«Игра реальностей. Джон»

Игра реальностей. Джон (fb2) - Игра реальностей. Джон [litres, авторский текст] (Город [Вероника Мелан] - 15) 1461K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вероника Мелан

Вероника Мелан Джон

Глава 1

«Разочарован будет ждущий.

И тот лишь одарен, кто ничего не ожидает».

«Посвящается тем, кто хочет понять»

(Лууле Виилма) Рабочий полдень. Срочные дела. Спешу по тротуарам вдоль дорог. А осень наш перешагнув порог, Вступила вновь в законные права. Красивый многокрасочный ковёр В гостиной по-хозяйски развернула, Дождём звенящим лихо пыль смахнула, На небе хитрый вышила узор. И я, замедлив шаг, залюбовалась, Свернула в сквер, притихший вдалеке, В покрытом медью дивном уголке, От восхищения даже растерялась. Легла на лавку документов папка, Звонки, вопросы тоже подождут. Украв у спешки несколько минут, Глаза закрыла, потянулась сладко. Вдохнула горько-пряный аромат, Лицо подставив солнечным ладошкам. Мурлыча, словно ласковая кошка, Счастливей, легче стала во сто крат. Казалось очевидным, что сейчас Из собранной под клёном листьев груды Появится хохочущее чудо И элегантно пригласит на вальс. Наш день расчерчен лихо на отрезки, На «надо», «должен», «сделать обещал». Привычный совершаем ритуал, Для изменений нужен повод веский. Мы копим деньги, чувства про запас, Порою календарь вперёд листаем, В режиме ожиданья пребываем, А жизнь – она не «завтра», а «сейчас». (автор: Марина Яныкина)

Залог успешного дня – прекрасное утро.

И, чтобы утро стало прекрасным, по мнению большинства, требуется несколько факторов, сошедшихся, если повезет, воедино. Таких как (например): неторопливое пробуждение, пробивающийся сквозь занавески солнечный свет, доносящийся с улицы щебет птиц, запах чая (кофе / апельсинового сока), разливающийся по дому аромат любимого блюда, покой на сердце, отличное настроение и время, чтобы неспешно простроить самые что ни на есть грандиозные планы на день. А еще не помешает какая-нибудь отличная новость.

Я с большинством согласна.

Вот только понять, является ли мое утро прекрасным, не успела – помешал разметавшийся поперек лица пушистый кошачий хвост, зацепившаяся за волосы когтистая лапа, гомон у кровати «Не от-ры-вай!» и настойчивая, можно сказать, изводящая нервную систему, бесконечно длящаяся трель дверного звонка.

И кто, простите, в здравом уме и с добрыми намерениями может так звонить?

Никто!

С постели я подлетела ракетой, то есть с фитилем в пятой точке, жжением в пятках и зудом в ладонях – кому бы заехать по физиономии? По возможности ласково отпихнула в сторону кота, отбросила одеяло, попыталась не споткнуться о Смешариков, которые облюбовали ковер у кровати, и, натянув шорты и длинную майку, понеслась открывать дверь.

Где Клэр? Почему не открыла она? И не проспала ли я занятие? У-у-у, где часы?!

Мда, не самые счастливые мысли, но у этого утра еще был шанс.

Ровно до того момента, пока я не распахнула входную дверь.

– Это ваши?! – заорал с порога сосед из дома по правую сторону забора от моего. – Ваши коты обожрали мои кусты?! Да подчистую – можете себе представить?

– Какие кусты? – я растерянно захлопала ресницами.

– Мои кусты чарины!

Господи, прости, что такое чарина? И почему он приплел сюда моих котов?

– Не понимаю…

– Я тоже ничего не понимал, пока не вышел в сад и не увидел, что на том месте, где раньше висели спелые и сочные ягоды, остались лишь листья и голые ветки! Как вам это нравится? А ведь я специально не снимал плоды, любовался ими каждое утро – они прекрасно сочетались по цвету с растущими понизу Тигридиями!

Тигридиями? А почему не «медведиями» или «зайцаниями»? Это утро меня добьет…

Сосед, очевидно, был близорук – его глаза метали молнии за толстыми стеклами очков, – лоб хмурился, короткие волосы вились, серые брюки поверх клетчатой рубашки держали широкие подтяжки. Он чем-то напомнил мне долговязого одноклассника Михаила, ставшего впоследствии выпускником художественного училища в славном городе Красноярске.

Чем-чем? Очками на минус сорок.

Мда, тот стал художником, а этот, видимо, был ботаном.

– Почему вы решили, что вашу чернину…

– Чарину!

– …обожрали мои коты? При чем здесь вообще мои коты?

– При том, что я их видел! Серых, пушистых!

– Лазающих по деревьям?

И улыбающихся, как чеширские?

Гость на мгновенье смутился. Задумался.

– Они… жрали мою ягоду! – не стал оспаривать беспочвенность собственных обвинений и вновь закричал он (точно: лучшая защита – это нападение). – И сожрали всю! На всех ветках!

– А вы собирались делать из нее варенье?

Хотелось потереть глаза, захлопнуть дверь и снова завалиться в постель. И куда, спрашивается, подевалась Клэр?

– Какое варенье! Чарина едва ли съедобна! Это декоративная ягода с крайне кислым вкусом, но прекрасно вписывающаяся, как садовый элемент, чтобы….

Чарина – черная малина? Хотелось завершить диалог.

– Простите, но у меня нет серых котов.

– А какие у вас?

– Один белый, второй рыжий. Рыжая.

– А грызуны есть?

– Грызунов нет.

– Покажите их!

– Кого? Отсутствующих грызунов?

– Котов! – потребовал сосед, и я не стала спорить.

Не покажешь – не уберется.

– Миша! – позвала ласково, как делала перед едой. – Миха-а-айло!

И белый пушистый кот неторопливо спустился по лестнице со второго этажа – вопросительно взглянул на меня, потом на гостя – в зеленых глазах читался вопрос: ну и где моя еда?

– Вот мой кот. Позвать второго?

– Черт, – выругались через порог, – черт! Я точно видел кого-то серого! Или коричневого. И не надо звать второго. А вы уверены, что у вас в доме нет других… питомцев?

Уверена ли я? В чем мне в этот самый момент действительно хотелось быть уверенной (ибо я уже начала догадываться о корнях свершившегося), так это в том, что мои щеки не полыхают предательским цветом вареной свеклы.

– Ни других котов. Ни собак. Ни грызунов и не птиц, – избежала прямой лжи я.

– А мне почему-то казалось, что они шмыгнули в сторону вашего дома, – теперь гость и вправду смутился. – Значит, не ваши. Простите. Я спрошу других соседей – тех, что слева. Или, может, через дорогу… Еще раз простите, если разбудил.

И он, поправляя на ходу подтяжки, которые сползли от резвого махания руками, пошел по дорожке.

Я же закрыла дверь и с хмурым и крайне решительным выражением лица направилась на второй этаж.

– Ну и где вы? Где, я спрашиваю?

Смешарики попрятались.

Проблема в том, что когда они прячутся, то могут притвориться чем угодно: вазами, кухонной утварью, полотенцами, дополнительными у двери тапками, букетами цветов или книгами – такова аморфная природа Фурий – перевоплощаться. Интересно, нельзя было перевоплотиться птицами, прежде чем жрать соседскую ягоду?

– А ну-ка идите ко мне! Искать вас сутками я не намерена. И чем лучше прячетесь, тем громче и дольше буду впоследствии ругаться!

Они выползли минуту спустя.

Нехотя. Из-под дивана.

Разговаривали мы на кухне у серебристого холодильника.

– Покажите язык. Кто-нибудь! Быстро!

Языки показались из маленьких ртов еще менее охотно, чем до того сами Смешарики. Черные, конечно же, языки.

– Все ясно. Ну и зачем, спрашивается?

Я хмурила свои тонкие брови, безнадежно силясь притвориться товарищем Сталиным.

Признаюсь, это сложно – смотреть Фуриям в золотистые глаза, когда те принимают виноватое выражение – эдакая невинная детсадовская группа во время пикника на природе. Мол, а мы чего? Мы же маленькие, нам все можно. Прозвучавший ответ растрогал меня еще больше.

– Лодные!

«Голодные».

– Ма атели ку-шать!

Я вздохнула; мгновенно пропал всякий гнев, даже напускной. Тем более что на столе рядом с раковиной обнаружилась записка следующего содержания:

«Ди, я поехала вместе с Антонио на студию – съемку передачи назначили на самое утро. Покорми, пожалуйста, как проснешься, Смешариков – ягоды для них я оставила в холодильнике. Они тебя будить, наверное, постесняются. Меня не теряй, скоро вернусь. Клэр».

Ягоды в холодильнике действительно обнаружились, и всякие разные – смесь из крыжовника, малины, черники и чего-то мне неизвестного на вид, но, видимо, вкусного.

Блин… Ну, как их ругать? Голодных питомцев, которые не коты, не собаки, не птицы и не грызуны?

– А зачем было к соседу в сад? Нельзя было залезть в наш собственный холодильник?

– Ни-зя-я-я… Лэр пре-щает.

Ах, Клэр запрещает! А к соседу, значит, можно.

– И что мы теперь будем делать? Как будем заглаживать вину?

Золотые глаза сделались из виноватых еще более расстроенными. И почему-то хитрыми.

– Дай иму ашу!

– Отдать ему вашу ягоду?

– Да. Аша куснее.

– Вот уж не сомневаюсь, – фыркнула я, – вот только представляю, что он обо мне подумает, если теперь я заявлюсь к нему на порог с мисками. Он-то растил какую-то чарину – ваша ему не нужна, хоть она и вкуснее.

И я выставила еду для Смешариков из холодильника на пол.

– Ешьте.

Детский сад. В самом деле, не наказывать же их?

– Только в сад к нему больше не лазьте и на глаза не попадайтесь.

Ответом мне служило счастливое хоровое чавканье.

А утро продолжало удивлять.

Ладно, я осталась без завтрака, Смешарики без своих ягод, а сосед без чарины, но почему на телефонный звонок не ответила Тайра? Перед школой мы обычно созванивались, и диалог всегда выходил одним и тем же:

– Привет, ты сегодня идешь?

– Ага!

– За тобой «зайти»?

В смысле: «забрать тебя методом телепорта до здания Реактора, чтобы быстрее?»

– Нет, я на велосипеде.

Тайра любила свой велосипед – новый, последней модели, подаренный Стивом, – но иногда все же соглашалась на мое предложение.

– Ясно, я не могла не спросить.

– Знаю.

На этом месте мы обе улыбались и пару секунд молчали.

– Тогда до встречи в школе!

– Уже бегу!

Все коротко и понятно. Сегодня не случилось и этого. Семьдесят гудков в пустоту и полное отсутствие ответа. Куда же она подевалась? Почему не позвонила заранее, не предупредила? Не заболела ли? Я волновалась.

Одевалась я хмурая, голодная, в полной тишине, в доме, где не было Клэр, – все наперекосяк. Оставила котам корма, обулась во что-то в коридоре, и, продолжая думать о подруге, хлопнула дверью.

Новый день. Новое утро. Новое занятие.

Иногда мне казалось, что я прибыла в этот чудный город только вчера. Все так же разглядывала плитки под ногами, немногочисленные пока еще листья у тротуаров, величественные деревья, уютные особняки и ухоженные за витыми оградами клумбы. Все так же глубоко вдыхала прозрачный и чистый воздух знакомых улиц, с тем же, как в первый раз, упоением, наслаждалась видом нешироких аллей, втягивала долетающие из раскрытых окон ароматы, и заглядывала в них – в окна, – подглядывала за чужим счастьем. Не потому что мне не хватало собственного, а потому что это интересно – смотреть на лица, выхватывать моменты чужих будней, слышать обрывки не предназначенных для твоих ушей разговоров.

– Ореховый? Если испечешь ореховый, я не дождусь вечера.

– Кого, вы говорите, позвать? Нет, вы ошиблись номером…

– Линн, где мой галстук? Уже нашел, не ищи…

Чужая жизнь, чужие тайны, чужие хитросплетения судеб.

И объединивший всех Нордейл.

Удивительный город не похожий ни на один другой. С тем же ароматом выпечки, что стелется вдоль дорог – с тем же, но с другим. И чуть другим запахом кофе, чуть иными фасонами одежды и неизменной доброжелательностью на лицах жителей.

Иногда я задавалась вопросом, а не разлил ли чего волшебного в воздухе Дрейк, облюбовавший в качестве постоянного места жительства этот город? Не добавил ли в воду капельку Любви? Не рассыпал ли повсеместно искорки ожидаемого чуда, которое, кажется, вот-вот случится. И потому на душе хорошо, светло, спокойно. Где еще, как не в Нордейле, можно мечтать, но не страдать от отсутствия желаемого, делать, но не загонять себя, наслаждаться результатом своих трудов или же просто наслаждаться? Наслаждаться не чем-то особенным, а каждой минутой текущего дня.

Как я теперь.

Купленный на углу в пластиковом стаканчике кофе жег пальцы; слоеная булочка, покрытая шоколадом, таяла на языке; в воздухе, чем-то напоминая подводное царство, плыли тонкие белесые зонтики-щупальца – семена каких-то растений.

Сосед-ботан бы точно знал, каких.

От этой мысли я усмехнулась.

Ну и утречко получилось.

Конечно, можно было бы прыгнуть, если не в сам Реактор (на некоторых ошибках все-таки учатся), то хотя бы непосредственно к его входу, но я не стала этого делать по двум причинам: во-первых, не желала тратить силы понапрасну, а прыжки, так или иначе, отнимали львиную долю энергии, которую потом приходилось восполнять; во-вторых, банально хотелось размять ноги. К чему упускать возможность воочию увидеть еще одно утро своей жизни, если никуда не опаздываешь? А я не опаздывала – хоть в этом повезло.

Накануне, перед тем как уехать («Дина, этим вечером мне нужно отлучиться по важным делам на другой Уровень» – «Окей, без проблем»), Дрейк перенес время занятия с привычных восьми утра аж на десять, и потому теперь я бодрым шагом стаптывала подошвы любимых мокасин. Не стала обувать каблуки – красоваться перед представителями Комиссии не собиралась, а любимый в городе отсутствовал, – вертела головой, прихлебывала кофе и с интервалом в пять минут пыталась набрать номер Тайры – та не отвечала. Я даже попыталась позвонить доктору, но с таким же результатом, как и подруге – нулевым.

Куда же они все подевались?

Если кто и знал ответ на этот вопрос, то это Дрейк. И потому я поспешила вперед.

Незнакомый пустой кабинет, на стене экран, стол узкий, стул на одного. Почему попавшийся по пути Джон – заместитель Великого и Ужасного – уточнил, что мне сюда? Обычно мы занимались в другом «классе».

Тайра не появилась; экран не светился. До десяти оставалось несколько минут – я выложила на стол тетрадь для записей, разложила по цветам маркеры для подчеркивания, откинулась на удобную спинку стула и погрузилась в размышления.

Сколько я уже занимаюсь? Долго. Долго, а поток Знания бесконечный – он всегда разный и никогда не утомляет, потому что всегда несет в себе частичку чего-то важного и нужного, постепенно собирает сложный пазл устройства мироздания, позволяет прикоснуться к неведомому, далекому и по-настоящему прекрасному – основе постижения науки о зарождении жизни. О чем будем говорить сегодня? Всегда тайна, всегда предвкушение. И думать об этом – все равно, что гадать, какой из десертов тебе сегодня подадут к кофе, – никогда не угадаешь, но всегда останешься доволен.

Пока я философствовала, зажегся настенный телевизор, и с него на меня посмотрело до боли знакомое лицо.

Начальник. Дрейк. Любимый мужчина.

– Доброе утро, – улыбнулась я.

– Доброе. А у тебя оно точно доброе? – от взгляда с экрана ничего не укрылось.

– Точно, – во все детали вдаваться совершенно ни к чему, а вот один вопрос задать стоило. – Только Тайра почему-то не отвечает. Не знаешь, где она?

– Знаю.

Он всегда все знал.

– Вчера я передал им со Стивом билеты на Кахоа, сообщил, что неплохо бы Тайре изучить высокогорные озера, присмотреться к местной энергетике. Там места силы, и ей понравится. Пусть побудут.

«А мне? Мне бы тоже понравилось – почему не вместе?» – кольнуло расстройство. Было бы здорово слетать на Кахоа вдвоем с Тайрой или же втроем (если я им не помешаю), но меня уже «отсекли». Чуточку обидно, хотя вслух я этого говорить не стала.

– А надолго они?

– На пару недель.

Ничего себе. Две недели одиноких занятий? Наружу прорвался разочарованный вздох.

– А как же госпиталь без Стива?

– Я нашел ему временную замену.

Ну да, конечно. С Дрейком каждый раз заново приходилось привыкать к одному моменту: знать, что если тебя посетила некая дельная идея, то его эта идея посетила уже дважды или трижды. А то и раз триста, причем не накануне, а еще год назад. Трудно рядом с таким человеком чувствовать себя умным и особенным, но этот уникальный тип – Дрейк Дамиен-Ферно – умудрялся во мне это чувство пробуждать – ощущение собственного ума и «особенности». И спасибо ему за это.

Значит, две недели без Тайры – что ж, так тому и быть. Не прыгать же, в конце концов, за ними без спроса и не портить отдых? Позанимаюсь одна.

– Плюс, – будто прочел мои мысли виртуальный человек с экрана, – я решил, что пласт знаний, который мы затронем, начиная с сегодняшнего дня, тебе лучше начать постигать в одиночестве.

– Почему?

– Так он лучше и правильнее осядет внутри. Тебе предстоит проделать огромное количество внутренней работы, а Тайра будет сбивать тебя своим «видением» энергетики. Я хочу, чтобы до многих вещей ты дошла самостоятельно.

Как ни странно, я была не против. Тайра действительно умела многое видеть «внутренним вздором» и иногда по доброте душевной подсказывала мне верные ответы на вопросы, чем, по мнению Дрейка, замедляла мой образовательный «рост». А видеть, как могла видеть Тайра, у меня научиться пока не выходило – каждому свое.

– Хорошо, – я с любопытством подалась вперед и принялась крутить в пальцах ручку. – Так какой же пласт знания мы будет поднимать сегодня?

Серо-голубые глаза смотрели серьезно, но с хитринкой.

– Человеческие болезни и их причины.

«Ого», – выдохнула я мысленно.

– Как ты думаешь, Ди, почему люди болеют?

Каверзный вопрос длиною в жизнь.

Я задумалась.

– Потому что имеют физическое тело?

– Могли бы иметь и не болеть.

– Потому что вокруг находятся микробы, бактерии, вирусы, грибки и прочее, которые ничего хорошего не провоцируют?

– Тогда задам еще один вопрос: почему, находясь в одном и том же помещении, где есть вирус, один человек заболевает, а другой нет?

– Иммунитет?

– А от чего зависит иммунитет?

Эх, я не медик. И даже не студент-медик.

– От изначально заложенных физических данных? Передавшейся генетически иммунной устойчивости? Профилактики? Закалки?

– Закалки? Генной устойчивости? Бред.

В этом он весь – Дрейк. В своей очаровательной и непосредственной прямоте.

– То есть все, что я пока сказала, – бред?

– Практически, – он улыбнулся. – Да, в мире наличествуют вирусы и бактерии, но это не объясняет того факта, почему их попадание в один организм вызывает заболевание, а второму ровным счетом не наносит никакого вреда.

– Мы же уже сказали – иммунитет.

– Так от чего он зависит?

В кабинете повисла тишина – ответа на этот вопрос я попросту не знала и потому тупилась на собственные руки. Изредка поднимала глаза и снова их опускала – жест: помилуй, я не знаю.

С экрана улыбались.

Да, Дрейк. Загадочный Дрейк. Лицо без возраста, глаза без дна. В каждом серьезном слове есть доля шутки, в каждой шутке доля серьезности. Умеет подстроиться под каждого и остаться собой, умеет «опуститься» до твоего уровня, создав ощущение, что поднял тебя до своего. Как ему подобное удается?

А еще вызывал любопытство виднеющийся за его головой на экране фон: белая стена и кусок картины.

В Реакторе нет картин.

– А ты где сейчас находишься?

– Мы сейчас не об этом, не отвлекайся.

Да уж, не дадут сбиться с пути истинного.

– Лучше подумай вот о чем. Помимо физического тела существуют и невидимые – тонкие тела, так?

– Да, – но о них гораздо больше знала Тайра, нежели я. Я знала лишь теорию, она же видела их на практике.

– Какое из тонких тел лежит внутри физического и влияет на него непосредственно?

Вроде бы все на него влияют, даже те, которые лежат вне его контура, но я напрягла извилины.

– Астральное?

– Верно, астральное – тело эмоций. И к астральному же телу относится канальная система – механизм сплетения энергетических сосудов, распределяющих по физическому телу жизненную силу. Там же и местоположение чакровой системы – центров перераспределения.

Все страньше и страньше, сложнее и сложнее. Кажется, Дрейк рано поднял со мной эту тему – мои мозги уже тихо пухли. А «учитель» не замечал выражение лица «ученика-великомученика» – продолжал и продолжал:

– Так вот, Ди, ты практически уже получила ответ на главный вопрос – что влияет на физическое тело так, как ничто иное, если внутри физического лежит астральное?

– Эмоции?

– Верно!

Казалось, еще чуть-чуть, и он зааплодирует – очередная иллюзия. Мерцающие серо-голубые глаза – мудрец, хитрый бес.

– А во что зачастую перерастают неконтролируемые или плохо контролируемые эмоции?

Я в который раз нырнула в недра собственного сознания за ответом и радостно выудила его на поверхность.

– Нервозность? Психологическую уязвимость? Стрессы?

– Умница! Стрессы!

Кажется, я только назвала кодовое слово этого занятия. Хорошо – стрессы. Но ведь все знают, что стрессы не помогают здоровью – что в этом нового? Отовсюду только и слышится: «Не нервничайте, не переживайте, не расстраивайтесь, меньше беспокойтесь…» Тогда почему мой собеседник так искренне и очевидно радуется? Верно, тут есть какой-то подвох. И большой. Не стал бы Великий и Ужасный начинать пустяковую тему, если бы в той не крылся великий смысл.

– Но ведь о стрессах все знают?

– Что знают?

– Ну, что они существуют и негативно влияют на здоровье.

– А как именно, знаешь?

– Негативно.

Я чувствовала себя блондинкой-идиоткой.

С экрана мягко улыбались. Эту улыбку я видела много раз и никогда не могла растолковать – иногда она появлялась в моменты нежности, иногда в моменты критики, иногда безо всякой причины, но каждый раз многое в себе таила. Я же бесконечно дивилась тому, как Дрейку удается оставаться для меня «знакомым и привычным» и в то же время всякий раз быть новым, непознанным. Нет, к этому человеку нельзя было привыкнуть ни за год, ни за десять лет.

– То есть не знаешь, – подвели итог.

Мои глаза стали такими же, как у Смешариков этим утром – крайне виноватыми.

– Поэтому я дам тебе одно задание. Сгоняй в свой мир…

Слово «сгоняй» рассмешило меня – кажется, я научила «плохому» всех в этом мире, притащив множество странных выражений из своего. И каждый раз, когда кто-то вворачивал непривычную здешнему слуху фразу, я не могла сдержать улыбки (и краем сознания задумывалась о сдвиге истории в пространственно-временном континууме. Правда, ненадолго).

– … и купи одну книгу. Ознакомься с ней хотя бы поверхностно, а лучше не поверхностно. У тебя на это будет пара дней.

– Говори название.

– Автор… – Дрейк принялся бороздить невидимые информационные просторы в поисках нужных данных – его брови нахмурились, между ними залегла морщинка. – …Лувсан Гаваа. Название: «Традиционные и современные аспекты восточной рефлексотерапии».

Ого! Мелко не плаваем.

– А зачем мне рефлексотерапия?

– Прочитай, и все узнаешь.

Как обычно.

– А в этом мире схожих книг нет?

– Нет. Здесь, где не течет время, люди не так сильно торопятся познавать то, что лежало в древности. А ваша раса, в особенности китайская, передавала очень сложные и малодоступные теперь знания из поколения в поколение. И в этой книге содержится то, с чем я хотел бы, чтобы ты ознакомилась. Причем, изложено оно очень подробно и последовательно.

– Хорошо. Сделаю.

– Тебе не все сразу будет понятно, но за это не переживай, хорошо? Общая схема выстроится шаг за шагом.

– Угу.

Вот и закончилось, судя по всему, не очень длинное, но нагрузочное занятие этого дня. Прежде чем подняться со стула, я спросила.

– Дрейк, а когда ты вернешься домой?

Его уже кто-то отвлекал – я видела. Времени на ответы оставалось в обрез.

– Не думаю, что очень скоро, но заниматься будем каждый день. В следующий раз через день, как я сказал – из-за книги.

– Поняла. А где ты сейчас?

– На тридцатом Уровне. Здесь нужна корректировка положения места в пространстве, а так же уточнение контуров защитных полей – требуется мое присутствие. Достаточно энергоемкие процессы.

– А мне туда нельзя? Хоть на пару минут?…

Я уже знала ответ. Когда-то мне выдали разрешение на путешествия по Уровням, включая двадцать пятый, но попросили выше пятнадцатого пока не прыгать. И я не прыгала.

– Нет, Ди. Когда будет можно, я скажу.

Ну вот, опять «отсекли». Обиженные глаза маленькой Динки мелькнули и спрятались внутри.

– Значит, скоро не вернешься?

– Нет. Потребуется неделя или больше.

Сначала Тайра, теперь он; я подавила очередной вздох.

– Ди, мне пора бежать.

Его уже звали.

– Да, я вижу. Понимаю. Иди.

Перед тем, как изображение погасло, Дрейк адресовал мне теплый, будто ласковая рука погладила по щеке, взгляд. Я помахала ему рукой.

* * *

Вот я как знала, что не стоило от порога Реактора сразу прыгать домой, вот не стоило! Лучше бы я снова прогулялась пешком, лучше бы занялась длительным и продуктивным шопингом или же совершенно непродуктивно посидела в кафе – так нет же! Есть возможность, надо перенестись сразу в гостиную… – а та-а-ам!

Там, простите, воняло, как в запертом и полном протухшей капусты вагоне, – смачно, густо и совершенно невыносимо. Нет, когда я говорю невыносимо – это значит «невыносимо»! Без преуменьшений. Вниз по лестнице я бежала со слезящимися и одновременно выпученными глазами, заткнутым носом и красная от недостатка кислорода. Зацепилась за перила, забыла, что, наверное, нужно снова куда-нибудь «прыгнуть», запнулась за чью-то обувь у порога, на автомате удивилась тому, что дверь особняка нараспашку.

А за дверью у стены, поодаль от двери, уже стояла Клэр и обмахивалась снятым с вешалки ситцевым шарфом. Первым делом, остановившись рядом с ней, я шумно вдохнула, выдохнула и снова вдохнула. Попыталась продышаться, восстановить нормальный ритм работы легких и заодно избавиться от стоящего в носу и горле приторно-сладкого ужасного запаха, который и запахом-то назвать было щедро. Вонь! Самая настоящая вонь, как из помойки. В сто раз хуже!

– Это что… у нас там… такое случилось?

Кажется, я все еще была красной; в ушах грохотал собственный пульс. Противогаз! Почему у нас в доме нет противогазов?

– Это, – Клэр ехидно улыбнулась. Я только сейчас заметила, что она полностью одета – видимо, вернулась со съемок и, как и я, не смогла толком войти в дом, – наших Смешариков пучит. Скажи, ты чем их с утра кормила?

– Я? Да знаешь ли ты… – на этом месте я воровато оглянулась, не видать ли соседа у изгороди, и понизила голос, – что этим утром они обожрали соседские кусты – съели какую-то ягоду.

– Чужую ягоду?

– Да! Просто я очень долго спала, а они проголодались. Вылезли за изгородь и объели чужие кусты – меня разбудил звонок в дверь и гневный визит. Ты бы слышала, как он орал!

– Сосед? Он что, их видел?

– В том-то и дело! Он видел «что-то» или, точнее, «кого-то» – подумал, что это наши коты.

– Лазают по деревьям?

– Вот и я о чем.

– А какой именно ягодой они объелись?

– Какой-то чариной.

И в этот момент она – моя любимая и знакомая Клэр – расхохоталась так громко, что на ее затылке развалился скрученный валик, и темные волосы рассыпались по плечам.

– Чарину? Ой, не могу! Тогда сегодня мы нормально в дом войти не сможем. Нескоро точно.

– Да что же это за ягода такая?

– Ягода-то как ягода, только свойства у нее слабящие. Хорошо, если еще ковры не уделают…

– Ты что, серьезно?

Я снова выпучилась на экономку. А та смотрела на стоящие у ног сумки с продуктами, которые хорошо было бы занести в дом – сверху лежала мороженая, купленная для котов рыба.

Дверь мы оставили открытой, лишь прикрыли вход антикомариной сеткой, чтобы не вышли коты – когда в доме Фурии, грешно опасаться грабежей, – а сами договорились следующим образом: Клэр возьмет машину и отправится в особняк к Рену – разложит в чужом холодильнике скоропортящиеся продукты, побудет с Антонио, – я же пока «сгоняю», как выразился Дрейк, в свой мир за книгой. Все равно в следующие несколько часов нам придется кантоваться вне дома, так хоть проведем их с пользой. А когда вернемся, глядишь, все уже и выветрится. А нет, так куплю противогазы или временно выселю фурий на «житие-бытие» в сарай – в конце концов, провинившаяся сторона сегодня именно они.

Нет, злости не было. Было смешно и еще немного неловко – надо же, как уделались с незнакомой ягоды. Что ж, впредь мы все будем немного умнее.

* * *

Наш мир. Ленинск.

Стоящая под кроватью жестяная коробка из-под элитной чайной заварки запылилась; я провела пальцами по крышке, и лица нарисованной на ней пары на фоне Эйфелевой башни вновь расцвели и порозовели. Открыла замочек, взглянула на лежащие внутри деньги: рубли, доллары, евро и одну кредитную карту – мда, прямо как у Джеймса Бонда или какого бандюка. Для полной схожести не хватало лишь паспортов разных стран: в одном я – Дина Кочеткова, во втором – Ди Монтро, в третьем – Дэйзи Фернандес, в четвертом – Дайнара Жумумбаева…

Сидя в старой спальне, которая давно перестала быть спальней и превратилась в кладовую для маминых вещей, я улыбалась. Эту коробку я засунула под кровать несколько месяцев назад как раз для таких вот случаев, как сегодня, – когда спешно требуется что-то купить в родном мире, а времени на поиск средств попросту нет. Наменяла какое-то количество рублей на доллары и евро, часть денег положила на карту, часть оставила наличными. А то вдруг Дрейку вновь приспичит быстро перекинуть сюда парней из спецотряда – на что снимать временную квартиру? На что кормить? Во что одевать? Предусмотрительность – великая вещь, и сегодня я порадовалась ей вновь.

В двух книжных, которые я успела посетить часом ранее, указанной Начальником книги не нашлось – ответ везде звучал схоже:

– Издание старое, перевыпуска не было. Ее никто и не спрашивает, поэтому поищите лучше по объявлениям.

Этим я и занялась.

Включила старенький компьютер, мысленно поблагодарила мать за то, что та своевременно оплачивает интернет, и принялась бороздить сетевые просторы. Электронные магазины отмела сразу – ждать доставки долго, – а вот «Авито» очень даже пригодился. Искомый талмуд нашелся в нескольких городах одновременно и стоил примерно от семисот до девятисот рублей за экземпляр – приемлемо. Осталось выбрать продавца.

В Москву и Питер прыгать не хотелось – если предложат встретиться у метро, найдутся ли фото? Не у Кремля же, в самом деле, проводить сделку? Нет, требовалось что-то знакомое – место, в котором я уже бывала и которое помнила; палец нетерпеливо завращал колесико мышки: Астрахань, Нижний Новгород, снова Москва, Ижевск, Казань, Новосибирск…

Новосибирск – а этот город я помнила, – не так давно путешествовала через местный вокзал. Хм, почему бы и нет?

На звонок ответили сразу:

– Здравствуйте, я бы хотела купить книгу, которую вы продаете. По восточной рефлексотерапии. Вы ее еще продаете?

Спустя минуту мы договорились о встрече.

В запасе сорок минут.

Бело-зеленые шторы на окнах, коричневый палас, многократно метеный веником, «пылесошеный» и тертый (в том числе и мной) сырой тряпкой; удобные, но уже порядком продавленные кресла. Убивая время, я сидела в одном из них. Ни о чем конкретном не думала – рассматривала сервант, книжные полки, стоящее в рамке фото, неизвестно кем подаренную в незапамятные времена тяжелую хрустальную вазу без цветов.

Здесь все пахло «мамой».

Когда-то это была «наша» квартира, теперь она принадлежала ей одной – целиком и полностью. Ни меня, ни дяди Толи. Я большую часть времени пребывала на Уровнях, отчим неизвестно где – ушел, когда у матери начался финансовый подъем, – не вынес того, что ему не позволили возвыситься за счет унижения женщины (кто из нас главный? Кто из нас мужик?) – обиделся и хлопнул дверью. Туда и дорога.

А мама…

Мама – удивительный человек. Да, она знала о мире Уровней, даже бывала там несколько раз (правда, в последний раз довольно давно), но не «двинулась» головой. Не попыталась тут же переселиться или моментально извлечь из нового знания выгоду, спокойно приняла тот факт, что ее дочь теперь живет в другом месте (тебе хорошо? Тогда и мне хорошо), какое-то время просила меня привозить из Нордейла одежду, довольно успешно продавала ее здесь, а потом… Потом уехала на дачу, точнее, тогда еще на голый, покрытый одной лишь травой и сорняками садовый участок. Накопила на постройку маленького деревянного домика, наняла бригаду, взялась за дело и вдруг внутренне успокоилась, стала совершенно счастлива. Вкладывала все свое время и силы в новое место – отдыхала на природе, дышала лесом, возилась с рассадой – и, как ни странно, пребывала в гармонии с самой собой.

Я за нее радовалась, хоть и не всегда понимала, как можно просто «подзабыть», что где-то есть другой мир – интересный, незнакомый, красочный? Но что-то держало ее здесь – может, родные места, а, может, бабушка или подруги? Старые знакомые, исхоженные дорожки, привычная уютная суета? Чувствуя ее умиротворение, я не лезла с глубоким анализом. Наверное, немолодому человеку проще «принять» новое, нежели захотеть этим «новым» воспользоваться.

Так вышло и с мамой. Теперь она редко появлялась в квартире, но часто пребывала за городом, где я ее и навещала – ее, и бабушку, которая, как ни странно, вдали от городской суеты ожила тоже.

И слава Богу. Все живы, все счастливы, и это главное.

Я посмотрела на часы – ух ты, двадцать пять минут незаметно улетели в небытие – пора на Новосибирский железнодорожный вокзал.

«Мегафон», «Связной», аптека «Мелодия Здоровья», кофейный киоск с огромной вертушкой в виде стакана сверху – иногда я не могла понять, скучаю я по всему этому или нет? По всему знакомому, потрепанному, российскому, побитому жизнью, пыльному, но по-своему благоухающему и цветущему? Наверное, в какой-то мере.

Толпы людей через перекресток, ряды похожих друг на друга, как близнецы, маршрутных такси, обратный отсчет на табло светофора, протяжные гудки поездов. Через дорогу здание вокзала и зев входа в метрополитен, за спиной ярко-желтая и покрытая потрескавшейся краской будка «Дяди Дёнера» – именно здесь, на остановке, мы и договорились встретиться с неким Андреем Михайловичем – «я буду в серых штанах, голубой рубашке и клетчатой кепке, а вы?»

А я стояла спиной к будке. Обычная я – в джинсах, бежевой блузке и с распущенными волосами – смотрела на то, как шумит большой сибирский город, вдыхала его, слушала, чувствовала. Любовалась деревьями, которые в конце августа еще стояли зелеными, но которых, будто пробуя собственные силы, уже потрогала пальчиком близкая осень – кое-где на березах виднелись желтые пряди. Пока еще мало, еще почти незаметно.

– Здравствуйте, вы – Дина?

– Добрый день, – он появился чуть раньше – человек в кепке, – Андрей Михайлович?

– Он самый.

Тянуть мы не стали. Проверив содержимое увесистого пластикового пакета и убедившись, что приобретаю «то самое», я достала из кармана сложенную вдвое тысячу рублей, отдала ее продавцу и поблагодарила за скорость доставки.

– Ну, что вы, мне в радость. Давно мечтал от нее избавиться.

– Почему?

– Потому что сложная. Думал, осилю, а вместо средств к существованию заработал дополнительный комплекс.

Я хихикнула. Интересно, а что с этой книги заработаю я?

Попрощавшись, я зашагала в сторону ближайшего двора – до сих пор не любила прыгать на виду у сотен людей. Уж лучше в тишине и где-нибудь за «козырьком».

Нордейл. Мир Уровней.

Половина седьмого вечера.

В доме почти не пахло. Почти. Смешарики, приоткрыв маленькие рты, спали на диване в гостиной – не в стоящей в моей спальне корзине, – я была им за это признательна. Вернувшись в свою комнату, я распахнула настежь окно, какое-то время созерцала вид мирной улицы и пыталась решить, что именно почитать – то, что нужно, или то, что хочется? Победила не рефлексотерапия, а банальный, но очень приятный любовный роман, с которым я и провалялась на кровати до позднего вечера.

* * *

Следующее утро вполне можно было считать «удачным», так как началось оно не с кошачьей лапы на голове (Миша дрых в ногах) и не с нервозной трели в дверь, а совместило в себе почти все то, что должно совмещать прекрасное утро: солнечный свет, щебетание птиц, негу в постели и разливающийся по квартире запах свежеиспеченных вафель.

Вот это дело! Это приятно!

На кухне по своему обыкновению колдовала Клэр – мурчал в такт ее шагам веселой песней радиоприемник, Смешарики баловались у телевизора, деловито вылизывала лапу сидящая на каминной полке между двумя панно рыжая Ганька – мы больше не пытались ее оттуда гонять – бесполезно. Своенравная кошка по имени Огонек, вопреки человеческому мнению, считала, что там она смотрится лучше всего. А что изредка с полки падают предметы? Так они там для того и стояли, не так ли?

Завтракать сели под миролюбивое бормотание кулинарного канала, шорох развевающейся у балконной двери тюли и шепоток обдуваемой августовским ветром листвы.

– Ты дома сегодня?

– Угу.

Любопытно, но каждый раз, когда звучал этот вопрос, я всегда задумывалась на тему «дома у кого»? Формально этот дом все еще принадлежал мне, но жила я с Дрейком, а здесь, наводя порядок и занимаясь повседневными делами, ежедневно обитала Клэр. Кормила Смешариков, приглядывала за кошками, варила для себя и для меня, отдыхала, рукодельничала. И переезжать, как ни странно, не соглашалась, хотя ей давно предложили собственное, не хуже этого жилье, да и Антонио периодически поднимал беседы о том, что, кхм, «неплохо бы им уже съехаться».

– Может, и неплохо, – с улыбкой отзывалась она, – но кто тогда будет смотреть за Фуриями? И придется разделить котов? А они любят быть вместе.

Клэр подобный расклад не нравился.

Согласна, коты привыкли быть вместе – вместе спали, вместе играли, просто знали о присутствии друг друга, и этого им хватало для беспечной кошачьей жизни. Смешарики же при разговорах о возможных переменах вдруг начинали жутко нервничать, а то и обижаться – подолгу прятались, не отзывались на имена и вообще не желали общаться, демонстративно показывая, что без привычного расклада они, может, и проживут, но далеко не так счастливо, как сейчас.

– Ты, конечно, сможешь их кормить и поить – я не сомневаюсь, – пожимала Клэр плечами и всякий раз безуспешно пыталась натянуть на лицо беззаботное выражение, сквозь которое проглядывал страх, – но ведь ты часто уезжаешь, так? Как же они будут одни? А так кто-то дома…

«Дома».

Это ее дом. И я не собиралась ее – уже давно ставшую подругой – ни увольнять, ни гнать прочь, хотя помощница мне не требовалась.

Я лишь улыбалась в ответ. Клэр – прирожденная мама, а Фурии – те, кто заменил ей в этом мире детей. Такие союзы нельзя разрушать – это противонравственно. И я не рушила; вместо этого со смаком уплетала свежие вафли и наслаждалась жизнью.

– Дрейка нет. Надавал мне заданий, а сам укатил, так что буду прилежно выполнять.

– Все как обычно. А надолго он?

– Говорит, что надолго.

– Так это же здорово! Побудем все вместе, как в старые добрые…

С каминной полки упала рамка. Ганька взглянула на нас недовольными зелеными глазами (будто это мы скидываем расставленные ей же самой предметы) и лениво спрыгнула вниз.

Я хмыкнула и покачала головой – точно, «как в старые добрые».

А сразу после завтрака взялась за книгу. Не отлынивала, не пыталась найти оправданий – положила тяжелый том на кровать и открыла первую страницу. Знала: если к завтрашнему дню не подготовлюсь, буду медленно тлеть под укоризненным взглядом серо-голубых глаз и костерить себя последними словами – «мол, не могла прочитать? Лучше бы вчера взялась за дело и не стыдилась бы теперь…»

И пока мое «постыдное» завтра не наступило, я вгрызлась в гранит рефлексотерапии невидимыми зубами, словно новым сверкающим ковшом, и с упорством только что спущенного с конвейера бульдозера.

…

А уже через полчаса мои зубы если не сломались, то порядком сточились о тысячу слов про малопонятные меридианы, типы энергии, расположение каналов в организме и некие первоэлементы. А при взгляде на сложные таблицы зависимости этих самых первоэлементов между собой, тихо и печально начал угасать всякий энтузиазм.

Но я старалась.

Продиралась через дебри текста, смысл которого оставался мне малопонятен: что такое структура дерева, и почему она находится в легких? И почему, если легкие человека представляют собой древесную структуру, символизируют они первоэлемент «металл»? Как «огонь» может перетечь в «воду», и почему «вода» уничтожается «землей»? И что такое, в конце концов, «тройной обогреватель»? Где он расположен, черт подери, и для чего нужен?

Мои губы беспрестанно шевелились, а мозг кипел в попытках разобраться в деструктивных структурах между энергиями Инь и Янь: как, спрашивается, в одном и том же канале утром может течь «холодный» и «соленый» тип энергии, а вечером «жаркий» и «горький»? И почему избыток одного тут же перерастает в болезнь?

А книга меж тем повествовала: «Металл символизирует: осень, сухость, белый, острый, тоску».

Спустя какое-то время с этой самой всуе упомянутой тоской я смотрела в окно и почему-то вспоминала о том, что там, снаружи, расположен прекрасный мир – красивый, манящий, понятный. Где-то там беззаботно прогуливаются люди – пьют кофе, сидят в кафе, ходят в кино, общаются с друзьями. На их кроватях не лежат сложные книги с древним мутным текстом, им в глаза завтра не будет заглядывать Дрейк, их никто не спросит: «А ты понял смысл таблицы номер три?»

Чертовы китайцы. Великие мудрецы…

С одноименным успехом можно было попросить меня почитать «квантовую механику» или «процесс распада ракетного топлива при сгорании»; я – Дина, Дина, и у моих мозгов есть предел…

Нет, Динка, предела нет – нужно сменить убеждение.

Я пыхтела, хмурилась и работала над изменением восприятия мира – я могу, я могу, я могу… – и на какое-то время это помогало – мне удавалось осилить еще сколько-то.

– Так, значит, меридиан почек – «вода, инь», меридиан трех обогревателей – «огонь, янь», желчный пузырь – «дерево, янь»…

Тьфу… Это все нужно просто запомнить? Или еще и понять? И если первое с грехом пополам возможно, то второе – точно нет, не в ближайшие десять лет. Как вчера сказал на остановке Андрей Михайлович – «вместо средств к существованию я заработал еще один комплекс»? Я, похоже, на очереди.

А потом непонятным чудом случился обед, и от чертовой книги временно удалось сбежать.

Полчаса пролетели незаметно.

Есть такое понятие – «любовь в первого взгляда». Теперь я была уверена, что существует и другое понятие – «ненависть до последнего вздоха».

Так: каналы, меридианы – уберем эмоции и приступим к делу…

Я маялась и ежеминутно меняла позы – читала то на кровати, то на подоконнике, то на полу.

«3 ночи – «первые петухи». 4 утра – «вторые петухи». 5 утра – «третьи петухи»».

Если Дрейк хотел моей смерти, то мог бы быть помилосерднее…

Глаза слезились, сознание бастовало.

«Сердце – Шоу-Шао-Инь. Тонкая кишка «Шоу-Тао-Янь». Почки «Цзу-Шао-Инь»».

Хотелось почесаться, хотелось помыться, хотелось спуститься, обуться и идти куда глаза глядят, лишь бы прочь из этой комнаты, из этого дома и даже из города.

Великая Китайская раса. Знание сквозь века… лучше бы оно меня минуло.

Я малодушничала и знала об этом. Да, вначале всегда тяжело – постигать новое сложно, – но, черт возьми, не должно же быть НАСТОЛЬКО сложно? Дрейк и правда думает, что это все возможно понять? Да еще и за сутки?!

К шести часам вечера и еще через пятьдесят две страницы, сидя на постели с осоловелыми глазами, я почти что искренне его ненавидела.

На часах семь вечера – голова в полной отключке. Поза звезды, взгляд в потолок, при мысли о «Рефлексотерапии» требуется лечить один-единственный рефлекс – рвотный.

Дожили.

Я вздохнула и подумала о том, что мне необходимо отвлечься. Да, пусть я мало прочитала, а уяснила и того меньше, вот только, если сейчас не сменить активность, к завтрашнему дню с головой точно случится коллапс. А коллапса не хотелось.

Итак, какие варианты? Тайры нет – с ней не поговорить, Дрейка нет – в отъезде. Зато есть отряд специального назначения в полном составе, и к кому-нибудь из них вполне можно завернуть в гости, убить часок-другой.

Кого же выбрать?

С четой Аллертонов, равно как и другими парами (Шерин-Халк, Меган-Дэлл, Рен и Эллион), я всегда отлично ладила, вот только чувствовала, что у них другая жизнь – своя. Конечно, любой из них был бы рад меня видеть и счел бы за удовольствие отвлечь сторонней беседой, вот только хотелось другого – душевного комфорта. А такой, как ни странно возникал у меня либо с Тайрой, либо с Дэйном, либо – да-да, невероятно, но факт – с Баалом.

Хм, Баал.

Стоило темноволосому брюнету всплыть в памяти, как следом вспомнился и тот факт, что всего неделю назад Регносцирос неожиданно попросил меня о помощи – срочном переносе, – ему требовалось кого-то спасти.

Интересно, кого? И удалось ли задуманное? Ведь мне тогда срочно пришлось портироваться назад – вызвал Дрейк, – и конца истории я так и не узнала.

За окном призывно шумела листва – хотелось выйти и прогуляться, просто подышать; интересно, была там замешана женщина?

Пересилило любопытство; я села на кровати. А почему бы не наведаться в гости и не выяснить детали? А заодно извиниться, что так спешно исчезла, и не выпить чайку?

И – сказано-сделано! – бодрая духом, я принялась собираться.

Я знала, что это однажды случится.

Вот знала.

И представляла себе это именно так, только не думала, что Баалов зад такой волосатый…

О чем я обычно думаю, когда совершаю прыжок? О человеке, конечно же, – вспоминаю, как тот выглядит, воспроизвожу в памяти лицо, голос, пытаюсь ощутить, что стою рядом с ним, могу его коснуться. Перемещаясь в неизвестном направлении, я неизменно полагаю, что окажусь либо на улице, либо в чужом доме, либо в машине (кинотеатре-магазине-ресторане) – да мало ли где?

Но только не в спальне.

И не в тот самый момент, когда эта самая волосатая попа ритмично и очень динамично ходит вверх-вниз, не когда из-под мужского (и совершенно голого) тела торчат и покачиваются в такт женские ноги, не когда все помещение наполнено сладострастными стонами, рыками, скрипом и запахом вершащегося прямо сейчас на моих глазах секса.

Наверное, я была очень красная.

Очень.

И очень смущенная.

И хорошо, что делая шаг назад перед тем, как перенестись домой, я ни обо что не запнулась.

Дурочка! Дурочка! Ну, нельзя же быть такой наивной дурочкой?

Издержки телепорта, блин. И что с того, что до этого самого момента Регносцирос всегда был один? Это ведь совсем не означало, что он всю оставшуюся жизнь проведет один? А если бы меня заметили? Если бы эта самая дама, едва видневшаяся из-под его тела, случайно в разгар процесса открыла глаза и обнаружила стоящую у дверей незнакомку – о чем бы она подумала? О том, что я – его любовница? Бывшая любовница? Настоящая? Ужас!

А если бы меня увидел сам Баал? Да гнал бы он меня тогда из дому поганой метлой. И поделом.

Сидя на скамейке в собственном саду, я испытывала стойкое чувство вины и оттого вздыхала. Чужие крепкие ягодицы все еще продолжали ходить перед глазами, а в носу накрепко засел запах пота. Блин…

Надо было, конечно, позвонить. Поинтересоваться, можно ли прийти, вовремя ли я?

Стыдно. И даже грустно. Наверное, я сегодня устала и потому забылась. Наверное, впредь буду умнее. Ведь хорошо, что все хорошо кончается, – я здесь, а они ничего не знают…

Да, этим вечером я действительно была здесь – тонущая, как и все вокруг, в лучах заката – одинокая и потерянная, утомленная и, честно говоря, расстроенная.

Устала. Просто устала – день такой. Просто рядом нет Дрейка, просто уехала Тайра, просто я обчиталась тяжеловесной ерунды и совершенно забылась – перестала мыслить логически.

Ничего, завтра новый день. Завтра будет лучше.

Глава 2

– Скажи, как можно было посоветовать мне эту книгу – дать ее в виде задания, – и выделить на ознакомление всего один день? Да там не то, что недели не хватило бы, там не хватило бы века, чтобы во всем разобраться. Разве же это честно?

Дрейк выслушивал мою гневную тираду, длящуюся без остановки уже минуты четыре, с непроницаемым выражением лица – лишь загадочно поблескивали с экрана прищуренные глаза.

– Я целый день пыталась впихнуть все это в голову! Целый день – крест даю – вот даже не отрывалась! А к вечеру чуть не умерла от передозировки информации, из которой не поняла и процента. Да, конечно, помню, ты предупреждал, что не все сразу, но тут не просто «не сразу» – тут нужна встраиваемая в голову флэшка памяти, чтобы запомнить хотя бы три названия этих многочисленных точек на китайском… А они там ВСЕ на китайском! Все, представляешь?!

– Представляю. И помню их все до единой.

Нет, этим утром мне однозначно хотелось размазать о его физиономию торт – купить самый нежный кремовый и с размаху зашвырнуть его, если не в самого Дрейка, то уж точно в экран. Гений запоминания, блин! Ходячий шедевр на ножках. И откуда такие берутся? Уж точно не рождаются от простых смертных.

А он еще и улыбался – мой ненаглядный. Смотрел, как я жалко швыркаю носом (угу, этим утром я проснулась с жутким насморком, а сей факт, как известно, еще никому не добавлял хорошего настроения), и как будто даже сочувствовал. По крайней мере, взирал тепло, с пониманием.

У-у-у-у! Точно кого-нибудь удушила бы! Лучше бы я сегодня – больная – осталась в постели, лучше бы перележала этот день в тишине и одиночестве, чем сидеть здесь теперь и доказывать, что вчера я честно пыталась что-то делать, а в ответ слышать, что для других все, оказывается, очень даже «просто».

– Ди.

Я знала этот тон – мягкий, вкрадчивый.

– Что?

И еще раз шумно высморкалась. Жаль, что вместе с насморком не пришла температура и не заболело горло, – тогда была бы веская причина для «прогула». А так я – излишне ответственная – снова сидела в пустом кабинете за узкой партой и заворачивала в носовые платочки карандаши.

– Знаешь, чему я рад?

Тишина. Ответ ему и не требовался.

– Тому, что ты уловила суть. А еще тому, что у тебя потек нос.

– ЧТО?!

Да этим утром мне не просто торт нужно было нести – цистерну со сливками пригнать, чтобы извалять в ней местного «Билла Гейтса».

А Дрейк, судя по всему, действительно был рад. Чему? Моим соплям?!

– Да как ты…

– Как я смею радоваться чужой простуде? Это я объясню чуть позже, а пока, пожалуйста, соберись, и вернемся к теме книги. Ненадолго, обещаю.

Прежде чем ответить «хорошо», пришлось сделать не менее пяти глубоких вдохов.

Хорошо. Хорошо-хорошо-хорошо. Лишь бы это занятие, наконец, закончилось, и я смогла уйти зализывать раны в одиночестве. Нет, ну разве так можно? У меня насморк, а он счастлив! Да где же это видано, чтобы люди себя так вели? Другой бы на его месте утешил, сказал ласковое слово, приказал кому-нибудь позаботиться – принести чая с малиной…

Но у меня нет «кого-то» – у меня Дрейк – Творец всего сущего в Мире Уровней, а потому про банальный чай с малиной придется забыть.

– Итак, книга. Уверен, что ты поняла главное: в теле человека находится множество невидимых каналов, по которым циркулирует энергия. Энергия эта подвижна и постоянно перетекает из одного состояния в другое – «огонь-вода-дерево-земля-металл», однако пребывает в равновесии – равномерно распределяется по меридианам, питает и насыщает физические структуры. Каждый из каналов проходит через определенный ряд органов, и потому носит название одного из них – например, «канал желчного пузыря» или канал «желудка».

Да, это я с грехом пополам уловила.

– Так же, я уверен, ты поняла, что на каждом канале находится «н-ное» количество невидимых активных точек, которые используются для того, чтобы регулировать работу канала вручную, если ситуация того требует, – на этом и базируется ваша рефлексотерапия.

– Наша?

– Да, в этом мире она не развита – никому не хватает времени на постижение столь глубокой области знаний. А вот ваши китайцы – хвала им и уважение, – зная основы распределения и тока энергии через человеческое тело, издревле умело вмешивались в сложные процессы – воздействовали на точки массажем, прижиганием, либо иглой, что в итоге приводило к излечению больного органа. Здесь замечу, что, если действовать на точки неверным способом – не в то время, либо не тем методом, – человека можно покалечить или даже убить.

– Правда?

– Увы.

Ух ты! Всего за одну секунду некогда знакомое и вполне понятное значение слова «рефлексотерапия» неожиданно предстало для меня в совершенно ином свете – в зловещем. Ни в жизнь не пойду в кабинет иглоукалывателя – а вдруг он невнимательно читал трактат Гаваа Лувсана? Потратил ли он, как древние медики, на ознакомление с этой системой лет тридцать? Да пусть даже десять? Сомнительно…

Дрейк, между тем, продолжал.

– Итак, что мы имеем? – слушала бы его и слушала, как радиоприемник. Иногда мне совершенно не хотелось включать мозги, но ситуация не позволяла – приходилось внимательно следить за ходом чужой мысли, потому как (я уже знала) через минуту или две обязательно последует каверзный вопрос. – Органы человеческого тела как физическую структуру, а так же канальную систему как энергетическую структуру. Если бы каждый человек в мире знал то, о чем знали ваши китайцы, то легко и непринужденно мог бы излечить себя сам.

– Иглами?

– Да, иглами. Или же массажем, как я уже упоминал. Однако вчера, ознакомившись с данной наукой лишь поверхностно, ты поняла, что подобный по сложности пласт знаний всем и каждому не под силу.

– Да уж, – крякнула я, как настоящий «знаток хозяйства». – И ты заставил меня с этим пластом ознакомиться лишь для того, чтобы я поняла, что простым смертным он не под силу?

– Отчасти. Рекомендую тебе все же продолжить читать «Рефлексотерапию», только теперь размеренно и последовательно, не торопясь. Поверь, в итоге она очень многое даст.

Памятуя про вчерашний рвотный рефлекс, я была уверена, что у меня не скоро вновь возникнет желание открыть приобретенный в Новосибирске «раритет». Может быть, когда-нибудь…

– Ну что, подведем итог?

Я в очередной раз согласно высморкалась. Эх, придется из Реактора брести в аптеку, покупать спрей…

– Органы. Канальная система. Если энергия в ней в каком-либо месте блокируется, тело заболевает – начинает выдавать симптом сбоя на физическом уровне – это мы и зовем болезнью. Пока все ясно?

Я кивнула.

– Получается, что если уметь воздействовать на канальную систему – ПОНИМАТЬ, каким образом делать это правильно, – излечиться самостоятельно возможно.

Угу. После тридцати лет Гаваа Лувсана.

Дрейк, вероятно, заметил ехидное выражение моего лица, и потому вновь загадочно прищурился.

– Думаешь, существует всего лишь один метод воздействия?

– Других я не знаю.

В отличие от «непростых смертных».

– А напомни мне, пожалуйста, о чем ты упомянула на прошлом занятии? Какое из тел плотно вплетено в энергоструктуру каналов?

Сопли продолжали течь ручьем, платочки заканчивались.

– Тело эмоций.

– Верно. Тело эмоций. Что означает, эмоции, а точнее их перекос – то, что мы называем «стрессом», – напрямую воздействуют на работоспособность внутренних органов, так?

Ух ты, как вывернул – ловко и гладко!

– Так.

– А сегодня ты сопливишь!

– И что?

Я взглянула на ставшее вновь довольным лицо исподлобья.

– А то, что я добился своего – намеренно вызвал у тебя насморк с помощью воздействия на эмоции.

Прежде чем ответить, я несколько секунд растерянно хлопала ресницами – он вызвал? Он?! Вот этот вредный человек на экране – противный Дрейк? Намеренно? Да если это действительно он, я не то, что торт, я ему… У-у-у!!!

На этот раз из моих ушей повалил пар.

– Эмоциональный перекос ведет к болезни, Ди. Всегда. Ибо эмоциональный перекос – стресс – и есть блокировка нормальной работы какого-либо из каналов, что впоследствии проявляется на физическом уровне. И разве тебе не любопытно, какая именно из эмоций приводит к появлению насморка?

Любопытно?

Я сидела, набычившись. Руки крестом на груди, брови нахмурены, губы поджаты – а-ля вид «не знаю и знать не хочу!» насупленного ребенка.

Нет, оказывается, все это время Дрейк намеренно измывался надо мной? Заставлял читать «ужасы» китайской медицины, ставил эксперименты на моем – МОЕМ – физическом теле, а после ликовал, что у меня потек нос?

Да это не человек – это просто… просто монстр какой-то! А я все это время пыталась оправдать его поведение разыгравшимся величием – наивная.

– Обида.

– Что?

– Нос всегда течет исключительно от обиды.

– Нет у меня никакой обиды.

– Нету?

– Нету! – тявкнула я очень даже обиженно.

– Есть. Если быть точным, это «оскорбленная обида» – именно этот термин подходит сюда лучше всего. Разве ты вчера не обиделась на Тайру и отсутствие от нее звонка? Разве не подумала: «ну почему она хотя бы не предупредила?». Разве не расстроилась от того, что я порекомендовал такую сложную книгу и дал всего день на ее прочтение? Разве не вернулась со вчерашнего занятия домой с ощущением того, что тебя все оставили и на тридцатый уровень не пускают?

Он «зрил» в корень. Всегда в него «зрил». А мне теперь не хотелось говорить, хотелось только молчать. Не всегда приятно, когда тебя видят насквозь, и тем более неприятно, когда уличают в таком вот «перекосе эмоций».

– Ди…

Тишина.

– Ди…

Очередной шмыг носом. А проклятый насморк, оказывается, меня еще и сдал.

– Ди…

– Лучше бы просто меня обнял.

Я чувствовала себя ребенком, которого давно не гладили – не прижимали к груди, не грели, не ласкали добрым словом.

Следующая фраза прозвучала настолько мягко, насколько это вообще возможно в исполнении Начальника.

– Я еще не раз тебя обниму, глупая. Много раз обниму – у нас впереди жизнь. Но то, что ты сегодня поймешь, изменит все. Просто поверь мне.

Текли сопли, клокотало внутри расстройство; светился на стене экран.

– Так ты подумала вчера схожим образом, правда?

Подумала. И не только вчера. И именно так, как он описал. Вот только до сих пор не верилось, что обычные мысли, пусть и грустные, вызвали то, что я наблюдала уже не первый час, – протекший, словно водопроводный кран, нос.

– Я обиделась – и у меня начался насморк?

– Да.

– Так просто?

– Это не просто. Одна из эмоций зашкалила, вышла за пределы допустимого колебания, и ты увидела, как твое тело силится тебе помочь – выводит наружу избыток блокирующей энергии для того, чтобы восстановить работу канала. Проще говоря, болеет.

– То есть болезнь – это помощь тела при эмоциональном перекосе?

– Сложно поверить, увы, но это так. Тело не может иным способом вывести перехлестнувшую через край негативную энергию, и поэтому делает это собственными методами – выводит ее, как в данном случае, через слизистые.

Не верилось. Вот хоть убей – не верилось. Да, конечно, стрессы влияют на физическое состояние, но чтобы вот так прямо?

Дрейк же, видя, что я погрузилась в размышления, принялся пояснять.

– Обида – это эмоция, которая возникает от мыслей «да как вы могли?/как вы смели?», – и ее легко по этому признаку отыскать. Когда ты думаешь: «как смела Тайра так со мной поступить? Почему просто не могла предупредить?» или «как Дрейк мог мне отказать, когда знал, что мне хочется его увидеть?» – в общем, «Как вы смели так со мной обойтись, когда я к вам со всей душой…», – происходит одно и то же – начинается насморк. Всегда.

– То есть все, у кого насморк, – обиженные люди?

– Да.

Я невесело усмехнулась.

– А почему у меня не разболелось горло?

– Потому что в нем не застряло злое невысказанное вслух мнение.

– В смысле, я не подумала: «какие вы все сволочи?»

– Как вариант.

Да, такого я действительно не подумала.

– А если бы подумала и промолчала?

– Так многие молчат, не желая показаться плохими. А потом у них болит горло.

– А температура?

– Единственная возможность тела пережечь накопленную злобу.

Ах, вот, оказывается, почему у меня не поднялась температура, – я недостаточно сильно разозлилась.

Я покачала головой.

– Что же получается – за каждым заболеванием стоит эмоция?

– Назовем ее стрессом.

– Для каждого-каждого?

– Абсолютно. Хочешь проверить, что все так, как я говорю?

– А это возможно?

– Да, возможно. Вот теперь мы и перейдем к домашнему заданию – тебе ведь надоел насморк?

Я кивнула – удивленно и одновременно расстроено: а кому бы он не надоел?

– Тогда слушай меня внимательно.

* * *

Он дал очень странное задание.

Совсем странное – простить себя.

Объяснил, что для человека, не являющегося ни «энергосущностью», ни неким продвинутым в плане физического и ментального развития созданием, это единственный способ избавиться от энергетического блока – да, именно так: «простить» собственный стресс.

Звучало неправдоподобно – слишком просто и сложно одновременно.

Сказал: «Сделай это. Именно так, как я описал». И запретил покупать спрей.

– Купишь «после». Если понадобится.

И потому я шла не в аптеку, а домой. Удивленная, раздрызганная и подавленная – иногда Дрейк учил жестко, даже жестоко, но он учил исключительно на пользу, и я знала об этом. Доверяла ему, хоть иногда и обижалась. Совсем как теперь.

Взять и раскопать человека изнутри – разве это приятно? Препарировать все его комплексы на живую, разворошить и вывернуть на поверхность тайные и не всегда добрые мысли – кому такое в удовольствие? Что-что, а к категории мазохистов я никогда не принадлежала.

Но этот урок следовало пройти. Сложный. Один из многих.

Всю дорогу, пока брела по аллеям, пока входила в дом, пока поднималась в спальню, я думала об одном и том же – почему «прощение»? Почему именно оно? Не визуализация того, как из тебя уходит негативная энергия, не ментальное освобождение «закупорившейся» зоны, не привычного вида практика «смени убеждение», а именно прощение? Почему оно вообще должно сработать, если это всего лишь слово?

Или не слово, но непонятный мне процесс?

Мишу я в комнату не впустила, чтобы не мешал, – захлопнула дверь перед его обиженной мордой, приставила подушку к спинке, забралась на кровать с ногами, взглянула на часы – 14:12. Что ж, если очередной эксперимент не принесет результатов, пойду в аптеку.

«Купишь, если не поможет».

Итак, с чего он просил начать? В воображении гладким потоком полились прозвучавшие на занятии слова:

– Все происходит в три этапа, Ди, и выполнены они должны быть последовательно. Требуется освободить три узла. Первый: простить человека, всколыхнувшего в тебе стресс, ибо этот человек не нанес тебе обиды – ее себе нанесла ты сама. Второй: простить непосредственно себя за то, что не сумела отреагировать адекватно. Третий: попросить прощения у собственного тела за то, что поместила в него то, что нанесло системе дисбаланс. Пока все ясно?

– Ясно. То есть сначала я должна простить Тайру, на которую обиделась?

– Да. Потому что тебя обидела не Тайра, а отсутствие звонка, то есть чье-либо действие. Вот только люди ежесекундно совершают миллионы действий, и, если твоя реакция каждый раз будет неадекватной, тело очень быстро сдаст. Посему – причина насморка, увы, ты, а не Тайра. Прости подругу и попроси у нее прощения.

Что ж, первый этап ясен.

Я попыталась вздохнуть, в очередной раз ощутила, как сильно заложен нос, достала из тумбочки платки и высморкалась. После этого вызвала в памяти образ подруги, какое-то время смотрела на него, затем мысленно заговорила:

– Привет, Тайра, – мой голос звучал робко и неуверенно даже в собственной голове, но знакомые зеленоватые глаза смотрели доброжелательно. Говорить с ней? С ее образом? Звучало глупо. Я чувствовала себя так, будто пыталась мастурбировать, теребя не за «то самое», а за большой палец левой руки, и еще почему-то ожидаю результатов. Но был ли выбор? Нет. – Я хотела перед тобой извиниться. Я зря обиделась, понимаешь? Ты не позвонила, не сказала, что уезжаешь, а я ждала, волновалась, где ты есть. Но это не ты, не твои действия – это я волновалась. Потому что испытывала неуверенность и страх, потому что твои действия показали, что они – неуверенность и страх – во мне есть. Поэтому я не виню тебя и хочу сказать, что я прощаю тебя за то, что ты всколыхнула во мне обиду, – в том нет твоей вины. И прости, что в силу стресса я отреагировала неадекватно, ладно? Пусть даже ты и не видела этого в реальности. Прости.

Тайра в моем воображении улыбнулась, кивнула и вдруг принялась таять, будто нечто невидимое, то, что все это время привязывало ее ко мне невидимой нитью, исчезло.

Закончился первый этап? Видимо, так.

Я сфокусировалась.

Что Дрейк говорил о втором?

– Когда ты прощаешь саму себя, Ди, делать это требуется искренне, со всей любовью, на которую ты способна. Потому что даже тогда, когда ты совершаешь ошибку, ты все равно остаешься самым лучшим и достойным человеком, понимаешь? Прощать нужно не для того, чтобы избавиться от болезни – подобным образом ничего не сработает, – но понимая, что попросту не хочешь носить в себе нечто черное, ибо помимо болезни оно ведет к вещам куда худшим – портит качество твоей жизни, не позволяет нормально общаться или видеть вещи в истинном свете. Негативная эмоция, помимо болезни, в которую она выливается, – это лишь верхушка айсберга, который впоследствии испортит всю твою судьбу.

Всю судьбу? Нет, такого не хотелось. Я на секунду открыла глаза, а после снова их закрыла – Дина? Моя любимая обиженная Дина, где ты?

И она была там – часть меня – сидела внутри грустная, понурившаяся и печальная. Молчала, смотрела на собственные руки, не желала поднимать головы. Я подошла, присела рядом и мягко обняла ее.

– Все плохо, да?

Воображаемая «я» кивнула.

– А что плохо, расскажи?

– Что? Разве ты не знаешь? Она меня просто бросила. Получила путевку и тут же сорвалась с места. Зачем ей было звонить? Не особенно-то я ей и нужна…

– Это неправда, и ты это знаешь.

Мой двойник сомневался.

– А что, сложно было? Я ведь ждала…

– Она могла не знать, что ты ждешь. Могла быть занята, могла погрязнуть в сборах. Поверь, Тайра никогда не желала тебе зла и не хотела обижать. Ты ведь знаешь это, я уверена, знаешь.

Динка-клон вдруг повернулась ко мне и обняла в ответ, прижалась и расплакалась горько, совсем как в детстве; выдавила обиженно и с горечью:

– Я ей просто не нужна…

– Это в тебе говорит обида.

– Я никому не нужна…

– Нужна.

– Кому?

– Да хотя бы самой себе. Скажи, ты нужна самой себе?

– Н-н-наверное. А им? Им нет?

– Это неправда. Этот страх учит тебя быть сильнее, он показывает: «Не бойся, я пришел учить тебя смелости. Пока я в тебе, пока ты боишься, все видится именно таким, как сейчас, но если ты меня отпустишь, перестанешь сомневаться, что люди желают тебе зла, все моментально изменится. Ведь дело не в людях, дело в том, что ты меня держишь».

– Страх?

– Конечно. Он заперт тобой же внутри и вызывает обиду и печаль. Он меняет твой взгляд на вещи, заставляет думать ошибочным образом.

– Думаешь, они меня любят? И Дрейк, и Тайра?

– Конечно. И никогда не переставали. Поэтому давай просто отпустим обиду и страх на свободу, ладно?

Она все еще вздрагивала под пальцами, а я мысленно гладила ее – саму себя – по спине со всей любовью, на которую была способна.

– Давай вместе это произнесем: «Я прощаю себя».

– Я прощаю себя, – тихо, не веря ни во что хорошее и с ноткой грусти повторила Динка-двойник.

– Прощаю себя за то, что позволила страху поселиться внутри, за то, что впитала его, за то, что вырастила из него горькую обиду. Прощаю себя.

– Прощаю себя… – донеслось эхом.

– И я прощаю себя за то, что не сумела вовремя адекватно отреагировать, – я учусь. Поэтому чувство вины я прощаю тоже.

– Прощаю.

– И я люблю себя.

– Люблю себя.

И ей стало легче – Динке-клону, – я ощутила это кожей. Она – мой воображаемый двойник, – как до того образ подруги, вдруг начала таять прямо в моих руках. А то черное облако, что сидело в ней, теперь уплывало вверх – исчезало и растворялось. Так от нас уходила обида, так уходила печаль; и мне вдруг тоже необъяснимо полегчало. И, чтобы не тормозить процесс, я сразу же перешла к третьему этапу практики:

– Тело мое любимое, мой самый лучший друг, ты прости меня, ладно? Прости за то, что я напихала внутрь тебя этой черной энергии обиды, за то, что сбила наш баланс, что вдруг непонятно с чего забоялась. Тебе ведь тяжело со страхом внутри, и я понимаю: насморком ты меня не наказывало, а пыталось помочь – выводило негатив наружу. Спасибо тебе, чудесное мое. Правда, спасибо. А я просто не всегда мудрая, понимаешь? Иногда я очень-очень глупая, и потому сегодня утром ты пострадало. А вместе с тобой и я. Прости меня, пожалуйста, – впредь я постараюсь быть умнее.

И тело отреагировало. Почти незаметно и неуловимо, но оно как будто сделалось легче весом и светлее по ощущениям. Как будто ушло из него то, что мешало нормальной работе, – может, не полностью, а лишь частично, но ушло. Действуя скорее интуитивно, нежели по Дрейковой указке, я обратилась к собственному носу и дыхательным путям:

– Носик, ты тоже прости, ладно? Вместо того чтобы наполнять себя, а заодно и тебя любовью, я поддалась стрессу, и теперь ты опух и течешь. Ты тоже стараешься мне помочь – очень стараешься, отводишь прочь негатив – спасибо тебе. Пожалуйста, помоги мне простить обиду, которая осела внутри моих дыхательных путей, ладно? Я поняла, что поместила ее туда напрасно. Прости за это.

И мысленно погладила нос, напитала его золотистым светом любви.

Тело услышало – я была уверена – услышало. И почему я, глупая, так мало говорила с ним раньше? Ведь Дрейк был прав: «Тело – это не твоя собственность. Это то, что Создатель дал тебе взаймы, это твой самый лучший и преданный друг, с которым вы работаете в команде».

Мое тело. Моя команда. Прости меня.

А после был черед обиды на Дрейка – ее я простила следом – сделала все по кругу. Простила Начальника, себя, попросила прощения у тела. А после страх. И еще раз по кругу печаль – ее я увидела темным грустным образом, сидящим внутри меня и не имеющим возможности уйти – прикованным ко мне той же нитью, как до того Тайра.

– Прости печаль… Отпускаю. И спасибо за твой урок – ты учишь меня не печалиться…

– Именно она – печаль – вызывает в теле отеки. Любые: тканей, суставов, органов. И потому твой нос не дышит.

Я выпустила ее на свободу. А после какое-то время лежала, ни о чем не думала, слушала тишину.

Вопросительно и жалобно мяукнул из-за двери Миша – почувствовал, что я освободилась, и вновь попросился внутрь; играли у телевизора Смешарики, что-то жарила на кухне Клэр.

После исполнения всех инструкций и после завершения всего процесса, мне стало легче. Сил осталось меньше, но на душе стало спокойнее – я вдруг осознала, что действительно больше ни на кого не обижаюсь. Нащупала рукой пачку платков, достала новый, свернутый вчетверо, поднесла к носу…

…И поняла, что он больше не течет.

Не поверила самой себе – распахнула глаза, села, зачем-то пощупала сухие ноздри. Да, все еще чуть опухший, да, неприятно чувствительный после воспаления, но он больше не тек. НЕ ТЕК.

Клэр постучала в комнату в тот момент, когда, уставившись в стену изумленным взглядом, не способная поверить в случившееся, я сидела на кровати.

– Дин, я принесла тебе чаю. С малиной. Слышала, как ты утром шмыгала, – простыла?

Я перевела на нее стеклянный взгляд и втянула носом воздух. Шумно, глубоко. Потом выпустила его наружу. И так несколько раз – освободившийся нос дышал.

– Ой, ты уже купила лекарство, да? – она улыбнулась. – Но чай все равно поможет. С листьями, со свежей ягодой, зеленый, как ты любишь.

И она протянула мне чашку, в которой, занимая добрую половину пространства, плавали листья и мясистые хлопья разваренной малины.

– Будешь?

Я посмотрела на напиток.

– Буду.

– Вот и молодец. Выздоравливай.

Как только Клэр вышла из комнаты, я взглянула на часы – 14:33.

Двадцать одна минута.

Прошла ровно двадцать одна минута с того момента, как я откинулась на подушки и закрыла глаза. Мог ли за это время помереть вызвавший насморк вирус? Если да, то каким образом, почему? Инфекция не исчезает просто так – для того, чтобы справиться с ней, организму требуется время. Много времени. Мы привыкли к тому, что простуда длится семь дней – семь бесконечных дней температуры и пота, семь ночей с плохим беспокойным сном, семь дней вялости, ломоты в суставах, больного горла, проклятущего насморка и три тысячи вот таких вот чашек с малиновым чаем. Да, пусть первые и самые болезненные симптомы проходят раньше – если повезет, дня за три, – но за двадцать одну минуту?

Нос дышал; ароматно и терпко пах принесенный Клэр чай – она, как большинство «нормальных» людей, заботилась обо мне «типичным» способом – ходила за таблетками, приносила еду и питье, укрывала, клала на тумбочку градусник.

А Дрейк… Он просто взял и вылечил. Без чая, без таблеток и без трех суток изнуряющей жалости к себе.

Невозможно.

Но нос дышал.

Невозможно. Насморк не кончается за пару десятков минут.

Не кончается. Но факт.

Все яростнее, все напористее формировался и скручивался в голове один-единственный вопрос – жужжал, вертелся и никак не давал покоя: так что же сидело внутри меня – инфекция… или обида? Физический фактор, вызвавший болезнь, или же стресс?

Обычный стресс?

И что тогда, если мне хватило двадцати минут, чтобы от него избавиться, есть любая болезнь – фантом? Энергетическая иллюзия?

Вирус не мог так быстро исчезнуть…

Что же на самом деле есть человеческая болезнь? Что?

На часах 14:36.

И в аптеку мне больше не надо.

Вибрировал раскрученный диск ноутбука, светился экран; на черном фоне привычно мигал белый курсор. Окно чата, когда Дрейк далеко, – единственный способ связаться с ним. Все, что я печатала на клавиатуре, появлялось перед ним прямо в воздухе хоть в соседней комнате, хоть на тридцатом уровне.

И теперь мои пальцы нервно и быстро, изредка промахиваясь, бегали по клавишам:

– Дрейк, я не верю…

– Ди? Привет. Ну и как, ты уже нормально дышишь?

– Дышу. Только все равно не верю.

– Поверишь. Увидишь это снова и снова. И поверишь.

– Но… как?

– Объяснения займут время. Отложим до следующего занятия?

– До завтра?

– Да, до завтра.

– Хочу убедиться еще раз. И еще. Хочу снова проверить…

– Я понял.

– Пожалуйста…

– Найду. Я услышал тебя. Жду на занятии в девять.

И он отключился.

Я откинулась на спинку стула и посмотрела на прозрачную чашку, в которой мокли в остатках чая медузы-листья. Все-таки чай с малиной – это здорово. Особенно, когда ты полностью здоров.

* * *

Мы провожали последний день лета.

Теплый вечер, фиолетовое небо, подсвеченное зеленоватым дно бассейна. Сияющие в свете расставленных по периметру фонариков лужи воды на мраморе, брызги, смех, гомон – вечеринка в купальниках в самом разгаре.

Я присоединилась к остальным по трем причинам: во-первых, давно не видела друзей, а тридцать первое августа – прекрасный повод собраться вместе, расслабиться и еще раз побыть вместе, во-вторых, не желала коротать время в одиночестве за очередной умной книгой, ожидая, пока наступит долгожданное завтра, а вместе с ним и новое занятие. В-третьих, попросту не смогла отказать Дэйну, который сообщил, что вечеринка без Ди – это уже не вечеринка, – поддалась на ласковую и самую что ни на есть медовую лесть «маслоротого» бугая.

И теперь валялась на лежаке, наблюдала за тем, как в шутку пытаются утопить друг друга в бассейне ребята, как размахивают руками и скандируют, болея каждая за своего, девчонки, как носится вокруг, цокая когтями по парапету, мокрый Барт – брызги с его хвоста долетали до дальних кустов.

Гав-гав-гав! Пес счастлив, любим, доволен.

А ведь когда-то этот самый пес рылся в помойках Санкт-Петербурга. Давно это было…

Одетая в зеленый купальник Ани-Ра разносила коктейли, но я едва ли притронулась к одному из них – опасалась, что девшийся невесть куда насморк вдруг вернется, и тогда Дрейк отругает меня за спровоцировавший сей скорбный факт алкоголь. Да его – спиртного – и не хотелось. Зачем, если настроение и без того прекрасное?

«Хотя я единственная, кроме Дэйна, кому сегодня не за руль», – мысль вызывала улыбку. Интересно, что хуже – пьяный водитель или пьяный телепортер? Ответ выходил неоднозначным.

– А где сегодня твой суженый?

Расположившийся рядом со мной снайпер, потягивал голубоватый напиток из стакана величиной с ведро попкорна. Сушил мокрую косичку и плавки, провожал свою даму плотоядным взглядом, с восторгом следил за силящейся стащить с Аллертона трусы овчаркой.

– Работает.

– Он всегда работает.

Угу. Иногда я думала о том же – и почему рядом со мной не «обычный» парень, который сейчас сидел бы здесь, гладил бы мои плечи или веселился с остальными?

Или жрал бы пиво литрами, мочил скабрезные шутки и ныл: «Отстань, Дин, я пока не хочу домой… Уйди!»

Сия мысль отрезвляла всякий раз, как только появлялась. Каждому дано то, что дано, и в каждой медали две стороны – уж в таком мире мы живем – объемном. Нет черного без белого, нет хорошего без плохого, нет людей без недостатков. Вот только недостатки Дрейка были не просто «терпимыми», они были (если без вранья) любимыми. Дрейк умел работать и обожал это, что само по себе не могло не вызывать ничего, кроме восхищения. А касательно внимания к своей второй половине? Так мне его в хорошем смысле этого слова хватало.

– Такая уж у него судьба.

– А надолго он уехал?

– Говорит, что надолго.

– Блин, – Эльконто, как ни странно, довольным не выглядел.

– А к чему вопрос?

– Да к тому, что, пока Дрейка нет, над нами вовсю изгаляется Сиблинг – управление отрядом и его действиями ведь переходит к нему.

А, вон оно что… Да, Сиблинг – тот еще парень, у него не забалуешь.

«Сочувствую», – хотела сказать я, но в этот момент проходящая вдоль борта Ани поскользнулась на мокром полу – ее падение успел перехватить и выровнять Халк, но сам он от резкого движения неуклюже рухнул в воду. Раздался дружный хохот и столько брызг, что окатило не только нас, но и, кажется, весь особняк. Через секунду над поверхностью показалась голова с пепельными волосами и улыбающееся лицо, а еще спустя минуту бассейн вновь вскипел от обилия в нем дурачащихся тел – Мак, Дэлл, Аарон, Рен… кто там еще? Пятки, ладони, – брызги-брызги-брызги – фыркающие лица, разноцветные трусы, бугры мышц, – брызги, – чья-то волосатая задница…

При виде мшистых ягодиц тут же вспомнился Баал, который сегодня отсутствовал.

– Слушай, – обратилась я к снайперу, – а где Регносцирос?

Хотелось спросить: «с кем?».

– Не знаю, он давно с нами время не проводит – совсем от рук отбился, гад. То ли чем занят, то ли просто недоволен – демон же – хрен его поймешь.

Ага, ясно. С кем он проводит время, я немножко видела; чем занят – тоже, но об этом лучше умолчать – мое рыло и так «снежное» от пуха.

– Сама-то как живешь? – Эльконто шумно и со смаком тянул через трубочку коктейль.

– Хорошо живу. Нормально. Практикую чудеса, – вновь вспомнилось сегодняшнее утро и ушедший погулять насморк. Чем ни чудо?

– Ну, ты – это всегда ты. Ты создана для чудес.

– Да ну?

Его реакция меня рассмешила – все мы созданы для чудес. Просто некоторые люди почему-то постоянно об этом забывают.

Я не удержалась, поддалась соблазну и тоже потянулась к стоящему рядом многослойному красивому напитку в стакане, сделала глоток – вкусно: мандарин, ром, дыня. Напротив меня через бассейн сидел на лежаке Логан – взъерошенные темные волосы, раскачанный торс, полосатые трусы, ноутбук – интересно, ему еще причиндалы батареей не нагрело? Не подойдешь ведь, не спросишь.

Отличный все-таки вечер и прекрасное настроение. Хорошо, когда вокруг все довольны и счастливы, когда смеются, когда семьями. Тогда и любовь вокруг льется рекой и мерцает в воздухе искрами. Вот этим и запомнится мне последний день лета – ласковой погодой, улыбками, висящими над нами звездами, спрятавшимися в кустах лампочками, неугомонным Бартом, черными силуэтами деревьев на фоне марганцевого неба.

А еще тем, что дышит нос. А ведь могла бы сейчас лежать в постели…

Зашевелился рядом Дэйн, потянулся к стоящему на столике между нами стакану и крякнул от боли.

– Чертовы синяки…

Я повернула голову и только теперь заметила на его бедре внушительное бордовое пятно. А еще одно на плече и на боку, расцарапанную шею – и как пропустила все это раньше? Даже заволновалась.

– Откуда это у тебя? Вас снова посылали на задание?

– Если бы! Это все Сиблинг, я же говорю. Уж лучше бы был Дрейк…

– Что, тебя бьет Сиблинг? Домогается?

– Динка, сейчас в воду скину! Он не меня бьет, он весь отряд гоняет. Устраивает нам внеплановые учения, тренировки, марафоны – вообще продыху не дает. Блин, как нее№аная баба, ты уж прости…

Я поперхнулась коктейлем, и мои губы против воли расползлись в улыбке. А спиртное, надо отдать ему должное, шло впрок – поднимало и без того хорошее настроение, добавляло ему задоринки.

– Так он и есть, кхм… как бы это сказать – мужчина без секса.

– Ага, уже лет пятьсот как, и потому совсем одичал. Стоит Начальнику ступить за порог, так Джон, как павлин, распускает перья, делает зловещую рожу и грозит всем «настоящими» тренировками. И ведь испортит мне день рождения, сукин он сын!

День рождения Дэйна ожидался в конце следующей недели – большое событие, грандиозное – к нему готовились заранее.

– В каком смысле испортит?

– Да поставит нам на этот день очередной марафон или загонит на свои бесконечные тесты. Говорю же, ему в этой жизни больше заняться нечем, кроме как отряд изводить. Хоть бы отвлекло его что, а-а-а? Испортит ведь праздник, точно говорю – испортит.

Эльконто, похоже, не на шутку расстраивался, потому как мечтал о полноценном банкете с шутками, танцами, обниманцами и кучей веселья. И уже заранее замучил всех звонками, напоминаниями и пригласительными открытками.

– Вот что может отвлечь мужика от самых серьезных дел? Только женщина.

– Угу. Женщина и Сиблинг – понятия несовместимые. Где мы ему «электро-бабу» возьмем, чтобы не только коснуться могла, но и соснуть ему разок?

– Дэйн!

Я снова тряслась от смеха – подо мной ходуном ходил лежак, стакан пришлось отставить.

– А что? Помогает, знаешь ли! Наутро становишься размякшим, шелковым, жить хочется. И дурные желания пропадают, как то: набздюлять кому-нибудь.

– Проверял?

– Каждое утро проверяю.

Бедная Ани. Или счастливая Ани – тут смотря с какой стороны смотреть…

– А Сиблинг что? У него, помимо работы, ничего и никого! Он же все окружение замудохает, дятел недолюбленный! А ты еще говоришь, Дрейк уехал надолго. Порадуешься тут.

– Мда, надо бы Джону резиновую женщину, что ли…

– Живую ему надо. Жи-ву-ю! Мог бы, нашел бы уже давно для него кого-нибудь, но не могу – я ведь не будка-незабудка.

«Будками-незабудками» прозвали в народе не так давно установленные Комиссией новинки – кабины для поиска второй половины, которыми воспользовались, судя по опросу, почти пятьдесят четыре процента населения.

– А это мысль! – обрадовалась я. – Если бы Джон туда сходил, может, и выяснил бы, что для него тоже кто-то есть. И это бы его отвлекло.

– Еще бы! Только он туда не сходит. И силой не дотащишь. Зато все мозги нам за две недели вынесет – не сомневайся. Думаешь, у меня одного такие синяки? Да у всех – ты просто не присматривалась.

Мда, сложная ситуация. Джон действительно субъект непростой – чуть легче Дрейка на энергетике, но для обычной женщины все равно «неприкасаемый». А мысль про вторую половину для Сиблинга меня, однако, заинтриговала – интересно, существует такая или нет? Вот бы проверить.

– Слушай, а в этой будке всегда требуется личное присутствие?

– Это ты к чему?

– Ну, просто ворочаю мозгами.

– Ты это что?… Ты это про что думаешь?… – Эльконто даже растерялся – проследил за ходом моих мыслей и тут же расплылся в ухмылке. – Да он тебя с говном сожрет!

– Я же просто спросила про личное присутствие. И не говорила, что после этого приду к нему в кабинет и положу на стол листочек с именем.

А так сожрет, да. Как пить дать – сначала он, потом еще и Дрейк.

Но мысль все равно интересная.

Чтобы не ходить вдоль опасной темы, я перевела беседу в другое русло.

– Слушай, а кому Стивен оставил на время отъезда своего кота?

– Кому-кому, – фыркнули справа, – мне!

– И где ты его держишь?

– На втором этаже, блин! Барт пока живет на первом, а Пират на втором. Хотя изредка он все-таки спускается, и тогда все кувырком. И поверь, это не моя собака устраивает – это все его противный рыжий питомец!

– Ну да, ну да…

– Не веришь? Да я тебе записи с камер покажу! Особенно, когда нас нет дома, – он же такой же прохвост, как Стиви, – хитрый до безобразия!

– «Стиви» хитрый?

– А ты не знала…

Неизвестно, чем закончился бы наш разговор с Дэйном и в какие дебри завел бы, но в этот момент порядком взбодренные коктейлями Халк и Дэлл решили, что пора всем сухим представителям человечества «намокнуть», ибо последний день лета, ибо символ, ибо так и только так и должно быть!

И спустя секунду – ошарашенная, раздраженная и веселая одновременно – я уже мокла в зеленой на вид и теплой воде Эльконтовского бассейна.

Вот и проводили сезон.

Нечего сказать – славно получилось!

Домой после трех чудом очутившихся внутри коктейлей, часа игр на свежем воздухе и бурного прощания я вернулась навеселе. Тихо взобралась по лестнице, юркнула в дверь, хихикнула при виде дрыхнущих в корзине Смешариков – «пердушки на подушке» – и, не раздеваясь, упала на кровать. Дотянулась до выключателя, погасила ночник и долго лежала, глядя в темный поток и вспоминая вечер.

Хорошая вечеринка. Хорошо, что я на нее пошла, – шутки, веселье смех, знакомые и любимые лица… Не давали покоя только засевшие в памяти синяки на бедре Эльконто – неужели Джон в самом деле настолько озверел? Хотя, когда один да один, озвереть легко.

А мысль про «будку-незабудку» и в самом деле отличная – интересно, смогла бы она подобрать заместителю Дрейка вторую половину? Сумела бы найти ему подходящую женщину, если не на сто, то на восемьдесят процентов? А если не на восемьдесят, то, может, на шестьдесят или хотя бы на сорок?

И если женщина подошла бы ему на сорок процентов, то какого именно места Сиблинга она могла бы коснуться – руки, ноги, кхм… чего-нибудь еще? И надолго ли?

Я заворочалась, неуклюже стянула с себя одежду, сбросила ее на пол и, продолжая улыбаться глупым мыслям, завернулась в одеяло.

Все. Спать.

* * *

А утром, довольная жизнью, я нетерпеливо барабанила пальцами по поверхности гладкого стола, сидя в маленькой кабинете и ожидая, пока на стене загорится экран. Кажется, меня постепенно перестало гнести и одиночество, и даже тот факт, что Дрейка я пока вижу лишь «за стеклом».

Снаружи солнечное утро, нос дышит; не терпелось поскорее начать занятие.

И вот ровно в означенное время – девять утра – экран засветился, и на нем показался благоухающий бодрым настроем Дрейк.

Не в привычной серебристой форме – в голубой рубашке. Причесанный, гладко выбритый, энергичный.

И все – и меня захлестнула тоска, я вдруг поняла, как сильно скучаю по нему. Конечно, жить с Клэр и Смешариками здорово, но хотелось засыпать и просыпаться на теплом мужском плече, вдыхать родной запах, заглядывать по утрам в любимые глаза – хотелось его – Дрейка – рядом.

– Привет, любимая! Как твое утро?

И звенящий от улыбки голос лишь добавил моей тоске интенсивности.

– Было хорошо. Пока не увидела тебя.

– Я так плохо выгляжу? Уже надоел?

Я вздохнула.

– Как раз наоборот. Я вдруг поняла, как сильно мне тебя не хватает. Пока не видела, казалось, все хорошо, а тут твое лицо… И все.

Он понял без слов. Какое-то время молчал, улыбался, смотрел мягко – будто гладил пуховой варежкой.

– Иногда скучать – это тоже здорово.

– Иногда. Но я уже наскучалась.

– Потерпи. Две недели – не такой долгий срок.

– Целая жизнь.

Хотелось знать, что скоро все наладится, что он приедет, и будет здорово – еще лучше, чем раньше.

– Вот вернешься и проведешь со мной целую неделю, ясно? Без работы. Совсем!

Я дулась, как ребенок, а он – противный – притворно ахнул:

– Целую неделю? Да за неделю можно разрушить или создать новый мир!

– Вот и будешь восстанавливать мой. Изрядно порушенный одиночеством.

– Договорились, – удивительно быстро сдался мой ненаглядный, но уже через секунду добавил: – Однако пообещай мне сменить свое убеждение, что без меня жизнь становится серой, на «без Дрейка начинается удивительное время, полное приключений, наслаждений и ярких красок. Другое, но не менее хорошее».

Я хитро ухмыльнулась.

– А не боишься?

– Не боюсь! Вот мы и перешли к теме сегодняшнего занятия: «Страх как один из видов стресса»…

– Погоди-погоди, – замахала я руками, – куда же ты так торопишься? Я дышу, видишь?

И, чтобы продемонстрировать, что мои дыхательные пути прекрасно функционируют, я сделала несколько глубоких вдохов и выдохов через нос.

– Дышу! Насморк прошел!

– Вижу. Он и должен был уйти, если ты поняла тему предыдущего урока. А ты ее поняла.

– Подожди, Дрейк, не торопись. Скажи, это совпадение или все-таки…

– Все-таки?

– Ну, – я замялась – не хотелось ставить под сомнение его слова, но исчезнувший за двадцать одну минуту насморк не давал покоя моей по-старушачьи вредной логике, – я хочу понять, как это получилось? И действительно ли это сработало лишь потому, что я простила собственные стрессы?

– А почему еще?

– Может, ты… помог? Дистанционно?

– Для чего – чтобы ввести тебя в заблуждение?

С него станется.

– Так это был не ты?

– Нет. Это была ты сама.

– Тогда ты мог быть рассказать мне еще немного о том, какие стрессы ответственны за определенные болезни, чтобы я могла еще раз попробовать? Я хочу понять, убедиться.

Дрейк, наконец-то, превратился в самого себя, сложил руки на груди и взглянул на меня с иронией.

– Я уже пять минут как пытаюсь к этому перейти, но ты постоянно вмешиваешься в процесс обучения.

– Извини.

– Конечно, я дам тебе шанс проверить все это на себе еще раз, но в конце занятия, хорошо? А сейчас бы я хотел перейти к пояснению дальнейшего материала. Так пойдет?

Нет, этим утром он точно вместе с чаем принял «хитрина», «иронина» и пару капель веселья.

Я улыбнулась.

– Пойдет.

И мы начали.

– Стрессы. Как думаешь, какое количество их существует? Всего.

После непродолжительных размышлений, я предположила:

– Двадцать? Тридцать?

– А вот и нет. Ты увидишься, но основных всего три, а все остальное – их производные.

– Да? Какие это?

Я взялась за ручку – появилось ощущение, что кое-что неплохо бы записать.

– Вина. Страх. И злоба.

Подвинула к себе тетрадь. Записала.

– И все?

– Да. Любой из них может перетекать и менять форму как в усиление – «Вина – Страх – Злоба», так и в погашение – «Злоба – Страх – Вина». Хотя едва ли было бы верным назвать это погашением, ибо чувство вины может заново породить все остальное. Причем очень быстро.

Я перевернула ручку и задумчиво постучала колпачком по клетчатому листу:

– Что-то я не совсем понимаю – а как же все остальные стрессы? Такие, как обида, гнев, раздражение, беспокойство, растерянность, неуверенность, депрессия и прочие?

Дрейк выглядел довольным – он, наконец-то, приступил к тому, что хотел изложить.

– Давай я объясню подробнее, и после этого ты признаешь, что даже упомянутые в вашей святой книге под названием Библия семь смертных грехов подпадают под категорию перво-стрессов. То есть тех самых, которые я уже перечислил. Итак, чувство вины – оно понятно по своей сути?

– Вполне.

– Так вот именно чувство вины рождает в людях страх.

– А можно попросить о примерах?

– Конечно. «Если я буду плохим, меня не будут любить» – страх. «Если я не буду знать правила этикета, надо мной будут смеяться в ресторане» – страх, рожденный чувством вины «если я не умею, я плохой» или «я плохой, если я не умею». Здесь все ясно?

– Да.

– Тогда второй – собственно «Страх». Из всех существующих разновидностей страха я особенно выделю один – страх «меня не любят». Именно он присутствует в ста процентах людей в той или иной пропорции, и именно он приводит к тем мыслям, поведению и, как следствие, событиям, которые происходят в людских жизнях. И страх этот – огромный пласт в сознании. Невероятно большой.

– Погоди, я не совсем понимаю, что значит страх «меня не любят». А если я не влюблена в того, кто мне не отвечает взаимностью, во мне тоже присутствует этот страх?

– И еще какой. Давай перефразируем. Страх «меня не любят» можно описать другими словами:

страх «меня не ценят / не уважают / не слышат / не слушают / не считаются с моим мнением / обо мне не заботятся» – это все есть страх «меня не любят». Так же он может звучать, как «страх, что меня не будут любить». Теперь понятнее?

– Теперь да.

Я вновь принялась записывать, а Дрейк, тем временем, продолжал.

– Итак, чрезмерно усилившееся в людях чувство вины всегда перерастает в страх, а страх при слишком большой концентрации всегда перерастает в злобу. Так есть так было и так будет – это просто нужно понимать. Понимающий и знающий, как отпускать стрессы, человек станет человеком уравновешенным. Неуравновешенный же человек всегда будет поддаваться негативным эмоциям и в обязательном порядке болеть, ибо, как я говорил на прошлом занятии, – болезнь есть не что иное, как попытка тела вывести наружу негативные эмоции – стрессы. Как положительные, так и отрицательные. Ясно?

– Ясно. А бывают и положительные стрессы?

– Конечно. Избыток радости, например.

– А чем он плох?

На этот раз в глазах Начальника мелькнула укоризна – ого, я почти успела по ней соскучиться.

– Дина, я просил тебя начать читать «Рефлексотерапию», помнишь?

– Помню.

– Думаешь, зря просил?

– Думаю, нет. Я начну.

Мой учитель успокоился – упрек в глазах временно погас.

– Так вот, когда ты начнешь читать труд древних мудрецов вдумчиво и внимательно, ты поймешь, что болезнь может родить переизбыток любой эмоции. Потому что все они взаимосвязаны друг с другом, и перехлест одной из них, всегда приведет к появлению другой – следующей по кругу первоэлементов или же противоположной ей. Уже из первой таблицы ты узнаешь, что как Огонь всегда перетекает в Землю, а следом Металл, Воду и Дерево, так и избыточная Радость всегда породит сначала Сомнение, затем Печаль, Страх и следом Гнев – назовем ее той же злобой. Элементы всегда сменяют друг друга – эмоции тоже. Но только в том случае, если их интенсивность выходит за допустимые для нормального состояния рамки. Следишь за моей мыслью?

– Относительно, – информация шла большим потоком, и я чувствовала, что в застенографированных мной строчках еще придется разбираться и разбираться. – Так я правильно поняла, что все болезни рождены основными стрессами – чувством вины, страхом и злобой?

– Да.

– А как тогда быть с обидой?

– Это разновидность страха «как вы смели меня не услышать /не понять / не оценить? Значит, вы меня не любите».

– А горечь?

– Разновидность страха «зачем я старался, если никто не оценил? Меня не любят».

– Так, понятно.

Подобные разговоры почему-то напомнили мне анекдот про студента, который на экзамен по биологии выучил лишь один билет – про блох.

«Если бы у рыбы росла шерсть, то в ней обязательно водились бы блохи…» Так и этот страх «меня не любят» присутствовал, казалось, во всем.

– А гнев?

– Рожденная из страха злоба «Ах, не любите меня? Ну, тогда я вам покажу!»

– А гордыня? Ты ведь говорил про семь смертных грехов? Как быть с ней?

– Гордыня есть не что иное, как скрытый в человеке страх быть хуже других, который толкает его на свершения. Он звучит так: «Чтобы вы меня полюбили, я докажу вам, что умею это, это и это». А как только человек доказывает что-либо, то тут же начинает презирать других. А презрение есть не что иное, как мстительная Злоба «Ну, что, увидели, что я лучше? А вы все хуже – вы этого не умеете! Теперь вы дураки!».

Ох… Хорошая выходила цепочка.

– Я наглядно демонстрирую?

– Очень даже.

– Так вот спешу заметить, что Презрение – один из худших видов злобы, который направлен на уничижение других, то есть на отмщение, что уже совсем плохо, ибо карается одной из худших болезней.

– Какой?

– Раком.

Я притихла – веселость из настроения ушла.

Дрейк, может, рассказывал все в чуть шутливом тоне, приправив это насмешкой, но рассказывал он вещи серьезные, очень серьезные, и отнестись к подобному знанию следовало с должным вниманием.

– А кем карается, Дрейк? Если я презираю других. Откуда берется рак?

Серо-голубые глаза смотрели с экрана весело и невесело одновременно – глубокие глаза.

– Давай ты сходишь в фойе, выпьешь чашку кофе, а потом мы продолжим, хорошо? Тебе нужен отдых – пяти минут хватит.

– Ладно. Но в фойе никогда не было кофейного автомата.

– Я приказал его там поставить.

Правда? Здорово.

Возможность размять затекшие ноги и взбодриться любимым напитком заставила меня без промедления подняться с места.

– Через пять минут буду на месте.

– Угу. Жду.

Он уже отвернулся и что-то читал. Все такой же красивый. Все такой же умный и такой же далекий.

Кофе в пластиковом стакане оказался удивительно хорошим на вкус – терпким, насыщенным, крепким. И, помимо меня, его никто не пил. Потому что, помимо меня, в длинном белом коридоре, размеченным прямоугольниками дверей, никого не было – ни души.

Я наслаждалась горячим напитком, не торопясь. А пока пила, думала.

Люди болеют – это факт. И люди испытывают эмоции – тоже факт. Но неужели взаимосвязь между всем этим настолько прямая и настолько устрашающая? И почему, если так, мы так мало об этом знаем? Неужели бактерии, вирусы и различные инфекции – всего лишь малозначительный фактор, играющий роль провокатора заболевания лишь в том случае, если тело ослаблено стрессом? И если это так, почему так мало работаем с собственными стрессами, дабы избежать последствий на физическом уровне?

Потому что мало знаем – круг замкнулся.

А если бы у людей был источник информации, описывающий, что и от чего зависит? Как, например: обида рождает насморк, печаль, как говорил Дрейк, отеки, гнев – болезни печени или почек, а злоба, допустим, кариес? Стало бы в этом случае нам, людям, проще?

Стало бы – я в это верила. Знай мы наверняка, что презрение породит рак – стали бы кого-нибудь презирать? Решились бы быть самому себе врагом, подвергли бы тело страшному испытанию, заставили бы его намеренно испытывать страдания и боль?

Нет. Большинство из нас нет.

И у Дрейка такая информация была – была эта бесценная таблица, этот необыкновенно нужный пласт знания, эта сверкающая крупица, способная вылечить если не всех, то многих.

И я пребывала в твердой решимости выведать детали и подробнейшим образом их записать.

– Давай представим, что существует некая Формула Всевышнего, Великая формула самого Создателя – программа, предназначенная для того, чтобы «воздавать и карать» по поступкам. А мысль, к слову говоря, – это тоже поступок, равно как и излучение во вне негатива. Ведь понятно, что следить за каждым шагом каждого человека – задача сложная и крайней энергозатратная, а вот Формула – она работает постоянно, и что самое главное – она везде, в каждом человеке, и она абсолютно все видит изнутри.

– Это как Карма?

– А она и есть Карма. Только при жизни. Сейчас объясню…

Я вернулась из коридора раньше – пяти минут не прошло. Наполовину выпитый кофе теперь стоял рядом – на стаканчике красовалась картинка с жареными и дымящимися кофейными зернами, – моя ручка порхала над листком, строчила записи. Дрейк, я знала, не мог не заметить вспыхнувший во мне к изучаемой теме интерес, а потому радовался.

– Многие думают, что для того, чтобы получить по заслугам, требуется ждать Великого Божьего Суда, а это не так.

– Его нет?

– Смысл не в этом. А в том, что ждать ничего не нужно, потому что Формула, о которой я говорю, и есть в каком-то смысле этот самый суд в реальном времени. О чем бы ты ни думала, что бы ни совершала, какие эмоции бы ни испытывала – все это видит Божья формула и по результатам проходимых тобой ежеминутно «тестов» рассчитывает баллы – ставит «плюсы» или «минусы». Это, если очень упрощенно. Прошла тест хорошо? Плюс одно очко. Очень хорошо? Плюс два очка и хорошее событие в жизни. Прошла плохо? Минус бал и беда на пороге.

– Жутко.

– Но ведь так и есть. Мы живем в подобном режиме и сами же его не замечаем. Делаем плохое, получаем плохое как результат и сами же недоумеваем, откуда оно пришло? Делаем что-то хорошее, мудрое, ничего взамен не ждем – а только так и делается мудрое – без ожиданий, – и, на тебе, случается нечто прекрасное. Связь есть и она очевидна, но не для всех, так как события могут быть растянутыми во времени.

– А почему ты вообще заговорил об этой формуле?

– Потому что она учит нас быть мудрыми. Посылает уроки тем, кто их плохо проходит, награждает тех, кто учится быть рассудительными. Тело делает то же самое: на глупость реагирует болезнями, на мудрость отменным здоровьем. Связь этих вещей еще более очевидная, нежели связь у той самой невидимой Формулы, которая-таки существует независимо от того, веришь ты в нее или нет.

Не Формула, а Большой Брат какой-то.

– А Небесный Суд уже определяет, какой путь дальше предстоит пройти человеку, базируясь на конечных расчетах Формулы для каждого при жизни?

– Примерно так. Но мы не будем в это углубляться. Я хотел сказать о другом: наше тело, как светофор. Как прекрасный индикатор того, что в нашем сознании происходит что-то не то. Оно ведь поделено на зоны, и по каждому участку, по каждому симптому, по каждому проявлению болезни – будь этот симптом наружным или внутренним – можно точно сказать о прорехах в нашей рассудительности. О том, где именно мы еще не научились быть мудрыми.

Интересно, а болеет ли сам Дрейк?

Этот вопрос я вслух задавать не стала – знала ответ сама: нерассудительный человек не мог бы стать Творцом, а если он им все-таки стал, значит, с уравновешенностью и количеством стрессов у такого индивида все в порядке.

– Хочешь сказать, болезнями тело сигнализирует нам о том, в каком месте лечить ум?

– Именно.

– А существует ли толковый словарь всех симптомов? Так называемый разговорник с телесного на человеческий? Подобная книжонка была бы очень полезна.

Он улыбался. Сейчас совсем не Великий и не Ужасный, но довольный моим рвением к знанию Дрейк. «Это моя Дина, – говорили его глаза, – моя ученица» – переливающуюся через экран в комнату гордость я чувствовала кожей – приятно.

– Эту тайну я раскрою чуть позже. А пока вернемся к твоему желанию убедиться в том, что все то, о чем я говорю, – правда.

– Ты недопонял. Я не сомневаюсь, что все это правда, просто, – я запнулась, силясь подобрать слова. Так много хотелось узнать, спросить, прояснить, и так важно было найти для этого верные выражения, – не верится, что болезни – совсем не то, чем мы привыкли их считать. Неужели за выпадением волос на голове тоже стоит стресс, а вовсе не нарушенный обмен веществ, генетика или какой-либо грибок?

– Верно. Именно стресс. И выпадение волос можно вылечить, не используя ровным счетом никакие средства.

– А зубы? Слух, зрение – тоже можно?

– Можно. И ожирение, и даже целлюлит.

Мои брови поползли вверх:

– Целлюлит тоже порожден стрессом?

– Брешью в рассудительности, порожденной одним из видов страха, если быть точным.

Ух ты… Не верится, просто не верится.

– И все это можно излечить не таблетками, а… прощением?

– Верно.

– Но почему прощением, Дрейк? Почему не танцами с бубном, не какой-либо практикой, не прямым вмешательством в энергетические процессы тела…

– Потому что прямое вмешательство в энергетические процессы тела большинству людей попросту не под силу, а вот прощение – это именно то, что Создатель оставил доступным каждому.

– Но как? – я всплеснула руками и отложила ручку. Следующий вопрос занимал мой ум едва ли не половину вчерашнего вечера. – Как это работает? Почему? Почему оно ВООБЩЕ работает?

Теперь он смеялся – мой учитель. Тепло и негромко. А после спросил:

– А как ты сама думаешь?

– Не знаю. Правда, не знаю. Я размышляла об этом весь вчерашний день, но так и не поняла.

– Пояснить?

– Конечно!

– Хорошо. Потому что «прощение», Дина, – это синоним слову «осознание», «переосмысление». Ты не можешь простить себе самому ошибку, если не поймешь сам факт того, что это ошибка. Перед тем, как что-либо простить, ты анализируешь совершенное действие – причины и следствие, – а после делаешь новые умозаключения насчет старых поступков. Ты ПЕРЕОСМЫСЛЯЕШЬ. И тем самым ты как бы говоришь Богу – я понял, я научился, видишь? И если ты научился на самом деле, если ты осознал, где совершал ошибку, то об этом узнает и Божественная Формула.

– И поставит тебе плюс один балл?

– Не важно, сколько именно она тебе поставит, хотя это напрямую влияет на твою дальнейшую жизнь. Важно то, что тебя слышит и твое тело, которое после переосмысления помогает с помощью прощения отпустить накопленную внутри негативную энергию. И тогда болезнь уходит.

– Совсем?

– Когда как. Иногда совсем и сразу. Иногда на это требуется время, так как оно требуется на само осознание, иногда все это не работает вообще – такое случается в случае, если человек не желает анализировать ошибки, а желает лишь излечиться и для этого мысленно талдычит «прости-прости-прости» без всякой пользы. Кого «прости» и за что, если ты как был глупым, так и остался? Формула видит, как я уже говорил, изнутри, и ее не обмануть.

По всему выходило, что прощение есть огромная работа над собой, над собственными ошибками. И тогда, как ни странно, все вышесказанное приобретало смысл и начинало представляться процессом, хоть и не простым, но (ура бабке-логике, которая, наконец-то, ушла в нокаут) адекватным, правильным, то есть логичным.

– Я хочу проверить. Проверить еще раз, – моей решимости не было предела. – Хочу вылечить что-нибудь еще раз.

Человек на экране усмехался.

– Не вижу, чтобы у тебя что-нибудь болело. И вообще, судя по моим сканам, ты достаточно здорова – как ты собираешься это проверять?

Достаточно, но не полностью. О том, что у меня, начиная с пятнадцати лет, время от времени ныла спина, я Дрейку не говорила – ноет, и что с того? У всех, наверное, ноет – так я относилась к этому раньше. Теперь же хотела понять причину.

– У меня иногда болит спина. Ноет.

– Какой отдел – грудной, поясничный?

– Грудной. Ноет иногда подолгу и так, что трудно сидеть или стоять. Потом унимается, какое-то время не напоминает о себе, затем появляется вновь. В чем причина? Что мне нужно переосмыслить, а затем себе простить?

Ответ последовал сразу и без промедления:

– Чувство долга.

Я удивилась.

– Но ты же говорил, что все идет от трех основных стрессов: вины, страха или злобы? При чем здесь долг?

– При том. Что такое чувство долга? Это чувство вины: «Если я не схожу в магазин, меня отругают», «если не куплю продуктов, не из чего будет сварить суп», «если не буду хорошо учиться, меня не похвалят» (и, значит, я буду плохой – «виноватый»), «если не заработаю больше, не смогу помочь близкому человеку…» и так далее и тому подобное до бесконечности. Общий перевод всего: «Я снова буду плохим и виноватым».

– Но ведь так и есть?

В том, что он только что перечислил, была не только горечь, но и изрядная доля правды. А как же еще? Мы все кому-то что-то должны. Всегда.

– Дина, ошибка заключается в том, что ты делаешь хорошие дела, исходя из чувства вины. Не радость, не свобода воли толкают тебя на совершение хороших поступков, а принуждение. Страх того, что если ты этого всего не сделаешь, будешь виноватой. Понимаешь? Ты твердишь себе: «Я должна, я должна, я должна…», хотя на самом деле ты никому ничего не должна – это твой выбор – делать или не делать.

– Но делать в данном случае кажется верным решением. Лучшим.

– Да! Но без принуждения, не из страха, что если не сделаешь, тебя не будут любить – сама себя не будешь любить, улавливаешь? Думаешь, если ты отпустишь это вечное «должна», то перестанешь вести себя ответственно?

– А не перестану?

– Нет! Но вместо того, чтобы делать эти вещи из страха, ты начнешь делать ИХ ЖЕ из радости. Чувствуешь разницу? А пока ты руководствуешься не той мотивацией, твое тело страдает. Область позвоночника – это область принципов. Грудной отдел – чувство вины. Твоя спина ноет из-за твоих же собственных «должна» и не перестанет, пока ты не отпустишь самопринуждение.

– А если отпущу?

– Для начала отыщи их всех. Найди внутри, осознай. А после прости.

– И моя спина перестанет ныть?

– Ну, это ты мне об этом и скажешь, не так ли?

Он снова был тем же Дрейком – хитрым, чуть надменным, с дьявольским огоньком в глазах и приправой из перца в голосе.

Я записала на листе: «Спина. Грудной отдел. «Должна»».

– Я прощу. И расскажу тебе о результатах.

– Я буду тут и буду ждать.

Он улыбался.

Я любила его – этого мужчину. До бесконечности, которая красовалась в виде символа на подаренном им кольце.

– Мы закончили?

– На сегодня да.

* * *

В другой раз я с любопытством изучала бы интерьер незнакомого кафе, куда зашла впервые в жизни, но теперь, спустя двадцать пять минут после занятия, мои потерявшие фокус глаза не видели ни стоящую на столе чашку с чаем, ни подставку с веером салфеток, ни ламинированного осеннего предложения – «при покупке двух кексов с начинкой, кофе в подарок…», ни целующейся у окна парочки.

Погрузившись внутрь себя настолько глубоко, насколько это вообще возможно, я вновь сидела рядом с воображаемой частью себя – Динкой двойником – и молчала. И она – хмурая, недружелюбная и набыченная – угрюмо молчала тоже.

– А что ты должна и кому? – наконец спросила я без предисловий – мне хотелось это понять. Нет, не затем, чтобы вылечить спину – на данный момент она не болела, – но затем, чтобы разобраться в том, оказался ли Дрейк в очередной раз прав.

– Кому? И что? – повторила я с нажимом.

– А ты не знаешь! – ответили мне с таким количеством ехидства, что впору было им подавиться.

– Не знаю. Ведь никому, ничего?…

– Ну да, как же…

– Поясни.

– Только не прикидывайся, ладно? – мое отражение жгло меня взглядом, а в глазах плескался страх, отчаяние и боль. Неужели это я? Неужели все так плохо? – Я должна везде и всем. ВЕЗДЕ! Следить за мамой и ее проблемами – чтобы она не болела, чтобы у нее хватало денег, чтобы ничего не случилось. За бабушкой тоже. Должна быть прекрасной ученицей…

– Ты и так прекрасная ученица…

– А Тайра? Она видит и понимает больше, у нее врожденные способности видеть, и если я не буду нажимать и подгонять себя, кем я стану через месяц? Кем? В своих собственных глазах?

Я молчала. Да, рядом с Тайрой иногда комплексуешь – подруга умела многое из того, чего не умела я.

– Я должна быть все время на связи, потому что, если кому-то понадобиться «прыгнуть»… Должна беречь силы, постоянно выполнять энергосберегающие практики. Должна уметь держать лицо, должна всех понимать, должна соответствовать Дрейку, потому что он… он Великий! Я всегда должна быть лучше всех, чтобы доказать, что достойна быть здесь, в этом мире – что я не изгой, не иждивенец, не сраный иммигрант, которого здесь приютили и держат из жалости…

– Да что ты такое говоришь?

– То, что ты на самом деле думаешь!

Я возмутилась, да, но лишь внешне, так как где-то глубоко внутри знала, что она права, – я именно так и думала. Хлестала себя невидимой хворостиной, гнала вперед, училась быть лучше, умнее, правильнее, не позволяла себе поблажек, не слушала собственное нытье и теперь воочию увидела ту часть себя, над которой все это время издевалась. Себя саму – жалкое зрелище. Согнутая под гнетом спина, опущенные уголки губ, затравленный взгляд, вечный страх «а что, если кто-то будет лучше?» и безнадегу от того, что никогда не смогу свалить с плеч это ярмо, – нести мне его и нести до конца жизни.

Ведь я сама это выбрала.

– А что, если ты не станешь ничего этого делать?

– Не стану? – в голосе двойника сквозило откровенное ехидство. – И кем я тогда буду? Кем? Безответственным говном? Не человеком, а дерьмом на ножках? Слабаком?

Да, мое отражение слов не выбирало, и от прямоты становилось еще больнее.

– Для кого ты им станешь? Никто не посмеет тебя осудить…

– Да я САМА СЕБЯ ОСУЖУ! САМА! Кем я буду в собственных глазах, если перестану заботиться о матери? Кем, если не смогу помочь отряду в нужный момент? Кем, если опущусь до внешнего вида кухарки, находясь рядом с самым великим человеком этого мира? За что мне останется себя уважать?

– Да уважают ведь не за это!

– А за что?!

– А просто так! За то, что человек просто есть. И любят его тоже просто так – за то, что есть.

– Ты сама-то в это веришь?

– Верю, – вдруг неожиданно жестко ответила я. – Стань ты самой худшей ученицей этого мира, и я все равно буду тебя любить.

– Ну да, как же…

– И можешь ни разу больше не наложить макияж и не сделать прическу – ты не станешь для меня хуже. Я буду. Тебя. Любить.

– Да не ври ты мне! – взвизгнул образ.

– И пусть кто угодно думает, что ты – иждивенец, сраный мигрант в этом мире, – но я-то знаю, что ты самый лучший человек. ЗНАЮ. Ты в любом мире была бы самой лучшей!

У нее дрожал подбородок. Она не верила мне – не могла, боялась. Что это все пустое, что все – слова, что стоит попробовать перестать выкладываться, изнашивать себя, как и прежде, на двести процентов, и любовь к самой себе потеряется, исчезнет. Оказывается, это очень страшно – бояться, что перестанешь любить себя сам. Едва ли есть что-то страшнее.

– Я буду плохая, – шептала Динка-двойник, а по ее щекам покатились слезы. – Я ведь тогда не буду соответствовать ожиданиям…

– Давай простим это чувство вины…

– Я буду плохая, – она меня не слышала – она боялась до дрожи в конечностях, до паники.

– Не будешь. Ты никогда не будешь для меня плохой, слышишь? Даже если вот разом перестанешь делать что-либо хорошее, нужное или важное, если вообще ни разу в жизни никогда никому не поможешь. Я всегда буду любить тебя, понимаешь? Всегда. Я обещаю.

– Плохая, плохая, плохая… Боюсь… Как страшно…

Теперь она лежала на полу и дрожала. Корчилась на нем, каталась, дергалась в судорогах, страдала от наличия в себе негативной энергии, а я сидела рядом, гладила ее по спине и как заведенная шептала: «Я прощаю себя. Прощаю себе это огромное чувство вины, которое впитала за годы, которое взрастила до состояния паники, но все это время давила в себе… Я прощаю…»

Я просила прощения у чувства вины за то, что долго не отпускала его на свободу, когда оно на деле не желало мне зла и явилось лишь для того, чтобы научить меня не быть виноватой. И оно – это чувство вины – хотело домой, хотело уйти на свободу, – я отпускала. Я прощала саму себя, хоть это и было тяжело, за извечное принуждение – за то, что все мое хорошее вдруг обернулось плохим, ибо я давным-давно перестала совершать это из радости и превратила все в чувство долга.

Господи прости, я была дурой…

А еще я просила прощения у тела. За то, что оно все это время, не имея возможности сказать ни слова, страдало, болело и пыталось вывести эту боль через спину. Сигнализировало мне, ждало, чтобы его услышали, терпело молча.

– Прости меня, тело. Нет еще во мне той рассудительности, которая, возможно, когда-нибудь придет. Я очень часто бываю глупой, ты прости, если можешь, ладно?

Не знаю, сколько прошло времени и излечилась ли моя спина, – в этот раз я действительно работала не ради верхушки айсберга (да и не помогло бы – о, великая Формула!), а ради его основания, – но когда я открыла глаза, мой чай окончательно остыл, официантка поглядывала на меня встревоженно, а парочка у окна исчезла.

Ощущая себя странно – отвалившейся от времени и пространства и будто бы прошедшей через пару кругов очистительного огня, – я потянулась к сумочке и достала кошелек – пора расплатиться и пойти подышать.

Я это сделала.

Умело или нет, но я себя простила. И теперь чувствовала себя намного лучше, потому что Динка-двойник, до того бившаяся в судорогах на полу, в какой-то момент затихла, выпихнула из себя, наконец, черное облако, превратилась в чистый сияющий силуэт, а после обняла меня и полностью растворилась.

У меня вышло.

Если не все, то хотя бы что-то.

Следующие полчаса я бесцельно бродила по улицам: парки, скверы, кованые заборы, фонтаны, бордюры, редкие на тротуарах опавшие листья – скоро их станет много. Небо еще звенит от синевы, но вскоре побледнеет, выцветет, станет не лазурным, но похожим на блеклый старушечий глаз; отцветут и превратятся в нечесаное сено густые волосы цветов на клумбах – пропадут яркие шапочки, закачаются на ветру голые бурые стебельки. Но еще не сейчас.

Первое сентября.

Смена сезонов.

Нет, в этот день на улицах Нордейла не галдели толпы школьников – не мелькали белые фартуки, не покачивались, завернутые в целлофан, острые пики гладиолусов, не звенели отовсюду протяжные трели первых звонков, не улыбались, предвкушая долгий и, вероятно, сложный год учителя. Учителя были – не было из-за отсутствия рождаемости детей.

А вот разномастные студенты сновали группами: аккуратные, вихрастые, веселые, серьезные, очкастые, стильные, громкие, скромные, худые, толстые… – настолько разные, что не хватало сравнительных синонимов. Проходя мимо одного из главных университетов города, я разглядывала людей – людей Мира Уровней, – они всегда чем-то отличались для меня. Чем – лицами? Позами? Жестикуляцией? А, может, тем, что не стояли, как наши, уткнувшись в телефоны, и не проверяли ежеминутно лайки на своих постах? Не щелкали телефонными камерами, коллекционируя тонны селфи, не наживали себе из-за отсутствия соцсетей (спасибо Дрейку) ненужные комплексы, не прятались за аватарами-масками, а вместо этого выходили на улицы, общались, смеялись, шутили друг над другом и были настоящими? Не виртуальными, состоящими из сложных символов никами, а живыми людьми. И этим подкупали.

Университет остался позади, и моментально утихло бурление жизни. Я отыскала ближайшую лавочку, уселась на нее и прищурилась от пробивающегося сквозь густую листву солнца. Засунула руки в карманы, посмотрела на небо.

Итак, что имеем – осень? А осень, как известно, время чудес. И прав был Дрейк, когда сказал: «Да, пусть на данный момент в городе нет меня или Тайры, но это не значит, что у тебя должно быть скучное время. Сделай его – этот период – золотым. Ярким, насыщенным, интересным».

Вот именно этим, сидя на потрескавшихся теплых досках, – сменой ненужных и устаревших убеждений – мы и займемся.

И я плотоядно улыбнулась.

На неприметную будку, принадлежащую сервису «Моя вторая половина» и аккуратно затесавшуюся между двумя архитектурными строениями с лепниной по карнизу, я наткнулась по пути домой. Наткнулась, подошла ближе, долго рассматривала собственное отражение в зеркальном стекле, но зайти внутрь так и не решилась, хоть и рвало на части любопытство.

Конечно, как же! Стоит мне шагнуть через порог, как система Комиссии тут же доложит Дрейку о том, что его ненаглядная Бернарда сунула нос в «незабудку», и это, как говорилось в одноименном фильме, «при живом-то муже!».

Вот Дрейк тогда задаст мне пару каверзных вопросов… А, может, и не задаст, но легче от этого не станет – если бы подобную будку когда-либо посетил он сам, комплексы неполноценности, несмотря на уже изученные методы прощения, мучили бы меня до конца жизни. Да-да. «Зачем ходил? Что хотел узнать? Меня ему мало?»

Ужасы нашего городка.

Нет, я вовсе не собиралась проверять, является ли Дрейк моей второй половиной – знала это наверняка, – но вот отделаться от интереса «а как именно устроена система распознавания личности?» никак не удавалось. Требуется в ней личное присутствие «объекта» или же нет? Производится ли сканирование внешности, голоса и сетчатки глаза, или же хватает банального отпечатка пальца?

Изнывая от неутоленного любопытства, как от дичайшей жажды, я кое-как заставила себя отлепиться от стекла и зашагала прочь.

Вот вернусь домой и досконально расспрошу того, кто эту будку недавно посещал, – мою милую и обожаемую Клэр. Уверена, она не станет скрывать подробности.

– Дина, да не помню я! Вот хоть убей – не помню.

– Совсем ничего?

– Ну, я же волновалась. Там все, наверное, волнуются, ведь приходят искать не кого-то – свою судьбу. А вдруг экран покажет невесть кого, что тогда делать?

Она стояла у плиты и помешивала суп – с новыми в ушах сережками-каменьями, с уложенными в сложную прическу локонами, в расшитом вручную переднике. Не экономка, а белокожая красавица-цыганка. Наверное, они с Антонио собирались пообедать в очередном ресторане, блюда которого хотели совместно продегустировать – именно это занятие не так давно в виде хобби вошло в привычку наших поваров – пробовать чужие блюда и создавать на их основе новые рецепты.

– Ну, ты прикладывала куда-нибудь палец?

– Палец точно прикладывала, помню.

– А тебя просили посмотреть куда-нибудь? Мол «стойте неподвижно – мы сканируем сетчатку глаза»?

– Вот этого, по-моему, не было. Но ведь я могла забыть – все смотрела на экран, все ждала, когда же он кого-нибудь покажет.

Оно и понятно, я бы тоже ждала.

– А лазеры? Я слышала, что раньше там производилось сканирование данных прямо из головы, но потом эту систему заменили на более простую.

– Лазеры? – Клэр качнула темноволосой головой и бросила на меня задумчивый взгляд. – Нет, лазеров точно не было. Их бы я запомнила.

В этот момент в кухню белым и рыжим вихрем залетели разыгравшиеся коты, едва не снесли, пытаясь развернуться на гладком полу, табурет, заскоблили по паркету когтями, и Клэр пригрозила им поварежкой:

– А ну-ка кыш, охломоны! Играть будете в коридоре, а не на кухне, а то убирать мне потом за вами до вечера. А мне выходить через полчаса!

Тема будки «Моя вторая половина» была временно позабыта.

Но ненадолго.

У Логана Эвертона – лучшего хакера Уровня и по совместительству моего коллеги – никогда не было ни котов, ни собак, а потому от разговора по телефону его никто не отвлекал. Благо и настроение для подробных ответов на вопросы у него оказалось подходящим:

– Лазерное сканирование? Нет, давно не используется, убрали. Зачем лезть прямо в голову, если по отпечаткам, сетчатке и голосовому распознаванию система с точностью до ста процентов определяет, кто перед ней, и сопоставляет данные с базой?

– А если человек молчит?

– Тогда она воспользуется двумя параметрами: отпечатком и сканом сетчатки.

– А если посетитель в темных очках?

– Тогда одним параметром. Но, скорее всего, из соображений безопасности подключит второй, так как отпечаток легко подделать. А почему ты, собственно, все это спрашиваешь?

Расхаживая по собственной спальне и поглядывая то в окно, то на собственное отражение в высоком зеркале шкафа, я кусала губы, пытаясь придумать правдоподобное объяснение своему любопытству. Не скажешь ведь прямо: «У меня появилась мысль проверить в «незабудке» отпечаток пальца вашего текущего шефа. Зачем? Ну, хотя бы затем, чтобы временно отвлечь его от дел отряда и, как следствие, обеспечить Дэйну спокойный день рождения». Э-э-э, это достойная причина для того, чтобы слегка переступить закон? Совсем чуть-чуть. К тому же, ответ будки всегда может оказаться отрицательным, и тогда мое любопытство растворится, как не бывало.

Не придумав ничего лучшего, я по-милицейски коротко и почти грубовато ответила: «Надо».

Хакер на том конце усмехнулся.

– Хорошо. «Надо». Но ты ведь не только затем позвонила, чтобы поинтересоваться, как все работает? Наверняка хотела попросить о чем-то еще?

Еще один «зрячий в корень» – мне на них везет.

– Хотела, – я вновь замялась. Наверное, можно было бы оставить эту идею в покое – забыть о ней, спокойно жить до возвращения Дрейка, предоставить Дэйну самому заниматься своим праздником и всем, что с ним связано, но, увы, мне самой хотелось приключений. Да, вот так банально – я же пообещала себе, что эти две недели станут для меня «золотым временем»? Так почему бы и не подобным способом? – Скажи, ты смог бы временно… подладить под требуемые условия функционирование одной из будок? Скажем, наименее посещаемой?

– На какой период?

– На полчаса.

Непродолжительная пауза.

– Мог бы. А в чем именно заключается «подладка»?

– В том, чтобы система временно перестала запрашивать скан голоса, отключила голосовое распознавание и ни в коем случае не отправила отчет о запросе в общую базу Комиссии. Так можно?

– Ого! – в трубке присвистнули. – Ну, при хорошей мотивации можно все. Хочешь, чтобы кто-то чего-то не узнал?

– Хочу. Как думаешь, нам не дадут за это по шапке?

– Ну, я бы не числился хакером Комиссии, если бы за свой код получал по шапке, не так ли?

Логично. И самоуверенно. В общем, исключительно то, что нужно. Осталось разузнать главное, поделенное на два вопроса:

– Сколько времени займет создание такого кода, как ты думаешь?

– Несколько часов.

– А какая мотивация стала бы приемлемой, чтобы ты взялся за дело? Есть ли что-то такое, что могу сделать для тебя я, но не может никто другой?

На том конце задумчиво помолчали, затем с усмешкой ответили: «Есть».

Вот уж чего я никогда не знала, так это того, что Логан пристрастился к снюсу. Нет, он как мог, оправдывался, что вовсе «не пристрастился», просто однажды его где-то достал Халк, и сей продукт показался Логану интересным. Угу, завлекательным – жевательный табак в мешочках с высоким содержанием никотина и низким канцерогенов, помещаемый между губой и десной минут, эдак, на сорок. Бездымный табак – вот, как его называли. И где бы, кто бы мог подумать, его достал Халк? В Швеции, конечно. Когда пребывал там в последний раз в моем присутствии…

Я нажала «отбой», положила телефон на тумбу, удивленно покачала головой и улыбнулась – в конечном итоге, снюс так снюс – результат того стоил. Хорошо, без проблем, выберу время и посещу Стокгольм – посижу на лавочке, полюбуюсь на озеро, корабли и чаек, послушаю шведскую речь.

А за это получу вожделенные полчаса в «будке-незабуке».

* * *

Белый курсор равномерно мигал на темном полотне экрана. Где-то там, преобразованные из бинарных символов-слов в мысли-сообщения, которые получал Дрейк. Далеко. На тридцатом Уровне.

«А почему нужно обязательно прощать три составляющих? Себя – понятно. Просить прощения у тела – тоже понятно. Но всегда ли нужно прощать обидчика? Ведь бывает так, что виноват не ты, а кто-то другой?»

Ответ пришел несколько минут спустя – пришлось ждать.

Пришел и удивил.

«Не бывает. Другой человек может осознанно или неосознанно всколыхнуть твой стресс, заставить его показаться наружу, то есть спровоцировать. Но означает ли это, что виноват провокатор? Или же виноват тот, кто не сумел адекватно отреагировать?»

Прежде чем написать что-то еще я долго размышляла, хмурилась. Затем настрочила:

«Значит, виноват всегда только ты сам?»

«Если говорить простым языком, то да. Но чувство вины – это тоже стресс. И когда некто провоцирует тебя на неадекватные действия, нужно не просто простить его, а еще и поблагодарить за то, что он указывает тебе на твои же ошибки».

«А своих у него нет?»

«Свои есть у всех. Но главные для тебя – твои собственные. Запомни, отучись винить в чем-либо других. Вообще. Навсегда».

На том мы беседу и завершили.

* * *

Шесть вечера. За окном тихо теплится ранний закат, кружат в пятнах солнечного света над прогретой брусчаткой аллей сбившиеся хороводом мошки, чиркает садовыми ножницами, подстригая кусты (без ягоды чарины) сосед за забором.

Дэйн по телефону ответил просто: «Я дома. Да, уже вернулся из штаба, так что просто заходи-залетай в гости. Где найти, знаешь».

И спустя непродолжительное время мы уже сидели на шезлонгах у того самого бассейна, где накануне состоялась вечеринка.

Сегодня это место выглядело иначе: не празднично-цветастым, но мирным, спокойным, домашним – стоячая в прямоугольной мраморной раковине вода, несколько занесенных с деревьев ветром листьев на поверхности, полное отсутствие ряби. Мои ноги приятно грел теплый от солнца матрас, на ступнях болтались безразмерные хозяйские тапки. Здоровяк Эльконто сидел рядом – в домашней рубахе с коротким рукавом и необъятных – ему в самую пору – хлопковых шортах.

Меня всегда смешило представлять Ани, пытающуюся примерить вещи любимого мужчины – наверное, в них она могла завернуться дважды, а то и трижды, как в корабельный парус. Огромные майки – километры ткани, – штаны-трубы, куда поместилось бы четыре ее самой, «Гулливеровы» говнодавы в прихожей…

Когда любишь, однако, все в радость – в том числе и размер. А в этом доме друг друга любили.

– А где твоя ненаглядная?

– Ушла выгуливать Барта. Куда-то на стадион, чтобы и самой побегать.

– Ясно. А ты рано сегодня, думала, придется искать тебя в штабе.

– Да подменился чего-то, захотел отдохнуть.

– После вчерашнего?

Мы синхронно улыбнулись – поняли друг друга без слов. Вчера Дэйн пропустил пару-тройку лишних коктейлей и теперь слегка маялся – Лагерфельд в отпуске, снять похмелье некому, а от таблеток, благодаря рыжеволосому другу, все давно отвыкли.

– А ты, я так понял, и хотела поговорить в тишине, да?

– Ага.

– А чего так? Секреты?

Моя улыбка сделалась шире.

– Можно сказать и так. У меня к тебе вот какой вопрос – вопрос на засыпку. Каверзный очень.

– Говори уже, заинтригован.

Я хитро взглянула на расслабленного снайпера, шаркнула по мрамору гладкой подошвой тапка и прищурилась.

– Как думаешь, сможешь достать для меня отпечаток пальца Джона Сиблинга?

– Что?! Для кого? С ума рехнулась?…

Пять минут спустя, неспособный уложить в пределы своей фантазии мою бредовую идею, Эльконто все еще пыхтел:

– Да если он узнает, что я достал его отпечаток, он шкуру с меня сдерет!

– Сделай так, чтобы не узнал. Дай ему что-нибудь в руки аккуратно, потом забери.

– Не учи ученого! Думаешь, я не знаю, как снимать отпечатки?

– Тогда проблем нет, так?

– Он уроет нас обоих, Ди. Джон – крутой перец, я имею в виду, он действительно жесткий мужик. Это тебе не Дрейк, не кто-то другой. Сиблинг начисто лишен чувства юмора. Если он поймет, что мы пытаемся его сосватать, он сосватает нас к дьяволу в ад, и если ты сможешь спрятаться за спиной своего возлюбленного, то меня прикрывать будет некому. А я даже представлять не хочу, на что он способен – наш зам. Мне его за последнюю неделю хватило, знаешь ли…

– Послушай, от тебя просто требуется достать отпечаток. И все. Думать, что делать дальше, буду я – на тебя никаких намеков.

– Угу, никаких. А ты при этом сильно рискуешь.

Я беззаботно улыбнулась. Иногда надо рисковать, и не так это страшно – скорее, забавно и будоражит кровь. Ну, узнаю я, существует ли для Сиблинга вторая половина, – и что с того? Это не криминал.

– А если она существует? Что будешь делать? Начнешь сводить их вместе?

– Больная я, что ли? Я просто дам ему имя и укажу, что это имя его второй половины. Остальное, если захочет, он сделает сам.

– Да он тут все перевернет, чтобы выяснить, кто подложил ему имя.

– Ну, так и ему требуется разнообразие в жизни. Пуст ищет.

– А если найдет…

– Дэйн! Это шанс для твоего дня рождения состояться, ты ничем не рискуешь. И я тоже.

– Ну да!

– Я – телепортер, забыл? Я могу появиться и исчезнуть в выбранном месте за секунду.

– А камеры?

– А наш Логан?

– А их хваленые системы слежения?

– А наш Логан?

– Наш Логан не всесилен.

– Зато почти. Я все продумаю. Посуди сам: что будет делать Джон, когда вдруг получит сообщение о том, что где-то в мире существует его вторая половина?

– Жопу порвет для того, чтобы порвать жопу тому, кто подложил записку.

– Да не найдет он зацепок! Зато не сможет избавиться от мысли, что хочет на нее посмотреть, – я тебе гарантирую.

– И что?

– Да то! Что ему станет не до отряда, не до тебя, не до вас вообще. Думаю, до приезда Дрейка он вообще думать забудет о половине своих обязанностей.

– Ты забываешь, что он представитель Комиссии – плевать ему на эмоции.

– На эмоции других – да, но не на свои собственные. Не верю, что он сможет с ними справиться. Никто не хочет быть один. Никто и никогда. Он пойдет туда – узнать, что это за женщина.

– В том случае, если она найдется.

– Да, если найдется. А если будка не выдаст результатов, то нам вообще не о чем волноваться, так?

Эльконто долго молчал. Я видела, с одной стороны ему не хотелось подставлять меня в этой авантюре – оно и понятно – мы все-таки друзья, а то и больше, чем друзья. Будь у меня на Уровнях брат, он был бы Дэйном. С другой стороны, весь отряд изрядно устал от пустых, но крайне жестких придирок и тестов Сиблинга, и попытайся мы его отвлечь, тем самым помогли бы не только себе, но и коллегам, а это приятно.

Риск все же существовал, и потому молчание моего собеседника длилось, длилось и длилось. Но я его не торопила – пусть примет решением сам. Дэйн – парень авантюрный и рисковый, и если уж кто-то и поможет мне, потому как сам же первым изноет от любопытства, то это будет именно он – снайпер.

А пока тишина продолжалась, я рассматривала залитый оранжевым светом задний двор – идеально ровный газон, аккуратно подстриженные, похожие на шиповник, кусты, подметенные дорожки – этот дом любили. Здесь жили, наслаждались, делились друг с другом радостью – место излучало тепло.

Наверное, еще совсем чуть-чуть, и вернется Ани – мне позарез требовался ответ.

– Дэйн, так ты его достанешь или нет?

Тишина.

– Дэйн?

Скрип ножек шезлонга под грузным телом.

– Дэ-э-э-эй…

Кряхтение.

– Так мне самой?

И раздраженный голос:

– Слушай, Дрейк всегда реагирует на твое вот это протяжное «Дре-е-е-ейк»?

– Чаще всего.

«Но не всегда адекватно», – я мысленно улыбнулась.

– Блин! – снайпер подался вперед и нервно причесал ежик светлых волос пятерней. – Бл№ буду, мы сильно вляпаемся, если эта будка выдаст результат.

– Может, и не выдаст?

– Но если выдаст, мы в заднице.

– Не мы, а Джон.

– Мы. Ты. Он. Кто-то в заднице окажется точно.

Я покачала головой и усмехнулась.

– Не мы, Дэйн. Это будем не мы. Но вот время проведем с пользой и удовольствием.

Он согласился – я видела это по азартно блестящим глазам и скривившемуся от того, что именно он собирался мне ответить, рту – Эльконто согласился.

* * *

Вечерний сад ласкали сумерки.

Тонул в синеве забор и сочная пока еще зелень, с каждой минутой меняло оттенки живописное, расчерченное кистью невидимого художника фиолетовое небо. На крохотном столике дымился горячий какао – в отсутствии Дрейка я любила встречать и провожать это время суток, сидя на балконе второго этажа с пледом на коленях. Плед мне нужен был не для тепла – на нем обожали по очереди лежать Смешарики.

Да-да, редкий момент, когда они позволяли себя касаться, гладить, когда тихонько нежились под человеческими пальцами. Сейчас на расчерченном квадратами покрывале их находилось трое – остальные отдыхали на специально постеленном Клэр коврике у моих ног; все вместе мы наблюдали закат.

Каждый раз, сидя здесь, я вспоминала одно и то же – каково это, быть без них. Жить в тихих комнатах, бродить по лестницам, ни об кого не спотыкаясь, не слышать по утрам пищалку-перебранку от телевизора.

Это случилось два месяца назад – они исчезли. Завершили, наконец, начатый ранее процесс превращения принесенного с Архана шара в Портал [1] и ушли в свою «Фуриандию». Не попрощавшись, никого не предупредив, – все сразу – просто взяли и растворились.

Переживала ли я? Конечно. Но мои переживания терялись на фоне того, что испытывала в те дни Клэр – она погасла. Сделалась тихой, молчаливой, непривычно угрюмой. Перестала улыбаться, ее еда потеряла вкус. Но каждый раз она, я знала это совершенно точно, вставала спозаранку, шла на рынок, покупала ягоды, ставила их в холодильник. Они пропадали, а она покупала их снова, они пропадали, она покупала снова – бесконечный и бесцельный тусклый круг.

Мы не знали, вернутся ли они. Хотели верить, что да, но так же надеялись, что на своей истинной родине, находясь среди сородичей, наши пушистые друзья обрели счастье. Наши Фурии, наши странные – не люди и не животные – любимые питомцы…

Помнится, этот дом в те дни потерял что-то живое, что-то очень ценное – часть того, каким он был. Я все еще любила его – всегда любила, – но в пустых коридорах чувствовала себя тоскливо. Как будто кто-то умер. В подвал не спускалась вообще, Клэр старалась лишний раз не тревожить, перестала ожидать от нее завтраков, старалась уходить пораньше и оставаться вдали подольше.

Шли дни. Однообразно тянулись недели.

А однажды утром, еще толком не проснувшись, – в тот день я ночевала здесь же – услышала грохот босых пяток по полу и удивительный почти нечеловеческий радостный визг. Спросонья вывалилась в коридор и увидела престраннейшую картину – на кухню из собственной спальни неслась Клэр. Полуголая – в одной лишь сорочке, – непричесанная, с лихорадочно блестящими глазами, с расческой в одной руке и тюбиком крема в другой… А с кухни привычно кричали: «Лэр! Лэ-э-э-р! Ушать!»

Они вернулись.

Так же неожиданно, как и пропали. В том же составе и количестве, радостные и довольные, побывавшие на родной планете Фурии.

Радовались ли мы? Опять же, как и в случае с печалью, на фоне бешеного фейерверка эмоций экономки моя радость казалась детской и незрелой – подруга же спозаранку откормила «потеряшек» так плотно, что те превратились в настоящие Сме-шары – пузатые, толстые, почти неспособные с пережору дышать. А она – Клэр – (я уже и забыла это зрелище) светилась от счастья.

Позже я пыталась осторожно расспрашивать пушистиков, каким было их путешествие – хорошо ли прошло, понравилось ли, почему вернулись? – но в ответ услышала немногое: путешествие понравилось. Хорошо ли было? Хорошо. Почему вернулись? Затосковали. Да, вот так банально. В родном мире их не поняли, уговаривали остаться, но повлиять на окончательное решение не смогли – Смешарики пожелали вернуться.

– Насовсем?

– Угу, – ответили мне чинно.

И на душе стало спокойно – жизнь вернулась в привычное русло: чавканье у холодильника по утрам, шалости, игры перед телевизором. Превращения, грозящая шваброй Клэр, редкие погромы в комнатах…

С тех пор внешне изменилось немногое, но многое изменилось внутри. Внутри нас – мы их ценили. Как никогда. Они были странными – плохо говорящими, со своей логикой, иногда вредные до невозможности, – но они были «нашими». Нашими Смешариками.

И изредка, вот как сегодня, позволяли гладить себя, лежа на мягком пледе, греясь на коленях. Вот так странно.

Хороший день. Насыщенный, но хороший.

Наблюдая за тем, как прячутся в объятьях подступающей ночи последние искорки закатного света, я размышляла о своей спине, о том, будет ли она еще болеть. Интересно, сколько понадобится времени на то, чтобы вылечить ее окончательно? Получилось ли у меня помочь ей этим утром – пусть не совсем, но чуть-чуть? Время покажет.

А еще плескалась внутри неуловимая, но ласково щекочущая свобода – свобода от слова «надо». От вечного «должна». Оказывается, это прекрасно – помнить, что никому я на самом деле ничего не должна. Что о маме я всегда заботилась исключительно потому, что любила ее, что постигать неведомое меня толкала вечная и неутолимая жажда к знанию, а вовсе не желание «не быть» хуже кого-то. Что стать прекрасней, лучше, увереннее в себе меня сподвигал живой перед глазами пример Дрейка, а не страх того, что он – Дрейк – вдруг уйдет, если я не изменюсь.

Бред. Как часто мы подменяем одно понятие другим и тонем в беспокойстве из-за ерунды. Сначала из-за ерунды, затем из-за настоящих страхов, следом паники. А после страдаем из-за многочисленных болезней, которые сами же в себе и породили.

Плохо, если не знать, как выбраться из замкнутого круга.

Хорошо, если знать.

Мой какао остыл, сад остыл тоже. На коленях, посапывая, дремали Смешарики.

Глава 3

Новое утро началось со стука дождевых капель по подоконнику, серости и свежести на улице, а также с неожиданной встречи, произошедшей чуть позже в Реакторе.

Обычно я хожу по ним одна – по многочисленным коридорам главного здания Комиссии, – служащие в серебристых костюмах попадаются редко (или вообще не попадаются – портируются они по кабинетам, что ли?), но в этот раз мне повезло – навстречу двигался Сиблинг.

И не один.

За ним, словно выводок на веревочке (если выводком можно назвать восьмерых бугаев под два или выше двух метров ростом), двигался отряд специального назначения – Рен, Халк, Дэлл, Мак, Аарон, Логан, Баал и Дэйн – из-за непогоды на улице все в легких кожаных куртках, плечистые, здоровые, огромные – отряд Терминаторов-моделей, ей-богу. Завидев меня, они или сдержанно кивали, или вскидывали руку, или улыбались; меня до того густо обдало ароматной волной дорогих парфюмов, что закружилась голова, – я улыбалась в ответ. Проходящий в самом конце Эльконто подмигнул – я сдержала ухмылку.

Угу, он чего-то задумал и воплотить это собирался, по всей видимости, сегодня. Держись, Джон, держись…

Дверь лекционного кабинета, где мы с виртуальным учителем занимались в последние дни, я толкнула с широкой на лице улыбкой.

– Что задумала?

– Ничего.

– А почему глаза такие хитрые?

– Можно же им иногда быть хитрыми?

– Ди, признавайся. Чую, я о чем-то не знаю и даже не догадываюсь.

– Приятное ощущение, не правда ли? Особенно когда последние пару тысяч лет ты все и обо всем знал.

Сколь пристально разглядывал меня с экрана Дрейк, столь же невинным был и мой ответный взгляд – чего, мол? Ничего не делаю, закон не нарушаю, в частные владения не вторгаюсь (пока) и, вообще, веду себя тихо.

– Ты точно что-то задумала. Вот знаю я это выражение на лице.

– Ну, ты же сам посоветовал чем-нибудь разнообразить это «золотое» время? Вот я и размышляю над некоторыми идеями.

– И за многие из них мне потом придется шлепать тебя по пятой точке?

– Надеюсь, что нет, – я невинно похлопала ресницами – вид дурочки мне никогда не шел, но попытаться стоило. – А можно, ты отшлепаешь меня по пятой точке не за идеи, а из любви?

– Любви к процессу?

– Любви ко мне.

Ему – Великому и Ужасному – так и не сумевшему допытаться до причины хитрого блеска моих озорных глаз, пришлось согласиться.

И началось занятие. В серьезное и строгое превратилось лицо на экране, по иному – сухо, деловито и глубоко – зазвучал голос; запорхала над тетрадью шариковая ручка.

– Бог есть Любовь. Это упрощенное выражение, конечно же, так как Бог – гораздо большее, нежели просто Любовь, просто концентрат разнообразного вида энергий, больше чем все, что человеческий разум может вместить и представить, – так было и так будет. Но выражение «Бог создал человека по образу и подобию своему» имеет под собой глубокий смысл, о корнях которого мало кто подозревает. Напрашивается вывод: если Бог создал человека по образу и подобию своему, а Бог, как мы только что сказали, есть Любовь, то и душа человеческая в первооснове своей есть Любовь. Искра. Частица Бога. Его Любовь. Следишь за мыслью?

За мыслью я следила. Не сказать, однако, чтобы я могла предположить, во что она выльется, но слушала внимательно.

– Слежу.

– Хорошо. Итак, человеческая душа, будучи отделенной от Первоисточника и помещенной в физическое тело физического мира, всегда будет стремиться к одному – к обретению Любви. Какой любви? Любой, ибо Любовь и Счастье – это синонимы, как ты уже знаешь, чему я безмерно рад.

Я кивнула. Счастье действительно заключалось в Любви ко всему: себе, другим, миру, окружению, людям, – но неужели сегодня мы, наконец, говорим о позитивном, а не о стрессах, как в последние дни? Из следующего предложения выяснилось, что как раз о них же.

– Душа каждого человека стремилась и стремится к обретению Любви, но это, как выясняется, не так просто. Если есть физическое тело, значит, есть не просто чувства, но так же есть и Разум. А Разум, как нам известно, источник не только творения, но и разрушения, если он в должной степени не управляется. Давай перейдем к примерам и в качестве первого возьмем твой мир – родители, дети. На каком этапе, как ты думаешь, у ребенка впервые блокируется способность безусловно любить и появляется страх?

Я пару секунд размышляла.

– Сразу после рождения?

– Не совсем. Не сразу после рождения. Скорее, начиная с того момента, как только родители разделяют его единый мир понятиями «хорошо» и «плохо», опираясь на собственные о нем представления. Далее происходит следующее: если существует «хорошо» и «плохо», то «хорошо» делать правильно – за это любят и хвалят, «плохо» делать неправильно – за это ругают. И ребенком совершается самая первая в жизни ошибка, рожденная страхом «меня не будут любить, если я не буду хорошим», – начинается выслуживание любви. Более всего каждый ребенок на свете хочет одного – чтобы родители его любили. Но что происходят, если его поступки не соответствуют родительским ожиданиям? Отпрыском все больше завладевает чувство «меня не любят. Меня не любят. Меня не любят» – все, поток любви полностью блокирован. А родители что? Родители считают, что они в этом невиновны, ведь нельзя хвалить за плохое, нельзя любить за «неправильное» – нужно учить, воспитывать, направлять, ибо иначе в семье вырастет плохой человек, человек с неправильными понятиями. А далее в семье и вырастает плохой человек – может, не внешне, но внутренне, – потому что такой человек все время боится, потому что к тому моменту, когда он оперяется, в нем уже слишком много стрессов. Слишком много, чтобы не притягивать к себе страдания и через них же учиться.

Дрейк говорил, я записывала. Где-то чиркала, думала, запоминала. Отчего-то было грустно. Падал с неба дождь, а перед глазами стояли полные мольбы детские глаза и протянутые вперед руки – «мама, полюби меня. Просто так. Ведь я твой, твой родненький…»

– Знаешь, что еще хуже того, о чем я только что рассказал?

– Что?

– Что все это начинается для детей много раньше – еще с внутриутробного развития. Чувствуя, что мать напугана, в стрессе или беспокойстве, малыш не может ей помочь никоим образом, кроме как поделиться собственной энергией. Пытаясь сделать жизнь родного человека лучше, он отдает ей часть своей Любви, своей жизненной силы, и самому ему потом для полноценного формирования здорового тела ее уже не хватает. Отсюда пороки, болезни, всевозможные синдромы, отклонения, а так же летальные исходы в виде замерших беременностей, кровотечений, выкидышей и так далее.

Мне стало еще грустнее – внутри что-то сжалось. Нет, Дрейк не так просто поднял эту тему – он поднял ее для чего-то конкретного. Вот только хотелось ли об этом слушать? Да, как ни странно, хотелось. Хотя бы для того, чтобы уяснить для себя что-то важное, чтобы избежать, если это возможно, дальнейших ошибок, ведь однажды в будущем я хотела, чтобы внутри меня зародился, жил и развивался малыш. И, если сейчас не понять главного, долго ли он проживет?

– Значит, дети умирают из-за матерей? Из-за их страхов?

– Да, из-за своего желания помочь матери в ее проблемах.

– А матери потом винят врачей, ошибки, таблетки, Бога, природу или судьбу?

– Точно. Все, что угодно, кроме самих себя. Масштабы человеческого бедствия под названием «накопление стрессов» очень велики. Посуди сама: ребенок растет, пытается быть для родителей «хорошим», ломает себя, боится, ломает еще больше, пытается заслужить и выслужить доброе слово, но ему, если сами родители полны страхов и ненависти к себе, это едва ли удается. Вырастая и выходя в свет, ребенок пытается выслужить эту самую «пресловутую» и такую нужную любовь хотя бы у кого-нибудь: у учителей, у одноклассников, у чужих взрослых людей, у собственной девушки/парня, в рабочем коллективе и так далее, и тому подобное. Если выслуживание не удается, человек становится злым и постоянно ищет виновных. Любовь так нужна каждому, что люди готовы становиться интеллигентными, богатыми, знаменитыми, известными, а так же лжецами, льстецами, подлизами, подхалимами и даже убийцами. Они готовы носить маски, врать самим себе, унижать других, добиваться справедливости кулаками, разжигать во имя мира войны и умирать за мнимую свободу, не догадываясь о том, что умирают рабами. Почему так происходит? Потому что вымаливание у кого-либо любви – это рабство. Любовь есть у каждого внутри, и ее такое количество, что извне никогда и никому просить не придется. Но почему ее не видят? Почему не замечают собственного внутреннего света? Почему обрекают себя на страдания, боль и жертвы? Что блокирует в каждом человеке саму суть божественной любви?

Я молчала недолго. Ответила, не поднимая глаз и глядя на расчерченный клеточками лист.

– Страхи.

– Именно. Страхи.

Человек на экране кивнул. Я не видела этого, просто знала.

А после мы какое-то время молчали.

Мне почему-то казалось, что эта тема – тема человеческих стрессов, – тяжела и для него, для Дрейка. Почему? Может, потому что на своем бесконечном веку он видел их слишком много? Потому что имел возможность анализировать количество ошибок, на совершение которых людей толкали всевозможные страхи? Потому что перед его глазами стояли миллионы искалеченных «вымаливанием любви» судеб, одни и те же промахи, одни и те же проступки и, как следствие, одни и те же болезни? Как долго можно наблюдать за одним и тем же зациклившимся по кругу процессом? Долго. Наверное, в случае Дрейка очень долго. Вот только ему, вероятно, с каждым годом все грустнее, но это глубоко, этого не видно.

И, если от постоянного совершения людьми ошибок так грустно ему, то насколько должно быть грустно смотреть на нас сверху самому Создателю?

Я вздохнула.

Ну и тема. Но ее не пропустишь в виде череды несовершенных проступков, пока не пропустишь через себя, и, значит, нужно понять как можно больше.

– Расскажи мне.

– Что?

– Расскажи мне еще. О стрессах.

– О стрессах?

– Да.

– Не надоело?

– Нет.

Я решительно покачала головой.

– Упорная ты Бернарда. Даже когда тебе неприятно.

– За то и любишь.

– Да просто так я тебя люблю. Просто так. Потому что ты встретилась. Потому что ты моя. Потому что ты есть в моей жизни.

Внутри стало тепло. Так тепло, как будто сердце завернули плед, а рядом поставили испеченную с добротой горячую булочку с корицей. Запахло счастьем.

– Я хочу это понять, Дрейк. Почему с людьми так происходит, как этого избежать, как научиться отпускать стрессы и лечить себя? Мне это нужно. И… я тоже тебя люблю.

Он смотрел с экрана так, как умеет смотреть только любимый мужчина – обнимая взглядом. И в эту секунду я в который раз осознала, что, если в жизни есть кто-то, способный так смотреть, значит, несмотря на сложность материала занятий, несмотря на трудности и препятствия в чем бы то ни было, все будет хорошо. Обязательно будет.

(Тем временем в одном из соседних кабинетов)

Несмотря на то, что Джон Сиблинг, которому никто и никогда не посмел бы прилепить прозвище или «погоняло», не отличался могучим телосложением – среднего роста, не широкий и не узкий в плечах, жилистый, но не особенно раскачанный, – ни один из сидящих за столом мужчин-гигантов никогда не решился поднять бы на него руку. Даже будучи бойцами, будучи профессиональными убийцами и теми, кто вообще редко перед кем-либо испытывал страх.

Только не на Джона.

И, увы, не только потому, что тот являлся представителем Комиссии и, значит, обладал огромными полномочиями, но так же потому, что именно этот представитель Комиссии имел наиболее сложный и бескомпромиссный в плане принятия мгновенных и жестких решений характер.

Гадкий характер.

Самый гадкий из всех, который Дэйн у кого-либо встречал.

Он, если бы мог, собственноручно удушил бы Сиблинга – подсыпал бы ему – нет, не яда, – но уж точно столько снотворного в стоящий на столе стаканчик с кофе, чтобы Джон следующие три века мирно проспал, не донимая, не наседая и не нервируя присутствующих в кабинете речами, которые никто не хотел слышать:

– Не думаю, что отсутствие на данный момент времени боевых заданий, должно снизить интенсивность вашей профессиональной подготовки. Верно? У вас, а точнее у нас, полторы недели для того, чтобы еще раз планово протестировать профильные навыки, выяснить, кто и в чем отстает, а так же по возможности наверстать упущенное.

«Планово».

Нифига не планово, ты, болван…

Дэйн старался даже думать тихо – заместитель Начальника каким-то непостижимым образом чуял дерьмо-мысли на расстоянии.

Планово должно быть только через четыре с половиной месяца.

Но снайпер промолчал.

– Вот ты, Мак, – обратился человек в серебристой форме к сидящему слева от Дэйна брюнету, – какой результат показал вчерашний тест по ментальному преследованию врагов?

– Девять из десяти.

Могучие руки Аллертона были сложены на груди, голова опущена, взгляд хмурый и исподлобья.

– Только девять. Из десяти, – серо-зеленые, отдающие льдом глаза Сиблинга сверлили охотника безо всякого смущения – скорее, с презрением. – Как получилось, что ты получил всего девять? Даже не девять с половиной?

– Семь из десяти обеспечивают допуск к работе.

– Семь из десяти! Что ж, давайте теперь допускать к работе новичков и дилетантов. Семь – это нижняя отметка, хочешь до нее скатиться? Неужели в тебе нет ни капли самолюбия?

Даже со своего места Эльконто слышал, как скрипнули зубы соседа, но тот, как и он сам, предпочел отмолчаться – восставать против Джона было опасно.

– Будешь проходить дополнительный тест в конце недели – у тебя три дня на переподготовку. И, если я не увижу хотя бы девять и семь, будешь проходить его вновь и вновь.

По кабинету прокатилась ощутимая волна неприязни. Сиблинг не обратил на нее ровным счетом никого внимания.

– А ты, Аарон? – равнодушные глаза обратились на стратега отряда – коренастого мужчину со светлыми волосами и шрамом на виске. – Что показал твой тест «тактического группового планирования операций»?

– Восемь.

– Восемь.

Прозвучало это слово так, будто раздражительная мамаша вскинула руки, посмотрела на малыша и отрезала: «Ну вот! Опять ты обосрался!»

– Почему восемь? Тебя от семи вообще отделяет только балл. Вы о чем думаете? Вы, все? Дрейк вас, похоже, совсем распустил.

Эльконто, который все это время незаметно тер под столом экран принесенного с собой планшета, принялся возюкать маленькой тряпкой по экрану в два раза интенсивнее.

Распустил? Это ты, мудак, превратил бы нас в стальных роботов без души и эмоций, а Дрейк при всем том дерьме, в котором мы ежедневно варимся, помогает остаться нам людьми. Людьми!

– Ты хочешь что-то сказать, Дэйн?

Взгляд-сканер прожег дырку во лбу Эльконто.

– Никак нет.

– И что ты делаешь там под столом? Дружка поглаживаешь? Помогаешь себе проснуться?

В другой ситуации кто-нибудь засмеялся бы, но не в этой – против Сиблинга, а, значит, автоматически на стороне Дэйна были все. Все без исключения.

Снайпер прекратил тереть планшет, замер. Теперь он смотрел на заместителя, как до того Мак, – исподлобья.

– Ты в курсе, что через двое суток тебе предстоит тест «стрельба по подвижным целям из снайперской винтовки»?

– Я к нему готов.

– Готов? Тоже на семь баллов? Или на шесть и девять, что почти допускает к работе?

Нет, скрутил бы кто-нибудь ему шею! Наглый недо№%аный ублюдок! И это ему Бернарда предлагает найти вторую половину? Да ему собственная вторая половина подсыплет яду уже после первой брачной ночи. Если не «до».

– В общем, по моему мнению, дела у вас плохи. У всех. И поэтому я подготовил предварительное расписание занятий на полторы недели вперед – предлагаю с ним ознакомиться.

Взмах руки в серебристой форме, шорох куртки с белой полосой, и рядом с Сиблингом из ниоткуда в воздухе появился полупрозрачный экран с текстом.

Любитель дешевых эффектов.

Вот именно на них – на дешевых эффектах, а, точнее, на любви Джона к излишней показушности, – Дэйн и планировал сегодня сыграть. Но стоило бросить взгляд на голограмму, как мысли о мести и спасении своего дня рождения напрочь вылетели из его белобрысой головы.

– Что за…?

Что за «нахрен»? Кажется, кто-то произнес это за него вслух, а все потому, что перед глазами присутствующих мелким плотным шрифтом красовалась таблица со следующим содержанием:

Сентябрь четвертое:

11.00 – Силовая подготовка.

14.00 – «Маскировка и оборудование укрытий. Скрытое наблюдение».

17.00 – Подготовка к тесту по специализации.

Сентябрь пятое:

10.00 – «Минно-подрывное дело».

13.30 – Техника безопасности на стрельбище.

16.00 – Ведение боя без оружия.

Сентябрь шестое:

10.00 – Тест на зрительную память.

14.00 – «Средства связи и аудиотехника».

17.00 – Опасные броски/Противодействие броскам.

Сентябрь седьмое:

11:00 – Тактическая подготовка.

13.00 – «Действия в чрезвычайных условиях аварийной обстановки».

16.00 – Кросс на преодоление естественных и искусственных препятствий.

…

Список длился, длился и длился. При виде его лица членов отряда вытянулись, рты приоткрылись, а в глазах застыло теперь уже явно различимое негодование. Черт, да при таких условиях они не будут видеть ни дома, ни родных людей, ни даже банально иметь время на подготовку или отдых. Слово «сволочь» невидимыми, но крупными буквами всплыло над головами и зависло под потолком.

Джон ухмылялся.

– Да, здесь все расписано до четырнадцатого числа…

«Четырнадцатого у меня день рождения!»

Блин! От нервозности Дэйн вновь принялся тереть и без того уже давно чистый экран отключенного гаджета.

– Тест на сенсорику, «передвижение в особых условиях», акробатическая подготовка, психологическая подготовка, техника метания, ножевой бой, стрельба в движении в условиях плохой видимости, – шептали губы снайпера, пока глаза метались от строчки к строчке, – «выход из группы противников», «водолазное дело»…

Черт, на кой ляд им водолазное дело?! У зама вообще крыша поехала? Да тут же ни минуты покоя!

А Сиблинг, тем временем, выглядел крайне довольным собой.

– До возвращения Дрейка у вас как раз будет время, чтобы освежить в памяти основные дисциплины, – где-то наверстать, где-то поднажать, где-то вспомнить, как «оно должно быть» – все на пользу, уважаемые, все исключительно для вас, не для меня.

Нет, они определенно должны нанять для него киллера. Из соседнего отряда или соседнего мира – неважно.

«Или найти ему бабу».

– Как вы видите, я не упустил ничего – в расписание занятий будут включены все важные предметы, такие как физические нагрузки – различные виды и приемы ведения боя, – и ментальные дисциплины: ваши узкоспециализированные тесты, тесты на память, психологическая подготовка и так далее. Конец следующей недели, начиная с пятницы по воскресенье, завершит трехдневный кроссфит в полной боеготовности, где вам предстоит показать лучшее время и результаты на скорость, выносливость, ловкость и…

Далее Дэйн уже не слушал – трехдневный кроссфит в конце недели? Который закончится как раз в его день рождения?

Перед глазами тут же всплыла красочная картина: целый день, начиная с самого утра, Ани будет колдовать у плиты – готовить салаты, первое, второе, закуски, десерты. Будет напевать под включенный на подоконнике радиоприемник и пританцовывать в переднике, кухня наполнится изумительными ароматами, а в окно будет светить яркое ласковое солнышко. Да-да, в этот день обязательно будет светить солнышко – как же иначе? Будет выпрашивать у ее ног кусочек вкуснятины Барт, а как получит его, будет ежечасно проверять, не вернулся ли хозяин? Ходить к дверям, сидеть в коридоре, а после лежать, положив голову на лапы…

Барт будет ждать, а хозяин не придет – потому что у него, б№я, кроссфит. Потому что домой он вернется только под вечер – грязный, уставший, разбитый физически и морально, – придет и сразу завалится спать. Потому что ему – хозяину – будет не до гостей – таких же уставших, как и он сам, бойцов, – не до вкусных закусок, не до Ани и ее обиженного лица – ему вообще будет НИ ДО ЧЕГО. А все потому что Джон! Потому что гребаный Сиблинг решил, что трехдневный кроссфит в конце недели – идеальный для всех вариант, в рот его сапогом!

И ведь не поднимешься, не захнычешь: «Я не могу принять участие – у меня день рожде-е-ения-я-я…» – рассмеется так, что стены трещинами покроются. А потом в отместку уплотнит расписание настолько, что у них даже ночью свободной минуты не останется. А все для того, чтобы по возвращению Дрейка отчитаться с гордой улыбкой на лице – мол, «вот я какой молодец! Гонял их в твое отсутствие, как мог – все на пользу».

«Мудила. Кондом из низкопрофильной резины. Вонючий серебристый носок в горошек и с дыркой…»

Эльконто был готов плеваться пламенем. Но вместо того, чтобы выразить хоть толику раздражения, которое в эту секунду испытывал, он включил планшет, достал его из-под стола и обратился к стоящему у стола человеку заискивающим тоном:

– Джон, ты мог бы скинуть это расписание мне сюда файлом? Боюсь забыть время и что за чем идет…

– А ручки в наш век кончились? Или боишься руки перетрудить? Почему без блокнота?

Снайпер покрылся испариной – его отчитывали, как младшеклассника, – план грозил провалиться. Но тут голос подал Дэлл, который сам того не зная, неожиданно спас ситуацию.

– Да тут записывать это все полдня. Джон, скинь это Дэйну, мы потом у него перепишем.

– Ага…

– Так гораздо удобнее.

– А то сидеть нам тут, как секретаршам, до самого вечера.

Последним высказался Рен, и это сыграло решающую роль – склонный-таки, к декоративным эффектам Сиблинг, совершил короткое движение рукой, и висящая в воздухе таблица поплыла по направлению к планшету. Достигла полированной поверхности, впиталась в нее – погрузилась, как затонувший корабль в морскую пучину, – и на экране тут же высветилась надпись: «получен 1 новый файл».

Дэйн мысленно запрыгал на заднице. Теперь главное: нужно срочно найти изъян в расписании. Чтобы указать на него Сиблингу, чтобы передать планшет в руки, чтобы план удался…

Но где же он? Где недочет в расписании?

Снайпер редко волновался или чувствовал беспокойство, но сейчас однозначно ходил по краю пропасти – сердце стучало, как бешеное, лоб взмок, глаза метались по строкам, словно шальные, мозг булькал котлом со снадобьем.

«Среда… Четверг… Пятница… «Вождение автомобилей», «Уязвимые точки тела и болевые приемы», «Классификация мин» – черт, это вообще только для Дэлла… Ну где же это?»

И неожиданно громко он, как заправская ябеда, завопил на весь кабинет:

– А в субботу мы не успеваем!

– Что не успеваем? – Сиблинг поставил на край стола стаканчик с кофе и бросил на крикуна недовольный взгляд.

– Вот тут! – указывал на экран Дэйн. – Сказано, что в десять тридцать у нас «Техника ведения подводного боя холодным оружием», а через час мы уже должны быть на полигоне. Мы ведь не успеем!

– Покажи…

Пульс Эльконто, словно в фильме, замедлился, а после на несколько секунд и вовсе замер – Джон мог сказать: «Хорошо, я исправлю». Или: «Поручу проверить команде». Или даже: «Мне плевать – успевайте, как хотите», но он сказал: «Покажи».

Покажи. Покажи. Захотел увидеть ошибку сам.

И Дэйн, неестественно бледный, вспотевший и чувствующий себя так, будто трехдневный кросс он уже отмотал, протянул Сиблингу планшет.

Тот взял его в руки, быстро пробежался глазами по таблице и кивнул.

– Да. Полигон перенесем. Молодец, что заметил.

Молодец.

Эльконто не услышал чужой похвалы – он слышал собственный внутренний голос, твердящий: «Молодец! Молодец! Молодец!»

Да он не просто молодец! Он – умница! Самый большой умница из всех существующих на свете – он великолепен, он – золотце, он… – чтобы выразить восхищение самим собой, не хватало слов.

А все потому, что, когда в его громадные руки-лопаты вернулся планшет, сбоку экрана красовался четкий, несмазанный и прекрасно различимый отпечаток большого пальца.

Большого пальца Сиблинга.

(На лекции Дрейка)

– Итак, в каждом человеке находится всего три пласта основных стрессов, и чувство вины из них самых малоприметный – самый нижний и основной, – однако именно он порождает все остальные.

– Базовый пласт?

– Да.

– То есть изначально нужно работать с ним?

– Нет, начинают прощение всегда с того, что видно невооруженным глазом, – обиды, гнева, печали и так далее, а потом уже доходят и до него.

– Всегда?

– Всегда. Ты это еще увидишь. Далее идет пласт страха – самый обширный для каждого существующего человека в мире стресс. Страх «не успеть», «ничего интересного в жизни уже не будет», «я достаточно хорош?», «а меня примут?», «меня полюбят?» – его разновидности можно перечислять до бесконечности, но в итоге именно он – страх, – а так же чувство вины рождают все болезни. Какого стресса больше, такова и болезнь. Если стрессы проявляются снаружи, наружной будет и болезнь. Если хранятся внутри подальше от чужих глаз, болезнь тоже будет носить скрытый характер.

– А как же злоба? Она ничего не рождает?

– О, еще как!

Моя ручка носилась над листом, как сумасшедшая. Параллельно с записями я думала о том, что мне в экстренном порядке следует либо взять курсы стенографистки, либо купить диктофон. Но на диктофон Дрейк не согласится – у него по поводу легких путей запоминания и последующего осознания имелись свои убеждения. Придется побыть стенографисткой…

– Злоба рождает боль. Любую. Чем более явно выражена злоба, тем ярче проявляется в теле боль. Некоторые заболевания могу развиваться в теле годами – доставлять некий дискомфорт, как, например, зубной кариес, но с ним до определенного момента можно жить, – а вот как только появится злоба в нужной плоскости мышления, считай, твой зуб пропал – он моментально разболится и развалится.

– Почему?

– Потому что злоба – высшая степень проявления негативной энергии. Если изольешь ее вовне, болеть будет видимая часть тела – внешняя. Если оставишь внутри – боль будет внутренняя, скрытая от глаз. Пока все ясно?

– Ясно.

Я была жадна до знаний, как никогда – хотелось знать еще, еще и еще.

– А эффект от злобы проявляется моментально? То есть сразу после того, как ты разозлился?

– Не всегда. Все зависит от того, какой ее объем перешел из страха в эту форму и какой объем злобы был накоплен в теле до того. Если небольшой, то боль сразу не проявится, но болезнь усугубит стадию, если же большой, то болевой симптом разовьется практически моментально. И по его местоположению можно с огромной точностью судить, в каком месте мышления, а точнее рассудительности, зияет прореха.

– Понятно. А как быть с травмами? Ведь они тоже доставляют боль, но не появляются изнутри?

– Отличный вопрос. В точку.

Мой учитель улыбался. Я уже привыкла к Дрейку на экране – в разделяющей нас перегородке было нечто романтичное – то, что заставляло нас скучать друг по другу еще больше.

– А травмы, Бернарда, будь то ожоги, порезы, ушибы и прочие – тоже рождает злоба!

– Да ну!

– Не веришь? Я же говорю – ты задаешь прекрасные вопросы. Так как злоба делится на виды, в описание которых мы пока не будет вдаваться, то и эффект от нее проявляется по-разному. Таким образом, травмы – это результат мстительной злобы – одного из худшего вида агрессии – злобы, направленной на другого человека. Не на себя, не на ситуацию в целом, но на кого-то еще. Возьмем простой пример: допустим, некий мужчина спонтанно узнает о том, что его возлюбленная находится на другом конце города с любовником, – какова его реакция? Начнем с корней: «Я не достаточно хорош? (вина) Что теперь со мной будет? Моя жизнь кончена, как и наши отношения? (страх). Как она могла? (обида) Да что она вообще о себе думает? (обвинение) Как можно было со мной так поступить? Сволочь! (агрессивная обида, перетекающая в злобу). Ну, я ей покажу! Я ей отомщу! Отомщу им обоим (мстительная злоба, по-другому – месть). Следишь за мыслью?

– Конечно.

– Этот человек спешно собирается, хватает со стола ключи от машины и кидается в коридор, чтобы нестись на другой конец города. Как ты думаешь, каковы его шансы добраться до места?

– Не знаю, честно.

– Минимальные, и я объясню, почему. Помнишь, мы говорили о Божественной Формуле – глазе Бога, который видит изнутри?

– Да.

– Так вот, в момент проявления такого сильного всплеска злобы, он моментально срабатывает, начисляя либо плюсы, либо минусы – в данном случае минусы. Очень много минусов, потому что озлобленный человек собирается нанести вред не себе, но другому. И если тот, другой, этого заслуживает (а минусы у первого все равно останутся портить «судьбоносную историю»), то наказание в виде обвинения, а то и избиения он все-таки получит. А если нет? Тогда желающий отомстить мужчина попросту не достигнет места «преступления» – с его машиной что-то произойдет. Она сломается, врежется, загорится, попадет в яму, потеряет колесо, напорется на выпавшую из грузовика впереди железную балку – произойдет все, что угодно. Потому что в случае такого сильного негативного всплеска, когда злоба направлена вовне, Божественная Формула срабатывает сразу, без промедления. Хочешь убедиться? Спроси любого человека, который порезался, обжегся, ударился или получил по голове кирпичом, не лелеял ли он до этого в голове направленные на кого-то другого злобные мысли? Не желал ли кого-то проучить, научить, обидеть, наказать? Нет? «Плохой» человек сразу же признается тебе и скажет «да» – потому, что внешне «плохие» люди честны с собой и с остальными, хоть они и считают себя «плохими». «Хороший» же человек тут же ответит тебе «нет», ибо он даже самому себе не признается в том, что только что желал кому-то зла. Он ведь «хороший», интеллигентный – как можно? Он даже параллели между этими событиями не проведет, а если ты попробуешь его заставить это сделать, то окажешься виноватой.

– Мда, интересная цепочка. Получается, что всякий раз, когда я ударялась, срабатывало действие Божественной Формулы в качестве наказания за мои негативные мысли?

– Именно так.

– Чудесно.

Мы какое-то время молчали. Я пыталась переварить услышанное – даже записывать временно перестала, – а Дрейк просто смотрел на меня – позволял поразмыслить.

– Хочешь проверить на себе, прав ли я? – прервал он тишину после продолжительной паузы. Стук капель по стеклу, раскачивающиеся верхушки деревьев – снаружи хулиганил ветер.

– Не хочу. Потому что для этого мне придется кого-нибудь проклясть, а потом получить кирпичом по голове. Спасибо.

– Пожалуйста. На лету схватываешь, – мой возлюбленный – редкий момент – давился от смеха. А потом вдруг сделался серьезным, спросил: – Как твоя спина, кстати?

– Не знаю, пока не болит. Я сколько-то работала с чувством долга, но не знаю, все ли отпустила.

– Частично отпустила. Вижу это отсюда.

Он был, как Тайра. Черт, они все умели больше – просто взять и увидеть. Удобно. Хотя, мне ли жаловаться? Каждому свое. И чтобы не копить заново комплексы, которые только недавно отпускала на волю, я вновь переключилась на излюбленную нами в последние дни тему – тему человеческих болезней.

– Ты говорил, что тело поделено на зоны? Что каждая зона рассказывает тебе о прорехах в мышлении, так?

– Все так. Например, болезни головы всегда будут напрямую связаны с твоей собственной рассудительностью, а так же с твоим отношением к уму других людей и их духовности. Болезни горла – с общением, болезни сердца – с чувством вины, позвоночника – с принципами, желудка и кишечника – с принуждением себя к чему-либо, а также с принуждением и обвинением других. Болезни таза – это отношения в семье, а также родственников друг к другу по родовой линии. Сюда же включаются твои взгляды на материальный мир, проблемы, связанные с деньгами и экономическими отношениями.

– А ноги?

– Ноги – это тоже отношение к материальным и экономическим проблемам. Чем ниже, тем дальше они уходят корнями в прошлое. Так же ноги отражают способность человека правильно идти по жизни, и поэтому по ним многое можно сказать.

– Хм, – я задумалась, – а как быть с болезнями, которые распространяются сразу на все тело? Например, с ожирением?

– Сегодня один твой вопрос лучше другого, молодец. Ожирение – ты удивишься – рождают две вещи: первая – жадность, и вторая – страх перед будущим.

– Жадность – это в смысле, когда человек по ночам тянет в рот лишний кусок?

– А вот и нет. Не совсем, хотя и это тоже взаимосвязано. Просто «тянет в рот лишний кусок» – это следствие, а не причина. Следствие неправильного мышления, а именно стресса. Что я имею в виду, когда говорю про жадность? Жадность – это жажда к накоплению, а также неспособность легко отдавать. Знаешь, есть такие люди, для которых привычные вещи очень важны, они формируют их зону комфорта. Например: если в шкафу скоро закончится кофе, то нужно заранее пойти и купить еще банку – а то вдруг не завтра, а сегодня вечером? Нужно так же заранее позаботиться о том, чтобы в ванной хватало в тюбике пасты, а в бутыльке шампуня. Нужно накупить и поставить в стол крупы и макарон – вдруг придется голодать или переживать тяжелые времена? Заглянул в шкаф, а там ничего нет? Нужно нахомячить как можно больше запасов – до отказа забить морозилку, заполнить шкафы и всего по два, а то и по три – на тяжелые времена, ведь их сложно пережить. Знакомо?

Я не стала отвечать, потому что мне такое, увы, было знакомо.

– Так вот, как ты думаешь, если мышление человека работает в режиме «нахомячить», как будет работать его «тело»?

– Тоже «хомячить»?

– Именно. Оно будет копить, но не будет отдавать. Всякую крошку, всякую калорию оно будет откладывать в жир, как сам человек бы постоянно откладывал что-то на «черный» день или тяжелые времена. Такому человеку тяжело жить без запасов, потому что он постоянно чего-то боится. «А что будет, если завтра я потеряю работу? Что будет, если заработок снизиться или цены поднимутся? Что будет, если я не отложу сейчас, а случится что-то экстренное, и возникнут незапланированные траты?» «А что если, а что если, а что если…» – это страх перед будущим. Иногда он проявляется явно, иногда незаметно для других, но его обладатель всегда будет пытаться что-то отложить и чем-то запастись наперед. Понаблюдай.

Мне не хотелось думать на эту тему.

Я была толстой. И я жила в голодные времена. Точно так же копила, пыталась откладывать, боялась, что завтра не будет денег, что уволят с работы, а ведь нужно заботиться о маме, о семье, нужно покупать себе вещи, ведь никто другой не купит… Я всего боялась. И перестала паниковать лишь после того, как попала сюда, в этот мир, и стала получать гораздо больше.

Вот тогда и похудела. Впервые в жизни.

Существовала ли между этими событиями связь?

Увы, да, и теперь она была очевидной.

– Ясно.

И в который раз во время лекции у меня испортилось настроение – что-то из сказанного задело за живое, всколыхнуло в памяти старые времена, покачнуло давно уже стабильно плывущую по гладкой поверхности жизни лодку. Как мы, оказывается, всегда близко к болезням, ибо так близко находимся к стрессам. Закончись у меня сейчас хорошая зарплата, и что – я вновь начну «хомячить»? Вероятно. Начну бояться будущего, жадничать, снова стану толстой…

Дерьмово.

Но важно. Важно это знать, чтобы уметь избежать, чтобы уметь с этим работать.

– Я хочу их записать, Дрейк.

– Кого – их?

– Все болезни и их причины.

– Все-все-все?

– Да. Ведь я не знаю, какие могут понадобиться в будущем.

– Снова «хомячишь»?

Он поймал меня. Я вздохнула.

– Наверное. Но это с одной стороны. А с другой, мне интересно, понимаешь? Я хочу составить целый справочник, хочу детально записать все причины и следствия, хочу…

– Ты знаешь, сколько времени у тебя уйдет на то, чтобы все описать?

– Плевать. Я найду на это время, даже если это не один год. Я законспектирую все, что ты скажешь, сделаю из этого книжку…

– И что дальше? Поделишься ей с миром? Попытаешься помочь другим?

– Да. Наверное. Попробую…

– Одна уже попробовала.

Я открыла и безмолвно закрыла рот после этой фразы – внутри меня что-то похолодело.

Кто «одна»? Другая ученица? В прошлом? Она тоже изучала эту тему, а после хотела поделиться ей с миром, и Дрейк до сих пор хранил в голове грустную тайну? Он ее любил – эту другую «кого-то»?

Тьфу, ты! Я как была дурой, так ей и осталась – мне еще ничего не сказали, а я уже все додумала. И, как всегда, не в свою пользу – иногда, честное слово, можно устать от самого себя.

А Дрейк все молчал. Сделался вдруг хмурым, тяжелым, смотрел не на меня – в сторону. Я же изнывала от волнения и беспокойства – что прозвучит следом? – но торопить не смела. И через какое-то время он заговорил:

– Она жила в твоем мире – эта женщина. Ей потребовалось много лет и пять раз побывать в коме, чтобы записать все то, о чем ты просишь, – только там ей открывались подобные знания. Многолетний труд, семь выпущенных книг – как думаешь, многие их теперь читают?

– Семь книг? В моем мире?

Я сидела за партой, напряженная, и сжимала ручку в пальцах так, что синяя спинка прогнулась. Была женщина? Которая все записала? Значит, все это можно прочитать?

– Да, в твоем. До нее были и другие – в разные времена, в разных странах, в разные века – те же ваши китайские мудрецы, – но они писали сложно, на уровне канальной системы и прямого воздействия на энергию, – она же расписала именно эмоциональные причины болезней.

– Всех?

– Почти. Охватила практически все, за исключением мелочей. Подарила миру систему – тоже хотела помочь, поделиться.

– У нее вышло?

Я волновалась все сильнее.

– Отчасти. Ее книги читают, но не многие, а все потому что это труд, Бернарда. Труд, огромная работа над собой и ошибками, тяжелый процесс осознания, а потому немногие на это решаются. Таблетки и доктора – это ведь куда проще и понятнее, так? Всегда все можно свалить на ошибку другого или вирус. Удобно.

Для многих да.

– Она… уже умерла?

– Да. Не так давно. Несколько лет назад.

Грустно. Тоскливо. Отчего-то возникло абстрактное ощущение, что я чего-то не успела – чего-то важного.

– Как ее звали? Где она жила? Как называются ее книги? Я найду их все.

В кабинете повисла тишина. С экрана на меня смотрели серо-голубые глаза – тот же тяжелый взгляд, что и минуту назад. Еще тяжелее.

– Скажи, Ди, ты осознаешь, что не можешь помочь другим? Практически ничем и никогда? Что это – решение каждого – делать или нет? Менять свою жизнь или нет? Болеть или выздороветь?

– Осознаю.

Осознавала ли я? Как ни странно, да.

– Хорошо, – он все еще медлил, будто что-то решал внутри. – Скажу, если просишь.

Дрейк вздохнул и вновь посмотрел куда-то за пределы экрана – ему была видна недостающая часть помещения, мне – нет.

Тишина. Тишина, слишком долгая тишина – я хочу слышать слова. И они, наконец, зазвучали.

– Она жила в Эстонии. И умерла в две тысячи втором году вашего летоисчисления…

Да, действительно недавно.

Имя. Мне настолько хотелось услышать имя, что ручка в моих пальцах окончательно прогнулась и треснула – я не обратила на это внимания.

– Ее звали…

Говори. Говори. Говори.

– …Лууле Виилма.

* * *

Обложка в желто-зеленых тонах – старая, пошарканная, треснувшая вдоль надписи «Прощаю себе» – размытый лес вдалеке, одуванчик на переднем плане, а сверху текст «Душевный свет». Выпущена Екатеринбургским издательством в две тысячи первом году.

Я вновь держала его в руках – давно знакомый предмет, – а перед глазами паровозными вагонами бежали воспоминания: сидящая в кресле мама, а на ее коленях зеленая книжка в мягком переплете – первая страница наполовину оборвана – результат неудачного ношения в сумочке, – когда-то сверху запихнули конверт, которым помяли, а после оборвали лист, – на корешке имя автора – Лууле Виилмы.

Та самая книга. Первая из серии.

Тогда, в далеких двухтысячных, у мамы резко обострилась язва желудка – пришлось срочно искать деньги на врачей, лекарства, травяные настои и таблетки. В те дни в нашем доме закончилась вкусная еда – мама не могла ни готовить, ни толком есть, – а вечерами, возвращаясь с работы и морщась от тошноты и боли, она с головой тонула в этой книжонке, словно в спасительной Библии – все читала ее, читала, читала…

А через неделю почти поправилась.

Мы с бабушкой восхваляли оперативность врачей, радовались, что вовремя смогли помочь с медикаментами, благодарили Бога, что все обошлось.

В две тысяче третьем явилась вторая беда – результат УЗИ выявил наличие камней в желчном, и мама читала снова. Запоем.

Выздоровела.

Когда? Как? Детали ускользали.

А потом, помнится, болела я сама, и тогда дрожащая мамина рука протягивала «Душевный свет» мне.

– Почитай, дочка.

– Не до того, мам.

Я злилась. У меня температура, у меня опухло горло, нос и мозги, и она пытается всучить мне очередную «эзотерическую ерунду», способную, по ее мнению, избавить меня, как по волшебству, от всех хворей? Какой, к черту, «Душевный свет»? Тогда бесило одно только название – некая дура-шарлатанка зарабатывала на чужих страданиях – обещала исцеление посредством силы сознания.

Я невесело хмыкнула и погладила старенькую обложку.

Тогда я не знала…

Я много чего не знала: например того, что Лууле, возможно, никогда не была дурой, и что она вовсе не стремилась нажиться на чужом горе, что она со своим «Душевным светом» спасла мне маму.

Я не знала.

А эти книги много лет стояли на нашей книжной полке в зале, никем, кроме мамы, нетронутые, никем нечитаные. Не все семь, только шесть – одной не хватало. Какой?

На корешках, выведенные ручкой, стояли цифры – один, два, три, четыре… Отсутствовала, судя по всему, пятая часть.

Ее еще предстояло найти.

* * *

Два магазина, расположенные неподалеку от центра города, шесть работающих в них сотрудников и стабильные продажи обеспечивали если не внушительный, способный вызвать чью-либо зависть доход, то доход вполне достаточный для того, чтобы их владелец, а, точнее, владелица могла проводить время, расхаживая по земле босыми пятками, с ведром сорняков в руке и грязной, перепачканной черными разводами майке.

Мама. И ее дача.

Здесь всегда пахло иначе – свободой, вольно цветущей под ногами травой, свежей стружкой, кострами, в которых дачники жгли мусор – ветки, листья, кусочки древесины.

Сюда осень еще не добралась: звенело над головой синее небо, наслаждалось безоблачным простором солнце, горделиво высились подросшие у забора кедры, еще пытались бодриться последними ягодами кусты малины. Ленились на грядках кабачки, торчали чем-то похожие на укроп хвостики сидящей в земле моркови, прогнулись под тяжестью плодов густо пахнущие теплицей помидорные кусты.

Одетая в старые, закатанные по колено штаны, заношенную майку и симпатичную кепку, мама полола грядку.

– Привет!

Она подняла голову, прищурилась и расплылась в счастливой улыбке.

– Дочка! А ты давно?… Давно здесь?

– Нет, только что прибыла.

Голубое ведро с сорняками отправилось сиротливо стоять в меже, а меня обняли.

– А бабушка где?

– Отдыхает после обеда, немножко устала. Спит, наверное. Ты зайдешь? Чаю попьешь? Я с листами смородины сделаю, как ты любишь.

– Не надо чаю – не хочу будить бабушку. Я ненадолго, мне бы кое-что спросить.

Взгляд мамы упал на мои руки, держащие шесть одинаковых книг с зелеными корешками. Секунда, две, три – момент узнавания, – и в глубине ее глаз что-то изменилось.

За время моего отсутствия дом-дача облагородил свой внешний вид: к входу добавилась узорчатая веранда, к ведущей на второй этаж лестнице перила, в оконных проемах белели новые пластиковые окна. Сбоку выросла пахнущая свежей древесиной стайка, перед ней, на расчищенном пятачке, лежали приготовленные для строительства беседки доски. Когда-нибудь на заднем дворе появится камин, к нему проляжет галечная дорожка, а в тенистых кустах притаятся садовые качели.

Позже, как говорила мама. Если хватит денег.

– А ты чего решила их взять? Я ведь много раз тебе советовала, а ты ни в какую.

– Я знаю.

Мы сидели на крыльце; книги лежали на моих коленях.

Как объяснить, что для каждого события в жизни должно наступить правильное время? Что если советовать что-то в момент, когда человек еще не дозрел, его руки не протянутся к ценным книгам, а уши не прислушаются ни к одному мудрому совету?

Тогда «то самое время» для меня еще не пришло – теперь да.

Много лет прошло. Много.

– Мам, а где ты вообще взяла эти книги? И почему?

Все еще не верилось, что они столько времени простояли у нас на полке, а я ни разу не обратила на них внимания.

– Да давно, Дин. Помнишь, я когда-то подрабатывала на книжной ярмарке?

– Помню.

Давно это было – голодные, тоскливые времена. Я училась в школе, сражалась с собственными комплексами и пыталась найти друзей, мама силилась заработать нам на еду – допоздна засиживалась в чужой лавке, сортировала товар, периодику.

– Тогда я заметила, что многие заказывают ее – Виилму. А я даже имени этого не знала – просто видела, что народ валом валит и все просят ее одну – «Закажите нам Лууле». И я заказывала одну партию за другой, день за днем, день за днем – просто бум какой-то. А потом подумала, что за черт? О чем таком уникальном она пишет, о чем я до сих пор не знаю, и заказала, хоть денег и не хватало, серию для себя. И ни разу об этом не пожалела.

Я почему-то в этом не сомневалась, хоть не успела прочитать ни строчки.

– Тогда мне в руки как раз попало самое первое издание – то, которое ты держишь. Потом ее издавали еще – я смотрела, – но не цельно, уже скомпоновав вырванную из контекста информацию – бред какой-то, – так что я успела вовремя. А почему ты вообще за нее взялась?

– Пришла пора, наверное.

На мамином лице играла улыбка. Чуть грустная, но довольная, гордая. Я знала, о чем ей хотелось сказать – «эх, взялась бы ты за нее раньше – я ведь советовала».

Ничего, всему свое время. Рядом со мной стояло ведерко с крыжовником – я с удовольствием запустила в него пятерню. Скуксилась, когда разжевала кислую кожуру, но с удовольствием заглотила всю горсть.

– Мам, а тут одной не хватает, да?

– Да. Танька брала почитать, да так и не вернула. Надо спросить, может, до сих пор у нее валяется? Или еще кому дала.

– А ты их все прочитала?

– Все. И даже не по разу. Только сложно они идут, дочь, – язык тяжелый. Лууле так умеет написать, что ты себя дураком чувствуешь, что столько лет потратил впустую. А потом умным. А потом снова дураком. И много чувства вины просыпается.

Дрейк об этом упоминал.

– Но ведь тебе ее знания помогли?

– Помогли. Думаю, если бы не она, я бы уже давно лишилась части желудка или еще пары органов. Или мучилась бы до сих пор от боли. Страшные тогда были времена, я помню. Так что, помогли, Дин.

Над высаженными перед домом цветами кружили пчелы. Неторопливо, словно стрелки часов, перемещались по земле тени, качала ароматными листьями смородина. Здесь было хорошо – здесь все еще царило лето.

И хорошо было не только от тепла и от того, что рядом сидела мама. Хорошо было от вкуса крыжовника, от запаха нового крыльца и витающего в стенах нового дачного домика любви, и еще хорошо было от знания, что совсем скоро я окунусь во что-то интересное, неизведанное и новое.

Приключения. Далекие дали, новые горизонты.

– Может, все-таки, попьешь чаю? А с собой я тебе помидоров дам, хочешь? И малину в бутылке, и вишню – соседка ведро приносила – я ее с сахаром перетолкла.

– Возьму, – я улыбнулась, – и малину, и вишню.

Что может быть лучше, чем сырники Клэр и мамина вишня к ним по утрам? Позади в комнате скрипнула половица – я обернулась. В дверях стояла бабушка.

– Дин, а ты когда приехала? Я и не слышала… На каком автобусе? На два тридцать?

Таисия Захаровна до сих пор не знала о том, что я давно уже не путешествую на автобусах, – ей этого и не нужно было знать. Мы с мамой синхронно переглянулись и улыбнулись.

– Да, баба, на два тридцать, – кивнула я и теснее прижала к груди книги – не забыть бы. – Захотелось попить с вами чаю. Соскучилась я по вам.

И почувствовала прилив той самой особенной нежности, когда лицо старенького и родного человека осветилось счастьем.

* * *

Из всех книг, прочитанных в детстве, больше всего я любила серию «Волшебник Изумрудного города». Что-то влекло меня к ней, словно ее страницы были пропитаны волшебством – приключениями, жаждой побед, честными сражениями, красотой неизведанных мест, мечтами, надеждами. Я читала их запоем – сначала «Волшебника», затем «Урфина Джуса», «Желтый туман», «Семь подземных королей» – и до сих пор помнила плывущую в темной пещере лодку, запах сырости и плеск невидимых волн. Слышала разговоры героев, будто своими ушами, – я была там с ними везде – в походах, в битвах, на отдыхе, в горе, радости и сомнении. И каждый раз, усаживаясь читать, знала – меня вновь ожидает чудо.

Удивительно, но за книги Виилмы я принялась с тем же чувством – предвкушением волшебства.

Да, на этот раз в моих руках далеко не детская книга – в ней нет ни походов в неизведанные места, ни побед, ни поражений – и все же они есть, только все над собой. Я знала, что, открывая первую страницу, я вновь, как когда-то в детстве, погружусь в длительное и полное трудностей и геройских свершений приключение, пройду длинную дорогу, вырасту и поднимусь над собой, стану лучше.

Аминь. Хватило бы сил.

Полюбовавшись на одуванчик, я распахнула «Душевный свет» и прочитала следующие строки – «Посвящается всем, кто хочет понять…»

Прошел всего час, но его с лихвой хватило для того, чтобы осознать одну удивительную вещь – они все говорили об одном и том же – Дрейк, китайцы и Виилма (и не важно, кто из них был первым, ведь Знание едино и, значит, первенство не важно) – о связи эмоций со здоровьем.

И если «Рефлексотерапия» учила прямому точечному воздействию на энергетические каналы с целью исцеления физического и эмоционального здоровья человека, то Лууле учила… Прощению.

Да-да, тому самому методу, о котором рассказывал все последние дни Дрейк. Только своими словами – честными, прямыми, хлесткими. Учила понимать, что только ты один и никто другой способен исправить сотворенное тобой же, обрести душевное равновесие и вернуть эмоциям верный баланс. Рассказывала, что Бог есть Свет, а, значит, Любовь, а Любовь дарит всему сущему жизнь – я носилась глазами по строчкам, как сайгак. Впитывала новое о законе Кармы, обучении, возрождении, полярности и заново, на этот раз вместе с Виилмой, училась прощать.

А еще через час я носилась по комнате уже физически – искала блокнот. Вдруг поняла, что никоим образом не смогу обойтись без записей. Нашла, расчертила его на таблицу и принялась записывать:

«Страх «меня не любят» блокирует: голову, шею, загорбок, руки и спину до третьего грудного позвонка…»

Он был прав – Дрейк! Она все расписала!

«Смесь страха/любви/вины – вызывает болезни сердца, легких и груди…»

«Вина/экономические проблемы = болезни поясницы, половых органов…»

«Большие заботы в работе = таз/нижняя часть тела…»

Я никогда столько не строчила, начиная со школы. Никогда так быстро и жадно не чертила, не рисовала человечков, не пыталась впихнуть на страницу такое количество мелкого текста, будто у меня грозила иссякнуть бумага. Я выводила кружки чакр, присваивала им номера, делала сноски и пояснения – жадно тонула в новой информации.

Через час ко мне в комнату заглянула Клэр, предупредила, что скоро ужин, и удалилась.

Через полчаса она заглянула вновь, сообщила, что ужин на столе, – я все еще писала.

Через пятнадцать минут Клэр поднялась ко мне в комнату с упертыми в бока кулаками и грозным выражением лица.

– Дина!

– У-м-м…

– Там еда почти остыла!

– Я сейчас… еще чуть-чуть…

– Какие «чуть-чуть»? Ты уже три часа безвылазно сидишь в спальне и читаешь так, будто от очередной страницы зависит твоя жизнь.

– В какой-то мере так и есть.

– Так вот, если ты через минуту не спустишься, твоя жизнь начнет зависеть от меня.

И я в первый раз отняла взгляд своих усталых, осоловелых и одновременно счастливых глаз от страниц.

– А что у нас на ужин?

Подруга поджала губы:

– Я тебе об этом говорила сорок пять минут назад.

Черт, я все пропустила.

– Уже иду. Сейчас все попробую, все оценю, все захвалю – обещаю!

И я с неохотой отодвинула «Душевный Свет» в сторону – зеленая обложка с одуванчиком зеленела на фоне оранжевого покрывала кровати.

* * *

«Пытаясь избавиться от вины, злобы или страха, мы не пытаемся избавиться от этих чувств полностью, ибо они на самом деле нужны нам, чтобы обрести искомое равновесие и гармонию. Не избыточное (в нормальном количестве) чувство вины позволяет нам не совершать аморальных поступков, оставаться людьми достойными, с устойчивыми принципами и человечным сердцем. Страх уберегает от опасностей, помогает оценивать риски и не совершать опрометчивых глупых поступков, как например, шагать с крыши высотного дома в пропасть. Злоба же позволяет стоять за себя перед обидчиком – не уступать там, где уступать не требуется.

Но избыток всегда плох…»

Точно. Избыточная Вода погасит Огонь, Огонь уничтожит Металл, Металл разрушит Дерево – так писали китайские мудрецы. Избыток чего бы то ни было является крайностью, а крайность – противоположность равновесию…

Когда лежащий на тумбе телефон неожиданно зазвонил, я уставилась на него с раздражением – не для того я скормила половину блинчиков под столом Смешарикам, а второй спешно давилась сама, чтобы, сбежав из-за стола, через пять минут вновь быть отвлеченной звонком. Черт, мне бы тишины, мне бы подумать… Но стоило разглядеть на экране мобильного имя вызывающего абонента, как раздражение моментально испарилось.

Звонил Эльконто.

И я, кажется, знала, по какому поводу.

Мы прятались за стеной его дома, как решившие втихаря выкурить самокрутку школьники. На дворе темно; на стене длинные тени – одна высокая, с ежиком на голове, вторая пониже, с вьющимися, но взлохмаченными длинными волосами – обе суетливые. Сад дремлет, не дремлют лишь сверчки под корнями розовых кустов – равномерно поют, свистят, зазывают друг друга в гости.

– Ди, если ты используешь это где-то еще, помимо будки, а Джон узнает, он уроет нас, честное слово. Ты это понимаешь? Найдет и задницу на голову натянет.

– Понимаю. Только в «незабудке», обещаю.

Ярко, словно прожектор, светила луна. Свет от фонаря над крыльцом сюда не добирался – наши лица тонули в тени, но глаза блестели даже во мраке. От возбуждения, от опасности, от того, что мы совершали нечто запретное.

На квадратной ладони Дэйна матово отсвечивала прозрачной крышкой небольшая пластиковая коробочка с чем-то резиновым, похожим на напальчник внутри.

– Оденешь это себе на большой палец, приложишь к сенсору – он распознает в тебе Сиблинга. Черт, я бы ни за что не стал этого делать, но сегодня этот урод показал нам расписание на ближайшие полторы недели, и это все решило. Если бы не твоя идея, я бы точно задумался о том, чтобы самостоятельно подснять его снайперской винтовкой…

– Ага… И получить смертный приговор.

– Ну, хоть иглой со снотворным.

– И тот же смертный приговор. Ну уж, нет – моя идея лучше.

Эльконто, несмотря на высокий рост и ширь в плечах, все равно напоминал мне мальчишку – нервничал, то и дело тер шею, перешагивал на месте.

– Когда ты «выходишь»?

– Завтра.

– Все уже будет готово?

– Уверена, что будет.

– А с именем…

– Ничего не будем решать с именем, пока не узнаем, существует ли оно, хорошо? Потом обсудим.

– Понял.

– Блин, опасно, – он не знал, что еще добавить. Изредка поглядывал на ведущую через газон дорожку – не покажется ли Ани? Но та гремела чем-то на кухне; иногда поскуливал запертый в доме и оставшийся за дверью Барт. – Удачи тебе, что ли. И… поторопись с этим – Сиблинг просто озверел. Точно, я не шучу.

– Я не буду тянуть. Завтра созвонимся. И не упоминай о нем вслух. Вообще лучше не думай.

– Согласен. Не буду.

Я положила драгоценную коробочку в карман и, прежде чем исчезнуть, увидела, как Дэйн наклоняется за мусорным мешком, который использовал в качестве предлога – «дорогая, пойду вынесу мусор», – чтобы выйти во двор.

Я хихикнула.

Будь я Чеширским котом, после меня в воздухе осталась бы висеть улыбка.

Логан Эвертон ответил на телефонный звонок сразу же.

– Ты говорил, что тебе понадобится несколько часов, так?

– Верно. А снюс ты уже достала?

– Еще нет, но завтра он будет у тебя.

– Ну, если так, берусь за дело. Говоришь, тебе нужна наименее посещаемая будка?

– Угу. Ее точный адрес и время, когда функционал будет работать в «нашем» режиме.

– Без проблем, все сделаю. Слушай, а ты могла бы достать побольше снюса?

Вот хитрец! Знает, когда кого-то можно взять за «яйца», даже если эти самые яйца лишь воображаемые.

– Принесу в два раза больше! – беззлобно прошипела я. – Но будь уверен, что мое посещение никто и никогда не обнаружит. В том числе наш Великий и Ужасный.

– Не ссы.

От этой фразы я не сдержала веселого хрюканья.

Смешные они все-таки – парни из отряда. Могучие, прекрасные, умные, но иногда такие смешные!

В ту ночь я засыпала, отложив книжку с одуванчиком в сторону, все с той же хитрой улыбкой на лице. Чувствуя счастье хозяйки и не особенно заморачиваясь его причинами, громко и уютно тарахтел, пока не заснул вместе со мной, довольный Миша.

Глава 4

«Любовь. Какое разное значение мы все вкладываем в это слово. Один говорит: «Я люблю тебя. Я всегда рядом, я всегда сделаю для тебя все, что смогу, я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Люблю тебя таким, какой ты есть. Просто так».

Другой говорит: «Я тебя люблю. А ты меня? Почему ты говоришь мне так мало хороших слов? Почему так редко подтверждаешь свою любовь действиями? Ведь я тебя люблю и, значит, жертвую ради тебя, но не вижу жертв с твоей стороны – где они. Неужели это все пустые слова? Докажи! Ведь ты же любишь!»

И если первый человек действительно любит – наслаждается этим чувством сам, дарит его другим, делится душевным светом и позволяет в нем греться другому, – то второй маскирует словом «любовь» страх, что его не любят. Недостаточно ценят, уважают, заботятся, слушают, уделяют недостаточно внимания. «Докажи» – это всегда страх. И ни одно слово или дело никогда не станет достаточным для того, кто в глубине души не верит, что его – таким, какой он есть, – можно за что-то любить. Такой человек не умеет любить себя сам и не позволяет делать этого другим»

Этот город пах водой, туристами, музеями, пришвартованными к берегу яхтами, озерной рябью, чайками и сладкими пончиками.

Стокгольм в обед.

Кажется, здесь начинали готовиться к рождеству еще в сентябре – на площади в старом городе уже стояли палатки – в них продавали все, начиная от копченостей и заканчивая подсвечниками и керамической посудой. Распахнутые двери церкви впускали и выпускали бесконечные потоки посетителей с картами в руках, украшенные витыми и коваными вывесками рестораны зазывали выпить чашечку крепкого кофе и съесть шарик с ликером «Арак», лениво качали головками розовые, выставленные в горшках под пестрое осеннее небо цветы на столах.

«Гамла стан» я покинула с пакетом, в котором лежали десять плоских жестяных банок с надписью «Denna tobaksvara kan skada din hälsa och är beroendeframkallande» – проще говоря: «Употребление табачных изделий вредит вашему здоровью» – подарком для хакера – и маленьким пирожным-пылесосом в руках.

«Пылесосы» [2] я покупала всякий раз, возвращаясь сюда, – не могла удержаться – баловала себя любимую.

И теперь, сидя на лавочке перед озером, я поедала обернутую марципаном шоколадную сладость, слушала незнакомую, но приятную слуху речь и думала о том, что одноименные пирожные из «Икеи» в Ленинске не шли ни в какое сравнение с оригиналами. Мда, вот что значит настоящее «made in Sweden».

Этим утром я проснулась в великолепном настроении. Еще не открыв глаза, уже знала – сегодня прекрасный день – важный, интересный, а для кого-то, возможно, (хехе, доброе утро, Сиблинг) и переломный в судьбе.

Так как с Дрейком мы договорились, что следующее занятие мы проведем лишь после того, как я более-менее подробно ознакомлюсь с книгами Виилмы, поход в Реактор мне не грозил, и посему сразу после завтрака я вновь принялась за чтение. И опять рисовала, делала сноски, пояснения, дополняла таблицу, впитывала все, что могла впитать.

И вновь беззлобно корила себя за то, что не взялась за эти книги раньше – слишком много важного и интересного в них было сокрыто.

До самого обеда я сортировала новую информацию в голове, училась вытягивать позвоночник, думала о том, а не попросить ли Клэр начать толочь для меня проваренную яичную скорлупу – Виилма настойчиво советовала ее употреблять, – но, в конце концов, решила сначала посоветоваться с Дрейком. Сделала на полях блокнота множество пометок о вопросах, которые собиралась задать, с чистой совестью захлопнула книгу с одуванчиком и отправилась сюда – в Швецию.

А теперь, слившись с толпой местных жителей и праздных туристов, сидела на лавочке, глазела на чаек, размышляла о Тайре – хорошо ли ей отдыхается? – и еще о том, что это все-таки прекрасно – не тратить деньги и время на авиаперелеты. Хотя, признаться, и в них заключалась некая прелесть – ожидание в аэропорту, пластиковые стульчики в пиццерии «Sbarro», минеральная вода в автоматах, где каждая бутылка стоит столько, будто целиком отлита из золота, толстый сосед в узком кресле у прохода, причмокивающий и ковыряющийся в зубах после «аэрофлотского» ужина… Прелесть есть во всем – нужно только уметь ее увидеть.

На белокаменных домах с бордовыми крышами по другую сторону озера развевались флаги; дул теплый ветерок. Дожевав «пылесос», я выбросила обертку в урну, развернулась и притянула к себе пакет. Мимо, совсем близко, прошагала пара: парень молодой, одет модно, но лицо виноватое – в глазах раздражение и мольба. Она в пальто, на высоких каблуках, светловолосая – с гордо задранным подбородком, упрямо поджатыми губами и стеклянным выражением голубых глаз – «не прощу».

Он бежал за ней, как ребенок, – о чем-то просил, увещевал, пытался объяснить. Она лишь качала головой и ускоряла шаг.

Глядя на них – этих незнакомых мне людей, – я вдруг подумала о том, что Виилма права – мы общаемся друг с другом вовсе не на русском, шведском, английском или каком-либо другом языке. Мы общаемся не выражениями лиц или глаз, не языком тела и даже не словами. Мы общаемся друг с другом исключительно накопленными внутри нас стрессами. Говорим друг другу: «Отстань. Ты меня не любишь. Не прощу. Не хочу с тобой общаться…». Обижаем друг друга, отталкиваем, обвиняем, критикуем, пытаемся учить жить, объясняем, что правы мы и только мы, вот только не мы все это говорим.

То общаются на понятном без слов языке наши сомнения и страхи – та чернота, что за годы жизни мы успели накопить внутри. Негативный опыт, воспоминания, неверные выводы, боязнь обжечься, страх оказаться плохим, обвиненным, недолюбленным.

И разве эта девушка, которая бежала от партнера с надменным и упрямым выражением лица, не имей она внутри подушки-фильтра из негатива, не остановилась бы, не взяла бы любимого за руку и не сказала бы ему: «Я люблю тебя. Спасибо, что ты рядом». Не подарила бы ему частичку тепла и света вместо того, чтобы обижаться? А он? Задержалось бы то самое виноватое выражение в его глазах хоть на секунду, осознай этот бедолага, что ни в чем он и ни перед кем не виноват? Нигде и никогда.

Не накопив достаточно рассудительности, они оба учатся через страдания и путают этот процесс с любовью.

Я почесала шею, в последний раз полюбовалась на озеро, затем перевела взгляд на пакет, едва собралась подумать о том, что мне пора выдвигаться домой, как заметила, что на моем браслете горит лампочка-вызов.

От Логана Эвертона.

Ух ты, кажется, события закручиваются и набирают оборот.

* * *

– Ты мне звонил?

– Угу. Трубку не берешь?

– Моталась за твоим снюсом.

На том конце явно расплылись в улыбке:

– Достала?

– Еще бы.

– А с тобой приятно иметь дело.

Я усмехнулась.

– Как там наш код?

– Готов.

– Готов?!

– Ага. Ночью не спалось, решил посидеть. Ну, так что, посвятить тебя в детали?

* * *

Объяснения звучали просто: «Подъедешь по адресу Титтон-авеню, 62, там увидишь маленькое белое здание-будку, зажатую между магазином «Ткани Ульер» и парикмахерской «Джинна», – дверь будет заперта. Наберешь мой номер – я разблокирую замок и одновременно активирую скрипт, который на полчаса выведет из строя сенсоры распознавания внешности, сетчатки глаза и голоса – активен останется лишь сканер отпечатка пальца. Ты ведь так просила? Данные в эти тридцать минут никому отправляться не будут, а по истечении получаса будут полностью удалены из базы данных – точнее, вообще в нее не попадут, но это уже детали. Таким образом, у тебя в наличии есть короткий промежуток времени для запроса и распечатки файла, если он потребуется».

– А разве будка может печатать фото по требованию?

– Это системная функция. Для тебя сможет – потом нет.

– Поняла. Скоро наберу. Жди.

И хоть на словах все выглядело легко, я волновалась. А вдруг Логан допустил ошибку? Что, если система не просто опознает меня, но и запомнит? Хуже того – вдруг отправит отчет прямиком Дрейку или Сиблингу? Будет не смешно, совсем не смешно.

Однако, глядя на свое отражение в примерочной одного из магазинов одежды, расположенном в центральной галерее, куда я отправилась сразу же после звонка, я давилась от смеха. А все потому, что из зеркала на меня смотрела не Бернарда – нет (точнее, не та привычная Бернарда в джинсах и блузке, которая вошла сюда три минуты назад), – а смесь рэпера, хипстера и кота-Базилио. Да-да! А как еще можно назвать человека, чьи волосы полностью скрыты серым капюшоном безразмерной спортивной кофты, на лице которого красуются круглые зеркальные очки, а на ногах кроссовки на три размера больше необходимого?

Конечно, если Сиблинг всерьез возьмется за дело, а Эвертон опростоволосится, мне не поможет никакая маскировка – три шкуры с меня сдерут с кофтой или без нее, – однако с рюкзаком за спиной и выглядящая, как обдолбанный наркоман-паркурщик, я почему-то чувствовала себя спокойнее.

Глупость, а приятно.

Примерочную я покинула с «девчачьей» одеждой, каблуками и сумочкой, запихнутыми в рюкзак, а так же со смесью волнения, ощущением, что теперь уже точно ступаю на запретную территорию, и булькающим, словно нервная болотная отрыжка, в крови адреналином.

Касинская Яна.

Вся эта затея с будкой с самого начала казалась мне шуткой.

Да-да, забавной шуткой, когда впервые пришла в голову идея, когда я обсуждала ее у бассейна с Дэйном, когда просила достать отпечаток. Когда звонила Логану, когда я прыгала в Стокгольм за его снюсом, и даже тогда, когда комично одетая, я доставала из кармана коробочку с напальчником и, подпрыгивая от нетерпения, прикладывала его к сенсору.

Но не теперь, когда с экрана на меня смотрело женское лицо.

Касинская… Яна.

Красивое женское лицо: пепельные, подстриженные под классическое каре волосы, прямая челка, тонкие брови, большие голубые глаза – яркие, как океанские каменья, – маленький, похожий на бантик, рот, аккуратный симпатичный нос.

Она походила на куклу – красивую, хрупкую, точеную.

Яна.

И она существовала – женщина для Сиблинга. Или Сиблинг существовал для нее.

И теперь я – хипстер-рэпер в зеркальных очках – смотрела на экран и не могла пошевелиться. За спиной гул машин, шаги, голоса – за спиной жил своей жизнью город, – а здесь внутри тесной и полутемной конуры вдруг остановилось время. И внезапно стало не до шуток.

Что же я делаю? Ведь эти двое еще не встретились и, возможно, никогда не встретятся, не узнают о существовании друг друга. Но если я подкину записку Джону, судьба двух людей – одного мне знакомого и второго мне совершенно незнакомого человека – изменится. Раз и навсегда. Я смещу линию их судеб – поставлю на ней точку, новую развилку, предложу им сделать очередной, возможно, критичный выбор.

Черт. И вновь Дрейк вдруг предстал в моем воображении в совершенно ином свете: как он вообще осмеливается на подобное – менять чьи-то судьбы? Спокойно ли спит, зная, что вмешивается, перекраивает, принимает решения не за себя, но за кого-то, оставляет следы, рисует на чужих полотнах иной, не предназначенный там быть рисунок?

Но разве мы все, сами того не осознавая, не вмешиваемся в жизни друг друга точно так же? Тогда в чем разница – в осознании?

Да. Сложно.

Неслышно исчезали секунды, навсегда растворялись в бесконечных волнах прошлого минуты, а ведь у меня их в этой будке совсем немного – всего тридцать.

Деревянным голосом я сделала запрос:

– Определить местоположение объекта. Вывести на экран.

И едва рядом с фотографией возник текст, поперхнулась во второй раз.

«56.833653, 60.617447. Екатеринбург. Мир: Земля. Улица…».

Что-о-о-о-о?! Девушка из моего мира? Девушка. Из. Моего. Мира?! Да как такое может быть? Почему… Екатеринбург? Как получилось, что именно в этом месте живет и сама не знает о том, что по всем параметрам подходит некоему Джону Сиблингу, некая Яна?

– Возраст.

«21 год. Летоисчисление местное».

– Распечатать фото.

Фото. Зачем мне фото, ведь это улика? А-а-а, разберусь потом – сейчас главное запомнить ее внешний вид.

Касинская Яна, Касинская Яна, Касинская Яна – что же мне со всем этим делать – с запретным знанием о ней?

В толстовке было жарко, душно – надо было купить что-то потоньше; веки под очками чесались, хотелось сбросить капюшон. Так, у меня в запасе еще минут десять, если не больше, но нужны ли они мне?

Вроде бы я узнала все, что хотела.

Получив на руки распечатку и аккуратно упаковав ее в рюкзак, я, не выходя из будки, набрала Логана.

– Через минуту выхожу на улицу. Удаляй все запросы, ладно?

– Понял, не дурак.

– Завезу тебе снюс.

– Жду.

И я отключила телефон. Ноги после сидения на жестком стуле почему-то не гнулись.

Я редко бывала в домах у программистов и еще никогда у Эвертона, но здесь – в пентхаусе на верхнем этаже одного из центральных небоскребов Нордейла (а парень, оказывается, любит размах) – оказалось чисто – ни окурков, ни пивных бутылок, ни переполненных пепельниц.

Да и сам Логан, одетый в белую украшенную стильной вышивкой рубашку и стальные зауженные брюки, выглядел, скорее как забежавшая с работы домой перекусить модель, а не как профессиональный кодер. Идеальная укладка, идеально выбритая кожа щек и подбородка, идеально белые на фоне паркетного пола носки – интересно, повезет его избраннице или нет? С таким-то подходом к внешности и чистоте помещения?

– Сделала, что хотела?

– Да.

Он не стал комментировать мой прикид – сдержал комментарий, когда наткнулся на мой колючий взгляд.

– Вот твой табак.

Шуршащий пакет перекочевал из рук в руки.

– Премного благодарю.

– Слушай, – я пристально взглянула в его лицо – в смешливые, но умные глаза, – не надо никому говорить, что я там была, ладно?

– Я похож на идиота?

– Ты похож на умного, но это не имеет значения. Говорить все равно не надо.

– Не обижай меня.

– И еще, – на это раз болт моего взгляда просверлил Эвертона до самого затылка. – И самому не надо смотреть, о ком был сделан последний запрос. Я могу на это рассчитывать?

– Можешь, – он не врал – я видела. Не говоря «обещаю», он обещал. – Я видел слишком много чужих тайн, и еще одна мне ни к чему. Тем более, твоя.

Да, где-то за моим плечом стоял невидимый, но оттого не менее грозный Дрейк, а с ним никому не хотелось иметь дело. Я же и все мое существо пропахло им насквозь – Начальником.

– Отлично. Тогда мне пора.

– Угу. Но, если тебе еще что-нибудь понадобится…

– Ага. Или тебе снюс…

Мы поняли друг друга без лишних слов.

А после расстались.

* * *

Нет, сегодня он не получил новых синяков, но счастливее от этого не стал. С тоскливым выражением глаз ковырял запеченную картошку, тер щеку, вздыхал, выуживал снизу сочное мясо, но даже не пробовал его – пропал аппетит.

Эльконто ненавидел занятия по теории, а сегодня он высидел их сразу три – три подряд! И это после долгих лет теоретической подготовки, которая давно уже перешла в гораздо более душевную, по его мнению, практику. Да сколько ж можно…

«Усни, Сиблинг. Усни вечным сном…Заколебал ты».

– Я сегодня заказала свежие фрукты аж из самой Сандены, представляешь? Их оттуда везут самые сочные, лучшие. Не дешево, но очень вкусно…

– На завтра?

Дэйн потерял нить беседы – его ногу изредка скреб когтистой лапой Барт – мол, не ешь, так отдавай все мне.

– Да не на завтра, дурашка, – на четырнадцатое! Ведь будет много гостей, я уже целый план расписала заранее.

Неужели придется все отменить? Сказать Ани – той самой Ани, которая ждала его дня рождения куда сильнее, чем, кажется, ждал его он сам, – что ничего не выйдет? Дрейка нет, свободного времени нет – ничего нет. Даже Лагерфельда. Остался, вон, его рыжий кот – сидит у порога кухни, стреляет глазами в сторону пса, воротит морду…

Пират и впрямь сидел у порога. К Барту он на самом деле давно уже привык, но рыжую морду воротить любил – просто так, для профилактики.

Совсем как Стиви…

Ани радовалась, как девчонка. Гремела в раковине посудой, щебетала – мелькала перед его лицом сочными ягодицами, обтянутыми штанишками цвета хаки – Эльконто такие любил. Но в этот раз смотрел не на них – мимо.

Интересно, вышло ли у Бернарды попасть в будку? Тревогу вроде бы никто не поднял, да и Сиблинг вел себя, как обычно – значит, нет?

После ужина, когда стемнело, снайпер поднялся в кабинет, заперся в нем и набрал номер коллеги-телепортера. Набрал один раз – прождал двадцать гудков, – затем второй раз, третий…

На его телефонный звонок никто не ответил.

* * *

Книгу с одуванчиком на обложке этим вечером я так и не открыла. Все смотрела на лежащую рядом с ней распечатку – теперь расчерченную на квадраты линиями сгиба – и прокручивала в голове бесконечное множество вопросов.

1. А что, если у Яны уже есть парень? Зачем ей тогда Сиблинг? Да и вообще, пусть система говорит, что они подходят друг другу на 94,6 %, но так ли это на самом деле? И если парень уже есть, будет катастрофа? Драма, разрыв, разбитые сердца, обидные слова, слезы?

2. Если парня нет, то нужен ли он ей? Тем более, такой, как Джон? Сложный…, если сказать мягко. Мда.

3. И почему, если «будка-незабудка» – творение Комиссии, в нее не заглянул сам Сиблинг? Не мечтал о личной жизни? Не желал усложнять все отношениями с противоположным полом? Или же попросту боялся, что, войдя в нее и приложив палец к сенсору, обнаружит окончательный и бесповоротный приговор «По вашему запросу никто не найден»?

Такое любому было бы обидно прочитать.

И еще один важный момент: как они собираются друг друга касаться, если заместитель Великого и Ужасного тоже фонит? Да, пусть не так сильно, как Дрейк, но все же… Ведь будка должна была учесть и просчитать этот момент, верно? А если она просчитала, значит, Касинская Яна должна оказаться крайне необычной женщиной – женщиной с определенного вида способностями.

Хотя бы одной – выносить высокий и нестандартный энергетический фон.

Но как? Почему?

Вопросы, вопросы, вопросы, и ни одного ответа. А на тумбе, как назло, высвечивая фото белой косички с бусинами, продолжал надрываться телефон.

Я поглядывала на него с тоской и не протягивала руку – на данный момент ответить Дэйну мне было ровным счетом нечего.

В начале двенадцатого в гостиной стих телевизор. В коридоре послышались шаги Клэр; в ванной зашумела вода. Незаметно, если бы не приоткрывшаяся дверь, в спальню вкатились Смешарики – заползли в свою корзину, устроились в ней на оранжевом одеяле, приготовились к отдыху.

Мне же не спалось.

Свет ночника падал на фото незнакомой девушки с голубыми глазами – я, повернув голову, смотрела на него и продолжала изнывать от мыслеформ-вопросов. Что делать? Как? Делать ли вообще?

Прошло несколько минут. Запрыгнул на подушку Миша, свернулся у лица клубком, привычно сложил одну из лап мне на лицо, замурчал и принялся вылизываться.

А еще спустя минуту зашуршало на полу.

Что это?

Когда моих ног коснулось что-то мягкое, я вздрогнула, резко притянула к себе конечности и привстала – они были здесь все! Фурии на моей кровати. Сидели, расположившись на краю, и взирали на меня загадочными золотистыми глазами.

– Эй, вы чего? – зашептала я, удивленная. Смешарики крайне редко выкатывались из своей корзины после того, как укладывались в нее и того реже забирались на мою постель. – Чего не спите?

– О чем. Ду. Маишь?

О чем?

Ух ты! По-видимому, мой мыслительный процесс протекал так напряженно, что потревожил общую атмосферу в комнате.

Я качнула головой в сторону тумбочки с распечаткой.

– Об этой девушке.

– Кажи.

– Рассказать что?

– А. Ней.

В спальне повисло молчание – рассказать о Яне? Смешарикам? Зачем? Какое-то время я задумчиво смотрела на них – на странных пушистых существ, вдруг проявивших любопытство, а потом решила – а почему нет? Фурии не глупы – куда умнее многих людей – и беспричинно никогда и ничем не интересуются. Имеют доступ к скрытым ресурсам, обладают нестандартным мышлением и уж точно умеют хранить секреты.

За окном проехала машина; угомонился, закончив вылизываться Миша, – теперь он сонно и недовольно взирал на сидящих на простыне гостей – мое, мол, место.

– Хорошо, расскажу, – я качнула головой в сторону лежащей на тумбе распечатки. – Ее зовут Яна…

Я не стала ничего утаивать – какой смысл? Поведала им о ситуации в отряде, о своей идее, которая еще недавно у бассейна казалась лишь забавной шуткой, о сегодняшнем удачном воплощении ее в жизнь. А после поделилась и сомнениями:

– Я хотела бы ее увидеть, понимаете? Яну. Не для того, чтобы убедиться, подходит она Сиблингу или нет – такое не мне решать, – но просто понаблюдать. Присмотреться, принюхаться, почувствовать, что она за человек вообще. А вдруг у нее уже есть парень?

Смешарики слушали внимательно и молча. Когда наступила пауза, один из них (никогда не понимала, по какому принципу они распределяют первенство в задавании вопросов) спросил:

– А ф чем. Ролема?

В чем проблема?

– В том, что я не могу просто так прыгнуть к ней в Екатеринбург. Нет, я знаю адрес – выпытала у будки, – но не могу же я просто представить ее лицо и переместиться туда же, где Яна находится? А вдруг она будет дома – допустим, у себя в спальне? Или будет завтракать с родителями? Или голая кувыркаться с другом? (Инцидент с Баалом запомнился мне на всю оставшуюся жизнь). А тут я. Как я буду объяснять ей свое появление, которое она, будучи, например, в стенах квартиры, обязательно заметит? Я бы подождала ее на улице – приехала бы по указанному адресу, притаилась где-нибудь и просто проследовала за ней до работы, – но как узнать, во сколько она выйдет из дома? Одни вопросы, в общем, и ни одного ответа.

– Годи, – вдруг перебили меня пушистики и практически одновременно скатились с кровати – мягко и совершенно бесшумно. – Мы. Коро.

Скоро?

И они выкатились из спальни. Я удивленно посмотрела на Михайло – Михайло на меня. Ну, ушли, так ушли – кто их знает, когда и с чем вернутся? Не успела я пожать плечами и повалиться на подушку, как в дверной проем просунулась кудлатая голова Клэр.

– Эй, а что со Смешариками?

– Куда-то отправились.

– Знаешь куда? В подвал. Похоже, снова к своему шару-порталу. Ох, не случилась бы беда…

Мы обменялись долгим взглядом, одновременно думая об одном и том же – хорошо бы они не исчезли из нашего дома после этого похода в подвал на пару недель, а то и лет.

– Все будет хорошо.

– Думаешь?

– Уверена, – они ведь когда-то обещали. – Все будет хорошо. Спи.

– Ладно. Тогда пошла. Спокойной ночи тебе.

Я не ошиблась – «меховые яйца», как любил величать Фурий Дэйн, вкатились в комнату пару минут спустя. Вновь без спроса забрались на кровать, расселись, таинственно замерцали желтыми глазами – все, как один, довольные.

– Так чего я «годи»? Вы куда ходили?

– За форма. Цией.

За информацией. Ясно.

– Я-на. Подет из до-ма. В сем… два… тсать…

Сложное предложение им никак не давалось, и потому над пушистыми головами попросту высветились цифры «7:22».

– Она выйдет из дома в семь двадцать две?

– Дя.

– Завтра?

– Дя.

– А как вы узнали?

Тишина. Действительно, не все же тайны выдавать?

В мою кровь вернулся азарт, а вместе с ним и волнение – соскользнули в прежнюю колею и беспокойные мысли «А стоит ли?».

– А парень у нее есть?

– Неть.

– Точно?

– То. Чна.

– Значит, в семь двадцать две выйдет из дома? Что же делать, что же делать…

– Мы ре-шили. Тваю лему.

– Да, мою проблему вы решили, – я задумчиво поскребла макушку, вздохнула, какое-то время смотрела не на Фурий, а в окно, за которым дремала улица. – Вот только…

– Вори.

(Говори)

– Не знаю… понимаете… Если я решусь на это, то изменю жизнь Джона и этой девушки. А есть ли у меня такое право? Что будет, если они не подойдут друг другу?

– Дайдут.

Я удивленно воззрилась на Смешариков, в устах которых слово «подойдут» звучало куда увереннее, нежели в моей собственной голове.

– Так вы предлагаете мне действовать? Думаете, я буду права, если решусь на такое?

– Рава.

На свете существовал один единственный человек, чьему мнению я доверяла безоговорочно, – Великий и Всемогучий Дрейк, – но теперь к собственному удивлению обнаружила, что к мнению Фурий я прислушиваюсь не менее внимательно. Ведь они, так же как и Творец Уровней, умели видеть наперед, просчитывать и предугадывать, расшифровывать несостоявшиеся еще линии судьбы. И если уж решали выбраться из корзины, забраться на мою кровать и вмешаться в ситуацию со словами «расскажи», значит, на то была причина.

Веская причина – они знали, что я могу отказаться от этой мысли, – вот почему. И не хотели, чтобы так произошло.

– Вы думаете, что они созданы друг для друга, да? И что без меня у них ничего не выйдет?

Вместо того чтобы ответить, пушистики – эти противные, маленькие и крайне загадочные комки шерсти с глазами – просто скатились с моей постели, забрались в корзину и демонстративно сомкнули веки. Синхронно.

Вот же мелкие противозины! Ну и ладно… По крайней мере, я знаю главное – во сколько Яна Касинская завтра покинет дом, – и, значит, у меня есть цель.

Когда моя голова коснулась подушки, Михайло вновь удовлетворенно замурчал.

* * *

Многое ли можно сказать о незнакомом городе в предрассветных сумерках?

Немногое. Лишь такой минимум, как: в нем по утрам тоже бывает туманно, в нем, как и во многих других российских городах, теснят друг друга разномастные дворы, парковки запружены машинами, а такси от главного вокзала до улицы Бетонщиков едет ровно тридцать одну минуту.

Мда, Википедия сообщила бы больше.

Солнце еще не поднялось. Над девятиэтажным домом висела серость; мусорные баки смердели – я отошла от них подальше и, кутаясь в легкую ветровку, в который раз всмотрелась в номер дома – я на месте. Нужное мне строение оказалось… общежитием: блеклые блоки, блеклые этажи, пыльные окна. Неприглядный двор, заплеванный вокруг единственной на всю округу лавочки асфальт, темный и зловонный проем неприветливо распахнутой двери.

Яна обитала в небогатом, если не сказать, дешевом районе.

Стоя у железной ограды, отделяющей периметр школы от проезжей части, я чувствовала себя странно – так, будто пыталась прожить чужую жизнь.

Что это за место? Кто я? Зачем я здесь? Что собираюсь делать, когда увижу ее – Яну Касинскую?

Следовать за ней, вот что. Узнаю столько, сколько смогу, а уже потом буду принимать окончательные решения.

Лишь бы не ошиблись со временем выхода «объекта» на улицу Смешарики.

В соседнем дворе завелся двигатель машины; послышался лай собаки, в окне на последнем этаже зажегся свет – Фурии никогда не ошибаются.

Мои предварительно переведенные на местное время часы показывали «7:16», а я, подобно Глебу Жиглову, пристально сверлила глазами потрескавшиеся ступени общажного крыльца.

Спешащая нервная тетка с коричневой сумкой в руке, двое молодых парней-гопников в спортивных штанах, молодой мужчина в очках и с портфелем, медлительный дед с собачкой на поводке-катушке – до нужного мне человека из подъезда вышли пятеро.

А потом, ровно в семь двадцать две, – точно, как и предсказывали Смешарики, – на крыльце показалась она – Яна. В короткой кожаной курточке, в серой водолазке, с сумочкой наперевес и на высоких, размером с Эйфелеву башню, каблуках – девушка с распечатки. Те же пепельные волосы, бледная кожа, заостренное книзу лицу – все то же самое. Вот только в реальной жизни стало видно куда больше, нежели на фото – например, идеальную горделивую осанку (и это при росте в сто семьдесят два. Семьдесят три?), плавные движения рук во время походки, необычайную стройность и точеность длинных ног.

Красивая. И, судя по всему – шагам, привычке откидывать назад со лба челку и не особенно приветливому выражению лица, – резкая.

Не слыша ничего, кроме стука чужих каблуков по асфальту и грохота собственного сердца в ушах, я подождала, пока «цель» окажется на приличном расстоянии впереди, и двинулась следом.

Дворы, газоны, дорожки, гаражи, ограды, мелодичные замки на подъездах – город просыпался.

Автобусная остановка «Поликлиника» – не сюда, мимо. Еще два поворота, и, наконец, мы вывернули к конечной станции трамвая. Сразу же разошлись, как приличные гражданки в стороны – «а-ля нам плевать друг на друга», – и принялись смотреть в противоположных направлениях. А через семь минут сели в красно-белый гусеницу-трамвай под номером тринадцать: Яна вошла в переднюю дверь, я в заднюю.

Как только расплатились, я тут же переместилась из хвоста в середину салона, а после рискнула подобраться еще ближе – уселась на сиденье прямо позади потенциальной спутницы Джона, уперлась взглядом в колыхающийся срез ее пепельных волос поверх поднятого воротника куртки и в очередной раз задумалась.

Что я ищу? Что хочу увидеть, услышать, что именно желаю понять? Зачем вообще сижу позади нее – незнакомой девчонки – и сверлю взглядом ее затылок? Я не Дрейк, я не умею читать мысли. И даже не Тайра, которая видит ауры, – так чего я жду? Может, некой зацепки «подходит-не подходит», телефонного звонка от несуществующего бойфренда или больной мамы, которой бесконечно требуется присутствие единственной дочери рядом? Мелочи, которая вдруг совершенно ясно скажет мне: «Дина, не надо». А если таковой не найдется?

Сонно взирала в окно, подперев щеку кулаком и крепко зажав в руке тканевый карман с деньгами, тетка-кондукторша. Яна тоже смотрела на проплывающий за стеклом пейзаж – мне был виден кончик ее носа и ресницы. Из динамиков звучали названия незнакомых остановок: «Сиреневый Бульвар», «Улица Новгородской», «Каменные Палатки», «Профессорская» – Господи, где я? Наверное, всем им – Яне, кондукторше и остальным пассажирам трамвая номер тринадцать – окрестности ощущались родными и знакомыми.

Но только не мне. Я чувствовала себя сидящей задом в чужом тазу – неудобно, не по размеру и безо всякого смысла.

Ладно, этот день я выделила исключительно под наблюдение и, значит, буду наблюдать.

Она не втыкала в уши наушники, не качала головой в такт льющейся из них музыке, не доставала и не смотрела, как многие, в телефон. Выудила его только тогда, когда из сумочки вдруг раздалась пронзительная трель – такая, наверное, звучала в графских особняках из первых настенных аппаратов, – нажала на кнопку, негромко ответила: «Алло».

Я подалась вперед – вот она – возможность что-то узнать.

– Нет, еще еду. На работу, куда ж еще?

Недовольный смешок. Хм, не воркование, как при разговоре с бойфрендом, не заботливый тон «для мамочки».

Секунда тишины. А сразу после взрыв:

– Какие деньги, Тань? Мне до получки еще полторы недели, а ты – займи. Что я тебе займу? Последнюю сотню из кармана?

Голос пассажирки спереди звучал резко, почти неприязненно.

Значит, «подруга».

Скорее, нахлебница, если просит последнюю сотню. А Яна, оказывается, далеко не богата.

– Нет, не пойду. На что пить-гулять? Говорю же, получка только через неделю. Что? Нет, я ему ничего не давала – на наркоту пустит. Не веришь? Да иди ты к черту, доказывать тебе что-то я обязана что ли?

И телефон полетел на дно сумочки; Яна резко поднялась с места и зашагала к дверям.

Следующая остановка: «Площадь 1905 года».

Я, ошарашенная и едва ли что-то понимающая, подорвалась следом.

Оказывается, она работала в пиццерии «American Hot Pizza» в торговом центре «Успенский».

Держась на расстоянии и силясь не выпустить из вида объект, я мало что успела заметить по дороге – лишь стену с граффити из деревьев, табличку с надписью «ул. Вайнера», несколько витрин с одеждой и вывеску от банкомата.

А после множество эскалаторов.

Теперь же, оккупировав самый дальний столик соседнего бистро, я наблюдала на облаченной в красный фирменный фартук пиццерии Яной из-за колонны. Изредка высовывала голову и тут же прятала ее назад – так и есть – «цель» работала здесь. Продавцом.

И что я собираюсь с этим делать?

Ничего.

Пойду и куплю где-нибудь кофе. Почитаю.

«Униженность есть обратная сторона гордыни и чувство, которое очень быстро оборачивается в месть. Униженный человек думает: «Как же так – меня не оценили. Почему? Ведь я был прав/ я хороший специалист /я достоин…», но этого никто не заметил. И тогда на обидчика выливается вся накопленная злоба, а злоба, изливаемая вовне (пусть даже мысленно), есть мстительная злоба – самый разрушительный из всех ее видов. Именно мстительная злоба – злоба, направленная на другого, – вызывает в теле худшую возможную болезнь – рак.

Чтобы избежать подобного исхода, умейте находить униженность в себе до того, как она перерастет во что-либо еще. Как? Достаточно просто: именно униженность и чувство недовольства вызывают любые воспаления в теле, будь то: воспаление горла, кожи или внутренних органов. Если воспаление протекает болезненно и с большим количеством гноя, значит, ваше тело пытается вывести из себя накопленную вами униженность, отягощенную гневом. И помните: кто унижен, всегда попытается унизить другого. Уравновешенный же человек унижать не будет.

Кто не испытывает недовольства – никогда не страдает воспалениями. Кто не удручен – тот не болеет гриппом…»

Книжка с одуванчиком была у меня с собой, и именно ее, ввиду отсутствия каких-либо других дел, я и читала. Поглядывала на занятую обслуживанием первых посетителей Яну, потягивала из пластикового стакана горьковатый кофе, жевала пончик.

Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты…

Теперь эту фразу можно было переделать в иную: «Скажи мне, чем ты болеешь, и я скажу, о чем ты думаешь». Или наоборот.

Люди работали, люди отдыхали, пили чай, заказывали пиццу, разговаривали по телефону, молчали, обдумывали предстоящие дела, и все, как один, болели. Как-то. Чем-то. А все потому, что каждый что-то чувствовал, испытывал. Эмоции порождали в нас круговерть энергии, и правильные при этом рассуждения вели нас к уравновешенному состоянию сознания, неправильные – к телесным хворям.

Интересно, болела ли Яна? И если да, то чем?

И насколько бедной нужно быть, чтобы еще до получки жить с одной-единственной сотней в кармане? Много трат? Неверное распределение финансов? Или же банальная нищета?

«И кому, потратившему бы последнее на наркоту, она не дала денег?»

Мне хотелось подойти и потрогать ее за руку, чтобы понять, как она собирается выдерживать фон Джона Сиблинга? Что даст ей подобное преимущество? Хотелось заглянуть в эти яркие голубые глаза и спросить: «А ты готова к такому мужчине?»

Глупый вопрос. На такой не ответила бы и я сама, расскажи мне кто-нибудь про Дрейка наперед.

И потому, вздохнув, я снова уткнулась в книгу.

«Страх требует сладкого вкуса, вина кислого, а злоба всегда требует мяса. Если же человек переедает, смешивает вкусы, беспорядочно чередует один с другим, значит, он находится в полном разброде эмоций, не уверен в себе, напуган и полностью выбит из колеи».

Я задумчиво взглянула на собственный пончик.

Боюсь ли я?

Боюсь. Боюсь совершить ошибку, сделать неверный шаг, воплотить в жизнь ненужный и неправильный поступок – свести вместе двоих, которых не требуется сводить.

Смешарики бы мне сейчас возразили.

Следующие десять минут я потратила на то, чтобы отпустить на волю страх и сидящее под ним чувство вины: «Если сделаю плохо, меня не будут любить, я буду плохая…», отодвинула пончик прочь и вновь принялась читать.

«Волосы – это голова. Голова – это рассудительность. Из-за страха «меня не любят» у мужчин часто выпадают волосы, кожа лысеет. Почему так происходит? Потому что мужчины часто сомневаются в своей мужественности – достаточно ли я хорош? Достаточно ли решителен и храбр? Достаточно ли зарабатываю? Способен ли удовлетворить женщину? Дабы увеличить запас уверенности, такой мужчина, вместо того чтобы отпустить на волю сомнения и страхи, идет либо в боевую секцию, либо в спортзал, где истязает себя до седьмого пота, – наращивает мускулатуру и любуется собственным отражением в зеркале – «Вот теперь я достаточно хорош, чтобы меня любили». И не подозревает о том, что скрытая внутри злоба, возросшая из страха, только и ждет повода показаться наружу. Скажи такому человеку «ты не мужик», и он тут же, вместо того, чтобы рассудительно покачать головой, ударит обидчика в лицо. Вот так работает злость. Комплексы никуда не исчезают, стань вы хоть трижды красивым и внешне привлекательным, ибо комплексы – это не отпущенные на свободу стрессы…»

Когда я в очередной раз подняла голову, прямо передо мной – через столик от моего – уселся парень – наверное, только что спустился из расположенного на шестом этаже спортзала. Поставил перед собой поднос с тарелками, пододвинул салфетки, запнул пузатую сумку ногой глубже под стул и принялся за еду.

Он был красивый, раскачанный, мощный, статный.

И совершенно лысый.

Я наблюдала за Яной столько, сколько могла, но под конец дня устала от «Успенского» так, как не уставала ни от одного аэропорта или вокзала – изредка покидала пост, чтобы отлучиться в туалет, размять ноги или прогуляться по местным магазинам. Около семи вечера позволила себе выйти наружу и подышать свежим воздухом.

Спешили по своим делам люди – в центр, из центра, по делам, друзьям, домам. Курили у бетонной стены, покрытой граффити, молодые, не старше шестнадцати, девчонки – плевались на асфальт, смеялись. Фыркали невдалеке по проезжей части грузовики, неслись машины, рокотали автобусы. Время от времени с лязгом проезжал трамвай.

Хотелось домой. За весь этот длинный, почти бесконечный день, я успела вдоволь налюбоваться на крашеные в алый цвет стены пиццерии, накататься на эскалаторах, насмотреться на свое отражение в зеркалах общественных туалетов и начитаться. А результаты…

Результатов кот наплакал.

Я в последний раз втянула пропитанный желтеющей травой и выхлопными газами воздух, вздохнула и направилась внутрь.

А когда поднялась на пятый этаж…, Яны за стойкой не было.

Потоптавшись на месте с минуту и убедившись, что она не торопится выныривать обратно ни из-за стены, ни из ведущей в подсобку двери, я двинулась к прилавку. Какое-то время, подобно обычному голодному посетителю, разглядывала съестной ассортимент, затем обратилась к долговязому парню за кассой.

– А где Яна? Я ее подруга.

На меня взглянули чуть раскосые равнодушные глаза – красный колпак кассира сидел на вихрастой голове, как просевшее в духовке пирожное.

– Ушла домой. Ее смена закончилась.

– Давно?

Я ее упустила. Черт, я ее упустила.

– Да минут пятнадцать назад.

Как раз тогда, когда я покинула свой пост и вышла наружу. Вот неудача…

Она не могла за это время добраться до дома – никак не могла. Ей пути на одном только трамвае тридцать минут, не меньше. Нырнув за колонну, я зажмурила веки и представила обтянутую кожаной курткой спину, срез пепельных волос, впечатавшийся в память этим утром затылок – у меня должно получиться.

Оказаться прямо позади нее.

Желательно где-нибудь на улице.

Мы снова двигались цепочкой – она впереди, я сзади. Цокали незнакомыми дворами каблуки; вокруг стелился незнакомый район.

Куда? Почему не домой?

Девятиэтажка, следом вторая – слева клумбы и детская площадка, справа оборотная сторона продуктового магазина. Мешки, мусор, заколоченные окна и двери. Знак «Во время разгрузки под стрелой не стоять».

Какой еще «стрелой»? С каких времен висит здесь этот знак?

Хорошо, что она не смотрела назад – не оборачивалась, не обращала внимания на прохожих, не останавливалась, чтобы поправить сапоги, – иначе я бы спалилась. Нет, сидящая за дальним столиком и колонной, я навряд ли хорошо ей запомнилась, однако Яна отчетливо разглядела меня на остановке трамвая этим утром.

А теперь, вечером, я снова двигалась за ней следом. Странноватое совпадение.

Не успела я прийти к конкретным выводам относительно того, какую лучше всего держать дистанцию, как моя «цель» неожиданно свернула к отдельно стоящей постройке с единственным, уходящим куда-то под землю входом и заторопилась по лестнице.

Черт. Еще одна загадка. А мне куда?

Куда-куда…

Если я хочу что-то узнать, то только в одном направлении – следом.

Выцветшая надпись из трех букв на размытом от дождей фоне, растущие вдоль бетонной стены «бункера» подорожники и дикие ромашки, сидящий на скамейке у соседнего дома апатичный алкоголик с тлеющей сигаретой в руке. Двор пересекали косые закатные лучи – скоро стемнеет.

«Тир».

Именно такая невзрачная вывеска без каких-либо дополнительных пояснений красовалась поверх распахнутых настежь железных створок-ворот. Ни тебе часов работы, ни имени «ЧП», «ИП», ни адреса.

Просто «тир».

Зачем она пошла внутрь? Встречаться с другом? Проведать кого-то?

Напряжение с каждой минутой возрастало – я должна выяснить как можно больше. Возможно, это мой последний день в компании Яны, возможно, второго шанса мне не представится.

Затянув волосы в хвост и накинув на голову капюшон ветровки, я захрустела подошвами кроссовок по усыпанным бетонной крошкой ступеням.

«Гулять, так гулять. Стрелять, так стрелять…»

Строение действительно оказалось тиром. Серым, убогим, но самым что ни на есть настоящим – со стеклянными стойками и разнообразными видами пистолетов под ними, с украшенными агрессивного вида плакатами стенами и развешенной над входом патронташной лентой.

О-ля-ля!

Если и существовало на земле место, куда я вряд ли сунулась бы по доброй воле и в одиночку, то это как раз такой вот российский «бункер» с бородатым дядькой, одетым в черную майку «Megadeath», за прилавком.

Бородач курил – над его головой коромыслом висел дым, – косил на меня карим глазом и пожевывал фильтр бычка; два мужика в углу тыкали друг в друга разодранными посередине бумажными мишенями:

– И это из дробовика! Ты видел?

– На мою посмотри – все в десятку!

– А отдача какая…

Из дверного проема слева от кассира раздавался такой грохот, что ломило виски и уши. Сладковато тянуло порохом; я неуверенно приблизилась к волосатому и брутальному в нехорошем смысле этого слова кассиру – владельцу?

– Заблудилась? Или пострелять пришла?

– Пострелять.

Где Яна? Неужели там, откуда раздается стрельба? Для чего ей это?

– Паспорт есть?

Паспорт, к счастью, оказался с собой – я всегда запихивала его в карман сразу же, как перемещалась в родной мир.

– Я здесь в первый раз, ничего не знаю, – черные дула под стеклом гипнотизировали и взгляд, и сознание. – Сориентируете по ценам? И мне бы… вводную экскурсию.

– Будет тебе экскурсия, – прокуренный смешок. – Хоть знаешь, какое оружие предпочитаешь? Или тебе все равно?

И бородач протянул руку за обернутым в кожаную обложку документом.

Об оружии я знала много – гораздо больше, чем большинство жителей этого города. Нет, не хвасталась – просто слишком часто бывала с парнями на полигоне, когда те тестировали новые модели, – прошла с коллегами не одно боевое задание, получила почти профессиональную подготовку в Реакторе.

– Зал у нас здесь, – теперь дядька-рокер кричал – в раскате выстрелов его голос почти полностью тонул. – Всего пять зон. Мишени управляются рычагами – если потянешь его на себя, она подъедет ближе, если отклонишь назад – отъедет дальше. Некоторые и с десяти метров не попадают. Оружие в первый раз я заряжу тебе сам…

Я не возражала.

Я смотрела на нее – на Касинскую Яну – и не могла оторвать взгляд. Она стояла прямая, напряженная, злая – ноги расставлены, на голове огромные, похожие на старые «Веговские», наушники, – и палила, не останавливаясь. Высаживала обойму в плакат у стены, перезаряжала пистолет (что это – девятимиллиметровая Беретта?) и вновь плавно, но агрессивно жала на курок.

Бах-бах-бах – три дыры в центре мишени.

Бах-бах-бах-бах – два отверстия в голове, два в сердце…

Такой она мне и запомнилась – дерзкой, будто чем-то обиженной, готовой убить целый мир – переполненной яростью пепельноволосой «Сарой Коннор».

Домой, неимоверно уставшая, голодная и окончательно сбитая с толку, я вернулась только после того, как быстро отстрелялась на «вводной экскурсии», покинула «бункер» первой, дождалась «объект» в кустах снаружи и проводила его до дома.

И вновь трамвай, давка из пассажиров пенсионного возраста, спина в кожаной куртке – на этот раз не вблизи – издалека.

Уж после тира она наверняка запомнила мое лицо.

Еще один странный разговор, не добавивший понимания в мою кашу из мыслей, состоялся у крыльца ее дома. С гопниками. Да-да, с самыми настоящими гопниками, каких, начиная с девяностых, еще нужно поискать.

– О-о-о, Каська! Сигареты есть?

– Есть.

Яна протянула неблагополучному на вид парню в спортивных штанах пачку – тот вытащил несколько штук.

– Эй, ты, не бурей!

– Че, те жалко что ли?

– Жалко будет, когда встану в три часа ночи, а курить нечего.

– Да ладно, ты у нас богатенькая, заработаешь еще…

Богатенькая? Нет, деньги на тир, конечно, есть, но вот на остальное?

– Давно сидишь? Саню не видел?

Какого еще Саню?

– Седня не было его.

– Понятно.

– Каська, да не торопись ты. Может, побалагуришь с нами?

– Упарилась я, Дрон. На ногах с утра, в другой раз.

– Ну, покедова…

– Ага.

И она, не прощаясь, зашагала к входу в общежитие.

Все. Баста. Моя миссия подошла к концу.

Вернувшись домой, я так и заявила Смешарикам:

– Это не она. Не может быть ей. Вы вообще представляете себе вместе нашего Джона и эту странную девчонку, которая работает в пиццерии, по вечерам стреляет в тире, а после делится сигаретами с гопниками? Что за странная комбинация? А я ведь коснулась ее там, в подвале, и ничего особенного. Ничего! Обычная рука, обычная кожа, никаких странных ощущений – наверное, будка ошиблась.

Фурии смотрели на меня донельзя бесстрастно. А, выслушав мою речь, зачем-то дружно втянули воздух и заявили:

– Это. Ана.

И укатились ужинать.

Глава 5

6:18

«Зачастую человек, когда дарит вещь, дарит себя: «мол, видишь, какой я хороший?» Он старается подарить мнение о себе – мол, «зацени/похвали и всегда помни о моей доброте», а после тщательно следит за тем, что происходит с его подарком. Куда поставили, пользуются ли, часто ли сметают пыль? А если выясняется, что «достают и пользуются» не часто, обижается – мол, мои прекрасные качества не оценили по достоинству. Так работает страх «раз вещь мою не любят, то не любят и меня». Страх «меня не любят».

Уравновешенный же человек, отдавая подарок любой стоимости, сразу же забывает о нем, ведь вещь ушла, стала чужой. Он не следит за использованием, не пытается через подаренное накрутить себе значимость, не пытается им «выслужить» любовь и не пытается выспросить других «как с ней обращаются»? Понимает, что подарок сделан для того, чтобы он служил. А как именно служил – это уже дело того, кто его получил и ничье более…»

6:37

«Желание быть лучше других – это желание униженного человека. Например, ребенка, которого часто наказывали в детстве, ребенка выросшего без одного или обоих родителей, ребенка, в семье которого между родителями царила негармоничная атмосфера и которые срывали собственные стрессы на чаде. Униженный – неважно чем – человек может достичь в жизни многого: заработать миллионы, подняться по карьерной лестнице до самого верха, стать высококлассным специалистом – и все для того, чтобы заработать уважение, которое недополучил в детстве. А если в таком ребенке выросла и мстительность, то он всеми силами будет бороться за власть – власть над другими. Чтобы в итоге отомстить им за унижения. Всем. Даже тем, кто к ним непричастен…»

За окном светало.

Мирно спали в корзине Смешарики, кемарил на подушке Миша. Мне же не спалось, начиная с пяти утра – кто знает, почему? – и потому я читала. Делала пометки, выделяла наиболее важные абзацы, дополняла таблицу в блокноте и, наблюдая за тем, как постепенно светлеет в комнате, размышляла.

И почему мы ощущаем себя всесильными лишь с деньгами? Почему верим, что талантливы лишь тогда, когда об этом нам скажут десять, сто, тысяча человек? Почему думаем, что имеем право похвалить себя лишь после того, как нас похвалят заслуженные и достопочтенные критики? А как же внутренняя любовь – своя собственная? Почему, лишая самих себя именно ее, мы постоянно выпрашиваем любовь чужую? Словами, делами, поступками…

Мысли длиною в жизнь. Бесконечные вопросы о человечестве и о совершаемых им ошибках.

Когда в семь двадцать внизу внезапно раздался дверной звонок, я от души понадеялась, что это не сосед с жалобой на очередной обожранный куст. Хотя, если Смешарики спали у меня под носом, кусты было объедать решительно некому.

К тому же все они уже объедены.

Оказалось, что приходил вовсе не очкастый сосед в шахматных подтяжках, а мужчина из службы доставки – Клэр приехала новая, заказанная сутки назад, супер-здоровская уникальная сковорода с четырьмя ромбовидными углублениями для жарки не то модных сырников, не то фигурных драников. О новой посудине и всех связанных с ней восторгах я узнала спустя десять секунд после того, как входная дверь захлопнулась, – Клэр просочилась ко мне в комнату, задорно помахала вверх-вниз коробкой и сообщила о том, что через полчаса нас ждет роскошный завтрак.

Хм, как будто он каждое утро не был роскошным… У каждого, видимо, свои понятия.

Через пятнадцать минут снизу действительно запахло чем-то обалденно вкусным – не то новая сковородка пришлась хозяйке по душе, не то Клэр проснулась в кулинарном ударе, – но книжку из-за отвлекающего мыслительный процесс обильного слюноотделения пришлось отложить.

После проведенного в душевой и у зеркала моциона я вернулась в комнату, откинула крышку ноутбука, дождалась загрузки системы и вызвала на экран темное окно чата.

«Привет, любимый! Сегодня у нас будет занятие? Если да, то во сколько?»

Ответ пришел спустя минуту.

«Не сегодня, Ди. Сильно занят. Завтра в десять».

Я пробежала глазами по строчке и попыталась определить, успела ли я обидеться? Или расстроиться от отсутствия ласковых слов? Сообразить мне не удалось, так как в это мгновенье на экране добавилась новая строчка:

«И я тоже тебя люблю».

Несформировавшаяся обида моментально и бесследно стекла с холста моего настроения, как слишком жидкая акварель, – вот хитрец! Всегда знает, что, как и когда – теперь я широко улыбалась.

Завтрак. Что Клэр обещала на завтрак?

Сейчас и проверим.

Проверяли мы в составе «я, Клэр, Миша, Ганька и Смешарики» недолго. Не успели съесть по одному ванильно-творожному сырнику, как дом огласил еще один дверной звонок – ну точно, «бодрое утро»! Что на этот раз – новый таз, ведро, венчик или кухонный комбайн? Или теперь уже очкастый сосед?

– Вы ничьи кусты не объедали? – с подозрением уставилась я на уплетающих раскрошенный сырник пушистиков.

– Неть.

Они умиротворенно жевали и чавкали – в глазах ни капли вины, выражения мордашек спокойные. Значит, не они. Тогда кто?

А к нам, оказывается, как выяснилось через секунду, пожаловал в гости снайпер! Огласил басом прихожую, с порога затискал Клэр до визга, скинул у двери огромные армейские сапоги, повесил на вешалку черный кожаный плащ и присоединился к завтраку.

Угу, умные гости всегда приходят вовремя – к горке хрустящих ванильных сырников на тарелке. А то вдруг хозяева с запасами не справятся?

Я улыбалась.

Бывает утро «тихое» – это когда в доме только я, а Смешарики спят. Бывает утро «мирное» – это когда за столом только мы с Клэр, а Смешарики спят – довольно редкий вариант. Бывает утро «шумное и буйное» – это когда не спит никто, когда галдит телевизор, а возле него, препираясь, галдят Фурии – частый вариант.

А бывает «утро с Эльконто» – феноменальное и непохожее ни на одно другое утро.

– …я вчера в темноте при беге с препятствиями восемь раз запнулся! Отбил себе все пальцы на ногах, вывихнул лодыжку, а когда грохнулся позади мешков с цементом и нащупал чьи-то мягкие, рассыпанные по плечам волосы и спросил: «Красавица, вы свободны этим вечером?», – получил по ребрам… от Баала! Черт бы его подрал – демона волосатого…

Мы хохотали, как сумасшедшие; все оладушки с тарелки почти исчезли.

– Нет, вы можете представить, саданул меня так, что синяк остался? А я ему потом в тире резиновой пулей в зад зарядил – сказал, что промахнулся.

Промахнулся? Снайпер? Да он с закрытыми глазами с расстояния в километр бы в цель попал.

– Представляю, сколько Баал гонялся за тобой после!

– Я ему синяк показал и сообщил, что мы квиты!

– Он согласился?

– Ну, отложил расправу до лучших времен. А то я и так, как инвалид уже, – весь потрепанный и покоцанный.

Дэйн отнюдь не выглядел ни «потрепанным», ни «покоцанным» – косичка заплетена ровно, с любовью, майка отглажена, ежик надушен одеколоном. Глядя на довольного и сытого гостя, я невпопад подумала о том, что ужасно соскучилась по Дрейку – по его аромату, по теплым рукам, по мурашкам, которые они неизменно вызывают в моем теле. Ну, когда же он уже вернется?

– Я за чайком, – Клэр, улыбаясь, удалилась на кухню, а ее рыжая Ганька, тем временем, нагло забралась к здоровяку на колени, улеглась и принялась деловито впивать когти в плотную ткань джинсов.

– Ну-ну, тебя мне еще не хватало! Вернусь домой, а там Пират будет на меня вопросительно смотреть – мол, где ты шатался, по каким кошкам? Стив, между прочим, сглупил – надо было своего прохвоста к вам нести, чтобы компания правильная. А то ему Барт да Барт! А тут бы котяра развернулся…

– Нет уж, спасибо, – я откинулась на спинку дивана, – тридцать пять Смешариков и три кота – это уже перебор, не находишь?

– А по мне так перебор – это когда Пират и Барт вместе – дурдом, чесслово! – обернувшись и убедившись, что экономка все еще на кухне, Эльконто понизил голос и с мольбой в глазах поинтересовался. – А ты чего на телефон не отвечаешь? Я тебе несколько раз звонил.

– Я… думала, – ответ получился кривым и невпопад, но лучшего попросту не нашлось.

– Думала так громко, что не слышала звонков? Слушай, этим утром мы все вырвались из западни по чистой случайности и лишь потому, что Дрейк отозвал Джона с первого занятия – попросил его где-то поприсутствовать. Но с обеда нас снова начнут муштровать. Так что, если ты сейчас скажешь, что у тебя нет новостей, мы всем отрядом будем писать прошение о том, чтобы на следующие полторы недели переселиться в твой мир – Сиблинг всех достал…

Отряд в моем мире? На полторы недели? А кто сказал, что Джон не достанет всех нас там? Ух, веселуха будет…

Звякали на кухне чашки, вот-вот в комнату собиралась вернуться Клэр.

– Поговорим внизу, в библиотеке. После чая.

Белобрысый ежик качнулся в знак согласия.

* * *

Дэйн держал в руках изученное мной вдоль и поперек, а теперь еще и мятое фото – смотрел на Яну долго, чуть удивленно.

– Твой мир?

– Да.

– Но почему?

– Если бы я знала.

В этой маленькой комнатке, сплошь уставленной книжными шкафами и увешанной полками, всегда царил покой – ни галдежа сверху, ни топота шагов, ни даже запахов с кухни. Мягкое кресло со сложенным на подлокотнике пледом, раздвинутые в стороны зеленые занавески, кусочек осеннего сада за окном. Я привыкла читать наверху, а здесь всегда чтением или вышивкой занималась Клэр – тесно, но уютно, а, главное, совершенно уединенно – идеальное место для разговора.

Эльконто сидел на табуретке – из-под его зада свисали кисточки пушистой бахромы – новая поделка талантливых пальцев подруги – и не мог оторвать взгляда от распечатки.

Полумрак, многочисленные тесненные корешки, застывшее время.

– Значит, наш план в работе?

– Наверное.

– Почему «наверное»?

– Потому что она… странная.

– В смысле?

Я рассказала Дэйну про день, проведенный вместе с изображенной на листе девушкой. Про слежку, разговор по телефону, пиццерию, тир после, бедность, общение с гопниками.

– Понимаешь, если бы я попыталась представить идеальную девушку для Сиблинга, то представила бы кого-то другого – не ее. Мне кажется, они совсем несовместимые.

– Но ты же сама сказала, что Фурии подтвердили – «она»?

– Да.

– Ну, так вот! А твоим меховым яйцам я доверяю.

– Я им тоже доверяю, потому и согласна продолжать. Но только все равно не пойму, что в ней такого? Понимаешь, я коснулась ее руки, когда проходила мимо, и ничего. Совсем ничего! Ни тебе странного фона, ни электрических покалываний – вообще никаких инородных ощущений. Как она собирается выдерживать Сиблинга? А что, если мы введем их обоих в заблуждение?

– По мне так ты слишком много волнуешься. Будка не ошибается – я в это не верю. Фурии тоже. А если уж они и вправду несовместимы, неужели не поймут? Просто разбегутся в стороны и забудут друг о друге. Ты мне лучше скажи вот что – как ты собираешься подбрасывать записку в дом Джона?

Я, было, хотела ответить «не первый раз замужем», а после – анекдотичной фразой «мужик, ты что, первый раз в ЮАР?», но сообразила, что потом слишком долго придется объяснять, что такое «ЮАР», а потому обронила коротко:

– Есть мысли.

– Там же камеры и не только. Наверняка там установлено столько систем слежения, что муха незамеченной не пролетит.

– Говорю же, есть кое-какие идеи.

– Ди, если тебя запечатлеют…

– Не запечатлеют.

– Уверена?

– Конечно. Я же не идиотка, попадаться Сиблингу под горячую руку.

– Ну, хорошо. А потом что? Притащишь эту девушку в наш мир?

– Я притащу? – я удивленно воззрилась на снайпера. – Пусть Сиблинг сам за ней идет. И, если понравится, тащит куда угодно – с меня записка, а дальше он сам.

– Логично, – Эльконто потер подбородок. – Отвлечется он в любом случае. Хоть на пару деньков, но и то хлеб – будет нам передышка. И все равно я верю, что будка не ошиблась.

Может быть, может быть. Глядя в окно, я напряженно думала о другом:

– Слушай, – повернулась я к коллеге и прищурилась, – а у тебя на сегодня есть задание.

– Какое?

– Говоришь, Сиблинг укатил до обеда?

– Ага.

– Собирайся и езжай к Халку.

– Зачем?

– Попроси его подкорректировать твою память – пусть поставит на разговоры со мной щит. Экран. Не на сами разговоры, но на их смысл.

Светлые ресницы удивленно хлопнули:

– А он такое умеет?

– Умеет, я у него когда-то спрашивала. Пусть создаст вокруг этой темы купол, а потом сделает такой же вокруг своих воспоминаний на момент твоего к нему прихода. Понял?

– Понял, не дурак.

– А если он прочитает этот смысл сам?

– Попроси, чтобы не читал. Халк – человек слова.

– А что я ему…

– Пообещай коробку сигар.

– Ну да, это сработает.

Мы улыбнулись друг другу.

– Ты думаешь, это понадобится? Этот купол?

– Думаю, да. Потому что, когда Сиблинг обнаружит записку, он будет искать того, кому, как ты выразился, можно глаз на жопу натянуть. И не удивлюсь, если он устроит вам ментальную проверку.

– А чего сразу нам?

– А кому еще выгодно его отсутствие?

– А тебе не устроит?

– В своей памяти я создам защиту сама – подменю кое-что.

Уж если от Дрейка умудряюсь прятаться по мелочам, то от Сиблинга скроюсь точно.

«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…» – жаль, что в этой тесной мини-библиотеке книга про Колобка отсутствовала.

* * *

Серебристо-серые глаза пристально смотрели в бледно-голубые.

Смотрели так долго, что Дэйн, вопреки просьбе потерпеть, часто заморгал и начал волноваться. Одновременно с ним заволновалась и погода за окном – налетел ветер, зашуршали снаружи тополя, полетели с верхушек листья.

– Джон?… Вы это серьезно?

– Блин, Халки… Тебе нельзя это читать! Я же предупреждал.

– Джон Сиблинг? – повторил сенсор с ошарашенным выражением лица и толком не сумел захлопнуть рот. – Никогда бы не подумал.

– Бернарда обещала тебе…

– Да не нужно мне никаких сигар!

Ах, сукин сын, он точно уже прочитал все диалоги из чужой памяти и заучил их – Снайпер грозно нахмурился.

– Ты не должен ничего знать.

– А я и не буду. И сигар мне за такое не надо – если это касается Сиблинга, я с вами.

– Правда?

Конрад хмыкнул.

– А ты думаешь, ты один от него устал?

– Думаю, нет.

Шерин отсутствовала. В белокаменном особняке с колоннами, если бы не шум ветра за окном, стояла абсолютная тишина. Когда Дэйн шагнул в гостиную и увидел сенсора, тот отдыхал в кресле, крутил в пальцах ножку хрустального бокала и читал. Аристократ, блин.

А теперь оба сидели в его кабинете: гость на диване, хозяин на стуле.

С лица Халка все еще не сходило удивленное выражение, однако к нему теперь добавилось кое-что еще – удовлетворение и хитрый, чуть мстительный блеск в серебристых глазах.

– Слушай, а кто помогал Бернарде с будкой? Ведь ее нужно было верно запрограммировать.

– Не знаю, ничего не знаю! Мое дело маленькое, лишняя информация мне не нужна.

– Ну да, так я тебе и поверил – просто залазить глубоко не стал, – Конрад ухмыльнулся, – не удивлюсь, если уже половина наших замешана в этом деле. Втихаря, так сказать. Но, ближе к делу. Сейчас просто сиди, думай о своем и не мешай мне. Голову не поворачивай, взгляда не отводи – остальное на мне. Сделаю так, что все твои разговоры с Ди для любого, кто попытается влезть тебе в голову, будут выглядеть невинными – о погоде, еде Клэр, Ани или Барте.

– А я сам-то буду помнить, о чем я на самом деле с ней говорил?

– Будешь. Только не выпячивай эти мысли при Джоне, тогда он ничего не пронюхает.

– А ты?

– Что я?

– С тебя он тоже ничего не считает?

– Не сможет. Главное, чтобы не прокололась Ди.

– Она обещала закрыться.

Смешок. Недоверчивое качание головой.

– Ладно, будем надеяться. А когда она собирается подкидывать ему записку?

– Если я правильно все понял, то сегодня.

– Сегодня? – мстительный блеск в глазах Халка стал очевидным. – Так есть шанс, что завтра Сиблинг станет рассеянным?

– Или озвереет.

– Да. Одно из двух. Ладно, приступим.

И чужие теплые пальцы взяли Эльконто за подбородок, повернули голову под каким-то особенным нужным углом и… процесс пошел.

В течение следующих пяти минут Дэйну беспрестанно казалось, что в его мозгах нагло копаются – не больно, будто под анестезией, но крайне чувствительно и неприятно. Серебро глаз сенсора гипнотизировало и одновременно притупляло мыслительные процессы. Чтобы не задремать и не превратиться в безвольное желе, Эльконто взялся думать о былых временах – тех, когда Ди еще не прибыла в их мир, не провалилась в него случайно, лежа «где-то там» в своей кровати. О бескомпромиссном в те далекие дни характере Дрейка, об их собственной холостяцкой жизни. Были ли они тогда счастливее, чем сейчас, нет? Но как волновались, когда в отряд попыталась затесаться незнакомая, робкая и одновременно упертая девчонка. Когда увидели, как она смотрит не на кого-то из них, но на Главного, когда осознали, что придется таскать ее с собой на задания и в бары после них, когда поначалу принуждали себя к натужному с ней общению. Свыкались, убеждали себя, что ненавистные всем перемены временны, что она – эта противная Бернарда – однажды попросту не выдержит, спечется.

Не спеклась.

Интересно, представлял ли хоть кто-нибудь жизнь без Бернарды теперь? Едва ли. Она добавила Нордейлу красок, атмосфере отряда очарования, заставила поверить в то, что некоторые перемены происходят к лучшему, заставила их всех увидеть новые стороны жизни. А еще она сделала Дрейка другим – нет, не человеком, но человечным.

Так, может, и с Джоном?…

– Я же сказал не думать о Джоне! – послышался откуда-то издалека приказ Конрада, и Эльконто моментально смутился – перед его глазами почему-то всплыла алюминиевая миска с надписью «Барт», да так и застыла в воображении.

* * *

– Заваривали вместе. И продолжать будем вместе. Согласны?

Хитрые Фурии молчали. В эту секунду мне казалось – умей они улыбаться, как люди, обязательно бы улыбались. Но их мелкие рты утопали в шерсти и потому улыбок, если те и расплывались на непроницаемых мордашках, было не разглядеть.

– Мне нужен доброволец, – я расхаживала перед ними, сидящими на ковре в спальне, как Урфин Джус перед своими солдатами, – один… одна особь, которая сможет доставить записку в дом Джона. Незаметно. Полностью. Есть среди вас умельцы?

Нет, если бы они могли улыбаться, точно уже весело скалились бы – прекрасно ведь понимали – бестии волосатые, – что без их помощи на следующем шаге мне точно не обойтись. И потому ждали комплиментов. Или ананасов – кто их разберет?

– Я ее напишу, передам вам, а вы отнесете. Да?

Тишина. Мерцание золотистых глаз.

Я растерянно всплеснула руками:

– Ну, я же не могу сама – он меня заметит! Унюхает, вычислит по следу в воздухе, обнаружит где-нибудь оставшуюся ДНК – он ведь такой! А вас не учует. Только вы умеете становиться кем-нибудь другим, принимать различные формы и шикарно заметать следы. Уж если Комиссия кого и не вычислит, так это Фурий.

С ковра послышался одобрительный ропот – да, мол, мы такие.

Я тут же добавила в котел правдивой, в целом, лести еще больше сахара, меда и сиропа – замешала все это воображаемой деревянной мешалкой, присыпала ванилью и корицей.

– Вот кто еще смог бы объесть чужие кусты под самым носом у соседа? И ведь не заметил же он толком, кто это был, не разглядел. А это ведь нужно как-то забраться на деревья, добраться до дальних веток, взлететь, наконец. Наверняка вы умеете обходить препятствия и посложнее, а? Временно становиться невидимыми, трансформироваться в жучков или мышек, поди еще и сквозь стены проходить…

Теперь они точно улыбались – я видела это сквозь мех. Инопланетные или нет, но похвалу эти существа любили так же, как местные, если не больше.

– А с меня потом вагон ягод. И вообще, почти все, что захотите.

– Се?

– Ну, не все, – прочистив горло, поправилась я, силясь не представлять заранее, что именно в понятие «все» может войти, – но почти все. С меня уступки в будущем. Хорошие, знатные.

– Гласны! – раздалось с ковра. – Иши писку.

Нет, непосвященный человек от их речи точно мог бы зайтись неприличным хохотом – «иши писку».

«Чеши письку».

– Напишу. Маленькую?

– Юбую.

– А пойдет из вас кто-то один?

Теперь они совещались – не перешептывались, не бубнили, не спорили – молча по-фуриански смотрели друг на друга, видимо, решая, кому именно предстоит пойти.

– Ме-не дашь, – выкатился, наконец, из общего круга один из Смешариков – тот, чья шерсть слегка отливала голубоватым, – Нанни, я помнила. – Я пери. Дам.

– А вы знаете, где находится дом Джона?

Этой информацией, увы, не владел никто, даже Логан, и это могло стать серьезным препятствием. Я надеялась, что Фурии найдут способ узнать нужные данные через свой магический шар в подвале.

– Ни нада. Мой.

– Не надо домой? А куда тогда? В Реактор?

– Неть. Ложно.

«Сложно. Согласна».

– Учше в ма-шину.

– А машину?! В его машину, которая стоит на парковке?

– Дя.

– Вы уверены?

– Дя.

– А как же системы слежения?

– Ни зассыкут.

Мои плечи заходили ходуном. Скрыв улыбку под ладонью, я утерла губы и весело взглянула на пушистых друзей.

– Ладно, Нанни, тогда доставлю тебя на парковку и буду ждать где-нибудь в кустах.

– Неть, – Смешарик с голубоватой шерстью в знак протеста даже поерзал туловищем из стороны в сторону. – За. Метють.

Это «заметят» или «заметут»? Смысл обоих слов мне не нравился в любом случае.

– А как тогда…

– Сам. Се сам.

– Хорошо, сам – так сам.

Пришлось уступить.

– Ты иши. Писку, – повторил ценные указания Нанни, и вся орава выкатилась из комнаты – смотреть телевизор.

«Легко сказать – трудно сделать» – именно эта фраза стала определяющей характер всего следующего часа.

На столе бумажка, в руке ручка, слова не идут, в мыслях сплошные мучения.

Стоит ли написать на обороте имя – так сказать, «адресату»? Если да, Джон моментально сообразит, что сообщение пришло от кого-то из близкого окружения – того, кто знает его имя. А кто знает имена представителей Комиссии? Уж точно не люди с улицы, а те, кто с ними контактирует каждый день, и контактирует близко. И, значит, это либо отряд, либо я, либо Дрейк.

Ну, последний по понятным причинам отпадал сразу – он не стал бы низводить собственный авторитет дешевыми эффектами – просто пошел и сообщил бы Сиблингу, что пора тому уже посетить будку. Тогда отряд? Его Джон проверит в первую очередь. Потом меня. Мда, вариант не фонтан.

Хм, но ведь подобную записку (теоретически) мог бы подкинуть и кто-то из «своих», так сказать из представителей Комиссии, так? Или у них там коллективный разум, как у Фурий, который исключает само наличие подобное возможности?

У-у-у!

Ни над одним сочинением в своей жизни я не корпела так усердно, как над этой «пиской». Хоть «иши», мать ее, хоть вообще «не иши».

А если имя на обороте не ставить? Не решит ли в этом случае Джон, что содержание к нему не относится? Мол, ошиблись машиной?

«Ошиблись машиной! – язвительно передразнила я саму себя. – Как будто так легко пробраться в машину члена Комиссии и подкинуть что бы то ни было. Тут надо быть полным идиотом, чтобы ошибиться…»

Нет, имя писать не буду – не дурак, поймет, что текст относится к нему. Напишу все по возможности кратко и по существу – только необходимое.

К лежащему на столе клочку бумаги я приближалась в перчатках, с предварительно протертой спиртом ручкой и, стараясь не дышать, вообще не быть в комнате. Черт, заведенная мина с минутным запасом на таймере пугала бы меня меньше, нежели улика, на которую всего час или два спустя будут пристально смотреть серо-зеленые глаза Сиблинга.

«Фурии обещали уничтожить следы… Они обещали заменить и качество бумаги, и шрифт, они обещали…»

Когда я принялась выводить первые печатные буквы, мои пальцы дрожали, как у не выспавшегося столетнего деда, накачанного спиртом, виагрой и литром кофе.

* * *

Turum e i ora – turum eta el.

«Мир в делах – мир в голове» – из всего вирранского языка именно эта фраза нравилась Джону больше всего. Да, именно так – «Мир в делах – мир в голове», и, чтобы этого самого мира в голове достичь, нужно было переделать тысячу дел. Десять тысяч, сто тысяч, десятки сотен тысяч – по крайней мере, ему еще ни разу не удалось достичь состояния удовлетворения, и потому в сознании одновременно крутился поиск решений для восьми задач, стояли на энергетическом поддержании двенадцать процессов и составлялся поминутный план действий на завтра. С учетом постоянно изменяющихся вероятностей, конечно же.

К тому времени, когда он пересечет парковку, три решения будут найдены, план составлен, и можно будет переходить к следующему этапу – анализу поведения членов отряда во время сегодняшних тренировок. Что убрать из занятий, что добавить? Естественно добавить, когда показатели такие низкие – занимайся они в полную силу без перерыва хотя бы год, уже давно могли бы достичь совершенно иных результатов.

Ленивцы.

Серебристая машина стояла на привычном месте – среди точно таких же стальных седанов-близнецов, – четвертой справа. Быстрый взгляд на колеса, скан давления в шинах – в норме; тихонько пикнула сигнализация.

«Зачем нам людская сигнализация, когда сами люди не способны увидеть наш транспорт?» – этот вопрос занимал Сиблинга не первый год, но Дрейк лишь загадочно пожимал плечами.

«Однажды пригодится».

Привычная на ощупь ручка – дверца открылась, – привычная кожа сиденья под тканью штанов, привычный запах в салоне; ключ тут же отправился в замок зажигания. Звякнул брелок.

Джон потянулся за ремнем безопасности – таким же бесполезным атрибутом для членов Комиссии, как и внешняя сигнализация, – нащупал пряжку, собрался потянуть на себя… и отпустил – краем глаза заметил кое-что странное – белый бумажный прямоугольник на приборной панели. Отпустил пряжку, повернул голову, долго смотрел на мятый клочок – его здесь быть не должно. Память тут же услужливо перебрала действия этого утра и выдала отрицательный ответ – нет, Джон его здесь не оставлял. Ничего не клал, не забывал, не приклеивал на потом, «чтобы не забыть».

Потому что он никогда ничего не забывал. Даже мелочей.

Прежде чем коснуться бумаги, Сиблинг ментально проверил ту на наличие на поверхности яда, ничего не обнаружил, взял клочок в руки. Развернул.

«Твоя вторая половина существует. Яна Касинская. Мир: Земля. Город: Екатеринбург. Проверь».

Прочитал. Понял, что сидит без дыхания. Прочитал записку еще раз. Затем еще раз, затем еще…

«Какого черта?»

Кто мог? Когда… Зачем?

Глупая шутка?

– Взять пробу из воздуха. Найти совпадения энергетических шлейфов по базе, – тут же приказал вслух.

Перед глазами под крышей седана развернулось трехмерное меню со струящимися по нему рядами цифр.

«Совпадений не обнаружено», – послышался через секунду механический ответ.

Нет? Хорошо. Наверное, тот, кто проник в его машину, сделал это давно – шлейф растворился.

Сиблинг недобро усмехнулся – что ж, это не единственный способ выявить нарушителя. У него в запасе много других – очень много.

Во второй раз хлопнула дверца машины. Представитель Комиссии выбрался наружу, поставил авто на сигнализацию и, осторожно сжимая в пальцах вещественное доказательство, которое вскоре будет стоить кому-то если не жизни, то уж точно ее качества, решительно направился обратно к Реактору.

– Вычислить соответствия отпечатков пальцев.

«Отпечатков пальцев не найдено».

– Детальное сканирование качества бумаги. Где продается, для чего используется, кто в последнее время покупал…

«Соответствий не найдено».

Не найдено соответствия качества бумаги? Что за…? Сбоит Комиссионная система сканирования? Да быть такого не может. Невозможно в этом мире достать бумагу, аналогов которой не существует.

Так, загадка…

«Отложим».

– Найти владельца почерка текста.

Секунда. Две. Три. Очень долго. Еще никогда мегамощный компьютер Реактора не зависал так надолго.

«Соответствий не найдено».

Да это что все – великая шутка?

Сиблинг дал мысленную команду работникам третьего отдела – «Проверить компьютер на неисправности. Протестировать систему поиска идентификаторов. Быстро!»

«Проверка осуществлена, – пришел через полминуты ответ, – система в норме».

Записка все больше завораживала.

«Твоя вторая половина существует. Яна Касинская. Мир: Земля. Город: Екатеринбург. Проверь».

Когда он отыщет написавшего ее, собственноручно скрутит тому голову – будет проворачивать ее медленно, против резьбы.

Для него не существует второй половины – быть такого не может.

Но теперь из-за этого чертова послания он сидит здесь, в Реакторе, когда уже давно должен быть дома, когда мог бы решить десятки сложных задач и временно навести в голове порядок.

А вместо этого не может решить одну, казалось бы, совершенно тупую.

Неспешно темнело за окном. Набрякли тучи, сделались рваными, обросли на горизонте свисающими вниз щупальцами – там лился дождь.

– Показать записи с камер наблюдений на парковке.

«Уточните промежуток».

– Начиная с десяти утра, – да, в это время он возвращался к машине, чтобы забрать с заднего сиденья куртку, – по нынешний момент.

«Выполняю».

Новый экран показал парковку. Ряд серебристых машин, забор на дальнем плане, бордюр, кусты.

10:00 Солнечное утро, блеск солнечных лучей по крышам. Никого.

Перемотка вперед.

12:12 Ветер усилился, деревья на заднем фоне раскачивались все сильнее. Никого.

Перемотка.

14:47 Солнце прикрыла первая туча. Через минуту исчезла – парковку вновь залил свет. Никого.

В 15:13 забрал свою машину Эмиль – инженер лифтовых конструкций, – через две минуты из Реактора вышли три работника второй лаборатории – направились к ограде, не приближаясь к транспорту.

Взгляд Джона не отрывался от собственного автомобиля. Он найдет зацепку, найдет – камеры бы не пропустили того, кто проник внутрь. Эти камеры – всем камерам камеры, – писали не только внешний вид физического мира, но так же его невидимую часть – нити, связи, дистанционные воздействия, тепловые следы…

16:31 Мимо колес его автомобиля пробежал по асфальту хоровод из опавших листьев.

В 17:02 с парковки выкатились еще две машины. Одна подъехала. Его авто никто не трогал.

18:00… 18:06… 18:19…

Чем ближе к тому моменту, когда из Реактора покажется он сам и сядет в машину, подходила запись, тем холоднее делались ладони Джона – почему до сих пор никого? Никто не приближался, не подходил, не вскрывал седан, который по определению невозможно вскрыть? Если вор покажется сейчас – с минуты на минуту, – шлейф должен остаться, ведь до появления Джона прошло всего несколько минут.

Должен. Был. Но не остался.

Последние минуты записи.

Никого.

Никого.

Никого.

Ни рядом, ни снаружи, ни внутри салона.

18:57 Из дверей Реактора показался Сиблинг. О чем-то напряженно размышляя, прошагал к машине, достал ключи, снял седан с сигнализации, сел внутрь. Собрался пристегнуться…

– Стоп.

Запись встала на паузу – замкнутый круг.

Окончательно потерявшийся в догадках Джон пристально всматривался в экран. Отмотал все назад, потом еще раз. Попытался выяснить момент, когда именно на приборной доске возникла из воздуха записка, но не смог – ту скрывал нависающий над радиаторами «капюшон», – перекрутил видео на начало, затем еще раз, затем еще раз…

Люди на парковке – в Реактор, из Реактора, – листья, смена освещения из-за туч…

В 16:12 мимо заднего колеса прошелестел гонимый ветром по асфальту белый и рваный пластиковый пакет – глядя на него, Джон подумал о том, что нужно сделать втык нерадивым уборщикам.

* * *

– Так как вы это сделали? Расскажите!

Фурии явно гордились собой – пыжились, хохлились, довольно блестели золотистыми глазами. В центре группы сидел Нанни, остальные, судя по всему, подпитывали его в процессе рассказа энергией – от них к его голубоватому меху тянулись тонкие светящиеся нити.

– Ни за. Метил!

Нанни не просто гордился собой – Нанни цвел.

– Ты что, просто забрался к нему в машину?

– Ни росто. Росто низ-зя!

– Вот и я так думаю. Тогда как?

– Ни-зя. Ложные амеры.

– Сложные камеры?

– Дя.

– Ну, расскажи уже, – казалось, еще чуть-чуть, и я запрыгаю от нетерпения, – лучше покажи, а-а-а? Так понятнее будет.

Пушистик согласился. Над Фуриями высветилось похожее на то, какое появляется при запуске прожектора, окно; в нем, как в старинном фильме, Нанни катился к парковке.

– Эта я.

– Угу.

Густые кусты, трава, опавшие листья. Не успела я моргнуть глазом, как Нанни в привычной мне форме – форме мехового шара – исчез, а вместо него на обочине уже лежал… пакет.

– Пакет?!

– Дя. Този. Я.

– Ух ты!

Смешарики дружно хохотали.

– Дорава ри-думал?

– Здорово? Да, слов нет…

Уж на что-что, а на пакет Сиблинг действительно едва ли обратит внимание. Мешок из супермаркета «Продукты Делье» не спеша покатился по асфальту – зашуршал о землю ручками, покрылся пылью, перекувыркнулся через горловину, зацепился за веточку, сорвался с нее. А как только оказался под днищем машины, вновь принял форму Нанни…

Вот же негодники! Ну кто еще бы так сумел?

То был самый захватывающий фильм, который я смотрела со времен школьной скамьи – супер-экшн, супер-детектив, приключения и боевик в одном лице. Шпионский триллер.

– А дальше?!

– Матли!

А дальше… А дальше Смешарик каким-то образом удалил часть дна машины – попросту растворил его. Хлоп, и он уже внутри, на сиденье – полупрозрачный, невидимый. Водрузил записку на приборную панель, скатился в дыру, медленно зарастил ее, вновь превратился в мешок…

– Гениально! Просто гениально!

– Нога и-нергии, – пожаловался Нанни, и я впервые сумела оторвать взгляд от экрана – с восторгом воззрилась на своих меховых питомцев. – Зато би-з-следов.

– С меня ягоды, – прошептала с благоговением, – много ягод, вагон, состав! Все, что хотите.

– Се?

– Ну, почти.

Я улыбалась. В этот момент я действительно была готова пообещать им не просто «се», а «сасем се».

* * *

Джон тупил и знал об этом.

Как дошколяр, как впавший в отчаяние подросток, как потерявший ориентир, и оттого блуждающий впотьмах собственного сознания, человек.

Зачем, спрашивается, в восемь вечера он собрал в своем кабинете весь спецотряд? Для чего, если прокрутил видео с камер наблюдения около тридцати раз и прекрасно помнил, что никто из этих ребят к его машине не приближался?

Нет, он хотел посмотреть на их лица. Хотел. Потому что записку подложил не Дрейк – ему был отправлен вопрос и получен негативный ответ, и, значит, это кто-то из отряда.

А как именно? Он узнает об этом, когда выяснит, кто из этих умников лжет ему прямо в лицо.

– Встать! В ряд, в линию!

– В каком порядке?

– В произвольном, – гаркнул Сиблинг на Канна так грубо, что тот поморщился и отвернулся.

Зашуршали подошвы, куртки, заскрипели отодвигаемые стулья – нехотя и не слишком быстро вдоль стены образовался строй из рослых мужчин. Раздраженных и недовольных, но их временному командиру было на это наплевать.

Он медленно прошелся вдоль солдат и сквозь зубы процедил:

– Сейчас я задам каждому из вас один единственный вопрос, и если почувствую ложь в ответе – хоть малейшую ее часть, – сидеть вам в этом кабинете до зари. Это ясно?

– Ясно.

Они, как и Сиблинг, цедили сквозь зубы – недолюбливали его и раньше, а теперь, наверное, вообще решили, что зам свихнулся. Что ж, свихнешься тут, когда дважды два выдает в ответ то один, то сто двадцать один.

– Ты, – Джон шагнул к Рену Декстеру – плечистому субъекту с непроницаемым лицом и поджатыми губами. – Ты приближался сегодня к моей машине?

– Нет, – ассасин ответил ровно и без промедления, – не приближался.

Спокойное лицо, устремленный сквозь стену взгляд – «ложь в ответе 0 %».

Следующий.

– Аарон Канн, ты подходил сегодня к моей машине?

– Нет.

«Ложь 0 %».

Следующий.

– Баал Регносцирос…

– Не подходил.

«Ложь 0 %».

– Мак Аллертон…

– А какая из них вообще твоя? Еще бы отличать…

– Ты мне не язви!

– Не подходил. Своя есть.

– Не язви, я сказал, – прошипел заместитель, разозлившись; Чейзер предусмотрительно заткнулся.

– Дэлл?

– Нет.

– Дэйн Эльконто, ты приближался сегодня к моему автомобилю?

Снайперу Сиблинг отчего-то доверял меньше всех, хотя причин этому не находил.

– Никак нет.

«Ложь 0 %» – черт бы их всех подрал! Умники…

– А знаешь ли ты того, кто приближался?

Безоблачный взгляд, спокойное биение сердца, пульс не участился.

– Не знаю.

Ни пота на висках, ни нервозности, ни дрожи в ногах – церковные мальчики-зайчики, б№я.

– Логан… – промурлыкал Сиблинг ласково, как мать, которая собирается набить задницу нерадивого отпрыска хворостиной, и потому хитрит, приближаясь. – Скажи, а не писал ли ты в последнее время для кого-нибудь стороннего код на заказ? Код, который бы менял функционал работы одной из систем Комиссии?

– Нет. Только по ТЗ представителей Комиссии, как обычно.

«Пульс нормальный. Ложь отсутствует».

Сукины дети – кто-то из них однозначно знал больше, чем говорил.

Не может такого быть… Это точно один из них – кто-то смог снять мой отпечаток, другой унести в будку, а Эвертон мог замести следы и удалить данные из базы.

Запрос на то, использовался ли его отпечаток в одной из будок «Вторая половина» Джон уже отправил. И получил – КОНЕЧНО ЖЕ – отрицательный ответ.

Не обошлось здесь без Логана, ой, никак не обошлось.

«Ложь 0 %».

– И никто не просил тебя об услугах?

– Какого рода?

– Хакерских?

– Нет.

– Кто-нибудь близкий? Кого бы ты решил прикрывать?

– Никак нет.

«Ложь 0 %» – Сиблинг начал багроветь не только снаружи, но и изнутри. А после перевел взгляд на Халка:

– Скажи мне, Конрад, а не затирал ли ты в последнее время чью-либо память из находящихся рядом с тобой?

– Нет.

– А свою собственную после?

– Нет.

– А ты вообще умеешь это делать?

– Никогда не пробовал, сэр.

«Ложь 0 %».

В эту секунду Джон понял, что готов придушить каждого из стоящих перед ним голыми руками.

* * *

Отпущенный по команде «Вольно. Все свободны» отряд грузно топал по коридору ботинками. Стратег ругался сквозь зубы:

– Это за этим нас вытянули из домов? Чтобы задать пару дурацких вопросов?

– Мда, он явно съел что-то не то за обедом.

Баал шел рядом. Такой же хмурый, как и остальные.

– Какая муха его укусила?

– Сбрендил совсем наш зам. Уже не знает к кому и за что прицепиться…

– Одичал.

– А я, блин, как раз ужинал. Моя отбивная остыла…

Идущий в конце процессии Халк поравнялся с Логаном Эвертоном, толкнул того в бок и тихо прошептал:

– Не надо, не надо…

«Не надо лезть ко мне в голову… Что не видишь, я занят? Какого черта ты приперся, когда я уже собрался идти в бар?»

– Был не прав, – одними губами отозвался хакер. – С меня виски.

– Угу. Приноси, разопьем вместе.

– Договорились.

И они все разом, продолжая спорить, объелся ли Сиблинг белены или же попросту не выспался после обеда, загрузились в лифт.

Своим собственным, неизвестным никому мыслям, улыбался стоящий в углу кабины Дэйн.

* * *

Если бы Бернарда возникла в салоне его машины хотя бы на секунду – на долю секунды, – ее обязательно засекли бы камеры. А так же сработала бы пресловутая сигнализация, остался бы шлейф и отпечатки.

Отпечатков не было.

Бумаге не нашлось аналогов.

Из отряда никто не врал – Сиблинг негодовал.

Если бы она попросила Логана перепрограммировать одну из будок для того, чтобы воспользоваться чужим отпечатком, Эвертон бы дернулся, черт возьми, – продал себя неадекватной реакцией. Или Халк. Но они этого не сделали – ни один из них.

Как же так?

Над Джоном либо подшутил кто-то очень умный, либо сам Создатель, иначе, чем еще объяснить полное отсутствие зацепок и совпадений?

Плавились мозги, кренилась система контроля эмоций; стучал по лобовому стеклу долго собиравшийся и хлынувший совершенно неожиданно дождь.

«Яна Касинская. Проверь».

Как еще Яна? Какая-в задницу-Яна? Нет на свете для него второй половины – не было и никогда не будет.

Решили отвлечь? Выбить его из колеи? Что ж, им это почти удалось – Джон злился.

Каких-то двадцать лет назад он все еще искал ее – рьяно, с пеной у рта, – женщину, способную не только выдержать его прикосновения, но и ту, которую полюбит сам. Десять лет назад искал тоже, но уже не так активно – мечтал, чтобы хотя бы мог ее коснуться. Пять лет назад мечтать почти перестал, три – перестал точно…

И до сих пор помнил, каким ударом ниже пояса стало появление у Дрейка Бернарды. Бернарды – настоящей человеческой девушки из плоти и крови – живой, теплой, красивой.

Подкошенный осознанием того, что это все-таки возможно – члены Комиссии и человеческие женщины, – вновь окрыленный надеждой, Джон едва не ринулся искать ее вновь.

Пока не понял, что все надежды ложны. Пока не успокоил себя, не вернул в жизнь контроль, не раздробил на части ненужные мечты.

На это ушло пять месяцев.

Дрейк Дамиен-Ферно – самый мощный из них – ласкал в своей постели женщину, а Сиблинг методично, шаг за шагом, истреблял в голове воображаемые иллюзии.

Для него нет женщины… Для него нет женщины… Ее не существует.

Он поверил в это тогда – спустя почти полгода после того, как Дина надела на палец кольцо со знаком бесконечности, – и не собирался тратить очередные полгода на то, чтобы вновь вернуть пошатнувшееся с помощью чужой шутки самообладание.

Проверь.

Проверь-проверь-проверь…

Он не поедет проверять; дождь, темно, мокрые крыши, мокрые дороги – не поедет, и все тут. Сжав зубы, нервы и руль, Сиблинг вывернул с проспекта на прилегающую слева улицу, разогнал автомобиль и заставил себя ни о чем не думать.

Домой. Он и так потратил несколько часов на совершенно ненужные и бесполезные задачи, в то время как мог бы…

Да, мог бы.

Но, наверное, просто устал. Спать.

* * *

Меня с такой силой раздирало любопытство по поводу того, нашел ли Джон записку (и если да, то какие действия предпринял?), что я даже не могла читать. Мусолила и без того ветхую книжонку, перелистывала страницы, но не видела ни слова. Перекатывалась по кровати, начинала читать один и тот же абзац, снова и снова вспоминала «фильм» Смешариков.

Пакет, надо же…

За этим занятием – практически бездельем – и застала меня вошедшая в комнату Клэр.

– Ты опять с этой книжкой… Все вечера с ней проводишь!

И утра.

– Что в ней такого написано, что ты в ней тонешь?

– Людские стрессы и следующие за ними болезни.

Челюсть подруги отвисла до груди.

– И это не скучно?

– Ну… не совсем. Начинаешь понимать некоторые причины и следствия, которых не понимал раньше.

Подруга, как ни странно, заинтересовалась:

– Может, и мне почитаешь? А то я символы в книжках из твоего мира не понимаю.

Я едва не кивнула, но вдруг спохватилась – Лууле постоянно упоминает о детях и о родителях, а для Клэр – той самой Клэр, которая хоть и имеет представление о том, что существуют другие миры (наподобие моего), но которая, сама того не подозревая, тоскует о детях, – информация такого рода могла оказаться ненужной. В какой-то степени губительной для сознания.

И я отделалась простым и добрым ответом.

– Почитаю. Чуть позже.

Когда сумею адаптировать эту информацию для жителей Уровней.

– Здорово! Слушай, там через пять минут кино начинается. Может, посмотрим?

– Какое?

– То самое – «Прозрачный мост».

– О-о-о, идем, конечно!

И я тут же слетела с кровати – не могла упустить шанс посмотреть то, чего мы так давно ждали – фильм о будущем с прекрасными спецэффектами, наворотами, красивыми актерами и отличным сюжетом. Помнится, его трейлер мы с Клэр впервые увидели два месяца назад и с тех пор старались не прокараулить на экране – и вот оно случилось!

А книжка? Да Бог с ней, с книжкой – все равно этим вечером я не «чтец», не «жнец» и на дуде, увы, «не игрец».

Глава 6

– Дрейк, а почему ты не решил сделать Уровни другими – более технократичными? Чтобы на стеклах автобусов можно было вызывать менюшки с погодой, читать новости, висеть в чатах? Чтобы фото-картины на стенах с голографией, чтобы по воздуху летали вагончики, и везде мерцали трехмерные экраны с рекламой?

Он смеялся надо мной, тараторящей без устали, все еще находящейся под впечатлением после просмотра «Прозрачного моста». А я, соскучившаяся по нему до одури, готова была болтать о чем угодно, лишь бы он улыбался, лишь бы «вместе», лишь бы общаться еще, еще и еще.

– Видишь ли, многие миры независимо друг от друга сейчас находятся на примерно равном этапе развития в плане технологий, и для людей было бы тяжелее адаптироваться к этому месту, отличайся оно в плане инфраструктуры и внешнего вида.

– Но ведь люди все равно не помнят тех миров, из которых они пришли? А менюшки – это здорово, это удобно. И для тебя просто.

– Просто. И кто сказал, что на некоторых Уровнях такого не существует? Ведь ты еще не видела их все.

Что да – то да, не видела.

– Видишь ли, если бы мне не запрещали прыгать…

– Ди, наберись терпения, – плечи Дрейка ходили ходуном, – однажды ты везде побываешь. Пока же для тебя открыты миллионы других мест, вечный ты путешественник. Тебе ли жаловаться?

Мы, улыбаясь, смотрели друг на друга.

– Но вагончики по воздуху – это здорово.

– Здорово, согласен. Однако у людей даже при отсутствии прямой памяти всегда остается память интуитивная, и адаптироваться к сильно отличающемуся от прежнего места им было бы в разы тяжелее – такой процесс должен происходить постепенно. Сначала одно нововведение, потом другое. К тому же, в любом технократическом мире есть недостаток – почти полное отсутствие природы. Небоскребы, множества стекла и асфальта – людям, да и мне, будет в них не так уютно, как сейчас.

– А если природу оставить? Вырастить большие грибы, обвешать их лианами, наплодить гигантские красивые цветки и траву ростом в дом между ними?

– Угу, и между всем этим пустить летающие вагончики? Представляешь этот моветон?

Ну да, вышло бы… кхм,… эклектично, зато здорово. Может быть, в качестве эксперимента где-нибудь…

– Ну, так что, перейдем к занятию?

– Перейдем.

Да, пора было начинать. По занятиям я, как ни странно, соскучилась тоже, и теперь, поделившись ворохом впечатлений с любимым, немного успокоилась, настроилась на серьезный лад.

– Как тебе книги Виилмы? Читаешь?

– Постоянно.

– Что думаешь?

Я вздохнула. Передо мной лежал блокнот с записями и «Душевный Свет» с кучей начирканных карандашом на полях пометок.

– И просто, и сложно. И иногда все еще не верится, хотя логика у нее железная. Еще удивляет тот факт, что вы действительно говорите об одном и том же – сходитесь в том, как именно течет по телу энергия, схемах расположения болевых сигналов и их трактовке.

– Ну, тут как раз ничего удивительного нет. Любая наука о теле, если к ней идут люди, способные смотреть внутренним зрением, напишут в итоге одно и то же.

– Может быть.

– Но у тебя ведь есть более конкретные вопросы?

– Есть, – как ни странно об одном из них я думала этим утром. – По поводу обвинений. Скажи, неужели не бывает так, что тебя обвиняют совершенно беспочвенно? И неужели Виилма права, когда пишет о том, что и сами мы обвиняем других, только исходя из собственного чувства вины? Порой, кажется, что это не так.

– Так. Увы, Дина, так.

– Хорошо, я специально припомнила два случая из жизни, которые не смогла подогнать под эту схему. Сможешь их объяснить?

– Рассказывай.

Я защелкала шариковой ручкой.

– Первый случился когда-то на моих глазах в магазине: передо мной стоял покупатель. Кассирша уже отбила ему все товары, и тут он протягивает скидочную карту магазина и просит оформить скидку. Ему грубо отвечают, что карту надо было давать раньше, и теперь, мол, скидку уже сделать нельзя. Он тут же вскидывается: «А почему вы не спросили, есть ли у меня карта? Не напомнили? Я бы вам ее дал». Кассирша вскидывается в ответ: «А я не должна напоминать каждому – язык сотрется. Сами должны помнить». Они обвинили друг друга, видишь? Вот только не могу понять, кто из них тогда на самом деле был виноват.

Дрейк смотрел на меня чуть снисходительно, откинувшись на спинку кресла.

– А сама как думаешь?

– Ну, я бы на месте покупателя обиделась тоже, потому что думаю, что это забота кассирши – спрашивать про скидочную карту. Ведь это вежливо, это нормально.

– А на самом деле ситуация не произошла бы вообще, не будь у них обоих внутри чувства вины. Только у каждого своего. Пояснить?

– Конечно.

– Смотри, я – покупатель. Мне сказали, что скидку не дадут и что карту я протянул поздно. К тому же я уже обиделся на то, что меня о ней не спросили. Не спросили почему? Потому что плохо выполняют свои обязанности? Потому что безалаберно относятся к покупателям? Я что – плохой покупатель? Мордой не вышел? Меня не уважают? Следишь за мыслью?

– Да. Это страх «если не уважают, значит, меня не любят».

– Именно. У первого был именно такой страх – страх «меня не любят», базировавшийся на чувстве вины «я чем-то не вышел, раз со мной так общаются». Видишь?

– Да.

– Отлично. Теперь я – кассирша. Я устала, заработалась, я ненавижу свою работу, которая приносит мне мало денег, но отнимает много сил, к тому же у меня куча обязанностей: правильно пробить товар, следить за кассой, за отсутствием в ней недостач, за правильным отсчитыванием сдачи – за всем подряд. И еще я должна постоянно улыбаться, быть вежливой, напоминать о скидочных картах – кассирша ЗНАЕТ, что она должна напоминать о скидочных картах и что это ее работа. Чувствуешь, где собака зарыта?

– Чувство долга?

– Да. А чувство долга – это чувство вины. «Я должна была улыбнуться, я должна была напомнить, я не должна была огрызаться, но сил моих нет. Я устала, я сижу тут целый день, я одна, а их так много. Неужели они думают, что я каждому могу напомнить про скидку?» В ней уже сработало чувство вины, потому как она не исполнила своих обязанностей. И как факт: вина перешла в страх «я плохо делаю свою работу», «но они могли бы сами напоминать мне и помогать, а они только требует», и, соответственно, в злость – в ответное обвинение «почему вы не дали карту раньше?».

Я молчала, переваривая. После слов Дрейка картинка-пазл сложилась в логичный узор. Действительно, чувство вины герои моей истории, оказывается, испытывали оба. Только скрытое, невидимое другим, и потому нам, другим, казалось, что они беспочвенно обвиняют друг друга.

Блин, вечно эта «вина» – вот ведь коварный стресс!

– Хорошо, вот вторая ситуация – она когда-то случилась со мной. Однажды я купила абонемент в дорогой фитнесс-клуб, и мне приставили «личного» тренера. Признаюсь, я его – ее – не просила, и рада ей не была. На тот момент я была толстой и вообще не желала, чтобы ко мне кто-либо приближался. Но не важно. В общем, не сходила я в этот клуб и двух раз, как по состоянию здоровья мне пришлось прекратить посещение тренировок – я попросту перестала в него ходить – мое право, верно? Так эта «личная» тренерша начала мне названивать, мол, «где вы есть, почему не ходите?» и так далее… Несколько раз я не отвечала на ее звонки, а потом ответила и очень сильно ей нагрубила. И думаю, что была права – зачем она лезла в мою личную жизнь? Зачем просила объяснить ей причину «непосещений»? Она что – моя мама? Я ей чем-то обязана? Задолжала? Тренировки были оплачены, она свою зарплату получила – зачем звонить и доставать вопросами клиентов?

Мой возлюбленный улыбался вновь.

– То есть ты думаешь, что здесь ты обвиняла ее, не имея внутри чувства вины?

– Ну, по крайней мере, я его не нашла.

– Плохо искала. Но давай начнем с нее: тренерша твоя просто желала «быть хорошей» и отлично исполнить свои обязанности. Грубо говоря, «выслужиться», чтобы ее потом любили, а так же не смели упрекнуть, а это страх, что ее не полюбят, если она будет халатно и «незаботливо» относиться к посетителям. Здесь понятно?

– Здесь-то понятно. Мне бы про меня…

– Про тебя. А ты, родная моя, попросту знала где-то внутри, что, как только ты получила травму и приняла решение более клуб не посещать, следовало бы позвонить и предупредить об этом работников клуба.

– С чего бы мне это следовало?

– С того, что ты сама считаешь это хорошим тоном. Это не мое убеждение – твое. Посмотри внутрь, и ты его найдешь. Основываясь на этом убеждении, мол, «если бы я была администратором клуба, то ценила бы клиентов, способных предупредить о болезнях и тем самым помочь избежать недоразумений и составить нам верный график», ты где-то внутри считала, что ДОЛЖНА была позвонить. Но ты, ссылаясь на «я ведь никому ничего не должна», этого не сделала.

Нахохлившись, я мысленно проигрывала в памяти ситуацию из прошлого – да, наверное, Дрейк прав. Если бы я была администраторшей, то действительно ценила бы таких людей, которые предупреждают о своем неприбытии заранее. И поэтому… чувствовала за собой вину? Я действительно ее чувствовала? Не хотела звонить, не хотела отчитываться о том, что мало того, что я – жирная корова, так теперь еще и калека? Без «вины» действительно не обошлось – очень и очень вероятно.

– Таким образом, когда тебе, пытаясь выслужить «любовь» клиента, а так же своего начальника, позвонила личная тренерша, ты тут же ее обвинила в том, что она не имеет права вмешиваться в твою личную жизнь. Теперь все ясно?

Ясно. Хоть и противно. Противно осознавать, что наличие внутри вот такой вот капельки вины постоянно выливается в конфликтные ситуации, связанные с обвинением.

– Лууле пишет: «Научитесь никогда и никого не обвинять. Ни в чем». Но это сложно! Иногда посмотришь на человека, и хочется фыркнуть от презрения.

– Вот именно. В этом-то и кроется коварство «обвинения» – в том, что оно перетекает в мстительную злобу «я лучше тебя», и, значит, в презрение.

Которое в конечном итоге вызывает рак – этот момент я запомнила наизусть.

– Но как не презирать, например, ту же кондукторшу из автобуса? Которая всем грубит, плохо накрашена, которая в пятьдесят лет не нашла лучшей работы? Где тут мое собственное чувство вины?

– Где? – Дрейка наш разговор забавлял. Есть котенок – есть миска с молоком, куда его можно ткнуть носом. В миску, как ни странно, раз за разом попадал не чей-то, а мой собственный нос. – Знаешь, почему ты ее презираешь? Потому что не хочешь быть такой, как она. Не хочешь в пятьдесят жирно подводить глаза, грубить людям и с утра до ночи отрывать билеты – ты стыдишься этого. А что есть стыд, Ди?

– Чувство вины, – буркнула я, почему-то опять вспоминая анекдот про студента с экзаменационным билетом про блох.

– Вот именно. Мы думаем: «Если бы я был такой, как она, я бы помер от стыда» – грубо говоря, умер бы от собственного чувства вины за то, что я такой глупый, неспособный добиться большего. Отпусти стыд – стыд ЗА ТАКУЮ СЕБЯ, если бы ты вдруг оказалась в схожем положении, – и ты моментально перестанешь обвинять кондукторшу, ты ее поймешь. Поймешь, что когда-то она просто не справилась со своими стрессами, не прошла уроки, не сумела стать сильнее, увереннее, смелее, и теперь ездит в автобусе и кричит на всех. Кричит от собственной злости: «Да, у меня не вышло лучше. У вас вышло, а у меня нет…» – разве можно человека за это обвинять? За его страх? За его боль? Отпусти свой страх перед ее злобой, и она никогда на тебя не накричит. Так нет же, мы вместо того, чтобы понимать, почему люди ведут себя так, а не иначе, мысленно ворчим: «Если бы я была такой жирной, как та баба, я бы умерла со стыда. Неужели она не может ничего с собой сделать? Пойти в спортзал? Я бы пошла, давно пошла, ведь я лучше, я сильнее» – опять презрение. Мы смотрим на нищего и думаем: «Ну, почему он не приложил усилий для лучшей жизни? Почему не нашел работу? Я бы на его месте уже давно нашел – да хоть тем же дворником…», но проблема в том, что ты и не оказался бы на его месте, ибо ты уже прошел эти уроки, а он нет. Мы презирали бы себя нищим, и потому презираем его – грязного и бездомного. Мы попросту не умеем прощать себя, а потому не можем простить других, вечно стараемся их переделать.

Давно он так не расходился – Творец в серебристой униформе с серо-голубыми глазами, – а я слушала его и думала о том, как я действительно всегда кого-то презирала: слишком богатых и надменных, слишком гордых, болтунов, тупиц, выскочек, нытиков, жалобщиков, ворчунов, людей с плохим стилем и вкусом, людей со слишком хорошим стилем и вкусом, а потому, наверняка, гомиков. Слишком женственных женщин, слишком мужественных женщин, неспособных обеспечить семью мужчин, алкоголиков, тунеядцев, льстецов, лжецов, подлиз, умников, ботанов. До тупости смелых, чрезмерно робких, много о себе мнящих – Боже, этот список бесконечен?

И сколько же, получается, в этом случае я презирала в самой себе? Скольких себя, будь я похожа на нытика, болтуна или выскочку, я мысленно задушила бы, чтобы они не имели права на жизнь? Чтобы не стыдились, чтобы не позорились, чтобы вообще не существовали.

Ужас…

А он, Дрейк, всегда умел показать так, что становилось видно все скрытые слои, все подводные камни, все запрятанные вглубь комплексы.

От одного лишь осознания того, сколько еще придется проделать мысленной работы, прежде чем что-то изменится, мое лицо сделалось кислым.

Ну и ладно. Зато, когда ее проделаешь, тело станет чище, а жизнь лучше – овчинка стоила выделки. И потому, одновременно с выглянувшим из-за тучки солнышком, чьи лучи осветили небольшую комнату с единственным столом и висящим на стене экраном, я улыбнулась. Одуванчик на «Душевном свете» тоже расцвел.

* * *

Будучи человеком дотошным, скрупулезным и внимательным к деталям, перед занятием Сиблинг всегда проводил инструктаж – оглашал ход работ, последовательность выполнения шагов, предупреждал о деталях.

– Итак, тест на зрительную память. В задании номер один, которое называется «Двойной счет», вам предстоит вести вслух обратный отсчет и одновременно записывать цифры, противоположные называемым – без заминок, без пауз, без дополнительного времени на обдумывание…

На него смотрели со скукой и тщательно скрываемой неприязнью – он привык. Канн равнодушно глазел в окно, Дэлл качал носком ботинка, Эльконто копался в телефоне.

– Дэйн, хочешь получить наряд вне очереди или лишиться телефона?

– Ни то, ни другое.

– Тогда быстро убери свою игрушку в карман.

– Уже убрал.

Мобильник скрылся в складках плаща; Джон продолжил.

– После первого теста будет еще один – на слуховую память, – в котором вам предстоит запоминать месторасположение воображаемого объекта, перемещающегося по полю из девяти, а после восемнадцати квадратов…

«Она из того же мира, что и Бернарда».

Этот голос преследовал его с самого утра – неистребимый, как вернувшийся для мщения из загробного мира дух. Будто и не его собственный даже голос – чужой, почти дьявольский, постоянно отвлекающий от дел и переключающий внимание на ерунду; за те два часа, которые Сиблинг провел в подготовке к работе, он успел его возненавидеть.

– …стоит отвлечься на секунду, и вы потеряете «объект», что будет расценено как провал теста. Это всем ясно?

«Если повезло Дрейку, может, повезет и тебе?»

Черт, как бы его выключить?

Неслышно скрипели зубы, ходили ходуном желваки. Глядя на выражение лица заместителя, члены отряда хмурились еще сильнее, подбирались, с каждой секундой все больше ожидали подвоха – например, еще одного занятия, назначенного на полночь. В другой раз Джон бы злорадно усмехнулся, но сейчас лишь злился – внутренний собеседник не умолкал.

«Она из другого города, но мир тот же».

«Ее вообще там нет. Это шутка».

«Кто тебе сказал? Ты так и не проверил».

Он и не собирался; в кабинете висела напряженная тишина, за окном раскачивались деревья. Взгляды в сторону, скрип ножек стульев, редкие нетерпеливые вздохи – мол, может, уже закончим?

О нет, они еще не закончили.

– Далее последует тест объема зрительный памяти, который будет состоять из количества запомненных вами в ограниченный промежуток времени фигур…

«Проверь».

«Иди к черту».

«Что ты теряешь?»

«Иди к черту».

«А если она тебя там ждет?»

«Никого она не ждет!»

«Значит, она существует?»

– …а после тест на скорость механического запоминания.

Он сходил с ума. Начал запинаться, забывать, что хотел сказать, то и дело сбивался с мысли.

– После прохождения всех тестов у вас будут свободные полчаса, в течение которых я оглашу результаты. Не справившиеся с заданиями будут проходить их снова и снова с интервалом в два дня…

«Проверь».

– … Всего попыток будет три. При неудачной третьей…

«Проверь».

«Отвали».

«Что ты теряешь?»

«Отвали, я сказал!»

«Слабак».

Сиблинг побагровел лицом – это он-то слабак? Он?! Человек, держащий на себе весь список обязанностей в отсутствие Дрейка?

– … после третьей неудачной попытки…

Что будет после третьей неудачной попытки? О чем он вообще? Сосредоточиться удалось с трудом:

– После третьей неудачной попытки, – теперь на него смотрели с удивлением, как на заевший граммофон, пыльная головка которого постоянно перескакивала на одну и ту же дорожку винилового диска, – вам придется вновь проходить курс обучения по теме за последние полгода.

– Ого!

– Ну и ну…

– А почему не за последний месяц?

От стены недовольно роптали.

– Всем молчать!

«Трус».

Что? Что этот невидимый хрен в голове только что сказал?

«Хрен, – голос, который удивительным образом походил на голос самого Джона, повторил с удовольствием. – Ты трус».

Заместитель покрылся бордовыми пятнами.

«А если не трус, так иди и проверь».

Он не хотел заканчивать инструктаж – хотел растянуть его на пятнадцать минут, в красках расписать, что именно последует в случае неудачной сдачи тестов, хотел мотивировать, но вместо этого процедил короткое:

– Все свободны.

Кабинет моментально опустел – нет, его точно ненавидели. Дождался, пока закроется дверь, опустился в кресло и принялся, комкая первую попавшуюся под руку бумагу, смотреть в окно.

* * *

(Тем временем в соседнем кабинете)

– Ну, взрослые – понятно. Но почему болеют дети? Ведь их рассудительность только копится и, вроде как, рано наказывать их за отсутствие мудрости. Неужели они получают свои болезни как наказание за уроки, не пройденные в предыдущих воплощениях?

– Не совсем так.

Дрейк любил, когда ему задавали вопросы, и не просто вопросы, а умные вопросы – по существу. Судя по довольному выражению лица, в этот раз я попала в десятку.

– Ты права в том, что детей наказывать не за что, так как их рассудительность в процессе формирования. По сути, при благоприятных обстоятельствах ребенок до семи лет от роду не должен болеть вообще.

– Вообще?

– Да, вообще. Но дети болеют, причем начиная с первых дней жизни, – почему? Все просто: потому что друг с другом не ладят родители. Как я уже говорил раньше, ребенок – пусть даже грудной младенец или младенец в утробе – всегда будет стараться заклеить между самыми дорогими ему людьми трещины. И делать он это будет с помощью своей собственной любви, то есть с помощью обдавания других своей энергией. А что случается, когда отдаешь слишком много? Все верно – начинаешь болеть физически. Таким образом, если в семье царит разлад: будь то открытая ссора, тайная злоба друг на друга или попросту обиженное молчание – ребенок всегда будет легкой мишенью для хворей.

Я недоуменно кусала губы.

– Получается, что через ребенка наказывают родителей?

– Так и есть.

– Но многие даже не задумываются об этом. Более того, я уверена, что, вынеси ты подобную информацию в массы, сотни и тысячи пар вознегодуют – мол, что ты такое говоришь?! Мы такие хорошие и заботливые папа с мамой, мы любим малыша, мы бегаем в аптеку за таблетками, мы разоряемся на докторов, а нам тут говорят, что чадо болеет из-за нас?

– Мне, видишь ли, плевать на их негодование. А им плевать на собственное дитя, если единственной их реакцией станет именно оно – негодование. От того, что они не примут этот факт к рассмотрению и не задумаются, болезнь их отпрыска не уйдет, а усилится, и чем сильнее будет царить дисгармония, тем тяжелее будет ребенку. Поэтому вместо того, чтобы плеваться в сторону того, кто их, якобы, обвинил, лучше бы подумали о том, как вернуть любовь туда, где она пропала. Часто пары воспринимают недопонимание между собой как нормальное явление – мол, подумаешь, повздорили? Ну, помолчим, скажем друг другу пару обидных слов, поплачем, поманипулируем, и потихоньку все образуется – таким образом все это видят взрослые. А как это видит ребенок? Мама злится: не любит папу – надо ей помочь, дать своей любви. Папа кричит на маму: не любит ее – надо дать ему любви, чтобы хватало. Оба молчат: не любят друг друга, что-то мешает – надо поделиться. В итоге козлом отпущения, отдувающимся за всех подряд, становится сын или дочь, у которых постоянно высыпает сыпь, бесконечной чередой сменяют друг друга простуды, длятся и длятся бронхиты, пневмонии, аллергии и все, что угодно. В аптечке копится набор лекарств, а в душе обида на мир и на собственного партнера, который «мог бы» помогать лучше, заботиться правильнее, поступать вернее и так далее – прослеживаешь аналогию?

Я молчала.

Не поверят. Люди попросту не поверят – не захотят, отторгнут эту информацию, как очерняющую их скверну, а дети в итоге так и будут продолжать болеть. Хотя до семи лет не должны вообще… Все это сложно и неуклюже укладывалось в моей голове.

Значит, и я тоже? Когда в два месяца подхватила воспаление легких… значит, мать ругалась с отцом? Все возможно – теперь не узнать. А после, когда в четыре года я болела коклюшем, – ведь тогда отца уже не было?

– А если одного из родителей нет рядом? Если он умер, а ребенок все равно болеет?

– Значит, мать держит обиду на отца – не отпустила ее. И когда та всколыхивается, ребенок заболевает. Видишь ли, расстояние для энергии не важно – важно ее наличие в теле, в атмосфере, в доме – отсюда и результат.

«Мама, а если бы ты отпустила горечь? Отпустила бы печаль от того, что он ушел так рано, болела бы я так же сильно, как и тогда?»

Продравшись через интуицию, ответ уже всплыл на поверхность – нет. Но кто же знал? Тогда еще на наших полках не стояли книги Виилмы, тогда не было Нордейла, лекций, Дрейка…

Всему свое время.

Подведенный человеком на экране итог на какое-то время и вовсе лишил меня радужного настроения:

– Если родители не задумываются о том, что ребенок болеет из-за них, – продолжают совершать ошибки, копят негативные эмоции, обвиняют друг друга и людей вокруг, растят внутри злобу на мир, – болезни чада не прекратятся никогда. Ранней смертью внука судьба покажет им, насколько они были неправы. Если же цепь продолжится и после, то попросту прервется род – один или все из отпрысков не смогут родить – окажутся, несмотря на все лекарства, бездетными.

– Но ведь эти люди будут платить за ошибки своих родителей, а то и бабушек и дедушек. Нечестно, так?

– Честно, потому что эти люди знали, к кому в семьи шли за воплощением, а потому приняли на себя ответственность исправлять родовые ошибки, совершенные предками.

– А это вообще возможно?

Дрейк вздохнул.

– Возможно. Но очень сложно.

Сложно. Возможно. Нужное подчеркнуть.

– Значит, если внук сможет что-то исправить, род возобновится?

– Да.

Это ж сколько ему – внуку – придется за всех пыхтеть и отдуваться?

Но, главное, всегда все можно исправить – пусть непросто, пусть придется потрудиться, но ведь возможно? Оптимист во мне никогда не умирал.

Глядя на мое нахмуренное, но с проблесками воодушевления во взгляде лицо, Дрейк улыбнулся и покачал головой – он знал, о чем я думала.

И был со мной согласен.

* * *

Кто-то с замершим дыханием слушает симфонию, кто-то критику в свой адрес, кто-то похвалу, кто-то умные мысли, цитаты или, например, стихи. Сиблинг же с замершим дыханием слушал не что иное, как стук собственного сердца. Да-да, именно его – сердца, – которое теперь билось со скоростью сто двадцать ударов в минуту.

Невероятно. Такого пульса у него не случалось ни во времена забегов на короткие дистанции, ни во время волнения (ибо он давно отучился волноваться), ни от прилива чувств, которые, к слову, по большей части тоже отсутствовали.

Спокойствие, спокойствие и еще раз, как учил Дрейк…

«Сто двадцать два удара в минуту, – мысленно отмечал он. – Сто двадцать четыре – какое к черту спокойствие?» КАКОЕ? Когда на тебя с экрана смотрит женское голубоглазое красивое лицо, а сбоку виднеется текст: «Касинская Яна. Екатеринбург».

Его вторая половина.

ЕГО. Вторая. Половина.

Пульс сто двадцать восемь ударов…

Конечно же, первым делом, запершись в будке, он ввел системный запрос: «использовал ли кто-нибудь его отпечаток в течение прошедшего месяца», получил отрицательный ответ, фыркнул и долго смотрел на темный экран.

Черт. Он все-таки приехал сюда. Зачем-то.

Забросил дела, передал управление третьему отделу – Турику, Андани и Мелигано – справятся, – и отправился прямиков в сервис «Моя вторая половина», чтобы доказать самому себе, что он не трус и никогда им не был.

Не был и теперь. И, глядя в незнакомые голубые глаза, которые его гипнотизировали уже с экрана, он слушал бешеный стук собственного сердца и волновался. Совсем чуть-чуть.

Ладно, не чуть-чуть. Сильно, как подросток, пенис которого встал впервые в жизни, как инвалид, всю жизнь слышавший «сидеть вам в инвалидной коляске», а тут – надо же – взяли и зашевелились ступни…

Касинская Яна. Екатеринбург.

Не шутка, не шутка, не шутка…

Кто бы ни подкинул ему ту чертову записку, знал, о чем писал в ней.

Симпатичная девчонка, судя по всему, с характером. Большеглазая, чуть надменная, упрямая, с небольшим, но красивым, как у куколки, ротиком и острым подбородком.

Внешне спокойный Сиблинг сидел на стуле с ровной, будто бетонной, спиной, смотрел на фото равнодушно.

И потел.

* * *

Мир хорош тем, что все в нем изначально уравновешено: хорошие людьми плохими, кислое сладким, холодное горячим, Огонь Водой, свет тьмой, а неприятные новости всегда должны быть уравновешены приятными. Именно так я решила.

Раз уж настроение после занятия неожиданно поблекло и из сверкающего на солнце ручейка превратилось в застоявшуюся пыльную под серым небом лужу, следовало срочно помочь ему исправиться. А исправляться оно почему-то любило в кафе «Чалотти», куда я и направилась сразу после Реактора.

Шоколадно-фисташковый эклер – плюс один балл к настроению.

Шарик мангового мороженого, крошка из слоеного теста и свежие ягоды – плюс два балла.

Ванильный кофе с корицей – плюс три балла…

Которых как раз должно хватить для того, чтобы на весь оставшийся день вернуть обратно на лицо улыбку…

– Алло!

Начать баловать вкусовые рецепторы я не успела – зазвонил телефон. Бодрый голос Эльконто сначала поинтересовался тем, «где я есть», затем «можно ли присоединиться?», получил ответ «можно» и отбыл с короткими гудками.

А спустя десять минут уже прибыл в «Чалотти» и теперь – огромный, довольный и расслабленный – восседал напротив меня за столиком.

– Нет, как-то на него все это повлияло точно! Вчера он собрал нас всех в кабинете и долго и настойчиво интересовался, не лез ли кто к его машине. Ди, слушай, а что, ты…

Я замахала на него руками так рьяно, что едва не сбила в сторону эклер с блюдца.

– Может, не будем об этом вслух?

Дэйн лишь весело отмахнулся:

– Не дрейфь! Халк сказал, что наши с тобой разговоры теперь автоматически будут попадать в моей памяти под «купол», и их никак не засечь, а вот эта штучка, – он достал и подкинул на ладони нечто металлическое и квадратное, похожее на старую советскую батарейку, – защищает нас от любой внешней прослушки – подарок Логана!

Ух, с души моментально слетел камень; я расплылась в улыбке.

– Ну, тогда хорошо. Так что там Джон?

– Да он вчера чуть с катушек не срулил! Собрал нас всех вечером в своем кабинете, устроил проверку на ложь с вопросом «лез ли кто-нибудь к его машине», долго сверлил взглядом лбы, следил, не вспотеет ли кто-нибудь. Ну а мы-то – бравые ребята – подготовились! Халки сначала обезопасил меня и Логана, а потом как-то замаскировал инфу в собственной башке. И ты бы видела морду Сиблинга!…

В этот момент официант принес выложенный в глубокую прозрачную пиалу на ножке ананасовый крем (с кусочками лайма и клубники – хорошо, что Смешарики об этом месте до сих пор не пронюхали), и Дэйн тут же нырнул в него пальцем. Смачно облизнул подушечку, причмокнул губами и замычал от удовольствия.

Краем глаза я заметила, как сидевшие сбоку от нас за соседним столиком девушки (темненькая и светленькая – вполне себе ничего), едва не стекли от этого стона со стульев. Они, словно две тренированные кобры, наблюдали за снайпером ровно с того момента, как тот вошел в кафе, и теперь едва не сворачивали головы, стараясь разглядеть моего соседа получше.

«Пялятся на него, как на леденец. На огромный, раскачанный леденец в плаще, который можно развернуть и оседлать…»

Воображение тут же нарисовало мне постель размером с аэродром, Эльконто посередине, а сбоку, сверху и с другого бока от него излишне большое количество титек, пяток, женских изгибов и спутанных волос. Мда… Картинку, дабы не портить аппетит, пришлось отпихнуть в сторону.

– Слушай, если ты будешь продолжать сосать этот крем с пальца, парочка дам за соседним столиком от нас получит множественный оргазм еще до конца часа.

Дэйн вынул палец изо рта и выпучился на меня. Затем ухмыльнулся, повернул голову и подмигнул окончательно потерявшим интерес к собственному мороженому посетительницам – те моментально порозовели и сделали вид, что на снайпера они больше не смотрят. Сам же Дэйн тут же залез пальцем в пиалу вновь.

– Ну, вкусно, не поверишь как! Восхитительно!

Слово «восхитительно» едва ли вязалось с бугаем в два метра ростом, под полой плаща которого висела пушка размером с бейсбольную биту, – осветленный ежик, бычья шея, огромный разворот плеч и… «восхитительно». Нет, Дэйн есть Дэйн, и с этим ничего не поделаешь.

«А некоторые и не хотят с этим ничего делать. Или же хотят, но нечто определенное» – взгляды дам из-за соседнего стола снова сосредоточились на нас, как на мишенях; я решила не обращать на них внимания.

– Так что, в ходе проверки никто не провалился?

– Нет. Зато еще интереснее стало сегодня, когда Сиблинг во время инструктажа, который раньше тарабарил, как по бумажке, вдруг стал забывать слова. А потом, знаешь что? Сказал, что после занятия сам объявит результаты теста и… не появился. Не пришел!

– Хм, странно. И не похоже на него.

– И я о чем! Наш план работает, понимаешь? У него шарики за ролики заехали, и программа сбилась.

– Надолго ли?

– Ну, по крайней мере, до того момента, пока он не выяснит, подходит ему эта Яна или нет.

– Для этого он должен пойти в будку и выяснить, что она существует на самом деле.

– Думаю, он пошел.

– Почему?

Теперь Эльконто обсасывал свои пальцы по очереди, чем немало меня смешил, – издевался над соседками-зрительницами, мечтающими обсосать эти пальцы за него. Мычал, чавкал и стонал так, что мои собственные щеки по цвету давно уже могли посоперничать с маковыми лепестками.

– Прекрати это! – прошипела я на него.

– Я – красавчик, да?

– Да, красавчик. Только когда ты так делаешь, трудно думать.

– А ты не думай, ты любуйся!

– Путь тобой Ани любуется.

Нет, он никогда не упускал шанса повеселиться – шутник и балагур.

– Дело в том, что он не появился и к началу следующего занятия, которое по обыкновению, провозглашал сам. Вместо него в кабинет вошел какой-то незнакомый мужик, долго копался в бумажках, затем глубокомысленно изрек, что надобности в очередном тесте, собственно, нет. И спросил, желаем ли мы дать себе дополнительную нагрузку – как ты думаешь, что мы хором ответили?

– Что не желаете?

– Конечно, идиоты мы что ли? Мы желаем отдохнуть – так мы ему и сказали. Так что, хотя бы день передышки, я надеюсь, у нас появился. А это, поверь мне, уже того стоило. Взять хотя бы возможность посидеть тут с тобой и пожрать этот крем…

Ананасовый крем к тому моменту уже полностью закончился, стенки миски были выскоблены до блеска, а соседки окончательно растаяли и впали в транс – мороженое перед ними превратилось в две лужицы.

– Что собираешься делать с наблюдательницами? – спросила я шепотом.

– А что с ними нужно делать? – хитро поинтересовался Эльконто. – Взвалить на плечо и вынести на улицу, чтобы охладились?

– Да они тогда от тебя не отлипнут.

– Хм, – снайпер задумался. Поскреб щеку, какое-то время косился на меня с прищуром, – Ди, а что нужно сделать, чтобы враз отвратить от себя девушек?

Вопрос застал меня врасплох.

– Э-э-э… Громко отрыгнуть? Или ответить в телефон: «Дорогая, я через пять минут буду. Раздевайся и укрась себя пробками от бутылок виски…»

– Ужас какой! – Дэйн выпучился на меня, как на извращенку.

– Ты нашел, кого спросить! Я еще ни разу не пыталась отвратить от себя девушку.

– Эх, нет в твоей жизни ценного опыта.

– И…

«И не надо», – хотела ответить я, но в этот момент Эльконто вдруг поднялся, перегнулся через стол, наклонился ко мне и высунул наружу язык так далеко, как если бы хотел облизать меня с расстояния в метр – хамелеон чертов! Принялся болтать им, совершая «возбуждательные» движения, вращать, чмокать, хлюпать…

– Фу! Фу-фу-фу! Гадость-то какая! – заорала я, пытаясь отодвинуться.

– Что, работает? – он загоготал. – Я тебя от себя отвратил?

– Да ни в жизнь за одним столом теперь с тобой обедать не сяду! Фу! Вообще на лицо твое смотреть больше не смогу – монстр языкастый!

В эту секунду к нашему столику приблизились знакомые уже дамы и по очереди положили возле пустой пиалы из-под крема свернутые вдвое записки – номер телефона один, номер телефона два.

Когда они, виляя бедрами, удалились, я посмотрела на Дэйна и с наигранным презрением сообщила:

– Не сработал твой бесценный опыт. Зато у меня теперь всякий аппетит пропал.

И, чтобы отомстить другу, я тоже хитро прищурилась, а после… наклонилась к нему с высунутым языком и принялась работать им в стиле «зомби» в поисках «свежего мозга».

– Ди, фу! Ди… прекрати! Я же либидо лет на десять потеряю… Фу-у-у!..

– Ахаха! Ну, как – оставить тебе и мой номерок, чтобы, если вдруг приспичит…

– Чур, меня, чур! Мне на сегодня уже хватило. Пойду-ка я к Ани, пока окончательно импотентом не стал.

– Вот и сразу бы так – Казанова, тоже мне.

И я с наслаждением и вернувшимся аппетитом откусила хрустящий эклер – настроение вновь покорило мой внутренний Эверест.

* * *

Для одного творчество – это собирать на нотном стане узор из нот, проигрывать их на клавиатуре, наслаждаться звучанием. Для другого – сочинять стихи, вкладывать в них эмоциональные порывы, зачитывать аудитории вслух и заставлять трепетать сердца. Для третьего творчество – это кулинария: всыпать муку во взбитые яйца, перемешивать и пробовать со шпатулы густой ванильный крем, выводить на поверхности торта диковинные завитушки – к этой категории принадлежала моя Клэр. И, как истинный художник, который не допускает чужого человека мазюкать на своем холсте детской кисточкой и неправильной краской, она редко допускала меня до процесса готовки.

Но иногда, как сегодня, когда ей непременно требовалось поговорить, это случалось. И темой (кто бы удивился?) стал Антонио.

Громоздились на столе присыпанные мукой, сахаром и пудрой мерные стаканы, отчего наша кухня отдаленно походила на фабрику героина; взвизгивал и умолкал кухонный комбайн, блестели пузатые бока стальных мисок. Пахло сладким печеным тестом.

– Знаешь, у меня, наверное, такой странный характер – не могу пока решиться с ним съехаться. Вот не знаю, почему. Казалось бы, встречаемся уже давно, любим друг друга, но я все еще боюсь потерять романтику – она очень важна для меня, знаешь? Когда мы созваниваемся по утрам, шлем друг другу смс-ки, приглашаем друг друга на прогулки – в этом есть что-то… особенное. А если съедемся, то будем засыпать и просыпаться вместе, ходить в одну и ту же ванную, запинаться о грязное белье…

Обмакивая в апельсиновый ликер крохотные печеньица, которым предстояло украсить очередной изысканный десерт, я усмехнулась.

– Ну, в том, чтобы засыпать и просыпаться вместе, тоже есть романтика. И в совместной чистке зубов, если на то пошло, – просто она другая. Более близкая, интимная.

Про грязное белье я не стала упоминать намеренно, но обтянутая белым передником Клэр тему не забыла.

– Ну, ты же о белье Дрейка не спотыкаешься?

– Как-то не случалось.

Я не обманывала ее. Грязного белья Дрейка в нашем доме никогда не водилось и не валялось, и я не знала, что явилось тому причиной – он стирал его сам? Куда-то носил? В силу нечеловеческой физиологии вообще не пачкал – как и во многих других случаях, отключил эту функцию? В общем, эта тема была для меня далека, и, может, поэтому (от этой мысли становилось смешно) в нашем доме романтика все никак не пропадала?

– Клэр, да все не так плохо. У всякой любви есть стадии: сначала поверхностная – с охами, мечтами и вздохами, – потом глубже, у кого-то переходящая в телесную, потом еще глубже – душевная, – когда понимаешь, что человек рядом с тобой тоже живой – с достоинствами и недостатками. А затем самая глубокая, когда учишься любить его именно таким, какой он есть. Ну и кто-то достигает нирваны – полного принятия своей второй половины.

– А я трусиха, да? Не могу перейти с первой на вторую?

– Все ты можешь, просто растягиваешь удовольствие.

Подруга взглянула на меня встревоженно и одновременно с облегчением – убедилась, что я говорю серьезно и незаметно успокоилась.

– К тому же ты уже перешла с первой на вторую и даже дальше – ты принимаешь Антонио с достоинствами и недостатками. А остальное придет.

– А вдруг ему надоест, что я такая нерешительная?

Печенье в ликере моментально промокало и начинало разваливаться – требовалась лишь доля секунды, чтобы обмакнуть его в сладковатый алкогольно-цитрусовый сироп и тут же вытащить обратно. И чтобы меня еще раз пригласили на кухню и доверили участие в процессе создания очередного кулинарного шедевра, я относилась к своим обязанностям со всей ответственностью – топила выпечку в напитке ровно положенное время, высунув от усердия язык.

– Не надоест. Тому, кто любит, в любимом ничего не надоедает, а иначе это уже попытка переделать человека под свой лад. Любовь – она всегда без условий, понимаешь? А если начинаются условия – это уже не любовь, и такой человек тебе не нужен. Просто требуется время, чтобы это понять. Тебе ведь не ставят условий?

– Нет, – темноволосая голова покачалась из стороны в сторону. Под ловкими пальцами Клэр, держащими пакет с заварным кремом, каждую секунду возникали удивительно ровные и красивые узорные завитушки. – Наоборот, он очень терпелив. А еще…

Заминка. Пауза. Мне показалось, сейчас я услышу нечто важное – то, из-за чего, собственно, меня пригласили на кухню.

– …Еще он пригласил меня в путешествие. Дин, ты не будешь против, если я ненадолго уеду?

Я поперхнулась и от неожиданности утопила очередное печенье в ликере окончательно – то превратилось в разбухшие крошки. Пришлось вылавливать его ложкой.

– А когда? Надолго?

– В следующем месяце, на неделю. Антонио хотел бы, чтобы мы прошлись по его любимым местам в Вирране, а я, как ты знаешь, никогда там не была.

Да, я не была тоже, но сейчас думала не об этом, а о том, что на мне останутся коты, Смешарики и их кормежка. А, как уже доподлинно известно, когда я остаюсь кормить Смешариков, чьи-нибудь кусты остаются без ягод чарины. И, если наш сосед справа уже лишился урожая, кто лишится его в следующий раз? То будут яблоки, ранетки, початки кукурузы с грядки или вкусные съедобные цветы? Ух, веселуха…

– Езжай, конечно, я справлюсь.

– Правда? Я тебе все напишу, расскажу, оставлю инструкции.

Как будто они мне помогут: я и Смешарики – это бомба замедленного действия, для которой Клэр является временным блокиратором таймера. Но не отказывать же подруге в возможности поехать?

– Без проблем.

Распахнулась духовка, выехала разложенная на листе ровными рядами новая порция печенья.

– У тебя еще ликер остался?

– Угу. И три штучки печенья.

– Сейчас пересыплю новые.

Интересно, сколько всего их требуется для десерта на двоих? Или к нам опять собрался пожаловать Эльконто? Вроде бы не предупреждал…

Когда она поставила возле меня чашку, я вдруг заметила на тонком запястье след от ожога – давнишний, уже зарубцевавшийся и стянутый.

– А откуда у тебя ожог?

– А-а-а, этот? – Клэр взглянула на собственное запястье. – Однажды обожглась оливковым маслом – оно загорелось на плите, я не соблюла температуру. Боялась, что след останется хуже, но он почти исчез.

– А давно это было?

В голове моментально вспыли слова: «Ожог – это мстительная злоба, направленная на другого. Травма в виде ожога появляется у человека для того, чтобы он не излил свою злобу на того, кто этого не заслуживает…»

– Года четыре назад. Давно.

Прежде чем задать следующий вопрос, я какое-то время мялась – Клэр уже слышала от меня про связь эмоций и болезней, но подобные вопросы, касательно чьей-то личной жизни, всегда могли вызвать негативную реакцию. И все же я решилась:

– Скажи, а ты перед тем, как это случилось, ни с кем не ругалась? Не злилась ни на кого?

К тому, что она ответит: «Да кто же теперь помнит, ведь столько времени прошло…», я была стопроцентно готова, но к собственному удивлению услышала другое:

– Ругалась, – ненакрашенные губы растянулись в улыбке. – С начальницей, которая уволила меня тем утром из ресторана. Видите ли, я, будучи младшим поваром, посмела изменить пропорции в рецепте. Ну да, изменила, но так ведь в лучшую сторону? Однако моя директорша не стала разбираться в мелочах – просто вышвырнула меня на улицу, как посмевшую не вовремя гавкнуть собачку. Знаешь, как я злилась тогда? Решила, что зайду в магазин, приготовлю на последние оставшиеся деньги что-нибудь вкусное, и это поможет мне успокоиться. Однако я так кипела от злости – все представляла, что бы сказала ей часом позже, – что в итоге ничего не приготовила, но обожгла руку. И потому запомнила.

«Мстительная злоба всегда обернется ожогом…»

Черные глаза Клэр мигнули.

– А почему ты спрашиваешь?

– Просто, – в подробности вдаваться не стоило. – Никогда его раньше не замечала.

– Ерунда. Прошел, и хорошо…

«Прошел. И хорошо». Главное, что человек не спалил себе больше – целую руку, лицо, волосы, часть тела. Как же мало мы знаем и как мало задумываемся о причинах и следствиях.

Я вернулась к миске с ликером; вновь бодро и весело зажужжал кухонный комбайн.

Глава 7

Из детского дома осталось множество воспоминаний – сплошь негативных. Проверка матраса перед сном – не набит ли стеклами? Угрюмые лица воспитателей, зарешеченные окна, тусклый свет, невкусная каша, никому, казалось, ненужные и сплошь нудные занятия по русскому и литературе.

Наверное, был бы брат, было бы легче. Но его не было. Как отца, как матери, как и других родственников.

Одна.

С этим чувством она, похоже, родилась – знать бы еще от кого? – с ним и умрет. Может, она родилась кривой, косой, неуклюжей, неумелой? Не вовремя, не там, не у тех, не тогда, когда было нужно?

Яна часто задавалась этим вопросом раньше. Лет в двенадцать перестала; одна и одна – принялась учиться. В первую очередь тому, что «одна» – это вовсе не так плохо, вот только нужно многое уметь: защищаться, давать отпор, оставаться наблюдательной, собранной, быстро соображать – да-да, иначе не выжить, – стоять за себя и свою точку зрения.

И она стояла.

В пять подобное отстаивание закончилось разбитым носом Корноуховой Катьки и отнятой из ее руки драгоценной конфетой, предварительно отобранной той у «подруги». В семь синяком под глазом у Колумба – этим именем почему-то прозвал Ларкина Христофора учитель истории, – в одиннадцать разбитым виском – в Евнуха она кинула камнем.

И поделом. Нечего было пытаться заглянуть ей под юбку, чтобы выиграть очередной долбанный спор.

Яна не терпела мужчин – пацанов, мужиков, мужланов. Все они, как один, приближались к ней с одной и той же целью: «А давай?…» «Не давай!» – отвечала она зло, после чего моментально била в челюсть. И, чтобы женский удар становился все крепче, сразу же, как вырвалась на свободу, записалась в спортивную секцию по боксу. Затем по кикбоксингу, дзю-до, тайскому боксу, ходила на Крав Магу…

Далее обучилась стрельбе (много денег на тир, а что делать? – безопасность дороже), купила с рук девятимиллиметровый Глок и патроны к нему (если менты засекут, ей крышка), но всегда, несмотря на риск, носила его с собой – иногда за поясом в специальной кобуре, иногда в сумочке.

Пусть. Если пристанут по-настоящему, как пристали однажды, когда ей было четырнадцать, им не поздоровится – на этот раз она поубивает всех.

Нет, детский дом не учил радости, улыбкам, восторженным мечтам, легкой жизни, не катал в масле, не баловал подарками, но он учил другому – осторожности.

И именно она подчас требовалась куда больше, чем все остальное вышеперечисленное и вместе взятое.

Интуиция верещала.

Интуиция орала морской сиреной и звенела так надрывно, что Каська то и дело покрывалась испариной – за ней следили. Кто, откуда, как – непонятно, но следили точно. С самого утра она чувствовала на себе чужой пристальный взгляд – холодный, липкий и неотступный, – и нигде не могла от него укрыться. Выглядывала из-за прилавка, то и дело сканировала зал пиццерии на наличие подозрительных личностей, оборачивалась, когда шла в туалет.

Никого.

Нет, народу в торговом центре пруд пруди, но нет того самого – следока.

Где она оступилась, на чем попалась? Выяснили про пистолет? Дал показания бритый наголо мужик, которому она неделю назад врезала по колену – решила, что он собирается напасть на нее в подъезде? Засекли на наркоте? Но она давно не покупала Михе марихуану. И денег на нее не давала давно – Миха обиделся. Да и черт с ним – будет у нее еще сотня таких «Мих».

Чужой взгляд нервировал.

Мерещится? Ей давно уже не мерещится то, чего нет, – интуиция. Она еще в детстве развилась так, что Каську едва не прозвали невротичкой – та бесконечно ерзала, всматривалась во всех, оборачивалась, не доверяла – ее практически невозможно было застать врасплох, а потому гадко подшутить.

Подшутить… Она им подшутит. И этому тоже – который следит.

Двухчасовой поход в туалет Яна пропустила.

Шеф расщедрился, и зарплату выдали на день раньше.

Федька – продавец – сразу же сообщил всем, что отправляется вечером тусить в «Охотничью дыру», звал с собой Ирку, Ленку – всех звал, но никто с ним – метисом, наполовину азиатом, а так же самоуверенным нахалом, – не пошел.

– Да и идите вы все… – раздраженно бросил отверженный и принялся с двойным усердием обслуживать посетителей. Каську он с собой не позвал – не осмелился после того, как однажды попытался поцеловать ее в кладовой, получил по ребрам и долго шипел, что развелись вокруг «одни стервы и мегеры».

Яна тоже ждала получку. Ждала сильно, как манну небесную, – хотела забежать в книжный, докупить учебников, чтобы после работы под бубнеж старенького телевизора и ругань подвыпивших соседей вновь погрузиться в чтение – мечтала об университете. Мечтала давно и страстно, как и обо всем, что касалось лучшей жизни, которая когда-нибудь обязательно настанет. И у нее появятся новые умные друзья, степень, приятно пахнущие корочки, свои собственные достижения, возможность ступить выше – выше, чем для нее изначально отмерил Бог. Чтобы наконец из «никого» стать «кем-то», из тли превратиться в бабочку – доказать обществу, что она – серая и бедная, выросшая в детдоме и оставленная всеми, – чего-то да стоит. И докажет однажды.

Но не сегодня.

Не тогда, когда за ней кто-то так пристально следит.

Незнание и непонимание происходящего раздражало – планы наперекосяк, все через задницу. Вместо книжного придется сегодня позвонить Машке, позвать ту на выпивку в клуб. Нет, Машку, пусть они и росли в одном детдоме, а после вместе учились в техникуме, видеть не хотелось, как не хотелось и пить, вот только домой – одной, по темноте – хотелось еще меньше. А у Машки друг Колька – у того машина, смогут забрать с работы. И тогда, может, удастся оторваться от «наблюдателя»?

Черт бы его подрал – взялся же откуда-то на ее голову. Почему именно теперь, когда настала стабильная и почти хорошая полоса? Почему теперь, когда планы начали потихоньку осуществляться, мечты сбываться, и Яна занесла ногу над первой ступенью невидимой лестницы, ведущей наверх? Не так же сильно, в конце концов, она пнула того мужика в подъезде. Кто бы знал, что он окажется пансионером, да к тому же ментом в отставке… Хоть бы пронесло.

– Маш, ты выпить сегодня хочешь?

Трубка сотового жгла пальцы, слова лезли из горла, как куски недокрученного из мясорубки фарша.

Манька, Манюнька, она же Минерва отреагировала мгновенно и крайне положительно – воплем восторга.

Яна поморщилась. Еще раз оглядела кафе, прижимая мобильник к уху плечом, положила на пластиковую тарелку сырный салат, поставила ее на прилавок. В зале за столиками почти пусто – двое подростков, уткнувшаяся в планшет тетка, три подружки – после школы, что ли?

Липкий взгляд и не думал исчезать.

– Тогда заезжайте за мной в половине седьмого. Да, поставлю пиво. Два. Ладно, три…, – черт, зарплата тоже сливалась в унитаз. – Жду.

Девушка с пепельными волосами и прической каре отключила телефон и сунула его в карман красного передника.

* * *

– Я тебе дело говорю! Оттуда тачки гонять легко, но нужен наблюдатель. Никакой мокрухи, на тебе вообще ничего не будет – просто смотришь по сторонам и сообщаешь, что видишь. Иногда, может, отвлечь кого…

– Не буду.

– Не дури! Легкой жизни хочешь? Одежду модную? Чтобы не раз в месяц пивко?

Одежду Яна, как и любая другая не обделенная красотой женщина, хотела, но не такой ценой – не за счет криминала.

– Не буду, сказала.

– Дура ты… Думаешь, если ноги не замарать, из грязи вылезешь? Колька, вон, уже обо всем договорился – у ребят своя мастерская, я ж не голословно…

Каська не стала слушать про мастерскую – она потихоньку оглядывала загруженный в вечерний час бар в поисках источника тревоги – кажется, он переместился за ней следом. Или она все-таки бредит? Вымоталась, отупела от одних и тех же действий, отчаялась, видит невесть что? Ну, кому, спрашивается, есть до нее дело? Той нахальной роже у стойки – короткий ежик, накачанные плечи, гадкая ухмылка? Так она быстро «расскажет» ему про свои приоритеты. Мужику-алкоголику в дальнем углу, вот уже минут пять рассматривающему не то ее, не то стену сквозь нее? Нет, он точно не «следок» – она бы знала, засекла бы его еще в пиццерии. Тогда кто же это, кто?

– Ты меня слушаешь?

– Угу.

Пиво отдавало горечью; сигаретный дым под потолком сгустился до плотности эльфийского тумана из фэнтезийных книжек – от него болела голова, хотелось выйти на улицу; она терпела. Черт, сюда-то она приехала, а домой как, если Колька пьяный? На такси? Еще минус три сотни из зарплаты, а три сотни – это одна книжка…

– Ты меня не слушаешь!

Манька напивалась и начинала негодовать.

– Да слушаю я…

Невероятно, почти болезненно сильно хотелось оказаться подальше отсюда. Послать «друзей» к черту, распихать чужие плечи и руки в стороны, проложить себе, как ледоколу, путь наружу и на воздух, на свободу.

Но шпилил к месту булавкой невидимый, сверлящий спину взгляд.

Яне казалось, что она бредит.

* * *

(Blue Stahli – Premeditated)

На слежку за «объектом» он убил почти целый день.

Много. Непозволительно много для того, на чьих плечах в данный момент лежало столько забот об Уровнях, но как быть? Никак.

Не имея ни местной валюты, ни каких-либо знаний о месте, в котором пребывал, Сиблинг поступил просто – переместился в Екатеринбург, мысленно отыскал «цель», прикрепил к ней следящий ментальный «маяк» и принялся перемещаться следом.

Нет, не пешком – на машине. На первой попавшейся и понравившейся ему машине, которую он «позаимствовал» на неохраняемой парковке. Выбрал, что поновее и покрасивее – лезть в развалюху не пожелал – зачем, если вернет? – отключил показавшуюся ему примитивной сигнализацию, поработал с электроникой, чтобы та не отреагировала на отсутствие ключа, завел авто с помощью смодулированного электрического импульса, и теперь обладал колесами. Пусть и временно.

Машина оказалась хорошей, тихой и удобной – класса люкс, – с полным баком бензина, пахнущим кожей салоном, набором полезных функций. И для того, чтобы местные разведывательные структуры не обнаружили пропажу до времени «х», накрыл свой транспорт отводящим сигналы и любопытные взгляды щитом – остался доволен.

Довольство, однако, пропало, как только он понял, сколько в ней предстоит просидеть, пока «цель» не покинет рабочее место. Хмурился, долго крутил в голове варианты, но почти все их откидывал – нет, он не мог так просто подняться в торговый центр, притвориться клиентом, купить пиццу и попробовать коснуться «объекта». А что, если тот упадет в обморок? Начнется ненужный хаос, а Сиблинг не успеет сделать необходимые замеры. Придется ждать, пока Яна выйдет на улицу, удалится подальше от людных мест, и тогда уже действовать.

Не вышло.

Нет, Яна на улицу вышла, вот только секунду спустя оказалась в чужой машине, за которой вновь, не имея понятия об улицах, правилах движения и системе дорожной разметки, пришлось следовать.

И Джон проследовал.

До бара.

Теперь он сидел внутри затемненного салона, сверлил взглядом мысленный маяк и анализировал поступающие с него данные: с ней внутри двое – обоих она знает, но, судя по эмоциональному фону, не любит. Привязанность – 2 %, долг – 14 %, вина – 8 % – их связывают некие вынуждающие обстоятельства. Уровень алкоголя за тридцать минут, проведенные в стенах места с названием «Пивной погребок», поднялся на 0,37 лиа – она почти ничего не пьет. Почему? Ей не за руль. Не любит? Хорошо, если так. Уровень никотина возрос – курит…

Сиблинг поморщился.

Если она окажется той самой, он отучит ее от дурных привычек. Другое дело, что шансов на это немного, а потому и беспокоиться не стоит. Внутрь бара, хоть он и в защитной одежде, идти нельзя – еще заденет кого-нибудь ненароком.

Ждать, ждать, ждать…

Прошло сорок пять минут.

Час.

У выхода в «Погребок» показывались люди, курили, возвращались назад – добавлялись новые. Злачное место гудело, жило привычной ночной жизнью и смердело кислым пивом за километр.

Интересно, как часто она здесь бывает?

Нет, ему не нужна лишняя информация – не до того, как появятся результаты тестов (оговорка: положительные результаты тестов), – а пока это так – любопытство. Почти человеческое – ненужное, не приносящее ни пользы, ни удовлетворения.

Она выйдет, не сможет сидеть там вечно – выйдет. А он терпеливый – он дождется.

Когда часы на приборной панели показали 20:39, события вдруг резко ускорили ход, закружили и приняли совершенно нежданный оборот.

Все началось с того, что она – девушка, которую Джон ждал, – показалась на улице. Не вышла, как это случалось с другими посетителями бара, а почти выбежала из дверей на улицу, одновременно стряхивая со своего плеча чью-то руку.

Мужскую. Движения неточные. Уровень опьянения: 52,3 лиа на литр крови…

Сиблинг моментально распахнул дверцу и вынырнул из салона на свежий воздух.

– Убери лапы, я сказала!

Яна кричала.

Злость 84 % – параметр критический. Риск неадекватного поведения за пределами красной границы.

– Чего ты? Я тебе выпить купил!

– А я пила?! Мне оно – твое – надо было?

– Какая мне разница, пила ты или нет. Я купил, принес, чего ты морду воротишь? Поговорить со мной впадлу?

– Мне все с тобой впадлу.

– Да ты, вообще… следи за языком!

Их было двое – желающих разобраться с его «целью».

Его. Целью.

И первое слово было определяющим – Джон двинулся вперед, но не успел сделать и двух шагов, как звякнула пряжка дамской сумочки, дернулась Янина шея, затем рука и… в тонких пальцах возник пистолет.

– Назад, – она была вне себя от ярости. Бледная и в красных пятнах, с поджатыми губами и дикими от ненависти глазами. – Пристрелю обоих.

– Ты что, водный пестик прихватила? – раздался гогот, но не особенно веселый, с примесью растерянности.

Сиблинг, прищурившись, сканировал оружие: пистолет боевой, заряжен… Черт, ситуация накаляется; сделал еще шаг. На другой стороне улицы застыла, было, женщина, но тут же засеменила прочь – одумалась, не захотела потом числиться свидетелем или еще одной случайной жертвой.

– Поливать водичкой нас будешь?

– Назад! – рука стрелка дрожала, но не настолько, чтобы промахнуться.

– Ну, давай, стерва недоделанная, стреляй… Только я тебя потом…

И он – пьяный дебил – на свой страх и риск пошатнулся в сторону девчонки, и почти сразу же грохнул выстрел. Настоящий, резкий, жесткий, ударивший всем по ушам; мужик ошалело замер – мимо его головы от кирпичной стены только что отрекошетило.

– Сучка! Ты мне чуть… Да ты…

– Толян, у нее пистолет. Настоящий! Уходим…

– Игрушка!

– Какая игрушка! Боевой!

– Вот же…

– Уходим! Менты!

Где-то неподалеку протяжно взвыла сирена; нападающие, несмотря на дозу алкоголя в крови, далекую от эстетической, резво бросились наутек. Не теряя ни секунды, двинулся вперед и Сиблинг – дуло тут же сместилось в его сторону.

– Не подходи!

Ей было все равно, в кого стрелять, – он видел.

Боялся? Нет. Он никогда не боялся пуль.

– Садись в машину. Ту, что за тобой.

Пришлось временно деактивировать щит.

– Иди в жопу!

– В машину, я сказал.

Звук сирены приближался; из «Погребка» высунула любопытные носы компашка, но, завидев на улице девку с оружием, застопорилась на пороге, переговариваясь, попятилась назад. Негромко заскулила в коридоре истеричная девчонка.

– Давай! Времени в обрез!

– Уйди с дороги! Отвали!

Он не отвалил, и секунду спустя случилось то же самое, что и минуту назад, – раздался выстрел. Сиблинг отследил траекторию пули еще до того, как та показалась из дула – нет, за мгновенье до этого он оценил изменение напряжения фаланги пальца, заметил расширившиеся от выброса адреналина зрачки, учащение пульса и дыхания, сделал нужные выводы. И потому отклонился – всего на несколько миллиметров, но их хватило для того, чтобы опасность, не коснувшись его всего чуть-чуть, лишь обожгла тонкую кожу уха.

– Дура.

И переместился к ней столь стремительно, что Яна не успела даже пикнуть, – выхватил из чужой руки Глок, с силой сжал его так, что ствол погнулся – точнее сказать, расплавился прямо в его перчатке, – отбросил оружие в сторону, а бабу – чертову бабу, из-за которой приходилось постоянно быть настороже, – резко схватил за локоть.

– Внутрь!

Из-за поворота уже показались фары местной охранной машины – теперь отсчет шел на секунды.

Грубо запихнув упирающуюся девку в машину, Джон обогнул автомобиль, грохнулся на водительское место, зло хлопнул дверцей, порадовался тому, что не заглушил мотор и вдавил педаль газа в пол.

(David Guetta Ft. Sam Martin – Dangerous)

– Что ты сделал с моим пистолетом? Ты… Ты его… погнул!

– Помолчи.

Ее трясло. Трясло, начиная с того момента, как она поняла – те двое не отстанут. Выволокут ее на улицу, посадят в развалюху, увезут и сделают с ней что-нибудь плохое. И все из-за чертовой кружки пива и одного грубого слова – но что делать, если ей не хотелось общения? Совсем-совсем не хотелось! И почему мужики такие тупые? А теперь она в другой машине – лучше, – вот только ситуация не лучше: за спиной сирена, водитель странный, не просто странный – сумасшедший. Он погнул ее пистолет, а до этого уклонился от выстрела. Ведь уклонился – она видела! Странным замедлившимся зрением видела, как тот чуть отшатнулся в сторону, и пуля просвистела мимо…

Тебе показалось. Янка, тебе показалось – этого не могло быть…

Но она чуть не убила его.

А еще раньше чуть не пристрелила тех двоих.

Что за гребаный вечер, что за невезуха? Едва не совершила преступление, потеряла Глок, и теперь его точно подберут менты.

– Ты… Ты его выкинул!

А он, между прочим, стоил ей трех месяцев накоплений и почти полного отсутствия еды и всяческих развлечений. Ни в жизнь заново не скопит.

– А до того стер с него твои отпечатки. Можешь сказать «спасибо».

– Спасибо?! СПАСИБО?! ТЕБЕ?

Он ничего не стирал! Просто выбросил его. А перед этим погнул!

Мерседес – Яна не успела разглядеть, какой именно модели, – летел по улицам черной сверкающей тенью. Мимо неслись закрытые киоски, пустые остановки, одинокие прохожие, запертые двери магазинов. Бешеным сайгаком стучало сердце.

– Выпусти меня.

Кажется, полицейская машина осталась позади – они оторвались. Не хватало еще цацкаться с очередным тупым мужиком – чем быстрее выйдет, тем быстрее вдохнет полной грудью и успокоится. Поймает такси, а там домой…

– Останови.

Авто летело вперед; незнакомец даже не оборачивался на голос.

– Слышишь меня?

Нет ответа. Шорох шин.

– Слышишь?!

– Пока не слышу ничего достойного, чтобы на это реагировать. В этом мире все ведут себя неадекватно, или ты – исключение? Мы знакомы меньше минуты, а я уже устал от тебя.

– Устал он от меня! А я от тебя? Ты выкинул мой пистолет – подставил меня. Ты хоть знаешь, сколько я за него отдала?

– Мне плевать.

Она не заметила, когда и куда именно они успели свернуть на подземную парковку, – окончательно испугалась тогда, когда резко дернула за ручку двери – хотела выпрыгнуть на ходу, пока не поздно, – и обнаружила, что та заперта.

Сглотнула, распахнула глаза и почувствовала, как запершило в горле.

Тишина. Пустой бетонный этаж и квадратные опоры вокруг. Несколько припаркованных машин у дальней стены, закрытые двери лифта, мерцающая над пожарным выходом лампочка. Они находились под землей, под незнакомым ей бизнес-центром.

Как он отпер без пропуска шлагбаум? Работает здесь?

В баре было уютней. Поганей, но уютней – не так страшно. А теперь, сидя в салоне чужой машины, один на один с незнакомцем, Яна паниковала. Неподдельно, до колик в пузе, до тошноты в желудке, а все потому, что как только мотор затих, она впервые за все это время взглянула водителю прямо в глаза.

И просела сквозь металлический остов «мерса» до самого бетонного пола. Потому что это были те самые глаза. Те. Самые. Которые весь день, все это время следили за ней – нет, она не видела их, лишь ощущала, но ошибиться никак не могла: это он – этот мужик – следил за ней.

– Это был ты…

Невысокий, жилистый, крепкий. Наигранно спокойный и почти равнодушный, собранный, как оцелот перед прыжком, опасный. Но морозило ее не от гулкой тишины гаража, не от пребывания один на один с незнакомцем – по крайней мере, не только, – а от взгляда напротив. Взгляда, полностью лишенного эмоций. Такие бывают только у маньяков, у абсолютно сбрендивших людей, у тех, у кого шарики давным-давно заехали за ролики.

Каська, ты встряла…

Нужно не дать ему понять, как сильно она напугана. В конце концов, она умеет драться, может постоять за себя, врезать и сбежать – вот только бравые мысли теперь казались вялым сном – энтузиазм напрочь отмораживал взгляд неподвижных серо-зеленых глаз.

– Зачем… мы здесь?

Вместо ответа водитель долго смотрел на нее – смотрел точь-в-точь, как психопат, который прикидывает, правильную ли жертву выбрал? Тот ли товар приобрел, понравится ли ему издеваться над ней – наносить порезы, любоваться кровью, упиваться стонами, мучить.

– Отпусти…

Ее голос хрипел. Больше всего Яна ненавидела фильмы про маньяков – никогда не смотрела их, даже не начинала – до смерти боялась стать одной из тех девушек…

– Ты пахнешь никотином.

Вздрагивание крыльев носа. Упрек.

– Тебе какая разница?

Он точно собрался ее… «разделывать».

– Отпусти меня. Отпусти, слышишь? А не то я буду орать, я разобью стекло каблуком, я… башку тебе разобью каблуком!

Взгляд напротив сделался холодным, как январская стужа.

– Следи за языком.

– Следи? Ты похитил меня! Привез против воли в этот гараж, держишь взаперти, и я же еще следи…

– Твой рот пока грязный. Держи его на замке.

Пока?

Яна оторопела от этого слова. Пока? А что будет потом – он его вымоет с мылом? Вырежет ей язык?

Нервы моментально сдали, и Каська принялась колотить по всему подряд – по двери, по куртке, по чужому локтю и стеклу:

– Выпусти-выпусти-выпусти-выпусти! – она почему-то совершенно забыла, что нужно бить прицельно и на поражение – ломилась прочь из запертой машины, как дебильная и полностью безмозглая муха, над которой занесли – верную погибель – свернутую в трубку газету.

К ней тут же протянулась рука в перчатке и схватила за горло; кислород перестал поступать в легкие – истошный вопль прервался.

– Я. От тебя. Устал.

Голос ледяной, недовольный, глаза пустые. Янка хрипела и смотрела на плотно сжатые губы – еще секунда, и она описается. От следующей фразы капля мочи просочилась-таки в плавки – сказалась накрывшая с головой паника.

– Я могу отключить тебя и сделать все, что нужно, сам. Но лучше, если ты будешь в сознании, поняла? Тогда все займет недолго и получится правильнее. Кивни, если поняла.

Кивнуть? Она не то, что кивнуть, – вообще шелохнуться не могла. Что…Что он хочет с ней сделать? Для чего она должна быть в сознании? Хорошо, если просто изнасилует, пусть даже два раза… Не страшно, если заставит сосать, – лишь бы отпустил потом, лишь бы уйти, снова увидеть белый свет…

Лучше бы она пошла с теми двумя и дала им в групповухе.

Как-то – непостижимым образом – удалось кивнуть.

Только не кричи, не зли его…

Кричать бы и не вышло – горло саднило. Получив первую после удушья порцию кислорода, Яна закашлялась, согнулась и долго, трудно, с хрипами, пыталась выровнять дыхание.

А мужик, тем временем, продолжал смотреть на нее, как на пустое место.

Так не смотрят даже маньяки. Лучше сосать. Пусть только не убьет…

Перед глазами стояли лохмотья окровавленной одежды, разрез от шеи и до самого пупа, вывернутые наружу внутренности и стеклянный, как у куклы, взгляд – ее собственный стеклянный взгляд. Из транса вывела лишь зашуршавшая куртка – водитель поднял одну руку и принялся стягивать с нее перчатку. Каська наблюдала за этим процессом завороженно – знала, дальше последует кульминация – что-то такое, ради чего ее притащили в этот гараж. Хотелось умереть раньше, чем это случится, хотелось снова начать ломиться сквозь запертое стекло – она сдержалась.

– Что… тебе нужно?

Снятая кожаная перчатка – та самая, которой он смял Глок, – легла на колени.

– Коснись меня.

– Что?

– Я сказал – коснись меня.

Теперь она не сомневалась, что заперта в машине с психом. У них все так и начинается: «Коснись меня, положи голову на мое плечо, назови меня «любимый», а теперь раздевайся… Медленно».

– Не хочу… Не надо… Пожалуйста…

Веки обожгли горячие слезы. А ведь она не плакала с четырнадцати лет…

– Просто коснись меня, – в голосе водителя послышалось раздражение.

– Взять… за палец?

– За любой. За запястье – мне все равно.

Это фильм ужасов. Психологический триллер и драма в одном флаконе, и она – Касинская Яна – в главной роли. В последней в своей жизни роли.

– Ты потом… отпустишь?

Вот так и становятся жалкими, канючащими, попрошайками. Молят сначала о жизни, а после о легкой смерти, ползают на коленях, размазывают сопли по полу и по чужим ботинкам.

– Выполняй. Я не намерен просидеть здесь всю ночь.

Но почему он не коснется ее сам? Запрет у него в мозгах? Чертов фетишист…

Ее дрожащая рука нехотя протянулась в сторону водителя и хлопнула того по запястью – легко, невесомо, вскользь.

– Еще раз.

И вновь ее рука коснулась его светлых волос – мягких, почти сливающихся с кожей.

– Возьмись за него! – прорычали зло, и она взялась. Кожа, как кожа – теплая, нормальная, человеческая – в чем подвох?

А подвох однозначно в чем-то был, потому что теперь незнакомец смотрел на нее иначе – не то растерянно, не то зло, не то изумленно – она даже не могла понять, как именно.

– Что?

– Ты что-нибудь чувствуешь?

– Что… чувствуешь?

Теперь, наверное, все зависело от правильного ответа, да? Если он верный – шаг к выходу, если нет – еще один лоскут кожи прочь…

– Что-нибудь необычное?

– Я… не знаю…

– Чувствуй. Говори.

– Я… не знаю!

– Думай!

Все, она пропала.

– Ничего! Ничего я не чувствую! Я не знаю, что должна чувствовать, не знаю, слышишь? И отпусти меня уже, отпусти. Пожалуйста! Не убивай, не мучай, просто отпусти!

И она расплакалась совсем как в детстве – некрасиво, с ревом, с искривленным ртом и соплями над верхней губой. И не поверила, когда сквозь собственные рыдания вдруг услышала тихий щелчок центрального замка.

– Иди.

– Да?

Плач прервался; ее руки тряслись, а глаза блестели, как у полоумной плюшевой игрушки.

– Иди. Пока я не передумал.

И она вывалилась из Мерседеса прямо на бетонный пол. Что-то потерялось, выкатилось из сумочки, но Яне было наплевать – не чувствуя ни ступней, ни коленей, ни собственного тела – то будто стало невесомым и набитым гагачьим пухом, – она неслась туда, где виднелся шлагбаум, тоннель, а за ним лоскут ночного неба.

Свобода!

Кажется, она порвала штаны, которые купила всего неделю назад. Плевать.

Свобода!

И сломала каблук.

К черту…

А так же два ногтя.

Два ногтя? Да какая разница – она осталась жива. Жива-жива-жива! Обезумевшая от страха, ополоумевшая от нервного напряжения, но целая. Ц-Е-Л-А-Я!

Шум улицы – гул проехавшего мимо такси, лай собаки, ворчание бомжа у мусорного бака – все это показалось ей райской музыкой.

Глава 8

– А Джона-то нет! С самого утра – не пришел он!

– Но-но, ты не сильно радуйся – Дрейка тоже нет, – жуя йогурт, ответила я в трубку довольному снайперу, – наверное, вызвал его к себе, чтобы что-то совместно монтировать на далеких Уровнях. Смотри, придет еще.

– Ничего не знаю! У меня сегодня один план на весь день – Ани. Сходим с ней по магазинам, доедем до ближайшего леса, постреляем, выгуляем Барта, воздухом подышим.

– Отличные планы. А если Джон вернется?

– Он начало занятия уже пропустил, за остальное я не в ответе.

Вот чудик с косичкой. Хотя, его тоже можно понять – такой редкий в последнее время выходной – конечно, хочется провести его с любимым человеком.

Я вздохнула и поставила на стол пустой пластиковый стаканчик – я бы тоже провела его с любимым человеком, если бы этот человек с утра не уведомил о том, что наше занятие переносится на завтра, не оставил ценных указаний в виде «читать, читать и еще раз читать», а после не исчез из окна утреннего чата.

Печалька.

Но Эльконто был бодр и весел – хоть кому-то повезло.

– А ты что делать будешь?

– Грызть гранит науки.

– Зачем… грызть? В нем тоже кальций?

– Это выражение такое – означает «учиться».

– Ди, куда тебе еще учиться? Станешь умнее Дрейка, он закомплексует…

– Ну, на это мне понадобится не один мульон лет.

В динамике сотового Эльконто давился от смеха. Катались по комнате и растворялись в ворохе сверкающих искр Смешарики – с утра подсмотрели сей трюк по телевизору в обзоре новых видеоигр и теперь ответственно тренировались в его исполнении. Разогнавшись по ковру в воздухе исчезал то один пушистик, то другой, то несколько разом – красиво. Совершенно, на мой взгляд, бесполезно, но красиво. И, по-моему, наши питомцы уже всерьез подумывали о том, чтобы начать клянчить для себя игровую приставку – мы с Клэр силились оттянуть этот момент как можно дальше во времени – не хватало еще, чтобы дом окончательно превратился в детский сад с орущими вокруг джойстиков Фуриями. Купишь такую игрушку, и начнут кататься по этажам не меховые яйца, а «Супер-марио», Кинг-Конги, машинки, танчики и покемоны. И тогда наступит полный хаос и дурдом.

А пока тишина и относительно спокойно – Клэр в магазине, Михайло спит в кресле, Ганька, закинув лапу на подлокотник, рядом с ним. Шуршали за окном нежащиеся в солнечном свете деревья – их макушки уже начали золотиться; нападали на ковер рядом с камином и осенние листья с картины – романтично, знакомо, уютно.

– Ладно, пойду я почитаю. Беги уже. Хорошего вам дня с Ани!

Мы с Дэйном распрощались.

«В основе всего лежит мысль. За мыслью следует соразмерный поступок. За правильной мыслью следует хороший поступок. Больной человек тот, кто неправильно думал, неправильно жил. Если он научится мыслить правильно, то выздоровеет…»

«Душевный Свет» закончился и плавно перетек в книгу номер два «Оставаться или идти?».

Полнилась информацией моя таблица в блокноте, то и дело добавлялись приписки рядом с частями тела нарисованного человека:

• Нижняя часть тела – энергия, связанная с прошлым. Чем ниже, тем отдаленнее прошлое, чем ближе к земле, тем материальнее проблема [3]

• Верхняя часть тела – энергия, связанная с будущим.

• Передняя часть тела – энергия чувств.

• Задняя часть тела – энергия воли и жизненных принципов.

Этой таблице, судя по всему, предстояло стать бесконечной, и для того, чтобы отобразить все разнообразие информации, мне пришлось бы рисовать человечков на каждой странице.

• Верхняя чакра (7) – энергия веры и духовности. Все болезни связаны с умом и рассудительностью.

• Чакра 6 (между глаз) – восприятие гармоничности мира и его равновесия.

• Чакра 5 (горловая) – болезни, связанные с общением, передачей информации через рот.

• Чакра 4 (сердце) – Любовь. Если перекрывается ток энергии, возникают болезни груди, в том числе легких и сердца. Любовь перекрывает Вина.

• Чакра 3 (на уровне пупка) – болезни, связанные с самопринуждением, принуждением других, обвинением и попыткой управлять другими людьми. Чакра властвования.

• Чакра 2 (сексуальная энергия) – все болезни половых органов и мочеиспускательной системы.

• Чакра 1 (внутренняя поверхность копчика) – чакра жизненной силы.

Больше, чем рисовать, я старалась запоминать – строила таблицу в уме. Потому что, что будет, если болезнь вдруг нагрянет неожиданно, а книжки под рукой нет? Правильно, важные вещи лучше помнить, нежели хранить на листках бумаги. Все в память, все внутрь; от усердия у меня снова вывалился язык.

Текст перетек в новую главу о том, умеют ли современные женщины любить мужчин? Почему нет, почему не так, как раньше, что мешает? Я впитывала смысл так жадно, как комар впитывает свежую кровь, – думала, вспоминала примеры из жизни, много размышляла. И размышляла бы еще дольше, если бы через какое-то время меня не отвлек телефонный звонок.

Дэйн? Клэр с вопросом: «что ты хочешь на обед?»? Логан, у которого закончился снюс?

Мое удивление перешагнуло всяческие пределы, когда я прочла высветившееся на экране имя, – звонил Баал.

* * *

– Кто… беременна?

– Аля.

– Кто такая Аля?

– Девушка, которую ты помогла мне спасти.

– Погоди-погоди…

Я чувствовала себя выпавшей с балкона игрушкой – глаза вращаются в разные стороны, катушки съехали с орбит, вместо привычных «ма-ма» и песенок на веселый лад сплошное заикание и слоги невпопад.

– … может, объяснишь сначала? Кто такая Аля? Как она может быть беременной, если на Уровнях время зациклено? И, блин…, от кого?

Регносцирос, прежде чем ответить, долго смотрел то ли на меня, то ли сквозь меня и почему-то улыбался. А потом произнес фразу, которая окончательно лишила меня способности мыслить:

– От меня.

Я не была в этой квартире давно – наверное, месяц или два, – и в ней что-то неуловимо изменилось. Вроде бы та же темная кожаная мебель, мрачноватая обстановка, потухший камин, пуф для ног перед креслом, пустой стеклянный столик, на котором, как мне помнится, когда-то стояла ваза, – все то, да не то. Особняк как будто неуловимо опустел, как пустеют дома, которые перестают или почти перестают посещать хозяева: на полках пыль, шторы задернуты, газета двухнедельной давности упала рядом с креслом на палас, да так и осталась там лежать. Значит, уборщица давно не ходит.

Баал говорил, а я сидела в соседнем кресле и едва ли слышала его – в воображении билась яркая, словно в лотерее, одна единственная надпись-фраза – «Баал – отец».

Баал – отец. Он и Аля. Баал и Алька. И у них будет маленькая «Баалька».

– …видишь ли, я не посчитал, что она так уж виновна, когда она без разрешения пересекла границу Уровней, – не убивать же за такое? И я увел ее. К себе.

– Ничего не сказав Дрейку?

– Не сказав.

«Баал будет отцом. Надо же – не побоялся, решился, смог – нашел собственное счастье…» – не верилось. В некоторые вещи не верится, даже если перед тобой будет ходить скандирующая толпа с транспарантами наперевес и орать: «Эй, ты совсем оглохла? Он же сказал – у него будет ребенок. Ре-бе-нок!» А я все продолжала сидеть и смотреть на некогда знакомого мне человека (а теперь будто незнакомого), отвесив челюсть.

«Баалька».

– Я знал, что потом получу по шее, но не был готов ее увести обратно в ее мир, ведь она пришла за мной – она искала меня. Меня.

«Нашлась та, что отыскала путь к его сердцу. Надо же…»

Регносцирос крутил в руках сигарету, но почему-то не доставал зажигалку, не прикуривал. Смотрел на собственные пальцы – с виду все тот же мрачный мужчина с длинными темными волосами, а изнутри, из-под мрачной личины лился свет – он любил. По-настоящему.

– Две недели мы прожили вместе, а потом я понял, что нашел ее – женщину, которую искал всю жизнь. Алю. Нет, не сразу конечно – я тоже бываю болваном, – но я осознал свои ошибки вовремя. И потому удержал.

Мне хотелось воды. Радостная новость, отличная, а у меня уши словно заложило ватой – так бывает, когда привычный мир неожиданно сдвигается и принимает иные очертания.

– Но как она могла забеременеть здесь, на Уровнях?

– Здесь и не могла, – мой собеседник усмехнулся, – она забеременела там, где мы теперь живем.

– А где это?

– В ее мире.

Все страньше и страньще.

– И там идет время?

– Да. Видишь ли, старый лис Дрейк, узнав обо всем, предложил мне вариант, от которого я не смог отказаться, – продолжать работать, как и раньше, – ходить на Уровни через Портал, – но жить разрешил на Танэо, в Алином мире, где помог построить нам дом.

«Значит, они все планировали. Хотели этого ребенка, ждали… А Дрейк все знал и ничего мне не сказал. Да, наверное, и не должен был…»

– Ничего, что я назвал его старым лисом? Я не имел в виду возраст.

Я лишь усмехнулась и покачала головой – если уж кто и был «старым лисом», то это Дрейк. Иногда по-другому и не назовешь.

– Все нормально.

Сигарета в мужских пальцах перекатывалась, шуршала – с ее кончика на джинсы сыпался табак.

– А давно?

– Что «давно»?

– Давно… она…

– Нет, недавно. Совсем еще маленький срок, если ты об этом. Просто… – на этом месте Регносцирос неожиданно замялся, сделал паузу, – я поэтому к тебе и обратился. Есть просьба.

– Говори.

Ко мне часто ходят с просьбами – такая уж у меня «должность». Я не обижалась.

– Видишь ли, во-первых, она совсем одна. В силу сложившихся обстоятельств, она пока не может вернуться домой и попросить помощи у родственников – там ее не примут. А ей бы…

– Общения?

– Не только. Скоро мне нужно будет готовиться – искать детские вещи, и чтобы по размеру, а я полный профан.

– Помогу.

Большой ли у меня самой опыт? Да никакого, но разберусь. Где-то внутри свербела теплая, почти пушистая тоска – «вот бы нам когда-нибудь тоже… с Дрейком».

Ничего, все еще будет. Все придет.

– И не только это. Скажи, Ди, в твоем мире хорошие врачи?

Последняя фраза заставила моментально вынырнуть из грез.

– А что случилось?

– Да, ничего серьезного. Дрейк говорил, что потом пришлет «своего» врача, чтобы следил за Алей, но пока не прислал, а я не могу до него дозвониться.

– Он далеко отсюда – что-то делает на тридцатом Уровне, сильно занят.

– Я так и понял. До Джона тоже не могу…

– Джон, видимо, там же.

«Или в Екатеринбурге».

– Видимо. Отсюда и вопрос. Алю бы показать стоматологу – у нее десна кровит. Камень снять – так это называется? Можно это сделать в твоем мире? У вас хорошие врачи?

Стоматологи-то у нас хорошие, но я все равно волновалась: перенос человека ко мне в мир – это всегда ответственность. А тут еще беременного человека…

– А на Уровни нельзя?

Длинные волосы качнулись; на джинсы упало еще несколько табачных крошек.

– На Уровни, пока она беременная, ее вообще нельзя – Дрейк запретил, чтобы избежать пороков или остановок в развитии. А с деснами бы разобраться сейчас, чтобы не тянуть. Начальник скоро вернется?

– Не очень.

– Так что, поможешь?

Черные глаза смотрели серьезно, с застывшей в них просьбой.

– Помогу.

А у меня почему-то дрожали руки.

Прежде чем идти и знакомиться с неведомой мне Алестой, я вернулась в свой особняк, поднялась наверх и распахнула крышку ноутбука. Терпеливо дождалась загрузки, открыла окно чата и принялась стучать по клавишам:

«Дрейк… Дрейк… ты тут?»

Давайте, сообщения, летите через Уровни и расстояния. «Лети-лети, лепесток…»

«Здесь. Что случилось?»

Из груди вырвался вздох облегчения.

«Баал сказал мне про Алю. Про ребенка».

«И?»

Точно «старый лис» – даже отпираться не стал, что знал.

«Они просят моей помощи – хотят, чтобы я отвела Алесту к стоматологу в своем мире. Это можно? Время совпадает?»

«Да, безопасно. Веди».

«Ясно. Хорошо».

Какое-то время я смотрела в окно, все еще пыталась вернуть назад рамки привычного мира, только уже с уложенной в них информацией о коллеге-демоне и том факте, что у него будет ребенок – сын/дочь?

«Баалька».

Пока мир скрежетал и возвращаться на место не желал, на экране возникла еще одна надпись:

«Ди?»

Я склонилась над компьютером.

«Тут».

«Приходи вечером в Реактор. Поговорим».

«На занятие?»

«Можно сказать и так. Как закончишь. Есть один вопрос».

У Дрейка ко мне есть вопрос? Звучало зловеще. Или я надумывала?

«…И успокой Баала – скажи, что я скоро распоряжусь насчет доктора».

«Хорошо. Но к стоматологу все равно вести?»

«Да».

«Ладно, договорились. Во сколько в Реактор?»

«Пришли сообщение, когда освободишься, – я найду время».

«Хорошо».

Окно чата свернулось.

Еще раз оглядев привычную спальню с пустой у стены корзинкой и оранжевым на дне одеялом, я попыталась представить, как она должна выглядеть – избранница Регносцироса? – но не смогла. Оставалось пойти и увидеть ее своими глазами.

Меня удивило не то, насколько она оказалась красивой – с густыми вьющимися черными волосами, огромными кофейными глазами и отрытым, ясным взглядом, – а то, насколько она казалась мягкой. Теплой, как приготовленное для пирожков тесто, домашней, как любимая уютная подушка, и очень женственной – с изгибами в правильных местах и в то же время изящной, правильной.

Алеста.

Нет, я всегда знала, что если уж Баал и найдет себе женщину (если вообще когда-нибудь найдет), та не окажется дурнушкой, но едва ли подозревала, как сильно ему повезет.

Стоя напротив, мы рассматривали друг друга не как две красотки или соперницы (просто потому что обе – женщины), но скорее, как дети в детском саду – с интересом, любопытством и доброжелательностью. И в процессе «просмотра» я вдруг поняла, почему именно она – да потому что только такая избранница, как Аля, могла принять Баала целиком и полностью, не пытаясь его изменить, не выставляя условий, не бросая ему в лицо «я буду с тобой, если…». У Алесты не было условий, потому что она каким-то непостижимым образом умела любить по-настоящему.

– Дина.

– Аля.

Представившись, мы еще какое-то время (под насмешливую улыбку Регносцироса) глазели друг на друга, затем я принялась вертеть головой.

– А где мы находимся?

Просторный бревенчатый двухэтажный дом, построенный, видимо, совсем недавно, все еще хранил густой запах древесины, стружки, лака и чего-то мне незнакомого – клея, некой пропитки?

– На Танэо, в Алином мире.

Ух ты! Я подошла к окну и выглянула наружу – вокруг пышно цвела зелень, качались налитые розовым цветы, и совсем еще не пахло осенью.

– Красиво!

И очень удобно попадать сюда напрямую с Уровней через Портал. Правда, Баал пояснил, что, дабы избежать риска, Портал недавно настроили только на него – Алесте переход запретили в силу известных обстоятельств.

Позади шуршала одежда; в большой комнате стояли коробки с постельным бельем, полотенцами и утварью – еще не все вещи нашли свое место в новом жилище, – хозяевам предстояло много работы, чтобы разложить и расставить все по шкафчикам.

Приятные хлопоты.

– Ди, а какая у вас там погода? Какую куртку выбрать?

– Легкую. У нас примерно плюс шестнадцать.

– Ясно.

Заботливый демон-джентльмен накинул на плечи своей спутницы плащ, заставил повязать вокруг шеи легкий шарф, нежно поцеловал в уголок губ.

– Все, ты в надежных руках. Бернарда отведет тебя к врачу и вернет обратно, а я буду ждать.

– Хорошо.

– Ну, все, бегите.

Когда я взялась за теплые женские пальцы, готовясь к прыжку, то против воли подумала о том, какие глаза будут у «Баальки» – мамины или папины?

И те, и другие красивые.

Мы могли выбрать любую новомодную клинику, но вместо этого я привела свою спутницу в обычную городскую стоматологию. Нет, совсем не потому, что мне не хватило бы средств заплатить за прием в дорогом центре с улыбчивым персоналом и докторами класса «супер-профи», а потому, что именно в этом месте вот уже несколько лет работал мой одноклассник Саженцев Дима. Отличный специалист и опытный хирург, он, в отличие от многих других, никогда не спросил бы документов и не завел бы бюрократическую волокиту. Привела подругу? И прекрасно. Он же договорился, чтобы нас, не откладывая, принял молодой доктор-гигиенист, провел мимо длинной очереди прямо к кабинету, меня усадил снаружи («Жди»), а Алю завел внутрь. Передал ее на руки другому специалисту, вышел, засунув руки в квадратные карманы белого халата, хитро подмигнул и под завистливые взгляды дедов/бабок/хмурых мужиков и неприветливых женщин (мол, как вы смеете без очереди?) отбыл в свое крыло.

Все. Теперь только ждать.

Из-за закрытой двери до пациентов долетали то тихие вопросы врачей, то негромкие и жалобные ответы пациентов, то шипение вырывающегося из шланга воздуха, то звук работающего сверла. В те редкие моменты, когда все стихало, становился слышен голос ведущего радио «Дача». Или музыка.

Старый протертый линолеум на полу, ядовито-синие бахилы на ногах, выкрашенные в скучный бледный цвет стены – да, Стоматологии никогда не хватало на ремонт, зато ей всегда хватало клиентов. Вот и сейчас, дожидаясь права войти в один из трех ближайших кабинетов, сидело на металлических сетчатых стульях человек двенадцать. Разных возрастов, социальных принадлежностей и статусов, совершенно разных внешне людей.

Но всех с одной и той же проблемой – зубной.

Чтобы не видеть настойчивый и крайне укоризненный взгляд бабульки, которая все никак не могла понять, почему какую-то «пигалицу» провели без очереди, я прикрыла веки и принялась вспоминать все, что успела прочитать про зубную боль в книгах у Лууле.

«Зубы, как и кости в теле, отражают мужчину, мягкие ткани – женщину. Левая сторона – это всегда отец/муж/брат/любой другой мужчина, правая – мать/сестра/женщина. Верхние зубы – отношение к нам родителей, нижние – наше отношение к ним…».

– А я, представляете, на этой неделе уже четвертый раз приезжаю? По полису страховку делать не хотят, заставляют оплачивать каждый визит и материалы… – жаловалась молчаливому и несчастному на вид мужчине желающая посетовать на жизнь соседка. – Если так и дальше пойдет, пешком сюда ходить придется.

Ей не ответили.

«Зубы в теле всегда отражают рассудительность – свою или чужую. Тот, кто еще в детстве усвоил, что истинные ценности нельзя отдавать на оценку чужому мнению, у того зубы здоровые. Кто понял это позже, у того зубы разрушаться перестанут. Кто думает, что стал рассудительным, а на деле остался угрюмым и недоверчивым, у того разрушения зубов продолжатся, ибо не стоит кичиться собственной рассудительностью даже перед самим собой…»

Да, люди в очереди сидели сплошь угрюмые, но стоило ли их винить? Учиться иногда не сложно, а очень сложно, а уж когда что-то болит, так и вовсе невозможно, – я знала это по себе. Мои зубы на данный момент не болели, но они болели раньше – кариес, кариес, кариес… Его приходилось лечить, и потому, дорвавшись до книг, я много об этом читала, чтобы избежать подобной проблемы в будущем.

В какой-то момент у прислонившейся к стене молодой девушки – ей не хватило свободных мест на стуле – зазвонил мобильник. Она расстегнула молнию на сумочке, выудила звякнувший кулоном и корпусом телефон, нажала ответить, сказала: «Алло…». И, стоило ей раскрыть рот, как стали видны неровные, как покосившиеся кладбищенские камни за оградой английской церкви, зубы.

Да, непросто ей, наверное, улыбаться.

«Зубы ребенка закладываются в утробе. Если мать довольна умом мужа, не презирает его рассудительность, не думает о ней плохо, то и зубы у ребенка будут ровными. Если же явно или тайно хулит мужской ум, считает себя умнее, мудрее и гордится этим, стыдя избранника, то зубы ребенка будут кривыми, неправильной формы, слабыми…»

В который раз, не осуждая мать этой женщины за совершенную ошибку, я порадовалась тому, что моя собственная мать не презирала ум моего же отца. А то выравнивала бы я теперь свой «кладбищенский ряд» всеми доступными и недоступными методами или стеснялась бы улыбаться.

Сидящая напротив меня бабка за что-то продолжала тихонько корить деда – тот демонстративно отворачивался и не желал слушать; я вновь прикрыла глаза и принялась вспоминать дальше.

«… Если человек освободит зацикленность на своем уме и опыте материальной жизни, то обломки его коренных зубов продержатся еще долго. Если же нет, то раскрошатся и они. Кариес возникает тогда, когда душу точит разочарование от того, «что я не получил столько, сколько заслуживаю», а передние зубы откалываются тогда, когда человек, не прилагая мудрости, одним только умом, желает урвать кусок побольше. Кусок не всегда по зубам, и эмаль откалывается…»

Зубы – наша вечная и общая проблема, ибо проблема с рассудительностью – это проблема поколений, отцов и детей, целых родовых ветвей. У кого нет проблем с зубами, и, значит, с мудростью? Кто не подвергает свои ценности сомнению и не выставляет их на суд других людей? Практически никто. И потому трескается эмаль, вспухают десны, воспаляются корни и начинаются бесконечные походы сюда – к стоматологам. А те, в свою очередь, советуют бесконечно полоскать, резать, драть, пломбировать, ухаживать, восстанавливать… А как восстанавливать, если не восстановлен ум, не изменено представление о том, как все в мире устроено? Разве просто это – вот так, за пять минут, изменить свое отношение к мудрости своей и к мудрости чужой, когда чужую, порой, вообще замечать не хочется?

Беда. И очередь у кабинета – наглядное тому подтверждение.

Я вздохнула. Спустя несколько минут, устав, перестала сверлить меня недовольным взглядом, отвернулась бабка.

А еще через какое-то время из кабинета вышла нервная, но куда более довольная, нежели до того, Аля.

– Ну как, все в порядке?

– Да, сняли зубной камень, выписали траву, которой нужно полоскать. Скажи, здесь есть аптеки?

– Конечно.

– А это не накладно?…

Я знала, что она имела в виду, а потому быстро покачала головой:

– Все хорошо, не думай об этом. Сейчас все купим.

Мы вынырнули из унылых тусклых стен стоматологии на залитую солнечным светом улицу, свернули на аллею и зашагали по направлению к остановке – аптека, как я помнила, через два дома, совсем рядом. И, пока шагали, отправила Диме сообщение с текстом «Спасибо!».

А спустя полминуты телефон булькнул ответным: «Всегда рад».

Сходили, и славно.

– Хочешь немного прогуляться?

– Хочу. Всегда интересно посмотреть на… незнакомый мир. Это же так здорово.

Согласна. Наверное, Ленинск не блистал великолепием, как Изумрудный Город, и не был способен поразить чье-либо воображение сложной и красивой архитектурой, чистыми тротуарами и мега-приветливыми лицами, но я давно перестала стесняться его. Это мой мир, и я любила его таким, каким он был: с мусором вокруг урн на остановках, с вечным скоплением газов вдоль дорог от машин, с пыльной и чуть жухлой листвой тополей, с разрозненным на фоне голубого неба рядом строящихся высоток на горизонте.

Мой город. Здесь я родилась, здесь выросла, здесь все и всегда буду любить.

– Какую траву тебе прописали?

– Сказали купить, – Аля достала из кармана записку, – шелфей?

– Шалфей.

– Да. И еще какой-то «Малавит» – сбор из Атайских трав.

– Есть такой, – «Атайский», «Алтайский» – ей без разницы, и я не стала корректировать чужое произношение.

– Сказали, что это поможет в профилактике против зубного камня. Да и, наверное, нужно изменить диету, питание.

Алеста машинально положила руку на свой совершенно плоский пока еще живот.

– Ждешь?

Я улыбнулась.

– Жду. Очень жду, – она вернула такую застенчивую улыбку, что мне нехотя вспомнились книги Крапивина и описанные им отношения между людьми – те самые искренние, настоящие, живые и теплые. – Незачем малышу, чтобы у мамы десны кровили.

Мне вновь вспомнилась Виилма. Давать советы человеку незнакомому – дело опасное. Оно и знакомому-то рискованно – всегда есть шанс, что тебя мягко отправят в ответ, но я не удержалась, подумала, что Алеста поймет, услышит. И потому спросила:

– Знаешь, отчего у людей кровят десны? Это гингивитом называется.

– Отчего?

– От того, что человек хочет опечалить того, кто опечалил его.

– Правда?

Мы шагали вдоль по улице; проплыл мимо вход в парикмахерскую, продуктовый мини магазинчик; проехал двадцать третий автобус. Аля смотрела на меня с любопытством, но совершенно беззлобно, не выказывая защитной реакции, какая возникла бы у многих на ее месте. У меня с души свалился камень – если бы она ощетинилась, я не стала бы продолжать.

– Скажи, есть ли кто-то, кто опечалил тебя в прошлом, и теперь тебе иногда хочется сказать ему что-то обидное или чуть мстительное в ответ, чтобы обидеть или доказать, что ты была права?

Алеста задумалась – по тротуару цокали ее туфли на низеньком каблучке. Интересно, какого мира эта обувь – Уровней или Танэо?

– Есть, – она не стала скрывать – улыбнулась честно и чуть грустно. – Мама. И сестра. Они еще там, в моем мире, желали мне совсем другой судьбы. Многое запрещали, не хотели, чтобы я рожала от мужчины… Вообще не хотели, чтобы я «путалась» с мужчинами. Там у нас… другая система.

– А ты «спуталась»?

– Да, «спуталась». Я сбежала и нашла его, Баала. И теперь, когда я с ним, когда у нас будет маленький и все так хорошо, мне иногда хочется вернуться домой и сказать им – им всем, кто не верил, что такое возможно, – что я счастлива с другими устоями, с другими правилами. Не теми, которые они для меня выстраивали, а своими собственными. Но они все равно не поверят… Обидно.

– Ты отпусти это.

– Как?

– Прости себя за это желание «обидеть» маму и сестру в ответ. Они, как умели, желали тебе лучшего.

– Я знаю.

– И у тела попроси прощения за то, что из-за этого желания ему приходится так реагировать – кровоточивостью.

– А это связано?

– Еще как.

– Я не знала, – я тоже раньше не знала. Многие не знают до сих пор. – Я прощу, спасибо тебе. Сама всегда думала, что это неправильно – желать кого-то обидеть, – а если ты говоришь… Баал про тебя рассказывал.

– Что именно?

Мы уже подходили к аптеке; я повернулась и посмотрела на Алю – в ее теплые и веселые глаза.

– Что тебе можно верить. Что ты… умная.

Умная? Хорошо бы «мудрая и рассудительная». А ум без мудрости, как я уже поняла, зачастую доставляет человеку много проблем.

– Спасибо, – мне льстили слова Регносцироса. А еще хотелось выпустить наружу то, что вертелось на языке, и я не стала сдерживаться – сделала это. – Он счастлив с тобой, знаешь? Я никогда его раньше таким не видела, честно. И я знаю, каким он был.

– Я тоже знаю, – Алеста вдруг легко и звонко рассмеялась – качнулись поверх светлого плаща ее темные волосы, – он был «букой». А теперь мы счастливы оба. Очень.

Она была такой довольной, такой счастливой – наверное, так светиться изнутри умеют только будущие, переполненные гармонией мамы.

– А вы кого хотите – девочку или мальчика?

– Нам все равно, лишь бы маленький. И мы его уже очень любим, – она помолчала, а потом добавила. – Знаешь, моя мама бы в это не поверила.

– Вот что? Что ты счастлива с мужчиной?

– Да. Потому что в нашем мире они совсем другим, переломанные системой. Хочешь, я расскажу?

– Хочу.

В моем ответе не прозвучало ни ноты фальши, а только истинный интерес, которым я и была переполнена; мы вошли в аптеку.

* * *

– Дрейк… а у нас… когда-нибудь…

В эту минуту мне как никогда сильно хотелось, чтобы человек, который смотрел на меня с той стороны приделанного к стене экрана, был здесь, рядом – обнял за плечи, погладил, просто подержал.

Он знал, о чем речь, – ему не нужно было объяснять.

– Будет ли у нас ребенок?

Тишина кабинета. За окном, притворившись барабанщиком, выстукивал по подоконнику свою неравномерную дробь дождик – текли вниз по стеклу водяные змейки.

– А ты сама как думаешь?

Мне не хотелось думать – верить или не верить, сомневаться, логически мыслить или задавать себе вопросы – мне хотелось просто знать. Иногда это очень нужно, чтобы кто-то сказал тебе то, что ты так сильно хочешь услышать. Не спрашивал, не заставлял волноваться – просто протянул руку и ответил простое, но такое ценное «да».

– Ди…

А я все еще находилась под впечатлением после встречи с Баалом и Алей. Вдохнула атмосферу их дома, их любви, их счастья, и… вдруг захотела в свою жизнь такую же. Положить руку себе на живот, погладить то ценное местечко в глубине, где уже зародился и теперь растет-развивается малыш – самое красивое произведение искусства, которое могут сотворить лишь двое. Двое любящих.

– Ди…

– Я… – хотелось плакать. Я неожиданно снова сделалась маленькой и неуверенной, страстно нуждающейся в твердой и теплой руке, девчонкой, изнывающей услышать фразу из сказки, фразу из собственной мечты. – Я бы этого хотела.

– Отпусти страх, ладно? Что у нас никогда не будет ребенка, что что-то может пойти не так – страх перед будущим. А потом ты придешь ко мне, и я дам тебе тот ответ, который ты так хочешь услышать. Если вопрос все еще останется.

– И ты скажешь «да»?

– Я скажу то, что ты хочешь услышать. Тебе, не боящейся чего бы то ни было, уверенной в себе и во мне Дине. Моей любимой Бернарде. Ладно?

– Ладно, – он прав. Отпусти стрессы, и линия судьбы изменится – не пройдет по критичным точкам твоей собственной зацикленности, не преломится на сомнении, не изогнется лишь потому, что прямо ей мешает пролечь неуверенность. – Хорошо.

Не буду бояться. Что бы нас ни ждало в будущем – не буду этого бояться.

Чтобы не выказать слабости, в которой пока пребывала, я сменила тему:

– Она очень красивая.

– Я знаю.

– Надо же… Алеста. Он дважды спас ее от смерти, хотел отпустить, а после не отпустил. А ты не отпустил его.

– Я не мог. Баалу нужна эта работа, нужен выход его темной половине, нужен он сам – целиком. И потому было важно оставить его здесь – давать задания, позволить общаться с ребятами, быть «нужным».

– Это всем важно, – не лишая одного или другого, Дрейк позволял человеку обрести все. Готов? Просто бери.

– А как ты сама?

Этим вечером мне почему-то не хотелось говорить о сложных материях, хотелось просто побыть вместе. И еще, в силу настроения, выплакаться, покапризничать. Потому я вздохнула.

– Нормально. Да, нормально – читаю, разбираюсь, учусь. И еще сильно жду тебя назад. Давай, когда ты вернешься, мы проведем вместе целую неделю, ладно? Только ты и я. Чтобы тебя никто не отвлекал – без телефонов, без работы, без дел – ты отключишь внутренний «Реактороприемник» и…

Мой любимый мужчина ласково и чуть виновато улыбался.

– Ну, целую неделю не получится, но три дня, я думаю, выделить смогу. Съездим куда-нибудь…

– Неделю!

– Три дня.

– Пять!

– Торгуешься?

– Торгуюсь.

– Хм, и что ты можешь предложить?

– Себя! Всю себя – целиком. Товар хороший, редкий, ценный – можно сказать «уникальный».

– Уникальный, это точно, – плечи Дрейка тряслись от смеха. Он был красив, когда улыбался, – очень красив. – Ну, тогда ладно, беру! Не упускать же такую возможность? Хорошо, пять дней по возвращению – только ты и я, и никакого внутреннего «реактороприемника». Вот только…

Чего я никогда не любила, так это вот эти самые «вот только» – сразу же нахмурилась, приготовилась принять позу «руки в боки»:

– Что «только»?

– Вот только надеюсь, что к этому моменту Джон вернется в строй и начнет работать, как мой зам, а не как третьесортный, внезапно обленившийся дохляк с полным отсутствием внимания. Кстати, именно об этом я и хотел тебя спросить…

О-па! Попали… Мой наигранно-хмурый вид исчез, а его место на секунду занял вид очень даже виноватый.

Маску! Срочно на лицо маску!

«Угу, как будто она поможет…»

Только бы не проколоться.

– А причем здесь Джон?

Теперь в глазах Великого и Ужасного светилась такая здоровая хитринка (зловещей наружности), что становилось смешно и жутко.

– Причем здесь Джон? Давай поставим вопрос иначе – а не причем ли здесь ты?

– Я-я-я?!

– Ди!

Тишина, деревянный язык и круглые распахнутые глаза.

И чего я не смылась отсюда раньше? Зачем вообще сказала, что у меня есть время на диалог? У-у-у, сейчас меня возьмут за пятую точку…

– Повторю вопрос еще раз: скажи мне, пожалуйста, причастна ли ты каким-либо образом к тому, что Джон Сиблинг в последние дни несколько… рассеян? Он, знаешь ли, впервые за долгие годы перестал быть хорошим помощником и сделался обычным бесполезным… человеком. И это произошло в тот самый момент, когда я посоветовал тебе «найти занятие по душе» и развлечься. Нет ли здесь связи?

– Прямой… нет.

– А непрямая? – теперь вид «ух, я тебе!» и позу «руки в боки» принял Дрейк. И почему так изменчива жизнь? – Я жду ответа.

Что ему сказать? Выложить все начистоту? Обличить замешанных в процесс Эльконто, Логана и остальных? Признаться, что я занялась сводничеством? О, нет, сам Дрейк редко отвечал прямо и начистоту, и потому исключительной честности дождется едва ли.

– Я не делала его рассеянным.

– Ди…

– И вообще не лезла к нему.

Лезли Фурии.

Брови моего собеседника просели еще глубже к переносице.

– А что – Ди? Что сразу – Ди? Не мог, что ли, Джон сам вдруг измениться и перестать вести себя, как раньше?

– Не мог.

– Мало ли что у него случилось?

– У него никогда ничего не случается. Без чьей-либо помощи.

– А почему сразу – Ди? Мало ли кто ему мог помочь сделаться… рассеянным?

– Мне тут сложный Уровень выстраивать! Нужно держать контуры, работать со сложным типом энергии, быть предельно сосредоточенным, а помощник, которого я сегодня увидел, как будто вовсе и не был Джоном Сиблингом. Разве только внешне.

У-у-у, задница. Джон – предатель. Сам подставился и меня подставит… Не мог остаться сосредоточенным?

Внутри меня, однако, что-то ликовало – «Так тебе! Так тебе! Так!…»

– Так нет ли во всем этом твоей помощи?

Тишина.

Меня порвут на тряпочки.

– Ди?

На много-много тряпочек и лоскутков.

– А-у-у…

И засадят дома. Под арест. С каким-нибудь невыполнимым заданием на всю оставшуюся жизнь… А сам ведь сводничает в свободное от работы время! И в рабочее, помнится, тоже…

– Хочешь, чтобы я прочитал тебе лекцию на тему стыда?

Я выглядела, как заляпанный зеленкой ребенок, который сидел на ковре перед воспитательницей и продолжал клясться, что он «не помогал разрисовывать на стене траву…»

– …так вот, я прочитаю, если хочешь. Знаешь, что такое стыд? Это страх самого себя. Нежелание показывать себя другим в истинном свете, потому как в этом свете тебя не приемлет даже собственное нутро. И знаешь, что в конечном итоге происходит с человеком, который стыдится себя и своих поступков? Он начинает проживать жизнь в угоду другим людям: одеваться иначе (а что они скажут?), есть иначе (а вдруг меня сочтут свином?), говорить, двигаться, жить по-другому. И все для того, чтобы понравиться не себе, а кому-то. Лебезить, врать, изворачиваться, прогибаться, бесконечно ломать и менять собственное нутро, лишь бы ему всегда говорили «хороший». Пояснить, что происходит с подобной личностью в самом конце? От нее ничего не остается. Ничего своего – все чужое.

– Дрейк, я…

Вот же противный! Всегда найдет пробивающие в защите брешь слова.

– А что – Дрейк? Скажу больше: когда такому человеку удается уничтожить в себе «себя», он начинает этим гордиться – «у меня получилось!», – а после уничтожает других. «Как вы смеете быть собой? Кто вас таких будет любить? Меняйтесь, учитесь быть гибче, обтекаемее – лгите…»

– Дрейк!

– Продолжить?

Тон ехидный, глаза блестят, а на самом их дне засел триумф победы.

– Ладно-ладно! – черт, он был прав! Если уж кого-то в этой жизни и стыдиться, то уж точно не самого себя. Противный урок, но своевременный и нужный. – Да, я причастна к тому, что Джон изменился! Доволен?

И тишина. Я подумала, что тут же посыплется ворох новых вопросов – мол, поясни, расскажи детали – как, что, почему? – но их не последовало. Молчание и еще более хитрая улыбка на губах – у-у-у, непонятный человек!

– Доволен.

Расслабленный котяра после миски сметаны по ту сторону экрана.

– И знаешь, почему доволен?

Я вновь набычилась – ждать выговора или не ждать?

– Не знаю.

– Во-первых, потому что ты сказала правду – мне это важно и еще просто приятно. На правду мало кто способен – сил не хватает. Во-вторых, Джону давно нужна была встряска, и если бы ему ее не устроила ты, я устроил бы ее сам.

Настал черед моих бровей взлететь к линии роста волос.

– Да-да. И поэтому я не буду выспрашивать детали – расскажешь их мне позже, – теперь я просто буду знать, что мой зам не беспричинно съехал с катушек. И что причина у него была.

«Причина» в виде меня все еще сидела с виноватым выражением лица, но с бесконечным облегчением внутри – Дрейк не стал ругаться! Не стал. Решил дать тому, что происходит, шанс развиться и посмотреть, что в конечном итоге получится. Либо изначально знал детали, либо решил позволить себе развлечься и в кои-то веки побыть в роли наблюдателя.

Так или иначе, значит не так уж сильно и требовался ему в эти «сложные» дни работоспособный заместитель.

Уф, пронесло. Хитрец… Но какой же он хитрец! И меня наизнанку вывернул, и лекцию прочел, и сам позабавился.

Я любила этого мужчину – честно, – но иногда с ним было сложнее, чем без него.

Чувствуя себя выжатой тряпицей, я вздохнула – наверное, сие есть прерогатива всех решившихся на проведение совместного жизненного досуга пар. Се-ля-ви.

– Так… наше занятие… закончено? Вопросов больше нет?

За окном очень даже уютно накрапывал дождик.

– Все, уже не хочешь, чтобы я спешно возвращался домой? Как там насчет пяти дней вместе? Тогда я и задам все свои вопросы.

Я сдержала рвущийся наружу смех.

– Нет, сегодня у меня еще запланировано чтение на вечер. Прибраться надо, Клэр помочь – посуду помыть, со стола убрать…

– Угу – все перестирать, ковры вынести на улицу и выбить, Смешариков расчесать…

– Ага, соседу Чарину вскопать и удобрить. В общем, пойду?

– Иди.

Дрейк смеялся. В этот момент, как и в любой другой, мы любили друг друга.

* * *

Мокрый асфальт блестел в свете фонарей. Липли к влажным дорожкам опавшие листья – размякшие, они не шуршали под ногами, но ощущались пружинистым ковром; прело и терпко пах сырой вечерний воздух. В сквере ни души – все по домам, уютным миркам, вдали от непогоды, – мне же – одинокой путнице в затянутом моросью парке – дождь в этот вечер непогодой не казался.

Хотелось подумать, поразмыслить.

Стыли в сумраке сонные и красивые деревья – зеленые с желтым, охристые с бордовым отливом, – скучали под золотыми кругами фонарного света пустые лавочки, мокли мощеные аллеи. Пусто, душевно, тихо.

Забылся спор про Джона и лекция про стыд, забылись препирательства и смешки, но осталась в памяти фраза «ты задашь мне этот вопрос, когда отпустишь страх – страх перед будущим».

И я отпускала. Минуту, две, десять… Планомерно, спокойно, ровно.

«Ты не нужен мне, страх. Уходи. Отпускаю…»

А после вдруг ощутила, что у меня вышло – понять, уловить что-то важное и невероятно ценное. На меня плавно и неожиданно снизошло понимание того, что все в жизни идет так, как должно. Невозможно бежать и догнать, невозможно упустить то, что тебе предназначено. Если чуду случиться – оно пролезет в жизнь и сквозь запертую дверь, сквозь любую щель, и тогда от него – от чуда, от божественного подарка – не спастись. И не хочется.

Можно просить и никогда не получить, а можно никогда ни о чем не просить, но получать и радоваться. Быть благодарным за то, что есть и за то, чего нет и не будет. Можно жаждать обучения и оставаться дураком, либо учиться у окружения – у каждого человека, ситуации, слова и действия. Своего и чужого.

Чего мы хотим и что на самом деле каждому из нас требуется – возможно ли знать? Одному для того, чтобы приобрести необходимый опыт, придется родить ребенка, другому – пережить его отсутствие. А опыт продолжит идти – в другом, по-другому, но всегда продолжит. Кому, как ни Создателю, знать, куда рассыпать искры счастья, а у кого на пути раскидать трещины?

Прав был Дрейк – нет больше вопроса. И страха нет. Придет то, чему прийти, и не притянуть в жизнь то, чему прийти не суждено. Но всегда можно выбрать – радоваться полученному или грустить из-за отсутствия. А, может, радоваться из-за отсутствия и грустить тому, что пришло?

Выбор. Вся жизнь есть выбор.

Я бродила по мокрым дорожкам и философствовала – не печальная более и не напуганная. У меня все есть – всегда есть. В каждую минуту времени. Есть я, есть этот мир, есть выбор и способность действовать. Есть возможность учиться, постигать, видеть новое, ценить старое – есть любовь внутри и настоящий момент.

Спустя какое-то время философское настроение благополучно улетучилось в темную высь парковых аллей, неожиданно вспомнилась фраза Дрейка про «расчесать Смешариков» – я поправила на плече сумку, фыркнула и, улыбаясь, зашагала домой.

Глава 9

Джон казался себе раздвоившимся.

Смотрел на лица парней отряда специального назначения, бороздил взглядом расписание их занятий и собственных дел на сегодня и не видел его. С оцепенением думал о том, что все равно не сможет курировать тесты, выдавать дельные комментарии и журить за промахи.

Не сможет, потому что «не здесь» – потому что он есть снаружи, но внутри его нет.

Как и вчера.

Дрейк говорил «понаблюдай на линтивными потоками, попробуй оценить плотность выстраиваемых мною полусфер…», но Сиблинг не мог сосредоточиться. Дрейк ворчал: «держи часть процесса при построении внешних контуров защитных полей», но Сиблинг думал о другом – о том, что он должен произвести замеры – совсем другие замеры – не полей, не контуров, не линтивных потоков, а ее кожных покровов.

Но как?

Отряд ожидал приказаний, все привычно молчали – хмурились, сидели тихо. Вот и он, как старый рассеянный профессор, вместо того чтобы обращаться к аудитории, почему-то смотрел в окно и с удивлением спрашивал себя – почему так хорошо помнит ее запах? Зачем настолько детально запомнил лицо? Почему со смесью робости, изумления и раздражения вспоминает прикосновение – спокойное человеческое прикосновение к его руке? Его. Руке.

Джон двоился, троился, распадался внутри на части – Дрейк все заметил, но ничего не сказал.

Еще скажет.

За счет чего она вдруг выделилась из толпы, проявив совершенную нечувствительность к его ауре, одно лишь близкое присутствие которой влияло на людей негативно?

На всех влияло – на нее нет.

Он должен сделать замеры.

Что там по графику у команды – тактическая подготовка, кросс? Пусть займутся чем-нибудь сами, пусть за ними вновь проследят ребята из Третьего отдела, пусть… делают, что хотят.

– Может, вместо спецподготовки по тактике поедете на полигон?

Зашуршали куртки, сменили положение руки и ноги замерших до того членов отряда, зашелестел одобрительный шепоток. Теперь на Сиблинга смотрели не угрюмо, но с удивлением, как на преподавателя по алгебре, который вместо проведения сложной контрольной вдруг предложил всем дать пару кругов по стадиону – физкультура, мол, она всегда полезна…

– Мы только «за»…

– Готовы хоть сейчас.

– Как скажешь.

Они радовались – он видел. А ему было ровным счетом наплевать – тир, полигон, боевая, очередной тест? Лишь бы на нем не присутствовать. Пусть, если хотят, валяются на диванах – в конце концов, они не его проект, а Дрейка.

– Хорошо, езжайте на полигон. Результаты стрельбы попадут в базу, я потом все просмотрю. На данный момент все свободны.

Шепоток перерос в ропоток.

– А результаты тестов на память мы когда узнаем?

Чейзер ощутимо толкнул Аарона в бок – «какая тебе, мол, разница? Пользуйся моментом, болван!» Канн тут же притих.

– Все, мы пошли. Да, ребят? Мы уже пошли…

Первым поднялся со стула Эльконто, за ним, как цыплята под взглядом полусонного питона, к двери прошествовали и все остальные.

«На этот раз придется пробыть в ее мире дольше. Найти помещение, захватить с собой материалы из лаборатории, вновь отыскать объект, поместить под наблюдение. Помещение… Где его взять – снять? Как это делается там – в мире Бернарды?…»

Когда Джон очнулся и мигнул, в кабинете кроме него никого не было.

* * *

Екатеринбург.

Раньше Яна никогда не сетовала на отсутствие родственников: нет матери – нет нравоучений. Нет отца – нет чтения морали. Нет бабушек, теть, братьев и сестер? Меньше слухов, пересудов и сочиненных о тебе же небылиц.

А теперь впервые в жизни жалела о том, что совсем одна. Ей бы – да-да – бабушку в каком-нибудь «Барабинске» – села бы на первый же поезд и укатила бы в деревню. Пожила бы среди коров, покосившихся деревянных стен, запаха жареной картошки и вышарканных пледов на стене. Потерпела бы и сплетни, и ворчание – что угодно потерпела бы, – лишь бы хоть на минуту почувствовать себя в безопасности, лишь бы не по знакомой дорожке на работу, где…

Нет, знакомый зуд «слежки» с того дня больше не возникал, но одной-единственной встречи хватило для того, чтобы она стала настоящей невротичкой: постоянно озиралась по сторонам, пристально вглядывалась в лица посетителей и звенела, как перетянутая и готовая в любой момент лопнуть струна.

Нет, так жить нельзя. И уехать некуда.

А, может, просто укатить, куда глаза глядят?

Но сбережений нет ни на билет в «прекрасное далеко», ни на первоначальный съем жилья в незнакомом месте, ни даже на новый Глок, о котором Каська всякий раз теперь думала с тоской.

«Погнул. Выкинул и погнул…»

Без Глока она чувствовала себя голой. Кто-то становится неуверенным без каблуков, кто-то со слишком глубоким вырезом декольте, кто-то тушуется, оставшись без трусов и бюстгальтера, а она чувствовала себя обнаженной, лишившись оружия.

Старое не вернешь, новое не купишь.

Дерьмо.

Тот пистолет так и не нашли. Или нашли, но отпечатки смазались – так или иначе, из полиции за ней никто не пожаловал. Легче ли? Полиция – не худшее на свете зло. Куда хуже сумасброды, психопаты, безумцы и преследующие одиноких девиц маньяки, а в том, что она повстречалась именно с маньяком, Яна не сомневалась – он следил за ней, следил целый день. Не увидел на улице случайно, не наткнулся взглядом в баре – он ждал ее.

А после попросил потрогать за руку и выбросил на парковке.

Чертов псих.

Ей хотелось не просто уехать – ей хотелось стать невидимкой, натянуть на лицо маску, а на голову лыжную шапочку и навсегда, как какому-то преступнику, затеряться в толпе.

Но как сбыться мечтам, когда с утра пораньше требуется вставать, покидать привычную заваленную книгами комнатушку, трястись, умирая от холода и беспокойства, в стылом трамвае, вставать за прилавок, зарабатывать на пропитание…

А покупатели шли беспрерывным потоком.

– Мне одну пиццу и «Греческий»…

– Кока-колу и пепперони…

– Мне «фишер» и шоколадно-банановый коктейль…

– Салат «Флорида»…

– Кесадилью…

– Картофель-фри…

И так целый день по кругу. Ум привычно высчитывал сдачу, пальцы доставали из пластикового кассового лотка мятые купюры и потемневшие от долгого «хода» по рукам и карманам монеты; покачивался на груди именной бейджик. Скользил по залу острый, как отточенная бритва, напряженный взгляд голубых глаз.

Черт бы подрал эту работу. Черт бы подрал это место, эту пиццерию, этот город… А, главное, черт бы подрал того мужика за рулем Мерседеса, с которым ей меньше всего в жизни хотелось встретиться вновь.

* * *

Нордейл.

«Если гора не идет к Магомету, притащи Магомета в горе…» – эту фразу от Бернарды Джон услышал лишь единожды, но смысл уловил сразу же. И, не вдаваясь в подробности о том, кто же такой этот самый «Магомет», решил, что в текущей ситуации следует действовать так же: не переносить Яну на Уровни, но перенести к ней измерительные приборы.

За сбором чемоданчика дело не встало – великая должность дает великие преимущества; все необходимое он собственноручно отыскал в лаборатории. Собрал, уложил, окинул оценивающим взглядом и остался доволен: Тонор-Н, калибратор, волномер, подкожный шунт, несколько наружных датчиков, жидкости для ввода внутрь – все это позволит узнать ответ на главный вопрос «почему» – да, почему и каким образом Яна способна выносить касания одного из самых мощных и развитых представителей Комиссии.

«И что ты будешь делать после того, как узнаешь?»

Об этом Сиблинг старался не думать – нечего забегать наперед. В конце концов, внешняя совместимость еще не есть совместимость внутренняя, не так ли? О второй им предстоит подумать позже, когда необходимые данные будут получены.

Прежде чем отправиться в путь и начать поиск места, в котором он сможет на какое-то время остановиться, Джону требовалось кое-что еще – одна незначительная малость – убедиться, что его фон не иссяк.

Конечно, он мог бы просто спуститься в лабораторию, но почему-то вопреки логике поступил почти как дурак, желающий не просто прочитать цифры на табло, а узреть собственную мощь в действии.

Для чего и направился в ближайшую, расположенную вниз по улице кофейню.

Внутри царила мирная атмосфера: тихо жужжала кофе-машина, крутились под потолком лопасти декоративного вентилятора; пахло молотыми специями. Из посетителей: один паренек с ноутбуком у окна, два заруливших из соседнего центра на перекус бизнесмена и женщина у прилавка – то, что нужно.

Сиблинг не спеша двинулся по проходу между столиками. Буднично кивнул продавцу, сделал вид, что вчитывается в табло с ценами на напитки, перекинул чемодан из левой руки в правую, незаметно взглянул на собственные пальцы… и коснулся чужого локтя.

Она даже не закричала – просто дернулась, изменилась в лице и осела на пол – немолодая, с крашенными в рыжий волосами, прилично одетая, аккуратная.

Ничего – одежду выстирает, здоровье поправит через сутки.

Подскочил из-за стола с криком «Вызовите врачей!» очкастый паренек – бросился к потерявший сознание посетительнице, едва не опрокинув компьютер, – прервали беседу и ошарашено затихли в углу работники из офисного здания, перегнулся через прилавок кассир.

– Кто-нибудь, позвоните в клинику, вызовите скорую!

Джон, не обращая внимания на переполох, шагал к двери.

* * *

Вечером, после посещения занятия по кикбоксингу, она попросила Виталика проводить ее домой – тот не отказал. Не отказал, но долго топтался у подъезда, не желал отпускать Каську просто так – настаивал на поцелуе.

Каком-еще-черт-возьми-поцелуе? Она вовсе не для этого улыбалась ему во время тренировки, крутилась рядом, хвалила новую майку, мускулы и последний с легкостью выигранный с Драником – Лешкой Дранковым – бой. Ей нужен был провожатый – только и всего! А вовсе не новый грузный, бритый наголо и одуряюще пахнущий смесью пота и дешевого одеколона ухажер.

П-р-о-в-о-ж-а-т-ы-й! Неужели это так сложно понять?

Но Виталик, по-видимому, был не только силен, но и туп: вдыхая чуть простуженный воздух позднего вечера, он жал Каську к себе, пытался лезть ей под куртку, глупо и слащаво, прямо на виду у других жильцов, улыбался.

– Давай поднимемся наверх…

– Давай не будем.

– Я сильный – я могу унести…

– Что ж, попробуй – яйца откручу.

Шутка? Едва ли.

– Ну, Яна…

– Давай ты уже пойдешь домой.

– Одна чашечка кофе…

– Кофе на ночь вредно.

Она кое-как отлепила его от себя, а, проснувшись этим утром, поняла, что ни в жизнь – вот никогда-никогда – больше не попросит Виталика по прозвищу Узя проводить ее до дома. И вообще близко к нему не подойдет, а, может, и того хуже – ногой больше не ступит в бойцовский клуб «Рамес».

Жопа. Везде одна большая сплошная жопа. И почему у нее нет денег, чтобы нанять телохранителя? Тому бы не пришлось объяснять, что можно, а чего нельзя делать у подъезда, чего ожидать стоит от клиента и тем более того, где не требуется переступать должностные рамки. Заплатил – получил сервис.

Черт, самой что ли стать телохранителем?

Средства, опять же…

Яна умывалась – скрипели от злости зубы. Ей опостылело это вечно бедняцкое существование, эта комната, поганые пьяницы-соседи, гопники на крыльце по вечерам. Опостылели утренние покатушки в холодном трамвае, отсутствие теплой одежды, сношенные сапоги. А еще ее до тошноты утомили все до единой рожи покупателей, красный фартук, маленькая зарплата, запах пиццы и прилипшая к губам, словно потрепанная клейкая лента, фраза «чем я могу вам помочь?»

Почему «чем-то» помогать всегда должна она? Почему еще никто и ни разу ничем не помог ей? С рождения, б№я, – со дня номер один – и по сегодняшний момент.

Выходя из дома, она ненавидела собственную жизнь – все до единого мелкие и крупные ее аспекты.

* * *

С квартирой вышло просто – он заметил на столбе объявление: «Жилье на сутки».

Позвонил (благо, к этому моменту успел обзавестись телефоном и местной валютой), договорился о встрече с владельцем жилплощади, бегло осмотрел уныло и неприглядно обставленную двушку, пропустил мимо ушей слова: «…лучше за эту цену не найдете» – отсчитал из толстой пачки несколько купюр, получил ключи и отбыл.

Джон мог бы поступить иначе – отключить надоедливого хозяина щелчком пальцев, вынести того (потерявшего память о том, что владеет какой-либо собственностью) во двор и уложить на лавку – все: живи – не хочу, – но предпочел «не грубить».

Ни к чему пока следить в чужом мире – рано.

Чемоданчик он предусмотрительно оставил в комнате, которую здесь щедро именовали «залом»; машину снова сменил.

И теперь, сидя в темно-синей Тойоте, зорко наблюдал за трамвайной остановкой, куда «цель» должна была прибыть через минуту-другую. По крайней мере, так показывал нацепленный на нее энергетический маячок.

А маячок никогда не ошибался.

* * *

Ей вновь мерещилась слежка.

«Дура, загнанная и запуганная дура! Ну, какая с утра слежка? На улице ни души…»

Но затылок зудел от тревоги – Яна то и дело озиралась: замер пустой двор, покачивались на ветру высокорослые розовые цветы на длинных стеблях (она никогда не знала их названия), шумел за гребнем из пятиэтажек проспект.

Откуда здесь взяться маньяку? Не с утра же…

От внезапно вынырнувшего из подсобки дворника Каська шарахнулась, как от призрака, – пока шла-тряслась по тропинке между детскими качелями, долго не могла успокоить шумное дыхание и разогнавшийся, как у бегуна, пульс.

Все, еще один двор и остановка – все привычное, знакомое, почти родное.

Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Вечером она, наверное, позвонит Виталику.

Оглянуться на ряд припаркованных вдоль дороги машин ее заставила интуиция – не иначе. Поворот головы; взгляд уловил открывающуюся дверцу с водительской стороны, а следом мысль: «Не Мерседес. И не черный. Другая марка…»

А после из салона показалась обутая в черный ботинок нога, штанина серебристого цвета, куртка из того же самого материала, что и брюки, и время вдруг застыло.

«Не он. Не он. Не может быть он», – Каське казалось, что воображение играет с ней злую шутку. Она просто видит его – того самого мужика – во всяком объекте мужского пола. Жилистая фигура, знакомая прическа, спокойное, будто высеченное из камня, лицо…

Ноги дернулись и побежали сами.

ОН.

Куда-куда-куда? Вдоль дороги поймает, укрытий нет, биться вручную бесполезно – глаза метались по объектам неожиданно ставшего враждебным мира в бесконечной панике, – трамвая нет, тетка на остановке не поможет…

Яна бросилась к стоящему за пустынной остановкой такси – старенькой белой семерке с приделанной на крыше фарой в шашечку.

– Спасите! Помогите!

Почти что вырвала скрипучую дверь, захлопнула ее с такой силой, что вздрогнул пропахший сигаретным дымом салон и проснулся дремавший до того под сальной кепкой на лице водитель.

– Эй, очумела совсем?

– Поехали-поехали! Скорее поехали!

– Да куда поехали-то? Чего ты так кипишишься?…

– Я много заплачу! ПОЕХАЛИ!

– Эй! Перестань дергать меня за плечо! Психопатка!

Но Яна его не слышала. Словно обкуренная, словно вынырнувшая из дурного сна и вдруг осознавшая, что это вовсе не сон, она трясла плечо водителя с такой силой, что трещала чужая куртка.

– Да отпусти ты! Больная что ли?

– Пожалуйста, поехали! Спасите… – скулила неестественно бледная пассажирка.

А маньяк, тем временем, приближался – шел уверенно, быстро, но не бежал и напоминал ей… Терминатора.

Сара Коннор… Она превратилась в Сару Коннор…

– Он меня убьет…

– Да кто убьет-то?

Хозяин семерки начал не на шутку злиться. Хотел, было, выпихнуть невротичную бабу наружу, затем обернулся, увидел приближающегося к машине мужика и зарычал:

– Что за мексиканский сериал с утра-то пораньше?

Решительно выбрался наружу, нагнулся, достал из-под сиденья разводной ключ, двинулся наперерез незнакомцу.

– Эй, парень, ты чего свою подружку до истерики довел?

Скорчившаяся за дверцей Яна скулила, вжималась в неудобное сиденье, выглядывала наружу «зайчиком». Не понимала, то ли лучше прятаться, то ли бежать, то ли надеяться на благополучный исход, ведь водила, хоть и рыхлый, но на две головы выше ее преследователя.

А через секунду случилось страшное: маньяк даже не остановился, не заговорил, не попытался ничего объяснить – когда увидел перед собой разводной ключ, просто протянул вперед руку – руку в той самой перчатке, – коснулся ей лба перегородившего дорогу мужика и… тот рухнул. Мягко сложился в несколько раз, словно плотное тело, которое раньше обтягивала одежда, вдруг превратилось в неустойчивую кашевидную субстанцию – подогнулись колени, накренился вперед торс, сползла со лба кепка…

Как падал на землю разводной ключ, Каська видела как будто затылком – в тот момент она колотила ладонью по штырьку, запирающему дверь – сначала со своей стороны, затем с водительской. Потом обе пассажирские…

– Нет, нет, нет…

Перегнулась, снова скорчилась, обняла сама себя, пытаясь защитить голову локтями. По лицу вновь катились слезы – в голове теперь мелькали кадры не из «Терминатора», а почему-то из «Кобры» – когда на крышу машины раз за разом опускался железный топор. Она в консервной банке, заперта в консервной банке…

Ключей в замке зажигания не оказалось – Яна продолжала скулить, – а псих, переступив через лежащее на асфальте тело, приближался. Вот он подошел, взялся за дверную ручку, потянул на себя, обнаружил, что заперто…

Ей хотелось рыдать, орать, бить ладонями по стеклу, лишь бы назойливый незнакомец, как проклятая муха, пропал – исчез из ее воображения, с этой улицы, из ее жизни. А потом – она глазам своим не поверила! – рука в перчатке (так ей показалось) прошла прямо сквозь стекло – сомкнулись на запирающем штырьке пальцы, потянули его наверх – раздался предательский глухой щелчок…

У нее не вышло даже завизжать – в этот момент Каську скрутил спазм тошноты.

– Я тебя ненавижу! Слышишь?! НЕНАВИЖУ!

Ей бы молчать, ей бы перестать его злить – ведь так будет лучше? – но нервы сдали. Она хрипела, плевалась и рычала, как подбитый в бочину зверь.

– Что бы ты ни сделал со мной, я тебя убью! Я найду тебя, найду, даже если придется вернуться из другого мира – я буду пинать тебя по ребрам, выбивать зубы, я расчленю тебя, понял?! Расчленю самолично!

Она всегда старалась быть «хорошей», но в этот момент, сидя в темно-синей Тойоте и глядя безумными глазами на мужчину в серебристой куртке, раз и навсегда поступилась одномоментно «устаревшими» принципами.

– Мне все равно, что ты со мной сделаешь, урод! Тебя найдут! Я сама тебя найду, слышишь? Живая или мертвая!

В тот момент, когда Яна кинулась к водителю, чтобы попытаться его придушить, рука в перчатке резко оторвалась от руля, мелькнула перед ее глазами, и… мир вдруг погас. В застывшей, словно испытавшей в последний момент степень крайнего удивления и шока, памяти запечатлелся ледяной, будто вопрошающий «совсем съехала с катушек?» взгляд серо-зеленых глаз и сжатые в линию от злости губы.

* * *

Он не мог не злиться – другой бы уже убил за такое. А он, Джон, терпеливо сносил все ее оскорбления, выпады, попытки нанести ему же вред.

Стерва. Совершенно неуправляемая и неуравновешенная особа, законченная истеричка. Просто дура. Гавкает на него, как собачка на огромного хищника, не понимая, что одно движение, и от нее – собачки – останется мокрое пятно с размазанными по земле кишками.

Измотала его своими визгами. А проснется связанная, будет визжать еще громче – залепить ей рот? Но как тогда вести диалог?

А диалог бы им не помешал.

Несмотря на раздражение, Сиблинг понимал такую реакцию – запихни его кто самого в машину, и он приложил бы все усилия, чтобы вывести противника из строя – жестко, беспощадно и «насовсем». А она – девчонка. Слабая, неумелая и не очень умная, однако стоять за свою жизнь пытается – похвально. Другого бы, наверное, подобный норов и отпугнул бы.

Но не его. Цель оправдывает средства.

Прежде чем приводить «жертву» в чувство, рот он ей все-таки залепил.

– Давай, просыпайся. Очнись.

Яна приходила в себя медленно. Поначалу застонала, накренилась, на автомате подергала привязанными к конструкции, которую он соорудил вокруг кресла из стульев, запястьями и тут же вздрогнула. Задергалась сильнее, завращала глазами – явно начала соображать и тут же побледнела, перепугалась.

– М-м-м-м! М-м-м-м-м-м-м!!!

– Не мычи, не поможет.

Он сидел перед ней на втором кресле; рядом на кофейном столике лежал закрытый кейс – Джон молча наблюдал за «пациенткой». Та, истошно визжа в кляп, совершила несколько резких движений руками, затем ногами (их он связал тоже), с минуту дрыгалась, пробуя избавиться от пут; наконец, поняла, что это невозможно, и сникла. Принялась затравленным взглядом оглядывать квартиру: темно-зеленые шторы, унылые (некогда цвета морской волны) обои, потертую мебель. Маленький выпуклый телевизор у окна, две аляповатых картины друг напротив друга, покрывающий кровать у дальней стены синтетический плед, старый, лежавший здесь еще в прошлом веке ковер.

– Все, успокоилась?

Она его ненавидела – это читалось по взгляду. Сил все меньше – ярости все больше. Мда, так на него не смотрели даже спецотрядовцы в худшие времена. Ну, да не за любовью он сюда и пришел.

По крайней мере, не до того, как выяснит все, что нужно.

– Будешь вести себя тихо – поможешь мне.

«Помогу себе, когда прирежу тебя, как свинью», – чтобы переводить молнии, летящие из голубых глаз, переводчик не требовался.

– А будешь орать, грязно ругаться и выводить меня из себя… – от этих слов девчонка в кресле притихла и сжалась, – церемониться не стану. Выбор за тобой: либо я все делаю медленно и крайне болезненно, либо аккуратно и без боли. Ну что, убираю скотч? Готова разговаривать?

Во взгляде напротив мелькнула болезненная рябь, нехотя качнулась кончики пепельных волос. На секунду Сиблинга кольнула жалость.

– Мне потребуется день или около того. Объяснять, что именно я делаю, не буду, и спрашивать тоже не советую. Насиловать тебя не собираюсь, намеренно причинять боль тоже. Это понятно?

Лучше разложить некоторые вещи по полкам сейчас, нежели позже, – это спасет их от потери времени и нервов.

Яна молчала. Скотч с ее губ он содрал – на коже осталась красная полоса; бледные губы дрожали.

– Зачем?…

– Сказал же, не советую.

Она смотрела на него, как рыба, не мигая. И чувствовала себя тоже рыбой – выловленной, с только что вытащенным из горла крючком, готовой к потрошению. Сбывался ее худший кошмар – маньяк объявился вновь, маньяк поймал ее, маньяк привез к себе в квартиру… Лучше бы она вчера пригласила Виталика наверх, лучше бы прокувыркалась с ним ночь напролет, а утром они вышли бы вместе. И тогда ее, возможно, не посадили бы в машину – Узя бы защитил…

«Защитил бы, как же… Водитель такси тоже пытался».

Вдруг вспомнилась прошедшая сквозь стекло рука в перчатке – галлюцинация? Яну снова затошнило – болезненно и резко.

Почему она ненавидела собственную жизнь – за что, зачем? Как хорошо, оказывается, было просто жить в своей комнатушке, каждый день спокойно работать, зарабатывать свои «копейки», смотреть на лица посетителей – нормальных людей в нормальном мире. А теперь все ненормально. Ее руки привязаны к спинкам стульев, а те – ужас! – как будто приклеились по бокам к креслу – даже не движутся. Как такое возможно?

Мозг отказывался думать – булькал, как гнилое варево, кипел и смердел – ни одной дельной мысли. А мужик напротив все чего-то ждал. Чего?

Каська с трудом заставила себя взглянуть ему в лицо:

– Ты знаешь, что похитил меня?

– И что?

Голос спокойный, будто неживой.

– Тебя будут искать.

– Не будут.

– Меня будут…

– И тебя не будут – не переживай.

Ее пробила нервная дрожь.

«Он же сказал, что не будет насиловать? Не будет причинять боли?»

– Отпусти.

– Через сутки.

– Но мне на работу! Меня потеряют…

– Справятся.

Похититель неторопливо стянул с рук перчатки, бросил их на журнальный столик – потянулся к чемодану.

«Все, сейчас начнется».

– Меня уволят.

Она, кажется, пищала – умоляла, ныла, жаловалась, – а что делать?

– Найдешь другую работу. Или ты любишь эту – торговать пиццей? Это предел твоих мечтаний?

Еще в душевные беседы она с этим мудаком не вдавалась – не раскрывала перед ним душу. Какие у нее мечтания, какие цели? Ему никогда не узнать.

– Мне не на что жить! – вдруг взвизгнула Яна обиженно. – Это ты можешь заниматься… непонятно чем, а я должна зарабатывать!

– Заработаешь, – послышался невозмутимый ответ. – Перед тем как отпустить, я дам тебе денег.

Ей на ум неожиданно пришел фильм «Хостел» – черт, зачем она вообще решила сходить на него с Машкой и Колькой? – ночей после не спала. Да, там главного героя под конец отпустили тоже – с раздробленными коленями, с перерезанными ахиллесовыми жилыми – указали на дверь и сказали: «Иди». А он упал при первом же шаге – как хохотал маньяк! Хохотал, чтобы через пять минут вскрыть жертве садовыми ножницами грудную клетку.

«Не можешь? А я ведь был готов дать тебе денег на будущую счастливую жизнь…»

С перерезанным чем уползет из этой квартиры она? И уползет ли вообще?

– Не мучай меня, не пытай, пожалуйста…

Жгли веки злые и испуганные слезы; откинулась крышка у серебристого кейса – что в нем? Набор шил, скальпелей, ножей и тесаков?

«Никогда больше не пойду на фильмы про маньяков… Никогда».

– Я не буду тебя мучить.

Ну да, они все так говорят. А потом начинается карнавал воплощения сумасшедших желаний из сдвинутых мозгов.

– Зачем я тебе? Почему я? Не делай мне больно, пожалуйста…

– Просто сиди тихо. И все будет хорошо.

Когда мужские руки достали из чемодана прибор непонятного назначения, Яна в ужасе закрыла глаза.

С ней делали что-то непонятное: крепили к сгибам рук круглые присоски-датчики, направляли в лоб длинную серебристую антенну с шишечкой на конце, ходили вокруг кресла с пикающим счетчиком – что-то замеряли. Что?

Она сидела молча – не роптала, не причитала, не скулила. Не резали и не били – уже спасибо. Только боялась – боялась так, что не чувствовала собственного тела. Все думала, ну почему она не осталась этим утром дома – помогло бы? Спасла бы от незнакомца хлипкая дверь, уберегли бы стены и закрытые окна, защитил бы потолок? Ну, почему?… Почему она ничем не заболела, почему не взяла выходной?

Теперь заболеет. От стресса и нервов. Никогда не умела напиваться, но теперь напьется. Если выживет.

Изредка она рассматривала его – похитителя, нормального на вид мужчину. Нормального, если каким-то непостижимым образом забыть о том, что в голове его вместо мозгов – нет, не опилки, – но отдающая душком субстанция, вызывающая ненормальные желания и действия садистского характера? Иначе, зачем надевать ей на голову обруч, а после сидеть на диване с закрытыми глазами и… спать?

Он «спал» после каждого «замера». Может, не спал, но сидел неподвижно, прикрыв веки, и молчал. Иногда сидел по минуте, иногда по несколько, а в последний раз «куковал» без дела целых двадцать три минуты – перед ее лицом, будто в издевательскую насмешку, висели на стене часы.

Двадцать три минуты тишины и неподвижности – чем он занят? За это время Яна успела рассмотреть незнакомца во всех деталях: удивительно правильные, как у футболиста Бекхэма, черты лица: прямой нос, средние по ширине губы, фигурные брови. Глаза не большие и не маленькие, цвет – серо-зеленый. Волосы короткие, но не как у боксера, а, скорее, как у модели или у обросшего во время отпуска солдата. Штаны и куртка из одинакового материала – серого и шуршащего – «комбинезон робота Вертера» – так она его про себя прозвала. А вот ботинки совсем не как у робота – кожаные, отличного качества, стильные. Дорогие, итальянские, наверное.

«И совсем не сочетаются с остальной одеждой».

Не сочеталось в мужчине и кое-что другое: манера говорить, действовать и движения его тела. Поначалу Каська все никак не могла сообразить, что именно ее смущает, затем неожиданно доперла – он вел себя, как главнокомандующий. Как «богатый» главнокомандующий неким элитным подразделением десантников – бойцами высшего сорта и класса – Джеймсами Бондами? Подумала так и усмехнулась собственным мыслям – какой бред. А чем еще объяснить холеный вид, надменность миллионера, замашки тирана и умение двигаться грациозно, как пантера?

«Не забудь про руку в перчатке… Сквозь стекло…»

Про это думать не хотелось. Потому что не хотелось чувствовать себя сумасшедшей.

Диванные «посиделки» похитителя утомляли, как утомляло постоянное ожидание чего-то плохого, затекшие запястья, зад и спина.

На невидимой ей отсюда кухне, где-то за стеной, капала из крана в железную раковину вода.

«Проснувшись», он снова держал ее за запястье – ладонью другой руки сжимал очередной прибор «из чемоданчика», смотрел на маленький экран и хмурился.

– Что ты все пытаешься измерить? – не удержалась и язвительно поинтересовалась Яна, когда стрелки часов, наконец, ходом улитки доползли до часа дня. К этому моменту она настолько устала сидеть, что начала раскачиваться взад-вперед, чтобы хоть как-то разогнать загустевший в теле кровоток.

– Не дергайся.

– Я не дергаюсь – я в туалет хочу.

Ее не услышали. Пикнул прибор, табло выдало новую цифру, безымянный похититель нахмурился сильнее, покачал головой и сквозь зубы процедил: «Не понимаю».

– Что не понимаешь? Так расскажи, что ищешь-то? Нет у меня экстрасенсорных способностей. Не-ту! Я даже в лотерею ни разу в жизни не выиграла. Мысли читать не умею, предметы на расстоянии двигать тоже, сквозь стены видеть не могу. Не летаю, не исчезаю на месте, не телепортируюсь на дальние расстояния.

При этих словах на нее как-то странно взглянули.

Каська раздражалась все больше:

– Штрафам не подвергалась, не судима, не привлекалась…

В ответ тишина.

– Я в туалет хочу!

Взгляд серо-зеленых глаз оторвался от прибора и мигнул. «Робот Вертер» смотрел на нее долго и удивленно, будто никак не мог сообразить, для чего людям требуется в туалет?

– Сам понесешь или развяжешь? – ехидно и зло крякнула Яна.

Теплые руки, касания которых она уже помнила наизусть, потянулись к веревкам на ее запястье.

«Какой податливый. Может, не такой он и злой?»

Иллюзия мягкости быстро растаяла, стоило прозвучать следующей фразе:

– Только туда и обратно. Попытаешься выйти наружу или дать знак соседям – накажу. Попытаешься стащить с кухни ножи или другие столовые приборы…

– Да-да, «накажу». Я поняла.

И она отпнула ногой сползшие с лодыжек веревки.

Часом позже.

Она и сама не заметила, в какой именно момент пропал страх. Хотя, «пропал» – неверное слово, страх временно притих, успокоился и замер, готовый вырваться наружу при первом же сигнале опасности.

Но опасности все не было. В туалет ее отпустили, после связали не так крепко – пощадили конечности, – воду с кухни в металлической кружке носили исправно. Скучно, душно, тяжело. А еще до бесконечности нудно и однообразно.

Резать ее, похоже, не собирались, насильничать тоже. Как объект сексуального интереса не рассматривали, а вот как некий другой объект, представляющий скрытую ценность, все еще рассматривать продолжали.

Черт, как же она устала от этих проводков, заглядываний в глаза, изучения внешней поверхности кожи, непонятных слов «почему,… не понимаю,… как такое возможно?» и «сна» похитителя. Устала, и потому уже не могла молчать – болтала, как неисправное радио.

– Чего не понимаешь? Ты расскажи – будем «не понимать» вместе. Ты зачем меня в эту квартиру притащил, что пытаешься найти? Да если бы я представляла хоть какую-то ценность, разве меня бросили бы родители? Разве пришлось бы мне расти в детдоме? Поверь, я давно бы обнаружила в себе скрытые таланты и зарабатывала на них. Но их нет. Нету их! Кстати, а сколько ты собираешься мне заплатить за «исследования»?

Незнакомец в куртке стоял у окна. Сложив руки на груди, он смотрел во двор и молчал.

– Что показывают твои приборы? Чем моя «шкура» тебя так привлекает? Что в ней особенного? Ты целое утро убил на какие-то изыскания, а мне так ни слова и не сказал. Это нечестно, не находишь?

Похититель ее то ли не слышал, то ли не слушал – ничего не ответил и на этот раз.

Вместо этого вернулся к креслу, достал из кейса маленький пузырек с жидкостью, отвинтил крышку и поднес к Яниным губам.

– Пей.

– Не хочу.

– Пей!

– Не хочу, говорю!

– Я что, уговаривать, думаешь, буду?

– А что, просто запрокинешь мне голову назад, зажмешь нос, положишь на губы марлю и вольешь в глотку?

Глаза напротив удивленно моргнули.

– А зачем марля?

– Затем? Не знаю. Так в фильмах показывают. Ладно, давай уже выпью. Не яд ведь?

– Нет.

– И не горькая?

– Не знаю, не пробовал.

Каська тяжело вздохнула.

* * *

А двадцатью минутами позже она потребовала «поесть».

Поесть.

Черт, он об этом не подумал. Пошел на кухню, проверил холодильник – пусто. Куда идти, где доставать еду?

– Что ты ешь?

– В смысле, что я люблю?

– Просто – что ешь?

Пленница, набычившись, смотрела в окно.

– Значит – все, – подвел итог Джон и принялся собираться – проверил, на месте ли ключи, бумажник, на секунду задумался, в какую сторону лучше идти, когда выйдет из подъезда.

– И ты не думай, я буду умницей, – принялись увещевать его масляно, – ты только меня пока развяжи. Я не попытаюсь сбежать – не буду ломиться в дверь, стучать в стену соседям или махать белой тряпкой из окна. Я только разомну конечности, а вести себя глупо не буду…

– Не будешь, не будешь, – подтвердил Джон сухо, – потому что ты будешь спать.

– Что?!

Он протянул руку и коснулся лба под пепельными волосами пальцем.

Яна обмякла.

* * *

На улице моросил дождь. Тонкая куртка исправно спасала от прохладного ветерка; скопом летели на землю сорванные с деревьев листья – неумолимо и сыро дышала в спину жителям Екатеринбурга осень.

Сиблинг двигался в сторону широкого проспекта по наитию: где больше людей, там и больше еды. Шагал, втянув голову в плечи, на прохожих почти не смотрел – привычно сканировал тех мысленным взором, чтобы в случае необходимости предотвратить потенциальную опасность, – думал о своем.

Девчонка ничем не отличалась от других. Внешне. Но цифры на счетчиках выдавала изумительные – почти такие же, как и сами представители Комиссии, – за счет чего? Как вышло, что, живя здесь – в мире, где люди вместо того, чтобы развивать свои физические тела, предпочитали их гробить, – она научилась трансформировать поступающую в канальную систему энергию компенсаторно? И чем больше поступало извне, тем лучше и быстрее компенсировался избыток? Она явно этому не училась, но что-то изменило ее.

Что-то «извне».

Задаваясь вопросами «помнила ли она об этом?» и «под воздействием чего это случилось?», Джон вывернул с прилегающей улочки на неуютный, шумный и загазованный проспект, пробежался взглядом по плотно прижатым друг к другу домам бурого цвета, заприметил автобусную остановку, принюхался.

У остановки стоял небольшой ларек – оттуда ощутимо тянуло невкусной, но сытной едой.

* * *

Очнувшись, Яна долго и неприязненно смотрела на промасленную бумагу, поверх которой лежали три беляша, две самсы и горка жареной картошки (кетчуп прилагался в крохотном пластиковом корытце). Водила носом, как хорек, размышляющий, стоит ли это съесть и отравиться или же поискать чего-нибудь получше?

Выбора, так или иначе, не было – со счетом 1:0 побеждал голод.

– Ты совсем не умеешь ухаживать за женщинами, да?

Она отогнула край бумаги, подняла теплый еще беляш двумя пальцами, обернула его снизу салфеткой.

– Не умею, – на автомате отозвался Джон. Затем очнулся от прокручиваемых в голове мыслей, понял, что зачем-то позволил втянуть себя в ненужный диалог и нахмурился.

Яна, тем временем, вгрызлась в жирное тесто – по ее подбородку потекла капелька сока; в квартире густо запахло луком и мясом.

– А ты во сколько меня завтра утром отпустишь? – спросила на с набитым ртом и утерлась второй салфеткой.

– Как только все закончу.

– А это во сколько?

Заметив, что мужские губы раздраженно поджались, она предусмотрительно заткнулась, отвернулась и стала есть, глядя в окно; на гладком лбу прорисовалась морщина.

«Думает о том, что соврет завтра на работе».

Не его дело – пусть врет, что хочет. Ему важно за остаток вечера снять как можно больше данных – анализировать полученное он будет уже у себя.

– Может, телевизор мне включишь? Я хоть попробую представить, что сижу в салоне красоты, жду, пока накрутятся волосы…

– Он будет мне мешать.

– А мне не будет.

Словив недобрый прищур, Яна замолчала вновь. Правда, ненадолго.

– Да ладно ты, – вскинулась, защищаясь от повисшей в комнате враждебности, – не хочешь – не включай, посижу и так. Подумаешь…

Два беляша исчезли, как не бывало. За ними с бумаги растворилась картошка, весь кетчуп и половина самсы – пленница явно оголодала. Джон наблюдал за ней с интересом: не связан ли повышенный аппетит со скрытыми возможностями тела?

– Ты всегда так много ешь?

– Ну, ты и хам! У женщин такое не спрашивают.

– Почему?

– Потому что это… неприлично.

– Это оскорбляет тебя как личность? Твою фигуру? Твои взгляды на то, как должен вести себя приличный мужчина?

– Нет, ты точно не умеешь ухаживать за женщинами. Совсем. И странно, ведь ты вроде бы не урод.

От подобной оценки собственной внешности Сиблинг опешил – подвис на половине совершаемого движения, перестал перебирать в чемодане склянки, замер. Он не урод? Хм, любопытно. Раньше он вообще не задумывался над тем, каким его видели женщины, – есть ли дело до муравьиного мнения парящему в облаках беркуту? Так же и здесь: разве нужны оценки внешности от противоположного пола тому, кому не нужен, собственно, сам противоположный пол?

– Не урод?

Яна стушевалась. Занервничала: а не задела ли самолюбие похитившего ее полудурка? Все мысли крупным шрифтом отпечатывались на ее лице.

– Я… не это имела в виду.

«Если бы ты не был психом и не похищал бы дам прямо с улицы, то у тебя были бы неплохие шансы при обычном романтическом знакомстве», – читалось в голубых глазах, в то время как губы девчонки укоризненно поджались.

Джон завис еще сильнее – он никогда даже не рассматривал другой подход к Яне, кроме того, который применил на практике. А ведь был еще другой – романтический. Интересно, увеличился бы шанс на получение нужной информации, используй он его?

Теперь они сидели и смотрели друг на друга молча; все так же густо пахло от бумаги луком.

– Слушай, а чай в этом доме есть?

– Не знаю.

– Как не знаешь? Это не твой дом?

– Не мой.

– А чей?

– Давай продолжать.

Из чемодана показался новых ворох свернутых змейкой проводов.

* * *

Они пробыли в этой квартире до вечера.

Синели за окном сумерки, все меньше шума доносилось с улицы; одно за другим зажигались в доме напротив окна.

За последние два часа Сиблинг снял все данные, которые смог снять, провел все тесты, какие смог провести в «полевых» условиях, и теперь записывал цифры на бумагу. В энергетическую таблицу не стал – такую сложно в этом мире вызывать и удерживать, к тому же, появившаяся в воздухе, она вновь напугает пленницу, – использовал простой блокнот.

«Проанализировать бы часть сейчас, чтобы разобраться, какие методы могут понадобиться в будущем…», но мозг сбоил. Всего два слова «не урод», и всякая систематизация в его голове пропала.

Не урод.

Означало ли это, что он ей хоть чуть-чуть нравился? Или хотя бы не был противен?

А если так, согласилась бы она пойти с ним на более тесный контакт?

Размышляя об этом, Джон терял контроль и систематизацию в голове все сильнее. Ловил себя на том, что втайне рассматривает сидящую в кресле девчонку, которую под конец уже перестал связывать, – детально разглядывает ее лицо, глаза, любуется подбородком…

«Аккуратный нос, маленькие, но аппетитные, как у фарфоровой куколки, губы. Вот только слова из него вылетают грязные…»

«А если бы им… Если бы они…» – фон в голове шел помехами.

Хорошенькая.

За последние несколько часов он столько раз касался ее запястий своими пальцами без перчаток, что почти привык к мысли о том, что он «нормальный». Не в смысле «человек», а в смысле мужчина, способный касаться женщины.

Беда заключалась в другом – теперь ему хотелось трогать ее еще. Сильнее, плотнее, дольше – почувствовать упругость чужого тела, ощутить отдачу.

«Более тесный контакт. Как подвести к нему?»

Да и способен ли он на этот «более тесный» контакт сам? А что, если орган, который много лет скучал между его ног в отсутствии прямого действия, не среагирует? Он опростоволосится?

К черту стыд – пробовать лучше, чем не пробовать. Так он не только сможет узнать больше об их телесной друг на друга реакции, но и удовлетворит странное, не первый час тянущее внутренности желание.

Яна смотрела в окно. Давно уже наплевала на попытки завязать разговор, вытянуть полезную информацию из похитителя или отвлечь его от основного дела – проведения замеров – пустой болтовней.

Когда почувствовала на себе пристальный взгляд, она повернулась, нахмурила тонкие брови, еще ближе подтянула к себе колени и недружелюбно спросила:

– Чего? Чего ты на меня так смотришь?

* * *

– Слушай, – шурша серебристой курткой, мужчина расположился напротив, подался вперед и долго вглядывался в ее лицо – смотрел пристально, глубоко, с непонятным выражением на дне серо-зеленых глаз, – чем заставил разнервничаться.

– Ну?

Яна поерзала в кресле – затекла нога. Пусть ее уже не связывали, не резали и, в общем, если не считать пары почти безболезненных уколов, с утра так и не пытали, бдительности она не теряла, потому как помнила: «если человек дурак, то это надолго». А привезший ее сюда мужик, может, дураком и не был, но определенным сдвигом крыши отличался точно. Всё чем-то ее обматывал, трогал, щупал, мычал, думал, лепил к коже датчики – в общем, утомил. То говорил, что заплатит, то отмалчивался, то не хотел уточнять, во сколько отпустит утром. А если не отпустит вообще?

Тяжелый день, долгий – она запомнит его надолго.

– Ну, так чего?

«Выйти бы уже на улицу, прогуляться. А еще лучше домой, к пьяным за стенкой соседям. А ведь могла бы пойти этим вечером на тренировку…»

– А ты могла бы со мной переспать?

– Что-о-о-о?!

От неожиданности Каська закашлялась. Вот же… моральный урод! Нет, она знала, что все этим закончится, – определенно знала. И стоило ли столько тянуть? Мурыжить ее проводками, создавать антураж, прикидываться исследователем? Сразу нельзя было сказать: «Хочу тебя трахнуть?» Все они одинаковы – мужики – все! Внутри клокотала ярость.

– Не могла бы!

От злости скрипели зубы.

– Почему?

Хотелось фырчать тигрицей, но, так как делать этого эффектно не выходило, приходилось надеяться, что одного разъяренного вида будет достаточно для того, чтобы объяснить этому… нахалу, что именно она думает о нем самом и о его непристойных и вполне предсказуемых предложениях.

«Нахал», однако, казался искренне удивленным ее отказом.

– Ты ведь сказала, что я «не урод»?

– И что?! – интересно, кровь закипела достаточно, чтобы из ушей повалил пар? – Я что, с каждым «не уродом» должна спать? Ты так себе это представляешь?

– А внешней привлекательности недостаточно?

– Ты… больной вообще?!

Мужчина напротив, кажется, смутился. Правда, всего на секунду.

– Я… необычный. Признаю.

– Необычный? – встать бы с этого кресла, врезать бы ему по физиономии и пнуть бы заодно по яйцам. Нет, он за кого ее принимает – за шлюху?

– Да знаешь ли ты, что для того, чтобы женщина решила с кем-то переспать, ей нужны чувства?

– А между нами разве их нет? Никаких?

Он, кажется, улыбался. И, кажется, даже шутил.

– Ты имеешь в виду взаимную ненависть?

– У меня нет к тебе ненависти.

– Зато она есть у меня!

Яна вдруг спохватилась, что зря, наверное, злит его – психа. А вдруг его шестерни снова застопорит не в том положении, и тогда начнутся настоящие пытки? Так прямо и не пошлешь, а послать ой как хотелось – прямо яд с языка капал. Пришлось урезонить собственный разбушевавшийся норов и ответить сдержанно, почти ласково.

– Мой ответ – нет. Я не желают с тобой спать.

У мужчины в куртке поджались губы – на секунду он стал пацан-пацаном. И она вдруг не удержалась, взвилась вновь:

– Что – отказ тебе не по душе? Как насильно в машину запихивать, так это нормально? Как тащить на квартиру, связывать, держать взаперти – тоже нормально? А как «нет», так сразу обидно стало? А мне, думаешь, не обидно целый день здесь сидеть без нормальной жратвы, питья и телевизора? Вопросов тебе не задавай, разговорами не отвлекай, без веревок по квартире не гуляй – привык все силой? Так в чем же проблема? Вот и продолжай…силой, чего уж там…

И она фыркнула, зло отвернулась и по-бульдожьи, совсем непривычно для девчонки, сжала челюсти; на бледных щеках алели бордовые пятна.

– Я никогда не брал женщину силой, – тихо и неестественно ровно ответил Сиблинг. Его взгляд, такой же ровный, как и речь, упирался в стену над ее головой. – Не делал этого. И не буду. И потому спросил.

«Нет, – говорил ее гордый вид, дерзко вскинутый подбородок и сжатые до побелевших костяшек пальцы. – Нет, нет и нет!»

Джон вздохнул.

– А поцеловать меня ты можешь?

Она смотрела на него не как на больного, но как на человека, за день доставшего ее до самых печенок, – ну сколько можно?

За окном на город опустились сумерки; вот уже много часов послушно молчал у стены телевизор, на его выпуклом экране отражалась искаженная комната: стоящий у окна мужчина, сидящая в кресле женщина – абстрактно прорисованные импрессионистом серо-коричневые фигуры.

– Мне это… нужно.

«А больше тебе ничего не нужно?» – хотелось съязвить вслух, но Яна, верная данному самой себе обещанию больше не злить похитителя понапрасну, стойко держала язык за зубами.

– Один поцелуй.

Она чувствовала на себе изучающий взгляд – слишком тяжелый, плотный и пристальный; ей делалось под ним неуютно и жарко.

Слова «ведь я же не урод» все еще продолжали витать в воздухе.

Черт, кто тянул ее за язык?

Да, не урод. Да, нормальный внешне мужик – приятный даже, если стереть из памяти все его повадки, – но ведь не сотрешь, не забудешь о том, что он наглухо двинутый. К тому же, после тяжелого и изнуряющего психологически дня ей совсем не до секса. Вот совсем. На душе ни капли тяги к романтике, на сердце ни капли чувств – о каком поцелуе может идти речь?

А взгляд от окна продолжал жечь ее плечо, щеку – сверлил кожу лазером.

– Я заплачу.

От этой фразы она не удержалась, хмыкнула.

– И много?

– Все, что у меня есть, – около ста тысяч местных денег. Этого достаточно?

– За один поцелуй?

– Да. Если ты после него захочешь продолжения, я продолжу. Если нет – остановлюсь.

Ее голова против воли, будто потянутая за привязанную к уху веревочку, повернулась в его сторону; глаза распахнулись – он это серьезно? Сто тысяч за поцелуй? И если она скажет «нет» – он отвалит?

Хотелось плакать, хотелось смеяться – происходящее напоминало бред.

– А где гарантии, что ты отстанешь сразу после того, как я скажу «нет»?

– Мое слово.

Похититель оттолкнулся от подоконника, вернулся к креслу, опустился в него, уперся локтями в колени, переплел решеткой пальцы. Лицо серьезное, спокойное, взгляд хмурый, у губ от усталости залегли едва заметные складки – Яна пыталась понять, нравится он ей или нет. Если попытаться забыть, что псих, – нравится? И не могла ответить – собеседник ее пугал. Может, тем, что весь день производил с ее руками непонятные манипуляции, а, может, тем, что вот так запросто предложил за один-единственный поцелуй сто тысяч рублей.

«Местных денег».

Откуда он? Издалека?

И вообще, он это серьезно – сто тысяч? За поцелуй? Реши Яна написать свою собственную, состоящую из сплошной чуши пьесу, у нее не вышло бы придумать диалогов лучше, чем те, что звучали в этой намозолившей глаза комнате.

– Твое слово?

– Да, мое слово. Оно многое значит. Все.

Ему почему-то верилось. Его тону, его выражению лица, глаз, его интонации. А она что – всерьез рассматривала возможность продать свой поцелуй?

За сто тысяч. Ее месячная зарплата – меньше одной пятой от этой суммы. Полгода житья бесплатно…

А если соврет?

Не соврет. Каська не знала «почему», но знала, что это так, – не соврет. За годы тяжелой жизни научилась отличать.

– Покажи деньги.

После оброненной сухим тоном фразы, она вдруг напомнила себе проститутку – опытную, замшелую, еще лет тридцать назад растерявшую как физическую, так и душевную невинность.

Зашуршала куртка; из кармана на свет вынырнул черный кожаный бумажник. На кофейный столик легли деньги – стопка оранжево-розовых пятитысячных купюр.

– Могу отдать их тебе вперед, – просто, безо всякого презрения в голосе пояснил «псих».

Как ни странно, психа он ей больше не напоминал – скорее, демона под личиной, профессионального манипулятора человеческой алчностью. А алчность была, да, – пузырилась, шелестела под кожей змеей, заполняла собой все телесное пространство – руки, ноги, сердце, голову, остатки разума. Хотелось наклониться вперед, схватить деньги, засунуть их в самый дальний карман, плотно прижать и похлопать. А потом… Потом хоть трава ни расти.

Яна с ужасом дивилась произошедшим внутри нее изменениям – понадобилась всего минута, несколько умных фраз и пачка денег, чтобы ее мировосприятие целиком и полностью поменялось: диалог теперь казался интересным, комната почти уютной, а лицо мужчины напротив вполне даже нормальным, пригодным для… поцелуя.

Одного поцелуя.

Боже, она даже думает, как проститутка. Как настоящая проститутка! Нет, Каська никогда не презирала представительниц древней профессии, но и пополнять их ряды, как ни странно, не спешила. Считала так: пока есть руки, ноги и голова, можно поработать ими, а не тем, чем Господь отличил от мужчины женщину. А то потом не отмоешься, не забудешь, что сдался…

А она, кажется, сдавалась – вот прямо сейчас.

«Нет, просто он… на самом деле симпатичный…»

«Три минуты назад он им не был, – язвил внутренний голос. – Зато симпатичным его сделали пятитысячки…»

«Неправда. Просто… из-за последних фраз он перестал меня пугать. И я стала по-другому на него смотреть…»

«Да, как обладательница ста тысяч за один единственный поцелуй. В этом случае на кого хочешь станешь смотреть иначе…»

«Заткнись».

Внутренний голос пришлось унять.

Так, спокойно – вдох-выдох, вдох-выдох.

– Почему тебе так важно, чтобы я тебя поцеловала? – нужно забыть о деньгах, дело не в них – в чем-то еще. Она ведь понимает, что нечто важное – может быть, самое важное – осталось за кадром, несказанным и утаенным. – На эти деньги ты можешь снять проститутку. Не одну – пять-десять проституток.

– Не могу, – ответили ей спокойно.

– Можешь.

– Не могу.

И тишина. Сидящие друг напротив друга отражения мужчины и женщины в выпуклом экране телевизора.

– Почему не можешь? Ты, вообще,… давно был с женщиной?

– Давно.

«Насколько давно?» – хотелось спросить прямо, но не позволила вдруг проснувшаяся совесть; до ломоты в суставах хотелось курить.

– Очень давно, – ответили на невысказанный Каськин вопрос прямо.

«Почему?»

Этот вопрос она тоже не рискнула задать вслух – не захотела напоминать себе беспринципную, лезущую в чужую душу грязными пальцами особу. Пусть даже в такую странную душу, как у сидящего напротив человека.

Мог бы изнасиловать. Но не стал.

На невидимой доске ведения счета это добавило ему очков – нарисовало на стороне противника жирный плюс.

Что-то во всей этой картине – их встрече, диалогах, поведении – не клеилось. Что-то важное. То, как они «познакомились», как в первый раз разговаривали на парковке, как ее дважды запихнули в машину, а затем привезли в эту квартиру. Зачем все это? Для чего? Яна чувствовала, что в ее голове скрипят и не стыкуются друг с другом детали от, по крайней мере, десяти разных головоломок. И ключ к решению загадки крылся в нем – в мужчине напротив.

– Хорошо, может быть, ты права. И нам стоит поговорить.

– Поговорить нам стоило с самого начала, – фыркнула Каська и подумала о том, что неплохо было бы поужинать – запихнуть в рот что-нибудь съестное. Хоть что-нибудь. Однако при мысли о беляшах аппетит поспешил ускользнуть – хватит с нее на сегодня фаст-фуда.

– Как тебя зовут? – спросила она, не особенно надеясь на ответ, однако тот прозвучал.

– Джон.

– Ты – американец?

– Американец? – мужчина в кресле удивленно моргнул, на пару секунд ушел в себя, будто считывал с невидимой «википедии» нужную информацию, и покачал головой. – Нет, я не американец.

– Просто имя такое…

– Американское?

– Да.

– Может быть. Не знаю. Это не важно.

Он все больше казался ей «нормальным». Задумчиво пожевал губу, зачем-то посмотрел на собственные ладони – сначала на тыльную их сторону, затем на внутреннюю, – перевел взгляд серо-зеленых глаз на нее.

– Ты уже поняла, что я не такой, как все?

– Издеваешься? – вновь вернулась и язвительность, и ироничность. «Все» не похищают девчонок с улицы, не увозят их к черту на кулички, не просовывают руки… сквозь стекло, чтобы открыть дверцу запертой машины.

Нет, там… ей, должно быть, показалось.

Не мнут Глок, как пластиковую игрушку.

Показалось… два раза.

– Тебе не показалось.

Мужчина, назвавшийся Джоном, покачал головой – прочитал ее мысли? Невесело улыбнулся, вновь о чем-то задумался. И вдруг впервые, вырвав ее из изумленного молчания, назвал по имени:

– Яна, я приехал издалека. Здесь, – заминка, – в твоей стране, я нахожусь впервые.

– Путешествуешь?

Она отчего-то занервничала. Забоялась услышать продолжение – напугалась того, что по какой-то причине не сможет понять или принять то, что там прозвучит – попросту не поверит.

– Нет. Я приехал из-за тебя.

Курить хотелось все сильнее. Мятая пачка ментоловых сигарет лежала в сумочке – достать бы, задымить.

– Можно… я покурю?

– Не стоит. Не до того, как мы договорим и решим – ты решишь, – что делать дальше.

Она обреченно кивнула – ладно, еще покурит, успеет. И он прав: ведь если речь идет о поцелуе, зачем пахнуть табаком?

С каких пор тебя это волнует?

Джон, тем временем, обдумывал, что сказать дальше. Решал, сразить ли ее маткой-правдой наповал или же разойтись в пространных объяснениях? Тишина все длилась; на улице кто-то выгуливал собаку – большую, судя по низкому хриплому лаю, шавку. От соседнего дома доносилась музыка – оставшиеся без родителей подростки закатили вечеринку.

А, может, день рождения…

– Я не местный – это ты уже поняла. Не вдаваясь в лишние подробности, просто скажу, что там, где я живу, люди – не все, но некоторые, – развились куда сильнее и основательнее других.

Она не перебивала – ждала продолжения. Дождалась. Видела, что похитителю не особенно хотелось говорить, но иного выбора она ему, судя по всему, не оставила. А, может, решение поделиться «наболевшим» принял он сам. Знал, что это увеличит шансы на получение заветного поцелуя.

«Хорошо быть феей, за которой гоняются. Я прямо какая-то волшебная».

Вот только ощущение сказки все не приходило.

– Развились. Что это значит? Я не понимаю.

– Давай скажу так – в ходе своего развития я приобрел некоторые необычные для человека способности. Назови их, если хочешь, сверхспособностями.

Приехали. Каська хмыкнула.

– То есть мне не показалось, что ты погнул Глок?

– Не показалось.

– И что руку… сквозь стекло… – при воспоминании об этом ей опять сделалось дурно.

– Не думай об этом сейчас, хорошо? Это не важно.

Голос ласковый, а глаза серьезные. Нетеплые, хищные, но в данный момент неопасные.

– А что… важно?

– Важно другое. Ты спросила: почему я не могу снять проститутку? Отвечу прямо – я не смогу ее коснуться. Точнее, она меня. Меня, в силу определенных обстоятельств, не может коснуться ни одна из существующих женщин.

– В смы…

– Не перебивай. Ты все верно слышишь. Я уже сказал, что я, а точнее род, к которому я принадлежу, развился куда сильнее прочих людей, что включает в себя и измененный энергетический фон – фон, слишком сильный для того, чтобы его смог выдержать обычный человек, в том числе любая женщина.

– Но ведь я могу?

Одна из деталей головоломки в Яниной голове вдруг щелкнула и встала на свое место: измерения. Он целый день что-то тестировал, трогал ее запястье, ощупывал ладони и пальцы. И тогда, в машине на подземной парковке, сказал не «ты мне нравишься» или «давай перепихнемся», а «потрогай меня». Помнится, тогда она погрузилась в шок.

Да и теперь недалеко от него ушла.

– А… почему?

– В этом и заключается главный вопрос, – Джон смотрел на нее, как на редкий вид насекомого – красивый, завораживающий, но чужой вид. – Я целый день пытался это выяснить, но так ничего и не понял.

– И ты поэтому… все это время в перчатках?

Она заметила эту странную особенность с самого начала – еще подумала, что он не желает «светить» отпечатки.

– Да. Мои обнаженные руки для людей хуже электрошокера.

– Серьезно? А остальные части тела?

– И остальные тоже.

В серо-зеленых глазах мелькнули смешинки. Где-то очень глубоко, но они чуть-чуть разрядили напряженную атмосферу.

– Не верю… Не могу. Сложно.

Губы Джона поджались не то в укоризне, не то в разочаровании – мол, я сказал правду.

А ведь он совершенно серьезен. Он рассказывает то, что есть на самом деле.

– И ты поэтому целый день опутывал меня различными проводами и датчиками?

– Да.

– Блин, а просто спросить было нельзя? Попросить… нормально?

– Я попросил.

Он удивленно моргнул.

Нет, он все-таки псих – попросил он. После того, как затащил в первый раз в машину что ли? Но в данный момент по-настоящему сильно Каську волновал другой вопрос:

– А как ты узнал? Что я… не такая, как все?

– Меня проинформировал об этом… один аноним.

– Аноним?!

– Да, я пока не выяснил, кто это был. Но выясню.

– Когда выяснишь, передай его имя мне, – удавлю собственноручно.

Последнюю часть фразы Яна озвучивать не стала – все прекрасно читалось по ее лицу.

– Думаю, моего гнева хватит за двоих.

И она впервые взглянула на него с удивлением:

– Так ты не хотел, чтобы нашелся кто-то особенный? Чтобы кто-то мог тебя коснуться?

Молчание. Ровный, как поверхность зеркала, взгляд.

– Сначала не хотел.

Тикали на стене пресловутые круглые часы; почти девять вечера. Может, и хорошо, что дома ее никто не ждет. Никто не волнуется.

– А теперь?

– А теперь? – сплетенные в решетку пальцы пошевелились и замерли. – Теперь я прошу тебя о поцелуе.

«Значит, Джон. Живет непонятно где. Развился сверх какого-то предела и заявляет о том, что другие женщины его «потрогать» не в состоянии…»

Яна усиленно пыталась понять, дурят ее или нет? Если да, то зачем так изощренно? Чтобы затащить женщину в постель, обычно требуется другое: положительные эмоции, комплименты, романтические поступки, ухаживания, а от субъекта напротив не то что «не пахло» ухаживаниями – он, кажется, вообще о существовании в жизни «романтики» не подозревал.

Полудурок. И одновременно умный.

Точно не от мира сего.

Человек в серебристой куртке терпеливо ждал, теперь смотрел не на нее, а в сторону – Яна хмурилась. Чувствовала себя не то находящейся в цирке на выступлении иллюзиониста, не то «тугодумкой», как ее часто называла Захаровна, которая вела в детдоме математику.

Сложно. Да, сложно.

И нет – она не «тугодумка», просто ситуация из ряда вон – без пол-литра и не поймешь, верить происходящему или не верить?

А ведь решение-то найти просто – черт, как же она сразу не подумала? Каська вдруг встрепенулась в кресле.

– Докажи!

– Докажи «что»?

Похититель взглянул на нее равнодушно, чуть устало.

– Докажи свои «суперспособности»! Ну, чтобы я еще раз увидела, что ты не такой, как все.

Ведь не сможет! Если иллюзионист, то сейчас либо отмажется, либо попробует ее провести дешевым трюком, на который она ни за что не купится. И тогда будет жаль потерянных денег, потому что целовать не только идиота, но еще и лжеца она не согласится точно. Жаль, а что делать?

– Давай! – и она едва не зааплодировала собственному уму и изобретательности. А вот ее собеседник, похоже, нисколько не смутился. Ответил просто: «Хорошо», – поднялся с кресла, удалился в направлении кухни, а через мгновенье вернулся, держа в руках железную кружку – старую, с отколотой эмалью по краю. Из таких часто пили бабушки в деревнях – кусок алюминия и выцветший намалеванный цветок на блеклой желтой поверхности.

Яна смотрела на посудину, как на шляпу, из которой собирались достать кролика – что он собирается с ней делать?

А Джон не делал практически ничего – поставил кружку на ладонь, вытянул руку в направлении «зрителя», чтобы было лучше видно, не стал шептать ни заклятий, ни слов «фокус-покус», а (и) просто… моргнул.

Именно так ей показалось – просто моргнул.

Потому что это явилось единственным действием, которое Каське удалось заметить до того, как кружка попросту расплавилась на мужской ладони – тихо и беззвучно. Стекла, как свечной воск, потеряла форму, искривилась, на короткий момент сделалась алюминиевой лужицей с плавающим по поверхности цветком, а потом и вовсе растворилась – пропала.

П-р-о-п-а-л-а.

– Деформация материи.

Эти два пояснительных слова прозвучали так же скучно и буднично, как выражения «силос» и «амбар» на лекции в сельхозинституте, а Яна все не могла закрыть рот.

– К-куда… она… делась?

– Перешла из одной формы энергии в другую.

– Что?

Она точно «тугодумка» – Захаровна была права.

– Ты растворил кружку!

– Я изменил ее свойства.

– Куда? Куда ты ее дел?

Каська слетела с насиженного места и, совершенно не стесняясь своей «детскости», принялась ползать вокруг кресла – осмотрела все: подлокотники, пол вокруг, ковер, заставила Джона похлопать себя по карманам – тот выполнял все приказы со скучающим видом – «мол, когда ты, наконец, уже поверишь?».

– Встань!

Поднялся.

– Выверни карманы. Выверни их.

Вывернул.

Она порылась в раскрытом чемоданчике (ничего не нашла), в сотый раз огляделась вокруг, остановила взгляд голубых, как ясное летнее небо, глаз на лице «фокусника» и еще раз, нахмурив брови, спросила:

– Куда. Ты. Ее. Дел?

– Растворил.

Вздох.

– Растворил?

– Да.

– Вот так просто?

– Нет, это очень сложно.

– Ты дуришь мне мозги!

– К сожалению, нет. Задурить их я мог бы и на расстоянии, а не трюками.

– Ты… ты…

– Странный? Больной? Я тебе уже говорил: я – необычный.

– Да ты… Ты… вообще.

И она не нашлась, что еще добавить.

* * *

Для того чтобы она, наконец, поверила, ему пришлось растворить в руках еще два граненых стакана, одно блюдце и никелированную ложку – хозяин квартиры будет недоволен.

Придется оставить ему «компенсацию» за нанесенный ущерб.

* * *

Теперь она щупала его сама.

Скользила подушечками пальцев по коже, рассматривала запястья, покрывающие их волоски, изучала линии на ладони, даже тянула за пальцы – а Джон… млел. Из-за того, что Яна наклонилась к нему так близко, из-за того, что с бесконечным интересом изучала то его, то саму себя. Подержится за его ладонь несколько секунд, потом прислушается к собственным ощущениям – покусает губы, снова нахмурится, вновь примется трогать его ладони…

Как хорошо; хотелось закрыть глаза.

Оказывается, это очень хорошо, когда кто-то трогает твои руки. Это так… нежно. И успокаивает.

Странно, ему никогда не хотелось никого коснуться, и свои особенности Сиблинг всегда считал исключительно достоинствами, а никак не недостатками, но в эту минуту понял, что «ничего круглее ведра» в этой жизни, похоже, не видел.

А Дрейк давно… Уже давно нежится в постели с женщиной, целует ее, обнимает, ласкает.

А я еще винил его за то, что он размяк.

Теперь Сиблинг размяк сам и полностью отдался новому для себя ощущению.

* * *

– Но как же так? Значит, совсем никто?…

– Никто.

– Ни одна женщина?

– Ни один человек.

Ей хотелось убедиться вновь – вновь попросить его продемонстрировать что-нибудь необычное.

– Только не заставляй на людях…

– Я не заставляю.

– Я вижу, ты хочешь.

– Хочу. Но ты говоришь, что это… небезопасно.

– Да. И больно.

– Но мне не больно.

Он смотрел на нее по-новому – с тоской. Как мальчишка, который зашел в магазин, увидел самую лучшую в мире радиоуправляемую машинку и которому скоро придется уходить. Одному, без машинки.

Один поцелуй. Всего один поцелуй.

Теперь дело было не в деньгах – совсем не в них. В который уже раз Яна прокручивала в голове одну и ту же мысль: «Так сколько он уже без женщины? Год? Два? Пять лет?» – ведь это должно быть тяжело. На вид ему лет тридцать-тридцать пять (точнее не скажешь), а в этом возрасте все еще «хочется», и даже очень.

– А ты давно… развился?

– Давно.

И с тех пор никого не целовал? Так, может, он вообще… девственник? И целоваться будет так же?

Ей вдруг, несмотря на остатки страха и шока от растворенных кружек, стало любопытно. Ведь он красивый мужчина – красивый. По-своему привлекательный, особенно когда не похищает ее, не привязывает к креслу и не опутывает проводами – хотя, теперь объяснимо и это, – ведь он, наверное, страдает?

А будь она сама «такой же», страдала бы? Конечно. И если бы вдруг узнала, что «где-то там» существует один-единственный человек на всем белом свете, способный выдерживать ее прикосновения, как поступила бы?

В первую очередь отыскала бы его. Присмотрелась. Если бы он ей понравился, постаралась бы познакомиться, а после подумала бы о сближении – ведь к тому моменту она бы явно истосковалась по ласке, по тому, чтобы быть «с кем-то».

А если бы он не согласился?

Попыталась бы уговорить.

А если бы не согласился совсем?

Настояла бы – ведь он ей нужен.

А если бы тот не поддался уговорам?

Пришлось бы сделать так, чтобы поддался… Даже временно похитить, если нужно. Чтобы все объяснить.

А после она, наверное, тоже захотела бы вспомнить, каково это – целовать кого-то? И чтобы не насильно, чтобы человек захотел сам, чтобы приблизился к ней. Наверное, – эта мысль удивила ее больше всех предыдущих, – она бы даже согласилась… ему… за это… заплатить.

Картинка вдруг сложилась. Вся, без остатка.

Яна взглянула в лицо Джона и ровно, как киллер, только что получивший задание, деловито попросила:

– Выключи свет. Оставь зажженным только ночник.

С удивлением услышала хрипотцу в собственном голосе. Поспешно добавила:

– И если я скажу «нет», ты остановишься.

– Я остановлюсь.

С секунду на нее смотрели с непонятным выражением на лице – смесью недоверия, удивления и скрытой радости, – затем поднялись и направились к выключателю.

Основной свет в комнате погас.

Она подходила к креслу медленно и не спеша – нет, не с опаской, но с волнением, с внутренней дрожью. И больше совсем не чувствовала себя проституткой – скорее, школьницей, которую впервые позвал «за угол» мальчишка из старшего класса.

Знала: «сейчас они поцелуются», и от этого нервничала. Это глупый процесс – предвкушать, какими на вкус окажутся чьи-то губы, понравится ли ей, затопят ли эмоции…

«Если не понравится, просто отстранюсь. Уйду, забуду все, что здесь было…»

Джон продолжал смотреть на нее странно – вроде бы пристально, но в то же время настороженно, как будто боялся, что в любую секунду девчонка передумает и очередного шага вперед не сделает. Сбежит.

Яна не сбегала.

Горел в углу торшер; выжидательно смотрел незнакомец.

«Пусть только не торопит. Не хватает, не тискает, не обнимает…» – ей будет сложнее, если проявится чужой напор, ей требуется время.

Она приблизилась к нему вплотную – сначала хотела просто наклониться, потом поняла, что будет неудобно, и потому, подумав,… села на колени.

Мужчина на некоторое время, как человек, совершенно не привыкший к тому, чтобы его «зону комфорта» кто-то пересекал, задержал в легких воздух, затем медленно выдохнул. Вперед не подался, жадности и нетерпеливости не проявил – держался.

Ей это нравилось. Он вел себя правильно – правильно для человека, который давным-давно привык быть один, – не прокалывался на мелочах, соответствовал выбранной роли или же рассказанной о себе правде.

Чужая комната, приглушенный свет. Тихое дыхание двоих и от напряжения трещит воздух.

От Джона приятно пахло – почти неуловимо, тонко, терпко, по-мужски изящно. Яна подалась вперед – теперь от одних губ до других осталось не больше нескольких сантиметров, – взглянула в серо-зеленые глаза, в очередной раз почувствовала, как сильно волнуется и попросила:

– Закрой.

Ему не хотелось – она чувствовала. Ему хотелось не только чувствовать, но и видеть – запоминать детали.

– Закрой глаза, – надавила. И веки напротив прикрылись. – И так пока сиди.

А после наклонилась вперед.

Она ожидала чего угодно: слишком сухих губ, слишком влажных, слишком холодных или горячих. Слишком мягких или же наоборот – неприятно твердых. Несвежего дыхания, отсутствия в собственном теле отклика, того, что ее все-таки притянут к себе жадные руки – заставят наклониться, слишком сильно прижмут, начнут «рыскать» в поисках застежки бюстгальтера.

Но чего она НЕ ожидала, так это того, что моментально… провалится, будто бы потонет в странной дымке, наполненной медленно закипающей страстью.

Поцелуй, один поцелуй – мягкое осторожное касание – ничего особенного, – а у нее вдруг закружилась голова. Тело охватила мелкая и почти незаметная дрожь; к человеку в куртке совершенно неожиданно захотелось прижаться, ощутить его лучше. Крепкая мужская грудь, спокойно лежащие на подлокотниках руки и рот – рот, от которого ей не хотелось отрываться. Странные губы – не слишком напористые, но манящие, обманчиво податливые, притягивающие к себе магнитом.

Яну удивил не поцелуй – не столько сам поцелуй, сколько ощущение того, что сладковатый дурман затопил ее саму целиком. Не тело даже – разум, который вдруг расслабился, превратился в сахарную вату и попросту исчез из головы. Ни мыслей, ни рассудка, ни логики – одно сплошное ощущение «как же хорошо». Внутренний раздрай отсутствовал – Каську ничего не терзало, а почему-то просто хотелось еще и еще.

И она позволяла себе. Целовала чужие губы сначала робко и неуверенно, затем настойчивее и еще настойчивее, коснулась пальцами шершавых от щетины щек. В какой-то момент позволила себе просунуть в чужой рот кончик своего языка, застонала, когда, вытеснив ее, в ответ сделали то же самое.

И вот тогда подключились его руки – горячие, сильные, но осторожные и нежные. Принялись гладить ее по лицу, шее, волосам. Ласково заскользили по спине пальцы, сжались на затылке.

Нет, он не девственник… Точно не девственник. Или же очень талантлив…

Обрывки размышлений не отвлекали и романтику не гасили. Странным образом Яна была уверена в том, что ее – эту самую неожиданно вспыхнувшую между ними романтику, – в ближайший час или два не погасит ничто. Потому что она хотела ее. Хотела сама.

В какой момент Джон перехватил инициативу?

Она не заметила. Но теперь не она целовала его, а он ее. Сама же она просто тонула в роскошном ощущении поглотившей ее целиком страсти – не мягкой и не слишком сильной, но размеренной, нарастающей поступью. Наблюдала за ней, как наблюдают за океанским прибоем, который неизбежен, который придет, независимо от того, ждут его на берегу или нет.

Целуй еще, целуй так же сладко, как ты это делаешь, целуй-целуй-целуй, не останавливайся…

Кто-то говорил ей, что поцелуи – это наука. Что от одного только этого действия можно испытать гамму разнообразных ощущений, но Каська раньше этому не верила. Хотя бы потому что уже не раз пробовала целоваться, но не обнаружила в этом процессе для себя ничего удивительного – ее голова всегда оставалась ясной, глаза открытыми, а хотеть «еще» приходилось разумом.

Теперь же она чувствовала себя потенциальным алкоголиком – человеком, на которого впервые в жизни подействовало спиртное, и подействовало так, что хотелось «напиться в драбадан». Жарко, как на волнах. В голове пусто, а тело кипит и плавится.

– Можно? – вдруг прошептал Джон, и она кое-как разлепила отяжелевшие веки, взглянула вниз – туда, где на пуговицах блузки лежали его пальцы.

– Можно.

Какая-то часть ее удивилась собственному ответу – «я же вроде бы хотела отказать?», но тут же вступилась другая и задала резонный вопрос: «Отказать кому? Себе?»

Вот именно. Произнеси она «нет» сейчас, кого она лишит удовольствия? В первую очередь себя саму. Кто бы думал, что этот странный человек, способный плавить в руке стаканы, удивительным образом сумеет расплавить ее сознание. Трюк? Плевать. Ее слишком сильно захватил процесс. А еще невероятным образом возбуждало то, что такой сильный и уверенный в себе мужчина – тот, кого она совсем недавно называла маньяком, – вдруг превратился в «нуждающегося». Расстегивая пуговицы на ее блузке, он, кажется, не верил самому себе – касался ткани дрожащими руками, дышал неровно, пытался справиться с собственными нервами.

– Я помогу.

Наверное, проститутку она напоминала именно теперь, когда спешно и нервно стягивала с себя одежду, но ей было все равно – пусть коснется ее. Пусть снимет бюстгальтер, пусть накроет ладонью ее груди, пусть поцелует соски – более всего на свете Яне хотелось узнать, что при этом всем испытает она сама?

Как во сне. Так же ярко и всего лишь один раз в жизни было во сне…

Голая. Теперь она сидела на мужских коленях с голым торсом и наслаждалась этим. Ее гладили, ее ласкали так нежно, что хотелось стонать, – его губы сомкнуты вокруг ее возбужденного соска, ее пальцы в его волосах.

Хорошо. Невероятно хорошо! И пусть грянет гром, если она скажет «нет».

Не скажет – Каська знала об этом. Не сделает этого хотя бы потому, что уверена – прерви она процесс сейчас, и никогда больше не испытает ничего подобного. Они ведь будто созданы друг для друга, будто родные…

Или же это очередной «трюк».

Последнюю мысль она прогнала – та попросту не прижилась в затянутом негой разуме.

– На кровать… Пойдем на кровать.

– Ты уверена?

Он все еще опасался, что она вдруг передумает.

Глупый…

– Уверена. И разденься – я хочу на тебя посмотреть.

А он оказался красив. Невероятно привлекателен под этой своей серебристой одеждой. Стоило куртке, тонкой стальной водолазке под ней и брюкам соскользнуть с тела, ей предстало завораживающее зрелище – гладкая упругая кожа, сильные жилистые ноги, рельефные раскачанные плечи и кубики – кубики! – на прессе.

Вот это да-а-а… Вряд ли Узя выглядел бы хотя бы наполовину так же привлекательно, пригласи она его «на чашку кофе» тем вечером.

– Трусы.

На нее смотрели вопросительно.

– Снимай их. Я не собираюсь говорить «нет» – ты еще не понял?

И в эту секунду она вдруг почувствовала себя не проституткой, а настоящей волшебницей – так сильно вдруг полыхнули радостью, страстью и вожделением глаза стоящего напротив человека. Еще ни разу, никогда в жизни, Яна не видела столько написанной на лице благодарности. Да, пусть та мелькнула всего на секунду, пусть коротко, но зато так явно, что ей в век этого зрелища не забыть. И только теперь Каська окончательно поверила, что все сказанное ранее – правда.

Не стал бы так радоваться простому «да» любой другой мужчина – просто не стал бы. А этот смотрел на нее, как на единственное в мире сокровище.

– Только… не кончай в меня, ладно? Я без таблеток.

Джон на секунду завис, а затем кивнул.

В эту ночь она несколько раз плакала.

Оттого, что совершенно не ожидала нескольких вещей: сначала ее ласкали и гладили настолько исступленно, что хотелось подарить ему всю себя, всю без остатка – на всю жизнь, насовсем, от пяток и до кончиков волос. Затем ласкала она, и, видя застывший в глубине полуприкрытых глаз не проходящий шок, все сильнее и сильнее чувствовала себя феей с волшебной палочкой – только она сумела подарить партнеру столько удовольствия, только она принесла в его жизнь столько счастья, только она…

Она вдруг стала для кого-то особенной. Всю жизнь мечтала об этом, а поймала это удивительное ощущение только сейчас.

И еще плакала, когда испытала оргазм.

Раньше не получалось – не могла расслабиться, не умела, хоть и старалась во время немногочисленных попыток. В какой-то момент даже уверилась, что попросту не способна этого сделать, а тут… Тут достигла его столь стремительно и бурно, что испугалась саму себя – кричала, дергалась, хрипела и наслаждалась так сильно, что никому, ни единому человеку на свете не сумела бы описать этого чувства – восхитительного, умопомрачительного, сладко-огненного.

А все потому, что «похититель» (от которого она сама теперь не могла отлепиться) оказался невероятно ласковым. Ласковым и в то же время напористым и настойчивым. Он целовал, гладил, ласкал ее везде – не пропускал ни сантиметра кожи. Не торопился, но и не робел, ничего не стеснялся, но и не грубил – чувствовал ее так же хорошо, как самого себя. Умел замереть там, где нужно, или вдруг разойтись, стать дерзким, жестким, если требовалось.

Яна плыла и никогда не чувствовала себя такой пьяной.

Пьянее, чем в любом баре, пьянее, чем в самой хорошей компании под самый крепкий алкоголь, пьянее, чем самый пьяный человек на свете.

И ни за что на свете – ни под утро, ни вообще – не хотела трезветь.

Но самые горькие и сладкие слезы лились из ее глаз под утро – ее всю ночь гладили.

Уже после секса – после мятых простыней, стонов и активных «боевых» действий, когда страсть чуть стихла, – ее продолжали гладить. Прижимали к себе, крепко держали, не отпускали, и она чувствовала себя… нужной.

Все детство, всю юность – да чего там – всю свою сознательную и несознательную жизнь она мечтала об этом – чувствовать себя нужной. И теперь была ей – необходимой ему, как воздух, самой желанной, самой ценной, самой-самой… Именно так ее касались, даже когда думали, что уже спит, – с такой заботой укрывали одеялом, чтобы не замерзла, настолько нежно и осторожно (чтобы не разбудить) целовали в шею и тянули обратно, если вдруг откатывалась.

А она поливала слезами подушку. Плакала от горечи и от обиды на судьбу, от того, что всю жизнь была лишена любви и ласки, от жалости к себе за то, что не чувствовала всего этого – такого ценного – раньше.

И еще оттого, что теперь боялась найденное потерять.

Ведь они ни о чем не говорили – просто переспали.

Одна ночь. Просто секс.

За окнами занимался рассвет, а она не позволяла себе думать – запрещала, чтобы только не обернуться и не начать выспрашивать номер его телефона.

Чему быть – тому быть. Кому уйти – тот уйдет.

И уснула тогда, когда за окном проснулся и начал деловито гудеть проспект.

* * *

«Дверь просто захлопни. И спасибо».

Эту записку она нашла, когда проснулась. Одна на мятой постели. Лежали рядом веером оранжевые пятитысячки «за поцелуй»; часы показывали начало одиннадцатого.

Она не появилась на работе вчера и уже опоздала на нее сегодня – ее уволят.

От этой мысли внутри ничего не колыхнулось – ни тревога, ни страх, ни волнение. Что-то отмерло, когда Каська оглядывала зеленоватые обои, занавешенное окно, стоящее рядом кресло, стулья и пустой – без чемоданчика – журнальный столик. Когда слушала тишину.

Одна.

Обычно на утро уходили женщины, а не мужчины. Сбегали, да.

Так сбежал и он – не сказал ни до свиданья, не поцеловал на прощание.

И пусть…

Ей ничего не надо было – совсем ничего! Ни его, ни его прощальных слов, ни сантиментов, ни ласковых и лживых речей – внутри закипала ярость. Пусть катится ко всем чертям – «недоамериканец» хренов! Пусть едет в свою далекую страну, пусть вообще больше не звонит и не объявляется, пусть вообще… хоть помрет.

Яна резко поднялась с кровати, отбросила простынь в сторону, сгребла со стола деньги, запихнула их в сумочку и принялась одеваться. Оторвала, когда застегивала, одну пуговицу на блузке, грубо звякнула пряжкой на джинсах, зло собрала в хвост волосы.

После опустилась в кресло, достала мятую пачку сигарет, зажигалку, закурила – выпустила под потолок одинокий клуб дыма – и… расплакалась.

Глава 10

Новую супер-навороченную игровую приставку с трехмерными эффектами – жутко дорогую и крайне желанную – Дэйн приобрел в магазине три дня назад.

Объяснил так:

– У меня же теперь есть свободное время? И день рождения скоро – могу я себя порадовать?

Себя-то он, видимо, порадовал, а вот Ани – его любимая и ненаглядная дама сердца – встретила свою половину на пороге со скалкой в руках и крайне рассерженным видом. Играть в паре напрочь отказалась, покупку в доме не приветствовала и всеми способами демонстрировала насчет нее недовольство.

И теперь Эльконто ходил играть к нам. По утрам, понятное дело, когда Ани-Ра удалялась на длительную пробежку с Бартом. С удовольствием поглощал приготовленные Клэр пирожки, пирожные и сырники, прихлебывал чай, раскладывал «игрушку» на полу, подключал к телевизору и «рубился» в танчики, гонки и стрелялки с Фуриями. Стоило ли упоминать, что последние пребывали в полном восторге?

В восторге пребывал и сам Эльконто.

Угу. До тех пор, пока не понял, что «меховые яйца» его постоянно обыгрывают. Настолько постоянно, что у снайпера не оставалось ни единого шанса даже в любимой «Пуле на вылет».

– Вас много, а я один! – орал он из гостиной обиженным голосом.

– Еляй лучче!

– Стреляй лучше? Да я, ядрит вас за ногу, самый лучший стрелок на Уровнях!

– И самый!

«Не самый».

– Это я-то «не самый»?!

Мы с Клэр давились от хохота. Азарт бил через край и у друга, и у «яиц», и ни одна из сторон не желала сдаваться или проигрывать.

Вообще-то, Дэйн был прав – Фурии жульничали: играли в команде, просчитывали ход игры наперед, сменяли друг друга, проявляли невиданную для людей реакцию. И тогда, в конец расстроенный, с потрепанным самомнением и ворчливый, он собирался домой. Нежно упаковывал любимую «игрушку» в коробку, собирал с пола провода, а на хоровую мольбу Смешариков «а-ставь!», с недовольством отвечал:

– Ага, оставить вам, чтобы в следующий раз вы меня не за пять, а за три секунды «сделали»? Ну, уж нет, нашли дурака!

И уносил приставку с собой, чтобы на следующее утро принести вновь.

Фурии, понятное дело, дулись, Фурии обижались, и, по моему мнению, все увереннее склонялись к мысли, что Эльконто заслуживает какую-нибудь гадость. Точнее, уже заслужил, потому как среди пушистиков он давно прозвался «атив-ный найпер».

Противный или нет, но оставлять излюбленную «Сириану» для пушистиков в нашем доме Дэйн, увы, не спешил.

Трижды они подкатывали к нам с Клэр, просили купить им такую же, но мы все еще размышляли, стоит ли овчинка выделки? А если наш дом окончательно превратится в поле виртуального боя? Что, если звуки выстрелов перестанут в нем стихать с утра до ночи? И хорошо, если будут стихать хотя бы ночью, а то ведь и не уговоришь этот детский сад составить расписание, чтобы «всем» жилось хорошо.

В общем, мы стойко держались и надрывно отвечали «нет».

Фурии хлопали глазами, жалобно вздыхали, Фурии дулись на нас совсем как дети.

А этим утром они пропали.

– Дин, а вдруг они ушли к себе в Фуриандию? Насовсем.

– Туда они и ушли, – ответила я Клэр, разминая мясную начинку для будущих пирожков, – только не насовсем. Сказали «Мы ни-долга», так что скоро вернутся. Наверное, решили передохнуть от Дэйна.

– Ага. Или все-таки сделать для него какую-нибудь гадость.

И такое возможно, точно. Только для чего им в этом случае в Фуриандию? Гадостей и тут можно придумать предостаточно. Ладно, поживем – увидим.

– Слушай, – экономка, энергично раскатывая тесто – раз-два, раз-два, «пока не станет эластичным и изящным», – вернулась к обсуждаемой ранее теме, – так ты говоришь, что съезжаться с Антонио я не хочу из «страха перед будущим»?

– Точно. Тебя пугает неизвестность.

– Так она же всех пугает.

Дело в том, что те же самые три дня назад я все-таки решила ознакомить подругу с книгами Виилмы – начала зачитывать ей главы, объяснять описанную методику влияния стрессов на жизнь, психологические причины физических заболеваний, – и, что удивительно, та увлеченно погрузилась в изучение новой для себя области знаний с головой. Тщательно разбиралась в собственных проблемах и внутренних установках, училась отпускать тревоги на волю, занялась прощением. И теперь по утрам, где мы традиционно собирались для приготовления завтрака, засыпала меня вопросами.

– Нет, – объясняла я под перестук дождевых капель за окном – осень, сыро, но в доме тепло и уютно, – он не пугает тех людей, которые понимают, что Вселенная завсегда заготовила для них судьбу лучшую, нежели они требуют для себя сами. Вот смотри: почти каждый человек на земле (я все еще использовала привычные для себя выражения, хоть Уровни никогда не назывались Землей) чего-то желает и думает, что непременно станет от этого счастливее. Так?

– Так.

Тесто бухалось о стол, вздымало вверх мучную пыль, радовалось в умелых пальцах хозяюшки. Непривычно тихо было в доме без Фурий.

– Например, кто-то думает, что купит машину и тут же возрадуется «до плеши», кто-то страстно мечтает о новой квартире, кто-то об отношениях с конкретным человеком. Один грезит о новой должности, другой о куче денег под матрасом…

– Чем же это плохо?

– С одной стороны – ничем. Вот только почти все желания рождаются из страха «не иметь», а не из мечты.

– Разве?

– Ну, посуди сама: если бы ты не боялась, что у тебя никогда не будет новой квартиры, тосковала бы ты о ней? Нет. Если бы изначально была уверена, что когда-нибудь у тебя появится любимая машина, страдала бы, что она до сих пор не стоит в гараже и вообще не будет там стоять?

– Не знаю.

– Знаешь. Не страдала бы – все решает уверенность. А страх – это отсутствие уверенности, – чувствуешь разницу? Люди не умеют свои желания отпускать, хотя это одно из самых важных и нужных в жизни умений.

– Отпускать? Совсем?

– Да, просто брать и отпускать. Все свои желания что-либо иметь, все свои надежды что-то в следующем месяце купить, все страдания получить прибавку к зарплате, все свои «жопа-рвания», уж прости за выражение.

– Погоди, но если отпустить все свои желания, то можно просто сесть на зад и ничего больше не делать, а это неправильно. Просто сказать себе: «Вселенная знает, что мне нужно, тогда зачем я буду упираться?»

– Верно, Вселенная знает. И плохо реагирует, когда ты ставишь ее в рамки «дай мне именно это!». Но она радуется, когда человек занят своим делом, погружен в какой-либо процесс с любовью, занимается чем-либо с вдохновением и получает истинное удовлетворение. Вот тогда она дает охотно, больше чем нужно и с огромной щедростью. И именно тогда «не ждущий» и получает манну небесную, хотя, вроде бы, ни на что не рассчитывал.

– О как! – Клэр задумалась. А после паузы кивнула. – А, знаешь, есть в твоих словах истина – не в том ли смысл, чтобы заниматься чем-либо с любовью, а не постоянно о чем-то просить? Но мы всегда о чем-то просим. Всегда.

– Потому что всегда боимся.

Вот мы и вернулись к теме стрессов вновь. За последние полторы недели я изучала ее – эту тему – так интенсивно, что начала видеть мир в ином свете – совершенно не в том, в каком видела его раньше. До книг Лууле мне казалось, что болезни есть не что иное, как бактерии и вирусы. И еще иногда злой рок. Теперь же я воочию видела, как работают на практике наши собственные эмоции, и оттого таблица «причин» в моем блокноте полнилась день ото дня.

В ней по вечерам с упоением рылась Клэр, а по утрам проясняла для себя непонятные моменты.

– Слушай, Дин, а ноги отчего болят?

– Там много причин, но почти все они связанны с материальными или экономическими проблемами. Чем ниже болезнь, тем из более отдаленного прошлого она тянется.

– Экономические, говоришь? Точно-точно. Помнишь, когда я пришла к тебе наниматься на работу? Я ведь тогда едва ходила. А потом ты предложила мне такую зарплату, что хворь сама по себе непонятно куда делась. Теперь-то я понимаю, почему. А слепнут люди почему?

– Ты имеешь в виду теряют зрение?

– Да.

– Потому что не хотят что-либо видеть или замечать, и тогда тело им в этом помогает.

– Как это – не хотят? Все хотят видеть.

Взлетал в тонких пальцах нож, рубил колбаску теста на ровные квадратики – скоро их разомнут в «кругляши» и наполнят начинкой.

– Нет. Тут все хитро. Знаешь, иногда в голове возникает мысль: «Глаза б мои этого не видели!» или «видеть тебя уже не могу», то есть «не хочу на это смотреть» – замечала хоть иногда?

Подруга задумалась.

– Ну да. Когда ходила мимо переполненных мусорных баков в дешевых районах, никогда не хотела на них смотреть.

Я кивнула.

– А иногда не хочешь смотреть в лица нищих людей или замечать, что кому-то больно. Что кто-то просит милостыню и смотрит на тебя с мольбой, например. Да мало ли. Кто-то может не хотеть видеть собственных комплексов, а кто-то не желает замечать их в других. Иные не хотят видеть того, что вызывает в их душе стыд – вот тогда и начинает ухудшаться зрение. Тело помогает осуществить «мечту».

Клэр расхохоталась.

– Да уж – мечта!

– Там много причин на самом деле, и все они разные. Кто-то не желает замечать мелочи у себя под носом, кто-то не желает видеть далеко – смотреть в будущее – так проявляется близорукость и дальнозоркость. А вообще нужно смотреть конкретное заболевание – все вариативно.

– А глохнут почему?

– Не хотят слышать чего-либо. Нытья, жалоб, того, что их стыдят или упрекают, критики в свой адрес…

– Во как. А диабет?

– Диабет возникает у людей, которые вместо того, чтобы менять себя, хотят, чтобы изменились другие люди и тем самым сделали их жизнь легче и «слаще». Мол, «я же вам объяснил, в чем вы не правы, а теперь будьте добры что-нибудь с этим поделать. Исправьтесь, измените характер, начните совершать другие поступки». Или «я для вас сделал столько хорошего, а теперь для меня что-нибудь сделайте ВЫ». Кто ждет изменений в своей жизни от других или через других, тот и болеет диабетом.

– Неприятно. А звездочки на ногах почему появляется? Отчего возникает геморрой или сбои в работе с желудком? Как она – эта твоя женщина – все это объясняет?

Когда я уставала от объяснений, то лишь смеялась и отмахивалась – тонны вопросов, ну просто тонны. И все нужные, правильные, важные – ведь когда знаешь причину, всегда можешь себе помочь.

– Клэр, когда сильно с чем-нибудь торопишься, возникает понос.

– Да ты шутишь!

– Нет! Потому что понос – это спешка и желание увидеть результаты своих трудов, как можно скорее.

– Что, правда?

Черные глаза распахнулись в изумлении.

– Ага. Так что потерпи немного – начну переводить книги на местный язык, тогда у тебя будет возможность их неспешно изучать.

– Так жду же я! Жду!

Я ее понимала. Если бы мне рассказали о подобной методике выяснения причин телесных недугов, но не позволили окунуться в изучение с головой, я ждала бы тоже.

– Однажды я все переведу, обещаю.

Темноволосая голова Клэр кивнула. Мелькнула на ее лице улыбка, взвилась в воздух последняя порция муки с отряхиваемых ладоней, а через минуту по дому поплыл запах жареных в ореховом масле пирожков.

* * *

«Причин для возникновения головной боли существует несколько, и главная из них – это страх «меня не любят» (не ценят/не уважают/не слушают/не заботятся и так далее). А так же чувство вины, из которого этот страх вытекает (я недостаточно хорош для того, чтобы меня любили/ я не заслуживаю любви), печаль и жестокость. Печаль всегда возникает от жалости к себе (почему же я постоянно страдаю? За что?), а жестокость появляется как следствие страха и злости и всегда выливается в желание кому-либо нагрубить, отомстить и тому подобное (страдайте и вы, раз уж вы обо мне не заботитесь и не цените).

Хотите избавиться от головной боли? Начинайте избавляться от страха «меня не любят». Перво-наперво вспомните недавнюю ситуацию, которая вызвала в вас этот стресс – человека, поступок или слово, – и простите себе, что отреагировали неправильно. Простите обидчика, попросите прощения у собственного тела. Если головная боль не уходит, – а такое случается часто в случае, если «котел уже переполнен», – обратитесь к прошлому: начинайте вспоминать все ситуации, где вы испытывали подобное чувство, что вас «не ценят/не слушают/не заботятся», и отпускайте каждую ситуацию по порядку – в какой-то момент боль уйдет. Если же не хотите, чтобы она всякий раз появлялась вновь, продолжайте мысленную работу.

Проблемы чаще всего берут начало из самого детства, когда ребенок считал, что его не любят родители, а родители, в свою очередь, не умели свою любовь верно показать. Человеку с «переполненным котлом» приходится нелегко. Ему придется простить за страх «меня не любят» не только самого себя, но и мать с отцом, которые имея тот же стресс, не научили ребенка с ним бороться (и потому передали в следующее поколение), простить бабушек и дедушек, простить весь свой род (если это возможно), а так же обратиться к своим бывшим воплощениям души. Почему? Потому что это означает, что и там – в своих прежних жизнях – такой человек не был способен справиться с той же самой проблемой, раз принес ее «сюда». А если так, простите свои бывшие воплощения за отсутствие достаточной мудрости и поблагодарите их за то, что они – «вы» – все же старались это сделать. Действуйте осторожно, ведь родовое прощение – очень эффективный, но очень сложный метод, который требует большого расхода энергии. Однако, кто ищет освобождение от болезни – найдет его».

* * *

Нордейл блестел лужами; мокли по обочинам умытые машины. Город пах сыростью, прелыми листьями и нежился в вечерней серости. Город распивал чай с осенью.

Нет ничего лучше момента, когда домой возвращается тот, кого ты любишь, и, думая об этом, я шагала под дождем совершенно счастливая.

– Я приеду часов в восемь, – написал в обеденном чате Дрейк. – Ничего не нужно готовить, хорошо? Сходим, если хочешь, в ресторан. Смогу пробыть с тобой до утра. Ждешь?

Ждала ли я? О, он еще спрашивал! Я так ждала, что голова лопалась от счастья, в животе пузырилась газировка, а в оттенках настроения царила не осень, а самая настоящая весна. Дрейк дома. Всего на один день, но дома-дома-дома!

«Моя» полностью и абсолютно счастлива!

Он лежал в наполненной горячей водой ванне – тонул в пузырях, крутил в руках ножку бокала с прохладным вином и жмурился. Я массировала его напряженные плечи, мягко терла губкой шею, ласкала уши. Изредка наклонялась, чтобы поцеловать их.

– Ди, так я каждый вечер буду возвращаться домой – не удержусь.

– А я этого и добиваюсь.

– У тебя получается.

Я соскучилась. Жутко, ужасно соскучилась. И мне не нужны были рестораны, развлечения и любая дополнительная романтика, помимо обычной, но совершенно бесценной возможности просто побыть вдвоем. Я вдыхала его – Дрейка, – любовалась им, бесконечно тонула в нежности от того, что он наконец-то находится рядом. Нет для женщины лучшего подарка, чем любимый мужчина рядом. Нет, и никогда не будет.

– Ты почти ничего не поел.

– Еще успею.

– Все остынет.

Еду мы заказали на дом, и теперь пакеты с ней громоздились на столе в гостиной.

– Это не важно. А почему ты отказалась идти со мной в ресторан? Думаешь, я придумал нечто банальное? Вовсе нет. Я, между прочим, хотел пригласить тебя на совершенно пустой и новый уровень, где города еще не заселены, но уже полностью отстроены.

Слушая обиженный тон, можно было легко поверить, что Дрейк и в самом деле обиделся, вот только я давно уже знала, что это не так – мой возлюбленный никогда не тратился на «бесполезные» эмоции, зато «полезными», такими как любовь, нежность и забота, укрывал меня с избытком.

– Тогда вдвойне хорошо, что я отказалась, а то чувствовала бы себя, как в истории Рея Брэдбери.

– Кого?

Ласково плескалась под пальцами теплая вода; блестела под мыльными пузырями кожа. Неторопливо, но размеренно расслаблялись от моих массирующих движений напряженные тугие мышцы.

– Есть такой фантаст в моем мире – пишет выдуманные истории. Так вот, у него есть одна про то, как некий мужчина однажды утром проснулся на совершенно пустой планете и выяснил, что все, еще до его пробуждения, улетели на Марс – соседнюю планету.

– А он остался?

– Ага. И потом долго ходил по пустым магазинам и ресторанам, ел, что хотел, но вскоре едва не свихнулся от одиночества.

– Но ведь ты была бы со мной.

– Я знаю. Но все равно чувствовала бы себя, как герой той истории. Города хороши тогда, когда они «живы», – заселены, облюбованы, наполнены эмоциями, энергией.

– Как Создатель не соглашусь. Есть своя прелесть в том, чтобы смотреть на собственное детище еще до того, как оно завершено окончательно. Стоять на пороге «перед самым открытием» и понимать, что жизнь здесь закипит скоро, совсем скоро, но еще не сейчас, не в эту секунду.

– У тебя всегда были извращенные представления о мирском бытие.

– Да что ты говоришь? В смысле, не такие, как у обычного человека?

– Ага.

Звук наших голосов отражался от покрытых мозаичным кафелем стен ванной; мы же балдели от взаимной близости, уюта и душевной теплоты, которая заполняла любое пространство, стоило нам оказаться вместе.

– Ну, одно из «неизвращенных» человеческих представлений я все-таки сохранил.

– Это какое же?

– Что женщины лучше мужчин.

Я рассмеялась, опустила ноги в воду и принялась ерошить влажные волосы Дрейка пальцами.

– И чем же мы лучше?

– Тем, что с вами можно не только поговорить об умных вещах, но и эстетически полюбоваться.

– Эстетически – это не прикасаясь?

– Еще как прикасаясь, – промурчали из ванны.

– Эстетически можно любоваться и мужчинами, знаешь ли. Особенно красивыми.

– Только если ты женщина. И вообще, не пытайся сместить тему в сторону – думать о мужчинах я сегодня не хочу.

– А о чем хочешь?

Тишина. Дрейк неторопливо допил вино, отставил бокал в сторону и повернул голову ровно настолько, что мне стал виден его точеный и властный профиль. Улыбнулся.

– О том, как ты сейчас расстегнешь блузку, опустишься в эту мыльную воду, и о том, как я почувствую твое тело под своими пальцами.

– М-м-м…

С моих губ слетел выдох предвкушения. Я знала – это будет сладко. Неторопливо почти до самого конца, размеренно и очень-очень сладко. А потом, когда нам обоим станет невмоготу, вдруг проявится такой напор, что…

– Ди?

– М-м-м…

– Ты о чем думаешь?

– Упиваюсь эстетически красивыми представлениями о том, что случится дальше.

– Засранка, – ответили мне совершенно неромантично. – Иди сюда, я долго ждал. Очень долго ждал. Слишком.

Я мягко улыбнулась и принялась расстегивать блузку.

А после – редкое и почти невиданное мной действо – он играл на рояле. Незнакомую тихую мелодию – прекрасную, вьющуюся, словно пламя свечи, навевающую невесомые, как паутинки, светлые ассоциации о чем-то далеком, но близком, желанном и недостижимом одновременно.

Великолепный вечер.

Сидящего за музыкальным инструментом мужчину моя память запечатлела с особой тщательностью: каждый волосок на его виске, каждую складочку у сжатых в сосредоточенности губ, позу – расслабленную и драматичную, – свободный полет пальцев. Дрейк не играл – Дрейк строил, писал картину, сочинял формулу, выводил линии. Творец остается творцом во всем. Я бы не удивилась, если бы в момент его игры где-то там, на другом конце Вселенной, вдруг возник еще один мир – таинственный, далекий и пока еще совершенно пустой.

В постели мы оказались сразу после позднего и легкого ужина. Лежали, обнявшись, молчали – чувствовали друг друга телами, мыслями, ощущениями, – наслаждались обычным и невероятно теплым вечером вдвоем. Меня гладили по виску; я слушала, как в груди размеренно и ровно бьется сердце Дрейка.

Покой внутри, покой снаружи.

– Как там поживает твоя Клэр? – спросили тихо.

– Хорошо. Изучает вместе со мной Виилму, разбирается в стрессах.

– Получается, у тебя появился собеседник?

– Угу.

– Это хорошо.

– Согласна. Она все еще пытается понять, что сдерживает ее от того, чтобы съехаться с Антонио.

– Это случится, – легко и уверенно подтвердил Дрейк. Не то знал их будущее наверняка, не то просто предполагал, – не торопи их.

– Я не тороплю.

– А как там Смешарики?

Я улыбнулась.

– Играют по утрам с Эльконто в видео-приставку.

– В приставку? С Дэйном?

– Ага. Он приходит к нам по утрам, чтобы позавтракать и поиграть с ними. Ани ему компанию составить отказалась.

Я прыснула; рядом покачали головой.

– И чего только не происходит во время моего отсутствия.

– Ну да, мир сразу катится в тартарары.

– Кстати, – бросил Дрейк и на несколько секунд затих; я сразу же напряглась – моментально сообразила, про что пойдет разговор – про Джона, – что такое происходит с Сиблингом, ты не знаешь?

– Точно не знаю, – не стала лгать я. – А почему ты спрашиваешь?

– Потому что в последнее время он совсем позабыл про свои обязанности, перестал выполнять даже базовые.

– Может, просто устал?

Если бы в этот момент моя «хитрая морда» не была отвернута в сторону, по ней моментально прочиталось бы все, что я в тот момент испытывала, – раскаяние и крайняя степень довольства.

– Устал? Не думаю. Посмотри сюда.

Дрейк шевельнулся, освободил вторую руку, щелкнул пальцами, и в воздухе развернулся экран. А на экране незнакомая мне гостиная – вероятно, дом Сиблинга, – и, понятное дело, сам Джон. Сидящий в кресле, скатывающий разорванную бумагу в шарики и закидывающий их в урну. С периодичностью «один шарик в пять секунд». Выражение лица рассеянное и задумчивое, взгляд обращен внутрь, взгляд стеклянный. Что-то терзало его – заместителя, – и терзало настолько сильно, что полностью выбивало из колеи.

На моем лице против воли расползлась широкая улыбка.

– Еще никогда не видел, чтобы он проводил время столь бесполезным образом, – проворчали у меня над ухом. – Думаешь, он работает? Нет. И вот так он «работает» уже несколько дней – полностью никак. Забросил свой график, отряд, перестал связно отвечать на вопросы.

– Он влюбился, – спокойно пояснила я.

– Что?

– Разве ты не видишь? Он влюбился.

– В кого?

– В кого? Давай ты все узнаешь чуть позже, – «как простой смертный». – Потерпи немного, ладно? Дай событиям развернуться, и тогда я все расскажу. Или он сам.

Догадываюсь, насколько тяжело ему – человеку, привыкшему все держать под контролем и творить судьбы, – далось это простое действие, но Дрейк кивнул. Обнял меня, расслабился и промолчал.

(George Skaroulis – Rain)

Дождь перестал около двух. Когда я выбралась из постели и подошла к окну, чтобы полюбоваться опустившейся на Нордейл ночью и высыпавшими на небе ясными звездами, я думала, что Дрейк спит. Оказалось, нет. Уже через минуту он приблизился сзади, обнял меня за талию и прижался своей щекой к моей. Какое-то время мы стояли молча, любовались уютной, разбавленной светом фонарей темнотой снаружи.

– Не спится?

– Спится. Просто слишком хорошо, знаешь? Так бывает. В такие моменты не хочется спать – их хочется прожить.

Он улыбнулся. Я же тихо спросила:

– Дрейк, почему у одних, если попросят, желания сбываются сразу же, а у других все никак. Вроде бы отправят мысленный запрос в вышину, а желаемого как не было, так и нет. В чем разница?

– Все еще философствуешь?

– Ну, куда без этого? Когда смотришь на звезды, невольно о таком задумаешься. Почему, знаешь?

– Знаю, – его голос звучал тихо, по-ночному. – Помнишь, я говорил тебе про «Великую Формулу», которая подсчитывает каждому в жизни очки?

– Помню.

– Вот она за это и отвечает. Если у человека, который озвучил желание, плюсов от совершенных действий больше, чем минусов, желаемое приходит к нему сразу же – будь то деньги, встреча или какое-то событие. А если у человека накопленных кармических баллов мало…

– Тогда «фиг» ему?

– Не «фиг», – Дрейк во время подобных объяснений всегда был терпелив и чуть насмешлив, – тогда желаемое дается ему только после испытания – теста на «готовность», я бы так его назвал. Тогда Формула как бы отвечает ему: «Хочешь получить? Докажи, что готов этим обладать – накопил достаточно мудрости и способности это удержать» – она дает шанс добрать плюсы через слова, поступки и мысли. И, когда человек становится готов, он все получает.

– А если он не становится готов?

– Тогда продолжает страдать, пытается выучить не пройденные уроки и живет без желаемого.

Хитро. Но правдоподобно. Не зря говорят, что ни одно желание не дается нам отдельно от сил его осуществить.

– Вот и проси после этого, – хмыкнула я, а звезды все манили и загадочно мерцали в вышине. Мол, «загадай что хочешь, и оно исполнится». Исполнится, точно. Только «как» и «когда»? После чего?

– А если я попрошу о том, чтобы все оставалось так же, как есть сейчас, потому что полностью счастлива и довольна, – это тоже желание?

– Тоже. Точнее боязнь, что что-то может измениться, что ты можешь что-то потерять.

– Но ведь я не прошу ничего нового.

– Но Формула все равно пришлет тест «на готовность» удержать то, что имеешь, ведь ты просишь именно об этом.

– Не о трудностях.

– О трудностях никто не просит. Но именно они многому нас учат и делают мудрее. Хочешь, скажу тебе одну странную вещь, которая многое прояснит?

– Хочу.

– Счастливый человек ни о чем не просит.

– Совсем?

– Совсем. Потому что он уже во всем счастлив и всем доволен. А еще уверен в том, что все будет хорошо и дальше, и потому бесстрашен.

– Блажен, кто верует. Хотелось бы мне быть одной из таких.

– Так стань ей.

– Стану, – я погладила теплую, лежащую на животе руку. – Очень-очень постараюсь.

* * *

Он мог бы сейчас быть в Реакторе: координировать действия в лаборатории, просматривать отчеты и статистику Уровней, мог бы изобретать новые пути сохранения устойчивости материи, мог бы помогать Дрейку. Мог бы отдыхать, мог бы работать.

Он много чего мог бы.

Но вместо этого сидел и занимался порчей принтерной бумаги – рвал ее на жгуты, скручивал ее в тугие шарики и закидывал их в мусорную корзину. Если он продолжит кидать их с той же скоростью, то заполнит урну порченой бумагой к утру ровно наполовину. Если снизит темп вдвое, то покроет дно примерно на пять сантиметров. Если ускорится, то к восьми утра завалит ее доверху.

Самое тупое, самое бесполезное занятие, какое только можно придумать.

Но корил себя Сиблинг на автомате и на фоне размышлений совершенно иного рода – она попросила в нее не заканчивать.

«Я не на таблетках».

И он не закончил. А ведь мог бы. Даже не подумал бы об этом, даже не вспомнил бы, что физиологический акт любви обычно заканчивается впрыском спермы в женское тело – тело, способное понести.

Господи, ведь там идет время, там процесс не зациклен.

Он дурак, дурак, дурак.

И, тем не менее, обидно – сюрреалистичное чувство.

Джон должен был работать – привычно тонуть в предсказуемой рутине бесконечного круговорота дел, а вместо этого вспоминал бархатистость ее кожи, жаркое дыхание, опаляющее плечи, вздрагивания, стоны, то, как они синхронно двигались.

А потом она плакала до утра.

Доверилась ему, открылась и корчилась из-за этой открытости от боли.

А он ушел.

Стеклянные глаза Сиблинга смотрели в стену – руки привычно скручивали из бумаги шарики. Ушел, потому что не знал, как быть с ней. А теперь не знал, как научиться быть отдельно. Не хотел двигаться ни назад, ни вперед, хотел залипнуть во времени, как муха в янтаре, чтобы каким-то непостижимым образом принять тот факт, что в его жизнь ворвались изменения. Не те, которые он планировал, но те, которые уже произошли.

Черт, как Дрейк с этим справляется? Совмещает вместе чувства и логику?

Невозможно, невозможно, невозможно.

Он должен вернуться.

Лучше не возвращаться.

Должен вернуться.

Нет.

Да.

Да. И точка.

На очередном закинутом шарике «кормление» урны прекратилось.

Глава 11

Она готовила нисколько не хуже Клэр – Баалу повезло. Теснили друг друга поверх вышитой белой скатерти тарелки с печеньем, кексами, пирожками и рогаликами, которыми Алеста теперь усиленно пыталась меня накормить:

– Ешь, все свежее, только из духовки. У нас еще варенье есть разных сортов – любишь?

Я чувствовала себя, как в гостях у бабушки. Сидела на плетеном стуле, рассматривала бревенчатые стены и прозрачные занавески на окнах, вдыхала запах дерева, чистоты и сдобы, жмурилась от удовольствия – здесь было хорошо, тепло. И мне вдруг стало понятно маму, которая всегда хотела иметь собственный дом – такой же деревянный, просторный, пахнущий можжевельником и кедром.

– Я с утра поела, спасибо, – присыпанная сахарной пудрой сдоба манила, но я давно отвыкла переедать, а потому лишь смотрела на кулинарные произведения искусства Али и с сожалением качала головой. – Знала бы, что у тебя столько всего, не стала бы завтракать.

– В следующий раз не завтракай, ладно? Я всегда много готовлю – Баал любит поесть.

Кто бы сомневался.

А ей хотелось поговорить – это чувствовалось. Одетая в длинную юбку и просторную льняную блузку Алеста порхала вокруг стола – то осматривала его критически – не добавить ли чего еще? – то, вдруг, положив руку на живот, замирала и стояла так по несколько секунд, улыбалась.

– Вчера к нам приходил доктор, знаешь…

– О-о-о, и что сказал?

Чай пах смородиной и мятой; на блюдце красовались кубики коричневого сахара – я не стала топить их в чашке. Мне меньше калорий, а хозяевам пригодятся.

– Осмотрел, сказал, что все идет хорошо. Спросил, желаем ли мы знать пол ребенка.

– И?

Аля рассмеялась.

«Ты приходи к ней изредка, ладно? Ей не хватает общения, скучает иногда… почти все время одна».

«Ладно».

Об этом Баал попросил несколько дней назад, и потому этим утром я была здесь – на Танэо.

– Я и не думала, что они могут определить пол так рано, ведь прошло еще всего-ничего. Но, оказывается, могут! А на вид дядечка такой тщедушный – ласковый, улыбчивый, – обо всем спросит, поинтересуется, напишет кучу рекомендаций, оставит травок…

Она говорила, как человек, внутри которого накопилось множество невысказанных мыслей, чувств и эмоций, – уже не могла удержать их внутри, и потому страшно радовалась моему визиту.

– И что вы ответили?

– Мы синхронно разошлись во мнениях. Я сразу же ответила «да», а Баал – «нет». Правда, посмотрев на меня, он свое мнение изменил, помялся и тоже сказал «да».

В моем воображении возник длинноволосый брюнет, ласково глядящий на свою «жену». Да, глядя в ее сияющие радостью темные глаза невозможно было сказать «нет» – я его понимала.

– Я-то была уверена, что это мальчик – вот на сто процентов уверена, но доктор посмотрел на мой живот и сказал: «Девочка». Девочка, слышишь? А ведь это невиданно – девочка, родившаяся от мужчины! Знала бы мама, что со мной случилось такое, никогда и ни за что бы не поверила! Ведь девочки на Танэо уже много лет рождаются только от Богини. А у меня от мужчины!…

Девочка. Маленькая и темноволосая. Скорее всего, темноглазая и с вьющимися волосами – «Баалька».

Представляя на руках счастливых родителей милого пупсика, я окончательно размякла, не заметила, как потянулась к сахарному рогалику, откусила от него добрую половину и опомнилась лишь тогда, когда проглотила ее. Вторую половину откладывать не стала – вкусно, блин.

– Вы, наверное, и имя уже придумали?

– Нет, спорим пока, – от Алиной улыбки веяло теплом, как от потрескивающего дровами в предновогоднюю ночь камина. – Он предлагает одни, я другие. Сойдемся на чем-нибудь, время еще есть.

Баалька.

Наверное, я уже никогда мысленно не стану звать ее иначе.

– Скажи, Дина, а мы сможем иногда… посещать твой мир, чтобы покупать одежду? – Алеста замялась и слегка покраснела. – Баал даст мне ваших местных денег – он так сказал. Конечно, доктор уверил, что они привезут все необходимое, но я бы хотела сама, понимаешь? Ходить, смотреть, трогать, выбирать…

Я ее понимала.

– Конечно, сможем, – И потому достала из кармана тонкий с единственной кнопочкой браслет – вторую причину, по которой этим утром я пребывала на Танэо. – Держи. Нажмешь на эту кнопочку, и я услышу твой вызов в любое время суток.

– Ой, в любое-то, наверное, не надо…

Она смутилась еще сильнее, а я рассмеялась:

– Я же – телепортер. Если кому-то из отряда требуется помощь, они зовут меня в любое время дня или ночи и не стесняются. А тебе сам Бог велел ее нажимать просто, если захочется поговорить.

– Правда?

– Правда.

– Ой, я такая счастливая! Спасибо!

И она окончательно покраснела. Долго смотрела на меня темными глазами-омутами, а потом тихо добавила:

– Иногда я не знаю, за что мне так везет в жизни. Вот все есть: прекрасный мужчина, дом, своя судьба, дочка в пузике растет. Теперь еще ты – новая подруга, которую я могу приглашать на чай. Сильно-сильно везет.

«Заслужила, – подумала я про себя. – Если бы Великая Формула решила, что плюсов в твоей карме недостаточно, как вчера говорил Дрейк, не везло бы, увы». Многим не везет. А кому-то, как Але, везло практически во всем – я за нее радовалась.

– Знаешь, чему я очень рада? – спросила она, присаживаясь на стул.

– Чему?

Тишина. За окном буйными красками играла зелень – я все никак не могла привыкнуть к тому, что растительность здесь другая, а лето длится дольше. Шумели кронами густые деревья – нужно будет как-нибудь прогуляться по окрестностям, посмотреть на незнакомый мир.

– Тому, что могу любить его все время. Не полчаса в день, как все здесь привыкли…

– В смысле, «полчаса в день»? – про это она еще не рассказывала.

– Ну, местные женщины считают, что мужчин можно любить только полчаса в день максимум, а больше – нет. Иначе те возгордятся, станут агрессивными и излишне мужественными, после попытаются отобрать власть и обязательно развяжут друг с другом войны.

– Ужас какой. А как можно любить всего «полчаса» в день? Как вообще можно включать и выключать собственную «любовь»?

– Вот и я этим вопросом всегда задавалась. Но еще больше меня всегда интересовало другое – чувствуют ли мужчины в эти моменты, что их любят? По-настоящему, искренне и тепло? Или же понимают, что все это – наигранная ложь?

Хороший вопрос, длиною в жизнь.

– А что по этому поводу думают ваши женщины?

– Наши женщины? – черные глаза моргнули. – Дуры. И хорошо, что я больше не там, а здесь. У них есть дурацкие законы и свод правил, а у меня есть собственный дом, любимый мужчина и дочь от него.

Сказала – как отрезала, – и на секунду сделалась жесткой, как скала.

Достойная пара нашему Баалу – я тихонько отхлебнула чай и мягко улыбнулась.

* * *

Желая знать, что «любимы», люди готовы верить любой лжи. Фальшивым словам, ласковым улыбкам, льстивому тону, неискренним, но показательным, на их взгляд, поступкам. Люди давно разучились общаться душами – открывать свою и слышать чужую. А ведь душа никогда не соврет, а настоящий душевный свет – теплый, ласковый и искренний – не перепутаешь ни с чем.

Верили ли мужчины с Танэо, что в те самые пресловутые «полчаса», они становились любимы? Верили. Потому что хотели верить.

Мы гоняемся за любовью, как сумасшедшие. Готовы вымаливать ее у сторонних и близких людей с рождения, готовы гнуть и менять себя до бесконечности, готовы совершать глупые поступки, становиться кем угодно, но только не собой, плакать, клянчить, делаться воистину жалкими…

Мы хотим быть любимыми. Потому что Любовь – единственное богатство, не имеющее ценника, единственная настоящая радость, способная подарить крылья, единственная возможность проложить мост через любую вечность.

Любовь. Которая всегда так близко и так далеко.

Которая всегда внутри.

Обо всем этом, а еще о том, почему у меня вдруг воспалился порезанный накануне палец, я размышляла, шагая к дому. Шуршали под ногами опавшие листья, стоял не особенно пасмурный, но и неяркий сухой осенний день; шуршал в руке пакет с Алиными сладостями – та не удержалась, сложила все несъеденное для «гостьи» с собой.

Большой палец руки – это всегда отец. Указательный – мать, средний – ты сам, безымянный – браться-сестры, мизинец – другие люди – по крайней мере, такой систематизации учила Виилма.

Воспаление – это униженность. Лишь это чувство вызывает в теле воспаления любого рода. Таким образом, получается, что я унижена из-за собственного отца – как такое может быть? У меня уже очень давно нет отца – умер, когда я была маленькой, – тогда откуда униженность? Ошибка?

Едва ли. За прошедшие дни я успела не единожды убедиться в том, что описанная эстонкой методика работает, и работает замечательно. Чего только стоила Клэр, которая за сутки избавилась от кашля, отыскав по моей таблице запись о том, что «кашель есть бесконечная угнетенность от проблем или же попытка навязать собственное (пусть даже правое) мнение другому человеку».

Кому навязывала свое мнение моя подруга или же чем тяготилась в жизни, я толком не знала, но та непостижимым мне образом сумела отпустить собственные стрессы и уже на следующий день поглядела на меня с широкой на лице улыбкой, демонстративно спустила в урну блистер с таблетками и еще более уверилась в решимости систему Виилмы детально постичь.

Что ж, с Богом. Всем нам в этом нелегком деле – с Богом.

Но почему отец? Как можно чувствовать униженность по поводу того, кого у тебя нет?

Или можно?

Надо будет спросить об этом Дрейка.

Не успела я подняться в собственную спальню, как в нее же въехали и Смешарики – всем «кахалом». Об их возвращении я успела догадаться по довольным возгласам Клэр, несущимся из коридора: «Ах, вы мои хорошие! Голодные? Вернулись, наконец, гулены…»

Меховые яйца выглядели донельзя довольными: собрались в кучу на ковре у кровати, требовательно на меня взглянули, а после синхронно посмотрели на лежащий перед ними холщевый мешочек неизвестного происхождения.

– Это что?

Я собиралась переодеться, но делать этого при Фуриях не стала – вместо этого с любопытством воззрилась на «подарок».

– Си-ми-на.

– Что?

– Симина!

– Семена, ага, понятно. А семена чего?

– Я-гады! – и над их головами развернулась полупрозрачная картинка раскидистых кустов, усыпанных круглыми желтыми плодами. – А-дарок со-седу.

– Соседу? – от неожиданности я поперхнулась. – Вы принесли из Фуриандии ягоды, чтобы подарить их соседу? Семена для его сада?

– Дя.

– И что прикажете с ними делать?

– Сади.

– Я посади?!

– Дя.

– Вы как себе это представляете? Ночью я должна вскапывать ему новые грядки что ли? Может, просто подарим? Но ведь тогда он сразу поймет, кто сожрал его ненаглядную чарину!

– Ама па-сади!

– Почему сама-то?

– Тобы вы-расли.

Я хлопнула себя по лбу. Нет, у моих питомцев точно все хорошо с логикой? Вернулись с родной планеты, принесли с собой ростки местных «триффидов» и хотят, чтобы я втихомолку закопала их на участке соседа? Да что он после этого подумает? И не свихнется ли, если вдруг однажды утром увидит, что где-нибудь вдоль ограды выросли гигантские вьюны инопланетного вида?

– Слушайте, может, лучше сами закопаете? И вообще, зачем ему ваши семена и ягоды? Ведь он уже давно про тот случай забыл.

– Иму па-нра. Вится.

Я медленно втянула воздух и еще медленнее выпустила его наружу. Вот мало мне приключений в жизни? Добавить к ним еще и ночные вылазки на территорию «ботана»?

– Нет уж, давайте вы сами…

– Ты аби-щала!

– Обещала что?

– Се, что угодна.

Ух, ты! Точно, обещала. Помнится, так и сказала после случая с подбрасыванием Джону записки, что выполню для Фурий все, что угодно. Почти все – так это звучало, – но разве им теперь докажешь?

Ну ладно, не такая уж большая плата.

– И после этого я вам больше ничего не должна?

Такое с хитрыми Смешариками всегда лучше уточнять наперед.

– Неть.

– Ничего-ничего?

– Неть.

– Тогда согласна – посажу, и мы квиты. Ну, давайте, рассказывайте, на какую глубину закапывать, на какой дистанции рыть лунки, чем поливать…

Ужас, я подрядилась в ночные садовники. У соседа.

«Да его же кондрат хватит…»

– Эй, – я вновь замялась, вообразив собственную реакцию на внезапное обнаружение странного вида растений в своем саду. – А они точно вырастут нормальными? Не инопланетными – корявыми, с лапами, глазами или щупальцами?

– Неть. Арма-льными.

– Ну, хорошо. Тогда «вдавайте» меня в подробности.

И, черт меня дери, но в этот момент глаза Фурий загадочно мерцали золотистым светом, а на их милых мордах застыли самые загадочные из всех виденных мной до этого улыбки.

Мда, «меховые яйца» однозначно что-то задумали.

* * *

Екатеринбург. Наш мир.

В последний раз она плакала из-за Пашки – живущего в частном доме по соседству от интерната вихрастого парнишки с небесно-голубыми глазами, волосами цвета соломы и крайне скверным норовом. Мучилась от неразделенной любви почти два месяца: поджидала его у забора, мучительно долго придумывала, как заговорить, устроила целый наблюдательный пункт, чтобы составить график его «приходов и уходов» – в общем, честно и по-подростковому изнемогала от девичьей влюбленности.

А потом влюбленность неожиданно закончилась – Пашка на Каськиных глазах пнул щенка, она пнула его – Пашку – по яйцам, а через час, когда сосед отошел от боли и подкопил гнева злости, заполучила огромные фингалы под обоими глазами.

«Свои» за нее не заступились – хохотали у забора вместе с обидчиком.

Сидя на жесткой кровати в полутемной комнате Яна плакала не долго, но бурно и крайне горько, а после решила, что ни один – никакой, даже самый лучший мужчина на свете, – никогда не будет стоить ее слез. Ни единой слезинки.

И ведь не плакала. Держалась, когда ее обзывали и дразнили, когда смотрели слишком пристально или не смотрели вообще, держалась, когда зарабатывала все новые синяки на тренировках – всегда держалась.

А теперь расклеилась. Нет, не рыдала, но стояла за прилавком кислая, будто погашенная, и все никак не могла понять, почему она не уедет из города? Ведь хотела, мечтала об этом, только не знала, где взять денег. А теперь деньги есть – можно просто пойти и купить билет. Выбрать направление, долго трястись на поезде с незнакомыми попутчиками, изредка попинывать тугую упакованную сумку под вагонной кроватью, смотреть в окно и знать – чувствовать всеми фибрами, – что началась другая жизнь. Не новая – старая, – но уже другая. Не здесь, не с теми же, не там же…

Думала, скрипела зубами. И не уезжала.

Яна ненавидела себя за это. За то, что тем утром все-таки вернулась на ненавистную работу, за то, что позволила директору целых полчаса высказывать себе в лицо нелестные эпитеты по поводу халатного отношения к рабочим обязанностям, пренебрежении к клиентам, неуважении к нему лично – Андрею Викторовичу. За то, что позволил лишить себя премии и даже, не в пример обычному поведению, не заступилась за себя любимую – слова ни сказала, лишь, как побитая собака, понуро кивнула.

А все, потому что ждала – а вдруг придет? Вдруг этот чертов мудак появится на ее пороге и скажет что-то такое, отчего вновь растает сердце? Иначе зачем всю ночь держал ее, как самую ценную в мире жемчужину? Зачем гладил, зачем ласкал так нежно, что она не просто поверила – доверилась ему целиком и полностью? А ведь ее никто о таком не просил…

Не просил.

А потом бросили.

Каське хотелось плакать. Прямо за стойкой, прямо перед покупателями, прямо перед директором и даже перед узкоглазым метисом Федькой. Закапать слезами свежеиспеченную пиццу и лоток с нарезанным салатом, уделать мокрыми пятнами красный передник, повиснуть на плече у Ирки, пожаловаться на судьбу Ольге. Хоть как-нибудь, хоть кому-нибудь…

А ведь уже могла бы снять квартиру где-нибудь в Омске, Челябинске или у черта на куличках. Распаковать сумку, начать новую жизнь…

И все ждала.

Мечтала дотянуться пяткой до собственной задницы и пнуть себя с такой силой, чтобы вставшие в голове шестеренки вновь начали вращаться.

Вдруг он придет?

«Хотел бы – пришел бы!» – отвечала себе зло, а уже через минуту вновь вспоминала теплые ласковые руки не то Джона, не то «мистера-как-его-там», не то местного, не то американца – человека, способного ладонями растворять стаканы.

А она дура-дура-дура! Кому поверила? Зачем? С какой стати?

Решено. Она пойдет на вокзал завтра. Бросит к черту ненавистную работу, соберет малочисленные пожитки, достанет из жестяной банки, куда сложила их три дня назад, деньги и уедет – да, уедет.

Высохли непролитые слезы, чуть ровнее забилось сердце – от принятого решения Яна сделалась пустой и легкой, как летящий по ветру мешок с оставшимися на дне сдобными крошками.

* * *

Нордейл.

Лекция. И мы вновь говорили о стрессах.

О том, что сарказм и ирония на самом деле не имеют никакого отношения к шуткам, а являются лишь скрытой злобой тех, кто не умеет или боится говорить прямо, – проще говоря, «ширмой» для «лжехороших» людей. О том, что, когда кто-то говорит: «я же тебе говорил» или «я тебя предупреждал», – он всего лишь испытывает страх: «не предупредил – значит, плохой. А если меня не послушали, значит, меня не ценят и не любят». И получается, что фраза «я же тебе говорил» – не что иное, как отражение чьего-то глубоко засевшего и почти незаметного с поверхности чувства вины.

Любопытно, но если разобраться в хитросплетениях работы механизма стрессов как единой системы становится понятно, что обижаться в этом мире, по сути, не на что и не на кого. Уравновешенный человек никогда никого не винит, как не винит и себя. Учится на собственных ошибках, но не зацикливается на них. Прощает себя и прощает других. Такой человек никогда и никуда не торопится, так как знает, что везде успеет. Не просит лишнего, так как верит, что будет дано с избытком. Не дарит подарков, чтобы после проверить, «а куда их поставили и используют ли?» Не злобится в ответ на грубые реплики, легко отпускает, умеет не копить страхи, если те вдруг промелькнут на безоблачном небосводе мудрого сознания, не пытается учить, но делится советами, не судит, если кто-то учиться не желает.

Интересно, а можно ли стать настолько уравновешенным человеком? Нет, на самом деле – можно ли?

На сей вопрос Дрейк ответил весьма туманно:

– Можно. Но высвобождать из себя придется очень много. Прощать свои предыдущие воплощения в прошлых жизнях, прошлый опыт, нынешних и прошлых родителей и все детство целиком. Всех родственников, всех друзей, всех знакомых. Отпускать-отпускать-отпускать. Не думаю, что человеку в той форме, в которой он существует здесь, в физическом мире, это нужно, потому что далее ему не понадобится оболочка в виде тела – он будет развит достаточно, чтобы перейти в иной вид существования.

– Умереть?

– Да. И это прекрасно. Для меня странно, что люди боятся смерти, – хотя, почему странно? Люди боятся всего. А ведь смерть – прекрасный и величественный переход в безвременное измерение. Если бы люди каждый день проживали с осознанием собственной смертности – не со страхом вскоре умереть, но именно с осознанием «я – человек, я здесь временно, ибо я смертен», все было бы иначе. Никто бы не цеплялся с таким упорством за материальные и во многом не нужные ценности, не гнобил бы себя сверхтребовательностью, не гнался бы за иллюзорным богатством, но учился бы, созерцал, строил, наслаждался. Любил.

На этом месте мой учитель затих.

Удивительно, но сегодняшняя тема вторила и моим собственным недавним размышлениям о том, что очень часто люди в погоне за материальными ценностями – погрязшие в накоплении, жадности, желании заполучить, как можно больше – забывают о главном – о внутренней гармонии, о моменте, в котором живут сейчас. Исхлестывая себя мысленными плетьми, они несутся вперед – «сделать/смочь/стать лучше» – и действительно становятся лучше, но какой ценой? Желание быть лучше кого-то всегда ведет к одному – к гордыне: «О да, теперь я лучший! И, значит, смогу накопить еще больше, еще больше купить – обставить квартиру, построить дачный домик, забить дорогими вещами гардероб», – но к чему ведет гордыня? К чему ведет жадность? К презрению. Возвышаясь над другими, мы начинаем унижать других.

Я лучше. Я лучше. Я лучше.

Чего? Кого?

Возможно ли быть лучше себя?

А ведь Дрейк прав – скажи человеку: «Тебе осталось жить два месяца», и куда только подевается жадность? Почему вдруг сразу поблекнет позолота на украшениях, почему потеряют запах и привлекательность деньги, почему перехочется забивать кладовые вещами – их мы сможем унести с собой? И на что в таком случае захочется потратить последние и самые ценные шестьдесят дней?

На любовь.

На то, чтобы сказать близким нужные слова, на то, чтобы заполнить каждую минуту добротой, нежностью, заботой – ведь лишь на этих вещах отсутствует этикетка со сроком годности. Мы копим, собираем, укладываем богатства рядами и штабелями. Обижаемся на других, обвиняем их, болеем. А когда болеем, вдруг начинаем понимать, что все это время гнались за призраками. Нет, богатство важно – как материальное, так и душевное, – вот только достигается ли оно оскорблениями, злобой, осуждением? Рождается ли из гадкого прекрасное? Зачем, принижая других – более глупых, примитивных, еще не прошедших свои уроки людей, – мы пытается за счет них стать «выше» ростом?

Добро рождается через добро. Гармония обретается в равновесии. Равновесие рождает крепкое здоровье, а, значит, счастье. Все так просто и так сложно.

Едино в своем непостижном балансе.

Наверное, мы с Дрейком друг друга стоили – оба молчали, оба размышляли, философствовали в тишине текущего за окном осеннего дня. А после я случайно бросила взгляд на собственный палец и вдруг вспомнила, о чем хотела спросить:

– Униженность.

– Что?

– Лууле пишет, что воспаления в теле вызывает униженность, так?

– Верно.

– Смотри, вчера я порезала палец, а сегодня он воспалился. Палец, символизирующий отца, – почему? Ведь у меня нет отца. А если так, как я могу чувствовать насчет него униженность?

– Легко, – на лице Дрейка отразилось удивление. – Давай я тебе кое-что поясню для начала. Помнишь, как-то я говорил о том, что, как только ты начинаешь заниматься прощением и, значит, «слышать» собственное тело, тело моментально реагирует на это? Нет, я не имею в виду выздоровлением, хотя и этим тоже, – но реагирует, как светофор? Выдает тебе все сигналы о когда-либо накопленных стрессах – ведь ты же теперь слышишь? А если слышишь, значит, можешь помочь ему от негативной энергии избавиться? Конечно, оно выдает тебе все подряд – боли во всех частях, воспалениях различного рода, хвори – как бы говоря: «Видишь? И вот тут болит – разберись. И еще вот тут – давай отпустим тоже. И тут…»

– Короче, проще было не начинать, – смеясь, подвела я итог. – Жил себе – не тужил, а как только начал прощать, сразу стал инвалидом, у которого все резко заболело.

– Не совсем так. Если тело поймет, что ты ленишься и помогать ему не хочешь, оно вновь спрячет все сигналы и болячки внутрь. Вот только достать их после этого будет сложнее, чем в первый раз. Оно ведь тебе тоже верит, тоже открывается перед тобой.

– Поняла тебя и больше не сетую. Так как – пояснишь мне насчет моего отца и тот факт, откуда у меня вдруг взялась униженность?

– Конечно, без проблем.

И человек на экране улыбнулся.

– Давай я задам тебе несколько простых вопросов, ладно?

– Задавай.

– Скажи, Ди, твой отец носил тебя в детстве на руках? Прижимал к себе? Читал на ночь сказки?

– Я не помню.

– А он учил тебя читать и писать? Водил в бассейн? Рассказывал тебе об окружающем мире?

– Я не помню, потому что он…

Дрейк меня будто не слышал:

– Помогал тебе задувать свечи на торте в твой день рождения?

– … умер, когда я была маленькой.

Никакой реакции.

– Он водил тебя на танцы, забирал с них, укладывал спать, подтыкал одеяло в заботе о том, чтобы тебе было тепло?

– Он…

– Ходил разбираться за твои проделки в школу к директорам, обещал наказать обидчиков, если те дразнили, заступался, когда это было нужно?

– …умер.

– Выбирал тебе одежду, возил на природу, учил тому, что знал сам? Водил тебя в зоопарк, кормил тебя мороженым? Был самым лучшим отцом на свете?

Я обиженно молчала. Но Дрейку было наплевать на мою реакцию – если он брался резать по живому, то делал это твердой рукой.

– А ведь он мог бы все это делать, правда? Если бы не умер. Если бы не был тем засранцем, который почему-то ушел так рано, который взял и оставил тебя в одиночестве. Который мог бы помогать, заботиться, любить, но не делал этого, потому что «почему-то» умер. Почему умер? Зачем умер? Не мог, что ли, выжить? Не мог сделать так, чтобы остаться с любимой дочерью и стать ей примером и поддержкой? Не мог изменить собственную судьбу, слабак? Нет, он не стал тебе ни примером, ни поддержкой – вообще никем не стал. Не протянул заботливую руку, не находился рядом, когда мог бы, не делал того, что мог бы сделать. Он бросил. Бросил! БРОСИЛ! Скажи, нет здесь униженности?

Я на Дрейка больше не смотрела – я смотрела в пол.

Тяжело, противно и весьма больно, потому как была в прозвучавших словах правда. Не явная, но скрытая, еще не осознанная и не прочувствованная. Но она там была.

– Ты не одна такая, Ди. Дети часто винят своих родителей за то, что те слабаки, нытики, жадины, заботятся только о себе, эгоисты, сосредоточены только на деньгах, манипуляторы управленцы. Слишком бедные, слишком богатые, мало заботятся, много заботятся, не умеют слышать, не умеют поддерживать, не умеют вести себя так, как хочется детям. А знаешь, что в этом всем парадоксально? Что каждый ребенок еще до своего рождения тщательно выбирает родителей – каждого из них. И специально приходит в такую семью, где может научиться чему-то конкретному – чему-то нужному только ему, пройти свой урок. Но вместо прохождения урока, который пусть не мудростью, но глупостью преподносят ему родители, начинает винить собственных предков во всех грехах. Свой собственный выбор!

– Но ведь этот выбор неосознанный, ты сам сказал!

– Хорошо, когда есть «отмазка», правда? Легче жить. Вот только незнание законов не спасает от ответственности, помнишь? Думаешь, ты зря выбрала своего отца? Который умер так рано, который ушел, вместо того чтобы быть рядом, который не научил тебя тому, чему мог научить? А ты никогда не думала, что своим ранним уходом он преподал тебе самый важный и нужный жизненный урок – «как не чувствовать себя униженной»? Что своим уходом он как бы сказал тебе: «Стань сильнее, дочь. Потому как человек, растущий без отца или матери, не есть униженный человек. Отсутствие одного или обоих родителей не может унизить – унизить человек может себя только сам. Если же он предпочтет это чувствовать, то сделает неправильный выбор, в то время как правильным будет просто любить того, кто ушел и уважать его, каким бы тот ни был. Как и уважать себя. Уважать, а не жалеть». Скажи, не в этом ли заключался урок, который тебе давно стоило пройти? А ты еще спрашиваешь, почему теперь воспалился твой палец, символизирующий отца. Стало ли тебе понятно больше?

Стало? Да, стало.

Я не стала ни поднимать головы, ни смотреть в сторону экрана, ни отвечать. Я плакала.

* * *

Екатеринбург. Наш мир.

Вся одежда поместится в клетчатую сумку. Обуви только две пары – сапоги и кроссовки, – все остальное сношено, а домашние тапки не в счет. Книги придется оставить в комнате, ключ на вахте у Алексеевны, арендодателям она отправит смс о том, что съехала раньше, – какая им разница «когда», если комнатушка оплачена на два месяца вперед?

О том, что эти деньги попросту пропадут, Яна старалась не думать. Она вообще старалась ни о чем не думать – брела на трамвайную остановку, мокла под обрушившимся на город ливнем, втягивала голову в плечи, как потрепанный цыпленок, не смотрела по сторонам. Холод бодрил, холод вымораживал противные, словно прилипшая жвачка к мозгу, мысли, холод отвлекал на себя, не позволял уходить внутрь.

Может, она простынет? И тогда не придется никуда ехать – можно будет лежать, смотреть в потолок и ни о чем не думать. Больной имеет право не думать. Но она не больная, и от мыслей, как ни старалась, избавиться не могла.

Вода по асфальту, вода по макушке, вода по листьям, стеклам машин и по лицу.

Почему она всегда экономила на зонте?

Подошел трамвай; Яна взошла по ступенькам, ощущая себя инвалидом.

Нет правильного решения – иногда его просто нет. Вроде бы только час назад думала о завтрашнем отъезде и радовалась, что, наконец, обрела мотив действовать, а теперь вдруг растеряла остатки с трудом накопленной решимости – намокла, как мягкая игрушка, и вся вата вылезла из разошедшихся швов – пустые пуговичные глаза, оторванное ухо, жалкий вид.

– Девушка, вы будете оплачивать проезд?

Она заплатила. Села на свободное место, почувствовала, как зад греет встроенный под сиденьем обогреватель, поморщилась – тот грел слишком сильно.

Бежали по непрозрачному от старости стеклу мокрые дорожки.

Есть фраза: «Если судьба закрывает дверь, то она открывает окно» – так ли это? И если да, то почему Каське все явственнее казалось, что если ЕЕ судьба открывает окно, то за ним оказывается не путь наверх или в сторону, а еще одна сплошная и выщербленная от времени плотная бетонная кладка? Еще окно – еще кладка. Нет выхода, нет – одни тупики.

Спустя две остановки позвонил бородатый Жора, спросил, чего она перестала ходить в тир? Каська ответила коротко и глухо: «Приболела». Не говорить же, что потеряла Глок?

А на звонок Узи она попросту не ответила – уныло посмотрела на экран (и почему в этот день она понадобилась кому угодно, но только не тому, кто был нужен ей?), нажала кнопку отбоя и отключила сотовый.

Хватит. С нее хватит всех и сразу.

Войдя в комнату, вместо того чтобы сразу же начать сборы, Яна долго стола и озиралась по сторонам – смотрела на собственноручно прилепленные к старым обоям изолентой мотивирующие постеры с холеными и улыбающимися красавицами-женщинами в дорогих шубах, с яхтами, домами, заморскими странами; за стеной ругались соседи. Кто-то пошаркал по коридору, надрывно закашлялся и затих, хлопнув дверью.

Заварить себе чаю? Достать сумку? Составить список «не забыть» и взяться за дело?

Руки опускались. Они вообще больше не казались ей руками – скорее тяжелыми намокшими плетьми, намозоленными конечностями ломовой лошади, пудовыми гирями.

Найти кроссовки, пакет для них, вытащить из шкафа одежду…

Мысли бродили в голове, как стая тараканов после Дихлофоса, – вялые, тупые и совершенно бесполезные.

Нет, сначала, наверное, чаю.

Господи, хоть бы чай купила хороший, а не эти рубленные и сложенные в пакетики опилки…

Знакомый зуд «я-иду-за-тобой» в затылке она почувствовала, когда потянулась к полке над раковиной, – едва не выронила из рук фарфоровую кружку, случайно смахнула со стола краем ладони на пол вилку, застыла, заиндевела и едва не просела в коленях.

Джон. Джон!

И разозлилась так сильно, как сама от себя не ожидала, – приперся, да? Возник на горизонте? Решил снова заглянуть в гости?

Ну, она ему сейчас…

Стук в дверь, рывок, и она сразу же кинулась на него с кулаками:

– Козел! Ты знаешь, что ты – козел? Так не уходят, не уходят! Нормальные люди не уходят, не попрощавшись!

За окном сыро от дождя, в комнате почти темно, и она лупила на ощупь – лишь ощущала под сжатыми ладонями ткань серебристой куртки и знакомый запах, который столько часов подряд вдыхала той ночью.

– Сволочь! Не прощу! Никогда не прощу!

Рыдала, захлебывалась, вела себя, как самая настоящая истеричка, перешагнувшая через грань и соскользнувшая в пропасть – теперь все соседи решат, что она такая же – общажная…

– Не смей вот так приходить ко мне без звонка и предупреждения! Не смей исчезать без записки! Не смей, не смей, не смей!!! Сволочь!…

Ее мягко втолкнули в комнату. Умело и быстро заломили за спину руки, захлопнули ногой дверь – комнатушка окончательно погрузилась во мрак – и… обняли. Зарылись носом в волосы, погладили по затылку, прижали к себе так сильно, будто скучали не менее тоскливо и болезненно, будто скучали по-настоящему.

А она продолжала царапать куртку. Скрести по ней ногтями – силилась не то захватить гостя, чтобы удержать, не то порвать ему одежду, – изредка зло хлопала по спине ладонями, шептала, прерываясь на всхлипы:

– Не смей… Не смей… Не смей…

А потом ее поцеловали. Грубо и одновременно нежно, очень жадно, очень напористо – …и мир вдруг закружился и исчез. Мелькнула и пропала в сознании клетчатая сумка для сборов, напрочь забылось место, где лежат кроссовки, остался не заварен чай, и отдалилось в пространстве и времени расписание электропоездов, стучащих колесами по направлению к далеким краям.

– Я… тебя… не звала…

Ее не слушали – ее раздевали.

– И не… приглашала.

Яна икала, плакала и улыбалась одновременно – она чувствовала себя наркоманом, которому перед финальной, способной лишить жизни ломкой выдали последнюю дозу. Знала, что дальше будет больнее и хуже, но пока что радовалась – вновь проявляла слабину, но не собиралась корить себя за это сейчас – позже.

– Если опять уйдешь, не попрощавшись, я найду тебя и пристрелю, понял?

– Понял.

То было единственным словом, которое ей подарили до того, как обнаженную и дрожащую, уложили на мятую постель.

* * *

Он хотел забыть ее. Более того – пытался. Как пытался стереть из памяти собственные ощущения об их прошлом свидании, о том, что испытывал, чувствуя чужие касания, о том, на сколь длительный срок после этого потерял душевное равновесие. Потерял, да так и не нашел. Гнал от себя мысли о том, что изменения теперь неотвратимы, – хуже, они уже свершились, – не мог, хоть и силился понять, как совместить себя и ее в одном мире, не отдельно – вместе.

Как?

Ходить в этот мир на свидания, а в перерывах думать, что она – Яна – может проводить время с кем-то еще? Забрать ее с собой, рассказать обо всем, попробовать заставить принять правду? А сможет ли она, захочет ли? И не спросишь без пояснений, а пояснений без дополнительных деталей не сделаешь.

Куда проще было бы вернуть все на место – память, эмоциональный контроль, душевое равновесие, – погрузиться в работу, зажить по-старому. Так нет же – не мог, не хотел, по-дурацки сильно не хотел! – и потому пришел к ней вновь.

Он разберется. Потом.

Лежа на кровати, Джон смотрел на темный силуэт полуобнаженной девушки, сидящей на подоконнике, и чувствовал плывущий по комнате едкий запах дыма – тот не желал вытягиваться в форточку, наоборот задувался ветром в помещение.

– Не стоит тебе курить. Бросай это дело.

– Да? – хмыкнули в ответ и даже не повернули головы. – С чего бы? Я тебя сначала поцеловала, а потом уже закурила.

Она все помнила и до сих пор обижалась. Он понимал.

А еще знал, что им уже не расстаться. Даже если через ухабы, даже если по кривой, разбитой и очень длинной дороге, им с этого момента ехать вместе. С руганью, обидами, причитаниями, в попытках притереться, научиться чувствовать и слышать друг друга, но вместе.

– Я не хочу, чтобы ты курила.

– Ты не хочешь? – Янин голос звучал дерзко и даже зло. – Ты? А ты мне вообще кто?

Сиблинг не нашелся с ответом. Ему хотелось обнять и отшлепать ее одновременно. Хотелось сделать выговор – объяснить, научить, заставить, если придется, действовать себе во благо, а не во вред, – но он не знал, как. Не умел, никогда не задумывался о том, что такое мягкий и поступательный подход, ни разу и ни с кем не практиковал его. А другой с этой девчонкой не сработает: чем большее ее гнешь, тем сильнее она выгибается назад – по характеру хуже, чем самый упертый мул. Мда.

Хотелось прижать ее к себе и держать. Ругаться, наставлять, злиться, учить, но все равно держать.

Он пропал.

– А ты умеешь драться? – вдруг поинтересовались с подоконника, и Джон в темноте нахмурился; за окном продолжала звучать дождевая мелодия – неровное кап-кап-кап по жестяному козырьку.

– Умею.

– Хорошо?

– Настолько хорошо, что тебе лучше об этом не знать.

Новая затяжка, новая выпущенная в направлении форточки порция дыма, с которой тут же затанцевал ветер.

– А почему ты спрашиваешь? – спросил он после паузы, когда понял, что диалог не желает разворачиваться сам.

Яна сидела, поставив одну ногу на подоконник перед собой, – торчала углом на фоне серости оконного проема острая коленка; Сиблинг на автомате сканировал психологическое состояние той, с кем говорил: грусть – 78 %, раздражение – 6 %, отчаяние – 16 %… Клубок из нервов, депрессии, слабой надежды и обиды на саму себя. Кажется, она вновь находилась на грани слез.

– Просто здорово, – заминка; долгий взгляд в окно, – когда мужчина способен защитить женщину. Это для меня всегда было важно. Глупо об этом думать в нашем случае, я знаю, но спросить все равно хотелось. Не важно… Забудь.

Сигарета зашипела о дно пепельницы; Яна в постель не вернулась – так и осталась сидеть там, где сидела; Джон чувствовал, как она мысленно пытается перерезать соединяющие их нити, и вдруг осознал, что не должен этого допустить – не должен позволить ей успеть выбросить его из головы.

– Я смог бы защитить свою женщину, – медленно произнес он, – от любой опасности. От любой. А ты хочешь ей быть?

– Кем? Твоей женщиной?

И вновь насмешка в голосе. И полное недоверие.

– С чего мне этого хотеть? Чтобы меня так же, как в прошлый раз, оставили наутро в одиночестве? Чтобы ждать редких свиданий и маяться отсутствием звонков? Чтобы смотреть на тебя и думать: «Да кто ты, черт возьми, такой? Откуда взялся, как тебя на самом деле зовут?» – и ничего не знать? Знаешь, Джон… Чтобы между людьми возникли крепкие отношения, требуется доверие. До-ве-ри-е. Тебе знакомо это слово? Боюсь, что не очень. Не думаю, что ты вообще способен доверять.

– Я способен.

– Ой ли? Ну, тогда скажи мне, например, кем ты работаешь? Где живешь? Куда поедешь после того, как покинешь эту комнату? Когда позвонишь в следующий раз? И ты вообще собираешься звонить?

– Не дави на меня. Когда я решу тебе все сказать, я скажу.

– Вот и я о чем!

Кажется, иного ответа она и не ожидала. Наоборот, еще более уверилась в своих подозрениях – не умеет лежащий на ее кровати мужчина ни открываться, ни доверять. А с подобным человеком совместного будущего быть не может.

– Хочешь посмотреть, умею ли я драться? – вдруг спросил Сиблинг неестественно ровно. – Что ж, давай, протестируй. Только не проси убивать мирных граждан – я могу, но не вижу в этом смысла.

– Готов для меня подраться?

– Готов. Чтобы ты потом еще раз подумала над собственным ответом по поводу «не хочу быть твоей женщиной».

– Прыткий да? – Янин голос звучал глухо и зло – она вновь находилась на грани слез. – Думаешь, так просто все? Подрался и завоевал?

А он завоевывал? Кажется, да.

– Шаг за шагом, – донеслось от стены.

– Что?

– Шаг за шагом. Сначала решим одно, потом следующее.

Она почему-то опешила. Потерла набрякшие от непролитых слез веки, несколько раз моргнула, прежде чем спросить:

– А что «следующее»?

– Согласишься быть со мной – бросишь курить.

– Размечтался! – и фыркнула.

Тишина. По коридору вновь кто-то прошел; соседи за стеной затихли еще час назад, когда услышали равномерный скрип чужой кровати, – вежливые люди, благожелательные.

– Так что, тестировать будешь?

Ему хотелось посмотреть, где она даст задний ход, когда проявит слабину? Но Яна ее не проявила – ответила, все так же глядя в окно и не оборачиваясь:

– Приходи завтра в восемь вечера. Свожу тебя туда, где проводят бои без правил и делают высокие ставки. Но если тебя отмутузят, как собаку, я не виновата – раны будешь зализывать сам. Я сидеть рядом не буду.

– А если не «отмутузят», бросишь курить?

Джон прохладно улыбался, глядя в потолок.

– Если станешь финалистом?

– Если стану. Тогда поверишь, что я способен тебя защитить?

– Да ты… ты не видел бугаев, которые там дерутся! – «Дурак! – звучало между строк. – Ты просто самовлюбленный дурак!» – Они там такие…. раскачанные, татуированные. Тренированные боровы, а не люди – звери! Войдешь в клетку и сразу же запросишься обратно.

– Не оскорбляй, не увидев.

– Ой, какие мы нежные. Ладно, увижу – поверю.

– И бросишь курить.

– Не дождешься.

– Бросишь.

– Нет.

– Ты собираешься слушаться того, кто способен тебя защитить или нет?

Ее удивленно приподнятые брови он разглядел даже в темноте.

– Я подумаю.

И улыбнулся шире.

* * *

Нордейл. Уровень 14.

Перемещаться из мира в мир одним лишь усилием мысли – это нормально. Работать в окружении ребят, каждый из которых затмил бы физической формой Шварценеггера и навыками Ван Дамма, – нормально. В конце концов, жить с человеком, который каждый день занимается либо сотворением нового мира, либо «отладкой» старого, – тоже нормально.

Но вскапывать ночью чужие грядки в десяти метрах от собственного дома – это, увы, НЕ нормально. И как, спрашивается, я на это подвязалась?

«Как-как – проштрафилась…»

– Могли бы и сами, – ворчала я на Смешариков, то и дело озираясь на темные окна двухэтажного особняка ботана.

А вдруг сосед посреди ночи встанет пописать, выглянет наружу и увидит, как кто-то топчется вдоль его забора и периодически стоит пятой точкой кверху с садовой лопаткой в руке? И не важно, что сейчас четыре утра, и он навряд ли сумеет разглядеть многое до того, как я исчезну. И даже не важно, что я наспех накрылась мысленным щитом, чтобы размыть собственный силуэт, – все равно глупо и все равно почему-то «ссыкотно».

Хорошо, что семян только пять.

Место для посадки, как мне показалось (в почти кромешной темноте, рассеиваемой лишь фонарем с нашего крыльца), я выбрала удачное – земля здесь была мягкой, даже удобренной, и на мое счастье пока ничем не засеянной.

Не придется долбить сухой чернозем.

Раз лунка, два лунка… – острый совок ловко образовывал в земле ровные округлые отверстия, куда тут же отправлялись пухлые инопланетные семена – воткнуть, присыпать, похлопать, полить из фляжки.

Четырех утра я дожидалась намеренно – решила, что именно в это время люди просыпаются реже, а по тротуарам не бродят припозднившиеся прохожие – так безопаснее. До двух ночи занималась полезным делом – прощала собственного отца – точнее, собственную униженность от его отсутствия. После лекции Дрейка старая ситуация предстала мне под новым углом, и я просила у папы прощения за то, что столько лет неосознанно винила его за ранний уход, а так же прощала себя за то, что так долго, сама того не осознавая, носила эту боль внутри. Интересно, а если бы палец не воспалился, подняла бы я когда-нибудь этот присыпанный илом пласт печали со дна реки своей жизни? Или так и носила бы его в себе годами, десятилетиями, а после так и померла бы с ним вместе?

Скорее, второе.

Грустно, увы. И потому спасибо тебе, тело, что ты показало мне область, которую стоило почистить от стрессов. Спасибо.

Спустя пять минут все семена оказались в земле; оставалось надеяться, что вскоре на этом месте не поднимутся до неба джунгли-мутанты, не вскинут к небу ветви-щупальца глазастые стволы и не начнут перемещаться, самостоятельно выдергивая корни из земли, меховые, как Смешарики, кусты.

А ведь риск существовал.

Отряхнув руки и еще раз убедившись, что сосед не проснулся и ничего не заметил, я прикрыла глаза, вообразила себя стоящей в собственной спальне, и, почувствовав вокруг запах родного дома, выдохнула с облегчением.

Все – переодеваться, мыть совок, руки и спать! Приключений на сегодня хватит, а долг Фуриям с этого момента можно считать успешно выплаченным.

Проснулась я не в десять или одиннадцать, как телу того хотелось, а в восемь утра – из гостиной доносился грохот «Пули на вылет», тонкие голоса Смешариков «иля-я-яй!», орущий бас Эльконто «да стреляю я, стреляю!» (они решили играть в команде?), и сотрясал стены один гранатный взрыв за другим.

Ясно, кто-то опять принес к нам «Сириану».

Поднявшись, умывшись и прихватив на кухне пару булочек с чашкой чая, я переместилась в гостиную. Разложила завтрак на столе, хлопая сонными глазами в направлении экрана, открыла банку с джемом, который выудила из холодильника, намазала что-то розовое на мякиш и принялась жевать.

– О, привет, Ди! Мы тебя разбудили? – ничуть не смущаясь того, что сидит, разложив двухметровые ножищи в стороны, Эльконто дружелюбно махнул рукой. – А Сиблинг так в Реакторе и не появляется, представляешь? Заданий пока нет, тренировки отменили, вот мы все и расслабляемся.

– Ясно, – буркнула я не особенно приветливо и мысленно приказала себе проснуться.

«Успею подремать после обеда – занятия все равно нет».

– А в штаб ты вообще больше не ходишь?

– Мне на «Войну» к обеду, – откликнулся Дэйн, – там пока командует мой зам.

Ах, вот оно что…

– Кстати, ты не забыла, что мой день рождения уже через три дня? Это я на всякий случай напоминаю, а то мало ли что. И представляешь, мне с утра звонил Стиви – сказал, что они с Тайрой возвращаются как раз накануне – в пятницу. Заедут, заберут Пирата – вот я буду счастлив, что хоть в праздник эта рыжая морда не будет драть мебель в моем доме!

– Стив с Тайрой возвращаются?

Мою сонливость как рукой сняло, а настроение значительно улучшилось.

«Жаль, что она не позвонила мне», – однако печаль по этому поводу я тут же выпихнула из головы – не хватало еще с самого утра копить новые стрессы. От старых бы избавиться.

Случайно взглянув на палец, я обнаружила, что воспаление вокруг пореза спало – кожа побледнела, сделалась почти нормальной – рана заживала.

Дожевывая булочку, я еще раз мысленно поблагодарила тело.

– А ты Клэр не видел?

– Видел. Она нас накормила, а потом куда-то упорхнула – сказала, кажется, что будет рукодельничать внизу.

– Ясно.

Не успела я подняться с дивана, как меня настиг со спины вопрос, почти заглушенный громовым раскатом очередного взрыва:

– Кстати, а что ты мне подаришь на день рождения? Ты уже придумала?

Придумала ли я? Хороший вопрос – в яблочко. Наверное, сегодня именно этим – придумыванием подарка – я и займусь.

– Что-нибудь хорошее, – хитро ответила я на еще более хитрую улыбку Эльконто и вышла из комнаты.

* * *

– Тебе нравится?

Подруга, оказывается, связала ему носки – здоровые, мягкие и с идущим вдоль голенища узором из пистолетов, ножей и гранат.

– Класс!

– Думаешь, оценит?

– Конечно, оценит. Дэйн бредит всем, что касается военной тематики, так что ты попала прямо в точку.

– А размер?

Судя по тому, что Клэр держала в руках не носки, а нечто похожее на два шерстяных ведра, я уверенно кивнула головой. Маленьким не будет точно, а из большого еще никто не выпадал.

– Думаю, в самый раз!

Каморку «рукоделия» я покинула в некоторой удрученности – оказывается, все уже что-то придумали, одна только я еще решала – чего бы такого особенного преподнести на праздник снайперу? Новый оптический прицел? Радиоуправляемый танк? Купить ему авиазонд, чтобы мог проводить разведку в садах и перед окнами Канна? А, может, заказать ему абонемент в СПА салон, где, одетые в хаки, перед ним будут танцевать смуглые красавицы?

Мда, соверши я такое, и меня оптическим прицелом снимет с собственной подъездной дорожки Ани-Ра.

Надо бы подумать еще.

Чтобы лучше думалось, я вышла на крыльцо. Утро пахло осенними листьями, увядающей травой, мятным чаем и прошедшим ночью дождем. Прохладно. До снега еще далеко, но дни все короче и холоднее – все отчетливее проступал в резком и кристально-чистом воздухе аромат недалекой уже зимы. Полдень еще прогревал улицы до приятных телу шестнадцати-восемнадцати градусов, но по вечерам все чаще приходилось задумываться о лежащих в шкафах шапках и шарфах.

Осень.

Я спустилась со ступеней и побрела к растущим вдоль ограды кленам – туда, где нападало больше всего листьев. Ясное голубое небо предвещало благополучную на весь день погоду, свежий ветерок пытался пробраться под вязаный свитер, но не мог, и потому играл с кончиками моих волос, торчащей на рукаве ниткой и гнал по коричневой чайной в кружке поверхности мелкие ребристые волны.

Мужской голос по ту сторону забора донесся до меня неожиданно, и я осторожно приблизилась к его источнику – говорящему по телефону ботану. Сосед, не отрывая взгляда от грядки (блин, той самой грядки, на которой я орудовала ночью!), удивлялся в трубку:

– Нет, вы, конечно, предупреждали меня, что ижма всходит быстро и заморозки ей не страшны, но я не думал, что так быстро! Я ведь посадил ее всего двое суток назад…

Он что-то уже посадил на том самом участке? Так вот почему земля там была мягкой и удобренной…

Значит, ботан ожидал всходов некой ижмы, а вместо нее взошла и уже вымахала до десяти сантиметров ввысь «ижма фурианская». Ух! А ведь это хорошо, что он ожидал всходов, не так ли? Теперь будет думать, что это его посадки, а не чужие, и подвоха не заметит.

– Что? Вся ли взошла? Нет, я вижу только пять ростков, хотя семян закапывал десять. Подождать еще? Не думаю. Те, что проклюнулись – проклюнулись, – думаю, мне будет их достаточно. Нет, докупать больше не буду – спасибо за ваше щедрое предложение. Да, да, я понимаю, что оно выгодное, но пока не нужно.

«Ижма. Интересно, что такое ижма? Нужно будет спросить у Клэр…»

– День добрый! – поприветствовала я своего знакомого через ограду, как только тот положил трубку. – Высадили что-то новое?

– Добрый! Высадил, да. Только вот купил это растение в первый раз в жизни, так что даже не знаю, чего от него ожидать. Вроде бы обещали декоративные ягоды бордового цвета со сливовым отливом, а что вырастет – я и сам не уверен. Кажется, в магазине тоже.

– Ну, что бы ни выросло, оно обязательно украсит ваш сад.

– Надеюсь на это.

Ботан мигнул за толстыми стеклами очков. Этим утром он выглядел таким же рассеянным, как и обычно, – вихрастые волосы, застегнутая не на ту пуговицу рубашка, подтяжки не в тон, мятые закатанные до локтей рукава.

– Я пойду, простите. Дела.

– Конечно.

Он не заметил. Он. Ничего. Не заметил. Как удачно…

Я улыбнулась, плотнее сжала полуостывшую кружку с чаем и, глядя на удаляющуюся долговязую фигуру, выдохнула с облегчением.

* * *

Ленинск. Наш мир.

Магазин сделали из жилой некогда квартиры на первом этаже – вход со стороны проспекта, пять ступенек вверх, крашенные в белый цвет перила, а за стеклом вывеска «Отошел. Буду через 15 минут».

Идея о том, чтобы подарить Эльконто часы, пришла неожиданно и явилась спасительной. Ну, конечно – он ведь коллекционирует армейские часы, а такие, какие могу найти для него я, больше не найдет никто другой. Настоящие «Слава Спецназ Альфа» – дерзкие, брутальные, с сапфировым стеклом, титановым корпусом, с четырьмя дополнительными циферблатами, в бархатной коробочке и с военным на цепочке жетоном. Подарок простой, но уникальный, сложно находимый, а это всегда ценно и приятно – хорошее дополнение в коллекцию.

Вот только продавец куда-то отошел.

Текла мимо невысокого крылечка разношерстная река из пешеходов; густо газовали, отъезжая от остановки, старые автобусы, сигналили друг другу, пытаясь отбить освободившееся парковочное место у тротуара, водители дешевых и дорогих машин.

– Мама, я получил по математике пятерку! (Я хороший, видишь? Теперь меня можно любить сильнее). А Игорю поставили тройбан – он все завалил. (Мама, я лучше, видишь? Лучше других.)

На вид мальчишке было лет двенадцать – красная куртка, вытянутое лицо, угловатый от обилия учебников ранец за спиной.

Мой мир. В котором я могла до сих пор жить и работать, верить, что он один единственный.

– Как ты мог себя так вести с воспитателем? Зачем было обзываться? (Ты плохой, сын, плохой!) Так воспитанные дети не делают. И не надо реветь – тебя совсем не зря сегодня поставили в угол!

Непрерывно дергала за руку и стыдила своего малыша лет пяти от роду молодая мать.

Стыдно, тебе должно быть за себя стыдно!

«Стыд убивает в людях любовь», – говорил Дрейк.

И был прав.

– Ты лучше прижми его к себе, подари ему частичку тепла, – прошептала я узкой и напряженной спине мамаши, а малышу посочувствовала. Ну и что, что обозвал воспитателя, – значит, защищал себя, значит, чего-то боялся. И вместо того, чтобы сразу стыдить, лучше бы родительница объяснила чаду, почему так происходит, и как с этим бороться. Обняла бы лучше.

Стрессы, стрессы, сплошные стрессы – после недавних лекций Дрейка они стали видны в каждом людском лице, слове, жесте, совершаемом поступке.

– А ты видела новое пальто Катьки? Зеленое которое?

– Да. Безвкусица полная – я бы такое никогда не купила.

Зависть. Процокали каблуками мимо две подружки.

Я бы не купила. Потому что я лучше. У меня вкус лучше. Я во всем понимаю больше и лучше.

Гордыня.

– Почему курица ишо вчера была по сто двадцать девять, а сегодня уже по сто сорок три? – причитала, остановившись напротив меня, старушка, вывернувшая из расположенного в соседнем здании «Магнита». – Как так можно? Никакой пенсии не хватит. Как жить?

Жалость к себе. Обвинение в проблемах других – государства. (Проблемы с печенью.)

Типичные стрессы почти всех живущих в этом мире – обвинение других. Здесь все хотели быть лучше кого-то – хотя бы чуть-чуть, но все-таки. Мечтали обогнать, обойти, услышать в свой адрес столь долгожданную похвалу, хоть временно, но погордиться собой. Я не крикливый, я не выскочка, я не нытик, я умнее, я умею сдерживаться, скрывать чувства, я интеллигентнее… Здесь, в отличие от более-менее уравновешенного Нордейла и его жителей, чаша весов никогда не пребывала в равновесии, склоненная то в одну, то в другую сторону, а потому гордыня и униженность бесконечно сменяли друг друга.

Я старалась просто наблюдать – не судить. Потому что судить других – это судить самого себя, ту часть себя, которую ты никогда не желал бы проявить на людях. А это сложно – просто наблюдать – очень сложно. Мы привыкли судить.

Мои размышления прервались тогда, когда по ступенькам крыльца взбежал дядька лет сорока на вид – в разношенной синей куртке, с редкими волосам и маленькими блеклыми глазами, – он пах недавно съеденным беляшом и табаком.

– Вы ко мне?

– Я в магазин.

– Сейчас открою, заходите.

* * *

– Нет, я не могу понять такой любви, Дин, никак. Живет со мной, а делает все за спиной (обида). Замуж не зовет, отношения официально оформлять не хочет («как так?» – оскорбленная обида), но о любви говорить продолжает (недоумение, растущее из недоверия и страха «меня на самом деле не любят»). Я что, не в состоянии чего-то понять? Может, рожей не вышла? Или характером? (Чувство вины.) Готовить вроде бы умею, убираюсь постоянно – видит же, что хозяйка хорошая! («Дальнейший шаг должен сделать он. ОН, а не я!» – требовательность, взявшая начало от принуждения себя быть «хорошей» хозяйкой.)

В последний раз ее – Ленку Березникову – я видела несколько лет назад – мельком и на улице. Как сегодня, столкнулась с ней нос к носу на проспекте, но пить кофе тогда отказалась – спешила на работу. Зато никуда не спешила теперь – в сумочке лежали купленные для Эльконто заветные часы, срочных дел никаких, почему бы не провести десять-двадцать минут со старинной знакомой, послушать о ее жизни?

У нее был все тот же профиль – гордый, точеный. Сидя через две парты от нее в школьном классе, я часто думала о том, что именно такой лицевой абрис должен быть отчеканен на старинных монетах, – нос с горбинкой, губы рельефные, щеки впалые, скульптурные.

Да, профиль остался тем же самым, но многое изменилось. Например, стали короче и реже волосы – уже не блестели, любовно и многократно прочесанные гребешком. Сделались слишком тонкими и татуированными брови, опустились и поджались от частого недовольства губы.

– Детей он не хочет – говорит, на что растить, где жить? (Страх партнера перед будущим.) На съемную квартиру при этом находит. Слушай, может, он мне мозги парит? (Выросшая из обвинений злоба.)

– Не знаю.

Я действительно не знала, что ей сказать. Поддакнуть, мол, сочувствую, ты живешь со сволочью? А могла ли я утверждать, что Ленкин партнер – сволочь лишь потому, что у него, как и у всех остальных людей, имелись собственные стрессы? Чего-то боялся, где-то жадничал, где-то врал, где-то льстил. Выслуживал любовь, желал нравиться. Хотел жить не один, но не сдавать окончательно свои принципы и пространство, мечтал о словах нежности, а не осуждения, не терпел, когда его принуждали. За такое зовут сволочью?

Нет, передо мной в этом кафе сидела вовсе не Ленка, а извечная жено-мужская вражда, где каждая сторона из поколения в поколение считала себя правой:

– Я приношу домой деньги – она должна ценить меня за это!

– Я драю его квартиру каждый день, а он даже спасибо не скажет!

– В прошлом году я подарил ей шубу, а она продолжает ныть и клянчит другие подарки. Сколько можно из меня тянуть?

– Я родила ему детей! Я – мученица, труженица, жертва загубленной напрасно молодости и собственной тупой влюбленности – он за это заплатит!

– Она не умеет меня любить! Быть женщиной!

– Он просто не мужик и никогда им не был…

Вот что сидело передо мной в эту самую минуту – собственные неразобранные еще стрессы. Лууле писала в одной из книг: «Вы постоянно получаете уроки, которые вам предстоит пройти. Встречаете определенных людей, слышите их истории, и вовсе не зря они говорят вам о том, о чем говорят…»

Вот и Ленка говорила «не зря» – она попалась на моем пути, чтобы напомнить о том, что, несмотря на наличие в моей жизни такого мужчины, как Дрейк, я все еще презирала «среднестатистических» российских мужчин. Не понимала их, судила, старалась избегать, кривилась, если слышала разговоры или наблюдала за неумелыми и часто оскорбительными, на мой взгляд, действиями. Раньше в подобной ситуации я легко отозвалась бы: «Бросай его! Кто не женится, тот просто не любит!» – рубила бы с плеча. Теперь же понимала обе стороны, и оттого становилось еще тяжелее.

– Слушай, может, мне бросить его? – сама пришла к той же мысли моя знакомая. – И не думать о том, что меня постоянно обманывают? Не тратить жизнь зря?

Жизнь никогда не тратится зря – даже в таких ситуациях, как эта.

– Подумай. Попробуй сначала разобраться. Простить, полюбить его.

– ПРОСТИТЬ? – неожиданно взвилась Ленка. – Да он за свое поведение, уже даже стоя на коленях, прощения не вымолит! Это я все для него делаю – Я! А он что – пользуется? Нахлебник чертов!

«Я хорошая, хорошая! Он – плохой! Никогда не прощу, потому что простить мне не позволит моя обида. Потому что я буду в собственных глазах еще хуже, если я за подобное прощу. Я буду винить себя, буду стыдиться собственного поведения. Я лучше умру, чем подарю тому, кто не заслуживает, прощение!»

Ее ждала болезнь поджелудочной – скорее всего панкреатит. Он разъест ее изнутри до кровотечений, до скальпеля и операции. Или же (из-за бесконечных обвинений в сторону мужчины, а так же за желание отомстить) рак груди.

Дай Бог, кара минет, и Ленка одумается чуть раньше. Осознает, что на самом деле ее жертвенность – это ее собственный выбор. Что желание быть для кого-то «хорошей», желание получить официальный статус, услышать заветные слова есть не что иное, как попытка отодвинуть на задний план свой собственный извечный «меня не любят» страх. Ей еще предстоит в полной мере осознать, что на этой планете ей никто – ни один человек, как бы она сама ни считала, – ничего не должен. Ни мать, ни отец, ни будущий ребенок, ни текущий партнер…

– Слушай, а ты-то замужем? – спросили меня минутой позже.

Я пожала плечами и порадовалась тому, что перед прыжком в родной мир привычно перевернула кольцо с «бесконечностью» символом к ладони.

– Официально нет.

– А дети есть?

– Нет, детей пока тоже нет.

– Все-таки сволочи они, да, Динка? Ну, ведь скажи?

И я в который раз за эту встречу промолчала.

* * *

Екатеринбург. Наш мир.

19:48

(Blue Stahli – The Fall)

Сигаретного дыма здесь было столько, что его не успевал относить в сторону ветер. Курили все: тощие подростки с сальными длинными волосами, крепкие приземистые мужики с незапоминающимися лицами, бандюки с золотыми часами, цепями и браслетами, огромные бритые наголо бугаи – у одних не хватало зубов, у других кривился вбок множественно переломанный нос, у третьих заплыли от синяков глаза.

На Каську внимания почти не обращали – сегодня она предусмотрительно натянула на волосы толстовку с капюшоном – незачем привлекать внимание. Но внимание-таки привлекалось – из-за ее кукольного лица, из-за слишком ярких голубых глаз, из-за пухлых губ бантом – черт, досталась же внешность.

Большинство посетителей торчало не у спуска в неприметный подвал, а внизу – в самом подвале – там, где уже вот как полчаса шли бои, где букмекеры принимали из протянутых рук банкноты, где пересчитывал в угловой будке за зарешеченным окном поставленное на кон «богатство» кассир.

Яна волновалась – зря она все это затеяла, зря. Не могла просто выгнать его вчера? Выставить за дверь и тем самым сохранить остатки собственной гордости? Нет же, дала ему шанс. Им шанс. И теперь не знала, чего боялась больше: того, что Джон придет? Что не придет? Что не сможет отыскать странный, начирканный впотьмах на бумажке адрес? Что все-таки отыщет его? Что окажется побитым, пристыженным и униженным, а она в конечном итоге виноватой?

Неужели действительно поверила, что увидит в его исполнении что-то особенное?

Глупая. Ей всегда хотелось верить в сказки. Хотелось встретить не просто принца, но принца-Рембо, своего собственного «жидкого робота», чтобы в кои-то веки почувствовать себя не только любимой, но и защищенной от всех бед, от всего зла этого несовершенного мира.

Он не придет. Не придет…

Блестели под фонарями лужи; хмурилось над головой темное небо, с козырьков и водосточных труб капало.

19:57

Если она простоит здесь еще три минуты, к ней точно пристанут. А Глока нет, и отбиться будет непросто – о чем она думала, когда перлась сюда – к пользующемуся дурной славой месту?

О Джоне.

И его же увидела минуту спустя, выворачивающего из-за угла, – в темных штанах и куртке, с качественно зализанными назад волосами, с неестественно спокойным выражением лица. И едва не кинулась ему навстречу – оказывается, так сильно обрадовалась появлению.

Сдержала себя, осталась стоять неподвижно.

Только радостно блестели из-под капюшона глаза, и отчаянно быстро билось от волнения сердце.

* * *

Окруженная агрессивной, настроенной на кровавые зрелища толпой, клетка в центре зала выглядела зловеще – пастью, готовой проглотить и с довольством выплюнуть очередную жертву. Кровавые следы на прутьях, повисший лоскут чьего-то оборванного пояса, прогнутые места. Бурые разводы на полу, прогорклый и кислый запах пота, режущий слух помехами, пропущенный через некачественный микрофон голос «ведущего».

К этому моменту он уже успел переодеться – впервые за долгое время расстался с серебристой, временно обращенной в темную кожаную, курткой, – снял майку, верхние штаны, сдал их гардеробщику – остался в спортивных. И теперь шагал по узкому проходу – единственной освобожденной от зрителей дорожке, ведущей к ржавой распахнутой дверце.

Шагал и ничего не чувствовал – ни страха, ни возбуждения, ни тревоги. Знал: если захочет – убьет в этом зале всех, включая «мирных», стоит лишь выкинуть вперед руку, направить в нее сконцентрированную энергию, сформировать мысленный удар… И тогда треснут стены, просядет потолок, развалится на куски здание.

Нельзя.

Приятно покалывало от предвкушения позвоночник. Скалил клыки впервые за долгие годы выпущенный на свободу внутренний монстр – драка-драка-драка. Кровь.

Нельзя.

За десять минут до этого Сиблинг специально пригасил собственный фон (не хватало еще кого-нибудь ненароком задеть, ведь он почти голый) – эта процедура отняла дополнительные силы, но оставшихся вполне хватит на вечер даже с учетом высокой физической активности – и теперь шел вперед, сканируя толпу и в очередной раз перечисляя для себя все мысленные «нельзя», которым собирался следовать:

«Нельзя применять приемы бесконтактного боя».

«Нельзя использовать телесные точки соперника, чтобы нанести фатальный удар».

«Никаких фатальных ударов – не убивать».

«Поддаваться. Иначе станет ясно, что он не такой, и бой прервут. Нельзя».

«Драться, как человек. По возможности как человек – реалистично, зрелищно, эффектно – на него должны поставить, как можно больше».

Заранее припасенные «новые» сто тысяч он передал Яне у «гардероба» – комнатки два на два с приставленной к ней охранником. Бросил:

– Поставь на меня.

Та опешила.

– Все?!

– Да, все. И ори, что я стану победителям. Пусть ставят еще.

– Ты рехнулся?

Рехнулся или нет, пусть судят другие – Джон был уверен в победе. А еще в том, что он неплохо и разнообразно проведет сегодня время, разомнет конечности, вспомнит кое-что из забытого былого и, наконец, впечатлит своими способностями одну несговорчивую девку с голубыми, как небо, глазами и пепельным каре до плеч.

Шаг за шагом.

И теперь настало время следующего – первой битвы.

На щите кто-то мелом вывел его имя: «Джон Смит» – так он представился. И подписал: «5:1». Не густо, но ставки будут расти от боя к бою – сначала толпа должна как следует «удивиться» появлению талантливого новичка, и она это сделает.

На Янино лицо Джон не смотрел – просто отметил для себя то место, где она, сдавленная с двух сторон телами, стояла – навесил сверху сигнальный маячок, чтобы тот в случае чего предупредил об опасности, и полностью переключился на первого, только что вошедшего в клетку противника – невысоко бритого парня с выпуклыми надбровными дугами и зло поджатыми губами.

Что ж, номер «раз» – профессионал? Не похоже. Куда слабее ребят из спецотряда – «его бы на дополнительные тесты» да погонять по трассе с препятствиями. «Бритый» бросился на соперника еще до того, как Сиблинг успел довершить скан: «Выносливость – 4,4 МдА, сила – 3,2, быстрота реакций – 5,1 АдВ… – да просто слабак»; пришлось выбросить руку вперед и нанести резкий и точный удар в челюсть.

Раздался хруст; противник отшатнулся, его глаза закатились, а колени просели – бритый начал падать.

Черт, слишком сильно.

Вокруг восторженно и громко взревела толпа. На щите моментально возникли новые цифры «6:1». Затем, когда кто-то заорал: «Верю, что этот малый пробьется в финал!», их стерли и написали «10:1».

Уже лучше.

Вместо того чтобы чувствовать триумф, представитель Комиссии занялся делом: включил замедленное восприятие времени, расставил в пространстве зацепочные якоря и определители дистанции, перевел зрение в режим энерго-видения, а внимание на предельную концентрацию, отсек лишние процессы и принялся ждать.

Пока он разминал, сжимая и разжимая в кулаки, пальцы, бритого унесли, а в клетку вошел противник номер два.

* * *

Помнится, она чего-то боялась – его проигрыша? Да этот человек перемещался, как пантера. Чужие движения он будто предугадывал заранее и непостижимым образом оказывался там, где его не мог достать кулак соперника, и ни разу, ударив, не промахнулся сам. Он не двигался – он танцевал. Иногда, как ей казалось, танцевал слишком быстро, иногда слишком медленно, намеренно выводя недруга из равновесия, а иногда (в такие моменты Каська даже терла глаза) бросался вперед со скоростью недоступной для простого смертного. Не быстро – феноменально быстро.

Росли, будто опрокинутые в теплое молоко дрожжи, ставки; все пьянее и громче, завороженные навыками новичка, орали зрители – им хотелось сильнее, жестче, быстрее – они получали свою дозу. Дозу получала и Яна: наблюдала за Джоном и уже не боялась за него, как в начале, но смотрела, распахнув рот: не человек – робот. Глаза-камеры, уши-локаторы, конечности – идеальное воплощение физиологических орудий убийств.

Он дрался, а она чувствовала возбуждение. Нет, не от крови, не от чужих криков боли или стонов, но от точеных плавных движений своего знакомого «незнакомца», от внутреннего ликования – он может, умеет драться! – от желания, которое заставляло испытывать стыд ее саму – желания находиться рядом с таким мужчиной, быть под его защитой.

Это тебе не Узя – Узя близко не валялся.

Боец. Джон – настоящий боец. Плавилась и сдавалась, глядя в клетку, ее женская сущность – красив, мощен, опасен. Слишком хорош, чтобы такого терять…

В груди кольнуло.

Второй соперник проиграл за полторы минуты. Третий продержался и того меньше – всего сорок секунд. Четвертый вышел на арену и какое-то время не двигался – изучал «новичка», пытался понять, в чем подвох; в конечном итоге он проиграл за две минуты десять.

Четвертьфинал перетек в полуфинал; хрипел от возбуждения в микрофон «ведущий».

Новый танец, новое шоу, точный удар – конец битвы. Раз за разом, за редкими исключениями, когда человек по имени Джон Смит позволял себя чуть-чуть помутузить, одно и то же.

Каська наблюдала за происходящим в клетке, не отрываясь, боясь моргнуть, не дыша и не прикрывая распахнутого рта. В какой-то момент она перестала слышать рев толпы, отвлекаться на то, что ее постоянно толкают в бок, бросать взгляды в сторону щита – приклеилась глазами к жилистой полуобнаженной фигуре в спортивных штанах, к светло-русому затылку, сосредоточенному выражению лица и точным движениям умеренно раскачанного тела. Пальцам, ласкавшим ее прошлой ночью, а теперь сложенным в окровавленный кулак.

На исходе двадцать второй минуты запросил пощады из-за жесткого удушающего захвата полуфиналист; ставки моментально возросли втрое.

На тридцать второй пал на пол ринга финалист – стоять в центре клетки с поднятой вверх рукой осталась одна-единственная фигура – фигура новичка «Джона Смита».

«Ведущий» от возбуждения зашелся в истерике.

* * *

Оказывается, машину он оставил за углом. Снова «другую» – не черную и не синюю, – на этот раз темно-вишневую. Угоняет он их что ли?

Вновь разверзлось прохудившееся небо; по крыше и окнам стучал мелкий дождь. Яна, не отрываясь, смотрела на Джона – то, через что она заставила его пройти, сделалось ей очевидным только теперь. Весь предыдущий час для нее – отличное зрелище, для него – беспрестанные драки, в которых каждый пропущенный удар мог стоить сломанного носа, ребра или того хуже – жизни.

– Извини.

Ей вдруг стало стыдно за свою детскую капризность, за «докажи», за все эти «тесты». У сидящего на водительском сиденье человека на скуле багровел синяк, по виску тянулся порез от чьего-то кольца, в уголке губ запеклась кровь, а костяшки пальцев распухли.

Он победил. Какой ценой?

А если бы ее попросили «докажи», стала бы? Нет, послала бы к черту.

Для чего кому-то что-то доказывать, если только… если только… – мысль не окончилась.

– Вот, – Каське хотелось загладить вину, и она быстро достала из сумочки огромную и неряшливую пачку банкнот, выданную им кассиром, – пачку настолько толстую, что та попросту не помещалась в ее руке, – возьми. Заработанное.

– Оставь себе, – послышалось слева.

Что? Себе? Прежде чем перевести взгляд обратно на деньги, Яна, уподобившись филину, несколько раз осоловело моргнула – не могла поверить тому, что услышала.

Себе?…

– Это не мое – твое.

– У тебя есть сигарета?

Продолжая сидеть с деньгами на коленях – да сколько же там? – удивленно спросила:

– Ты куришь?

– Редко. Почти никогда. Так есть?

– Да-да… – деньги временно отправились обратно в сумочку; теперь ей хотелось плакать – от сухости тона собеседника, от того, что он оказался настолько щедр, от того, что он, не смотревший в ее сторону, теперь в любую минуту мог сказать: «Все, с меня хватит – я пошел».

Только не это.

Не надо денег, пусть только не уходит. Пусть простит ее – дурочку, – она вовсе не хотела, чтобы его покалечили…

Каська трясущимися руками передала соседу зажженную сигарету. Сама курить не стала.

Вдруг его просьба еще в силе?

– Держи.

– Спасибо.

Поплыл по салону, вытягиваясь в приоткрытое окно, ментоловый дым; дождь усилился. Тянулась очередная минута напряженного молчания; Яна нервничала все сильнее – ей хотелось что-то сказать. Не то начать оправдываться за свое поведение, не то разреветься и сообщить, что да – он ей все доказал, и теперь она согласна быть с ним. Хотя бы попробовать быть с ним.

Но предложений не звучало.

– Я не хотела…

– Я прошел твой тест?

– Прости, я была глупой, мне стыдно…

– Прошел?

– Ты был лучшим там. Всех поразил.

– А тебя?

– И меня тоже.

И гораздо сильнее, чем она могла ожидать.

– Так в чем будет заключаться следующий?

– Не надо тестов, – прошептала хрипло. Он обиделся, все-таки обиделся. А ей теперь хотелось одного – чтобы этот странный и непонятный мужчина вдруг не ушел из ее жизни.

– Я глупая, ты простишь?

– Так ты все еще хочешь, чтобы я тебя защищал?

– Да. Да-да-да, – хрипло отозвалась Каська и, неожиданно для себя, уткнувшись в ладони, заплакала.

– А ревешь почему?

Она всхлипывала сквозь пальцы.

– Потому что боюсь того, что ты теперь уйдешь.

– Я не для того пришел, чтобы уйти.

– Нет?

– Нет.

– Ты… останешься со мной на ночь? У меня есть перекись – я обработаю твои раны.

– И больше не будешь изгаляться над «бедным» человеком, ставя перед ним новые непосильные задачи?

«Да уж, непосильные», – Яна отняла ладони от лица и улыбнулась сквозь слезы.

– Не этой ночью. Не буду. Вообще не буду…

– Не зарекайся.

– И курить…

– Что?

– …тоже не буду. Постараюсь… по крайней мере.

Она всхлипнула.

Джон завел машину и удовлетворенно кивнул.

– А вот это важно.

В эту ночь они поменялись ролями – на этот раз держала его, не выпуская из рук, она. Обнимала, целовала, гладила, прижималась так тесно, что становилось трудно дышать, и едва не плакала от вернувшегося ощущения «не одна». Пусть он не уходит, пусть она уже никогда не будет одна, пусть… у них все получится.

– Спи, – шептали ей тихо, но Яна боялась сомкнуть веки. Вдруг заснет, а Джон снова растворится? Вдруг не позвонит на следующий день и день после? Вдруг…

– Спи.

– Боюсь.

– Тебе тоже надо отдохнуть.

– Знаю. Все равно боюсь.

За окном ночь, за окном тишина; в комнатушке сбитые простыни и дыхание двоих.

– Чего боишься?

– Что ты уйдешь завтра. И не вернешься.

– Вернусь.

– Когда?

– Скоро.

– Когда?

– Постараюсь, как можно…

– Когда?

– Спи, Яна. Я приду.

И ее погладили по спине.

* * *

Он приходил. Потому что уже не мог не приходить – не мог лишить себя ее рук, касаний. Полюбил их разговоры, и потому каждую свободную минуту старался проводить с ней – девчонкой из незнакомого ему мира – Яной Касинской. Почти забросил работу в Реакторе, появлялся там лишь на несколько часов, чтобы разрулить основные задачи, а как только понимал, что более не в силах сосредоточиться, снова шел к ней – тонуть в прикосновениях. Он стал зависимым от них, в какой-то мере слабым, но запрещал себе думать об этом. Какой толк от укоров, если исправить ситуацию не в состоянии? Ему придется что-то придумать – им придется.

После ее работы они шли туда, куда шагали их ноги, – в парки, скверы, кафе, вдоль по незнакомым проспектам и улицам. И говорили. Он спрашивал – она отвечала.

Его интересовало все: где она хочет жить, кем мечтает стать, что предпринимает для достижения целей? Ее прошлое, настоящее, будущее. Особенно будущее.

Яна делилась неохотно – все еще оставалась волчонком, диким и неприрученным. Боялась открываться, медленно и постепенно училась доверять, часто искала в вопросах скрытых смысл – подвох, которого туда не вкладывали. И обижалась, когда на вопросы не отвечал он.

– А ты где живешь?

– Далеко отсюда.

– Насколько далеко?

– Очень далеко.

– Где?

Иногда злилась, проявляла нетерпеливость, но всегда старалась взять себя в руки.

– А паспорт у тебя есть? Покажи его.

– У меня нет паспорта.

– Как это – нет паспорта? Он есть у всех.

– У меня нет.

Тяжелый вздох, тяжелый взгляд, сжатые в полоску губы.

– А работаешь ты кем?

– Сложно объяснить.

– Ну, хотя бы в паре слов?

– Яна, если я когда-нибудь…

– …да-да, «решишь мне все объяснить, то сделаешь это разом», – я помню.

Джон раздражался тоже. Что он мог добавить? Что явился сюда из другого мира? Что до сих пор не понимал, каким образом судьба совершила такой фантастический поворот – послала в его жизнь девушку? Что уже почти готов предложить ей поехать с ним, чтобы она смогла принять окончательное решение?

Готов.

Почти.

* * *

Этим вечером они впервые сидели в ее квартире порознь: он на стуле у заваленного учебниками стола, она на подоконнике у окна. Она снова курила – не смогла сдержаться. В комнате висела тишина – не уютная и интимная, как всегда до этого, но тягостная, напряженная.

– Не понимаю, Джон… Почему ни слова? Ни полслова?

– Не дави.

– Я не давлю. Но как продолжать без доверия? Я ничего о тебе не знаю, понимаешь? Ничего. Ты приходишь из ниоткуда и уходишь в никуда. Не оставляешь ни адреса, ни номера телефона – я не могу ни позвонить, ни отправить смс…

– Зачем смс?

– Да просто, чтобы пожелать спокойной ночи, блин. Это так важно – зачем?

Затяжка. Облако дыма.

– Я всегда возвращаюсь.

– Да, возвращаешься.

«Но этого мало», – хотелось добавить ей. Трясущейся рукой Каська сбила пепел с сигареты в блюдце и, чувствуя себя виноватой за то, что нарушила обещание не курить, принялась смотреть в сторону.

Что-то шло неправильно. Всего три дня, а они уже в тупике. У нормальных людей всегда не так – у нормальных людей все развивается, а у них? Он постоянно спрашивает ее о дальнейших планах, но никогда не говорит о своих. Не признается в том, кто он, откуда он, – вообще ни в чем не признается. А если выяснится, что он бандит? Вор, криминал, что он сидел? Может, он давно свел купола со спины и плеч, но с темной карьерой не завязал – иначе, откуда такая скрытность?

Что прятать честному человеку, зачем? Яну грызли страхи.

«Может, он военный? Из тех, кому нельзя говорить ни о работе, ни и прошлом? Может, шпион? Почему не Иван, не Борис, не Николай – почему… Джон? Или… – от этой мысли ей сделалось совсем плохо, – у него есть другая семья?»

– Ты женат?

– Что?

– Я спрашиваю – ты женат?

Руки тряслись пуще прежнего. Кольца на его пальце нет, но разве это о чем-то говорит? Ей пудрят мозги, однозначно пудрят; к горлу все ближе подкатывали обидные слова. Надо было уезжать еще тогда, когда решилась. Не впускать его в квартиру, не дарить, как тогда казалось, им ценный шанс – просто собирать вещи и уматывать. И тогда бы она не втюрилась в странного незнакомца, как пятиклассница, не ждала бы его каждый день, как полоумная, не способная ни о чем думать преданная собачонка, не захлопнула бы собственными руками за спиной ловушку.

Не выставила бы себя полной дурой.

– Я не женат.

Горькая усмешка. Догоревшая до фильтра сигарета обожгла кожу.

– Тогда что ты от меня скрываешь? У тебя другая женщина?

Он злился – она чувствовала это на расстоянии.

– Нет у меня другой женщины.

Атмосфера в комнате выстужалась, как распахнутый в морозную ночь предбанник.

– Тогда что тебе мешает быть честным со мной?

– Ничего.

– Ничего?! Хорошее у тебя «ничего». Слушай, а как ты вообще собрался меня «защищать», если все время уходишь, а позвонить я тебе не могу? Вдруг со мной что-то случиться, а тебя нет рядом? Потому что тебе так удобно…

– Мне не «удобно».

– Так исправь все.

Да, она давила и знала об этом. Вот только окончательно распсиховалась и теперь неслась вниз с горы, как слетевший с рельс паровоз. Очевидным становилось одно: в их паре любит только она. Он – врет.

Любит. Дура. Зачем попалась в сети этого чувства так быстро и так глупо? Так не вовремя…

– Я уже сказал, что расскажу все, – дай мне время.

– У тебя есть это время – сейчас.

И вновь тишина – враждебная и колючая.

– Ты будешь говорить?

Они отдалились друг от друга, как два полюса, и теперь смотрели друг на друга отчужденно, будто с разных концов планеты. Комнату вновь укрыла темнота, но теперь Яне не хотелось видеть лицо того, кто сидел за столом; внутри клокотала обида и ярость.

– Будешь?

– Ты мне все равно не поверишь, – голос тихий, усталый; вновь пробралось внутрь чувство вины.

– А ты попробуй.

– Попробовать поделиться с тобой правдой?

– Будь добр.

– Хорошо.

На этот раз ждать пришлось еще дольше – шли минуты, а Джон все молчал. Заговорил лишь тогда, когда она сердито и нетерпеливо заерзала на неудобном подоконнике.

– У меня нет вашего паспорта, потому что я здесь не живу.

– А где живешь?

– В другом мире.

Глухо ударилось о грудную клетку сердце. Он не просто врет – он держит ее за дуру.

– В другом мире, значит? – если бы фразы можно было пропитывать жидкостями, эта бы сочилась ядом так сильно, что оставляла бы на полу разводы.

– Да, в другом мире.

– А сюда перемещаешься, как Гудвин, на воздушном шаре?

– Кто такой Гудвин?

– Не пудри мне мозги! – вдруг заорала Каська так громко, что содрогнулись стены. – Не смей!

И добавила уже тише.

– Не смей.

Поняла, что сейчас расплачется, – зло одернула себя. Этот человек… этот мужчина… не просто не любит ее – он насмехается над ней. Держит ее за самую настоящую идиотку, кормит байками. О чем он поведает следом – о том, что он – Волшебник изумрудного города? Начнет утверждать, что физически не способен появляться в ее городе чаще раза в неделю, так как это отнимает слишком много зелья из его магического котла, в то время как сам будет жить другой жизнью где-то еще? С кем-то еще?

– И я не перемещаюсь на воздушном шаре – я пользуюсь порталами.

– Хватит.

Одинокое усталое слово, и вновь погруженная в тишину комната.

С нее хватит. Достаточно. Когда Яна заговорила вновь, ее голос звучал на удивление ровно, как того и хотелось:

– Скажи, те деньги, что ты мне оставил после бойцовского клуба, все еще мои?

Силуэт у стола повернул голову; ее пальцы нервно дрожали.

– Да.

– Хорошо. А теперь уходи. Когда ты придешь сюда в следующий раз, меня уже не будет.

Она не просто рубила концы – она вырезала из груди собственное сердце.

Пусть лучше сейчас, пусть так… Чем прожить с ним в сомнительном счастье следующие десять лет. Или всю жизнь.

Больно, пусто, коряво. Реальность вдруг сделалась гнилой и кривой, как ствол трухлявого дерева, – от нее захотелось сбежать подальше. Сбежать, забыться и вдохнуть свежего воздуха.

Джон теперь смотрел прямо на нее, и его тяжелый взгляд она чувствовала сквозь разделяющие их квадратные метры пространства.

– Не принимай поспешных решений насчет нас единолично.

«Нас» – как красиво и как больно. А ведь счастье было так близко.

– «Нас» нет.

– Яна…

– И никогда не существовало. Это я, глупая, хотела, чтобы были «мы», но ты, очевидно, этого никогда не хотел, иначе бы…

К чему все этим обвинения и упреки? Она оборвала себя на полуслове.

– Уходи. И не звони мне больше. Точнее, не приходи. Ты ведь никогда не звонишь.

Теперь он злился по-настоящему – ее «защитник». А ей было уже все равно – пустое.

– Уходи.

– Дура, – в низком голосе зазвенел металл. – Ты, возможно, единственная женщина в этом мире, которая мне подходит!

– Да? Вот только ты, Джон, возможно, далеко не единственный мужчина в этом мире, который подходит мне.

Она хлестнула его невидимой рукой наотмашь и сделала это с каким-то равнодушным апатичным удовольствием. Получил? Забери и распишись.

– Уходи. Не желаю тебя больше видеть.

Она гнала его прочь, как вшивого кота; мрачный силуэт сидел без движения, но от него исходили такие волны ярости, что, казалось, искривлялись стены.

Иллюзии. Рядом с ним всегда одни лишь иллюзии.

Джон поднялся и на какое-то время застыл изваянием – ей же хотелось другого. Чтобы он подошел к ней, прижался носом к ее щеке, чтобы обнял так крепко, как никогда. Чтобы прошептал: «Не уйду, слышишь? Не уйду». Хотелось вновь почувствовать его запах, касание его губ, его близость…

Которой никогда не было.

Почему ей снова не повезло, и на этот раз так сильно? Ведь она была уверена, что это тот самый человек, с которым ей захочется провести остаток жизни, который подходил ей если не по всем, то, по крайней мере, по главному параметру – ощущению «родности», «родимости» или как там, черт его дери, звучит это слово?

Но Джон не подошел.

И ничего не сказал, кроме: «Не разочаруйся».

– Уже разочаровалась. Когда встретила тебя, – «выстрелили» ему в спину, прежде чем человек в серебристой куртке вышел за дверь.

Сползти с подоконника она смогла вечность спустя. На деревянных ногах, чувствуя себя полностью выпотрошенной, подошла к двери, щелкнула замком и долго стояла, слепо глядя прямо перед собой в пространство.

Реальность треснула, как старое зеркало, и осыпалась на невидимый пол крошками битого стекла – не пройти без того, чтобы не пораниться; кто-то очень нужный и близкий только что ушел из ее жизни навсегда. Один за другим погасли прожекторы над сценой, опустился занавес.

Каська легла на кровать, свернулась калачиком, накрыла голову подушкой и зажмурилась.

Глава 12

Больше всего Эльконто опасался того, что Сиблинг выйдет из своего странного и нелюдимого состояния, в котором пребывал в последние сутки, как раз накануне его дня рождения.

Вот не через день или два, а завтра, блин.

И потому в дверь кабинета заместителя Начальника стучал крайне деликатно.

– Войдите, – донеслось с той стороны, и снайпер вошел. – Ты что-то хотел?

Джон сидел в единственном кресле напротив окна спиной к посетителю. На звук открываемой двери он не обернулся – смотрел сквозь идеально чистое стекло на город, молчал, скрестив руки на груди, о чем-то думал.

«Если бы он не был представителем Комиссии, я бы подумал, что он приболел», – на столе ни единой бумажки, а в воздухе по обыкновению не развернуто полтора десятка экранов. Ни тебе бегущих строк, ни виртуального анализа данных – ничего. Кабинет, и тишина.

Прямо как у человека.

– Я спросил: ты что-то хотел?

– Хотел?

Дэйн на секунду замешкался – вдруг почувствовал некую вину за то, что Сиблинг хандрил. Не они ли с Бернардой за это ответственны?

Ненужные мысли пришлось спешно унять – конечно, Халк на подобный случай установил в сознании друга защитный купол, вот только не факт, что тот сработает до того, как представитель Комиссии выцепит то, что ему знать не положено.

– Я хотел спросить… – Эльконто прочистил горло.

– Ты хотел спросить, не устрою ли я подлянку на твой день рождения, неожиданно включив в расписание какой-нибудь длительный марафон на выносливость?

Снайпер поперхнулся. Закашлялся, попытался сделать вид, что спросить он собирался вовсе не это, и отчего-то смутился еще больше. От непривычной прямоты? От проскользнувших в голосе Джона эмоций – хриплых, ироничных и странно грустных?

– Нет… В общем, да.

Зачем врать, когда тебя раскусили?

– Нет, не собираюсь. На завтра для отряда планов нет.

Ему вроде бы все сказали, но Дэйн почему-то продолжал стоять в дверях, уверенный в том, что обойди он кресло по периметру, и увидит в серо-зеленых глазах тоскливое и полностью человеческое выражение.

Черт, им не следовало…

– Свободен.

– А?

– Я сказал – свободен.

Эльконто кивнул русо-пепельному затылку и поспешно закрыл дверь.

* * *

Фурианская «Ижма» росла на удивление быстро.

В первые сутки после посадки она вымахала ввысь почти на тридцать сантиметров, на вторые уже выглядела, как низкорослый можжевельник – пушистый и раздавшийся в стороны, – а на третьи (вот где феноменальная скорость!) превратилась в настоящие густые ростом по грудь взрослому человеку заросли, усыпанные первыми ярко-желтыми ягодами.

Вот это да!

Я наблюдала за ней каждое утро, прогуливаясь от крыльца к забору с горячей чашкой какао в руках. Дышала холодным воздухом, любовалась на инопланетное растение и изредка перекидывалась словом-другим с соседом, который, кажется, пребывал от нового приобретения в полнейшем восторге. По крайней мере, такого удивления, какое выказывала я из-за скорости всхода ростков, он отнюдь не проявлял – скорее, радовался тому, что ягоды поспели так быстро, а еще их хорошей «вписываемости» в общий садовый ландшафт.

Они поспевали слишком быстро. Поразительные люди…

Радовались, косо глядя на Эльконто, и Смешарики – тихо посмеивались, когда тот в очередной раз уносил «Сириану» с собой и, как ни странно, купить «свою» приставку больше не просили. Они однозначно что-то задумали, и это настораживало.

Однако этим утром, стоя у ограды собственного особняка с чашкой горячего какао в руках и глядя на ижму, я думала не Фуриях, а о том, как быстро и незаметно пронеслись мимо последние две недели.

Сегодня вечером прилетят с островов Тайра и Стив, завтра наступит долгожданный праздник Дэйна, которого тот ждал с нетерпением, еще через день вернется с далекого Уровня Дрейк.

Две недели, а ощущение, что прожита целая жизнь, наполненная лекциями, чтением, записями, разборами собственных и чужих стрессов, приключениями, Баалом, Алей и душевными терзаниями Сиблинга.

Кстати, этим утром снайпер сказал, что Джон абсолютно «не в себе».

Интересно, что бы это значило? Не пойдешь ведь, не спросишь обо всем у Яны…

Не хотелось думать об этом, но, увы, когда я собиралась в Реактор, меня терзало смутное чувство тревоги.

Лекции на этот раз не получилось – получилась беседа. Дрейк выделил на нашу виртуальную встречу всего лишь двадцать минут и теперь привычно наблюдал за мной – тихой и задумчивой – с висящего на стене экрана:

– Соскучилась по Тайре?

Я кивнула.

– Теперь понимаешь, зачем я попросил ее уехать? Чтобы у нас с тобой была эта возможность побеседовать на тему людского здоровья. Я хотел поднять и разобрать этот пласт знаний именно с тобой – помочь разобраться и понять множество важных вещей – Тайра бы помешала. В переносном смысле этого слова – у нее свой путь.

– Я понимаю.

Теперь я действительно понимала. И то, почему ее отправили на острова, и причину, по которой запретили звонить. Конечно, это не означало, что я по ней не скучала, – все-таки мы здорово «слиплись» за последние месяцы, через многое прошли вместе, – но Дрейк был прав: тема Лууле – моя тема. Наша общая, людская, предназначенная для тех, кто «не видит».

Глядя на пухлую тетрадь-конспект, которую теперь так любила изучать по вечерам Клэр, я дивилась новому, возникшему совсем недавно чувству – тоске. Наверное, я буду скучать по этому кабинету: по Дрейку на экране, по нашим «вынужденным» беседам в отсутствии возможности общаться, находясь рядом, по этому кабинету – во всем, оказывается, есть своя прелесть.

– Что-то Джон совсем раскис, – будто бы невзначай бросил Дрейк и специально отвернулся, не стал давить – мол, захочешь – расскажешь.

Носимая мной тревога в очередной раз качнулась; по глади хорошего настроения пробежали волны, и я не удержалась:

– Это я во всем виновата, Дрейк.

– В каком смысле? Решила взгромоздить на себя еще один пласт вины? Зачем?

– Потому что это я подкинула ему ту записку. Точнее, Фурии, которых я попросила это сделать.

– Расскажешь подробнее?

Он просил – он не настаивал. Предлагал выбор, и я была ему за это благодарна.

Я тяжело вздохнула, подумала о том, что, наверное, могу получить за свои поступки выговор, однако приняла, как мне показалось, верное решение и принялась говорить.

– Теперь видишь? Если бы я не пожелала быть «хорошей» для Дэйна – помочь ему с днем рождения, – Сиблинг не был бы сейчас раскисшим. Наверное, у них с Яной что-то не клеится, и это целиком и полностью моя вина.

Дрейк качал головой. По-доброму, как Дед Мороз, глядя на растерявших в зимнем лесу подарки из мешка зайчиков.

– А твоя ли?

– Моя? Конечно.

– Но почему? Не тому ли я тебя все это время учил, что взваливать на себя чувство вины неверно? И не от нее ли берут начало все болезни?

– А как не взваливать?

Я терзала пальцами уголок тетради.

– Очень просто: сделай вывод о том, поступила ли бы так в следующий раз или нет, и спокойно живи дальше. Если это ошибка – не совершай ее больше, если не ошибка – тем более винить себя не стоит. Тебе представилась возможность пройти еще один урок, один из самых ценных – урок под названием «благие намерения». Как думаешь, сколько людей в этом или любом другом мире страдает тем же самым – желанием по-своему улучшить чужую жизнь? Проще говоря «помочь»?

– Все.

– Да, почти все. А многие ли знают о том, что на самом деле «хорошо», а что «плохо»? Нет. И потому постоянно проявляют нездоровое любопытство, лезут друг к другу с советами, настаивают «сделай так», «сделай эдак» и извечным «давай я тебе помогу».

После этой фразы я улыбнулась – да, «давай я тебе помогу» – это наше все. Мы ведь «добрые», мы хотим «добра», мы творим «добро». Которое потом непостижимым образом превращается в противоположную ему энергию.

– Но как мне не винить себя, если Джону плохо?

– А плохо ли ему по твоей вине? Или же по своей? И не считаешь ли ты, что просто дала ему выбор? Ты ведь не тащила его силой в эту будку, не заставляла идти к ней и знакомиться, не доводила его до того состояния, в котором он пребывает сейчас? Нет. Значит, это его выбор.

– Да, который я ему предоставила.

– Ди, тебе каждый день кто-нибудь предоставляет выбор, как себя вести. И ты выбираешь. Быть доброй, быть злой, быть жадной, быть щедрой; соглашаться, не соглашаться, идти куда-то, не идти. И поступаешь ты так, исходя из накопившихся в тебе стрессовых пластов – если они срабатывают, поступаешь неадекватно и копишь в себе негативную энергию, если не срабатывают за отсутствием таковых, ведешь себя адекватно, из любви и через любовь. Так случилось и с Джоном: ты подкинула ему записку, но не заставляла делать всего остального.

– Значит, мне не стоит думать, что я виновата? Я, или Дэйн, или кто-то еще?

– Не стоит. Но при этом стоит осознавать, что ты вмешалась в чужую жизнь с «благими намерениями», которые повлекли за собой последствия. И, когда тебе захочется сделать подобное в следующий раз, подумай – стоит оно того или не стоит? Не запрещай, не ругай себя, не копи стрессы – просто подумай.

– Я подумаю, – прошептала я тихо. Так тихо, что едва расслышала собственные слова.

Он меня понял – Дрейк. Не стал судить или читать нотации – в очередной раз просто и понятно объяснил сложившуюся ситуацию.

Что ж, мудрый человек мудр всегда. А умный мудр лишь от случая к случаю. Мне моментально захотелось его обнять – любимого мужчину. Поселиться в его руках, свернуться в них калачиком и всегда-всегда испытывать это чувство, что тебя любят такой, какая ты есть. Как это важно и как это ценно.

– Спасибо тебе.

– Не за что. Со своей жизнью Сиблинг разберется сам. Хотя я, признаться, удивлен, что в твоем мире нашлась еще одна особа, способная выдерживать наш фон. Главное, чтобы эта информация не разошлась по этажам и в твой мир не начались массовые паломничества представителей Комиссии. Кто тогда будет работать?

Я улыбнулась. Дрейк улыбался тоже.

Он скоро вернется. Как здорово.

– Уже нашла подарок Дэйну?

– Нашла. Заодно встретила в своем мире подругу, которая долго жаловалась мне на жизнь и требовала поддержки.

– Ну как, поддержала?

– Нет.

– Какая ты «плохая».

Мы синхронно улыбнулись шире.

– А еще навестила маму, которая сегодня звала к бабушке на пончики.

– Пойдешь?

– Пойду.

– Не забудь принести и мне один.

– Так он же засохнет за два дня и станет невкусным?

– А мне не важно. Это – символ. Принеси, и все.

Я посмотрела на мужчину на экране с любовью.

– Принесу.

* * *

Я с детства обожала этот запах – запах жарящихся в сковороде пончиков. Только у бабушки они выходили идеально круглыми, золотистыми, посыпанными сахарной пудрой и такими вкусными. Вкусными настолько, что «прощай диета» становилось произнести легче легкого.

Таисия Захаровна нас с кухни по обыкновению выгнала – до сих пор не терпела, когда во время готовки «кто-то крутился под рукой», – и потому мы с мамой сидели на потертом диване – разглядывали до боли знакомую комнату и держались за руки. Я прижималась к ней – к маме, – как котенок.

Рамка с фотографией на стене, старый сервант, собранные в вазочку двухкопеечные и более не имеющие никакой ценности монеты, вытертый палас, скатерть с «висюльками», которые будучи ребенком я так любила «заплетать» в косички.

Интересно, кто эти пресловутые косички потом расплетал?

Наверняка он тратил на это уйму времени.

– Надо сводить ее в больницу.

– Зачем?

Мама молчала. Смотрела на темно-зеленые шторы и балконную дверь, у которой под новый год неизменно восставала елка со старенькими и облупленными игрушками.

– У нее печень болит.

– Государство? – спросила я невпопад, но меня поняли с полуслова.

«Печень – вместилище гнева. И часто тот, кто гневается на систему, ее правила, государственное управление и законы, страдает недугами печени…»

– Да, государство. Но ей ведь не объяснишь? Каждый день причитает по поводу пенсии, того, что ее «должны поднять вдесятеро», ругает чиновников, бюрократов и всю их структуру. А еще до сих пор сетует на то, что соседу, который и к войне-то никакого отношения не имел, дали ветеранский значок и квартиру, а ей до сих пор ничего. Боится, что уйдет и ничего ценного тебе не оставит.

– Но ведь мне и не надо.

– А ты попробуй ей об этом сказать.

«Мы все хотим быть «хорошими». Хотим до чувства долга, чувства вины, до тяжелых болезней. Мечтаем сделать чью-то жизнь лучше, не понимая того, что лучше каждый человек может сделать свою жизнь только сам».

– А ты давала ей эти книги?

– Когда-то давала.

– Не прочитала?

– Наверное, нет. Знаешь, Дин, я в свое время их много кому давала, не понимая того, что делать этого не надо. Верила – попадут они людям в руки, и наступит всемирное счастье. Все станут счастливы, здоровы, любимы, все моментально пойдут на поправку. Но знаешь…

– Знаю.

– …они не пошли. Почти никто из моих знакомых, кому я рекомендовала Лууле, не прочитал ее. А кто прочитал, просто взял и отложил в сторону – как книги, так и знания. Я еще в свое время удивлялась – ну как так? А вот так. Если человек не готов выздоравливать, если предпочитает болеть и всячески оправдывает свое поведение, ему ничто не поможет.

– Это точно.

– И потому я рада, что за них взялась ты. Ты сама.

– И до сих пор читаю.

– Много уже прочитала?

– Нет еще. Но я много конспектирую, разбираю, анализирую – это тяжкий труд на самом деле.

– Тяжкий, но ценный.

Мама погладила меня по руке.

– Мам, а есть что-то такое, что мы можем сделать для бабушки? Что-то такое, что ей поможет?

– Мы должны простить ей ее ошибки, дочь. Ее неумение отпустить злобу на государство и его законы, на местное управление. И простить себя, что злимся на все это тоже.

Мда, та еще задачка – попробуй-ка полюби правительство, которое жрет бутерброды с красной икрой, живет в особняках по миллиону долларов каждый и хапает исключительно для себя. Хотя, на этом месте Дрейк бы со мной не согласился и вместо того чтобы кивать, терпеливо пояснил бы: «А тебе не нужно их любить, Ди. Тебе просто нужно их понять. Понять, что все эти люди ведут борьбу за власть не из желания сделать чужую жизнь лучше, хоть и прикрываются подобными лозунгами, они просто боятся остаться никем, а потому мечтают править. Помнишь, что мы говорили об униженности? Чем ее в человеке больше, тем более высокого управленческого поста в итоге тот желает достигнуть. Чтобы повелевать другими, чтобы мстить, чтобы перекраивать этот мир на свой лад и более не чувствовать себя «никем». Плюс, жадность, Ди, – это тяжелый стресс, и от нее сложно избавиться. В итоге она губит всех этих людей. Почему? Потому что еще никто не отменял действия Великой Формулы. Да-да, она видит всех нас изнутри…»

Я прощу бабушку. И себя за то, что злилась на местные законы и управление. Не потому что так правильно или неправильно, а потому что таким образом лучше пойму всех этих людей и мотивы, которые ими движут. Ведь никто не гарантирует, что, попав во власть, я сама не стала бы эгоистичной особой, прикрывающейся фальшивыми лозунгами, верно? В фальшь легко верить, особенно когда она подходит для тебя самого, когда она создана тобой самим.

– Ладно, попробуем, – кивнула я, и в этот момент Таисия Захаровна внесла в комнату тарелку с горкой присыпанных сахарной пудрой пончиков.

– Баб, чур, один оставить – я обещала поделиться!

– Поделиться холодным пончиком? Ой, Дин, ну как же холодным-то? Пригласила бы тогда свою подругу к нам на обед.

Бабушка изначально считала, что поделиться драгоценным пончиком я согласна исключительно с лучшей подругой.

Дрейк, подруга, я для тебя его добуду!

– Она все время занята, много работает.

– Ты и сама все время пропадаешь на работе – вообще тебя не вижу. Ну, что – кто какой чай будет?

– Я черный, – улыбнулась мама.

– Я зеленый и с мятой. Есть у тебя такой?

– Какие вы, молодые, хитрые… Зеленый с мятой – где я тебе такой возьму? Есть у меня пачка зеленого – с прошлого года еще лежит. С жасмином, кажется. Будешь такой?

– Нет, тогда я тоже лучше черный.

Мама ласково пожала мою руку.

Хорошо, когда есть семья. Не потому что она «плохая» или «хорошая», а потому что она просто есть. Держась за бок, Таисия Захаровна медленно подошла к серванту, открыла стеклянную дверцу и принялась доставать с полок довоенные с золотистым ободком чашки и блюдца.

* * *

Удивительная и непривычная картина ждала меня сразу же по возвращению в особняк – по коридору, следуя друг за другом ровным строем, катились Смешарики. Во рту почти каждый из них держал пузатую желтую ягоду – уж больно знакомую на вид…

– Эй! Это же… соседская ижма! Куда вы ее тащите?

Ответил мне тот, чей рот не был занят плодом – Ив:

– На-да.

– Надо? Вы что, снова обобрали соседа? Это же теперь его ягода!

– Аша.

– Ваша? Не ваша! Вы попросили меня посадить ее на его участке, и я думала – это ваш ему подарок.

– Мы абра-ли ни сю.

Забрали не всю.

– А ту, что забрали, – как ему это объяснять? Снова несуществующие грызуны?

– Там ос-талась нога.

Угу. Ясно. То есть ему – соседу – хватит.

– Но зачем ижма вам?

– Эта ни иж-ма, – терпеливо пояснил Ив. – Ругая я-гада.

– Другая. Ясно. Но зачем?

– На-ада, – снова терпеливо пояснил Ив, и процессия из меховых яиц укатилась по направлению к подвалу.

Нет, это не дом – это какая-то инопланетная химическая лаборатория. И что все-таки, черт меня дери, я высадила соседу на участок?

Долгожданный день рождения.

Смотреть на счастливого человека – уже счастье.

А Дэйн был счастлив.

Праздник был организован по высшему разряду: крытые белыми скатертями столы на лужайке справа от бассейна, украшенный воздушными шарами и цветами периметр газона, сцена, на которой выступала неизвестная мне, но играющая приятную музыку группа, ледяная скульптура, в центре которой возвышался прозрачный, выполненный, будто из стекла, виновник торжества собственной персоной, обнимающий такую же ледяную, прозрачную и невероятно красивую даму сердца.

Настоящая Ани-Ра – живая и улыбающаяся – в этот момент сидела справа от него, мне же выделили почетное место слева, откуда было удобно наблюдать за сценой, дотягиваться до любых яств на столе и обводить взглядом собравшихся гостей, среди которых я успела разглядеть всех, кроме Марики и Майкла, а так же кроме запаздывающего, судя по всему, Баала.

– Нет, ты представляешь, этот засранец сообщил, что появится лишь на один час, чтобы не сорвать какой-то там сюрприз! – ворчливо ругнулся несколькими минутами ранее Эльконто. – Всего на час – это надо же!

Однако брюзжание снайпера не звучало зло – слишком много счастливых лиц окружало его со всех сторон: загоревший до кирпичного цвета радостный доктор напротив и не менее загорелая, похожая на мулатку, Тайра – их приходу именинник (как и я) был рад до соплей. Хрупкая в огненном платье Меган и ее светловолосый спутник Дэлл в костюме стального цвета, статный Мак в пиджаке и с бабочкой и его верная, сверкающая прической, платьем и украшениями Лайза. Белоснежная ангелоподобная Элли и вечно настороженный, но оттого не менее привлекательный, одетый в голубую рубашку и серые брюки Рен – смотреть на них всех было сплошным удовольствием – все удивительно красивые, довольные, лучащиеся радостью.

– А что с Майклом и Марикой?

– Я их звал. Но бабка сообщила мне, что они блуждают в каком-то новом, не существовавшем до того на Магии лабиринте – постигают его тайны. Сдался им мой день рождения!

– Да ладно тебе. Может, они там заблудились?

– Ну, всякое может быть.

Эльконто светился от счастья. То и дело поглаживал рукав нового вязаного свитера, изредка наклонялся к моему уху и пояснял: «Это его Ани-Ра для меня связала», – пояснял, между прочим, уже в третий раз и каждый раз едва не лопался от восторга.

Я же улыбалась – понимала его. Если бы кто-нибудь связал для меня свитер, я бы тоже очень радовалась, ведь сделанная своими руками вещь во много раз ценнее покупной, пусть даже очень дорогой. В довесок к новому свитеру Дэйна ждали и вязаные носки, о которых тот пока ничего не знал, – подарок Клэр.

Кстати, еще об одном подарке стоило упомянуть отдельно – банке с джемом от Смешариков. Те передали ее мне как раз перед выходом из дома – осторожно прикатили, поставили перед собой и сообщили: «Для айпера».

«Спасибо, не для «ати-вного айпера».

– Что это?

– Жем.

– Джем из той самой ягоды – фурианской ижмы?

– Э-та ни иж-ма.

– Ну, не важно. Из нее?

– Дя. Уви-личиват си-лу.

«Ага, так я и поверила. И скорость, и ловкость, и выносливость, и еще повышает потенцию», – скорее всего в этой банке и скрывался весь задуманный Фуриями подвох, иначе не стали бы они тащить из своего мира семена, заставлять меня выращивать их на чужих грядках, а потом столь спешно собирать урожай.

Но банку взяла. Во-первых, потому что это не мое дело – отношения между ними и Эльконто, а во-вторых, потому что это (пусть и с подвохом) – все-таки подарок, и сделали они его сами.

Теперь инопланетный джем лежал на дне моей сумке наряду с носками от Клэр и спецназовскими часами в коробочке – время дарить подарки еще не настало.

Я все ждала – когда же оно случиться – феерическое шоу, без которого этот праздник попросту не мог обойтись? И дождалась.

Сначала, едва собравшись, все сидели чинно – ели-пили-разговаривали, слушали музыку, изредка звенели бокалами и толкали тосты – все, как обычно. Вот только слишком хитрый блеск глаз мужчин из отряда то и дело наводил на мысли о том, что обычными тостами и посиделками не обойдется. В какой-то момент я даже обратилась к Дэллу, который на тот момент отошел от стола и теперь проверял установленное по периметру сада оборудование странного вида и назначения.

– Это что?

– Пушки для фейерверков.

– О, будет салют?

Подрывник усмехнулся.

– И еще какой. Знаешь, сколько я эти хлопушки у себя в подвале клепал?

– Долго?

– Да всю последнюю неделю.

– Ого! Значит, не зря Дэйн нам всем заранее уши прожужжал.

– Ну, я бы и без его жужжания все приготовил.

– Слушай, – задавая следующий вопрос, я очень надеялась на искренность Одриарда, – а почему все такие хитрые? Все мужчины? Как будто что-то задумали.

– Так заметно?

– Конечно, заметно!

Дэлл широко улыбнулся.

– Блин… Совсем не надо, чтобы было заметно.

– Так что вы задумали?

– Кое-какой сюрприз для Эльконто.

Ух ты! Оказывается, я была права.

– А Ани о нем знает?

– Мы по ее просьбе его и делаем.

Вот оно как! Я удивленно крякнула.

– А когда все начнется?

– Как только придет Баал. Вот увидишь его, и можешь начинать отсчет.

Регносцирос появился минут через сорок после того, как все уселись за стол, – мелькнул у дальней стены, кому-то махнул рукой и быстро исчез в доме. И практически сразу же, как по мановению волшебной палочки, из-за стола начали растворяться мужчины: сначала Халк, следом Канн, потом Чейзер, Стив, Рен…

– Куда они все? – поинтересовалась у Дэлла – Дэлла, который до того сидел слева от меня, а теперь… упс… отсутствовал. Меган же со смущенной улыбкой пожала плечами; музыкальную паузу взяли и игравшие до того на сцене гитаристы – один из них теперь настраивал стоящий на траве маленький бумбокс-магнитофон.

– Что происходит?

Дэйн наблюдал за происходящим, прищурившись.

– Итить меня колотить… Кажется, я знаю «что».

В этот момент из-под его руки вынырнула Ани, держащая в одной руке банное полотенце, а в другой пластиковую щетку-метлу с синей ручкой и жесткой соломенной щетиной.

– Милый, ты мог бы раздеться и обернуться полотенцем?

– Что-о-о-о? – взревел Эльконто медведем.

– Ну, без этого действа не получится – ты же знаешь, все должно быть так же, как в первый раз.

– Это они сами придумали? – вопил снайпер возмущенно. – Снова захотели на меня голожопого посмотреть?

– Это я их об этом попросила.

На щеках Ани цвели розы, а губы ласково улыбались, и под очарованием этой улыбки Дэйн моментально пал.

– Опять с голым задом? Сволочи, да они потом еще год меня будут называть «мастером Дэйном». У-у-у, Ани… только ради тебя!

И он, кряхтя, принялся стягивать с себя сначала вязаный свитер, затем рубашку, ремень, штаны, носки. А когда дошел до трусов и потянул их вниз, девчонки за столом ахнули, прикрыли рты и захихикали.

О да, об этом танце ходили легенды! Говорили, что тела парней в тот день блестели, будто посыпанные алмазной крошкой, говорили, будто обнаженный Дэйн бегал по саду с такой скоростью, что его «причиндал» едва не оторвался от основания, говорили, что орал он при этом так, что соседи до сих пор перечитывают записанные впопыхах новые и крайне сложные ругательные выражения, которые впоследствии собираются поместить в книгу под названием «Самая сложная нецензурная лексика всех времен и народов».

Эх, сколько раз я мечтала увидеть все своими глазами! И что? Мечты сбываются – да-да!

А посмотреть было на что. Настолько «было», что глаза мои попросту вываливались из орбит: голые по пояс ребята из спецотряда – зрелище само по себе завораживающее, – а голые по пояс да еще и танцующие ритуальный боевой танец ребята из спецотряда – это просто нечто! Блестящие от масла торсы, бугрящиеся мышцы, мощные ноги под широкими штанами, босые ступни и грация – какая грация!

«Мастер-Дэйн» не просто наблюдал за происходящим – он полностью вжился в роль и теперь прохаживался вдоль «учеников», стучал по их ладоням, пальцам и коленям метлой и раздавал команды:

– Так, здесь пониже прогнуться… Руку выше, Канн, выше – это же Сэн-Бо! Декстер, двигайся плавнее, сосредоточься. Чейзер, согни руки в локте – угол не тот!

Оставшаяся за столом женская половина покатывалась со смеху, потому что обнаженные ребята слушали «мастера-Дэйна» с крайне серьезными лицами, потому что в точности выполняли то, что он говорил – притворялись послушными учениками, – потому что у самого «мастера» в этот момент из-за слишком маленького полотенца в прорези проглядывал обнаженный зад.

– Ой, я не могу, – хохотала Ани, – оно тогда с него все время сваливалось…

– Что, прямо на газон?

– Ага. Полностью! И не один раз!

– И все соседи видели?

– Все! И Барт все время лаял – проходу им не давал, – думал, играют…

– А Мак какой! Блин, пусть он почаще по дому ходит в таком виде…

– Халк! Боже мой, не верю… Халк!

– Слушайте, девчонки, а как они клево смотрятся в таких нарядах!

Не знаю, явилось ли сие шоу сюрпризом для Дэйна, но нас – девочек – оно потрясло точно. Эх, счастливица Ани – она увидела его дважды – это невероятное завораживающее выступление самых статных, красивых и представительных мужчин на Уровнях!

Эх, жаль его ни разу не видел Дрейк. Блин, был бы тут Ютюб, точно бы засняла все на телефон и выложила бы в сеть.

Когда тягучую мелодию Сэн-Бо сменила зажигательная песня Бурановских бабушек, сидящие за столом дамы не выдержали и бросились на лужайку танцевать – засеменил следом за всеми, гавкая, Барт.

– Дурдом! – я со смехом покачала головой. – Совершенно потрясающий, изумительный и умопомрачительный дурдом.

Подарков было столько, что он не успевал открывать: коробки, коробочки, пакеты, конверты, огромные ящики, маленькие открытки, мешки с праздничными рисунками и сертификаты.

И снайпер радовался каждому, как ребенок:

– Запонки в виде пуль! Супер! Я никогда раньше таких не видел. Радиоуправляемый вертолет? Эх, Халки, Ани меня уже за «Сириану» распилила на части, а тут вертолет – буду его у тебя над домом гонять. Ух ты! Путевка на двоих в Кантат? Обязательно слетаем, спасибо, Ааарон! Билеты на матч Волков против Юнесов? Ждал-ждал! А это что за чемодан? Пушка НС-32Х? МНЕ?! Да она ж пока существует только в виде прототипа! Б№я буду – забираю, дайте две!

Он был не просто доволен – счастлив. Бегал от одной коробки к другой, открывал, издавал вопли восторга, ликовал, не успевал откомментировать и обрызгать слюной один подарок, как уже бежал к другому. И ни разу – будь то маленький презент или большой – на лице Эльконто не мелькнуло разочарование.

Он умел радоваться, по-настоящему умел. И ему было не важно, что это – огромный сенсорный стол для работы, набор полотенец с именем «Дэйн», необычная тесьма для косички или же вязаные носки. Вот и на мои часы Эльконто смотрел с совершенно искренним благоговением:

– Говоришь, такие носят самые крутые ребята в твоем мире?

– Гарантию даю. Только настоящие крутые солдаты из элитного подразделения.

– Круто! Поставлю в центре своей коллекции, буду носить. А это что?

– Джем.

– Джем?

– Да, его тебе передали Смешарики.

– Мне? Подарок? Фурии?

– Ну, я отдаю то, что они передали мне. Сказали, что он «увеличивает силу».

Эльконто рассмеялся, покачал головой, а после заключил меня в теплые медвежьи объятья и прошептал на ухо.

– У нас все получилось – мой день рождения удался.

– Точно. Удался.

– Благодаря тебе.

– Благодаря нам. И тому, что ты такой замечательный.

– Я обычный.

– Ты – классный.

– Правда?

– Правда.

И он, обвешанный мешками, пакетами, и с зажатыми в руке билетами на футбольный матч, сдавил меня так, что стало трудно дышать.

– Спасибо, Ди. Спасибо!

Я похлопала его по теплому плечу.

Я никогда еще не видела ни подобного торта, ни салюта. Оба – шедевры в своей области, произведения искусства, гениальные, способные вызвать восторг и запомниться навеки творения.

Первый воплотил в жизнь мастер-кулинар, шеф-повар Рена – Антонио Гарди: он создал огромный сладкий, покрытый мастикой корж размером метр на метр, расставил на нем шоколадные фигурки военных, боевую технику и украсил периметр оружейным орнаментом. Этот торт, рассматривая каждый искусно изготовленный вручную объект, мы ели, наверное, целый час – показывали друг другу маленьких снайперов, повстанцев, откусывали головы солдатам, хрустели выполненными из печенья винтовками, дурашливо дрались глазированными танчиками, кидались ореховыми гранатами, выигрывали, проигрывали и хохотали. Бункер разрезали пополам и выложили на тарелку Дэйну и Стиву.

Второй шедевр показал нам этим вечером Дэлл.

Стоило пушкам по периметру сада ожить, как в черное небо одновременно устремились десятки красивейших ракет – синхронно взмыли в воздух, набрали высоту и распустились над головами удивленных жителей квартала яркими разноцветными цветами – красными, зелеными, желтыми, фиолетовыми.

– Вот это да-а-а!

Салют отражался в глазах присутствующих, освещал траву газона, сотрясал грохотом полгорода, приводил в восторг зевак-прохожих и восхищал всех собравшихся этим вечером у бассейна.

– Это гениально! – прошептала я подрывнику с пультом управления в руках.

– Это еще что, дальше будут «шипучки», «фонтаны», «сигналки».

– Здорово!

– Ага. Не зря старался, да?

– Не зря.

Здесь все было не зря: не зря мы здесь собрались и радовались, не зря дарили друг другу хорошее настроение, не зря встретились. Не зря я когда-то сумела переместиться в чужой, а теперь родной мир, отыскать в нем наставника, учителя и по совместительству любимого мужчину, не зря когда-то давно, чтобы они могли продолжать жить и радоваться, как теперь, спасла ребят из отряда от смерти. И даже собственную смерть пережила не зря – получила от случившегося бонус в виде способности касаться того, кого так хотела коснуться, – самого Великого и Ужасного – Дрейка Дамиен-Ферно.

В жизни вообще ничего не происходит зря – ни хорошее, ни плохое. Не зря две недели назад улетела без звонка на острова Тайра, не зря я заболела насморком, а после читала все эти книги, не зря наблюдала за людьми, училась, познавала новое.

Целая жизнь. И ничто в ней не зря.

А теперь я вместе со всеми стояла, задрав голову вверх, смотрела на необыкновенно красивый салют, слушала грохот разрывающихся в небе ракет и радовалась настоящему моменту.

Потому как ни один настоящий момент в жизни не дается зря – он дается, как сейчас, для любви.

– С днем рождения, Дэйн. С днем Рождения!

Глава 13

Омск. Наш мир.

Почему Омск?

Почему не Москва, Петербург, Челябинск, Волгоград или далекий Сочи?

Она не могла ответить.

Потому что едва помнила предыдущие дни, потому что они почти стерлись из памяти, как данные, способные повредить систему.

Перегруженный людьми вокзал, длинная и беспокойная очередь, стоящая прямо перед ней мама с капризным мальчиком, а потом тонкая бумажная пластинка билета в руке и крик из кассового окошка: «Следующий!»… Равномерный – то ускоряющийся, то замедляющийся – стук железных колес по уходящим вдаль рельсам, унылый пейзаж за занавесками, три попутчика – двое мужчин (один темноволосый и один рыжий) и толстая тетка на нижней полке, вечно жующая бутерброд с маслом и колбасой.

Рыжий по ночам храпел.

Квартиру она сняла по объявлению – первую попавшуюся. Оплатила на две недели вперед, не стала ни выяснять, хороший ли район, ни даже торговаться – просто получила на руки ключ и назвала незнакомому таксисту такой же незнакомый, как и все остальное здесь, адрес. Вокруг не смотрела и изо всех сил старалась не думать о том, что делает, зачем?

Одна в новом городе. Одна во Вселенной.

А теперь и в чужой, скромно обставленной «однушке» на восьмом этаже – смотрит из окна вниз на облетающие деревья, выцветший блеклый двор, одиноко торчащую горбом детскую горку, двойные на металлической цепочке качели, стайку машин у мусорных бачков.

Где она? Зачем?

Уже третьи сутки Яна не могла заставить себя сдвинуться с места. Ей бы полноценно выспаться, принять душ, выйти на улицу и отыскать нормальный магазин, в котором можно купить не только прогорклый сок, полусухой хлеб и залежавшееся печенье, но что-нибудь вкусное, горячее, способное заново вдохнуть в уставшее тело жизнь, но мысли вязли. Как брошенные родителями дети, они постоянно хныкали и смотрели назад – туда, в старенькую, обвешанную постерами общажную комнату, в тот самый вечер, когда Джон еще был с ней, – сидел у заваленного учебниками стола, хотел все исправить, старался сделать это, но уже не мог.

Не хотел. Он, как любой другой мужик, просто бежал с поля боя при первых же трудностях. Не решился на объяснения, не стал ни в чем убеждать, не стал тратить силы на слова – просто ушел.

Значит, она так сильно была ему нужна.

Воспоминания кололись, царапались и заставляли ее то и дело сомневаться – а поступила ли она правильно? Если да, то почему так больно, так тяжело, так трудно теперь? Ей бы выйти на улицу, купить в телефон новую симку (старую она в сердцах выбросила в привокзальную урну: уходить – так уходить), загрузить ДубльГис, начать изучать новую местность, но ноги отказывались служить потонувшей в невидимых слезах голове. У нее есть деньги – много денег! – в той пачке из клуба оказалось ни больше, ни меньше пятьсот девяносто тысяч (она теперь богачка), но деньги не радовали.

Бред.

Яна чувствовала себя старухой – жизнь кончилась, не начавшись. Конечно, это временно, это просто неудавшаяся любовь – даже влюбленность, – это пройдет. И тогда, наверное, она посмотрит на этот двор, этот город и себя прежнюю совершенно другими глазами. Посмеется над собственной глупостью, легко махнет прошлому на прощание рукой и отпустит его на все четыре стороны.

Но пока прошлое еще жило и звалось «настоящим». Пока оно все еще висело на ногах гирями, шептало ласковые слова интонациями человека в серебристой куртке, тянуло назад, укоряло тысячью голосов, приказывало одуматься.

Одуматься от чего? И для чего?

Подоконник здесь был узким и неудобным; Яна много курила.

Для кого теперь не курить? Не для кого.

Если что и заставит ее, наконец, одеться и выйти во двор, то будет пустая пачка с надписью «курение опасно для вашего здоровья».

Смешно. А всякие Джоны не опасны? Тупые жизненные выкрутасы не опасны? Сидеть здесь и тонуть в меланхолии, то и дело доходя до мысли о том, чтобы открыть окно и…

Нет. Лучше она будет курить.

А потом соберется силами, выйдет на улицу и найдет нормальный магазин.

Сигарет, хлеба и печенья хватило почти на сутки.

Когда две пустые пачки «Вога» отправились в мусорку, Каська со скрипом решилась – натянула на ноги сапоги, застегнула на груди короткую курточку (скоро понадобится другая – теплая), закрыла за собой дверь, шагнула на гулкую лестничную площадку и вызвала лифт.

И теперь шла, куда глаза глядят, – мимо детского садика, школы, местного ЖЭКа, недостроенного, окруженного забором девятиэтажного здания – на стройке басовито переругивались рабочие-кавказцы.

«Шампунь, полотенце, губку для раковины, жидкость для мытья посуды, – перечисляла она в голове список необходимых покупок. – Потом бы найти супермаркет с одеждой, купить перчатки и шапку…»

Холодало. Ветер с каждым днем делался все пронзительнее, все сильнее щипал за уши, все быстрее проникал под воротник.

Черт, надо было ехать в Сочи…

Так в чем проблема – она ведь может? Снова поехать на вокзал, купить еще один билет, еще раз загрузиться вместе с нехитрыми пожитками в вагон. Только зачем все? Зачем?

Объявление «Требуется официантка» она увидела на деревянных дверях одноэтажного кафе, откуда вырывались на улицу пряные и слишком насыщенные ароматы восточной кухни.

– Обязанности официантки знаешь?

Тетка-таджичка казалась Яне тараканом – большим, ожившим и несправедливо захватившим нал людьми власть.

Нельзя тараканам властвовать – их надо давить. Отъелись, возомнили себя не пойми кем, смотрят на русских свысока.

У тетки были редкие черные волосы, узкие глаза, неприятное лицо и промасленный передник.

– Принести-унести-подать. Можешь?

– Могу.

Каська озиралась вокруг – контингент не самый приятный: низкие коренастые мужики монголоидной наружности, женщин нет, за «барной» стойкой низкорослый, чем-то похожий на Федьку из пиццерии азиат.

– Какая зарплата?

– Это, смотря, что будешь делать. Если только приносить-уносить, то девять тысяч. Если мыть в туалете раковины… и все остальное, тогда выше.

– Так вам нужна официантка или уборщица?

– А с мужчинами ты как – ладишь?

– Что значит «ладишь»?

Таджичка смотрела прямо, не мигая.

Яне не нравилось здесь все: национальность управляющего и персонала, тот факт, что они смеют задавать странные вопросы, что пахнет здесь – в «тараканьей» столовой – сплошной куркумой, барбарисом и стократно использованным жиром, что тетка до сих пор ждет от нее ответа.

– Не лажу, – бросила Каська грубо – умела бы, так до сих пор была бы с Джоном.

В последний раз оглядела неприглядное помещение, резко развернулась на каблуках и зашагала к выходу.

Девять тысяч в месяц за что? За персональный ад? За то, чтобы Золушка гнула спину на узбеков? Нет, спасибо. Увольняюсь, не нанявшись на работу.

* * *

Нордейл. Уровень 14.

Есть стены, которые не перепрыгнуть, моря, которые не переплыть, препятствия, которые с наскока не обойти. А так же есть мыслительные процессы, которые в определенный момент времени не приносят никакой пользы, а потому должны быть отключены.

Именно такой процесс под названием «возвращение из Екатеринбурга» Сиблинг отключал в голове все последние дни и делал это намеренно – знал, что тот даже в пассивном состоянии продолжает работать, как продолжает анализировать ситуацию, вертеть так и эдак, делать выводы его неугомонный мозг.

О том, что их последнюю встречу с Яной придется временно вырвать из сознания, Джон понял в первый же вечер по возвращению домой, когда всего лишь за один час утомился от происходящего по кругу самобичевания: «Я должен был остаться, должен был все объяснить, должен был хотя бы попытаться».

Нет, не мог и не должен был. Потому что в тот момент, стоя спиной к ее двери, он разозлился настолько, что почувствовал, как вокруг начинает трещать материя незнакомого мира, еще менее, как оказалось, устойчивая к его воздействию, чем фон на Уровнях. И останься он для дальнейшего разговора, ее комната, а после стены, потолки и перегородки попросту оплавились бы от нагнетания эмоций, испытываемых тем, кто их и испытывать, по-хорошему, не должен был.

Но Джон испытывал эмоции. И много.

И потому вот уже пятые сутки не позволял себе мысленно перемещаться в чужой мир и вспоминать брошенные в спину слова «я уже в тебе разочаровалась».

«Когда вернешься в следующий раз, меня здесь не будет».

Где она будет?

Нельзя активно включаться в размышления, нельзя – под влиянием чувств он наломает дров и однозначно наломает их совсем не там, где нужно.

Как только сознание придет к конкретным выводам, как только пассивный анализ совершившейся ситуации будет закончен, как только в уме настанет полная ясность о том, что стоит, а чего не стоит делать дальше, – он все поймет. Поймет, куда идти, что говорить и что делать.

Терпеть и ждать. Он может – он не человек, он – представитель Комиссии.

А если она к тому времени найдет другого? Кого-то еще?

Терпеть.

И ждать.

Он работал и спал, спал и работал. По большей части молчал, приказы отдавал мысленно, в свободное время медитировал, сидя в кресле. Насколько мог, погружался в жизнь Нордейла, следил за статистикой, новостями, едва уворачивался от то и дело пытающихся накрыть сердце эмоциональных порывов.

Иди за ней.

Еще не время. Что он ей скажет? Как все объяснит?

Придумаешь на месте.

На месте нельзя – находясь рядом, он снова совершит ошибку. В следующий раз он вернется в тот мир лишь тогда, когда будет уверен в эффективности предпринимаемых шагов.

Будет поздно.

Ни для чего и никогда не бывает поздно, ибо все и всегда совершается вовремя – мудрая фраза, однако в последнее время она почти перестала срабатывать.

Иди.

Пойду.

Иди…

Когда буду знать…

Она уйдет.

Не уйдет!

На этом месте ему снова приходилось погружаться в медитацию.

А еще через день в сознании что-то щелкнуло, и разрозненная картина вдруг приняла четкие очертания – явилось то, чего он все это время с таким нетерпением ждал, – озарение. Наконец-то сложный пазл сошелся, и Джон осознал то, что должен был осознать с самого начала: Яна – волчонок. Дикий, маленький, не прирученный и недоверчивый. Росла без родственников и родителей, росла без любви и поддержки, росла без друзей, без денег, без какой-либо надежды на то, что жизнь способна выправиться, стать другой. И такому человеку, как она, не доказать что-либо словами. Он может убеждать ее часами, может разбрызгивать вокруг слюну, может даже наколотить ей зад, однако ничто из этого не возымеет эффекта.

Ничто. Кроме действий.

Кроме действий.

В этот вечер Сиблинг вернулся домой – в особняк, куда ни разу не приводил гостей, – и впервые взглянул на него другими глазами.

Скоро здесь будет женщина. Если он все сделает верно, она придет сюда и здесь останется. С ним, в его жизни, навсегда.

И впервые, прежде чем заснуть, он влил в себя полный стакан коньяка – знал, если не сделает этого, уже не сможет отключить мысли, погрузится в них, захлебнется… и, сумасшедший, уставший от собственных сдерживаний, рванет в мир Бернарды.

На скорости света. На всех парах. За Яной.

* * *

Омск. Наш мир.

Сегодня она могла полноправно собой гордиться, ведь сделала так много: на поиски магазина выдвинулась с самого утра, нашла его и купила продукты. Отыскала небольшой супермаркет, приобрела тонкую вязаную шапку, странного вида теплые сапоги-унты без каблуков и даже куртку – непривычно длинную, ярко-синюю, на синтепоне (перед кем выпендриваться?). Отнесла покупки домой и тут же отправилась на улицу вновь: за двести рублей получила в ближайшей «Евросети» сим-карту, пополнила счет мобильного, набрала в киоске газет и уселась в ближайшем кафе подчеркивать подходящие по смыслу и содержанию объявления.

Требуются… требуются…требуются…

Кем она теперь хочет стать – продавщицей? Кассиршей? Гардеробщицей? Консультантом в отделе косметики и парфюмерии, где уже к полудню от какофонии запахов голова раскалывается так, что сливаются в одно многочисленные лица посетителей? Нет, спасибо.

Выделила три приглянувшиеся вакансии – съездила на собеседования. Для получения роли старшего менеджера в компьютерной конторе ей не хватило опыта, ищущий «секретаря» чернобородый директор фирмы «Астон» не впечатлился ни ее скудным резюме, ни размером груди; в магазине бытовой химии предложили смехотворные семь тысяч в месяц.

Ничего, работа найдется. Не сейчас, так позже – она всегда находится, если поумерить амбиции и поискать хорошо, но на сегодня Яна устала.

Похолодало; безвкусным казался купленный в закусочной бутерброд, трепал мятые уголки газетных листов усилившийся ветер – Каська смотрела на свой новый город потухшими глазами.

Однажды она привыкнет – заставит себя привыкнуть. Найдет новых знакомых, может, даже друзей, поладит с коллегами, и жизнь покатится вперед, как прицепленный к электропоезду вагон. Она приживется здесь. Как-нибудь, когда-нибудь.

Апатично смотрели на проходившую в отдалении и запруженную машинами дорогу глаза, автоматически жевали подсохший хлеб челюсти, и так же автоматически, будто выскользнувшие из-под присмотра надзирателя, кружили в голове узники-мысли.

Почему она не дала им шанса? Ведь могла бы проявить чуть больше терпения, подождать – он же просил…

Гармонично и грустно вплелась в невеселые размышления зазвучавшая из табачного киоска песня:

«Теперь облака между нами, с тобой не поговорить, Ты знаешь, как больно, мама, одной по земле ходить, Как хочется мне до озноба прижаться к рукам твоим, Тебе рассказать о взрослой, о первой своей любви».

Каська перестала жевать. У нее никогда не было матери – ни воспоминаний о ней, ни фотографий, ни представления о том, как та выглядела. Была ли жива или умерла? Искала ли когда-нибудь оставленную в приюте дочь?

Бутерброд моментально встал поперек горла.

«Ты знаешь, ма-а-ама, он како-о-ой… Он не такой, как все. Он не такой – другой…»

Лицо Джона в воображении всплыло супротив всякой воли – жесткое, красивое, с плотно сжатыми губами.

Точно, другой. Совсем другой.

«Надежный, ласковый и родно-о-ой – он только мой. Он мой…»

Есть расхотелось совершенно. Ей бы встать и уйти, не травить душу, но душа уже рыдала вместе с песней – душа, будто пьяная, хотела метаться на цепи, слезно выть, душа хотела назад, в Екатеринбург. Только что там осталось? Ничего. Ни комнаты, ни работы, ни друзей, ни его – Джона. Сама так захотела – все сломать. И сломала.

«…А я за ним, как за-а-а сте-е-еной. Ты знаешь он – он такой смешной… А я до слез наговорилась с тишиной. Ты хоть во сне побудь еще со мной?»

И Каську прорвало. Сидя на лавочке, она вдруг разрыдалась так горько, что обернулась проходящая мимо пожилая пара, – сочувственно покачала головами, перекинулась комментариями и поспешила прочь.

Ну почему, почему она не проявила терпения? Ведь Джон просил подождать – просто подождать. Почему не смогла дать ему даже этого? Зачем сорвалась с места, зачем в очередной раз проявила характер и попыталась доказать свою независимость? Для кого? Для чего? Теперь она полностью независимая и свободная, вот только в задницу ее – эту свободу, – в задницу! Яна зло смахнула на землю газеты и едва не согнулась пополам от скрутившей сердце боли.

Он дрался за нее. Он оставил ей денег. Он спросил ее тогда, в машине, хотела ли она, чтобы он защищал ее? И она хотела, очень хотела. А потом сама же прогнала его – не позволила даже объясниться – дура-дура-дура…

В этот момент, сидя на одной из скамеек Омска – не то в западной части города, не то в восточной (она так и не разобралась), – Яна по-настоящему сильно и люто ненавидела саму себя.

* * *

Лифт, поднимаясь на восьмой, скрипел и подрагивал.

Процарапанная кем-то дырка в поверхности из прессованной древесной стружки, утопленная до основания кнопка с полустертой цифрой «2»; грязный, порванный в двух местах линолеум на полу – детали Джон отмечал на автопилоте.

Она была уже близко – Яна. Так близко, что у него возникало ощущение зуда, – ложное, эфемерное, сигнализирующее о подступающем эмоциональном перевозбуждении, которое являлось всякий раз, стоило им физически сблизиться.

И да, Сиблинг волновался – на этот раз куда сильнее, чем прежде. А все потому, что решился пойти на отчаянный шаг, который впоследствии мог стоить ему формирования непоправимой точки искажения событий на их совместной линии судьбы – он решился пойти ва-банк.

Все или ничего.

Да, будет сложно, будет жестко и в какой-то мере даже страшно – ему, не ей. Но он должен.

Кабина вздрогнула и остановилась; завращались раздвигающие двери шестерни.

Перед тяжелой металлической дверью он какое-то время стоял неподвижно – темный силуэт на фоне блеклой в отсутствии освещения стены, – принюхивался, ждал, морально готовился к тому, что собирается переступить точку невозврата.

Три. Два. Один.

Пора.

* * *

Мокрые ресницы подрагивали; с соленых щек подушечками пальцев он осторожно стирал влагу – Яна продолжала плакать и мычать.

До того как он связал ей руки и заклеил скотчем рот – не прихоть, но необходимость, – она успела многое: вскрикнуть от страха, когда он неожиданно показался со стороны коридора, оклематься от шока, огрызнуться на вопрос «ты снова куришь?», вихрем слететь с подоконника и попытаться залепить ему пощечину.

Джон так и не понял, от чего она негодовала сильнее, – от того, что в прошлый раз он ушел, не попрощавшись, или же от того, что пришел и нарушил ее покой теперь?

Да и так ли важно? Она здесь, она рядом – живая, здоровая, дерзкая и неугомонная – все, как обычно. Его пламенная девчонка – если не встретит поцелуем, то встретит железным кайлом – Сиблинг не успел разобраться, нравится ему эта черта характера или нет – не время разбираться и сейчас.

Позволив себе побыть рядом с «пленницей» несколько минут – насладиться ее запахом, теплом кожи, ароматом волос, – Сиблинг поднялся. Пора начинать. В следующие сутки разум Яны либо примет все, что ему покажут, либо навсегда схлопнется и отсечет деструктивный пласт памяти – отсечет вместе с тем, кто его туда поместил, – вместе с Джоном.

Создатель, помоги ему. Пусть она окажется сильной не только снаружи, но и изнутри.

Пусть сможет.

Пусть все увидит. И останется.

– Это тебе с собой нужно?

Он крутил в руках извлеченный из пакета новый сапог без каблука.

– У-а-а-о-о-о!? – моталась из стороны в сторону пепельная голова. Вопрос был понятен без слов: «КУДА С СОБОЙ?».

Конечно, он ведь ничего не объяснил, и теперь она смотрела на него выпученными глазами-пятаками.

– А это?

Куртка тоже не прошла критический отбор и отправилась обратно в пакет; Джон кружил по комнате, внимательно осматривая вещи:

– Документы тебе не понадобятся, такая одежда тоже. В сумочке есть что-то полезное – кроме сигарет?

Со стула послышалось крайне возмущенное «м-м-м!!!»

Сумочку он на всякий случай взял.

Деньги не нужны, нижнее белье – с ним она разберется позже, – верхняя одежда – нет…

В итоге в его руках осталась только коричневая женская сумка из кожзама и старые кроссовки, которые он принес к стулу, поставил на пол и пояснил:

– Сейчас я тебя обую. Попробуешь меня пнуть – отключу. Шутить я не умею – ты это знаешь.

Яна продолжала смотреть на него с изумлением; Джон так и не понял, рады его визиту или нет.

Портал он решил открыть на кухне – так надежнее. Не понадобится потом запирать квартиру, беспокоиться об оставленных пожитках, а так же можно будет вернуться по следу прямо в точку отправления – удобно. Прежде чем открыть проход, запер кухонную дверь – сделал все дистанционно, взглянул на свою «будущую вторую половину» (если она ей станет, пережив следующий день), спросил требовательно и жестко:

– Знаешь, что за этой дверью?

И кивнул в сторону кухни.

Яна покосилась. Два раза моргнула, с сомнением качнула головой.

– Точно знаешь?

– У-у-у.

– Ты думаешь, что там кухня, верно?

– У.

– Уверена?

Колыхнулись вверх-вниз платиновые волосы, в то время как взгляд уже принял знакомое выражение – «ты совсем идиот?»

Увы, не идиот.

– Поднимайся.

Мычание.

– Зачем, узнаешь через минуту. Поднимайся.

Яна встала со стула, неуверенно переступила кроссовками по чистому ковру, взглянула вопросительно.

– Пойдем. Прогуляемся на твою…«кухню».

Когда дверь распахнулась, он на несколько секунд застыл – позволил себе полюбоваться ошарашенным выражением девичьего лица: там, где раньше располагались четыре стены, посудный шкаф, стол, плита на три конфорки и пара стульев, теперь зиял ночной пейзаж – темный горизонт, светящийся вдалеке город, покрытый лесом холм справа. На дороге, берущей начало прямо от порога – края отставшего бежевого линолеума, – стоял автомобиль; из прохода тянуло ночной сыростью и смешанным ароматом трав.

– Ну что, прогуляемся? В мой мир.

«Мой мир» он произнес с нажимом – раньше ему не верили, теперь придется.

Пленница ощутимо пятилась назад и протестующе замычала – глаза ее теперь занимали добрую половину лица.

– Давай-давай, вперед. Пришла пора узнать, где я живу.

– М-м-м-м!!!

– Ничего не знаю – ты просила показать, так?

– М-м-м-м!!!

– Вот я и показываю.

И жесткая рука толкнула ее вперед – в пейзаж, который располагался там, где ему не следовало, и который по закону физики попросту не мог существовать там, где существовал.

Стоило кроссовку ступить из квартиры на хрустящий гравий, как Яна начала медленно оседать и заваливаться на бок, – теряла сознание.

– Так и я думал, – проворчал Сиблинг, подхватывая обмякшее тело на руки. – А ведь это еще только начало.

Лежа на краю его широкой кровати – уже без стягивающих запястья пут и скотча на губах, – она выглядела маленькой и беззащитной. Раздевать ее он не стал – только стянул кроссовки, поставил их у кровати; сам опустился в кресле.

Он поступил жестко, да, почти подло – вогнал ее сознание в шок, – но что еще делать там, где слова не сработают? Только показать. Она хотела знать, где он живет, кем работает? Завтра увидит все и даже больше.

А после решит, желает ли остаться.

Вот так и поднимаются до небес ставки, когда на кону если не жизнь, то уж точно судьба, вот так и предпринимаются отчаянные, порой глупые, необдуманные шаги.

Сможет ли она принять увиденное, захочет ли? Или же под конец дня произнесет слова, которые разобьют все надежды? «Верни меня назад, слышишь! Верни, Джон».

Он не хотел возвращать – он хотел, чтобы она осталась.

Он – заместитель Творца мира Уровней, второй великий человек после местного Создателя. Он – представитель Комиссии, которого уважали, которого слушались, которого боялись, – впервые за всю свою долгую жизнь чувствовал себя полностью растерянным, потому что от кого-то зависел. Странное чувство, сложное, щекотное.

Но Джон улыбался – в его постели лежала женщина.

Если повезет, она будет здесь лежать и завтра. Будет спать здесь каждую ночь.

Будет жить в этом доме.

* * *

Так сходят с ума? Или же это сон – крайне реалистичный, плотный, цветной и кажущийся почти что настоящим? Запахи, звуки, твердые на ощупь предметы – когда-то ей говорили, что ощутить такое возможно, но не простым смертным, а некоторым объевшимся грибов шаманам.

Она объелась грибов? Или начала колоться? Быть может, в какой-то момент подсела на наркотики (такое будущее ей, помнится, неоднократно прочила директриса интерната) и очнулась под их действием лишь теперь – в некоем третьем измерении? В собственной фантазии?

В прекрасной, однако, фантазии.

Потому что рядом был Джон. И он что-то говорил, однако слова ускользали – «мы куда-то пойдем… ты увидишь…»

Увидишь что?

Яна не слушала фразы – Яна рассматривала его лицо: щетинки на подбородке, светло-русые брови, различала цвет радужки глаз, рассматривала застывшие в них, как в янтаре, крапинки – как будто живой, как будто настоящий.

И рядом.

Ей помогли одеться, ее чем-то накормили, а потом повезли на машине. Город за окном казался сказочным – красивым, монументальным и в то же время уютным, и тогда Каська в очередной раз подумала, что спит, – не бывает таких городов. Нет, и все. Она не видела их ни на картинках, ни по телевизору – вообще нигде.

Сон.

Джон продолжал говорить: что-то рассказывал об улицах, о жителях, сыпал названиями, незнакомыми терминами, упоминал некие Порталы; Яна плыла. Не поворачивалась на звук его голоса, не отвечала, смотрела туда, куда было повернуто ее лицо.

А вдруг она заговорит и проснется? Там, в Омске, в этой унылой новой квартире на восьмом этаже – ночью и совершенно одна?

Нет-нет-нет. Нельзя.

– На каждом Уровне много городов, но это тот, который мы какое-то время назад выбрали для жилья…

Конечно, она не дождалась его в реальности, и истосковавшееся сознание воспроизвело объект ее любви во сне. А что же было наяву? Яна напрягла память: кажется, ей показалось, что Джон возник прямо в ее квартире. Что ходил по ней, собирал вещи, хотел что-то показать – как все это странно и необычно. А, главное, когда все это закончится?

– Работаю я в этом здании… Обычному человеку оно глазом не видно…

Ну, конечно, – а тому, кто спит, – вполне.

Как видно и нарику, который пребывает в собственном чрезмерно разыгравшемся воображении.

Ей открыли дверцу. Машины на парковке казались одинаковыми, как в таксопарке, – похожими друг на друга, словно сиамские близнецы. Только в таксопарке желтые с шашечками, а эти все, как одна, серые и с полоской.

А потом было здание: лифты, коридоры, люди в серебристой, как у него – у Джона, – одежде. С ними здоровались, им кивали, на них смотрели безразлично и в то же время странно – со скрытым любопытством.

– Есть лаборатории… На нижнем этаже… Отвечаю за статистику, принимаю решения…

В царстве Морфея Джон много говорил. В какой-то момент она не удержалась и взяла его за руку – а вдруг она заблудится здесь? Сон без него ей не нужен – он превратится в кошмар. Первый же проходящий мимо них, при взгляде на сцепленные руки округлил глаза.

Она что-то сделала не так?

Перегородки, лифты, окна, кабинеты. Двери-двери-двери-двери. Безликие стены, слишком яркие лампы и одинаковые серые ковры начали раздражать – Каська почувствовала, что устала и впервые за все это время повернулась к своему провожатому. Попросила тихо и жалобно:

– Домой…

– Домой? – тот, кто держал ее за руку, растерянно и почему-то грустно моргнул. – Это все слишком сложно, да? Я знал, что так будет. Потерпи.

Он привез ее обратно в особняк. Хотел накормить, но не смог – Яна плакала. Она прижималась к нему, как ребенок, обнимала за шею, цеплялась за нее, за его короткие волосы, за уши и всхлипывала.

– Не хочу просыпаться… Тут ты со мной, а там не будет…

– Яна, ты не спишь.

– Сплю, я знаю. Иначе бы ты не возник…

– Яна…

– Не уходи, слышишь? Не уходи от меня никуда.

– Я не уйду. Слишком много информации – я знаю, ты пока не можешь ее принять. Но постепенно…

– Мне все равно, где мы. Мы тут. Ты тут. И я тут. Не уходи, слышишь? Никогда больше не уходи…

Он усыпил ее. Уложил на подушку, долго смотрел, поджав губы и упрекая себя за то, что решился на это, – хрупкое сознание вовсю отторгало факт существования другого мира. Все слишком резко, слишком поспешно.

Вернуть ее домой, в тот серый город? Обставить все так, чтобы она проснулась и все забыла, – вот так просто, вот так безболезненно?

И сам же болел от этой мысли. Страдал от нее тяжело, по-настоящему сильно, едва не выворачивался разумом наружу, силясь отыскать выход. Через минуту опустился в кресло, долго сидел в нем, держа сцепленные руки перед лицом, – думал. Несколько раз прошептал в тишине комнаты: «Яна-Яна…», затем поднялся и вышел в коридор. Послал мысленный запрос Начальнику:

«Я не могу сам, Дрейк. Помоги».

«В чем дело, Сиблинг?»

«Отправляю тебе информационный пласт. Ты все увидишь. Помоги».

«Присылай. Жду».

Джон выкорчевал из собственный памяти огромный информационный кусок: все данные о том, как получил записку, как отправился в будку, как впервые посетил незнакомый город. Встреча, свистящие у бара пули, диалог в машине на пустой бетонной парковке… Он отправил Дрейку все, включая воспоминания об их с Яной совместных ночевках, прогулках в чужом мире, ссорах и расставании. А так же события вчерашнего и сегодняшнего дней.

И теперь чувствовал себя, как пришедший к суровому отцу мальчишка, – «помоги, пап». Тот мог взять в руки ремень, тот мог докрасна вывернуть ухо, мог что угодно, но Сиблинг ждал именно помощи. Потерявшийся, подавленный, не желающий отправлять драгоценную находку назад – он молил не о ремне, но о верном решении.

– Подскажи мне, что делать…

Пересел на кровать, погладил бледную кожу Яниного лица, убрал упавшую на лоб прядь.

– …только не приказывай нести ее назад.

Потому что жизнь уже не вернется в прежнее русло, потому что все уже изменилось.

И вздрогнул, когда спустя минуту получил мысленный ответ:

«Используй Ферин – он поможет восприятию, добавит временной гибкости сознанию. Введи успокоительное – пять капель Тирамона каждые три часа. Давай ей все это три дня подряд. И три дня води по городу, объясняй, дай возможность привыкнуть. Понял?»

О том, что он все понял, Сиблинг отрапортовал уже на ходу – он мчался в Реактор, в лабораторию, за Ферином.

А спустя двадцать пять минут он мягко разбудил Яну – переложил ее голову себе на колени, погладил по щеке, попросил приоткрыть рот. Пипеткой влил между сухими губами лекарство.

– Ты все еще со мной? – спросили тихо.

– С тобой. И буду с тобой.

– Долго?

– Очень долго.

– Хорошо.

И она вновь уснула.

Глава 14

Тайра принесла такое количество фотографий, что из них сложили три стопки – одну перебирала Клэр, вторую я, третью держала на коленях сама гостья:

– Дин, там столько диковинных растений, не поверишь! Целые города, заросли из кустов и цветов, настоящие джугли…

– Джунгли.

– Ага! Когда Ким мне говорил, что такое возможно, что подобные места существуют, я ему не верила. И представляла их иначе – думала о травяном на земле ковре, об одинаковых деревьях в количестве десяти-двадцати штук…

– Десяти? – улыбнулась Клэр.

– Ага. А там их не сотни даже – тысячи. Невероятный по красоте остров. И как ты думаешь, зачем я столько нафотографировала?

Ее необычные яркие желто-зеленые глаза смеялись.

– Зачем?

– Чтобы мы с тобой в любой момент смогли туда прыгнуть и погулять. Знаешь, как сильно я мечтала об этом все это время? Нет, со Стивом нам было здорово, но ведь вдвоем с тобой – это приключение!

Приключение.

Она не забыла. Она думала обо мне все это время, скучала, вспоминала – в груди разливалось тепло.

Переваливший за середину сентябрь, за окнами серое утро, но в доме тепло и уютно. В доме свежие плюшки «от Клэр», восторженные рассказы о диковинных местах, рассматривающие разложенные на ковре глянцевые фотографии Смешарики.

– А вы, наверное, за это время с Дрейком много нового материала прошли?

– Кое-что.

Много? Не много? Как решать. Из семи книг Виилмы я прочитала лишь четыре, а осознала из них и того меньше – работы невпроворот.

– А на какую тему?

– Разбирали причину возникновения людских стрессов.

– У-у-у, так я много интересного пропустила?

– Ничего, ты способная, быстро все наверстаешь.

Она улыбалась. Смотрела на меня чуть встревоженно и с любовью.

– Знаешь, я все это время боялась, что ты обидишься на отсутствие моих звонков, а Дрейк ведь запретил… С самого начала предупредил, что звонить нельзя, что это запрещено. А я так и не поняла, почему. Каждый раз тянулась к телефону по вечерам, чтобы обо всем тебе рассказать, а Стив напоминал про запрет. Глупо, да?

И она накрыла мою ладонь своей – мягкой и теплой.

Глупо – не глупо…

Я привычно рассматривала темно-зеленые листья фурианской ижмы и тугие желтые ягоды на ее ветвях. Прохаживалась вдоль забора, вдыхала запах горячего кофе и утренней сырости, поглядывала на низкое небо и думала о том, насколько легко сидящий во мне избыточный страх мог исказить не только восприятие одной-единственной ситуации, но и весь последующий ход событий.

Обидься я тогда на отсутствие от нее звонка, и все – теперь сказала бы: «Не приходи, я занята». И, наверное, даже нашла бы занятие, чтобы оправдаться в собственных глазах – загрузила бы себя полезными делами – не притворилась, но на самом деле оказалась бы занятой. На поселившуюся внутри печаль старалась бы не обращать внимания, сопливилась бы по утрам – не сильно, но чуть-чуть, – сваливала бы все на сезонную аллергию, пила бы малиновый чай Клэр литрами. А, сидя за одной партой с Тайрой, старалась бы гнать прочь чувство, что я менее способная, менее талантливая и, значит, как следствие, менее любимая ученица Дрейка. Продолжала бы выслуживать его любовь, доказывать себе, что чего-то в этой жизни стою, надрывать, пока не надорвется совсем от добрых дел, спину.

Вот такая она – обида. Не отпусти ее, и сломает жизнь. Громко ли, тихо ли, все одно – сломает.

Я могла бы обидеться на нее – на Тайру – за отсутствие звонков или же на самого Дрейка за то, что он умнее, сильнее, могущественнее. За то, что часто отсутствует дома, иногда язвит, далеко не всегда звонит и о чем-либо предупреждает. Могла бы заполучить гору комплексов от того, что не умею готовить так же хорошо, как Клэр, что несравнимо менее вынослива, нежели другие члены отряда. Могла бы обидеться на мать за то, что та не пожелала «переселиться» и жить рядом с дочерью, или продолжать носить в себе униженность из-за рано ушедшего отца.

Стрессы – это просто. Один всегда тянет за собой другой, и совместно они наматываются в такую проволочную и колючую катушку, которую после очень сложно размотать, и только тело – оно одно – все старается и старается о чем-то сигнализировать, предупреждать, взывать.

Моя спина больше не болела, а нос не тек.

И этим утром приходу Тайры я радовалась так сильно, как никогда ранее, – безо всякой зависти рассматривала фото, слушала ее саму, впитывала подробности о месте, в котором никогда не бывала.

Обо мне вспоминали. Меня любили. По мне скучали. Мне хотели позвонить.

– Спасибо за эти две недели, Дрейк, – прошептала я, чувствуя, как остывает в руках кофейная чашка. – За то, что научил, разъяснил и показал.

И еще за то, что этим вечером я смогу прижаться к его теплому плечу и в полной мере позволить себе прочувствовать, насколько сильно любима. Без обид, без комплексов, без ненужной внутри необъяснимой печали.

И за то, что я научилась не бояться будущего.

Едва я собралась уходить от ограды, чтобы вернуться в дом, как почувствовала, что они сидят на траве за спиной – Смешарики. Смотрят на меня и на ижму. Хитрые и довольные.

И потому повернулась к ним с ухмылкой.

– Ну, что, будете признаваться, что это был за джем такой? Ведь нахитрили вы чего-то – зуб даю. Не просто так вы подарили ту баночку Эльконто.

– А-роший. Жем. Кусный.

– Вкусный-то, может быть, и вкусный. Но однозначно с подвохом. Вот только с каким?

– С-ладкий. А-лезный. Ля си-лы.

– А имя у него – вашего джема – есть? Ну, там «вишневый», «малиновый», «клубничный»?

– Есь.

Прежде чем ответить, они загадочно мерцали желтыми глазами.

– Жем. Дри-стан.

Дристан?

ДРИСТАН?!

Едва ли они могли сообщить мне более говорящее само за себя название.

В дом я влетела на всех парах, отыскала телефон и тут же набрала номер Эльконто.

Прошло три дня, уже прошло три дня – он, наверное, его съел…

– Дэйн! Дэйн! – заорала я в трубку, как только снайпер ответил. – Тот джем, помнишь? От Смешариков – не ешь его! Они сказали, что это джем «Дристан» – от него потом с толчка не слезешь!

«Уже не слез, – ответил он мне. – Но не я, а все мои сотрудники в штабе».

А дело было следующим образом: той же самой ночью после дня рождения Дэйн поднялся с постели для того, чтобы попить воды. Спустился в кухню, где на столе стояли мелкокалиберные подарки, сложенные в ожидании распаковки, подошел к раковине и только тогда понял, что забыл включить свет. Забыть-то забыл, но в кухне светло – почему?

Вот тогда и увидел подаренную Смешариками банку джема.

– Кхм, светящуюся банку джема. Ди, ты, правда, думаешь, что я стал бы ее есть? Да ни за какие коврижки! По мне, все, что светится или покрыто плесенью, – не для рта. Ну, не для моего. И я отнес ее в штаб. Отдал ребятам, решил посмотреть, что будет…

И было многое.

Почти на двое суток штаб Уровня: Война в полном составе встал. Точнее сел. Занял все свободные толчки и навонял так, что Дэйну, на сорок восемь часов целиком и полностью принявшему командование на себя, пришлось сидеть в противогазе и не снимать его даже для перекусов, которые, как и многое другое, пришлось отменить.

– Джем, блин! Я бы им по меховым шапкам надавал за такой джем! Джем-Дристан, говоришь? Вот уж точно… Но, знаешь, я на них не обиделся – они маленькие, они хотели играть, а игрушку я от них каждый раз забирал, так что все в порядке. И я даже похудел на пару кило – Ани, по-моему, рада…

Ах, вот оно как.

Слушая рассказ Эльконто, я улыбалась – Фурии и есть Фурии. И логика у них Фурианская, а заодно и детская, иногда совершенно незрелая.

А вот шапки бы им ради забавы можно было бы и сшить. С ушками, например.

* * *

– Как он?

– Джон? Нормально. Перенес ее сюда.

– Кого? Яну?

– Да.

Мы лежали в своей излюбленной позе – моя нога закинута поверх бедра Дрейка, его пальцы поглаживают мое плечо, мои – его шею. Глухая ночь, тишина, нагретое нашими телами одеяло.

– И как она?

– Сложно. Он до сих пор поит ее успокоительным – процесс привыкания не быстрый.

– Это я могу понять. Ничего, привыкнет. Слушай…

– М-м-м?…

– А как мы будем встречать этот Новый Год?

– До него еще почти четыре месяца.

– Почти три.

– Больше, чем три.

– Ты – зануда.

– Я не зануда. Я точен.

– Иногда точность – это синоним занудства. Неинтересно ведь всегда высчитывать дни, минуты и секунды – можно просто помечтать.

– Или жить настоящим моментом.

– Или жить настоящим моментом и одновременно мечтать.

– Это значит не жить настоящим момен…

– Зануда.

– Ди…

– М-м-м?

– А по попе?

– Ах, по попе? И это за то, что кто-то указал на то, что тебе еще есть чему учиться?

– Имеешь в виду «витать в облаках»?

– Не витать, а мечтать.

– Я не мечтаю – я строю.

– Зану…

– А хочешь, и я научу тебя кое-чему новому?

– Чему, например?

– Новому способу, как держать рот закрытым.

– Учи.

И он меня поцеловал. Неторопливо, нежно, с такой глубинной любовью, что на моем лице еще несколько минут держалась глупая улыбка.

– Дрейк…

– Что?

– А как мы будем встречать этот Новый Год?

Меня перевернули и хлопнули по заднице.

– Вот так.

– Прямо вот так?

Я хохотала в подушку.

– Да, прямо вот так.

– Здорово. Мне нравится! Я согласна!

Эпилог 1.

– Я вела себя, как дура, да? Утомила тебя?

Джон в ответ лишь покачал головой. Накрыл ее руку своей, едва заметно сжал пальцы – не утомила – испугала. Когда он пытался что-то объяснять, а она плакала, когда выглядывала из окна с ужасом, когда поначалу не хотела ничего слышать о том месте, в котором теперь была. Слишком часто Яна за последние трое суток даже с Ферином подступала к опасной черте: ее сознание рвало на части, его вело, его двоило, как неисправный телевизор.

И все это время он боялся.

А сегодня (к его непередаваемому облегчению) Яна вдруг впервые взглянула на Нордейл без испуга, но с робким любопытством. Сама взяла ознакомительную брошюру из шкафа, сама принялась ее читать. В обед попросила еще раз провезти по улицам. Да, по большей части молчала, но уже не ужасалась и не двоилась – приняла.

И этим вечером, сидя здесь, в салоне машины, которую остановили на вершине холма лишь потому, что с него открывался живописный вид на ночной город, Сиблинг впервые вздохнул с облегчением.

Они прошли ее – опасную черту, – миновали. Конечно, потом будут еще – другого рода, – но первый этап пройден, и ему никогда и никому не удастся объяснить, насколько он был важен.

– Знаешь, меня просто давно так не глючило.

– Давно? А раньше глючило?

Она принимала наркотики?

– Ага, один раз. Тогда, когда в меня ударила молния…

Молния… Глаза Джона распахнулись, ум заработал с утроенной скоростью – молния, мелкие ветвистые шрамы по всему ее телу – он еще думал, что от пожара, – изменившийся фон тела – ну, конечно, молния! Как он сразу не подумал: это гроза изменила Яну – сама природа! А он едва мозги не сломал, пытаясь анализировать и сопоставлять полученные от ее тела данные.

– Мне было восемь. Не знаю, каким образом я осталась жива, но цепочка с моей шеи испарилась, оставив ожог. Да их много – ожогов, – ты видел.

Он кивнул.

– Уродка, да? Мало того, что в мозгах уродка, так еще и тело обезображено.

– Ты не уродка, – возразил тихо.

– Я сложная, Джон, я знаю.

– Мы все сложные.

– Ну да, – Яна хохотнула, – ты точно не простой. Но это и хорошо. Хорошо, что непростой, – пояснила неопределенно и на какое-то время замолчала. – Просто это… глючно, понимаешь? Думать о том, что ты находишься в другом мире. Думать о том, что другой мир существует. Рассказам об этом я бы никогда не поверила.

Он знал об этом. Потому и рискнул.

– А теперь я тут. Мы тут.

Яна вновь замолчала.

Сиблинг все еще чувствовал ее страх, ее неопределенность и шаткость сознания – она все это время старалась стоять на своих двоих, как раненый и потерявший много крови боец. Силилась смотреть вперед заплывшими глазами, шагать, несмотря на боль, мыслить разумно. Он уважал ее как человек, уважал как представитель Комиссии.

И любил как мужчина. Маленькую, вечно неуверенную в себе и страшащуюся всего подряд Яну Касинскую.

– Яна…

Она не повернула головы – боялась того, что он скажет.

Что ей пора?

– … я знаю, что будет непросто. Что ты нелегко меняешь привычки и начинаешь кому-либо доверять. Что ты опасаешься не только людей, но и саму себя, собственного будущего.

Ей хотелось фыркнуть, съязвить, выдать какую-нибудь колкость – защититься, – но она сдержалась – понимала, что он прав.

– Однако я человек терпеливый. И тоже непростой. Нам понадобится время – возможно, много времени. Чтобы привыкнуть друг к другу, чтобы начать понимать, чувствовать. Чтобы научиться доверять и уважать. Чтобы не ломать, но принять друг друга такими, какие мы есть.

В темноте сложно было сказать наверняка, но Джону казалось, что в ее глазах блестят слезы.

– Этот путь – наш с тобой путь, – наверное, его речь звучала тяжело, напористо и слишком пафосно, но он хотел быть предельно серьезным и честным, – будет нелегким. Трудным, болезненным, не без ссор и обид, не без взаимных время от времени оскорблений…

На этом месте она улыбнулась, и ему полегчало.

– … не без попыток словами или действиями повлиять друга на друга, но я готов пройти его с тобой. Готов. И потому хочу спросить – ты останешься здесь, со мной? Ты к этому готова?

Она молчала. Смотрела на далекий горизонт, застыв, как задумчивая статуя, – не шевелилась, не моргала, не жевала губами – просто сидела, тихая и все еще неуверенная ни в себе, ни в нем.

В какой-то момент Сиблингу показалось, что сейчас она повернется и скажет: «Остаться здесь, с тобой? В городе, от которого у меня уже чуть крыша не съехала? Нет уж, спасибо».

Но Яна лишь тихо усмехнулась.

– Я столько раз в своей жизни переезжала с места на место. Предлагаешь мне сделать это еще раз?

– Предлагаю тебе, наконец, обрести свой дом, свое место. И себя как мужчину. Именно здесь, как нигде еще, я смогу тебя полноценно защищать, заботиться о тебе, не оставлять надолго одну…

– Да не распинайся ты, – оборвали его грубо, но с улыбкой. – Я готова.

Джон икнул и затих. А она, глядя на его удивленное лицо, еще шире расплылась в улыбке.

– Знаешь, к тому моменту, как ты снова появился в моей жизни, я уже была готова ехать с тобой куда угодно – хоть в Сахалин, хоть на Камчатку. И даже, если бы ты сказал, что прошел шесть ходок и только вчера свел с плеч купола…

– Какие еще купола?

– Не важно – я бы поехала с тобой даже после этого. Даже если бы ты был зэком.

– Зэком?

Она будто не слышала его – ушла в себя, в собственные переживания.

– Я, наверное, даже согласилась бы грабить и убивать с тобой вместе. А потом сидела бы в женской колонии, писала бы тебе письма, ждала бы наших редких встреч и продолжала бы терзаться мыслью: «И за что я его так сильно люблю?»

Люблю?

Он не решился переспросить вслух.

– Так это «да»?

– Да.

– Да?

– Тебе три раза повторить?

И Сиблинг, решив, что пожурит за ненужный сарказм позже, притянул к себе пассажирку. Уткнулся носом в ее волосы, на секунду прикрыл глаза.

– Повтори еще три раза.

– Да-да и да. Болван ты.

«Свяжу. Накажу. Проучу».

Он молчал. И счастливо улыбался.

Эпилог 2.

Нордейл.

Я знала, что он придет – раньше или позже.

Сиблинг пришел раньше. Покачал головой на приглашение войти, машину оставил у ворот и теперь смотрел в сторону.

– Это была ты, да?

К моменту его визита я уже поработала со «стыдом». С тем, что «виновата», вмешавшись в их с Яной жизнь, со страхом, что меня обвинят, с извечным тяжелым и душным «я не должна была этого делать».

Раз сделала, значит, должна была. Значит, то был мой урок.

И да, это была я, но мой ответ вслух ему не требовался.

Джон выглядел спокойным, уравновешенным, мирным – не поймешь, где заканчивалась маска и начинался он сам. За последние дни изменился лишь его взгляд – стал настоящим, что ли, более живым.

– Я с самого начала знал, что это ты. Догадался, что это ты подговорила Эльконто достать мой отпечаток, что отнесла его в будку, которую предварительно хакнул Логан. Знал, что Халк вас всех прикрыл. Чудаки.

В его словах не было упрека; кроны садовых деревьев шевелил ветер. Белела в свете фонаря полоса на борту припаркованного у дороги седана.

– Знаешь, я не смог понять только одну штуку – как ты подкинула в мою машину записку. Как?

И он впервые взглянул мне прямо в лицо.

– Фурии, – отозвалась я и потупила взгляд. – Я бы не смогла.

– Фурии, черт… – Джон усмехнулся и покачал головой. – А я о них и не подумал. Конечно, Фурии…

И через несколько секунд добавил:

– Что ж, ладно. Я пошел.

А я не нашлась, что ответить. Стояла и смотрела, как он уходит, – тот же и уже не тот Джон Сиблинг. Великий зануда, главный заместитель Великого и Ужасного, противный, вредный, дотошный, но… неплохой, в общем-то, человек.

Уже человек.

За дверью меня ждали Смешарики.

– Он. Ри-хадил. Ру-гаса?

– Нет. Думаю, он приходил, чтобы сказать «спасибо». Только по-своему – молча.

Меховые питомцы какое-то время размышляли. Потом уверенно добавили:

– Он ща-стлив.

– Согласна.

Они помолчали еще.

– Ку-пишь ри-ставку?

– Нет.

– Ачему?

– Потому что я уже выполнила свое обещание – посадила вашу фурианскую ижму на территории соседа.

– Мы па-можим ише.

Ох, и хитрые, ох, и настойчивые! Нет, Фурии – они и есть Фурии.

– Когда-нибудь поможете, знаю. Но приставку пока не куплю.

– А-тивная!

– Сами такие, – рассмеялась я, и Смешарики укатились прочь по коридору.

Вот так. Некоторые истории заканчиваются плохо, некоторые хорошо. А некоторые никогда не заканчиваются, и от этого на душе радостно, светло и очень тепло. Завтра будет новый день, новые приключения, новая жизнь. Новые эмоции, переживания, знания, новый опыт. Завтра будет заключенное в ту или иную форму счастье – лишь бы суметь его распознать. Завтра вновь будем мы и то, что мы решим совершить. Через страх, через радость или через Любовь.

– Дин, это ты там дверью хлопаешь? – донесся со второго этажа голос Клэр.

– Я.

– Иди чай со мной пить, тут хороший фильм начинается.

– Уже иду!

Я сбросила с ног тапочки и побежала на второй этаж.

Дрейк на работе. Вернется часа через три, не раньше, и потому пока компания Клэр, Смешарики, Миша, мягкие булочки и хороший фильм. Замечательный вечер. Чудесный. Мой.

Конец.

Сноски

1

События этого момента описаны в книге «История Бернарды и Тайры на Архане.

(обратно)

2

Dammsugare – примечание автора.

(обратно)

3

Проблема, связанная с деньгами.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg