Один на улице — без денег, без дома, без друзей. А если ты ещё вчера был олигархом? Если тебе и только тебе служил мир? Обидно? А что вы сделаете за обещание всё это вернуть? Правильно — всё что угодно. Или почти всё… Тем более что просят от вас вроде бы и немного — найти и отдать вещи, о которых вы никогда не слышали, и которые вам абсолютно не нужны. Ну, и самому сделать выбор, который обычно мы делать не любим…
Ольга Евгеньевна Голосова ПРЕОБРАЗОВАТЕЛЬ роман
Не успев стать людьми, захотели стать богами.
Святой Ириней Лионский
Итак, Вилли, давай мы с тобой будем честно расплачиваться со всеми людьми, особенно с Дудочниками. И когда они избавят нас своей игрой от крыс или мышей, если мы пообещали им что-нибудь, выполним свои обещания.
Роберт Браунинг. Пёстрый дудочник
Пролог
Пробирка вдребезги разбилась о кафельный пол. Марк Михайлович на секунду зажмурился и представил себе, что эта доза препарата первая и последняя. Что это — все. «Все» — значит нет и не было старинного манускрипта с путаной рецептурой на жаргоне Альберта Великого, долгих ночей и вируса, вызывающего мутацию у черных крыс, из крови которых и нужно готовить сыворотку…
Марк Михайлович открыл глаза и усталым жестом стянул с лица хирургическую маску. Ему вирус не опасен, рядом, в металлическом контейнере, лежат еще девять пробирок с точно таким же веществом. А приготовить их он может хоть тысячу, потому что здесь, в этом грязном азиатском городишке, таким вирусом заражена каждая вторая помоечная крыса, а рецепт тинктуры столь прост, что освоить его под силу любому студенту из Менделеевки. Собрав осколки и подтерев маленькую лужицу, он взял одну из пробирок и поднес к глазам. Чудесная голубоватая жидкость плескалась в ней, жирно сползая по стенкам, как хороший коньяк. Вот она, истинная Aqua Vitae[1] древних — вожделенный Преобразователь Гильдии, метаморфинол Успенского. Вода жизни, которая без вируса превращается в воду смерти. Марк Михайлович достал с полки замысловатую коробочку и, открыв ее, аккуратно вложил в нее пробирку. Потом ловким движением повернул ее вокруг своей оси и в открывшееся новое отделение вложил другую пробирку — культуру того самого вируса. Щелкнула скрытая пружина, и флаконы с живой и мертвой водой оказались внутри. Теперь достать их, не раздавив, мог только тот, кто владел секретом, а определить, какая из пробирок должна быть употреблена первой, — только тот, кто хоть раз в жизни…
В этот момент дверь распахнулась, и последнее, что увидел Марк Михайлович, было дуло пистолета, нацеленное ему прямо в лоб. Через несколько минут мощный взрыв потряс дом, и лишь дикие крики случайных свидетелей прорезали душную пустоту тропической ночи.
И никому не было дела до огромной черной крысы, метнувшейся от пожарища в сторону старого мусульманского кладбища.
Глава 1 Как я переехал, не помню…
Хотелось пить. Жара на Гоголевском бульваре стояла невообразимая. Я развалился на лавке и разглядывал свои замечательные летние, сшитые на заказ ботиночки из тонкой и гладкой как шелк кожи. Наверное, такие ботиночки получались у фашистов из человечины — и ничуть мне не жалко этих человеков, угодивших под маховик национального романтизма белокурых бестий.
Мне сегодня вообще никаких человеков не жалко — себя в том числе. Мне жарко, и жажда справедливости, клокочущая в моей груди свирепым вулканом, смешивалась с жаждой холодной чистой воды. Целым бассейном чистой воды, таким, который ждет и не дождется меня где-то в районе Новорижского шоссе. При воспоминании о так безумно утраченном мною имуществе острое шило ненависти к негодяям, лишившим меня всего, больно кольнуло меня под сердце, и сердце мое заболело уже не в переносном, а в самом кардиологическом смысле этого слова.
— Убью, найду и убью, — пробормотал я и, воровато оглянувшись, поднял с тротуара почти свежий окурок с налетом розовой помады. Зажигалку у меня, как ни странно, не отобрали, и она — остаток былой роскоши — приятно оттягивала карманы моего английского пиджака из светлого льна. Хлопнув золотой крышечкой, я закурил. Окурок оказался ментоловым, что приятно освежило мое пересохшее от зноя и ненависти горло. Я снова прикрыл глаза, уставшие от беспощадного солнца, и предался воспоминаниям.
…Они зашли ко мне в кабинет без доклада. Куда смотрела охрана, где сгинула секретарша и почему никакой добрый гений не нашептал мне об опасности, я не знаю. Их было трое: Клото, Лахесис и Атропос[2], впрочем, на этот раз они материализовались в моей судьбе несколько по-трансвеститски: двое мужчин и одна женщина. Одного из них я знал: это был соучредитель нашей нефтяной компании, другого, возможно, где-то видел, женщина же была мне абсолютно не знакома. Я посмотрел им в глаза по очереди и, осторожно втянув носом воздух, догадался, что мой час икс настал. От них веяло хорошо знакомыми ароматами силы, богатства и неопределимой общности то ли происхождения, то ли интересов, то ли… Наверное, это и есть запах могущества. По крайней мере, большинство сильных мира сего, которых я знал или видел, обладали именно этим странным и общим запахом. Да и что тут говорить — я сам так пахну. Или пах до недавнего времени. Трудно теперь сказать: без привычного душа стройный этюд моих запахов превратился в жуткую какофонию с сильной доминантой пота и ужаса.
Спустя десять минут я наконец осознал, что меня банально подставили. Откуда взялась моя подпись на банковских документах, согласно которым я украл пять миллионов долларов, переведя их на Карибы, я никогда не узнаю. Но подпись была моя — или кто-то гениально ее воспроизвел. По крайней мере, вежливый и несколько опечаленный случившимся соучредитель Александр Яковлевич Лозинский приложил к оригиналу злосчастной бумаги результат графологической экспертизы, который гласил, что вышеозначенная подпись идентична прилагаемому образцу и с уверенностью в 98,2 % принадлежит тому же лицу, которое… в общем, мне. Стервозная тетка, благодаря ботоксу застрявшая на пороге сорокалетия, как муха в смоле, оказалась пострадавшей стороной и главным свидетелем обвинения. Помахивая наманикюренной клешней перед моим безукоризненным римским профилем и едва не задевая мою прекрасную есенинскую челку, она безапелляционно заявила, что я присвоил эту кругленькую сумму буквально у нее на глазах, а она, несчастный финдиректор, вынуждена была смолчать, так как я пригрозил ей увольнением, а ее невинным малюткам лютой гибелью.
В этот момент все происходящее наконец обрело некий смысл. Я понял, что не сошел с ума и не украл у самого себя (пардон, забыл представиться: Председатель совета директоров нефтегазового концерна «Нефть» Сергей Георгиевич Чернов) никаких миллионов. Я понял, что действительно вижу эту Антропос в первый раз, а сопровождающего ее господина Лахесис — в сотый. Меня разыграли как по нотам, потому что я или что-то узнал, или чего-то не понял.
Я изобразил удивление и, глядя в лучистые черные глаза Александра Яковлевича, так гармонирующие с нежно-голубым воротом его рубашки и темно-розовым галстуком, сказал, что вины своей не признаю, милую даму вижу в первый раз, но готов к конструктивному разговору о том, что нам всем теперь делать.
— Милый Сережа, — вздохнул Александр Яковлевич и, приподняв невесомые очки с платиновыми дужками, потер переносицу безымянным пальцем, — я верю тебе, но вынужден склониться перед фактами. Поэтому ты сейчас подпишешь дарственную на свой дом, квартиру и автомобиль — и будем считать, что мы в расчете. С сегодняшнего дня мы освобождаем тебя от занимаемой должности по твоему собственному желанию. Все учредители согласны.
В этот момент я зачем-то оглянулся и посмотрел в окно. Вечернее солнце, набухнув золотом, яростно светило мне в спину. Оцинкованные крыши старых доходных домов расстилались передо мной, а над ними опрокинутой чашкой жирно посверкивал ребристый купол Храма Христа Спасителя. Ощущение потери возникло в области солнечного сплетения и, проникнув в кровь, побежало по венам и артериям, сея панику, подобную смерти. «Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: “Взойду на небо…”»
Я взглянул на свою руку, придерживающую жалюзи, и, заметив мелкую дрожь, усилием воли заставил себя отпустить ни в чем не повинную веревку подъемного механизма. Полоски схлопнулись как веер, золотое сияние померкло, и я обернулся к терпеливо наблюдавшим за мной людям. К моему удивлению, подлый претендент на мою должность и невесть откуда взявшийся финдиректор исчезли из моего кабинета, а Александр Яковлевич, сняв очки, теперь вертел их перед собою. Я рассмотрел старческие вены на его маленьких аккуратных ручках, которые я помнил с детства, перевел взгляд на умный лоб с высокими залысинами, в очередной раз удивился ресницам Лозинского и вновь обнаружил его сходство с кротким ликом святого Иосифа с картины Лукаса Кранаха Старшего «Святое семейство». И тут я увидел, что Александр Яковлевич действительно взволнован и очень переживает. То ли его смущала сложная роль Иуды, то ли он действительно ничего не понимал, то ли…
Александр Яковлевич наконец отложил в сторону свои очки и, посмотрев мне в глаза, промолвил:
— Сережа, Сереженька… Мне очень тяжело теперь. Факты говорят против тебя, и мне трудно сейчас что-либо сделать… Но я очень прошу тебя, в знак нашей долгой дружбы и в память твоей покойной матери, признаться мне — уверяю, это останется между нами, — зачем, все-таки ты это сделал. И еще. Если ты честно расскажешь мне о завещании своего отца, может быть, я сумею помочь тебе разобраться в сложившейся ситуации. — Произнеся это, Александр Яковлевич снова потянул к себе очки.
Я уловил флюид правдивой мольбы, исходившей от него, и окончательно перестал что-либо понимать. То, что в какой-то момент кто-то решил свои проблемы за счет меня (допустим, даже почти заменивший мне отца Александр Яковлевич), я еще мог понять. Но причем здесь моя мать и мой милый папа, которого я отродясь не видывал? Я и имя-то его узнал из собственного свидетельства о рождении, которое нарыл у маменьки в ридикюле лет осьми от роду. Да и запах! Запах невозможно подделать. Запах правды. Ведь когда человек врет, запах его меняется, как меняются давление и пульс. Мозг не любит вранья. Вранье — это сбой в картине мира. Хакерство в программе. Вмешательство в систему ценностей и координат. Поэтому врать надо умеючи, ежели правду сказать никак не получается. Но все говорило мне, что сидящий напротив меня пожилой и очень уставший человек правдив настолько, насколько вообще может быть таковым.
— Сережа, я попытаюсь растолковать… Сережа, не происходило ли с тобой чего-то странного, необъяснимого? Может быть, у тебя были такие состояния, если можно так выразиться, в момент которых ты превращался, так сказать, в м-м-м…
— Давайте начистоту, Александр Яковлевич. Вы думаете, я псих и в какой-то момент, сбрендив, подписал эти бумаги. Или я употребляю наркотики, под воздействием которых я и… спер эти миллионы. Но я не ширяюсь и не нюхаю. И собаки у меня не лают и руины не говорят, что, может быть, свидетельствует о моей исключительности. И дедушка не сумасшедший, впрочем, ни одного своего дедушки я не знаю. Да и по ночам, насколько знаю, в оборотня не превращаюсь. И депрессии у меня не было. И в казино я не играю. У меня вообще все хорошо… было. До сегодняшнего дня. У меня никогда не было проблем! Понимаете, Александр Яковлевич? Понимаете, я спрашиваю? Никогда! — воскликнул я и сам испугался. Мы с Александром Яковлевичем уставились друг на друга и замолчали.
А ведь действительно, дожив до тридцати трех лет, я не помнил никаких проблем. Ну, таких, из-за которых обычно пьют, плачут, колются и одалживают деньги.
Я машинально забросил в угол рта сигарету и закурил. Мой собеседник молчал и крутил в руках очки. Увидев, как я курю, он непроизвольно поморщился, и во взгляде его мелькнуло что-то странное.
— И тебе нравится курить? — неожиданно спросил он тихим голосом.
Тут я сообразил, что раньше никогда не курил при нем. Ни дома, ни в офисе, нигде.
— Да не то чтобы нравится, но так, успокаивает, — я помахал сигаретой и вдруг вспомнил, что теперь я нищий.
— Так что же, Сережа, ты так и не расскажешь мне о завещании отца?
Я смотрел на белеющие в золотистых лучах солнца струйки дыма и абсолютно не понимал, о чем речь. Кому как не Александру Яковлевичу, старинному другу семьи и, скорее всего, любовнику моей матери, не знать, что никакого отца у меня нет. То есть, конечно, биологический папашка где-то обретается, но мать никогда не говорила мне о нем, впрочем, как и о других родственниках. Но сквозь плотную вату паники, облепившую мой мозг, ко мне все же пробилась мысль о том, что по некой причине все происходящее странным образом связано не с пропавшими долларами и ушедшими налево баррелями, а с неким мифическим для меня завещанием. Мать моя заживо сгорела в автокатастрофе, не оставив после себя ни записочки, про отца я не знаю ничего, не уверен даже, что отчество мое подлинное, а не сочиненное матерью в роддоме для заполнения пустой графы. Но по неведомым мне причинам группа товарищей неожиданно сбрендила, вообразив, что я обладаю завещанием папы-Билли Бонса, и скрываю от своих друзей и благодетелей по меньшей мере карту острова сокровищ, а по большей — вакцину от рака или СПИДа, уж не знаю. Короче, зажал, падла, и делиться не хочу. Ну, раз предполагается, что есть чем делиться, значит, будем торговаться.
— А что рассказывать-то? — я улыбнулся застенчивой улыбкой гомосексуалиста, подсмотренной мной на одной из вечеринок, и ласково погладил ладонью дубовый подлокотник своего любимого кресла.
— Сережа, не дури. Где бумаги — это раз. Второе — какие необычные состояния и в каких случаях ты испытываешь? — тон моего визави стал почти угрожающ, и я почувствовал волну злости и тревоги, излучаемую им.
— Не скажу, — ответил я и про себя махнул рукой. Имущества они меня уже лишили, но, раз твердо убеждены, что я знаю что-то еще, ощутимого вреда моему здоровью не нанесут. А вдруг будут пытать утюгом? Я вздрогнул и поежился. Становилось страшно.
— Сережа, ты не оставляешь мне выбора. Я не понимаю, почему ты не хочешь сознаться мне в том, что и без того нам известно. Нам нужны твоя добрая воля, твое согласие, понимаешь?
Я ровным счетом ничего не понимал, но признаваться в этом не имело смысла: все равно бы Лозинский не поверил. Поэтому я снова покачал головой.
В тот же момент Александр Яковлевич неожиданно легко перегнулся через мой стол и нажал кнопку вызова секретарши. В кабинете появились уже знакомые мне лица, только в руках у женщины был небольшой чемоданчик. Мужчина зашел мне за спину и, пока я соображал, что к чему, ловко приставил к моему виску пистолет. Наверное, пистолет, потому что самого оружия я не видел, но зато ощутил прикосновение чего-то металлического, тяжелого и прохладного к моей голове.
— Не двигайся, — процедил он, и я замер, ощущая неловкость и недоумение от абсурдности происходящего. И страх, конечно.
Александр Яковлевич не спускал с меня глаз и, как мне казалось, сам явственно чуял, что я боюсь. Я боялся не только смерти. Я боялся, потому что я окончательно перестал что-либо понимать.
Тем временем женщина раскрыла чемоданчик и извлекла из него одноразовый шприц и коробочку с ампулами. Привычным жестом вскрыв упаковку, она щелчком выбила из нее ампулу и, ловко свернув ей головку, стала медленно наполнять шприц неизвестной дрянью.
— Сережа, подумай, не заставляй нас прибегать к крайним мерам, — увещевал меж тем Александр Яковлевич.
Из какого-то безнадежного и тупого упрямства я снова мотнул головой, правда весьма осторожно, чтобы мой страж не принял этого жеста за сопротивление и случайно не нажал курок. По моему лицу градом катился пот, колени противно дрожали, а глаза визитеров не отрываясь следили за мной.
Закончив возню со шприцем, женщина подошла ко мне и принялась засучивать рукав моего пиджака. Невыносимый панический ужас сковал меня при виде шприца. С детства я боялся уколов и ненавидел их, как и вообще все, что могло причинить мне боль и нарушить целостность моей драгоценной шкуры. Наркомания была для меня абсурдом, ибо ни за какие блага мира я не мог бы пересилить отвращение ко всему, что может мне повредить. Нет, я не был трусом в собственном значении этого слова, но некий страшный, неподвластный разуму инстинкт заставлял меня отвергать все, что могло бы причинить мне вред. Я никогда не мог решиться на бессмысленный и неоправданный риск, за что мои одноклассники, а позже и однокурсники, слегка меня презирали. Я терпеть не могу экстрима в любой форме.
От женщины не исходило практически никаких парфюмерных и химических запахов. От нее пахло… Нет, не женщиной. Вернее, женщиной, но иначе, чем от других женщин. Женщины по запаху делились на разные категории: ухоженные, дорого пахнущие фемины и замученные дешевыми дезодорантами и духами тетки. Пару раз мне встречались дамы без личного запаха женской плоти, но они пугали меня своим звериным оскалом. Эта принадлежала к последним. И от нее исходил запах злобы и лекарства. Этого страшного и невыносимого лекарства. Я в ужасе дернулся, пистолет уперся мне в висок, мои пальцы вцепились в ручку кресла, а игла, легко проколов мою плоть, въехала в вену. В шприце заклубилась кровь, Атропос, как и положено мойре, нажала на поршень, и я потерял сознание.
Очнулся я утром, часов в семь. Судя по намертво затекшим суставам, я провел большую часть ночи лежа на чем-то твердом. Например, на скамейке. Я со стоном поднялся и сел.
И тут меня накрыло. Сначала нахлынула волна звуков, которая ворвалась в мой мозг и, спазмировав сосуды, растеклась по нейронам гудками, топотом, визгами тормозов, шелестом листвы, голосами, шуршанием шин, шарканьем ног и цоканьем каблуков.
Следом притекли запахи выхлопных газов, потных тел, мусорных бачков, сигаретного дыма, горелого масла, духов, кошатины и бензина.
А потом пришла боль. Страшная своим бессилием что-то изменить, вернуть и исправить. Тугая петля сдавила голову, перед глазами расплылись цветные пятна, а к горлу комом подступила рвота. Я обхватил руками лицо и упал на четвереньки, прямо на асфальт. Наверное, подобным образом протекает абстинентный синдром. Суставы выкручивало и корежило, самого меня трясло так, что зубы клацали, а внутренности сводило судорогой с такой силой, что болели даже натренированные мышцы пресса. Из желудка потоком извергалась вонючая слизь с остатками вчерашнего ланча.
Неожиданно боль в голове стихла, словно кто-то нажал на кнопку. Я поднялся с колен и попытался отряхнуть с ладоней налипшую на них грязь и блевотину. Отряхнуть было нечем. Я беспомощно оглянулся, и взор мой упал на пучки жесткой травы, клоками торчащие из густого слоя торфяной смеси. Когда коммунальщики делали вид, что благоустраивают территорию, они решили, что растения могут расти в торфе, и щедро покрыли им землю. В результате бурно всходящая трава сгорает на солнце буквально через три дня. Этой же повезло. Видимо, семена упали в родную московскую глину, где благополучно произросли. Я дернул на себя клок и попытался хоть как-то стереть с рук эту мерзость. Руки приобрели загадочный зеленовато-коричневый оттенок, следы блевотины исчезли, но запах остался. И вкус во рту тоже. Я снова оглянулся и краем глаза увидел, что на меня сквозь закрытое боковое стекло припаркованного на бульваре автомобиля внимательно смотрит незнакомый мужчина. Встретившись со мной взглядом, он отвернулся, машина мигнула поворотником и тронулась с места.
Боюсь, я опять все понял неправильно. Жажда меня мучала нестерпимая. Оглядев себя с ног до головы, я убрался подальше от заблеванной мной лавочки и пристроился в теньке. В ближайшей урне недопитых банок и бутылок не оказалось. Мелкая противная дрожь все еще периодически потряхивала меня, а на пиджаке с внутренней стороны локтевого сгиба предательски ржавели засохшие следы крови. Я осторожно закатал рукав и обнаружил вокруг вены огромный багровый синяк. Полный аут. Ладно.
В конце аллеи показались две девушки вполне подходящего вида. Типа студентки гуманитарного вуза. Сойдет. Когда они подошли ближе, я, схватившись за сердце, вышел им навстречу и, одарив их улыбкой умирающего героя, вполне сексуально прохрипел, стараясь находиться с подветренной стороны:
— Девы, помогите Бога ради. У меня с сердцем плохо стало, а тут какая-то гопота бумажник стырила. Купите водички, а? Я хоть таблетки запью…
В принципе я не помню, чтобы девушки мне отказывали. Мой средиземноморский загар и взгляд из-под челки, проникающий в самую душу не подвели и сейчас. Девушки ойкнули, хихикнули, заметили что-то про опохмел и предложили дойти с ними до палатки возле метро. Я сделал пару шагов, снова схватился за сердце и опустился на первую попавшуюся лавочку.
— Не могу, девчонки. Вправду болит…
В глазах девушек мелькнуло сочувствие, смешанное с сомнением. Но победило первое. Они метнулись к палатке и вручили мне долгожданную пластиковую бутылку с водой. Аж пол-литра.
Я их поблагодарил и хотел было уже откланяться, когда одна из них вдруг как-то странно посмотрела на меня. На ее лице мелькнуло недоумение, словно она что-то увидела или вспомнила. Ей было лет восемнадцать, у нее были не очень правильные черты лица, коротковатый, на мой вкус, и немного вздернутый носик, влажные серые глаза с поволокой и нелепо торчащие во все стороны волосы из криво причесанного короткого хвостика. Я услышал слабый запах, такой знакомый мне, запах, который был у женщины со шприцем. Я невольно вздрогнул, девушка посмотрела мне в глаза и, смутившись, быстро опустила ресницы.
— Как вас зовут? — я словно услышал свой голос со стороны. — Кого мне благодарить как спасительницу?
— Мария, — услышал я в ответ и, прежде чем успел что-то сообразить, увидел, как она схватила свою хихикающую подружку за руку и потащила прочь от меня, обратно к метро.
— Мария, — повторил я и посмотрел ей вслед. Какие-то неясные воспоминания или ассоциации туманились у меня в голове. Она обернулась, и наши глаза снова встретились. Ветер донес до меня слабый аромат ее кожи, аромат, лишенный привкуса духов и косметики.
Вспомнив о том, что еще пять минут назад умирал от жажды, я вернулся на скамейку и, сорвав синюю крышечку, жадно припал к пластиковому горлышку. Когда я опустил бутылку воды, там оставалось совсем на донышке. Неэкономно как-то я пил, по старинке. А надо бы привыкать к новой жизни.
При мыслях о новой жизни гнетущее нехорошее чувство собралось посетить меня вновь, но я отогнал его встречным желанием покурить. Это было несколько проще, чем добыть воду, и только я собрался прогуляться вдоль урн, как возле меня на скамейку опустилась женщина. Она была закутана в нелепую шаль, из-под которой выглядывала длинная цыганская юбка. Но от нее исходил терпкий аромат модных духов, и я подуспокоился, в то же время удивляясь обилию душевных переживаний, посетивших меня за последние сутки.
Тем временем претенциозная молодая леди вытащила из необъятной сумки золотой портсигар, громко щелкнула крышкой, извлекла длинную сигарету и не глядя вручила ее мне. Я благодарно хмыкнул и ответным жестом протянул зажигалку. Дама кивнула и, с удовольствием затянувшись, повернулась ко мне.
У нее оказалась прекрасная кожа оттенка кофе с молоком, глаза цвета персидской ночи и нос, вызывающий стойкую ассоциацию с лошадью арабской породы. Для непосвященных поясню: длинный, тонкий с едва наметившейся горбинкой и немного уклоняющийся книзу на конце. Короче: нос арабской лошади, и точка. Вообще, она была вся как лошадь — тонкая, нервная и норовистая. Не люблю лошадей, но тут я понял страсть Алексея Вронского как к Карениной, так и к своей несчастной кобыле.
— Я Анна, — молодая женщина улыбнулась, показав краешек ровных, похожих на крупный жемчуг, зубов.
— Сергей, — представился я и подивился своим ассоциациям.
— Что, кризис жанра? — женщина окинула меня оценивающим взглядом и усмехнулась.
— Похоже на то, — я уже почти наслаждался неожиданной легкостью бытия, приоткрывшей мне новые горизонты.
— Тогда пойдем ко мне. Чего здесь сидеть-то? — она ловко пульнула окурок в урну, поднялась, поправила сползающую с плеч шаль и закинула на плечо сумку.
Я оценил ее фигуру. Как и бессмертному коллеге, мне было бы вполне достаточно ее щиколотки, чтобы дорисовать все остальное, но нынешняя мода предоставляет информации куда больше, чем действительно нужно. Согласившись с Анной, что сидеть на лавочке действительно ни к чему, я поднялся и вместе с ней двинулся плечом к плечу в неизведанное будущее.
Мы вышли из-под сени деревьев и, оставив бульвар за спиной, углубились в сторону *** переулка. Нырнув в подворотню, мы оказались во дворе обшарпанного дома. Каким образом не снесли эту серую махину, столь не похожую на культурно-исторический памятник, я не понимаю. Подойдя к дверям, Анна набрала код. Пройдя в скрипучую обитую железом дверь, мы очутились в темном парадном. Когда-то красивая и широкая, а ныне облупленная и замусоренная лестница уходила во мрак, а грязная лампочка едва освещала недра старого дома. Пахло плесенью, сырой штукатуркой, далеким подвалом и, естественно, кошками. Я вежливо подхватил женщину под локоть, и мы поднялись по лестнице на один пролет — к лифтам. Лифт был под стать дому. Конечно, зеркала, скамейки и бархатная обивка из него давно исчезли, но сохранились резные дубовые двери и кованые решетки, ограждающие доступ в шахту. Анна вдавила кнопку вызова, и откуда-то сверху, демонстрируя кишки электропроводов, громыхая и постанывая, сползла кабина лифта. Мы забрались в ее допотопное чрево и, лязгая и скрипя, поползли на последний, шестой, этаж.
На площадку выходило всего две двери. Правая принадлежала Анне, и, погремев внушительной длины ключом, она открыла одну створку и пропустила меня вперед.
Я протиснулся сквозь двойные двери дореволюционного производства и оказался в просторной прихожей.
Слегка подтолкнув меня в спину жестким кулаком, Анна вошла следом и с грохотом захлопнула дверь, отчего мне на голову моментально осыпалась старая штукатурка.
— И как это тебе удалось сохранить такие хоромы? Поди, ведь бывшая коммуналка?
— Я бы сказала, что это все-таки бывшая квартира, переделанная большевиками в коммуналку, — Анна переобулась в расшитые бисером домашние туфли и, облокотившись о стену, с интересом разглядывала меня.
— Не будем спорить о понятиях, — примирительно заявил я, пытаясь с места оценить масштабы жилья. — Но все же как тебе удалось отбиться от риелторов? Мне кажется, многие из них охотно поживились бы такой хатой. Кстати, мне разуваться?
— Все риелторы — крысы, — вдруг заявила Анна, забрасывая на плечо хвост безумной черной в красную розу шали. — Ну, может, и не все, но преуспевающие — точно.
Высказав эту достойную удивления сентенцию тоном уверенным и даже где-то безапелляционным, она, отделившись от стены, перестала меня разглядывать и, стуча каблучками по рассохшемуся, местами сбитому паркету, гордо удалилась вглубь необъятной, погруженной в аквариумный сумрак квартиры, оставив вопрос о переобувании открытым.
Вдалеке раздался грохот, шум воды, лязг чайника о плиту и шипение ожившего радио. В воздухе плавали пылинки, как сор в пруду. Я вздохнул и, опираясь о стену, попытался стащить с ног ботинки, не развязывая шнурков. Обои под моей ладонью зашуршали как опавшие листья. Я повернул голову и обнаружил на них загадочные цифры и буквы типа «Кл. обр. — 198 шур.», выполненные жирной пастой старой шариковой ручки, которая висела неподалеку на белой веревке, зацепленной за гвоздь. «Классический оброк — 198 шурупов» — расшифровал я надпись и ужаснулся странным извивам своего ассоциативного мышления. Стараясь не наступать на совсем уж выдающиеся клубы пыли, все еще на цыпочках (вот она, классовая брезгливость недавно разбогатевшего к давно обедневшим!) я двинулся в полную гулких раскатов глубину. Как лосось на нерест. По дороге, вдыхая густой, пропахший куревом и скипидарной вонью воздух, я почему-то начал дышать ртом. И так и замер возле очередной полуоткрытой двери. Там, внутри, солнечный свет заливал необозримое пространство комнаты, утопающей в золотом сиянии. В комнате находилось несколько мольбертов с холстами, которые подпирали подрамники и, по видимости, готовые полотна. На уголке шаткого столика лежали кисти и краски. Лицом ко мне стояла картина, на которой открывался безумный вид на старый московский дворик, которых и нынче не делают, и сделанных уже почти не осталось. Почему безумный — не знаю. Может, перспектива, может, цвета, но что-то сигналило прямо в мозг о некой ненормальности, некоем вывихе в восприятии. Я сделал шаг к полотну, но меня грубо схватили за плечо и развернули.
— И куды пресся? — поинтересовалась Анна. — Все равно ничего не увидишь.
Между указательным и средним пальцами левой руки она сжимала беломорину, а правой больно прищемила мою холеную кожу. Рукава-то на рубашке короткие.
Я поймал ее взгляд, и на несколько секунд мы замерли, пытаясь извлечь полезные сведения из глаз друг друга. Мне это удалось довольно плохо: кроме безыскусной мысли о том, что вижу перед собой очень привлекательную женщину, и притом отнюдь не дуру, мне не пришло на ум почти ничего. Надеюсь, и Анна не особо много во мне разглядела.
— И что ж ты даром на девичью красу пялишься? — в голосе ее, как коньячное послевкусие, отдалась бархатная хрипотца. — За погляд-то деньги берут! Она засмеялась, и в черных глазах ее зазмеилась тоска.
Не знаю, как другие, а я уже через пять минут после знакомства с женщиной знал, пересплю я с ней или нет. Невидимые нити, что протягиваются между людьми, были для меня очевидны, и, глядя в глаза женщине, я безошибочно чувствовал, хочет она или нет. Конечно, я не претендую на роль Провидения и ситуации могут складываться различным образом. Но что согласие или отказ даются в первые пять минут, это факт. Но в глазах женщины, остановившейся в опасной близости, была чернота. Там не было ни отказа, ни согласия, лишь какая-то безликая неумолимость, и я вдруг со страхом вспомнил вчерашнюю Атропос со шприцем. Нет, все-таки плохо мужчины изучают тех, от кого зависит их если не жизнь, то ее качество! Мотивы, кто их разберет, эти мотивы Медеи и Каллипсо, Артемиды и Афродиты!.. А ведь один и тот же поступок может влечь за собой совсем разные следствия, чего уж говорить о такой призрачной субстанции, как мотив?
Мы еще смотрели друг на друга, каждый тщательно выискивал что-то во взгляде другого, когда я представил Анну в малахитовом уборе и все сразу встало на свои места. Я не я, и шапка не моя. Не по Сеньке, стало быть. И сани чужие, и каравай прозеван. И кокос осыпался, и крокодил не ловится. В общем, не жизнь, а пикник на обочине.
Анна словно прочла мои мысли.
— В жизни каждого человека, — назидательно произнесла она, отстраняясь и тыча мне в нос папиросой, — бывают такие моменты, когда ему нужно окончательно решить кто он и с кем он. Иначе жизнь выкинет его из птицы-тройки, и будет он лежать на обочине, с завистью глядя, как мимо него проносятся, словно сон роскошные экипажи.
Она поволокла меня за собой по гулкому коридору, как щука пескаря. На кухне она еще раз обернулась ко мне, и с наслаждением потушив окурок в старой консервной банке, добавила:
— Но сдается мне, что жизнь по ту сторону экипажа гораздо разнообразнее, чем в нем. Только если все время лежать на обочине и завидовать, этого решительно не понять.
Она наконец-то выпустила мое плечо из своих стальных пальцев, и я, потирая прищемленную кожу, очутился на кухне.
Глава 2 Немного секса
Мне кажется, что на территории нашей страны все посиделки, начатые на кухне с чашки чая, фатальным образом заканчиваются бутылкой водки.
Первую поллитровку мы приговорили к трем часам дня. Прогулявшись за второй, я обнаружил себя допивающим оную в районе восьми вечера на той же кухне. К моим голым локтям намертво приклеилась грязная клеенка, переполненная пепельница источала миазмы, а остатки сырокопченой «Еврейской» колбасы маслянисто плавились на жирной тарелочке. «Кока-Кола», которой мы с Анной запивали, подошла к концу. Собственно, это и вывело меня из духовного оцепенения, и мы, посовещавшись, отправились за третьей бутылкой водки, которая, по выражению Анны, должна была снять остаточную напряженность между нами. Что она понимала под напряженностью, я не стал уточнять, потому что очень боялся упасть: некоторая леность души привела меня к тому, что я почти потерял навыки общения с представителями строительных фирм и русскими женщинами.
Вернувшись в уже почти родную мне квартиру, мы решили по обоюдной доброй воле переместиться на балкон, так как оттуда веяло свежим, полным выхлопных газов ветерком и летевший прямо в физиономию тополиный пух создавал приятную иллюзию романтических посиделок в собственном имении.
Над Москвой опускались прозрачные сумерки, те самые, что будят в душе неясную тревогу и едва ощутимый плач по невозможному и недоступному. Если в Питере белые ночи, полные сиреневых бликов и синеватых теней, касаются самых заветных струн наших замордованных повседневностью душ, то московские июньские ночи, раскинувшись над бульварами и дворами крашенных в желтый цвет сталинок, почему-то каждый раз вынуждают человека усомниться в самом себе.
Чем больше всматриваешься в недоступно высокое московское небо, чем яснее твой нос улавливает резкий запах мокрого асфальта, тем сильнее подымается из сердца тоска по тому, чего ты так и не достиг. И наплевать, шестнадцать тебе или шестьдесят, — тоска сожмет в кулаке твое сердце и будет тискать его до тех пор, пока не выкатится из-за крыш бледно-лимонное северное солнце.
Водка, конечно, сделала свое черное дело: язык мой развязался как шнурки алкоголика и я, горестно стеная, поведал гордой красавице (про себя я решил именовать ее именно так) о своих злоключениях. За достоверность предоставленной ей информации я ручаться не мог, но излагал красиво. Я вспомнил и о Тайных Завистниках, которых полно у бедных нефтяных олигархов, и о Страшных Подковерных Играх, что ведутся за спиной несчастных Директоров, не упустил даже Коварных Любовниц, которые ждут не дождутся, когда на их до подлинности примитивные имена переведут иномарки, счета и квартиры в пределах Садового кольца. Умолчал я только о Клото, Атропос и Лахесис, а также о таинственном папеньке с его невнятным завещанием. Мне кажется, новелла получилась у меня хоть и романтичная, но убедительная.
Анна почти не перебивала меня, пару раз взволнованноно икнув в самые острые моменты повествования и стыдливо ойкнув вослед. Вообще, для творческой интеллигенции она держалась замечательно: не блевала, не кидалась посудой вниз и не звала на помощь полицию.
Вскоре настал тот стремный момент, когда алкоголь, переместившись в печень, покидает голову, наградив нас тремором и тревожным желанием действия. Мы обнаружили, что над крышами давно взошла круглая, как колесо, луна, с улиц исчезли пешеходы и автолюбители, тополиный пух опустился к ногам, а непонятно откуда взявшаяся в центре Москвы птица заливисто выводит свою одинокую трель. Наступила призрачная московская ночь.
Беззвучно сияли рекламы, ненужно моргал желтым светофор на пустынном перекрестке. Я оглянулся на Анну. Ее глаза чернели глубокими провалами, на дне которых призывно бурлила вода желания. Я наклонился к ней и поцеловал ее в губы. Ее холодная рука скользнула на мое плечо, и я подумал, что нашел верный способ скоротать пропитанную алкоголем и духотой ночь. Мы дружно, как присяжные, поднялись со своих стульев и вернулись в комнату.
Я опустился на хлипкий диван возле нее и втянул в себя воздух, пытаясь понять ее запах. Вдыхая аромат ее кожи, я коснулся ее шеи, ключицы, груди. Неповторимая смесь духов и принадлежащих только ей запахов влекла меня к ней. Я приподнялся на локтях, пытаясь поймать ускользающие запахи, могущие рассказать о ней. Вербена, женские феромоны, табак, бензин — чем только не пахли ее кожа и волосы. И еще один, странный, пугающий меня аромат, от которого у меня что-то ухнуло под ребрами. Я втянул в себя воздух, пытаясь понять, что так встревожило меня. В ответ ее тело странно напряглось и замерло. Легкое облачко страха и… недоверия, нет, отвращения, вдруг окружило ее. Мне это понравилось: это компенсировало мой страх. Я втянул в себя воздух и, привстав на четвереньки, оказался над ней. Мои мышцы задрожали (так бывает в качалке, когда возьмешь не свой вес), на лбу выступил пот, а перед глазами все расплылось. В ту же секунду она с диким визгом оттолкнула меня и, скатившись с дивана, отскочила в угол комнаты, прижимая руки к груди. Диван, не выдержав таких экзерсисов, накренился, приподнял задние ноги, и я плюхнулся на грязный пол. Честно говоря, только почувствовав, как к моему голому бедру прилип окурок, я понял, что пол был грязен. С удивлением я смотрел на Анну, в широко распахнутых глазах которой светился ужас.
— Что с тобой? — просипел я, так как от изумления голос мой пропал.
— Ты кто? — спросила она чужим голосом, клацнув зубами и тем выдав овладевший ею страх. Впрочем, от нее прямо-таки разило страхом, и я почти ощутил, как ее кожа, пепельная в темноте, стала влажной.
Я вообще перестал что-либо понимать, заметив, что стою голый на четвереньках посреди комнаты, а в колени и ладони мне яростно впиваются острые крошки.
— Я Сергей, — ответил я и поднялся, отряхивая сор с коленок. Как только я шагнул вперед, женщина отшатнулась, уперевшись в шкаф спиной и зажимая рот руками.
— Н-не по-под-ходи, — прошептала она, стуча зубами, и я разглядел, как побелели ее губы. Я ведь неплохо вижу в темноте.
— Да что с тобой? — снова прохрипел я, а про себя подумал, что влип. Нежданный приступ паранойи у партнерши, так сказать. Нечаянная радость, не побоюсь этого слова.
— Анна, это я, Сережа, — как можно убедительнее и спокойнее произнес я. — Мы только что с тобой разговаривали на балконе, ну, водку пили то есть. Потом совершенно добровольно с обеих сторон решили заняться любовью (это, допустим, зря сказал — запоздало сообразил я). Ты меня, что, не узнаешь?
Почему-то омерзительный пот заливает мне глаза каждый раз, как я собираюсь приступить к половому акту. Вот и сейчас капельки побежали по лбу. Может быть, это детские фрустрации, или неизжитый Эдипов комплекс? Я с остервенением вытер лоб и тоскливо вздохнул.
— Уз-знаю, — проклацала она и, шумно втянув в себя воздух, как человек, решающийся на смертельный трюк, сделала шаг ко мне. Я вздрогнул.
— Ты н-не м-меняешься? — то ли с удивлением, то ли со страхом спросила она скорее себя, чем меня и осторожно помахала рукой в районе моей груди. От нее так разило страхом и беспомощностью, к которой примешивалась некая толика агрессии, что меня торкнуло. Я вспомнил, что всегда любил этот коктейль. Я коснулся верхней губы кончиком языка и почувствовал, что, если она и дальше будет излучать подобные эмоции, я ее банально изнасилую.
Собрав волю в кулак, я наскреб в себе немного джентельменства и как можно нежнее (что было нелегко в подобных обстоятельствах: голый мужик против голой бабы), деликатно поинтересовался:
— Аня, ты что?
Вместо ответа Аня вдруг метнулась мимо меня, схватила со столика некий предмет, размахнулась и обсыпала меня какой-то дрянью, похожей на пудру.
От возмущения я громко чихнул, причем мы оба дружно вздрогнули.
— Ань, ты чего? — снова тупо повторил я. После такой неадекватки мое желание насиловать испарилось, и я ощутил себя намыленным инженером Щукиным на лестничной площадке. Тем более что тело мое в тех местах, куда попал порошок, как-то приятно засеребрилось и теперь посверкивало в темноте. От этого мои прекрасные кубики на прессе приобрели довольно-таки сексуальный вид. Ниже пупка лучше было и не заглядывать.
— Гламурненько так в принципе, — пробормотал я. — Может, это такие сексуальные прелюдии? Голый серебристый мужик, приятно мерцая, обнимает прекрасную незнакомку… Брачные игры бабуинов отдыхают. Я остервенело почесал себе живот, так как под действием порошка кожа там начала здорово свербеть. А если начнет зудеть ниже? Прилично ли чесать голые яйца при голой даме?
— Аня, — очень осторожно, боясь новых экспромтов, проговорил я, — может, ты мне все-таки что-нибудь объяснишь?
В конце концов, стоя на предутреннем московском бризе, врывающемся в комнату из балконных дверей, я потихоньку начал подмерзать. И серебрился я как-то затравленно, словно жертва оргий времен Тиберия или тот самый пресловутый крепостной мальчик, которого позолотили, а потом забыли отмыть, отчего он, бедняга, скончался в муках и судорогах. Может, и меня ждет столь бесславный конец? Я затосковал и повернулся к Анне задом, пытаясь отыскать хотя бы рубаху или трусы.
Вдруг Анна издала какой-то булькающий звук и захохотала. Тут уж я почувствовал себя круглым идиотом. Голым, серебристо поблескивающим и со стояком. Графика Бердслея отдыхает.
— Ты, что, человек!? — сквозь смех и всхлипывания с трудом разобрал я.
Тут уж я не выдержал, и испустив вздох, достойный Портоса, подошел к ней поближе и прижал ее голову к своей сверкающей груди.
— Человек, Ань, человек. Широкий, конечно, но — человек. Я бы себя непременно сузил. Но я человек.
В тот момент я был в этом свято уверен.
— Может, пойдем наконец в кроватку, а, Ань? А то я замерз и спать хочу.
Я несколько лукавил, но должен же я был заманить эту треклятую бабу в койку?
— Пойдем, — вдруг решительно сказала она и, откинув со лба спутанные волосы, поцеловала меня в губы. К ослабевшему аромату испуга примешивались гормоны, и мне это тоже понравилось.
Феерия, а не вечеринка.
* * *
Как она ни ворочалась, а все-таки заснула, повернувшись ко мне спиной и подтянув коленки к груди.
Приятная истома давно оставила мои усталые от спиртовых паров и брачных игрищ члены, в ребро неистово впивалась пружина, а сушняк терзал пересохшее горло. Я поднялся и, решившись на подвиг, голый и босый отправился на кухню попить и покурить.
Напившись вонючей воды прямо из-под крана и рискуя получить занозу в обнаженную ягодицу, я осторожно присел на табурет возле раскрытого окна и закурил.
Не знаю, как вам, но мне вся эта московская богемная грязюка была глубоко омерзительна. Я никогда не понимал, зачем надо жить так, если можно по-другому, — видимо, я все-таки ограниченный человек. Девушка была неплоха, но раздражала тем, что, будь я тем, кем был, я бы никогда ее не выбрал. Как не пил бы эту водку, не сидел бы на обшарпанном табурете и не… О, небо! Еще миллион «не»!
В лицо мне пахнуло рассветной прохладой, и я почему-то вспомнил мать. Однажды — это случилось только однажды — я, придя из школы где-то в девятом классе, застал ее мертвецки пьяной. Я никогда до этого не видел свою мать пьяной, как не видел ее такой и потом. Она сидела на кухне в своем любим вольтеровском кресле и, уронив голову на руку, тупо разглядывала плескавшийся на дне бокала коньяк.
— Сережа? — окликнула она меня, не оборачиваясь.
— Да, мам.
— А ты уже завел себе девушку?
Растерявшись от такого вопроса, я что-то промычал, собираясь улизнуть в свою комнату. Мать в таком состоянии была противна и жалка, вызывая во мне смутное чувство страха.
— Так вот, Сережа, что я тебе скажу, — мать говорила отчетливо, хоть и медленнее, чем обычно, при этом странно покачивая головой. — Сережа, если ты задумаешь вступить с девушкой в… отношения, — при этих словах она отхлебнула из бокала и затянулась сигаретой, зажатой в длинных, тонких, беспокойных пальцах, — делай это по любви или хотя бы… уважая ее. Я прошу тебя. Это очень, очень важно для тебя, — мать подняла на меня черные далекие глаза и посмотрела так, словно хотела загвоздить слова в мою голову. — Да, и еще. Оргазм — это не цель жизни для мужчины, и даже не метод.
Потом она снова уставилась на бокал и замолчала. Я подождал немного и ретировался. С последним высказыванием я был не согласен, так как физиологические потребности еще никто не отменял. Или отменял?
Позже, когда я снова вышел на кухню, матери там уже не было — она опять заперлась в спальне, бесшумно убрав со стола.
Я помню, что она все делала бесшумно. Даже когда ее преследовали приступы загадочной болезни, во время которой она наглухо запиралась в ванной, дверь в которую вела прямо из ее спальни. Вторая ванная комната была в моем распоряжении, но ванная матери всегда была заперта на ключ.
О том, что мать производит необычайно мало шума, мне сказал Эдик, мой друг и одноклассник, с которым мы часто делали уроки у меня дома. Мы с мамой жили в огромной квартире с четырехметровыми потолками, которая досталась ей от бабушки, как она мне рассказывала. Правда, от самой бабушки кроме квартиры не осталось ничего — даже фотографий.
«А ведь у меня нет ни одной фотки матери», — эта мысль посетила меня впервые, оставив странное недоумение. Я даже заерзал на своем табурете, за что и поплатился, прищемив кожу на попе.
Мать вдруг стала призрачной и нереальной, даже нереальнее, чем Наполеон или фараоны, от которых остались шпага и пирамиды. От матери не осталось даже тела. Ее хоронили в закрытом гробу, так как умерла она, сгорев заживо в своей машине. Так мне объяснили. Ее новая «девятка» попала в аварию, что-то взорвалось, и… Так мне сказали. От матери у меня остался на память только ее запах — странный, ни на что не похожий аромат ее тела и духов от Диора.
Я задумался и решил, что, пожалуй, ни разу в жизни не выполнил ее заповеди. Больше того — я вообще впервые вспомнил о ней только сейчас. По каким только мотивам я не оказывался в койке с особами противоположного пола, но среди этих мотивов ни разу не было ни любви, ни тем более уважения. Так, может, поэтому меня так колбасит, что иной раз мне приходиться буквально усилием воли держать себя в руках? А этот мерзкий пот, а трясущиеся ручонки?
Блин, так и до кушетки психоаналитика договориться можно. Может, это все комплексы?
Я прикурил новую сигарету, хотя не испытывал к этому никакого желания. А много ли я делал в жизни того, чего действительно желал?
Вдруг за моей спиной послышался тихий шорох. Я дернулся и со всей дури стукнулся локтем о край стола. От боли я матюкнулся и тут же обнаружил, что прямо передо мной на потертом линолеуме сидит самая обыкновенная крыса. Сидит и, глядя на меня посверкивающими глазками, живенько потирает свои крохотные ручки.
Я никогда не испытывал бессмысленного страха перед насекомыми, грызунами и змеями. Удивившись наглости со стороны помоечного обывателя, я, презрев опасность быть укушенным за нос, наклонился к крысе.
— Ну что, жрать хочешь? А жрать-то тут и нечего. Так что давай, иди спать.
В ответ крыса выразительно потянула и задвигала носом, отчего усики на ее морде зашевелились. Почуяв приятное для себя, она вдруг подскочила ко мне и обнюхала мою голую ногу. Я ощутил на коже ее слабое дыхание. Потом она перебежала через мою ступню и, что-то пискнув на прощание, скрылась за плитой. Клянусь своей треуголкой, она пробормотала: «Поразительно!».
Подивившись многообразию фауны в отдельно взятой квартире, я зябко поежился и, потирая прищемленный зад, отправился на боковую.
Когда я вернулся в комнату, Анна все еще спала. Одеяло сбилось, обнажив плавный изгиб бедра и четкие линии спины, поделенной пополам безукоризненно ровным позвоночником. Под гладкой кожей намечались тщательно прокачанные мышцы, а ровный загар придавал женщине сходство с отлитой из бронзы статуэткой. Что-то вроде возбуждения шевельнулось у меня под желудком, и, осторожно опустившись на строптивый диван, я провел рукой по ее бедру, коснулся ладонью упругого живота и повел пальцы ниже.
Она вздохнула и что-то пробормотала, пытаясь во сне повернуться на другой бок. Я не позволил ей этого сделать, прижавшись к ней всем телом, и, продолжая ласкать ее, принялся шептать ей в ухо всяческие скабрезности вперемежку с комплиментами. Нежные бедра мешались у меня с классной задницей, а жемчуг зубов с офигеннными… В общем, нужный эффект был вскоре достигнут, и я, удивляясь тому, как много можно добиться языком и руками, заработал себе на утренний… завтрак, скажем так. На этот раз никакие пот и дрожание не омрачили нашего соития, и загадочная заповедь мамочки быстро выветрилась из моей головы.
Глава 3 Торг
Проснулся я ближе к полудню и сразу почувствовал, что остался в квартире в полном одиночестве. Анна ушла, беспечно бросив на своего недавнего знакомца, то есть на меня, свое движимое и недвижимое имущество. По шкафам я лазить не стал, но, обнаружив в ванной стиральную машинку-автомат, запихал в нее всю свою наличествующую одежду и белье. Затем я быстро принял душ и почистил зубы единственной щеткой, торчавшей на полочке под зеркалом среди ошеломляющего количества тюбиков и флаконов. Всунув ноги в чьи-то резиновые шлепанцы и накинув халат Анны, расшитый великолепными, но несколько полинявшими драконами, я почувствовал себя несколько посвежевшим отправился на кухню. Халат, оказавшийся к тому же не дешевой рыночной поделкой, а самым настоящим аутентичным шелковым двухслойным халатом с ручной вышивкой, приятно холодил тело.
На столе, уже очищенном от вчерашнего безобразия, красовались сигареты, сахарница, пачка молотого кофе, тостовый хлеб и пять тысяч рублей. Видимо, Анна уже успела метнуться в магазин, дабы ее м-м-м… сожитель не остался голодным и без курева, а потом отправилась на работу или куда там еще. Я зажег газ под раритетным латунным чайником времен Первой мировой войны, сунул ломтики хлеба в брэндовый тостер, насыпал кофе в чашку и затянулся сигаретой. Окно выходило на запад, поэтому из него приятно веяло теплым ветерком. Жизнь альфонса начинала мне нравиться, и, в лирическом настроении созерцая закипающий чайник, из загнутого носика которого начали со свистом прорываться струйки пара, я задумался о том, как мне провести сегодняшний день. Внезапно до меня дошло, что прямо передо мной на стене висит плазменная панель телевизора, которую, хоть убей, я вчера даже и не заметил. Надо же, смог провести целые сутки, не пялясь в экран, и даже не сошел с ума. Или все-таки сошел? Пульт лежал на холодильнике. Я заварил себе кофе, намазал хлеб маслом и включил телевизор. Передавали новости. Что-то внутри нашептывало мне, что я имею все шансы услышать о себе по телевизору: ведь не хухры-мухры, а отставка председателя совета директоров одной из крупнейших нефтяных компаний. Но… Кроме цены за баррель, которая опять колебалась из-за проблем на Ближнем Востоке, и паники на американской фондовой бирже ничего нового не прозвучало. То ли не посчитали нужным информировать об этом страну, то ли посчитали нужным вообще никого не информировать. Пока. Пока я не одумаюсь, не сознаюсь, не найду завещания и не расскажу дяде Саше Лозинскому, что от секса меня мутит, хотя и не всегда.
Обнаружив на другом канале столь же бесконечный, сколь и бессмысленный сериал, я продолжил свое блаженное ничегонеделание. Если бы не глухой кулак тоски, монотонно лупивший меня под сердце, я смог бы убедить себя, что это всего лишь забавное приключение, от которого останутся только прикольные воспоминания.
Одурев от рекламы и от бесконечных ток-шоу, которыми сменился совершенный в своем безмятежном идиотизме детектив, я пошел в ту комнату, где стоял мольберт, и внимательно рассмотрел картины. Их было немного, и, судя по всему, авторство большинства из них принадлежало моей новой подруге. Закончив осмотр экспозиции, размещенной на стенах, я перешел к холсту на подрамнике, закрепленном в профессиональном мольберте. Стандартный холст 40х60 нес на себе нелегкое бремя городского пейзажа. Сюжет был ясен, «как простая гамма»[3], цвета чисты, как у Петрова-Водкина, стиль определим любым учащимся художественной школы. Что-то в духе подмосковного реализма, только вместо террасы и яблок — дома и сирень. Ну и в чем тут цимес, он же смысл, она же соль? Картинка — ну и что? Где кайф? Отчего люди прутся? И прутся ли? А может, они только прикидываются, чтобы выглядеть тонкими и духовно развитыми? Ну картинка, ну нарисована, ну хорошо нарисована. Оригинально. Иногда даже похоже.
Что, черт побери, видят некоторые особи, часами простаивая перед полотнами? Где ответ? Нет ответа.
Оттого что я этого не понимал, я всегда испытывал легкое чувство неполноценности. Хотя мой лучший друг Эдик, сдвинутый на полотнах, научил меня разбираться в стоимости картин и я мог выбрать подходящие, чтобы закрыть, например, дыру в обоях, вполне ликвидной вещицей, я никогда не мог понять, что же, черт побери, люди в них находят. Это раздражало, так как слегка отдавало несовершенством моей личности, ее едва уловимой неполноценностью, а я любил в себе полноценность во всем. Отвернувшись от картин, я обратил взор к книжному шкафу. Взгляд мой лениво перебегал с полки на полку, пока я не узрел со школы знакомые корешки. О! Какая милая вещица: «Жизнь Клима Самгина». Я вытянул первый том и с наслаждением наркомана, достающего из кармана закопченую ложку, произнес любимую фразу героя: «А был ли мальчик?»
Завалившись на неубранный диван в «своей» комнате и закинув ноги на подлокотник, я углубился в чтение. Не могу сказать, что глупый пингвин, он же певец русской революции Алеша Пешков был глубоко близок мне по духу, но я уважал его за две вещи. За препарирование души русского среднестатистического интеллигента-мерзавца Клима, в коем я находил столь много близкого, и за отс… простите, отхваченный особняк постройки Шехтеля. И то и другое — достойный итог деятельности писателя. Мастера, так сказать.
Из мира литературы в районе описания шлюхи-белошвейки, которую столь прекрасно сыграла в сериале любимая актриса, меня вырвал дверной звонок.
В пустынную и гулкую, как ущелье, квартиру он ворвался милицейской сиреной, и, едва не свалившись с норовистого ложа, которое опять взбрыкнуло копытами, я задумался, как мне себя вести. Прикинуться, что в квартире никого нет? Открыть?
Я тихо подошел к дверям и, приоткрыв первую пару, заглянул в глазок на второй. На лестничной площадке стоял друг моего детства Эдик Захаров и с интересом смотрел прямо на меня.
Прикидываться идиотом вряд ли имело смысл, и, повозившись с замком, который, к счастью, отпирался изнутри без ключа, я отворил скрипящую дверь. Эдичка был без спецназа и, брезгливо оглянувшись, непринужденно ступил в мой приют.
— Ты один, — произнес он скорее утвердительно.
— Как видишь, — ответствовал я и кивнул вглубь коридора. — Проходи, гостем будешь.
— Ой-ей, Сережа, до чего же ты дошел в поисках собственного «Я», — сказал он тоном слепоглухонемой бабушки и, боясь запачкаться о стены, проскользнул мимо меня на кухню.
— Ты сам меня нашел или кто-то помог? — ненавязчиво поинтересовался я, стыдливо запахивая узковатый для меня женский халатик.
— Помагли, дарагой, канэчно, помагли, — он, оглянувшись вокруг, посмотрел мне в глаза. О, сколько раз я видел этот взгляд! Как хорошо я знал, что он на самом деле означает.
«Осторожно, Серый, — гласил взгляд на этот раз. — Ты по меньшей мере под наружкой, а может, даже уже и на прослушке. Так что не болтай лишнего. Я не просто так зашел к тебе, мне бы очень хотелось ТЕБЕ помочь. В пределах разумного, конечно. Да что тебе объяснять, на моем месте ты бы вел себя так же. Или почти так же». Потом Эдик отвел глаза, и я с жадностью вдохнул в себя воздух.
Лучшие друзья — это очень странный предмет. Вот они есть — и вот их уже нет. Я давно пытался разгадать тайну настоящей дружбы. Но никак не мог — вначале по недостатку ума и жизненного опыта. (Кстати, по моим наблюдениям, этим опытом точно так же меряются в бане, как и другим органом мужской самоидентичности.) Потом мне не хватало усидчивости, потому что, когда половина моих приятелей села, я все еще оставался на свободе. Потом у меня иссякло время, а теперь вот и деньги. В общем, как говорят киники, они же стоики, они же псоглавцы — «тайна сия велика».
Теперь, глядя в скрупулезно выбритое электронной бритвой нового поколения лицо Эдички, красиво оттененное рубашкой из матового шелка, я затосковал, ибо мне открылась истина. Но это была не та Истина, которая делает человека свободным. Это была одна из тьмы истин низких, которых, безусловно, дороже нам упоительный или, там, возвышающий обман — уже не помню точно.
Эта истина гласила, что лучший в мире Эдичка пришел ко мне парламентарием, потому что, кажется, служил им, а служил он им потому, что прислуживаться, ему, разумеется, было тошно. Служил еще с тех времен, когда мы вместе под стол ходили. Или блевали там — не помню уже.
— Ну что, Серега, — сказал он, плюхнувшись на расшатанную мебель и с хрустом потянувшись к столу, на который уже успел бросить свой титановый мобильник. Вынув из кармана брюк такую же, как у меня, платиновую зажигалку, он пыхнул огнем и затянулся. На его безупречно мужественном лице отразилась грустная озабоченность, и он посмотрел на меня с плохо скрытой любовью.
Я предполагаю, что мужская дружба всегда несет в себе некую пронзительно беззвучную ноту гомосексуальности. Некий шарм потаенного желания слиться воедино и вместе погибнуть за высокую цель или страшную тайну навроде платоновских андрогинов. Дружат те, кто по каким-то причинам хотят слиться не во едину плоть, как заповедано, а, скорее, раствориться друг в друге при полной невозможности реализовать это в жизни.
Эта еще одна низкая истина озарила меня, как вспышка дорогущей зеркальной фотокамеры, и я замер перед ней (истиной, разумеется, а не камерой) как младенец перед погремушкой. Я вдруг отчетливо представил себе, как мы перед выпускным боремся с Эдичкой в прохладной воде Москва-реки, и я чувствую обожженной на солнце кожей прикосновение его рук. Перед моими глазами мелькнули его загорелая скула, висок с голубоватой жилкой, отпущенные до плеч волосы. Запахло тиной, вода туго и холодно ударила меня в пах…
Я стряхнул наваждение и с трудом вернулся в продавленное кресло Анны. Оказалось, что я прослушал начало трогательной речи.
— …Ты не можешь превратиться в тупую скотину, в обитателя дна, в банального неудачника, черт побери! — Эдик нервно уронил пепел на грязный пол и с негодованием оглядел сигарету. — Пойми же, я хочу тебе помочь!
Я с удовольствием вдохнул запах его одеколона. Вовсе не горьковатый, а, наоборот, сладенький и от того вызывающе сексуальный. Даже штаны мялись на нем как-то особенно эротично. Тьфу, пропасть! О чем это я? Мужская дружба, дети, — это не просто взаимовыручка, но еще и два-три грамма феромонов… соперничества, ревности и тоски по несбывшемуся. Все, кто любит песню про черного ворона, поднимите руку! А все, кто про атамана, — другую. Лично я люблю «Ой, то не вечер, то не вечер…», так что должен вообще выйти из класса. Так кто кого предал? Я его, когда с наслаждением отдался женщинам и азарту, или он меня, когда закусив губы, втирался в компанию, как кокаин в десны?
— Отдай им это проклятое завещание, и ты снова будешь жить как хочешь. Ты получишь обратно свое кресло или кресло повыше. Только помоги им, Серый.
— А почему именно я? — вопрос, сколь банальный, столь и необходимый, слетел с моих уст, и я вдруг почувствовал, как что-то предательски вздрогнуло у меня под ребрами. Незабываемый аромат офисного коридора мимолетно коснулся моего обоняния, и я со сладостью ощутил себя отпирающим дубовую дверь с роскошной табличкой «Председатель совета директоров».
Нагретая моей ладонью бронзовая ручка покорно поддается, и тяжелая дверь мягко уходит, пропуская меня в святая святых упоительного стяжательства. А этот обнимающий ноги в сшитых на заказ ботинках ковролин, что подобен волосам Офелии, тянущимся в зыбкую пучину иллюзий … А это кресло, пахнущее кожей и коньяком, кресло, в котором одинаково удобно и спать, и мыслить… А свежесть рубашки, падающей на плечи после контрастного душа, а студящий зубы апельсиновый сок, выпиваемый вопреки правилам вместе с кофе… А ласково урчащий двигатель собственного «Майбаха», который слаще водить самому, хоть и положен к «Майбаху» водитель…
И опять, замечтавшись, я прослушал половину ответа. А потом снял его мысль в полете следующим риторическим вопросом:
— Скажи, Эд, а ты меня когда-нибудь любил?
Эдик умолк, потянулся за следующей сигаретой и, прикурив, выпустил в потолок тугое колечко дыма.
— А тебе это зачем? — он посмотрел на меня своими скорбящими шелковичными глазами, и от его взгляда у меня даже где-то в мозге зачесалось.
— А я все пытаюсь разгадать тайну мужской дружбы. Вот, например, мог бы ты полюбить меня как… ну, не как женщину, конечно, — тут Эдик неприлично хмыкнул, — а как… ну, как свою первую любовь, например. Мог бы?
— Если тебе от этого будет легче вспомнить, где лежит завещание, я тебе отвечу. Я тебя не просто любил, Сережа. Я тебя боготворил. Как женщина — мужчину. Как мои предки — по меньшей мере царя Соломона. Но ты по жизни пользователь. Я даже не могу вспомнить кого-нибудь, кого бы ты не использовал как гондоны. Все люди у тебя одноразовые. Да, собственно, что тебе до людей!
Эдик со злостью погасил недокуренную сигарету в консервной банке из-под шпрот и, вскочив, наклонился надо мной.
— Что тебе до людей, я спрашиваю?! И не прикидывайся идиотом! Ты думаешь, ты «чаяние народов»? Ты — тварь стадная, ты в одиночку — никто! Биомасса с отдельно взятым лицом, представитель семейства… — Эдик оборвал себя на полуслове, зло рубанув перед собой воздух ладонью. — Хоть это ты понимаешь? Тебя же нет, ты всего лишь жалкая ошибка мутаций, фокус побочной реакции мозга, аппендикс эволюции вида! Как можно любить «представителя вида», ты никогда не заморачивался? Или ты решил, что тебе все позволено, если твой папочка… сам знаешь кто? Или ты не знаешь, кто твой папочка? Опыты над твоей матушкой были вполне успешны — «радуйся, обрадованная»[4], черт побери! Подопытные крысы!
Я зачем-то встал и ударил его в лицо. Нехорошо ударил, но и не со всей силы.
Эдик всхлипнул и схватился за нос. Его пальцы, рубашка и даже брюки мгновенно вымокли в крови. Теплый сладковатый запах ударил мне в ноздри, и я дотронулся до рук Эдика. Испачкав пальцы его кровью, я растер ее между ладонями. Мне не было стыдно. Мне было до слез жалко самого себя. Я устал от шума, грязи и вони. Мне хотелось в свою чистую белую спальню, где никого нет и слабо пахнет озоном от огромного плазменного экрана. Я сразу полюбил этот запах высоких электронных технологий. А вместо того чтобы сейчас валяться на прохладных шелковых простынях, я должен второй день торчать в женских тряпках на убогой кухне и, отдирая от засаленной клеенки вечно прилипающие к ней локти, выслушивать потусторонний бред от своего бывшего лучшего друга. Да он еще и маму приплел, Царствие ей Небесное. Мама-то ему чем не угодила? И что за опыты? И какой такой папа?
И я решил перехватить инициативу.
Я стащил с крючка первое попавшееся полотенце и, намочив его в пахнувшей хлоркой воде, сунул Эдику. Потом я усадил его обратно в кресло, отколупнул из морозилки кусок льда и приложил к его переносице. Он благодарно кивнул, дрогнув своими невыносимыми ресницами. А вдруг, если бы Эдик сказал мне о своих чувствах раньше, я бы стал гомосексуалистом? О, ужас…
Эдик промычал что-то нечленораздельное, помахал рукой в запекшейся крови и пару раз нервно дернул ногой.
Да-а, нет, нет у меня иного друга и, чаю, более не будет.
Схватив стул, я уселся на него верхом, как плохой следователь, и строгим голосом спросил:
— Скажи мне, Эдик, что ты знаешь о моем отце и какие такие опыты ты имел в виду? Еще можешь мне рассказать о завещании, которое вы все ищете.
— Ты дурак или прикидываешься? — прогундосил Эдик из-под полотенца и покрутил пальцем у виска. — Изгадил мне брюки с рубашкой, а теперь вопросы задаешь?
— Эдик, не вынуждай меня…
Тут Эдик сорвал с лица полотенце и с неподдельным изумлением уставился на меня:
— Никогда бы в жизни не поверил, что ты… ты этого не знаешь!
— Я действительно ничего не знаю и не понимаю, Эд. Может быть, ты пишешь наш разговор… — при этих словах Эдик быстро и согласно кивнул, бросив кроличий взгляд в сторону своего телефона, и я едва не сбился с темпа, но, перенабрав в легкие воздух, как фигурист, продолжил:
— Может быть, я слишком рано сбрасываю карты, но я действительно ничего не знаю. Совсем. Я не знаю, кто была моя мать и почему она умерла. Я никогда не слышал о своем отце, и тем более не в курсе, какое завещание он оставил. Ради нашей дружбы помоги мне, Эд! — я произнес эту речь самым проникновенным тоном, на который был способен, и бросил на Эда взгляд, который бы свел с ума любую женщину.
По лицу Эда пробежала легкая гримаса душевной боли, и он снова посмотрел сначала мне в глаза, а потом на телефон. Ему было больно, мне было больно, всем было больно. Но истина дороже — так, кажется, говорят господа любители истины?
— Если ты и вправду ничего не знаешь, все, что я скажу сейчас, тебе может показаться полным бредом. Если знаешь — тебе же хуже. Придется ломать комедию до конца разговора. Если ты не тот, за кого тебя принимают, забудь все, что я сказал, и возвращайся на работу. Они будут ждать еще три дня. Пока не рассосется сыворотка у тебя в крови. Если за это время с тобой не произойдет ничего необычного, просто возвращайся домой, и все. До тех пор… лучше не надо. Это мой тебе совет. Конечно, это они сказали мне, где ты сейчас. С того самого момента, как тебя укололи, с тебя глаз не спускали. Но так ничего и не увидели.
— Анна тоже одна из них?
— Кто? А-а, эта… — Эдик бросил брезгливый взгляд на китайский халатик, слабо прикрывающий мое бренное тело. — Нет, она другая. Она из других. Совсем из других. Из тех, кого тебе нужно особенно опасаться. Ну, хочешь правду или кончишь валять дурака и начнешь разговаривать?
— Почему пришел ты? Ты с ними?
— Я работаю на них. Давно. Вся моя семья работает на вас. На них. Они это и ты, Сережа. Они это…
В этот момент телефон Эдика затрясся титановым корпусом и зазвонил. Мелодия повторяла дребезжащую трель старого эбонитового аппарата. Мы вздрогнули. Потому что на долю секунды оба ощутили себя в том времени, когда звонок телефона приравнивался к статье.
Эдик быстро схватил трубку.
— Алло… — секунду поколебавшись, он пальцем поманил меня к себе и показал на телефон. Я наклонился к Эдику и прижался ухом к его руке. На несколько секунд мы соприкоснулись щеками, и я заметил, как порозовела его скула.
— Заткнись, Эдик, — сказала трубка незнакомым мне голосом, — и не болтай больше чем нужно. Пусть скажет, что знает; за это предложи ему то, о чем договаривались. Не согласится — его проблемы. Да и три дня еще не закончились — до этого мы не можем ни в чем быть уверены. И без самодеятельности.
В трубке раздались гудки, но я, желая подразнить его, все еще прижимался к нему щекой.
Первым сдался Эдик. Он резко отстранился и положил телефон обратно на стол.
— Ты все понял? — произнес он одними губами, и я кивнул в ответ, возвращаясь на свой стул.
Эдик тяжело вздохнул и закурил, стараясь не встречаться со мной глазами.
— Ну, так на чем мы остановились? — я потянулся за пачкой сигарет. — Кстати, ты стал много курить.
Эд осторожно промокнул распухший нос мокрым окровавленным полотенцем и внимательно оглядел результаты.
— Да не течет уже, не течет, — я отобрал у него тряпку и бросил ее в мойку.
— Мы остановились на том, что твоя мать…
— Не надо, Эд. Не повторяй все сначала. Давай что-нибудь поинтересней.
— Если ты не в курсе, то твоя мать рассталась с твоим отцом прежде, чем ты появился на свет. Твой отец занимал крупный пост в… некоей м-м конкурирующей организации, которая занималась теми же научными разработками, что и мы. Да-да, именно мы, а не я или вы, Сережа. В некотором смысле, воспользовавшись близостью с твоей матерью, он добыл ряд важных сведений, которые помогли ему сделать гениальное открытие раньше нас. Но вместо того чтобы ознакомить с ним своих коллег, он предпочел утаить от них сам факт своего открытия, притворяясь, что по-прежнему весь в трудах.
— А хоть из какой области наук это открытие? Генная инженерия? Фармакология? Химия? Физика? Что, черт побери, так волнует вашу или нашу компанию?
— Можно назвать это генной инженерией, можно — биотехнологией. Кому как нравится.
— Это о том, над чем и ты ломаешь свой мозг?
— Да, естественно, да, — Эдик по старой привычке хотел потереть нос, но, едва коснувшись травмированного органа, взвыл и злобно посмотрел на меня.
— Неужели до тебя до сих пор не доперло?
— Что не доперло? — я и вправду ничего не понимал.
— Ладно, — Эдик глянул на меня воспаленным взглядом санитара из дома скорби, — тогда продолжу. — Итак, твой отец…
— А как его хоть звали, моего папу?
— Сейчас это не принципиально. Будешь перебивать — я разозлюсь.
— И что?
— Да ничего. Просто придет твоя подруга, и все закончится большими проблемами для нас обоих. Итак, — снова повторил Эдик, — твой папа в результате кропотливых трудов и гениальной интуиции сумел получить столь необходимое нам вещество.
— Вещество, а не бомбу — уже хоть какая-то ясность.
— …Но, понимая, что его непорядочное поведение по отношению к организации рано или поздно будет разоблачено и будут приняты соответствующие меры, он из невыясненных соображений решил завещать препарат тебе. Для этого он запаял один из образцов в контейнер, приложил к нему формулу, оформил завещание, заверив его у нотариуса, и… Вот дальше и начинаются вопросы. Для того чтобы ты смог воспользоваться завещанием, тебя просто необходимо было известить о его наличии. Вопрос в том, как это ему удалось, где теперь завещание и что в нем написано. У нотариуса завещания не оказалось. По его словам, заверенные бумаги твой отец забрал.
— А что в нем написано?
— По нашим предположениям, в нем должно быть написано, где препарат и как до него добраться, а также должно находиться подтверждение твоих юридических прав на патент и прибыль от него.
— И как высоки предполагаемые диведенты?
— Кто владеет препаратом — владеет миром. По крайней мере, по сегодняшним раскладам.
— О-го-го! А я, стало быть, крысятничаю? И ради этого вы меня подставили, вышвырнули отовсюду и тэ дэ и тэ пэ?
— Это лишь демонстрация сил, напоминание, кто хозяин, Сергей. Но все обратимо!
В этот момент титановый телефон снова издал пронзительно дребезжащий звук, свойственный его эбонитовому прадедушке.
Мы опять вздрогнули как по команде и, надеюсь, с одинаковой ненавистью уставились на проклятый аппарат.
— Это ты специально так развлекаешься?
— В память о деле врачей и преемственности поколений, — прошептал Эдик, глядя на трубу, как на гадюку.
— Memento mori, — я наблюдал, как Эдика медленно засасывает в телефон. Аллегорически, конечно.
— Все, разговор продолжим в другой раз, — быстро сказал Эдик, получив новые инструкции, и, еще раз с отвращением оглядев испорченные кровью вещи, бросил на меня укоризненный взгляд престарелой нянюшки. — Теперь-то, я думаю, ты все понял. Или почти все.
— Да, информация к размышлению есть, — протянул я. — Провожать не буду.
— Не надо.
И он ушел, аккуратно прикрыв дверь.
Когда, преодолев обрушившийся на меня приступ слабости, я запер за ним, то не испытал облегчения. Я испытал острый приступ тоски по дружной семье богатых и успешных, которую я утратил, тоски по деньгам и людям, от которых хорошо пахнет. Я захотел обратно, но ценой возвращения было то, о чем я не знал ничего, кроме общих фраз, и о чем рассказывать мне, судя по всему, никто не собирался. «Все обратимо», — сказал Эдик. Неужели?
Как можно возвратиться в мой кабинет, в мою любовницу, в мой «Майбах», если они с такой легкостью сделались не моими? А если подобные метаморфозы войдут в систему?
Эдик, Эдик, если бы я мог вернуться в тот вечер, когда трое еще не вошли без стука в мой кабинет. Если бы я мог снова не думать…
Я закурил, но дым попал не туда. Прокашлявшись, я завалился на жалобно стонущий диван, и, повернувшись к его потертой спинке, стараясь не дышать глубоко, впервые честно себе сказал: «Жаль, Сереженька, что тебе никого не жаль».
Глава 4 Мария
Наступил второй день из назначенных мне приспешниками коварного кардинала, а я, вместо того чтобы рыться в барахле покойной матушки в поисках символичных артефактов, опять прохлаждался на скамейке неподалеку от Грибоедова. Закинув ногу на ногу, я размышлял о том, что у невольных и добровольных соглядатаев может составиться превратное мнение обо мне как о безнадежном сибарите. А что, если они перестанут меня уважать?
Скажут: «Не мужик наш Серега», и никогда больше порядочные олигархи и их органы не подадут мне руки. И денег взаймы не дадут. И на юбилей в рублевский особняк красного кирпича, с фонтаном, изображающим Самсона, раздирающего пасть льву, не позовут! Вот он, настоящий крах!
Но настоящий крах был в другом.
Пять тысяч рублей, оставленные Анной, закончились, ее не было дома вторые сутки, трудоустраиваться я не рвался, и сигарет у меня снова осталось всего две. Нет, не могу я еще уместить свою продуктовую корзинку москвича в три тысячи пятьсот рублей. Даже в пять не могу. И в пять пятьсот не смог бы. Я лениво созерцал залитый солнцем бульвар и думал об импрессионистах. Что мне еще оставалось?
Мозаичная игра света и тени на дорожке, ленивое колыхание листьев, волны запахов — можно закрыть глаза и представить себя в Ницце. Все то же самое — даже фастфуд со стойким амбре пережаренного фритюра. Кстати, я ну никак не мог проникнуться импрессионистами! Зрение стрекозы, помноженное на острый психоз. Однажды в каком-то офисе я увидел, как любящий родитель прилепил на стенку котенка, собранного его чадом из пазлов и наклеенного на бумагу. Не могу сказать, что сие творение хоть чем-то визуально отличалось от картины Моне. Мозаики в Римских термах произвели на меня в свое время гораздо большее впечатление — хотя бы тем, что их авторы складывали из осколков целое, вместо того чтобы дробить целое на части.
Словом, я оставил в покое проклятых импрессионистов и обратился к более занятному предмету — прохожим. С интересом оглядывая снующих мимо людей, я забавлялся тем, что составлял их психологические портреты.
Вдруг я нечаянно встретился взглядом с какой-то девушкой. Несколько мгновений я рассматривал ее фигурку, прежде чем до меня дошло: это Мария!
Я заметил, как она замедлила шаг, и догадался, что она меня узнала, несмотря на то что на мне были потертые джинсы из ближайшего секонда и развеселенькая гавайская рубашка оттуда же… Да и в целом я производил впечатление того же придурка, что и в первый раз.
Не знаю зачем, но я поднялся и направился к ней. Она, умничка, все правильно сообразила, и по тому, как она неловко отвернула голову, было ясно, что я порядочно смутил ее. Но мне было все равно. Я хотел с ней познакомиться по-настоящему.
Я шагнул навстречу девушке и, поравнявшись с ней, пошел рядом. Окружающие нас люди подумали, что встретились хорошие знакомые, те, кто шел следом, уже были уверены, что мы просто гуляем. Так я избавил бедную девушку от осуждения окружающих, а заодно нас двоих от глупых восклицаний с обеих сторон.
Некоторое время мы шли рядом и молчали, привыкая друг к другу. Я ловил ритм ее шагов и пытался унюхать, какими духами она пользуется, но со второй задачей потерпел фиаско. По-моему, она не пользовалась ничем. Когда я почувствовал, что волна тревоги, исходившая от нее, улеглась, я посмотрел на ее профиль. Наконец-то я вспомнил, кого напомнила мне ее внешность. Малые голландцы! Девушка с серьгой. Или девушка с письмом у окна. Стиль эпохи схвачен изумительно. Полупрозрачная кожа, пастельно-охряные волосы, нежно-розовые губы, тонкий, акварельно очерченный профиль. Ни мазка, ни черточки из того, что всегда нравилось мне в женщинах. Голландское полотно, внезапно обретшее жизнь пятьсот лет спустя.
— Мария, в прошлый раз я не сумел вам представиться, так вот: меня зовут Сергей, — я забросил голландцев и вернулся к девушке.
Она смущенно улыбнулась и кивнула. Я жестом указал ей на скамейку, и она, слегка покраснев, присела на ее край. Я примостился рядом.
— Простите меня за столь примитивный способ знакомства, но я, ей-богу, не был уверен, что, упустив вас и на этот раз, буду иметь еще один шанс на встречу.
Она снова улыбнулась и наконец посмотрела мне в глаза:
— Как вы себя чувствуете? В прошлый раз вы выглядели неважно.
— Да, скажем прямо, выглядел отвратительно. Не знаю, что я должен сказать еще из куртуазных соображений, но мне очень хочется просто на вас смотреть. Давайте я приглашу вас… да хоть в Пушкинский музей изящных искусств. Вы будете смотреть на картины, а я — на вас.
Про себя я подумал, что на билеты денег мне как раз должно хватить. Но вот на кофе… Черт, а ведь есть какой-то прикол в том, что я охмуряю девушку, имея всего тысячу рублей наличными.
— А пойдем, — согласилась она и улыбнулась. Когда она улыбалась, ее глаза излучали мягкий свет, совершенно преображавший ее бледное лицо. — Только что мы там будем делать, кроме шуток?
Я и сам не знал, ведь я еще ни разу не приглашал девушек в музей. Почему бы и нет? Не в кино же мне ее звать, тем более денег на билеты все равно не хватит. Какая-то часть меня мимолетно ужаснулась абсурдной нищете, но я не хотел думать об этом. Пока не хотел.
— Я абсолютно серьезен. Мы будем смотреть картины. Что еще можно делать в музее?
На ее лице мелькнуло легкое замешательство, и она недоверчиво взглянула на меня.
— А зачем их смотреть? Все равно ведь… — она замолчала и опустила глаза, словно я предложил ей что-то на грани фола: подглядеть за нудистами или украсть из магазина банку икры.
Я решил не вникать в ее бессознательное, поднялся и протянул ей руку. Она доверчиво вложила мне в ладонь свою, и я повел ее к метро. Турникет мы миновали по ее билету, и нырнули в подземку, где я не был уже лет пять.
Конечно, это были голландцы, хоть нет в Пушкинском «Девушки с жемчужной сережкой» Вермеера и «Камеристки» Рембрандта. Мы стояли возле «Девушки за работой», и в ее полуопущенных глазах я снова увидел Марию, а она сама тем временем куда-то ушла. Я отправился на ее поиски. Побродив по залам, я обнаружил ее возле «Мадонны» Кранаха. Мария смотрела на нее не отрываясь, я же смотрел на Марию. Вдруг она схватила меня за плечо мокрой от липкого пота рукой и стала оседать на пол, бессмысленно шевеля губами. Я подхватил ее под руку и почти донес до ближайшего стульчика, который явно не был предназначен для посетителей.
— Что, что случилось? Тебе плохо? Я огляделся в поисках какого-нибудь решения. Вдруг я ощутил на своем запястье железный захват, и, едва не взвизгнув от боли и неожиданности, обернулся на девушку.
— Все нормально, Сергей, — сказала она и поднялась со стула. — Просто мне показалось… Она выпустила мою руку, на которой остались синие отпечатки ее ногтей, и твердым шагом вдруг направилась обратно к «Мадонне с виноградом», попутно озираясь и бросая быстрые взгляды на картины вокруг. Я двинулся за ней.
Со стороны она была похожа на слепую. Или, наоборот, на человека, обретшего зрение. Она шла к полотну, и на лице ее светился почти религиозный экстаз. «Черт побери, — подумал я, — может, ей явилась Дева Мария? Может, она у нас вторая блаженная Анджела и сейчас, вернувшись домой, быстренько соорудит новое откровение?» Но Маша остановилась перед картиной и тихо сказала, ни к кому не обращаясь:
— Я не думала, что мир таков. Значит, Кловин существовала.
Она обернулась, ища меня глазами. Я подошел и встал рядом.
— Все в порядке?
Она взяла меня за руку, и в ее устремленном на меня взгляде я прочел удивление, граничащее с экстазом.
— Сережа, ты видишь?
— Вижу — что?
— Эту картину, цвет, свет, краски? Ты их ощущаешь?
— Ну, вижу. Ну и что?
— А ты когда увидел в первый раз?
— Да фиг его знает. В детстве, с рождения — не помню. Я этим пользуюсь, вот и все.
Маша смотрела на меня, как на туземного царька, уверяющего колонизатора, что нет ничего проще груды прозрачных камушков, которые он готов с выгодой для себя поменять на железную палку, из которой вылетает огонь.
— Сережа, но ведь это же невозможно! Я никогда не могла видеть! Мы не можем различать цвета!
— Кто «мы», солнышко? — мне стало интересно, и я почувствовал себя Ван Гогом на Таити.
— Перестань! — с досадой оборвала она меня и снова вперилась в картину.
На всякий случай я тоже еще раз заглянул туда. Молодая женщина со змеиными глазами смотрела на меня со смирением узницы, которой не откажешь в чувстве юмора. А за этим крылись боль одиночества и нежность к тому, кто так беспечно тянулся к винограду. Младенец еще не думал о том, что виноград будут претворять в Его кровь. А Она… Мадонна улыбалась, потому что ей больше ничего не оставалось, кроме слез и улыбок.
— По-моему, — осторожно заметил я, — Кранах хотел этим что-то сказать. Но красота вариативна и всегда готова превратиться в свою противоположность.
Я нежно приобнял Машу за плечи и повел в зал энкаустики. И отчего это меня всегда тянет то в Помпеи, то в Константинополь?
— Сережа, ты не понимаешь! — Маша высвободила плечи жестом ребенка, который отбивается от тупого родителя. — Произошло чудо: я увидела цвет!
— Постой, — я остановился. — Ты хочешь сказать, что до этого ты не различала цвета? Как дальтоник?
— Из нас никто не различает цветов — тебе ли не знать! — Маша горько усмехнулась. — Мы видим только множество неких оттенков, которые люди называют серым, ну и еще красный. Но мы видим объемно, что ли. Не могу объяснить.
— Как в черно-белом телевизоре или в тонированной фотографии?
— Ну да. Разве тебе никто не рассказывал?
— А я ни у кого и не спрашивал.
— Зато мы видим ночью. Ты же знаешь.
Это я знал: сам видел в темноте. Но, черт побери, опять это «мы». За эти два дня я уже насчитал четыре «мы». «Мы» корпорации, «мы» Анны, «мы» Эдика и, наконец, «мы» Маши — для кучи. И все почему-то как само собой разумеющееся относили это «мы» ко мне. А что, если все ошиблись и я не их? А что, если я чей-то?.. Но как мне понять чей?
Почувствовав себя в логическом тупике, я решил выяснить, кто такие «мы» Маши.
Снова взяв под руку, я повлек ее к восковым картинам. Маша сосредоточено молчала, и во взгляде, который она бросала на меня, робкое чувство восхищения мешалось с не менее робким желанием.
— Маша, я все-таки не очень понимаю, кто это «мы» и почему вы не различаете цветов. Это болезнь? Мутация, вызванная ошибкой в ДНК? А может, это барьер психики?
Маша посмотрела на меня, и в глазах ее тоска боролась с жаждой рассказать мне все. Но она тяжело вздохнула.
— Давай не будем об этом, ладно? Может, потом, когда все станет ясно…
«Когда все станет ясно…» — повторил я мысленно и вспомнил Эдика. Через три дня, когда сыворотка перестанет действовать, все станет ясно… «Я сошел с ума, и теперь мне все кажется», — решил я. Симптом синхронистичности[5] — главный признак шизофрении. Все сходится со всем, и конспирологический смерч засасывает меня в свое безмятежное нутро. Я украл деньги, я потерял завещание и не помню папу. Я шизик.
— Знаешь, мой отец работает в Архиве. В том самом. И однажды, когда я была маленькой, папа принес с работы одну распечатку. В середине девяностых было модно обращаться к своим истокам и перелопачивать документы под грифом «для служебного пользования». Как ни странно, в этих бумагах не было ничего особо таинственного, никаких дат, цифр и географических названий. Всего лишь какая-то древняя легенда о некой… женщине и о крысоловах.
— Что-то типа Гамельнского крысолова?
Маша бросила на меня быстрый взгляд и согласно кивнула.
— Ну, да. Они лежали у папы на столе, и я прочла их. Эта история так понравилась мне, что я попросила папу сделать мне копию. И папа, как ни странно, согласился. Потом, конечно, он пожалел об этом, но я сказала, что сожгла ее вместе со своим дневником, потому что там были разные такие глупости… Папа посмеялся и сказал, что ей туда и дорога. Но я сохранила ее. Ты обязательно должен это прочитать.
— Если ты думаешь, что это хоть как-то поможет мне… То обязательно. Ради тебя я готов на все!
Раньше бы я добавил: «В пределах моей кредитки», но теперь кредитка была заблокирована. Так что я просто был готов на все, так как делать все равно было нечего.
— Тогда пойдем ко мне: я отсканировала ее и могу тебе распечатать.
Грех было не воспользоваться приглашением неопытной девушки, внушающей мне столь бурные и противоречивые чувства.
— Пойдем, — отозвался я, и она потащила меня к выходу из музея. Так я и не узрел милой моему сердцу энкаустики.
Я вдруг вспомнил, как легко было ходить друг другу в гости лет пятнадцать назад, и затуманенные дымом кухоньки явились мне из небытия.
— Ну что, не передумал?
Мы вынырнули из метро «Чистые пруды» к трамвайным путям, Мария тут же взяла меня за руку и потянула к себе. Она улыбалась, другой рукой то и дело поправляя волосы, взлохмаченные ветерком. Я вдохнул в себя теплый воздух и улыбнулся ей в ответ:
— Пойдем. А родители не нагрянут? То-то они удивятся, узрев в твоих кавалерах своего ровесника. Да и видок у меня так себе.
— Не кокетничай. Живу я отдельно. Бабушка умерла, и я стала жить в ее квартире. Здесь недалеко. Поэтому я и встретилась с тобой. И тогда, и сегодня.
Мы шли, держась за руки, болтали всякую чепуху и смеялись. Хотелось мороженого и курить. Умница Маша, то ли догадавшись, то ли почувствовав что-то, сунула мне в руки тысячерублевую бумажку и попросила купить ей мороженного. Я метнулся к палатке, и вскоре мы радостно поглощали стремительно тающий пломбир. Вечерело, и тени удлинились, ложась нам под ноги и превращая любые линии в падающие шпили готических соборов. Скандально гудели машины, запрудившие бульвар в тщетной попытке вырваться из его замкнутого кольца. Я положил руку Маше на плечо и ощутил, как она неуловимо подалась ко мне, словно стараясь прижаться каждым миллиметром своего тела.
Непонятная тоска зашевелилась у меня под ребрами, и я невольно оглянулся вокруг. За что, за что, черт побери, я так ненавижу и люблю этот проклятый город? За то, что здесь прошла моя жизнь? За то, что в нем мне невыносимо везло? За то, что я потерял здесь все? Или за его вонь, грохот и визг, за толпы, задевающие меня за плечи, и за жажду купить весь мир, мучающую меня, когда в сумерках я выхожу на улицу? Или за встречу с этой девушкой, беспомощной в своей искренней попытке счастливо прожить эту короткую и грубую жизнь?
Голуби садились мне прямо под ноги, Маша молчала, и я чувствовал, что она счастлива от того, что встретила и полюбила. Ее детское счастье пьянило меня, и мне нравилось быть с ней, потому что на ее неопытных губах я ощутил вкус утерянного детства. И мне нравилось трогать пальцами инструмент ее души, извлекая из него чудную и неповторимую музыку. Азарт музыканта? Или игрока?
Вдруг я вспомнил, как шел по этому бульвару с Эдиком. Деревья тогда были выше, небо чище, а я в тысячу раз счастливее. Тогда впереди была целая вечность.
Я вздохнул, остановился и поцеловал Машу в губы. Она вздрогнула, и я почувствовал, что ее плечи тают под моими руками. Несколько раз она неловко пыталась освободиться, но я держал ее, и каждый раз она покорно сдавалась. Я отпустил ее только тогда, когда боль от утраченного навеки истекла из моего сердца и всосалась в нее. Как там говорил Печорин? «Может быть, ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда…»
Уже в полутемной прихожей я поймал ее руку и, развернув к себе, посмотрел ей в глаза. Что я ожидал в них увидеть? Бог знает. Но почему-то я решил ей сказать и очень хотел, чтобы она меня услышала.
— Маш, я взрослый мужик, и мне бы не хотелось, чтобы наши посиделки закончились липкими поцелуями, плавно переходящими в попытку изнасилования. Если ты не настроена на секс, лучше я пойду, потому что…
Маша прыснула со смеху и покраснела.
— Знаю, знаю, — пробормотала она. — У вас там потом долго что-то болит от перевозбуждения. Я читала.
— М-да, плоды просвещения, так сказать, — я почесал переносицу. — Ну, так я пошел.
Маша посмотрела на меня, и в ее глазах мелькнуло нечто такое, чего я никогда ранее не видел.
— Мне бы хотелось, чтобы ты остался, — тихо сказала она и дотронулась до моего плеча.
Я посмотрел ей в глаза, заметил напряженно прикушенную губу. Это решительно звучало как приглашение к… и я остался.
По всей видимости, тут-то мне и надо было снова ее обнять и поцеловать, но мне не хотелось делать этого из ритуальных соображений. Я устал от сексуальных игрищ, и коли судьбе было угодно лишить меня вспомоществования, то и я в отместку решил позволить хотя бы в отношениях с женщинами вести себя так, как мне хочется. (В рамках приличий, разумеется. Надеюсь, до веревки и банки с вазелином моя простота меня не доведет.)
Квартира в Трехсвятительском переулке была небольшой, но с высокими лепными потолками. Обитель дореволюционного холостяка средней руки с кельей для прислуги, превратившейся в часть кухни. Я прошел за Машей туда. Интересно, почему у нас в стране гостей в первую очередь ведут на кухню? Голодные годы научили выражать свою симпатию к человеку через желание его накормить, то есть поддержать самым доступным способом? Или гостиная из-за тесноты давно превратилась в спальню, куда абы кого не позовешь?
За годы решения квартирного вопроса перебравшиеся в Москву крестьяне, презрительно именуемые лимитой, привезли сюда и тенденцию превращать любое жилье в избу с красным углом и полатями. Так нынешние гастарбайторы, повсеместно производящие ремонты и отделку, привозят из своих аулов и кишлаков неискоренимую никакой канализацией и лифтами тоску по родным обычаям, выражающуюся в том, что они моментально загаживают каким-то тряпьем, матрасами и закопченными кастрюльками любую жилплощадь от квартиры с видом на Кремль до подземных гаражей, во время строительства превращенных ими в общежитие. И всегда у них лампочка криво висит на оголенном проводе, и всегда плитка стоит на полу, и стульями они пользуются как вешалкой, если, конечно, моментально не сжигают их в походных мангалах. И этот вездесущий запах нерусского пота и бараньего сала…
— Чай, кофе, потанцуем? — Маша стояла у шкафчика и не таясь разглядывала меня.
Я ей нравился, я ей чертовски нравился, потому что я был прекрасен. Я даже не помню, чтобы я кому-нибудь не нравился. Мои глаза, то нежные, как лазурная бухта, то темные как чернила. Мое тело, отработанное на тренажерах до последней мышцы в голеностопном суставе. Мой загар, мой профиль, наконец! О, женщины, как вы примитивны. Что может быть скучнее, чем ваша бесхитростная попытка поживиться надеждой, любовью и деньгами за счет мужчин? Нет, лично ничего не имею против. Даже наоборот. Но что чувствую к ним я? Возбуждение из-за переполненного семенного пузырька? Желание спрятаться в ваших персях от грядущего небытия? Наслаждение линией безукоризненного бедра или наивной радостью души, жаждущей навсегда остаться юной принцессой? Да, все они мне, безусловно, нравились, особенно по весне, когда враз нацепляют на себя коротенькие юбочки, несмотря на пощипывающий за коленки морозец, и под Новый год, когда в каждую из них, даже в многопудовую тетку из автобуса, что-то вселяется и глаза их начинают сумасшедше поблескивать в ожидании чуда. Но я никогда не пробовал женщины, которая была бы смыслом и целью жизни. Ой… Вспомнил! Я же второй день не в курсе смысла моей жизни, а тем более целей, кроме одной навязанной — поиска мифического завещания. Посему, не имея своих и не владея эмпирическими выводами, не смею более подвергать анализу цели других.
— Сергей, что пить будешь? Или ты хочешь есть?
Я хотел ее, но говорить из деликатности об этом не стал.
— Кофе, если можно. Натуральный. Только не вари в турке, а залей кипятком в чашке.
— Первый раз вижу мужчину, который пьет кофе по-польски. У тебя жидов или ляхов в роду не было?
— Ого, нынешняя молодежь знает такие слова?
— Гоголя, между прочим, пока еще в школе проходят.
Она принялась за кофе, а я в который раз принялся разглядывать ее фигуру. Что же, черт побери, в ней такое? Невысокая, правда с длинными стройными ногами, бедра и грудь, на мой вкус, полноваты, шея не очень-то и длинная, ручки маленькие без всяких там педикюров и пальцев пианистки, волосы… Маловато их, на мой вкус. Мне всегда нравились такие гривастые швабры под метр восемьдесят, с точеными носами и огромными глазами. Ну, такие, стандартные… Как Анна, например. Да и педофилом я не был. Зачем мне дурочки моложе двадцати? Я люблю женщин, законченных как полотно. Без всяких там набросков и недоумений. Стерва, любит деньги (я их тоже люблю), в меру эгоистична, без поисков себя, без комплексов, читающая хотя бы то, что в платном списке бестселлеров публикуют в журнальных рейтингах.
Маша поставила передо мной кофе, покрытый плотной коркой заваривающейся гущи, и положила новую пачку «Парламента».
— Я подумала, что у тебя непременно закончатся сигареты. У всех мужчин не вовремя кончаются сигареты. Хотя мне всегда казалось, что такой, как ты, не должен курить. Но ты куришь, и мне нравится смотреть на тебя.
— И много было мужчин?
— Каких?
— Ты сказала: «У ВСЕХ мужчин кончаются сигареты».
— У которых кончались — много. А так — нет.
Она приблизилась ко мне, и перед моими глазами очутилась тонкая полоска ее обнаженной кожи, там где майка не доходила до ремня джинсов. Невольно я попытался уловить ее запах и втянул в себя воздух. Она едва коснулась моих волос и тут же убрала руку. Я чувствовал, что она напряжена до предела, и это возбуждало меня.
— Я пойду в душ первая. Я быстренько. А ты пока допивай кофе. Она проскользнула мимо меня из кухни, а я немного ошарашено посмотрел ей вслед. Романтика в духе японского минимализма.
Когда я вышел из душа, прикрыв срамоту полотенцем, Маша уже сидела в халате на узенькой тахте. Я видел, что она смущена, но и мне, признаться, было не легче. Отчего-то я чувствовал себя студентом, который в первый раз решил заняться сексом с малознакомой однокурсницей.
Я осторожно присел рядом, обнял ее за плечи и прижал к себе. Халат был очень тоненький, из дешевой подделки под шелк, и мне захотелось подарить ей самый дорогой и роскошный, только бы она улыбалась. Сквозь ткань я ощущал тепло ее тела, и она доверчиво прижалась щекой к моей руке и быстро поцеловала ее.
— Сережа…
— Да?
— Обещай мне, что мы останемся людьми.
— В каком смысле?
— Что мы не превратимся ни до, ни во время, ни после.
— В кого? В медведя?[6] Ну, за «после» я не ручаюсь, «после» — понятие математически бесконечное. Но сейчас я точно не собираюсь превращаться.
Бог знает, что на уме у этих девушек, но отчего бы не сделать ей приятное?
— Тем более если ты про маньяков, то я, в натуре, не маньяк.
Она хихикнула и снова поцеловала меня в руку, а я в ответ чмокнул ее в макушку. Мы сидели обнявшись и я, слушая ее дыхание, думал, что мне давно не было так легко. Моя рука сама собой медленно и нежно поползла к ее груди, слишком великоватой, на мой недавний вкус, и, когда рука моя доползла, я осознал, что всегда ошибался. Я потянулся к ее губам и очень медленно опрокинул ее на подушки.
— Знаешь, Сережа, а ведь ты мой первый…
Ну, почему, скажите, все самое неожиданное женщины сообщают в постели, да еще когда ты и так не в себе из-за многогранности процесса?
Я на секунду замер, а потом зажал ей рот своими губами и лег на нее…
Она вскочила и смущенно оглянулась в поисках одежды. Увидела свой халатик и потянулась, чтобы достать его. И тогда я увидел, как по внутренней стороне ее бедра бежит очень тоненькая струйка алой крови. И я почувствовал, что ей очень больно. Перехватив мой взгляд, она покраснела и, быстро запахнувшись, убежала в ванную. Я оглядел простыню и увидел расплывшееся розоватое пятно. Я откинулся на подушки и уставился в распахнутое окно, сквозь которое в комнату летел тополиный пух и слабо доносился рев машин.
Но уже через несколько мгновений я вскочил и, накинув на себя простыню, дабы пощадить ее стыдливость, как придурок поволокся к ней в ванную. Я немедленно хотел ее, хотел, чтобы удостовериться, чтобы закрепить, чтобы еще раз почувствовать…
Когда я вошел, она стояла в ванной и вытиралась, накинув на плечи полотенце.
— Тебе нельзя…
Но я не дал ей договорить. Я зажал ей рот поцелуем, поднял ее на руки и снова запихнул в душ, судорожно отыскивая вентиль с горячей водой. Если бы я был у себя дома… Сначала на голову нам обрушился поток ледяной воды, потом кипятка. Она спрятала лицо у меня на груди и, повизгивая, как щенок, смеялась. Наконец нужная температура была поймана и я, выдавив на ладонь гель для душа, велел ей сесть на край ванны. Она снова покраснела, чем довела меня до экстаза, и тут… Тут меня снова накрыло.
Я рухнул на четвереньки прямо в ванной, и с меня градом покатился ледяной пот. Страшная судорога скрутила мышцы, и от ужаса, что Маша станет свидетелем моего приступа, мне стало совсем фигово.
— Уйди, — простонал я. — Уйди, пожалуйста.
— Я знаю, Сереженька, не бойся, — прошептала она в ответ. — Ты не волнуйся, я тебе помогу. Ты просто забыл, что нам нельзя так много воды. Начинается отторжение. Я и сама…
— Нам? — превозмогая адскую боль, я попытался хоть что-то понять. — Какое отторжение, что сама… — последние слова затопила тягучая слюна, хлынувшая у меня изо рта…
— Ты не разговаривай, а то язык прикусишь. У тебя давно этого не было? Я помогу тебе… Сереженька, я люблю тебя, я всегда знала, что встречу тебя. Видишь, мы с тобой смогли как люди, а теперь уже ничего не важно. Значит, мы любим друг друга… Последние слова ее потонули в кошмарной спирали боли, стянувшей мое тело. Мне казалось, что кости мои протыкают мышцы и вылезают наружу, а какая-то страшная центростремительная сила стягивает мои внутренности в один ком, лишает меня мозга, света, души…
Когда я очнулся, то чуть не заорал от ужаса. Может быть, даже и заорал, потому что я ничего не видел и не понимал. Все было другое. Серое, громкое и враждебное. Маша была рядом: я чувствовал это, но не видел ее.
— Маша, — позвал я, но вместо слов из моего горла вырвался… звук.
Тут я разглядел рядом с собой какую-то огромную тварь и потерял сознание.
Я очнулся все в той же ванной. Моя голова покоилась на заботливо подложенном полотенце, а сам я был укрыт пледом. Болело все тело, во рту пересохло и явственно ощущался вкус крови. Судя по всему, я здорово прикусил себе губу и пару раз обо что-то приложился головой. По крайней мере, она болела и перед глазами все плыло.
Я попытался встать, но мышцы подвели меня и я с грохотом повалился обратно, при этом стукнувшись копчиком о дно ванной. Видимо, выругался я достаточно громко, потому что через пару секунд вбежала Маша.
— …Мужчины почти ничем не отличаются от людей, только волосы на теле почти не растут, а у женщин они растут еще меньше, — Маша рассказывала, пристально разглядывая раковину. — И на голове, и… там, — Маша покраснела. — Мог и сам заметить. Поэтому у меня такие жидкие, прямо-таки крысиные волосики, — она провела по своей голове и улыбнулась. — Тебе что, об этом родители не рассказывали?
Хм, родители… Мама? Мама, как выясняется, мне вообще ничего не рассказывала. Но шок был слишком силен.
К концу нашего второго и моего четвертого дня кончилась еда, и нужно было идти в магазин. Мы снова торчали на кухне, и Маша, стоя на табуретке, пыталась найти на верхней полке кухонного шкафчика кофе или сахар.
— Может, завалялось что-нибудь, — оптимистично предположила она и полезла наверх греметь жестяными банками прошлого века с надписью «Riga». В одной из банок нашлась горсть фасоли, а в другой — остатки риса.
— Ума не приложу, кто и когда это ел? — искренне удивилась она. — Должно быть, бабушка. Да и бабушка не ела… Если только…
— Маш, у меня денег нет, — сказал я разбитным тенорком усталого альфонса.
— А почему? У нас деньги всегда есть. Куда они делись? — искренне удивилась Маша.
— Меня разорили и выкинули на улицу.
— Так не бывает, — сказала Маша, заглядывая в очередную банку. — Люди так не делают. Ведь семья этого не позволит.
— Маш, если я тут сижу, значит, бывает.
— То есть если бы у тебя были деньги, ты бы тут не сидел? — Маша обернулась ко мне, готовая быстро и продуктивно обидеться.
— Нет. Я хочу сказать, что у меня действительно нет денег, потому что меня подставили.
— А куда смотрит семья? — Маша возмущенно лязгнула жестянкой, и вдруг прижала крышку ко рту. — Ой, тебя что, выгнали из семьи? — Она изменилась в лице. — Сережа, тебя выгнали из семьи?
— Маша, ты хоть фамилию мою знаешь?
— Нет, а…
— Зовут меня Сергей Георгиевич, а фамилия моя Чернов. Я бывший Председатель совета директоров нефтегазового концерна «Нефть».
— Так ты что, — под запретом?.. — Маша дико посмотрела на меня и схватилась свободной рукой за горло.
— Наверное, да, — знать бы еще что это такое. — А что?
— Значит, я попала, — Маша машинально слезла со стула, прижимая к груди банку, и подошла ко мне.
— Сергей Чернов, значит. Значит, это именно тебя я ждала всю жизнь, — из ее застывших глаз выкатилась одинокая слеза.
— Бред какой-то. Кого ты ждала?! — я встал и пошел к дверям. Внезапная волна раздражения подступила к моему горлу.
— Сережа, не вздумай выходить! Это для тебя смертельно… — закричала Маша, но я уже закрыл за собой дверь. Хотелось есть и спать. Не хотелось ничего знать ни о странных приступах, ни о загадочных рукописях, ни о запретах. Хотелось рационально думать, тщательно пережевывать пищу и методично сношаться с выдержанными женщинами. Хотелось денег. Хотелось в машину. Хотелось домой. Я уже почти ненавидел Машу за то, что только пять минут назад почти любил ее.
— Сережа! Пожалуйста, я прошу тебя… — Маша, перегнувшись через перила, кричала мне вслед, но я не собирался откликаться.
В конце концов, стать созерцателем собственной жизни — значит уберечь себя от страданий. Но, только страдая, мы живем. Не значит ли это, что, избегая страданий, мы перестаем жить?
Я осознал, что спускаюсь пешком, только через пару лестничных пролетов. Сквозь пыльные, давно не мытые стекла яростно пыталось пробиться солнце. Рубашка на спине моментально взмокла, и я впервые задумался о том, а куда, собственно, я иду? Назад к Анне? К бомжам на скамейку? Извиняться к Маше?
Я толкнул тяжелую дверь парадной и вышел на залитый солнцем московский дворик. В лицо мне пыхнуло жаром, яростной вонью раскаленных выхлопных газов и разогретыми щами из открытого окошка на первом этаже. Нащупав в кармане несколько бумажных купюр — сдачи от Машиного мороженого, я двинулся в сторону метро.
Глава 5 Кловин. Встреча
Да будет нижеследующее правдивое повествование в назидание не только пишущему историю со слов того, кто услышал ее от очевидцев и сохранил в памяти свидетельства, но и остальным потомкам Адама и Евы, дабы помнили о том, какую великую милость — свободу — они получили в дар от Создателя и как неразумно ею воспользовались.
…Женщина стояла под крепостной стеной и глотала пыль, летящую из-под колес и копыт.
Свалявшиеся волосы, черные круги под глазами, замазанные румянами щеки и подведенные кармином губы. Неподалеку визгливо смеялись и переругивались проститутки, такие же как и она, выползшие к закрытию городских ворот. Женщина шарила глазами по лицам наемников, сопровождавших до города обоз и прямо у ворот получивших плату, пытаясь угадать более щедрого. Может быть, ей повезет и она заработает пару монет на ужин и гостиницу. Ей многого не надо: угол потемнее и возможность побыть одной в этот дерьмовом Бремене, провонявшем мочой и навозом. Раньше она не замечала, что люди и их жилища могут так вонять, но знания, как известно, приходят с опытом…
Один из мужчин осадил лошадь прямо перед ее носом. Лошадь всхрапнула, женщина легко отпрыгнула в сторону, чтобы не оказаться под копытами. Мужчина крикнул что-то, но из-за скрипа телег, воплей торговок и рева загоняемого на ночь с пастбищ скота слов было не разобрать. Женщина, решив, что ее догадка верна, взяла лошадь под уздцы и повела ее в сторону трактира, но мужчина, дернув поводья, развернул лошадь налево, в боковую улочку, такую тесную, что даже пресловутое страсбургское копье, которым меряют проходы, неминуемо застряло бы среди почерневших от грязи и грибка бревенчатых стен. Вскоре они оказались в заваленном мусором тупике, прозывавшемся среди наблюдательных горожан Скверной дырой. Здесь воняло прокисшими кожами и тухлятиной, поскольку Дыра соседствовала с цеховой улочкой кожевников, о чем и оповещала жестяная размалеванная вывеска в форме коровьей шкуры. Гнилые кожи, сваленные в кучу прямо у черного входа одного из домов, нещадно смердели, из негодных ящиков вываливались останки рваной упряжи, тряпье и прочая гадость. Каменная мостовая по щиколотку утопала в помоях, потоками хлещущих поверх деревянных мостков, переброшенных между постройками. Мужчина, откинув серый плащ, подбитый волчьим мехом, спрыгнул с лошади, но, покачнувшись, прислонился к стене. Несколько секунд стоял, собираясь с силами, а потом жестом показал спутнице на дверь, призывая ее на помощь. Лошадь, состроив флегматичную морду, осталась на улице, мотая поводьями, ведь раззява-хозяин даже не удосужился привязать ее. Неужели он надеется найти ее на том же месте?
В вольном городе Бремене за воровство били плетьми, ставили на лоб клеймо и высаживали в колодках на площади на всеобщее обозрение. В Бремене воровали мало, и только наемники-ландскнехты, которые тут же пропивали краденое в местных кабаках. На рынках, конечно, промышляли бродяги, но местный судья славился своей жестокостью, а посему бродяги уходили в другие города, рассказывая друг другу утешительные байки про торговый город Гамбург или хлебный город Ганновер.
Так что, может быть, голодная лошадь и дождется своего хозяина, если не убредет куда-нибудь в поисках воды и овса.
Спустившись по каменным ступенькам, мужчина, тяжело опираясь на плечо своей спутницы, попал в огромное полуподвальное помещение с земляным полом, в глубине которого в сложенном из камней очаге пылал огонь. Обычно в зажиточных домах здесь хранили сундуки с товаром, размещали счетные конторы да мастерские. Но в этом доме все было не так. Пройдя несколько шагов, незнакомец едва не упал на высокое, прозванное в народе епископским, кресло, стоявшее рядом с огнем, и случайная помощница отстегнула ему от пояса короткий меч, а затем налила вина из бутыли, стоящей на столе. Исподтишка женщина рассматривала того, с кем ей придется делить постель: римский нос, тонкие лживые губы, властный подбородок человека, привыкшего потакать всем своим прихотям. Он перехватил ее взгляд и, отпивая из кружки, впервые с тех пор, как едва не сшиб ее, открыл рот:
— Твои сородичи здорово потрепали меня на этот раз, Кловин.
Женщина пошатнулась. Произнесенное имя означало для нее только одно: весьма скорую смерть. Или то, что во все времена было хуже смерти: мучительные пытки во имя знания — той индульгенции, которую каждый безумец, жаждущий власти, выписывает самому себе не хуже папы римского.
— Крысиный Двор застрял в Кельне, Кловин. Мужчина повторил ее имя угрожающим тоном главы Святого трибунала, поднаторевшего в делах скорбных где-нибудь между Толедо и Саламанкой.
Женщина с усилием сглотнула слюну, на худой шее ее, торчавшей из выреза засаленной нижней рубахи, проступила голубая нитка вены.
— Я думаю, ты уже обо всем догадалась, — мужчина, тяжело повернувшись в кресле, вытащил из-под кожаного нагрудника завернутый в кусок сукна длинный предмет и положил его на стол. — Ты знаешь, что это такое?
Женщина судорожно кивнула и прижала сцепленные руки к груди.
— Хочешь взглянуть поближе?
Она замотала головой и попятилась.
— Давай, не трусь. Я не знаю, какие сказки тебе рассказывали, но сама по себе она не опасна. Посмотри, посмотри, дурочка.
Просьба в его устах звучала как приказ. Не имея сил отказаться и возможности убежать, женщина, преодолевая страх, протянула руку, но, едва дотронувшись до свертка, тут же отдернула ее.
Мужчина рассмеялся.
Женщина выпрямила спину и посмотрела насмешнику в глаза. Лицо ее на мгновение преобразилось, и сквозь маску существа, измученного голодом, усталостью и вечным страхом, проступили совсем иные черты. Усмешка тронула обветренные губы, она протянула руку, взяла сверток и отбросила сукно. В длинных немытых пальцах с обломанными ногтями оказалась серебряная дудка. Женщина оглядела ее, кинула на мужчину взгляд, полный презрения и, поднеся инструмент к губам, дунула в него.
Дудка издала мерзкий свист. Женщина вздрогнула, но усилием воли удержалась и не отшвырнула инструмент. Ее пальцы наперекор инстинкту намертво вцепились в металл.
Мужчина не сводил с нее удивленного взгляда.
— Ну что, ты доволен? — женщина царственным жестом положила инструмент на стол, наступив дырявым башмаком на красное сукно.
— Да. Теперь я точно знаю, что не спутал тебя с другой подобной тебе тварью. Только у видящей достало бы смелости сделать это, и только у дочери короля может быть такой взгляд. Я поймал тебя, Кловин, и ты принесешь мне удачу.
— Никогда и никому я не приносила удачи, дудочник. А твоей Гильдии — тем более.
— Меня зовут Рэндальф, мастер Гильдии Крысоловов из Кельна, и ты достойна знать имя охотника, поймавшего тебя.
— А меня, как ты догадался, зовут принцесса Кловин, старшая дочь Короля из Кельна.
— Теперь, когда мы, хоть это и противно этикету, представились друг другу, позвольте пригласить ваше высочество отужинать со мной.
Кловин кивнула и, пройдя к другому концу стола, села на такой же стул с высокой спинкой, увенчанный вырезанной из дуба рукой, сжимающей в кулаке нечто схожее с гусиным яйцом.
Охотник взял со стола бронзовый колокольчик и позвонил, вызывая прислугу.
Через несколько минут в двери боком протиснулась толстая краснолицая баба в чепце, похожем на крылья ветряной мельницы, и тяжело плюхнула на стол огромное блюдо с бараньими ногами, приправленными шафраном, да кабаньим мясом с изюмом и сливами. Дудочник кивнул ей, и она разлила по оловянным кубкам подогретое вино с пряностями, по вкусу больше напоминающее микстуру, чем перебродивший виноградный сок.
Повинуясь жесту хозяина, баба недовольно шмыгнула носом в сторону отвратительного платья гостьи и удалилась, фырканьем выражая презрение.
Мужчина орудовал столовым ножом, как клинком, ловко отрезая куски для себя и своей пленницы и щедро макая их в перцовую подливку.
Тарелки они просто швыряли друг другу через весь стол, так как от прислуги мастер отказался, а достоинство пленницы не позволяло ей встать.
Глядя в глаза охотнику, женщина, не морщась, поглощала пряное мясо с такой скоростью, словно во рту у нее был двойной ряд зубов. Только покрасневший кончик ее орлиного носа выдавал, что блюдо слишком щедро приправлено заморскими специями. Иногда она помогала себе руками, отчего мужчине мерещились острые когти на ее пальцах. Она ловко отрывала ими мясо от костей там, где не могла вырвать его зубами. С ее кривящегося рта не сходила усмешка. С той же усмешкой она опрокинула в себя кубок с имбирно-гвоздичной настойкой, которую прозывали кипрским вином. Ее высокие скулы зарумянились, а в чуть раскосых черных глазах заплясали красные огоньки — то ли огонь искрился в них, то ли они светились своим собственным звериным светом.
Мастер с тайным удивлением смотрел, как она ест: много подобных тварей он переловил, еще больше — просто убил, но никогда не видел ни одну из них в Доме Крысоловов так близко. Тем более не видел, как они едят.
— В Гильдии ходят слухи, что тебе подобные не выносят вина, потому что оно преобразуется в Кровь Господню, и боятся запаха перца, потому что он сжигает внутренности.
— Возможно, так оно и есть, — сипло сказала женщина, отшвыривая обглоданную до блеска берцовую кость барашка. Кости поменьше она просто съедала. — Но я слишком долго живу среди подобных тебе, — на этих словах она сделала ударение, — и не могла не подцепить ваши дурные привычки.
— Что ты сделаешь, чтобы я сохранил тебе жизнь? — мужчина невольно подался вперед — больше, чем следовало бы при подобных обстоятельствах.
— Да все что угодно! Убью, солгу, пересплю с тобой, и, что важнее для тебя, по любви! — женщина, закинув голову, расхохоталась. Ее рыжие дурно расчесанные волосы рассыпались по худым плечам. Но удушливый кашель вдруг сотряс ее тело, и она так резко наклонилась вперед, борясь с ним, что с размаху треснулась лбом о дубовую столешницу. — По крайней мере, — выплюнула она слова вместе с сиплым дыханием, — это даст тебе шанс стать магистром и занять наконец уже два года пустующее место. А то вы, по слухам, перегрызлись за него, как бродячие псы за объедки.
От удара на ее лбу вздулся рубец.
— Если, конечно, у тебя все получится, — и она снова захохотала, давясь и хрипя. На губах ее выступила кровь, и она утерла ее подолом платья. — Если не получится, просто убью тебя. Твоя смерть значит не меньше.
Мужчина тяжело поднялся с кресла и, приблизившись, подал ей кувшин с водой.
— Ты уверена, что сможешь?
— Что смогу? — в глазах женщины горели красные точки. — Пить или спать с людьми? К слову сказать, я могу нести в себе черную смерть.
— Нет. От чумы вы дохнете за сутки: вдвое быстрее нас.
Мужчина и сам не был уверен в том, что говорил. Перед глазами его мелькнули окровавленные мордочки разлагающихся тварей.
— Черная смерть слишком простой выход для меня. Я же говорю: я невезучая. Женщина постепенно приходила в себя. Кашель ее стих, дыхание стало более ровным, как будто кто-то заткнул дыру в дырявом кузнечном меху.
— Знаешь, о чем я думаю сейчас?
— Как удрать?
— Я вспоминаю все с того самого дня, когда сбежала из ямы Гильдии. О, Бьянка тогда постаралась, чтобы я сгинула у вас навсегда. Да, в отличие от нее я видящая, но разве за это у нас убивают? Толку от этого никакого, но я помню лицо сестры в тот момент, когда она узнала, что я вижу. Какая черная зависть исказила ее мордашку, с какой злобой она схватилась за кошель с монетами, словно в нем заключалась ее последняя надежда… — женщина отпила из кубка и вытерла рот рукой.
Мужчина стоял рядом с женщиной и молчал. Потом взял ее за руку и повел в спальню.
Глава 6 На Пречистенке
Выйдя на улицу из станции «Арбатская», я задумчиво побрел в сторону своего дома. Я сам не знал, что со мной, но мне мучительно хотелось одного: с каким-то мазохистским сладострастием взглянуть в окна своей бывшей квартиры. Солнце уже катилось за крыши, у зданий появились тени, а поток менеджеров, стойко сопротивлявшихся кризису в борьбе за бонусы и рабочие места, вяло струился к раскаленным за день машинам, обтекал ларьки с сигаретами и, мешаясь с запахами выпечки и гнили, проваливался в подземные переходы. Я так давно не ходил пешком, что уже начал забывать о множестве мелочей, которыми чреват путь пешехода к себе домой.
Солнце лениво дожаривало мой лишенный автомобиля затылок, туфли на тонкой кожаной подошве болезненно натыкались на очень острые камушки, вялый потный ветерок швырял в лицо тучи мелкодисперсной пыли. А вот и он: мой парадный подъезд.
Вау! А это же мой красавчик «Майбах», тускло мерцая совершенными линиями бедер и соблазнительно вместительным задом, расслабленно греется на солнышке возле самых дверей. Кто оседлал ныне твою могучую… м-да. Кто ныне твердой рукой правит твоим рулем, направляя стремительный бег мощного двигателя к различным благам цивилизации, от прохладного офиса до затемненного ресторана? Кто наслаждается ныне…
В этот момент водительская дверка «Майбаха» распахнулась и на голубой асфальт ступила изящная мужская туфля. Почти такая же изящная, как и моя. Следом показалась голова, которая обернулась в мою сторону и голосом милого Эдика весело прокричала:
— Ну, что, Серый? Соскучился по дому? Айда к тебе кофе пить. Поиграли в разведчиков, и будет.
Пальцы Эдика с силой хирургического зажима прищемили мое плечо, и он повлек меня за собой в мой собственный (ах, простите!) дом.
Как только двери в подъезд захлопнулись, меня окружила спасительная прохлада. Новенький лифт, оборудованный на средства уставших от совка жильцов, подмигнул мне хромированными кнопками, и мы двинулись вверх медленно и неуклонно, как сонная пуля.
— Не напрягайся, Серега. Я тебя опять простил.
— Да я не злопамятный… А что, я тебя опять обидел?
Эдичка хмыкнул, и я снова подивился средиземноморской белизне его зубов и смуглости гладких, как маслина, щек.
— Ты дал мне в нос, помнишь? Там, в этой загаженной квартире.
Я с наслаждением оглядел его безукоризненную фигуру и втянул в себя его запах. Эдичка пах чем-то до боли родным, знакомым, правильным. Я почему-то вспомнил, как матушка пару раз в год водила меня куда-то на медосмотр. В этой закрытой, по всей видимости какой-то ведомственной, поликлинике пахло чем-то похожим: озоном, влажными тропическими растениями и чистотой с неуловимым оттенком неорганической химии. А на первом этаже к этим запахам добавлялся еще тонкий аромат коньяка и кофе из бара для посетителей или персонала. Эдик смотрел мне в лицо, и его выразительные глаза излучали какую-то странную смесь чувств. Мне даже показалось, что он по мне соскучился. На мгновение мне стало привычно хорошо.
Эдик открыл двери моей связкой ключей и небрежно швырнул ее на комод — туда, куда я сам ее обычно швырял. В этом жесте, в том, что он не засунул ее себе в карман, было что-то приглашающее и даже что-то обнадеживающее — как будто из кармана судьбы выглянул краешек уже подписанной индульгенции.
— Располагайся! — хором произнесли мы с ним, глядя друг на друга и одинаково обводя хоромы рукой. Потом так же одинаково рассмеялись. Все-таки пара-тройка десятилетий беспрерывного общения накладывает на человека некий кармический отпечаток.
Едва не столкнувшись в дверях, мы пропихнулись в кухню, и тут я на правах гостя повалился на стул, а Эдик включил кофемашину.
Неловкая пауза кисейной дымкой повисла между нами, но я не выдержал первым.
— Можно я приму душ?
— Да-да, конечно, — пробормотал Эдик, играя роль хозяина, но в ту же секунду вскинул голову и, как-то странно просмотрев на меня, отчетливо произнес:
— Душ в такую жару? А ты не боишься, что..?
— Что? — но в следующий момент я уже вспомнил, как недавно мылся. — Нет, а что? Воды горячей нет? — я улыбнулся своему «бойфренду» и направился в ванную.
Халат висел на крючочке, бритва заряжалась, щетка торчала из стаканчика. Судя по всему, прислуга тоже не прерывала визитов. Да и по какой причине, собственно, ей прерывать? Все же оплачено. Я присел на край своей пошлой джакузи и с ужасом осознал, что боюсь лезть под воду.
Меня здесь ждали. Все правильно, отпущенный мне третий день был вчера и четвертый уже клонился к закату. Не значит ли это, что игры закончились и теперь меня спросят со всей ответственностью: с кем ты, товарищ? Вот они — моя привычная жизнь и мои вещи. Даже Маша, и та — отсюда. Они почти уверены, что я… нет, не могу. Что я не вполне человек, как и они сами. Боже, какой бред. Я повернул кран, и в ванну потекла вода. Внутренне я содрогнулся: всегда есть шанс повторить опыт еще раз. Потому что я им не верю, как не верю и ей. И будь что будет.
Я повернул кран до упора, закрыл сливное отверстие, включил душ и сбросил с себя одежду.
Сквозь шум воды я услышал встревоженный голос Эдика:
— Серега, ты как? Слышишь, Серый?
Из садистских побуждений мне захотелось застонать или промолчать в ответ, но потом я пожалел дверь, которую наверняка выбьют те, кто ждет Эдика внизу. Или вверху, или сбоку. Поэтому я заорал:
— Все о-кей! Сто лет не мылся! Подожди, сейчас буду.
Я сидел на дне акриловой миски, напичканной электроникой, и, глядя на бурлящую вокруг меня воду, ждал знакомых симптомов. Но не чувствовал ничего, кроме приятных ощущений от свежей воды и покалывающих кожу пузырьков. Иногда переговаривался с Эдиком. Больше получаса я не выдержал. Вымыл голову, побрился, почистил зубы и, накинув на плечи халат, вышел на кухню. Эдик в рубашке с засученными рукавами нервно курил, глядя в окно. Из динамиков сочился блюз.
— Ну, как? — вопрос прозвучал глупо, и, поняв это, Эд нервно хмыкнул.
— Полный улет, — ответил я и потянулся за кофе.
«Вот суки, — думал я, стоя к Эдику спиной. — Это что же надо было сделать с моими мозгами, чтобы меня так заглючило? Delirium tremens[7], блин. И Маша… Черт побери, это нереально. А Анна со своими разговорчиками и примочками? Черт, черт, черт. Хоть бы кто объяснил, что происходит и на кой я им всем сдался».
— Скажи, Эд, ты так и ждал меня все это время в машине или это случай свел нас?
— Если тебе так легче, считай, что случай. Надеюсь, пребывание у этих… у Анны пошло тебе на пользу? Тебя наконец просветили?
— О чем ты, Эд? — про себя я отметил, что о Маше они, кажется, пока ничего не знают или делают вид, что не знают. А просветила-то меня она, если это можно так назвать.
— Да все о том же. Надеюсь, ты намек понял и понял, что теперь твоя жизнь в полном смысле слова зависит от того, с кем ты — с ними или с нами. Я вообще, если честно, не очень понимаю, почему ты, вместо того чтобы помочь своим, ломаешь эту нелепую и бессмысленную комедию. Неужели ты хочешь передать нашим (он, этот матерый человечище, так и сказал: «нашим») врагам все наработки твоего отца!?
— Стоп, а вот с этого места поподробнее.
Эдик мучительно застонал и опустился на стул.
— Опять?
— Эдик, пожалуйста, послушай меня, — я поднялся и, подойдя к нему вплотную, прошептал ему прямо в ухо:
— Я действительно ничего не знаю. И меня вчера здорово глюкануло. И если ты еще не забыл нашей дружбы, помоги мне. Я прошу тебя. Потом я выпрямился и произнес:
— А давай-ка мы с тобой прогуляемся пешочком по вечерней столице.
Эдик быстро кивнул.
А я прошел в спальню одеваться.
Мы шли дворами, напрямик, как когда-то в детстве, прочь от моего дома.
Первым заговорил я.
— Эдик, мне все равно нужно это сказать. Вчера мне стало плохо, я почти потерял сознание, а когда очнулся — стало еще хуже. Мне показалось, что я во что-то превратился. В какое-то существо. Потом я снова отключился. Это шиза?
— Это реальность, — Эдик остановился. — Ты абсолютно нормален, и вчера ты превратился в того, кем являешься на самом деле. В крысу.
Мы сидели на лавочке возле детской песочницы и пили «Корвуазье» из пластмассовых стаканчиков. Из закусок у нас имелись нарезка сырокопченой колбаски и две пачки сигарет. Наполовину опорожненная бутылка преданно томилась у наших ног, в груди расцветало приятное тепло. А Эдик все говорил и говорил, глядя в темноту безумными глазами. Листья тополей лениво шелестели над нами, а в уши вливались слова, от которых мне хотелось допить коньяк как можно скорее и перейти прямо к водке.
— …Считается, что такие крысы появились в Европе после крестовых походов. Может быть, они приехали в тюках тамплиеров, может, перешли через горы из Испании вместе с цыганами и награбленным у мавров добром. Сами крысы этого не помнят. Но совершенно точно известно, что впервые они появились где-то в Азии — скорее всего, в Китае. Там о них было известно уже давно. Крысы-оборотни считались злыми духами, принимающими вид людей, чтобы творить зло. Но все гораздо материальнее. Нечто, попадая в мозг, вызывает потрясающую мутацию: крыса получает способность превращаться в человека. Звучит это как бред сумасшедшего, но это так. И вот эти крысы-мутанты осознали себя и начали строить свою цивилизацию. У них была масса преимуществ перед людьми. Они всегда ставили интересы выживания вида выше личных. Да у них и нет личных интересов! Только забота о потомстве, процветании семьи и еще маниакальная страсть накапливать богатства и рваться к власти. Видимо, это гипертрофированный инстинкт размножения, помноженный на борьбу за существование. Но в Европе уже были те, кто занимался похожим делом. Это наш бедный «евгейский надод», — Эдик усмехнулся и схватился за сигарету. — Но моим предкам было трудно конкурировать с теми, кому вообще чуждо все человеческое. И тогда многие из иудеев стали служить крысам. Мы двигали за их деньги медицину и химию, физику и астрономию. Для чего мы поддержали тех, для кого всякая человеческая цивилизация была всего лишь условностью? Сам догадайся… Впрочем, это теперь уже не важно.
Крысы никого не любят, никого не щадят и ничего не боятся. Они перегрызут глотку любому, кто посягнет на крыс. Крысы ради крыс — вот их смысл существования, тупой и неотразимый, как удар дубиной по голове. Но мутация случайна и мучительна. Нет никаких гарантий, что у крыс-аристократов, крыс, способных к перевоплощению, будет потомство, повторяющее свойства родителей. Даже самка самых «голубых» кровей — о, они это блюдут — может принести помет, в котором будут самые обыкновенные крысята. Таких отправляют в стаи, и они становятся там вожаками. Если смогут, конечно. Да-да. Благородные отпрыски бегают по помойкам и подвалам и жрут отбросы. Но и это не самое плохое. Ко всему прочему крысы-оборотни так и не смогли научиться контролировать свои переходы из одного состояния в другое. В любой момент успешный коммерсант, импозантный политик или топ-менеджер может начать перекидываться в крысу. Процесс мучителен и занимает около десяти — пятнадцати минут. Оп-ля! Вместо олигарха по полу бегает пасюк, а груда одежды заляпана килограммами слизи. Дело в том, что перестройка молекулярных решеток требует энергетических затрат и… строительного материала. Недостающие атомы берутся из воды, содержащейся в атмосфере, а при обратном переходе они выбрасываются наружу в виде слизистого вещества и той же воды. Поэтому есть факторы, катализирующие процесс. Это избыточная влажность, избыточная жара и различные инфекционные заболевания. А еще возбуждение определенных участков коры головного мозга и возникновение в нем стойкого очага возбуждения — доминанты. Такими опасными доминантами являются половое возбуждение, азарт, страх, голод и гнев. В общем, базисные чувства. Несколько столетий ученые бьются над созданием препарата, который устранил бы этот эффект или хотя бы снизил вероятность внезапного перехода. Но до сих пор нам не удавалось даже выделить это нечто из крыс, тем более получить искусственно. До сих пор…
— И что, есть шансы?
— Существует древнее предание о том, как у крысы и человека родился ребенок, который был и тем и другим. Его потомство несет в себе ген, благодаря которому можно раскрыть тайну этого вещества или вируса — этого неизвестно чего. Но все гены оказались рецессивными. И вот однажды…
— Эдик, причем здесь я?
— Не говори, что не понял. Около тридцати — сорока лет тому назад один ученый из Гильдии Крысоловов ставил опыты над самкой крысы-оборотня. И… вступил с ней в половую связь. В принципе такое возможно, но потомства у пары, в которой оба принадлежат к разным видам, не бывает. После этого подопытная крыса исчезла из лаборатории, а ученый оказался в Бухаре — в секретной экспериментальной лаборатории. Только вот крыса взяла да родила от человека, а ученый нашел формулу «преобразователя». Крыса — твоя мать. Ученый — твой отец. Такие дела, Сережа.
— Как это у них получилось? — задумчиво пробормотал я и допил коньяк прямо из горлышка.
— Потому что они оба потомки той самой крысы и того самого человека, которые много лет назад произвели на свет странного мальчика. Твоя мать из того рода крыс, а твой отец — Магистр Гильдии Крысоловов. Потомок того самого Магистра, которому однажды тоже удался подобный опыт.
— Так вот в чем собака порылась! — воскликнул я и беспомощно огляделся. Потом вспомнил, что спрятал вторую бутылку под лавочкой, и, с сожалением оглядев пустой лоточек из-под колбаски, сладострастно свинтил золотую пробочку. Ах, почему, сжимая рукой горлышко бутылки, испытываешь ни с чем не сравнимый восторг? Как послушно ложится она в ладонь, как чарующе струится живительная влага, обещая избавление от мук! Я налил себе полстаканчика и плеснул Эдику.
Мы чокнулись и опрокинули.
— Прикури мне, а то руки дрожат.
Эдик сунул мне в рот зажженную сигарету, и я с наслаждением затянулся.
— Ты у нас, с какой стороны не поверни, величайшая ценность. По отцу ты сын Верховного Магистра. По матери — потомок правителей древнего клана, ныне правящего на Ближнем Востоке, клана, в котором рождались видящие.
— Кто? Коньяк обжег мне горло, а никотин превратил язык в бесчувственный кусок мяса.
— Видящие. Так у крыс называются особи, которые при переходе обретают м-м-м… некоторые необычные способности.
— Какие, например?
— Видеть все цвета солнечного спектра. Отличать красивое от безобразного.
— Что?!
— Животное не различает этических и эстетических категорий. Его миром правит целесообразность. Здоровая самка — для потомства. Сильный самец — для выживания. При неблагоприятных условиях необходимо избавиться от слабых и больных, чтобы сильные могли выжить и сохранить вид. Немощь побуждает к агрессии. Много пищи и благоприятный климат способствуют размножению. Потомство нуждается в опеке, пока само не сможет добывать себе пищу. Слабейший подчиняется сильнейшему. Вожаку стаи — лучший кусок. Красота, милосердие, безвозмездное добро, сделанное просто так, не входят в необходимые для поддержания биологической жизни компоненты.
— Почти как у людей, — я сплюнул на землю длинную тягучую слюну и растер плевок ногой.
— Но люди не обязаны следовать целесообразности. Целесообразность в людских отношениях в отличие от животных ведет к самоуничтожению.
— Да ну? То-то ты так пашешь на зверье.
— Они лишь средство, оправдывающее цель.
— И я?
— Ты не средство. Ты цель, ставящая новые цели! — в глазах Эдика мелькнул восторг ученого, только что сделавшего выдающееся со всех сторон открытие. — Крысы до сих пор не оценены по достоинству. Их интеллект в природном виде равен интеллекту приматов, а у мутирующих — вполне успешно соперничает с человеческим. Но они эволюционный тупик. Они ищут пути к совершенствованию.
— Как, и они тоже? Я говорил «они», когда должен был говорить «мы». Боже, Боже, какая безжалостная ирония. «Интеллект успешно соперничает с человеческим.» Я омерзительная тварь с помойки, благодаря случайному завихрению ДНК вместо четырех лапок ходящая на двух и кушающая с вилочки. Я…
— Я с самого начала верил в тебя. Помнишь, как однажды у нас на даче, в сумерках, ты позвал меня полюбоваться цветущей сиренью. «Какой странный цвет, он переносит нас в прошлое», — сказал ты. А твоя страсть к картинам и красивым вещам? Ты чувствовал их красоту, а не выбирал по ценнику или каталогу, — в голосе Эдика звучала гордость няньки при виде чада, которое наконец поднесло ложку ко рту, а не к уху.
Я слушал его излияния, и перед моими глазами стояла моя мать в черном платье, наглухо застегнутом под самое горло. «Мама, почему ты в черном? — ныл я. — Надень мое любимое, красное». Мать смотрела на меня, как-то нелепо сжимая себе горло, и в ее глазах ужас смешивался с торжеством. «Ты видишь, Сереженька?» — спросила она, замерев. Я не понимал, мы опаздывали на балет «Щелкунчик» в Большой театр. Как я любил эту сказку. Боже мой! Королева Мышильда и ее сыночек…
Я схватил бутылку и отхлебнул прямо из горлышка.
— Алкоголь и другие наркотические вещества тоже стимулируют переход, — заметил Эдик и оглядел меня терапевтическим взором.
— Иди ты…
— Теперь тебе все ясно?
— Нет. Как стало известно про завещание?
— Так твоя мать же бежала из его лаборатории. Понимаешь, у… крыс жесткое клановое общество, где интересы семьи доминируют над личными, родовые — над семейными, клановые — над родовыми, а видовые — над клановыми. Твоя мать принадлежала к очень могущественному клану — одному из древнейших в Европе. В ее роду был… была видящая. Поэтому она должна была вступить в брак и принести потомство только от того, кого выбрал ее клан исходя из генетических предпосылок и имущественных интересов. Клану твоей матери принадлежит контроль над нефтью, добываемой на Ближнем Востоке. Она предназначалась в жены отпрыску другого клана, правящего на Дальнем Востоке. Кланы решили объединить контроль над нефтью. Поэтому…
— Поэтому я тоже сижу на трубе.
— Твоя мать не согласилась с выбором клана, закапризничала, и ее отправили набираться ума-разума к родственникам. Но по дороге она сбежала, случайно попала в одном… притоне, скажем так, в облаву на крыс, периодически устраиваемую Гильдией. Им ведь тоже хочется поуправлять миром. Она солгала о своем имени и, вместо того чтобы в обмен на что-нибудь отправиться к родственникам, оказалась в секретной лаборатории, где над крысами-мутантами ставятся опыты. Бактериологическое оружие, контроль над мутацией и все такое. Как и у нас. Все секретные лаборатории одинаковы, — в голосе моего друга прозвучала тоска по некой Совершенно Особенной Сверхсекретной Лаборатории.
— И кто был ее предполагаемый супруг?
— А сам не догадаешься?
— Александр Яковлевич?
— Естественно. Твой негласный опекун.
— И моя мать была к нему всю жизнь привязана, как каторжник к тачке, — подытожил я.
— Это он спас жизнь ей и тебе, убедив клан, что возьмет ее под свою личную опеку. Своим дерзким и необдуманным поведением твоя мать вызвала гнев сородичей, и они исключили ее из семьи и из клана. Она попала под запрет. Она потеряла все, а если крыса-оборотень изгоняется из стаи, она обречена на гибель. Родовое сознание, слыхал о таком? Стадное животное нуждается в стае, а социальное существо — в социуме. Твоя мать лишилась разом и того и другого, включая деньги, имущество, положение и связи. Она социально умерла.
— Типа гражданской казни Чернышевского?
— Скорее, это похоже на обычаи бедуинов и других дикарей. На харам и табу. Ее не стало. Ее не замечали при встрече, с ней было запрещено разговаривать, ей нельзя было оказать никакой помощи. Те, кто нарушает запрет, сами становятся под запретом. Но ее жених взял ее в свою семью. Конкубинат. У крыс так не бывает, но у людей — сплошь и рядом. Он не мог вернуть ей сородичей, но он ввел ее в мир людей. По-моему, этого она и жаждала всю жизнь.
— А ее смерть?
— При невыясненных обстоятельствах. И не шевели бровью — для нас ее жизнь и смерть тогда не значили ничего. А для Гильдии… Пожалуй, тогда им тоже было наплевать. Но есть еще третьи…
— Подожди. Ты сказал «тогда» — а что изменилось сейчас?
— Крысы ведут архивные записи. Их жизнь коротка — больше пятидесяти живет только тот, чья мутация позволяет большую часть времени находиться в людском обличье. Созданы препараты… превращений не бывает во сне, не бывает под гипнозом, не бывает при подавлении определенных чувств… Чем бесчувственнее ты — тем качественнее твоя жизнь! — вдруг провозгласил Эдик и, наклонив бутылку, зажатую у меня в руке, наполнил стаканчик до краев.
— Так выпьем же за могущество биотехнологий! — он залпом осушил коньяк и занюхал его рукавом.
— Ты не ответил. Что изменилось сейчас? Откуда вы знаете про отца и завещание!
— Откуда-откуда — от верблюда! — Эдик рассмеялся. — Твой опекун не терял времени даром. Он-то лучше всех знал Зою… прости, твою маман, — Эдик прыснул, но поборол веселье. Он выглядел пьяным гораздо больше, чем был пьян: уж я-то навидался на него за свою жизнь.
— Он поднял архивы и нашел пергамент… В нем была странная запись — то ли сказание, то ли легенда. Фиг его разберет — я те чо, филолог, что ли?! — Эдик снова развеселился.
— Ты ближе к телу, как говорил Мопассан!
— Так вот. В нем был мемм… мему… короче, мемуар какой-то. Написан про самку крысы-оборотня, причем ощущение такое, что писали несколько человек. Как будто этой… зверушке удалось родить от человека, и не просто от человека, а от самого Верховного Магистра, который тогда не был Магистром, а был просто человеком. Или не просто, я уже не помню, в чем там суть. А суть в том, что она родила, а он ее прихлопнул. А сынок-то остался! Вот тебе и сказочка! На уровне научной фантастики!
Я вспомнил Машу, и невольная дрожь сотрясла мое тело.
— Ну и что? Черт побери, не томи!
— Томят томизмы, а мудрят — софизмы! — Эдик окончательно решил прикинуться идиотом.
Я показал ему кулак.
Эдик присвистнул и пробормотал:
— А хохмят — хохмизмы.
Но взял себя в руки и продолжил сей досточудный рассказ, от которого больше всего на свете мне хотелось перестать быть.
— Сэр Лозинский не угомонился на этом свитке, а полез в метрики. И что бы вы думали? Зоя оказалась прапрапра- и тэ дэ племянницей этой самой су… пардон, крысы. Ну, которая родила.
— Господи, Эдик, я сейчас тебя прибью! Причем здесь преданья старины глубокой, если я задал тебе конкретный вопрос!?
— А тогдашний Верховный Магистр — прапра- этим, ну, короче, внучком того самого, ну, от которого родила. И ведь имена у них всех были… А я забыл. Все помню, а вот имена — забыл, — Эдик загрустил и, припав к моему плечу, всхлипнул:
— Вот так и нас забудут. Солнышко взойдет — а нас уже нет. И имена наши стерлись. Да и на кой им всем наши имена? — вдруг возмутился он. — Живешь тут, как собака, а еще имена какие-то! Вот зачем тебе имя Ашшурбанипал, а? Вот ответь? Почему я все время забываю день рождения моей собственной жены, а про какого-то Ашшурбанипала должен помнить! Это — свинство! — Эдик обижено всхрюкнул и деликатно высморкал нос в два пальца. Задумчиво оглядев соплю, он брезгливо откинул ее куда-то в сторону. Потом в глазах его мелькнуло вороватое желание вытереть руки о мои джинсы, и я испуганно отодвинулся. Эдик едва не тюкнулся носом в скамейку, но взял себя в руки и вытер их о свои штаны.
— Так вот, начнем с начала. Ab ovo[8], так сказать.
— Не надо сначала. Ты скажи про завещание и отца.
— Раз хамишь — буду молчать, — Эдик искательно заглянул под скамейку, но я спрятал бутылку себе за спину, и он ее не нашел. — А дома меня, между прочим, ждут, — Эдик посмотрел на меня с вызовом и надрывно вздохнул. — Ну, и хрен с ними, подождут еще. Все равно у них нет выбора. И у тебя нет, и у меня нет…
— Эдик! — строго напомнил я.
— Ах, да. Так вот. Короче, твоя мать попала в лабораторию к тогдашнему Верховному Магистру, а по совместительству еще и генному инженеру. Я уж не знаю, что там между ними было, — Эдик пожал плечами с видом пожилой институтки, — но она родила от него. Это точно. Нонсенс! Абсурд! Чудо! И на свет явился ты, малыш! — Эдик с энтузиазмом акушерки обнял меня за плечи.
— Ну, вот что, учительница первая моя, — я вернул его руки к нему на колени. — Тут я уже все понял, хотя, буду откровенен, не понял я тут ни хрена. А завещание, будь оно неладно?
— После пропажи Зои он не перестал быть Магистром. Вообще-то, это пожизненно… И отправился он куда-то на Ближний Восток или в Среднюю Азию. В горячую точку, изобретать оружие и ставить опыты в полевых условиях. Он и ставил-ставил, ставил-ставил, ставил-ставил… Доставился, короче. Плакала моя Нобелевская премия. Да ты сам у нас Нобелевская премия ходячая, — вдруг воодушевился Эдик, и я испугался не на шутку, представив себе, как Эдик путем хитрых манипуляций извлекает из меня мировое открытие.
Но усилием воли я вернул себе мужество.
— А завещание, Эдик!!!
— Ну, короче, доставился он, изобрел преобразователь… ну, так мы все называем это искомое вещество между нами… — голос Эдика поскучнел, и он снова привалился к моему плечу, с явным желанием отдохнуть.
Я пнул его локтем в бок. Эдик вздрогнул:
— Что еще?
— Завещание! — простонал я.
Эдик задумался.
— Ничем не могу помочь, я точно не знаю, где оно, — вдруг сказал он и оглянулся: — Честно, не брал.
— Зараза, да протрезвей же ты…
Но Эдик положил мне голову на колени и задремал. Я решил, что толку от него пока не будет, и тоже прикрыл глаза. Но голова кружилась так сильно, что я вынужден был их снова открыть. На лице выступил пот, стало потряхивать ноги. «Вот черт, — подумал я. Паленый коньяк, что ли?» Но в следующее мгновение меня осенило. И я испугался по-настоящему. Что там Эдик говорил про катализирующее действие алкоголя? Черт, черт. Я стиснул зубы и попытался расслабить мышцы, пропуская спиральные истечения боли через себя. Боль шла от икр, все туже закручиваясь к груди, слепя глаза и до отвращения обостряя нюх. Я услышал вонь кошачей мочи, смрад солярки от грузовика, запахи еды от помойки… Я уловил новый оттенок в шелесте листвы, почувствовал, как где-то пробежала собака… все исказилось, цвета померкли, и я вдруг увидел ночь. Она была наполнена миллионом тончайших нитей — это были следы присутствия жизни, биологические токи материи. За каждой ниточкой можно было идти — так идут по тропинке… Предметы стали выпуклыми, формы их потеряли привычный смысл и открылись с какой-то невыносимо абсурдной стороны… А потом я услышал зов. Он шел откуда-то справа и сзади, и я догадался, что там — существо одной со мной крови. Я ответил ему и услышал легкий переступ лапок. Передо мной стояла крыса-самка, я сразу ощутил это по особому запаху. Она принесла с собой страх, любопытство и желание подчиниться сильному. Как и все самки. Задвигав носиком, она опять ответила мне. Это было так странно… Она не была мне чужой… Она была… как… она была естественна, как мир, и я нуждался в ней.
Мне захотелось ее погладить, и я позвал ее. Она подбежала и, недоверчиво осматривая меня, снова принюхалась. Я повторил зов. Она взбежала мне на ногу, ее тельце было упругим и невесомым. Я наклонился к ней и, ощутив ее дыхание на своем лице, вдохнул сам.
В это время Эдик проснулся и заорал. Он заорал так, что крыса буквально слетела с меня и, шмякнувшись о землю, исчезла в темноте. Тут же поблизости завыла сигнализация.
— Заткнись, — прошипел я. — Чего ты орешь?
Эдик смотрел на меня, и в его взгляде я впервые в жизни увидел омерзение, смешанное со страхом.
Что ж. Я и сам теперь смотрю на себя так же.
— Чего уставился? — дружелюбно поинтересовался я. — Крыс не видел?
— Я никогда не видел тебя… таким.
— Каким?
— Счастливым животным.
Эдик был абсолютно трезв.
Я проигнорировал его реплику.
— Ты не закончил про завещание.
— Профессор отправил письмо твоей матери. Когда она была еще жива. Твой опекун перехватил его. Кроме всего прочего, в письме было сказано, что твой отец все завещает тебе, если ты есть. Он погиб ночью, пять дней назад. Он был убит выстрелом в голову, потом помещение взорвали. Нам туда не попасть: там власть Гильдии. Ты едешь в Бухару. Препарат или его следы нужно искать там.
— А как же тест?
— А ты сам не видишь? — Эдик усмехнулся с неожиданной горечью, и я осознал: нечто важное в его чувствах ко мне сейчас умерло навсегда.
— Эдик, кто я? Зачем я вам?
Эдик отвернулся, вытащил из-под лавки мятую пачку и, брезгливо отряхнув ее, вынул сигарету. Я поднял с земли зажигалку и дал ему прикурить.
Мы сидели молча, и где-то далеко над крышами появилась тонкая кайма светлеющего неба.
Эдик хоронил друга.
Я был занят тем же.
Наконец он повернул ко мне лицо, бледное в рассветных сумерках. Его полные боли глаза смотрели на меня с непонятной тоской.
— Ты можешь навсегда превратить крыс в людей, а можешь навсегда избавить мир от крыс. Ты — недостающее звено между двумя видами. Ты — их мошиах[9]! — Эдик захлебнулся словами и уронил голову на руки.
Я смотрел на его плечи и ничем не мог ему помочь.
— Врачу, исцелися сам! — пробормотал я.
Эдик вздрогнул как от удара:
— Что ты сказал?
— А также «кровь его на нас и детях наших[10]» — не так ли, Эдик?
Он медленно опустился передо мной на колени и, взяв мою руку, положил ее себе на голову.
— Знаешь, что я теперь делаю?
Я кивнул.
— Ты принимаешь мою клятву?
— Нет.
Я услышал свой голос со стороны, и мне стало жутко.
— Мой род служил твоему семьсот лет, и я буду служить тебе.
— Этого ли ты хочешь?
— Я всегда этого хотел.
— Лжешь.
Я обхватил его за шею и притянул к себе.
— Я никогда не сделаю того, чего вы хотите. Слышишь, безумец? Как можешь ты жертвовать своей свободой во имя твари, которой и названия-то в природе нет? Или ты хочешь стать ловцом человеков[11]? Это не моя синекура, Эдик. Как выяснилось, я тварь в тысячу раз более ничтожная, чем самое последнее ничтожество из людей. У меня даже нет души!
Я расхохотался и вскочил со скамейки.
— Вы слышите? У меня даже нет души! Я крыса! Отвратительная тварь с голым хвостом и розовыми ушами. Или какие там у меня уши? А, Эдик? В своей лаборатории вы наверняка выяснили все виды ушей моих сородичей. О, мой Бог!
Встань с колен, слепец, встань и иди! Если благодаря шашням моей маменьки у меня и есть какая-то призрачная власть, то этой властью я отпускаю тебя! Твой род отныне свободен от клятвы! Будь человеком, Эдик, ты-то можешь им быть! Уходи!
Я оттолкнул его, и он едва не упал, облокотившись о землю рукой. В глазах его застыла тоска.
Я отвернулся и пошел прочь. И от него, и от всего того, что услышал.
— Чернов, остановись, — крикнул он. — Не сходи с ума!
Но коньяк делал свое черное дело, и я, нырнув в подворотню, устремился в неизвестность.
Слишком часто мы принимаем чужую слабость за свою силу.
Глава 7 Опять Маша
Если мужику некуда пойти, он идет к бабе. Все просто. Я отправился к Маше, на ходу пытаясь сообразить, как мне до нее проще добраться. Мне нужно было выспаться, прочесть эти чертовы «мифы древней Греции», и мне нужен был кто-то такой же, как я. С ним я не боюсь самого себя. С другим я боюсь его. И хотя переход девушки в крысу может доконать даже более крепкого парня, я готов был пережить и это. Итак, Маша. Но у меня не было ни копейки. И тут меня осенил гениальный, а главное, оригинальный план. Я сошел с тротуара и стал ловить машину.
Применив все похмельное обаяние, на которое я был способен, я объяснил парню-бомбиле суть проблемы: напился, посеял деньги, еду домой. Нужно подняться со мной, и жена отдаст деньги. Что будет, если Маши не дома, меня не волновало. Как-нибудь отмажусь. Не удавиться же теперь из-за пятисот рублей. Мы вошли в парадное, которое, к счастью, оказалось открытым: юркие выходцы из очередной солнечной республики мыли лестницу. Поднялись на шестой этаж. Я позвонил в дверь, и через несколько секунд она распахнулась. На пороге стояла зареванная Маша, облаченная в идиотскую девичью пижамку с котятами.
— Маш, отдай мужику деньги, а то я в долг ехал, — пробормотал я тоном мучимого похмельным раскаянием сожителя.
Маша всхлипнула и нырнула в прихожую. Покопавшись в сумочке, она вытащила кошелек.
— Сколько? — спросила она.
— Пятьсот, — ответил бомбила и ухмыльнулся: — Ну, удачи, шеф, — он еще раз хмыкнул и нахально обозрев просвечивающую сквозь рубашечку Машину грудь, отвернулся к лифту.
Я вдавился в дверь и захлопнул ее за собой. Маша стояла, опустив руки с зажатым в них кошельком, и смотрела на меня.
Я подошел к ней и взял ее за подбородок.
— Ты плакала?
Она попыталась вырваться, но я взял ее лицо в ладони.
— Я ждала тебя, я все время тебя ждала.
Она зажмурилась, переживая самое страшное и самое обыденное унижение женщины. Унижение от того, что ты вынуждена сначала сознаться в своем унижении, а потом простить его оскорбителю, потому что не простить не можешь.
Я поцеловал ее в губы. Мои руки беззастенчиво лапали ее не проснувшееся тело. Она пыталась отстраниться, но ее обида только возбуждала меня. Мои ласки становились все смелее, а она — податливее. И в тот момент, когда я ощутил наконец ее желание, она вдруг оттолкнула меня.
— Ты, наверное, хочешь есть и спать? — спросила она, отстраняясь и поворачиваясь ко мне спиной.
— Ты угадала.
— Тогда пойдем, я тебя покормлю. Она пошла на кухню, а я, сознавая, что при всем моем желании после такой ночи вряд ли буду на высоте, поплелся за ней.
Она достала из холодильника кусок вырезки и положила ее на сковородку. Движения ее были привычны и отработанны. Потом она порезала овощи и отжала апельсиновый сок. Все женщины мира одинаково кормят своих мужчин. Кормежка всегда столь физиологична, что, поддаваясь ей, я невольно захотел питаться воздухом, чтобы, в свою очередь, не быть униженным этой дрессурой. Пока я ел, она смотрела на меня, положив подбородок на руки. Потом она уложила меня и легла рядом.
— А чего? Крыса — это даже прикольно! — произнес я вслух и заснул.
Однажды Дон-Кихот на вопрос одной герцогини о его даме сердца Дульцинее Тобосской ответил так: «Существует ли она в действительности или только в воображении — это один из тех вопросов, до окончательного решения которых не следует доходить…»
Вот и я, жуя бутерброд за утренним кофе, при размышлениях о своих чувствах к Маше решил остановиться именно на этой точке зрения. Ведь любой анализ по своей сути губителен: он расчленяет и мертвит свой объект. Так что, как учил Монтень[12], будем наслаждаться тем, что имеем. Или это придумали еще до него?
Помимо чувствительной стороны дела меня осаждали стайки других проблем. Главная из них — а скоко мне жить-то осталось? Или, к примеру, с кем я, по какую сторону баррикад, так сказать? А вот еще про деньги — где их взять-то? Пойти и попросить?
К тому же что мне делать со своим сложным биологическим составом? И так далее, и тому подобное, и все в таком духе. И вообще, в окошке виднелось голубое небо, во дворе весело перекликались таджикские дворники и голуби гудели на карнизе, как орган в костеле.
Намазав ломоть багета маслом и еще немного поразмыслив, я решил направить свои стопы к Анне. В конце концов, если я столь «матери-истории ценен»[13], должен же я выслушать версию и от противной стороны. Судя по скупым обмолвкам Эдика, Анна и есть та противная сторона, которая не замедлила воспользоваться своим правом на меня. Уж не знаю, как там мои сородичи договаривались со своими антагонистами, но, видимо, ни тем ни другим не светит препаратик без вашего покорного слуги. Экий я Труффальдино из Бергамо[14] — слуга двух господ, да и только. Впрочем, претензии обеих сторон вполне справедливы. Папа и лаборатория — Гильдии, а мама и сын — крысиные. Что ж, Господь велел делиться.
Посему визит мой наверняка санкционирован с обеих сторон. Оба-на! А ведь пьяный Эдик что-то бормотал и о третьих! А это кто? Страшное «кей джи би», остроумно переоборудованное в «эф эс бэ»? Или злая американская контрразведка? А может, фанатичные дяди в чалмах с молитвенными ковриками под мышкой? В конце концов, и абреки право имеют. Ведь расселились же они с осетрами и мидиями на брегах соленого озера, в котором водится нефть? А может, это — мировая еврейская закулиса? Нет, не она. Закулиса представлена Эдичкой. По крайней мере, он имеет к ней самое этническое отношение. Ми-2? Англичане всегда любили Восток. Как там у Киплинга? Бремя белого человека[15]! А шпион Лоуренс[16] был просто великолепен…
Нет, Сережа, так мы истину не найдем. Посему побредем-ка мы по жаре пешочком к гордой красавице Анне и спросим ее напрямую: «Анна, кто вы и кто “третьи”»?
— Сережа? Что мы будем сегодня делать? Может, пойдем погуляем?
Я вздрогнул.
Маша стояла передо мной уже одетая.
Черт, о ней-то я совсем забыл.
— У меня полно денег. Вчера вечером заезжал отец и подкинул. Он не хочет, чтобы я работала до третьего курса, вот и подкидывает на жизнь по мере надобности.
Маша забралась с ногами на стул и, облокотившись на стол, робко поцеловала меня в щеку, на которой уже успела выступить щетина.
— Ой, как быстро они у тебя растут! — она потрогала мой подбородок пальчиком и хихикнула. — Хочешь, пойдем суши поедим! Или пошли в музей! В Третьяковку! — глаза ее счастливо сверкнули. — Вдруг я смогу увидеть все эти картины! Я столько о них читала, столько слышала, но никогда не видела по-настоящему!
— А ты сейчас как видишь? — спросил я для того, чтобы хоть что-то спросить.
Маша спрыгнула со стула и крутанулась на каблучках.
— Я вижу все! — она подняла руки и обвела ими вокруг себя. — Я вижу, что у тебя сейчас синие глаза, а вчера были тускло-серыми и волосы, выгоревшие, как метелки ковыля! Я… — вдруг она осеклась. — Почему я сказала про ковыль? Я никогда его не видела, я даже не знаю, что это… Это все из-за нее, да? Маша прижала кулачки к груди.
— Из-за кого? — я закурил и, откинувшись на стуле, подлил себе кофе.
— Из-за легенды. Помнишь? Там у… него были волосы… Сережа, ты помнишь?
Я помнил. Я даже мог сравнить их со своими. И глаза мог сравнить. Кто мне он? Прапрапра- и тэ дэ дедушка, как сказал Эдик?
— Ну и что? Все маленькие девочки любят сказки, а потом путают их с жизнью. Иди сюда, — я усадил ее себе на колени, и она прижалась ко мне. Она была такой… как… свежая булочка, вот какой. Не романтично, но хочется. Я поцеловал ее в шею, полез под майку… В общем, одну тему таким образом я замял.
— Ну, так куда мы идем? — радостно поинтересовалась она, вскакивая у меня с колен минут через пятнадцать и возвращая юбку в более функциональное состояние.
Что я мог ей сказать? Что мы никуда не идем? Что лично я пойду к одной молодой леди, которая любезно приютила меня на ночь несколько ранее Маши и к тому же еще, по всей видимости, имеет отношение к Гильдии?
— Давай так, — я сладко потянулся, до хруста в плечевых, суставах и поднялся с жалобно скрипнувшего стула. — Мы сейчас прошвырнемся с тобой до какого-нибудь уютного местечка с диванчиками, суши и полумраком, а потом у меня одна важная встреча, которую я не могу пропустить. Сколько она продлится — я не знаю. Смогу ли я после нее прийти к тебе — тоже не ясно.
Я взял Машу за круглый смешной подбородочек и поцеловал в губы.
— Но я все равно к тебе вернусь. Обещаю.
Она обняла меня за шею и спрятала лицо у меня на груди. Она тоже все понимала, просто не могла все время помнить об этом. У нее просто не хватало на это сил.
— Я буду ждать тебя. Только тебя. Даже если ты не придешь никогда, я все равно теперь буду тебя ждать, — прошептала она. — И я никогда не отступлюсь от тебя.
Мы стояли обнявшись, и я вдруг осознал, что действительно не знаю, что теперь со мной будет. Зачем я пойду туда? Впрочем, Эдик был совершенно прав: выбора нет ни у него, ни у меня, ни у них. Или выбор есть всегда?
— Если бы только у меня была душа, как у человека, то мы встретились бы после смерти. А так? — Маша подняла лицо, и в глазах у нее стояли слезы. — Это нечестно, понимаешь, — давать нам любовь, не давая души.
Я поцеловал ее в глаза, ощутив на губах солоноватый вкус ее слез.
— Это все пустяки, как говорит Карлсон. Так что давай-ка собирайся и пойдем. Я шлепнул ее по попе, и мы пошли.
— Знаешь, что я придумала? — сказала она, выходя из кафе и весело помахивая моей рукой, зажатой в своей. — Возьми мой мобильник — ведь у тебя нет документов. Или, хочешь, я куплю тебе новый?
— Сойдет и твой. Только купи мне симку.
— У меня есть запасная, левая. Она ни на кого не оформлена. Я думаю, теперь тебе нужна именно такая!
Маша остановилась и прямо посреди дороги принялась рыться в сумочке. Выудив оттуда косметичку, нашла в ней сим-карточку, завернутую в бумажку. Не сходя с места, она извлекла айфон, иголку и ловко обменяла симки.
— На! — она сунула мне теплую от ее рук трубку. — Только фотки там дурацкие, я на них некрасивая! — она засмеялась. — А я себе новенький куплю. Вот и повод для шопинга! На симке есть немного денег. Ее номер забит в память. Набери «Вторая я». А мой нынешний — в «Первая я». А то я вечно забываю, куда деньги класть. И ты позвонишь мне. А куда мы пойдем есть? Я такая голодная!
— А пойдем к туркам на Маросейку. Там днем немного народа.
— А бизнес-ланч?
— А и фиг с ним, главное — занять диван.
И мы двинулись дальше, болтая о пустяках и слегка поджариваясь на тридцатиградусном московском солнышке.
Прежде чем уйти, она вдруг опять нырнула в свою сумку и достала из неё толстую пачку денег.
— Возьми, тебе надо, — сказала она. Ее лицо было полно муки, но она старательно улыбалась. — Я скажу папе, что мне порезали сумку в метро. А сумку сама разрежу скальпелем. У меня есть. Папа обзовет меня распустехой, но денег даст.
Она подняла на меня глаза:
— Иди же, иди скорей, что стоишь. Хочешь, чтобы я начала биться головой о землю прямо здесь? — она толкнула меня. — Иди.
Я на секунду прижал к губам ее кулачок и пошел. Я не оборачивался, но знал, что она будет смотреть мне вслед до тех пор, пока мой запах не растворится в толпе.
Глава 8 А вот и третьи
Раньше моей профессией были разговоры с неприятными людьми. Посему очередная малоприятная беседа меня не особо тревожила. Впрочем, Анна была не такой уж неприятной, да и Гильдии чисто по-человечески (хм…) я даже немного сочувствовал. Конечно, я пока мало в чем разобрался, еще меньше узнал, но совершенно очевидно: крысоловы будут, пока есть крысы. И мне от Гильдии пока вреда немного. Почему я должен представлять интересы крыс? Только потому, что я тоже крыса? Не убеждает. Я еще и сын Верховного магистра, пусть и нехорошей, но очень-очень значимой фигуры, даже после смерти. Так что, как Мальчишу-Плохишу, мне есть куда двигаться. И как ни странно, мне этот вариант отчего-то был более симпатичен. Может быть, оттого, что дружба врага более привлекательна, чем вражда друга?
Между тем мое бессознательное сыграло со мной дурную шутку. А сия шутка хоть и приблизила меня к открытию бессознательного (а значит, и сознательного) у крыс, но внесла сумятицу в мои планы. Я обнаружил себя идущим по переходу станции метрополитена «Китай-город», вместо того чтобы бодро маршировать в сторону жилища Анны.
Противиться себе у меня не было сил. Вот с чего начинается деградация личности! Вы вместо того, чтобы сделать пусть неприятный, но важный и ответственный шаг, норовите тихонечко смыться и отложить бремя решения на потом. «Об этом я подумаю завтра», — так, кажется, глаголила милая мадам Скарлетт. И от таких эскейпов вовсе недалеко до алоголизма и наркомании, азартных игр и занятия проституцией! Последним, кажется, я и так занимался негласно всю жизнь и несколько брутальнее — в последние дни.
Но я не мог, не мог прямо от Маши идти к Анне. Правда, в задницу мне то и дело впивались ключи от моей квартиры, любезно возвращенные мне Эдичкой, а в паху мешалась пачка денег, ссуженная Машей, и я мог быть свободен от… Это и делало меня несвободным. Две женщины — этим мало кого удивишь. Но я так не мог. Пока не получалось.
Всю дорогу в метро я тупо играл в айфон. При жизни у меня был «Верту», и простые радости были мне недоступны.
Очнулся я на конечной. Вышел и направился в сторону скопления наибольшего количества людей. Конечно, на ближайший рынок. Зачем? Пес его знает. Инстинкты.
Как придурок, я бродил по жаре, отягощенный оттопыренными карманами, не желая присоединяться к обществу мужчин с портфелями, барсетками, напузными кошельками и полиэтиленовыми пакетиками. Не желал я присоединяться и к тайному обществу «говенных знакомых» — Эдичка утверждал, что есть такие продолжатели дела физиков и лириков. Они носят барахло в рюкзаках и пакетах, ездят на Белое море, в Крым и на Алтай и, размышляя о судьбе России под гитару, очень много ничего не делают.
Итак, попутно прикупив себе шаурму, я бродил, пачкаясь в кетчупе и майонезе, и глазел на генезис обеих цивилизаций в действии. Одна половина человеческой цивилизации влачила жалкое существование, обреченная другой половиной на экспансию чернявых дикарей, которые за всю свою религиозно-культурную жизнь научились всего лишь лудить медь, изготавливать из глины кафельные плитки и бойко грабить. Другая моя цивилизация, вернее ее первая половина, уже никем не контролируемая из-за большого количества, бойко шныряла между ящиков и мусорных контейнеров, подтягивалась на лапках к прилавкам с мясом и, задорно попискивая, воровала из помоек булочки и недоеденные пиццы. Вторая половина второй цивилизации воровала и попискивала на ковролине и в Куршевеле. Собственно говоря, судьба обеих цивилизаций меня особо не волновала, потому что, глядя на них, я не любил ни ту ни другую. Деморализованная масса, не ведающая ни цели, ни средств, ни идеалов.
Мне бы не хотелось, чтобы наиболее продвинутые из них ловко использовали шанс в виде меня в своих интересах.
В раздумьях, которые свойственны каждому «говенному знакомому», я незаметно для себя забрел на какие-то задворки. В реальность меня вернули гортанные вопли кавказцев, которые, как стайка блудливых шакалов, окружили какого-то несчастного бледнолицего. Причина воплей за спинами в потных футболках была видна плохо, и я, подойдя поближе, рассмотрел ее прямо поверх бритых и лохматых голов.
Причине было лет двадцать, она была пухловатой, белобрысой и, что, как известно, корень всех соблазнов, облаченной в рясу служителя православного культа. Причина мужественно держалась за разбитое лицо, и на физиономии ее было написано твердое желание умереть за веру. Хотелось бы, конечно, — я прочел это на физиономии — умереть не очень мученически, но это уж как повезет.
— Эй, ты, — между тем вещал один из представителей мусульманского большинства, — я твою маму…
Я всегда ненавидел, когда несколько бьют одного. И никогда не слышал, чтобы группа православных служителей, или группа «прихожан храма сего», возглавляемая православным служителем, или группа, наученная православным служителем, била одинокого имама или муфтия на задворках рынка.
Я взял за плечо ближайшего ко мне гражданина:
— Послушай, уважаемый…
Мужик резко повернулся и, увидев еще одного иафитида[17], выругался на своей тарабарщине, а потом с нагловатой ленцой процедил на ломаном русском:
— Эй, слушай, иди по сваим дэлам, да? Видишь, мы не с тобой говорим, мы с ним.
И тут я расстроился.
Может, от бессильного гнева за невозможность русских отбиться от ненасытных агарян[18] и прочих иноплеменников, может, за острое ощущение несправедливости. А может, из-за моего собственного онтологического свинства…
Я ударил его указательным пальцем левой руки прямо в выпуклый черный глаз. Он завыл и, согнувшись пополам, схватился за лицо.
Остальные четверо мгновенно развернулись и окружили меня…
Потом, пытаясь восстановить в голове происшедшее, я нарисовал себе приблизительно такую картинку.
Возможно, я что-то сделал или что-то крикнул, прежде чем ударить следующего ногой в пах, пока он собирался ударить меня в лицо. Потом кто-то прыгнул мне на спину, но отчего-то его движения показались мне медленны и неуклюжи. Все потеряло цвет, но обрело объем, запах и звук. Я увидел его еще в полете и, удивившись, как медленно он двигается, отбил его ударом кулака в лицо. Под кулаком влажно хрустнул носовой хрящ, и человек откинулся назад. И когда я ударил ногой в грудь третьего, то заметил, что четвертый, вытащив откуда-то нож с широким темным лезвием, приставил его к горлу юнца.
И тут юнец заорал. Тогда я приписал его крик понятному малодушию, но его дикий взгляд, помноженный на замороженное от ужаса лицо кавказца, заставил меня обернуться.
Десятки крыс волнами валились с ящиков и завалов, выплескивались из щелей и, как волны Всемирного потопа, поглощали людей. Когда под шевелящейся массой упал тот, кому я выбил глаз, и твари затопили второго, катающегося по земле схватившись за лицо, четвертый не выдержал и, опустив нож, хотел бежать. Но было поздно. Огромная крыса бросилась ему в лицо с груды ящиков. Я словно смотрел черно-белое немое кино: нет звука, нет красок, только мелькание кадров.
Человеческий вой включился внезапно, мир вновь обрел краски, и время вернулось. Я видел, что людей жрут заживо. Их страшные крики раздирали воздух, и тогда юнец бросился ко мне и, запрокинув залитое кровью, опухшее от побоев лицо, закричал, вцепившись в мою рубашку:
— Остановите их, слышишите? Не надо! Там же люди! Остановите их!
Но как я мог остановить их? И тогда я схватил его за руку и поволок прочь оттуда.
Он кричал и плакал, пытался вырваться и отбрасывал крыс ногами. Твари обтекали нас и неслись туда, откуда невыносимо разило свежей кровью.
И когда я опять обернулся и увидел, как катается по земле ослепший, оглохший, сходящий с ума от боли и страха человек, я почему-то подумал, что и он был когда-то ребенком, радостно и доверчиво глядевшим в небо. Почему и откуда пришла ко мне эта мысль, я не знаю. И тогда я оттолкнул мальчишку, опустился на корточки и тихо позвал своих братьев к себе.
Первой подняла морду и ответила мне та самая крыса, которая прыгнула в лицо человеку с ножом. Она пронзительно пискнула, и крысы повернули свои подвижные мордочки к ней. На усиках некоторых рубиновыми каплями повисла кровь. И я снова позвал. Как я это сделал, и слышен ли был мой зов перепуганному юнцу, не знаю.
— Что делать? — спрашивал меня отведавший крови вожак. Его глазки хищно посверкивали багровыми искрами, а острые зубки скалились в улыбке.
И я послал их грабить мясные ларьки. Благо, крики были услышаны и сюда бежали торговцы и менты. Так что моим соплеменникам будет чем заняться, пока рынок стоит на ушах.
Я подхватил почти впавшего в коматоз неудавшегося мученика и поволок его к метро.
Я впихнул его в щель турникета, затем прошел сам и поволок парня вниз по ступенькам. Протащив его сначала по эскалатору, а потом по платформе, затолкал в подошедший поезд и, прислонив к дверям, наконец-то перевел дух. Не могу сказать, чтобы меня как-то особо трясло, — по ночам в закрытых клубах я и не так метелился по молодости, но меня поразили два момента. Первый: почему остановилось время и мир потерял цвет? Второй: появление крыс. Возможность уйти в них навсегда смущала меня.
— Ну что, отец Федор, почем опиум для народа?
Я посмотрел на спасенного мной парня и опять подивился разнообразию разрушений на его лице. Впрочем, пострадал он не слишком серьезно — походит месячишко с палитрой на морде и забудет. Я вспомнил, как орал человек, пожираемый крысами, и поежился. Пожалуй, ничего пацан не забудет.
— Т-ты… в-вы… к-кто? — разбитые губы парня опухли, а от выброса адреналина в кровь он заикался.
— Доброжелатель, — я улыбнулся и утер тыльной стороной ладони пот, заливавший мне лицо. Нормальный человеческий пот. От соленой влаги немедленно защипали содранные костяшки пальцев, и я с сожалением заметил, что с моей правой руки содрана кожа. Проклятие! Так можно и столбняк подхватить: кругом ведь сплошная антисанитария! Мне стало жаль моей красивой загорелой руки, и я озабоченно подул на щипавшие ранки.
— Что вы сделали с ними? — голос его срывался на фальцет, и я незаметно пихнул его в бок.
— С кем, мой юный друг? И вообще, не подобает служителю истины так нервничать по пустякам. Подумайте о вечности.
Юноша вдруг зарделся и опустил голову.
— Я не священнослужитель, я студент Духовной семинарии. Правда, меня скоро могут в дьяконы рукоположить, — отчего-то добавил он и снова покраснел.
— Ну, прости, друг.
Я снова оглядел свою руку, обнаружил грязь на чистеньких джинсах, и внезапная усталость охватила меня. Какого черта я все время попадаю в какие-то истории? Прямо уже Ноздрев какой-то. И чего я туда поперся, и зачем я в это вляпался? Или как в том анекдоте? «Хоть какое-то развлечение», — подумал узник, когда к нему пришел палач. К тому же во всем есть свои плюсы. Надо затащить экспонат к Анне: пусть приведет себя в порядок, а я отмажусь от секса и задушевных разговоров. А потом вытолкаю его восвояси, учиню допрос и… Ладно. Поживем — увидим.
— Поедем в одно местечко, — обратился я к семинаристу, пытающемуся осторожно ощупать физиономию. — И перестань елозить — тоже мне Хома Брут.
Про себя я отметил, что, кажется, этот сезон в моей жизни протекает под эгидой русской классики. То Грибоедов, то Гоголь… Дальше, вероятно, начнется Достоевский.
— Поехали в одно местечко, там умоешься, переоденешься и поедешь по своим делам. Нечего форму дискредитировать — я кивнул на его перепачканную рясу.
— Мне нельзя, мне ко всенощной в монастырь надо, — пробормотала жертва межконфессиональной розни в одностороннем порядке.
— Во сколько всенощная?
— В шесть.
— Поздравляю: ты не успеешь.
Я достал телефон, к счастью не пострадавший:
— Время — семнадцать ноль-ноль. А с такой рожей, эншульдигунг зи мир битте[19], вам на всенощную лучше не ходить. Вас там не поймут.
— А как же исповедь? — спросил он у меня.
Я подумал.
— Придется в другой раз.
— А завтра праздник, все причащаться будут…
— Я не богослов, мой смелый друг, но мне кажется, что участие всех еще не повод для участия в празднике лично тебя. Кстати, ничего, если мы на «ты»?
— Ой, я забыл вас поблагодарить… — он посмотрел на меня, как красавица на рыцаря. — Вы спасли… спасли мне жизнь.
— О, какие пустяки, не стоит благодарности. Подумаешь, повздорили с неверными по поводу одного местечка из Блаженного Августина[20]…
Он вдруг рассмеялся.
— А как же кузина-белошвейка?
— Тс-с, мы к ней и едем.
— А…
— Все будет тихо и благоговейно. Она мне как сестра.
О… Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется.
Почему-то своей полудетской физиономией с не отмытой безжалостным временем невинностью на лице юноша напоминал мне новорожденного. И вообще, люди любят тех, кому причинили добро. Или я опять перепутал цитаты?
Квартира Анны ничуть не изменилась, как и сама Анна. Под тихий скулеж жертвы межконфессионального конфликта, которую, кстати, звали не Федором, а Петром, я настырно звонил в дверь минуты три, пока не услышал лязг и скрип отпираемой двери.
— Ты? — в ее голосе не было ни особого удивления, ни особой радости. Только усталость. — Проходи, — но, заметив за моей широкоплечей фигурой чудо в подряснике, она на секунду потеряла дар речи. Однако оперативненько взяла себя в руки и, не скрывая изумления, поинтересовалась:
— А это еще кто?
— Мой друг, Д′Эрбле[21]. Готовится стать аббатом.
Петр запунцовел, а Анна, скептически хмыкнув, оглядела его округлую фигуру, отчего синюшно-багровая физиономия моего свежеобретенного друга приняла апоплексический оттенок.
— Берегись инсульта, — я пнул юношу, и он, переступив через порог, застенчиво огляделся.
На этот раз Анна была облачена в длинное синее платье-рубаху с вышивкой вокруг выреза и по краям широких рукавов. Эта тряпка необычайно шла ей, подчеркивая восточную красоту.
Звякнув браслетами, она запустила пальцы с длинными ногтями себе в шевелюру и яростно почесала голову.
— Нашлялся? — спросила она, моментально напомнив сварливую жену из сказок «Тысячи и одной ночи». — А другу кто рожу набил? Тоже ты? А то в прошлый раз тут полотенчико…
— Нет, злые черкесы, — перебил ее я. — Или кабардино-балкарцы. А может, даже и «друг степей калмык». Короче, басурмане. Кофе дашь? И ему компресс на морду?
— И коньяку, и какаву с чаем. И на морду примочку.
Она зевнула как кошка и тряхнула волосами.
— Проходите уж, чего торчать как гвоздь из ж…?
Я переобулся в тапочки и пошел на кухню. Семинарист Петр снял стоптанные черные ботиночки и прямо в носках нерешительно двинулся следом, явно не зная, куда себя деть.
— А ты — в ванну, — она подхватила Петюню за рукав и потащила в направлении санузла. Издалека я услышал его жалобные стенания и выкинул их обоих из головы.
Кухня Анны разительно отличалась от Машиной и размерами, и вещами, и запахами. Но было между ними и что-то неуловимо общее: приюты одиноких женщин столь же похожи друг на друга, сколь и обители одиноких холостяков.
— Выбросила бы ты эту дрянь! — преувеличенно громко сказал я и с ненавистью оглядел потертую клеенку на столе.
— Тебя не спросила. Тоже мне, эстет из Бобруйска, — послышалось из-за моей спины. Оказывается, Анна уже успела умыть жертву, и теперь капала из темной бутылочки на кусок марлички неприятную жижицу.
— На, приложи к морде, — она сунула фигуранту компресс, и тот, кротко кивнув, осторожно прижал его к лицу.
— Ой, щиплет, — прошептал он, робея Анны.
— Чем больше слез — тем больше облегченья, в слезах и заключается леченье, — процитировал я советского классика.
Анна посмотрела на меня, как на душевнобольного, а потом схватила за руку и прошипела в ухо:
— Где ты его взял? Ты что, окончательно рехнулся — тащить ко мне в дом наблюдателя?
— Чего-чего? Сама ты спятила! Какого еще наблюдателя? На рынке кавказцы били морду сопляку за то, что он в рясе. Я его спас от травматологии и челюстно-лицевой хирургии. У тебя что — мания преследования? Какого, к дьяволу, наблюдателя ты еще придумала? Из полиции нравов, что ли?
Анна посмотрела на меня, как на идиота:
— Ты еще поиздевайся!
Она раздраженно повернулась к семинаристу:
— Ну что, полегчало? И до чего только не додумаются твои воспитатели: пожертвовать рожей новицианта[22] во имя высшей цели — что ж, вполне в их духе!
Юноша нервно отнял от лица салфетку:
— Я н-не понимаю вас, — смущенно пробормотал он.
— Ну ладно, будем надеяться, на сегодня комедия уже закончена.
Анна отвернулась и, схватив со стола пульт, включила телевизор.
В очередной раз поразмыслив о том, что в последнее время мне все реже попадаются психически здоровые люди, я решил испить кофейку. Поставив чайник на плиту, я вспомнил, что неплохо бы позвонить Маше и сказать, что встреча затягивается на неопределенное время. Я удалился в ванную, расположенную в другом конце квартиры, и, присев на краешек чугунного монстра, включил воду и набрал «Машу-1».
Разговор не клеился. Я чувствовал себя немного виноватым, Маша чувствовала, что я чувствую что-то не то, и в итоге я, пообещав прийти к ней завтра, повесил трубку.
Когда я вернулся, Анна и вьюноша сидели не шелохнувшись, вперившись в телевизор. В очередном выпуске новостей малообразованная журналистская девушка с ужасным придыханием, путаясь в согласованиях и ударениях, вещала на журналистском жаргоне о имевшем быть черезвычайном событии на N-ском рынке.
— При невыясненных обстоятельствах крысы напали на людей. Это не удивительно, притом, что префект округа не проводил санэпидемобработки вверенной ему территории. Жизнь москвичей все более подвергается опасности, пока поголовье этих опасных грызунов неуклонно возрастает. Давно пора покончить с антисанитарными условиями на рынках столицы. Сегодня целые полчища крыс совершили нападение на нескольких рыночных торговцев, а потом стихийно хлынули на контейнеры и палатки, где хранились мясо и рыба. В тяжелом состоянии трое людей доставленны в больницы города, а один человек скончался на месте от множественных телесных повреждений и потери крови, вызванной укусами грызунов. Можно сказать, что пострадавший был буквально объеден грызунами. Есть подозрение на бешенство, вызванное возросшей популяцией крыс и необыкновенно жарким летом. Директор рынка господин Гайнутдинов Ахмет Шамильевич от комментариев отказался.
Далее камера крупным планом обвела место имевшей быть трагедии, и зрители узрели лужу крови, полосатую ленточку и обведенный мелом силуэт на залитом кровью и усыпанном мусором клочке скверно положенного асфальта.
— Ну что, допрыгались? — Анна посмотрела на побелевшего от ужаса семинариста и на меня, дымящего сигаретой.
Я соображал, колоться мне или нет. Анна же продолжила:
— Тысячу раз им было говорено, что этих тварей надо уничтожать не примитивной отравой. Уничтожать надо вожаков и пользоваться для этого специальным прикормом, который вызывает необратимые мутации. Но им, — она кивнула куда-то в сторону, видимо в сторону столичного мэра и его клевретов, — видите ли, «дорого». «Дорого», — передразнила она кого-то. Конечно, дорого, тут бабки не потыришь, как на антизамерзающих средствах для дорог или на дусте этом злосчастном. Это тебе не плитку на мостовых перекладывать, — и тут она уже понесла такую антиправительственную проповедь, что на моем месте даже Герцен с декабристами ужаснулись и потряслись до основ.
«Значит, обойдемся пока без явки с повинной», — решил я и подмигнул виновнику происшествия. (Нет, виновник — я. Причине происшествия.)
Причина слабо улыбнулась и всхлипнула. Потом вздрогнула и закричала:
— Ой, мне точно пора. Мне надо обязательно успеть, хоть к концу службы.
— Вали, докладывай, — процедила Анна и посмотрела на него с ненавистью.
— Пойдем, я тебя провожу, — мы поднялись и гуськом просочились в прихожую.
— Ты, Петь, не пропадай. Если что — звони. Есть куда записать?
Вьюноша порылся в бездонных карманах подрясника, подшитых изнутри, и извлек дешевенькую замызганную «нокию» допотопной модели. Я продиктовал ему номер телефона уже за дверью.
Прежде чем скрыться в лифте, он вдруг перекрестился и поклонился мне в ноги.
— Спаси вас Господи, Сергей. Я буду молиться за вас, обязательно буду. Преподобному Сергию, — он еще раз поклонился и шагнул в лифт.
Я же вернулся к Анне.
Анна пила кофе, злобная как гадюка. Я уселся на свое место и, перехватив пульт, принялся перещелкивать каналы. Анна следила за моими манипуляциями, наливаясь яростью, как пиявка кровью. Наконец она в бешенстве вырвала пульт у меня из рук и голосом, предвещавшим полноценный скандал, спросила:
— Так чего ты приперся, а?
— Поговорить, нежная моя.
Анна закинула ногу за ногу, обнажив стройную загорелую щиколотку, и откинулась на спинку стула.
— И что же ты хочешь поведать мне, велеречивый ты мой?
— О королях и капусте, сургуче и печатях, крысах и Преобразователе…
При последних словах Анна моргнула роскошными ресницами:
— О чем, о чем? — переспросила она с невинным видом.
— О крысах и преобразователе, — громко повторил я тоном нервного внучка, пересказывающего выпуск вечерних новостей глухонемой бабушке.
— Я тебя внимательно слушаю.
— Если я правильно уяснил, то мой папа придумал препарат, способный влиять на мутации крыс-оборотней в обе стороны, а моя мама-крыса родила меня от папы-человека, что само собой уже является нонсенсом.
— ?
— Собственно, ничего нового, — ответил я на ее немой вопрос. — Но хотелось бы ясности.
— А что тебе еще не ясно? — голос Анны прозвучал как-то странно, будто куда-то поплыл. Она тянула гласные, внимательно глядя мне в глаза. Привычные слова исчезли, заменившись образами, которые будто сами собой рождались в голове, заменяя человеческую речь. Но я ее понимал. Знакомые человеческому уху звуки и вовсе исчезли из ее подобного свисту пения. Из горла Анны лились звуки, похожие на те, что я где-то совсем недавно то ли слышал, то ли… Перед моими глазами возникла поднятая ко мне мордочка здоровенной крысы, измазанная в крови… самка, взбирающаяся по моей ноге… Не так ли я сам недавно разговаривал? Я не отводил взгляда от широко распахнутых черных глаз Анны и сообразил, что подпадаю под странное воздействие, под некоторую суггестию, что ли. Вот уже холодный пот бисеринками выступил у меня на висках, а я все слушаю ее зов и непонятные картины возникают в моем мозгу. Что она хочет мне сказать, что я должен увидеть? Мне хотелось услышать, понять, последовать за ней, потому что не следовать было невозможно… Я даже не удивился тому, что пропали окружавшие меня запахи. Мое обоняние, мое чуткое обоняние куда-то пропало. Оно не испортилось, не смазалось: я утратил его. Время улетучилось тоже, но улетучилось не так, как недавно на рынке, когда весь мир превратился в немое кино. В лицо вдруг повеяло весенней свежестью, и давно забытое чувство счастливого восторга стеснило мне грудь. Я будто вернулся в далекое детство, и чистая радость от собственного бытия захлестывала меня, вызывая слезы. Я вернулся, я смог, я победил! Ненужное человеческое тело мешало, отделяя меня от мира полного красок, звуков и запахов. Там, за незримой преградой, не было ни законов, ни боли, ни принуждения. Там не было выгоды и утрат, бессилия и разочарования. Я потянулся туда, но тугая петля боли захлестнула горло, ударив по взвинченным нервам…
Уж не знаю, кому сказать спасибо, только где-то в глубине, в самом дальнем подвале моего «Я» вдруг что-то щелкнуло и в то же мгновение я словно увидел себя со стороны. И что самое удивительное: я, оказывается, не просто как дурак пялился Анне в глаза, но и еще что-то умудрялся попискивать ей в ответ. Это и взбесило меня окончательно. Я схватил чашку и выплеснул остатки кофе прямо в лицо женщине. Она вскрикнула и, отшатнувшись, прижала руки к лицу.
Преодолевая отвратительную дрожь в руках и коленях, я откинулся на спинку стула и попытался закурить. Треклятый пот снова заливал мне лицо, и я отер его рукой.
— Что это было? — спросил я, едва ворочая языком. Ощущение было такое, будто мне в десны вкололи пару-тройку кубиков лидокаина. Я не чувствовал ни языка, ни губ, ни щек. Мышцы лица будто одеревенели. Из глаз моих катились слезы, но я их тоже не ощущал.
Анна подошла к раковине и старательно умыла лицо. Надо же! Судя по тому, что потеков туши и помады я не обнаружил, она была даже не накрашена. Потрясающая женщина!
— Это был зов, — сказала она, вытирая лицо полотенцем. — Мне кажется, ты и сам догадался. Разве не так ты созвал крыс на погром сегодня на рынке?
— Но откуда ты…
— Знаю, что в погроме виноват ты? Или умею звать? Можно подумать, ты не знаешь ответы на эти вопросы! Я крысолов, Сережа, а ты сверхкрыса. Uberrattus — пользуясь терминологией Ницше. Мы тебя вывели. Или ты сам вывелся, — Анна тряхнула волосами и взяла со стола портсигар. — Я вообще склонна доверять мифологии. Не зря мифы народов мира просто в один голос твердят о способностях всякой нечисти к самовыведению, саморазмножению и вездесущести. Как там у греков? Куда падали капли крови Горгоны Медузы, там рождались змеи, ехидны и скорпионы…
— Ну, Ань, помилосердствуй. Ты все притягиваешь за уши. Крысы-то тут причем?
— А-а, вы еще хуже! — она уж как-то совсем безнадежно махнула рукой в мою сторону. На лице ее не было того омерзения, что я уловил у Эдички. Там была скорее привычная усталость и… печаль, что ли.
— Ладно, Сережа, давай знакомиться заново, — она затянулась, и линии ее скул обозначились резче. — Я твоя младшая сестра, Анна Марковна Успенская. А ты, Сережа, на самом деле Сергей Маркович Успенский по батюшке. Хотя в завещании ты указан как Сергей Георгиевич Чернов — как и в твоих документах. Но если ты боишься инцеста — я тебя утешу. Я сама его боюсь, — она усмехнулась и посмотрела мне в глаза.
«Боже мой, — подумал я, — это не жизнь, а «Санта-Барбара». Индийское кино».
— А где ты была раньше? — поинтересовался я вслух светским тоном. Не самый умный вопрос, но какой смог, такой и задал.
— Когда «раньше»? После рождения? До встречи с тобой? До сегодняшнего дня?
— Ну, это, всегда.
— Профессор Успенский, а по совместительству Верховный Магистр Гильдии Крысоловов вскоре после исчезновения твоей матери назначил вместо себя наместника и уехал в Бухару. Там как раз в семидесятые годы была очень мощная лаборатория: черные крысы столетиями мигрировали по Великому шелковому пути. Но жизнь там всегда воспринималась как ссылка — удаление от центра. Да и опасно там было всегда. Вечная суннито-шиитская[23] война, фанатики, битвы крысиных кланов за контроль над Средней Азией. Добровольное желание отца поехать туда восприняли как стремление искупить вину, грудью лечь и все такое. Но видимо, они плохо его знали. А может быть, наоборот, хорошо и именно поэтому не препятствовали. А магистру, который стоял на пороге гениального открытия, нужно было только одно — неконтролируемый доступ к подопытному материалу. То бишь к крысам. Он усовершенствовал тамошнюю лабораторию, его исследования поощрялись из центра. Там он женился на местной аборигенке — цыганке, правда, дочери вождя табора. Мы их обычно «баронами» называем. Цыгане не отдают дочерей на сторону, но цыганку можно из табора выкупить. Странный выбор, не так ли? Но папа ничего не делал зря. Моей матери было четырнадцать — самый брачный возраст для тех мест. Отец заплатил богатый выкуп, сыграл свадьбу и… Нет, помилуй, он не был педофилом. Ему был нужен материал… Что может быть логичнее, чем брак крысолова Гильдии с дочерью крысолова от цыган? Наследственность прежде всего! Свежая кровь, так сказать. Мы ведь тоже женимся между своими, как и вы. Цыгане, конечно, напрямую не подчиняюся ни Гильдии, ни вам. Они всегда посередине… И нашим и вашим. Тем и живут, — Анна улыбнулась, и я снова поразился ее чистой восточной красоте.
— Отец получил доступ к цыганским тайнам. Он умел внушить доверие, вовремя сделать подарок, помочь с документами… Мать не могла вызвать у него глубоких чувств, она была неграмотная девочка, побирушка и гадалка. Он не любил ее. Он всегда любил другую. Да-да, крысу, которая родила ему сына.
— Ишь, не побрезговал, — пробормотал я.
Анна вскинула на меня черные глаза.
— Матери было не до смеха. Она умерла вторыми родами в шестнадцать лет. Мальчик умер через день. А крыс у папочки всегда было довольно: цыгане носили их ему десятками. Именно из тех мест, на которые он указывал…
— Только в людей никто не превращался, да?
— Отчего же, превращались. К тому же таких регулярно доставляла Гильдия. Но больше никто не беременел.
Я почему-то представил себе, как проходили эксперименты по осеменению. Вот с электрошокером в руке донор приближается к самке. Та с визгом убегает, на ходу истекая слизью. Контакт не удался. Следующий шаг — стерильная пробирка наполняется спермой и помещается в холодильник. Потом впрыскивается самке во время течки. Та дохнет. Папа чертыхается и выписывает новую партию мужиков, баб и разнополых крыс. Звучит тихая музыка. В стерильной лабораторной постели сходятся двое. Легким движением руки один из них превращается… превращается… превращается в… И снова — черт побери! Вот они, творческие научные поиски! Как там у них? Эксперимент считается доказанным, если может быть повторен?
— Матери я не помню. У отца есть фотографии — черно-белые. Незнакомая цыганка с сережкой в носу, завернутая в покрывало. Иногда я смотрю в ее детское лицо с мертвыми старушечьими глазами и хочу поплакать. Но не могу. Мне до зубовного скрежета жаль ее, как жаль тысячи ни в чем не повинных мусульманских девочек, которых насилуют всю жизнь. И тогда я ненавижу отца. А с другой стороны, ей еще повезло. Она вышла замуж за культурного белого европейца, который подавал ей норковую шубу и нанял прислугу. Он как-то сказал мне, что больше всего на свете моя мать любила сказки. Отец рассказывал ей про Спящую красавицу и Золушку, а она ему — про крысиного короля.
— Надо думать, слушал он их с интересом. А фотки отца у тебя есть?
— Хочешь посмотреть? Сейчас принесу.
Анна куда-то вышла, позвякивая браслетами, и вскоре принесла пыльный альбом в кожаном переплете. Раскрыв сероватые картонные страницы посередине, она ткнула пальцем в одну.
— Вот он.
Мужчине на фотке было лет тридцать — тридцать пять. Сказать, что он был красив, — значит не сказать ничего. Он был совершенен, как портрет Дориана Грея. Только вот, пожалуй, линия рта жестковатая, да в едва наметившихся носогубных складках таилась безжалостная ирония. Кто-то сказал, что ирония — это оружие трусов. Что ж… В его глазах таилась непостижимая жизнь, воля пряталась за этими длинными ресницами, а тонкие пальцы обнимали флейту, как обнимают любовницу. И я понял свою маму. Я бы тоже не устоял. Я вглядывался в черты того, кто дал мне жизнь, и искал в них себя. Я представлял, с какой легкостью эти изящные маленькие руки касались скальпеля, женщины флейты… О, Марк Михайлович вовсе не был похож на профессора. Слегка вьющиеся волосы по тогдашней моде зачесаны назад, пуловер легкомысленно обнажает шею, свободная от инструмента рука лениво покоится на колене.
— Это в молодости. А вот, — Анна перевернула несколько страниц, — его последнее фото. 20** год, Бухара. Больше его фотографий у меня нет. Да я и не видела его с тех пор. Я училась в институте стран Азии и Африки, а он безвылазно сидел у себя в лаборатории.
Анна говорила, а я смотрел на своего отца. Да, он был так же красив. Пепельные волосы коротко подстрижены, стальные глаза смотрят в объектив. Еще более жесткий рот, еще резче складки вокруг него. Морщинки в уголках глаз, глубокая складка между бровей. Белая рубашка расстегнута, на бронзовой от загара груди — медальон на золотой цепи. И прямо на фотографии, внизу ручкой надпись: «Это я». Вопрос или утверждение? А может, сожаление? За спиной отца виднелись далекие горы, какие-то глинобитные хижины, крытые тростником. И все.
— Можно взять какую-нибудь фотографию?
— Бери любую. Твое право.
И я задумался.
— Кстати, он просил меня сохранить это. Из-под надорванного корешка альбома Анна вытащила письмо. — Это к твоей матери. Прочти, если хочешь.
Она бросила свернутый в трубочку листок поверх фотографий и вышла.
Я взял письмо.
Как там говаривал Гамлет призраку? «Внимать тебе — мой долг»?
«Зоя, под этим именем я тебя знал и под этим именем тебя лишился. Прости меня. Я не верю, что ты когда-нибудь это прочтешь, но я пишу тебе с упорством насекомого. Прости меня. Когда я это пишу, я чувствую, я знаю, я уверен, что ты меня простила. Ты никогда не могла по-другому. Я бы хотел, чтобы наш сын вырос человеком и никогда не узнал бы правды ни о тебе, ни обо мне, ни о тех, кто стоит за нами. Я люблю тебя. Я почувствовал это только тогда, когда потерял тебя навсегда. Ты знала это и раньше. Я нашел то, что искал, но как бы я хотел быть самым последним кретином, простым сантехником или черт знает кем, лишь бы никогда не делать того, что делал. Зоя, я люблю тебя. До встречи там, где мы будем свободны.
P. S. Сын, если ты когда-нибудь это прочтешь, то знай: я не прошу прощения у тебя. Не дело отцу виниться перед ребенком. Я оставил тебе то, ради чего погубил себя и твою мать. Сын, будь человеком, а не зверем — выбор есть всегда».
Я дочитал письмо, и первым моим желанием было выхватить из кармана зажигалку и спалить его к чертовой матери. Но потом я внимательно перечитал его еще раз, старательно запомнив слово в слово все, что там было написано, тщательно свернул его в трубочку и засунул обратно в альбом. К чему нам сентиментальная бумага в век информационных технологий?
Потом снова нашел фотографию отца в молодости и вынул ее из альбома. Подумал и вытащил цветную, где он был в белой рубашке. Разложил их на столе и сфотографировал телефоном. На дворе XXI век все-таки.
Едва я успел спрятать телефон, как вошла Анна.
— Ну что, ознакомился?
— Угу.
— Уяснил, что все завещано тебе?
— Стыдно читать чужие письма.
— Глупо их не читать.
— И что мы будем делать дальше? Хоть убей, а соображений, куда… Магистр (слово «папа» никак не укладывалось у меня в голове, после того как я увидел его лицо) запрятал завещание, у меня не прибавилось.
— Надо ехать в Бухару. Там была лаборатория отца, значит, начнем оттуда. Правда, там и без нас небось уже все перерыли, но… авось повезет.
— Меня не выпустят. У меня даже паспорта нет.
— Все у тебя будет. Только определись — с кем ты? С нами или с ними?
— А фиг его знает. Как фишка ляжет. Пока с вами. А может, и с ними. Кому больше повезет, а мне по барабану. Кстати, а ты не хочешь мне рассказать поподробнее о вашей досточудной Гильдии?
— Врага надо знать в лицо? Ну что ж. Вот тебе краткая история Гильдии за последнюю тысячу лет.
Не успела Анна раскрыть рот, как у меня в кармане штанов радостно завибрировал телефон. Хорошо, что он делал это бесшумно, и я, сославшись на естественные надобности, ринулся в туалет.
Номер был неизвестен, но я снял трубку и, спустив воду, тихо сказал: «Алло!»
— Сергей, это я, Петр. Вы помните?
Странно было б забыть.
— Мне обязательно нужно с вами встретиться. Завтра. Мне очень нужно. Это касается вас и… вообще.
— Ну, хорошо, давай попробуем. Завтра, в «Библио-Глобусе», на втором этаже, в…
— Я могу только после службы. Давайте в 12.00.
— О-кей.
— Спасибо, — и Петр повесил трубку.
Я вышел из туалета и вернулся к Анне. Она уже убрала альбомы, и я понадеялся, что она не подслушивала меня за дверью.
Кажется, она хотела рассказать мне про Гильдию. Фаза острого интереса сменилась у меня глухой апатией. Анна мгновенно уловила мое настроение. Она зевнула, лениво прикрыв рот рукой, и посмотрела на часы.
— Может, по койкам? А история от нас никуда не денется.
Я кивнул, едва подавив ответный зевок.
— Тогда ложись здесь, на диване. А я пойду к себе.
— Пойду-ка душ приму…
Анна с интересом посмотрела на меня и вышла, вернувшись со стопкой постельного белья и полотенцем.
— Располагайся. Одеяло и подушка в шкафу. А мне что-то лень сегодня мыться, — она тряхнула гривой, как заезжанная лошадь, и ушла спать.
Глава 9 Кловин. Билэт
То ли у крысолова были свои виды на нее, то ли мастер ждал приказа, то ли искренне верил в призрачную возможность ее беременности, только Кловин надолго оказалась запертой в Скверной Дыре, в доме Гильдии Крысоловов.
По приказу Рэндальфа принцессе доставили указанные ею книги, в том числе и Святое Писание — прекрасный экземпляр Вульгаты[24], переписанный угловатым готическим шрифтом. Последнее в списке, оно сильно повеселило крысолова.
— Уж не собираешься ли ты стать каноником, или записаться в слушатели Университета? — потешался он над Кловин. — А может, как особе королевских кровей тебе предоставят место приора в Клюни или ты будешь проводить религиозные диспуты в Кельне? Церковная крыса, ха-ха! — Рэндальф заливался хохотом, но глаза его не смеялись.
Он отвязывал от пояса расшитый золотом и драгоценными камнями кошель, достойный придворного щеголя, и отсчитывал золотые монеты кланяющемуся приказчику, приволокшему на себе кожаный мешок с книгами, каждая из которых стоила как добрый скакун или полные рыцарские доспехи.
Он оплатил цирюльника, приведшего в порядок ее волосы и ногти, и портных, скроивших ей платье из бархата по последней моде, и ювелиров, которые все как один были ломбардцы и, сверкая глазами, с улыбками отстегивали от поясов ящики, наполненные золотыми цепочками, перстнями и ожерельями.
Он оплатил все, и она стала похожа на прежнюю Кловин — королеву крысиного племени, которая родилась в доме, а не в норе и которая видела свет в отличие от своих сородичей. Этот дар и принес ей титул — единственной из двенадцати братьев и сестер, в живых из которых остались только она и ее сестра Бьянка.
Иногда Рэндальф и Кловин сражались в шахматы, упражняя ум, и она старалась не думать, что в те редкие вечера, когда он с ней, он просто отдыхает от охоты — охоты на ее народ.
Однажды вечером она, как обычно, вышла из отведенных ей покоев и, перейдя тесный коридор, разделяющий дом на две половины, спустилась в зал. Но против обыкновения свечи в шандалах были потушены, комната темна, а на углу стола прямо на лавке расположился неизвестный ей мужчина. Кловин замерла на последней ступеньке и принюхалась.
Тот, кто сейчас сидел перед нею, одетый подмастерьем, не мог им быть, как не мог убивать ее сородичей. Не мог, просто потому что он был сотворен для другого. Его красота была далекой, как свет утренней звезды. Кловин смотрела на него, и его красота казалась ей не красотой мужчины из плоти и крови, а красотой Архангела Михаила с церковного витража.
Скудное пламя светильника озаряло прекраснейшее из всех виденных ею лиц. Совершенные черты, падающие на плечи золотые волосы, легкая полуулыбка на устах — все будто списали с ангелов, чьи статуи украшали Кельнский собор.
Кловин замерла, боясь, что видение исчезнет.
Он не замечал ее. Он смотрел на свет масляной лампы, и в глазах его трепетал огонь.
Неведомое чувство обожгло ей грудь, поднялось к горлу, стеснило дыхание. Так было лишь однажды, когда она увидела первый раз. Она не знала, почему это наполняющее счастьем чувство вернулось, но ей захотелось, чтобы оно длилось вечно.
За спиной послышались шаги. Она вздрогнула и обернулась. На ступеньках стоял Рэндальф.
— Подсматриваешь? — спросил он еле слышно и усмехнулся.
Юноша поднял глаза, заметил женщину и крысолова, и лицо его мгновенно преобразилось. На Кловин и Рэндальфа смотрел гуляка и пошляк, которому море по колено и нет дела ни до чего, кроме вина и девок. Мираж рассеялся, но принцесса запомнила его навсегда.
Юноша развалился на скамье. Только теперь она заметила кожаные рукавицы, брошенные на лавку, серый плащ на полу и дорожную сумку. Он подмигнул и поднес ко рту кувшин с вином. Тоненькая струйка пролилась на подбородок, сбежала на рубаху и быстро расползлась в огромное багровое пятно.
Допив, он грохнул кувшином о столешницу и утер рот рукой. Улыбнувшись Рэндальфу, перевел взгляд на женщину.
— Это ты жертва? — спросил он, и она невольно подалась на звук его голоса.
— Не бойся меня. Даже если это и так, то я здесь ни при чем! — он весело улыбнулся и снова отхлебнул из кувшина.
— Это Билэт. Мой младший брат. Не придавай значения его болтовне, — она пуста и бессмысленна, как стрекотанье сороки, — Рэндальф взял женщину под локоть и подвел к столу.
Юноша окинул принцессу прозрачными, как хрусталь, глазами, и она ощутила себя выставленной на продажу уличной женщиной.
* * *
«Избыток света, который бьет из глубины души, переливается в тело, и оно от того просветляется. Грешник не может воспринять этот свет, да и не заслуживает того, ибо он исполнен греха и злобы, что названо “тьмой”. Поэтому сказано: “Тьма приняла и не объяла света”. Это происходит от того, что пути, по которым вошел бы этот свет, загромождены и закрыты ложью и тьмой. Ибо свет и тьма так же несовместимы, как Бог и тварь: куда должен войти Бог, оттуда надлежит выйти творенью».
Кловин задумалась над прочитанной страницей. Она сидела у окна в библиотеке. Вставленные в свинцовый переплет зеленые стекла слабо пропускали солнечные лучи, отчего в помещении царил вечный сумрак. На подставке перед ней лежала раскрытая книга с роскошными цветными миниатюрами. Она читала мастера Иоганна Экхарта из Хоххайма[25], Кельнского учителя чтения. Его учение папа Иоанн объявил ложным, вследствие чего оно немедленно распространилось от Тюрингии до Немецкого моря. Доминиканец, облеченный самой высокой властью, в душе Экхарт был чужд духу воспитавшего его ордена. Он был главой немецкой провинции, что простиралась от Рейнских земель до Кельна, и пока он был наблюдателем, ничья кровь не лилась напрасно. Она видела мастера Иоганна однажды и навсегда запомнила его слова о том, что «Бог стал человеком затем, чтобы Бог родился в нашей душе, а душа в Боге».
Неподалеку на складном столике лежала шахматная доска с расставленными для игры фигурами. Рэндальф отправился по делам, и она коротала дни в одиночестве. Иногда к ней присоединялся младший брат Рэндальфа. Вот и сегодня, на исходе дня, он объявился в Скверной дыре, и даже здесь было слышно, как он ругается и дразнит прислугу, требует подогретого вина и жаркое на ужин.
Шум усилился, и вот уже двери со скрипом отворились и он возник на пороге. Кловин повернула голову.
— Все разбираешь чужие каракули? И охота тебе копаться в пыли. Пригласила бы жонглеров да весело провела время!
Он был в хорошем расположении духа и, держа в руке хлебную горбушку, забрался с ногами в кресло. Оглядев замершее на черно-белом поле воинство, он скорчил кислую мину и откусил ломоть. Ноздри Кловин шевельнулись, ловя аромат свежего хлеба.
Билэт не любил шахматы. Иногда, зевая и подперев щеку, он играл в триктрак, вяло двигая фишки по кругу, нарисованному на полированной деревянной дощечке.
Но сегодня они остались вдвоем, и он, покопавшись в кошеле, висящем у пояса, вытащил кожаный чехольчик и, распустив шелковый шнур, выудил оттуда куски пергамента, с одной стороны которых были нарисованы загадочные картинки, а с другой — просто орнамент из виноградных лоз.
— Что это? — не утерпев, спросила Кловин, одолеваемая любопытством.
Вошла служанка и поставила тлеющую жаровню с углями, зажгла свечи. Наступил вечер, и Дом погрузился в сумерки. Треща, свечи быстро оплывали в бронзовых шандалах, освещая столик для шахмат и поставец с раскрытой книгой. Остальное помещение тонуло во мраке.
— Тарот, — ответил Билэт, раскладывая на инструктированном медью столике умело выписанные рукой миниатюриста картинки с изображением людей, золотых динариев и деревянных чаш, черных посохов и острых мечей.
— Почему картинки словно отряды, каждая своего цвета и под своим гербом?
— Есть старшая и младшая колоды. Старшая — это козыри, стихии, управляющие человеком, младшая — четыре сословия людей: воины, купцы, монахи и простолюдины. На них гадают о прошлом и будущем. И еще младшей колодой можно играть на деньги.
— Но гадание — колдовское искусство, и за него можно сгореть на костре. А потом, разве можно играть на деньги магическими предметами?
— Еще как! — Билэт рассмеялся и тряхнул волосами. Жемчужина, подвешенная к его уху на тонкой цепочке, качнулась. — Вот третьего дня, например, я выиграл в баккара кучу золотых. Один болван поставил на динарии, а выпали — чаши. Люблю эту масть: кажется, в ней пульсирует жизнь и от нее кровь веселее бежит в моих жилах. Он думал, сила одолеет страсть… Глупец, никому еще не удалось победить самого себя. Я поставил на порок и выиграл!
Кловин бросила на него короткий взгляд.
— Зябко здесь, — заметил он и натянул на плечи подбитый лисой зеленый суконный кафтан без рукавов.
— Почему ты не носишь цвета Гильдии?
— А что носить одно и то же изо дня в день, как поденщик, у которого два медяка на неделю?! Серый мне к лицу, но уж больно приелся, — Билэт вытянул ноги в разноцветных штанах и с удовольствием оглядел причудливые сафьяновые башмаки с загнутыми носами. — Из самой Флоренции! Люблю все пестрое!
— Ну, что, сыграем или погадать вам, ваше высочество?
— Прошлое мне известно, а знаний о будущем не снести. Давай играть! А во что? Я ни одной игры не знаю.
— А я научу. Сыграем в «тринадцать». Смотри… эта игра досталась мне вместе с колодой от испанских цыган, в нее-то я и научу тебя играть. По-нашему она зовется «чертовой дюжиной» — очень подходящее название.
— Разве Церковь не запрещает добрым христианам общаться с цыганами? Их женщины предсказывают будущее, колдовством или ловкостью опустошая ваши кошельки.
— Мало ли что болтают глупцы! — Билэт улыбнулся, предоставив Кловин самой решать, кого он имел в виду под глупцами.
— Ко всему, что не ясно, будет примешан дьявол, а где дьявол очевиден — об этом как раз и умолчат, — юноша легко разделил колоду, отложив в сторону карты с картинками на золотом фоне, и ловко перетасовал оставшиеся масти. — На что играем?
— Давай на золотой.
— Фи… Как скучно. Давайте, донна[26], поставим на любовь. Если я выиграю — вы проведете со мной ночь, если выиграете вы… Я должен вам ночь любви!
— То есть я проигрываю в любом случае.
— Почему? — обиделся Билэт. — Вы выигрываете мою любовь! А это, скажу вам, ваше высочество, дорогого стоит!
— В таком случае, что выигрываешь ты?
— Вашу любовь!
— Ты прирожденный схоласт, подмастерье. Но что, если я не хочу твоей любви?
Билэт опустился перед ней на колени и, заглядывая ей в глаза снизу вверх, прижал ее руку к губам. — Вы уверены, принцесса? В первый день нашей встречи совсем иное я прочел в ваших глазах…
— Ты не мог видеть…
— Я видел, принцесса. Я видел огонь желания, вспыхнувший в них, и он, я чувствую, тлеет в тебе до сих пор.
— Но Рэндальф твой брат…
— Причем здесь он? Он поймал тебя, как зверя, взял тебя против твоей воли…
— Он не насильник…
— Он охотник. И разве не ради жизни вы соединились с ним? Разве в вашем сердце была любовь?
— Но он не простит тебе…
— Разве это имеет значение по сравнению с вашей любовью? — Билэт развернул ее ладонь и коснулся губами запястья.
Кловин ощутила, как неведомое пламя разгорается у нее в сердце, разливаясь по телу и неся с собой блаженство. Она попыталась освободить руку.
— Постой, — прошептал юноша, и шепот его проник ей в самое сердце. — Постой, не беги от своего счастья… Фортуна нечасто бывает благосклонна, и не стоит швырять ее дары в грязь… Я предлагаю тебе свою любовь, прими ее, и ты узнаешь, что ощутили те, о ком ты грезишь, читая свои книги. Разве не хочешь ты, одна из всего народа, понять, что чувствовала Изольда, любя Тристана, и ради чего пошла на преступление Брунгильда? Раз люди готовы столь дорого платить за это, может, оно действительно того стоит?
Он снова прикоснулся губами к ее ладони.
Кровь бросилась ей в голову, и на мгновение она потеряла себя. Глаза ее почернели, зрачки исчезли.
Краем глаза он уловил превращение, и во взгляде его сверкнула молния. Он опустил ресницы, и тень от них упала на его бледные щеки.
— Хорошо, — прошептала она и выдернула руку. — Давай сыграем.
— Это очень просто. Тот, кто сдает карты, — банкомет, тот, кто играет, — понтер. Что ж… — Билэт любовно собрал карты. — Новенькие, только краска подсохла. Я заказал их у великого мастера не для пустяков. Ну, да эта ставка не пустяк, — Билэт лукаво сверкнул глазами и, поднеся колоду к губам, нежно подышал на нее. Капельки влаги выступили на позолоте. — На счастье, — его лицо озарила мальчишеская улыбка.
— Значит, так. Правила таковы: я сдаю тринадцать карт и считаю по порядку до тринадцати. Если я угадаю и значение карты совпадет с ее порядком — я выиграл. Если нет — выиграла ты.
Они сели друг напротив друга и наклонились к столу. Билэт отточенными движениями смешал колоду и начал сдавать карты:
— Один — двойка, два — тройка, три — четверка… — произносил он и складывал в ровную стопку неугаданные карты.
— …Двенадцать — король, тринадцать… туз!!! Туз, донна, туз динариев! Я выиграл! — в руке у Билэта был туз: картинка изображала десницу[27], сжавшую золотую монету в кулаке.
* * *
— Вы продули, донна!!! — Билэт швырнул угаданного туза на стол и захлопал в ладоши. Золотые браслеты на его запястьях радостно зазвенели. — Вы продули, донна, и должны мне ночь!
Кловин вспыхнула, отшвырнула карты и вскочила. Ее дубовый стул с грохотом полетел на пол, драгоценные картинки разлетелись вокруг.
— Это была глупая затея!
— Э-э, нет! Карточные долги как кровная месть: их надо выплачивать!
С улыбкой Билэт поднялся и, ступая как кошка, обошел крысиную принцессу со спины. Он мягко положил ей руки на плечи.
— Впрочем, если я противен тебе, — прошептал он, приблизив губы к самому ее уху, — я не стану больше говорить об этом.
Его дыханье обожгло ей шею. Она замерла.
— Ты отдашь мне золотой — и мы будем в расчете, — он провел ладонями по ее плечам, и она против воли подалось ему навстречу.
Он ласково развернул женщину к себе и посмотрел ей в лицо.
Она подняла на него глаза без зрачков.
— Ты мне нравишься такой, какая ты есть. Крысиной королевой, бестией, нелюдью, — он провел пальцами по ее щеке. — Будь со мной, Кловин.
Его рука обвила ее шею, и он поцеловал ее в губы.
* * *
Ночью она проснулась от жажды. Кувшин с водой остался на столике, и добраться до него можно было, лишь спустившись по лестнице и пройдя по полу из красно-белых плит. Стараясь не разбудить спящего мужчину, она бесшумно поднялась с подушек и откинула полог. Как ни осторожны были ее движения, Билэт услышал ее и схватил за руку.
— Что случилось? — спросил он хриплым со сна голосом.
— Мне надо попить…
— Тебе принести? — он легко вскочил и сбежал по ступеням. Лунный свет мазнул по его обнаженным плечам, запутался в волосах и перебежал на лицо, когда он наклонился над столом, наливая в кружку воду.
Она жадно пила, а он, опустившись на подушки, разбросанные вокруг постели и закинув руки за голову, смотрел на луну, чей бледный свет был так ярок, что пронизывал даже мутные стекла в свинцовых переплетах.
— Бог не извлекает пользы из того, что Он властелин мироздания, — вдруг громко сказал Билэт, не оборачиваясь. Кловин замерла с кружкой у губ. Она никогда не слышала голоса такой чистоты и силы. — Бог не нуждается в пользе.
Он говорил, а она жадно рассматривала его в лунном свете. В темноте она видела лучше чем днем, и в темноте его красота становилась почти осязаемой: чудилось, вот-вот можно ухватить ее и насладиться ею, как едой или питьем.
— В пользе не нуждается и дьявол, восставший на Бога, — Билэт обернулся к ней, и лицо его озарилось улыбкой. — Я борюсь за право распоряжаться другими, а не за выгоду. Выгода — это дело низких тварей, подобных твоему племени или сословию купцов и менял.
При этих словах он вскочил и прошелся по спальне. Лунный свет играл с его телом, причудливо расцвечивая шею, плечи, грудь.
— Какая разница между людьми и крысами, если для тех и других целью существования становится выгода? Жрать и совокупляться, при этом жрать вкусно и совокупляться с тем, с кем хочешь. Разве не так, Кловин? С вами это по-другому? У нас — так. Я вижу, как пройдет совсем немного времени и рыцари снимут доспехи и вооружатся весами. Купил дешевле — продал дороже, так?
Билэт со злостью стукнул кулаком по столику.
Кловин опустила глаза и молча корябала ногтями меховое одеяло.
— Не ты ли говорил мне, что на власть ставят только болваны?
— Я говорил, что болваны все ставят на силу денег и власти, забывая, что истинное могущество — в победе над своей природой. Победив ее, ты достигнешь и власти, и денег.
— И как ты собираешься победить естество?
— Алхимики говорят, что это подвластно камню, который они называют философским. Власть Гильдии держится на этом, — Билэт кивнул в сторону руки, сжимавшей яйцо. Символ Гильдии украшал все мало-мальски значимые предметы интерьера в Доме Крысоловов. — И я хочу знать, что же, наконец, мы держим в своей власти и не призрачна ли власть над тем, чего мы не знаем?
— Ты хочешь разгадать великую тайну Магистра, будучи профаном и всего лишь подмастерьем?
— Да, и ты мне поможешь.
— Как?
Билэт отмахнулся от вопроса, продолжив тираду:
— Я человек, и цель моя — власть над миром, ведь ради этой власти род людской был вызван из небытия. Я не хочу участвовать в великой битве сундуков и копилок! Я хочу взять то, что мне принадлежит, — власть.
— Человек для тебя еще меньше, чем твоя дудка. На ней ты хотя бы выучился играть. Но живое существо не дудка, Билэт.
Мужчина взглянул на нее. В глазах его промелькнула насмешка.
— Твое желание безумно, Билэт. О какой власти может говорить существо, обреченное на смерть и не могущее знать, что с ним случится через час?
— А что предлагаешь мне ты? Возлюбить мир, по моему мнению так дурно устроенный? В нем слишком много страданий, Кловин, а я не хочу страдать! Уж лучше попытаться оседлать судьбу, чем всю жизнь умирать от зависти к другим. Я хочу делать только то, что я хочу!
— Так не бывает!
В ответ он усмехнулся и показал ей… это проклятое кольцо. Просто-напросто жестом бродячего фокусника извлек его из-под подушки Кловин. Она его узнала. На кровяно-красном рубине, оправленном в золото, вырезана королевская печать. Это был ее перстень, перстень с королевской геммой, который сдернула с ее пальца младшая сестра Бьянка.
— Теперь ты понимаешь, кто тебя предал? — Билэт опустился на ступеньки у огромной кровати под драгоценным парчовым балдахином и протянул ей гемму[28]. Слова тихо стекали с его губ прямо ей в сердце. — Он убьет тебя. Он спит с твоей сестрой, и ему нужна твоя кровь. Тогда он станет Магистром, а она законной королевой крысиного племени, — Билэт заглянул в глаза Кловин. — Рэндальф спит с Бьянкой.
Билэт повертел перстень в руках, потом взял руку женщины и ласковым движением надел на ее палец:
— А я ее убью и стану мастером. А королевой будешь ты.
— Почему же он не убил меня до сих пор?
— Ему нужно вот это, — Билэт погладил кольцо на ее пальце. — И еще одна вещь. Но никто не знает, где она. А без нее Магистром ему не стать. Я добуду ее. И все будет хорошо!
Билэт рассмеялся, и Кловин снова подивилась его нежной коже и ямочкам на щеках.
— Как кольцо оказалось у тебя?
Но Билэт снова пропустил вопрос мимо ушей.
— А еще Рэндальф верит, что крыса может забеременеть от человека. Но с Бьянкой у него не вышло, — Билэт весело посмотрел на Кловин, и его длинные ресницы запутались в падающих на лоб волосах. Он стриг их по последней моде: челка до бровей и длинные, ниже плеч, вьющиеся локоны. Прозрачно-голубые глаза были словно подведены — такие черные были у него ресницы.
Ноздри женщины расширились, вдыхая его запах — смесь горьковатой эссенции и ладана.
— Ты будешь королевой.
Он наклонился и коснулся губами перстня на ее пальце.
Кловин вздрогнула и отстранилась. Но он только рассмеялся и, взяв ее лицо в ладони, прижался губами к ее рту.
* * *
— Мы должны бежать. Ты знаешь, что место Магистра пустует и Рэндальф имеет право занять его. Он Кельнский мастер, а это место в Гильдии открывает ему дорогу ко многому. Но чтобы стать мастером, он должен принести жертву. Зарезать кривым ножом Гильдии видящую крысу королевской крови при свидетеле или добыть доказательства работы, которые не оспорит Совет.
Билэт возбужденно ходил по спальне. Завтрак им подали в постель, и, накинув рубаху, он на ходу жевал хлеб. Поднимавшийся от его шагов сквозняк колыхал тяжелые старые гобелены, на которых прекрасные дамы дарили венки пажам, играли на лютнях и водили хороводы вокруг майского дерева.
Кловин сидела на стуле. Ее узкие ступни покоились на бархатной подушке, сцепленные руки лежали на коленях, а лицо, обрамленное жемчужной сеткой, прятавшей волосы, не выражало ничего, кроме давней усталости.
— Рэндальф рвется к власти. Между ним и вожделенным местом только два препятствия — жертва и медальон. Перед смертью прежний Магистр отдал его на хранение отшельнику из Черного леса, чтобы тот передал его достойнейшему. Но Рэндальф силой отнимет символ, без рассуждений о своих несовершенствах. Мы должны его опередить. Мы расскажем отшельнику о грозящей опасности, и он сможет перепрятать медальон или передать его в надежные руки на хранение. И беззаконие не свершится.
— Из твоих слов я только одного не услышала. В чем недостоинство Рэндальфа?
Билэт остановился и резко повернулся к ней. На его щеках выступил румянец, и он в сердцах стукнул ладонью по столу. Драгоценный венецианский кубок звякнул и едва не упал.
— Ты спрашиваешь, в чем? Он предатель. Он вступил в сговор с крысами. Он спит с Бьянкой, королевой из Кельна. Знаешь такую?
Сплетенные руки Кловин сжались еще сильнее. Кольцо, ночью надетое ей на палец, тускло сверкнуло. Губы женщины дрогнули, но ни одного звука с них так и не слетело.
— Он убьет тебя, Бьянка станет законной королевой, а не регентшей при пропавшей наследнице. Сколько еще я должен повторить это, чтобы ты услышала? Рэндальф станет Магистром, и они, объединившись, обретут неслыханное могущество. Пока Рим силится объединить под папской тиарой раздираемый междоусобицей мир, они создадут свою империю, невидимую и неслышимую, управляющую всеми и никому не подвластную. Даже храмовники[29], разоренные Железным королем[30], не мечтали о таком!
— А тебе-то что за дело до этого? Ты его брат, и власть над миром перейдет к тебе по наследству.
— Если он не произведет на свет наследника.
— Крысы не зачинают от людей. А соперницы Бьянка не допустит, можешь мне поверить, — зло усмехнулась Кловин.
— Это шаткое основание для спокойствия. Гильдии как цеху придет конец, ее изнутри разрушат склоки, да и мастера не пойдут на союз с теми, кого учились убивать всю жизнь.
— Золото и власть — хорошие учителя, люди быстро переучиваются под их началом.
— Гильдия — единственная сила, способная противостоять нашествию. Миру людей грозит опасность.
— Ты предлагаешь мне выступить на стороне Гильдии, пока Рэндальф выступает на стороне моего народа?
— Кровь за кровь, Кловин. Измена за измену. Ты станешь королевой.
— А ты?
— А я ничтожный подмастерье, которому не удается сдать экзамен на мастера.
— А кстати, почему?
— Потому что мне жалко убивать таких симпатичных зверушек как ты, принцесса, — Билэт лучезарно улыбнулся и отвесил поклон. — А может, и потому, что однажды, погорячившись, я поставил на любовь мастерский клинок, — тихо добавил он, взяв ее руку в свою и поднося к губам.
«Но, как и ты, проиграл банкомету», — этого он вслух не произнес.
Выгоревшие до белизны волосы упали ему на лоб, скрыв лицо.
* * *
К исходу десятой недели по Пасхе, в ночь на Иванов день они бежали. Путь их лежал вдоль могучего Рейна, на юг, в сторону горы Фельдберг, поросшей мачтовым лесом, где, стоя у корней вековых сосен и елей, нельзя было разглядеть солнце. В непроходимом Черном лесу[31] жили горные и лесные духи, и до сей поры ни одному святому отцу не удалось продержаться здесь до зимы. Отшельник подвизался здесь уже давно. В начале, как водится, угольщики и дровосеки обвинили его в сношениях с демонами. Но однажды после страшной грозы, случившейся в ноябре, огромная стая черных воронов снялась с горы и улетела, а жертвенный камень с древними рунами, возле которого ископал пещеру отшельник, раскололся надвое.
«Святой отец победил дьявола, и духи ушли с горы», — решили местные жители и понесли ему нехитрую снедь: молоко, хлеб и брюкву с огородов. Отшельник забирал это вечером, а поутру крестьяне находили на расколотом валуне целебные отвары и пряную зелень, что ухитрялся собирать в лесу да выращивать на скудной делянке отшельник.
Матери, чьих детей подменили на мерзких альраунов[32], порченные бабы и калечные мужички потянулись к нему. Он принимал их далеко от пещеры, в лесу, пряча лицо. Досужие языки трепали, что он прокаженный, оттого и морды не кажет, но исцеленные людишки стыдили их. «Не ищи правды в других, коли в тебе ее нет», — говорили болтунам и осеняли себя крестом во славу Божию.
Так что тропинку к заброшенному языческому святилищу, а ныне к святой пещерке беглецы отыскали без особого труда.
Лошади в гору не пошли, и их пришлось определить на постой к крестьянам, которые за небольшую мзду отыскали и коновязь, и сено.
Подъем занял время до полудня, а когда Билэт и Кловин увидели нависшую над ними скалу, с обоих уже градом лил пот, и они изрядно запыхались.
Угольщик предупредил, что в пещеру заходить нельзя. Нужно остановиться внизу и дернуть за колокол, что висит над тропой.
Так они и сделали. Зеленоватый от времени и влаги колокол печально застонал, и стайка птиц с шумом слетела с бузинного куста, росшего поблизости на камнях.
Билэт, одетый на удивление буднично, как бюргер, путешествующий по делам, вытащил из-за пояса серебряную флягу и отхлебнул из нее.
— Тебе не предлагаю, — обронил он. — Судя по журчанию воды, неподалеку отсюда источник, если хочешь, попей из него.
Кловин промолчала. Ее мучила жажда, но пить вино ей действительно было ни к чему.
Она по запаху прошла по тропинке за выступ скалы и обнаружила воду. На краю выложенной камнями впадинки, наполняющейся водой из ключа, бившего прямо из камней, лежал глиняный ковшик. Она попила. Вода была ледяной и чистой.
Ополоснув лицо и руки, женщина оправила платье, пригладила волосы, выбившиеся из-под чепца, и вернулась обратно.
Билэт по-прежнему сидел на поросшем мхом камне, внимательно оглядывая окрестности.
— А разбойники тут есть? — поинтересовался он.
— А что им тут делать тут, вдалеке от торговых путей?
— Может, у святого отца есть чем поживиться?
— Ага, прогнал демонов и теперь сторожит их сокровища.
— Ты до отвращения разумна, Кловин. Ни капли поэзии.
— Зато ты беспечен, как жонглер.
За этой невинной перепалкой они не заметили отшельника.
— Какая нужда привела вас ко мне? — услышали они голос позади и вздрогнули.
У спуска, откуда они пришли, стоял высокий мужчина в монашеском наплечье и рясе. Капюшон с вышитым крестом скрывал его лицо до подбородка, поросшего небольшой седой бородой. Одной рукой он опирался на посох, в другой держал длинные четки.
Билэт вскочил и показал ему нечто зажатое в ладони.
Отшельник помедлил, а потом сделал приглашающий жест четками.
— Что ж, будем надеяться, что вы не зря проделали этот путь, подмастерье и… королева.
Кловин угрюмо глянула на монаха.
Но тот уже повернулся к ним спиной и направился в лес.
Как ни мучило Билэта любопытство, как ни пытался он разглядеть пещеру, но делать было нечего: их туда не звали и ему пришлось покорно следовать за всеми, то и дело оборачиваясь и спотыкаясь о корни.
Когда все трое вышли на поляну, то отшельник прошел под навес из ветвей и позвал туда Билэта. Кловин опустилась на бревно неподалеку.
Билэт откровенно разглядывал монаха, пытаясь заглянуть ему под куколь. Монах привык к подобной дерзости и, казалось, просто не замечал ее. Он опустился на пень и принялся перебирать четки. Губы его едва заметно шевелились, повторяя по латыни: «Ave, Maria, gratia plena[33]…» — правило святого розария, дарованное людям Пресвятой Девой через святого Доминика, пса Господня, как он сам себя называл.
Поняв, что отшельник может так сидеть хоть до скончания века, Билэт первым нарушил молчание:
— Святой отец, вы правильно назвали меня подмастерьем. Но может быть, вы догадались и о цели, с которой я прибыл к вам?
Святой отец неопределенно покачал головой.
— Мне стало известно, что Верховный Магистр Гильдии Крысоловов перед смертью принял монашество и передал вам на хранение одну реликвию, принадлежащую Гильдии. Он поступил против правил, так как не имел полномочий передавать в посторонние руки собственность и святыню Гильдии. Но он мертв, и не наше дело судить его. Последствия его необдуманного поступка таковы, что уже два года в Гильдии царит междоусобица и никто не может принять на себя почетное звание, ибо нет реликвии и не на чем присягать. К тому же некоторые мастера, желая захватить власть, пытаются убедить Верховный совет в том, что для спасения Гильдии необходимо избрать Магистра без реликвии, а когда-де она объявиться, тогда и принять от него присягу. Другие же грозятся любой ценой отыскать эту вещь, дабы прекратить раздоры и сумятицу, грозящую перерасти в великую смуту. Я явился к вам для того, чтобы смиренно попросить вас, святой отец, вернуть Гильдии этот воистину бесценный для нас символ и водворить мир между нами.
Билэт замолчал, пытаясь оценить, какое впечатление произвела его речь на монаха.
Кругом щебетали птицы, журчал ручей, солнце изрядно припекало. Кловин, сидящая на солнцепеке, встала и отошла подальше, в лес.
Монах поднял голову и проводил ее взглядом.
— Сын мой, дозволь мне называть тебя так, как положено мне нынче не по достоинствам моим, а по святости носимого мною сана. Сын мой, ответь мне прежде, отчего ты все еще подмастерье?
Бледные щеки юноши порозовели.
— Какое это имеет значение, святой отец?
— Ответь мне, или я не смогу продолжить с тобой беседу.
— Потому что я… — Билэт замолчал, подбирая слова и с ненавистью глядя в вышитый крест капюшона. — Потому что я не сдал экзамен.
— Ты говоришь неправду, сын мой.
Странные чувства мелькнули в интонациях монаха, Билэт вскинул голову, как собака, и насторожился.
— Да, святой отец, я солгал. Но что, если я не хочу говорить правду?
— Но тогда и я не смогу тебе ответить.
— Мы торгуемся?
— Да, сын мой, ибо богатством неправедным покупается Царство Небесное сынами века сего[34].
— Что ж… — Билэт прищурился. — Я сдал экзамен на мастера, и мне по уставу и обычаю гильдии дали один год и один день, чтобы я утвердился в степени и мог стать свободным мастером и брать учеников. Мне остался один день, и я нашел новую жертву, лучше прежней, и мог претендовать на звание смотрителя и кандидата в Магистры, но… Один человек… один мастер-смотритель предложил мне сыграть на нее в карты. Он ставил на кон жизнь крысы и флейту смотрителя, а я — свою джамбию, оружие мастера.
Я проиграл нож. На следующий день меня понизили из мастеров в подмастерья и изгнали из Гильдии на три года. Теперь чтобы обрести потерянное, я должен убить новую крысу-оборотня, сдать экзамен и вернуть свой нож. Дело за малым… Что, ты доволен моим рассказом?
— Доволен, — ответил отшельник и откинул капюшон.
Билэт вскрикнул и отшатнулся, едва не упав.
Перед ним был Верховный Магистр Гильдии Крысоловов, великий Дудочник и его учитель.
— Видишь, сын мой, я должен был услышать от тебя правду. Тот мастер-смотритель… он ведь твой брат… Рэндальф?
Пытаясь совладать с собой, Билэт кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
— Я унес реликвию с собой, потому что не видел достойного среди вас. Не вижу и теперь. Я не могу отдать тебе медальон, Билэт, потому что только мастер может прикасаться к нему… или простец, чьи руки не запятнаны убийством.
Верховный Магистр надел капюшон и вернулся на бревно.
— Для всех я умер. Много лет я вел двойную жизнь, пытаясь уйти от мира, пока наконец два года назад не получил из Рима вместе с отпущением грехов и благословением на отшельничество долгожданное посвящение в сан. Десять лет я не спал ночей, вымаливая прощение у Бога за все то, что сделало меня Магистром Гильдии. Я всегда любил тебя, Билэт, как сына, ведь Бог не дал мне детей, и сердцем чуял, что неспроста ты лишился ножа. Небеса благословили тебя чудным даром увлекать людей словом и волшебной красотой, но и великая гордыня снедает тебя. Подумай, Билэт, какой выкуп дашь за душу свою[35], когда восторжествуют твои надежды? Я не дам тебе медальона, но приходи через год, когда твои инструменты снова будут у тебя, и мы поговорим. И помни, — голос отшельника дрогнул, — грех лежит у порога, сын мой. Он влечет тебя к себе, но ты властвуй над ним[36]. — Отшельник перекрестился и умолк, вновь принявшись за свои четки.
— Не бойся, — прервал он молчание некоторое время спустя, — если я умру, ты найдешь реликвию в моей пещере. Иди с миром, сын мой, да хранят тебя Господь и Пресвятая Богородица, — монах с любовью благословил юношу и коротко вздохнул: — Позови ее, — кивнул он в сторону Кловин.
Билэт отошел, кусая губы от досады, но когда он приблизился к женщине, на лице его царила любезная безмятежность.
Подойдя к отшельнику, Кловин присела в изящном реверансе.
— Подойди ближе, дочь моя, — глухо произнес старец.
— Мой народ не исповедует Сына Божия, и я не могу благословиться у вас, отец.
— Всякая тварь Божия благословлена Им в дни творения, и мне не гоже гнушаться тем, что вышло из рук Божиих.
— В народе нас зовут чадами гнева и детьми дьявола.
— Мало ли что болтают злые языки. Но твой народ грешит не больше нашего, а может, и меньше, если и вправду Господь лишил вас разумной души и свободы выбора. Дочь моя, я знаю, что не по своей воле ты прибыла сюда. Господь открыл мне, что дни мои близятся к концу, и хоть трепещет душа моя в ожидании исхода и суда, но дух надеется на милость Божию. И прежде чем отправлюсь я на суд Божий, хочу завершить дело, которое камнем лежит у меня на сердце. Ты знаешь…
— Реликвия, что ищет Билэт?
— Ты и вправду любишь его?
Кловин опустила глаза. Мучительные думы одна за одной отразились на ее лице.
— Да, святой отец, — все же ответила она утвердительно и судорожно вздохнула.
— Не мое это дело, но я хочу упредить тебя. В помыслы он впустил дьявола, и я боюсь, что тот приведет его на страшную дорогу. Видит Бог, я любил его, как сына, но… Мы не можем решать за любимых, каждый свободен в выборе. Берегись его и своей любви. Любовь — огонь пожирающий…
Монах вздохнул, и она заметила быструю слезу, исчезнувшую у него в бороде.
— Наклонись ближе, дочка, — вдруг шепнул он.
Кловин послушно наклонилась. На нее повеяло ладаном и лекарственными травами.
— На, возьми, — тихо сказал старец и сунул ей в руку сверток. — Отдашь своему сыну. Он помолится за нас, деточка, и, может быть, его молитвы спасут его слабого отца и подарившую ему жизнь мать.
Быстрым движением монах перекрестил ей лоб и ласково пожал руку:
— Иди, дочка, да помилует тебя Господь. Больше ничего не могу тебе сказать. Хотел сказать много, но нет на то воли Божией.
Старец встал и побрел, прихрамывая, в лес, привычно опираясь на палку.
Кловин долго смотрела ему вслед.
Потом незаметным движением опустила сверток в сумку, висящую у нее на бедре.
Билэт ждал ее на камнях, возле того места, где их часом ранее нашел отшельник. Он лениво жевал травинку, облокотившись о валун.
— Ну, что он сказал тебе? — Билэт пытливо заглянул ей в глаза, разгадывая ее мысли.
— Велел быть осторожной.
— И все?!
— Мы говорили о бессмертной душе.
— Безусловно, важная, а главное, такая своевременная тема! С кем еще Ма… монах может поговорить о бессмертии, как не со зверями полевыми, да с птицами небесными. Новый ученик святого Франциска на нашу голову! — в речах Билэта послышалось нескрываемое раздражение. Он говорил с ленивой усмешкой, но в глазах его полыхал гнев.
— Ты злишься, потому что старец отказал тебе?
— Я злюсь, потому что меня бесит эта лицемерная болтовня. Такое ощущение, что добродетели годны лишь на то, чтобы латать дыры в человеческом бессилии. Если он творит глупость, то всегда может оправдаться смирением, кротостью, верой, надеждой и, на худой конец, — любовью. Эта уж точно покроет любую безумную выходку.
Прекрасное лицо юноши дышало презрением, глаза излучали гнев, и в этом неправедном гневе он вопреки смыслу вновь напомнил ей статую Архангела Михаила с огненным мечом — совершенство его облика отметало все мысли о греховности плоти.
Пока Кловин слушала, ее руки непроизвольно теребили наплечную сумку, и полотно рвалось под острыми ногтями.
— Мне надо попить, Билэт, — вдруг сказала она. По ее лбу струился пот, синие круги проступили под глазами.
— Да-да, конечно. Тебе помочь? — тон его мгновенно изменился. Металл, звеневший в нем секунду назад, исчез, уступив место нежной заботе. Взгляд потеплел, и Билэт снова стал тем, кого она полюбила, — мужчиной из плоти и крови. Бушующее пламя погасло, остались тепло и свет.
— Нет, прошу, я одна… ты знаешь, мне всегда трудно, когда ты смотришь…
— Глупая! Я сотни раз твердил тебе, что люблю тебя и такой.
— Нет, позволь…
— Ладно, но если что — зови… К несчастью, я лишен флейты и не смогу облегчить тебе муки превращения, но уж палку между зубов вложу, — он ободряюще улыбнулся ей.
Скажи Билэт еще хоть слово, продлись звук его ласкового голоса еще минуту, и она осталась бы на месте, призналась бы, отдала то, чего жаждала его душа, но… Тень снова набежала на его чело, он отвернулся, и женщина, вздохнув, устремилась к ручью.
Там Кловин, торопливо напившись, лихорадочно огляделась в поисках укромного места. Наконец она заметила неподалеку от источника небольшую ложбинку в камнях, самим Провидением предназначенную для того, чтобы стать тайником. Она огляделась и сунула туда реликвию Гильдии, принятую от отшельника. Завалила отверстие камешками и мхом. Она не могла унести ее с собой. Как ни любила она Билэта, но ни капли не сомневалась, что в первую же ночь ее вещи будут обысканы и тогда… Нет, об этом лучше не думать. Они любят друг друга. Ему трудно, ведь он человек, а она зверь, оборотень. Конечно, он невольно боится ее, ему трудно доверять тому, на кого его учили охотиться всю жизнь. Она не будет его искушать… Если потребуется, она расскажет ему о тайнике или сама вернется сюда… Но потом, позже, не сейчас…
Слова отшельника тяжелым камнем упали ей в сердце, и, как круги по воде, разбежались от них сомнения и страх.
Без сил Кловин опустилась близ источника и зачерпнула еще воды. Огляделась по сторонам. Никто бы ни в жизнь не догадался, что прямо перед его глазами — тайник.
Послышались шаги.
— Эй, — ласково окликнул ее Билэт, — как ты себя чувствуешь?
— Все хорошо, — она с трудом улыбнулась подошедшему юноше. Пот градом катился по ее осунувшемуся лицу.
* * *
Четыре дня они ехали через лес, не встретив ни одной человеческой души. На третий день у них закончился хлеб. Однажды Билэту удалось подстрелить глухаря, и они изжарили его на углях, так что голодная смерть им не грозила.
— Куда мы бежим? — решилась спросила Кловин на исходе пятого дня, помогая Билэту устраивать место для ночлега. Кони лениво щипали траву неподалеку.
— Нам нужно добраться до Альпийских гор. Пройдя через перевал, мы будем в безопасности — там граница власти твоего клана и моей Гильдии. Над землями Италии царствуют Наблюдатели. Крысиные семьи там враждуют друг с другом, а Гильдия тщетно пытается восстановить порядок. Там нет ничьей власти: слишком жирный кусок раздирается многими ртами.
Билэт улыбнулся и прижал ее к себе. Как ни высока была она ростом, а все равно смотрела на него снизу вверх: она доходила ему только до подбородка. Она прижалась к нему, ощутив тепло его тела, его твердые как железо мыщцы. Вдохнула его запах. Мир был был прекрасен, когда Билэт был рядом. Пели, возвращаясь в гнезда, птицы, ветер шумел в листве деревьев, благоухали перед закатом травы. Все прошлое казалось дурным сном, отступая перед могуществом счастливых мгновений настоящего.
Он сам разжег костер из собранного ею хвороста. Она умела пользоваться огнем, но по-прежнему испытывала перед ним страх, смешанный с любопытством. Одно дело — варить на огне пищу, совсем другое — самой разжечь пламя. Он смеялся над ее страхами, и они до поздней ночи сидели у костра, любуясь пламенем и слушая треск догорающих головней.
На них напали перед рассветом. Наспех сооруженная из лапника и жердей палатка укрывала от дождя и утренней росы, но не могла защитить от мечей. Подрубленные колья рухнули на спящих и не дали им хотя бы встать. Но Билэт все равно успел схватить меч. Закаленное в воинских упражнениях тело, тысячи раз повторенные движения боя — рука думала быстрее головы.
Первым закричал воин, который попытался схватить Кловин. Она спала по левую руку от Билэта, по правую, как заведено у рыцарей, спал меч. Короткий меч наемника для ближнего боя, даже не боя, а резни. Меч пробил кожаный доспех, прошел между железными пластинами и проткнул грудь. Билэт стиснул зубы и, собрав все силы, откинул воина с меча. Кловин видела, как вздулись жилы на его руке, как веревками натянулись мышцы на шее. Как змея, перекатившись на другой бок, он сумел выскользнуть из-под замаха второго нападавшего и вскочил на ноги.
Но силы были не равны. Шестеро вооруженных наемников без опознавательных знаков, вооруженные мечами и ножами, против одного, застигнутого врасплох.
Женщину схватили за волосы и, рывком подняв с земли, приставили к ее горлу нож. Кожу сорвали вместе с волосами, и, стиснув зубы, чтобы не кричать от боли, она тяжело смотрела, как убивают ее мужчину.
Когда трое из шестерых упали, один с отрубленной по плечо рукой, другой держа руками собственные вываливающиеся кишки, а третий — с проткнутым бедром, ее поволокли к лошадям. Нож не отрывали от ее горла, и она молчала, чтобы не помешать Билэту, чтобы он не отвернулся, чтобы не пропустил удар.
Державший ее споткнулся, и лезвие прошло по ее горлу, надрезав кожу. На рубаху хлынула кровь. Но она молчала.
Вдруг Билэт обернулся и увидел ее. Безмолвный крик стоял в его глазах, и в ту же минуту чужой меч вошел ему в грудь, едва прикрытую тонким полотном. Он глухо вскрикнул. Брызнула кровь. Он упал, а наемник, тот, кто убивал ее мужчину, занес над ним свой меч.
И тогда она закричала.
С нечеловеческой силой она оторвала, выламывая в кости, руку, державшую нож, и ринулась туда, где вместе с человеческой кровью в землю уходила ее жизнь. Ее снова схватили за волосы и рванули назад. И тогда, с залитым кровью лицом, она обернулась к наемнику и, схватив его когтями за плечи, зубами впилась ему в горло.
Тогда шестой ударил ее сзади кулаком по голове. Она рухнула на землю как подкошенная. Захлебываясь собственной кровью, упал на колени тот, кто волочил ее к лошадям.
И для нее наступила чернота.
Глава 10 Наблюдатель
Я остановился у стеллажа с «остросюжетной прозой», и болезнь века сего, то бишь уныние, охватила меня. Некогда лишь грядущий, ныне Хам настиг нас и с триумфом воцарился в русской литературе. Пробегая глазами повествование о внезапной любви несправедливо обиженного судьбой бандита и простой, как полтинник, девушки из Челябинска, изложенное сомнительным языком Элизы Дулитл[37], я ощущал во всех своих членах нервную дрожь безнадежной ненависти к тем, кто зарабатывает свои невеликие деньги путем окончательного оскотинивания и без того много пострадавшего от современной культуры обывателя. Чистая злоба еще не успела достигнуть высокой степени дистилляции, как до моего плеча кто-то робко дотронулся.
— Здравствуйте, Сергей.
Петюня, как и вчера, был облачен в подрясник, правда уже вычищенный и отутюженный.
— Привет, — я осмотрел похожего на булку юношу и улыбнулся.
— Вы простите, что я вас побеспокоил, но мне очень нужно сказать вам одну очень важную вещь.
— Говори.
— Ой, прямо здесь я не могу…
— Ну, тогда пойдем, посидим где-нибудь.
— Давайте.
Мы вышли из книжного магазина и направились в сторону Маросейки. Дойдя до первой попавшейся забегаловки, где разрешалось курить, мы устроились на казенных стульчиках и заказали по чашке кофе (за мой счет, разумеется).
— Ну, мой юный друг, что привело вас ко мне?
Юный друг едва не поперхнулся кофе и посмотрел на меня, как нервная лошадь на возницу.
— Все дело в том, — Петя торопливо отставил чашку, — что вчера я был на исповеди.
— Это весьма похвально в наш безнравственный век.
Я сам поразился своим идиотским сентенциям, но меня явно несло в сторону Чарльза Диккенса. Я попытался сосредоточиться и вернуться к нормальной речи.
— Нет, то есть да, конечно, но дело не в этом. Дело в том, что я рассказал, что стал причиной гибели ни в чем не повинных людей.
(Да уж. Младенцев, буквально отнятых от груди матери и разбитых о камни Вавилонские[38].)
— И?
— Я рассказал, что это вы позвали крыс… Наверное, я не должен был это делать, но мне надо было сказать, почему из-за меня люди пострадали.
— И что вам сказал ваш духовный отец?
Ситуация начала меня занимать. Нашего полку психов прибывало.
— Он попросил у меня разрешения рассказать об этом, ну, о том, что крысы вас слушаются, владыке ректору. Батюшка не может нарушить тайну исповеди, вот и попросил. Он сказал, что это важно и что это поможет избежать больших бед. Я разрешил, потому что убивать — грех. Даже если убиваешь негодяя, все равно ты убиваешь. Его грехи — это его отношения с Богом, а мои — на моей совести. Но потом я подумал, что это может причинить вам вред. Я не должен был подставлять вас, ведь вы спасли меня. А получается, что я вас предал как Иуда. Поэтому, вот, я должен вам все это рассказать. Простите меня, Сергей, ради Бога, я, правда, не знаю, как я должен был поступить.
— Бог простит, Петя. Ты вовсе не Иуда. Может быть, я серийный маньяк и меня должен кто-нибудь остановить.
— Сергей, я серьезно. Никакой вы не маньяк, а неприятности у вас могут быть.
— Нет, маньяк, — с маниакальным упорством заявил я и стукнул чашкой о блюдце. — В общем, если это все, что терзает твою совесть, то считай, что я тебя простил. Порядок есть порядок.
— Нет, не все, Сергей. Я оказался в какой-то дурацкой ситуации. Промолчать — значит быть виноватым перед вами, рассказать — невольно нарушить чужую тайну. Но Спаситель говорил, что жизнь конкретного человека важнее, чем соображения общего блага.
(Дословно я такой фразы в Новом Завете не помнил, но благоразумно промолчал.)
— Дело в том, что существует некая тайная организация, ну, типа орден, что ли, только орден — это слово католическое. В общем, люди из католичества и Православия создали такую… организацию… — бедный Петя запнулся, маясь с определениями, — которая… Нет, я не сумасшедший, у меня паранойи нет, и в жидо-масонов я не верю, в общем, организацию, которая борется… или нет, защищает нас… в общем, которая против крыс и крысоловов.
— Чего?! — я подавился сигаретным дымом, и в глазах у меня защипало.
— Ну, я же говорю вам, что я не сумасшедший. Ну, как бы организация, которая борется с крысами-мутантами и крысоловами. Потому что они все хотят исказить образ Божий в человеке, вмешаться в дела Божии…
— Крутые ребята. Вот я бы, например, не рискнул вмешиваться в Божьи дела. Можно и огрести, так сказать…
— Ну вот, Сергей, вы издеваетесь. Но поймите, я должен вас предупредить. Вы ведь кто-то из них, я видел, как вас крысы послушались. А они никого больше не слушаются. И я должен вам помочь — вы ведь спасли меня, хотя, я знаю, вам запрещено вмешиваться. Вы ведь все засекречены.
— Хм. А откуда, мой благородный друг, у вас столь секретные сведения?
— А об этом в семинарии болтают. Ну, знаете, по ночам, после правила и отбоя, рассказывают всякие страшилки… Мы в них не очень-то и верим, но прикольно как-то. А тут я сообразил, что, раз на исповеди батюшка такое попросил, значит, что-то в этом есть, — Петя посмотрел на меня круглыми голубыми глазами, в которых плескались жажда приключений и восторг перед тайной.
Черт-те что! Взрослые люди, а не могут соблюсти конспирацию! Вот тебе и мировая закулиса в студенческом общежитии.
— А про черные руки, белый рояль и красное пятно вы, часом, не беседуете?
— Не-а, мы только про Антихриста и когда конец света будет.
Петя с аппетитом протянул ложечку к остывшему яблочному штруделю под ванильной подливкой, а я, пребывая в состоянии глубокого изумления, снова закурил.
Вот тебе и третьи! Ай, молодца!
— Петь, а ты, случаем, не засланный к нам? (К кому «нам», кстати? О, Матка Боска, я, кажется, съехал бесповоротно. Синхронистичность, по Юнгу, захватила меня в свой центростремительный круговорот и прочно засасывала в эпицентр неизлечимой шизофрении. Или паранойи?)
— Не-а. Пока нет. Небось начнут теперь агитировать: мол, он тебя спас, ты с ним и подружись. Поможешь человечеству. Послушание там, смирение и прочее. Только их слушать — себе дороже. Тогда в православии вообще делать нечего. Я Бога слушаю и к таинствам приступаю. У меня — совесть!
— Петь, а ты, часом, не раскольник какой? — забеспокоился я, услышав Петин Символ веры. — Может, ты беспоповец или из Союза христианских анархистов, а?
— Не, — отмахнулся тот. — Я православный. Просто мне еще отец говорил, а он у меня священник в пятом поколении. Отец меня давно предупреждал: «Будешь стучать — Господь от тебя отступится». У меня отец в лагере сидел, в Мордовии. Его тайно рукоположили, а потом донесли — и в лагерь. А донес староста из храма. Чужие грехи надо в себе хоронить, а свои — исповедовать. А я вас выдал — себя оправдывал. Мол, не виноват в том, что люди пострадали.
— Но ведь они первые начали? — разговор с Петюней начал меня занимать.
— А-а, — Петя махнул рукой. — Они же не ведают, что творят. Их так научили. Ну, как нас с вами ложкой и вилкой пользоваться или место в метро уступать.
— Какое место? Уж сто лет как никто, кажись, не уступает.
— Ну, это от дикости. Еще святые говорили, что сделать добро перед всеми в тысячу раз сложнее, чем зло. Добро делать люди отчего-то стесняются. А потом, мы же сами себя довели до такого — сами этих басурман к себе впустили. Вот Израиль не принял Христа — и был народ рассеян по лицу земли. И мы от Христа отреклись, значит, и наше государство может погибнуть в любой момент. Нам просто нечего им противопоставить. У них зло и агрессия, жажда «есть и пить, пока не умрем». А у нас? Ни добра, ни зла. А про таких апостол сказал: «О, если бы ты был холоден или горяч! Но ты ни холоден и ни горяч, и изблюю тебя из уст своих»[39]. Даже грешим мы как-то паскудненько — ни полета, ни глубины! Так откуда взяться мытареву покаянию и разбойникову исповедованию?
От юношеского максимализма Петра у меня звенело в ушах. Но с другой-то стороны…
— И ты решил предупредить меня, что теперь обо мне знает эта ваша… организация.
— Да, решил. Вы тоже под Богом ходите, и Господь един знает о ваших сердечных намерениях. Вы же для меня добро делали, а зла никому специально не хотели. Это же я по вашему лицу увидел. А организацию эту мы зовем «наблюдателями», а уж как они сами себя называют, я не в курсе. Я вообще до вчерашнего считал, что это легенда такая. Только я вот еще что должен сказать. Меня еще до службы к себе владыка ректор вызвал. Сказал, что я должен помочь им, ну, в общем, последить за вами. Я им ничего не ответил. И вот думаю: как вы мне посоветуете? Ведь если я откажусь, они к вам еще кого-нибудь подошлют. Ведь я же выдал вас. Значит, теперь я должен это искупить. Давайте, лучше я за вами послежу, если что…
От такой бурсацкой логики меня аж заколдобило. Такого я еще не слышал. Просто-таки сплошные благие намерения…
— Петюнь, а что, без слежки никак?
— Не-а. Теперь они вас под колпак возьмут. Они же для этого и существуют. А вы угроза для человечества, — последнюю фразу Петя произнес с таким удовольствием, словно лично он меня и выпестовал, и научил плохому.
— А чой-то я угроза-то? — я от удивления даже заговорил с Петиными интонациями.
— А то, что вас крысы слушаются. Я, правда, так и не знаю, вы-то кто сам, но понял, что не последний вы у себя человек.
Петюня с сожалением оглядел опустевшую тарелку и вздохнул.
Я подозвал официантку и попросил еще кофе, штруделя и мороженого студенту, а коньяк — себе.
Вечер обещал быть томным. Выходит, Анна еще не вполне свихнулась. Действительно, наблюдатели. И я думаю, что они в отличие от Петечки вполне в курсе, кто я такой. И не факт, что прямо сейчас за нашим ланчем не следят крысы, крысоловы и наблюдатели. Нет, это все-таки паранойя.
— …Так вот, Сергей, я вас и спрашиваю: мне-то что делать? Отказаться или согласиться?
— Петюня, друг мой, ты хоть понимаешь, во что ты хочешь вляпаться? Тебя же раздавят и не заметят.
— Значит, не хотите за меня решать. Ну и правильно. Вот отец Гурий, старец, когда я к нему ходил, тоже мне сказал: «Не возьмусь я, деточка, за тебя судьбу твою выбирать. А воли Своей про тебя мне Господь не открыл». Так что я тогда пойду на всенощную, помолюсь, а там — как Господь управит. Только я хочу, Сергей, чтобы у вас все было хорошо. Я и отцу позвоню — он у меня много видел. Я у него последний — седьмой. Я с отцом посоветуюсь, ведь он как-то узнае́т волю Божию. Значит, и мне Господь откроет, если помолюсь хорошенько. Сказано ведь: «…грядущего ко мне не изженю вон[40]». Да и судья неправедный не отверг вдовы[41].
Чем больше я слушал Петю, тем больше понимал, что тот малек не в себе. Ну что за юродство! Что за «кто ищет, тот всегда найдет»! И мне очень захотелось, чтобы Петюня жил бы себе как жил, взял бы перед рукоположением за себя девочку с клироса и зажил бы с матушкой где-нибудь на приходе. Все чин-чинарем, короче. А вслух отчего-то полюбопытствовал:
— Петь, а ты сам-то откуда?
— Я-то? Я из Перми. Но отец мой служил на Выше, где святитель Феофан подвизался. Оттуда его и забрали. Хотя, казалось бы, куда забирать-то? Те же мордовские леса… Я в семинарию сразу поступил, но отец мне не помогал. Я святителю Феофану молился. Но ты за меня не переживай. Раз твоими руками меня Бог спас, значит, я теперь перед Богом должен за тебя потрудиться. Я сегодня акафист святителю почитаю, помолюсь, а завтра, если вызовут, скажу, как Бог велит. Вы не думайте, вы за меня не в ответе. Это я вас подставил.
— Петя, послушай меня. Я категорически запрещаю тебе вмешиваться в мои проблемы. Если завтра тебя вызовут — уйди в глухую несознанку и откажись от всего. Мне еще только возни с тобой не хватало, тоже мне столп утверждения и истины.
Петюня вскинул белесые бровки и улыбнулся.
— Конечно, Сергей, я буду стараться не доставлять вам проблем. Но я завтра позвоню.
Я снова окинул взглядом его потешную грушевидную фигуру. Разглядел его стоптанные немодные ботинки, дешевые брючки, выглядывавшие из-под чистого, лоснящегося на локтях подрясника, розовые ручки с подстриженными почти до мяса ногтями, полувоенную стрижку и гладкое личико, на котором, как я подозревал, к его глубокому огорчению, никак не желали расти вожделенные для всякого священника усы и борода. Чистенько, но бедно — вот, что можно было сказать о нем и его жизни. Я затянулся сигаретой и посмотрел в окно. За стеклом куда-то торопились прохожие, беззвучно тормозили машины, светило солнце. Я вдруг представил себе Петюню дома — его комнатку, поделенную с братьями, кровать, отчего-то непременно никелированную, с шишечками, коврик с рогастым оленем над кроватью и в углу — икону, убранную вязаной салфеткой, с пыльной вербой за киотом. Я никогда в жизни не был в таких домах, но отчего-то у меня защемило сердце, и в первый раз за всю жизнь я на мгновение поверил, что не в деньгах счастье. Как там? Бог противится гордым, а смиренным дает благодать[42]?
Петя, дождавшись заказа, перекрестил широким жестом штрудель с мороженым и, пробормотав себе под нос какую-то молитву, радостно принялся за второй в этот день десерт. Я курил, и мне почему-то хотелось детства, где можно было бы бегать на речку в утреннем тумане и дружить с таким вот нескладным толстым мальчишкой, который угощал бы меня на Пасху куличем, а в Рождественский сочельник пугал бы страшными историями на пустой желудок. Мы выросли бы, и он стал бы батюшкой, а я окончил бы Бауманский и стал бы инженером. Или Тимирязевскую академию — лечил бы себе собак и коров. И мы дружили бы до смерти, и он рассказывал бы мне, какие смешные эти старухи в церкви, которые когда-то ложились в грязь перед телегами, увозившими на расстрел священника, и прятали по шкафам храмовые иконы, а теперь ругают молодежь и чинно сидят по лавкам на службе. Молодые дьяконы и девки с клироса в ответ ругают их, обзывая православными ведьмами, и недоумевают, что они делают в храме. Дьяконы и девки знать не знают, что храм стоит благодаря этим выжившим из ума бабкам, и забыли об этом все. Но Бог-то не забыл! И мой отец был бы не тем, кто мучил крыс и людей в угоду человечеству, а каким-нибудь сельским механизатором или учителем. А может, жил бы в амбаре и ел бы себе тихо колхозное зерно, а я, с усами и хвостом, весело носился по кучам навоза. А может быть… Господи, Боже мой, пусть уж пропадает моя телега, но дай Ты жизни тем, кто в ней так нуждается! Всем этим несчастным, всем, у кого не случилось ни радости, ни надежды, ни веры, всем, кого Ты сотворил, но кто так и не встретил Тебя. И пожалей ты Петю и избави его от меня и моих сородичей. Если, конечно, Ты есть.
При этой мысли я вздрогнул, оттого что пытался затянуться догоревшей сигаретой. Пепел обрушился мне в тарелку, а последний уголек — на руку. Я ойкнул и стряхнул его на пол.
Петя уже доел все сладости и допил кофе.
— Спасибо, Сергей, — вежливо сказал он. Потом снова перекрестился. — Вам, наверное, нужно идти. Я вам завтра обязательно позвоню. Я ведь теперь за вас отвечаю.
Петя встал и попытался убрать за собой посуду, но потом сообразил, покраснел и потер руки.
— Простите еще раз, — он застенчиво улыбнулся. — Ну, я пошел?
Я зачарованно следил за Петей, не имея сил даже высказаться. Пожал его пухлую руку и просил не пропадать.
Петя кивнул и пошел. Я смотрел ему вслед, пока он смешно переваливался по ступенькам.
После ухода своего юного друга я автоматически закурил и столь же автоматически заказал себе еще коньяку и кофе.
Ишь, отвечает он за меня! Вы только посмотрите!
Подошла официантка, сменила пепельницу, расставила на столе коньяк, блюдце с нарезанным лимоном, кофе и сливочник. Я вяло кивнул ее стараниям и, как только она удалилась, залпом влил в себя коньяк.
Что у нас дальше в программе?
В программе у нас были Маша, Анна, Эдик, визит к себе на Пречистенку, отдых и сон. А, совсем забыл. И поездка в Бухару.
Мои размышления прервал настойчивый зуд в паху. Нет, это не то, о чем можно было бы подумать исходя из моего рассеянного образа жизни. Это ожил мой мобильник.
Я достал трубку. Звонила Маша. Я набрал в легкие побольше воздуха и насквозь безмятежным голосом произнес «алло».
— Сережа, я вчера видела новости. Все наши только об этом говорят, только пока не знают, кто это сделал, — (ой ли?). — Но я думаю, что это ты. Сережа, будь осторожнее, не надо таких экспериментов. За это наказывают. Сережа, мне очень нужно тебя увидеть.
Я посмотрел на экран. Было всего полтретьего, и я подумал: «Почему бы и нет?» Только идти к Маше мне не хотелось.
— Маш, я тоже хочу. Давай встретимся.
— Ты где?
— В центре. Может, увидимся у… Как бы мне хотелось сказать «у меня дома»! Но я не хотел рисковать:
— У тебя есть какие-нибудь подружки, которые одолжат тебе на вечерок ключики от квартиры?
— А зачем? Приходи ко мне.
— Не стоит.
— Ты…
— Я не хочу тебя компрометировать, дорогая. Если нет подружек — давай двинем в сауну. Знаю я одну… Только обойдется это нам с тобой тысяч так в тридцать.
— Ой, у меня сейчас нет таких денег.
— У меня тоже. Так что потряси подружек. Или увидимся в парке на лавочке.
— Сережа, что-то случилось? Ты почему так со мной разговариваешь? У тебя такой странный тон…
Ну вот. Нежная душа не выносит грубых прикосновений.
— Нет, кисуля. Просто у меня серьезные неприятности, и мне бы не хотелось, чтобы нас видели вдвоем. Мало ли что.
Маша неслышно всхлипнула. Я скорее почувствовал ее слезы, чем услышал.
— Когда я говорю с тобой, я все время кажусь себе непроходимой дурой. Прости. Я сейчас узнаю и перезвоню.
Она положила трубку, а я убрал телефон и снова закурил. От кофе и никотина меня уже слегка подташнивало, и я решил, не дожидаясь Машиного звонка, двинуться уже куда-нибудь. Я расплатился и вышел.
Солнце по-прежнему немилосердно жарило, на улице удушающе воняло бензином и асфальтом. Я побрел вверх по переулку, что в принципе по такой жаре было весьма нелогично. Потом мне захотелось в туалет. Потом — попить воды. Потом — лечь. Я застонал и свернул в более оживленный переулок, и тут у меня развязался шнурок. Я присел и краем глаза заметил неопределенного вида человека, который, едва не налетев на меня, пошел было далее, потом, как будто засомневавшись, притормозил у каких-то витрин. И я догадался, что за мной следят. И следили с самого начала. От осознания этого простого факта у меня пересохло во рту. Черт, кретин. Ежу понятно, что меня не выпустят. Но кто следил? Все? И что они знают про Машу? Черт, черт. Мне нельзя ее больше видеть. Если они поймут, что она для меня что-то значит, ее не оставят в покое. Я завязал шнурок и, поискав глазами какой-нибудь магазинчик, зашел в него. Там, повернувшись к улице боком, набрал ее номер. У нее было занято. Черт!
Нелепое кружение по городу теряло всякий смысл и привлекательность. Я вышел на улицу, поймал машину и поехал на Пречистенку. Езда по забитому людьми и автомобилями центру в середине дня не самое приятное занятие. Я сел в третью — как учил Шерлок Холмс. Дозвонился до Маши и сказал, что мы пока не увидимся. Наверное, она хотела что-то сказать, но я отбился. И не снимал трубку до самого дома.
Понятно, что они уже знают, кто она. Но пусть думают, что она просто случайный эпизод, не более того. А может, это и так? Я с надеждой прислушался к своим ощущениям. Но кроме легкой тошноты и головокружения так ничего и не ощутил. «Середина болит», — как справедливо ответил один крестьянин сельскому фельдшеру, на вопрос, что он чувствует после смерти жены.
Квартира встретила меня прохладой и пустотой. Я сбросил потные шмотки и голышом плюхнулся на шелковое покрывало. Нашарил на столике пульт и врубил телевизор. Чувство блаженного одиночества затопило меня, и кошмар последних дней отодвинулся куда-то за опущенные жалюзи. Я прикрыл глаза и провалился в сон.
Глава 11 Бухара-1
Кофе был омерзительным. Я и не предполагал, что в дорогущем отеле в центре Бухары в китайский фарфор могут заливать такую бурду. Это был не эспрессо и не капучино, не американское растворимое пойло и даже не кофейный напиток «Летний» из подгорелой ржи. Это была откровенная гадость.
Я отодвинул чашку и с тоской оглядел всю честную компанию. Анна в халате лениво курила, щуря припухшие со сна глаза на запотевший графинчик с апельсиновым соком. Петя быстро поедал все, что было на столике. Яйца, колбаса, джем, масло, сыр — еда исчезала в нем с пугающей механистичностью. Так время перемалывается в зубчиках часового механизма.
— А что вы не завтракаете, Сергей? — Петя посмотрел на меня с тревогой Айболита, волнующегося за аппетит хворой морской свинки.
— Зато вы, Петя, хорошо кушаете, — Анна посмотрела на него с легким отвращением.
— Есть надо все, что дают. Никогда не знаешь, придется ли тебе еще раз поесть, — мне так папа всегда говорил.
— Какая похвальная предусмотрительность.
— Папа в лагере голодал. И в войну еды не было. И он говорил, что пища это тоже дар Божий, поэтому нехорошо от нее рыло воротить, — Петя посмотрел на Анну, и в глазах его мелькнула детская обида.
— Вот ты рыло и не воротишь, — Анна потянулась за сигаретами.
Петя хотел было что-то ответить, но порозовел ушами и уставился в тарелку. Смирился, значит.
— А я вообще не понимаю, что мы все здесь делаем, — я внес еще одну нотку скандальности в накаленную атмосферу. — Кофе гадостный, жарко, и вид из окна на минарет.
Анна вздохнула и отпила соку.
— Если бы кое-кто не козлил, то мы бы уже давно были в дороге.
— А еще, если бы кто-то знал ту самую дорогу, мы бы уже давно достигли цели.
— Кто-то знает, а кто-то козлит, — отрезала Анна.
— А мне кажется, — встрял Петюня, заглотив очередную булочку, — что хрен редьки не слаще.
— Устами младенца…
— …Не дозволено быку, — закончила Анна.
Конечно, мы все здесь лукавили. Ну, может быть, кроме Пети — он-то наверняка не знал ни адреса, ни дороги и даже не «козлил». Просто все с самого начала шло не так. Взять хотя бы Петечку: представить себе юного пухленького семинариста в роли разведчика было решительно невозможно.
Уже который день я просыпался в пять утра и, лежа в темноте, пытался объяснить себе, как я оказался в глубине Средней Азии в обществе женщины, набивающейся мне в сводные сестры, и готовящегося к рукоположению в дьяконы студента Духовной семинарии. Но ничего вразумительного мне на ум не приходило.
Ничем другим, кроме как вмешательством Провидения, объяснить присутствие Пети в нашей экспедиции я не мог.
Просто он пришел ко мне домой на Пречистенку и сказал, что его благословили ехать с нами. И что характерно, ни Гильдия, ни крысы ничего не смогли отменить. Вот она, сила благословения!
Так что в нашем трио Анна представляла Гильдию, Петя — Наблюдателей, а я — угрозу существующему человечеству.
Меня тревожила одна мелочь. Почему-то в Москве я так и не увидел никого из главных. Ну, Эдичка там, Анна, отчим, Петюня (что просто смешно) — это все, конечно, прекрасно, но власти вязать и решить[43] у них не наблюдалось и в помине. Петя вообще номер художественной самодеятельности, и решение отправить его с нами никак не укладывалось у меня в представление о Наблюдателях. Если они обладали реальной возможностью влиять на Гильдию и крыс, то почему они не отправили наблюдать за нами кого-нибудь более подходящего для этой роли, более вменяемого и опытного, чем этот теплый юнец? Они что, издеваются, что ли? Нет бы прислать какого-нибудь умудренного опытом отца-иезуита с безупречными манерами и тонзурой[44] под напудренным париком? Ну, на худой конец, келейника какого-нибудь столичного митрополита, наблатыканного во всем, что происходит не только здесь, но и в обеих областях потустороннего мира, и обладающего «теплой рукой» как в земной, так и в небесной канцеляриях. А уж корочки юного советника по делам религии в МВД или еще где только украсили бы его подающий надежды профиль с элегантно подстриженным намеком на сексуальную бородку испанского гранда. А тут! Нет, они точно издеваются! А может, они что-то знают? Что-то такое, что неведомо вечным противникам из числа крыс и крысоловов? Может, и препарат у них, или им доподлинно известно, что его вовсе и не было, а может они сами грохнули моего папеньку, забрали все что нужно, а теперь им даже лень как следует изображать заинтересованность?!
От этой догадки у меня даже мурашки побежали. Я взглянул на безмятежно пережевывающего последнюю булку Петю, на Анну, меланхолично роняющую пепел на кресло, и на себя — в зеркале на стене. Мне стало так нехорошо, что я притянул к себе гостиничный телефон, карту и заказал в номер еще один завтрак на троих с сосисками, беконом, яичницей, джемом, соком и отвратительным кофе. Мне надо было придумать, как себя вести.
Потому как никто из моих спутников даже в кошмарных снах вообразить себе не мог того, что узнал я, и в соответствии с чем пытался действовать. Хотя…
Но вместо гениального плана в мою голову полезли воспоминания.
Глава 12 Капсула
Собственно говоря, начало анабасиса[45] было положено в раскидистой постели, когда я пробудился в родимой квартире и осознал, что мне пора таки наведаться к маменьке. Нет, не в прямом, разумеется, смысле. А в смысле в маменькину квартиру, где я не был уже пару лет.
В то утро я было предался воспоминаниям детства: горшок там, письменный стол, первые шаги и нехорошее слово, процарапанное в углу на двери туалета… Солнце, заливающее мою комнату первого сентября под бодрые звуки «Пионерской зорьки» из радиоточки… Маменька в шелковом халате сыплет пеплом на паркет, раздраженно готовя мне любимый омлет с колбасой… По моему лицу так и не скатилась скупая слеза, не дождался. Голубой вагончик воспоминаний мелькнул за поворотом и скрылся. До меня донесся последний гудок прошлого, и я был выброшен в настоящее безжалостным звонком домашнего телефона. Трубка благодаря заботливому Эдичке покоилась на базе. Посему я легко дотянулся до нее.
— Привет, Серый, — донесся до меня бодрящий, как аромат утреннего кофе, голос моего боевого товарища. — Ты еще не придумал, как нам искать искомое?
— Нет, еще не домыслил мысль, мой милый друг.
— Это ты на Мопассана намекаешь, или еще на что?
— Конечно, на «еще». Зачем нам Мопассан? Нам Мопассан не нужен. У нас нынче денег нету ни на Мопассанов, ни на Монпарнасов, ни даже на каких-то Монплезиров. У нас денег вообще нету. Ни на что.
— Намек прозрачен. Сколько тебе подкинуть?
— «А под какой процент, дружище?» — как говаривал старик Гобсек, принимая в заклад серебряные подносы. Имей в виду, мне подносы не нужны.
— Подносы принимал папаша Горио ради своих прелестных малюток. И про процент — это клиенты спрашивают. Ты что, обзавелся малюткой?
— Малюткам было лет под тридцать, и они, если не ошибаюсь, были дамами полусвета? Увы мне… нет у меня малюток, потому что нет денег…
— Слышу, слышу. Будут тебе деньги, будет и свисток. Сейчас привезу. Тысяч пять евриков хватит, чтобы разговеться?
— Какой ты мелочный, Эдик, — я сладко потянулся и поддел ногой край сползшего одеяла. — Я тут вспоминал, как мы с тобой лягушек от засухи спасали. Помнишь? У тебя на даче, в Малаховке? Мы руками вычерпывали лягушачью икру из затхлой водицы и перекладывали в ведро, вопя от страха и отвращения. Икра была скользкая-скользкая, и ты потом еще уронил ее мне в резиновый сапог?
Я до того увлекся, что воспоминания, вызванные моей брехней, вдруг навалились на меня удушающей подушкой.
Ведь было, было! И лягушки, и саранча в коллекцию, и коврижка с изюмом и орехами, испеченная обязательной еврейской бабушкой к чаю. И Эдик болтал коричневой ногой, и я пихал его локтем под худосочные ребра, и мы стукались коленками и головами в кровати, где ночью делили байковое одеяло в нелепую розовую клетку.
Прозрачная, как сентябрьский денек, неуместная пауза воцарилась между нами, и мысли наши в неведомом измерении сплелись воедино, обожглись и отшатнулись друг от друга.
— Эдик, — позвал я его, — помнишь, моя мать сделала к Пасхе ну, эту, из творога, массу, а мы ее…
— Да, конечно, — заторопился Эдик. — Моей бабушке перед этим из синагоги свежую мацу принесли, а мы ее утащили и пасхой мазали… А теперь старая синагога сгорела, — зачем-то сказал Эдик и вздохнул.
Мы замолчали.
— Эдик, ты можешь сделать мне одолжение?
— Смотря какое.
— Пусть на сегодня ваши снимут слежку. На один день. За это я обещаю узнать о завещании.
— А ты не врешь?
— Эдик, ты меня знаешь. Я понимаю, что деваться мне некуда, но не загоняйте меня в угол. Я обещаю, что сделаю все от меня зависящее. Если завещание существует, я его найду. Если нет — докажу, что его не было. И поверь мне, Эдик, поверь, что я действительно ничего не знаю о своем отце. В первый раз о нем, впрочем, как и об остальном, я услышал от тебя.
— Я верю тебе. Я очень хорошо помню твою мать, и поэтому могу поверить во что угодно. Это я без обид говорю. Я попытаюсь их убедить, но не ручаюсь. Если слежка будет снята, я тебе сам позвоню. Кстати, сейчас нас не слушают. Технический сбой.
И, усмехнувшись, Эдик повесил трубку.
Мать жила в доме, окна которого смотрели в Чистый переулок. Я не был здесь уже черт знает сколько, но ничего не изменилось. Все та же многопудовая дверь, замазанная масляной краской, с трудом поддалась моему усилию и впустила меня в холодный полумрак подъезда. Огромное парадное старого доходного дома тонуло в свете двадцатипятиваттной лампы. Лифта в доме не было, и я, тяжело сопя, взбежал на третий этаж, который можно было смело приравнять к шестому обычной многоэтажки. Я вставил длинный латунный ключ в недра замка, поковырялся там минуты две. Щелкнув, дверь распахнулась.
Я вошел и огляделся. Волна знакомых запахов едва не сбила меня с ног, и я бессильно опустился на диванчик под вешалкой. Над моей головой болтался старый плащ матери, на туалетном столике стоял флакон духов с застывшей маслянистой пленкой на дне. Я не любил приходить сюда, да никогда и не приходил. Все счета я давно оплачивал с карточки, а бывшие соседи не мучили меня жалобами на перекрытые краны с водой и неработающие унитазы. Квартиру никто не грабил, и даже нехорошие черные рэйдеры и непорядочные риелторы меня не тревожили. Наверное, потому, что все риелторы тоже крысы. Теперь-то я знал, о чем говорила Анна в день нашего знакомства.
Сначала я не хотел разуваться, а потом мне вдруг стало стыдно. Маме вряд ли понравилось бы, если бы я вперся в дом в уличной обуви. И хотя все покрывал слой пыли, я залез в тумбочку и достал оттуда старые тапки. Пакет, с предусмотрительно купленными коньяком, нарезкой и кофе, я прихватил с собой и пошел на кухню. Там было пусто и мертво. Не капала вода, не шумели батареи, сквозь наглухо закрытые окна не было слышно воркотни голубей и детских воплей. Я поднялся на цыпочки и с трудом открыл форточку. Рассохшееся дерево с лязгом поддалось, и лицо мне обдало струей вонючего московского воздуха. Но это было лучше, чем удушающий запах прошлого. Я повернул рукоять на стояке, и в трубах зашумело. Из крана хлынула оранжевая от ржавчины вода и текла минут пять. Только после этого я наполнил любимый мамин чайник с розочками и зажег газ.
В носу у меня зудело от пыли, и я несколько раз мучительно чихнул. Из носа тут же потекло. Шмыгая и едва не роняя сопли на паркет, я прошел к себе в комнату и сел на продавленную тахту, укрытую клетчатым пледом, — почти единственную кроме кухонной мебель, которой было меньше пятидесяти лет.
Как я уже говорил, ни семейных альбомов, ни трогательных писем, ни дневниковых записей после матушки не осталось. Как будто ее и не было, не было сорока лет ее жизни, ее родителей и родственников, как будто не было даже меня в ее жизни. Нет, мои-то фотографии как раз имелись, и даже в широком ассортименте. Я в наглаженных шортиках, я с грамотой за победу на школьных соревнованиях, и в летнем лагере труда и отдыха, и на выпускном, и в речке, и с отчимом, и на обязательных лужайках вдоль краснокирпичных особняков — с обнаженным торсом и шашлыком в зубах. Даже девы несусветной красоты в бикини присутствовали в моих объятьях. Маминой жизни не было вовсе. Пара фотографий рядом со мной, где лицо ее тихо и печально, будто смотрит она не на фотографа, а куда-то внутрь или в будущее. Мама почти всегда молчала. Нет, она обсуждала со мной все, что хотела обсудить. Она молчала помимо меня. Даже с благодетелем нашим она разговаривала, подозреваю, только в моем присутствии. Теперь я знаю почему.
Чувство, толкнувшее меня в заброшенную квартиру, было вполне иррационально. Я и так знал, что найти там невозможно ничего. Сотни раз я перекапывал все шкафы и антресоли, старые чемоданы и ящики ее старинного бюро. Еще в детстве, осаждая голландские резные буфеты, я мечтал найти тайник с картой острова сокровищ или…
Ничего не изменилось. То есть там, во внешнем мире, в далекой от действительности реальности изменилось почти все. Но вот в чем загвоздка: внутри нас никогда ничего не меняется. По крайней мере, из-за таких пустяков, как политика, технический прогресс и буржуазная революция. Даже возраст не в силах нас изменить.
Впрочем, я пришел сюда не для того, чтобы предаваться воспоминаниям. Если что-то и осталось от отца, храниться это могло только здесь — в квартире у матери. Причем она должна была спрятать это так, чтобы никто не нашел это при многочисленных обысках. А она, как я теперь понимаю, прекрасно знала, что они были и будут. Никто ничего и не нашел. Никто. А я? Я-то должен был найти, для меня это и пряталось. Но я не должен был найти это раньше времени. Время пришло. Я почти что узнал, кто я такой. И только такой я могу это найти. Для меня-человека это было недоступно, как было недоступно и для других людей. Может быть, чтобы найти эту вещь, мне надо подумать как крыса? Или стать крысой?
Размышляя над этим, я бродил по квартире, отворяя дверцы шкафов и заглядывая во все ящики. Наконец я зашел к матери в спальню, из которой был вход в небольшую, перестроенную из комнаты вопреки всем правилам БТИ, ванную комнату. Сколько я себя помню, дверь в нее всегда была заперта на ключ. Я пользовался другой ванной, той, которая была в квартире изначально. Я сел в любимое кресло матери и огляделся. Туалетный столик и зеркало покрылись серебристой пылью. Ее шаль, небрежно брошенная на кресло, кажется, лежит здесь с того самого дня, когда она последний раз вышла из дома. Широкая дубовая кровать на львиных лапах с резной спинкой накрыта шелковым покрывалом, расшитым пагодами и соловьями. Тяжелые шторы раздвинуты, тюль, желтый от табачного дыма и пыли, выгорел на солнце. За ним — немытые стекла, засохшие розы в тяжелой вазе богемского стекла. И запах ее духов — уже прогорклый, но все еще слышный. Ни одной вещи, которая рассказала бы о ней то, чего я не знаю. Ни фотографии, ни дневника, ни рисунка. Ни хобби, ни увлечений, ни пристрастий. Я встал с кресла и подошел к прикроватному столику. На нем стоял старый двухкассетник «Сони». Не помню, чтобы мать увлекалась музыкой. Или это она в последние годы пристрастилась? Я по очереди потрогал кнопки, одна из крышек откинулась, и я увидел забытую внутри кассету. Я вытащил ее и покрутил в руках. «Соло для флейты» — гласила надпись, сделанная материнской рукой. Я захлопнул крышку и открыл дверь в ванную. За всю жизнь я не был здесь и трех раз. Мать не выносила, когда я заходил туда, а я и не напрягался. Зачем?
Внутри было так же пустынно, хоть и менее пыльно, чем везде. Раковина, старая чугунная ванна с треснувшей эмалью, коврик на полу, флаконы на полке, фен на крючке. Тот же запах духов. Ничего личного, как в камере. Я прислонился к холодному кафелю и прикрыл глаза.
Что должна была чувствовать женщина, которая обречена на жизнь с ненавистными ей существами, постоянно находившаяся под их наблюдением и в любой момент ожидающая смерти? Собственно, смертный приговор ей был вынесен дважды: за побег из клана и за побег из лаборатории. Она родила ребенка вопреки всем законам природы от своего потенциального убийцы, которого полюбила больше всего на свете — больше рода, больше себя. Ей никогда не позволяли оставаться одной слишком долго. Она жила благодаря снисходительности своего бывшего жениха, существовала за его счет и делила с ним постель только для того, чтобы ее ребенок вырос и не знал проблем. Она проходила бесконечные обследования, ее взад и вперед скрещивали с кем ни попадя, ее гоняли из крысы в человека и из человека в крысу, чтобы добиться результата. Она молчала и делала все, что прикажут. Я ел, пил, спал, рос, учился и получал удовольствия. Она молчала. Потом, когда ее сын вырос, она села в автомобиль, разогналась и врезалась в бетонную опору моста. У нее не было души, поэтому ей нельзя инкриминировать ад. После смерти ее тело из человеческого стало крысиным, и ее похоронили в закрытом гробу. Она была животным. Мерзкой тварью с голым хвостом, лазающей по помойкам и жрущей объедки. Она была лабораторной крысой, невыразимо уставшей от бремени своего собственного бытия и расплачивающейся каждой минутой своей затянувшейся жизни за несколько недель любви. Так ради чего все это, я спрашиваю?
Я вышел из ванной и отправился на кухню. Там я выключил выкипевший чайник, подышал наполненным паром воздухом и налил себе полную рюмку коньяка. Что ж. Помнится, Маша говорила, что, если очень много выпить, а потом принять ванну, результат будет вполне предсказуем. Я прихватил с собой книжку, коньяк, стакан, сигареты и направился в ванную матери. В конце концов, она использовала ее примерно для тех же целей. Может быть, если я превращусь в крысу, я хоть что-нибудь пойму в этой истории?
Я нашел в шкафу полотенце, открыл кран, вылил в ванну давно просроченный желеобразный шампунь и лег на холодный чугун.
Шумела вода, дым тяжелыми клубами поднимался сквозь насыщенный влагой воздух, я пил и пытался заплакать.
«Если ты заплачешь, Сережа, тебе станет легче», — уговаривал я себя и воображал себе все несправедливые ужасы своей жизни. Но коньяк не желал превращаться в слезы. Меня изрядно мутило, я почитал и отбросил взятую с собой книжку, но лицо мое по-прежнему сковывала железная маска безразличия. Мне никого не было жалко. Только отвратительная, легкая, как туман, ненависть к себе, к миру, к тому, по чьей вине я тут купаюсь, заполняла мое сердце и до боли сводила скулы оскоминой.
Если вы хотите, чтобы вам стало хреново, выпейте и примите ванну. Возможно, тогда вы поймете, что я почувствовал, когда коньяк уже лез обратно из горла вместе со злобой. Чего еще не хватает для полного кайфа?
Я рывком поднялся из воды, едва не упав. Блин, а я все-таки здорово набрался. Вдохновленный неведомой силой, я прошлепал в спальню, оставляя за собой мыльные лужи, и схватил магнитофон. Что мы там слушали? Соло для флейты?
Я поставил кассетник на раковину, воткнул вилку в розетку и, с трудом найдя нужную кнопку, врубил музыку. Как только я рухнул в воду, подняв волну, беспощадный звук настиг меня. О, это было еще то соло! Папенька не сыграл бы лучше, а может, это он и был. Не прошло и минуты, как знакомая боль скрутила меня, и я едва успел выключить воду. Поток рвоты извергнулся из меня, сознание сузилось и подернулось мутной пеленой. Запахи, звуки, свет — рецепторы взбесились, и мир превратился в какофонию, прежде чем свернуться до точки. «Больно-больно-больно-больно», — твердил внутри меня зверь, возвращаясь в первозданное состояние. «Не хочу», — шептал я, но остановиться уже не мог. Я выбрался из ванны и упал на пол. Куски липкой слизи отваливались от меня, и вот уже не было ни рук, ни ног… Как в фильме ужасов, сквозь меня прорастало нечто, а я стремительно исчезал. Вихрь света ослепил меня, далекий свист звал вперед, в черноту, во мрак, и сознание погасло.
Последнее, что я осознал, прежде чем превратиться в крысу, — мать закрывалась изнутри, чтобы случайно не выскочить наружу в природном виде. Я же задвинул шпингалет автоматически. Я сам запер себя в ловушке.
Я лежал на маминой кровати, а Эдик в хирургической маске держал меня за руку, осторожно извлекая из моей вены иглу. Пахло спиртом и лекарствами.
— Ты все-таки следил за мной, — хотел сказать я, но вместо слов из моего горла вырвался омерзительный сип.
— Нет, — словно угадав мои мысли, Эдик покачал головой и надел на иголку пластмассовый колпачок. — Не волнуйся, я сделал все, как ты просил, — глухо произнес Эдик из-за намордника. — Просто я подумал… мне показалось, что искать ты можешь только в одном месте. И я решил помочь тебе. Я подумал, что ты захочешь превратиться в крысу, но ты не знаешь, как вернуться из крысы обратно. Проблема в том, как я говорил тебе, что процесс неуправляем. Ни туда, ни обратно вы не переходите по своей воле. Но и мы не стоим на месте! — посмотрев на часы, Эдик стянул маску, и теперь она болталась у него на подбородке.
— Мы нашли стимулятор обратного перехода. Что-то среднее между гормоном и антидотом, — Эдик улыбнулся и похлопал рукой по тумбочке. — Удивительно, конечно, но помогает. Этот препарат еще в разработке, но у меня не было выхода. Вдруг ты бы завис в виде крысы навсегда? — Эдик поморщился как недовольный ребенок. — И чтобы я тогда делал? Кормил тебя сырым мяском и бананами, умоляя откликнуться на имя «Сережа»?
— Я… тебя… ненавижу… — из моего горла снова вырвался сип, но отдельные звуки уже можно было разобрать.
— И не надо меня благодарить, — Эдик убрал в карман пустой контейнер из-под ампулы.
— Пить дай… во-ды…
— Пить? — Эдик разговаривал со мной, как сиделка с паралитиком, и, кажется, наслаждался этой ролью.
Я заметил, что нам гораздо милее обездвиженные и немые близкие: так их проще любить.
— Конечно, тебе нужно много воды сейчас, — Эдик вышел.
Я огляделся. Память возвращалась, и непонятные картинки в мозгу обретали с трудом уловимый смысл. Как будто тебя разбудили посреди ночного кошмара: ты помнишь, что он был, в голове мелькают отдельные слова и кадры, но общую суть уловить нельзя. Но я помнил: что-то случилось, пока я был крысой, что-то важное, просто очень важное. Я что-то нашел. Я нашел то, что искал. Но что это? Где это?
Я хотел встать, но мышцы не слушались. Похоже на состояние после отравления или когда температура сорок. Едва оторвав голову от подушки, я снова уронил ее обратно, успев краем глаза заметить, что дверь в ванную открыта, а шпингалет сорван и валяется на полу. Едкий запах шел именно оттуда.
Вернулся Эдик с двумя стаканами воды.
— Хотел встать? Не получится, Серег, пока. На, пей.
— Что там бы-ло… как ты ме-ня… — я выдавил слова, прозвучавшие как междометия.
— Все просто. Я открыл дверь своим ключом, вошел в квартиру и обнаружил запертую изнутри дверь в ванную. Нетрудно было догадаться, что ты там делал. Дальше я поступал как обычно — можно даже сказать, что по инструкции. Я надел перчатки и маску, приготовил баллончик со специальным средством и выбил дверь. Я едва успел тебя перехватить, пришлось буквально гасить тебя аэрозолем. Ты визжал и очень проворно метался, но выскочить и удрать в какую-нибудь дыру не успел. Потом ты упал, а я, извини, поднял тебя за хвост и отнес в кровать. Чтобы облегчить переход, мне пришлось уколоть тебя. Потом еще один укольчик — и ты уже снова наш Сережа.
— Т-ты св-сво-лочь…
— А как ты думаешь, я вас ловлю? Вот превратится какой-нибудь председатель совета директоров или депутат в крысу, охрана позвонит, я приеду: прыск, укольчик — и он снова человек, — Эдик усмехнулся и, стянув с головы уже ненужную маску, бросил ее туда же, на тумбочку.
Где-то в глубине его глаз прятался едва уловимый, ставший привычным, ужас. Эд молча отвернулся к окну, и я заметил уже обозначившуюся складку в уголке его рта и морщинки у виска.
«Что бы мы без вас делали, сподвижники!» — буркнул я под нос, так как не был уверен в голосовых связках.
— А, что? — Эдик обернулся. — Что-нибудь еще? Не волнуйся, я сейчас уйду. Ампулы мне даже списывать не надо — это же экспериментальный препарат. Слежку наши сняли, но насчет тех — не могу сказать. Только помни — у тебя осталось всего шестнадцать часов: ты потратил время на переход. Еще два часа лежи и пей: я тебе в кастрюле воду принесу. Потом можешь делать что хочешь, только не мойся больше и обойдись без алкоголя. Да, и секс не советую. Последняя фраза прозвучала вполне невинно, вписываясь в ряд «запрещенных действий», но что-то в его интонации меня насторожило.
Эдик уже почти поднялся, как я ухватил его за запястье и притянул обратно.
Я впился в него взглядом, пытаясь отыскать в его глазах ответ на мучивший меня вопрос. Уголки его губ дернулись, и он кивнул. Потом для верности добавил:
— Конечно, милый. А ты как думал? Так что секс вам противопоказан еще недельку.
— Значит, вы все…
— Современная медицина знает все! А если не знает — добрые люди подскажут.
— Эдик… Ты… — я сжал его запястье.
Эдик похлопал меня по пальцам.
— Все нормально, Серый. Все нормально.
Он аккуратно высвободил руку, на которой остались белые пятна, и потянулся за пиджаком, висевшим на спинке стула. Собрал ампулы в салфетку, туда же сложил шприц и баллончик. Подхватил использованную повязку и сгрузил все в пакетик, который ловко запечатал.
— А ты, Эдичка, будто и не рад. Правильное направление выбрал, наши победят. Что ж ты, мо́лодец, не весел, что ж ты голову повесил?
Прогугнил я длинную фразу невнятно, но Эдик обо всем догадался и хмыкнул.
— Я, Сереженька, в тебя верю. Все твое будет, если козлить не будешь.
Он замолчал и надел пиджак.
Я тоже молчал.
— Ну, я пойду?
В глазах его светилась безмятежность человека, перешагнувшего некую грань, отделившую его от самого себя навсегда.
— Эдик…
— Я сказал, не стоит благодарности. Деньги на столе в кухне. До встречи.
Он ушел, и я слышал, как повернулся ключ в замке, отрезая от меня моего лучшего друга, придворного лекаря и соглядатая по совместительству.
Мне было очень плохо, и, отпив воды, я закрыл глаза. Я должен, должен вспомнить, что было со мной, когда я… чего уж там, когда я был сам собой.
Полежав с полчасика, я не выдержал и попытался встать. Преодолевая слабость, я поднялся на ноги и, чтобы не упасть, схватился за дверной косяк. Если мои соплеменники регулярно кувыркаются туда и обратно, ох, как я понимаю их жажду добыть вожделенный препарат, освобождающий от этой пытки. Вот, опять «их»… Нет, далек, далек я от корней.
Собравшись с силами, я сделал пару неуверенных шагов. Да, зрелище никого не могло оставить равнодушным. Грязная ванна с хлопьями пены и рвоты, заляпанный подсыхающими комками слизи пол, соответствующая вонь, почти растворившаяся в тошнотворном сладковатом запахе Эдичкиной аэрозоли. А вот и ее остатки на стенах — влажно поблескивают, отливая серовато-зеленым бутылочным цветом. На первый взгляд, никаких изменений больше не было. Хорошо, что я оставил штаны и рубашку в комнате, а то ходить мне в матушкином халате.
Я застыл в дверях, физически ощущая воспоминание, пытающееся прорваться в разум сквозь пелену лекарственного тумана. Зачем-то я ведь хотел стать крысой, и, возможно, мне удалось что-то узнать. Понятно, что я хотел найти тайник. Если мать прятала его от людей и крыс, логично спрятать там, куда в человеческом облике не добраться. А попробуй объясни крысе, что и где ей искать!
Матушке за сообразительность десять баллов! Стало быть, найти это мог только тот, кто может превратиться в крысу и управлять собой. Кто это? Правильно, дорогие участники шоу! Вау, миллион получает вот тот голый молодой мужчина, претендующий сразу на две должности — Магистра Гильдии и императора крыс! Если, конечно, этот голый мужчина найдет искомое.
Я опустился на полюбившиеся за последнюю неделю четвереньки и полез под ванну. Дырка, лаз или отверстие могли быть только там, в самом дальнем и темном углу.
Стукнувшись головой о ванну, обляпавшись собственным дерьмом, размазанным по кафелю, я тщательно шарил ладонью по полу, пытаясь что-нибудь найти. Поза была дико неудобной, в голый зад поддувало из комнаты, и с каждой секундой я неумолимо напоминал себе параноидального сумасшедшего в стадии обострения. Горячая волна ненависти к самому себе и к окружающим заплескалась у меня в горле, как вдруг пальцы нащупали небольшой предмет. Черт! Неужели… Не дыша, я подтащил к себе нечто и поднял руку. На полу лежала округлая желто-белая капсула, в какие пакуют антибиотики, только покрупнее. Я поднял ее и раскрыл.
Есть!
Вместо порошка в капсуле находился миниатюрный свиток из тончайшей бумаги, выдранной или из Библии, или из Оксфордского словаря: только буржуи печатают свои толстючие издания на дорогущем материале. Я перевел дыхание и левой рукой утер пот со лба. Что миг грядущий мне готовит? Мой Тулон[46]? Или начало долгого пути к студеной Березине[47]?
Может…
Я опустился прямо в лужу слизи и кончиками пальцев осторожно развернул крошечный рулончик.
«Волоколамское ш., *** …»
Больше в записке не было ничего. Адрес и все.
Я поднялся, пытаясь овладеть затекшей ногой, кое-как дохромал до туалета и спустил бумажку в унитаз.
Потом решил одеться и, пошарив в шкафу, нашел матушкин халат.
Ай да маменька, ай да террорист!
Вот как у нас все не просто.
Не ячейка в банке, не имя-отчество. В принципе — разумно. Найди цидульку чужой, что он из нее высосет? Обыск и круглосуточное наблюдение? Будет пытать всех, проживающих по этому адресу?
Итак, план действий прост и очевиден. Садимся в электричку и едем в указанном направлении. Там находим домишко и предъявляем им… себя. А дальше — посмотрим.
Я, наплевав на Эдичкины предписания, ринулся во вторую ванную, потому что тупо брезговал всем тем, чем успел обляпаться. Примем душик, прополощем тушик и двинем.
Свобода и деньги! — что может быть прекраснее! Уважаемые болельщики, оле-оле-оле! Делайте ваши ставки, господа! Эдик, естественно, обыскал мои вещи, но перед опытами я таки сообразил заханырить телефон в тумбочку для обуви.
Так что изыдем с миром, господа!
Глава 13 Цыгане
Обожаю ездить в электричках и смотреть в окно. Ветер дальних странствий путается в проводах и, укрощенный, превращается в дым Отечества.
Вот только задница все время прилипает к дерматиновому сидению, а пассажиры невзирая на пол и возраст постоянно прижимаются к тебе горячими бедрами. Немножко потно получается. И локти! О, эти необходимые члены нашего многохитрого тела постоянно тыкаются в подвздошные ямочки и селезенки окружающих, навевая мысли о конечностях шестиногих угловатых насекомых. Я сидел у открытого окошка и, вдыхая аромат нагретой смазки и отцветающей персидской сирени, размышлял о причудливых извивах русской души. На узловой станции в вагон ввалилось такое количество народа с рюкзаками, молодым кустарником и подвывающими котами в переносках, что ход моих мыслей круто изменил направление. Я стал размышлять о дачниках.
Еженедельное паломничество горожан на дачи своим стихийным упорством всегда напоминало мне идущую на нерест рыбу. Гениальнейшая придумка — дать людям дачи, чтобы снизить социальную напряженность! И ладно еще электрички, где максимум, что вам сделают, это заедут в ухо черенком лопаты. А что творится на узких, как бутылочное горлышко, выездах из столицы? Как вспомню, так вздрогну! Какая, к черту, организованная борьба с коррумпированными негодяями за свою жизнь и здоровье, за родину и детей, если весь гнев, как пар из чайника, выплескивается на «того дебила в красной девятке», «суку, которая всем дала, а теперь на мерине» или на «дэпээсника-падлу, который вон там бабло собирает, сам небось, придурок, светофор сломал». Пока доехали люди туда и обратно — глянь, снова готовы хавать парашу, что льется с экранов, гниет на прилавках и просачивается в мозг с глянцевых страниц. О, великие умы! Это они породили китайские стратагемы и вывели из людей новое племя — ленивых, жадных и вечно завистливых тварей. Что нам, бедным крысам, до вас, простые люди!
Дом оказался последним на улице, уходящей в никуда, и, как водится, за пару участков до него асфальт закончился. Больше всего меня потрясло то, что с фасада строение совершенно скрывал высоченный забор из зеленого рифленого железа, который неожиданно обрывался через несколько метров, открывая вид на голое поле, поросшее цветущей сурепкой. Из-за забора доносился лязг и грохот металла. Я постучал ногой в наглухо запертые ворота без видимых отверстий. Калитка в них распахнулась мгновенно, и снизу вверх на меня воззрился юный джентльмен, столь чернявый, кудрявый и грязный, что невозможно было не признать в нем представителя вечно кочующего племени цыган.
— Э-э, уважаемый, тебе кого? — с наглым задором поинтересовалось дитя природы и, моментально сменив интонацию, привычно заныло: — Ой, дядя хороший, дай мне на хлеб, на еду, мамка болеет…
— Курить нечего, на мотоцикл не хватает? — добавил я и, отстранив бедром бойкого пацана, прошел во двор по склизкой доске, переброшенной через смачную глинистую лужу.
Мальчонка хотел было что-то добавить, но вдруг осекся и ринулся вперед. Подрезав меня возле крыльца, он вдруг заголосил:
— Нэ, чавалы[48]! Ой, тетя Роза, к тебе пришли. Ой, гаджо[49] пришел. А дел те марег[50], принесла нелегкая…
В ответ на вопли цыганенка лязг и грохот стихли, а из-за дома немедленно высыпала куча детей в драной одежде с чужого плеча.
Я огляделся и обнаружил поблизости от недостроенного гаража стоящий прямо в поле обязательный белый «мерседес», который, весело препираясь, мыли цыганки лет двенадцати-пятнадцати от роду. Солнышко блестело на полированных боках механического коня, посверкивало над оцинкованной крышей дома и, стекая с водосточных труб, било мне прямо в левый глаз. Я прищурился.
Двор был загажен страшно. Помятые ржавые ведра и остатки велосипедов, кучи вонючего тряпья и проржавевший остов «шестерки» без дверей и капота, кухонные отбросы и останки ящиков гнили вперемешку с драными пакетами и кроссовками без подошв. Выбитая колесами и ногами грязь перемежалась с кустистыми островками зелени, а на бесконечных бельевых веревках сушились одеяла и какие-то расписные кацавейки, в обрамлении пестрого безумства широченных юбок.
Тем временем на крыльцо вышли две цыганки в длинных юбках и шерстяных кофтах. Головы их были повязаны разноцветными платками, на шеях бряцали гирлянды бус, а из ушей каждой свешивались длинные серьги. Они кивали в мою сторону головой и о чем-то тихо переговаривались. Мужчин не было видно.
— Эй, дядя, чего тебе? — наконец крикнула одна из них, старшая и самая бойкая.
— Я думал, вы мне скажете, зачем я к вам пришел, — я сделал шаг в их сторону.
— Ищешь кого, дорогой, или потерял что? — спросила та же цыганка со смуглым лицом в сеточке морщин.
— Ищу и потерял. Сказали мне, что у вас моя вещь или знаете, где лежит, — продолжал я импровизировать на ходу.
— Ой, мы чужого не берем, мы людей не обманываем, дорогой. Зачем плохо про нас думаешь?
— Нет, искрение мои, думаю я про вас хорошо. А нет ли у вас человека, который может знать то, что мне надо?
— Загадками говоришь, гаджо. Цыганка обернулась к товаркам и что-то тихо проговорила им. Ее подруга вскинула брови и, всплеснув руками, зыркнула на меня черными с искрой глазищами.
— Ему к Розе надо, пусть идет, — сказала она, как отрубила. — Эй, — зычно крикнула она, — Малика, проводи гостя к рани[51].
Тут же словно из-под земли рядом со мной возникла молоденькая цыганка с роскошной копной черных волос, перетянутых в хвост. Она потянула меня за рукав.
— Пойдем, дорогой, сюда тебе надо. Там всю правду тебе скажут.
Не отпуская мою руку, девушка возвела меня на крыльцо. Из сеней она завернула меня куда-то влево и, проведя по тесному, забитому барахлом и клетчатыми сумками, коридорчику, нежно впихнула в дверь, предварительно крикнув:
— Тетя, к тебе гаджо, — а потом повернулась ко мне и добавила:
— Заходи, дорогой, не бойся, все хорошо будет.
Я сделал шаг вперед и увидел тетю Розу, которая сидела на полу. Перед ней стоял небольшой медный столик-поднос, на каких в арабских гаремах подают кофе и сладости.
Лет тете Розе на вид было много. Из-под платка темно-зеленого бархата выглядывали седые пряди, а во рту тетя Роза держала длинную турецкую трубку, которую с удовольствием и курила. В маленькой комнатушке с низеньким потолком больше не было никакой мебели, только у стены стоял большой деревянный сундук, куда по цыганскому обычаю на день убирается постель и где хранятся личные вещи.
Цыганка не отрывая глаз изучала меня, и я подивился тому, как ее лицо, изъеденное временем, похоже на кору старого дерева.
— Ну что, золотой мой, проходи, помогу тебе отыскать, что ищешь, если, конечно, судьба у тебя есть такая.
Цыганка указала мне кивком на потертую расшитую подушку, и я, проклиная восток и ориентальные замашки подмосковных цыган, с трудом опустился на пол. Все-таки кошмарный переход давал о себе знать, отдаваясь предательской дрожью в мышцах.
— Дай мне твою правую руку, золотой мой, дай, не бойся, — говоря нараспев, цыганка, не дожидаясь, ласково, но крепко обхватила мое запястье и притянула к себе.
— Ой, линия жизни у тебя долгая, много проживешь, — по обычаю затянула она цыганскую песню, но неожиданно замолчала, всматриваясь в мою ладонь. Вдруг она бросила на меня пронизывающий взгляд и впилась глазами так, словно хотела вытянуть из меня душу.
— Ты не человек, — вдруг быстрым шепотом сказала она. — Ты Яг. Знаю, зачем пришел, не соврал — за своим пришел. Вот и помереть теперь могу, а то устали мои кости. Должна была, ох как сильно должна была твоему отцу, кровью и огнем клялась. А теперь — могу уйти. Свободна.
Цыганка выпустила мою руку и, проворно поднявшись с подушек, устремилась к порогу. Присев, она подняла планку и извлекла из открывшейся дыры в полу сверток. Потом быстро подошла ко мне и, присев рядом, развернула кусок кожи. В руке у нее оказался вполне современный конверт.
— Вот, держи. Это то, за чем пришел. Отец твой клятву страшную с меня взял, умереть не могу, пока не выполню. А теперь — все. Цыганка вздохнула и поправила сползший на затылок платок. Звякнули золотые монетки на его бахроме.
— Слушай сюда, — она наклонилась, и я почувствовал запах старости и табака. — Много лет назад наш народ жил далеко отсюда, в Бухаре. Там нас не любят: зовут «люли» и бросают в нас камни. Но и без нас плохо: глупые гаджо, ничего сами не могут. У председателя конь захромал — нас зовут, черные крысы придут — мы их уведем, муж разлюбил — травку специальную дадим, кто будущего боится — тому всю правду скажем. Ты про крыс сам должен знать, но вот послушай теперь меня старую. Я тебе про крысоловов расскажу.
Проклято наше племя с тех пор, как сошел на землю Христос. Почему? Сейчас расскажу. Вижу, что торопишься, но послушай старуху, потом, может, и пригодится. Нэ, ашунес[52]:
Когда задумали распять Христа на кресте, то заказали плотникам крест и послали солдат за гвоздями. Как водится, дали им денег, чтобы заплатить: гвозди нужны были большие, чтобы выдержали Иисуса.
Пока туда-сюда — к обеду отправились солдаты к кузнецу, а им приказано было ждать, пока не сделает тот гвозди: они-то нужны были к утру самой Пятницы.
Пошли они себе по городу, да жара-то стоит нестерпимая и деньги, как известно, в карманах спокойно лежать не любят. Вот и решили солдатики завернуть в харчевню, пропустить стаканчик вина. Ну, а там уж, как водится, за стаканчиком еще стаканчик, да еще, так и просадили половину денег. Уж дело к вечеру, а гвоздей, понятное дело, нет.
Но дело солдатское известно: пить пей, да ум не пропивай. Вышли они из харчевни, протрезвели разом да и пошли искать кузнеца. Вскоре нашли одного грека, зашли к нему в кузницу и говорят:
— Послушай сюда! Надо нам четыре больших крепких гвоздя сделать, да поскорее. Завтра будем распинать Иисуса Христа за то, что назвал Себя царем.
Как услышал такие слова грек, тотчас вылил ведро с водой в горн.
— Слыхал я про Иисуса Христа, великий Он мудрец! Я вам в этом черном деле не помощник.
— Подумай, грек, хорошенько! Мы с тобой как с человеком говорим. Не послушаешь нас, попробуешь железа на ужин.
Но не согласился грек.
Разозлились солдаты — время-то поджимает, и проткнули его копьями.
Но и службу исполнять надо.
Обошли они полгорода, как вдруг услышали удары молота.
В одном из дворов работал у наковальни жид. Вошли к нему солдаты и говорят:
— Послушай, жид! Нужно нам четыре крепких гвоздя, чтобы прибить ко кресту одного разбойника.
На этот раз они решили не говорить про Христа.
Жид почесал затылок да и приступил к делу. Отрезал клещами четыре бруска от прута, взял меха, раздул огонь.
Как только сунул он первый брусок в угли, — взвилось пламя выше голов и из него послышался голос грека:
— Не делай, этого, жид, не делай! Этими гвоздями хотят прибить ко кресту Самого Сына Божия!
Услыхал жид эти слова, затрясся всем телом, уронил молот. Говорит он солдатам:
— Уходите, люди! Не буду ковать вам гвозди! Видел я Иисуса, въезжал Он в город верхом на осле, и я кричал Ему «Осанна» вместе со всеми!
Наотрез отказался жид, и его тоже проткнули копьями.
Настал вечер. Совсем стемнело. Солдаты приуныли: как быть? Вернуться в казарму без гвоздей нельзя, без денег — тем более. А кто будет ковать им гвозди ночью?
Побрели они, положив копья на плечи да повесив головы, обратно. Идут, спотыкаются, ругаются. Вдруг вдалеке у дороги заметили они огонек. Пошли солдаты на свет да и увидели, что это светится горящий уголь. Возле кучи на краю канавы сидел цыган. В руках у него были клещи, он держал ими гвоздь, а жена его, как водилось в старину, била молотом по наковальне.
— Пошли вам бог добрый вечер, — сказал кузнец.
— И тебе здорово, цыган. Сделай-ка нам четыре гвоздя — получишь четыре монеты.
А когда цыган от денег отказывался?
Начал он ковать, и уже заточил второй гвоздь, как вдруг вспыхнуло пламя выше голов и оттуда заговорила душа грека:
— Не делай этого, цыган! Твоими гвоздями распнут Христа, Сына Божия!
Ни цыганка, ни солдаты не слышали этих слов, один кузнец слышал. Знал он, Кто такой Иисус Христос, сам видел Его на площади.
«Но Христос далеко, а копья — близко», — подумал цыган и покосился на солдат. Видит: копья-то у них в крови! Испугался цыган. Машет рукой жене — бей молотом дальше!
Заточил цыган и третий гвоздь, как вдруг вспыхнуло пламя не только выше голов, но выше огромного старого дерева, что росло неподалеку, и оттуда завопила душа жида:
— Не делай этого, цыган, не делай! Твоими гвоздями распнут Христа, Сына Божия!
И опять ни цыганка, ни солдаты этих слов не услышали, а слышал их один кузнец-цыган. Испугался пуще прежнего, решил и впрямь бросить ковать. Но глянул снова на солдат, на копьях которых запеклась кровь жида и грека, и подумал: «Далеко Христос, а копья — близко», — и опять махнул жене — бей, мол, дальше!
Так выковал он три гвоздя и отдал их солдатам, а те убрали их в мешок. Наконец и четвертый гвоздь был готов, бросил его цыган на землю рядом с наковальней.
О, Девла[53], велико твое могущество, все ромы[54] у тебя в кулаке! Гвоздь-то не остывал, и, раскаленный, лежал на земле! Чего только не делал цыган: и заливал его водой, и засыпал землей — гвоздь светился в темноте и был горячее пламени!
Смотрели, смотрели солдаты, как мается цыган с последним гвоздем, страшно им стало, а время и вовсе поджимает, рассвет уж скоро, и надо возвращаться им в полк с гвоздями, ибо утром должны распять Иисуса Христа.
— Ладно, цыган, давай-ка нам вместо четвертого тот гвоздь, который ты ковал, когда мы пришли сюда, — вот твои четыре монеты!
Покряхтел цыган: жалко было ему своего гвоздя да и нужен он ему был — повозку чинить, да только когда цыган от денег отказывался? Взял кузнец у солдат монеты, да в ту же ночь собрал жену, детей, покидал мешки в повозку да и сбежал из тех мест. То здесь, то там разбивал он свой шатер, то там, то здесь рыл себе яму под угли. Но никто не знал, почему не может он на одном месте долго работать.
А не мог он работать потому, что всегда, когда ковал гвозди, один из раскаленных гвоздей не остывал, светился как огонь и был горячее пламени. Напрасно засыпал его цыган землей, напрасно лил на него воду. Что оставалось делать цыгану? На возок, да и бежать без оглядки.
Так и бродим мы по всему свету и не можем остановиться — иначе уйдет наша кровь в землю, чтобы остудить пылающие гвозди наших грехов. Таков наш закон.
А кто нарушит его, того племя с лица земли исчезнет, как дым от костра по ветру развеется. Глупые стали молодые ромы, думают, Бога обмануть можно. Понастроили домов каменных, поменяли живого коня на мертвое железо. Думают, если раз в год в поле шатры раскинут, обойдут запрет.
Ай, Девла! Горе таким ромам, нет у них будущего. Кровь испортится у них в жилах, вся в землю уйдет. Проклятую кровь земля притягивает, мир очищает. Все умрут от железа да от лихих болезней.
Цыганка замолчала и заново раскурила потухшую трубку.
Я тоже молчал, держа в руке заветный конверт.
— Слушай еще сюда. Я тогда была молодухой, женой баро из народа мугат. Ой, хорошей женой я была. Одного, двух, трех сыновей родила ему, а девочек мой муж не любил. Были у меня и дочки — как ширазские розы, хороши. Старшую отдали в соседнее племя — сын баро Махмуда посватался за нее. Неделю гуляли. Золотом молодых осыпали, золотом коней свадебных подковали. А младшую… — тут лицо цыганки исказила старая, неумолкающая боль. — Младшая…. ай, чтобы земля выплюнула кости того, кто это сделал! Снасильничал ее сын местного партийного. Нет на него управы. А девчонке четырнадцать было. Взял муж нож, зарезал насильника, смыл кровью позор. А дочку… Дочке тоже смерть полагалась: такой наш обычай. А пока заперла я ее на женской половине, сама плачу, почернела вся. Никто о нашем позоре не знает, и мужа моего не нашли: зарезал он свинью эту в поле, ночью, когда тот на свой виноградник на новых жигулях поехал. Машину отогнал в степь, там день копал с братьями — закопали машину. Менты подумали: парня убили из-за машины. Птицы только и видели, как муж копал яму. А сукин сын этот, видно, отцу ничего не рассказал: думал, и так с рук сойдет.
А куда опозоренную денешь? Неделю думал муж, а потом сказал: «Жена, надо убить Тамилу. Нет ей доли цыганской, а другой и не надо».
Я как стояла, так и упала. Мужа за ноги обнимаю, плачу, сапоги ему целую. «Крепко мое слово, — говорит. — Но ради тебя, матери моих детей и хозяйки в моем доме, вот такое условие ставлю. Если кто за неделю просватается к ней, зная о ее позоре, да заберет ее в дом свой как жену по людскому обычаю, будет она жива. Отдам такому, хоть и переступлю через закон отцов и дедов. Но если ты кому слово скажешь — отрежу тебе язык вот этим ножом, которым еще мой прадед кровь выпускал на волю». Сказал так и ушел. А я осталась на полу лежать.
Делать нечего, передала дочери волю отца. Она ничего не ответила, не заплакала, только голову склонила да ушла к себе в закуток. «Буду, мама, приданое шить», — говорит. А у меня сердце кровью исходит. Никого не любила я так, как мою звездочку, мою радость.
Из глаз цыганки на старый фартук упали две слезы.
— Вот три дня из семи проходят. Дочка сидит, подшивает одежду к свадьбе. Я уж думаю: все, ум моя бедная потеряла. При ней не плачу, а сама зайду за пристройку, где у нас кони стояли, и плачу. Ночью не выдержала, в поле ушла. Бьюсь головой о землю, у Бога спасения прошу. И так каждый день.
На пятый день, к вечеру, открывается калитка и заходит… Ой, чаво, заходит мужчина, настоящий вайда[55]. На груди у него знак висел, в расстегнутую рубашку видно. Не простой человек — крысолов из настоящих. С ним еще двое — непростые тоже, видно. Зашли, баро спросили.
А наше племя пятьсот лет уже на двух конях ездит. Одной рукой мы крыс ловим, другой — выпускаем. А все знаешь отчего? Дай расскажу. Много лет прошло с тех пор, много цыган в другой мир перешло, было это вскоре после того, как проклял нас Девла. В степи кочевали мы тогда, далеко отсюда это было. Огонь в степи где возьмешь? Возили мы с собой огонь в глиняном горшке, возили с собой и пищу ему. И вот однажды выпало огонь сторожить одному найко, цыганенку, по-вашему. А он возьми и засни. Огонь потух. Встали братья, чуть не забили его кнутовищами до смерти. Женщины кричат, дети плачут, все лица себе в кровь разодрали. Горе какое: где в степи огонь взять? Тогда собрали суд и постановили: идти парню огонь искать. Если не найдет — пусть и не возвращается: умер он для своего тупар, табора, значит.
Взял найко шапку, кнут, немного лепешек и пошел. День идет, ночь идет, идет, куда солнце садится, потому что вышел он с той стороны, где оно всходит. И вдруг разразилась буря. В степи так часто бывает: налетит ветер, нагонит тучи и хлынет ливень стеной.
В степи укрыться негде. Да пересекал путь парню ручей. Набух от ливня, вышел из берегов, понес мусор да траву. Вдруг найко видит: несет ручей кочку, а на ней большая черная крыса — вымокла, пищит, вот-вот утонет. Крысы вообще плавают лучше людей, а с этой, видать, что-то не так. Ну, парень ни с того ни с сего пожалел крысу. Все ж, подумал, тварь Божия. Видать, когда сам хлебнешь горя, то и других жалеешь. Спас он зверька. А тот и вправду плыть не может, обе передние лапы у него перебиты. Ну, парень нашел прутики, оторвал кусок рубахи, вправил крысе лапки. Небось не все у него с головой было в порядке, да как потом все обернулось-то!
Взял он крысу на руки, а та как понимает все: юрк ему за пазуху и молчит, пригрелась. Найко идет, еле ноги переставляет: и еда кончилась, и воды нет — солнце сверху опять палит. Ну, думает, смерть моя пришла. Лег, подложил кнут под голову да и заснул. Просыпается от того, что его будит кто-то. Открывает глаза, а перед ним парень сидит, молодой, красивый, только с руками у него что-то и голый весь. Испугался найко, думает, гуль[56] перед ним. Сейчас кровь его пить будет. А чужак говорит:
— Ты меня не бойся. Я король крыс. Зовут меня Яг. Ты мне жизнь спас, и я тебе помогу. Говори, что тебе надо.
Испугался парень. На древнем языке «яг», или «йег», значит «проклятый», а делать нечего. Вида не подал.
— Мне бы огня, да в свой табор вернуться, — отвечает парень. А сам за спиной охранительные знаки пальцем делает. От морока и злых духов.
— Будет тебе огонь. Вставай. Только делай все так, как я скажу.
И они пошли вдвоем. Вскоре Яг вывел парня к стоящему посреди степи дому с персиковыми деревьями. В очаге перед домом огонь горит. Навстречу им выбежали женщины и стали обнимать Яга.
Потом они увидели парня и спросили:
— Кого ты привел, Яг?
— Он спас мне жизнь. Накормите и переоденьте его, — велел Яг и ушел в дом. Три дня юноша ел пил и веселился в чужом доме, а потом пришел Яг.
— Ну что ж, парень. Теперь тебе пора возвращаться. Я дам тебе коня. Ты поедешь вон туда, ночью проверяя свой путь по большой звезде, — я тебе ее покажу. Огонь я тебе дам и научу, как довезти его до твоих шатров.
Яг сорвал в саду самый толстый стебель фенхеля и поднес его к огню. Потом задул пламя, и найко увидел, как вьется небольшой дымок от одного конца стебля. У стебля фенхеля мягкая сердцевина под твердой кожурой. В ней-то и жил огонь.
— А теперь прощай, и забудь дорогу к моему дому, — сказал Яг, поддерживая под уздцы коня, когда парень взбирался на него. Ему дали мешок с едой, и в ответ на слова благодарности Яг крикнул ему:
— Теперь твой народ через огонь навеки связан с моим, помни это и передай детям!
Парень хлестнул невиданного скакуна по белым бокам, и тот за день доставил его к родным шатрам.
С тех пор наш народ называют «мугат» — огнепоклонники, а сами мы понимаем крыс. Люди нас зовут, когда крысиный народ чересчур досаждает им. Игрой и пением мы уводим крыс прочь, а от нас это умение переняли крысоловы. Они не братались через огонь и могут убивать крысиное племя. Мы же не можем, иначе Яг прогневается на нас и нашлет черную смерть.
Цыганка вытряхнула пепел из догоревшей трубки и посмотрела на меня.
— Погоди, мой золотой, еще немного, тогда моя история станет и твоей.
Я осторожно переменил позу. Затекший седалищный нерв бурно протестовал против разъезжающихся в стороны подушек и жаждал ортопедического матраса. Конверт жег мне руку, и, несмотря на семейные саги и племенные легенды, мне больше всего хотелось залезть внутрь и выяснить, чья взяла.
— Успеешь еще, все там, золотой.
Цыганка правильно разгадала ход моих мыслей и усмехнулась, звякнув монетками.
— Ты меня послушай, тогда тебе все ясно будет, тогда узнаешь, что делать тебе. Когда во двор ко мне вошли трое мужчин, сердце мое будто упало. Спросили они баро, и я пригласила их в дом. Муж велел мне выйти. О чем говорили они — не знаю, только муж вскоре вышел и сказал, что приходили сваты к дочери. Он так смотрел на меня, будто я во всем виновата, но я-то ни при чем…
Потом все было по обычаю. Три дня гости могли смотреть на свадебные подарки жениха, развешанные в комнате. Ой, золотой, чего там только не было! — глаза старухи заблестели при воспоминании о богатствах невесты.
— Были расшитые золотом платья, и серебряная посуда, и золотые серьги с бриллиантами, и браслеты, и шубы…. Моя дочь выходила замуж не опозоренной. Но мой муж и я не веселились. Да, жених знал обо всем, но что ждет мою бедную доченьку в чужом доме? Я пытала мужа, но он сказал, что жених очень важный крысолов, он живет в нашем городе, уважаемый человек и без жены. Что он сам пришел к нему — а цыгане не могут отказать крысоловам. Впрочем, как и крысам.
Но беда не приходит одна. Доченька моя, как оказалось, забеременела от насильника… — Цыганка на минуту замолчала и уставилась в пол. — Но и это стерпел ее муж. Моя доченька жила как в раю: руки ее не знали грязной работы, когда она выходила из дома, вся улица сбегалась посмотреть на ее наряды. Муж подарил ей машину, и она — единственная женщина в городе кроме жены секретаря обкома — ездила на машине с водителем, — в голосе старухи зазвучало горделивое торжество. Моя дочь была счастлива! Однажды, когда моя Тамила была уже на пятом месяце, я тайком прибежала к ней в дом. В каком богатстве она жила… Умирая от страха, я спросила ее, чей ребенок, и она ответила, что… И муж знает. Я дождалась ночи, когда он пришел домой, и упала к его ногам. Я умоляла его простить мою дочь, но он поднял меня и подарил мне это — цыганка протянула руку, и я увидел тяжелый золотой перстень с рубином. Он сказал, что моя дочь — луна в его сердце, и я поклялась, что отдам за него жизнь. Дочь родила девочку, он смеялся и целовал младенца на празднике… и подарил моей дочери кольцо с изумрудом. Я видела счастье в глазах моей девочки — думала ли я, что она, опозоренная, будет жить так! — цыганка говорила, а из глаз ее катились слезы. — Потом доченька забеременела второй раз… Она и младенец умерли во время родов — ее бедное сердечко не выдержало… Я никогда не видела, чтобы мужчина так убивался по жене. Он больше не женился, а мою внучку воспитывал как принцессу. У нее было все! И когда твой отец, а это был твой отец, попросил меня любой ценой спрятать эти бумаги, могла ли я отказать ему! Ему, который дал моей кровиночке рай на земле! Он велел отдать их женщине и ее сыну, если они придут. Если не придут, велел ждать. Разве могла я умереть, не выполнив клятву? О, слава Богу, теперь душа моя спокойна: я отплатила ему за дочь. Постой, я не все сказала. Место, где лежит то, к чему стремится твоя душа, не здесь. Тебе надо в Бухару. Там тебя найдут. Народ мугат будет ждать тебя неделю начиная с понедельника. А теперь — прощай. Я знаю, кто ты и кто твоя мать. Твой отец все рассказал мне, он знал, что мать не предаст памяти дочки. Знаю, что еще у тебя под сердцем. Не сестра она тебе — ни по отцу, ни по матери. Она не знает этого: он запретил говорить. Я была для нее бабушкой Розой, а потом умерла для нее. И все. Но разве это цена за счастье моей дочери и внучки? Молчанием я продлеваю ей жизнь, не укорачивая ее для людей своего племени. А теперь — иди, и храни тебя Девла на всех путях твоих. Ты чужд нам, но мы служим Ягу, а в тебе — кровь Яга и твоего отца. Цыганка замолчала, погрузившись в свои мысли. Но потом вдруг подняла голову и произнесла, глядя мне в глаза:
— Со и муло паш джижонэндэ санапэ[57]. Будь осторожней, чаво.
Я поднялся и вышел. Что мне еще оставалось. Жаль, что тогда я не понял, что сказала мне напоследок старая цыганка.
Глава 14 Бухара-2
Итак, я ждал проводника. Прошло уже пять дней с намеченного срока, а его все не было. Правда, легитимность свою я доказал тем, что принес завещание. Даже отксерил в трех экземплярах, чтобы никому не было обидно, и раздал заинтересованным лицам. Читайте на здоровье духовную моего папаши. Может, чего и поймете. Лично я так ничего и не понял. Да и что понимать, если препарат в тайнике, а формулы расписывать в нотариальной конторе папа не пожелал? Кремень-мужик все-таки. Всех достал и помер безнаказанно.
Чем больше я узнавал своего папеньку, тем больше чуял во всей этой истории какой-то подвох. Какой? У меня никак не получалось его постичь. Мне не верилось, что магистр хотел совершенно безвозмездно осчастливить крыс и людей. Может, таким хитрым способом он просто решил их разом притравить? Очистить мир от заразы? Присочинил новое бактериологическое оружие, а мы, как придурки, ищем его себе на голову. Нет, что-то здесь не так. Откуда вообще возникла идея превращения крыс в людей посредством лекарства?
Вот не верю, что химическое вещество превратит зверя в человека. Может быть, преобразователь расставит точки над «i»? Человек останется человеком, а животное станет тем, кем оно и является? Обыкновенной крысой? Вдруг отец придумал, как устранить путаницу, и каждый получит по заслугам?
Крысы перестанут ездить в лимузинах и управлять людьми, присосавшись к нефтяным скважинам, алмазным трубам и финансовым потокам, а люди осознают высшее предназначение и станут хорошими?
А если магистр искренне мечтал об освобождении человечества от паразитов? Крысолов он, в самом деле, или кто? И кому первому пришла в голову нелепица, что при помощи укола и косметики можно превратить зверя в человека? «Каждому воздастся по делам его» — разве не так?
Как бы только при приеме лекарства люди не стали превращаться в крыс — вот в чем вижу проблему. Не хотелось бы увеличивать поголовье крысиного вида за счет людей — боюсь, помоек и подвалов на всех не хватит.
Я посмотрел в окно на минарет.
Что ж, я уколов не боюсь, если надо — уколюсь. Мне хочется стать самим собой. И я питаю слабую надежду, что отец не обманет сына. Тогда стану я тем, кем был сотворен, — грызуном с неиспорченным культурой сознанием.
Назад к природе, как говаривал старина Руссо!
К исходу пятых суток мне осточертело сидеть в номере, и я решил выйти к народу. Мир посмотреть и себя показать. Поскольку народ во всех его проявлениях удобнее наблюдать на площадях и торжищах, то туда я, ничтоже сумняшеся, и направил свои стопы.
Восточный базар — это прекрасно. Самое незабываемое впечатление на меня произвел цыганский рынок в Стамбуле, сиречь Константинополе. Теперь-то я понимаю, за что я сразу полюбил этот город. Он приятно напоминал мне видовую среду обитания — вечную крысиную свалку, восторжествовавшую над останками великой цивилизации, но не сумевшую окончательно похоронить ее под наслоениями мусора — высоток дрянной архитектуры из стекла и бетона да бесконечных уродливых трущоб, теснившихся, как гниды, в паху допотопного гиганта. Люди воистину уподобились крысам, если успели так загадить мир. Человеки шныряли по земле в поисках наживы и непрерывной возней походили на стадо моих голохвостых братцев.
Кстати, поразительна исламская культура! Пожалуй, когда я стану начальником крыс, я велю им исповедовать ислам! Ничего не создав, эта религия, как прямая кишка, засосала в себя завоеванные достижения иных культур и извергла… нет, увы, вовсе не синтез мировой мудрости. Это ж умудриться надо — за тысячу лет не изобрести даже отбойного молотка, я уж молчу о письменности или алфавите. И не надо приписывать мусульманам то, что изобрели покоренные ими народы задолго до появления Магомета и уж всяко без участия их муфтиев. Зато какой у бедуинов полет, какие претензии! Какая дисциплина, какое трогательное единомыслие, столь необходимые моим серым родственникам в новой жизни!
Нет, я выбираю ислам: что может быть удобнее для войны и катаклизмов, чем эта незатейливая вера в собственную непогрешимость? Да, Великий инквизитор отдыхает перед этим железным бичом, гонящим человечество к счастью.
Хотя… Вот есть еще Восток, который Дальний. Желтая угроза и все такое… Мне кажется, все-таки наши корни там — в бесконечной массе послушных солдат, уважающих своих предков… Нет, надо еще подумать немного. Чайная церемония и увядшие хризантемы, Конфуций и фэн-шуй…
Милые, милые образы…
Размышляя, я остановился перед прилавком с медными котлами и кумганами. Неожиданно мои раздумья грубо прервали.
Я обернулся, предчувствуя призыв к милосердию, и приготовился послать просителя к аллаху.
Рядом приплясывал грязный цыганенок лет десяти — двенадцати и бесцеремонно дергал меня за рукав.
— По субботам не подаю — время покоя.
— Зачем подать? Подать хорошо, иди за мной.
— А ты кто?
— Я? От тети Розы.
Поскольку я решил ничему не удивляться, я и не удивился.
— Куда идти-то?
— На свадьбу пойдем. Свадьба у нас. Там все скажут.
Мои мытарства в поисках преобразователя все больше напоминали сиквелл «Рукописи, найденной в Сарагосе[58]»: куда бы я ни шел, меня непременно отправляли обратно. Очень хотелось прервать эту дурную бесконечность и добраться до прямолинейного вектора движения.
Пацан настойчиво тянул меня за рукав, и я невольно, чтобы не остаться без пиджака, сделал вслед ему несколько шагов.
— Послушай, я здесь не один. Я должен предупредить людей.
— Зачем не один? Не надо людей. Позвонишь потом с моего телефона. А сейчас пойдем или тебе ничего не надо?
Столь категорично поставленный вопрос загнал меня в логический тупик, и, почувствовав себя плывущей по течению какашкой, я устремился за юнцом, который нырнул в какой-то просвет между воняющими тухлятиной ящиками и углом контейнера с затейливой арабской вязью. Из туннеля между ящиками и отбросами мы вынырнули на совершенно незнакомую мне старую улочку, состоящую из высоких, обмазанных глиной заборов и нависающих над улицей скрюченных деревьев. Пройдя метров сто, мы завернули в калитку, прошли мимо узбеков в тюбетейках, пьющих под деревом чай и проводивших нас невозмутимыми взглядами раскосых глаз, нырнули в облако дыма от горящего бараньего сала, протиснулись между раскаленными плитами и спинами мужчин с ножами, виртуозно рубивших лук для самсы, выскочили во двор, где унылый юноша в полосатом халате и фартуке сцеживал кровь с зарезанного барана, вышли в еще одну калитку и оказались в таких трущобах, каких свет не видывал, хотя свет, возможно, и видывал, но я уж точно не наблюдал.
Выкрашенные в голубой цвет будки, крытые ржавыми листами железа, чередовались с подпертыми досками, заваливающимися набок хижинами, на чьих порогах сидели на корточках женщины, все до единой напоминающие старух. Мимо них прямо по улице бежала в неглубокой канавке вода, желтая от глины и нечистот. Удушающая влажная жара немедленно окутала меня липким покрывалом, и даже пронзительные вопли бритых наголо, одетых только в рваные штаны мальчишек прорывались ко мне словно сквозь вату. Я представил себе, что должен буду провести среди этих пахнувших бараниной, луком и чесноком людей несколько часов, и мне нестерпимо захотелось сбежать обратно в номер. Нет, не то чтобы я так плохо переношу неделикатные запахи, просто все это было нестерпимо чужим и невозможно ненужным.
Но цыганенок по-прежнему цепко держал меня за руку и по-прежнему тащил за собой. И вот мы уже миновали какую-то деревянную дверцу в высоком, обмазанном глиной заборе и оказались внутри вытоптанного, как армейский плац, двора, в центре которого росла старая и кривая чинара, смахивающая на козлиную ногу. Вокруг чинары на белесых от пыли коврах сидели мужчины, одетые по последнему слову российских фильмов, и на чьих лицах не выражалось ничего кроме дикого желания брать все, что плохо лежит.
Они как по команде повернули ко мне бритые и косматые головы и дружно воззрились на меня колючими черными глазами. Цыганенок еще раз страстно дернул меня за рукав и что-то затараторил на гогочущем и рэкающем наречии. Воспользовавшись ситуацией, я осторожно освободил свой рукав и мило улыбнулся. Боялся ли я их? Да ни фига не боялся. В какой-то момент этих бесконечных шатаний под палящим солнцем в удушающей липкой жаре страх покинул меня, сменившись здоровым чувством презрительного пофигизма. Происходящее отделилось от меня и стало похоже на фильм. К тому же я окончательно осознал, что не люблю людей. Было ли это новым доказательством моей крысиной сущности или примитивной идиосинкразией?
Тем временем один из мужчин поднялся и указал мне на место рядом с ними.
— Садись, гостем будешь, — произнес он ритуальную фразу, и я, подтянув джинсы на коленках и оставив пыльные ботинки возле помоста, приземлился на ковры рядом с почтенной компанией.
— Как дорога? Как ехали? Как родные? — традиционные вопросы сквозь призму акцента и мутного от зноя воздуха казались чудны́ми и бессмысленными. Мне подали крошечную синюю пиалу с глотком зеленого чая. Чем меньше пиала и ничтожнее количество влаги в ней — тем больше уважение к гостю. Хозяин будет то и дело наполнять ее, демонстрируя к вам уважение.
Я догадался, что я почетный гость, а не жертва киднепинга, и еще более щедро улыбнулся.
— Мать похоронил два года назад, — я опустил голову. — А отец…
— Да, да. Твой отец был уважаемый человек, и ты должен отомстить за его смерть. — Только шакалы убивают мужчину, боясь посмотреть ему в глаза.
— Хорошо, что ты приехал. Ты найдешь обидчика, а мы поможем тебе.
И мужчины согласно закивали.
— Я Ахмет. Моя сестра была женой твоего отца, — вдруг сказал один из мужчин, выделявшийся среди бритоголовых соплеменников буйной шевелюрой. — Твой отец оказал ей уважение, заплатил калым, какого не помнят в этом городе. Умирая, она просила нас помогать ему. Он был нам как старший брат, он помог табору, и нам стыдно, что его убили, а мы до сих пор не нашли обидчика.
— Мы знаем, — заговорил другой, лысый мужик лет сорока с таким носом и такими глазами, что мне стало страшно, — что Гильдия не трогала твоего отца. И твои сородичи не хотели его смерти. Он был очень-очень уважаемый человек. И сын такого человека будет сыном для нас. Наш отец тоже умер, но смерть его была честной: он умер от старости в своей постели, окруженный сыновьями и внуками. Но, умирая, он велел нам хранить честь рода и завещал нам долг твоему отцу. Мы хорошие сыновья, и мы отдаем долги.
— Ты пришел за тем, что твой отец оставил для тебя. Эй, Аслан, принеси пакет сюда.
Один из мужчин, по виду самый младший, поднялся и прошел в дом. Все замолчали, и только Ахмет подлил мне зеленого чая, который после употребления немедленно выделялся из меня и аккуратными ручейками стекал по спине между лопаток.
Мы сидели, синее небо куполом мечети, опрокинутое над нами, было недвижно, воздух не шевелился, и даже пыль на дворе застыла барханчиками. Громко скрипнула дверь, и во двор вышел Аслан, неся в руке предмет, завернутый в полиэтиленовый пакет.
Я впился в него взгядом, и в ту же секунду неподвижный воздух лопнул, взорвался и рассыпался автоматной очередью. Захлебываясь кровью, брызнувшею из груди, Аслан упал, протягивая мне сверток. Пули с визгом и треском рассыпались веером, я прыгнул и, вырвав пакет из рук уже мертвого Аслана, упал на землю и пополз к дереву. Тут бы мне и остаться, но кто-то из хозяев бросился на меня сверху, закрывая собой, и я почувствовал, как пули входят в его плоть, спасая мою. В ноздри ударил запах свежего плова, потянуло теплой кровью, завоняло пороховой гарью. Из дома, на ходу вскидывая оружие, уже выбегали другие мужчины, но вдруг чьи-то сильные руки схватили меня и вытащили из-под человеческих тел. Я вскрикнул от боли, ощутив, как в спину мне воткнули иглу, увидел, как люди в камуфляже, отстреливаясь, бегут к калитке и потерял сознание. Опять двадцать пять!
Глава 15 Побег
Очнулся я…
М-да. Кажется, так я уже начинал. Короче, лежал я на кафельном полу, прикованный за руку к металлической трубе, похожей на водопроводную, и перед моими глазами высилась оштукатуренная стена с небольшим, забранным решеткой оконцем. Конура была размеров от силы шесть квадратов, с низким, крашенным масляной краской потолком. Почему именно масляной?! Вот они, стереотипы мышления… Вдруг, ощутив позывы внизу живота, я разволновался. Как можно справлять нужду в таком, не побоюсь этого слова, статичном положении? Нет, справлять, конечно, можно и в таком, только кто потом убирать будет? Или меня так и оставят лежать в собственном дерьме? Может, это пытка такая? Прочли господа экстремисты книгу писателя Сорокина[59] и решили пытать по-новому, творчески, литературно, можно даже сказать, культурно так пытать? Я громко вздохнул и натужно застонал (рот мне добрые люди не заклеили).
Через минуту дверь, к коей я лежал ногами, лязгнула, из чего я сделал вывод, что она стальная. С утробным скрежетом она отворилась, и на пороге возник мужик в камуфляже. Стесняться, по-видимому, было уже некого, и посему маску он снял. Милее он от этого не сделался, ибо его несколько квадратная бритая голова ничуть не украшала столь же квадратное (не знаю, бритое ли) туловище. Он ухмыльнулся, и я сразу догадался, что смеется он надо мной. Не знаю, какие выводы относительно меня он сделал, но я предположил, что передо мной представитель неких спецслужб, причем отнюдь не происламски настроенных. Ибо такие розовые щеки, белесая щетинка на макушечке и выцветшие голубые глазки бывают только у наших… Может быть, эти черты противны мусульманам бессознательно, но даже нанимать они предпочитают не хохлов, а кого-нибудь… не так похожего на поросенков, что ли… Впрочем, это мое частное мнение, не претендующие на экспертную оценку и не являющееся официальной точкой зрения моей корпорации.
Итак, сей добрый человек подошел ко мне поближе и от души пнул меня тупым армейским (не вру — настоящим!) ботинком под ребро. Я взвизгнул (как и положено) от боли и громко застонал. Искренне, между прочим, потому что от боли у меня даже в носу засвербело. Я мысленно прикинул размер гематомы и невольно застонал еще раз.
— Ну что, придурок, говорить будешь сам или помочь? — мужик наклонил голову и с интересом посмотрел мне в глаза.
— Скажи, о чем говорить, — там увидим, — просипел я, несколько сомневаясь в собственном мужестве. Под ребрами подвывало.
— Шутишь? — мужик медленно отвел ногу и с удовольствием ударил меня по селезенке. Во рту пересохло, из глаз брызнули (суки!) слезы. — Ну, шути, шути. Смотри не переборщи, а то тряпками отсюда тебя смывать будем. Дошло? Ладно, вижу, кажись, дошло. Сейчас сюда человек придет, вопросы задаст. Правильно ответишь — может, живым останешься. Мужик снова посмотрел мне в лицо и легонько пнул в то же самое место. Я взвыл и согласно закивал.
Выть мне было не жалко. Если людям нравиться, когда воют, — могу и повыть. Тем более выплеснутые эмоции — профилактика инфаркта.
Тяжело ступая, мужик удалился, лязгнув дверью. Я оценил первый сет и подумал, что, если игра будет продолжаться в таком же духе, долго я не выдержу. Не то что бы все расскажу, а просто подохну или стану калекой. Ибо такие ребята не любят останавливаться на полдороге, а мне совершенно нечего предложить им взамен. Если я правильно понимаю, завещание и так у них, а мне известно намного меньше, чем им. Значит — кирдык. Я вздохнул и подтянул туловище повыше, пытаясь хоть немного оживить кровообращение в затекших конечностях.
Жаль, что я ни в кого не верю, ибо, задницей чую, сейчас было бы самое время помолиться. Только вот кому в случае чрезвычайных ситуаций молятся грызуны?
Я вздохнул. Кажется, моя песенка спета. Мне даже умирать достойно не хотелось, а хотелось недостойно долго жить. Позор и ужас. Вот если бы они сняли наручники, тогда… Ха, так-таки они и сняли! Дураки, что ли? Я б на их месте и не подумал… Хотя…
В этот момент дверь с лязгом растворилась, и на пороге возник тот же охранник с новым мужиком в джинсах и льняном пиджачке. Стильно и со вкусом. Мужику было лет под пятьдесят. Он быстро окинул меня пронзительными зелеными глазами и провел рукой по абсолютно седым, классно подстриженным волосам. Так в ФСБ не стригут, скорее, Интерпол или внешняя разведка… Черт их разберет, но не солдафон, точно. Какой-нибудь эксперт долбаный на мою голову. Они будут спрашивать, а мне нечего отвечать… Я глубоко и скорбно вздохнул, проверяя ребра и селезенку. Они отозвались, но пока были целы.
— Здравствуйте, Сергей Георгиевич… Чернов, я не ошибся?
— К сожалению, нет.
— Вот и славно. Можете звать меня Владимиром Николаевичем. Дело в том, — мужчина оглянулся в поисках стула, но, не найдя его, недовольно передернул плечами и подошел ко мне ближе еще на один шаг, впрочем, не так близко, чтобы я мог дотянуться до него, — дело в том, что мы очень давно пытаемся разобраться с некоторыми проблемами, возникшими у нас не по вашей вине, но при вашем опосредованном участии. Я понятно излагаю?
Я кивнул.
— Так вот, сегодня, в некотором роде благодаря вам, нам наконец-то удалось получить в свое распоряжение некоторые бумаги, которые, как нам кажется, должны пролить свет на некоторые, м-м-м… вопросы. Но чтобы внести в дело окончательную ясность, нам необходима ваша помощь.
Собака какая, от его витийства у меня мозги набекрень съехали.
— Вы понимаете, о чем я?
— Если честно, не совсем. Я приехал к старым друзьям моего отца, о существовании которого услышал совсем недавно, и хотел от них разузнать о нем побольше. А тут этот гоп-стоп…
Владимир Николаевич хмыкнул.
— Позвольте вам не поверить…
— А, сколько угодно… — я вдруг отчетливо представил себе, что сейчас меня будут бить, и мне расхотелось поддерживать эту комедию.
— Так вот. Сейчас я покажу вам некую бумагу, а вы скажете мне, что она значит. В противном случае мне придется прибегнуть к крайним мерам. Надеюсь на ваше благоразумие…
С легкостью двадцатилетнего юноши мужчина опустился передо мной на корточки и на вытянутой руке поднес к моим глазам бумагу, на которой было отпечатано:
Роспатент, № 2339АОД4589. Без анализа крови не действительно. Спросить на вахте.
Бедняга Владимир Николаевич не знал, что у меня фотографическая память. При всем при этом на моем лице, по-видимому, отразилось удивление, поэтому Владимир Николаевич с той же легкостью поднялся на ноги и быстро спрятал бумагу в карман.
— Итак, Сергей Георгиевич, чтобы это могло значить?
— Ума не приложу, — со всей возможной искренностью ответствовал я. — Скорее всего, это код или шифр.
— Это номер патента, под которым ваш батюшка зарегистрировал свое изобретение. Но нам не нужен патент. Нам нужна формула. И мы хотим знать, как нам ее от вас получить?
— Без понятия, — ответил я и по лицу визави догадался, что ответ неверный.
— Ну что ж. Сейчас сюда придут…
— И эта акула узнала,
что значит румяные парни
из третьей ремонтной бригады[60]… —
продекламировал я и подумал, что это конец. «Таких не берут в космонавты».
— Продолжим минут через пятнадцать, — ответил Владимир Николаевич после секундной паузы и вышел.
Пять секунд — это много или мало? Как медленно они тянулись, пока мысли мои в смертной тоске метались в поисках спасения, как быстро они истаяли, прежде чем удар подкованного ботинка в грудь опрокинул меня на стену. Хрустнули, но выдержали ребра, во рту стало солоно и горячо. Следующий удар пришелся в почки, потом в живот, потом снова в ребра… Били с удовольствием, а я нелепо прикрывал лицо свободной рукой, хотя в лицо-то и не били. Возможно, я еще что-то орал, или выл, или плакал, кажется, я обмочился и обгадился, но отключился в тот момент, когда, захлебываясь собственной рвотой, не смог увернуться от удара ногой в ухо…
Очнулся я от того, что меня за шиворот куда-то волокли по кафельному полу. Ворот рубашки, купленной по случаю в Лондоне, никак не хотел отрываться и впился мне в шею, перерезая кадык. От боли я ничего не соображал и все хотел вздохнуть, издавая всхлипы и стоны… Меня волокли и материли.
— Вот гад, обоссался. Теперь мой его, а то шеф и не подойдет.
— Давай обдадим его водой из пожарного шланга, там во дворе валяется. Им сегодня Паша свою тачку мыл.
— А что, вещи с него статскивать?
— Ну его на хер, м…ка.
— Так воняет от него, как от…
— А че, ты и стаскивай.
— Во…, говнюк…
— Блин… сраное… — и меня пнули под ребра.
От боли я закричал.
— Смотри, очнулся… Ну ща мы его освежим.
От боли и ужаса я почти ничего не видел и не соображал, хотя понимал, что по голове они меня все-таки не били, иначе бы я не смог понять даже этого…
Меня бросили на землю, грубо сорвав одежду, и через секунду я снова заорал от новой боли, холода и неожиданности. Мощная струя ледяной воды обрушилась на меня, отбросив и покатив меня впереди себя. Я почувствовал, как в тело мне впиваются камни, а струи, острые как ножи, рассекают мне кожу. Я спрятал голову в ладони и закричал, пытаясь уйти, спрятаться от дикой всепроникающей боли, потерять сознание, раствориться, провалиться сквозь землю, прочь от этого кошмара, этих судорог, сотрясающих мое тело, от расползающейся печени, разрывающейся селезенки, сломанных ребер, отбитых почек и… от этих страшных, отвратительных, злых и тупых людей… за что они меня так, за что?
Ведь я не могу ничего с этим сделать, мне просто больно, а они меня мучают, я больше совсем-совсем не могу терпеть, и…
И в этот момент воду выключили.
Меня начала бить дрожь, отчего новые спазмы боли прокатились от горла до ступней.
— Хорошего понемножку, — сказал кто-то.
— Хватит с засранца, здесь вода дороже денег. Опять полковник вонять будет, что воду извели. Ее же в цистерну полдня заливали.
— Юрец, доложи боссу, что можно продолжать. Кажись, наш придурок очухался.
Над моим ухом скрипнул гравий. Удар в живот опрокинул меня на бок, и я заплакал:
— Больно, как больно, больно-больно-больно-больно…
— Вот засранец, еще и ноет.
На меня смачно плюнули.
Но даже сквозь боль я почувствовал, как мышцы мои накрыла первая волна судорог. Изо рта тонкой струйкой побежала слюна.
Поблизости зазвонил чей-то мобильный. Вежливый голос сказал:
— Алло. Что?! — голос из вежливого мгновенно превратился в угрожающий. — Как не нашли? Они не могли уйти далеко, перекройте все, найдите их, или я… — тут голос затих, а потом разразился воплем:
— Суки, идиоты, кто разрешил поливать его водой? Вы что сделали??! Молитесь теперь, чтобы…
Но глаза мои уже не различали цветов. Я слышал, как медленно выплескиваются из людей слова, как тихо стекают из шланга последние капли воды, как отчетливо хрустят песчинки, перекатываясь под ногами… Медленно-медленно черная капля крови выкатилась у меня из ноздри и упала на землю, едва не утопив муравья, который… Тело мое выгнулось и подбросило меня кверху. На лицах окружающих меня мужчин я прочел изумление, я успел рассмотреть их расширившиеся зрачки и сжимающиеся кулаки, прежде чем два моих пальца с хрустом вошли в глаза тому самому, первому, кто ударил меня в ребра. Коронный удар сработал. Брызнула кровь. Потом я перебил кадык второму, прежде чем третий успел ударить меня ногой в бедро. Тот, седой, побежал, как мне показалось, очень медленно. Как порхает бабочка. Потом я зачем-то оторвал третьему голову и закинул ее себе за спину. Мне стало весело и легко, тело почти не болело, и обида куда-то девалась. Как это нелепо — быть беспомощным и обиженным, не так ли? Мы не созданы для этого. Мы созданы для радости и полета.
Седой куда-то спрятался, и я пошел его искать. Но тут я встретил еще одного, из тех, он бежал к машине, серебристой и вытянутой, как стрела. Красивая машина, я бы такую полюбил. Вначале я оторвал человеку руку, просто так. Потом выдавил глаза и разорвал рот, а потом он мне надоел. Он всего меня облил своей кровью. Я отбросил его в сторону и хотел было сам прокатиться на такой классной машине, но мир еще раз переменился, и мне ничего не оставалось, как опуститься на четвереньки, задрать морду вверх и запеть. Ко мне уже бежали новые люди, но они теперь не видели меня. Я прошмыгнул между колес машины и, заметив щель между гаражом и воротами, нырнул туда. Глупые, злые, во всем виноватые люди, как жаль, что я не попробовал вашей крови на вкус. Она пахнет совсем по-другому, чем моя.
* * *
Хотелось пить. Крыса задрала морду и стара тельно обнюхала воздух. Водой пахло только с той стороны, откуда пахло человеческой кровью и смертью. Грязная слипшаяся шерстка на загривке зверька встала дыбом, зубы угрожающе оскалились. Крыса фыркнула и переступила лапками. Ей очень была нужна вода, без нее измученный ранами организм не мог справиться с жаром. И, прижавшись к земле, крыса быстро, приволакивая поврежденную лапу, побежала туда, куда толкала ее жажда.
Как это? Зачем мне туда? Они поймают меня и убьют! Я не должен этого делать!
Крыса замерла в жесткой, поросшей неровными клоками траве и снова принюхалась. Воздух нес с собой запахи крови, пота, мокрого песка, человеческих испражнений, а главное, застывшего в воздухе тягучего страха, густым облачком повисшего над мокрым пятачком земли. Надо осторожно обойти открытое место, нельзя, чтобы ее заметили. В траве шныряли ящерицы, прыгала огромная саранча. При случае можно перебиться и такой пищей. Но сейчас нельзя. Надо другое. Крыса отвернулась от жирной ящерицы, задремавшей на солнцепеке, и побежала дальше. А вот и вода! Небольшая лужица еще не успела испариться, задержавшись в окаменевшей от жары глиняной выбоине — неглубокой сточной канаве. Осмотревшись, крыса прошмыгнула к луже и жадно припала к воде. Ее горло судорожно пульсировало в такт глотка́м, облезлая шерсть не скрывала просвечивающей голубоватой кожи. Лапки тряслись от слабости и возбуждения, хвост нервно подрагивал. Ей было очень страшно на открытом месте, но надо было пить.
Вдруг уши зверька беспокойно вздрогнули и развернулись вперед. Сюда кто-то шел. Крыса сделала последний быстрый глоток и метнулась в сторону спасительных зарослей алычи. Самым страшным для нее сейчас были не люди — эти колоды двигались слишком медленно и неуклюже, к тому же ничего не замечали вокруг, — самыми страшными были животные, из тех что служат человеку. О, эти были гораздо проворнее своих хозяев. Но тупые люди не догадались завести даже кошку.
Крыса облизала усы, на которых еще оставались капли влаги, и принялась приводить себя в порядок, то и дело с интересом поглядывая на людей. Люди волокли носилки и большие черные мешки, куда принялись укладывать своих мертвяков. По мнению крысы, логичнее было бы их съесть — если они не умерли от болезни — или бросить прямо так: опыт многих поколений подсказывал ей, что иногда трупы сородичей бывают очень опасны. Она перестала умываться и с любопытством уставилась на людей. От тела без головы исходил приятный запах свежей добычи, и она с сожалением облизнулась. Но вдруг кто-то посмотрел в ее сторону. Крыса замерла и через секунду исчезла. После того как она попила, ей надо было поспать — солнце неприятно слепило глаза и мешало ориентироваться в пространстве. Ничего, скоро станет темно. Вдруг крыса остановилась и уставилась в землю перед собой. Уши ее прижались к затылку, щеки приподнялись, обнажая крупные резцы.
Я — не крыса, мне нужно обратно, я должен спасти…
Крыса недоуменно огляделась, встряхнулась и двинулась вдоль забора, ища место, где можно затаиться и выспаться. Неподалеку валялись бетонные блоки. Крыса обнюхала воздух и юркнула в черную щель. Там она еще немного повозилась, поудобнее устраивая свое разбитое тельце, и вскоре уснула, свернувшись клубком.
Глава 16 Кловин. Ремигий
Замок воздвигли прямо на берегу Рейна, на вершине скалы, и далеко внизу, среди бурых осклизлых валунов, днем и ночью грохотала вода, оставлявшая во рту дурной привкус железа. И еще постоянно дул ветер. Он дул утром и вечером, выл в донжоне солнечным днем и тоскливо гремел медной кровлей безлунной ночью. Из замка прямо к расселине вела узкая тропа, через которую вольные каменщики, верные своему цеховому мастерству, перекинули чудесный мост. Прямо перед мостом, для назидания бродяг и вразумления прижимистых купчиков, соорудили виселицу, и ветер раскачивал ржавую цепь с гниющим трупом, извлекая из металла тонкий, плачущий, полный жалобы на холод и непогоду скрип. Певчие птицы сюда не залетали: слишком высоко. Только вороны со скуки по очереди качались на голове у мертвеца, лениво склевывая с его черепа остатки мяса. Женщина часто стояла на крепостной стене, смотрела на исчезающую в далекой роще пустынную дорогу да обрывала лепестки чахлых цветов, с трудом пробившихся сквозь трещины в камнях.
Замок барона-епископа построили на границе графства, над единственной дорогой, ведущей через Трир к Кельну. По заведенному порядку наемная дружина каждый день объезжала окрестные леса, собирая дань то с купцов, то с разбойников, широко толкуя право на взимание податей, дарованное барону самим бургграфом Кельнским. И ежедневно женщина поднималась на стену, чтобы посмотреть туда, где пологий скат горы тонул в лесу, стремясь лишний раз убедиться в том, что мост всегда полон стражников, расселина глубока, а замок непреступен и что на пустынной дороге нет ни единой живой души.
Женщина, или то существо, которое выдавало себя за нее, находилась в плену. Бывшему барону Хейдрику, а ныне епископу Ремигию эта добыча досталась дорогой ценой, и ныне он намеревался продать ее еще дороже.
Минувшей ночью он наконец избавился от этих дьявольских выродков, оборотней, которые едва не погубили его, пошатнув самые основы его веры — веры в Бога. Как он надеялся, как верил, что таинство крещения очистит их от грехов, изгонит из них дьявола, изменит их чудовищное естество, и они станут людьми навсегда! Но этого не произошло. То ли Спаситель приходил спасти лишь избранных овец, а этим псам не перепало даже крох, то ли с самого начала они были лишь гнусными оборотнями и адскими тварями и поэтому были от века обречены на жалкое полузвериное существование — он не смог решить для себя, как не смогла определить этого и Святая инквизиция.
Но его соблазны таились в ином. В арабских рукописях, тех что его отец привез из Крестовых походов вместе с шелковыми тюками и золотыми украшениями, он вычитал секреты арабских ученых, писавших, что твари эти зародились еще дальше, еще восточнее Аравийской пустыни и шли в халифат по Великому шелковому пути.
«Их занесли нам далекие караваны с тюками цветного шелка, но это мнение малосведущего автора этих строк. Впрочем, слыхал я, что в землях франков, как и в далеких странах, где восходит солнце, есть люди, которые проповедуют, будто души людей переходят в другие тела в зависимости от заслуг: душа доброго человека может попасть в тело султана, или полководца, или иной славной персоны, а душа дурного человека войдет в тело несчастного бедняка, в котором будет подвергаться страданиям. Но души людей — и это слыхал я от одного просветленного — могут перейти даже в тела животных и гадов. Говорят, что это племя и есть обреченные на искупление злые души, вселившиеся по воле Аллаха в мерзких тварей», — вот что писал мудрейший Аль-Фархад Наме. Ему вторил Джабир ибн Хайям Персиянин: «Слыхал я от мудрецов, бывших до меня, что народ этот носит имя “сабдаги”, что значит “владетели земли”, и породили их бессмертные мудрецы сянь, или тянь-ши, из желтой страны Чин в отместку правителям за то, что они Великому Пути и Источнику всего Сущего предпочли суету временного величия и, погрязнув в междоусобицах, отвергли недеяние[61]. И прежде чем уйти на Запад, последний из бессмертных отпустил этот народ, бывший у них в услужении, на свободу, дабы наложили они свою руку на тех, кто разорил величайшие святыни и уничтожил пути в Счастливые земли. И сказывают также, что с тех пор расселились эти сабдаги по лицу земли, и нет им числа, и могут они принимать вид людей с головой крысы, или просто людей, или даже вовсе нет у них вида. И слушаются они голоса серебряной трубы, а уничтожить их может только Великое Снадобье, которое и положило им начало».
Соблазн был в том, что день за днем, ночь за ночью, перечитывая эти строки, епископ думал о том, что из этих тварей можно сделать верных слуг Божиих. Да разве не этим занимались его отец и братья, разве он сам не был подмастерьем в Гильдии Крысоловов? И только нежелание множить смерть и наивная вера в то, что этих бестий можно преобразить, очистить от животной скверны, привели его на путь монашества.
И вот он, итог этого пути.
Епископ подошел к высокому стрельчатому окну. Далеко внизу, за стенами замка, еще дымилось огромное пожарище. Черные головни и жирный пепел — видит Бог, ни одной человеческой кости не нашли слуги, когда пламя, сожравшее оборотней, стихло. У него просто не было выбора. Они разлагали монастырь изнутри, вселяли в сердца людей ужас и отвращение, вызывали недовольство даже самых преданных братьев. Они были чужие — чужие по крови, по природе. Они были нелюди. Народ пошатнулся в вере, слухи один нелепее другого поползли по деревням и городам.
Епископу действительно не везло: с промежутком в неделю в ближайшей деревне сначала родился теленок с двумя головами, восемью ногами и двумя хвостами, а потом двухголовый поросенок. Ног, правда, у него было всего четыре.
Все это явно предвещало великие потрясения. В замке удвоили караулы, на стены выставили лучников. Обошли поселение крестным ходом. Ближние деревни опустели. Население стекалось к монастырю, подальше от замка.
Добрый народ испытывал растерянность.
Одни говорили, что епископ занялся у себя в замке черной магией и превращает неугодных в крыс и собак, другие — что он из жаб, змей и мышей делает себе слуг, дабы творить черные дела. Не забыли и о пропавших младенцах, и о заломах в пшенице, и о павшей по весне от бескормицы скотине, и о трех дождливых неурожайных годах.
Верные люди доносили епископу, что недовольство народа крепнет день ото дня и что он должен удалить от себя оборотней. Епископ в ответ только плотнее сжимал губы. Но эти твари сами подтолкнули его к решению.
Когда живущие в монастыре сабдаги из числа новообращенных сказали ему, что хотят уйти обратно к своим, потому что им в тягость отвращение людей и трудно дышать воздухом, полным гнева и ненависти, он решился.
Он позвал их на прощальный пир в баронский замок. Собранные возле крепостной стены под кровлей старого амбара, после молитвы они садились за приготовленные столы, даже не догадываясь, какую шутку сыграет с ними веселый барон Хейдрик — ныне епископ Ремигий.
Пусть он не дождался легата от папы. Он сам разрубит узел, который завязал двадцать лет назад. От его наивной юношеской веры не осталось и следа. За эти годы Бог оказался гораздо дальше, чем Ремигий полагал вначале, а Его воля гораздо непостижимей, чем думалось при чтении Писания. Но епископ сам призвал этих тварей из мрака, он их обратно во мрак и отправит. И пусть это будет на его совести, зато люди, избавленные от крыс-оборотней, вздохнут свободней. Он ведь так и не стал мастером — не смог убить ни одной видящей крысы. Зато теперь… О, теперь он мог бы стать Магистром…
Улыбка скользнула по твердым бледным губам Ремигия. Его серо-зеленые глаза не мигая смотрели на пожарище. Ветер, играя, вздымал черные хлопья пепла и нес их к реке.
Вчера слуги во время пира заложили ворота амбара толстыми балками, набросали под мощные стены солому и подожгли. Пламя взвилось до самого неба, огонь гудел как ангельские трубы, созывающие грешников на Страшный суд. Снопы искр рассыпались на окрестные луга, жар обжигал, закручивая в свитки пожухлую листву. Густой черный дым закрыл звезды. Никто не кричал, не звал на помощь, не молил о спасении. Ни один сабдаг не выбрался.
Впервые за десять лет епископ Ремигий, бывший подмастерье Гильдии Крысоловов и бывший веселый барон Хейдрик, спал спокойно и не видел ни одного сна.
Епископ вздохнул и вернулся к своему креслу.
Сейчас приведут еще одну из сабдагов, ставшую яблоком раздора между его братьями. Тварь, знающую, где медальон Магистра. Младший брат попросил Ремигия присмотреть за тварью, и он присмотрит. Он хорошенько присмотрит. Только почему так ноет в груди? Может, к перемене погоды? Или он просто устал? Сегодня месса была длиннее обычного — праздновали День Всех Святых. Потом еще проповедь…
Епископ потер грудь.
Что ж. Ему придется собраться с силами и побеседовать с той, которая тоже виновата в его разочаровании. Да. Горькая мысль наконец воплотилась в слово. Разочарование. Вот что пряталось за бессонницей, за болью в груди, за невнятными исповедями.
Разочарование. Бог не захотел или не смог сделать так, чтобы его молитвы были услышаны. Что ж…
Епископ заглянул в лежащий перед ним свиток, исписанный арабской вязью. Смутной, призрачной надеждой веяло от этих строк. Он должен уведомить о своей догадке Гильдию и Орден святого Доминика. И Епископ, прежде чем допросить пленницу, велел келейнику позвать брата Ансельма, нынче исполняющего в скриптории послушание писца.
* * *
Когда гонец, спрятав на дно сумки два письма, запечатанных воском и скрепленных личной печатью епископа, спешно покинул замок, Ремигий вздохнул с облегчением. До удара колокола, возвещающего полуденную трапезу, еще оставалось время. Клепсидра[62] считала вечность, и прелат, очарованный звоном падающих капель, вздрогнул, когда подмастерья в кожаных доспехах, украшенных рукой Гильдии, привели существо, по праву рождения являющееся королевой этих проклятых тварей. Она была видящей, она была старшей из царствующего дома оборотней, и она знала, где реликвия. Безумный отшельник из Черного леса, как отдал он величайшую святыню Гильдии — крысе?
Епископ обернулся и взглянул на пленницу.
Женщина сильно сутулилась, отчего голова ее наклонялась вперед и вбок. Мнилось, что она все время прислушивается к тому, чего не слышат другие. Руки она сложила на выступавшем животе, и они клешнями торчали из вышитых рукавов нижнего платья. Ее лицо нельзя было назвать красивым: слишком крупный орлиный нос, морщины у рта, глубокие складки между бровей. И глаза. В глубине их то вспыхивала, то гасла совсем другая, чужая, враждебная епископу жизнь. Алые капли мерцали в глубине ее зрачков, и епископ невольно передернул плечами.
Епископ смотрел на пленницу в богатом платье, стоявшую перед ним, и жаждал ответа. Правду сказать, одежда сидела на ней не по-людски. Из-под темно-синего бархатного платья с широкими рукавами торчала нижняя юбка, а лиф едва держался на худых плечах и маленькой груди. Но даже широкое платье не могло скрыть увеличившегося живота, а она то и дело машинально касалась его. Женщина была жалка и вызывала у него отвращение и своими длиннопалыми руками с острыми твердыми ногтями, и длинными рыжими волосами, небрежно заплетенными в две косы, и спадающим с головы шерстяным красным покрывалом, которое она неловко поправляла, и своей бледной до синевы кожей, сквозь которую просвечивали жилы. Ремигий сцепил на коленях руки в перчатках, украшенных вышитыми крестами.
Лучи полуденного солнца пробились сквозь свинцовый переплет и отбросили бледно-золотые отблески на золотую митру. Ризница была пуста: служки убрали священные сосуды и облачения и разбежались по своим делам. Только двое подмастерьев томились у входа, морща носы от резкого запаха ладана, что еще не успел выветрится после недавней мессы.
Епископ устал. Но его пленница не давала ему покоя: он не знал, что с ней делать, а легат от папы запаздывал. Осень вслед за летом выдалась на редкость сырой и дождливой, и вот сегодня, в ноябрьский день, впервые сквозь низкие серые облака пробилось солнце.
Оно сверкало на медной крыше донжона, на шпиле домовой церкви, на брусчатке двора. А он должен разговаривать с этим существом. Нет, разговаривать с ней иногда было даже интересно. Она была умна и даже слишком образованна для женщины. Умела играть в шахматы. Но что-то в ней до боли в висках, до свербения во чреве раздражало его. Может, то, что она была женского пола, может то, что она была зверем. Или то, что она была в тягости, и, по слухам, от его собственного брата?
Епископ положил руки в белых перчатках на подлокотники кресла.
— Сегодня ночью я сжег всех твоих соплеменников. Я приговорил их к смерти как еретиков и отступников, как злодеев, продавших свою душу дьяволу. Высочайшая милость была оказана им — они сподобились принять крещение и получить отпущение грехов. Но они отвергли дары Церкви и, как псы, вернулись на свою блевотину[63]. По закону человеческому и божескому они подлежали смерти.
Глаза женщины вспыхнули в ответ, она хотела было что-то сказать, но только переступила с ноги на ногу. Видно, ей было тяжело стоять. Пот выступил на ее болезненно-серой коже, одна капля сбежала с виска по щеке.
— Я знаю, ты приняла медальон из рук отшельника. Но медальон принадлежит Гильдии и тот, кто незаконно владеет им, подлежит смерти. Верни его, и будешь жить.
— Ты хочешь от меня медальон в обмен на мою жизнь? А зачем он тебе, епископ? Разве тебе мало митры и посоха? Или ты полагаешь, что тебе дозволят отринуть три обета[64] и сменить кольцо с аметистом на цепь с сампиром[65]? — женщина говорила неожиданно громко, и ее голос гулко отражался от высоких каменных сводов.
— Ты слишком глупа, чтобы понять весь смысл этой вещи.
— Так объясни мне, мудрый Ремигий. Может быть, я передумаю? Или медальон значит для тебя меньше, чем твоя гордость? — в словах женщины прозвучала издевка.
Она склонила голову набок и снова не моргая вперилась ему в глаза. Так животное издалека наблюдает за другим животным, решая, то ли ему ввязаться в драку, то ли сбежать.
— Ты тоже веришь, что при помощи этого камня крысы могут стать людьми! — наконец выговорила она. — Вот зачем тебе медальон.
Епископ поднял руку.
— Замолчи! Ты сама не знаешь, что говоришь! Но если ты желаешь понять, что он значит, я не откажу тебе. Может быть, ты имеешь право знать, как дорого оценили твою жизнь. Этот медальон — символ. Это знак договора, намек на утраченное единство, он напоминает нам о высшей, скрытой реальности, которая управляет нашим миром, и он взывает к ней. Кто владеет медальоном — владеет Лестницей, ведущей на Небо, ибо две разъединенные части вечно стремятся слиться в одно. Что для людей — Святые Тайны, то же для крыс — тайна, скрытая в камне о шести лучах…
Епископ умолк. Лицо его переменилось, давнее, задушенное страдание выступило на нем.
— Поверь мне… Кловин, — имя стоявшего перед ним существа далось ему с усилием. — Поверь, я сделал все что мог. Никакие силы не смогли вас изменить и обратить к добру! — последние слова он почти выкрикнул. Скорбь, тщательно скрываемая даже от самого себя, прорвалась как гнойный нарыв. — Двадцать лет я выкупал вас из рук Гильдии, у цыган, у разъяренных купцов и напуганных крестьян. Я собирал вас, как курица цыплят, и чем вы отплатили мне? Вы разорили мои земли, вы плели заговоры, вы занимались ростовщичеством, вы подкупали судей и… вы рвались к власти. Тогда я решил исправить свою ошибку. Я сделал выбор, как сделал выбор твой народ, и я не изменю его.
— Вы убили доверившихся вам. Вы убили лучших. Вы убили тех, кто видел свет.
Женщина сказала это тихо, себе под нос, и уставилась в пол. Возможно, она просто прятала лицо.
— Где медальон?
— Твое благочестие, епископ, хуже, чем самая страшная ересь. Ты думаешь, что заставишь Бога услышать тебя и соблюсти условия сделки. Ты Ему — Крещение и формулу[66], Он тебе — власть и бессмертие. Ты думаешь, что куски Его плоти, съеденные тобой, вынудят Его признать тебя сыном и наследником? Это самый гнусный торг, епископ Ремигий, еще худший, чем торг моего народа с людьми.
Крысы и люди весьма сходны между собой. Ты знаешь почему? Потому что и те и другие жрут живую плоть! Все мы хватаем зубами других, размалываем их, поглощаем и уравниваем с собой! Только поэтому мы живем… И если мы не будем жрать, нам конец — не так ли? Как там говорят люди? Ты то, что ты ешь? Не об этом ли свидетельствует ваше таинство? Чтобы остановить ваше вечное пожирание, пришел Ваш Бог и дал вам Свое Тело! Тело, съеденное вами, должно вас изменить! Ваш Бог дал вам единственно возможный способ уравняться с Ним… И ты решил, что перехитришь Бога, заставив крыс есть Его Тело? Или вера уже ничего не значит?
— Замолчи, ты кощунствуешь!
Но существо, стоявшее перед епископом, уже было не остановить.
— Кощунствуешь ты, Ремигий, когда подсовываешь бисер свиньям, а Тело Бога — убийцам и нераскаявшимся пожирателям себе подобных. Ты думаешь, барон, что, если ты подаришь Богу лишние души или воздвигнешь в Его честь новые алтари за деньги, обагренные кровью и воровством, Он будет обязан спасти твою душу? Ты вправду так думаешь? А может, ты думаешь обязать Его даровать тебе вечную жизнь в обмен на великолепные постройки и золотые подсвечники?! Ты безумец и наглец, Ремигий!
Кровь моих братьев, сгоревших в амбаре, возможно, ничего не значит в очах Твоего Бога. Но я также уверена, что если твой Бог — действительно Бог, в Его очах ничего не значит и твоя кровь. Бог не может быть никому обязан, Ремигий! Гончару ничего не надо от слепленного им горшка, Богу ничего не нужно ни от крыс, ни от людей. У Него всего много, Он очень богат! Ты не получишь медальона, Хейдрик, и твои жертвы будут напрасны! Ты как Иуда, Ремигий: вкусив вечности, обрек себя на погибель!
Женщина рассмеялась омерзительным кашляющим смехом и сплюнула на выложенный мрамором пол.
Ничего не говоря, бледный, как его альба[67], епископ поднялся со своего кресла и, опираясь на посох, увенчанный головой орла, подошел к ней.
— Тогда ты тоже сгоришь на костре, а я усну спокойно.
— Если бы ты хоть раз говорил с Богом, барон, ты бы знал, что Он может все, но хочет только любви, — Кловин выпрямилась и стала выше человека. Они смотрели друг другу в глаза, и никто не хотел отводить взгляд.
— Уведите ее и не оставляйте одну ни днем, ни ночью.
Лязгая оружием, двое стражей подошли к женщине, и один взял ее за руку. Кловин еще раз посмотрела в глаза епископу.
— Боюсь, отныне ты никогда не сможешь заснуть, барон! — и вместо прощания ее зубы оскалились в звериной усмешке.
* * *
В этот день, в честь выглянувшего солнышка, а может быть, и намекая на то, что она его больше не увидит, если будет коснеть в своем упорстве, ей разрешили спуститься к реке. Со стороны недавнего пожарища тянуло гарью, и ветер лениво подымал в воздух клочья жирного пепла.
Ни одной человеческой кости не нашли люди на месте сгоревшего амбара, и присланный легат еще раз подтвердил право епископа на аутодафе[68] и уничтожение дьявольских тварей. Спускаясь, Кловин бросила долгий взгляд туда, где одним махом сгорели живые существа и тщеславные помыслы. Ее народ безвинно сгорел, и была какая-то жестокая истина в том, что сгорели те, кто видел свет и жаждал его всей душой. «Если только у нас есть души», — пробормотала женщина. Она снова уставилась себе под ноги и, приподнимая юбки, неловко двинулась вниз по тропе к воде.
Один из стороживших ее остался наверху, второй двинулся следом.
Закутанный в серый плащ, в черном подшлемнике — цвета Гильдии, — мужчина приблизился.
Что-то неуловимо знакомое было в жесте, которым он оправлял капюшон, в длинной узкой кисти руки. Женщина вытянула руку и взяла мужчину за подбородок двумя пальцами.
— Не похож на него. Жаль, что совсем не похож.
Мужчина мягко отстранился, не спуская с женщины глаз цвета переспелой вишни.
— Ты боишься меня? Или я вызываю у тебя отвращение, как и у твоих братьев?
— Нет, госпожа. Давайте пойдем дальше, — и он жестом указал ей на дорогу.
Женщина тряхнула волосами и ускорила шаг. Вдруг она, пошатнувшись, вскрикнула и неловко завалилась на левый бок прямо на огромные валуны.
Мужчина поспешил к ней и подал руку. Запястье было плотно обхвачено железным браслетом: мужчина не был солдатом епископа. Он был его рабом.
На посеревшей коже женщины выступил пот. Она стиснула зубы и попыталась встать, держась за протянутую руку, но не смогла и, схватившись за живот, со стоном осела на камни.
Мужчина наклонился над ней, и женщина вдруг стянула с его головы подшлемник. Мужчина перехватил ее руку, и снова женщина впилась в его глаза.
— Ты раб, — вдруг произнесла она.
Но вместо ответа он поднял ее с валунов, взял на руки и понес вниз, под нависающие камни, где воды Рейна тысячу лет роют пещеры.
Пока он нес ее, Кловин не таясь разглядывала его. У него было лицо южанина — смуглая, не успевшая выцвести под северным небом кожа, тонкий нос с изящной горбинкой. Легкий румянец окрасил его щеки, когда он нес ее. Только чуяла женщина, что пятна на щеках незнакомца оставляет не усталость, а болезнь. От него пахло смертью.
Он опустил ее на поросший мхом валун и рядом сел сам, осторожно коснувшись ее опухшей лодыжки.
— Эта?
— Да.
— Я немного сведущ во врачевании.
— Тогда посмотри.
Рывком она подняла юбку, обнажая ногу в белом полотняном чулке. Он провел рукой по икре, коснулся лодыжки, и Кловин ощутила, как его ладонь повторяет все изгибы ее ноги. Потом он опустился перед женщиной на колени и, осторожно взяв ее ступню в руки, снял с ее ноги кожаный, украшенный вышивкой, башмачок.
— У вас вывих, госпожа. Если вы не боитесь, я могу вправить вам ногу.
— Попробуй.
— Тогда покрепче держитесь за камень и постарайтесь не кричать.
Чтобы вправить больную ногу, стражник наклонился, и так вышло, что теперь он смотрел на нее краем глаза, сбоку и снизу. Но перед ним уже была совсем другая женщина.
Рубиновые зрачки заняли все глаза, а радужка вовсе пропала. У людей так не бывает. И зубы, обнажившиеся в улыбке, стали какие-то другие. Не клыки, нет, но не те, не человеческие. И лицо ее изменилось. Нет, не превратилось во что-то, а стало неправильное. Лоб, нос, подбородок — все стало неправильное. Была молодая женщина, а стала… Будто маска, обтянутая чем-то вроде кожи, не бледной человеческой кожей, а ее подобием.
Это была тварь — вот что он мигом понял. Не человек вовсе. Чужая непонятная тварь.
Он шарахнулся от нее, подавив крик.
Она снова была прежней — но не совсем. Вроде бы та же, но сквозь прежнее лицо что-то проглядывало. То самое, что он заметил краем глаза.
Тварь сразу же догадалась, что он ее увидел. Лицо ее вдруг исказилось в безобразную, звериную улыбку-оскал.
— О-у-видел… — прошипела она. Это был уже не человеческий голос, но и не звериный звук. Просто что-то другое. Он бы не смог повторить эту интонацию.
Он ничего не ответил ей, снова опустил глаза и принялся за врачевание.
Острая боль пронзила ногу твари от ступни до бедра, и, не утерпев, она закричала.
— Вот и все, госпожа. Вы еще будете гулять? — раб больше не поднимал головы. Ужас, испытанный им минуту назад, выдавал себя дрожанием рук да мокрыми от пота ладонями, которые мужчина тут же вытер о штаны. Он ведь знал, знал, что она не человек. Но он так до конца и не верил епископу. И когда он вчера сжигал в амбаре людей, он в глубине души не сомневался, что это люди. Потому что он знал, как убивают тех, кто неугоден, кого можно обвинить во всем — от неурожая до чумы, потому что так уже убивали его самого. Но епископ не лгал, он убил нелюдей. Может ли раб судить за это епископа? Страх еще холодил стражнику затылок, и, вполне возможно, на месте епископа он поступил бы так же. Убил тварь.
Он встряхнул головой, отгоняя наваждение.
— Ты не испытываешь ко мне отвращения? Ты можешь дотрагиваться до меня? — женщина-тварь подалась вперед и внимательно глядела ему в лицо.
Она видела молодого сильного мужчину с черными волосами, черными глазами и мягко очерченным подбородком. Он был красив той особенной южной красотой, которая врезается в сердце, оставляя в нем удивление и тоску. Даже коротко остриженные волосы его не портили. Одно ухо, как и у всех рабов епископа, у него было проколото, но серьга в нем висела золотая.
Женщина указала на нее пальцем.
— Любимчик барона?
Она заметила, как напряглась его шея, но, прикусив губу, он все же осмелился взглянуть ей в глаза. Лицо снова было человеческим, он больше не видел отличий.
Он пожал плечами, отряхивая липкий страх.
— Как тебя зовут? — она вела беседу как ни в чем не бывало.
— Жозеф, по-вашему, — он заставлял себя говорить с ней и смотреть на нее, хотя, видит Всевышний, он бы хотел оказаться сейчас далеко отсюда. Все-таки он жалел ее. Она была пленница, как и он. И в конце концов, он тоже был пришельцем на этой земле. И она была… женщина. Даже тогда, когда была тварью.
— Так ты иудей? А-а, значит, Иосиф. — женщина наклонила голову и задумалась. — Подойди и сядь рядом. Если можешь. Ты не крещен?
Мужчина опустился на камень рядом с ней и показал запястье:
— Крещеных иудеев здесь не заковывают в цепи.
— Как это епископ не обратил тебя в свою веру?
— Ему нужен лекарь. И еще тот, кто может разобрать чужие письмена.
— А почему тебя не выкупили? Я слышала, иудеи дают богатый выкуп за своих соплеменников.
— На Верхнем Рейне нас обвинили в сношениях с дьяволом. Тогда зарезали моих отца и мать, а я стал рабом.
— Раб служит из страха и из выгоды может предать. Ты хочешь вернуться к своему народу?
Жозеф-Иосиф отвернулся.
— Госпожа знает, что сегодня ночью может умереть? — вместо ответа он сам задал вопрос.
— Все в руках Божиих. Разве не так?
Они смотрели на воду. Иногда брызги долетали до лица женщины, и она, если могла достать, слизывала их языком. Он замечал это краем глаза, пытаясь снова увидеть ее другой. Холодящий ужас внизу живота смешивался с обжигающим любопытством и заставлял искать в ней черты твари. Эта тварь внушала ему страх, любопытство и возбуждение. Страх овцы перед хищником, любопытство плебея перед виселицей и возбуждение… Возбуждение мужчины и ученого. Ему нужно было знать, он хотел увидеть ее еще раз. Это было вожделение к тайне, вожделение, перед которым все прочее потеряло смысл.
Он оглядел ее выступающий живот и понял того, кто это сделал. Понял почему.
Но лицо существа, сидевшего рядом с ним, больше не менялось.
— Эй, там, какого дьявола вы застряли? — вдруг заорали сверху.
— Нам надо возвращаться, — мужчина первым спрыгнул с камня и подал пленнице руку.
* * *
Полночь она встретила у окна. Ночь выдалась ясная и безоблачная. Прямо над башнями светила полная луна, огромная, желтоватая.
Луна светила прямо на пепелище. А по пепелищу прыгали и резвились эти.
Они были не такие уж большие и вовсе не похожие на тех, кого изображали над западными порталами в соборах. У них не было ни рогов, ни копыт, ни свиных рыл. Просто очень худые и тонкие, как голодные дети. И удивительно проворные и легкие. Луна светила ярко, но Кловин, как ни старалась, не могла разглядеть их лиц. Они все время ускользали. Полупрозрачные бледные силуэты. Их было очень, очень много.
Они веселились. Прыгали с головешки на головешку, стараясь не коснуться земли, тихо визжа от удовольствия. Кловин казалось, что она даже разбирает отдельные слова их мерзкого шепота. «Наше время, наша власть, мы повеселимся всласть», — повторяли они у нее в голове. Их шепот облеплял, леденя сердце. Это было отвратительно — они сами, их проникающее внутрь безгласое пение, их истонченные, изломанные тени. От них исходило зло, бездонное и неисцелимое. Они и были злом.
Проплешина пожарища, заваленная обугленными деревяшками, ярко светящая луна — и это веселье. Смерть, царящая вокруг, была им в радость.
И эти твари ненавидели все, что создано из плоти и крови. Это были скверные твари. Сквернее, чем все, что она видела до сих пор. Хуже, чем она сама.
Она стояла у окна и видела, как на пепелище плясали бесы.
Кловин зажала рот рукой, чтобы не закричать.
Вдруг подул ветер.
И все пропало. Все они вмиг исчезли.
Только луна светила на пожарище.
А потом появились крысы. Они пришли с запада. Их шерсть лоснилась в свете луны, и они текли как река, полная бликов и колыхания. Они затопили пожарище и луга, заполнили ров, плеснулись на стену. В темноте слышалось, как трепещут их ноздри, как шуршат их лапки, как тысячи коготков скребут по камням. Кловин втянула в себя воздух, ее глаза залило черным, и только багровые огоньки посверкивали в их глубине. Ее рот полуоткрылся, обнажая зубы, и она тяжело задышала, наслаждаясь приливом маленьких серых тел, их запахом и движением.
Крик ужаса разодрал тишину, и облепленный крысами караульный рухнул с крепостной стены в ров.
Скоро крысы будут здесь.
В замке зашевелились. Кто-то побежал по двору с факелами, кто-то затрубил тревогу. Но серая волна уже хлынула во двор. Заметались тени, закричали люди, заскулили собаки.
Кловин стояла у окна не шевелясь, только ногти ее тихо скребли по подоконнику.
За дверью послышались шаги, но Кловин не обернулась.
Лязгнул засов, и в комнату вбежал Жозеф. Она узнала его по запаху.
— Госпожа, они здесь, они пришли, все погибло!
— Мы спасены, — она повернулась к нему, и он успел увидеть кровавый блеск ее глаз, успел окунуться в их черноту, успел поймать белизну ощеренной улыбки.
Ужас еще раз сладкой волной омыл ему сердце.
Он шагнул к ней.
Люди отвязывали скот, выпускали собак, швыряли на телеги клетки с домашней птицей. Крысы обтекали безумствующих от страха людей, только два подмастерья попробовали остановить серую реку. Они играли на дудочках, и крысы останавливались их послушать. Подмастерья прикрывали людей и домашнюю скотину, давая им шанс отступить, выбраться сквозь узкие ворота из проклятого замка.
А крысы уже захватили донжон. Епископ стоял на самом верху и слушал, как скребется и пищит его смерть.
И вот уже двери превращаются в щепки, вот прыгающие друг по другу животные градом сыплются в проход. Вот уже первая из них вцепилась в мантию, вот еще пять повисли на альбе и на рукавах… Вот уже они спереди, сзади, с боков…
Крик отчаяния раздался в башне, когда сотни острых зубов вонзились в человеческую плоть, раздергивая ее по суставам и жилам.
Когда на рассвете последние крысы рассеялись по лугам и рощам, окружающим замок, Жозеф и Кловин были уже далеко.
Пошел снег, ранний для этих мест. Белая крупа сыпалась на опустевший замок, на черную обгорелую плешь, на свинцово-серую воду.
Больше никто и никогда не жил в замке, воздвигнутом на самом берегу бурлящего Рейна.
Ин суд Божий, ин — человеческий.
Глава 17 В поисках
«Вчера, 27 июня, в Бухаре было совершено вооруженное нападение на дом местного цыганского барона. В результате перестрелки было убито и ранено семь человек с обеих сторон. Начальник районного УВД отказался комментировать события, но пресс-секретарь отделения Управления уголовного розыска и борьбы с терроризмом считает, что перестрелка — следствие нового витка нарковойн между группировкой цыган и местными криминальными авторитетами. Это уже второе за месяц ЧП в нашем городе. Напомним, что в начале июня в собственном доме был убит известный ученый-биолог М. Успенский. Убийц профессора так и не нашли, а ответственность за теракт взяла на себя известная фундаменталистская группировка «Стрелы Всевышнего», лидер которой Мухамет ибн Али разместил в Интернете видеоролик, в котором обвиняет ученого-биолога в нарушении законов шариата и экспериментах, влекущих за собой хулу на Аллаха и его божественные установления. На вопрос, есть ли связь между убийством М. Успенского и вчерашней перестрелкой в доме цыганского барона, прибывший из Ташкента следователь по особо важным делам ответил, что следствие еще только устанавливает мотивы обоих преступлений, но рассматривается и такая версия. На наш взгляд, вполне заслуживает внимания гипотеза, согласно которой известный ученый работал над синтезом нового наркотика, что и явилось истинным мотивом преступления и повлекло за собой новые разборки в криминальной среде». ИА «События», Бухара.
— Кретины! Но в общем, суть уловили верно, — Анна в раздражении отбросила газету и закурила вонючую черную сигариллу. Петя обиженно поморщился и помахал в воздухе ладошкой.
— Анна, нам надо спасать Сергея, надо что-то делать, мы не можем вот так просто сидеть. Его ведь могут убить.
— Это ты верно сказал, просто золотые слова, которые следует нацарапать золотыми иголками в уголках глаз, как выразилась бы достопочтенная Шахерезада. Только раскинь мозгами, Петюня, что ты будешь делать? Дашь объявление в газете: «Пропал мужчина в расцвете сил»? «Если вы увидите, что кто-то превращается из человека в крысу и обратно, срочно звоните по телефону 322—223 в редакцию газеты “Магизм и единобожие”»? Мы сами едва успели свалить из отеля. Ты хочешь, чтобы и нас накрыли? Пока мы свободны, у Чернова развязаны руки — его нельзя шантажировать. Убить его не убьют — он же ходячее состояние, прорыв в науке. Ну, помучают несильно и начнут волынку тянуть. Завещание у них, но что-то мне подсказывает, что ни хрена они не обойдутся без Чернова. Я своего папочку знаю, — Анна усмехнулась и стряхнула пепел в бронзовую курильницу. — Гораздо больше меня волнует наше с тобой положение. Пользоваться гостеприимством моих родственников весьма опасно: они сами нас продадут в любой момент. Цыгане все-таки. Посему надо валить.
— Но куда?
— Вот над этим вопросом, мой юный наблюдатель, я сейчас и размышляю. И учти, солнышко, у нас с тобой только временное перемирие — войны никто не отменял. Анна улыбнулась, сверкнув жемчугом зубов, и Петя покраснел.
Штора, отделяющая комнатку от коридора, колыхнулась, и через секунду на пороге возникла цыганка, одетая в ярко-розовую рубаху, расшитую по вороту и манжетам золотой нитью. В руках у нее был поднос с медным кофейником и маленькими фарфоровыми чашечками без ручек. Она робко улыбнулась, с поклоном поставила чеканный поднос на низенький резной столик и что-то спросила у Анны по-цыгански. Та милостиво кивнула в ответ и потрепала девушку по щеке:
— Это моя младшая племянница. Спрашивает, не хочешь ли ты поесть или, может, подать тебе сладостей. Я ответила, что ты обойдешься. Среда все-таки.
— Сладости — это постное! — возмущенно вскричал семинарист-экстремал.
— Имея 52-й размер брюк, надо питаться акридами и водой. Хватит жрать, тем более через час будет плов. Обед то есть.
Анна жестом отослала девушку и сама разлила густой кофе с жирной коричневой пенкой.
Петя подумал, что никогда еще не встречал такой противной особы с замашками царицы Савской, и вздохнул.
С детства он привык анализировать свои чувства и поступки, и после долгих размышлений решил, что Анна нравится ему совсем не так, как девушки с иконописного или регентского отделений семинарии, среди которых семинаристы обычно подбирали себе невест. Собственно, никто и не обязывал его питать нежные чувства к девицам с косами и полуопущенными глазами, а кошмарило его от того, что нравилась ему в Анне именно ее непохожесть на этот идеологически выверенный канон. Ему нравились ее грубая подозрительность и желчная речь, черные глаза и хамские замашки, сигарета в уголке ярких губ и восточные скулы, наконец, ее чудовищная, звериная воля к жизни. Да, вот это ему и нравилось больше всего. Жизни, жизни не было в полевых цветочках среднерусской возвышенности. Петя тайком посмотрел на Анну и невольно залюбовался ее чистым, будто выведенным рукой гравера, профилем. Отец бы понял его. Мама Пети была бойкой на язык «западенкой», которую Петин отец, заканчивая семинарию, нашел в пельменной на Ярославском вокзале. Галя мыла там посуду, острым хохляцким языком ловко отбривая незадачливых ухажеров. Да, отец бы его понял. А ректор и братья? Петя содрогнулся, представив себе выражение лица старшего, во епископстве Илиодора. Брат был расчетлив и стремительно непреклонен, как военный фрегат, идущий по курсу. Петя подозревал, что в глубине души бывший Павел глубоко презирает своего тетеху-младшенького. Петя вздохнул в третий или четвертый раз и снова посмотрел на Анну. Она была прекрасна, как только может быть прекрасен шедевр, вышедший из-под Божией руки. Глядя на нее, ему верилось, что Божий мир несмотря ни на что красив и красота создана как раз для его, мира то есть, утешения.
Анна неожиданно обернулась, и глаза их встретились. Петя собрался с духом и не отвел взгляд. Анна тоже не собиралась этого делать. Так они и смотрели друг на друга, пока Петя не сообразил, что ему хорошо.
— Пожалуй, ты не самый худший вариант, — вдруг сказала она и улыбнулась. — Я в смысле наблюдателей.
В горле у Пети что-то сжалось. Он отвернулся. Конечно, он понимал, что Анна — женщина из совсем другого мира. Ну и пусть. Значит, ему вообще не надо никаких женщин.
— Знаешь, — вдруг к собственному удивлению произнес он, — я никогда не любил фильм «Безымянная звезда». Он всегда казался мне слишком нарочитым, слишком вымученным. А теперь вдруг я понял, о чем он. Петя улыбнулся самому себе и снова отвернулся.
— Ты хочешь, чтобы меня зазвездило? — Анна улыбнулась и снова потянулась за сигаретой.
— Нет, боюсь, что зазвездило меня, — произнеся первый в своей жизни каламбур, Петя от удивления смолк и залпом опрокинул в себя остывший кофе.
В комнате повисло неловкое молчание, которое спустя пару минут прервала Анна. Она пересела к нему на подушки и зашептала прямо ему в ухо:
— Слушай. Сегодня поздно вечером нам надо уходить отсюда. У меня здесь был верный человек — он работал сторожем у отца. Он не из цыган, он из местных. Мой отец когда-то вылечил его сына, и он был предан ему как собака. Отец вообще умел вызывать преданность, — Анна усмехнулась, и в ее усмешке Пете почудилось… наверное, все-таки почудилось.
— Я знаю, где он живет. Ты наденешь мои тряпки и замотаешь платком лицо. Дебильненько, конечно, но за бабу сойдешь. Мы выйдем из задней калитки, когда мужчины будут ужинать во дворе. Конечно, они узнают, что мы ушли, но не узнают куда. По крайней мере, не сразу узнают.
— Я не хочу надевать платье.
— Петенька, голубчик, пожалей Чернова и нас с тобой в придачу. Нам надо заметать следы, выражаясь языком бульварных романов. В конце концов, даже Шерлок Холмс переодевался в женщину, когда прятался от Мориарти.
Но и сравнение с Холмсом не уняло Петиных страданий. Он с ужасом представил себя в узбекском национальном костюме и почувствовал бешеную ненависть к себе. «Тюфяк в полосочку, вылитый матрас, — припечатывал себя Петя, розовея от собственной неуклюжести. — Толстый дурак, который меньше всего похож на опору попавшей в беду женщины, а больше всего — на арбуз».
Вслух же он произнес:
— Хорошо… Анна. Сделаем, как ты скажешь, в конце концов, у тебя больше опыта в таких вопросах, — он впервые назвал ее по имени вслух, и имя это отозвалось в нем сладкой горечью.
— Вот и умница, — Анна взъерошила ему волосы на затылке и пересела обратно в кресло.
— Кстати, — произнесла она абсолютно невинным тоном, — мне пришлось представить тебя как своего мужа. Иначе бы меня забили камнями прямо во дворе.
— Господи, помилуй! — вырвалось откуда-то из самых недр Петиной души.
Глава 18 В духе ориентализма
Мне повезло, что я не перекинулся под бетонными обломками. Даже не представляю, во что бы я превратился… как меня сплющило бы под грудой огромных блоков. Но повезло — значит повезло. Правда, все в этом мире относительно: оказаться голым посреди пустыни или как там это называется — тоже противно. Как мне кажется, во всем виноват арык, вырытый неподалеку от селения, мирно орошавший небольшой островок зелени, где жизнь била ключом. Наверное, я позарился на воду и запахи и как вполне нормальное животное двинулся в сторону воды и пищи. Того и другого здесь было навалом — странно, что меня не съели собаки и не порвали собственные соплеменники. Впрочем, что происходило со мной, пока я был животным, мне неведомо. И даже страшно представить, например, чем я ужинал. Бр-р-р.
Итак, абсолютно голый, поджав под себя ноги, я сидел на утреннем холодке возле раскидистого ореха и разглядывал ближайший ко мне дом. Мне очень хотелось, чтобы какая-нибудь нерадивая хозяйка забыла на веревке постиранные накануне штаны и рубаху, а также обувь подходящего размера. Но чудеса — вещь по большей части непрошенная и непредсказуемая, что и вызывает у многих сомнение в их целесообразности для человеческой жизни.
М-да. Человеческой, Сережа, а ты у нас представитель другого вида. И не надо лукавить, будто я прям совсем ничего и не помню. Руки-головы я отрывал вполне сознательно и даже не без некоторого удовольствия. Вот сиди теперь, Сережа, голый на жесткой траве и, трясясь от холода, думай, что тебе делать дальше. Как жить, Сережа?
Есть не хотелось. Собаки уже пару часов назад перестали меня обгавкивать — попривыкли. Скоро взойдет солнце, а я еще ничего не придумал. Странная вещь — совесть. Коррелирует ли она с мстительностью? Вот я убил нескольких человек пару суток назад этими самыми руками за то, что они сделали мне больно и обидели меня сильно. Кроме нескольких синяков да неприятных ощущений в печени от страданий моих ничего не осталось, а человеки мертвы навсегда. Соразмерна ли нанесенная мне обида моему возмездию? Даже если учесть моральный ущерб…
Я взвесил ущерб и нашел его весьма легким. Я попробовал слово «ущерб» на вкус, и оно не отозвалось во мне ничем. Не было морального ущерба, Сережа, потому что не было никакой морали. Взявший меч от меча и погибнет, но горе тому, через кого приходит соблазн[69].
Где-то далеко, а может, и близко в черной бездне Анубис поднял умную собачью морду, прислушался, и весы в его руке дрогнули[70]. Что-то не то происходит, Сережа, потому что тебе понравилось убивать. Нет, мой мальчик, не забыл ты и запаха человеческой крови, и упоения от силы, и стонов умирающих. Ты словно вернулся домой, Сережа, и это впервые в жизни пугает тебя. Это очень пугает тебя, Сережа, потому что заставляет задуматься о том, для чего ты создан на самом деле. И кем ты создан.
В икрах мучительно закололо, и я переменил позу, ободрав зад о сухую и жесткую, как напильник, траву. Звезды над моей головой давно потухли, небо сделалось бесцветно-серым, как бывает в южных широтах перед восходом солнца. Разом включились и запели птицы, зашелестели персиковые и миндальные деревья, пара зеленых грецких орехов с глухим стуком упала на землю. Легкий утренний ветерок принес с собой кислые запахи овчины и свежесть влажной земли под виноградниками. Я обхватил колени руками, чтобы прекратить неприятный озноб, и углубился в размышления.
Думай, Сережа, потому что теперь от этого зависит твоя жизнь. Я так же мало верю в возникновение разумной жизни на Земле в силу стечения благоприятных обстоятельств, как в то, что самолет может возникнуть из буйства четырех стихий в силу благоприятных климатических условий. Стало быть, ни хрена я не верю, что я жертва некоего вируса. Я совершенная машина, могущая менять форму, что недоступно, насколько я знаю, ни одному живому существу на планете, к тому же обладающая разумом, волей и чувством юмора, — получился в результате инфекции? Абсурд, господа. Дайте мне эту инфекцию сюда, она достойна поклонения… Стоп.
А что, если…
Поклонения…
А что, если ей и вправду поклоняются? Что, если я это вовсе не я, а живущий во мне некто, управляющий мной? И разум это не мой, а я всего лишь крыса обыкновенная? Нет, невозможно. Как бы я сознавал себя, если бы это был не я? Значит, это все-таки я или нас двое. Но о втором я знаю очень мало. Он себя прячет. Или он это все-таки та самая инфекция, которая вызывает в моем организме столь странные реакции?.. А что это за инфекция и почему ей не болеют все подряд? Должны быть некие предпосылки в организме. Или это выведенная кем-то инфекция? Или, возвращаясь обратно, кто и зачем ее вывел?
Тьфу.
Сзади меня послышался скрип, и, обернувшись, я в ужасе замер. Кретин, как я мог не оглядеться раньше? Только человек может быть так беспечен!
В метрах тридцати от меня между миндальными деревцами виднелся небольшой домик, смахивающий на сарай, на пороге которого стоял старик и целился в меня из ружья.
Я медленно поднял руки и крикнул:
— Не стреляй, меня ограбили!
Осталось только уповать на то, что аксакал знает русский.
— Ты что, совсем голый, да? — крикнул старик в ответ, и качнул ружьем. — Тогда сиди, как сидишь, я брошу тебе штаны. Для того, чтобы ты мог ходить с поднятыми руками, — добавил он, не отводя ружья. Потом старик что-то пробормотал, и я увидел, как откуда-то сбоку ко мне скользнула огромная мохнатая собака.
— Сиди, как сидишь, — повторил старик и скрылся в сарае.
Я повернулся к собаке, которая уселась поблизости, не сводя с меня глаз. При этом ее морда оказалась немного выше моей головы. Псина высунула розовый язык и задышала, изредка сглатывая слюну. Готов поклясться, что она сделала это исключительно для того, чтобы я оценил размер ее клыков. Я оценил и сказал ей об этом. Собака шумно втянула в себя воздух, принюхиваясь ко мне, и недовольно фыркнула. В ее глазках сверкнуло недоверие, и она, раздув щеки, негромко и возмущенно гавкнула.
— Ну-ну, тебе признаюсь, что я не человек, — сказал я не шевелясь. — Ты-то уж никому не расскажешь.
Пес снова ухнул и тихо зарычал. Не то чтобы сильно враждебно, а так, предупреждающе, мол, отставить разговорчики, арестованный.
Я отставил и устремил свой взгляд навстречу солнцу, выскочившему из-за невысоких фруктовых деревьев. Как по команде, яростно заорали птицы. Их крик подхватил петух, нагло проспавший рассвет. Закудахтали куры, неподалеку радостно заревел ишак.
— Эй, держи!
Я обернулся, и к моим ногам упали старые потрепанные брюки мэйд ин семидесятые. Они были несколько широки и чуток коротковаты, но это были штаны. Я вздохнул, вспоминая любимые итальянские джинсы, и полез ногами в эту гадость.
Старик снова сказал что-то по-узбекски собаке, а затем по-русски — мне:
— Давай, иди сюда, — он помахал рукой, и я под настороженным взглядом овчарки последовал к сараю.
— Будем чай пить, — лаконично уведомил меня добрый человек и принялся раздувать огонь в тандыре, расположенном прямо под навесом. На столе уже лежало присыпанное мукой тесто и стоял высокий медный кувшин с запотевшими боками. На треноге болтался закопченый чайник, его бока радостно лизало пламя костра.
— Спасибо, — ответствовал я и замолчал. По этикету мне следовало немедленно пускаться в цветистый рассказ о моих придуманных бедствиях, и я собирался с мыслями, чтобы мое вранье выглядело правдоподобным.
— Два дня назад неподалеку отсюда людей убили. Это не наши люди, не мусульмане. Видать, из Москвы приехали. Потом приезжали мужчины на джипах, расспрашивали, может, кто чужака видел. Вчера у меня были. Тебя ищут?
— Меня, — ответил я после секундного замешательства. Врать не имело смысла, потому что, судя по всему, старик уже все решил.
Внимательно посмотрев на меня, старик встал и, покопавшись в облезлой тумбочке, извлек карандаш и мятую тетрадку в клеточку.
На листке он что-то нарисовал и протянул мне:
— Знаешь, что это?
Уверенной рукой на бумажке был нарисован некий предмет, сильно напомнивший мне тот, что болтался на шее у папеньки на фотографиях.
— Да, видел эту вещь, — сдержанно ответил я, так как не знал, что это такое.
— Правду говоришь? — переспросил старик и заглянул мне в глаза. Что там он постигал во мне, я не знаю, но я, кроме черных, по-узбекски раскосых глаз, не увидел ничего.
Я кивнул в ответ.
— Где видел?
— На шее одного человека.
— Где этот человек?
— Умер.
— Твоя правда. Старик вырвал страницу из тетрадки и бросил в огонь.
— А теперь скажи, ты зачем пришел на эту землю?
— Забрать то, что принадлежит мне по праву рождения.
— Забрал?
— Нет. Это украли те… которые меня искали.
Я помолчал и зачем-то добавил:
— Я убил их. Но не всех. Главный ушел и унес с собой то, что мне надо.
Старик присел на высохший ствол дерева и задумался, сложив руки перед собой на коленях.
Я уставился на огонь и подумал, что никогда не любил смотреть на пламя. Раздражает. Вообще все раздражает. Звуки, запахи, цвета…
— Уважаемый, мне нужно попить. Можно?
Старик поднял на меня глаза и вдруг коснулся моей руки:
— Так вот ты из каких.
Он наполнил пиалу водой и поставил передо мной:
— Пей сколько надо. Как ты нашел меня?
— Я никого не искал. Я забрел сюда на запах воды и пищи.
— Что ж, неисповедимы пути Аллаха. Так ты не знаешь, куда попал?
— Да откуда? — я жадно пил воду, со страхом догадываясь, откуда мое раздражение. И вообще, вся эта жизнь в духе сарагосской рукописи меня просто достала, как и случайные совпадения. Опять набрел на посвященного в… неизвестно во что. Нет бы попался мне простой труженник-дехканин[71], который не доставал бы меня намеками и прищуром, а дал бы попить-пожрать и отпустил с миром. Продолжая подливать себе воду, я краем глаза наблюдал за аксакалом, который наблюдал за мной. Нет, пора, пора освоить моментальный переход, чтобы смываться было проще. Человек, конечно, звучит гордо, но крысиный мир нравился мне все больше. Какой прок быть человеком со всем вытекающим отсюда геморроем, добывать в поте лица деньги и автомобили, если можно просто резвиться, не ведая стыда, у мусорных контейнеров?
— Да, нет бога кроме Аллаха и Муххамед пророк его, — пробормотал старик. Я должен помочь тебе, ибо мы помогаем всем, кто расул[72].
Я подавился, закашлялся, но смолчал.
Старик тем временем густо присыпал мукой накрытый клеенкой стол и ловко раскатал тесто в лепешки, посыпал их кунжутом и быстро налепил на раскалившиеся стенки тандыра. Движения его были профессионально лаконичны, и я даже залюбовался.
— Вижу, ты не знаешь главного, — прервал молчание старик, обернувшись ко мне.
В ноздри мне потек аромат пекущегося хлеба, и я непроизвольно сглотнул слюну.
— Уважаемый, — робко начал я, — может, мне и не надо этого знать?
— Мудрый стремится к знаниям, а умудренный отказывается от тех знаний, что могут помешать ему на пути. Что ж, раз ты выбрал, то скажи, чем я еще могу помочь тебе?
— Мне нужно вернуться в Бухару и найти своих друзей.
— Вначале поешь, а потом я дам тебе одежду и денег на автобус. Через час он остановится неподалеку — женщины поедут на базар. Доедешь до большого базара — найдешь улицу ***, там спросишь, где живет торговец посудой Ибрагим. Расскажешь ему, что ты от Юсуфа-гончара, скажешь, что найдешь нужным. Да поможет тебе Аллах.
Я не очень понял, почему Аллах должен был мне помогать, но если ему больше делать нечего…
Старик вытащил откуда-то банку с кислым молоком, сушеный виноград, зелень и вяленое мясо.
— Ешь.
— Благодарю, уважаемый… Юсуф, да придет на ваш дом мир и довольствие, — плел я как по писаному. — Я не забуду, что вы спасли мне жизнь и оказали помощь.
— Давай, я найду тебе какую-нибудь одежду: скоро идти.
Нет, есть в восточной кухне что-то заставляющее вновь и вновь ощущать в гортани вкус свежеиспеченых лепешек, зелени, пахнущей дымком баранины… Что-то есть правильное в этой еде, которая ценна сама по себе своей свежестью и незамутненным поварскими ухищрениями вкусом. Такая еда благородна сама по себе, в отличие от виртуозного кощунства европейских поварен, стремящихся превратить одно в другое только из тщеславия самого повара. Чревоугодничает тот, кто это ест. А еда должна насыщать и давать бодрость…
Запив завтрак айраном, я осоловело огляделся по сторонам. Собака лежала у входа, подальше от огня, на всякий случай преграждая мне путь к бегству.
Вскоре вернулся старик.
Он протянул мне сверток с одеждой.
— Как бы ты ни бегал от знаний, тебе все равно придется встретиться с ними, потому что ты хочешь невозможного: узнать себя, не изменив себя. Такие, как ты, а, видит Аллах, таких мало, рождены, чтобы меняться. Я рад, что мои глаза увидели тебя, значит, исполнение воли Аллаха скоро и скоро Джабраил[73] протрубит в свою трубу. Теперь мне можно и умереть, так как я дождался тебя.
Вот опять. Все просто норовят умереть при встрече со мной!
— А меня не Азраил[74] зовут, уважаемый, что при встрече со мной каждый переходит в вечность, не подготовившись? (Как излагаю, собака, как излагаю!)
— Нет, бек, не смейся. Ты расул.
— Что это значит?
— Это значит «открывающий дверь», или «проводник». Мы все ждем махди[75], но никому из смертных не дано знать, когда он придет и придет ли. Но иногда в мир приходят те, кто может разделить то, что так и не смогло соединиться. Ты знаешь, мир правоверных со дня смерти пророка разделился. Все это знают. Но не все знают истинные причины. Подумай, и, может, ты догадаешься почему. Две жены и десять наложниц было у пророка. Но он не оставил наследника, потому что наследник должен прийти, а не родиться. Одни из нас стали ждать истинного наследника, а другие пошли путем закона, желая взять то, что не могут усвоить. Я думаю, ты поймешь остальное, а я умолкаю, дабы меня не обвинили в кощунстве слепцы, не знающие, откуда у них растет голова, а откуда — ноги.
* * *
Я не думал долго, куда мне отправиться. Прежде чем ринуться на поиски таинственного Ибрагима, я хотел наведаться туда, откуда меня вынесли, — в дом моих нечаянных родственников, братьев-сватьев моей мачехи. Опять же, прикольно. У меня, оказывается, и мачеха была, или она так не называется, потому что мама ее пережила? Ну, значит, в дом к родственникам покойной законной жены моего папы.
Конечно, не один я такой умный, поэтому, скорее всего, меня где-нибудь в кустах будет поджидать парочка дюжих молодцев. Но мы… А мы их обдурим. Сделать себе роскошный бюст из воздушных шариков, вымазать рожу хной и напялить узбекский халатик — меня и родная мама не узнает. А что, если еще покраситься в черный цвет? Мысль о предстоящем преображении столь вдохновила меня, что я едва не забыл о главном. А что, други мои, главное в нашем с вами убогом существовании? Правильно, деньги.
Если бы деньги у нас с вами не были главными, то и существование наше нельзя было бы назвать убогим. Вот такая максима, достойная Марка Аврелия[76], сменившего Рим на капусту.
А капусты-то мне и не хватает. В нынешнем смысле, впрочем, а не в Марк-Аврелиевом. А где ее взять? Можно банально ограбить кого-нибудь. Можно украсть. Можно заработать. А можно… Мысль моя устремилась в бесконечность, но, как говорил тюремщик герцога де Бофора, если бы хоть один план побега из тех четырехсот, что имеются в голове его высочества, был верным, он давно бы сбежал.
Посему я решил снова прибегнуть к помощи милосердных и тем прекрасных женщин.
Сойдя с автобуса на задворках Бухары, где пахло, как и триста лет назад (когда-то из-за полного отсутствия канализации и привычки жителей испражняться на улицах арабские философы переименовали Священную Бухару в Абу-Хару, что в переводе означает «отец дерьма»), я пошел искать цирюльню. Обойдя некоторые, а всего было их великое множество, я, понаблюдав за парикмахершами, выбрал подходящую.
Ханум[77] лет под семьдесят, обладательница необъятных форм, лихо выплеснула грязную воду из тазика в чахлый палисадник перед крыльцом. Едва она скрылась за дверями, как я, приняв самое жалкое выражение лица, вошел в женское отделение, чем вызвал страшный переполох среди не до конца раскрепощенных женщин востока. Они охнули и схватились за платки. Я же направил стопы к необъятной мастерице и бухнулся перед ней на колени.
— Матушка, спаси, возопил я, хватая ее за руки. Женщина вздрогнула, в ее черных миндалевидных глазах мелькнуло изумление, но в ту же минуту она махнула рукой молодицам, и они кинулись вон.
— Ай, зачем мужчине стоять на коленях? — спросила цирюльница, и я подумал, что опять не ошибся.
— Матушка, меня хотят убить, и, если вы верите в Аллаха, вы должны мне помочь.
— Аллах — это хорошо, но ты, может быть, вор или спал с чужой женой?
— Спаси Господи, — вырвалось у меня от всего сердца. — Причем тут жены? Я сбежал от русской разведки, потому что не хочу быть наемным убийцей. Мне надо вернуться домой. Я здесь у родственников гостил, а они меня поймали. Мне нужно к родственникам — у них мои документы.
Женщина молчала. Ее лоб был до бровей скрыт разноцветным шелковым платком, сильные пальцы в перстнях скрестились на необъятной груди. Я не отрываясь смотрел в ее живые черные глаза и твердо верил, что она не откажет мне. Мало кто из женщин, когда им не угрожает опасность, может отказать мужику. Читайте Мопассана.
— Так чего хочешь? — спросила она, и я решил, что с колен можно встать. Я вскочил и, склонившись к ней с выражением то ли почтительного сына, то ли молодого джигита, произнес:
— Мне нужно, чтобы вы помогли мне изменить внешность. Покрасить волосы, кожу, постричь — что угодно. Беда в том, что мне совершенно нечем за это заплатить.
— Ай, дорогой, зачем деньги? Не можешь заплатить, поможешь и мне, так?
Я вообразил себя проданным в рабство и осторожно ответил:
— Уважаемая, чем смогу — помогу.
— Вот и хорошо.
Женщина взяла меня под локоть и увлекла в хтонические недра трущобной цирюльни.
* * *
Усадив меня в скрипучее кресло времен Брежнева, она набросила на меня покрывало и окинула цепким профессиональным взглядом.
— Что хочешь?
— Хочу быть лысым брюнетом со смуглой кожей. Кожу можно хной…
— Ай, бек, ай, дорогой, ты свою маму рожать учил?
— Молчу-молчу.
— Давай сначала покрасим, потом пострижем, как здесь мужчины носят. А кожа… Можно кожу. Сейчас автозагар продается, но он проступит только часов через шесть, да и ляжет плохо. Что ж, украсим тебя, как невесту к свадьбе.
Женщина засучила рукава полосатого платья и принялась за работу. Сначала мне на голову нанесли отвратительно воняющую смесь под лихим названием «Черный бриллиант». Затем я посидел с полотенцем на голове за занавесочкой в каком-то закутке, где развлекался тем, что слушал болтовню местных красавиц, причем понимал из нее только слова типа «мобильник», «рубероид» и «мерседес». Потом меня вывели, помыли мне голову и показали мне себя. Я ахнул. Если бы я знал раньше, что из меня получится такой сексуальный брюнет, я бы сделал это себе сам. Над моей буйной головой хищно лязгнули острые парикмахерские ножницы.
— Лысым ты всегда стать успеешь, дорогой.
И на пол полетели клочки волос цвета воронового крыла. Хорошо, что раньше я предпочитал буйную шевелюру, так что теперь было из чего фантазировать.
Через пятнадцать минут я превратился в знойного джигита. Узбека, конечно, из меня не получилось, разрез глаз подвел, но чеченец с твердым подбородком и злыми синими глазами вышел отличный. Надо прорепетировать гордую сутулость и пореже моргать во время разговора.
В последний раз щелкнув ножницами, ханум гордо откинула назад голову и оглядела свою работу.
— Ай, хорошо! — она смачно поцеловала кончики своих пальцев и велела мне выйти обратно в каморку.
На узбекском она позвала девушку и что-то ей сказала. Затем вошла ко мне.
— Я послала Лейлу на базар, она купит индийской хны, куркумы, чая и черного кофе. Будем наряжать тебя дальше, дорогой, — ее глаза лукаво сверкнули, и я вспомнил, что в каждой женщине есть змея.
Затем ханум вытащила из фартука замусоленный мобильник и кому-то позвонила.
— Сыну звоню. Он одежду принесет, как здесь носят. И проводит тебя куда надо.
— Нет, уважаемая. Провожать меня не надо. Если с твоим сыном что-нибудь случится, его кровь будет на мне. Поэтому я сам. И как зовут тебя, кого мне благодарить?
— Зови меня матушка Фирюза. Я делаю это тебе не за деньги, а потому что между бровей у тебя читаю я дальнюю дорогу и не хочу ее обрывать. Я старая и умею читать печать Аллаха на людях. Сегодня я помогла тебе, завтра — твои дети помогут моим. Не все можно купить за деньги, дружба — одна из этих вещей.
Женщина вздохнула.
— Давай чаю попьем, все равно ждем. Куришь?
— Да.
Я знал, что ей интересно. Любой интересно только одно — почему выбрали именно ее. И конечно, я не мог промолчать.
— Ханум, вы, наверное, думаете, почему я выбрал вас?
Женщина едва заметно кивнула, и ее щеки порозовели.
Дорого бы я заплатил, чтобы щеки моих женщин розовели не только от денег и оргазма.
— Я недолго живу, но жизнь дала мне женщина. Первым, кто полюбил меня кроме матери тоже была женщина. (Или Эдичка???). Женщине я дарил любовь. Если я доживу до старости, то стелить мне постель и кормить с руки будет женщина. Ханум, однажды я осознал, как глупы мужчины, пренебрегающие женщиной. Нет, не в удовольствиях и отдыхе, а в труде и дружбе. За свою недолгую жизнь я научился разбираться в женщинах, как одни разбираются в оружии, а другие — в книгах. Если мужчина — глаз, то женщина — его зрачок. И если относиться к женщине, как к рабыне, ты сам станешь рабом еще более жалким. Ведь кто кому служит — тот тому и раб. У Сулеймана, мир его праху, была тысяча жен и разве они служили ему? Он служил им, и за это Аллах оставил его. Кому может довериться тот, кто слаб? Более сильному. Но лучше, если сила одного будет отлична от силы другого. Стрела никуда не полетит без лука, — я замолчал и склонил голову, отпив из маленькой бирюзовой пиалы.
— Ты умен, а поскольку увидел свою слабость и сумел ей воспользоваться, ты умен вдвойне.
Фирюза улыбнулась и утерла лицо, на котором проступили капельки пота, концом головного платка.
Наконец Лейла, вдоволь насмотревшись на платки и украшения, вернулась с пакетом, полным пряностей и притираний.
Матушка Фирюза завела меня в очередную каморку и, постелив на дощатый топчанчик клеенку, велела мне раздеваться догола. Я отбросил стыдливость и разделся. Матушка с одобрением оглядела мою фигуру.
— Ни капли жира, не то что эти курдючные бараны, — прищелкнула языком она и принялась что-то смешивать и растирать. Вскоре я с ног до головы был обмазан тревожно пахнущими экстрактами и смесями и накрыт полиэтиленовой пленкой и халатом.
— Так лежишь час. Потом — мыться.
Матушка Фирюза закрыла дверь, и я погрузился в свои мятущиеся мысли.
Я заметил, что, если собака сидит на цепи, она старается лечь как можно дальше от будки, на максимальную длину поводка, и делает вид, что свободна. А свободная собака всегда лежит у самой будки, так как свободна на самом деле. Значит, в жизни мы бессознательно натягиваем до предела только те цепи и поводки, которые действительно нас держат. О чем это я? Да, о спецслужбах всех времен и народов. Особисты всегда норовят превысить свои полномочия именно в тех случаях, которые, как им кажется, предельно ясны. Так, по морде лупят обычно в момент наибольшей ясности для того, кто первым поднимает руку. Какой из этого практический вывод? Скорее всего, меня будут просто убивать. Возбужденные моими шалостями, они решат, что обо всем догадались, и будут стрелять на поражение. Стало быть, лучше себя не обнаруживать.
Еще хотелось бы как-то выяснить местонахождение моих ненаглядных спутников. Может, они уже томятся в неприбранном подвале, у них выбиты зубы и сокрушены ребра? Тогда целесообразнее было бы их там и оставить. Представляете, какой облом для тех, кто уверен, что я вернусь? Умный и предприимчивый никогда не вернется. А кем они считают меня? Крысой и бывшим олигархом? Такие точно не возвращаются… О-хо-хо… Посему придется вернуться. Зачем? А зачем крысы грызут провода? Из вредности, паны и паненки, из чистой, незамутненой совестью вредности. К тому же у них слишком быстро растут зубы и, если они не будут их стачивать, рано или поздно просто не смогут закрыть пасть. Так вот, чтобы я смог закрыть свою пасть, придется и мне попрактиковаться в угрызании. А как вам такой мотив: «Мирись с соперником своим, пока вы еще на пути к судье…»[78] — гениальная причина добрых дел для трезвых реалистов. Гениальная!
* * *
Выйдя из цирюльни с внешностью, измененной до неузнаваемости, я двинулся на поиски горшечника.
Собственно, адреса я не знал, но расспрашивать окружающих, привлекая к себе внимание, не стал. Я доехал до рынка на маршрутке и снова углубился в торговые ряды, с наслаждением вдыхая запахи горелого бараньего сала, корицы и розового масла. На что я надеялся? Да ни на что. Гордо сутулясь, я шатался, толкаясь и будучи толкаем, под яростно голубым небом среди стен то белоснежных, то желтоватых, обмазанных глиной и выложенных из камней, элегантно прихватывая с прилавков красную черешню и розоватые абрикосы, так как время персиков и винограда еще не наступило. Солнце жарило мне в затылок, капельки пота норовили зависнуть на кончике носа, но я был счастлив. Наверное, никогда в жизни я не был так счастлив, как сейчас. Чувство абсолютносвободы плотно засело у меня в груди, выпрямив диафрагму и расширив легкие. Я пьянел от жары и вони, криков и ярких тряпок, развешанных прямо на веревках. Полуденные вопли муэдзинов подхлестывали мои нервы, и мне казалось, что кровь в моих жилах вспенилась как шампанское. Я поймал себя на мысли, что я никого не ищу и ничего не хочу, ничего, кроме бесцельного шатания по этому городу, в этой жаре. Мне хотелось родиться и умереть здесь. Я вспоминал набережные Монако и пляжи Гоа, безумства Ибицы и голубые заросли агавы в Мексике, и мне не хотелось ни к синему морю, ни к голубым горам. Мне хотелось раствориться среди гомона толпы и плавящихся на солнце котлов, распасться на молекулы и рассеяться белой пылью города, который когда-то был моим…
Вдруг что-то щелкнуло у меня в извилинах, и я замер перед прилавком с глиняными горшками. Что-то в ДНК развернулось и сошлось как зубчики в передаче. За грудой горшков под линялым навесом сидел старик и пил чай.
За последние пару недель я свято уверовал в синхронистичность. И раз передо мной горшки, почему бы за ними не сидеть Ибрагиму?
Я перегнулся через сосуд, по форме напоминающий тот, что мусульмане помещают у себя в уборных, и, глядя в расшитую тюбетейку, прикрывающую ему темя, спросил:
— Ибрагим?
Старик поднял голову, отставил пиалу и кивнул.
— Я от Юсуфа-гончара.
Старик улыбнулся и поднялся, сложив руки в знак приветствия. Я тоже изобразил поклон и улыбнулся в ответ.
— Салям алейкум, уважаемый.
— Ва-алейкум ассалям, — снова кивнул старик. — Как здоровье моего друга? Как поживают его миндальные деревья и скоро ли он привезет товар?
Он говорил с неизбывным акцентом, но, судя по всему, прекрасно знал русский язык. Удобное наследие советской власти!
— Если мои глаза меня не обманывали, — (словно бес нашептывал мне эти цветистые фразы, и, проклиная себя почем зря, я никак не мог перезагрузиться на нормальную речь), — миндаль уже в завязах и урожай обещает быть хорошим. Слава Аллаху, и здоровье его прекрасно. Юсуф передает вам привет и ждет в гости, — на свой страх и риск продолжал я.
— Раз тебя прислал Юсуф, значит, у тебя ко мне дело. Какое?
Я задумался. Вот, блин. Какое у меня дело? Деньги, паспорт, виза, оружие, поиск друзей, наследства и родственников? Любой Боливар[79] загнется от такого количества проблем. Поэтому я присел на корточки и прямо в пыли нарисовал нечто, на мой взгляд напоминающее папашин медальон.
Старик, в свою очередь, перегнувшись через горшок для низменного употребления, с интересом разглядывал мой эскиз.
Закончив, я поднялся и посмотрел на него.
Он посмотрел на меня.
Я кивнул и улыбнулся.
Он кивнул, и в глазах его промелькнуло нечто не поддающееся дешифровке.
— Значит, ты пришел, — сказал старик и закатил глаза, сложив ладони у груди.
— Да, — ответил я, услышав в своем ответе гордое, но скромное достоинство Азраила.
— Что ты хочешь? — спросил старик, и глаза его сверкнули подозрительным энтузиазмом.
— Мне нужны деньги, немного, — уточнил я, дабы не искушать судьбу. И мне нужно найти своих друзей.
— Это ты убил гяуров, убивших твоего отца?
— Да, — снова кивнул я.
Оказывается, таинственные убивцы нашлись сами собой, да к тому же удобно подвернулись мне под руку. И почему это все, кроме меня, крыс и крысоловов, так уверенно знают, кто пришил папу?
— Пойдем со мной.
Старик что-то истошно проорал, и словно из-под земли перед ним вырос бойкий подросток, одетый в белоснежную футболку, драные штаны и банные шлепанцы.
Ибрагим что-то втер ему, то и дело показывая на горшки, навес и чай. Подросток бодро кивал, стреляя в меня черными, как полярная ночь, глазами, отчего мне быстренько стало не по себе. Закончив инструктаж, старик дернул меня за руку, и я, как ишак, поплелся за ним навстречу новым метаморфозам[80].
Глава 19 Разбор полетов
— Проблема в том, — сидящий за дубовым письменным столом мужчина щелкнул настольной зажигалкой-мушкетом, — что мы опять потеряли его. Я уж молчу об этой дурацкой затее с пытками, просто каменный век какой-то. Кому взбрело в голову бить ногами ценный генетический материал, только скажите мне? — последние слова мужчина почти проорал и с грохотом стукнул рукоятью мушкета о столешницу.
Сидящий наискосок от него собеседник, похожий на идеал американского сенатора, склонил к левому плечу седую голову и хмыкнул.
— А что, по-вашему, мы должны были делать после того, что он устроил на рынке в Москве? Да и оказавшись на свободе, он вел себя несколько агрессивно. Если бы не силовые методы, он вообще просто рассмеялся бы нам в лицо и, прихватив завещание, удалился бы по своим делам.
— Вот и прекрасно! Вот и удалился бы! Вот и по своим делам! А вы бы, как умнички, пошли бы за ним и получили бы не кусок дерьмовой бумаги, а препарат!!!
— М-да.
Седовласый потер переносицу и качнулся на стуле, отчего из-под стола показались его идеальной голубизны джинсы.
Увидев эту голубизну, мужчина за столом окончательно взъярился и, отбросив мушкет, со злостью хлопнул папкой с бумагами о столешницу.
— И когда вы наконец перестанете являться на совещание в штатском? Это нарушение устава, в конце концов! И сядьте нормально, полковник. Вы не в итальянской пиццерии, а на приеме у генерал-майора, вашего непосредственного начальника, между прочим.
«Сенатор» сверкнул очками, съехавшими на кончик патрицианского носа, и принял уставную позу. Генерал-майор вспотел затылком, но ссору продолжать не стал. Черт их разберет, этих международников. Сегодня полковник, завтра — президент…
— Итак, что там с Ватиканом, доложите.
— Фонд «Согласие» так же обеспокоен сложившийся ситуацией, как и мы. Представители Московской патриархии, входящие в Совет, согласны со своими коллегами. Никто не ожидал появления вакцины так быстро. Для нас это мощное бактериологическое оружие, для них — один из симптомов Апокалипсиса.
Генерал-майор фыркнул и потянулся за сигаретой.
— Никак не могу привыкнуть к их дурацкой терминологии. Неужели они и вправду верят во всю эту ерунду?
Седовласый пожал плечами в пиджаке от Валентино.
— Верят, не верят… Как однажды заметил один ваш коллега: «Что есть истина?»[81]
— Это какой еще коллега?
— Пятый прокуратор Иудеи, всадник… В общем, командовал крупным воинским подразделением и осуществлял миротворческую миссию в горячей точке Римской империи. Хотя… — седовласый посмотрел на перстень, надетый на средний палец правой руки. — Мне кажется, что все-таки верят. Иначе зачем этот сыр-бор? Они знали о крысах гораздо раньше нас. Нас, прямо скажем, и в помине еще не было. Не было ни Разбойничьего приказа и Тайной канцелярии, ни Ваньки-Каина, ни даже Малюты Скуратова, так фанатично истребляющего всех, кто напоминал ему крыс. И что смешно: ведь ни разу не угадал, дурачок. И с крысоловами они начали сотрудничать гораздо раньше нас.
— А «Стрелы Всевышнего»?
Из груди любителя пиццерий вырвался вздох отчаяния.
— Ну, причем здесь фундаменталисты? Почему все разговоры заканчиваются талибами, ваххабитами или, на худой конец, атомной бомбой, которую тайно мастерят в Тегеране? Крысы сидят на нефти и алмазах уже сотни лет, и все наши попытки уничтожить их обречены на провал. Попробуйте уничтожить Ротшильдов и…
— Сидит же Ходорковский!
— Ну, Абрамович-то не сидит! Ходорковский всего лишь человек, чего вы от него хотите?
— Того и гляди Лужков сядет… — невпопад вздохнул генерал-майор. — А тут еще новый мэр со своими идеями чистки рядов и татарскими замашками… просто 37 год какой-то.
— Монгольское иго…
Оба мужчины замолчали. Один курил сигарету, другой — тонкую сигариллу. По кабинету плавал сизый дым, клубы которого нехотя всасывались в кондиционер.
— Так что вы предлагаете?
— Теперь будем брать его в Москве. Он обязательно заявится сюда, в Роспатент, ему же надо получить формулу!
— А мы ее за него получить не можем?
— А крысы? А крысоловы? Много нас тут, желающих. Совет предлагает уничтожить его вместе с вакциной. Просто стрелять на поражение, а формулу изъять и… — седовласый приствистнул, — и в топку. Но Совет понимает, что мы не отступимся от такого открытия. Поэтому они не спускаюn с нас глаз. И не забывайте, в свете сегодняшних раскладов и всякой симфонии государства и Церкви мы не можем их тупо продинамить. «Согласие» — организация мирового масштаба, и никому кроме Господа Бога не известно, кто в нее входит. Иногда мне кажется, что в нее вхожу даже я. Ну-ну, шутка… Хотя по заданию Центра я действительно в нее вхожу.
— Каковы ваши дальнейшие действия?
— Итак, план прост, но забавен…
Глава 20 SMS-ка
Волоча за собой перебитые задние лапы, крыса из последних сил ползла к спасительной дыре. Еще немного, и она нырнет в темноту. Там, даже полудохлую, ее никто не сможет поймать… Но человек поднял лопату и, насладившись тщетными надеждами твари, перерубил ей позвоночник. Крыса взвизгнула, из ее пасти и ушей хлынула кровь. Человек усмехнулся и ногой откинул крысу в кусты — на поживу воронам и муравьям.
Маша проснулась от безысходного ужаса. Этот сон снился ей нечасто, но каждый раз, причудливо меняясь в деталях, в главном он оставался постоянен: ощущение смерти и мука от ее неизбежности. Сон за сном лопата методично перерубала ей позвоночник, и, просыпаясь, она чувствовала во рту соленый вкус крови.
В этот раз все было так же. Заснуть снова она даже и не пыталась, а потянулась за пультом от телевизора. В темноте она видела прекрасно, и ночник над головой являлся скорее данью декору, чем насущной необходимостью.
Хотелось пить, но вылезать из под одеяла было страшно. Смертная тоска затаилась в углах комнаты, и девушка в который раз обругала себя за забывчивость: — нет бы заранее поставить на столик воду. Маша глубоко вдохнула и осторожно нащупала ногами тапочки. Подавляя тревожную дрожь в ногах, встала и, накинув халат, отправилась на кухню. Но, не дойдя, зачем-то свернула в ванную и включила свет. Долго смотрела на себя в зеркало, потом взяла с полки купленный накануне вечером тест на беременность.
«Как все буднично», — пробормотала она и пошла на кухню за чашкой.
«Буднично все ужасно», — повторила она, глядя на две полоски несколько минут спустя. Откуда-то возникли слезы и противная испарина на лбу. Она закусила губу, выбросила тест в мусорное ведро и пошла за телефоном. Не попадая в кнопки, набрала всего два слова: «Я беременна». SMS-ка пискнула и улетела.
* * *
Айфон, лежащий на стеклянной крышке журнального стола, звякнул. Мужчина быстро схватил его и поднес к глазам.
«Я беременна» — прочел он раза три вслух, пока наконец, крепко сжимая трубку в руках, не расхохотался. Дрожа от радости, как охотничья собака, он налил себе виски и выпил. Пара капель упала на голубые джинсы, но он этого не заметил.
* * *
Сергей вздрогнул и обернулся. Кажется, он потерял что-то важное. Привычным жестом он хлопнул себя по карманам чужих штанов и выругался. Телефон с Машиным номером остался у них.
Глава 21 Кловин. Смерть Бьянки
Целый год прошел с тех пор, как она покинула эти места. За год многое может случиться.
Она шла и вспоминала. Вспоминала его объятия, его поцелуи, его ласки. Его жаркий шепот и смех, похожий на переливы ручья. До той ночи она не знала, что такое счастье. Счастье быть с ним, дышать с ним одним воздухом, вдыхать его запах, чувствовать прикосновения его рук… Каждый его взгляд вливал в нее жизнь, и как теперь быть, если его нет?
Путница встряхнула головой, отгоняя воспоминания. Острая тоска по потерянному мужчине кольнула ее в самое сердце. Поежившись от холода, она подняла голову и огляделась. Накануне ударил мороз, грязь смерзлась в комья и мешала идти. Но закутанная в коричневый суконный плащ, она упрямо шагала по обочине разбитой дороги вдоль кромки леса, вдоль бескрайних голых полей. Холодный ветер с крупинками снега пронизывал ее до костей, и, чтобы сохранить тепло она согнулась до земли. На плече женщины болталась кожаная котомка, затянутая простой веревкой. Путница прятала красные замерзшие руки в рукава, тщетно пытаясь хоть немного их согреть.
Мысли ее блуждали где-то далеко отсюда, и она встряхивала головой, пытаясь отогнать назойливые воспоминания. К чему снова и снова возвращаться к давно передуманному и вечно ноющему где-то внутри?
Невдалеке раскинулся небольшой лесок. Надо бы свернуть туда, может, он укроет ее от ледяного ветра. До ближайшего жилья идти неизвестно сколько, велика опасность сбиться с дороги. Убогие деревеньки были разбросаны по этому пустынному, сожженному войнами и голодом краю слишком далеко друг от друга. Недолго думая женщина свернула в лес и некоторое время брела по нему, то и дело оглядываясь и принюхиваясь в поисках живой души. Но ветер нес с собой лишь запахи мокрого снега, прелых дубовых листьев и пустоты. Можно отыскать какую-нибудь берлогу и переночевать там. Возможно, ей повезет и волки не доберутся до нее. А даже если и сожрут, кроме нее об этом никто не узнает. Женщина усмехнулась. Лучше сдохнуть. Она сама не понимала, зачем спустя год она вернулась туда, где спрятала медальон — призрачный символ призрачной власти. Но она вернулась и забрала его. Отшельника она не застала и, напрасно прождав его возле заиндевевшего колокола до самого вечера, вытащила реликвию из тайника и отправилась в обратный путь. Вначале надежда найти Билэта еще теплилась в ней, но с каждым днем она таяла как мокрый снег, засыпающий черные студеные ручьи, из которых она пила по дороге. Билэт исчез. Крысы ничего не могли рассказать ей, попытки Жозефа разузнать что-либо про опального крысолова от своих соплеменников тоже не принесли результата. Кловин верила, что она еще встретит отца своего ребенка, но вместе с жаждой увидеть Билэта она испытывала ужас только от одной мысли, что он отнимет его у нее. Тогда необъяснимая власть Билэта над ней станет безграничной.
Женщина остановилась и снова принюхалась. Пахло лисьей мочой. Запах слабый, лисы были здесь давно, но стойкий. Женщина повернулась в ту сторону и зашагала вглубь леса. Вскоре она наткнулась на огромный поваленный дуб, в корнях которого скрывалась брошенная лисья нора Женщина покрутилась вокруг нее, запихала в рот несколько горстей снега, задержавшихся между травы и корней, и заползла внутрь. Ночь она переживет. Она свернулась калачиком и, положив голову на руку, задремала, вздрагивая от любого звука. Воспоминания не оставляли ее даже во сне.
На следующий день, с трудом ступая замерзшими ногами, она набрела на стоявшую среди пустынных полей деревню из пары десятков хижин, крытых соломой. Погода выдалась ветреная, и дым очагов сносило прямо в ее сторону. Пара лохматых тощих собак облаяла ее у первой же изгороди, но женщина оскалилась на них и что-то прошипела. Собаки отступили, и, тяжело опираясь на посох, она продолжила путь в сторону деревенской площади, где по обычаю росло священное дерево да располагались приходская церквушка с постоялым двором. Собаки еще долго лаяли ей вслед. На площади возле круглого колодца-журавля несколько женщин обсуждали местные новости. Они дружно окинули путницу подозрительными взглядами и придвинули кожаные ведра поближе к шерстяным юбкам.
— Вы не скажете мне, добрые женщины, далеко ли до Кельна? Я странствую туда по обету, данному во искупление грехов.
— Тяжелую епитимью накладывают святые отцы, — усмехнулась одна из них, краснощекая матрона, перевязанная платком из козьего пуха крест накрест. Ее чепец был сдвинут на затылок, из-под него выбилось несколько черных прядей. — Сами небось сидят в трапезной да вкушают вино с елеем за твое здравие, а тебе шляйся здесь…
— Тихо ты, — другая ткнула ее локтем в бок. — Чего попусту болтаешь? До Кельна еще дня три пути, но по такой дороге протопаешь и подольше. Вон трактир — там ты можешь поесть и переночевать, если, конечно, у тебя найдется несколько медяков.
Паломница кивнула.
— Наш сеньор не жалует путников. Так что поберегись, — откликнулась третья. Тем более здесь ужас что творится…
Но вторая женщина бросила на болтунью такой свирепый взгляд, что та аж поперхнулась.
Не успели кумушки перевести дух, как дверь трактира с грохотом распахнулась и на крыльцо выскочила растрепанная баба с кувшином. Она опрометью кинулась к колодцу, едва не зашибив мужика в овчинной безрукавке, лениво распутывающего сбрую.
— Совсем плохо, — крикнула она и, выпучив глаза, растопыренными руками показала как.
Деревенские дружно охнули и прижали руки к могучим грудям.
Но трактирщицу распирали противоречивые чувства, и она в сердцах дернула заспанного мужика за рукав:
— Слышь, Гаспар, кровь у нее пошла горлом! Священник, что гостит у сеньора, начал отходную читать…
— Да ну? — Гаспар покачал головой, не отрывая взгляда от кожаных ремней. — Тады тащи им то, зачем послали.
— Во дубина! — в поисках сочувствия баба оглядела товарок, и те снова дружно охнули, обозвав мужиков дурнями.
— А что, много крови-то вытекло? — возбужденно прошептала черненькая.
— Ой, бабы, с ведро, клянусь головой святого Христофора!
— Сильно мучается, бедняжка, да?
— Ой, прямо мочи нет. Хрипит сильно, глаза закатила. А платье-то, платье испорчено навсегда. Такое не отчистишь! Настоящая парча с бархатом!
Быстро достав воду, она обдала путницу ледяными брызгами.
— Да скоро ты там, дура!? — заорали из трактира, и, подхватив кувшин, трактирщица ринулась обратно, снова налетев на Гаспара с его ремнями. Прежде чем скрыться внутри, она обернулась и шепотом прокричала:
— Приехала-то сюда в повозке, обитой мехом, с разодетым кавалером, таким красавчиком, что глаз не оторвать, а сегодня — ни того ни другого! Вона как!
— Да где ты, задери тебя медведь!? — проорали изнутри.
— Бегу, бегу, чо орешь… — трактирщица скрылась, и до паломницы донесся тяжелый топот ее деревянных башмаков.
— Он, поди, ее и прирезал, — баба в козьем платке оглядела подружек. — Ездют с кем ни попадя, а сказано, что порядочной женщине негоже без служанки и родственников таскаться по дорогам.
Путница, секунду поколебавшись, скользнула внутрь, не дослушав. Едва переступив порог, она чуть не столкнулась с маленьким щуплым монахом в белой рясе с черной пелериной. Он поднял голову в остроконечном капюшоне и посмотрел ей прямо в глаза. Женщина быстро поклонилась, подставившись под благословение. Привычно сложив пальцы, доминиканец торопливо сотворил крестное знамение и окинул ее пристальным взглядом. Женщина поклонилась монаху еще раз.
— Прости, святой отец, бедную странницу за любопытство, но не поведаешь ли, что произошло? Я слышала, здесь тяжело раненый, а мне доводилось ходить за больными.
Монах испытующе посмотрел на нее.
— А покойников ты умеешь обряжать?
— Да, святой отец.
— Бедняжке, что сейчас вот-вот отдаст Богу душу, нужна не сиделка, а псаломщик. Она без сознания, и я не могу ее исповедовать. Скоро здесь будут люди сеньора — за ними уже послали.
— А где умирающая?
— Наверху, — монах кивнул в сторону лестницы, ведущей в комнаты второго этажа.
Еще раз поклонившись, странница скользнула наверх.
Отворив дверь в убогую комнатушку, она застыла на пороге.
На дощатой лежанке возле окна, на соломе, поверх которой накинули медвежью шкуру, лежала умирающая. Лица с порога было не разобрать, только виднелись длинные белые волосы, окровавленными сосульками свисавшие до самого пола.
Странница вздрогнула и сделала шаг вперед. Раненая была обнажена и едва прикрыта краем той самой шкуры. Между идеальных полусфер ее груди торчала костяная рукоять кинжала.
Путница вскрикнула и зажала рот руками. Помедлив, она совладала с собой и шагнула к кровати.
Она наклонилась над умирающей и дрожащей рукой осторожно убрала скользкие волосы с ее белоснежного лица. Вокруг запавших глаз и полуоткрытого рта синели глубокие тени — верные предвестники смерти. Монах был прав: ей осталось недолго.
— Бьянка, ты меня слышишь?
Странница опустилась на колени.
Вот как они встретились.
Умирающая с трудом приоткрыла глаза.
— Мне сказали, ты без сознания… Ты притворилась, — прошептала путница.
— Кловин, — губы раненой едва сложились, чтобы выпустить из себя ненавистное имя.
От усилия кровь потекла у нее изо рта, и она снова прикрыла глаза.
Пробухали шаги, и на пороге появилась трактирщица. Она протопала к окну и протянула путнице плошку с водой.
— Дай ей, авось полегчает.
Женщина посмотрела на воду и покачала головой.
— Слишком поздно, — пробормотала она и стиснула плошку в руках. Губы ее дрогнули, она подняла глаза на трактирщицу:
— Послушайте, позовите сюда кого-нибудь из мужчин, только неробкого десятка.
Трактирщица понимающе кивнула и, перекрестившись большим пальцем, помчалась вниз.
Умирающая лежала с закрытыми глазами, и воздух с хрипом вырывался из ее полуоткрытого рта. В уголке искусанных от боли губ запеклась черная струйка, сбегавшая наискось через щеку и исчезавшая в волосах, холодный пот крупными каплями стекал с ее лица, выступал на груди и животе.
Кловин поправила шкуру, укрывавшую Бьянку, понимая всю бессмысленность неловкой заботы.
В комнату поднялся давешний мужик, тот самый, что возился во дворе с конской сбруей.
— Ты можешь вытащить нож?
Мужик наклонился над телом.
— Я, конечно, не солдат, но свиней резать доводилось. Если я вытащу нож — она умрет почти сразу. Кровь хлынет ей в живот. Видишь: лезвие в виде крюка, ей вспороли грудину.
— Святой отец сказал, что она все равно умрет. Но если ты вытащишь нож, она, может быть, придет в себя и назовет убийцу.
— Что ж, по мне, все равно не очухается, я видал подобные кинжалы у сарацин: после них долго не живут.
Гаспар обхватил двумя руками рукоять с черным камнем и выудил нож так, как вытаскивают из рыбы крючок.
Раненая с глухим стоном подалась вслед за ножом. Дымящаяся кровь хлынула из ее рта, заливая руки сестры. Нож остался у мужчины. Больше ничем ей помочь было нельзя. Кловин наклонилась к лицу раненой.
— Кто, Бьянка? Его имя?!
Умирающая захрипела, отчего на губах ее вздулись кровавые пузыри. Обезумев от муки и ужаса, она распахнула глаза и невидяще уставилась в пустоту.
— Имя!
— Это… он… — слова выходили из нее вместе с жизнью. — Ты… королева… ненавижу… он не тот… Рэндальф… Хейдрик… Он виноват… Он убил… отшельника… Он ждет… Он… — Бьянка вдруг издала булькающий смешок, и ее пальцы вцепились в рукав путницы.
Все было кончено. Алая пена выплеснулась из ее рта на пол. Кровь из раны перестала течь, но глаза, ее голубые глаза с ненавистью смотрели на Кловин. Та осторожно закрыла их. И только тут заметила, что щуплый монах в белой рясе неотрывно смотрит на нее.
— Я зря положился на вас — вы сделали все, чтобы она не дожила до моего возвращения. Значит, вы ее знали?
Кловин кивнула и посмотрела на свои окровавленные ладони. Ее ноздри шевельнулись, как будто она принюхивалась к чему-то.
— Именем Святой инквизиции вы поедете со мной…
Женщина подняла на монаха покрасневшие глаза, и улыбка скользнула по ее губам.
— Кто хозяин этих земель? Я требую правосудия.
— Барон Рэндальф фон Франц.
Путница вздрогнула и опустила голову.
Истошный визг разнесся на весь трактир. Зазвенела разбитая посуда.
Путница вскочила с лежанки и обернулась.
— Господи Иисусе! — пробормотал монах и отступил в коридор.
Вместо женского тела, на шкуре шипя и пенясь растекалась омерзительная лужа слизи, в которой плавали остатки волос и кровавые сгустки.
— Ведьма, держи ведьму! — трактирщица зашлась в крике, тыча в странницу толстым пальцем.
— Никому не двигаться! Именем барона, судьи и господина этих земель, вы последуете за нами! — на пороге, лязгая доспехами, возникли двое мужчин в серых суконных плащах. Звеня шпорами, они прошли в комнатушку, отчего в ней сразу же стало тесно. Оглядев залитую липкой дрянью шкуру, они осторожно свернули ее и велели отнести в повозку. Потом взяли женщину под руки и повели вниз.
Один из них обернулся.
— Святой отец, вам придется поехать в замок. Именем барона.
Он перевел тяжелый взгляд на трактирщицу и ее растерянного Гаспара:
— Будете болтать — язык отрежу. Отдайте клинок.
Мужчина затряс головой, как лошадь, и секунду спустя кинжал, похожий на звериный клык, перекочевал в руки стражника.
Они ушли.
С улицы донеслись скрип повозки и цоканье копыт.
Трактирщица с ужасом смотрела на испачканную солому с опустевшей лежанки да на небольшую лужицу воды, в которую превратилась натекшая с покойницы кровь.
Глава 22 Согласие
— Это меняет дело. Это в корне меняет дело, — тучный мужчина, облаченный в черную рясу, с отделанным эмалью крестом, бросил на собеседника короткий взгляд. Говорил он немного в нос, и от этого речь его звучала невнятно. К тому же он имел привычку странно растягивать некоторые слова, отчего собеседники то подозревали в его речах неуместную иронию, то обвиняли его в принадлежности к виноватому во всем народу.
— Да, отец Виталий. Мне с самого начала казалось, что развязка ждет нас в Москве. И поездка дьякона не так уж и уместна, учитывая его недисциплинированность.
— Ну, вы уже и в волюнтаризме нашего бедного семинариста обвиняете, — из-под тяжелых набрякших век издевательски сверкнули выпуклые глаза.
«До чего же все-таки отец председатель смахивает на пекинеса», — подумал про себя собеседник в такой же черной рясе, правда фигурой в пику первому — высокий и худощавый. В отличие от брюнета отца Виталия, его голову венчали вьющиеся седые локоны, зачесанные с высокого лба. «Может, и еврей, а уж выглядит как татарин. И борода не Ааронова», — при этих, вовсе недостойных секретаря, мыслях, протоиерей Викентий отчего-то развеселился и посмотрел на отца Виталия со встречной издевкой.
— Это вам не Ксения Собчак, — отчего-то обронил он, видимо намекая на какую-то давнишнюю историю. У семинариста, между прочим, отец в неканонизированных святых ходит, а брат — преосвященный. Этих Тимофеевых в каждой епархии по штуке.
— Значит, по-братски, так сказать, и разберутся, — отец-председатель тяжело повернулся на стуле, отчего тот жалобно заскрипел. — А другого тот бы к себе и не подпустил.
— Куем, стало быть, кадры? Пополняем ряды, так сказать? В лучших традициях этих стен? — отец Викентий обвел подбородком недавно отремонтированную приемную Отдела по международным контактам и сообразил, что допустил вырваться недопустимому. Теперь внезапно замолчать означало выдать испуг, а этого он позволить себе не мог. Хотя, что и говорить, испугался. При нынешнем — не то что при давешнем. Фонд «Согласие» негласно правил бал, или, выражаясь профессиональными жаргонизмами, сослужил у престола. Но по старой диссидентско-интеллигентской привычке остановиться Викентий уже не мог.
— Вы бы хоть бюстик Никодима куда сдвинули, — зачем-то добавил он и посмотрел в потолок.
Отец Виталий поднял собачьи глаза, припухшие и обведенные темными кругами, что выдавало в нем хронического почечного больного.
— А зачем? — и вдруг весело хмыкнул: — И что Собчак? Собчак — она тоже человек. А отчего не позвать человека? Как заблудшую овцу, — отец Виталий тоже развеселился.
— Вы бы еще балерину эту позвали.
— Можно и балерину, — беззаботно согласился председатель. Лишь бы голая не снималась да короткие юбки не носила. Да ладно тебе, отец, будет у нас и благорастворение воздухов теперь, и…
— Плач и воздыхание, — секретарь вздохнул и, взмахнув шелковым рукавом летней рясы греческого фасону, откинул со лба волосы.
— Душно у тебя.
— Да кондиционер сдох, паразит. Как лето — так одно и тоже. А тут еще дым и сера.
— Да-а, дым — это сила, — пресс-секретарь вздохнул и промокнул лоб. — Так что с дьяконом?
— Предлагаю рукоположить. «Аксиос» и дело с концом. У священника другие проблемы, да и после сорокоуста уже будет не до этого. Если женится… То и ходу ему не будет — ни вперед, ни назад.
— Мне кажется, это разумно, но теперь с этим не так быстро. Кандидаты ждут своей очереди… Да и невесты у него вроде нет. Когда ж ему успеть пожениться? И не в монашеском чине он.
— А мы поспособствуем. Или целибатом пойдет. Церкви нужны верующие священники.
— А как же его… м-м-м… миссия?
— Будем считать выполненной. Вернется же он когда-нибудь обратно? — в словах председателя снова мелькнула неуловимая издевка, и отец Викентий опять невольно сморщил нос. — А вот вернется, мы его и накроем… епитрахилью[82].
Отец Викентий вздохнул и автоматически поправил:
— Омофором[83].
— Да хоть фелонью[84]. По крайней мере, мы будем в курсе произошедшего там. В отличие от тех, кто… Ну да.
— Мне кажется, вам надо сформулировать ваши позиции. Что делать дальше и все такое.
— Вопросы догматики?
— Скорее, тактики. Если он тот, кого так долго они… выводили, то, возможно, равновесие нарушится. Надо связаться с Ватиканом. Нужно быстренько скоординироваться. У них там еще бо́льшие проблемы.
— Да какие там проблемы окромя педофилии и женщин-епископов?! Нам бы их заботы.
— Может, не надо? — отец Викентий брезгливо дернул носом.
— Я намерен все-таки дождаться семинариста. Что-то мне не совсем все ясно. То ли врет кто-то, то ли что-то недоговаривает. Но я почти уверен — почти, ибо «всяк человек ложь», — я почти уверен, что от него-то я услышу правду.
— Что ж, тогда я доложу, что вы контролируете ситуацию.
— Правильнее будет сформулировать так: «Я слежу за ситуацией».
Отцы улыбнулись друг другу и одновременно поднялись из-за стола.
Монастырь в центре Москвы плавился от зноя. По монастырской площади, изрыгая аккуратные черные тучки перегоревшей солярки, ездил миниатюрный экскаватор, управляемый бойкими, покрытыми копотью таджиками. Жаростойкие неутомимые труженики сновали вокруг, то и дело ловко выскакивая из-под самого ковша. Обнаженные по пояс коричневые существа в касках лоснились телами и дробили двор перфораторами. Неподалеку томился черный лимузин. Клирик осторожно переступил через взрытую плитку и чадящие кучки асфальта и устремился к машине. Прежде чем нырнуть в услужливо открытую коротко остриженным, но бородатым молодым человеком дверцу, отец Викентий поднял голову вверх и, прищурившись на солнце, сузившееся до тарелки в дыму от горящих вокруг столицы лесов, оглядел невысокий особнячок с неброской латунной табличкой. Во взгляде его отразилась целая гамма чувств, после чего он, откинув длинные рукава рясы и подобрав ее полы, исчез в прохладном чреве машины.
Глава 23 Подземелье
Я нырнул за стариком Ибрагимом в какой-то узкий проход между заборами, потом пересек замусоренный двор и остановился у запертой двери, покрытой причудливым кованым узором.
— Нам туда? — я кивнул в сторону двери. Мне не нравилось, что я не владею ситуацией и что меня перемещают по лицу земли, как багаж.
— Туда, туда, дарагой.
Старик вытащил из кармана огромный ржавый ключ и вложил его в замок. Ключ никак не хотел поворачиваться, почтенный Ибрагим несколько раз дернулся изо всех сил, налегая на непокорную дверь. В ту же секунду она распахнулась, и старик влетел в черноту проема. Послышался глухой стук, в следующее мгновение чья-то рука вцепилась в мою рубаху и втащила меня внутрь. Дверь с грохотом захлопнулась, я оказался внутри. Прежде чем глаза привыкли к темноте, я почувствовал прикосновение маленьких цепких рук, которые ловко меня ощупали. Я втянул воздух и уловил запах гнили, давно не мытых человеческих тел, свежей крови и… Последний, то есть наиболее сильный, запах шел от тех, кто щупал. Они пахли как… Да. Конечно. Они пахли как Маша. Или почти как Маша. Запах разнился в оттенках, но, бесспорно, был тем же самым.
— Иди же, что стоишь? — яростно прошептал из темноты детский голос, и маленький кулачок пребольно ткнул меня в бедро. В следующее мгновение я увидел говорившего. Я стоял внутри у самого порога, и впереди вился узкий проход, со стенами, кое-где обмазанными глиной, кое-где выложенными валунами, а кое-где подпертыми полусгнившими досками. В метре от меня в проходе стояли два пацана лет десяти — двенадцати и смотрели на меня. Нас разделяло тело старика, лежавшего на земле с неловко подвернутой ногой и вскинутой рукой. Вместо левой половины черепа у него имелась кровавая вмятина, из которой беспомощно и нежно белела височная косточка. Следующий пинок в бедро заставил меня опустить глаза и обнаружить прижавшуюся к стене девушку, безобразно грязную, которая в ответ смерила меня презрительным взором.
— Друзья мои, — задумчиво произнес я, подбирая слова, — а что здесь происходит?
— Совсем дурак, да? — один из пацанов сплюнул прямо на тело.
— Мы спасли тебя, — спокойно ответила девушка и усмехнулась, обнажив белоснежные зубы.
Зрелище чужой смерти всегда холодит душу, особенно если убил не ты. Читал я, правда, у классиков, что убийцу мучает совесть… Нас не мучает, мы ей не пользуемся.
— Милые дети, если, конечно, позволите вас так называть, а что, собственно, происходит?
Глаза мои между тем, выражаясь языком мобильных телефонов, окончательно перестроились на ночной режим, и я снова осмотрелся. Но уже по-настоящему. Кажется, я был все же не так невозмутим, как мне хотелось думать, потому что дети разом переглянулись и уставились на меня.
— Это он, — твердо сказала девушка, и только теперь до меня дошло, какой у нее ясный и звучный голос. Или это подземелье усиливало звуки?
— Мы все сделали правильно.
— Дети, ау-у! Что происходит?
Вопрос, безусловно принижающий взрослого в глазах ребенка. Человек, претендующий на авторитет, должен знать ответы на такие вопросы.
— Я уже понял, что вы пришили старичка, но не расскажете ли мне зачем?
— Это не горшечник, это крысолов. Тебя хотят убить. Он вел тебя в ловушку. Горшечника убрали сегодня ночью. Тебя ждали. Хочешь жить — пошли. Ты нам нужен.
— Кому вам?
Вопрос от традиции уверенно дрейфовал к ритуалу.
— Крысам, кому ж еще! — это сказал мальчик, который стоял дальше всех. И сказал он это тоже по-русски, несмотря на явно выраженную монголоидную внешность.
Девушка быстро обернулась и фыркнула на него:
— Зачем болтаешь?
Я уже знал, что мог бы убить их всех секунды за три, поэтому расслабился. Но если про старика все правда, то, выходит, волей-неволей я их должник. А я не люблю кредиторов.
— И зачем это я им понадобился и как это меня хотели убить? — я рассчитывал на детскую непосредственность и правильно делал.
— Понадобился, потому что ты тот, кого все ждут, — опять встрял мальчик. — А имя его никто не называет.
Девушка снова метнула на приятеля испепеляющий взгляд, но смолчала. Мальчик обрадованно воспринял это как разрешение трепаться дальше. Третье чадо по-прежнему хранило угрюмое молчание.
— А повели бы они тебя в такое специальное место. Там стены свинцовые (ого, таблица Менделеева дошла и сюда!) и свет красный. А красный свет для нас то же, что для людей полная темнота. Мы там не видим ничего. Это место давно сделано для таких, как мы. Его не прогрызешь, и запахи не проникают. Там и звуков снаружи не слышно. Про это место все говорят, но никто не видел, а мы…
— Заткнись.
Я поднял голову и посмотрел на третьего, который наконец-то разомкнул для этого слова рот, больше похожий на щель:
— Кто много болтает — долго не живет, — и он назидательно пнул голову старика ногой. Старик не мог возразить и покорно пнулся.
Я никогда не считал себя извращенцем или садистом, но почему-то эта ситуация рассмешила меня. Я улыбнулся, и три ребенка вдруг улыбнулись мне в ответ. И в этот момент я почти увидел, как медная тарелка весов в руках судьи с песьей головой качнулась вниз, туда, назад к природе. К моей истинной природе. Мне не было жалко людей, мне не было жалко этого старика, которого я и знал-то всего полчаса. Мне вообще никого не было жалко. И я познал, что между жалостью и всемогуществом существует некая связь. Но познал ли я ее верно?
Однако монголоидный пацан не хотел угомониться. Он жаждал всеобщего признания, и посему ловко воспользовавшись моментом, продолжил с того самого места, на котором его так невежливо прервали:
— Мы нашли его, это место! И мы знаем, что тебя бы отвели туда! Тогда бы тебе уже никто не помог. Там даже дверей нет — это такой мешок из свинца, куда бросают сверху, и все. Там всегда крыс держали, только никто найти не мог. А мы нашли, мы выследили!
Возлюбивший молчание мальчик едва уловимым движением ткнул моноголоида куда-то под ребра, и тот, всхрюкнув, согнулся от боли.
— Я же сказал: заткнись!
— Эй, тебе тоже слова не давали, — снова раздался звучный голос. Девушка повелительно кивнула в сторону своих спутников: — Хватит. Пошли.
Я решил, что эти слова относятся ко всем, и покосился на тело:
— А этого так и оставим? — все-таки не силен я был еще в этих делах.
Девочка подняла на меня синие миндалевидные глаза и ответила:
— Конечно. Крысы уберут, — и следом она издала громкий неприятный свиристящий звук. Видит Бог, я его узнал, и скудные волоски на моем теле встали дыбом.
Я едва успел обойти мертвеца, как услышал шум шлепнувшейся тушки. Я обернулся. Первый бурый зверек, поводя хрящеватым длинным носом, уже бежал по ноге убитого.
И мы пошли дальше. Навстречу нам то и дело попадались бегущие крысы. Каждый раз они ненадолго останавливались передо мной и, поднимая мордочки кверху, тихо посвистывали. Я кивал им в ответ и улыбался, чувствуя себя шизофреником, оба «Я» которого наконец решили объединиться в борьбе с лечащим врачом.
Ход то шел ровно, то резко нырял вниз, то менял направления, то и дело разветвляясь на несколько новых. Мы все не нуждались в свете, поэтому шли быстро. Мне не стоило усилий запомнить дорогу, зверь никогда не забывает тропы, по которой ходил. Дети молчали, ступая практически неслышно в абсолютной темноте. То есть абсолютной она была для какой-то части меня, где-то в глубине разума, в котором намертво застрял стереотип о непроницаемости мрака. Другая же часть сознания, иррациональная, гнездившаяся очень глубоко под сердцем, а может, даже и под желудком, воспринимала эту тьму как свет. И если мрак был для этой части светом, то какова тогда была для нее тьма?
Чем дольше я шел, тем больше отдалялось от меня то, что еще недавно было важным. Образы людей меркли, тускнели, сливались в некое облако запахов, выбрасываемых гормонами, криков и невнятных звуков, постоянно издаваемых шумов и бесцельных движений, из десятка которых едва ли одно достигало цели. Я шел и возвращался обратно, в глубину себя, туда, где я бывал, но очень недолго, ночами, когда из бездны поднимаются смутные желания, затем услужливо преобразованные разумом в четкие схемы сделок, удовольствий и развлечений. И чем дальше я шел, тем меньше желал возвращаться обратно. Тьма оживала, всасывалась в поры и преобразовывалась в… не в цвета, у тьмы нет цвета. Она преобразовывалась в линии силы и бессилия, в волны знаний о предметах, скрытых в их запахах и очертаниях, в струи, реки и озера воздушных потоков, каждая молекула которых была пронизана информацией. Чтобы ее услышать, надо было быть животным. Но чтобы понять…
Тьма менялась. Она вовсе не была мертвой и застывшей, как кажется человеку, оказавшемуся без света. Она была живой. Только жизнь эта была нечеловеческой.
— Так куда мы все-таки идем?
— Домой, в гнездо.
Дом их и вправду был похож скорее на гнездо, чем на дом. Мы резко свернули в сторону. Девушка опустилась на четвереньки, мы последовали ее примеру. Проползя метра три, мы оказались то ли в пещере, то ли в бункере, с первого взгляда поражавшем своей чудовищной захламленностью: смятые картонные коробки, которые невесть как протащили в узкий лаз, груды поношенной грязной одежды, пустые банки из-под колы и связки рваных веревок, металлические крышки от бутылок и невообразимо ободранные, заплесневелые книжки… Плюшевый медведь без ноги и пластмассовый белый пудель на красных колесиках венчали коллекцию, торжественно возглавляя целую кучу предметов, потерявших свой вид и назначение. Пахло крысами, грязью и немытыми телами. Остатки пищи и куриные кости хрустели под ногами.
Я поднялся с четверенек и вытер руки о живот. Я видел нору в странном виде, словно смотрел фильм 3D без очков, причем выполнен он был в технике «гризайль[85]». Пространство причудливо закруглялось по углам, из него выпирали вещи, очертания которых, наоборот, утекали в размытую невнятную даль. До меня дошло, что мое зрение изменилось. Вопрос: а начну ли меняться я сам?
Девушка, не поднимаясь с четверенек, заползла в дальний угол и, порывшись в куче тряпья, выудила из нее свечку, зажигалку и пузатую бутылку из под пива.
— А это зачем? — полюбопытствовал я.
— Свечка. Зажжем, и будет свет.
— А зачем тебе свет, ты же и так видишь?
Она пожала плечами.
— Не знаю, красиво.
— И тепло, — встрял мальчик.
Третий снова промолчал.
— Мы все равно не видим, — вдруг раздался его голос, после того как девушка, воткнув огарок в бутылку, чиркнула зажигалкой, и фитиль, затрещав, вспыхнул, озаряя неровным пламенем крохотное пространство вокруг себя. — Мы не против света, он нам не мешает, но мы его не видим.
— В интернате всегда гасили на ночь свет, а вечером зажигали, — добавил второй мальчик. — Зачем? Нам ведь все равно. Но мы привыкли к щелканью выключателей и гудению проводов.
— Когда зажигают свечи — становится как-то красивее, — упрямо повторила девушка, и я впервые заметил, что у нее совсем взрослое лицо. Конечно, я видел ее в темноте, но вот что она красива — не заметил. Длинные спутанные пряди, выбившись из кос, упали ей на лоб и скулы. Она осторожно поставила горящую свечу на пол, между картонками и порванными матрасами, и мы сразу же превратились то ли в таинственных и благородных разбойников, то ли в рыцарей. Подростки уселись вокруг и уставились на огонь.
Я тайком поглядывал на них. Интересно, как все меняет простое пламя свечи и свет от него! Я совершенно отчетливо видел все и в темноте, но видел как-то по-другому. Только при свете я разглядел взрослую усталость на их чумазых лицах, сквозь которую акварельными тенями просвечивала скорбь. Такие лица бывают у обычных домашних детей, когда они прочтут грустную книжку, где в конце любимый герой погибает. В отличие от нас дети не видят смысла в смертях добрых героев, потому что это несправедливо и нечестно. Только повзрослев, мы узнаем, что добрый герой должен умереть, иначе не выйдет вполне правдоподобной истории… Или, выжив, этот герой окажется таким зубастым и кулакастым, что невольно задашься вопросом, уж добр ли он?
Я не знаю, сколько мы так просидели, сцепив руки на коленях и уткнувшись в них подбородками. Девушка вдруг встала, отчего пламя шатнулось в сторону.
— Надо бы поесть. Тим, сегодня была твоя очередь жратву искать.
Тимом звали самого младшего и самого разговорчивого мальчика. В миру, возможно, он был Тимуром, но язык стремится к экономии.
Тим страшно перепугался и завертел головой.
— Я же нес ее, блин, я же нес!
— Ты что, пришел без еды? — девушка нахмурила брови.
— Совсем дурак! — третий легко вскочил на ноги и теперь смотрел на испуганного Тима сверху вниз: — Что мы жрать будем, придурок?
— Тихо, Назир, — девушка подошла к Тиму: — А ты точно нашел еду?
— Клянусь, чесслово, — побледневший от страха Тим завел скороговорку: — Я-все-положил-в-сумку, консервы-хлеб-печенье, но когда-вы-меня-позвали, я сразу-побежал и вот…
— Придурок! — Назир пнул Тима ногой.
— Не смей! — девушка молниеносным движением вскинула руку перед лицом Назира. Я думал, она ударит его, но она лишь сделала какое-то неуловимое движение в воздухе, и Назир, что-то то ли хрюкнув, то ли пискнув, отступил на шаг и опустил голову.
— С ним бывает, не обращай внимания. Он сбежал из лаборатории. Переход случился у него прямо после побега из этого… интерната, поэтому он такой дерганый. Еще не привык. А ты, Тим, и вправду дурак. Хорошо, что я заныкала немного еды.
— Что-то мы ее не чуем, — пробормотал Назир с плохо скрытым вызовом.
— Потому что ВАМ ее и не надо чуять, — девушка снова нырнула в какую-то кучу и, покопавшись там, выудила пластиковый пакет в цветочек. Покопавшись в нем, она достала еще один, и тогда нам всем в ноздри ударил запах копченого мяса и хлеба.
— А почему до этого не пахло? — облизнувшись, спросил Тим и, вытянув шею, подвинулся поближе.
— Как говорил один мой учитель, много будете знать, скоро состаритесь. Так что садимся ужинать.
Если посмотреть со стороны, то я скорее жрал, чем ел, жадно запихивая в рот грязными руками куски мяса, лепешки и пирожки. Еда развязала детишкам языки, и от собственных мыслей меня отвлек треп, завязавшийся между ними.
— …Ты думаешь, то бомжи в переходах на дудках играют? Ага, фиг тебе! Это крысоловы нас… выявляют…
— Может, и не крысоловы, но некоторые из них точно не бомжи. Мне пацан один рассказывал…
— …Здесь интернат есть, на окраине. Их исследовали. Когда тревогу объявили — некоторые сбежали. И эти тоже… Приблуды. А я из лаборатории.
Я вдруг почувствовал, что девушка обращается ко мне, и повернул голову. Она говорила, глядя на пламя свечи:
— Нам в лаборатории мяса не давали. Если крысу мясом не кормить — она не кусается, не агрессивная. Так считается. Вегетарианские крысы получаются. Моих родителей убили во время погрома. Русских тогда громили, вот под замес и пошли, — девушка усмехнулась. — Только все не так просто было. Мне показали какую-то картинку и спросили, что там нарисовано и какого цвета. Ну, я ответила, и меня сразу из дома забрали, разрешили, правда, личные вещи взять — игрушки там, книжки. А этих, — девочка кивнула в сторону пацанов, — цыгане продали. На опыты. Они не видят. Тех, кто видит, вообще мало. Их в интернат со всей России свозили, да и то нас там человек десять и было. А пацаны вообще редко видят. Поэтому на них разные опыты ставят. Лекарства там всякие испытывают, оружие. Из интерната две дороги — в лабораторию или на кладбище.
— А у нас в интернате трепались, что Видящий уже пришел. Он все изменит. Он метаморф. И мы скоро станем как люди. Тогда нас никто убивать не будет, — встрял Тимур, проглотив пищу.
Я посмотрел на девушку:
— А ты хочешь как люди?
— Не знаю. Я людей презираю. Они тупые. А крысоловы… так это тоже не люди.
— А кто?
— А фиг их знает. Тоже мутанты. Как и мы, только в другую сторону. У меня в группе девчонка была из Бурятии. Старше всех — ее тупо украли. Так она мне рассказывала, что и нас и их вывели специально, для войны. Вывели у них там, на Тибете. Это, мол, все знают. Только давно вывели, так давно, что все рецепты забыли. Как управлять, превращать там и все такое, никто теперь не знает. Вот и ищут технологию. Опытным путем… — девушка усмехнулась, и на какой-то миг выражение лица у нее сделалось, как у взрослой женщины. И я увидел, что она гораздо старше, чем кажется.
— А что еще болтали в интернате?
— Много чего болтали. Смотря что тебе интересно.
— А как тебя зовут?
— Меня? Аида. А тебя?
— Сергей.
Тут до меня дошло про лабораторию. И я почувствовал, что мне надо попасть туда любой ценой.
Глава 24 Кловин. Предательство
В замке Кловин сразу отвели в угловую крепостную башню, в помещение под самой крышей. Сквозь бойницы проникал скудный свет угасающего ноябрьского дня. Мебели в узилище не было и в помине, только у потемневшей от вечной сырости стены валялась охапка мокрой соломы. Ее втолкнули внутрь, и она услышала, как с лязгом задвинули запоры. Она осталась одна. Оглядевшись, Кловин вознесла благодарность Тому, Кто избавил ее от обыска. В раздумьях, как лучше спрятать медальон, она огляделась. Вытряхнув свои скудные пожитки, оглядела их. Завернутая в тряпицу лепешка, глиняная баклажка с водой, миска с отбитым краем, небольшой нож с деревянной рукоятью. Секунду поколебавшись, она вытащила из баклаги деревянную пробку и попыталась засунуть в нее медальон, который сняла с шеи. Едва не расколов горлышко и оставив глубокие борозды на обожженой глине, медальон втиснулся внутрь. Женщина заткнула пробку и спрятала флягу обратно в котомку. Потом поднялась с соломы и несколько раз обошла помещение. Вместо отхожего места в стене башни красовалась дыра, под наклоном выходящая наружу. Женщина просунула в нее котомку и прикрыла соломой. Вряд ли солдаты первым делом ринуться проверять его. Если завтра ее убьют, пусть лучше сума навеки сгинет в отбросах, чем достанется тем, кто ее погубил.
Она вернулась к убогому ложу, сгребла солому в кучу, легла на нее и закрыла глаза. Как любой зверь, она могла заснуть тогда, когда это ей было нужно.
Синие сумерки сменились серым утром, сквозь узенькое оконце-бойницу едва проникал свет. Тусклый зимний день медленно набирал силу. Кловин дремала на соломе, свернувшись клубком в своем дорожном плаще. Но деревянные ступеньки, ведущие в башню, заскрипели, послышались шаги, и она проснулась.
Краснорожий солдат, выполняющий обязанности тюремщика, принес деревянную миску с едой, воду и поставил их прямо на пол.
Кловин потерла озябшие руки и, расположившись поудобнее, склонилась над холодной ячменной кашей.
Она не успела доесть и еще облизывала пальцы, когда на лестнице вновь зазвучали шаги, загремели засовы и вошел прежний караульный в сопровождении давешнего монаха в капюшоне.
— Давай пошевеливайся. Утром сеньор вернулся и желает говорить с тобой.
Солдат пинками вытолкал ее в узкий каменный проход, и они начали долгий спуск по длинной винтовой лестнице. Кловин шла первой, то и дело спотыкаясь на скользких, стертых ступенях, а страж подгонял ее в спину уколами пики. Замыкал шествие перебиравший четки монах.
Караульный не посмел войти внутрь жилых покоев, а просто втолкнул ее в полутемную галерею, чей потолок терялся во мраке. Святому отцу тоже пришлось остаться снаружи у дверей. У жаровни-треноги, где пылали угли, мрачно задумавшись, замер человек в черных латах. Он стоял к ней спиной, и его черные как вороново крыло волосы конским хвостом падали на закованные в железо плечи. Колени узницы предательски задрожали, и она из последних сил пыталась побороть смертный страх, объявший ее душу. Мужчина обернулся.
— Ну вот, Кловин, мы и встретились.
В его зеленых глазах таилась усталость. Тонкие губы сложились в улыбку, напоминающую лезвие меча.
— Три дня назад убили отшельника из Черного леса. Вести быстро доходят до нас, королева, — при этих словах Рэндальф шутовски поклонился. — Перед смертью его пытали огнем и железом — разбойники что-то искали. Только когда на месте нашли мертвую крысу, люди позвали ближайшего мастера. Каково же было его изумление, когда в изуродованном монахе он узнал Верховного Магистра Гильдии. Представляешь, Кловин?
Кловин слушала его не шелохнувшись, только расширенные глаза да посеревшие губы выдавали ее страх.
— Я думаю, представляешь. Ты же нанесла ему визит в компании… опального крысолова год назад? Я не ошибаюсь… Крестьяне дружно припомнили визит странной пары, да и угольщик подробно описал голубоглазого юношу, «прекрасного, как ангел», — это его слова, Кловин. На свете много прекрасных юношей, но сбруя жеребца только у одного из них украшена чеканными бляхами со сжатым кулаком, не так ли?
Впрочем, мой брат уже месяц гостит у меня в замке. Подходит к концу срок его испытаний, и скоро ему предстоит новый экзамен. Надеюсь, с твоей помощью он его сдаст, — Рэндальф прищурил глаза и потер подбородок рукой в железной перчатке.
— Я только что оттуда, женщина. Тело Магистра доставят в Кельн, где он и будет с честью похоронен на кладбище Гильдии. Но где реликвия? Твой народ искал ее, твой народ убил отшельника. Кто ответит за это, Кловин?
— Моя сестра уже ответила, рыцарь.
Рэндальф отвернулся к огню.
— Тебе ли этого не знать? — Кловин возвысила голос. — Видит небо, реликвия нужна вам больше, чем нам. Вы и убили его.
— Чушь! Твою сестру убил ее спутник… Вор. Так сказал трактирщик.
— А кто был тем вором? Или нынче воры убивают своих жертв джамбией?
— Что ты сказала, тварь?!
— Видать, ты устал с дороги и мысли твои путаются. Пойди, допроси своих людей получше.
Рэндальф снова отвернулся.
— Эй там!
Двери приоткрылись, и в них просунулась голова солдата в кольчужном шлеме.
— Отведи ее к брату. И позови тех, кто был в трактире.
— Но это невозможно, господин, — испуганно ответил караульный. — Это люди Гильдии, и еще вчера они покинули замок. Вам лучше спросить об этом господина Билэта, вашего брата.
Глаза Рэндальфа потемнели. Он сжал кулаки.
— Хорошо, я спрошу!
— Господин, проводить… женщину к господину Билэту?
Рэндальф задумался, а потом кивнул.
— Веди. Я успею поговорить с ним позже.
— Там еще святой отец, он был вчера в трактире…
— Пусть войдет, — и рыцарь снова уставился на огонь.
* * *
Билэт стоял у окна и играл на флейте. Холодный ветер трепал пепельные волосы, задувал в рукава рубахи. Услышав скрип отворяемой двери, он обернулся, все еще не отнимая от губ инструмента.
Она вошла, медленно опустилась перед ним на колени и обняла его ноги.
— Нашла, — пробормотала она сквозь слезы и бросилась целовать его руки, украшенные золотыми браслетами.
Он поднял ее и, обняв, прижал к себе.
— Все уже позади. Ты со мной.
Он повернул ее мокрое от слез лицо к свету.
— Ты совсем не изменилась.
Она пожирала глазами насмешливое лицо ангела, лицо без единой морщины, без единого изъяна. Билэт был так близко, что его волосы касались ее лица.
— Как ты жила все это время, Кловин? — прошептал он, обхватив ее за плечи.
— Меня чуть не сжег на костре твой брат Хейдрик. Я бежала во Флоренцию. Я родила ребенка.
Билэт усмехнулся:
— Ну, братца съели твои сородичи, так что ты отомщена. Хочу знать, где ребенок и что с реликвией. Кстати, а у нас мальчик или девочка?
— Ребенок c Иосифом и его народом, — вопрос о поле ребенка она проигнорировала.
— Что?!! У христопродавцев? У жидов? У прощелыг? Чтоб их разорвало… Няньки под стать матери!
Желваки вздулись под бледной кожей, тонкие пальцы впились ей в плечи. Он с силой тряхнул ее.
— Ты бросила моего ребенка и отправилась шляться?! Воистину ты ничуть не лучше любой грязной крысы! — прошипел он ей в лицо. Голубые глаза его светились презрением.
Этого она вынести не могла.
— Билэт, ты несправедлив…
— Замолчи. Единственное, что ты должна была сделать, так это сберечь ребенка. Ты даже на это не годишься!
Глаза женщины, потемнев от обиды, наполнились слезами. Она закусила губы, чтоб не заплакать.
Билэт крепко держал ее, не отводя взгляда от ее лица и с жадностью следя за малейшими оттенками чувств, а ей казалось, что его взгляд прожигает ее насквозь.
Неожиданно он отпустил ее.
— На этот раз я прощаю тебя, — сказал он, и в голосе его почудилась не то усмешка, не то угроза.
Кловин посмотрела на него, пытаясь угадать его мысли.
Но он уже улыбался ей.
Она слабо улыбнулась в ответ. Он поднял ее на руки и понес в постель. Приникнув к его груди, она гадала, была ли то минутная вспышка ярости или она подсмотрела его истинное лицо.
Вдруг она резко отстранилась и пытливо заглянула ему в лицо.
— Скажи, ты знаешь, что отшельника из Черного леса убили?
— Да, сегодня Рэндальф с людьми вернулись оттуда.
— Ты уже успел с ним поговорить?
— Да, а что? — в голосе Билэта послышалось раздражение.
Кловин недоверчиво взглянула на него.
— Ты знаешь, за что убили отшельника?
— Небось твои сородичи свели с ним счеты, упокой, Господи, его душу. Их можно понять.
— Нет, Билэт, нет. Откуда им было знать, что он и есть пропавший Магистр? Да и зачем его убивать? Мое племя враждует с вашим, но мы не убиваем без причины.
— Тебе нужны причины? Быть Магистром Гильдии Крысоловов — это ли не причина?
— Но он больше не был Магистром. Сабдагам не нужны жертвы!
— Глупая женщина! Сабдагам нужна власть, тебе ли не знать? А ради власти готовы убивать и люди, и крысы!
Кловин поднялась с постели и прошлась по комнате.
— Билэт, поклянись мне, что ты здесь ни при чем! Ты один знал, кто он, ты хотел забрать у него реликвию!
Билэт хмыкнул.
— Ну, почему я один? В Риме знали. А что знают в Риме, знают повсюду. Опять же орден святого Доминика… Они давно суют нос в наши дела… Кстати, а ты не знаешь случайно, где все-таки может быть реликвия?
Он подошел к ней и развернул ее к себе.
— Мне кажется, ты ведаешь больше, чем хочешь мне сказать. Не за реликвией ли ты вернулась, милая?
Кловин вырвалась и обхватила лицо руками.
— Я устала, — глухо сказала она в ладони. — Я устала.
— Ты устала? А я не устал? Ты кривляешься как уличная девка, а я должен перед тобой оправдываться? О Боже! Почему ты несправедлив ко мне? — Билэт воздел руки к небу, потом рубящим жестом опустил ладони: — С каждым глотком мне кажется, что чаша Твоего гнева опустеет, но она снова полна. Теплое вино солоновато на вкус, и я пью его и не могу отказаться!
— Бог милосерд к тебе, Билэт. Бог дал тебе все. Просто ты жаден, и любое неисполненное желание считаешь величайшей несправедливостью.
Билэт повернулся.
— Ты и вправду так думаешь?
— Да. Я не человек, может быть, поэтому мне легче тебя понять. На дне твоих желаний таится жажда смерти, поэтому чаша твоей жизни наполняется вновь и вновь. Может быть, высшие силы пытаются продлить твое время. Но, Билэт, поверь мне, Бог исполняет только то, чего ты хочешь на самом деле. Хочешь, а не думаешь, что хочешь.
— Да ну тебя к монаху с твоей схоластикой. Если у тебя нет души, зачем тебе ум? — Билэт протянул руку и погладил женщину по щеке: — У тебя есть тело, по мне, так этого вполне достаточно.
Он знал, что мучает ее такими словами, и это возбуждало его больше, чем любые ласки.
— Смотри, твоя сестра умерла, а ты будешь лежать живая в моих объятьях. Значит, ты счастлива.
— О, Билэт, перестань.
— Я всего лишь следую твоей логике. Только что ты советовала мне быть счастливым невзирая на мою боль.
— Твоя боль придумана — это боль ребенка, которому не дали играть с огнем.
— А твоя боль? Какая разница, придумана она или нет, если она болит? Если тебе больно, значит, боль существует.
— Есть боль истинная и ложная.
— Вот опять. Я не могу спать с тварью, рассуждающей о боли, как каноник.
От слова «тварь» губы женщины дрогнули. Но она повернулась к мужчине и коснулась его руки:
— Перестань злиться, Билэт. Что сегодня с тобой? Еще солнце не село и дня не прошло с нашей встречи, а ты терзаешь меня так, как будто я в чем-то виновата перед тобой.
О, это было ошибкой — произносить такие слова.
Билэт отступил на шаг и позвонил в колокольчик.
В комнату вошел слуга — молодой парень деревенского вида.
— Прикажи подать что-нибудь перекусить. Вина, засахаренных фруктов… До ужина еще далеко, а у меня кишки сводит от голода.
Слуга кивнул и вышел.
Кловин подошла к окну и, коснувшись пальцами стекла, тихо произнесла:
— Я не могу понять, кто убил мою сестру. Ее смерть была выгодна только мне, — она горько усмехнулась, обнажив краешки белых зубов, — я теперь королева по праву рождения. Я единственная видящая в этом роду.
Билэт поднял голову и задумчиво посмотрел на нее.
— Пожалуй, да. После смерти сестры ты и вправду единственная.
— Смерть Бьянки здесь ни при чем. Только я вижу в нашей семье. Только я могу быть законной королевой.
— Что ты мелешь? Твоя сестра видела, это все знают! Иначе она не могла бы править вашим народом.
— Моя сестра врала всю жизнь. Она видела не больше, чем любая крыса на куче отбросов.
— Ты лжешь! — Билэт вскочил со стула и подошел к ней.
Кловин чертила на стекле букву «б».
— А что ты так всполошился? Тебе-то что? — женщина развернулась, и они едва не стукнулись лбами.
Билэт раздраженно топнул ногой.
— Скажи, что ты лжешь мне назло. Ты просто злорадствуешь.
— Нет… Не сейчас. Оставим ее в покое. Когда я смотрю на тебя, я каждый раз чувствую, что в мире нет ничего прекраснее тебя. Ты красив, даже когда злишься, — она протянула руку и погладила его по груди. Он отскочил от нее, как от раскаленного железа.
— Кловин, это важно! Поклянись своим даром, что ты не врешь!
— Клянусь, мой любимый, я говорю только правду. С самого детства, с того самого дня, когда во мне открылся дар, Бьянка сходила с ума от зависти. Она была удивительно красива, она мечтала быть первой, она хотела быть королевой. Но красота не имеет цены в нашем народе. Ее просто никто не видит. Красоту сестры могли оценить только люди и я. Но люди — наши враги, а я стала ее главной соперницей. Я никогда не думала об этом. Я не знала, что можно так завидовать. Бьянка придумала игру — она показывала на все, что нас окружает, а я должна была описать ей, какого цвета небо, деревья, солнце, опавшее листья. Она запоминала и повторяла. Я считала, что так ей легче перенести свою слепоту, что, может быть, когда-нибудь это знание поможет ей увидеть на самом деле. Но Бьянка решила по-другому. И когда ночью меня схватили, надели на голову мешок и увезли в Гильдию, меньше всего я обвиняла в этом свою сестру. Много всего случилось, прежде чем я узнала правду. Бьянку уже короновали как видящую. Детская игра завела ее слишком далеко. Некоторые из нас догадывались, что она лжет. Но молчали, ибо Семья не в том положении, чтобы пережить еще одну междоусобицу. Лучше фальшивая королева, которой можно управлять, чем настоящая, но пришедшая из чужого клана.
Билэт отвернулся к жаровне с углями, и багровые отблески угасающего пламени заплясали на его лице.
— Значит, она лгала… — прошептал он. — Дрянь! — такая ненависть прозвучала в этом слове, что Кловин отшатнулась. — Дрянь и потаскуха! — он с силой дернул себя за волосы, со злостью пнув кувшин с вином. Тот опрокинулся, расколовшись надвое, и темно-красное молодое вино залило шкуры.
— Что ты бесишься? Какое тебе дело до ее вранья — она умерла, — Кловин попыталась обнять его за плечи, но тот выскользнул и схватился за флейту.
Кловин невольно попятилась.
— Тебе вернули инструмент?
— Да, а что? Если тебе противно — уйди.
— Ты знаешь, Билэт, мне тягостно слушать ее. Один раз я слушала эту песню и горько поплатилась за это… Словно ножом скребут по точильному камню, и что-то сжимается, сжимается у меня внутри. Мне становится страшно, с каждым звуком и воля, и разум покидают меня, а я превращаюсь в…
— Но ты и вправду превращаешься, — в глазах Билэта сверкнула злая усмешка. — Все так и должно быть.
Кловин откинула со лба спутанные волосы и отвернулась. Ее губы задрожали.
Билэт взял ее пальцами за подбородок.
— Ладно, прости. Может быть, потому я и сплю с тобой. Мне нравится, когда твое лицо ускользает, а взамен него, словно из глубокого колодца, мне навстречу выступает совсем иное. Чужое. Мне это нравится, — повторил он и поднес флейту к губам.
Прежде чем дунуть в мундштук, он долгим взглядом окинул стоявшую перед ним женщину.
— Жаль, что твоя сестрица была такой никчемной лгуньей. Мне очень жаль, — тихо произнес он после недолгой паузы, и грустная улыбка озарила его прекрасное лицо.
Он прикрыл острые, как стрелы, ресницы, сквозь которые напоследок влажно сверкнули небесно-голубые глаза, и нежно выдохнул.
Из флейты излился звук.
Кловин застонала и зажала уши. Музыка исторгла из ее груди хриплый вопль отчаяния. Корчась от боли, она подхватила платье и бросилась вон из спальни. Но ему было все равно. Он играл, глядя, как умирает огонь, становясь из оранжевого синим, как седеют и осыпаются на медный лист обугленные головешки. У него больше не осталось выбора.
Слезы катились по его бледным щекам, огибая уголки скорбно опущенного рта. Он плакал. И это было все, что он мог сделать для них обоих.
* * *
Одевшись и причесавшись без посторонней помощи, Кловин долго стояла перед драгоценным медным зеркалом, висевшим напротив окна. Угасающие лучи солнца бросали последние отблески в стрельчатые окна башни. В мутном медном листе она была даже красива: металл сглаживал слишком острые черты лица, угловатую фигуру, скверную осанку. Она вытянула руку и прикоснулась к лицу напротив, словно пытаясь ободрить неясное отражение, как ободряют единственного друга. Она давно смирилась с собой. Простила себе и красные огоньки в глазах, и чересчур твердые ногти, и хищный оскал, и грубость манер, как простила Бьянке ее совершенство. Она лишилась сестры давно, когда та продала ее крысоловам, но рана открылась и заболела тогда, когда она увидела клинок между ее грудей. Кловин поднесла руку ко лбу и замерла. Она видела этот клинок раньше. Видела. Когда-то давно, у крысоловов. На нем был герб Гильдии — так они метили и оружие, и доспехи. Но где она могла его видеть? Это был ритуальный клинок. Таким закалывали крыс-оборотней, ее народ, ее племя сабдагов. Где она могла его видеть? В плену, в подземелье, у стражей? У епископа? У Рэндальфа? Или у одного из тех ломбардцев, с которыми имел дело Жозеф-Иосиф? Нет, скорее у Рэндальфа. Это его земли, он мастер Гильдии, и он вполне мог убить Бьянку. Зачем? Чтобы посеять вражду в клане, чтобы уничтожить Семью, чтобы возвести ее, Кловин, на трон. Из любви к искусству, наконец. Да, и королевский перстень у нее.
Кловин глубоко вздохнула, и мерцающая волна пробежала по ее отражению. Она отвернулась и сделала несколько шагов по комнате.
Кто и зачем? Вот те вопросы, от ответов на которые зависит ее жизнь. Что ж. Можно пойти и спросить прямо у господина барона. По старой дружбе он может сказать правду. Если ему это нужно.
Кловин замерла у дверей, собираясь с духом, оправила платье и решительно направилась вниз.
В нижней зале пылал очаг. Огромная кабанья туша жарилась на вертеле, стреляя жиром и издавая вонь горелого сала.
Спиной к огню, лицом ко входу во главе богато украшенного резьбой двадцатифутового стола в кресле, увенчанном фамильным гербом в виде руки, удерживающей сжатую в кулак другую, в гордом одиночестве восседал барон Рэндальф. «Удерживающий победит», — Кловин с трудом разобрала готическую латынь. Напротив барона возвышался полуведерный кубок, который и поднять-то было под силу не каждому. На оловянном блюде размером с тележное колесо источала пряный аромат копченая дичь, наваленная вперемешку с чесночными колбасами и моченой брусникой. Справа от него, на другом конце стола, поверх отреза красного сукна лежала серебряная флейта.
Барон нарезал мясо ножом, загнутым подобно когтю или клыку, и ел его с лезвия, то и дело опрокидывая в себя содержимое кубка. Руки он вытирал о полотняную рубаху, покрытую бурыми пятнами и подтеками.
Неслышно ступая, Кловин приблизилась к нему. Он поднял на нее глаза только тогда, когда она оперлась на столешницу.
— Бабам здесь не место, — барон отложил нож и выковырял из зубов застрявший кусок. — Ты что, не слышишь?.. Какого дьявола ты притащилась ко мне, глупая женщина? — на последнем слове он рыгнул, обдав ее чесноком и перегаром.
— Ты сам приволок меня сюда, — Кловин повела плечами и, обойдя вокруг стола, уселась на скамью по его левую руку.
— Я спрашиваю, какого рожна ты шляешься в моих землях? Я и так был слишком добр, позволив тебе сбежать из Бремена с этим щенком. Боюсь, на этот раз фортуна может отвернуться от тебя.
— Я не знала, что это твои земли. Я заблудилась.
— Не лги. Чертовы выродки, чтобы вам проказа глаза выела, врать — вот что вы умеете делать хорошо. И еще гадить порядочным людям. Небось твои выродки умучили отшельника из Черного леса. Искали реликвию, твари. Не ты ли отомстила бывшему Магистру? — при этих словах Рэндальф тяжело повернулся к ней и коснулся острием ножа ее подбородка. Кловин молча смотрела ему в глаза.
Он убрал нож и вернулся к еде:
— Не везет вам, ваше величество, — продолжил он, набив рот брусникой. — Снова вы попались, да еще в тот момент, когда колесо судьбы вознесло вас на самый верх! А какая удача мастеру-смотрителю изловить видящую королеву! Неужели благодаря вам я стану Магистром?!
Рэндальф схватил клинок и с размаху вонзил его в колбасу.
Женщина бросила взгляд на нож. Черная сталь, кривое лезвие, рукоять из неведомого рога, в которую вделан камень… Нож мастера. Тот самый? Не станет мастер жрать с ножа, которым зарезал крысу. Или станет?
— Ты не можешь без него жить, признайся, — барон откусил здоровенный ломоть колбасы, и слова с трудом прорывались сквозь чавканье. — Как брошенная сука бегает, скуля, по округе, так и ты вынюхивала его следы.
Он наконец проглотил кусок и утер рот рукавом.
— Что, осчастливил тебя братец? — он посмотрел на нее покрасневшими воспаленными глазами, и тут только Кловин догадалась, что Рэндальф мертвецки пьян.
Она протянула руку и взяла с блюда кусок холодной дичины.
— Давай, жри. Может, еще и выпьешь за помин души своей сестренки? Земля ей пухом… Королева сдохла, да здравствует королева!
Он поднял серебряный кубок, как пушинку, и, запрокинув голову, выпил. Жилы на его шее вздулись, вино потекло по подбородку, кадык на мощной шее заходил вверх-вниз. Он пил как олень на водопое, мерно и жадно. Кловин смотрела на него не отрываясь. Ее глаза почернели, белки исчезли за разлившейся тьмой. В глубине багровеющей мглы, как внутри драгоценных гранатов, мерцали рубиновые искорки.
Напившись, Рэндальф с глухим звоном опустил кубок на стол и перевел дух.
Кловин торопливо отвела глаза, но барон успел заглянуть в них.
— А-а, тварь! — вскричал он и расхохотался. Задремавшие под сводами голуби испугано захлопали крыльями. — Показалась! Ну-ну, ну-ну…
Они уставились друг на друга.
— Это ты убил Бьянку?
Рэндальф ничего не ответил, только непроизвольная судорога, похожая на ту, какой одержимы больные пляской святого Витта, перекосила его лицо, а левая рука заскребла по столу. Он застыл, пытаясь совладать с собой.
Они замолчали, только треск огня да шипение жира нарушали царящую тишину. Но наконец левая рука перестала трястись, и он сжал ею рукоять клинка так сильно, что костяшки пальцев побелели. Он посмотрел на руку как на чужую и, усилием воли разжав пальцы, отшвырнул кинжал от себя. Прокатившись по столу, оружие со звоном упало на каменный пол.
— Любить — все равно что наслаждаться глубокими порезами, нанося их себе острым лезвием, пьянея от крови, как палач, и терзаясь от боли, как жертва, — он говорил, глядя в стол перед собой. — Ты ведь так любишь, Кловин?
Барон наклонил кубок над столом, и вино, плеснувшее в нем, показалось ей черным.
— Я тоже так думал. Только раны заживают слишком медленно. Рубцы на всю жизнь, — его слова, прерываемые гудением пламени, били ее в сердце не хуже ножей. — Слишком много грязи и унижений, не правда ли?
Словно защищаясь, она закрыла уши руками.
— Ты пока еще жива. Но запомни — это ненадолго.
— Ты сулишь мне смерть? Уж не ты ли убьешь меня? Ты думаешь, что станешь Магистром, зарезав королеву? Но у тебя нет сампира.
— Не я, — Рэндальф отпил из кубка и посмотрел на нее. — Не я зарежу королеву.
Его глаза совсем покраснели — то ли от пьянства, то ли от усталости, то ли бог знает от чего еще. В его черных как смоль волосах прибавилось седины, но унизанные перстнями руки больше не дрожали. Он наклонился и поднял упавший клинок:
— Мы с тобой знаем кто, Кловин. И я бы дал тебе совет… Я нашел тебя в Бремене и с тех пор несу на себе бремя вины… дурацкий каламбур: «бремя в Бремене»… Мне бы тогда убить тебя. Может, это спасло бы ее от смерти.
— Почему не убил?
— Ты была такая жалкая. С твоей нелепой мечтой… Знаешь, чем жирные бюргеры отличаются от рыцарей? Они не умеют мечтать. Я тоже разучился. Брать уроки у крысы — сущий бред, как ты считаешь? Мы все превратимся в буржуа, Кловин, и вы тоже. Гильдия Крысоловов как приют добрых бюргеров, долой рыцарство — от него одни убытки! Только представь: мы встретимся за столом как добрые друзья, нет, как компаньоны, уважающие обычаи друг друга… Эй, проклятое отребье, — вдруг заорал он с такой силой, что Кловин отшатнулась, — будет в этой дыре кто-нибудь крутить вертел или это должен делать господин? Воняет как в преисподней, сукины вы дети! Где вы?
В ответ на господские вопли на пороге возник слуга, одетый в засаленные штаны и рубаху. Испуганно оглядываясь, он подбежал к очагу и закрутил вертел как очумелый, поливая тушу жиром из ковша.
— А с чего ты решила, что я убил твою сестру? — вдруг без всякого перехода спросил он совершенно трезвым голосом и посмотрел ей в глаза.
— Я узнала нож.
— Этого не может быть. У каждого мастера свой клинок. Этот именуют «Побеждающим»… Здесь на лезвии рядом с именем кузнеца девиз владельца — его гравируют в тот день, когда мастер получает клинок. Это не моя джамбия, я ей не пользуюсь. Она просто лежала здесь… Клянусь небом, я не поднял бы на Бьянку руку!
— А я клянусь, что это тот самый нож.
— Я был в отъезде, а кинжал… Проклятие!
Рэндальф с ужасом посмотрел на кинжал, которым только что отрезал очередной кусок мяса, вскочил и, размахнувшись, с силой метнул его. Жалобно зазвенев, клинок воткнулся в дубовую стреху.
— Пошла вон, дура! — заорал он, грохнув кулаками о стол. Кубок подпрыгнул и закачался. — И ты пошел! — он повернулся к слуге. — Пошли вон, пока я не убил вас обоих! Ну!
Втянув голову в плечи, слуга умчался как ошпаренный.
А Кловин сидела не шелохнувшись и смотрела на барона. Звериные глаза светились, пытаясь прочесть правду на его лице.
Но они видели только боль и ярость.
Тяжело дыша, Рэндальф рухнул в кресло и рассмеялся. Опять схватил кубок, чокнулся с воздухом в ее сторону и залпом опрокинул его. Потом обеими руками подтащил к себе окорок и впился в него зубами. На его римском носу выступили капельки пота.
Нестерпимая вонь горелого мяса заполнила зал. Черный дым повалил от забытого кабана. Но барон жевал, глядя перед собой, и ничего не замечал.
Кловин ждала, не явятся ли в нем горе или ярость, торжество или отчаяние, но в глазах его поселилась пустота. Он пил и не пьянел.
Вдруг он повернулся к ней.
— Можешь вернуться к нему, если хочешь.
Он взмахнул рукой, и из темноты выступил подмастерье в цветах Гильдии.
— Отведи ее в покои мастера Билэта. И пошел вон, я сам разденусь перед сном. Да, принеси еще вина.
Прежде чем Кловин поднялась со скамьи, Рэндальф утер рот рукавом и поманил к себе подмастерья.
— И поздравь от меня моего брата с успешно сданным экзаменом! — тихо сказал он.
Когда она была уже в дверях, он вдруг проорал ей в спину:
— Да будем мы все прокляты! И пусть каждый получит то, что хотел! Вот лучшая месть!
Таким она его и запомнила. Грязная рубаха с пурпурной каймой у горла, загорелая рука в перстнях, сжимающая кубок, да обманчивая жизнь глаз, за зеленью которых притаилась пустота.
Глава 25 Лаборатория
Аида была права. Она, как мне кажется, была права слишком часто для девушки ее возраста, которая должна маяться с одинокой розой на трамвайной остановке, переживая последние минуты неуверенного свидания. Но она не была девушкой и никогда не держала в руках ни одной розы. Мозг ее, выверенный, как арифмометр, был нацелен на поиски истины. Когда она свистом подзывала крыс или неуловимым касанием пальцев подчиняла себе человеческую плоть, в ее глазах жил потусторонний блеск, который пугал меня. Я никогда не хотел истины так же сильно.
Глядя, как она зубами перекусывает провода или свинчивает пробки, я чувствовал, как во мне просыпается страх, виденный мной в глазах Эдички. Рядом с ней я и ощущал себя Эдичкой — ждущим чудесного откровения о правде, жаждущего воссесть на трон Давидов и править народами, 144 тысячи из которых будут собраны в квадратном Небесном Городе[86].
Я боялся ее. Нет, шею-то я свернул бы ей с легкостью, все-таки я был взрослый мужик. Я терялся от ее одержимости, от ее твердой уверенности, что она точно знает вектор, по которому следует двигаться, что она знает, как надо. Мой отчим тоже знал, как надо. Но это знание было сродни славянофильству или теориям Густава Лебона[87] — массы, массы, массы, которые управляемы, у которых корни, которые должны…
Аида была абсолютно одна. Для нее даже ближние были подернуты флером небытия, окутаны собственной неполноценностью, сквозь которую и проникали ее пальцы, несущие боль и возвращающие к бытию.
Когда мы ужинали на помойках, пробираясь к настоящей лаборатории, которая находилась вовсе не там, где раздался взрыв, я терзал ее вопросами.
— Боль, — говорила она, сворачивая голову украденной курице или кошке и ловко обдирая ее, — это и есть та самая нить, которая привязывает душу к телу. Не будь боли — душа никогда не узнает, что нужно телу, потому что тело для души — ярмо. Душа держит вокруг себя молекулы, изнемогая от них, и радостно рвется на свободу в любую щель раны или инфекции. Боль связывает два в одно. Если я сделаю тебе больно — в это мгновение ты станешь человеком — единым существом, преодолевшим две разнонаправленные силы. Ты станешь собой. Поэтому Бог делает человеку больно.
В другой раз мы остановились зачерпнуть воды из арыка, и Аида всыпала в пластиковую бутылку кристаллы марганцовки. Вода затуманилась и окрасилась в розовый.
— Через десять минут будем пить. Какая фигня плавает в этой жиже, даже представить страшно. Это как Таинство причастия: вливаешь в себя свежие гены, которые заменят в твоей ДНК поврежденные. Только назад дороги не будет. Если ты повернешь, они восстанут против тебя и убьют тебя. Причем умирать ты будешь до самой смерти — медленно и мучительно.
Замерев от надвинувшейся на меня догадки, я отстранил протянутую бутылку и поймал ее жизнерадостно сверкающий взгляд.
— Ты знала моего отца?
Аида улыбнулась и откинула свалявшиеся косы за спину.
— Да кто ж из подопытных его не знал?
— А почему ты не говорила об этом?
— Да мы знакомы два дня. Или мне надо было объявить об этом прямо в подземелье?
Мальчишек мы с собой не взяли.
— Не хочу обосраться перед тусовкой, — объяснила она мне и велела им ждать ее в аэропорту. — Если не приду в течение недели — делайте, что хотите. Лучше пробирайтесь в Москву железкой. И никого к себе не подпускайте.
Она одарила их белозубой улыбкой и, закинув рюкзак с оторванной лямкой за спину, пошла вперед. Я двинулся следом.
На третью ночь, а мы шли пешком только по ночам и только по окраине, на нас напали озверевшие от жары и паразитов собаки. Вначале мы услышали лай, а потом из темноты выступил вожак и два загонщика. Они шли классической римской свиньей, пока остальные собаки, шавки помельче и потрусливей, обходили нас сзади.
Я всегда боялся собак. Мгновенный паралич сковал мои руки и ноги, а сердце словно опустилось в бульон и поплыло по липким волнам страха.
Глаза вожака горели красновато-зеленым пламенем, и в темноте я отчетливо видел тонкий белесый шрам, пересекающий его нос. Он щерился, и мокрые от слюны клыки готовились вонзиться в неожиданно подоспевшую жратву.
Два его помощника медленно наступали следом, не сводя с нас глаз, и на их загривках топорщилась короткая бурая шерсть.
Аида застыла, показав мне глазами на ту собаку, что была ближе ко мне. И ее рука вошла вожаку прямо в пасть. Звериный крик, в боли похожий на крик ребенка, разорвал ночь. Она вырвала ему язык. Собака визжала, из ее пасти хлестала кровь, а Аида уже сворачивала нижнюю челюсть другой.
Преодолевая внезапное отвращение, я убивал третьего пса, одной рукой схватив его за нижнюю челюсть, а другой нанося удары ему в глаза.
Стая отступила так же внезапно, как и появилась.
Вожак катался по земле, плача и крича, и тогда Аида вытащила из рюкзака нож.
— Убей его, — сказала она, села на землю и заплакала взахлеб, как ребенок.
Звери не были виноваты в том, что им хотелось есть.
На четвертую ночь, грязные, голодные и оборванные, мы шли по узкой улочке вдоль глинобитных стен, одинаково отливающих молочно-белым сиянием в невесомо-голубоватом нездешнем свете луны.
То и дело из-за глухих заборов раздавался злобный лай, пару раз проходы пересекали худые горбатые кошки. Сверкнув глазами, они исчезали в густой тени, и мы шли дальше.
Аида остановилась у одной из резных дверей прямо в стене.
— И как мы войдем сюда? — Я едва не налетел на нее, такой резкой была остановка.
— Как все входят. — Она посторонилась, и я увидел вырезанный из автомобильной камеры кусок резины, тупо прибитый гвоздем прямо к антикварным дверям.
— Варвары, — пробормотал я.
— Твой отец не жаловал старье.
Аида откинула резину, и в свете луны блеснул кодовый замок с одинаково грязными кнопками без цифр.
Аида примерилась и последовательно нажала на десять из десяти.
Внутри замка что-то завлекательно чмокнуло, и она толкнула дверь от себя, так как ручки на этом произведении бухарских резчиков не было.
— Какая фиговая преграда.
Дверь поддалась, но почему-то вопреки логике поехала куда-то в сторону, образовав проход, в который едва мог протиснуться боком один человек.
Когда я с трудом влез в щель, я обнаружил, что дверь сделали из бронированной стали двадцатисантиметровой толщины.
— Стену взорвут, а дверь останется.
— Здесь монолит, как в бункере. Сверху просто обмазали глиной для дураков вроде тебя. Это что-то типа КПП, а сама лаборатория под землей. Можно взять ее штурмом, но при взрыве заблокируется подземный ход. И автоматически окажется под завалом. Конечно, войти можно, дня через два, когда разберут завалы. Но будет ли уже в этом смысл?
Войдя, Аида нажала какую-то кнопку, и дверь бесшумно вернулась на свое место.
Она зажгла свет, и я оглянулся. Мы находились в квадратном помещении, скорее смахивающем на студию плейбоя, чем на секретный объект.
Две стены занимала кухня со встроенными шкафами и бытовой техникой. Малюсенькое оконце, забранное решеткой, выходило во двор. У глухой стены напротив кухни стояла складная алюминиевая кровать, по-солдатски заправленная, но двуспальная. По моему мнению она просто загромождала и без того тесное пространство. Прямо рядом с кроватью, за матовыми стеклянными дверцами, виднелись душевая и унитаз.
— Где-то есть кондиционер, но я не знаю, как он включается. Кажется, с пульта.
— И где твоя лаборатория?
— За домом — старое мусульманское кладбище. Под ним и находится лаборатория.
— Но ведь нас здесь могут искать! Наверняка об этой лаборатории знал не только… мой… он.
— Естественно.
— Но откуда о ней можешь знать ты?
— Они здесь уже наверняка были, только сами ничего не нашли, — сказала Аида, не ответив на мой вопрос. — Именно поэтому они и взялись за тебя. Вряд ли профессор был настолько глуп, что спрятал здесь то, что ты ищешь, да еще послал тебя за этим сюда.
— А что мы в таком случае здесь ищем?
— А хрен его знает. Ты сказал — хочешь в лабораторию, мы и пришли в лабораторию. Но вот выйдем ли мы из нее? Ладно, не бери в голову всю эту фигню.
Аида сразу же по-хозяйски полезла в холодильник. Потом в шкафы.
— Жрать-то как хочется, аж плющит.
Я понаблюдал, как она шарит по полкам, швыряя на стол вакуумные упаковки с колбасой, сыром и замороженным хлебом.
— Пожалуй, приму-ка я душ, — решил я и бодро двинулся в сторону санузла.
* * *
— А где он жил? Прямо здесь? — у меня не получалось называть Успенского отцом при ней.
— В двух километрах отсюда. Там корпуса настоящей лаборатории Гильдии и ее же официальное представительство. Его дом был рядом, там его и взорвали.
— Почему-то я считал, что его взорвали в лаборатории.
— Это просто приколы восприятия. Раз взорвали ученого — значит, в лаборатории. Где ж еще его взрывать? Прямо там и взрывать. Только лаборатории обычно охраняются, а вот дома почему-то не всегда. А лаборатория — вот она, целехонька. И офис Гильдии целехонек: ищи дурака, который туда полезет. Там тоже все под землей. Только офисы — сверху, парковка там и все такое. Взрывай — не хочу.
— Разве его не охраняли?
— Охраняли как могли. Охраняли там, где он считал нужным. Он все-таки был глава Гильдии. Ты слабо представляешь, что это значит. Ну как папа римский или царь. Или верховный жрец. Глава Гильдии — это абсолютная священная власть, причем пожизненная. На него только что не молятся. Власть передается по наследству — это очень замкнутая цеховая структура.
— А откуда ты все это знаешь?
— От верблюда, — Аида откусила здоровенный кусок от бутерброда с колбасой, и на майку ей посыпались крошки. Вытерев жирные руки о штаны, она взялась за фарфоровую чашечку с кофе. — Зачем мне тебе что-то рассказывать?
— Я хочу знать, кем был … он и как там у них все устроено.
— Твой отец был сволочью с напрочь сорванной башней, хотя гений в своем роде. Он вообще не понимал, чем живое отличается от неживого. Вот и резал все подряд — душу искал… — Аида криво усмехнулась.
Я поймал ее взгляд — в нем светилась бешеная животная ненависть.
— Он был мертв, понимаешь? Когда стоишь с ним рядом — чувствуешь, что стоишь рядом с мертвецом. Нет, он был фантастический умен. Он мог почти все. Только не мог мертвое сделать живым — от этого и бесился. Он хотел найти формулу, понимаешь? Любой ценой найти формулу, которая делала бы из животного — человека. Как сделать из человека животное, он знал от рождения. Это у крысоловов — в крови.
Аида замолчала и снова откусила от своего уродливого бутерброда.
Сигареты нашла мне Аида. Они лежали в сигаретнице красного дерева. Я закурил, и дым поплыл в сторону окошка. Кондиционер не работал.
— Он мучил без радости и удовольствия. Он просто шел к цели, и те мучения, которые он причинял крысам и людям, были ему неприятны. Он их не хотел. Но он решил найти формулу и уже не мог остановиться. Его люди думали, что он ищет универсальный крысоистребитель, который раз и навсегда уничтожит этих тварей или сделает их контролируемыми. Крысоловы знают, что крыс можно было контролировать.
— Откуда?
— О, это такая древняя легенда. Когда-то… В общем, очень давно в Китае жили даосы. То ли монахи, то ли философы. И решили они облегчить себе жизнь. Им император мешал, буддисты мешали. Они были люди продвинутые, алхимики. И они решили вывести из крыс, которых вокруг было полно, специальных слуг. Ну, таких, чтобы сами размножались, были похожи на людей, только управляемы. Ну и схимичили. Как — не спрашивай. Только потом они медитировали, медитировали да и вышли все в астрал. А слуги-то самовоспроизводятся! С тех пор китайский император, а потом и все остальные ищут, где же у них кнопка. А крысы-то помнят, что они созданы, чтобы охранять, воевать и копить богатство для хозяев. Только хозяева-то ку-ку! А кнопочка у нас, Серега, есть. Отец твой нашел ее. А как нашел — так кончилось его время. А я прикидываю, что они его и убрали!
— Кто они, милая?
Я слушал этот бред и думал, что какое-то зерно истины во всем есть, только это как в теории жидо-масонского заговора: есть и жиды, и масоны, и заговор, просто одно с другим не вяжется.
— Кто-кто? Даосы.
— А почему не инопланетяне?
— А на фига им еще и крысы? Людей мало?
— Железная логика.
Аида сверкнула на меня глазами и принялась кромсать колбасу ножом.
— Ты можешь ровно резать?
— А на фига?
— Смотреть тошно.
— Ба, Серый, да ты эстет! — она насмешливо присвистнула и с удвоенной энергией принялась уродовать продукт.
Я вырвал у нее нож и нарезал несчастную колбасу ровными тоненькими кружочками.
Глядя на мои руки, Аида вдруг застекленела.
— Марк Михайлович всегда так резал. И крыс, и колбасу. Аккуратно и точно. Говорят, после его надрезов было очень мало крови — так хорошо он знал анатомию.
Я отложил нож и вытер руки о салфетку.
— Я не Марк Михайлович, Аида. Я никогда ничего не резал, кроме продуктов питания. И я ничем не могу тебе помочь. Я не он. Та девочка, которую поймали и мучили, тот ученый, что ставил над ней эксперименты, — их обоих больше нет. И их невозможно вернуть. Туда нельзя вернуться. Все это уже прошло. И тебе надо понять это. Ужас будет жить ровно столько, сколько ты будешь его кормить. Поплачь о загубленном детстве, осознай, что ты выросла, — и живи, живи как хочешь, дура! — последние слова я уже выкрикнул.
Она закрыла лицо руками и замолчала.
Между нами лежала тщательно нарезанная колбаса. Я взял крайний ломоть и принялся его жевать.
То же самое я мог проорать и себе. Да я и орал это для себя, а не для нее. Но я чувствовал, что мой личный horor[88] только начинается.
Я закурил, а Аида налила себе еще кофе. Мы не смотрели друг на друга, избегая встречаться глазами.
— Гильдия ждала от профессора средство от крыс, — Аида вдруг взглянула на меня. Голос ее был снова спокоен. — А он искал живую и мертвую воду. Как в сказке. Он мне и колол ее. Сначала мертвую — он нее все болит, рвота начинается, колбасит всю. А потом — живую. От нее меняется все внутри. Ты перестаешь быть прежним. Ты превращаешься… Он сделал мне несколько циклов инъекций своего препарата, я едва не сдохла. Но перестала перекидываться невпопад. Потом что-то стало происходить с моими мозгами. Я думала, что свихнусь от боли и страха. Но тогда он колол мне морфий — и все проходило. На время. Я схему помню, Сережа. И дозы. А больше никто. Он уже ничего не записывал. Он только говорил.
— Значит, метаморфинол существует?
— Он колол мне его месяц. И хранил его прямо здесь, в холодильнике. Десять ампул с желтой жидкостью, десять — с голубой.
Когда мы пришли, я проверила — там его больше нет. Значит, он или кто-то еще забрали контейнер.
— Откуда ты все это знаешь, Аида? Ты сама-то кто?
— Я? Оружие возмездия. Так меня называл твой отец. Он нанимал мне инструкторов и радовался моим успехам. «Ты — мое оружие возмездия», — говорил он и улыбался. Ты, Сережа, иной по праву рождения. Я — случайно выживший результат эксперимента, логика шахмат: пешка, пройдя через поле, становится ферзем. Нас было много, но все умерли: кто от неверной схемы уколов, кто свихнулся — таких сразу усыпляли и исследовали мозги. Некоторые становились агрессивными — у таких брали пункции, гормональные анализы и тоже усыпляли. Органы шли на исследования. Кто-то все равно перекидывался — этих стремились убить во время перехода, чтобы исследовать ткани. Остальные продолжали тренировки, учебу, процедуры. Нас было двадцать, но постепенно становилось все меньше и меньше.
Приходишь с утра на завтрак, глядь — то Ника не хватает, то Бурый не пришел… А однажды на завтрак пришла только я одна.
Потом я ела отдельно, это когда новую группу набрали. Те двое пацанов, что ты видел, — оттуда. Перед самым взрывом они были с инструктором, убили его и слиняли. У них агрессивность завышена. Некачественный материал. Отбраковка.
А потом был взрыв. Перед гибелью профессор решил, что меня надо вывести из эксперимента. И он сделал так, что все подумали, что я сдохла от вирусной инфекции. Он распилил кого-то вместо меня и отправил на анализы. А меня вывел. Я не знаю, как ему это удалось. Но вместо меня он кого-то убил. А я стала жить здесь. Он сказал, что завел себе телку из местных, на этом все и успокоились. А телка-то, реальная, небось отъехала вместо меня в крематорий.
Он не боялся меня. Он говорил, что уже ничего не боится. Устал. «Понимаешь, девочка, — у меня кризис мотивации, — говорил он по утрам за кофе. — Я достиг человеческого предела возможностей, а выше — невозможно. Для тех, кто выбрал путь левой руки». Так он и говорил: «…путь левой руки»[89].
Я мог спросить у нее, спала ли она с моим отцом, но не стал этого делать. Не хотел.
— …Мы носили специальную форму — чтобы нас не путали. И у каждого татуировка под левой подмышкой — номер схемы и индефикатор. Мало ли что. Моя схема сработала, их — нет. Следующих уже кололи как меня, но с небольшими модификациями. Возможно — более успешно, я не знаю. Форма у нас была из штанов и курток — на спортсменов похоже. Желтый верх, черный низ. Желтые бейсболки. Новенькие уже были в красном. Из «желтых» я осталась одна. Некоторые даже не успевали получить форму — пара встреч в столовой, и они исчезали.
Я не знал, что я должен был ей сказать. Утешить? Посочувствовать? Слова не рождались, поэтому я отхлебывал из чашки и курил.
— Ладно, надо спать. Сегодня в лабораторию не полезем — нет сил, — Аида поднялась и начала собирать грязную посуду. — Ты ложись, а я приберусь, барахло в стиралку засуну.
Я подошел к кровати и откинул покрывало.
— Успенский тоже спал ближе к дверям, — не оборачиваясь, она мыла чашки.
Я помолчал. Наверное, надо было сменить белье, но где-то в душе мне было наплевать, на этих простынях он ночевал или на других. Я сбросил одежду прямо на пол и лег.
Закончив с посудой, Аида тоже приняла душ. Одетая в майку, которую она извлекла из шкафа, с мокрыми волосами, завернутыми в полотенце, она пришла и легла рядом. Одеяло было одно. Она равнодушно потянула его на себя и легла на бок, спиной ко мне.
— Свет выключи. Это с твоей стороны.
До меня вдруг дошло, что в принципе мы оба могли бы его и не включать. Как могли бы погрызть замороженного мяса из холодильника или вместо кофе напиться воды из ближайшей канавы. Я протянул руку и выключил ночник. Мы привыкли изображать из себя людей, нуждающихся в кроватях, горячей пище и посуде. Но мы ничуть не пострадали бы, ложась спать на пол и бегая на четвереньках. Мы делали из себя людей, как секретные агенты. Мы играли, потому что с самого детства нас так учили. Но нуждались ли мы в этом? Зачем крысе лимузин и любовница? Зачем ей квартира и картины на стенах? В них нет никакой биологической необходимости. Научились ли мы извлекать из них удовольствие? О, да. Только удовольствие это было какое-то орально-генитальное, выражаясь языком старика Фрейда. Приятно жевать, стачивая растущие зубы, приятно валяться на мягких подушках, приятно ездить, а не перебирать лапками. Но почему пища, кровать и машина должны быть лучше, чем у других?
— Аида? Ты спишь?
— Нет.
— Я подумал, а почему нам непременно надо пользоваться теми вещами, которые дороже, чем у других?
— Потому что мы тщеславны.
— А разве крыса может быть тщеславной?
— Это условно приобретенный рефлекс, скопированная матрица поведения, если угодно.
— То есть как собака валяется на кровати, потому что там спит ее хозяин, так и мы покупаем себе вещи, потому что так делают люди?
— Что-то типа этого.
— Как ты думаешь, а зачем это делают люди?
— Те, кто умен, — извлекают наслаждение из созерцания красоты, которая заложена в роскошных вещах. Те, кто глуп, — извлекают лекарство от зудящего «хочу», все время сравнивая себя с теми, кто умен, и пытаясь доказать сами себе и окружающим, что и они умны.
— А мы?
— Мы подражаем людям.
— Зачем?
— Потому что больше ничего мы не умеем. Нас сделали похожими на людей, но никто не объяснил, зачем нам самим это надо. Может, мы и знали это когда-то, но забыли. Нас учат языкам и манерам, менеджменту и психологии, но никто, понимаешь, никто не знает, зачем это надо именно мне или тебе. Мы учимся пользоваться, но никто не научил нас создавать, радоваться, благодарить и любить. Наша популяция колоссальна, черные крысы управляют глобальной экономикой, только все дело в том, что они не знают — зачем.
Есть порог чувствительности для любого удовольствия, перешагнув который ты скатываешься в боль или в нечувствие. Если все время жевать трюфели, их вкус станет неощутим. Если ездить на дорогом автомобиле, твои органы чувств перестанут замечать скорость и тебе останется только тщеславие. Если кончать с любой приглянувшейся женщиной — скоро все они станут одинаковы и тебе придется нюхать кокс или ширяться: так они уже не возьмут.
Есть порог для каждого кайфа, за которым, сколько ни ширяйся, будет прятаться ломка. И тогда кайф становится не целью, а средством избежать ломки.
И если ты представишь, что ломка — это жизнь, а кайф — иллюзии, виртуалка, то все встанет на свои места.
— То есть я катаюсь в лимузине и сплю с бабами потому, что, если я перестану это делать, я начну жить — а именно этого я и не хочу?
— Да. Потому что жизнь для нас с тобой, Сережа, впрочем, как и для огромного большинства, это — пытка. В жизни надо думать и решать, страдать и двигаться. В жизни надо отвечать на «зачем?» и «с какой целью?», а это и есть дух, причиняющий безмозглой, но снабженной нервами материи чудовищную боль.
— Но почему даосы?
— Да хоть инопланетяне, какая разница? Неважно, Сережа, кто нас создал. Имеет значение только то, что нас создали. Когда человек приручает собаку, для охраны или для выступления в цирке, он любит ее. Он заботится о ней и воспитывает ее. Он учит ее правильно ходить и есть, не гадить на ковер и не кусаться без причины. Собака видит свое отражение в глазах хозяина и виляет хвостом от радости. У нее есть цель и смысл: она ждет и служит, играет и защищает. И хозяин радуется ей. Если бы мы умели любить собак или лошадей, кошек или попугаев, а главное, если бы они могли полюбить нас, мы узнали бы, что любить другого, чем ты, — это счастье. Это — слияние, если хочешь. Возможно, когда-то мы тоже были так любимы и умели любить тех, кто давал нам пищу и кров, знания и цель. Мы служили им, а они удивлялись тому, как много мы можем уметь. Но их больше нет, Сережа, и мы остались одни в этом мире. Нас не любят звери — мы далеко ушли от них. Нас не любят люди — мы угрожаем им. Мы не любим себя, потому что ночами нам страшно от того, что мы не такие, как все.
Крыса — животное социальное. Если человек заведет дома крысу и не будет общаться с ней — она сдохнет от тоски. Нас некому любить, мы можем любить только как педики — самих себя, любить, видя только свое отражение напротив. У нас нет Другого — нет тех любящих глаз, в которых мы могли бы отразиться во всем своем уродстве, чтобы этот Другой преобразил нас и поднял нас до себя. Мы выброшены в мир, где никому нет до нас дела, и поэтому мы разрушаем его как можем, — Аида замолчала и натянула на себя одеяло. — Даже собственное уродство пугает меня саму больше, чем окружающих.
— Пойдем покурим, что ли? — я никогда не хотел думать о том, что она сказала. Мне хотелось опровергнуть ее слова, обозвать ее дурой, но я понимал, что в чем-то самом грустном она права.
— Нет уж, давай спать, — она закрыла глаза и повернулась ко мне спиной.
А я лежал и думал, что, может быть, все это возвращение к истокам и поиск корней, всего лишь попытка человеческой психики объяснить необъяснимое. Как будто если ты придумал название происходящему и подвел под него теорию — ты покорил реальность и можешь ею управлять. Если кто-то творит чудеса, то он просто обязан дать им объяснение — иначе чудо вызывает страх, а творящий его превращается в угрозу. Привычный мир дает трещину, и сквозь нее наружу лезут ночные кошмары, и ты понимаешь, что на самом деле никогда не имел власти над происходящим — это оно владеет тобой.
Может быть, поэтому Бог не любит чудеса. Любое чудо — это оскорбление твари Творцом, марионетки — кукловодом. Это как рывок за ошейник: напоминает, кто ты на самом деле. Поэтому великие чудеса вызывают неблагодарность, а Творящий их — рабский страх и ненависть.
Вообще, чуда хочется, когда денег не хватает или здоровье ухудшилось. А чудеса другого толка — раздражают. Чудеса должны приносить пользу — вот девиз человечества. Они имеют право поднимать достаток и улучшать здоровье, а еще они зачем? Если бы я был Богом, я отказался бы творить на таких условиях.
— Аида, а сколько тебе лет?
— Человеческих? Считается, что шестнадцать. А так — не знаю. А что?
— Ты слишком много знаешь.
— Твой отец был хорошим учителем, — она поднялась и уселась, подогнув под себя колени. — Иногда мне даже казалось, что он мне почти не противен, что я могу даже простить его. Но он любил секс, когда я сверху. Это потому, что все, кто его окружал, всегда были снизу. Под ним. И за это я ненавижу его.
Она вдруг рывком откинула с меня одеяло и, внимательно рассмотрев меня, провела кончиками пальцев от моей подвздошной ямки через грудину и живот к самому паху.
— У тебя совершенное человеческое тело, Сережа. Тебе повезло.
Я схватил ее за руку и притянул к себе, так что ей пришлось упереться другой рукой о подушку, чтобы не упасть на меня.
В ее глазах не было ни желания, ни отвращения, губы приоткрылись, обнажив краешки белоснежных зубов, а волосы упали мне на лицо.
Я видел, как майка обтягивает ее грудь, выделяя соски, тепло ее тела жгло меня через влажную ткань.
Я замер, ища в глазах девушки правду. Но в них все было мертво, как в покинутой лаборатории, и я понял, что если сейчас я возьму ее тело, я потеряю навсегда ее саму.
Я отпустил Аиду и подвинулся, позволяя ей лечь. Она усмехнулась и откинулась на подушку, больно хлестнув меня волосами по глазам.
Мы лежали в темноте, тяжело дыша, как после драки, и я подумал, что отразил ее первый удар. Или прошел первый тест — понимай как угодно.
— Ты можешь убить меня?
— В драке — наверное, нет. Но неожиданно — да, конечно. Я знаю, куда нажать. А могу просто зарезать тебя во сне.
— Почему тогда ты не убила отца?
— Испугалась. Я представила, как будет больно, когда меня поймают, и не смогла. Я боюсь боли. На этом свете я боюсь только боли — потому что это единственное, что связывает меня с жизнью.
— Хреновая из тебя Юдифь.
— Уж какая есть.
* * *
С утра мы пили кофе. Аида готовила завтрак — овсянку с апельсиновым джемом, тосты и сок. В континентальном духе.
— Это отец тебя приучил?
— Почти всему, что я умею, научил меня он. Я живу с этим. С этим придется смириться и тебе.
— Тоже мне Пигмалион фигов.
— Мужчины общаются с женщинами двумя способами — пользуются как вещью или владеют как животным. Во втором случае они могут ее чему-то научить. В первом будут просто пользоваться. Пока вещь не придет в негодность.
— С тобой трудно разговаривать. Но прикольно.
Аида пожала плечами поставив передо мной тарелку с кашей, уселась напротив и принялась за свою порцию.
— После завтрака пойдем.
Я уже забыл, куда собирался вчера, и возвращение к реальности пробудило во мне легкий дискомфорт. В целом все было так, как говорила Аида. Я готов заниматься чем угодно, лишь бы не жить.
Вход в лабораторию был под кроватью. Мы откинули дверцу и начали спуск по узкой крутой лестнице, сваренной из арматуры.
Мы оказались в помещении, больше всего напоминавшем деревенский погреб, тем более что по стенкам были развешаны полки, на которых красовались банки с разносолами. Но Аида прошла мимо них и, отодвинув какой-то мешок, наклонилась над металлической панелью с кнопками. Она снова набрала код и толкнула дверь от себя.
— Добро пожаловать в ад, — она усмехнулась и пропустила меня вперед.
В полной темноте мы двигались по темному тесному коридору, напоминающему проход между кают на небольшой частной яхте.
— А почему мы не зажигаем свет? — поинтересовался я у Аиды.
— Потому что он здесь красный. Мы сразу же ослепнем и не сможем идти. Другого здесь нет — специально на тот случай, если вдруг крыса сбежит из клетки.
Неожиданно в одну комнату дверей вообще не оказалось. Я приотстал и заглянул в нее. Там было пусто, только в глубине у самой стены стояла огромная медная статуя.
— Ну, чего ты там застрял? — Аида обернулась, ожидая меня у других дверей.
— Да тут фигня какая-то, и индийскими благовониями разит как в дацане.
— Во-первых, благовония здесь китайские, а во-вторых, это не дацан, а совсем ему противоположное.
— В каком смысле?
— В смысле — это статуя какого-то китайского небожителя.
— А на фига она тут?
— Профессор всерьез увлекался Китаем, даже язык выучил. Вот и устроил себе комнату для медитаций.
— Может быть, здесь он и хранил самое ценное? Под алтарем, так сказать.
— Может, и хранил, только здесь ни шкафов, ни сейфов. Стены простукивать будем?
— А что — это идея!
— Иди ты в пень с такими идеями. Пошли, нам в кабинет надо. Там он работал, — и Аида потянула меня за рукав.
Дверь в кабинет оказалась через одну и тоже, как ни странно, была открыта. Аида зашла первой и включила обычный свет. Размером комната была как полтора купе в поезде. У стены справа стоял стол, офисное кресло на колесиках откатилось к противоположной стене, которая вся была заставлена стеллажами с книгами и папками, между которыми весьма рискованно теснились штативы с пробирками и колбами.
Я огляделся. Бункер Гитлера, судя по кинохроникам, выглядел веселее. Воздух здесь безнадежно пропах все теми же благовониями, отчего мне мучительно захотелось на свежий воздух.
Аида бросилась к письменному столу и, выдергивая ящики, принялась судорожно рыться в них.
Вдруг тоненько зазвенели чистые пробирки в штативе и легкая дрожь сотрясла землю. Мы замерли, и в следующую секунду грохнуло так, что с полок посыпались пузырьки, папки и книги. Вспыхнул и погас свет. Откуда-то потянуло горящей пластмассой.
— Звиздец, — прошептала Аида.
Мы присели на корточки.
— Что это было? Землетрясение?
— Нет, вроде все тихо.
— Взрыв?
— Похоже на то. Взорвали сторожку, — Аида рванула к дверям, но электричества не было, и двери не открывались.
— Блин, мы заперты. Кислорода хватит на час-два. Надо искать, где включается аварийный генератор.
— Ты думаешь, нас хотели убить?
— Да я, блин, и не думаю.
Без света мы видели так же хорошо, как и с ним. Ну, может, не так красочно… А вот дышать без воздуха еще не научились.
— Генератор включит кондиционер?
— Включит, если трубу не повредило. И если сам генератор не взорвался.
— Отсюда есть другой выход?
— Есть, но он за дверью.
— Блин. Давай выломаем дверь.
— Давай сядем и подумаем.
Мы сели рядышком на пол среди упавших склянок и документов.
— А мы сейчас где?
— В каком смысле?
— В смысле подземных ходов.
— Мы в тупике. Это рабочий кабинет. Другие двери по коридору — операционная, палата, склад реактивов и оборудования, мы там уже были. Здесь он работал над теми крысами, которые были наиболее перспективны. Он переселял их сюда и экспериментировал. Больше одного животного здесь не держал. В последний год здесь жила я. Все остальные сдохли.
— Значит, здесь могут быть документы и препарат?
— Могут. Ищи.
Плечом я чувствовал, что ее тело волнами сотрясает мелкая дрожь. От нее пахло страхом и болью. Я почувствовал, как ей плохо: судя по всему, она сдерживалась из последних сил. Я ощущал ее страх, но что-то в нем было не так. Чего она боялась? Смерти?
Мне тоже было страшно. Смерть от удушья не самая легкая. Я представил себе, как через несколько часов меня не будет. Совсем не будет, как будто и не было. Я просто подохну. Мне не хотелось умирать вот так.
Я обнял ее за плечи, и она не отстранилась.
— Мне страшно, — я почти прошептал это, и вдруг она погладила меня по щеке.
— Не бойся.
— Тогда чего боишься ты?
— Я не хочу вот так. В лаборатории, где тебя вскрывают и зашивают, вставляют в задний проход градусник и подсовывают под тебя утку. Два месяца я не могла двигаться: после первой серии уколов парализовало ноги. Я лежала и думала, когда профессор порежет меня на материал. Восемь лет я провела в лаборатории. У меня нет ни одной неисколотой вены, нет ни одного сустава и мышцы, которые не помнят боли. Я ненавижу свою жизнь. Почему, почему я должна жить так?
Что я мог на это ответить?
— Ночью, стоит мне уснуть, я вижу лица других крыс. Они все мертвы, а дела их лежат в шкафу. Через две недели после первой серии он трахнул меня прямо на каталке. Просто так, чтобы «проверить рефлексы». Все мечтали, чтобы он их трахнул. В этом была хоть какая-то надежда на то, что ты уцелеешь. Но я-то знала, что это не так. Трах был для него таким же делом, как надрез скальпелем или инъекция. Он «искал линию» — так он называл ту цепочку реакций, которая ведет к полному контролю над сознанием и поведением. Он хотел знать, где у крыс кнопка, — и ради этого он перепробовал все. Однажды в туалете меня попыталась избить крыса — она спала с ним до меня и думала, что я отнимаю у нее шансы на жизнь. Я сунула ее головой в унитаз не потому, что злилась, а потому, что таковы были правила ее игры. Я умею играть по любым правилам. Поэтому я жива, а от них остались только пронумерованные дела. Впрочем, моя папка тоже там.
Аида замолчала, клацнув зубами. Усилием воли она сдерживала все нарастающую дрожь, хотя колени ее уже тряслись с такой силой, что ей пришлось обхватить их руками.
— Не бойся, мы выйдем отсюда. Я дам тебе денег, сколько хочешь, и ты станешь свободна. Ты уедешь далеко, в Латинскую Америку или в Индонезию — там тебя никто никогда не найдет. Ты станешь свободна. Только потерпи еще чуть-чуть. Мы должны выбраться отсюда, но, если ты перекинешься, нам не уйти.
— В-в-возьми с с-собой к-компьютер. Т-там м-может быть в-все… — зубы ее уже стучали так, что она с трудом говорила. — Д-давай, в-в-встав-в-вай… — она уже почти лаяла, превозмогая боль.
Но я не встал. Я поднял ее и перетащил к себе на колени. Она весила как ребенок. Я положил ее голову к себе на плечо и прижал к себе. Ее трясло с такой силой, что дрожь передавалась и мне. От ее пота сразу промокла моя рубашка.
— Тихо, девочка, тихо. Все прошло. Он умер. А ты будешь жить. Ты отпустишь его на свободу, и он уйдет из тебя навсегда. Ты свободна, Аида, ты свободна.
Я гладил ее по голове и нес какую-то чушь, желая только одного — чтобы боль, сотрясавшая ее тело, ушла. Она кусала губы, стискивала кулаки и тряслась. Она больше не говорила ни слова. Ад, живущий внутри нее, больше не открывал дверей. От воды, которую она теряла, промокла одежда. Я не знаю, сколько минут прошло. Воздух становился все тяжелее, а я — все спокойнее. В конце концов, если я и не заслужил смерти, то жизни тоже как-то не заработал. Мне хотелось только спасти ее — вынести к свету, чтобы морщинки возле ее детского рта разгладились, а глаза ожили. Я чувствовал, что смерть живет в Аиде, и мне хотелось прогнать ее, уничтожить, растопить. Но я не мог этого сделать: я не умел. Я закрыл глаза и, прижав девушку к себе, приготовился умирать. Она забылась — тремор прекратился, руки расслабились. Я сидел и думал, что смерть животного похожа на сон. Нет ни ужаса, ни боли, ни страха перед вечностью. Теплое небытие — конец боли и страха, а подобная пару душа просто развеется по воздуху.
— Вставай, засранец! — удар кулака под ребра вывел меня из забытья. Я открыл глаза и увидел Аиду, которая смотрела на меня:
— Вставай, мне кажется, я знаю, где генератор. Нужно отодвинуть стол.
Я тупо поднялся и подвинул стол. Аида нырнула в щель.
— Ты понимаешь в генераторах?
— Нет.
— Тогда я жму, на что хочу. И она нажала.
Что-то заурчало, зашумело и зажужжало. В комнате запахло дымом и жженым пластиком, но это был воздух, шедший извне.
— Надо убираться отсюда. Его хватит от силы часа на три. Ищи компьютер, флэшки, диски — все, что можно унести. Бумаги не бери.
Сама Аида уже методично шарила по шкафам, швыряя на пол папки, книги, журналы.
Я подошел к стенному шкафу с металлическими дверцами, в одной из которых торчал ключ, и открыл его.
Внутри корешок к корешку стояли книги. Я вытаскивал их, проглядывал и швырял на пол. Мысли мои блуждали где-то далеко, и чем дальше, тем больше я не сомневался в том, что мы здесь ничего найдем. Отец был кто угодно, но не дурак. И если он хотел что-то спрятать, то не совал бы это между книжками. А с другой стороны, от кого ему было прятаться здесь? Паранойя.
— Да, забыла рассказать. В туалете тоже была камера, и потом он показал мне, как я макаю свою подружку в унитаз.
Я обернулся.
Аида держала в руках одну из папок и смотрела на нее.
Я взял у нее эту папку и принялся рвать исписанные страницы с фотографиями и подписями. Я старался не смотреть на исполосованное тело, результаты УЗИ, графики и выбритый детский череп с нанесенными на него фломастером точками.
— Там могут быть схемы.
— Насрать.
Я рвал страницы, несмотря на порезы и боль в пальцах. Я рвал их до тех пор, пока в руках у меня не осталась пустая папка, а пол не оказался усеянным обрывками бумаги.
Аида взяла у меня пустые корочки и положила в шкаф.
— Ты теперь Верховный Магистр Гильдии Крысоловов. Но ты ничего не изменишь. Ищи символ власти — при мне твой отец надевал его только на церемонии.
— Почему отец спал с крысами?
— Он знал, что, только соединив несоединимое, можно найти кнопку. Соединив верх и низ, можно получить ключ. «Что вверху, то и внизу». А может, ему просто нравилось спать с нами.
— Он что, философский камень искал?
— Он искал преобразователь — лестницу, по которой можно подняться до человека и опуститься до зверя. Он искал проводник, который соединит два мира и позволит им слиться. Он не искал власти крысоловов над крысами. Он искал способ уничтожить и тех и других через превращение их в новую тварь. Он искал путь.
— Дао?
— Или инопланетян, — Аида посмотрела на меня, и в ее глазах я увидел сожаление. «Мне очень жаль, — говорили ее глаза, — мне очень жаль, что ты сын своего отца и своей матери. Мне очень жаль». И тогда ненависть к тем, кто зачал меня, впервые прорвалась во мне, как нарыв.
Я отвернулся, не желая, чтобы она видела мое лицо. Я снял с полки очередную книжку и раскрыл ее. Между страницами лежала фотография женщины, и я узнал свою мать. Женщина смотрела на меня. Ее волосы были расчесаны на пробор, а в пряди вплетены какие-то дерьмовые фенечки. Она была молода и горда собой. У нее не было морщин и горьких складок, а широко распахнутые глаза излучали саму жизнь. Я перевернул фотографию. «19**, 7 мая» — было написано на обороте.
Я закрыл книгу. Потом снова открыл и посмотрел на титульный лист. На нем стоял штемпель «для внутреннего пользования». Через всю страницу шла надпись, сделанная от руки шариковой ручкой. Почерк был неразборчив, но я прочел.
«Лазурное море, синее небо, и думы каждую ночь…» — вот что там было написано. То ли чьи-то стихи, то ли мысли. И несколько иероглифов.
Книга была не настоящей — это была переплетенная распечатка. «Кловин» — напечатано под штемпелем. И я вспомнил, от кого я слышал это слово. От Маши.
Что-то кольнуло меня при воспоминании о ней, но я отмахнулся от него. Я сунул книжку за ремень штанов и продолжил обыск. Но там больше ничего интересного не было.
— Пора уходить. Нас могут искать.
— Но мы еще ничего не нашли.
— Значит, и не найдем. Он все уничтожил или перепрятал.
— Не верю, чтобы он как-то не подстраховался.
— Он оставил тебе меня. Разве этого мало? Ты — живой результат. Я — ходячая схема. Он снова сверху, ты понял? Если мы встретились — мы выиграли. Нет — что ж, мертвому ему наплевать. Шутка мертвого Магистра.
— Это бред. Должны быть записи. Должен быть препарат.
— Ищи символ, кретин. Это — реальная власть в твоих руках.
Но я ее не слушал.
— Давай откроем дверь.
Аида набрала код, и дверь послушно открылась.
Я вышел в коридор, тускло освещенный аварийными лампами.
— Где выход?
В противоположном конце коридора есть дверь. Кажется, она ведет в подземный ход. Куда ведет ход, я не знаю.
— Как открыть дверь?
— Хрен его знает. При мне он ее не открывал.
Мы дружно ринулись к ней.
Дверь была не заперта. То есть она, конечно, была закрыта на туалетный шпингалет, отодвинутый мной без особых усилий. Стоило мне распахнуть ее, как на меня тут же упали швабра, цинковое ведро, пустая пластиковая канистра и пачка с порошком. Пока я отбивался от них, чихая от пыли, следом рухнула картонная коробка, из которой посыпались пустые банки, вылетела моль, и сверху шлепнулся синий мусорный пакет с каким-то тряпьем.
— Что это?
— Судя по всему, кладовка.
— А зачем она?
— Хлам складывать.
— Нет, профессору она зачем?
— Да все затем же, — обозлилась Аида и пнула ногой пакет.
— А говорила, здесь выход….
— Это была всего лишь гипотеза.
Стараясь не повредить голову, я сунулся внутрь. Помещение так метра три на четыре, не больше, было завалено до потолка. К стенам крепились металлические полки, на которых лежали самые невообразимые вещи. Мне даже показалось, что я заметил ласты.
— Зачем он все это здесь хранил??!
— Да я-то почем знаю! Аида тщетно пыталась убрать с лица липкую паутину.
— Ты предлагаешь искать все эти магистерские регалии здесь?
— А у тебя есть предложение получше?
— М-м-да. То есть, нет, конечно. Нет у меня никаких предложений.
— Тогда ищи.
— А как?
— Молча, блин. Берешь вот так коробочку, и смотришь, нет ли там чего подходящего, — при этих словах Аида сдернула первую попавшуюся коробку с полки. Коробка с многообещающей надписью «Водка Столичная» осталась у нее в руках, а сквозь дно на пол низверглась груда елочных игрушек, часть из которых тут же разбилась.
— Мне кажется, где-то здесь должны быть лыжи, — пробормотал я, созерцая острые как бритва осколки.
Но Аида, со зверским лицом, хрустя битым стеклом и мишурой, уже тянулась к полке над самой моей головой. Она поднялась на цыпочки и потянулась, перед моим носом сверкнуло декольте, обнажающее маленькую грудь. В ту же секунду мне на голову рухнуло нечто, следом на меня упала Аида, и я повалился на спину, увлекая за собой пластиковые ящики из-под пива и старый брезентовый плащ. Между лопатками мне вонзился острый осколок, в правую ягодицу уперся ребристый кусок, Аида же ткнулась мне лицом в грудь, победно громыхая непонятным предметом.
Когда я вернулся в вертикальное положение, то обнаружил, что штаны у меня порваны, между лопатками течет что-то горячее, а перед самой физиономией маячит огромная отвратительная глиняная копилка в виде дембеля в камуфляже, победно возлежащего на зеленом танке.
— Что это?
— А вот что!
Аида со всей силы грохнула копилкой об пол, во все стороны брызнули черепки, а в груде мусора, осколков и серебряных коллекционных рублей тускло сверкнуло золото.
Аида жадно схватила его, и в руке у нее оказался огромный сине-голубой камень, властно сжатый рукой из чистого золота. Камень отбрасывал лучи, как маленькая холодная звезда, и даже полуслепой лампочки хватило, чтобы вызвать в его непостижимой глубине таинственное мерцание.
— Что это? — тупо повторил я, хотя знал ответ.
— Это символ верховной власти над Гильдией, медальон Великого Магистра!
Аида почти кричала, захлебываясь от восторга, и тыкала в меня огромным сапфиром.
— А при чем здесь дембель?!
Но на этот вопрос мне никто так и не ответил.
— Все это, конечно, прекрасно, — заметила Аида, наблюдая, как я, всласть налюбовавшись камнем, запихиваю его в карман. — Но выхода-то по-прежнему нет.
И мы снова как дурачки принялись дергать остальные запертые двери. Подустав от этого бессмысленного занятия, мы завалились в профессорскую молельню и в изнеможении плюхнулись на пол. Эйфория от находки сменилась апатией.
— Теперь все должно быть хорошо. Все должно измениться, — Аида твердила слова, как заклятье. — Ты ведь нашел камень.
— Ты что, тоже веришь, что при помощи этого камня крысы могут стать людьми? Ты веришь и поэтому хочешь, чтобы я догадался, как он работает? Да? Тебе тоже нужен преобразователь? — волна раздражения захлестнула меня, и я схватил Аиду за плечи: — Тебе-то он зачем? Или тебе мало того ада, в котором ты жила? Ты хочешь стать такой же? Ты хочешь стать человеком?
— Я хочу бессмертную душу.
— Дура.
Я шмыгнул носом и утер его рукой. От восточных благовоний у меня начался насморк.
— В этой жизни зло всегда наказывается слишком поздно. Когда уже ничего нельзя исправить, — Аида хмыкнула. — Какой в этом смысл?
— Ты думаешь, что, обретая бессмертную душу, ты дотянешь до правосудия?
— Я думаю, что зло в этой жизни наказывают только тогда, когда у того, кто его совершил, нет ни единого шанса на блаженную вечность.
— А как же ад?
— Мы носим его внутри. Тех, кто вырастил его в себе, просто оставляют в нем. И все.
Я снова пошмыгал носом и чихнул.
— И что, так мы и будем здесь сидеть и гадать, ад нас ждет или блаженство? Выход где?
Я поднялся на ноги и подошел к идолу. Превосходное бронзовое литье — все, что я мог сказать об этом памятнике китайской культуры. Страшно веселый дедушка стоял на трехпалой жабе, держа перед ее носом дырявую китайскую монету. Дедушка был худ, оборван, с отвисшими грудями и впалым животом.
К статуе была прикреплена музейная бирка, поверх которой налепили голубой стикер с выдающимся по смыслу высказыванием, которое я прочел трижды, но так ничего и не понял.
«Лю Хай, бог монет, даоский пантеон» — гласила надпись на бирке. «Скульптура эпохи правления династии Сун» — прочел я там же. А на стикере излагалась мудрая мысль: «Ибо тот, кто не имеет формы и не действует, способен измениться как угодно. Вот что такое путь».
— О Господи, а это еще что за ересь? — я повторил афоризм, но ничего не прояснилось.
— А-а, это один из тех, кто изобрел пилюлю бессмертия. Он входит в свиту бога богатства Цай-Шэня, — вяло ответила Аида, глядя в пол.
Я изумленно уставился на нее.
— А это ты откуда знаешь?
— Твой отец весь мозг мне вынес этой гребаной мифологией. Знал ведь, сволочь, что я все запоминаю, и издевался.
У меня под ложечкой заклубился холодок.
— Он знал, что ты ничего не забываешь? Что это значит?
— У меня память особенная. Так получилось. Побочный эффект эксперимента. Я помню любую информацию. Конечно, мозг всегда все помнит. Только обычный человек этой памятью пользоваться не может, если только не под гипнозом. А мне, чтобы извлечь информацию, нужно просто произнести одно из слов, содержащихся в ней. Ну, это похоже на поиск в Интернете. Набираешь слово, а на тебя высыпается куча фигни. Ассоциативная память — кажется, так это называется. Или еще какая-то. Иногда эта штука в голове срабатывает.
Она по-прежнему сидела на полу, прислонившись к стене и сложив руки на согнутых коленях. Я видел, что ей до точки невозврата осталось немного. Воздух постепенно делался хуже и хуже, нестерпимая вонь от курений поглощала остатки кислорода.
— А что еще ты помнишь про этого старикашку?
— Однажды один из восьми бессмертных Люй Дун-бинь явился к нему и наставил его на Путь. Этот Лю Хай проникся учением, стал юродствовать, сочинять песни и трактаты, плясать и все такое. Однажды его учитель велел ему опустить в колодец привязанную на веревке золотую монету, чтобы поймать своего злейшего врага, переродившегося в жабу. В прежней жизни этот враг страшно любил деньги, был жадиной и стяжателем. Жаба впилась в монетку, ее вытащили и прибили. Конец сказочке.
— А Лю Хай?
— Что Лю Хай? Изобрел пилюлю, съел ее, превратился в журавля и улетел на небо, а его бездыханное тело осталось на земле.
— Хорошенькое бессмертие. Помер он от своей пилюли. А потом уже добрые люди журавля приплели, чтоб не позорить уважаемого человека.
— А хрен ли нам, помер он или нет? — голос Аиды звучал все тише, и это пугало.
Обидно было помереть вот так, с медальоном в кармане, прямо над выходом… Стоп. Почему я подумал «прямо над выходом»? Потому что, осел, выход отсюда может быть только вниз. Инженерия такая. Вверх-то куда? Копали вниз. Значит, выход должен быть в виде люка или лаза, а вовсе не в виде дверей. Уже что-то.
— Аида, до меня дошло! Выход под нами!
Аида подняла на меня усталые глаза.
— Почему?
— Потому что с точки зрения инженерных коммуникаций выйти отсюда возможно только через подкоп. Если сверху бетон, копают вниз, детка! Я гений!
Во взгляде Аиды появилась некоторая осмысленность.
— А еще выход под нами, потому что это единственная комната, где не занят пол и в которой нет дверей! Она всегда открыта, и ее не перекроет никакая блокировка!
— Ты точно гений, только где выход-то?! — она вскочила на ноги. — Может, отдерем ковролин?
— Вряд ли профессор после использования хода каждый раз делал ремонт. Надо искать как-то по-другому!
— А может, ход под этим монументом?
— Может. Но как его сдвинуть?
Несколько минут мы, пыхтя и обливаясь потом, обнимали проклятого даоса, пытаясь сдвинуть его с места. Но веселый старикашка ехидно улыбался нам раскосыми глазками и беззубым ртом, а жаба жадно разевала свою бездонную бронзовую пасть.
— Может, надо кинуть жабе монетку и дверь откроется?
— У тебя есть монетка?
— Откуда?
Мы еще немного повыдирали монетку из рук даоса, но она была отлита вместе с ним и выдираться не хотела.
— Это не та монетка, — наконец решила Аида и присела у подножия статуи, вытирая пот.
Я плюхнулся рядом. Мой энтузиазм сменился отчаянием.
Аида похлопала меня по руке и повернулась к статуе.
«Ибо тот, кто не имеет формы и не действует, способен измениться как угодно. Вот что такое путь» — прочла она в очередной раз и сморщила нос. — Мне кажется, в этой надписи и кроется указание, как найти выход. Иначе зачем она тут?
— И какое указание?
— Да думаю я!
— А что у нас не имеет формы? — я решил рассуждать логически.
— Воздух, огонь, вода, ветер, свет. То, что невозможно поймать и сжать в кулаке. То, что ускользает… — Аида прикрыла глаза и скорее размышляла вслух, чем отвечала на мои вопросы.
И тут меня осенило.
— Аида, — заорал я, вскакивая и тщетно пытаясь извлечь из штанов медальон. — Я все понял! Сжать в кулаке! Ты сказала — сжать в кулаке!
Я вытащил медальон и сунул его ей в нос.
— Смотри! Камень сжат в кулаке!
— Ну и что!
— А что значит камень, Аида, что значит камень, ты должна знать! Отец говорил тебе, он специально все говорил тебе!
Аида быстро посмотрела на меня и опустила глаза.
— Он говорил, что камень означает воду бессмертия. Воду нельзя удержать, и, чтобы сохранить бессмертие, воду превратили в камень, жизнь превратили в смерть. Медальон символизирует бессмертие, удержанное волей человека. Кто-то удержал смерть, жизнь, свет, волю… Поймал и сжал в кулаке… — Аида прикрыла глаза.
Голос ее звучал медленно и монотонно, словно она повторяла зазубренный урок. Мне даже показалось, что она сама не очень понимает то, что говорит.
— Но то, что схватил, — умрет. Вода бессмертия становится мертвой водой. Мертвая вода — это камень. Драгоценные камни — слезы земли, которыми она оплакивает своих смертных детей. Хочешь обрести бессмертие — обрети воду жизни. Преврати камень в воду, верни ему свободу… Высшее благо подобно воде…
Внезапно она открыла глаза и посмотрела на меня.
— Там еще есть про путь Дао, про воду, про мудрое правление и все такое. Надо?
— Пока нет, — из чувства самосохранения я не уточнил, где «там еще есть». — Потом, на досуге помедитируем.
Аида кивнула и уставилась на меня, ожидая, когда в ответ на ее тираду из меня выскочит ответ.
— Значит, так. В надписи, скорее всего, говорится про воду. Крысы, превращаясь в людей, забирают воду из воздуха, а при переходе обратно теряют ее. Вода не имеет формы, сама по себе она не действует, может принять форму сосуда. Жабу поймали в колодце.
— Колодец тоже что-то значит?
Я отмахнулся от Аиды, как от мухи.
— Значит, конечно. Здесь все что-нибудь значит. Но это потом. Итак: жаба значит стяжание. Стяжание порождается алчностью. Алчность, алчба — это жажда. Крысы жаждут воды, чтобы стать людьми. Жаба жаждет богатства. Крысы тоже. Тем и другим нужна вода для жизни… Эврика! Надо в жабу налить воды!
— Чего?!!!
— Налить воды в жабу.
— И что? — в глазах Аиды я отражался как полный дебил.
— Дашь жабе воды — дверка и откроется. Слыхала о водяных механизмах древности?
Аида кивнула и снова уставилась на меня.
— Воду мы где брать будем?
Вот это был вопрос!
— А у профессора нету?
— Если ты прав, должна быть.
— Можно, конечно, попробовать пописать в жабу…
Аида поперхнулась.
— Чего?
— Ну, это же тоже вода…
— Ага, вода. Может, там состав важен, ты же не знаешь, как эта фигня действует!
Мы решили не рисковать и писать не стали, а отправились обратно по коридору в поисках воды.
Вода ненавязчиво стояла прямо у дверей, через которые мы вошли. Початая упаковка с пластиковыми бутылками. Мы прихватили с собой одну и двинулись обратно к статуе.
— А одной хватит? Жаба жадная.
— Хватит. Не фиг жадничать, — о том и сказка.
— Миф, — поправила Аида.
— Какая, блин, разница?
— А что, если не подействует? — Аида смотрела на жабу через мое плечо, и я слышал ее дыхание.
— Сам боюсь.
Стараясь не дрожать, я влил воду жабе в пасть. В животе у твари что-то булькнуло, и пасть снова оказалась пустой.
— Во жаба какая, — в сердцах прошептала Аида, — я же говорила, не хватит.
— Посмотрим. Даосы тоже еще те приколисты, как я понял.
И мы замерли, глядя на Лю Хая.
Юродствующий старичок сквозь лукавые щелки глаз глядел на нас, приплясывая на жабе.
И когда надежда на спасение рухнула, статуя медленно повернулась, отползая к стене. Под ней зиял провал.
Как это там у даосов? — «Вот что такое путь»…
Глава 26 И снова вместе
Когда я с неимоверным трудом, обливаясь потом сдвинул чугунную крышку люка и высунул голову наружу, то первое, что я увидел, было дуло нацеленного мне в лицо пистолета. Я зажмурился.
— Вылезай, Чернов, — услышал я и осторожно открыл глаза. Надо мной стояла Анна и держала в руке пистолет.
— Ты будешь стрелять? — мне очень нужно было знать правду.
— Хватит паясничать, дитя подземелья, — Анна щелкнула предохранителем и сунула оружие под ремень.
— Здесь свои, — сообщил я Аиде на ее вопросительный взгляд снизу, и мы полезли наружу.
Нет, все-таки Верховный Магистр был человек издевательский. В том смысле, что любил поиздеваться. Устроить тайный выход из лаборатории в дом своей бывшей прислуги — ну не идиотизм? Впрочем, зато прислуга верно сторожила дом даже после смерти хозяина.
— Как вы здесь оказались? — хором спросили мы друг друга, когда люк был закрыт.
Аида стояла позади меня, держа руки за спиной, как арестант. Ноздри ее раздувались, мышцы напряглись, но она молчала. Я хотел заслонить ее от Анны, защитить, но Аида сделала шаг вперед, и они ненавидяще уставились друг на друга. Я физически ощутил, как между ними проскакивают заряды ненависти и подозрения.
— Моя сестра, Анна.
Та тряхнула головой и прислонилась к стене.
— Аида… мой друг.
Аида еще раз метнула в Анну угрожающий взгляд и, по-прежнему держа руки за спиной, шагнула к дверям.
Я не хотел ее терять, но не знал, как остановить.
— Она так и уйдет? — Анна повела подбородком в ее сторону.
— Ты уходишь? — это все, что я смог «родить».
— Да. — Аида повернулась к Анне спиной, и только я знал, чего ей это стоило.
— Постой…
Но Аида сделала шаг в сторону двери.
«Нет!» — хотел крикнуть я ей.
Но Аида уже шагнула в темноту.
— Мы встретимся?
Ниточка из моего сердца потянулась за ней.
— Как договорились, — ответила она, не оборачиваясь, и закрыла за собой дверь.
Ниточка натянулась до предела, и в том месте, откуда она начиналась, я ощутил боль. Наверное, так чувствуют себя грудные младенцы, когда мать покидает их, оставляя наедине с миром. Она ушла, и я не знал, увижу ли я ее еще.
— Ты и с ней спал? — Анна, не меняя позы, с интересом следила за выражением моего лица.
— Нет. С ней спал мой отец.
— О, Господи, — Анна обхватила голову руками, да так и застыла.
— Да-да, и с ней тоже.
Я прошел в комнату, едва не задев Анну плечом. На низком диванчике, задрав коленки, сидел Петя и смотрел на меня широко распахнутыми глазами.
— Добро пожаловать! — сказала мне Анна в спину, и я застонал.
— Сергей, Слава Богу, ты жив, — заголосил Петя, барахтаясь на диване в попытке встать.
— Сиди уж.
Но Петя уже вскочил, и, зардевшись как маков цвет, бросился мне на шею.
Я похлопал его по пухлой спине, пожал его мягкую руку, выслушал подобающие случаю слова и плюхнулся на диван.
Петя, опасаясь новых плюшевых объятий, присел на подлокотник.
Анна успела закурить и устроилась на стульчике возле стола, покрытого расшитым узбекским покрывалом.
— Ну что, господа хорошие, как дела?
Я действительно был рад им, но оборванная Аидой ниточка тихо сочилась кровью моего сердца.
— Мы ждали тебя, — немедленно доложил Петя, и в его безмятежных глазах я обнаружил чистую радость.
— Мы ждали тебя, — повторила Анна, и в ее голосе радость от встречи со мной смешалась с горечью осознания того, что лучше бы нам никогда не встречаться.
— Я пришел, — ответил я и широко улыбнулся, отбросив со лба грязные крашеные волосы. — Что будем делать дальше?
— Надо выбираться в Москву. Я получила сообщение: там большие проблемы. Нам лучше вернуться.
— Но я еще не нашел препарат! Разве мы не за этим приехали?
— Что с завещанием, Сережа? Ты же ушел за ним?
— Меня похитили. Завещание отобрали. Я сбежал.
— А подробнее?
— Налей чайку, я расскажу.
И когда Анна разлила зеленый чай и мы взяли в руки по пиале, я приступил к рассказу. К одной из версий рассказа, чтобы быть точным. Ведь я не настолько наивен, чтобы рассказывать о Владимире Николаевиче, об убитых стариках, о рисунках на тетрадном листке и о крысиных детях. И о медальоне, который предательски колол мне бедро под прикрытием выпущенной из штанов рубашки и который мне надо было немедленно спрятать.
Когда я замолчал, Петя с Анной, покачав головами, поохав и поахав, рассказали мне о том, что случилось с ними. Об уходе из гостиницы, о ночевке у цыган, о бегстве оттуда. Конечно, Анна не преминула сообщить о Пете в женском платье, и о его страданиях по этому поводу.
— А почему вы оказались здесь?
— Это дом одного человека. Сторожа на заброшенном кладбище. Он был для отца как… денщик, что ли. Или как прислуга.
— Как келейник, — подсказал Петя.
— Он служил отцу до самой смерти, служил тайно, так чтобы никто не знал. Когда-то отец спас ему то ли честь, то ли жизнь — я не знаю, — и тот был готов ради отца на все.
«Слишком многие, как я посмотрю, были готовы ради отца на все», — подумал я, но вслух ничего не сказал.
— Он иногда выполнял разные деликатные поручения, а жил здесь. Я думала, что он еще жив, пришла сюда. Ключ лежал в щели забора, как всегда, а вот домик был пуст. Но домишко явно обитаем: нет пыли, есть вода. Теперь, когда ты вылез отсюда, я понимаю почему. Кстати, ты точно ничего не нашел? — взгляд Анны буквально впился в меня, и я разозлился. Потому что она все время ловит меня. Потому что она — человек, а я — крыса. Потому что она выгнала Аиду.
Мы еще потрепались немного, а потом я протрубил отбой. Все вопросы отложили до утра и разошлись по комнатам. То есть Петя остался в кухне с диваном, а мы уединились за перегородкой в так называемой спальне.
Петя все понял, но во взгляде, которым он провожал Анну, я увидел… Не только у меня сегодня кровоточило сердце.
* * *
До самого рассвета я кувыркался с Анной с таким упорством, как будто от этого зависела моя жизнь. Вначале она сопротивлялась, потому что не могла спать с братом. Но я-то знал правду! И мне доставляло жгучее наслаждение то, что она по-прежнему считает себя дочерью моего отца, и то, что это причиняет ей муку, и то, что она не может победить свою животную страсть ко мне и к моему телу.
Когда мы легли и я обнял ее, она попыталась отстраниться. Но я схватил ее за волосы и с силой притянул к себе. Она стеснялась Пети в соседней комнатушке, стыдилась скрипа и стонов. Она ударила меня под дых, но я, держа ее шею, притянул к себе и ударил в ответ. Она зашлась в кашле, я зажал ей рот рукой и держал до тех пор, пока она не затихла. Она пыталась кусаться, но я ломал ей свободной рукой пальцы, слезы кипели на ее глазах, но мы оба знали, что она хочет меня. И я делал все, что хотел.
Когда я откинулся на подушки, она отползла от меня и, нащупав сигареты, закурила.
— Зачем ты сделал это, Чернов? Потому что я выгнала эту кры… девку?
Наверное, она угадала. О, Аида, кровь моего сердца.
— Потому что Магистр тебе не отец.
И тогда она вскочила на кровать и ударила меня ногой в пах.
Я заорал и упал на пол.
На пороге возник Петя.
Я сообразил, что он слышал все от первого вздоха до последнего крика.
Анна набросила на плечи рубашку и, едва не уронив Петю, ринулась вон из комнаты.
Петя ойкнул и, потирая ушибленный бок, с укором посмотрел на меня.
— Зачем ты так, Сергей?
— И ты пошел вон! — заорал я, все еще держась за отбитое причинное место.
Петя вздохнул и побрел в сторону рыдающей Анны.
Я поудобнее устроился на кровати и закурил.
Мне было насрать на них обоих. После того, что я пережил, мне было насрать на всех.
Я хотел разделить эту темноту с Аидой. Быть с ней во мраке. Дышать одной ночью на двоих. Но она ушла, и никто не мог заполнить завладевшую мной пустоту.
* * *
— Сережа, они взяли Машу. Они узнали, что она беременна.
— Что за бред?
— Она отправила тебе SMS-ку. Дебил, откуда ты взял телефон? Как ты мог так вляпаться?
Я схватил Анну за плечи и встряхнул.
— Что за бред?
— У меня свои источники в Гильдии. Надо что-то делать.
— Как Маша может быть беременна?
— Как все, кретин. Разве крысы не беременеют?
— Но я…
— Видишь, какой ты уникум! — Анна смотрела на меня с ненавистью.
Но я был слишком ошарашен, чтобы думать. Больше всего мне хотелось что-нибудь разрушить, и я с силой швырнул табуреткой в стену. Табуретка разломалась, а со стены посыпалась штукатурка.
— Нам надо в Москву!
— Знаешь, почему все так любят играть в героев? Потому что это способ прожить чужую жизнь, ничем не рискуя. Попробовать страданий и славы, войти в них и выйти безнаказанно. Но они ошибаются. Пока ты живешь чужой жизнью — в это время утекает твоя. Очнешься ты стариком, развалиной, у которой впереди ничто. А времечко-то утекло!
— Это ты к чему сейчас сказала?
— Да к тому, Сережа, что ты заигрался. Опомнись, ты же живешь здесь и сейчас! Потом ты уже ничего не исправишь! Перестань играть в придуманного героя, подумай, чего ты хочешь! Выбери, наконец!
Я посмотрел на Анну. Она стояла, сцепив руки на груди, ее волосы рассыпались по плечам, а глаза изливали гнев.
— Ты предлагаешь бросить Машу, отдать ее вашим крысоловам для опытов? Так, что ли?
— Я предлагаю подумать и не рисковать понапрасну. Это же ловушка, они просто ловят тебя на кусочек сыра!
— Значит, по-твоему, я должен сидеть и не высовываться?
— Именно так.
— А что будет с Машей? Она же беременна!
— Это еще бабушка надвое сказала!
— Ты просто хочешь мной управлять. Поймала себе Сережу, и теперь все у тебя хорошо.
— Ты что, бредишь?
— Я не могу бросить Машу вот так.
— Да кому нужна твоя Маша без тебя. Дура я, что вообще сказала тебе об этом. Тебя просто поймают в лучшем случае. А в худшем — шлепнут.
— Нет. Наплевать. Я все равно пойду, а ты хочешь — помогай, хочешь — нет.
— Чего ты надулся как клещ? С тобой вообще диалог возможен? Или ты работаешь в жанре «театр одного актера»? Я не утверждаю, что эту дуреху надо бросить на произвол судьбы. Просто хочу донести до твоего мозга мысль о том, что ей ничего не угрожает. Кроме выкупа. Она же обычная крыса.
— Нет, не обычная.
— Что, так хороша в постели?
— Блин, достала. Она видящая!
Анна так и села:
— Что за бред? Я знаю имена всех видящих крыс наизусть! Маша среди них не числится!
— Это случилось прямо при мне.
— Было много слизи? — Анна прищурила глаза и выпустила струю дыма мне в лицо.
Мне захотелось влепить ей промеж глаз, но я сдержался. По-моему, зря.
* * *
Утром мы покинули Бухару. Водила четвертой по счету фуры с абрикосами поддался на уговоры Анны и за небольшое вознаграждение согласился подбросить нас до границы с Россией. Дальше мы за некоторую мзду пересели на автобус, вместе с пассажирами которого и въехали на нашу родину. Потом опять фуры, автобусы, электрички… Дней через пять мы были в Москве.
В Москве Анна повезла нас на очередную конспиративную квартиру. Наверное, в этом был какой-то смысл, но я его не уловил.
Когда мы водворились на новой жилплощади, был уже поздний вечер. Пока помылись, переоделись в казенные халаты и поужинали, город погрузился во тьму.
Часы показывали второй час ночи — время воров и влюбленных. Петя тихо сопел в комнате на диване, Анна курила в открытое окно. Все уже было обговорено, и мы болтали теперь просто так, ни о чем, чтобы скрыть нервное напряжение, лихорадившее нас.
Телевизор работал, хотя его никто не смотрел. Пошла реклама, громкость автоматически усилилась, и я невольно глянул на экран.
— Бороться за свою молодость — что может быть утомительней? — задался я риторическим вопросом, просматривая ролик с косметикой, грозящей уничтожить возрастные изменения радикально и навсегда.
— Только борьба за свою славу, — немедленно откликнулась Анна, тоже уставившись на диву, натянувшую глаза на задницу при помощи скальпеля, но уверенно держащую в руке банку с чудодейственным кремом.
— В любом случае выигрыш заканчивается смертью.
— Как и проигрыш. — Анна дотронулась пальцами до висков. — «Война дело молодых, лекарство против морщин». Не представляю себя в старости. А ты?
Мы старательно обходили опасную тему Маши, дабы не ввязаться в новую перепалку.
— Я вообще себя не представляю с некоторых пор. Так, глазки-лапки, а по краям фестончики, фестончики… Меня нет, Анечка. Есть только потребность во мне. Низы не хотят, верхи не могут и все такое. На самом деле я носитель ДНК, в необходимости которого крысы себя убедили. Точно так же люди нуждаются в алкоголе, сексе и телевизоре. Некая идея, которая позволит отбросить тоску о прошлом, снизить тревожность по поводу будущего и убедить себя, что в тот момент, когда ты сделаешься причастным к метаморфинолу или любой другой пилюле счастья, ты наконец ухватишь время за хвост и начнешь жить по-настоящему.
— Сережа, а ведь Преобразователь — это ты. Не твоя ДНК, не инъекция сыворотки, а ты сам.
Я посмотрел на нее, приподняв одну бровь. Я так и знал. Все женщины одинаковы. Все одинаково хотят быть причастными. Мужчины примитивнее: они хотят иметь. Женщины изощреннее: причастие к чему-либо открывает гораздо больше возможностей, оставляя поле для маневра.
— Нет, милая. Преобразователь уже был. И подозреваю, и есть, и будет. Только я не знаю, как животное превратить в человека. И где-то в глубине души подозреваю, что это невозможно. Ведь дело всегда только в личном выборе, а не в таблетках.
Анна тряхнула головой и отвернулась. Ночной ветер, ворвавшись в распахнутое окно, растрепал ей волосы, и она старательно убирала их с лица.
— Отец говорил мне, что создал не метаморфинол, а сыворотку правды. Я никогда не могла понять, что он имеет в виду. А теперь, кажется, начинаю догадываться.
— Видишь, а я уже догадался. Знаешь, зачем человеку жизнь? Чтобы каждый стал тем, кем явился.
— Значит, отец…
Анна по-прежнему называла профессора отцом. Это было ее право и ее решение. Я молчаливо согласился разделить бремя сыновства с женщиной, взывающей во мне отнюдь не братские чувства.
— Отец искал преобразователь, а нашел проявитель. Нет таблеток от зла, как не существует лекарства от доброты. Страдание — ключ ко всему. Это та щелка, в которую даже таракан может проползти в вечность, то ушко, в которое влезет даже верблюд. Но страдание не работает, если страдающий не преобразует боль в терпение, а отчаяние — в веру. У боли два пути — или к зверю, или к Богу. Меня просто нет, Анна. И я полагаю, что лучший выход для нас всех — мое исчезновение.
— Ты не можешь исчезнуть просто так!
— Могу.
Но оказалось, что я солгал.
Глава 27 Кловин. Побег
На этот раз, бежав от Рэндальфа, Кловин ждала погони. Но погони не было. Через два дня пути они были далеко за пределами его земель, на пути в горы. Медальон снова был с ней: ленивые солдаты не чистят отхожих мест в узилище и не сторожат пустых башен. Каждый день она перепрятывала его, боясь, что Билэт обыщет ее вещи, как только она уснет или оставит их без присмотра.
Сегодня беглецы остановились на ночлег в придорожном трактире.
На стене, прямо у входа, красовался последний указ бургграфа Кельнского, повешенный здесь смеха ради для грамотных монахов, которые за кружку пива в качестве развлечения зачитывали его местной публике. Кловин тоже невольно принялась за чтение, поскольку привычка читать завладела ею сверх меры.
«…Поелику многие лица, как мужчины, так и женщины, предаются праздности… и не желают занять свои руки никаким делом, но одни бродяжничают, а другие проводят время в тавернах и борделях, повелено, дабы всех праздных людей такого рода, будь то игроки в кости, уличные певцы, бродяги или нищие, какого бы сословия или звания они ни были, владеют они ремеслом или нет, мужчины они или женщины, ежели они здоровы телом и членами, принудили либо заняться каким-то делом или работой, коим они могли бы заработать на жизнь, либо покинуть город. В противном случае они будут схвачены и закованы в колодки на семь дней для назидания остальных, а потом подвергнуты публичной порке и высланы из наших земель…»
Она оглянулась. Кажется, трактир был тем самым местом, где можно было без труда найти всех вышеперечисленных персон, разом очистив земли от оных. Или — Кловин усмехнулась — трактир был, напротив, тем самым местом, куда их всех и ссылали.
Во всяком случае, на другом конце стола трое ландскнехтов, божась и сыпля проклятиями, играли в кости, у дверей валялись прямо на земле пьяные в стельку бродяги, в углу несколько нищих, отбросив костыли, обгладывали баранью ногу, разящую чесноком на всю округу, а гулящие девки вообще сидели на каждой лавке. Одна даже затянула песню, постукивая в такт глиняной кружкой.
Заведение являло кипучую смесь разбойничьего притона, бедлама и кутузки.
Кое-как обструганный стол покрывали липкие пятна, под ногами гнилое сено мешалось с объедками. Густой чад облаком висел под грязным потолком, укутывая посетителей вонючим дымом от горелого сала. Оно капало с куска мяса, жарящегося на вертеле прямо над очагом. То и дело подвыпившие гуляки покидали трактир, чтобы справить нужду, и, возвращаясь, окидывали женщину недобрыми взглядами, но, натолкнувшись на ледяные глаза Билэта и меч на его бедре, вскорости отворачивались.
Билэт жадно глотал дымящуюся мясную похлебку, не обращая на свою спутницу ни малейшего внимания, и ощупывал взглядом всех девок подряд. Кловин разглядывала его бледное лицо, спутанные волосы, круги под глазами.
Она думала и не могла понять, что привязывает ее к этому человеку. Или это тяга жертвы к своему палачу?
Молча она сгребла с лавки свой мешок и поднялась в конуру, в которой им предстояло провести ночь. Накинула на тюфяк кусок сукна, сбросила одежду и легла, прикрывшись меховым дорожным плащом.
Что удерживало ее рядом с Билэтом?
Жажда видеть и чувствовать этого человека переросла в уродливую болезнь. Она болела им и умирала от него. Тварь, умирающая от любви к хозяину, — Кловин горько улыбнулась и подтянула колени к подбородку.
Наверное, все так случилось, потому что она животное. Любовь оказалась неподъемной ношей для крысы. Невместимой. Никто не вливает новое вино в старые мехи, ибо оно и мехи прорвет, и на землю вытечет[90]. Ее зависть к людям с того самого мига, когда она увидела…
Это было в Кельнском соборе. Поздним вечером, когда опустела даже ризница и тяжелые, богато украшенные фигурками людей и ангелов ворота закрылись, они выбрались из-под каменных плит и начали с писком и визгом носиться по скамьям, ища восковые свечные огарки и подбирая все, что забыл подмести ленивый служка. Превращение настигло ее впервые. Ее тельце затряслось в конвульсиях, шерстка вздыбилась. Ей было очень больно, а потом… Потом она увидела свет. Через витражную розу — позднее она узнала, как все называется, — лился свет. Это был не просто свет, как бывает, когда ночь отступает и крысы убираются в свои норы. Это был Свет, который неслиянно и нераздельно переливался, распадаясь на цвет, а потом снова превращался в самого себя. Она лежала на боку, лицом вниз, прямо там, где свет воспроизводил свое точное подобие на камне. Лучи заходящего солнца били в витраж, и ей казалось, что это уже и не она, а иное, новое существо родилось сейчас, и ее затопило счастье. Свет лился, а она лежала, боясь пошевелиться, не понимая, кто и что она, и желая быть в этом свете вечность.
Нет, конечно, тогда она не знала таких слов.
О, как она любила этот храм! Переменчивое небо, изливающийся сквозь красные, синие, зеленые стекла витражей свет, трепещущее пламя сотен свечей, разгоняющих тьму, — казалось, что корабль-собор действительно плывет. Она, лежа в его гигантском чреве, физически ощущала мерное колыхание в волнах времени, натяжение каменных ребер, возносящих ввысь его каменную громаду…
Кловин улыбнулась и перевернулась на спину. Перед ее глазами оказалась обструганная балка низкого потолка. Но Кловин ее не видела. Она видела Свет. Все, что было потом, — ее воспитание и обучение, ее власть видящей среди братьев и сестер, ее предназначение, ее плен — все это было неважно, преходяще и незначительно. Потому что перед глазами ее сиял Свет. И она рвалась к нему из натянутых нервов, из ворованной человеческой кожи, из тесной крысиной шкуры. И она завидовала. Она завидовала людям, у которых была душа и которые знали Путь к этому Свету. Но люди говорили ей, что она бездушная тварь и ей никогда не достичь Света. Что она умрет, и звериная душа ее растает как пар, а покрытую слизью падаль растащат муравьи и личинки. Она плакала. Почему? Почему ей не дано то, что есть у самого отпетого подонка, у самого отвратительного мерзавца, у убийцы, у палача? Почему ей не дали души?
Она не хотела быть королевой крыс. Она не хотела замуж за крысу, пусть даже такую, которая, как и она сама, могла носить тело человека. Она не хотела плодить крысят. Она жаждала одного — любви человека. Чтобы один из них, тех, с кем ее разделяет бездна, снизошел до нее и поднял ее до себя.
Слезы закипели в ее глазах, и она быстро вытерла их кулаками.
Пусть Бьянка была бы королевой, пусть вышла бы замуж за ее жениха, пусть все были бы довольны и каждый получил бы свое. Только бы ей достался кусочек того Света, той любви, из-за которой люди совершали безумства.
Она научилась читать, хоть это у крыс было и не принято. Она слушала песни миннезингеров и не понимала, что влечет к этим безумствам всех тех, кого воспевали в стихах. Она задыхалась в жизни, уготованной рождением в правящей семье и ее положением видящей. И Бьянка, маленькая, прекрасная, как статуя, Бьянка освободила ее. Выпустила на свободу. Она продала ее крысоловам.
Люди оказались гораздо хуже, чем о них рассказывали старые крысы.
Человеческая любовь явилась ей в виде еще более зверином, чем тот, к которому Кловин привыкла в своем племени.
И она захотела умереть. Зачем жить, если свет людей оказался страшнее крысиной тьмы?
Она умирала. Превращения туда и обратно становились все чаще. Временами ей казалось, что она теряет рассудок, а когда она была крысой — мира вообще не существовало. Как будто тебя заперли в ящике, полном страха и запахов.
Но однажды она снова увидела Свет. Нет, конечно, она видела его часто. Когда проскальзывала в самый дальний угол собора на раннюю мессу и «Радуйся»[91] проникало ей в сердце. Когда она видела улыбки на лицах матерей, склоняющихся к детям, когда отблески Любви светились в глазах мужчины, подающего руку женщине. Но всего этого было слишком мало. Она не могла войти в чертог, уготованный для сынов Света, и непроницаемый мрак кромешного холода сковывал ее сердце.
Но однажды она увидела его. Свеча освещала лицо человека. Бледный лик изнутри озарял тот самый Свет — свет и скорбь от невозможности дотянуться до него. Огонь жизни рвался наружу, истончая его плоть, и она узнала то пламя, на котором горела сама. Зернышко Света, посеянное в него когда-то, дало росток. Из него мог вырасти бог, а могло и чудовище. Но кусочек Света, спрятанный в его сердце, светил на нее, и этого было достаточно, чтобы она пошла за ним.
Свет стоит того, чтобы жить. И она узрела цену своей жизни.
Любил ли он ее?
Женщина зажмурилась, словно заслоняясь от невыносимого зрелища.
Да, любил.
Тот Свет, который зажегся в нем, слабел. Вместо него разгоралось алчное пламя. Пламя сжирало его, требуя новой пищи и новых жертв.
Свет звал его к власти иной, власти без пожирания и упивания, а огонь обещал ему поглотить всю его боль и страх, огонь давал ему забвение себя и власть над другими.
О, она тоже знала эту власть.
Когти, сжимающие беззащитное тело, зубы, впивающиеся в живую плоть, насыщение чрева и мгновение сна для вечного голода.
Она любила Билэта и таким. Его презрительные усмешки и ленивую улыбку. Его пальцы, перебирающие тело флейты. Его душу, слишком тонкую и оттого готовую порваться. Обладая им, она обладала его светом. Она любила его — и ее гордость этой любовью все погубила. И его, и ее.
Она стиснула кулаки, и острые ногти глубоко впились в кожу ладоней.
Лестница заскрипела под тяжестью шагов. Она мгновенно сменила позу и повернулась к дверям. Он скользнул в комнату, бесшумно разделся и лег рядом.
— Завтра мы будем уже далеко, — он повернулся и просунул руку ей под голову. — Рэндальф не достанет тебя. Потом я найду нашего сына, и ты будешь править сабдагами. А я — людьми. Что мне еще остается? По крайней мере, когда правишь другими, создается приятная иллюзия, что ты можешь управлять собой.
Бледная усмешка озарила его лицо, и голубые глаза обратились на нее. Где-то далеко, в самой глубине их, таился ужас. Свободной рукой он коснулся ее подбородка, провел по шее, дотронулся до груди.
По телу женщины пробежал холодок.
— Сильные убивают себя, слабые — других. Ты когда-нибудь хотела себя убить?
Кловин сглотнула слюну и кивнула.
— Да. Слишком часто.
— А почему не убила?
— Животное не может себя убить. Закон сильнее нас.
— Я тоже не смог. Хула на Духа, анафема, труп за оградой, душа в аду. Достаточно причин, не так ли? — он снова усмехнулся. — Никогда не понимал, почему самоубийство есть грех хулы на Духа Святого? По-моему, это всего лишь уничтожение того, что ты ненавидишь.
— В людях есть свет. Убить себя — убить частицу вечности в себе, изгнать из себя Свет, оскорбить его презрением. Как можно презирать Свет?
— Ты все еще видишь в нас Свет? И ты не убедилась в том, что тьмы больше? Что тот свет, о котором ты говоришь, — иллюзия, обман, благочестивое вранье, прикрывающие безнадежное бессилие твари, не имеющей власти над своим Творцом? Какая насмешка — создать тех, кто может быть всем, но должен быть лишь частью. И быть за это благодарным! Вот что приводит меня в бешенство!
Билэт привстал на локте. Лунный блик скользнул его по скуле, перетек на ключицу и растаял на груди. Лед тек из его глаз, и тьма вокруг него оживала.
— Так или иначе, но я испугался. Я струсил, Кловин, но не смирился. И поэтому обречен вечно мучить других, мучая в них только себя. Свое отражение, — последние слова были уже едва слышны. Он снова повернулся к ней, и длинные ресницы скрыли жадный блеск его глаз: — Ты живая, и этим ты нравишься мне.
Он склонился над ней, и она снова провалилась в обжигающий лед его объятий.
Он спал на животе, положив руку под щеку. Другая рука свешивалась с кровати, и из-под нее виднелась рукоять меча.
Во сне он был особенно красив. Во сне он не был жестоким, не был лжецом, не был убийцей. Во сне теряющий силы свет еще озарял его, черты лица смягчались, разглаживались упрямые складки в уголках рта. Глаза были закрыты, и можно было без особого труда представить, как они излучают любовь, к которой не примешиваются горечь и страх. Он боялся любви, а она ее жаждала. Кто-то из них должен был отступить.
Она втянула в себя его запах, пытаясь запомнить его, унести с собой. Бесшумно оделась, прихватила котомку с вещами, подняла сброшенный во сне плащ. Он не должен совершить еще одно предательство, иначе ему уже не спастись от огня. Прикрыв за собой дверь, женщина бегом спустилась вниз. Трактир был еще погружен в сон, и, отперев засов, она вышла сначала во двор, а потом и на дорогу. Утренняя роса прибила пыль, и ей легко было идти.
Пройдя около мили, она сошла на обочину и, сев на поваленный верстовой столб, утерла пот, градом струившийся по лицу. Достала флягу, попила.
По тракту не спеша двигались крытые фургоны, запряженные огромными тяжеловозами, изредка попадались конные и пешие путешественники. Роса высохла, и пыль, поднятая легким ветерком, облачками катилась вдоль дороги, оседая на лице, одежде; мелкий песок скрипел на зубах. Насколько хватало глаз, вокруг расстилалось ровное, поросшее полынью, дроком и жесткой белесой травой поле. Солнце палило нещадно, и одинокие черные птицы кружились над головой в высоком голубом небе. Немного передохнув, она поднялась.
Но каждый шаг теперь отдавался у нее в голове ударами молота, пот заливал глаза, тек по спине, по ногам. Она чувствовала, что теряет сознание от боли и тошноты, подступившей к горлу. Она упала на четвереньки, и последнее, что она увидела, был громадный серый конь, скачущий ей наперерез не разбирая дороги. Его оскаленную морду в хлопьях пены и всадника, что-то кричащего. И прежде чем провалиться в никуда, превратившись в зверя, она успела подумать, что проиграла.
Она пришла в себя от бьющего в глаза солнечного света. С трудом повернув голову, она увидела Билэта, наблюдающего за ней.
— Ну, здравствуй, Кловин. Я рад, что ты снова со мной. Никогда не думал, что существование в виде крысы прельщает тебя больше, чем королевство. Или я тебе наскучил? Зачем ты сбежала?
Кловин отвернулась и закрыла глаза.
— Я думал, что лицедействую, играя боль, но боль оказалась настоящей. Ты нужна мне, — он смотрел на нее, а она боялась, что снова потеряет себя в его бездонных глазах, глазах, которые выбрали для созерцания зверя.
Глава 28 Сделка
«1946 год. Варшава.
Прошлой ночью запоздавшие прохожие были свидетелями необычного зрелища на ***ской улице. По улице шел пожилой человек в шляпе с широкими, закрывающими лицо полями и в сером плаще. Рядом с ним были два мальчика в таких же головных уборах. Пожилой человек играл на флейте, а два малыша отбивали такт, ударяя тоненькими палочками в маленькие бубны. В небольшом отдалении от этого странного оркестра бежала громадная стая крыс. На перекрестке их ждала небольшая грузовая машина с ведущим в кузов деревянным помостом. Играющие взошли по этому помосту на машину, а потом уселись на крыше кабины, не переставая играть. Крысиная стая задержалась сначала на мостовой в нерешительности, но потом крысы, влекомые странной музыкой, вначале поодиночке, а затем уже потоком хлынули в кузов. Когда все крысы оказались внутри, то стоявший неподалеку водитель поднял задний борт и набросил на кузов тент. Затем он сел за руль, и автомобиль скрылся. Впоследствии полиции удалось установить личности этих людей, но данные о них были засекречены».
Мужчина вернул пожелтевшую вырезку из польской газеты обратно в папку и откинулся на спинку кожаного кресла. Одним из этих мальчиков был он. А вот другим…
Вдруг мобильник, лежащий на столе, вздрогнул и, жужжа, пополз к краю. Мужчина посмотрел на определившийся номер звонившего и взял трубку.
— Да, мы можем встретиться. Разумеется, на нейтральной территории. Где? Предлагаю в «Крокусе». На берегу бассейна. Хоть на девчонок поглазеем.
— Сегодня?
Он бросил взгляд на массивные золотые часы.
— Можно и сегодня, часиков в пять. О-кей?
Он отложил телефон и снова вытащил пожелтевший газетный листок. На губах его играла улыбка, а в зеленых глазах сияло торжество.
Двое мужчин пили кофе под зонтиком, прячась от яркого июльского солнца. Неподалеку стайка девиц снималась то ли для журнала, то ли для фотопроб. Все они были длинноноги, загорелы и обнажены, как говорится, по максимуму. Мужчины открыто разглядывали их, а девушки изо всех сил старались и угодить фотографам, и не упустить возможный шанс.
Оба были седовласы, оба одеты в хрустящей свежести рубашки, оба скинули безукоризненные пиджаки и отложили очки в платиновых оправах на столик. Они улыбались друг другу, и никто не заподозрил бы в них вековых врагов — так учтиво улыбчивы были их лица.
— Значит, девушка остается у вас?
— Да, должны же мы иметь хоть какие-то гарантии. Но нам не нужен живой Чернов, надеюсь, вы это понимаете?
— Вам не нужен. Остальным как раз он бы весьма пригодился.
— Особенно вам.
— Пожалуй, — тот, что был постарше, улыбнулся. — Знаете ли, успел к нему привязаться. У нас тоже есть чувства.
— До сих пор не могу понять, вы чувствуете или только подражаете чувствам?
— Опять вы за свое? — собеседник с шутливой укоризной покачал головой.
— М-да, простите. Это все диалектика… Но помните, что Чернов будет жить только до тех пор, пока он с вами. Он никогда, слышите, никогда не должен принять нашу сторону. Если он сделает выбор в пользу нас, он труп. Я вам это гарантирую.
— А кто поставит в известность «Согласие»?
— Это я беру на себя. Как раз послезавтра у нас заседание, там я и сообщу о случившимся. К сожалению, Чернов не оправдает их надежд. Но у меня еще одно условие. Девушка…
Пожилой мужчина прикрыл веки.
— Я понимаю вас. Нам еще с вами работать, и мне хотелось бы, чтобы наше противостояние происходило в рамках договоренностей. Мы удерживаем поголовье и по мере возможности делаем цены на нефть приемлемыми для всех. Разумеется, ваша доля остается…
— Плюс два процента, — в холодных зеленых глазах собеседника мелькнула улыбка. — Грех не воспользоваться ситуацией.
— Ну, два процента — по-божески. Но только для вас. Гильдия здесь ни при чем.
— Для моей Семьи.
— Пока она правит.
— Навсегда.
— Ну, это…
— Зато у вас остается преобразователь!
— Знать бы, что с ним делать!
— Что-что! Скрещивать в целях усовершенствования генофонда. И я оставляю у себя девушку.
— А если честно, она-то вам зачем?
— Ну, как вам объяснить… Надо же что-то показать людям.
— Вы все-таки поаккуратней с ней, может быть резонанс… Кстати, а с Машей все в порядке?
— Все, как мы договаривались, — мужчина щелкнул зажигалкой и прикурил тонкую коричневую сигариллу. Над столиками потянулся приторно-сладкий вишневый дым. — Подержим у себя с недельку и забирайте на здоровье. Она нам ни к чему.
Пожилой удовлетворенно кивнул и огляделся, откинувшись на плетеную спинку кресла. Вздохнул, склонил голову и потянулся к очкам.
— Все-таки поражает меня сегодняшняя мода на девочек. В наше время они были как-то… аппетитнее.
Зеленоглазый расхохотался.
— Надеюсь, не с гастрономической точки зрения?
— Ох уж мне эти ваши намеки…
Мужчины понимающе переглянулись и хмыкнули.
Подошла официантка. Один снова заказал себе виски, другой — молочный коктейль.
Глава 29 Стратагемы
Конечно, мы рассорились. Анна сказала, что заниматься донкихотством бессмысленно, и Машу никто мне не отдаст, даже в обмен на меня самого.
Она сказала еще, что, кажется, в голову ей пришла прекрасная идея, и если я как хороший мальчик посижу еще немного в этой квартире, то они с Петей смотаются в одно место, где, возможно, найдут одну вещицу, которая изменит дело. Я злился, потому что не знал, что делать. Я злился на дуру Машу, которая небось засыпала телефон SMS-ками, на себя — за то, что так глупо влез в авантюру с телефоном. С телефоном… И тут в мою душу закралось мрачное подозрение. Фанаты айфонов давно мусолят тему, что каждый этот аппарат оборудован чипом, благодаря которому можно отследить передвижения его владельца. И если с самого начала было известно, что она мне его отдала, то крысы знали о каждом моем шаге. А потом он попал в руки спецслужб, или кто там были люди, которые меня взяли… А Маша все звонила небось…
Холодный пот прошиб меня от всех этих мыслей, и я схватился за сигарету. Я не мог усидеть на одном месте и бродил из угла в угол однокомнатной халупы в славном микрорайоне Выхино. Надо было что-то делать? Или что-то делать было поздно?
Нет, надо понять, что именно крысы и органы знают о моих приключениях. Они потеряли меня под Бухарой. А до этого… Были засвечены цыгане, Маша, встречи с Петей, гостиница в Бухаре и, конечно, дом дядьев Анны, где у меня отобрали завещание. Я, как дурачок, водил их за собой…
Стоп! Но до того, как меня накрыли с завещанием, за мной следили крысы, телефон-то их. Значит, меня убивали крысы? Абсурд, хотя отчим был практичный человек. Если он получил завещание, зачем ему я? Но тогда Владимир Николаевич работает на крыс? Не верю. Он не крыса, и есть в нем что-то неизгладимое, некая печать, накладываемая работой на… государство. Крысы сдали меня государству в обмен на… В обмен на что? Чего нет у крыс? Стабильности у них нет. Безопасности. Значит, государство им угрожало… Отобрать скважины, что-ли? Тогда это государство просто самоубийца. Или крысам самим нужен был этот конфликт и они меня слили? Тогда выходит, что они уже сами нашли препарат. И тогда чего ж мы прячемся? Спасаем мою жизнь?
Но остается неясным, кому нужна Маша. Крысоловом она нужна, чтобы иметь хоть один козырь…
Нет, как ни крути, надо Машу вытаскивать. Она влипла из-за меня. А может, плюнуть на нее к чертям собачьим? Кто она такая, в конце концов, чтобы портить из-за нее международную обстановку?
Но бросить ее вот так означало просто предать. Пойти и сдаться?
Нет, пусть Анна попробует выяснить сначала, где они ее прячут и что они собираются с ней делать. Тогда и будем действовать.
Я налил себе кофе. Что-то во всей этой истории было не так, но я никак не мог понять что? Из этого клубка противоречий торчало множество проводков, все они были разноцветные, и обрубленные концы угрожающе топорщились, суля роковые ошибки и внезапную смерть.
Мысли мои, некоторое время побегав по кругу, устремились к медальону. Вот еще засада! А его-то куда девать? Надо заныкать — это понятно, но куда?
Конечно, на вокзал, в ячейку. А если я не приду за ним? Впрочем, если не приду, не все ли равно тогда мне уже будет?
Вдохновленный этой мыслью, я вышел на улицу и устремился в метро. Анна снабдила меня деньгами, и на абонирование камеры хранения должно было точно хватить. Мы упакуем эту вещицу в красивую коробочку и сунем туда на пару месяцев. А там видно будет. По дороге я купил рыбацкую панамку с сеточкой, мерзкие резиновые шлепанцы, очки и пакетик. Зайдя в синюю, пропахшую мочой кабинку уличного сортира, я переоделся, сунул в рот полпачки жевательной резинки и, непрерывно двигая челюстями, вихляющей походкой пижона на покое устремился в метро. Мои волосы все еще были черны, а кожа загорела уже по-настоящему.
Провернув дельце, я помотался по метро, перепрыгивая со станции на станцию, потом, поменяв несколько тачек, доехал до квартиры. По дороге я прикупил немного хлебушка с колбаской и, войдя в квартиру, которую бросил незапертой по причине отсутствия ключей, включил чайник и принял горизонтальное положение. Но успокоенные ноги создают хаос в мыслях. Правы были древние мудрецы, утверждавшие, что уныние гонит человека из дому на торжище и к распутницам, а, как только бедняга решит одуматься, все проблемы, от которых бежал, разом его и настигают. От себя, короче, не убежишь, — мораль сей басни такова.
И тревожные мысли про Машу, и многое другое навалилось на меня с утроенной силой. И еще: где Анна?
Задав себе этот вопрос, я взволновался уже не на шутку. Где же она, в самом деле? Она обещала вернуться часикам к пяти, а уже начало восьмого!
И тогда я решился.
Я вызвал такси и поехал за ними в Переделкино — именно там, по словам Анны, в доме одного родственника, могли спрятать то, что решило бы наши проблемы. Так она и сказала. А я слишком поздно догадался, что она ищет. Анна искала медальон, не подозревая, что я его уже нашел. Флейта и так была у нее — я сам видел. Еще одна вещь — и магистерские инсигнии, то бишь священные символы власти, у Анны в кармане. И тогда она бы поторговалась. В конце концов, кто знал, что она всего лишь приемыш?
Мне нужно было все ей объяснить. Адрес она не назвала, но, авось, найду и так. В месте, где все про всех знают, это будет не так уж сложно.
Долетев до поворота на бывшее Минское шоссе минут за сорок, через пятнадцать минут мы были уже в писательских эмпиреях. Я попросил остановиться у известного ресторана — там-то уж точно кто-то был. Я не ошибся.
Потерзав официанта, за небольшую мзду я узнал, где дачи таких старожилов, которые не писатели. Я не верил, что от писателей может быть прок и они хранят чужие регалии. Вся их энергия, как мне кажется, уходит на борьбу за свои. Получив нужные сведения, мы с меланхолично настроенным таксистом поехали туда.
Убив еще полчаса на разговоры с таджиками, интеллигентными старушками и девками в фееричных летних нарядах, я, как мне показалось, обрел искомое. Дом, в котором никто постоянно не живет, о владельце мало что известно, был построен «лет сто или пятьдесят назад», в старом стиле, с мезонином, сад заброшен. Но за участком смотрят, и он на охране.
Такси развернулось, нырнуло в какой-то узкий проселок и вынырнуло прямо у ворот. Я рассчитался с водителем, и он, обрадованный окончанием маршрута и чаевыми, отчалил в клубах пыли и выхлопных газов.
В доме было тихо. Свет в окнах не горел, но калитка была не заперта. Я вошел во двор и двинулся по присыпанной гравием дорожке. До одури пахло незнакомыми цветами, надрывно стрекотали кузнечики. Я поднялся по деревянным ступенькам на террасу, тронул дверь — она тоже была не заперта и легко поддалась, отворившись с тихим скрипом. Я скользнул внутрь и втянул носом воздух. Пахло старым паркетом, деревянной мебелью, застарелым трубочным дымом, пылью и еще чем-то.
— Кто там? — вдруг спросили из темноты.
Я вздрогнул и отшатнулся.
Приглядевшись, я увидел Петю.
— Петюнь, это я.
— А-а, Сережа… — с облегчением прошептал тот. — А где Анна?
— Что? Как где? Она же с тобой…
— Она велела ждать здесь и куда-то вышла. Уже час прошел. Она что-то ищет и никак не может найти. А свет включать нельзя.
— Да не найдет она ни фига. Черт! Куда ее понесло?
— Кажется, в сарай.
Я вышел обратно на крыльцо и увидел Анну.
— Беги! Беги отсю… — Она бежала прямо на меня. И вдруг упала на спину. И я услышал хлопок. Потом еще несколько. Негромких. Я сообразил, что стреляют. Я втолкнул Петю обратно в дверь, а сам упал. Над моей головой что-то просвистело и врезалось в окно. Тут же грохнуло так, что стекла со звоном посыпались из рам и в ноздри мне ударил вонючий газ.
И тогда из темноты выступили люди в странных масках на лицах. Потом я узнал в них очки ночного видения. Люди подняли Анну за руки и прямо так, лицом вниз, как куклу, поволокли в дом. Я ощутил на затылке холодную сталь.
— Тихо, Чернов. Без фокусов, — прошептал голос, который я уже где-то слышал.
И я догадался, чем таким странным еще пахло в доме. Там пахло близкой смертью.
Меня подняли за шиворот и дали в морду. Били для души, а не для дела.
* * *
Сильно воняло порохом и химией. Треснувший абажур все еще вяло раскачивался на длинном шнуре прямо над столом, тени от него плясали по стенам. От этой клубной подсветки меня здорово подташнивало.
Седой мужчина, судя по всему ничуть не страдая от вони, помахал перед носом рукой, разгоняя желтоватый дым, и я узнал в нем того самого, кого едва не убил в Бухаре. Кажется, там его называли полковником.
— Настоящая жизнь в городе начинается, когда в него входят военные[92], — произнес мужчина и взглядом знатока окинул царящий вокруг легкий разгром. — Вопрос в том, что понимать под настоящей жизнью — коктейль из жажды выжить и адреналина или эротические чувства к людям в форме?
Меня усадили на стул и тщательно привязали к нему скотчем, оставив руки свободными. Видимо, для того, чтобы я мог вытирать сопли и кровь. По крайней мере, седой протянул мне пакетик с бумажными платками.
Я принялся вытирать лицо. Губы распухли, нос, кажется, был цел, только немного разбит.
Тело Анны лежало неподалеку, и я знал, что она мертва. Один из мужчин, обыскав ее, принял из рук другого черный пластиковый мешок на молнии и принялся упаковывать в него труп. Затем он принес сумку Анны и, заглянув в нее, извлек оттуда длинный сверток. Осмотрев его, он подошел к седому и что-то тихо сказал. Тот кивнул и жестом показал на стол. Мужчина поклонился и, положив сверток на стол, вернулся к Анне.
Полковник еще раз огляделся и словно только сейчас заметил Петю. Возможно, он немного удивился. Совсем немного.
— А ты-то что здесь делаешь? Ты можешь идти. Тебя давно ждут на улице.
— Куда? Я один не пойду…
— Ты боишься, что тебя съедят крысы? — Полковник улыбался, и в этой улыбке Пете почудился страх, его собственный страх. Когда Петя был маленький, его мама посылала в погреб за картошкой. И вот однажды Великим постом Петя полез, как обычно, в мешок, но картошки там осталось очень мало, да и та уже проросла беловато-сизыми, как пальцы у покойника, ростками-червяками. Петя боялся этих ростков. Ему все казалось, что они зашевелятся, и обхватят его руку, и потянут к себе, в растительную черноту, пропахшую плесенью и удушливой гнилью. Петя набрал в грудь побольше воздуху и сунул руку глубже — ему было стыдно, что он боится всякой ерунды. Его рука схватила картошку, но ростки ее оказались живыми, гладкими, верткими. Мальчик выдернул руку и вытащил за хвост крысу. Крыса пискнула и, извернувшись, попыталась его укусить. Петя завизжал, отшвырнул от себя мерзкую бурую тварь и ринулся вверх по лесенке. Но руки, вспотевшие от страха, скользили по влажным перильцам, ноги съезжали со ступеней, и ему казалось, что мерзкая крыса вот-вот вцепиться ему в шею и укусит его, а потом прибегут другие и…
Все это Петя вспомнил, глядя в улыбающиеся глаза полковника, и ему, грешным делом, даже показалось, что полковник знает, о чем он, Петя, сейчас вспоминал, и он сам заставил Петю это вспомнить.
— Так вы, молодой человек, не боитесь, что крысы могут вас съесть? — снова повторил полковник, и изумрудные глаза его смотрели Пете прямо внутрь.
— Нет, — слишком поспешно ответил Петя.
— Тогда иди, тебе нечего делать здесь. Иди, или будет хуже. Простым людям здесь делать нечего.
Слова лязгали у Пети в ушах, они выталкивали его вон, на улицу, наружу. Но он не мог уйти и оставить все вот так. Беспомощного Сергея, прикрученного к стулу, мертвую Анну… Мертвую… Резкая боль ударила Петю где-то пониже левой груди, судорогой прошла вверх, исказила лицо и горячим потоком хлынула из сердца через глаза. Мертвую.
— Я не уйду, — сказал Петя, и по лицу его потекли слезы. — Я один не уйду.
— Иди, — вдруг сказал я. Слово рыбкой выскользнуло из моих разбитых губ и упало на пол, усеянный осколками вазы, разбитой Петей при падении внутрь. — Ты должен уйти. Ради Анны.
Но упрямый семинарист стоял на пороге, и мне почудилось, что пляшущие тени от полковника и людей в черном камуфляже вдруг удлиняются, тянутся к нему и вот-вот сомкнутся над его головой. Сомкнутся и заберут у него что-то важное, что-то самое главное, что-то, что никогда уже нельзя будет вернуть.
И тогда я набрал воздух в обожженные газом легкие и крикнул:
— Петя, ради Христа, иди отсюда, я умоляю тебя, ради Христа…
Петя вздрогнул и посмотрел на меня. Я видел его только краем глаза, потому что меня посадили спиной к дверям.
— Сережа, Бог нам всем судья. Сережа, Бог не оставит тебя. Как же я уйду, Сережа…
— Ты человек, Петя, ты должен уйти.
И тогда Петя сложил пальцы для крестного знамения, поднял руку и… Удар в лицо от мужчины в черном опрокинул его на спину.
— Уроды, вы опять за свое! — заорал полковник. — Уберите пацана к чертовой матери, пусть они забирают его и проваливают. Отведите его в машину.
Петю схватили за шиворот и выволокли наружу.
Я дернулся следом, но получил пощечину, свалившую меня вместе со стулом на пол. Впиваясь в ребра, хрустнули фарфоровые останки.
Меня подняли и установили на место.
— Доигрался? — ядовито прошипел полковник. — Мало тебе? О, уроды, что же за уроды вокруг!
Он оглянулся, будто желая убедиться, что уроды вокруг никуда не делись. Потом схватил себя за лацканы пиджака и с силой тряхнул его, словно возвращая самого себя внутрь одежки. Похлопал ладонями по груди, снова оглянулся. Поднял руку и остановил треклятую люстру. Затем подошел к столу и взял в руки длинный сверток. Развернул. В желтом свете эргономической лампочки тускло сверкнул металл. Так мерцает рыба, вытаскиваемая из глубины. Он оглядел флейту, поднес ее к губам, дунул в нее.
Он не видел меня, а я зачарованно смотрел на его руки. Только сейчас я заметил, как безупречна форма его пальцев, как гибко запястье, как четок профиль и высок лоб, полускрытый черной с сильной проседью прядью волос. Что-то это все значило, но сейчас я не мог ничего ни понять, ни вспомнить. Я сейчас ничего не мог.
Флейта не издала ни звука. Полковник снова убрал ее в потертый бархатный чехол.
— Знаешь, что это? — спросил он.
— Нет, — солгал я. Но это был инструмент Магистра.
— Правильно. Это — флейта. Ты видел: я забрал ее у девушки. И какого черта она потащила ее с собой? Впрочем, это уже не имеет значения… Ты хочешь знать, что все это значит? Это значит, что ты попал. Ты устроил вооруженный налет на мирную дачу, напугал людей. Охрана, прибывшая на сигнал тревоги, вынуждена была защищаться. В ходе перестрелки погибла девушка, вероятная сообщница нападавших… Где медальон, говнюк?
— Я уже говорил вам, что ничего не знаю.
— А я уже предупреждал тебя, что бывает за такие ответы…
Полковник подошел к старому буфету, открыл застекленную дверцу и заглянул внутрь.
— Ни хрена нету выпить у этих писателей. Чудные люди. Книжки пишут премерзкие, пьют красненькое, заедают вафельным тортом. Одно слово — богема. Хоть рюмки-то у них есть?
Вдруг полковник прервал поиски посуды и обернулся ко мне. На мгновение лампа выхватила из полумрака его римский нос и твердый подбородок.
— И каким-то мистическим образом, Сережа, человеку, избежавшему смерти, начинает казаться, что он лучший просто потому, что он живой, — сказал он, глядя мне в глаза. — Мне кажется, тебя постигла эта иллюзия. Но по обоим пунктам ты можешь легко разочароваться. Пиф-паф, — полковник наставил на меня палец и сделал вид, что спускает курок, — и тебя уже нету. Море крови и соплей — и никаких иллюзий!
— Я должен молить о пощаде?
— Как угодно. — он не сводил с меня глаз, и я видел в их глубине жгущее его пламя. Он пытался что-то увидеть во мне, проникнуть в меня, нащупать нечто жизненно важное, узнать это. Но у него ничего не получалось, и ярость на собственное бессилие накатывала на него волнами. Он отбрасывал их, сохраняя видимую невозмутимость. Только я чувствовал его огонь, и он это знал. Он мучительно искал в моем лице ответ на одному ему ведомый вопрос и не мог найти, поэтому не отрывал взгляда и говорил.
— Впрочем, должен предупредить тебя, что выживание — опасная страсть, дарящая много наслаждений, — его тихий красивый голос сочился мне прямо в сердце. В нем было приглашение к покою. Я невольно наклонил голову и прислушался.
Как обманно, как лживо, но как притягательно звучал его чудный голос.
О… Сколько земного счастья, наслаждения и легкой грусти обещал он…
Поверженные враги и торжество правды, синее небо над головой, далекие острова и лазурное море…
Все ложь.
Если бы существовало оно, земное счастье, тогда сколько безумных жертв и напрасной боли было бы оправданно.
Но нет, нет, нет, тысячу раз нет счастья на земле. Ибо Земля, прекрасная Земля лишь мимолетная снежинка перед лицом вечности, что живет в нас. Она не может, не может заполнить наши бездны, и она пропадает в них.
Я смотрел на полковника, он смотрел на меня. Планеты в утробе мироздания сошлись и, едва не сокрушив друг друга, разминулись.
Голос умолк.
— Да, это путь героя… Но на фига он тебе? — полковник вдруг ухмыльнулся, дернул головой и почесал переносицу. Наваждение исчезло. Голос изменился, и теперь в нем не было ничего, кроме усталости. Я даже пожалел, что наслаждение было столь мимолетно.
— Короче говоря, они ведь искали медальон? — он улыбнулся мне и, не дожидаясь ответа, снова повернулся к буфету, продемонстрировав гибкую юношескую спину.
В брюхе деревянного мастодонта что-то загрохотало, полковник раздраженно хлопнул дверцей.
— Кстати, — заявил он, не оборачиваясь и приседая на корточки возле очередного шкафчика, — у тебя может возникнуть чувство, что только у бездны на краю ты дышишь полной грудью. Хочу предупредить тебя, ибо сам пострадал от этого, что наслаждение выживанием требует многих жертв. Не обязательно гибнуть самому, можно ведь торжествовать над телами павших врагов или друзей — в момент триумфа это не так уж и важно.
Он вдруг обернулся, и зеленое пламя полыхнуло в его глазах.
— Смотри — ты жив, а она мертва! Ты сегодня выжил! — он смотрел на меня, и я невольно отвел взгляд.
Но мне нравилось его слушать. Пускай нос был разбит, в горле першило, а голова болела. Пусть Анна была мертва, а я мог умереть в любой момент. Мне нравилось его слушать и смотреть на него. Я тоже искал в нем чего-то, я это ощущал, но я не мог объяснить себе, что именно. Словно мы уже встречались когда-то, очень давно, сто или двести лет назад. Он был так похож на… Он был так похож на того, кто был мне нужен, кого я искал… Но я не мог узнать его, не мог ничего понять. Я должен был ненавидеть его за смерть и унижение, но я чувствовал лишь безумную тоску по неведомому. Тоску по утерянному. Он был почти так же совершенен, как был совершенен тот, другой… И я смотрел на него не отрываясь.
Стаканы нашлись, как и следовало ожидать, над мойкой. Полковник брезгливо оглядел один, затем поставил его на стол и вытащил из заднего кармана джинсов плоскую флягу. Отвинтил крышечку, понюхал.
— Предпочитаю скотч. А ты?
Не дожидаясь ответа, он наполнил стакан, залпом опрокинул в себя грамм пятьдесят и пару секунд постоял, прикрыв глаза. Потом открыл их и посмотрел на меня. В глазах его прятался свет.
— Ты представляешь, это быдло хочет счастья! — вдруг сказал он и обвел руками дачу, видимо подразумевая под ее скудным помещением и парой маявшихся у дверей горилл то ли необозримое пространство нашей родины, то ли вообще все человечество.
— А какое счастье я должен им дать? Пива, денег и автомобилей? Здоровья до смерти и дачу на Рублевке? Вечную красоту и силиконовые сиськи? Или победу любимой футбольной команды? Ты слышишь, я спрашиваю, КАКОЕ СЧАСТЬЕ Я ДОЛЖЕН ИМ ДАТЬ?
Я пожал плечами и утер сопли. При этом жесте один из камуфляжных парней напрягся.
Полковник же поморщился, привстал с шаткого стульчика и пошарил в кармане в поисках сигарет.
Я молча внимал ему, пытаясь определить для себя только одно — когда он будет меня убивать и почему у меня нет сил сопротивляться.
Но в духе всех злодеев мира ему хотелось вначале со мной поговорить, а уж потом приступить к уничтожению. Спинным мозгом я чувствовал, что полковник говорит нечто очень важное для меня, как будто сообщает шифр, и что, если я смогу понять, зачем и что он говорит сейчас, я найду разгадку ко всей этой истории.
— Массы нельзя осчастливить, потому что в массе нет человека. Масса уже счастлива тем, что ее много, что она сила, что «мы вместе». Массе не нужно счастье, потому что она даже не представляет себе, как оно выглядит. Массе нужен наркотик, который позволит ей быть массой БЕЗНАКАЗАННО и ДОЛГО. В массе ты растворяешься в безответственности, и с тебя снимают бремя твоего «Я».
В массе люди не отличаются от крыс. Их много, и они хотят жрать. Знаешь легенду о Ремигии?
— Слышал.
Полковник в удивлении приподнял одну бровь.
— И позволь узнать, от кого?
— Читал в сборнике легенд.
— А-а, — в голосе полковника послышалось легкое разочарование. — Так там все врут.
— А вы знаете правду?
— Конечно.
Он улыбнулся, и в улыбке его было нечто заставившее меня сразу ему поверить.
— И вы расскажете?
— Как-нибудь потом. Но чтобы окончательно тебя заинтриговать, скажу только, что епископа звали Хейдрик, — и полковник уставился на меня с издевательским интересом.
Но поскольку я заранее смотрел вниз, я избавился от труда прятать волнение во взоре.
— Проблема Хейдрика была в том, что он решил перевоспитать крыс. Или если угодно, преобразить их. Для этого он прибег к весьма популярному в его время средству — взял и окрестил их скопом. Я имею в виду тех, кто превращался в людей. И ведь предупреждали епископа знающие люди, ведь читал же он трактаты и «О природе человека», и «О бессмертии души», и даже «О началах»… Но он упрямо верил, что Господь учтиво решит крысиную проблему и, очищенные от греха, они этим самым скопом возродятся к новой жизни в бане пакибытия, выражаясь языком твоего юного друга. Увы… Разум Господа — не наш разум, а планы Вседержителя воистину неисповедимы.
Их звериная природа не преобразилась ни в божескую, ни в человеческую, и в зависимости от фаз луны или от капризов Фортуны они по-прежнему превращались в крыс и шастали по монастырским подвалам, овинам и даже криптам вовсе не с благочестивыми целями.
И тогда епископ велел собрать их в один из столь любезных им амбаров, подпереть двери снаружи и спалил всю эту чертову братию, чтобы Господь сам уже определился, куда их девать — ошуюю или одесную. А потом… А что было потом, ты читал в… в сборнике легенд. Жаль, что он так поступил. Уничтожил самых лояльных к людям крыс и оставил шваль. Порушил генофонд, так сказать. Но покойный Магистр не вынес урока из этой хрестоматийной истории.
— А зачем вы мне это сейчас рассказываете?
— Да все затем же, мой юный друг. Все затем же. Может, кто-то научится на чужих ошибках…
Полковник вздохнул, плеснул себе из фляги вискарику и опрокинул в себя алкоголь легким гусарским жестом.
— Каждый ценен, пока он один, — продолжил полковник. — Невозможно вразумить одним махом всех и сразу. Может быть, в этом мораль всей басни. Тогда он есть, он личность, и он может все. Крысу, собаку, лошадь — их можно приручить, пока каждая из них — одна. По одному их можно даже любить. Но нельзя приручить стаю крыс, собак и лошадей. И как можно любить стаю или массу? Их можно только подчинить или уничтожить. Потому что когда их много — просто некого приручать.
Поэтому война благородна, когда один убивает другого, и отвратительна, когда бомбы сыпятся на города. Жмущий на гашетку даже не в состоянии ощутить, что он убийца. И Гиммлер не плакал по ночам, и ему не являлись евреи, синие от «Циклона-2».
Поэтому перед моими глазами, мой друг, стоит только один мертвец — тот, которого я слишком хорошо знал при жизни, — полковник откинулся на шатком дачном стульчике, но тот даже не скрипнул, словно сидящий передо мной мужчина был бесплотен.
Неожиданно звякнул лежащий на столике мобильник. Полковник посмотрел на экран, хмыкнул и махнул стоящему за моей спиной человеку рукой.
Меня ловко обхватили сзади, скотч намертво прикрутил мои руки к спинке стула, а отрезанный ножом кусочек крепкая ладонь прижала к моему рту.
— Извини, Сергей. Время. Вынужден откланяться. Надеюсь, у тебя еще будет шанс высказаться, а у меня — услышать твое мнение.
Полковник удовлетворенно кивнул, и два дюжих бойца подняли меня вместе со стулом и вынесли наружу. Там меня бесцеремонно затолкали в багажник огромной черной «Тахи» и захлопнули дверцу. Все, что я успел заметить, прежде чем перед моим носом оказался полиэтиленовый пакет, из которого торчала коробка с радиоуправляемым вертолетом, — это мелкую стальную сетку, отделяющую багажник от салона. Из моего разбитого носа на резиновый коврик медленно стекала кровь.
Так, разглядывая на пакете надпись «Ашан» и размышляя о том, что и неведомому владельцу автомобиля не чуждо ничто человеческое, я отбыл в неизвестность.
* * *
Когда меня достали из багажника и прямо так, на стуле, как манекен, занесли в загородный дом отчима, Александр Яковлевич при виде этого зрелища смеялся до слез. Он даже снял и протер очки, надел их, а потом опять снял и повесил себе на колено.
— Сережа! Еще в детстве я подарил тебе книжку Сент-Экзюпери, кстати в первом издании, только для того, чтобы ты усвоил оттуда несколько правил. Правило розы, правило лисенка, правило короля, правило пьяницы и еще добрый десяток полезных прецедентов. Ты что, хочешь сказать, что так ничего и не понял?
— Понял, но забыл.
Руки мои все еще были обмотаны скотчем за спиной, а сам я по-прежнему намертво прикручен липкой лентой к металлическому стулу. Рот, правда, Александр Яковлевич освободил, честно стараясь причинить мне как можно меньше мучений.
В дороге меня растрясло, и кровь из разбитого носа стекала прямо в рот вместе с соплями, а я то сплевывал ее на пол, то глотал — в зависимости от настроения, ведь платков мне уже никто не предлагал. Это занятие приятно освежало пересохшие губы, потому что пить мне здесь не дали бы даже под прицелом.
— Тогда я тебе напомню парочку из них. Сначала — про короля, судью и крысу. На одной планете их было всего трое, и каждый из них был просто необходим двум другим. Без короля не было бы законов, без судьи — некому их было бы осуществлять, а без крысы — существование того и другого просто теряло бы смысл. Кого судить? Это стратагема номер 37[93] — имей достойного врага.
Крысы — это мы, Сережа. Судья — Наблюдатели, а Король — государство и силовые структуры. Исчезни они — мы бы так размножились, что сожрали бы друг друга. Зубы у нас, Сереженька, если ты помнишь, растут всю жизнь. И если мы не будем грызть, они отрастут настолько, что челюсти просто не смогут закрыться и мы умрем от голода и жажды. Улавливаешь?
Если исчезнем мы, они тоже умрут: их жизнь потеряет смысл и цель. Кому они будут нужны, когда народ станет не от кого защищать?
Поэтому нам всем нужно равновесие — когда каждый из нас может заниматься любимым делом, особо не мешая остальным. Но тут рождаешься ты — выпадает джокер. Каждый из нас может воспользоваться тобой только раз, и последствия будут необратимы. Увеличить поголовье крыс? Уничтожить крыс навсегда? Держать под контролем тех и других? Что лучше? Конечно, последнее. И тогда и ты, и твой отец, и даже твоя мать становятся абсолютно лишними во всей этой истории.
Тем более что одна глупенькая девочка отправляет одно странное послание по мобильному телефону. «Я беременна», — пишет она, и кажется, что даже джокер становится не нужен, потому что любой шулер научится извлекать из рукава десятки таких карт.
И тебя выманивают как крысу на сыр, уж прости за нелепый каламбур.
И можно убить ставшую опасной Анну. И лишить Гильдию законного Магистра, породив хаос и междоусобицу. Все бы хорошо, Сережа, только старый Александр Яковлевич помнит об одном маленьком нюансе; не зря он столько лет опекал одну крысу, находившуюся под запретом. Человеческие тесты на беременность не реагируют на крыс. Глупо, да? У крыс не бывает течки, их гормоны работают по другому принципу. Да и беременность нельзя обнаружить на таких сроках в человеческом обличье. То есть можно, конечно, но в лабораторных условиях. В аптеках не продаются тесты для крыс.
Твоя Маша просто дурочка, а ты — ты даже хуже, чем Дон-Кихот.
Я спас тебе жизнь, потому что они шли тебя убивать. Они думают, что у них на руках козырь, от которого крысы содрогнутся и сделают все. Дня через два-три они поймут, что ошиблись. Но будет поздно. Анна мертва, Петр в монастыре. Гильдия зализывает раны и думает, что ей делать, когда от Магистра остался только один ребенок, да и тот крыса.
— Вы убили отца?
— Вторая мудрая история — о пьянице. Пьяница пил, потому что ему было стыдно, а стыдно ему было от того, что он пил. У пьяницы, Сережа, было два выхода — или в конце концов научиться извлекать из пьянства удовольствие, ведь, если я не ошибаюсь, именно для этого оно и было придумано, или просто перестать пить. Но ты, Сережа, как тот пьяница, так и не определился.
— Вы убили отца? — я тупо повторил вопрос, потому что мне нечего было ответить отчиму.
Александр Яковлевич оправил манжеты на рубашке и посмотрел на меня поверх очков:
— Я всего лишь не мешал. Он был изувер и садист, и ему давно вынесли смертный приговор.
— Он был ученый, и его методы работы были ничуть не хуже тех, что практикуют в сотнях других исследовательских институтов.
— Не утверждаешь ли ты тем самым, что и там работают садисты? — в глазах отчима таилась грустная всепонимающая ирония, и от этого я чувствовал себя круглым дураком, пылающим обличительным максимализмом.
— Не утверждаю, — вяло огрызнулся я, так как пить хотелось все больше, а слюны оставалось все меньше. Уже неважно, был ли мальчик. Теперь важно, будет ли другой мальчик быть.
— А впрочем, совершенство технологий и чистота лабораторий не гарантируют прогресса гуманности и торжества истины, не так ли? — он улыбнулся, и в его интонациях мне почудился скрытый намек.
Но вместо ответа я испустил громкий вздох и сменил тему.
— И что теперь?
— Теперь, Сережа, мы снова вместе, и впереди у нас очень много дел.
Я помолчал, собираясь с духом, чтобы задать последний вопрос.
— А Маша знала?
— Знала что?
— Что вот так… будет.
— Откуда? Она же обычная дурочка. Конечно, ценная, потому что благодаря встрече с тобой стала видящей. Теперь ее семья поднимется на еще одну ступень. А она сидит себе давно в родительском доме да ревет. Уж больно ей хотелось мессию родить…
При этих словах отчим поднялся и, вздохнув, принялся осторожно отклеивать меня от стула.
Глава 30 Петя и наблюдатели
Подробностей ночной поездки от дачи до монастыря Петя не запомнил. Всю дорогу он сидел зажатый между плотным краснолицым дядечкой в костюме и опрятным келейником отца Виталия, по такому случаю облаченном в джинсы и пиджак. Петя смотрел перед собой и молился. Все было как во сне — сумбурно и ужасно. Мелькали огни реклам, тихо и настойчиво звонил чей-то мобильный, из приглушенного радио лилась джазовая музыка.
Едва ли не под руки дьякон Владимир довел Петра до братского корпуса и сдал дежурному монаху под расписку. Прежде чем скрыться в ночи, он велел Петру завтра после Литургии дождаться отца Виталия и все доложить. После чего дверь за ним захлопнулась, и Петю увлекли в свободную келью, где он обнаружил Евангелие, икону и умывальник с кроватью.
Петя прочел положенную главу из Евангелия, плохо понимая, что он читает. Из оконной черноты на него лилась смерть, и холод подступал к его ногам все ближе, заставляя его испуганно переступать ботинками и мечтать о кровати, словно забравшись в нее, он мог спастись от оживших страхов.
Перекрестив подушку и прочтя «Живый в помощи», он разделся, разложил одежду на стуле со сломанной спинкой и выключил свет. Масла в лампадке не оказалось, и келья погрузилась во мрак.
Первой пришла Анна. На лбу у нее была маленькая дырочка — пуля прошла навылет. Она прижимала руки к груди, а вокруг нее черными сполохами клубился серый сумеречный туман.
— Помоги мне, Петя, пожалуйста, — прошептала она, и из черной впадины ее рта выплыло грязноватое облачко. — Здесь очень страшно, — пожаловалась женщина. — Я ничего не умею.
— Господи Иисусе Христе… — произнес Петя и хотел поднять руку для крестного знамения. Рука онемела и не шевелилась. Пете стало страшно, и он позвал Богородицу.
— Матерь Божия, спаси нас! — крикнул он. Серый туман дернулся, и из него выступил берег реки. Пожухлая трава длинными прядями полоскалась в свинцовой воде, бесшумно ударяясь о черные гнилые стропила. Старый скверно сколоченный мост тянулся от самого берега, теряясь в тумане, и вот на этом-то мосту и стояла Анна. На ней было невиданное бархатное платье, все в пятнах грязи, с приставшей листвой, рваные кружева свешивались с рукавов на судорожно сжатые руки.
— Помоги, Петр, — с трудом повторила она, и тугая плеть тумана заползла ей в рот, вынырнула из ноздрей и метнулась к воде.
Петр помнил, что главное — это Иисусова молитва, и, собравшись с силами, повторил знакомые с детства слова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя».
И тогда рядом с собой, чуть сзади и сбоку, он ощутил чье-то присутствие.
Он оглянулся и увидел его. Он был похож на смерч, собранный из крутящихся в разные стороны черных вихрей. Похожую картинку Петр видел в одной энциклопедии. В то же время он был как человек в черном монашеском плаще, с низко надвинутым капюшоном. Лица у него не было. Вместо этого была зияющая пустота, жерло, дыра, готовая все поглотить и не могущая никогда насытиться. Пете даже почудилось, что в глубине этой дыры вращаются вещи, люди, звезды, галактики. Все притягивалось туда, все падало, и все исчезало без следа. Вечная алчба владела существом, стоявшим рядом с Петром, — алчба и ненависть. Все, что Петр знал плохого в своей жизни, — все было лишь жалким, неловким, несовершенным подобием этой абсолютной ненависти. В этой ненависти не было ни обиды, ни поиска правды, ни жажды справедливости. В ней не было ПРИЧИНЫ, и от этого она была абсолютной и совершенной. Рядом с ней нельзя было жить, дышать, находиться — она была пустотой, в которой царила смерть.
— Кого ты зовешь, Петр? — спросил незнакомец, и слова скользнули прямо в душу Петра, минуя слух и разум.
— Я зову Иисуса Христа, Сына Божия. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня! — снова повторил юноша.
Но составленный из клубящихся вихрей незнакомец не исчез. Он повернулся к Петру, и тому показалось, что пустота сей же час поглотит его, высосет из него жизнь, оставив невыносимый, полный омерзения ужас. Пришелец был омерзителен. Он двигался внутри себя, оставаясь на месте, и Петя чувствовал, что явлен перед ним только какой-то малый край этого черного смерча, беспросветной громады, могущей поглотить разом целую землю.
— А КТО есть за твоими словами? — спросил незнакомец.
И Петр понял, что тому не страшны слова. Его не пугают молитвы, ладан и святая вода. Тьме страшен только Бог, а Бога внутри Пети как раз и не оказалось. В Пете не оказалось ни капельки света, того Божественного Света, что разливает вокруг себя Дух Святой, наполняя огненными языками души людей, содержа в себе Жизнь и всю полноту бытия. Петя был пуст. Пуст, как тот злосчастный светильник неразумной девы, в который она забыла налить масло, ожидаючи Жениха[94]. И черный смерч еще на один шаг подступил к Пете.
Пришелец улыбнулся. Петя ощутил его улыбку, как порез от ножа.
— Ты пуст, — сказало существо. — В тебе Его нет. За твоими словами никого нет.
И Петя познал, как уничтожающе прав стоящий перед ним.
Тогда пришелец развернул Петю. То есть развернул мир вокруг него. Туман расступился, и Петр увидел ярко-зеленую лужайку с детскими качелями-лодочкой. На них качались Сергей, Петин брат Павел и еще тот, седой.
Качели беззвучно раскачивались, пронзительная зелень травы резала глаз, и казалось, что это не трава вовсе, а болотная топь, прикрытая ряской.
Люди на качелях веселились, и кто-то из них даже помахал Петру рукой.
— И ты с ними будешь… — услышал внутри себя Петр не то вопрос, не то утверждение.
И все исчезло.
Его рука зашевелилась и сотворила крестное знамение.
Слова молитвы слетели с губ.
Вокруг никого не было, и флюоресцентная московская ночь светила в потолок фиолетовым.
Петя встал на колени прямо в кровати, потому что боялся ступить на пол. Вдруг тот провалится как болото?
Он клал поклоны и просил только одного — чтобы Господь помиловал Анну и спас тех, кто так беззаботно резвился на качелях: вверх-вниз, вверх-вниз.
* * *
Утром, после ранней литургии, даже не зайдя в трапезную, Петя побрел через монастырскую площадь к зеленоватому особнячку. Войдя в металлическую дверку, он назвался охраннику, и его пропустили на второй этаж.
Посидев недолго в чистеньком коридорчике под бюстиком деятельного митрополита Никодима, Петя передумал все мысли и даже пытался творить Иисусову молитву. Молитвенником он себя не считал, но исходя из принципа, что всякое дыхание хвалит Господа, он полагал, что Господь не побрезгует и его молитвой. Потому что было Пете очень страшно и одиноко.
Петя был седьмым, последним, ребенком в семье протоиерея Василия. Сколько он себя помнил, его повсюду окружали вещи, одежда, слова, неразрывно связанные с церковью. Можно даже сказать, что Петя вырос между алтарем и огородом, разбитым в поле прямо под ветхим заборчиком сельского кладбища. Всех семерых детей батюшка приучал к посту и молитве, тихо наставлял своим примером, призывая не обращать внимания на обидные прозвища типа «поповский сынок» и прочие идеологические выкладки.
Хотя Советского Союза уже не существовало, учителя в глухой провинции твердо держались за марксизм-ленинизм просто потому, что держаться им черными зимними вечерами было не за что. А Петя держался за Бога. Он даже не очень понимал, Кто это — Бог, но, засыпая, он прижимал к себе плюшевого, купленного в кооперативном киоске медведя, подаренного папой после поездки в Епархиальное управление, и молился, чтобы папа и мама не умерли, а Виктория Игоревна не ставила двойки по русскому. И теперь он не мог вспомнить, — отвечал ему Бог или нет, но помнил только, что свет, струившийся от маленькой лампадки, кивал ему в ответ и темнота становилась доброй, «как у мамы в животике». Это «как у мамы в животике» придумал Павел, его старший брат. Когда они оставались в доме вдвоем, Петя часто плакал, тогда Павел утешал его, говоря, что они заберутся под одеяло и будут там сидеть и никто им не страшен, потому что есть защита. Он так и говорил — защита.
Петя вздохнул. Теперь Павел стал епископом. И зовут его теперь вовсе не Павлом, а владыкой Илиодором.
И Петя теперь сидит в коридоре церковного учреждения и ждет нагоняя, потому что он все сделал не так.
Он не уследил за Сергеем, не остановил Анну и позволил страшным людям сотворить зло. Может он просто дурачок и тетеха? Павел бы на его месте все сделал правильно. Он бы все узнал, предугадал и, насвистывая себе под нос какую-нибудь девятую симфонию, смело все предотвратил. А папа…
А папа бы помолился Богу, и ничего бы и не было. Господь бы вывел папу, и спас Анну, и помог Сергею. А Петя так не умел молиться.
Оказалось, что Церковь — это не только храм, в котором призывают Святого Духа, в котором человек встречается с Богом. Церковь — это не только единый организм со Христом во главе, где верующие — живые и усопшие — равно пребывают в Боге, а Он с ними. Оказалось, что Церковь — это сложная организация со своим уставом и управляющими, служащими и отчетностью. И живет она во времени — как мы с вами. И состоит эта, земная, Церковь не из клеточек тела Христова, а из винтиков государственного механизма. У Пети в голове каждый раз возникал старинный паровоз, чьи огромные чугунные колеса вращает неуловимый пар. И паровоз летит, и страшно, и весело. Только в лязге и грохоте не слышно ничего. И Петя не понимал такой Церкви. Он ее боялся. Он не хотел быть винтиком, и это его нехотение и довело всех до беды.
Он не хотел быть ни кочегаром паровоза, ни машинистом, ни даже начальником поезда. Он не желал превращать людей в рельсы и вагоны, шпалы и стрелки. И оказалось, что паровоз теперь летит прямо на него, а он — он больше не со всеми. Он так со всеми не умел. И это неумение — нежелание — и есть его грех, его гордость, его предательство.
«Господи, — просил Петя, — Господи, только Ты не оставь меня. Не надейся ни на сынов, ни на князей человеческих, Один Бог силен», — твердил он слова царя Давида, надежд которого Бог никогда не обманывал.
А качели в его голове ходили вверх-вниз, и Анна захлебывалась чернотой на шатком мостике.
«Господи, упокой душу убиенной рабы твоей Анны и сотвори ей вечную память», — шептал Петя и быстро утирал глаза рукавом подрясника.
Господь попускает зло, потому что иначе мы превратимся в роботов. Мы сами должны выбрать, а если уже ничего не исправишь, Господь нас забирает. Это несправедливо, но, если бы Господь был справедлив, никто бы уже не жил. Все получили бы свою награду.
* * *
В тот день отец Виталий пребывал не в духе с раннего утра. Разжигая кадило, алтарник уронил уголь на ковер, ковер оплавился, и в алтаре запахло паленой шерстью, синтетикой и еще черт знает чем.
— Даже ладаном не перешибешь, — заметил невыспавшийся диакон Владимир, поправляя орарь и сострадательно глядя на побледневшего от конфуза несчастливца.
Потом матушки забыли подогреть воду для теплоты, и пришлось ждать в алтаре, когда закипит чайник.
Потом поднесенный младенец орал и выгибался так, словно был не на причастии, а на сеансе экзорцизма. «И вообще, — терпеливо держа лжицу чуть в стороне от дитятки, думал отец протоиерей, — все-таки прав Кэрролл: дети иногда страшно напоминают свиней».
А еще на выходе из ризницы его встретили общественные деятельницы в криво повязанных платочках и загадочных нарядах, по их мнению символизирующих истую веру. Они жаждали аудиенции, и отказывать им было нельзя, так как одна из них была представительницей той самой партии, а другая — пописывала в журнальчик. Пришлось назначить на после трапезы.
А потом на трапезе он вспомнил, что должен выслушать эту историю. Да и не слушал бы, но надо. А как слушать, если докладчик, с одной стороны — блажной, а с другой — брат Владыки?
Трапеза была испорчена, и отец Виталий не спеша прошествовал к себе в кабинет, сделав вид, что не заметил притулившегося в углу виновника событий.
Бессонная ночь, проведенная на экстренном совещании, давала о себе знать, и отец председатель сдержанно зевал в ладошку.
Он поудобнее разместился в кресле, принял от секретарши чашку кофе и кивнул на дверь.
День начался.
* * *
Семинарист-засланец вошел в кабинет, пробормотав: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!», на что отец Виталий даже не сразу сообразил, что отвечать. Потом вспомнил, кивнул и, произнеся «Аминь», указал семинаристу на стул. Тот перекрестился на иконы в углу и присел на самый краешек. По всему было видно, что он робеет и расстроен.
«Еще бы не расстроиться, — подумал протоиерей. — Тут все, понимаешь, расстроились». А вслух произнес:
— Здравствуй, Петр. Давай расскажи-ка мне, как там все было, и, главное, все подробности последних двух недель.
— С самого начала? — как на экзамене, с тоской переспросил юноша и посмотрел на священника глазами провинившейся дворняги.
— Да, да, с того момента, как вы в Бухару прилетели.
Петр поерзал на стуле, потеребил рукава подрясника, поджал, потом выпрямил, потом опять поджал ноги под стулом, набрал в легкие побольше воздуха и начал.
— Когда мы прилетели, было очень жарко. Сергей взял такси, и мы все поехали в гостиницу. Там поселились.
— Кто с кем?
— Ну, я отдельно, Сергей отдельно и Анна отдельно.
— Анна Успенская состоит, то есть состояла в… любовных отношения с Черновым?
Петр вспыхнул, и в голове его снова зазвучали приглушенный шепот и вскрики с той ночи, когда Сергей возник из подпола.
— Нет, то есть да… наверное, да, — выдавил он из себя. В эту минуту он себя ненавидел.
— И что было дальше?
— Мы ждали человека или курьера. Но потом Сергей пропал на неделю, и мы с Анной, когда он вечером не вернулся, забрали из гостиницы деньги и документы, оставив вещи, и ушли к родственникам Анны. А потом эта перестрелка, когда всех убили…
— С этого места подробнее.
И Петя начал долгий рассказ, перемежаемый вопросами отца Виталия и невнятными вздохами и сопением самого Петра.
Через часик протоиерей Виталий велел семинаристу изложить на бумаге все вышесказанное и перешел к вопросам идеологии.
— Петр, ты знаешь, что невольно стал свидетелем и участником событий, о которых таким, как ты, и слышать-то не положено. Но раз так случилось, ты должен понять, какая ответственная миссия возлагается на тебя Церковью. Твое непослушание и неинформирование нас в ключевых моментах и так повлекло за собой много лишних и неоднозначных событий. Так что постарайся взять себя в руки и в дальнейшем исполнять в точности все инструкции и приказы. Как человек верующий и как будущий пастырь ты должен ответственно подходить к поручениям Церкви. Любой ценой мы должны защитить ее от внешней и внутренней угрозы, сохранив наследие, традиции и веру предков.
— Чью веру? — вдруг переспросил Петя.
Отец Виталий опешил.
— Предков, — машинально повторил он и с сомнением посмотрел на Петра. — Ты хоть что-нибудь понял?
— Я все понял. Мне отец говорил, что веру нельзя унаследовать как монархию или коммунизм. Это мы Патриархию унаследовать можем, а не веру. Веру свою мы сами творим, оттого-то каждый что хочет, то и придумывает. Чтобы так не было, люди святых отцов читают и Евангелие, чтобы сравнить свое мнение с Истиной. А вы мне сейчас что-то страшное объясняете. Что можно ради общего дела и врать, и предать, и «информировать». Что все это на благо Церкви и людей будет. Так не бывает!
Отец Виталий вздохнул и хмыкнул. Потом поднял на измаявшегося семинариста припухшие глаза.
— При общении с такими, как ты, Петр, постоянно приходится следить, чтобы Бога уж не слишком переносили с Небес на землю. Тебя просто слушать страшно, словно дремучая тетка какая-то богословствует. И вообще, с тобой разговаривать невозможно. Ты всегда говоришь то, что думаешь?
Петины щеки вспыхнули, и он с новой силой затеребил подрясник.
— Может быть, я и дремучая тетка, и говорю, что думаю, но в таком случае я не могу верить в бога, живущего в таких головах, как ваша. Я вас слушал-слушал, но так и не понял, где у вас проходит та черта, когда привычка к дипломатии переходит в сознательное неверие… — выдав эту тираду залпом, Петя от ужаса замолчал, и по нему было видно, что он сам не до конца понял, что сейчас сказал.
Но зато это очень хорошо уяснил отец Виталий.
Глаза его, и без того немного навыкате, вдруг застекленели. Шея под редкой бородкой побагровела, и сам он на мгновение сделался похож на сома, вытащенного из-под коряги в тот момент, когда он на свою беду предпочел вольному ершу наживку из полудохлой лягушки.
— Хамить изволите, юноша? — пробасил отец председатель, по обыкновению растягивая слова, и в голосе его послышалась угроза.
— Ой, простите, — Петя наклонил голову, щеки его пылали, а на лбу проступили капельки пота. — Простите, я не хотел вас обидеть.
— Обидеть меня? Да ты в своем уме, Петр? Я вижу, ты что-то совсем распоясался. Полемизировать с тобой не буду — пусть этим занимаются твои несчастные преподаватели да духовник семинарский. А отправлю-ка я тебя к владыке Илиодору, пусть он сам с тобой как с братом разбирается. Благо, ехать тут недалеко — несколько остановок на метро.
Но напоследок напомню тебе, что без послушания монахов и священников не бывает. Мнения, Петр, есть у всех. А Церковь — это организация, в которой главное — послушание.
— А я думал — любовь, — тихо прошептал себе под нос Петя.
— Что ты сказал?
— Нет, простите, так, ничего.
— На нас возложена слишком ответственная миссия, и одним своим умом в ней не рулят. Ты просто не можешь сейчас понять, что на самом деле происходит в мире и как важно нам научиться бесконфликтно отстаивать свои интересы. Несмотря ни на что мы должны сохранить православие в России на должном уровне. И если потребуется, мы будем насаждать нравственность насильно, потому что в этом видим свой долг в возрождении России и спасении Церкви от кризиса.
Петя в ответ громко засопел, ниже и ниже клоня голову, пока не уперся подбородком в грудь, так что отцу Виталию вместо Пети стал виден один его нахмуренный лоб под вспотевшей челкой. «Кризис Православной Церкви сегодня в том, что главной в ней стала проблема, как спасти Православную Церковь», — подумал Петя про себя, а вслух тихонько хрюкнул носом.
— Мы возложили на тебя ответственное поручение, которое, заметь, ты сам и согласился выполнить. Тебя поставили наблюдать, и будь любезен, наблюдай. И записывай, если запомнить не можешь. Между прочим, твоему положению многие позавидовали бы. А ты чем-то недоволен.
— Я всем… доволен… Просто все это какая-то неправда. Все не так должно быть.
— А как? Как должно быть? Просвети уж, батенька, ведь и Валаамова ослица изрекала Божии глаголы, — отец Виталий усмехнулся и чуть подался назад. Кожаное кресло скрипнуло.
— Я не знаю как… Но по-евангельски. Вы людьми играете и уверены, что вам это позволено. А кто позволил? Душа важнее государства, а вера — любых интересов. Даже Господь позволил грешникам жить, а вы хотите Освенцим какой-то моральный устроить… «Работа сделает вас свободными» — кажется, это было написано на воротах Бухенвальда? Каждый только себя может от зла очистить с помощью Бога, и так Церковь живет. А вы… мы…. Мы только храмы строим, а с Богом встретиться не можем. Мораль придумали, нравственность. Нет в Евангелии таких слов. Есть только милость, покаяние да любовь. Надобно, как преподобный Серафим говорил, Святого Духа внутрь стяжать, тогда тысячи вокруг спасутся. Не от наших дел для блага Церкви, которые без Христа мертвы, а от наших дел внутренних, для Духа Святого. Победить чревоугодие в себе, может быть, в тысячу раз важнее, чем подписать документ.
— Вера без дел мертва. А документ иногда тысячи жизней спасает.
— А дела, где мы ежеминутно нарушаем все заповеди Христа во имя Христа? Как же нестяжательность, терпение, любовь? И откуда мы знаем, что документ спасает, а что Бог после нас исправляет? Вон, митрополит Сергий думал, что Церковь спасает, а сам спас только Московскую патриархию. А зачем?
От таких речей отец Виталий даже засомневался, в своем ли Петя уме или уж не ослышался ли он.
— Чего ты несешь, Петр? Ты с ума не сошел от собственной значимости? Ты что у нас, новый заволжский старец[95] выискался? И откуда ты этого набрался? Выходит, по-твоему, нам надо пострадать в лесочке, а там, глядишь, небо и расчистится?! А я, по-твоему, выхожу стяжателем-иосифлянином, обуреваемым по меньшей мере сергианством?
— Я не знаю, чем вы обуреваемы… То есть, простите, я не то хотел сказать… Я про себя-то не знаю, а про вас — тем более.
— А ты о детях развращаемых подумал? А о стариках? Грехи эти — блуд, пьянство, наркомания… Кто будет людей спасать? Все будем в пупы смотреть да четки перебирать?
— Нет, то есть да, это было бы лучше для нас. Нельзя насильно исправить человека против его воли. Даже Господь на это не идет. А если кто стал священником, его дело — молитва и богослужение. Отец Иоанн Кронштадтский светил на всю Россию, потому что молитвенник был.
— А кто общества создавал и приюты строил?
— Это все было через него. Потому что он жил для Бога. Вот ему Господь и подавал, а сам он ничего, кроме Бога, не искал и не видел. Ведь не Церковь сотворена для России, а Россия, может быть, сгодится для Церкви. Церковь — она больше, и она не здесь только.
— Уф, Петр, устал я от тебя. Все, иди, благославляю. Ступай к владыке, пусть он и решает.
Отец Виталий тяжело посмотрел на Петра и сотворил в воздухе легкое благословеньице.
Петр вскочил, запнувшись о стул, и, быстро поклонившись, вышел.
* * *
Мытарства продолжались. Больше всего на свете Петя боялся брата Павла, ныне владыки Илиодора. А тут еще это видение предрассветное…
Брат был недостижим, как Саваоф, рисуемый безалаберными иконописцами восседающим в тучах. Брат пах ладаном и «Кельвином Кляйном». Брат был строен, как кипарис, и умен, как змей. Брат был образован и принят в кругах, имел загранпаспорт с последней чистой страничкой и разбирался в романах Борхеса и симфониях Шнитке. Брат рулил кораблем Церкви так виртуозно, что даже прозревшие католики переходили в православие исключительно у него в храме. Брат… Впрочем, об этом он уже думал.
Петя брел к метро, и солнце жгло ему спину сквозь полушерсяной подрясник — другого Петя не имел, и ему было стыдно. Деньги, высланные отцом на летнюю экипировку, Петя отдал одной старушке, которая на Вознесение горестно стояла перед иконой «Всех скорбящих радость» с самой ранней литургии до позднего вечера. Она просто стояла, а потом сидела, а потом снова стояла, не сводя глаз с Божией Матери, и Петя, которому выпало сначала алтарничать, а потом убираться, подошел к ней перед самым отпустом и протянул три пятитысячные бумажки, которые получил на почте переводом. Старушка покраснела, и заплакала, и стала прятать руки за спину, и платочек сполз с ее воскового в морщинках лба. Петя покраснел в ответ и сказал, что она похожа на его бабушку. Бабушки своей Петя отродясь не видел, поэтому сам легко поверил в свои слова. У старушки болел муж, и ей нечем было платить даже за лекарства. Петя выслушал ее, узнал про корову, которая страсть как любила яблоки, и про сено, за которым надо теперь на грузовике ездить. Ему было стыдно, что его благодарят. Он сам все получил даром, никогда не знал ни голода, ни холода, ни ужаса безнадежного труда. Он был молод и здоров — и это он был ей должен. За жизнь, за здоровье, за все. Старушка ушла, а он плакал в ризнице. Ему было невыносимо от того, что дал так мало, и что отдал папины деньги, и что теперь ему нечего будет ответить ректору на вопрос, почему он один среди всех шляется в зимнем подряснике черного цвета, когда все уже переоделись. Он плакал, что он иждивенец и ничего не может заработать, а может только брать. Павел небось написал бы какую-нибудь статью, получил гонорар и пожертвовал бы его с чистой совестью.
И теперь, садясь в поезд, Петя с тоской представлял себе, как Павел, то есть Илиодор, посмотрит на него, и что скажет про одежду, и как предложит денег, «чтоб не позорился». И небось проверит потом, пошил ли себе Петр этот чертов (ой, прости, Господи) подрясник.
И Сергей — эта «угроза человечеству»… Петр вытащил из кармана сплетенные папой четки и принялся шептать: «Господи, помоги. Господи, прости. Господи, вразуми. Господи, помилуй». Петя совершенно не знал, что он должен был делать, чтобы спасти всех. Он просто хотел так, чтобы была воля Божия. Но он не знал — как это.
В приемной владыки ангелоподобные юноши в светском сидели в Интернете, подшивали в папки документы и маневрировали по коридорам, разводя по кабинетам протоиереев и журналистов.
На вопрос «Вам назначено?» Петя промямлил, что его послал протоиерей Виталий по срочному делу. Секретарь исчез за дубовой дверью, потом возник снова и, скептически оглядев мешковатого семинариста, приоткрыл перед ним проход, изогнувшись по форме проема.
Петя ступил на персидский, подаренный каким-то муфтием на братской встрече последователей авраамических религий ковер и — замер. Впереди за письменным столом времен Чаадаева сидел брат-владыка и глядел на него поверх ноутбука с откушенным яблоком. «Дабы помнить о причине грехопадения», — шутил Павел-Илиодор, когда заявлялся с серебристым аппаратом к родителям.
— Ну что, довел всех? — поинтересовался митрополит и отъехал в кресле, чтобы лучше видеть Петю.
Петя подошел ближе и поклонился. Брат легким взмахом благословил его и показал на стул.
— Целоваться не буду. Обойдешься. Небось опять весь в кошачей шерсти — мой келейник потом до ночи рясу чистить будет. Садись, садись. Давай рассказывай, чего опять начудил. В общих чертах я в курсе — мне уже позвонили, — брат кивнул на черный стеклянный мобильник. — Давай, я вразумлю тебя по-архиерейски.
Петя потянул шею: воротничок, застегнутый под горло, вдруг стал тесным.
— Я… Я просто все рассказал, а они разозлились.
— Представляю себе. Ты, вообще, зачем в эту историю ввязался? У нас с крысоловами очень, очень натянутые отношения. Мы буквально балансируем между ними и крысами, чтобы не было взрыва. Это чревато войной в Иране и Ливии. Ведь скважины-то — крысиные, а там — мусульмане. А тут ты со своей посконщиной. Как ты только в это попал?
— Нечаянно. Ты же знаешь. Меня побить хотели, а он заступился. Потом… люди погибли. А меня благословили…
— Вот идиоты, прости Господи. Нашли кого. А ты зачем согласился?
— Он мне жизнь спас. А я его выдал. Уж лучше я бы пошел…
— М-да. В этом что-то есть. Другого он бы не подпустил. Хотя, с другой стороны, ну, подпустил он тебя, а толку что? Ты хоть узнал, что они все ищут?
— Они все ищут какие-то инсигнии. Флейту и… Ой. Я понял. Я видел флейту в руках того… полковника… Который… По приказу которого убили Анну. Его все так называли — «полковник». Он взял флейту у Анны. И стал спрашивать Сергея, где медальон.
— А тот? — владыка подался вперед, вперив в Петра черные глаза.
— Тот сказал, что не знает. Его стали… бить. А меня выкинули.
— А полковник как выглядел?
— Седой такой. С зелеными глазами. Не то старый, не то молодой — не поймешь. Он самый страшный… А он полковник чего?
— Неважно. Познание умножает скорби. Спецслужб он полковник. А перстень у него на руке был?
— Я не помню… Подожди, был, кажется. Он махнул рукой, вот так, — Петя показал как, — и на пальце было кольцо. Фиолетовое. Камень, то есть, фиолетовый.
— Да, это он… — пробормотал владыка и откинулся на спинку. — Значит, это он. Ну, да неважно. А женщина? Анна, кажется?
— Ее убили, — Петя вдруг всхлипнул.
— Ты чего? А-а… Понравилась, что ли? Может, тебе уже жениться пора? Все-таки двадцать один год — пора подумать о рукоположении. Погоди, а как? Ты же не женат? Или ты в монахи? Правильно, нам не хватает людей. Жатвы много, понимаешь. Ну да ладно, это мы решим. Сейчас, кстати, раньше тридцати грозятся не стричь. Ну да куда денутся, постригут. Аксиос, так сказать, и все. Я тебя к себе заберу.
Петя смотрел на брата и пугался.
— Кстати, а почему ты в школьном подряснике, да еще и в шерстяном? В этом уже никто не воюет… Шутка. Отец ведь высылал тебе деньги. Проел, что ли? На улице жара сорок градусов, а мой брат разгуливает в зимней одежде, обливаясь потом. Тоже мне блаженный Прокопий, впрочем, тот, кажется, наоборот, зимой в летнем ходил… Не помню, давно Минею не перечитывал. Да, Петр, да.
Владыка выдвинул ящик стола и достал оттуда деньги. Отсчитав, он протянул часть Петру.
— Возьми и не позорься. Сшей себе что-нибудь в греческом стиле, из матового шелка. Удобно и не жарко. Впрочем, извини, погорячился. Ты в шелковой рясе будешь похож на…. на… — владыка прыснул, перехватив взгляд брата. — Ну ладно, сшей простенькое. Льняное, например, — точно жарко не будет. Давай позвоню, тебя там быстро оденут.
Петя покраснел как рак и помотал головой.
— Не надо. Я сам.
— Знаю твое «сам». Накупишь сникерсов и в Макдональдс. Постную картошку-фри жевать. Наверняка еще и одалживаешь всем. Нет, мне не жалко денег. Мне тебя жалко. Бери-бери.
Петя не хотел брать деньги. От брата не хотел. Но потом подумал, что это в нем гордыня говорит. Брат ведь от души дает, ему Петра жалко. Да и стыдно владыке такого брата иметь, как Петя. Ничего, Пете полезно посмиряться. Не умеешь зарабатывать, не умеешь беречь — значит, бери и красней. Хорошо еще, что пока хоть стыдно, — значит, не совсем еще пропал. Петя взял деньги и, неловко смяв пачку тысячных, засунул ее прямо в карман.
— У тебя что, даже бумажника нет? А документы ты где носишь?
— А я не ношу. Зачем? Еще потеряю.
— Тьфу на тебя, Петр. Ты у меня прям как дитя. Ладно, закрыли тему. Возвращаясь к твоей, не побоюсь этого слова, миссии. А может, Петь, ты пойдешь к нему и предложишь ему покреститься? Ты, я смотрю, чувствуешь себя обязанным ему, так и принеси ему благую весть, так сказать. От тебя он примет.
— Ты что, Паш, с ума сошел… Ой, ваше высокопреосвященство…
— Да не сошел я с ума. Может, Господь его спасет?
— Да как же Господь его спасет, если он не человек вовсе? Господь за людей на кресте умер. Это кощунство какое…
— А то ты знаешь, за кого Господь умер, а за кого нет. Ты Богу рамок не ставь. Дух дышит, где хочет. Может, Господь в таинстве его преобразит! И душа его спасется. Ведь доподлинно неизвестно, кто они такие, эти сапд… эти твари.
— Как ты их назвал?
— Да неважно. Заболтался я уже. С утра народ прет. Так что ты, Петь, подумай. Ведь так лучше будет для него и для нас. А то еще в секту уйдет какую или свою организует… Неизвестно, что хуже. Католики не упустят такого шанса.
— Нет, Паш, прости. Это ты ерунду говоришь.
— Ага, как Паша твое дерьмо разгребать — так пожалуйста. А как для Церкви поработать — так все у тебя «некошерно».
Петя ощутил в кармане пачку денег и опять покраснел. Хотелось их выложить обратно и не чувствовать так остро свою обязанность перед братом. Но вернуть деньги — это страшно оскорбить его. Ведь Павел-Илиодор от души давал. Для брата. И Петя засопел.
— Давай, иди к нему и поговори. Мы ведь обязаны думать о спасении людей… м… да. Мы должны дать ему шанс, а там Господь управит. Так что иди и проповедуй Евангелие перед лицом всех народов.
— Не пойду. — Петя произнес это тихо и, собравшись с силами, поднял на брата глаза. — Не пойду, и все.
— Дожили, — митрополит в сердцах оттолкнулся ладонями от стола, отчего отъехал в своем кресле к окну. — Вот скажи мне, Петр, отчего ты такой вздорный, а? Образование — три класса семинарии, школу на тройки закончил. Ведь по-гречески небось ни бум-бум? Не кумекаешь? А туда же — про догматы рассуждать. Вот я тебя же не спрашиваю, хочешь или не хочешь. Я тебя как архиерей благословляю на поприще — вот и иди. А то в Соловки поедешь, картошку копать.
— Ну и поеду.
— Ах, поедешь?! Ну, Петр, погоди. Я тебе устрою каникулы. Я тебе подыщу местечко для смирения.
Илиодор встал и прошелся по кабинету. Полы шелковой рясы развевались за ним, как плащ за Наполеоном.
— Ну, подумай своей головой немножко, Петр. Он сейчас в том положении, когда ему нужно на кого-то опереться. На своих он не хочет, на крысоловов — не может. Ты единственный человек, кому он хоть как-то доверяет. И ты отказываешься ему помочь. А что, если он самоубийством покончит? Грех на твоей душе будет. А если убьет кого-нибудь? Подумай, подумай. А ты можешь ему свет показать, путь из тьмы. Или ты боишься?
— Я не боюсь. Но это все как-то нечестно. Ты ведь не потому меня посылаешь, что о душе его печешься. Ты хочешь, чтобы он тебе послужил. А это подло. Да, подло. Он свободная тварь Божия, а ты его Богом обмануть хочешь. Он сам должен понять, что без Бога плохо. Если Господь позволит ему это понять.
— Вот иди и проверь, позволит или не позволит. Демагог несчастный. Если не проверить, не позвать, как узнаешь?
Петя смотрел на свои ботинки. Он не знал, как правильно. Но быть посланным к Сергею агентом благой вести он не хотел. А может, он вправду боится?
— Ну, что? Выбирай, или картошка, или миссионерство…
— Если ты велишь, я пойду. Но я по совести думать буду.
— Вот это меня и пугает, — владыка быстро глянул на тяжелые напольные часы в углу. — Ладно, Петюнь, иди пока обратно в монастырь, там переночуй. Мобильник-то хоть у тебя есть?
Петя вытащил из кармана старенькую «нокию» и показал брату.
— Это уже антиквариат, а не мобильник. Ладно, куплю тебе нормальный. Давай, иди пока, я позвоню. Ну, а отцу Виталию скажу, что благословил тебя на новое послушание, — владыка вышел из-за стола и, оглядев Петю, легонько расцеловал его в щеки, попутно следя, чтобы с Петиной одежды на него ничего не нападало.
— Благословляю тебя, Петр, благословляю, — сложив персты в архиерейское благословение, Илиодор осенил брата обеими руками. — Ну, ступай, мученик. Позвоню.
— Прости меня, — Петя еще раз взглянул брату в глаза, такие же опушенные длинными черными ресницами, как у мамы, и глубоко вздохнув, пошел к двери.
«Господи, помилуй владыку Илиодора», — шептал он на ходу, стараясь ничего не опрокинуть и никого не толкнуть.
Когда Петя вышел, епископ тяжело опустился в кресло. Вот послал Господь братца. Владыка любил Петра, но непонятная упертость младшего брата иной раз доводила его до колик. Хотя… Никого другого Чернов до себя не допустит. Ни умного, ни богатого, ни успешного… Он сам такой. А вот малость юродивого — в самый раз. А владыке нужно было, чтобы там был кто-то свой. Кто не продаст и не струсит. Кому можно верить. Конечно, Петя неуправляем в силу своей детской дурости. Но он верит в Бога, а это, говорят, заразно.
Владыка взял телефон и посмотрел в окно. Надо докладывать.
Глава 31 Возвращение
Ночью я выл. Я проснулся от того, что я вою. Я лежал на кровати, накрывшись с головой, и выл. Слезы не шли. Выл, а глаза были сухие. Наверное, крысы не умеют плакать — глаза не приспособлены.
Я видел, как падает Анна. Я видел эту пулю, что летела сзади, из кустов, и ударила ее в затылок. Били на поражение. Другие пули вбивали уже в мертвое тело. Просто так. Для красоты. Анна там, ночью, в Переделкино, рухнула на гравий. И все.
Но здесь, под одеялом, она падала как в замедленной съемке. Развевались волосы, руки разворачивались как крылья, и она, как сорванный ветром лист, плавно ложилась на садовую дорожку. Пахло чем-то сладким. Какие-то ночные цветы распустились. Белые, граммофончиками. Одна ее рука упала в эти цветы, а другая легла в пыль. Ее тонкие пальцы разогнулись навсегда, дернулись и замерли веки, ресницы скрыли черные, как южная ночь, глаза. Ноздри последний раз вдохнули воздух, губы сомкнулись тоже в последний раз. Ее грудь больше не наполнится воздухом, она больше не улыбнется мне. Она больше никогда ничего не сделает. Из-за меня. Это я убил ее. Убил свою Анну.
Можно было бы уколоться героином или напиться. Можно было вскрыть вены. Можно все. Но ничего из тысячи возможностей не вернет Анне жизнь, не заставит ее глаза открыться, а губы — улыбнуться. Она больше никогда не придет. Я не услышу ее голос, не коснусь ее. Ничто уже не отменит этого никогда. И она никогда меня не простит. Я никогда не узнаю, простила ли она меня. Я убил ее.
Как там сказал полковник?
Поэтому перед моими глазами, мой друг, стоит только один мертвец.
Тот, кого я любил.
А если бы я любил всех людей? Как Бог?
Значит ли это, что перед моими глазами стояли бы все мертвецы мира?
Но где мои слезы?
Почему я лишен самого естественного права любой твари — права оплакать своего мертвеца?
Анна, где ты? Как ты могла умереть? Как я мог убить тебя?
И Аида все время незримо стояла рядом, и я чувствовал, что ей плохо. Она не отпускала меня ни на секунду с тех самых пор, как закрылась за ней дверь в душную беззвездную ночь. Она пила из моего сердца жизнь, она болела во мне, как заноза, она была необходима мне, как вода. Она ждала меня, она звала меня. Я слышал это так отчетливо, как мать слышит крик своего младенца, даже когда он за сотни километров от нее. Но я не мог ей помочь. Я не знал, где ее искать. Она ушла, оставив меня, она тоже умрет.
И я кричал под своим одеялом, но ничего не мог сделать.
И когда утро напомнило о себе далеким лязгом мусоровозов, я схватил телефон и набрал номер.
— Эдик, я больше не могу. Привези мне героин! Или морфий!! Или винт!!! Или клей!!!! ИЛИ ЧТО УГОДНО, ТОЛЬКО ЧТОБЫ Я БОЛЬШЕ ИХ НЕ ПОМНИЛ!!!!!
— Клеем горю не поможешь, — после секундной паузы ответил Эдик. — Скоро буду.
Он приехал через час.
Из-под одеяла я услышал, как поворачивается ключ в скважине.
Но я ни за что не вылезу из-под одеяла. Потому что там — смерть, которую впустил я.
Было слышно, как Эдик прошел в спальню, я вздрогнул, когда прогнулись пружины под его телом и заколыхалась кровать.
Я ощущал его запах, такой знакомый и чужой одновременно. Но я не вылезал из-под одеяла.
И тогда Эдик придвинулся ко мне, схватил меня за плечи, приподнял и, уложил к себе на плечо. Он обнял меня и прижал к себе.
— Прости меня, Серый, — прошептал он мне в ухо и заплакал.
И железный обруч, сковывающий мне грудь, лопнул, и слезы покатились из моих глаз. Я обхватил его за шею, уткнулся ему в хрустящую рубашку и заревел. Муки совести есть, о чем неоднократно предупреждали. Оказывается есть и у меня.
* * *
Я не знаю, как долго я рыдал и жаловался, всхлипывая и утираясь об Эдиково плечо. Когда я начал задыхаться, Эдик осторожно высвободился и встал, с легким сожалением оглядев испорченную моими слезами рубашку.
— Пойду принесу тебе воды.
— Не хочу воды.
— Хочешь — не хочешь, а пить надо.
Эдик принес стакан, и я, лязгая зубами о стекло, отпил половину и вернул ему. Больше я не мог. У воды был вкус крови.
— Вода — это жизнь, — назидательно произнес Эдик и поставил стакан на столик. — У тебя сегодня трудный день. В час — встреча с киношником. Александр Яковлевич тоже будет. Потом ты улетаешь в Лондон.
— Куда? Зачем?
— В Лондон. Подписывать бумаги с китайцами о передаче им доли акций дальневосточного филиала компании «Нефть».
— Зачем?
— Затем, что таковы интересы клана. По ту сторону границы, между прочим, не чужие, а вполне даже свои. Между прочим, из твоего клана. Твои родственники, можно сказать, и родственники твоего отчима. И туда надо вывести часть активов — время такое. Стелим соломку, где можем. Все равно китайцы до Урала дойдут, значит, нам надо все хорошенько обставить.
— Когда дойдут до Урала? — тупо переспросил я и высморкался. В разбитом носу что-то хрустнуло, и хлынула кровь.
— Точных сроков не знаю. А вот нос за нос — вполне по Закону, — заметил Эдик и сбегал в ванную за салфетками.
Он вытер мне лицо.
— Давай-ка вставай. Что там у тебя? Душ, кофе, бритье, завтрак?… Я отвезу тебя в офис, подготовишь бумаги и с Александром Яковлевичем пообедаешь.
— В какой офис?
— В твой, Сереженька, в твой. История, как известно, движется по спирали. Вот не козлил бы, ничего бы и не было.
— В смысле спирали или истории? Да я и не делал ничего. Сами набросились…
— Конечно-конечно. Это все обстоятельства. Никто же не знал, что ты знаешь, а чего нет. Погорячились. Но и ты молодец.
Произнося тираду скороговоркой, Эдик методично доставал из шкафа мои вещи и складывал в стопочку.
— Где твой чемодан? — спросил он между делом и, приподнявшись на цыпочки, заглянул в верхние ящики шкафа.
— В гардеробной. А здесь только белье. А зачем мне чемодан, если у меня много денег и я еду в Лондон?
— Это чемодан с деньгами, Серый.
Эдик, прищурившись, оглядел внутренности гардероба.
— Во всем должен быть порядок. Это облагораживает. Ну, давай-давай, поднимайся, а я пока тут вещи уложу.
Одурев от происходящего, я встал с кровати.
— Кстати, с возвращением тебя, Серый! — Эдик вдруг хлопнул меня по плечу и улыбнулся.
Потом окинул меня взором ветеринара, осматривающего жеребца перед скачками.
— Сергей, ты плохо выглядишь, — озабоченно пробормотал он и зацокал языком: — У нас в обществе мало принципов, но их нужно держаться! Хорошо выглядеть — это даже важнее, чем быть порядочным. И почти так же важно, как быть в топе.
* * *
Когда я, побритый и наодеколоненный, вышел из ванной, Эдик уже сообразил яичницу с помидорками, тосты и кофе.
Он пил из моей чашки и курил, деликатно откусывая от хлеба с маслом.
Я плюхнулся на стул и налил себе эспрессо.
— Не знаю, Эдик, где там тебя тренировали, но ты даешь. Хоть бы покраснел, что ли.
Эдик бросил на меня укоризненный взгляд и методично дожевал кусок.
— Знаешь, Серый, что я делаю для того, чтобы сохранить в себе хоть видимость разума? Я ем на кухне, сплю в спальне и работаю в кабинете. Но неужели ты думаешь, что, спи я в кабинете, а обедай в спальне, мир бы рухнул? Я бы рухнул, а мир остался. Покраснею я или побледнею, поверь, это ничего не изменит.
Дело в том, что человек от зверя отличается наличием культуры, а не эмоциями. Эмоции же со зверем роднят, они, как научно доказано, свыше нам даны и замена счастию они. Культура — это форма договора, иначе люди в отвращении разбежались бы друг от друга. Зверь не столь щепетилен — и ему все равно, ест его соплеменник вилкой или руками.
— Это ты на меня намекаешь?
— Да ни на кого я не намекаю. Всем тошно, а дело делать надо.
— А кому оно надо, дело это?
— Всем надо.
— Может, тебе просто денег мало? А? Эдик? Сколько тебе надо для счастья? Миллион? Миллиард?
— Мне надо, чтобы мир не рухнул. Чтобы порядок был и покой. А денег должно хватать. Чтобы не думать, на что купить брюки и как тещу на море с ребенком вывезти подешевле. Бедность унизительна.
— А богатство не унизительно? Ведь столько говна съесть придется, что потом, что ни ешь, вкус говна не выветривается. Может, оттого и есть больше приходится?
— Ты богат, тебе виднее, — насмешливо посмотрев на меня, Эдик подлил кофе в обе чашки.
— Раз мне виднее то как эксперт, скажу тебе: вкус говна неистребим, — при этих словах я ощутил пресловутый вкус и поспешил закурить.
Повисла неловкая пауза. Эдик как специалист по сошиалайзингу[96] и межличностным коммуникациям крутанулся на табуретке и включил телевизор.
Шла предвыборная кампания, и знакомый олигарх предлагал себя людям.
— На его месте мог быть ты, если бы не твоя дурость.
— На его месте, боюсь, мог быть каждый — товар-то бросовый. Я на мгновение представил себя в роли кандидата. Личная минута славы, а дальше, как говорила одна умная еврейка, деньги проедены, а позор остался.
Уловив мое настроение, Эдик переключился на музыкальный канал.
— Эд, тебе не кажется, что мы стали похожи на супругов, у каждого из которых давно есть личная жизнь, но общее прошлое держит крепко?
— Пожалуй, — Эдик повернулся, и я снова им полюбовался. Хорош, паразит, хорош, как статуэтка или картина.
Словно читая мои мысли, Эдик согласно хлопнул ресницами.
— Знаешь, Серый, ты бы все-таки взял себя в руки. Сегодня действительно тот день, который может здорово изменить твою судьбу. Постарайся без фокусов, ладно?
— А что иначе?
— Ну почему ты все время ерничаешь? Ерничаешь и торгуешься, ерничаешь и торгуешься! Иначе — грохнут тебя и все! Ты что, тупой? Ты не понимаешь, что ни у отчима, ни у крысоловов уже нет выбора? Или ты пай-мальчик, который управляет, или управлять будет кто-то другой!
— Ладно, я понял.
— Тогда, — Эдик бросил взгляд на поблескивающий бриллиантами циферблат, — нам пора.
Глава 32 Кловин. Последняя
Летнее полнолуние самое страшное. Тоска сосет и сосет из сердца волю к жизни, все, о чем мечталось и забылось, возвращается, а мокрые от пота простыни липнут к телу. Такие ночи можно пережить вдвоем, но даже между влюбленными лунный свет возводит невидимую преграду, проникая в тайники души, куда нельзя заглядывать безнаказанно.
Билэт спал, отвернувшись к стене. Кловин лежала на спине и смотрела в распахнутое окно. Она перевела взгляд на мужчину, разделившего с ней постель. Спина спящего мерно подымалась и опадала в такт дыханию. В лунном сиянии серебрились едва заметные шрамы, покрывающие тело, поджарое, как у молодого волка. Билэт казался игрой лунного света, сладкой мечтой, вернувшись от которой, ощущаешь ядовитую горечь пустоты и одиночества, и она из последних сил цеплялась за эту мечту и твердила себе, что ради любви можно вынести все. Чья-то тень закрыла луну, крикнула ночная птица. Женщина вгляделась в ночное небо, а черная тень скользнула к земле в поисках добычи.
— Не спишь?
Кловин вздрогнула.
Ленивая рука легла ей на грудь, звякнули браслеты. Он устроился поудобнее и, обняв ее, снова заснул. Капризное дитя, что играет жизнями и судьбами тех, кого он, надменно скривив рот, называет жалкими человечками. Но печальный крик большой птицы, промелькнувшей за окном, вытянул из ее памяти слова рыцаря в черных латах.
Утром ее разбудил солнечный свет, бьющий прямо в глаза. Рядом с ней никого не было, значит, Билэт ушел, пока она еще спала. Кловин позвала служанку и велела подать завтрак в постель.
— Скажи, ты видела, как ушел господин?
— Видела, госпожа. Он приказал седлать Серого и уехал с дружиной.
— А когда будет, не сказал?
— Нет.
— И ничего не просил передать?
— Нет, госпожа.
— Ну, хорошо, иди.
Кловин поднялась с постели и подошла к окну. Утреннее солнце заливало пустой двор. Несколько кур, сбежавших из птичника, выискивали зерна в навозе, застрявшем в мостовой.
Уехал и ничего не сказал… Когда вернется — неизвестно. От света заныли виски, и, обхватив голову руками, она прислонилась к холодной стене.
За завтраком она слишком тщательно пережевывала паштет и пила вино из слишком глубокого кубка. Ну и пусть. Одевшись, она снова легла в постель, задумчиво разглядывая высокие своды опочивальни, как две капли воды схожей с ее комнатой в замке мастера Рэндальфа.
День не спеша отползал от нагретых стен, оставляя за собой пятна зелени и распустившихся желтых цветов. Кловин радовалась, что скоро стемнеет. Воздух быстро остывал, и она приказала принести жаровню с углем. К ужину она пересела в кресло и, не глядя в раскрытую книгу, уставилась на тлеющий огонь. Отужинала в зале и снова поднялась к себе. Тяжелые думы источили ее душу час за часом, день за днем. С головой укрывшись одеялом, она свернулась клубком и думала, думала. О ребенке, которого может никогда не увидеть, о крысоловах, об убитой сестре, о кривом кинжале мастера за поясом Билэта и о народе, приютившем ее. О том человеке, кому отдала себя. «Насколько человек может позволить себе увидеть зло, чтобы не утратить желания жить?» — на этот вопрос из книжки по схоластике она не могла ответить. Возможно, потому, что не была человеком.
* * *
Месяц спустя на исходе дня небольшой отряд всадников под проливным дождем въехал во двор. Лошади фыркали, трясли головами и месили копытами жирную чавкающую глину, обдавая грязью и водой насквозь промокших солдат.
Кловин, прячась за ставни, высматривала одного-единственного мужчину с откинутыми со лба волосами и прекрасным лицом, мокрым от потоков дождя. Какова бы ни была цель похода — он был неудачен, она сразу догадалась об этом по злым глазам Билэта. Неважно, что он смеялся сальным шуткам солдат, хлопая коня по лоснящейся от влаги и пота шкуре, — Билэт был в бешенстве, и его выдавали кривившиеся уголки рта да рваные жесты рук. От уставших лошадей валил пар, и даже здесь она чуяла острую вонь от конского пота, смешанного с кислятиной немытых человеческих тел. Мужчины спешивались, держа коней под уздцы, между ними, получая пинки и зуботычины, сновали слуги. Лошади в предвкушении овса и отдыха нервничали и огрызались друг на друга. То и дело жеребец Билэта пытался подняться на задние ноги, но каждый раз хозяин силой останавливал его, крепко удерживая повод рукой в кожаной перчатке и шепча что-то ласковое ему на ухо. С морды жеребца летели клочья пены, он зло косил на человека выпуклым лиловым глазом, обнажая покрасневшее полукружье белка. Наконец жеребец ухитрился лягнуть ближайшую лошадь. Та шарахнулась и попыталась ударить обидчика в ответ копытом. Не дотянувшись, она в сердцах тяпнула за ухо слугу. Солдаты заржали и наградили несчастного пинком под зад. Тот жалобно завопил, в ответ послышался дружный гогот.
Солдаты утирали грязные лица, снимали переметные сумки, следили за тем, как конюхи отводят лошадей под навес, где обтирают их соломой и проверяют копыта. Дружина была довольна, тяжелые тюки заносились в дом, сквозь ливень неслась веселая перебранка голодных, усталых, но победивших мужчин. Но Билэт с застывшей улыбкой на лице был страшен. Он посмотрел в ее сторону, и она испуганно шарахнулась от окна. Он пошел к крыльцу, и женщина вернулась поближе к огню. Дождь лил третий день, и каменный дом насквозь отсырел. Дрожа в ознобе, она куталась в меховую накидку. По ее приказу жаровню подвинули прямо к креслу, и иногда ее башмаки едва не горели, но она никак не могла согреться. Ее трясло в нервной горячке, и с пальца похудевшей руки то и дело соскальзывала королевская гемма.
Снизу послышались возбужденные крики и смех, грохот и звон посуды. Это ближняя дружина готовилась к пиру. Конечно, сначала они вымоются и переоденутся в награбленное, потом будут хвастаться и орать, затем позовут жонглеров и танцовщиц… Кловин поплотнее закуталась в лисий мех и уставилась на пламя. Так она сидела все последние дни — почти не шевелясь. Рядом в высоком шандале догорали свечи, драгоценный свиток небрежно лежал на подставке вместе с принадлежностями для письма. Ох, как это она не сообразила… Женщина вскочила и поспешно сунула пергамент в небольшую дорожную шкатулку, а ее, в свою очередь, засунула за огромный кованый сундук, заменявший шкаф и скамейку в ее покоях.
Едва он успела вернуться на место, как услышала шаги. Кто-то, перепрыгивая через ступеньки и насвистывая, поднимался по лестнице.
Она попыталась придать своему лицу выражение радостного удивления, но колени ее предательски дрожали, и она закусила нижнюю губу до крови, пытаясь овладеть собой. Дверь распахнулась от пинка ногой, и в комнату вошел Билэт. Здесь ему не было нужды притворяться, поэтому он заорал прямо с порога:
— Где мой ребенок, тварь? Я убил десятки крыс и дюжину жидов, мы спалили целый квартал, но я так и не нашел его. Твоему дружку я самолично вспорол брюхо, но он так и не открыл мне правды. А я ведь резал его очень медленно… Ты довольна?
В его голосе ярость странным образом мешалась с яростным весельем. Глаза горели злобным торжеством.
Кловин еще сильнее вцепилась в подлокотники, стараясь сохранить на лице невозмутимость.
— Ты опять лжешь, Билэт. Поэтому ты бесишься. Ты упустил их, и чего ты желаешь от меня? Тебе мало, что ты держишь меня как пленницу и от моего имени распоряжаешься сабдагами? Теперь ты желаешь завладеть нашим ребенком, чтобы притязания твои стали безграничными, а власть безмерной?
— Я хочу взять то, что принадлежит мне по праву. Или ты вернешь ребенка и реликвию, или..
— Что «или», Билэт? Ты зарежешь меня, как Бьянку?
Кловин поднялась, и меховая накидка упала на кресло.
— Да, Билэт, я не отдам тебе реликвию. Ты недостоин.
Внезапно лицо ее исказилось как от боли.
«Недостоин, недостоин, — прошептала она и поднесла руку ко рту, ловя готовые сорваться с ее уст слова. — Как он тогда угадал?» Она сделала пару шагов, и подол ее платья хвостом прошуршал по полу.
— Я недостоин? Святая пятница! Что я слышу? Крыса говорит мне о достоинстве крысолова! Если что и унижает меня, так это то, что я слишком мало вас убивал! Он подошел к женщине и рванул ее на себя. Драгоценная сетка, державшая ее волосы, лопнула, и жемчужины градом посыпались на пол.
— Как бы то не было, Кловин, ты все равно моя. И я буду делать с тобой все, что захочу!
Она уперлась кулаками ему в грудь, пытаясь оттолкнуть его, но силы были слишком не равны.
Ночью Кловин тщетно зажимала уши, прятала голову под подушки и накидку. Даже сквозь стены музыка настигала ее, терзая плоть и разрывая душу. Может быть, до этого момента ее сердце не знало настоящей боли. И тонуть в неведомом страдании было в тысячу раз хуже, чем встречать знакомый недуг. Плачущий бесплотный голос вынимал из нее жизнь, и бессловесная душа зверя, заключенная в клетку из плоти и крови, рвалась прочь от земли, прочь от детей Адама, чье своеволие обрекло всю тварь на стон и муку в ожидании Суда.
Утром в опочивальню мастера Билэта в нарушение всех правил и запретов ворвался слуга.
— Ее нет, — выпалил он, дрожа от страха в предчувствии господской ярости. — Она украла лошадь и бежала.
Билэт приподнялся на подушках и осторожно переложил флейту с одеяла на подушки.
— Что ж. Подай мне одежду, — судорожно зевая, после минутной паузы ответил он, — и пусть седлают коня.
* * *
Когда Билэт появился, день склонялся к закату. Наемники знали свое дело. Раненая лошадь еще билась в агонии, и Билэт, обхватив меч обеими руками, перерубил ей шею. Кловин лежала рядом, подтянув колени к подбородку и прижимая руки к животу, из которого вытекла на песок огромная черная лужа. Не успевшая свернуться кровь быстро впитывалась в желтую пыль, смешиваясь с кровью коня. Мертвые глаза королевы племени сабдагов смотрели на гребень холма, туда, где ныне черной тенью нависал над равниной всадник. Билэт убрал с лица Кловин волосы и, намотав их на руку, перерезал ей горло загнутым кинжалом с костяной рукоятью и черным камнем. Клинок именовали «Побеждающий», и его имя кузнец выгравировал на черном лезвии. Потом мужчина тщательно вытер клинок куском полотна и заткнул его за пояс. Он ждал до заката, но тело не желало превращаться. У его ног по-прежнему лежала женщина. Тогда он снова достал из-за пояса «Побеждающий» и отделил ее голову от туловища. Осторожно снял с шеи сине-голубой камень на длинной цепи, навеки зажатый в золотой деснице, и отложил его в сторону. Скинув плащ и пачкаясь в крови, завернул в серое сукно мертвую королеву, аккуратно приставив ей голову. До рассвета он копал могилу руками, помогая себе мечом. Наконец яма была готова. Он опустил в нее тело, засыпал его песком и завалил камнями. Потом поднялся с колен, отряхнул руки и огляделся. Ни единой человеческой души не было вокруг, только труп лошади на земле, стервятник в небе и черный всадник на холме. Билэт поднял медальон и возложил его на себя.
— Присягаю тебе, Верховный Магистр, — голос прокатился над равниной и смешался с топотом копыт. Черный всадник растаял в предрассветной дымке.
Билэт стоял и смотрел на маленький, засыпанный камнями кусочек земли.
Конечно, ей помогли бежать. Как покажет на допросе один из слуг, ее просто вынудили бежать. Был ли на то прямой приказ? В этом не сознался никто, даже под пытками. Гильдия так и не смогла ничего доказать, и решением Совета звание Верховного Магистра перешло к младшему брату в обход старшего, обвиненного в сношениях с сабдагами и представшего перед судом инквизиции за осквернение Образа Божиего, коий носит в себе каждый человек, преступной связью с нелюдью и дьявольским порождением. Доминиканца Экхарта давно уже сместили с поста наблюдателя, и за бывшего мастера-смотрителя некому было заступиться. От костра его спас баронский титул и заслуги перед Орденом, но на него наложили епитимью и отослали на войну с сарацинами. Билэт добился своего и на долгие годы стал Верховным Магистром Гильдии Крысоловов, но крысы ничего не забыли и никому не простили. Сто лет войн и чумы — вот та цена, которую тысячи людей заплатили за волю к власти одного человека.
Сегодня, как и тогда, власть жаждет сохранить самое себя, и смерть остается ее верным орудием, и ныне, как и прежде, ход истории — всего лишь столкновение людей и власти под знаменами смерти.
Читающий эти строки пусть задумается об этом и вспомнит, что Спаситель наш Иисус Христос даровал нам освобождение от власти и смерти, если мы примем на себя Его бремя — бремя любви.
Записано все со слов достопочтенного отца Ансельма в монастыре Святого Доминика смиренным братом Гуго, прозванным также Кельнским книжником, в лето 14*** от Р. Х.
Глава 33 Переговоры
Отчим ждал меня у входа в отель, разговаривая с незнакомым типом. Заметив нас с Эдиком, он кивком отпустил собеседника и, поблагодарив Эдика за труды, как ни в чем не бывало сразу приступил к делу.
— Сергей, не знаю, насколько ты в курсе, но у нас с тобой встреча с Владимиром Ильичем Иваньковым, возглавляющим фонд «Культура России». Он любезно согласился помочь нам в нашей предвыборной программе.
— А кого выбираем?
— Да мы, собственно, уже выбрали, Сережа. С этим как раз проблем нет. Проблема в том, что мы должны постепенно приучить людей к мысли о том, что люди — это не главное.
— А что главное?
— Главное, Сережа, это счастье.
— В каком смысле, Александр Яковлевич?
— В том, Сережа, что счастье сегодня — это важная часть общемировой программы потребления, объект государственного попечения и рычаг экономики, с одной стороны. С другой — это прекрасное средство взаимного контроля и запугивания, в котором в той или иной мере участвует каждый человек. «Почему ты несчастлив?» — вот новый вопрос, который каждый порядочный гражданин должен задать себе и другому. Он здесь и полицейский, и вор. Отражая нападки и обвинения в социальном и личном провале, он должен тем самым обвинить в неудачах и слабости других. Мерило всему — уровень потребления. Вот пусть и потребляют как свиньи из корыта.
На мгновение лицо отчима переменилось, и я уловил нечеловеческий огонек в его глазах.
— А мы будем править?
— Мы будем контролировать. Покуда есть морковка в виде обязательного счастья, человек будет бежать за ней. А загнанных лошадей, как известно, пристреливают.
— Вы сегодня не в духе? Не слышал от вас подобных речей.
— Ну и забудем про них, — отчим улыбнулся, сверкнув очками.
— А делать-то что сейчас?
— Сейчас мы предложим Иванькову немножко поработать над образом мира.
Мы, то есть такие, как он, уже убедили людей в том, что они должны быть счастливы любой ценой. Теперь дело за малым — они должны заплатить. Время кредитов кончилось, пора подвести баланс. Люди платят жизнью — вот универсальная валюта от сотворения мира.
— Типа «в крови душа…»[97]?
— Типа да, — передразнил отчим. — Пойдем, нас ждут.
И мы ступили на красную ковровую дорожку.
* * *
— Ну, здравствуй, здравствуй, дорогой! — воскликнул при виде нас Владимир Ильич, поднялся, обращаясь к идущему впереди отчиму, и протянул для приветствия крупную мужественную руку с ухоженными ногтями, покрытыми бесцветным лаком.
Они обнялись.
Потом Владимир Ильич хохотнул, еще раз похлопал отчима по плечам и попытался двумя руками поправить ему узел на галстуке.
Отчим легонько вывернулся и оторвал от себя руки Владимира Ильича, изобразив на лице крайнее благодушие.
После Иваньков энергично встряхнул мне руку и заскочил обратно за столик с видом на Кремль. Наконец и мы присели, причем я оказался прижат к окну.
Преодолев сложности выбора закуски, вин, горячего, десерта и кофе, мы как по команде сложили руки на столе и уставились друг на друга. К сожалению, рядом не было ни Эдички, ни телевизора, поэтому отчим, бросив на меня стимулирующий взгляд, взял инициативу в свои руки. Поскольку они с деятелем культуры были приблизительно одного возраста, Александр Яковлевич решил сделать ход конем и начать с добрых старых воспоминаний о том, как было плохо, но хорошо раньше и как хорошо, но плохо теперь.
Они поговорили о писателях и об исчезающей литературе, о вымирающей старой актерской школе, о цензуре и о свободе. Свобода творчества почему-то опять свелась к свободе секса.
— …Помните, когда в нашей стране не было секса, не было нормальной жизни — все было стерильно, ипподром на Беговой был единственной отдушиной для всех интеллигентных людей, и там был тотализатор… — вспоминал Владимир Ильич.
В глазах отчима промелькнуло нечто, что заставило бы менее обращенного на себя человека заподозрить неладное, но маститый культуртреггер был безмятежен, как два поставленных друг напротив друга зеркала.
Кстати, мне вообще всегда было интересно, что же в них все-таки отражается? В детстве я думал, что бесконечность, а теперь считаю, что ничего.
— Там была настоящая жизнь! — вздохнул Иваньков. — Там мы чувствовали себя свободными людьми!
Я отчего-то вспомнил русского барина Тургенева, проедавшего имения и деньги любовниц, что не мешало ему писать про Му-му и Герасима.
— То есть в вашем понимании эквивалент свободы — тотализатор? — вдруг оживился отчим. — Но позвольте, — перебил он сам себя, — а кто сексом-то заниматься мешал?
— Партсобрания, — вдруг расхохотался Иваньков, обнажив два ряда крепких лошадиных зубов.
Отчим тоже развеселился.
Подошел официант, и мы, расточая друг другу любезности, сделали заказ.
Немедленно подали воду и кофе, и, сделав по ритуальному глотку, мы вернулись к беседе. Кстати, когда-то этот глоток означал, что собеседники доверяют друг другу, а вино не отравлено.
— …Скорее всего, мы просто захлебнемся в море обессмысленной информации. Выбор из бесконечного многообразия этически равных вещей лишает человека способности выбирать. А теперь вещи этически равны.
— Позвольте не согласиться! Лишает выбора только одно — отсутствие критериев выбора. Их-то мы при вашей помощи и должны сформулировать для масс. Чтобы не утонуть в информации, нужно придумать новые фильтры.
— Раньше этим фильтром была доступность, теперь будет идеология. Поймите, нам нужны новые люди: в них не должно быть прежней границы между гуманитариями и технарями. Универсальный мозг воспримет универсальную информацию.
— А что вы понимаете под универсальностью?
— Для нас — свободу от ограничивающих установок, для масс — абсолютную совместимость с каждым. И эта совместимость должна приносить ощущение счастья. Потребил — и испытал эйфорию. Каждый должен получить свой кусочек счастья. Только такой массой удобно управлять, да и масса будет в безопасности от самой себя. Чувство единения и собственной значимости одновременно — вот ключ к современному человеку. Победят те, кто способен быстрее адаптироваться к любой информации.
— Значит, выживут крысы?
Отчим глянул на собеседника и расхохотался.
— Вы близки к истине, — сказал он, отсмеявшись и промокнув губы салфеткой. — Именно крысы… и тараканы, — не выдержав, он снова засмеялся.
— Но деньги?
— Деньгам приходит конец. Деньги — это материально выраженные возможности. Их можно легко заменить персональным кодом. И скорее всего, мы вынуждены будем это сделать. Сегодня за деньгами ничего не стоит. Из символа обмена, обеспеченного реальным золотом, они превратились в просто знак. А знаки, как известно, отличаются от символа тем, что за ними ничего нет. И мы заменим деньги чипами. Система распределения — за ней будущее, большевики интуитивно угадали, — отчим аппетитно отрезал кусочек розового стейка и отправил его себе в рот. Прожевав, он продолжил: — Посмотрите на социальные сети — это удивительная модель общества и бизнеса. Один человек задал правила игры, и вот уже миллиарды людей играют по этим правилам. А ради чего? В чем выгода индивидуума, выложившего новую фотку?
— Может быть, ради общения или творчества? — кажется, Иваньков сам не верил в то, что говорил.
— Нет, ради обозначения самих себя. Пока человек не увидит себя со стороны, он никак не может понять, что существует. Раньше было достаточно соплеменников, позже — зеркала и соратников. Теперь нужен рейтинг. Чем больше народу, человек, о тебе услышали — тем больше у тебя доказательств, что ты действительно существуешь и что-то значишь. Или сто́ишь — кому как нравится. И я хочу создать такую сеть, которая дала бы людям максимум этой уверенности.
— Хотите почувствовать себя Богом?
— Почему бы и нет? Сегодня эта вакансия, кажется, опять свободна. Разве не так?
Я молча жевал свое фуа-гра с трюфелями. За тяжелыми золотистыми шторами в огромном окне виднелись кремлевские башни, тек бесконечный поток машин и, подрагивая от дождя, бежали к метро прохожие. В ресторане было тепло и уютно, ничто не напоминало ни об азиатских злоключениях, ни о проваливающихся в темноту подземных ходах, ни о крысиных детях, ни о мертвой Анне. Я старательно пережевывал свой ланч, честно пытаясь по достоинству оценить ароматные грибы и безупречную гусиную печень, но нёбо и язык отчего-то не реагировали на деликатесы, вдруг ставшие похожими на мокрые ватные комки. Я жевал, уставившись на бокал Домен дю Кайю Шатонеф-дю-Пап[98], и вдруг вино с элегантным вкусом и нюансами молодого подлеска и нежной фиалки превратилось в телевизор, где показывали изрытую копытами беговую дорожку и трибуны. Внутри бесконечного амфитеатра, вскидывая безупречные ноги и вытянув блестящие от пота шеи, мчались сказочно красивые лошади. Рев трибун выплеснулся из бокала и ударил в уши, засвистели хлысты, ноздри резанула вонь лошадиного пота, полетели клочки пены от морд, приблизились и исчезли искаженные лица жокеев, одержимых скоростью, и все, все затопила волна жадности и страха, ненависти и яростной муки. «Боже, Боже!» — вскричал внутри меня чей-то голос, пальцы мои задрожали, и вилка с тихим звоном упала на ковер. Я боялся пошевелиться, изо всех сил стараясь унять нервную дрожь, дабы не уронить еще что-нибудь и следом не упасть самому. Боже, Боже! И эти-то изуродованные мукой лица, эти навеки искореженные жизни и сломанные хребты сидящий напротив сытый, потрепанный алкоголем и девочками актер, седьмой десяток лет ломающий из себя интеллигента, называет свободой! Дивные создания рвали связки и отправлялись на живодерню, никому не нужные вдовы рыдали на раскисших лысых кладбищах, твари, именуемые людьми, брызгали слюной и бесновались, кровавая пена все летела и летела с измученных морд… Боже, Боже! Я никогда, видит Бог, не любил людей и лошадей, но мне сделалось так тоскливо, что я догадался: конец близок как никогда. И если я хочу спастись, я должен сойти с этого титаника.
Но чистая вилка заново легла на жесткую от крахмала салфетку, вино снова плеснули в бокал, и я, закусив губу, чтобы не закричать, обмакнул в ароматный соус кусочек нежнейшей печенки, забыв, что так и не проглотил предыдущий.
— Собственно, поводом нашей встречи стало государственное поручение, возложенное на «Нефть». Нам кажется, что определенные СМИ упорно подрывают образ российской государственности, дезориентируя наших граждан и делая из государства врага, едва ли не козла отпущения, виноватого не только в экономических потрясениях, но и чуть ли не в слезинке каждого младенца.
При этих словах я вскинул глаза на отчима, но снова промолчал. Кажется, я стал молчаливым.
— Так вот, поскольку Сергей — Председатель совета директоров компании, он, следуя возложенной на нас миссии, предложил — отчим кивнул в мою сторону, и я бодро осклабился — сформировать новый образ государства, который бы действительно отвечал современности и работал бы на положительный имидж. Государству нужна своя социальная сеть, которая обслуживала бы наши интересы. Но это не к вам. Для вас у меня задача другая. Мы также хотели бы привлечь наиболее уважаемых деятелей культуры, причем настоящей культуры, а не однодневной попсы, и ученых, которые, вместо того чтобы сниматься в рекламных роликах с румяными детьми, наконец-то в цикле научно-популярных передач и ток-шоу расскажут о той огромной, — и снова тень улыбки мелькнула на бледных губах отчима, — роли, которую играет наша государственность в защите своих граждан от насилия, безнравственности и экономических неурядиц. С учетом политического кризиса на Ближнем Востоке и паники на фондовых рынках возможна смена политических режимов в отдельных странах или регионах, а это неминуемо повлечет за собой новый передел собственности между теми, которые…
Представьте себе, нашей государственности! Пока еще не до конца нашей. Я наконец проглотил расвкуснейшее это фуа-гра и запил все Доменом дю Кайю. Отчим снова бросил на меня удивленный взгляд. Куда ему, бедняге, до моих совершенств! Не действует на меня алкоголь в малых дозах, проверено. А вот что действует, выяснено не до конца.
Пока общественный деятель переваривал вышесказанное, я почувствовал, что мне уже пора перестать кушать и надо начать говорить. Роль свадебного генерала в данной церемонии меня не смущала, поскольку меня теперь вообще мало что смущало. «Наша государственность», — я перекатил эти слова во рту, прижал их к нёбу и оценил букет. Чего уж там! Моя государственность. И моих милых детушек, коих я вполне в состоянии пока еще производить. Стало быть, мне надо на данном этапе хорошо кушать и скрытно думать, а пиаром пусть рулит мой отчим. Он ведь ждал этого момента всю жизнь!
Мне было так отчаянно плохо, что я подумал: это и есть хорошо. Где-то в бесконечности крайние точки и смыслы сходятся и переходят друг в друга. В конце концов, взамен альтруистских идей по спасению чуждого мне вида, то есть человечества, я вполне могу насладиться заслуженным и унаследованным правом осчастливить свой собственный род. Я наконец могу стать тем, кто я есть по природе, — зверем.
А разговор все журчал как ручеек в Альпах.
И деятель был согласен, и розовый румянчик от предвкушений денежных впрыскиваний разгладил обвисшие брыли, и выпуклые глаза расширились как у кокаинщика.
— И не надо забывать наших классиков — они тоже ратовали за могучую единую Россию, управляемую сильной рукой. Что поделать, если сама суть демократии глубоко чужда россиянам и они мечтают о сильном отце, который защитил бы их и дал бы им смысл существования. Взгляд из-под платка, Русь-матушка-сыра-земля, и все такое. Россия — глубоко феминное понятие, и управлять этой страной может только мужик. Причем один. Вы много раз успешно создавали сильные образы, в том числе и подобные этому. Так кому, как не вам, знать, каково действие мужской харизмы на массы.
Я же думал о том, что чем больше в мужике от бабы, тем сильнее он грезит о порядке. Должен явиться герой, разрубить узлы безобразия в обществе, существующие как бы сами по себе, отдельно от каждого индивидуума, оплодотворить внутренний хаос этого самого индивидуума и заставить наконец его приносить пользу не только обществу, но и самому себе. Вот Емельяну Пугачеву не нужен был герой, он сам себе был отцом-батюшкой и матушкой в придачу… О чем это я? Чур меня, чур!
— …Мне кажется, нам следует вначале запустить сериальчик, что-нибудь типа «Возрождение России» или «На страже добра», — услышал я обрывок речи. — И побольше туда положительных примеров, подвигов, простой жизни. И не забывать, что богатые все время плачут, неся нелегкое бремя своего богатства… Да и реклама отобьет расходы, и сериал — вещь бесконечно удобная для бесконечной трансляции нужных идей.
— Ок. Жду от вас план и смету, — кивнул отчим, допивая кофе.
— Прекрасно! Я думаю, к вашему возвращению все будет готово.
«Соврет — недорого возьмет, — думал я, — а все от того, что энциклопедических знаний человек». Нет, не зря красовались баннеры Корпорации в притворах московских храмов, не зря жертвовались денежки на нравственность. Мы свое возьмем! И опытный мастер позорищ[99] еще поможет нам возродить нашу Россию.
* * *
— Сергей, — отчим поудобнее устроился рядом со мной на заднем сидении «Лексуса», — ты должен понимать, что интересы Семьи и вида прежде всего.
— Но вы же просто мечтаете стать людьми.
Отчим снял очки и тщательно протер их кусочком замши, извлеченным из кармана пиджака, затем снова надел их на нос и посмотрел на меня:
— Сережа, да неужто ты возомнил, что, раз научился курить, выпивать и осеменять человечьих баб, ты стал человеком? И неужели ты искренне полагаешь, что я, да и мы все, только и желаем заняться тем же? Помилуй, Сереженька, ты такой же мечтатель, как и твоя мать. Мы никогда не хотели стать людьми. Мы всегда хотели пользоваться людьми. Мы две гуманоидные цивилизации на одной планете, и наши интересы все больше расходятся! Люди потребляют слишком много энергии, еды и вещей, что угрожает нашему существованию, так как угрожает экологии! Нас всего несколько тысяч, а наши меньшие братья вполне довольны сотней-другой грамм белковой пищи и воды! Нам, лично нам, не нужны ни прогресс, ни культура, ни промышленность! Да, это принадлежит нам, но лишь потому, что люди в силу своих особенностей вообще ничего не могут иметь долго! Они слишком быстро меняют желания и убивают друг друга, при этом крайне медленно размножаясь! Они не могут столковаться ни с собственными родителями, ни с собственными детьми, чего уж говорить о женах и любовницах!
Отчим замолчал и посмотрел в окно. Мы неслись по разделительной, обгоняя вечную пробку на Тверской.
— Да, Сережа. Не ожидал я от тебя такой глупости, — он глянул на меня, фыркнул и похлопал ладонью по моей коленке. — Ты выкуплен дорогою ценою[100], Сереженька. Пора возвращаться и взрослеть.
Дикий визг тормозов прервал рассуждения отчима. Глухой удар сотряс машину, и мы с размаху ткнулись лбами вперед и тут же были отброшены ремнями безопасности.
— Твою мать! — водитель бросил руль и выглянул в окно.
— Что там еще?
— Какого-то придурка сбили.
— Б…ь, мы опаздываем, — отчим отогнул манжет и посмотрел на часы. — Что с машиной? Самолет через два часа.
— Да бампер небось помяли.
— Давай, поехали. А ты, — отчим обратился к охранннику на переднем сидении, — вылезай. Разберись там.
Бритый затылок невозмутимо кивнул, и человек в черном полез наружу.
Я вытянул шею, пытаясь разглядеть, что произошло. Поперек дороги, нелепо откинув руку лежал человек. По асфальту ручейком струилась кровь. Я приоткрыл стекло, одновременно нажимая на дверную ручку, но отчим схватил меня за плечо. Щелкнула автоматическая блокировка дверей. В ту же секунду в уши мне ударил пронзительный детский крик:
— Деда, деда-а!
Я вывернул голову и увидел ползущего на коленках пацана лет десяти, с нелепо бьющим его по спине скрипичным футляром.
Больше я не увидел ничего, потому что машина рванула с места.
— Алексей разберется, Сережа. Нам еще только не хватало на самолет опоздать и сорвать встречу, которая готовилась полгода.
Я посмотрел на отчима, на летящие мимо дома, и что-то в моем горле хрустнуло, как будто лопнул кадык. Я так и сидел, держась рукой за шею, сдерживая то ли крик, то ли рвоту, а в моих ушах все стоял отчаянный детский крик: «Де-да-а…»
На регистрацию мы успели вовремя. К отдельному трапу нас подвезли на спецмашине, и стюардесса долго ворковала над нами в пустом салоне.
Я сразу же потребовал сигареты и коньяк.
Да, еще. Кажется, отчим что-то говорил, а я курил.
— Раскрашивать свою жизнь благородством — слишком дорогое удовольствие, — нудил отчим. — Жить в мире иллюзий, питаемых деньгами, это, Сережа, мечта многих. Но чего будут стоить твои мечты без денег?
Я прихлебывал поданный стюардессой «Хеннеси» и молчал.
— Без денег твой мир — просто фуфел, а ты сам — дурак и ничтожество. Знаешь почему?
— Потому что за деньги можно купить все? — просипел я и, залпом допив коньяк, потянулся к сигарете. Кроме нас в бизнес-классе никого не было.
— Нет! Потому что без денег, сам по себе, ты дрянь, бездарь и ничтожество. Деньги необходимы тебе, Сережа, как хвост павиану, и, прикрывая твою голую задницу, они прячут твою срамоту. Деньги — это те смоковные листья, которыми нынче каждый прикрывает свое убожество как может. Ты не знаешь, зачем деньги Христу? Он и без них был велик и прекрасен.
Я молча курил одну сигарету за другой.
— А что ты, вошь, или, что ближе к правде, крыса, будешь делать без денег? Какое-такое величие проявишь? Ты заигрался, Сережа. Так что на этот раз ты или подписываешь бумаги, или ты труп. И плевать я хотел на твое чудесное происхождение. Видимо, если ты дурак, то и чудо тебе не поможет.
Сквозь накатившую дурноту я даже не понимал, чего еще он от меня хочет.
В Лондон мы прилетели по расписанию. Потом мы благополучно прошли паспортный контроль и загрузились в лимузин принимающей стороны.
* * *
Отель окружил меня запахами. Выбор аромата — акт культуры и торговли. Каждый отель пахнет по своему — это маркетинговый ход. Распространяя ароматы через систему вентиляции, отельеры добиваются от клиентов привязанности. Запахи роскоши, свежести, покоя. Сандал, лимон, жасмин. Немножко послевкусия из пряностей. Оттенки мебельной кожи и мореного дуба. Чуть-чуть лаванды в ополаскивателе для белья. Капля хрома и позолоты в туалете. Запахи фирменной гостиничной парфюмерии и кулинарии дополнят букет. Так пахнет жизнь, за которую надо платить.
В номере я сразу принял душ, облачился в белоснежный халат и плюхнулся на диван перед телевизором. С трудом найдя один из российских каналов, я дождался новостей. Да, вот они.
«Сегодня в 14 часов 20 минут трагически оборвалась жизнь известного педиатра Льва Матвеевича Войтовского. Как показала запись с камеры, установленной на перекрестке, черный «Лексус», принадлежащий компании «Нефть», на пешеходном переходе сбил врача, когда тот переходил дорогу вместе со своим внуком. Машина с места преступления скрылась. Сейчас правоохранительные органы разыскивают предполагаемых виновников ДТП. Водителю может грозить тюремное заключение сроком вплоть до 15 лет. Мы попросили прокомментировать эту ситуацию известного правозащитника, депутата Московской городской думы Игоря Петровича Шлеера.
— Мне кажется, такие ситуации становятся закономерными. В обществе, где действуют двойные стандарты, стало нормой посягать на права тех, кто беззащитен перед властью и коррупцией…»
Я переключил канал и закрыл глаза.
В чем я был виноват?
Наверное, в собственном существовании.
Я не хотел давить старика, я не управлял машиной, да и «скорую» охрана вызвала сразу же.
Но отчего же я чувствую себя виноватым?
Щелкнула дверная ручка, и на пороге, как туз из рукава, возник Эдик, мой лучший друг.
— Привет, Серый, можно войти? — вопрос он задал, уже заглядывая в бар и извлекая оттуда пузатую черную бутылку.
С медицинской дотошностью он разглядел на просвет стаканы и плеснул туда грамм по сто. Поставил один из них передо мной и, отпивая из второго, набрал кухню и заказал в номер ужин.
Затем плюхнулся в кресло напротив и залпом допил оставшийся коньяк.
— Не чокаемся, — заявил он и снова наполнил свой.
Я покрутил перед носом стакан и вернул его на столик. Выпивать мне не хотелось.
— Знаешь, Эд, года два назад я отдыхал у одного приятеля на яхте, где-то возле Майорки. Компания собралась достойная — банкир московский, олигарх алюминиевый и я, не считая остальных родственников и друзей кролика. Девочки, конечно, тоже были.
И вот как-то вечерком два моих приятеля, и я с ними, удумали втроем трахнуть одну красавицу. Та, надеясь на дивиденды, в принципе была не против. Мужики-то оба нажравшиеся, а я — ты знаешь — много не пью. И вот заперлись мы в каюте и порем ее во все дыры. Те двое кончить не могут — бухие же, а я как-то быстро отстрелялся. Они вообще любители были приколоться, типичные уроды, а я вроде как на новенького. И вот поднялся я на палубу, облокотился на фальшборт и смотрю. Сбоку компания орет, внизу девица под приятелями стонет — отрабатывает. Ветер теплый такой, вечерний, обвевает меня, небо сиреневое вокруг, солнце уже порозовело — на море рано темнеет.
А я стою и думаю, какого хера я учинил себе такое свинство?
Так вот, Эдик, прежде чем поднять этот бокал, я хочу спросить у тебя, как могла бы тогда спросить у меня та девушка: а что между нами всеми ты, собственно, делаешь? И на фига тебе-то все это надо?
Эдик посмотрел мне в глаза, и в их густой бархатной черноте отразилось мое лицо.
— Так выпьем же, Эдик, за то, чтобы, когда нас трахают, мы точно знали, кто и с какой целью нас имеет, а главное — зачем это надо нам.
Я залпом опрокинул в себя отдающий шоколадом алкоголь.
Эдик посмотрел на меня и сделал то же самое.
— В принципе я согласен с вышесказанным, — он поморщился и занюхал выпитое рукавом.
В дверь постучали, и милая негритянская девушка вкатила сервированный столик, украшенный букетиком свежих белых роз. Эдик, покопавшись в кармане брюк, сунул ей несколько фунтов, и обрадованная горничная удалилась.
Я поднял сверкающую крышку и обнаружил под ней ростбиф с жареным картофелем. В номере вкусно запахло едой и повеяло домашним уютом.
Эдик разлил из запотевшего кувшина холодный апельсиновый сок, и мы принялись за еду.
— Мне придется сделать тебе укол, — вдруг сказал Эдик, проглотив очередной кусок. — Чтобы все прошло без фокусов.
Я пожал плечами.
— Делай что хочешь, друг.
— Ты не волнуйся, семье этого врача хорошо заплатят, — Эдик сам понимал нелепость своих слов, но надо же было что-то сказать.
— Тебе тоже хорошо заплатили?
— Естественно, Серый. Или ты думаешь, что я вожусь с вашим дерьмом бесплатно?
— Не думаю, Эд. Честное слово — даже никогда и не думал. А укол зачем?
— На всякий случай. Чтобы не перекинулся не вовремя. А то есть мнение, что ты попытаешься сбежать.
А они догадливы. Именно это я и собирался сделать.
Мы ели, тихо позвякивая ножами и вилками.
— А если я все же попытаюсь?
— Тебя убьют, и на этот раз уже навсегда. Это я тебе официально заявляю. А неофициально добавлю, что сидел бы ты, Серега, и не рыпался. Что тебе еще надо, каких приключений себе на задницу ищешь? О чем ты вообще думаешь?
— Я думаю о том, как все-таки профессор умудрился засунуть медальон в дембеля-копилку?
В глазах Эдика вспыхнули нехорошие огоньки.
Он встал с кресла, наклонился надо мной и, схватив за ворот халата, сильно затряс:
— Ты идиот, Серый, ты кретин! Ты, что, все-таки нашел медальон? Ты об этом никому не сказал?
Я замычал, отрицательно мотая головой. Эдик пережал мне горло, и я почувствовал, что наливаюсь красным, как ростовский помидор. Эдик тоже отметил нездоровый цвет моего лица и, отпихнув меня, плюхнулся обратно в кресло.
— Что ты наделал, идиот, что ты наделал… — горестно бормотал он, обхватив голову руками и раскачиваясь. — Теперь все напрасно, все погибло, все начнется сначала… Его бормотанье переросло в стенанье, смахивающее на надгробный плач. Он произнес себе под нос несколько слов на иврите, потом поднял на меня покрасневшие глаза.
— Любой ценой ты должен вернуть медальон Гильдии, или они убьют тебя. И если тебе этого недостаточно, они убьют всех, кого смогут. И начнется война. Такое уже было когда-то. Тогда медальон попал в руки одной… одной крысе. И она захотела… Но это неважно. Тогда была очень длинная война. Ты читал про нее в учебниках.
Вдруг Эдик рухнул передо мной на колени и, схватив меня за руки, заглянул мне в лицо:
— Сереженька, верни им эту вещь. Отошли по почте, подбрось в офис, пошли с курьером, спрячь в ячейку и сообщи по Интернету… Только верни, Сережа. Сам не ходи, не надо. Верни и все. И я никому ничего не скажу.
Наверное, со стороны мы были похожи на любовников, которые бурно выясняют отношения, то обвиняя друг друга, то заливаясь слезами.
Я смотрел в умоляющие глаза лучшего друга, и мне нечего было ему сказать. Я не хотел быть с крысами и ненавидел крысоловов. Я хотел, чтобы они сдохли все. И пусть будет война. Тогда маленькая лужа крови, вытекшая из аккуратной дырочки в голове Анны, растворится в реках, морях, океанах крови. Растворится и перестанет взывать к отмщению. Растворятся файлы и открытия, предательства и подвиги, счета и подписи под ними. Растворится мертвый старик на асфальте и зовущий его мальчик. И когда все умрут, никто не покажет на меня пальцем и не скажет: он убил Анну. Никто, потому что некому будет это сказать.
— Встань, Эд. Ну сколько можно падать передо мной на колени. Ты же не бабу умоляешь пожениться. Хватит истерик. Давай, подымайся, пить будем. Шприцы-то с собой небось?
Эдик поднялся, поправил рубашку и сел напротив. Он больше не смотрел мне в глаза.
— Александру Яковлевичу побежишь докладывать?
— Нас слушают, — сказал Эдик.
— Странно, что ты, Эдик, не гей — характер у тебя пидорский.
И я разлил коньяк по бокалам.
Глава 34 Превращение
Привратник Дома на ***стрит встретил нас учтивым поклоном. Он был одет в ливрейный фрак. Фрак вызывал стойкое впечатление, что он пошит не позднее середины XIX века. Я был здесь до этого один раз, когда подписывали приказ о моем назначении Председателем совета директоров компании.
Музейная тишина охватила вошедших, и только шум шагов нарушал ее.
Из холла мы прошли сразу же в Партнерскую комнату. Она получила свое название еще в 1810 году, когда Семья, пользуясь кризисом торгово-дипломатических отношений между Британией и материком, основала здесь свой Лондонский дом.
В этой комнате уже двести лет собирались только члены Клана. Здесь никогда не принимали гостей, сюда не входили помощники, не стучались секретари. Только один раз, во время встречи глав семейств, у одного из них начался переход, и, посовещавшись, сюда допустили семейного врача.
В остальное время здесь царила секретность. Принятые здесь решения выходили из стен в виде приказов, но никто никогда не знал, как они принимаются и что было отвергнуто.
Комната была обставлена массивной мебелью эпохи королевы Виктории — обстановка сменилась здесь лишь раз, после того как Гильдия совершила нападение на Дом, чтобы разом обезглавить Клан. После этого решено было обновить интерьер — самая большая уступка времени и миру, на которую были способны крысы.
На одной из стен красовалось генеалогическое древо Клана, в бог весть какие времена начертанное на пергаменте, и на протяжении многих веков дорисовываемое умелой рукой геральдиста. Я в ожидании остальных, решил ознакомиться с ним повнимательнее.
Дерево было мощным и раскидистым — крысы плодовиты и успешны. Но где-то там, внизу, у ветвей, пригнувшихся к самым корням, я нашел то, что искал. Одно имя, которое заканчивалось ничем. У этого имени не было пары, а порожденная им новая веточка была тщательно соскоблена. Вот она — паршивая овца дома сабдагов. Я не выдержал и подошел поближе, вызвав недовольный взгляд отчима. В этой комнате даже двигаться следовало по протоколу.
Нет, имя, начертанное готическими буквами на старонемецком языке, было мне незнакомо. Совсем другое имя. Как и имена ее сестер и братьев. Но соскобленное пятно срывало покровы. Значит, это была правда. У одной сестры были сыновья, и Семья не зачахла. Она породнилась с боковой ветвью, и из нее-то потом и расцвел Лондонский дом. А вот и новая прорись, нанесенная свинцовым карандашом на самом верху. На ней еще не было имени. Кровь прилила к моим щекам. Там могло быть написано «Сергей Чернов».
Отчим как-то объяснил мне, что после одного досадного происшествия имена окончательно вписываются только после смерти. А пока существуют в виде прорисей: «Этот пергамент бесценен, и негоже марать его лишний раз. Ему все-таки пятьсот с лишним лет».
«Все как у людей», — с неожиданной злостью я отвернулся от древа и оглядел стены. Святая святых царства, управляемого зверями, из кожи лезущими, чтобы доказать свое право на это самое царство. «Тварь я дрожащая или право имею?» — вспомнилось мне из классики.
Портреты моих — да-да, и моих тоже! — предков смотрели со стен, а в стеклянных горках красовались реликвии, связанные с удачными сделками и судьбоносными решениями.
Здесь нашлась расписка Наполеона в займе на финансирование нападения на Россию. Документ вывез из Франции после падения императора основатель Лондонского дома. Неподалеку красовался драгоценный камень размером в половину кулака, удивительной расцветки. С первого взгляда камень поражал глубоким сапфирово-синим цветом, лучами мерцающим из глубины и светлеющим по краям. Драгоценность была бы совершенна, если бы на нижней поверхности не было маленькой трещинки толщиной меньше миллиметра. Возникало впечатление, что он был лишь частью, осколком целого. Ни подписи, ни другого указания на то, что это за камень и каково его происхождение, не было. Я еще несколько минут любовался необычным сокровищем, а потом подошел к другой витрине.
Хранились за стеклом и колбочка с нефтью из первой собственной скважины в Персидском заливе, и ком глины с выступающим алмазом на фоне рисунка кимберлитовой трубы, и долговая расписка премьер-министра Британии, и образцы сукна и шелка — товаров, с которых начинал свою карьеру глава Клана в туманном Альбионе.
На мой взгляд, поблизости мог бы оказаться другой ходовой товар, на котором зиждилось благополучие многих респектабельных учреждений. Я не ошибся. Образец опиума-сырца вместе с курительными аксессуарами и жестяной баночкой чая выставлялись неподалеку — как основание Китайского дома, как еще один триумф и еще одна империя. В этом не было цинизма — в зал допускались только свои. Всего лишь голая констатация факта, лишенная рефлексии, как разрытая археологами могила скифа.
Никто никогда не уточнял, кем расставлены здесь эти предметы. Никто бы не ответил на вопрос, почему маленький кабинет на втором этаже называют комнатой лорда Брэкфилда и почему обедать надо в угловом кабинете, а не в обеденной зале второго этажа.
И я никогда не мог понять, почему ланч здесь начинается не в 12 часов дня, как во всей Англии, а в час.
Когда я спросил об этом у отчима, он туманно ответил мне, что в это время в незапамятные времена начинался обед в еврейских гетто. И что эту привычку переняли те, кто когда-то перебрался на остров вместе с нами. Или, наоборот, с которыми перебрались мы.
Отчим закатил глаза и вздохнул:
— Преданья старины глубокой, Сергей. Традиции.
Бороться с традицией — что может быть глупее? Только бороться за справедливость. Справедливости не существует, она такой же абсурд, как мир во всем мире или счастье всех людей одновременно. Это я подумал про себя, а вслух уточнил:
— А зачем нужны эти традиции? Какой в них смысл?
— Традиции как корни, питающие древо рода. Они нужны, чтобы знать, кто мы и куда идем.
— А кто мы?
— Древний народ.
— А мне последнее время кажется, что мы просто зараженные крысы. Зараженные и заразные.
Отчим повернулся ко мне, и в глазах его полыхнул гнев:
— Не тебе, сопляку, судить.
— А кому же?
Отчим хотел было возразить, но дубовая дверь отворилась, и на пороге возникли те, кого мы ждали, — представители Китайского дома нашего Клана.
Они не были китайцами. Их цвет кожи был всего лишь следствием жизни на Востоке. Но они не были и европейцами. Они были эхом того народа, в котором жили. Наверное, я был эхом русских, а те, чьи имена покоились у корней древа на пергаменте, были эхом немцев, французов, англичан… Мы все были только эхом. С теми, на ком мы наживали свои миллиарды, нас связывал симбиоз паразита и хозяина. Только в нашем случае хозяевами стали паразиты. Хотя… Чувствуя в себе что-то революционное, я подивился тому, как приятно фрондировать, имея деньги. Так, пошалить по молодости. И подписать мировую с родственниками, выторговав себе полтора процента на игрушки и какой-нибудь издательский дом для пропаганды оригинальных идей. Оказывается, беседа в самолете не прошла даром.
— Господа, рад встрече. Спешу представить вам председателя совета директоров нашей компании Сергея Чернова. Того самого.
Мы обменялись улыбками.
— Сергей, для меня честь представить вам господина Сю Шэна и его сына, господина Лю.
Мы пожали друг другу руки.
На овальном столе стояли стеклянные бутылки с минеральной водой и бокалы, лежали листочки бумаги и ручки.
Отчим открыл папку и положил перед партнерами второй экземпляр.
Как председатель совета директоров я должен был подписывать первым. Пока они внимательно перечитывали документы в поисках возможных ошибок, я откупорил бутылку с минералкой, налил себе полный стакан и выпил.
Мне стало не по себе.
И я превратился в крысу.
Дверь оказалась приоткрыта.
Я ринулся в щель, потом по коридору, потом в холл.
* * *
Дворецкий невозмутимо отворил дверь перед бегущей крысой. Она юркнула на улицу и помчалась вдоль фасадов. Вызвая ойканье и нервные вскрики прохожих, она, полагаясь на чутье, неслась к ближайшему водостоку.
Вдруг у самого тротуара с визгом затормозил грязный «Ниссан». Из открытого окна высунулась рука с автоматом и дала несколько коротких очередей по бегущей твари. Пули с визгом рикошетили от асфальта, высекали искры из канализационной решетки, в стороны полетели осколки камней и фасадных плит.
Одна из пуль попала в цель. Крыса кувыркнулась в воздухе и шмякнулась на водосток. Из машины выскочил человек в маске и кинулся к люку. Но пока он бежал, окровавленное, с рваной раной в боку животное скользнуло с решетки вниз.
Мужчина на секунду замер перед люком, а потом, громко выругавшись на чужом языке, прыгнул в автомобиль. Но прежде чем очевидцы успели схватиться за мобильные камеры, раньше, чем послышался вой полицейской сирены, из особняка поблизости выбежали двое охранников и открыли стрельбу по машине.
Истошно закричала раненая в бедро женщина, схватившись за грудь, осел на тротуар мужчина. Из «Ниссана» дали еще одну очередь, и он, прокручивая колесами, рванул с места.
Стрелявшие в него люди вернулись в особняк, двери которого плавно закрылись.
Когда полиция оцепила место происшествия, никто из свидетелей и пострадавших так и не смог объяснить, в кого и зачем стреляли. Правда, одна пожилая леди из случайных прохожих утверждала, что собственными глазами видела, как охотились именно за крысой, которая упала в дренажный колодец. Но ее словам никто не придал значения, и они не просочились в прессу.
Ответственность за случившееся взяла на себя террористическая организация «Стрелы Всевышнего», заявив, что пока не изменится отношение к Ближнему Востоку, в городах Европы будут гибнуть люди.
Глава 35 Разборка
Ресторан «Стенька», что поблизости от Рублевского шоссе, сегодня был закрыт на спецобслуживание. Заранее предупрежденный метрдотель особо не удивлялся — место такое. Здесь не проводили корпоративов, не играли свадеб, не справляли дни рождения. В «Стеньке» вели деловые переговоры и устраивали разборки.
Вот и сегодня, проверяя сервировку стола и готовность персонала, метрдотель нет-нет да и поглядывал в сторону парковки. «Что день грядущий нам гото-о-овит», — напевал он, будучи человеком культурно образованным и имея в виду мирное подписание договора под хлопки «Вдовы Клико» или «беспредельную» пальбу по кабаньим головам и медвежьему чучелу. Такого конечно, давненько не случалось, времена не те, но руки «сторон» иной раз по привычке тянулись то к заднему карману дорогих костюмных брюк, то в подмышки сшитых на заказ пиджаков. Какой-никакой, а все ж адреналин. Незабываемые «заява», «предьява» и «счет-фактура» — сии три кита российского бизнеса нет-нет да и всплывали в облагороженной речи усовершенствованной элиты.
Поговаривали, что однажды по дороге со службы сюда заехал сам президент, но на дверях «Стеньки» опять красовалась табличка «ресторан закрыт», поскольку в это время люди снимали вопросы… С тех пор метрдотель с полным правом рассказывал, что у них был президент, но в подробности почему-то не вдавался.
Сегодня гости запаздывали, только августовский мелкий дождик пузырился в антрацитовых лужах, растекшихся по новехонькому шумопоглощающему асфальту.
Метрдотель сервировкой остался доволен. Окинув зал капитанским взглядом, он пальцем поманил старшего официанта, замершего у барной стойки.
— Каминчик зажги, лапуша. Денек сегодня мрачненький, гостей надо теплом встретить. Авось все пройдет гладенько.
«Лапуша» кивнул и помчался исполнять.
Метрдотель вздохнул и грешным делом решил перекурить. Вывезенные из Баварии напольные часы в дубовом футляре звонко пробили полдень.
Метрдотель вышел через черный ход на заднее крылечко и раскурил толстую сигару. Но не успел он сделать и пары затяжек, как на стоянку вдвинулся сверкающий тупомордый ролс-ройс. Урча, как сытый лев, он подполз к самому входу, и в его полированных боках по очереди отразились небо, ресторан и торопливо сбегающий по ковровой дорожке швейцар.
Водительская дверца распахнулась, и…
Впрочем, этого метрдотель уже не видел. Он затушил сигару, не забыв убрать ее обратно в коробочку, и ринулся встречать гостей.
* * *
— Принято думать, что сторона, больше заинтересованная в результатах переговоров, приезжает на встречу первой, — стройный седой мужчина произносил тост сидя. Он так тихо и мягко выговаривал слова, так уютно потрескивало пламя в камине, так аппетитно посверкивала слеза на порезанной севрюге, так сладко звучали «Времена года» Вивальди, что сидящим за круглым столом мужчинам захотелось распустить галстуки, расстегнуть воротнички и поговорить об охоте и еще о чем-нибудь прекрасном. Нет, не о бабах, конечно. Лучше об оружии и бизнесе, трудных временах и глупых чиновниках… О чем-то вечном и добром, что придает истинный смысл жизни каждого мужчины.
Им захотелось стать плечом к плечу и основать новое братство.
А шоколадный голос тек им в уши.
— Но мы-то знаем, что сегодня это не так. Сегодня мы собрались здесь не для того, чтобы спорить и обвинять друг друга.
«Это разборки, — решил подслушивающий у стойки метрдотель, и в груди у него что-то ухнуло. — Надо предупредить охранничков». Он бесшумно выскользнул из зала, хоть это и нарушало неписанный этикет заведения.
Говорящий заметил движение у стойки, но лицо его по-прежнему выражало доброжелательное внимание.
— Мы с вами собрались здесь, чтобы понять, как могло случиться, что одна из самых важных на сегодняшний момент сделок сорвалась, да еще повлекла за собой столь неприятные последствия.
Внимательно слушающие мужчины переглянулись и сдержанно закивали. Неопытному зеваке показалось бы, что сидящие за столом хоть и принадлежат к разным организациям, но преследуют общие цели. Но тонкий наблюдатель приметил бы, как невидимая завеса отчуждения колеблется между ними, и ни слово, ни жест, ни улыбка не могут ее прорвать.
— Я осмелюсь поднять бокал за то, чтобы наша с вами встреча прошла в обстановке взаимопонимания и доверия, оказалась продуктивной и помогла бы выработать единый план действий и единое понимание сложившейся ситуации. За понимание! — оратор слегка приподнял бокал и пригубил напиток.
Слушатели подняли свои бокалы в ответном жесте и приступили к трапезе, тихо переговариваясь друг с другом.
Звучал Вивальди, тихо звенели столовые приборы, незаметно пополнялись бокалы и сменялись тарелки.
Стороны привыкали друг к другу.
Было очевидно, что только двое сидящих визави играют ведущие партии, а остальные — всего лишь свита, советники, чьи голоса много значат, но ничего не решают.
Эти двое почти не ели.
Один пил молочный коктейль, другой — тоник. Они поглядывали друг на друга, изредка улыбаясь краешками губ, и ждали. Ждали, кто первым из них прервет еду и начнет о деле.
Первым поставил бокал и отодвинул от себя полную тарелку пожилой мужчина в очках. Он слегка кашлянул, и за столом воцарилась тишина. Те, кто не успел прожевать и проглотить, доделывали это тихо и незаметно, стараясь не двигать челюстями и не чавкать.
— Я полагаю, что все здесь присутствующие имеют право знать, как именно случилось это чрезвычайное происшествие. Будет правильно, если я как очевидец и в некотором роде, может быть даже и невольный виновник случившегося, возьму слово и расскажу, как выглядит ситуация с нашей стороны.
Согласный шепот донесся в ответ.
— Итак, мы с самого начала подозревали, что Чернов в силу своих психических особенностей и сложившихся обстоятельств может повести себя не вполне адекватно. Гибель его м-м-м… сестры и вашей коллеги, — он кивнул в сторону седого, — оказала на него непредвиденно сильное воздействие. Стресс усугубило, как мне кажется, присутствие наблюдателя. Полагаю, это была наша ошибка — допустить присутствие рядом с ним этого… юноши, м-да. Кто бы мог знать, что его ментальные способности гораздо выше среднего. Я чувствовал, что здесь какой-то подвох. Не могли серьезные люди приставить к такому делу сопляка.
В ответ на эти слова сидящий по правую руку от седого мужчина наклонился и прошептал что-то ему в ухо.
Пожилой бросил на шептуна недовольный взгляд. Лицо седого по-прежнему не выражало ничего, кроме доброжелательности.
— Чтобы держать ситуацию под контролем, мы приняли соответствующие меры. Врач, курирующий Чернова, ввел ему накануне препарат, который гарантировано блокирует на несколько дней любую возможность перехода. Это подтверждает запись с видеокамеры, установленной в номере отеля, где находился Чернов в последние сутки. Экспертиза установила, что в использованной ампуле действительно находился тот самый препарат.
— Возможность подмены?
— Исключена. Ни один специалист не знает заранее, под каким номером будет выданная ему ампула. Везде наличествует видеонаблюдение, после каждого употребления шприцы сдаются в лабораторию и проводится биоанализ микрочастиц, оставшихся на ампуле, шприце и игле. Подмена и передача в третьи руки в данном случае исключены полностью.
— Подмена или порча препарата накануне в лаборатории исключается?
— Анализ ампулы показал, что препарат соответствует всем требованиям.
— Может быть, не та доза?
— Все может быть, — несколько раздраженно ответил пожилой. — Но я прошу вас внимательно выслушать меня до конца.
При обследовании места происшествия мы обнаружили некоторые факты, которые пока не можем для себя объяснить. С этой целью мы и предложили вам встретиться. Для нас остаются не ясными два момента: первый — почему ваши люди с оружием ждали Чернова у входа. Второй — как Чернову удалось бежать из особняка, специально оборудованного для предотвращения подобных случаев.
— Вы обвиняете в этом нас? — седой удивленно приподнял бровь.
— Я не обвиняю. Я пытаюсь разобраться. Но прежде чем приступить к обсуждению, я хочу сообщить факты, которые вызвали у нас наибольшее недоумение.
Возможно, не все присутствующие здесь знают, — легкая ирония мелькнула в интонациях пожилого, — что в Лондонском доме существуют определенные традиции и правила поведения. К их числу принадлежит и запрет на вхождение в переговорную комнату любого персонала без специального сигнала вызова. Нарушение запрета карается очень жестоко. Об этом знают и персонал, и члены Семьи. Также персоналу категорически запрещается впускать и выпускать кого бы то ни было, даже таракана, без специального сигнала с пульта круглосуточно дежурящей охраны.
Все продукты, включая воду и специи, берутся у определенных поставщиков и перед употреблением подвергаются экспертизе.
И вот что получается.
Просмотр видеозаписей с камер наблюдения, установленных во всех помещениях Дома, показал следующее.
Ровно за полчаса до начала переговоров к черному входу подошел неизвестный пожилой мужчина с гм… азиатскими чертами лица. Крупным планом камера показала страшно худого старика в грязной рубахе и подпоясанных веревкой штанах. Он смеялся в объектив беззубым ртом и погрозил в него мотком веревки. Он нажал на звонок… И тут, господа, начинается самое интересное.
Через переговорное устройство он попросил впустить его внутрь. Говорил он, как потом удалось установить, на одном из старокитайских диалектов. Его никто даже не понял, но его впустили!
Он прошел мимо охраны, которая, как показывает запись, приняла его за своего же начальника! Далее он проследовал в комнату для персонала, где находящиеся общались с ним, пребывая в полной уверенности, что разговаривают с одним из коллег.
Потом он оказался в числе встречающих нас же. Потом — и это самое странное, — в тот момент, когда Чернов должен был поставить свою подпись на бумагах, он вошел в переговорную! — и я, я там находящийся, даже не заметил этого! Я, господа, смотрел на себя в записи и понимал, что я этого старика никогда не видел! И внимание, господа, он поставил перед Черновым принесенную с собой бутыль, из которой и налил себе воду Чернов. Потом, судя по записи, он сразу же покинул комнату. И мы с большой долей вероятности можем утверждать, что именно эта жидкость и повлекла за собой уникальный по скорости процесса переход! Поверьте, господа, впрочем, вы сами знаете, — пожилой хмыкнул, — что переход занимает около 10—20 минут. Но здесь он произошел за пять секунд!
Дальше — интереснее. Этот же человек оказался у входной двери, и по его требованию охрана позволила ему выпустить превратившегося Чернова! После этого он вышел следом и пропал из зоны наблюдения камер. После его ухода оказалось, что вся имеющаяся в доме вода протухла.
И вот, господа, у меня вопросы: кто был этот человек? Кто его послал? Каким образом он сумел сделать все это? Что было в стакане Чернова? Как ваши сотрудники оказались у подъезда и почему они ждали Чернова?
Многие из моих коллег справедливо замечают, что такой уровнь подготовки и владения ситуацией могут иметь только ваши люди или люди наблюдателей. Но тогда это беспредел, господа!
Если у вас есть ответы или хотя бы предположения, мы с радостью вас выслушаем.
— У меня встречный вопрос, — подал голос мужчина, сидящий справа от седого. — Что было в стакане?
— Когда прибыли эксперты, в стакане была только тухлая вода с минеральными примесями. По всей видимости, жидкость разложилась под действием воздуха или каких-то еще неведомых нам факторов на свои составляющие.
— А почему дежурившие у пульта и камер не подняли тревогу?
— Они утверждают, что были глубоко уверены в том, что на экране только знакомые лица.
— А вы не думали, что эта жидкость и есть тот самый метаморфинол, или «преобразователь»?
— Думаем, господа, и почти в этом уверены.
— Но тогда это означает…
— Что ядерный чемоданчик попал в руки макаки. Последствия непредсказуемы.
Неожиданно молчавший до сего момента коротко стриженный брюнет из свиты пожилого наклонился к столу и обвел всех черными, немного раскосыми глазами. Легкая желтизна и широкие скулы выдавали в нем примесь азиатской крови.
— Я полагаю, что вы все должны знать мнение, высказанное в Лондоне почтеннейшим председателем Cю-Шэном, — он произносил слова с легким акцентом, завышая голос. — Господин председатель осмелился предположить, что старик, которого записали камеры, есть один из Бессмертных.
— Так, значит, это они? — неуверенно произнес одетый в темно-синий с блеском костюм молодой человек. — Они вернулись?
На него обернулись все.
— Что?
— Как?
— Их нет!
— Мы считаем, что их нет, вы хотите, чтобы их не было. Но откуда-то вы появились!?
Окружающие возмущенно загалдели. Седой с таким удивлением посмотрел на возмутителя спокойствия, словно тот по меньшей мере высморкался в гербовое знамя Гильдии, а в глазах пожилого мелькнул немой укор, с каким обыкновенно взирают родственники умершего на внезапно объявившегося наследника.
Метрдотель, давно скучающий на своем месте, склонил голову к плечу. «Вот, кажется, начинается», — подумал он и посмотрел на часы.
— Мы, — перекрывая шум, слово взял седой, тем самым прекращая возникшую смуту, — мы ответим на те ваши вопросы, которые находятся в нашей компетенции. Самое большое недоумение вызывает наше присутствие там, — при этих словах седой и пожилой понимающе переглянулись. — Но оно вполне объяснимо. Дело в том, что от одного нашего агента мы получили информацию, что пропавший более полугода назад подмастерье в тот день будет доставлен в данный особняк. Соответствующее донесение находится в нашем архиве. Действие вызывает противодействие, и мы готовились отбить его. На войне как на войне, господа. Но вместо подмастерья из особняка выскользнула крыса, и, следуя уставу Гильдии, мои люди попытались уничтожить противника…
— Что в некоторой мере им удалось… — с легкой скорбью заметил пожилой и склонил голову как бы в печали.
— Надеюсь, по этому поводу вопросов нет?
— Вопрос снят.
— Далее. Если отмести возможность сговора вашего персонала и вашей Семьи, то придется предположить, что такая в некотором роде диверсия могла быть совершена либо нами, либо наблюдателями, либо третьими силами. Со всей искренностью заявляю: мы такого совершенства еще не достигли.
Среди слушателей послышались смешки и покашливание.
— Судя по реакции наблюдателей, вернее по ее отсутствию, и по данным нашей агентуры, они вообще пока не знают, что Чернов убит. Мы сами узнали об этом только от вас, так как идентифицировать пропавшее тело не представляется возможным.
Так что ваша деза прошла по всем каналам, и официальная версия такова: после неудачного перехода Чернов помещен в спецклинику.
— Значит, все-таки третьи…
— Да, и я предлагаю на основе только что изложенной информации выработать дальнейший план действий…
«Стрелять не будут. Вот и чудненько!» — метрдотель с облегчением вздохнул, поправил волосики и отправился на кухню проверить степень готовности десерта.
Прежде чем покинуть ресторан, седой задержался у входа. Охрана со свитой почтительно расступилась, пропуская к нему пожилого. Они улыбнулись друг другу.
— Смерть Чернова развязала всем руки, — вполголоса заметил пожилой.
— Меня пугают вопросы, на которые я не могу ответить, — тихо ответил седой, и они понимающе переглянулись. — Предлагаю еще раз все обсудить. Где-нибудь по-простому, без пафоса.
— Только бы обошлось без чудес, — пробормотал пожилой, и седой согласно кивнул головой.
Первым уехал «Ролс-ройс». За ним потянулась кавалькада черных автомобилей. Замыкал шествие огромный «Лексус» с синей мигалкой и правительственными номерами.
Метрдотель проводил их взглядом. Дождик так и не перестал. Смеясь и болтая, официанты убирали со стола. Нащупав в кармане заветный футлярчик, метрдотель расправил плечи и отправился на крылечко.
День удался.
Глава 36 Выбор
Мужчина в темных зеркальных очках, в куртке с высоко поднятым воротом и низко надвинутым капюшоном вышел из лифта и подошел к квартире, на дверях которой висела табличка «Продается». Оглянувшись по сторонам, он приподнялся на цыпочках и, вынув изо рта жвачку, залепил ею глазок видеокамеры, спрятанной в щитке. Затем он опустился на корточки, поднял коврик, сковырнул кафельную плитку и достал из образовавшейся дыры ключи. Открыв дверь, он вошел внутрь и осмотрелся. Не раздеваясь, прошелся по комнатам, заглянул в ванную. Затем вернулся в спальню и раздвинул стеклянные дверцы гардеробной комнаты. Автоматически зажегся свет. Окинув взглядом стопки вещей на полках, он провел рукой по вешалкам и прошел к окну. Сквозь жалюзи виднелась улица. Не снимая очков, человек изучающе оглядел двор, усыпанный опавшими листьями.
Снова вернулся в прихожую, снял очки и посмотрел в зеркало. В нем отразилось идеально красивое лицо без единой морщины. Неизвестный усмехнулся и коснулся ладонью стекла.
Отпечаток руки остался там, где только что было его отражение. Только на этом отпечатке не оказалось ни одного папиляра — будто до зеркала дотронулись рукой в резиновой перчатке.
— Ну, здравствуй, Сережа, — сказал я своему изображению. — Вот так и обновляется карма.
Перед моими глазами вдруг мелькнули картинки прошлого… Я отчетливо увидел договор, раскрытый на месте для подписи, голубоватую воду, льющуюся из бутылки, мгновенное превращение, крики окружающих, услужливо распахнутую дверь на улицу… Лица я не мог вспомнить. Лица того, кто… кто знал, что я не хочу это подписывать, того, кто дал мне пить иную воду.
Я провел рукой по лицу, отгоняя воспоминания. Лицо было чужим. Мое лицо преобразилось. С него стерли мою прошлую жизнь — мои морщины, мои круги под глазами, мою улыбку. Оно стало другим. Я повернулся к зеркалу спиной. Вокруг стояла мертвая тишина, только едва слышно гудел домашний медиасервер.
Я решил остаться здесь на ночь. Пройдя в прихожую, я разулся и вдруг заметил обувную коробку, перевязанную розовой ленточкой. Она стояла чуть в стороне от входа.
«Бомба, — вот первое, что я подумал. — Вместо контрольного выстрела — контрольный взрыв». Но заворачивать бомбу в столь подозрительную коробку было просто глупо. Я осторожно поднял ее и понес на кухню. Поставил на стол и легонько потянул за ленточку. Холодный пот прошиб меня, но я взял себя в руки и снял крышку.
В нос ударил запах тухлятины. Две дохлые крысы со связанными хвостами лежали внутри. И еще пасхальная открытка, изображающая воскресение Христа.
Я взял ее в руки.
«Любовь сделает вас свободными» — было напечатано на обороте. И номер сотового телефона. Ничего личного — просто деловое письмо. Мне даже почудился голос, который это произнес. Знакомый голос.
Я закрыл коробку и поставил ее обратно на стол. Потом прислонился к стене и схватился за голову. Догадка пронзила меня, как нож. Аида у них в руках. И они требуют медальон. Они знают, что он у меня. Они знают, что я жив. Или не знают, а проверяют наугад? Но если у них Аида, они могли заставить ее рассказать все. Под пытками. Но даже под пытками она не могла рассказать им, что я не умер.
Зато так я узнал, что она жива. Она жива, а они готовы меняться. Но крысы в коробке мертвы. Это намек на то, что такая же участь ждет нас обоих? Ну, не живых же крыс им в коробку пихать. И как запихать в коробку живых крыс? Поэтому они мертвы. Это просто угроза такая. Просто угроза или предупреждение. Аида жива, я жив, а они всего лишь хотят то, что принадлежит им… Отдать дудочникам то, что им причитается. Честно сдержать свои обещания… Но я им ничего не должен. Ведь Магистр теперь — я.
И тогда я расхохотался.
Я теперь человек.
Я сполз на пол и смеялся до слез! Гильдия угрожает своему законному Магистру? Какая чушь! Я сам пойду к ним и возьму то, что на самом деле мое по праву — мое наследство, мою Гильдию! Отец мертв, Анна мертва, медальон у меня! Значит, Магистр — я! Мне всего лишь надо прийти туда, и я буду Верховным Магистром! Я буду человеком! И Аида будет со мной, потому что я буду делать то, что хочу!
И тогда те, кто убил Анну, те, кто убил меня, дорого заплатят за все.
Я опять взял коробку, вынул оттуда вкладыш с телефоном и пошел с ней обратно к лифту. Я спустился на первый этаж, вышел на улицу и, подойдя к мусорным контейнерам, зашвырнул туда дохлых крыс. К черту все! Наследник возвращается!
* * *
Войдя в лифт, я вытащил из кармана купленный час назад мобильник и набрал Петин номер. Я не забываю цифры, я не забываю лица, я не забываю имена.
Петя ответил на пятом гудке.
— Привет, Петр, это Сергей Чернов. Помнишь меня?
— Ой, — ответил он. — Ой, помню!.. Сергей, ты жив? У тебя все в порядке? Ты куда пропал?!
Он слегка задыхался и громко сопел.
— Я хочу с тобой поговорить. Мы можем как-то пересечься?
— Ой! Не знаю… Тут такое дело… — Петя говорил шепотом.
— За тобой следят?
— Нет, но… Не знаю, если честно. Но для тебя может быть опасно. Я ничего не понимаю. Одни говорят одно, другие — другое, но все хотят не того, что нужно, я чувствую. Все врут, врут, что ты убийца и подонок, что ты сбежал, что тебя надо спасать…
— Спасать, значит захватить и обезвредить, я угадал, Петь?
— Да-да.
Лифт поднялся до нужного этажа, опять поехал вниз и с мягким чмоканьем приземлился в холле первого этажа. Я опять вышел на улицу и побрел в поисках табачного киоска к ближайшему метро.
— Но мне очень нужно с тобой поговорить.
— Я сейчас выйду из трапезной на двор. Не отбивай звонок.
Из динамиков полилась романтическая мелодия.
Через минуту в трубке снова засопели — это Петр добрался до более удобного места.
— Да, Сергей, да, вот теперь могу говорить. Сергей, что случилось? Тебе нужна помощь? У меня есть немного денег, я могу договориться с одной бабушкой в Посаде, ты сможешь у нее пожить…
А вот это уже интересно.
— Что за бабушка?
— Ой, хорошая такая старушка. Верующая, к нам в храм ходит. Я ей тут немного помогаю, совсем немного. Но она добрая и одинокая. У нее муж недавно умер. Мы с ней панихиды служить на кладбище ходим. Здесь от Лавры недалеко. И никто-никто про нее не знает. Приезжай.
Я прикинул время. Часа через четыре успею.
— Буду у тебя к пяти.
— Ой, Сереж. В пять служба начинается. Но это даже хорошо. Ты можешь на вечерней постоять.
— Я не крещен.
— Да это же не литургия. Там всем можно.
— И крысам? Я ведь и вправду убийца. Я убивал людей.
Петя замолчал.
Я смотрел на дисплей и думал, что вот и вся недолга. Семинаристы не дружат с крысами-людоедами.
Из трубки шмыгнули носом.
— Сережа, Сережа, не пропадай! — заорали из трубки.
И я поднес ее к уху.
— Я не знаю про это, Сережа. Я не знаю воли Божией про крыс. Но я знаю, что Господь милосерд, Сережа. Нет ничего, что Он не мог бы простить. Он бы и Гитлера простил, и Сталина, если бы они как разбойник на кресте… Это они сами не захотели, понимаешь?! Сами!!! Но ты же не Гитлер, Сережа, я знаю! Ты приходи, я сейчас Антонине Федоровне позвоню. Она пирог испечет. С капустой или с яблоками, ты с чем любишь, Сережа? Пятница сегодня, там, небось, у нее щи есть…
Я слушал Петину скороговорку и представлял себе курицу. Вот она бегает по двору за цыплятами, пытаясь собрать их в одну кучу, уберечь… А вот кот на заборе. И курица знает про него, но никак не может объяснить это цыплятам. Как курица может что-то объяснить, да еще и цыпленку??? Никогда не понимал. Но ведь как-то они общаются. И этой курице даже кого-то удается спасти.
— Сережа, ты меня слышишь? Я знаю, я дурак, я ничего не понимаю. Но ты прости меня, если я не так сказал, прости и приезжай. Обязательно. Тебе нельзя сейчас одному, никак нельзя. Ты приезжай, мы тебя покормим, ты поспишь, в бане можешь помыться… У Антонины Федоровны баня есть. Она не дымит.
«Мне нельзя в баню», — хотел сказать я, но промолчал.
— Я приеду, Петр, спасибо. Я сам тебя найду.
И нажал на красную полоску с надписью «отбой».
* * *
Когда-то я уже ездил на электричке. С другого вокзала и в другую сторону. Тогда я еще немного верил, что все происходящее — нелепая игра, что все образуется, что крыс нет, а есть просто болезнь, эпилепсия или шизофрения там. Что… Тогда я еще никого не убил. Тогда была Анна, и незнакомый врач не валился под колеса, и я не отрывал голов и не потрошил кишок. Я тогда не пил крови и не ел человечины. Я тогда не был зверем. И не умирал, и не воскресал. И никто не предлагал мне власти. Или власть уже предлагали?
Я закрыл глаза и снова увидел обувную коробку с дохлыми крысами. Аида у них, и я ничего не могу сделать. Слишком поздно. Слишком далеко я зашел в поисках собственного «Я».
Электричка мчалась почти без остановок. Мелкие станции пролетали одна за другой, на них ждали своего поезда дачники с рюкзаками и георгинами. Пожарами горела листва на деревьях, наступало бабье лето. Необычайно теплый сентябрь выдался в этом году, сменив жаркое лето и дождливый август. Всего три месяца прошло, а кажется, что вся жизнь. В открытые окна врывался теплый, пахнущий прелью и осенней свежестью ветер.
Что-то внутри меня рвалось наружу, через горло, требуя освобождения. Но тяжелые цепи держали меня за ноги, приковывая к земле, к жизни, к самому себе. И я смотрел в окно, провожая глазами золотые березы и багряные клены, медные дубы и рябины, алеющие спелыми гроздьями горьковатых ягод. Зачем я ехал? Может быть, я просто не мог оставаться на одном месте. Как в той легенде про цыган, выковавших гвозди для Бога.
* * *
— Я, кажется, знаю, Сергей, почему я на твоей стороне. Может быть, ты злой и подлый с точки зрения морали. Но я не хочу и не буду судить про тебя. Ты все равно лучше меня — потому что ты не врешь самому себе. И я понял кое-что, Сергей. Понял, что если от чего-то и надо спасать православную Церковь, то только от нас — людей, которые врут сами себе и хотят всех превратить в православных. Чтобы все говорили «по-православному», одевались «по-православному», думали «по-православному». Чтобы все выглядели православными. Понимаешь, о чем я?
— Ну… Не знаю, Петь. Я в православии, как свинья в апельсинах.
— Не жить во Христе, а вести себя так, чтобы все кругом думали: ты живешь во Христе. Империя православия — вот теперь наша цель. Но царство Христа не от мира сего. Оно внутри нас. А значит, это «по-православному» — все вранье. Вранье про то, что главное — любить Родину, служить в армии и заниматься патриотизмом.
— Гм… Это как-то ты сильно сказал. Хотя…
— Ну не в спасении русской государственности смысл жизни христианина. Сделать сегодняшнюю Россию империей не есть задача верующего, а тем более священника. Это лишь побочный эффект. Откуда такая уверенность в том, что Пресвятой Троице нужна Россия? Богу наша вера нужна, любовь… а не будет их, так возвеличится вместо России… да хоть Китай.
— Но в Китае во Христа не верят, а Россия — оплот и все дела…
Петя с подозрением заглянул мне в глаза.
— Ты что, Серег, издеваешься? Я же серьезно тебе, как другу…
— Да ты чего, Петь?! Я серьезен, как никогда.
— Так в том и дело! Может, завтра в Китае все поверят, а у нас перестанут. Сколько уже было таких империй? Вот Византия. Куда уж лучше! А лежит в развалинах, а в святой Софии — мечеть. Вот тебе и империя, вот тебе и православие, вот тебе и молитвы за победу византийского оружия. Всех святых своих в тюрьмы пресажали, вон поизгоняли да врали про них всякое…
Я же про себя думал, что конец нашей империи близок, как никогда. Вот он, сидит рядом с Петей, и одна его подпись может уменьшить Россию до Уральских гор. И будет у нас в Сибири православный, а может, и не очень, но Китай. А мой клан будет им править. Многая лета!
И по всем законам жанра Петя должен был меня отговаривать от пагубного стремления во имя личных амбиций и ошибочно понятой политики дробить нашу Великую и Неделимую…. Кстати, а кто знает, какой смысл вложен в слова нового гимна «Славься, Отечество наше народное…»? Бывает еще и отечество ненародное, что ли? Можно было и «великое» написать… не жалко.
— Однажды к нам на исповедь женщина пришла. Первый раз за всю жизнь! И дежурный священник развернул ее, потому что на ней были брюки! Боже! Христос блудницу приял, а мы кающуюся душу извергли за штаны! И ладно бы штаны какие, а то брюки, в которых зимой все ходят, потому как холодно!
Петя замолчал, тяжело дыша. Его щеки порозовели, он теребил потертые вылинявшие четки.
Собственно, мне нечего было возразить ему, кроме того, что я сам твердил своим менеджерам: «Корпорация сильна единообразием и единомыслием!» Но вместо этого я вдруг положил ему руку на плечо.
— Мы, крысы, совсем не лучше. И если ты можешь просто потерпеть все это, как терпят насморк или ревматизм, потому что ты знаешь, ради Кого терпишь, то мы, Петя, просто звери. И наш конец очевиден.
Я замолчал, глядя на пыльную, убитую ногами сотен людей землю.
— Да, вот еще, Петь. Прости меня за тогда… За Анну. За ночь ту. Я не должен был…
— Не надо, Сереж. Я простил уже. Я сам… Ты меня прости. Мне было страшно очень. Я испугался очень. Я так испугался, когда однажды в храме одна женщина вдруг стала кричать, выть и обвинять всех… Она кричала, что жить не может, что ей не надо жить и что она требует себе смерти…
Это душа так кричит, когда больше терпеть не может.
Я ничего про вас не знаю, но я одно знаю: ты не зверь, Сережа. Ты можешь выбрать другое… другую дорогу. И, может, я глупость скажу, но я все равно буду за тебя молиться, пока Господь позволит. Бог все может изменить, Сережа. Нет ничего во всем мире, что невозможно Ему, ведь все Он сотворил.
— Тогда почему Он всех не спасет?
— Потому что есть те, кто не хочет быть спасенным. Им Бог не нравится. И Бог освобождает их от Себя.
— Что ж, все по понятием. Не нравится — не ешь.
Я поднялся с завалинки.
— Может, поужинаем? — Петя вскочил следом.
— Давай.
И мы вошли в дом добрейшей Антонины Федоровны.
Прямо на ветхих ступеньках старушкиного крыльца я догадался, почему медальон отец спрятал в копилку-дембеля. Дембель означает конец войне. А тот, кто готов умереть за идею, слишком часто готов за нее убивать.
* * *
На первой же электричке я покинул Посад. В моей квартире все было без изменений. Табличка «Продается» по-прежнему висела на дверном глазке. Я вошел и бросил на стол пакет с продуктами.
Принял душ, позавтракал, попил кофе. Мои вещи никто и не думал вывозить, поэтому я переоделся в свежую рубашку и джинсы, попшикался любимым одеколоном и завалился на кровать с купленным по дороге макбуком. Деньги вчера нашлись в тайнике. Их мне хватит надолго.
Я лазил по сайтам в поисках подержанного автомобиля. Я искренне не знал, что мне делать дальше. Мое чудесное воскресение не входило ни в чьи планы. Я даже не знал, кто я теперь — крыса или человек. Завис посредине двух миров, и жизнь превратилась в точку равновесия, через которую проходит маятник — прежде, чем качнуться в сторону.
Просматривая рекламные объявления, я мучительно искал решение и не видел его.
Я снова вспомнил коробку и связанных хвостами крыс. Мне нужно спасти Аиду, только не так, как однажды я спасал Машу и Анну. Но как?
На той рождественской открытке был телефонный номер. Два часа я пил кофе и смотрел телевизор, прежде чем взял в руки телефон и позвонил.
В трубке стояла тишина.
— Я готов встретиться. Когда и где? — сказал я в черное стекло мобильника.
— Сегодня в шесть, возле метро ***. Прямо у выхода — кафе. Там и увидимся.
Анонимный собеседник отключился.
В шесть вечера я сидел и ждал того, кто явился виновником всего, что со мной приключилось. Я не знал, кого я жду: Александр Яковлевич не называл имен. Когда-то он честно предупредил меня о том, что Гильдии нужна только моя смерть, и я мог убедиться в его искренности. Но теперь мне было наплевать. Я хотел получить назад то, что мне принадлежало.
Я курил, пил кофе и ждал. Нет, никто не опаздывал, просто я пришел на полчаса раньше: нервы шалят и местность обозреть надо.
Когда в дверном проеме возникли два мужика с оттопыренными полами пиджаков, стало ясно, что Наместник Магистра прибыл. Охрана остановилась у входа, осмотрела зал, окинула меня профессиональным взглядом и что-то доложила по рации.
Внутри у меня похолодело, но я лениво посмотрел на часы и закурил новую сигарету. Я не боялся, что меня убьют. Я боялся узнать правду.
Охранники расступились и я увидел… полковника. Того самого, с зелеными глазами, который допрашивал меня сначала в Бухаре, а потом на старой даче. Прошло-то всего ничего, а кажется, протекли годы.
Он легко прошел между столиками и присел напротив, глядя на меня поверх очков.
Подлетевшему официанту заказал виски, улыбнувшись, снял очки и убрал их в нагрудный карман.
— Ты хотел меня видеть, Сергей? Что ж, я пришел. Должны же иногда и крысоловы приходить на зов крыс. Я вижу: ты выжил.
— Владимир Николаевич, если не ошибаюсь?
— Для тебя по-прежнему так, мой друг. Но можешь называть меня Наместником, — он символически чокнулся с воздухом в мою сторону и пригубил виски. — Так что ты хотел, Сергей Георгиевич?
— Аида у тебя. Верни ее мне. Я приказываю тебе на правах Верховного Магистра.
Я распахнул ворот рубахи, и он увидел на моей груди, чуть ниже круглого шрама от пули, мерцающий камень с голубиное яйцо, навеки сжатый в золотом кулаке.
Странная судорга, какая случается у одержимых пляской святого Витта, исказила его лицо, но мгновенно исчезла, сменившись невозмутимой маской.
— Я не присягал тебе.
— Но завтра, на Совете, ты должен будешь сделать это. И тогда я потребую отчета в смерти моего отца, в гибели моей матери, в убийстве моей… сестры. Ты знаешь, что за это полагается смерть. Ты поднял руку на Магистра — ты должен умереть.
— Хорошо. Я отвечу Совету. Но ее я тебе не отдам. Я отдам ее отморозкам. И ее будут насиловать до тех пор, пока она не сдохнет. Хоть сто раз на дню. Перекинуться она не может, так что никуда не денется.
— Почему?
— Ты спрашиваешь почему?! Люди добрые, он спрашивает почему?!!!??? Владимир Николаевич хлопнул себя ладонями по коленям и обернулся на охрану.
— Ты что, так ничего и не понял? Потому, что она твоя жертва! Потому, что степень Магистра требует экзамена, как и любая другая степень! Экзаменом на мастера является создание шедевра, так было с тех пор, как возникли мастера, ученики и подмастерья. Сапожник шьет превосходные сапоги, а крысолов находит свой зов и ловит крыс! Магистр должен поймать не просто крысу. Он должен поймать самую превосходную, видящую, из королевской семьи. Он должен убить королеву, ту — так гласит устав, — которая может стать человеком! Аида — твоя королевская крыса, она — доказательство того, что ты можешь быть Магистром.
— Но причем здесь отец? Почему вы…
— Да потому, мой юный друг, что твой отец едва не погубил нас! О, однажды уже нашелся такой безумец, взявшийся приручать крыс! Знаешь, что из этого вышло? Сколько крови из этого вышло, ты знаешь??? Черная смерть — чума, обрушившаяся на нас и унесшая жизнь половины Европы, это ли не цена вопроса? Тысячи, сотни тысяч крыс штурмовали наши города, потому что они жаждали мести. Мы просто захлебнулись тогда, мы уже ничего не могли сделать… А голод? А Столетняя война? Или тебе привести факты посвежее? Ближневосточные конфликты? Развал государства? Опиумные войны? Конфликт в Чечне? «Гильдия — это я!» — вот что говаривал твой отец, когда я просил его прекратить дурацкие опыты… Твой отец!.. Знаешь ли ты, кто был твой отец? Он был сыном моей мамы и моего папы, он был мой брат, слышишь, мой младший брат!.. А потом он превратился в…
Владимир Николаевич неожиданно успокоился и отхлебнул виски.
— А что ты знаешь про свою мать, дурачок? Я нашел ее в гнусном притоне, полубезумную от наркотиков. Ей было пятнадцать человеческих лет. Это были времена хиппи, и она не устояла перед поисками любви и цветочками. Тогда все верили, что ЛСД и героин откроют двери в новый мир. Она сбежала из дома в поисках свободы и красоты, но оказалась в квартире с наркоманами. Она не могла перекинуться ни туда, ни сюда и умирала от ломки и обезвоживания. Я поил ее с ложки и менял под ней пеленки, потому что я… Я не смог, я не… А потом пришел он и увел ее. Она видела только его, она хотела только одного — быть с ним любой ценой. А он ставил над ней опыты. Поэтому он стал Магистром.
Владимир Николаевич замолчал. Он смотрел на меня, и в его зеленых глазах я видел столько ненависти и тоски, сколько не видел никогда ни в одном человеке. И я увидел, что он не лжет.
Я мог убить его, всего лишь перегнувшись через столик, разделяющий нас, а потом просто уйти. Или показать медальон охране. Может, даже я бы потом спас Аиду. И отомстил бы за Анну. Но вместо этого я вдруг увидел Кловин. Она лежала на желтой земле, еще живая, и кровь быстро впитывалась в дорожную пыль. Ее застывшие глаза безнадежно смотрели на холмы — туда, где было спасение. А на груди моего отца висел медальон, который он надел по праву победителя.
И тогда я опустился перед Рэндальфом на колени, снял с шеи знак верховной власти над Гильдией и протянул ему.
— Я отрекаюсь от власти, данной мне по праву рождения и по праву Гильдии, и присягаю тебе, Наместник Гильдии крысоловов и отныне Верховный Магистр.
Люди в изумлении оглядывались на нас, охрана замерла у входа.
Лицо его осталось невозмутимым, только дрогнул и пополз вниз уголок рта. Так бывает у больных пляской святого Витта. Он смотрел на меня, стоявшего перед ним на коленях со склоненной головой, и не улыбался. Я чувствовал его ледяную ненависть и знал, что этого между нами ему не изменить.
Он принял из моих рук реликвию и возложил ее на себя. Из динамиков ревела музыка, смеялись пьяные девушки, официанты разносили пиво.
Тогда он протянул руку и коснулся моей головы.
— Я принимаю твою присягу, племянник. Отныне ты — мастер, ты вправе носить имя своего отца и можешь брать себе учеников. А теперь поднимись. Ты свободен.
Я поднялся.
— Но лучше бы тебе остаться с крысами, — он посмотрел мне в глаза. — Уходи, Чернов. Она ждет тебя на улице. Властью Верховного Магистра Гильдии крысоловов, данной мне по праву рождения и по праву Гильдии, я отпускаю твою крысу.
Он кивнул охране и вышел первым.
Один из охранников подошел ко мне и положил на столик старый Машин «айфон». Я взял его и сунул в карман.
Пошел дождь. Где-то вдали, за крышами, загремел гром. Осенние сумерки накрыли город, повеяло прелыми листьями и мокрым асфальтом. Аида стояла посреди улицы, обняв себя руками за плечи, и смотрела на меня. На ее пальце мерцал рубин с королевской печатью. С каждым моим шагом в ее глазах все ярче разгорались алые огоньки. Пешка прошла через поле и превратилась в королеву.
Проклятие Рэндальфа сбылось.
Каждый получил то, что хотел, потому что это — лучшая месть. Или это и есть справедливость?
Крыса — власть, человек — могущество, а я…
Безымянная, засыпанная камнями могила, что затерялась где-то во времени, заросла травой, а кости под ней наконец превратились в прах, обретя долгожданный покой.
Вот что я получил. Свободу.
Москва, 2012
От автора
Я от всего сердца благодарю всех, без чьей помощи и поддержки роман вряд ли был бы написан. Благодарю Бога за Его великую милость ко мне. Благодарю моего редактора и друга культуролога Дарью Болотину, чьи советы и знания были бесценны, моего мужа Михаила Трунина, ради которого все это затевалось, моих родителей, долго терпевших меня безо всякой цели, моего брата Станислава Голосова, научившего меня читать, и моего друга Алексея Головина, рискнувшего взять на себя труд по изданию этой книги.
А также всех вас, кто смог прочитать «Преобразователя» до конца. Спасибо вам, друзья, за то, что вы есть.
1
Вода жизни (лат.).
(обратно)2
Клото, Лахеcис и Атропос — три мойры — богини судьбы в древнегреческой мифологии. Изображались прядущими нити человеческой жизни. Клото (пряха) пряла нить судьбы, Лахесис (судьба) определяла ее длину (продолжительность жизни), Атропос (неотвратимая) — перерезала нить (смерть).
(обратно)3
Искаженная цитата из поэмы А.С. Пушкина «Моцарт и Сальери».
(обратно)4
«Радуйся, обрадованная» — обращение к Пресвятой Богородице Деве Марии в одном из церковных песнопений — акафисте.
(обратно)5
Синхронистичность — термин, введенный швейцарским психологом и мыслителем К. Г. Юнгом. Юнг противопоставляет синхронистичность основному физическому принципу причинности и описывает ее как действующий в природе творческий принцип, управляющий событиями жизни каждого человека не с помощью причинно-следственных связей, действующих в физическом мире, а при помощи «притяжения» человеком в жизнь тех событий и предметов, на которых заострено его внутреннее внимание, причем вне зависимости от времени и пространства. Понятие синхронистичности Юнг использует для оправдания лженаук (телепатии, астрологии), а также объясняет ею странные совпадения, ясновидение, действие магических практик, поведение пчел и даже переживания пациентов в состоянии клинической смерти.
(обратно)6
Намек на пьесу Е. Шварца «Обыкновенное чудо», в которой медведь, обращенный волшебником в прекрасного юношу, должен вернутся в исходное состояние после того, как его поцелует принцесса. — Примеч. ред.
(обратно)7
Белая горячка (лат.).
(обратно)8
«С яйца» (лат.), т. е. с самого начала.
(обратно)9
«Мошиах» (евр., огреченное «мессия») — спаситель. В переносном смысле — сверхличность, которая одна может совершить невероятный, качественный переворот в мире.
(обратно)10
Cм. Евангелие от Матфея, 27, 25.
(обратно)11
Аллюзия на Евангелие от Матфея 4, 19: «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним».
(обратно)12
Мишель Де Монтень — французский философ и писатель эпохи Возрождения. «Опыты» Монтеня — это ряд самопризнаний, вытекающих преимущественно из наблюдений над самим собой, вместе с размышлениями над природой человеческого духа вообще. По словам писателя, всякий человек отражает в себе человечество; он выбрал себя как одного из представителей рода и изучил самым тщательным образом все свои душевные движения. Его философскую позицию можно обозначить как скептицизм, но скептицизм совершенно особого характера. Скептицизм Монтеня — нечто среднее между скептицизмом жизненным, который есть результат горького житейского опыта и разочарования в людях, и скептицизмом философским, в основе которого лежит глубокое убеждение в недостоверности человеческого познания. Разносторонность, душевное равновесие и здравый смысл спасают его от крайностей того и другого направлений. Признавая эгоизм главной причиной человеческих действий, Монтень не возмущается этим, находит это вполне естественным и даже необходимым для человеческого счастья, потому что, если человек будет принимать интересы других так же близко к сердцу, как свои собственные, тогда прощай счастье и душевное спокойствие! Он осаживает на каждом шагу человеческую гордость, доказывая, что человек не может познать абсолютной истины, что все истины, признаваемые нами абсолютными, не более как относительные. Основной чертой морали Монтеня было стремление к счастью.
(обратно)13
Цитата из поэмы В. Маяковского «Ленин».
(обратно)14
Персонаж пьесы Карло Гольдони «Слуга двух господ». Герой нанимается в слуги одновременно к двум дворянам, в ходе пьесы выясняется, что один из них — переодетая женщина, и она давно влюблена в другого хозяина героя.
(обратно)15
Аллюзия на стихотворение английского поэта и писателя Р. Киплинга «Бремя белого человека».
(обратно)16
Томас Эдуард Лоуренс (1888—1935) — английский разведчик. По образованию археолог. В 1914—1919 и 1922—1935 гг. на службе в британской армии. В 1916—1919 гг. сотрудник английского так называемого Бюро по арабским делам в Каире. Вел разведывательную работу в Сирии, Палестине, Аравии и Египте. В 1921—1922 гг. советник по арабским делам в министерстве колоний. В 1925—1929 гг. находился в Карачи, Пешаваре, на афганской границе, где занимался подрывной деятельностью против Афганистана и СССР. Разрабатывал идею захвата Ближнего Востока и создания на арабской территории «первого цветного доминиона» в составе Британской империи. В последние годы жизни был близок к английским фашистам. Умер в результате ранения при автомобильной катастрофе.
(обратно)17
Т. е. потомка Иафета, одного из сыновей библейского Ноя — предка всех европейских народов. Представители восточных народностей (в том числе азиаты, кавказцы, арабы, а также евреи) являются потомками другого сына Ноя, Сима.
(обратно)18
Агаряне (ц. — сл.) — потомки Измаила, сына Агари, измаильтяне, или арабы. Иносказательно — народы, исповедующие ислам.
(обратно)19
Простите, пожалуйста (нем.).
(обратно)20
Аллюзия на пятую главу романа А. Дюма «Три мушкетера» (диалог Арамиса и д’Артаньяна).
(обратно)21
Настоящая фамилия Арамиса из романа А. Дюма «Три мушкетера». Под именем аббата д’Эрбле Арамис также выступает в романе «Двадцать лет спустя».
(обратно)22
Новициант (лат.) — послушник, готовящийся принять монашество и проходящий новициат, период послушания. В широком смысле — человек, проходящий испытания или период ученичества, перед тем как вступить в какую-либо организацию либо принять сан или ученую степень.
(обратно)23
Суннито-шиитская война — конфликт меджду двумя основными направлениями в исламе. Сунниты делают особый акцент на следовании Сунне пророка Мухаммеда (его поступкам и высказываниям), на верности традиции, на участии общины в выборе своего главы — халифа. Шииты же убеждены в том, что руководство мусульманской общиной должно принадлежать имамам — назначенным Богом, избранным лицам из числа потомков пророка, к которым они относят Али ибн Абу Талиба и его потомков от дочери Мухаммада Фатимы, а не выборным лицам — халифам.
(обратно)24
Вульгата — перевод Библии на латынь, выполненный блж. Иеронимом Стридонским в IV в., который до сих пор используется в Римско-католической Церкви. — Примеч. ред.
(обратно)25
Иоганн Экхарт (ок. 1260 — ок. 1328) — знаменитый средневековый немецкий теолог и философ, один из крупнейших христианских мистиков, учивший о присутствии Бога во всем существующем. Титул «Meister», означающий по-немецки «мастер, учитель», указывает на академическое звание магистра теологии (Magister in theologia), полученное в Париже.
(обратно)26
Госпожа (итал., лат.).
(обратно)27
Десница — правая рука.
(обратно)28
Гемма — (лат. gemma — драгоценный камень) — обработанный драгоценный камень, обычно округлой или овальной формы, с вырезанными изображениями.
(обратно)29
Храмовники, или тамплиеры, — воинский католический орден, члены которого принимали на себя монашеские обеты послушания, бедности и безбрачия.
(обратно)30
Железный король — прозвище французского монарха Филипа Красивого.
(обратно)31
Шварцвальд.
(обратно)32
Альрауны — злые духи, домовые в немецкой мифологии. Воровали детей и строили разные пакости.
(обратно)33
Католический аналог молитвы «Богородице Дево, радуйся…»
(обратно)34
Аллюзия на Евангелие от Луки, 16, 8.
(обратно)35
См. Евангелие от Марка, 8, 37.
(обратно)36
См. Книгу Бытия, 4, 7. Слова, с которыми Бог обратился к Каину, предупреждая его о поселившемся в его сердце намерении убить своего брата Авеля.
(обратно)37
Персонаж пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион», девушка-цветочница, услышав речь которой потрясенный филолог решил превратить ее в леди, научив выражаться нормальным языком вместо смеси жаргона и ругательств.
(обратно)38
См. Псалтирь, 136, 9. Под «вавилонскими младенцами» обычно подразумевают грехи и человеческие страсти, а под камнем — Иисуса Христа.
(обратно)39
Откровение Иоанна Богослова, 3, 16.
(обратно)40
Евангелие от Иоанна, 6, 37 (ц. — с.) «Пришедшего ко Мне не изгоню вон».
(обратно)41
Притча о судье, в которой вдова своей настойчивостью заставила судью исполнить ее просьбу. Евангелие от Луки, 18, 2—8.
(обратно)42
Послание апостола Иакова, 4, 6.
(обратно)43
Евангелие от Матфея, 16, 19. Власть «вязать и решить» дана священству и заключается в том, что оно от имени Господа отпускает грехи в Таинстве исповеди. Иносказательно означает всю полноту власти.
(обратно)44
Тонзура — выбритое место на макушке в знак принадлежности к католическому духовенству.
(обратно)45
«Анабасис», или «Отступление десяти тысяч», — главное сочинение Ксенофонта, в котором он описал отступление десяти тысяч греческих наемников-гоплитов из Месопотамии на север к Трапезу после злополучной для них битвы при Кунаксе (401 г. до н. э.). Название стало крылатым и означает «отступление в глубь страны».
(обратно)46
Тулон — город во Франции. Сражение под Тулоном — первое, которое выиграл Наполеон Бонапарт и которое стало точкой отсчета его побед. Иносказательно — судьбоносная битва, победа.
(обратно)47
Березина — река, при переходе через которую в 1812 г. погибла Наполеоновская армия, а сам Наполеон бежал, бросив ее на погибель. Иносказательно — крах, начало падения, разгром.
(обратно)48
Чавалы (цыг.) — люди, цыгане.
(обратно)49
Гаджо (цыг.) — чужак, не цыган.
(обратно)50
Проклятие тебе на голову (цыг.).
(обратно)51
Госпоже (цыг.).
(обратно)52
Нэ, ашунес (цыг.) — ну, слушай.
(обратно)53
Девла (цыг.) — Господь Бог.
(обратно)54
Ромы, ромалы (цыг.) — самоназвание цыган. — Примеч. ред.
(обратно)55
Вайда (цыг.) — вожак, главный.
(обратно)56
Гуль — персонаж арабских сказок. Демон, могущий принимать любое обличье, живущий в пустынях и развалинах и пьющий человеческую кровь.
(обратно)57
Бывает, что и мертвый над живым смеется (цыг.).
(обратно)58
Незаконченный роман польского писателя Яна Потоцкого, отличающийся крайне запутанным сюжетом. Герой этого романа каждую ночь попадал в различные ситуации, а с утра всегда просыпался в одном и том же месте — у подножия висельницы.
(обратно)59
Владимир Сорокин — современный писатель, в чьих произведениях регулярно упоминаются всякие гадости типа человеческих испражнений, каннибализма и пр.
(обратно)60
Цитата из песни группы «Манго-Манго» «Аквалангисты».
(обратно)61
Недеяние — термин даосизма: поведенческий принцип, согласно которому мудрый человек поступает исключительно сообразно с природой, не противопоставляя собственную активность космическим силам и их порядку.
(обратно)62
Клепсидра — водяные часы.
(обратно)63
Второе послание апостола Петра, 2, 22. В этом отрывке говорится о тех, кто сначала принимает Христа, а потом, соблазнившись грехами, возвращается ко злу.
(обратно)64
Три обета даются принимающим на себя монашество: обет нестяжания (бедности), послушания и безбрачия.
(обратно)65
Сампир (шумер. вавилон) — устаревшее название сапфира.
(обратно)66
Формула (католич.) — кратко сформулированное учение, обязательное для веры. В данном случае речь идет о формуле, устанавливающей таинство Евхаристии, и в то же время о Евхаристической формуле — молитве, произносимой во время пресуществления хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. В католическом учении о Евхаристии во время Евхаристической молитвы сущность (субстанция) хлеба и вина пресуществляется в сущность Тела и Крови Христовых, в то время как доступные для органов чувств свойства хлеба и вина (акциденции) остаются неизменными.
(обратно)67
Альба — литургическое одеяние католического священнослужителя.
(обратно)68
Аутодафе (буквально акт веры) — торжественная религиозная церемония, включавшая в себя процессии, богослужение, выступление проповедников, публичное покаяние осужденных еретиков, чтение и исполнение приговора. Часто еретики приговаривались к сожжению, отчего иногда словом аутодафе именуют смертную казнь через сожжение по приговору инквизиции.
(обратно)69
Евангелие от Матфея, 18, 6.
(обратно)70
Анубис — древнеегипетское божество, обычно изображался с головой шакала (собаки) и телом человека. Проводник умерших в загробный мир, покровитель некрополей и кладбищ, один из судей царства мертвых (поэтому часто изображался с весами), хранитель ядов и т. п.
(обратно)71
Крестьянин (тюрк.).
(обратно)72
Посланник (араб.).
(обратно)73
Арабская транскрипция имени Архангела Гавриила. Упоминая об архангельской трубе, старик имеет ввиду приближение Апокалипсиса и Страшного суда.
(обратно)74
Азраил (араб.) — архангел смерти в исламе и иудаизме. Азраил часто является поэтическим олицетворением смерти. В этом качестве он появляется в стихотворении М. Цветаевой «Азраил», а также у Байрона, Лермонтова и ряда других авторов.
(обратно)75
Махди — в исламе направляемый Аллахом человек, обновитель истинной веры накануне Страшного суда. М. — мусульманская версия мессии — явится одним из потомков Мухаммеда за несколько лет до Страшного суда, для того чтобы одолеть людские зло и неверие. М. на период своего царствования (3—9 лет) восстановит царство справедливости и изобилия.
(обратно)76
Марк Аврелий — древнеримский император, по преданию отказавшийся от императорской власти, оставивший Рим и удалившийся в свое имение, где занялся огородничесвом и садоводством. Нам известна книга его размышлений «Максимы».
(обратно)77
«Тетушка» (тюрк.), — уважительное обращение к женщине в Средней Азии.
(обратно)78
Евангелие от Матфея, 5, 25.
(обратно)79
Аллюзия на рассказ американского писателя О‘Генри «Дороги, которые мы выбираем», в котором главный герой убивает своего друга, так как тот лишился коня, а унести двоих всадников с места преступления конь главного героя по кличке Боливар не в силах. Тогда-то герой и произносит сакраментальную фразу «Мне очень жаль, но Боливар не выдержит двоих».
(обратно)80
Аллюзия на роман «Метаморфозы, или золотой осел» древнеримского писателя Апулея, в котором главного героя колдунья превращает в осла.
(обратно)81
Речь идет о пятом прокураторе Иудеи римском всаднике Понтии Пилате, осудившем Господа Иисуса Христа на распятие.
(обратно)82
Епитрахиль — надеваемая на шею длинная широкая лента, украшенная золотым шитьем и изображениями крестов и составляющая часть обязательного при богослужении облачения священнослужителей. Символизирует благодатные дарования священника как священнослужителя.
(обратно)83
Омофор — принадлежность богослужебного облачения архиерея. Существуют великий и малый омофоры. Великий омофор — длинная широкая лента с изображениями крестов; огибая шею, спускается одним концом на грудь, другим — на спину. Символически изображает благодатные дарования архиерея как священнослужителя, поэтому без омофора, как и без епитрахили, архиерей не может священнодействовать.
(обратно)84
Фелонь — богослужебное облачение священника. Современная русская фелонь отличается от восточных наличием приподнятого жесткого оплечья. Фелонь была также богослужебным облачением архиереев — на востоке до XVI в. и в России до начала XVIII в.
(обратно)85
Гризайль — вид однотонной (монохромной) живописи, выполняемой в разных тонах одного цвета, чаще всего сепии.
(обратно)86
Небесный Город (Град), или Новый Иерусалим, — согласно христианскому учению, небесный град, сходящий на Землю в конце истории и символизирующий Царство Божие.
(обратно)87
Густав Лебон (1841—1931) — знаменитый французский психолог, антрополог и историк, бесспорный основатель социальной психологии. Лебон одним из первых попытался теоретически обосновать наступление «эры масс» и связать с этим общий упадок культуры. Он полагал, что в силу волевой неразвитости и низкого интеллектуального уровня больших масс людей ими правят бессознательные инстинкты, особенно тогда, когда человек оказывается в толпе. Здесь происходит снижение уровня интеллекта, падает ответственность, самостоятельность, критичность, исчезает личность как таковая. Стал известен тем, что пытался показать то общее, что имеется между положением вещей и закономерностями в психологии масс. Лебон предсказал важную роль толпы в наше время, а также охарактеризовал методы воздействия на толпу, которые в дальнейшем применяли лидеры наподобие Гитлера, например использование упрощенных лозунгов.
(обратно)88
Ужас (англ.).
(обратно)89
«Путь левой руки» — игра смыслов. В даосизме «Путь левой руки» — следование Дао, которое приведет человека к совершенству и бессмертию. В западной традиции, напротив, путем левой руки именовалось следование оккультным наукам или черной магии, приводящее человека к богоборчеству. Такие люди во время Страшного суда будут поставлены Богом ошуюю, т. е. по левую руку, признаны грешными и, как отвергнувшие Бога, они наследуют Ад.
(обратно)90
Cм. Евангелие от Матфея, 17, 9.
(обратно)91
«Радуйся, благодатная, Господь с тобой…» — ангельское приветствие, с которым архангел Гавриил обратился к Деве Марии, благовествуя ей, что у нее родится Спаситель. См. Евангелие от Луки, 1, 28.
(обратно)92
Цитата из Козьмы Пруткова.
(обратно)93
Стратагема (древнегреч.) — военная хитрость. — хитроумный план, оригинальный путь к достижению военных, гражданских, политических, экономических или личных целей. В настоящее время стали широко известны 36 древнекитайских военных хитростей, по отношению к которым чаще употребляется написание «стратагема. «Стратагемы подобны невидимым ножам, которые спрятаны в человеческом мозгу и сверкают, только когда их вздумаешь применить. Тот, кто умеет применять стратагемы, всегда удержит инициативу в своих руках». «Хитрость в бою — 36 стратагем» (Тайбэй, 1985).
(обратно)94
Аллюзия на евангельскую притчу о десяти девах. Евангелие от Матфея, 25, 1—13.
(обратно)95
Заволжские старцы (нестяжатели) — бывшие под руководством Нила Сорского иноки Белозерских и Вологодских монастырей в начале XVI в.; стояли за лишение монастырей земельной собственности. Старцы стремились к нравственному совершенствованию путем критического, сознательного изучения Священного Писания. Убежденные, что каждый, духовный или мирянин, должен учительствовать, старцы энергично пропагандировали свое учение. Страстные, живо изложенные послания Вассиана Патрикеева, вышедшие из школы Заволжских старцев, распространяли гуманные начала этого учения, давали религиозной жизни современного русского человека внутреннее содержание и возрождали духовные, идеальные интересы, задавленные формализмом. Против них с резкой критикой выступил игумен Волоколамского монастыря, идеолог государственности св. Иосиф Волоцкий. Учение старцев было осуждено, а сами они подверглись церковному и государственному преследованию.
(обратно)96
Сошиалайзинг (англ.) — непринужденное общение, светская беседа. Возникшая в рамках корпоративной этики пропаганда дружественных бесед, общения, не затрагивающих ничего серьезного и способствующих развитию межличностных коммуникаций, т. е. приятельских отношений.
(обратно)97
«Ибо душа всякого тела есть кровь его». Ветхий Завет, Книга Левит, 17, 14.
(обратно)98
Элитное французское красное сухое вино, подается к блюдам из дичи и трюфелей.
(обратно)99
Позорище (устар.) — театральное или иное зрелище, представление или же сама сцена.
(обратно)100
Аллюзия на слова апостола Павла из Нового Завета: «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои? Ибо вы куплены [дорогою] ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которые суть Божии» (1 Кор. 6, 19—20). Дорогая цена — это искупительная смерть Иисуса Христа на кресте за всех людей.
(обратно)
Комментарии к книге «Преобразователь», Ольга Евгеньевна Голосова
Всего 0 комментариев