«Дочь ведьмы»

Дочь ведьмы (fb2) - Дочь ведьмы [Litres] (пер. Екатерина Борисовна Ракитина) (Хроники теней - 1) 1528K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пола Брекстон

Пола Брекстон Дочь ведьмы

Paula Brackston

THE WITCH’S DAUGHTER

Copyright © 2010 by Paula Brackston

Published by arrangement with St.Martin’s Press, LLC

All rights reserved

© Ракитина Е., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Саймону, который знает, чего это стоило

Бэтком, Уэссекс 1628 год

Бесс бежала. Ясного ночного неба и жирной луны было довольно, чтобы озарить ей путь. Она страшилась рассвета, ведь с ним ее отсутствие должны обнаружить, и тогда начнется охота. Кандалы, по-прежнему замкнутые на ногах, даже при крошечном шаге колотили ее по лодыжкам, с каждой свисало единственное звено, оставшееся от разорванных цепей. Железо впивалось в молодую кожу, и вот следом за Бесс уже потянулась кровавая полоса. Ее босые ноги шлепали по мелкой грязи, повторяя путь, столь знакомый, словно он был отпечатан в мозгу, отчетливо нанесен на карту, так что свернуть с него, выбежав за околицу деревни и устремившись к лесу, было нельзя. И все же короткая дорога казалась длиннее, чем обычно, деревья словно отступали от Бесс, отстранялись от ее клокочущего страха, не становясь ближе, как бы она ни мчалась.

Это обман зрения. Всего лишь игра лунного света и тени. Вперед, без колебаний!

В ушах отдавалось собственное дыхание, достаточно громкое, чтобы разбудить спящего некрепким сном в доме на отшибе, стук сердца вдруг загремел так, что его нельзя было не услышать. Она прибавила ходу, и ее, наконец, укрыли под своей сенью первые тонкие деревца. В зарослях тьма была совсем иной. Лунные лучи пробивались сквозь молодую весеннюю листву, дробясь и рассыпаясь, а корни и колючие кусты цеплялись за платье Бесс. Она бежала вперед. Вскрикивала, обдирая стопы о камни. С плеском перебралась через ручей, и студеная вода на мгновение притупила боль ее ран, прежде чем песчанистая лесная земля не начала снова с каждым шагом забиваться все глубже и глубже в разорванную плоть. Ухнула сова, недовольная появлением Бесс. Барсук втянул морду обратно в нору, ожидая, чтобы помеха ушла с пути.

Прохладный ночной воздух жег беглянке горло. Кашляя и задыхаясь, она все равно не замедляла шаг и не заботилась о том, чтобы поберечься после стольких часов заточения в тюремной камере, где было не пошевелиться. Здесь, по крайней мере, было чем дышать. Бесс взобралась на пологий холм и остановилась, ухватившись за ствол высокого ясеня, чтобы устоять на ногах. Лес она чувствовала на вкус, языком: мох, серебряный лишайник, бегущий сок деревьев. А кроме того, было еще два ясных, осязаемых ощущения: ее собственный страх и море. И то и другое – соленое, и то и другое напоминало об ужасе и свободе. Она всмотрелась туда, куда вела тропинка, в глубину леса. Там крылось спасение от тех, кто держал ее в неволе. Там ждал ее он, и у него были наготове лошади, припасы, план и место ночлега. Она оттолкнулась от дерева, собрала оставшиеся силы, но что-то ее удержало. Что-то внутри велело ей подождать. «Подумай, – сказало оно, – подумай, чего будет стоить такая свобода».

Далекий звук заставил ее вздрогнуть. Собаки! Они вот-вот настигнут беглянку; мешкать нельзя. Но голос внутри было не заглушить. «Подумай», – остерегал он.

Мама? Как мне быть?

В ответ ночной ветер наполнил ее ноздри запахом моря. Лай собак со стороны деревни стал громче, теперь за ним слышались голоса. Внимание Бесс привлекло движение впереди, во тьме. Она, без сомнения, различила очертания всадника и лошадей. Те, кто охотился за ней, лишат ее жизни, это девушка знала точно. Но какую цену она заплатит Гидеону за свободу?

Нет. Я к нему не пойду. Не пойду…

Она повернула и бросилась по тропинке, шедшей на восток, прочь от деревьев, прочь от голодных собак, прочь от него. Через пару мгновений вырвалась из леса и помчалась по пружинящему дерну, по открытой местности, к тому единственному, что ей осталось, – к морю. Она не столько услышала, сколько почувствовала, что он преследует ее. Оглянуться девушка не смела. Когда она добралась до тропинки среди скал, над горизонтом поднялось влажное солнце, за которым тянулся по морю горький кровавый след. Плоский, без теней, дневной свет пришел на смену ночи, и Бесс оказалась на виду. На скале, у обрыва, беглянка остановилась. Глядя в сторону деревни, она видела пылавшие в сером сумраке факелы и различала смутные, лишенные черт фигуры, быстро приближавшиеся к ней. Даже сквозь завораживающий шум волн беглянка услышала, как бьют оземь копыта. Он не звал ее, но она узнала его голос у себя в голове: «Бесс! Бесс! Бесс!»

Девушка не хотела оборачиваться. Встреться она с ним взглядом, воля оставила бы ее. Внизу, под высокой водой, не было видно песка, только глубокое море и дробящий кости известняк и кремень. Солнце взобралось выше, и, подняв глаза к облакам, Бесс увидела небо, возвещавшее конец света, прежде чем шагнула вперед, в никуда.

Меня зовут Элизабет Энн Хоксмит, мне триста восемьдесят четыре года. Каждое новое место требует новой летописи, и здесь начнется моя «Книга теней».

Имболк

2 февраля 2007 года,

полнолуние

В первое утро в коттедже «Ива» я проснулась на рассвете, под густой снегопад. Окрестности робко кутались в горностаевый мех, дожидаясь, пока смогут открыться мне при более близком знакомстве. Небо ненадолго зарделось, поманив ускользающим теплом. Из окна спальни, как я и ожидала, открывается прекрасный вид на деревню Метрейверс. Домик мой стоит на возвышенности за лугом, он приятно отделен от скопления коттеджей под соломенными кровлями и короткого ряда кирпичных домов, образующих центр деревни. По краям луга, который также может похвастаться ручьем в меловых берегах и прудом для уток, обосновались почта и магазинчик, постоялый двор с претензией и автобусная остановка, с которой ребятишек забирают в школу, а пенсионеры ездят на еженедельный рынок в Пасбери. Церковь стоит на другой стороне луга, чуть в глубине, ее почти полностью скрывают могучие тисы. По улице за церковью можно выйти к каналу, который убегает на восток, к Пасбери. От крыльца дома я замечу любого, кто идет в мою сторону, а скромные заросли во дворе обеспечивают мне уединение. Я самостоятельно могу выбирать, когда видеть людей, а когда не быть на виду.

Я изо всех сил стараюсь быть неприметной, насколько позволяет моя, скажем прямо, необычная внешность. Женщина, которая живет сама по себе, всегда привлекает внимание, особенно если она чем-то отличается от прочих. Из этих соображений я собираю свои длинные волосы в свободный хвост и часто ношу шляпу. Отец говаривал, что у меня осенние волосы и что это, наверное, оттого, что я родилась в сентябре. Что верно, то верно, цветом кудрей я удалась под стать этому времени – смесь лощеного блеска спелых каштанов и яркой дубовой листвы, отливающей медью, когда год клонится на убыль. Сам по себе такой цвет, даже в сочетании с исключительной длиной волос, не вызывал бы любопытства. А вот то, как эти насыщенные тона оттеняют широкую белую прядь, сбегающую ото лба справа, заставляет незнакомцев присматриваться. Это не серебристая отметина зрелости, это снежно-белая полоса, ледяной мазок, словно богиня зимы коснулась меня и оставила след. Хотела бы я, чтобы происхождение этого «подарка» было так безобидно. Но правда куда мрачнее.

К тому же я высокая и, несмотря на изрядный возраст, по-прежнему живая и сильная. Судя по внешнему виду, мне не дашь больше пятидесяти. Я одеваюсь удобно и практично, так чтобы не привлекать внимания. Сейчас, похоже, моду можно приспособить к капризу любой женщины, и свои длинные юбки, любимые богатые ткани, дорогие мне предметы одежды, собранные за много лет скитаний по земле, я могу носить, выглядя всего лишь немножко чудаковатой.

Уверена, коттедж после некоторых изменений хорошо подойдет для моих нужд. Я собираюсь проложить дорожку от задней двери к ручью, который бежит под ивами, давшими дому имя. Изгородь из остролиста по переднему краю двора надо бы засадить погуще, а еще нужно будет отыскать место для бузины, березы и рябины, когда придет время. Сад предстоит полностью перекопать и как-то исправить нехватку тени с западной стороны дома. Огороду там будет хорошо, но места много, а любые другие посадки точно засохнут. Дом пока пусть остается как есть, лишь бы дурная погода не помешала мне работать на улице. Если ночь нынче выдастся ясная и лунная, я промерю огород и размечу его ореховыми прутиками. Может, даже отважусь выйти на ночную прогулку, хотя вряд ли дойду до опушки большого леса, который виден на горизонте за домом. Он манит меня, но я еще не готова туда отправиться. В другой раз.

В такой ясный день, как сегодня, когда все кругом свежо и устремлено в будущее, легко на какое-то время забыть о прошлом. Словно оно не может бросить тень на незапятнанный снег. Имболк[1] – мое любимое время для поисков дома, оно знаменует взгляд в будущее, ожидание возрождения и обновления. Но расслабляться нельзя. Нельзя позволять себе утратить бдительность. Живописные окрестности, конечно, вполне безобидны, такими же, предсказываю, окажутся по большей части и мои соседи. Опасность, как всегда, придет издалека. Она не сидит в засаде, а неотступно следует за мной. Мне нельзя становиться уязвимой, поддавшись иллюзии безопасности.

6 февраля 2007 года,

Луна в третьей четверти

Снег все еще окутывает долину, хотя его уже запятнали. Судя по следу, оставленному брюхом барсука, по моему заднему двору проходит его тропа. Нужно будет отговорить барсука выкапывать мои молодые растения, когда придет Остара[2]. Тропинка перед калиткой почернела, а деревня стала напоминать месиво из бурых садов и серых, бугристых изваяний, оставленных детьми. Острожные пешеходы вытоптали в ледяной воде на скользких тротуарах плотные островки осевшего снега. Все мы на время обрели причудливую походку. Каждый шаг короче, чем ожидаешь: или срываешься, оскользнувшись, или неловко напрягаешь мышцы, когда ноги разъезжаются по слякоти. Люди слишком заняты погодой, чтобы причинять мне беспокойство.

Я начала работать в саду, но земля в чудовищном состоянии из-за тающего снега. Мало что можно сделать, разве что распланировать все и предварительно расчистить. Это вынудило меня заняться домом. Комнаты в нем удивительно маленькие и низкие, две в передней части, две позади, и на первом этаже, и на втором, из-за чего спереди он похож на кукольный домик с окнами по обе стороны от входа. Мне не нравится, что дверь открывается прямо у подножия лестницы, но с этим ничего не поделаешь. Чтобы это изменить, нужно перестраивать дом, нанимать рабочих, а чужие люди рядом на несколько недель – это цена, которую я не готова заплатить.

Из передней комнаты выйдет прекрасная гостиная, хотя я редко буду ею пользоваться. Столовую можно приспособить для сушки растений и хранения масел и травяных подушек. Основная работа ждет меня в кухне. Сегодня я провела там много времени, прикидывая, где лучше расставить настойки и мази. В кухне отличная угольная печь, пол выложен квадратной плиткой, стеклянная дверь в сад выходит на запад. Я разожгла печь, бросила в нее пучок шалфея и благословила дом его резко пахнущим дымом. Стоя с закрытыми глазами и наслаждаясь покоем и радостью, наполнявшими мое новое жилище, я уловила тихий царапающий звук. Волосы у меня на шее встали дыбом, казалось, по хребту ползет гусеница. Я открыла глаза и посмотрела туда, откуда исходил звук. Тревожиться было не о чем. Древесная мышь с желтой шейкой грызла оконную раму. Я отодвинула защелку.

– Доброго тебе утра, – сказала я. – Может, зайдешь?

Мышь пару мгновений смотрела на меня блестящими, как росинки, глазами, а потом шмыгнула в открытое окно. Когда она скользнула мимо меня, а ощутила, как холодны ее голые ушки. Мышь обежала кухню кругом, прежде чем устроиться возле плиты, и принялась мыть лапки. Я принесла ей кусочек хлеба.

– Заключим договор, – заявила я. – Скажи своим, чтобы не трогали мои припасы, а я за это буду каждый день оставлять тебе поесть на подоконнике. Согласна?

Мышь прервала свое занятие. Ни звука это крохотное создание не издало; я поняла, что она приняла мои условия. Избавить припасы от внимания мышей – это стоит нескольких крошек.

Я уже расставила по местам дубовый стол, комод и шкафчик с ящиками, который как раз встал рядом с глубокой раковиной; развесила на дальней стене полки для многочисленных банок. В кухне, по счастью, и тепло, и светло, здесь будет приятно работать. Прошлой ночью лунные лучи падали сквозь окна, на которых нет занавесок, и омывали комнату жемчужным светом.

Позже я вышла в рощицу и зажгла свечу, призывая духов и фей леса. Я пригласила их показаться, заверив, что им здесь рады и что я не отниму у них дом, принадлежащий им по праву. Я в их лесу гостья, и пока я здесь, буду пользоваться им бережно и уважительно.

10 февраля 2007 года,

Луна в четвертой четверти

Снег стаял, и его сменил стальной мороз, а это значит, что садом я по-прежнему заняться не могу. Тем не менее у меня получилось уделить внимание изгороди из остролиста, – она его давно требовала, – и расчистить место для новых растений. Изгородь, судя по всему, частично насадили, когда строили дом, что, как я понимаю, было больше ста лет назад. Кажется, это случилось так давно, мир столько вращался и содрогался за минувшее столетие. И все же для меня это лишь глава из жизни. По совести сказать, у меня больше общего с древним дубом на деревенском лугу, хотя сомневаюсь, что он видел столько весен, сколько я.

Пока я трудилась над остролистом, прискакала белка, поглядеть, чем я занята. Отличная особь с длинным хвостом и густым серебристым мехом. Я позвала ее, чтобы подошла поближе, и она с радостью забралась по руке ко мне на плечо и уселась там. Общество диких созданий утешает, а их доверие радует. Я поняла, что за мной наблюдают. Разумеется, я постоянно начеку, чувствую, когда на меня смотрят, но в этот раз я не встревожилась. Присутствие незваного гостя было мирным. Я остановилась и потянулась, расправляя уставшую спину, а белка тем временем спрыгнула и поспешила прочь. На дорожке я увидела худенькую девочку. Одета она была не по погоде, мерзла и переминалась с ноги на ногу в модных сапогах. Она смотрела прямо на меня, и на ее приятном лице читалось любопытство.

– Доброе утро, – сказала я и выжидающе замолчала.

– Здрасте. – Голос у незнакомки был мягкий. – Что это вы делаете?

– Как видишь, – я указала совком, – чиню изгородь.

– Холодновато, как по мне, в саду-то возиться.

Она потерла руки и стала на них дышать.

Я гадала, сколько ей лет. Ростом она была ниже меня, но большинство женщин ниже. Может, пятнадцать? Шестнадцать? Граница взрослости смещается от десятилетия к десятилетию, взад и вперед, теперь я уже не могу точно угадать возраст. Облегающая одежда и явное желание выставить напоказ тело говорили о молодой женщине, а неуверенный голос и речь указывали на неловкого ребенка. Семнадцать, решила я. Немногим больше, чем было мне, когда рухнул мой мир. Когда меня выбросило в будущее, где предстояло скрываться и жить в одиночестве.

– Мне нравится этот дом, – призналась девочка. – Забавно, как он наверху устроился и следит за деревней. У него окна, как глаза с улыбкой, правда?

– Можно и так сказать.

– Я увидела дым над трубой, – продолжила она. – Здесь никто не жил, когда мы приехали. Вы, значит, тоже тут недавно?

– Да, это так.

– Мы месяц. А кажется, что уже вечность.

Она махала руками – и от волнения, и чтобы согреться.

– Тебе не нравится деревня?

– Да нет, место нормальное: поля и все такое, но делать-то здесь нечего.

– Нет того, к чему ты привыкла?

– Не, мы из Бейзингстока сюда переехали. А до того жили в Далвиче. Бог знает, где окажемся потом. Маме просто стукнет вдруг – и все, мы собираем вещи. Она думает, мне в деревне будет лучше. Меньше вариантов во что-нибудь вляпаться. Но тут скорее меньше вариантов на хоть какую-то жизнь.

Я посмотрела на нее внимательнее. В этом юном создании было что-то – что-то притягательное, честное, доверчивое, что редко видишь в незнакомцах. Я поймала себя на том, что думаю, не предложить ли ей чашку горячего шоколада, чтобы согреть озябшие пальцы. Но нет. Приветить безобидных соседей, познакомиться с ними, было бы так легко – но я не должна этого делать. Я снова занялась своим делом, отвернувшись от девочки.

– В такой день надо надевать теплое пальто, – посоветовала я ей.

Я чувствовала, что она еще мгновение смотрела на меня, а потом услышала, как девочка пошла прочь. Признаюсь, тело сковал холод, от которого не избавишься, сколько бы ни трудился в саду. Вскоре я ушла в дом и стала хлопотать в кухне, не желая думать о суровой правде, заставившей отослать девочку. Видит небо, я привыкла жить сама по себе; нельзя сказать, что мне такое положение вещей незнакомо. И тем не менее уединение и одиночество разделяет лишь одно содрогание. Я живу, сознавая, что друзей у меня нет не по выбору, а по необходимости, ради моей же безопасности, ради безопасности любого, кто ко мне приблизится.

Я занялась распаковкой оставшихся коробок. Есть нечто утешительное в созерцании заставленных полок, поэтому к моменту, когда на место была водружена последняя банка маринованной свеклы, я стряхнула с себя печаль. Блестящие ряды стекла и припасов указывали на порядок и надежность. В тот вечер я зажгла в кухне только свечи и села у печи, открыв заслонку, глядя, как горит яблоневое полено. Вид его согревал меня не меньше, чем жар, который оно давало. Облачена я была, как привыкла зимой, во много слоев удобной одежды: сорочку из тонкого шелка, мягкие шерстяные рейтузы, хлопковую рубаху, тяжелую репсовую юбку, подметавшую пол, и два легких свитера. Сапожки из кожи тюленя подарил мне рыбак-инуит, когда я жила на обширных ледяных равнинах Севера. Я стащила через голову вязаный полушерстяной свитер. Пряжа потрескивала, когда я его снимала. Мелкие искорки проскочили в сумраке между нитками и моими волосами, внимательный глаз мог бы их заметить. Я повернулась к столу и налила в лампу немножко масла, чтобы согрелось. Розмарин. Вскоре комнату наполнили восходящие к потолку испарения. Как всегда, запах напомнил о матери. Глаза у нее были голубые, как цветы розмарина, а влияние на мир таким же мощным и придающим сил, как аромат этого растения. Даже сейчас я вижу, как терпеливо она учит меня связывать пучки ветвистых стебельков и подвешивать их для сушки. Мне было не больше шести. Она вставала у меня за спиной, обхватывала руками и склонялась, чтобы помочь детским неловким пальчикам. Меня окутывала безграничная материнская любовь, я вдыхала мамин природный сладкий запах. В ней было столько терпения. Столько нежности. Столько решимости научить всему, что она знала, разделить со мной свои удивительные познания. Жесточайшая из пыток в мои немалые годы – то, что скорбь не убывает, не спадает ниже привычного уровня. Она просто длится, она – мой единственный спутник в океане времени.

13 февраля 2007 года,

Луна входит в созвездие Козерога

Все еще холодно, но мороз чуть ослаб. Сегодня я совершила вылазку в деревню. Я сознавала, что откладываю ее. Я не хочу заводить никаких знакомств с соседями, кроме самых поверхностных, но понимаю, что держаться совсем наособицу неправильно. Быть затворницей означает казаться загадочной сверх того, что могут вытерпеть деревенские жители в теперешние новые времена. Лучше позволить себе вежливо обмениваться с людьми кивками, приветствиями и репликами о погоде. Я стараюсь в разговорах быть скучной, до грубости, если этого не избежать. Делюсь только самыми необходимыми сведениями с теми, кто захочет достроить за меня невыразительную историю. Так меня могут оставить в относительном покое. Однако я не думала, что встречу в деревенском магазине, куда зашла за кое-какой бакалеей, ту девочку-подростка. Моя немногословность во время нашей прошлой встречи ее явно не отпугнула, она, похоже, была даже рада меня видеть.

– Как изгородь? – осведомилась девчушка.

– Понемногу обретает форму, спасибо.

– Вы будете красить стены снаружи? – спросила она. – Я как-то видела похожий домик, светло-голубой, с белыми рамами и синей дверью. Такой сказочный. Было бы супер.

Она смотрела на меня сияющими от своей придумки глазами.

Я задумалась, чем ей так интересен мой дом. Она, как и в прошлый раз, была одна. У нее что, нет друзей? Насколько я знала, девочки-подростки редко ходят поодиночке. Я напомнила себе, что она тоже здесь новенькая, и, возможно, у нее еще не было времени завести друзей.

– Я об этом не думала, – ответила я. – Цвет стен не так уж важен.

После чего продолжила выбирать покупки, надеясь, что на этом все и кончится, но она повлеклась за мной по проходам, как назойливая цветочница.

– А собака у вас есть? У вас отличный сад для собаки, и лес сзади. Мама мне не позволяет завести. Говорит, от шерсти пылесос забьется.

– Нет. Собаки нет.

Я сняла с полки пакет коричневого сахара.

– Ой, я тоже люблю коричневый. Особенно хрустящий. С хлопьями. Вы хлопья любите? Вот они, тут, смотрите. Медовые или кокосовые? Нет, такие худые, как вы, наверное, мюсли едят. Вы мюсли любите?

Широко улыбаясь, она взяла коробку.

Я холодно на нее взглянула.

– Не многовато вопросов? – поинтересовалась я, продвигаясь к прилавку и желая поскорее уйти.

– Вот и мама так говорит. Но, с другой стороны, как я что узнаю, если не буду задавать вопросы?

– Еще один.

– Да, это у меня, наверное, само собой выходит.

Она хихикнула; радостный звук, словно весенний дождь бьет по луже.

Мне сдавило грудь, когда я поняла, что она напоминает мне не меня саму, только моложе, а Маргарет, мою любимую, милую маленькую сестричку. Маргарет, с ее легким шагом и живым смехом. Маргарет, обожавшую меня так же сильно, как я обожала ее. Да, в открытости и невинности этой девочки было что-то схожее с натурой Маргарет. Я кивнула, благодаря хозяйку магазина, протянула деньги. Когда я повернулась к двери, девочка оказалась передо мной; она загораживала дорогу и словно ждала чего-то.

– А ты не должна быть в школе? – спросила я.

– Учитель на курсах. У нас свободный день, занимаемся дома.

– Тогда тебе надо туда, заниматься?

Девочка оказалась достаточно хорошо воспитана, чтобы покраснеть.

– Я пришла за валентинкой, – сказала она. – Только не могу выбрать. Смотрите.

Она показала на открытки, выставленные у прилавка.

– Смешную, секси или романтическую, как думаете?

– Зависит от того, для кого она.

Подросток покраснел еще гуще и уставился себе на ноги.

– Для Майкла Форестера.

– И какой он, Майкл Форестер?

– Отпад. Всем нравится. Особенно девчонкам. Он еще спортсмен отличный. Легкая атлетика, регби, плавание. Всегда побеждает. Такой крутой.

– Судя по всему, эго у него достаточно раздуто и без тебя. Я бы не стала тратить деньги.

– Ой нет, он милый. Как-то передо мной дверь придержал. И «привет» сказал.

– И сколько ты уже носишь факел во имя этого идеала?

– Что?.. А, не знаю. Я с ним только месяц назад познакомилась.

Голос у нее упал до шепота, весь ее вид говорил о мучении невзаимной любви. Девочка была довольно хорошенькой, но уверенности в себе ей явно не хватало. И еще кое-чего. Несмотря на всю показную лихость, она казалась немного не от мира сего, что странным образом выглядело симпатичным для взрослого, но среди ровесников должно было стать недостатком. Теперь я поняла, как, наверное, одинока эта девочка. Она не вписывалась. Была чужой. Сейчас, когда она за собой не следила, одиночество исходило от нее болезненными волнами. Звук колокольчика над дверью магазина избавил меня от необходимости и дальше давать советы.

– Доброе утро, миссис Прайс. Теган, как ты, дорогая? Как мама? А, вот и наша загадочная новая соседка, простите, что до сих пор не наведался к вам, поприветствовать в Метрейверсе.

Я обернулась и увидела толстого бородатого мужчину, протянувшего мне руку. Глаза у него светились жизнелюбием, улыбка была широкой и сердечной, но от одного его вида у меня застучало в висках. В этом не было его вины. Откуда ему было знать, как на меня подействует присутствие священника? Откуда догадаться, какую ярость пробуждает во мне его церковь? Церковь, которая осудила мою мать и отняла ее у меня. Я глубоко вздохнула, чтобы успокоиться, но от его одеяния все еще исходил слабый запах вина причастия. Рука его по-прежнему была протянута ко мне. Он ждал. Ждала девочка. Ждала за прилавком миссис Прайс. Всего мгновение, но оно определит мое положение в деревне на время, что я тут проживу! Я распрямила плечи и выдавила улыбку, прижимая к себе покупки.

– Прошу прощения, – сказала я, кивая на пакеты.

– О, не волнуйтесь, – он улыбнулся и опустил руку. – Я – Дональд Уильямсон. Меня чаще всего можно найти в доме викария. Не стесняйтесь, заглядывайте; Мэри будет рада с вами познакомиться.

– Спасибо. Я пока разбираю вещи, но на будущее запомню.

Я стала протискиваться мимо него к выходу, борясь с отвращением, которое вызывала во мне подобная близость представителя его братии.

– В любое время, – пробубнил он. – И надеюсь увидеть вас в воскресенье. В десять. Мы всем рады.

Я захлопнула дверь, чтобы не слышать дальнейших увещеваний, и направилась домой. Даже спустя столько времени я, оказывается, едва могла скрыть свои чувства к церковнику. Все основания испытывать подобные эмоции у меня были, но я все равно на себя злилась. Глупо, нужно лучше владеть собой, нелепо пылать яростью по отношению к каждому безвредному священнику, с которым столкнешься. Я еще не перешла деревенский выгон, когда меня вдруг пронзило дурное предчувствие. Как бы ни выбила меня из колеи встреча со священником, я поняла, что это – отдельная угроза. Остановилась. Подняла подбородок и медленно осмотрелась. Ни движения. Ни тени. Ничего необычного. Молчащие домики, крытые соломой. Тихая улица. Пустая автобусная остановка. Утки, с бодрящей пошлостью крякающие на пруду. Бояться нечего. И все же я испытала немалое облегчение, добравшись до укрытия в коттедже «Ива» и быстро закрыв за собой дверь.

17 февраля 2007 года,

новолуние

Ясное небо, как раз для первого дня торговли на рынке в Пасбери. Я встала до рассвета, чтобы загрузить машину товаром. Машина эта, с любой возможной точки зрения, вещь неоднозначная. Старый «Моррис Тревеллер», небольшой и дешевый в обслуживании, но с вместительным багажником и удобными задними дверями; в нем легко возить травяные чаи, масла, лосьоны, мыло, соленья-варенья и вино. Однако он требует весьма утомительной бумажной работы. Нельзя иметь машину и в то же время сохранять тайну личности. Раз в несколько десятков лет мне приходится изобретать себя заново, в основном чтобы соответствовать законам о транспорте и дорожном движении. Тем не менее я признаюсь, что испытываю к самому автомобилю определенные теплые чувства. Я редко езжу на дальние расстояния, но без машины торговать на рынке было бы сложно, а этот прилавок для меня – существенный и единственный источник дохода. И, конечно, он позволяет тем, кому я нужна, меня отыскать. Даже в этот просвещенный Век Водолея я не могу повесить на дверь табличку: «Ведьма. Заклинания и зелья на все случаи жизни». Нет. Нужно подстраиваться, приспосабливаться и являть внешнему миру… приемлемое лицо. Машина не желала заводиться, но на заклинание отозвалась. Двигатель я оставила включенным, пока заканчивала погрузку и закрепляла дверцы веревкой. Я как раз запирала дом, когда услышала, как машина глохнет. Не думая, я собралась, замерла и повторила заклинание. Помедлив секунду, двигатель снова ожил и радостно запыхтел. Лишь вернувшись к машине, я заметила, что у калитки стоит Теган, и по ее лицу было совершенно ясно, что она наблюдала, как я на расстоянии управляюсь с мотором. Она улыбалась, глаза у нее блестели. Я отодвинула ее и заперла калитку.

– Прости, я спешу, – сказала я.

– Куда вы?

– В Пасбери, и если буду копаться, не успею разложить прилавок.

– На рынке? Круто. Можно и мне поехать?

– Что?!

– В Пасбери. С вами. Я бы помогла.

– Спасибо, я замечательно справляюсь сама.

– Да ладно. Вам не надо мне платить. Просто подвезите, а я помогу разгрузиться.

Она кивнула в сторону багажника, потом нагнулась и заглянула в заднее стекло.

– А что там вообще?

Я посмотрела на девочку. Как всегда, слишком легко одета для такой прохладной погоды, и какая-то потерянная, от чего я не могла просто отмахнуться.

– Ты почему не спишь в такую рань? – спросила я.

Она пожала плечами.

– Мама разбудила, когда с ночной смены пришла. А опять уснуть не вышло. Она вырубилась, как выключатель нажала, – девочка пнула камешек. – Мне не хотелось там сидеть, даже поговорить не с кем.

– Мать не будет волноваться, где ты?

– Нет.

Я вздохнула. Я бы предпочла обойтись без общества болтливого подростка, но отказать было трудно.

– Садись. И не трогай ничего, особенно дверную ручку. Она все время… ну вот! Что я сказала?

– Извините.

– И пристегнись. Меньше всего сейчас нужно, чтобы ко мне привязался какой-нибудь дотошный полицейский.

Городок Пасбери ничем не примечателен, но магазинов и разных услуг в нем хватает. Сам рынок, честно говоря, уныл. Торгует вперемешку дорогой едой, антиквариатом сомнительного происхождения, товарами для домашних животных, фарфором в густой глазури и одеждой со срезанными ярлыками. Я оставила за собой небольшое торговое место, но расположено оно удачно: в устье главной улицы, где проходят почти все покупатели по дороге с автостоянки и автобусной остановки – или к ним. Теган от души поработала, помогая разложиться, она явно не спешила меня покидать. Заинтересовалась товаром настолько, что я быстро утомилась объяснять ей, что к чему. Я вручила ей горсть монет.

– Сходи, купи нам горячего попить, – велела я.

Едва она ушла, молодая женщина с прогулочной коляской остановилась у прилавка и, нахмурившись, склонилась к маслам. От нее веяло таким беспокойством, такой злостью, что я отступила на шаг назад. На скуле у нее, у самой линии волос я заметила лиловое пятно. Она поймала мой взгляд и повернулась, чтобы волосы свесились вперед, но поняла, что я видела синяк. Веки у младенца были красные, но он спал в коляске.

– А для чего это? – спросила женщина, тыкая в пакет с листьями розмарина.

– Помогает при ревматизме. И при болезненных месячных. Листья заваривают как чай.

– Чай? Запах мерзкий. А это для чего?

– Это мазь с алоэ вера. Бальзам от ожогов, укусов насекомых и всякого такого.

Она положила баночку обратно на прилавок. Мне было жаль бедняжку, такую молодую – и так явно несчастную. Я указала на пузырек с маслом бергамота.

– Это очень помогает поднять настроение.

– Ха! Мне для этого лучше рома с колой.

– А это избавляет от негативной энергии.

– Есть что-нибудь, чтобы избавиться от мужей-сволочей, которые изменяют?

Тут я все поняла. Я достала из коробки, стоявшей с моей стороны прилавка, маленький флакон синего стекла. На этикетке было лишь изображение полумесяца.

– Возможно, вам стоит попробовать несколько капель этого. – Я протянула ей флакон, и она подозрительно на него уставилась. – От них человек становится… внимательнее, – пояснила я.

Она рассмеялась, потом взглянула мне в глаза.

– Сколько?

– Сначала проверьте, сработает ли. За следующий можете заплатить, если останетесь довольны.

Мой первый торговый день в Пасбери тянулся медленно, но я уловила кое-какой интерес. Я давно выяснила, что тем, кто впервые сталкивается с моим товаром, часто требуется время, чтобы набраться смелости и купить. Но чего-чего, а времени у меня предостаточно. Теган все утро провела со мной, неохотно согласившись сесть на автобус домой, только когда я настояла. Мне было ни к чему недовольство ее матери, а я знала, что девочка не спросила разрешения уехать из деревни. Я купила ей на завтрак пирог и дала денег на автобус до Метрейверса.

Она говорит, что с радостью будет каждую субботу меня сопровождать. Посмотрим.

24 февраля 2007 года,

Луна в первой четверти

Саженцы остролиста, которые я заказала, сегодня утром доставили, и земля наконец-то достаточно мягка для работы. Я плодотворно трудилась час, засаживая расчищенные прогалы, и довольна тем, что получилось. Я давно смирилась с тем, что могу работать в саду, не загадывая вперед надолго, поскольку знаю, что нигде не могу особенно задержаться. И все же задиристые кустики остролиста, как бы медленно ни росли, уже через несколько месяцев крепко вплетутся в изгородь. И меня утешает сознание того, что они проживут еще долго, когда я двинусь дальше. Остролист – одно из самых сильных защитных растений в саду, мне без него не обойтись. Пусть сам по себе кустарник не обеспечит безопасности, но он составляет мощную часть моего викканского арсенала. Потом я распаковала свой запас травяных саше и развесила сладкие букетики в дверных и оконных проемах.

26 февраля 2007 года,

Луна в первой четверти

Погода сделалась не по сезону мягкой, и цветочные луковицы развили бурную деятельность, о которой им, возможно, придется пожалеть, когда вернется мороз. Я воспользовалась моментом и перекопала огород. Упорный труд, требующийся для того, чтобы превратить такую обширную поляну с кочковатой травой в грядки, поднял настроение. Может быть, я и невероятно древняя, но мне повезло сохранить здоровье и живость ума. Проведя за работой целое утро, я разделась до рубашки, подол моей юбки был в грязи. Земля здесь хорошая – глинистая, вода не застаивается, но уходит не так быстро, чтобы возникали трудности с поливом. Нельзя поддаваться соблазну слишком рано все высадить. Это ложная весна. Занятно: долгому путешествию по этой планете сквозь годы так и не удалось научить старую ведьму терпению. Мама корила меня за его недостаток, и я все так же дергаюсь и раздражаюсь, когда мне приходится ждать дольше, чем кажется разумным.

Я как раз налегала на вилы, когда прямо рядом со мной возникла Теган. Ее внезапное появление испугало, но куда больше меня встревожило то, что я не услышала, как она подошла. Я заметила, что девочка сменила свои нелепые сапоги на кроссовки.

От нее не укрылось, как я вздрогнула.

– Простите. Я звонила в дверь, потом поняла, что вы копаете. Ух ты, вы это все сама? Наверное, вымотались.

Я невольно улыбнулась ее словам.

– Мне по душе время от времени потрудиться, – сказала я. – Ты любишь работать в саду?

Она пожала плечами.

– Я, в общем, никогда не пробовала. Если не считать выращивание кресса на подоконнике в кухне.

– Для начала сойдет, полагаю.

Девочка будто ждала чего-то. У нее, судя по всему, нет ни единого друга, раз она приходит искать общества чужого человека в такой теплый день, когда другие подростки наверняка гогочут где-то компанией. Я протянула ей вилы.

– Давай попробуй.

Она улыбнулась, потом взяла вилы. Бестолково ткнула ими в землю, и на ее лице отразилось удивление от того, – какой незначительный след она оставила. Девочка попыталась еще раз.

– Навались всем весом. Смотри, вот так.

Я наклонилась и переставила ее руки, показывая, как работать всем телом, чтобы загнать зубцы в землю. Теган хихикнула – все тот же непобедимо радостный звук – и сделала, как я показала. Она, как выяснилось, быстро училась и вскоре вошла в ритм, медленно, но неуклонно продвигаясь по дерну.

– Не останавливайся, – велела я и зашла в дом.

Из окна я наблюдала, как она работает. Она быстро устала, но не сдалась. Я налила два стакана горячего фруктового чая и, выйдя, встала на пороге.

– Может, зайдешь, выпьешь теплого напитка?

Второй раз приглашать не потребовалось. Теган последовала за мной в кухню, взяла стакан с чаем и осторожно понюхала пар.

– Что это?

– Фруктовый чай. Шиповник с апельсином. Пей, пока горячий.

Она отхлебнула, улыбнулась и отхлебнула еще.

– Слушайте, клево. Скажу маме, чтобы купила такой.

– Я тебя как-нибудь научу, как его делать, – сказала я, сама удивившись неосмотрительности подобного обещания.

– Это ваша работа? Круто.

Девочка принялась бродить по комнате, изучая мои запасы бутылок и банок.

– Все это вы продаете на рынке… Я не думала, что еще и делаете.

Так мы взялись говорить про масла и благовония, и травяные подушки, и саше, которые я изготовляю. Я рассказала, что продаю их на рынках, а иногда через магазины. Теган это заворожило, она провела пальцами по ряду бутылочек синего стекла, остановилась понюхать корзину сохнущей лаванды.

– Крутые, – заключила она. – Вы это будете выращивать в саду?

– Да, кое-какие травы, цветы на масло и, конечно же, овощи.

Она на мгновение задумалась.

– Я не знаю, как вас называть. Вы мне так и не сказали, как вас зовут.

– Можешь называть меня Элизабет. – Я отпила чаю, потом спросила: – Теган – необычное имя, может, корнуэльское?

– Валлийское. Мама однажды на каникулы туда ездила, когда была маленькая. И на нее нашло. Честно говоря, по-моему, это единственное, что ей во мне по-настоящему нравится.

Теган смотрела мне в глаза, и короткая тишина так полнилась тоской и болью, что мне хотелось обнять девочку, как обняла бы меня мама. Вместо этого я отвернулась сполоснуть над раковиной стакан.

Теган заметила на кухонном столе мой дневник.

– Ой, а это для ваших… рецептов и всякого такого?

Она подошла и взяла книгу.

– Положи, – произнесла я чуть резче, чем намеревалась.

Обида на ее лице так меня взволновала, что я внезапно захотела, чтобы она ушла. Я не привыкла, чтобы у меня дома был кто-то еще.

– Если допила чай, то пора бежать домой. Тебе нечем заняться, но не стоит из-за этого думать, что у всех остальных так же, – сказала я Теган, стараясь не смотреть в ее огорченное лицо.

Когда она ушла, меня охватило раздражающее сожаление. Даже сейчас я не могу понять, было это из-за того, что я пустила ее в дом, или из-за того, что прогнала.

Этим вечером я несколько часов готовила масла. Сделала около десятка флаконов лавандового и столько же – перечной мяты. Работа это легкая и приятная, обычно она занимает меня, мешая задуматься о том, что я никак не могу изменить. Однако сегодня я поняла, что мысли мои блуждают. Я думала о Теган. И о Маргарет. Не могу вспомнить об одной, чтобы вторая тут же не приходила на ум. И как бы я ни старалась держать в памяти лишь счастливый образ любимой сестры, всякий раз, как я ее представляю, кожу ее заливает смертельная бледность, и я не могу этому помешать.

28 февраля 2007 года,

Луна во второй четверти

Оттепель продолжается; временами моросит, но и только. Теган оправилась быстрее, чем я рассчитывала, и снова явилась на следующий день, словно я и не произносила тех резких слов. Она зачастила. Не стану притворяться, что пыталась ее отпугнуть. Пожалуй, ее свежесть и жизнерадостность мне по душе. Она впитывает знания, как кусок хлеба – бульон, в который его обмакнули. Ею владеет неистовое желание учиться, и она помогла мне расчистить заросли колючих кустов в дальнем углу сада. Я выдала ей пару старых резиновых сапог и снабдила толстыми перчатками. Ничто из вещей бедного ребенка не подходит для такой работы. Я спросила ее, почему она не проводит время с новыми школьными друзьями, и она объяснила, что никто из них не живет в деревне, а на автобусе ездить дорого, да и ходят они с перебоями. Я отважилась уточнить, не возражает ли ее мать против того, что она так много времени проводит вне дома; девочке ведь нужно делать домашнее задание? Кажется, ее мама социальный работник, где-то в Пасбери. Рабочий день у нее длинный, смены разные. Она счастлива, что дочка нашла себе занятие. Об отце речь не заходила, о братьях или сестрах тоже.

Признаюсь, я позволила себе расслабиться здесь, в коттедже «Ива». С тех пор как в день встречи с преподобным Уильямсоном я ощутила угрозу, у меня не было ни дурных предчувствий, ни мгновений тревоги. Неужели я нашла безопасный приют? Неужели наконец шагнула туда, где меня не достанут протянутые когти? Мысль эта соблазнительна, и мне невыносимо омрачать ее сомнениями и осторожностью. Когда мы закончили работу, я позвала Теган вместе со мной поставить свечу в выложенный камешками круг посреди расчищенного участка. Я объяснила, что верю: здесь получится прекрасное священное место. Одно лишь небо знает, как девочка поняла это заявление, но она радостно помогала мне раскладывать камни и выбирать свечу. Когда придет полнолуние, я воскурю масло шалфея и попрошу о длительной защите.

2 марта 2007 года,

Луна входит в созвездие Девы

Проливной дождь, бесконечный ледяной ветер, из-за них работать вне дома стало неприятно. Но я все-таки могу продолжать – с помощью старой зюйдвестки и резиновых сапог. Теган сегодня днем пришла ко мне прямо с остановки школьного автобуса. Едва взглянув на нее, я поняла, что раскраснелась она не только от погоды. Она стояла рядом со мной у шипящего кострища, и глаза у нее полнились слезами. Понуро Теган глядела на дым, но что ее так расстроило, не говорила.

– Трудный день? – спросила я, не желая лезть не в свое дело, но с готовностью предлагая девочке возможность поговорить о том, что ее тревожит.

Она лишь пожала плечами.

– Воздух нынче такой промозглый, – сказала я. – Зря ты без шапки. Держала бы свои неугомонные мозги в тепле.

По ее щекам скатились слезы, капнули с подбородка. Теган даже не попыталась их утереть. Внезапно она стала таким ребенком, совсем не молодой женщиной, а просто грустной девочкой, не знающей, как поделиться болью.

– Подожди тут, – произнесла я.

Зашла в дом и открыла шкаф с припасами. Выбрала маленький синий флакончик с маслом бергамота и вернулась к погасшему костру. Теган, кажется, едва заметила мое отсутствие.

– Держи. Капни несколько капель на подушку, а одну завтра перед школой на сердце.

Она взяла предложенный флакон, на мгновение уставилась на него, нахмурившись, потом подняла глаза на меня. И, наконец, улыбнулась.

– Спасибо, – сказала она. – Это?..

Я не дала ей договорить.

– Ступай, – пробубнила я. – Слишком холодно, чтобы стоять просто так. А у меня дела.

4 марта 2007 года,

Луна в третьей четверти

Винить мне некого, кроме себя самой, из-за чего я только сильнее злюсь. Как можно было быть такой дурой? О чем я думала? Я слышу, как внутренний голос пытается оправдать мой поступок. Это был всего лишь отклик того, кто может помочь, спасти от страданий, но от этого не лучше. Прекрасная Теган ворвалась нынче днем ко мне в сад с горящими глазами, сияя от радости и изумления. Она запрыгала передо мной, так яростно размахивая под носом синим флаконом, что мне пришлось сказать ей, чтобы прекратила.

– Сработало! – кричала она. – На самом деле сработало. Вы просто офигенная! Как вы это сделали? Скажите, что там было? Что вы еще можете? Я знала, я с самого начала знала, что вы не такая, как все. Было что-то… А любовный приворот вы тоже можете? Можете заставить человека влюбиться, даже если он не хочет?

Я едва слышала остальное. Она так и стрекотала, пока я пыталась понять, что сделала, чтобы вызвать такой восторг. Наконец я подняла руки и твердо произнесла:

– Довольно! Сделай глубокий вдох и скажи медленно и внятно, что стряслось.

– Ну, я сделала все, как вы велели: накапала на подушку, немножко на сердце. Вообще-то довольно много. Вчера и сегодня. Я думала, может, это любовное зелье, что-то, чтобы Майкл обратил на меня внимание.

– Что?!

– Нет, конечно. Теперь понимаю. Но это было даже лучше! Откуда вы знали? Про Сару Я-Вся-Само-Совершенство Говард? Я вам не говорила, что она меня травит. Никогда не рассказывала, что она сделала с моим пальто, что написала на дверце моего шкафчика, и про мерзкую дохлую лягушку у меня в сумке – ведь не рассказывала же? Наверное, могла что-то сказать про то, как она меня дразнит из-за Майкла. Она не одна такая, но она хуже всех. Корова. А остальные за ней повторяют. Но теперь все!

Она снова начала махать флаконом.

Я покачала головой.

– Прости, Теган. Я ни слова не понимаю из того, что ты говоришь. Я дала масло бергамота. Оно помогает ощутить уверенность в себе и укрепить решимость. И все.

Она не обратила на мои слова внимания.

– Воспаление желез! Гениально же, нет?

Она разве что не прыгала от восторга.

– Ее не будет в школе несколько недель, а то и месяцев. Может, до конца четверти и половину лета. Вы даже не знаете, как я молилась, чтобы случилось что-нибудь такое. Но я не думала… а потом появились вы. В ответ на мои молитвы.

Она уставилась на меня самым обожающим и восхищенным взглядом, какой обращался в мою сторону за много десятков лет. Я с усилием заговорила, и во рту у меня странным образом пересохло. Со всем этим надо было разобраться.

– Теган, что, по-твоему, я тебе дала?

– Точно не знаю, просто что-то, чтобы избавиться от Сары Говард. – Она пожала плечами.

– Волшебное зелье?

– Ну да.

– А с чего ты взяла, что у меня может оказаться что-то подобное? – Я наблюдала, как она ищет ответ где-то у себя под ногами. – Теган? – настойчиво произнесла я.

– Как-то глупо звучит, когда говоришь это вслух, ну… потому что вы ведьма, ведь так?

Она и представить не могла, как на меня подействовали ее слова. Я на мгновение почувствовала облегчение от того, что Теган не могла заглянуть мне в глаза, потому что тогда увидела бы в них страх. Как она сумела столько подметить, когда я не заметила ничего? Я недооценила девочку, это опасно. Дождь полил сильнее, мы стояли в нескольких шагах и сотнях лет друг от друга, и капли громко стучали в напряженной тишине. Теган медленно подняла глаза, и я увидела на ее юном лице удивление. Удивление того рода, что встречается только у тех, кто достаточно молод, чтобы ум их был открыт, как море, а сердце жаждало доказательств волшебства. Если бы она только знала, кто стоит рядом с ней.

– Идем в дом, – сказала я, и мы вместе вошли в кухню.

Я велела ей сесть за стол, а сама достала из духовки суп из пастернака. Протянула Теган кружку, она обхватила ее ладонями, не сводя с меня глаз.

– Осторожнее, там жабья лапка, – предупредила я.

Глаза Теган на мгновение расширились, потом она рассмеялась, и напряжение, переполнявшее комнату, улетучилось вместе с паром от бульона.

– Что ты знаешь о ведьмах? – спросила я.

– Ну, что и все. Они варят зелья из трав. Произносят всякие страшные заклинания. Все такое. Я знаю, сейчас их полно, ну, полно тех, кто себя называет ведьмами. Нью-эйдж, вот это все. Но спорю, таких, как вы, немного. Немногие на самом деле что-то могут.

Она подула в кружку.

Я открыла заслонку печи и вбросила еще полено. Мягкие обрезки дерева, оставшиеся после нашей работы на прошлой неделе, были еще сочными, невысохшими, они громко плевались, но давали немало тепла. Я пододвинула стул поближе к огню и жестом велела Теган сделать то же, пока перекладывала под спиной подушки, чтобы было поудобнее.

– Когда мама тебя ждет домой?

– Она не ждет. В смысле, она в ночную. Ее до утра не будет.

Не в первый раз меня поразило, какую одинокую жизнь ведет эта девочка. Жестоко. Не намеренное пренебрежение, но все равно жестоко. Я на мгновение закрыла глаза и изо всех сил постаралась унять бурлящие мысли. Сделать можно было лишь одно из двух. Отрицать, высмеивать, представить все в ином свете, не принимать доводов, а потом решительно отдалиться от Теган. Такой вариант был, конечно же, разумнее, но он меня огорчал, ведь мне пришлось бы основываться на лжи и полуправде. По другому пути, однако, двинуться можно было лишь с осторожностью. Стоит пуститься в это странствие, потребуются размышление, время и внимание, потому что обратной дороги не будет. Где-то в глубине своего существа я ощутила искру волнения, проблеск надежды. Может ли быть, что спустя столько лет, столько долгих лет, я разделю с кем-то свою тайну? Что мне больше не придется скрывать правду? Эта невинная девочка разглядела сквозь мои защитные барьеры то, что не увидел больше никто, и теперь меня переполняло желание дать ей узнать себя, дать понять. И снова вспомнить то, что привело меня сюда. Я открыла глаза.

– Если готова, – сказала я, – я расскажу тебе историю о ведьмах. Историю о волшебстве, любви и утрате. Историю о том, как простое невежество рождает страх и как губителен может оказаться этот страх. Станешь слушать?

– Да, круто! Еще как стану! – Теган энергично закивала.

Я подняла руку.

– В самом деле? Ты действительно сможешь сидеть тихо, молчать и слушать?

Она снова кивнула, на этот раз медленно и осознанно. Я вздохнула; долгий выдох, освобождение.

– Хорошо, – согласилась я. – Давай я расскажу, каково это – быть ведьмой.

Бэтком, Уэссекс 1627 год

1

Год выдался урожайным. Дожди в начале лета сменились сухим теплом под плодоносным солнцем, и последний покос верхнего луга был лучшим из всех, что видела Бесс. Девушка закатала рукава, темные прядки волос, выбившиеся из-под чепца, свернулись в выемке ее хрупкой шеи, когда она наклонилась. Бурые юбки Бесс мели скошенную траву, подхватывая выпавшие стебельки, пока она собирала охапки сена. Впереди отец девушки, Джон, быстрыми, отточенными движениями взмахивал вилами, глубоко вонзая их в сено, прежде чем бросить его в стог, судя по виду – без всякого усилия. На вершине стога стоял Томас, в свои шестнадцать бывший на год старше Бесс и на голову ее выше, он ловко укладывал сено, придавая ему форму, которая позволит выдержать погоду и устоять в осенние ветра. Томас был одной масти с сестрой и такой же угловатый, этим они удались в мать, Энн, как и серьезностью, которую Томас носил, словно плащ, окутывавший плечи; но практичная манера общаться с миром и сдержанность во всем достались ему от отца.

Бесс остановилась, размяла поясницу, распрямилась, чтобы потянуться и расправить усталые мышцы. Ей нравилось на покосе: радовало сознание того, что завершился еще один цикл сева и роста, что собран добрый урожай, что животные обеспечены кормом, а значит, в грядущие зимние месяцы будет еда и у семьи. Но радость, однако, не мешала ее телу жаловаться на тяжелую работу. Жара утомляла. На мокрой от пота коже запеклась пыль, она горела из-за тысяч семян. В носу и глотке у Бесс неприятно пересохло. Она прикрыла глаза рукой, сощурившись на изгородь с подветренной стороны. Там показались две фигуры. Одна – высокая и тонкая, как сама Бесс, двигалась решительно и сдержанно; другая, – темная, шустрая, сгусток энергии, – прыгала по земле, словно та была слишком горяча для ее маленьких ножек. Бесс улыбнулась. Улыбку эту могла вызвать только ее сестра. Малышка была для семьи источником постоянной радости. Отчасти это объяснялось ее счастливым нравом, тем, какая она была хорошенькая, милым смехом, перед которым никто не мог устоять. Но дело было еще и в тяжелых годах, предшествовавших ее появлению на свет. Бесс и Томас родились быстро, без труда, но их младшим братьям и сестрам не так повезло. У Энн было два выкидыша, а двое младенцев, переживших роды, угасли у нее на руках. Еще одного, румяного мальчика, Бесс помнила: он прожил до двух лет, а потом умер от кори. К тому времени, как появилась Маргарет, семья ожесточилась, готовая к новым потерям и горю, но вскоре стало ясно, что эта малышка ухватится за жизнь обеими руками и проживет в полную силу каждый день, сколько бы их ни было впереди.

– Пришли, – сказала Бесс мужчинам.

Те побросали вилы, не дожидаясь приглашения, поскольку после утренних трудов были более чем готовы поесть.

Маргарет взвизгнула и, подбежав к сестре, бросилась в ее объятия. Бесс подхватила ребенка и кружила, пока обе они не рухнули, потеряв равновесие и хихикая, на усыпанную сеном землю.

– Бесс!

Мамин голос, она делает вид, что сердится.

– Осторожнее.

– Да уж. Хорошо.

Отец отряхнул рубашку огрубевшими руками.

– Кобыла есть не станет, если весь вкус из еды выжать.

Его попытка рассердиться оказалась еще менее успешной.

Вся семья дружно отправилась к ближайшему дубу и устроилась в его приветливой тени. Энн поставила корзину на землю и начала доставать еду, которую принесла труженикам.

– Мы напекли овсяного печенья, Бесс, смотри.

Маргарет сунула сестре под нос полотняный узелок и дернула за углы, чтобы показать угощение.

Бесс глубоко вдохнула, смакуя запах теплого печенья.

– Ммм! Маргарет, до чего хорошо пахнет.

– Хорошо? – рассмеялся Джон, принимая у Энн кувшин сидра. – Ты что, Бесс, не поймешь, что перед тобой лучшее овсяное печенье в Бэткоме, даже если тебя в него носом ткнуть?

Маргарет подпрыгнула от радости и неуклюже прошлась торжествующим колесом. Бесс смотрела, как пересохшую землю метут юбки и полы рубашки. Печенье на вкус напоминало нынешний день – с его солнечным светом, изобилием и любящими руками. Бесс хотелось, чтобы на дворе всегда стояло это время года, ленивая макушка лета, с ярким солнцем, долгими ясными днями, привольем тепла и обильной еды.

– Почему нельзя, чтобы всегда было лето? – спросила она, ни к кому не обращаясь.

– Глупости, – ответил Томас с полным ртом сыра. – Если бы всегда было лето, не было бы дождей, не было бы времени сеять, пахать, земля бы не отдыхала, не набирала соков. Фермеры бы с толку сбились.

– Ох, Томас, – Бесс легла на спину, закинув руки за голову, закрыла глаза и стала смотреть, как танцует солнечный свет на веках, – обязательно всегда быть таким рассудительным?

– Объевшись рассудительности, еще никто не умирал, – заметил Томас.

Бесс рассмеялась.

– Но и не жил по-настоящему, если ничего больше не ел.

– По-моему, ты хочешь всю жизнь провести ребенком, – сказал Томас, скорее в качестве наблюдения, чем в осуждение.

Бесс открыла глаза и посмотрела на Маргарет, плясавшую на стерне.

– Это же лето нашей жизни. С чего бы мне хотеть из него уйти? Такая свобода. Вся жизнь – возможность. А потом мы вырастаем, и выясняется, что выбора-то и нет. За нас все решено. Кем нам быть. Где селиться. Как жить.

Энн покачала головой.

– Люди по большей части были бы благодарны за дом, место и положение. За уверенность в том, кто они.

– Но не наша Бесс.

Джон помедлил, не спеша отпил сидра и продолжил:

– Наша сестра скорее полетит по воле ветра. – Он засмеялся. – Приключения за холмами или за океаном, но не в Бэткоме. Разве не так, Бесс?

– А что плохого в том, чтобы хотеть заняться чем-то другим? – Глаза девушки загорелись при мысли об этом. – Что-то изменить?

– Осторожнее, Бесс, – произнесла мать. – Такие разговоры могут счесть тщеславием. Скажут, что не по-божески это: хотеть чего-то, кроме того, что Он для тебя избрал.

Бесс вздохнула; ей хотелось, чтобы мама хоть раз позволила ей поделиться своей мечтой, не растоптав ее по суровой земле действительности.

– Смотрите! – Маргарет перестала танцевать и взволнованно указывала на дальний край поля. – Уильям! Бессин Уильям!

Щеки Бесс залились краской.

– Никакой он не «Бессин Уильям», – сказала она, встав, чтобы скрыть неловкость.

– Еще какой! – не унималась Маргарет. – Ты знаешь, что он в тебя влюблен. Все знают.

Она радостно рассмеялась.

Бесс изо всех сил пыталась сохранить суровость, но уголки рта приподнялись в улыбке.

– Никто ничего такого не знает, Маргарет.

Бесс украдкой взглянула туда, куда по-прежнему указывала пальцем сестренка. По узкой тропе между лугом и лесом ехали двое всадников. Уильям, как подобало юноше его рода и достатка, сидел на прекрасном коне цвета осеннего папоротника. Второй мужчина ехал на простом пони, коренастом и неказистом. Они были достаточно далеко, но Бесс ясно различала молодое, но серьезное лицо Уильяма. Сын сэра Джеймса Гулда, местного сквайра и хозяина Бэткомского леса, Уильям часто разъезжал по делам отца, помогая ему управлять поместьем и землями, принадлежавшими Бэтком Холлу, которым его семья владела столько поколений, что не упомнишь. Сейчас Уильям внимательно слушал своего спутника, временами кивая, и лицо у него было серьезным как никогда. Взгляд Бесс скользнул по старшему мужчине. Она знала, кто он; его темную одежду и неподобающе гордую манеру держаться трудно было не узнать. По возрасту он был ближе к отцу Бесс, чем к брату, но еще не стал с виду таким же пожившим, что для человека, ведущего простую сельскую жизнь, было странно. Гидеон Мастерс. Все знали, кто такой Гидеон, но Бесс сомневалась, что нашелся бы кто-то, кто знал мужчину по-настоящему. Он редко появлялся в деревне, не ходил в церковь, не пил эль в трактире, а показываясь в обществе, не был склонен к беседам. Жизнь угольщика и предполагала, что он большую часть времени должен проводить в домике в лесу, но Бесс все же думала, что Мастерс сам выбрал уединенное существование и скорее занялся своим ремеслом ради этого, а не вопреки. В конце концов, не испытывал же Гидеон нужды в жене или семье? Сейчас он, не глядя на землевладельца, то и дело указывал на какой-то участок леса. Потом внезапно обернулся и улыбнулся Уильяму. Даже издали Бесс видела, какая власть в этой улыбке, как она изменила его суровые черты. Как всегда, он показался Бесс странно притягательным. Наблюдая за ним, она вспомнила, как малышами они с Томасом лежали ничком в траве, подперев руками подбородки, и завороженно смотрели, как кошка грызет живую мышь. Бесс хотелось отвернуться, но она не могла, она с ужасом понимала, что нечто заставляет ее смотреть, как острые кошачьи зубы вонзаются в дергающегося грызуна. С Гидеоном было так же. Она бы предпочла не видеть его подле нежного Уильяма, и все же из двух всадников ее взгляд притягивал именно взрослый мужчина, а не юноша. В этот миг Гидеон, словно почувствовав, что за ним наблюдают, взглянул прямо на Бесс. Между ними простирался широкий луг, но девушка была уверена, что он смотрит ей точно в глаза. Она быстро отвернулась, кусая хлеб. И поняла, что на нее устремлена еще одна пара глаз. Мать пристально за ней наблюдала.

– С этим человеком лучше дружбы не искать, – вслух, для всех, произнесла Энн.

– Он наособицу держится, – согласился Джон.

– Может, ему одиноко.

Едва выговорив эти слова, Бесс пожалела, что произнесла их. Она понятия не имела, что заставило ее высказать такое соображение.

– Он предпочитает жить один, – сказала мать. – Это не одно и то же.

Дневная работа спорилась, семья сосредоточилась на том, чтобы завершить свой труд. Но когда они собрали инструменты и направились к дому, солнце уже клонилось за деревья. Длинные тени тянулись за ними по участку, остатки полуденного зноя гасли в вечернем воздухе. По дороге домой Бесс отпустила свой слух на волю, чтобы за щебетом щеглов и кружением грачей различить далекие вздохи моря. В ветреный день его можно было услышать сквозь открытую дверь дома, но по нынешнему безветрию и жаре до нее долетало только пыхтение безобидных летних волн. Ей нравилось, что их дом так близко от берега. Из сада море видно не было, но до вершины скалы идти – всего ничего. Бесс решила, что завтра, с утра пораньше, поведет Маргарет на берег, искать ракушки.

Когда они добрались до дома, Маргарет висела на руке Бесс и громко зевала. Домик стоял в низинке, его беленые стены розовели от закатного солнца, соломенная крыша, словно уютно сидящая шляпа, нависала над окнами. Из-за деревянного амбара слышалось звучное мычание коров, с нетерпением ждавших дойки. Томас и Джон достали ведра, а женщины зашли в дом.

Домик был одноэтажным, в нем имелись гостиная, коридор, комната, служившая семье спальней, и сыроварня. Здесь поддерживали прохладу с помощью тяжелых каменных плит, на которых лежало завернутое в муслин масло. На деревянных полках зрели сыры. Возле окна стояла маслобойка, за которой Бесс провела много времени, помогая матери делать блестящие кирпичики масла, которые они по пятницам продавали на бэткомском рынке вместе с хорошо расходившимся сыром блювинни. В этом отношении сыроварня была точно такой же, как любая другая на двадцать миль вокруг. Лишь дальняя стена и крепкие полки на ней отличались от общепринятого. Тут с потолка свешивались туго перевязанные пучки трав. Под ними стояли корзины с пахучими полотняными свертками. А на полках в боевом порядке красовались глиняные горшочки и керамические кувшины. В каждом содержалось снадобье, приготовленное Энн, рецепты знала она одна, лишь некоторые в последнее время стали известны Бесс. Здесь было лавандовое масло для лечения шрамов и ожогов; розмарин и мята от кашля и лихорадки; живокость, чтобы сращивать сломанные кости; чай из листьев плодовых деревьев для облегчения родовых мук; чесночный порошок для очистки крови и розовое масло, чтобы возвращать силу мозгу. Горшки меда с пасеки Джона стояли, выпятив брюшки, в ожидании плохо заживавших ран и младенцев, ослабевших после болезни. В этом темном тихом углу ничем не примечательной комнаты жили тайны исцеления и рецепты снадобий, поколениями передававшиеся от матери к дочери.

– Оставь дверь открытой, Бесс, – сказала мама. – Пусть солнце будет с нами, пока можно. Твой отец не поскупится нам на свечи, но и без них сейчас хорошо.

Бесс и Маргарет принялись накрывать на стол, пока мать разводила огонь под похлебкой. Им повезло жить так близко к лесу, к тому же их скромный участок окружали большие деревья. Это означало, что топлива им хватало, и навозом от скотины они могли удобрять поле, а не собирать его, сушить и топить им зимой дом. Маргарет принесла оловянные миски, а Бесс отправилась с кувшином в сыроварню. Она помедлила мгновение, дожидаясь, чтобы глаза привыкли к сумраку. Как ей нравилось в этой комнате! Она подошла к головкам сыра, принюхиваясь к ореховому аромату, рот у нее наполнился слюной при воспоминании о сливочной кислинке куска блювинни, когда ешь его с теплым хлебом. Потом она шагнула в угол и провела пальцем по горшкам, повторяя вслух названия того, что в них лежало, запоминая порядок, в котором все хранилось.

– Розмарин, тимьян, чеснок. Златоцвет, нет… живокость, еще живокость, чай из листьев малины…

Поставив горшок на место, она вынула пробку из бутылки и вдохнула исходившие из нее пары.

– А, сладкий шиповник!

Целительский дар матери неизменно завораживал Бесс. Она сотни раз видела, как мать готовит отвары, мази и настои, и всякий раз это ее поражало. Мудрость матери передала ей ее мать, а до того ее мать собирала травы и растения, чтобы готовить лекарства и снадобья. Бесс не хватало материнского терпения, ей хотелось быть более уравновешенной, чтобы однажды продолжить ее работу. Она знала, что ей многому предстоит научиться, и временами слышала в голосе матери раздражение, когда забывала, какой чай облегчает родовые муки или какое масло давать от глистов.

– Бесс? – позвала мать от очага. – Побыстрее там с сидром.

Девушка поспешно поставила масло на место и занялась чем было велено.

Ужинали они в привычной тишине, разве что Маргарет иногда что-то говорила да потрескивал огонь. Долгие летние вечера были благословением, но они приносили с собой тяжелую работу в поле, и никто из домашних не был настроен на оживленные беседы. Когда убрали со стола, Джон сел к очагу, где горело последнее полено, с трубкой. Томас вышел проверить скотину на ночь. Энн зажгла две свечи и уселась в любимое кресло-качалку возле девочек, которые уже достали из бельевого сундука кружево и коклюшки. Бесс не любила это суетливое занятие и никогда не бывала полностью довольна плодами своих трудов. Маргарет, напротив, от природы была способна к ремеслу кружевницы, ее ловкие пальцы быстро крутили коклюшки туда-сюда, не оставляя ни единой спущенной петли или неровной кромки. Бесс она напоминала крохотного садового паучка, плетущего паутину, на которую по утрам садится роса. Сестренка заметила, что Бесс на нее смотрит, и широко улыбнулась. Они молча обменялись едва заметными кивками, сдавленно хихикнули.

– Ну же, Бесс! – прошептала Маргарет. – Пожалуйста!

Бесс улыбнулась, но покачала головой, взглядом напомнив сестре, как близко сидит мать. Потом попыталась сосредоточиться на кружеве. Тусклый свет свечей заставлял ее щуриться на тонкие нитки, и от усилий у нее начал болеть лоб. В ней понемногу росло раздражение. Зачем губить себе зрение и испытывать терпение утомительной работой? Где написано, что она, Бесс, должна столько часов проводить за таким изматывающим трудом просто ради того, чтобы положить в семейный кошель пару монет? Мысль о какой-то состоятельной леди – без сомнения, тратившей время на куда более интересные занятия, – которая украсит себя творениями Маргарет, затянула в голове Бесс еще один узел злости. На мгновение она упустила поводья, обуздывавшие гнев, и он вырвался на волю невидимым шаром чистой энергии. Свечи на столе тут же заплевались. Потом, подпитываясь жирным топливом ненависти, пламя подросло, быстро потянулось вверх, разгораясь все ярче. Энн ахнула и вскочила на ноги. Маргарет взвизгнула от восторга.

– Да, Бесс! – выкрикнула она, хлопая в ладоши. – Да!

Комнату залил свет, точно зажгли сотню свечей. Пламя возвышалось над столом, угрожая добраться до потолка. Джон подскочил и готов был залить огонь своим сидром, но тут свечи внезапно погасли. В темноте Бесс не могла различить лицо матери, но была уверена, что слышала, как та щелкнула пальцами за мгновение до того, как пламя потухло. В воздухе тяжело висел сальный запах тлеющих фитилей. Джон запалил от очага лучину и снова зажег свечи. Лицо у Энн было суровым.

– Работа не ждет, девочки, – произнесла она.

Громкий стук в дверь так напугал Бесс, что она уронила кружево, которое сжимала в руках.

Джон впустил раскрасневшегося мальчика лет двенадцати. Он почти упал через порог, тяжело дыша.

– Это же малец Билла Проссера, – сказал Джон. – Присядь, парень. Что за черт тебя гнал?

– Наша Сара, – выпалил мальчик. – Ребенок…

Он поднял на Энн полные слез глаза.

– Вы придете, миссис? Придете?

– Разве за твоей сестрой ходит не старая Мэри?

– Старая Мэри меня к вам и прислала, миссис. Сказала, чтобы я вам передал, что ей нужна ваша помощь.

Бесс встала. Она заметила, как родители встревоженно переглянулись. Энн много раз помогала принимать роды, и все знали, как бережно она действует, но старая Мэри научила ее почти всему, что умела сама. Старуха, несомненно, была лучшей повитухой в Бэткоме. Если ей нужна была помощь, значит, дело и в самом деле плохо.

Энн поспешила в сыроварню и вернулась со своей сумкой. Взяла шерстяную шаль и протянула такую же Бесс.

– Идем со мной, – велела она и, почти вытолкнув мальчика обратно за порог, потащила его по дорожке.

– Скорее, Бесс! – крикнула она через плечо.

Девушка встряхнулась, пришла в себя и побежала следом.

Дом Проссеров, крепкий, с деревянными балками, стоял в конце главной улицы. Билл Проссер был торговцем и, в отличие от Джона, жил в собственном доме. Он не был ни огромным, ни роскошным, но бросавшиеся в глаза стоимость и качество материалов выдавали в нем жилище человека с достатком. В Бэткоме в последнее время и в самом деле появилось несколько таких жителей: торговцев, которые увидели в меняющихся временах возможность разбогатеть и улучшить свое положение. Многие из них, в том числе Проссер, добились такого успеха, что обзавелись не только деньгами, но и репутацией. В новом мире они считались не просто расчетливыми людьми, немногим лучше рыночных торгашей, просто продававших свои товары с большим размахом; теперь в них видели коммерсантов, людей сметливых, тех, кому предстоит сыграть важную роль в жизни, рождающейся из темных веков. Мистрис[3] Проссер полагала, что ее благополучие – целиком и полностью ее заслуга, поскольку она выбрала мужа за его выдающиеся качества и рассудительность, была ему хорошей женой, родила троих сыновей и трех дочерей (чудесным образом все они были до сих пор живы) и получила в награду благосостояние и положение в обществе, превосходившее все ее мечты. Она гордилась тем, что обставила дом лучшими и наимоднейшими вещами, вместе с тем, разумеется, не нарушая благочестивой умеренности. Осуществить это было непросто, тем более что товары ее мужа прибывали с дальних берегов: изысканнейшие вышивки, тончайшее полотно, прекраснейшее венецианское стекло и испанское серебро. Итог вышел поразительный, хотя несколько и посягающий на умеренность. Билл Проссер гордился своими достижениями и с радостью позволял жене украшать дом свидетельствами успеха. Еще большую радость ему доставляло то, что все его дочери удачно вышли замуж. И он, и мистрис Проссер прекрасно знали, что их зятья еще несколько лет назад были бы девочкам не по зубам. Но богатство укорачивает память света. Однако болезни и несчастью светские рамки нипочем. Как и крайне опасному делу деторождения.

Картина, которую застала Бесс в спальне молодой Сары, кричала о смятении и боли. Молодая женщина и года еще не пробыла замужем, когда вернулась в отцовский дом рожать. Мужчины с суровыми бледными лицами сидели в кухне, пока женщины суетились возле испуганной роженицы. Ее мать, старшая сестра и по крайней мере две тетки толкались у кровати. Сара казалась совсем ребенком, ее влажные волосы путались на подушке, лицо горело и блестело, тело словно сковало из-за раздутого живота. Комнату освещала лишь маленькая лампа и свеча, воздух был смраден и горяч. Бесс, когда за ней закрыли дверь, зажала рот рукой. Энн быстро прошла к окну и распахнула его.

– Ах! – воскликнула мать Сары. – Моя дочь застудится от ночного воздуха в таком-то ослабленном состоянии!

– Ваша дочь упадет в обморок, когда ей нечем станет дышать в такой душной комнате, где столько народу.

Женщина постарше хотела и дальше возражать, но Энн ее остановила.

– Я пришла помочь, мистрис Проссер. Позвольте мне это сделать.

Как ни старалась старая Мэри, роды свелись лишь к часам боли, потуг и крови, а ребенок так и не появился. Сара лежала, широко распахнув глаза, сжимала руку матери, и на ее вспотевшем лице мешались усталость и страх. Сестра Сары бестолково промокала ее лоб влажной тряпкой.

Мэри отвела Энн в угол и стала тихо с ней говорить, временами вынужденно повышая голос из-за жалобных криков Сары.

– Благослови тебя Бог, что пришла так скоро, Энн. Все идет скверно. Бедное дитя уже выдохлось, а признаков того, что младенец выходит, нет.

Энн кивала, склонившись к старухе. Бесс подумала, что Мэри и сама, похоже, валится с ног. Что, по ее мнению, могла сделать для бедной девушки Энн – кроме того, что уже сотворила Мэри? Бесс следила за тем, как две женщины еще пару мгновений совещались, а потом ее мать подошла к кровати и положила руки на живот Сары.

– Тише, дитя, не бойся.

– Ох, миссис Хоксмит! – Сара ухватилась за Энн липкой рукой. – Младенец точно умрет, и я с ним!

– Нет, нет. Все так, как сказала Мэри. Твой младенец неловко лежит, вот и все. Надо его развернуть, чтобы он нашел дорогу наружу.

Она едва договорила, когда по телу Сары прошла мощная судорога. Девушка издала крик, сорвавшийся на визг, а потом перешедший в душераздирающий стон. Энн снова положила руки на живот Сары, бережно, но твердо пытаясь направить младенца, чтобы тот поменял положение. На мгновение показалось, что у нее может получиться, но потом, когда ребенок вроде бы уже был готов появиться на свет, он снова развернулся не туда. Энн не оставляла надежд. Трижды она почти справилась, но всякий раз младенец в последнюю минуту выворачивался. Энн выпрямилась, когда Сару настигла новая схватка. Бесс изумленно смотрела, как все ее тело вздымается, словно в него вселилась невидимая сила. Сила, которая должна была помочь нерожденному ребенку появиться на свет, но вместо этого, похоже, лишь приближала его смерть.

Энн тихо обратилась к Мэри:

– Ты пробовала развернуть его изнутри?

– Пробовала, – кивнула Мэри, – но она такая худышка. Мои скрюченные руки не пролезают.

Обе женщины взглянули на изогнутые подагрические пальцы Мэри, потом на руки Энн – ровные, но широкие. Тогда мать повернулась к Бесс.

– Покажи руки.

– Что?!

– Быстрее, Бесс, покажи.

Девушка сделала, как велела мать. Энн и Мэри пристально осмотрели ее руки. Потом переглянулись и посмотрели ей прямо в глаза. Энн подняла ее руки и, сжав их, заговорила:

– Бесс, слушай меня. Делай, что скажу, точь-в-точь, ни больше ни меньше. Двигайся бережно, но твердо.

– Ты что, хочешь… но я же не могу, мама, я не смогу!

– Ты должна! Только у тебя получится. Если не возьмешься, и мать, и дитя умрут нынче ночью. Ты меня слышишь?

Бесс открыла рот, собираясь и дальше спорить, но не смогла найти слов. Она принимала телят, помогая отцу, который давно оценил пользу от ее маленьких ручек. Была вместе с ним, когда ягнились овцы. Она даже сидела в комнате, когда родилась Маргарет, хотя мало что помнила, кроме решительного лица матери. Сейчас она видела на нем то же сосредоточенное выражение и понимала, что не в ее власти его изменить. Она ни о чем не успела подумать, когда мать велела принести таз горячей воды и вымыть руки. Энн вытерла их чистым полотном, потом натерла лавандовым маслом. Все это время мистрис Проссер и присутствовавшие женщины брезгливо смотрели на непривычные ухищрения. Энн подвела Бесс к кровати, потом встала сбоку от Сары и снова положила руки на ее живот. Кивнула дочери.

Бесс взглянула на распростертую перед ней молодую женщину. Ее грудь вздымалась от родовых потуг и боли. Щеки залила тревожная бледность. Она умоляюще смотрела на Бесс. Девушка склонилась вперед и медленно ввела пальцы правой руки внутрь Сары.

– Что чувствуешь, Бесс? – спросила Энн.

– Не пойму… это не голова, не руки-ноги. – Она взглянула на мать, сдвинув брови, пытаясь представить, как мог улечься ребенок в материнской утробе. – По-моему… да, я чувствую спинку младенца, а вот его плечо.

Старая Мэри тихо выругалась.

– Как я и боялась, лежит наискось.

Мистрис Проссер заплакала.

Энн не сводила глаз с Бесс.

– Найди верхний край плеча. Перебери пальцами поверх кости. Я тебе помогу снаружи, а ты должна развернуть младенца, чтобы его голова смотрела вниз.

– Места нет. Не могу ухватиться…

– Должна!

Бесс шарила кончиками пальцев, пробираясь к основанию шеи нерожденного ребенка, а потом поверх его крохотного плечика. Потянула, сперва легко, потом с усилием.

– Не идет.

Старая Мэри шагнула вперед, чтобы шепнуть Энн на ухо, но ее слова услышали все.

– У меня с собой крючья.

– Нет! – Энн была непреклонна. – До тех пор пока младенец жив, нет.

Она снова повернулась к Бесс.

– Попытайся еще, – сказала она.

Бесс делала что велели, но боялась, что ее усилия ни к чему не приведут. Скользкий младенец, казалось, накрепко застрял в этом немыслимом положении. У Бесс перед глазами встала жуткая картина. Она с пугающей ясностью вспомнила, как у отца не получилось принять особенно крупного теленка. Пробившись много часов, он сдался и послал Бесс в сыроварню за проволокой для резки сыра. Проволокой, медленными и решительными движениями, он разрезал теленка на куски, чтобы вынуть его и спасти корову. Никто не мог бы сказать, был ли тот уже мертв, когда отец принялся его резать. Бесс и сейчас видела жалкие ножки с копытцами, лежащие в кровавом месиве возле матери теленка. Сама корова умерла на следующий день. Бесс моргнула, чтобы прогнать видение. Надо сохранять спокойствие. Надо проявить упорство. Если она отступит, Саре это будет стоить жизни. Бесс удвоила усилия, запретив себе думать о том, что может навредить младенцу: тот должен выйти. Наконец она почувствовала, что он слегка изменил положение. Энн это тоже заметила.

– Не давай ему вывернуться обратно, – сказала она.

Бесс подвинула плечо младенца в сторону и ощутила, как его голова пошла вниз, к родовым путям. В этот миг тело Сары изогнулось от мощной схватки. Она уже слишком ослабела, чтобы кричать, и вместо этого издала жутковатый вой.

Старая Мэри шагнула ближе.

– Ступай вниз, детка! Не подведи. Тужься!

Последним, чудовищным усилием, взяв силы в том неведомом, что таится внутри каждой матери, роженица закричала и стала тужиться.

Бесс ахнула, когда ее руку и младенца вытолкнуло наружу. Все случилось с такой скоростью, что она едва успела схватить младенца, когда тот скользнул на пропитанные кровью простыни.

– Смотрите! – воскликнула Бесс. – Вышел! Мальчик!

Энн осмотрела младенца, который громко возражал, к облегчению всех собравшихся.

– Хвала Господу! – обрадовалась мистрис Проссер, поднося руку дочери к губам.

Старая Мэри улыбнулась беззубым ртом.

– Господу и нашей малышке Бесс, – сказала она. – Умница вся в Энн.

Девушка смотрела, как ребенка заворачивают в теплые пеленки и дают матери. Сара поцеловала новорожденного в макушку, ее лицо переменилось, с него сошла тень смерти, сменившись теплой радостью жизни. Она взглянула на Бесс.

– Спасибо, милая, – прошептала она.

– Мне не нужно другой благодарности, только бы видеть, что ты и ребенок живы и здоровы.

– Я никогда не забуду, что ты для нас сделала, – произнесла Сара, прежде чем закрыть глаза.

Бесс ощутила, как мать взяла ее за руку.

– Идем, дочка. Пусть отдыхает.

– Я боялась, у меня не получится, – призналась Бесс.

Ее мать улыбнулась. Улыбнись так кто другой, сказали бы, что это улыбка гордости.

– Ты справилась, дитя мое, – сказала Энн дочери. – Ты молодец.

2

Неделю спустя, утром, едва рассвело достаточно, чтобы видно было, куда идешь, Бесс взяла корзину и отправилась в лес собирать мох и лишайник для материнских лекарственных снадобий. Ранний утренний свет не давал теней, он смягчил очертания деревьев и камней, так что мир казался нежнее и уступчивее. Дойдя до края луга, Бесс остановилась. Она любила лес, и все же ей всегда казалось, что, вступая в его ветвистые объятия, она входит в другой мир. Здесь все было тайным и скрытым. Среди перепутанных корней и зеленеющего подлеска жили самые разные чудеса. Деревья создавали непостижимое и таинственное обиталище для робких и мифических созданий. Лес был местом для фей, эльфов и дриад. Местом, где жило волшебство.

Углубляясь все дальше в чащу, Бесс поняла, что ступает осторожно. Она не боялась, даже не тревожилась; скорее чувствовала, что должна выказать уважение, почтение лесным божествам, в чьи кладовые вторгалась. Она остановилась ободрать толстый, как волчья шкура, мох с затененного камня. Бережно уложила его на дно корзины и пошла дальше. На терновнике обильно рос серебристый лишайник. Она отламывала с нижних ветвей хрупкие рожки, пока не набрала достаточно. Узкий ручеек создавал прекрасные условия для влаголюбивых мхов, которые хорошо заживляют открытые раны. Бесс как раз пробиралась по камешкам через поток воды, когда услышала, вернее, почувствовала что-то неладное. Словно не звук достиг ее ушей, но изменился сам воздух вокруг. Прошла едва уловимая волна. Бесс вскинула голову и прислушалась, потом медленно двинулась в направлении того, что ее так удивило, чем бы оно ни было. Через несколько шагов она и в самом деле различила звуки. Рычание и оханье, звериные, грубые. Теперь она ясно слышала вздохи и стоны. Движение впереди заставило ее остановиться. Она отвела в сторону завесу плюща, заслонявшую вид. То, что ей открылось, заставило ее содрогнуться.

Две фигуры, одна в темных одеждах, высокая и мощная, вторая женская, – нет, девичья, – почти обнаженная, если не считать нескольких белоснежных лоскутков от разорванной сорочки. Девушка была прижата к ясеню, мужчина стоял к Бесс спиной. Она не смела шевельнуться, боясь, что они поймут, что за ними наблюдают, но вместе с тем понимала, что пара слишком увлечена друг другом, чтобы ее можно было отвлечь. Бесс уже собиралась отвернуться и тихонько скользнуть обратно в чащу, когда нечто привлекло ее внимание. Потертая веревка. Девушка была привязана к дереву. Присмотревшись, Бесс поняла, что девушка стонет не от упоения, а от боли. Она не наслаждалась вниманием пылкого любовника, ее насиловали. Бесс открыла рот, чтобы закричать, но одумалась. Нужно было сделать что-то, чтобы спасти бедную молодую женщину, но человек, способный на такое, не отдал бы свою добычу так легко. У Бесс не было оружия, чтобы защититься или пригрозить ему. Она огляделась в поисках толстой палки или тяжелого камня. В этот миг она услышала крики из глубины леса, с запада. Мужчина их тоже услышал и обернулся посмотреть через плечо. Бесс ясно видела его лицо; без сомнения, то были суровые черты Гидеона Мастерса. Черты, искаженные звериной похотью. И нечеловечески красные от ярости глаза. Девушка различила голоса тех, кто мог ее спасти, и закричала, призывая на помощь. Гидеон отступил. Пальцем поднял подбородок девушки, обращая ее лицо к себе. Глядя ей в глаза, он быстро зашевелил губами, словно произносил какую-то молитву или заклинание. Веки жертвы отяжелели, и она повалилась вперед, повиснув на веревке. Гидеон шагнул на тропу, ведшую на восток, но потом остановился. Резко развернувшись, он прищурился в сторону Бесс, разглядывая подлесок. Но та уже упала на землю. Она слышала, как он побежал через лес. Оставшись на месте, Бесс смотрела сквозь листву, дожидаясь, когда несчастную найдут. В появившихся людях она признала семью цыган, которые проходили через деревню несколько дней назад. Мать бросилась к дочери и прижалась к ней с громким плачем. Отец бесновался, ругаясь на неведомом Бесс языке и потрясая кулаком в небеса, потом отвязал дочь и понес ее прочь на руках. Бесс бросила корзину и крадучись двинулась в ту сторону, откуда пришла, не смея остановиться или побежать, пока не уверилась, что ее не увидят, что ушла достаточно далеко от места, где случилось страшное, навеки запечатлевшееся в ее мозгу. Она почти вышла на опушку, когда перед ней вырос Гидеон, преградив путь. Бесс инстинктивно отшатнулась от него, но потом гнев придал ей смелости. Она не даст ему увидеть свой страх.

– Надо же, юная Бесс Хоксмит. Я так и думал, что видел тебя.

– Дайте мне пройти.

– Сколько ты тут прячешься, а? Сколько подглядываешь?

– Я собирала мох и лишайник.

– Неужели? Что-то я их не вижу.

Бесс выругала себя за то, что бросила корзину, как напуганный ребенок. Гидеон шагнул ближе. От его тела исходило ясно ощутимое тепло и землистый запах. Бесс отвернулась. Когда он снова заговорил, она почувствовала, как он дышит ей в ухо.

– Девушка была не так уж против, как ты думаешь, – прошептал он.

Бесс развернулась к нему лицом.

– Думаю, она не сама привязала себя к дереву.

– Может, она меня попросила.

– Или вы ее заставили силой.

– Что же это за сила? Ты что, видела отметины на ее налитом страстью молодом теле? Хоть один синяк или след жестокого обращения?

– Я знаю, что видела. Знаю, что вы сделали.

Гидеон улыбнулся.

– Осторожнее, Бесс. Твой язык тебя однажды доведет до беды. Ты что, собираешься бежать домой и рассказать, что видела? Думаешь, тебе поверят?

– Я буду свидетелем девушки-цыганки, если она попросит.

– А, ну тогда вопрос закрыт. Поскольку она ничего не вспомнит о своем… опыте. Я об этом позаботился.

Он пальцем поднял лицо Бесс под подбородок, так же, как ту девушку. Бесс хотела отвернуться, но поняла, что ее взгляд прикован к его глазам. Она сжала зубы, сопротивляясь странному кружению, начавшемуся в уме. Голос Гидеона доходил до нее, как сквозь ноябрьский туман.

– Большинство уступает без борьбы. На некоторые умы легко влиять, они спокойно подчиняются сильной воле. А на другие, как твой, труднее.

Он опустил руку.

Бесс оттолкнула его и бросилась прочь, склонив голову.

– Бесс, – тихо позвал он, – не уходи, не забрав свое.

Вопреки себе девушка остановилась, оглянулась и вздрогнула. Гидеон держал ее корзину, наполненную до краев зеленейшим мхом и нежнейшими лишайниками.

– Моя корзинка! Но как?..

Она не смогла задать вопрос, потому что знала: разумного ответа не будет. Вместо этого Бесс ухватилась за плетеную ручку и пошла к дому, убегая прочь от Гидеона, мягко напевавшего «Зеленые рукава», мелодию, слишком красивую, чтобы вынести, что исходит она от такой темной и страшной души.

По правде говоря, деревня Бэтком была достаточно велика, чтобы считаться городом, но память у населявших ее семей оказалась слишком долгой, поэтому Бэтком по-прежнему упорно называли деревней. И для деревни там хватало лавок и прочих затей. Пивных было более чем достаточно, даже чтобы утолить жажду во время жатвы. Имелись два мясника, пекарь с множеством постоянных покупателей. Стояли кузница и портняжная мастерская. Все эти заведения располагались по обеим сторонам главной улицы, на которой разместился еженедельно открывавшийся рынок, где своим товаром торговали все и каждый. На первом его этаже заседали магистратский суд и городской совет, на верхнем хранились городские записи и государственные бумаги, а весь подвал занимала тюрьма. С разрастанием Бэткома постройки его попали под влияние моды и разных причуд, оттого архитектурный стиль лишился единства и последовательности, а фасады домов сделались весьма разнообразными. Были здесь и каменные дома, частью беленые, частью из простого бурого песчаника. Стояли особняки из теплого кирпича, а также глинобитные домишки на бревенчатом каркасе. Рядом возвышались вплотную друг к другу здания, с превеликим трудом вытесанные из твердого камня. Кровли покрывали солома и тростник, а кое-где – каменная черепица.

Дома наличествовали на любой вкус, все новшества были испробованы. И все же в целом от Бэткома оставалось впечатление некоторого небрежения и распада. Каждая постройка была словно отдельным жилищем, оказавшимся рядом с другими лишь по воле случая, а не по задумке общины.

Можно сказать, что в Бэткоме отражалось минувшее бурное столетие. Ветра политических перемен клонили его во все стороны, и за сто лет деревня и ее население поняли, что вернейший способ выжить – подстраиваться и быть гибкими. И памятником податливости их натуры служили развалины монастыря к западу от деревни. Словно и не было столетий мирного сосуществования церкви и богобоязненных местных жителей. Словно никогда они не трудились в монастырских садах, не получали работу, помогая монахам во время жатвы, не отдавали ежегодно нескольких мальчиков в учение каменщикам на строительстве величественного дома слуг Божьих, не протягивали руки за милостыней во времена нужды и бедствий. Когда Генрих VIII рассорился с Римом и монастыри разграбили, Бэтком отвернулся от них, ни один деревенский житель не поднял вилы от возмущения. Место, где веками жили и молились монахи, разорили, разграбили и осквернили, оставив кучу камней.

Скромная церковь на южном конце главной улицы, напротив, процветала. Она была без затей выстроена из простого камня, окна ее большей частью украшены не были. Только в одном светился богатый витраж, изображавший воскрешение Лазаря. Церковь стала средоточием жизни и, разумеется, местом поклонения Богу. Один за другим осмотрительные церковные старосты изжили любые приметы папизма или неприкрытого богатства, оставив пустое, сдержанное помещение, отвечавшее желаниям сперва одного монарха, потом другого и зловеще говорившее о спартанских вкусах грядущих лет. Прихожане тихо проскальзывали на свои места на скамьях без подушек и считали за счастье, что их не вверили попечению кого-нибудь из более радикальных проповедников, бродивших по Уэссексу в поисках отзывчивых ушей для пуританской веры. Приходским священником, к тому времени утвердившимся во главе церковных и мирских дел, служил в Бэткоме достопочтенный Эдмунд Бердок, шириной в ладонь, тщедушный, с тихим голосом – но не стоило обманываться, воля у него была стальная.

Бесс нравилось на воскресных службах. Обиходив скотину и завершив дела по дому, женщины семейства Хоксмит, как и все женщины в округе, облачались в новые платья, если такие у них водились, надевали свежие воротнички, манжеты и фартуки, если нарядов поновее не было, крепили чепцы и отправлялись в церковь. Если день выдавался погожий, шли пешком; если нет, Джон уговаривал кобылу встать в оглобли возка, и они ехали в деревню.

В тот день солнце быстро поднималось в ясном небе, и семейство счастливо шагало по сухой дороге в Бэтком, радуясь грядущему общению с людьми. Для Бесс то была единственная на неделе возможность посмотреть на деревенских жителей и послушать местные сплетни. Мать беседовала с ней о бедах, проистекающих из подслушивания, но было что-то непреодолимо привлекательное в обрывках разговоров, в быстро мелькавших перед глазами чужих жизнях. Жизнях, в которых, казалось, было куда больше разнообразия и веселья, чем в ее. Как ни любила Бесс свою семью, ей втайне хотелось чего-то большего. Что бы это могло быть, она понятия не имела, но была уверена, что оно где-то есть, если бы только понять, как его отыскать! Пока же она довольствовалась тем, что могла почерпнуть из материнского ремесла и подпитывала стремление к приключениям крохами чужой жизни. Богослужебный обряд ее не интересовал. Она смутно помнила часы, когда во время пения гимнов играли музыканты и на стенах церкви мерцали поразительные хоругви и гобелены. Теперь, однако, все было куда безрадостнее. Церковь ничем не была украшена, если не считать цвета, привнесенного паствой, хотя даже женские платья неуловимо изменились, следуя нынешним требованиям умеренности и простоты. Бесс считала это большим огорчением. Священник, истинное воплощение сдержанности и смирения, с кафедры призывал паству жить жизнью божеской в безбожном мире. Бесс желала принять Господа и изо всех сил старалась вести себя, как – согласно тому, чему ее учили, – Ему угодно. Она завидовала истинно верующим. Видела, как сияют их лица, когда они молятся или поют, сидя на скамьях. Смотрела, как они кивают и улыбаются, когда проповедник напоминает о милости Господа и Его любви. Бесс никогда бы не осмелилась высказать свои мысли ни одной живой душе, но она не замечала проявлений всей этой любви. Где их искать? Не в бедности и голоде, которые ждали бы всех, если посевы погибнут и урожай будет плох. Не в жестокой поступи болезни, шедшей по следам семей и крушившей под своей пятой слабых и старых. Не в муках родов и не в горе от потери детей.

Подхватив завершающий гимн, Бесс почувствовала, как Маргарет толкает ее локтем. Она опустила взгляд и увидела, как сестренка улыбается и кивает в сторону скамьи напротив. Бесс подняла глаза – и встретилась взглядом со светло-серыми глазами Уильяма Гулда. Увидела, как густо он покраснел: почти так же густо, как она сама. Бесс потупилась, а потом снова медленно подняла глаза. Теперь Уильям ей улыбался, даже не делая вид, что поет. Бесс подчеркнуто задрала нос и запела с убежденностью, которой и близко не ощущала. Она сознавала, что Уильям не сводит с нее глаз.

Когда служба завершилась, богобоязненные прихожане медленно потянулись к дверям. Маргарет не смогла удержаться.

– Мам, ты видела? Уильям здесь. Он, наверное, пришел только затем, чтобы взглянуть на нашу Бесс.

– Тише, Маргарет!

Энн взяла дочь за руку.

– Затем, затем! – настаивала малышка. – Иначе с чего ему идти в нашу простую церквушку, а не к себе в красивую часовню?

Бесс поймала суровый взгляд матери, но обе они знали: правда в том, что говорит Маргарет, была. Гулды молились в часовне Бэтком Холла с тех пор, как этот огромный дом выстроили.

Энн нашла другое объяснение.

– Преподобный Бердок славится замечательными проповедями, – заверила она. – Возможно, что ученому молодому человеку интересно, что скажет преподобный.

Мать потянула Маргарет к двери.

Следом Джон предложил Бесс руку и улыбнулся.

– Может, и так, – произнес он, лукаво подняв брови, – а может, Маргарет правду говорит. Бьюсь об заклад, нет у них в часовне ничего такого красивого, как то, что видно со скамьи напротив нашей дочери.

Бесс сделала вид, что ей все равно, но ей нравилось думать, что Уильям к ней неравнодушен. Да и какой девушке не понравилось бы? Он, конечно, тихоня, держится скромно и ничем таким не блещет, но добрый и ласковый. И Бесс не забывала, что он богат и знатен. Слишком знатен для таких, как она, часто говорила ее мать. Заявление это делало юношу лишь интереснее – интереснее, чем он мог бы показаться.

Выйдя из церкви, Маргарет принялась носиться, найдя себе товарищей для игры, пока ее родители беседовали с Проссерами. Томасу быстро наскучили чужие дела, и он прислонился к тенистому тису. Бесс заметила Сару, которая хвасталась младенцем, уже почти месячным, и ощутила прилив гордости. Радостно было видеть мать и дитя счастливыми и здоровыми и знать, что ты причастна к их благополучию. Бесс прошлась по двору церкви, навострив уши. В хвосте уходящего лета все еще сохранялись какое-то тепло и веселый свет, поэтому все кругом было ярким и цветным, приятная перемена после убогой церкви. На западном краю двора цвела, свешиваясь через стену, поздняя жимолость, склонившая сливочные лепестки на блестящие листья шедшего понизу плюща. На улице даже сдержанные ткани женских платьев выглядели прелестно. Мимо промчалась девочка в голубом, как барвинок, платье, за ней бежал мальчик в дублете цвета давленой вишни. Бесс поравнялась с вдовой Дигби и вдовой Смит, двумя надежными источниками деревенских сплетен.

– Говорят, нашли его на главной улице: бежал в одной шляпе и башмаках с серебряными пряжками! – громким шепотом отчеканила вдова Смит.

– Стыдобище! Бедная его жена, каково ей с таким. А сам-то сын викария.

– А чего еще ждать. Сколько в магистрат жаловались на пиво в «Приюте скрипача», а ничего не делается, сестра, ничего. О, доброе утро, Бесс.

Что бы ни собиралась еще поведать друг другу эти женщины, Бесс теперь этого было не узнать. Она мысленно отчитала себя за то, что подошла слишком близко до того, как услышала, кто этот несчастный в башмаках с серебряными пряжками.

– Доброе утро, вдова Смит, вдова Дигби. Какой нынче славный денек, правда?

Вдова Смит надулась, увеличив свой и без того внушительный бюст до угрожающих размеров.

– Денек? День отдохновения, дитя. Последи за языком.

– Неужели Господа это обидит? – спросила Бесс.

– Может, – остерегла вдова Дигби. – Если Он сочтет, что в твоей милой головке одно легкомыслие.

– Вместо мыслей о Нем, которые тебя должны заботить в такой день, – согласилась вдова Смит.

– Честное слово, сударыни, стоит мне лишь взглянуть в синее небо, я думаю о Господе нашем, – сказала Бесс с обезоруживающей улыбкой, прежде чем отвернуться и быстро пойти прочь.

Она брела вдоль церковного двора, пока не дошла до входа на кладбище. Там стоял преподобный Бердок с церковным старостой Эймосом Уоттсом. Бесс хотела пройти мимо них, но замешкалась, услышав, о чем они беседуют.

– Я должен сообщить, – говорил церковный староста. – Дольше воздерживаться от этого нельзя.

Преподобный Бердок печально кивнул.

– Разумеется, должны. Бдительность – наш долг. Я надеялся, что после нашей краткой беседы с ним на рынке в прошлый вторник… но нет, похоже, Гидеон Мастерс твердо решил оставаться вне паствы. Меня это печалит. Зрелище того, как человек, – человек, как я полагаю, наделенный немалым умом, – отворачивается от Господа.

– Гидеон всегда держался наособицу. Я ни разу не видел его на службе за все те годы, что прожил в Бэткоме, а это, как вы знаете, немалый срок, преподобный. Такое было время, о совести человека никто не заботился, кроме него самого.

– И Господа, разумеется.

– А теперь это дело властей, и они говорят, что все, кто не ходит в церковь в день воскресный, должны быть занесены в особые списки. С ними станут разбираться на четвертных судебных заседаниях, нравится это кому или нет.

– Вы исполняете свои обязанности, и никто здесь не станет дурно о вас из-за этого думать. Но как бы то ни было, я мог бы попытаться еще раз встретиться с упорствующим мистером Мастерсом…

– Бесс?!

От голоса Уильяма девушка вздрогнула. Она не заметила, как он подошел и встал рядом. Бесс нахмурилась, досадуя, что теперь не сможет дослушать разговор преподобного со старостой.

– А, Уильям. Доброе утро, – пробубнила она, и не думая скрывать раздражение.

Парень тепло улыбнулся.

– Я надеялся тебя встретить, – признался он.

– Надежда не без оснований, учитывая, что я сюда прихожу каждое воскресенье.

– Да. Наверное.

Уильям мялся, дергая себя за плащ, который успел затянуться у него на шее, вместо того чтобы опрятно лежать на плечах.

– Может быть, нам прогуляться? – спросил он.

– Здесь столько народу именно этим и занято, – сказала Бесс, снимаясь с места, – что не мне решать, прогуляться кому или нет.

Уильям поспешил за ней, ее резкость его явно не задевала. Бесс уже собиралась выдать еще что-то язвительное, но заметила, что на нее смотрят родители. Она сразу же замедлила шаг, так что Уильям ее нагнал, и подарила ему лучезарную улыбку.

– Уильям, расскажи-ка мне, все ли в Бэтком Холле в добром здравии?

– Все здоровы, спасибо.

– А твой отец?

Бесс он не нравился, но у Уильяма не было матери, о которой можно было бы справиться.

– Да, вполне. Он, конечно, часто уезжает по государственным делам.

Бесс кивнула.

– Оставляя тебя в поместье за главного?

– Ну, есть еще Гамильтон, мой брат. Поскольку он старший…

Они поравнялись с вдовой Дигби и вдовой Смит. Бесс порадовалась тому, какие у них возмущенные лица. Она не могла решить, кого вдовицы презирают больше: Бесс за то, что возомнила о себе многое, или Уильяма за то, что себя уронил. Мир, который они знали, в последние годы перевернулся с ног на голову, и положиться на то, что хоть что-нибудь останется, как прежде, было нельзя. Не помогали делу и те, кто вдруг решил отказаться от положения, которое счел подобающим для них милостивый Господь. Бесс с невинной улыбкой поклонилась дамам. Вдова Смит поджала губы с такой силой, что они лишились и того скудного цвета, которым обладали. Бесс дождалась, пока они с Уильямом отойдут на безопасное расстояние, прежде чем продолжила разговор.

– Я видела намедни, как ты занимался отцовскими делами, – сказала она. – На краю Бэткомского леса.

– Да, вполне возможно. Но что же могло так отвлечь мои мысли, что я тебя не заметил?

Казалось, Уильям был искренне поражен тому, что только что сказала девушка.

– Ты беседовал с Гидеоном Мастерсом.

Бесс изо всех сил старалась говорить ровным голосом, но от имени злодея, произнесенного вслух, ей стало не по себе.

– Ах да. Мы обсуждали, на какие деревья распространяются его права. Похоже, спрос на уголь растет. Думаю, он весь лес спилил бы до пней, если бы мог.

Бесс посмотрела на Уильяма. Она впервые слышала, чтобы он о ком-то так недвусмысленно отзывался.

– Тебе Гидеон Мастерс не по душе?

– Я этого не говорил…

– Но и не отрицаешь?

– Чего ты от меня хочешь, чтобы я с тобой спорил, или…

– …или отважился сказать правду? – закончила за него Бесс и выжидающе замолчала.

Уильям остановился и повернулся к ней. Решительное выражение изменило его лицо. Так изменило, что он казался значительно старше – мальчика сменил мужчина.

– Если ты настаиваешь, то нет, я не нахожу в Гидеоне Мастерсе ничего, что может нравиться. Есть в нем что-то, в том, как он себя ведет, в его… обыкновениях, что меня тревожит.

– Надо же, в том, как он себя ведет!

– Смейся, если хочешь, Бесс. Ты просила правды. В нем есть что-то дурное. Что-то, с чем я не хочу быть рядом, и тебе советую от него держаться подальше.

Бесс почувствовала, как в ней поднимается злость. На самом деле ей было приятно слышать, что Уильям не доверяет Гидеону, что она не одна знает, как тот опасен. Но, несмотря на это, она не могла не вскинуться из-за того, что молодой человек полагал, будто она должна делать, что он ей велит.

– Что ж, от души благодарю за совет, но я никого не боюсь.

– Я ни минуты не думал, что боишься, – заметил Уильям.

Позже в тот же день Бесс повела Маргарет на берег, собирать ракушки. Они спустились по извилистой тропе с вершины скалы и сошли на песок. Отлив начался час назад, среди камней стояли лужи и шевелились рачки. Бесс и Маргарет расстегнули башмаки и сбросили их на сухие камни. Маргарет, шлепая по сырому песку, побежала вперед, мягкий ветерок трепал ее косички. Бесс шла за сестрой с корзиной в руке, нагибаясь, чтобы выловить из лужиц моллюсков. Над ними с пронзительными криками низко кружили наглые чайки. Парочка приземлилась на песок и поскакала за девочками, разведать, нельзя ли чем-нибудь поживиться.

– Смотри! Бесс, краб. Огромный!

Маргарет стояла по колено в луже, плескаясь в воде, среди песка, который подняла от волнения.

– Стой смирно, Маргарет, он от тебя спрячется в суматохе.

Бесс утихомирила девочку, и они вдвоем стали всматриваться в оседающий песок.

– Я его вижу!

Маргарет было не унять. Она засмеялась, и вскоре Бесс тоже громко захихикала. С визгом девочки шарили в воде, пытаясь поймать краба. Маргарет взвизгнула еще громче, когда схватила его. Бесс забрала краба и бросила в корзину.

– Я найду еще! – пела Маргарет, танцуя к следующей лужице, и ее намокшая сорочка и юбка прилипали к тощеньким ножкам.

Бесс выпрямилась и смотрела, как Маргарет убегает, наслаждаясь отдыхом и немудрящей радостью мгновения. Пляж был широк и длинен, он тянулся рыжим полумесяцем до самого Бэткомского мыса. По другую его сторону береговая линия менялась. Странное сочетание приливов, течений и скальных отложений привело к тому, что за Бэткомом пляжи покрывал не песок, а гладкая галька, на ближнем краю большая, размером с гусиное яйцо, через милю сменявшаяся мелкими камнями, не больше терновой ягоды. Бесс позволила шепоту набегающих волн убаюкать ее, погрузив в подобие легкой грезы. Она что-то заметила, на дальнем краю пляжа, у самой кромки воды. Что-то темное, слишком далеко, чтобы различить. Она видела, что оно медленно движется в ее сторону. Прищурившись, заслонив глаза рукой, Бесс попыталась вглядеться. Теперь она поняла, это человеческая фигура. Мужчина в темной одежде и широкополой шляпе. Он двигался решительно, но, казалось, едва продвигался по мокрому песку. Бесс слышала, как за спиной Маргарет болтает про крошечных рыбешек, но что-то заставляло ее смотреть, как человек медленно подходит все ближе и ближе. Она не могла сказать наверняка, но думала, что знает, кто это. Мрачное одеяние, высокий рост, размеренные, твердые движения. Это был Гидеон Мастерс. Что ему делать на берегу? При нем не было ни корзины, ни удочки. Бесс не могла представить, чтобы он просто вышел пройтись вдоль моря. Мужчина подходил все ближе, она начала различать его суровые черты и поняла, что он смотрит прямо на нее. Бесс застыла. Облизала сухие соленые губы и заметила, что задыхается. Она вспомнила, что сказал Уильям. В этом человеке есть нечто дурное. Из-за этого она так себя чувствует?

– Бесс, иди сюда, помоги поймать рыбешек. Папа будет так доволен! Иди же!

Девушка оторвалась от завораживавшего зрелища и обернулась к сестре.

– Сейчас, Маргарет, не распугай их.

Она снова взглянула на берег, едва отважившись, ожидая увидеть Гидеона в нескольких шагах от себя. Но он исчез. Перед ней простирался пустой пляж. Пустой и мирный. Бесс побежала вперед, ища на песке следы ног, но их не было. Она слышала, как ее звала Маргарет, но продолжала искать, с плеском пробиралась по мелкой пенной воде, осматривая песок и камни, ведшие на вершину утеса. Ничего. Она попыталась убедить себя, что он, должно быть, шел по мокрому песку. Его следы быстро затянулись бы, и всякое свидетельство его пребывания тут же было бы стерто. Это казалось разумным. Но все же не объясняло, как он пересек полосу сухого песка между кромкой воды и тропой, поднимавшейся по скалам. Или как он преодолел это расстояние с такой скоростью, что Бесс не увидела, как он уходит. Не заметила, как он взбирается по извилистой тропе…

– Бесс?!

Маргарет начала беспокоиться.

С яростно колотящимся сердцем Бесс поспешила обратно к сестренке.

3

Год пошел под уклон, уходя от лета, и началось плодородное гниение осени. Семья принялась собирать яблоки. Деревья были немолоды, но надежны и здоровы, они снова принесли отличный урожай. Земля становилась все мягче от участившихся дождей, но ветви еще не растеряли листья, хотя среди них теперь и было больше медных, чем зеленых. Бесс вместе с остальными трудилась в саду. Джон поставил повозку у ворот, и каждую корзину яблок бережно высыпали в нее, чтобы отвезти в амбар. Теперь Энн и Бесс предстояло много дней провести, давя яблоки прессом, чтобы изготовить крепкий сладкий сидр, который станет утолять их жажду и веселить душу в ближайшие двенадцать месяцев. Томас и Джон взбирались по деревянным лестницам с круглыми перекладинами, чтобы достать до верхних ветвей плодовых деревьев. Бесс и Энн принимали у них яблоки, а Маргарет было поручено находить падалицу. Урожай предстояло с великим трудом перебрать и разложить на сухом проветриваемом месте в амбаре. Работа медленная, но вложенное время должно было принести прибыль.

– Ты что, уснул там, Томас?

Бесс начинала терять терпение, стоя у подножия лестницы с натянутым фартуком в ожидании яблока.

С соседнего дерева рассмеялся отец; голова его была в гуще листвы.

– Бесс, может, Томасу сложно выбрать. Мы тут важную работу делаем. Я сидр люблю без червячков.

Дочь принялась нетерпеливо притопывать.

– Или он ждет, чтобы червячки разошлись, – недовольно пробормотала она.

Ветки над ее головой расступились. Томас, нахмурившись, глянул вниз.

– Бесс, прекрати понукать. Быстрее я не могу.

Девушка тяжело вздохнула.

– Лучше пусти меня наверх, если тебе работа слишком досаждает.

Энн прошла мимо, неся еще одну наполненную корзину.

– Оставь его. Брат не станет работать быстрее, если будешь его пилить.

Бесс открыла рот, собираясь возмутиться тем, с чем ее просили смириться, когда Томас без предупреждения шумно упал рядом с ней. Он молча ударился оземь. На мгновение Бесс так оторопела, что не могла двинуться, но потом крик Маргарет привел ее в чувство.

– Томас?

Бесс склонилась над братом. Она повторяла его имя, но он не шевелился. Энн рванулась к нему.

– Томас! Пустите меня. Маргарет, детка, уйди с дороги. Сынок?!

Она опустилась рядом с ним на колени. Мальчик наконец застонал и открыл глаза. Вся семья с облегчением выдохнула.

– Как я тут оказался? – спросил Томас, пытаясь подняться.

– Тише! Лежи спокойно, – сказала Энн, гладя его лоб.

Она поморщилась и отняла руку, словно обожглась о кожу. Взглянула на Джона.

– У него лихорадка.

– Из-за этого он и упал?

Энн кивнула.

– Помоги мне отвести его домой.

Томаса бережно подняли на ноги, уложив руки на плечи родителей, и понесли в дом. Бесс хотела пойти следом, но Энн, обернувшись, велела:

– Помоги Маргарет собрать падалицу. Приходите, когда закончите.

Бесс вскинулась от того, как ее оставили в стороне. Она хотела помочь, хотела позаботиться о Томасе, а не оставаться в саду. Но она знала, что нужно доделать работу. И, что важнее, нельзя, чтобы Маргарет испугалась. Нужно делать, что велели, а за братом она сможет ходить в свою очередь, – позже.

Томасу соорудили в общей комнате низкую лежанку, чтобы ему было тепло от огня. Когда сгустились сумерки и Бесс наконец привела Маргарет домой, то, как выглядел брат, ее встревожило. За несколько часов он превратился из бледного, но сильного молодого человека в покрытого испариной, измученного жаром мальчика с хриплым дыханием и тусклыми глазами. Бесс сменила мать и стала бережно промокать его лицо. Энн добавила в воду несколько капель розового масла, но они не могли скрыть все усиливавшийся запах разгоряченного тела бедного Томаса. Несмотря на огонь, который, казалось, бушевал в нем, брат дрожал и стонал от боли в конечностях и суставах, жалуясь, что ему холоднее, чем коровьему хвосту зимой. Когда Маргарет уснула в другой комнате, Энн позвала Джона и Бесс, чтобы те помогли ей раздеть Томаса. Они омыли его и одели в мягкую отцовскую ночную рубашку.

– Что с ним, мама? – спросила Бесс.

– Лихорадка.

– От какого недуга? – потребовала более определенного ответа Бесс.

– Слишком рано, чтобы сказать. Нужно подождать. Со временем станет ясно, от чего он страдает.

Энн отводила взгляд, чтобы не встретиться с дочерью глазами.

– Ступай в сыроварню. Принеси чай из высокой крынки на верхней полке.

– Крапивный чай?

Теперь Энн взглянула на Бесс.

– Да. Помнишь, как его готовить?

Бесс кивнула.

– Тогда скорее.

Девушка оставила брата неохотно, но решительно, радуясь, что мать сочла, что она сможет приготовить для него отвар. Дойдя до двери в сыроварню, Бесс обернулась. Втроем они представляли собой пронзительную картину: мать, опустившаяся на колени у постели больного сына, отец, стоящий рядом. Бесс увидела, как Джон, не отводя глаз от Томаса, потянулся и погладил Энн по щеке. Мать прихватила его руку и тесно прижала к лицу. В это мгновение Бесс поняла, осознала по одному незаметному, но красноречивому движению, что ее брат в смертельной опасности.

К утру Томасу, казалось, не стало ни хуже, ни лучше, но он стал беспокойным. Ворочался в постели, менял позу в тщетных попытках найти положение, в котором будет не так больно. Маргарет собирала в курятнике яйца. Джон уехал в Бэтком на рынок, продавать сыр. Энн и Бесс сели за кружево, чтобы быть подле Томаса. Внезапно он спустил ноги на пол и попытался встать. Обе женщины бросились к нему.

– Томас, – мать положила руки на его плечи, – тебе надо отдыхать. Не пытайся вставать.

– Нет!

В его невнятной речи звучал гнев.

– Пора приниматься за работу, матушка. Нельзя, чтобы все делал отец.

– Ты болен, – прошептала Бесс. – Отец справится, пока ты не выздоровеешь.

Томас не унимался, он боролся с ними, обретя необъяснимую силу.

– Пустите! Я хочу выйти! – крикнул он, ковыляя к двери и явно не сознавая, что не одет.

Походка у него была шаткая и беспорядочная, отчего он цеплялся за мебель и стены.

– Томас! – позвала Энн.

Они с Бесс попытались убедить его лечь, и снова безуспешно. Теперь он бредил, извергая поток бессвязных слов, точно говорил с кем-то невидимым. В конце концов парень ухватился за щеколду и распахнул дверь. Бесс боялась, что он выйдет из дому – что с ним тогда случится? – но этого ему не дали. Джон ступил на порог, ведя сына обратно в дом. Он развернул Томаса, твердо, но бережно, и направил не обратно в постель, а к двери в спальню.

– Идем, Томас, – мягко произнес он, – ты усердно трудился. Теперь отдохни.

Бесс и Энн пошли следом и помогли мальчику лечь в кровать. Томас, казалось, утомился и сразу забылся беспокойным сном.

Джон взял Энн за руки.

– Я был в деревне, – сказал он.

На лице матери отразился вопрос, но заставить себя выговорить слова она не могла.

– Заболели и другие, – подтвердил Джон. – Некоторые уже умерли.

– Сколько? – прошептала Энн.

– Пока одиннадцать.

– Боже милостивый…

Кровь отлила от лица Энн.

Бесс больше не могла молчать.

– Мама? Что это? Что происходит?

Энн смогла лишь покачать головой, на мгновение лишившись дара речи. Потом судорожно вдохнула и повернулась к Бесс.

– Собери постели. – Она обвела рукой комнату. – Забери отсюда все, что не принадлежит Томасу. Отец передвинет кровати. Потом принеси свечи, нет, топленое сало и ведро, а еще мне понадобится вода. И шалфей, чтобы сжечь… Быстрее, Бесс, некогда зевать.

– Но я не понимаю…

– Слушай, что я тебе говорю. Как только принесешь все нужное, ты больше не должна заходить в эту комнату. Слышишь? И сестре не позволяй переступать порог. Будешь приглядывать за ней сама и не пускай ее ни в комнату, ни ко мне. Обещай!

– Обещаю, – проговорила Бесс, сквозь слезы еле различая хрипевшего и дрожавшего на кровати брата.

Теперь она все поняла, хотя никто не смог ей прямо сказать, что она хотела услышать. В глубине души девушка знала, что за новости отец привез из деревни. Она знала правду, и ей было страшно, как никогда в жизни. В деревне умирали люди. Ее брат умирал. Многих ждала та же медленная мучительная смерть. В Бэтком пришла чума.

Следующие несколько часов были полны бурной деятельности. Бесс сделала все, как велела мать, а потом, прихватив Маргарет, занялась скотиной, что обычно делал Томас. Нужно было подоить коров, покормить и напоить свиней, собрать хворост. Бесс заставила себя сосредоточиться на работе. Она уклонялась от бесконечных вопросов Маргарет, отвечая невнятными уверениями и не могла позволить себе думать о том, что, пока собирает хворост, ее брат угасает. Подобные мысли парализовали бы ее или свели бы с ума. Вернувшись к коровам, в хлев, она увидела, что отец разводит костер. Он бросил в огонь постель, на которой Томас спал прошлой ночью, и всю его одежду. Бесс при виде этого едва не расплакалась. Она стояла и смотрела на отца, и сердце ее разрывалось от того, как мужчина ссутулился, как склонил голову.

В ту ночь она лежала на временной постели в гостиной и слушала, как Томас жалобно стонет в соседней комнате. Мать она видела только мельком, когда та вышла на минутку на улицу, подышать и перевести дух.

Бесс заметила, как она это сделала. Дверь в спальню была приоткрыта, и потребность увидеть брата оказалась невыносима. Она распахнула дверь и прокралась в комнату. Остановившись у кровати Томаса, Бесс всмотрелась в него. В комнате стоял полумрак, брат лежал лицом к стене.

– Томас? – прошептала Бесс, а потом громче повторила. – Томас?!

При звуке ее голоса он перекатился на спину. Увидев брата, Бесс чуть не закричала в голос. Половина его лица была иссиня-черной и опухшей, половина бледной и точно съежившейся. Один глаз налит кровью, второй превратился в алое месиво. От его хриплого дыхания шел такой смрад, что Бесс затошнило. Ей потребовалось все ее самообладание, чтобы с криком не броситься прочь из комнаты.

– Бесс? Это ты?

Он поднял руку, нашаривая ее ладонь.

Бесс собралась и взяла его за руку. Казалось, кисть ее сжал не сильный юноша, а старик.

– Я здесь, Том. Лежи.

– Хорошо, что я тебя снова вижу. Я боялся…

Он не смог закончить. В его несчастных изуродованных глазах стояли горячие слезы.

– Прости меня, Бесс, – всхлипнул он.

– Простить? За что?

– За то, что мне не хватает смелости. Я знаю, я должен, ради матушки, ради всех вас. Но я просто… так боюсь.

Бесс опустилась рядом с Томасом на колени и прижала его руку к груди.

– Ох, Томас, нет смелости в том, чтобы не чувствовать страха. Разве ты не знаешь? Тот, кому ведом страх и кто все равно думает о других, вот он по-настоящему смел.

Томас посмотрел на нее, и кривая улыбка еще больше исказила его лицо.

– Ты в это правда веришь, Бесс?

– Да.

Она кивнула, и ее слезы закапали на мокрое покрывало, смешиваясь с его слезами.

– Бесс! Что ты творишь?!

Крик матери заставил ее вскочить на ноги.

– Я просто хотела повидать его, мама, всего на минуточку.

Энн схватила ее за руку, подтащила к двери и грубо вытолкнула наружу.

– Ты мне обещала, Бесс!

– Прости, я только хотела…

– Неважно, чего ты хотела, девочка. Ты понимаешь, что могла натворить? Понимаешь?

Энн захлопнула дверь.

Бесс содрогнулась, вспомнив о материнском гневе и о страданиях несчастного брата. Она оставила попытки уснуть и крепче прижала к себе Маргарет. Незадолго до рассвета Томас принялся надсадно стонать; душераздирающий звук, Бесс знала, что он будет ее преследовать всю оставшуюся жизнь. Когда в окно, не закрытое ставнями, просочился робкий рассвет, стоны оборвались, а вместе с ними и жизнь Томаса.

Сама не своя от недосыпа, Бесс откинула покрывало и пошевелилась. Ласково потрясла Маргарет за плечо, но малышка не проснулась. В слабом свете утра девушка взглянула на нее и увидела, что лицо сестры стало цвета незрелого сыра. Она услышала пронзительный крик и не сразу поняла, что сама его издала.

Боже милосердный, что я наделала? Что я наделала?

Жизнь превратилась в месиво из лихорадки и ужаса. У Бесс никак не получалось поверить, что все происходит на самом деле. Конечно же, это какой-то чудовищный кошмар, от которого она скоро проснется, напуганная, хватая воздух, и ее тут же успокоит и приведет в себя обыденность жизни. Только это не было кошмаром. Маргарет, бормоча и потея, лежала на постели в прихожей, Бесс была подле нее, пока мать готовила бедного Томаса к погребению. В это безумие вплелся звук повозки снаружи и резкий стук в дверь.

– Мистер Хоксмит? Откройте дверь! – потребовал грубый голос.

Энн появилась на пороге спальни. Взглянула на Джона.

– Сборщики! – произнесла она.

– Мама, что им нужно? – спросила Бесс.

– Томас, – услышала она в ответ. – Они хотят забрать нашего мальчика.

Казалось, Энн сейчас потеряет сознание.

– Пока я жив, нет, – еле выговорил Джон, голосом, исполненным страдания и чувства утраты.

Он подошел к двери и крикнул, не открывая ее:

– Здесь ничего для вас нет! Мы сами разберемся.

– У вас в доме чума, мистер Хоксмит. Мы должны отвезти тела, если они есть, в яму.

– Нет! – выкрикнула дочь. – Отец, не позволяй им.

Джон схватился за край кухонного стола.

– Помоги мне, Бесс.

Вместе они подтащили тяжелый стол и подперли дверь. Джон прислонился к нему.

– Открывай, Хоксмит. Мы вернемся с приказом губернатора, и нас будет больше, ты это знаешь.

– Возвращайтесь хоть всем Бэткомом, если пожелаете! – проревел Джон. – Никого из моих детей не бросят в чумную яму, слышите?

За дверью послышалось бормотание, потом оно стихло.

– Ушли? – со страхом спросила Энн.

– Ушли, – тихо произнес Джон.

Он подошел к окну и какое-то время смотрел наружу, потом твердым голосом заговорил с женой:

– Надо похоронить нашего мальчика сегодня. Откладывать нельзя.

Энн сменила Бесс у постели Маргарет, пока та ходила за скотиной. Коров не доили как следует уже несколько дней, и они были в дурном настроении. Бесс заплакала от горя и бессилия, когда старшая корова второй раз выбила у нее из рук ведро молока. Она подумала, что никогда столько не плакала, и испугалась, что этому не будет конца. Томас умер, Маргарет тяжело больна. Это она виновата? Она принесла болезнь от Томаса к Маргарет? От этой мысли сердце Бесс сжалось. Она поспешила проверить, есть ли у коров вода. Возвращаясь домой, Бесс увидела, что отец копает Томасу могилу. Она остановилась и стала смотреть, не в силах заставить себя оторваться от того, как ее ненаглядный папа упорно перекидывает лопатой мокрую землю, уходя все глубже, готовит место, где его первенец проведет вечность. Пока Бесс смотрела, отец закончил могилу – темную грязную рану в заросшем травой саду. Родитель выпрямился, Бесс увидела, как он вытер слезу тыльной стороной грязной руки. На мгновение ей показалось, что папа молится, так неподвижно он застыл. Потом у него подогнулись ноги, и он без звука упал ничком в могилу.

– Мама! – закричала Бесс, бросив подойник и кинувшись к отцу. – Скорее!

Она подбежала к могиле и заглянула в нее.

– Отец!!!

Он лежал на дне вонючей ямы и стонал. Бесс слезла вниз и попыталась поднять его на ноги. Отец то впадал в беспамятство, то приходил в себя, издавая звуки, недостаточно внятные, чтобы быть словами. Руки у него были потные, лицо горело. Энн заглянула в могилу через край.

– Господи, помилуй нас!

– Он упал. Занедужил, мама. Папе нехорошо! Он слишком тяжелый, я не могу его поднять.

Энн соскользнула вниз, к Бесс, и они вдвоем поставили Джона на ноги.

– Толкай, дочка. Давай, надо его вытащить.

Почти час ушел у двух женщин на то, чтобы вытолкать Джона из скользкой могилы. Когда они дотащили его до дома, все трое были покрыты грязью. У Бесс едва хватило сил принести воды, но она знала, что нужно вымыть отца и вымыться самим. Маргарет металась в постели, то зовя маму, то прося, чтобы боль прекратилась. Энн и Бесс уложили Джона. Женщина зажгла в очаге шалфей, они натерли Джона и Маргарет лавандовым маслом. Сидя рядом с сестренкой и бережно намазывая ее тонкие ручки душистым маслом, Бесс снова задумалась о Господней любви и решила, что в доме Хоксмитов ее в этот вечер не было. Она так устала, что готова была уснуть на полу, где сидела. Мать разбудила ее, тронув за плечо.

– Бесс, мы должны похоронить Томаса. Скоро вернутся сборщики. Я не позволю им его забрать, – с болью в голосе сказала она.

Бесс в оцепенении прикатила тачку. Энн плотно завернула Томаса в простыню; сейчас было не до гробов. Женщины перевалили его тело на доску, которую втолкнули в тачку, и повезли наружу. Начался дождь, а поскольку на дворе стоял октябрь, вода не просто падала сверху вниз, но летела под жутким углом, чтобы забраться под одежки и воротники. Бесс и Энн изо всех сил старались везти Томаса осторожно, но они так устали, и место погребения было таким топким, что им пришлось просто сбросить тело в полную воды яму. Они без слов сгребали и кидали землю, пока не зарыли могилу. Молча постояли, глядя на холмик перед собой. Дождь беспрепятственно сбегал по их лицам. Бесс ждала, что мама что-нибудь скажет, слова утешения или прощания, или как-то попытается вручить душу Томаса Богу. Но слова так и не прозвучали. У Бесс не хватило духу произнести что-то самой. Что толку было теперь говорить с Господом? Она протянула руку к Энн, но мать развернулась и пошла к дому.

– Мы нужны живым, – вот и все, что она сказала.

Дойдя до дома, Бесс впервые обратила внимание, какую метку сборщики оставили на двери. Она сообщала миру, что это зачумленное жилище. Не ферма, не дом, не место, где люди жили и любили. Просто здание, в котором завелась болезнь, место, которое должны презирать и отвергать. Зайдя внутрь, Бесс подумала, сколько еще могил предстоит выкопать им с матерью. И кто останется, чтобы выкопать могилы для них.

В ту ночь Бесс с матерью сидели у огня, слишком измученные, чтобы взяться за кружево. Слишком подавленные, чтобы разогревать похлебку. Они несколько часов назад доели сухой ломоть сыра и выпили последнюю бутыль прошлогоднего сидра. Бесс чувствовала, что ее желудок готов отвергнуть и это. Она взглянула на мать. Неровный свет очага озарял ее некогда красивое лицо, отбрасывая под глазами глубокую тень. Бесс вспомнила, каким был Томас, когда она в последний раз его видела. Девушка зажмурилась, но видение не уходило, в темноте за закрытыми веками оно было еще страшнее. Пытаясь избавиться от него, Бесс посмотрела на Маргарет. Малышка спокойно спала, а Джон в соседней комнате стонал и метался.

– Кажется, она уже не так страдает, – заметила Бесс.

Мать не сводила глаз с огня.

– Она спит.

– Это же хорошо, правда? Отдых может помочь исцелению.

– Может…

В голосе Энн не было убежденности.

Бесс больше не могла выносить то, как мать уклоняется от разговора.

– Она выживет, мама? Скажи, что выживет!

Взгляд Энн наконец оторвался от огня. Она посмотрела сперва туда, где лежала Маргарет, потом повернулась к Бесс. Казалось, каждое незначительное движение дается ей с огромным трудом.

– У нее чума, Бесс.

– Но некоторые же выживают, разве нет?

– Некоторые, да. Сильные и взрослые. Первыми гибнут слабые. Старики. И малыши.

У Энн не было сил на переживания. Она снова уставилась на огонь.

Бесс вскочила.

– Я не дам ей умереть! Не дам! – крикнула она.

Бесс повесила над очагом чайник, потом принесла из сыроварни мед. Налила в миску горячей воды, размешала в ней янтарный сироп. Отнесла его Маргарет. Подняв девочку повыше на изголовье, тихонько заговорила с ней.

– Давай, малышка, смотри, что я тебе принесла.

Она поднесла к потрескавшимся губам сестры ложку теплой жидкости. Веки Маргарет затрепетали, но не открылись. Ее шея распухла от безобразных бубонов. В страшных буграх виднелась россыпь красных точек. Кожа Маргарет начинала темнеть от кровоподтеков, из-за которых болезнь прозвали черной смертью. Бесс отогнала злые мысли и, бережно раздвинув губы сестры, влила ей в рот глоточек воды с медом. Он вытек наружу. Бесс попробовала снова. На этот раз Маргарет поперхнулась, но вкус заставил ее прийти в себя, и она открыла покрасневшие глаза.

– Бесс?

Голос ее звучал сухим шепотом.

– Я здесь, малышка.

– Бесс… – изо всех сил стараясь собраться, она протянула руку к лицу сестры. – Ты можешь сделать, чтобы мне стало лучше… Я знаю, что можешь… волшебством. Своим волшебством.

Теперь малышка смотрела в глаза с мольбой, упрашивая, и была исполнена страха и вместе с тем надежды. Она ждала.

Девушка боролась со слезами горя. Все ее умения были бесполезны. Фокусы, которыми она так радовала Маргарет всю жизнь, были бессильны против неистовства чумы, и Бесс это знала. Она покачала головой, не желая признаваться сестренке, что волшебство ей не поможет.

– Потом, милая. Сейчас ты должна немножко попить. Давай, вот так, хорошо.

Она снова окунула ложку в миску.

– Еще чуть-чуть. Это вернет тебе силы.

Бесс продолжала кормить Маргарет, не сводившую с нее глаз, пока не поняла, что сейчас расплачется. Когда миска опустела, Бесс уложила Маргарет и устроила ее поудобнее. Села на пол возле низкой лежанки сестренки, обняла малышку и пожелала, чтобы та выздоровела. Пожелала, чтобы Маргарет выжила.

На следующее утро Бесс проснулась там же, где уснула: возле сестры. Петух дважды хрипло прокукарекал с крыши амбара. По серому рассвету было понятно, что еще одна ночь прожита, и впереди еще один день. Бесс неловко поднялась и пошла к очагу помешать угли.

– Бесс…

За ее спиной стояла мать.

– Доброе утро, мама. Не беспокойся. Я послежу за огнем и принесу Маргарет воды с медом. По-моему, ей понравилось. Я знаю, ей это поможет.

– Бесс!

Энн шагнула вперед и положила ладонь на рукав дочери.

– Твоя сестра умерла.

Кровь отлила от головы девушки, и ей показалось, что она сейчас упадет в огонь. Бесс открыла рот, собираясь закричать, но поняла, что не может. Подбежала к Маргарет, бросилась на холодное тело малышки. Тут к ней вернулся голос.

– Нет! Нет, нет, нет, нет! Не Маргарет. Не моя малышка!

Она схватила безжизненное тело девочки.

– Очнись, давай же. Ты должна проснуться. Проснись, пожалуйста!

Бесс грубо трясла сестру, не понимая, что творит.

Энн оттащила ее.

– Оставь малышку, дочка.

– Нельзя мне было засыпать! Я бы ее спасла!

– Ничего было не поделать.

– Но это я сделала! Господи милостивый, это я ее убила. Я вошла к Томасу, хотя ты мне не велела, и принесла чуму бедной милой Маргарет, и теперь она умерла! Дай и мне умереть! Дай мне уйти с ними!

Бесс едва увидела, как рука матери поднялась – и с огромной силой обрушилась ей на щеку. Удар сбил ее с ног. Она пораженно стерла пальцами кровь с губ. Взглянула на мать, оторопев от случившегося.

Голос Энн, заговорившей сквозь сжатые зубы, был спокоен.

– Слушай меня. Внимательно слушай. Ты виновна в смерти сестры не больше, чем я. Она заболела слишком быстро, чтобы ты заразила ее от Томаса. Понимаешь?

Бесс кивнула.

– Сейчас надо быть сильной. Нужно заглянуть в самую глубину своего сердца и найти силу, которая жила там все время, неведомо для тебя. Тебе надо быть мужественной. И мне тоже. – Она помогла дочери подняться. И, твердо держа ее за руки, продолжила: – Сходи за плащом, детка, нам нужно многое сделать на улице.

– Но кто-то должен остаться с отцом, – всхлипнула Бесс, пытаясь втянуть обратно струйку крови, стекавшую с губы.

Она почувствовала, как руки Энн задрожали, хотя она держала дочку так же крепко и не сводила с нее твердого взгляда.

– Твоему отцу мы больше не нужны, – сказала она. – Идем, нужно торопиться, пока не вернулись сборщики.

Произнеся это, Энн пошла в дальний угол за шалью. Потом встала в ожидании возле двери. Кровь с лица Бесс смывали беззвучные слезы. Она подошла к отцу, неподвижному и холодному, как брусок масла. Лицо у него было мирное, несмотря на бледность. Бесс показалось, что на губах отца все еще видна озорная улыбка. Она дрожащей рукой погладила его по щеке и вслед за матерью вышла из дома.

4

Лишь через два дня после того, как они похоронили Джона и Маргарет, безжалостный дождь прекратился. Бесс пошла на опушку Бэткомского леса и набрала скудных диких цветов. Воздух все еще был тяжел от сырости, но дерзко светило солнце. Из леса долетал запах сырого мха и грибных спор. Бесс вгляделась в сумрак между тесно растущими деревьями и поняла, что думает о Гидеоне Мастерсе. Обошла ли мужчину чума? Его дом стоял далеко от прочих, и по привычке к одинокой жизни он вполне мог не встречаться с больными. Должно быть, ужасно, подумала Бесс, жить в таком отрешении. Она представила, каково это: заболеешь, а никто не заметит. Но, с другой стороны, если Гидеону было некого любить, то ему и терять было нечего. Тупая боль, которая теперь поселилась в пустом сердце Бесс, или жестокий приступ муки, охватывавшей ее, стоило ей отвлечься, – как тогда, когда она нашла вдруг трость Томаса, или увидела отцовскую трубку, или поймала себя на том, что проговаривает любимый стишок Маргарет, – все это было не для Гидеона. В такие минуты Бесс падала на колени от горя, у нее перехватывало дыхание, словно от удара. Она видела, что мать точно так же страдает, и обе они знали, что исцеления нет. Ничто не вернет им спокойствия. Бесс вернулась к дому и отнесла цветы на могилы. Холмики земли были по-прежнему влажными, трава на них не вырастет еще много месяцев. Денег на надгробия не было. Вместо этого Бесс и ее мать собирались поставить что-нибудь деревянное, когда-нибудь, когда смогут осуществить это, не рискуя свалиться без сил. Бесс ощутила, что Энн стоит рядом с ней.

– Идем в дом. Не на пользу тебе тут так долго быть.

– А я долго? Я и не заметила. Смотри, я принесла цветы.

– Красивые. Маргарет бы понравились.

– Она бы их увидела, если бы была здесь.

– Я верю, что она по-прежнему здесь. А ты нет?

– Я имела в виду, здесь, – Бесс обхватила себя руками, словно все еще обнимала сестренку. – Теплая, живая, полная радости, милая, чтобы я ее могла потрогать… а не тихая и холодная в грязной могиле.

– Нужно сохранить ее в сердце. Теперь она живет там, а не в земле. Она в наших сердцах. В нас.

Взгляд Энн остановился на могиле Джона.

– Все они надежно укрыты в наших сердцах.

– Я думала, они должны быть с Господом. – Бесс не смогла удержаться, и в ее голосе прозвучала горечь. – В Его любящих руках – разве не так? Ты в это веришь, мама? Веришь?

– Бесс…

– Веришь?

Бесс бессильно заплакала.

– Тише, дитя. Не надо больше слез. Никаких слез.

Энн потянулась и вытерла пальцем щеку дочери. На ее лице отразилась тревога.

– Бесс…

– Ты веришь в это не больше, чем я. Где был Добрый Пастырь, когда лицо Томаса раздулось, как брюхо мертвой овцы? Где был Господь, когда отец проклинал нас со смертного одра?

– Родная! Ты горишь.

– Где был любящий Господь, когда Маргарет хватала воздух, пытаясь дышать?

– Бесс! – Энн схватила дочь за плечи и серьезно произнесла: – Ты нездорова – тебе нужно в дом.

– Что? – девушка пыталась понять, что произнесла мать. – Нездорова?

В этот миг время замерло. Женщины стояли, опираясь друг на друга, горе и страх грозили переполнить их. Где-то в саду дрались сорока с вороной. Легкий ветерок пошевелил цветы, которые Бесс положила на могилы.

Энн глубоко вдохнула и развернула единственную живую дочь к дому.

– Идем, – сказала она. – Идем в дом.

Лихорадка быстро отняла у Бесс чувство времени и осознание окружающего мира. Она понимала, что мать где-то рядом, понимала, что ее омывают розовой водой и натирают ароматными маслами. Чувствовала, что к ее губам подносят ложку или чашку, через край которой в рот льется жидкость. За исключением этого мир перестал существовать. Остались только боль и бред. Она ощущала одновременно такой жар, что ей казалось, что соломенная крыша дома загорелась, и такой холод, что думала, будто уже умерла. Ее тело словно отделилось от нее, точно ни власти над ним, ни толку от него для нее больше не было. Оно стало лишь проводником мучений, и только. Бесс слышала рваный хриплый шум. Что это, ветер в печной трубе? Или где-то пилят дерево? Нет, она поняла, что это звук ее дыхания. Воздух втягивался в тело и выходил прочь, словно работали старые кузнечные меха, раздувавшие пламя горячки. Временами ее охватывал покой, принятие того, что она скоро умрет. Так и надо. С чего бы именно ей оставаться в живых? Разве не она ускорила смерть бедняжки Маргарет? Она скоро присоединится к остальным. Как-то, в темноте, девушка услышала голос матери. Казалось, она говорила о жизни, а не о смерти, хотя смысла в этих словах не было. Потом Энн почему-то ушла. Бесс не могла знать наверняка, что ее нет в доме, но была совершенно уверена, что осталась одна. Не на десять минут, как когда мать выходила за водой или дровами, а на долгий, пустой, безмолвный промежуток времени.

И в это время Бесс видела сон. Он был отчетлив, как свежее воспоминание. Она снова оказалась в пустой могиле Томаса, по крутым стенкам которой струился дождь, так что жидкая грязь доходила до колен. Она хваталась за скользкую землю, пыталась выбраться, но не находила опоры. Соскользнула вниз, упала навзничь в трясину, на мгновение уйдя в нее с головой. Потом села, кашляя, выплевывая грязь, стирая с глаз воду с глиной. Протерев глаза, Бесс увидела Томаса, таким, каким он был в самых страшных припадках во время чумы; он сидел напротив. Томас уставился на Бесс чудовищными выпученными глазами, обратив к ней почерневшее лицо. Она закричала и принялась карабкаться вверх, но на этот раз ее сбило тело Маргарет, сброшенное в яму. Девочка в ярости обернулась к сестре и прокричала: «Это ты со мной сделала! Ты меня убила!» Бесс качала головой, отползая прочь, и кричала, пока не лишилась голоса. Съежившись в углу, она закрыла голову руками и стала ждать смерти.

Первым признаком того, что на самом деле она жива, стало пение. Такой неожиданный и странный шум, что Бесс не сразу поняла, что проснулась и слышит настоящий звук, а не порождение горячечного ума. Она открыла глаза. На дворе был день. В очаге тихо горел огонь. Сквозь окно падал зимний свет. Краем глаза Бесс заметила движение и обнаружила, что может слегка повернуть голову. Она увидела, что песню поет мать. Энн стояла к Бесс спиной возле кухонного стола, накинув на голову шаль. Она была полностью сосредоточена на одинокой свече, горевшей перед ней. Вокруг свечи стояли незнакомые предметы. Руки Энн были подняты, словно в мольбе, ее тело слегка раскачивалось из стороны в сторону, пока она снова и снова выводила низкие однообразные ноты. Бесс не могла разобрать слова. Они звучали странно, словно на чужом языке. Эту песню она точно не слышала прежде. Мелодия, если можно было ее так назвать, была жутковатой и нестройной, но странным образом завораживала. Внезапно, будто почувствовав, что за ней наблюдают, Энн уронила руки вдоль тела и замолчала. Еще мгновение она стояла, не шевелясь, потом задула свечу и обернулась.

Бесс ахнула, увидев, что волосы матери полностью побелели. Не осталось ни единой золотой прядки. Из-за этого Энн выглядела на десять лет старше, чем всего несколько дней назад. Девушка попыталась приподняться на локте, но мать поспешила к ней.

– Бесс! Лежи, лежи тихо, малышка. Все хорошо, – сказала она, опускаясь на колени у постели.

Энн коснулась щеки Бесс и улыбнулась; дочь не видела, как мать улыбается, с того дня, когда они собирали яблоки.

– Мама, что с тобой? У тебя волосы…

– Это неважно. Важно, что с тобой все хорошо. С тобой все хорошо.

Она сжала руку дочери.

– Но как?

Бесс села, изучая руки и кисти, ощупывая лицо в поисках бугров или отеков, следов уродства, поразившего других членов ее семьи. Ничего не было.

– Будь спокойна, – произнесла мать, – ты точно такая же, как была. Чума не оставила на тебе метку.

– Ох, мама!

Бесс бросилась в объятия Энн и зарыдала от облегчения и горя. Какое-то время, недолго, ей казалось, что она так близка к Маргарет. Девушка была уверена, что скоро увидит сестру. Теперь известие о том, что ей выпало жить, было омрачено болью: ее снова оторвали от младшей сестры.

Энн вытерла дочери слезы.

– Ну же, сейчас не время плакать. Я приготовлю похлебку. Ты скоро совсем поправишься. Увидишь.

Глядя на мать, ходившую по комнате и готовившую еду, Бесс пыталась разобраться в том, что случилось. Она заболела чумой, но выжила – она одна. Неужели мать нашла лекарство? Что она испробовала с Бесс, чего не дала другим? Какое могучее снадобье создала, и если оно было так действенно, почему не прибегла к нему раньше? Теперь Бесс заметила, что волосы были не единственным, что разительно изменилось в матери. Она словно двигалась по-другому, совсем иначе, по-новому, наполняла комнату. Это было непривычно и тревожно. Что-то глубоко переменилось в Энн, пока Бесс лежала больная. Какая-то страшная вещь произошла в самой основе ее бытия, что-то навеки изменилось в ее душе.

Зима в тот год была самой суровой из тех, что выпадали на долю Бесс. Холоду горя в сердце вторили ледяные ветра и страшная стужа, обрушившиеся на ферму. Бесс и ее мать боролись со стихией, пытаясь обрабатывать землю и ходить за скотиной, но задание это было невыполнимым. Участок расчищали и засеивали из расчета, что на нем должны трудиться четверо взрослых, а не двое. Вскоре стало ясно, что своими силами они не управятся, а денег, чтобы нанять помощников, у них не было, поэтому и пришлось расстаться с частью скотины. Меньше скотины – меньше еды. Вдвоем они забили старую свинью и засолили мясо. Оставшаяся свинья целыми днями угрюмо бродила по двору, угрожая истаять прямо на глазах Энн и Бесс. Младшую корову продали соседу. Старшая оказалась яловой, и это означало, что молоко теперь давала лишь одна. Низкий надой – прощай, сыроварение, по крайней мере, до следующей осени.

Рождество в доме Хоксмитов не отмечали. Ни Бесс, ни ее мать не смогли бы сейчас вынести радостные обряды, делавшие этот день особенным: это напомнило бы им о потерянных любимых. Будь у них время и силы оглядеться, они бы поняли, что многие в деревне перестали отмечать святки. Местным обычаем стало тихое следование воле Божьей. Праздник напоказ, дававший повод для веселья и, частенько, пьяного буйства во имя Его, забыли. Но для Бесс и Энн это не имело значения. Теперь они редко выбирались в деревню, разве что продать что-нибудь или купить. Ни одна не была в церкви с тех пор, как разразилась чума. Бесс приходило в голову, что это не останется незамеченным. Она помнила, что преподобный Бердок сказал церковному старосте. Казалось, это было так давно – когда-то в солнечное, светлое, полное надежд время. От всех прихожан требовалось посещать воскресные службы, а отсутствующих записывали. Пока что из-за неприветливой погоды и лишений, которые деревня претерпевала во время чумы, у жителей находились другие заботы. Пока что…

В самые темные дни снег целых две недели покрывал землю почти до моря. Бесс прежде никогда не видела вершины утесов в белом ковре. Тепло моря до сих пор отгоняло дурную погоду. Глядя на прекрасный застывший мир, Бесс чувствовала, что даже земля скорбит. «Придет ли когда-нибудь весна?» – гадала она. Ей казалось, что так может остаться навсегда. Перед Рождеством она помогла матери отжать последние яблоки и поставить сок бродить. Теперь сидр созрел, и Энн решила, что они должны его продать.

– Отвези бутыли в «Три пера». Спроси Джеймса Крэбтри. Агнес сама захочет с тобой поторговаться, – говоря это, Энн застегнула на плечах Бесс тяжелый плащ. – Не дай ей втянуть себя в торг; она снизит цену почем зря. Джеймс, поняла?

Бесс кивнула. Она уловила глубоко в животе какое-то незнакомое ощущение и в конце концов узнала в нем волнение. Прежде Бесс никогда не была в пивной, а о «Трех перьях» в деревне шла слава как о самом буйном заведении. Она так долго просидела на ферме, что ее взбудоражила возможность выйти в люди, да еще с таким взрослым и важным поручением. И тут же Бесс замутило от чувства вины, словно неправильно было испытывать хоть какое-то подобие удовольствия. «Неужели теперь так всегда со мной будет?» – задумалась она.

Снег сошел, но земля смерзлась в камень, а от злого ветра у Бесс заболело лицо, стоило ей выйти из дому. Она надвинула капюшон плаща на чепчик и крепко его завязала. Вывела хмурую старую кобылу, которая вовсе не желала, чтобы ее вытаскивали из теплого амбара. Энн помогла Бесс уложить бутыли с сидром в переметные сумки.

– Не тяни время, – заметила Энн, затянув подпругу, и протянула дочери повод. – Знаю, Шептунья в деревню пойдет медленно, зато, доставив сидр, ты сможешь сесть верхом, и домой она побежит резвее.

Бесс приняла повод.

– Идем, старушка, я тебе дам сенца, когда вернемся.

– И не задерживайся в пивной, Бесс, – крикнула вслед мать. – Не говори ни с кем, кроме Джеймса Крэбтри!

Пивная «Три пера» представляла собой большую постройку из толстых бревен под лохматой соломенной кровлей. На верхнем этаже были окошки, вырезанные в крыше. Комнаты здесь сдавали, там останавливались на ночь проезжие – без удобства и среди шума. Бесс слышала, что комнаты эти использовали не только для сна. Она привязала Шептунью к кольцу на фасаде и вошла внутрь. Все ее чувства подверглись мощной атаке. Дым от сырых дров в очаге и множества глиняных трубок, которыми увлеченно попыхивали и размахивали посетители, стоял гуще тумана над морем. Бесс захлопнула за собой дверь, изо всех сил стараясь не обращать внимания на сальные взгляды в свою сторону. Первый этаж пивной занимал зал с низким потолком, полный обшарпанных столов и лавок. Стоявшую у огня скамью с высокой спинкой занимали пьяницы-завсегдатаи неопределенного возраста и слабеющего ума. На местах возле окон расположились громогласные женщины в ярких платьях, развлекавшие мужчин с блестящими глазами. Пронзительный смех отвратительных пьяных парочек смолкал лишь тогда, когда они ускользали в одну из комнат наверху. На противоположном от очага конце зала помещалась грубая стойка из плавника. В углу стояли бочки. На грязных полках ждали кружки, горшки и кувшины. Лай и рев пьяных мешались с требованиями эля или сидра, обращенными к хозяйке, чье настроение портилось на глазах, и служанке, которая больше времени проводила, отпихивая от себя чужие руки, чем наполняя кружки.

Бесс выпрямилась и быстро пошла к стойке. Вслед ей бросали грязные комплименты относительно ее длинных ног и полных губ, от которых она краснела, поспешно продвигаясь через толпу. Не единожды она ощутила на себе чью-то руку, но не ответила. Дойдя до стойки, Бесс, к своему огорчению, не увидела хозяина пивной, только его сварливую жену. Она почувствовала, как вокруг собирается толпа мужчин.

– Я пришла сюда, чтобы поговорить с мистером Крэбтри, – заявила она Агнес Крэбтри, ни минуты не стоявшей на месте.

– Что ж, – женщина говорила, не трудясь посмотреть на Бесс, – мистер Крэбтри сейчас как раз занят, так что придется тебе говорить со мной.

Запах разгоряченных и грязных тел начинал перебивать дым и доходить до носа Бесс. Она никак не выказала охватившее ее отвращение.

– Я отвлеку его всего на минуту. У меня есть сидр на продажу.

Бесс говорила ровным, но вместе с тем любезным голосом.

Теперь Агнес повернулась и нахмурилась, увидев перед собой раздражающе хорошенькую девушку.

– Ты чего, думаешь, я в сидре не понимаю, так, что ли?

Со стороны стоявших поблизости мужчин послышался заинтересованный гул. Бесс подавила ужас, ощутив, что один из них встал к ней так близко, что она чувствовала его тело.

– Я вижу, что вы заняты без роздыху, миссис Крэбтри. Не хочу вас беспокоить. Моя матушка сказала…

– А, ну если тебе матушка сказала! – Агнес злобно передразнила Бесс, вызвав у пьяниц вал смеха и кашля; некоторые подхватили ее игру.

– Матушка ей сказала! Слышь, матушка сказала!

Мужчина, стоявший у Бесс за спиной, бесстыдно к ней прижался. Бесс покраснела, явственно ощутив ягодицами его тело. Весь страх, который она чувствовала, тут же сменился яростью. Какое право он имел так с ней обращаться? Какое право на это имел любой другой мужчина? Она развернулась на пятке, заставив мужчину вздрогнуть от резкого движения и нетвердо отступить назад.

– Сударь! Я не искала вашего внимания, и оно мне не по нраву!

Собравшиеся на мгновение замолчали от удивления и радости.

– Не повезло, Дэйви! – с издевкой заметил один. – Девчонка внимания не ищет!

– Но хотя бы назвала тебя «сударем»! – завопил другой.

Сам же мужчина от насмешек закусил удила. Он шагнул вперед, прижав Бесс к стойке.

– Может, девушке по нраву, когда ее берут силой? – спросил он.

Бесс замутило от насильственной близости.

– Отойдите от меня!

Она ощутила, как в ней нарастает ярость, которую, как ей было известно, нужно держать в узде, что бы ни случилось.

– Думаешь, ты слишком для таких, как я, хороша? Воображаешь себя хозяйкой Бэтком Холла?

Мелкие брызги зловонной слюны летели Бесс в лицо. Она подавила порыв вытереть их.

– Я вас предупреждаю…

– Предупреждаешь, девочка? – он рассмеялся. – Чего мне бояться? Что твой дурачок братец заявится? Или сам старик Хоксмит окоротит?

Когда он упомянул имя отца Бесс, многие из стоявших вокруг стихли. Ясно было, что некоторые знали, что случилось с семьей девушки, пусть ее мучитель и не знал. Бесс открыла рот, собираясь заговорить, но в ней бурлила такая ярость, что она не могла найти слов. Никогда она не была так зла, а теперь этот отвратительный человек тянул руки к ее груди. Бесс хотела дать волю гневу, но что-то в ней страшилось такого исхода, не зная, какими будут последствия. Вместо этого она схватила стоявшую на стойке глиняную кружку и замахнулась. Когда кружка соприкоснулась с лицом Дэйви, раздался пугающий треск разломившейся глины, а вскоре за ним – глухой удар, когда обидчик боком рухнул на пол. Зал наполнился смехом и криками. Агнес пробралась сквозь толпу, расталкивая ее локтями.

– Кто-нибудь, унесите его отсюда, пока большей беды не случилось, а ты, – она, нахмурившись, взглянула на Бесс, – если так хочешь повидать моего мужа, иди в ту дверь, да побыстрее.

Она кивком указала в дальний угол комнаты.

Бесс не стала ждать дальнейших уговоров и поспешила к двери; сердце колотилось от того, что она только что совершила, от того, как силен был ее гнев.

За дверью оказался узкий проход. В сумраке Бесс различила по одну сторону ступени, ведшие в погреб, а в конце коридора – другую дверь. Она ощупью пробралась вдоль стены и распахнула ее. Ей открылась картина буйного неистовства. Помещение, прежде, возможно, бывшее хлевом или конюшней, переделали, устроив арену. Вокруг нее собралась возбужденная толпа, поглощенная тем, что происходило внутри круга. Бесс пробилась сквозь кричавших, махавших руками мужчин и увидела, что довело их до такого исступления. В центре арены бросались друг на друга два петуха. Оба в крови, на обоих красовались липкие накладные шпоры из кости, привязанные к их телам. Птицы на вид были равны по весу, но живости в одном из петухов явно осталось больше. Вокруг его шеи пышным воротником стояли медные и пурпурные перья. Он подпрыгнул и, когтями и шпорами, бросился на слабеющего противника. Проигравший петух упал под натиском, из свежей раны на боку хлынула кровь, заставившая публику издать восторженный возглас. Бесс отвела глаза от несчастных созданий и взглянула на стоявших вокруг. Она увидела зажатые в кулаках деньги, горящие глаза. Что так всех возбуждало: азартная игра или зрелище жестоко пролитой крови? Бесс и так была потрясена тем, что случилось в пивной, а теперь ее едва не сокрушило царившей вокруг жаждой насилия. К ней вернулась ярость. Она посмотрела на блестевшие лица мужчин, на вызывавших жалость птиц и больше не смогла все это выносить. Она закрыла глаза. Не зная точно, что именно пытается сделать, Бесс доверилась чутью и призвала всю свою волю, силу и злость. Она собрала их, а потом отпустила, широко открыв глаза.

Двери по обе стороны комнаты распахнулись. Буйный ветер пронесся по комнате, поднял пыль и солому, ослепившую вопящую толпу, закружился шумным смерчем, заставил всех давиться взметнувшимся с пола сором. Продолжалось это не дольше минуты и прекратилось так же внезапно, как началось. Под кашель и ругань со всех сторон пыль осела, и стало видно, что арена пуста. Птицы исчезли. Толпа дружно втянула воздух от изумления, а потом посыпались ругательства и обвинения, пока шел бесплодный поиск пропавших петухов. Бесс тихо стояла среди суматохи, ища в толпе мистера Крэбтри.

Ее взгляд блуждал по комнате, когда у нее вдруг перехватило дыхание при виде высокой фигуры в широкополой черной шляпе, стоявшей в тени. Гидеон Мастерс. Что привело человека, любившего уединение, на подобное зрелище? Они встретились глазами, и на губах Гидеона заиграла легкая улыбка. Бесс поспешно отвернулась, уверившись, что лишь он один понял, что она сделала. Толпа все больше распалялась, Бесс то и дело толкали. Началось рукоприкладство, и вскоре вокруг кипела жаркая драка. Девушка увидела Джеймса Крэбтри, стоявшего рядом с Гидеоном; он качал головой, не в силах поверить, что вокруг творится такое безумие. Собрав всю свою смелость в кулак, Бесс пробралась к нему.

– Мистер Крэбтри! – Докричаться до него было непросто. – Мистер Крэбтри!

Теперь он ее заметил.

– Господи, это кто же у нас тут?

– Бесс Хоксмит. У меня сидр на продажу, если вас заинтересует.

– Да ну? И где же?

Он оглядел Бесс, словно ожидал, что она достанет его из-под плаща.

– Так на нашей кобыле, перед вашей… гостиницей.

Крэбтри расхохотался.

– Так тебе скажу: может, там ты его и оставила, Бесс Хоксмит, но готов поспорить на всю вечернюю выручку, его там больше нет!

– Что? – ужаснулась Бесс. – Что вы такое говорите? Кто же мог его взять?

Хозяин пивной пошел прочь, все еще посмеиваясь про себя.

– Считай, повезло, если они тебе клячу оставили, девочка! Вот же!

Бесс посмотрела ему вслед, потом перевела взгляд на Гидеона. Она была уверена, что его позабавило ее несчастье, хотя лицо его ничего не выражало. Девушка развернулась и вышла через заднюю дверь. Ветер снаружи усилился. Бесс побежала к дверям пивной. Шептунья спала стоя, расслабив заднюю ногу. Переметные сумки были пусты.

– Нет! О нет!

В этот миг Бесс не могла решить, кого она ненавидит больше: воров, которые ее ограбили, или себя – за глупость.

Она поняла, что не одна, а потом услышала тихое пение, знакомую мелодию, которую кто-то мурлыкал себе под нос. Даже без слов она узнала «Зеленые рукава». Отец часто просил Бесс спеть эту песню. Девушка замерла, а Гидеон подошел и встал рядом с ней. Он перестал петь, и теперь просто смотрел на Бесс, а та боролась со слезами, твердо решив, что больше перед ним не унизится.

– Похоже, здешним людям нельзя доверять, – сказал Гидеон мягко, но в его голосе слышалась безошибочная сила.

Бесс не обратила на него внимания, она отвязывала лошадь.

– Как жаль, – продолжал он, – что такую доверчивую душу провели. Невинность в наши мрачные времена так редко встречается. И мне не по нраву, когда с ней дурно обращаются.

Бесс взглянула на него, не зная, смеется он над ней или выказывает искреннюю заботу. По выражению его лица ничего было не понять. Девушка наконец отвязала повод и стала разворачивать лошадь.

– Что ты скажешь матери? – спросил Гидеон, не потрудившись уйти с дороги.

– Правду, что же еще.

– Разве она не отчитает тебя за глупость?

– А что мне, по-вашему, лгать, чтобы себя выгородить? Что я тогда получаюсь за дочь?

– Умная, возможно?

– Лучше быть глупой и честной, чем умной и лживой.

– Достойные слова, Бесс. Восхищен целостностью твоей натуры.

Он как-то так произносил ее имя, что это выбивало девушку из колеи.

– Я не нуждаюсь в вашем одобрении, сударь.

Теперь он по-настоящему улыбнулся, просто потому, что его забавляло, как Бесс ему противостоит. Широкая улыбка смягчила и преобразила острые черты его лица и темные глаза. От глаз разбежались морщинки, и в этот миг было легко поверить, что по природе своей человек этот наделен добрым и веселым нравом. Новый, милый и обворожительный Гидеон внушил ей еще большую тревогу, чем всегдашний. Она опустила глаза и попыталась пройти мимо него. Мужчина поднял руку, без слов веля остановиться.

– Я куплю у тебя сидр, Бесс, – сказал он.

Бесс почувствовала, как вспыхнувшая заново ярость придала ей сил, но напомнила себе, что Гидеон знает, к чему приводит ее злость. То, что он видел ее тайную сторону, что она несколько неразумно открылась перед ним, ее тревожило.

– Вы отойдете или мне тащить кобылу в обход, чтобы вас повеселить?

– К чему эта резкость? Я лишь любезно предложил купить сидра.

– Вы прекрасно знаете, что у меня его нет.

– В самом деле? Ты уверена?

Бесс нахмурилась, потом обернулась посмотреть на лошадь. Сумки были загружены. Она схватилась за них, не в силах понять, что происходит. Секунду назад они были пусты – она в этом уверена. А теперь бутыли вернулись на место, и каждая, судя по весу, была полна. Бесс вытащила пробку и понюхала горлышко. Сладкий фруктовый аромат, ударивший в ноздри, ни с чем нельзя было спутать. Девушка ощутила, как по спине бегут мурашки. Она медленно обернулась к Гидеону, который между делом гладил Шептунье уши.

– Что это за фокус? – спросила она, и ветер, трепавший плащ и заставлявший слезиться глаза, подхватил едва слышные слова.

Гидеон ответил, глядя на нее:

– Это не фокус, Бесс. Это просто волшебство. Ты ведь веришь в волшебство, так?

– Я верю в то, что такие разговоры – богохульство. Бывало, людей и за меньшее вешали.

– Это все потому, что ты – богобоязненная девушка, которую хорошо выучили тому, что полагается. После книг, что совала тебе мать, после сухих речей преподобного Бердока во что еще верить?

Он подошел поближе, заслонив девушку своим телом от ветра, так что между ними образовалось озерцо покоя посреди неистового угасавшего дня.

– Бесс, милая моя, в душе ты знаешь правду. Нас окружает волшебство. Оно в кипении облаков. В нечестивом ветре, который прямо сейчас лезет тебе под одежду, чтобы потрогать ледяными пальцами твое молодое тело. В сидре, который исчезает и возвращается.

Гидеон медленно поднял руку и легко коснулся пряди волос, выбившейся из-под капюшона девушка.

– И в тебе, Бесс, в тебе тоже есть волшебство.

– Не понимаю, что вы такое говорите.

– Думаю, понимаешь. Я знаю, что видел. Знаю, что ты сделала. Тебе знакомы эти слова? Должны бы быть. Ты мне их недавно сказала. Мы с тобой не такие уж разные. Хотел бы я, чтобы ты это поняла. Не притворяйся, что не задумывалась, почему пережила чуму, а остальные нет. Часто ли ты слышала, чтобы кто-то так сильно болел, был так охвачен гнусной хворью, – часто ты слышала, чтобы хоть к кому-нибудь возвращалось доброе здравие, м? На твоей прелестной розовой коже нет ни пятнышка…

– Мне повезло!

Бесс слышала, как дрожит ее голос.

– Повезло? Ты, возможно, думаешь, что Бог тебя пощадил? С чего бы ему это делать? Ты что, думаешь, что ты лучше других? Так?

– Я просто знаю, что матушка меня выходила.

– Так и есть. Так и есть…

Он кивнул и уронил руку.

– Должно быть, она нашла для тебя сильное снадобье. Мать сказала, как у нее это получилось? Ты ее спрашивала, какие травы она использовала?

Он так произнес «травы», что слово показалось нелепым.

Бесс не могла понять, о чем он. Похоже, мужчина хотел сказать, что мать прибегла к волшебству, чтобы спасти дочь. Но это же вздор. Мама не умела колдовать. Она не была ведьмой. И все же, казалось, Гидеону известно больше, чем Бесс, он словно что-то знал о том, что сделала ее мать. О том, как именно она это сделала.

Гидеон сунул руку в карман и вынул четыре монеты. Вложил их в руку Бесс.

– За сидр, – сказал он. – А теперь поспеши домой, темнеет.

Вымолвив эти слова, он коснулся края шляпы, склонив голову в сторону Бесс, потом обошел девушку и зашагал прочь. Она взглянула на монеты. Он дал хорошую цену.

– Но сидр… – крикнула она вслед. – Вы не забрали сидр.

Гидеон ответил, не обернувшись:

– О, думаю, ты обнаружишь, что забрал. Доброго дня тебе, дорогая. До встречи.

Бесс ахнула, увидев, что сумки опустели и, обвиснув, болтались по бокам лошади. Девушка в смятении огляделась, но Гидеона и след простыл.

5

Возвращаясь домой, Бесс собиралась поведать матери всю правду о том, что случилось. Почему бы нет? И все же, когда дошло до дела, она поняла, что ей не хочется даже упоминать о Гидеоне Мастерсе. Такая скрытность озадачила ее. В конце концов она просто сказала, что продала сидр, и мать, довольная выручкой, не стала ни о чем спрашивать. Проходил день за днем, вместе с ними ушло и время, чтобы раскрыть остальное, и вскоре Бесс убедила себя, что рассказывать нечего. Однако в минуты затишья, когда она могла позволить памяти вернуть ее туда, на продуваемую ветрами улицу перед пивной, где она видела свершившееся волшебство, перед Бесс вставали сотни вопросов, кричавших, что им нужен ответ. Что за силой обладал Гидеон, если мог совершить такое? И что он знал о том, как Бесс спаслась от чумы? Девушка снова и снова прокручивала в уме эти вопросы, но что-то не давало ей задать хоть один из них матери. И одно, понимала Бесс, было самым сложным: почему она не могла заставить себя поговорить с матерью о том, что сказал Гидеон? Что она боялась услышать?

Долгая зима свинцовыми стопами надвигалась на отступавшую весну. Яловая корова заболела и пала. Куры не выказывали намерения начать нестись. Одинокая свинья совсем выжила из ума и добавляла Бесс, и без того нагруженной работой, забот: убегала со двора, и ее приходилось извлекать из разных укромных мест. Как раз в таких обстоятельствах, когда девушка пинками и понуканиями гнала бедную скотинку домой, пожаловал гость. В тот день не было ни дождя, ни ветра, поэтому Бесс и услышала топот приближавшейся лошади. Она отвлеклась от свиньи и взглянула на извилистую тропу, по которой галопом приближалась лоснящаяся верховая лошадь.

Уильям, подумала Бесс. И все. У нее не было сил, чтобы как-то отнестись к его появлению после стольких месяцев разлуки. Он остановил лошадь, спешился и поздоровался, церемонно ей поклонившись. Бесс равнодушно стояла, глядя на него. Когда Уильям выпрямился и толком на нее взглянул, Бесс поняла по его лицу, как дорого ей дались минувшие месяцы. Она, разумеется, понимала, что пережитые страдания не могли не оставить на ней отпечатка, но тяжело было видеть, как все это отражается на красивом лице Уильяма. Следов чумы на Бесс, правда, не было, но к безутешному горю прибавилась тяжелая зима. Она знала, что она уже не та девушка, что гуляла с Уильямом по двору церкви прошлой осенью. Кожа Бесс утратила сияние юности, фигура больше не сулила плодовитости и наслаждения. Плоть обвисла на ее костях, угловатые от природы очертания тела теперь казались скорее жалкими и хрупкими, чем изящными и гибкими. Бесс коснулась волос, понимая, что они грязны и нечесаны. Уронила руку на юбку, но даже не попыталась стряхнуть грязь с одежды. Потом сжала зубы. Пусть увидит ее такой, какая есть. Незачем притворяться.

Глаза у Уильяма, стоявшего перед ней, были беспокойными.

– Бесс, прошу, прими мои соболезнования. Мне было очень горько узнать о ваших несчастьях. Твой отец казался хорошим человеком, твои брат и сестра…

Он не закончил, его отточенной вежливости не хватило, чтобы толком выразить сочувствие.

Бесс слегка кивнула в ответ. Молчание, повисшее между ними, вскоре стало плотным, словно каменная стена. Девушка очень хотела ее разрушить, но чувствовала, что не может. Это Уильям должен был начать эту борьбу. По-другому быть не могло. Бесс ждала.

– Я бы приехал раньше, но я только недавно вернулся… Из Франции, представляешь. Мы с братом ездили по делам. По отцовским делам.

– Многие бежали от чумы, кто мог.

– Прошу, не упрекай меня. Не я принял решение уехать.

Бесс подумала, насколько моложе он выглядит, чем ей помнилось. Совсем мальчик. А она больше не была девочкой. Ее юность теперь похоронена вместе с семьей. Она вздохнула, понимая, что между ней и Уильямом пролегла пропасть. Появилось еще что-то неясное, отдалявшее их друг от друга.

– А ты? – Уильям попробовал улыбнуться. – Ты здорова? И твоя матушка?

– Как видишь.

– Я вижу, что ты страдала. Я хочу тебе помочь, Бесс. От всей души. – Он шагнул ближе. – Понимаю, как тяжело вам обеим, должно быть, пытаться работать на ферме без…

– Мы делаем, что должны.

– Но забот слишком много для девушки… Ты кажешься такой усталой.

– Не больше и не меньше, чем любой, кому надо ходить за скотиной и обрабатывать поля, а поддержать себя для работы особенно нечем, – выговорила Бесс, не сумев скрыть горечь.

– Ты позволишь помочь? Знаешь, по-моему, я всегда питал к тебе теплые чувства. И надеюсь, что ты считала меня другом.

Бесс была поражена. Он что, решил именно сейчас признаться ей в чувствах? Вот она стоит, оборванная и жалкая, нищенка из крестьянок, почти лишившаяся красоты, – а он собирается говорить о любви? О браке? О браке, который даже до того, как она пришла в нынешнее состояние, был весьма нереален и вызвал бы возражения и вопросы. Неужели он искренне полагает, что отец позволит ему выбрать в жены такую девушку? Бесс почувствовала, что горло сжимается от подступивших слез. Нахлынули они при мысли о спасении от беспрестанной борьбы с нищетой или о тепле и покое, которые сулили ей чувства Уильяма, она сказать не могла. Ноги подкосились, словно она готова была осесть на землю. Увидев, что ей дурно, Уильям обнял ее за плечи, чтобы поддержать.

– Ни о чем не тревожься, Бесс. Я не позволю тебе страдать. Вот увидишь. Я приехал сказать, что Лили Брендон, которая долгие годы была служанкой моей бесценной матушки, от нас ушла. После смерти матушки Лили стала экономкой, но теперь она постарела и уехала жить к сестре в Донкастер. Я сразу подумал о тебе и твоей матери. Нам очень нужна экономка, и не помешает еще одна служанка в кухне, поскольку мой брат собирается жениться. В помещениях для слуг довольно мило и тепло. Работа, по-моему, не слишком тяжелая, и ты больше никогда не будешь голодать. Разве не прекрасный выход? Скажи, что немедленно поговоришь с матерью.

Бесс уставилась на Уильяма, не веря своим ушам. Его глаза радостно сияли от того, какую прекрасную возможность он предлагал. В его лице Бесс видела лишь искренность и доброту, в этом она ни секунды не сомневалась. Ей было совершенно ясно, что по невинности своей Уильям не понимал, какую боль только что причинил ей. Где-то в глубине души шевельнулось странное ощущение, породившее непонятный булькающий звук, который Бесс не сразу узнала. Только когда он стал громче и сильнее, она поняла, что это смех. Не нежный смешок или беспокойное хихиканье, а смех во все горло, такой неожиданный и хриплый, что Уильям шагнул назад. Бесс так хохотала, что у нее заболело все тело, а из глаз покатились слезы. Парень смотрел на нее, явно испугавшись, что вверг ее в безумие. Бесс беспомощно махнула рукой.

– Прости меня, Уильям, – сказала она, – я больше не могу, как видишь, сдерживать низменные чувства. В конце концов, разве дурак не должен вызывать веселье?

– Ты называешь меня дураком?!

– Нет. – Она покачала головой и промокнула глаза. – Не тебя, милый Уильям. Это я простофиля. Я это прозвание точно заслужила. Другого не заработала. Полдеревни изо всех сил мне об этом твердило, но я не хотела слушать.

– Я ничего не понимаю, Бесс. Я думал подарить тебе надежду, помочь в час нужды, а ты смеешься над моим предложением.

– Это честное предложение. Здравое и разумное, другого от тебя я и не ждала. Вот этой разумности мне и недостает, и это нас отдаляет друг от друга больше, чем что-либо иное. Ты более умудрен в делах этого мира, чем я допускала, – Уильям.

К Бесс вернулось самообладание, и она ощутила, как ее охватывает глубокая печаль. До сих пор она не понимала, как привязана к этому парню. Она себя слишком высоко ценила, не прислушиваясь к тем, кто лучше понимал, как устроен мир, и теперь сердце ее было ранено собственной глупостью. Как она вообще могла подумать, что Уильям Гулд из Бэтком Холла увидит в ней будущую жену?

– Прости, – наконец тихо выдавила Бесс. – Предложение твое было добрым и искренним, но принять его я не могу.

Уильям помялся, переступая с ноги на ногу, потом с робкой улыбкой поднял на Бесс глаза. Потянулся и взял ее за руку. Она остро осознала, как грубы и мозолисты ее пальцы в сравнении с его гладкой кожей. Уильям заговорил, и в голосе его послышалось желание.

– Неужели ты так быстро откажешься от возможности быть рядом со мной? – мягко спросил он.

Теперь Бесс все поняла. Она фыркнула от изумления, отнимая руку, и покачала головой.

– Клянусь, не знаю, каких еще невероятных слов от тебя сегодня ждать! Сперва ты просишь пойти в твой дом служанкой, хотя зовешь другом. Теперь я слышу, что ты собираешься поселить меня там любовницей, чтобы я была под рукой, когда прихоть толкнет тебя в мою сторону, чтобы вечно ждала и радовалась любым крохам ласки, что ты мне бросишь!

– Бесс, я…

– Нет! Умоляю, ничего больше не говори. Вижу, я неверно о тебе судила, Уильям. Я по глупости увидела в твоих улыбающихся глазах доброту и невинность. Как я ошиблась!

Бесс развернулась, и ее тяжелые башмаки зачавкали по липкой грязи, когда она двинулась к дому.

– Не отворачивайся от меня. Позволь быть твоим другом! – вслед воскликнул Уильям.

Не остановившись и не обернувшись, Бесс ответила:

– Мне не нужен друг, для которого я достаточно хороша, чтобы делить со мной постель, но не имя. Всего тебе доброго, Уильям Гулд!

Дойдя до дома, девушка поняла, что все еще не может совладать с яростью. Она ворвалась в дом, хлопнув дверью. Мать услышала, как дверь затряслась вместе с косяком, и вышла из сыроварни.

– Бесс? Что случилось?

Девушка сорвала с плеч шаль и швырнула на скамью.

– Мне преподали урок о подлинной природе мужчин, – сказала она, меряя шагами комнату.

– И кто же был твоим учителем?

– Не кто иной, как Уильям Гулд, наследник Бэтком Холла, хозяин всего, что мы видит вокруг. Лорд, который, как и прочие, возьмет своей высокородной рукой все, что захочет, и согнет по своей воле.

На лице Энн отразилась тревога.

– Он тебя обидел?

– Наоборот, матушка. Я на самом деле должна его поблагодарить за то, что открыл мне глаза. Давай я расскажу, что привело его к нам после столь долгого отсутствия. Может, он хотел повидать друга? Или, может, ты думаешь, что речь о большем, и он хотел выразить свои глубокие чувства ко мне? Нет, ни то ни другое. Он решил сделать нам щедрое предложение поработать на себя. Скажи, мама, как тебе это? Ты готова пойти экономкой в Бэтком Холл? Служить семье Гулдов? Однажды поклониться нашему Уильяму как хозяину и повелителю?

То, как Энн восприняла новости, удивило Бесс. Она не отвергла подобную мысль с ходу и не сочла ее оскорбительной. Мать просто сидела на скамье, положив руки на стол. Девушка видела, что она обдумывает услышанное.

– Матушка, должна ли я думать, что ты рассматриваешь его предложение?

– Я не в том положении, чтобы отказываться. У нас не получается с фермой. Ты это знаешь.

– Так вот чего ты для нас хочешь? Чтобы мы прислуживали?

– Ты думаешь, что лучше тех, кто занят подобной работой? Когда ты барахтаешься в грязи, пытаясь поднять заболевшую свинью, или вычесываешь вшей, подхваченных от овец, или валишься грязной на несвежую постель, ты считаешь, что слишком хороша, чтобы стать служанкой?

Бесс не верила своим ушам.

– Это не все, – сказала она матери. – По замыслу Уильяма, мне отводится более обширная роль. Он видит во мне свою будущую любовницу, удобно размещенную в комнатах для прислуги. Что ты на это скажешь?

– У каждой женщины должен быть господин. Уильям хороший человек. Он тебя защитит.

– Клянусь, меня люди с ума сводят своими речами! Собственная мать советует принять подобную участь! Ты такого низкого мнения обо мне?

– Ты мое сокровище, Бесс. Ты все для меня. Я лишь хочу, чтобы тебе ничто не грозило. Чтобы ты жила в безопасности.

– О моей чести ты совсем не заботишься?

– Честь для тех, кто может себе ее позволить.

– А моя свобода?

Энн прищурилась, глядя на дочь.

– Я тебя так плохо наставляла? Ты что, не знаешь, что не бывает свободных женщин, Бесс? Единственная свобода – в выборе господина.

– Отец был твоим господином?

– Конечно же, был.

– Нет! Он обращался с тобой как с равной!

– Ошибаешься, Бесс. У семьи может быть лишь один глава.

– Так теперь, когда по воле судьбы ты наделена свободой, ты хочешь от нее отказаться и опозорить меня ради нового хозяина?

– Гулды – прекрасная семья.

– Не думаю, что ведут они себя так уж прекрасно.

Энн тяжело облокотилась на стол и со вздохом заговорила:

– Ты не знаешь, как устроен мир, Бесс, и виной тому мои огрехи, а не твои. Надо было лучше тебя учить. Надо было ясно указать твое место. Вместо этого я поощряла твой сильный характер, твой дух и разум. Теперь я вижу, что сослужила дурную службу.

– Нет, матушка. Не дурную.

Бесс села напротив Энн и крепко взяла ее за руки.

– Ты вырастила меня той, кто я есть, и я не позволю нас сокрушить. Я не позволю нас еще больше унизить. Мы найдем способ остаться здесь, работать на ферме и заново построить жизнь.

– Бесс, ты, без сомнения, отважна, но отрицать, что наши возможности небезграничны, значит, давать себе ложную надежду.

– Я покажу тебе, что нам не нужен мужчина.

Энн покачала головой.

– Дочка, без помощи мужчины ты разделила бы с сестрой могилу.

Бесс ощутила, как ее сердце сжалось от холода. Она ждала от матери объяснений.

– Когда тебя поразила чума, я поняла, что теряю последнего ребенка. Я все испробовала, все, что могла, чтобы тебя вылечить, но без толку. Поняла, что ты вскоре выскользнешь у меня из рук. Как твои брат и сестра. Как твой отец. Я не могла просто сесть и смотреть, как ты умираешь, дитя мое. Не могла. Я пошла к Гидеону.

Бесс нахмурилась.

– Но почему? Почему ты решила, что из всех людей именно он сможет помочь?

– Ты кое-чего не знаешь о Гидеоне Мастерсе. Немногим известна правда об этом человеке. Да и не все поймут. Но я знала. Я всегда знала…

Она сжала руки дочери, но смотрела в стол, не желая встречаться с Бесс глазами.

– Твоя бабушка была известной целительницей, и ее мать тоже, а прежде – бабушка. Их знания перешли ко мне, были переданы с помощью наставлений и занятий. Однажды я надеялась передать их тебе. Женщины нашей семьи делали доброе дело, Бесс. Они успешно приняли много поколений младенцев; лечили их хвори с колыбели; облегчали страдания всех, кто обращался к ним за помощью. В этом нет ничего неугодного Богу. Никакого колдовства. Никаких чар. Простые средства, травяные настои, вытяжки и чаи. И все. Но иногда, как у тебя на глазах случилось с твоей сестрой, иногда, Бесс, этого недостаточно. Я не смогла спасти Томаса. Не смогла спасти Маргарет. Я не смогла спасти твоего бедного любимого отца. Я знала, что не смогу спасти и тебя. Гидеон был нашей единственной надеждой. Я пошла к нему в лес и стала умолять исцелить тебя. Сказала, что сделаю все что угодно, заплачу любую цену, если он сделает так, что ты поправишься. Я знала, он это может. И он понял, что я знаю.

Энн отпустила руки Бесс и выпрямилась, словно была не в силах сказать, что собиралась, пока касалась дочери. Девушке хотелось задать сотню вопросов, но она заставила себя молчать и позволить матери продолжить рассказ.

– Он провел меня внутрь. Предупредил, что возврата назад с того пути, на который мы вступаем, не будет. Велел мне еще дважды сказать, что таково и в самом деле мое желание, что я хочу этого любой ценой. Только убедившись в моей решимости, он взялся за дело.

Энн покачала головой и потерла глаза.

– О, Бесс, когда видишь в руках одного человека такое могущество, это внушает изумление и ужас. Я всю ночь провела с ним, глядя, как он творит заклинания, поет и молится, созерцая его ритуалы и странные обряды. По комнате плясали языки белого пламени; и шум… слышались неземные звуки, каких я прежде не слыхала. Я не смогу их тебе описать. От меня большей частью ничего не требовалось. Потом, ближе к рассвету, Гидеон вывел меня вперед, чтобы я встала в круг, который он начертил на полу. В центре него он нарисовал пятиконечную звезду. Он принес жертву; говорил на чужих языках. Самый воздух в доме в ту ночь пах волшебством, клянусь. Вокруг меня бурлили краски, звуки и очертания, рожденные не нашим миром.

Теперь Энн поднялась, ее глаза сияли от воспоминаний, а осунувшееся лицо, обрамленное меловыми волосами, казалось диким и отстраненным.

– Я чувствовала. Чувствовала силы, которые призвал Гидеон. Было страшно. Ни на что не похоже. Сила извне, вселившаяся прямо в душу. Честно, мне никогда в жизни не было так страшно.

Она взглянула на Бесс, и та увидела на ее лице восторг.

– Никогда я так не боялась и никогда не была настолько живой!

Девушка смогла еле слышно вымолвить:

– Ты прибегла к волшебству, чтобы меня вылечить? Гидеон научил тебя магии?

– Да. И она сработала. Как только я ощутила, что сила в меня вошла, я поняла, что смогу тебя исцелить. Я знала, что ты спасена. Я вернулась домой и сделала все, как учил Гидеон. Принесла жертвы. Зажгла свечи. Повторила странные песнопения и заклинания. И ты выжила!

Теперь она улыбалась, ее лицо светилось радостью от пережитого.

Бесс не сразу смогла прийти в себя, но говорить было необходимо. Был вопрос, который требовал ответа.

– Матушка, – она встала и тщательно подыскала слова. – Скажи, какую цену ты заплатила за волшебство?

Энн отвернулась, качая головой.

– Какую цену?! – упорствовала Бесс.

– Нет! Не спрашивай меня об этом. – Энн повысила голос и выставила руки, словно хотела отбиться от дальнейших расспросов. – Никогда больше об этом не спрашивай. Никогда.

Дочь хотела и дальше настаивать, но поняла, что не сможет. Признаний, которые сделала мать, было достаточно. Голова Бесс шла кругом. Ей нужно было обдумать то, что она услышала. Объяснения могли подождать. Но день для них еще придет. Бесс получит ответ.

На следующее утро женщины поднялись до рассвета, чтобы добраться до Бэткома вовремя и разложить прилавок на рынке. Сыра на продажу у них не было, не было масла и яиц. Вместо этого они взяли небольшой узелок с кружевными воротниками и одинокую свинью. Животное, похоже, поняло, что сопротивляться бесполезно, и позволило завести себя по самодельной сходне в старую повозку. Шептунья шла, мерно и медленно стуча копытами, так что к своему месту на главной улице они прибыли сразу после восьми утра.

Они не бывали на подобных собраниях с прошлой осени, и Бесс поразилась, насколько все утратило размах. В прошлом остались всегдашняя толчея и суматоха, дружелюбные разговоры соседей по прилавкам, женские сплетни и рисовка мужчин. Суровая зима и безжалостное продвижение чумы превратили Бэтком в город теней и призраков. Пары сменились одинокими фигурами. Улицы когда-то заполняли семьи, а теперь по ним шли мрачные родители, рядом с которыми пустовало место детей. Многие лишились единственных кормильцев, женщины вынуждены были продавать одежду и мебель или расставаться с драгоценной скотиной. Рыбный ряд был пуст, не нашлось свободных мужчин, чтобы выйти в море. Двери пекарни оказались закрыты и заперты. Никуда не делось всегдашнее пьянство, но буйства и веселья в нем больше не было. Вместо этого мужчины запрокидывали в глотки эль и сидр и сидели в угрюмой тишине, дожидаясь облегчения от боли. Стариков выжило немного, детей еще меньше, из-за чего все кругом словно лишилось равновесия и казалось неестественным. Уцелевших детей мучили призраки, они или потеряли братьев и сестер, или были истощены скорбью и чрезмерной работой. Бесс знала, что и сама выглядит так же. Даже погода казалась усталой, у нее не хватало сил ни на вихрь, ни на бурю. Повсюду чувствовались утрата и убыль. Небо по-прежнему было плоским и серым. Землю покрывали сырая грязь и тусклый камень. Жители Бэткома и сами обесцветились: ни багряного плаща, ни алой накидки на улицах. Рынок выглядел уныло и жалко.

Бесс стояла возле бедной свиньи, пока мать изо всех сил убеждала хорошо одетую женщину купить кружева. Глядя на шествие печали кругом, девушка на мгновение задумалась, вернется ли когда-нибудь в деревню радость. Рядом остановилась знакомая пара. Бесс выдавила из себя улыбку, но мужчина стоял с каменным лицом, а женщина с красными глазами, казалось, готова была разразиться рыданиями. Тогда она нахмурилась, глядя на мать, и та положила руку ей на рукав, пока пара не двинулась дальше.

– Всех детей Гуди Уэйнрайт забрала чума, – пояснила Энн.

– Я сочувствую их утрате, но почему они смотрят на нас с такой ненавистью?

– Им трудно примириться с потерей. Моя дочь жива. А их нет. Вот и все.

Словно подтверждая ее слова, мистер Уэйнрайт замедлил шаг, харкнул и сплюнул под ноги Энн. Бесс хотела ответить, сказать что-то в свою защиту, но заметила, что мать сдержалась, и смолчала. Ее так выбило из колеи все случившееся, что она не сразу поняла, что с ней заговорили. Она обернулась и увидела: рядом с ней стоит Уильям.

– Доброе утро, Бесс. Я надеялся тебя здесь найти.

– Уильям, если ты явился уговаривать меня…

Она поняла, что ей неловко в его присутствии.

– Нет, прошу, прости меня за то, что обидел. Я не подумал как следует. Теперь я отчетливо понимаю, что неверно понял твои чувства ко мне. Прости. Я не хотел причинить тебе боль.

Бесс взглянула на него. Что толку пытаться ему объяснить? Они выросли по разные стороны пропасти, которую никогда не перейдут.

– Больше здесь не о чем толковать, – добавила она.

Энн шагнула ближе.

– Доброе утро, Уильям, – невозмутимо произнесла она.

В ответ он неуклюже поклонился, не зная, как было принято его предложение. Глаза его остановились на свинье.

– Вы ее продаете?

– Да нет, – огрызнулась Бесс, – мы подумали, может, если она прокатится до рынка, у нее улучшится настроение.

Энн встала между мальчиком и дочерью.

– Да, Уильям. Мы продаем чушку.

– Что ж, хорошо, нам как раз такая не помешала бы. На вид она… неплоха.

– Худовата, – заметила Энн, – но молодая, и поросят приносила прекрасных.

– Отлично. Я возьму.

Девушка не смогла сдержаться.

– Теперь ты оскорбляешь нас милостыней!

– Бесс! – прошипела мать. – Молодой господин просто хочет приобрести свинью.

– Молодой господин даже не спросил, сколько она стоит.

– Уверяю тебя, мне нужна свинья. Это не милостыня, это деловой подход.

Бесс открыла рот, чтобы высказаться о деловом подходе Уильяма, но ей помешало внезапное волнение в конце главной улицы. Послышался стук подков и лай собак, а потом из-за поворота вверх по холму поднялась группа всадников. Посетители рынка столпились поглазеть и тут же вжались в дверные проемы и прилавки, чтобы их не затоптала мчавшаяся кавалькада. Всадников было шестеро, на хороших лошадях. Все одеты в темное, но добротное платье, на поясах висят клинки. Выделялся лишь один. Одет он был почти так же, как прочие, если не считать сапог особенно тонкой кожи. На его черной шляпе не было перьев, широкий пояс скрепляла блестящая серебряная пряжка. Лошадь под ним была белая, как новорожденный ягненок, казалось, она парит над брусчаткой. Бесс подумала, что в нем есть что-то – что-то в том, как он держится, в простой изысканности его наряда, в уверенно поднятом подбородке, – что отличает его от остальных. В нем не было ничего вычурного, ничего, что можно было бы осудить в нынешнее время, когда добродетелями считались простота и скромность, и все же, несмотря на немудрящий плащ и сбрую без украшений, не заметить его было нельзя.

По толпе прошел ропот. Начавшись с неуверенного шепотка, он быстро перерос в общий хор, поэтому, когда кавалькада проследовала мимо Бесс, она явственно услышала вести. В деревню прибыл Натаниэль Килпек, магистрат, следователь и охотник на ведьм. У девушки пересохло во рту, она ощутила, что не хочет встречаться взглядом с матерью. Вместо этого она молча взяла ее за руку, и они вдвоем, не говоря ни слова, стали смотреть на всадников, подъезжавших к постоялому двору в начале главной улицы.

6

Два дня спустя Бесс и Энн сидели за кухонным столом, молча поглощая скудный завтрак, состоявший из водянистой похлебки. Они не заговаривали о Натаниэле Килпеке или о том, с какой целью он явился в Бэтком. Бесс чувствовала, что, стоит ей озвучить свой страх вслух, он станет весомее, каким-то образом воплотится. И все же, не заводя разговор об охотнике на ведьм, она истерзала себе всю душу. Бесс слышала, как охотились на ведьм в других частях страны. Томас даже развлекал сестер рассказами о том, как ведьмы насылают чары и творят зло. И о том, как этих женщин в конце концов вешали, отдав под суд и приговорив к смерти. Бесс смотрела, как мать доедает завтрак. Некогда красивое лицо Энн осунулось, сквозь кожу проступали кости, а яркая синева глаз выцвела. Но даже теперь в ней чувствовалась сила. Мощь. Бесс пыталась разобраться в том, что случилось в последние суровые месяцы, когда услышала, что во двор галопом ворвалась лошадь. Девушка с матерью тревожно переглянулись и поспешили на улицу, где увидели Билла Проссера, только что осадившего гнедую кобылу.

– Доброе утро, вдова Хоксмит, Бесс. – Он торопливо кивнул, явно не собираясь спешиваться.

– Что заставило тебя так мчаться к нашей двери, Билл Проссер? Кто-то из домашних болен? – спросила Энн.

– Нет, хвала Господу. Нас миновала болезнь. Чума прошла по деревне, но Господь в милости своей нас защитил. Я прибыл к вам по другому делу, по настоянию жены и дочери.

– По другому делу?..

Голос Энн не выдал ее страхов.

– Вам известно, что в деревню явился Натаниэль Килпек? Его прислали власти, чтобы отыскать колдовство и судить обвиненных. Старую Мэри взяли под стражу.

Услышав новости, Энн ахнула и зажала рот рукой.

– Нет! – шагнула вперед Бесс. – Но в чем ее обвиняют?

– В колдовстве.

– Мэри не ведьма, – прошептала девушка. – Она добрая женщина. Богобоязненная. Она столько жизней в деревне спасла. Все об этом знают. Кто ее обвиняет?

– Мистрис Уэйнрайт. И вдова Дигби.

– У этой женщины не язык, а змеиное жало!

– Бесс! – мать попыталась унять дочь.

Билл продолжал:

– Мистрис Уэйнрайт утверждает, что старая Мэри прокляла ее детей, и из-за этого они заболели чумой. – Он замялся, потом добавил: – Она обвиняет и еще кое-кого.

– Кого?! – потребовала ответа Бесс.

Энн прихватила ее за руку.

– Нет нужды пытать нашего доброго соседа, – она взглянула на Билла и кивнула. – Спасибо, что приехал передать новости.

– Как я вам и сказал, это жена и дочь просили меня вас предупредить. Доброго дня вам обеим, – сказал Билл, развернул лошадь, плясавшую на месте, и, пришпорив ее, галопом поскакал прочь.

Бесс схватила мать за руку.

– Он говорил о тебе! Это тебя обвиняют! Матушка, мы должны бежать; нам нельзя оставаться. Это опасно. Нужно взять, что сможем, и уходить сию же минуту.

– Тише, дитя, – пробормотала Энн, сосредоточенно глядя вдаль. – Бегство нам не поможет.

Бесс увидела в лице матери спокойную решимость. Она прищурилась, проследив за ее взглядом. Билл Проссер скрылся в лесу, но стук копыт все еще не затих. Теперь, поняла девушка, он слышался с холма, по которому быстро поднимались всадники – вот они уже мчались по тропе к дому. Во главе кавалькады ехал Натаниэль Килпек.

Собрание, назначенное накануне, должно было прежде всего установить, есть ли в обвинениях против Энн достаточные основания, чтобы отдать ее под суд. По сути, на взгляд Бесс, оно само по себе было приговором. Энн, которую держал констебль, стояла перед высокой скамьей в глубине зала. Галерею для посетителей заполняли бормотавшие и шептавшиеся жители деревни. Все случилось так быстро, что Бесс до сих пор не могла осознать произошедшее. Вот она, сидит в гулком зале суда, окружена знакомыми лицами, которые перестала узнавать. Это ее соседи, фермеры и торговцы, люди, которых она знала всю жизнь, но теперь они теснятся на деревянных скамьях, тянут шеи, чтобы получше разглядеть ведьму, которая, возможно, затесалась среди них. Открылась дверь, и к своим местам на скамье магистратского суда двинулись чередой серьезные мужчины. Бесс узнала Натаниэля Килпека и двоих из его людей. С ними были также член городского совета Джеффри Уилкинс и преподобный Бердок. Как только все расселись, Уилкинс трижды стукнул молотком, призывая к молчанию. В зале воцарилась тишина.

– Призываю собрание к порядку, – объявил он, – дабы изучить свидетельства против Энн Хоксмит. Председательствует магистрат Натаниэль Килпек, присланный властью парламента в качестве охотника на ведьм.

Натаниэль Килпек махнул рукой, обрывая вступление.

– Спасибо, советник, – произнес он неожиданно высоким, напряженным голосом; помолчал, взглянул, прищурившись, сначала на Энн, потом на собравшихся. – Многим из вас знакомо мое имя, слышали вы и о делах, с которыми оно связано. Страшных делах. Я не прошу за них прощения. Времена нынче темные. Дьявол бродит по земле, и всем нам грозят его нечестивые путы. Все мы, все и каждый, должны быть внимательны. Бодрствовать, зная об опасности, что подстерегает нас. Лишь бдительность поможет искоренить мерзостную гниль зла из общины и очистить наши земли от козней Сатаны. Избавить их от созданий, подобных ведьме, стоящей передо мной, – если она и в самом деле зло, – иначе ни одно дитя не будет расти в этом городе в безопасности и во имя Божие.

Услышав эти слова, преподобный согласно закивал, а толпа разразилась одобрительными возгласами. Ладони Бесс и без того были мокры от пота. Она знала, что матери грозит огромная опасность, но до сих пор не понимала, насколько страшная. Этот человек вознамерился показать всему миру, что нечестие нельзя терпеть. Этот человек, подумала Бесс, явился сюда не слушать, не разбирать свидетельства и показания, но обвинять любого, кто предстанет перед ним, независимо от его вины или невиновности, просто ради своего дела.

– Будьте уверены в моей строгости, – продолжал он. – С величайшей строгостью я допрошу и обвиненных, и свидетелей. И с величайшей строгостью применю закон. Я не склонюсь перед волей толпы. Я прослежу, чтобы свидетельства были должным образом собраны и изучены. Тогда и только тогда я предам обвиненных суду, и суд этот будет проведен как подобает. Однако если я обнаружу, что Сатана и в самом деле совратил эту женщину, что он осквернил ее, превратил из создания Божия, которым она родилась, в нечто нечестивое и злое, не ждите от меня милосердия. Колдовство противно Господу. Оно вне закона. Моя цель – вытоптать его ростки, чтобы богобоязненные граждане могли жить мирно и спокойно!

На этот раз его слова встретили с восторгом. Всего за пару мгновений Килпек заручился поддержкой большинства собравшихся, и Бесс увидела, с какой пугающей истовостью еще недавно добрые люди махали кулаками и стучали в пол тростями, выказывая одобрение. Все это время ее мать стояла прямо и мирно, не отрывая глаз от чего-то вдали, и казалась одновременно уязвимой и сильной.

Советник Уилкинс поднялся со своего места.

– Кто обвиняет эту женщину? – спросил он.

Толпа пришла в движение. Вперед беспокойно вышла мистрис Уэйнрайт.

– Я, сударь, – ответила она.

Натаниэль Килпек обратился к ней напрямую:

– И что, вы говорите, она совершила?

– Я говорю, что она на пару с ведьмой Мэри наслала проклятие на четверых моих детей, так что они страшно мучились и умерли от чумы.

Глаза у мистрис Уэйнрайт были красные и опухшие. Кожа высохла и сморщилась, словно из ее тела высосали все соки. Бесс чувствовала гнев и боль в каждом ее слове.

Преподобный Бердок прочистил горло.

– Могу ли я?..

Магистрат кивнул.

– Мистрис Уэйнрайт, мы глубоко сожалеем о вашей потере. Я знаю, каковы могут быть страдания матери. Но сама природа этой страшной болезни такова, что гибнут совсем юные. Если воля Господа была забрать ваших детей, отчего вы полагаете, что старая Мэри или Энн Хоксмит к этому причастны?

– Все знают, что они не просты. Лечат зельями, даже продают их. Они и не скрывают, что занимаются всяким ведовством.

Преподобный отважился улыбнуться.

– Но, бесспорно, в лечебных целях. Насколько я знаю, эти женщины приняли множество родов и облегчили страдания многих из нашего прихода. Чего ради им желать вреда детям?

Тут мистрис Уэйнрайт стиснула зубы, так что ей пришлось выплевывать слова сквозь них.

– Дочка Энн Хоксмит не померла, – она указала тощим пальцем на обвиняемую, вытянув в ее сторону дрожащую руку. – Ее дитя заболело чумой, но выжило. Она должна была умереть, но эта женщина заключила договор с дьяволом, чтобы спасти дочь, и спасла. Она отдала ему моих детей, чтобы ее дитя выжило!

В толпе послышались проклятия и возгласы ужаса. Килпек поднял руку, призывая к порядку.

– Правда ли это, мистрис Хоксмит? Ваша дочь жива, несмотря на то что болела чумой?

В голосе Энн слышался ужас, но говорила она спокойно и смотрела перед собой.

– Моя старшая дочь, Бесс, и в самом деле заболела, сударь. И – да, на нас снизошло благословение, она оправилась.

– Благословение или проклятие! – выкрикнул кто-то с галереи.

– Тихо! – приказал советник Уилкинс.

Энн продолжала:

– Моей младшей дочери, Маргарет, моей славной малышке, не так повезло. Она умерла. И мой сын, Томас, и мой дорогой муж, Джон.

– Так выжила только Бесс? – спросил Килпек. – Она и вы, разумеется.

– Все как я говорю, сударь. Бесс заболела, но полностью выздоровела. Я сама не заразилась.

– Странно, не правда ли? Ваш дом терзала смерть, и все же вы устояли перед ней, даже не подхватив лихорадку?

– Так и было.

– Вот как. И где сейчас ваша дочь? Она здесь? – он осмотрел галерею. – Бесс Хоксмит, покажись.

Девушка протолкалась через толпу, видя, как поспешно расступаются перед ней люди. Встала рядом с матерью.

Килпек и прочие, сидевшие на высокой скамье, уставились на нее, пристально изучая.

– Я не вижу на тебе ни следа болезни, – заметил Килпек. – Ни оспин, ни шрамов. На вид ты в отменном здравии.

– Благодарение Господу и неусыпным заботам матушки, сударь. Хотя мне и случилось однажды пожелать воссоединения с братом и сестрой.

– Ты думала, что умираешь?

Бесс поколебалась, потом кивнула.

– Да, сударь. Думала.

– Ясно. Итак, ты настолько тяжело болела, что полагала, будто скоро будешь предана в руки Господа нашего, и все же ты здесь. Что удержало тебя на земле, как ты считаешь? К каким лекарствам и молитвам прибегла твоя мать?

В зале суда стояла тишина, Бесс слышала лишь биение собственного сердца. Она вспомнила, как проснулась и увидела, как мать поет и читает заклинания перед свечой. Вспомнила, как она рассказывала о Гидеоне Мастерсе, о могущественном волшебстве, которым он ее наделил. О волшебстве, которое спасло Бесс. Неужели она приговорит собственную мать? Неужели именно ее слова накинут петлю на шею Энн?

– Ну же, дитя, – произнес Бердок, – поделись, что тебе известно.

– Мне очень жаль, преподобный, я не могу ничем помочь, я была, как сказал магистрат, тяжело больна. Я не помню ни лечения, ни подробностей исцеления. Я знаю лишь, что жизнью своей обязана воле нашего доброго Господа и любви своей матушки.

Пару мгновений Килпек молчал, но смотрел на Бесс так пристально, словно знал, что подлинные ответы, нужные ему, таятся глубоко в ее душе. Он долго шептался с советником Уилкинсом, потом тот встал и вопросил:

– Кто еще обвиняет эту женщину? Выйдите вперед.

Сквозь толпу пробралась вдова Дигби с носовым платком в руке.

– Я, – плачущим голосом обратилась она к Килпеку. – Меня зовут Гонория Дигби, и я вынуждена была бессильно созерцать, как моя дорогая сестра, Элинор, покидала этот мир. В бреду она цеплялась за мою руку и говорила о видениях, являвшихся ее бедным, утратившим зрение, глазам. «Гонория, – шептала она, – они пришли за мной. Я их вижу!» Я умоляла ее сказать, кто привел ее в такой ужас, и она ответила: «Старая Мэри и Энн Хоксмит! Вот они, вьются верхом на метлах, нагие и бесстыдные, кормя грудью своих бесенят!»

Вдова Дигби без чувств осела на руки стоявших поблизости мужчин и более не могла говорить. Толпа содрогнулась от отвращения. Натаниэль Килпек посмотрел на обвиняемую.

– Итак, Энн Хоксмит, вы слышали свидетельства против себя. Что можете сказать в свою защиту?

– Неужели меня осудят из-за бреда обезумевшей в лихорадке старухи и зависти матери, чей разум отравлен горем? Накажут за то, что я выходила своего ребенка?

– Нас заботит именно то, как вам удалось преуспеть там, где столь многие потерпели неудачу, – произнес Килпек. – Если вы не расскажете нам, каким способом излечили дочь, тем хуже для вас.

Энн помолчала. Повернулась к Бесс и нежно улыбнулась ей. Потом снова взглянула на Килпека.

– У вас нет дочери, так ведь, сударь?

– Здесь разбирают не мое дело, – ответил он.

– Я знаю, что нет, – продолжала Энн, – ведь если бы была, вы бы знали, что пошли бы на все, чтобы ее спасти. В этом мире и в иных мирах нет силы, к которой вы ни прибегли бы, чтобы прекратить страдания своего ребенка и помочь ему выздороветь.

Толпа заволновалась.

Преподобный Бердок попытался остеречь Энн.

– Осторожнее, мистрис, вы вредите себе подобными заявлениями.

– Моя дочь была при смерти, – проговорила она. – Я уже видела, как умер мой первенец и моя младшая. Я похоронила мужа. Что за матерью я была бы, не сделай ничего, если в моих силах было бы спасти последнего моего ребенка? Смерть держала ее в когтях, и я вырвала дочь из этой хватки, вот и все.

Килпек нахмурился.

– Вы хотите сказать, что вернули ее из мертвых? Она покинула этот мир, когда вы осуществили свое лечение?

– Я не знаю, как глубоко она погрузилась в бездну вечной ночи, я лишь говорю, что смогла поднять ее оттуда.

Толпа пораженно ахнула.

Преподобный Бердок побледнел.

– Вы хотите, чтобы мы поверили, что вы воскресили дочь из мертвых? Теперь вы утверждаете, что творите чудеса?

Энн мягко улыбнулась, лицо ее приняло покорное выражение.

– Деяния Господа нашего вы называете чудесами, а мои колдовством?

– Кощунство! – выкрикнула вдова Дигби.

– Вы заходите слишком далеко, Энн Хоксмит!

Преподобный не скрывал гнева. Обвиняемая этого словно не заметила.

– Преподобный Бердок, на одном из окон вашей церкви Христос воскрешает Лазаря. Вы что, крикнули бы Господу нашему: «Колдовство!»?

При этих словах в зале поднялась буря. С галереи послышались крики и проклятия, которые не смог унять молоток советника Уилкинса. Преподобный не мог дальше спокойно сидеть на месте. Судебным приставам и двум констеблям пришлось сдерживать народ. Бесс боялась, что их просто сметет обезумевшая толпа. Она взглянула на мать новыми глазами. Почему она так смело говорила? Почему не попыталась ничего скрыть или хотя бы представить произошедшее в ином свете, чтобы отдаться на милость магистрата? Чем дольше девушка смотрела на мать, тем меньше узнавала ее. Она выглядела такой спокойной, такой решительной, ее, в отличие от Бесс, словно не волновали и не пугали ни неистовство толпы, ни возможные последствия слов.

В конце концов порядок был восстановлен. Натаниэль Килпек дождался полной тишины, прежде чем огласить свое решение.

– К моему удовлетворению, есть основания для обвинения в maleficia[4]. В силу изложенного я постановляю, что тело Энн Хоксмит должно быть осмотрено на предмет известных знаков, отличающих ведьму, а сама она должна быть возвращена в свой дом, и там за ней надлежит наблюдать два дня и две ночи. Я приму дальнейшие показания, если они последуют, и через пять дней в этом же зале состоится суд.

Он договорил и быстро поднялся с места. Энн выволокли через боковую дверь, ведшую к камерам в подвале, члены суда покинули зал. Сердце Бесс преисполнилось страха при виде того, как мать уводят прочь.

– Матушка! – выкрикнула она, но дверь уже захлопнулась за последним констеблем.

Бесс лишь позднее узнала, что претерпела ее мать от дознавателей. Обычно такую работу исполняли местные повитухи, но, понятно, в нынешних обстоятельствах нужно было найти кого-то другого. По такому случаю из Дорчестера привезли Изабел Притчард, даму сомнительной репутации. Энн раздели и привязали к столу кожаными ремнями. Под наблюдением советника Уилкинса и Натаниэля Килпека мистрис Притчард изучила каждый дюйм тела обвиняемой. Через некоторое время она объявила, что нашла две темные родинки, которые стала колоть, чтобы выяснить, пойдет ли из них кровь. Кровь не пошла. Килпека не устроила работа Притчард, и он взялся сам обследовать тело Энн. Ни одна его часть, сколь бы укромной или интимной она ни была, не осталась обойденной. Наконец глубоко между ногами обвиняемой он нашел нечто, походившее на небольшой плоский сосок. Килпек велел приставу описать все в подробностях, сказав, что, по его мнению, этот «предмет» недавно сосали.

После этого Энн привезли обратно на ферму. Бесс сказали, что наблюдать ее будут дома, куда бесы и фамильяры[5] явятся с большей вероятностью. Старую Мэри, у которой толком не было своего дома, тоже решили наблюдать здесь. Мебель сдвинули к стене, а Энн и Мэри крепко привязали к стульям посреди комнаты. По бокам расставили удобные сиденья, на которых разместились наблюдатели. Среди них была Изабел Притчард, без сомнения, довольная, что ей заплатили за дальнейшие услуги, советник Уилкинс, преподобный Бердок и охотник на ведьм. У дверей поставили констебля. Бесс было позволено остаться, но ей ясно дали понять, что стоит ей как-либо вмешаться, и ее вышвырнут вон.

Когда в общей суматохе все расселись по местам, наблюдатели затихли. Бесс нашла местечко в темном углу, откуда ей ясно было видно лицо матери, освещенное светом очага и тщательно расставленных вокруг свечей. Она терялась в догадках, не понимая, чего все ждут. Они что, в самом деле, верят, что мать посетят странные существа и мелкие духи? Понять, как кто-то столь здравомыслящий, как советник Уилкинс, может всерьез верить, что станет свидетелем подобных событий, было невозможно. Бесс знала мать всю жизнь. Она видела, что та постоянно ходит в церковь, и преподобный видел. И все же теперь они сидели в тишине, ожидая, что явятся создания не из нашего мира. Старая Мэри, казалось, готова была лишиться чувств. Ее губы беспрестанно шевелились, словно она молилась, глаза рассеянно смотрели в никуда. Энн, напротив, сидела прямо и неподвижно, безучастная и спокойная. Бесс подивилась ее выдержке и терпению.

Прошло несколько часов, примечательных лишь тем, что ничего не случилось. Погода поводов для разговора не давала, беседовать было не о чем, так что единственными звуками в комнате были шипение и потрескивание огня, а временами слышался за домом крик совы. Еще через два часа к этим звуками прибавился рокочущий храп советника Уилкинса. Бесс, у которой затекло тело, пошевелилась, зная, что может не бояться уснуть, хотя волнения последних дней ее и измучили. Свечи догорали, а значит, рассвет скоро должен был прекратить эту нелепую ночь. Потом послышались звуки – сперва еле слышные, но вскоре все громче и громче дающие о себе знать. Царапанье. Килпек замер в кресле. Преподобный нахмурился и осмотрелся. Звук не стихал, казалось, он исходит из-за двери в сыроварню. Бесс убеждала себя, что это всего лишь голодная мышь. Когда царапанье сменилось ударами, она испугалась.

– Господи, помилуй нас! – прошептала мистрис Притчард.

Глаза собравшихся были прикованы к двери. Грохот пробудил от дремоты даже советника Уилкинса.

К ударам между тем прибавились странный визг и взлаивание. Преподобный Бердок принялся молиться. Советник Уилкинс хотел встать, но Килпек поднял руку, останавливая его.

– Не шевелитесь! – велел он.

Лай стал громче. Он не был похож ни на один звук из тех, что прежде слышала Бесс: что-то среднее между тявканьем щенят и гулением младенцев. Старая Мэри с всхлипываниями забилась, натягивая веревки, привязывавшие ее к стулу. Когда деревянная щеколда на двери сыроварни начала подниматься, словно сама собой, глаза Мэри расширились. Все это время Энн не шевелилась.

Бесс почувствовала, как перехватило дыхание, когда дверь медленно распахнулась. Поначалу она ничего не увидела, но потом из темноты на свет скользнули низкие извивающиеся тени. Теперь девушка задыхалась от ужаса. Твари эти явно не были рождены ни одним из созданий на Господней земле. Всего их было четыре, размером примерно с барсука, но тела их казались гибкими и вьющимися, словно у огромных ласок. Частично их покрывала грубая шерсть, частично – похожая на жабью кожа. Тусклые глаза слезились, из вялых беззубых пастей сочилась слюна. Чудовища ползли вперед, прижимаясь брюхами к полу, и все так же издавали жутковатые звуки. Старая Мэри завизжала, вскоре к ней присоединилась и мистрис Притчард.

Советник Уилкинс больше не смог сдерживаться и вскочил с кресла. Преподобный Бердок на полуслове оборвал молитву, с омерзением глядя, как твари кружат по комнате в поисках Энн. Увидев ее, они радостно завизжали, полезли к ней на колени, стали тереться о шею, лизать ей лицо и нюхать волосы. Бесс думала, что мать сейчас стошнит, но та по-прежнему не двигалась – и не выказывала никаких внешних признаков ужаса или отвращения. Бесс показалось, что ее не удивило произошедшее, что она этого ждала. Неужели ей были знакомы эти отродья? Неужели они и в самом деле были ее бесами? Ее фамильярами? От попыток как-то объяснить это зрелище у Бесс закружилась голова. Старая Мэри совсем обезумела, она истошно кричала и отчаянно билась на стуле, стараясь отодвинуться от жутких тварей. И от Энн.

Килпек встал и обнажил клинок. Констебль был готов покинуть свой пост возле двери, но охотник на ведьм дал знак оставаться на месте.

– Не покидать пост! – крикнул он. – Чтобы ни одно живое существо не вышло из комнаты!

Он поднял палаш и, рубанув зверя, сидевшего у ног Энн, отсек ему лапу. Тот страшно заверещал; чудовищный звук, не прекратившийся даже после того, как второй удар отсек голову твари от тела. Обе половины продолжали извиваться и биться. Преподобного Бердока обильно вырвало. Мистрис Притчард без чувств осела на пол. Советник Уилкинс, у которого не было оружия, схватил стул и принялся яростно наносить удары зверям, метавшимся по комнате. Бесс зажала уши руками, чтобы не слышать омерзительных звуков, но не могла отвести глаз от матери. Один из бесов попытался укрыться под юбкой Энн.

– Видите! Видите, как мерзкое создание жмется к своей хозяйке! Это отродье дьявола! Эта женщина не сестра Евы, она – нечестивое орудие Сатаны!

Килпек поднял палаш над головой, и Бесс увидела, что он собирается обрушить его на мать.

– Нет! Нет! – закричала она, бросаясь вперед.

Она обвила маму руками, не обращая внимания на разбегавшихся бесов, и прикрыла ее своим телом.

– Нет! – выкрикнула она, глядя в глаза Килпеку.

На мгновение его клинок завис в воздухе, угрожая оборвать жизни Энн и Бесс одним могучим ударом. В этот миг бесы бежали. В мгновение ока их не стало, а с ними исчезли шум и хаос. Бесс не сводила с Килпека глаз, бросая ему вызов, зная, как знал и он сам, что не имеет права лишить ее жизни. Медленно, с огромным усилием, он опустил клинок, не причинив никому вреда. Изабел Притчард, плача, сидела на полу. Преподобный Бердок принялся молиться. Под стулом старой Мэри разлилась дымящаяся лужа, и в воздухе повисла кислая вонь горячей мочи.

7

По деревне быстро разошлись новости о случившемся ночью. Когда Энн и старую Мэри во второй раз вывели на суд магистрата из камер, в зале яблоку негде было упасть, и констебли с трудом поддерживали порядок. Советник Уилкинс долго и громко колотил молотком, чтобы добиться тишины. Рассудок вернулся к старой Мэри лишь настолько, что она смогла произнести бессвязное признание. Казалось, женщина оставила всякую надежду на то, что ее душа еще может быть спасена. Ее показаний в придачу к тому, что сказали мистрис Уэйнрайт и вдова Дигби, хватило бы, чтобы осудить обеих обвиняемых. Но после того, что видели наблюдатели, в подобных показаниях едва ли была нужда.

Голова Бесс кружилась от недосыпа и страха. Она боялась, что сходит с ума. Боялась, что мать уже не спасти. И боялась силы, которая послала к матери тех тварей. Что все это значило? Кем стала ее мать? Это и была цена, о которой она отказалась говорить? Цена, которую ей пришлось заплатить Гидеону, чтобы спасти жизнь дочери?

Натаниэль Килпек поднял руку, призывая к молчанию. Когда в конце концов унялись все беспокойные зрители, он заговорил, и его пронзительный голос выдал волнение, которое ему до сих пор удавалось скрывать.

– Мы слышали показания свидетельниц, обе они – благочестивые женщины, уважаемые в этом приходе. Мы выслушали признание Мэри, стоящей перед нами, в том, что она ведьма.

На галерее зашипели от ненависти и смятения.

– Прошлой ночью я лично, вместе с другими присутствующими здесь, был свидетелем богомерзкого зрелища: четыре отвратительных беса явились сосать срамные части несомненно опаснейшей ведьмы, что стоит передо мной!

С этими словами он дрожащей рукой указал на Энн. Толпа ахнула и разразилась топотом и криком.

Охотник на ведьм подождал, пока все стихнет, прежде чем продолжить.

– Ужасы, открывшиеся нам, были таковы, а свидетельства так бесспорны, что я отправил в верховный суд гонца с прошением о немедленном и скорейшем принятии мер по данному делу. Могу вас уведомить, что я получил извещение о том, что нет нужды ждать квартальной сессии или переправлять этих… женщин в суд Дорчестера. Я наделен полномочиями огласить решение, основанное на собранных свидетельствах, и вынести приговор, в этом самом месте, сегодня же, поведать о том, какова природа их преступлений.

Толпа ликующе заголосила. Килпек повысил голос, чтобы перекричать ее, на этот раз он не стал ждать, пока воцарится тишина.

– Мэри, приходская повитуха, мы выслушали твое признание и приняли заявление о виновности. Да смилуется Господь над твоей душой. Энн Хоксмит, ты слышала выдвинутые против тебя обвинения. Тебя обыскали и нашли метки дьявола и все необходимое для выкармливания фамильяров. Я лично был свидетелем того, как Сатана посещал тебя в облике нечестивых созданий. Все присутствующие здесь видели, как бесы радуются твоему обществу. Тебе есть что сказать в свою защиту?

В зале наконец-то стало тихо. Все напрягли слух, чтобы услышать, что ответит Энн, вытянули шеи, чтобы лучше разглядеть невесту дьявола, столько лет жившую неопознанной среди них. Бесс задрожала. Женщина осмотрелась, словно изучала лица тех, кто пришел поглазеть, как ее приговорят. Встретившись взглядом с дочкой, она слабо улыбнулась и снова повернулась к магистратам.

– Я не могу сказать ничего, что смягчило бы каменные сердца, – ответила она.

– Ты по-прежнему утверждаешь, что невиновна? После всего, что мы видели? – спросил Килпек.

– Я невиновна в том, в чем обвиняют меня вдова Дигби и Гуди Уэйнрайт, это правда. Я никому не причинила вреда.

– Обвинения в maleficia – лишь один из вопросов, рассматриваемых в суде. Колдовство само по себе карается смертной казнью, это тебе должно быть известно.

Энн ничего не ответила.

Преподобный Бердок склонился вперед, сложив руки в замок.

– Ради любви к Богу, женщина, ради спасения души от вечных мук ты не хочешь признаться и просить милости суда и Господа нашего?

Энн подняла на него спокойный взгляд.

– Мне больше нечего просить у Бога, – заявила она.

Преподобный отпрянул, словно его ударили.

– Как дошла ты до столь жалкого, безбожного состояния, женщина?

– Не женщина, а ведьма! – выкрикнул кто-то в зале, и вскоре все подхватили этот крик.

– Ведьма! Ведьма! Ведьма!

Уилкинс без толку стучал молотком. Порядок был восстановлен лишь тогда, когда со своего места поднялся Килпек.

– Повитуха Мэри, Энн Хоксмит, вы признаетесь виновными по обвинению в maleficia, особенно в том, что касается детей Уэйнрайт и вдовы Смит, и в том, что исполняете колдовские обряды. По приговору суда вы будете выведены из здания на рассвете, через два дня, и преданы смерти через повешение.

В зале началось столпотворение. Бесс услышала собственный крик и подумала, что сейчас лишится рассудка. Она пыталась пробиться вперед, коснуться матери, вытянув руки, но все было безнадежно. Бесс чувствовала, как в душе нарастает опасное бешенство, но не понимала, что делать. Несмотря на то что сила внутри нее дошла до того, что девушка почти не могла ею управлять, она не видела, как применить ее, чтобы спасти мать. Толпа заходилась криком и свистом, готовая взбунтоваться, и Килпек дал констеблям знак увести осужденных женщин, пока его люди удерживали жителей деревни, бесновавшихся все сильнее. Бесс так толкали и теснили, что ей лишь в последний миг удалось мельком увидеть мать, а потом ту увели.

Бэтком Холл представлял собой прекрасный образец мастерства своей эпохи. Блестящий красный кирпич и сияющее дерево говорили о том, что его хозяин – человек состоятельный. Даже входная дверь могла рассказать о многом: гладкое, как воск, дерево – о богатстве и силе; филигранные железные петли привлекали внимание скорее своей красотой, чем полезностью; мощный замок давал понять, что это на самом деле крепость, как и семь дюжин черных заклепок, выступавших из широких досок. К этой двери Бесс подошла рано утром, на следующий день после суда над матерью. Она оставила Шептунью щипать густую траву возле дорожки и глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, прежде чем подняться по ступеням. Бесс долго и мучительно обдумывала, стоит ли ей искать помощи Уильяма. Она вовсе не была уверена, что он сможет что-то сделать, но больше ей не к кому было обратиться. У нее не было выбора. Когда она решилась, ей пришлось определиться, в какую дверь постучать. При мысли о том, что она явится к парадной двери большого дома, Бесс делалось неловко. Она никогда не бывала в таких местах. Да пустят ли ее? И все же она не служанка и не торговка. Ей незачем проскальзывать в дом Уильяма незамеченной, через черную дверь. Ей ведь нечего скрывать. Она в тяжелом положении, но, что бы ни решил суд по поводу ее матери, Бесс отказывалась стыдиться. Нет, она пойдет к парадной двери и спросит Уильяма. Сейчас не время для изысканных манер!

Бесс подняла тяжелый железный молоток и громко стукнула четыре раза. После тревожаще долгого ожидания она услышала шаги, и дверь отворилась. Опрятная женщина с острыми чертами лица и крошечными руками склонила голову набок при виде неожиданной посетительницы.

– Что тебе здесь нужно? – спросила она.

Бесс внутренне вспыхнула от того, как скоро эта женщина ее оценила и пришла к выводу, что незнакомка не может быть приятельницей ее хозяина.

– Я хочу поговорить с Уильямом Гулдом.

– Мастер Уильям занят. По какому делу ты хочешь с ним поговорить?

– По личному.

Женщина на мгновение замерла, словно решала, достаточная ли это причина, чтобы потревожить хозяина.

Бесс продолжала.

– И довольно срочному, – добавила она, а потом, видя, что решимость привратницы не меняется: – С вашей стороны было бы очень любезно сообщить мастеру Уильяму, что я пришла.

Не произнеся ни слова, женщина скрылась в доме, захлопнув за собой дверь. Бесс стояла, глядя на непреодолимую преграду, и гадала, не отказали ли ей. Она ждала, и где-то внутри, за грудиной, затягивался узел. Наконец дверь снова отворилась, и на этот раз вперед поспешил Уильям. Он взял Бесс за руку и провел внутрь.

– Бесс, – сказал он, – бедная моя, бедная Бесс. Я, разумеется, слышал ужасные вести.

Говоря это, он вел ее по огромному холлу, мимо полированной деревянной лестницы, в другую дверь. В уютной комнате за нею было больше мебели и гобеленов, чем Бесс видела за всю жизнь. Была там также молодая белокожая леди – она сидела в низком кресле у огня. Девушка остановилась, опешив при виде незнакомки, которую не была готова застать. Уильям подвел ее к резному дубовому сиденью, на которое для удобства были набросаны гобеленовые валики и подушки.

– Бесс, ты еще не знакома с Ноэллой Бриджуэлл. – Уильям обернулся к молодой леди. – Прости, дорогая, боюсь, сейчас не время для церемонных представлений. Бесс Хоксмит – наша соседка и добрый друг.

Ноэлла коротко кивнула в знак приветствия.

– Я, конечно же, слышала ее имя, – ответила она.

Бесс хватило взгляда, чтобы оценить роскошную одежду девушки, дорогое испанское кружево на ее воротнике, богатый шелк платья, расшитую жемчугом ленту в волосах. Дама с определенным положением, изрядно богатая и, несомненно, красивая. Бесс села, осознавая, какие грубые у нее руки и как поношена ее одежда.

– Рада с вами познакомиться, – произнесла она, не имея сил сосредоточиться и придумать какие-то светские любезности. – Простите мою прямоту, но я пришла по делу. Речь идет о жизни и смерти.

Ноэлла кивнула и вынула веер слоновой кости, чтобы защитить лицо от жара камина.

– Уверена, мой жених окажет вам любую помощь, какая в его власти, – заметила она.

«Жених! Эта леди – невеста Уильяма?» Бесс почувствовала, что у нее кружится голова. Захотелось выбежать из комнаты, но ей нужна была помощь Уильяма. Он был единственной надеждой ее матери. Бесс глубоко вдохнула и подняла подбородок.

– Как дела у твоей матушки? – спросил Уильям.

Бесс не знала, что ответить. Ей казалось, что она уже не знает, кто ее мать или что она может чувствовать. Она впилась ногтями в ладони, чтобы не дать воли слезам.

– Мне не разрешили увидеть ее после суда, – сказала девушка, качая головой. – Завтра ее повесят!

Уильям все еще держал ее за руку. Он сжал ее крепче, не выказывая намерения отпускать, несмотря на то что невеста не отрывала от него взгляда.

– Мир теперь живет по правилам, которых я не понимаю, Бесс. Твоя матушка – добрая женщина, богобоязненная, искренняя в скромности и молитве. Любящая мать и жена. Она так многим помогла. Я теряюсь, не зная, чем объяснить, как такое могло случиться.

– Многие в Бэткоме пережили большое горе, Уильям. Они ищут, кого обвинить. Я это поняла благодаря маме. – Она помедлила, а потом добавила: – Люди боятся того, чего не могут объяснить.

Бесс ощутила, как сердце забилось быстрее, и поняла, что боится. Не матери, которая вырастила ее, любила и наставляла всю жизнь, но вот этой новой силы, живущей в той же дорогой ей женщине. Она взглянула на Уильяма.

– Ты нам поможешь?

– Но что я могу?

– Твою семью уважают. Твой отец – влиятельный человек. Если бы он подал прошение о милости, то, конечно…

Она осеклась, увидев, как Уильям склонил голову.

– Отец не станет вмешиваться.

– Ты это знаешь наверняка?

Уильям кивнул.

– Но ты же можешь обратиться к нему, сам попросить, объяснить, что эти женщины ни в чем не виноваты. Чума забрала так многих; понятно, что люди умирали. Что дадут новые смерти?

Пальцы Уильяма медленно стали разжиматься, пока он не выпустил руку Бесс и не уронил свою вдоль тела. Он не мог поднять на девушку глаза. В конце концов заговорила Ноэлла. Она встала и шагнула вперед, чтобы встать рядом с женихом.

– Вам следует знать, что это отец Уильяма послал за Натаниэлем Килпеком, – заявила она спокойным тоном.

Бесс не могла поверить своим ушам.

– Что? Твой отец послал за охотником на ведьм? Но я не понимаю… Отчего вдруг он озаботился подобным вопросом? Зачем призвал столь беспощадное правосудие в наши добрые края?

Уильям по-прежнему не мог поднять на нее глаза. Он зароптал, прохаживаясь по комнате и в отчаянии воздев руки.

– Речь о куда более серьезных вещах, Бесс, – пробубнил он. – Ты о таком понятия не имеешь. Парламент – место неспокойное, там сплошные интриги. Каждому нужно доказывать, кто он, демонстрировать свою верность. Мой отец ступил на опасный путь. Зайди он слишком далеко в одну сторону, его назовут предателем, и он лишится головы. Уклонись в другую, и вскоре окажется на зыбучих песках, где в итоге все кончится тем же. В нынешние опасные времена ветры перемен меняются с северных на южные и обратно за сутки. На знать давят, призывая жестко управлять своими землями. Люди чувствуют, что в стране брожение, и боятся его. Все хотят, чтобы власть была сильной. Хотят знать, что их судьбы в руках людей действия. Что будут защищены. Если нельзя спастись от чумы и голода, то, по крайней мере, люди хотят знать, что они в руках Божьих и дьявол не бродит среди них.

В тишине, воцарившейся между ними, Бесс снова вспомнила, как различны ее жизнь и жизнь Уильяма. Он был сыном человека, который всем пожертвует ради сохранения своего положения. Как она могла думать, что этот мужчина позволит ослабить хватку, разрешив сыну жениться на девушке без имени и денег? И на самом деле Уильям никогда не испытывал подобного желания. Теперь она это понимала. Он всегда знал, где ее место, и знал, что оно не рядом с ним. По крайней мере, не открыто. Ноэлла была как раз той девушкой, какую выбрал бы для Уильяма отец. Она упрочит положение семьи и, без сомнения, умножит ее богатства. Она из важных. Бесс и ее семья были заменимы. Девушка закрыла глаза, чтобы не кружилась голова от многоцветья роскошных гобеленов, висевших вокруг. Ей здесь было не место. Уильям ничего не мог сделать, чтобы спасти ее мать. Ему ничего не позволили бы сделать. Бесс встала, выказывая куда большее самообладание, чем ощущала.

– Теперь я понимаю, что ошибалась, надеясь, что ты окажешь матушке помощь. Прости, что обеспокоила тебя этим, Уильям. Доброго дня.

Она вышла из комнаты, не зная, сколько сможет сдерживать слезы отчаяния, жегшие ей глаза.

– Постой!

Уильям вскочил и поспешил за ней следом.

– Прошу тебя, Бесс. Должно быть что-то…

Он заслонил ей путь к двери.

– Что?! Принять твое любезное предложение и водвориться в покои для слуг в качестве любовницы? Или я теперь и на это место не подхожу, раз мою мать осудили?

Бесс оттолкнула его.

– Ты пойдешь к матушке? Позволь мне хотя бы тебя проводить…

– Мне не разрешат с нею увидеться, – произнесла Бесс, не останавливаясь, и протянула руку к щеколде двери.

– Не дают увидеться? Но ведь…

Бесс развернулась, ярость придала ей необходимые силы.

– Да, ее повесят утром, а меня к ней не пускают, чтобы мы хотя бы попрощались. В этом отказе больше жестокости, чем моя бедная матушка совершила за всю свою добрую жизнь.

– Я смогу кое-что сделать. Прошу, подожди всего минутку.

Уильям метнулся обратно в комнату, откуда они только что вышли. Бесс уже собиралась уходить, когда заметила, что на нее смотрит служанка, которая ее и впустила. Она расправила плечи. Бесс не заставят стыдиться. С чего бы? Уильям вернулся к ней бегом.

– Вот. – Он сунул ей в руку кожаный кошель с монетами. – Возьми. Этого хватит заплатить тому, кому нужно, чтобы ты увиделась с матерью. Это меньшее, что я могу сделать. Я буду молиться, чтобы это принесло мир вам обеим.

Бесс сжала кошель, по-прежнему изо всех сил сдерживая переполнявшие ее чувства.

– Спасибо, – вот и все, что она смогла выговорить, прежде чем выбежать из дома, броситься к Шептунье и подхватить поводья, зная, что ей, возможно, не суждено больше жить с миром в душе.

Вход в тюрьму под зданием суда располагался в конце витой каменной лестницы, где едва смогли бы разойтись два человека. Бесс спускалась за тюремщиком по слабо освещенной спирали, свет от его дымившей лампы падал так, что спотыкавшимся ногам от него не было никакого проку. Тюремщика развратило общество, в котором он столько лет вращался. Бесс чувствовала исходившую от него тьму даже сквозь зловонное дыхание, рвавшееся наружу между его почерневшими зубами.

– Никому не позволяется видеться с заключенными накануне казни, – отрезал он. – Никому.

Все надежды Бесс воззвать к его христианскому духу быстро улетучились.

– Мне всего на пару минут.

Он прислонился к запертой на засов двери и скрестил руки на груди.

– Я работы лишусь. Выпрут. И где ты тогда будешь? Может, придешь к бедному старому Бэггису, безработному и голодному, а? Сомневаюсь.

– Возможно, я могу вам обеспечить некоторую… страховку. Против столь ужасных последствий…

Он ухмыльнулся, лениво рассматривая простую одежду Бесс и ее молодое тело. Не торопясь шагнул вперед и протянул грязную руку.

– И что девица вроде тебя может предложить старому Бэггису, что такого, чего бы ему сейчас хотелось? Как думаешь?

Бесс отступила назад и подняла кошель с деньгами.

– Половину сейчас, – выдавила она, – и половину, когда проведу с матерью отпущенное время. Час.

Тюремщик нахмурился при виде болтавшегося перед носом кошеля. Пожал плечами, хрюкнул и протянул руку. Бесс быстро отсчитала половину монет в его грязную ладонь.

Сумрак и духота казались не самым худшим в камере. Поскольку осужденные были заперты в них денно и нощно, в воздухе стоял смрад от пропитанной мочой соломы и нечистот. Бесс едва могла подумать о том, насколько хуже должна быть тюрьма в городе размером с Дорчестер. Здесь содержались камеры для обвиненных в преступлениях и дожидающихся выездной сессии суда, но для Энн и Мэри было сделано исключение. Их хотя бы избавили от месяцев заточения в столь похожем на преисподнюю месте. При виде старой Мэри Бесс усомнилась в том, что угасающая женщина протянула бы дольше нескольких дней. Она сидела в углу грязной камеры, раскачиваясь взад-вперед, так что брякали ее оковы, и по-прежнему бормотала себе под нос; за пару дней она постарела лет на десять. Энн заметила дочь и бросилась к железной решетке, спотыкаясь из-за кандалов. Тюремщик скрежетнул ключом в ржавом замке, впустил Бесс и захлопнул за ней дверь. Девушка упала в объятия матери.

– Ну же, детка. Тише.

Энн погладила ее по спине.

– Ох, матушка, я боялась, что меня к тебе не пустят. Что мы больше не увидимся.

– Мне удивительно, что ты здесь. Кто дал тебе разрешение?

– Сейчас это неважно.

Бесс отстранилась, чтобы взглянуть на мать. Волосы лежали неприбранными по плечами, словно белое покрывало. Лицо выглядело осунувшимся, но спокойным. Бесс не в первый раз поразилась тому, как мать владеет собой, как, судя по всему, не чувствует страха. Воспоминание о том, как она невозмутимо сидела, что бы ни творилось, в ту ночь, когда пришли наблюдатели, заставило сердце Бесс похолодеть. Она медленно покачала головой.

– Я столько хочу у тебя спросить, – прошептала она, – я столького не понимаю.

– Поймешь, однажды поймешь, Бесс. Когда-нибудь. Не суди меня слишком строго.

– Никогда! Как я могу? Ты все отдала ради меня, это я точно знаю.

– Прости, родная, что я оставляю тебя одну. Прости меня.

– Мне нечего прощать!

Энн бросила взгляд на дверь, чтобы убедиться, что их не подслушивают.

– Послушай, Бесс. Ты должна кое-что пообещать, всерьез.

– Только скажи что.

– После завтрашней… нет, не плачь… после всего ты должна пойти к Гидеону.

– Что? Мама, нет!

– Да, ты должна просить у него помощи.

– Но разве мы недостаточно уже вынесли за его помощь? Разве ты не заплатила цену превыше той, что дал бы любой?

– Ты так мало знаешь о том, как рассуждают люди. Ты не понимаешь, что те, кто осудил меня, со временем должны обратиться против тебя?

– Против меня? Но за что?

– Ты – дочь признанной ведьмы. Время нынче такое, какого прежде не бывало. Люди живут в страхе, хотя не понимают, чего боятся. Пока что – колдовства. Избавившись от Мэри и меня, они почувствуют, что угроза отступила. Но ненадолго. Пройдет не так много дней, и ужас снова зашевелится в них, и толпа возжаждет нового убийства. Только Гидеон сможет тебя защитить.

– Как? Ты хочешь, чтобы он превратил меня…

– …в отвратительное существо, каким стала твоя мать?

– Нет! Я не это…

Бесс не договорила и оставила попытки удержаться от всхлипываний.

– Прислушайся к словам, дитя мое. Ты – все, что от меня осталось. От всех нас. У тебя отцовское доброе сердце, любовь к жизни, как у сестры, и стойкость брата. Выживи, Бесс! Дыши, чтобы все мы продолжались. Если ты не сумеешь, я умру побежденной. Если ты дашь слово, что сделаешь, как я велю, тогда и только тогда я спокойно пойду на виселицу.

– Ох, мама…

– Даешь слово?

Бесс кивнула так незаметно, как только могла.

– Если оно тебе нужно, то да, я даю слово. Я пойду к Гидеону и попрошу у него защиты.

Энн вздохнула, и Бесс померещилось, что ее тело стало менее напряженным и натянутым. Она взяла дочь пальцем под подбородок и подняла ее лицо к своему.

– Пусть эти слезы будут последними, – сказала она, – чтобы ты не плакала, когда меня не будет рядом, чтобы их не пришлось утирать.

– Ох, мама, я такая… слабая. Если бы я могла развалить это жуткое здание и унести тебя в безопасное место. Как мне смотреть на то, как ты умираешь?

– В тебе больше силы, чем ты думаешь, Бесс. Не горюй обо мне. Я ухожу, чтобы воссоединиться с семьей, и твоя любовь будет со мной. Я не боюсь.

Бесс перестала плакать и коснулась материнской щеки.

– А я боюсь, – призналась она.

– Знаю. Но я всегда буду подле тебя. Помни об этом. Ты умная. Изобретательная. Упорная. Перед тобой целый мир. Я знаю, ты совершишь удивительные вещи.

Мать и дочь прервал свистящий кашель тюремщика, с топотом двигавшегося по коридору к камере.

– Ну хватит, – пролаял он, – время вышло.

– Как? – Бесс схватилась за руку любимой матери. – Вы сказали, час!

– Нет, девочка, это ты сказала. Я ничего такого не говорил. Идем, выведу тебя, пока работы не лишился.

– Я вам ни пенни больше не дам, пока мы не проведем вместе час.

– Дашь, если не хочешь, чтобы тебя тут заперли, наглая ты чертовка. Давай-ка сюда.

Он шагнул вперед и сорвал кошель с ее пояса.

– Теперь беги наверх, шевели хорошенькой молоденькой задницей, пока я не нашел ей другое применение.

Бесс повернулась к матери, и та быстро поцеловала ей руку.

– Ступай, – велела она, когда они обнялись, – и помни: больше никаких слез.

Откуда-то из глубины, из тайного уголка внутри, Бесс извлекла слабую улыбку. Потом отвернулась, боясь, что отвага ее покинет, и заставила себя на свинцовых ногах поспешить вслед за тюремщиком.

8

Бэтком был местом незначительным, поэтому похвастаться собственной виселицей не мог, а времени на ее постройку не было. Однако у западной околицы деревни рос крепкий дуб, который, сколько помнили жители, звали Деревом Висельников. Во времена менее цивилизованные на его удобных ветвях вздергивали как горемык, так и злодеев. Не было ни ступеней, ни помоста, с которого священник мог бы произнести слова утешения, но приговоренные тем не менее в конце концов повисали на веревках мертвыми. К этому дереву и направилась извилистым путем телега, на которой везли Энн и старую Мэри. Бесс казалось, что весь приход явился посмотреть на то, что она считала убийством двух несчастных женщин. Крестьянские семьи, торговцы, знать – все собрались и пихались локтями, пытаясь занять место, откуда было бы лучше видно. Телегу, в которой сидела мать Бесс, тащили два мула. У женщин по-прежнему были скованы ноги, на их шеи уже надели петли. Они стояли, привалившись друг к другу, чтобы не упасть на ухабах на окружавшие их деревянные колья. Каждый шаг мулов толпа встречала приветственными криками и насмешками. Бесс смотрела на обезумевшие лица и воздетые кулаки и мысленно возвращалась к арене для петушиных боев, где в последний раз видела такое дикое и скотское поведение. Она не спала ночью: запрягла Шептунью в повозку и нашла место на пригорке сбоку от Дерева Висельников. Отсюда она видела мать, а мать могла увидеть ее. Женщины обменялись взглядами, полными тоски и печали, но, повинуясь желанию матери, Бесс не плакала. Она и не могла. Словно за прошедшие страшные месяцы она выплакала все отпущенные в жизни слезы и их не осталось.

Когда преподобный Бердок начал читать молитву, толпа зашумела и принялась выкрикивать ругательства. Телегу подогнали под дерево, а свободные концы петель быстро перекинули через нижнюю ветвь. Перед деревом верхом на прекрасной белой лошади восседал Натаниэль Килпек. Он поднял руку, призывая к тишине, когда преподобный закончил вверять небесам еще две души.

– Да будет всем известно, – начал он тонким голосом, который теперь звучал в ночных кошмарах Бесс, – что здесь сегодня не одержана победа. Эти несчастные создания, стоящие перед нами, совращены дьяволом и заслуживают нашей жалости.

Послышался несогласный ропот. Килпек продолжал:

– Тем не менее я знаю, что собравшиеся поверят мне, если я скажу, что Бэтком стал более безопасным местом, местом более благочестивым, лучшим местом, потому что он избавлен от колдовства.

На это толпа ответила приветственными криками и возгласами: «Повесить ведьм! Пусть спляшут с дьяволом, если так его любят!»

Килпек повернулся к женщинам, стоявшим на телеге.

– Вам есть что сказать? – спросил он.

Мэри лишь заплакала и покачала головой. Энн сохраняла самообладание и произнесла:

– Я наконец ухожу к своей семье.

Казалось, Килпека раздражает ее спокойствие. Если он надеялся на отчаянные мольбы о милости и признания в последнюю минуту, то ничего не дождался. Мужчина снова поднял руку, давая знак констеблю, правившему мулами. Когда он резко опустил кисть, тот потащил мулов вперед. Обе женщины сорвались с задка телеги, увлекаемые веревками, привязанными одним концом к дереву, а другим – к их шеям.

Бесс почувствовала, как дыхание покидает ее тело, и услышала шум крови в ушах. Она в отчаянии смотрела, как старая Мэри лягается и дергается, ее тело с приближением смерти стало куда оживленнее, чем было многие годы при жизни. Энн, напротив, молча соскользнула с движущейся телеги со спокойным, как никогда, лицом. Послышался треск, но она даже не вздрогнула. Бесс поняла, что она умерла в одно мгновение, хотя ее прекрасные синие глаза остались открыты и благосклонно взирали на толпу, требовавшую ее смерти.

Когда Бесс медленно ехала домой с печальным грузом в повозке, на нее снизошел покой. Все кончилось, по крайней мере для матери, и ей оставалось лишь заняться делами. Тем, чем она могла управлять. Солнце светило неподобающе радостно, когда Шептунья остановилась во дворе фермы. Бесс зашла в дом, взяла все необходимое: саван для матери и кусок ткани, который должен был послужить покровом для старой Мэри. Она забрала оба тела, ей была невыносима мысль о том, что бедную старуху без семьи и родных похоронят за церковной оградой одну, без надгробия. Остаток дня ушел у девушки на то, чтобы бережно приготовить женщин к погребению и выкопать им могилы. Бесс прогнала прочь жуткие воспоминания о том, как они с матерью похоронили сперва Томаса, потом отца, а потом и малышку Маргарет. Трудилась она несколько часов, рубя сухую землю лопатой, а над нею носились с прутиками в клювах птицы. Вокруг начиналась весна, все давало ростки и распускалось, говоря о новой жизни, но Бесс была полностью погружена в дела смерти. Мягкое дуновение ветра принесло с собой запах моря. Она ощутила внезапное желание пойти на берег и смотреть на утешающую воду. Бесс пообещала себе, что, когда закончит свою мрачную работу, так и сделает. Она не спешила возвращаться в пустой дом, который когда-то был полон любви. Ей стоило истощающих усилий перетащить тела с повозки в тачку, а потом как можно бережнее опустить их в могилы. К тому времени, как Бесс засыпала их землей, ее трясло от изнеможения. Она опустилась на колени возле свежих могил, расположившихся рядом с тремя постарше, не в молитве, но почти в обмороке, ее уже не держали ноги. Бесс чувствовала, что должна сделать что-то значимое, что-то, чтобы отметить это трагическое мгновение. Но у нее не было ни слов, ни слез. Вместо этого в оцепеневший мозг ее проникли далекие голоса и стук колес по твердой земле. Прищурившись от закатного солнца, она увидела небольшую толпу, частью верхом, но больше пешком, и обшарпанную повозку. Процессия двигалась неспешно, но решительно и вскоре добралась до двора фермы.

Бесс усилием воли подняла себя на ноги. Она увидела сидящую на повозке вдову Дигби, а рядом с ней мистрис Уэйнрайт. Узнала среди мужчин констебля и знакомые лица с рынка. Собралась, готовясь к тому, что могло последовать.

Вперед выступил человек, в котором она опознала мистера Уэйнрайта. Он указал на темные холмики земли.

– Это могилы двух ведьм? – спросил он.

Бесс ответила сквозь зубы:

– Это место упокоения моей матери и старой Мэри.

У повозки зашевелились. Уэйнрайт дал знак остальным.

– Несите сюда! – крикнул он.

Задок повозки откинули и вытащили наружу четыре широкие каменные плиты, каждую из которых приходилось нести двоим мужчинам. Они подошли к могилам. Бесс сорвалась с места.

– Что вы задумали? Унесите это!

– Отойди, Бесс, – заявил Уэйнрайт. – Дай нам сделать то, что должно.

– Нет!

Но как бы девушка ни возражала, ее столкнули с пути. Когда камни бросили на могилы, раздался глухой стук.

– Вы что, не можете оставить их в покое? – выкрикнула несчастная Бесс. – Даже теперь, когда они умерли, все равно будете издеваться? Неужели нельзя отпустить их с миром?

Один из несших камни повернулся к ней.

– Да, мы так и сделаем, – заметил он, – и позаботимся о том, чтобы они на всякий случай остались на месте.

Он отвлекся от работы, чтобы шумно сплюнуть. Остальные последовали его примеру.

– Уходите! – закричала Бесс. – Уходите! Уходите отсюда, говорю вам.

Она бросилась на могилу матери, осмелев от гнева.

– Теперь вы довольны? Вам легче будет уснуть, зная, что вы отправили мою мать на смерть и придавили ее душу гадкими камнями? Вы ничего, кроме добра, от нее не видели. Моя мать спасла жизнь твоей сестры, Том Крэбтри, и облегчила твои муки в родах, Бетти Тоунс, и вытащила ядовитый шип из вашей ноги, мистрис Бейнс. Неужели у вас такая короткая память? Моя мать была хорошей женщиной! Она была целительницей.

Уэйнрайт подошел достаточно близко, чтобы Бесс учуяла запах виски и увидела в его горестных глазах безумие. Голос его прозвучал как глухой рык.

– Твоя мать была ведьмой!

Толпа молча повернулась к Бесс спиной и оставила ее стоять на коленях на холодных камнях, которые, ко всеобщему удовлетворению, должны были помешать ведьмам подняться из могил и скакать по деревне голышом на метлах.

Бесс смотрела им вслед. Только когда из виду скрылся последний негодяй, она пошевелилась. Теперь она понимала, что ее мать была права. Этих людей снедала лихорадка, столь же смертельная, сколь и чума, и пройдет совсем немного времени, прежде чем они придут за самой Бесс. Она поспешила в дом, собрала узелок. Занесла было руку над сокровищами вроде отцовской трубки, но ничего не взяла. Их место в доме. Накинула на плечи лучшую материнскую шаль, завязала ее на груди. Помедлила на пороге, в последний раз с тоской глядя на единственный дом, что у нее когда-либо был, потом вышла и заперла за собой деревянную дверь. Выгнала скотину в поля, открыла ворота между загонами. Корова прошла несколько шагов, потом принялась щипать траву. Шептунья, отгоняя мошек хвостом, искала молодые ростки. Травы было предостаточно, доступ к ручью открыт. Цыплятам придется самим выживать среди лис. Бесс какое-то время постояла у могил, все еще не в силах найти слова, просто позволяя сердцу говорить с ушедшими. Когда стали сгущаться сумерки, она решительно направилась прочь, не зная, вернется ли когда-нибудь. Она должна была исполнить обещание.

Бесс хорошо знала Бэткомский лес. Она играла здесь ребенком, а когда выросла, собирала его дары: прокрадывалась сюда, чтобы нарвать дикого чеснока, или мха, или цветов для материнских снадобий. Они с братом много раз забирались на узловатые дубы и обдирали лоскуты серебристой коры с берез для растопки. Бесс без труда нашла дорогу, хотя стемнело. Когда она добралась до дома Гидеона, совы уже поднимали тревогу и ежи начали просыпаться для ночных дел. Сам по себе дом был небольшой, деревянный и ничем не примечательный. Его потемневшие бревна были под стать стволам вокруг, казалось, они сливаются с лесом, проваливаясь в шершавые объятия деревьев и кустарника. Однако слева от дома имелось нечто, привлекавшее внимание. Сейчас, в темноте, там будто сидели два дремлющих дракона со склоненными головами, и их дымное дыхание отвечало медленному биению сонных сердец. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не сказочные звери, а творения человеческих рук – угольные кучи Гидеона. Денно и нощно по меньшей мере две из них горели, а остальные остывали. Их удивительный «урожай», успокаиваясь, превращался из горящего дерева в хрупкие кусочки черноты, ждущие, когда их поднимут с пепельной постели. Приближаясь к ревущим ямам, Бесс чувствовала их пугающий жар, несмотря на слой дерна, покрывавший их и не дававший воздуху попасть внутрь. Ей казалось чудом, что этот ад не вырывается на волю и не пожирает дом, а с ним и весь лес. Она быстро миновала страшные сооружения и подошла к дому. Рука ее как раз была занесена, чтобы постучать, когда дверь распахнулась. Гидеон, должно быть, увидел, что она подходит. Они молча смотрели друг на друга, и единственным звуком в тяжелой тишине был рокот горящего угля. Через какое-то время Гидеон отстранился и подал ей знак, чтобы вошла. Даже в этот миг Бесс было трудно поверить, что она по собственной воле вверяет себя заботам человека, способного, как ей было известно, на изнасилование и хладнокровное убийство. Сила ее потрясения, скорби, непреодолимого ощущения безнадежности была так велика, что ее больше не волновало, что с нею случится.

Единственную комнату, занимавшую весь дом, тускло освещали две лампы. Остальное освещение обеспечивал горящий в каменном очаге огонь. У него стояли два кресла, крошечный стол и скамья, еще имелось несколько шкафов и большая кровать с периной в дальнем углу. Бесс обернулась к Гидеону. Она собиралась заговорить, когда он произнес:

– Твоя мать умерла.

Это было не вопросом, а утверждением, и в нем настолько отсутствовало всякое чувство, что Бесс не могла им ни оскорбиться, ни утешиться. Она просто кивнула, потом сказала:

– Это матушка… Она велела мне к вам пойти.

Гидеон шагнул ближе и, склонив голову набок, осмотрел Бесс с головы до ног. Несмотря на усталость, она обнаружила, что у нее хватает сил на негодование из-за подобного отношения. Девушка стояла перед Гидеоном, осиротевшая, одна в целом свете, измученная и подавленная, а у него не нашлось ни человеческих слов, ни сочувствия. Почему матушка думала, что он захочет ей помогать?

– Если вы мне не рады, я, разумеется, уйду, – сказала она.

Гидеон отмахнулся.

– Прости, – ответил он. – Плохо я принимаю гостью. Отвык от общества. Прошу, садись.

Он указал на удобное кресло слева от камина.

Бесс сняла с плеч шаль и положила ее вместе со своим узелком на пол. На кресле лежали мягкие подушки, и стоило ей опуститься в него, на нее навалилась усталость.

– Отдохни пока, – проговорил Гидеон. – Когда ты в последний раз ела?

Бесс потерла виски.

– Не помню.

– Я приготовлю поесть. Для того, что тебя ждет, понадобятся силы.

Бесс закрыла глаза, думая лишь дать им отдых, но через мгновение уснула. Ей снилось, что над Бэткомским лесом летят драконы, а из их клыкастых пастей вырывается огонь, спасаясь от которого Натаниэль Килпек бежит, сломя голову. Потом сон изменился, и драконы бросились на Бесс. Она, вздрогнув, проснулась и выпрямилась в кресле. Сквозь затуманенное сознание пробивалась мелодия «Зеленых рукавов». Шерстяное одеяло, которым накрыл ее Гидеон, соскользнуло на пол. Когда перед глазами прояснилось, она увидела, что Гидеон неподвижно, словно изваяние, сидит в кресле напротив, в руке у него трубка, и он, напевая себе под нос знакомую песню, глядит на Бесс. Смотрит и ждет. Он указал трубкой на стол.

– Поешь, – сказал он.

Бесс послушалась. К своему удивлению, она оказалась голодна, как волк. На столе стоял тушенный с ароматными травами кролик и хлеб, чтобы подобрать подливу. Бесс ела жадно, не заботясь о том, что на нее смотрят. Когда она закончила, Гидеон встал и принялся неспешно прохаживаться по комнате. Бесс гадала, что случится дальше. Она была наедине с чужим, по сути, человеком. Она прежде никогда не ночевала в доме с мужчиной, еще и одна. Не осталось никого, кто мог бы ее защитить. Бесс была во власти Гидеона и понятия не имела, чего от него ждать, но знала, что он способен взять все, что пожелает.

Она выпрямила спину. По крайней мере, Бесс не позволит ему отнять то немногое достоинство, что у нее осталось. Гидеон заметил, что ей не по себе, но не попытался ее успокоить. Вместо этого он остановился и взял в руки причудливую фигурку, вырезанную из дерева. В сумраке Бесс не смогла разобрать, что это. Вроде бы какая-то коза. Внезапно Гидеон поставил ее обратно на полку.

– Скажи, Бесс, как, по-твоему, я могу тебя защитить? Ты думаешь, эти шаткие деревянные стены остановят твоих преследователей? Считаешь, они станут слушать, если я скажу, чтобы оставили тебя в покое?

– Не знаю. Я не думала.

Гидеон склонился, упершись ладонями в стол прямо напротив Бесс. Подался вперед, так что его лицо оказалось от нее всего в паре дюймов.

– Тогда начинай! Мне ни к чему девица с путаницей в голове, которой не хватает ума себя защитить. Я смогу тебе помочь, только если ты покажешь, что справишься.

– Я буду стараться изо всех сил.

– Будем надеяться, всех твоих сил окажется довольно.

Он медленно распрямился, не сводя с нее глаз.

– Жаль, если такую прелестную шею изуродуют ссадины от петли. Твоя мать прислала тебя сюда, потому что хотела, чтобы ты узнала то, что знала она. И более того, она прислала тебя, чтобы ты стала моей ученицей. Та сила, что спасла тебя от страшной чумы, снова тебе поможет, Бесс. Но назад пути не будет, заруби себе на носу. Ступив на этот путь, ты уже не сможешь вернуться туда, где прежде жила на этой земле. Ты изменишься навсегда.

Бесс почувствовала, как пересохло во рту, но заставила себя говорить.

– И какую цену я должна заплатить за помощь? – спросила она.

Гидеон покачал головой и позволил себе слегка улыбнуться.

– Об этом пока говорить не станем. Довольно для одного вечера. Спи, а с утра начнем всерьез. Я должен присмотреть за угольными ямами. Можешь расположиться на кровати.

Он снял с крюка шляпу и направился к двери.

Бесс резко вскочила.

– Вы что, хотите, чтобы я заключила сделку вслепую?

Он помолчал, положив руку на щеколду, потом заговорил, не оборачиваясь:

– Не в твоем положении заключать сделки, девочка. Ты примешь то, что я предложу, и не станешь спорить об условиях. Потому что если ты этого не сделаешь, ты нарушишь слово, данное матери. И еще, если ты этого не сделаешь, ты наверняка будешь качаться на ветру под Деревом Висельников, совсем как она.

Следующие два дня и две ночи пролетели вихрем странно звучащих имен и незнакомых слов. Гидеон показывал ей книги, подобных которым она прежде не видела. Большей частью они были не на латыни, английском или французском – и вообще ни на одном из языков, которые она могла бы опознать. Он заставлял ее повторять причудливые слова снова и снова, пока она не выучила их, а язык у нее не распух от запинаний на незнакомых звуках. Гидеон был суровым учителем: не позволял Бесс ни передохнуть, ни перекусить, пока не убеждался, что она выучила то, что он хотел ей преподать. Девушке, если на то пошло, было невдомек, к чему все эти непроизносимые созвучия. Однако она понимала, что Гидеон считает их очень важными, и быстро усвоила, что он ничего не станет объяснять, пока не сочтет, что настал подходящий момент. Иногда они занимались за столом в доме. Иногда бродили по темным уголкам леса. Временами Гидеон выводил Бесс во двор, и она упражнялась, пока он возился с угольными ямами. Девушку это зачаровывало. За работой Гидеон пел низким, неожиданно мелодичным голосом, всегда одну и ту же песню. Всегда «Зеленые рукава».

За что, за что, любовь моя, За что сгубила ты меня? Неужто не припомнишь ты Мои забытые черты? Твоим зеленым рукавам Без ропота я жизнь отдам. Я твой, пока жива душа, Зеленые рукава.[6]

Напевая странно завораживавшую любовную песню, Гидеон занимался угольными ямами. Сперва он расчищал место для очага, потом вколачивал шестифутовую горелку. Вокруг нее строил дымоход, основанием для которого служили три крепкие жерди. Вокруг дымохода выкладывал поленницей куски дерева, иногда дуб или каштан. Иногда это была ива, а все деревья он рубил в окрестных лесах. В конце концов он возводил купол дымовой трубы, забрасывал его землей, покрывал дерном и поливал. Вынимал затычку и засыпал внутрь горящий уголь, чтобы запалить кучу. Трубу он накрывал мокрым дерном, так что единственным выходом для дыма и пара оставались отверстия, которые он проделывал сбоку в куполе. Бесс они казались ноздрями дремлющих драконов. Ночами было еще свежо, но днем все согревало улыбающееся весеннее солнце. Труд был нелегкий, поэтому Гидеон часто раздевался, оставаясь в одних бриджах, и его жилистый торс напрягался от усилия, с которым он поднимал тяжелое дерево. В дни, когда он открывал отработавшую кучу, воздух наполнялся копотью и паром, и тогда мужчина заливал свежий уголь водой. Пыль от крошащихся черных остатков дерева смешивалась с его потом, и вскоре начинало казаться, что он сам вылез из ямы. Бесс по-прежнему было не по себе от того, что, хотя Гидеон и не был молод, его тело не выглядело натруженным или ослабевшим от работы. Несмотря на тяжелый труд и скудную жизнь, он, со своими тонкими чертами и подтянутой гладкой кожей, казался с виду скорее дворянином. Он все время давал ей задания заучить наизусть мелодичные песнопения или причудливые ритмичные отрывки из одной из своих книг. На третий вечер он велел ей сесть за стол и вынул новый том. То была самая прекрасная книга из всех, что когда-либо видела Бесс. Переплетенная в мягчайшую красную кожу с золотым тиснением, покрытая звездами и кудрявыми текучими письменами. Гидеон впервые сел рядом с Бесс. Она остро ощущала, как его нога прижимается к ее бедру.

– Вот, – сказал он, – это нечто изумительное. Нечто священное.

– Библия?

– Своего рода, возможно. Но не такая, как ты привыкла.

Он легко провел пальцами по буквам на обложке, прежде чем бережно, с величайшей осторожностью, открыть ее.

– Это моя «Книга теней».

Когда он расправил первую страницу в мерцающем свете свечи, Бесс ощутила запах сладкого ладана и почувствовала на лице мягкий ветер, хотя окна были плотно закрыты, а на дворе было едва ли не морозно. Гидеон перелистывал страницы, выказывая к книге такую нежность, какой Бесс за ним прежде не замечала. Она всмотрелась в написанное и обнаружила, что слова были английскими. Начав читать, она тихонько вскрикнула:

– Заклинания! Это заклинания!

– Разумеется, поскольку «Книга теней», Бесс, это и есть книга заклинаний. А еще дневник и летопись волшебства, – которое используешь и с которым встречаешься. Вот слова, чтобы облегчить страдание и унять боль. Вот заклинания, дающие слабым смелость и смягчающие самые твердые сердца.

Пока он говорил, Бесс читала.

– И проклятия, – произнесла она. – Смотрите, вот это поражает соседскую скотину. А это устраняет соперников в любви.

– Да, проклятия и заговоры тоже. Нет ничего, с чем нельзя было бы справиться силой волшебства, Бесс. Кто-кто, а ты точно должна это знать.

– Я знаю, что моя мать никогда бы не стала желать никому зла. Ее за это повесили, а она была невиновна.

– Это ты невиновна. Ее повесили за то, что она ведьма – и она этого, сколько я знаю, не отрицала, так ведь? Или я ошибаюсь?

– Что?!

– На суде ты хоть раз слышала, чтобы мать сказала, что она не ведьма?

– Она была невиновна, она так говорила.

– Только в том, что прокляла тех несчастных детей и преследовала глупую вдову, это верно. Зачем ей было тратить на такое силы? Но была ли она ведьмой? Будет, сейчас не время и не место запираться, Бесс. Перестань себя обманывать. Как ты думаешь, чем мы занимались последние дни? О какой силе, по-твоему, я говорил? К какой силе прибегла твоя мать, чтобы вырвать тебя из когтей страшной и неизбежной смерти, а? Давай-ка раз и навсегда проясним этот вопрос. Твоя мать была ведьмой. Я помог ей стать ведьмой. А теперь этот путь пройдешь и ты.

– Я не стану насылать ни на кого порчу! Я не буду творить зло! Моя мать была целительницей. Она была доброй и хорошей.

– В самом деле, была. Но еще она была матерью, потерявшей почти всех детей. Энн не могла позволить тебе умереть, Бесс, даже если нужно было обречь свою душу на адские муки, чтобы тебя спасти, и она была готова на это.

– Как вы можете говорить, что она обречена! Я не стану слушать!

Бесс вскочила, оттолкнув скамью, шумно царапнувшую плиточный пол.

– К счастью, ты можешь не переживать из-за этого. Возможно, она себя и обрекла на ад, но предпочла умереть, чтобы спасти тебя, и тем искупила свой грех и спасла душу. Уверен, сейчас она покоится с миром, вместе со всей твоей семьей.

Бесс нахмурилась и покачала головой, словно эта мысль сводила ее с ума.

– Мама задолжала вам, чтобы меня спасти, – заявила она, – но умирать ради меня ей было не нужно.

– Жаль, что приходится тебе это говорить, но тут ты не права. У твоей матери был великий дар к темным искусствам, Бесс. Она была усердной и одаренной ученицей, и за то недолгое время, что нам было отведено, достигла очень многого. Пожелай она, то могла бы сбежать из тюрьмы, освободиться и скрыться от преследователей – сравнительно легко.

Бесс тяжело опустилась обратно на скамью.

– Но я не понимаю… Когда мы говорили, в тот вечер, накануне ее смерти, я сокрушалась, что не могу сделать для нее именно это. Не могу разрушить стены тюрьмы и забрать ее из этого ужасного места. Если она сама могла это сделать, то почему не сделала?

– А на кого, как ты думаешь, тогда обратился бы гнев сильных и праведных обитателей Бэткома? Сбеги она, то не смогла бы взять тебя с собой. Она это знала. Энн не хотела оставлять тебя без защиты. Она сделала выбор, позволив, чтобы ее повесили, а ты пришла сюда и обрела силы, чтобы выжить. Мама ведь хотела, чтобы ты сделала именно это? – Выжила?

Бесс вспомнила слова матери, сказанные, когда они говорили в последний раз. «Выживи, Бесс, – просила она. – Живи дальше». Откуда Гидеон мог знать, что она произнесла? Он что, как-то подслушал разговор?

Прежде чем Бесс успела ответить, Гидеон потянулся и взял ее за руку. От его прикосновения ее тело напряглось, и его охватило странное тепло, словно кости начали плавиться. Она пораженно поняла, что это чувство не кажется ей неприятным. Хотела отнять руку, но обнаружила, что не может.

– Не стоит терзать себя из-за того, с чем ты ничего не можешь поделать, – проговорил Гидеон с мягкой улыбкой. – Твоя мать сделала выбор, а ты по своей воле дала ей обещание. Не бойся. Я буду твоим наставником.

Он поднял другую руку и погладил Бесс по голове.

– Я позабочусь о том, чтобы ты не пострадала. В тебе есть величие, – прошептал он. – Величие, которое до сих пор спало. Пробудившись, ты будешь великолепна!

Бесс не сводила с него глаз, думая о том, как кошка жестоко играет с добычей, прежде чем сожрать ее. Как можно доверять такому человеку? На какие ужасы он способен? Гидеон, словно прочитав мысли Бесс, отпустил ее руку и вернулся к «Книге теней».

– Давай, – продолжил он, – сделать нужно много, а времени у нас, возможно, остается всего ничего.

Так наступило самое удивительное время в жизни Бесс. Если бы она могла собраться с мыслями, ей бы пришлось признать, что ей интересно то, что ей показывают. И не только интересно – вскоре обучение увлекло ее и захватило. Первоначальное ее сопротивление быстро отступало перед поразительными чудесами. Гидеон показал ей, как зажечь огонь одним лишь заклинанием и силой воли. Он вызывал фантастических существ. Не ужасных бесов, которые приходили к матери, а нежных фей, танцевавших для нее вокруг угольной ямы. Он призвал незримый хор, певший сладчайшую музыку из всех, что слышала Бесс, такую прекрасную, что она плакала от радости. Он показал ей, как исцелять собственные раны. Она сжалась от ужаса, когда Гидеон полоснул ее ладонь ножом, но страх обернулся изумлением, когда он заставил порез исчезнуть, произнеся несколько слов и коснувшись его рукой. И какое это было прикосновение! Бесс чувствовала, что ее все сильнее и сильнее влечет к Гидеону. Она все больше и больше покорялась его чарам. Он завораживал ее, как и прежде, и понемногу равное завороженности отвращение, которое она испытывала к Гидеону, начало таять. Вскоре она поняла, что радуется его похвалам, когда верно выполнит какое-нибудь задание. Она лучилась от удовольствия, когда он аплодировал ее попыткам исполнить новый фокус. И вскоре девушка стала жаждать его прикосновения. Он никогда не пытался ничего от нее добиться, даже поцеловать, и все-таки она знала, что ее соблазняют. Бесс не стала бы ему противиться, и он, скорее всего, это понимал. И все же ночами, когда она в изнеможении падала на перину, он оставлял ее нетронутой и уходил к угольным ямам. Однажды Бесс заговорила с ним, когда он стоял на пороге.

– Подожди, – прошептала она. – Тебе обязательно уходить? Разве уголь не может без тебя обойтись еще немножко?

Она стояла посреди комнаты, оторопев от собственной смелости, сама не зная, чего ждет от Гидеона: просто хотела, чтобы он остался. Томилась по нему.

Гидеон помедлил: улыбнулся Бесс все понимающей улыбкой. Подошел к ней и положил руки ей на плечи, так что его лицо оказалось совсем близко. Она чувствовала кожей тепло его тела. Гидеон склонился, и его губы коснулись губ Бесс. Поцелуй был легчайший, очень сдержанный, но в нем были сила и непреодолимая сладость, от которых Бесс задохнулась. Она обвила шею Гидеона руками. Он бережно высвободился. Взял ее за руки, разнял их и прижал к своей груди.

– Терпение, любовь моя, – тихо произнес он. – Придет наше время.

Потом снова улыбнулся, развернулся и вышел из комнаты.

Бесс осталась на месте, у нее пылало лицо. Ей было стыдно, ее ошеломила сила собственных чувств и то, как ей хотелось броситься Гидеону на шею. В то же время она была поражена тем, насколько нестерпимое желание он в ней пробудил. Желание к мужчине, который, как она знала, был способен на страшные вещи. Она вспомнила девушку-цыганку в лесу, много месяцев назад, и возненавидела себя еще сильнее. Бесс поспешила в постель, но не один час пролежала без сна, в тревоге и смятении, прежде чем смогла заснуть.

Несколько дней спустя она опять не могла уснуть ночью. Все вертелась, не находя себе места под тяжелым одеялом. Зима только кончилась, и ночь была прохладной, но кожа Бесс горела. Ее тело пылало желанием и не давало покоя. В конце концов она встала. Набросила шаль поверх рубашки и босиком вышла из дома. Она ожидала увидеть, как Гидеон разводит огонь или заливает готовый уголь, но его не оказалось на месте. Бесс уловила далекую музыку, слабо доносившуюся сквозь деревья. Подойдя поближе, она узнала «Зеленые рукава», но играли мелодию так грубо, с таким неистовым ритмом и так беспорядочно громко, что звучала она дико – словно безумие обернулось музыкой. Луна стояла высоко и, хотя полнолуние еще не наступило, света было достаточно, чтобы Бесс могла осторожно пробраться по лесу туда, откуда исходил звук. Вскоре она различила между стволами деревьев огонь. Впереди на поляне горел костер. Бесс опасливо приблизилась, насколько посмела, не желая, чтобы ее застали за подглядыванием. Добралась до могучего дуба и выглянула из-за него. То, что открылось ее взору, вынудило ее закусить кулак, чтобы подавить крик.

На поляне действительно был разведен костер – огромный, яростный, горевший с неестественной яркостью и неистовством. Вокруг него танцевало сборище существ столь жутких, словно они вышли из самого страшного ночного кошмара. У одного была голова ящерицы, но тело овцы. Другое извивалось, как змея, на брюхе, но было покрыто грубой грязной шерстью. С веток срывались в полете нетопыри размером с индеек. Потусторонние крики и визг вторили музыке, которую играл осповатый безволосый великан. Он стучал в огромный барабан, и его большие руки опускались с устрашающей силой. Рядом с ним играл на свирели красивый мальчик, у которого нижняя половина тела и ноги были козлиными. Непостижимо древний старик бренчал на арфе, и его грязные брови сосредоточенно двигались. Мимо в вихре безумия проносились другие создания, танцуя и крича. Выводок бесенят сосал большую спящую свинью. Две похожие на ласок твари подрались так неистово, что одна прогрызла шею второй и откусила ее оскаленную голову. По ту сторону костра спиной к Бесс стоял человек с молитвенно поднятыми руками. На нем был длинный плащ. Он читал заклинание, которое Бесс узнала: она его изучала. Голос был безошибочно узнаваем. Каждая жилка в теле девушки кричала: «Беги!» – но она не могла отвести взгляд от Гидеона. Закончив песнопение, он повернулся, и свет костра озарил его лицо.

В этот миг пламя стало вдвое выше. Его языки сплетались и ревели, и среди них извивались две фигуры. Они вышли из огня, обретя очертания обнаженных женщин. Женщины обвились вокруг Гидеона, принялись целовать его и ластиться к нему, расстегнули пряжку его плаща, так что он упал на землю: Гидеон остался так же наг, как женщины. Он толкнул одну из них к своим ногам, развернув, чтобы войти в нее сзади. Когда он вонзился между ее ягодиц, дьяволица издала чудовищный вопль удовольствия. Вторая женщина упала на колени и стала лизать ему бедра, пока он наслаждался визжащим существом, лежавшим перед ним. Его страсть нарастала, он принялся устрашающе рычать. Потом лицо его на глазах у Бесс стало подергиваться и мерцать, претерпевая жуткое преображение.

Теперь ее охватил страх. Резкие, но благородные черты Гидеона исчезли. Их сменило лицо зверя, похожий на козла призрак с золотушной плотью и торчащими клыками. Бесс хватала воздух губами, твердя себе, что это не может быть мужчиной, о чьем прикосновении она мечтала. Но то, что она видела, не давало ей усомниться. Ошибки быть не могло. Это был Гидеон, преобразившийся во что-то несказанно злое. Или нет? Возможно, это и есть правда? Подлинный Гидеон, явившийся в своем истинном обличье, а красивый мужчина, которого она знала, служил всего лишь личиной. При этой мысли у Бесс вырвался невольный крик.

Гидеон поднял голову, его ужасающее лицо все еще было искажено исступлением, и тут он увидел Бесс. Она рванулась прочь и, спотыкаясь босыми ногами, побежала через лес. Колючие кусты хлестали ее по лицу, но она знала, что Гидеон гонится за ней. Она слышала, как он ломится через подлесок. Когда он схватил ее, она закричала, отворачиваясь от его лица, боясь того, что могла увидеть.

– Бесс! – Он встряхнул ее. – Посмотри на меня.

Она была не в силах.

– Нет! – кричала она. – Оставь меня! Выпусти из этого страшного места!

Гидеон сжал ее подбородок и развернул ее лицом к себе. Бесс больше не могла отводить от него взгляд, она обнаружила, что он обрел человеческий облик, правда, в глазах его сохранилась болезненная краснота. Он крепко прижал ее к обнаженному возбужденному телу.

– Это для тебя, Бесс. Это все для тебя. Я просил, чтобы тебя благословил наш владыка Сатана, и сегодня мы празднуем его щедрость. Ты станешь такой, как я. Ты больше не будешь страшиться ни смерти, ни боли. Ты станешь недосягаема для тех, кто захочет лишить тебя жизни. Мы уедем, переберемся в другое место, где нас не знают. Вместе мы…

– Нет! Я не могу!

– Ты знаешь, что мы похожи, что мы с тобой одной породы.

– Нет, это неправда!

– Правда. Подумай, Бесс. Подумай о своей силе. В тебе живет магия, мы оба это знаем; я видел, как ты ее использовала. Это не какое-то надувательство, не остатки того, чему тебя учила твоя знахарка-мать. Ты знаешь, что я говорю правду…

– Нет…

– Да! Ты знаешь, что сила рождается в темном уголке твоего существа, потому что можешь ее вызвать, только если разозлишься. Это черная сила, и она тысячекратно возрастет, когда ты сделаешь первый шаг, примешь наше искусство и присоединишься ко мне.

– Я лучше умру!

– Тебе предназначено жить. Продолжаться, как хотела твоя мать.

– Она никогда бы не довела меня до… такого!

Бесс забилась в его руках.

– Энн знала, какую цену с тебя попросят. Но не бойся. Наш господин награждает верных последователей. Ты видишь, как я силен; ты видела мою мощь, не отрицай. Это его дар, и тебе он предлагает то же самое. Жизнь, Бесс, не смерть, но вечная юная жизнь, любовь моя!

– Любовь? Что ты можешь знать о любви? Я не вижу здесь любви. – Бесс погрозила кулаком отвратительной шайке, прыгавшей и плясавшей вокруг них. – Я вижу лишь зло!

Она вырвалась из рук Гидеона и побежала через лес к дому. Захлопнула за собой дверь, загородила ее столом и бросилась на кровать. Час или больше она сидела, окостенев от ужаса, ждала и слушала. Не дождавшись ни звука, ни движения, она поддалась усталости и провалилась в беспокойный сон.

9

Когда она проснулась на следующее утро, стол вернулся на прежнее место в центр комнаты, а на огне булькала похлебка. Гидеон сидел и чистил глиняную трубку, словно прошлой ночью ничего не произошло. Заметив, что Бесс пошевелилась, он кивнул, указывая на горшок.

– Иди позавтракай. У нас мало времени.

– Времени?

– Ты должна все выучить назубок до полнолуния. Лишь тогда сможешь произнести древние слова, которые завершат твое преображение. Лишь тогда обретешь силу.

– Я не буду их произносить, – голос ее был немногим громче шепота. – Не буду.

Гидеон не обратил на это внимания и положил трубку обратно на полку. Пустячный жест, но Бесс едва не упала из-за него на колени. Сколько раз она видела, как отец делал то же самое, прежде чем приняться за работу на ферме или готовясь ко сну? Как могла она отойти так ненамного и вместе с тем оказаться так далеко от того любящего и простого дома, от доброй жизни, которой радовалась когда-то? Что с ней сталось? Гидеон снял с крючка шляпу. Он собирался открыть дверь, когда на поляну перед домом с громовым топотом ворвались лошади. Крики эхом отдались среди деревьев.

– Гидеон Мастерс! Выходи!

Бесс сразу узнала голос охотника на ведьм.

– Выходи. Мы знаем, что с тобой Бесс Хоксмит. Я должен арестовать ее и отдать под суд за колдовство. Выведи ее.

Девушка слезла с кровати и взяла шаль. Она ждала, что Гидеон задвинет засов или сделает что-то, чтобы защитить ее, но вместо этого он распахнул дверь.

– Не беспокойтесь, магистрат, – крикнул он, – она собирается. Давай, Бесс, – произнес он, протягивая руку.

Не в силах понять, что происходит, несчастная надела платье и шаль поверх рубашки и поспешно натянула башмаки. Она не могла оставаться в этом отвратительном месте, но чем бы ни был Гидеон, то, что он отдает ее Килпеку, – наверняка зная, какая ее ожидает судьба, – потрясало. Какой итог ему виделся? Дрожа и не обращая внимания на протянутую руку, Бесс шагнула за порог. Килпек сидел верхом на белой лошади. С ним были шестеро его подручных и двое городских констеблей. Бесс попыталась что-нибудь сказать.

– Кто меня обвиняет? – выговорила она в конце концов.

– Билл Проссер.

– Что?! Но он же знает, что я спасла жизнь его внуку и дочери, Саре.

Натаниэлю Килпеку явно доставляло удовольствие приносить сокрушительные вести.

– Сара Проссер три дня лежала в бреду, и все это время слышали, как она снова и снова повторяет твое имя. Господь в бесконечной милости своей избавил ее от этой жизни два дня назад. Идем. Ты сможешь встретиться с обвинителями в суде.

Двое его людей спешились и теперь шли к Бесс, которая так и стояла на месте, застыв от страха. Она почувствовала, как Гидеон взял ее за руку. Он склонился к ее уху, и от его теплого дыхания на своей шее девушка содрогнулась.

– Полнолуние, – прошептал он. – Будь готова. Я буду тебя ждать.

Бесс посмотрела на него, раздираемая ужасом и нежеланием повиноваться, а потом ее увели.

Меньше чем через час она стояла там, где прежде стояла ее мать – в Бэткомском зале, и беспокойная толпа с нетерпением ждала, когда начнется суд. Констебль призвал к порядку, советник Уилкинс, преподобный Бердок и охотник на ведьм Килпек вошли в зал и заняли места на высокой скамье. Бесс услышала, как зачитывают ее имя и обвинения против нее, но словно отстранилась от всего, что происходило. У нее было чувство, что она снова смотрит, как обвиняют ее мать, хотя вместе с тем и знала, что судить будут ее саму. Но несмотря на это, ей было трудно сосредоточиться на том, что говорили в зале. Билл Проссер и в самом деле обвинил ее в том, что она наслала порчу на его дочь, заявив, что Бесс, должно быть, посеяла в ней семена смерти много месяцев назад, когда принимала у нее роды. Бесс смотрела в лицо человека, которого знала всю жизнь, и ясно видела, как изменило его помешательство с горя. Потом она выслушала показания Дэйви Аллиса, в котором признала распутника из «Трех перьев». Он утверждал, что она его сглазила и что здоровье мужчины пошатнулось с того дня, как она напала на него в пивной. Он даже нашел свидетеля, желавшего рассказать о произошедшем. Бесс слушала все это с обреченным отчуждением. Она ничего не могла сделать или сказать, чтобы разубедить этих людей. Ее судили и признали виновной еще до того, как притащили в зал суда. Тяжесть смирения перед ужасной судьбой давила на плечи Бесс. Когда магистраты вынесли решение, она испытала едва ли не облегчение оттого, что с этим балаганом покончено. Она слышала, как Уилкинс стучал молотком, чувствовала, как грубые руки толкают ее к двери в тюрьму. Ее отвели в ту же камеру, где провела свои последние дни мать. Комната была пуста, но в ней все равно воняло, а солома была сырой и гнилой. Единственное окно располагалось слишком высоко, чтобы увидеть волю, сквозь железную решетку внутрь проникало мало воздуха. Тюремщик не отказал себе в удовольствии как можно наглее обшарить тело Бесс, пока надевал на нее кандалы.

– Старина Бэггис рад тебя видеть, ведьмочка. Ты не дергайся, тебе недолго осталось. Я постараюсь, чтобы ты тут не скучала.

Он ушел, а его горловой смешок отдавался эхом в камере, когда дверь уже захлопнулась и в замке повернулся ключ.

Остаться одной, пусть и в таком месте, было облегчением. По крайней мере, здесь и сейчас не было никого, кто тыкал бы в нее обвиняющим пальцем или плевал, когда она шла мимо. Бесс упала на колени на гнилую солому, пытаясь найти в себе хоть немного отваги и стойкости, которые выказала мать. Казнь назначили на рассвете следующего дня. Бесс нужно было лишь пережить эту ночь и испытание виселицей, и она обретет покой с теми, кого любит. Она уже решила, что для нее это единственный возможный путь. Бесс поверила Гидеону, когда он сказал, что она может обрести силу, чтобы спастись, что ей стоит лишь протянуть руку. Но она не хотела этого делать. Могла ли она? Неужели ее мать действительно хотела, чтобы она стала таким ужасным созданием, как Гидеон? Она отказывалась в это верить. Нет, должно быть, она лишь надеялась, что он не подпустит к ней преследователей до тех пор, пока не появится другая возможность спасения. Надеялась ли она, что на помощь придет Уильям? Может быть, ее мать не знала всей правды о причастности семьи Гулдов к ее собственной смерти. В голове у Бесс стучало от попытки объяснить необъяснимое. Она натянула на волосы шаль и легла, с благодарностью ощутив, как быстро проваливается в сон.

Казалось, всего через пару мгновений, – хотя на деле, должно быть, прошло несколько часов, – Бесс разбудил звук открывающейся двери. В камеру на нетвердых ногах ввалился тюремщик. Даже в смрадном воздухе девушка учуяла от него запах спиртного.

– Ну, вот и Бэггис, держит слово, пришел составить тебе компанию.

Бесс неловко встала.

– Прошу, оставьте меня.

– Не робей, малышка.

Он подошел ближе и потянулся к ее груди. Бесс оттолкнула его руку. Бэггис рассмеялся.

– Не тебе быть переборчивой, лучше прими утешение от того, кто предлагает. Я слышал, – заговорщицким шепотом произнес он, – что охотник на ведьм считает тебя настолько нечестивым созданием, что готовит кое-что особенное.

Бэггис остановился и вытер слюну, капавшую изо рта, тыльной стороной ладони.

– Он предпочитает шотландский способ избавления прихода от ведьм. Соберет толпу больше, чем на летней ярмарке. У нас в Бэткоме уже много лет никого не жгли. – Заметив страх в глазах Бесс, он продолжил: – Ладно тебе, ведьмочка, по мне, из тебя выйдет свечка что надо.

Бесс попыталась от него увернуться, но он внезапно накренился в сторону и, схватив ее за волосы, повалился вместе с ней на пол.

– Давай-ка будь поласковее со старым Бэггисом, и он утешит тебя в ответ.

Тюремщик прижал Бесс к полу, взгромоздившись на нее всем своим весом. Она яростно сопротивлялась, но ей мешали кандалы, и у нее не хватало сил столкнуть с себя подонка. Он потянулся к ней слюнявыми губами.

– Может, поцелуемся?

Бесс в последний миг увернулась и глубоко вонзила зубы в его шишковатый нос. Бэггис закричал и сел, из раны полилась кровь. Он нечленораздельно выругался и, размахнувшись, с силой ударил Бесс в правую щеку. Она услышала, как хрустнула челюсть.

– Кусаться вздумала, чертовка? Лежи тихо, а то я тебе все зубы повыбью!

У Бесс от удара все еще шла кругом голова, но она вскоре поняла, что Бэггис шарит у нее под юбками. Теперь кандалы мешали ему. Она корчилась и билась, уже не думая, просто сопротивляясь. Тюремщик выругался и второй раз ударил ее по лицу. Бесс закричала, когда шлепок пришелся по тому же месту, что и первый. От боли она не могла шевельнуться, пока не почувствовала, что мужчина добился своего. Хрюкая, словно боров, он двигался, проталкивая себя внутрь Бесс. Ее тело пронзила совсем другая боль, острее той, что мучила лицо, сильнее и куда невыносимее. Девушка взглянула вверх и увидела ухмыляющееся лицо насильника, ставшее еще отвратительнее из-за скотской похоти. В этот миг облака в ночном небе расступились, открыв луну. Ее серебряные лучи упали сквозь высокое тюремное окно, прошли между железными прутьями и озарили тьму. Бесс почувствовала, как ее заливает свет. Полная луна. Время пришло. Ей нужно было решать. Бэггис вонзался в нее, роняя ей на лицо слюну. Бесс подумала о Гидеоне и о том, что видела в лесу. Потом вспомнила, как он говорил об освобождении от боли и смерти. Вспомнила слова матери: «Выживи! Продолжай жить». И решилась. Она попыталась произнести заклинания, которым учил ее Гидеон, но рот больше не слушался. Закашлявшись кровью, Бесс попробовала снова. Каждое слово с болью вырывалось из ее горла.

– Fleare dust achmilanee… achmilaneema… Eniht si eht modgnik, – она выплюнула зуб и продолжила с новой силой: – Eniht si eht modgnik, Господин. Fleare dust achmilanee, dewollah eb yht eman! Fleare dust achmilaneema… Rewop dna eht yrolg! Fleare dust achmilaneema!

Насильник был слишком поглощен своим удовольствием, чтобы обратить внимание на странные слова, которые Бесс повторяла нараспев все громче и громче, с большей и большей силой. Она произнесла заклинание трижды, как учил Гидеон, с ужасом ожидая, что облака в любой миг могут лишить ее лунных лучей. Но этого не случилось. Произнеся последний слог заклинания, она стала ждать. Ничего не происходило. Ничего, что могло бы прервать безжалостное осквернение ее тела. Ничего, что заглушило бы омерзительные звуки, которые издавал пьяный тюремщик. Что, все это было блажью? Она в самом деле должна была покориться этому ужасу, а потом претерпеть пытку сожжения заживо? Бесс закрыла глаза и сложила еще одно слово. Все дыхание, что было у нее в груди, она вложила в то, чтобы выкрикнуть его.

– Гидеон!!!

В комнате внезапно воцарилась странная тишина. Даже Бэггис остановился. Где-то вдалеке Бесс услышала тонкий свист, который нарастал и креп, пока не превратился в оглушительный рев. Мягкий свет луны сменился ослепительным сиянием. Тюремщик в страхе посмотрел по сторонам, потом опять взглянул на Бесс. Закричав от ужаса, он рванулся прочь от нее и повалился назад, спеша освободиться.

– Ведьма! – вопил он. – Ведьма!

Стоило грязному негодяю убраться с дороги, пульсирующий свет окутал Бесс. Теперь шум стал устрашающим, он походил на боевой клич тысяч полков или на рев сотен дерущихся драконов. Рот Бэггиса распахнулся от крика, которого не было слышно за какофонией. Бесс ощутила, как в ее тело хлынула сила. Она смыла боль, уняла кровь и срастила сломанные кости. Бесс встала, чувствуя себя невесомой и свободной – цепи кандалов лопнули. Теперь она поняла. Она поняла, какой восторг несет эта сила. Как она прекрасна. Как великолепна. Осознала ее чувственную радость. Все существо Бесс сияло и светилось этой силой. Она взглянула на сжавшегося в углу камеры человека. Как быстро все переменилось. На этот раз руку занесла Бесс. Бэггис закрыл голову руками и заскулил. Девушка хотела опробовать свою силу, отомстить, впервые в жизни понять, каково это, когда у тебя власть. Она знала, что может раздавить его, как муравья, если пожелает. Бесс начала подниматься, возносясь к окну.

– Помилуй! – выкрикнул Бэггис.

Она медленно опустила руку.

– Ты получишь ровно ту милость, какую заслужил, – сказала девушка, указывая пальцем на его пах.

Когда крики жалкого тюремщика превратились в визг, Бесс отвернулась и легко прошла сквозь решетку. Едва она оказалась на улице, все стихло. Она огляделась, внезапно обессилев и снова ощутив слабость. Ее никто не видел. Деревня продолжала спать. Судя по всему, что-то слышали только находившиеся в камерах. Прячась в тени, Бесс пустилась бежать.

Выдержка из записей Бэткомского суда,

21 марта 1628 года

В оный день незадолго до рассвета обвиненная и приговоренная ведьма, некая Элизабет Энн Хоксмит, прибегла к колдовству, чтобы бежать из тюрьмы. Она нанесла серьезный урон тюремщику, Джонатану Бэггису, который пытался ее удержать. Он, по сути, впал в слабоумие, а его срамные части почернели и высохли. Ведьма, согласно его показаниям, взобралась по стене камеры легко, словно насекомое, прежде чем призвать силу самого дьявола и вырвать из окна решетку. После чего обратилась, преобразив свое тело в подобие ящерицы, чтобы сбежать через узкий проем, который и вправду слишком мал, чтобы сквозь него могла пройти взрослая девушка.

Да будет также записано, что далее означенная ведьма бежала из деревни. По обнаружении злосчастного тюремщика, ближе к рассвету, была поднята тревога, и за ведьмою гнались до Бэткомскомго мыса, где отряд, несмотря на быстрый отклик и доблестные усилия, не смог ее задержать. Присутствовавшие показали под присягой, что осужденная шагнула с края утеса, раскинула руки и улетела.

Белтейн

15 апреля,

Луна входит в созвездие Овна

Прошло несколько недель с тех пор, как Теган сидела у меня на кухне и слушала историю Бесс и ее семьи. Пришла и миновала вместе с быстрыми западными ветрами Остара: они хотя бы начали прогонять зимнюю тьму. С самого равноденствия стоит мягкая и влажная погода, дарующая радость и первый весенний свет, чтобы пробудить всех нас от зимней спячки. Поделившись своей историей, я ощутила странный подъем, точно отпустила часть боли и утраты, которые носила с собой все эти годы. Конечно, Теган не знает, что история Бесс – это, по сути, история того, как я началась. С чего бы ей связывать одно с другим? Она решила, что Бесс, возможно, моя дальняя родственница, и меня устраивает, что она так думает. История разожгла в ней страсть ко всему волшебному. Девочка бесконечно расспрашивала меня о моих собственных знаниях в области магических искусств, и я в конце концов согласилась обучить ее навыкам знахарства. Я все обдумала и не вижу в этом ничего дурного, пока считаю, что подлинно избавлена от своего преследователя. Я ведь не видела примет того, что мое новое место обитания небезопасно. В намерения мои входит обучить Теган тому, что значит работать с природой, лечить и защищать. Искусство знахарки благодетельно и полезно, и я думаю, что оно ее увлечет. Она уже показала себя усердной ученицей: проводит со мной все больше и больше времени, внимательно слушает и исполняет мои задания тщательно и заинтересованно. Признаюсь, мне нравится и ее общество, и ее воодушевление. Конечно, речь не идет о том, что я допущу ее в темные области нашего ремесла. Такому волшебству не место в ее жизни. Я никому не пожелаю заплатить ту цену, что заплатила я за силу, которую решила принять. И это был мой выбор, сколько бы я ни винила обстоятельства и несчастье. Это был мой выбор! И этот выбор отвергла моя мать. Единственное, что все эти годы примиряет меня с моим решением, – это то, что я продолжаю ее работу. Лечу. Ухаживаю. Поддерживаю слабых. Это – добро, которое может творить ведьма. Должна творить. Это умения, которые я передам Теган. Мы уже начали подготовку к празднованию Белтейна[7]. Как я жду этого дня, когда солнечный бог занимает свое место владыки года и приходят тепло и изобилие. Я дала Теган книги по теме, но постоянно напоминаю ей, что на школьных занятиях все это не должно отразиться. Ее мать, с которой мне еще только предстоит познакомиться, может в конце концов воспротивиться тому, что девочка столько времени проводит со мной, если она начнет приносить из школы дурные оценки.

19 апреля,

Луна в первой четверти

Прилетели первые ласточки, одна пара вернулась в старое гнездо под крышей сарая. Нарциссы перестали кивать и подняли головки. Танец весны подхватили цветущие деревья, которые в этом году особенно хороши. Вербы и яблони в рощице радуют глаз, я часами могу среди них бродить. Но нужно работать. Я по-прежнему торгую на рынке в Пасбери. Есть еще один рынок, где я могла бы выставиться, в городе неподалеку, мимо указателей которого я часто проезжаю. Город побольше и побогаче, там я, без сомнения, нашла бы покупателей на свой товар. Но я не могу себя заставить вернуться туда. Воспоминания слишком ярки и слишком болезненны, даже спустя все эти годы. Нужно сосредоточиться на запасах. У меня хватает ароматных и приправленных масел, но надо бы подготовить еще лавандовых саше и попурри. И на вино из березового сока пора клеить этикетки. Нужды у меня скромные, но за долгую зиму сбережения мои сократились. От потребности в деньгах не уйти. Как бы мне ни нравилось торговать, нужно заставить себя выставить товары на лоток. По крайней мере, так я смогу помочь тем, с кем иначе не встретилась бы. Теган намерена ездить со мной так часто, как я позволю, хотя я ее предупредила, чтобы многого не ждала.

23 апреля,

Луна во второй четверти

Какой успех! Я не думала, что здешним жителям так понравятся мои изделия. Кажется, обо мне пошли разговоры. Теган в восторге от прошедшего дня, она почти с тем же удовлетворением, что и я, наблюдала, как масло с базиликом расхватали еще до трех часов. Мы отметили это мороженым у соседнего прилавка. День, однако, оказался знаменателен не только моей скромной финансовой удачей. Около полудня к столу подошла привлекательная женщина с добрыми глазами и красивыми волосами. Она притворилась, что заинтересовалась бутылочками с маслом для ванн, но я сразу поняла, что стоит она рядом со мной совсем по другой причине. В тот же миг я осознана, что́ мне так знакомо в ее чертах. Теган подала голос.

– Мама! – воскликнула она. – Ты что тут делаешь?

– Отпросилась в перерыв на подольше, чтобы повидаться с тобой, узнать, как ты. – Она помолчала и, глядя на меня, снова обратилась к дочери: – Ты нас не познакомишь?

– Ой, конечно. Мам, это Элизабет. Элизабет… моя мама. Хелен.

Она протянула руку, и я ее пожала. Только теперь я заметила под ее плащом форму.

– Рада с вами наконец-то познакомиться, – призналась я.

– Теган о вас говорит без умолку. Элизабет то, Элизабет это.

Она улыбнулась, но я не смогла догадаться по лицу женщины о ее истинных чувствах.

– Как неловко, – ответила я. – Теган мне сегодня очень помогла.

– Да, смотри, мам, мы столько всего продали. Всем нравится. Тебе тоже надо попробовать.

Она взяла баночку скраба для тела с овсяными хлопьями.

– Роскошь, а стоит всего пару монет. Давай.

– Продавец хоть куда, – заметила Хелен, взяв баночку и копаясь в кошельке.

Она протянула Теган деньги, не взглянув на покупку.

– Ладно, не буду вам мешать. Продолжайте в том же духе. Не забудь, у меня двойная смена. В холодильнике есть курица. И не жди меня.

Ее появление, похоже, никак не задело Теган, если не считать удивления в первую секунду. Думаю, ей было приятно, что мать потрудилась ее найти и что она что-то купила. Однако я уверена, что Хелен пришла на рынок не для того, чтобы порадовать дочь, а для того, чтобы посмотреть на меня. В конце концов, рынок – идеальная нейтральная земля, на которой человека можно оценить. Не было нужды в неловких любезностях, которых потребовал бы приход домой. Можно было удовлетворить любопытство самой краткой встречей. Еще мне казалось, что она в каком-то смысле предъявляет свои права на Теган. Или, скорее, напоминает мне, что она ее мать и что та проводит со мной время лишь с ее позволения. Или я пытаюсь истолковать по-своему безобидное проявление дружбы? Мне сложно судить. Я понимаю, что привязалась к Теган. Я жду ее прихода, мне нравится ее учить. Я очень хорошо сознаю, что мать девочки может запретить ей видеться со мной, если захочет. Что бы она сказала, если бы узнала, что ее дочь учится у меня магии? Я не знаю эту женщину, и все же я более чем уверена, что она бы это не одобрила. Что означает, что нам надо хранить все в тайне – Теган и мне. А тайны опасны. Начинаются они с малого, но разрастаются с каждым уклончивым ответом или прямой ложью, сказанной, чтобы их защитить. И все же, признаюсь, я нахожу близость, которая рождается в таком сговоре, непреодолимо притягательной.

25 апреля,

Луна во второй четверти

Прошлым вечером, после долгого дня в саду, я пригласила Теган вместе со мной вознести благодарность Богине и стихиям. Когда начала сгущаться темнота, я взяла посох, и мы пошли к полянке в центре рощицы. Я уже несколько раз разводила там огонь в неглубоком очаге. Возле него я положила два поваленных ствола, чтобы было где сесть. Мы собрали хворост и дрова, разожгли костер. Я поставила свечи на камни, выложенные большим кругом вокруг нас. Велела Теган встать рядом и начала молитву, чтобы освятить его.

Я очерчиваю этот круг во имя Матери Жизни и Зеленого Бога, хранителя природы. Пусть он станет местом встречи любви и мудрости.

С посохом в руках я трижды обошла круг посолонь, представляя себе голубое пламя, горящее на головке посоха. Потом я вернулась к центру круга и взяла Теган за руку. Мы подняли руки и глаза к небу. Я возгласила:

Я призываю стихийных духов Эфира, духов жизни, беречь нас и помочь нам в исполнении волшебства. Ты, кто всюду, со всех сторон, в огне, воде, земле и воздухе, поддерживаешь их, я славлю тебя и приветствую.

Мы сели, я передала Теган теплые сырные сконы и холодное имбирное пиво для пикника. Лицо ее сияло от возвышающей природы скромного обряда так же, как от жара и света костра.

– Это было так круто, – призналась она, кусая скон. – Стремно, но круто. Я правда что-то почувствовала, как будто кто-то нас слушал. У меня крыша едет?

– Вовсе нет. Это знак того, что твоя настороженность понемногу уходит и ты начинаешь открываться волшебству. Это серьезный шаг к тому, чтобы принять, что мы на земле не одни. И что мы не всемогущие создания, какими люди себя в большинстве считают. Ты наконец-то учишься унимать свой беспокойный ум.

– Когда мне можно будет попробовать заклинание? – Ничего особенного, какое-нибудь маленькое. Ты мне разрешишь?

Ее чрезмерное рвение меня рассмешило.

– Всему свое время, Теган. Тут нельзя торопиться.

– Но должно же быть что-то, что я, по-твоему, не завалю.

Она глотнула из бутылки и, надувшись, уставилась в огонь. Я знала, что девочка еще совершенно не готова, но отказать ей было трудно.

– После Белтейна, – заверила я. – Если дочитаешь то, что я тебе давала.

– Дочитаю! Ух, вот это будет клево. Дождаться не могу. А что? Можно мне что-нибудь выбрать?

– Поживем – увидим, и – нет, выбрать тебе нельзя. Оставь это мне.

Мы немножко посидели в тишине, напомнившей мне о том, что Теган и в самом деле начала усмирять свою подростковую непоседливость и учиться слушать и думать. Было какое-то замечательное чувство товарищества в этом разделении незначительных событий с кем-то новым, открытым, лишенным цинизма, – с кем-то, готовым учиться. Меня очень трогала близость, которую я ощущала между нами. Я так давно в последний раз позволяла себе привязываться к какой-нибудь живой душе. Роскошь этой дружбы дорогого стоит. Я очень ею дорожу, остро осознавая, как драгоценно и редкостно нечто подобное.

Теган доела и улеглась, опершись на локти и вытянув ноги к огню.

– Расскажи мне еще про Белтейн, – попросила она. – Расскажи, что мы будем делать.

– Белтейн – это праздник солнца и огня. Он возвещает наступление лета и плодовитости.

– Надо раздеваться догола?

Я взглянула на нее.

– Как хочешь, – сказала я. – Лично я предпочитаю в этом время года оставаться одетой. Как я говорила, Бел – бог света и огня. Мы отмечаем то, что солнце наконец-то пришло освободить нас от оков зимы. Мы соберем для костра девять священных пород дерева и намажем лица пеплом. Проведем ночное бдение. Некоторые верят, что утренняя роса Белтейна дарит благословение, здоровье и счастье. Наверное, для этого можно раздеться, если захочешь.

Теган забавно рассмеялась.

– Всю ночь не спать, ух ты. Можно и не раздеваться – я, наверное, захвачу спальный мешок.

– У огня будет тепло. И я сварю нам меду; он не дает замерзнуть.

Я подбросила в огонь полено. Искры, танцуя, вознеслись в ночное небо. Летучая мышь отважилась пролететь совсем близко, ее, без сомнения, привлекли мотыльки, безрассудно искавшие погибели в пламени. Я наблюдала за тем, как ведет себя Теган, и меня порадовало, что она просто заметила мышь. Всего пару недель назад ее появление вызвало бы визг и шутки про вампиров.

– Ночь Белтейна будет для тебя важной, Теган. Это одно из самых волшебных событий в календаре ведьмы. В такое время завеса между другим миром и нашим тонка, как паутинка. Нас могут посетить духи самого разного происхождения и природы. Ты должна быть открыта тому, что произойдет, но не позволяй себя захватить разыгравшемуся воображению.

– Это опасно? – спросила она, как мне показалось, едва ли не с надеждой.

– Нет. Но расслабляться нельзя. За тем пределом живут и темные силы, не только светлые. Мы повесим на двери и окна дома ветки рябины, и я буду просить Богиню о защите.

28 апреля,

Луна входит в созвездие Весов

Сегодня Теган не пришла. Признаюсь, я удивлена. Она так рвется участвовать в подготовке к Белтейну, а сегодня не явилась… должна была помочь разливать мед и собирать дерево для костра Бела. Ладно, неважно. В конце концов, я привыкла работать одна. Я уже хорошо изучила здешний лесок, мне нравится наблюдать, как он пробуждается от зимней серости. Проклюнулись первые колокольчики, они уже начинают распускаться. Есть ли на свете растение, больше подходящее феям? Жду не дождусь, когда можно будет побродить среди них, едва все они зацветут.

29 апреля,

Луна во второй четверти

Сегодня Теган пришла после школы, очень извинялась. Ни минуты не могла устоять на месте, переминалась с ноги на ногу, так и сыпала словами, рассказывая, как встретила кого-то позавчера и не заметила, как пролетело время, и как надеется, что я не буду против, что сегодня она тоже не сможет остаться. С гордостью показала мне мобильный телефон, который подарил ей ее новый друг. Девочка не сказала прямо, к кому убегает, но я подозреваю, что к мальчику. Кто еще мог ввергнуть ее в такое лихорадочное состояние? Полагаю, этого следовало ожидать, но признаюсь: я огорчена. Если она привяжется к мальчику на этом этапе обучения, то, скорее всего, перестанет заниматься. Все чудеса на земле не могут потягаться с одержимостью юношеской влюбленности. Придется подождать и посмотреть, что из этого выйдет. Я напомнила ей, что если она пропустит Белтейн, то потом будет об этом жалеть. Возможно, ее новый друг сможет с ней не увидеться хотя бы однажды, в этот вечер? Она заверила, что сможет, но я в сомнениях. Приготовлю все для двоих, но рассчитывать стану на то, что буду одна.

1 мая,

Луна входит в созвездие Скорпиона

Когда я это пишу, сияние моего костра Бела понемногу уступает место блистательному рассвету. В алых полосах бьется целительная сила. Я сижу на замшелом бревне, босые ноги омывает роса. Этот миг должен быть исполнен острейшей радости и надежды на будущее, но я не могу прогнать печаль. Как я и предсказывала, Теган прошлой ночью не было. Мне ее жаль, печалит, что она пропустила столь волшебный и волнующий момент. Себя мне тоже жаль. Не нужно было позволять себе так привязываться к девочке. Кто я для нее? Предмет мимолетного любопытства, не больше. Прихоть. Кто-то, кто помог ей набраться уверенности, чтобы она смогла выйти в мир. Чтобы завязала свои собственные важные отношения. Смешно думать, что я соперничаю с незрелым юнцом. У меня, в конце концов, нет к Теган любовного интереса. Ей и положено сейчас следовать желаниям и нуждам всех своих ровесниц. Но хотела бы я, чтобы это случилось чуть позже. Чуть-чуть.

5 мая,

Луна в третьей четверти

Еще один успешный день на рынке. Выясняется, что покупатели из Пасбери хорошо обо мне отзываются. Число клиентов постоянно растет, некоторых я вижу постоянно. Молодая женщина, которая приходила в первый день, когда я начала торговать, сегодня снова зашла. Синяки у нее сошли, малыш в этот раз семенил впереди на помочах[8]. Она перебирала товары на прилавке, пока народ не разошелся и мы не остались наедине.

– Сработало, – тихо произнесла она, – то, что вы мне дали. Поправило ему мозги. Никуда с тех пор не ходит, только со мной. Хотел было, но в прошлую пятницу дошел до входной двери и вернулся сам не свой. Бледный какой-то, признался, что ему нехорошо. Я его усадила и приготовила поесть. Повеселел. Спасибо сказал. Сказал! Не ругался, не кричал, кулаками не махал. Просто поблагодарил. На следующий день мы на пляж ходили.

– Очень рада, – призналась я.

– Так сколько я вам должна?

– Считайте бесплатным образцом. И вам может прийтись по вкусу мое вино из березового сока. Пять фунтов литр.

Она взяла бутылку, которую я протягивала.

– Оно?..

Женщина не задала вопрос.

– Довольно крепкое, – отметила я. – Но и только. Просто вино.

Когда она ушла, явилась пожилая пара из квартир для пенсионеров – в третий раз за три недели. Я упаковывала для них набор средств от артрита и кое-что из моих собственных составов для улучшения памяти, когда заметила Теган, торчавшую у пирожного прилавка напротив.

Она медленно подошла, каждое ее движение красноречиво говорило о чувстве вины. Я почувствовала, как при виде нее у меня поднимается настроение, но напомнила себе, что нужно держать дистанцию.

– Ты сегодня так занята, – начала она.

– Я четыре недели торгую. Обо мне узнали.

– Людям нравится сюда приходить.

– Да, мой товар, похоже, пользуется спросом.

– Дело не в товаре, правда. Дело в тебе. Они к тебе приходят.

Я отвлеклась от лавандовых саше и взглянула на Теган. Неуклюжая девочка понемногу исчезала, ее место занимала обретающая красоту девушка. Дать такую внезапную уверенность, привести к столь стремительному преображению могла только любовь. Я не ошиблась в своих предположениях. Значит, она для меня потеряна. Теган, без сомнения, еще не так продвинулась в изучении мастерства, чтобы не отвлечься, когда ее захватит страсть.

– Я подумала, может, мне можно завтра зайти? – спросила она.

– Ты не занята с новым другом?

От удивления ее лицо изменилось.

– Откуда ты знаешь?

– Не нужно обладать даром ясновидения, чтобы понять, что кто-то влюблен.

Девочка зарделась и улыбнулась.

– У него завтра выступление в Бэткоме.

Я вздрогнула при неожиданном упоминании моего родного городка. Теган это заметила, и я отвернулась, обеспокоившись, как бы она не решила, что раздражение, отразившееся у меня на лице, связано с ее романом. Она молча ждала, что я отвечу. К счастью, появились двое новых покупателей, и я занялась ими. Теган еще какое-то время помедлила, а потом ускользнула. Я ощутила в груди болезненное напряжение. Я знала, что оттолкнула ее и что она почувствовала это отторжение. Был ли у меня выбор? Лучше отказаться от мысли, что она станет моей ученицей и я когда-нибудь разделю с ней красоту и благословение волшебства. Теган просто девочка, и я должна позволить ей быть той, кто она есть.

6 мая,

Луна в третьей четверти

Надо сказать, я восхищаюсь тем, насколько Теган непробиваемая. Сегодня утром она явилась к моей двери сразу после полудня.

– Я бы пришла раньше, но мы с Иэном… ну… поздно легли. Он уехал в Борнмут. У него такой крутой мотоцикл. Говорит, в это время года можно в воскресенье, в обед, заработать кучу денег. Он на гитаре играет, как бог. – Она застенчиво улыбнулась. – Кажется, он меня любит.

– Рада за тебя.

– Ты должна с ним познакомиться. Я знаю, он тебе понравится. Он такой… особенный.

– Ну конечно…

Теган переминалась с ноги на ногу. В саду за ее спиной запел черный дрозд.

– Так ты меня пригласишь в дом или как?

Я отошла в сторону, и она протиснулась мимо. В кухне девочка принялась болтать, явно пытаясь вернуть утраченные позиции. Я обычно не замыкаюсь в себе, но тут изо всех сил старалась по крайней мере быть скучной, надеясь, что ей надоест и она сдастся. Теган не сдалась. В конце концов она рассердилась.

– Слушай, что я сделала, что не так?

– Ты еще спрашиваешь?

– Ну, пропустила там что-то. Прости. В следующий раз сделаю.

– Что-то там! – тут рассердилась я. – Ты пропустила Белтейн. Потеряла возможность пережить один из самых волнующих и волшебных праздников викканского года. Один из самых важных обрядов перехода, который может совершить начинающая ведьма.

– Что? Что ты сказала?

– Я сказала, что важность Белтейна огромна, к нему нельзя относиться как к рядовому событию…

– Нет, «ведьма». Ты сказала «начинающая ведьма».

В повисшей тишине потрескивал воздух.

– Наверное.

– Сказала! Ты правда собираешься мне все показать, научить меня, чтобы я стала такой, как ты. Я! Ведьмой! Речь не о какой-то ньюэйджевской развлекухе и пахучих маслах, да? Офигеть.

Она рухнула в мое кресло возле незажженной плиты, ни на мгновение не сводя с меня глаз.

– Не думаю, что ты понимаешь, что вообще значит это слово, – выдала я, смущаясь собственной раздражительности.

– Понимаю. Я читала книги, которые ты дала.

– Если ты думала, что все это, как ты сказала, «развлекуха», удивительно, с чего это ты за них взялась.

– Взялась. И продолжаю. Слушай, неважно, что я раньше думала. То есть круто было всегда, я хотела учиться. И знаешь что? Думаю, это потому что я всегда знала… Ты пыталась притворяться. Признайся, ты делала вид, что это просто такой стиль жизни или что-то такое. Хипповские ценности. Естественная жизнь. Сам выращивай овощи. Сам делай масло с травами. Йогурт сам заквашивай. Я знала, что та штука, которую ты мне дала, сработала с Сарой Говард. Я тебе тогда призналась, что догадалась, кто ты, но ты и слушать не хотела. Рассказала мне про своих предков и все такое, но выкрутилась, помнишь? Пыталась убедить, что это просто для развлечения, просто старые фокусы, сказки и суеверия. – Она прищурилась и взглянула на меня. – Но тут ведь больше, да? Куда больше.

Я была решительно настроена ее оттолкнуть, но теперь, при виде такой увлеченности, моя решимость стала таять. Эго – опасная вещь.

– Если хочешь суровой правды, Теган, я не верю, что тебе под силу стать моей ученицей.

– Дерьмо собачье!

– Обязательно так выражаться?

– Если бы ты думала, что я не справлюсь, ты бы не начала мне ничего показывать.

– Изучение волшебства требует прилежания. Целеустремленности. Нужно чем-то жертвовать.

– Хочешь сказать, мне нельзя парня завести?

– Я хочу сказать, что нужно определять приоритеты.

– В смысле, выбирать?

– Не обязательно, нет.

– А что тогда?

Она вскочила с кресла и подошла ближе. К моему удивлению, взяла меня за руки.

– Скажи, что я должна сделать, чтобы доказать, что могу. Я хочу. Хочу учиться. Хочу быть такой, как ты. Что мне сделать?

Я подумала: если я попрошу расстаться с ним, она согласится? Теган бросает мне вызов? Берет на слабо? Или она меня лучше знает? Достаточно хорошо, чтобы быть уверенной, что я не стану, не смогу попросить ее об этом. Как? Девочка за всю свою жизнь почти не видела любви, кто я, чтобы забирать у нее то, что она только нашла?

– Тебе придется уделять больше времени учебе.

– Хорошо.

– Заниматься серьезно, а не просто листать книги и видеть в этом лишь приятную возможность отвлечься от домашних хлопот.

– Серьезно. Я могу.

– И почему я сомневаюсь?

– Проверь меня, давай.

Она сбегала к буфету и принесла мой Гримуар[9].

– Спроси меня что-нибудь. Что угодно. Я правда читала.

– Твою целеустремленность так просто не проверишь.

– Давай я тебе покажу, что знаю.

Она сунула тяжелую книгу мне в руки.

– Ну же.

– Хорошо, – согласилась я.

Я положила Гримуар на кухонный стол и скрестила руки на груди.

– Скажи, чем жезл отличается от атама[10].

– Это просто. Жезл перемещает энергию и направляет ее; а атам для священных ритуалов и церемоний и для изгнания дурной энергии. Спроси еще.

Я поджала губы.

– Какое дерево, которое иногда называют Госпожой, нельзя рубить?

– Бузину! Спроси что-нибудь потруднее.

– Перечисли праздники в том порядке, в каком они приходят за тринадцать лун.

Она перечислила. Еще она назвала эсбаты, равноденствия, праздники языческих божеств и викканского учения. Потом рассказала, какие растения связаны с каждым праздничным обрядом, а также какие цвета использовать и какую еду готовить. Закончив, она села в кресло с торжествующей улыбкой.

– Признайся, я произвела на тебя впечатление.

– В том, чтобы что-то вызубрить, нет ничего особенно мудреного.

Ее глаза рассерженно сверкнули, но она с этим прекрасно справилась. Вдохнула поглубже и сказала:

– Я серьезно к этому отношусь, Элизабет, правда.

Я вздохнула. Так хотелось, чтобы для нее это было всерьез.

– Посмотрим, – сказала я. – Можешь для начала приготовить обед, пока я подумаю, что нужно сделать.

– Легко.

Она вскочила и распахнула дверцу печи. Заглянула в ее холодное нутро.

– Сперва надо эту штуку растопить.

Я сосредоточилась и тихонько подула в сторону хвороста, который уложила в печь утром.

Теган отпрыгнула, когда вспыхнуло пламя. Я не хотела показывать, как меня это рассмешило, но не смогла сдержаться. Девочка захлопнула заслонку и, нахмурившись, повернулась ко мне.

– Серьезно, это должно удивить? Мне повезло, что у меня брови остались.

Теган занялась делом и приготовила еду. Пока мы ели, она не оставляла стараний произвести на меня впечатление накопленными знаниями о ведовстве. Меня приятно удивило и то, что она выучила, и качество нашего обеда.

– Ты стала лучше готовить, – заметила я, когда она наконец замолчала.

– Смотри, Элизабет, не перехвали меня!

Она вытерла миску куском хлеба и отодвинулась от стола, чтобы вытянуть ноги.

– Наелась, сейчас лопну, – заявила она.

Я уловила, что Теган колеблется, прежде чем задать беспокоящий вопрос.

– Расскажешь побольше? Как это вообще. В смысле, как это – быть ведьмой? На самом деле.

– А что именно ты хочешь знать?

– Ты когда-нибудь кого-нибудь проклинала? Насылала на людей порчу? А на тебя? Ты знаешь других ведьм? То есть они же могут быть где угодно, так? Прямо вокруг нас, мы просто не знаем. У тебя есть ковен[11]? Это прям как-то стремно звучит. А мужчины могут быть ведьмами, или они чародеи, или кто этот гад из истории про Бесс? Колдун? Они всегда колдуны? А лечить людей ты на самом деле можешь? Я знаю, у тебя есть всякие зелья и масла, и они на самом деле помогают, тут я в курсе, но если что-то посерьезнее? Настоящая болезнь. Ты можешь сделать так, чтобы человек поправился? Можешь?

– Ради целительства и стоит быть ведьмой, Теган. Если ты по-настоящему причастна к волшебству, если ты – одна из сестер, ты не можешь не лечить. Иногда успешнее, чем другие.

– То есть ты в состоянии вылечить рак, и все такое? Ты можешь пойти в хоспис или в больницу и… сделать так, что всем станет лучше! Можешь?

– Это не так просто. Ты пока еще многого не понимаешь.

– Расскажи. – Она склонилась вперед, глядя мне в глаза. – Пожалуйста, расскажи.

День шел на убыль, от душных летних облаков небо потемнело. Я медленно, широко взмахнула рукой, и на свечах, расставленных по комнате, занялись язычки пламени. Теган ахнула, но не двинулась с места.

– Есть ведьмы, которые приносят исцеляющим волшебством большую пользу, Теган. А есть те, кто использует его точно наоборот. – Я покачала головой. – Такая сила ужасна. Она противоестественна. Это осквернение волшебства. Ее нужно страшиться.

Я позволила взгляду следить за танцующими огоньками свечей и начала свой рассказ.

Фицровия, Лондон 1888 год

1

Мертвое тело уже начало смердеть. Элайза отступила в сторону, чтобы дать мужчинам сгрузить труп с каталки и пронести его за дверь, в прохладу морга. Левая рука покойника задела ее коричневую юбку, когда его проносили мимо.

– Прошу, положите тело вот там. – Она указала на свободный деревянный стол в ближнем углу. – Осторожнее.

– Не переживайте, мэм, – старший улыбнулся ей беззубым ртом. – Этому парню теперь нипочем ни удары, ни толчки.

Кряхтя, они закинули тело на выскобленную поверхность.

Элайза всмотрелась в него. В тусклом газовом свете его черты смягчились, но, без сомнения, она видела лицо человека, прожившего суровую жизнь. Все его горести отпечатались возле глаз и поперек лба, а собственная его злоба оттянула вниз углы тонкогубого рта. Свет поблескивал, отражаясь от спинок вшей, обитавших в его волосах. Петля, отправившая его в иное место, выжгла вокруг шеи отчетливую борозду. Одежда на нем была грязная. Элайза жалела его: он умер в одиночестве. Что привело его на виселицу, она не знала. Каким бы ни было его преступление, неоправданной жестокостью выглядел отказ его хоронить. Но такова судьба убийц, чье тело некому забрать и некому оплатить погребение. Его ждала участь учебного пособия для студентов-медиков при больнице Фицроя: в него погрузятся, алчно нарежут органы, станут копаться, исследовать и рассекать, не заботясь о том, кем он был или откуда пришел. Элайза задумалась, как бы выглядела, если бы история ее жизни так ясно была написана у нее на лице. Наверное, она была бы слишком чудовищна, чтобы о ней размышлять. Рука ее невольно коснулась волос. Девушка позволила пальцам скользнуть вдоль широкой пряди жемчужно-белого цвета, которую она изо всех сил скрывала, убирая под опрятный узел – память о мгновении преображения много мрачных лет назад. Помимо этого наследия, внешность ее изменилась мало. Она была уже не девочкой, но молодой женщиной. Казалось, ее тело доросло до зрелости, а потом старение замедлилось. Волшебство, которое поддерживало ее, которое подарило ей вечную жизнь, о чем говорил Гидеон, также продлевало ее молодость и силу. Элайза заметила, что внешне состарилась не больше чем на пять лет за каждый век, что прожила.

Она осознала, что двое мужчин по-прежнему стоят у нее за спиной, переминаясь с ноги на ногу.

– Пожалуйста, ступайте к мистеру Томасу. Он проследит, чтобы вам заплатили.

– Спасибо, мэм.

Они коснулись козырьков кепок и устремились прочь.

Элайза взглянула на часы, приколотые к платью. Нельзя заставлять доктора Гиммела ждать. Она поспешила вверх по лестнице из подвала в основное здание больницы. «Фицрои», как ее называли местные, открыли как учебную больницу всего четыре года назад, но здание было не новым. Из финансовых соображений была выкуплена и перестроена часть жилых домов на улице, чтобы получилось помещение, где могли разместиться и больные, и студенты. Вследствие чего множество этажей и узкие коридоры Фицроя создавали необычайные трудности, когда пациентов нужно было быстро доставить в операционный театр или морг. Операционную строили для нужд хирургии, она была хорошо спроектирована и оборудована. К тому моменту, как Элайза вошла в боковую дверь, чтобы взять белый фартук, в зале уже стоял гул, он был полон усердных студентов. Запах «карболки» мешался с запахом пота и полированного дерева. Короткая дубовая перегородка отгораживала место, где сестры, санитарки и хирурги хранили операционные облачения. По табличкам с именами над рядом крючков можно было понять, кому принадлежит фартук или халат. Раз в неделю всю одежду в пятнах крови забирали в стирку, хотя некоторые врачи суеверно привязывались к определенному халату и готовы были и дальше работать в окровавленном облачении, лишь бы не сдавать его. Элайзе такая сентиментальность была чужда. Она очень давно, от матери, знала, что чистота неразрывно связана с исцелением. Ее поражало, что профессиональная медицина лишь недавно открыла это для себя, и некоторые врачи по сию пору упрямо держались за свои грязные привычки. Она надела белоснежный фартук и крепко завязала его на пояснице. Несмотря на то что умения и опыта у нее было больше, чем у многих врачей в больнице, она знала, что надеть робу хирурга вместо формы сестры было бы вызывающе. Было довольно сложно добиться признания в столь мужском мире, не вызывая критики. Она покрыла волосы свежим чепцом и вышла в операционный театр. В амфитеатре, полукругом охватывавшем операционный стол, едва ли нашлось бы свободное место. С тех пор как в закон внесли требование по меньшей мере двухлетней анатомической подготовки для практикующих врачей, недостатка в студентах не было. По привычке Элайза быстро окинула взглядом сливавшиеся в толпе лица, ища новичков, кого-то незнакомого, кого-то, держащегося особняком. Она не чувствовала, что ей что-то угрожает, с тех пор как пришла в Фицрой, но привычка к подозрительности и настороженности глубоко укоренилась в ней за долгие годы. Ей так и не удалось полностью избавиться от ощущения, что за ней гонятся. Она знала, что невнимательность опасна. На непристойные замечания в свою сторону она привыкла не обращать внимания. Кроме пожилой сестры, которая как раз насыпала опилки в поддон для крови под операционным столом, Элайза была в зале единственной женщиной. Она понимала, что молодые мужчины видят в ней только женщину, кого-то, кого нужно соблазнять или не замечать, в зависимости от предпочтений. Она также осознавала, что многих ее присутствие раздражало, а некоторые страшно завидовали уважению, с которым к ней относился доктор Гиммел. Всем было известно, что он видит в ней свое будущее и гордится ее навыками, считая своей самой одаренной ученицей. Честно говоря, Элайза полагала, что ему нравится шокировать коллег-хирургов. Она считала, что ей повезло с учителем. Так повезло, что она пока решила воздержаться от собственной практики. Женщинам разрешили работать врачами, но хирургами они становились редко. Оставаясь в Фицрое и ассистируя доктору Гиммелу, Элайза получала возможность проводить такие операции, какие больше нигде не могла бы осуществить.

Обильно распыляя «карболку» на стол и в воздух, Элайза продолжала рассматривать обращенные на нее лица. Она заметила двух новых студентов, сидевших рядом, – у обоих одинаково густые рыжие волосы, – и вспомнила, что это братья, приступившие к занятиям сегодня утром. Потом краем глаза увидела одинокую фигуру, привлекшую ее внимание. Мужчина сидел на верхнем ряду амфитеатра, в стороне от прочих. Высокий, в темном сюртуке со сдержанным, но элегантным воротничком и серебряными пуговицами. При нем была черная трость, на которую он опирался обеими руками, упершись ею в пол перед собой. Даже в душном амфитеатре он предпочел остаться в плаще и цилиндре, шелк которого поблескивал в газовом свете. Элайза сразу поняла, что он на нее смотрит. Не как другие, лениво, рассеянно, а пристально. Внимательно. С большим интересом. Она попыталась отрешиться от внезапного ощущения беспокойства, охватившего ее, и с облегчением увидела, как открывается дверь операционной. В зал вошел Филеас Гиммел, преподаватель Королевского колледжа хирургии, а за ним санитар вкатил несчастного пациента.

Доктор Гиммел был из тех людей, кто вызывает уважение, не стремясь к этому. Он производил впечатление человека увлеченного, человека, чье профессиональное рвение было безграничным, а желание делиться с другими мудростью – подлинным. Еще у него плутовато блестели глаза и всегда была наготове улыбка, унимавшая волнение многих студентов и пациентов. Когда великий человек занял свое место в центре амфитеатра и обратился к присутствующим, словно они были публикой в театре совсем иного рода, воцарилась почтительная тишина.

– Господа! Как я счастлив видеть столько воодушевленных и внимательных лиц. Сердце мое исполняется радости при мысли, что столь прекрасные молодые люди ощутили в себе призвание прийти сюда и обучиться всему, что может предложить медицинская наука. Однажды некоторые из вас, если будет на то воля Божья, будут стоять на этом самом месте, на пороге между жизнью и смертью, куда должен ступить всякий хирург. Ради этого мгновения я прошу вас сегодня серьезнейшим образом сосредоточиться, господа. Поскольку когда оно придет, вы будете стоять здесь в одиночестве. Ответственность за пациента ляжет на ваши плечи, как бы умело вам ни помогали.

Он сделала паузу и взглянул на Элайзу.

– Все, что будет у вас при себе, – это знание и опыт, которые вы получите в процессе обучения. Я могу научить лишь тех, кто хочет учиться, господа. Учение требует смирения. Вы должны быть готовы признать свое невежество. Должны позволить наполнить себя жизненно важными знаниями, которые придут к вам посредством умения и самоотдачи тех, кто прежде вас прошел долгим путем просвещения.

Он обернулся и кивнул сестре. Вдвоем с санитаром они подняли стонущего пациента с кресла и перенесли на стол. Он был серым от боли и обеими руками держался за живот. Доктор Гиммел продолжал:

– Сегодня перед нами ясный случай, господа. Наш пациент, как, без сомнения, заметили самые недогадливые из вас, худощавый молодой человек, в добром здравии, если не считать острой боли в брюшной полости, которая и привела его к нам. После тщательного осмотра я пришел к заключению, что его аппендикс воспален и представляет опасность. Оставить его в таком состоянии означало бы вынести этому бедняге смертный приговор.

На эту реплику пациент отозвался жалобным вскриком. Доктор Гиммел кивнул.

– Безусловно, любой, у кого обнаружится такая болезнь, может считать, что его прокляли. Однако пациенту редкостно повезет, если он заболеет в пределах досягаемости вечно вытянутых рук Фицроя. Не бойтесь, мой друг. – Он прикоснулся ладонью ко лбу пациента. – Скоро ваши печали закончатся.

Элайза шагнула вперед с подносом, на котором помещались флакон синего стекла и кусок корпии. Она следила, как доктор аккуратно положил ткань поверх рта и носа пациента и накапал на нее строго отмеренное количество хлороформа. Перед ее мысленным взором промелькнула картина другой операции, лет пятьдесят или больше назад, до того как она пришла в Фицрой. До того как хирургия обрела благословение надежной анестезии. Элайза помнила, с какой поспешностью приходилось действовать хирургу. Вспомнила крики, превращавшиеся в вопли, когда пила для кости врезалась в бедро пациента. Вспомнила ужас на лице молодого человека и то, как он бился в сдерживавших его путах, пока боль и изнеможение милосердно не лишили его чувств. То были мрачные дни для работы хирурга. Однако Элайза быстро поняла, что есть способы, которыми она может облегчить ужасные страдания. Месмеризм[12] практиковали годами, и, несмотря на то что его не одобряли, он был законен. Она могла прикинуться месмеристкой и воспользоваться магией, чтобы притупить ощущения пациентов и полностью лишить их чувств. Когда месмеризм запретили, она вынуждена была это прекратить из страха, что откроется подлинная природа ее умения. Только первые опыты с эфиром и хлороформом позволили ей возобновить работу.

Теперь она наблюдала, как молодой человек на операционном столе мирно погрузился в глубокий сон. Его мужество подвергнется испытанию позже, во время опасных дней выздоровления. Если, конечно, он переживет операцию.

Доктор Гиммел уверенно приступил к работе, продолжая в процессе обращаться к студентам. Он взял с подноса скальпель и сделал умелый надрез. Сестра склонилась вперед, чтобы стереть с раны кровь. Элайза подставила под протянутую руку хирурга набор расширителей.

– Как видите, господа, насколько бы эффективна ни была анестезия, хирург все же сталкивается с вечной опасностью потери крови. Неконтролируемое кровотечение остается второй по частоте причиной смертей на операционном столе. Без сомнения, вы неоднократно читали об этом во время занятий, но ничто не заменит возможности увидеть это лично.

Пока он говорил, кровь стекала вязкой струйкой со стола ему на ботинки. Не прерываясь, доктор ногой подтолкнул поддон с опилками на место. Один из самых бледных студентов упал в обморок.

– К счастью, область, в которой сегодня сосредоточены наши усилия, не содержит никаких крупных артерий, и поэтому мы можем спокойно продолжить, зная, что все, что мы видим, как бы драматично оно ни выглядело, в смысле кровопотери, по сути, незначительно. А, вот и объект, доставляющий неприятности.

Элайза протянула хирургу скальпель и зажим. Он захватил кишку над раздутым аппендиксом и попытался сделать еще один надрез, чтобы удалить его. К своему ужасу, Элайза увидела, что он промахнулся и отсек кусок здорового кишечника. Доктор помедлил, потом попытался снова, нахмурившись и низко склонив голову, чтобы заглянуть в брюшную полость. Снова хлынула кровь. Несколько секунд прошли в непривычном молчании. Капля пота сбежала по выемке между глазом и носом доктора Гиммела и повисла на краю ноздри. Наконец скальпель нашел свою цель. Элайза поймала удаленную часть кишечника в миску, пока хирург зашивал разрезанные внутренности. Потом он распрямился.

– Теперь моя ассистентка зашьет рану. Наблюдайте и учитесь, господа. Обратите внимание, шитье более не является исключительно женским занятием. Сами вы должны будете делать столь же аккуратные и надежные швы, какие сейчас умело накладывает Элайза.

Он вытер лоб тыльной стороной ладони, запачкав его кровью.

Позже, в кабинете доктора, Элайза села за бюро у открытого окна и сделала запись об утренней работе. С улицы доносился колокол омнибуса, направлявшегося в Шордич, и перестук неугомонных колес двуколок, влекомых лоснящимися лошадьми. Погода стояла теплая, и Элайза на мгновение задумалась о том, как приятно было бы погулять по прохладной тени Риджентс-парка. Розовый сад в это время года был уже не в самом расцвете, но все еще благоухал и полнился радостными цветами. Она пообещала себе, что сходит туда в следующий выходной. За ее спиной сидел за широким столом красного дерева непривычно тихий доктор Гиммел. Элайза посматривала, как он трет закрытые глаза, держа очки в руке. Она знала, что его беспокоит случившееся во время апендэктомии, но не ей было заводить об этом разговор. Будь его небрежность единичным событием, она, возможно, и не задумалась бы о ней, но женщина не впервые видела, как он ошибается в ответственный момент во время операции. Доктор все еще был тем же блистательным, нестандартно мыслящим человеком, который очаровал ее почти пять лет назад. Он по-прежнему излучал отвагу и талант, позволявшие первым внедрять методы и техники, которых могли побояться другие хирурги. Но что-то изменилось. Что-то в его способностях претерпело изменения, и итог был тревожным.

Заметив, что Элайза за ним наблюдает, он поспешил вернуться к обычному своему распорядку дня.

– Что ж, дорогая моя, посмотрим, какие испытания ждут нас завтра.

Он взял журнал с расписанием, лежавший перед ним, и прищурился, разбирая почерк секретаря.

– Удаление почки утром – частная операция, увы, не для студентов. А после обеда, да, новая пациентка. Интересная. Ее направил сюда собственный врач. Пишет: «Мисс Гестред – молодая особа из хорошей семьи, чья жизнь до сих пор позволяла ей получить любое лечение и уход, и тем не менее от процветания она далека. Ее общее состояние ухудшается с вызывающей тревогу стремительностью. Она не жалуется ни на боли, ни на неприятные ощущения какого-либо характера, но очевидно страдает, и если проблемой не заняться, можно предполагать трагический исход». Он не предполагает, от какой болезни страдает бедная женщина. Это нам предстоит определить самим.

– Вы подозреваете рак? – спросила Элайза, перейдя комнату и встав рядом с ним.

Доктор Гиммел улыбнулся; он снова был мудрецом, говорящим с любимой ученицей.

– А если и так, – спросил мужчина, – где мне следует его искать в подобном случае?

– Я бы предположила печень.

– Какова ваша гипотеза?

– Общеизвестно, что рак этого органа может не вызывать боли до поздних стадий заболевания. Симптомы также соответствуют печеночной недостаточности, не позволяющей пациентке усваивать питательные вещества из еды, несмотря на здоровый аппетит.

– Прекрасно, доктор Хоксмит. Боюсь, вы вскоре займете мое место за этим столом, если я не буду держать свои соображения при себе. Вы будете ассистировать при осмотре этой молодой женщины. На сегодня, думаю, мы достигли немалого. Можете отдохнуть во второй половине дня.

– Но обход… и я думала, на три часа назначена еще одна операция.

Доктор Гиммел отмахнулся.

– Ничего такого, что не могло бы подождать. Боюсь, я сегодня не в лучшей форме. Устал после трудной недели, без сомнения, не более того. – Он поднялся. – Тем не менее я удивлю миссис Гиммел, явившись домой пораньше, и доставлю ей удовольствие, позволив суетиться вокруг меня, хотя бы раз.

Элайза взяла объемистый кожаный саквояж и бросила в него учебник по анатомии, прежде чем защелкнуть замок. На мгновение она задумалась, не пойти ли на прогулку, но быстро решила, что парк подождет. Неожиданно освободившийся день можно было занять куда более полезными вещами.

Она с легким сердцем вышла из главных дверей больницы и повернула налево вдоль шумной улицы. Мальчишка-газетчик с острыми, как у летучей мыши, ушами кричал, стоя на перевернутой коробке. Цыганка попыталась сунуть лаванду Элайзе в ладонь. Даже на широких улицах вокруг Фицрой-сквер было оживленное движение. Повозки, двуколки, омнибусы и телеги боролись за место, не обращая внимания на выкрики пешеходов, пытавшихся пробраться через толчею. Элайза прошла два коротких квартала до Тотенхемкорт-роуд, где села в омнибус, шедший на восток, заплатив шесть пенсов за место внутри. Омнибус, стуча по брусчатке, ехал мимо роскошных домов, прокладывая путь среди постоянно сменявшегося человеческого пейзажа. Он взобрался по склону через Хай-Холборн и рывками двинулся через город. Элайза не привыкла пересекать Лондон иначе как в час пик, и ее приятно удивляло сравнительно небольшое количество людей. Только на Уайтчепел-роуд людское бурление вокруг стало знакомым: густым и буйным. Здесь широкие проспекты Фицровии сменились узкими переулками и запруженными народом улочками. Исчезли изящные высокие дома с приподнятыми цокольными этажами и величественными входными дверями. Тут жилье строили, исходя только из его количества и наличия убежищ. Ряды небольших домиков стояли спиной друг к другу, словно ожидая нападения, «ногами» к улице. В них было по две комнатушки на первом этаже и по две, поменьше и с низким потолком, на втором. Помимо них, имелись мрачные доходные и работные дома, пивные, склады и всемогущие фабрики, машины коммерции, тащившие состав, доставлявший деньги прямиком от ноющих мышц бедняков в обитые бархатом сундуки богачей. Элайза шла сквозь быстрое течение толпы. Находясь среди такого количества людей, она чувствовала, что ей ничто не грозит. Здесь женщины, мужчины и дети становились частями огромного единого тела, были уже не отдельными личностями, а фрагментами колосса, живого, дышащего и размножающегося гиганта – городской бедноты. Здесь Элайза могла спрятаться. Здесь ее было не найти. Не раскрыть. Не достать. На что надеяться человеку, который стал бы искать в этом хаосе одинокую фигуру? Даже если он обладает силой Гидеона Мастерса. Здесь Элайза, по крайней мере, могла оставить осторожность, пусть и ненадолго.

Она прошла извилистым путем через пятничный рыночек на Катберт-стрит, остановившись, чтобы купить с тележки яблоко. Расплачиваясь за покупку, она заметила Бенджамена Дэвиса, стоявшего в дверях портновской мастерской и наслаждавшегося теплом последних августовских дней. Портной и его жена были добры к Элайзе, они приняли ее, когда она только приехала. Ей нравилось общество пожилой пары, и она часто обедала у них, в комнатах над мастерской. Они помахали друг другу, прежде чем Элайза пошла дальше. Шарманщик на другой стороне улицы заиграл вальс, под который, казалось, двигались все в толпе, стараясь не натыкаться друг на друга. Пару минут спустя она добралась до своей входной двери. Вернее, до входной двери здания, принадлежавшего миссис Гарви, где Элайза жила уже почти три года. Когда-то этот дом был кондитерской лавкой, его глубокий эркер далеко выдавался на улицу. За кружевной занавеской ясно виднелся силуэт квартирной хозяйки. Это было ее любимое место, там она сидела, наблюдая за соседями. Мало что достойное внимания ускользало от жадных глаз миссис Гарви.

Элайза взялась за дверную ручку, и тут ее охватило сильнейшее ощущение, что на нее кто-то смотрит. Она на мгновение замерла, а потом резко обернулась. На другой стороне улицы мелькнул темный силуэт, а может быть, лишь его тень, когда он скользнул в узкий переулок, шедший вдоль пекарни. По улице текла быстрая людская река, но Элайза все же заметила кого-то, кого не должно было быть. По ее телу пробежала дрожь. Она открыла дверь и вошла в дом, с грохотом захлопнув ее за собой. Миссис Гарви выскочила из комнаты быстрее, чем вспугнутый заяц. Дамой она была статной и одеваться любила так, чтобы подчеркнуть изгибы своего тела. Даже не будь на ней кринолина, она все равно заполнила бы собой узкий коридор.

– Вы рано вернулись, как я посмотрю. Вам нехорошо, доктор Хоксмит?

Заботило ее не столько здоровье жилички, сколько лакомое чувство предвкушения новостей.

– Нет, вовсе нет. Доктору Гиммелу нездоровится. Он отправил меня домой.

– А! Я всегда знала: хороший врач себя до чахотки доведет, так он с этими пациентами возится. Такой славный человек. Пожалуйста, обязательно передайте ему мои пожелания скорейшего выздоровления, хорошо?

– Конечно.

Элайза протиснулась мимо миссис Гарви, почти теряя сознание от запаха фиалок. Квартирная хозяйка даже не попыталась отойти в сторону. Она раскрыла веер и принялась истово махать им под брылями щек.

– Ох, эта жара, – простонала она. – Стоит ли удивляться, что кто-то болеет? Нечем дышать, честное слово. Воздуха нет. Опять начнется холера, помяните мое слово, доктор Хоксмит. Запомните, окажется, что я была права.

– Несомненно, миссис Гарви, а теперь, прошу меня простить, я хочу открыть клинику.

– Что? Сейчас! Среди дня! Нет, доктор Хоксмит, думаю, что нет. Мы так не договаривались. Клиника открывается вечером, так мы условились. Про день речи не было.

– Я понимаю, час неурочный…

– Весьма!

– Однако мне кажется, что возможность эта выгодная. Клиника в последнее время так загружена.

Она поймала исполненный ужаса взгляд пожилой женщины и улыбнулась самой лучезарной своей улыбкой.

– Может, вы не будете против, только сегодня?

Миссис Гарви сделала гримасу, потом глубоко вздохнула, и кружева на ее груди затрепетали от выдоха.

– Хорошо. В этот раз. Но это не должно войти в привычку. Мне нужно заботиться о репутации. Попросите своих дам соблюдать осторожность, пожалуйста.

В задней части дома имелась небольшая квадратная комната со скромным окном, выходившим на мощеный двор. Нечто вроде прихожей соединяло комнату с внешним миром посредством толстой двери. Через эту дверь Элайза впускала пациентов. Три вечера в неделю, начиная с восьми, она прилагала усилия, чтобы осмотреть, дать совет и назначить лечение всем пришедшим женщинам, которые приходили с болезнями, травмами и жалобами столь же разными, сколь различны были они сами по возрасту, фигурам и росту. Что их объединяло, так это ремесло, поскольку все они были проститутками. Когда Элайза много лет назад приехала в Лондон, ее поразило и опечалило, какую жалкую жизнь влачили эти женщины. Они вынуждены были стоять на улице, продавая свое тело и достоинство, подвергая опасности жизнь и здоровье, отдаваясь на милость любого пьяницы, у которого завалялась в кармане пара шиллингов, опороченные, изгнанные, всеми презираемые и никому не нужные. Несправедливость осуждающего общества, обрушившаяся на этих женщин, побудила Элайзу к действию. Она не могла ничего сделать с тем, что люди думали о тех, кому повезло меньше, чем им, или изменить то, как они судят других. Никак не могла умерить презрение и даже насилие со стороны мужчин, которые пользовались услугами проституток, или изменить положение вещей, при котором сильному полу удовольствие доставалось без осуждения и нападок. Что она могла сделать, так это помочь женщинам лечиться. Она убедила миссис Гарви, потратив немало усилий и денег, что дело это богоугодное и достойное, что ее положение в обществе не пострадает из-за того, что клиника располагается в ее владениях. Напротив, положение ее упрочится. Женщины станут пользоваться только черной дверью, не будут приходить, когда не будет самой Элайзы, и не появятся в одурманенном состоянии. Когда стало известно, что есть женщина-врач, готовая лечить несчастных за любые деньги, какие те соберут, девочки, начиная с двенадцати лет, и беззубые бабки двинулись на Хебден-лейн, 62. Однажды случилась неприятность, когда перевозбудившийся клиент устал ждать снаружи, под высокой стеной, окружавшей двор, и ворвался в дом. Девушка, которую он искал, пришла в бешенство и набросилась на него с настольной лампой, и остальные бывшие в доме женщины вытащили пару из здания, пока их не услышала миссис Гарви. Элайзу тем не менее предупредили, что еще одно подобное происшествие, и клинику закроют. С тех пор ночные леди сами патрулировали округу, не позволяя своим ухажерам приблизиться к дому или к их любимому доктору.

Элайза подняла окно, прежде чем настежь распахнуть дверь и открыть калитку во двор, на которую она повесила деревянную табличку со своей фамилией, потом вернулась в дом. Она на свои деньги купила в комнату письменный стол и стул, которые миссис Гарви потребовала ей показать, чтобы осмотреть на предмет гнили и жучков, прежде чем мебель внесут в дом. Стояла в комнате и кушетка за ширмой, где Элайза могла осмотреть пациенток. В широком шкафу с навесным замком хранились повязки, бинты, снадобья и мази собственного изготовления, а также те из обычных лекарственных средств, что она могла себе позволить купить в больничной аптеке.

Несмотря на неурочный час, прошло всего несколько минут, и в клинику вошла молодая женщина. Элайза сразу ее узнала и пригласила сесть.

– Как ты себя сегодня чувствуешь, Лили? – спросила она, беря пациентку за руку, чтобы поддержать девушку и вместе с тем тактично проверить ее пульс. Как Элайза и ожидала, он частил.

Лили с благодарностью села на жесткий стул, кутаясь в шаль, несмотря на то что в комнате было жарковато.

– Не знаю, доктор, право, не знаю. То у меня все в порядке, прямо бодрая, а то вымотанная, как спотыкающийся мул. Едва бедные ноги таскаю.

– Ты принимаешь лекарство, которое я дала в прошлый раз?

– Конечно, а то, смотрите.

Она вытащила пустой флакон из висевшего на поясе кошелька.

– Видите? Ни капли не осталось. И кремом я тоже мазалась, и все такое. Но что-то разницы никакой.

Элайза бережно повернула голову девушки вбок и осмотрела шею.

– Болячки выглядят получше.

– Да, стало лучше. Но сил мне это не прибавило. А как я заработаю на жизнь, если едва могу с постели встать?

Девушка замолчала и поглубже уселась на стуле.

Элайза заметила, как Лили похудела по сравнению с прошлым разом. Болячки и уродливые воспаления на коже и в самом деле пошли на убыль, но теперь девушка, казалось, совсем лишилась сил. Элайза улыбнулась ей и похлопала по плечу.

– Не волнуйся, – заверила она. – Я тебе кое-что дам.

Она подошла к шкафу и вынула из кармана большой ключ. Отперла замок, открыла дверцу и взглянула на ряды банок. Она понимала, что, по правде говоря, мало чем может помочь Лили. Ей слишком хорошо было знакомо безжалостное развитие сифилиса, и она с болью осознавала, как ограничены ее возможности в его лечении. Все, что она могла сделать, – это облегчить симптомы. Ей было ясно, что Лили вошла в печальную стадию болезни. Дальнейший ход событий не был жестко определен, но серьезные различия встречались редко. Девушка пока что избежала самых очевидных повреждений, часто поражавших лицо, и лишь поэтому могла продолжать работать. Элайза объяснила ей заразную природу заболевания и предупредила, что она не должна передавать ее клиентам, а значит, и своим подругам. Но она понимала, что у девушки нет другого источника средств к существованию. Перед нею открывалась мрачная перспектива бреда, безумия и мучительной смерти. Когда придет время, Элайза сделает все, чтобы обеспечить несчастному созданию место в одном из наиболее терпимых учреждений. Она протянула Лили две бутылочки.

– Это новая порция того лекарства, что ты уже принимала, – сказала она, – а это настойка, чтобы придать тебе сил. Принимай ее осторожно, Лили. Слишком большая доза окажет обратное действие.

– Спасибо, доктор. Добрая вы душа.

В такие минуты, сталкиваясь с вызывающим жалость страданием, Элайза чувствовала соблазн использовать более сильные стороны своего мастерства. Она знала, что ее способности ведьмы вполне позволяют остановить неумолимое продвижение болезни. Вылечить девушку полностью она не в силах, но избавить ее от проклятия болезни и жалкого краткого будущего можно. Но Элайза давно дала себе обещание. Обещание, которое, она была в этом уверена, единственно и делало ее недосягаемой для Гидеона, поскольку призвать эту мощь значило бы в итоге призвать и его. Обещание, позволявшее ей жить той одинокой жизнью, которая ей досталась в наследство. Она не станет прибегать к темным искусствам. Никогда. Будет использовать только таланты целительницы, навыки и средства, которым обучила ее мать. Больше ничего. Даже сейчас. Даже ради бедняжки Лили.

Быстрые шаги в прихожей возвестили приход новой пациентки. Гибкая фигурка в яркой одежде, шляпка дерзко сдвинута набекрень, лицо озарено улыбкой.

– Говорят, тут есть доктор, который меня посмотрит без денег. Это правда? – спросила она, входя в комнату.

Элайза хотела ответить, но захлестнувшее ее дурное предчувствие не дало говорить. На нее нахлынул такой страх, что на мгновение она лишилась дара речи. Что-то было в девушке, стоявшей перед ней, она была как-то связана с чудовищным насилием. Перед внутренним взором Элайзы на мгновение встал образ: эта девушка лежит, залитая свежей кровью, ее тело страшно изуродовано. Выпотрошено. Элайза закрыла глаза и прогнала прочь ужасающую картину. Потом взяла себя в руки и подошла к столу, чтобы открыть журнал.

– Вас верно известили, – ответила она, беря перо. – Я приму вас, как только закончу с Лили. Назовете свое имя?

– Мэри, – ответила девушка. – Меня зовут Мэри Джейн Келли.

2

Уже в одиннадцатом часу Элайза наконец оказалась в тишине своей комнаты над клиникой. Она съела легкий ужин за письменным столом и теперь хотела одного – лечь. Сняв верхнюю одежду, она ненадолго присела в сорочке и нижней юбке за туалетный столик у окна. Она так и не освоилась с корсетом и считала его одним из худших изобретений моды, что ей довелось испытать. Из зеркала на нее взглянуло усталое отражение. Какое бы удовлетворение Элайза ни находила в помощи тем, кто иначе не смог бы позволить себе врача, как бы ни нравилась ей работа в Фицрое, к концу дня она всегда уставала. Дело было не только в том, что она подолгу работала. Ей не хватало близких людей. Женщина давно приняла то, что у нее не будет своих детей. Она наверняка знала, что бессмертие принесло с собой бесплодие. На то, чтобы полностью смириться с этим, ушло много лет, но она понимала, что это на самом деле благословение. Как бы Элайза могла растить детей, а потом видеть, как они стареют и умирают, пока она продолжает свое бесконечное странствие? Нет, она осознала, что изначально не была создана для материнства. К тому же у нее были пациенты, о них надо было заботиться, их поднимать. Многие в самом деле походили на детей, лишенных матерей: одинокие, никем в мире не любимые. Дар Элайзы позволял им помочь, и она охотно это делала. Но она скучала по своей семье. Даже после стольких лет боль, причиненная смертью родных, и пустота, оставшаяся после их ухода, не уменьшались. А что до мужчины, которого можно полюбить, который обнял бы ее, заставил бы ощутить себя живой, способной чувствовать женщиной, а не каким-то неестественным созданием… Любовники у нее, конечно, были, но Элайза быстро выучилась не позволять себе привязываться. Как могла она остаться с одним мужчиной, стать ему женой и подругой? Сколько лет прошло бы, прежде чем он понял бы, что она не может родить детей и что она больше не смертная? Что тогда? Что ей, ходить за ним в старости, а потом двинуться дальше? Она никогда с таким не сталкивалась. Гидеон об этом позаботился. Каждый раз, когда Элайза была близка к тому, чтобы обрести счастье, Гидеон отнимал его. Куда бы она ни уехала, сколько бы раз ни меняла внешность и имя, в конце концов он всегда ее находил. Это был лишь вопрос времени. Как она могла позволить кому-то дорогому оказаться на пути такой опасности, такого зла?

Элайза распустила косу и принялась тщательно ее расплетать, вспоминая, как расчесывала Маргарет, чьи волосы блестели, как крыло черного дрозда. Потом она забралась в узкую кровать, откинув покрывало, поскольку ночь стояла почти такая же теплая и душная, каким был день. Она забылась беспокойным сном. Сном, который тревожили не столько сновидения, сколько совсем другое. Столько воспоминаний. Столько жизней, которые она прожила. Столько поворотов, за которые свернула в вечной надежде отделаться от того, кто предъявлял на нее права. Того, кто никогда не позволит ей освободиться. В ее сон шагнул наблюдавший за нею призрачный силуэт, который она заметила днем; шагнул, напоминая, что она всегда будет чувствовать себя дичью, по чьему следу идет один и тот же мужчина.

Следующий день оказался не прохладнее. Счастье, что в операционном театре не было студентов, зловоние и духота мучили и тех немногих, кто стоял у стола. Перед Элайзой и доктором Гиммелом был распростерт человек из хорошей семьи, но, увы, нездоровый. Ассистировать пригласили одного из самых опытных студентов, Роланда Пирса, он расположился за головой пациента, готовый, если потребуется, дать ему новую дозу хлороформа. Сестра Моррисон стояла напротив доктора. На спине пациента имелся длинный разрез, чтобы обеспечить доступ к почке, в которой застрял особенно большой камень. Элайза благоговейно наблюдала, как доктор низко склонился над пациентом, исследуя область под грудной клеткой и осторожно ища путь к жизненно важному органу.

– Вот она, – сказала он. – А, да… состояние терпимое, если бы не камень. Скальпель, прошу вас, сестра Моррисон. Спасибо. Так, теперь нам нужно всего лишь немного отрезать… так… и… Проклятие!

Доктор внезапно прервал работу. Едва он выпрямился, из брюшной полости ударил темно-алый фонтан. В одно мгновение он развернулся, как плюмаж, и оросил сестру блестящей артериальной кровью. Элайза ждала, что доктор что-то предпримет, но он оцепенел. Роланд ахнул и побледнел.

– Доктор Гиммел. – Элайза тронула его за руку. – Повреждена почечная артерия.

– Что?

Казалось, доктор не в силах продолжать. Он уронил скальпель на пол, уже ставший скользким, и, схватившись за голову, нетвердо отступил назад.

– Господи! – подал голос Роланд. – Пациент истечет кровью.

Элайза рявкнула на сестру:

– Помогите доктору Гиммелу! Роланд, еще хлороформа.

– Еще? Но он и так получил максимальную дозу.

– Слушайтесь меня!

Элайза схватила с подноса с инструментами малый зажим и попыталась найти источник бьющей наружу крови.

– Мы должны замедлить сердцебиение, если сможем.

Она продолжала копаться в полости, но крови натекло столько, что почти невозможно было найти то, что Элайза искала. Наконец она воскликнула:

– Есть! Все, я ее закрыла. Роланд, передайте иглу. Нужно попытаться зашить артерию. Она рассечена, но не отрезана. Если я нейтрализую разрыв, оставив достаточно места для нормального кровотока…

– Не трудитесь, – Роланд не шевельнулся. – Уже поздно.

Элайза подняла голову; с ее лица капала кровь пациента. Роланд приложил руку к его горлу, чтобы удостовериться, что пульса нет. Покачал головой. Элайза взглянула на свои руки, погруженные в тело умершего, на руки, покрытые сгустками крови, словно она пыталась не спасти беднягу, а убить его. На мгновение она снова увидела Мэри Келли, девушку, приходившую в клинику, так же залитую кровью.

– Нет! – выкрикнула она.

Роланд шагнул к ней.

– Вы не виноваты, – прошептал он. – Вы действительно не могли ничего сделать.

Элайза покачала головой и заметила, что амфитеатр не пуст. На верхнем ряду неподвижно, как статуя, со столь же непроницаемым лицом сидел новый студент, которого она видела накануне. Что он творит, усевшись наблюдать за частной операцией? Всем было известно, что театр закрыт для студентов, когда этого требовали платные пациенты. Элайза схватила Роланда за руку.

– Кто это? – прошептала она.

– Что?

Понятно, что Роланд был изумлен: как ее в такой миг могут волновать незнакомцы.

– Там, сидит на последнем ряду.

Роланд взглянул наверх как раз вовремя, чтобы увидеть, как мужчина уходит через заднюю дверь.

– А, этот. Новый студент, по-моему. Насколько я помню, итальянец. Его зовут синьор Грессети.

Час спустя Элайза сидела в комнате доктора Гиммела вместе с ним. Мистер Томас принес им чаю, но это было слабым утешением. Она подумала, что прежде никогда не видела своего наставника таким старым.

– Дело в том, Элайза, что у меня беда с глазами. И в последнее время мучают сильные головные боли. Начинается все с пугающей быстротой, как вы сегодня видели. И когда приходит головная боль, у меня заметно ухудшается зрение.

Он поставил чашку на блюдце и откинулся на спинку стула.

– Короче говоря, моя дорогая, я слепну. Думаю, я уже какое-то время об этом знал, если быть совершенно откровенным. Признаюсь, я боялся произнести это вслух.

– Мне очень жаль.

– Вы добрая девушка, Элайза. И исключительно хороший врач. И со временем станете блестящим хирургом. Но на самом деле это мне очень жаль. Мое упрямое нежелание признать, что я болен, только что стоило человеку жизни. Нет, – он поднял руку, – не пытайтесь убедить меня в обратном. Мы с вами оба знаем, что это правда.

Они помолчали. То, что столь одаренный человек утратил свои навыки, хотя всю жизнь использовал их, чтобы исцелять других, оказалось жестоким ударом. Его теперь вылечить было некому.

– Что вы станете делать? – спросила Элайза.

Доктор пожал плечами и покачал головой.

– Я не могу работать хирургом, по крайней мере, это ясно наверняка. Буду продолжать консультировать, пока это не станет… неприемлемо.

Элайза открыла рот, собираясь произнести слова сочувствия, но ее прервал появившийся на пороге мистер Томас.

– Прошу прощения, доктор Гиммел, но ваш следующий пациент…

– Да-да. Конечно. Проводите.

Доктор встал, прочистил горло и протянул руку навстречу двоим вошедшим.

Томас представил их.

– Мистер Саймон и мисс Эбигейл Гестред, сэр.

– Благодарю вас, Томас. Проходите, проходите. Это мой ассистент, доктор Элайза Хоксмит. Прошу, садитесь.

Пока шел обмен любезностями, Элайза рассматривала новую пациентку. Она была худой, нежной девушкой, едва вышедшей из подросткового возраста, с восковой кожей и волосами цвета осеннего золота. Бледность и пятна румянца на щеках предполагали, что она и в самом деле нездорова. Ее брат, широкоплечий, но угловатый мужчина с мягкими зелеными глазами, был ненавязчиво заботлив, он помог сестре сесть в кресло, прежде чем встать у нее за спиной. Элайзу тронуло то, как он защищает девушку, но, улыбнувшись ему, она не дождалась ответной улыбки. В смущении она переключилась на то, что говорил доктор Гиммел.

– Итак, дорогая мисс Гестред, будьте уверены, что мы сделаем все, что в наших силах, чтобы вылечить вас. Ваш врач прислал мне историю болезни, и я рад вверить вас заботам Фицроя.

– Благодарю вас, доктор Гиммел, вы очень любезны. Уверена, вы – как раз тот человек, что сможет меня вылечить, – произнесла Эбигейл тихим голосом, в котором не было убежденности.

– Моя сестра сопротивляется болезни с необычайным мужеством, – Саймон Гестред положил руку на плечо девушки. – Но, скажем так, она утратила веру в то, что медицина может ей помочь.

– Саймон…

– Нет-нет, мисс Гестред, пусть выскажет то, что, без сомнения, вы сама хотите сказать. Совершенно понятно, – продолжил доктор Гиммел, – что вы испытываете подобные чувства. Нет ничего более тревожащего, чем оказаться больным без определенного диагноза и, вследствие этого, без должного лечения. Прошу, позвольте мне и моему персоналу вернуть вам веру в то, что может предложить медицинская наука.

– Сама я готова признаться, доктор, – Эбигейл улыбнулась, но ее глаза остались печальными, – что с радостью легла бы в постель и позволила милосердному Господу забрать меня во сне. Однако мой брат, – она взглянула на него и похлопала по руке, – на это не согласен. Он так решительно уверен, что я должна полностью поправиться, что я чувствую: мой сестринский долг – подчиниться.

Теперь наконец улыбнулся и Саймон. Элайза понимала, что его лицо омрачает страх за жизнь сестры.

Доктор Гиммел был полон оптимизма.

– Тогда мы не должны разочаровать, так? Предлагаю вам после тщательного осмотра, во время которого мне, с вашего разрешения, будет помогать доктор Хоксмит, лечь в одну из наших частных палат, чтобы мы могли несколько недель наблюдать за вашим состоянием при соблюдении строгой диеты и приеме лекарств, прежде чем решить, нужно ли хирургическое вмешательство.

– Ох, – Эбигейл выглядела встревоженной, – я ни минуты не хочу показаться нерадивой, доктор, но мысль о том, чтобы остаться в больнице…

– Она против, сэр, – закончил брат.

Элайза села рядом с Эбигейл и попыталась ее уговорить.

– У нас несколько очень славных комнат, мисс Гестред. Светлых, с хорошей вентиляцией, и вам предложат гулять в больничном саду. Это может оказаться не так неприятно, как вы боитесь.

Эбигейл повернулась к Элайзе.

– Прошу, поймите, доктор Хоксмит, дело не в том, что я сомневаюсь в качестве удобств Фицроя. Просто в нашем доме, выходящем на парк, я буду счастливее. Мне кажется, там я вернее излечусь, и там я хочу жить. С братом. Какое бы будущее меня ни ждало.

– Я должен объяснить, – вставил Саймон, – что мы с Эбигейл лишились родителей. Мы все друг для друга. Я тоже не хочу с ней расставаться. Мы так решили.

Доктор Гиммел кивнул.

– Вполне возможно, что дом в этом случае важнее незнакомых стен, как бы хорошо они ни были оборудованы. Однако факт остается фактом: для эффективного лечения нужны регулярные осмотры и наблюдение. Только так мы можем установить природу заболевания, дать прогноз и выписать наиболее действенное лечение.

– Нельзя, чтобы осмотры проводили у нас дома? – спросила Эбигейл.

– Вы хотите сказать, сиделка с проживанием? – с сомнением в голосе спросил доктор Гиммел.

Саймон покачал головой.

– Простите, я не думаю, что сиделка с этим справится. Может быть, можно найти врача?

– У врача время расписано, мистер Гестред.

– Если можно, я бы предложила… – начала Элайза. – Риджентс-парк совсем рядом. Я бы с радостью взялась ежедневно посещать мисс Гестред, чтобы проводить необходимые осмотры и брать анализы.

Доктор Гиммел обдумал сказанное.

– Понятно, это решило бы все вопросы, но, доктор Хоксмит, ваша клиника в Уайтчепле так многого от вас требует, как и ваши обязанности в качестве ассистента.

– Клиника не останется без внимания. И, если я верно помню, доктор Гиммел, вы обдумывали, не сделать ли на время перерыв в хирургической практике, разве нет?

Он попытался освоиться с тем, что говорила Элайза, потом улыбнулся и кивнул.

– Точно. Вы, как всегда, выступаете от имени здравого смысла. Что ж, мисс Гестред, мистер Гестред, подойдет ли вам доктор Хоксмит?

Эбигейл озарила улыбкой комнату и стиснула руку брата.

– По-моему, очень подойдет, – обрадовалась она.

Саймон взглянул на Элайзу, и его зеленые глаза встретились с ее глазами. Она почувствовала, что краснеет, и с удивлением поняла, что это ей приятно.

– Доктор Хоксмит, – медленно произнес он, – мы будем рады видеть вас у себя дома.

В тот вечер после девяти Элайза закончила прием в клинике, чувствуя себя еще более уставшей, чем обычно. Жара принесла духоту и гром, дальние барабанные раскаты предупреждали о приближающейся стихие. Элайза проводила последних пациенток, Лили и ее подругу Марту, которая пришла поддержать больную. Женщины растревожили дворик смехом. Несмотря на серьезный недуг, настроение Лили улучшилось, а все благодаря заботе, проявленной Элайзой, и настойке, которую она велела ей выпить. То было не лекарство, какое можно купить в местной аптеке. Этот состав Элайза приготовила сама, и он был предназначен не для лечения заболевания, которым страдала бедняжка, а для того, чтобы облегчить его протекание. Элайза сняла табличку с калитки на двери. И тут в темном переулке послышался шум, от которого у нее заколотилось сердце.

– Кто там? – окликнула она, стараясь, чтобы в голосе звучала смелость, которой женщина не ощущала. – Мэри Энн? Салли, это ты?

Ответа не было, но Элайза была уверена, что кто-то стоял, прячась во тьме. Она подождала, но кто бы это ни был, он предпочел себя не обнаруживать. Она снова ощутила, как в тело просачивается ледяной страх. Ей хотелось бежать, но она слишком обессилела, чтобы повернуться спиной к незримой фигуре. Внезапно женщина услышала двойной щелчок. Тихий звук, который могла издать защелкнутая крышка часов, или рукоятка полой трости, вставшая на место, рывком вывел ее из оцепенения. Она захлопнула калитку и помчалась по двору, не оглядываясь. Забежав в дом, Элайза заперла обе задвижки на двери и прислонилась к ней спиной, тяжело дыша; ее мозг отказывался вмещать мысль о том, что ее убежище обнаружено.

3

В ту ночь разразилась бурная, хотя и краткая гроза. Меньше чем за час грохот и молнии сменились ровным дождем, который ко времени, когда забрезжил серый рассвет, перешел в морось, а потом в туман. Сырая прохлада стала облегчением после столь душных дней, однако улицы теперь были залиты грязью, в которую превратилась от дождя пыль. Канавы переполнились, и под подкованными копытами и кожаными подошвами сапог текли ручьи, несшие всякий мусор, цеплявшийся за широкие и длинные дамские юбки. Элайза обнаружила, что даже пол омнибуса превратился в мерзкое месиво мокрой соломы, грязи и растоптанного мусора. Вонь в переполненном фургоне стояла такая, что стошнило бы человека с самым крепким желудком. Элайза была благодарна, когда добралась до ухоженной чистоты Фицроя. По привычке утром она направлялась прямиком в кабинет доктора Гиммела. Она вошла без стука, сняла шляпку и принялась развязывать шаль и отряхивать ее от воды. Элайза как раз собиралась повесить шаль, когда поняла, что она в комнате не одна.

– Ох!

Элайза отступила назад, и все вежливые слова мгновенно выветрились из ее головы, когда она узнала человека, – стоявшего перед ней. Он снял цилиндр и низко поклонился.

– Простите, мадам, я не хотел вас пугать.

Он говорил с акцентом, – резкие согласные, переливающиеся гласные и неверные ударения, – но его английский был превосходен.

– Могу ли я представиться сам, раз нет никого, кто мог бы нас познакомить? Меня зовут Дамон Грессети.

По-прежнему в поклоне он потянулся и, взяв руку Элайзы, затянутую в перчатку, запечатлел на ней самый сухой поцелуй. Женщина отняла руку быстрее, чем требовала любезность.

– Кто вас впустил? – спросила она. – Это кабинет доктора Гиммела.

Синьор Грессети не спеша выпрямился, вернул шляпу на голову и оперся на черную трость. Его плащ на шелковой подкладке был перекинут через плечо, открывая изысканно пошитую одежду. Роста он был высокого, лицо его странным образом ничего не выражало. Вот и сейчас слабая улыбка, казалось, не достигла глаз.

– Мистер Томас любезно впустил. Я пришел на встречу с видным врачом пораньше. Вы ведь не хотите, чтобы я опаздывал и заставлял его ждать?

– Нет. Разумеется, нет. – Элайза отошла к столу и поставила саквояж возле стула. – Конечно, если вам назначено, мистер Томас проследит, чтобы вы ожидали с удобством. Должна сказать, обычно при посещении студенты ждут в другой комнате.

– Конечно. Я могу лишь попросить прощения: это я предложил, чтобы меня впустили до прихода доктора Гиммела. Я бы не хотел, чтобы мистера Томаса отчитали за то, что он исполнил мое желание.

В этот миг дверь распахнулась, и Филеас Гиммел ворвался в комнату.

– А! Дорогой друг, вы уже здесь. Неужели я всегда буду опаздывать на встречи? – Он схватил посетителя за руку и горячо ее пожал. – Впрочем, неважно, я знаю, вы не заметили, что я опаздываю, в обществе моей бесценной ассистентки, доктора Хоксмит. Элайза, позвольте представить вам синьора Грессети.

– Я бы и сама пришла пораньше, дорогой доктор, если бы знала, что сегодня утром к нам присоединится новый студент.

– Студент? – доктор Гиммел рассмеялся лающим смехом. – Боже мой, нет. Это Дамон Грессети из Миланского института медицинских исследований, он приехал для обмена опытом и методиками по предложению главного хирурга этого замечательного учреждения.

Элайза смутилась. Не студент, а ученый-медик не из последних, судя по тому, как уважительно обращался к нему доктор Гиммел.

– Миланский институт? Какая честь для нас.

– Безусловно, – сказал доктор Гиммел.

– Это честь для меня, – настаивал Грессети.

– Прошу, садитесь, к чему лишние церемонии. – Доктор Гиммел подвел Грессети к креслу. – Нам предстоит несколько недель вместе работать. В операционной времени на любезности не будет.

– Но, доктор, – Элайза продолжала стоять, – я так поняла, вы собирались сделать перерыв в хирургической практике.

– Да, да, именно. Надо же, доктор Хоксмит, я всегда считал, что суетиться вокруг меня – это дело жены, а не коллеги. – Он укоризненно на нее посмотрел. – Я намерен наблюдать за операциями и наставлять молодых врачей, которые доказали, что пригодны к этой работе. И среди них я, разумеется, первой назову вас.

– Из доктора Хоксмит выйдет прекрасный хирург, – проговорил Грессети. – Я уже наблюдал, как она работает. Вчера утром. Удаление почечного камня?..

Доктор Гиммел умолк с открытым ртом. Элайза была поражена и рассержена. Как мог этот человек так жестоко заговорить об операции, которая оказалась смертельной для пациента? Какого ответа он ждал от доктора Гиммела? Со стороны Грессети было непростительно повести себя так бестактно. Элайза шагнула вперед, встав между Грессети и своим учителем.

– Я припоминаю, что вы присутствовали во время той операции, синьор Грессети. К сожалению, итог ее был не таким, какого хотели мы. Однако как человек, причастный к медицине, вы понимаете, что хирургия всегда означает риск. Важно то, что благодаря усилиям доктора Гиммела выжили и полностью поправились куда больше пациентов, чем могли бы в руках менее одаренного хирурга.

– Я в этом не сомневаюсь. – Снова та же поверхностная улыбка. – И должен добавить, что вы себя великолепно показали, доктор Хоксмит, пытаясь исправить… «риск», случившийся во время операции. Доблестные усилия, к несчастью, безуспешные.

Вид у доктора Гиммела был, словно его ударили. Он тяжело опустился в кресло. Элайза почувствовала, как в ней поднимается ярость. Впервые увидев Грессети, она обеспокоилась и исполнилась подозрений, как всегда бывало, когда ей встречался одинокий незнакомец. Явился он сам по себе и был незнаком ей, а этого сочетания всегда хватало, чтобы вызвать у нее тревогу. Однако теперь его личность была установлена, и она больше его не боялась. Он приехал по рекомендации хирурга, которого доктор Гиммел знал много лет. В его происхождении нельзя было усомниться. Итак, страх ушел, но его сменила яростная неприязнь вкупе со злостью из-за того, как он обращался с доктором. Как можно было ожидать, что кто-то из них станет работать с таким человеком?

Доктор Гиммел пытался взять себя в руки.

– Что ж, будем надеяться, что вы увидите более счастливые исходы у операций, которые нам предстоят. – Он порылся в бумагах и нашел журнал. – Вот. Вижу, сегодня утром у нас удаление злокачественной опухоли у молодой женщины. В десять. Доктор Хоксмит и Роланд Пирс, один из лучших наших студентов, будут ассистировать. Думаю, операция покажется вам интересной, синьор.

– Уверен, доктор. – Грессети поднялся, взяв трость. – Увидимся там, – закончил он, низко поклонившись.

Когда мужчина ушел, Элайза и доктор целую минуту сидели в молчании, пока Томас не вошел с чайным подносом.

– А, дорогой мой. – Доктор Гиммел попытался рассмеяться. – Вы, как всегда, чувствуете момент. Если когда нам и нужно было подкрепиться…

Элайза разлила чай и протянула доктору Гиммелу. Его рука слегка дрожала, и чашка задребезжала на блюдце. Он поспешно поставил ее на стол.

– Доктор Гиммел, вы назвали синьора Грессети «другом» – вы встретились с ним во время одной из своих поездок в институт?

– Что? О нет. Просто фигура речи. С профессором Сальваторесом, старшим хирургом-консультантом института, я, конечно же, в давней дружбе. Но с синьором Грессети я до сегодняшнего утра не встречался. Должен признаться, он не то, чего я ожидал после письма профессора.

Элайза заметила, как потускнело лицо доктора от усталости. Время для него сейчас было мрачное. Казалось, жестокий поворот судьбы специально забросил к ним отвратительного Грессети именно сейчас.

Позднее, к общему облегчению всех присутствовавших, запланированная операция прошла без помех и была объявлена успешной. Роланд оказался прилежным студентом и справился с помощью Элайзы и указаний доктора Гиммела. Синьор Грессети с непроницаемым лицом стоял в нескольких шагах от стола. Ее работа под пристальным и недобрым вниманием их посетителя глубоко беспокоила, и она радовалась, что Роланда не было на утренней встрече. Как только операция завершилась, Элайза переоделась, извинилась и покинула больницу. Она отправилась пешком через Фицрой-сквер в сторону Риджентс-парка. То был ее первый визит к Эбигейл Гестред, и она поняла, что ждет его с нетерпением. В присутствии доктора Гиммела она чувствовала себя напряженно и, уйдя от него, ощутила облегчение. К тому же, как она с удивлением осознала, ее радовала мысль о том, что она снова увидит Саймона Гестреда. День стоял пасмурный и влажный, на улицах все еще было сыро, но воздух посвежел, и разошелся утренний туман. Элайза повернула с Кливленд-сквер на Юстон-роуд. У лотка на тротуаре торговал газетами мальчишка. Обычно у Элайзы не было ни денег, ни времени на газеты, но заголовок, который выкрикивал мальчик, заставил ее остановиться и вынуть из кошелька монету. Она вышла из потока пешеходов, прислонилась к ограде сада и рассмотрела первую полосу. Жирный заголовок гласил: «В Уайтчепле жестоко убита женщина». Элайза стала читать дальше. Девушка подверглась нападению и была убита. Ее тело обнаружили на площадке первого этажа в многоквартирном доме в Уайтчепле. На теле бедняжки было почти сорок колотых ран и порезов. Ее нашли в луже собственной крови. У Элайзы перехватило дыхание. Девушку звали Марта Табрам. Эта Марта была с Лили, когда та приходила прошлым вечером в клинику. Элайза видела ее всего за несколько часов до смерти. Наверное, она была одной из последних, кто видел Марту живой. Она вспомнила, как девушка смеялась, уходя из клиники. А теперь ее нет. Искромсана на куски и страшно изуродована. Элайза сложила газету и сунула в руки какому-то прохожему.

– Возьмите, – произнесла она. – Я не в силах ее больше держать.

Сказав это, она с великим трудом заставила себя пойти дальше. Шаг за шагом она довела себя до парка. Она не могла избавиться от ощущения, посетившего ее прошлой ночью; кто-то следил за входом в клинику, кто-то стоял в темноте. Он пошел за Мартой? Элайза обнаружила, что стоит перед дверью дома Гестредов. Она помедлила минуту, чтобы взять себя в руки и направить мысли в нужное русло. В данный момент важна только Эбигейл. Для бедной Марты никто уже ничего не мог сделать. Элайза должна думать о нуждах нового пациента.

Номер четыре по Йорк-террас оказался красивым георгианским домом, отделанным белой штукатуркой, с высокими окнами, портиком, опиравшимся на стройные колонны, высоким первым этажом и широкими ступенями, ведшими к синей входной двери. Элайза потянула за ручку звонка и услышала приближавшиеся шаги. Дверь отворил красиво одетый дворецкий, чья голова была такой же лысой и блестящей, как мраморный пол в прихожей. Рассмотрев визитку Элайзы, он подтвердил, что ее ожидают, и попросил следовать за ним в утреннюю гостиную. Проходя по изысканным интерьерам, Элайза думала, как огромен этот дом с величественной лестницей, атриумом посередине, мраморными колоннами и бюстами, выглядывающими из-за гигантских папоротников в больших медных вазах, для двоих. Дворецкий отворил дверь, ведущую из холла, и представил Элайзу, когда она прошла мимо него. Эбигейл тут же поднялась и пошла ей навстречу.

– Прошу, – Элайза вытянула руку, – не утруждайте себя и не вставайте ради меня, мисс Гестред.

– Зовите меня Эбигейл, я настаиваю, – сказала девушка. – И почему бы не встретить вас как подобает, когда вы так любезно взяли на себя утомительную обязанность ежедневно меня посещать?

– Во-первых, – ответила Элайза, позволяя провести себя к дивану у открытого окна, – потому что вы моя пациентка, и меня куда больше заботит ваш отдых и выздоровление, чем этикет. Во-вторых, не думайте, что для меня приход сюда – обязанность. Я часто навещаю пациентов своей клиники, а у них обстановка куда менее приятная.

С этими словами она осмотрелась по сторонам – то была самая прелестная утренняя гостиная из тех, что она видела. Парадную церемонность вестибюля сменяли яркие полоски обивки и веселые обои в персидских огурцах. Повсюду зеленели растения: аспарагусы с перистыми листьями украшали углы, по обе стороны камина топорщились аспидистры. В комнате имелись два удобных дивана, изящный шезлонг, глубокое сиденье с пышными подушками под окном и множество столиков, на которых были расставлены красивый фарфор и серебро. Перед камином стоял искусно вышитый экран, газовые рожки покрывали стеклянные колпаки с тонкой резьбой. В дальнем углу помещался секретер, а на нем – хрустящая писчая бумага и серебряная чернильница, возле которой лежал богато украшенный нож для бумаги. Все вещи были выбраны за красоту или изысканность, и общее впечатление складывалось самое приятное. Это явно была женская комната.

– Более того, – продолжала Элайза, – я с радостью воспользуюсь возможностью на время вырваться из стен Фицроя.

– Да? – Эбигейл села, похлопала по подушке возле себя и улыбнулась, когда гостья опустилась рядом. – Вам не нравится там работать?

– Обычно нравится, – помедлив, ответила Элайза, развязывая ленту шляпки. – Скажем лишь, что доктор Гиммел сейчас… переживает непростое время, он из-за этого напряжен, а мы за него переживаем. К тому же у нас в больнице посетитель. Наблюдатель.

Она замолчала, гадая, что заставило ее разговориться с кем-то, кого она едва знала и кто вдобавок был ее пациентом.

– И? – спросила Эбигейл. – Прошу, не умолкайте на этом. Я чую интересные истории, брат говорит, что у меня нюх, как у гончей. Тут что-то большее, чем вы готовы рассказать при первой встрече. Но я все равно из вас это вытяну, доктор Хоксмит. Увидите, я неисправимая сплетница. А теперь, может быть, чаю?

Элайза наконец-то начала успокаиваться. Известие о смерти Марты в присутствии Эбигейл понемногу отступало на задний план. Она сбросила с плеч шаль и кивнула.

– Чай будет очень кстати, – сказала она. – И, прошу, зовите меня Элайзой.

– Это ваша первая врачебная рекомендация, доктор? – измученное лицо пациентки потеплело от улыбки.

– Так и есть.

– Тогда я должна повиноваться, – она рассмеялась, – а когда мы выпьем чаю, вы можете сколько угодно подвергать меня ужасному лечению доктора Гиммела. Я намерена стать самым бесхлопотным пациентом, какой у вас когда-либо был. Хотя, по-моему, короткая партия в криббедж могла бы улучшить мое самочувствие. Как думаете?

День пролетел для Элайзы быстро. Ей так нравилось общество Эбигейл, ей стало так легко, что она готова была забыть, насколько серьезно девушка больна. Элайза тщательно ее осмотрела, сделала заметки о симптомах и, исходя из них, уточнила диету и лечение. Она задумалась, насколько страшны по своей природе заболевания печени. Пациентка выглядела хрупкой и бледной, у нее не было сил, но, помимо этого, казалось, что с нею все в порядке. А на самом деле девушка угасала. По сути, умирала. Если не получится как-то остановить разрушение жизненно важного органа, она не доживет до конца лета. Элайза понимала, почему доктор Гиммел планировал лечение без рискованного хирургического вмешательства. Попытка удаления опухоли, то есть части печени, чрезвычайно опасна, особенно когда Эбигейл так слаба. Лучшее, что они могли сделать, – это сперва укрепить общее здоровье и постараться остановить развитие болезни с помощью лекарств. Но Элайза все равно не могла не думать о том, не объяснялось ли отчасти нежелание доктора Гиммела оперировать тем, что он не смог бы провести все сам. Был ли в Фицрое кто-то еще столь же умелый и опытный, чтобы осуществить подобное? Элайза никогда не присутствовала при операциях на печени. Память о том, как умер пациент с разрезанной почечной артерией, когда ее руки все еще были внутри его тела, не отпускала. Что бы она почувствовала, если бы Эбигейл умерла из-за ее неопытности?

Когда Элайза собиралась уходить, сквозь открытое окно донесся жутковатый звук.

– Боже правый, – спросила она, – что за странный шум?

Эбигейл улыбнулась.

– Я выбрала эту комнату, потому что она выходит на парк. За теми деревьями – зоологический сад. Вы сейчас слышали, как поют волки. Случалось ли вам заставать что-нибудь более чудесное? Прислушайтесь. Так скорбно и вместе с тем так волнующе.

Элайза подошла к окну. Волчьи голоса слились в нестройный воющий хор. Казалось, звук заполняет комнату. Элайзе было не по себе: она стояла в городском доме, удобном и современном, но в то же время ее пугала песня диких и опасных зверей. Она поежилась. В этот миг открылась дверь, и на пороге появился Саймон. При виде Элайзы он улыбнулся.

– А, – сказал он, – наша доктор Хоксмит. Как вы сегодня находите пациентку?

Элайза собралась и протянула ему руку.

– Я как раз собиралась уходить, – заверила она, отнимая руку и беря саквояж. – В состоянии вашей сестры пока что нет изменений, – добавила Элайза. – Но я рада отметить, что она в хорошем настроении.

– Уверен, сестра приложит все усилия, чтобы стать образцовой пациенткой. Она высоко ценит то, что вы взялись за ее лечение и согласились навещать дома. Мы оба вам очень обязаны.

Элайза осознала, что не сводит с него глаз, встретившись с его изучающим взглядом. Его добрые зеленые глаза улыбались. Она поняла, что волки перестали петь, и почувствовала, как уходит тревога.

– Как я уже сказала Эбигейл, для меня визиты к вам – вовсе не обязанность. Ваша сестра была заботливой хозяйкой, несмотря на все мои попытки напомнить ей, что она пациентка и это я должна о ней заботиться.

Эбигейл взяла брата за руку и с любовью взглянула на него.

– Прости, дорогой брат, но я совершенно неспособна видеть в Элайзе врача, потому что знаю, что мы прежде всего станем добрыми подругами.

– Рад это слышать, – ответил он, поглаживая ее руку. – Видите, доктор Хоксмит, одно ваше присутствие может стать лучшим лекарством для Эбигейл. И, признаюсь, мне тоже легче оттого, что вы здесь. Могу я убедить вас поужинать с нами сегодня вечером?

Элайза почувствовала, как сердце забилось непривычно быстро, ее охватило редкое волнение. На мгновение она задумалась, не принять ли приглашение, но покачала головой.

– К сожалению, я не могу, – сказала она. – У меня клиника в Уайтчепле. Сегодня один из самых занятых вечеров.

– Может быть, в другой раз?

Он слегка склонил голову набок.

Элайза улыбнулась.

– В другой раз, – согласилась она.

В ту ночь Элайза видела тревожные сны. Ей снилось, что она на дивном балу, и на ней платье из тончайшего кремового шелка. Вокруг кружились и вертелись под напористую тарантеллу влюбленные пары. Внезапно ее обнял мужчина с гордой осанкой и благородным лицом и, закружив, повел танцевать. Они танцевали, танцевали и танцевали, ее ноги в серебряных туфельках мелькали, двоясь и расплываясь, музыка играла все быстрее, и быстрее, и быстрее. Вскоре другие танцоры слились в хаосе и вихре красок, а у Элайзы закружилась голова. Партнер крепко обнимал ее, тесно привлекая к себе. Он прижался щекой к ее щеке и склонился вперед, зарывшись носом ей в шею. Но они продолжали танцевать. Элайза чувствовала на своей коже его горячее дыхание, а потом по ее горлу скользнул его влажный язык. Она забилась, пытаясь освободиться. Когда ей удалось немного отстраниться, она увидела то, что заставило ее издать крик ужаса. Тело партнера по танцу осталось тем же, гибким и сильным, но голова сменилась волчьей. Его смрадное дыхание достигло ноздрей Элайзы, а горькая слюна закапала ей в рот, когда она закричала.

4

За несколько прошедших недель визиты к Гестредам стали нравиться Элайзе все больше и больше. В обществе Эбигейл она чувствовала себя свободнее, чем где-либо, и даже готова была признаться, что еще больше привязалась к Саймону. Она вскоре поняла, что он о ней также очень высокого мнения. По привычке женщина боролась с притяжением, опасаясь сердечной боли, которую оно может принести. Но иногда случались мгновения, когда она позволяла своим чувствам перевесить осторожность. Элайза страстно хотела, чтобы ее любили. Многие годы она могла держать эти мысли под замком в глубине сердца, там, где они не могли потревожить. Потом кто-нибудь входил в ее жизнь с ключом в руках, и многолетнее томление вырывалось на волю. Она хотела поддаться влечению к Саймону. Влечению, какого не ощущала с такой силой с тех пор, как была подростком – со времен Гидеона. Теперь перед ней был хороший человек, добрый человек, о котором хорошо отзывались те, кто его знал, любящий брат с нежным сердцем. Мужчина, которому Элайза отдалась бы в мгновение, если бы позволила себе.

К концу первой недели сентября Элайза проводила на Йорк-террас, 4, больше времени, чем в Фицрое. Она часто оставалась обедать с Эбигейл и Саймоном, но не как врач, а как дорогой друг. Она как раз собиралась уйти из кабинета, чтобы нанести им именно такой визит, когда до ее слуха долетели крики с улицы. Элайза выглянула из окна и увидела мальчишку-газетчика, бойко торговавшего внизу на тротуаре. Раздавая покупателям газеты и опуская монеты в карман, он продолжал выкрикивать новости.

– Последние новости! Читайте в номере! Потрошитель снова напал! Еще одну женщину порезали на куски!

Элайза закрыла глаза, ее пальцы крепко сжали занавеску. Еще одно убийство. Третье, судя по всему, в череде непрекращающихся злодеяний, совершенных человеком, которого прозвали Потрошителем. Элайза и думать не могла о том, чтобы прочесть ужасающие подробности, хотя понимала, что ей придется это сделать. Она знала, что в газете будет дано шокирующее описание того, как именно, каким чудовищным способом была убита бедная женщина. Еще она знала, и эта уверенность ее пугала, что жертва снова окажется одной из девушек, которые бывали у нее в клинике. Было ли это совпадением? Могло ли быть? Сколько еще она будет убеждать себя, что женщины избраны случайно, просто попались убийце навстречу, и ничего больше? Сколько еще из них умрет, прежде чем она позволит себе подумать о немыслимом: о том, что все они связаны с ней. Что их страшная смерть имеет к ней отношение.

В тот день Эбигейл чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы немного прогуляться. Стояла чудесная осенняя погода, было тепло даже в легкой шали, и две женщины, пройдя через ворота в парк, двинулись по тропинке, вившейся между деревьями в сторону прудов.

– О, Элайза, насколько легче делается на душе в такой сияющий день. Я так давно не была на воздухе; слишком много дней заперта в доме. Упражнение это, без сомнения, пойдет мне на пользу. Вы не пропишете мне ежедневные краткие прогулки? Тогда придется гулять и в дождь, и в ясные дни.

– Небольшие нагрузки действительно благотворно сказываются на кровообращении и на общем самочувствии человека, – заметила Элайза. – Но оценивая это благо, нужно учитывать опасность утомления. Силы нужны вам, Эбигейл, чтобы бороться с болезнью, которая не отпускает. Ослабив себя, вы подорвете способность тела выиграть это сражение.

– Да будет. – Эбигейл продела руку под руку Элайзы. – Не говорите о болезни, когда сияет солнце, и глупые утки ковыляют по траве, а милые детки играют среди великолепных деревьев. У меня такое чувство, словно ноги могли бы нести меня много дней без отдыха. И к тому же, – она улыбнулась, – со мной мой врач. Что плохого может случиться?

– Хорошо, что вы снова улыбаетесь.

Элайза сжала руку подруги. Она хотела радоваться этому дню, наслаждаться сиюминутным спокойствием, но ум не мог освободиться от мыслей об убитых женщинах. Ужасных мыслей и еще более ужасных образов.

– Только посмотрите.

Эбигейл указала на ватагу детей, галдевших вокруг коровы. Животное стояло в полусне, фермер в белой куртке сидел рядом на трехногом табурете. Он закончил дойку и встал. Дети выстроились в очередь, повинуясь нянькам и матерям. Корова тихо жевала, пока фермер разливал молоко в жестяные кружки.

– Давайте попьем. – Эбигейл потянула Элайзу через лужайку. – Идемте. Оставьте страхи по поводу утомления. Немного молока – это именно то подкрепляющее, которое нужно вашей пациентке. Вы так не думаете?

Эбигейл вынула из сумочки пенни и протянула фермеру. Он наполнил еще одну кружку и отдал ей. Девушка пила жадно, пенистое молоко оставило на ее верхней губе тонкую белую полоску. Она широко улыбнулась и отдала кружку Элайзе.

– Чудесное. Попробуйте, – предложила она.

Элайза поднесла кружку к губам и отпила. Ее лицо перекосилось, врача едва не стошнило. Молоко оказалось отвратительным, свернувшимся и непригодным для питья.

– Но, Эбигейл! Молоко никуда не годится. Оно скисло.

– Что за вздор, Элайза. Я его только что пила.

Эбигейл забрала кружку и понюхала остатки молока. Нахмурилась. Ее лицо на мгновение омрачилось, Элайза прежде подругу такой не видела. Внезапно она выплеснула жидкость на траву и вернула кружку фермеру.

– Не могу понять, о чем вы, – сказала Эбигейл. – Мне показалось, молоко вкусное. Идемте. – Она снова взяла Элайзу под руку и повела прочь от коровы. – Давайте пройдемся по зоосаду.

Врач не знала, что и думать о произошедшем. Она видела, как Эбигейл пила молоко, но сама не смогла проглотить ни капли, таким кислым оно было. Почему девушка этого не заметила? И почему она решила сделать вид, что молоко хорошее, когда это было не так? Мелкое, на первый взгляд, незначительное происшествие, но Элайзу оно растревожило. День для нее утратил золотое сияние, и она испытала облегчение, когда, обойдя парк, они с Эбигейл вернулись в дом.

Два дня спустя Элайза вошла в кабинет доктора Гиммела и обнаружила там Грессети.

– А, дорогая моя Элайза, – вскочил ее наставник. – Мы собирались уходить.

– Да?

– Я веду синьора Грессети познакомиться с сэром Эдмундом Уиксом. За время пребывания здесь наш гость заинтересовался нарушениями кровообращения, а в этой области лучшего хирурга, чем сэр Эдмунд, нет.

Он снял с вешалки шляпу и, махнув Элайзе, скрылся за дверью.

– Мы вернемся до дневной операции, не бойтесь, – бросил он через плечо.

Грессети низко поклонился, прежде чем снова надеть шляпу и пройти мимо Элайзы. Она отстранилась, не желая даже слегка коснуться его. Грессети помедлил, явно заметив ее нежелание находиться с ним рядом.

– Я вижу, вы все еще сердитесь на меня, доктор Хоксмит. Боюсь, я расплачиваюсь за открытую натуру. Прошу вас, я не хотел никого обидеть. Такова моя манера поведения, всего лишь, она могла показаться вам странной. Умоляю, не позволяйте неудачному началу испортить наши рабочие отношения.

Элайза принужденно улыбнулась.

– Не беспокойтесь, синьор, наши рабочие отношения не пострадают.

– Грессети? Идемте, нельзя заставлять сэра Эдмунда ждать, – позвал доктор Гиммел из приемной мистера Томаса.

Грессети замешкался, явно собираясь сказать что-то еще, потом передумал и вышел.

Элайза обнаружила, что задерживала при нем дыхание. Она покачала головой. Что в этом человеке так тревожило ее? Просто его непривычная манера держаться? Ей пришла в голову мысль. Открыв дверь, она выглянула из кабинета.

– Мистер Томас, синьор Грессети расписывался в нашем журнале за время своего пребывания у нас? – спросила она.

– А как же, доктор Хоксмит. Думаю, он это сделал в первое же утро.

Мужчина облизал палец и перелистал журнал, лежавший на столе.

– Да, так я и думал. Вот, пожалуйста.

Он развернул журнал и указал на подпись Грессети с элегантным росчерком.

– Позвольте, я на секунду возьму?

Элайза отнесла журнал в кабинет, прежде чем мистер Томас успел спросить, зачем он ей. Закрыла дверь и села за стол доктора Гиммела. Поколебавшись одно мгновение и уняв неловкость от того, что собиралась сделать, Элайза начала рыться в ящиках стола. Через несколько минут в руках у нее было рекомендательное письмо из Миланского института. Написано оно было якобы профессором Сальваторесом и подписано им, но почерк точно совпадал с почерком в журнале. Письмо, судя по всему, написал сам Грессети. Его рекомендации оказались поддельными. Элайза была в этом уверена. Разумеется, оставалась небольшая вероятность, что профессор попросил Грессети написать письмо, чтобы не трудиться самому, но при нем ведь наверняка состоял для таких дел секретарь. Элайза откинулась на спинку широкого кожаного кресла. У нее всегда были подозрения относительно Грессети, но она их подавляла, говоря себе, что его рекомендации безупречны и ей нечего страшиться, кроме его грубости. Теперь, однако, все выглядело иначе. Если письмо было фальшивым, значит, они не знали о Грессети ничего. Кто стал бы подделывать его, чтобы получить доступ в больницу? Хирург-соперник? Некто, присланный проверить состоятельность доктора Гиммела? Пока воображение Элайзы рождало все новые варианты, она заметила в стойке для зонтов трость. Черную трость Грессети с серебряной рукоятью. Ей вспомнился звук, который она слышала в переулке за клиникой. Звук, исходивший от кого-то, прятавшегося во мраке. Звук, напугавший ее в ночь, когда была убита Марта. Элайза поспешила к трости и взяла ее в руки. Она оказалась тяжелее, чем ожидала врач, дерево под пальцами было теплым, серебряное навершие холодным. Она осторожно потрясла трость и услышала слабый стук, что-то у нее в руках задрожало. Трость была полой. Внутри несомненно что-то скрывалось. Значит, крышка должна сниматься. Элайза как раз собиралась это сделать, когда дверь распахнулась, и вошел Грессети. Увидев трость в руках Элайзы, он остановился и нахмурился. Потом быстро сменил выражение лица и вежливо улыбнулся, но его глаза это движение не затронуло.

– А, доктор Хоксмит, я вернулся за тростью, а вы ее уже нашли. Видите, каким забывчивым может быть мужчина, если у него нет жены, чтобы его натаскать? – Он потянулся и бережно забрал у Элайзы трость. – Благодарю вас. До встречи…

Коснулся шляпы и вышел.

Элайза какое-то время стояла неподвижно, с громко бьющимся сердцем.

В ту ночь она допоздна работала в больнице. Часов в сутках не прибавлялось, а все более долгие визиты к Эбигейл приводили к тому, что на столе Элайзы скапливались бумаги, и ее пациентов приходилось передавать другим врачам. Когда она сошла с омнибуса и двинулась по Уайтчеплской Хай-стрит, день уже угасал, и опустился вызывавший кашель туман. Газовые фонари на широких улицах давали небольшие пятна света, но в переулках и боковых проходах серый воздух был густ от тумана и подступающей тьмы. По причине позднего часа обычная толпа рассосалась. Из-за погоды все, кому не нужно было выходить, сидели по домам.

Элайза поплотнее запахнула шаль и ускорила шаг. На полях ее шляпки каплями оседал и срывался с края туман. Торопясь вдоль Марчмонт-стрит, она услышала у себя за спиной шаги, ускорившиеся вместе с нею. Она свернула у лавки обойщика, двери и ставни которой были заперты; приветливый хозяин завершил на сегодня работу. Поворачивая, Элайза оглянулась и ясно увидела силуэт человека, двигавшегося быстро, близко к стене, решительным шагом. Элайза пересохшим языком слизнула туман с губ. Вся сила ее воли ушла на то, чтобы не побежать. Она искала других людей, но на брусчатке было пусто. Туман стал гуще – горькая смесь грязной воды, отсыревшего дыма и кислых уличных запахов. До жилья Элайзы оставалось лишь несколько минут, но земля словно растягивалась под ногами. Ее преследователь опасно приблизился. Она не смела оглянуться. Метнувшись за угол, Элайза влетела прямиком в крепкую грудь дюжего пьяницы.

– Ой! Смотрела бы ты, куда идешь.

Он еле ворочал языком.

– Простите. Прошу, позвольте пройти.

Элайза попыталась обойти его, но он схватил ее, сомкнув грязные пальцы на запястье.

– Куда спешим, дамочка? Сдается мне, ты бежала мне в объятия, не иначе.

Он толкнул ее всем телом и потащил спиной вперед, пока не прислонил к противоположной стене.

– Пустите меня!

Элайза вырвала у него руку, но он прижал ее к грубому камню: мужчина был вдвое тяжелее.

– Может, поцелуемся, а?

Он наклонился к ее лицу.

Элайза отвернулась и закричала, но его не так-то легко было обескуражить. Она почувствовала, как за ворот ее платья лезет рука. Лягнула пьяного в лодыжку, но эль так притупил его чувства, что он даже не поморщился.

– Любишь погрубее, да? Ладно, вот тебе то, чего ты хочешь, потаскушка!

Он дернул ее за ворот, разорвав лиф платья и обнажив корсет. Ткнулся лицом в ее грудь. Элайза открыла рот, чтобы закричать, но в этот миг нападавший отлетел от нее с поразительной скоростью. Кто-то необычайно сильный сгреб его за шиворот и рванул назад, свалив с ног на мокрую брусчатку.

– Что за?..

Пьяный пытался встать, изумленный внезапным превращением из нападавшего в пострадавшего.

Из тумана появилась высокая фигура в цилиндре и развевающемся плаще. Грессети. Элайза прикрыла обрывками платья обнаженную грудь. Пьяница поднялся и бросился на Грессети, который отступил в сторону, из-за чего громила снова рухнул в канаву.

– Ублюдок! – кричал он, барахтаясь в нечистотах и грязи. – Я тебя достану! Я тебе покажу, как меня трогать!

Он собирался подняться, но Грессети одним плавным движением потянул рукоять своей трости и извлек из нее блестящий клинок. Острие его он приставил к горлу пьяного. Тот застыл.

– Думаю, синьор, – медленно произнес Грессети, – вам бы лучше уйти отсюда, пока еще можете.

Мгновение все стояли неподвижно, а потом пьяница рванулся прочь. Грессети смотрел ему вслед. Элайза смотрела на Грессети. Помешкав лишь секунду, он вложил клинок в ножны и защелкнул крышку. Беззвучно. Серебряное навершие трости, служившее рукоятью клинка, возвращалось на место поворотом и вовсе не издавало звука. Элайза отошла от стены. Грессети повернулся к ней с улыбкой.

– Сбежал. Думаю, больше он вас не потревожит, – сказал он.

– Вы… вы шли за мной.

Элайза не смогла сдержать дрожь в голосе.

Грессети не ответил, лишь едва заметно поднял подбородок и прищурился.

– Вы шли за мной, – повторила Элайза, на этот раз отчетливее. – Зачем? Чего вы хотите?

Грессети шагнул к женщине. Она невольно отступила и снова уперлась спиной в стену.

– Простите меня, – произнес он, и голос его прозвучал, словно мурлыканье тигра, – но вы должны знать, что я нахожу вас… завораживающей, доктор Хоксмит. За то недолгое время, что я провел в вашем обществе, я проникся к вам чувством, которое больше не могу скрывать.

Элайза собрала все свое мужество.

– Синьор, – выплюнула она в его сторону, – не обманывайтесь. Ваши чувства не взаимны. Вы не интересуете меня никоим образом, помимо того, что от меня требуется в качестве ассистента доктора Гиммела. Ваше внимание мне нежеланно.

– Ах, Бесс, я снова нанес обиду там, где не собирался. Умоляю вас…

– Как?! – голос Элайзы сорвался на крик. – Как вы меня назвали?

Грессети смутился. Пожал плечами.

– Я думал, Бесс – это ласковая форма имени Элизабет, разве нет? А вас так зовут, я знаю. Я видел ваше имя на письмах в кабинете доктора Гиммела…

Элизабет не стала слушать дальше. Оттолкнув его, она бежала в ночь, и туман поглотил ее, прежде чем Грессети успел вымолвить еще хоть слово.

5

В следующий четверг вечером Элайза обедала с Эбигейл и Саймоном. В последние дни она заметила у пациентки явный упадок сил. После обеда троица расположилась в гостиной у камина. Элайза поудобнее устроила Эбигейл на диване, и та вскоре заснула, неглубоко дыша. В спящей Эбигейл появлялось нечто, из-за чего она выглядела куда болезненнее, чем когда была бодра и оживлена. Элайза погладила ее по голове. Ей было ясно, что нельзя надолго откладывать операцию. Ради всех них ей нужно было сохранять оптимизм, но в глубине души она боялась, что Эбигейл недостаточно сильна для того, чтобы пережить столь сложное и изматывающее хирургическое вмешательство.

– Пойдемте, – она ощутила, как Саймон взял ее за руку, – посидите со мной.

Он отвел ее к диванчику по другую сторону камина. Рядом с ним стояли в вазе павлиньи перья. Элайза коснулась их нежного шелка, отчего по радужным фиолетовым и зеленым тонам прошла рябь.

– Такие красивые, – пробормотала она.

– Некоторые считают, что они приносят несчастье.

– Мы – нет.

– Мы?

– То есть моя… семья.

Она исправилась, удивившись тому, насколько близка была к разоблачению, чтобы сказать Саймону, что у большинства ведьм есть дома павлиньи перья.

– Вы о них очень мало говорите.

С этими словами Саймон расправил у нее на колене ткань юбки. Подобные случайные проявления близости стали для них естественными, когда они оставались наедине.

– Живых никого не осталось, – просто ответила она.

– Вы, как и я, совсем одна в этом мире.

– Но у вас есть Эбигейл.

Он взглянул на нее, потом кивнул. Элайза задумалась, не смирился ли парень с возможной смертью Эбигейл. Он уже считал себя одиноким? Как ей хотелось обнять его и сказать, что она всегда будет рядом, что ему больше не надо страшиться одиночества. Но она не могла. Как могла Элайза позволить ему привязаться к себе, зная – а она знала, – что она, возможно, будет вынуждена внезапно бежать, исчезнуть из его жизни без объяснений? Как могла она обречь его на такое, когда он и так может лишиться всех, кого любит?

– Откуда такая печаль? – спросил Саймон, обнимая ее за плечи и целуя в щеку.

Элайза закрыла глаза, наслаждаясь волшебным мгновением близости. Она должна быть сильной. Должна сохранять рассудок. От этого зависело выздоровление Эбигейл. И счастье Саймона в будущем. А она хотела, чтобы он был счастлив, очень хотела. Она вымученно улыбнулась.

– Не печаль, просто усталость.

– Вы слишком много трудитесь, любовь моя.

– Много работы. В клинике наплыв как никогда, а доктор Гиммел стал полагаться на меня все больше и больше.

– Ему очень повезло, что у него есть вы. Как и всем нам.

Он взял ее руку, лежавшую на коленях, и поднес к губам. Элайза коротко рассмеялась и внезапно встала.

– Мистер Гестред, по-моему, вы пользуетесь моей беспомощностью, – поддразнила она.

– Не уходите.

Он вскочил с дивана.

– Что ж, – сказала она, быстро отойдя к карточному столику, – если обещаете хорошо себя вести, я соглашусь сыграть партию в канасту. Пора бы уже хоть кому-нибудь научить вас делать это.

– Ах, вот как? Что ж, посмотрим!

Саймон сел к столу и, взяв колоду карт, попытался ее ловко перетасовать. У него получилось лишь уронить их большей частью на пол. Элайза рассмеялась, глядя, как он пытается собрать карты и остатки самоуважения, и подумала, что никогда в жизни не любила мужчину сильнее.

Утром Элайза опоздала в больницу. Развязывая ленты шляпки, она пробежала мимо Томаса.

– Доброе утро. Доктор Гиммел здесь?

– Да, уже с четверть часа. Я как раз собирался подать чай. Захватить еще одну чашку?

– Благодарю вас, будет очень кстати.

Мистер Томас скрылся в кухоньке за кабинетом. Как только он вышел, из коридора в комнату шагнул Грессети.

– Доктор Хоксмит, доброе утро. Счастлив видеть вас в добром здравии после прискорбного происшествия с пьяным.

Он не выказывал признаков неловкости, хотя они встретились впервые после того случая возле ее дома. Казалось, мужчина решил помнить лишь о том, что спас ее, и ни о чем больше.

– Все хорошо, благодарю вас.

Элайза колебалась. Она больше не могла держать при себе то, что выяснила о рекомендательном письме. Если всему этому было какое-то простое объяснение, она желала его выслушать. Ей нужно знать о Грессети правду. Отчасти ее ужасала одна мысль о том, чтобы противостоять ему. В прошлом, когда дело касалось Гидеона, она всегда действовала одинаково: исчезала, едва убедившись, что это колдун, прежде чем он успеет понять, что она его узнала. На этот раз все, однако, было сложнее. Она не могла покинуть Эбигейл, не сейчас. И, если быть честной с собой, не хотела оставлять Саймона.

– Синьор Грессети, – начала она, – я хотела узнать, сколько вы сотрудничаете с Миланским институтом?

– Много лет. Почему вы спрашиваете?

Их прервал доктор Гиммел, быстрым шагом вышедший из кабинета.

– А, Элайза, вы здесь. Хвала небесам!

– Что случилось?

– Я только что получил сообщение от Саймона Гестреда. Эбигейл совсем плоха.

– Что?!

– Она потеряла сознание, и он не смог привести ее в чувства.

Доктор Гиммел шел к двери.

– Нам нужно поспешить, доктор Хоксмит, – на ходу сказал он.

Элайза побежала следом за ним. Грессети придется подождать.

В доме Гестредов их встретил Саймон, в ожидании меривший шагами вестибюль.

– Когда это случилось? – спросила Элайза.

– Около часа назад. Горничная помогала ей одеваться. Сначала мы подумали, что это обморок, но я не могу ее разбудить. Она в постели. Идемте, сюда.

Втроем они поспешили вверх по широкой лестнице вдоль площадки. Комната Эбигейл была в передней части дома, выходившей на парк. Через два доходивших до пола окна лился мягкий утренний свет. Солнце играло на медной решетке кровати и постельном белье в розочках. Эбигейл лежала на подушках, ее глаза были закрыты, но веки слегка трепетали. Дыхание казалось неровным и прерывистым. Она была бледна, вокруг рта залегла синеватая тень. Доктор Гиммел подошел к постели первым. Он поднял веко Эбигейл и изучил зрачок. Потом приложил стетоскоп к сердцу и выслушал легкие. Элайза стояла по другую сторону кровати. Она приложила пальцы к пульсу на шее Эбигейл и сосчитала неровные удары.

– Что с ней? – спросил Саймон. – Что случилось? Я знаю, она в последнее время была усталой, но это… это так неожиданно. Я не понимаю.

Доктор Гиммел и Элайза встревоженно переглянулись. Выпрямившись, доктор Гиммел отошел от постели Эбигейл.

– Состояние вашей сестры, как видите, ухудшилось. Я надеялся, что лечение может остановить развитие болезни, но…

В этот миг Эбигейл застонала. Она пошевелилась, медленно открыла глаза.

– Элайза? Это вы?

– Я здесь, Эбигейл. Не бойтесь.

– Как я оказалась в кровати? Доктор Гиммел? Я причинила всем столько беспокойства.

Она попыталась сесть.

– Лежите, моя дорогая, – улыбнулся доктор Гиммел. – Вам нужно беречь силы. Постельный режим. Никакого напряжения, слышите? Мистер Гестред, я пришлю сиделку из Фицроя. Вашей сестре нельзя позволять вставать, и ее не следует утомлять общением, ясно?

– Совершенно.

– Доктор Хоксмит, разумеется, будет ее посещать. Мы увеличим дозу лекарства, но прежде всего сейчас нужен покой.

Он поманил Саймона и отошел с ним в угол. Элайза взяла Эбигейл за руку и сжала ее. Несмотря на то что разговор велся шепотом, она ясно слышала, о чем говорили мужчины.

– Что нужно предпринять? – спросил Саймон.

При взгляде на его лицо у Элайзы разрывалось сердце.

Доктор Гиммел утешающим жестом положил руку ему на плечо.

– Боюсь, мы больше не можем откладывать операцию, – сказал он.

– Но она так слаба.

– Да, но мы исчерпали все возможные варианты. Мы дадим ей отдохнуть и набраться сил – день-два. Будем надеяться, этот случай пройдет без последствий и она окажется достаточно крепка для операции.

Элайза почувствовала, как Эбигейл крепче сжала ее руку.

– Я умираю, да? Прошу, скажите мне правду.

Ее распущенные волосы струились по подушке, как водоросли, колеблемые тихим приливом. Кожа пугающе натянулась, глаза запали. Элайза ощутила злость на несправедливость жизни. Она стояла, глядя на дорогую подругу, столь же беспомощная, как когда-то рядом с братом. И с отцом. И с сестрой. Как она могла ничего не предпринять, когда в ее власти было спасти Эбигейл?

Элайза села на край кровати и постаралась, чтобы в ее голосе не прозвучала печаль.

– Эбигейл, вы моя пациентка, и я не собираюсь позволять вам умирать, слышите?

Девушка улыбнулась.

– Вы мне запрещаете, доктор?

– Целиком и полностью запрещаю.

– Тогда я, конечно, не должна этого делать. Позволить себе скончаться при такой неустанной заботе – это верх невоспитанности, вы согласны?

– Согласна. А теперь вы должны отдохнуть. Я зайду в аптеку при больнице и вернусь позднее. И пришлю вам сиделку.

– Добрую, пожалуйста.

– Злющую, – пообещала Элайза, – чтобы не давала вам встать с постели, мисс Гестред.

Элайза поднялась, подоткнула девушке одеяло.

– Спите. Вот что я вам прописываю.

– Хорошо, доктор. – Внезапно Эбигейл открыла глаза, начиная оживать. – Я буду хорошей пациенткой и все сделаю, как скажете.

В тот вечер Элайза шла домой с тяжелым сердцем. Она приготовила для Эбигейл зелье, которое должно было придать ей сил, и порадовалась, что девушка к чаю выглядела немножко бодрее. Никуда не делись лишь мысли, что операция в ее нынешнем состоянии была бы губительна. В тот день туман почти не рассеивался и снова сгустился в сумерки. Рынок разобрали, Элайза шла среди выброшенных гнилых овощей и мусора. Музыка, которую играл шарманщик, плыла сквозь сумрак, причудливо искаженная и приглушенная туманом. Фонарщик как раз спускался с лестницы возле дома миссис Гарви, когда Элайзу замутило. Она остановилась и напряженно прислушалась. Сперва подумала, что растревоженный ум сыграл с ней злую шутку, но чем дольше девушка слушала, тем более ужасающе реальным делался звук, долетавший до ушей. Мелодия, плывшая сквозь застоявшийся воздух, была безошибочно узнаваема. Элайза бросилась к ее источнику, бездумно врезаясь в людей и не обращая внимания на их крики. Она добежала до шарманщика как раз, когда музыка оборвалась.

– Кто попросил это сыграть? – спросила она.

– Что?!

Глаза бородача распахнулись на половину щетинистого лица от требовательности, с которой был задан вопрос.

– Вы играли «Зеленые рукава». Кто заплатил за эту мелодию? Где человек, который попросил ее сыграть?

Она оглянулась, осматривая маячившие в тумане безликие тени.

– «Зеленые рукава», говорите? – шарманщик покачал головой. – У меня ее нет. Могу сыграть красивый вальс, если хотите.

– Но я ее слышала. Я слышала «Зеленые рукава», – настаивала Элайза.

– Не от меня, дорогуша.

Он пожал плечами и снова принялся крутить ручку. Уши Элайзы подверглись нападению нестройных нот военного марша.

– Вот, пусть разогреет кровь и прогонит сырость, а?

Элайза смотрела на него, качая головой. Потом попятилась, продолжая всматриваться, всматриваться и всматриваться в лица вокруг. В конце концов у нее сдали нервы, и она, добежав до двери, захлопнула ее за собой. Не обращая внимания на расспросы миссис Гарви, здорова ли она, Элайза метнулась наверх, бросилась на кровать, зажала уши руками и свернулась клубком, не понимая, кончится ли когда-нибудь этот кошмар.

6

Элайза сидела за столом в кабинете доктора Гиммела, изучая статьи об убийствах в Уайтчепле. Чтение было шокирующим. Мясник не довольствовался лишь тем, что отнимал жизнь у несчастных жертв, он к тому же чудовищно их уродовал. На теле Марты нашли десятки порезов и колотых ран. Мэри Энн Николс лишилась части внутренностей. Бедной Энни Чепмен почти отрезали голову. Несомненно, эти убийства были делом злого и больного ума, но в них читалось и умение. То было не бешеное кромсание ножом в исступлении, а работа, сделанная с обдуманной точностью. Едва ли не со старанием. Элайза вспомнила клинок Грессети. Таким оружием, конечно, можно было нанести более крупные раны, но оно не позволило бы осторожно изъять определенные органы. Здесь потребовался бы куда более точный инструмент. Как и приличное знание анатомии. Уже появились предположения, что Потрошитель мог быть мясником. Или хирургом. Элайза не сомневалась, что человек, ответственный за эти чудовищные преступления, должен обладать медицинскими навыками и познаниями. От этой мысли ей было дурно. Что могло побудить кого-то использовать знания, полученные для исцеления, чтобы творить такое варварство и жестокость? Какой злой ум мог измыслить столь хладнокровное и безжалостное обращение с беззащитными женщинами?

Элайзе был знаком подобный ум. Он принадлежал именно такому человеку. Тому, кто ни перед чем не остановится, чтобы добиться своего. Получить ее. Не просто убить; его не интересовала месть. Он хотел, чтобы она принадлежала ему. Хотел ее душу. Мог ли Грессети быть Гидеоном? Могло ли статься, что эти женщины умирали из-за того, что он ее преследует? Если она останется здесь, сколько женщин еще погибнет? Но если она исчезнет, кто спасет Эбигейл? Элайза уронила газету на стол и потерла виски. Ей нужно было отыскать способ избавиться от Грессети, но кто ей поможет? Доктор Гиммел по-прежнему считал, что его рекомендовал профессор Сальваторес. Возможно, если она откроет, что рекомендации подделаны, его прогонят. Элайза вынула из ящика лист бумаги и взяла перо. Обмакнула в чернильницу. Она сама напишет в институт, попросит кое-что уточнить относительно Грессети. Как только придет ответ, говорящий, что в институте о нем не слышали, Элайза поставит в известность доктора Гиммела. Возможно, глубоко укоренившийся в ней страх и настороженность в отношении незнакомцев делали ее предвзятой. Грессети мог и не быть Гидеоном. Но даже если это не он, она ему не доверяла. Чем скорее его прогонят, тем лучше. Если убийства прекратятся, она получит ответ. Пока он не подозревал, как близка девушка к тому, чтобы раскрыть его подлог, у нее были основания полагать, что он не пойдет против нее.

Элайза начала писать, борясь со страхом, что Грессети может в любой миг появиться и увидеть, чем она занята. Девушка корила себя за то, что не додумалась написать в институт раньше. Перо двигалось вперед, царапая бумагу. Внезапно Элайза остановилась. Она смотрела на слова, которые только что написала. Формальности ради она вывела его имя полностью: синьор Дамон Грессети. Она взяла другой лист и выписала буквы имени и фамилии по кругу, отбросив титул. Ее мысли метались, когда она переставляла буквы, вычеркивая их одну за другой, пока не сложила из них другое имя. Безупречная анаграмма. Как раз в такие игры он играл с удовольствием. Элайза бросила перо, словно оно жгло ей пальцы, и потрясенно уставилась на слова, которые сложила на бумаге: Гидеон Мастерс.

Элайза прибыла на Йорк-террас, 4, менее чем через полчаса после открытия. Теперь она была уверена, что Грессети и в самом деле был Гидеоном и что он нес ответственность за злодеяния в Уайтчепле. Ее мучили вина и отчаяние при мысли о том, что убийства отчасти были на ее совести. Если бы она не поселилась в Уайтчепле, если бы не открыла там клинику, Грессети… Гидеон никогда бы там не появился. И Марта, Мэри Энн и Энни все еще были бы живы. Добравшись до комнаты Эбигейл, Элайза была уже не в состоянии скрывать свое настроение. Саймон поднялся со своего места возле постели, встревоженный ее смятением.

– Дорогая Элайза, что случилось? Идемте, сядьте к огню. Скажите, что вас привело в такой ужас?

Он взял ее за руки и подвел к диванчику в дальней части комнаты.

– Мне нужно осмотреть Эбигейл, – воспротивилась Элайза.

– Сестра мирно спит. Она может немного подождать. Кому сейчас нужно внимание, так это вам.

Саймон снял с нее шляпку и нежно погладил Элайзу по щеке.

– Не скажете, что стряслось?

Элайза закрыла глаза, пряча готовые пролиться слезы. Слезы! Впервые за столько лет. Впервые с тех пор, как она стояла с матерью в Бэткомской тюрьме. Она тогда пообещала маме, что больше слез не будет. Но сейчас, когда Саймон готов ее поддержать и так внимателен, так хочет разделить ее горести, теперь она чувствовала себя более уязвимой, чем в те долгие десятилетия, когда жила одна.

– Я не могу вам сказать, – ответила она. – Всем сердцем хотела бы, но…

Она покачала головой.

– Я могу чем-нибудь помочь?

– Нет.

– Пусть так, но, возможно, разделив свои тревоги с другим, то есть со мной, вы увидите, что уже и в этом есть некоторое утешение. Я не хочу, чтобы вы страдали в одиночестве. Я позволил себе думать, что мы друзья. Близкие друзья. Друзья, которые должны доверять друг другу. Поддерживать в трудные минуты.

– Все, что я могу вам открыть, – это то, что есть человек, которого я боюсь. Он не тот, за кого себя выдает. И я полагаю, что он способен на ужасные вещи.

– Кто?

Элайза покачала головой.

– Дорогая, вы должны сказать. Мне невыносимо думать, что вам страшно. Как я могу вас защитить, если не знаю, откуда ждать опасности?

Элайза глубоко вдохнула.

– Обещайте, что не станете действовать поспешно, если я его назову. Он не должен знать, что я раскрыла его обман. Даете слово, что не выступите против него?

– Хорошо, неохотно, но да. Даю слово.

– Это синьор Грессети.

Лицо Саймона омрачилось. В углу левого глаза задергалась мышца.

– Тот итальянец из Фицроя? Но доктор Гиммел о нем очень хорошо отзывается. Вы уверены?

– Да. Вне всякого сомнения. Этот человек мошенник, и он опасен. Не просите у меня дальнейших объяснений, умоляю.

– Вы говорили о своих страхах с доктором Гиммелом?

– Я не могу, пока нет доказательств. Я написала в Миланский институт. Жду, когда ответят. А пока…

Она умолкла, голос изменил ей.

Саймон отпустил ее руки и поднялся.

– А пока вы должны перебраться к нам. Нет, я не стану слушать возражения. Каким бы другом я был, если бы позволил вам одной каждый день пересекать Лондон, пока вы страшитесь этого человека? Что бы он ни сделал, каковы бы ни были его намерения, он не тронет вас здесь. В этом я уверен.

– Но моя клиника…

– Может обойтись без вас какое-то время, пока это создание не будет обличено и изгнано. Как только вы получите необходимое доказательство и поставите в известность доктора Гиммела, я сам с превеликим удовольствием пинками погоню негодяя обратно до самого Средиземного моря, если понадобится.

Он поднял руку.

– Не нужно больше слов, Элайза. Я в этом вопросе непреклонен. Сегодня же пошлю экипаж к вам домой, чтобы забрать все, что необходимо.

Элайза ощутила такое облегчение при мысли о том, что будет жить под защитой Саймона, что во второй раз подумала, что сейчас заплачет. Она встретилась глазами с решительным взглядом возлюбленного.

– Очень хорошо, – тихо произнесла она. – Я приму ваше любезное предложение. Только отправьте экипаж вечером, позже. Я должна еще раз открыть клинику, чтобы уведомить пациентов, что меня несколько дней не будет. Было бы нечестно просто исчезнуть.

– Но вы приедете? Как только закроете клинику?

Она встала и, шагнув в его объятия, положила голову ему на грудь. Его ласковые руки гладили ее по спине.

– Приеду.

Элайза собиралась прямиком домой после встречи с Саймоном, но поняла, что ей нужны кое-какие лекарства из аптеки. Если клинику предстояло ненадолго закрыть, нужно удостовериться, что у пациентов хватит медикаментов до возвращения своего врача. Она прошлась вдоль полок с фармакопеей, отбирая флаконы и баночки, пока саквояж не заполнился настолько, что перестал закрываться. Когда она укладывала пачку бинтов и повязок, за спиной появился Роланд.

– Доктор Хоксмит, не ожидал вас здесь увидеть.

Улыбался он довольно приветливо, но Элайза уловила в его голосе укор.

– Роланд, я понимаю, что в последнее время проводила с пациентами в Фицрое меньше времени, чем надо бы. У меня есть другие обязанности.

– Я так и понял.

Он оставил эту тему и подал Элайзе упаковку корпии.

– Запасы для вашей клиники? Страшно, наверное, сейчас работать в таком месте. Я так понимаю, жертвы были вашими пациентками?

Всеобщий ужас от того, что творил Потрошитель, был так велик, что Роланду даже не пришлось уточнять, чьих жертв он имел в виду. Об убийствах говорил весь Лондон. Да и весь мир.

– Да. – Элайза защелкнула саквояж. – По крайней мере, две точно. Насчет третьей я не уверена.

– Третьей? Так вы не слышали?

– О чем?

– О новых убийствах.

– Новых?

– Да, прошлой ночью.

Увидев, как она потрясена, Роланд попытался оправдаться.

– Простите, доктор Хоксмит, я решил, вы знаете. Утром было в газетах. На этот раз две женщины. Да, две в одну ночь. Обе страшно порезаны… такой ужас.

Роланду пришлось договаривать в пустоту, потому что Элайза подхватила саквояж и выбежала из комнаты.

По дороге домой она успела разработать план, поэтому, прибыв на Хебден-стрит, точно знала, что будет делать. Гидеона необходимо остановить. И сделать это должна она. Времени дожидаться письма из Милана у нее не было. Времени на полумеры тоже. Она сама встанет против него. Сделает все, что потребуется, чтобы избавить мир от этого зла. Больше ни одна женщина из-за него не умрет. И из-за нее. Ни одна!

В клинике было немноголюдно. Туман сменился затяжным дождем. Из-за плохой погоды и страха, заливавшего улицы вместе с ливнем, все, кому не нужно было выходить, сидели по домам. Даже женщины, добывавшие пропитание прогулками по переулкам и боковым улочкам, большей частью сочли, что опасность слишком велика. Все они были знакомы между собой. Некоторые потеряли подруг. Обстоятельства убийств знали все, ужас стал слишком силен, чтобы с ним совладать. Элайза дождалась, пока в комнатке осталась лишь одна пациентка. Такая юная девушка, что больно было смотреть; ее мучил кашель. Элайза коснулась рукава страдалицы, когда та собралась уходить.

– Погоди, – попросила она, – минутку.

Девушка взглянула не нее затуманенными глазами.

– Конни, так?

– Да, доктор.

Голос у нее был хриплый.

– Я хочу попросить кое о чем. Знаю, это может показаться странным, но я надеюсь, что ты просто допустишь, что у меня на то есть причины. Поможешь?

– Конечно. Я, правда, немного что могу, но вы просто скажите, что надо, доктор.

– Посмотри, – указала Элайза, – вот.

Она взяла с углового столика милое зеленое платье из тонкого хлопка с кружевами на воротнике и манжетах.

– По-моему, оно твоего размера. Цвет тебе пойдет. Обменяешь на него свою одежду?

– Что, эти-то лохмотья? Да зачем они вам?

– Это неважно. Просто соглашайся.

Конни потянулась, потрогала свежую ткань, и ее лицо просияло, когда она коснулась пальцами вышивки на поясе.

– Тогда идет, – согласилась она. – Ума не приложу, зачем вам это, но я согласна.

– Еще кое-что. – Элайза забрала у девушки платье. – Иди сразу домой. Поняла? Никакой работы. Сразу домой. Обещаешь?

– Ладно. – Конни пожала плечами и кивнула. – Обещаю.

Не прошло и часа, как Элайза в поношенном, но кричаще-ярком платье пациентки, убрав волосы под шляпку с цветами, бродила по самым темным улицам Уайтчепла. Ее шаль быстро промокла под дождем. Она шла медленно, выжидающе, прислушивалась и знала, что он ее отыщет. Ей не пришлось долго ждать.

Повернув в узкий тупик, она услышала за спиной шаги. Прошла мимо кошки, припавшей при виде нее к земле. Животное взвыло, когда мужчина, шедший за Элайзой, подошел ближе. Девушка дошла до стены и обернулась, наклонив голову, чтобы спрятать лицо под полями шляпки. Высокая фигура оказалась всего в паре шагов от нее. Лил теплый, но непрекращающийся дождь, на улицах стояли лужи. От неустанного шума ливня делалось не по себе, он походил на шипение сотни разозленных змей. Вдали послышался стук подков: по брусчатке проехала двуколка. Откуда-то в ночном воздухе донеслись звуки пианино и пьяное пение. Склонив голову, Элайза видела лишь ноги преследователя, его начищенные до блеска туфли, дорогую ткань брюк и подол плаща с шелковой подкладкой. И его черную трость, серебряное навершие которой отразилось в луже при свете ближайшего газового фонаря.

Голос Грессети ни с чьим спутать было нельзя.

– Добрый вечер, синьорина. Найдется ли у вас нынче время, чтобы развлечь джентльмена?

Элайза закрыла глаза. Час пробил. То, что она наконец решилась встретиться лицом к лицу с Гидеоном именно в эту ночь, казалось уместным. Самайн. Хеллоуин. В темное время накануне Дня всех святых по земле бродили неупокоенные духи. До подземного мира можно было дотронуться рукой; отворялась дверь, и его обитателей снова влекло в осязаемый мир. Лучшее время, чтобы призвать тех, кто мог ей помочь. Сестер по ведовству. Теперь она выпустит на волю давно лежавшую под спудом силу. Мысленно она обратилась к той части своего ума, в которую веками запрещала себе вход. Место скрытой силы. Место чуда. Место магии. На ее языке стали складываться давно забытые слова, они переполняли рот, давили на зубы, они хотели, чтобы их произнесли вслух. Элайза призвала силу, которая, девушка точно знала, жила в ней, пусть и дремала так много лет. За ее опущенными веками заплясали и заметались радуги. В ушах задышал шепот тысяч голосов, велевший ей продолжать, эхом отзывавшийся на ее безмолвные заклинания. Сила вскипела в теле, поднялась приливом воли, яростным жаром, великолепной, пробуждающей, клокочущей энергией. Чувствуя, как преображается ее тело, Элайза медленно открыла глаза и обратила лицо к преследователю. Лицо, на котором таял отпечаток волшебства.

Грессети ахнул, узнав Элайзу, его рот распахнулся от изумления при виде того, как сияло ее лицо. Потом он улыбнулся – долгой, тонкой, скользящей улыбкой, которая проползла по его лицу, как змея, подбирающаяся, чтобы напасть.

– Надо же, Бесс, – выдохнул он, – вот это зрелище. Я всегда говорил, что однажды ты станешь великолепна.

С этими словами черты его лица начали расплываться. На глазах Элайзы человек, бывший синьором Грессети, искажаясь и трепеща, таял в полумраке под дождем, пока снова не собрался в человеческое существо. Теперь перед ней стоял Гидеон. На нем висела та же мрачная черная одежда и та же шляпа, которую она помнила. Лицо выглядело таким же сильным и как никогда соблазнительно красивым. Он улыбался с опасной теплотой. Тело его было широкоплечим, но гибким и молодым. Элайза почуяла, как от него веет желанием, когда он шагнул к ней.

– Я так долго ждал, пока снова встану с тобой лицом к лицу, Бесс. Я видел, как в тебе сияло это великолепие, много лет назад, когда ты была еще ребенком. Ты словно костер в честь Бела, который ждет, когда его разожгут. А я – всего лишь искра, которая в тебе превратилась в пламя. Пламя, по сей час питающее твою силу. Силу и желание. Ты все еще чувствуешь его, правда? Мне ты не можешь солгать. Я знаю, что у тебя в сердце. Когда-то я был тебе по душе, помнишь? Помнишь, как твое тело пылало, желая меня, ночь за ночью, а? Я тогда сказал, что наше время придет. Вот оно. Я знаю, как ты меня хочешь. Нам суждено быть вместе, всегда, нам с тобой.

– Да… – Элайза говорила спокойно. – Время пришло. Время покончить со всем. Охотой. Страхом. Убийством.

Она подняла руки, вытянула вперед и вверх в мольбе, направляя силу тех, кого призвала на помощь.

– Время покончить с тобой, Гидеон!

Произнеся его имя, она опустила руки и указала на него; молния щелкнула, как кнут. Гидеон отшатнулся, и она прокричала слова заклинания, слова, которые выучила наизусть и повторила тысячу раз, готовясь к этому мгновению. К мгновению, когда она победит Гидеона или погибнет, пытаясь это сделать. Так или иначе, ее душа навсегда освободится от него.

Гидеон ударился оземь с силой, способной переломать кости, но все же через секунду вскочил. Казалось, он растет у Элайзы на глазах: вот он навис над ней, источая темную силу черными волнами. Он принялся вращаться с такой скоростью, что Элайзу стало затягивать в вихрь его пульсирующей черноты. Она закричала, на последнем дыхании выговаривая заклинания, прежде чем от головокружения у нее начало мутиться сознание.

Внезапно воцарилась тишина. Элайза обнаружила, что ее отбросило на мокрую землю. Она лежала, хватая воздух, пытаясь вытолкнуть ядовитые пары, заполнившие легкие. Судорожно осмотрелась – и поняла, что она одна. Совершенно одна. Гидеона не было видно. Оглушенная, Элайза кое-как поднялась и на ощупь пошла по улице, тяжело опираясь на грязные каменные стены зданий, потому что боялась, что ноги ее не удержат. Она прислушивалась: не раздастся ли предательский звук? Вытягивала шею, всматриваясь в сумрак. Принюхивалась. Ничего. От Гидеона не осталось и следа. Неужели заклинание сработало? Неужели она действительно избавилась от злого создания, освободилась от него раз и навсегда? Она и подумать не могла, что это будет так просто, что он не станет с нею бороться, отвечая на каждый удар своим, еще более сильным. Она продолжала искать, но его нигде не было. Гидеон исчез. Удалось ли ей уничтожить колдуна или он просто прятался? Она постояла в переулке, глядя по сторонам и желая получить доказательства его смерти. Но ничего не было. Только время покажет, освободилась она от Гидеона по-настоящему или он всего лишь выжидает. Элайза стащила вымокшую шляпку с головы, вытерла потный лоб тыльной стороной руки и, спотыкаясь, побрела домой, ждать экипаж, посланный Саймоном.

7

После встречи с Гидеоном Элайза провела несколько дней в замешательстве. Что-то в ней все еще было настороже на случай его нового появления, ожидало, не захочет ли он разыграть последние карты. Она не могла поверить, что одолела его с такой легкостью, и боялась утратить бдительность, понимая, что он может собирать силы для неожиданного нападения. Однако если не считать этого упорного страха, то было время чудес. Применив и отпустив на волю всю силу ведьмы, Элайза теперь оказалась в мире, совершенно отличном от того, где жила ранее. Ее чувства обострились до необычайной степени. Запахи, звуки, краски и вкусы одолевали ежесекундно. Оказалось, она не может стоять у недавно зажженного огня, ее тошнило от угольных паров. Она могла уловить запах выпечки из кухни даже в спальне Эбигейл на втором этаже. Элайза ясно различала сказанное шепотом на улице за окном гостиной. От подножия лестницы она наблюдала за пауком, ткущим паутину под потолком второго этажа, и слышала постукивание его лапок за работой. Лучший суп, сваренный кухаркой, был невыносимо соленым. Сладость яблока превращалась в несравненное наслаждение. К тому же Элайза сильнее, чем когда-либо, осознавала свое тело. Теперь она, может быть, полностью стала ведьмой, отрицать это было невозможно, но прежде всего она была женщиной. Ее желание все эти годы было втоптано в пересохшую землю вместе с мастерством, и теперь Элайза воспламенилась. Присутствие Саймона стало для нее изысканной пыткой. От сближения с ним у нее ускорялось дыхание, а прикосновение его руки заставляло дрожать от удовольствия. Она не решалась позволить ему поцелуй, потому что боялась потерять самообладание. Перемены в ее состоянии не прошли незамеченными. Эбигейл немного окрепла и сидела в постели, когда Элайза читала ей вслух.

– Дорогая, прошу, помедленнее.

– Простите?

– Вы так быстро читаете, что я не улавливаю, что там происходит, – мягко рассмеялась Эбигейл. – Едва ли предполагалось, что «Доктора Джекилла» нужно читать галопом.

– Ох, я не отдавала себе отчета…

Элайза закрыла книгу и положила ее на колени.

– Как вы себя чувствуете? На вид стали гораздо сильнее.

– Так и есть. Я теперь готова, чтобы вы с доктором Гиммелом надо мной потрудились, в любой день. – Она заворочалась в подушках. – Будьте так добры, дайте мне шаль. Да, вот ту, голубую, спасибо.

Элайза укутала плечи Эбигейл мягкой шерстяной накидкой и попыталась сосредоточиться на мыслях об операции. Девушка была права; оперироваться ей предстояло очень скоро. Элайзе по-прежнему казалось, что любое вмешательство может оказаться роковым, но она была решительно настроена не передавать свои страхи Эбигейл, которая изо всех сил старалась быть смелой. Дверь открылась, и в комнату вошел Саймон, неся в руках вазу с таким огромным букетом цветов, что его за ним почти не было видно.

– Это вам, дамы, чтобы в комнате стало повеселее.

– О, Саймон! – Эбигейл захлопала в ладоши. – Какие прелестные!

– И как их много, – отметила Элайза. – Вы скупили у цветочницы весь лоток?

– По-моему, оставил какую-то бутоньерку, если она вдруг кому понадобится. Вот, что, если поставить их сюда, на стол? Эбигейл, тебе их видно здесь?

– Мне бы, наверное, было видно и с вершины Примроуз Хилл. Ты меня балуешь, братик.

Саймон подошел к постели и взял сестру за руку.

– А почему не побаловать? Я так рад, что к тебе возвращается здоровье. Насколько я вижу, даже румянец на щеках появился.

– Если и есть, то это румяна, – сказала Эбигейл. – Почему бы вам двоим не сбежать из тюрьмы и не обойти парк по внутреннему кругу? У меня тут цветов на целый город, чтобы ими любоваться. Нет причин всем сидеть дома и смотреть на меня. Обещаю, не буду делать ничего, что потребует врачебного вмешательства или братских хлопот, пока вы не вернетесь.

– Ты уверена?

Саймон очень неубедительно изобразил недовольство; он не сводил глаз с врача сестра.

Элайза знала, что сияет. Он несколько раз за последние дни говорил ей об этом. Еще она знала, что парень понимает, какое желание она к нему испытывает. Она изо всех сил это скрывала, но все усилия были напрасны.

– У меня нет подходящей для выхода шляпки, – произнесла она, робко ища причину не идти.

Ее разрывало между стремлением побыть с Саймоном и страхом перед силой чувств в новом своем состоянии. Ей нужно было больше времени, чтобы привыкнуть к себе такой.

– Я оставила шляпку в квартире.

– Пф, – фыркнула Эбигейл, – как будто у меня не найдется шляпки, чтобы вам одолжить. Идите в гардеробную, выберите любую и поторопитесь. Солнце в ноябре подолгу не светит, надо ловить момент.

Элайза сделала, что ей велели. Гардеробная Эбигейл находилась за дверью. Вдоль стен стояли сундуки, шкафы с платьями и кринолинами, рубашками, жакетами, плащами и шалями. Одну полку целиком занимали шляпные картонки. Элайза сняла несколько крышек, пока не нашла две подходящие шляпки. Она положила их на туалетный столик у окна и примерила. Первая оказалась слишком вычурной – с вуалью-сеткой, с которой Элайза почувствовала себя так глупо, что хихикнула, глядя на свое отражение в зеркале. Она сняла шляпку, положила ее обратно на столик и как раз собиралась примерить вторую, когда заметила красивую серебряную шкатулку. Она выглядела меньше шляпной картонки, но по форме не была похожа на шкатулку для драгоценностей. По ней вился узор из цветов шиповника с зелеными и розовыми эмалевыми вставками на листьях и бутонах. Элайза не смогла устоять и взяла ее в руки. Она поднесла шкатулку к свету, чтобы лучше рассмотреть красивый узор и мастерскую работу. В замочке торчал тонкий ключик. Элайза повернула его, и крышка резко отскочила. Внутри на стеклянной сцене закружилась крохотная фигурка в изумрудном платье, и музыкальная шкатулка начала играть. Элайза не могла пошевелиться. Она думала швырнуть шкатулку в угол и выбежать из дома, но ее руки словно приклеились к серебру. Танцовщица кружилась с хитрой усмешкой на остреньком личике. Элайзе хотелось закричать в голос, выбросить отвратительную вещь в окно, но она сидела, точно завороженная движением и мелодией, а незабываемые звуки «Зеленых рукавов» все звучали и звучали.

На следующее утро Элайза рано ушла из дома и пришла в больницу даже раньше, чем мистер Томас занял свое место за столом. Она села в кабинете доктора Гиммела и невидящими глазами уставилась в окно. После того как ей попалась музыкальная шкатулка, она уже ни в чем не была уверена. Все, в чем, казалось, девушка была твердо убеждена, теперь стояло на зыбучих песках. Элайза закрыла глаза и попыталась унять мятущийся ум. Сегодня ей предстояло оперировать Эбигейл. Ее ничто не должно отвлекать.

Дверь открылась, и в кабинет вошел доктор Гиммел с газетой в руке.

– Вы слышали? – спросил он, гневно тыча в бумагу пальцем. – Читали новости? Очередное убийство. Еще одну беззащитную женщину жестоко зарезали. В ее собственной комнате, представьте себе.

– Еще одну? – Элайза, пошатнувшись, встала. – Но это же не Потрошитель. Этого не может быть.

– Смотрите сами, – он сунул ей газету под нос. – Всего в нескольких шагах от вашего дома, Элайза. Я вам говорил, это место – яма, полная ужасов. Почему вы упорствуете в желании там жить…

Элайза его не слышала. Ее глаза были прикованы к имени жертвы. Мэри Джейн Келли. Видение, которое ее посетило несколько недель назад, образ вспоротого, превращенного в кровавое месиво тела девушки, был чудовищно точным. Она просмотрела статью, останавливаясь на подробностях, ища какой-то знак, какое-то подтверждение того, что это не было делом рук Гидеона. Возможно ли? Она посмотрела, в котором часу нашли тело. С Грессети она встретилась раньше, но полиция пока не знала точного времени, когда умерла женщина. Он выжил и сбежал, чтобы снова убить? Нет, у него точно не было времени. Как он пробрался туда, где жила Мэри Джейн? Или она ошиблась? Могло ли быть так, что он, Гидеон, не имел отношения к убийствам? Все казалось бессмыслицей. Она не могла поверить, что убийства никак не связаны с ней. Почти все жертвы были ее пациентками. И она несколько недель была убеждена, что кто-то преследует ее, прячась во тьме. И Грессети пошел за ней, когда она шла в платье Конни. И шарманщик играл «Зеленые рукава». Это должен был быть Грессети. Он ведь оказался Гидеоном. Но вопросы все равно оставались; вопросы, которым придется подождать. Доктору Гиммелу наконец-то удалось прорваться в ее мысли.

– Доктор Хоксмит! Идемте, нас ждут в операционной, – сказал он.

В операционной сестра Моррисон уже готовила стол. В поддон были насыпаны свежие опилки, а помещение было обильно орошено «карболкой». Элайза инстинктивно осмотрела ряды амфитеатра. Пусто. Надевая фартук, она увидела, что у нее дрожат руки. Девушка покачала головой, обескураженная тем, как легко ее отвлечь и выбить из колеи. Сейчас было не время нервничать. Она должна полностью сосредоточиться на Эбигейл. Но в голове все равно звенело, а кровь в жилах, казалось, кипела. Она занялась осмотром инструментов, пытаясь отстраниться от голосов, побуждавших ее использовать волшебство. Сейчас ей как никогда нужно было быть доктором Элизабет Хоксмит, ассистентом достопочтенного Филеаса Гиммела, прирожденного врача и умелого хирурга. От этого зависела жизнь Эбигейл.

– А вот и мы, – поприветствовал доктор Гиммел пациентку, когда ее вкатили в зал. – Дорогая моя мисс Гестред, я рад видеть, что вы окрепли.

Он взял Эбигейл за руку и нежно по ней похлопал. Саймон подошел и встал рядом, за спиной сестры.

– Как я могла не расцвести под присмотром Элайзы? – спросила она, улыбаясь подруге.

– Именно, именно. – Доктор Гиммел взял Саймона за локоть. – Так, мистер Гестред, не могли бы вы занять место вот там, достаточно близко к вашей дорогой сестре, чтобы оказать ей бесценную поддержку, но не слишком, чтобы не помешать нашей работе? Не бойтесь, она в самых лучших руках.

– В этом я уверен, – произнес Саймон, не сводя глаз с Элайзы.

Девушка почувствовала, что краснеет, и повернулась к Эбигейл.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она.

– Хорошо, и рада, что я здесь. Скоро вы завершите свою чудесную работу, и я освобожусь от злосчастной болезни.

Доктор Гиммел подал ей руку, чтобы помочь встать с кресла.

– Мы пока еще ждем Роланда, – сказал мужчина. – Это он опаздывает или мы от усердия пришли раньше?

Он задал вопрос, ни к кому прямо не обращаясь, но карманные часы достал Саймон.

– Сейчас без четырех десять, доктор, – заверил он и положил часы обратно в карман.

– А, так и есть. Без сомнения, он сейчас будет.

По позвоночнику Элайзы прошла судорога страха. Она не могла понять, что ее вызвало. Девушка понимала, что далека от спокойствия, но внезапность и сила этого чувства застали ее врасплох.

Как раз в этот миг в зал вошел Роланд, задыхаясь от бега.

– Простите, – выпалил он, – я задержался с пациентом, и…

– Неважно, – поднял руку доктор Гиммел. – Тут не место извинениям. Вы здесь, Роланд, и это все, что нас должно заботить.

Эбигейл помогли лечь на стол. Элайза коснулась ее лба и тихо сказала:

– Поспите. Это все, что от вас требуется.

Роланд подошел и дал Эбигейл хлороформ. Через несколько секунд ее глаза закрылись, она лежала неподвижно, не считая тихого мерного дыхания.

Элайза выбрала на подносе скальпель и сделала широкий надрез. Сестра промокнула кровь, чтобы ей было легче вставить расширители и получить доступ в брюшную полость.

– Хорошо, все хорошо, – сказал доктор Гиммел. – Так и продолжайте, доктор Хоксмит. Бережно, но твердо, твердо, но бережно. Превосходно.

Элайза действовала вдумчиво, с величайшей осторожностью, но постоянно сознавала, что операция может оказаться долгой, и нужно продвигаться побыстрее. Эбигейл была слаба. Чем дольше она оставалась под анестезией, чем больше теряла крови, чем больше приходилось выдерживать ее телу, тем меньше была вероятность, что она переживет операцию. Элайза не могла избавиться от зловещего предчувствия и ощущения опасности, которые охватили ее чуть раньше. Что их вызвало? Она попыталась вспомнить, о чем говорил доктор Гиммел. Он спрашивал, где Роланд, это она вспомнила, но парень был самым безобидным существом из всех, кого она знала. Говорили про время – рано они пришли или опоздали? Саймон посмотрел на часы.

– Осторожнее, доктор Хоксмит! – голос доктора Гиммела был непривычно резок.

Элайза увидела, что позволила крови затечь обратно в рану, затрудняя обзор. В этот миг все, что она могла сделать, – это держать инструмент, так у нее затряслись руки. Часы. Часы Саймона! Вот что ее встревожило. Когда он их закрыл, раздался отчетливый и знакомый двойной щелчок. Тот же звук она слышала в темноте возле клиники. Саймон? Но как?

– Что такое? – доктор Гиммел подошел ближе и заглянул в полость. – Элайза, что-то не так?

Она покачала головой, и чтобы отогнать страшные мысли, и чтобы успокоить доктора Гиммела.

– Нет, ничего. Просто… замешкалась. Все, печень доступна, – заявила она, слегка отклоняясь назад, чтобы доктор Гиммел мог следить за ее действиями. А сама она могла поискать в уме ответ. Девушка подняла взгляд на Саймона, не в силах удержаться, надеясь увидеть на его добром, открытом лице подтверждение того, что он был тем, кого она любила, и не был способен на столь ужасные злодеяния. Он смотрел на нее и улыбался самой любящей, самой располагающей улыбкой. Один удар сердца, и Элайза поняла, когда прежде чувствовала тепло этой улыбки. Ей в голову пришла мысль. Саймон Гестред. Второго имени нет. Просто Саймон Гестред. Она с усилием переставляла буквы в уме, молясь о том, чтобы ошибиться, но продолжая с ужасающей уверенностью.

Г-И-Д… где Е? а последняя С? Да, все есть. Теперь понимаю. О нет. Нет! Как я могла быть настолько слепой?

От паники кровь стучала в барабанные перепонки, но спасения не было, от правды не скрыться. Имя «Саймон Гестред» было анаграммой «Гидеона Мастерса».

Оба! Грессети и Саймон. Они оба.

Она знала, что Саймон за ней наблюдает. Заметил ли он, как она взволнована? Мог ли понять, что она догадалась, кто он на самом деле? Чем больше она об этом думала, тем яснее все становилось. Грессети был уловкой, отвлекающим маневром. Гидеон наверняка знал, что Элайзе он не понравится. Создав кого-то, кого она могла возненавидеть, а потом и испугаться, он толкнул ее в объятия Саймона. Как она могла противиться его теплым чувствам, когда так боялась Грессети? И, разумеется, она отнеслась бы к Саймону не так подозрительно, если тревожилась бы по поводу неизвестно откуда взявшегося итальянца. Но что же Эбигейл? Она не могла являться его сестрой. Гидеон был сильным колдуном и месмеристом, он мог убедить несчастную в этом. Где он ее нашел? Какая-нибудь бедная, ничего не подозревающая девушка, оказавшаяся у него на пути как раз в удачный для него – и неудачный для нее – момент. Эбигейл явно не помнила никакой другой жизни. Кто знает, сколько горя вызвало ее исчезновение. Продолжала ли семья искать ее? И она, безусловно, была больна, это сомнений не вызывало. Даже сейчас Элайза видела, в каком плачевном состоянии ее печень. Удивительно, как Эбигейл прожила так долго. Элайза прикусила губу, веля себе действовать как врач и выбросить Саймона из головы. Выбросить из головы Гидеона.

– Что скажете? – Доктор Гиммел все еще стоял подле нее, поправляя на носу очки. – Что видите, доктор Хоксмит?

– Боюсь, ничего хорошего. – Элайза произнесла это громче, чем намеревалась: она слишком старалась, чтобы в ее голосе не прозвучали страх и смятение, владевшие ею.

Краем глаза она заметила, как Саймон изменил положение, подавшись вперед. При этом движении из его кармана выпали часы – и закачались на цепочке взад-вперед, взад-вперед. Элайза еще ниже склонилась над пациенткой.

– Опухоли нет. Удалять нечего. Здесь запущенный цирроз печени. Больше восьмидесяти процентов органа тяжело поражено.

– Вот как, – упавшим голосом отозвался доктор Гиммел. – Тогда поделать нечего.

Он отступил назад.

Вынести этого Элайза не могла. Она поверила, что одолела Гидеона, сразившись с Грессети, но Мэри Келли все равно умерла. Она думала, что с Саймоном наконец обрела любовь, но нашла лишь злейшего врага. Теперь ее мутило от воспоминаний о том, как она позволяла ему целовать себя и прикасаться к себе и как близка была к тому, чтобы отдаться полностью. Как она этого хотела. И вот ей суждено потерять Эбигейл. Бедную маленькую Эбигейл, которая невольно сыграла столь важную роль в сложной шараде Гидеона. Это было так несправедливо. Так нечестно. Словно ее принесли в жертву.

– Доктор Хоксмит, – Роланд склонился ближе, – пациент довольно давно под анестезией. Вы готовы завершить операцию?

– Да, – ответил за нее доктор Гиммел. – Нет смысла подвергать мисс Гестред дальнейшему истощению в ее и без того ослабленном состоянии. Дополнительная анестезия не потребуется.

«Нет. Я не позволю ей умереть. Не как Маргарет. Я могу ее спасти и спасу, какими бы ни были последствия».

Не отвечая Роланду и не подтверждая замечания доктора Гиммела, Элайза бережно ввела обе руки в разрез и положила их на печень Эбигейл. Она опустила взгляд, опасаясь закрыть глаза и не желая встретиться со все более испытующим взглядом Саймона. Начала про себя бормотать заклинания. Доктор Гиммел занервничал, но ничего не сказал, ожидая, что она станет зашивать рану. Роланд смотрел на нее, предвкушая дальнейшие указания. Сестра Моррисон протянула поднос с инструментами, чтобы Элайза выбрала нужный. Элайза не обратила на нее внимания. Легкий ветерок засвистел в операционной. Он набирал силу, пока не застонал под ногами собравшихся – странное, леденящее дуновение, вившееся среди людей, но не приносившее с собой свежего воздуха. Казалось, пришли в возбуждение и стали перестраиваться молекулы пространства. Сестра встревоженно огляделась и невольно подвинулась к изголовью стола, чтобы встать поближе к Роланду. Доктор Гиммел принялся восклицаниями упрашивать Элайзу побыстрее завершить работу. Саймон поднялся со своего места.

Теперь Элайза подняла голову и спокойно взглянула на него. Она чувствовала, как меняется под ее руками материя внутреннего органа Эбигейл. Изъязвленная, покрытая шрамами ткань обновлялась. Исцелялась. Элайза посмотрела на Саймона, проверяя, осмелится ли он бросить ей вызов, зная, что не остановится, пока не удостоверится в том, что Эбигейл излечилась. Явно используя магию при Саймоне, она открывалась ему. Что ж, так тому и быть. Она не даст еще одному невинному созданию умереть, если ее дар позволяет его спасти. Медленно, не выказывая ни ярости, ни прямого намерения прибегнуть к насилию, Саймон поднял левую руку. Когда она оказалась на уровне глаз доктора Гиммела, Саймон щелкнул пальцами. Доктор, вскрикнув, упал навзничь, схватившись за глаза, и неловко приземлился на первый ряд амфитеатра.

– Доктор Гиммел! – сестра Моррисон поспешно поставила инструменты на стол и бросилась к упавшему. Коснувшись его рук, она закричала и отшатнулась, изумленно глядя на дымящиеся ожоги у себя на ладонях. Саймон снова щелкнул пальцами, и сестра упала как подкошенная. Она неподвижно лежала у ног Элайзы, уронив одну обожженную руку в месиво опилок и крови на поддоне под столом.

Элайза не шелохнулась. Она крикнула:

– Бегите, Роланд! Ради всего святого, бегите!

Парень открыл рот, собираясь возразить, но замешкался. Дернув запястьем, Саймон заставил поднос с хирургическими инструментами подняться и зависнуть над столом. Стальные лезвия скальпелей на секунду блеснули, а потом три из них снялись с подноса и со сверхъестественной быстротой рассекли воздух. Первый проткнул Роланду ладонь, когда он закрылся руками в бессмысленной попытке защититься. Второй перерезал ему горло, а третий вонзился в сердце, и парень беззвучно рухнул на пол.

Саймон снова повернулся к Элайзе. Улыбнулся, и нежность на его лице вступила в безумное противоречие с его зловещими намерениями.

– Дорогая Бесс, тебя тревожит, что твой возлюбленный так себя ведет? Прости.

Он низко поклонился, изысканным жестом отведя руку. Когда он выпрямился, перед Элайзой оказался не Саймон, а Гидеон.

– Так лучше? Мы наконец-то добрались до этого момента. Больше никаких игр. Никакой беготни. Только мы с тобой, лицом к лицу.

– Не подходи, – выдохнула Элайза, собрав остатки мужества, чтобы не пуститься бежать. – Эбигейл не сделала ничего дурного. Я ее вылечу и не позволю тебе меня остановить.

Элайза взглянула на Эбигейл, не желая, чтобы та угасла. Ее собственное сердце едва не остановилась, когда она увидела, что девушка смотрит на нее. Ее глаза были широко открыты, она наблюдала за операцией с легким любопытством, не более.

Элайза ахнула.

– Эбигейл! Но вы…

Саймон перебил возлюбленную:

– Ведьма, как и ты, Бесс.

– Что? Нет! Не понимаю.

Эбигейл ласково улыбнулась.

– Элайза, дорогая моя, не сердитесь. Мы можем так хорошо дружить.

Девушка замотала головой и попыталась вытащить руки из тела ведьмы, но они застряли. Эбигейл засмеялась хриплым немелодичным смехом. От смеха ее тело тряслось, но руки Элайзы по-прежнему были в плену.

Саймон медленно двинулся по дуге амфитеатра.

– Бесс, Бесс, Бесс. Что нам с тобой делать? Не думала же ты, что я столетиями буду ждать тебя в одиночестве. Давай признай, что немножко ревнуешь, ну же. – Он рассмеялся и продолжил: – Не надо, любовь моя. За годы у меня было множество любовниц. Спутниц, чтобы отвлечься, не более того. Хотя эта, должен сознаться, произвела на меня впечатление тем, как прекрасно исполнила роль больной сестры. Поздравляю, дорогая!

Он вежливо склонил голову перед Эбигейл, и она в ответ послала ему воздушный поцелуй.

Элайзе хотелось кричать, но она понимала: дай волю истерике, и все пропало. Пока у нее не будут свободны руки, она толком не сможет использовать магию. У нее за спиной застонал, заворочавшись на полу, доктор Гиммел. Элайза взмолилась, чтобы он лежал тихо. Гидеон лишь случайно не убил его с первого раза, и защитить его было не в ее силах.

– Ты меня никогда не получишь, Гидеон, – заявила она.

– Такая упрямица. Такая непокорная. Почему ты борешься со своей судьбой, а? Ты знаешь, что нам суждено быть вместе. Подумай. Ты вкусила великолепие магической силы в последние несколько дней. Ты знаешь, какой может стать жизнь, если только этого пожелать. Вместе нас с тобой будет не остановить. Мы станем неуязвимы. Ты будешь великолепна, любовь моя.

Он направился к ней, огибая стол. Элайза знала, что нужно действовать, или ей конец. Но не могла сразиться с ним в том беспомощном положении, в котором пребывала. Если она не собиралась покориться, ей оставалось только одно. Она обернулась, чтобы рассмотреть, что с доктором Гиммелом. Он то терял сознание, то приходил в себя. Элайза заставила себя заговорить.

– Простите меня, доктор, – прошептала она.

И с этими словами в мгновение ока исчезла.

Гидеон взревел.

– Бесс! Нет!

Сотрясая громовым голосом зал, он метался в поисках Элайзы.

Высоко, под самым потолком неслышно порхнула к приоткрытому окну на верхнем ряду амфитеатра бабочка. Она на мгновение замерла перед ним, блеснув серебристыми шелковыми крыльями в тонком солнечном луче, потом вылетела в щель и пропала.

Письмо миссис Констанс Гиммел

профессору Сальваторесу

Дорогой профессор,

Благодарю вас за доброе письмо. Для меня большое утешение знать, что друзья и коллеги не забыли Филеаса. Я знаю, что когда передаю ему ваши добрые пожелания, это для него очень много значит. Его состояние не изменилось. Оно, на самом деле, не претерпело заметных изменений с того дня, когда его нашли с этими ужасными повреждениями. Благодарение Богу, что он вообще выжил, учитывая прискорбную участь сестры Моррисон и младшего ассистента. Конечно, его страдания больно видеть, но я продолжаю надеяться на улучшения. Кошмары, которые будили его с изматывающей частотой, пошли на убыль, и это благословение. Слепоту он претерпевает стоически, хотя я знаю, что потеря зрения причиняет ему скорбь, как и то, что он больше не может заниматься своим делом.

Он, естественно, часто говорит о Фицрое, но никогда не упоминает о событиях того страшного дня. Ни следа мистера Гестреда, его сестры или доктора Хоксмит так и не удалось обнаружить, и полиция не может предложить удовлетворительное объяснение случившегося. Бедный Филеас не способен этого сделать. Я сомневаюсь, что ему самому что-то известно. И уж точно не вижу смысла пытать его относительно подробностей. Сделать уже ничего нельзя, а ему так тяжело говорить о том, что произошло. Я знаю, мужу не хватает доктора Хоксмит, и жаль, что ее не получается отыскать. Боюсь, тайна так и останется нераскрытой, и я должна посвятить себя заботам о нем, а не охоте за призрачными идеями и предположениями.

Прошу, кланяйтесь от меня Луизе.

Ваш добрый друг, Констанс Гиммел

Лита

12 мая,

лунное затмение

Когда я заканчивала историю Элайзы, Теган слушала с удивительным вниманием, и глаза у нее горели. Я видела, что рассказ разжег в ней огромное любопытство и интерес к самой сути волшебства.

– Так она снова сбежала? – спросила Теган.

– Да. Едва-едва. Но ей пришлось оставить доктора Гиммела, не простившись и ничего не объяснив.

– А остальные? Медсестра и Роланд, они умерли?

– Да. Им никак нельзя было помочь.

Теган поднялась и принялась расхаживать по комнате; ее воображение воспламенилось.

– Представь, – взволновалась она, – представь, каково это: уметь так колдовать. Лечить людей. – Она остановилась и взглянула на меня. – Убивать. Это же сильная штука. И очень опасная.

– Может быть, если попадет в дурные руки.

– Ну, этот Гидеон, похоже, просто жуть. Но зачем Элайзе от него убегать? Зачем прятаться? Она ведь могла бы его победить, если бы подготовилась? Какую-нибудь западню устроить, что-то такое?

– Не забывай, Гидеон был ее учителем. Он наставлял ее в волшебстве. Он знал все возможные уловки и обманы. Он бы понял, что Элайза задумала, едва ли не раньше, чем она сама. Поэтому часто единственным выходом для нее было внезапно исчезнуть, прежде чем он успеет ее остановить.

Я замолчала, чтобы понаблюдать за Теган и дать ей немного успокоиться.

Она еще какое-то время меня расспрашивала, пока я наконец не подняла руку, призывая к тишине.

– У меня к тебе вопрос, Теган, – проговорила я.

– Да?

– Ты готова, по-настоящему готова стать моей ученицей и изучить мастерство? Готова посвятить время, мысли и внимание стремлению к магии? Готова чем-то жертвовать, упорно трудиться, быть трудолюбивой, прилежной и серьезной? Готова защищать знания, который получишь, соблюдать обычаи ведуний и использовать то, чему научишься, лишь во благо? Готова, Теган?

Она прекратила вышагивать по комнате и встала рядом со мной. Я поднялась. Девочка посмотрела мне в глаза без колебаний и в кои-то веки не дергаясь, не болбоча и не прыгая, как кузнечик, с одной мысли на другую. Медленно вдохнула.

– Да, я готова, – произнесла она. – Готова.

– Тогда добро пожаловать, Теган, – сказала я и протянула к ней руки.

Она просияла улыбкой лучезарного счастья и бросилась ко мне. Прижав ее к себе, я задумалась о том, когда в последний раз девочку обнимала ее собственная мать.

12 июля,

новолуние

Трудно поверить, что прошло столько месяцев с моей последней записи. Что за лето! Я не могу вспомнить, когда в своей жизни ощущала такой покой – и вместе с тем так плодотворно работала. Теган занялась учебой с большим воодушевлением, как, по-моему, я всегда и ожидала. Она поглощает знания, словно умирающая от голода девушка вкусную еду. У нее быстрый ум, и она ничего не боится. Пару раз мне пришлось отругать ее за недостаток терпения, но, коль это и мой недостаток, не мне проявлять суровость. Ее роман продолжается, но с возлюбленным девочки я пока не знакома. Возможно, она приняла близко к сердцу то, что я говорила о приоритетах, и не хочет, чтобы парень отвлекал ее, если его затронет то, чем мы тут заняты. Или, возможно, она ему ничего не рассказывала и не знает, как объяснить. Как бы то ни было, меня устраивает ее безраздельное внимание, когда она со мной. Время, которое она проводит где-то еще, меня не касается.

Я приняла решение: пришел момент по всей форме ввести Теган в круг мастерства. Мне казалось, что обряд посвящения викканскому образу жизни, торжественность ритуала помогут ей принять свои занятия всерьез и почувствовать, что здесь ее место. Обычно обряд проводят под новой луной, но я выбрала Луну меда, которая была несколько недель назад. Традиционно это время считают временем преображения, так можно ли было найти лучший момент для перемены в Теган, ее превращения из девочки в молодую ведунью?

Мы дождались, пока ночь окутает все вокруг, и пошли к каменному кругу в роще. Я одолжила Теган одну из моих мантий, прекрасное одеяние из тяжелого шелка, подаренное мне членами ковена в Мумбаи больше столетия назад. Когда я увидела Теган в облачении, у меня перехватило дыхание.

– Я нормально выгляжу? – спросила она.

– Ты чудесна.

Она слегка покраснела. Я почувствовала, что девочка нервничает, и взяла ее за руку.

– Идем, – сказала я и повела ее через сад в рощу.

За несколько недель Теган, как я ее учила, начала собирать предметы для ладанки: ракушку с Бэткомского пляжа, перо молодого зимородка, скорлупку яйца крапивника, пустую куколку бабочки. Она завернула их в мох, перевязала прядями своих волос и положила в маленький бархатный мешочек, который специально для этого выбрала. Когда мы дошли до круга, я велела ей положить амулеты на плоский камень с восточной стороны. Я зажгла свечу, которая должна была полностью сгореть, прежде чем ладанку снова тронут. После обряда амулеты станут первым из ее собственных викканских средств защиты.

Теган начала обходить круг с песнопениями, призывая стихийных духов и зажигая свечи по сторонам света. Голос ее был непривычно неуверенным.

Ведьма, волшебство и огонь едины. Ведьма, волшебство и земля едины. Ведьма, волшебство и воздух едины. Ведьма, волшебство и вода едины.

Я вывела ее в центр круга, твердо трижды ударила посохом в сухую землю и возгласила:

– Круг запечатан!

Воздела руки.

Мы обе обратили лица к головокружительно ясному ночному небу и тишине.

– О Богиня! – воззвала я. – Перед тобой соискательница. Она хочет примкнуть к нам, стать одной из причастных мастерству. Она сильна волей, ясна умом и открыта сердцем. Ее душа свободна от зла, и она хочет использовать волшебство лишь во благо. Я прошу тебя услышать ее. Излечить ее. Преобразить ее.

Я взглянула на Теган, и мы взялись за руки.

– Прочти со мной слова викки, дитя. Говори от сердца. Вдумывайся в слова, когда произносишь их, и удостоверься, что каждое для тебя – правда.

Закон викканский соблюдай, в любви и вере пребывай, Живи и прочим не мешай; возьми по чести и отдай. Будь мягок, взгляд, рука – легка, молчи и слушай и, пока Луна ущербна, посолонь иди…

Я смотрела, как сила и мудрость этих слов озаряют лицо Теган, она крепче сжимала мою руку. Когда мы закончили, я спросила ее:

– Во что верит ведьма?

Она ответила ясным, смелым голосом:

– В знание, в дерзновение, в волю и молчание.

– Ты будешь жить по этим законам?

– Буду.

– Ты клянешься честью Богини уважать обычаи викки, использовать волшебство лишь во благо, изгнать все помыслы о наживе или возвеличивании себя?

– Клянусь.

Я вручила ей новую свечу, лиловую, и зажгла ее. Теган высоко подняла подарок.

– Сейчас? – спросила она.

Я кивнула.

Девочка глубоко вдохнула и выкрикнула в небеса:

– Я призываю тебя сойти, возлюбленная Богиня! Войди в мое тело. Соединись с моей душой. Будь со мной, когда я совершаю священный шаг в твои объятия и в круг сестер мастерства.

Воцарилась полная тишина. Ни единый лист не трепетал. В лесу не шевелилось ничто: ни растения, ни животные. Словно все в мире затаило дыхание и ждало. Пламя свечи Теган принялось плясать и мерцать, хотя не было ни малейшего дуновения ветра. Оно стало ярче, синее, запульсировало. Выросло, и его фосфорическое сияние озарило наш круг неземным светом. В этом свете я видела на лице Теган радость и удивление. Должно быть, ее охватил священный ужас, но она не дрогнула. Она крепко держала свечу. Внезапно все прошло, пламя снова стало обычным, лес привычно зашумел.

Я улыбнулась Теган, и она просияла в ответ.

– Все? – спросила она.

– Все.

Я забрала свечу и поставила в центр круга.

– Идем со мной, – сказала я.

Она осторожно перешагнула камни и позволила подвести себя к ручью и маленькому освященному пруду.

– Взгляни, – указала я. – Рассмотри свое отражение в воде и пойми, что смотришь на замечательную молодую ведьму.

Радостное волнение пересилило ее нервозность, она склонилась вперед и заглянула в водное зеркало.

– Ох! – ахнула она. – Я такая же, как была… но какая-то другая.

Я легко рассмеялась.

– Чего ты ждала?

– Не знаю. Чего-то. Может, и ничего. Все так странно. Это просто мое отражение. Ничего пугающего или дикого, но… я изменилась. Что-то появилось. – Теган повернулась ко мне. – Я это чувствую, – уверила она, и ее глаза наполнились слезами радости.

Она бросилась ко мне, крепко обняла и прижала к себе.

– Спасибо! – прошептала она в мои волосы. – Спасибо!

24 июля,

темная Луна

Мне все труднее сдерживать раздражение. Постоянные опоздания Теган и ее недостаточная заинтересованность в том пути, на который мы вступили, заставляют меня всерьез сомневаться в том, что она годится для ведовства.

19 августа,

убывающая Луна

Теперь я понимаю, что неразумно недооценила серьезность отношений Теган с ее загадочным парнем. Для начала она опаздывала на наши занятия, прибегала, задыхаясь и извиняясь. Потом стала пропускать встречи. Я чувствую, что на нее нельзя положиться, она не соблюдает договоренности, а когда снисходит до появления, то все время отвлекается.

25 августа,

темная Луна

Так дальше продолжаться не может. Я попыталась поговорить с Теган о происходящем, но разговор как-то все время сворачивает на ее парня, и она уходит в оборону. Я понимаю, что если надавлю, то могу вовсе ее потерять. Придется ждать и надеяться, что вскоре первое пламя страсти поугаснет, в ее случае достаточно, чтобы она смогла взглянуть в будущее и оценить, во что вкладывать свое время и силы.

2 сентября,

Луна в созвездии Весов

Утром случилась неожиданность, не из приятных. Я возилась в огороде, срезая бобовые побеги, когда услышала, как скрипнула калитка. На дорожке послышались шаги, две пары юных беззаботных ног. Из-за угла дома вывернула Теган, розовая от радости и гордости; за руку она держала высокого светловолосого молодого человека.

– Элизабет, это Иэн, – заявила она, глядя на него снизу вверх.

Он старше, чем я ожидала, вовсе не подросток. Ему лет двадцать пять, наверное. Не мальчик, взрослый мужчина. Для Теган он, без сомнения, слишком взрослый. Его песочного цвета волосы и голубые глаза, конечно, очень притягательны. У него приятное лицо, голос мягкий. Короче, в его внешности нет ничего вызывающего возражения или явную тревогу. Но Теган о нем почти ничего не знает. Он не из недавно переехавшей в эти края семьи, как я думала. Одиночка, живет на лодке, стоящей на канале, и у него есть мотоцикл. Зарабатывает игрой на гитаре, так что постоянного места работы нет. Друзей тоже нет. И, похоже, прошлого тоже. Признаю, парень кажется открытым и вежливым, и он очаровательно внимателен к Теган, но зачем он вообще с ней связался? Она ребенок. Я знаю, некоторые девушки в ее возрасте опытны и женственны, но Теган-то нет. Она полностью им покорена, до такой степени, что я едва могу с ней толком поговорить. Она все болтала о том, как богемно живет Иэн, и как великолепно играет на гитаре, и как круто у него на лодке. Когда она говорила, я смотрела на него. Он улыбался, глядя на нее сверху вниз, как будто ему нравилось ее девичье щебетание.

– Элизабет?

Теган вклинилась в мои мысли, и я поняла, что неприлично пялюсь. Я взяла себя в руки и предложила поставить чаю. К моему облегчению, они отказались, сказав, что собрались в Пасбери на мотоцикле Иэна. Я помахала им вслед с притворной веселостью, но за Теган было неспокойно: она такая юная, что она знает о мужчинах?

8 сентября,

Луна в третьей четверти

Теган пропустила два занятия. Сегодня утром я заставила себя прогуляться вдоль канала. Я была уверена, что найду Теган с Иэном, у него на лодке, и меня больше не устраивало то, что он мешает ее обучению. Возможно, увидев меня, она вспомнит о своем выборе. Было около одиннадцати, когда я обнаружила лодку Иэна на якоре. Выглядела она не примечательно. Мотоцикл был прикован цепью на корме. Я медленно подошла и вздрогнула, когда дверь открылась и появился полуголый Иэн.

– Элизабет, – проговорил он сладким голосом. – Рад вас видеть. Прыгайте на борт. У меня чайник на огне.

– Я решила пройтись, – ответила я. – Теган у вас?

– Да, она еще в постели. – Он следил за моей реакцией, дожидаясь, пока сказанное уляжется у меня в голове, прежде чем продолжить. – Отличная она девушка, правда?

Он улыбнулся.

Я хотела воспользоваться моментом, чтобы сказать, что у Теган есть другие важные дела, кроме него. Если она ему действительно небезразлична, то, возможно, я смогу его убедить позволить ей больше времени тратить на свои занятия. Я открыла рот, но меня прервал шум на лодке. Явилась Теган – взъерошенная, полуодетая, явно только что вставшая. Она стояла передо мной: покинувшая теплые объятия девочка, захваченная первой любовью. Она не готова была услышать ни слова против своего романа; не захотела бы, чтобы его важность как-то преуменьшили. Я поняла, что потерпела поражение, даже не начав.

– Ты разве не должна быть в школе? – спросила я.

Ее лицо потемнело.

– Проверяешь меня? Ты за этим пришла? Сказать, что мне надо в школу? Тебя же не волновало, когда я пропускала день-другой, чтобы покопаться в твоем саду или что-нибудь сделать для твоей лавочки, нет?

Она вызывающе выставила подбородок. Я знала, что девочка все еще может быть обижена на неприветливый прием, который я оказала Иэну.

– Я волновалась за тебя, и все. Твоя мама знает, где ты?

Теган рассмеялась.

– Можно подумать, ей есть дело!

Я понимала, что, придя на лодку, перешла черту. Она предпочла развести меня со своим парнем, чтобы мы остались отдельными частями ее жизни. Да, она нас познакомила. Если бы она этого не сделала, это через какое-то время стало бы странно. Но я видела, стоя на тропинке и глядя на смущенное и огорченное лицо Теган, что она никогда не имела в виду, что мы двое станем проводить время вместе. Она не хотела, чтобы две важные и требующие сил стороны ее жизни как-то соприкасались. Сегодня я это поняла, но было слишком поздно. Я вторглась туда, где меня не ждали, и какими бы разумными ни были мои побуждения, Теган разъярилась.

– Слушай, не твое дело, чем я занята. Ты мне не мать. Ты мне вообще никто, так что не суй сюда свой стремный ведьминский нос!

Она захлопнула за собой дверь в каюту.

Иэн по-прежнему улыбался. Он пожал плечами.

– Похоже, она предпочитает быть со мной, – сказал он.

Парень повернулся, чтобы последовать за Теган. Я не могла вынести, что девочка останется наедине с этим созданием.

– Стой! – воскликнула я.

Он остановился и посмотрел на меня, вопросительно подняв брови. Я облизала сухие губы и подняла посох.

– Если причинишь ей зло, будешь отвечать передо мной.

– Зло? – Иэн казался искренне озадаченным. – Да я от нее без ума. С чего мне ей вредить?

Честно говоря, я не знаю, что заставило меня это сказать. Даже мне самой это показалось странным и неоправданным.

На мгновение повисла полная тишина. Под взглядом Иэна у меня перехватило дыхание.

Пара уток шумно плюхнулась за лодкой, и момент ушел. Я увидела, как птицы поплыли, топорща перья и крякая. Когда я снова подняла глаза, Иэн закрывал за собой дверь в каюту.

12 сентября,

полнолуние

Я изо всех сил старалась быть разумной в отношении Иэна. Он не дал мне оснований сомневаться в своих чувствах к Теган, и все-таки у меня дурные предчувствия. Может быть, годы преследования, когда я оглядывалась через плечо и бежала от ужасов прошлого, лишили меня способности здраво оценивать опасность? Неужели я потеряла чутье ведьмы, позволявшее мне улавливать угрозу, быть наготове, не путатьсяв знаках? Я больше не могу встретиться с одиноким незнакомцем, тут же не ощутив подозрение и угрозу? Боюсь, я не справилась с происходящим. Теган не заходила ко мне, а я больше не могу пойти на лодку. Мне нужно поговорить с девочкой. Если бы только она вернулась к обучению, пришла ко мне, я бы присматривала за ней внимательнее. Сегодня вечером я напишу записку и подсуну под дверь ее дома. Надеюсь, она не слишком околдована своим возлюбленным и сможет меня услышать.

14 сентября,

лунное затмение

У меня трясутся руки, когда я это пишу, но не сделать это нельзя. Отправившись отнести письмо Теган, я зашла в деревенский магазин и обнаружила ее возле почтового прилавка. Она снимала деньги со сберегательного счета.

– Привет, Теган, – произнесла я так небрежно, как только могла.

Она лишь кивнула в ответ.

– Ты одна?

– Иэн выступает, если тебе интересно. Сегодня утром уехал на мотоцикле в Пасбери.

Теган сложила банкноты и сунула их в кошелек.

– Ты сто лет не была в коттедже. Может, пройдешься со мной обратно? Выпьем чаю? Я испекла хлеб с изюмом.

– Слушай, Элизабет, я не хочу грубить, но я занята. – Она шагнула мимо меня.

Я перекрыла ей дорогу.

– Теган, прошу, послушай меня. Иэн…

– Бога ради, я не хочу это слышать! Почему ты просто не можешь за меня порадоваться? Что с тобой? Ты что, ревнуешь или что?

– Дело не в этом…

Меня на полуслове прервал зазвонивший мобильник Теган. В эти несколько секунд мой мир рухнул. Я почувствовала, как сквозь голову летит время, век за веком, мой здравый ум подхватило водоворотом. Я смотрела, как Теган с улыбкой роется в сумке, ища телефон. Видела, как шевелятся ее губы, понимала, что она что-то говорит, но не могла разобрать слова. Все, что я слышала, – это мелодия, игравшая в мобильнике. Мелодия, которую я знала. Которой боялась. «Зеленые рукава».

Я сбежала. На самом деле я даже не помню, как попала из магазина в свою кухню. Нет! Это не мог быть он! Не сейчас, не здесь, не так ужасающе близко к Теган. И ко мне. Возможно, у Иэна есть мрачные секреты, возможно, он не такой хороший и нежный человек, каким его считает Теган. Но это ведь не значит, что он должен оказаться… Даже сейчас я не могу заставить себя записать эту мысль, окончательно ее сформулировать. Я не должна поддаваться панике. Но нет, я не могу отрицать то, о чем свидетельствуют мои чувства. Я не могу привести мысли в порядок. Первым побуждением было собрать вещи и бежать. У меня все еще была возможность ускользнуть от него, если я уеду раньше, чем он поймет, что я обнаружила его присутствие. Очень просто было бы собрать то, что мне дорого, и исчезнуть. В конце концов, я много, много раз делала это прежде. И все же, к своему удивлению, я не могу бежать. Даже несмотря на то, что Гидеон подал мне знак о том, что он близко. Даже несмотря на то, что я должна признать, что он рядом, наблюдает за мной и теперь использует Теган, чтобы ко мне подобраться. Сколько он уже тут? И каковы будут последствия моего бегства? Если я оставлю Метрейверс, значит, оставлю Теган. А если мне удастся ускользнуть и снова провести Гидеона, как он поступит? И на кого обрушит свою ярость и досаду? Нет, я не могу уехать. Пришло время встретиться с ним лицом к лицу. Я больше не стану бегать.

30 сентября,

новолуние

Я не видела Теган с вечера лунного затмения. Конечно, я волнуюсь, хотя думаю, что ей по-настоящему ничего не грозит, пока я здесь. Сегодня утром я встретила ее мать в магазине. Кажется, все хорошо. Она познакомилась с Иэном и говорит, что он воспитанный молодой человек. Интересно, если бы она знала хоть половину правды, что бы с ней сталось? Мне кажется, все, что ей нужно, – это убедить себя, что Теган от нее ничего не нужно. Ее устраивает, что девочка так увлеклась новым мужчиной; это облегчает чувство вины за то, что самой ее в жизни Теган так мало. Неудивительно, что девочка бросилась на шею первому мужчине, который проявил интерес, учитывая, насколько о ней пекутся дома.

Я пришла к выводу, что есть лишь один способ сразиться с Гидеоном и вместе с тем защитить Теган. Я должна ей довериться. Должна рассказать правду о себе. Только тогда я смогу научить ее защищаться в случае нужды. Я собиралась наставлять ее только в ведовстве, дать навыки целительницы. Но теперь, когда я чувствую тяжкое присутствие Гидеона, я должна пойти дальше. Она должна по-настоящему изучить волшебство. Потому что лишь темные искусства достаточно сильны против такого врага. Я должна добиться того, чтобы она все правильно поняла. Она должна поверить, что это я – Элайза. Я – Бесс. А единственное, что ее в этом уверит, – это волшебство. Давным-давно, когда я пряталась во мраке, в те темные и одинокие годы, я чуралась своей силы. Я всерьез думала, что использовать ее дурно. Конечно, я знала и то, что, используя ее, я открою себя Гидеону. Волшебство расходится в мире. Он уловил бы мое присутствие за сотни, возможно, и за тысячи миль. Как и у всякой практикующей ведьмы, мой доступ к магическим силам открывает двусторонний портал. Когда я вступаю в связь с сестрами, с силами подземного мира, с магическими силами эпох, все они вступают в связь со мной. В это время я получаю силу, но я также и уязвима. Из-за этого я отчасти и пренебрегала ей. Однако основной причиной, по которой я отвернулась от того, кем могла бы стать, была моя совесть.

Я до сих пор думаю, что виновата в смерти матери. Энн могла бы спастись, но сделай она это, то отдала бы меня в жертву тем, кто жаждал воздаяния. Она отказалась от своей силы, чтобы я выжила. Как я могла позволить себе великолепие этого волшебства? А ведь оно невероятно. Я показала Теган лишь отблеск чуда, рассказав о преображении Элайзы из приземленной бессмертной в полноценную ведьму. Обостренные чувства и сексуальное пробуждение – это лишь часть того, что может испытать по-настоящему могущественная ведьма. А я знаю, что я из самых сильных. Гидеон об этом позаботился. Что за договор он заключил с дьяволом, я надеюсь никогда не узнать, но во мне он увидел свои мечты об идеальной спутнице, воплощенные в реальности. Иначе зачем он так безжалостно преследует меня все это время? Гидеон веками рыскал по земле, прежде чем наткнулся на мою семью. Во мне он узрел обещание того, чего алкал. Равную. Он взял сырой материал, учил меня и направлял, пока я не созрела. Тогда он попросил благословения своего хозяина и моего преображения. В ту ночь в Бэткомской тюрьме, когда я произнесла слова, которым он меня выучил, преображение завершилось. Равную ему, так я сказала? Что ж, теперь посмотрим.

2 октября,

убывающая Луна

Все мои скудные запасы терпения ушли на то, чтобы дождаться сегодняшнего дня, прежде чем искать Теган. Думаю, моя выдержка принесет плоды. Я заставила себя дать девочке время остыть. Вчера я бросила ей под дверь письмо с просьбой прийти ко мне, чтобы я могла извиниться за то, что влезла к ней или вообразила, что могу учить ее жить. Я заверила, что хочу лишь наладить наши отношения. Обещала не заговаривать об Иэне и не совать нос в ее дела. Я больше никогда не стану навязывать ей помощь или совет, если только она об этом не попросит. Ради нашей дружбы я просила ее прийти. Я сварила свежего имбирного пива, мы могли бы посидеть в саду и выпить его, пусть увидит, сколько растений, с которыми она мне помогала, теперь расцвели.

Конечно, я осознаю, что подобное письмо может оказаться недостаточно убедительным, чтобы девочка ко мне пришла. Но жизненно важно, чтобы она явилась. Поэтому я решила приправить письмо заклинанием. Легким, лишь для того, чтобы приманить и уговорить, не для того, чтобы заставить или запугать. Теган о нем не догадается, но пойдет на встречу без сопротивления.

5 октября,

Луна во второй четверти

Ночь, полная чудес! Теган пришла ко мне в начале девятого. Вечер выдался не по сезону теплый, в закрытом саду все еще витала мягкость уходящего дня. Поздний жасмин наполнял воздух пьянящим благоуханием. Теган поначалу держалась настороженно, казалось, она не останется надолго. Я позвала ее к себе за стол под яблоней, где уже поставила кувшин имбирного пива и миндальное печенье.

– Ммм, а это вкусно, – сказала она, осушив полстакана.

Потом вытерла рот тыльной стороной ладони, на мгновение показавшись пугающе юной и похожей на ребенка. Мы сидели, говорили про сад, вспоминали, что она посадила и как усердно трудилась, особенно над грядками с травами. Она начала расслабляться, но говорили мы обо всем и ни о чем. Я обещала не поднимать тему Иэна и боялась, что разговор о моей истории может заставить ее удрать. Но время было на исходе. Я должна была что-то сделать.

– Еще стаканчик? – спросила я.

– Да, давай.

Она протянула стакан.

Я сделала движение, словно собираюсь поднять тяжелый кувшин, но потом остановилась. Опустилась обратно на стул и сосредоточилась на имбирном пиве. Кувшин медленно двинулся с места. Сперва лишь слегка покачнулся, отчего пиво внутри плеснуло. Движение было едва заметное, но его хватило, чтобы привлечь внимание Теган. Она с открытым ртом смотрела, как кувшин беззвучно поднялся в воздух, наклонился точно под нужным углом и налил пива в подставленный стакан. Окончив работу, он вернулся на стол. Теган завороженно сидела, не опуская протянутую руку, и смотрела на стакан. Она взглянула на кувшин, снова на свой стакан, потом на меня?

– Ты ведь тоже видела, что сейчас было?

Я кивнула.

Ее глаза еще шире распахнулись.

– Это ты! – крикнула она. – Это ты сделала!

Я снова кивнула.

Теган отпила из стакана, прежде чем поставить его на стол.

– Боже мой! А еще? – попросила она. – Сделай еще что-нибудь. Давай же.

Теперь я сосредоточилась на напитке. Он забурлил. Теган слегка отодвинулась к спинке стула. За несколько секунд мутное пиво превратилось в пенистую голубую жидкость, она клокотала и пузырилась, пока не перелилась через край стакана и не залила стол.

Теган завопила от изумления.

– Вот это да! Потрясающе! Ты можешь меня научить так делать? Научишь?

Она встала, окунула пальцы в пузыри, стекавшие по краям стола. Я хлопнула в ладоши, и голубая жидкость исчезла. Вся до последнего пузырька. Напиток снова стал обычным имбирным пивом. Теган нервозно взяла стакан, понюхала содержимое. Я встала и серьезно посмотрела ей в глаза.

– Останься здесь на ночь, Теган, и я покажу тебе чудеса, о которых ты и не мечтала. Если решишься пойти со мной и увидеть все это, идти нужно с открытым умом, добрым сердцем и светлой душой. Более того, никому нельзя рассказывать, что ты увидишь. Согласна?

– Да! Конечно! – отозвалась Теган с взволнованным лицом.

Я улыбнулась, чтобы она расслабилась. Обошла стол и встала перед ней. Протянула руку, дотронулась до ее волос.

– Смотри-ка, – сказала я, – кое-кто хочет тебя сопровождать.

Из-за ее левого уха я вынула белого мышонка с пушистыми усами. Теган, ахнув, взяла его в ладони.

– Какой милый! Супер.

Она улыбнулась, и ее немножко отпустило.

Мы пошли в рощицу за домом и набрали хвороста. Вскоре в земляном очаге горел веселый огонь. Я похлопала по стволу поваленного дерева, лежавшего возле очага. Теган села рядом со мной, теперь она была вся внимание и не останавливалась, чтобы слишком глубоко задуматься о том, что происходит, просто позволяла волшебству происходить. Белый мышонок сидел у нее на коленях и умывался.

– Прислушайся, – попросила я. – Что ты слышишь?

Она покрутила головой.

– Ну, в огне трещат дрова. Где-то самолет летит. А это древесный голубь, кажется.

– Хорошо. А что еще?

Теган нахмурилась, склонив голову набок, вслушиваясь глубже первых, очевидных звуков. Заговорила она шепотом.

– Я… я слышу очень быстрое дыхание, – она взглянула себе на колени. – Это мышонок. Я слышу, как он дышит!

– А еще что?

– Шорох. Там что-то есть, в крапиве.

– Позови его, – велела я.

– Как?

– Просто позови.

– Выходи, – тихо произнесла она. – Выходи, все хорошо.

Шорох на мгновение прекратился, потом крапива раздвинулась, и из нее выкатился еж. Он поднял мордочку и двинулся к нам, обходя по кругу огонь. У ног Теган он остановился, обнюхал ее пальцы, торчавшие из босоножек. Теган рассмеялась.

– Эй! Щекотно же.

Я вынула из кармана кусочек миндального печенья и протянула голодному ежу. Он сжевал его, потом поспешил прочь в поисках сочных слизней. Я коснулась руки Теган.

– Оглянись.

Она медленно обернулась и лицом к лицу столкнулась с прекрасным лисом. Он помахивал хвостом, возбужденный близостью мышки.

– Так, мсье Ренар, ведите себя прилично, – сказала я.

Он поскулил и лег, потом перекатился, игриво выставив живот. Теган наклонилась и почесала его мех цвета ржавчины.

– Надо же! Какой красавец! Глаз не оторвать.

Лис еще пару секунд потерпел ее внимание, потом вспрыгнул на ноги. Отряхнулся, приводя шерсть в порядок, и умчался в ночь.

Сумерки начали сгущаться, и вскоре полностью стемнело. Лицо Теган сияло, отчасти отраженным светом огня, отчасти от изумления.

– Прислушайся снова, – попросила я. – Сиди очень тихо, закрой глаза и дай звукам прийти к тебе.

Она сделала, как я велела. Мышонок вздрогнул, учуяв в воздухе нечто непривычное. Взбежал по школьной юбке Теган и нырнул к ней в карман. Девочка ждала с достойным восхищения терпением. Наконец она быстро вдохнула, и все ее тело напряглось.

– Что это? – прошептала она. – Что за звук? Почти как… как голоса.

Я улыбнулась: не была уверена, что она сможет их услышать. Я всегда верила, что она достаточно чувствительна, чтобы установить связь, но пока не придет время, нельзя сказать, настолько ли человек открыт и восприимчив, как тебе хочется.

– Это и в самом деле голоса, – сказала я. – Множество голосов. Не все их слышат. Тебе повезло, Теган. Они тебе доверяют. Теперь открой глаза.

Я заметила, что она заколебалась, но лишь на мгновение. Когда она подняла веки, открывшееся зрелище заставило ее вскинуть руки ко рту, чтобы подавить крик. Картина и в самом деле была ошеломляющей. Перед нами, легко ступая мимо огня и останавливаясь трепещущими группками, явилась по меньшей мере сотня фей. Крохотные существа были расцвечены радугой сияющих оттенков, их кружевные крылья легко колыхались от жара костра. Почти все они были примерно одного размера, не больше черного дрозда, их крохотные ножки были обуты в изысканной работы башмачки. Они толкались, пытаясь пробиться поближе, всем хотелось рассмотреть нового человека, оказавшегося среди них. Одна, посмелее остальных, взлетела и приземлилась на колено Теган. Бесконечно бережно девочка протянула руку, и фея вспрыгнула на ее открытую ладонь. Теган подняла невесомое создание, так что оно оказалось на уровне ее лица. Они рассматривали друг друга, одинаково изумленные и очарованные тем, что видели. Фея пробежалась по руке Теган, добралась до ее уха и потянулась потрогать серебряного дракона, качавшегося у шеи юной волшебницы. Та поспешно вынула сережку и предложила ее фее, которая восторженно захлопала в ладоши, прежде чем принять подарок, и полетела показывать его подругам. Вся компания так обрадовалась, что пустилась в пляс. Мы смотрели, как резные крылья трепещут и сливаются в туман, пока феи танцевали вокруг костра. Почти час, в лучах луны, как в свете прожекторов, отражая радужными одеждами сияние костра, они завораживали нас и увлекали. Потом, словно повинуясь тайному знаку, собрались на поваленном стволе, махнули на прощание крыльями и исчезли в лесу. Теган несколько минут смотрела им вслед, после того как последняя фея растаяла во мраке между деревьев. Наконец она снова повернулась ко мне.

– Волшебство, – серьезно произнесла она. – Это правда волшебство. И ты настоящая ведьма?

Я понимала, как складываются мысли в ее ошарашенном уме.

– Да, – ответила я, – но есть еще кое-что, последнее, что я должна тебе открыть. Знаю, ты не поверишь полностью, если я этого не сделаю. Ты ведь наверняка думаешь, что все ведьмы умеют летать?

Она вскочила на ноги.

– Не говори, что ты собираешься это сделать!

– Нет, не я. – Я взяла ее за руку. – Мы.

Прежде чем она успела ответить, я запрокинула голову, махнула рукой, и мы поднялись в воздух. Теган завизжала от ужаса и восторга, когда мы рванулись в ночное небо. Когда наши тела поднялись на безопасную высоту, я остановилась.

– Просто держи меня за руку, – велела я. – Раскинь руки, вот так. А теперь продолжай со мной.

Я уже давно не летала. Я забыла, какую чистую радость приносит полет. Мое сердце пело от свободы, легкости, от блаженства скользить по воздуху, низко проносясь над верхушками деревьев, кружась, ныряя и снова воспаряя. Я слышала, как хохочет Теган, не в силах сдержать радость. Мы пролетели над спящей деревней и просторными полями. Семейство летучих мышей явилось узнать, что и как, и на мгновение присоединилось к нам. Мы летели вперед, рассекая ночное небо, кувыркаясь и поворачивая, потом снова возносясь и паря, вольно и прекрасно, как ястребы. Вскоре мы добрались до побережья. Я провела Теган над темной водой и указала на океанскую гладь. К поверхности поднялись дельфины. Я снизилась, чтобы мы могли помчаться с ними наперегонки, и морские брызги освежили нам лица. Наконец, мы повернули обратно, и я опустила нас в рощице возле огня. Теган легла на землю, задыхаясь от восторга и изумления. Понемногу она успокоилась и села.

– Как? – спросила она. – Как это работает? Как вообще все это может быть правдой?

Я пристально на нее посмотрела.

– Ты выслушала мою историю. Ты знаешь, как я стала той, кто я есть.

На мгновение она опешила, пытаясь усвоить то, что я только что сказала. Я видела, что первым ее побуждением было отвергнуть эту мысль как вздор, как выдумку, как нечто невозможное. Но учитывая, что она только что видела и пережила… Теперь девочка знала, что в мире есть вещи, намного превосходящие то, что она до сих пор считала возможным.

– Ты Бесс, да? И Элайза?

– И многие другие.

Она медленно покачала головой, не отрицая правды, поскольку видела все таким, какое оно есть, просто пытаясь помочь мыслям улечься в кружащейся голове.

– Теган, ты мне доверяешь?

Она кивнула.

– Ты кое-что должна понять. Кое-что… обо мне. И о других, кто связан со мной. Они в опасности. Ты этой опасности не видишь, но она тем не менее существует.

– С чего мне быть в опасности? У меня есть ты, ты меня защитишь, – сказала она.

Я почувствовала, как глаза мои впервые за очень, очень долгое время защипало от слез. О, как я хотела уберечь эту девочку! Из-за меня сейчас ей грозила беда. Я не могла ее покинуть. Я должна была объяснить ей, с какой могучей силой нам предстояло столкнуться. Со злом. Чтобы у нее был хоть малейший шанс выжить, я должна была провести ее в свой мир.

– Ты уже поняла, что я не та, кем поначалу показалась. Что внешность может быть обманчивой. Есть и другие, кто прикидывается одним, а по сути – совсем иное. Особенно один иной.

– Иэн? Ты про него?

Я кивнула.

– Но я люблю… Он меня любит.

– Как и Саймон меня любил.

– Ты хочешь сказать, что Иэн – это Гидеон? – теперь она яростно покачала головой. – Нет! Нет, я не хочу это слышать.

– Ты должна.

– Не стану!

– Теган! – Я опустилась рядом с ней на колени и крепко схватила ее за плечи. – Я знаю, как тебе больно.

– Не знаешь, откуда тебе знать.

– Знаю! Я знаю, каково это – любить и потерять. Но ты должна принять правду; ты должна меня выслушать.

Она заплакала.

– Прошу тебя, – мягко произнесла я, привлекая ее к себе. – Послушай…

Я подкинула в огонь полено и заставила его заняться.

– Я расскажу тебе последнюю историю.

Пашендейль, Фландрия 1917 год

1

Я сошла с поезда в Сен-Жюстине, в двенадцати километрах к юго-западу от Пашендейля, там, где, по сути, был всего лишь полустанок. В мирное время по его платформе ступало немного ног, дожидавшихся нечастых и полупустых поездов. Теперь, даже среди ночи, когда большинство людей предпочло бы спать, будь у них выбор, он стал местом безостановочного движения, местом важным и значительным. Здесь высаживались возвращающиеся части, раненых грузили в поезд, многих на носилках, остальных на костылях, все были вымотаны боями и твердо устремлены домой. Вместе с небольшой группой хирургов и медсестер я пробралась сквозь толчею, от которой кружилась голова, и вышла со станции на главную улицу. Сен-Жюстин был всего лишь деревней, и деревней ничем не примечательной. Если бы не его расположение у железной дороги и не гибельная близость к фронту, я бы, скорее всего, никогда не услышала об этом местечке и не увидела его. Но теперь оно навеки врезано в мою память: одно его название вырывает меня из настоящего, но оно неразрывно связано с болью и потерей. Слово само по себе звучит красиво, и губы, произнося его, невольно улыбаются: Сен-Жюстин… Я никогда не видела места, сильнее склонившегося под грузом человеческих страданий и горя. На главной улице в то время имелось несколько пустых магазинов, кафе, пекарня, лишенная тепла и запахов, церковь с забранными досками витражами, покинутая школа и парочка неприметных домишек. Жилые здания понемногу исчезали, по мере того как дорога поднималась на небольшой холм, по другую сторону которого был поставлен временный госпиталь. Или, правильнее сказать, первичный пункт приема раненых (ПППР) номер 13, Сен-Жюстин. Номер 13 ему вполне подходил. Он состоял из множества палаток, шатров и деревянных времянок. Под летней луной белая, словно кость, парусина тускло блестела и выглядела неподобающе яркой. Если бы можно было отрешиться от топота марширующих ног, лающих приказов, стонов с носилок, которые поспешно проносили мимо, и от далекого гула тяжелой артиллерии, можно было бы вообразить, что натолкнулся на огромную, щедрую ярмарку накануне открытия. Но не слышать эти звуки было невозможно. Я и теперь слышу их бессонными ночами.

Я приметила вход в приемный шатер и вместе с угрюмой девушкой по имени Китти из добровольческой части первой помощи предложила свои услуги сестре, которая попалась нам навстречу: широкоплечей девушке, из-под белого чепца которой выбивались надо лбом рыжие кудри.

– А, свежие лица. Отлично! Надеюсь, вы поспали в дороге; здесь вам это удастся редко. Идите за мной, я отведу к старшей сестре, – сказала она, ни на секунду не останавливаясь; шла девушка быстрым, каким-то неженским шагом. – Я Арабелла Гау-Стрэппингтон, но, ради всего святого, зовите меня Стрэп; пока это все выговоришь, глядишь, война кончится.

Мы шли сквозь бесконечный поток врачей, сестер, санитаров, носильщиков и ходячих раненых. Стрэп пересекала местность удивительно резво для кого-то столь крупного, и ее сестринская форма раздувалась, как парус под ветром. Мы с Китти спешили следом.

– Не робейте перед нашей дорогой начальницей, – бросила Стрэп через плечо. – Широко замахивается, да не больно бьет. Ну, пока не ударит, конечно.

Она засмеялась собственной шутке так, что у нее затряслись плечи, а ее хохот потонул в звуках стрельбы.

Женщина отвела нас к палатке поменьше, где находился пост начальства. Старшая сестра Рэдклифф, избегавшая более официального «комендант», была внушительным существом. Она источала деловитость и здравый смысл и держалась как человек, привыкший, что его беспрекословно слушаются. Мы стояли перед ней, а она сидела за столом. Несмотря на то что Стрэп нас представила, старшая сестра не спешила заканчивать то, что писала. Наконец она положила перо и взглянула на нас поверх очков в стальной оправе. Вздохнула, словно была разочарована качеством новобранцев. Сверилась с журналом.

– Младшая сестра Уоткинс…

– Да, старшая сестра. Китти Уоткинс.

Девушке было не больше двадцати пяти лет, однако на лице ее застыло выражение немолодой усталости.

– В ДЧПП с 1916 года, – прочла старшая сестра. – Небыстро вы откликнулись на призыв, да?

Она взглянула на Китти с искренним недоумением.

– Да, старшая сестра. То есть нет, старшая сестра. – Китти быстро разволновалась под столь изучающим взглядом, и ее выговор кокни стал заметнее. – Я дома была нужна. Мама болела. А младший брат, ну, ему всего двенадцать…

– И что, ваша мать выздоровела?

– Нет, старшая сестра. Умерла, мэм.

На мгновение Рэдклифф замолчала, и я гадала, не выскажется ли она относительно неэффективности усилий Китти. Вместо этого она просто сказала:

– Очень жаль. Будьте любезны, не называйте меня «мэм». Ваш пост будет в палатке эвакуации.

Она переключилась на меня.

– А вы?..

– Элиз Хоксмит.

– Профессиональная медсестра, как я вижу. – Она сняла очки и посмотрела мне прямо в лицо, проверяя, отважусь ли я не опустить глаза. – И что бы вы назвали среди своих важнейших навыков?

– Я больше двух лет ассистировала в хирургическом отделении и операционной в больнице Святого Фомы в Манчестере. Мне очень нравится эта работа, старшая сестра. Но, разумеется, я с радостью возьмусь за все, что от меня потребуется.

– Конечно.

Она снова надела очки, сделала в журнале две быстрые пометки и отложила его.

– Для начала отправим вас в палатку реанимации. Посмотрим, сколько радости вам это принесет. Сестра Стрэппингтон, покажите им жилье.

Утро настало быстро. Мы с Китти нашли столовую и встали в очередь за едой. На завтрак был слабый чай и серая каша. Я поискала Стрэп, но ее нигде не было видно. Я задумалась, сколько может продолжаться ее дежурство. Она работала, когда мы прибыли, и сейчас ей уже, несомненно, нужно было поесть и отдохнуть. Оглядев осунувшиеся бледные лица вокруг, я увидела мрачную решимость, скрывавшую печальную покорность. Китти тоже это заметила и была грустнее обычного. Я доела, сказала ей что-то ободряющее и отправилась в реанимационную палатку. Мне потребовалось провести внутри совсем немного времени, чтобы понять, что старшая сестра Рэдклифф решила меня испытать. В предоперационной и операционной были бы действие, лечение и надежда. Палаты ухода позволяли тем, кто был еще слишком слаб для переезда, немного подлечиться перед дорогой или получить необходимую помощь. В палатке эвакуации пациентов готовили к вожделенной транспортировке домой или к возвращению на фронт. Реанимация была лимбом. Чистилищем. Здесь те, кто был слишком слаб для операции, как бы они в ней ни нуждались, должны были цепляться за жизнь и ждать улучшения, которое часто не наступало. Здесь страшно обожженные и слишком уязвимые, чтобы вынести суету обычной палаты, извивались за ширмами и подвергались самым разным болезненным и часто не помогающим процедурам. Здесь полумертвых после мучения на грязных участках «ничьей земли» в течение долгих, полных страха дней, страдавших от ран в одиночестве, без помощи, укладывали на подогревавшиеся кровати в отчаянной попытке вернуть тепло их отказывавшим сердцам и гниющей плоти. Я вскоре узнала, что здесь умирало больше людей, чем в любой другой части ПППР. И умирали они медленно, мучаясь от боли.

– Сестра Хоксмит! – голос Рэдклифф рывком вывел из оцепенения. – Я не знаю, как поставлено дело в палатах Святого Фомы, но здесь времени стоять просто так нет.

– Прошу прощения, старшая сестра.

– Капралу Дэвису нужно сменить повязки. – Она коротким кивком указала на ближайшую кровать, потом прошла дальше. – Когда закончите, займитесь рядовым Спенсером и капралом Бэйнсом. У поста сестры на входе в палатку вывешен список повязок и процедур на день. Будьте любезны прочесть его, как только начнется дежурство. Я не собираюсь снова напоминать вам о ваших обязанностях.

– Да, старшая сестра.

Я достала из шкафа в центре комнаты свежие бинты и поспешила исполнить ее распоряжения.

Капрал Дэвис был невысоким краснолицым молодым человеком с копной черных волос и голубыми глазами, потускневшими от боли и усталости.

– Не позволяйте этому человеку сбить вас с толку, сестра, – сказал он с мягким валлийским выговором. – Она – наше секретное оружие, понимаете? Когда на фронте кончатся мужчины, мы ее пошлем. И тогда немцам ничего не светит.

Он попытался рассмеяться, но чудовищно закашлялся, все его тело сотрясали болезненные спазмы. От усилия он еще больше ослабел и затих. Я взглянула в его историю. Изрешечен шрапнелью во время обстрела на ночной операции. Не мог пошевелиться, пролежал три дня в яме с водой, пока до него смогли добраться с носилками. Сами по себе его раны были в основном неопасны, но их количество не поддавалось осмыслению. Лицо его почти не пострадало, а каска, без сомнения, спасла ему жизнь, но грудь и живот были испещрены порезами и рваными ранами, во многих до сих пор торчали острые куски металла, поскольку он был слишком слаб для операции. Почти все его ребра были сломаны во время взрыва, крупный осколок разбил левый коленный сустав, большую и малую берцовую кости. Правую ногу почти оторвало у щиколотки. Он говорил, что холод грязной воды не дал ему сойти с ума от боли, а угол, под которым правая нога торчала вверх, помешал истечь кровью. Он даже сумел залепить рану на лодыжке грязью, чтобы остановить кровь. Но слякоть и холод, сохранившие ему жизнь, теперь были повинны в том, что, без сомнения и надежды, должно было его убить. Грязь и горячий металл в ранах заразили их, заставив плоть вокруг каждого болезненного разрыва и пореза побагроветь и распухнуть. Единственное, что теперь могло помешать отраве в крови убить его, – это пневмония, полученная в водной ловушке. Две смертельные болезни состязались в зловещей гонке, силясь отнять у бедняги жизнь. Я занялась долгим трудом по смене повязок. Несмотря на мучение, которое должно было его терзать, он не произнес ни слова жалобы и даже не застонал, когда я отрывала корпию от его влажной воспаленной кожи. Я не впервые изумилась тому, сколько отваги может быть в человеке; силой духа, которой наделены некоторые. И человеческой способности причинять столь безжалостные страдания своим братьям.

Я шла по списку пациентов, которым требовалось сменить повязки. У каждого следующего солдата набор повреждений казался еще ужаснее, чем у предыдущего; были потерявшие зрение и напуганные, были до неузнаваемости обожженные, были лишившиеся конечностей и беспомощные. И каждый сносил страдания со спокойной стойкостью, которая заставила меня стыдиться себя. Поначалу я думала, не потому ли они так тихи, что слишком слабы, чтобы жаловаться, или потому, что просто отказались от борьбы и ждут смерти. Но я быстро поняла, что дело не в этом, по крайней мере у большинства. Каждый из них был заточен в собственной муке, и одному небу известно, какие ужасы они переживали заново в темнейшие мгновения ночи, но все-таки мужчины смогли найти силы, чтобы продолжать бороться. Не это ли, думала я, называется «быть настоящим солдатом»? Уметь не только сражаться на поле боя, но и одолевать демонов, снова и снова, бесконечно, во всем, что тебе выпадает? Очень немногие в реанимации желали смерти, а тех, кто ее ждал, едва ли можно было за это винить.

В конце своего дежурства, спустя где-то двенадцать часов после того, как я развернула первую повязку, с единственным получасовым перерывом на обед жидким супом, я снова вернулась к капралу Дэвису. Он беспокойно спал, дыхание его было поверхностным и неровным. Внезапно парня разбудил жестокий приступ кашля. Он попытался подняться, и я поспешила ему помочь. Он склонился вперед, харкая кровью, борясь за вдох отказывающими легкими. Когда солдат наконец снова осел на подушку, его слабое дыхание сопровождалось ужасным булькающим шумом. Он взглянул на меня полными паники глазами и сжал мою руку.

– Не дайте!.. – выплюнул он.

– Шшшш, не надо пытаться говорить.

– Не дайте… – снова попробовал парень.

Каждое слово давалось ему с геркулесовым усилием.

– Не дайте мне утонуть!

Я позволила ему вцепиться в свою руку и заставила себя смотреть ему в глаза. Он знал, что его ждало. Часы, возможно, дни борьбы за каждый вдох, когда он будет давиться, выворачиваться наизнанку и задыхаться, и в конце концов утонет в собственной крови. Я медленно опустила его руку на грудь, подоткнула одеяло. Поискала слова утешения, надежды, ободрения, которые могла бы сказать, но не нашла. Потому что надежды не было. И он, и я это знали.

Я отошла от его постели и выскочила из палатки. Снаружи было темно, и воздух веял блаженной чистотой и прохладой. Я пошла, склонив голову, не зная, куда иду, желая одного: уйти подальше от страданий в реанимации. Повернув за угол, я столкнулась со Стрэп.

– Вот же! – Она поймала мою руку, когда меня повело в сторону. – Стой-ка, старушка. Мы не можем еще и тебя в потери записать.

Она посмотрела в мои глаза повнимательнее.

– Ты уработалась, похоже. Идем, пора сесть и передохнуть.

Женщина завела меня за домик сестер, и мы сели на ступени заднего крыльца, которым редко пользовались. Мы сидели, не обращая внимания на мокрое дерево и грязь, пачкавшие нашу форму, не заботясь ни о чем, кроме необходимости прерваться. Она вытащила из кармана пачку сигарет и предложила мне. Видя, что я колеблюсь, сестра сказала:

– Почему бы и нет. Это единственное, что тут всем позволено.

Она зажгла спичку, я склонилась вперед. Какое-то время мы сидели и молча курили. Я потерла виски, гадая, как ей удалось остаться такой жизнерадостной, учитывая, с чем ей приходится иметь дело день за днем. Моя усталость не осталась незамеченной.

– Нет нужды спрашивать, как тебе в реанимации, – произнесла она. – Скверная работа. Я там сама пару месяцев была. Чудо как отпускает, когда переводят в ПРЕДОП, не обижайся.

– Некоторые такие молодые.

– Дети. Совсем дети.

– И мы так мало можем.

– У нас лучше получается людей на куски разрывать, чем потом их склеивать, вот тебе горькая правда. – Она прислонилась к дверному косяку. – И всегда так было, мне кажется.

– В ПРЕДОПЕ у них хотя бы надежда есть, – сказала я; меня слегка тошнило после третьей затяжки. – В реанимации… большинству из них даже до операционной не дотянуть. Некоторым бы лучше…

– Не говори так! – Стрэп внезапно вышла из себя. – Все что хочешь говори, но никогда, никогда в жизни не произноси того, что сейчас собиралась сказать. Мы здесь, чтобы лечить, чтобы помочь им поправиться.

– И ты в самом деле веришь, что так лучше для всех? Что мы их латаем и отсылаем домой, невзирая на их состояние, не считаясь с тем, как ужасно будет их… существование?

– Конечно. Приходится. Иначе в чем смысл? – Ее голос снова стал привычным. – В чем, черт возьми, смысл?

Я взглянула на сильное открытое лицо и подивилась ясности ее мыслей. Ее целеустремленности. Решимости. Подумала об обожженном мальчике на угловой койке, от которого осталась одна тень, о бессмысленных страданиях капрала Дэвиса и не смогла согласиться со Стрэп. Жизнь любой ценой? Хотела бы я разделять ее пыл, но, увы, не могла. То ли потому, что считала, что есть страдание, которое нельзя вынести, то ли потому, что временами воспринимала жизнь как проклятие. Может ли смерть быть так ужасна? Разве не бывает так, что она как раз и нужна? Или я думала об этом, потому что мне в смерти было отказано? Я не могла знать наверняка.

Стрэп встала, втоптала окурок в землю пяткой.

– Идем, – радостно заявила она. – Лучше нам поужинать. Соберись – ужасы в реанимации ничто по сравнению с тем, что тут подают под видом тушеного мяса.

Когда мы вошли в столовую, в нос ударил запах еды. Он был так омерзителен, что я не понимала, как кто-то вообще может здесь сидеть, не говоря уже о том, чтобы есть клейкую массу из зловонного мяса и пересоленной подливки, которая булькала в животе.

– Хотела бы я сказать, что к этому привыкаешь, – пробормотала Стрэп, закатывая рукава, – но было бы жестоко дать тебе ложную надежду. Просто молись, чтобы посылки из дома побыстрее доходили, и, бога ради, напиши всем знакомым, кого можно уговорить прислать нам «Боврила»[13] и печенья.

Час спустя, пока мой желудок силился удержать отвратительный ужин, которому его подвергли, я быстро помылась холодной водой, сняла форму и забралась в белье под одеяло. Сил вытащить пижаму не нашлось, желания отнимать драгоценное время у сна, тоже. Оказалось, решение было мудрым. Часа не прошло, как я закрыла глаза, когда меня потрясла за плечо Китти.

– Просыпайся, Элиз! Старшая сестра говорит, все должны быть на месте через пять минут. Давай шевелись!

– Что такое? – спросонья спросила я.

Зашнуровав ботинки, я встала.

– Атака захлебнулась. К нам движется конвой санитарных машин. Боюсь, нужны все руки.

Я быстро надела форму и побежала за Стрэп. Старшая сестра Рэдклифф стояла у домика медсестер, раздавая приказы.

– Стрэппингтон, Хоксмит, в приемную палатку. Быстрее, пожалуйста.

Стрэп взглянула на меня.

– О Господи, – пробормотала она, – тебя действительно бросают сразу на глубину, старушка. Ладно. Держись и не думай, что можешь совершить чудо. Тебе это понадобится.

Она сунула мне пачку сигарет.

– Но ведь времени на перекур наверняка не будет…

– Это не тебе, гусыня, а солдатам. Им чаще всего только это и нужно. И к тому же только это ты для них и сможешь сделать.

Я собиралась пойти за ней, когда почувствовала, что на меня смотрят. Конечно, я всю жизнь провела, оглядываясь через плечо и все время ожидая, что меня могут отыскать. Так вело бы себя любое существо, за которым охотятся. Но когда я оказалась во Фландрии, я уже много лет не чувствовала, что он рядом. Что Гидеон рядом. Я относила это на счет того, что стала чаще переезжать. И не прибегала к волшебству. Каковы бы ни были причины, я, по-моему, несколько десятилетий не оказывалась в его обществе. И даже сейчас, когда я остановилась, потому что меня охватило ощущение, что кто-то внимательно на меня смотрит, я была уверена, что это по-прежнему не он. Дух был мощным, но предельно благим. Я чуть повернула голову и осмотрела толпу, суетившуюся вокруг. Вскоре я его обнаружила. Высокий, широкоплечий молодой солдат. Офицер, судя по форме. Усы пышнее, чем у большинства, глаза добрые. Он опирался на трость, но в остальном выглядел сильным и подтянутым. Стоял совершенно спокойно, глядя прямо на меня. Среди хаоса и страха он казался островком покоя. Мира. Я смотрела на него и ощущала неожиданную и смущающую тоску по дому в Уэссексе. Я озадаченно продолжала смотреть на него, то есть смотреть на то, как он на меня смотрит. В темноте с расстояния в двадцать ярдов его лицо трудно было различить. Я не думаю, что видела его, скорее, установила с ним мысленную связь. Мы стояли неподвижно, захваченные странной встречей, пока я не услышала, как Стрэп меня окликнула, и не ожила, придя в движение. Спотыкаясь, я поспешила сквозь толпу санитаров и сестер к приемному покою. Когда я оглянулась, солдата уже не было.

2

Я так плохо спала, что к пяти утра оставила все попытки взбодриться. Выскользнула из общежития и покинула пункт дезинфекции, направившись прочь от звука орудий. Темнота только начала редеть, превращаясь в предрассветную бледность, так что дорогу я видела хорошо. Я вышла из деревни и двинулась через поля, еще не тронутые войной, если не считать заброшенности. Счастьем было избавиться от безумия палаток и их трагических обитателей. Здесь я могла убедить себя, что нормальная жизнь, чем бы она ни была, все еще продолжается. И будет продолжаться за пределами хаоса, бесновавшегося всего в нескольких милях отсюда. Я нашла замшелую калитку и оперлась на нее, чтобы посмотреть, как взойдет солнце. Свет начал меняться, придавая плоскому пейзажу, простиравшемуся передо мной, янтарный отлив. Запели первые дневные птицы: жаворонки, грачи и вьюрки. В траве соперничали за внимание маки и ноготки, такие чистые, такие яркие в не знающей стыда красоте. Мне так нужно было напомнить измученному сердцу, что жизнь продолжается и есть еще что-то хорошее, что его можно отыскать, даже в этом страшном месте. Я обнаружила, что плачу. О тех, чьи глаза навсегда закрылись, кто больше не увидит этой прелести. Об оставшихся дома матерях, которые потеряли своих мальчиков и больше не найдут в жизни радости. О том, что все это бессмысленно. О своей собственной бесполезности. Я больше не могла не замечать тихий голосок в голове. Древний голос, голос, который я заглушала, который отказывалась слышать после того, что случилось в Фицрое. Я обещала себе, что отвернусь от волшебства. Что больше никогда не привлеку к себе Гидеона, прибегнув к волшебству, и не подвергну невинных его злой власти. И потому я жила лишь наполовину, жила во лжи, влача бесполезное и жалкое существование, отрицая то, кто я на самом деле. Опираясь на калитку, окруженная красотой и добром, я понимала, что дольше притворяться не могу. Смелость раненых меня пристыдила. Что я за трусиха, если ставлю свою безопасность выше их? Что я за женщина, если откажу в помощи и заботе тем, кому они так насущно необходимы? Что я за ведьма, если не направлю весь свой дар на то, чтобы исцелять? Я прекратила плакать и подняла лицо к солнцу. Ощутила, как его теплые лучи омывают мои черты. Напиталась его силой. Вдохнула сладкий деревенский воздух.

– Да будет так, – произнесла я вслух. – Да будет так!

Когда я вернулась в ПППР, завтракать было поздно, поэтому я сразу пошла в палатку реанимации. Уже подходя к ней, я услышала странные звуки: сдавленные, нездешние крики, от которых по коже побежали мурашки. Капитан Дэвис томился в кошмарном бреду.

Я оглядела палатку. Остальные пациенты отворачивались, не желая встречаться со мной глазами. Всех их явно угнетало страдание товарища. Солдат с койки за спиной зашипел сквозь сжатые зубы.

– Сделайте так, чтобы он замолчал, сестра, – взмолился он. – Ради бога, пусть он прекратит!

Я отдежурила в тумане смятения и тревоги. Я знала, что должна сделать, но сознавала, каков риск и какие могут быть последствия, если меня раскроют. Я ждала. В шесть вечера врач закончил обход, и я проследила, как старшая сестра Рэдклифф направляется через лагерь на свой пост. Я осталась вдвоем с другой сестрой, нервной девушкой из-под Лондона.

– Иди поужинай, – предложила я ей. – Я закончу.

– Уверена?

– Сегодня тихо. Я справлюсь. Иди. Если поспешишь, может, и свежего хлеба к ужину отхватишь.

Дольше убеждать ее не потребовалось, она убежала почти вприпрыжку. Я убедилась, что пациентам удобно, что все они спокойны, а потом тихо загородила койку капрала Дэвиса ширмами. Взяла его историю и прочла, как его зовут. Дэнни. Не Дэниел, а Дэнни. Кому-то он был сыном, мужем, может быть, отцом. Дэнни Дэвис из далекого края, где высятся горы, зеленеет трава и летят по небу облака. Я взглянула на хрипящую, трясущуюся фигуру на кровати и подумала, как жестоко, что он должен страдать – и так далеко от дома. Подошла и опустилась рядом с ним на колени. Протянула руку, взяла его за кисть. Он шевельнулся и посмотрел на меня. Парень не спал, просто прикрыл глаза, чтобы не видеть мерзости причиняющего боль мира, в котором бодрствовал.

Я посмотрела ему в глаза и склонилась ближе.

– Я не могу тебя вылечить, Дэнни. Мне очень жаль, но не в моей власти обратить вспять то, что сотворили с твоим бедным телом. Я не могу сделать тебя прекрасным молодым человеком, каким ты был, по крайней мере, не здесь. Но я могу помочь; могу прекратить твои страдания. Дэнни, я в силах отправить тебя в чудесное место, где нет боли, где все – счастье и любовь, где ты станешь собой. Понимаешь?

Он смотрел на меня из-под трепещущих век. Сперва солдат никак не откликнулся на мои слова, но потом, почти неразличимо, но вполне внятно, кивнул.

– Ты действительно этого хочешь, Дэнни? Скажи. Я должна знать наверняка.

Его дыхание ускорилось. Губы болезненно зашевелились. Наконец он, казалось, из самого сердца хрипло выдохнул одно-единственное неистовое слово:

– Да!

Я кивнула и выпрямилась. Закрыла глаза, но продолжала мягко держать его за руку. Медленно сосредоточила разум и направила душу. Я заглянула глубоко внутрь, в самую суть себя, напряженно ища кое-что. Я искала давно погребенное сокровище. Постепенно оно начало оживать. Сперва рывками, а потом со все возрастающей силой и скоростью во мне приливом поднялось волшебство, наполняя мое существо заново. Оно струилось по венам; разбегалось по нервной системе; стучало в сердце. Оно охватывало меня. Я чувствовала, как лучусь силой, чувствовала, как она удивительна. Так хорошо было снова стать цельной, после столь долгого сна и одиночества. Я открыла глаза. Дэнни пристально за мной следил, но я не увидела на его лице страха. Я откинула голову и начала шепотом произносить заклинание. Сперва тихо, потом так громко, как отважилась, чтобы не потревожить спящих по другую сторону ширмы. Я снова и снова повторяла заклинание, вкладывая в каждое слово все томление бесплодных, засушливых лет. Почти сразу на мой призыв ответили. Они пришли к нам. Вьющаяся зеленая дымка становилась все гуще и ярче, и вскоре я различила лица и меняющиеся очертания сестер. Дэнни крутил головой, пытаясь уследить за вращением прекрасных фигур, танцевавших вокруг него и над ним. Я сжала его руку, уверенная, что он не почувствует боли. Воздух полнился всепоглощающим запахом роз. Дэнни посмотрел на меня, в его глазах было изумление.

– Не бойся. Летние земли – дивное место. Ступай. Будь свободен. Стань силен и счастлив.

Мои сестры вращались вокруг него все быстрее и быстрее, пока не взлетели единым пульсирующим водоворотом. Там, среди них, я увидела дух Дэнни. То была не несчастная, разбитая скорлупка человека, которая лежала передо мной. То был Дэнни, ставший здоровым, живым и юным. Он взглянул на меня сверху и улыбнулся – улыбкой, исполненной такой радости, что у меня закапали слезы. В это мгновение я поняла, что поступила верно. Что бы ни ждало меня, каковы бы ни были последствия, именно это я должна была сделать. Другого пути не было. Внезапно, в мгновение ока, фигуры исчезли. Палатка снова была тиха и неподвижна. Тело Дэнни опустело. Я отпустила его безжизненную руку и поспешила наружу.

В общежитии сестер все спали. Я села на кровать, сердце все еще колотилось, ум клокотал, тело горело. Впервые за очень долгое время я чувствовала себя по-настоящему живой. Я сидела почти час, не в силах переключиться на обыденные занятия – раздеться, лечь в постель. Как бы то ни было, я точно знала, что не смогу заснуть. Меня поглотили воскресшие воспоминания, вновь проявившиеся связи, блаженство волшебства наполняло мое существо. Я так забылась, что не заметила, как в домик вошла старшая сестра Рэдклифф; я не видела ее, пока она не встала передо мной. Вздрогнув, я вскочила на ноги, уверенная, что мое изменившееся состояние не останется незамеченным. Женщина сурово посмотрела на меня, твердо поджав губы.

– Хоксмит, – произнесла она еще строже, чем обычно. – Прошу вас в мой кабинет. Сейчас же.

3

Не будет преувеличением сказать, что старшая сестра отконвоировала меня к себе. Я собралась с силами, ожидая, что последует. Капрала Дэвиса, думала я, наверняка обнаружили. Я могла лишь предполагать, что кто-то что-то сказал о том, что я сидела с ним вскоре после окончания дежурства. Может быть, другие пациенты услышали из-за ширмы странные звуки? Увидели призраков или разобрали заклинания? Я не давала ему лекарств. Никаких свидетельств того, что имела какое-то отношение к его смерти, конечно же, не было. Однако, несмотря на крайне тяжелое состояние, Дэнни не должен был так быстро умереть. Старшая сестра Рэдклифф села за стол и, к моему удивлению, тихо пригласила сесть и меня.

– Я внимательно наблюдала за вами с самого вашего приезда, сестра, – сказала она. – Признаюсь, кое-какие методы, которые вы используете, кажутся мне, скажем так, нетрадиционными. Однако вы показали себя работящей, прилежной, знающей и, что, возможно, важнее всего, способной сохранять голову на плечах.

Я растерялась. Последним, чего я ждала от старшей сестры, была похвала.

– Благодарю вас, – ответила я.

– В мирное время я ожидала бы этих качеств от всех своих сестер без исключения. Однако у нас не мирное время. Мы в чрезвычайных обстоятельствах, и многим нашим девушкам в голову бы не пришло размотать бинт, если бы не война. Достаточно сказать, что они большей частью не прирожденные медсестры. По сути, лишь немногих я считаю достойными этого названия. Но мы должны наилучшим образом использовать то, что есть. С учетом этого моя задача – проследить, чтобы наиболее квалифицированную помощь получили те, кому она необходима, а это часто означает, что мои лучшие головы оказываются слишком загружены, и им приходится нелегко.

Она замолчала, и я подумала, не ждет ли сестра, чтобы я что-то сказала. Я все еще понятия не имела, к чему ведет эта речь, поэтому сидела смирно и продолжала молчать.

– Короче говоря, – продолжала старшая сестра, – я столкнулась с дилеммой. Должна ли я любой ценой удержать самых опытных сотрудников здесь, в ПППР, где, как мне известно, их таланты найдут должное применение? Или мне следует, как меня попросили, уступить пару ценных умелых рук полевому госпиталю, которому прискорбно недостает персонала?

– Полевой госпиталь? На фронте?

– Именно.

Она вытащила из аккуратной стопки бумаг на столе письмо и изучила его.

– Прошение поступило от командующего офицера. Он просто так не просит.

– Так принято? Посылать сестер, сестер-женщин, так близко к зоне боевых действий?

– Не принято. Но скоро большое наступление. Я не выдаю тайн, говоря об этом, поскольку вы слышали, как союзники в последние дни бомбили позиции немцев. Это предшествует приказу о наступлении. Полагают, что может даже стать последним рывком. Продолжительный артиллерийский огонь носил такой характер, что считается, что риск для наших людей снижен до минимума. Больших потерь не ждут. Однако число солдат, участвующих в операции, велико, и есть мнение, что военврачам понадобится помощь. Все ПППР просили кого-то командировать.

Она подняла глаза от письма.

– Ну как, Хоксмит, считаете, что справитесь с заданием?

– Да, старшая сестра. Я готова делать, что потребуется… и польщена, что меня попросили.

– Не стоит. Я бы послала сестру Стрэппингтон, но ее мы не можем лишиться. Вы – следующая кандидатура. Соберитесь к утру. Вас отвезет одна из санитарных машин, вместе с необходимыми медицинскими материалами. А теперь идите и поспите.

Я неуверенно встала.

– Благодарю вас, старшая сестра, – проговорила я. – Я не подведу.

Я уже почти дошла до двери, когда она снова подала голос: – Еще кое-что… Капрал Дэвис скончался прошлым вечером.

Я была рада, что стою к ней спиной. Придав лицу самое бессмысленное выражение, какое могла, я обернулась.

– Мне жаль это слышать, старшая сестра, – сказала я.

– Вот как? В самом деле, сестра? Надо же. – Она, прищурившись, взглянула на меня и вернулась к своим бумагам. – Не задерживайтесь, – добавила она.

На следующий день я наскоро попрощалась с Китти и Стрэп и забралась на переднее сиденье санитарной машины. На крыше капота у нее виднелась глубокая рваная рана. Водитель с мрачным удовольствием сказал, что это след от шрапнели, оставленный опасно близким знакомством с немецким снарядом. Я затолкала саквояж под ноги и ухватилась за лишенную дверей раму фургона без ветрового стекла, с грохотом выкатившегося из Сен-Жюстина в сторону фронта. Вскоре мы съехали с дороги на ухабистый проселок, связывавший железнодорожную станцию с линией фронта. То был основной путь для всех поставок, самая прямая дорога для доставки раненых в госпиталь и для частей, направлявшихся в окопы. По мере того как санитарная машина приближалась к позициям артиллерии союзников, звук пушек становился совершенно ужасающим. И чем дальше мы отъезжали от деревни, тем более зловещим делался пейзаж. Пропали поля овсяницы и полные птиц живые изгороди. Пропали следы обычных сельскохозяйственных работ. Бесконечное чередование фургонов, бомб, ног в сапогах и идущего не по сезону дождя превратило равнинные поля в грязную пустошь. Кругом была лишь серо-бурая сырость, испещренная заполненными водой воронками от снарядов. Грязь заполняла зигзаги траншей и входы в землянки. Кое-где сохранилась колючая проволока, все, что осталось от прежнего рубежа продвижения армии: предыдущая линия, проведенная где-то на карте и перенесенная раной на кожу пейзажа, зазубренная, колючая, напитавшаяся кровью молодых парней. Дождь, шедший без перерыва много дней, не собирался прекращаться. Но и он не мог смыть пятен, оставленных бойней на уютной деревенской местности. Не мог он и очистить землю от всепроникающего зловония смерти. Запах был непреодолим. Я прижала руку ко рту, поражаясь, что никто из проходивших мимо солдат, казалось, не замечал невыносимой вони, заполнявшей ноздри и угрожавшей тошнотой. Я вынуждена была сделать вывод, что они больше его не различают, так привыкли к этому смраду. То был запах застоявшейся воды и гниющей растительности, кордита и дыма, но прежде всего – разлагающейся плоти. Я столько раз сталкивалась с ним прежде, по стольким поводам… Дохлая овца за изгородью. Чумной труп, оставленный в доме слишком надолго. Бродяга, которого никто не хватился, разлагающийся в переулке. Больничный морг в теплый день. Его ни с чем нельзя спутать.

Наконец санитарная машина остановилась.

– Вот, дальше не поеду, – предупредил водитель. – Разгружу медикаменты, отсюда их отнесут дальше, в полевой госпиталь. Если подождете чуток, можете с солдатами пойти.

Я выбралась из фургона, двигаясь неловко из-за противогаза, висящего на ремне поверх тяжелой шинели, и постаралась не путаться под ногами у тех, кого созвали таскать ящики и носилки. Водитель не скрывал стремления уехать и, как только сгрузили последнее, завел чихающий мотор и отбыл.

– Держитесь ближе, – обратился ко мне проходивший мимо сержант. – Смотрите под ноги, сестра. Мы ведь не хотим вас потерять. Так, ребята. Давайте доставим все это начальнику госпиталя как можно быстрее.

От передних траншей мы находились довольно далеко, но дороги не было. Вместо этого мы ступили на сложную систему настилов. Доски покрывал слой скользкой грязи, местами они накренялись под неудобным углом. Некоторые провисали и ходили ходуном, когда мы с трудом по ним перемещались, поэтому я поразилась, увидев, что по тем же временным дорогам тащат фургоны снабжения и, даже орудия, лошадей и мулов. Животные стоически продвигались вперед. Должно быть, они привыкли к какофонии и вспыхивавшим перед ними огням и перестали их замечать. Или просто предельно устали. Мы отошли в сторону, пропуская упряжку. С морд лошадей падала пена, их гнедые бока блестели от пота, таких усилий им стоила работа. Копыта разъезжались на предательских досках, но они все равно тянули ярмо, бережно понукаемые погонщиком, сидевшим верхом на самой крупной лошади из четверки. На задней паре ехал орудийный расчет. За повозкой шел офицер. Походка его была уверенной и быстрой, хотя и не совсем ровной. Когда он поравнялся со мной, я узнала в нем солдата, которого видела возле приемной палатки. Он увидел меня и остановился. Удивленно улыбнулся, и я поняла, что делаю то же в ответ. Мгновение спустя мы осознали, что на нас смотрят.

– Прошу прощения, сестра, – сказал он. – С манерами на линии фронта не очень.

В его голосе слышались смех и едва заметный след каледонского происхождения.

– Лейтенант Кармайкл, 9-й батальон, Королевский Шотландский полк, удивлен, но рад вас видеть.

Он протянул мне руку, и я ее пожала.

– Сестра Хоксмит. Меня прислали из ПППР в Сен-Жюстине, на помощь полевому госпиталю.

– А, вот как они это называют.

– Простите?

– Это не то чтобы госпиталь. Скорее улучшенный пункт первой помощи, если честно. Но вы, не сомневаюсь, именно та, кто нам нужен. Я вас сам отведу. Вам понравится начальник. Выглядит так, словно его малейшим ветерком сдует, но на деле – боец. Лучшего и желать нельзя.

Я пошла с ним рядом, хотя для этого пришлось замедлить шаг.

– Вам ведь нужно сейчас восстанавливаться, лейтенант. Ваша нога…

– С ней все в порядке, благодарю за заботу. Спринтером мне, возможно, и не бывать, но вереск я все еще могу топтать с рассвета до заката. Как по мне, неплохая проверка физической формы.

Он внезапно замолчал и поднял глаза к небу. Казалось, парень слышит нечто, чего не слышу я. В одно мгновение он повалил меня наземь и закрыл своим телом. Только упав на доски, я услышала приближающийся снаряд. Случайный обстрел был быстрым и безжалостным. Я зажмурилась и закрыла голову руками бессмысленным машинальным жестом, пока убийственный металл рассекал воздух и взрывался в нескольких ярдах от места, где мы съежились. Звук снаряда сменился криком лошадей. Мы с трудом поднялись. Трое солдат были убиты, они приняли на себя основную силу удара. Погибли, потому что им не повезло, а наша удача решила, что мы должны выжить, вот и все. Лошади в ужасе бились и рвались с настила, увлекая тяжелый груз в грязь. Одной в грудь попал кусок шрапнели, она безжизненно лежала на боку, а остальные три метались и кричали в илистой воде, доходившей им уже до брюха. Артиллеристы взобрались на гаубицу. Погонщик цеплялся за спину лошади, отчаянно пытаясь успокоить охваченное паникой животное. Его слова терялись в хаосе и шуме, лошади рвались, неистово пытаясь освободиться из топкой грязи, куда забежали.

– Вылезайте! – крикнул солдатам лейтенант Кармайкл. – Взбирайтесь по орудию!

– Надо отвязать лошадей, сэр! – ответил погонщик, наклоняясь, чтобы ухватить цепи и ремни, ушедшие под воду.

– Времени нет.

Лейтенант расставил других солдат живой цепью, чтобы добраться до артиллеристов, которые стояли на коленях на краю лафета; над жидкой грязью торчал лишь ствол орудия, его быстро засасывало.

– Оставьте лошадей, погонщик, это приказ! Сейчас же, пока мы еще можем вас достать!

Молодой солдат покачал головой.

– Нет, сэр! Не могу!

Вес утонувшего орудия быстрее увлекал обреченных лошадей в грязь. Их борьба была бесплодна. Через несколько мгновений над мутной водой виднелись только их головы; безумные глаза, расширенные розовые ноздри.

Лейтенант Кармайкл схватил стоявшую неподалеку приставную лестницу.

– Капрал, держите край, – велел он, выбрасывая лестницу вперед, поверх грязи.

Он лег на нее, распределив вес, и пополз к окаменевшему погонщику. Добрался до него, как раз когда бедную лошадь поглотила трясина. Мучительный стон сменился разрывающей сердце тишиной, которую тревожил лишь непрекращающийся грохот пушек. Офицер ухватил молодого солдата за руку и затащил на лестницу. Тот был слишком потрясен, чтобы сопротивляться, просто лежал рядом и трясся, пока орудийный расчет и двое других солдат вытягивали лестницу обратно в безопасное место. Лейтенант сел на доски и обнял всхлипывавшего парнишку, оба они были покрыты грязью, и слезы молодого солдата промывали чистые дорожки на его облепленном глиной лице.

Все спокойно возвращались к своим обязанностям. Погибшие лежали достаточно близко, чтобы их забрать и похоронить. Других потерь чудом не было. Лейтенант Кармайкл велел артиллеристам отвести погонщика обратно в расположение. Потом встал передо мной и взял меня за руки.

– Вы не пострадали? – спросил он.

– Я цела. Только уронила саквояж.

Я принялась озираться. Он заметил саквояж и поднял его. Взяв за руку, он повел меня по короткому настилу, ведшему к одной из траншей.

– Идемте, – сказал он. – Начальник госпиталя может еще немножко подождать. В землянке есть бренди.

Мы спустились по неровным и скользким ступенькам в траншею. Я удивилась, насколько она глубокая и узкая. Как может человек час за часом, день за днем, часто и ночь за ночью проводить в таком неприветливом, сыром, вонючем месте? Траншеи были длиной в сотни ярдов, но шли зигзагом, чтобы лучше защищать их обитателей от взрывов, так что виден был только небольшой отрезок впереди. От этого развивалась клаустрофобия, а защиты особой не было. В случае прямого попадания снаряда, вроде того, которое я только что видела, никакой надежды выжить ни у кого в траншее не было бы. Молодой солдат сидел на корточках перед крохотной печкой, полностью погрузившись в помешивание тушеного мяса в наспех сделанном жестяном котелке. Другой прислонился к мешкам с песком и тихо играл на губной гармошке. Мое внимание привлекло движение на земле. В мусоре копошилась крыса, самая огромная из всех, что я видела. Она была жирной, лоснящейся. Сперва я подумала, что это странно, зная, насколько скудны пайки на фронте и как ревностно охраняют продовольствие. Потом до меня дошла чудовищная правда. Этим тварям еды хватало. У них был неограниченный источник мяса, свежеубитого снайпером, или шквальным огнем, или пулеметом, мяса, лежавшего на пустошах «ничьей земли». Теперь я увидела: узкий проход кишел грызунами, на многих шерсть от грязи стояла иглами, на других запеклась кровь. Я почувствовала, что меня тошнит, и спустилась за лейтенантом по еще одному короткому лестничному пролету. В землянке было на удивление сухо, на полу лежали доски, разсместились четыре койки, шкафчик, а посередине – стол и стулья. Снаружи проникало мало света, поэтому с гвоздей в балках свисали два керосиновых фонаря, покачивавшихся с каждым содроганием атакуемой земли. Когда глаза привыкли к сумраку, я различила две фигуры: одна стояла у стола, вторая лежала на одной из нижних коек.

– Прошу, садитесь. – Лейтенант Кармайкл отодвинул для меня стул и снял фуражку, чтобы ее отряхнуть. – Это лейтенант Мейдстоун, а вот то ленивое создание – капитан Тремейн. Вскрывайте НЗ, Мейдстоун.

– Это мне по душе, – сказал усатый офицер, – общество и коктейли. Прямо как дома в Беркшире.

Капитан пошевелился и медленно поднялся с койки. Он был высоким и худым, но двигался скованно, словно от жизни в траншеях проржавели его суставы.

– Вот, – показал выпивку Мейдстоун, – НЗ, или Не Залеживается, как мы это называем. «Бокалы», прошу вас.

Втроем мы подняли жестяные кружки, и он плеснул в них бренди. Мы действительно походили со стороны на компанию, наслаждающуюся напитками перед обедом. Если бы только не дальний гром артиллерии. Не вонь гниющей плоти, достигавшая ноздрей. Мы пили молча. Лейтенант Кармайкл улыбался. Лейтенант Мейдстоун в открытую пялился, и я гадала, сколько он не видел женщин. Капитан Тремейн встал слишком близко, и мне было не по себе. Потом, к моему изумлению, он подался еще ближе, закрыл глаза и глубоко вдохнул. Солдат меня обнюхивал! Эта дикая выходка не осталась незамеченной. Мейдстоун громко расхохотался.

– Тремейн, так и по лицу можно получить! – сказал он.

– Хммм, – пробормотал тот, медленно открыв глаза, – оно бы того стоило.

Мейдстоун снова рассмеялся. Я украдкой взглянула на лейтенанта Кармайкла и с облегчением увидела, что ему это происшествие вовсе не кажется забавным. Как и мне. Более того, стало неспокойно. Плечи окутало холодом, из-за чего я невольно поежилась. Нелепость этого поразила. После того что я пережила на настиле, после всех ужасов, с которыми пришлось иметь дело в ПППР, почему меня так выбило из колеи чье-то безобидное нахальство? И, словно мне нужен был ответ на этот вопрос, из траншеи за пределами землянки донесся плаксивый звук губной гармошки молодого солдата; глиняная стена и расстояние искажали мелодию, но это, без сомнения, была она – та самая песня, от которой в сердце неизменно поселялся страх.

4

Дождь полил еще сильнее. Было не холодно, почти безветренно, дождь просто беспрестанно и безжалостно поливал размокшую землю и уставших от сражения солдат, чей мир сократился до нескольких миль кровоточащей земли. Лейтенант Кармайкл повел меня дальше по извивающемуся настилу к месту назначения. Солдат объяснил, что здесь я должна ждать начальника госпиталя, а сам он зайдет вечером, чтобы убедиться, что все хорошо. Мужчина не был обязан принимать на себя роль моего защитника, но я не возражала. Честно говоря, я была рада, что снова его увижу. Я чувствовала, как меняюсь в его присутствии; оно оказывало на меня такое воздействие, о котором я уже почти и забыла.

Полевой госпиталь был, по сути, всего лишь заброшенным немецким дотом. Я не могла поверить, что эта единственная тесная темная комнатка – все, что у нас есть. Сооружение, безусловно, было основательным и, судя по виду, пережило множество взрывов, но оно казалось таким крохотным. Я все еще озиралась, не в силах вымолвить ни слова, когда появился начальник госпиталя, заслонивший драгоценный свет, падавший сквозь дверной проем. Он был, как и сказал мне лейтенант, худым, как прутик, мужчиной с растрепанными седыми волосами и жидкими усами. Изможденное лицо и общее сходство с покойником не внушали уверенности, что он и о себе-то может позаботиться, не говоря уже о других. Однако стержень у него действительно был стальной.

– А, подкрепление! – провозгласил он, увидев меня, и сгреб мою руку, чтобы пожать ее с неожиданной энергичностью. – Капитан Янг, необычайно рад вас видеть.

– Сестра Хоксмит, – ответила я, – на подкрепление я, боюсь, мало похожа, но…

– …вас бесконечно долго ждали, и толку от вас, несомненно, больше, – заверил мужчина.

Отпустив руку, он прошелся по бетонной коробке.

– Нам повезло, что у нас есть этот дот, – сказал он. – Прошлый пост первой помощи я разворачивал в землянке. В глубине траншей очень удобно, но адова работа затаскивать и вытаскивать носилки. И парой мешков с песком и деревом от снарядов не заслонишься.

Он с гордостью похлопал по грубой стене.

– А вот это справляется отлично. Могут стрелять из самого крупного калибра, все без толку. Какая, на самом деле, ирония: мы извлекаем выгоду из инженерного мастерства противника.

– Разве дот не маловат? – спросила я.

– По сравнению с чем? Нет-нет, не волнуйтесь; простор – не однозначное благо. Чем больше места, тем больше носилок можно принять и тем больше скапливается раненых. Так их приходится отсылать быстрее. Без колебаний. Вы ведь не склонны колебаться, сестра? Нет, – ответил он на свой же вопрос, – вижу, что не склонны. На это не будет времени. Мы здесь для того, чтобы расчищать дыхательные пути и надежно останавливать кровь, чтобы раненые могли пережить транспортировку в ПППР. Вот и все. На рюшечки с оборочками времени нет. Забудьте про очистку ран. Перевязали и отправили.

– Но ведь, – начала я, – возможность сепсиса…

– …куда меньше, чем возможность того, что на голову раненого упадет бомба, если мы начнем их выстраивать в очередь снаружи. И не раздавайте морфин, как конфеты, ни при каких условия. Сберегите его для тех, кому без него не обойтись.

Я задумалась, как это определить, и представила, что откажу в обезболивающем мучающемуся от боли солдату. На мгновение закрыла глаза. Я могла кое-что сделать. В моем распоряжении были другие средства. И я знала, что могу с их помощью облегчить страдания. Как с капралом Дэвисом.

– Вы хорошо себя чувствуете, сестра? – спросила капитан Янг. – Не склонны терять сознание? Не слабы желудком, надеюсь?

– Вполне хорошо.

– Последнее, что нам нужно, – это женщины, падающие в обморок на каждом шагу…

Настала моя очередь перебить.

– Уверяю вас, я не собираюсь падать в обморок. Даже если и собиралась бы, сомневаюсь, что тут для этого хватит места.

Он взглянул на меня с изумлением, совершенно не уловив шутки, скорее, восхищаясь моей логикой.

– Именно, сестра, именно. Значит, никаких обмороков. Отлично, отлично. А теперь, если вы мне поможете, разложим запасы. Все должно быть под рукой, понимаете? Организация – ключ ко всему.

Моя землянка была всего в нескольких ярдах от дота, и в ней по-прежнему сохранились следы пребывания немецких солдат, покинувших ее, когда союзники отбили несколько пядей земли и продвинули линию фронта немного в глубь Фландрии. Коробка из-под немецкого печенья с улыбающимся ребенком на крышке, он наслаждался одним из brötchen[14], которых тут давно не было. Под низкой койкой лежала разорванная фотография молодой женщины. В тишине землянки, в непривычное мгновение безделья, пока ум блуждал, я осознала, что шестое чувство пришло в движение; было какое-то беспокойство в той части меня, что интуитивно понимает, что произойдет. Удивляться нечему. Обстоятельства, время и место, где я пребывала, были так залиты жертвенной кровью, так полнились криками раненых и умиравших, были так насыщены страданием, что стоило ожидать, что и силы зла сюда явятся. Поле битвы окружает темная энергия, питающаяся насилием и жестокостью войны. Это пугающая сила. Могущественная сила. И ею пользуются те, кто практикует темные искусства. Я передернулась, пытаясь отрешиться от идеи, что Гидеона привлечет подобное место. В этот миг мне остро недоставало общества подруг – медсестер из ПППР. Услышав легкие шаги на деревянных ступенях у себя за спиной, я обернулась и увидела крохотную женщину, чья слишком длинная шинель тащилась по грязи, а чепец, казалось, сейчас свалится на глаза.

– А, здравствуйте, дорогуша, – произнесла она. – Мне сказали, тут есть сестра. Я Энни Хиггинс.

Она протянула маленькую ручку.

– Элиз Хоксмит. Вас тоже прислали из ПППР?

– Да, из Бомонда.

Она расстегнула шинель и огляделась, ища, куда ее повесить.

– Да уж, мрачноватое местечко, правда? Ну и ладно. Не думаю, что мы тут надолго.

Она села на нижнюю койку и осмотрелась. От нее исходило материнское тепло. Женщина была намного старше сестер, которых я встречала на фронте, и я задумалась, что ее сюда привело.

– Я рада, что вы приехали, – сказала я, садясь с ней рядом. – Чувствую, нас завалит работой.

– Ну, постараемся сделать, что сможем. Больше никто не сумеет. Так всегда говорит мой Берт.

– Берт – ваш муж?

– Да, дорогуша. Двадцать пять лет, как мы женаты. Было в прошлом месяце. Было бы, если бы Господь его уберег.

Она взглянула на меня, потом опустила глаза.

– Потеряла мужа на Сомме. Все не привыкну говорить про него в прошедшем времени. Кажется, он еще со мной, если вы меня понимаете.

Я кивнула.

– Вы здесь из-за этого? Из-за него?

– Он сделал что мог. Будет по справедливости, если и я сделаю. Вы учтите, я бы не пошла, если бы наш мальчик, Билли, все еще воевал. Ему же надо было кому-то писать домой, так ведь? Но теперь его тоже нет.

Она замолчала.

– Мне так жаль, – пробормотала я. – Потерять и мужа, и сына…

– Я не первая и, боюсь, не последняя. Что толку сидеть дома и жалеть себя. – Она сделала усилие и храбро улыбнулась. – Лучше найти занятие. Посмотреть, не смогу ли я помочь.

Теперь она глядела на меня, и по ее доброму лицу с тонкими чертами было видно, какое горе она пережила, какую боль и невыносимую утрату. Я знала, что она станет раненым настоящим утешением. И еще я знала, что они отчасти облегчат ее горе. Я положила руку поверх ее рук.

– Тогда мы сделаем что можем, мы с вами, – сказала я. – Постараемся изо всех сил.

Было уже к полуночи, когда нам выдали пайки, а койки стали пригодны для ночлега. Энни забралась на нижнюю и сразу же крепко заснула. Я собиралась ложиться, когда услышала, как меня окликает знакомый голос, и на пороге землянки появился лейтенант Кармайкл.

– Надеюсь, не потревожил. Хотел убедиться, что у вас есть все необходимое, – произнес он, снимая фуражку и входя в сырую комнатушку.

– Вы так добры, что побеспокоились, лейтенант, – ответила я, – но мы не остались без присмотра. Сестра Хиггинс здесь.

Я кивнула на спящую фигуру под серым одеялом.

– А, хорошо, – согласился он, понизив голос. – Значит, все хорошо.

Видя, что он колеблется, я шагнула в сторону.

– Не посидите пару минут? – спросила я. – Уверена, я все равно не усну, когда так близко палят пушки.

Он позволил себе еле заметно улыбнуться и сел со мной на низкую скамью.

– Не уверен, что смог бы уснуть без них, – признался солдат. – Привык к их звуку.

– Причудливая колыбельная.

– И не говорите.

Я заметила, что ему удалось счистить часть грязи с формы, а что-то, должно быть, смыло дождем. Мне было все еще трудно стереть из памяти то, как он обнимал плачущего молодого артиллериста.

– Вы очень храбро себя повели, когда понеслись лошади, – сказала я. – Тот бедный солдат наверняка бы их не оставил, если бы вас там не было.

– Воронки – это смертельные ловушки. Я видел, как люди в них тонули за секунды. Даже танки. Засасывает. Жуткая смерть.

– А есть хорошая?

– Наверное, я должен думать, что есть. Иначе как я, все понимая, подниму завтра людей в атаку? Большая часть из них не вернется, знаете ли.

– Но обстрелы… ведь оборона врага должна была ослабнуть?

– Должна. Они могли отступить и дождаться, когда все кончится. Может, враги и утратили позиции, но ничего особо значимого. Мы даже не знаем, сохранились ли проволочные заграждения. Если да, то мы окажемся в западне. И мы лишились элемента неожиданности. Если пойдем вперед под прикрытием шквального огня, они поймут, что мы атакуем, едва смолкнет тяжелая артиллерия.

Его костяшки побелели – он крепче сжал фуражку.

Мы какое-то время помолчали.

– Знаете, – произнес он наконец, – по-моему, больше солдат здесь гибнет от того, что тонет, чем от других причин. Представьте себе, так далеко от моря. Нет, я понимаю, на пунктах очистки все иначе, и дома многие страдают от страшных ран, от которых никогда не оправятся. Но никто не видит, что творится тут, на передовой, где сплошная трясина и вонючая вода. Дело в амуниции, кроме всего прочего. Ранцы такие тяжелые, и винтовки, и противогазы, и бог знает что еще, без чего никто не выходит. Если попадут, пулей или шрапнелью, неважно, если только не отбросит, все падают плашмя. Ничком или навзничь, разница невелика, и начинают тонуть. Некоторые теряют сознание. Другие просто шевельнуться не могут. И тонут. Просто так. В гнилой воде. У носильщиков несколько дней уходит на то, чтобы подобрать погибших после рывка. Некоторых даже не находят. Просто уходят в грязь. И каждый раз, как мы отвоевываем немножко этой адской земли, мы идем по ним. Мы это уже не первую неделю делаем. Если наступаешь на твердую землю, то, может быть, у тебя под ногой погибший союзник. От этой мысли дурно делается. Дурно.

Мне было глубоко его жаль, и я страшно хотела взять его за руку, обнять, сказать, что все будет хорошо. Но не могла. Во-первых, это было бы ложью. Не было гарантий, что мы снова увидимся. Я не могла принудить себя снисходительно произносить пустые слова ободрения и оптимизма. Но было нечто еще, заставлявшее удержаться. Я понимала, что, сиди со мной рядом и делись своими страхами перед грядущей битвой любой другой солдат, я бы без колебаний взяла его за руку. Разве я не верила всю жизнь в целительную силу прикосновения? Но с этим солдатом нужно было думать о большем… О зарождающихся чувствах к нему. О том, как от его голоса я затаивала дыхание. О том, как оживало мое тело под его взглядом. О том, что я уже много часов думала о нем, представляла его, хотела быть с ним. И было что-то в том, как я себя чувствовала подле него, что-то, из-за чего мне казалось, что я дома. Я вспомнила, как подумала о доме детства в Бэткоме впервые, когда увидела его. Рядом с ним рождалось ощущение, что я там, где мое место. Ощущение такое сильное и непривычное для меня, что оно пугало.

– Не надо говорить о войне, – сказала я. – Расскажите о своем доме. О жизни до всего этого безумия. Вы сказали, что сможете топтать вереск.

– Вы запомнили? Как странно. Посреди этого бедлама запомнили про вереск.

– Расскажите, прошу вас.

Я ощутила, как напряжение уходит из его тела, когда он начал рассказывать про свой дом в шотландских горах. Натянутые мышцы вокруг его рта расслабились, и с красивого лица пропало загнанное выражение.

– Место, где живет моя семья, называется Гленкаррик. Удивительный край. Дом каменный и нелепо большой, но совершенно волшебный. Его построили в четырнадцатом веке, и, думаю, сейчас в нем не теплее, чем было тогда, но я его обожаю. С башен западного крыла видно на тридцать миль во все стороны. Если взглянуть на юг, увидишь деревню Гленкаррик Росс, которая изначально была частью наших земель. На севере и на востоке холмы и открытые пустоши, самый прекрасный пейзаж из возможных. А если повернуться на запад, клянусь, можно почувствовать соль моря, которое лежит за синим горизонтом. Летом, когда вереск в самой поре, воздух полон пения жаворонков и куликов, а пчелы из наших ульев делают чудесный мед, навещая цветы. Конечно, там есть и благородные олени, и выдры в речке неподалеку, и самые быстрые в мире горные зайцы. Я раньше охотился; все охотились. Теперь, после всего этого, сомневаюсь, что снова когда-нибудь возьму в руки ружье.

Он закрыл глаза и откинулся на грязную стену землянки.

– Когда тут совсем скверно, каждый раз, как я боюсь, что не смогу сделать то, что от меня требуется, я закрываю глаза и переношусь в Гленкаррик. Если я сосредоточусь, то услышу, как мяучат канюки и щебечут жаворонки. Чувствую запах мокрых папоротников осенью или вкус терна с деревьев, которые растут на воле за домом.

Он сидел неподвижно, как камень, затаив дыхание. Я смотрела на него и вместе с ним стремилась оказаться в таком месте. Внезапно его глаза распахнулись, и он посмотрел прямо на меня.

– Хотел бы я вас туда отвезти, – признался солдат. – Когда-нибудь.

– Может быть, и отвезете.

– Знаете, я бы очень хотел, чтобы вы меня называли Арчи. Что скажете, пойдет?

– Думаю, очень даже пойдет, – согласилась я. – А вы можете звать меня Элиз.

– Элиз? – казалось, он удивлен. – Странно. Никогда бы не подумал, что вас так зовут.

– Нет? А какое имя мне бы, по-вашему, подошло?

Он несколько секунд подумал, а потом сказал:

– Бесс. Хорошее шотландское имя. Да, точно, Бесс. Что, что-то не так? Что случилось? Я вас расстроил, простите…

– Нет, ничего.

Я постаралась взять себя в руки, зная, что на лице должны были отразиться изумление и потрясение от его выбора. Я должна была бы испугаться, возможно, и все же, услышав свое имя, свое подлинное имя, произнесенное нежным голосом Арчи… я не встревожилась. Совсем нет. Я поняла, что хочу снова и снова слышать, как он его произносит.

– Вы меня не расстроили, – уверила я. – Наоборот.

Я улыбнулась ему, самой сердечной улыбкой, какой одаривала кого-либо за долгие-долгие годы.

– Бесс очень даже подойдет, – уверила я. – Правда.

5

Было еще темно, когда мы с Энни поднялись и отправились в полевой госпиталь к рабочим местам. Доктор Янг был уже там и взволнованно мерил шагами небольшое помещение. Внезапно, прямо перед рассветом, смолкли пушки. Тишина, пришедшая на смену их реву, была ужаснее, чем звуки выстрелов. Она полнилась таким напряжением, таким ожиданием и страхом. Энни сжала мою руку.

– Удачи, дорогуша, – сказала она.

Доктор Янг пренебрежительно отмел это пожелание.

– Я бы не стал надеяться на удачу, сестра. Ее нехватка всех сюда как раз и привела. Полагайтесь на собственные способности, вот мой совет.

Его последние слова едва не потонули в звуках пронзительных свистков и криках. Был отдан приказ атаковать. Я помню, что испытала что-то вроде воодушевления, когда голоса солдат слились в боевой клич, и тут же на меня нахлынуло омерзение от того, что я так отреагировала. Несколько секунд слышались лишь решительные выкрики и огонь наших винтовок. Потом заработали пулеметы. Я увидела, как омрачилось лицо доктора Янга.

– Предполагалось, что их нет, – он высказал вслух то, о чем думали мы все. – Предполагалось, что пулеметы уничтожены обстрелом. Их не должно было остаться.

Остались. Вскоре воздух гремел от непрекращающегося звука смертоносного оружия, сотнями косившего наступавшие части. Мы едва поняли, каков будет итог, когда к входу в дот начали подносить первых раненых.

– Сестра Хиггинс! – пролаял приказ доктор Янг, не отрываясь от работы. – Вы не на парад их наряжаете. Закрепите несчастную повязку и беритесь за следующего. У нас нет времени на красоту. Санитары! Этот готов, и вот тот тоже. Отнесите их дальше и возвращайтесь. Будет еще немало, – сказал он, пытаясь левой рукой остановить фонтан артериальной крови, бивший из лежавшего перед ним молодого капрала. Через несколько минут дот был полон, и солдат стали оставлять снаружи. Я вышла, чтобы обработать мужчину с ранением в ногу и другого, получившего пулю в плечо. И услышала, как доктор Янг выкрикнул мое имя.

– Сестра Хоксмит, будьте любезны!

Я поспешила внутрь.

– Оставайтесь в помещении!

– Я просто пыталась…

– Так не пытайтесь. От вас не будет толку, если на голову упадет снаряд. Позаботьтесь о том, чтобы обрабатывать раненых побыстрее, тогда освободится место для новых. Вы не должны заниматься пациентами за пределами дота. Никто из вас. Это понятно?

Мы заверили его, что поняли. Но я все равно с трудом могла сосредоточиться на работе, зная, что всего в нескольких футах в грязи лежат беспомощные, опасно раненные люди. Меня схватил за руку пехотинец, которому я перевязывала рану на голове.

– Проволока! – с широко открытыми глазами, задыхаясь, произнес он. – Господи, проволока.

– Шшш, лежите тихо. Мы вас скоро переправим отсюда.

– Их там поймали. Как кроликов в силки. Чем больше бьешься, тем больше режет. Легкая мишень. Томми Баррет рук лишился. Я видел, как их отстрелили. На что ему было надеяться, когда запутался в проволоке? На что?

– Доктор Янг, я могу дать немного морфина солдату? У него ранение в голову, нужно лежать спокойно, но он так возбужден…

– Если бы у меня остался морфин, я бы вам его дал, сестра.

– Кончился?

– Полчаса назад. Есть немного бренди, но поберегите его.

Временами казалось почти благословением то, что не было ни минуты говорить с ранеными; что я могла им сказать? Я стиснула зубы и взяла пример с доктора Янга. Час за часом мы накладывали повязки, шины и жгуты. Раздавали воду и бренди. Кошмар продолжался и продолжался. Возле дота оставляли все больше солдат.

– Почему они не остановятся? – спросила Энни. – Зачем посылают новых, если все так безнадежно?

Доктор Янг обрушился на нее.

– Придержите язык! Если парни не сочли достойным спорить с приказом, это не ваша забота. Вот тот артиллерист, скорее всего, потеряет руку, если вы ему не поможете. Сестра Хоксмит, займитесь им, пожалуйста.

Он встал возле самодельного операционного стола. На нем лежал солдат, чье звание и возраст было невозможно определить, так он был залеплен грязью. Парень не кричал и не жаловался, но дышал поверхностно и быстро, а его тело было напряжено от боли. Я увидела, что его ранило шрапнелью в живот.

– Так, – сказал доктор Янг, низко наклонившись к лицу пациента. – У тебя внутри скверный кусок железа. Его надо вынуть. Я могу это сделать здесь, или можешь подождать, пока доберешься до ПППР. Дело в том, что, пока доедешь, все может стать довольно дурно. Должен тебе сказать, морфина не осталось. Так что, как поступим?

С величайшим усилием солдат заговорил:

– Лучше выньте его, сэр. Если не против.

– Молодец. Эй, вы, – позвал он двоих санитаров, принесших носилки, – подержите парня, хорошо?

Когда они подошли, на лице солдата мелькнул страх.

– Это не потребуется, – сказала я.

Доктор Янг бросил на меня строгий взгляд.

– Он должен лежать неподвижно, сестра.

– Будет. Дайте секунду.

Я взяла молодого человека за руку.

– Смотри на меня, – начала я. – Просто смотри на меня, и все.

Я заставила себя отрешиться от всего, кроме лица парня. Взглянула в блуждающие глаза и удержала его взгляд. Прижала его руку к своему сердцу.

– Видишь, как медленно оно бьется? Твое может так же. Отпусти все. Ни о чем не думай. Ничего не слушай, только мой голос. Ничего не чувствуй, только биение жизни под рукой. Я ничему не дам с тобой случиться.

Произнося эти слова, я слегка покачивалась из стороны в сторону, не моргая и не давая ему отвести глаза. Вскоре его дыхание замедлилось, пульс стал ровнее. Взгляд остался рассеянным, но глаза не закрылись. Тело расслабилось. Я повернулась к доктору Янгу.

– Теперь он готов, – заключила я.

Санитары ждали приказа. Доктор Янг лишь мгновение колебался, прежде чем отослать их прочь. Он взял скальпель и начал надрезать кожу вокруг входного отверстия. Солдат не вздрогнул, он по-прежнему лежал тихо. Доктор Янг взглянул на него и продолжил. За пару минут он ушел достаточно глубоко, чтобы открыть кусок шрапнели. Янг вытащил его хирургическими щипцами и быстро наложил на рану шов. Я бережно отпустила руку солдата и погладила его по щеке. Он пару раз моргнул, потом улыбнулся.

– Так, – сказал доктор Янг, – отправляем тебя в ПППР. Молодчина, сестра. – Он повернулся ко мне. – Я, конечно, слышал о месмеризме, но никогда не видел на практике. Признаюсь, до сего дня я бы назвал себя скептиком. До сего дня!

– Я рада, что смогла помочь.

– Держитесь неподалеку. Возможно, до конца дня снова понадобятся ваши таланты.

Казалось, бою не будет конца. Как ни пытались мы поспеть за потоком раненых, нас заваливало. Доктор Янг все безжалостнее решал, кому позволить остаться, а кого вообще принять. На капрала, поддерживавшего хромавшего солдата с обильным кровотечением, он прикрикнул:

– Только тех, кто на носилках!

– Он и был, сэр, но его сбросило снарядом, а санитаров убило, – пояснил капрал.

Доктор Янг громко прищелкнул языком, но сам осмотрел раненого. Все большую тревогу вызывали снаряды, рвавшиеся ближе и ближе. Один разорвался неподалеку, так что затряслись стены, и я на мгновение подумала, что на пациентов обрушится крыша. Она устояла, едва-едва, а взрывы, казалось, звучат совсем рядом.

– Мы ведь за линией фронта, – прошептала я, обращаясь к доктору. – Зачем неприятель тратит снаряды?

– Они, понятно, знают расположение всего, что когда-то было их бункерами, – ответил он, – и понимают, что мы их будем использовать.

– То есть они в нас нарочно целятся?

В ответ на мой вопрос земля снова содрогнулась.

У меня не было времени думать ни о чем, кроме работы, но образ Арчи снова и снова возникал перед внутренним взором. Я пыталась его удержать, словно это могло уберечь парня. Каждый раз, когда вносили офицера, я задерживала дыхание. Ближе к концу ужасного дня я и в самом деле увидела знакомое лицо. То был капитан Тремейн, с которым я встретилась в землянке и который так меня выбил из колеи. У него были пулевое ранение выше левого колена и глубокие порезы на руках – от колючей проволоки, подумала я, – но жизни парня ничто не угрожало. Я перевязала его раны и отважилась спросить об Арчи.

– Не видел его с тех пор, как мы выступили, – ответил он. – Нас поставили довольно далеко друг от друга.

Все время, пока я работала, он смотрел мне в лицо, и у меня по позвоночнику побежали знакомые мурашки. Даже сейчас у него хватало наглости похотливо пялиться. Мне пришлось заставлять себя закончить перевязку. Я встала.

– Постарайтесь не шевелиться, – велела я. – Мы отправим вас со следующей бригадой санитаров.

Я занялась солдатом, который страшно кашлял в углу. Увидела, что пуля вошла в живот под углом, и, скорее всего, его легкие наполнялись кровью. Я опустилась возле него на колени и взяла его за руку. Он захлебывался и плевался, отчаянно пытаясь дышать, каждый спазм причинял истерзанному телу новую боль. На его мучение было горько смотреть. Я знала, что он тонет и что ничего нельзя сделать, чтобы его спасти. Приблизив губы к нему, я прошептала:

– Шшш, не бойся. Слушай меня. Ты не почувствуешь боли. Никаких страданий. Засни глубоким, дающим силы сном. Спи. Спи.

Пока я говорила, он перестал судорожно кашлять, его веки затрепетали и закрылись. Дыхание стало неглубоким. Я слышала в глубине груди парня бульканье, но он больше не боролся и не страдал. Он просто спал, и спать ему предстояло, пока его тело не откажет и душа наконец не освободится. Я встала и, обернувшись, увидела, что капитан Тремейн за мной наблюдает. Я хотела пройти мимо, но он схватил меня за запястье.

– Сильные у вас средства, сестра, – спокойно произнес капитан. – Весьма сильные.

Я вырвала у него руку. Собиралась ответить на его замечание, но тут увидела, как Энни выскользнула на улицу. Как и меня, ее беспокоило то, что за ранеными никто не смотрел и не оказывал им помощь. Я взглянула на доктора Янга, но он не заметил, как она вышла. Тогда я снова посмотрела на капитана Тремейна.

– Я была бы вам благодарна… – начала я, но выражение его лица заставило меня замолчать.

Я сознавала, что рядом падают снаряды, и для меня свист одного не отличался от другого. Но на опытный слух капитана Тремейна они очень отличались. Он снова схватил меня и уронил на пол рядом с собой, и тут прямо у входа в дот разорвалась мина. За взрывом последовала туча бетонной пыли. Все в доте закашлялись. Когда воздух начал проясняться, я услышала, как доктор Янг кричит:

– Сестра Хоксмит? Вы целы?

Я кое-как поднялась на ноги и потянула за собой капитана Тремейна, чья раненая нога причиняла ему сильную боль и не давала двигаться без посторонней помощи.

– Все в порядке, доктор, – откликнулась я.

– Стены выдержали и, слава богу, крыша тоже. Где сестра Хиггинс?

Теперь я вспомнила, как Энни вышла из безопасного помещения госпиталя. Я выбежала наружу. Повсюду были изувеченные тела и стонали раненые. Энни лежала рядом с молодым пехотинцем. Я рухнула рядом с ней на землю.

– Энни? Энни?!

Она медленно пошевелилась, открыла глаза.

– Я знаю, доктор Янг велел нам оставаться внутри, – сказала она, – но эти бедные мальчики… – Женщина улыбнулась. – Они совсем как мой Билли. Им просто нужно немножко заботы. Материнское участие, понимаете?

Я кивнула.

Она прищурилась, и ее лоб пересекла морщина.

– Мы сделали, что могли, постарались изо всех сил, так ведь? – спросила она.

– О да, Энни. Изо всех сил, – ответила я, глядя, как свет жизни гаснет в ее добрых глазах.

Три изматывающих часа спустя атака завершилась. Пулеметы стихли. Когда из дота выносили последние носилки, доктор Янг обратился ко мне:

– Поезжайте с ними, сестра. Здесь больше нечего делать.

Поглядев мне в лицо и верно поняв растущее на нем отчаяние, он крепко стал мой локоть.

– Вы сегодня спасли много жизней. Есть те, кому помочь можно. – Его голос пресекся, он тяжело сглотнул. – А есть другие…

Он покачал головой и не закончил предложение.

Я пошла вслед за ранеными по настилу к ожидавшим санитарным машинам. Мне приходилось слышать о людях, оцепеневших от шока, от чудовищного опыта. Как я желала такого избавления от боли, терзавшей мое сердце. Я пыталась убедить себя, что сделала все, что могла, и я знала, что хотя бы это – правда. Я использовала навыки медсестры, я призвала всю свою женскую стойкость и прибегла к волшебству, как должно ведьме – чтобы облегчать страдания и целить. Мимо меня тащились усталые солдаты, и я вглядывалась в их лица, но не находила Арчи. Выжил ли он, гадала я. Почему-то я верила, что выжил, хотя и знала, что ставка эта ненадежна. Столько погибших. Он, должно быть, повел своих людей на те страшные пулеметы, в безжалостную проволоку. И все же что-то внутри меня знало, что он жив. Я словно ощущала его силу, была с нею как-то связана, и она по-прежнему горела ярко.

Я забралась в последнюю санитарную машину. Водитель завел двигатель и начал отъезжать. И тут, поверх шума дребезжащей машины, я услышала, как меня зовут. Зовут настоящим именем.

– Бесс! Бесс! – У борта машины возник Арчи.

Водитель неохотно надавил на педаль тормоза.

– Побыстрее, сэр, – рявкнул он. – Этим ребятам нечего здесь задерживаться дольше необходимого.

Он кивнул в сторону раненых в кузове.

– Секунду, капрал. Всего секунду.

Арчи сжал мои руки.

– Бесс, слава богу, ты цела.

– Я знала, что ты жив. Просто знала!

– Я тебя еще поведу по прекрасным вересковым холмам, вот увидишь.

Он улыбнулся.

Машина тронулась. Арчи, хромая, шел рядом, мои руки выскальзывали из его ладоней.

– Я приеду к тебе в ПППР, – крикнул он вслед. – Как только смогу!

Я высунулась из кабины и махала ему, пока его не заслонил марширующий строй и он не потерялся в море цвета хаки. Сев на место, я задумалась о том, как человеческое сердце может одновременно испытывать и отчаяние, и радость.

6

В общежитии сестер в ПППР царило невиданное оживление: доставили почту. Прошло всего три дня после моего пребывания в полевом госпитале, и мне еще предстояло заново обрести чувство реальности и нормальной жизни, потому у меня не получалось присоединиться к всеобщей радости от прибытия запасов «Боврила», печенья и пирожков. Стрэп стояла у печки, грея свой обширный зад и грызя имбирное печенье. Китти устроилась на постели, читая и перечитывая письмо от младшего брата. Сама я сидела на койке, испытывая что-то среднее между облегчением от того, что покинула линию фронта, и беспокойством от стремления увидеться с Арчи. Я пыталась сосредоточиться на работе, но все, казалось, возвращало мысли к нему. Особенно сильное напоминание лежало в палатке ухода в лице капитана Тремейна. Его рана заживала быстро, но недостаточно для меня. Мне было нелегко находиться рядом с ним, хотя я и не могла понять почему. Из-за него становилось не по себе, но я была уверена, что он не представляет настоящей опасности. В нем не было ничего от Гидеона, и все же меня что-то беспокоило. Я все время крутила в памяти минуты, которые провела в землянке с Арчи, Тремейном и лейтенантом Мейдстоуном. Меня охватило сильное ощущение опасности, но из-за чего? Сам Тремейн продолжал отпускать нежеланные и неподобающие замечания, и я очень хорошо понимала, что он видел в полевом госпитале кое-что из моих нетрадиционных методов лечения. Я старалась избегать его и надеялась, что мужчину скоро отправят домой, в отпуск, оправляться от ранения. По крайней мере, я могла держаться за надежду, что скоро снова увижу Арчи. Я получила от него записку, и мы собирались провести два дня увольнения вместе в ближайшую субботу. От мысли об этом, как у подростка, кружилась голова. За эти мгновения радости, слитой с печалью, приходилось платить; меня немедленно охватывало чувство вины. Как я могла думать о веселье, смехе, даже о любви, когда столь многие погибли или продолжали страдать? Правильно ли это? Стрэп заметила мое выражение лица, застав врасплох.

– Господи, Элиз, у тебя, похоже, несварение. На, съешь. Ничего, что помогало бы лучше, тут не найдешь, – сказала она, предлагая мне свое драгоценное печенье.

Я взяла одно из вежливости.

– Спасибо.

– Ну как, слышно что-нибудь от твоего солдата?

Я уже поведала ей, как зовут Арчи и как мы встретились на фронте. От природы я не была склонна делиться такими вещами, но я так по нему скучала, а разговор о нем хоть как-то делал его ближе, хоть на мгновение. Я оглянулась, чтобы убедиться, что нас не услышат.

– Он прислал записку.

– Записку, говоришь? Ну это что-то.

– У него увольнительная на сорок восемь часов, начиная с субботы.

– Что тебя, разумеется, совершенно не заинтересует, поскольку ты прекрасно знаешь, что по правилам сестрам с офицерами встречаться нельзя.

– Конечно.

– И знаешь, если наша дорогая начальница пронюхает о связи между одной из своих сотрудниц и мужчиной в форме, последствия будут самые неприятные.

– Крайне неприятные, надо думать.

Стрэп отошла от печки и села рядом со мной.

– Так где вы с ним встречаетесь? – улыбнулась она.

– Я должна сесть на поезд до Жиронды, в трех станциях отсюда. И ждать на платформе, а он меня найдет.

– Тайное свидание! Как до смешного романтично.

Моя улыбка угасла.

– А может быть, просто смешно.

– Почему?

– Не знаю, все это как-то неправильно. Я собираюсь радоваться жизни, украдкой, забыв, зачем мы здесь прежде всего.

Я провела рукой по волосам и опустила плечи. Стрэп так просто было не взять.

– Так, послушай-ка меня, сестра Работаю-Пока-Не-Свалюсь Хоксмит, – забавно произнесла она. – Если кто и заслужил пару часов отдыха, так это ты. Я прямо настаиваю, чтобы ты хорошенько порадовалась жизни и совершенно забыла, зачем мы здесь. В этом весь смысл! Бог ты мой, девочка, мы сами не знаем, когда нам хорошо. Я в последний раз что-то делала украдкой, когда забиралась обратно в дортуар в школе. Живи полной жизнью, я так скажу. А потом возвращайся и расскажи нам, лишенным любви созданиям, как все было. Я, в общем, понимаю, что ты можешь и не захотеть распространяться о своих прегрешениях…

– Прегрешениях! – я рассмеялась. – Стрэп, ты придаешь сил. Если бы можно было разлить по флаконам то, из-за чего ты всегда такая жизнерадостная, мы бы все палаты освободили.

– Имбирное печенье, – заявила она, откусывая от нового. – На них легион может в поход выступить, клянусь.

Мы похихикали, и я поняла, сколько уже не слышала собственного смеха.

Дни ползли медленно, пока, наконец, не настал субботний вечер. У меня не было одежды, кроме формы, и я впервые ощутила, как не хватает красивого наряда. Я вымыла голову, ополоснула волосы, добавив в воду немного драгоценного розового масла, и одолжила у Китти помаду. Хотя я и старалась сделать вид, что ничего особенного не происходит, остальные, должно быть, почувствовали мое волнение и безжалостно дразнили меня, пока мне не удалось улизнуть. Я положила все необходимое для ночлега в небольшую сумку, которую одолжила у Стрэп, не желая привлекать внимания к тому, что я, вообще-то, собираюсь уехать на два дня. И две ночи. Семичасовой поезд до Жиронды был забит солдатами в увольнении и добровольцами, все были настроены на краткую передышку от мрачных будней войны. Некоторые ехали на побережье, на лодочную станцию. Другие, как я, довольствовались несколькими часами так далеко от Сен-Жюстина, как позволяли пропуска.

Я нашла место у окна и смотрела на покинутый пейзаж, пока локомотив, пыхтя и дымя, мчался прочь от фронта. С каждой милей местность становилась все более нормальной, более мирной. Под заходящим солнцем поднимались посевы, пасся скот и кружили над вековыми деревьями грачи, готовясь на ночлег. Я ощутила, как во мне шелохнулось волнение. Не только при мысли, что увижу Арчи, но и от осознания того, что есть надежда, что все когда-нибудь снова наладится.

Когда мы добрались до Жиронды, было уже совсем темно. Я пошла по платформе, прочь от людского потока, двигавшегося к выходу. Затаившись в тени, стала ждать. Когда поток иссяк до ручейка и последние пассажиры вышли, я почувствовала, как в животе все сжимается. Арчи не было видно. Появится ли он вообще? Не обманываю ли я себя насчет искренности его чувств? А потом, внезапно, я его увидела. Он осторожно сошел с поезда, перенося вес тела на левую сторону из-за больной ноги. Он стоял на платформе один. Я вышла из темного угла, где ждала. Он увидел меня и сразу заулыбался, поспешив ко мне. На мгновение мы замерли, молча глядя друг на друга. Потом Арчи рассмеялся и предложил мне руку.

– Что ж, сестра Хоксмит, – начал он, – я диагностирую нервное возбуждение и прописываю два больших бокала лучшего местного вина, какое найдется. Что скажете?

– Отличное средство. – Я взяла его под руку и позволила повести себя в город.

– И еще, – продолжал он, – я прописываю немного великолепного cassoulet мадам Анри и чашку-другую лучшего кофе за пределами Парижа. Как думаете, пойдет это нам, немощным пациентам, на пользу?

– Думаю, прогноз благоприятный, и прием лекарства нужно повторять с небольшим интервалом.

Кафе Анри размещалось на боковой улочке рядом с небольшой площадью, представлявшей собой центр городка. Мы нырнули под навес и открыли дверь, оказавшись в мире доброжелательного тепла, света и веселья. Было понятно, что Арчи бывал здесь и раньше, поскольку мсье Анри встретил его как любимого сына и провел нас к уютному столику в углу. Кафе было почти заполнено, и нам пришлось протискиваться между других посетителей. Мсье Анри отодвинул для меня стул и с поклоном подал меню.

– Что сегодня стоит заказать, Альбер? – спросил Арчи.

Мсье открыл блокнот и облизал карандаш. Заговорил с рычащим акцентом, глотая слова.

– А, лейтенант Кармишель, я очень рекомендую cassoulet[15]. Мадам Анри сама готовила, и оно, – он изобразил на лице восторг, – magnifique![16]

– Значит, cassoulet.

Мсье Анри забрал у нас меню и удалился, выкрикнув пожилому официанту указание принести нам вина tout de suite[17].

Арчи склонился вперед.

– Надеюсь, ты не возражаешь, что я за тебя выбрал, – сказал он, понизив голос. – Дело в том, что все остальное в меню «отсутствует» с тех пор, как началась война. Боюсь, или cassoulet, или ничего. Но ты не разочаруешься. Оно всегда превосходно.

– Даже magnifique.

– Именно.

Официант принес бокалы и бутылку вина, которую открыл не без труда и поставил рядом с Арчи.

– Как ты вообще обнаружил это место? – спросила я.

– Меня привел один из наших офицеров, в мое первое увольнение. Если уж мы все равно вдали от дома, то нигде больше я оказаться бы не хотел. Тебе нравится?

Я осмотрелась. Стены были выкрашены в темно-красный цвет, но его почти скрывали викторианские картины, в основном маслом. Были местные пейзажи; были портреты, видимо, завсегдатаев, и особенно парадные – мсье и мадам Анри над дверью в кухню. Барная стойка отполирована и вытерта тысячами рукавов, пока их хозяева требовали вина, абсента или кофе. С высокого потолка по центру зала свисала впечатляющая люстра черного стекла, углы освещали парные бра. Слева от бара стояло пианино. В оконной нише помещались два стола, занятые компанией подвыпивших солдат. По их форме и акценту я заключила, что они австралийцы. Большую часть посетителей составляли солдаты, кроме немолодой пары в углу и небольшой стайки молоденьких француженок со свежими лицами, сидевших в центре и делавших вид, что не замечают откровенных восхищенных взглядов мужчин. Весь зал полнился радостным гулом, волнением и флиртом, запахом кофе, вина, одеколона и решительным ощущением joie de vivre. То была Франция, какой она казалась всегда, какой останется вечно. Все это на миллион миль отстояло от зверства, которое творилось всего в нескольких перегонах поездом отсюда. Я поняла, о чем говорила Стрэп: было бы грешно не радоваться жизни в таком месте. Возможность насладиться нормальным, дружелюбным человеческим общением действительно нужно было не упустить и смаковать до последней капли.

– Очень нравится, – ответила я Арчи, когда он передал вино.

Я взглянула на него, поднеся бокал к губам.

– Не могу представить, где бы мне хотелось оказаться сильнее.

– И я.

– Даже не в Гленкаррике?

– Нет. Сейчас все совершенно. Давай за это выпьем и навсегда сохраним в памяти, сколько бы это «навсегда» ни означало.

Мы выпили, глядя друг другу в глаза. Я чувствовала, что Арчи может смотреть на меня и понимать меня, видеть глубь моего существа. В этом понимании было что-то волшебно утешительное. Словно одиночество грустных лет, которые я прожила, не касалось меня, пока он вот так смотрел. Арчи словно читал мои мысли – его лицо стало серьезнее. Он поставил бокал.

– Думаю, я должен кое-что объяснить, – сказал он. – Я являюсь единственным ребенком, мы с отцом были очень близки, но я больше похож на мать. Отца, увы, уже нет. Я страшно по нему скучаю, как и мама. Она никогда не уедет из Гленкаррика. Наверное, отчасти поэтому дом столько для нас значит – там был отец. Там он и есть. Как бы то ни было, моя мать – исключительный человек. Она выросла в Эдинбурге, но переехала в горы, где познакомилась с отцом. Они полюбили друг друга с первого взгляда. – Он помолчал, улыбнулся и продолжил: – Думаю, отец сразу понял, что она не такая, как все. Ему было все равно. Он принял ее такой, какая она есть. Хотя в его семье некоторые считали ее немного… странной. Но она вскоре освоилась в Гленкаррике, и местные ее обожали. Им легче было принять ее… необычные таланты.

Он отпил еще вина.

– Дело в том, что моя мать – медиум. Она этого не скрывает, не извиняется и ничего не объясняет. Она просто наделена способностью общаться с духами, которые перешли в иной мир, как она это называет. Меня это никогда не пугало, даже когда я был маленьким. Я рос среди странных сеансов и незнакомцев, которые вдруг появлялись на пороге и просили, чтобы мать помогла им связаться с ушедшими близкими. Она никого не прогоняла. Когда я был малышом, лет восемь-девять, наверное, мама увидела кое-что и во мне. У меня был дар. Сперва она заметила, что я говорил о мальчике, который приходил ко мне каждую ночь. Отец списывал это на сны или на воображаемых друзей. Не думаю, что ему так уж хотелось признавать, что в семье появился еще один «особенный». Но мама тут же поняла, что мой гость был духом. Призраком, если хочешь. Он стал первым из многих. После я часто встречал в темное время самых разных людей. Большей частью они жили в Гленкаррике. Иногда я помогал матери связываться с чьими-то друзьями и родными. Как я сказал, меня это никогда не пугало. Мы просто так жили.

Он замолчал, когда появился мсье Анри с дымящимися тарелками cassoulet.

– Мадам, прошу вас. Надеюсь, вам понравится.

– Пахнет чудесно, – сказала я.

– Лейтенант Кармишель, bon appétit.

– Благодарю вас, Альбер.

Когда он отошел от стола, мы оба с изумлением уставились на еду. После недель на пайке и мерзкой снеди из столовой еда, стоявшая перед нами, была действительно великолепна. Я чувствовала запах майорана и розмарина, чеснока и сладкого лука среди томатов, бобов и щедрых кусков кролика и колбас. Никогда еще я не предвкушала, как примусь за еду, с таким наслаждением. Но мне очень хотелось, чтобы Арчи продолжал. Я не хотела, чтобы этот порыв искренности ушел в никуда.

– Продолжай, – попросила я. – Ты рассказывал про свою маму. Про себя. Пожалуйста, не останавливайся.

– Знаешь, я никому и никогда об этом не рассказывал. Ни единой душе. Никому. Но хотел поведать тебе. Хотел, чтобы ты поняла. Хотел, чтобы ты увидела, – он запнулся, – что я понимаю тебя.

В это мгновение, казалось, весь зал, кроме нас, перестал существовать. Я больше не осознавала ничего, кроме совершенно удивительного мужчины, сидевшего напротив. И подлинного смысла его слов. Он знал меня. Он знал, кто я! Мне не нужно было скрываться или притворяться. Пытаться объяснить или найти оправдание. Его способность видеть то, чего не видели другие, устанавливать связь с иным миром означала, что я перед ним полностью открыта. Я не была сестрой Элиз или Бесс. То есть я была ими, но не только. Я была всем, чем когда-либо становилась. Элизабет Энн Хоксмит. Родившаяся, когда мир был куда моложе. Ставшая из простой знахарки бессмертной. Раз и навсегда, к добру или к худу, ведьмой. Сердце мое запело от радости. Я не смогла удержаться, слезы потекли и закапали с подбородка. Слезы чистого счастья!

– Осторожнее. – Арчи протянул платок. – Альбер обидится, если ты начнешь досаливать его и без того совершенное cassoulet.

– Ты не… не презираешь меня?

– Презираю тебя! – он покачал головой и потянулся через стол, чтобы взять меня за руку. – Любовь моя, дорогая моя, милая Бесс. Я тебя обожаю. Мое сердце принадлежит тебе, полностью и целиком. Навсегда.

Я позволила ему стиснуть мою руку. Арчи улыбнулся.

– Ладно, – сказал он, – давай поедим.

Мы только принялись за божественную еду, когда я заметила, что внимание Арчи привлек кто-то, вошедший в кафе. Его лицо помрачнело, я обернулась и увидела в дверях лейтенанта Мейдстоуна в сопровождении двух офицеров. Он приметил нас и с улыбкой подошел к нашему столу.

– Кармайкл, ах ты темная лошадка, – он хлопнул Арчи по спине и улыбнулся. – Так-так, сестра Хоксмит, припоминаю. Как приятно вас снова видеть.

– Лейтенант Мейдстоун, надеюсь, у вас все хорошо.

– Тип-топ, дорогая. Тип-топ. Слушайте, а это неплохо выглядит. Я слышал об этом месте, но сам здесь впервые. Думаю, закажу миску того же.

– Редж, старина! – окликнул его один из парней, стоявший у бара. – Не держись за кошелек, иди сюда и заплати за выпивку.

Лейтенант Мейдстоун улыбнулся и слегка поклонился.

– Развлекайтесь, детки, – выдал он, прежде чем повернуться и направиться к бару, пробираясь между столов.

Арчи, казалось, необъяснимо встревожило появление приятеля.

– Как далеко нужно уехать, чтобы уединиться на этой несчастной войне? – недоуменно произнес он.

– Мужчина такой веселый, – сказала я. – Наверное, там, в землянках, легко становятся друзьями.

Я поддела на вилку бобы.

– Лейтенант Мейдстоун мне не друг, – тихо ответил Арчи.

Я удивилась. Бросила взгляд через плечо. Лейтенант оживленно беседовал с мсье Анри, который, казалось, вполне рад разговору. Но в Мейдстоуне и правда было что-то подавляющее. Я вспомнила, как он и капитан Тремейн таращились на меня в землянке. Вспомнила, как не по себе мне было. Я посчитала, что это из-за капитана, но Арчи явно видел что-то в лейтенанте Мейдстоуне. Я перестала есть и начала сосредотачиваться на нем, чтобы настроить чутье ведьмы, но Арчи заставил меня переключить внимание на него.

– Я не хочу тебя торопить, – произнес он с явно переменившимся настроением, – но мы можем доесть и уйти? Я нашел место, где мы можем побыть вдвоем. Наедине.

– Да, конечно, – согласилась я. – Мне бы этого хотелось. Очень хотелось…

Мы молча доели ужин в странном напряжении, предвкушая грядущую ночь.

7

Арчи подозвал мсье Анри, и после того, как они долго заговорщицки шептались, нас выпустили через кухню и черный ход. Во дворике позади кафе осанистый ресторатор откинул парусину и явил миру блестящий мотоцикл. Анри протянул нам ключи и с удовольствием расписал его качества. Арчи пристегнул мою сумку сзади и помог мне забраться на пассажирское место. От трех решительных толчков мотоцикл, взревев, ожил. Я вцепилась в Арчи, прижавшись к его сильной теплой спине. Мы выехали из Жиронды и повернули по проселку на юг; я никогда не чувствовала себя счастливее. Я не знала, куда мы едем и сколько времени займет дорога. Я полностью доверяла Арчи. Мы были вместе, мы сбежали от войны, впереди у нас было бесценное время, и пока мы могли думать лишь о себе. Больше ничто не имело значения. Мы ехали по дороге, становившейся все уже, по темной сельской местности. Должно быть, где-то полчаса спустя Арчи свернул на ухабистую тропу. Мы проехали ферму, с грохотом промчавшись по мощеному двору. Страдавший артритом пес поднял тревогу, но дверь дома не открылась. Мы объезжали рытвины и ямы на тропе, делавшейся все более ухабистой, пока не добрались до крохотного домика, окруженного небольшой березовой рощицей. То было одноэтажное каменное жилище с крутой крышей и толстой трубой, из которой в тихий ночной воздух поднимался призрачный дымок. Арчи остановил мотоцикл и выключил двигатель. Тишина вокруг стояла великолепная, ее не нарушало ничего, только временами ухала сова или тявкала где-то лиса. Арчи взял сумку и пошел к низкой деревянной двери, которая оказалась не заперта. Я шагнула через порог и вдохнула древесный дым и запах срезанных цветов. Арчи снял с каминной полки масляную лампу и поднес к фитилю спичку. Комната словно собралась в мерцающем свете. Несколько часов назад здесь развели огонь, он ярко и жарко горел в очаге. На выскобленном сосновом столе посреди комнаты гордо стояла ваза роз и коробка с бакалеей. К столу были придвинуты два деревянных стула, у огня имелось кресло-качалка и выцветшее кожаное кресло. В дальнем углу стоял умывальник с тазом и кувшином. На стене висело зеркало. Рядом с ними расположилась железная кровать с толстой перьевой периной и лоскутным покрывалом.

– Боюсь, тут не Ритц, – сказал Арчи, зажигая в медном подсвечнике свечу и ставя ее на стол. – Но все это наше на остаток выходных. Нас никто не потревожит. Фермер – кузен Альбера.

– Здесь чудесно, – прошептала я, – просто чудесно.

В голову пришла мысль, и я не смогла удержаться, чтобы не спросить:

– Ты уже… уже был здесь? С кем-нибудь?

– Ни с кем, – он покачал головой, а потом шагнул ближе и взял меня за руки. – Честное слово, я не склонен увозить красивых молодых медсестер в уединенные дома посреди ночи. Я был тут лишь однажды, один. Мне очень нужно было передохнуть от фронта, но отпуск всего на пару дней длился. Мне хотелось тишины. Побыть где-нибудь, где можно успокоиться, хоть на какое-то время. Я сказал об этом Альберу. Он хороший человек. Старик предложил мне пожить здесь. Когда я поведал, что снова хочу погостить в этом доме, теперь с другом, что ж, он все устроил. Как-то обнадеживает, что среди всех этих несчастий встречаются такие небольшие проявления добра, правда?

Я улыбнулась и кивнула.

– Поверить не могу, что это все нам.

Я обошла комнату, коснувшись грубой балки над камином, задержавшись, чтобы понюхать пышные розы, вбирая тепло и спокойствие дома.

– Только нам…

– А теперь, – он потер руки и заглянул в коробку с припасами, – посмотрим, какое угощение нашел для нас мсье Анри.

В коробке обнаружились свежий хлеб, головка сыра, несколько помидоров с восковым налетом, коричневые яйца, яблоки, горшочек меда и даже немного драгоценных кофейных зерен. Помимо этих волшебных радостей имелся штопор и две бутылки красного вина. Арчи улыбнулся, подняв одну из них к свету.

– Найду бокалы, – проговорил он и стал копаться в единственном в комнате шкафчике.

Я расстегнула шинель, сбросила ее с плеч и накинула на один из кухонных стульев. Я твердо знала, куда хочу сесть, но что-то заставляло колебаться. К креслу-качалке я подошла медленно, словно оно могло начать двигаться без предупреждения. Я поняла, что Арчи на меня смотрит. Наверное, мое поведение казалось ему странным. Для него это было просто кресло. Для меня – такое мощное напоминание о матери, что здесь, в этом домике, так похожем на дом моего детства, чувства, которые я долго подавляла, грозили меня переполнить. Я осторожно прикоснулась к гладкому дереву. Кресло качнулось и тихонько скрипнуло; едва заметное качание, легчайший звук. Я села и прислонилась к круглым деревянным прутьям спинки. Медленно привела кресло в движение. Оно плавно набрало ход. Свет огня сбоку от меня слегка размывался, когда я качалась взад и вперед, взад и вперед. Я взглянула на Арчи, который стоял с бокалами в руках и ждал, когда я его замечу.

«Он знает, – подумала я, – знает обо мне так много».

Я улыбнулась, понимая, что не делала этого с такой частотой и таким подлинным счастьем уже очень, очень давно. В ту секунду я ощутила вину за то, что наслаждаюсь жизнью, когда многие страдают всего в нескольких милях, за пустошами. Я могла лишь догадываться, с какими противоречивыми чувствами боролся Арчи.

– Так трудно, правда, – заметила я, – забыть других? Выбросить из головы ужасы войны и просто… быть здесь.

Он кивнул, глядя на чернильного цвета вино в бокале, и тяжело опустился в старое кожаное кресло.

– Мне повезло, – сказал он, – в первую неделю у меня был отличный командир. Его звали Брунсвик. Он заметил, что я не хожу в увольнение, и поговорил со мной. «Уезжайте отсюда всякий раз, как представится случай, – говорил он. – Уезжайте и не думайте о том, что тут. Только так можно сохранить рассудок». Он был прав. Теперь он, конечно, мертв, но это не умаляет его правоты. Я научился делать то, что он велел.

– По-моему, отличный план. Больше никакой войны, пока не уедем отсюда. Договорились?

– Никакой войны. Я за это выпью.

В тот вечер мы пили вино и разговаривали до глубокой ночи. Размышляли о нашем детстве и о жизни до того, как впервые услышали о Пашендейле. Я так хотела узнать побольше о его семье, о том, откуда он, о нем самом. Мне вспомнилось то, что он сказал в кафе, и я захотела – мне стало необходимо – узнать больше.

– Ты говорил, что помогал матери, поддерживал в работе медиума. Что у тебя дар. Он у тебя по-прежнему есть?

Арчи позволил себе печально улыбнуться, и его лицо изменилось.

– Думаю, сейчас это был бы не столько дар, сколько проклятие. Здесь, в этом бедламе, что за измученные души пришли бы ко мне, если бы я мог их видеть? Что бы они сказали? – Он покачал головой. – Уверен, я бы этого не вынес.

Арчи замолчал, налил нам еще вина.

Когда он продолжил, его голос стал хриплым от чувств.

– Мне было пятнадцать, когда прервалась моя связь с ушедшими. В одночасье. Как будто внутри задули свет. Я чувствовал утрату, словно потерял семью. Понимаешь?

– Да, понимаю. Потерять эту связь… конечно, ты почувствовал себя очень одиноким. Но почему? Почему все изменилось? И почему именно тогда, ты знаешь?

Он покачал головой.

– Мама сказала, что это как-то связано с тем, что я вырос, только так она могла это объяснить.

– Я слышала, что дети от природы более восприимчивы. Чувствительны к колебаниям, отличным от тех, что существуют в нашем, нормальном мире, мире бодрствования. Становясь взрослыми, люди выходят за пределы волшебства. И все же твоя мать…

– Моя мать – исключительная женщина. Мне до нее далеко. Моя связь была непрочной. Дар работал, только когда его усиливало то, что я был ребенком. Он не смог пережить сурового превращения в мужчину.

– Но ты до сих пор сохранил чувствительность. Должен был сохранить. Иначе как ты… понял про меня?

– Нужно быть слепым, чтобы не увидеть, что ты совершенно особенная, Бесс. От тебя исходит свет. Мощная сила.

– Конечно, мощная. Хотя я за нее не всегда благодарна, она не постоянно делает меня сильнее.

Я отвернулась и посмотрела в догоравший огонь. Жар проел ореховое полено, и обнажился старый медный гвоздь, поэтому среди рыжих языков пламени плясал один зеленый.

– Иногда я чувствую себя проклятой. Когда позволяю выкручивать себе внутренности всякими «что было бы, если бы». Что было бы, если бы я могла спасти мать? Что бы случилось, будь я сильнее и сумей противостоять Гидеону? Могла у меня быть простая жизнь, с мужем, семьей, домом, в котором можно было бы остаться навсегда, любить и чувствовать себя защищенной?

Я ненадолго прикрыла глаза, отгоняя привычную боль. Открыв их, я увидела, как глубоко мои горькие слова тронули Арчи.

– Прости, – сказала я. – Нельзя печалиться. Не здесь. Не сейчас. Наверное, я позволяю себе обо всем этом думать из-за тебя. Потому что откуда-то знаю, что ты поймешь. Поймешь, каково это…

– Отличаться от остальных?

– Да, но не только. Больше. Быть связанным с чем-то еще, с чем-то удивительным, и все же не принадлежать полностью и ему. Мы словно подвешены между двух миров.

Арчи кивнул.

– Понимаю, любовь моя, – мягко произнес он. – Понимаю. Но все не так плохо, правда?

Он склонился вперед, и глаза его засияли от любопытства и священного трепета.

– Я к тому, что то, что было у меня, что я мог, было, конечно, особенным, но все это незначительно по сравнению с тем, что умеешь ты, какая ты. Я понимаю, когда ты говоришь об одиночестве, правда, понимаю. И у меня разрывается сердце при мысли о том, что все эти годы с тобой рядом не было никого, тебе некому было довериться, не с кем разделить свой дар и свою жизнь. Это тяжело, Бесс. Но волшебство!

Я улыбнулась, от его мальчишеского воодушевления поднялось настроение.

– Да, – согласилась я, – волшебство великолепно. Чувствовать, как оно бежит по венам, как заполняет тебя целиком, ум, тело и душу… с этим ничто не сравнится. Я лишь проводник этой силы, не больше. Но в эти мгновения я благословлена, я знаю. И да, когда я переживаю это чудо, когда вижу, сколько добра оно может принести, и сознаю, что я – часть этого добра, я больше не одинока. На кратчайший миг – не одинока. В это время невозможно чувствовать себя отделенной от мира.

– Похоже, это счастье.

– Да. Счастье. И все же…

– За него приходится дорого платить.

Между нами повисла тишина, и мы какое-то время сидели в молчании. Слова больше были не нужны. Впервые с тех пор, как умерла мама, я поверила, что меня – все, что я есть, – полностью принимает другое человеческое существо.

Мы говорили и слушали друг друга, пока не догорело до алого свечения последнее полено, и тогда Арчи забрал из моих рук бокал и притянул меня к себе. Мы стояли перед угасающим огнем, обнявшись так, словно ничто не смогло бы нас разделить. Он поднял руку и прикоснулся к белой пряди в моих волосах. Я смущенно отстранилась, но он покачал головой и пальцами провел вдоль нее, туда, где ее удерживали шпильки. Он бережно освободил волосы и посмотрел, как они рассыпались по плечам. Склонился вперед и нежно поцеловал снеговой след, мерцающую прожилку, в которой угадал знак волшебства, шедшего сквозь меня. Одной рукой он подхватил меня под волосами, второй крепко обнял за талию. Коснулся губами моих губ, и мы слились в самом сладком поцелуе за всю мою жизнь. В тепле от углей мы раздели друг друга, медленно, с бесконечной осторожностью. Тени от лампы и укоротившейся свечи заполняли изгибы и выемки наших тел, неровные пятна света золотили очертания плеч, наклон бедер. Арчи поднял меня на руки и отнес в постель. От холода простыни я ахнула, но знала, что это ненадолго. Арчи оказался изобретательнейшим и волнующим любовником. В нем я нашла тот безупречный баланс нежности и агрессивности, который дарит изысканно бурный и удовлетворяющий секс. Мы уснули, перепутавшись конечностями, соединившись сердцами, окутанные нежной гармонией старого дома и глубокой любви.

На следующее утро, когда я проснулась в теплой постели, Арчи не было. Сперва меня пронзило страхом, но потом я различила звук топора, рубившего возле домика дрова. Я выбралась из постели, завернулась в покрывало. Открыла дверь, увидела веселый солнечный свет и утреннее небо младенчески-голубого цвета. Воздух был по-осеннему свеж, он оживил мой сонный мозг. Арчи стоял спиной ко мне возле кучи бревен и мерно махал топором, рубя дубовые и ясеневые поленья. Я хотела окликнуть его, но остановилась. Вместо этого я молча послала ему свои мысли.

«Я собираюсь сварить кофе, будешь?»

Он перестал рубить дрова и, обернувшись, улыбнулся. Положил топор и пошел в мою сторону. Он меня слышал? Мой голос прозвучал у него в голове или просто так совпало, что он решил именно в это мгновение прервать работу и пойти ко мне? Арчи встал рядом со мной и нежно отвел мои волосы с лица.

– Не раньше, чем отнесу тебя в постель и снова займусь с тобой любовью, – сказал он, отвечая на мой вопрос.

Я не ожидала, что наша способность поддерживать связь друг с другом окажется настолько велика. О, что это была за радость! Я бросилась в его объятия, по дороге дав шелковистому покрывалу соскользнуть с моих плеч. Арчи, рассмеявшись, отнес меня в дом.

Спустя какое-то время, когда мы сидели перед заново разведенным огнем, прихлебывая горький кофе, меня посетила невероятная, фантастическая мысль. Она была столь немыслимо важна, могла так изменить жизнь нам обоим, что я задохнулась. Пару мгновений я не знала, как озвучить ее вслух. Арчи сидел передо мной в обшарпанном кожаном кресле, расслабленный после занятий любовью, освеженный мытьем в холодной воде и крепким кофе, и понятия не имел, что я собираюсь предложить. Или имел? Насколько глубоко, часто и успешно он мог проникать в мои мысли и угадывать, что я думаю, если я не хотела, чтобы он это знал? Я допила кофе, опустилась на колени у его ног и взяла его за руки. Он взглянул сверху на мое сияющее лицо.

– Ну? – спросил любимый, дожидаясь услышать, что меня так вдохновило.

Если он уже знал, то не сказал, позволив мне подбирать слова самой.

– Присоединяйся ко мне, – прошептала я, потом повторила четче: – Присоединись ко мне! Стань таким, как я. Сделай шаг, который я сделала столетия назад, и стань бессмертным. Останься со мной навеки. Я могу это сделать для тебя, для нас обоих. Я знаю, у меня хватит сил, если возьмусь. Я уверена, что смогу. Подумай, любовь моя. Больше ни расставаний, ни смертей. Мы разделим жизни друг с другом, нам не придется больше быть одним.

Я встала, выпустив его руки: слишком разволновалась, чтобы усидеть на месте.

– Подумай, что это будет означать, что мы сможем. И у тебя всегда будет чудесный дом, где ты сможешь жить вдали от всего мира. Никто нас не потревожит: ты сам сказал, что местные любят твою семью. Они не станут задавать вопросы из-за того, что мы долгожители. Они этого не испугаются, в отличие от прочих. Разве ты не видишь? Это могло бы стать ответом.

Я горячо прониклась этой возможностью, меня преобразила мысль о том, чтобы навеки разделить нашу любовь, никогда больше не оставаться одной и не бояться. Арчи встал и обнял меня.

– Я покажу тебе такие чудеса, – сказала я ему. – Научу всему, что знаю. Ты настроен на это, в тебе есть искра волшебства, восприимчивость к другому миру, все это не отнять. Ты представить себе не можешь, каким счастьем наполняет твое существо сила магии, дар целительства и вечной жизни. Вместе мы будем счастливы. Нам ничто не будет грозить.

Я закрыла глаза и положила голову ему на грудь, чувствуя, как ровно бьется под моим ухом его сердце.

– Позволь сделать это для тебя. Для нас обоих, – закончила я.

Он поцеловал меня в голову и поднес губы к моему уху. Когда Арчи наконец заговорил, голос его был слаб и срывался от чувств.

– Ох, Бесс, моя милая, милая Бесс, – прошептал он, прижимая меня к себе. – Так жаль, но я не могу сделать того, о чем ты просишь. Не могу…

Я отказывалась верить в то, что услышала. Прижавшись к нему, я хотела, чтобы он произнес слова, которые безмерно изменили бы мое существование.

– Арчи, подумай, как бы это могло быть. Как чудесно. Как волшебно. Мы вдвоем…

– Я знаю, но все равно не могу.

Теперь я отстранилась. Надежда и радость тут же сменились болью и гневом.

– Ты хочешь сказать, что можешь, но не хочешь, – сказала я. – Почему нет? Я думала, я верила, что ты меня любишь. Что ничего не хочешь, кроме как быть со мной.

– Так и есть, правда.

– Тогда что нас может остановить? По какой причине не хочешь, чтобы мы были вместе?

– Я жажду, чтобы мы были вместе, любовь моя. И мы будем. Но я не такой, как ты. И никогда не буду. Сколько меня ни учи, какие заклинания ни накладывай, это не изменится. Да, у меня есть дар, есть способность проникать за завесу, отделяющую наш мир от грядущего. Я благодарен за него. Я им дорожу. Но это не волшебство, Бесс. Я обычный человек с необычным даром. Я не ведун. Я не могу измениться до неузнаваемости, чтобы стать таким, каким ты хочешь меня видеть. Я такой, какой есть. Ты такая, какая есть. И я тебя за это люблю.

– Но это в твоих силах, Арчи, я знаю. У тебя хватит восприимчивости, у тебя есть связь с другим миром – твоя мать, и врожденная способность слышать мысли. Помимо этого, требуется только, чтобы я прибегла к своему мастерству, а ты этого пожелал. Вместе мы сможем справиться.

– Любовь моя, я ни секунды не сомневаюсь в чудесной силе твоего волшебства. Я знаю, то, что ты предлагаешь, осуществимо. Нет, прошу тебя, постарайся понять. Я люблю тебя такой, какая ты есть. Я принимаю, что между нами пропасть. Я знаю, ты любишь меня. Но меня, Бесс, – простого смертного меня. И я хочу, чтобы ты меня так и любила. Таким, какой я есть. Не как… твое творение. Не изменившегося так, что я сам не смогу себя узнать. Если я чему и научился на этой злосчастной грязной войне, то это тому, что нужно быть верным себе. Настоящему, грубому, несовершенному себе. Я не могу вступить за тобой в круг мастерства, Бесс. Я хочу, чтобы мы разделили друг с другом жизнь такими, какие мы сейчас. Я готов к последствиям. Я целиком отдам себя тебе, сколько бы времени у нас ни было. И будет ли то надолго или на коротко, на душе у меня будет спокойно, потому что мне будет позволено любить тебя.

– Как ты можешь думать о любви и знать, что она закончится смертью? – Теперь я дала волю гневу, не в силах смирить бурю чувств. – Ты что, будешь счастлив состариться, когда я останусь молодой? Ослабеть и умереть у меня на глазах, когда я не смогу тебе помочь, спасти тебя? Ты обречешь любимую на мучительное одиночество, в котором я вынуждена была прожить всю свою жизнь, когда есть иной путь?

– Нет, Бесс, не для меня.

– Тогда то, что ты ко мне чувствуешь, – это не любовь! Не может этого быть!

Я ринулась из дома и бежала, пока не добралась до ясеня на другой стороне пашни. Там я рухнула на землю и позволила себе заплакать. Казалось, когда я решила, что нашла, как прекратить пытку одиночеством, лишенное любви блуждание, каким была моя жизнь, мои надежды перечеркнули. Я была слишком расстроена, чтобы ясно увидеть здравое зерно в том, что думал Арчи, и понять мудрость его слов. Лишь позже я поняла, что он был прав.

Я услышала за спиной тихие шаги. Арчи стоял рядом, но не пытался ко мне прикоснуться.

– Бесс…

Я не тронулась с места. Он медленно опустился рядом со мной на колени.

– Бесс, – повторил он с такой нежностью, с такой тоской, что я больше не могла сердиться.

Я обернулась и зарылась в его теплые объятия.

– Значит, на то время, что нам отпущено, сколько бы его ни было, – прошептала я.

– Да, любовь моя, сколько бы ни было.

8

Вернувшись в ПППР, я обнаружила, что могу работать с большим желанием и энергией, чем раньше. Я неохотно приняла условия, на которых Арчи хотел строить наши отношения и совместное будущее. Конечно, я понимала, что он прав; мы те, кто мы есть. Немного остыв, я осознала, что люблю его таким, какой он есть, и не хочу его менять, не хочу переделывать основательно. Мы переживем эту войну, уедем в Гленкаррик, и у нас будет общее будущее; вот и все, что имело значение. А пока нужно работать. Я с облегчением узнала, что капитана Тремейна выписали и отправили домой. Арчи выслушал все, что я рассказала ему о Гидеоне, и предупредил, что чувствует некое присутствие среди своих людей. Рядом был кто-то, отличавшийся от всех. Кто-то темный. Я заверила его, что всегда настороже. И все же, как бы подозрительно я ни относилась к Тремейну, я не думала, что он – Гидеон. Возможно, он был всего лишь обычным человеком, чье поведение меня задело, и все. Но мне было непросто отмахнуться от того, что, когда мы с ним впервые встретились, играли «Зеленые рукава».

Во вторник утром Стрэп, Китти и меня отрядили осмотреть койки в палатке ухода. Многих раненых отправили домой, так что пациентов было меньше десяти, и старшая сестра Рэдклифф увидела в этом возможность перевернуть матрасы, отскрести тумбочки и вообще заняться вещами, которыми в другое время можно было пренебречь.

– Вот, это поднимет тебе настроение, – театральным шепотом сказала Стрэп, протягивая мне сложенный листок бумаги. – Его дал водитель санитарной машины. Попросил передать тебе.

Я взяла записку, развернула ее, и мое сердце забилось сильнее при мысли об Арчи. Стрэп деликатно отошла в сторону, пока я читала короткое сообщение.

Бесс, любимая, жду тебя сегодня вечером

у старой школы. В шесть.

Навеки твой, АК.

Я удивилась. Совсем не в духе Арчи было что-то устраивать, извещая так поздно. Он как никто понимал, как трудно улучить пару минут или часов и выбраться из ПППР, чтобы повидаться с ним и чтобы об этом не узнали. Но, с другой стороны, иногда ему давали увольнительную в последний момент. Я взглянула на часы. Была уже половина шестого. Я сунула записку в карман и посмотрела на Стрэп.

– По мне, – заявила она, вытряхивая из пачки сигарету, – если человек тяжело работал, то заслужил немножко отдыха.

Она откинулась на постель, прямо в башмаках, зажав сигарету между зубами, и закрыла глаза.

– По мне, это очень даже правильно, – закончила она.

Старая школа под мелким дождем, плевавшим на ее серые стены, выглядела мрачно. Ворота во двор были не заперты. Я открыла их и прошла по пустой площадке, покинутой так давно, что не осталось ни рисунков, нарисованных мелом, ни даже следов краски, только призрачное эхо детских голосов. Дойдя до главной двери в здание, я замешкалась. Она точно должна была быть закрыта. Я оглянулась, но никого не увидела. Унылая погода и постоянные воздушные налеты прогнали людей из домов, если только их ничто не вынуждало остаться. Я дернула большую медную ручку и вздрогнула, когда замок со щелчком поддался. Толкнув дверь, я вошла внутрь. В вестибюле гуляли сквозняки, он был освещен только серым светом, падавшим сквозь дверной проем за спиной. Я подошла к первой двери внутри, которая стояла чуть приоткрытая. Она громко заскрипела, когда я толкнула ее. Я оказалась в помещении, где, должно быть, шли основные занятия. Оно было достаточно большим, чтобы рассадить несколько десятков детей, его наполнял пыльный свет, просачивавшийся сквозь высокие окна. У одного края внушительной настенной доски стояла кафедра. Все столы и стулья вынесли, их, безусловно, реквизировали для военных нужд – или сожгли как дрова отчаявшиеся жители деревни. В дальнем углу комнаты стояло пианино, а справа от него большой шкаф с распахнутыми дверцами, за которыми виднелись пустые полки. Каблуки ботинок с оскорбительной громкостью стучали по гладкому деревянному полу. Я медленно подошла к доске и провела пальцами по шероховатой поверхности. Что случилось со всеми детьми? Я задумалась. Где они теперь?

Мои мысли оборвал звук пианино. Я резко обернулась. Инструмент стоял под таким углом, что я видела только его заднюю стенку, пианист был полностью от меня скрыт. Музыка была незнакома, просто ноты, гаммы и арпеджио. Я открыла рот, чтобы позвать Арчи, но что-то заставило помедлить. Я не могла припомнить, чтобы он упоминал, что играет на пианино. И хотя не было никаких причин, почему бы ему не уметь играть, это как-то не вязалось с ним. Я пошла на музыку, не желая говорить, но пока не готовясь бежать. Потом, когда до деревянной задней стенки оставалось несколько шагов, я начала различать в случайных нотах мелодию. Мелодию, которую хорошо знала. Очень хорошо. То были «Зеленые рукава». Ноги замерли. В кровь хлынул адреналин, ударил в кончики пальцев и заставил сердце колотиться за ребрами. Тут-то я и учуяла кислый сернистый запах, который впервые почувствовала в Бэткомском лесу столько жизней назад. Первой ясной мыслью был укор себе за то, что была такой легковерной. Неужели годы, когда я скрывалась от преследователя, так немногому меня научили? Неужели чутье ведьмы так измучено скорбью и страданиями войны, что я не смогла уловить присутствие опасного врага? Выходило, что да. Потому что я стояла всего в нескольких ярдах от того, кто хотел по меньшей мере меня уничтожить, а вероятнее – забрать мою душу. Бежать было некуда. Ничего не оставалось, кроме как встретиться с ним лицом к лицу. Я заставила себя пойти вперед и обогнуть пианино. Отвратительная мелодия продолжала играть, и я увидела пианиста: он сидел, склонив голову, поглощенный сосредоточенной игрой на клавишах. Когда я подошла, мужчина не торопясь выпрямился и с улыбкой повернулся ко мне. То была та же обходительная улыбка, которой он поприветствовал меня при первой нашей встрече в землянке.

– Дорогая моя, я начал думать, что ты не придешь, – сказал лейтенант Мейдстоун, продолжая играть, – мне нужно больше верить в силу истинной любви.

В его устах слово «любовь» прозвучало нелепо, жалко и гадко. Наконец, мелодия кончилась, и он развернулся на рояльной табуретке лицом ко мне. Прищурился.

– Ты побледнела и похудела, Бесс. Думаю, война тебе не на пользу. Что до меня, то я нахожу ее энергию… бодрящей.

Он встал, потянулся, раскинув руки, принимая темную силу, которая всегда витает там, где творится насилие.

В этот миг я ощутила болезненную тоску по Арчи, по его утешению и любви.

Ох, Арчи. Арчи. Арчи…

Я подняла подбородок, решив не показывать страх.

– Ты никогда не устанешь за мной гоняться, Гидеон? – спросила я. – Никогда не захочешь отпустить, избавить от своей одержимости?

– Одержимости, вот как? Ты так это видишь? Возможно, ты права. Я не собираюсь отдавать то, что принадлежит мне по праву. Что мне задолжали. Что ты обещала.

– Я ничего не обещала.

– Ты знала условия сделки, Бесс; не притворяйся, что нет. Я предложил тебе силу, и ты ее взяла. Это было твоим решением, помнишь?

– И за это решение я расплачиваюсь. Не проходит ни дня, чтобы я не пыталась все исправить, использовать свой дар во благо другим. Лечить. Прекращать страдания больных.

– Прошу, Бесс, допусти, что у меня чуть больше здравого разумения и я чуть лучше понимаю твою натуру. Ты можешь пытаться себя убедить, что ты не такая, как я, что ты – святая на службе угнетенных и нуждающихся. Я это и раньше слышал. Я тогда не поверил и не верю сейчас. Правда в том, что мы с тобой одинаковые.

– Нет!

– Да, совершенно одинаковые. Мы не хлипкие белые ведьмы, заботящиеся о травах и зельях. Мы бессмертные чародеи, Бесс; мы преодолели смерть темными искусствами. Та же сила, что поддерживает во мне жизнь, питает и тебя.

– Нет! Ошибаешься!

– Да! Ты это знаешь. Чувствуешь. И более того, дорогая моя, мучающаяся Бесс, ты этого хочешь. Так же, как когда-то хотела меня.

– Неправда!

Я решилась бежать, но лейтенант сотворил вихрь, который закружил меня, так что я не могла двинуться вперед. Когда наконец воронка отпустила, я рухнула на пол. Подняла глаза и увидела, что фигура Мейдстоуна начала размываться. Его черты, казалось, сперва исказились, а потом растаяли, и в них уже нельзя было узнать человека. Он превратился в пульсирующий, вращающийся сгусток света и энергии. Миазм этот горел рыжим и дымно-красным цветом. Потом я различила мелькание плоти, крови, костей – и вот передо мной стояло новое существо, полностью оформившееся, плотное и осязаемое, как обычный человек. Гидеон. Он не изменился с тех пор, как мы жили вместе, когда я была еще девочкой. Гидеон. Наделенный той же злой силой, той же завораживающей аурой, той же яркой внешностью, что когда-то отталкивала и притягивала меня. С трудом я поднялась на ноги.

– Я тебя не хочу! Никогда не хотела!

– Ты же знаешь, что это ложь. Или, может быть, ты забыла. Не помнишь, Бесс? Не помнишь, как томилось по мне твое тело? Как мечтала, чтобы я пришел к тебе ночью? Как лежала без сна в постели, желая, чтобы я к тебе прикоснулся? Не помнишь?

– Ты меня околдовал. Я была не в себе.

– Напротив, ты была больше в себе, чем когда-либо до или после того. Зачем бороться с истинной природой? Со своей судьбой? Ты ведь знаешь в своем смятенном сердце, что мы предназначены друг другу.

– Я никогда не буду твоей! Никогда!

Я собрала всю силу и вскинула руки, призывая волшебство, прося сестер помочь мне, сосредотачивая энергию в одном пронзительном луче света. Я ударила волной силы по Гидеону. Неожиданная быстрота и ярость удара застали его врасплох, и он, шатаясь, отступил, закрыв лицо рукой. На мгновение я подумала, что он упадет, но вскоре колдун пришел в равновесие. Опустил руку и нахмурился, глядя на меня.

– Честное слово, Бесс, ты не сидела без дела со времен нашей последней встречи. Сила волшебства растет. Ты же не станешь отрицать, что, когда все твое естество пронизывает магия, чувствуешь себя восхитительно? Разве это не прекрасно? Разве не божественна чистая сила колдовства?

– В ней нет ничего чистого.

– Она тебя оживляет. Ты бы видела, как от нее преображаешься. Представь, каковы мы были бы вместе, любовь моя. Только представь.

– Я скорее умру, чем стану существовать рядом с тобой.

– К несчастью, не тебе выбирать, не так ли? Ты, конечно, могла бы добиться телесной смерти, но тогда я бы был наготове, чтобы потребовать твою душу. Жалко терять такое сокровище, я бы с куда большей охотой взял тебя к себе – живую, дышащую и чувствующую.

Он начал подниматься в воздух, его ноги без усилий оторвались от земли. Потом Гидеон поплыл вперед и навис надо мной, его черная одежда и мрачное лицо превратились в смертоносное облако, которое грозило полностью поглотить. Я хотела бежать, но с непривычки волшебство отняло все мои силы. Гидеон медленно опустился, обнял меня, придвинул лицо к моему, и его губы вздернулись, открыв неестественно острые зубы. Дыхание колдуна горячо било в щеку. Я почувствовала, как его язык очерчивает мои губы, проверяя и пробуя их на вкус. Я попыталась вырваться, но ноги обмякли.

– Отпусти меня, – прошептала я, слабея. – Пожалуйста, отпусти.

– Тише, Бесс, – произнес он, привлекая все ближе, поднимая за собой, так что мы повисли рядом в дымном облаке темного волшебства. – Не бойся. Я давно этого ждал. Мы оба ждали. Время пришло. Здесь, среди того безумия, что сотворили эти глупые смертные. Пей силу, которую высвобождает их бесплодная драка. Питайся ею, как я. Соединись со мной в вечном счастье.

Я чувствовала, как воля слабеет. Меня приводила в ужас близость колдуна, его прикосновения вызывали отвращение, и все-таки я чувствовала, как во мне просыпается желание. Словно его власть надо мной было так сильна, так превосходила все, что я могла понять, что у меня не было против нее никаких шансов. Я была уверена: лишь мгновения отделяют меня от того, чтобы исчезнуть навсегда, стать его навечно, когда ясный и сильный голос ворвался в мое отупленное сознание.

– Отпусти ее! – слова Арчи полнились едва сдерживаемой яростью. – Я сказал, отпусти!

Гидеон перехватил меня, чтобы гневно взглянуть на Арчи, стоявшего на пороге. И зарычал, увидев, что в руке у него револьвер. Нездешний гул эхом отдался в груди колдуна и заставил содрогнуться мое тело.

– Как ты смеешь! – зашипел он на Арчи. – Какое право имеешь становиться между нами. Она моя!

Колдун сгреб меня за шкирку и поднял.

– Моя! Я могу делать с ней все, что пожелаю.

Он потряс мое тело, как тряпичную куклу.

Арчи кричал, чтобы он остановился, целясь из револьвера прямо ему в голову.

– Отпусти ее, или я выстрелю.

Гидеон взревел и, сотворив свободной рукой шар сернистого огня, метнул его в сторону двери. Арчи отпрыгнул влево, но пламя зацепило плечо любимого. Он катался по земле, чтобы сбить огонь, но не мог погасить, пока тот не прожег саржу мундира. Я чувствовала запах тлеющей материи. Гидеон поднял руку, чтобы выпустить второй заряд.

– Нет! – закричала я, сумев наконец собраться.

Я выставила против его заклинания свое, сбив ему прицел, так что огненный шар упал на пол, не причинив никому вреда. В ярости Гидеон швырнул меня на землю. Я почувствовала, как треснуло ребро, когда ударилась о деревянный пол.

– Бесс! – Арчи поднялся на ноги.

– Осторожнее!

Я видела, что Гидеон вращается, набирая силу, готовясь нанести удар.

Арчи поднял револьвер и выстрелил, но Гидеон растворился в воздухе и появился в дальнем углу. Солдат выстрелил снова, но, прежде чем пуля долетела до Гидеона, он сделался бестелесным, словно облако, и позволил свинцу пройти насквозь, не задев себя, прежде чем опять обрести тело. Я с болью села и подняла руки, призывая отчаянную силу. Арчи я послала безмолвное предупреждение, не зная, получит ли он его, но точно понимая, что наша единственная надежда – сражаться вместе.

Подожди. Подожди, пока я его не остановлю.

Арчи взглянул на меня, прежде чем укрыться за пианино, чтобы избежать нового огненного удара. Он взглянул мне в глаза и кивнул. Я занялась Гидеоном, благодаря нашу удачу и его самоуверенность: он не заметил, что произошло между мной и Арчи. Пусть считает себя несокрушимым, подумала я; гордыня колдуна станет причиной его падения. Я глубоко вдохнула, глубже, чем ловец жемчуга: втягивала воздух, пока мне не начало жечь легкие. Про себя я призвала сестер-ведьм, умоляя помочь мне, защитить, встать со мной рядом и избавить мир от столь гнилой и опасной души. Я ощутила, как в тело мое вливается мощь древних, сила волшебства, опасное могущество сверхъестественного. Я собрала крупицы этой силы и швырнула ее в Гидеона. Он отлетел назад и ударился о стену класса. Испустил рев ярости, но не смог шевельнуться и сойти с места.

– Давай, любимый! Давай! – закричала я.

Арчи выпрыгнул из укрытия и прицелился. Гидеон понял, что не сможет спастись от пуль, которые будут в него выпущены. Он был в ловушке. Мне показалось, что на мгновение я увидела, как на его лице мелькнул подлинный страх. Но его быстро сменила ярость.

– Что? – проревел колдун. – Вы смеете выйти против меня со своим жалким оружием и омерзительной привязанностью друг к другу!

Его черты исказились, став чудовищным ликом в чешуе, с рогами, с кровавыми глазами и змеями, кольцами выходившими из ноздрей. Тело чернокнижника удвоилось в размере, одежда облетела с него лохмотьями, и над нами встал хвостатый зверь с раздвоенными копытами, с грудью и руками великана. Арчи застыл перед этим видением.

– Стреляй, Арчи! Стреляй в него!

Но он не мог шевельнуться. Ужасная тварь, воплотившийся дух Гидеона, скалилась, истекая слюной.

– Такой смелый, твой солдатик, правда? – рассмеялся он. – Смотри, как дрожит. Смотри, как трясутся его руки, теперь, когда он знает, против кого посмел пойти. Ты думал, что все сделаешь ради прекрасной Бесс, да? А теперь тебе не хватает даже смелости воспользоваться своим глупым оружием. Теперь ты видишь, что встало против тебя, и все твои слова обращаются в ничто. Какое разочарование, да, любимая Бесс? Видеть такую слабость в ком-то, кого ты решила почтить своим вниманием.

Гидеон бился в магических путах, которыми его связали, но я знала, что скоро сила закончится.

– Арчи! Арчи, пожалуйста…

– Не трать слова, Бесс. Должен сказать, я ждал от тебя большего. Ты правда предпочла его мне? Ты что, действительно хочешь провести свою жизнь с… этим?

Начало мутиться перед глазами, заболели мышцы. Усилие, которого требовало заклинание, выпивало последние капли энергии.

– Знаешь, Бесс, – усмехнулся Гидеон. – Мне это надоело. Достали эти игры. Надоело твое добродетельное сопротивление. Даже, должен признаться, надоела ты.

Он испустил долгий зловонный выдох.

– Возможно, наконец все же пришло время завершить начатое.

Я нахмурилась, не понимая, каковы его намерения. Я старалась удержать его и собраться с мыслями.

– Завершить?

– Да, почему нет. В конце концов, есть другие женщины, другие ведьмы. А это безответное желание, все это начинает казаться… унизительным.

– Ты хочешь сказать… хочешь заявить, что отпустишь меня?

Мой голос звучал не громче шепота.

Гидеон сжал зубы и заговорил сквозь источенные желтые клыки.

– Отпущу тебя. Отпущу тебя! Ха! Меня больше не унизит глупая женщина. Ты меня недостойна! Но ты заплатишь за упрямство, за глупый отказ принять истинную судьбу. Ты заплатишь за это жизнью!

Сказав это, он склонился вперед и вырвался из пут, словно их и не было. Двумя звериными прыжками он рванулся ко мне. Я закрыла голову руками: бессмысленная попытка себя защитить. Я ждала рокового удара. Но он не последовал. Гидеон остановился. Я до сих пор не знаю, что заставило его замешкаться. Могло ли быть так, что в этом дьявольском существе сохранилась крупица человеческой души, какая-то искра любви, которая остановила его руку? Что бы это ни было, оно дало мгновение, в которое Арчи решил действовать. Видя, что сейчас произойдет, он принял быстрое, жизненно важное решение. Гидеон собирался использовать всю свою колдовскую силу, чтобы убить, это было ясно. Человеческая пуля не могла его остановить. И у Арчи не было времени увести меня от опасности. Он сделал единственное, что ему оставалось. Единственное, что сделает ради возлюбленной человек, который любит безрассудно, больше жизни. Он закрыл меня собой в тот самый миг, когда Гидеон ударил. Демоническая энергия, которая обрушилась на него, предназначалась мне. Она была достаточно сильна, чтобы оборвать жизнь колдуньи, ведьмы, владеющей волшебством. У Арчи против нее не было шансов. Но все равно, встав на пути гнева Гидеона, он сохранил самообладание и спустил курок. Выстрел попал в цель за мгновение до того, как магия боевым топором столкнулась со смертным телом Арчи, сломав ему позвоночник и отняв короткую жизнь, прежде чем я успела даже выкрикнуть его имя. Гидеон взревел, когда из плеча хлынула кровь. Нежданная боль от раны заставила колдуна закружиться и заскулить; комната наполнилась нездешними звуками, и мне пришлось зажать уши руками. Жуткий облик изменился, потом еще и еще… он обернулся вороном, вылетел из комнаты, и больше я его не видела.

Задыхаясь, я поползла к Арчи. Его лицо было таким нежным. Таким мирным. Я погладила бледную щеку любимого, заливая ее слезами.

– Ох, Арчи! Арчи, жизнь моя. Я так виновата. Прости меня, – плакала я.

И тут с удивительной ясностью я услышала его голос у себя в голове.

На все время, что нам отпущено, любовь моя. Сколько бы его ни было.

ТЕЛЕГРАФНАЯ СЛУЖБА ПОЧТЫ

Откуда: Эдинбург.

ОКПС Получено: 10:30, 24 сентября 1917

Кому: Леди Лидии Кармайкл

ПРИСКОРБИЕМ ИЗВЕЩАЕМ ЛТ АТУ КАРМАЙКЛ 9 БАТАЛЬОН ШОТЛАНДСКОГО КОРОЛЕВСКОГО ПОЛКА РАНЕН 23/09/19 ТЧК ДОСТАВЛЕН ПППР СЕН-ЖЮСТИН ТЧК УМЕР ОТ РАН ТОТ ЖЕ ДЕНЬ ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ ТЧК

Самайн

6 октября,

Луна во второй четверти

Теган слушала мою историю в молчании. Когда я закончила, она отвернулась. Мы сидели возле догоравшего костра всю ночь, и теперь, на ленивом рассвете, свет угасавших углей стал тусклее. Я подбросила поленьев и отряхнула с ладоней мох. Мне было очень жаль Теган. Ей предстояло со стольким побороться. Уложить в голове. А время было не на нашей стороне.

– Теган, – начала я ласково, но с твердостью, которую, как я знала, она не могла не заметить в моем голосе, – ты должна его увидеть, должна узнать, что он такое на самом деле.

– Нет, – она покачала головой. – Я не хочу. Не могу. Я позволила ему прикасаться к себе! Мы…

– Знаю. Но теперь ты должна его увидеть. Идем.

Я взяла ее за руку и повела по дорожке вдоль ручья, к пруду, находившемуся в нескольких ярдах от нас. Подвела ближе к кромке воды и указала на темную поверхность.

– Взгляни в этот пруд и назови его имя, чтобы точно знать, чему мы противостоим.

Теган нехотя подалась вперед. Встала на колени и склонилась над водой. Мышонок, ставший ее постоянным спутником, спал у нее в кармане, но теперь вышел посидеть на плече. Теган громко шмыгнула носом и вытерла его рукавом. Потом глубоко вдохнула и дрожащим голосом сказала:

– Иэн. Покажи мне Иэна.

Мгновение ничего не происходило; потом вода начала вращаться, как в водовороте. Она кружилась и кружилась, пока не замерцала и не запульсировала. Потом поверх воронки стало проявляться лицо. Выплыли привлекательные черты Иэна. И, едва сложившись, начали меняться. Сперва они потемнели и сделались более резкими, лицо все еще было красивым, но, безусловно, изменилось. Я сразу узнала Гидеона. Потом оно исказилось, снова меняясь. Теган громко заплакала. На наших глазах черты его лица растворились в воде и опять слились в ужасающее, жуткое обличье. Лицо из ночного кошмара. Демон. Чудовище.

Теган встала, спотыкаясь, отступила от пруда и закрыла глаза руками. Я подошла и обняла ее.

– Шшш, не надо, – сказала я. – Все хорошо. Оно ушло. Ушло.

– Оно-то ушло, – всхлипнула она, указывая дрожащим пальцем на отражение в пруду, – но он не ушел. – Она в отчаянии взглянула мне в глаза. – Не ушел же, правда? Он все еще здесь.

Теперь она ясно видит то, что я в сердце своем знала уже давно. Пруд показал истинную природу человека, в которого влюбилась Теган. Он может предстать нежным молодым бродягой, но за его красивыми глазами таится нечто чудовищное. И эта тварь причинит Теган страшный вред, если я ее не остановлю.

Я медленно кивнула.

– Да, – согласилась я. – Он все еще здесь. И мы с тобой этого так не оставим, правда?

14 октября,

темная Луна

Мы долго говорили о том, что нужно сделать. Я понимала, что Теган нужно больше времени, чтобы переварить события минувшей ночи. Я велела ей остаться дома, сказать, что простудилась или что-нибудь такое, чтобы избежать встречи с Гидеоном: принять, что не существует такого человека, как Иэн, и просто побыстрее дать себе с этим освоиться. Не каждый день система необходимых представлений и знаний о том, как устроен мир, переворачивается с ног на голову. Теган молода и часто импульсивна, но у нее светлая душа и доброе сердце. Она знает в глубине себя, что хорошо, а что дурно. Она также понимает, что с Гидеоном надо будет разобраться, раз и навсегда. При мысли о том, что ей придется проводить с ним время, она пришла в ужас: не была уверена, сможет ли изображать чувства к нему и вести себя как обычно в его присутствии. Я сказала, что она должна это сделать. Возбудить в нем подозрения сейчас, когда мы еще не готовы, было бы очень опасно. Она сможет лишь недолго избегать колдуна. А потом должна будет одурачить. Я надеюсь, что мы сможем притворяться до кануна Дня всех святых. Сделать нужно много, и я должна подготовиться. Уверена, благоприятный день нам поможет. В этот праздник отошедшие духи рядом, они с нами, и они мне понадобятся. Хотя канун Всех святых – это ночь поминовения и общения с мертвыми, это, вопреки популярному мифу, вовсе не время тьмы или страха смерти. Еще мне нужно придумать, как перенести наше столкновение на благословенную землю. Я не питаю иллюзий – сила Гидеона намного превосходит мою. Я должна сделать все, что в моей власти, если хочу его победить. Неподалеку есть место, которое как раз подойдет для нашей цели. Логично, если мы наконец вернемся туда, Гидеон и я. Я знаю, что откладывала посещение того места, где все началось, где я, Элизабет Хоксмит, ведьма, пустилась в долгое удивительное путешествие. Без сомнения, эта местность изменилась, но сам лес под защитой и по-прежнему стоит, хотя и стал меньше. Деревья существуют вне времени!

Мы были очень заняты, готовясь к грядущей битве. Пришлось неподобающе ускорить обучение Теган, но необходимость требует скорости. Для начала мы неделю занимались ритуалами, каждый из которых был связан с особенностями и силой конкретного дня. Мы усердствовали с заклинаниями и чарами во вторник: этот день посвятили сопротивлению злым силам. Теган было нелегко вырваться из плена любви; мне придется приложить все усилия, чтобы освободить ее от черной власти Гидеона. В конце недели я освятила два амулета: серебряный пятиугольник для себя, чтобы усилить волшебство, и аметист для Теган. Этот камень связан с праздником Самайн, он поможет ее защитить.

Вчера я попросила Теган остаться на ночь, чтобы мы могли провести ритуалы и обряды, ослабляющие Гидеона. Она очень хотела участвовать, но, когда мы шли в рощицу, я почувствовала, что девочка нервничает. Ночь была непроглядно черна, Теган держала свечу низко, и я не могла разобрать, какое у нее выражение лица. Однако раздраженная нотка в голосе ее выдала.

– Он сможет нас услышать? – спросила она.

– Услышать?

– Когда мы будем читать заклинания. Я не про голоса, просто, ну, как-то уловить, что мы что-то говорим или делаем.

Мы добрались до центра рощицы, и Теган поставила узел с вещами, который я доверила ей нести.

– Любое волшебство посылает сигналы, – ответила я. – Так что да, он будет знать, что мы… что-то делаем.

– Но он поймет, что это против него? Чтобы его ослабить?

Я видела: ей нужно, чтобы ее успокоили. Сохранить доверие можно было только честностью.

– Да, – сказала я. – Он быстро увидит, что именно мы затеяли.

– Это опасно? Он не попытается нас остановить?

– Зная Гидеона, я подозреваю, что его это просто развеселит.

– Что? Он будет над нами смеяться?

– Над нашими попытками ему грозить – да.

Теган насмешливо фыркнула.

– Ну офигеть! Эта тварь меня напугала до полусмерти, а теперь думает, что это смешно!

Теперь она рассердилась, и я была этому рада. Она топталась по поляне, разжигая костер и бормоча ругательства.

– Пусть посмеется, – заверила я. – Лучше, если он не сочтет нас настоящей угрозой. Так мы сможем и дальше собирать всю помощь, какая найдется, и он нам не помешает. Вот, брось лавровые листья в огонь. Потом подойди к каменному алтарю. Именно ты должна написать его имя на пергаменте.

– Почему я? Это за тобой он гонялся веками, а не за мной.

– В единстве есть сила, Теган. Чем больше участия ты примешь в обрядах, чем слаженнее мы будем работать, тем лучше у нас получится.

Она склонилась над низким камнем и нацарапала на грубом кремовом пергаменте слово «Гидеон».

– Хорошо. Теперь сверни его, подойди ко мне и встань рядом, поближе к огню. Сначала я прочитаю молитву, чтобы обратиться к ушедшим, помочь тем, кто мог задержаться между мирами. Если я помогу им обрести истинный дом, они решат помочь нам, когда придет время. Потом мы предадим письмена огню.

Я закрыла глаза и сосредоточилась на ворочавшемся во мне волшебстве. Воздух поздней осени был прохладным, но спокойным. С дуба за спиной одобряюще ухнула сова. Тихие голоса невидимых созданий шептали вокруг. Я раскинула руки в сторону огня и начала:

Горящее во славе пламя, Стань маяком в ночи над нами! Всем мертвым озари их путь, Чтоб не могли с него свернуть. Веди их прямо в Лета земли – Сияй, пока их Пан приемлет… Дари им свет свой дорогой, И пусть найдут они покой.[18]

Я взмахнула руками, и к алым и рыжим языкам пламени присоединились голубые, желтые и зеленые искры. Теган ахнула.

– Подойди ближе, – сказала я и снова повысила голос.

Очищающее пламя, возьми это имя в канун Самайна.

Питайся его силой, забери ее себе. Оставь себе мощь нашего врага и дай нам свою власть.

Я сделала Теган знак, что время пришло. Она подняла пергамент, подержала его высоко, а потом бросила в огонь. Несколько секунд ничего не происходило. Потом языки пламени с пугающей яростью взметнулись к небесам, огонь стал таким ярким, что озарил небо и заставил нас обеих попятиться.

– Держись крепче! – Я схватила Теган за руку. – Мы должны устоять.

Она закричала, отворачиваясь от источника жара, защищая глаза рукой.

– Мы сгорим!

– Нет! Мы не должны отступать!

Говоря это, я чувствовала запах тлеющих волос. Ночь была так озарена огнем, что от его яркости, как и от температуры, стало больно. Теган в ужасе вскрикнула.

Я сняла с пояса атам и подняла его.

– Мы победим! – прокричала я в вихрь.

И все сразу стихло. Пламя опало, остались лишь мерцающие угли. Вернулась успокаивающая темнота. Все прошло.

Теган отважилась оглядеться. Когда она встретилась со мной взглядом, я прочла в ее глазах смесь священного трепета и страха. Я знала, о чем она думает. Если это лишь крохотная часть гнева и силы Гидеона, какие у нас шансы, когда мы наконец встанем с ним лицом к лицу?

18 октября,

Луна в третьей четверти

Меня приятно удивляет способность Теган приспосабливаться к обстоятельствам. Девочка сама признает, что ей немного не по себе от того, как легко она лжет, когда это необходимо. Я говорю ей, что это ради правого дела. Теган проявила изобретательность и находчивость, стараясь встречаться с Иэном не чаще, чем может вынести. Вчера я заметила, что она перешла от страха к ярости. Это ключевой шаг, он придает сил, а вскоре ей понадобится вся ее мощь.

26 октября,

растущая Луна

Наши приготовления подходят к концу. Я провела две ночи бдения в святилище, принося жертвы и молясь всем, кто мог бы меня услышать. Я просила Богиню о помощи. Она мне понадобится. Я боюсь за Теган. Нельзя ее подвести. Что бы ни случилось, я не позволю ей стать еще одной жертвой Гидеона в его погоне за мной. Хватит смертей. Хватит разбитых сердец. Хватит убийств. Все закончится совсем скоро.

1 ноября

Странно писать в чужом дневнике, но я думаю, Элизабет хотела, чтобы я это сделала. Кто-то должен записать то, что случилось, а больше-то никто не станет, правда? Я все еще не могу поверить в то, что вчерашняя ночь на самом деле была. Каждую ее минуту я отчетливо вижу, но все это слишком безумно. Слишком много нужно принять!

Я убедила Гидеона отвести меня в лес, как велела Элизабет. Больше не могу думать про него как про Иэна. Я бы себя возненавидела, если бы смогла. В общем, мы поехали на его мотоцикле, взяли рюкзаки с едой и пивом. Я сказала, что слышала, какое это жуткое место, в самый раз для Хеллоуина. Можно там переночевать в палатке. И Гидеон подумал, что это крутая идея. Он что-то заподозрил? Знал, что это ловушка? Может, он этого и хотел. Понятия не имею. Суть в том, что он согласился и не задавал никаких вопросов с подковыркой. Мы приехали, наверное, часов в восемь. Лес оказался куда больше, чем я ожидала. Я подумала: «Боже мой, как я его приведу, куда надо?» Но он как будто знал, куда идти. Сам нас туда вывел.

Мы заехали на мотоцикле довольно далеко, потом шли пешком. Было стремно, серьезно. Так тихо-тихо. Ни звука. У нас были фонарик и керосиновая лампа с его лодки. Мы добрались до поляны. Размером где-то с футбольное поле. Колючие кусты, крапива, но деревьев нет. Так, несколько пней. Странно вообще, вокруг столько высоких деревьев, все эти дубы и буки – Элизабет научила, где что. И там была всерьез плохая энергия. Я старалась не подавать виду, открыла пару бутылок и села, но видела, что на него это место здорово влияет. Элизабет говорила, так и будет. Она его давным-давно знает. По-моему, теперь, когда я это увидела, я поняла, о чем она вещала. Дома там не было, но когда-то мог быть. А эта поляна и пни? Очень похоже на то, что я представляла, когда она рассказывала про Бесс. В лесу. С Гидеоном.

– Пива хочешь? – спросила я.

Он так расхаживал, что я начала еще больше нервничать.

Колдун меня как будто не услышал, но потом повернулся и улыбнулся.

– Конечно, чего нет, – ответил он и сел рядом со мной.

Я протянула бутылку, и Гидеон взялся за нее поверх моей руки. Мне пришлось ему позволить, но хотелось на самом деле только вырваться.

– Славная Теган, – пропел он. – Такая молодая. Такая милая.

– Отличное место. И у меня от свежего воздуха аппетит разыгрался. – Я убрала руку, чтобы залезть в рюкзак за едой. – Сэндвич возьму, будешь?

– Может, позже.

Он мягко забрал рюкзак и положил на землю. Взял меня за руку, стал гладить ладонь большим пальцем. А другой рукой отвел мои волосы с лица. Как будто хотел увидеть, какое выражение появится на нем, изучал реакцию. Я почувствовала, как его пальцы гладят мою щеку, потом двигаются вдоль горла. Он склонился вперед и поцеловал меня, мягко и медленно. Я вздрогнула – ничего не могла с собой поделать. Если он и заметил это, то не показал. Просто опустил руку и стал расстегивать молнию на куртке.

– У нас давно ничего не было, – прошептал он, ни на секунду не сводя глаз с моего лица, следя за ним.

«Господи, – подумала я, не могу! Просто не могу!»

– Я была занята, – неуклюже ответила я.

– Но сейчас мы здесь. Кроме нас, никого. В этом чудном месте. – Он снова поцеловал, на этот раз крепче.

– Погоди, – сказала я, высвобождаясь.

– Погодить?

– В смысле, рано еще. Давай выпьем? Помогает расслабиться.

– Тебе со мной трудно расслабиться, Теган? Из-за чего так нервничать?

Я не смогла придумать, что сказать. Он как будто смотрел прямо в глубь меня и читал мысли, играл, наслаждаясь тем, как я страдаю.

И тут внезапно появилась Элизабет. Встала у него за спиной. Я не слышала, как она подошла, не заметила ни малейшего движения, но она была там. Выглядела потрясающе! Я ее такой раньше не видела. Никого такого раньше не видела. Она была в этом своем зеленом платье, длинном, с обтрепанным подолом, по которому идет золотое плетение, и такие же штуки на рукавах. Волосы у нее лежали распущеные – я и не знала, что они такие длинные. Они развевались, как от ветра, но ветра не было. Повисла полная тишина. Ни один лист не шелохнулся. Она светилась. Вся так и светилась. Как будто ее изнутри освещало. Она была как богиня леса. В руке у нее остался посох. И нож на поясе, тот, с черной рукояткой.

Гидеон понял, что она за спиной. У него изменилось лицо. Он не обернулся, но все понял. Колдун поднялся, медленно так. Потом улыбнулся и послал мне воздушный поцелуй. Сволочь! Как будто напоминал, чем мы занимались, что я ему позволяла. Потом он начал меняться. У меня мурашки по телу побежали, когда я это увидела, но отвернуться я не могла. Вскоре он стал Гидеоном, которого я видела в пруду: с темными волосами и соблазнительным взглядом. От моего Иэна ничего не осталось. Исчез. Совсем исчез. Он повернулся ко мне спиной. Элизабет не вздрогнула, когда увидела его лицо – наверное, этого она и ждала.

– Бесс, – произнес он, и окончание ее имени прозвучало так, как будто змея шипит, – или ты предпочитаешь Элайзу? Элиз? Элизабет?

И опять эта опасная улыбка.

Элизабет казалась выше, чем обычно. Теперь я увидела, что ее ноги не касались земли. Она парила, всего на высоте фута или около того, но из-за этого была намного выше его. Когда она заговорила, голос был другой. Как-то громче, но не грубый. Как будто позвонили в огромный колокол, и звук все еще висит в воздухе.

– Неважно, как ты решишь меня называть, Гидеон. Я – твоя Немезида[19].

В ней было необъяснимое спокойствие. Сила, которой я раньше не видела.

– Дорогая моя, тебе нравится провоцировать, да? Все эти годы я изо всех сил старался, чтобы ты поняла, что ты – моя истинная суженная, а ты можешь думать лишь о том, чтобы меня уничтожить.

– Ты будешь убит, Гидеон. Слишком много людей из-за тебя пострадало. Я не позволю тебе продолжать, прикрываясь любовью ко мне.

Она взглянула на меня. Гидеон это заметил.

– Как, должно быть, тебя мучило осознание того, что я соблазнил твою подружку, – сказал он. – Ты ревновала, Бесс? Кого, ее или меня? Интересно…

– Оставь девочку в покое. Ты уже причинил ей слишком много боли.

– Она была, – он махнул в мою сторону рукой, – приятным развлечением, хотя на мой вкус немножко ingénue[20]. Что я, по-твоему, с ней мог сделать? В смысле, кроме очевидного. Что, надо сказать, ей очень даже нравилось.

Пока он говорил, я чувствовала, как меня охватывает страшный холод, словно попала в лавину. Меня начало трясти. Зубы застучали. По лицу Элизабет я понимала, что происходит что-то плохое. Я посмотрела на руки и закричала. Они были в складках и скукоженные, как у старой карги. Я задрала рукав; выше то же самое. Я ощупала лицо. Оно обвисло и покрылось глубокими морщинами. Я была близка к панике. Тут Элизабет подняла посох. Она ударила им в землю и указала на меня. И все изменилось. Что бы Гидеон со мной ни делал, это прекратилось. Сразу же! Моя кожа снова стала нормальной. Холод прошел. Как будто ничего и не было. Мне так хотелось убежать. Но я как-то смогла остаться.

– Надо же, Бесс, впечатляет. Должно быть, упражнялась? А я-то думал, ты отказалась от магии. Может ли статься, что ты наконец перестала делать вид, что ты не ведьма, а?

– Я отказалась не от того, что я ведьма. А от того, что силу мне даровал ты. Ведьма, родившаяся от магии чернокнижника, проклята, ты это знаешь.

– Мне не нравится, когда меня зовут чернокнижником.

– Ты он и есть. Ни одна добрая ведьма, ни один ведун не стали бы делать того, что творишь ты. Твоя мощь должна быть благой силой, или ты об этом забыл?

– Должна, не должна… как можно применять правило к чему-то вроде волшебства, Бесс?

Он оторвался от земли и взлетел, потом лег в воздухе, словно на диван, приподнявшись на локте.

– Знаешь, еще не поздно – ты можешь ко мне присоединиться. Подумай, как сильны мы стали бы вместе. Ты вкусила немного силы, и, по-моему, она тебе понравилась, разве нет? Конечно, ты этого не признаешь. – Он вздохнул. – Есть в тебе какая-то чопорность, Бесс, крайне непривлекательная.

– Ты не прав, Гидеон, уже поздно. Слишком поздно!

За спиной Элизабет начал двигаться лес, он вздымался и извивался, словно деревья оживали, вытягивали корни, пытаясь освободиться. В ветвях засвистел тонкий холодный ветер. Казалось, он взялся из ниоткуда, но это, конечно, было не так. Это Элизабет его призвала. Деревья стали качаться и шататься все вместе, как будто танцевали. Зрелище невероятное: лес ожил и задвигался, потому что этого захотела Элизабет. Я поняла, что стою совершенно неподвижно, словно пустила корни, пока деревья отрывались от своих. На секунду я задумалась, не заворожила ли Элизабет и меня. Может, она наложила какие-то защитные чары? Очень странно, но мне больше не хотелось бежать. Я осталась там, где и было мое место.

Земля задрожала, потом затряслась сильнее. Сухие листья поднялись в вихре ржавчины, бронзы и золота, мерцая под сверхъестественным лунным светом. Деревья освободились! Сначала одно-два, потом все больше и больше. Огромные дубы, ясени, их стволы втягивались внутрь, они дышали, их длинные ветви тянулись вперед, они шли на Гидеона. Элизабет стояла на месте, пока они подходили. Она позволила им протопать мимо нее, ближе и ближе. Гидеон не шевельнулся. Он даже не удивился. Он ждал. Ждал, пока деревья не подойдут совсем вплотную, почти настолько, что могли бы дотянуться и раздавить его своими огромными конечностями. Почти, но не совсем. Он уперся руками в бока, откинул голову, выпятил грудь и сделал глубокий вдох. Один из самых больших дубов как раз поравнялся с ним, и на мгновение я подумала, что Гидеон плохо рассчитал время и что сейчас его вколотят в землю, но нельзя было так обманываться. Нельзя было так ошибаться на его счет. Он выдохнул, послав зловонное дыхание вперед с оглушительным ревом. Не был человеческим этот выдох, и это оказался не просто воздух. Что-то желтое, серное и вонючее, и полетело оно с такой силой, что представить нельзя. Эта мощь сдула деревья, все могучие дубы, которым было много сотен лет, и весили они бог знает сколько, она их унесла обратно в лес, как солому. И Элизабет с ними. Ее отбросило, она отлетела и неловко упала на поваленные деревья. В эту секунду я почувствовала, что свободна. Свободна и уязвима, как будто защита, которую построила вокруг меня Элизабет, рухнула. Я хотела бежать к ней, помочь, но небо внезапно почернело, словно луну что-то закрыло. Я посмотрела вверх и пожалела, что увидела: надо мной собиралось нечто. Летучие мыши, тысячи. И не какие-то безобидные мелкие ночницы. Огромные твари, больше ворон, и, снижаясь, они верещали. Я едва успела вскрикнуть, а они уже налетели на меня. Сшибли на землю и вцепились своими неестественно острыми когтями. Я пыталась их сбить, но их было так много. Одна укусила за руку, ее клыки прошли сквозь кожу глубоко в плоть. Я хотела кричать, но они рвались к моему лицу, глазам, телу. И за всем этим я слышала, как смеется Гидеон. Смеется! Одна мышь попыталась схватить меня за горло жуткими вампирскими клыками. Я думала, она меня убьет. Казалось, выхода нет, но тут послышался другой звук. Новый крик. Нет, уханье. Совы! Птицы появились из ниоткуда, сотни их… они светились белым, собственным светом; они врезались в кишащих мышей и сбивали их с неба. Летели все новые и новые. Мыши в ужасе пытались удрать, но сов стало слишком много, и они были слишком быстрые. Теперь я увидела, что Элизабет опять стоит, подняв посох, и повелевает совами.

В конце концов небо очистилось, и показался лунный свет. Я вытерла со щеки кровь, оторвала лозу с плюща и туго обмотала ее вокруг запястья, чтобы остановить кровотечение из болевших мышиных укусов.

– Зачем впустую тратить силы, Бесс? – Гидеон покачал головой, словно выговаривал непослушному ребенку. – Ты же знаешь, что я никогда не наделил бы тебя достаточной силой. У меня куда сильнее развит инстинкт самосохранения, чем ты полагаешь. Правда думала, что я создал бы ведьму, способную меня убить?

Элизабет не ответила. Я видела, как у нее шевелятся губы, очень быстро, но не слышала, что она говорит. Раздались странные звуки. Какие-то голоса. Или пение. Нет, пение, хор. А этот урод так и улыбался своей тошной улыбкой.

Его слова потонули в завывании ветра и музыке. Тут я заметила между деревьями силуэты. Людей. Нет, женщин. Нет, ведьм. Четыре, пять, шесть, семь… наверное, дюжину. Сосчитать было сложно, они выскользнули из-за дубов и стали кружиться по поляне. Гидеон нахмурился. Испуганным он не выглядел, скорее, разозленным.

– Добро пожаловать, сестры! – приветствовала ведьм Элизабет, когда они пролетали мимо.

Гидеон стоял и волком смотрел на нее, пока невероятные создания кружили вокруг. Это были не старухи, не ведьмы из сказок. Они выглядели прекрасно, все одеты в мерцающие цвета, волосы развевались, и от них исходил фантастический свет, как от самых ярких фейерверков. Потрясающе! Элизабет была очень рада, ее тронуло, что сестры пришли ей на помощь; это было понятно по лицу. Я никогда не видела ее такой счастливой.

– Глупое ты создание, – заорал Гидеон, – думаешь, я не справлюсь с кучкой высохших ворожеек?

Он уронил одну, она упала и распласталась, а вторую ударил о дерево.

– Ты в самом деле решила, что твой жалкий материнский ковен может меня убить?! – кричал он.

Он был так силен и так разозлился, что я по-настоящему испугалась. Прекрасных ведьм он разбросал, словно кукол. Давил их, ломал как нечего делать. Как бы быстро они ни двигались, как бы ни колдовали, ведьмак для них слишком силен. И все равно они кружились вокруг, танцевали, летали и пели. Я не могла этого понять. Они как будто понимали, что у них нет шансов, и все-таки продолжали, выводя его из себя все больше и больше. Потом к нему рванулась Элизабет. Прямо на него! Она подобралась близко – слишком близко. Гидеон сгреб ее и поднял за горло, так что моя любимая ведьма стала задыхаться.

– Не думал я, что ты окажешься так глупа, Бесс, – выплюнул он ей в лицо. – Так глупа, что всерьез поверишь, будто можешь победить, ты и твои жалкие подружки.

Я бросилась на него. Ничего не могла с собой поделать. Он выжимал из Элизабет жизнь. Я не знала, что стану творить, просто поняла, что не могу стоять и смотреть, как он ее душит. По дороге я схватила камень и швырнула Гидеону в голову. Ведьмак так сосредоточился на бедной Элизабет, что я застала его врасплох, и тот его крепко ударил, прямо по затылку. Он пошатнулся, всего на секунду, и ослабил хватку. Элизабет этим воспользовалась и вырвалась. Тогда он обратился на меня. Я лежала практически у его ног. Был момент, когда я думала, что сейчас умру. От него пар шел, в таком он был бешенстве. Колдун рычал, ругался и плевался, глаза у него пылали. Я не успела подумать, что он сейчас сделает, когда почувствовала жгучую боль в плече, словно об меня ударился огненный шар. Я закричала, – должна была, так было больно, – но точно не помню, чтобы слышала звук. Только жуткое шипение, с которым магический огонь прожигал тело. Ко мне кинулась Элизабет. Она положила руку на плечо, и огонь погас. Было по-прежнему больно, и я чувствовала тошнотворный запах горелого мяса. Моего тела. Элизабет оттолкнулась, взмыла высоко в воздух и стала кружить вокруг Гидеона с головокружительной скоростью.

Ведьмы встали в круг подле меня, защищая. Глядя вверх, я видела, как Гидеон и Элизабет летают, носятся над поляной, швыряясь друг в друга фосфорными зарядами и огненными копьями. Одна из ведьм, девушка чуть постарше меня, дотронулась до моей раны. Боль наконец-то совсем прошла, но я чувствовала вздувшиеся бугры и знала, что шрам останется навсегда. Ведьмы стали отходить от меня, чтобы помочь Элизабет, но она крикнула, чтобы они оставались со мной и защищали.

Гидеону понадобилось совсем немного времени, чтобы сбить ее. Она рухнула на дымящиеся опавшие листья и осталась лежать неподвижно. Наступила тишина, мертвая тишина. Ни ветра, ни воя, ни ударов, ни криков, ни воплей. Только жуткая безжизненная тишина. Он что, убил ее? Неужели так все и кончится? Никто не двигался: ни ведьмы, ни даже Гидеон, стоявший в нескольких ярдах от упавшей с неба ведьмы.

– Элизабет?! – позвала я хриплым срывающимся голосом. – Элизабет!!!

И тут она шевельнулась. Не моя подруга, а земля рядом с ней. Казалось, она пришла в движение. А потом медленно и тихо из листьев и растений поднялась тень. Она кружилась и вращалась, становясь выше, по-прежнему беззвучно, мягко перетекая и пульсируя, пока не стала женщиной. Еще одной ведьмой – высокой и стройной, выглядящей немного старше, чем другие. На ней были развевающиеся мягкие одежды цвета потемневших опавших листьев, в пятнах и ссадинах. Она склонилась над Элизабет и нежно ее коснулась.

– Бесс, – прошептала она, и ее голос прозвучал, как хрустальный китайский колокольчик под ветерком. – Дитя мое, просыпайся.

Элизабет шевельнулась. Застонала и открыла глаза. Она какое-то время пыталась сфокусировать взгляд, а потом увидела, кто ее позвал.

– Мама! Мамочка!

Голос был слабый, но в нем ясно звучала радость. К ней вернулась мать. После стольких лет.

Элизабет попыталась встать.

– Давай, Бесс, – сказала женщина, отводя волосы с лица дочки, глядя на нее с такой любовью и гордостью.

– Мама, прости. – Элизабет покачала головой. – Я никогда не была такой сильной, как ты. Мне до тебя далеко.

– Тише. Не за что просить прощения, Бесс. Это я должна о нем умолять – за то, что отдала тебя в руки чудовища.

– Ты пыталась меня спасти, и только.

– А вместо этого – посмотри, что тебе пришлось вынести. От чего ты так долго страдала. Совсем одна.

– Нет, мама. Я знаю, ты всегда была рядом со мной.

Элизабет встала, и они обнялись. И когда женщины обнялись, к Элизабет вернулся свет, это было видно. Видно, как сила и волшебство перетекают от старшей женщины к дочери, наполняя ее, исцеляя.

Гидеон закипел из-за того, что она нашла кого-то, кто смог ей помочь.

– Я теряю терпение с этим воссоединением мамочки с дочкой, – выпалил он. – Ты, Энн Хоксмит, хочешь, чтобы все мы поверили, что ты сделала то, что сделала, из самых лучших побуждений? Из материнской любви, и только? Что ж, я видел, как ты пристрастилась к волшебству, которое я показал, ведьма, не забывай об этом. Видел, как ты в нем купалась, как наслаждалась им – точь-в-точь как твоя чародейка-дочь. Как всегда врешь. От этого притворного благочестия тошнит. Вы обе родились для магии, для служения темным искусствам. И в душе вы это знаете.

Энн и Элизабет посмотрели друг на друга. Взялись за руки и улыбнулись с чистейшим счастьем. И когда Элизабет шагнула вперед и повернулась к Гидеону, она была просто невероятная. Если раньше моя любимая ведьма выглядела потрясающе, то это ни в какое сравнение не шло с тем, как она сияла теперь, как искрилась и лучилась светом волшебства, доброго волшебства, жившего в ней. Ее мать немного отступила назад, в тень. Элизабет беззвучно поплыла вперед, пока не оказалась всего в нескольких дюймах от Гидеона. И тут она сделала кое-что очень странное. Очень странное и храброе. Мы все обговаривали раньше. Часами планировали, снова и снова обсуждали, что произойдет, но я до сих пор не могу это уложить в голове. Я все равно хотела бы, чтобы был другой выход. Она протянула ему руку. Улыбнулась и протянула руку. Он остолбенел. Лишился дара речи. Наконец-то – что-то, чего он не ожидал!

– Что ж, Гидеон, – мягко сказала она. – Я предлагаю тебе руку. Возьмешь ли ты ее? Действительно ли хочешь быть со мной?

Он улыбнулся жутко противной улыбкой, типа, «я выиграл».

– Да, – ответил он. – Да, любовь моя. Сердце мое радуется при виде того, что к тебе наконец-то вернулся разум. Что ты поняла себя. Увидела, что нам с самого начала было предназначено разделить странствие во времени. Представь, какими мы будем вместе, представь, чего сможем достичь! – Казалось, он растет, наливаясь силой. Колдун наконец получил, что хотел, что считал своим по праву. – И – да, как и было записано, когда ты стала ведьмой именем моим, да, безусловно, я хочу быть с тобой.

– Так будешь, – заверила она.

В мгновение ока другие ведьмы обернулись огнем, и их круг превратился в кольцо пламени вокруг Элизабет и Гидеона, уже на добрых десять футов оторвавшихся от земли. По воздуху носились белые фосфорические шары. Искры, горящие листья и щепки падали на лесную подстилку. По поляне начал загораться огонь. Энн взмыла вверх, влившись в круг пламени и света. Среди всего этого Гидеон и Элизабет оставались спокойны и сосредоточены друг на друге. Держась за руки, они стали подниматься все выше и выше.

– Ты прав, – голос Элизабет ясно прозвучал поверх шума и треска. – Мы не можем тебя убить, Гидеон. Такой возможности нет. Но мы тебя заберем.

В его лице на мгновение мелькнул страх.

– Мы можем позвать тебя с собой, – продолжала Элизабет, крепче сжимая его руку, – и если ты пойдешь по своей воле, если согласишься, как только что сделал, тогда сможешь стать нашим гостем в Летних землях.

– Нет! – взревел Гидеон, но это ничего не изменило.

Он попытался вырвать руку, но не мог заставить Элизабет выпустить его. Не теперь.

– Ты больше не причинишь вреда, Гидеон. Кто знает, может быть, среди нас ты научишься смирению.

Теперь он вопил, и его лицо все время менялось. Колдун дико, страшно преображался: красные глаза, клыки, бивни, рога. Он выл и извивался, метался, но ведьма крепко его держала.

Бесс медленно повернула голову и взглянула с высоты на меня. Я знала, что она прощается. Я хотела ради нее быть храброй, показать, что понимаю, что все это правильно. Поблагодарить за все, что она для меня сделала. Но у меня разрывалось сердце. Мне было невыносимо думать, что она навсегда уходит.

– Элизабет! – позвала я, по моему лицу катились слезы. – Элизабет!!!

Она покачала головой, и мне показалось, что я ее слышу. Я увидела, как ее губы произнесли слова: «Будь сильной!»

А потом в мгновение ока ведьма и колдун исчезли. Ничего не осталось. Только я и лес. Я не могла шевельнуться. Меня как будто оглушили. Только когда я поняла, что в лесу начался настоящий пожар, у меня получилось заставить себя думать о том, как бы выбраться в безопасное место. Я уже собиралась бежать, когда заметила, что на земле что-то шевелится. Мой белый мышонок! Я нагнулась его подобрать, но маленький друг отбежал.

– Эй! Не время играть!

Я бросилась за ним. Он вспрыгнул на палку. Это был посох Элизабет. Я подобрала его. Мышонок залез мне в карман. Я огляделась, просто еще раз проверить, но вокруг никого не было. Я побежала. С мотоциклом не справиться, это я знала, так что пошла пешком. Остановилась я, когда выбралась на дорогу и позвонила с мобильника пожарным. Телефон после этого выкинула в канаву, радуясь, что избавилась от последнего, что дал мне колдун. Потом, держась в тени, пошла домой.

Вот, я сказала «домой». Смешно, так я теперь думаю про этот коттедж. Он ведь мой, в конце концов. Элизабет показала мне свое завещание. Представляете, целый дом. Мой!

Не знаю, как к этому отнесется мама. Но я с ней договорюсь. Родительница будет рада переселиться туда, где не надо платить аренду, потому не думаю, что она слишком долго станет задавать всякие сложные вопросы. Главный из которых – где Элизабет? На него так просто не ответишь. То есть я знаю, куда она, по ее словам, отправилась, но не понимаю. И никто не поймет, это точно. Летние земли, так она сказала. Это типа рая для ведьм; только не навсегда. Они возвращаются. Когда приходит их время, они возвращаются. И она тоже вернется. Когда-нибудь. Она обещала. А пока я сижу в ее коттедже, и тут полно всяких штук, с которыми надо разобраться, и все эти книжки. Ее Гримуар, куча заклинаний и рецептов. И, конечно, «Книга теней». Что ж, я буду наготове. Когда она вернется, я ее поражу. Теперь я закончу. Это на самом деле не конец истории Бесс, или Элайзы, или Элиз, или Элизабет. Но она захочет завести новый дневник, когда вернется. И кто знает, может, я скоро напишу свою собственную «Книгу теней».

Выдержка

из «Метрейверс энд Бэтком Экспресс»

от 1 ноября 2007 года

ПОЖАР В БЭТКОМСКОМ ЛЕСУ

Три пожарные машины и девятнадцать пожарных боролись с возгоранием в Бэткомском лесу, случившимся прошлой ночью около полуночи. Пожар, распространившийся на западе до Бэтком Холла, и на востоке до трассы А324, предположительно возник по вине туристов. На месте найден сгоревший мотоцикл. Очевидцев не было, о пожаре сообщили анонимным звонком. Бэтком Холлу не угрожала опасность благодаря противопожарной просеке, лежащей за домом. Однако огнем было уничтожено много акров древних дубов и буков. Полиция заявляет, что расследует причины пожара, однако полагает, что это была скорее неосторожность, чем поджог. Представитель пожарной службы признал, что пока неизвестно, как произошло возгорание. Следов недавнего костра не обнаружено. Есть предположение, что в лесу могли запускать фейерверки, так как на месте найдены остатки вещества, похожего на фосфор.

Так кончается «Книга теней».

Сноски

1

Имболк – один из четырех праздников ирландского календаря, отмечаемый в начале февраля.

(обратно)

2

Остара – древнегерманское божество, связанное с приходом весны.

(обратно)

3

Мистрис – обращение к замужней женщине в англоязычных странах.

(обратно)

4

Колдовство (лат.).

(обратно)

5

Фамильяр – волшебный дух, служивший ведьмам.

(обратно)

6

Перевод А. Беломорской.

(обратно)

7

Белтейн – кельтский праздник начала лета, традиционно отмечаемый 1 мая.

(обратно)

8

Помочи – подтяжки, помогающие ребенку передвигаться.

(обратно)

9

Гримуар – книга, описывающая магические процедуры и заклинания для вызова духов.

(обратно)

10

Атам – магический ритуальный нож.

(обратно)

11

Ковен – традиционное обозначение сообщества ведьм, регулярно собирающихся для обрядов.

(обратно)

12

Месмеризм – особая сила, благодаря которой можно внушать свои мысли другому.

(обратно)

13

«Боврил» – мясной экстракт для бульона.

(обратно)

14

Булочка, кондитерское изделие.

(обратно)

15

Мясное ассорти (фр.).

(обратно)

16

Великолепно!

(обратно)

17

Тот час же.

(обратно)

18

Перевод А. Беломорской.

(обратно)

19

Немезида – в древнегреческой мифологии крылатая богиня возмездия.

(обратно)

20

Неопытная и наивная девушка (фр.).

(обратно)

Оглавление

Бэтком, Уэссекс 1628 год

Имболк

Бэтком, Уэссекс 1627 год

Белтейн

Фицровия, Лондон 1888 год

Лита

Пашендейль, Фландрия 1917 год

Самайн Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg