

за ними и другие эльфы называют ее Маллиен — «Ночной Цветок», и что

она — единственная дочь Алаидарна и, следовательно, никто иная, как

старшая мэлогриана. Последнее вызвало у Иштана прилив невольного

удивления: как так получилось, что они настолько мало знают о логимэ,

что он даже не знал в лицо их старшую жрицу?! Да что там мало — почти

ничего! Поразмыслив, он пришел к неожиданному выводу, что, по сути, все

годы, которые лесные эльфы прожили в городе, эллари и краантль

продолжали оставаться чужими для них. Хотя они и жили бок о бок,

логимэ, тем не менее, так и не влились полностью в жизнь города: обитали

они отдельно от других, в отдаленном районе, выделенном им еще Лагдом,

и умудрялись делать это настолько скрытно и незаметно, что их

внутренняя жизнь так и осталась загадкой, равно как и обычаи,

верования, да и сам их образ жизни и мыслей. И эта тайна еще больше

влекла старшего веллара Рас-Сильвана к прекрасной мэлогриане, заслоняя

собой все размышления о чистоте лунных кровей.

Открыв певческий талант Соик, Иштан стал завсегдатаем Круга песен, и

чем чаще он бывал там, тем больше отдавался в плен необычной,

загадочной красоты логимэ. Оставаясь в стороне, он наблюдал за ней,

пытаясь понять, что кроется за ее опущенными глазами, за ее

молчаливостью. Сперва он думал, что эта замкнутость и немногословность

происходят от некоторого высокомерия, которое — увы, Иштан не мог не

признать этого — обычно отличало старших магов, но потом он понял, что

высокомерие тут ни при чем. Причина была во врожденной тактичности и

душевной тонкости молодой мэлогрианы: все ее действия были мягкими и

будто округлыми, как если бы она старалась не навредить ничему вокруг

себя, и если это и выглядело как замкнутость и нежелание общаться, то по

сути таковыми не являлось. Данное открытие, сделанное Иштаном, еще

больше усилило состояние умиленной очарованности, в которой он

пребывал, ибо это свойство чуткости и осторожности по отношению к

чувствам других было очень близко ему самому.

Но больше всего его завораживало то противоречие, которое он заметил в

лесной эльфе еще в первый же вечер: сочетание нежности и уязвимости с

какой-то внутренней силой — тайной, почти незаметной внешне, но в то

же время явно ощутимой, словно упруго-неодолимая сила живого дерева.

То же противоречие было свойственно и ее взгляду, мягко сияющему из-

под опущенных ресниц и одновременно держащему ее постоянно на

некотором расстоянии от слушателей. Эта тончайшая белая пелена

опущенных век точно отгораживала ее от мира. «Смотрите на меня,

слушайте мою песню, но не пытайтесь проникнуть в мир, ее породивший»,

— будто говорил скрытый взгляд логимэ, и это было то, что заставляло

слушателей жадно внимать ей: тайна, недоступность, ибо ничто так не

манит, как то, что скрыто. Возможно, поэтому вечерами, когда она пела, в

Круге было особенно тесно, а собравшиеся мужчины норовили незаметно

подсесть поближе к лесной певунье, согретые теплом ее голоса и

заколдованные тайной опущенных глаз…

Когда же песни заканчивались, слушатели расходились тихо и неслышно,

точно боясь расплескать переполнявшие их чувства, а ласковый, точно

гладящий голос еще долго звучал в очарованных душах. Вместе с ними,

слившись с толпой и лишь изредка вспыхивая странным взглядом из-под

тонких бровей, уходил и Иштан Ардалаг, старший веллар Рас-Сильвана,

уходил с колотящимся сердцем, ибо в тот вечер под сенью священного

дуба он впервые в жизни полюбил — первой настоящей любовью, со всей

трепетностью и силой, свойственными этому чувству.

Проходили дни, а волнение Иштана все не утихало — напротив, все

сильнее захватывало его. Он боролся с собой, сомневался — плохо или

хорошо он поступает, думая о прекрасной мэлогриане, но не думать о ней

становилось все труднее. Не смея заговорить, он с неустанным упорством

наблюдал за лесной эльфой на расстоянии; в Круге песен неизменно

садился так, чтобы видеть ее, и сидел так, не двигаясь, весь вечер,

взволнованный ее тайной, и еще больше — тем неведомым доселе

чувством, что наполняло его собственную душу. Порой ему удавалось

поймать взгляд логимэ: в такие моменты ему еще явственней казалось, что

между ними существует некое взаимопонимание — без слов, на уровне

взглядов и еще более тонких, не поддающихся описанию материй. И

каждый раз, глядя на нее, Иштан мучительно думал о том, как бы

встретиться с ней один на один…

В конце концов, такой случай представился! Все началось с того, что

однажды они столкнулись в замке — к удивлению Иштана, лесная эльфа

выходила из комнаты маленькой Аламнэй. Эта встреча была столь

неожиданной — эллари едва не налетел на нее!

— Ан синтари… — только и смог выдавить он.

— Ан синтари, — мягким эхом отозвалась лесная эльфа, опуская глаза так

низко, что стала видна изнанка длинных темных ресниц; в ее голосе

Иштан с волнением уловил все те же теплые трепетные нотки, которые так

привлекали в ее пении, и снова у него возникло ощущение нежности и

силы…

Он взглянул в ее лицо. Неожиданно для себя он вдруг заметил, какие у нее

удивительные губы! Розовые, нежно-округлые, точно лепесток — Иштану

показалось, что от них и впрямь исходит легкое благоухание, как от

пригретого солнцем цветка. Сходство с цветком усиливалось их необычной

формой — тугие, с четкой границей, они казались собранными к середине,

подобно розовому бутону.

Эта только что открытая красота и особенность губ логимэ совершенно

покорила Иштана — растерявшись, он стоял перед ней, обдаваемый то

жаром то холодом, и не мог издать ни звука. «Неужели это может быть

плохо?!» — звенело у него в голове. — Та красота, что была перед ним

сейчас — неужели он неправ, любя ее?! Ведь если Эллар вложила эту

любовь в его сердце, как может она быть неправедной?.. Чувство долга

перед древним родом слабо восстало против растущего чувства, но тут же

погасло, сметенное им.

Тем временем лесная эльфа подождала немного, после чего, не поднимая

глаз, обошла веллара и поспешно зашагала прочь по коридору. Иштан еще

некоторое время не шевелился, затем вздрогнул, точно проснувшись,

проворно юркнул в комнату Аламнэй.

Тут он осторожно, но подробно расспросил эльфину насчет посещений

логимэ. К огромной своей радости он узнал, что Соик часто приходит сюда;

приходит лишь ради того, чтобы побыть с девочкой, рассказать ей сказки

— такие, каких маленькой эльфе еще никогда не доводилось слышать, — и

уйти, даже не перебросившись словом ни с кем из замка. И хотя это никак

не приближало молодого веллара к лесной красавице, одно то, что она

бывала здесь, — по сути, в его доме! — заставляло сердце петь от радости.

С этого дня он стал искать с ней встреч. Они случались не так уж и редко,

однако каждый раз столь неожиданно, что, столкнувшись с логимэ, Иштан,

как и в тот, первый, раз не мог выдавить из себя ничего, кроме банального

приветствия. Соик тоже не вступала в разговоры — она вообще была на

удивление молчаливой, не по-женски нелюбопытной; казалось, она лишь

наполовину живет в этом мире, проводя большую часть времени где-то в

глубине своей собственной вселенной. Даже взгляд ее казался каким-то

плавающим, точно дрейфующим между мирами, не цепляясь ни за что

крепко и ускользая, стоит только попытаться проникнуть в него.

Молодой веллар сперва недоумевал этой молчаливой загадочности и

ускользающему взгляду, потом стал восхищаться и тем и другим, и в конце

концов и вовсе не мог думать ни о чем ином, кроме молчания Соик, ее глаз

и тугих, розовых губ. О своей вине перед эллари он больше не вспоминал

— его уже не волновало, что ему скажут. С неожиданной для себя самого

решительностью он решил наконец познакомиться с прекрасной логимэ —

и познакомился… И поводом для этого, столь важного знакомства стал

корень волчьей травы.

***

Всегда испытывавший тягу к целительству, к изучению свойств различных

трав, Иштан, несмотря на юный возраст, успел достичь значительных

успехов в искусстве излечения, соединяя целебные свойства растений со

своим виденьем, способным использовать силу луны для исцеления

больных. Результат впечатлял: все больше и больше горожан обращались

к нему, прося помочь в случае недуга — скоро слава о золотых руках

молодого веллара, о лекарском чутье, способном точно распознать

причину болезни и найти подходящее средство, разнеслась по всему

Риану.

Окончательно определив врачевание как свою основную страсть после

служения богине, Иштан создал у себя в комнате нечто наподобие научной

лаборатории: вдоль стен тянулись высокие шкафы, заполненные полками с

бесчисленными пузырьками, коробочками, мешочками, на большом столе

помещались приборы для выгонки экстрактов, выжигания золы, ступки

разных размеров, масляные горелки с поставленными на них медными

котелками; все это бурлило, испарялось, дымилось, наполняя комнату

густым коктейлем из запахов.

Это было его настоящее царство — он проводил здесь больше времени,

чем где бы то ни было, с упорством истинного исследователя проникая в

тайны растительного мира. К сожалению, мало кто в замке мог в полной

мере разделить радость, охватывавшую молодого веллара, когда ему

удавалось добиться желаемого результата — эллари и уж тем более

краантль, если и использовали растения, то лишь в наиболее известных и

проверенных рецептах, не претендующих на новаторство. И это было еще

одной причиной, по которой Иштан так мечтал свести знакомство с Соик —

кто, как не старшая мэлогриана, «одна из множества ветвей», сможет

разделить его страсть к тайнам врачевания!

В конце концов именно этот общий интерес и помог Иштану сблизиться с

лесной эльфой. Как-то раз утром, направляясь в храм, он, как это часто

бывало, встретил ее в коридоре замка. Он еще издалека увидел стройную

фигуру: одетая в скромное, возможно, даже слишком скромное, как для

дочери правителя платье, логимэ шла ему навстречу; в руках, сложенных

на животе, была небольшая квадратная корзинка с крышкой. Иштан сразу

узнал эту корзинку — она имела внутри перегородки и предназначалась

для сбора трав: у него самого была такая же! Он понял, что решающий час

настал…

Собрав всю свою волю, он решительно двинулся навстречу эльфе; когда

же они поравнялись, не отступил в сторону, как делал обычно, а заставил

себя остановиться прямо напротив нее. Она тоже остановилась.

— Ан синтари Эллар, — одним духом выдохнул Иштан.

— Ан синтари…

Повисло неловкое молчание. Ругая себя на чем свет стоит, Иштан понимал,

что выглядит нелепо, стоя вот так, как изваяние; лесная эльфа

продолжала молчать, опустив глаза на зажатую в руках корзиночку. Иштан

умоляюще взглянул на ее лицо.

— Я тут увидел, что ты идешь за травами… — сказал он на риани и тут же

запнулся: и почему он вдруг решил, что она идет за травами, а не

возвращается?!

— Да, иду, — коротко ответила логимэ, не поднимая глаз — ее голос был

ровным и как будто приглушенным, точно шелест листвы в кронах.

Этот мягкий голос и прямой, без какой-либо рисовки, ответ ободрил

Иштана, он почувствовал очередной прилив симпатии к лесной эльфе.

Оживившись, он воскликнул с подчеркнутой веселостью:

— Какая удача! Впервые встречаю в этом замке кого-то, кого интересуют

корешки и травки!

— Это не корешки и травки!.. — вспыхнула девушка так возмущенно, что

даже подняла глаза; Иштан увидел, что они у нее зеленые… Их выражение

поразило веллара — необычное, какое-то постоянно изменяющееся,

непрочное, отчего сами глаза казались глубокими и колышущимися, точно

водная толща. Он вдруг понял, что начал разговор совсем не так, как

нужно — ему стало стыдно, будто он солгал близкому другу.

— Ну… то есть, я хотел сказать, что для всех в замке растения — это

только корешки и листья, — краснея, исправился он. — Я же сам считаю их

гораздо более достойными внимания!

— Ты интересуешься травами?.. — с ноткой недоверия в голосе спросила

логимэ.

Иштан только и ждал этого вопроса! Ощутив под ногами твердую почву, он

глубоко вдохнул и одним духом вывалил перед лесной эльфой все, что

думал о целебной силе растений, о сотнях их нераскрытых тайн, а заодно,

о собственных предпочтениях и особых интересах в этой сфере. И, о

счастье! — ему, похоже, удалось увлечь логимэ своим рассказом!

Через несколько минут между ними уже шла дружеская беседа. Лесная

эльфа внимательно слушала веллара и почти с охотой отвечала. На риани

она говорила чисто; лишь легчайший прелестный акцент слышался в ее

речи, и эта маленькая черточка делала ее еще прекраснее для Иштана.

Говоря с ним, она по-прежнему большую часть времени держала глаза

опущенными, но когда она вдруг взглядывала прямо, ее лицо вмиг

преображалось, точно прозрачная, колышущаяся глубина глаз бросала

таинственный отблеск на все черты.

— Мне удалось недавно выкопать один корень волчьей травы, — говорила

она, отвечая на длинную тираду Иштана о целебных корнях, которые

можно отыскать в местных лесах, — но я хочу поискать еще — хочу найти

такой, который бы рос в тени осины — говорят, они куда сильнее, чем

обычные…

— Я знаю, где их можно найти! — воскликнул Иштан, замирая от счастья —

неужели это сама судьба помогает ему! — Я бы охотно показал тебе это

место.

Он вдруг запнулся, бледные скулы снова залились смущенным румянцем.

— Если ты, конечно, хочешь…

Он ожидал, что логимэ начнет отговариваться, придумывая причины, по

которым не может пойти — да это было бы и неудивительно, учитывая то,

как долго они знакомы, но она повела себя иначе.

— Я была бы благодарна тебе, — просто, без кокетства, проговорила своим

необычно-ровным, мягким голосом, затем подняла глаза на веллара и

добавила: — Кстати, меня зовут Соик.

Иштан ощутил, как волна жара поднимается где-то внутри тела, растекаясь

по коже.

— Я знаю! — выпалил он, не смея ответить на ее взгляд.

Лесная эльфа невольно улыбнулась.

— А меня Иштан, — поспешно добавил он, тщетно пытаясь скрыть

смущение.

— Я знаю…

— Мы могли бы сходить в лес сегодня после обеда, — так же торопливо

предложил веллар.

— Хорошо, — просто отозвалась Соик. — Я буду ждать тебя сразу за

городскими воротами после третьей смены караула.

И, не дожидаясь ответа, обошла лунного эльфа и, продолжая прижимать к

себе корзиночку, удалилась.

Иштан еще некоторое время стоял, приходя в себя от волнения. Когда же

он снова приобрел способность связно думать, первая мысль была о

поведении логимэ — какая же она все-таки необычная! Так мало говорит,

и смотрит так редко и странно… О чем она думала, беседуя с ним? Может,

она считает его еще мальчишкой?! Иштан вздохнул — он ведь

действительно еще даже не принят в лунный круг…

Он ни разу не заговаривал с Кравоем о том, когда тот передаст ключ от

храма Эллар, доверенный ему Лагдом перед Великой битвой, — теперь же

молодому эллари как никогда хотелось поскорее получить его. Соик

увидит, какое у него замечательное, сильное виденье, и как он мудро

распоряжается им! Он покажет, как умеет сгущать лунный свет — лучше,

чем самые сильные взрослые веллары! Он пригласит ее ночью в храм,

чтобы она посмотрела, как прекрасен источник Эллар в лунном свете, как

сияют в его глубине серебряные блики! — Еще много подобных планов

возникло в бело-лунной голове молодого эллари, пока он дошел до своей

комнаты. Дойдя уже почти до самой двери, он вспомнил, что до разговора

с логимэ шел из комнаты — в храм, а потом, сам не зная отчего, перепутал

направление. Развернувшись, он почти бегом направился к выходу из

замка, на ходу осознавая, что уже существенно опоздал на урок.

Глава 3

Несмотря на всю похвальность, опасения Иштана по поводу опоздания на

занятия были совсем не обязательными: его слишком любили в храме и

простили бы куда больший проступок. Любили, во-первых, в виду его

личного обаяния — молодой эллари улыбался так светло, что трудно было

ругать его, — но куда охотнее его бы простили за талант: если юные

дочери луны, благоволившие к Иштану, ощущали сокрытую в нем силу как

нечто неотделимое от его привлекательности вообще, то допущенные в

лунный круг сразу же разглядели и оценили его способности. Они стали

очевидны, только лишь Иштан начал появляться чаще в храме Луны;

веллары, дольше него находившиеся в лунном круге и знавшие еще его

отца, моментально отметили, сколь удивительно мощной является связь,

связывающая юного наследника Сильвана с богиней. Великая Эллар явно

благоволила к молодому веллару: его, еще только лишь развивающемуся

виденью были под силу вещи, недоступные и более опытным магам. Какая-

то внутренняя сила — не обретенная, выработанная тренировками, но

существующая как данность, полученная от рождения и по рождению,

была в нем и, судя по тому, как стремительно он овладевал ею, в скором

будущем Рас-Сильвану суждено было обрести одного из самых сильных

велларов за всю историю лунного народа. Но пока это было лишь будущим

— ключ Эллар по-прежнему хранился у Кравоя, а самого Иштана

волновали вопросы иного рода…

В этот день на занятиях в храме он проявлял себя несколько хуже, чем

обычно, однако, против обыкновения, это мало его беспокоило: главное,

что в час, когда в замке только начали убирать со стола, он уже был за

городскими воротами. Прямо за его спиной расстилался просторный луг, опоясывающий город широким кольцом; на его границе темно-зеленой

полосой виднелся лес. Вечерами горожане выходили за ворота, чтобы

посидеть на лугу во время заката и отрешиться от дневных дел; сейчас же,

среди дня, здесь было еще пусто — лишь молодой веллар стоял на

некотором расстоянии от ворот, скрестив на груди руки, и то и дело

посматривал на темнеющий зев ворот. Его стройный легкий силуэт четко

выделялся на открытом, поросшем травой пространстве; легкий ветерок

развевал длинные бело-лунные волосы, синие глаза щурились под тонкими

бровями — эллари непривычны к яркому солнцу. Вся фигура дышала

нетерпением, готовностью мгновенно сдвинуться с места, стоит только

уловить условленный знак — стражники на карауле с интересом

посматривали на будущего правителя и многозначительно улыбались, видя

его волнение.

Наконец, его терпеливость была вознаграждена — на дороге появилась

женская фигурка. Зоркий взгляд Иштана узнал ее, еще когда она была у

самых ворот! Узнал, и в одно мгновение словно объял всю, целиком, не

отделяя, где одежда, где корзинка, где волосы и кожа, как если бы ее

образ был соткан из одного куска. Соик шла упругим, спокойным шагом,

держа в руках довольно большую корзину; в ее походке, в эластичных

движениях ладного тела было столько свежести, столько молодости! «Нет,

это не может быть плохо!», — подумал Иштан и в тот же миг невольно

шагнул навстречу. Соик издалека улыбнулась ему. Он смотрел, как она

постепенно приближается, и знакомое чувство теплоты и мягкости

стремительно обволакивало его. Образ цветка, с которым он связал в

своем воображении лесную эльфу, снова вспыхнул в нем. Нежный цветок,

созданный для тепла и ласки…

— Идем?.. — просто спросила Соик, подходя к веллару и быстро

взглядывая на него.

— Идем.

Они пошли рядом. Ожидая лесную эльфу, Иштан боялся, что будет опять

смущаться, но теперь с удивлением чувствовал, как ему легко и просто

рядом с Соик. Несмотря на то, что она говорила мало, ощущения

натянутости беседы не возникало — напротив, в их общении было некая

простота и непритязательность, которых невозможно добиться намеренно:

они просто шли, объединенные общим делом и привлеченные схожими

интересами друг друга, и не было ничего тайного, что крылось бы за этим.

И эта легкость была для Иштана точно глоток свежего воздуха, ведь, по

сути, в глубине души он был очень одинок… В один год он потерял сестру

и отца — двух самых близких ему существ, и потеря эта была столь

велика, что он до сих пор не мог оправиться, хотя и был слишком горд,

чтобы показывать это. Конечно, у него были друзья — Кравой, например,

— однако они не могли вполне заполнить ту пустоту, что образовалась в

нем. Они были другими — другой породы, другой крови, и Иштан втайне

чувствовал это; он же нуждался в единомышленнике — таком, какими

были для него Моав и Лагд. И вот теперь, когда он взглядывал на шедшую

рядом с ним логимэ, его сердце взволновано колотилось от странного

предчувствия, которому он не смел поверить. Тем временем Соик

рассказывала по его просьбе о жизни лесных эльфов:

— Каждый логимэ с рождения связан с тем или иным растением или

цветком — это как бы его душа в растительном мире…

— И какой же цветок твой? — с замирающим сердцем спросил Иштан.

— Клевер, — ответила Соик и отчего-то заулыбалась.

Иштан понимающе кивнул, а про себя тут же решил, что лучшего

соответствия нельзя было и придумать — с ее нежностью, с мягкими

розовыми губами, и впрямь похожими на соцветие клевера! Он уже

приготовился, чтобы сообщить Соик об этом соображении, но тут же

стушевался, подумав, что это будет нескромно и, что важнее, заставит

логимэ смутиться; а уж этого он допустить никак не мог — а потому тут же

задал другой вопрос, продолжая разговор о жизни лесных эльфов.

Впрочем, Иштан даже не знал, что для него интереснее — то, что

рассказывала Соик, или же она сама, об этом говорящая. Все время, пока

они шли до леса, беседуя, он искоса разглядывал лесную эльфу. Очень

скоро он обратил внимание на особенное свойство ее лица: его выражение

почти никогда не менялось — лишь едва уловимое движение — в бровях, в

губах… Вместо этого что-то другое, более глубокое изменялось в нем — то

ли во взгляде, то ли еще глубже — и это что-то явно свидетельствовало о

том, что в душе логимэ постоянно идет какое-то тайное шевеление — так в

глубине толщи воды незримо движутся рыбы, качаются цветы… Эта

двойственность застывшего в свое красоте лица и ощущения скрытого за

ним постоянного движения казалась Иштану такой необычной, что он был

готов бесконечно наблюдать за ним, пытаясь уловить хотя бы обрывки тех

мыслей, что блуждали в голове лесной эльфы!

Вскоре они дошли до леса; разговор сам собой прервался. Хотя лето уже

близилось к концу, дыхание осени еще не чувствовалось в воздухе: в лесу

было по-прежнему зелено, трава глянцевито блестела на солнце. Десятки

запахов тут же окружили эльфов, нахлынув из лесной чащи, так что Иштан

на время невольно отвлекся от своей спутницы. Полной грудью он вдохнул

воздух, моментально выхватывая знакомые ароматы. Прелая листва, кора,

коричневая лесная земля — перемешиваясь, они дразнили обоняние,

складываясь в торжествующую картину позднего лета. Для Иштана год

вообще складывался из запахов: терпкого запаха ивовых почек и молодых

листьев — весной, пригретой солнцем травы и сосновой смолы — летом,

грибов и влажных листьев — осенью… Когда же его взгляд случайно упал

на Соик, он с замиранием сердца заметил на ее лице то же выражение

сосредоточенного блаженства, которое переполняло его самого, и чувство

родства с лесной эльфой расцвело в нем с новой силой.

Прерванная беседа вскоре возобновилась. На правах провожатого Иштан

указывал дорогу, одновременно делясь с логимэ знаниями по поводу того

или иного встречаемого ими растения. Его голос и весь вид были весело-

оживленными — он не мог не признаться, что ему очень приятно встретить

того, кто способен оценить его открытия. Возле поляны, поросшей

багульником, он замедлил шаг.

— Вот, например, багульник, или болиголов болотный: здесь он растет

невысоким, но там, немного глубже в лесу, попадаются более крупные

экземпляры. Хотя я лично считаю, что низкорослые растения более

пригодны для выгонки экстракта — они накапливают в себе больше смол и

легче отдают их…

Соик с интересом слушала, склонив голову и глядя из-под опущенных век

мимо него на цветы. Когда он закончил, заметила:

— Ты так хорошо разбираешься в травах — я думала, только логимэ так

интересуются ими.

— Мне нравится раскрывать их тайны, — с чувством произнес Иштан, и его

синие глаза загорелись. — Порой мне кажется, что растения — это знаки,

посланные нам Эллар, знаки ее помощи нам! Каждое растение обладает

каким-то особенным свойством — одно способно утешить боль, другое

дарует спокойный сон, или, наоборот, бодрость, но эти свойства — не

явные, их нужно уметь разглядеть… Каждый цветок — словно маленькая

тайна, которую нужно разгадать; это — как игра, в которой можно

использовать свои знания!

Лесная эльфа медленно покачала головой.

— Мне казалось, велларов занимают менее осязаемые материи — вы ведь

работаете со светом луны…

— Да — и это очень интересно, совмещать возможности виденья с теми

силами, которыми обладают растения. Такое лечение оказывается намного

более эффективным.

— Любопытно… А чем еще занимаются веллары?

— Ну… — Иштан замялся; его взгляд вдруг остановился губах певуньи; с

тех пор как он еще утром, в замке, обратил на них внимание, они казались

ему самой прекрасной среди всех черт ее лица: вся ее красота, вся ее

сущность словно свелась для него к этим, похожим на цветок, губам! Он

нервно сглотнул, с трудом отвлекаясь от них:

— Ну, это… это трудно объяснить. Мы как будто передаем силу Эллар в

этот мир — тем, кто в ней нуждается. А мэлогрианы — что они делают?

Тоже работают с силой?

Соик задумалась, потом, немного помолчав, сказала:

— Нет, мы не берем ничью силу — скорее, настраиваем свои тела и души

так, чтобы их вибрации совпадали с вибрациями окружающего нас мира —

деревьев, цветов, животных.

— А как же виденье?!

Она тихо рассмеялась — у нее был удивительный, похожий на воркование,

тихий смех; в нем Иштан с волнением уловил все те же трепетные нотки…

— У логимэ нет виденья. Мы просто чувствуем все то, что вы видите —

чувствуем намного сильнее, чем другие эльфы, и стараемся постоянно

быть в равновесии с тем, что чувствуем.

— Удивительно! — искренне изумился Иштан. — А если вы почувствуете

что-то плохое... ну, там, боль, страдание — что тогда?

Лесная эльфа опустила глаза, теплое выражение сбежало с нежного лица.

— Тогда нам придется испытать их на себе…

Иштан вдруг почувствовал — не увидел, а, как ему показалось, именно

почувствовал! — как ее объяла внезапная грусть. Обеспокоенный, он

склонил голову, заглядывая в лицо логимэ; точно привлеченная его

взглядом, та подняла глаза. Странное ощущение охватило веллара — ему

вдруг показалось, что он смотрит в зеркало. Почти с изумлением он

узнавал в стоящей перед ним логимэ собственные черты: ее чуткость,

спокойствие, постоянное ощущение подспудно текущих мыслей — все это

было невероятно знакомо! Даже некоторая уклончивость ее слов была ему

понятна и близка! Ему вдруг показалось, он способен ощущать, что она

чувствует — даже не ощущать, а как будто слышать, словно тонкий, почти

неуловимый звук, доступный лишь по-особому настроенному слуху…

Сердце бешено заколотилось в груди Иштана — чувство, испытанное еще в

тот первый вечер в Круге песен, охватило его с новой, огромной силой; он

вдруг почувствовал себя ужасно близким этой девушке! Не в смысле

открытости мыслей и сердца, а, скорее, наоборот, в общей затаенности

чувств, в тонкости характеров, в их почти болезненной тактичности. И в

этом ощущении схожести Соик уже представала в его воображении не

столько как женщина — они были словно двое близнецов! Он ощущал, как

все его существо тянется к ней, точно притягиваемое какой-то

пронзительной родственностью; ему невыносимо хотелось подать знак,

который позволил бы лесной эльфе узнать его. «Я такой же, как и ты!» —

хотелось прошептать ему — хотя нет! — он не стал бы говорить ничего! Он

бы просто молча прижался лицом к ее мягким волосам и стоял бы так,

ощущая, что она без слов все понимает, все чувствует… Одна мысль о

такой возможности окатывала Иштана, как волна, выбрасывала куда-то за

пределы видимой части мира, и там начиналось что-то другое — настолько

тонкое, хрупко-непрочное, настолько восторгавшее молодого веллара, что

он боялся заглянуть туда даже мысленно.

Лесная эльфа словно поняла его волнение — отвела глаза и, ничего не

говоря, пошла дальше — и это было сделано так естественно и тонко, что

Иштан снова ощутил прилив горячей благодарности. Молча, они

продолжали углубляться в лес. Лунный эльф шел, почти касаясь плечом

логимэ; все время пока они шли, волнующее предчувствие продолжало

шириться в его душе — предчувствие свершения чего-то огромного и

невероятного в своей значимости! Оно еще более обострялось оттого, что

порой, когда он ловил изумрудный, прозрачный взгляд Соик, ему вдруг

казалось, что она тоже ощущает происходящее сейчас между ними…

Однако в следующее же мгновение ее глаза опускались — она словно

ускользала от этого чувства, витавшего в воздухе и успевшего так прочно

опутать веллара; ускользала, тем не менее, не отклоняя его окончательно, а лишь мягко отступая назад, в свой тайный мир, скрытый от чужих глаз,

точно потаенный цветок…

С удивлением для себя самого Иштан вдруг понял, что вовсе не желает

вторгаться в этот скрываемый от него мир. Более того, предчувствовал, что

подобное вторжение непременно нарушило бы душевный покой Соик, а

потому еще меньше стремился к нему. Смотреть на нее, чувствовать

присутствие необыкновенного, волшебного мира, полного пьянящего

запаха промокшей коры, сосуществовать с ним, не нарушая его границ —

это казалось молодому эллари высшим счастьем!.. Голос Соик вернул его к

действительности:

— Тебе нравится жизнь в замке?

— Не знаю — я привык к ней и уже не представляю себе иной. А ты? — ты

ведь тоже часто бываешь там…

— Я прихожу к Песне Полей.

— К Аламнэй?

— Ну да, к той девочке. Я увидела ее как-то раз в замковом саду, она

выглядела словно… словно у нее есть что-то, мешающее ей быть

счастливой. Мне захотелось помочь…

— Ее мать умерла, так и не увидев ее, — тихо объяснил веллар. — Она

была моей сестрой.

— А тот эльф, который бывает у нее? — быстро спросила Соик — Иштан с

удивлением заметил, как по ее спокойному лицу вдруг пробежала странная

дрожь. — Такой, высокий…

— Ее отец, Кравой, старший жрец солнца!

Лесная эльфа опустила глаза, на ее лице появилось какое-то странное,

почти испуганное выражение.

— Он пугает меня, — не поднимая глаз, тихо проговорила она. — У него

такой тяжелый взгляд…

— Ну что ты! — он замечательный! — запальчиво возразил веллар. — Ты

просто плохо его знаешь — я подружу вас!

— У логимэ мало друзей в городе, — все еще не поднимая глаз,

проговорила она, и снова Иштану послышалась тревожная нотка в ее

голосе. Иштан хотел сказать еще что-то в защиту друга, но не успел — они

уже пришли.

Молодой, без подлеска осинник казался светлым и как будто хрупким.

Стройные деревца чуть заметно качались под ветром — в их дружном

качании было что-то радостное, молодое. Недавний разговор был тут же

забыт Ишаном; он прошел немного между деревьев, затем остановился,

указывая рукой на небольшой, поросший мхом холмик: несколько

невысоких, изящно изогнутых дугой стеблей возвышались на нем; они

отдаленно напоминали ландыши, темно-зеленые листья имели легкий

сизоватый налет, под сводом стебелька свисали, точно бусы, такие же

сизые круглые ягоды.

— Вот здесь! — объявил он.

Соик подошла к указанному месту, присела, провела рукой по матовым,

точно бархатным листьям, точно гладя, ее губы зашевелились.

— Что ты делаешь? — удивился Иштан.

— Я прошу у них разрешения взять их корни, чтобы приготовить

лекарство.

— И что, они тебе отвечают?!

Логимэ рассмеялась — так же мягко и приглушенно, как и давеча: от ее

недавней напряженности не осталось и следа.

— Нет, они ничего не говорят — я могу лишь почувствовать их,

настроившись на ритм их жизни, и испытать то, что испытывают они: если

это будет боль или сожаление, я не стану забирать их из лесу.

— И что же чувствуют они?..

Соик несколько мгновений сидела, не отнимая руки, сосредоточенно глядя

на темные листья и шевеля губами. Иштан наблюдал за ней: сейчас, когда

он видел лесную эльфу в родной стихии — в мире трав, цветов и деревьев,

он не переставал удивляться, как много общего у нее с этими чудесными

творениями природы! — Они точно состояли из одной субстанции —

тайная, замкнутая в себе красота растений, скрывающая под собой

удивительные свойства своих соков, — и красота темноволосой логимэ,

облекающая тайны ее души, ее песен… Молодой веллар смотрел, как она

мягко касается белой рукой нежных листьев, и у него было такое

впечатление, что они здороваются друг с другом! Это чувство было

настолько сильно, что на какое-то мгновение даже показалось, будто он

слышит тихий шепот, струящийся над влажным мхом! Иштан так и застыл,

пораженный. Соик тем временем пошевелилась, отняла руку от растений.

— Эти, — сказала она, указывая на два из трех кустиков, — полны жизни:

они хотят размножить свое семя, и чтобы из него выросло множество таких

же цветов. А это, — она поднесла руку к третьему, самому маленькому

ростку, не имевшему ягод, — это особенное — оно хочет иной судьбы,

хочет продлить свою жизнь, преобразившись в нечто большее… Думаю, мы

можем выкопать его и использовать его корень.

Иштан послушно кивнул и присел рядом. Соик тут же достала из корзинки

лопатку, расчистила верхний слой мха.

— Я буду подкапывать, а ты — вытягивай корень из земли, — приказала

она веллару. — Только осторожно — не повреди кожицу, иначе часть сока

уйдет в землю, и тогда получится, что растенье пострадает зазря.

Веллар снова кивнул и подвинулся ближе к певунье. Теперь они сидели

рядом, упершись коленями в мох, — Соик сосредоточенно орудовала

лопаткой, Иштан, погрузив пальцы в мягкую, пушистую землю, нащупывал

толстое, жесткое, горизонтально лежащее корневище.

Пользуясь увлеченностью Соик, он время от времени посматривал на нее.

Ночной Цветок — до чего же ей подходит это прозвище… Свежий,

терпковатый запах донесся вдруг до Иштана — он шел от волос певуньи.

Несколько мгновений веллар пытался понять, что он ему напоминает.

Внезапно он понял: хвоя! Смолистый запах соснового леса! Сумрачный

аромат намокшей листвы примешивался к нему пряной ноткой. Иштану

вдруг невыносимо захотелось прикоснуться к волосам певуньи — он едва

сдержал себя, с облегчением подумав при этом, как хорошо, что его руки

заняты откапыванием корня.

Наконец, драгоценная добыча поддалась: Иштан торжествующе вытащил

из земли длинный узловатый корень. Соик с улыбкой отвернулась, чтобы

взять корзинку, ее красивая головка вдруг оказалась совсем близко от

Иштана; не удержавшись, он подался вперед, каштановые волосы мягко

коснулись его лица — он с невольным наслаждением вдохнул нежный

хвойный запах…

Почувствовав прикосновение, Соик отпрянула от неожиданности и

удивленно воззрилась на веллара, но Иштан испугался еще больше нее —

он уже проклинал собственную смелость! Он хотел было заговорить,

просить прощения, когда его взгляд вдруг упал на губы Соик: слова тут же

замерли в горле, он ощутил сильное, до боли, желание прижаться губами к

этому розовому рту! Это желание было настолько острым, что внутри все

затрепетало; он поймал взгляд логимэ — внезапно ему показалось, что она

понимает, о чем он сейчас думает! — Эта мысль обожгла Иштана. Кровь

прихлынула ему к лицу, лесная эльфа смутилась — Иштан был уверен, что

расслышал, как она испуганно вздохнула, — и в следующий миг быстро

опустила глаза. Наваждение, охватившее веллара, отступило: он

вздрогнул, попятился назад, зацепился за корень и едва не упал.

— П-прости, я не хотел тебя обидеть! — воскликнул он, удерживая

равновесие и растерянно протягивая к Соик вымазанные в земле руки.

Увидев его смущенные глаза, его черные ладони, лесная эльфа невольно

рассыпалась легким, тихим смехом: на умоляющее лицо веллара было

жалко смотреть! Иштан облегченно вздохнул — напряжение внутри сЛпало,

он улыбнулся в ответ робкой улыбкой.

— Я разрежу его напополам — одну половину возьму я, другую ты… — все

еще улыбаясь, предложила Соик, беря корешок.

Иштан счастливо кивнул — чувство непринужденности и сердечной

близости, сопровождавшее его на протяжении всего похода и на мгновение

прерванное его выходкой, снова вернулось. Почти с благоговением он взял

из рук логимэ свою часть трофея. Ощущение теплой, хрупкой оболочки,

заключившей в себя его тело, было в это мгновение явным, как никогда

раньше…

***

Вероятно, Иштан испытал бы большое затруднение, если бы его заставили

описать то, что он испытывал, возвращаясь с прогулки. Расставшись с

Соик в городе, он едва не вприпрыжку направился домой; по лестнице

взлетел вихрем — какая-то легкая сила точно толкала, подбрасывала его!

Очутившись в своей комнате, он бросился на постель и закрыл лицо

руками; голова сладко кружилась, сердце уже не колотилось в груди, а

как-то пружинисто, мягко сжималось, и в этой мягкости было что-то от

мягкости самой Соик, от ее голоса, нежной кожи, а главное — ее розовых,

благоухающих губ!

В этот вечер Иштан, против обыкновения, не пошел в храм — не смог себя

заставить. Точно убегая от всего будничного, всего того, что не отвечало

его новой, начавшейся сегодня тайной жизни, он весь рвался прочь от

привычных мест и занятий. Долго гулял по парку в одиночестве, а когда на

востоке уже стало светлеть, вернулся к себе и заснул, как убитый, с

витающей на лице светлой мечтательной улыбкой…

С тех пор они с Соик стали часто ходить вместе в лес. Вместе наблюдали,

как в зелени листвы начинают появляться первые золотые пятна, как по

утрам над землей стелится нежная белесая дымка. Лето заканчивалось. С

каждым днем Иштан все больше очаровывался лесной эльфой: все в ней

было так загадочно, так неявно — тончайшая вязь из предчувствий и

полутонов, словно утренний туман, еще не тронутый лучами солнца,

который молодой веллар в последнее время наблюдал все чаще, вопреки

привычкам эллари, просыпаясь еще до рассвета. Он восхищался Соик,

ловил ее слова и — ощущая все ту же удивительную проницательность к

ее настроениям — то, о чем она умалчивала.

Однако если для него самого все было давно решено, то ни в замке, ни в

храме о его чувствах по-прежнему не знала ни одна душа. Его любовь

была слишком сильна и весома, чтобы он мог позволить чужим глазам хотя

бы на миг взглянуть на нее! Замкнувшись, он ревниво лелеял свою тайну,

и те чувства, что обычно мельчают, раздробляемые признаниями, участием

друзей, разговорами, — все это изо дня в день копилось во всей цельности

и огромности в молодой, чистой душе, впервые столкнувшейся с любовью.

Все, что бродило в глубине его сердца, все, что зрело в нем, он поверял

одной лишь Соик — в своих мечтах, в которых желания мужчины

смешивались с почти невинным восхищением, обожанием и жаждой какой-

то почти дружеской близости душ. Он говорил с ней в своих мыслях и

чувствовал, что очень скоро эти немые признания обратятся в слова. А

пока… пока он лишь чувствовал мягкое, тактичное отстранение логимэ — и

чувствовал, что с каждым днем оно становится все более ненастойчивым.

При этом был один момент, который особенно волновал Иштана, а именно

— неопределенность их отношений; вернее, неопределенность ЕЕ

отношения к нему. То, что между ними до сих пор не было сказано ни

одного слова о любви, давало простор для любых предположений. С

внутренним трепетом Иштан перебирал каждую встречу, желая найти

подтверждение своей единственной мечте: неужели ДА?! Неужели его

чувство взаимно?! Тогда пусть хоть все поколения велларов вплоть до

самого Сильвана ополчатся против них — он-то знает, что нашептывает

ему Эллар! — И от этой мысли тут же принималась так сладко кружиться

голова, что все дальнейшие размышления становились невозможны.

Все эти чувства и мысли распирали веллара, и чем больше дней проходило

в таком томлении, тем тяжелее становилось переживать их в одиночку.

После долгих колебаний Иштан решил посвятить в свою тайну того, кого с

полным правом мог назвать лучшим другом — Кравоя. В глубине души он

надеялся получить от краантль совет — хотя и не признавался себе в этом;

но совет был ему необходим, как бывает необходим последний толчок при

уже давно принятом решении. С этой тайной надеждой он и отправился в

один из дней в комнату солнечного эльфа.

Кравой пребывал в мрачном расположении духа, которое Иштан успел

научиться узнавать, и которое находилось в прямой зависимости от

количества бумажных дел. Тем не менее, Иштан почувствовал, что его

приходу рады.

— А, это ты… — бросил краантль, завидев белокурую голову в приоткрытой

двери. — Пришел меня спасти?

— Явился на твой молчаливый призыв о помощи, — пошутил Иштан,

подходя к столу, и в следующий же миг, свернув шею, углубился в чтение

лежащих на нем бумаг. — А что это за письма?..

Они заговорили о делах; молодой веллар с большим интересом совал нос

во все государственные проблемы и бумаги, с которыми его солнечный

друг возился с интересом куда меньшим. Кравой отвечал мрачно и

язвительно — особенно доставалось людям, которые были связаны с Рас-

Сильваном работой, торговлей или же, что еще хуже, спорами за земли

или угодья. В самом Риане, «краю перворожденных народов», было всего

два людских поселения — Лорган и Азуина — большая же часть людей

жила за перевалом, в землях, именуемых Галлемарой. Работа в Рас-

Сильване считалась престижной, и люди из Азуины и Лоргана считали

удачей получить место прислуги у эльфов: очень уж за это хорошо

платили. Но плодородные земли и мягкий климат Риана привлекали также

людей из-за Перевала, а вот это уже вовсе не нравилось эльфийской

знати.

— Только за последние полгода две тысячи! — возмущался краантль, стуча

ребром ладони по одному из докладов. — Представляешь! Две тысячи

необразованных, диких людей перешли Перевал и поселились в Риане!

Мало нам Лоргана и Азуины, так они основали еще одно новое поселение!

— Быть может, у них были причины, чтобы покинуть Галлемару… —

осторожно предположил Иштан.

— Причина — только одна! — фыркнул Кравой. — Люди всегда

предпочитали просто брать и переходить на новые земли в случае, если на

старых их что-то не устраивало — это вместо того, чтобы решать

возникшие проблемы у себя дома!

— Но ведь эльфы тоже иногда так поступают — вот логимэ, например,

убежали от гарвов в Рас-Сильван…

Иштан и сам не знал, как у него это вырвалось; он почувствовал, как в

груди что-то екнуло. Это был явно знак: он понял, что если он хочет

заговорить о Соик, то сейчас — именно нужный момент. Он набрал воздуха

в легкие, утвердился, сидя, на краю стола, за которым восседал краантль, и начал:

— Кстати, про логимэ…

К его изумлению, Кравой вдруг отложил перо и перебил, не дав

договорить:

— Да, кстати про логимэ! Я кое о чем хотел тебя попросить…

Иштан медленно выпустил воздух из легких и недоуменно воззрился на

друга. Слова откровенности все еще вертелись в мозгу, так что он не сразу

осознал, что Кравой упомянул имя Соик. Когда же понял, что не

ослышался, то даже вздрогнул от неожиданности.

— Я говорю, ты ведь знаешь логимэ по имени Соик?.. — повторил

краантль.

— Э… да… — выдавил из себя веллар, чувствуя неумолимый прилив крови,

стремящийся к вискам. Сердце заколотилось — неужели Кравой заметил?!

Впрочем, неудивительно — он весьма наблюдателен, и он — его друг… От

мысли, что его чувства открыты, Иштан покраснел, как рак, и в то же

время испытал некоторое облегчение: что ж, теперь говорить будет легче…

Тем не менее, следующая фраза краантль озадачила его сверх всякой

меры.

— Это очень кстати, — продолжал Кравой. — Так как я хотел бы попросить

тебя об услуге. Не мог бы ты… э… попросить ее… то есть намекнуть, что ее

визиты к Аламнэй, они… как бы так сказать, не слишком желательны.

Единственное, что смог сделать Иштан в ответ на столь странное

заявление, это изумленно поднять брови. Соик — НАВЯЗЫВАЕТСЯ?! Он уже

открыл рот, чтобы встать на ее защиту, когда солнечный эльф поспешно

добавил:

— Она, без сомнения, милая девушка, но она говорит Аламнэй вещи, о

которых ей не следует знать…

— Например?!

— Например? — с досадой выдохнул Кравой, поднимаясь из-за стола. —

Например, сообщила о ее рождении из ствола дерева; как думаешь,

Аламнэй понравилось это известие?

Иштан залился краской еще сильнее: ему вдруг стало так неловко, как

если бы это не Соик, а он сам сболтнул девочке лишнего. И все же он

попытался заступиться за мэлогриану:

— Уверяю тебя, она ни в коем случае не желает Аламнэй зла! Она вообще

не может желать зла, она просто не умеет лгать — вероятно, ей стало

каким-то образом известно о тайне рождения Аламнэй, и она… она просто

сказала ей правду.

Жрец солнца схватился за голову.

— Иштан! Когда ты уже повзрослеешь?! Ты — будущий правитель и должен

понимать, что не всякая правда обязательно приятна и уж тем более

полезна! Это не значит, что ты должен лгать, нет… просто о некоторых

вещах лучше молчать.

При этих словах лицо Иштана внезапно стало холодным.

— Как, например, о том, как стало возможным появление на свет Аламнэй?

— спросил он с неожиданной резкостью.

Кравой замер и медленно перевел взгляд на него. Вопреки ожиданиям

Иштана, он не разозлился на замечание о его давнем преступлении против

кейны, но как будто расстроился или опечалился.

— Иштан-Иштан… Ты еще так юн; это счастье для тебя, что тебе еще

никогда не приходилось лгать. В будущем ты поймешь…

— Я никогда не пойму этого! — с жаром перебил лунный эльф. — Ложь

способна лишь разрушать! Я говорю это сейчас и повторю хоть через

сотню лет!

Его рвение было столь явным, что заставило Кравоя улыбнуться.

— Вот и посмотрим, — заключил он, заканчивая спор. — Ну а пока —

поговоришь с Соик?..

Иштан ощутил, как кровь отхлынула от его лица.

— Нет, — был твердый ответ.

— Нет? — удивился краантль.

— Я не стану просить о том, что считаю неверным, — так же твердо заявил

веллар, бледнея еще больше.

— Да вы с ней, похоже, два сапога — пара… — пробормотал Кравой —

решительный отказ эллари явно удивил его.

От этой фразы Иштан ощутил неожиданное удовлетворение: сам того не

зная, солнечный эльф сказал правду. Уже почти радостно он повторил:

— Нет, я ни о чем не буду просить Соик! Если хочешь, попроси ее сам.

Жрец солнца злобно посмотрел на него, но тут же принял усталый вид и

снова плюхнулся в кресло.

— Ладно, ладно… Не хочешь — не говори; я сам как-нибудь намекну ей —

думаю, у нее достаточно такта, чтобы понять намек.

При упоминании о такте Иштан собрался разразиться тирадой на тему

тактичности Соик, но глаза краантль смиренно умоляли не продолжать

рассуждений о моральных ценностях — и он отступил.

— Мне… мне надо идти, — пробормотал он, делая шаг к двери.

— Счастливчик! — язвительно бросил Кравой. — А у меня вот свидание с

грудой бумаг.

— Желаю вам не ссориться…

— И не лгать друг другу? — улыбнулся краантль.

— И не лгать… — подтвердил Иштан и исчез за дверью.

Весь последующий вечер он просидел в своей комнате, задумавшись.

Разговор с Кравоем произвел на него противоречивое впечатление. Во-

первых, он был взволнован и втайне горд тем, что заступился за

возлюбленную даже перед лучшим другом; во-вторых, сделал

удивительное открытие, что Соик может НЕ НРАВИТЬСЯ; и, в-третьих,

ощущал смутную грусть оттого, что в результате этого разговора между

ним и Кравоем произошло некоторое отчуждение: после того, как

солнечный эльф задел Соик, не могло быть и речи о том, чтобы открыться

ему. Иштан опять остался один со своей тайной…

Впрочем, он не замедлил найти в этом некое удовлетворение и затаенную

радость: радость их с Соик великого секрета! Он словно ощутил себя еще

сильнее связанным с ней, и в этом ему виделось явное знамение. По-

новому взбудораженный, он теперь каждое утро тихонько выскальзывал из

замка, пока все спали, и, грезя наяву, сидел на площади у фонтана до

самого рассвета, а потом уходил к себе, чтобы в нетерпении ждать, когда

Соик придет в замок, и втайне молился, чтобы Кравой не выискал момент

для своих «намеков» прежде, чем они с Соик окончательно откроются друг

другу. К огромному его счастью, такой момент, похоже, все не наступал —

логимэ по-прежнему заглядывала к Аламнэй, и во время этих приходов они

с Иштаном часто виделись в коридорах. С огромным волнением лунный

эльф ощущал, как каждая такая встреча все больше связывает их: то, что

их сближало, с каждым днем становилось все более и более неодолимым, подталкивая друг к другу вернее любых признаний. Будто уступая этой

силе, сводившей их в прохладных галереях, лесная эльфа проводила все

больше времени в замке, и каждое ее появление наполняло сердце Иштана

безмерной радостью. Окрыленный надеждами, он ждал, что однажды она

останется здесь навсегда; ждал, не подозревая, как скоро и неожидаемо

суждено сбыться его желанию.

Глава 4

Сидя в один из предрассветных часов на дворе под замковыми окнами,

Иштан был почти уверен, что его никто не видит. Час перед рассветом был

самым тихим в Рас-Сильване: Круг песен к этому времени уже расходился,

эллари отходили ко сну, а краантль еще спали, дожидаясь, пока их

разбудит взошедшее светило. Был конец сентября, в немой тишине небо

мирно серело, затем заливалось розовым и наконец вспыхивало первым

торжествующим лучом солнца. Но пока до этого было далеко:

единственное, что указывало на приближение утра — это едва изменивший

цвет восточный край неба над лесом, далеко за городом. Столица Эллар

спала, погруженная в почти священную тишину; белым полумесяцем, ярко

выделяющимся в полумраке, спал замок, а в его изгибе, присев на мрамор

фонтана, тихо сидел молодой эллари с прекрасным тонким лицом и синими

глазами, казавшимися в сумерках темными. Но был в это время в замке

еще один эльф, далекий от сна — и, как ни странно, он был краантль; стоя

у окна, он видел молодого веллара, но едва ли думал о нем…

Хотя до рассвета было еще далеко, Кравой не зажигал свечей. В темноте, лишь слегка разбавленной тусклым светом, падающим с улицы, он

задумчиво глядел вниз на еще темную площадь. Он не сомкнул глаз всю

ночь — и причина его бессонницы имела весьма материальную форму и

лежала позади него на столе.

Небольшой, меньше ладони в длину, плоский кусок металла вычурной

формы тускло поблескивал на странице одной из книг, громоздившихся на

столе — жрец солнца еще вечером принес целую стопку из библиотеки.

Металлическая, золотого цвета пластина была странной формы —

заостренная и вычурно откованная на одном конце и с неровной, будто

оторванной гранью на другом, она походила на обломок от чего-то более

крупного. В средней части пластины зияла дыра округлой формы —

скрученные остатки крепежей по ее краям говорили о том, что здесь когда-

то находился камень или иная вставка; внешний край украшала тончайшая

зернь, что указывало на высокую стоимость изделия, частью которой

некогда был данный предмет. Несмотря на скромный размер, он, по-

видимому, заполнял сейчас все мысли старшего жреца солнца: стоя у окна,

Кравой то и дело невольно, точно с опаской, оглядывался вглубь комнаты

на стол, и каждый раз, когда его глаза отыскивали лежащую там вещь, по

красивому лицу пробегала едва заметная судорога — и такому волнению

были более чем уважительные причины…

Трудно сосчитать, сколько лет назад началась эта история: Кров и

Лайлокир звали их, двух краантль — близнецов, боровшихся за место в

солнечному круге тогда, когда земля еще не успела остыть, и ладонь,

приложенная к ее телу, могла ощутить тепло. Тот же первозданный жар

пылал и в сердцах гордых братьев, и не было во всем Риане никого, кто

был бы достоин жреческих одеяний более, нежели они. Прекрасны собой

были оба, похожие друг на друга, как две капли воды, бесстрашны в бою,

и виденье их было сильным и ясным. Многие сыновья солнца восхищались

ими и были готовы идти, куда бы они ни позвали, и были братья дружны

между собой, и каждый из них страстно желал стать старшим жрецом

солнца и в глубине души верил, что эта высокая судьба назначена именно

ему. Но много раньше, нежели родились они, пришли в Риан две короны —

венцы двух великих королей-азарларов, сошедших с неба в стремлении

создать новый мир. Прежде всех существ были они на тверди, и сама

твердь тогда едва родилась, порожденная четырьмя, а раньше истории не

существовало…

До начала всего было лишь бесконечное пространство, где обретались

марны — изначальные силы. Они не имели ни формы, ни вида, но были

чисты в своем совершенстве, и каждая из них была законченной и

абсолютной, и каждая — не похожа на остальные. Бесконечное количество

времени провели они в покое, пока одна из марн — горячая сила — не

ощутила нехватку действия, разрушающую ее. В стремлении проявиться

она пожелала создать материю и привлекла к себе трех других марн:

холодную, противоположную ей и ее же дополняющую; марну ветра —

единственную, обеспечивающую возможность движения всего, и марну

превращения, делающую возможным появление великого из малого. Дабы

породить материю, горячей и холодной марнами были обретены имена и

принят материальный прообраз, марна ветра сделала возможным их

соединение, а марна превращения — последующее явление сущего мира,

имеющего форму и именуемого Рудара, то есть «рожденная четырьмя»,

или Риандорат — «мир времени».

И любовались марны на свое творение, ибо оно было прекрасно: твердь,

свод и воды дополняли друг друга, создавая единое целое, и время начало

свой ход, гонимое марной ветра. Единственное, что отделяло творение

марн от совершенства — тьма: она царила в Рударе, так что ни одно

существо не могло в ней обитать там. Тогда горячая марна, нареченная

Крааном, создала прозрачную сферу, наполнив ее своим огнем,

неугасимым, пока идет время, и пустило на небесную твердь, чтобы

освещать Рудару половину времени. А на время, когда Краан наполнял

заново сферу, ее заменял светильник холодной марны, вместе с формой

обретшей имя Эллар.

Жизнь явилась из земли с появлением света, направляемая марной

превращения. Пробужденные ее силой, растения потянулись к жару

Краана, множась в формах и цветах, единосущные им животные

отделились от растительной материи и обрели собственное бытие, ходя,

ползая и летая, из материи вод произошло то, что плавает. После

животных из рожденной марнами материи явились дэмы — поздние

сущности Рудары, вобравшие в себя текущие в ней силы марн: сильфы и

духи мест относятся к ним.

Совершенная красота царила в созданной марнами Рударе, но по-

прежнему в ней было мало движения, и тогда снова произошло рождение:

дети неба, азарлары, произошли от четырех марн. Каждый из них был

наделен грубой оболочкой, которую мог покидать по желанию, и каждый

нес в себе частицу марны, его создавшей. Горячая и холодная марны

осеняли старших братьев — пылкого, гордого сердцем Кайлала и

ясноликого Сильвана, марну ветра таил в себе стремительный Кахут, а

живородящая марна превращения наполняла азарлу Маваллу, прекрасную,

как сама жизнь. Покинув бесконечное пространство, они сошли в мир

времени, чтобы дать ему движение. Каждый из них нашел среди дэмов

того, кто был ему ближе иных по сущности, и соединился с ним, породив

первых детей Рудары — эльфов, существ, осененных светом марн, но по

своей природе сопричастных тверди. Каждый из азарларов дал своим

детям силу, что была в нем — эллари получили свет Эллар, краантль —

солнечный огонь, логимэ открыты токи земли и всего, что на ней растет, а

каждый порыв ветра — это привет Кахута для ирилай.

Дружны были дети богов, но ближе всех друг другу были старшие сыновья

— Сильван и Кайлал. Точно орлы из одного гнезда были равны они!

Славными и великими деяниями был отмечен их век — столь славными, что

никто и никогда не смог даже приблизиться к их величию, и слава их была

благословением и защитой для народов, ими порожденных. Два великих

города построили они для своих детей: лунный — Рас-Сильван, и

солнечный — Рас-Кайлал или Золотой город. Однако грубые тела их были

хрупче духа — пришел час, и они истончились, а сами азарлары покинули

оковы материи, чтобы пребывать вне формы, которую могут принять

заново по своему желанию, буде узрят в том необходимость. Но, даже

уходя из грубого мира, азарлары продолжали думать о счастье своих

народов: они оставили им часть своей силы, и была она заключена в двух

венцах, некогда венчавших их головы. Точно луч луны сияла серебряная

корона Сильвана, пронзая своим светом даже самую темную ночь; точно

яркий свет солнца горели золото и янтарь на короне Кайлала, прозванной

янтарным венцом.

Понимая, сколь огромная сила заключена в этих дарах, старшие жрецы

солнца и луны с благоговением хранили священные реликвии, данные

великими королями. Они уложили их на шелк и бархат, спрятали в

драгоценные ларцы, дабы никто и никогда не смог похитить их. В

сокровищнице луны в Рас-Сильване хранился серебряный венец, краантль

же предпочли сберегать свою драгоценность в храме Рас-Кайлала: в

подножии золотой статуи Краана была сделана специальная ниша, где

пребывал ларец с янтарной короной, лишь по праздникам являемой

жителям города. Так проходили годы — в благоденствии и покое; много

лет народы солнца и луны шли вровень, не уступая друг другу ни в силе,

ни в мудрости, пока великое несчастье не пало на головы краантль…

***

В назначенный день вошли Лайлокир и Кров в храм Солнца, и солнце

сделало свой выбор, и выбор пал на Лайлокира. Перед неугасимым

пламенем, под золотым взглядом лучезарного бога он принес присягу на

верность своему призванию; двое жрецов торжественно отметили его тело

знаком солнечного колеса, а жители Рас-Кайлала приветствовали его

радостно, желая славы и силы. И лишь одно сердце в городе не полнилось

радостью в этот день — гордое сердце Крова. Не в силах перенести удара,

он в сердцах проклял презревшее его дневное светило — и свет в его

сердце обратился во тьму… В разгар празднества явился он в храм —

мрачный, точно ночь, исполненный горечи и обиды. Его вид был столь

хмур, что эльфы невольно расступились; твердым шагом подошел он к

золотой статуе и, вскинув голову, бесстрашно впился взглядом в лицо

могучего бога. «Ты отверг меня, — возгласил он громовым голосом. — И я

так же отвергаю тебя! Я научусь жить без твоего света, а после — отберу у

тебя город, которым ты правишь, и город этот станет моим или же

погибнет!». Так говорил он, и в словах его было столько силы и ярости,

что ужас охватил собравшихся краантль. Даже не взглянув на них, Кров

развернулся и покинул храм, затем собрал верных ему воинов и вместе с

ними и их семьями покинул Рас-Кайлал. Оставшиеся краантль назвали их

магонами — «проклявшими».

С тех пор никто ни разу не видел ни Крова, ни последовавших за ним

краантль. Лишь изредка доходили слухи о том, что путешественники

встречали на своем пути странных эльфов, похожих на краантль, и что на

их флагах вместо золотого орла было изображено затмение — черный круг

с белой короной, опоясывающей его. Но то были лишь слухи, приносимые

ветром странствий — сами жители города никогда больше не видели

никого из тех, кто покинул Рас-Кайлал в тот злосчастный день.

Но недолго они скорбели по этой утрате, ибо истинный жрец солнца

остался с ними. С каждым днем росли силы Лайлокира, но, увы, не мудро

распорядился он ими. Очень скоро власть ослепила его, и возомнил он, что

нет никого из существ как видимых, так и невидимых, как небесных, так и

земных, а также тех, что живут в водах, в тени и в воздухе, с кем он не

смог бы совладать. И ослепление его было настолько сильно, что бросил

он вызов самому богу солнца, всесильному Краану. Придя в храм Солнца,

как некогда его брат, он сказал перед золотой статуей: «Я больше не

служу тебе, ибо не нуждаюсь более в твоей помощи! Я сам в силах

защитить свой народ и свой город».

Точно в ответ на дерзкие слова пламя костра взвилось, на мгновение

заполнив собой все пространство храма. В страхе отступил мятежный

эльф; когда же пламя утихло, он подошел к алтарю и открыл ларец, чтобы

вынуть из него корону и увенчать себя. Но корона исчезла… Сколько ни

пытался Кров и другие жрецы найти ее или хотя бы понять, куда она

делась, им не удалось вернуть ее. Смута и печаль охватили солнечных

эльфов — сила, что пребывала с ними тысячелетиями, покинула город. С

тревогой смотрели дети солнца в будущее, и, как оказалось, опасения их

были не напрасны…

Много лет прошло с тех пор. Жизнь в городе Солнца продолжалась, но не

было уже в ней былой беспечности — горести и беды преследовали его

одна за другой! На поля зачастил недород, засуха и морозы стали

привычными гостями. К несчастью, неурожай стал не единственной бедой

краантль: одна за другой на неприступный, неуязвимый до сих пор город

обрушивались орды врагов — он словно притягивал их! Сыновья солнца

стойко обороняли свой дом, но бедам, казалось, не было конца, и за одним

поборотым несчастьем следовали три других, еще более тягостных.

В конце концов, всем стало ясно: забрав корону, солнечный бог проклял

некогда любимый город, а вместе с ним и весь населяющий его народ — за

безрассудную гордыню, ослепившую его лучших сыновей, за жажду власти

и силы, ожесточившую гордые сердца. И единственное, что могло спасти

город от неминуемой гибели — это венец Кайлала, но как его вернуть,

никто не знал. Не раз и не два старшие жрецы солнца ломали светлые

головы, думая, как вернуть утраченную реликвию, ибо верили — вернись

корона в Рас-Кайлал, и былое благоденствие восстановится, но даже

малейшего следа янтарного венца найти не удалось. Годы проходили, эта

история неминуемо обрастала легендами: в частности, говорили, будто бы

кто-то из краантль знает, как вернуть корону, но кто именно, и живет ли

он в городе — этого сказать никто не мог. Кроме того, эта легенда ходила

слишком много лет, чтобы не нее хватило жизни даже самого

долгоживущего хранителя, а потому она могла быть разве что плодом

воображения солнечных эльфов…

Все закончилось в один день. Стоявшие на стене стражники увидели, как к

городу приближается чужое войско. Одетые в черное с алым воины в

авангарде несли флаги с заслоненным тенью солнцем. Это были магоны —

как и обещали, они пришли, чтобы покорить своей власти город, некогда

бывший им родным. Покорить — или стереть с лица Риана…

Жестока и страшна была осада Рас-Кайлала, равно как страшна была

армия, которую привели с собой «проклявшие». Их самих было не много —

лишь потомки тех, кто ушел вместе с Кровом, — но вместе с ними к стенам

Золотого города явилось иное, призрачное войско: вороны-кильвеи —

неуязвимые, закованные в непробиваемые латы воины-оборотни с

черными, как ночь, взглядами, горящими безумной жаждой убийства, —

они уничтожали все на своем пути, и ни одно оружие не брало их

оперенье. Вот когда снова вспомнили жители Рас-Кайлала о древнем

проклятии, вот когда пожалели особенно горько, что нет больше в городе

солнечной короны!

Когда же ворота были прорваны, враги неистовой волной ворвались в

город. Улицы наполнили крики раненых, прекрасные дома из желтого

камня утонули в огне — и тогда, в самый горький час, свершилось то, что

стало больнее всех смертей: под крики и гул пламени прекрасный город

исчез с лица земли, растаяв в воздухе! Все, что было прекрасного и

живого в долине Ивра, исчезло, обратившись в море песка… В этот же миг

вороны отступили, а вместе с ними отошли и магоны, оставив выживших

краантль в изумлении бродить по бесплодной пустыне, раскинувшейся там,

где только что был их дом. С тех пор никто и никогда не видел стен

Золотого города. Рас-Кайлала больше не было — никто не сомневался:

угроза, брошенная Кровом, свершилась: город солнца исчез с лица Риана.

Уцелевшим горожанам — бездомным, потерявшим все, кроме собственных

жизней, — пришлось искать приют в лунном Рас-Сильване, а место, где

некогда стоял Рас-Кайлал, стали называть Пустошью.

Так краантль поселились в лунном городе, где жили до сих пор, и хотя они

не могли посетовать даже малость на отсутствие гостеприимства у детей

Эллар — их любили, и они как эльфы пользовались равными правами с

эллари — все же это был не ИХ город. Сам его дух был иным; звуки, цвета,

мелодии — все отличалось! Как безбедна ни была их жизнь здесь,

краантль не переставали мечтать о той, утерянной родине; она манила их, они тосковали по ней, как перелетная птица по родным местам. В глубине

своего гордого сердца каждый сын солнца надеялся, что когда-нибудь

придет тот, кто сможет избавить народ краантль от древнего проклятья,

вернув янтарный венец, а вместе с ним — Золотой город, ибо судьба Рас-

Кайлала была неразрывно связана с судьбой короны ее основателя. «Не

вечна тьма, не вечен сон, и то, что скрыто до поры, явится вновь

навстречу дню, пройдя незримые миры…» — так говорилось в древнем

напеве, сложенном неведомым певцом, и краантль хотелось верить в то,

что песня говорила о возвращении янтарного венца…

Хотелось верить в это и старшему жрецу солнца Кравою Глейнирлину,

стоящему у окна в предрассветный час. Нашествие магонов отняло у него

мать и отца, сам же он ребенком попал в Рас-Сильван в семью Лагда. Как и

все краантль, он знал легенду о янтарном венце, ибо судьба всех детей

солнца неразрывно связана с этой, случившейся много сотен лет назад

историей двух блистательных сыновей Краана, чьи гордые мечты

воспарили слишком высоко и безоглядно; и также как любой краантль, он

не мог не надеяться на возвращение Золотого города. Именно потому его

глазам было достаточно мгновения — нет, полмгновения! — чтобы

признать в невзрачном куске металла, оказавшемся в сумке, переданной

Коттравоем, предмет ценности, которую трудно описать какими-либо

словами. Слишком прочно был запечатлен в сердце каждого краантль

образ утраченной короны Кайлала, передаваемый из поколения в

поколение, чтобы не узнать в витиеватом золоте один из его зубцов —

измятый, лишенный драгоценной янтарной вставки, однако исполненный

такого света, с которым не мог сравниться свет никого из краантль! Даже

на расстоянии, стоя у окна, Кравой чувствовал силу, заключенную в этом

маленьком куске металла, — она исходила от него, точно жар от пламени

пожара! И эта сила притягивала и одновременно как будто отталкивала,

держа на расстоянии, почти пугая… Какой же мощью должен был обладать

янтарный венец, если даже его осколок способен держать в напряжении?!

— думал Кравой, застыв у окна.

Мысли теснились в нем, опережая друг друга: нет, это не было его

вымыслом — древние книги, принесенные из библиотеки, подтверждали

догадку! Зубец легендарной короны лежал у него на столе, покинув

обитель сказаний и песен и невесть как попав в такой реальный и близкий

Кравою мир. То, что смог интуитивно ощутить старший всадник, для

обладающего виденьем жреца солнца было теперь очевидно и бесспорно

— более того, оно имело название и объяснение — невероятное,

ошеломляющее, однако единственно возможное; объяснение в которое

Кравой боялся и в то же время страстно желал верить, как в то, что могло

раз и навсегда перевернуть его собственную жизнь и жизнь многих

других…

«Не вечна тьма, не вечен сон…» — звенели у него в голове древние слова.

Неужели?! Неужели час настал?!.. Сердце в груди Кравоя принималось

бешено колотиться при этой мысли. Неужели венец Кайлала решил

вернуться в этот мир?!

Точно искра, брошенная в стог сена, эта находка зажгла старшего жреца

солнца. Внутренний жар, всегда пылавший в нем, так и взвился, охватив

все его мысли, все чувства: он точно ждал этого случая, возможности

проявить себя, примениться на деле — деле обязательно великом,

выдающимся, заслуживающим восхищения! Желание подвига так и

трепетало в Кравое, силы гудели. Он и сам не знал, за что хвататься, что

делать: свершившееся казалось настолько огромным в своей значимости,

настолько необъятным для мысли, что он пребывал в смятении.

Внезапный шум за окном заставил солнечного эльфа вздрогнуть. Не успев

даже подумать, он опрометью бросился к столу и одним рывком спрятал

зубец в карман. Несколько секунд он стоял неподвижно, готовый в любой

момент сорваться с места, грудь порывисто вздымалась от взволнованного

дыхания, глаза лихорадочно блестели в полумраке. Опомнившись наконец,

он передернул плечами, тихо вернулся к окну и осторожно выглянул на

улицу: парочка лунных эльфов, обнявшись и тихо переговариваясь,

пересекала площадь, подходя к замку.

Кравой закрыл глаза; сердце все еще тяжело колотилось… Ощущение

неожиданной усталости охватило его. Он отошел от окна и, сцепив руки за

спиной, стал мерить комнату шагами; лицо было нахмурено, и без того

темный взгляд потемнел еще больше. Проходя в очередной раз мимо окна, он остановился и замер перед ним. Прелесть рассвета на мгновение

захватила его: небо за окном уже подернулось сиреневым, тот же мягкий

сиреневый оттенок лежал на камнях мостовой, мраморе фонтана и стенах

замка; разбросанные по небу облачка нежно розовели от еще скрытых за

горизонтом лучей солнца. На бордюре фонтана уже никого не было…

Отвлекшись от рассвета, Кравой снова вернулся к своим мыслям — они

уже не клокотали в нем, а словно давили на душу, оставляя ощущение

тяжести. Много странного было в истории, рассказанной Коттравоем —

хотя Кравой и не сказал этого, в описании раненого он тут же узнал

магона. Значит, легенды правы, и потомки древних бунтарей до сих пор

живы… Но что делал магон в окрестностях города?! И откуда у него могла

оказаться часть солнечного венца?! И кто вынул янтарь из золотой

оправы? Если он, то куда спрятал? А что, если камень попал в руки

магонов?! — Последняя мысль особенно волновала Кравоя: даже эльфины-

краантль знали, какая великая солнечная сила сокрыта в камнях,

вставленных Кайлалом в венец: каждый из них вмещал в себе силу солнца

в одном из положений на небосклоне в течение дня и в одной из лун

солнечного года; всего же камней было двенадцать — и один из них мог

находиться в руках врага.

Не меньше этого тревожили Кравоя и слова о смертельных ранах на теле

несчастного, так подозрительно похожих на след от когтей огромной

кошки. Конечно, это мог быть лесной зверь, но Кравою почему-то

казалось, что здесь не обошлось без хэуров — воинов-оборотней,

способных принимать облик гигантских рысей. Они обитали далеко на

севере в городе-крепости, именуемой Сиэлл-Ахэль — Серая цитадель — а

их отношение к эльфам было далеко от симпатии. Все дело было в том, что

у каждого хэура имелся эльфийский «двойник», так называемый авлахар

— их души от рождения были связаны между собой. Убив авлахара, можно

присвоить его магическую силу, так что хэуры, даже не имея к эльфам

иных претензий, частенько охотились на своих «близнецов», желая стать

сильнее. Именно так погибла некогда Моав — убитая своим рысьим

двойником и одновременно кейнаром. Приняв ее силу, позже он стал

Избранным и сразил Моррога в решающий момент Великой битвы, а

жертва лунной княжны стала легендой…

Правил Серой цитаделью Князь рысей, и случилось так, что он также имел

непосредственное отношение — на этот раз к самому Кравою: нынешний

предводитель хэуров — Гастар — был его авлахаром… Со времен Великой

битвы он ни разу не заявил о себе, и это несколько удивляло старшего

жреца солнца. Он понимал — Князь рысей не из тех, кто станет

отказываться от добычи, и уж тем более не из тех, кто способен струсить.

Во время Битвы Кравой лишь мельком видел Гастара, однако было

непохоже, чтобы тот узнал его — увидеть, кто именно твой авлахар, можно

лишь взглянув в волшебное озеро Мертвых. Но с того времени прошел не

один год — теперь, скорее всего, князь Сиэлл-Ахэль уже побывал на Озере

и знал своего авлахара, и то, что он не явился за его душой, было крайне

странно. Эта неспешность настораживала Кравоя: едва ли было что-то, что

мешало хэуру заявиться к лунному городу, — найденный магон и его раны

были тому лучшим свидетельством — однако отчего-то Гастар до сих пор

не спешил разделаться со своим авлахаром… В общем, столько вопросов

обрушилось на бедного краантль за эту ночь — а вот ответов не было ни

одного…

Он прислонился лбом к оконной раме; лежащий в кармане зубец точно жег

через одежду — так сильно и остро, что Кравой не мог думать ни о чем

другом. Ощущение огромной значимости случившегося наполняло его: он

чувствовал — сегодняшний день навсегда изменит его жизнь, а может, и не

его одного, и от этого чувства было и страшно и волнительно. Глядя

сосредоточенным взглядом перед собой, он пытался объять это ощущение,

запомнить, сохранить, и чувствовал, как сердце отзывается на это чувство,

точно чуткий слух на едва различимую знакомую песнь. И по мере того,

как это ощущение крепло, волнение Кравоя становилось все сильнее и

сильнее: тяжесть наполнявших чувств была так невыносима, что казалось

невозможным дальше находиться одному здесь в комнате! Он ощущал

почти физическую потребность излить свои эмоции и мысли — кому

угодно, только теперь же! — пока они не разорвали его на части.

Послышавшийся стук в дверь показался Кравою голосом милостивой

судьбы. В момент, когда он обернулся, из-за приоткрытой двери

показалась голова Иштана; на его лице витала робкая улыбка. Увидев

веллара, жрец солнца удивленно нахмурил брови — эллари?! В такую

рань? — Но уже в следующий же миг заулыбался — ему показалось, он

еще никогда не был так рад приходу друга!

— Можно войти? — спросил эллари.

— Ты уже вошел.

— Действительно… — смутился Иштан.

Покраснев, он сделал шаг в комнату и аккуратно прикрыл за собой дверь.

В его лице было непривычное волнение, синий взгляд перебегал, точно не

в силах остановиться на чем-то одном. С некоторым чувством досады

Кравой понял, что его ожидает долгий, скорее всего, задушевный

разговор: последующие слова Иштана подтвердили опасения.

— Кравой, мне надо с тобой проговорить…

— Ну, говори, — бросил солнечный эльф, отходя к столу и принимаясь

нервно перебирать бумаги — настроение его резко упало. Он понимал, что

это очень некрасиво по отношению к Иштану, но ничего не мог с собой

поделать: ему казалось кощунственным и неуместным говорить теперь о

чем-либо, кроме судьбы краантль!

Видимо, почувствовав его недовольство, эллари заколебался.

— Мне нужен твой совет…

— Если ты насчет той саврасой кобылы, то я уже сказал — я думаю, тебе

стоить взять лошадь посмирнее. Она еще молодая — с ней еще работать и

работать.

Иштан смутился еще больше.

— Нет, — ответил он так тихо, что Кравою пришлось напрячь слух, чтобы

уловить слова. — Я не по поводу кобылы. Я просто хотел спросить у тебя…

— Ну спрашивай! Спрашивай уже! — нетерпеливо вырвалось у краантль,

но веллар вдруг отвернулся.

— Да нет, ничего…

— Ну вот и хорошо, — оживился Кравой. — Потому что у меня как раз есть, что сказать тебе!

Он начал еще активнее рыться в книгах, пытаясь докопаться до найденной

им иллюстрации короны и не обращая внимания на молчание Иштана.

— А вот скажи… — безо всякой связи с предыдущим разговором, начал

вдруг эллари. — У тебя бывало когда-нибудь, что ты смотришь на кого-то,

и тебе кажется, будто ты понимаешь все его мысли, а он — твои?

Жрец солнца так и застыл над столом; оживленное выражение вмиг

слетело с его лица. Не замечая перемены, Иштан тем временем продолжал:

— И ты говоришь с ним, а сам как будто говоришь сам с собой! Ну будто со

своим вторым Я! Бывало?!

Кравой медленно развернулся и так же медленно сел на край стола.

— Бывало, — глухо ответил он.

— И что?..

Темные глаза краантль сверкнули странным блеском.

— А то, — сказал он еще глуше после некоторого молчания, — что я бы

тебе советовал, не теряя ни мгновения, бежать к этому второму Я и делать

все возможное и невозможное, чтобы у вас не только Я, но и сердце стало

одно на двоих.

Его слова, судя по всему, озадачили Иштана — тот явно не ожидал столь

категоричных советов.

— Но ведь это ж… ну как же!.. — начал было он, но жрец солнца с

неожиданной резкостью перебил:

— Я сказал тебе то, что думаю по этому поводу, хотя едва ли мой опыт в

таких делах можно считать удачным. Тебе нужно еще что-нибудь?

— Н-нет…

— Тогда оставь меня, пожалуйста — у меня очень много дел.

Пораженный столь странным поворотом, веллар попятился к двери.

— Извини… я тогда позже зайду. Завтра…

Не ответив ни слова, Кравой, нахмурившись, с недовольной складкой

между бровями проследил, как лунный эльф покинул комнату; после этого

он несколько секунд стоял в раздумье, затем, словно придя к какому-то

решению, одним движением руки очистил место на столе, сдвинув книги,

сел в кресло, достал чистый листок бумаги и принялся писать так скоро,

что перо аж затрещало в пальцах. Написав несколько строк, он все с тем

же выражением решимости и той же морщинкой на лбу сложил письмо,

зажег свечу и, разогрев брусок сургуча, запечатал бумагу. Закончив все,

громко позвонил в стоявший на столе колокольчик. Через несколько

секунд за дверью послышались торопливые шаги, дверь открылась, и на

пороге появился слуга.

— Письмо в Инкр, отправь гонцом немедленно, — строго приказал жрец

солнца, — отдать Ѓердерику МагЛрану, лично в руки. Все понял?

Слуга понятливо поклонился в ответ и, быстро семеня ногами, подбежал к

эльфу. Кравой поспешным движением положил письмо на стол — общаться

напрямую с людьми он так и не смог себя приучить…

Человек чуть заметно усмехнулся, склонив голову, чтобы краантль не

увидел его усмешки. Это был старый слуга, служивший у старшего жреца

еще до Великой битвы: за эти годы он успел досконально изучить его

привычки, в том числе неодолимое пренебрежение к людям, а потому

предусмотрительно никогда не подходил слишком близко к хозяину; за

свою понятливость он был вознагражден хорошим жалованием, в

результате чего все были довольны. Все еще улыбаясь, человек

почтительно взял со стола письмо и тихо исчез.

***

Кравой развернулся и подошел к окну. Мысли в голове путались от

усталости и напряжения. Нет, это слишком много на одну ночь… Он устало

потер лицо, выглянул из окна — бледный сиреневый отсвет продолжал

мерцать, дрожа в неподвижном воздухе. Он вдруг понял, что всю ночь

провел на ногах, а впереди — насыщенный день, требующий сил и

свежести мысли. Он поежился — недосып всегда выражался в нем легким

ознобом, — в предрассветных сумерках прошел к кровати, стоящей

вплотную к окну, быстро разделся, не удосужившись сложить вещи, а лишь

комком бросив их на пол у постели, быстро залез под одеяло и с

наслаждением вытянулся: он успеет еще пару часов поспать, пока не

взошло солнце…

Однако спокойно заснуть Кравою не удалось — в следующий же миг он

резко сел на кровати: в дверь снова стучали! Звук казался странным —

стучали тихо и как будто робко. Кравой напрягся, но голоса не подал;

ручка повернулась, дверь медленно открылась, однако на пороге никого

не было… Мгновение спустя из-за дверного косяка выступила белая

фигурка в длинной сорочке, похожая на маленькое привидение.

— Папа, мне страшно — там большой паук! — дрожащим голосом сообщила

Аламнэй, в больших синих глазах блеснули слезки.

Кравой улыбнулся.

— Здесь безопасно, мое перышко, иди сюда, — ласково позвал он,

протягивая руку. — Только дверь прикрой.

Не дожидаясь повторного приглашения, Песня Полей резво подбежала к

кровати, залезла на нее, опираясь коленками, шмыгнула под одеяло,

крепко прижалась к отцу и, пригревшись, моментально заснула. Стараясь

не разбудить дочку, жрец солнца заботливо поправил одеяло — мысли о

солнечном городе, о проклятии и власти тут же покинули его, стыдливо

отступив перед чувством беспредельной нежности, которое обычно

охватывало его при виде дочери. Она всегда плохо спала перед

рассветом… Полный любви взгляд остановился на лице девочки: его

тонкое перышко, маленький рыжий бесенок, так неожиданно появившийся

в его жизни и вдруг ставший ее смыслом! Волна нежности привычно

нахлынула на Кравоя, и в то же время за каждым таким приливом в нем

неизменно возникало еще одно, другое чувство, к которому он никак не

мог привыкнуть, и которое каждый раз глубоко всколыхивало его душу.

Да, он любил Аламнэй, любил до безумия, до самоотречения! Однако в

этой привязанности было нечто большее, нежели просто нежность

родителя к своему чаду — она была тем сильнее и безрассуднее, что в

мыслях Кравоя образ дочери оказывался неразрывно сплетен с образом

погибшей веллары, как если бы огромная любовь, в которой она была

зачата, бросала свой отблеск на нее, окружая, благословляя своим светом

и одновременно ослепляя самого Кравоя. Этот особенный оттенок

собственных чувств, невольно ощущаемый им с тех самых пор, как он

привез маленький спеленатый сверток из Мермина, поселения сильфов,

где Аламнэй появилась на свет в роще сикомор, стал для солнечного эльфа

окончательно ясным в один день…

Тот случай глубоко запал в память Кравою. Дело было в разгар лета, в

один из самых жарких дней. Оставив на день работу в храме, он

отправился с дочерью в лес. Маленькая Аламнэй только начинала делать

первые неуклюжие шажки, и куда охотнее ползала, нежели ходила. Еще

более охотно она восседала верхом на лошади — во время прогулок

Кравой усаживал ее в седло перед собой. На этот раз целью поездки было

выбрано Круглое озеро — удивительно уютное место лиронгах в десяти от

города. Скрытое в густой тени деревьев лесное озерцо и впрямь было

круглым, как блюдце; от нависших ветвей прозрачные воды были всегда

загадочно-темны в глубине, а сама вода большую часть года была теплой,

как парное молоко — озеро было мелким, а потому быстро прогревалось.

Берега почти полностью были укрыты зарослями, лишь в одном месте к

воде подходила небольшая поляна, поросшая густой высокой травой.

Желтые, фиолетовые, голубые цветы яркими звездочками были

разбросаны в ее зелени — в жаркие дни пряный запах наполнял поляну,

точно густой сироп.

Любя это место, жрец солнца часто возил сюда Аламнэй, так что скоро она

полюбила этот уголок так же, как и он. Стоило отцу спустить ее с седла,

как она тут же принималась ползти к берегу с таким упорством и

скоростью, что молодому краантль приходилось быть крайне

внимательным, чтобы она не успела плюхнуться в воду раньше, чем он сам

подготовится к купанию. Купаться Аламнэй обожала — Кравой стал учить

ее плавать едва ли не с первых дней жизни, так что к этому лету она умела

передвигаться в воде куда лучше, чем ходить по твердой земле. Кроме

того, купание для нее было своего рода праздником — торжеством веселья

и свободы, разделенным с горячо любимым родителем. В такие моменты

между отцом и дочерью возникала поистине волшебная связь — Кравою

порой даже казалось, что, играя с эльфиной, он возвращается в

собственное детство — хотя, если по правде, он, вероятно, никогда его

окончательно и не покидал. А еще ему иногда приходило в голову, что он

бы, наверное, не променял общество этого маленького существа ни на

какую иную компанию…

Он знал, что многие за глаза осуждают его слишком сильную

привязанность к дочери — им было не понять слепой, не рассуждающей

любви, которую можно питать лишь к очень близким, родным существам.

Для всех она была лишь ребенком, бестолковым детенышем, требующим

постоянного ухода, но для него! — для него она безо всяких сомнений с

самого рождения была таким же наделенным душой и сердцем существом,

как он сам, и между ними уже была целая история сильных душевных

отношений.

Вдоволь накупавшись, оба вылезли на берег. Мокрый, с потемневшими от

воды волосами, солнечный эльф сел на землю, облокотившись спиной о

дерево. Аламнэй мигом залезла ему на руки; умиротворенно прижавшись

всем своим маленьким тельцем к широкой груди краантль, она с

довольным видом лепетала что-то на своем непонятном языке. Кравой

внимательно слушал и тихо и ласково говорил с ней, гладя по голове в

смешных рыжих кудряшках. («Родилась рано утром, с первой трелью

жаворонка — потому и «песня полей», и рыженькая от этого же», —

говорила Хега, старшая сильфийская жрица, отдавая ее Кравою).

Неожиданно в кустах послышался шорох, в следующий миг они

раздвинулись, и на поляне показался Иштан; сумка, перекинутая через

плечо, а также зажатая в руке корзинка указывали на очередной поход за

травами. Завидев семейную идиллию, веллар подошел к дереву, под

которым они сидели.

— Кравой, ты слишком балуешь ее! — с юношеской назидательностью

сходу начал он, ставя корзину на землю. — Она вырастет капризной.

— И тебя ан синтари, Иштан…

— Ан синтари, — бросил веллар. — Я понимаю твое недовольство, но все-

таки тебе не кажется, что ты слишком много ей позволяешь?

— Ты уже много раз говорил это, — с прохладцей заметил Кравой.

— Да, говорил, и скажу еще: ты слишком много возишься с ней, постоянно

носишь на руках — она даже иногда спит в твоей постели!

— И что с того?

— А то, что ей пора бы самой учиться жить в этом мире — вон, другие дети

гуляют сами, спят себе…

Его взгляд остановился на Аламнэй — та испугано притихла,

прислушиваясь к разговору взрослых. Жрец солнца следом за эллари

взглянул на дочь — жалобное выражение ее личика неожиданно поразило

его: она словно понимала, что речь идет о ней, и что именно о ней

говорят. Он резко поднял голову, мокрые волосы закачались.

— Да ты посмотри, какая она маленькая! — с возмущением воскликнул он, обращаясь к Иштану. — Ее сил не хватит даже, чтобы сорвать яблоко с

ветки! Представь только, каким страшным должен ей казаться этот мир,

какой беспомощной в нем она должна чувствовать себя! Единственное, что

может помочь ей — это ощущение, что рядом есть тот, кто не отдаст ее

всем этим опасностям, кто защитит от всего, что может пугать. И я хочу,

чтобы в ней было это ощущение, и чтобы оно осталось навсегда; я хочу,

чтобы она чувствовала себя счастливой, — а ты называешь это

баловством! Ты просто забыл, каково это — быть маленьким!

— Но ведь другие дети… — попытался возразить Иштан.

— У других детей есть матери! — продолжал горячиться Кравой. — У них

есть тепло — единственное, что нужно таким слабым существам! Тепло,

которое они получают от матерей, когда те укачивают, кормят, пеленают

их! То самое, которое остается с ними на всю жизнь, дает им силы не

впадать в уныние даже тогда, когда эта жизнь круто обходится с ними.

Лишенные его, они становятся навсегда уязвимыми — как ты этого не

можешь понять?!

Весь пылая, он запнулся, точно не в силах продолжать от волнения, и

возмущенно воззрился на веллара, словно вызывая того на поединок. К

его удивлению, Иштан не спешил с ответом: некоторое время молчал,

глядя необыкновенными синими глазами пристально в лицо Кравою, точно

врач, пытающийся определить симптомы недуга. Жрец солнца

почувствовал, как что-то внутри него вдруг заметалось от этого взгляда,

как если бы он был уличен в том, что хотел скрыть. И как только Иштану

удается так смотреть!.. Веллар будто только того и ждал — словно увидев

все, что было нужно, он опустил глаза, сложил тонкие, выразительные

кисти рук, соединив вместе кончики пальцев. От этой решительности

солнечному эльфу стало окончательно не по себе.

— Кравой… — осторожно, но с явным напряжением в голосе начал Иштан.

— Кравой, ты только послушай себя — что ты говоришь?! Тепло, забота —

это все прекрасно — я сам вырос без матери, и знаю, как это болезненно,

— но здесь мне видится что-то иное. Ты… ты видишь в ней Моав!

По тому, как забегали глаза краантль, как нервно шевельнулись его губы,

было ясно, что лекарь правильно нащупал больное место. Он хотел было

возразить, но лунный эльф знаком руки остановил его:

— Нет, дай мне договорить! Не обижайся на меня — ты сам знаешь, что это

так! В ней и впрямь есть что-то от сестры, но… — он сделал шаг вперед,

синие глаза испытующе глянули прямо в лицо Кравою, — но ведь она — не

Моав!!!

Солнечный эльф низко опустил голову — от недавнего пыла и

самоуверенности не осталось и следа. Некоторое время он молчал, затем

тихо произнес:

— Я знаю…

— Нет, не знаешь! — уже не скрывая собственного волнения, оборвал его

Иштан. — Или не хочешь знать! Любовь ослепила тебя, и ты уже не

можешь понять, кого и за что любишь. Это не пойдет на пользу ни тебе, ни

ей, — он указал на Аламнэй. — Так — неправильно, ты должен это понять!

Он порывисто выдохнул — было видно, что разговор дался ему с трудом, —

и вопросительно взглянул на Кравоя, но тот ничего не отвечал — лишь

сидел, с вошедшей в привычку неосознанной ласковостью обнимая тельце

дочери, и казался потерянным и виноватым. Он понимал, что ему нечего

ответить в свое оправдание — со смущением и испугом чувствовал, что

веллар сумел увидеть то, что он всеми силами старался скрыть в том числе

от себя самого. В глубине души Кравой не мог не понимать, что в его

любви к дочери есть нечто болезненное, не мог не признать, что за ее

глазами он каждый раз видит другие, такие же синие и прекрасные глаза, и что в каждой улыбке эльфины ему видится иная, такая любимая улыбка…

Да, он искал в ее лице отражение любимых черт — и находил его! Глядел в

ее глаза, и временами ему казалось, будто он снова обрел Моав — такой,

как та была много, много лет назад…

За последние годы в воображении Кравоя создался свой, отдельный от

доводов рассудка мир отношений с дочерью, и он жил, погруженный в этот

созданный им же самим мир, и Аламнэй, будучи связанной с ним, тоже

жила там. Он знал это и понимал, что это неправильно и, возможно, даже

вредно, но не любить дочь так, как он ее любил, не мог… Не мог и не

хотел, ибо это обозначало отказаться от величайшего счастья, которое

было в его жизни, и которое одно заменяло ему все другие виды

наслаждения.

Он опустил голову и некоторое время молчал. Когда же заговорил, то его

голос был тихим, но неожиданно спокойным и твердым, как если бы он

принял какое-то решение:

— Я знаю одно — кем бы она ни была, у нее нет никого, кроме меня, и я

один в ответе за ее счастье и покой. Я никогда не смогу заменить Аламнэй

мать, но я сделаю все, чтобы холод одиночества не пустил корни в ее

душе, и чтобы, когда для нее настанет срок продолжить путь

самостоятельно, она ступила на него без страха и сомнений — это самое

большее, что я могу для нее сделать…

Закончив эту речь, произнесенную одинаково ровным тоном, он уверенным

жестом поднял свою красивую голову и взглянул на Иштана. В его глазах

было столько твердости и решимости, что молодой эллари невольно

потупился. Маленькая эльфина сидела, открыв рот и переводя испуганный

взгляд то на отца, то на дядю. Иштан сделал последнюю попытку:

— Но если она вырастет разбалованной, ей придется потом трудно.

— Она вырастет свободной… — тихо и твердо ответил Кравой.

— И это будет стоить ей многих ошибок в жизни!

Солнечный эльф неожиданно заулыбался — так светло и легко.

— Нет, Иштан, ты ошибаешься: она совершит ОЧЕНЬ много ошибок и

расплатится за них сполна — но лишь так она сможет стать той, кем она

должна стать, лишь так обретет себя.

— И ты же первый будешь расхлебывать ее ошибки, если что, — иронично

закончил Иштан, но Кравой только улыбнулся в ответ — мимолетная туча

прошла, его лицо снова приняло привычное выражение счастья и

уверенности.

— Значит, буду! — уже весело ответил он, обнимая Аламнэй и ласково

приглаживая ее волосы. — Да, мое перышко?..

***

Эльфина пошевелилась в постели и, поморщившись, что-то испугано

пролепетала во сне. Кравой ласково погладил ее по щеке, напряженное

выражение тут же покинуло детское личико; оно вновь стало безмятежным

и счастливым. Кравой тихо вздохнул. Баловство… Хорошо Иштану

рассуждать! А что, скажите на милость, делать, когда среди ночи у тебя на

пороге появляется маленькое существо, заплаканное и несчастное, и

умоляющим голосом говорит, что ему страшно спать одному?!

Он тихо лег рядом с эльфиной, и, подперев голову рукой, стал

рассматривать ее, и взгляд его теплел по мере того, как он на нее смотрел.

Девочка сладко потянулась во сне и перевернулась на другой бок. Кравой

вздохнул и тихо лег рядом. Моав, Моав — как же тебя не хватает твоей

дочери! Как не хватает тебя всем нам…

При воспоминании о Моав его мысли привычно налились тяжестью. Он

снова вздохнул. Все эти годы он часто думал о маленькой эллари —

особенно часто его мысли возвращались к моменту ее смерти. Она пытался

представить себе, что она чувствовала в момент гибели, в этот короткий, самый последний миг между светом и темнотой, когда клинок хэура уже

вонзился в ее горло… О чем она думала тогда?.. Или же уже ни о чем, а

лишь цеплялась за жизнь, как любое живое существо? Кравой пытался

представить себя на месте Моав, но каждый раз что-то словно

выбрасывало его из этой страшной сцены. Он знал, что это произошло у

Серебристого леса на границе владений хэуров, среди высокой травы с

первым снегом — Кравой неоднократно собирался туда, но никак не мог

решиться: само это место будто не пускало его! Каждый раз, стоило ему

непосредственно задуматься о подготовке к поездке, как его охватывало

такое смятение, что он понимал, что он не готов ехать. Даже заезжая в эти

края по делам, он всегда точно нарочно обходил его стороной, словно не

смея приблизиться к страшному, отмеченному кровью месту.

Лежа в постели, Кравой снова подумал было, что нужно будет обязательно

съездить в Серебристый лес, но в этот же миг Аламнэй опять

пошевелилась, отпихивая во сне одеяло, и он отвлекся от этой мысли.

Глава 5

Три дня солнечный эльф провел в ожидании. Он и сам не знал, чего

именно ждет от приезда своего друга Гердерика. Если так подумать, то

командующий войсками Инкра, столицы озерных эльфов, вероятно, был

наименее подходящей кандидатурой для обсуждения магических вопросов

— особенно, если учесть полное безразличие эльфов-ирилай к магии

вообще. Куда больше их интересовало военное дело — находясь на

северу, под самыми горами, их земли напрямую граничили с территорией

хэуров, и обстановка там всегда была напряженной. И, тем не менее,

кандидатура Гердерика виделась Кравою единственно возможной: в

отличие от Коттравоя, тот был явно не заинтересован в возвращении

янтарной короны, а, стало быть, мог рассуждать трезво и беспристрастно;

Иштан же казался еще слишком юным для таких вопросов — к тому же

Кравой все еще чувствовал за собой некоторую вину после резкой беседы

с молодым эллари. Конечно, можно было и вовсе не говорить ни с кем, но

Кравой был настолько взбудоражен историей с зубцом, что просто не мог

переживать ее в одиночку. Так что оставался только Гердерик…

Едва ли солнечный эльф рассчитывал услышать от него сложные

рассуждения о природе проклятия Кайлала или о возможности его

разрушения — скорее всего, присутствие старого друга было призвано

помочь ему самому собраться с мыслями, а разговор с ним —

сформулировать собственное отношение к тому, что произошло. Так уж

повелось — принятие решений всегда давалось ему проще в компании, чем

наедине с собой, и Гердерик Маграну — простой, как северный пейзаж,

надежный, как гранитная скала, — был, вероятно, лучшей кандидатурой

для такого разговора. Он никогда не говорил лишнего, а если уж и

говорил, то напрямик и без обиняков, и этот бесхитростный, честный ход

мыслей ирилай был симпатичен Кравою, ибо имел способность

распутывать его собственные, порой далеко не столь простые мысли.

Отвоевав в Великой битве в составе знаменитой инкрийской фаланги,

Гердерик, серьезно раненый, но живой, вернулся в озерный город и с тех

пор жил там как молодой, но уже уважаемый глава своего клана. Он свято

хранил традиции рода Маграну, любил сына, верил в единственную

любовь на всю жизнь и готов был растерзать каждого, кто посмел бы

глянуть в сторону его кейнары, красавицы Эйзили, любившей его таким,

каков он есть, и снисходительно принимавшей его вспышки как ярости, так

и любви. Таким он был, и таким его знал и любил Кравой.

Но еще кое-что связывало их — Гердерик был там, когда погибла Моав…

Более того, именно его она закрыла своим телом во время стычки между

своим кейнаром, хэуром Сигартом и отрядом озерных эльфов, которым

руководил Гердерик. Так что по-своему он был в долгу перед Рас-

Сильваном, да и перед самим Кравоем, косвенной причиной чьих

страданий явился.

Они особенно сблизились после окончания Битвы, когда старший жрец

солнца призвал ирилай в лунный город — безотказный Гердерик тогда

провел почти год в Рас-Сильване, лишь на день в неделю вырываясь к

кейнаре и сыну. Когда же необходимость его присутствия отпала, вернулся

в Инкр, напоследок взяв с Кравоя обещание сразу же написать, если

только он ему снова понадобится. И вот теперь солнечный эльф, недолго

помучившись угрызениями совести из-за того, что заставляет почтенного

отца семейства скакать чуть не через полриана, решил воспользоваться

этим неосмотрительным обещанием.

Он был дома, когда вечером третьего дня до слуха внезапно донеслись

странные звуки. Сидевший за столом Кравой — в последние дни он много

времени проводил за книгами, пытаясь узнать все, что только возможно, о

венце Кайлала, — отложил очередной свиток и прислушался. Шум

доносился из коридора, с нижних этажей: похоже, кто-то настойчиво

пытался проникнуть в замок, а стража не менее настойчиво этому

препятствовала. Слышались голоса, их перемежал звон оружия — пока

еще незлой, но уже настораживающий. Голоса постепенно повышались,

становясь все более нетерпеливыми. Один из них звучал особенно

возмущенно — в нем слышался сильный акцент с ударением на первый

слог:

— М

Л ухоморы!

Л Арфисты!..

Лицо старшего жреца расплылось в улыбке. Быстро сунув свиток за

пазуху, он вышел из комнаты и поспешил туда, где назревала ссора. Он

явился как раз вовремя: еще пару минут — и конфликт перешел бы в

драку. Трое одетых в светлое стражников-эллари сгрудились вокруг

широкоплечего воина в длинном плаще с пышным меховым воротником,

пытаясь не пропустить в замок, над всем этим, взявшись невесть откуда

внутри здания, злобно метался ветер. Кравой быстро протиснулся между

спорящими.

— Гердерик! Как я рад тебя видеть! — воскликнул он, подходя к другу. —

Ты, как всегда, вносишь разнообразие в нашу скучную жизнь…

Лицо озерного эльфа пылало возмущением, мохнатая шапка из чернобурки

с висячим хвостом съехала набекрень, торчащие из-под нее растрепанные

волосы цвета воронова крыла придавали ему особенно воинственный вид,

голубые глаза сверкали, меча молнии. Порыв холодного ветра ударил в

лицо Кравою.

— Эти Лпоганки хотели отобрать у меня меч! — вскричал ирилай, похожий

на грозно нахохлившегося петуха. — Мол, с оружием в замок нельзя! А я

им сказал, что для этого им придется сначала меня

Л убить!

— Ну, не сердись… — улыбнулся Кравой, становясь между Гердериком и

все еще недовольными эллари. — Они ведь только исполняли приказ.

Пойдем лучше выпьем вина — тебе надо отдохнуть с дороги…

Он примирительно взял друга за плечи. Один из стражников со злостью

вложил вытащенный было кинжал в ножны.

— Приказ один для всех, — процедил он, зло поджимая бледные губы на

утонченном лице и косясь на мохнатую фигуру ирилай. Ветер, взвившись,

затрепал светлые волосы эллари. — Входя в замок, каждый воин должен

сдать меч, и озерных эльфов это тоже касается!

Гердерик рванулся из рук солнечного эльфа, но тот предусмотрительно

схватил его покрепче.

— Еще одно слово и я его тебе Лподарю! — заорал он, тщетно пытаясь

высвободиться. — Предварительно воткнув в твою хилую тушку!

— Гердерик, пойдем! — твердо сказал Кравой и, не дожидаясь второй

волны ссоры, силой увлек все еще упирающегося друга за собой.

Через несколько секунд оба уже быстро шагали по коридору. Все еще

растрепанный, но уже немного успокоенный, Гердерик шел рядом с

Кравоем; его лицо снова приобрело привычное твердо-внимательное

выражение. Солнечный эльф с улыбкой искоса поглядывал на друга,

пытаясь найти изменения, произошедшие с тех пор, как они виделись в

последний раз. С тех пор внешность главнокомандующего войсками Инкра

стала еще выразительнее: мужественный, немногословный, он был красив

той суровой красотой, которой наделены северные мужчины. Он казался

рано повзрослевшим от войны и оттого, что уже давно стал отцом, но в то

же время в нем была какая-то лихая, почти мальчишеская молодость.

— Я рад, что ты приехал, — в какой-то момент вдруг весело заявил

Кравой. — Глоток хорошего вина пойдет тебе на пользу, да и мне тоже.

— Я бы не отказался от пары-тройки куриных ножек — или у вас тут такое

не едят?

— Ну, что-что, а куриные ножки в Рас-Сильван с собой привозить не надо!

Хотя обед уже закончился, думаю, мы что-нибудь найдем на кухне.

Помещение кухни располагалось в подвальном этаже; Кравой любил

украдкой наведываться сюда, когда никого из поваров не было — он

приходил за сладким: при его любви к оному, порций, выдаваемых за

обедом, завтраком и ужином, ему казалось мало, а требовать добавки было

как-то неудобно. Уверенным шагом петляя по коридорам и лестницам

замка, он провел ирилай в столь любимое им место. У самой двери сделал

Гердерику знак молчать, и, осторожно открыв дверь, заглянув внутрь. Им

повезло — в кухне никого не было. Кравой вошел.

Кухня была просторной и теплой. Длинный деревянный стол протянулся

через всю комнату; шкафы со стеклянными дверцами тихо стояли под

стенами, в них за стеклом виднелась разнообразная еда. Ободренный,

солнечный эльф широким жестом пригласил друга.

— Заходи и будь как дома!

— Если я буду как дома, то через час здесь не останется ни одного куска

мяса, — усмехнулся ирилай, настороженно осматривая помещение из-под

прямых темных бровей.

— Ничего страшного: эллари мяса не едят, а с краантль я как-нибудь уж

договорюсь, — успокоил его Кравой.

Убедившись, что все спокойно, Гердерик расслабился и плюхнулся на стул.

Кравой проворно проверил содержимое шкафов, открывая один за другим

и выставляя на стол все, что ему казалось аппетитным.

— Так… Это похоже на курицу… или нет! Это свиная ножка! Нет — ЭТО

РЫБА! — неумолчно вещал он, расставляя перед ирилай это кулинарное

великолепие.

— Да мне, наверное, хватит… — растеряно попытался остановить его

Гердерик.

— Ну хватит, так хватит! — веселым голосом отозвался краантль, бросая

поиски и усаживаясь рядом с другом.

— Давай лучше рассказывай, как ты тут живешь, — предложил ирилай, с

аппетитом откусывая крепкими белыми зубами большой кусок мяса, сорт

которого затруднился определить Кравой.

— Да как живу… Нормально живу.

— С людьми расплатился?

— Слава Краану, расплатился.

Ирилай издал одобрительное мычание.

— Но ты же знаешь, — продолжал Кравой, — за одной проблемой тут же

следует другая…

— Это ты точно подметил! — неожиданно оживившись, перебил его

Гердерик, взмахивая зажатым в руке куском мяса. — Вот у меня, например,

недавно стало в два раза больше проблем.

— Неужели хэуры попросили тебя стать еще и командующим войсками

Сиэлл-Ахэль?

— Нет, — буркнул Гердерик. — Просто у нас дома завелось еще одно

существо, которое требует не меньше чем половины моего сердца.

— У вас с Эйзили родился еще один ребенок?! — просиял Кравой.

— Девка! — объявил ирилай, тщетно пытаясь скрыть самодовольную

улыбку. — Теперь у меня есть не только сын, но и дочь.

Кравой притворно вздохнул.

— Ну, я тебе сочувствую — это ведь не…

Он не успел договорить, как за дверью послышались голоса и топот. В

следующую секунду дверь с треском распахнулась, и в кухню, в одной

сорочке, с развевающимися, точно рыжий флаг, волосами влетела

Аламнэй. За ней, подобрав юбки, мчались две запыхавшиеся эллари; одна

из них держала в руке какую-то одежду.

— Не хочу, не хочу!!! — вопила эльфина, несясь вокруг стола, точно

маленький зверек, и путаясь в длинной сорочке. — Не хочу в платье!

Няни ринулись за ней, наперебой крича что-то и тем самым еще больше

усиливая суматоху. Сидящий за столом Гердерик, застыв и все еще сжимая

в руке мясо, изумленными глазами наблюдал за необычной картиной.

— Не хочу — не буду! — продолжала визжать девочка, закладывая

очередной круг вокруг стола и ловко уворачиваясь от преследовавших ее

нянь; огненные волосы пылали, точно перелетающий с места на место

костер.

На очередном круге она вдруг заметила отца и мигом кинулась искать у

него защиты. Поймав малышку на ходу, Кравой быстрым сильным

движением вскинул ее на руки.

— В чем дело?! Что у вас происходит?!

Едва оказавшись на руках у родителя, эльфина тут же вцепилась в него,

точно зверек. Раскрасневшиеся эллари остановились, тяжело переводя

дыхание.

— Мы принесли девочке красивое платье, а она не хочет его надевать!

Требует, чтобы ей отдали старые штаны.

— Ну, так отдайте, — ответил Кравой. — Она же ясно сказала, что не хочет

платья — зачем вы ее заставляете?

— Но… — осторожно начала одна из эльф, смущенно опуская глаза перед

Кравоем. — Мы думали, будущей велларе следует привыкать к женскому

платью…

Жрец солнца не дал ей договорить.

— Во-первых, — начал он с такой неожиданной строгостью, что бедная

эллари покраснела до самых ушей, — она не будущая веллара — она

является ею по своему рождению, и никакое платье не может ни добавить

ей сил, ни отнять. А во-вторых… — он нахмурился еще суровее. — Я думал,

в Рас-Сильване больше прислушиваются к пожеланиям детей. Отдайте

штаны немедленно!

Не поднимая глаз, эльфа удрученно протянула Кравою отобранную

одежду. Аламнэй незаметно для отца скроила противную рожицу и

показала няне язык. Потом, заметив сидящего за столом Гердерика, на

всякий случай показала язык и ему.

— Аламнэй, это невежливо, — не оборачиваясь на дочь, спокойным

голосом заметил Кравой; эльфина в изумлении уставилась на отца — как

он мог заметить ее выходку?! Ведь он смотрел в другую сторону!

— Невежливо потому, что Гердерик — мой друг, — невозмутимо продолжал

солнечный эльф. — Кроме того, я уверен, он не имеет ничего против того,

чтобы девочки ходили в штанах…

Ирилай поспешно кивнул, подтверждая его слова. Кравой спустил дочь с

рук и вручил ей драгоценные штаны.

— Вот это рыжее существо — моя дочь, Аламнэй, — размягченным голосом

пояснил он, обращаясь к Гердерику.

Эльфина неожиданно смутилась и спряталась за Кравоя, прижавшись

лицом к его руке. Озерный эльф улыбнулся на девочку, жавшуюся к отцу.

— Я так и понял — кто еще может быть таким шумным! У меня самого дома

есть примерно такое же, только мальчишка — чуть постарше, еще шумнее,

и все время норовит уронить что-нибудь себе на голову…

— О, не сомневайся, с этим у нас тоже все в порядке! — заверил Кравой.

Аламнэй робко взглянула на ирилай, улыбнулась застенчивой улыбкой и

помчалась прочь из кухни, унося любимые штаны. Няни со вздохами

поспешили следом.

— Ну и резвая она у тебя — прямо огонь! — отметил Гердерик, когда

процессия скрылась за дверью.

— Да уж — вся в меня…

— А ты знаешь — это даже хорошо! — оживился вдруг ирилай. — Говорят,

из девочек, которых воспитывают отцы, вырастают самые страстные

женщины. Правда-правда, я сам слышал. Я вот и Эйзили теперь говорю:

мол, девчонку буду сам растить! Она мне потом еще спасибо скажет!

— Это ее кейнар тебе спасибо скажет, — рассмеялся Кравой. — Если она

его не замучает еще до свадьбы. А она и так будет тебе благодарна —

просто за то, что ты ее любишь… Кстати, налить тебе вина?..

Гердерик кивнул. Кравой достал из шкафа кувшин с узким горлышком и, отыскав два стакана, налил себе и другу.

— Спасибо тебе, что приехал, — изменившимся голосом сказал он, подавая

вино озерному эльфу. Его лицо стало серьезным.

— Что, проблемы? — просто спросил ирилай, отхлебывая из стакана.

— Есть немного… Мне совестно было тебя выдергивать, правда…

Ирилай сверкнул светлыми глазами поверх края стакана и откачнулся

назад, так что передние ножки стула повисли в воздухе.

— Что врешь! Говори, что случилось.

Немного помедлив, жрец солнца сунул руку в карман и молча выложил на

стол золотой зубец. Гердерик вопросительно взглянул на представленную

вещь, затем на краантль.

— Ты знаешь, что это? — спросил Кравой, пристально глядя на друга.

— Конечно! — ехидно ответил Гердерик. — Кусок окантовки с седла,

зацепившийся за куст или… или пряжка от плаща, на которую кто-то сел, и

ее потом долго вытаскивали из мягкого места… или специальная такая

штука, чтобы чесать за ухом для пущей сообразительности — у вас в Рас-

Сильване таким разве не пользуются?..

— Мне про пряжку особенно понравилось, — отметил Кравой. — Надо

запомнить. Ну, а если серьезно, то твои ответы меня порадовали —

возможно, у тебя получится взглянуть на все непредвзято. Потому что это

— не пряжка и даже не чесалка за ухом, это… Да ты сам посмотри! Вот!

И, выхватив из-за пазухи свернутый в трубку пергамент, он широким

движением развернул его на столе перед ирилай, предварительно сдвинув

в сторону тарелки. Гердерик с грохотом опустил стул на место и воззрился

на документ.

Его центральную часть занимало большое — вероятно, в натуральный

размер — изображение короны; рисунок был очень подробным и поражал

великолепием — так что можно было лишь представить, какой

драгоценной красотой обладал оригинал. Двенадцать золотых зубцов

венчали корону по всей окружности: в передней части они были короче и

удлинялись к задней, словно лепестки, так что самые длинные и сложные

в узоре располагались сзади. В центр каждого из зубцов был вставлен

овальный желтый камень. Все это вместе — и очертания, и камни, и

золотая чеканка и другие узоры, густо испещрявшие венец, производило

впечатление законченности и красоты, исходящей из совершенного

сочетания форм, материалов и орнамента.

Некоторое время эльфы, склонившись над столом, изучали свиток. Кравой,

весь напрягшись, ждал, что скажет Гердерик, но тот молчал… Тогда он

решил начать сам: набрав в легкие побольше воздуха, он изложил перед

озерным эльфом все, что знал о короне Кайлала, — начиная от легенды о

двух братьях и заканчивая недавним приключением Коттравоя в лесу. Он

говорил, с каждым словом все больше волнуясь и вдохновляясь — начатая,

как простой пересказ, его речь превращалась в пламенный призыв.

Гердерик слушал — так, как умел слушать он один: не перебивая,

внимательно наблюдая глазами за собеседником и ловя каждое слово и

жест. Он дал краантль высказать все, что тот мог сказать; после этого,

выждав на всякий случай еще пару секунд, снова задумчиво откинулся на

стуле. Кравой не сводил с друга нетерпеливо-выжидающего взгляда.

— Ну, так что думаешь?! — не выдержал он.

Озерный эльф окинул его с ног до головы неспешным оценивающим

взглядом.

— Кейнару тебе найти надо — вот, что я думаю. Кей-на-ру! Хоть будет, чем

голову занять! Да и все остальное тоже… Глядишь, лишние мысли-то сами

и выветрятся.

Кравой с досадой махнул рукой.

— Ну вот, я тебе дело говорю, а ты!.. — Он отхлебнул вина. — Нет, друг,

не для меня все это — не хочу я никакой любви… Хватит уже с меня!

— Можно подумать, Эллар станет тебя спрашивать, хочешь ты или нет!

Увидишь какую-нибудь красавицу и, хлоп! — уже и не помнишь, как тебя

зовут. А как вспомнишь, так уже стоишь по колено в фонтане, мокрый как

курица, а лучший друг тебя водой окатывает — так ведь в вашем лунном

бассейне свадьбы гуляют? А ты не можешь и слова сказать, только

улыбаешься, как дурак, а чему — и сам не знаешь…

Кравой рассмеялся — обескураживающая простота рассуждений ирилай

всегда восхищала его! На мгновение он даже отвлекся от короны.

— Это все прекрасно, но, боюсь, не стоять мне мокрому как курица, —

покачал головой он. — Та, которую я хотел назвать своей кейнарой,

погибла, а другую я не хочу… Доживу уж как-нибудь один. К тому же мне

нужно воспитывать Аламнэй — где уж тут взять время еще и на кейнару!

— Ладно-ладно, посмотрим еще, — отмахнулся Гердерик, и тут же принял

серьезный вид. — Ну а если серьезно — не нравится мне, что у вас под

городом рыси бродят. Я-то думал, через наши кордоны и мышь не

проберется, а они вон куда забрались. Надо будет поговорить с нашими по

душам — чтоб такого больше не было!

— Да, неприятно, конечно…

— А кстати, что твой, не приходил еще, — спросил Гердерик, бросая

внимательный взгляд на друга.

— Да нет, ни слуху, ни духу; сколько уж я катался один по Риану, пока с

людьми договаривался — ни одной рыси не видел.

— Ну вот и плохо, — строго отрезал ирилай. — Разобрался бы с ним — и

дело с концом! Сначала рысь убей, потом детей делай — вот что я думаю.

— Тогда я уже, похоже, опоздал, — нетерпеливо бросил Кравой — мысль о

венце Кайлала, снова возникнув в его голове, настойчиво требовала

внимания. — Ну, так а что ты думаешь о короне?!

— Об этой штукенции? — ирилай кинул быстрый и, как показалось Кравою, неприязненный взгляд на зубец, лежащий на столе рядом с собственным

изображением. — Ты правда думаешь, что это — один из этих, на

рисунке?..

— Да! Я уверен! — оживился Кравой, склоняясь над свитком. — Вот

смотри: судя по размеру и узору, это ННатайар, «камень рассвета»! —

видишь: он вот тут, впереди, первый по счету… В нем собрана сила солнца

в миг, когда оно появляется из-за горизонта; это очень сильный камень —

сильнее его только НТинсайар, «камень полудня»… — продолжал он,

увлекаясь все больше, — «Камень заката», конечно, тоже очень силен, но

он совсем другой…

Гердерик осторожно кашлянул, прерывая этот поток мысли. Кравой умолк

и почти умоляюще уставился на него.

— Ну да, я не сомневаюсь… — проговорил ирилай со сдержанной

осторожностью — в его лице застыло странно-напряженное выражение, а

когда голубой взгляд падал на зубец, в его глубине что-то словно

недовольно темнело. — Но я не сильно смыслю в силах закатов… Почему

бы тебе не рассказать все своим из Дома Солнца? Как-никак, ведь речь

идет об их реликвии — может, они что и скажут по этому поводу…

Кравой взволновано поднялся со стула и прошелся по кухне.

— Я заранее знаю, что они скажут! Они сразу ухватятся за эту идею

мертвой хваткой: венец Кайлала ведь для краантль — как конфета для

ребенка, а я не хочу заранее обнадеживать их. Что, если все это окажется

ложной тревогой?! Что, если я неправильно понял этот знак? Не хочу

впутывать в это краантль, пока сам во всем не разберусь.

— Ну а друг твой, Иштан? Он ведь вроде парень толковый, хоть и молодой.

В храме Луны обучался все-таки…

Жрец солнца невольно улыбнулся.

— У Иштана сейчас другие заботы. В таком возрасте трудно заставить себя

думать о чем-то, кроме девушек и песен. Конечно, он старается мне

помогать, но я вижу, что мысли его часто витают где-то — похоже, в

последнее время кейна подкралась к нему особенно близко…

— Втрескался что ли?!

— Что-то вроде того, насколько я успел понять.

— Вот это молодец! — с одобрением воскликнул ирилай, с грохотом

опуская ножки стула на пол. — Вот это я понимаю! Не то, что некоторые…

— Так! — недовольно прервал Кравой. — Давай-ка лучше вернемся к

короне… Так как думаешь, есть ли во всем этом смысл?

— Смысл есть во всем, вот только мы иногда перекручиваем его так, как

нам удобно, — снова помрачнел Гердерик. — Главное, не обманывать себя:

такие вещи, как эта, бесплатно не даются! Будь осторожен — как бы

худого не накликать…

— Да что ты такое говоришь?! — взвился Кравой. — Корона принесет

краантль счастье и силу!

— Корона-то да, а вот сами они… У них ведь когда-то были и счастье и

сила, и как они распорядились ими?

Кравой опустил голову.

— То-то! Неуемные вы уж больно — огня в вас сильно много! Сначала

делаете, потом думаете.

— Ну, так что же ты предлагаешь?! Сделать вид, что ничего не было, что

никакого зубца я не видел?! Так что ли? — заговорил Кравой, все больше

возбуждаясь; не в силах усидеть на месте, он размашистым шагом заходил

по кухне. — Но ведь это знак: корона явилась — мне! Ты ведь знаешь

песню: «Рука коснется янтаря, и золото явит свой блеск глазам, что

смотрят, не таясь, в огонь, струящийся с небес»!

— Да-да-да… «И солнца луч порвет туман, играя в золоте шпиля, и сам

Кайлал чего-то там воздест заздравного вина», — нараспев протянул

ирилай, передразнивая. — У меня хорошая память.

— Ты не смейся! — обиделся Кравой, весь дрожа от волнения. — Эта

песня… это ведь обо мне! Я только сейчас это понял! Это знак, и мой долг,

как старшего жреца — вернуть корону солнечному народу!

Выпалив это, он вопросительно уставился на ирилай, но тот не спешил с

ответом.

— Слушай, а напомни — я что-то запамятовал — за что там ваш бог

отобрал у вас корону?.. — проговорил он наконец, с притворной

задумчивостью потирая ладонью затылок.

Жрец солнца покраснел и снова опустил взгляд — противоречивые чувства

клокотали в нем, точно вода в закрытом котле. Несколько секунд оба

молчали.

— Я знаю, что ты думаешь… — произнес, наконец, Кравой уже другим,

присмиревшим тоном. — Думаешь, я ради собственной славы хочу добыть

янтарную корону — чтобы остаться в памяти краантль, да?

— Да, именно так я и думаю, — с обезоруживающей прямотой заявил

ирилай, поднимаясь со стула и с грохотом отодвигая его. — Ты только

послушай себя! Ты говоришь так, словно уже вернул корону и осчастливил

свой народ! Дело, конечно, твое, но я бы на твоем месте, прежде чем что-

то вытворить с этой штукой, десять раз подумал, кому это принесет пользу.

Он на секунду умолк, точно размышляя, стоит ли говорить то, что он

собирается сказать.

— Ты знаешь, говорят, рыси могут чуять опасность, даже когда она еще

далеко — так вот, говорят также, что ирилай так долго жили бок о бок с

хэурами, что тоже научились этому…

— И что? — подозрительно спросил Кравой.

— И то, что что-то подсказывает мне, что мы все еще долго будем

вспоминать тот день, когда к тебе попал этот зубец! И вспоминать не

самым радостным образом. Хотя это лишь мои предчувствия, не более.

Он медленно прошелся, затем оперся руками о стол сильными руками и

задумчиво сказал:

— Уж больно много вреда принесла вам эта корона… Как бы тебе не

повторить судьбу тех двух красавцев!

— Но ведь легенда говорит о том, что наступит день, когда корона снова

явится краантль… — сделал слабую попытку возразить Кравой, однако

было видно, что он и сам уже с трудом верит в собственные доводы. —

Стало быть, боги простят солнечный народ за давние проступки и

пожелают вернуть им источник силы. Так?..

Ирилай кивнул. Кравой снова нервно заходил из угла в угол, Гердерик

одними глазами следил за ним. Кравой резко остановился:

— И вот корона необъяснимым образом появляется в окрестностях Рас-

Сильвана!

— Кусок короны, — уточнил ирилай. — Кусок, понимаешь?! Всего лишь

отломанный кусок металла!!! Пусть он даже будет наделен хоть трижды

рассветной силой, этого недостаточно, чтобы сказать, что сама корона

вернулась, и что ваш бог прямо сейчас же начнет пить за твое здоровье!

Тебе ХОЧЕТСЯ в это верить, и ты веришь, но посмотри на вещи реально!

Что, если ты просто обманываешь себя, принимая желаемое за

действительное?

По мере того, как он говорил, жрец солнца опускал голову все ниже и

ниже, как если бы каждое слово давило на него, пригибая к земле.

— И потом, — продолжал Гердерик, вдруг нахмурившись, — «Рука коснется

янтаря…» — а здесь я не вижу никакого янтаря… Снова не сходится.

Кравой затравленным взглядом поглядел на зубец.

— Да, камня нет, — уныло признал он. — Может, его кто-то вытащил… или

сам выпал. Больше всего я опасаюсь, чтобы он не был в руках у магонов —

что, если тот, у кого мы нашли зубец, нес его своему хозяину для полного

комплекта? Но, возможно…

— А что, камень важен? — перебил Гердерик.

— Золото и янтарь в короне — часть единого целого, — уже без энтузиазма

пояснил Кравой, чей пыл успел съежиться под суровым взглядом ирилай,

— они воплощают соединение света солнца с его теплом: золото — это

сияние, а внутри янтаря заключен солнечный жар; они очень сильны и по

отдельности, но, соединившись, обладают просто огромной силой.

— Пока не обладают, — беспощадно уточнил ирилай.

— Но, может, если мы отыщем камень, и зубец обретет полную силу —

может, тогда станет ясно, где сама корона? — предположил Кравой в

последней попытке отстоять свою мечту.

Но ирилай лишь упрямо покачал растрепанной головой.

— Отыскать камень, отыскать корону… Уж больно много всего искать надо,

и все неясно где. КАК ты собираешься найти этот камешек? — Позовешь

его? И вообще, почему этот кусок отломан? Кто его отломал? Зачем?..

Может, они уже всю корону разнесли на подарки, и ее уже вообще нет?

Странно все это, да и ненадежно… Полезши за медом, как бы рой домой не

привести — понимаешь, о чем я говорю?

Кравой уже ничего не отвечал. Гердерик вдруг склонил голову набок и

издалека покосился на свиток.

— Да, кстати, а что тут написано? Не разберу…

Жрец солнца подошел к свитку и снова склонился над ним. Надпись, о

которой говорил ирилай, была такой скромной и мелкой, что не

удивительно, что Гердерик лишь сейчас обратил на нее внимание; она

тянулась тонкой ленточкой под основанием нарисованной короны.

— Это на языке краантль. Слова из песни: « Из крови прорастет цветок, и

жизнь со смертью сменятся местами, покой и свет вернутся на восток, и

смерть последняя настанет…» Вот все, что тут написано.

Гердерик выразительно покачал головой.

— Впечатляет… Главное, все понятно! — И красиво — это ж, как я

понимаю, главное в Рас-Сильване?

У солнечного эльфа больше не было сил бороться, тем более что смысл

этих слов был темен и для него самого… Некоторое время оба эльфа стояли

молча; изображение короны лежало между ними, словно третий

безмолвный участник беседы.

— А там вино еще осталось? — спросил вдруг Гердерик.

Жрец солнца, не поднимая головы, взял кувшин, наполнил стакан и сел

рядом. Ему было грустно и темно, как если бы его вдруг обманули или

вдруг резко испортилась погода…

— Славное у вас вино, — удовлетворено отметил ирилай, делая большой

глоток. — А вот в Инкре виноград не растет — только яблоки, и те мелкие.

Правда, Эйзили из них сидр делает — отменный! Ну да все равно с

настоящим вином ничего не сравнится.

— Это ты еще не пробовал, какое вино делали в Рас-Кайлале, —

проговорил Кравой, чуть оживившись после недавнего словесного фиаско.

— Если бы ты видел, какие там виноградники! Все залитые солнцем,

каждая ягода — прозрачный мед! Лагд когда-то давно угощал меня вином

из Рас-Кайлала — много лет назад Иорлай прислал ему несколько бочек. Я

до сих пор помню этот дивный вкус…

— Иорлай-Иорлай… — пробормотал Гердерик, припоминая, — это тот

краантль, что служил в храме до тебя?

— Ну да, он самый, — подтвердил Кравой: Иорлай был его учителем и

старшим в солнечном круге до него; незадолго до Великой битвы он

удивил весь Рас-Сильван, внезапно отказавшись от высокого поста и

покинув город.

— И который потом вдруг ни с того ни с сего ушел и как в воду канул? —

уточнил Гердерик.

— Он.

— И что, с тех пор о нем ничего не слышно? Жив он вообще или нет?..

— Никто не знает — он не давал о себе знать с тех пор, как выехал за

ворота Рас-Сильвана.

— Наверное, пошел искать солнечную корону… — с нарочито задумчивым

вздохом предположил ирилай.

Кравой едва сдержался, чтобы не ответить грубостью, хотя в глубине души

вынужден был признать, что озерный эльф прав в своем скептицизме.

— Давай больше не будем говорить обо всем этом, — предложил он,

поднимая стакан и заставив себя улыбнуться.

— Отличная идея! Может, выпьем за нее? Пока я не уехал.

— Может, останешься до завтра? Ты ж только прискакал — отдохнул бы

хоть день, — с сожалением в голосе предложил Кравой, но Гердерик лишь

покачал головой.

— Нет, надо ехать. Сорванца-то своего я на Эйзили оставил — не знаю, как

она с ним одна хотя бы день справится! А ведь еще и маленькой уход

нужен… В общем, давай еще немного посидим, и поеду я.

— Ну, давай посидим… Давай стакан.

Он налил солнечному эльфу, они выпили. На Кравоя нашло чувствительное

настроение.

— А помнишь, как мы на твоей свадьбе гуляли? — спросил он.

— Да… — мечтательно протянул Гердерик, вспоминая. — Хорошая была

тогда гулянка!

— Это точно! — воскликнул краантль, улыбнувшись. — Я столько в жизни

не пил!

— Столько, что наши девки тебя уже было поделили между собой, — со

смехом заметил ирилай. — Еле спасли тебя!

— Да ну! — возмущенно воскликнул Кравой. — Неправда все это! — Я,

конечно, выпил тогда…

Гердерик перебил:

— Другому рассказывай! — Я сам видел, как они сидели у тебя на коленях

— две разом.

Жрец солнца густо покраснел и уклончиво покачал головой.

— Ну, может быть… — пробормотал он. — Я мало что запомнил. Разве что,

как были танцы, а потом ты с кем-то подрался, а мы вас разнимали. А

потом вы подожгли соседский амбар…

— Он сам загорелся! — обиженно воскликнул Гердерик.

— Ну да, конечно, — съязвил краантль. — Так сам и загорелся. Да если бы

не я, огонь бы сожрал все в радиусе лиронга вокруг!

Гердерик усмехнулся.

— Хорошо, что среди нас оказался жрец солнца… Выпьем за удачу!..

Подкрепляемые вином, посиделки затянулись едва ли не до полуночи.

Несмотря на всю дружелюбность ирилай, какая-то едва заметная печаль не

покидала Кравоя — радужные мечты его примялись и потускнели; то, что

еще утром казалось таким радостным, теперь было сложным и

неоднозначным. И все же он был рад приезду друга: Гердерик был едва ли

не единственным во всем Риане, в чьей компании он не испытывал

привычного гнета ответственности, да и сама прямота озерного эльфа, как

бы там ни было, располагала к легкости и задушевности беседы. О короне

они больше не заговаривали…

Остаток вечера они говорили, вспоминали Великую битву, шутили, не

замечая времени, так что Кравой даже удивился, когда Гердерик, наконец,

решительно поднялся с кресла, заметив, что час уже поздний, и пора

ехать.

— Долго же мы с тобой сидели! — улыбнулся Кравой, кладя руку ему на

плечо. — Что ж, если решил ехать — в добрый путь! Передай мой самый

горячий привет Эйзили, а если не ревнуешь, то даже поцелуй ее от меня.

— Разве что в руку! — нахмурился ирилай.

Жрец солнца удивленно поднял брови, но тут же снова заулыбался: у

эллари и краантль целовать руку могут лишь самые близкие, так как

именно через руки проходит энергия для магических действий. Ирилай же

вряд ли придерживались этого правила…

— Ну да, я и забыл — у вас это можно, - с улыбкой пояснил Кравой.

— В Инкре не придают значения таким мелочам — даже те, у кого есть дар, спокойно пожимают руки: тот, кто задумал причинить вред ирилай,

быстрее умрет от его руки, чем успеет пустить через нее свои чары.

— Ну, самонадеянности озерным воинам не занимать, как я погляжу!

— Уверен в себе тот, кто уверен в своих друзьях, — ответил Гердерик с

неожиданной серьезностью.

Кравой молча склонил голову.

— А вино у вас все-таки отменное… — заметил на прощание озерный эльф.

Он протянул руку, они обменялись рукопожатием. Проворно собрав вещи и

надев мохнатую шапку и плащ, Гердерик двинулся к выходу;

остановившись в дверях, в последний раз помахал солнечному эльфу

рукой. Кравой помахал в ответ. В следующее мгновение плечистая фигура

озерного эльфа исчезла в темноте, как будто его и не было вовсе. Жрец

солнца некоторое время еще посидел на кухне, затем встал из-за стола,

спрятал обратно свиток и медленно побрел наверх.

***

В коридорах было темно и пусто — краантль уже спали, а эллари ушли в

храм. Тусклый ночной свет струился сквозь резные рамы, рисуя на полу и

стенах узоры из теней; за окнами тихо шелестел, точно лаская камень

стен, ночной ветер.

Старший жрец солнца шел по пустынному коридору; в душе у него царила

путаница, выпитое вино смешивало мысли, противоречивые чувства

клубились в груди, распирая ее и наводя тоску. Может, Гердерик прав?..

Может, он и впрямь устремил силы своей жизни не в то русло? Придумал

сам себе цель и вцепился в нее, как волк в добычу, лишь оттого, что

нужно иметь какую-то цель… От этой мысли Кравою стало грустно и почти

жалко себя. Цель, цель… К чему обманывать себя: какая у него есть цель?

Он так молод, так полон сил, но жизнь его — разве она не бессмысленна?

Пораженный этим выводом, он резко остановился у раскрытого окна, судорожно глотая ночной воздух. Может, в словах ирилай и заключена

высшая мудрость — жить, любить свою кейнару, своих детей и защищать

все, что ты любишь, от зла, которое может ему навредить?.. Любить эту

жизнь, эту ночь, а все эти поиски янтарного венца — лишь бред и

неудовлетворенное честолюбие!.. Опершись руками на подоконник,

Кравой порывисто высунулся наружу.

На улице было как-то по-особенному неподвижно и тихо, небо застилали

мягкие облака; ночь была темная и безлунная, приглушенные шорохи

мягко витали в ней. Что-то необычное было в этой ночи, но что —

солнечный эльф понять не мог… Душистый ветерок внезапно дохнул в

лицо Кравою; зажмурившись, он вдохнул полной грудью. Что за ночь!..

Удивительная, необыкновенная ночь! С такими мягкими, бархатными

тенями. Ночь, созданная для любви! Для поцелуев и тихого шепота…

Голова Кравоя кружилась от вина. Откуда-то из темноты вдруг донесся

звук далекой песни — в Круге песен настало время музыки и красоты.

Сердце дернулось в груди краантль, словно отозвавшись на этот тихий зов.

Как же давно он не слушал песен! — живых голосов, поющих о любви.

Что-то вдруг заболело в груди — так тонко и тихо: он вдруг почувствовал,

как сильно ему хочется любить… То, что он так долго пытался задушить в

своем сердце, выплывало, выманенное далеким голосом — ему хотелось

кричать, что он хочет любви, жаждет ее! Жаждет страстно, всем своим

существом, всей нерастраченной молодостью, всем своим непролившимся

жаром!

Минуты проходили, а он все стоял у распахнутого окна, вдыхая в легкие

теплую ночь и слушая доносившееся пение. И чем дольше он внимал

далекому голосу, тем сильнее волновалось сердце — от пения, от выпитого

вина, от теплоты ночи… Чувства, смутно витавшие в его душе, обрели,

наконец, форму: любовь! — огромная, всеобъемлющая, не обращенная ни

на кого в отдельности, но проливающаяся в мир, касаясь каждого

существа, каждой вещи в нем! И это внезапно нахлынувшее ощущение

любви трепетало так сладко и ласково, что хотелось плакать от полноты

чувств!

В смятении и растерянности Кравой отступил от окна — где?! Где искать

ему любви?! Где искать то, что давно умерло? Ночной ветер тихо

прошелестел в ответ, коснувшись лица, но ответа не принес. Желание

нежности снова нахлынуло на Кравоя, став невыносимым — он чувствовал,

что ему просто необходимо излить на кого-то свою любовь, влить в чью-то

жизнь, облегчив сердце лаской, как набухшее грозой небо исходит

дождем. Образ дочери всплыл перед глазами Кравоя — что-то словно

кольнуло в самое сердце! Его Аламнэй! Можно ли любить сильнее, чем он

любит ее?! Можно ли беречь больше, чем он бережет свою девочку?

Внезапное желание увидеть ее — сейчас же, немедленно — охватило

краантль; он легко развернулся на каблуках и, несмотря на поздний час,

быстро зашагал к комнате дочери.

***

Перед дверью он остановился. Сердце тихо и широко вздымалось и

опускалось в груди. Аламнэй… Уж она-то никогда не покинет его — он не

позволит этого! Он осторожно толкнул резную дверь, украшенную птицами

и цветами, и тихо вошел в детскую.

Как и следовало ожидать в такой час, эльфина спала крепким сном,

подложив ладошку под смуглую щеку. Но она была в комнате не одна —

сидя на табурете и склонив голову на круглый столик подле ее кроватки,

тихо дремала девушка. В первый момент Кравой удивленно поднял брови,

но удивление тут же сменилось недовольством: он узнал Соик…

Его глаза неодобрительно охватили взглядом фигуру спящей эльфы: после

истории с рождением из дерева он испытывал настороженность перед

логимэ. Однако в следующий же миг недовольство в его лице рассеялось:

столько молодой, гибкой грации и покоя было в позе лесной эльфы, что он

невольно залюбовался ею… Кроме того, теплая ночь словно размягчила

его, и все вокруг казалось необыкновенным, исполненным неведомой

доселе значимости, как если бы эта самая ночь наложила таинственный

отпечаток на все предметы, или же обострила его собственные ощущения,

позволив увидеть то, к чему он был слеп до сих пор. Возможно, поэтому

при взгляде на спящую логимэ Кравою пришло в голову, что ни у эллари,

ни у краантль не бывает таких нежных округлых плеч и таких молочно-

белых, словно из фарфора, шей…

Следующей его мыслью было тихо уйти, чтобы не разбудить логимэ, — он

уже сделал шаг к двери, но что-то заставило его остаться. Стараясь не

шуметь, он на цыпочках подошел к девушке, с любопытством и

осторожностью заглянул в спящее лицо, и на его собственном лице

отразилось удивление: лишь сейчас он заметил, насколько она прелестна!

Впервые за все это время он смог хорошенько рассмотреть нежный овал

лица, белые веки с голубыми прожилками, опушенные густыми ресницами,

тонкие острые ушки, необыкновенную кожу — такую белую и гладко-

упругую… Ее необычная красота поразила Кравоя, но главное, в ней было

столько жизни, столько свежести и нежности — столько того, ощущения

чего так не хватало ему, погруженному в свою печаль! Эта жизнь была во

всем — в нежной форме круглого подбородка, в матово-белых щеках, в

тонких темных волосах, резко оттеняющих белизну кожи. Она сама была

жизнь! Удивительно, — подумалось солнечному эльфу, — как он мог

столько времени не обращать внимания на это прекрасное, необычное,

тонкое создание! И как странно, что в эту необыкновенную ночь он нашел

здесь именно ее…

Затаив дыхание, он осторожно присел рядом со спящей эльфой —

склоненная на руки голова теперь была вровень с его лицом. Он

чувствовал, как от ее волос пахнет хвоей и свежей листвой; взгляд

невольно остановился на ее губах — его привлекли удивительные форма и

цвет. Точно цветок, — подумалось ему, — еще нераскрывшийся, нежный

цветок… Не в силах оторваться, Кравой смотрел на эти губы, чувствуя, как

что-то странное происходит с ним самим, — смотрел, пока с удивлением не

ощутил, как в нем вдруг проснулось любовное влечение. Так неожиданно,

к почти незнакомой эльфе! Сколько раз он видел ее — четыре? Пять?! А

сколько раз она его видела? Они даже в лицо друг другу толком ни разу не

взглянули! Но тому чувству, что разгоралось в нем, это, похоже, было все

равно — оно пылало все ярче и ярче, и впервые за столько лет было не

горьким, а истомно-сладким, опьяняющим… Так странно — как будто не

было в его прошлом никаких страданий, как будто любовь была все еще

возможна для него! И это ощущение было прекрасно. Прекрасно и сильно…

Желание любви, еще недавно неосознанно клубившееся в Кравое, словно

сгустилось и всей свой мощью вдруг устремилось к спящей перед ним

девушке, вспыхнув в одно мгновение жгучим, разрывающим тело огнем.

Одну единственную женщину в жизни он желал так же сильно, и вдруг это

желание вернулось — вернулось, в один миг напомнив о том, как он еще

молод, как неукротима в нем естественная жажда страстей, жажда ласк и

поцелуев, жарких любовных стонов в тишине ночи! Ему вдруг страстно

захотелось обнять эту девушку с такими красивыми губами, сделать ее

своей навсегда!

Лесная эльфа глубоко вздохнула во сне, заставив Кравоя вздрогнуть. Что-

то словно оборвалось у него в груди — ему показалось, он уже видел это

нежное девичье лицо много лет назад. Ночь с Моав на заре их юности —

как он мог упустить ее тогда! Сердце Кравоя сжалось при воспоминании о

том, как позже она выскользнула из его рук, похищенная другим — нет, он

больше не даст отобрать у него счастье! Ледяной панцирь, сковывавший

чувства солнечного эльфа, треснул в одно мгновение; не в силах

противиться охватившему желанию, он осторожно подсунул руки под тело

Соик и взял ее на руки.

Разбуженная, логимэ глянула в лицо Кравою: увидев его, она в испуге

широко раскрыла веки, и, вздрогнув всем телом, тут же сделала невольное

движение, чтобы освободиться; Кравой таким же безотчетным движением

сжал руки, удерживая ее — лесная эльфа вдруг неожиданно вся поникла,

точно скошенный цветок, слабо прижалась к его плечу и затихла, не

сказав ни слова.

***

Молча и быстро Кравой пронес ее по темному коридору замка, уложил на

постель в своей комнате и снял с нее одежду. Сердце бешено колотилось в

груди, взволнованное близостью женского тела, в голове все кружилось…

Лесная эльфа не помогала ему, но и не противилась — лишь смотрела в

прямо глаза своими странными глазами, в глубине которых словно

переливалось что-то, смотрела молча и так пристально, что Кравою

становилось не по себе.

Осторожным и в то же время настойчивым движением он отвел руки

логимэ, прижатые к груди; на какую-то долю мгновения он почувствовал

едва заметное сопротивление, но оно тут же ослабло, точно подавленное

его желанием. Тогда он лег рядом, прижался к ней и обнял; ее тело тут же

напряглось, точно собираясь отодвинуться, но в следующее же мгновение

снова покорно обмякло в его объятьях.

Молочная белизна кожи Соик тускло светилась в темноте. Нагнувшись,

Кравой прильнул поцелуем к ее шее. Лесная эльфа вздрогнула от

прикосновения, Кравой услышал, как она резко вздохнула. Он с тревогой

отстранился и взглянул в ее лицо.

— Ты можешь уйти, если хочешь… — тихо сказал он — это были первые

слова, сказанные между ними.

Логимэ ничего не ответила, посмотрела ему в глаза каким-то странным,

долгим взглядом, затем, вдруг потянувшись, молча обвила руками его шею.

Сердце Кравоя радостно забилось — она не уйдет!.. В следующий же миг

теплое, мягкое тело податливо прижалось к нему, нежная рука несмело

легла на плечо — от этой робкой ласки солнечный эльф вздрогнул, словно

проснувшись от тяжелого сна. Он и впрямь просыпался, медленно

вспоминая давно забытый язык любви, и глаза его вновь наливались

медовым блеском.

Пьяный от счастья, Кравой принялся осторожно покрывать лесную эльфу

поцелуями — от самых щиколоток гладких, точно мрамор, ног, до бедер, и

ее тело было так податливо в его горячих руках… Он прижался лицом к

белому, узкому животу — какая у нее мягкая, нежная кожа — и запах! —

внутри Кравоя все затрепетало, — аромат женщины — как долго он

запрещал его для себя!.. Он снова принялся жадно ласкать логимэ, и над

всеми его ласками витала мысль о ее губах — таких розовых, плотно

сомкнутых, точно тугой бутон; ему невыносимо хотелось прильнуть к ним,

раздвинуть поцелуем — и в то же время что-то словно удерживало его от

этого: каждый раз, приближаясь к лицу эльфы, он отступал, точно

оставляя этот поцелуй на потом, как самое желанное, самое сладкое из

всех лакомств. И мысль об этом лакомстве, будто парящая над их

сплетенными телами, обостряла чувства Кравоя, заставляя внутренне

содрогаться при одной мысли о поцелуе с лесной эльфой…

Нежная игра продолжалась; Соик перестала быть безучастной — словно

разбуженная прикосновениями краантль, с каждой минутой она все более

страстно отзывалась на них, однако что-то странное чудилось Кравою в

этих ответных ласках: она так явно вздрагивала от каждого поцелуя,

каждого касания, будто он не целовал, а кусал ее, а ее тело то приникало

к нему, то отстранялось, точно обуреваемое некой внешней силой. Это

удивляло Кравоя: как же сильно она трепещет от каждого прикосновения!

— Быть может, он причиняет ей боль, сам того не замечая?! — Но нет, его

руки и губы касаются ее кожи легко и ласково… Может, он неприятен ей?..

— Однако ее тело так страстно отвечало ему, а дыхание прерывалось —

уже это-то он чувствовал точно!

Сбитый с толку, Кравой прервался и посмотрел в лицо лесной эльфе — их

взгляды встретились: теперь он увидел, что ее глаза — зеленые и

прозрачные, с темной глубиной, как у речной воды. Но удивительнее всего

было выражение их взгляда — оно так поразило Кравоя, что он на

мгновение замер: широко раскрыв глаза, лесная эльфа смотрела прямо в

упор на него, одновременно любя и как будто умоляя о чем-то! Но о чем

она просила?! — Чтобы он не отнимал ее сердца? Но почему тогда она так

покорна? Почему отзывается на его ласки? Кравой не мог понять ее,

однако его собственное желание было слишком сильно, чтобы размышлять

— немая просьба логимэ неожиданно еще сильнее распалила его… Не в

состоянии больше сдерживаться, одним движением он обхватил ладонями

голову Соик. Он услышал, как лесная эльфа быстро вздохнула, ее плотно

сомкнутые губы раскрылись с этим вздохом, точно цветок… Так, весь

пылая от страсти, в тишине залитой темнотой комнаты старший жрец

солнца, наконец, узнал всю сладость и благоухающее тепло розовых губ

лесной эльфы, узнал их податливую мягкость, пьянящую, словно

колдовской дурман.

Страсть захлестнула его с головой, точно огромная волна: он уже не

помнил ни себя, ни того, что было вокруг, желание овладеть лесной

эльфой стало невыносимым; он прижал ее к постели, чтобы проникнуть в

ее тело, как вдруг она дернулась и, отстранившись, с неожиданной силой

уперлась ему одной рукой в грудь, другой — в бедро.

Точно окаченный холодной водой, Кравой остановился; его глаза в

недоумении забегали по лицу логимэ.

— Что?.. Что такое? — хрипло спросил он, растерянный и ошалелый от

страсти.

Но Соик не отвечала; с быстротой, особенно неожиданной после недавней

покорной истомы, она выскользнула из постели и, найдя платье, стала

одеваться. Ее движения были резкими и порывистыми, как если бы она

торопилась куда-то. Сердце Кравоя сжала боль — неужели он ошибся,

приняв минутную слабость за согласие?! Как будто поняв его страдание,

Соик, уже одетая, вдруг быстро подошла совсем близко и порывисто

положила обе ладони ему на грудь.

— Идем, — прошептала она тихо и странно, словно выдохнув это слово.

— Куда?!

— Идем…

Она подняла лицо к солнечному эльфу, он заглянул ей в глаза, и опять их

взгляд поразил его! Они были полны такой неожиданной, такой

душераздирающей мольбы, как если бы ей оставалось мгновение до

смерти, — и в то же время в них было выражение такой пронзительной

нежности… Ничего не понимая, Кравой порывисто обхватил руками лицо

логимэ.

— Я… — растеряно и торопливо заговорил он. — Прости меня!.. Если ты не

хочешь…

Но Соик, похоже, не слушала его: ничего не говоря, она высвободилась

вдруг из его рук и, к полному удивлению Кравоя, быстро заходила по

комнате, собирая его одежду. Собрав все, вернулась и так же молча

протянула вещи солнечному эльфу.

Удивленный, Кравой молча стал одеваться — он был слишком взволнован и

возбужден, чтобы протестовать или задавать вопросы, к тому же

невероятный взгляд лесной эльфы оказывал на него какое-то почти

колдовское действие, так что он готов был делать все, что бы она ни

сказала.

— Плащ… у тебя есть плащ? — торопливо спросила Соик.

Кравой послушно достал из шкафа плащ, накинул его, затем достал второй

и набросил на плечи Соик. Ничего не объясняя, лесная эльфа взяла его

руку и увлекла за собой к двери.

Уже на лестнице Кравой замедлил шаг, притягивая ее к себе.

— Куда мы идем?

Лесная эльфа тут же остановилась со странной покорностью.

— Логимэ поклоняются природе и верят, что все самое важное в жизни

должно происходить среди нее, под открытым небом, — тихо и торопливо

заговорила она, не глядя на него. — Пойдем… прошу тебя! Это очень

важно для меня…

— Но тебе там может быть холодно! — попытался возразить Кравой.

Соик посмотрела на него растеряно, будто не понимая, что он говорит;

между темными, словно нарисованными на белой коже бровями пролегла

странная, недоумевающая морщинка.

— Но ведь я буду там с тобой… — выговорила она, наконец, глядя ему

прямо в глаза.

Под покровом ночи они вышли из замка — Соик впереди, солнечный эльф

за ней — и быстро пошли по улицам к выходу из города. Осенняя ночь

была темной и мягкой, как будто ее соткали из теплой шерсти; коричнево-

серые облака висели низко и казались рыхлыми, редкие внезапные

порывы ветра проносились по кронам деревьев, постоянно меняя

направление, в перерывах между ними зависала глухая, бархатистая

тишина. Кравой не мог понять, холодно или тепло на улице.

Быстро они дошли до опушки леса. Не оборачиваясь и не разговаривая с

Кравоем, Соик настойчиво уводила его все глубже в лес; ее светлое

платье, вспыхивающее в такт шагов из-под не по росту длинного плаща,

тускло светилось в темноте.

Некоторое время они шли через лес. Вокруг было темно, опавшие ветки

сухо хрустели под ногами, их хруст тут же замирал, точно утонув в

окружающей тишине. Пальцы логимэ крепко сжимали руку Кравоя — он

ясно чувствовал ее волнение. В какое-то мгновение он вдруг понял, что

она и сама не знает, куда надо идти, и оттого так торопится. Волна

нежности поднялась в нем, он резко остановился, Соик дернулась в его

руке, тоже остановилась и вопросительно обернулась. Поняв намерение

краантль, она смущенно опустила голову… Кравой решительно сжал

маленькую ладошку, быстро подвел логимэ к толстому дереву, и, взяв

двумя руками за плечи, прислонил к шершавой коре. Соик подняла голову

и взглянула ему прямо в лицо — так мягко и доверчиво, что у Кравоя аж

сердце зашлось. Неужели это все происходит с ним?!..

Охваченный страстью, он быстро подобрал подол платья Соик и прижался

к ее бедрам. По телу лесной эльфы пробежала дрожь, но она тут же

покорно обняла его за шею и, легко оторвавшись от земли, обвила стан

ногами… Кравой еще крепче прижал ее к себе, она снова вся задрожала, словно он обжег ее, но не отстранилась.

Все время, до самого конца, она не стонала, ничего не говорила — лишь

закрывала глаза и дышала часто-часто, покорно обнимая шею краантль, и

все ниже склоняла голову ему на плечо, словно все больше и больше

ослабевая по мере того, как расходилось его неистовство…

Домой они шли медленно и молча, держась за руки. Погода изменилась,

мохнатые тучи опустились еще ниже — казалось, их можно достать рукой;

ветер определился и теперь настойчиво дул с севера, наращивая силу и

трепля коричневые брюха облаков. Городская стена темнела впереди

однотонной глухой массой, одинокие деревья на подходах к городу стояли,

ярко выделяясь бархатной темнотой на фоне ночи и будто замирая после

каждого порыва ветра. Во всем — в небе, в ветре, в притаившейся земле —

было какое-то напряжение, словно в ожидании чего-то. «Погода

меняется», — подумал Кравой, взглядывая на небо.

Не сговариваясь и не разнимая рук, они вернулись в его комнату. Соик, не

спеша, разделась и легла в постель, жрец солнца вытянулся рядом с ней.

Ее тело под одеялом было прохладным, руки и ноги — и вовсе холодными.

— Ты совсем замерзла… — с новой нежностью в голосе прошептал Кравой,

прижимаясь к ней, чтобы согреть.

Лесная эльфа подняла к нему лицо и посмотрела своим удивительным

взглядом — недавнее волнение в нем улеглось, он потемнел и стал

спокойным и тайным, точно лесной сумрак. И снова Кравой почувствовал, как все внутри него переворачивается от этого взгляда.

— У тебя хорошая комната, — произнесла она очень тихо, очень мягко и

очень внятно. — Мне нравится здесь.

Кравой поцеловал ее чистый белый лоб — осторожно, точно святыню.

— Ты проведешь здесь еще много ночей, — так же тихо ответил он. — Я

обещаю, они будут счастливыми…

Глава 6

Кравой проснулся от какого-то необычного нежного чувства, наполнявшего

все его существо. Не открывая глаз, он некоторое время лежал

неподвижно. Еще не совсем проснувшись, он толком не мог понять, чем

обусловлено это ощущение, однако оно было настолько явным, что не

хотелось даже шевелиться, дабы не спугнуть его.

Наконец, он открыл глаза: на удивление яркий белый свет лился в комнату

сквозь большие окна, точно утверждая то легкое, восторженное

настроение, что царило в душе Кравоя. Он пошевелился — чудное

ощущение не проходило. Он повернул голову, и сердце в груди вдруг

стало горячим, как будто его разогрели в кузнечном горниле: рядом с ним,

лежа на спине и слегка запрокинув голову назад, спала Соик… Мягкие

каштановые волосы ореолом рассыпались по подушке и казались особенно

темными на фоне белизны простыней и нежного тона кожи; белая, точно

из фарфора, рука лежала совсем близко от лица краантль.

Словно все еще не веря в случившееся, он осторожно поднялся на локте,

склонился над этой мягкой ладонью с чуть загнутыми вверх пальчиками.

Замершее было сердце теперь разгонялось с каждой секундой, ударяя

пульсом в виски. Не смея дохнуть, Кравой рассматривал спящее лицо,

снова и снова пробегал взглядом по сгибу белой руки, и она казалась

такой невероятно красивой и длинной, точно чаячье крыло.

Растерянный, счастливый, старший жрец солнца смотрел и не мог

поверить, что перед ним — новая любовь; не мог поверить, что великая

Эллар подарила ему еще один шанс на счастье! С колотящимся сердцем он

наклонился и тихо, стараясь не разбудить спящую эльфу, поцеловал

раскрытую ладонь. Тонкие пальчики чуть заметно шевельнулись. Кравой

лег обратно и тут оказался перед дилеммой: что лучше — подождать

пробуждения логимэ или же дать ей возможность проснуться в его

отсутствие? Больше всего на свете ему хотелось затаиться здесь и,

дождавшись, когда она откроет глаза, тут же заверить в своей любви, но в

то же время ему пришло в голову, что ведь он еще до вчерашнего вечера

был совершенно чужим для Соик, и она может испытать смятение при виде

него. Нет, лучше, если у нее будет время привести мысли в порядок и

подготовиться к встрече; да, это будет лучше… Решив так, Кравой тихо

встал, оделся, и даже не взглянув в окно, поспешно вышел из комнаты.

Он не запомнил, как прошел по замку и добрался до выхода — он был

словно во сне! Ноги привычно двигались, а душа все еще не могла

расстаться с той, что спала в его комнате. Так, раздвоенный, счастливый,

он толкнул входную дверь и в тот же миг застыл, как вкопанный. Темные

глаза расширились — от изумления и света! Ясного, белого света — он

обрушился на стоящего в дверях краантль, точно яркая волна. Казалось,

сам воздух пропитан им! Прикрыв глаза рукой от этого неожиданного

сияния, Кравой смотрел на двор и не узнавал: мрамор фонтана, каменные

плиты площади, крыши домов — все было покрыто тонким слоем

ослепительно-белого снега! Над ним, отражаясь от его поверхности, мягко

струило свой свет белесое осеннее солнце.

Это было невероятно — еще никогда снег не выпадал так рано! Казалось,

сама природа в честь какого-то важного события вдруг нарушила свой

привычный ход, превратив осень в зиму. Сердце Кравоя вдруг

наполнилось какой-то светлой, по-детски легкой радостью, словно перед

ним и впрямь свершилось чудо, и, засыпая в самом начале осени, он

волшебным образом проснулся посреди зимы. Осторожно, точно боясь, что

белая сказка может вдруг исчезнуть, он ступил за порог. Мягкий упругий

ветер коснулся лица, Кравой блаженно закрыл глаза — неужели это все

происходит в реальности?! И этот неземной свет, и ветер, и молодой снег

— все казалось отмеченным прикосновением какого-то волшебства… Он

вспомнил Соик, лежащую на белой простыни, ее нежную, гладкую руку,

волосы, такие темные на фоне подушки — и ему вдруг показалось, что все

это тоже является частью свершившегося чуда, за одну ночь разом

преобразившего и землю, и небо, и всю его, Кравоя, жизнь! И этот снег —

несомненно, также чудесный и исполненный смыла — был сродни той

любви, что снизошла в эту ночь на старшего жреца солнца, снизошла так

же нежданно и прекрасно, как белые хлопья, упавшие с неба. Чувство

обновления и возрождения наполняло Кравоя, заставляя трепетать от

счастья.

Легко шагая по белому ковру, он пересек двор и направился к храму.

Солнечная корона, Рас-Кайлал — все, что еще вчера вечером казалось

таким важным, тем, ради чего стоило спорить и переживать, вдруг

отдалилось, стало мелким и чуждым, вытесненное вихрем, что бушевал

теперь в нем. Он и сам не мог понять, что сейчас ощущает — столько

чувств одновременно теснились в сердце, что казалось, оно вот-вот

разорвется от этой переполненности!

Ему отчего-то было трудно и почти страшно мечтать о жизни с лесной

эльфой: он пытался представить картину их будущего счастья, однако

никакие ясные образы не приходили в голову — было лишь странное,

пугающее чувство ожидания чего-то неизвестного и прекрасного. С

удивлением Кравой вспоминал, как некогда думал о своей будущности с

Моав — совсем не так, как теперь о жизни с Соик. Как ясно и определенно

все казалось тогда! Он во всех красках видел сосуществование с

маленькой велларой, их отношения, то, как они будут воспитывать детей,

— возможно, все потому, что он чувствовал себя невероятно близким Моав,

знал ее с самого детства, понимал все оттенки характера, знал все, что в

ней есть, и все, что могло быть между ними. Но Соик! Он так мало знал ее,

так мало еще понимал, что любые картины, которые он представлял с ее

участием, выглядели фальшивыми и неправдивыми, и мечтать о ней было

одновременно и радостно и жутко… В таком состоянии он и подошел к

храму.

Храм Солнца в столице Эллар был куда скромнее, нежели тот, что некогда

был в Рас-Кайлале; так же, как и его прототип, он имел форму усеченной

пирамиды, однако ее размеры были куда меньше. Краантль не выбирали

место для храма: когда они беженцами прибыли в Рас-Сильван, золотая

статуя солнечного бога, точь-в-точь схожая с той, что осталась в

исчезнувшем городе, только меньше ростом, загадочным образом за одну

ночь очутилась в парке недалеко от замка. Вокруг нее и был выстроили

новый храм. Высокие ворота святилища были обрамлены с двух сторон

квадратными колоннами, на плоской верхушке каждой из них возвышались

каменные орлы — священные птицы Краана. Именно они сейчас взирали

на молодого краантль, в странном оживлении взбегавшего на крыльцо.

Храмовые жрецы встретили Кравоя удивленными взглядами: во-первых, он

опоздал — впервые за много лет; а во-вторых, его еще никогда не видели

в столь странном расположении духа. Оживленно поприветствовав всех, он

быстро переоделся в вышитую золотом мантию и с жаром принялся за

работу. Правда, продвигалась она не слишком успешно — сначала он чуть

не поджег одежду одного из жрецов, пока зажигал огонь в светильниках,

окружавших статую бога солнца, затем облил другого маслом для

воскурений, и в конце концов крайне удивил собравшихся, взяв свиток с

хвалебными текстами солнцу вверх ногами — благо, за много лет он успел

выучить их на память.

Краантль в алых мантиях только переглядывались да плечами пожимали —

спросить о причине происходящего было бы неучтиво. Кравой и сам

ощущал нелепость ситуации, но, к собственному удивлению, чувствовал,

что ему все равно, что о нем подумают. Ему приходилось прикладывать

массу усилий, чтобы тут же не рассказать всем о своем счастье, но что-то

останавливало — не хотелось разрушать словами ту тайну, что связала его

с зеленоглазой логимэ, не хотелось облекать в форму то, что так сумбурно

и радостно клубилось в его душе. Он честно пытался сосредоточиться на

работе, деловито перекладывал с места на место записки с просьбами к

всесильному богу, оставленными горожанами, но мысли то и дело

возвращались к женщине, оставшейся в его спальне. Что она сейчас

делает?!.. Проснулась ли уже? О чем думает? А вдруг она грустит?! Вдруг

жалеет о том, что произошло?!.. Примерно такие мысли занимали в эти

минуты голову избранного сына солнца, отодвигая на второй план все

иные помыслы. Поняв, что сегодня толку от работы не будет, он наспех,

едва не путаясь в словах, прочитал все необходимые тексты и, даже

толком не попрощавшись с друзьями, со скоростью вихря вылетел из

храма.

Ему хотелось на воздух, к солнцу и свету! Хотелось бросить все, сжать

своей рукой теплую руку Соик и уйти с ней куда-нибудь далеко-далеко! И

чтобы она улыбалась ему и смотрела своими удивительными, ни с чем не

сравнимыми глазами, и чтобы сердце его сладко сжималось под этим

взглядом… Словом, ему хотелось всех тех странных вещей, которых во все

времена хочется влюбленным.

Неожиданная мысль вдруг пришла в голову Кравоя. Развернувшись, он

быстро, почти бегом, направился в дальний угол парка. Вскоре среди

голых деревьев показался круглый купол — это была теплица.

Стрельчатые, похожие на полоски арбуза, стекла были присыпаны тонким,

почти прозрачным слоем снега, отчего все сооружение было похоже на

жилище какого-то фантастического существа. Запыхавшийся от быстрой

ходьбы жрец солнца остановился перед входом в оранжерею; несколько

секунд стоял, переводя дыхание, затем уже более умеренным шагом вошел

вовнутрь.

В оранжерее было влажно и душно, густой от испарений воздух приятно

пах мокрой землей, к этим ароматам примешивался тонкий, свежий, почти

неуловимый запах листвы. Буйно разросшиеся растения всех видов и

размеров образовывали густые заросли; маленькие островки цветов,

диковинные кусты с гладкими, точно кожа, листьями, высокие побеги,

напоминающие гигантскую траву — растительное царство вело здесь свою

незримую, тайную жизнь; дышало, шевелилось, разворачивая свитки

листьев и тугие узелки бутонов…

Осторожно отводя руками ярко-зеленые побеги растений, свешивающиеся

со всех сторон, Кравой углубился в этот лес. Ему нравилось иногда

заходить сюда — этот клочок земли казался каким-то отдельным, тайным

миром, отрезанным от всего, что находится с внешней стороны

ограничивающего его стекла, и живущего по своим правилам, известным

лишь посвященным. Одного из этих посвященных как раз и искал сейчас

Кравой: известный на весь Рас-Сильван садовник-эллари, лучший друг

Иштана, хранитель пяти сотен сортов роз — рано или поздно к нему

приходили все, ибо в жизни каждого хотя бы раз случается момент, когда

даже самые нежные слова требуют подкрепления подарком.

Новоявленный кейнар нашел его в розарии — стройный, изящный лунный

эльф с гладкими волосами, собранными для удобства в хвост,

прохаживался среди усыпанных цветами кустов. Каких роз здесь только не

было! Желтые с зеленоватой серединкой, винно-бордовые, похожие на

темный бархат, белые с алой каймой по краю лепестков, нежно-розовые,

точно утренние облачка… Со стороны могло показаться, будто садовник

ходит по пояс в драгоценных камнях! Кравой осторожно пробрался между

кустами.

— Ан синтари Эллар!

Эллари развернулся.

— Ан синтари, — вежливо отозвался он. — Снова нужен букет?

Жрец солнца улыбнулся, лицо садовника вдруг показалось ему невероятно

милым и понимающим — впрочем, как и лица всех, кого он встретил с

сегодняшнего утра…

— Да, пожалуйста.

Лунный эльф достал из-за пояса большие ножницы, задумчиво прошелся

между розовых кустов.

— Снова для очаровательной Аламнэй?.. — рассеянно спросил он, выбирая

между оранжевыми и солнечно-желтыми сортами.

Жрец солнца почувствовал, как его лицо невольно расплывается в

счастливой улыбке.

— Нет… — выдохнул он, не переставая улыбаться.

Рука с ножницами замерла над жизнерадостно-желтым кустом, эллари

удивленно взглянул на Кравоя. Солнечный эльф вдруг осознал, что

продолжает улыбаться чуть ли не до ушей. Как, должно быть, по-дурацки

он выглядит со стороны! Наверное, теперь садовник посчитает его за

сумасшедшего…

— Нет! — упрямо повторил он, уже не вполне помня, в чем состоял вопрос.

Лунный эльф смерил его пристальным взглядом с ног до головы, и издал

нечто среднее между «ммм…» и «у-гу».

— Ясно… — кивнул он, отходя от выбранных кустов, — у нее карие глаза

или… э… синие?

— Карие! — выпалил Кравой, но тут же спохватился: — Нет-нет, синие! —

его взгляд растеряно забегал по расстелившемуся цветочному ковру, точно

ища в его недрах правильный ответ. — Или нет, голубые!..

Эллари подозрительно покосился на него. Жрец солнца сокрушенно

вздохнул.

— Я… я не знаю…

— Хорошо… — протянул лунный эльф. — Очень хорошо!

Щелкая ножницами, он с удивительной ловкостью пролавировал между

пышных кустов и остановился перед одним из них — с крупными, яркими,

словно кровь, розами.

Кравой, совершенно счастливый, наблюдал, как он один за другим срезает

прекрасные цветы. Нарезав с два десятка, эллари заботливо обернул их

полупрозрачной белой тканью и вручил сверток сияющему неисправимой

улыбкой Кравою.

— Кровь дракона, — сообщил он с какой-то особой гордостью.

— Что?!

— Так называются эти розы.

— Ааа… я так и подумал… — кивнул жрец солнца с таким выражением

лица, словно сам факт существования данного сорта роз делал его

безмерно счастливым.

— Только долго не носи их по улице, — предупредил садовник. — Розы не

любят холода. Хотя сейчас, кажется, не так уж и холодно… А вот зима

будет суровая: снег рано выпал, значит, быть большим морозам — это я

знаю совершенно точно…

Жрец солнца взглянул на него поверх утопающих в белой ткани цветов —

его взгляд был странно-торжествующим, как будто он услышал нечто

крайне важное и приятное для себя. Не говоря ни слова, он развернулся и,

прижимая к груди драгоценный букет, быстро потопал к выходу из

оранжереи.

Ласковое солнце мигом окутало Кравоя с ног до головы — оно точно

поджидало снаружи! Мягкие лучи касались лица, волос, рук, сжимающих

колючие стебли. Широко раскрыв глаза, жрец солнца впитывал в себя этот

свет, идущий одновременно и с неба, и от белого снега, такого

непривычного в еще высоких лучах солнца. И ничего-то он не знает, этот

премудрый эллари! Не знает, что обозначает этот нежданный снег! Лишь

он один, Кравой, знает его тайну: он обозначает, что сердце его зажило, и

что душа его, томимая холодом одиночества, наконец оттаяла для любви и

радости, как оттаивает по весне земля для цветов и трав. На морозе запах

роз казался особенно сильным, и в этом Кравою тоже чудился тайный,

счастливый знак, и в ясной белизне снега тоже: знак его любви — такой

же светлой, как этот первый снег, всего за одну ночь укрывший землю и

изменивший ее лик так же, как поцелуи зеленоглазой эльфы преобразили

жизнь Кравоя…

До замка он добрался в самом приподнятом настроении. От зажатого в

руках букета расходился нежный сладкий запах, и казалось, все вокруг

вдруг приобрело этот пьянящий аромат — и мрамор пола, и шторы на

окнах, и потемневшая древесина дверей. И даже мысли влюбленного

краантль, словно оторвавшиеся от тела и мчащиеся впереди него в

стремлении поскорее прикоснуться к любимой, казалось, пахли розами под

названием «Кровь дракона»… Вероятно, полет этих мыслей был

чрезвычайно быстрым, ибо они даже не заметили встретившегося на их

пути Иштана: на лестнице Кравой так и наткнулся на него несомым

впереди колючим букетом.

— Эй, ты чего?! — раздался удивленный голос. — Вроде ж еще не ночь, а

ты уже не видишь, куда идешь.

Краантль выглянул из-за замотанных в белое цветов.

— Иштан, я так счастлив! — безо всякого предупреждения объявил он.

Веллар обошел букет и встал, деловито сложив на груди руки. Синие глаза

пытливо глянули на Кравоя.

— И что же сделало тебя таким счастливым? — с удивлением на лице

поинтересовался он — сколько лет он не видел Кравоя таким радостным!

Солнечный эльф молчал, не в силах подобрать слова, способные выразить

то, что происходило в его сердце. Иштан удивленно взглянул на ярко

алеющие розы.

— Опять для Аламнэй? Ну и цвет же ты выбрал!..

Кравой набрал полные легкие воздуха, собрался с силами —

предательская улыбка начала расплываться по красивому лицу.

— Эти цветы не для Аламнэй, — четко, с гордостью выговаривая каждое

слово, произнес он. — ЭТО — для моей кейнары!

На лице Иштана последовательно отразились недоверие, подозрение, что

над ним шутят, и, наконец, радость.

— Я так рад за тебя, Кравой! — просиял он. — Это… это так неожиданно…

И кто же она?! Ну не томи, говори уже! — он шутливо толкнул Кравоя в

плечо.

Тот еще шире заулыбался в ответ, блестя глазами.

— Никогда не угадаешь! — Она — логимэ!!! Та, помнишь, что приходила к

Аламнэй: Соик! — ты знаешь ее…

Черты Ишана застыли, улыбка мигом сбежала с них. Солнечный эльф

изумленно смотрел на него, не узнавая это незнакомое, холодное лицо с

резко обозначившимися вдруг скулами.

— Ты… ты чего?!

Молодой веллар стиснул зубы так, что все лицо побелело. Синие глаза

расширились, сверкнув, и тут же сощурились, точно от какого-то усилия,

производимого эллари.

— Ничего, — глухим, но ровным, не дрогнувшим голосом ответил он, и еще

раз повторил: — Ничего!

Пораженный Кравой окинул его взглядом с ног до головы. Внезапное

прозрение ошеломило его: нет, этого не может быть!!! Это было бы

слишком невероятно! Но тут же ему вспомнилось рвение, с которым Иштан

когда-то защищал мэлогриану, потом его вопросы о близости душ — юный

эллари ведь хотел все рассказать, а он прогнал его…

— Нет-нет, ты же… — растерянно заговорил он, бегая глазами и не в силах

поверить правде. — Ведь ты не ее любил… ведь не ее, правда?!

Веллар ничего не отвечал, бледные губы были крепко сжаты, потемневшие

глаза стали похожи на два куска льда. Кравой понял, что все было

правдой… Мысли его заметались: он не знал, что предпринять. Он хотел

было сказать Иштану о том, как быстро пройдет это юношеское чувство, но

вдруг осекся — тот уже давно не был ребенком… Он замер, глядя на

веллара с таким изумлением, словно впервые рассмотрел его хорошенько.

Холодная гордость, вспыхнувшая сейчас в глазах Иштана, поразила

Кравоя. Откуда?! Откуда в нем этот взгляд, бесстрашно-надменный и в то

же время будто выражающий нежелание и невозможность унизиться до

ненависти? Взгляд наследника самих богов, не желающего опускаться до

распрей смертных!

Кравой смотрел на лунного эльфа и не верил глазам: неужели это тот

самый мальчишка, которого они с Моав всегда дразнили, и который тайком

от отца примчался на берег Ин-Ириля?!.. Неужели этот вызывающе-гордый

в своем оскорблении веллар — тот самый Иштан, которого он знал все эти

годы, и который ходил за ним по пятам, ловя каждое слово своей нежной,

чувствительной душой?! Словно пелена упала с глаз Кравоя, и он вдруг

увидел своего друга тем, кем еще никогда не видел раньше, — старшим

наследником дома Сильвана, избранным сыном грозной Эллар, равным ему

самому по силе и виденью. Когда Кравой заговорил, его голос был

непривычно тихим и хриплым:

— Отпусти ее, Иштан! — сдавлено вырвалось у него. — Умоляю тебя! Ради

нашей дружбы, ради всего… Я не смогу без нее жить!!!

Глаза веллара сверкнули. Несколько мгновений он молчал.

— Что ж, — произнес он наконец с чуть заметным холодком в голосе, —

если такова ее воля, то я не вправе осуждать ни ее, ни тебя. Желаю вам

счастья…

С этими словами он развернулся, чтобы уйти, но жрец солнца удержал его,

схватив за плечо.

— Постой!..

Иштан вопросительно глянул на него, повернув голову — прямые бело-

лунные волосы качнулись, сверкнув в осеннем солнце.

— Я должен кое-что отдать тебе — это принадлежит тебе по праву…

Не дожидаясь ответа, он быстро переложил букет в левую руку, а правой

снял что-то с шеи и протянул веллару. Иштан взглянул в его ладонь: на

ней лежало серебряное совиное перо.

— Лагд сказал отдать его тебе, когда ты станешь достаточно мудрым,

чтобы владеть им: мне кажется, этот час настал.

Не произнеся ни слова в ответ и не отрывая глаз от узкой полоски

серебра, Иштан взял перо. Едва оказавшись в его руке, полированный

металл заиграл, переливаясь, точно рыбья чешуя на глубине. Ключ Эллар

вернулся в дом Сильвана…

— Похоже, богиня рада, что он снова в руках эллари, — слабо

улыбнувшись, заметил Кравой.

Иштан хотел что-то ответить, но звук приближающихся шагов прервал его.

Они одновременно повернули головы: по направлению к ним по коридору

направлялась Соик. В том же светлом платье, в котором вчера пришла к

Аламнэй — при свете дня на нем были видны мелкие узоры…

Она шла, задумавшись — такая свежая, стройная, точно молодая яблонька!

У Кравоя перехватило дыхание — неужели эта женщина, такая мягкая и

нежная — теперь его кейнара?!.. Он смотрел на милое, задумчиво

склоненное лицо, белую шею, тонкий стан, подчеркнутый облегающим

платьем — и сердце в его груди сладко ныло.

Лесная эльфа заметила их, лишь когда уже была на лестнице. Она резко

остановилась, Кравой с удивлением увидел, как ее лицо вдруг изменилось:

она побледнела, по чертам пробежала судорога — казалось, она вот-вот

упадет без чувств! Однако это длилось лишь мгновение — в следующую же

секунду Соик взяла себя в руки. Улыбаясь слабой улыбкой, она подошла к

ним. Несколько мгновений все трое молчали, глядя в пол, жрец солнца

нервно мял в руках букет. Иштан заговорил первым; словно приняв какое-

то решение, он посмотрел прямо в лицо логимэ.

— Прими мои поздравления, дочь лесного сумрака, — проговорил он

удивительно ясным голосом, в котором Кравою послышались незнакомые

металлические нотки. — Ничто не действует столь благотворно на цветы,

как свет солнца: в его сиянии они расцветают, обретая силу и радость; я

искренне желаю и тебе обрести их, ибо ты — прекраснейший из цветов,

когда-либо распускавшихся в Рас-Сильване.

Кравой быстро взглянул на Соик, затем на Иштана: несмотря на учтивые

слова эллари, он всем существом ощущал напряжение, висящее между

ними тремя… В следующее мгновение это ощущение сменилось тревогой —

что-то странное творилось с лесной эльфой! Она даже не взглянула на

веллара, желавшего ей счастья! Лишь стояла, склонив голову, и тяжело

дышала, как будто до смерти испугавшись чего-то. Кравою показалось, он

уже видел ее такой — ночью, в лесу. Но тогда к этому был весомый повод…

Он не выдержал и поспешно взял логимэ за руку:

— Соик, что с тобой?

Она еще сильнее отвела глаза.

— Прости, что-то голова закружилась…

Она хотела взглянуть на стоящего в нескольких шагах Иштана, но тут же

снова опустила голову. Кравой почувствовал, как ее пальцы чуть заметно

дернулись в его руке.

— Благодарю тебя за добрые слова, избранный сын луны, — произнесла

она, наконец, стараясь не встречаться взглядом с велларом, но голос ее

звучал ровно и спокойно.

Иштан склонил голову в поклоне, Кравой вздохнул с облегчением.

— Кстати, — спохватился вдруг он. — Эти цветы — для тебя!

Он протянул букет лесной эльфе — та неожиданно побледнела, поспешно

взяла цветы, коснулась пальцами нескольких бутонов. Только теперь,

когда она взяла букет в руки, Кравой вдруг с досадой осознал, как ей не

подходит этот насыщенно-алый цвет: точно пятно крови! С ее-то нежной

внешностью, мягкими волосами, цветом глаз… Кравой обругал себя в

мыслях: это ж надо было так ошибиться! А садовнику, верно, и в голову не

пришло, что она — логимэ… Соик тем временем продолжала смотреть на

цветы.

— Какие красивые…

Кравою показалось, в ее голосе прозвучало страдание. Он уже вообще

ничего не понимал! Иштан рядом с ним пошевелился.

— Ладно, не буду вам мешать, — сказал он и, кивнув Кравою, быстро

двинулся прочь.

Старший жрец солнца и его кейнара остались одни. Кравой бросил

быстрый взгляд на Соик: во время разговора она так ни разу и не

взглянула на веллара, а теперь смотрела ему вслед так, словно не сказала

чего-то важного… Почувствовав на себе взгляд краантль, она быстро

перевела глаза на букет. Некоторое время рассматривала цветы, затем

как-то жалобно посмотрела на Кравоя и тихо сказала:

— Ты знаешь… Логимэ никогда не рвут цветы — они ведь такие же живые,

как и все другие существа, и так же чувствуют боль.

— Прости, я не знал этого! — расстроился жрец солнца. — Я хотел

порадовать тебя!

Соик улыбнулась, зеленые глаза, просветлились, став изумрудными.

— Ты и порадовал меня — тем, что захотел сделать мне приятно. Их надо

скорее поставить в воду — у тебя в комнате найдется ваза?

— Да, конечно — если Аламнэй не разбила и ее. Но ведь ты куда-то шла…

— Ничего, цветы важнее.

Вместе они направились обратно в восточное крыло замка. Лихорадочно

порывшись во всех шкафах по очереди, жрец солнца наконец нашел

большую стеклянную вазу, дал Соик и стал смотреть, как та осторожно

разворачивает цветы и ставит в воду. Похоже, недавняя история с

Иштаном была уже забыта — и снова Кравой не мог не удивиться, как

странно и быстро меняется настроение лесной эльфы: будто листва под

ветром… Интересно, знала ли она о чувствах лунного эльфа? — подумалось

вдруг ему. — Судя по ее реакции, да, но…

В это мгновение Соик распрямилась над вазой и, выбрав один цветок,

вынула из букета.

— Я засушу его, — задумчиво проговорила она, оборачиваясь к Кравою, и

тихо и нежно добавила: — В память об этом дне.

— И если кто-то из нас забудет, как сильно мы были счастливы в этот день,

он напомнит нам об этом! — горячо поддержал Кравой.

Соик засмеялась в ответ таким теплым тихим смехом, что сердце Кравоя

сладко сжалось. Ах, как бы ему хотелось сделать что-нибудь невероятное

для нее! Жгучее чувство любви нахлынуло на него; он быстро подошел к

Соик, схватил ее руку и с чувством прижался губами к пальцам — лесная

эльфа казалась ему сейчас такой чистой, такой возвышенной, что даже

столь скромное прикосновение казалось дерзостью, как если бы он

посягнул на святыню!.. Соик растеряно взглянула на него, он с жаром сжал

белую, мягкую руку, снова поцеловал, прижался к ней щекой, затем вдруг

отпустил, точно испугавшись, что логимэ рассердится. Виновато

улыбнувшись, он закрыл лицо руками и, отойдя на несколько шагов, с

размаху сел в кресло.

— Прости меня, пожалуйста, — попросил он, глядя на Соик через

разведенные пальцы.

— За что?!

Он смущенно усмехнулся, на смуглых щеках тут же выступил румянец.

— Я, наверное, веду себя, как дурак! Просто я так боюсь потерять твою

любовь… И я… я так мало знаю тебя — и от этого еще больше боюсь

потерять… И вообще, стоит мне лишь увидеть тебя, я совершенно перестаю

соображать!

Соик неожиданно задумалась.

— Это так странно… — проговорила она.

— Да уж, не без этого, — признался Кравой.

Соик медленно подошла к нему, заглянула в лицо, и ее взгляд наполнился

неожиданной глубиной и серьезностью.

— Нет, не в этом дело… Ты всегда говоришь то, что чувствуешь и думаешь?

— С теми, кто мне нравятся, да. С ними я не могу иначе — слова

вырываются сами собой! — расстроено ответил жрец солнца.

Логимэ снова заулыбалась. Ободренный этой улыбкой, Кравой взвился с

кресла и не обнял, а скорее подхватил стройное тело Соик. Он попытался

поцеловать ее, но она вдруг спрятала голову у него на груди, уклоняясь.

— Я все знаю, знаю… — мягко проговорил Кравой. — Еще пол-луны! Но

ведь никто не запрещает жениху хотя бы поцеловать свою невесту.

— Никто…

Губы Соик прильнули к его губам, все ее тело затрепетало, точно

всколыхнутое поцелуем, затем снова успокоилось. В следующий миг она

вдруг гибко отклонилась назад, глубокие глаза взглянули на солнечного

эльфа пристально и странно. Какая же она все-таки особенная, непохожая

на всех женщин, живущих в городе! — подумал Кравой. — И как по-

особенному держит себя, как необычно реагирует на самые обычные вещи!

И эта странность казалась ему самой чудесной, самой обворожительной

вещью на свете, и в то же время немного обескураживала — как она

непохожа на него самого: вся — тайна и сумрак… Сумрак летнего леса,

напоенного дождем…

— Ну, может, подумаем, как мы будем жить, когда пройдет пол-луны? — не

без усилия отпустив ее наконец, с улыбкой предложил он.

Соик улыбнулась в ответ и кивнула — хотя времени подумать у них было

еще более чем достаточно: согласно эльфийскому обычаю, праздновать

свадьбу полагалось лишь спустя пол-луны после того, как кейнары возьмут

друг друга на сердце. До тех пор им было не разрешено делить ложе или

жить вместе; это делалось для того, чтобы у влюбленных было время

привыкнуть к новому положению, дабы этот важнейший перелом прошел

мягче и безболезненней, а образ жизни изменился не столь мгновенно.

Хоть и связанные кейной, они продолжали ходить в гости в дома друг

друга, как и до кейны, одновременно улаживая все дела, связанные с

прежней жизнью. Ведь чувства не признают порядка и размеренности —

порой кейна ложилась на сердце неожиданно; двухнедельная пауза между

этим событием и свадьбой порой бывала очень кстати, так как давала

возможность двум семьям перезнакомиться, а молодым определиться, где

они будут жить, и обустроить жилище.

Сидя в комнате Кравоя, солнечный эльф и его кейнара некоторое время

обсуждали этот вопрос — в результате было решено, что мэлогриана

переедет в замок как можно скорее. Затем, точно вспомнив о чем-то, Соик

вдруг заторопилась.

— Совсем забыла — мне ведь нужно еще кое-что сделать за сегодня… —

пояснила она в ответ на вопросительный взгляд Кравоя. — Обязательно за

сегодня!

— Ну, раз нужно, значит, нужно…

Он вдруг оживился.

— Это что-то, связанное с вашей магией?!

— Можно сказать и так, — уклончиво ответила Соик.

— А я смогу когда-нибудь увидеть ее в действии?!

— Не знаю: я спрошу отца, — если он разрешит…

Она вскинула взгляд на Кравоя: жрец солнца уловил в нем едва заметную

напряженность.

— Кстати, может быть, ты зайдешь сегодня к нам в гости — познакомишься

с ним…

— С удовольствием! В косое солнце подойдет?

Соик кивнула.

— Мы будем ждать тебя.

На этом они и расстались. Жрец солнца еще немного постоял, вдыхая

нежный запах хвои, оставленный его кейнарой и все еще витавший в

воздухе, затем вышел в коридор и быстрым легким шагом двинулся к

комнате Аламнэй.

***

Увы, здесь его ожидала неожиданная неприятность. Все началось вполне

мирно: когда он вошел, эльфина сидела, потягиваясь, на кровати —

вероятно, она только что проснулась: по распорядку дня она была

истинной эллари и редко вставала раньше полудня.

Кравой присел рядом на кровать; заулыбавшись, девочка тут же смело

потянулась к нему и повисла на шее, обвив руками. Несколько минут они

весело болтали ни о чем — обычный утренний разговор, затем жрец

солнца, уловив момент, усадил дочь на руки и, качая ее, заговорил:

— Перышко мое любимое, — с некой торжественностью начал он. — Я тут

заметил, что тебе нравится общаться с Соик…

Аламнэй снова заулыбалась и кивнула.

— Так вот — я решил, что нам стоит пригласить ее жить к нам в замок.

Смуглое личико девочки еще больше расплылось в улыбке.

— Ура!.. А где она будет жить?!

Кравой собрался с духом, незаметно беря ладошки дочери в свои руки и

гладя их.

— Я думаю, у нее будет своя комната, а иногда она будет приходить в

гости ко мне…

— К тебе?! — удивленно протянула Аламнэй. — А почему к тебе?

Жрец солнца нервно провел пальцами по волосам. Он понимал — сейчас

будет самое сложное. В груди словно заерзало что-то, не находя удобного

положения.

— Ну, понимаешь, я не могу пригласить ее просто так — она не

согласится… — Кравой запнулся, набрал воздуха в легкие, — поэтому я

решил, что она может быть моей кейнарой, — быстро договорил он и тут

же без остановки добавил: — Как думаешь, хорошая идея?

Он пытливо взглянул на дочь, ожидая, что та скажет: к его удивлению, она

вдруг выхватила руки, ее лицо в одну секунду стало злобным.

— Нет! Нет! — прежде чем Кравой успел хоть что-то сказать, закричала

она в какой-то внезапной, недетской ярости. — Нет!!! Я не хочу!

Растерянный, он склонился к ней и попытался заглянуть в лицо.

— Но почему же?! Она ведь хорошая!..

Аламнэй отвернулась. Жрец солнца видел, как тяжело вздымаются ее

плечики — казалось, она вот-вот заплачет.

— Но Аламнэй… — начал было он, но эльфина его оборвала.

— Она… она не может быть твоей кейнарой! — выкрикнула она вдруг,

словно швыряя слова.

— Почему?!

Она резко развернулась обратно к нему — синие глаза блестели от

накипающих слез.

— Потому что ты — мой папа!

— Ну и что с того?!

Слезы хлынули из глаз эльфины — неужели он не понимает?!.. Она вдруг

бросилась к отцу и изо всех сил обняла его за шею. Страдальческие

рыдания донеслись до Кравоя. Он все понял… Он ласково погладил дочь

по вздрагивающей спине.

— Аламнэй, перышко мое маленькое, — сказал он теплым, искренним

голосом, — я ведь буду любить тебя точно так же, чтобы ни случилось!

— Нет-нет!!! — точно заведенная, твердила Аламнэй, крепче цепляясь ему

в шею.

Жрец солнца отцепил одну ее руку и поцеловал в ладошку.

— Ну не плачь, мое солнышко, не плачь… Если бы ты знала, как сильно я

тебя люблю, ты бы никогда не говорила так! Ничто на свете не заставить

меня разлюбить тебя!

Аламнэй жалобно всхлипнула.

— Даже двадцать Соик?..

— Даже двадцать Соик.

Она шмыгнула носом и прижалась щекой к плечу Кравоя. Так они сидели

некоторое время: он гладил ее, жалея и любя, а она тихонько

всхлипывала, крепче прижимаясь к тому, что составляло для нее весь мир

и теперь вдруг грозило оказаться похищенным чужой женщиной.

— Так что, возьмем Соик к себе?.. — тихо спросил, наконец, жрец солнца.

Девочка на секунду замерла, напрягшись всем телом, затем чуть заметно

кивнула. Больше к этой теме они не возвращались…

Кравой еще немного посидел рядом с ней на постели, потом они вместе

позавтракали. Настроение Аламнэй улучшилось, но она все равно была все

время как будто начеку и бросала на отца настороженные взгляды, как

если бы он вдруг мог сбежать. Видя ее тревогу, жрец солнца говорил

подчеркнуто ласково, то и дело беря ее руку в свою и гладя.

Наконец, завтрак закончился. Пришедшая няня вызвалась погулять с

Аламнэй в замковом парке, Кравой засобирался — он и так уже опоздал на

полуденную службу в храме. Выходя из детской, он вдруг почувствовал

себя неожиданно уставшим и как будто душевно измотанным: ох, и

нелегким оказался этот день, а ведь он еще только начинался…

Глава 7

Соик стояла посреди комнаты, виновато опустив голову. Вокруг нее,

гневно меряя шагами пол и сурово нахмурив брови, расхаживал лесной

эльф в простом костюме зелено-коричневого лиственного цвета. Его

красивое лицо было удивительно похоже на лицо зеленоглазой певуньи с

той естественной разницей в твердости черт, которую накладывает пол и

настроение — в данный момент оно было исполнено негодования, длинные

прямые каштановые волосы взлетали в такт размашистым шагам эльфа.

— Как?! О Мавалла! КАК ты только додумалась до такого?! — восклицал

он, вихрем проносясь мимо Соик, чье нежное лицо выглядело совершенно

несчастным.

— Но, отец… — попыталась оправдаться она.

— Но?! Какие здесь могут быть «но»?! — перебил Алиадарн. — Логимэ

должны выбирать себе кейнаров только из своих собратьев, и ты

прекрасно знаешь, почему!

Соик взглянула на отца, умоляюще сложила руки перед грудью.

— Я все знаю, знаю…

— Тогда почему так поступила, если знаешь?! — ЧТО тебя толкнуло к

нему?! — он вдруг прищурил глаза, в них мелькнул опасный огонек. —

Или, может быть…

Он замер, будто пораженный неожиданной догадкой, и в следующий миг

подскочил к дочери, в гневе хватая за руку.

— Может быть, он…

— Нет-нет! — испуганно залепетала Соик — ее лицо побледнело. — Нет!

Что ты! Этого не было!..

Алиадарн быстро глянул ей прямо в глаза.

— Это правда?

Соик поспешно закивала, но он не отпускал ее.

— Ты не обманываешь меня?

— Мне незачем обманывать тебя, отец… — ответила она, опуская глаза.

Лесной эльф вздохнул, расслабляя руку, его лицо немного смягчилось.

— И все равно мне не нравится ваша кейна! — уже не так горячо, но все

еще недовольно заявил он. — Ты могла бы сделать лучший выбор.

Соик быстро жалобно вздохнула.

— Ты говоришь так, как будто он — человек!

— Нет, ну, конечно, он не человек… — исправился мэлогриан. — И все

равно вы с ним не пара! Не пара, понимаешь! — воскликнул он со

смешанным выражением досады, страдания и злости. — Он — огонь, а ты

— лес: он тебя сожжет! Его сердце — точно ветер в степи: ни секунды

покоя — ты всю жизнь будешь с ним мучаться!

— Значит, буду, — в каком-то неожиданном порыве воскликнула логимэ и

упрямо повторила: — Буду! Он — мой кейнар, и я разделю с ним все!

Алиадарн бросил быстрый взгляд в ее сторону.

— Даже его прошлое?

— Я не боюсь прошлого, — с вызовом выговорила Соик.

— Ты не знаешь, с чем имеешь дело!

— Я все знаю: его кейнара умерла, и он долго тосковал по ней, но я

докажу, что любовь способна залечить любую рану.

— Ничего ты не знаешь!!! — снова сорвался Алиадарн — его лицо внезапно

стало серьезным и озабоченным. Соик с тревогой взглянула на отца; тот

нервно прошелся по комнате, затем снова вернулся.

— Есть раны, которые залечить невозможно, — сказал он, понижая вдруг

голос и взглядывая ей в лицо. — Понимаешь… нашей памяти свойственно

выбирать некоторые воспоминания и сохранять навсегда, точно святыню. Я

видел его, видел, как он смотрит на дочь, и я понял, что он никогда не

сможет окончательно забыть ее мать! Ее тень всегда будет стоять между

вами, и ты должна быть готова к этому.

Соик невольно опустила глаза.

— Но он любит меня — я чувствую это, — тихо сказала она, и в ее голосе

уже не было прежнего пыла, — и не станет причинять мне боль…

Алиадарн покачал головой.

— Краантль и логимэ понимают любовь совсем по-разному, и я не уверен,

что ты верно представляешь себе его чувства.

— Отец, умоляю тебя!!!.. — с неожиданным страданием воскликнула Соик

— ее лицо снова побледнело и дрожало, как если бы слова отца причиняли

ей физическую боль.

— Ладно, ладно… — вздохнул лесной эльф. — Все равно уже ничего нельзя

изменить. Я постараюсь относиться к нему хорошо.

Его зеленые глаза сверкнули.

— Но если только я увижу, что он заставляет тебя страдать…

Поймав взгляд дочери, он осекся, не договорив. С минуту оба молчали,

затем Соик тихо сказала:

— Я попросила его зайти к нам в косое солнце.

Мэлогриан быстро глянул в окно — косым солнцем называлось время

между серединой дня и вечером, когда солнце начинало клониться к

закату, и тени становились длинными: судя по всему, ждать гостя

оставалось недолго. Лесной эльф сокрушенно покачал головой.

— Как хорошо, что твоя мать этого не видит! Если бы она только была

жива!

— Если бы она была жива, она бы не стала ненавидеть моего кейнара! —

возмутилась Соик.

— Ну, все, все!!! Я же сказал, что постараюсь относиться к нему хорошо!

Если он, конечно, этого заслуживает.

Соик улыбнулась в ответ вымученной улыбкой.

— Еще как заслуживает — ты сам увидишь…

Дальше описывать достоинства своего кейнара ей не пришлось — раздался

осторожный стук в дверь, и в следующее мгновение старший жрец солнца

собственной персоной предстал перед суровым родителем.

Переступив порог, он сделал несколько шагов и остановился. Золотистая

голова почтительно склонилась в поклоне.

— Да благословит лунная богиня этот дом, хотя она и так уже

благословила его, если в нем расцвел столь прекрасный цветок, как твоя

дочь, — проговорил он с достоинством, но явно желая сказать приятное

лесному эльфу.

Договорив, он исподлобья взглянул на Алиадарна и невольно удивился

тому, как родственные черты находят равное выражение как в мужском,

так и в женском лице, сохраняя при этом в полной мере свою красоту: он и

раньше видел мэлогриана, но так близко — никогда… Лесной эльф

встретился с ним взглядом, чуть заметно кивнул в знак приветствия —

удивительное сходство и жеста тоже! — затем решительно шагнул к

краантль. Соик бросила на отца испуганный взгляд, словно думая, стоит ли

вмешиваться сейчас же, но, видимо, решила подождать.

— Да, благословила, — с чуть заметной насмешкой отозвался на

приветствие Алиадарн. — Вот только счастья ей пожалела…

Жрец солнца растерянно взглянул на свою кейнару — такого приема он не

ожидал! Алиадарн продолжал:

— Не буду скрывать — я не в восторге от выбора моей дочери, — с ходу в

карьер заявил он, заставив Кравоя растеряться еще больше.

Соик дернулась, попыталась перебить отца, но он поднял руку, прося ее

помолчать.

— Но это — ее выбор, и я уважаю его.

Он подошел к стоящему посреди комнаты Кравою, остановился перед ним,

испытующе окинул взглядом с ног до головы, точно оценивая его вес.

— Единственное, что остается для меня непонятным — это как ты мог

позволить себе такое…

Жрец солнца удивленно поднял брови — с каких это пор искренняя любовь

называется «такое»?! Резкий, точно бич, голос Алиадарна заставил его

вздрогнуть:

— Что ты знаешь о логимэ?

— Я знаю, что они поклоняются природе, предпочитают жить вне

городских стен, — растерянно начал Кравой.

— Дальше!

— Они — искусные целители, им известны тайны растений, неизвестные

даже эллари…

Правитель лесных эльфов с вызовом сложил руки на груди.

— И это все?

Кравой начал раздражаться — к чему этот допрос?! Он снова глянул на

Соик — та стояла, жалобно сцепив пальцы, и всем видом умоляя мужчин

не ссориться. По ее лицу то и дело пробегала дрожь, словно она

испытывала страдания.

— Вы живете скрытно, мало общаетесь с другими эльфами! — заговорил

Кравой, чувствуя, что сам невольно начинает повышать голос. — Книг у

вас нет, в храмы Луны и Солнца вы не ходите — как я могу знать о вашей

жизни, если вы не хотите, чтобы о ней кто-то что-то знал?!

Погашенный было дочерью зеленый огонек снова сверкнул в глазах

Алиадарна.

— Я так и думал! Что ж, твое незнание — единственное, что оправдывает

тебя, но даже оно не может изменить того, что случилось.

Внезапно Соик бросилась к нему, схватив за одежду. Ее взгляд бегал, тело

дрожало, точно в лихорадке — едва ли она притворялась!

— Отец, не мучай его больше, умоляю! Ведь ты и меня тоже мучаешь!!!

Эта отчаянная мольба поразила Алиадарна, точно гром — он словно

очнулся. Застыв на месте, он испуганно смотрел на дочь.

— Соик, девочка моя, прости меня… — торопливо заговорил он, растирая

своими руками ее побелевшие руки. — Прости!.. Я больше никогда и слова

плохого ему не скажу, обещаю!

Кравой уже ничего не понимал. Что за странные перемены в настроении?!

И чем он так провинился перед правителем логимэ?! Он переводил взгляд

с отца на дочь, пытаясь понять, что происходит; Соик тем временем

медленно приходила в себя — она перестала дрожать, взгляд стал не

таким страдающим. Кравой понял, что настало время расставить все по

местам…

— Я искренне люблю твою дочь и сделаю все, чтобы она была счастлива,

— твердо сказал он. — Я буду заботиться о ней, буду беречь ее как зеницу

ока!

Зеленый взгляд Алиадарна так и впился в него: казалось, он едва

сдерживается, чтобы снова не взорваться гневом. Однако когда он

заговорил, его голос был скорее печальным, нежели обвиняющим:

— Я верю тебе, старший жрец солнца — но вот сможешь ли ты уберечь ее

от себя самого?

— Я никогда не обижу ее, если ты это имеешь в виду, — ровным голосом

выговорил Кравой, возвращая взгляд.

Лесной эльф устало потер рукой глаза.

— Что ж, в любом случае, это лучше, чем ничего, — сдался он. — Кстати,

вы уже решили, где будете жить?..

Влюбленные облегченно вздохнули. Остаток времени до заката все трое

оживленно обсуждали предстоящий переезд лесной эльфы в замок и

обустройство ее покоев. По традиции, давно сложившейся в Рас-Сильване,

у каждого из кейнаров была своя комната, обставленная с учетом личных

предпочтений — учитывая тот факт, что узы Эллар связывают сердца

навечно, заботиться о том, чтобы быть постоянно вместе, было излишним;

намного полезнее устроить жизнь так, чтобы каждый из пары чувствовал

себя свободным в своих занятиях и имел возможность побыть наедине с

собой. Спать же влюбленные могли в любой из комнат — для удобства их

двери обычно располагались рядом.

Жрец солнца и его кейнара не стали спорить с древним обычаем. К

счастью, в восточном крыле нашлась пустующая комната для Соик, о чем

солнечный эльф не преминул доложить ее отцу. Говоря об этом, жрец

солнца был настолько убедителен в своей заботе, что Алиадарн

постепенно смягчился — теперь он смотрел на нового родственника куда

благосклоннее и с интересом выслушивал его. Правда, на лесное таинство

он его так и не допустил, но сам Кравой был так счастлив всем

происходящим, что даже не расстроился. Что же касается Соик, то она

тоже развеселилась — на протяжении беседы много и с оживлением

говорила, улыбалась нежной мягкой улыбкой. Странные приступы дрожи, которые так встревожили Кравоя, больше не повторялись.

Кейнары покинули дом Алиадарна уже после заката; Соик вызвалась

проводить солнечного эльфа до замка. Оттягивая момент расставания, они

долго плутали по парку, оставляя две цепочки следов на нетронутом с утра

снегу. Все это время в голове Кравоя неотступно крутилась одна мысль, о

которой он хотел и не решался сказать логимэ. Наконец, он остановился и

сжал руку Соик в своей.

— Соик… — начал он.

— Что?

— Я…

Он замялся.

— Ты — что?.. — улыбнулась логимэ; ее улыбка немного ободрила Кравоя.

— Я хотел тебе сказать кое-что.

— Что-то хорошее?

Жрец солнца отвел глаза.

— Не знаю. Может да, а может, и нет… Все зависит от тебя.

Соик вопросительно взглянула на него. Он перевел дыхание — ему всегда

так тяжело давались подобные беседы, но делать было нечего: нужно

было все выяснить.

— Я ведь не один; Аламнэй, она для меня — все, и я…

Он снова запнулся: он не знал, что он, но — о чудо! — лесная эльфа

словно прочитала его сумбурные мысли!

— Я знаю, — быстро и тихо проговорила она, не дожидаясь, пока он

закончит. — Она так похожа на тебя…

Она замолчала, подняла глаза — в них, где-то глубоко-глубоко, плавала

затаенная улыбка. Кравой все понял, ощущение сумасшедшего счастья

охватило его. Мгновение — и лесная эльфа оказалась в его объятьях, он

сжал руками ее стан, губы прижались к ее губам… Да, он знает, что

нельзя, — но он не может оторваться! Он только лишь поцелует ее,

коснется тонких волос, пахнущих влажной корой и хвоей, вдохнет запах ее

кожи и, осчастливленный, будет ждать дальше.

Мысли и чувства калейдоскопом сменялись в нем, как вдруг что-то будто

отрезвило его: снова этот странный трепет! Он пробегает по телу Соик от

каждого его прикосновения! И это тяжелое, прерывистое дыхание… Что

это? — Смущение?!.. Пожалуй, краантль и впрямь несколько

эмоциональны, но неужели он настолько бестактно себя ведет?! Кравой

обхватил руками лицо логимэ и с тревогой заглянул в него — оно

выглядело вполне счастливым… Он ничего не мог понять! Он осторожно

провел пальцем по белой щеке.

— Что с тобой?! Ты вся дрожишь!

Соик потупилась — Кравою показалось, он расслышал тщетно

сдерживаемый вздох. Да что же, наконец, происходит?!.. Точно поняв

немой вопрос, Соик подняла голову.

— Это… это ничего страшного, — чуть слышно проговорила она.

Но ее ответ, вместо того, чтобы успокоить, встревожил Кравоя еще

больше.

— Что значит «это»?!

Лесная эльфа нервно сцепила пальцы рук: похоже, теперь настала

очередь ее признаний…

— «Это» значит, что я ощущаю не только твои прикосновения, но и твои

мысли и чувства. Я ведь логимэ…

— Ну и что, что логимэ?

Соик снова вздохнула, точно готовясь к сложному, требующему

осторожности объяснению.

— Понимаешь, логимэ несколько отличаются от эллари и краантль: наши

тела устроены таким образом, что они мгновенно ощущают эмоции тех, кто

находится рядом. Это свойство роднит нас с природой: мы — словно

деревья, принимающие на себя горе и радость того, кто решил отдохнуть в

их тени. И чем сильнее его переживания, тем больше они волнуют нас: они

передаются нам, как движение ветра — листве. Мы называем это

«навеивание». Конечно, кейнаров оно касается в первую очередь…

Кравой удивленно поднял брови: вот, наконец, и раскрылась тайна

странных вздрагиваний и смен настроения! И эта неожиданная мольба, так

взволновавшая Алиадарна: лесная эльфа почувствовала его смятение! Он

вспомнил, что слышал когда-то об этом свойстве логимэ, но он и подумать

не мог, что оно столь сильно, столь физически ощутимо. Он вдруг

помрачнел:

— Это из-за этого твой отец невзлюбил меня?

Соик потупилась, уклончиво ответила:

— Да… Ты для нас айнерн — «другой»… А логимэ стараются не брать на

сердце не таких, как они — потому что те могут начать пользоваться этим

их свойством: научатся вынуждать своих кейнаров разделять их

настроение и тем самым со временем уничтожат их. Лишь тот, кто сам

понимает, какой это груз — разделять все чувства своего кейнара, может

бережно относиться к чужому сердцу и телу…

Она взглянула на Кравоя, словно решая, стоит ли говорить дальше, потом

снова опустила глаза:

— Отец считает, что краантль слишком порывисты по своей природе, и что

их чувства могут причинить боль такой, как я.

— Я причиняю тебе боль?! — ужаснулся Кравой.

— Нет-нет! — поспешила заверить Соик, и тут же нахмурилась, подбирая

слова, чтобы разъяснить: — Это не боль — это лишь сила, движение

которой я чувствую, подобно тому, как дерево чувствует движение ветра.

Пока он мягок и добр, дереву нечего бояться. Я… я просто еще не

привыкла к тебе, но я обещаю, что привыкну! Правда! Дай мне только

время.

Она улыбнулась слабой, как будто извиняющейся улыбкой, но в

следующее мгновение ее лицо изменилось. Подняв лицо к лицу Кравоя,

она взглянула прямо ему в глаза и сказала неожиданно тихо и серьезно:

— Вся моя жизнь теперь в твоих руках — мое счастье и мой покой зависят

от тебя…

Жрец солнца почувствовал, как внутри него что-то перевернулось. Он

вдруг увидел Соик совершенно иначе! Такая уязвимая, но в то же время

исполненная какой-то скрытой, ведомой ей одной, тайной силы — словно

дерево, легко противостоящее порывам ветра, но способное погибнуть от

одного удара топора — и этот топор был в его руках! Волна нежности и

осторожности нахлынула на него. Он порывисто обнял лесную эльфу и

крепко-крепко прижал к себе.

— Клянусь, что никогда не заставлю тебя страдать! — с жаром прошептал

он. — Клянусь светом Краана!..

***

Последующие дни показались Кравою одним непрерывным сном, ибо

действительность редко бывает столь радужной и чарующей. С самого утра

на следующий же день он зашел за Соик в дом Алиадарна и с какой-то

подчеркнутой торжественностью пригласил ее в замок.

Быстро одевшись, Соик вышла вслед за ним на улицу. Нечаянный

сентябрьский снег уже успел растаять, оставшись мокрым глянцем на

камнях и еще зеленой траве; день был ясным и светлым, как будто его

тщательно умыли, прежде чем осветить солнцем. Веселые без причины,

как все, кто недавно обрел друг друга в любви, эльфы дошли до замка;

Кравой шел немного впереди, показывая, куда идти.

— Запоминай дорогу, — бросил он, оборачиваясь к Соик.

Певунья ускорила шаг. Поднявшись по лестнице, они повернули в

восточное крыло.

— Мы идем к тебе? — спросила Соик.

— Нет, — с загадочной улыбкой ответил Кравой и, пройдя еще немного,

остановился перед запертой дверью — она находилась на том же этаже,

что и его комната, но в противоположном крыле. Ключ был уже в замке.

Жрец солнца повернул его, толкнул дверь и, широким жестом распахнув

ее, вошел внутрь; Соик вошла следом.

— Какая большая! — не удержалась она, осматриваясь по сторонам.

Комната и впрямь была просторной — напротив двери выстроились целых

пять окон. Кроме того, она имела неправильную форму — загибалась под

прямым углом, образовывая как будто две отдельные комнаты, отчего все

помещение казалось еще больше. Мебели не было, что тоже создавало

иллюзию простора.

— Тебе нравится? — спросил Кравой.

— Очень хорошая комната! И хорошо, что там есть еще одна часть, — она

кивнула в сторону скрытого от глаз дальнего угла. — Там можно

спрятаться…

Жрец солнца, рассмеявшись, обнял ее за талию.

— Ну, тогда можешь начинать прятаться — эта комната теперь твоя!

Правда, окна здесь выходят на север, и здесь почти никогда не бывает

солнца, но…

Логимэ перебила его — зеленые глаза оживленно блестели.

— Это — самая лучшая комната на свете.

— Подожди, это еще только начало: сейчас должен подойти замковый

архитектор — я пригласил его, чтобы вы вместе придумали, как здесь все

обставить.

Не успел он это сказать, как за дверью послышались легкие шаги. Эллари,

довольно высокий, как для сына луны, с резкими чертами бледного лица,

шагнул в комнату.

— Ан синтари Эллар — прошу прощения, что заставил вас ждать, —

проговорил он спокойным, словно нарочно приглушенным голосом.

Кравой шагнул к нему.

— Что ты! Это мы просим прощения, что оторвали тебя от дел.

Обхватив рукой плечи эллари, он подвел его к лесной эльфе.

— Соик, познакомься — это тот самый архитектор, который поможет

превратить эту комнату в лес или в любое другое место на твой выбор.

Соик подняла глаза на лунного эльфа, улыбнулась ему.

— Уверена, благодаря его стараниям эта комната станет самым уютным

местом на свете.

Эллари несколько мгновений смотрел на нее, затем, тактично

высвободившись из-под руки Кравоя, осмотрелся, скользя цепким взглядом

по стенам и ряду окон.

— Ну что ж, тогда начнем… — проговорил он, видимо, увидев все, что было

нужно. — Я предлагаю покрасить стены в белый цвет, а по нему пустить

трафаретом темно-зеленые узоры в виде сплетения ветвей. Узор должен

быть достаточно густым, иначе он будет теряться…

— Не будет ли это слишком мрачно? — позволил себе вставить Кравой. —

Здесь и так немного света. Может, будет лучше выкрасить стены в светло-

зеленый или желтый цвет. Или, может, оставить белыми…

Архитектор медленно развернулся к нему, затем взглянул на Соик. Его

темно-голубой взгляд подернулся холодом, точно зимняя ночь.

— Может, прекрасная дочь леса соизволит выслушать мои предложения?

— Думаю, не только выслушать, но и прислушаться, — с мягкой,

обезоруживающей улыбкой отозвалась Соик.

Эллари почтительно склонил в поклоне стройный стан, Кравой

почувствовал, как к его сердцу подступил холодок. Ревновал ли он?.. — О

нет! Он был слишком счастлив, чтобы ревновать, но явно ощущал, что

архитектор по какой-то причине не благоволит к нему, и это задевало…

— Итак, — продолжал эллари, аккуратно соединив вместе кончики тонких

пальцев, — пол нужно будет застелить ковром с толстым ворсом под цвет

узора на стенах, а на окна я предлагаю повесить темные гардины…

— Темные?! — не выдержал Кравой. — Но ведь тогда в комнату совсем не

будет попадать свет! Здесь будут вечные потемки!

— Я думал, эта комната для твоей кейнары, — с едва заметным холодком

проговорил архитектор. — Или… — он усмехнулся, — или, может, ваши

вкусы полностью совпадают?

Кравой почувствовал тонкий укол насмешки, причину которой он до сих

пор не мог понять. Он сделал вид, что не заметил издевки, и заставил себя

улыбнуться.

— Беру свои слова назад! Едва ли мне следовало вмешиваться в то, в чем

другие разбираются лучше моего — дурацкая привычка, неизбежно

приобретаемая, если ты по жизни ответственен за слишком многое.

Эллари склонил голову в знак понимания и примирения. Кравой

развернулся на каблуках.

— Думаю, будет лучше всего, если я оставлю вас, — с улыбкой сказал он,

— и вернусь, когда все будет готово.

Архитектор бросил на него взгляд, точно говорящий «и правда, так будет

лучше». Кравой быстро подошел к Соик, поцеловал ее руку; лесная эльфа

улыбнулась ему мягкой, как бы снисходительной улыбкой, точно

благодаря. Жрец солнца кивнул эллари, прощаясь, и легким,

стремительным шагом вышел из комнаты.

Больше в этот день он не виделся с Соик. Наверное, обустройство комнаты

полностью поглотило ее, — успокаивал он себя, и все же ощущение

холодка, посетившее его во время встречи с архитектором, не уходило.

Естественно, он не допускал даже мысли о том, что между этим эллари и

его кейнарой могло быть хоть что-то, выходящее за рамки обычной

вежливости, и, тем не менее, в сердце копошилась какая-то смутная

тревога. Он вдруг понял, насколько они все-таки разные с Соик. Прав был

Алиадарн... Что он знает об логимэ?.. Да ничего! И о Соик — о ней он ведь

тоже толком ничего не знает: ни ее чувств — даже к нему самому — ни

мыслей!

Это открытие неожиданно обескуражило солнечного эльфа. До сих пор он

был уверен, что любовь — настоящая любовь — подразумевает какую-то

особую близость, предельную открытость двух сердец. Именно так она

выглядела в его представлении, а тут… тут лишь долгие взгляды, слова, за

смыслом которых — он чувствовал это! — таится какой-то другой, тайный

смысл. Он вспомнил, как Соик улыбнулась перед тем, как он ушел, оставив

ее с архитектором — улыбнулась так, словно понимала то, что ему,

Кравою, в жизни не понять! От этой мысли он так растерялся, что даже

остановился: когда он общался с Моав, ничего такого не было… Да, у нее

были секреты, но сама ее сущность была понятной и знакомой: ее глаза

были словно зеркало, где отражались ее мысли, чувства, желания; они

никогда не лгали, ничего не утаивали!

От воспоминания о Моав Кравоя вдруг охватила привычная тоска —

чувство, которое ни разу не посещало его с тех пор, как он впервые

коснулся лесной эльфы. Как все было просто с Моав: они понимали друг

друга с полувзгляда! Жрец солнца вздохнул. А Соик… Она так мало

говорит, так редко высказывает свои желания… Он помотал головой — и

зачем он только вспомнил о Моав! К чему эти тени прошлого?! Сейчас, когда он стоит на пороге счастья столь огромного, что даже не может

представить себе в полной мере, как оно будет выглядеть! Нет, пусть

прошлое остается прошлым — не стоит тревожить старую боль, она и так

слишком долго мучила его. Конечно, он никогда не сможет совсем забыть

Моав — хотя бы потому, что глаза его дочери каждый день будут

напоминать о ней, но ведь это лишь воспоминание — бесплотное, да еще и

болезненное, а Соик — она так полна жизни, так прелестна, точно бутон,

готовый вот-вот распуститься… И пусть она сколько угодно скрывает свои

мысли — она принадлежит ему, Кравою, и он не променяет ее ни на какие

воспоминания! К тому же в глубине души Кравой понимал, что в этой

загадочности во многом и заключается привлекательность Соик, ее особое,

не приедающееся очарование, которое сводило его с ума. От этой мысли в

нем поднималась какая-то приятная, торжествующая гордость — гордость

оттого, что среди всех она выбрала именно ЕГО! Она, такая загадочная и

красивая… Кравой улыбнулся уголками губ — что ж, придется постараться,

чтобы разгадать ее тайны, и он постарается! Он будет любить лесную

эльфу, и она раскроется перед ним, как раскрывается цветок перед

солнцем. Осталось только дождаться дня свадьбы.

Глава 8

И этот день наступил! Рассвет еще только занимался, а в покоях старшего

жреца солнца уже царила паника. Сам хозяин в одних домашних штанах-

юбке — карасе — растрепанный, точно мятежный дух огня, носился по

комнате со скоростью урагана, брал в руки то одну вещь, то другую, бросал обратно, продолжая хаотичное передвижение. В кресле за столом,

одними глазами следя за метаниями друга, сидел Иштан; его лицо

выражало невозмутимое спокойствие.

— Да успокойся ты, костюм сейчас дошьют, — проговорил он, не меняя

позы, когда солнечный эльф в очередной раз пробегал мимо стола.

Кравой заломил руки.

— Когда дошьют?! Мне УЖЕ надо быть в храме Луны! В костюме!!!

— Ну, положим, не сейчас, а часа через три… — спокойно возразил веллар.

— Сейчас еще весь город спит — один ты здесь паникуешь. Ну и я с тобой

заодно…

Он не удержался и зевнул — эллари никогда не вставали рано, но Кравой

не пощадил веллара, разбудив его под предлогом, что они ни в коем

случае не должны опоздать. По традиции свадьбы праздновали вечером, с

восходом луны, но по просьбе Соик торжество перенесли на утро: у логимэ

были свои обычаи, касавшиеся того, что надлежит сделать невесте в день

свадьбы, и сразу после свершения обряда в храме Луны Соик должна была

на время покинуть кейнара, уйдя вместе с отцом и другими логимэ. На

вопрос Кравоя, можно ли ему пойти вместе с ней, Соик, извиняясь,

ответила, что на выполнение тайных ритуалов не разрешено приглашать

кого-либо, кроме лесных эльфов, даже если этим кем-либо был сам

жених… Кравою не оставалось ничего, кроме как смириться и попросить

Иштана в виде исключения перенести свадьбу на утро.

Однако вовсе не опасность опоздать — тем более в виду столь раннего

часа — была причиной метаний старшего жреца солнца. По традиции,

жених и невеста являлись в храм Эллар в одеждах темно-синего цвета —

такого же, как и одеяния старших велларов — ибо считалось, что в этот

день влюбленные и сами становятся избранными детьми богини. Когда же

Кравой зашел к портному, чтобы забрать только что сшитый костюм, то

оказалось, что тот по ошибке использовал алую материю, как если бы

свадьба намечалась в храме Солнца. Конечно, так бы оно и произошло,

будь невеста из краантль, но в случае смешанных союзов торжества

проходили в обители Эллар. Портной же, вероятно, упустил из виду тот

факт, что кейнара Кравоя была лесной эльфой… Поняв свою ошибку, он

под трагические восклицания несчастного жениха пообещал за пару часов

пошить новую одежду, уже нужного цвета, и вот с тех пор старший жрец

солнца метался по комнате, точно зверь по клетке, в состоянии, близком к

ужасу. Иштан, как мог, успокаивал взволнованного друга — главным

образом, тем фактом, что до назначенного часа свадьбы было еще куча

времени.

Вообще, за прошедшие две недели отношения Кравоя и молодого веллара

претерпели столь сильные изменения, что их с трудом можно было бы

описать кратко. Хотя после того, как он невольно выдал свои чувства на

утро после снегопада, Иштан больше ни разу не позволял себе вспомнить

об их соперничестве за лесную эльфу — казалось, он твердо решил

закрыть этот вопрос — все же Кравой чувствовал, что их отношения уже

никогда не станут прежними. С этого утра что-то словно закрылось для

него в до сих пор такой открытой душе лунного эльфа, ставшей

непроницаемой, как вода в источнике Эллар. И все же они остались

друзьями, и дружбе этой суждено было продлиться еще не один десяток

зим — возможно, именно благодаря благородству молодого эллари,

который в данный момент, борясь с зевотой, пытался найти аргументы,

способные убедить солнечного эльфа в том, что еще не все потеряно.

— Видишь, как хорошо, что ты с самого утра зашел к портному… —

увещевал он. — А ведь это могло выясниться прямо перед свадьбой!

Но Кравой не слушал — он подбежал к открытому окну и, опершись

голыми смуглыми руками о подоконник, выглянул на улицу. Где-то далеко

за городской стеной розовело небо, бросая на снег нежный румяный

отсвет. Кравой резко развернулся.

— А что, если он не успеет?!

— А что, если успеет? — ровным голосом парировал веллар.

К счастью, в этот момент в комнату постучали. Кравой стрелой метнулся к

двери: слава Краану, портной! Он вошел, бережно неся костюм двумя

руками так, словно это было захворавшее привидение или не в меру

исхудавшая девушка.

— Ну, наконец-то! — вскричал Кравой, выхватывая одежду и бросая на

кровать.

Портной и Иштан с улыбками переглянулись, наблюдая за его волнением.

— Я бы на твоем месте не стал надевать сорочку, — посоветовал веллар, —

все равно будешь мокрый до нитки. А так меньше переодеваться придется.

— Да? — выдохнул Кравой — его лицо выглядело настолько растерянным,

что на него нельзя было смотреть без смеха. — А что же мне одеть?..

— Одевай котту, штаны и все — вода в источнике теплая, так что ты вряд

ли замерзнешь…

Жрец солнца схватил принесенный костюм — лихорадочно, словно

торопясь на бой с врагом — стал вертеть его, пытаясь понять, где зад, где

перед. Портной, видимо, решивший, что его миссия окочена, поспешил

откланяться.

Когда же влюбленный краантль явился вместе с Иштаном в храм, там еще

никого не было. Вода тихо поблескивала в круглом, обрамленном

мраморными бортами, источнике; над ней белыми прядями поднимался пар

— лунная вода оставалась теплой круглый год. Косые лучи взошедшего

солнца светлыми полосами пробивались в окна, точно несмелые и пока что

единственные гости. Однако это затишье было лишь временным —

сегодняшняя свадьба обещала быть самой торжественной за последние

годы: не каждый ведь день женятся старшие жрецы солнца! К тому же все

в городе искренне любили Кравоя, и, следовательно, не могли пропустить

его праздник.

Но до этого оставалось не меньше полутора часов — пока же виновник

торжества, облаченный в парадный темно-синий костюм с серебряной

отделкой, широкими шагами мерил тишину храма, тщетно пытаясь скрыть

волнение. Проходя мимо источника, бездумно заглянул в воду —

собственное отражение глянуло на него с зеркальной глади. — Ну и вид у

него! Как будто его сейчас будут судить! Глаза — две темные дыры,

волосы совсем растрепанные — не старший жрец, а мальчишка перед

посвящением в храме! Ему показалось, что он даже похудел — скулы

казались еще более четкими, под ними — тени… Надо взять себя в руки! —

подумал Кравой. — Хотя какое там! — Ужасная мысль заставила его

отпрянуть от бассейна.

— А вдруг она не придет?!

Иштан, сдвигавший в это время лавки к стенам, чтобы освободить

пространство вокруг источника, устало вздохнул.

— Ну, куда она денется?

— Ну… — протянул Кравой, хмуря брови. — Мало ли куда… Вдруг она

передумала?!

Веллар толкнул лавку ногой, придвигая к стене.

— Если бы она хотела передумать, ей стоило бы сделать это немного

раньше, — резонно заметил он.

— Да, да, ты прав! — оживился Кравой. — Это я, не подумавши, сказал!

— Должен же ты хотя бы один день в своей жизни не думать, — заметил

Иштан.

Увидев, что, друг продолжает нервничать, он оставил лавки и подошел к

Кравою, с улыбкой положил руку ему на плечо.

— Немедленно прекрати нагонять эмоции! Сегодня твоя свадьба и ты

должен быть счастлив.

Жрец солнца расплылся в улыбке и помотал головой, точно пытаясь

вытрясти тревожные мысли.

— Ты даже не представляешь, насколько я счастлив! — вырвалось у него.

— Я… я никогда не думал, что так будет!

— Как так?

На смуглых скулах Кравоя вспыхнул румянец.

— Ну, что я когда-нибудь смогу снова полюбить. И что меня полюбят…

Слушавший его Иштан улыбнулся терпеливой улыбкой, однако где-то

далеко, в самой глубине его глаз мелькнул странный стальной огонек —

мелькнул, и тут же исчез.

— Лишь одной Эллар известно, кто и когда встретит свою судьбу, —

проговорил он, продолжая улыбаться, — но я точно знаю — она не любит,

чтобы кто-то был одинок.

— У вас просто замечательная богиня! — искренне восхитился Кравой.

Их разговор прервало появление первых гостей. Как и следовало ожидать

с учетом раннего времени, это были краантль — Коттравой и несколько

всадников из Дома Солнца. Старший всадник, красивый, как селезень,

шествовал впереди, за ним, улыбаясь до ушей и непривычно щурясь в

полумраке храма, шли его подопечные. Отойдя от двери, они вдруг

стушевались — краантль редко захаживали в храм Луны… Зато Коттравой

просто излучал энергию.

— Ну что, краанова свечка, готов к купанию? — еще издалека крикнул он

Кравою своим сочным голосом, знаменитым в полевых учениях и

заставлявшим лошадей прижимать уши.

— А то! Вот видишь, даже явился пораньше, чтобы попробовать воду.

— Это ты правильно!

Опередив спутников, он быстро двинулся к Кравою. Жрец солнца с

улыбкой смотрел, как он твердым упругим шагом пересекает пространство

храма: в высокой, статной, по-кошачьи гибкой фигуре старшего всадника

было столько свежести и той уверенной, страстной мужской силы, на

которую так охотно отзываются женщины, что невозможно было не

залюбоваться им. Точно споря с сумраком святилища, его живые, блестящие глаза были удивительно светлыми, почти серыми.

Поравнявшись с женихом, он осмотрел его с ног до головы.

— Что-то у тебя больно голодный вид — как будто тебя неделю не

кормили.

— Две, — буркнул Кравой.

Коттравой рассмеялся здоровым веселым смехом.

— Смотри только, не объешься после такой голодовки! Говорят, из голода

нужно выходить постепенно.

— Обязательно приму это к сведенью, — пробормотал Кравой, принимая

мрачное выражение — он и сам не уставал удивляться, как резко меняется

его настроение сегодня утром! Казалось, все его чувства вдруг

обострились и теперь вспыхивают огнем от любой мысли или брошенной

кем-то фразы. Точно в подтверждение этого феномена в следующий же миг

его лицо расплылось в счастливой улыбке.

— Я тебе это еще припомню, когда ты сам тут будешь стоять, — совсем уже

беззлобно бросил он в сторону Коттравоя.

— Боюсь, такого цветка мне не перепадет! — притворно вздохнул тот. — И

почему только все самые красивые женщины всегда достаются тебе? —

Соик ведь — это что-то особенное! Голос просто волшебный! — он

восхищенно покачал головой, в его лице и в глазах вспыхнуло живое, искреннее выражение, очаровывающее всех без исключения. — А какая у

нее кожа! — Точно из сахара! До сих пор не могу поверить, что она

согласилась стать твоей кейнарой.

Жрец солнца опять нахмурился.

— Это ты на что намекаешь?!

Коттравой замахал руками.

— Да нет, нет! Ни на что! Просто она такая… — он описал рукой в воздухе

неопределенную фигуру, не в силах подобрать слова. — Себе на уме, что

ли… Я был уверен, что если она и возьмет кого на сердце, то уж точно не

краантль!

Испепеляющий взгляд Кравоя заставил его осечься.

— Ну да ладно, — поспешил он сменить тему, — а как там твоя стрекоза?

Как она ее приняла?..

Жрец солнца со вздохом отвел глаза. Коттравой выставил руки ладонями

вперед, точно извиняясь за вопрос:

— Я все понял! Хотя с ее характером этого и следовало ожидать. Зелье-

девка!..

Затем с сочувствием похлопал Кравоя по плечу.

— Ну да ладно! Глядишь, подрастет, поумнеет…

— Будем на это надеяться, — вздохнул Кравой.

Звук множества шагов прервал разговор. Дверь храма широко

распахнулась, лица — все радостные, светлые, какие-то особенно

красивые — тут же окружили Кравоя, наперебой поздравляя. Жрец солнца

аж растерялся — он и не думал, что придет так много гостей! А они

пришли… Кого здесь только не было! И его друзья из храма, и всадники-

краантль из Дома Солнца — похоже, все до единого! — и стройные,

изящные эллари, с белыми волосами и ясными глазами похожие на

сборище фей.

Пришли посмотреть на свадьбу своей мэлогрианы и логимэ. Сдержанные, в

нарядах мягких приглушенных тонов, они держались отдельной группой,

тихо переговариваясь на своем мелодичном языке и глядя на собравшихся

большими глубокими глазами. Эллари и краантль невольно бросали

любопытные взгляды в сторону лесных эльфов: ореол загадочности,

окружавший детей леса, всегда привлекал внимание остальных жителей

города; кроме того, если не считать отдельных певцов в Круге песен,

логимэ редко появлялись в обществе, а уж тем более, в таком количестве!

Судя по всему, на свадьбу Соик собрались все лесные эльфы, жившие в

городе, не хватало лишь самой невесты и ее отца — по традиции,

Алиадарн должен был лично привести дочь в храм и передать жениху. И

это должно было случиться уже скоро.

А пока невесты еще не было, в храме продолжала царить праздничная

суета. Кравоя уже почти не было видно из-за желающих поздравить, а

также друзей, дававших шутливые советы разной степени полезности и

смелости. Несколько служителей во главе с Иштаном уговаривали

собравшихся потесниться, пытаясь освободить проход между дверью и

находящимся в центре источником — здесь должна была пройти невеста.

Еще несколько велларов ходили среди собравшихся, раздавая серебряные

сосуды, похожие на кубки без ножек: в них, по традиции, набирали воду

из источника, чтобы облить главных виновников торжества. Считалось, что

в этот день лунная вода смывает с новоиспеченных кейнаров все печали,

очищая сердца, дабы они могли в полной мере принять радость любви,

дарованной богиней, и жизнь для них начинается заново. Гости по мере

возможности помогали этому процессу, окатывая жениха с невестой водой

с головы до ног — чем больше они промокнут, тем лучше.

Судя по количеству розданных кубков, Кравоя и его кейнару ждало просто

невероятное счастье. Особенно решительно выглядели самые юные гости:

маленькие эллари, краантль и логимэ, отделившись от взрослых и

образовав собственную, чуждую различиям по цвету волос и верованиям

группу, сжимали сосуды маленькими руками с таким сосредоточенным

видом, что было ясно — они отнесутся к заданию со всей

ответственностью.

При взгляде на эту постоянно шевелящуюся стайку Кравою вдруг стало

грустно — как жаль, что среди них нет Аламнэй... Он долго размышлял,

стоит ли брать дочь на торжество — особенно, после того, что она

устроила, когда он сказал ей о Соик, — и после нескольких дней

мучительных сомнений пришел к выводу, что лучше этого не делать. Вид

его, счастливого, рядом с лесной эльфой может слишком сильно расстроить

крошку — ей будет трудно смириться с тем, что в его жизни теперь

появилась еще одна женщина. Как ни горько, но пришлось оставить ее на

попечение няни. Кравой тут же мысленно пообещал, что завтра же, когда

суета останется позади, он на целый день отправится с Аламнэй на

прогулку — теперь ведь ему надо быть с ней особенно ласковым…

Точно отзвуком на мысли старшего жреца солнца в этот момент раздались

звонкие детские голоса. Двое эллари, мальчик и девочка, со всех ног

вбежали, расталкивая гостей.

— Идут! Идут!!!

Разговоры мигом затихли, зашуршали одежды, головы собравшихся, точно

по команде, повернулись к распахнутой двери. Кравой почувствовал, как у

него похолодело где-то в животе; он глубоко вдохнул, пытаясь побороть

волнение, но оно только продолжало нарастать. Чья-то рука — как

оказалось, она принадлежала Иштану — крепко взяла его за локоть и

подтащила к мраморному борту источника в том месте, где начинались

ступеньки в воду. Кравой послушно застыл там, где его отпустила рука, и

вперил взгляд в ослепительно белый проем дверей. Светлый квадрат плыл

перед глазами от волнения, дыхание перехватило… Неужели она сейчас

появится! И тогда станет окончательно ясно, что все это не сон! Ему

показалось, прошла целая вечность, прежде чем на фоне яркого белого

пятна, наконец, появились две фигуры. Шорох одновременно

обернувшихся гостей, точно порыв ветра, пробежал по храму,

послышались удивленные возгласы.

Соик шла под руку с отцом; ее волосы были непривычно высоко уложены,

оставляя открытой белую, словно алебастр, шею; на плечах — тяжелый

бархатный плащ, скрывающий всю фигуру. Именно он и стал причиной

удивления собравшихся, вернее, его цвет: он был серебристо-серым

вместо синего!!! Но Кравой не видел ни цветов, ни одежд — лишь ЕЕ…

Нежное лицо, кажущееся особенно белым между каштановой темнотой

волос и серебром плаща, было слегка опущено, темные ресницы

прикрывали глаза — точно драгоценная шкатулка, закрытая от

любопытных взглядов! Жрец солнца словно врос в мрамор пола — какая

же она красивая, и какая высокая! — в тяжелом, спадающем наряде,

окружающем нежное тело, точно футляр, Соик показалась ему какой-то

особенно статной и прямой.

Медленно ступая между двумя рядами расступившихся и слегка сбитых с

толку гостей, Алиадарн и его дочь приблизились к месту, где стоял Кравой.

На мгновение они замерли, затем Соик вдруг сделала едва заметное

движение плечами: тяжелый плащ спал к ногам, из-под него, словно

вспыхнув своим сочным цветом в полумраке храма, открылось темно-

синее, точно драгоценный сапфир, платье. Восторженный ропот

прокатился по святилищу. Что же касается жениха, то он едва ли мог ясно

осознать, чем именно вызвано это восхищение: ему просто показалось, что

лесная эльфа по какой-то причине вдруг стала еще прекраснее, и это было

похоже на чудо… Он заметил, как ее ресницы дрогнули, она подняла глаза, но лишь на мгновение, затем опустила, одновременно с этим подавая руку

жениху. Кравой даже не запомнил, как он прикоснулся к протянутым

белым пальчикам — осторожно и неловко, словно взял за руку статую…

В каком-то оцепенении он вместе с ней переступил мраморный бортик и

спустился по ступенькам в воду; Кравой инстинктивно напрягся, ожидая

холодного прикосновения, но вода была теплой и приятной. Зайдя в

источник чуть выше колен и все еще сжимая пальцы Соик, он остановился,

не зная, что делать дальше. Сколько раз он сам проводил свадьбы в храме

Солнца, а теперь стоял, точно потерявшийся… Возникшая рядом фигура

Иштана в синей мантии показалась ему самым настоящим спасением! Стоя

так же по колено в воде, старший веллар протягивал им большую

хрустальную чашу.

— Как вода в этой чаше неразделимо смешана с лунным светом, так и

ваши сердца неразделимы теперь — и пусть свет Эллар хранит их от

печали и отчаяния!

Кравой послушно отпустил руку своей кейнары, взял чашу, отпил — вода

была странно холодной в отличие от той, в которой они стояли, — и

протянул чашу Соик. Она подняла глаза — о, этот взгляд! — положила

ладони поверх его рук и, продолжая смотреть ему в лицо, сделала

несколько глотков. Старший веллар забрал чашу, отступил на шаг назад.

Это как будто стало сигналом для гостей — таинство свершилось, самое

время поздравлять кейнаров! Точно гром разразился под мраморным

потолком. «Ан синтари Эллар!» — неслось по храму, отражалось от стен, дрожало в искрящейся толще воды, где стоял старший жрец солнца —

бледный, счастливый; стоял, сжимая руки своей кейнары и не спуская

блестящих глаз с ее лица, не слыша и не видя ничего вокруг.

Дети кинулись к источнику первыми. Всколыхнутая вода заискрилась,

раздался плеск, такой странный в замкнутом помещении, и первые потоки

воды окатили Соик и Кравоя. Взрослые тут же последовали примеру

малышей — через несколько секунд кейнары уже были мокрыми с ног до

головы; вода лилась с волос, одежды, а гости все продолжали обливать их,

с улыбками желая благословения великой богини.

Но Кравой едва ли мог понять, что они говорили — ему вдруг показалось,

что все это происходит не с ним! Он слышал звонкие голоса,

восклицающие «ан синтари Эллар!», чувствовал, как с него потоками

льется вода, но все это было где-то очень далеко… Одежда прилипла к

телу, от нее шел холод, и это еще больше создавало ощущение

невероятности происходящего — и та, что стояла перед ним, тоже казалась

нереальной… Он смотрел на нее, не отрываясь — он не мог оторваться! На

темных волосах Соик, точно алмазы, сияли капельки воды, такие же

капельки сверкали на опущенных ресницах. У Кравоя вдруг возникло

удивительно стойкое ощущение, что то, что происходит в этот миг — это

некий рок, и он настиг его. Здесь и сейчас! И теперь его жизнь изменится

навсегда, и никакая сила ни на этом, ни на том свете не сможет помешать

этому. Соик робко подняла глаза, он взглянул в ее мокрое лицо — такое

нежное, все в блестках воды — и в одно мгновение почувствовал себя

сильным и счастливым…

Не раздумывая, он обхватил руками голову логимэ и у всех на глазах

поцеловал в губы. И от этого поцелуя ощущение отчужденности,

окружавшее его все это время, словно раскололось, и он услышал все —

плеск воды, веселые голоса, хлопанье десятков ладоней! А когда, наконец,

отстранился от губ Соик, увидел десятки глаз, десятки светлых, ничем не

омраченных улыбок, и осенний день — светлый и ясный, как эти улыбки.

Он снова взглянул на Соик — она уже не казалась ему чужой и

неприступной — он буквально ощущал тепло, идущее от ее мягкого,

нежного тела! Чувство огромной радости внезапно охватило Кравоя, его

красивое лицо осветилось открытой улыбкой — радостный, он одним

движением подхватил Соик на руки и быстро вышел вместе с ней из

источника. Его глаза сияли, привычная живость движений и чувств

вернулись: казалось, он распространяет вокруг себя какую-то кипучую,

неуемную энергию, подобно тому, как костер распространяет свет и тепло.

Точно привлеченные этим теплом, гости тут же окружили его. Кравой

поставил логимэ, воздел руку, продолжая другой крепко обнимать стоящую

рядом Соик.

— Если я когда-нибудь скажу, что не знаю, что такое счастье, любой из вас

может напомнить мне этот день, и я признаю, что был неправ! — с

широкой улыбкой воскликнул он.

Окружающие рассмеялись. Алиадарн и несколько логимэ подошли к

кейнарам.

— Надеюсь, этот день никогда не наступит… — улыбаясь, произнес

мэлогриан, укутывая мокрую до нитки дочь тяжелым плащом и взглядывая

то на нее, то на Кравоя. — Ибо теперь в твоей власти не только твое

счастье, но и счастье моей дочери.

— Именно поэтому я никогда не буду несчастным! — ответил солнечный

эльф, склоняя в легком поклоне высокую фигуру.

Алиадарн поклонился в ответ и, повернувшись к Соик, сказал несколько

слов на логимэ. Жрец солнца заметил, как она взволновано вздохнула, но

уже в следующее мгновение улыбнулась отцу и тихо ответила что-то.

Кравой почувствовал, как она легонько прижалась к его боку, и его

утверждение, высказанное Алиадарну, тут же превратилось в самую

стойкую уверенность.

Успокоенный, он крепче обнял Соик и счастливыми глазами обвел храм.

Недавний взрыв всеобщего возбуждения теперь перешел в радостное, но

уже более ровное ощущение продолжающегося праздника. Неожиданно

чуть поодаль, за спинами гостей, Кравой увидел Иштана — он и не

заметил, как тот отошел от источника. Странное чувство шевельнулось в

груди краантль. Губы веллара улыбались — Кравой чувствовал, что эта

улыбка искренняя, — но глаза! Глубокие глаза, прозрачные, точно синее

стекло — в них затаилось какое-то странное выражение, не вязавшееся с

этой улыбкой. Где-то глубоко-глубоко… Невольный холодок пробежал по

сердцу Кравоя — он вдруг почувствовал что-то похожее на укол совести.

Что чувствовал сейчас лунный эльф?.. Ревновал ли Соик к нему?

Ненавидел его? Или испытывал лишь грусть? Этого старший веллар Рас-

Сильвана не дал узнать никому и никогда…

Точно почувствовав устремленный на него взгляд, Иштан повернул голову;

их глаза встретились — лицо веллара осветила улыбка; насторожившего

Кравоя выражения в его глазах уже не было. Праздник тем временем

продолжался. Забыв о велларе, жрец солнца тряхнул и без того

растрепанной головой и снова окунулся в окружающую суету: в этот день

чувства сменялись в нем с такой скоростью, что он и сам не поспевал за

ними! Счастливым взором он окинул гостей; волна симпатии ко всем снова

нахлынула на него. Он знаком попросил слова — эллари и краантль

притихли.

— Я благодарен вам за то, что пришли, и мне хочется, чтобы этот день стал

счастливым для всех! Приглашаю вас вечером в Круг песен — может, нам

повезет, и для нас споет самая прекрасная эльфа на свете!

В толпе зашумели веселые голоса, радостные улыбки осветили лица

эльфов. Не отпуская руки Соик, Кравой вышел на улицу. День был ясным,

солнце мягко лило свет на синие крыши, белый мрамор домов. Кравой

зажмурил глаза и глубоко вдохнул: до чего же хорошо жить!

Рука Соик, все еще зажатая в его руке, чуть заметно шевельнулась. Жрец

солнца взглянул на кейнару — зеленые глаза Соик смотрели с каким-то

выжидающе-внимательным выражением. Радость вмиг отхлынула от

сердца Кравоя: он и забыл, что ей нужно уходить! Он оглянулся вокруг: лесные эльфы во главе с Алиадарном стояли в стороне от остальных

гостей, видимо, ожидая Соик. Кравой сжал руку логимэ. Как ему не

хочется отпускать ее сейчас! Но ведь он обещал, и она поверила его

обещанию; к тому же это ведь только до вечера… Он притянул Соик к себе,

улыбнулся, прижался губами к ее виску. Стараясь казаться бодрым,

произнес:

— Ну что, похоже, тебя уже ждут… Встретимся в Круге песен!

Она кивнула и опустила глаза — было видно, что она тоже чувствует

неловкость этой необходимой разлуки. Не глядя на Кравоя, она отпустила

его руку и, развернувшись, быстро зашагала к ожидавшим логимэ. Жрец

солнца проследил глазами, как Алиадарн набрасывает на нее плащ, и

отвернулся; не надо, чтобы Соик чувствовала себя виноватой… Выдохнув,

он решительно распрямил плечи, осмотрелся вокруг. Его взгляд снова

уловил белые волосы Иштана — тот стоял немного в стороне рядом с

Коттравоем и о чем-то беседовал с ним, то и дело искоса поглядывая на

Кравоя каким-то странным взглядом; в его чертах отражалось крайнее

внимание к тому, что говорил краантль. Кравой невольно удивился столь

оживленной беседе — веллар и старший всадник никогда не были особыми

друзьями — но его удивление длилось не больше доли секунды: сегодня

такой день, что возможны самые невероятные вещи!

Он отвернулся. Тягостное замешательство, прерванное видом беседующих

эльфов, снова вернулось. Итак, до темноты еще не меньше семи часов —

что же ему делать все это время?.. Отчего-то Кравою вдруг захотелось

незаметно уйти — все равно Соик нет рядом… Лучше всего будет пойти в

храм — за работой время всегда бежит незаметно: не успеешь оглянуться,

как уже вечер; к тому же у него накопилось там достаточно дел —

поглощенный чувствами, в последние дни он не слишком усердно

занимался работой. Точно! Пойти в храм — лучшей идеи не придумаешь!

Можно даже не переодеваясь. Он как раз успеет покончить с делами к

вечеру, а там уже, глядишь, и Соик освободится…

Утвердившись в правильности своего решения, жрец солнца еще некоторое

время побеседовал с гостями — Коттравой и жрецы из храма Солнца уже

успели куда-то исчезнуть — после чего, еще раз напомнив всем о вечерних

торжествах, вежливо распрощался.

Он уже сделал несколько шагов, когда к нему вдруг подошел Иштан. Жрец

солнца поймал подозрительный озорной огонек в синих глазах, но веллар

не дал ему времени на раздумья.

— Слушай, — бойко начал он. — Тебе ведь сейчас все равно нечего делать

— так давай пойдем в замок, отпразднуем…

Кравой попятился — праздновать ему не хотелось.

— Я… я вообще-то собирался в храм, у меня там куча дел.

— Нет-нет-нет! Никуда я тебя не отпущу, — оборвал его эллари с

непривычной настойчивостью в голосе. — А дела твои никуда не денутся!

Идем в замок! Идем-идем…

И, не давая Кравою опомнится, обнял за плечи и почти силой потащил за

собой по направлению к замку. По дороге жрец солнца несколько раз

пытался ретироваться, отговариваясь необходимостью быть в святилище,

но эллари был непреклонен: он шагал быстро, на удивление крепко держа

Кравоя, чтобы тот не сбежал.

— Идем-идем, — продолжал увещевать он, таща его за собой, — дела

могут подождать!

С растущим чувством раздражения — он ведь собирался в храм! — Кравой

дошел до площади с фонтаном. Вернее, не дошел, а доплелся, влекомый

Иштаном — судя по всему, веллара совершенно не волновало его

возмущение. Все еще не отпуская солнечного эльфа, он решительно

потащил его в сторону конюшен.

— Мы что, будем праздновать мою свадьбу в компании лошадей?.. —

сердито буркнул Кравой.

— И в их тоже…

Несколько секунд, и впереди показались двери конюшни. К удивлению

Кравоя, на улице перед ними стоял десяток оседланных лошадей; рядом,

спешившись, прогуливались краантль. Кравой подошел еще на несколько

шагов, один из эльфов радостно помахал в знак приветствия. Жрец солнца

всмотрелся в его фигуру: да ведь это Коттравой! А с ним — несколько

жрецов из храма и всадники из Дома! В компании Иштана Кравой

приблизился к этому пестрому собранию.

— Ну вот, я привел нашего счастливца, как и обещал, — с улыбкой

объявил Иштан, отпуская, наконец, сбитого с толку Кравоя.

Коттравой упругим быстрым шагом подошел к ним.

— Отлично! Все, наконец, в сборе — значит, мы можем выдвигаться!

— Куда выдвигаться?! — изумленно спросил Кравой.

— Как куда? На прогулку! В такой чудесный день сидеть на работе просто

противопоказано, тем более что почти все твои коллеги уже здесь…

Стоящие рядом со своими скакунами молодые жрецы-краантль

заулыбались, глядя на растерянного начальника. Иштан тем временем

выводил из конюшни своего коня — стройного, тонконогого, красивой

серой в яблоки масти.

— Кстати, — продолжал Коттравой — по его сияющему виду было ясно, что

он и есть главный зачинщик происходящего, — тут есть еще кое-кто, кто

очень хочет, чтобы ты присоединился к нашей прогулке…

Сказав это, он схватил Кравоя за руку и с той же решительностью, которую

только что проявил старший веллар, потащил за собой.

— Вот! — торжественно заявил он, подведя Кравоя к одному из коней. —

Мы не совсем разобрались, во что ее одеть, но я думаю, сегодня не будет

холодно…

Жрец солнца поднял глаза на спину лошади, и по его лицу расплылась

самая ласковая улыбка.

— Аламнэй!..

Он не ошибся — на спине его собственного рыжего жеребца, уже

оседланного, держась руками за кожаное седло, гордо восседала Аламнэй.

Смуглое личико, уже успевшее разрумяниться на свежем воздухе, сияло

довольной улыбкой, на голове была пушистая шапочка из лисьего меха,

отчего она сама казалась похожей на маленького лисенка.

— Он сказал, что у тебя сегодня очень хорошее настроение, — с детской

деловитостью проговорила эльфина, указывая пальчиком на Коттравоя. —

И что ты обязательно захочешь поехать за город, и нас с собой возьмешь.

Кравой заулыбался еще шире, ему вдруг стало легко и весело.

— Ну конечно, возьму! — живо воскликнул он, беря коня за повод и ставя

ногу в стремя. — Вот только подвинься, чтобы твой упитанный папа тоже

поместился в седле.

— По коням!!! — гаркнул Коттравой, заставив стоящих рядом лошадей

испуганно шарахнуться. — Едем!

С этими словами он, как всегда с молниеносной резкостью сорвавшись с

места, бросился к стоящему в стороне от остальных некрупному, но очень

мускулистому беспокойному жеребцу светло-золотистой масти — завидев

приближающегося краантль, он замахал головой и завертелся на месте,

пытаясь вырвать повод из рук перепуганного конюха-человека.

— Очередной «подарочек»? — спросил Кравой, кивая на нервного

жеребчика.

— Вчера привели! Отличный мальчик! — воскликнул Коттравой,

перебрасывая уздечку через голову коня и ступая в стремя.

Его тело еще не коснулось седла, когда остальные всадники, точно по

команде, предусмотрительно отъехали подальше. Дело в том, что старший

всадник Дома Солнца никогда не ездил на одной лошади — да у него и не

было собственного коня — вместо этого он постоянно менял лошадей,

объезжая особенно норовистых трех-четырехлеток и исправляя

дурноезжих. При этом он неизменно выбирал самые безнадежные и

капризные экземпляры, творя поистине чудеса преображения. Это было

что-то невероятное! Он пребывал в твердой убежденности, что все лошади

от рождения — добрейшие существа, и лишь плохой наездник может

испортить характер этих ангелочков; его высказывания «замечательная

кобылка» и «отличный мальчик», применяемые к свирепо храпящему и

бьющему копытами в воздухе воплощению злости и коварства, уже успели

стать нарицательными в Доме Солнца. В седле же он сидел, как влитой,

точно составляя единое целое с конем; ни разу в жизни он не ударил

лошадь и даже не поднял голос — мягко и спокойно подчинял себе, укрощая с той уверенной доброй силой, которая была ему так свойственна.

Едва он вскочил в седло, золотистый жеребец, подтверждая опасения

собравшихся, тут же захрапел и шарахнулся в сторону, затем поднялся на

дыбы, злобно прижимая уши и пытаясь сбросить седока, но Коттравой,

привыкший к любым капризам, сидел непоколебимо; сильные ноги, обутые

в высокие сапоги, сжали бока коня, он натянул повод, пытаясь не дать ему

задирать голову. Однако жеребец не желал сдаваться: натягивая узду, как

струну, продолжал бить в воздухе передними копытами, пронзительно ржа

и косясь глазами на всадника. Солнечный эльф сильнее прижал

шенкелями его бока и, умело работая поводом, наконец, заставил опустить

передние ноги. Жеребец беспокойно заплясал по мостовой, вскидывая

голову и норовя снова встать на дыбы.

Благоразумно держась на безопасном расстоянии, остальные наблюдали

это представление, готовые тут же ретироваться еще дальше, если

старший всадник потеряет контроль над жеребцом. Еще несколько раз

«отличный мальчик» пытался взбунтоваться и сбросить ненавистного

краантль, но Коттравой с уверенностью прирожденного наездника чуть

заметными шевелениями рук и ног заставлял его успокоиться. Все его

движения были спокойными и едва заметными — казалось, его ничуть не

волнует, что его вот уже несколько минут пытаются сбросить на землю!

Наконец, жеребец замер на месте, укрощенный, весь дрожа и тяжело

раздувая ноздри.

— Ну, теперь можно ехать! — объявил Коттравой, оборачиваясь к

остальным.

Всадники засуетились, разворачивая лошадей. Со звоном подков

промчавшись по улицам Рас-Сильвана, компания выехала за ворота.

Свежий ветерок тут же ударил в лица. Точно почуяв простор, кони пошли

быстрее; они вытягивали шеи, торопя всадников, взмахивали густыми

хвостами.

— Держись крепче! — крикнул Кравой, наклоняясь к пушистой шапочке

Аламнэй — в восторге от быстрой езды, эльфина так интенсивно вертела

головой по сторонам, что едва не выпрыгивала из седла. Коттравой

поравнялся с ними.

— Куда поедем? — крикнул он, придерживая коня.

— Поехали к обрыву — оттуда красивый вид…

Коттравой кивнул и, дав коню шенкеля, поскакал вперед, тут же исчезнув

из виду. Кравой тоже пришпорил лошадь, с тревогой и заботой взглядывая

на непоседливого лисенка, сидящего у него в седле. Мысли его с каждой

минутой становились все яснее и радостнее.

До чего же славный день! К его удивлению, здесь, за городом было еще

почти по-летнему тепло: после единственного нечаянного снегопада

природа словно спешила исправиться и успеть побаловать теплом. Солнце

грело в полную силу, но воздух был уже по-осеннему прозрачен и широк.

Кравой был счастлив, но, что было не менее важно для него — счастлива

была и маленькая Аламнэй. Чувство вины перед дочерью, которое он

ощущал, стоя в храме Луны, испарилось — на протяжении всей поездки

она пребывала в состоянии столь радостного возбуждения, что на нее

нельзя было смотреть без улыбки. Возвышаясь в седле, она с высоты

своего положения осматривала все вокруг, то и дело высказывая громкими

возгласами восторг по тому или иному поводу; иногда жрец солнца даже

давал ей править лошадью — это завершало картину полного счастья.

Скоро маленький отряд въехал в лес, лошади перешли на рысь. Коттравой

ехал впереди рядом с Кравоем, время от времени почти бессознательными

движениями усмиряя коня, норовившего то укусить за ногу Кравоя, то

вскинуть голову и взбрыкнуть передними ногами.

— Думаешь, из него будет толк?.. — спросил Кравой, подозрительно

поглядывая на золотистого жеребца, как раз тянущегося зубами к его

колену.

Коттравой натянул повод, подавляя очередное поползновение к бунту.

— Конечно будет, еще какой! Он просто чудо: посмотри только, как он

идет — какой чудесный короткий галоп. То, что надо для езды по лесу! Не

то, что эти огромные скаковые звери — они едва могут развернуться между

деревьев. Нет, конечно, в поле лучше иметь широкий мах, но в лесу… —

Он заработал поводом, выравнивая ход снова зашалившего жеребца. —

Нет, это как раз то, что нужно. Замечательный мальчик! Прелесть!

Настоящий принц среди лошадей!

Жрец солнца рассмеялся.

— Да ты поэт!

— Ааа!.. — завопила вдруг Аламнэй — зубы замечательного мальчика

устремились к ее ноге.

— Никак не устаю удивляться твоему доверию к ним, — заметил Кравой,

глядя, как расстроенный неудачей конь снова возвращается под власть

своего седока.

— Плохих лошадей не бывает, в этом я убежден, — сказал Коттравой. —

Все дело в обращении: вот этот все проверяет, можно ли меня вывести из

себя, — он кивнул на своего непоседливого скакуна — точно поняв, что

говорят о нем, тот визгливо заржал, косясь на всадника большим, злобно

блестящим глазом. — Да ведь со мной — как с ветром спорить: сколько не

злись, ответа не будет…

Точно желая опровергнуть его слова, жеребец дернулся и попытался

метнуться в сторону.

— Ну-ну, мой хороший… — мягко проговорил краантль, спокойно и твердо

удерживая коня сильными стройными ногами. — Вот выедем еще пару раз

за город, да так, чтоб подольше; покатаемся одни, без суеты — увидишь

тогда, какой он славный станет. Золото, а не конь будет!

Жрец солнца улыбнулся, качая головой.

— Ты смотри, осторожнее со своими дальними одинокими поездками, —

предупредил он. — Помнишь того, которого когтями задрали? — ты сам

рассказывал, — значит, кто-то из Сиэлл-Ахэль на охоту вышел. Смотри,

как бы твой авлахар не подстерег тебя вместе с твоим «отличным

мальчиком».

Коттравой весело рассмеялся в ответ, одновременно оглаживая мокрую

шею коня.

— Ну, мой мальчик даст пять лиронгов форы любому кистеухому!

В этот день старший всадник был явно в очень хорошем расположении

духа…

***

Через полчаса езды по лесу начался некрутой подъем. Лошади пошли

тяжелее. Внезапно лес закончился — резко, как будто кто-то отрезал его

ножом — и вся группа выехала на ровный участок. Он заканчивался

высоким обрывом, к его краю и направил своего коня Кравой.

— Встанем здесь! — крикнул он, оборачиваясь к остальным.

Все кивнули в знак согласия — место и впрямь было живописным. Высокий

обрыв словно парил над расстилавшейся далеко внизу долиной; казалось,

будто земля много лет назад раскололась, и одна ее часть возвысилась над

другой, сохранив такой же рельеф: равнина внизу выглядела миниатюрной

копией места, где сейчас спешивались всадники. Жрец солнца придержал

коня у самой кромки обрыва, вызвав у Аламнэй визг ужаса и восторга — с

высоты седла она уже не могла видеть земли под ногами лошади, отчего ей

казалось, будто они висят в воздухе. Кравой заставил коня сдать назад,

спешился и снял раскрасневшуюся эльфину с седла.

— Ну что, накаталась? А теперь — за дровами! — сказал он, снимая шапку

с вспотевших рыжих волос, и шутливо подтолкнул Аламнэй к лесу.

Остальные эльфы тем временем тоже засуетились, начали собирать дрова

для костра. Коттравой пытался руководить процессом, но краантль только

смеялись в ответ на его приказы, и смех их был веселым и светлым.

И лишь один из собравшихся не принимал участия в общем оживлении —

незаметно отделившись от группы, вдалеке, на самом краю обрыва,

неподвижно застыл старший веллар Рас-Сильвана… Его лицо было

обращено вдаль, глаза замерли на линии горизонта, словно пытаясь

заглянуть за нее. Но не только глаза — все его тело было исполнено

какого-то порыва, как будто оно стремилось умчаться вслед за взглядом, и

столь сильным было это стремление, что сыновья солнца невольно

умолкали при взгляде на замершую на фоне неба фигуру, и в их горячих,

не ведающих сомнений сердцах вдруг появлялось какое-то смутное

чувство. Ах, если бы можно сорваться и улететь туда, за горизонт… Но вот

они встряхивали золотоволосыми головами, и улыбки снова расцветали на

загорелых лицах. «Солнце светит, мы молоды и здоровы, и это — счастье!

К чему эта меланхолия?», — точно говорили они, и в чем-то явно были

правы.

Тем временем, Коттравой, поняв тщетность своих командирских попыток, оставил краантль и, подойдя к коню, беспокойно переминающегося на

месте, начал снимать с седла большие сумки. Кравой подошел к нему.

— Что это у тебя в них?

— Еда, — коротко ответил старший всадник, взваливая сумки на плечо и с

удивительной ловкостью уворачиваясь от конских зубов. — Много брать не

стали, чтоб не перебить аппетит перед вечером. Так, перекусить разве

что…

Кравой улыбнулся, взял одну из сумок.

— Ты все продумал!

— А то! Молодая свининка, слегка подсоленная, и с лучком… — он даже

замурлыкал от удовольствия. — Но готовить поручу только тебе — иначе

мясо насмарку.

— Идет! — весело согласился старший жрец солнца.

Вместе они поднесли провизию к уже разгоравшемуся костру. Солнечные

эльфы, стоявшие вокруг него, мигом оживились и стали распаковывать

мешки. Несколько минут — и Кравой уже колдовал над мясом. Увидев, что

все идет по плану, старший всадник успокоенно уселся прямо на траву

рядом с костром и замер, точно большой кот.

— Ну что, хорошо я придумал с этой прогулкой? — самодовольно

улыбаясь, поинтересовался он у Кравоя, который как раз выкладывал

аппетитные куски мяса на решетку.

— Отлично придумал! Спасибо тебе! Там, в храме, я думал, что этот день

нельзя сделать еще более радостным, — оказалось, можно…

— Да уж — хорош ты там был, мокрый, как конь под дождем.

Он вдруг запнулся, вскинул глаза на Кравоя.

— Кстати! Ты ведь точно был весь мокрый… Ты что, успел переодеться?

Тот рассмеялся.

— А вы что, дали мне на это время? Хорошо, что я случайно оказался

старшим жрецом солнца, и на мне одежда сохнет, как на печке. Вот так,

теперь следите, чтобы в углях не было пламени… — приказал он,

обращаясь к костровым, затем с улыбкой оглянулся кругом; все

заулыбались, точно зная, что он сейчас скажет.

— Ну а вообще, я уже давно не был так счастлив!

Лежавший рядом Коттравой стремительно и упруго выпрямился, вставая на

ноги, взял толстую ветку, бодрым движением переломил ее через колено и

бросил в огонь.

— Ну, вот видишь, как все славно сложилось… — сказал он, глядя, как

язычки пламени тут же потянулись к дереву. — А ты все говорил, что

никакие женщины тебя не интересуют, что никто тебе не нужен, кроме

Моав! Говорил ведь!

Кравой почувствовал, как что-то словно укололо его сердце. Его круто

изогнутые брови сдвинулись на переносице, лицо застыло. Зачем он

сказал о Моав!.. Ему вдруг показалось, что солнце, еще мгновение назад

такое яркое, в одном мгновение потускнело, и пламя огня тоже стало

каким-то мутным… Не ответив, он развернулся и отошел от костра.

— Эй, ты чего? — растерянно крикнул вдогонку Коттравой. — Что я такого

сказал?!..

Но жрец солнца даже не обернулся. Он дошел до края обрыва и сел,

свесив вниз ноги. Захваченный нахлынувшими мыслями, он и не заметил,

что за ним следят внимательные глаза: шагах в двадцати, пристально

наблюдая за его действиями, по-прежнему неподвижно стоял Иштан. Но

солнечный эльф не смотрел по сторонам, он лишь сидел, вперив взгляд в

дорогу, прорезающую лежащую внизу равнину… Почему?! Почему ее имя

до сих пор волнует его — теперь, когда он, наконец, обрел счастье! Он

почувствовал, как безотчетная тревога поднимается в душе — неужели так

будет всегда?! Карие глаза краантль вспыхнули — нет, он сможет

совладать с собой! Он должен сделать это ради Соик. Ради того, чтобы не

ранить ее! Он внезапно почувствовал острую необходимость заговорить с

кем-то, как если бы общение с живым могло отогнать призрак той, что

давно умерла.

Он вскинул голову, лихорадочно осмотрелся по сторонам, точно ища

помощи. В следующий же миг у него отлегло от сердца: прямо к нему

вприпрыжку бежала Аламнэй… Вот она, помощь! — Рыжие волосы,

растрепавшись, взлетали в такт бегу, сквозь них просвечивало солнце,

отчего казалось, что ее головка охвачена пламенем. Напряжение,

державшее Кравоя, тут же отступило, точно спугнутое живой беспечностью

девочки; помрачневшее было лицо осветилось улыбкой. Эльфина поймала

ее и тут же тоже просияла, отразив улыбку отца, точно живое зеркало.

Подбежав, она мигом залезла к нему на колени.

— Пап, а пап!..

Кравой заботливо поправил непослушные огненные прядки.

— Что?

— А откуда это все взялось?

— Что все?..

Аламнэй осмотрелась с видом феодала, проверяющего свои владения. Ее

взгляд зацепился за горизонт, отделяющий синеву неба от темной линии

леса, и так и остался там.

— Ну, все вокруг! Наш лес, и озеро, и чужие леса тоже…

Жрец солнца, следуя взгляду дочери, взглянул вдаль. Несколько

мгновений они сидели так, глядя на темнеющий вдалеке лес. Наконец

Кравой пошевелился, поудобнее усадил девочку у себя на коленях, готовясь к рассказу.

— Это очень длинная и красивая история…

Эльфина тут же оживилась, заболтала ногами.

— Расскажи, расскажи! Я хочу знать историю!

— Тогда слушай и перестань колотить меня — я и без этого тебе все

расскажу, — утишил ее Кравой.

Песня Полей мгновенно свернулась клубком, прижавшись к его груди, как

делала всегда, когда готовилась слушать истории. Устремив вдаль темные

глаза, жрец солнца начал повествование:

— Итак, сначала было только небо и море, и ничего кроме них не было —

ни звезд, ни солнца, ни земли, ни ветра. И между небом и морем гуляла

большая белая лошадь…

— Больше, чем твой Град? — уточнила Аламнэй.

— Намного больше, и намного красивее — ее голова касалась неба, а

белая, как снег, грива спускалась до самого моря. И гуляла она очень

долго — так долго, что даже сама не знала сколько. И стало ей скучно и

одиноко — ведь она была совсем одна, и вокруг не было ничего, кроме

неба и моря! Тогда она родила двух жеребят: одного — стройного,

серебристой масти, с синими, как небо, глазами; другого — сильного,

непокорного, алой масти — грива его развевалась над морем, а дыхание

было таким горячим, что его воды вскипали.

Аламнэй пошевелилась и хмыкнула, выражая то ли одобрение горячности

алого жеребенка, то ли недоверие к услышанному. Кравой тихим голосом

продолжал:

— Едва окрепнув, жеребята пустились вскачь по небу, догоняя друг друга,

и искры, что вылетали из-под их копыт, рассеялись по нему, став

звездами.

— А белая лошадь?

— А она тем временем решила отдохнуть — ведь она очень устала. Она

легла прямо посреди моря и заснула. И спала так долго, что из ее гривы и

хвоста успел вырасти красивый густой лес, из шерсти поднялись травы.

Лес породил птиц и животных, из травы выросли цветы, из цветов

появились бабочки и стрекозы…

Аламнэй слушала, аж открыв рот от изумления.

— И что — она спит до сих пор?!

— Да, — улыбнулся Кравой, — иначе как бы мы могли гулять по лесам,

полям? Да, она спит до сих пор.

Личико Аламнэй вдруг стало испуганным.

— Но ведь она не умерла, правда?!

— Конечно, нет, ведь она же дышит — мы называем ее дыхание ветром.

— А жеребята?

— А они так и бегают по небу — мы называем их солнцем и луной. С тех

пор они выросли, стали сильными и такими прекрасными, что ни одно

существо на свете не может сравниться с ними! Алый жеребенок стал

могучим конем-солнцем, а серебристый — прекрасной тонконогой

лошадкой — ее блестящая грива такая длинная, что по ночам спускается

на землю — это и есть лунные лучи.

— А почему они бегают не вместе? — не унималась маленькая эльфа —

рассказ отца вызвал множество вопросов, но у Кравоя, похоже, были

ответы на все.

— Потому что красный конь бегает быстрее, — просто ответил он, — и

хрупкой лошадке трудно за ним угнаться. Но иногда они все-таки

встречаются в небе и пасутся вместе — ты ведь слышала о солнечном

затмении?..

Аламнэй кивнула. Дальше было еще интереснее…

— А однажды у них родились дети: их называли азарларами — детьми

неба. Они выросли, и стало им тесно на небе. И тогда они решили

спуститься на землю. Один из них — Кайлал — стал отцом всех краантль.

От другого, по имени Сильван, пошли эллари; остальные братья и сестры

дали начало другим народам. Вот так! А лошадь спит до сих пор…

Он тронул пальцем вздернутый носик Аламнэй, но той было не до шуток —

все оказалось куда серьезнее, чем она могла предположить. На

посерьезневшем личике отражалась крайняя степень концентрации мысли.

— А вдруг она когда-нибудь проснется! — испугалась вдруг она.

— Когда-нибудь она обязательно проснется, и тогда мы все поскачем на

ней далеко-далеко к звездам. А солнце и луна будут скакать рядом с нами.

— А это будет скоро?

— Не знаю, — покачал головой Кравой, — она ведь должна выспаться. Ну

а пока ты можешь смотреть на солнце и луну. И если тебе вдруг когда-

нибудь станет одиноко, вспомни о том, что там, высоко живут две

прекрасные лошади. Взгляни на них — и ты почувствуешь, что они тоже

смотрят на тебя.

— И та, которая спит, тоже?

— Ну, конечно, и она тоже! Она знает каждого, кто ходит по ее спине, и

бережет его…

Увесистый хлопок по спине прервал рассказ Кравоя, заставив его

дернуться от неожиданности. Веселое лицо старшего всадника склонилось

над маленькой Аламнэй.

— Да, именно так все и было! Это я тебе точно говорю! — громогласно

заявил он; в уголках его глаз и красивых, четко очерченных губ привычно

таился смех. — Потому что лошади — самые замечательные животные на

свете, и все красивое могло произойти только от них! И земля, и солнце и

луна, и все прочее тоже! И женщины — они тоже от лошадей произошли…

Кравой бросил на него выразительный взгляд, пресекая дальнейшие

рассуждения на тему женщин. Аламнэй с недоверием покосилась на

шумного краантль, затем взглянула на отца, тот кивнул.

— Вот видишь — если даже Коттравой говорит, значит, точно правда. Ну, а

теперь слезай, идем кушать — ты уже проголодалась?..

Эльфина задумчиво слезла с его колен — обычно она все делала бегом, но

услышанное, по-видимому, произвело на нее слишком большое

впечатление. Вместе с отцом и старшим всадником она тихо потопала к

костру, от которого уже вовсю разносился аппетитный запах жареного

мяса, а вместе с ним — нетерпеливые голоса краантль, дружно уверяющих,

что все уже готово. Одновременно с ними к огню подошел Иштан — так же

незаметно, как и удалился. Кравой попытался поймать его взгляд, но ему

это никак не удавалось… Тонкое лицо веллара выглядело невозмутимым,

на губах витала спокойная улыбка.

Наконец все сели к еде. Вопреки скромному предупреждению Коттравоя,

припасов оказалось более чем достаточно — даже для оравы молодых

краантль, одного лунного веллара и одного проголодавшегося ребенка,

который, как известно, после прогулки может съесть не меньше взрослого.

Кравой лишь усмехался, глядя, как Аламнэй уплетает внушительный кусок

свинины, крепко держа ее в руке и заедая зажатым в другой руке не менее

внушительным ломтем хлеба. Не в пример отцу, испытывавшему почти

детское пристрастие к сладкому, эльфина была совершенно равнодушна к

десертам, но при этом не могла прожить без мяса, поедая его с почти

кровожадным аппетитом, даже странным для такого маленького существа.

По этому поводу еще в ее бытность совсем крошкой был созван

специальный совет, призванный решить, позволительно ли есть мясо

будущей старшей велларе — лунным эльфам, в отличие от солнечных,

мясная пища запрещена. После долгих прений вопрос был решен

положительно в виду того факта, что половина крови досталась девочке от

краантль, а, стало быть, желание есть мясо для нее естественно.

Принял совет и другое решение, также существенное, но покуда еще не

влиявшее на жизнь будущей веллары — оно касалось разрешения

проливать кровь. Это правило, наоборот, относилось к краантль,

считавших кровь даром Солнца и не имевших право проливать ее — ни

свою, ни чужую. Но как дочь лунной эльфы Аламнэй это право имела; тот

факт, что девочка была левшой, как все эллари, лишь подтверждал ее

принадлежность к лунному Дому. К тому же, по свидетельству Кравоя, не

раз наблюдавшего за дочерью, когда ей доводилось случайно пораниться

во время игр, потеря крови не вызывала у нее катастрофической реакции,

характерной для детей солнца — малейшая кровопотеря мгновенно

обессиливала краантль и без должного лечения грозила смертью.

Но пока что это второе решение высокого совета ничего не значило для

маленькой эльфы — ее рыжая головка была полна живых, любопытных

мыслей, далеких от крови и жестокости. Куда больше радости ей

приносило разрешение до отвала кушать любимые куриные ножки с

аппетитной корочкой или несильно прожаренные ломтики свинины, нежно-

розовые внутри и сочащиеся ароматным соком, свидетелем чего сейчас и

был Кравой. Сам он тоже ел с завидным аппетитом — он словно только

сейчас ощутил, что не прикасался к еде со вчерашнего вечера! Сидевший

напротив него Иштан осторожно разогревал над углями хлеб с сыром,

нанизанные за палочку, держа ее изящными тонкими пальцами…

Когда первый голод был утолен, все живописно расположились вокруг

костра; потекли неспешные беседы. Кравой с мирно прильнувшей к нему

наевшейся Аламнэй устроился на расстеленном плаще, одолженном кем-то

из краантль. Старший всадник лениво развалился рядом, глядя в небо,

покрытое мелкими нежными облачками.

— Когда-нибудь я устану от… от всего — тогда брошу все и поселюсь на

ферме, — мечтательно заговорил он, — и стану разводить лошадей… — он

потянулся с удовольствием большого зверя и с видимым удовольствием

прикрыл глаза. — Да… это будет славно — люблю коней. Чудесные

существа. И только кайлари! Такие золотистые, с огненными гривами.

Соберу чистокровок — жеребчиков и кобыл… ну хоть с десяток для начала.

— А мне можно будет к тебе приходить на них смотреть? — оживилась

Аламнэй.

— Можно-можно, — великодушно разрешил старший всадник. — Я даже

сам выберу для тебя лошадь — самую резвую и рыжую, как ты сама! И

даже составлю вам компанию в прогулке…

Кравой настороженно поднялся на локте.

— Эээ!.. Даже и не думай об этом! — угрожающе предупредил он, вперяя в

Коттравоя выразительный взгляд.

— А я и не думал, — пожал плечами старший всадник. — Там и без меня

будет не протолкнуться…

В ответ со всех сторон костра послышался здоровый хохот.

Время шло быстро. Взглянув на небо в перерыве между разговорами,

Кравой увидел, что солнце начинает клониться к закату. День близился к

концу. Чудесный день! — такой длинный, полный чувств и событий. А

впереди был еще вечер в Круге песен, а потом ночь — по телу Кравоя

пробежала сладостная дрожь — ночь с Соик, ночь исполнения желаний,

волшебная ночь… Он счастливо вздохнул. Замечательная все-таки штука —

жизнь! Он вдруг почувствовал в себе бурлящую жажду этой жизни,

жадность ко всем восторгам, которые она несла: так больной, встав после

долгой болезни, торопится наверстать упущенное и находит радость везде,

где только есть малейший намек на нее.

Он поднялся с земли, с приятным усилием разминая затекшее от лежания

тело, и поискал глазами Аламнэй — не в силах усидеть долго на месте,

эльфина уже давно сбежала куда-то. Он нашел ее: присев на корточки, и

приложив ладонь к земле, она совершала рукой странные движения из

стороны в сторону, точно пытаясь отыскать что-то в траве.

— Что ты делаешь? — удивился Кравой, подходя.

Девочка подняла голову — ее лицо было совершенно серьезным.

— Лошадку глажу…

И снова старший жрец солнца почувствовал, как что-то в его душе

смягчается, согретое любовью к дочери. В это время остальные эльфы

тоже стали лениво подниматься с земли — пора собираться обратно… Все

выглядели умиротворенными, и даже Коттравой, вопреки обыкновению, не

оглашал окрестности командным голосом.

Все в том же успокоенно-радостном настроении старший жрец солнца

вернулся в замок. Прощаться с друзьями не стал — небо быстро темнело, а

значит, они скоро встретятся в Круге песен. Отдав поводья конюху, он

снял с седла Аламнэй и повел ее в комнату. Уставшая за день эльфина

плелась за ним, держась за его руку и поминутно зевая, однако даже

усталость не смогла стереть со смуглого личика выражение счастья и

довольства, не сходившее на протяжении всей прогулки. Она заснула,

даже не дождавшись вечерней сказки — Кравой еле успел переодеть ее в

ночную сорочку, как она уже мирно посапывала, свернувшись клубком и

не переставая улыбаться.

***

Круг песен был уже в сборе, когда Кравой пришел. Костер пылал,

отбрасывая дрожащие красноватые отсветы на темную кору дуба, гости

суетились, рассаживаясь вокруг огня, точно большие тени. Ближе всех к

дубу сидели логимэ — как обычно, обособленной группой. Соик тоже была

там. Кравой заметил ее издалека: она сидела в первом ряду, уже в другом

платье — ярко-зеленом с алыми рукавами. Увидев его, она заулыбалась и

подвинулась. Он подсел к ней, их руки на миг соприкоснулись, от этого

прикосновения горячая волна прошла по телу Кравоя и сердце сладостно

затрепетало.

— Прости, что опоздал, — проговорил он, чувствуя, как слабеет под

взглядом логимэ.

— Совсем немного — песни еще не начинались…

Они не успели даже кратко переговорить — громкий голос прервал их:

— Тише! Тишина! — взывал стройный эллари с арфой в руках. — Мы

начинаем.

Разговоры тут же стихли, взгляды устремились на лунного эльфа.

Несколько секунд он настраивался, и вот, наконец, песня началась. И так

красиво и легко лился голос светловолосого певца, так сладко звенели

струны арфы, что гости притихли, боясь нарушить волшебство. И была эта

песня о любви, ибо о чем еще петь в такой день! И тот напев, что зазвучал

вслед за ней, говорил о том же… Старший жрец солнца впитывал звуки

песни, как увядшее растение впитывает живительную влагу, и с каждым

словом сердце его оживало.

Он чувствовал себя как человек, проснувшийся после долгого сна и вдруг

обнаруживший, как долго спал! Украдкой обведя взглядом собравшихся,

он с удивлением осознал, что здесь ничего не поменялось: все так же

звенела арфа, так же внимали пению растроганные гости, и лишь немногие

из них были моложе его. Ничего не изменилось — это он заперся от всего

мира, точно медведь в берлоге! Заперся, ибо в глубине его души слишком

свежа была память о вечерах, проведенных здесь с Моав. Но теперь она

уже не имела над ним власти! — Гнет печали последних лет спал с плеч

Кравоя, словно тяжелый плащ; ему стало легко и свободно…

Певец допел очередную песню, передал арфу соседу, наступил перерыв.

Эллари, краантль и логимэ снова зашумели, точно пчелиный улей, чья-то

рука протянула через плечо Кравою бутылку с остатками вина. Жрец

солнца взял ее, отпил, протянул Соик, та покачала головой.

— Я никогда не пила вина…

— Ну, так никогда не поздно начать, — улыбнулся Кравой.

Все еще немного растеряно косясь на него, Соик осторожно взяла бутылку,

сделала глоток. Мгновение она сидела, застыв и точно прислушиваясь к

чему-то, затем улыбнулась.

— Краантль, наверное, должен очень нравиться этот напиток — он похож

на солнечные лучи, растворенные в воде.

Кравой со смехом притянул ее к себе, поцеловал в пахнущие хвоей

волосы, затем допил то, что оставалось в бутылке. Где-то рядом с ним

раздался взрыв веселого смеха, откуда-то взялось еще вино… Еще никогда

оно не казалось Кравою таким вкусным — в меру сладким, в меру терпким.

Он пил и смотрел на губы Соик, розовые, теплые, на ее глаза,

потемневшие от темноты ночи и слегка затуманенные вином, и когда они

обращались к нему, их взгляд становился глубок и нежен. И этот взгляд

проникал куда-то под ребра Кравою, и томил, и растапливал его сердце. А

может, это все вино… Он уже и забыл, как оно разгоняет кровь, кружит

голову!..

Он чувствовал, как тепло разливается по телу — от вина, от жара костра,

от легких соприкосновений их тел… Что-то легко кружится у него в голове,

он жадно ловит случайные, краткие прикосновения Соик, и они заставляют

его дрожать. Он ведь всего раз насладился ее телом, и то был настолько

взволнован, что мало что запомнил с той ночи; разве что глаза —

прозрачные, умоляющие, полные покорности и мягкости… Он бросает на

логимэ жаркие взгляды и чувствует, как волна желания накатывает на

него, а сердце замирает от волнения. Они уже принадлежат друг другу, но

все еще не могут сполна высказать свою любовь! Вокруг столько гостей,

столько любопытных глаз, веселых голосов — они становятся преградой

между ними, заставляя довольствоваться случайными мгновенными

прикосновениями и взглядами… Как бы Кравою хотелось, чтобы они все

исчезли, оставив его наедине с лесной эльфой! Но в следующее же

мгновение его мысли меняются — как же все-таки хорошо, что они все

собрались… Смех, шутки, музыка — как ему не хватало всего этого! Ведь

он так же молод, как и они! Так же, как и они, хочет жить, хочет любить и

слышать в ответ слова любви!..

После перерыва начались танцы. Пары стали выходить в центр круга, к

огню — сначала робко, затем все смелее. Кравой украдкой взглянул на

Соик; почувствовав взгляд, она обернулась, в густой зеленой глубине ее

глаз словно качнулось что-то, уголки розовых губ дрогнули.

— Может, потанцуешь со мной? — спросила она.

Как будто давно забытый запах коснулся лица Кравоя от этих слов: он

ведь когда-то так любил танцевать! Он смущенно усмехнулся.

— Да я уже сто лет не танцевал!

Соик продолжала улыбаться, взглядывая прямо ему в глаза долгим

взглядом.

— Сто лет для эльфа — не так уж и много…

Жрец солнца почувствовал, как жар начинает подниматься от его стоп, по

ногам, к бедрам — он вспоминал это ощущение! Ощущение особенного

танцевального зуда, желания двигаться в ритме музыки, пока этот ритм не

войдет в тело, не завладеет им, не забьется в сердце! Он быстро поднялся

и подал Соик горячую руку.

— Идем!

Секунда, и они уже были в самом центре танцующих. Как же давно он не

танцевал! Его тело сбросило скованность, что держала его в плену

последние годы, снова стало гибким, легким, полным сил. Оно двигалось,

подчиняясь музыке, легко и естественно, как ветвь дерева, послушная

дуновениям ветра. Мир мелькал в глазах Кравоя, вращался, точно

подхваченный вихрем танца. Мир, полный счастья, улыбок, поцелуев,

полный страстного шепота в сладкой темноте ночи. И весь этот мир свелся

для него к одной единственной женщине — его кейнаре, такой неодолимо

влекущей, той, что танцевала сейчас с ним и улыбалась, ловя его взгляд

по ходу танца.

Они танцевали — один танец, затем еще один и еще… Потом пили вино,

снова танцевали… Кравой уже не замечал течения времени. Чувствуя

покорную нежность сидящей рядом Соик, он ощущал, что любим, и от

этого в душе словно просыпалось что-то доселе погребенное и теперь

волшебным образом оживающее. Ему было хорошо, рука Соик в его руке

была такой теплой и мягкой. Он пил, и чем больше он пил, тем молчаливее

становился. Не оттого, что ему нечего было сказать — о нет! — скорее

оттого, что чувствовал, как бессильны и убоги слова, и как огромно,

бесконечно огромно то, что переполняет его сейчас…

Осенняя ночь плыла под бархатно-черным небом, и они оба плыли в ней, в

ее мягкой утробе, своей темнотой отделившей их от всего мира, сжав его

до освещенного костром пятачка земли. Ночь проплывала, усеянный

звездами купол вращался, точно зацепившись за верхние ветки могучего

дуба, близилось утро… Сонные гости начинали расходиться.

Счастливый и усталый, Кравой шел между Иштаном и своей кейнарой, держа обоих за плечи, и ничто в нем не напоминало могущественного

жреца солнца — он был скорее похож на одного из загулявших молодых

краантль, коими всегда полнился Рас-Сильван в этот час.

Иштан проводил их до их этажа.

— Соик, ты не находишь, что наш больной идет на поправку? —

поинтересовался он. — Похоже, Круг песен влияет на него благотворно…

— Лечебное действие музыки — давно доказанный факт, — с шутливо

серьезным видом согласилась певунья.

На этом они и расстались; опираясь друг на друга, Кравой и его кейнара

добрели до своей комнаты, спугнув по дороге мирно дремавшего

стражника.

— Расшумелись тут! — ворчливо возмутился тот, не признав Кравоя. —

Утро скоро, а они все шумят…

Кейнары переглянулись — приступ смеха накатил на них одновременно.

Давясь им и стараясь не смотреть на сонного стражника, чтобы не

ухудшить ситуацию, они быстро двинулись вперед по коридору. Так, между

взрывами смеха и попытками успокоиться, добрались до комнаты Кравоя;

жрец солнца некоторое время ковырялся ключом в замке, пока не понял,

что тот открыт.

— Останешься сегодня со мной? — прошептал он, касаясь губами темных

волос логимэ.

— Если ты пригласишь…

— Я приглашаю…

Терпкий, свежий запах хвои донесся до Кравоя, вильнул, коснувшись его

лица, точно дразня. Соик! Любимая!.. Нестерпимое желание тут же

охватило солнечного эльфа с ног до головы, точно пламя. Он рывком

прижал певунью к дверному косяку — от нее пахло дымом костра и

сладким вином. Как долго он ждал этого момента!.. Обхватив руками плечи

логимэ, он впился поцелуем ей в губы. Ах… Знакомая дрожь пробежала по

телу Соик, затем еще раз, сильнее. Кравой почувствовал, как ее пальцы

вплетаются в его волосы, гладят лицо, шею… Ему стало жарко. Разомлев от

счастья, он долго и страстно целовал Соик, прижимая к дверному косяку, а

она закрывала глаза, все ниже и ниже опуская темные ресницы, а когда

поднимала их, то взгляд ее был туманным и непрозрачным.

— Соик, моя любовь… мой ночной цветок! — шептал жрец солнца в

щемящей, почти предсмертной истоме. — Где же ты была все это время?!

— Здесь, в Рас-Сильване…

— А где тогда был я?.. Почему я не видел тебя?!..

Его торопливые руки шарят по ее телу, прижимаясь горячими ладонями.

Ах, как она дрожит! Точно листок под ветром! Распаленный страстью,

солнечный эльф увлекает ее в комнату… Он не запомнил, как закрывал

дверь, не запомнил, как они оба очутились на полу. Запомнил лишь ЕЕ —

как она дрожала от его прикосновений, как блестели из-под опущенных

ресниц зеленые глаза, и его собственное отражение в них, так поразившее

его. И еще теплую кожу, розовые губы — такие мягкие и свежие! — и

слетающее с них тихое частое дыхание. Соик! Соик…

Глава 9

Все время с того утра, когда он встретил Кравоя с букетом роз, старший

веллар Рас-Сильвана жил, охваченный тяжелым оцепенением. Он не

негодовал, не бился в отчаянии, не спрашивал, когда и как это могло

произойти, он даже не злился, — то, что он узнал, было больше всех его

чувств. Все кончилось для него; теплый светящийся шар, лелеявший его,

лопнул, как мыльный пузырь. В какие-то мгновения случившееся казалось

сном, глупой шуткой судьбы, ужасающим недоразумением, но мгновение

проходило — он понимал, что все действительно случилось, и случилось

навсегда.

Один звук любимого имени вонзался в сердце, точно стрела, заставляя

испытывать невыносимую боль. Ему теперь приходилось часто встречать

Соик в замке, и каждая эта встреча была для него пыткой. Он не мог

смотреть на нее, не страдая, не мог не замечать, как она изменилась — не

робкая девушка, постоянно опускающая взгляд, но молодая женщина —

прекрасная, расцветшая, словно цветок, в полном обладании своих сил.

Видя это, он все яснее понимал, что она утрачена для него, — то, что

могло быть с ними обоими, та возможность единения утрачена, и вслед за

этим пониманием помимо его воли являлась ревность. Она терзала

молодого эллари, вгрызаясь в самое сердце, порождая в воображении

мучительные картины: ему представлялась Соик в объятьях солнечного

эльфа, как тот целует ее, срывает одежду, как она покорно отдается ему.

Эти сцены сводили Иштана с ума — он понимал, что унижает логимэ

подобными мыслями, унижает себя самого, но отринуть их от себя было

почти невозможно. Гнев поднимался в нем: он сердился — не на Соик, нет!

— как он мог сердиться на нее?! — он роптал на саму судьбу! То, что

совсем недавно виделось ему движением самого рока, теперь казалось

жестокой насмешкой. Неужели ничего не было?! — Неужели те признаки

теплоты, которые ему привиделись в лесной эльфе, были лишь таким же

естественным и бесстрастным ответным движением, как шорох ветвей под

ветром?! Он мучился, он недоумевал, он старался победить собственную

обиду — и не мог, и все же, когда его чувства, казалось, окончательно

зашли в тупик, он нашел силы сделать это…

Три ночи напролет он провел в храме Эллар — один, запершись и не

пуская к себе никого. Никто и никогда не узнал, что происходило в его

душе в эти три ночи, о чем он молил великую Эллар или о чем спорил, но

когда он, наконец, на утро четвертого дня встал на пороге святилища, его

лицо было осенено каким-то нездешним спокойствием и светом, а из глаз

лилась такая пронзительная, такая невероятная синева, что выдержать

этот взгляд не представлялось возможным.

Этот день стал началом его восхождения как князя Рас-Сильвана, превратившего впоследствии доверчивого юношу в одного из самых

сильных велларов, которых когда-либо знал лунный город, в избранного

сына грозной богини, спокойного, с неизменно благожелательной тонкой

улыбкой на прекрасном лице — и у этой улыбки был привкус льда, а в его

спокойствии — что-то от холодного блеска полнолуния…

Но пока Иштан Ардалаг был лишь в начале великого пути, и очень многое

еще предстояло ему узнать. С этого дня он с головой погрузился в работу

храме — уже в качестве полновластного старшего веллара. Целый мир

открылся перед ним с обретением серебряного ключа — мир

захватывающий, величественный, который он много лет созерцал, но в

который до сих пор полностью не был допущен, и вот теперь Иштан с

упоением познавал его тайны, с каждым днем открывая все новые

горизонты знаний.

Его жизнь круто переменилась за короткий срок — столько всего

одновременно произошло с ним, что переживания переплетались в душе,

наслаиваясь друг на друга и обгоняя друг друга. Не успел он прийти в себя

после кейны Кравоя и лесной эльфы, как его уже ожидало новое

испытание — первое торжественное действо в новой должности…

***

Как и все дни годового солнечного оборота, осеннее равноденствие было

важным праздником для эльфов. Это был второй день в году после

весеннего равноденствия, когда две великие силы, обеспечивающие жизнь

всего живого — силы Луны и Солнца — на короткое время сравнивались, а

темнота становилась равной свету. И хотя праздники равноденствия

отмечались не так бурно, как солнцестояние, они были не менее важны —

просто они были иными: размышления, воспоминания о прожитом

времени, приведение в порядок мыслей и чувств — вот что наполняло их…

«Время доЛроги» — так еще называли равноденствие: в этот день,

уравнявшийся с ночью, грань между мирами истончалась, и живущие по

эту сторону могли послать весточку своим близким, отплывшим на острова-

без-времени. С самого утра эллари и краантль выходили за городскую

стену и шли к ближайшим рекам и ручьям, держа в руках небольшие

корзиночки. Внутрь корзинок укладывали цветы, букетики осенних ягод, а

также мелкие поделки и украшения, любовно сделанные собственными

руками — все, что живущие хотели передать своим ушедшим близким;

пущенная на воду, такая корзиночка уносила дары за грань мира, туда,

где их могли принять те, кому они предназначались. Тихо и молчаливо

эльфы отдавали волнам заботливо собранные подарки, и их глаза еще

долго смотрели вслед удаляющемуся пятнышку на воде — полному любви

и печали привету из мира живых. Задумчивые и тихие, дети луны и солнца

возвращались в город, взволнованные мимолетным прикосновением того

иного, тайного мира, в который всем им надлежало уплыть, но который так

ревниво хранил свои секреты.

Однако печаль их была обычно недолгой: стоило им только пересечь черту

города, как ощущение праздника охватывало их. Дойдя до своих домов,

они принимались поспешно наряжаться, чтобы успеть увидеть одно из

самых красочных действ в году: называемое «Поднесением дара», оно в

образной манере отражало смену светил, происходящую в этот день.

Солнце, поившее землю своими лучами на протяжении лета, уступало луне

— начиная с осеннего равноденствия, его власть стремительно

уменьшалась, вплоть до «смерти» солнца в самую длинную ночь года —

праздник зимнего солнцестояния. Сила же Эллар, наоборот, начинала

расти — ночи становились все длиннее, постепенно захватывая минуты и

часы дня, а вместе с этим землю окутывали холод и белизна — неизменные

черты лунной богини.

Естественно, больше всех этому празднику радовались эллари — ведь

наступало их время! Время длинных ночей, вечерних песен, тайных

свиданий в бархатистой тьме… Убранные в лучшие костюмы, в

большинстве своем голубого и синего цветов, столь любимых эллари, с

серебристыми лентами, вплетенными в струящиеся белые волосы, дочери

и сыновья Эллар стекались на площадь перед замком: вскоре здесь должно

было произойти главное событие дня — встреча двух магов — старшего

веллара и старшего жреца-краантль. Как бы передавая власть, тот из них,

сила чьего светила с этого дня шло на убыль, должен был преподнести дар

второму, преклонившись перед ним: этот ритуал символически отражал на

земле события, происходившие в это время на небе, а роль луны и солнца

в нем перенимали старшие жрецы храмов Эллар и Краана.

Именно из этого, последнего, обстоятельства вытекало то, что составляло

основную привлекательность всего действа, заставлявшую эльфов всех

видов и возрастов спешить занять места на площади. Ибо, если в этот день

старшие жрецы становились как бы воплощением самих светил,

покровительствующим им, то их внешняя, телесная оболочка по такому

случаю должна была быть доведена до совершенства, чтобы

соответствовать высокой красоте и блеску небесных божеств. Специально

приготовленные для этого дня костюмы, являвшие собой верх

великолепия, и особое, совершенно невообразимое, требующее не одного

часа усилий украшение их тел, волос и лиц, делавшее их непохожими на

самих себя — вот что влекло эллари и краантль на площадь!

Подготовка двоих главных участников начиналась с раннего утра и

длилась почти до самого косого солнца. Все, кто принимали участие в этом

процессе, из кожи вон лезли, стараясь превзойти самих себя — ведь чем

совершеннее и прекраснее будет облик их жреца, тем более полно сможет

воплотиться в нем сила божества! Что же касается нынешнего праздника,

то в храме Луны волнительность подготовки усиливалась тем, что это был

первый выход нового веллара, и всем очень хотелось, чтобы он был

безупречен. Так что Иштану пришлось пройти это испытание в самой

полной мере.

Все началось еще до рассвета. Хотя Иштан и старался заранее подготовить

себя морально к этому событию, всю ночь перед праздником он не сомкнул

глаз от волнения. С трудом дождавшись рассвета, он явился в храм еще

когда небо даже не начинало сереть; к его удивлению, все семь велларов

были уже там — вероятно, они предвидели его нетерпение и тоже пришли

пораньше. Иштана они встретили ободряющими улыбками; стоило ему

войти в храм, тут же обступили его. Он заметил, как они нарядно и

красиво выглядят: лунные жрицы превратили ярко-белые волосы в целые

хитросплетения мелких косичек, перемежающиеся ленточками; вместо

обычных платьев на них была странная одежда, которую Иштан еще

никогда не видел — тонкие, полупрозрачные туники чуть ниже колен; они

выглядели настолько легкими, что скорее подходили к середине лета,

нежели к осени… В жрецах-мужчинах, хотя они и были в своем более или

менее обычном виде, тоже чувствовалась особая торжественность —

утонченные лица точно излучали свет, глубокие синие глаза сияли по-

особенному.

— Ан синтари! Ну что, ты готов? — подходя к Иштану, с улыбкой спросил

один из них — самый старший из собравшихся.

Молодой веллар вздохнул и сделал какое-то неопределенное движение

подбородком, которое можно было бы с равным успехом перевести как:

«если бы я знал, к чему именно надо быть готовым…» или «а что мне

остается делать?», или же совсем честное: «готов, но как-то не очень…».

Видимо, склонившись к последнему варианту, веллар постарше

утешительно похлопал Иштана по плечу.

— Не переживай — весь Рас-Сильван только и ждет, чтобы полюбоваться

на своего нового веллара, так что, что бы ты ни вытворил сегодня, они

простят тебе за одно твое появление!

Иштан снова вздохнул, как бы говоря: «хотелось бы в это верить…».

Четверка лунных жриц, обступивших его, заулыбалась — в их улыбках

молодому эллари чудилось какое-то затаенное лукавство. Ему стало не по

себе; он поймал взгляд одой из эльф — самой младшей: ее огромные

синие глаза совершенно явно искрились смехом. Подозрительность Иштана

усилилась, когда он заметил, как такой же лукавый огонек вспыхнул в

синих глазах говорившего с ним веллара…

— Ну что, тогда мы смело отдаем тебя в руки самых прекрасных из

дочерей Эллар! — с какой-то странной веселостью произнес он,

разворачивая Иштана за плечи лицом к стоявшим в ряд жрицам.

Иштан растерянно обвел взглядом собравшихся; к его удивлению и

недоумению, мужчины вдруг резко засуетились и в следующую минуту

растворились в подсобных помещениях храма. Остались только женщины.

В полном недоумении Иштан обернулся к ним: они стояли, дружно глядя

на него, и улыбались при этом какими-то хитрыми улыбками.

Подозрительное предчувствие снова шевельнулось в молодом эллари: у

него было такое впечатление, будто все окружающие знают, что

происходит, и только он один этого не понимает…

— Ну что, идем? — сверкая синими глазами и с явным усилием сдерживая

улыбку, сказала эльфа, на которую он еще раньше обратил внимание.

— А куда?..

— В купальню.

— КУДА?!!

Эллари дружно рассыпались звонким смехом — точно колокольчики

зазвенели под куполом храма. Иштан почувствовал, как кровь невольно

приливает к его щекам.

— Куда-куда?.. — хриплым от волнения голосом переспросил он.

Одна из эльф постарше, видимо, сжалившись над ним, вышла вперед и,

перестав смеяться, стала терпеливо объяснять:

— Такова традиция, — сегодня ты должен быть безупречен, ведь ты

будешь воплощением силы самой луны. Наш долг — сделать все

возможное, чтобы ты был прекрасен. Торжественное омовение и умащение

— часть ритуала…

— Омовение?! Умащение?! Но я и так чистый!..

Эльфа глубоко вдохнула, пытаясь погасить возникшую улыбку. Сзади, за

ее спиной послышалось что-то, подозрительно похожее на вырвавшееся

хихиканье.

— Мы в этом не сомневаемся — но таков обычай… Идем! Мы проведем

тебя…

С этими словами веллары развернулись и направились вглубь храма, как

бы приглашая Иштана за собой. Совершенно сбитый с толку, Иштан пошел

за ними. Купание?! Вместе с ними?! Но отец не предупреждал его ни о чем

подобном! Может, они шутят? Он бросил быстрый взгляд на идущую перед

ним стайку тоненьких эллари — не было похоже, чтобы они шутили…

Тем временем они без дальнейших объяснений подвели его к небольшой, расположенной заподлицо со стеной двери в дальней части храма; Иштан

еще раньше несколько раз пытался понять, куда она ведет, но каждый раз

дверь оказывалась закрытой, а у кого хранится ключ, толком никто сказать

не мог… Теперь, наконец-то, он увидел его — взрослая эльфа, говорившая

только что с ним, достала маленький серебряный ключик откуда-то из

складок своего воздушного, почти невесомого одеянья и отперла дверь.

Веллары по одной вошли внутрь, за ними обреченно, словно его вели

продавать, побрел Иштан.

Сперва он ничего не увидел — лишь кромешную темноту. Внезапно рядом

раздался звук вспыхивающего огня, в следующее мгновение одна из

эллари засветила факел. В его качающемся свете Иштан с изумлением

рассматривал представшее перед ним помещение: это была небольшая, но

на удивление богато украшенная комната; стены, пол и потолок были

выложены белым мрамором, по потолку вились резные узоры, золотой

бордюр отделял их от стен. Посреди комнаты на некотором возвышении

находился небольшой бассейн из такого же мрамора, к нему вели

несколько ступеней, последняя из которых была сделана широкой, так что

получалось нечто вроде дорожки вокруг бортика купальни. Иштан увидел,

что от воды в бассейне поднимается легкий пар, воздух в комнате также

был расслабляюще теплым и влажным, с витающими в нем приятными

запахами неизвестных Иштану растений.

Дверь тихо прикрылась за спиной веллара, заставив вздрогнуть. Не

обращая на него никакого внимания, эльфы деловито прошлись вдоль

стен, зажигая висящие масляные лампы. Закончив со светом, они

собрались вчетвером в центре комнаты у бассейна и выстроились там,

выжидающе глядя на Иштана; в руках у трех из них были невесть откуда

взявшиеся глубокие круглые чаши, а самая младшая держала кувшин.

Ощущение неловкости росло в Иштане с катастрофической скоростью…

Дальнейшие слова, обращенные к нему, окончательно повергли его в

глубину смущения.

— Может, снимешь одежду? — с едва сдерживаемой улыбкой спросила все

та же веллара, видимо, выступая в роли распорядительницы. — Или тебя

купать прямо в ней?..

Весь залившись краской, Иштан застыл на месте, не зная, что и делать: от

одной мысли о том, что надо раздеться донага под этими смешливыми

взглядами, ему становилось жарко! В конце концов, он еще был так юн и

невинен, и даже звание князя Рас-Сильвана не могло изменить этот факт…

Веллары тем временем продолжали ждать. Поняв, что делать нечего,

Иштан, вперив взгляд в пол, начал неловко стягивать с себя одежду.

Наконец, последняя часть гардероба была снята: молодой эллари, потупив

взор, остался совершенно обнаженным стоять посреди купальни, точно

мраморная статуя под цвет камня бассейна. Бросив быстрый взгляд

исподлобья, он увидел, что стоящие у бассейна эльфы расступились, как

бы создавая коридор и приглашая к купанию. Среди гробового молчания

он прошел по нагретому полу, перешагнул бортик. Вода была приятно-

теплой, над ней вился пар; ароматные клубы тут же окутали веллара

мягким одеялом.

В этот же момент эльфы, точно по команде, подошли вплотную к краю

бассейна; две из них, набрав воду в чаши, стали поливать плечи веллара.

Та, что держала кувшин, подошла вслед за ними: Иштан почувствовал, как

по спине и плечам потекла густая ароматная жидкость.

— Можешь даже не пытаться понять, из чего она состоит, — точно

прочитав его мысли, лукаво сказала эллари. — Этот рецепт уже много

сотен лет хранится в строжайшей тайне — эту смесь могут готовить только

жрицы храма.

Иштан издал какой-то фыркающий звук, вероятно, призванный выражать

понимание, и снова погрузился в угрюмое молчание. Эльфы тем временем

закончили с обливаниями, в душе Иштана затеплилась надежда: быть

может, это все! Но не тут-то было: отложив чаши, они взяли в руки

небольшие круглые пучки какой-то травы и принялись растирать ими его

тело…

Это было очень подло и неожиданно. Застыв, точно скорбное изваяние,

Иштан стоял, мученически глядя поверх их голов куда-то в стык между

стеной и потолком. Если бы ему кто-то луной раньше сказал, что он вот так

будет плескаться в бассейне в компании четырех эльф, он бы, наверное,

решил, что у того слишком бурная фантазия, — а теперь он стоял в самом

центре этой картины, не зная, куда деваться от смущения. Тонкие белые

руки веллар касались так ласково, что от каждого прикосновения его лицо

все больше заливалось краской, в животе холодело, а по коже пробегали

мурашки. Он старательно отводил глаза, пытаясь не смотреть на

колдующих над ним эллари, но стоило только встретиться взглядом с кем-

то из них, как его всего обдавало такой волной жара, что казалось, вода

вот-вот закипит вокруг него.

Прекрасные мучительницы же, наоборот, похоже, не испытывали ни

малейшего смущения по поводу происходящего — Иштану то и дело

чудилось, что он слышит их озорное хихиканье. Они словно наслаждаются

его страданиями! — с возмущением подумал он, но на этом возмущение и

закончилось… Его несчастный взгляд в который раз прополз по

витиеватому узору под потолком. В конце концов, он ведь не первый и не

последний, кому приходится проходить такую процедуру, — пытался

утешить он себя. — Вот, например, Кравой — тот, наверное, тоже сейчас

готовится к выходу…

В это мгновение, к ужасу Иштана, одна из веллар вдруг грациозно

перешагнула мраморный бортик и забралась к нему в купальню; подойдя

почти вплотную, она принялась тщательно натирать пучком травы его

плечи, грудь, спину, обходя его со всех сторон. Дыхание остановилось в

груди Иштана. Она была так близко! Кровь промчалась по венам, прилив к

голове, затем отхлынула обратно и затормозила где-то внизу живота,

сгустившись горячим клубком… Может быть, это все ему снится? —

мелькнуло у него в голове, хотя он вынужден был тут же признать, что до

такого не простирались даже его самые тайные фантазии. Осторожные

женские прикосновения, жаркий, напоенный влажными ароматами воздух

купальни, собственная нагота — все это волновало молодого эльфа, возбуждая чувство невыносимого, сладкого томления, и это чувство почти

пугало его своей силой! Какая-то новая, неведомая доселе часть жизни

будто приоткрывалась для него — что-то тайное, невыражаемое словами,

но лишь быстрыми пылающими взглядами и тяжелым стуком сердца… И это

что-то имело огромную власть над телами и сердцами, и не было никого,

кто мог бы противиться этой силе, непреклонно влекущей живые существа

друг к другу, вливающей сладкий яд в их кровь, заставляющей тела

пылать жаждой объятий и поцелуев, сплетаться друг с другом, точно корни

деревьев, проникать друг в друга вплоть до полного забвения самих себя…

Иштан чувствовал, как мягко и упруго тело эльфы, скрытое одной лишь

тонкой тканью, как гибко оно отклоняется, нечаянно касаясь его по ходу

купания, и от каждого такого прикосновения его обдавало жаром. Стоило

подумать об этой эллари хотя бы на секунду дольше, как его собственное

тело сводило дрожью, а мучения становились еще более невыносимыми от

того, что он понимал — купающая его эльфа наверняка догадывается, о

чем его мысли.

Он еще сильнее впился взглядом куда-то в потолок и замер, окаменев. Его

лицо пылало: больше всего ему хотелось сейчас провалиться куда-нибудь

под землю, а еще лучше раствориться в воздухе! Смущенный, трепещущий

всем телом, он, в конце концов, утвердился взглядом на узорчатом золотом

бордюре между стеной и потолком и не покидал этого прибежища на

протяжении всего купания, со стойкостью пытаемого лазутчика перенося

совершаемые над ним истязания.

С равным мужеством пережил он и следующую процедуру, когда его, вымытого, уложили на теплый мраморный стол и принялись наносить на

кожу прозрачные бальзамы. Источаемые ими густые, пряные запахи тут же

наполнили помещение купальни; у Иштана даже закружилась голова, но

он не жаловался. Единственный момент, заставивший его подать голос,

произошел, когда одна из колдующих над ним лунных красавиц слишком

старательно принялась за его стопы: от щекотки веллар дернул ногой и

жалобно ойкнул — и это была единственная жалоба за все это время.

Наконец эльфы закончили свое дело, и Иштану разрешено было подняться.

Одуревший от жара и сильных запахов, он, пошатываясь, слез с

мраморной плиты, услужливые руки тут же подали широкую простыню, в

которую он поспешил обернуться.

— Теперь — прическа! — улыбаясь, объявила одна из веллар. — У нас как

раз осталось несколько часов.

— Несколько часов делать прическу?! — не сдержался Иштан.

Она нахмурилась.

— Да, немного, конечно… но, надеюсь, мы все-таки успеем.

Иштан понял, что ему лучше промолчать… Обмотав покрепче простынь, он

обвел взглядом эльф, выражая полную покорность их указаниям.

Он ожидал, что его выведут обратно тем же ходом, которым и привели, но

к его удивлению, веллары вместо этого направились к боковой части

купальни. Подойдя к стене, он увидел, что она в этом месте не цельная —

достаточно было одной из веллар толкнуть ее, как открылась невидимая

доселе дверь. Одна за другой все четыре эльфы исчезли в ней;

одолеваемый любопытством, Иштан поспешил за ними — он и представить

себе не мог, что в храме столько тайных помещений! А он-то полагал, что

знает здесь каждый камень…

Он думал, что потайная дверь ведет обратно в храм, но оказалось, что за

ней — еще одно, маленькое помещение; бассейнов, к великому

облегчению Иштана, в нем не было, зато посреди комнаты стояло

единственное кресло, а вдоль одной из стен стоял внушительный стеллаж,

весь уставленный какими-то баночками и коробочками. Иной мебели в

комнате не было. При виде таинственных флаконов на полках глаза

молодого эллари невольно заблестели, но прелестные провожатые не дали

ему взять в руки ни один из них и даже подойти к полкам: вместо этого

усадили его в кресло и посоветовали лишний раз не шевелиться. К счастью

Иштана, эта процедура — как оказалось, последняя — была куда скромнее

всего, что он уже пережил, и требовала скорее терпения, чем моральной

стойкости. Сгрудившись вокруг него, эльфы в состоянии крайней

сосредоточенности делали что-то с его волосами и лицом, то и дело отходя

к полкам и беря оттуда пузырьки, чтобы потом снова вернуться и

продолжить колдовать над велларом. Иштан подумал, что если бы это не

было так долго, то было бы, наверное, даже приятно…

***

Наконец ему объявили, что подготовка закончена. На просьбу дать

зеркало, чтобы взглянуть на себя, эльфы ответили категорическим

отказом. Окинув его напоследок придирчивыми взглядами, ему разрешили

подняться и подвели к стене, в которой, как и следовало ожидать,

оказался потайной проход. Эта дверь, наконец-то, вела обратно в храм.

После полумрака купальни свет показался Иштану особенно резким. Он с

непривычки зажмурился; когда же глаза наконец привыкли к освещению,

поднял веки и осторожно осмотрелся. После всего, что с ним уже

вытворили за сегодня прекрасные дочери Эллар, он мог ожидать от них

чего угодно, однако и на этот раз им удалось удивить его. Первым, что

Иштан увидел перед собой, открыв глаза, были трое велларов — они

стояли в ряд, придирчиво осматривая его. Девушки же, наоборот, успели

куда-то исчезнуть — по-видимому, их миссия была окончена, или же они

просто пошли переодеть мокрые одежды.

— Они так долго держали тебя там, что мы уже начали за тебя переживать,

— заметил один из эльфов, с сияющей улыбкой подходя к Иштану.

— Я и сам за себя начал переживать…

Веллары заулыбались. Иштан заметил, что их взгляды особенно часто

останавливаются на его лице и волосах, и ему еще сильнее захотелось

посмотреть на себя в зеркало…

— Держись — осталось недолго! — ободряюще продолжал веллар. —

Самый долгий этап ты уже прошел. Вот сейчас оденешься — и можно

выходить.

Иштана удивило то, что они не высказали никаких признаков смущения:

казалось, они воспринимали как нечто само собой разумеющееся, что он

стоит перед ними в одной простыне, — более того, их лица были полны

предельной сосредоточенности и серьезности. Странное чувство охватило

вдруг Иштана: суть его новой должности с каждой минутой все больше

открывалась для него, пусть даже и столь необычными путями. С

удивлением он приходил к осознанию того, насколько сильно отличается

его новая жизнь от всего, что было прежде: как будто кто-то взял и одним

махом разрезал его существование на две части! Вся свобода, вся

легкомысленность детства оказались в прошлом — впереди была жизнь

правителя, подчиненная установленным правилам и воле богини. Вот

только готов ли он к ней — этого Иштан еще не знал; единственное, что он

точно чувствовал: эти придуманные не им ритуалы, частью которых он

стал сегодня, — это первый знак его нового, еще не совсем понятного

бытия. И от этого ощущения близости и неизбежности перемен его

охватывало смешанное чувство боязни и восторженного нетерпения.

В это время один из велларов неожиданно подошел и бесцеремонно,

спокойным движением снял с него единственный покров. В иное время

Иштан бы, наверняка, возмутился такой вольности — теперь же он без

нареканий позволил сделать это: в свете посетивших его только что

мыслей все происходящее вдруг обрело некий тайный, необъясняемый

смысл. Краем глаза Иштан увидел, как второй эллари несет ему камизу: белая, как снег, из тончайшего батиста, она была сплошь украшена

вышивкой и бисером. При взгляде на нее веллар подумал, что в ней можно

смело идти на бал, не боясь быть осмеянным…

Он уже потянулся, чтобы взять ее из рук подошедшего жреца, когда

другой резко остановил его:

— Нет, ты не должен одеваться сам! Таковы правила.

Иштан удивленно пожал плечами, но покорился. Веллары осторожно одели

на него камизу. Затем настал черед штанов и котты; так же, как и в случае

с сорочкой, молодому эллари не позволили самому одеть их: с молчаливой

торжественностью эльфы храма сами облачили его в сияющий

великолепием костюм. Сшитый из тяжелой темно-синей материи, он был

расшит бисером и украшен по плечам и рукавам серебряными пластинами

с нанесенным на них чеканным узором. Иштан почувствовал, как их

тяжесть давит ему на плечи.

— Надеюсь, мне не надо будет ходить в этом целый день… — со слабой

улыбкой проговорил он.

— Не переживай — не придется, — успокоил его один из велларов. —

Равно, как и в этом…

Он протянул Иштану белые, с редкой серебряной нитью перчатки. Тот

потянулся было, чтобы взять их, но тут же вспомнил правила и послушно

подставил руки — веллар молча натянул перчатки на тонкие узкие кисти и

отступил назад.

Иштан поднял руку к глазам и несколько раз сжал и разжал пальцы, глядя

на них. Странное чувство охватило его — затянутые в богатую ткань, его

руки вдруг стали словно чужие! — руки старшего веллара, избранного

сына Эллар, не предназначенные для прикосновения к реальным, грубым

материям этого мира, но лишь к тому, что наделено тайной и высшим

смыслом… Ему показалось, он постепенно проникает в смысл

происходящего.

— Плащ не забудь! — раздался оклик за спиной Иштана.

Молодой эльф обернулся: еще один из эллари, уже облаченный в

парадный костюм, приближался к нему, неся на вытянутых руках длинный,

сплошь затканный серебряными узорами плащ. Вышивка на нем была

настолько плотной и искусной, что казалось, он выкован из серебра!

Подойдя, веллар накинул его на плечи Иштану и закрепил специальными

пряжками, заставив ссутулиться под его тяжестью. Иштан бросил взгляд

себе через плечо — плащ спадал до самого пола и еще шага полтора

стелился по нему!

— Главное, не наступи на него, — предупредил помогавший ему эллари,

проверяя крепеж. — Еще твой отец предлагал подшить его хотя бы

немного, но веллары подняли такой шум! — ты же знаешь, проще струсЛить

звезды с неба, чем изменить хоть что-то в храме Эллар…

Иштан с улыбкой подобрал край сверкающего плаща и неожиданно

легким, изящным движением перебросил его через руку. Какое-то

странное, спокойно-мраморное выражение сообщилось его лицу.

— Ну, если мой отец в нем мучился, то мне и подавно не пристало

привередничать.

Ясный звук трубы заставил всех повернуть головы.

— Пора! — сказал эллари, стоящий рядом с Иштаном.

Одновременно с этим в глубине храма раздался звук шагов. Иштан

обернулся: шесть велларов, одетые в праздничные темно-синие одежды,

направлялись к нему. В отличие от старшего веллара, облаченного в

костюм по фигуре, они были одеты в широкие мантии, расшитые

серебряными перьями: когда эльфы шли, ткань колыхалась в такт

движениям, отчего казалось, будто перья шевелятся сами по себе.

Идущие в группе четыре лунные эльфы бросали быстрые, точно синие

молнии, взгляды на старшего веллара, с интересом и затаенным восторгом

рассматривая его новое обличье. От этих взглядов невозмутимость Иштана

слегка поколебалась, но он снова взял себя в руки. Оставшийся веллар

быстро облачился — через минуту все служители храма стояли плотной

группой, собравшись у двери.

— Надеюсь, Эллар будет сегодня снисходительна ко мне, — стараясь

казаться спокойным, с улыбкой произнес Иштан, — и не даст мне

наступить на плащ…

Собравшиеся эллари ответили ободряющими улыбками.

— Не переживай — ничего сложного там не будет. Тебе надо лишь принять

дар и вернуться с ним к нам. Главное, никакой суеты! Ступай не быстро:

горожане побросали все свои дела и сбежались на площадь сегодня ради

того, чтобы полюбоваться на вас двоих, и будет жестоко, если зрелище

закончится слишком быстро… Не забывай, что сегодня ты — это сама луна!

Просто помни об этом все время, пока будешь на площади, и тогда даже

сам твой взгляд будет другим. Ну что, ты готов?

Молодой веллар встрепенулся, вскинул голову.

— Готов! — выдохнул он и решительно толкнул дверь.

Все вместе они вышли из храма. Действо должно было состояться на

площади перед замком — единственном месте в городе, способном

вместить всех желающих поглазеть. Едва оказавшись на улице, веллары

тут же обступили Иштана, образовав плотное кольцо таким образом, что он

оказался заслоненным со всех сторон.

— Это зачем?! — удивился Иштан. — А нельзя просто так дойти до замка?

Веллар, напутствовавший его все это время, а теперь стоявший по левую

руку от него, бросил снисходительный взгляд.

— Похоже, ты еще не начал следовать напутствиям… Запомни: ты — уже

не ТЫ! Ты — воплощение света Эллар! Посуди сам, может ли столь важная

персона явиться на свое тожество как на прогулку, болтая с друзьями?!

Иштан опустил глаза — недавняя уверенность снова улетучилась из его

души, он опять почувствовал себя учеником, который не выучил урок…

Все, что происходило с самого утра этого дня, было настолько ново и

непривычно, что его мысли и чувства не успевали объять происходящее;

ощущение, что все это — один долгий сон, не покидало его с того самого

момента, как он ни свет ни заря явился в храм. Утреннее купание, затем

наряд — за всем этим он и забыл о главной цели сегодняшнего дня, и вот

теперь вспомнил и почти испугался. — А что, если он не сможет достойно

справиться со своей ролью?! Что, если он не готов?! Точно прочитав его

мысли, веллар рядом с ним тепло похлопал его по плечу:

— Доверься своему сердцу — древняя кровь сделает все за тебя, — тихо

сказал он. — Ведь ты — наследник дома Сильвана, и нигде свет Эллар не

сияет так ярко, как в сердцах тех, кто из него вышел.

С губ молодого эллари слетел тихий вздох. Он чуть заметно кивнул —

группа лунных магов двинулась с места.

В установленном порядке они миновали ивовую рощу, вышли на улицы

города — они были непривычно пустынными и тихими.

— Все уже ждут на площади, — объяснил один из велларов.

От этих слов у Иштана по спине пробежал холодок, но он не подал виду; усилием воли взяв себя в руки, он приосанился в давящем на плечи

тяжелом костюме и продолжил путь.

***

До площади было еще довольно далеко, когда до слуха Иштана донесся

какой-то глухой рокот; в следующий миг он с ужасом понял, что это — не

что иное, как гул праздничной толпы! Сколько раз он сам стоял там,

радостными криками приветствуя своего отца, шествующего в окружении

лунных магов, — и вот теперь он сам должен войти на площадь по тому же

пути! От одной этой мысли у него закружилась голова; он вперил взгляд в

землю, чтобы только не смотреть по сторонам, и невольно придвинулся

ближе к стоявшему сбоку веллару.

Шаг за шагом они приближались к замку, в нестройном гомоне толпы уже

можно было различить отдельные голоса. Когда же группа велларов

показалась на краю площади, гул резко усилился, став оглушительным; не

видя ничего перед собой, Иштан мог только догадываться о том, сколько

гостей ожидает их, и оттого, что он не видел собравшихся, было очень

непривычно и странно слышать их голоса…

Точно по команде, веллары остановились — они расступились так

внезапно, что Иштан даже не успел собраться с мыслями. Он сделал шаг

вперед, взглянул перед собой и обмер — он и не думал, что придет столько

народу! Несколько секунд он стоял, не шевелясь, глядя на толпу

расширившимися глазами.

Собравшиеся стояли огромным кругом, оставив центр площади свободным; эллари и краантль радостно приветствовали нового веллара — ярко

наряженные в честь праздника, с ясными, красивыми лицами, осененными

улыбками, с возбужденно сверкающими глазами. С нарастающим ужасом

Иштан чувствовал: все эти глаза прикованы к одной единственной фигуре

— к нему! От этой мысли в животе у него похолодело, сердце как-то

жалобно дернулось и тут же опало.

— Пройди вперед… — сказал тихий голос над ухом.

Он глубоко вздохнул, усилием воли взял себя в руки и двинулся вперед.

Веллары, растянувшись двумя ровными, величественными колоннами,

следовали за ним, оттесняя толпу по сторонам.

Горожане подались назад, давая дорогу процессии. Не глядя ни на кого,

Иштан прошел между расступившимися эльфами; выйдя на открытое

пространство, он остановился и обвел взглядом площадь. Краантль были

уже тут: они стояли плотной группой на противоположной стороне

площади, все как на подбор высокие, красивые, одетые в парадные алые

мантии с золотой окантовкой по манжетам. Один из них стоял впереди

остальных, выделяясь особым богатством костюма; под уздцы он держал

крупного коня ярко-рыжей масти, едва не сгибающегося под весом

роскошной, расшитой золотыми пластинами и украшенной кистями

попоной.

С огромным трудом Иштан узнал в вожатом Кравоя — так разительна была

произошедшая с ним перемена! Волосы, выкрашенные золотой краской,

были забраны назад, оставляя полностью открытыми лоб и скулы; густо

подведенные черным глаза почти до неузнаваемости изменили выражение

лица. Огненно-алый плащ спадал с широких плеч, золотые пластины,

тянущиеся от шеи к рукавам, подчеркивали их силу и красоту разворота,

алые перчатки горели на руках. «Да это же Краан!» — едва не вырвалось у

Иштана. — И правда: казалось, бог солнца во всем великолепии сам сошел

на землю, чтобы принять участие в торжестве! Совершенно забыв о том,

что он сам сейчас выглядит столь же необычно, молодой веллар во все

глаза смотрел на величественную фигуру по тут сторону площади, на саму

площадь, окаймленную живой стеной из эльфов. Невероятное величие

момента захватило его! Значительность того, что должно было произойти

сейчас, нахлынуло, точно волна.

Почти не чувствуя ног, Иштан сделал шаг вперед, затем еще один… На

противоположном краю поля, отделившись от толпы, Кравой одновременно

двинулся ему навстречу, ведя под уздцы коня. Точно почувствовав

важность момента, благородное животное вскинуло голову, тяжелая

попона качнулась на нем, далеко сверкнув золотом. Толпа замерла,

умолкнув, звонкие шаги конских копыт четко слышались в воздухе.

Напряжение ожидания повисло над площадью — казалось, даже воздух

звенит!

Медленно, с торжественностью, подобающей случаю, сходились они — два

избранных сына великих светил, и вид их был столь великолепен, что

сердца собравшихся зрителей замерли, а взгляды прильнули к двух

фигурам, равно блистательным в своем убранстве: высокой,

широкоплечей, в горящем золоте и пурпуре, и второй — стройной, гибкой, в серебре и свете, оттененных густой глубиной синего, с холодными

отблесками на сияющих волосах и шитье. И если ведущий коня Кравой был

похож на огненного духа, то старший веллар скорее напоминал статую,

сияющую холодной, бесстрастной, совершенной красотой. Огонь и лед,

порыв и молчание, яркие явления чувств и сумрачность тайны — в этот

день они и впрямь были воплощениями тех сил, которым служили их

народы…

Затаив дыхание, зрители смотрели, как старшие маги сходятся шаг за

шагом. Наконец, они остановились друг перед другом в центре круга. Конь

в тяжелой попоне перешагнул копытами и замер — над площадью

воцарилась полная тишина. Иштан взглянул в лицо стоящему перед ним

краантль, странное чувство охватило его — он не находил в чертах перед

собой черт своего друга! Черные, горящие глаза, такие неестественно

яркие и пронзительные — он не узнавал их взгляд… И это новое, странное

обличье солнечного эльфа обрушилось на него каким-то удивительно

пронзительным осознанием собственной судьбы. Он словно взглянул в

зеркало: с необычайной ясностью вдруг ощутил, что он — СТАРШИЙ

ВЕЛЛАР! Именно сейчас! Не тогда, когда ключ Эллар впервые коснулся его

руки, и даже не тогда, когда он сегодня принимал одежды из рук лунных

жрецов: нет! это осознание пронзило его здесь и теперь, на глазах у

своего народа, в день, когда свет равен ночи.

Кровь десятков поколений дома Сильвана взыграла в нем, пронизывая

тело острым, прозрачным холодком. Все, о чем говорили ему перед

выходом, вдруг стало ясным, как день — более того, оно вдруг обрело

осязаемость, став самим его телом. Он больше не играл свою роль — он

был тем, кем хотели видеть его сотни эллари, и это преображение

поднималось откуда-то из самой глубины его естества, меняя сам его

облик. Это оно выровняло его осанку, придав ей особую, неподражаемую

прямоту и статность, оно подсказало, каким должен быть взгляд, как

должно нести роскошный костюм…

Кравой сделал шаг вперед и, не отпуская повод, преклонил колено перед

ним, ровно опустившись в своей блистающей золотом одежде. Короткий

поклон головы, и он снова поднялся. Взглянув в лицо веллару

подведенными глазами — такими непривычно темными и пугающе чужими

— рукой в перчатке протянул повод; Иштан — тоже в перчатке — принял

его. На секунду они замерли лицом к лицу посреди площади; солнечный

эльф сделал маленькое, заметное лишь им двоим движение глазами вниз

— Иштан поспешно склонил голову в поклоне… В следующее мгновение

площадь взорвалась радостными возгласами — эллари и краантль бурно

приветствовали новое светило! Пройдет полгода, прежде чем оба жреца

снова окажутся на этой площади, и тогда старший веллар склонит колено,

преподнеся в дар солнцу белого, точно диск луны, быка с рогами,

сияющими серебром, — и мир оживет, согретый дыханием весны. Но пока

что холодная Эллар набирала силу, сковывая своим сиянием реки и озера,

выбеляя поля, рассыпая свои лучи искрами снега, сияющими в холодные

лунные ночи под куполом неба, усыпанного мириадами звезд…

Жрец солнца снова чуть заметно перевел взгляд, указывая глазами на

группу велларов, стоящих за спиной Иштана. Лунный эльф развернулся и

под ликующие возгласы двинулся обратно — так же спокойно и с

достоинством, как пришел. Рыжий скакун важно вышагивал за ним.

Поравнявшись с группой велларов, Иштан передал повод одному из них и

развернулся лицом к собравшимся. Он чувствовал в душе необычайное

вдохновение и легкость, словно сошедшие вдруг на него, недавняя

скованность и смущение были забыты. Он поднял руку, все тут же

замолчали.

— Великая Эллар принимает этот дар в знак своей милости к лунному

народу! — ясно возгласил он. — Пусть же она благословит каждого из вас,

а ее сияние обратится в ваших сердцах в любовь, и пусть эта любовь

станет вашим теплом среди холода надвигающейся зимы! Ан синтари

Эллар!

— Ан синтари! Ан синтари!!! — со всех сторон зазвенело в ответ — город

принял своего нового веллара…

Иштан опустил руку, давая понять, что торжественная часть окончена, и

можно начинать веселье. Толпа тут же зашевелилась, открытое

пространство, где только что происходила встреча, мигом заполнилось

празднично одетыми эльфами, где-то заиграла музыка.

Веллары снова обступили Иштана, взяв в живое кольцо. Иштан понял, что

пора возвращаться в храм, чтобы переодеться. Их лунная группа уже

двинулась было прочь с площади, когда через стену велларов Иштан вдруг

увидел высокую фигуру Кравоя — сопровождаемый нахмуренными

жрецами из храма Краана, точно стражами, тот пробирался к нему.

Веллары скривили лица, недовольные тем, что их шествие прервали, но

ничего не сказали, жрецы-краантль были так же недовольны вольностью

своего начальника, но тоже молчали. Кравой тем временем подошел к

лунному эльфу: с привычной улыбкой он снова был похож на себя,

несмотря на необычный раскрас на лице и цвет волос.

— Ну как тебе твой первый выход?

— Кажется, все прошло более или менее гладко, — улыбнулся в ответ

Иштан. — Да, кстати! — спасибо тебе… А то бы я там так и стоял, как

олень!

Кравой рассмеялся.

— Олень с конем! — самое необычное зрелище, которое я когда-либо

видел!

Иштан тоже засмеялся.

— Скоро начнутся песни в Круге — ты пойдешь? — спросил он, но Кравой

только опустил глаза — его лицо вдруг приняло печальное выражение.

— Я хочу сходить на реку, — тихо произнес он, — послать весточку Моав.

И другим тоже: отцу, матери…

Иштан тоже опустил глаза.

— Можно мне с тобой? — так же тихо попросил он.

— А как же песни? — не удержавшись, улыбнулся Кравой.

— Они ведь каждый вечер бывают, а вот равноденствие…

По губам Кравоя снова пробежала улыбка.

— Ну тогда — по храмам! — Переоденемся, смоем с себя эту гадость! А

главное, снимем это…

Он вдруг скроил недовольную гримасу и с омерзением потряс рукой в

перчатке, тем самым еще больше усилив недовольство зорко следивших за

ним краантль.

— Терпеть их не могу! Точно целуешься через мешок!

Друзья рассмеялись, жрецы обоих храмов насупились еще сильнее,

продолжая хранить укоризненное молчание.

— И часто ты целуешься через мешок? — поинтересовался Иштан.

— Нет, — скривился краантль, бросая убийственный взгляд на своих

стражей. — Но я два раза в год надеваю перчатки. В общем, встретимся у

городских ворот…

***

К облегчению Иштана, процесс разоблачения занял куда меньше времени, чем одевания: по-прежнему не разрешая раздеваться самостоятельно,

веллары сняли с него торжественные одежды, жрицы-эллари ловкими

движениями смыли краску с лица и волос, после чего Иштан почувствовал

себя значительно лучше. Когда же ему выдали привычную одежду, он

успокоился окончательно. Уже в обычном виде быстро, но с любовью

собрал в храме небольшую корзиночку с цветами, срезанными в

небольших горшках, стоящих подле статуи Эллар, и дополненными

священными ветвями омелы, поднесенными богине, и вышел из храма.

Кравой уже ждал у ворот. Стражники даже не взглянули на них,

поглощенные обсуждением сегодняшнего «Поднесения дара» —

неприметные в будничном одеянии, двое старших жрецов вышли за город.

Весь путь до реки они преодолели в каком-то тяжелом молчании. У берега

остановились; Кравой достал из-под плаща небольшую плетеную

корзинку: внутри были сложены цветы и плоды — темно-зеленые веточки

багульника, гроздь рябины и нежная, вся в желтой пыльце, ветка мимозы.

— Это были любимые цветы моей матери, — сказал Кравой, тихо касаясь

пальцами ярко-желтых комочков. — Так чудесно, что я смог найти их в

оранжерее в это время.

— Уверен, она обрадуется, увидев их снова, — тихо поддержал Иштан и

тут же поспешно добавил, кивнув на свой подарок: — Я срезал немного

маттиолы — Моав нравился этот запах; и еще омела, цветок Луны — ведь

она была старшей велларой…

Кравой молча кивнул, опустился на колени и положил корзинку на воду.

Иштан последовал его примеру.

В молчании оба задумчиво смотрели, как корзинки удаляются, качаясь на

воде. Иштан искоса бросил взгляд на Кравоя: жрец солнца стоял в

профиль к нему, на волосах еще виднелись остатки краски; не до конца

смытая угольная чернь разошлась под нижними веками мутно-серым

налетом, отчего глаза казались обведенными болезненными кругами. То ли

из-за этого, то ли от того, как падала тень, усиливающая этот эффект, но

его лицо вдруг показалось Иштану усталым, как если бы солнечного эльфа

неотступно томила какая-то мысль… Но это впечатление длилось лишь

несколько мгновений: когда Кравой обернулся к нему, его лицо снова

было обычным, разве что немного задумчивым.

К городским воротам они вернулись еще более тихие, чем уходили, однако

стоило войти в город, как ощущение праздника снова окружило их:

запоздалые эллари, логимэ и краантль — красивые, с возбужденно

блестящими глазами — группками и парами спешили в Круг песен.

Старший веллар проводил их взглядом.

— Солнце скоро сядет… Так как насчет того, чтоб немного послушать

музыку? — спросил он, обращаясь к Кравою. — Сегодня ведь все-таки наш

праздник.

— Это было бы хорошо, — оживая, ответил солнечный эльф. — Я зайду за

Соик — и можем идти.

— А я переоденусь, — поддержал его эллари, — когда я утром шел в храм, я не рассчитывал в этом же костюме идти в праздничный Круг.

Кравой кивнул, они пошли к замку. Поспешно взбежав по ступенькам, они

разошлись от лестницы каждый в свою сторону: Кравой — в восточное

крыло, веллар — в западное.

По дороге в свою комнату Иштан замедлил шаг; поход на реку взволновал

его чувства — сегодняшний день, его собственный выход вдруг стали

иными, точно увиденные в неожиданном свете. Юности чужды мысли о

смерти — дела жизни, нынешней и будущей, еще способны прогонять их,

— когда же жрец солнца заговорил об умерших, Иштану вдруг показалось,

что перед ним на мгновение приоткрылась дверь в какой-то иной, скрытый

мир — мир, где радость всегда имеет привкус горечи, а каждая находка

отмечена памятью о прошлых потерях. Может, не случайно эти мысли

ворвались в его жизнь именно сегодня?.. В который раз за этот долгий

день Иштан почувствовал себя повзрослевшим, и он еще не мог

разобраться, радоваться ли этой новой жизни или жалеть о конце детства.

В задумчивости он дошел до своих покоев, толкнул дверь… и застыл в

изумлении на пороге.

В висящем в воздухе крепком запахе трав он сделал острожный шаг в

комнату, прошел мимо разбросанных по полу книг и свитков; сухие травы

и коренья, в беспорядке устилающие пол, хрустнули под мягкими

сапогами. Опешившим взглядом он обвел вывернутое на пол содержимое

шкафов; глаза растерянно скользили по рассыпанным травам и порошкам…

Что это?! Что случилось здесь в его отсутствие?! Все еще не веря глазам, лунный эльф подошел к столу; несколько мгновений он рассматривал

громоздящиеся на нем выпотрошенные банки и коробки, лежащие

вперемешку с бумагами. Каждая склянка, каждая самая маленькая

коробочка была вскрыта, как будто по комнате прошелся ураган!

Мысли веллара растерянно шевелились. Кому, а главное, ЧТО могло

понадобиться в его комнате?! Ведь в ней не было ничего ценного — все,

что представляло ценность, Иштан хранил в сокровищнице храма. Разве

что редкие травы и смолы — но кому они нужны, кроме него?! — в Рас-

Сильване никто даже их названий-то не знал! Внезапная мысль заставила

вздрогнуть: а, может, грабители все еще здесь?! Может, они ждали его?!

Похолодев, он судорожно осмотрелся по сторонам — нет, все тихо… И, тем

не менее, ощущение угрозы не покидало его; он сорвался с места и

выскочил в коридор.

Мысли с калейдоскопической скоростью сменялись в голове: поднять

стражу, закрыть городские ворота немедленно!!! Он не успел добежать до

караула, когда его перехватил Кравой; его высокая фигура показалась с

другого конца коридора — он бежал навстречу веллару. Они столкнулись

возле лестницы: по недоумению и тревоге, написанным на лице краантль,

Иштан понял, что он был не единственным, в чьей комнате похозяйничал

грабитель.

— Кто-то был у меня в комнате! — воскликнул Кравой — весь его вид

выражал крайнюю степень волнения.

— И не только у тебя — у меня все перевернуто вверх дном!

Жрец солнца взволновано потер рукой глаза.

— Ты никого не видел? — быстро спросил он.

— Никого.

Кравой застыл, размышляя. Иштан выдернул его из раздумий:

— Нужно немедленно вызвать стражу!

К его удивлению, жрец солнца не торопился с решением; несколько

мгновений он медлил, на его лице отражалась странная нерешительность.

Ответ удивил эллари еще больше:

— Я думаю, не стоит поднимать воинов, — неожиданно сказал он, вызвав

полное недоумение Иштана, и тут же объяснился: — Возможно, посеять

панику — это именно то, чего добивался тот, кто бы у нас в гостях…

— Но Кравой! — упрямо нахмурившись, воскликнул веллар. — Они могут

быть еще в городе, и они могут быть опасны!

— Они уже перекопали все, что хотели, — у них было предостаточно

времени на это, пока все, включая стражу, были на площади, — и, судя по

всему, ничего не нашли, а значит, больше не вернутся.

Однако его слова не совсем убедили Иштана.

— Думаешь, что так будет лучше?.. — недоверчиво протянул он.

— Я думаю, мы должны сами попытаться во всем разобраться, — уже

твердо заявил Кравой, — попытаться понять, ЧТО они искали.

— Одно можно сказать точно: это что-то должно быть как-то связано со

служениями в храмах, — принялся размышлять веллар, — вряд ли он по

простой случайности попал именно в комнаты двух старших магов города.

Он думал, что это что-то — у одного из нас.

При его последних словах жрец солнца вздрогнул — Иштану показалось,

что в его лице отразилось какое-то странное выражение, однако оно тут

же погасло.

— Да, скорее всего, речь идет о чем-то ценном, — сказал Кравой уже

обычным тоном, поворачиваясь с эллари, — но в то же время, возможно,

тот, кто устроил обыск, просто ошибся, думая, что оно может храниться у

тебя или меня. Ведь у нас нет ничего ценного…

Иштан помотал головой в ответ.

— Ну, вот видишь, — заключил Кравой. — Не исключено, что это была

ошибка, и, не найдя того, что ему нужно, грабитель ушел. Как бы там ни

было, я не думаю, что он до сих пор в городе, а это значит, что ничто не

мешает нам пойти сейчас слушать песни, — и, видя, что веллар до сих пор

пребывает в нерешительности, уверенно добавил: — Он больше не

вернется…

Иштан подозрительно взглянул на него: слова краантль казались

странными, но он решил не придавать этому значения; его друг всегда был

так рассудителен — возможно, у него есть причины говорить так. Он

тяжело вздохнул; услышав этот вздох, солнечный эльф ободряюще

похлопал его по плечу.

— Идем, не стоит омрачать себе праздник — поверь, пока ты будешь

слушать песни, ничего ужасного больше не случится. А я пока схожу в

храм — нужно кое-что проверить…

Конец ознакомительного фрагмента.

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на сайте

«Хранители Риана» -world.com

Document Outline

Золото и медь

Корона солнечных эльфов

Часть 1

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg