«Семь минут до весны»

Семь минут до весны (fb2) - Семь минут до весны [дилогия] (Мир камня и железа - 4) 3285K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Лесина

Карина Демина Хозяйка большого дома

Часть первая

Глава 1

Младенца Райдо нашел на кухне.

Не спалось.

Давненько уже не спалось — ночью боль наступала. И порой Райдо казалось, что все его тело, и без того сшитое из лоскутов, вот-вот рассыплется. Он открывал глаза, пялился в потолок, по темноте серый, грязный и в разводах. Вытягивал руку, не то пытаясь дотянуться до этого потолка, не то просто убеждаясь, что еще способен шевелить руками. Малейшее движение отзывалось болью, и Райдо с непонятным ему самому удовлетворением изучал ее оттенки, гадая, когда же все закончится.

Доктора утверждали, что прогноз хороший и с наступлением зимы разрыв-цветок уснет, правда, когда Райдо спрашивал, а что будет весной, они отводили глаза…

Бестолочи.

Он знал, что умрет, так какая разница? Зима, весна или вот осень…

Дожди седьмой день кряду. Райдо считает дни, зачеркивая их красным карандашом на обоях. Поначалу ему казалось, что он не протянет хоть сколько бы долго, но вереница крестов у кровати росла, и теперь Райдо нашел очередное развлечение — рассматривал их, пытаясь вспомнить день, который был скрыт за тем или иным крестом.

Получалось хреново.

У него всегда получалось хреново с памятью, а уж теперь, когда эта самая память здорово отравлена алкоголем…

…бутылка на полу.

Первое время Дайна ставила бутылку на столик, хороший столик, аккуратный, под белой скатеркой и кружевной салфеткой, которую Дайна старательно крахмалила, но от салфетки все одно тянуло щелоком и еще чем-то, что в безумной голове Райдо прочно увязывалось с госпиталем. И не в силах вынести этот запах, он вышвырнул в окно и салфетку, и скатерть… и столик бы, если б смог… а вот бутылку оставил.

У кровати.

И сейчас он руку спустил, зашевелил пальцами, пытаясь нащупать горлышко.

Не давалась.

А когда далась, паскудина этакая, то обнаружилось, что бутылка пуста. И от этой жизненной несправедливости Райдо взвыл.

Мысленно.

Выть вслух не позволяла гордость.

Зацепившись рукой за изголовье кровати, металлическое, витое и раздражавшее острым запахом холодного железа, который по дождям сделался особо резким, Райдо сел.

Голова кружилась.

Сколько он выпил? Много… Дайна невесело шутила, что виски в доме уходит быстрей, чем хлеб… и вновь совала опий. С опием, дескать, ему будет легче… легче, ее правда, боль не отступает, но становится призрачной, далекой, словно бы принадлежащей не Райдо, а кому-то другому, кто заменяет его в этом разодранном теле. И присутствие этого другого одновременно и бесило, и пугало. А быть может, злость, Райдо испытываемая, была естественным следствием страха. Как бы там ни было, опиума он избегал.

Виски — дело другое.

— Бутылка, — позвал Райдо, щурясь, — Ты где? Цып-цып-цып…

Должна быть… в комнате всегда имелся запас… Дайна следила… ставила где-нибудь поближе к кровати… и Райдо, опустившись на четвереньки, под кровать заглянул.

Пусто.

Ан нет, что-то виднеется под столиком… далеко… и Райдо не дойдет. Или все-таки дойдет? Если на четвереньках… раз-два… стоять тяжело, и тело того и гляди разлезется. Но ничего, как-нибудь, пусть лучше разлазится с вискарем, чем без оного.

И эта бутылка оказалась пустой.

— Вот гадство, — сказал Райдо и добавил пару слов покрепче, потому как ситуация располагала.

Он поднялся, опираясь на несчастный столик, который под весом его заскрипел, но слава Жиле, выдержал. Комната качалась. Или Райдо качался?

Нажраться успел.

Матушке бы не понравилось. Матушка бы укоризненно покачала головой и, быть может, сказала бы, что Райдо следует взять себя в руки. Он и взял.

И даже постоял, опираясь на подоконник, пялясь в окно. Темное. Рама белая, свежевыкрашенная. А гарью тянет, но не от рамы — от стены…

…дом горел,…давно, наверное, вечность тому, поскольку на войне время идет совсем иначе, но война позади и дом подлатали, прежде, чем вручить Райдо.

…законная награда.

И только он чует шрамы, которые странным образом сродняют его и этот альвийский особняк. Но сочувствия не испытывает. Порой Райдо начинало казаться, что он вообще утратил способность испытывать какие-либо эмоции помимо раздражения, да и то постепенно утопало в море виски…

…да, о виски думать надо.

…о бутылках-бутылочках, которые прячутся на кухне, в погребе… Райдо точно знал, что виски Дайна запирает, не от него, но от Ната, который еще слишком молод, чтобы пить. Смешно. Воевать — не молод, а пить — увы…

…но Райдо знает, куда убирают ключ. И вообще, он хозяин в доме!

Дом был живым и тоже мучился болью, которую доставляли, что старые раны, что новые жильцы, не способные их зарастить.

— Весной я сдохну, — пообещал Райдо, проводя ладонью по шершавой стене. — А ты, напротив, оживешь… я оставлю завещание, чтоб тебя подкормили… и вообще… нахрен все.

Дом молчал.

Спал уже? Если так, то ему повезло… Райдо тоже поспал бы, хотя бы пару часов, но для этого нужно виски, которое немного приглушит боль. И плевать, что и сон его будет пьяным, главное, что этот сон в принципе будет.

— Сейчас я соберусь с духом и дойду до двери.

Можно было бы кликнуть Ната. А он бы сгонял за виски, но Райдо только представил встревоженный взгляд мальчишки, в котором и страх, и надежда — интересно, на что он надеется? — и скрытая жалость. Жалости он не хотел.

Чего жалеть?

С каждым могло случиться… и жаль, что сразу не умер… был бы героем, а так… кто?

В затянутом дождями стекле отражался он. Герой? Тихий алкоголик, который живет от бутылки до бутылки. И ради бутылки. Вода размыла шрамы, и черты исказила, и Райдо провел по стеклу ладонью, а потом, влажной, пахнущей этим самым затяжным дождем, лицо отер.

Нет уж, пусть Нат спит.

У него свои кошмары. А кошмары — дело личное, можно сказать, интимного свойства… и Райдо не настолько ослаб, чтобы до кухни не добраться…

…главное, ночной горшок не задеть, а то грохоту будет…

…тоже придумали, ночной горшок ставить…

…он не лежачий.

Пока.

Когда-нибудь, к весне ближе… может, тогда и хватит силы духа избавить и себя от мучений, и близких от невыносимого ожидания. Мысль о смерти была настолько притягательной, что Райдо остановился. А чего, собственно говоря, он тянет? Зимы ждет? Снега? Здесь он выпадает поздно, да и… на кой ляд ему снег? Любоваться?

Фигня какая-то.

Еще бы на каток сходить собрался, чтоб уж точно поверили, будто он с ума сошел… а и сошел, умирающим многое дозволено, даже безумие.

Нет, все-таки по ночам, когда уходили и Нат, и Дайна, становилось как-то особенно пусто. Мысль мудрая в голову заглянет, а поделиться не с кем… не с домом, в самом-то деле? Хотя…

— На хрен, — с чувством произнес Райдо, делая осторожный шаг в сторону двери. — Нажрусь и отосплюсь. А там зима, слышишь ты, тварь?

То, что сидело внутри, прорастая, раздирая тело, точно оно не в достаточной мере разодрано было, не отозвалось. И ладно.

И к лучшему.

Когда оно отзывалось, Райдо приходилось закусывать руку, чтобы позорно не заорать…

…а сейчас орать нельзя. Разбудит.

Сейчас надо осторожно добраться до двери… и от двери до лестницы, которая вниз ведет… двадцать две ступеньки… что такое двадцать две ступеньки? На каждую у него слово найдется доброе, матерное… главное, чтобы шепотом, чтобы осторожно. И дом, решив подыграть, замирает. Не скрипят доски паркета, не вздыхают трубы… ветер, свивший в пустых каминах гнездо, и тот примолк… и ладно.

Некогда огромный холл в темноте вовсе выглядит бесконечным. Темные стены. Черные зеркала. А картин нет… сожгли… это ж какими уродами надо было быть, чтобы сжечь картины? Райдо точно знает — были… он рамы нашел… и обрывок пейзажа… у себя спрятал.

Зачем?

А просто так. В детстве он камни красивые собирал. И осколки стекла. И прочий хлам, который тогда казался драгоценным… и теперь вот захотелось сокровищ… получил…

…обрывок пейзажа…

…и акварелька…

…и еще старый снимок…

Дайна сказала, что на чердаке сохранилась пара сундуков со старыми вещами, и надо бы их глянуть, разобрать, выкинуть ненужное… а Райдо запретил.

Он бы сам добрался до чердака, но… туда дальше, чем до кухни, а сил у него не так и много. Дом качает… укачивает… если прилечь, то и колыбельную споет. Райдо бы прилег, только ведь знает — не уснет.

Без виски.

Темный коридор.

И дверь приоткрыта. Аромат свежего хлеба… и еще мяса, которое привозили тушами и разделывали тут же, на старой почерневшей колоде… молоко… ароматные травы.

Дождь.

Приоткрыто окно, должно быть, кухарка оставила, пытаясь избавить кухню от дыма, который пропитал здесь все: старая печь чадила, и дымоходы по-хорошему следовало бы почистить… как-нибудь потом… зимой, например.

Глядишь, зимой он и вправду немного оживет.

А сейчас Райдо, добравшись до окна — на подоконнике расплывалась темная лужа — прижался лбом к холодному стеклу.

Хорошо.

Дышать легко. Он и не понимал, насколько ему не хватало воздуха… и воды, пусть вода эта холодна и ложится на волосы, на шею. Каждое прикосновение — почти ожог… но до чего хорошо.

И умирать он погодит.

Потянет еще немного… день или два… десять… сто… сколько получится, не ради себя, но ради таких вот мгновений, когда он, Райдо, чувствует себя почти живым. И присев, он коснулся пальцем лужи, провел по ней, ощущая и воду, и шершавую поверхность подоконника, обернулся.

И увидел младенца.

Точнее, Райдо не сразу понял, что это именно младенец, так, груда тряпья. Кухарка забыла? Она никогда и ничего не забывала, полнотелая розовая женщина до того плотная, что Райдо не мог отделаться от чувства, что собственная шкура ей тесна. Она носила серое платье и белые фартуки, которых было ровно семь штук, на каждый день недели — свой. По пятницам кухарка замачивала фартуки в щелоке, а по субботам — кипятила…

…старую колоду перед рубкой мяса она обязательно обдавала кипятком.

…а стол скоблила с какой-то маниакальной страстью, и уж точно не стала бы оставлять на нем грязные тряпки.

От тряпок несло уборной, и запах этот, до того скрытый средь иных, обычных кухонных, вдруг стал резким. А Райдо подумал, что, наверное, ему мерещится… его предупреждали, что разум его, затуманенный болью и выпивкой, способен играть злые шутки.

— Надо же, — пробормотал Райдо, отступая от подоконника. До стола он добрался и, вытянув палец, ткнул в тряпье.

Мокрое.

Грязное, и…

Райдо закрыл глаза, убеждая себя, что ему все-таки примерещилось. Но нет, тряпье не исчезло.

Младенец тоже.

Он лежал тихонько, уставившись на Райдо огромными какими-то стеклянными глазами.

— Ты кто? — Райдо осторожно потянул за тряпку, которая, похоже, некогда была старой шалью. — Нет, я понимаю, что ты не ответишь, просто привык разговаривать… особо тут поговорить не с кем…

Младенец моргнул, как-то медленно, отчего стало понятно, что и это действие стоило ему немалых усилий. Личико его, в полумраке представлявшееся одним белым пятном, исказилось, рот приоткрылся, обнажив белесые десны.

Но меж тем младенец не издал ни звука.

— Гм, — сказал Райдо, потому как ситуация требовала слов, а в голове было пусто, не считая, конечно, привычного уже шума, рожденного исключительно хмелем. — Ну… здравствуй, что ли?

Шаль он развернул.

Влажная.

И тряпье под ней, темное, провонявшееся…

— Это надо снять. А то простынешь. Ты не думай, у меня опыт есть, я с детьми дело имел… у меня племянники… между прочим, трое… или уже четверо?

Он разворачивал тряпку за тряпкой, а младенец смотрел.

Видел ли?

Тощий какой.

Или не тощий, а… неправильный младенец. Младенцам — Райдо знал это совершенно точно — полагается быть бело-розовыми и толстыми, с перетяжками на ручках и ножках, с округлым животом и кисло-сладким запахом молока. А этот… раздувшийся живот-пузырь и неестественно тонкие ручонки. Ноги-веточки, ступни на них — словно на нитках висят.

Кожа холодная.

Ледяная просто.

— Да ты замерзла, — Райдо торопливо рванул рубаху, забыв, что давно уже не способен снять ее сам.

Ложь.

Вполне вот способен. И снять, и разодрать ворот… ничего, Дайна заштопает. Или новую купит. В конце концов, что такое рубашка? Пустяк.

Или многое, если теплая.

Райдо торопливо разостлал ее на столе. Младенца он брал осторожно, опасаясь, что стоит прикоснуться, и тот исчезнет.

Или умрет.

Он ведь почти уже умер, дышит еле-еле… но в руках слабо шевельнулся.

— Вот так… мы с тобой сейчас… тепло будет… когда тепло, то и хорошо, да?

Он заворачивал найденыша в рубашку, радуясь тому, что рубашка эта теплая и огромная, хватит, чтобы укутать с головой.

На макушке топорщились темные волосики.

И пахло от них… лесом пахло, осенним волглым лесом, который виднелся за краем поля. И в первый день еще Райдо сумел до него добраться, сел на опушке и дышал. Смотрел на сине-зеленые лапы елей, на стволы их, покрытые мелкой чешуей коры, на янтарные слезы… на паутину, кажется, и темный мох, сквозь который прорастала редкая трава.

— Тише, маленькая… мы сейчас… — он совершенно растерялся, вдруг поняв, что не представляет себе, что делать дальше. — Сейчас мы…

…Ната надо позвать.

…или Дайну… или кого-нибудь, но в доме, кажется, никого больше и нет… значит, Ната. Пусть берет лошадь и в город за треклятым доктором, который из Райдо своими советами душу вынул.

Райдо доктор не нужен.

А малышка умирает… и как знать, дождется ли помощи…

Он уже открыл рот, чтобы заорать, не имя, но просто заорать, доораться до кого-нибудь в растреклятом пустом доме, слишком большом для одного, когда сзади раздалось шипение.

И Райдо оглянулся.

Отродье почти сдохло.

Оно умирало давно и, по-хорошему, следовало бы отпустить его, но Ийлэ продолжала делиться силой. Зачем?

Не знала.

Она потерялась. И умерла, наверное, еще тогда, прошлой осенью… а то, что осталось — не Ийлэ. Оно иррационально. Оно ненавидит отродье, и все-таки не способно его оставить.

Оно боится одиночества?

Ийлэ засмеялась, прижимая сверток, который давно уже перестал плакать, к груди. Смех клокотал в горле. Колючий. И горький. И еще, наверное, безумный, но разве здесь был хоть кто-то, кто способен испугаться ее безумия?

Никого.

Отродье вот, затихло, смотрит. И в глазах ее слепых — а Ийлэ точно знала, что отродье пока слепа — отражается сама Ийлэ. Правда, она себя в этом отражении не узнает, но так бывает с безумцами.

— Ничего, — сказала Ийлэ сама себе. В последние полгода она только так и говорила, сама с собой, чтобы не потерять саму эту способность — разговаривать. — Уже недолго…

Наверное, она могла бы остаться здесь, меж корней старой ели, которая растопырила колючие лапы — хоть какая-то, а защита от дождя. Он, начавшийся неделю тому, все шел и шел.

Влажный воздух.

Влажные листья, сопревшие, темно-бурые, но если закопаться в них, становится теплей. В сон клонит. И иногда Ийлэ позволяет себе поспать, правда, недолго, просыпается от голода и еще потому, что отродье вновь подходит к самому краю. Нить ее жизни и без того тонкая, ныне вовсе стала паутиной, из тех, старых, которые рвутся не прикосновением — дыханием.

Дыханием и спасаются.

Ийлэ наклоняется к бледному лицу, стараясь не замечать черт его, раскрывает губы и вливает в раззявленный рот отродья еще немного сил.

…и так не осталось.

Но если умирать, то вдвоем, если не в дожде, то в снегу, до которого уже недолго. А еще раньше, предупреждая, ударят морозы, и лес окончательно провалится в глубокий сон. Силы иссякнут.

И закончится эта нелепая, самой Ийлэ непонятная борьба.

Чего ради жить?

Кого?

Но она живет. Вчера, позавчера и за день до того. И дни сплетаются бесконечной вереницей. Дни забрали лето и удобную обжитую нору, заставив пробираться к дому, который, предатель, стоит, будто бы и не случилось ничего. Нет, он тоже в полусне, пусть и тревожном — Ийлэ слышит и тревогу, и настороженность, и страх перед будущим, который она могла бы унять.

Дом не тронут.

А вот ее саму…

…она вжалась в листву.

Мокрая.

И одежда мокрая. И тряпье, в которое завернуто отродье, тоже мокрое. А в доме сухо. Он ведь рядом, Ийлэ знает и эту ель, и поле, и тропу, которая, верно, не заросла. На кухне всегда оставляли дверь открытой…

…порядки изменились.

Но если постараться, то… неужели дом настолько забудет о хозяйке, что…

— Глупость, — Ийлэ потрогала языком клыки. — Соваться туда — безумие…

Ветер тронул ель, и та покачнулась, стряхивая с ветвей воду…

Соваться — одно безумие, оставаться — другое… и какое из двух будет менее болезненным? Если остаться, отродье точно ночь не протянет. А в дом… можно попробовать войти тихо… и тихо же выйти… Ийлэ ведь немного нужно.

Еды.

Для нее и для отродья, которое смотрит, ждет и, наверное, смирилось уже.

Неправильно это.

Ийлэ легла рядом, закрыла глаза, прислушиваясь к шелесту дождя. Она попробует, просто попробует. Не ради отродья, но потому что сама нуждается в еде. Надо только подождать, когда наступит вечер. А ждать она никогда особо не умела.

…солнце утонуло в небесных хлябях. И закат отгорел тусклый, разбавленный. Темнота же получилось кромешною.

Ийлэ не нужен был свет.

Она тропу помнила распрекрасно. Шла. Кралась, едва ли не на цыпочках. Поле, с которого кукурузу так и не убрали, было пустым. Шелестели стебли, терлись друг о друга, ложились под ноги, тонули во влажной земле. И тропа вихляла.

А дом не приближался.

Он появился как-то вдруг, темной громадиной. Ийлэ замерла на краю, разглядывая его жадно, пытаясь понять, что же изменилось.

Ничего.

Белые стены. Черные прямоугольники окон. Фриз. И крыша двускатная, которая наверняка вновь подтекает… а Северное крыло выпустило тонкие хлысты неурочных побегов. И они упрямо держали глянцевую листву, точно надеялись остановить зиму.

Облетят. Подмерзнут. И ладно бы только они, но ведь и корни, не прикрытые шубой опада, пострадать способны.

Ийлэ едва вновь не рассмеялась, поняв, о чем она думает… дом? Это больше не ее дом. Он предал, как предали все, что люди, что вещи.

Бывает.

Раньше она не знала, что только так и бывает, а остальное — сказки для маленьких девочек… и вернуться бы в сказку, да вот беда, невозможно.

К дому пробиралась крадучись, пусть и пуст был старый двор.

А дверь кухонная — заперта.

Но открыто окно… и окна в кухне прежними оставили, с ними Ийлэ умела управляться. Нащупав щеколду, она легонько надавила на раму, которая поддалась охотно, будто дом, силясь хоть как-то загладить свою вину, решил помочь.

На кухне было тепло.

Жарко.

Настолько жарко, что Ийлэ растерялась. И еще от сытных запахов, которые окружили ее… мясо. Молоко. Хлеб. Она целую вечность не ела хлеба, и наверное, забыла сам вкус его. Надо взять себя в руки.

— Мы быстро, — пообещала Ийлэ отродью. — Потерпи.

Только глаза в темноте блеснули, будто и не глаза, но перламутровые пуговицы…

…на мамином сизалевом платье были такие…

Нельзя думать.

Нельзя вспоминать, память делает Ийлэ слабой.

Она положила отродье на стол и огляделась. Странно, что все почти по-прежнему. Печь остывает. Доходит в деревянной кадке тесто, и значит, поутру кухарка испечет хлеб, быть может, точь-в-точь такой, как прежде, с румяной корочкой, густо усыпанной кунжутным семенем. И запах хлеба выберется с кухни на первый этаж, а может, и на второй…

Ийлэ сглотнула вязкую слюну. Хлеб она найдет, а при везении — не только его. Главное, поторопиться.

Дверь в кладовку была заперта на засов, и несмазанные петли заскрипели, резанув по нервам. Ийлэ замерла, прислушиваясь к дому. Ничего.

Никого.

Кем бы ни были новые хозяева, они спят, небось, думают, что дождь напевает колыбельную…

Ийлэ принюхалась к темноте.

Еда. И только еда. Если спуститься, и она решается, идет вниз по узкой лестнице, ступеньки которой тоже узкие и крутые. На последней ноги соскальзывают, и Ийлэ падает, к счастью на четвереньки. Саднят ладони, но это мелочь.

Главное, она в подвале. И слева полки. Справа, помнится, тоже.

Жаль, свечи нет и приходится наощупь, осторожно. Слева кувшины. И в первом же молоко попалось, но прокисшее. Нельзя такое… в следующем, кажется, сыворотка… и сметана… и не может такого быть, чтобы в доме не держали свежего молока.

Ийлэ проверяла кувшин за кувшином. Попутно стянула пару колец колбасы, которая сохла на крюках. Колбасу она сунула за пазуху, потуже затянув пояс. Остановилась. Хмыкнула — благо, в подвале не было никого, крысы и те сбежали — и куртку стянула. Все одно мокрая и толку с нее никакого. А вот если завязать рукава и горловину перетянуть шнурком, то получится мешок. В мешок колбасы больше влезет.

И балык копченый.

И еще что-то, длинное, квадратное, но явно съедобное.

Сыр.

И снова колбаса, в которую Ийлэ, не выдержав, впилась зубами. Она откусывала куски, глотала, не разжевывая, пытаясь хоть как-то заполнить пустоту в желудке. Голод, отступивший было, вернулся, и Ийлэ вдруг поняла, что еще немного и сдохнет прямо тут, в подвале.

То-то новые хозяева обрадуются.

Плевать.

Она заставила себя сунуть колбасу в мешок, а мешок перекинула через плечо. Тяжелый. И это хорошо, потому как ясно, что вновь пополнить запасы еды Ийлэ сможет не скоро.

Если вообще сможет.

А молоко обнаружилось на полках справа. Ийлэ не без труда вытащила тяжеленный кувшин, скользкий, запотевший, но с удобной ручкой. Молоко было свежим и холодным, но лучше такое, чем никакого, глядишь, отродью и понравится…

…или все-таки сдохнет?

Подымалась Ийлэ в превосходном настроении.

А дом снова предал.

Мог бы предупредить, скрипом половицы, осторожным прикосновением сквозняка, тенью, что легла бы через порог, но нет, он смолчал.

Позволил выбраться.

И увидеть.

Пес был огромен.

Страшен.

Он стоял спиной к Ийлэ, склонившись над столом, над отродьем, которое… которая… от бессильной ярости Ийлэ зашипела, и пес обернулся.

— Надо же, — сказал он, и в голосе не было и тени удивления. — А вот и наша мамаша объявилась.

Он держал отродье на ладони, и то ли ладонь эта была велика, то ли отродье было мелким, но меж растопыренных пальцев выглядывала лишь макушка.

— Стоять, — пес не спускал с Ийлэ настороженного взгляда. — Я тебя не трону.

Так Ийлэ ему и поверила.

Она медленно попятилась, но вовремя остановилась, сообразив, что запасного выхода подвал не имеет. А между Ийлэ и спасительным окном стоит пес.

И отродье опять же.

Нельзя его бросать… Пес же, втянув воздух, поинтересовался:

— Молоко?

Ийлэ кивнула.

— Сюда неси.

Она не сдвинулась с места. Она, быть может, и безумна, но не настолько, чтобы приближаться к псу.

Жуткий.

Бритая голова, раскроенная рубцами, как и все его тело. На шее рубцы потемневшие, а на груди — свежие, бледно-розовые и лоснящиеся. Сквозь кожу сочиться сукровица, и до Ийлэ доносится запах болезни острый, едкий.

Смотрит.

Не моргая. Исподлобья.

Ийлэ тоже смотрит, но лишь потому, что не способна взгляд отвести.

— Сюда неси, — повторил он глухо.

Голос рокочущий.

Ийлэ попятилась, прижимаясь спиной к стене… дверь свободна… если не через окно… если пес здесь один… главное, из дому выбраться, а там дождь следы смоет…

…болен.

…и вряд ли способен бежать быстро.

…но если перекинется…

— Стой, — рявкнул пес. — Ты же не хочешь, чтобы я ее уронил?

Он вытянул руку, повернув так, что видна стала не только макушка отродья, которая лежала тихо. Жива ли? Жива. Бьется нить-волосок, натянулась до предела…

— Не хочешь, — со странным удовлетворением в голосе произнес пес. — Тогда иди сюда.

Ийлэ обернулась на дверь.

Что ей до отродья? Она ведь сама желала избавиться от нее, и если не смогла оставить в лесу, то дом — другое. Быть может, пес и не станет убивать младенца.

Пугает.

Или…

Он хмыкнул и перехватил отродье левой рукой, поднял за ноги.

— Рискни, — сказал он.

Ийлэ оскалилась.

Она уйдет и… и не сможет, потому что оловянные пустые глаза отродья смотрят на нее.

Первый шаг дался с трудом.

Колени дрожали. И руки, с трудом удерживая кувшин, который сделался большим и неудобным, того и гляди выскользнет.

— Я тебя не трону, — пес отвел взгляд, точно ему было противно смотреть на Ийлэ. А может и противно. Она тощая. И грязная. И воняет от нее не только лесом, но так даже лучше… так спокойней…

— Не трону. Клянусь предвечной жилой.

Хорошая клятва.

Вот только Ийлэ больше клятвам не верила. Она сумела сделать три шага и только.

— Молоко, — удовлетворенно потянул пес, потянув носом. — Но холодное. Ей холодное нельзя, она и так замерзла. Вот там плита. Видишь?

Видит.

Старая, которую растапливали дровами и торфом, и тогда из труб шел черный дым, он и ныне лежит на прежнем месте, в древней корзине, прикрытой сверху тряпицей… будто ничего не изменилось.

Ложь.

— Не эта. С этой возиться долго. Рядом. На кристаллах, — пес вздохнул и, положив отродье на ладонь — она так и не издала ни звука — сам шагнул к новехонькой плите. — Посудину найди.

И медные кастрюли остались на прежнем месте, что огромная, в которой кухарка варила похлебку для наемных работников, что крохотная, с изогнутой ручкой, для кофе…

…отец любил пить кофе по утрам. А мама пеняла, дескать, вреден он для сердца…

…сталь вредней.

Медь оказалась холодной и тяжелой, едва ли не тяжелей кувшина.

— Поставь, — велел пес. — И молока на лей… слушай, а надо водой разбавлять?

Ийлэ не знала.

В прежней ее жизни она не имела дела с младенцами, поскольку те обретались в детских комнатах, окруженные няньками, кормилицами и гувернантками…

Пес отступил, пропуская Ийлэ к плите, и хотя она подошла очень близко, куда ближе, чем ей хотелось бы, не ударил. Чего ждет? Думает, что она и вправду поверит этой клятве?

Клятвы — это слова. А слова ничего не значат.

Стоит. Дышит тяжело, с присвистом… и кажется, Ийлэ знает, откуда у него шрамы, она даже слышит существо, поселившееся в груди у пса… и если потянуться, если попросить…

— Не думай даже, — спокойно сказал он, отступив еще на шаг. — Убьешь меня — умрешь сама. А ты не хочешь умирать.

Ошибается.

— Никто не хочет умирать, — пес оперся на стену. — Но иногда приходится. Ты не отвлекайся. Сгорит сейчас.

Налить молоко в кастрюльку, не расплескав, не получилось.

Ийлэ замерла.

Ударит?

Стоит, баюкает отродье…

…а на кухне расползается запах паленого.

…и дверь хлопнула, громко, заставив Ийлэ отпрянуть от плиты.

— Тихо. Это свои.

Своих здесь давно не было.

Своих закопали на заднем дворе, но не сразу, а когда вонь невыносимой стала…

…Ийлэ помнит.

Лопату, которую ей вручили. Песочные часы. Землю укатанную, твердую… собственную слабость — она никогда не копала могил. Слезы в глотке. Боль. И удивление. Ей все еще казалось, что все происходит не с ней.

…управишься за полчаса — похороним, а нет — свиньи и падаль сожрут с удовольствием…

…управилась…

…и он выиграл спор, бросив напоследок:

— Главное — правильная мотивация…

Ийлэ заставила себя разжать руку и отступить от плиты. Вонь горелого молока становилась почти невыносимой, а отродье все-таки решило подать признаки жизни, и тонкий, едва слышный писк его ударил ножом по раскаленным нервам.

— Тише, маленькая, — пес провел большим пальцем по темной макушке, — сейчас мы тебя накормим… правда, мамаша? Нат, спускайся уже, хватит прятаться, я все равно тебя услышал…

Псов стало двое, а Ийлэ поняла, что уйти ей не позволят.

Глава 2

Альва.

Исхудавшая до полупрозрачности, грязная, но альва. Райдо никогда их не видел, чтобы вот так, близко… нет, война сталкивала, но там приходилось убивать, а не разглядывать.

Правда, имелся тот снимок, в его новых сокровищах, о которых и Нат не знает, поскольку смотрит на Райдо влюбленными глазами, верит, будто бы нет никого сильнее, умнее, идеальней… а идеалам не полагается прятать под матрасом всякую ерунду.

Голова пьяная.

Тяжелая.

И мысли в ней бродят хмельные. Не голова — а бочка, та, в которой пиво ставят дозревать, правда, в отличие от бочки, от головы Райдо обществу пользы никакой.

— Ты там это, за молоком приглядывай, чтобы не перегрелось, — он не знал, как разговаривать с этой альвой, чтобы она, наконец, успокоилась.

Ненавидит.

Точно ненавидит. Чтобы понять это, достаточно в глазищи ее зеленые заглянуть. Они только и остались от лица. И еще скулы острые, того и прорвется кожа. А щеки запали. И губы серыми сделались. Чудом на ногах держится, а туда же — ненавидеть.

Райдо никогда этого понять не мог.

— Райдо, — Нат приближался осторожно.

Умный пацан. Альва-то вся на нервах, чуть чего и сбежит, лови ее потом под дождем…

— Стой, — велел Райдо, когда альва дернулась и попятилась. — Давай на конюшню. И в город. Доктора сюда притащи.

Вряд ли он, человек степенный солидный, обрадуется ночной побудке. И прогулка под дождем, как Райдо подозревал, не вызовет должного энтузиазма, но ничего, ему заплатят. Платит же Райдо за еженедельные бесполезные визиты, во время которых только и слышит, будто ситуация вот-вот стабилизируется.

Смешно.

Он того и гляди сдохнет, а они про ситуацию, которая стабилизируется.

— Вам плохо? — поинтересовался Нат.

А в руке нож.

Еще один ненормальный, который не понимает, насколько ненормален. Война закончилась, а он с ножом спит. И ест. И купается, надо полагать, тоже… и привычку эту свою считает полезной.

Безумный мир.

И ночь безумная. А все-таки не мерещится, и уже радость, Райдо не согласен был сходить с ума следом за миром, хотя, может статься, так бы они научились друг друга понимать.

— Мне хорошо, — он сказал и понял, что и вправду хорошо.

Нет, боль не исчезла, она верная, Райдо не бросит, но он сумел ее вытеснить на край сознания.

И стоял сам.

И младенца держал, боясь уронить, но руки, которые с трудом бутылку подымали, надо же, не тряслись. Чудо, не иначе.

Чудо лежало на ладони неподвижно и только разевала рот в немом крике, и Райдо было страшно, что оно этим криком надорвется, оно ведь слабое, и малости хватит, чтобы исчезнуть.

— Мне очень хорошо, — он осторожно провел по мягким пуховым волосикам, которые свалялись и слиплись, но все одно, против всякой логики и реальности пахли молоком. — А вот им плохо.

— Она альва.

— Сам вижу…

…а вот девочка — только наполовину… глаза серо-голубые, и разрез иной, не альвийский…

…ничего, полукровка — это даже хорошо. Правда, Райдо не знал, чем именно, но открытию своему иррационально обрадовался.

— Альва, — с нажимом повторил Нат и клинком в стол ткнул. Альва, сгорбившись, зашипела.

— Нат, — стой Райдо ближе, отвесил бы мальчишке затрещину.

Воин.

Было бы с кем воевать, она и сама того и гляди сдохнет. Если уйдет — точно сдохнет. А уйти она хочет, и осталась лишь потому, что у Райдо — ребенок…

— Альва, — Нат нахмурился. Иногда он проявлял просто-таки невероятное упрямство. — Альве здесь нечего делать.

…ей нечего делать под дождем, в осеннем зыбком лесу, который, надо полагать, почти заснул, и поэтому она пришла сюда.

Случайно выбрала дом?

Или… он ведь принадлежал кому-то раньше, до войны. Райдо старался не думать, кому именно. Трофей. Награда. Королевский подарок, не столько ему — все знают, что ему недолго осталось — сколько семейству, которое в кои-то веки проявило единодушие и благородно оставило Райдо в покое.

Даже матушка.

А мальчишка не шевелится, замер, уставившись на альву, и нож в руке покачивается, то влево, то вправо… альва же взгляда с клинка не сводит.

Настороженная.

И чем дальше, тем хуже. Напряжение растет, Райдо чувствует его шкурой, а надо сказать, что после знакомства с разрыв-цветком его шкура стала просто-таки невероятно чувствительна.

— Нат, — сказал резко, и мальчишка, вздрогнув, оглянулся. — Забываешься. Я в доме хозяин. И я решаю, кому здесь место, а кому…

Обиделся.

Губы дрогнули, мелькнули клыки, и по щекам побежали серебристые дорожки живого железа, но Нат с обидой справился. И нож убрал за пояс, буркнул:

— Скоро буду.

Не будет.

Во всяком случае, не скоро, потому что не станет Нат ради альвы спешить. Нет, приказ исполнит, но ведь исполнять можно по-разному, и значит, самому нужно что-то делать. Знать бы, что…

— Иди уже, — Райдо с трудом сдержался, чтобы не сорваться на крик. — А ты за молоком смотри. Снимай… да осторожно! Тряпку возьми.

Конечно, молоко перегрелось.

— Ложку подай… правда, где лежат, не знаю.

Она, после ухода Ната успокоившаяся — правда, спокойствие это было весьма относительным — ложки нашла в буфете. И пожалуй, она не искала, но точно знала, что они там, в выдвижном старом ящике.

— Послушай, — Райдо кое-как присел, надеясь, что так она будет меньше его бояться. — Я ведь сказал, что не трону тебя…

Оскалилась только.

И ложку положила на стол, руку тотчас одернула, за спину спрятала.

Попятилась. Но не ушла. Хорошо… а Нат мог бы дверь и прикрыть.

— Я понимаю, что у тебя нет причин доверять мне… мы воевали… но если ты здесь, то это не потому, что тебе захотелось забраться в чужой дом.

Дернулась, но промолчала. Она вообще разговаривать способна?

— Полагаю, тебе просто больше некуда идти?

Райдо подул на молоко, которое подернулось толстой пленкой. В детстве он ее ненавидел, как и само кипяченое молоко с сахаром и топленым маслом, но матушка заставляла пить.

— Некуда. Оставайся.

Не шелохнулась.

И не расслабилась. Не поверила этакому щедрому предложению?

Райдо зачерпнул ложечку молока и, поднеся к губам, подул. Попробовал кончиком языка, молоко не было горячим, но и не холодным.

— В этом доме полно свободных комнат. Кладовая, сама видела, полна… да и бедствовать я не бедствую…

Альва оглянулась на окна.

— Дождь, — Райдо приподнял головку младенца и повернул на бок. Молоко он вливал по капле, а оно все одно растекалось, что по губам найденыша, что по подбородку. — Ты ж там была… думаю, долго была… пока лес не уснул, да? И если уйдешь, то сдохнешь. Или от голода, или замерзнешь насмерть. До заморозков сколько осталось? Неделя? Две?

Точеные ноздри раздувались.

Но альва молчала.

— Нет, если тебе охота помереть, то я держать не стану, — младенец часто сглатывал, и Райдо очень надеялся, что глотает он молоко, и что это молоко будет ему не во вред. — В конце концов, это личное дело каждого, какой смертью подыхать… но ребенка я тебе не отдам.

Оскалилась.

Зубы белые, клыки длинные, острые… и вот после этого находятся идиоты, которые утверждают, что будто бы альвы мяса не едят. С такими от клыками только на спаржу и охотиться.

— Кстати, как зовут-то…

Альва склонила голову на бок.

— Ну… не хочешь говорить, и не надо, мы сами как-нибудь… — и Райдо решительно повернулся к альве спиной.

Не уйдет.

А если вдруг хватит глупости, то…

…ей или в город, или в лес…

…и даже под дождем след пару часов держится, а пары часов хватит, чтобы ее найти…

…правда, Райдо не уверен, что сумеет, он давненько не оборачивался, но Нату такое точно не поручишь… и все-таки хорошо бы, чтобы у этой упрямицы хватило мозгов остаться.

— Вот так, маленькая… еще ложечку… за мамашу твою безголовую… и еще одну… а ты, к слову, сама поела бы… только не переусердствуй. Нет, мне не жаль, но живот скрутит…

…скрутило.

От колбасы. От собственного нетерпения, которое заставило эту колбасу глотать, не пережевывая. И теперь она осела тяжелым комом в желудке, а сам этот желудок, давно отвыкший от нормальной еды, сводила судорога.

Рот наполнился кислой слюной. Ийлэ сглатывала ее, но слюны становилось больше, и она стекала с губ слюдяными нитями.

Она, должно быть, выглядела жалко.

И плевать.

Пес спиной повернулся. Широкой, разодранной ранами, расшитой рубцами, которые, словно линии на карте… границы… и под этими границами из плоти обретаются нити разрыв-цветка.

Если позвать… он слышит Ийлэ, а у нее хватит сил. И наверное, даже в удовольствие будет смотреть, как этот пес будет корчиться в агонии. Правда, тот, второй, который молодой и с ножом, отомстит. У него, пожалуй, хватит сил пройти по следу…

…нельзя убивать.

…и нет нужды. Он сдохнет и сам, если не сейчас, то через месяц… через два… или через три. Зима убаюкает разрыв-цветы и, быть может, подарит надежду псу, что это — навсегда.

Или он знает?

Ийлэ сглотнула слюну.

Бежать?

Пока он не смотрит… занят с отродьем, пытается накормить, а та глотает коровье молоко, но этого мало… еще бы неделю тому — хватило бы, что молока, что тепла.

Неделю тому Ийлэ выбралась из предвечного леса, который стремительно сбрасывал тяжелую листву. И корни его, что летом щедро делились и соком, и силой, ныне покрывались темными панцирями.

Лес собирался зимовать, и альвам в нем не осталось места. Альвам, если разобраться, во всем мире не осталось места. На этой глубокой мысли Ийлэ вывернуло. Ее рвало кусками непереваренной колбасы и слизью, тяжело, обильно, и она с трудом удерживалась на ногах, жалея лишь об одном — колбаса пропала.

— Когда долго голодаешь, а потом дорываешься вдруг до еды, — сказал пес, но оборачиваться не стал, — то возникает искушение нажраться, наконец, от пуза. И многие нажираются, только вот потом кишки сводит.

Он говорил это так, будто ему случалось голодать.

— Тебе бульон нужен. И сухарики. Про сухари не знаю, но бульон где-то должен быть. Поглянь в погребе…

Обойдется Ийлэ и без бульона, и без его щедрого предложения, которое на самом деле вовсе не щедро, а всего лишь приманка…

— Не переводи гордость в дурость, — пес кинул ложечку на стол, и отродье поднял, положил на плечо, прижав спинку широкой ладонью.

А он умный, значит?

Умный.

Смотрит. Усмехается, переступает с ноги на ногу… и отродье, закрыв глаза, молчит, но нить ее жизни стала толще, пусть и ненамного.

— И мешок свой брось. Если хочешь уйти, уходи так, как пришла, — жестко добавил пес.

Ветер распахнул окно, впуская холод и дождь.

Уйти.

Ийлэ уйдет. Потом. Когда у нее появятся силы, чтобы сделать десяток шагов… например завтра. И пес странно усмехнулся:

— Вот и ладно. Комнату сама себе выберешь.

И от этой неслыханной щедрости Ийлэ рассмеялась, она смеялась долго, содрогаясь всем телом, не то от смеха, не то от холода, который поселился внутри и рождал судорогу. Она захлебывалась слюной и слизью, и голову держала обеими руками, потому что стоит руки разжать и голова эта оторвется, полетит по кухонному надраенному полу, на котором уже отпечатались влажные следы…

А потом пол покачнулся, выворачиваясь из-под ног.

Дом снова предал Ийлэ.

Но ничего, к этому она привыкла…

…когда альва упала, Райдо испугался.

Он не представлял, что ему делать дальше, потому как и сам держался на ногах с трудом, не из-за болезни, но из-за виски, которое сделало его слабым.

Неуклюжим.

И думать мешало. Райдо отчаянно пытался сообразить, что ему делать, но в голове шумело.

— Бестолковая у тебя мамаша, — сказал он младенцу, который, кажется, уснул.

И ладно.

Младенца Райдо положил сначала на стол, а потом в плетеную корзину, в которой кухарка хранила полотенца. Свежие, накрахмаленные, вкусно пахнущие чистотой, они показались вполне себе пригодными для того, чтобы завернуть в них малышку.

Так оно теплее будет.

— Сначала разберусь с ней, — Райдо указал пальцем на лежащую альву, — а потом и тобой займусь.

Глядишь, там и доктор явится.

Альва дышала. И пульс на шее удалось нащупать. Райдо не без труда опустился на пол и похлопал альву по щекам.

Не помогло.

— А воняет от тебя изрядно, — заметил он.

Вблизи альва выглядела еще более жалко, не понятно, в чем душа держится.

— Я сюда, между прочим, приехал, чтоб помереть в тихой и приятной обстановке, а не затем, чтобы девиц всяких спасать… если хочешь знать, мне девицы ныне мало интересны.

Лохмотья ее промокли, пропитались не то грязью, не то слизью. Короткие волосы слиплись, и Райдо не был уверен, что их получится отмыть, что ее всю получится отмыть.

Вытянув руку, он нащупал кувшин с молоком, оказавшийся тяжеленным.

— Может, все-таки сама глаза откроешь? — поинтересовался Райдо, прежде чем опрокинуть кувшин на альву. Молоко растеклось по ее лицу, по шее, впиталось в лохмотья, и по полу разлилось белой лужей.

Альва не шелохнулась.

— Нда, — кувшин Райдо сунул под стол, подозревая, что ни экономка, ни кухарка этакому его самоуправству не обрадуются.

А и плевать.

— Плевать, — повторил он, подсовывая ладонь под голову альвы.

Прежде-то Райдо веса ее ничтожного не заметил бы, а сейчас самому бы подняться, он же с альвою… упадет — раздавит к жиле предвечной.

Не упал.

Не раздавил.

И даже, пока нес к дверям, не сильно покачивался. А у дверей столкнулся с Дайной.

— Райдо! — воскликнула она, едва не выпустив из рук внушительного вида топор, кажется, им на заднем дворе дрова кололи? — Это… вы?

— Это я, — с чувством глубокого удовлетворения ответил Райдо, и альву перекинул на плечо. Если на плече, то рука свободна и корзинку захватить можно. Жаль, что сразу об этом не подумал… корзину с младенцем на кухне оставлять никак нельзя.

— А… что вы делаете? — Дайна, кажется, растерялась.

Смешная.

В этой рубахе белой и кружавчиками, в ночном чепце, тоже с кружавчиками, в стеганых тапочках, правда, не с кружавчиками, но с опушкой из кроличьего меха.

И с топором.

— Женщину несу, — со всей ответственностью заявил Райдо, придерживая эту самую женщину, которая так и норовила с плеча сползти.

— К-куда?

— Наверх. Возьми корзинку.

Райдо палец вытянул, показывая ту самую корзину, которую надлежало взять. И добавил:

— Только тихо. Ребенок спит.

Дайна не шелохнулась.

Она переводила взгляд с Райдо, который под этим самым взглядом чувствовал себя неуютно, хотя видит Жила, ничего дурного не делал, на корзинку.

С корзинки — на приоткрытое окно.

И снова на Райдо.

Лицо женщины менялось. Оно было очень выразительным, это лицо. Прехорошеньким. Она сама, почтенная вдова двадцати двух лет отроду, была прехорошенькой, круглой и мягкой, уютной, что пуховая подушка. И пожалуй, не отказалась бы, ежели бы у Райдо появилось желание на эту подушку прилечь.

Желания не было.

В пуху он задыхался…

— Вы… вы собираетесь… ее в доме оставить? — в голосе Дайны прорезалось… удивление?

Раздражение?

Райдо не разобрал, выпил много.

— Собираюсь, — ответил он.

— В доме?

— Ну не на конюшне же!

Розовые губки поджались. Кажется, Дайна полагала, будто на конюшне альве будет самое место.

— Корзину возьми, — эта злость была иррациональной. На Райдо порой накатывало, от выпитого ли, от боли, которая выматывала душу, не суть, главное, что порой в этой самой душе поднималась волна черной злобы.

К примеру, на Дайну.

К корзине она приближается бочком, точно младенец этот способен ее обидеть. И за ручку берет двумя пальчиками…

— Уронишь, сама на конюшню жить пойдешь, — Райдо повернулся спиной к экономке. Быть может, если он не будет на нее смотреть, то злость исчезнет.

Она ведь ни в чем не виновата…

— Вы… вы несправедливы, — всхлипнула Дайна, и Райдо ощутил укол совести.

И вправду несправедлив.

Он вообще порой редкостная скотина, но тут ничего не поделаешь — характер. А Дайна… Дайна досталась ему с этой растреклятою усадьбой. Супруг ее был управляющим… кажется… она точно говорила, кем он был, и вздыхала, сожалея, что брак ее не продлился и год… и еще что-то такое рассказывала, а Райдо кивал головой, но не слушал.

Она молчала. И молчания ее хватило до второго этажа: странно, но по лестнице Райдо поднялся без особого труда. Дверь открыл первую попавшуюся и пинком, потому как руки было страшно от стены оторвать.

— Вы… вы не можете оставить ее здесь, — произнесла Дайна, поставив корзинку с младенцем на пороге.

— Почему?

— Что скажут соседи?

Райдо сбросил альву на кровать и только потом ответил:

— А какое мне, нахрен, дело до того, что скажут соседи? Принеси бульона… надо эту, обморочную напоить.

— Он для вас!

— Обойдусь.

— Он холодный…

— Подогреешь, — Райдо заставил себя выдохнуть и очень тихо, спокойно произнес: — Дайна, пожалуйста… принеси бульона.

К счастью, дальше спорить Дайна не стала.

Доктор явился незадолго до рассвета.

Сняв плащ, промокший насквозь, он передал его в руки Дайны, которая, уразумев, что отделаться от незваной гостьи не выйдет, а ночь не вернется в прежнюю спокойную колею, надела серое миткалевое платье. И чепец сменила. В нынешнем, темно-зеленом, но щедро украшенном лентами, ее голова гляделась несоразмерно огромной. Этакий полотняный бутон на тонком стебле шеи.

— Доброй ночи, — вежливо поздоровался доктор.

С него текло.

Редкие мокрые волосы прилипли к лысине, и воротничок рубашки, пропитавшись влагой, сделался серым, а серый костюм — и вовсе черным. И доктор смахивал воду с лица ладонями, и волосы норовил отжать, отчего те топорщились.

Рыжие.

Раньше Райдо не обращал внимания, что волосы у его доктора ярко-рыжие, какого-то неестественного, морковного оттенка, совершенно несерьезного.

И веснушки на носу.

И яркие синие глаза… уши оттопыренные, покрасневшие от холода. И как человек с оттопыренными ушами может что-то в медицине понимать?

— Я вижу, вам намного лучше, — и голос у него неприятный, высокий, режущий. От него у Райдо в ушах звенеть начинает.

Или не от голоса, но от виски?

А ведь Райдо так и не нашел бутылку… зря не нашел, глядишь, и легче было бы.

Нат держался сзади, глядя на доктора с непонятным раздражением.

— Намного, — согласился Райдо и ущипнул себя за ухо.

Детская привычка.

Помнится, матушку она безумно раздражала, хотя ее, кажется, все привычки Райдо безумно раздражали, но что поделать, если ему так думается легче?

— Я рад.

Доктор держал в руках черных кофр, сам вид которого был Райдо неприятен.

— В таком случае, быть может, вы соизволите пояснить, какое срочное дело вынудило этого… в высшей степени приятного молодого человека заявиться в мой дом? Вытащить меня из постели и еще угрожать.

— Нат угрожал?

Дайна подала доктору полотенце, которым тот воспользовался, чтобы промокнуть и лысину, и волосы.

— Представляете, заявил, что если я не соберусь, то он меня доставит в том виде, в котором я, уж простите, пребывал… потрясающая бесцеремонность!

— Нат раскаивается, — не слишком уверенно сказал Райдо. И доктор величественно кивнул, принимая этакое извинение.

Нат фыркнув, отвернулся.

А сам-то… вымок от макушки до пят… и что характерно, пятки эти босые, да и сам полетел в домашних штанах, в рубашке одной, которая ныне к телу прилипла. Тело это тощее, по-щенячьи неуклюжее, с ребрами торчащими, с впалым животом и чрезмерно длинными руками и ногами… и надо бы сказать, чтоб переоделся, но Райдо промолчит.

Хочется Нату геройствовать, по осеннему дождю едва ли не голышом разгуливая? Пускай. Дождь — не самое страшное… дождь, если разобраться, вовсе ерунда.

А Дайна чаю ему заварит, с малиновым вареньем.

Все награда.

— Так что у вас случилось? — не скрывая раздражения, произнес доктор.

И Райдо очнулся.

О чем он, бестолковый пьянчужка, думает?

— Случилось. Ребенок умирает.

Рыжие брови приподнялись, выражая, должно быть, удивление. А и вправду, откуда в этом яблоневом предсмертном раю ребенку взяться? И Райдо велел:

— Идем.

Малышка уже не спала.

Она лежала тихонько в той же корзине, и Райдо подумалось, что следовало бы найти для нее иное, более подходящее для младенца, пристанище.

И пеленки, чтобы белые и с кружевом, навроде тех, в которые племянников кутали… и распашонки, чепчики, всякую иную детскую мелочь.

— Не выживет, — сказал доктор, развернув рубашку. И брался за нее двумя пальцами, точно ему было противно прикасаться или к этой рубашке, или к младенцу.

Руку отнял, пальцы платочком вытер.

— Что? — Райдо показалось, что он ослышался.

Как не выживет?

Он ведь молоком напоил… и еще напоит, но не сразу, чтобы ей плохо не стало… и завернул вот в рубашку, а еще полотенцами накрыл… и быть может, Дайна отыщет одеяльце… или что там еще надо, чтобы детенышу было тепло.

— Не выживет, — спокойно, равнодушно даже повторил доктор, складывая свой платочек. И в этот момент он выглядел предельно сосредоточенным, словно бы в мире не было занятия важней, чем этот треклятый платочек, каковой следовало сложить непременно треугольничком. — Крайняя степень истощения. Я вообще удивлен, что ребенок жив…

Он наклонился, поднял кофр, поставив его рядом с корзиной, и Райдо стиснул кулаки, до того неприятным, неправильным показалось этакое соседство.

В кофре, в сафьяновом футляре хранятся инструменты, хищная сталь, которая причиняет боль, едва ли не большую, чем разрыв-цветы. Есть там и склянки с едкими дезинфицирующими растворами, и заветная бутыль опиумного забвения, которое ему настоятельно рекомендуют.

Ее-то доктор и извлек.

— Единственное, что в моих силах, — сказал он, зубами вытащив пробку, — это облегчить ее страдания…

Страдающей малышка не выглядела.

Лежала себе тихонько, шевелила губенками, и по щеке сползала нить беловатой слюны… и Райдо вспомнил, что детей надо класть на бок, чтобы они, если срыгнут, не подавились.

— Несколько капель и она уснет…

— Идите в жопу, — Райдо провел пальцем по макушке.

Надо будет искупать ее, а то не дело это, чтобы ребенок грязным был. Только он не очень хорошо помнит, как это делается. Вроде бы травы нужны, а какие именно?

И если этих трав он не найдет, то можно ли без них?

И воду еще локтем проверяют, потому что пальцем — неправильно, правда, в чем неправильность, Райдо не знает.

— Простите? — доктор замер со склянкой в одной руке и с ложечкой, которую с готовностью подала Дайна, в другой.

И Дайна замерла, приоткрыв рот, должно быть, от возмущения.

Нат, который молчаливым призраком устроился на пороге — а переодеться не удосужился, — беззвучно хохотал.

— В жопу иди, — охотно повторил Райдо и малышку из корзины вытащил.

Умрет.

Ничего. Ему тоже говорили, что он умрет. Еще тогда, на поле… и потом, в госпитале королевском, где полосовали, вытаскивая зеленые побеги разрыв-цветка. В королевском-то госпитале никто не стремился быть тактичным, здраво полагая, что пользы от такта нет. И тамошний врач, седенький, сухонький, весь какой-то мелкий, но лишенный суетливости, честно заявил, глядя Райдо в глаза, что шансов у него нет.

Два месяца дал.

А Райдо уже четыре протянул.

И зима скоро… зиму он точно переживет, и значит, нахрен всех докторов с их прогнозами.

— Простите, — доктор оскорбленно поджал губы, и щеки его обвисли, и сам он сделался похожим на толстого карпа, каковых приносили на матушкину кухню живыми, замотавши во влажные полотенца. Карпы лежали на леднике, разевали пасти, и губы их толстые были точь-в-точь такими же кривыми, некрасивыми.

А глаза — стеклянными.

Правда, свои доктор прячет за очочками, круглыми, на проволочных дужках.

— Позвольте узнать, сколько вы сегодня выпили? — его голос звенел от гнева, но ведь духу высказаться в лицо не хватит.

— Много, — честно ответил Райдо.

И малышку прижал к плечу.

Становилось легче. Парадоксально, то, что сидело внутри него, никуда не исчезло. И боль не исчезла. И разрыв-цветок, который продолжал расти, проталкивая под кожей тонкие плети побегов. Райдо чувствовал их, но больше это не казалось таким уж важным.

Не настолько важным, чтобы напиться.

— Вы не отдаете себе отчета в том, что происходит.

— Охренеть.

— Вот именно, — доктор резким движением вбил пробку в бутыль. — Как вы изволили выразиться, охренеть… меня вытаскивают среди ночи из постели, угрожают…

Бутыль исчезла в кофре, который захлопнулся с резким щелчком.

— Тащат под дождем за пару миль, а когда я пытаюсь исполнить свой долг, то посылают в…

— В жопу, — подсказал Райдо, не из желания позлить этого, доведенного до края, человека, но исключительно для точности изложения.

— Именно, — доктор выпрямился. — Вы пьяны и неадекватны. А ребенок… он уже мертв, даже если выглядит живым.

— Посмотрим.

Тельце под ладонью Райдо было очень даже живым.

— О да… ваше упрямство… оно, быть может, помогает держаться вам, но дайте себе труда подумать, как это самое упрямство спасет вот ее… — доктор вытянул дрожащий палец, — от крайней степени истощения… или от переохлаждения… от бронхита, пневмонии…

Каждое слово он сопровождал тычком, благо, не в младенца, но в ладонь Райдо.

— Как-нибудь.

— Как-нибудь… это пресловутое как-нибудь… вы продлеваете ее агонию…

Он вдруг резко выдохнул и сник, разом растеряв и гнев, и возмущение.

— Поймите, я не желаю ей зла. Я просто понимаю, что… шансов нет. Как бы вам этого ни хотелось, но нет… и в конце концов, что вам за дело до этого ребенка?

Странный вопрос.

А человек смотрит поверх своих очочков дурацких и ждет ответа, точно откровения.

— Это мой ребенок, — Райдо погладил малышку.

Надо будет имя придумать. Правда, матушка в жизни не доверила бы ему столь ответственное дело, как выбор имени, но матушки здесь нет. А ребенок есть.

Безымянный.

Нет, может статься, что альва его уже назвала, но… когда она еще заговорит. И заговорит ли вообще.

— Ваш?! — рыжие брови доктора поползли вверх, и на лбу этом появились складочки.

Веснушчатые.

— Мой, — уверенно заявил Райдо. — Я его нашел.

Кажется, его все-таки сочли ненормальным.

И плевать.

Доктор снял очки и долго, как-то очень старательно полировал стеклышки все тем же платочком, который недавно столь аккуратно складывал.

Без очков он выглядел жалким.

И несчастным.

И подслеповато щурился, смотрел куда-то за спину… Райдо обернулся. Надо же, альва объявилась, стоит, вцепившись обеими руками в косяк, и скалится… угрожает.

Кому?

— Молоко лучше давать козье. Если с животом начнутся нелады, то к молоку добавлять отвар льняного семени. Я оставлю… и укропную воду, по нескольку капель… рыбий жир опять же… главное, кормить понемногу, но часто… и днем, и ночью…

Он говорил быстро, запинаясь.

И на альву не смотрел. Очень старательно не смотрел.

И выходил из комнаты, пятясь.

И стеклышки все тер и тер, тер и тер… едва на Ната, устроившегося за порогом, не наступил. А заметив, шарахнулся в сторону, наткнулся на Райдо и взвизгнул тоненько, прижался к стене.

Очочки нацепил.

Вздохнул.

И пошел, к стене прижимаясь, заслоняясь кофром своим…

— Эй, доктор, — Райдо проводил его до лестницы. — Звать-то ее как?

— Ийлэ…

Красивое имя. Альвийское.

— Ничего, — пообещал Райдо малышке шепотом. — У тебя будет не хуже…

Глава 3

Утро.

Дождь прекратился. И солнце, подобравшись с востока, плеснуло светом. Белые пятна на паркете. Ийлэ трогает их ладонью.

Теплые.

Дерево ласковое, старое.

Надо же, а ей казалось, что дом сгорит дотла.

Ошиблась.

Живой, почти как прежде. И паркет вот не пострадал, а обои переклеили и явно наспех, потому выбрали дешевые из плотной рыхлой бумаги… белое поле, зеленые птицы скачут по зеленым же веткам, и кажется, будто ветки эти, изгибаясь причудливым образом, норовят птиц поймать.

А те выскальзывают.

Ийлэ и обои потрогала.

Холодные.

Подоконник тоже. Рамы в этом крыле еще отец менять собирался, потому что дерево рассохлось и зимой сквозило. До зимы есть еще время, но холодом тянет по пальцам.

Странно.

Она жива. И в доме.

Сидит на полу.

Осматривается…

…доктор приходил. Ему Ийлэ не верит, он предал тогда… и предавал раз за разом… человек… чего еще ждать от человека?

Опиум.

Он и ей совал, тогда, уверяя, что с опиумом будет легче… тоже лгал… никому нельзя верить, а особенно — осеннему солнцу и непривычному, подзабытому уже ощущению покоя.

Ийлэ поднялась.

В ванной стены были теплыми, и значит, работал старый котел… или уже новый? Но главное, из крана шла горячая вода, и сунув ладони под струю, Ийлэ со странным удовлетворением смотрела, как краснеет кожа.

Струя разбивалась о стенки ванны, тоже знакомой — еще один осколок прошлой ее жизни — и наполняла ее… и если Ийлэ в доме, то почему бы и не помыться?

Она не мылась… давно, с тех пор, как вода в ручье сделалась слишком холодна для купания, а на поверхности озерца стал появляться лед. Тонкая пленка, которая таяла от прикосновения, обжигая.

— Сваришься, — раздался сзади недовольный голос.

Пес?

Ийлэ замерла.

Нельзя оборачиваться. Ударит.

Если не обернется, тоже равно ударит, но тогда Ийлэ не увидит замаха, не сумеет подготовиться.

Она все-таки обернулась.

Стоит в дверях, загораживая собой весь проем. Белая рубашка, домашние штаны… и босой… ступни огромные, некрасивые, с темными когтями.

— Я… подумал, что тебе… вот, — он наклонялся медленно, осторожно, и видно было, что движение причиняет ему боль. — Переодеться… правда, не уверен, что подойдет… я прикинул, что если Дайны шмотье, то тебе точно большое будет. Да и она не особо горит желанием делиться…

Пес положил на пол стопку одежды.

— А вот Натово — так, глядишь, и впору… старое, конечно… он вырос уже… я вообще фигею с того, как быстро он растет… вот что значит, нормально жрать стал. Детям вообще важно нормально жрать…

Судя по его размерам, в детстве пес питался вполне прилично.

Ийлэ головой тряхнула: что за чушь он несет?

Главное, не ударил.

И отступил.

И теперь, даже если захочет, то не дотянется.

— Слушай, — он ущипнул себя за мочку уха. — Я тут думал… раз ты со мной говорить не хочешь, то… ребенку без имени нельзя. А если назвать Броннуин?

— Как?

Нет, об имени для отродья Ийлэ не думала. Зачем имя тому, кто рано или поздно издохнет, но… Броннуин?

— Не нравится, — вздохнул пес. — Кстати, меня Райдо кличут… если тебе, конечно, интересно.

Нисколько.

Ийлэ… она задержалась в доме лишь потому… чтобы помыться… она ведь не мылась целую вечность и воняет от нее зверски, и если еще одежду сменить на чистую, пусть старую, но не влажную, не заросшую грязью…

— Послушай, — пес не ушел, но и приблизиться не пытался, он сел на пол, ноги скрестил и босые ступни изогнулись, а Ийлэ увидела, что и на ступнях у него шрамы имеются, но старые, не от разрыв-цветка. Она смотрела на эти шрамы, чтобы не смотреть в глаза.

Псы ненавидят прямые взгляды.

— Послушай, — повторил он, — была война… случалось… всякое… но война закончилась и…

Он замолчал и снова себя за ухо ущипнул.

— Никто тебя не тронет. Здесь безопасно, понимаешь?

Ложь.

Нигде не безопасно.

— Не веришь? Ну… да, у тебя, похоже, нет причин мне верить, просто… не спеши уходить. Уйти всегда успеешь, держать не стану… но вот… в общем, я малышку покормил. Спит она. Ест и спит. А идиоту этому не верь, выживет…

…он не идиот, он умный человек, который вовремя сообразил, как правильно себя вести, оттого и цел остался, и семейство его уцелело, супруга, что часто заглядывала на чай и притворялась маминой подругой, дочери… Мирра, надо полагать, сохранила любовь к муслиновым платьям в мелкий цветочек, и привычку говорить медленно, растягивая слова. А Нира… Ниру Ийлэ и не помнила.

Что с ней стало?

Не важно, главное, что они, и доктор, и все его семейство, остались в той, нормальной жизни, которая Ийлэ недоступна.

Она не завидует, нет. И она понимает, что доктор — не дурак. Сволочь просто.

Предатель.

Пес молчал, смотрел с прищуром, внимательно, но во взгляде его не было того ожидания, которое являлось верным признаком новой боли.

— Ясно… значит, Броннуин тебе не нравится?

Ийлэ пожала плечами: в сущности, какая разница?

— Не нравится… а Хильмдергард?

Ийлэ фыркнула.

— Да, пожалуй… но я еще подумаю, ладно?

Убрался.

И дверь за собой прикрыл. Ийлэ выждала несколько минут и, на цыпочках подобравшись к двери, заглянула в замочную скважину.

Комната была пуста.

Это ничего не значит. И она, задвинув щеколду, подперла дверь стулом.

Мылась быстро, в той же горячей, опаляющей воде, в которой грязь сходила хлопьями, а кожа обретала красный вареный цвет. А потом, выбравшись из ванны, обсыхала, нюхая собственные руки, потемневшие, загрубевшие.

…а мама говорила, что руки — визитная карточка леди…

…хорошо, что мама умерла…

…нет, тогда Ийлэ казалось, что плохо, что невозможно с этой смертью смириться и что не бывает ничего, хуже смерти… она еще умела плакать и плакала. А потом поняла: ошибалась.

Смерть — это порой благословение, особенно, если быстрая.

Одежда оказалась великовата, и пахла неуловимо щелочным мылом, и еще лавандой, которой, надо полагать, переложили ее от моли спасаясь.

…мама сушила лаванду на чердаке, и собирала ломкие стебли, перевязывала их ленточкой… или мешочки шила из тонкого сукна. Аккуратными выходили, изящными даже.

Синие — для лаванды. Красные — для розы, для ромашки — желтые, и белые еще были, в которые прятали гвоздичный корень…

Надо выходить.

Пес говорил, что не тронет, но лгал. Ийлэ не в обиде, она точно знает, что все лгут, а милосердия от врага ждать — глупость. Но и злить его нарочно не следует. И пригладив волосы — гребня не нашлось — Ийлэ осторожно выглянула из ванной комнаты.

Спальня была пуста.

И коридор, и не высовываться бы из комнаты, раз уж Ийлэ подарили несколько минут одиночества, но только тонкая нить жизни отродья натянулась, звенит. Если идти по нити… мимо дверей — новые поставили, а шпалеры, которыми стены укрыты, прежние… и пол… и ковровая дорожка, кажется… ее на чердаке спрятали, вместе с маминым ломберным столиком и креслом-качалкой, с сундуками, куда складывали старые наряды Ийлэ и кукол ее…

…на чердаке ее искать не станут…

…и если тихо…

На цыпочках…

Только сначала отродье забрать. Если пес позволит.

Положив ладонь на дверь из старого темного дуба, Ийлэ решительно толкнула ее.

Пусто.

Нет.

Пахнет… болезнью пахнет. Опиумом. Виски. И последний запах, предупреждающий, заставляет ее пятиться, сжиматься в комок, и сердце колотится.

Уходить.

Немедленно, пока он… он ведь вышел ненадолго, и скоро вернется, и тогда…

Корзина стояла на столе, рядом с вазой, в которой умирали поздние астры. До нее всего-то два шага, она успеет вытащить отродье… и спрятаться на чердаке.

Вдвоем.

Ийлэ укусила себя за руку, и боль помогла сделать первый шаг. Протяжно заскрипел пол… здесь паркет новый, свежий и из дрянной доски, которая не высохла, оттого и ходит.

Выдает.

Ничего.

Никого. Только запах болезни, гноя и крови. Только комната грязная. Пустые бутылки. Много пустых бутылок. Гардины из дешевой ткани, темной в крупные белые розы, которые как-то совсем уж с псом не увязываются. Гардины сомкнуты плотно, но свет пробивается, ложится узкой полоской на пол.

Ковер.

Пыль под кроватью. У кровати. Столик и медный таз с водой. Ночной горшок, перевернутый кверху дном… странно, что пес его вовсе не вышвырнул… полотенце влажной грудой. Грязное.

И рубашка, что скомкана, брошена на кресло, тоже не чиста.

Сапоги… левый почти исчез под покрывалом, правый стоял на столе рядом с корзиной. Там же Ийлэ обнаружила и высокую кружку с остывшим бульоном. Воровато оглянувшись, она сделала глоток.

Сладкий.

И крепкий. Сваренный на мозговых косточках, он оставил на языке и нёбе жирную пленку, а желудок заурчал, требуя добавки. Ему было мало глотка.

Пес разозлится, но он и так разозлится, поняв, что в комнате его побывали, а на сытый желудок чужую злость переносить легче. Ийлэ схватила погрызенную корку хлеба, которая, верно, лежала не первый день и зачерствела до сухости. Корку она спрятала в кармане, а кружку осушила в два глотка.

При более пристальном изучении комнаты под столом обнаружилась полоска вяленого мяса и булочка с корицей, правда, закаменевшая, но если размочить в воде… булочку Ийлэ убрала во второй карман. А вот отродье из корзины вытаскивать не стала.

В корзине нести удобней.

И теплее будет, под шалью-то…

Из комнаты она выходила на цыпочках, крадучись. До заветной лестницы, на чердак ведущей, оставалось полтора десятка шагов.

Альва шла, держась стены, двигаясь бесшумно. И выглядела настороженной.

Не поверила, что безопасно?

И сам бы Райдо не поверил. Главное, что осталась, а там, глядишь, поживет пару дней, успокоится немного. Присмотрится.

Он убрал ладонь, которой закрывал Нату рот, и тот, вывернувшись, уставился возмущенно.

— Что? — Райдо это возмущение веселило.

Щенок.

Задиристый, отчаянно пытающийся выглядеть взрослым, а все одно щенок.

— Она… она…

— Она взяла лишь то, что принадлежит ей, — Райдо выглянул в коридор, убеждаясь, что альва ушла. — Не веришь? Идем.

В комнате царил обычный беспорядок, который еще недавно казался Райдо нормальным, уютным даже, а ныне вдруг стало стыдно.

Немного.

— Ну? Видишь? — Райдо обвел комнату рукой. — Моими сокровищами она побрезговала.

Уточнять, что тех сокровищ — полторы бутылки виски и почти новые носки, которые Райдо хранил на всякий случай — он не стал.

— Она… она…

— Что?

— Она альва!

— Я заметил.

Нат стиснул кулаки. И оттопыренная нижняя губа задрожала, выдавая возмущение.

— Садись, — Райдо толкнул щенка, и тот, не устояв на ногах, шлепнулся в кресло. — Давай откровенно. Чего ты хочешь?

— Чтоб она сдохла.

— Замечательно. У тебя, вроде, нож имеется. Иди и убей.

— Что? — Нат, который явно был настроен долго и нудно доказывать свою правоту, растерялся.

— Разрешаю, — Райдо сел на кровать и поморщился.

От простыней воняло.

И от одеяла.

И от подушек, причем, кажется, сильнее всего, кислым, рвотным… а вроде его не рвало… нет, в тот раз, когда рвало, он до унитаза добрался, из принципа проигнорировав ночной горшок…

…цветочки в него поставить, что ли?

— К-как разрешаешь? — брови Ната приподнялись.

— Обыкновенно. Берешь нож. Поднимаешься на чердак и убиваешь.

Сидит. Смотрит. Глаза по совиному круглые, и в них Райдо видится недоумение.

— Ну что выпялился? Убивать ты умеешь, это я знаю точно. А если конкретный совет, то бей в сердце, чтоб не мучилась, и крови меньше будет, потому как убираться после сам станешь.

Подушку Райдо отправил на пол и пинком послал в угол комнаты.

Что за хрень?

Он, милостью Короля, хозяин в этом треклятом доме, а хозяйская комната больше свинарник напоминает. Дайна сюда не заглядывает, а Нат… Нат не уборщица, хотя он и пытается, но видать, попыток его недостаточно.

— Убить?

— Убить, убить, — повторил Райдо, скинув и одеяло, которое было влажным, неприятным. — Заодно и младенца… вон, подушку возьми.

— З-зачем?

— Ну… она мелкая, резать несподручно будет. А вот подушкой накроешь, придавишь слегка и все…

— Я?

— А кто?

— Мне пойти и…

Нат нахмурился.

Интересно, он улыбаться умеет? Раньше, до войны, небось умел, а теперь разучился. И Райдо понятия не имеет, как его научить, чему научить… он вообще учитель на редкость дерьмовый, с такого пример брать — себе дороже выйдет. А Нат берет.

Упрямый.

И сейчас сгорбился, нахохлился. Волосы на макушке дыбом торчат… небось, гребень потерял… Дайна жалуется, что Нат совершенно невозможен, хамит, грубит и беспорядки учиняет. Но оно и верно, детям положено беспорядки учинять, а Нат ребенок, пусть самому себе охрененно взрослым кажется.

— Тебе, — Райдо поднял бутылку, в которой виски оставалось на треть. И появилось почти непреодолимое желание к этой бутылке приложиться.

Легче станет.

Ему ведь больно, и он устал от боли, от самой этой жизни, которая — война. И отвоевывать минуту за минутой, час за часом… на кой ляд? Напиться и уснуть.

Он заставил себя разжать пальцы, и бутылка упала на грязный ковер.

— Я… — Нат смотрел, как по этому ковру растекается лужа. — Я… не хочу ее убивать. Она ведь женщина… и младенец… и…

— То есть ты хочешь, чтобы их убил я? — Райдо пнул бутылку, жалея, что не вышвырнул в окно. Запах дразнил, заглушая иные, гноя, крови и слизи, которая сочилась из лопнувшего рубца. И надо бы рубашку снять, вытереть эту слизь, зачистить рану, прижечь, перебинтовать…

Позже.

Нет в этих действиях никакого смысла.

— Н-нет, — ответил Нат, отводя взгляд. — Я… не хочу, чтобы вы их убивали.

— Замечательно. Тогда что?

— Пусть уйдет.

— Куда?

— Не знаю. Куда-нибудь.

— Окно открой.

— Что?

— Нат, ты вроде на слух не жаловался. Окно, говорю, открой.

К капризам Райдо — а он порой сам себя бесил этими капризами — Нат привык. И сунув нож в сапог, он спокойно подошел к окну, гардины раздвинул, чихнул — пыли в них набралось, и сами эти гардины идиотские какие-то, в цветочки. Кто их только выбирал? А подоконник серый от грязи, отскоблить которую получится разве что с краской. Раму заело. Нат долго возился с ручкой, дергал то вверх, то вниз, но справился, открыл. И из окна пахнуло холодом, сыростью, ветром, что принес запахи леса, пусть бы сие было и невозможно: слишком далек этот лес, недостижим практически.

— Что видишь? — Райдо поднялся.

Вставать было безумно тяжело, кровать держала.

Манила.

Говорила, что он, Райдо, болен, что он почти уже умер, а умирающие ведут себя соответствующим образом, лежат смирно в кроватях и позволяют близким окружать их заботой и вниманием.

Хрена с два.

Потом, когда он, Райдо, в гроб ляжет, пусть окружают, а пока… до окна — пять шагов, а за окном — целый мир. И яблони видать, те самые, из-за которых долину Яблоневой назвали. Говорят, весной здесь красиво… если постараться и дотянуть до весны, чтобы увидеть… а почему бы и нет?

— Поле вижу, — буркнул Нат, разрушая красоту почти оформившейся мечты. — Дорогу вижу. Еще яблони.

Он закрыл глаза и втянул воздух, крылья носа дрогнули.

— Мясо коптят… недалеко… вкусно…

— Мясо — это да, это всегда вкусно… значит, дорогу видишь?

— Ну, вижу.

— И как она тебе?

— В смысле?

— В смысле прогуляться… скажем, до города… пешком…

Нат плечами пожал: в этакой прогулке он не усматривал ничего особенного. До города — три мили, и управится он быстро. И, пожалуй, от прогулки этой удовольствие получит.

— А чего нам в городе надо?

Райдо вздохнул: не получалось у него прививать Нату мудрость.

— Ничего. Дождь собирается.

— Ага, — охотно согласился он и, легши на подоконник, голову высунул: — Двор опять зальет. Я ей говорил, что водосток забился, чистить надо. А она мне, что это не мое дело! Это ж ваше дело, а значит, мое. Вода не уйдет, и двор размоет, и вообще…

Дайну он недолюбливал искренне и от души. И следовало сказать, что нелюбовь эта была взаимной.

— Дождь, — повторил Райдо, опершись на подоконник.

А ведь он любил дождь.

И снег.

И жару… и радугу тоже… и узоры льда на окне. Холод. Ветер.

Жизнь. Вот что мешало ему просто сдохнуть, оправдывая и врачебные прогнозы, и родственные опасения, — как уйти, когда вокруг такой сложный и удивительный мир?

— И холодно… как ты думаешь, далеко она уйдет?

— Кто? — Нат, похоже, успел позабыть про альву. — А… а какая разница?

— Никакой… или от голода сдохнет, или от холода. Может, встретится кто на этой дороге, кто прибьет быстро и безболезненно. Главное, что не ты, верно?

Нат отвернулся.

— Вот ведь как интересно выходит. Ты ее ненавидишь, а руки марать опасаешься. Предпочитаешь, чтобы кто-нибудь другой и за тебя…

— Я…

— Нат, я уже говорил. Если тебе эта девчонка так мешает, то убей ее. Сам. Собственными руками. А не перекладывай это на других.

Отпрянул.

Хотел было ответить что-то, но промолчал. И губу прикусил для верности.

— Ну так как? — поинтересовался Райдо.

Никак, похоже.

— Я… я ее ненавижу, — Нат стиснул кулаки. — И скажете, у меня причин нет?

— Есть, — согласился Райдо. — Но ты не думал, что и у нее есть причины ненавидеть тебя?

Этого нежная Натова душа вынести была не в состоянии.

Сбежал, только дверью хлопнул. Вот щенок. Распустился в конец, решил, что раз Райдо болеет, то он в доме хозяин… бестолочь лохматая… Райдо высунул голову в раскрытое окно.

Холодно.

И хорошо, что холодно… во двор выйти, что ли? Посмотреть на треклятый водосток, который забился… и еще на кур, вон, возятся в грязи… если есть куры, то должны быть яйца.

Яичница.

С беконом.

Ему вредно, ему положены бульоны и овсяная каша на воде, но жила предвечная, неужели умирающему откажут в такой малости, как яичница с беконом?

Надо только спуститься на кухню… а Дайне велеть, чтоб в комнате порядок навели, а то стыдно же…

Но уходить Райдо не торопился, лег животом на подоконник, осторожно, чтобы не потревожить тварь внутри, и тварь, с которой он постепенно начал сживаться, поняла.

Отступила.

Позволила вдохнуть сырой промозглый воздух. И дождь еще начался, словно по заказу, серый, сладкий. Райдо ловил капли языком, как когда-то в далеком детстве, и по-детски же радовался, что рядом нет матушки, которая запретит…

…а на кухню он спустился к ужасу Дайны и негодованию кухарки. И яичницу потребовал.

И бульона.

И чтобы козу нашли. Он ведь вчера еще поручил найти козу, но поручение не исполнили.

Нет, определенно, в доме пора было навести порядок.

На чердаке против опасений было сухо.

Пахло свежим деревом, и запах этот успокаивал.

Сумрачно. Свет проникает в узкие чердачные окна, пылинки пляшут, и Ийлэ, вытягивая руку, ловит их. А поймав, отпускает.

Идет, переступая с доски на доску, осторожно, и дом в кои-то веки молчит. Это молчание… неодобрительное? Он думает, что Ийлэ его предала?

Неправда.

Он первым… но Ийлэ не держит зла. В конечном итоге, стоит ли ждать верности от дома, если старые друзья… не было друзей, никогда не было. Ей лишь казалось, что…

Оборванные мысли.

И лоскуты прежней довоенной жизни из воспоминаний или старых сундуков, что стоят вдоль стены. Ийлэ знает, что в сундуках — ее куклы, и удивляется, как уцелели они. Дом ведь не умер, держится корнями за землю, дышит паром, выдыхая лишнее тепло в трубу, которая ведет на крышу. Там, внутри, клокочет дым. Ийлэ прежде нравилось думать, что в трубе обретаются драконы. И она, прижимаясь к кирпичу, вслушивалась в шорохи, в голоса их… слышала что-то.

А теперь?

Ничего.

Но у трубы отродью будет теплей. Ийлэ поставила корзину на пол и сама села рядом.

— Ш-ш-ш, — она приложила палец к губам, обветренным и сухим. И палец этот тоже обветренный и сухой… мама бы велела смазывать губы маслом, а руки… руки уже никогда не будут прежними. Наверное, это правильно, поскольку и сама Ийлэ тоже не будет прежней.

Она вытащила отродье, завернутое в белые тряпки.

Непривычное.

От макушки больше не пахло лесом, но молоком…

— Тиш-ш-ше, — губы плохо слушались, Ийлэ слишком давно не разговаривала, да и какой смысл в беседе, если тебе не ответят? Отродье точно не ответит.

Мелкое.

Бесполезное. И все еще живое. Ийлэ положила его на сгиб руки. Разглядывала… сколько раз она разглядывала это сморщенное личико, пытаясь разделить его черты на свои и…

…который из них?

…все псы похожи друг на друга.

…и если так, то быть может, Ийлэ повезло и в отродье нет той, порченой, крови…

…Ийлэ повезло бы, родись оно мертвым. Так нет ведь, живет. Цепляется за жизнь крохотными ручонками, молча, упорно.

— Сейчас, — Ийлэ наклонилась к приоткрытому рту.

Силу отродье пила.

И напившись, пожалуй, досыта, уснула. Темные длинные ресницы слабо подрагивали, пальцы шевелились, и кажется, отродью снился сон. Хорошо бы, светлый.

В детстве Ийлэ видела очень светлые сны.

Про драконов из печной трубы. Или про ромашковых человечков, которые обретаются на старом лугу… про стрекоз и бабочек.

Про кукол, которые оживали и устраивали чаепитие…

Безумная мысль, но… в тех снах царило удивительное спокойствие.

Ийлэ, вернув отродье в корзину, поднялась.

Сундук.

Шершавая крышка, сухая, прямо как кожа на собственных ее ладонях. И мелкие трещины на ней — рисунком… замка нет. Да и от кого запираться?

Чужих здесь не было. Вот только и своих не осталось.

Крышка открылась беззвучно.

Снова лаванда, но мешочки старые, рассыпаются пылью в руках, и на пальцах остается не запах — тень его… пускай. Так даже лучше.

Кукольный стол, который папа привез с ярмарки… скатерть шила мама… стулья… и к каждому — чехол, который сзади завязывался кокетливым бантиком… посуда… чайник, помнится, она еще тогда в саду потеряла. Искала долго и еще дольше горевала, пока отец не вырезал другой.

Здесь он.

Краска облезла.

И сервиз не весь. Крохотные тарелки, и чашки с ноготок. Блюдо. Вместо пирога — хлебная корка. А в кукольный кувшин можно набрать дождевой воды.

…под старым окном по-прежнему лужа собралась. Ийлэ, сев на пол, собирала воду пальцем, подталкивая к кувшину.

Это игра такая.

Замечательная.

И все остальное — тоже игра… кукол рассадить.

— Доброго дня, найо Арманди, — она вытащила фарфоровую красавицу, которая изрядно утратила красоты. Лицо ее потемнело, волосы свалялись. А ведь и вправду чем-то напоминает супругу добрейшего доктора. — Я рада видеть вас. Мы так давно не встречались. Печально, неправда ли? Не сомневаюсь, у вас есть о чем мне рассказать…

Она кое-как пригладила всклоченные волосы куклы, усадив ее во главу стола, но тут же передумала и сдвинула стул.

— Вы здоровы? А ваши прелестные дочери? Надеюсь, с ними все хорошо? Конечно, конечно… что же с ними могло случиться? Мирра…

…у этой куклы глаза стерлись.

А у второй — рот.

— Нира… счастлива повидаться… как у меня дела? Ах, помилуйте, как могут быть дела у альвы, которая… нет, об этом не будем. Вы ведь слишком нежные существа, чтобы разговаривать с вами о всяких ужасах…

Ийлэ мазнула ладонью по щеке.

От ладони все еще пахло лавандой и, пожалуй, пылью, но почему-то эти запахи, в сущности своей самые обыкновенные, одни из множества ароматов, ее окружавших, порождали спазмы в горле.

И слезы.

Но плакать она не станет.

— И вы здесь, найо Тамико… — плюшевый медведь с оторванной лапой не желал сидеть ровно, и Ийлэ пришлось подвинуть его стул к самой стене. — Надеюсь, все ваши кошки войну пережили? Не все? Черныш скончался? Бедняга… уверена, вы похоронили его достойно. Слышала, у вас колумбарий кошачий имеется. Это так мило… но присаживайтесь, будем пить чай… да, жаль, что матушка моя не может составить вам компанию. Не сомневаюсь, вы скучаете по ее обществу…

Она вытащила хлебную корку. Крошки отламывались с трудом, но Ийлэ старалась.

— Но она отсутствует по очень уважительной причине… видите ли, она умерла.

Плюшевый медведь все одно заваливался на бок.

— Да, да, найо Тамико, — Ийлэ в очередной раз вернула медведя на место. — Умерла. Прямо как ваш дорогой Черныш… хотя, что это я… он ведь от старости издох, а маму убили. Горло перерезали. Представляете?

Медведь смотрел глазами-пуговицами, на облезлой морде его Ийлэ чудилось выражение брезгливое и одновременно недоуменное: разве бывает такое, чтобы благопристойным дамам перерезали горло? Не в том чудесном засахаренном мирке, который так долго казался Ийлэ настоящим.

— А вы что скажете, найо Арманди? Ничего? Но по глазам вижу, вам нужны подробности… вы всегда с преогромной охотой смаковали подробности сплетен… жаль, только в нашем городке никогда не было сплетен по-настоящему горячих… именно, что не было…

Ийлэ подвинула к кукле чашку, которую наполнила дождевой водой.

— Но сейчас-то все иначе. И я с преогромным удовольствием с вами поделюсь. Пейте чай. Что? Это не чай, а вода? И пахнет она плохо? А вы потерпите, вы ведь сами рассказывали мне, что терпение — это величайшая из добродетелей… так вот, прежде чем убить, маму изнасиловали… Мирра и Нира, не затыкайте уши, я все равно знаю, что вы подслушиваете. Чего уж стесняться? Изнасиловали… а потом по горлу… это хорошая смерть, быстрая очень… и я думаю, что мама умерла счастливой. Она ведь думала, что мне удалось уйти…

Не слезы.

Вода.

Ийлэ плакала, раньше, когда полагала, что слезы ее хоть кого-то тронут… и умоляла… и проклинала… а они смеялись только.

…теперь она боится смеха.

…она боится и громких звуков, и теней, и людей, когда эти люди подходят слишком близко.

…она боится себя самое и не представляет, что делать со всеми этими страхами.

Жить?

Жить… как-нибудь, ведь протянула же она и весну, и лето… и осень, два месяца из трех. Это много…

— Что такое, найо Арманди? Вам неприятно слушать о таком?

Кукла молчала, глядя в тарелку.

И лицо ее, грязное, скрывала тень, словно бы этой кукле было бы стыдно.

— Конечно, неприятно… вы ведь были подругами. Мама так думала… лучшие подруги, несмотря на разницу в положении. Вы любили эту разницу подчеркивать… гордились, что мама снизошла до вас… или завидовали? А может, и то, и другое… но она не замечала… говорила, что нет человека более надежного… и меня к вам отправила… спрятала…

Вода по щекам, это не слезы — дождь.

Дожди ведь шли последнюю неделю, Ийлэ вымокла, а теперь, почти у трубы, сохнет… вот лишняя вода и находит способ покинуть тело.

Плакать незачем.

В кукольных играх нет места слезам.

— Она вам верила. Я вам верила. Но вы в этом не виноваты… война ведь, а война многое меняет. Вы же не могли рисковать… многие знали про эту дружбу, про меня… и к вам бы пришли, рано или поздно, но пришли бы обязательно. Так вы решили?

Кукла молчала.

Куклы вообще разговаривать не способны, это Ийлэ понимала хорошо.

— Вы просто успели раньше… от вас даже присутствия не понадобилось… всего-то пара слов… конечно, вам было стыдно. Нормальные люди должны испытывать стыд, совершая подлости, но вы себя утешили… сказали, что вам не оставили выбора… действительно, вдруг бы кто-то еще прознал про тот тайник в старом доме… не печальтесь, найо Арманди. Мамы нет. И упрекнуть вас будет некому… и вообще, война закончилась, и надо ли вспоминать о прошлом? Пусть все будет, как прежде… вот только на чай вам больше некуда ездить, но без чая прожить можно, да?

Тишина.

Дождь по крыше… дождь снаружи, и внутри, все льется и льется, этак скоро выльется до капли, тогда Ийлэ умрет от обезвоживания.

Ну уж нет.

— Действительно, что это я… — она разложила по тарелкам хлебные крошки, корку, не удержавшись, отправила в рот.

Колючая.

Язык царапает и размокать не спешит, но так даже лучше, корку можно долго, и удивляться кисловатому ее вкусу, многообразию оттенков его. А когда корка размокнет, то жевать медленно, растягивая удовольствие… потом хлеб, конечно, закончится, но…

В кармане оставалась булка.

С изюмом.

Изюм Ийлэ выковыряет и будет есть долго, по одной изюмине… она уже представляла, насколько сладким он будет.

Тоже счастье.

— Давайте сменим тему… поговорим о вас? Нет, вам не хочется говорить о себе? Действительно, никаких новостей, все по-прежнему, будто бы и не было войны… для вас ее и не было… обо мне? Вас удивляет, что я еще жива? И вас тоже, найо Тамико? Действительно, как это у меня получилось выжить… сама удивляюсь, не иначе, как чудом… бывают вот такие странные чудеса.

Ийлэ вытерла щеки.

Дождь закончился, и пусто стало, до того пусто, что она сама испугалась этой в себе пустоты.

— Что со мной было? А разве ваш супруг не рассказывал? Не верю…он ведь без вас и шагу ступить не способен… давече появлялся. Сказал, что моя дочь умрет… тоже мне новость. Я была бы рада, если бы она сдохла…

Куклы молчали.

Смотрели.

— Я была бы рада, — спокойно повторила Ийлэ, разливая воду по кукольным чашкам, — если бы вы все сдохли…

Она оставила кукол, и кувшин убрала, и в короб, в котором еще оставалось множество вещей, больше не заглядывала. Но на четвереньках отползла к теплой печной трубе и легла рядом с корзиной. Ийлэ не спала, слушала дождь, и урчание воды в водосточных трубах, шум ветра где-то сверху, над крышей, и шелест драконих крыл за стеной из красного кирпича.

…и слабое, сиплое дыхание отродья.

…она будет жить.

Назло добрейшему доктору, супруге его и дочерям…

Глава 4

На кухне яичницы не дали.

Не положено.

Не принято.

И кухарке он мешать будет. Нет, ежели бы потребовал, конечно, накрыли бы и там, на выглаженном, выскобленном едва ли не добела столе. Но кухарка, стоило Райдо озвучить просьбу, глянула так, что ему самому совестно стало.

Яичница?

С беконом? И еще помидорами жареными?

В приличных домах такое к завтраку не подают, и вообще, для Райдо уже овсяная каша сварена на говяжьем бульоне… это уже Дайна выступила, которая явилась немедля, застыла на пороге скорбным изваянием, этак она недовольство выражает, не Райдо, естественно — Натом, потребовавшим, чтобы Дайна явилась… в общем, Райдо почти и расхотелось есть.

И тварь внутри ожила, зашевелилась, напоминая, что он вообще-то помирает, точнее, пребывает в процессе помирания, и сам по себе этот процесс, не говоря уже о результате, отнюдь не в удовольствие.

— Это жрите сами, — он указал на плошку с кашей. — А я жду яичницу. С беконом. И помидорами.

— Помидоров нет, — кухарка остервенело начищала песком сковородку и, увлеченная сим, несомненно, важным занятием, не соизволила обернуться.

— Тогда с сыром. Или сыра тоже нет?

Сыр в наличии имелся.

— Райдо! Вам нельзя!

— Чего?

— Жареное! И жирное! Острое! Вы должны придерживаться диеты, и тогда…

— Жизнь моя будет мало, что короткой, так и вовсе безрадостной, — Райдо сделал глубокий вдох, пытаясь совладать с болью. Кулаки разжал.

И руку на плечико Дайны положил.

Плечико было узким и горячим.

Обнаженным… как-то Райдо не особо разбирался в том, что положено носить экономкам, но помнил, что прислуга матушкина носила платья серые, закрытые.

Дайна вздрогнула и голову подняла.

В глаза смотрит.

И собственные ее томные, с поволокой…

— Послушай меня, радость моя, — Райдо экономку приобнял, привлек к себе, она тоненько пискнула, но отстраниться не попыталась. — Убралась бы ты в доме, что ли… а то по уши скоро грязью зарастем…

— Что?

Дайна моргнула. И губки свои поджала, состроила гримасу оскорбленную.

— Убраться надо, — терпеливо повторил Райдо. — Пыль там протереть, полы помыть… окна, опять же… не знаю, чего еще там делают, чтоб чисто было.

— Мне?

— Ну не мне же. Ната вон возьми… или найми кого, если сама не можешь. Но это позже. А пока я жду свою яичницу. С беконом и сыром.

Он выпустил Дайну, которая осталась стоять, все так же запрокинув голову, а на круглом личике ее появилось выражение обиды.

Вышел.

И дверь прикрыл осторожно, не столько потому, что не желал хлопнуть ею со всего размаха, сколько затем, что боялся отпустить.

В коридоре накатило.

Резко, как бывало, когда тварь вдруг разворачивала хлысты побегов, лишая возможности не то, что двигаться — дышать.

А он все равно дышал.

Стоял, упираясь в треклятую стену руками, которые мелко подрагивали.

Глотал слюну.

Радовался, что Дайны нет… полезла бы со всхлипами, с суетливым своим сочувствием, от которого только хуже… Нат вот знает, что когда накатывает, не надо Райдо трогать.

Он справится.

И сейчас тоже. Уже справляется. Еще мгновенье и стену отпустит… и уйдет… до следующей двери всего-то пара шагов… а там до столовой, которая его раздражает, поскольку слишком большая для одного.

Но яичницу подадут туда.

И Райдо съест ее, хотя есть больше не хочется, а хочется лечь, свернуться клубочком и, вцепившись в собственные руки, завыть… и надраться, конечно… он сегодня почти и не пил, потому что пить при детях нельзя. А малышка не спала, смотрела… нехорошо при детях…

…альва ее забрала.

…не уйдет из дома, если в голове хоть капля мозгов осталась…

…на улице дождь, а с утра и заморозки были, и значит, скоро похолодает, а там и снег, и зима… куда ей идти зимой? Леса спят…

Райдо, если бы мог, рассмеялся бы. Надо же, сам едва-едва на ногах держится, а туда же, про альву… она, небось, будь такая возможность, убила бы.

И к лучшему, глядишь, не было бы так больно.

Приступ закончился резко. Боль не исчезла, откатилась, позволяя нормально дышать, и слюну утереть, и увидеть, что слюна эта — красная, а значит, до легких добралась треклятая лоза… и уже недолго ждать. Неделя? Две?

Если заморозки, то уснет…

…хорошо бы до весны дотянуть, увидеть, как расцветают яблони… говорили же, что это охрененно красиво…

Дурак.

Как жил дураком, так и помрет… яблонь ему не хватает… главное, чтобы вискаря хватило. С вискарем Райдо долго продержится.

С вискарем он не то, что весну, последний день мира встретит.

Он почти уже ушел, когда раздался скрипучий голос кухарки.

— Ну что, Дайночка, получила по носу?

— А ты и рада…

Подслушивать Райдо не собирался, это некрасиво… но интересно. А в его жизни не так уж много развлечений.

— Больно много ты на себя взяла, — кухарка говорила с обычным своим раздражением, и Райдо вдруг подумалось, что женщина эта, наверное, глубоко несчастна, поскольку во все те редкие встречи, которые все же случались с ней, она неизменно пребывала в этом самом раздражении.

И хмурилась.

И губами полными шевелила, точно жевала что-то… матушке бы не понравилось.

— Что, скажешь, не по праву?

— Ну-ну…

— Посуди сама, он долго не протянет… и что будет с усадьбой?

Кухарка ничего не ответила, должно быть, ей было совершенно плевать на усадьбу.

— Отойдет роду, верно? А мы куда? Вот ты…

— Я себе всегда работу найду.

— А я?

— И ты, если работать начнешь. Дом запустила…

— Я не горничная!

— Да неужто? Небось, при старой леди камины драила, а теперь…

— А теперь, — голос Дайны сделался низким, шипящим, — все изменилось! Где теперь эта леди?

…и верно, где?

Альва знает, но не скажет пока, быть может, позже, когда она поверит, что в доме вновь безопасно… если когда-нибудь поверит.

— Вот то-то же… нашлась и на нее управа…

— Злая ты, Дайна…

— А ты добрая, стало быть? Небось, от великой доброты тут подвизалась…

— Осторожней, Дайна… — кухарка произнесла это почти шепотом, но Райдо расслышал. — Я хоть и на кухне была, но многое слышала… видела еще больше…

— Слышала, видела… но ты же никому не расскажешь, верно, Мария? Ты женщина разумная… осторожная…

— Я-то не расскажу, — теперь раздражение сделалось ощутимым, и скребущий нервозный звук лишь подчеркивал его. Кухарка, которую разговор изрядно взволновал, остервенело драла несчастную сковороду. — Но это я… а она, думаешь, станет молчать?

Тихо стало. И тишина эта была опасной, с запахом дыма и близкой беды.

— Не твоего ума дело, — резко сказала Дайна. — С ней я как-нибудь разберусь… яичницу готовь, а то ж… уволит.

— Кого из нас?

Ответа на этот вопрос Райдо дожидаться не стал.

Коридор, еще недавно казавшийся невероятно длинным, он преодолел быстро, а по лестнице поднялся еще быстрей. В столовую вошел быстрым шагом.

Сел.

Руки на подлокотники кресла положил.

Откинулся, упираясь затылком в высокую спинку стула. Стулья доставили из отцовской усадьбы по матушкиному почину. И стол оттуда же, длинный, дубовый, за который с полсотни гостей усадить можно, если не сотню. Но гости благоразумно держались в стороне от поместья, и Райдо, сидя во главе этого стола, чувствовал себя нелепо.

— Нат! — он был уверен, что Нат где-то поблизости.

Мальчишка никогда не отходил далеко, верно, опасаясь, что без его заботы Райдо до срока преставится.

— Нат, мать твою… сюда иди… завтракать будем.

— Я не голоден.

— А мне плевать, — Райдо вытянул ноги, чувствуя, что еще немного и сползет с кресла. — Завтрак по расписанию быть должен. Р-развели бар-рдак…

Нат ничего не ответил, но послушно занял место за столом.

— Руки мыл?

— Мыл.

— А шею?

— И шею мыл, — Нат покосился недоверчиво, переспросив: — А что?

— А ничего. Может, меня вид грязной шеи аппетита лишает…

…аппетита лишала тварь, которая затихло, позволяя Райдо поверить, что, быть может, нынешняя пауза продлится хоть сколько-нибудь долго.

— Нат… — пытаясь отвлечься от саднящей боли в легких, Райдо погладил столешницу. — У меня к тебе просьба будет…

— Козу найти?

— Коза — это не просьба, а приказ… нашел?

Нат кивнул.

Хороший парнишка… и что с ним будет, когда Райдо издохнет? Надо будет младшенькому отписать, пусть к себе возьмет. Нат, конечно, молодой, но сообразительный. В армии ему делать нечего, он армии и так нахлебался по самое не могу, а полицейское управление — дело иное.

Та же служба, но… спокойней.

— А вот просьба… — Райдо поскреб подбородок. — Если откажешься, я пойму… настаивать не буду…

Нат в полицию не захочет, в войска рвется, не понимая, что без поддержки рода всю жизнь и останется чьим-нибудь ординарцем. Будет до седых волос сапоги чистить и коз искать…

…ничего, в предсмертной просьбе не откажет.

…или клятву взять? К клятвам щенок очень серьезно относится. Исполнит. А там, глядишь, и поймет…

…братец тоже найдет, к чему его приложить…

— В город съездить… послушать, что говорят…

— О чем говорят? — Нат нахмурился.

— О том, что тут было.

— Где?

— Тут, — Райдо терял терпение. У него в принципе никогда-то с терпением не ладилось, а уж сейчас и вовсе крохи остались. — В доме…

— А что тут было?

— Нат!

— Да?

Не издевается, и вправду не понимает. Для него дом — это просто-напросто дом, крыша над головой и куча проблем, навроде того же водостока и луж во дворе.

— Нат, — мягче повторил Райдо. — Как ты думаешь, кто тут жил?

— Альвы.

— А что с ними стало?

Нат задумался, но ненадолго.

— Ушли. Альвы ведь ушли.

— А эту почему оставили? — Райдо почесал подбородок: после приступов шрамы начинали зудеть, и зуд этот порой делался невыносим.

— Не знаю. Не нужна была? Или не захотела?

— Вот ты и выясни, не нужна она была, или не захотела…

— Как?

— Как-нибудь, — сказал Райдо, заставив себя руки от лица убрать. — Прояви смекалку. Ты же умный парень…

На лесть Нат не повелся, он покосился на Дайну, которая вплыла в дверь, неся на вытянутых руках серебряный поднос.

— Просьба? — уточнил Нат.

— Просьба.

— И отказаться могу?

— Да.

Он поскреб переносицу грязноватым ногтем, который явно свидетельствовал, что Нат солгал о мытых руках, и произнес:

— Я исполню эту просьбу, но взамен вы исполните мою.

— Шантажист малолетний…

Нат лишь плечами пожал.

— Давай уже.

Дайна, выражение лица которой говорила о том, что она все еще обижается и вообще не одобряет поступков Райдо, поставила поднос на стол.

И крышку сняла.

— Вы съедите все, — Нат указал пальцем на тарелку, где на бело-желтых островах яиц таяло сливочное масло. Лежали тонкие ломтики бекона, выжаренного до полупрозрачности, украшенные зеленью. И тонкие полупрозрачные куски сыра прорезала благородная плесень…

— Шантажист, — буркнул Райдо, вдыхая аромат нормальной еды.

— Ну… — Нат осклабился. — Вы вполне можете отказаться.

Вот бестолочь…

Ийлэ, наверное, задремала, иначе как объяснить, что она не услышала пса? Он был в трех шагах, опираясь спиной на приоткрытый сундук. Сидел, скрестив ноги и сунув руки в подмышки, отчего не слишком-то чистая рубашка его, не застегнутая, разошлась, обнажая впалый располосованный шрамами живот. Голову пес склонил на бок, и казалось, что он и сам дремлет, убаюканный шепотом дождя. Полумрак чердака странным образом разгладил рубцы на его лице, да и само это лицо больше не выглядело грубым.

Крупный нос с характерно широкой переносицей и вывернутыми ноздрями. Квадратный подбородок. Лоб покатый, бугристый, словно кто-то лепил этот лоб наспех из красной кейранской глины.

Вылепил и оставил.

— Привет, — сказал пес хрипловатым низким голосом. — Не хотел тебя будить… со временем понимаешь, насколько ценная эта штука — нормальный сон… я вот молока принес…

Ийлэ перевела взгляд с пса на кувшин.

— Это тебе… ей я отдельно… козье… там Нат козу нашел… Нату ты не нравишься, но у него есть причины не любить альвов. А у тебя, думаю, есть причины не любить нас, но так уж вышло, что жить нам придется под одной крышей, потому будь к нему снисходительна. Он мальчишка… и вовсе не злой. Бери…

Он подвинул кувшин.

— Я слышал, что альвы любят молоко…

Пес замолчал, наверное, ждал ответа. Не дождался.

Кувшин был рядом.

Высокий. В такой пинты три влезет, а то и четыре… старый… кажется, Ийлэ видела его на кухне, в той своей прошлой жизни… и вправду кажется… что она помнит?

Ничего.

Кувшинов на кухне хватало, и медных кастрюль, и черпаков, шумовок, тарелок, блюд и блюдец, прочих вещей, за которые теперь цеплялась память.

Но главное, что этот конкретный кувшин был рядом, и Ийлэ не только видела темную его поверхность, неровную, покрытую влажной испариной, но и ощущала сладкий аромат молока. Не только его. Хлеб. Свежий. Быть может, горячий, с крепкой хрустящей корочкой, с мякишем, который липнет к пальцам.

Мясо.

Жареное с чесноком, с ароматными травами…

И поневоле Ийлэ принюхивалась, пытаясь разобраться в ароматах…

— Это тоже тебе, — пес вытащил откуда-то из-за сундука глубокую тарелку, прикрытую полотенцем. — Вроде еще не совсем остыло… если остыло, то скажу и погреют… хотя, конечно, гретое не то, но ты так сладко спала… Бери.

Он подтолкнул миску к Ийлэ.

Замер.

Еда была близко. Обманчиво близко. Только руку протяни и… что тогда? Отберет? Пинком опрокинет кувшин, чтобы раскололся, разлетелся на куски? Швырнет миску в стену… или просто ударит по руке?

По лицу?

Нет, по лицу били редко… не хотели портить…

Ийлэ переводила взгляд с миски на пса, со пса на миску, уговаривая себя не поддаваться. Есть еще хлеб… и булка, та, которая с изюмом. Это ведь почти роскошь… и вовсе Ийлэ не настолько голодна…

…душица…

…и подлива кислая, на можжевеловых ягодах, такую кухарка готовила к мясу…

…а мясо свежее, вымоченное в кислом молоке, запеченное на углях…

— Ты выпила мой бульон, и это хорошо, потому что он полезный, хотя и гадость редкостная, но бульона одного мало. Поэтому поешь.

Ийлэ покачала головой: она не так глупа.

А с другой стороны, если она испортит ему игру, пес все равно разозлится, так имеет ли смысл рисковать?

— Ты… не против, если я ее возьму? — пес поднялся, и Ийлэ отпрянула, прижимаясь к трубе. Он подходил медленно, и с каждым шагом его скрипели доски.

Тень пса переползала с одной на другую, и на трубу, словно карабкалась по кирпичам, и на Ийлэ легла, лишая возможности двигаться. Надо было бежать, но Ийлэ только и могла, что смотреть на него.

Ждать.

— Послушай, — пес протянул руку, но не к ней, а к корзине. — Ты… ты меня боишься, а это не правильно. Я в жизни не обидел женщину.

Он поднял корзину легко, и отродье лишь вздохнуло.

Оно проголодалось.

И если пес вновь даст ему молока, то будет хорошо, а если не даст… он оставил кувшин, Ийлэ не будет пить все. Поставит на подоконник, там холодно, потом можно будет поделиться.

Согреть во рту.

И по капле. Отродью легче, когда по капле… молоко, силы… а миску тоже оставил, с полотенцем… и Ийлэ, убедившись, что он ушел, и дверь на чердак за собой запер, на четвереньках подобралась к миске.

Мясо остыло.

А хлеб, пропитавшись подливой, стал только вкусней. Ийлэ отламывала по крохотному кусочку, засовывала их в рот и рассасывала, как когда-то давно леденцы…

…хлеб был лучше леденцов.

Много лучше.

…она так и осталась на чердаке. И пес притащил туда одеяло.

А второй, который помоложе, матрац. Этот второй ненавидел Ийлэ и потому был понятен. От него следовало держаться подальше, и она отползла за трубу, в тень, которая, к сожалению, была не настолько густой, чтобы пес ее не увидел.

Он же, бросив матрац, не спешил уходить.

Прошелся по чердаку, остановился у распахнутого сундука, куклу поднял, повертел в руках и аккуратно усадил за столик.

— Ты мне не нравишься, — сказал он, повернувшись к Ийлэ спиной.

Пес смотрел в узкое чердачное окно, и на подоконник, тоже узкий, темной от влаги, опирался обеими руками. Он покачивался, и Ийлэ не могла отделаться от ощущения, что еще немного и пес упадет.

Пускай бы упал и свернул себе шею, благо, тонкая, длинная.

— Я вообще альвов ненавижу… и хорошо было бы, чтобы ты сдохла.

Наверное.

Ийлэ подумала и согласилась: она ненавидела псов, и если бы этот, конкретный, который знал, что Ийлэ слабее и потому ее не боялся, издох бы, она бы порадовалась.

— Но Райдо думает иначе.

Обернулся.

И от подоконника отлип. Подошел, пнул матрац.

— Это он приказал принести. Я принес. И буду приносить матрацы, белье… что угодно, пока ему от этого легче. Слышишь?

Слышит.

Райдо… он называл имя, но Ийлэ его не запомнила. К чему ей знать чужие имена? Ей бы собственного не забыть.

— Поэтому, чем дольше он проживет, тем лучше для тебя…

Пес ушел.

Ийлэ осталась.

Она перетянула матрац поближе к печной трубе. И простыни погладила, удивляясь тому, что у нее есть простыни… чистые, белые…

Одеяло… подушка огромная, с которой Ийлэ ложилась спать в обнимку. Но засыпала все одно настороженная, готовая очнуться от любого шороха, уже различая голоса дома от шепота дождя.

Убежище она покидала дважды в день, всякий раз осторожно выглядывая из-за двери, убеждаясь, что узкий коридор за ней пуст.

И второй, ведущий, к центральной лестнице.

Лестница ей была не нужна. Ийлэ добиралась до дубовой двери и вновь останавливалась, прислушиваясь к тому, что происходит за этой дверью, трогала ручку. Толкала дверь. И замирала, ожидая окрика…

…она знала, что в это время пес спускался к завтраку, но все равно ждала… чего?

Чего-нибудь.

И чем дальше, тем напряженней становилось ожидание. Если бы не отродье…

…он нарочно оставлял корзину в своей комнате, зная, что Ийлэ придет за ней.

В комнате стало чище. Здесь все еще пахло болезнью и виски, но пыль исчезла и вещи не валялись на полу. Ийлэ замирала на пороге, приказывая себе быть осторожней.

Она кралась — от двери до корзины — три шага.

И назад три.

Переступить порог. Выдохнуть с облегчением — у нее вновь получилось. И сбежать в единственное, почти безопасное место: на чердак.

Дверь прикрыть.

Сесть. Вытащить отродье, нить жизни которого день ото дня становится прочней…

— З-сдравствуй, — сказать шепотом.

Она не ответит.

Хорошо, если дрогнут полупрозрачные веки. Или ручонки, спрятанные меж полотняных складок, шелохнуться. Отродье по-прежнему тихо, безмолвно, но это безмолвие больше не кажется спасительным. Ийлэ порой хочется, чтобы оно, ее проклятье, ожило.

Закричало.

Молчит.

Но силу тянет, глоток за глотком, жадно, словно осознает, что от этой силы зависит собственная его жизнь. Ийлэ делится. Ей не жаль, правда, силы все одно немного, но… с каждым днем пребывают. По капле. По вздоху. С теплом чердака, с едой, которую приносит пес и он же, больше не пытаясь заговаривать, забирает отродье, говорит, что кормить, но на самом деле для того, чтобы Ийлэ спустилась.

Пса зовут Райдо.

Она повторяет это имя, когда знает, что его нет поблизости. У имени сотни оттенков, как и у собственной Ийлэ ненависти. Порой она полупрозрачная, как осенние сумерки, порой густая, промозглая, сродни туманам… кислая и горькая, с шелестом дождя, со скрипом дверных петель, которые отсырели. С шорохом юбок Дайны…

…она поднялась на чердак лишь однажды.

И шла крадучись, но будучи человеком, Дайна оказалась слишком неуклюжа, и Ийлэ услышала ее задолго, а еще Дайну выдал запах — терпкий едкий аромат ландышей.

…туалетную воду Дайна покупала в аптекарской лавке, в мутной бутыли с узким горлом, которое затыкали старой пробкой. Флакон оборачивали мягкой ветошью и перевязывали бечевкой.

Ийлэ помнит.

Еще один осколок от прежней жизни, как и темно-зеленое шелковое платье, отделанное золотым шнуром. Его мама выписала из столицы, и платье оказалось слишком уж свободно в груди, его пришлось перешивать…

…Дайна перешила вновь, вставив в корсаж широкие полосы желтого поплина.

И еще кружево.

Дешевое темное кружева, которое смотрелось убого, как и два ряда перламутровых пуговиц.

— Здравствуй, — сказала Дайна. Она остановилась на пороге, подобрав юбки.

Здравствуй.

Наверное, Ийлэ могла бы сказать.

Наверное, она бы и сказала… и собиралась… не смогла.

— Молчишь? — Дайна вошла, пригибаться, как псу, ей не пришлось. Она всегда была невысокой, полноватой, но сейчас полнота эта не выглядела уютной.

Пухлые щеки.

Нос курносый.

Губы полные, вывернутые и блестят маслянисто, Дайна их облизывает, и этот глупый жест выдает волнение, хотя странно: с чего бы волноваться ей?

Она со псами ладила.

Ей даже платили… и вещи вот отдали… мамины вещи…

— Молчи… это правильно… — Дайна попробовала пол ногой, убеждаясь, что тот крепкий. — Это разумно… ты будешь молчать, а я…

Она юбки держала высоко, и видны были и крепкие кожаные башмаки с квадратными носами, и полные щиколотки, правда, ныне не в шелковых чулочках, но в солидных, вязаных, весьма серьезного вида.

— А я… так и быть, помогу тебе.

Остановилась Дайна у корзины и, вытянув шею, заглянула внутрь.

— Еще жива?

Ийлэ подалась вперед, оскалилась. Ей была неприятна сама мысль, что эта женщина прикоснется к отродью своими белыми пухлыми ручками.

— Не рычи… ты ж понимаешь, что живешь здесь только потому, что хозяин разрешил?

Хозяин?

Райдо.

Имя с тысячью оттенков, сейчас горькое, обжигающее, пусть Ийлэ и не произносит это имя вслух. Она все одно катает его на языке, не способное отделаться.

— Но он может и передумать… — Дайна наклонилась, дыхнула едким ароматом ландышей. — Я могу передумать… веди себя хорошо.

Она развернулась на каблуках, нелепо взмахнув подолом. И жест этот, самой Дайне, верно, представлявшийся изящным, был смешон. И сама она, надевшая чужое платье, примерившая чужую роль, была смешна.

Гротескна.

И великолепно вписывалась в нынешнюю, искаженную жизнь.

Ийлэ не смогла удержаться, она рассмеялась звонко и громко, и смеялась долго, искренне, как не смеялась уже давно. А когда смахнула слезы, то увидела, что Дайна так и стоит в дверях.

Красная.

И губы полные дергаются.

Кулаки стиснула, прижала к груди, которая ходуном ходила, грозя вырваться из тенет корсажа, все одно, несмотря на вставки, слишком тесного.

— Думаешь… думаешь, ты можешь вот так… надо мной… — наверное, она бросилась бы, окончательно выбравшись из роли.

Вцепилась бы в волосы?

Опрокинула на пол?

Сдержалась.

— Ты никто, — Дайна провела пальцами по красному лицу. — Слышишь? Ты никто… и сдохнешь скоро… сначала твое отродье, потом ты…

Она ушла, оставив на чердаке свой ландышевый запах, точно метку, и Ийлэ поспешно открыла окно, позволяя ветру вычистить его. Сама же вернулась к корзине, легла рядом, сунула палец в синюшную ручонку отродья.

Сдохнет?

Ну уж нет… это пока не заметно, но Ийлэ точно знает: отродье будет жить.

— Она глупая, — теперь, когда на чердаке вновь было пусто, Ийлэ могла говорить. — Она меня боитс-с-ся… почему?

Отродье не знало.

Оно стиснуло палец в кулачке и вновь смежило веки. Так и лежали, долго, пока ветер не вымел все следы Дайны…

…она и вправду убила бы…

…или нет? Такие не убивают сами, смелости не хватает, но если исподволь, чужими руками…

…надо будет найти еще одну куклу…

…за кукольным столом есть еще место, а Ийлэ интересно будет играть за Дайну… быть может, Ийлэ даже скажет, что Дайне нечего бояться, что она, Ийлэ вовсе не собирается выдавать чужие грязные тайны. Не из благородства душевного, но потому что тайны эти — и не тайны вовсе, мелочь… или даже не так, в них нет смысла.

И та, кукольная Дайна, глядишь, сумела бы понять.

Или нет?

Глава 5

На сей раз Ийлэ услышала приближение пса: он поднимался медленно, останавливаясь на каждой ступеньке. Дышал тяжело. И боль испытывал.

Райдо…

…боль сладкая, как патока, кленовый сироп, который доставляли из бакалейной лавки… покупки привозили раз в неделю, в картонных коробах, и Ийлэ, пробираясь на кухню, садилась в уголочке. Ей нравилось смотреть на то, как кухарка эти короба распаковывает. Она движется с нарочитой неторопливостью, вскрывает крышку, вытаскивает банки с маринованными абрикосами, мешочки с цукатами, с засахаренными сливами и изюмом, которые взвешивает на домашних весах. Бакалейщик сидит за столом, ему ставят тарелку с пирогом и широкую глиняную чашку.

Он пьет и следит за кухаркой.

Эти двое доверяют друг другу, но… ритуал — есть ритуал.

Про ритуал сказала мама, с усмешкой, и еще добавила, что людям ритуалы важны…

…а псам?

Зачем он сюда таскается? Прислал бы щенка своего, который Ийлэ ненавидит, но не тронет без приказа… с младшим она знает, как себя вести, а этот…

— Можно? — спросил он, прежде чем войти.

Будто Ийлэ могла запретить.

— Окно зачем открыла? Ребенка застудишь, — проворчал он.

Закрыл.

Остановился, сгорбившись, прижав руку к боку. И задышал часто, поверхностно, а потом закашлялся, и в воздухе запахло кровью.

Псу было больно.

Ийлэ вжалась в пол: она помнила, что свою боль они лечили чужой.

— Дайна приходила? — отдышавшись, сказал он. — Вы ведь знакомы, да?

Ийлэ кивнула.

Медленно.

Она не была уверена, что псу нужен ответ, но злить его молчанием теперь, когда он и без того раздражен, не следовало.

— Знакомы… что ж, это ничего не значит… и вообще… — он медленно опустился на пол. — А я вот… хреново мне.

Ийлэ видела.

…догнать не успеет…

…если вдруг решит, то… схватить корзину и выбраться с чердака она сможет… отсидеться где-нибудь, пока он…

— Разрыв-цветы… они красивые… никто не верит, что они красивые. Ты видела когда-нибудь?

Ийлэ покачала головой. Разрыв-цветов она не видела.

Эшшоан — мирный город.

И не город даже, городок, подобных ему на землях Лозы сотни и сотни. Не воевали здесь, не думали даже о войне…

Разрыв-цветы?

На площади высаживали сортовые тюльпаны, и еще нарциссы, крупные, темно-желтые или же белые…

— И правильно, тебе-то оно ни к чему, — пес улегся на полу.

Рай-до…

Имя, переломанное пополам. И сам он переломаннный, прекрасно это понимает.

…мама розы любила.

Садовые. Чайные, с толстыми, словно навощенными стеблями, с листьями глянцевыми темно-зелеными, как то треклятое платье, которое присвоила Дайна, с тугими бутонами, раскрывавшимися как-то сразу…

…она давала кустам имена. И те, отзываясь на призыв ее, спешили радовать маму цветами, темно-красными, как венозная кровь, или вот белыми, хрупкими; цвета экрю и слоновая кость; розовый, рыжий и бледно-золотистый, который только-только посадили.

Пережили ли розы войну?

Почему-то раньше Ийлэ о них не думала.

— Я по глупости нарвался, — пес лежал, подтянув колени к груди, сунув сложенные ладони под щеку. Глаза закрыл. Улыбался.

Кто улыбается, когда ему больно?

— Поле было… зеленое такое поле… яркое… и еще васильки россыпью… ромашки опять же… ромашки пахнут хорошо, а я… я помню, удивился, почему запах их такой яркий. Манящий. Словно ромашковые духи над полем разлили… у меня от этого запаха голова кругом пошла. Несколько лет войны, а тут ромашки, представляешь?

Нет.

Ийлэ не представляла.

Она не хотела представлять себе его поле, и слушать его тоже не хотела.

Райдо…

…кислота на языке, рвота… или слезы… или мясо, которое испортилось, и его швырнули Ийлэ, зная, что от голода она одурела настолько, что съест.

Быть может, сдохнет.

Или сбежит.

Если бы не цепь, она сбежала бы, но…

— И вот чуял же, что неладно с этим полем, а все одно сунулся. Ромашек нарвать захотел. Не идиот ли? Идиот, — сам себе ответил пес. — Помню, как зашелестело, будто змея по траве крадется. Я оборачиваюсь, а там… и вправду змея. Зеленая. Огромнющая, с руку мою толщиной будет. Поднялась, раскачивается…

…раскачивалась веревка на заднем дворе. Привязали ее к столбу, а в веревку сунули папу… и ветер шевелил тело, отчего казалось, что папа еще жив.

— …а наверху шар распускается. Цветок такой. Желто-лиловый, как… не знаю, как что… здоровый, но красивый… я на него пялился. Веришь, видел, как трещины идут, и как иглы проступают, и как лопает он тоже видел… мне говорят, что невозможно, что воображение, но я-то знаю.

Он замолчал, сглотнув слюну, и Ийлэ мысленно пожелала псу подавиться.

Пожелание не сбылось.

— И видел, как летят… семена, да?

Семена… отец говорил, что живое — священно. И в силу разума верил, и в то, что война, она где-то там, вовне… какая война в городе, где на площади высаживают сортовые тюльпаны?

— В себя я уже в госпитале пришел… вытащили… сказали, повезло… нет, во мне оно осталось, и вытащить его никак, но все равно повезло… живой же… еще немного живой.

Он замолчал и молчал бесконечно долго, а Ийлэ слушала срывающееся его дыхание, в котором явно слышался весьма характерный клекот: легкие пса медленно заполнялись кровью.

— И ты жива… еще немного… а немного жизни, — он облизал губы. — Это уже много…

Много?

Нет. Достаточно. Правда, для чего, Ийлэ не знала.

Пес не уходил. Он не делал попыток приблизиться. Не стонал. Не проклинал. Просто лежал, вытянув руки. Ладони его были некрасивыми, слишком широкими, загоревшими дочерна. И на этой черноте выделялись белые рубцы. Он шевелил пальцами, короткими, массивными с квадратными ребристыми ногтями, и рубцы тоже шевелились, будто переползали.

Пес вздыхал.

И выдыхал резко, словно пытаясь так оборвать цикл чуждой жизни внутри себя…

Ийлэ чувствовала эту боль. И не чувствовала радости, хотя должна была. Она смотрела на руки пса, на шею его темную, на светлые волосы, остриженные коротко, и на темную кожу под ними. На шрамы. На клетчатую шерстяную рубашку, рукава которой он закатал по самые локти. На ноги и вязаные же носки.

Он был… неправильным.

И когда появился тот, молодой, Ийлэ почти обрадовалась.

— Райдо, ты здесь? Здесь, — щенок, которого звали Натом, демонстративно не замечал Ийлэ. Наверное, он надеялся, что если не обращать на нее внимания, то она исчезнет. — Как ты?

Плохо.

Это Ийлэ могла бы сказать и сама, но не сказала, но лишь подвинула корзину поближе. Отродье, проснувшись от голоса пса, заворочалось, заморгало и, открыв рот, издало тоненький писк.

— Есть хочет, — Райдо встал на четвереньки. — Надо покормить.

— Пусть она и кормит.

— Нет.

Райдо раздраженно оттолкнул руку щенка, но тот не обиделся, отступил, так, чтобы держаться рядом, но не мешать.

— Доктор…

— Пошли его знаешь куда?

Райдо ступал осторожно, но твердо.

— Знаю, — буркнул Нат.

— Вот и пошли…

— Вам плохо.

— Мне всегда плохо.

— А сегодня особенно…

— И что?

— Ничего, — Нат нахохлился. — Вам плохо, а вы тут… торчите.

— Ага, — Райдо наклонился над корзиной. — А у нее глаза серые… ты заметил?

— Заметил.

— И родинки… раз, два и три…

Три на левой щеке, одна — на правой. Круглые, выпуклые, словно бархатные. Ийлэ слюнявила палец и пыталась их стереть, еще раньше, когда родинки только-только появились и выглядели нарисованными. Отродье крутило головенкой и хныкало.

Не давалось.

А глаза и вправду серые…

— На самом деле, у детей цвет глаз вполне может поменяться, — доверительно произнес Райдо.

Да, возможно, но какими бы ни сделались глаза отродья, им никогда не быть истинно-зелеными. Да и родинки навряд ли пропадут.

— Пойдем, — Райдо поднял корзину. — Я охренеть до чего не хочу с доктором встречаться. Он вечно норовит напичкать меня какой-нибудь гадостью…

Ийлэ не собиралась идти, но…

…встала.

И Нат, сверкнув глазами, попятился, позволяя ей идти следом за псом. А может, нарочно, оставаясь сзади, чтобы контролировать каждое движение Ийлэ.

Ждал удара?

Она бы ударила… наверное, ударила бы, тем более, что спина пса, широкая и такая удобная, была рядом. От этой спины пахло дымом, стиральным порошком и немного — кровью.

Рубашка прилипла.

Натянулась.

— Почему ступеньки такие узкие? — проворчал Райдо, цепляясь за перила, которые тоже были узкими и неудобными для него. Ступеньки скрипели, перила шатались, Ийлэ же с тревогой следила не столько за псом, сколько за корзиной.

Уронит.

Он держит крепко и сам, надо полагать, опасаясь, уронить. Пальцы вон стиснул до белизны. Но рука дрожала мелко, предательски…

— Не бойся, — сказал пес, оказавшись в коридоре. А кому сказал — не понятно. — Сейчас придем… к доктору, стало быть… пусть посмотрит… пусть скажет…

Что именно должен был сказать доктор, Ийлэ так и не узнала, потому что пес покачнулся вдруг, закашлялся и, прислонившись плечом к стене, медленно по этой стене съехал.

— Пусти! — Нат оттолкнул ее, не зло, но сильно, так, что Ийлэ сама ударилась о стену спиной, и с шипением осела. — Райдо!

Пес мотнул головой.

Он пытался встать, и пальцы скребли ковровую дорожку, оставляя на грязной дорожке полосы-следы. Спину выгибал, давился кашлем.

— Райдо я… я сейчас… я доктора… — Нат вскочил и, обернувшись к Ийлэ, бросил: — Только попробуй что-нибудь ему сделать!

— Нат! — Райдо сумел открыть рот, но этим именем подавился, а может, не именем, но рвотой. Рвало кусками и красным месивом, от которого исходил характерный запах крови.

Пес отворачивался, вытирал губы рукавом, но сгибался в очередном приступе.

Нат же, переводя взгляд с него на Ийлэ, должно быть, не доверяя ей окончательно — и правильно, она бы тоже не поверила, пятился. А потом повернулся и бегом бросился прочь.

— Ш-ш-щенок, — с трудом выговорил пес.

Он отодвинул корзину, на которую тоже попало рвоты, но отродье к грязи относилось с полнейшим равнодушием.

— С-сейчас, — Райдо отполз и сам. — Пройдет.

Ложь.

Не пройдет.

Ийлэ слышала, как разворачиваются спирали побегов внутри пса. Она могла бы начертить сложный рисунок их, созданный тонкими белесыми корешками, которые пронизывали мышцы Райдо, его легкие и печень, и до желудка добрались, а следом за ними, тоже белесые в отсутствие солнечного света, тянулись стебли… и на них вызревали колючие шары семянок.

Скоро уже треснут.

Вот-вот…

…и тогда пес умрет. Он уже почти умер, захлебнулся кровью и желчью, и держится на одном упрямстве и еще на живом железе, которого уже не хватает, чтобы затянуть все раны.

Ийлэ подобралась к нему.

Она двигалась на четвереньках, потому что бок от удара о стену болел, и плечо тоже, и страшно было, пожалуй, почти так же страшно, как переступать порог его комнаты.

Пес перевернулся на спину.

А Ийлэ села рядом и, заглянув в светло-серые, с темным ободком, глаза, сказала:

— Я тебя ненавижу.

— А то, — он широко оскалился, и из носа поползли кровяные дорожки. Подбородок тоже был в крови, отчего улыбка его гляделась жуткой.

— Я… — Ийлэ положила ладонь на грудь.

Тонкая ткань рубахи промокла, Ийлэ ощущала горячую кожу, и ребра, и сердце, которое еще держалось.

— Тебя…

Пес закрыл глаза.

Он не собирался ни звать на помощь, ни сопротивляться, казалось, полностью смирившись с тем, что издохнет сейчас, в присвоенном доме. Тот, предавший старых хозяев, и к новым относился с полным равнодушием, наверное, это было справедливо.

— Ненавижу, — шепотом сказала Ийлэ и, дотянувшись до рта, из которого воняло, вдохнула каплю силы. Пальцы надавили на грудь, призывая разрыв-цветок к спокойствию. И тот откликнулся. Замер, позволяя псу сделать вдох.

Наверное, ему казалось, что облегчение — это разновидность агонии.

И вдохнул он глубоко, насколько хватило сил, а выдохнул резко, и на губах запузырилась кровь.

Ийлэ усилила нажим, второй рукой быстро рисуя на грудной клетке пса знаки подчинения. Она не была уверена, что у нее получится, как не была уверена, что хочет, чтобы получилось, но…

Лоза замерла.

И отступила.

Она погружалась в сон, зыбкий, ненадежный, которого хватит… на несколько недель хватит. А нескольких недель хватит Ийлэ, чтобы решить, куда уйти.

— А… а ты… — Райдо открыл глаза.

— Ненавижу…

— Разговариваешь, — он схватил за руку и держал, не позволяя отстраниться. — Разговариваешь ты… это хорошо…

И кольцо, сжимавшее горло, запрещавшее Ийлэ говорить, пропало.

— Я…

— Ты… тебя зовут Ийлэ, я знаю… а для нее мы еще имя не придумали, но придумаем…

— Хочу…

— Знаю. Но если надо, ты… говори, — он облизал губы и скривился. — Не замолкай, ладно?

— Хочу, чтобы ты сдох… все вы… сдохли…

— Это да… это бывает…

Райдо погладил ее пальцами свою щеку, гладкую и влажную.

— Скажи еще что-нибудь.

— Ты сдохнешь.

— Конечно. Когда-нибудь… но вообще я хочу до весны дотянуть… как ты думаешь, получится?

До весны?

У самого — нет, но если Ийлэ поможет… он теперь знает, что Ийлэ способна помочь… и гнать не станет… до весны… а весной леса оживут и у нее появится выбор.

— Получится, — оскалился Райдо и попытался сесть. — Замечательно… говорят, здесь яблони цветут красиво…

Альва отпрянула, едва заслышала шаги Ната.

Щенок спешил.

Тянул доктора за руку, а показалось, что еще немного и за шиворот схватит ничтожного этого человечка, которому явно было неуютно, что в доме, что рядом с Натом. Он же, растревоженный, почти перекинувшийся, и вправду выглядел грозно. Топорщились иглы в волосах, левая щека покрылась чешуей, а на руках прорезались когти. И сам он сгорбился, сделавшись шире в плечах, будто бы плечи эти тянули его к земле. От Ната пахло злостью, и Райдо знал, что злится щенок вовсе не на альву, которая благоразумно попятилась, не забыв, однако прихватить корзину. Отступала она очень медленно.

— Что здесь происходит? — визгливо поинтересовался доктор, которого отпустили.

Он и сам отпрянул, заслонившись от Ната кофром.

— Ничего, — у Райдо получилось сесть.

Кажется, он и встать бы смог, но пока предпочитал не рисковать, потому как, если вдруг поведет, если вдруг легкость, которую он испытывал, окажется обманом, то с Ната станется силой в постель уложить. А лежать Райдо не хотел, ни в коридоре, ни в постели.

— Уже совершенно ничего.

— Ему плохо, — Нат и говорил-то с трудом, клыки мешали, да отяжелевшая вытянувшаяся челюсть, отчего речь его сделалась неразборчивой, глухой.

— Мне уже хорошо, — Райдо все-таки поднялся, опираясь на стену. — А так… отравился, с кем не бывает?

— Вас рвало кровью, — доктор указал на пол. — Это значит, что процесс вошел в заключительную стадию…

Альва беззвучно скрылась на чердаке.

Вот ведь.

А почти получилось уговорить ее спуститься…

— Слушай, — Райдо стянул рубаху, во-первых, она была грязной и воняла, а во-вторых, ему хотелось увидеть свой живот, на котором он до сих пор ощущал отпечаток ладони.

Отпечаток был холодным, и холод от него просачивался внутрь Райдо, растекался по крови, очищая эту самую кровь. Боль и та отступила. А он, оказывается, забыл уже, как это хорошо, когда не больно.

— Слушай, — повторил он, с удовольствием отмечая, что пальцы обрели прежнюю подвижность, и голова не кружится, и вообще он почти здоров. — Скажи, откуда вообще это странное желание появилось?

— Какое?

— Похоронить меня.

Нат подобрался ближе, почти уткнувшись носом в живот. Чует? Конечно, чует. От альвы все еще пахнет осенним лесом, тем, который пропитан блеклыми туманами и лиловыми дымами, бродячей паутиной, сосновой смолой.

И запах этот остался на Райдо.

Хорошо.

Ему нравится.

— Что она сделала? — Нат потер щеку, и чешуя поблекла, превращаясь в серебристые капли живого железа. — Ты теперь здоров, да?

— Нет.

— Но…

— Забудь.

Забывать Нат не был намерен. И на чердачную лестницу уставился долгим задумчивым взглядом.

— Ты более здоров, чем раньше, — произнес Нат обвиняюще. И доктор, который собирался было что-то сказать, наверняка важное, существенное, про опыт свой немалый, каковой однозначно утверждал, что Райдо пришла пора умереть, замолчал. — Намного более…

Райдо кивнул: с этим он не собирался спорить.

Нет, в груди еще клокотало, и каждый вдох давался с немалым трудом. И живот крутило со страшной силой, и вообще мир кружился, раскачивался, но к Предвечной жиле, этот мир был.

Многообразный.

Яркий.

И Райдо, присев на корточки, трогал ворсистую поверхность ковра, наслаждаясь этим прикосновением и тем, что пальцы чувствовали и жесткость ворса, и пыль на нем… и шершавые стены, неровные под бумажными обоями… и сами эти обои, гладкие, со вдавленным рисунком… он вдыхал их запах и запах дерева — старые рамы и паркет, который давно уже не натирали мастикой. Вернувшееся обоняние — а Райдо и не замечал, насколько боль его притупляла — рассказала ему о многом.

…о том, что Нат снова лазил на конюшни, и еще на кухню заглядывал, где, верно, стащил пирожок. Пирожок был с кислой капустой и яйцом…

…о том, что козу он кормил хлебом, и его аромат прилип к ладоням, как и кисловатый запах козы…

…о том, что доктор курил трубку с темным шерским табаком… и коньяк пил, немного, не то для храбрости, не то от нервов…

…а жена его неумеренно пользуется духами. Духи хорошие, терпкие, но они привязались к шерстяному пиджаку, и еще к рубашке, и даже, кажется, к волосам, потеснив исконные ароматы аптеки, которые сопровождали этого человека.

— Что ж, — он отвел взгляд и очки поправил. — Если в моих услугах не нуждаются, то я…

— Нат вас проводит.

— Я…

— Проводишь.

Нату не хотелось уходить, наверное, он до конца так и не поверил в этакое чудесное выздоровление, но ослушаться прямого приказа не посмел. Шел, оглядывался, едва не споткнулся на лестнице.

— И Дайну позови, — крикнул Райдо, поднимая измаранную рубаху. — Пусть приберется здесь… и вообще, пусть приберется.

Запах пыли и копоти теперь ощущался резко.

От Дайны воняло спиртом и ландышами, и запах был настолько резким, едким, что Райдо зажал нос.

— Не подходите, — попросил он, нанося тем самым очередное смертельное оскорбление. — На будущее, пожалуйста, не пользуйтесь этими духами больше… у меня обоняние тонкое.

Райдо распахнул окно, впуская ледяной ветер.

А на стекле-то сыпь дождя, в которой тают остатки ледяного узора… стало быть, зима близко. Подобралась, а он и не заметил.

Чудо какое…

Проведя ладонью по влажному подоконнику, Райдо с немалым наслаждением вытер лицо.

Холодная вода с запахом стекла и металла. И дерева еще. Неба серого, в промоинах. Полумесяца, который висит низко, над самой крышей, едва ли не заслоняя собой солнце. Оно-то напротив, сделалось крохотным, с мышиный зрачок.

Райдо сделал глубокий вдох, медленный, с наслаждением ощущая, как расправляются ребра, а с ними растягиваются мешки легких, продранные, но уже зарастающие.

Чудо.

— Это все, что вы хотели? — спросила Дайна скрипучим голосом.

Недовольна.

И кажется, надо бы извиниться, но… к бездне первородной извинения. Он только-только ожил, а жизни этой слишком мало осталось, чтобы тратить ее на хороводы хороших манер.

— Нет. Не все. Кажется, я просил, чтобы в доме навели порядок.

— Я…

— Вы.

Подбородки Дайны мелко затряслись. Но очередную обиду она проглотила. Райдо же вяло подумал, что будет смешно, если именно сейчас разобиженная экономка сыпанет в бульон крысиного яду…

…не осмелится. Эта из тех, которые ненавидят тихо, исподволь, никогда не переступая черту закона. Другое дело, что в этой черте многое наворотить можно.

…вот альва могла бы…

…но альва понимает, что ей некуда идти… не зимой… а значит, у них обоих появился шанс… до треклятой весны бездна времени — три с половиной месяца, если по календарю…

— Я не в состоянии убрать весь дом в одиночку, — наконец, произнесла Дайна. Говорила она сдержанно, но рыжеватые брови, которые Дайна подкрашивала угольным карандашом, сдвинулись.

— Такого подвига я от вас не жду, — Райдо глотал холодный воздух и дождь пил, слизывая капли с губ, наслаждаясь вкусом этой воды. — Отправляйтесь в город. Наймите кого-нибудь… чтобы убрали… и чтобы убирали постоянно.

Он отошел от окна.

— Видите? — Райдо провел пальцем по каминной полке и палец этот экономке продемонстрировал. — Этак к весне мы зарастем так, что не откопают…

— Кого нанять?

— Мужчин. Женщин. Проклятье, вы беретесь домом управлять?! Так управляйте, а не спрашивайте меня, кого нанимать… да кого угодно, лишь бы порядок был!

— Вы… вы на меня кричите? — Дайна всхлипнула. — Я… я так стараюсь… я для вас…

— Для меня. И для себя, — Райдо ненавидел женские слезы. — Кажется, я за старания вам плачу, верно?

Проклятье.

Такой день, когда ему почти и не больно, когда он почти живой уже, а она тут плачет… и с чего, спрашивается? Разве он просил что-то, чего не должен был?

— Послушайте, — он вытер руку о штаны, которые сами по себе не отличались чистотой, а потому особого ущерба не претерпели. — Мне жаль, если я вас обидел. Мне казалось, что вы к моему характеру привыкли…

— Вам больно? — Дайна вновь всхлипнула и часто заморгала влажными ресницами.

— Мне не больно. Мне грязно.

— Где?

— Везде, Дайна… — Райдо проглотил рык. — Я понимаю, что в одиночку вы не способны управиться с домом. Но я не понимаю, что мешает вам обратиться в агентство. Пусть пришлют горничных. И лакеев… и кто еще там нужен?

Она прикусила губу.

Стоит. Теребит фартук. И слеза по щеке ползет…

…а ведь молоденькая…

…раньше Райдо плевать было на то, сколько ей лет…

…точно, молоденькая… чуть за двадцать? И уже экономка? Он, конечно, не великий специалист по прислуге, ею матушка занималась, как и прочим домашним хозяйством, но Райдо думал, что экономкой должна быть женщина в возрасте.

…и платье это из темно-красной шерсти, явно перешитое, расширенное. Экономки носят платья скучные, из черной ли саржи, из серого ли сукна, позволяя себе единственным украшением кружевной воротничок.

Воротничок имелся. Кружевной, кокетливый, заколотый на горле круглой брошью-камеей. К нему — широкие манжеты, накрахмаленные до хруста.

И вставки на рукавах.

И кажется, Райдо догадывается, для чего, точнее сказать, для кого было выбрано именно это платье, обнажающее и круглые плечи, и налитую, точно позднее яблоко, грудь…

Он потер переносицу, чувствуя, как наваливается усталость.

— Вы достались мне вместе с домом… и я не стал вникать в детали, — он повернулся к Дайне, разглядывая ее, с удивлением подмечая то, чего не видел раньше. — Я не спрашивал вас ни о том, сколь долго вы занимали сию должность… ни о рекомендациях, которые могли бы подтвердить ваши слова…

…золотистая пудра на плечах, рисованный румянец, помада гладкая, красная…

Взгляд этот с поволокой.

И пальчики с аккуратно подпиленными ноготками.

Сами руки белые, ухоженные…

— Я бы не хотел вас увольнять.

— Увольнять? Вы… вы не можете меня уволить…

— Могу, — ответил Райдо, глядя в синие глаза. — Вот такая я скотина… но мне бы и вправду не хотелось…

Она прижала руки к груди и горестно вздохнула.

Она прижала руки к груди и горестно вздохнула.

— Видите ли… Дайна, — Райдо отвел взгляд от этой груди. — Я надеюсь, что вы все же вспомните о ваших обязанностях… и займетесь домом.

— Да?

Взмах ресниц.

И губы бантиком.

— Да, Дайна, — он отвернулся. — Есть одно обстоятельство… непреодолимой, так сказать, силы… дело в том, что женщины меня не интересуют.

— Да? — удивление в ее голосе было искренним.

— Мужчины, впрочем, тоже, — на всякий случай уточнил Райдо. — Болен я, Дайна, если вы не заметили.

— И… сейчас?

— И сейчас, — Райдо произнес это с чувством огромного удовлетворения, впервые, пожалуй, радуясь своей болезни. — Поэтому, будьте любезны, перенаправьте вашу энергию в более… благодарное русло.

— Вы… на что намекаете?

Оскорбленная невинность.

Впрочем, Райдо был уверен, что невинностью здесь и не пахло, а оскорбление было наигранным.

— Я прямо говорю. Оставьте меня в покое. И займитесь тем, за что я плачу. В противном случае я вас уволю.

И поскольку раздражение, что женщина эта своим упрямством отняла у него четверть часа жизни, чудеснейшей жизни, в которой нет боли, было велико, Райдо добавил:

— Без рекомендаций.

Дайна, против опасений, не стала ни в обморок падать, ни в слезы ударяться. Она присела в реверансе, продемонстрировав обильную грудь, которая с этакой позиции выглядела еще более обильной и пышной, и спросила сухо:

— Могу я идти?

— Конечно. Разве я вас задерживаю?

Дверь она прикрыла аккуратно, но ее злость, даже не злость — но гнев, с трудом сдерживаемый, выдавали каблучки, которые цокали по паркету громко, точно хотя бы этакой мелочью Дайна желала хозяину досадить.

…а девчонку он так и не покормил.

…и имя не выбрал.

Ладно, без имени она как-нибудь да проживет, но молоко… и Райдо, широко зевнув — спать хотелось неимоверно — вытащил из гардеробного шкафа рубашку, мятую, но хотя бы чистую, пусть и пахнущую сыростью.

На кухню за молоком он спустится.

А потом поднимется на чердак, чтобы сказать:

— Слушай, я тут подумал… а давай назовем ее Хильденбранд?

Альва только фыркнет.

…а спустя два дня в доме объявится шериф.

Глава 6

Райдо смутно припоминал этого человека.

От него еще тогда пахло табаком, но не черным, каковой предпочитал доктор, а ядреным местным самосадом, который мололи на ручных мельницах, чтобы набить им узкие папиросы. Табак шериф носил в узорчатом кисете с бахромой. Бахрома была и на рукавах кожаной его куртки, и на голенищах высоких сапог. Вот бахрому Райдо точно помнил, а лицо — нет.

Вытянутое, сухокостное с выдающимся горбатым носом, с усами седыми, которые свисали вялыми виноградными плетями, и куцую угольно-черную бородку, на этом лице глядевшуюся чужеродной.

Бородку шериф пощипывал.

Усы — гладил широкой ладонью.

И на пальце его тускло отливало золотом кольцо.

— Двадцать пять лет вместе, — сказал он, заметив, что взгляд Райдо за это кольцо зацепился. — Самому не верится…

Он приехал отнюдь не затем, чтобы рассказать о кольце, и о супруге своей, в последние годы утратившей стройность фигуры, зато пристрастившейся к табаку, тому самому, местному, который и выращивала на грядках наравне с помидорами да кустами роз.

Но о супруге, табаке и клятых розах говорилось легче.

И Райдо не выдержал.

Он дождался, пока шериф допьет бренди — от чая он отказался — и сам задал вопрос:

— Что вам надо?

— Альва, — Йен Маккастер не стал ни лукавить, ни взгляд отводить.

— Зачем?

— Судить.

— За что?

Он пожал плечами: дескать, эту конкретную альву, может, и не за что, но вот все прочие…

— Нет, — Райдо поднял стакан, широкий и из толстого стекла, которое казалось желтым.

— Почему?

— Это неправильно.

— Неправильно, — охотно согласился Йен Маккастер, вытягивая по-журавлиному длинные тощие ноги. — Но… порой приходится искать компромисс.

Сам по себе он компромиссы ненавидел, втайне презирая себя за нынешний визит, и за разговор этот, избежать которого не выйдет, и за то, что разговор — Йен видел это — лишен смысла.

Надо бы попрощаться и уйти.

Но был собственный дом на краю города, и супруга, которая аккурат взялась молоть табачный лист, что делала всегда самолично, пусть бы к ее рукам надолго привязывался, что табачный запах, что характерная желтизна. И Йен Маккастер любил свой дом, свою жену, свою неторопливую жизнь, которую не изменила даже война.

Война прошла где-то вовне, задев его городок краем, но и этого хватило. И теперь Йен Маккастер желал, чтобы нарушенная войной жизнь вошла-таки в прежнее свое русло.

Но и не в нем одном дело.

Был мэр, который тоже прекрасно понимал ситуацию. Были советники и горожане, не желавшие смуты, и были люди, обыкновенные люди, с обыкновенными их бедами, потерями и ненавистью.

Они почти позабыли.

Смирились.

А тут альва…

Йен Маккастер бренди допил, а чего ж не допить, когда бренди хороший? И поставив пустой стакан, глянул на нового хозяина Яблоневой долины.

— Вы здесь… чужой человек. Новый…

— И не человек вовсе, — широко усмехнулся пес.

А говорили, что при смерти…

…не похоже.

Побитый, конечно, и шрамы эти, о которых супруга Йена отзывалась с притворным ужасом, хотя сама-то не видела, но ей рассказывала супруга доктора, а той в свою очередь…

…бабы…

…держали бы язык за зубами, глядишь, и обошлось бы.

…может, и обойдется?

Пес не похож на тех, кто спокойно отдаст свое. А альву он наверняка полагал своей.

— И не человек, — задумчиво повторил шериф. — Однако… вы должны понять… этот город… довольно-таки своеобразное местечко… нет, не в том плане, что от других городков отличается, но… люди тут живут… давно живут… веками… мой прадед сюда из-за гор переехал, а меня до сих пор считают чужаком. Нет, своим, но все равно чужаком. Так и называют, Йен Чужак… память у них долгая.

— И что?

Он и вправду не понимал, этот пес, а Йен не умел объяснить, у него никогда-то толком не получалось со словами управляться. И вроде бы говорил он, как иные говорят, а все ж криво выходило. И ныне, отставив опустевший стакан — а супруга вновь станет пенять, что выпимши вернулся, не потому, что и вправду злится, нет, Йен всегда меру знает, но положено ей пенять за выпивку — произнес.

— Они ей не простят.

— Чего?

— Войны. Чисток. У старухи Шеннон трое сыновей погибли, а мужа она еще когда схоронила, и осталась теперь одна. Тата Киршем потеряла мужа, а детей у нее пятеро… и муженек ее приходился Вишманам племянником, а Вишманов всем семейством в лагерь отправили… Тайворы невестки лишились, которую тоже… на четверть крови из ваших была… а ведь свадьбу только-только отыграли, хорошо, детишек нажить не успели. У Гирвоф — половина семьи в лагеря ушла, а вторая — на фронт… остались бабы одни…

Йен замолчал, позволяя псу самому додумать, но думать тот не желал. Хмыкнул, щелкнул когтем по стеклу и произнес:

— Ей ведь тоже досталось.

— Знаю. И понимаю. Только и ты пойми, что им… им нужен кто-то, кого можно обвинить, — шериф поднялся. Он был нескладен и когда-то смущался этой нескладности, что худобы, что чрезмерно длинных ног, что столь же длинных рук, которыми он размахивал, то и дело задевая мебель.

Но те времена прошли.

— Ее? — хмуро поинтересовался пес.

— А хоть бы и ее. И да, лично она ни в чем не виновата. Но она альва. А они — люди, которые только-только начали отходить от войны. Они еще ненавидят. И эта ненависть лишит их разума.

— И что вы предлагаете? — пес скрестил руки на груди, наблюдая за гостем.

— Отдайте альву. В мэрии устроят суд и…

— И приговорят к смерти.

— Допустим… — об этой части дела шериф старался не думать.

— Приговорят, — уверенно заключил пес. — И повесят. Думаю, на площади, чтобы все обиженные смогли прийти и поглазеть, как вершится справедливость.

— Пусть так, — Йен задел локтем высокий кувшин, который едва не слетел со столика, но Йен успел его поймать. — Пусть так, — повторил он гораздо тише. — Но это цена спокойствия.

— Вашего?

— И вашего. Их спокойствия. Думаете, мне все равно? Нет. Я знал эту девчонку и ее родителей, как знаю каждого жителя в этом треклятом городке. И знаю, что они так просто не отступят. Я не хочу, чтобы эти жители пришли сюда сами, за собственной справедливостью, поскольку тогда или ваш замечательный дом вспыхнет… или вам придется убивать их.

Йен выдохнул.

— И вы пытаетесь откупиться?

— Я пытаюсь найти хоть какой-то выход. Одна жизнь против многих. Простая арифметика.

— Хреновая у тебя арифметика, шериф, но за предупреждение спасибо.

— Не отдашь?

— Не отдам.

— Мэр…

— Срать на мэра…

— И на людей?

— На них тем более срать. Если им, чтобы почувствовать себя легче, надо кого-то повесить, то… в жопу таких людей. И да, убивать я буду. И уж поверьте, совесть меня не замучает.

— Совесть… — хмыкнул Йен Маккастер. — Порой я думаю, что совесть — это такая фантазия…

От шерифа в кабинете остался пустой стакан и терпкий запах табака на подлокотниках кресла. Райдо присел у этого кресла на корточки и подлокотники обнюхал.

— Еще лизните, — Нат стуком в дверь себя не обременял.

— Понадобится, то и лизну, — вполне миролюбиво отозвался Райдо. — А в тебе, щенок, нет уважения к старшим.

— Есть, — возразил Нат, делая глубокий медленный вдох. — Оно просто спрятано в глубине души…

— Слишком уж в глубине. Слышал?

Нат кивнул.

Подслушивать он умел, хотя и не любил, впрочем, не любил он многое из того, что сам полагал первейшей своей обязанностью. К примеру, чистка сапог.

Ее Нат от души ненавидел.

И Райдо не настаивал, его вполне себе устраивали сапоги нечищенные, а то и вовсе грязные, заросшие пылью или же коростой местной рыжей глины, которая выглядывала после дождей в промоинах земли. Эта глина успела стать личным врагом Ната, впрочем, как пыль в углах комнаты, и гардеробный шкаф, обладавший удивительным свойством превращать свежевыстиранные и выглаженные сорочки в пропахшее сыростью тряпье…

По сравнению со стиркой, глажкой и вечным беспорядком в комнате Райдо, в которую Нат ревниво не допускал экономку, подслушивание было мелким неудобством и неудобством полезным.

— И что думаешь?

— Думаю, он прав.

— То есть, альву надо отдать? — Райдо провел по изгибу ручки ладонью, ковырнул резьбу, которая успела потемнеть и тоже нуждалась в чистке.

Нат говорил об этом Дайне.

А она отмахивалась.

Врала, что некогда ей… как мяснику глазки строить, так есть когда… или вот на свиданки бегать, не стесняясь на конюшне лошадь брать, или просто сидеть на кухне, подпиливая и без того аккуратные ноготки…

…Дайна полагала, что Нат за ней следит.

И была права.

Он следил и за ней, и за кухаркой, и за альвой, но за той было не интересно, альва все время проводила на чердаке, спускаясь лишь дважды в день: в четверть первого и в половине седьмого.

А Райдо поднимался на чердак ровно через полчаса.

И Нат знал, что на чердаке он проведет от часа до полутора, разговаривая с альвой, вернее, сам с собой, потому как она все одно не отвечала.

Нет, за альвой следить было не интересно, за Райдо — небезопасно. А Дайна что-то недоговаривала… вернее, многое недоговаривала. Ната это беспокоило. Правда, о беспокойстве он молчал, зная, что Райдо его не разделит.

Посмеется.

И запретит. А прямые запреты Нат не нарушал.

Что же до вопроса, то еще неделю тому Нат с радостью бы от альвы избавился.

Неделю.

А сейчас…

— Она вам нужна.

— Значит, не отдавать? — Райдо усмехнулся.

— Нет.

— А если придут?

— Сразу не придут, — Нат позволил себе сесть и оглядеться. В этом доме он чувствовал себя неуютно, он вообще во всех домах чувствовал себя неуютно. Давили стены. Крыша над головой казалась ненадежной. Здесь же… здесь пахло альвами.

Травой.

Деревом.

Землей весенней, жадной, которая расползается под лапами, обнажая переплетение корней. И те, белесые, тонкие, не корни — черви — оживают, ползут в поисках добычи. Он помнил, каково это — проваливаться по самое брюхо в черную жижу, которая вскипает, тянет, вздыхает, причавкивая от голода…

…то поле осталось позади.

…десятки полей и многие мили дорог…

…и мир наступил. Всем сказали, что наступил мир, вот только Нат не верил словам. И ступая на потускневший паркет, замирал, прислушивался к каждому шагу — не затрещат ли доски, расползаясь.

— Сразу не придут, твоя правда, — Райдо оказался рядом. — Нат… что ты узнал?

А Нат уже думал, что и не спросит.

С хозяином такое прежде бывало, даст задание, а после забудет… лучше бы и сейчас так. Но врать Нат не привык.

— Вам не понравится, — предупредил он.

— Да уж предполагаю…

Райдо устроился напротив.

Налил виски.

Понюхал и отставил.

— Усадьба принадлежала альвам. Младшая ветвь семейства Эннуин. Хозяйка — Камо Эннуин. Хозяин… он из другой ветви, но откуда — никто толком не знает. Дочь…

— Ийлэ.

— Да.

— Что еще?

— Появились здесь лет двадцать тому. До того в усадьбе жила старуха, но она съехала. А эти поселились и жили. Никуда, дальше городка, не выезжали. Жили тихо очень. Он — ювелир… вроде как ювелир… был, — поправился Нат. — Не воевал. Не… вообще не высовывался. Она цветами занималась… розами… и еще садом. Ну вот жили себе… а потом война… и наши…

— Пришли, — помог Райдо.

— Да. Пришли. Городок сдался без боя. Тут воевать особо некому было… тех, кто мог, давно забрали… ну и тыл… глубокий… короче, мэр сумел договориться… его оставили на месте. И шерифа. И вообще, всех, кто власть… ну тоже не с руки было с людьми воевать.

— Это я уже понял, — Райдо подпер подбородок кулаком. — Но при таком раскладе альвы были лишними?

— Н-наверное… их того… ну… в общем…

— Убили.

— Да.

Нат отвел глаза. Почему-то ему было стыдно.

Нет, альвов он ненавидел, но… стыдно все равно было.

— А Ийлэ?

— Ее не сразу нашли… вроде как родители спрятали… или сама ушла… только недалеко… потом уже взяли… ну и… того…

У Ната вспыхнули уши.

— И того, и этого… долго держали?

К счастью, Райдо не стал в подробности вдаваться.

— Полгода почти…

— Полгода… отпустили?

Нат мотнул головой: вот теперь начиналось непонятное. Зато с фактами было управляться проще, чем с людскими домыслами:

— Стаю держал Бран из Медных. Младшая ветвь. Второй сын…

Райдо кивнул.

С Браном из рода Высокой меди он встречался, и встреча эта оставила не самые приятные воспоминания. Горделивый щенок, у которого только и есть, что кровь Высших, старый род и амбиции. Он полагал, будто все вокруг созданы исключительно для его, Брана, удобства…

…и когда Райдо макнул его породистым носом в грязь бытия и собственного, его, Брана, несовершенства, разозлился.

…вызвал на поединок.

…и после уж хлебанул грязи обыкновенной. Помнится, осень была, дожди, вот и развезло слегка парк. Бран тогда знатно вывалялся.

Местью грозил.

Но интересно иное, если Райдо хоть что-то понимал, то этакую забавную игрушку, как живая альва, Бран добровольно не выпустил бы.

И сбежать бы не дал, разве что для очередной забавы. А до забав всяких, поговаривали, он охочим был…

— В городе его боялись, — счел нужным уточнить Нат. Он сидел в полоборота к окну, и на глянцевую, пусть и несколько запыленную поверхность стола, ложилась Натова тень. У тени этой был жесткий подбородок и высокий лоб, и волосы торчали колючками.

Тень выглядела старше Ната.

— И что с ним произошло?

— Произошло, — ответил Нат. — А никто не знает… дом загорелся… потушили, конечно… горел он, вроде как несерьезно, но дыма было много… когда пожар потушили, то нашли Брана и еще двоих. Мертвыми.

— Нат, ты мне страшную историю рассказать пытаешься?

— А что в ней страшного? — Натово удивление было искренним.

Он ведь и вправду не понимает.

Не вспоминает даже о школе, о темном дортуаре, погасшей свече, запахе дыма, который поселяется надолго. О кроватях, стоящих вплотную, и одноклассниках, что ворочаются на этих узких кроватях.

О шепоте:

— А вот однажды…

…и очередном глупом рассказе про черного учителя, которого убили ученики… или про черного же ученика, запоротого насмерть… о человеческом духе, что выходит из стен, ищет виновных… о призрачной стае… сколько их было, страшных сказок?

Много.

Только для Ната они сказками и остались. Слишком много он видел и вправду страшных вещей.

— Ничего, — Райдо дотянулся и провел ладонью по жестким волосам. — Значит, нашли их мертвыми. В запертой изнутри комнате…

— А… а я про комнату ничего не говорил! Как ты догадался? — Нат прищурился, словно подозревая хозяина в подвохе.

— Никак. Жанр требует, чтобы комната была непременно заперта изнутри.

Про жанр Нат не понял, но уточнять не стал.

— Значит, комната была заперта?

— Да. И на окнах решетки.

— Трое мертвецов в запертой комнате и решетки на окнах… — оценил Райдо. — Что еще?

— Альва ушла.

— Из комнаты?

— Говорят, что да.

— Кто говорит?

Нат нахмурился, припоминая имена. Будучи существом в высшей степени дотошным, он показания свидетелей, которые, впрочем, понятия не имели, что они свидетели и дают показания, записал.

— Дайна, — назвал он первое, которое Райдо вовсе не обрадовало. — Она видела, что перед пожаром альву привели в тот кабинет…

— Она тебе сказала?

— Не мне. Шерифу. Я протоколы читал… потом она то же сказала мистрис Регнум, а та повторила мистрис Шергари…

— Стоп.

Нат послушно замолчал.

— Итак… Дайна… Дайна… три трупа, альва… альва… — задумчиво повторил он. — И три трупа… протоколы вскрытия были?

Нат покачал головой.

— Официальная версия?

— Наглотались ядовитого дыма.

— Вполне возможно, — Райдо потер переносицу. — Ядовитого дыма… по-другому она бы с ними не справилась.

— Альва?

— Вероятнее всего… альва… если трое, а она… очаг возгорания в той комнате?

Нат нахмурился, пытаясь вспомнить содержание бумаг, которые обошлись ему недешево. Про очаг возгорания в них не говорилось… в них, если подумать, о многом не говорилось.

К примеру, об альве.

Ее не стали искать.

Почему?

Решили, что погибла? Или что погибнет?

Тела продержали две недели, а после отправили обозом… конечно, война и порталы неустойчивы, ко всему тратить энергию… младший сын… но могли бы перекинуть и раньше, до Кахерта, который в пяти днях отсюда. И там уже…

…но держать зачем?

Или затем, чтобы сделать невозможным повторное вскрытие?

…альву держали на цепи.

И цепь в кабинете обнаружили.

…как избавилась?

…обыкновенно.

Тело. Ключ при теле. Ошейник снять.

Уйти.

Понадеяться, что дом сгорит, а с ним и псы, и улики… стройная теория, опасная… но что-то в ней не давало Нату покоя. И он, излагая факты, которые и фактами-то можно было назвать с натяжкой — слишком уж много времени минуло — хмурился.

Запинался.

И наконец, замолчал, позволяя Райдо самому сделать выводы. Он же ущипнул себя за ухо, как делал всегда, пытаясь сосредоточиться на чем-то важном, и сказал:

— Пойдем.

— Куда?

— Туда… туда, где все произошло.

Дайна поднималась на чердак крадучись, но Ийлэ все одно услышала ее. Осторожные шаги, и юбки почти не шелестят, но дом-предатель решил играть на равных со всеми. И тонкие половицы поскрипывали, а дверь протяжно застонала, впуская теплый воздух и запах ландышей.

— Ты здесь? — Дайна остановилась на пороге, прищурившись, вглядываясь в полумрак, который самой Ийлэ казался привычным, уютным даже.

Снаружи дождь.

И небо выкрашено осенней лиловой пастелью. Солнце бледное, тусклое.

Мороз по утрам. Ийлэ чувствовала его, пусть бы рядом с печной трубой ей было тепло. Мороз оставлял узоры на окнах и тонкую пленку льда на подоконнике. Он пробирался на чердак, шевелил тряпье, тревожил кукол, так и застывших в вечном своем чаепитии.

Но главное, что света было мало. А в полумраке лицо Дайны выделялось белым пятном.

— Ты здесь?

Ийлэ тронула корзину, которую пес подвесил на крюк. Крюк был старым, проржавевшим, но крепким. Райдо долго его шатал, а убедившись, что и под собственным его весом крюк не спешит ни ломаться, ни выскальзывать из дерева, закинул на него веревку.

А к веревке уже и корзину привязал.

— Здесь, — с удовлетворением отметила Дайна и волосы поправила.

Волосы у нее всегда были роскошными, но прежде, в прошлой жизни Ийлэ, в которой Дайна вынуждена была носить серое платье горничной, она заплетала волосы в тугие косы, а косы прятала под чепцом. И тот чепец тоже был иным, белым, строгим.

— Послушай, — Дайна притворила дверь, ведущую на чердак. — Я… я пришла помочь тебе…

В это Ийлэ не поверила.

— Думаешь, мне тебя не было жаль? Было. Но что я могла сделать?

Ийлэ промолчала.

Впрочем, ответа от нее и не ждали. Дайна подошла, ступала она крадучись, и башмаки, наверное, сняла еще там, на лестнице, оставшись в теплых вязаных чулках.

— Но сейчас все иначе…

Ийлэ склонила голову на бок.

А ландышами пахло, но слабо… и платье нынешнее было не из маминых. Серый атлас и белое кружево… поторопилась… накануне маме доставили посылку. Она еще расстроилась: ткань казалась скучной, исчез тот фиалковый отлив, ради которого матушка и приобрела ее…

…ничего, ткань — лишь ткань.

Маме уже все равно.

— Сейчас мы можем помочь друг другу… ты мне, а я тебе… я тебе больше… — Дайна коснулась корзины, и Ийлэ зашипела.

Дайна тотчас отдернула руку.

— Ты… ты же вынуждена оставаться здесь… с ним… тебе просто некуда идти, я понимаю… но ты же ненавидишь его, да?

Ийлэ кивнула.

Ненавидит.

И Райдо, который думает, что, если она помогла раз, то поможет снова… и мальчишку его, что вечно крутится возле чердака, но больше не заглядывает. Он тоже рассчитывает на Ийлэ.

А если она откажется…

— Ты… ты всегда ко мне хорошо относилась, — Дайна нервно гладила подол платья, белые руки ее скользили по ткани, которая в полумраке гляделась темной.

Но с фиалковым отливом.

Наверное, все от освещения зависит. А платье сшито неудачно: слишком тесный корсаж, слишком глубокий вырез, пусть и менее глубокий, чем на прочих нарядах Дайны. Здесь же она набросила пуховую мамину шаль.

И сколола ее маминой же брошью.

— Ты же понимаешь, что теперь он тебя не отпустит? — шепот ее глухой, настороженный, тревожил клочья пыли. — Пока он притворяется добрым, но как только… как только ты откажешься помочь… или не сможешь, он покажет истинное свое лицо… я-то знаю…

Она улыбнулась робко, заискивающе.

— Я принесла тебе денег. Здесь немного, но… ты же понимаешь, что больше мне взять неоткуда… уходи, уезжай… с деньгами ты можешь. В другой город… к морю… на Побережье, я слышала, остались другие альвы… затеряешься… он тебя не найдет.

Она лгала.

У лжи острый аромат, но раньше Ийлэ его не ощущала.

Раньше она была на редкость бесчувственной.

Дайна схватила за руку и в руку эту сунула толстый кошелек. Стиснула, зашипела на ухо гадюкой:

— Я помогу тебе… выведу ночью из дому… лошадь дам… с лошадью до станции доберешься, а там уже… он не сразу хватится… я снотворного плесну, когда пить будет… а мальчишка в город уехал.

— Зачем?

— А ты как думаешь? — Дайна подобралась слишком близко, и руку отпускать не собиралась. Она держала, стискивая запястье, и руку эту хотелось не просто стряхнуть, но сломать, чтобы круглое лицо Дайны исказилось от боли.

И слезы бы увидеть. Она-то сама видела, как плакала Ийлэ…

— Те трое… ты их убила…

— Неправда.

Дайна оскалилась. В сумраке ровные зубы ее блестели и казались неестественно белыми, слишком крупными.

— Ты их убила… ты подожгла дом… и ушла… или думаешь, что кто-то поверит в иное? — Дайна проводила по зубам языком, и Ийлэ не могла отделаться от ощущения, что она, человек, существо априори слабое, вот-вот вцепиться Ийлэ в горло. — Они псы, а ты альва. Они тебя мучили, вот ты и отомстила…

Дайна оттолкнулась и встала.

— Поэтому делай, как говорю, если хочешь остаться в живых. Беги.

Она ушла, оставив легкий аромат ландышей, избавиться от которого не сумела или не захотела. Возможно ей, человеку, и вправду казалось, что запах стряхнуть легко, достаточно ванны и мыла… люди мало знают о запахах.

— Она лжет, — сказала Ийлэ отродью, но кошелек подняла.

Спрятала на дно сундука, здраво рассудив, что деньги ей пригодятся, если не сейчас, то весной, когда леса оживут и у Ийлэ появится выбор.

— Она всегда лгала, — Ийлэ качнула корзину, и отродье, заворочавшееся было, вздохнуло. — Ей верили… ей нельзя верить.

Ийлэ склонилась над корзиной и коснулась волос отродья, которые неуловимо посветлели. И мутноватая пленка на глазах растворилась, теперь эти глаза смотрели на Ийлэ с упреком?

С удивлением?

Она не знала, но и выдержать взгляда не сумела, а потому отвернулась.

…имя действительно стоит выбрать, раз уж отродье будет жить.

— Пес нас не тронет, — пообещала она, проводя когтями по бледной коже. — Мы нужны ему… и мы сами решим, когда нам уходить.

Отродье закрыло глаза.

В этом Ийлэ увидела согласие.

Глава 7

В комнате все еще пахло гарью. И была-то она крохотной, как только развернуться. Пожалуй, если Райдо руки вытянет, то сумеет коснуться пальцами противоположных стен.

Потолок низкий.

Через единственное окно, решеткой забранное, разве что кошка протиснуться способна, и то при условии, что решетку снимут.

И камина, что характерно, нет.

А ремонт сделали, причем делали наспех.

Синие обои наклеены кое-как. Мебель, кажется, собрана со всего дома, если не со всего города, и низкая банкетка, обтянутая красным бархатом, соседствует с солидным трюмо, которое в комнате смотрится вовсе чуждо.

Старый шкаф с резными ручками.

Пара стульев.

Столик журнальный, ободранный… кажется, прежде его украшали золотые накладки, но они исчезли.

— Выноси, — скомандовал Райдо, подталкивая столик к двери.

Дернулся и замер, вовремя прикусив губу, сдерживая стон: а ведь поверил, дурак этакий, что боль ушла навсегда, что теперь останется за призрачной границей холода, рожденною руками альвы.

Как есть дурак.

Мог бы изучить препоганый ее характерец, не альвы — боли. Нравится ей с Райдо играть, и теперь вот плеснула огнем и истаяла, позволяя Райдо справляться с углями внутри себя. Он потрогал живот, хотя знал, что угли эти в кишках мерещатся.

— Плохо? — Нат тотчас оказался рядом, подставил узкое плечо.

— Да… пройдет, — Райдо упал на полосатую банкетку, которая знавала лучшие времена. — Не стой. Выноси.

— Зачем?

— Увидишь… столик явно не отсюда… и вот те стулья… козетка… трюмо… погоди, один не сдвинешь.

Нат только фыркнул.

Трюмо он толкал, нимало не заботясь, что ножки его скользят по ковру, оставляя в нем глубокие вдавленные полосы. А ведь и ковер принесли…

Его Райдо сам скатал, с удовлетворением отметив, что паркет меняли не полностью. Кто-то весьма неплохо сэкономил на ремонте.

И к лучшему.

— Смотри, — Райдо обвел опустевшую комнату. — Что скажешь?

— А что надо?

Нат взмок, устал и разозлился. Он стоял, упираясь обеими руками в стол, который оказался слишком тяжелым для него.

И стол оставили.

— На следы смотри, олух…

— Сами вы… — Нат вовремя осекся и лоб ладонью вытер, буркнул. — Извините.

Райдо извинил, ему не сложно.

— А следы… что следы…

Нат прошелся по комнате.

— Вот тут паркет меняли… доска дрянная, скоро дыбом станет, уже становится… а там старый, но хороший… только зачистить надо, а потом отполировать…

— Какие глубокие познания.

— Издеваешься?

— Слушай, Нат, ты бы уже решил, как ко мне обращаться, а то я путаюсь…

— Стол тут и стоял, — Нат ушел от темы, которая была для него неприятна, и присел на корточки у стола, ковырнул когтем паркет, которому и без того досталось. Наклонился. Понюхал. — Точно. От него еще дымом пахнет… только странный какой-то дым. Неправильный. А вообще дерево хорошо запахи хранит… но тут не разберу. Мерзкий очень дым был. А вот тут что-то другое находилось…

Он указал на стенку, которую еще недавно прикрывало трюмо.

— Паркет более темный… и если стояло, то что-то более узкое, но длинное…

— Шкаф?

— Шкаф, — согласился Нат, поводя носом уже не по полу — по стене. — А…

— Отдирай, — великодушно разрешил Райдо. — Все равно обои дерьмовые. Вот скажи, кому придет в голову оклеивать кабинет такими?

Обои и качества были отвратного, недавно наклеенные, они выцвели, но неравномерно, полосами, и исконный темно-лиловый колер их менялся то на бледно-розовый, то на синюшный. Попугаи же, выдавленные в бумаге, и вовсе затерлись, исчезли почти.

Отслаивались они неровными полосами.

Запах гари сделался более отчетливым.

Нат драл обои, швыряя их на пол, и едва не приплясывал от нетерпения. И надо сказать, ожидания его всецело оправдались.

Нет, на первый взгляд стена выглядела обыкновенно.

Штукатурка легла неровно, трещинами пошла, пожелтела… но стоило сковырнуть кусок, и штукатурка посыпалась.

— Что это? — Нат чихнул, вытер нос рукавом и снова чихнул. — Проклятье!

От известковой пыли и вправду в носу свербело. Райдо этот нос скреб, сдерживаясь из последних сил, но не удержался и тоже чихнул.

— Это… — он закрыл нос рукавом, но треклятая пыль проникала и сквозь рукав. — Это… сейф… твою ж… окно открой…

Нат догадался и без подсказки.

Порывом ветра створки распахнуло, вывернуло едва ли не наизнанку. А решетка-то осталась… хорошая решетка, прочная.

Райдо отошел к двери, чтобы убедиться, что и та непростая.

— Хрысь тебя задери! Это ж… это не просто сейф. Это сейфовая комната.

Металлические стены.

Железная дверь.

Окно, которое появилось, надо полагать, задолго до того, как комнату превратили в сейф. И заделывать его не стали, решеткой обошлись.

— Интересно… — Райдо постучал в стену. Металлический звук, но гулкий… плиты, надо полагать, двух, а то и трехдюймовые. — Смотри, прутья врастают в подоконник. Их просто так не вытащить…

Нат на слово не поверил, решетку подергал, потом уперся ногами в пол, вцепился в прутья, потянул на себя, пыхтя от натуги.

Ничего.

— Бестолочь, — ласково обозвал его Райдо. — Ее не для того ставили, чтобы всякие тут с наскоку выдрать могли…

Он потрепал Ната по макушке, и тот вывернулся из-под руки, заворчал недовольно, мол, не ребенок уже. А как есть ребенок, только взрослый.

— Дверь такая же. Дерево только сверху…

— Сейфовая… — Нат крутил головой.

— Железные двери. Железные стены. Полная изоляция. Кстати, гореть здесь нечему… то есть, мебели изначально было немного. Стол. Стул. И внешняя сейфовая панель.

Надо полагать, мало отличная от той, которой отец пользуется. Правда, его комната побольше этой будет.

Нат присел у стены. Штукатурку он расковыривал методично, сосредоточенно. Куски ее падали на пол, и паркет постепенно покрывался слоем бело-желтой, едкой пыли.

Райдо отошел к окну и створку подвигал, убеждаясь, что держится она крепко. Замок серый, потускневший, и царапины на нем стертые почти, явно старые.

Окно не взламывали, во всяком случае, изнутри.

— А знаешь, что самое любопытное? — Райдо устроился на подоконнике, глядя, как из-под покрывала штукатурки появляется истинное обличье стены. Серый металл был разделен на неровные квадраты, в центре каждого имелось отверстие, вот только ключи, надо полагать, исчезли вместе с панелью.

— Что?

Нат не удержался и, выбрав замок покрупней, сунул в него коготь, подергал, пытаясь подцепить пружину, но вынужден был отступить.

Райдо наблюдал за ним с усмешкой: младшенькому он понравится… пытливый… и глядишь, отойдет там, в городе, оттает.

Вспомнит, что ему только-только шестнадцать исполнилось.

— А то… скажи мне, дорогой мой Нат, на кой ляд обыкновенному ювелиру сейфовая комната?

Нат вытащил коготь из замка и сунул в рот.

— Смотри, небольшой городок… небольшое поместье… самое обыкновенное… на ваше похоже?

— У нас дом поменьше.

— Но похоже?

Нат нехотя кивнул.

— И что, было у твоего отца что-то, что понадобилось в сейфе держать?

— Мамины украшения…

— То есть сейф был.

— Был.

— Такой? — Райдо обвел рукой комнатушку, которая, лишенная мебели и обоев, с меловым ковром и ободранными стенами, выглядела жалко.

Нат вытащил коготь из замка и сунул в рот.

— Смотри, небольшой городок… небольшое поместье… самое обыкновенное… на ваше похоже?

— У нас дом поменьше.

— Но похоже?

Нат нехотя кивнул.

— И что, было у твоего отца что-то, что понадобилось в сейфе держать?

— Мамины украшения…

— То есть сейф был.

— Был.

— Такой? — Райдо обвел рукой комнатушку, которая, лишенная мебели и обоев, с меловым ковром и ободранными стенами, выглядела жалко.

— Н-нет, — Нат сел на пол и постучал в стену. — А там…

— Сейфовые ячейки. Как в банке. К каждой — свой ключ. И свой код. Снаружи крепится панель, через которую эти ячейки и открываются. Расчет такой, что если сюда и проникнет вор, то в сейфе он получит еще десяток сейфов… или два… и с каждым придется повозиться. Такие комнаты не в каждом городском доме есть… да и зачем, если ценности в банк отправить можно?

— А здесь?

— А здесь… допустим, городок маленький… допустим, — Райдо нравилось думать вслух, и Нат сидел, разглядывал запертые дверцы, которых, кажется, было около полусотни. — Допустим, банк здесь не особо надежный да и добираться до города несколько часов… и всегда есть шанс, что посыльного перехватят… ну и если ювелир, то с золотом работал, это да, камушки драгоценные опять же. Поэтому имело смысл обустроить сейф в доме… сейф, Нат, а не целую комнату. Вот и вопрос, что же здесь такого хранилось…

…и чуть тише он добавил:

— И как об этом узнал Бран?

Райдо просунул палец между прутьями решетки.

— Думаете? — Нат отступил от стены, которая почти освободилась из плена штукатурки, и руки вытер о штаны. Впрочем, действо это было лишено смысла, поскольку руки не стали чище, а измаранные штаны — грязней.

— Думаю… Бран, хоть и паскудина редкостная, но рода хорошего… особый отдел…

Райдо осекся.

Особый отдел.

Тихое местечко, в которое Брана пристроила семья, дабы шкуру сохранил и карьеру сделал, хотя, конечно, такая карьера зело дерьмецом попахивает, но говорят, что чины не пахнут…

…если младшенькому отписаться, глядишь, и выяснит чего…

…только осторожно, поелику наводила сейфовая комната Райдо на размышления, да все больше невеселые.

…или не втягивать младшенького, но поискать из своих, из старых приятелей, которые еще живы? Главное, вопросы задавать аккуратно…

— Особый отдел, — Нат покатал слова на языке и скривился. — Про Особый отдел в документах не было…

— Бран мог и не афишировать…

…хотя, конечно…

…но если и род дело замял, то…

…нет, чем дальше, тем интересней…

Нат, сев на пол, обхватил колени. На сейфовую стену он смотрел хмуро, с раздражением, словно бы именно эта стена была виновата во всех Натовых жизненных перипетиях.

— Допустим… — Райдо погладил живот, угли в котором почти погасли, — допустим, Бран работал на Особый отдел… и допустим, в руки ему попала информация о неких ценностях, которые хранятся на одной маленькой усадьбе. Обыкновенной такой, каких множество… территория формально уже наша…

Стоя думалось плохо, отвык уже, а комнатка была чересчур мала, чтобы в ней ходить. Райдо раскачивался, переваливаясь с ноги на ногу, в движении ему всегда было легче.

— Допустим, он не стал докладывать…

— Почему?

— Потому что заявился сюда с десятком, а не сотней… ни обозов, ни переписчиков, ни старших. Или думаешь, Брану доверили бы серьезное дело? Нет, с этим разбирался бы кто-то посолидней чином… и поумней. Не позволил бы устроить из дома бордель с…

Райдо раздраженно пнул стол.

— Не важно. Но порядка было бы на раз больше… а Бран попросту засел на этой усадьбе. Ждал чего-то? Вопрос, чего?

Нат не мешал.

Он уже привык к этой манере хозяина, размышлять вслух.

— Итак… если глобально… есть усадьба, и есть что-то очень ценное, что требовалось вывезти. Как? Задействовать официальный канал? Возможно, но тогда наше гипотетическое сокровище отправится прямиком в королевскую казну, а Брану в лучшем случае благодарность перепадет. Благодарность, это, конечно, хорошо, прекрасно даже… но война закончилась или вот-вот закончится, главное, что очевидно, уже осталось недолго. И что дальше?

— Что? — послушно поинтересовался Нат.

— А ничего… очевидно, что многих отправят в отставку. И особый отдел не исключение. Чинов Бран не поимел, подвигов не совершил… славы рода не преумножил. Во всяком случае, — поправился Райдо, — я не слышал, чтобы приумножил. Скорее уж, зная дерьмовый его характер, нажил он не одного врага. А значит, из отдела его как пить дать поперли бы. А со-родичи навряд ли встретили бы его с распростертыми объятьями… младшая ветвь, второй сын… перспективы не самые интересные. Да и сам по себе паскудник, каких поискать. И открывавшиеся перспективы, я тебе скажу весьма хреновые перспективы, не могли Брана не беспокоить…

Нат вновь повернулся к стене.

— Сокровище.

— Именно.

— В личную собственность.

— Или собственность рода, но думаю, там тоже не в курсе, иначе помогли бы разобраться… Бран был жадным. А жадность, Нат, запомни, очень-очень плохое качество… вредное для здоровья, как видишь.

Мальчишка осклабился.

…а было время, он и улыбаться умел, глядишь, отойдет еще.

Весной. Когда яблони зацветут…

— Итак, у него есть сокровище, есть десяток, который это сокровище способен удержать…

— Трое, — поправил Нат. — В городе остались трое, включая Брана.

— Что ж… логично, чем меньше участников, тем больше доля каждого. Но втроем сокровище не переправить. Небезопасно… портал не построишь, зона нестабильна. Своим ходом… нет, долго, да и мало на кого напорешься. Все-таки случайности — дело такое… но вот если подождать, пока поле стабилизируется, порталы станут возможны… тем более, что места здесь тихие, и сейф имеется.

Райдо постучал по стене.

— Ждать было скучно, вот они и развлекались, как умели… развлекались, развлекались… доразвлекались… что-то пошло не так…

И в результате получилось три трупа в запертой комнате, пожар, который явно был устроен нарочно, поскольку гореть здесь нечему…

Сбежавшая альва.

— И в связи со всем этим возникают некоторые вопросы… первый, почему Брана не хватились? В Особом отделе нравы, я слышал, вольные, но не настолько, чтобы можно было на полгода пропасть… и второй, почему альве позволили уйти…

— Сама? — предположил Нат.

Райдо покачал головой. Эту версию он отбросил почти сразу:

— Будь у нее возможность, ушла бы сразу. Нет, ее выпустили… она, может, и думает, что шанс представился, а на самом деле — выпустили…

— Цель? Если вдруг расследование…

— Возможно… это объясняет, почему оставили цепи, и свидетельницу, но не объясняет, почему она жива. Понимаешь? Да, внешне красиво. Убила троих. Скрылась. И мотив имелся, и возможность… но в этой истории ее выгоднее было бы прикопать где-нибудь в лесочке. Так оно надежней. А то мало ли, найдут, вопросы задавать станут, докопаются до чего… А ее отпустили. Это неправильно. Нелогично.

Райдо провел ладонью по стене. А Нат озвучил вопрос:

— Оно еще здесь?

— Сомневаюсь… хотя… есть у меня кое-какие мысли, но спешить не будем. Сначала я кое-что выясню…

— Взламывать будем?

— Придержи свои разрушительные устремления, Нат. Зачем портить такую полезную вещь? Просто напишем представителю фирмы. Как-никак я ныне хозяин… У нас в доме бумага имеется?

И бумага, и чернила нашлись, вот только неуклюжие пальцы с трудом управлялись с пером. Но впервые, пожалуй, со времен далекого детства эпистолярные упражнения не раздражали. Напротив, Райдо испытывал глубочайшее удовлетворение и даже азарт, которого прежде бывал лишен.

— Еще одно, — откинувшись в кресле, он пощекотал нос рыжим куриным пером, которому совершенно нечего было делать на рабочем столе. — Приглядывай за ней. Если все именно так, как я думаю, то… кто бы ни выпустил альву, вряд ли он рассчитывал на то, что она вернется.

Зима началась ночью.

Ветра свили гнездо в печной трубе, а корка льда сползла с подоконника на стену. Дом же окончательно погрузился в тяжелый муторный сон. И Ийлэ, касаясь стен, слушала тишину.

Каменели.

Замирали молодые побеги. Погружались в дрему корни, защищенные от мороза толстой корой. И все-таки у самой поверхности земли, пропитанной многими дождями, кора эта трескала, и трещины причиняли дому боль.

Потом, позже, и они зарастут, заполнившись тягучим соком, остекленев, а быть может, очнуться и спящие почки, выберутся тонкими хлыстами дичающих побегов, которые придется срезать, и дом вновь будет недоволен.

Ийлэ вспоминала зиму.

Эту.

И позапрошлую, которая была почти обыкновенна… и предыдущую… и все зимы, на которые хватало памяти. Вспоминала и вновь рассаживала кукол за столиком, устраивая чаепития, разговаривая с ними шепотом.

— …а вы помните тот бал, найо Шеми? Ежегодный, зимний… вы, верно, вновь собираетесь и даже заказали платье… вы всегда заказываете платье загодя, и не одно, но дюжину, а последний месяц маетесь с выбором… бал ведь состоится, да?

Она кутала куклу в тряпье.

— В тот год вы выбрали наряд из двухцветной тафты и весьма рассчитывали, что зимнюю корону отдадут вам… а мама пришла в белом… белое на белом… зимняя вышивка… и алмазное ожерелье… а мне досталось золото… желтое на желтом — тоже красиво, но белое ярче… и корону вручили ей. Вы очень обиделись. Но ничего, найо Шеми, в нынешнем году у вас не осталось конкурентов…

Корона из проволоки, найденной тут же, в сундуке, легла на спутанные волосы куклы.

— А как поживает ваш супруг? Надеюсь, он пережил войну без потерь… конечно, я уверена, он ведь благоразумный человек… вы всегда это говорили… и торговля его не претерпела ущерба… быть может, напротив, если знать, с кем торговать, то… ах, я говорю о вещах, о которых не пристало упоминать молодой девушке? Уж извините, не буду больше… вы ведь танцуете?

Ветра завывали вальс.

А быть может, Ийлэ лишь казалось, и эта музыка звучала лишь в ее голове, но она была такой громкой, навязчивой, что Ийлэ не способна была удержаться.

Куклы кружились.

Кланялись друг другу, притворялись вежливыми…

— Все играешь? — пес смазал петли, и теперь дверь на чердак открывалась бесшумно. — Я зайду?

Он всегда спрашивал разрешения, но никогда не навал себе труда дождаться его. Вот и сейчас переступил порог, привычно наклонившись — пес был слишком высок.

— Как ты?

Ийлэ пожала плечами: обыкновенно. Также, как вчера, позавчера и за день до того…

…Дайна больше не появлялась.

…и денег своих назад не требовала.

…и наверное, это неспроста. Ей нужно было, чтобы Ийлэ ушла из дому.

Для чего?

Она боится, что Ийлэ расскажет? Глупость. Если и возникнет такое желание, то кто ей поверит?

— Ты… здесь не мерзнешь? Я одеяло принес.

Он положил его на пол, благоразумно не приближаясь.

— И свитер… это мой, он тебе великоват будет, но зато теплый. Я его у одной старушки купил. Она коз держала и из козьего пуха нитки. Я знаю, что такие — самые теплые… ты не смотри, что ношеный, его стирали… честно. Правда, у Ната со стиркой не очень получается… у него вообще с хозяйством не очень получается, хотя он старательный.

Ийлэ склонила голову на бок.

— Надо бы в город съездить, прикупить кое-чего, но… погода мерзотная, из дома выглядывать никакого желания… а Ната гонять, так он чисто из вредности купит не то, — Райдо опустил крышку сундука и сел сверху, ноги вытянул. — Сколько ты будешь здесь прятаться?

За прошедшую неделю он неуловимо изменился.

Ийлэ разглядывала его исподволь, а он не мешал. Сидел. Молчал. Ждал ответа? Она не желает с ним разговаривать…

Обычно он приносил еду, а сегодня только одеяло и свитер.

Сидит, шевелит ногами… носки вязаные, полосатые, надо полагать, у той же старухи купленные, из пуха козьего… и брюки домашние измялись… папа никогда не позволял себе ходить в мятых брюках. А клетчатых шерстяных рубашек в его гардеробе вовсе не было.

Белые сорочки.

Домашние костюмы из мягкого вельвета ли, из тонкого сукна…

Летом — непременный светлый лен, который мнется и это отца раздражает, но лен уместен в жару.

— Ийлэ… послушай… холодает, а чердак — не лучшее место для ребенка… и для тебя тоже… ты вроде и ешь, но куда все уходит? — Райдо наклонился, опираясь ладонями на собственные колени. — В тебе же не понятно, на чем душа держится…

Не держится — задерживается. Но Ийлэ согласилась: не понятно.

И на чем.

И зачем.

И будь она посмелей, умерла бы… у нее было столько возможностей умереть, а она живет… и наверное, в этом есть какой-то смысл, отец вот утверждал, что высший смысл есть во всем, но Ийлэ он не доступен.

— Я не хочу, чтобы ты умерла…

— П-почему?

…ответ очевиден. Потому что тогда умрет и он.

Но пес промолчал, поднялся и велел:

— Пойдем. Время обеда. А обедать лучше в столовой…

…изменилась.

Прежняя форма. Прежние обои — темно-винные, расписанные ветвями папоротника. Панели дубовые. Камин, в котором горел огонь, и вид его заворожил Ийлэ настолько, что она замерла, уставившись на пламя. И стояла долго, пока пес не закашлялся.

— Вот же… — Райдо мазнул по рту ладонью, которую торопливо вытер о штаны. Но запах крови не спрятать, и ноздри молодого пса дрогнули, он повернулся к Ийлэ, уставился тяжелым настороженным взглядом.

Ждет?

Чего?

Разрыв-цветок пока дремлет, и пусть сон его истончился, но… псу не грозит смерть, а остальное — пусть терпит. Пусть ему тоже будет больно. Ийлэ ведь хотела, чтобы кто-то из них испытывал боль, бесконечную, без надежды на спасение.

Это справедливо.

— Садись куда-нибудь, — велел Райдо, указав на стол, которого прежде в столовой не было.

Огромный. Массивный. Уродливый. Он занимает едва ли не половину комнаты, и свет газовых ламп отражается на черной лакированной его поверхности.

Стулья под стать.

— Нат, помоги даме…

— Обойдется, — огрызнулся младший, но встал.

А Ийлэ и вправду обошлась бы, она отступила, прижимая к себе отродье, которое пришлось вытащить из корзины, и теперь оно елозило, терлось носом о шею Ийлэ, хныкало тихонько…

Нат отодвинул стул медленно, и тяжелые ножки, скользя по полу, издавали протяжный скрип.

— Садись… дама, — бросил пес насмешливо.

…отец всегда помогал маме.

…Ийлэ тоже… стулья легкие из светлого дерева… в год, когда началась война, мама сменила обивку на модную папильоновую… и папа шутил, что в доме прибыло бабочек…

…нынешние стулья были вовсе без обивки. Полированное старое дерево. Темный лак. Запах старого дома, в котором они хранились. Ийлэ провела мизинцем по краю…

…маме бы не понравились. Она не любила тяжелые вещи.

— Погоди, — Райдо все-таки поднялся. Он шел, скособочившись, опираясь ладонью на столешницу. — Дай ее… тебе надо нормально поесть.

Отродье больше не умещалось в широкой ладони пса. Он прижал ее рукой к плечу, и меж растопыренных пальцев выглядывала посветлевшая макушка, волосы на которой стали завиваться. Свисали пятки, виднелись ручонки, тоже розовые, с крохотными пальчиками. И эти пальчики шевелились, словно отродье пыталось зацепиться за пса.

Не доверяло?

Правильно. Псам нельзя верить.

— А тебе мы тоже стул купим, — пообещал Райдо, к своему месту он возвращался очень медленно, ступая столь осторожно, что Ийлэ занервничала. — Но позже… сейчас тебе сидеть нельзя… у моих племянников был красивый стул… такой высокий, на резных ножках… и колыбелька была… с балдахином… и еще погремушки… соска серебряная… тебе бы понравилась серебряная соска? Им — не очень. И я понимаю. Я как-то попробовал ее… ну интересно же, так вот, не понимаю, как существо в здравом уме может металл сосать. Он же мерзкий. Но купим, просто для порядка. У каждого ребенка должна быть своя серебряная соска. А будешь ты ее сосать, мы потом решим… вот Нат съездит в город, привезет каталоги…

— Сегодня? — Нат явно не был настроен на поездку.

— В принципе, — разрешил Райдо, которого, кажется, больше интересовало отродье, чем обед. — Выпишем всего… если, конечно, у мамаши твоей хватит ума переселиться… а если не хватит, то пускай она себе остается на чердаке, может, для альвы это вообще нормально?

Ийлэ ничего не ответила.

Она уставилась в тарелку, пустую, белую… старый сервиз, который мама отправила на чердак. В нем не хватало пары соусников и большое блюдо для торта дало трещину.

…столовое серебро чужое.

…скатерти нет…

…вазы пустые… опять же из тех, которым самое место в старых сундуках.

— Ты ешь, — сказал Райдо, баюкая отродье. — Кстати, как тебе Ингерхильд?

— Ужасно, — Нат подвинул к себе пустую тарелку и, взяв нож, принялся чертить узоры. Звук выходил мерзким, нервирующим.

— Я не тебя спрашивал. И веди себя прилично.

— Или что?

Вести себя прилично в присутствии альвы Нат явно не собирался. Ийлэ его раздражала. Даже не так, он ее ненавидел, наверное, почти также, как сама она ненавидела псов. И эта взаимная ненависть странным образом сближала.

Взяв нож, столовый, из мягкого металла и с лезвием закругленным, Ийлэ провела им по белоснежной фарфоровой поверхности.

— О нет! Еще и ты! Как дети малые… кстати, Ингерхильд звали мою прабабку. Очень достойной женщиной была… говорят, матушка на нее похожа… хотя пожалуй, действительно неудачный выбор, да…

Он погладил отродье пальцем по макушке.

В его руках она молчала.

И щурилась.

Улыбалась беззубою широкой улыбкой.

— Дайна! — от крика пса Ийлэ вжалась в спинку стула. — Дайна, хрысь тебя задери! Долго ждать?

Она вплыла с серебряным подносом из тех, что остались от бабушки… мама никогда их не использовала, хранила как память и…

Дайна остановилась.

— А… она что здесь делает?

— Обедает, — ответил Райдо. — Собирается отобедать, если, конечно, нас сегодня вообще обедом порадуют… так как, Дайна? Порадуют?

— Она… за столом…

Райдо обернулся, убедившись, что Ийлэ именно за столом, а не под ним, и пожал плечами.

— Но… — Дайна осеклась.

И губы поджала, проглатывая недовольство этим своим по-жабьи широким ртом.

Мамина любимая супница.

И серебряный черпак с ониксовой ручкой… его мама выиграла в лотерею на ежегодной благотворительной ярмарке и странным образом этим выигрышем гордилась премного. Быть может, потому что черпак этот желала получить найо Мэйто, с которой у мамы имелись некоторые разногласия…

…нет больше мамы.

А черпак вот остался.

И Дайна по-прежнему ловко орудует им, суп разливая.

Она молчит, но в молчании этом Ийлэ видится угроза. Она сидит смирно, боясь пошевелиться, движением спровоцировать Дайну, и дышать почти прекращает.

Глава 8

Альва ела очень медленно и аккуратно, изо всех сил делая вид, что не голодна, но ей и Нат-то не верил. Хмыкнул, отвернулся… недоволен.

Ничего, проглотит.

Сам вон в тарелке ковыряется, перебирает. Местная кухня Нату не по вкусу. Впрочем, здесь ему все не по вкусу, начиная с альвы.

Она зачерпывала ложкой суп, подносила к губам, едва заметно наклоняла голову, проверяя на месте ли Нат, точно подозревала его в желании эту самую ложку отнять, и после этого глотала. Зачерпывала другую… и в этом ритуале виделось многое.

Спросить?

Не расскажет. Ни про комнату, ни про… остальное. Замкнется, вернется на чердак и спрячется под треклятое одеяло, под которым и будет лежать, пока голод не выгонит.

Или малышка.

Та выросла, ненамного, но все же, и заметно потяжелела. Под подбородком наметилась характерная складочка, и на руках тоже, и сами эти руки более не походили на высохшие ветки… конечно, ей было далеко до племянников и племянниц, розовых и пухлых, напоминавших Райдо фарфоровых кукол.

И пахло все еще болезнью, но…

…малышка будет жить.

И альва тоже.

А остальное… у него есть еще время. Главное, чтобы тварь внутри Райдо с ним согласилась. Она ведь долго ждала, обождет еще пару месяцев…

…он страсть до чего хочет поглазеть на цветущие яблони…

Обед, сколь долго бы он ни тянулся, подошел к концу, и альва, выбравшись из-за стола, уставилась на Райдо… глаза какие зеленющие, раскосые, к вискам приподнятые. Скулы острые. И подбородок острый. И щеки все еще запавшие, но уже не настолько, чтобы к зубам прилипнуть.

— Хочешь уйти?

Она нерешительно кивнула.

— Иди. Я тебя не держу, а ее оставь, ей на чердаке делать нечего. Там сквозняки и вообще место для ребенка неподходяще…

Альва нахмурилась. И в этот момент сделалась невероятно похожа на Ната.

— Предлагаю перейти в гостиную. Слушай, чем обычно по вечерам тут заниматься принято было?

Он не думал, что альва ответит, но губы ее дрогнули, не то в улыбке, не то в болезненной гримасе:

— Мама… вышивала.

— А моя вышивать не любит… умеет, конечно. Она у меня все умеет, что положено уметь леди, но не любит. Букеты из перьев — дело другое. Ты бы видела, какие картины она составляет… а отец?

— Работал.

…не в том ли кабинете, который на самом деле кабинетом не был?

…и над чем он работал?

Мало информации. Ничтожно мало.

— А ты? — Райдо переложил малышку на второе плечо.

— Читала. Играла. Рисовала.

Короткие ответы. Сухие слова. И Нат не выдерживает. Всего-то шаг, но и его достаточно, чтобы альва обернулась, резко, сжимаясь в ожидании удара.

— Спокойно. Нат тебя не тронет… он старается выглядеть страшным, а на самом деле щенок… и да, альвов не любит, а ты не любишь псов, будем считать, что у вас, как это… паритет! Вот! — Райдо поднялся.

Больно.

Пока боль глухая, скорее даже отголоски ее, не позволяющие забыть, что болезнь не ушла. Отступила на дальние рубежи его, Райдо, истощенного тела. Но вернется.

Завтра.

Или послезавтра.

Или когда-нибудь… хорошо бы, после того, как яблони зацветут… до треклятой весны уйма времени, он все успеет.

— Что ж… слушай, а ты читала вслух или как?

— По-разному, — ответила альва. Она не сдвинулась с места, но вывернулась так, чтобы следить за Натом. И он, кажется, поняв, что воспринимают его как угрозу, застыл.

— Тогда почитаешь мне? А то с глазами какая-то ерунда… плывет все… и вообще, я сам не особо читать люблю, но если кто-то…

Альва не сразу, но кивнула.

Читала она негромко, но выразительно, и книга, взятая наугад, скучная до невозможности, постепенно оживала. Райдо вслушивался не столько в историю, которая была обыкновенна, не то о несчастной любви, не то о столь же несчастной жизни, постепенно впадал в дрему.

…а хорошо бы, чтобы так…

…вечера семейные, но не такие, как дома, когда к ужину следует всенепременно переодеваться, пусть бы и ужин этот проходит исключительно в узком кругу… за стол по гонгу, из-за стола — по гонгу… беседы исключительно на одобренные матушкой темы…

…наверное, в этом ничего плохого нет, но… душно…

Альва замолчала.

Смотрит.

Райдо приловчился чувствовать на себе ее взгляд, в котором… пожалуй, раньше была ненависть, а теперь… любопытство? Недоверие? Усталость… обнять бы ее, сказать на ухо, что закончилось все, и та война, которая большая, и собственная ее… и раны залижутся.

Быть может, еще до весны.

Так ведь не поверит. На ее месте он бы и сам не поверил, поэтому и сидит, притворяясь спящим. Малышка вот взаправду уснула, тепло ей, сытно… а молоко не допила, но и ладно, Райдо потом сам… хотя он молоко не любит, но это — вкусное.

— Устала? — спросил он, когда альва шевельнулась.

— Нет.

— Устала… если хочешь — иди, отдыхай, но… не надо снова на чердак, ладно? Там все-таки холодно. А в доме комнат хватает. Выбирай любую… если боишься чего-то…

…кого-то…

— …запирайся изнутри. Слушай, а… может, Марджут?

Альва фыркнула.

…но ночевать осталась в доме.

Несколько следующих дней прошли вполне мирно.

Альва облюбовала угловую комнату, сама перетащила в нее и одеяло, и подушку, и свитер Райдо, который надевала, пусть бы свитер этот был для нее чересчур велик. Она закатывала рукава и поднимала воротник так, что он прикрывал острые уши. Из-за воротника выглядывал кончик носа и зеленые настороженные глаза.

Ната она сторонилась.

И Дайны.

И пожалуй, Райдо тоже, но ему единственному позволяла подходить почти на расстояние вытянутой руки.

С ним и разговаривала, если чтение можно было назвать разговором. Она забиралась в кресло у камина, брала книгу, которая не стала интересней, и читала. Райдо же устраивался на полу.

Матушка бы не одобрила.

Ни альву, ни пол, ни книгу, лишенную поучительной компоненты. Впрочем, отчасти поэтому Райдо слушал. И ноги вытягивал к камину, надевал вязаные носки, купленные Натом в местной лавке. Носки были плотными, из толстых крученых нитей, и плохо тянулись, зато в них было тепло.

Свой дом.

Почему-то раньше он не воспринимал Яблоневую долину домом, скорее уж местом, где можно спрятаться от назойливой заботы близких и тихонько сдохнуть.

А теперь вот носки, камин и огонь. Малышка, которая дремлет на полусогнутой руке, по-прежнему легкая, что пушинка, но личико покруглело… смешно во сне губами шлепает, точно подбирает слова… во сколько дети говорить начинают?

Райдо вряд ли дотянет.

Жаль. Смешные. И эта не исключение. То хмурится, становится серьезной-серьезной, то улыбается широко беззубым ртом. Слюни пускает.

Вздыхает.

За ней интересно наблюдать, и за мамашей его тоже. Оборвала чтение на полуслове, сидит, смотрит, прикусив корешок книги. Страницы пальцем заложила.

Волосы отрастают у нее, черные и гладкие с виду, но на затылке топорщатся этакими вороньими перышками, а челка вот длинная, и прядки падают на самые глаза. Она их отбрасывает и, забывшись о том, что кругом враги, поглаживает переносицу пальцами.

И пальцы эти в подбородок упирает.

Думает.

О чем? Не скажет ведь правду…

Нат в углу прячется, у двери, и дверь приоткрыл, следит за коридором. Не потому, что опасности ждет — привычка такая, как и та, по которой он повсюду с собой таскает нож. Небось, и сейчас при нем. В рукаве старой кожанки? Надо будет купить ему новую куртку, с бахромой, чтоб как у шерифа… и ножны потайные, а то еще порежется ненароком…

…хотя нет, не порежется. Нат с ножом управляется куда лучше, чем с уборкой. Но альву он слушает. И взгляд от двери отводит, и почти расслабляется, почти верит, что опасности нет…

Чай вот подает.

Чай приносит Дайна, но Нат, заслышав ее шаги, соскальзывает с кресла. Он выбирается в коридор и принимает поднос. Порог — это граница, которую Нат бережет свято от чужаков, а Дайна — именно чужак.

Она недовольна.

Она спрятала яркие наряды, но и серые ее платья неизменно выглядят вызывающе. Однако Райдо молчит. Он устал от войны, и шаткое перемирие в собственном доме ценить умеет.

Дайна ненавидит альву.

За что?

Спросить бы? Но Райдо не уверен, что скажут правду, да и… это тоже действие, а ему сейчас не хочется действовать, и думать не хочется ни о чем, кроме огня, камина и книги вот. О том еще, пожалуй, что голос у альвы мягкий, бархатистый… и что ему нравится, как она щурится.

Хмурится.

И трогает свою переносицу.

И еще он бы хотел увидеть улыбку, но подозревает, что это — невозможно.

Зима стирает улыбки.

Поднос с чаем Нат ставит на столик у двери, и долго возится, переставляет чашки, сахарницу, высокий графин с молоком и масленку. Он разливает чай сам, на троих, но чашку альвы ставит на пол у кресла, и той приходится откладывать книгу, наклоняться и тянуться. Она почти складывается пополам, и Нат фыркает, отворачивается, прячет выражение лица…

В его мысли тоже было бы интересно заглянуть. Но потом, позже.

Чашку Райдо он подает. Нат точно знает, какой именно чай Райдо по вкусу. Крепкий. Сладкий. И без молока. А себе вот Нат наливает едва ли не полкружки, он и просто пил бы, но молоко — это для детей, а Нат взрослый. Но не настолько взрослый, чтобы не стыдиться своих привычек.

Он намазывает тосты маслом.

Три.

И снова — альве на пол, но уже на фарфоровом блюдце. Почти ритуал. Поставить. Отступить. Отвернуться. Обождать несколько секунд и блюдце забрать. Оно одно на троих, и почему Нат не попросит принести еще, Райдо не знает.

Плевать.

Главное, что хлеб прожарен, а масло свежее, солоноватое. Чай горячий. Сдобрить бы его виски, но тогда Нат вновь начнет хмуриться, будет виться вокруг, подбираясь ближе, пытаясь уловить признаки болезни.

Разрушит все.

И Райдо запивает тосты чаем. Молчит. Все молчат, но в этом молчании по-своему уютно. И слышен, что дождь, что шелест ветра…

…по первым морозам, схватившим дорожную грязь, Нат отправился в город и вернулся с целой стопкой писем.

— Почитаешь? — спросил Райдо, протягивая те, которые от младшенького. И альва кивнула.

Она взяла письма из рук, почти коснувшись пальцами пальцев, и несостоявшегося прикосновения этого, надо полагать, сама испугалась.

Отпрянула.

Замерла.

— Почитай, — Райдо отступил и опустился на ковер у камина, подушку к себе подгреб. Ее бросил Нат, и подушка так и осталась лежать на полу. С подушкой удобней, не так жестко лежать… — У меня с глазами что-то… ничего серьезного, но вот плывет. А почерк у младшенького еще тот… он не виноват, он как-то в драку ввязался… не ввязался, это не совсем правильно. Подловили его. Ограбить пытались. А этот дуралей не отдал, вот и побили так, что, думали, все уже… а он выжил. И ходить наново научился. И вообще… многому наново научился. Ему говорили, что не сможет, а он смог. Упрямство — это наша семейная черта.

Альва перебирала конверты, раскладывая их на спинке кресла.

По датам?

Дотошная.

— Он сейчас в полиции работает… следователем… от той истории только почерк корявый остался. Сама увидишь.

Альва вскрывала конверт когтем, вытаскивала лист и, развернув, читала:

— Здравствуй, дорогой братец…

Райдо закрывал глаза.

Ему было уютно.

И не больно.

Почти.

…а зима наступала. И дороги, поплывшие по осенним дождям, оказались под плотными панцирями льда. Лед этот, поначалу хрупкий, кружевной, день ото дня становился все более прочен. А однажды ночью, когда вода вовсе замерзла, выпал снег.

И Райдо, выбравшись из дому, зажмурился, прикрыл глаза, не в силах вынести слепящей белизны.

А спустя два дня в доме появились гости.

— Уж простите нас за то, что без приглашения, — супруга доктора куталась в соболя. Из экипажа она выбиралась медленно, опираясь на руку супруга, который рядом с нею казался тонким, хрупким. — В провинции нравы проще… и мы решили заглянуть… просто по-соседски.

— Очень рад вас видеть, — мрачно произнес Райдо, прикидывая как бы половчей выпровадить сию без всяких сомнений, достойную даму, а заодно и супруга ее, поглядывавшего на Райдо с неприкрытым интересом, и дочерей.

— А мы уж как рады! Я Виктору, — она произносила это имя с ударением на второй слог, жестко, и доктор вздрагивал, — давно говорила, что мы просто-таки обязаны вас навестить! А он мне твердил, что мы будем мешать… вы себя плохо чувствуете…

У Райдо появилось искушение сказать, что доктор прав, и что чувствует он себя погано, а потому к приему гостей вовсе не расположен.

— Но я вижу, он как всегда преувеличил, — дама не оставила шансов на спасение. — Вы чудесно выглядите… загорели… я слышала, что у вас загар не принят, но у нас здесь…

— Слышал, нравы проще.

Райдо протянул руку, на которую дама охотно оперлась.

— В этом есть свои преимущества…

Впервые, пожалуй, Райдо оценил важность хороших манер. Знакомые матушки хотя бы изволили предупреждать о визитах, давая Райдо возможность скрыться.

А эта…

Женщина поправила высокую бархатную шапку, расшитую бисером и пухом.

— Знакомьтесь, мои дочери… Виктор! Не стой столбом, помоги девочкам выбраться… это Мирра…

Светловолосая красавица в собольем полушубке присела, глядя снизу вверх профессиональным взглядом невинной девицы. Райдо таких опасался.

И взглядов.

И девиц.

— А это Нира… ей всего пятнадцать… и нам бы устроить дебют, но вы же понимаете, что война…

Нира пошла в отца, ее нельзя было назвать некрасивой, но и до совершенства сестры ей было далеко. Подбородок слишком мал, а губы — велики. Нос курносый, напудренный в жалкой попытке скрыть веснушки. И зря, потому что с веснушками она бы смотрелась гармоничней.

Волосы цвета меда.

Прическа сложная, мама бы назвала ее вычурной…

…и нашла бы способ выставить нежданных гостей из дому.

…зачем они здесь? Шкура Райдо давно уже перестала быть ценным трофеем в заповедниках брачной охоты… или это там?

Столица.

В столице прорва младших сыновей, и сыновей средних, и вообще всяких, на любую масть, и девиц хватает. Только нужны девицам старшие. Здесь же, небось, женихов и прежде немного было… а у Райдо поместье, которое само по себе ценность.

Он хмыкнул, подумав, что теперь не просто так, сам по себе, но с приданым.

— Я так счастлива, что вы больше не умираете! — старшая из сестер дотерпела до порога, и когда Райдо, кляня себя и матушку за хорошую дрессировку, помог ей освободиться от полушубка, нежно коснулась руки.

— Почему? Умираю.

— Да?! — удивление было наигранным.

А ведь знает.

И она, и сестрица ее, которая сунула свой полушубок батюшке, несколько смущенному, но не способному супруге перечить. Та же разоблачалась неторопливо, озираясь.

По-хозяйски так озираясь.

Она уже, небось, полагала это поместье своим и примерялась, как половчей распорядиться собственностью.

— Вы замечательно выглядите… Виктор полагает, что у вас есть все шансы на выздоровление… — Шубу солидную, соболиную на красном плюшевом подкладе, она сунула Дайне, которая от этакой чести смешалась. — А где прислуга?

Райдо это тоже было интересно.

— Не нанял еще.

— До сих пор? Помилуйте, не обижайтесь, Бога ради, если я со всею прямотой… за подобным поместьем толковый пригляд нужен.

Она сняла перчатку и провела по широким перилам, поморщилась.

— В лучшие дни здесь работало до дюжины человек… три горничных, и еще личные… потом камердинер бедного Муару… — найо Арманди приложила к глазам перчатку, словно платочек. — До сих пор не могу поверить, что их больше нет… мы были друзьями… нет, не в том смысле, что близкими, но… здесь, в провинции, людям одного круга следует держаться вместе… милочка, проследите, чтобы меха разместили должным образом… так о чем я? Ах да… два лакея… дворецкий, экономка… настоящая экономка, а не это, прости Господи, недоразумение… кухарка и двое помощниц… нет, я понимаю, что вам недосуг заниматься этими вопросами, однако и бросать все так, как есть, нельзя.

Райдо кивнул, чувствуя, что от голоса этого, нарочито бодрого, у него начинает звенеть в ушах.

Левой его рукой завладела Мирра, которая старательно притворялась, что невероятно смущена… сестрица ее держалась поодаль, но сложившейся ситуацией явно была недовольна.

Как и Райдо.

— Дому нужна женская рука, — найо Арманди весьма по-свойски шагала по коридорам старого поместья, и каблуки ее туфель громко цокали. Шелестело тяжелое парчовое платье, слишком роскошное для свойского визита, сияли серьги в ушах.

Переливалось ожерелье…

— В конце концов, именно на слабых женских плечах лежит великая миссия — сохранять в доме уют и покой… мужчине не понять…

— Уверяю, я очень понятливый, — Райдо остановился, чувствуя, что сейчас сорвется.

Нехорошо.

И матушка не одобрила бы.

…а с другой стороны это семейство явно бывало в доме не раз и не два… и найо Арманди хмурится с каждым шагом все сильней, кажется, ей не по вкусу произошедшие перемены.

— Вы так смешно шутите! — прошептала Мирра. — Простите маменьку, она слишком переживает…

— О чем?

— Обо всем! — взгляд синих очень был чист, прекрасен и напрочь лишен тени разума.

— Переживать обо всем, — Райдо наклонился, вдохнув терпкий запах духов. Снова ландыши, но эти хотя бы не из аптекарской лавки, сквозь тягучий цветочный аромат не пробиваются ноты дешевого спирта. — Очень утомительно…

И найо Арманди, окончательно уверившись, что новый хозяин Яблоневой долины вовсе не так уж страшен, как сие расписывал супруг — бесхребетная ничтожная личность, которая без заботы найо Арманди так бы и осталась помощником аптекаря — величественно кивнула.

Нельзя сказать, чтобы Райдо из рода Мягкого олова ей понравился.

Нет.

Во-первых, он был просто-таки неприлично большим, подавляющим даже, а Маргарет Арманди терпеть не могла, когда ее, пусть и невольно, пытались подавлять.

Во-вторых, простоват.

В-третьих, несмотря на уверения супруга, он и вправду выглядел довольно-таки живым… и как знать, не ошиблась ли эта бездарь, за которую Маргарет угораздило выйти замуж? Впрочем, к этой, пока сугубо теоретической ошибке, Маргарет пока готова была отнестись снисходительно.

Если мыслить широко — а Маргарет относила себя к людям именно с таким мышлением — то и от живого мужа могла быть польза.

…если, конечно, Мирра сумеет себя правильно повести. А в этом Маргарет не сомневалась: старшая дочь, что внешностью, что характером, пошла в нее.

А вот со младшенькой придется повозиться…

…и главное, что от Виктора никакой помощи, только и способен, что вздыхать. Но ничего, Маргарет справится, всю жизнь справлялась же…

…дом вычистить, от чердака до подвалов, главное, чтобы чистили в присутствии Маргарет, а то мало ли… за прислугой нынешней глаз да глаз нужен. Чуть отвернешься, и растащат все, что плохо лежит, а что хорошо — перепрячут и все одно растащат…

…ремонт, обойдется, конечно, в копеечку, но усадьба и доход немалый приносит в умелых руках, не говоря уже о том, что собственное пса семейство наверняка не бедствует.

— Но я рада буду помочь вам во всем… — Маргарет огляделась.

Гостиная выглядела… убого…

Отвратительного цвета обои, явно дешевые, мебель приличная, но давно вышедшая из моды, верно, хозяин привез то, в чем больше не нуждались…

…один живет, бобыль бобылем… оно и к лучшему, небось, будь тут семейка его, Маргарет и близко бы к дому не пустили… все они, что альвы, что псы, от честных людей нос воротят.

— Спасибо, — Райдо опустился в кресло. — Но мы как-нибудь сами…

— Здесь так мило… — пролепетала Нира, беспомощно оглядываясь на отца, который не нашел ничего лучше, как присесть у камина.

Нахохлившийся.

Недовольный.

А чем, спрашивается, недовольный? Тем, что Маргарет заботится о семье? Кому-то ведь нужно быть мужчиной…

— Скажите, — Райдо прикрыл глаза, надеясь, что выглядит достаточно немощным, чтобы гостьи расслабились. — Вы… вам ведь доводилось бывать здесь ранее? Ах да, конечно, вы же упоминали… простите, я стал таким рассеянным.

Его тотчас убедили, что его рассеянность — естественное следствие его состояния…

…и ему не следует перенапрягаться…

…больше отдыхать…

…и конечно, нужен кто-то, кто этот отдых организует, потому как просто возмутительно, что в гостиной до сих пор нет подушки…

Действительно, как это Райдо жил без подушек?

И чай подали с запозданием, а выпечка недостаточно идеальна… нет, конечно, Маргарет не критикует, она понимает, что мужчине, тем более, нездоровому, невероятно сложно с хозяйством управляться… оно, хозяйство, требует крепкой женской руки.

Умелой.

И если бы Райдо позволил помочь…

…он позволил.

Дом и вправду следовало привести в порядок, а заодно уж и понять, что в нем прежде творилось.

— Найо Арманди, — он позволил Мирре подать чай, и подушечку, которую торжественно принесла Дайна, передав доктору, тот — супруге, а супруга вручила Мирре. — Скажите… каким был дом раньше?

— Раньше?

— До войны, — уточнил Райдо, заталкивая треклятую подушечку за спину. — Мне бы хотелось воссоздать дом во всем былом его великолепии, но не хватает информации.

…а вопрос не понравился.

С чего бы?

У нее нет причин хмуриться, ведь спрашивает Райдо о вещах безопасных, но найо Арманди медлит с ответом. Ей не хочется лгать, но и правду она собирается скрыть.

Мирра замолкает.

А Нира говорит громко:

— Дом был чудесным! Мы сюда часто приезжали… найо Лаэри устраивала чаепития… и еще музыкальные вечера…

— Мирра прелестно управляется с клавикордами! — поспешила заверить Маргарет, бросая на дочь предупреждающий взгляд. — Вы должны ее послушать. Виктор полагает, что музыка оказывает благотворное влияние на пациентов…

— Значит, музыкальные вечера…

…Ийлэ возраста Мирры, если и старше, то ненамного.

А она с этими самыми клавикордами умеет управляться? Должна бы… благородных девиц учат вышивать, играть и петь… читать с выражением… правда, потом оказывается, что в один далеко непрекрасный день эти умения окажутся лишенными всякого смысла.

— И еще маскарады! Найо Лаэри, — Нира матушкин взгляд предпочла не заметить. — Зимой устраивала потрясающие маскарады!

— Для детей, — сочла нужным уточнить найо Арманди.

— Так я и была ребенком, — возразила Нира. — Помню, мама сшила мне костюм ромашки, сказала, что я такая же конопатая. Но ромашки ведь не конопатые, а солнечные… вот Мирра была розой…

Мирра вздохнула:

— Простите мою сестру, она еще ребенок, а вам вряд ли интересно…

— Отнюдь, — вполне искренне уверил Райдо. — Мне очень даже интересно…

— И у меня было такое желтое платье… яркое-яркое… а к нему шляпка, украшенная ромашками, не живыми, конечно, из ткани. И длинные перчатки… они все время съезжали, что жутко меня раздражало! А Ия предложила перчатки ленточками подвязать… и свои дала…

Она вдруг осеклась и сгорбилась, пробормотав:

— Простите… вам это действительно не интересно.

Пауза длилась недолго. Найо Арманди отставила чашку, сказав:

— Вы не представляете, до чего сложно в нашей глуши найти приличные обои. Приходится выписывать каталоги, ждать заказ… в прошлом месяце я решила несколько освежить гостиную, выписала чудесные, как мне казалось, обои фиалкового оттенка, но то, что пришло…

— Мама так переживала… — тема обоев, похоже, устраивала Мирру куда более, нежели тема детских балов и детских же воспоминаний.

Ничего.

Райдо умел ждать.

И наблюдать.

Он кивал, соглашаясь в нужных местах — сказалась матушкина выучка — вздыхал. Сочувствовал. Качал головой. И казался вполне искренне увлеченным беседой.

Наблюдал.

Доктор.

Виктор, с ударением на втором слоге. Здесь, за Перевалом, имена другие, а люди те же. Слабые. И сильные. Добрые и злые. Всякие.

Этот — беспомощный.

Прежде он казался иным. Солидным. Важным. Уверенным в себе. Но теперь та его маска поблекла, а может просто сменилось иной. Виктор Арманди сидит в уголке, поджав узкие губы. Он недоволен, но слишком слаб, чтобы это недовольство выказать, и оттого хмурит брови, а седые усики топорщатся. На лице застыло выражение брюзгливое…

…но держится прямо.

Корсет?

Похоже на то, слишком уж неестественная осанка. Костюм куплен в магазине готовой одежды, поэтому сидит хорошо, но не идеально. И по рукавам заметно, что костюму этому не один уж год.

Найо Арманди не считает нужным баловать мужа.

На макушке его проклевывается лысина, и от доктора тянет касторовым маслом, запах слабый, и прежде Райдо его не замечал, но обострившееся чутье позволяет наново читать старых знакомых. Доктор смазывает голову маслом в тщетной попытке приостановить выпадение волос, а поскольку масло смывается плохо, то эти самые волосы, наполовину рыжие, наполовину седые, слегка вьющиеся и непослушные, покрывает тонким слоем пудры.

Она и лежит на плечах его визитки.

Доктор жену слушает вполуха, взгляд его блуждает по комнате, задерживаясь то на камине, то на стенах, и тогда в этом взгляде появляется… удивление?

Мирра рядом.

Ее окружает облако духов, верно, с псами она прежде не встречалась, а потому и духами она пользовалась щедро.

Красива?

Пожалуй. Кукольная правильная красота, которая пришлась бы по душе матушке… во всяком случае, не будь Мирра человеком, пришлась бы.

Она злится.

На кого?

Не ясно, но злость мелькает, искажая совершенные черты ее личика, и тогда Мирра касается щеки мизинчиком, а в уголках губ появляются складки, пока едва заметные, но с годами они станут глубже. Бабушка учила, что по рисунку морщин можно прочитать чужую душу, и собственная Мирры, пока скрытая, проглядывала в чертах ее матери.

Властность.

Уверенность, которая переходит в самоуверенность.

Тяжелый подбородок с наметившейся складкой. Белый лоб, слишком высокий, чтобы это было естественным, и если приглядеться, становится заметна, что пудра, что синеватая кожа под ней. Лоб найо Арманди подбривает, и брови рисует, поскольку собственные ее растут слишком низко…

Смешная.

Она не понимает, что смешна, как не понимают этого ни муж, ни дочери. Она убедила их в том, что по-прежнему прекрасна.

Умна.

Сильна.

Люди легко поддаются убеждению, и Мирра невольно пытается походить на матушку. Лоб, правда, не бреет, уже спасибо…

Райдо наклонился к ней, якобы для того, чтобы лучше слышать: нет, не бреет… а вот брови выщипывает… и прическа эта… матушка назвала бы ее вульгарно вычурной.

Не говоря уже о том, что юным девушкам не пристало носить украшения с крупными камнями…

…и платья столь открытые…

…нет, она не нарушила приличий, она замерла на грани их, и теперь ждет одобрения матушки, чтобы за грань переступить.

А ведь переступят, в глупом своем желании получить то, что считают своим по праву.

Откуда такая странная мысль?

Райдо отвлекся, пытаясь понять. Ведь не на пустом же месте появилась…

…манеры найо Арманди, которая едва-едва сдерживается, чтобы не начать командовать…

…и взгляд Мирры…

…и поведение доктора… он недоволен, но тем ли, что жена ведет себя столь вызывающе?

А младшая из дочерей выглядит растерянной. Ей определенно не по вкусу происходящее, но спорить она не смеет…

…шестнадцать будет?

…ровесница Ника, хотя он выглядит старше своих лет…

…дать задание?

…вряд ли найо Арманди сочтет Ника достойным кандидатом на руку дочери, с другой стороны эта дочь не похожа на тех, кто будет ждать родительского благословения.

И молчать она не станет.

Сейчас сидит тихо, но лишь потому, что присматривается к Райдо. Решает что-то… что? Упрямая линия рта, слишком, пожалуй, жесткая для девушки. И черты лица резковаты. Она и сейчас-то не красавица, а прежде, надо полагать, рядом с сестрицей ей и вовсе приходилось туго.

Ничего.

Тем лучше… главное, не спешить.

…это будет хорошая охота.

Глава 9

На чердаке зима обжилась. Она коснулась кукол, выбелив спутанные волосы их инеем, покрыв коркой льда фарфоровые лица, и краски стерлись.

Умерли куклы.

Хорошо бы, если бы и люди тоже… Ийлэ села на пол, который был обжигающе холодным, и усмехнулась: надо же, она вновь ощущает холод.

К хорошему привыкаешь быстро.

Комната.

Чистая постель. Теплое одеяло. Вода горячая… еда… огонь в камине. Книга… какая-то глупая книга о невозможной любви, которая никому-то не интересна.

Ийлэ — так точно…

Она читает, а пес слушает, вернее, дремлет под звук ее голоса… и отродье дремлет… а Нат сторожит их сон. Он садится у порога, настороженно вслушиваясь в то, что происходит вовне. Но иногда и он позволяет себе отвлечься.

В этих вечерах была своя прелесть.

И в горьковатом чае, который Дайна так и не научилась заваривать правильно, она сыпала слишком много заварки в холодный чайник, и первую воду не сливала, оттого и чай получался излишне крепким, темным до черноты, но с едва уловимым привкусом плесени.

Дайна сторонилась Ийлэ.

Делала вид, будто бы не знакома…

Ложь.

Кругом столько лжи, что только куклы безопасны. Ийлэ рассадила их за столом. Отступила. Подползла к трубе, которая была горячей, и значит, отродью не грозит замерзнуть. Оно, отродье, спало, стиснув розовые кулачки, которые выглядывали из белых пеленок…

— Ты здесь? — Нат в отличие от хозяина разрешения не спрашивал, дверь толкнул и вошел. — Здесь.

Ийлэ замерла.

Она знала, что пес ее ненавидит, как и она ненавидит его. И объединенные этой взаимной ненавистью, они были относительно безопасны друг для друга.

— Ты от них сбежала? — Нат забрался на сундук. Он сидел, покачивая левой ногой, и пятка стукалась о боковину сундука с глухим раздражающим звуком. — Ты их знаешь?

Ийлэ подумала, что можно не отвечать, и тогда пес уйдет.

Или останется.

Она сама не знала, чего ей хочется больше.

— Да, — сказала она и тоже села, прижавшись спиной к печной трубе. Старый свитер, который оказался неожиданно мягким и уютным, а еще настолько большим, что Ийлэ могла в него завернуться едва ли не с головой, грел неплохо, но труба всяко была лучше.

— И они тебе тоже не нравятся?

— Тоже?

Нат кивнул и доверительно произнес:

— Не люблю людей.

Ийлэ подумала и согласилась: в этом имелся смысл. Люди… люди не стоили доверия. И вообще ничего не стоили. Они притворялись друзьями, они обещали помощь, а вместо этого…

— Ты мне тоже не нравишься.

— Знаю.

— И хорошо, что знаешь, — Нат провел ладонью по волосам.

Украденный жест.

Смешной.

— Что?

Ийлэ не смеялась. Она разучилась, тогда, давно уже… но он все равно почувствовал ее… что? Готовность улыбнуться?

Чушь какая.

— Я вообще здесь потому, что Райдо сказал за тобой присмотреть. Я и присматриваю.

— Нет.

— Что «нет»?

— Не только поэтому.

Она думала, что щенок разозлится, и на всякий случай нащупала нож. Нож Ийлэ украла на кухне, он был старым, с неудобной слишком скользкой рукоятью и кривым коротким клинком.

Убить щенка вряд ли получится.

Но Ийлэ не позволит больше себя мучить… никому не позволит…

— Дура, — отозвался Нат. — Не трону я тебя… я вообще с бабами не воюю… вот была бы ты мужиком, тогда бы…

Он замолчал.

А Ийлэ убрала руку с ножа, ей почему-то хотелось поверить Нату. Он ведь ненавидит. А ненависть не лжет, в отличие от любви…

— Знаешь, что… — он спрыгнул с сундука и прошелся, ступал осторожно, почти бесшумно, но при том выглядел расслабленным. Охотник? Ийлэ знакома с такими вот охотниками, которым, кажется, нет до тебя никакого дела, а стоит подпустить слишком близко… — Ты права, наверное… я и вправду здесь не только потому, что за тобой приглядываю.

Он повернулся спиной.

— Тут… спокойно, да? Ерунда вот такая… полная… спокойно… на чердаке… а они… из города, да?

— Да.

— Мамаша… доченьки… сватать будет?

— Не знаю. Наверное.

— Точно будет, — Нат почесал себя за ухом. — Небось, думает, что Райдо на ее доченьке женится, а потом помрет. Только он не помрет, да?

Ийлэ промолчала.

До весны.

Еще так долго до весны, когда пробудившиеся леса вновь сделают ее свободной.

— Не хочешь говорить — не говори, только… — Нат стиснул кулаки. — Если он умрет, то… мне и делать ничего не надо будет… они сами тебя прибьют.

— Знаю.

И снова молчание.

Нат ходит, уже не притворяясь охотником. Теперь он, напротив, кажется выискивает доски, которые скрипят.

Зимняя мелодия. И ветер ей подпевает.

— Расскажи о них.

— Что?

— Что-нибудь… есть хочешь? — Нат сунул руку в карман и вытащил полоски сушеного мяса. — Это не тебе… это я вообще… таскаю с собой… ну на всякий случай… а то мало ли… совсем без еды хреново очень. На вот… бери.

Положил на пол и отступил.

Ийлэ взяла.

Она не хотела есть, во всяком случае, не настолько, чтобы рискнуть. В последние дни Ийлэ наедалась досыта, а кое-что, спрятав в рукава безразмерного свитера, уносила к себе: сухари, как и деньги, лишними не будут.

Но Нат ждал.

И оскорбился бы… или нет?

— Мои родители… — говорить о них тяжело, и горло вновь сводит судорогой, будто удавкой, но Ийлэ справляется. Она ведь сильная и справится со всем. — И Арманди… дружили… они… часто здесь бывали… раньше…

Нат сунул полоску мяса в рот, он не жевал — сосал ее с видом весьма сосредоточенным, но смешным при этом не выглядел. Мясо Ийлэ понюхала, убеждаясь, что пахнет оно именно мясом и еще дымом

— Потом война.

…правда, первый год война была где-то за пределами города. Она жила исключительно на страницах газет, которые доставляли дважды в неделю, и тогда лавка найо Элгери открывалась на час раньше.

…отцу газеты доставлял посыльный.

…и от них пахло уже не типографской краской, но корицей, повидлом и еще свежим хлебом, который заворачивали в тонкую бумагу.

О войне писали на первых страницах, но страницы эти отец просматривал бегло, морщась от раздражения, поскольку даже эта далекая, война нарушала привычный уклад жизни.

Исподволь. День за днем, неделю за неделей, пока не изменила все.

…налоги.

…и неприятный разговор с шерифом, который появлялся часто, не то с просьбами, не то с требованиями… петиции и мамина подпись.

…ее болезнь, которая от нервов.

…папина бессонница. Отец ничего не говорит, но Ийлэ не слепая.

Слепые окна кабинета. И желтый свет. Плотно прикрытая дверь, но голоса все равно пробиваются.

— …ты должен вмешаться! — мамин тонкий звенящий, как стеклянная струна, которая вот-вот разлетится на осколки. — Ты должен написать ей…

Ийлэ ступает на цыпочках. Она знает, что подслушивать нехорошо, но все одно крадется, не в кабинет, но в гостиную.

Стена тонкая.

А у Ийлэ есть ваза, которую можно приставить к стене. С вазой слышно лучше. Этому фокусу ее научила Нира, которая в свою очередь подсмотрела за Миррой… но речь не о том.

Цветы из вазы ложатся на глянцевый стол.

Вода отправляется в вазон с королевской бегонией, которая на неожиданный полив отзывается мягкой волной благодарности: горничная вновь о ней забыла.

Ийлэ почти прижимает вазу к стене, но в последний миг спохватывается: горлышко влажное, и на матушкиных шелковых обоях останутся следы.

Следам матушка вряд ли будет рада.

Ийлэ вытирает вазу подолом ночной рубашки, полирует досуха. И все равно страшно.

Родители спорят.

Никогда прежде они не позволяли разговаривать друг с другом так. Мамин голос почти срывается, а папа отвечает громко, но глухо, и без вазы слов не разобрать. А ей очень и очень надо узнать, что происходит.

— …она должна понять… политика раскола…

Мама не стоит на одном месте, Ийлэ почти видит, как она, расхаживая по комнате, нервно теребит платок. И кружево мнется.

Рвется.

— Нельзя, — повторяет отец устало. Наверняка он говорит это слово, едкое, тяжелое, не в первый раз. Оттого слово набило оскомину. Ийлэ повторяет его шепотом и замирает, опасаясь, что ее услышат.

Родители слишком заняты.

— Ты ведь нужен ей! Она тебя послушает… ты же сам говорил, что она почти готова простить… не надо прощать, но просто напиши, что происходит! Пусть она…

— Ты… ты не знаешь ее, так как знаю я, — отец сидит.

Он наверняка наблюдает за тем, как мечется мать, и когда она устанет, то непременно обнимет ее, утешит, скажет, что все непременно образуется. Он так говорил в прошлом году, когда у мамы с ярмаркой не ладилось… и в позапрошлом, перед балом, когда ее платье оказалось не готово…

— И что теперь, молчать?

— Молчать, — отвечает отец. — Я понимаю…

— Что ты понимаешь?!

— Тебе жаль этих людей. И мне их жаль…

— Но и только?

— И только, — таким отца Ийлэ еще не знала. Его голос становится… холодным? Резким. — Пойми, что… мне их жаль, но страх сильнее жалости. А я боюсь за вас.

За окном раздается шорох, Ийлэ оборачивается, роняет вазу, к счастью, ковер плотный, и ваза не разбивается, лишь катится к софе. А шорох… старый платан ластится к дому, выпрашивая подачку.

Но страшно.

Сердце колотится, что ненормальное. Ийлэ прикусывает пальцы, сдерживая истерический смех. Несколько секунд уходит на то, чтобы найти вазу.

— Успокойся, — теперь голос отца звучит близко, Ийлэ кажется, что слишком уж близко. — И умоляю, больше никаких петиций…

— Молчать?

— Молчать, — повторяет он. — Не ради себя, но ради дочери… или ты думаешь, что она пощадит ее?

— Ийлэ ребенок!

— Твой ребенок. И мой. Не ее… она и к собственным-то равнодушна.

— Но ты…

— Я нужен, пока я не лезу не в свои дела. А полезу… что ж, полагаю, и мне можно отыскать замену… или найти иной способ получить то, что ей надо.

О ком они говорят?

— И ты даже не попытаешься…

— Станешь меня презирать за трусость?

Тишина. Нервная. Страшная.

Презирать отца? Ийлэ не понимает, но что бы он ни сделал, презирать его невозможно. И мама тоже знает это. Она все-таки нарушает молчание:

— Нет… я не понимаю…

— Не понимаешь. Тебе повезло не узнать ее… как же тебе повезло…

Отцу больно.

И старый вяз застывает, дрожит, роняя остатки тяжелой листвы, которая смешается с черной землей, с космами прошлогодних трав, подкармливая корни дома.

— Думаешь, наше родство что-то для нее значит?

— А разве…

— Значит.

Отец прижал палец к маминым губам, он делал так всегда, когда она беспокоилась слишком сильно. Или, перенервничав, говорила слишком громко.

— Я принадлежал ей. По праву рождения. По праву служения. По всем этим треклятым правам, которым ее наделили. Принадлежал, но предал ее, когда ушел… она отпустила… или сделала вид, что отпустила… или действительно приступ великодушия случился. С ней бывает. Она принимает мои… подарки. Выкуп. Откуп. Называй, как знаешь. И быть может, ей даже нравятся, но этого мало, чтобы она забыла мой уход. Если напомнить о себе сейчас… ты говоришь о лагерях, а я скажу, что ее подвалы — куда более страшное место. И я не хочу, чтобы в этих подвалах оказалась ты… или Ийлэ…

— Но как…

— Никак…

— И что теперь…

— Ничего, — в его голосе вновь безмерная усталость. — Я бы сказал, что надо бежать, но… бежать нам некуда. Остается надежда, что это безумие ненадолго…

…надежда истаяла в весенних дождях.

…потом было лето, которое осталось в памяти Ийлэ жарой.

…визит найо Арманди, оставшейся погостить…

…несколько недель… нет, дольше… месяца два до первых дождей…

…и те же газеты, за которыми отец теперь отправлялся сам, ездил не в город, но на станцию, возвращаясь всякий раз усталым, раздраженным.

— Скоро все разрешится, — сказал он однажды.

Из воспоминаний вырвал звук, резкий, скрежещущий, заставивший отродье открыть глаза и зайтись нервозным плачем.

— Извини, — буркнул Нат, пытаясь поймать створку окна. Та распахнулась, впуская влажный ветер и белые хлопья снега. Ветер створку раскачивал, стонали петли, и она, ударяясь о стену, громко хлопала.

Вытащив из корзины отродье, Ийлэ покачала ее.

А Нат, наконец, справился со створкой и сполз на пол, сунул руки в рукава, точно сам себе не доверяя, уставился, хмурый, нахохлившийся, точно молодой грач.

…грачи прилетали ранней весной, еще лежал снег, пусть и старый, свалявшийся, в прорехах-проталинах. Грачи облепляли старые березы и громко перекрикивались хриплыми голосами. Они садились на землю, на этот снег, и расхаживали, ковыряя твердую землю.

Сторожили помои.

Дрались.

И гоняли старого дворового пса.

Иногда они подбирались к самым окнам, пугая матушкину камеристку…

…она ушла прошлой зимой, и отец лично отвез ее на станцию.

…найо Дега получила письмо, которое заставило ее плакать. Она о чем-то просила матушку, а та отвечала нервным извиняющимся голосом, и после, когда отец вернулся, не стала с ним разговаривать.

К себе ушла.

— Что с ней? — спросила Ийлэ, которой порой казалось, что все вокруг сговорились и играют в некую странную игру с непонятными правилами.

— Ничего, дорогая, — отец поцеловал и, прижав к себе, стоял долго. — Ничего… просто нервы… война…

Это слово объясняло все, от подгоревших булочек, которые все-таки подали, до длительных отлучек отца, все более частых. Эти отлучки были не по вкусу матушке, но если сначала она пыталась как-то говорить, то после, услышав, что он вновь вынужден уехать, лишь рассеянно кивала головой.

Лишь однажды она не выдержала.

— Это когда-нибудь закончится? — воскликнула матушка, выронив ложечку.

Серебряная…

…почти все серебро из дому вынесли, как вынесли золото, фарфор и хрусталь.

Но тогда ложечка громко звякнула о блюдце.

— Что именно? — отец поднялся, но вместо того, чтобы подойти к маме, он повернулся к ней спиной.

— Все! Это… это безумие… война… и остальное тоже… я больше не могу…

Она закрыла лицо руками.

— Я устала, понимаешь? Я не хочу, чтобы меня ненавидели, а…

— Тебе надо отдохнуть, — отец шагнул было к ней, но мама отступила, попросив:

— Не приближайся, пожалуйста…

Он кивнул.

Он всегда шел навстречу ее желаниям.

— Я… — мама облизала пересохшие губы. — Я отдохну и все наладится… скажи.

— Скажу. Непременно наладится.

— И ты вернешься?

— Конечно, вернусь…

— А потом…

— Потом мы уедем на Побережье… там безопасно. Помнишь, ты говорила, что хочешь съездить на море? Море весной красиво… Ийлэ опять же погреется… встретит кого-нибудь… ее возраста и положения.

Мама всхлипнула.

Она никогда не плакала, но сейчас слезы текли по ее щекам. Ийлэ было неудобно от того, что она видит эти слезы, а еще оттого, что папа лжет.

…наверное, он и вправду собирался уехать, налегке, с мамой и Ийлэ, добравшись до станции, а оттуда, дилижансом, до стационарного порта… или, если поле и вправду было нестабильно, то и дальше дилижансом, до самого побережья.

Там строили корабли.

И прибрежные цитадели готовы были выдержать не одну атаку. Об этом писали в газетах, которые Ийлэ читала тайком, стесняясь этой своей маленькой тайны и недоверия к отцу.

Уехать не успели.

— Ты так и собираешься тут прятаться? — поинтересовался Нат, которому, надо полагать, надоело сидеть молча. — Пошли…

Отродье успокоилось и, закрыв глазенки, сопело.

И наверное, прав щенок. На чердаке не место ни для младенца, ни для самой Ийлэ. Ветер, которого оттеснили за линию окон, ярится.

Буря грянет.

…и гости наверняка останутся на ночь, поскольку сущее безумие возвращаться в город такой погодой.

…эти гости не будут столь вежливы, чтобы оставаться в отведенных им покоях.

…они слишком любопытны.

А дом считают почти своим.

Ийлэ покачала головой.

— Ну и дура, — беззлобно ответил Нат, поднимаясь. — Ладно, сиди… я поесть принесу.

Он ушел, и Ийлэ испытала странное желание пойти за ним. Вдруг стало страшно, и страх этот был иррационален.

Вязкая тишина.

И тут же скрипы, вздохи будто бы. Шаги чьи-то, хотя Ийлэ знает, что на чердаке никого нет. И забивается в укрытие рядом с трубой, стискивая кулаки до белых пальцев. Когти тоже светлеют, а на коже останутся следы-вмятины, вот только разжать руки Ийлэ не способна.

Сердце почти останавливается.

Мечутся тени.

Это ветер.

Буря.

И ничего серьезного… а она… она не боится… не этого, но воспоминаний. Память под голос бури оживает…

…мама пела колыбельную…

Ийлэ шепотом повторяет слова, впервые, пожалуй, радуясь, что у нее есть отродье…

…в закутке у печной трубы тепло.

…и Нат принесет ужин.

…он даже чай принесет, пусть и не в чайнике, а во фляге, которую завернет в плотный клетчатый шарф. Он разольет чай по чашкам и подвинет одну к Ийлэ.

— Остались, — скажет он. И собственную чашку поставит на ладонь, которая пусть и не столь велика, как у его хозяина, но всяко больше чашки. — Ужинают… эта дура висит на Райдо.

Чай темный и крепкий, щедро приправленный медом.

Не Дайна готовила.

— Он все равно на ней не женится, — Нат произнес это уверенно. — А знаешь, почему?

— Почему? — за время его отсутствия Ийлэ устала молчать.

И это тоже было странно, поскольку ей недавно казалось, что к молчанию она привыкла, что молчание это — во благо. А вот всего-то пара часов… на чердаке время медленное, тягучее, и эти часы показались едва ли не вечностью.

— Потому что они — человечки, — сказал Нат.

— И что?

— Ну… ну как ему на человечках жениться? Вот тебя бы… ну раньше… тебя бы тоже за человека не отдали.

Ийлэ согласилась, что да, наверное, не отдали бы.

…раньше.

…давно. В прошлой жизни, в которой на чердак она заглядывала редко, и уж точно в голову ее не взбрела бы безумная мысль на этом чердаке поселиться.

Мирра нерешительно хихикнула.

А Райдо огляделся: добрый доктор держался в хвосте семейства, у стены, точно надеялся, что тень спрячет его от глаз супруги. Та то хмурилась, то старательно улыбалась, и эта улыбка была лишена и тени искренности, она уродовала и без того некрасивое лицо женщины, делая его похожим на расписную театральную маску.

Нет, маски, пожалуй, посимпатичней будут.

Младшая из дочерей держалась в стороне, в тени, невольно подражая отцу. И сидела тихо, лишь на сестрицу поглядывала и, когда думала, что не замечают ее, морщилась. Не нравится?

Хотелось бы знать, что именно не нравится…

— Милые дамы, — Райдо любезно улыбнулся, отметив, что при виде клыков его Мирра ощутимо вздрогнула. — Надеюсь, вы не откажетесь от чая?

Конечно, дамы не отказались.

Ни от чая, ни от предложения остаться в доме… ведь буря разыгралась, и разве гостеприимный хозяин позволит гостям рисковать жизнью?

Комнат довольно.

И дом надежен, а Райдо безмерно счастлив оказать этакую любезность. Во всяком случае, он очень надеялся, что выглядит в достаточной степени счастливым.

Глупым.

Беспомощным.

Таких не боятся, а значит, потеряют осторожность и… и все одно мыслями Райдо возвращался к альве, и к мальчишке, который потеряв остатки совести, бросил вожака… а с другой стороны и хорошо, пусть присмотрит за альвой, чтобы глупостей не натворила… пару часов присмотрит. Вечером же Райдо и сам заглянет, благо, точно знает, где альву искать.

— Вы играете в лото? — осведомилась Мирра, прижимаясь всем телом. И на руке повисла, а рука и без того ноет… и желание одно — избавиться от докучливой девицы.

Нельзя.

Матушка говорила, что женщины любят внимание… а еще знают порой больше мужчин… женщин вообще зачастую недооценивают. И Райдо, стиснув зубы — он надеялся, что гримаса эта будет сочтена разновидностью улыбки, сказал:

— Я обожаю лото…

— Ах, какое совпадение! Я тоже…

Освободится он нескоро…

…Райдо появился глубокой ночью.

Ийлэ не спала — она пребывала в позабытом уже состоянии полудремы, когда сознание повисает на грани, готовое в любой миг, по малейшему шороху, сбросить оковы сна.

Ийлэ слышала и стон досок.

И шелест ветра.

И скрип крыши, которую следовало бы подновить, об этом еще отец говорил.

Услышала она и тягучий стон дверных петель, и осторожные шаги. А следом появились и запахи — бренди, опий и болезнь.

Это сочетание было тревожным. И сон тотчас слетел с Ийлэ, вот только уйти она не успела.

— Тише, — сказал Райдо шепотом. — Это я. Это всего-навсего я… проклятье, голова кружится… в комнате душно. Я окна открыл, а все равно душно.

Он добрался до трубы и уперся в нее ладонью, застыл, дыша шумно и часто сглатывая.

— Со мной такого давно… выпил, называется… с гостями… чтоб им провалиться всем…

Ийлэ молчала, надеясь, что пес уйдет.

— А Нат сказал, ты здесь прячешься. Он думает, что это я виноват, что ты здесь прячешься… из-за этих… ты их боишься?

— Нет, — шепотом ответила Ийлэ.

— Правильно. Не надо бояться. Я не позволю тебя обидеть… я тебе вот… принес одеяло… тут же холодно, а у меня жара стоит… духота…

Он выронил сверток, который держал подмышкой, и наклонился, чтобы поднять, но не удержался на ногах.

— С-сейчас… — Райдо встал на четвереньки. — Погоди… что за… я пить умею… не думай… и норму свою знаю… и сегодня два стакана, а… ведет, как с двух бутылок… Нат злиться будет…

— Опий.

— Что?

Ийлэ подалась вперед, попросив:

— Дыхни.

Пес и дыхнул.

Кровь. И гной. И значит, не хватило ее малых сил, чтобы запечатать все семянки. Или же его собственное железо не способно оказалось затянуть раны. Воспалились.

Больно ему?

Наверняка.

Но он почему-то не злится…

Не это важно… нет, важно, но не это… а слабый мягкий аромат, который почти теряется в иных. Не опий. Опий пес бы почуял, у него нос получше, чем у Ийлэ… а вот опий с корнем черного ладанника — дело иное…

…фирменная настойка найо Арманди.

…она так много о ней рассказывала и порой привозила к чаю, сама разливая по крохотным, с наперсток, чашечкам тягучую ароматную жидкость.

…слишком тягучую и чересчур ароматную.

И мама говорила, что у людей чутье слабее, что им этот запах приятен.

— Опий, — повторила она.

А пес вдруг покачнулся и подался вперед, скользнув щекой по пальцам Ийлэ.

Холодная кожа. Сухая. И жесткая, словно не кожа даже — дерево… гладкое темное дерево… и надо бы руку убрать, но ей вновь страшно разрывать это нечаянное прикосновение. А дыхание Райдо щекочет кожу.

— Настойка…

Она все же отдернула пальцы.

И за спину спрятала.

— Настойка, — повторил он глухо. — Вот значит, как оно… та еще гадость… нет, на вкус, может, оно и ничего, хотя я и не любитель сладких ликерчиков, но вот запах… такое чувство, что она в эту настоечку флакон духов вылила.

Ийлэ кивнула: для пса запах черного ладанника должен быть особо неприятен.

— Задницей же чуял, что не духами, а… — пес осекся, он явно не собирался уходить и на полу устроился, сунув принесенное одеяло Ийлэ. У нее есть.

Нат тоже притащил.

И сидел до заката.

Свечей оставил с полудюжину. И чай во фляге, шарфом обмотанной. Ее Ийлэ у трубы устроила, чтобы не слишком фляга остыла.

— Не духами, в общем, пахнет. Одеяло возьми.

— У меня есть.

— А она мне… мол, попробуйте настойку… фирменная… я, пень старый, и попробовал… хорошее воспитание, чтоб его…

…наверное, Ийлэ могла бы улыбнуться…

…там, в иной жизни…

В этой она нащупала флягу, которую и протянула псу. Руку убрала быстро, избегая еще одного случайного прикосновения.

— Еще одна особая настойка?

— Чай. Нат.

— Натов чаек — это хорошо, а то сушит… и вот что я тебе скажу, от хорошего воспитания — одни проблемы… послать бы ее в Бездну с ее настоечкой, так нет же… пил… и вот теперь сушит… ведет… и душно невыносимо… я тут полежу, с вами… она спит, да?

— Да.

Отродье и вправду спало сутками.

Ело и спало.

Просыпалось, снова ело жирное козье молоко, а наевшись до белых пузырей на губах, засыпало. Ийлэ не знала, нормально ли это, но… оно хотя бы перестало умирать.

Наверное, это было хорошо.

— Я полежу… и пройдет… к утру пройдет… я не люблю опий, от него голова тяжелая, думать не могу вообще.

Он лег тут же, у теплого бока трубы. И флягу обнял.

Вскоре дыхание его выровнялось.

Пес спал.

Рядом.

Близко. И сон его был достаточно глубок, чтобы не услышать, как Ийлэ…

…она вытащила нож.

…тупой, с закругленным лезвием…

…но если по горлу и…

Или в шею воткнуть, перервать артерию… его уже не спасут…

Ийлэ осторожно выбралась из убежища. Она обошла спящего пса, который во тьме выглядел темною бесформенною грудой. Ийлэ вслушивалась в хрипловатое его дыхание.

Ровное.

Размеренное… он ничего не успеет почувствовать… а если и успеет, то…

Пес закашлялся, и кашлял долго, сипло, в воздухе запахло кровью, он же, облизав губы, хрипло прошептал:

— Давай… так проще… все разом закончить…

Разом?

Нет.

Этот удар — почти милосердие, а псы не заслуживают милосердия. Ийлэ сунула нож в рукав свитера и, опустившись на корточки у пса. Она коснулась бритой его головы.

Бархатистая.

И коротенькие волосы короткие щекочут ладонь.

— Примеряешься?

— Опий… плохо… они не любят, — Ийлэ стиснула его виски ладонями.

Пульс у него сумасшедший.

И за пульсом, за медным запахом крови слышится биение чужой жизни. Разрыв-цветок ворочается, раздирая едва-едва заросшие раны. Разворачиваются тонкие плети молодых побегов. Лопаются пузыри вакуолей, наполняя кровь ядом.

— Спи, — сказала Ийлэ, и пес тяжело вздохнул. Он стиснул зубы, чтобы не застонать от боли, привстал, точно пытался стряхнуть ее руки, но не сумел — слишком слаб был.

Он покачнулся.

И лег, упершись лбом в колени Ийлэ.

— Ты… от тебя лесом пахнет, ты знала?

— Нет.

Не получалось.

Разрыв-цветок, одурманенный опиумом, не спешил подчиняться. Он тянул силу, и Ийлэ ничего не оставалось, кроме как отдавать ее в отчаянной попытке хоть так утолить голод.

Она это делает не для пса.

Для себя.

И для отродья, которое может спать и есть жирное козье молоко, у которого кожа сделалась розовой, как и положено младенческой коже, и на ней наметились складочки…

…ради печной трубы.

…и призрачного спокойствия, когда там, снаружи, буря.

— Лесом, — пес говорил шепотом, так тихо, что слова его Ийлэ различала с трудом. — Осенним лесом… дымом… и еще грибами… паутиной…

— Паутина не пахнет.

— Ты просто не слышишь. Все в этом мире имеет свой запах. И паутина не исключение.

— И чем же она…

— Серебром. И еще утренней росой… и тобою…

— Или это я?

— Ты пахнешь паутиной? Да, немного… еще влажным деревом… и мхом… брусникой… я бруснику люблю…

— Она горькая.

— И что?

Разрыв-цветок успокаивался. Он вновь засыпал, позволяя псу дышать.

— Ничего. Просто горькая.

— И хорошо… а черника сладкая… и еще земляника… для меня лето начинается, когда земляника… любишь?

— Да… раньше…

— А теперь?

— Не знаю.

Ийлэ убрала пальцы.

Будет спать.

— И теперь любишь. Я так думаю… можно тебя попросить?

— О чем? — Ийлэ устала. Пожалуй, так она уставала прежде, когда пыталась не дать отродью умереть. И тогда этой усталости она не замечала.

— Посиди со мной…

— Я сижу…

— Вот и хорошо… сиди… я усну быстро, обещаю…

— Я все равно тебя ненавижу… всех вас…

— Пускай, — согласился пес. — Ты главное посиди… немного…

Глава 10

Если гостевые спальни и протапливали, то давно. И нынешнее яркое пламя не в состоянии было прогнать холод, равно как избавить комнаты от сырости.

— Боже мой, — с немалым раздражением воскликнула найо Арманди, оставшись наедине с семьей. — Это же надо было до того дом запустить!

Она прошлась по бирюзовой спальне, которую прекрасно помнила, поскольку по странному совпадению — а ничем иным Маргарет сие объяснить не могла — занимала и в прежние времена, которые, однако, никак не могла назвать прекрасными.

— Ужасно, — с готовностью воскликнула Мирра. — Мы ведь ненадолго?

— Буря, — Виктор приоткрыл полотняную завесу гардин.

Бархат?

Отсыревший, потемневший, оттого и глядится уже не роскошно, но жалко. А у карниза и вовсе паутина видна. И не только у карниза.

— Виктор, я и без тебя вижу, что буря… оно и к лучшему, — Маргарет бросила перчатки на столик, а после подумала, что столик этот следовало бы сначала протереть…

…и каминную полку, которую прежде украшали чудеснейшие часы с боем…

…и еще те очаровательные статуэтки из бисквита…

— К лучшему? — Мирра была настроена менее оптимистично.

В поместье ей не нравилось. Если поначалу матушкина задумка показалась… стоящей, то теперь Мирра засомневалась.

…и он не одобрит.

…он не любил, когда его планы нарушали. Но что могла Мирра против матушки?

…с другой стороны, он сам виноват, если бы сделал так, как обещал, то не было бы ни этой поездки, ни этого представления.

— Ни горничных, ни… — Мирра потерла виски, пытаясь скрыть беспокойство.

Он разозлится.

Определенно.

И накажет Мирру. Она заслужила наказание. И примет его с должной покорностью.

— Дорогая, — Маргарет произнесла это мягким тоном, который, впрочем, Мирру не обманул: характер своей матушки она знала прекрасно. Если она что задумала, то точно не свернет с пути. — Представь, что война все еще идет…

— И горничных забрали на фронт, — продолжила мысль Нира, которая, вооружившись длинной щепкой, гоняла паука.

— Нира!

— Да, матушка?

— Будь добра, сходи на кухню… попроси молока… кипяченого молока с медом…

Выпроводила, в общем.

Нира не обиделась, она как-то с детства привыкла, что в собственной семье была лишней. Матушка любила Мирру, отец — матушку, а Нира… она просто сама по себе.

Неожиданный ребенок.

Это она услышала, как мать говорила кому-то из своих многочисленных подруг, а потом добавила, что с той поры сюрпризы ненавидит…

Дверь Нира прикрыла аккуратно и, добравшись до конца коридора — шла она громко, чтобы матушка и Мирра слышали — остановилась.

Разулась.

Пол был холодным, и от этого Нире становилось невыносимо грустно, как и от мысли, что дом этот никогда не будет прежним…

…и хозяев его больше нет.

…о них матушка запретила рассказывать, но к счастью, запретить думать она была не в состоянии.

Туфли Нира оставила в коридоре. И вернувшись на цыпочках — она еще помнила, на какие из досок не следует наступать — присела у двери.

— …послушай, дорогая, — с Миррой матушка всегда говорила мягко, с нежностью, которая была Нире не понятна, ведь характером сестрица обладала прескверным, чего, правда, ни матушка, ни отец, ни прочие люди не замечали. — Все образуется… Виктор!

— Да, дорогая?

— Ты уверен, что он умирает?

— Дорогая, я же тебе говорил…

— Скажи еще раз…

— Он умирает, — послушно повторил папа, который и в прежние времена предпочитал с матушкой не спорить, а ныне вовсе сделался тихим, печальным. Он все чаще закрывался в своем кабинете, говоря, что делами занят… порой и ночевать там оставался.

— Ты уверен?

— Конечно, — папа произнес это со вздохом, и Нире стало жаль большого пса, который вовсе не выглядел больным и тем более, умирающим.

— И сколько ему… осталось? — нежный голос Мирры утратил прежнюю сладость.

— До весны, пожалуй, дотянет…

— До весны… — сестрица, наверняка, прикидывала, дотянет ли она сама до этой весны и смерти предполагаемого супруга. — А если… если он вдруг выздоровеет?

— Исключено. В нем проросли семена разрыв-цветов, — отец говорил глухо, тихо, и Нире пришлось напрячься, чтобы услышать.

Нет, она, конечно, знала, что подслушивать нехорошо.

Но ведь интересно!

— Они уже разрывают его изнутри. А когда дозреют и дадут собственные имена…

— Мама, он так мерзко об этом говорит!

— Виктор!

— Вы же сами желали подробностей, — кажется, впервые в голосе отца мелькнуло раздражение.

— Не таких, — отрезала мама. — Видишь, дорогая, тебе беспокоиться не о чем! Пару месяцев, и он умрет. И ты получишь усадьбу…

— Если его род…

— Виктор, не начинай!

— Я не начинаю, — раздражение сделалось явным, и это было необычно. Нира поерзала, потому как чем дальше, тем более холодным становился пол. — У них другие законы… и усадьба эта отойдет роду, а не…

Нира представила, как отец махнул рукой. Он всегда так делал, когда у него не хватало слов. И жест этот получался вялым, как и сама рука.

— Мама!

— Дорогая, не слушай его. Нужно просто позаботиться о завещании… а твой папочка опять выискивает проблему на пустом месте…

— Я все равно не понимаю! Есть же Альфред…

— Альфред подождет, — жестко заметила мать.

— Но…

— Никаких «но». Этот дом не должен попасть в чужие руки…

…интересно, почему?

Нира подалась вперед, надеясь, что матушка расскажет, но…

— Нехорошо подслушивать, — сказал кто-то над самым ухом, а в следующее мгновенье горячая ладонь зажала рот, хотя кричать Нира не собиралась.

Глупо кричать, когда подслушиваешь.

А Нира, пусть и не красавицей уродилась, но уж точно не дурой.

— Тише, — велели ей и потянули от двери. — Я тебя не трону.

Кто бы ни держал ее — а держал он крепко — в доме ориентировался неплохо. Он ступал беззвучно, а когда Нира наступила на скрипучую половицу, попросту приподнял ее и понес.

Испугалась ли она?

Немного.

Но потом подумала и успокоилась. И вправду, разве ж может с ней случиться что-т плохое в приличном доме, пусть и несколько растерявшем прежний лоск.

Несли ее недолго, по коридору, а потом свернули налево и дверь открыли, и в комнату вошли, поставили на пол, а еще под руку поддержали, что было весьма любезно.

— Спасибо, — вежливо ответила Нира.

— За что?

В комнате было темно.

Нет, не совсем, чтобы совсем уж: проникал лунный свет, но слабый, зыбкий. Догорал камин, и над красными углями его вились бабочки пепла. Но луны и камина — недостаточно, чтобы разглядеть хоть что-то, тем более, если у вас глаза слабые.

И Нира щурилась, хотя мама всегда ругала ее за это, пугая ранними морщинами, но морщин Нира не боялась, знала, что и без них особой красотой не отличается.

— Просто так, — она подумала и согласилась, что благодарить похитителя особо не за что.

И дослушать не дал.

И уволок, непонятно куда…

— Вы… кто? — поинтересовалась она.

Похититель отступил, он был темным огромным пятном среди иных темных пятен. Одно весьма походило на шкаф, другое, тускло поблескивавшее, кажется, было зеркалом… или трюмо с зеркалом… а вот то — банкетка…

Столик…

И на столике обнаружился канделябр с троицей свечей.

— Газовое не во всех комнатах работает, — извиняющимся голосом произнес похититель. И свечи зажег.

Пес?

Пес, определенно, слишком характерно плоское лицо с широкой переносицей, высокими скулами и массивным подбородком. Отец утверждал, что этот подбородок, точнее не сам подбородок, а нижняя челюсть, достался псам от хищных предков. Про предков Нира не знала, но взглянув на похитителя отцу сразу поверила. Выглядел он очень хищным.

И молодым.

Высоким. На голову выше Ниры, хотя и она выросла немаленькой, на два дюйма выше приличного дамского роста… и наверное, ей должно было быть совестно за свой рост, который осложнит и без того непростое дело будущего ее замужества, но стыда Нира не испытывала. Она вообще уродилась мало того, что высокой, так еще и на редкость бесстыдной.

А пес молчал, разглядывал. И если так, то Нира его разглядывала тоже.

И подбородок, который упрямо выпятился вперед, и щеки с кругляшами родинок, и уши оттопыренные, и серьгу в левом… никто из Нириных знакомых серег не носил. Это ведь жуть до чего неприлично, а он…

— Что ты там делала? — поинтересовался пес, серьги коснувшись.

— Подслушивала, — честно призналась Нира, глядя в глаза. Светло-серые и даже в темноте яркие.

И в них еще огоньки свечей отражаются.

Она прежде-то такого разглядеть не умела, а тут… или просто воображение разыгралось? Воображение у Ниры было столь же неприлично большим, как и рост.

— И часто ты подслушиваешь за родными? — оскалился пес.

Определенно, хищный… вон какие клыки огромные! И блестят еще.

— Случается…

— И как?

— Как когда… — она переступила с ноги на ногу, с сожалением подумав, что туфли остались в коридоре. Пол в комнате был деревянным и холодным.

Ее движение не осталось незамеченным, и пес нахмурился.

— В кресло садись, — велел он и к креслу подтолкнул. Нира возражать не стала, а он открыл дверцы шкафа, из которого вывалилась груда барахла, и вытащил что-то, оказавшееся свитером.

— На вот, — свитер он кинул, а Нира поймала. — Накройся. Тут холодно.

— Я заметила.

Наверное, следовало промолчать, но Нира окончательно успокоилась.

Пес, пусть и очень даже хищный, ее не тронет.

И, что куда важней, не выдаст… страшно подумать, что сделает матушка, когда поймет, что Нира подслушивала… и не единожды.

— Рассказывай, — велел пес, садясь на пол.

Ему не холодно?

Одет довольно легко.

Штаны из парусины с кожаными латками на коленях. Рубашка белая, но мятая… и все?

— О чем?

— О своей семье. Об этом доме. Обо всем.

Какой он…

— С чего вдруг я должна тебе что-то рассказывать?

Он снова нахмурился. Смешной какой… и вовсе не страшный… и наверное, он тут живет, но за ужином его почему-то не было, как и за обедом… жаль, быть может, тогда бы и обед, и ужин не были бы столь тоскливыми.

— Рассказывай, — повторил он.

— Давай для начала познакомимся, — не то, чтобы в прошлом семьи или этого дома имелась какая-то страшная тайна, разглашать которую Нира не имела права — если и имелась, то Нире ее не доверили точно — но вот просто так, с ходу подчиняться она не собиралась. — Эвернира Арманди… можно, Нира, если хочешь. Меня так все называют…

— Натготтар из рода Зеленой сурьмы, — представился пес, снова серьгу тронув.

А волосы у него стрижены неровно. На макушке короткие и слиплись, торчат иголочками, а челка длинная, до самых глаз.

— Натгот…

— Нат, — оборвал он. — Из рода Зеленой сурьмы…

— Это у вас вместо фамилии, да? Папа говорит, что у вас очень тесные родственные узы, и что вообще уклад другой… про узы я понимаю, у меня тоже есть двоюродные сестры… и троюродные… и родичей много, особенно с маминой стороны, хотя она со всеми разругалась. У нее вообще характер сложный, но тебе это, наверное, совсем не интересно…

Он пожал плечами.

— А что ты хочешь, чтобы я рассказала?

— Твои родители. Зачем приехали?

Странная у него манера вопросы задавать, и говорить тоже. Короткие рваные фразы. И паузы между словами, и речь получается неровной, точно старая дорога.

— А давай так. Ты спрашиваешь меня, а я тебя. Если не захочешь отвечать, то скажешь… и я тоже… идет?

Думал он недолго, но выражение лица сделалось таким, что Нира едва не рассмеялась.

Забавный…

…а папа говорил, что псов опасаться надобно…

…и еще, что они уважают физическую силу, и кто сильней, тот и вожак, а все остальные должны слушаться беспрекословно…

…и кто из этих двоих сильней?

— Хорошо, — произнес Нат.

— Руку дай, — Нира протянула свою, и когда он подал, нерешительно, точно опасаясь, что Нира по этой руке ударит или еще какую гадость сделает, стиснула ладонь. Ну как стиснула — обхватила пальцами… кое-как… у него ж ладонь огромная и шершавая на ощупь… — Это чтобы договор скрепить. Повторяй. Торжественно клянусь говорить правду и только правду! Чтоб, если я совру, мне землю есть!

Он вздрогнул, но повторил, добавив только:

— Землю есть я не хочу.

— Тогда не ври… — отпускать его руку не хотелось, потому как она была теплой и не человеческой. Нира пса еще никогда так близко не видела, не говоря уже о том, чтобы щупать. А с ее глазами щупать — куда актуальней, чем видеть.

Он высвободиться не пытался, а матушки, чтобы попенять за непристойное поведение, не было.

И разве ж могла Нира такой момент упустить?

— Приехали, чтобы Мирру сватать… ну как, сватать… они хотят, чтобы она за найо Райдо…

— Не найо, — резко оборвал пес. — Он не альв, чтоб так его называть.

— Папа тоже не альв. Это просто слово, обращение уважительное, но если тебе не нравится, то называть не буду… а как правильно тогда?

— Райгрэ, если вожак… или старший… Райдо не вожак. Его отец — да, в роду Мягкого олова. И старший брат будет, но если брать здесь, в поместье, то… — Нат замолчал, наверное, сам запутавшись, как следует правильно обращаться к хозяину Яблоневой долины. — Просто Райдо. По имени.

— А он не обидится?

Нат покачал головой.

— Странные вы, — вздохнула Нира. — Но я ж не о том… в общем, сначала все думали, что он сразу умрет. И папа так говорил. А он все не умирал и не умирал. И мама очень нервничала… она давно уже в гости собиралась, вроде как проведать, но потом папа сказал, что ему стало лучше, и мама решила, что надо съездить… ну и Мирру взять… и меня заодно…

— Зачем?

— Затем, что принято так… семейный выезд, понимаешь? Ну прилично… если меня оставить, то все могут подумать, что мы поехали сватать Мирру…

— А если не оставить, подумают иначе?

— Вряд ли, — подумав, вынуждена была согласиться Нира. — Подумают точно так же, но… оно как бы приличней… понимаешь?

— Нет.

— Я тоже. А почему у тебя рука шершавая?

Зря спросила, потому как Нат руку высвободил и за спину спрятал, вторую, кстати, тоже. Но ответить ответил:

— В плывунец попал.

Что такое плывунец Нира не знала и собиралась следующий вопрос задать, но Нат сам пояснил:

— Это… это когда земля проваливается.

— Как на болоте, да?

— Почти. Но болото — это болото и есть… на болотах вообще безопасно, а плывунцы… в первый год было, когда Перевал только открыли… порталы нестабильны, а на дорогах кордоны, но мы проходили… у меня старшие братья воевать пошли, а я вроде как дома… должен был быть дома… райгрэ приказал, а я ослушался, — Нат потер темную шею.

Загорелый.

Или сам по себе смуглый? И хорошо, что смуглый, этим Нат разительно отличается от Мирриных поклонников, которые, как и сама Мирра, солнца сторонятся, потому как загар — это для плебеев. Небось, вряд ли кто из них посмеет сказать Нату в лицо, что он плебей.

— Ну и сбежал… прибился к десятку Райдо… он сразу понял, что я… в общем, переправил бы, но порталы нестабильны, а возвращаться ради меня одного… Райдо разведчик. У него знаешь, какой нюх? Он все-все чуял… и водяные окна… и плывунцы тоже… и тогда не велел на поле лезть, а я полез… там можно было пройти по краю… добраться до цели… я ведь думал, что плывунцы на месте стоят, а они гуляют… ну и… шел-шел… земля сначала твердая, а потом раз и поползла под лапами… вроде как грязь. Сначала немного, а потом больше и больше… и барахтаешься… а эта грязь еще и жжется…

— Ужас, — вполне искренне ответила Нира.

И тоже руки за спину спрятала, но не потому, что их стыдилась — конечно, у нее не такие аккуратные, как у Мирры, и еще она вечно в земле копается, поэтому под ногтями грязь — но из-за желания пса погладить… вдруг им не нравится, когда их гладят?

И вообще, это наверняка ужасающе неприлично гладить малознакомого человека… или нечеловека.

— Меня Райдо вытащил. Сам едва не утонул… у него чешуя толстая, но все равно… а мою почти дочиста сожгло… и кожу… но кожа потом наросла, хотя и неровная… а с чешуей… — Нат вздохнул. — Когда-нибудь восстановится… то, что альвы делают… оно плохо заживает… чтоб обычное, то живое железо быстро бы…

Он замолчал, но молчание это было сосредоточенным. Нат верно выбирал другой вопрос, и Нира пришла ему на помощь:

— Я раньше думала, что они решили Мирру замуж за… Райдо выдать, чтобы она стала самой важной здесь. А сегодня мама сказала, что усадьба не должна попасть в чужие руки. Не спрашивай почему, я… я не знаю… я просто приехала… и в этой комнате раньше цветы стояли… в доме везде стояли цветы… и подолгу… а в саду розы… таких больше нигде не было, и мама очень завидовала. Она говорила, что это потому, что найо Луари — альва… альвы умеют с растениями ладить… она доброй была… и он тоже… мне нравилось здесь.

Нат смотрел исподлобья.

Альвов он не любил. И Нира чувствовала эту его нелюбовь, недоумение оттого, что кто-то может думать иначе, и наверное, даже понимала, что у него имеются причины, ему ведь больно было, если чешую всю и начисто… и кожу тоже… когда она случайно чашку с горячим чаем вывернула и на руки, то было жуть до чего больно. И пузырь появился, который отец прокалывал стерильной иглой, а Нира плакала… а его в кипяток едва ли не с головой сунули… но ведь те альвы, который плывунец делали, и найо Луари — совсем разные вещи… или не вещи, разные альвы, так пожалуй, правильней говорить.

— Мы здесь прятались, когда… город зачищать стали… ну, тех, кто полукровки… и потенциально преступный элемент… — про преступный элемент писали в листовках, которые теперь доставляли вместе с газетами и серыми конвертами с пропечатанным адресом ближайшего отдела безопасности. А вот обратного адреса на них не было… и отец сказал, что это нарочно сделано, чтобы люди не боялись доносы писать.

Сам он конверты отправлял в камин.

— Папа говорил, что бояться нечего, но мама… она сказала, что лучше, если поберечься, что мало ли… нам многие завидовали, а если завидуют, то могут и написать, что мы против королевы умышляем и тогда… мы сюда приехали. Жили.

— Долго?

— Долго… несколько месяцев… мы бы еще оставались, найо Луари говорила, что мы можем оставаться столько, сколько хотим…

— Но?

Он четко умел улавливать недосказанное, и Нире пришлось признаться:

— Мама сказала… сказала, что здесь больше не безопасно… что ситуация изменилась и… и лучше иметь в друзьях людей, чем альвов.

Она говорила это отцу, а тот слушал.

И не возражал. Он никогда-то не умел возражать маме, сама же Нира пряталась в шкафу. Уезжать ей не хотелось совершенно, но разве ее когда-нибудь спрашивали?

— Мы вернулись в город…

…и мама возмущалась тем, что дом зарос грязью…

— …а потом нас с Миррой вообще отправили к тетушке… она тут недалеко… у нее свое поместье и раньше они с мамой не ладили совсем, но потом помирились. Тетка — на самом деле не нам тетка, а ей и старая дева… и у нее было скучно, но в город было нельзя возвращаться.

…потому что в городе появились псы, но об этом Нира узнала много позже, как и о том, что найо Луари умерла…

— Скажи, — Тира стиснула кулачки, потому что не знала, как правильно задать этот вопрос. — Ийлэ… она действительно здесь? Папа говорил… а я…

— Подслушала.

— Да.

Нат кивнул.

— Здесь… папа еще сказал, что она сошла с ума и…

Нат покачал головой.

— Нет? Это замечательно… мы не то, чтобы дружили… она старше меня… на три года… и даже больше чем на три, а три года — это много… ну я так думала, что много… но, в общем…

Она вытащила из рукава цепочку, которую прятала весь день.

— Это… это Ийлэ ее мама подарила…

Капелька-жемчужина, обрамленная в золото. Простенькое девичье украшение, которое когда-то так понравилось Мирре, что она несколько дней приставала к отцу… а он отказал… в местной лавке таких украшений не делали, а выписывать было дорого…

…и тем удивительней было, что заветная подвеска появилась в Мирриной шкатулке.

Откуда?

Нира не знала.

Но знала, что украшения сестрица хватится не скоро: оно ей уже надоело. Ей все быстро надоедает, а потому… и вообще, справедливо будет, если подвеска вернется к Ийлэ.

— Передай, пожалуйста?

Пес протянул руку, на его ладони белая жемчужина гляделась вовсе крохотной.

— Ты мне так доверяешь?

— Да, — ответила Нира и поняла, что и вправду ему доверяет.

Он вздохнул и спрятал подвеску в карман.

— Передам… а тебе, наверное, пора… хватятся еще…

— Это вряд ли, — с некоторым сожалением вынуждена была признать Нира. — Меня никто и никогда… но да, наверное, надо…

…не хватало, чтобы матушка решила, будто Нира нарочно прячется.

Ругать будет.

И больше не возьмет с собой, а ей очень хотелось вновь оказаться в этой усадьбе и, быть может, встретить Ната… в конце концов, они же не договорили.

О молоке она вспомнила, лишь оказавшись у дверей комнаты — Нат проводил, и еще тихо ворчал, что Нира туфли бросила, ведь полы в доме холодные, а люди — слабые существа, и будет нехорошо, если Нира простудится. Простужаться она не собиралась, но его беспокойство было приятно.

О ней никто прежде не беспокоился.

— Мы… встретимся? — спросила она, хотя благовоспитанным девицам не полагается задавать подобных вопросов.

— Встретимся, — уверенно ответил Нат, и ему Нира поверила.

Она вздохнула, вернула свитер, в котором и вправду было теплее. Обулась, чтобы у дорогой матушки не возникло подозрений, и дверь толкнула.

В комнате было темно.

— Нира, где тебя носит, — раздался матушкин раздраженный голос. — Мирре давно уже спать пора… помоги сестре раздеться.

Ну конечно, кто еще будет исполнять обязанности горничной?

К огромному неудовольствию Мирры, спать пришлось в одной кровати, и пусть кровать эта была огромной, она все равно жаловалась.

— Когда я стану хозяйкой, наведу здесь порядок… — простонала Мирра, ворочаясь, и Нира не отказала себе в удовольствии поправить дорогую сестрицу:

— Если станешь.

Глава 11

Гости отбыли после полудня.

— Знаешь, — сказал Райдо Нату, который беззвучно возник за левым плечом, — у меня появилось преогромное желание пересчитать серебряные ложечки.

— А сколько их должно быть? — желания Райдо Нат полагал почти приказами.

— Хрен его знает… сколько бы ни было, готов на хвост поспорить, что стало меньше…

Нат пожал плечами и сказал:

— Вернутся?

— Конечно, вернутся… знать бы, что им здесь нужно…

Райдо вдохнул морозный свежий воздух.

Зима.

Здешняя зима была мягкой и сладкой, с пушистым снегом, который и на снег-то не походил — так, белый пух распотрошенных облаков. Небо синее. Солнце желтое, яркое до того, что Райдо щурится, прикрывая глаза ладонью.

Дом укрыло.

И сад тоже, из сугробов торчат ветви яблонь, льдом посеребренные.

Красота.

— Поехали кататься? — предложил Райдо, присаживаясь. Он сунул растопыренную пятерню в пуховой сугроб.

Не холодно.

А там, на чердаке, вчера казалось, что дом этот несчастный по самую крышу занесет, а может, и крышу тоже, останется торчать кованый флюгерок да труба кирпичная.

Или ветер обрушит стены, ярился-то, ярился, а ничего… утих, устал, наверное.

И Райдо устал, не вчера, но много-много раньше, а вчера он сидел с людьми, слушал пустые разговоры, которые крали его время — у него не так уж много времени осталось. Улыбался.

Лгал, что счастлив видеть гостей.

И потом тоже… и вранья этого было чересчур много, оно тоже утомляло, но Райдо терпел, памятуя уроки хороших манер.

Хрень какая…

…и эта настоечка, в которую ему подлили опиума. Зачем? Вряд ли он входит в изначальный рецепт настоечки. Опиум людям вреден, впрочем, люди на редкость спокойно относятся к тому, что им вредно…

…человека опиум погрузил бы в сон.

…может, на это рассчитывали?

…усыпить и…

— Нат, ты за ними приглядывал? — Райдо руку вытащил и к глазам поднес. Белые пушинки, прилипшие к ладони, таяли, и вода пробиралась по руслам линий.

…говорили, что по ним можно прочесть судьбу.

— Да.

— Выходили?

— Да.

— Нат!

— Что?

— Сам расскажешь или допрашивать?

— Сам, — буркнул он, глядя вслед экипажу, и кончик носа дернулся, и выглядел Нат… огорченным? — Сначала обсуждали что-то… младшую отослали, чтобы не мешала… я ее хочу?

— Что? — Райдо опешил. Такого он не ожидал.

— Хочу ее, — терпеливо повторил Нат. — Им она не нужна. А мне нужна. Давай заберем?

— Нат!

— Что?!

— Мы не можем просто взять и забрать человека… это не законно.

— А как законно?

— Как… — интересный вопрос. — К примеру, мы можем посвататься к ней… заключить брачный договор или что там у людей положено… и после обряда, когда она станет твоей женой, ты ее и заберешь.

Если Райдо надеялся, что этот вариант отпугнет Ната, то ошибся.

Тот задумался.

Думал долго, пожалуй, минуты три, и с каждой минутой хмурился все больше.

— Хорошо, — наконец, произнес он, — я согласен.

— На что?

— Жениться.

— Нат!

Он посмотрел сверху вниз, и во взгляде его Райдо увиделось бесконечное терпение.

— Нат… ты еще несколько молод, чтобы жениться… и вряд ли эту девушку твои со-родичи одобрят.

Вот со-родичи Ната волновали мало.

— Ты мой со-родич.

— Нат, — Райдо вздохнул, возвращаясь к теме, которую затрагивал не единожды, но всякий раз без должного эффекта. — Семья — это…

— Семья, — покорно ответил Нат, впрочем, Райдо не обманывался: покорность эта была показной. Нет, отдай он приказ, Нат бы его выполнил, но… толку-то? И потому Райдо отер влажной ладонью лицо — рука пахла снегом, лесом и немного — дымом, который тянулся с низкой квадратной трубы. Подумалось, что если та дымит, то на чердаке тепло.

И одеяла у нее есть.

И чай Нат утром носил, не только чай, но и завтрак… и просить-то не пришлось, еще выговорил, что альва там…

…хорошо, про приступ не знает, а Райдо рассказывать не станет.

…и альва промолчит.

Он не просил об этакой услуге, но знал наверняка — промолчит. Она ведь сидела вчера, близко, и эта ее близость сама по себе была обещанием.

Райдо, хоть и опиум одурманил, распрекрасно помнит все.

Дурноту.

И внезапно ожившую тварь, которая заворочалась, причиняя невыносимую боль. Собственное желание увидеть альву, не потому, что он ждал помощи, тогда, поднимаясь на чердак, он надеялся, что тварь утихнет сама собой, но… ему нужно было знать, что с альвой все в порядке.

Ей тепло.

И спокойно. И малышка не осталась без молока.

И вообще, его место там, рядом с ними…

На чердаке сквозило, и было холодно, но холод этот отрезвил настолько, насколько это вообще было возможно…

Райдо помнил запахи и звуки, проходившие как бы мимо затуманенного его сознания, и темные раскосые глаза альвы, которые слабо светились в темноте… и прикосновение ее случайное, опалившее… жаль, не продлилось долго… и ладони ее у себя на висках.

Губы близко-близко.

Шепот.

А он ни слова не разобрал…

…и просьбу свою, глупую, детскую…

…а он просто ненавидел одиночество…

Райдо тряхнул головой: об этом он подумает позже, а сейчас ему другим бы заняться.

— Рассказывай дальше, — велел он, и Нат, который явно обрадовался, что очередная неприятная для него тема закрыта, заговорил.

— Младшую я вернул. От нее пахнет очень вкусно. И еще у нее волосы кучерявятся смешно… когда мы ее заберем, я потрогаю.

— Волосы?

— И волосы тоже. Еще нос хочу… ну, потрогать… и уши… она меня совсем не боится, представляешь? И еще слушала!

— Нат! — сегодня, наверняка в честь наступления зимы, Нат был особенно невыносим. Он насупился, но все же заговорил по делу, оставив волосы и уши будущей невесты в покое.

— Докторша вышла в четверть третьего.

…Нат не спал.

Он вообще спал мало и тревожно, поскольку, стоило заснуть нормально, и он возвращался на то треклятое поле, которое его обмануло.

Самое странное, что Нат прекрасно осознавал, что спит, но это осознание не спасало. Он ступал по мягкой траве, такой неестественно аккуратной, травинка к травинке, что и во сне это казалось подозрительным. Нат останавливался и нюхал траву.

Она травой и пахла.

Землей еще. Ромашкой, мятой… мышиными тропами, норами шмелиными, медом и пыльцой. Но во сне запахи были упорядоченными, они возникали и пропадали, убеждая Ната, что на этот раз все будет иначе: он дойдет до края.

И доходил.

Почти.

Он уже видел опушку леса и тонкие белые хлысты березок, в гривах которых проклюнулась характерная желтизна увядания.

Всего-то десяток шагов.

И земля расползается.

Тонет трава, выбирается на поверхность черная жижа, которая липнет к лапам, и Нат останавливается, хотя останавливаться никак нельзя. Единственный его шанс — бежать.

Лапы вязнут.

Все глубже и глубже, шипит чешуя, которую разъедает плывунец.

Хлюпает что-то.

Вздыхает.

А потом Нат проваливается с головой, чтобы вынырнуть из сна в явь. Он умирает и, проснувшись, продолжает чувствовать себя мертвым. Хорошо, что не кричит… Райдо рядом, услышал бы, а ему нельзя волноваться, когда он волнуется, ему становится хуже.

Поэтому Нат спал мало.

И старался засыпать на рассвете, потому что знал, что кошмарам не нравится солнце.

В эту ночь чужаки, которые принесли в дом множество запахов — и все запахи категорически Нату не нравились, кроме, пожалуй, тех, которые принадлежали младшей в их куцей человеческой стае — растревожили его.

Нат присматривал.

Сначала за альвой, которой люди тоже не понравились и она сбежала на чердак. Потом и за самими людьми. Они притворялись гостями, но вели себя совсем не так, как гостям положено.

И Нат устроился в коридоре.

Ждать.

Ждать он научился, и ожидание вовсе не тяготило. Напротив, нынешнее было даже в удовольствие. Он думал о человечке, которую обязательно заберет себе, потому что собственной стае она не нужна. А Нат будет о ней заботиться.

Он купит ей платье.

И шубу тоже, чтобы она не мерзла.

И еще украшение, не такое, как она просила передать альве, а другое, но тоже хорошее.

У Ната есть деньги. И Райдо помочь не откажется. Рассердится, конечно, за самоуправство, но и хорошо, если сумеет рассердиться, потому как в последнее время ему все было безразлично… а так покричит и успокоится.

Поможет выбрать комнату, чтобы теплая.

И ковер на пол обязательно, а то человечка ходит почти босиком и ноги мерзнут. Ноги у нее аккуратные, и сама она… и пахнет медом. Мед Нат любил. А говорить о себе — не очень, но человечка внимательно слушала и взяла клятву, что Нат не будет лгать. Он и без клятвы старался говорить правду, а тут… она смешно морщила нос и щурилась, и все время губу покусывала.

Но главное, что слушала.

И так… ему вдруг захотелось рассказать обо всем.

О том, что отец его умер уже давно, когда сам Нат был маленьким, и потому отца он не помнит, а братьев — наоборот, помнит очень даже хорошо, только они тоже умерли.

И мама…

Сердце не выдержало, когда в списках имена прочла. Тогда ее смерть показалась едва ли не предательством, и Нат на маму обиделся, но потом понял, что умирать она не хотела. Не стала бы бросать, если бы могла.

Просто сердце.

Из-за войны. Из-за альвов…

Ната отправили к старшему со-родичу, но рады ему не были. Вот он и сбежал. Еще для того, чтобы за братьев отомстить, ну и за маму тоже.

Он бы рассказал и про побег, который удался не сразу, и про райгрэ — к нему Ната отправили после третьей попытки его, к слову, тогда он из города выбрался даже, но следы плохо зачистил, вот и вышли… и про то, что райгрэ оставил Ната в особняке, кухонным рабочим, словно Нат не со-родич, а слуга наемный и… и про нежелание слушать — Нат ведь пытался объяснить, а ему сказали, что он мальчишка безголовый, наглый к тому же. Рассказал бы и про запрет, и про угрозу, что от рода откажут…

…а он угрозы не испугался, ушел.

И добрался до перевала.

За Перевал тоже.

…у него было бы много историй, правдивых, потому что Нат поклялся говорить правду. А она рассказала бы взамен свои. Он бы слушал ее.

Эти мысли убаюкали, и в полудреме уже нарисовались очертания проклятого луга — быть может, человечке удалось бы научить Ната видеть другие сны — когда открылась дверь. Открылась почти беззвучно, поскольку человек точно знал, как управляться с этой капризной дверью. И придержал ее.

Ступил осторожно.

Сон мигом отступил, освобождая Ната. Сперва он хотел окликнуть позднюю гостью, которую сразу узнал — а не узнать докторшу было невозможно — но после решил промолчать.

Она же, оказавшись в коридоре, остановилась, прислушалась.

Найо Арманди и в белой ночной сорочке умудрялась выглядеть весьма солидно. На ногах ее были домашние теплые тапочки, на плечах мантией царственной пуховая шаль возлежала. В руке докторша держала листик-подсвечник с восковой свечой. Та оплыла и горела неровно, огонек плясал, рождая многие тени, среди которых Нату было легко спрятаться.

Она ступала на цыпочках, двигаясь довольно бесшумно для человека. Останавливалась. Вслушивалась в звуки дома. И шла дальше.

В северное крыло.

В комнату, которую Райдо запер, пусть бы в комнате этой и не осталось ничего, помимо стола, шкафа и сейфовой стены. И к огромному удивлению Ната, найо Арманди извлекла ключ, который чудесным образом подошел к замку.

…дверь открылась совершенно беззвучно.

Нат замер, не представляя, что ему делать дальше. Ждать? И как долго? И дождавшись появления докторши, поинтересоваться ли тем, что она в комнате делала?

Обыскать?

Скандал будет наверняка…

Появилась она спустя минуту и явно недовольная.

Дверь заперла.

Ключ убрала…

…теперь найо Арманди шла, не таясь, ворча под нос, что дом запустили, что зарастает грязью… и когда Нат вырос перед ней — он довел ее почти до самых гостевых покоев, в которых разместили семейство Арманди, — она шарахнулась в сторону с тоненьким всхлипом.

— Господи, как вы меня напугали! — воскликнула докторша, выставив между собой и Натом руку со свечой. — Я вышла… на кухню… бессонница, знаете ли… думала, быть может, согрею молока… горячее молоко с медом очень хорошо помогает от бессонницы…

Она говорила торопливо, но первоначальный страх прошел, и теперь в голосе проскальзывали раздраженные ноты.

Эта женщина Нату не нравилось.

От нее пахло духами и еще той настойкой, которую она дала Райдо, а он выпил… Нату не нравилось, когда Райдо пил.

— Я звонила, звонила в колокольчик, но никто не отозвался, — капризно произнесла найо Арманди. — Дайна наверняка спит, а вы…

— Покой. Охраняю. Ваш.

— Как мило… — это было сказано так, что Нат понял: милой его инициативу найо Арманди не считает. — А вы все время… тут были?

— Нет. На чердаке был. А потом тут.

Он сказал чистую правду, но не стал уточнять, что уже несколько часов как покинул чердак, и докторша сделала собственные выводы.

— Ах… конечно… я, наверное, все-таки пойду…

Нат кивнул, уточнив:

— Молока принести?

— Нет, что вы… я не могу вас так затруднять…

Она закрыла дверь, а Нат, выждал еще с полчаса. Подслушивать он не стеснялся, благо, слухом обладал куда более острым, чем человеческий.

Гостевые покои состояли из двух спален и гостиной. В синей разместились девушки, и Нат несколько переживал, не будет ли комната слишком холодной, не простудился ли его человечка, но переживания не помешали присесть у спальни бирюзовой, в доставшейся чете Арманди.

— Ну что? — голос и сквозь стену был слабым, как и сам человек.

Он Нату не нравился.

И если бы в городе имелся другой доктор, Нат всенепременно обратился бы к нему.

— Ничего, — и шепот найо Арманди был раздраженным. — Комнату разворотили…

— И ты…

— Я просто посмотрела, — протяжно заскрипела кровать под немалым весом женщины. — Вообще-то, дорогой Виктор, посмотреть я просила тебя. И если бы не твоя вопиющая беспомощность, мне бы не пришлось сейчас…

Она повернулась, и скрип заглушил слова.

— Я не мог! — нервно отозвался доктор. — Он от меня ни на шаг не отступал! Я же говорил тебе…

— Видела… еще тот уродец…

Нат смутился.

Уродом он себя не считал. В принципе о своей внешности он не думал, полагая ее неважной, а сейчас вдруг испугался, потому что если и вправду с точки зрения людей он уродлив, то и его человечка не захочет уходить из своей стаи. Но с другой стороны, рассматривала она Ната с любопытством, а не отвращением, и наверняка, это что-то да значило.

— Он за тобой…

— Нет, на чердаке был. Слушай, — женщине пришла в голову неожиданная идея, и она забыла о том, что разговаривать следует шепотом. — А если на чердаке прячут?

— Вряд ли… сама посуди, зачем им вообще прятать? Они хозяева здесь…

Эта мысль, в целом совершенно здравая, найо Арманди пришлась не по вкусу.

— Если бы нашли…

— Тебе бы точно не сказали, — отрезала докторша. И замолчала, но надолго ее не хватило, она заговорила, уже не шепотом, хотя голосом тихим, нервным, не скрывая своего недовольства. — А все из-за тебя… молчал он… тайну хранил… дохранился… сказал бы раньше, и мы бы потихоньку… дом все равно стоял… но нет же, надо было ему…

— Я клялся…

— И что с твоей клятвы? Кому все достанется? Псам?

— Ийлэ…

— Ты сам говорил, что она ненормальная. Мне, конечно, девочку жаль… чисто по-человечески…

Нат ей не поверил.

— …но зачем ненормальной сокровище? А псы их вообще убили… и дом вот заняли… и получится, что еще и драгоценности к рукам приберут. Несправедливо это…

Доктор промолчал.

А у Ната появилось преогромное желание войти в комнату, взять этого человека за горло и хорошенько тряхнуть. Пожалуй, не будь у него приказа не трогать людей, он бы так и поступил.

Но приказ был.

А Райдо, в отличие от прошлого райгрэ, Нат подчинялся. Поэтому и остался в коридоре, слушать дальше. Впрочем, больше ничего-то помимо скрипа кровати, вздохов доктора, которому явно не по вкусу пришлась нынешняя ситуация, да жалоб докторши на дрянное одеяло, он не услышал.

Однако у двери просидел до рассвета…

— Молодец, — похвалил Райдо, и Нат пожал плечами: похвала была приятно, но справедливости ради следовало признать, что ничего особенного он не сделал. — Значит, все-таки драгоценности… драгоценности, друг мой, это интересно… очень интересно…

Мирра зачастила.

Она появлялась в сопровождении сестры и хмурой пожилой женщины, чье имя ускользнуло из памяти Райдо, поскольку было столь же невыразительно, как и сама компаньонка. Скучная, серая, форменная даже, с гладко зачесанными волосами, она кивала в ответ на приветствие и неизменно выбирала самый дальний темный угол комнаты.

Она садилась, вытаскивая из складок пышной юбки вязание.

Вязала.

Что именно — Райдо так и не понял, но это что-то было тоже серым и скучным. Порой компаньонка замирала, вперив в Райдо взгляд круглых глаз. Но пальцы ее и тогда шевелились, перекидывая со спицы на спицу петли, и спицы эти походили на жвала диковинного насекомого, а сама женщина, в этой каменной неподвижности внушала страх.

— Что? — поинтересовался он однажды, но ему не ответили, лишь нервно дернулись уголки жабьего безгубого рта.

— Ах, — воскликнула Мирра. — Не обращайте на нее внимания! Этель такая скучная…

Этель…

— И честно говоря, — Мирра наклонилась близко, пожалуй, чересчур уж близко, и Райдо с трудом удержался, чтобы не поморщиться — духами она по-прежнему пользовалась от души. — Я бы обошлась и без нее… но матушка категорична… все-таки и в нашей глуши некоторые правила лучше соблюдать…

— Конечно.

Трепетные ресницы, нежность во взгляде и робкий румянец.

Пальцы, которые задерживаются на рукаве чуть дольше дозволенного, и в этом видится намек… в этом и есть намек, но Райдо не желает его замечать и поднимается.

— Мне бы не хотелось нанести ущерб вашей репутации, — девочка по-своему хороша, но не достает ей опыта и хватки столичных барышень…

…к счастью, не достает.

— Вы так заботливы…

— Приходится, — проворчал Райдо, и показалось, что Этель улыбнулась, впрочем, ему было сложно истолковывать гримасы ее лица.

— Что? — Мирра взмахнула ресницами.

— Ничего, дорогая… оговорился… значит, вы полагаете, что в гостиной следует использовать вот эти обои?

Райдо развернул каталог и ткнул наугад, и на хорошеньком личике Мирры мелькнула тень…

— Нет же! — воскликнула она, раздраженно притопнув ножкой. — Эти… эти обои чересчур темные… и комната будет казаться маленькой… как вам эти? Оттенка экрю… или все-таки молочный персик?

Райдо уставился на указанные образцы, честно пытаясь постигнуть разницу.

— Или с серебрением?

— А какие были раньше?

— Бирюзовые, — не задумываясь, ответила Мирра. — Но мне они казались слишком уж яркими… конечно, у найо Луары был безупречный вкус, но…

— Вы хорошо ее знали?

Мирра насторожилась.

Она не была дурой, хотя и умела казаться дурочкой, и вопрос Райдо, его интерес к прошлому, которое — тут Мирра всецело была согласна с матушкой — следовало бы оставить в прошлом, был ей весьма подозрителен.

Райдо же поднялся, предложив даме руку:

— Не откажетесь прогуляться?

Мирра, естественно не отказалась.

— Этот дом отличается от тех, к которым я привык. В городе Камня и Железа дома иные, более тяжелые, что ли? Массивные… наша архитектура тяготеет к строгим линиям, к формам крупным, но четким…

Про архитектуру он мог говорить долго.

Про поэзию.

Театр.

Матушка, услышь она Райдо сейчас, несомненно, порадовалась бы…

— Но когда я увидел этот дом… он прекрасен, неправда ли?

Мирра поспешила согласиться, что дом, конечно же, прекрасен. Но она, конечно, мало что понимает в архитектуре…

— У вас врожденный вкус…

…в этом она не сомневалась, но комплимент приняла с хорошо разыгранным смущением.

— Но все-таки мне бы хотелось сохранить эту усадьбу в первозданном ее виде, — Райдо ступал медленно, раздумывая о том, как долго ему придется смывать с себя этот назойливый цветочный запах.

Почему люди так любят искусственные ароматы? Или дело в том, что собственный запах им кажется неприятным?

— Зачем? — поинтересовалась Мирра, которой вовсе не хотелось сохранять усадьбу в этом самом первозданном виде, напротив, она многое бы изменила и изменит, когда станет хозяйкой. А в том, что рано или поздно, но она станет, Мирра не сомневалась. Во-первых, верила матушке, а во-вторых… тот, о ком она и думать старалась с опаской, потому как вдруг да мысли ее станут известны, согласился, что идея с этим замужеством не так уж и плоха… правда, пес не спешил предлагать руку, сердце и усадьбу, но это дело времени. А если времени не так много, то всегда найдутся способы ускорить события.

Главное, чтобы все выглядело достоверно.

— Это ведь живая история, — Райдо остановился.

Галерея выходила на холл.

Пустые стены.

Поблекшие картины… и надо бы найти специалиста, который сумеет обновить фрески, не испортив их. Дорого станет, новые создать легче, чем реставрировать прежние. Копоть убрать. Кому только взбрело уродовать этот дом факелами?

— Альвы ушли и… расскажите о них. Пожалуйста, — и поцеловав бледную руку, Райдо добавил: — Умирающим не принято отказывать…

И Мирра сдалась.

В конце концов, что такого страшного она могла рассказать?

…о визитах, к которым матушка готовилась весьма тщательно, будто бы выезжала не на чаепитие, весьма обыкновенное, к слову, но на бал…

…и к балам она тоже готовилась…

…а балы в доме давали роскошные, к сожалению, Мирра была в те времена еще ребенком…

…маскарады? Ах да, Нира упоминала… Нира слишком впечатлительна… но да, маскарады устраивали каждый год и в свое время Мирра тоже получала от них преогромное удовольствие… обычно найо Луару выбирала тему… да, именно… или цветочную… или еще вот птичий праздник… тогда Мирра была розовым фламинго, а Нира — голубкой… но голубка — это пошлость… Ийлэ?

Откуда…

Это имя оборвало рассказ, заставив Мирру настороженно замолчать.

— Вы ведь были знакомы? — с улыбкой поинтересовался пес.

Вот только улыбка его была искусственной.

— Да, конечно, — пришлось отвечать.

И солгать невозможно.

— Но не слишком хорошо, — уточнила Мирра на всякий случай. — Она была… слишком альвой, чтобы снизойти до людей. Нет, вы не подумайте, что меня это обижало… хотя и обижало, конечно… но здесь некоторые вещи естественны…

— Не только здесь, — Райдо смотрел на лепнину.

Лоза и тернии…

…тернии и лоза…

Широкие листья винограда, разодранные острыми шипами…

— Да, наверное… — согласилась Мирра, которой тема эта наскучила. — Но мне немного жаль, что все так получилось… что ее больше нет…

— Кто вам такое сказал?

Пес обернулся, уставившись на Мирру светлыми пустыми глазами, и под взглядом его ей стало неуютно, если не сказать вовсе — страшно.

— Н-никто… я п-подумала, что… в городе…

Жуткий.

И Мирра не представляет себе, как…

…он умрет, папа обещал, а он слово сдержит, пусть мама и полагает его существом никчемным, но она ошибается…

…сумел же он…

…никто не знает всей правды, но Мирра кое о чем догадывается и будет молчать… во всяком случае, пока…

…а пса она потерпит…

…до весны…

…или сколько он там протянет? Если до весны, то к зиме она сможет снять строгий траур… конечно, слухи пойдут, но осуждать — не осудят… в первый год от приемов придется воздержаться, это и к лучшему. Особняк нуждается в ремонте…

…или не в ремонте, но в полной перестройке, чтобы не осталось в нем и тени той самой истории, которая псу не дает покоя…

…именно…

…новый дом… и новая его хозяйка…

…и он не против. Он сказал, что верит Мирре… в Мирру… и его, в отличие от матушки, подводить нельзя.

— Я рад вам сообщить, — с усмешкой произнес Райдо, — что слухи эти несколько… преувеличены.

— Ийлэ жива? — Мирра надеялась, что вопрос прозвучал достаточно… взволнованно.

В конце концов, она действительно волновалась.

— Жива. И вполне себе здорова… если хотите встретиться…

— Нет.

Вот уж чего Мирра совершенно точно не хотела, так это встречаться с альвой.

— Боюсь, — она опустила взгляд на руки. — Боюсь, теперь это невозможно… вы же понимаете… моя репутация и слухи… она теперь… не из тех женщин, с кем можно встречаться невинной девушке.

— Ну да… — Райдо произнес это как-то странно.

…все-таки следует поторопить события.

…Ийлэ тоже не знает всей правды, но и того, что знает, хватит, чтобы испортить игру.

Глава 12

Мирра уходила, но оставался запах.

Терпкие цветочные духи, которые привязывались, что к ковру, что к стенам… и Ийлэ представляла, как давняя заклятая подруга касается этих стен.

Ласкает.

И трогает старые перила, говоря о том, что надо бы их сменить, потемнели уже и ныне дуб не в моде. А Мирра всегда очень пристально следила за модой.

Как иначе?

Девушке ее положения…

…ее положение никогда ее не устраивало, а никто не замечал. И матушка пеняла, что Ийлэ ведет себя недостаточно любезно…

…не видела?

…или предпочитала не видеть?

В конце концов, с кем еще ей здесь чаи устраивать?

В округе пять более-менее приличных поместий, четыре из которых принадлежат людям… а городок мал, и все друг друга знают… сонная жизнь, скучная…

…мама могла бы блистать, но никогда не выезжала за пределы городка…

…почему?

…и почему этот вопрос стал волновать Ийлэ именно сейчас? Причем настолько, что она выбралась с чердака. Хотя ложь, выбралась она по иной причине, чтобы пройти по следам Мирры, чтобы убедиться — заклятая подруга ушла.

Стереть бы этот цветочный привязчивый запах.

— Крадешься? — поинтересовался пес.

Снова Ийлэ пропустила его появление.

— Крадусь, — она выпрямилась и руку, которой гладила стену сонного дома, за спину убрала. — Я…

— Я не буду мешать.

— Не мешаешь.

Напротив, его запах, густой, животный, но не неприятный, стирает тот другой.

— Вы были подругами? — Райдо посторонился, пропуская Ийлэ.

— Нет. Мы… считались подругами.

— Существенная разница.

Пожалуй, но прежде Ийлэ этого не понимала. Она вообще многого не понимала, позволяя себе думать, что крохотный мирок ее надежен, спокоен и предсказуем, впрочем, сие, наверное, свойственно многим крохотным миркам.

— Ты не обедала? Нет, Нат с Нирой… представляешь, вбил себе в голову, что заберет девчонку себе. И главное, не переубедишь. Я ему говорил, что так нельзя… вроде послушал, но с Натом никогда нельзя быть в чем-то уверенным. Он хороший парень. Сообразительный. Вот только упрямый, как… не знаю кто.

Пес шел сзади, в трех шагах держался, достаточно далеко, чтобы Ийлэ чувствовала себя спокойно, но в то же время присутствие его, близость не тяготили.

— Мне порой хочется взять ремня и выпороть.

— Не надо.

— Не буду, конечно. Все равно не поможет. Он же и сбежал после того, как райгрэ его выпорол… и главное, за ерунду какую-то, в которой Нат не виноват… то ли кто-то что-то разбил, то ли разлил… перед этим Нат сбегал несколько раз, вот и стал во всем виноватым… разбираться не стали. А он обиделся и снова сбежал, на сей раз удачно. Хотя тебе вряд ли интересно.

Ийлэ кивнула: ей совершенно точно не было интересно, почему Нат сбежал.

Он приходил на чердак каждый день, больше не пытался заговорить, но забирался на сундук и садился, сидел… часами сидел… и как-то вот книгу принес, Ийлэ читала.

Не по просьбе, но…

Почему бы и нет?

Нат разливал чай из фляги — старый шарф он обмотал кожаным шнуром, и теперь чай долго оставался теплым, а шарф не разматывался — и вытаскивал из-за пазухи бутерброды. Наверняка, делал сам, кромсая хлеб неровными крупными ломтями, а ветчину — еще большими.

И масло клал кусками, намазывать не пытался даже.

Его бутерброды были вкусны. Ийлэ ела медленно, разжевывая и холодный хлеб, и ветчину, и масло. Выедала мякоть, а корочки складывала у трубы сушиться.

Потом, весной, ей пригодятся.

Высохшие корки она прятала в наволочку, которую украла из бельевого шкафа. Некогда в нем было множество наволочек, и простыней — мама пересчитывала их лично, и перекладывала мешочками с лавандой и ромашкой, для сна; и пододеяльников, пушистых полотенец, что больших, что маленьких. А ныне полки шкафа были пусты.

Куда все подевалось?

Картины.

Псы не трогали их, сожгли только семейные портреты…

…или вот рамы, с тех самых семейных портретов.

…или фарфоровые безделушки, которые собирала прабабка Ийлэ, а бабка и мама берегли коллекцию…

…каминные часы, доставшиеся от прадеда…

…и собрание стилетов из лазоревой гостиной…

Дом опустел. И он жаловался Ийлэ, сквозь сон, забыв о том, что сам же ее предал. Дом пестовал свои обиды, забыв о чужих, но как ни странно, Ийлэ ему сочувствовала. Ей тоже не хватало потерянных вещей. Как бы там ни было, на чердаке не думалось о них.

А вот внизу — да…

— Здесь ваза была, — Ийлэ остановилась у алькова. — Древняя. Ценная. Еще картины. Море. Мне нравилось смотреть.

От картин на обоях остались бы следы, поскольку обои выгорели, мама, помнится, жаловалась, что качество их было вовсе не таким, как заявлено…

…обои переклеили.

…и полы кое-где перестлали.

— Море мне понравилось, — пес провел по стене ладонью, — я, когда впервые увидел, то весь день на берегу сидел… зачарованный… оно менялось, то серое, как сталь, то черное почти. Или зеленью вот отливает, а потом вновь чернотой.

— Я не была.

— Не была? — он повернулся к Ийлэ, не скрывая своего удивления. — Почему?

— Не знаю.

— Всех детей вывозят на море. Это полезно. Воздух и все такое…

— Значит, не всех.

А ведь и вправду странно.

Мирру вот отправляли. И Ниру. И найо Арманди, появившись перед самым отъездом, долго уговаривала матушку присоединиться. Она так красиво рассказывала про дом, который они сняли на самом берегу, про песчаный пляж и белые зонтики, что Ийлэ их потом во сне видела.

Плакала. Просилась.

А отец сказал, что нельзя… на море тоже нельзя… цена…

— Что? — переспросил пес. — Чего цена?

Ийлэ пожала плечами, дав себе слово быть осторожней. Наверное, ей мало читать Нату, или это слишком долгое молчание виновато в том, что она заговорила? Мысли вслух. Какая глупость.

— Отец. Не разрешал. На море…

Она погладила стену, и дом отозвался на прикосновение живым тягучим теплом, которым он делился щедро, словно таким образом пытался загладить собственную вину.

— Мы никуда не выезжали. В город только.

Запаха Мирры почти не осталось.

— Ийлэ… скажи, пожалуйста… что твой отец хранил в той комнате… стой, погоди прятаться.

Она не собиралась прятаться.

— Я не причиню тебе вреда. И не трону твою малышку. Я просто должен понять, что происходит. Я ненавижу, когда меня пытаются использовать втемную. Не ты, Ийлэ. Другие. Подружка твоя, которая поселилась бы, дай ей волю… или ее мамаша… доктор… у меня такое ощущение, что они пытаются добраться до чего-то важного, а я понятия не имею, до чего.

Мирра?

Доктор?

Добрейший доктор, который тоже наведывался в поместье, но не ради чая матушки. Он появлялся, чтобы сыграть партию-другую в бейшар. И отец радовался, поскольку кроме Ийлэ и доктора у него не было соперников… а после бейшара доктор садился в низкое кресло у камина — он утверждал, что слишком стар и кости его ноют на перемену погоды. Он брал в одну руку бокал с коньяком, а в другую — трубку.

Не курил — кусал чубук.

И рассказывал забавные истории из своей практики.

Тот доктор казался сильным человеком. И мудрым. И… лжец. Почему папа не увидел правды? И мама… и никто-то…

— Я… не знаю, — Ийлэ сумела посмотреть в глаза псу, хотя и знала — нельзя.

Это вызов.

И сейчас он разозлится.

Ударит.

Наотмашь. По губам? Или пальцами ткнет в живот, заставив согнуться, а потом о стену. Тот другой всегда бил, но никогда — насмерть, даже когда Ийлэ хотела, чтобы насмерть.

— Тише, — Райдо улыбнулся и палец прижал к губам. — Не отворачивайся. У тебя глаза зеленые. У наших такой цвет редко встречается… серый вот часто, голубой еще… иногда — карий… чем светлее радужка, тем чище кровь… я вот — сама видишь.

Его глаза были серыми, темными.

И ненависти в них Ийлэ не увидела, впрочем, это ничего не значит, поскольку тот другой тоже не ненавидел ее, напротив, временами он был любезен.

Позволял ей садиться за стол.

Вилки, ложки и ножи… салфетки и церемония званого обеда. Игра в семью. И поиск повода, который находился всегда. Нельзя верить… но ей так хочется… и поэтому она смотрит, до рези в глазах, до дрожащих колен. Вызов.

Он должен его принять и тогда… тогда, быть может, все закончится.

— Яркие какие… и раскосые… Ийлэ… ты только не обижайся, но… ты женщина.

Ийлэ знает.

А пес вдруг шагнул ближе, разрывая нить взгляда. Ийлэ не успела отступить, да и отступать ей было некуда — стена за спиной и та самая ниша, в которой некогда ваза стояла. В нише не спрячешься.

Она и не будет.

Она… сумеет его ударить… у нее и нож имеется… и это шанс…

— Глупая девочка, — пес перехватил руку с ножом. И держал он крепко, но бережно. — Ты же поранишься…

— Ты…

Ийлэ уткнулась в широкую его грудь, в клетчатую рубашку, продымленную, прокопченную, и наверное, ее стирали, поскольку порошком тоже пахнет, но слабо. А псом — напротив, сильно.

— Отпусти.

— Сейчас отпущу, — он говорил мягко и рокочущий голос над самым ухом заставлял вздрагивать. — Только отдай мне нож… пожалуйста… это плохой нож… кого ты им резать собралась?

— Тебя!

— Меня… я помню… но ведь не ударила же… могла ударить, но не ударила… ты вовсе не злая, альва… напугана и растеряна… обижена еще…

— Да что ты знаешь!

Она разжала пальцы, и нож упал на пол.

— Ничего не знаю, — покорно согласился Райдо. — И знать не буду, пока ты мне не расскажешь. А ты не расскажешь пока. Не доверяешь. И это где-то правильно, нельзя поверить тому, кого ненавидишь. Ты же меня ненавидишь, да?

— Да, — Ийлэ вдруг поняла, что еще немного и расплачется.

А она не плакала давно.

И просто запах… дыма… и дома… и коридор этот… и почему он ведет себя не так, как должен вести пес? Держит, обнимает, баюкает мягко, точно ребенка… и наверное, раньше, уже давно, в той прошлой жизни Ийлэ вполне бы могла поверить его рукам.

Чтобы не разреветься — позор и смех — она сказала:

— Псы не выносят прямого взгляда…

— Кто тебе сказал такую ерунду?

— Это вызов и…

— Ийлэ, — ему, кажется, нравилось произносить ее имя, и оно, привычное, звучало совсем иначе. — Если бы мы любой прямой взгляд воспринимали как вызов… представляешь, сколько пустых драк было бы?

— Сколько?

— Много.

— И тогда как?

— Тогда? — переспросил Райдо, отпускать ее он не был намерен, и Ийлэ смирилась.

Подчинилась.

Она ведь и раньше подчинялась силе, но та сила была… злой?

…нельзя обманываться, равно как и верить ему. А можно… что? Стоять вот так, в коридоре? В кольце рук, разорвать которое у нее при всем желании не выйдет? Кольцо теплое. Ийлэ не замерзла, нет, но оно все равно теплое… и запах дыма опять же… костры разводили ранней весной, убирая старые листья, и дымы стлались по земле, мешаясь с туманами. Молочно-белые, пряные. Мамины розы тонули в них. Дымы подбирались к окнам дома, и матушка хмурилась: обязательно какое-нибудь окно оказывалось запертым недостаточно плотно, и дымы проникали в дом.

А с ними и запахи.

— Да, прямой взгляд можно истолковать, как вызов, но всегда важно, от кого этот вызов исходит. К примеру, взять Ната. Нат одной со мной расы. И он мужчина. Мальчишка, конечно, но и мужчина. То есть, глядя мне в глаза, он пробует собственные силы… и чем дольше сумеет удержать взгляд, тем лучше… для него, конечно, не для меня. А ты… ты мало того, что женщина, так еще и альва…

Руки он разжал, и отступил.

Нож поднял.

— Я тебе другой дам, — пообещал Райдо, пряча этот в рукаве. — Нормальный. Только Ната не прирежь, ладно?

— Не прирежу.

— Вот и умница. Пойдем обедать, а то я устал сидеть там один…

Он протянул руку.

Широкая ладонь. Шрамы. Пальцы короткие с ребристыми темными ногтями. Запястье толстенное, но в то же время беленькое, беззащитное какое-то.

— Пойдем, — согласилась Ийлэ, отводя взгляд от этой руки. — У… мамы были драгоценности… много… алмазы… и сапфиры еще… некоторые вещи старинные и, наверное, очень ценные… я не знаю, их никогда не оценивали… они семье принадлежали…

…браслет с крупными полированными гранатами…

…тяжелое красное золото и изумруды, которые больше напоминают мутные стекляшки… прапрабабка… со времен исхода…

…диадема с алмазами, ее мама с насмешкой именует короной и надевает неохотно. А Ийлэ диадема нравится… нет, Ийлэ знает, что когда-нибудь все эти драгоценности достанутся ей, но когда это будет?

Ей позволяют играть.

Комната. И зеркало. И мамины шкатулки, полные сокровищ… вытащить и примерить, сочинив очередную волшебную сказку о том, как однажды…

— Их не нашли. Меня спрашивали…

…мягкий голос.

Вопрос и еще вопрос. И надо отвечать, пусть губы и разбиты в кровь. Пощечина. Вопрос. Пощечина… вода по волосам течет, Ийлэ пытается слизывать капли с губ, ее мучит жажда, но ей не позволяют. Снова вопрос…

…опять.

Напиться позволят, когда она расскажет обо всем, что они хотят знать. Но Ийлэ не понимает…

— Тише, девочка моя, тише, — она вдруг очнулась в чужих руках и, кажется, закричала, забилась, пытаясь вырваться, а когда Райдо отпустил, сползла по стене, поскуливая, зажимая рот ладонями. — Все закончилось… все уже закончилось… они умерли, я знаю…

…он ничего не знает.

…и если узнает, сам убьет Ийлэ. Он будет милосерден и подарит ей быструю смерть… и не так давно, это — все, чего Ийлэ хотела, но теперь… когда все изменилось.

— Прости, — пес сел рядом, большой и теплый, и близко чересчур, но Ийлэ не отползла, позволила себе прислониться к нему, ненадолго, на мгновенье, которое, правда, растянулось, но с мгновеньями такое случается. — Я не хотел… я не должен был спрашивать, да?

Она сумела кивнуть.

— И не буду… больше не буду… только не убегай, ладно? Бран был дерьмом… я не такой… мы не такие, как он… дерьмо ведь везде встречается, но не нужно думать, что мир из него слеплен…

— Из него… — Ийлэ сказала, чтобы убедиться — она не потеряла саму эту способность: разговаривать.

А Райдо не ответил.

Не согласился, но и…

— Пойдем есть, — сказал он, поднимаясь. — А потом ты мне почитаешь. Почитаешь, да? Мне младшенький писем прислал, а читать некому… Нат, конечно, умеет, но Нат — не то, ни эмоций, ни выразительности… одно сплошное оскорбленное достоинство.

Писем и вправду было много, пусть и не все из них — для альвы.

Из очередной стопки писем выпал серый конверт со знакомым чернильным пятном в верхнем левом углу. Райдо усмехнулся: приятно было осознавать, что старый товарищ не изменился.

Кеннет всегда был параноиком.

Но зато почерк у него, в отличие от младшенького, был читаем.

Райдо, привет старый засранец!

Хотя вроде ты еще и не такой старый, так что, привет нестарый засранец! Рад был получить письмецо и узнать, что ты жив. До меня доходили слухи, что ты подорвался на поле, но видать, опять преувеличивают.

Что до жизни моей, которая, уверен, нихрена тебя не интересует, но ты ж у нас скотина воспитанная, без поклонов не умеешь, то скажу так: у меня все в полном ажуре. Ушел я в отставку, да не просто так, а с листом наградным, к которому медалька положена. Так что ныне я не хрен с горы, а, как изволил выразиться мой папашка, достойный член общества. Он давече целую речугу толкнул. И невестушку мне подыскал, из вдовых и рода малого, но с приданым. Хорошая баба. И сын у нее толковый, правда, поначалу на меня все скалился, а теперь ничего, привыкли друг к другу. Славный пацан. Бестолковый только, прям как я был.

Живем мы в пригороде, своим домом и мирно, чего и тебе от души желаем.

Но по вопросам твоим стало мне ясно, что у тебя по-прежнему шило в жопе крутится. А потому прошу: поосторожней там. Лезешь ты в дело, которое не просто дерьмом воняет, но целою выгребною ямой, куда тазик дрожжей кинули. Видал такие шутки? Если нет, то скажу я так: от дрожжей дерьмо из ямы на раз прет. И не успеешь отойти, как с головою накроет.

Райдо хмыкнул: старый друг не изменился.

И хорошо бы навестить его, посмотреть и на дом, и на невесту, и на пасынка. И быть может, сидя в саду под вишнями — Кеннет этими вишнями всех достал, рассказывая, как в своем доме беседку поставит и будет чаи гонять на старости лет — опрокинуть по стаканчику вишневой наливки.

Или на худой конец, бренди.

Если доживет…

А ведь не зовет Кеннет в гости.

Знает? Наверняка. Он всегда умудрялся знать то, что ни по должности, ни по совести, ему знать было не положено.

Райдо развернул страницу, написанную мелким птичьим почерком. Случись человеку стороннему взять ее в руки, он долго бы пытался разобрать хитросплетения Кеннетовых каракуль, в которых угадывалась то одна, то другая буква, но лишь угадывалась.

Буквы перемежались с цифрами.

А то и вовсе сливались в узорчатую, словно нарисованную вязь навроде альвийской, а та вдруг перемежалась с резкими штрихами клинописи.

Шифр Кеннет выдумал сам. И был он несложным, если знать некоторые хитрости. Райдо знал.

Зеркало.

Пара книг и лист бумаги. Счеты. Кеннет обходился и без них, но голова Райдо ныне работала туго. Хорошо, хоть вовсе работала.

Наверное, можно было бы кликнуть Ната, но…

…если и вправду дерьмо, как предупреждал Кеннет, мальчишку лучше не впутывать.

Сразу скажу, что Брана из Медных я лично не знал, но слышал от людишек верных, будто бы этот Бран не просто дерьмом был, а дерьмищем первостатейным, какового и в собственном роду не больно-то жаловали. Род, конечно, дело такое… ты моего папашу знаешь, он меня всю жизнь ошибкой молодости называл, да и я к нему особой любовию не пылаю. Вот за Лидию мою, то спасибо, что сосватал… но я ж не о том. С Браном иное. Медных осталось не так и много, они друг за друга держатся, вот и его не единожды выручали. Еще со школы за ним тянулось, да то дела давние. Из королевской гвардии его выставили, темная историйка, вроде как он девку не то снасильничал, не то едва не снасильничал, не то просто побил. Теперь-то концов не найти. Скандал Медные замяли, да только и их не хватило, чтоб Брану местечко удержать. Поперли его, хотели и вовсе военную дорожку перекрыть, но тут самая заваруха началась. А сам знаешь, дорогой друг, что в армии всем местечко найдется. Только попал Бран не как мы с тобой, на передовую, а в Особый отдел, к папенькиному приятелю под теплое крылышко. И сидел под этим крылышком, пока бои шли.

Вот скажи, Райдо, отчего так бывает, что у одних жопа в дерьме, а у других — в шоколаде? Мы-то с тобой кровь лили, землицу альвовскую поили, а Бран опосля по этой землице гоголем ездил. Ценности именем короны реквизировал, согласно пятому предписанию. А что, хорошая работенка, непыльная… в городок какой являешься, бумажкой в нос тычешь и ждешь, пока мэр аль какой иной человек с поклоном тебе золотишко выносит…

И сам понимаешь, что не все ценности короны до короны доходили. Опись описью, но помимо городской казны завсегда можно и каких людишек потрясти, из важных, которым охота и далее жить-поживать, добра наживать. И добром этим они поделятся, пусть и без особой охоты, но своя шкура дороже.

Райдо отложил письмо и потер переносицу. Глаза слезились, и мошки разноцветные мельтешили, мешая сосредоточиться.

У Брана репутация была такая, что и в Особом отделе с ним вязаться брезговали. Они-то, конечно, свое дерьмо глубоко закапывают, потому кроме слухов я тебе ничего сказать не скажу, но и слухи таковые, что Брану дважды внушение делали. А понимаешь, что с третьим он бы нежданно-негаданно смертью храбрых пал бы всем на тихую радость. И поговаривали, что многие сего ждали с превеликим нетерпением, и желающих устроить эту самую смерть было в избытке, но тут Бран в отставку подал.

Уйти из Особого — это уметь надобно, но у него вышло… не отставка, конечно, но отпуск по ранению, хотя того ранения — царапина на хвосте. Думаю, что начальничек его, почуяв, к чему все движется, спровадил этакий подарочек, чтоб народ поостыл, не захотел с Медными вязаться. Сунули Брану в зубы усадебку, сдается мне, ту самую, в которой ты кости греешь, и велели сидеть тихо.

Но вот что любопытно.

Ему вначале иную усадьбу предлагали, на самом Побережье, на песочках да солнышке. А он отказался, попросился самолично в альвийскую глушь, дескать, леса сосновые там, для здоровья зело пользительные. Надеюсь, сие правда истинная и ты, дорогой мой приятель, от сосен тех поздоровеешь со страшною силой. Да только учти, что Брану эти сосны не на пользу пошли. По официальной версии скончался наш приятель опосля продолжительной и тяжелой болезни.

И с ним еще двое.

Видать, ну очень заразною болезня была. Полагаю, что имя ей — жадность.

Нет, ничего-то толком выяснить не удалось, тема болезненная, но твоих вопросов касательно, скажу так. В Особом у многих не особо чисты руки. И сам понимаешь, королю — королевское, но и тем, кто пониже стоит, тоже свой кусок урвать охота. Все ж понимали, что война — она не вечная, а вот дальше — как расстараешься, так и заживешь.

Бран старался от души.

Родичи его, конечно, ныне делают вид, что знать про его штуки не знают, и вообще премного опечалены смертью, но все это — вежливая хренотень. А на деле один сведущий человечек шепнул мне, что, дескать, старший из Медных давно бы Брана в расход пустил, когда б не его папаша. У того сынок — единственная отрада, а потому и дозволяли ему все… и еще тот же человечек, чье имя тебе наверняка не интересно, добавил, что, дескать, папаша этот ну очень Брановой смерти огорчился. До того, что кричал и обзывал райгрэ нехорошими словами. Возмездия требовал.

А райгрэ так оскорбился, что папашу этого за горло взял и едва душу не вытряхнул, но вовремя остановился. Или не вовремя? Один хрен. Спровадили его в дальнее имение, запретив носу оттуда казать. Но главное, что папаша не успокоился. Он по-прежнему жаждет мести. И от мыслишки этой поганой не откажется…

Час от часу не легче.

Отец Брана, Видгар из рода Высокой меди, был силен, и возраст силы этой не убавил. Пожалуй, что в иные времена Райдо имел бы шанс управиться, но не теперь…

Теперь он и обернуться не способен без риска развалиться на куски.

Потому, разлюбезный мой друг, которому супруга моя велит кланяться низко и выказывает на словах всяческое почтение, будь осторожен. Я-то помню, что тебе озера по колено, а море — по яйца, и сами эти яйца чугунные, не иначе, но не ищи жопой приключений.

Про приятелей Брана знаю мало. Но вряд ли хорошие люди, с таким дерьмом ни один хороший человек, или не-человек, связываться не стал бы. А если у них общее дельце имелось, то и вовсе сие говорит не в их пользу.

С усадьбой твоей и вовсе мутно.

Обыкновенная она.

Особисты, конечно, проверяли ее после Брановой смерти, пусть и сами они не чаяли от него избавиться, а все свой. Но ничего-то не нашли, вот тебе ее и всучили.

За сим откланиваюсь, дорогой мой друг.

И если вдруг захочется тебе свидиться, соскучишься по старому своему приятелю Кеннету, или же по иным своим приятелям, которые могут быть полезны, то шли оптограмму.

Осторожней там будь.

И не вздумай помирать, я еще беседку не поставил, а вишни только-только посадил. Представь себе, какое это огорчение, получить дом и без вишневого сада! Но клянусь тебе, что, хочешь ты того аль нет, но мы с тобою еще погоняем чаи в моей беседочке, вспомним былые времена…

…или не чаи.

Моя хозяйка такой сидр ставит, что просто прелесть. Пьется водицей, а по мозгам шибает конским копытом. Давече я как бутыль усидел, так еле до дому добрался…

Дом у меня ладный, только крышу наново крыть пришлось. И забор правил… да оно и понятно, сколько лет без мужика…

Ну да теперь наладится все.

Живи, Райдо.

Яблони, вишни — один хрен, главное, что мы с тобой эту самую жизнь заслужили.

Заслужили… вот только чем?

Глава 13

Пятый день кряду шел снег.

Пушистый и легкий, он ложился сугробами, норовя затянуть и без того слепые зимние окна дома. В снежных разливах тонули уцелевшие кусты роз, и темные плети плюща, на которых сохранились еще редкие ягоды. Снежные шали ложились на плечи яблонь, старый вяз и тот спешил укутаться, чувствуя близость морозов.

Ийлэ держалась каминов.

Пламя дарило тепло и еще спокойствие, которое было ложным, но Ийлэ позволяла себе верить, что эта зима… нет, на прошлую она не будет похожа, она просто будет.

С камином вот.

И с отродьем.

Оно пыталось держать голову.

— Смотри, получается, — Райдо лежал на боку, наблюдая за отродьем. Иногда он подавался вперед, но не прикасался. — Упрямая…

Оно не плакало.

Даже теперь, когда у него хватило бы сил и на слезы, и на крик, отродье предпочитало молчать. Оно лежало на животе и ноги елозили по толстой шкуре, которую Райдо принес для тепла, ручонки в эту шкуру уперлись, и походило на то, как если бы отродье пыталось подняться. Оно с немалым трудом отрывало слишком тяжелую для него голову, держало ее секунду, а то и меньше, и падало, замирало, отдыхая, чтобы вновь повторить…

— Ничего, научится… и еще поползет… поползешь ведь?

Отродье отвечало кряхтением.

Забавное.

И странно теперь думать, что вот оно могло исчезнуть.

— Поползет… они когда ползают — смешные очень… но имя все равно надо придумать, — Райдо перевернул отродье на спину, и оно закряхтело, задергало ручонками. — И зарегистрировать ребенка… а то ведь не дело.

Наверное.

Ийлэ отвернулась к окну.

Почему сама мысль о том, что нужно придумать имя отродью, вызывает у нее такое отторжение? Не потому ли, что с именем отродье перестанет быть отродьем, а станет… кем?

Младенцем.

Розовым младенцем, который уже почти похож на обыкновенных розовых младенцев, разве что слишком тих и слаб пока, но это ведь временное. К весне отродье и вправду научится, что голову держать, что сидеть… или вот ползать даже…

Наверное.

Ийлэ отвернулась к окну.

Почему сама мысль о том, что нужно придумать имя отродью, вызывает у нее такое отторжение? Не потому ли, что с именем отродье перестанет быть отродьем, а станет… кем?

Младенцем.

Розовым младенцем, который уже почти похож на обыкновенных розовых младенцев, разве что слишком тих и слаб пока, но это ведь временное. К весне отродье и вправду научится, что голову держать, что сидеть… или вот ползать даже…

— Ийлэ, послушай, — Райдо переложил его в корзину и сунул бутылочку с козьим молоком. Отродье пило жадно, наверное, тоже не верило пока, что голод не грозит.

Интересно, будь у нее возможность, она бы прятала молоко?

— Это уже не смешно… точнее, я неправильно выразился, за мной есть такое, выражаться неправильно, и вообще я в словесах хреново разбираюсь. И душевной тонкости от меня не дождешься, потому и… прекрати… она-то ни в чем не виновата…

— Я не виню.

— Винишь, — Райдо держал бутылочку двумя пальцами, и пальцы эти казались огромными, или напротив, бутылочка крохотной. — Ты же на нее лишний раз взглянуть боишься…

— Нет.

Вот сейчас Ийлэ на отродье смотрит.

Круглое личико… глаза серые… у альвов не бывает серых глаз… и родинок… Ийлэ пробовала их стереть, но родинки не стирались, напротив, становились темнее, ярче.

Брови эти… слишком светлые. И волосы тоже светлые, с каждым днем светлее становятся. Полупрозрачные коготки на полупрозрачных же пальцах, которые обняли бутылочку. Отродье уже почти насытилось, но пьет, вздыхая и причмокивая.

Почти уснуло.

И почти поверило, что теперь в ее жизни всегда будет, что эта корзина с толстым пледом, что бутылка с молоком… Райдо…

— Винишь, но все равно любишь, — со странным удовлетворением в голосе произнес пес.

— Нет.

— Да… иначе почему ты осталась тогда? И позже?

Неприятный разговор.

Не тот, который должен быть у камина, когда за окном почти уже метель и сумерки, свинцово-лиловые, тяжелые, с бледным пятном луны, которая заглядывает в окна. Подсматривает?

— Он ведь прав был, наш добрый доктор… она умирала… и сама не выжила бы… молоко, тепло… льняное семя… это все хорошо, но недостаточно. А вот твоей силы… если ты ее не любила, то почему позволила жить?

— Чего тебе надо?

— Многого, — он высвободил бутылочку из вялых рук и корзину качнул. — Мне надо, чтобы ты перестала прятаться… и чтобы у нее появилось имя… чтобы она росла, а ты жила… быть может, вновь научилась улыбаться… мне кажется, раньше ты легко улыбалась и улыбка тебе шла… мне надо, чтобы ненависть ушла…

— Многого, — согласилась Ийлэ.

Смешной.

Ненависть не способна уйти. Не сама по себе… и наверное, Ийлэ могла бы рассказать.

…о том, как пряталась. О боли. О крови. О страхе — она все-таки умирала, и лес, который до того делился силой щедро, вдруг отступил, замер, ожидая, когда Ийлэ умрет. Лес готов был принять ее тело, опутать корнями, укрыть полями зеленых мхов.

Рассказала бы о слезах.

И растерянности.

Красном грязном комке, с которым она оказалась связана толстой веревкой пуповины, и о том, до чего мерзко ей было прикасаться к этой пуповине… и к комку…

— Я… я подумаю, — ответила Ийлэ, отворачиваясь.

В конце концов, у нее есть еще время.

До весны.

— Подумай, — Райдо встал. — И еще… тут Нат передать просил, а все как-то случая подходящего не было… но вот… держи.

Тонкая цепочка и подвеска-капелька, черная жемчужина, мелкие алмазы, граненые квадратом.

— Это ведь твое, верно?

Ийлэ кивнула.

Ее.

Она знает каждый камень, и что на третьем — крохотная трещина, которую разглядеть можно лишь в отцовскую лупу… и трещину он эту сам показал… и пообещал камень заменить, но Ийлэ не разрешила. А на пятом лапки зажаты были плохо, и отец дожимал, а Ийлэ сидела рядом, глядя за тем, как он работает. Было в этом что-то завораживающее…

…и жемчужину она выбирала сама.

В коробке была сотня их, крупных, идеальной формы, но разного оттенка… белые, бледно-голубые и розовые, насыщенного оттенка… желтоватые, словно вылепленные из масла… еще вот лиловые, гиацинтовые… вся палитра, в которой эта, темная, почти черная, выделялась.

Теплая.

И тогда была теплой, пусть и тепло это было собственным, Ийлэ, а нынешнее — пса. Он носил подвеску в кармане своей дурацкой клетчатой рубашки, вот и нагрелась, что она, что металл… папа делал удивительные цепочки, тонкие, но прочные, с рисунком, который переползает со звена на звено.

Лоза и терний.

…по праву…

Он так сказал, а когда Ийлэ попросила объяснить, что это значит, отец отшутился, мол, не стоит хорошенькой девушке забивать голову всякой ерундой. А ведь не ерунда… полустертая лоза и яркий терний… алмазы сияют, словно ничего не произошло. И жемчужина, кажется, стала темнее, чем прежде.

Ложь.

Жемчуг цвет не меняет.

И эта подвеска…

— Она… дорого стоит, — сказала Ийлэ.

— Возможно, — пес смотрел прямо. — Некоторые вещи стоят дорого, а другие и вовсе цены не имеют. Все относительно в этом мире.

— В философию ударился?

Ком в груди растаял.

Откуда он взялся? Зимний. Холодный. Не снег, но старый серый лед, который и под солнцем не тает… ведь не было же, но вот… Ийлэ трогает грудь.

Ничего.

Рубашка. Свитер нелепый, который она носит, пусть бы в доме уже и не холодно… упрямство… мама всегда говорила, что Ийлэ непозволительно упряма. А отец смеялся, дескать, семейная черта…

…и подарил жемчужину.

…сказал:

— Ты в своем праве носить черный…

…еще одна деталь. Сколько их было, потерянных памятью секунд и слов, которые возвращались, причиняя почти физическую боль?

— Ударился, — Райдо коснулся локтя. — Со мной бывает. Ийлэ… можно тебя попросить?

Просить?

Конечно… подвеска-капля, жемчуг и алмазы… подарок из прошлого, вот только подобные подарки бесплатными не бывают.

Ийлэ сжала подвеску в руке, понимая, что расстаться с нею не сможет.

— Что… надо?

— Ничего особенного. Не сбегай с обеда, ладно? Эта дура опять приедет. И я знаю, что ты не хочешь с ней встречаться, но пожалуйста… я с ней в одиночку не справлюсь. От Ната помощи никакой. А ты…

Дура? Он говорит о Мирре… Ийлэ не хочет с Миррой встречаться, но и отказать в просьбе не способна. Пес знает.

Он нарочно.

И не раскаивается ничуть. Стоит, осклабился широко, радостно.

Сволочь.

— Хорошо, — ответила Ийлэ, надеясь, что голос ее звучит ровно.

— Вот и умница…

К счастью, требовать, чтобы Ийлэ переодевалась к обеду, он не стал, то ли знал, что откажется, то ли знал, что переодеваться не во что.

А и плевать.

Мирра как-нибудь переживет…

Переживать Мирра не собиралась.

Она, настроенная весьма решительно, вошла в дом, который уже мысленно полагала своим, и бросила шубку Дайне.

Мило улыбнулась хозяину.

Присела в реверансе. Ната одарила кивком — не столь уж важная он птица, чтобы расшаркиваться… и вовсе, после свадьбы надо будет выслать его… матушка о том упоминала не единожды, и Мирра всецело была с ней согласна.

…и не только с матушкой.

…он обещал, что поможет Мирре. А он никогда не давал пустых обещаний.

— Надеюсь, вы соскучились по мне так же, как и я… — она не стала дожидаться, пока Нира справится с шубой. Сестрица вечно копалась, на сей раз наверняка нарочно, желая Мирру позлить.

Пыхтит. Дергает несчастные пуговицы.

— Соскучился. Очень, — ответил пес, предложив руку. Показалось, что в словах его мелькнула насмешка, но… показалось, конечно, показалось…

У лестницы Мирра обернулась: Нат, присев на корточки, возился с пуговицами, а сестрица, вместо того, чтобы от помощи отказаться, как то положено приличной девушке, что-то тихо и настойчиво говорила.

Вот же…

Впрочем, так даже лучше, пусть с этим щенком возится, зато мешать не станет…

Райдо тоже обернулся.

— Не волнуйтесь, Нат о вашей сестре позаботится. К слову, у вас здесь приняты помолвки?

— Вы говорите… — Мирра порозовела.

— О людях. Ну, то есть, о людях, которые здесь живут. Я не очень хорошо знаю местные порядки. Как это происходит?

— Свадьба? — Мирра бросила взгляд на расчерченное шрамами лицо.

Урод.

Почему жизнь настолько несправедлива? Ей совершенно не хотелось выходить замуж за урода, но… дом… поместье… и маменька намекнула, что поместье с секретом… и этот секрет сделает Мирру не просто богатой…

…и хорошо, если так.

…он не отпустит Мирру сам, да и она не захочет уйти, но иногда ей нравилось думать, что однажды она уедет.

Сбежит.

От матушки с ее нравоучениями, от отца. И от него, конечно. Скорее даже от него, чем от матушки и отца. Мирра отправится за Перевал… быть может, попадет ко двору… а если нет, то в городе Камня и Железа найдется место для очень состоятельной и красивой вдовы… и вдовам многое прощается… это ведь свобода, а ради свободы Мирра потерпит общество этого недоразумения, которому суждено стать ее мужем.

И зря Нира злословила.

Псы ничем-то от людей не отличаются… разве что размерами.

Мирра потупилась. Почему-то сегодня маска, привычная уже, родная почти, раздражала неимоверно. Все эти взгляды в пол, трепет ресниц, робость и вздохи, прикосновения украдкой… почему никто не видит, насколько это все обманчиво?

— У нас… у нас… принято, чтобы… если девушка нравится молодому человеку… и он имеет серьезные намерения, то эти намерения он должен изложить ее отцу или же старшему брату… опекуну… тому, кто представляет интересы этой девушки, — Мирра наблюдала за псом сквозь ресницы, пытаясь по лицу его прочесть, что он думает о человеческих обычаях.

К сожалению, если пес что-то и думал, то лицо его было для чтения непригодно.

— И тогда, если у отца девушки нет возражений, то он дает свое согласие на помолвку… Жених и невеста обмениваются кольцами, о помолвке объявляют в газетах, чтобы все знали… вот… после помолвки необходимо выждать некоторое время… месяц или два… на случай, если вдруг окажется, что у кого-то имеются возражения… к примеру, девушка была ранее обещана другому человеку. Или же жених связан обязательствами… к сожалению, такое порой случается.

Пес кивнул.

— Но обычно… обычно… — Мирра запнулась, но нашла подходящее слово. — Обычно все проходит обычно…

Райдо улыбнулся.

Отвратительно. И клыки эти… папенька, конечно, утверждал, что псы — хищники, но не людоеды, однако в городе говорили иное…

Мирра сплетням не очень верила, но ведь клыки…

…и обращаться они умеют…

…и в лесу охотились, не этот, но прежние, которые засели в поместье надолго… правда, о тех отец упоминать не любил. И получается, что о женихе своем Мирра знает до отвращения мало.

Или все-таки достаточно?

Она мило улыбнулась в ответ на улыбку, и продолжила:

— Во время помолвки готовятся к свадьбе… платье там, украшения… дом опять же в порядок приводят… составляют список гостей… рассылают приглашения… много суеты…

— Понятно, — оборвал Райдо и, почесав черным когтем — с виду тупым, но неприятным — кончик носа, задал следующий вопрос. — А как долго эта ваша… помолвка длиться может?

— По-разному… иногда годами… например, если обручают детей, то приходится ждать, пока эти дети не вырастут.

— Удобно.

— Что?

— С детьми…

— Да, конечно, — Мирра не очень поняла, но вновь улыбнулась. — Но мы с вами уже не дети…

— Это точно… не дети…

— …и если необходимо поторопить, то всегда можно получить особое разрешение… оно, конечно, обойдется в приличную сумму, но с другой стороны избавит от прочих хлопот… да и пышная свадьба… кому она нужна?

Здесь Мирра покривила душой.

Свадьба была нужна ей, но… матушка права. Вряд ли родичи пса обрадуются невесте-человеку. А потому лучше, если все будет тихо и быстро.

Помолвка.

Свадьба. И похороны… нет, еще завещание где-то между свадьбой и похоронами…

…несколько месяцев траура…

…и свобода…

…настолько, насколько он позволит ей быть свободной.

Мечты и чаяния маленькой человеческой девушки были незамысловаты и по-своему обыкновенны. Райдо читал их сквозь маску дружелюбия, которую она нацепила, надеясь обмануть его.

Маска была хорошей, вот только…

Он слишком долго жил на грани, чтобы обманываться улыбками, взглядами нежными, этим вот фарфоровым румянцем… пальцами трепетными в его ладони…

На руках ее перчатки, пожалуй, несколько более плотные, чем обычно. И само прикосновение к нему девушке неприятно, оттого, если и прикасается она, продолжая игру, то исключительно к одежде… и пальцы вытирает о юбки.

Морщится.

Хмурится.

И вновь улыбается. Гримасы мелькают. И не гримасы даже — тени их… но Райдо довольно и теней. Сейчас Мирра удовлетворена.

Ей кажется, что Райдо готов сделать предложение, и она, несомненно, предложение это примет.

Почему?

Ей так нужен дом?

Или то, что прячется в доме?

Мирра щебетала, что-то о людях, ей знакомых, о городке, в котором давным-давно не случалось ничего-то интересного, о новостях и сплетнях, газетах, погоде… Райдо слушал в пол-уха, не забывая кивать в нужных местах…

…матушка была бы довольна…

— К слову, дорогая, у меня для вас сюрприз, хотелось бы думать, что вам понравится, — он поцеловал руку Мирры, с удовольствием отметив, как та вздрогнула, а на лице появилось выражение величайшей гадливлости.

На мгновенье Райдо показалось, что стоит отпустить эту руку, и Мирра немедленно вытрет ее надушенным платочком, а то и вовсе выбросит перчатку.

Но нет, ей удалось справиться с собой.

— Я совершенно уверена, что понравится, — ответила она, дав себе зарок в следующий раз надеть перчатки поплотнее.

Мир-р-ра.

Мирра.

Ми-и-р-р-а.

Ийлэ никогда не нравилось это имя. Слишком резкое, угловатое. И она вновь и вновь катала его на языке, пытаясь стереть эти углы, а они не стирались.

Мирра не изменилась.

Забавно. Ийлэ ведь предполагала, что так и будет, но предполагать — это одно, а увидеть… фарфоровая кукла в платье из красной шерсти.

Красный — яркий цвет, вызывающий, но Мирре идет.

Она знает, что красива… нет, не так, она знает, что теперь во всем этом растреклятом городке не осталось никого, кто бы мог бросить вызов ее красоте.

Ей ведь этого хотелось.

Когда?

Тогда, раньше. Ийлэ помнит. Она бы с радостью обменяла эти воспоминания на другие, а то и вовсе избавилась бы от них.

Не дано.

…дорогая, познакомься, это Мирра… надеюсь, вы подружитесь…

…фарфоровая девочка, похожая сразу на всех кукол, которых Ийлэ видела в городе. Куклы были круглолицы и кудрявы, облачены в роскошные платья…

…эта живая. Она смотрит на Ийлэ с непонятным возмущением и хмурится. Глупость. Куклы не имеют права хмуриться, им вообще не положено испытывать эмоций.

— Я самая красивая! — говорит кукла и топает ножкой в атласной туфельке, расшитой стеклярусом. Он блестит, как и бусины ожерелья на шее куклы, и такой же, стеклянный браслет. Ийлэ тот блеск завораживает. — Слышишь?

— Почему это ты? — Ийлэ не хочется быть самой красивой, это скучно, но кукольная обида смешна.

Ийлэ дразнит куклу.

Играет.

…она виновата… сама виновата, ведь и вправду играла… и ладно, в детстве, но ведь и взрослея, Ийлэ не менялась… поддразнивала… и бессознательно, и сознательно…

…бал в ратуше… и белые платья… тафта и атлас… шелк альвийский, который слишком дорог, чтобы Мирра позволила себе платье из него. Но она позволила и, собираясь на тот бал, предвкушала и свое появление, и восторг… и поклонников, которые всенепременно влюбятся с первого взгляда и до самой смерти…

…ей так хотелось быть самой красивой…

А Ийлэ… она ведь могла остаться дома, но не осталась… и появилась на том треклятом балу именно для того, чтобы заклятую подругу позлить.

Не только платье, но и жемчуг.

Серебро.

Папина работа. Она стоит дороже шелка, Ийлэ гордится отцом… и собой тоже, глупая девчонка. Все казалось игрой, такой вот увлекательной игрой… разрушить чужой песчаный замок.

Отступить.

Позволить возвести новый.

И снова разрушить.

И наверное, в свое оправдание Ийлэ могла бы сказать, что она не понимала, насколько эта ее игра болезненна для Мирры.

Или нет, понимала?

Тогда почему… что заставляло ее вновь и вновь поступать подобным образом? И удовольствие получала преогромное… странное такое удовольствие… не от слез, нет, Мирра никогда не плакала, она притворялась, что все замечательно, правда, притворялась не очень удачно, но…

…та Мирра тоже осталась в прошлом.

Нынешняя, буквально повисшая на руке пса — видеть это оказалось достаточно неприятно, хотя Ийлэ и не мола понять причин этой внезапной своей неприязни — не дала себе труда скрыть брезгливость.

Недоумение.

Злость.

Злость ей не идет. Самая уродливая из всех масок ее лица.

— Это… — у Мирры даже голос сорвался. — Это… что?

— Кто, — поправил ее Райдо. — Сюрприз…

Сюрпризы Мирра ненавидела, пожалуй, еще с тех далеких детских времен, когда дорогая сестрица, стащив матушкину коробку из-под пудры, сунула туда дождевых червяков. Мирра прекрасно помнила и предвкушение, с которым она открывала эту самую коробку, всю такую глянцевую и нарядную, и затаенную надежду, и ужас, и отвращение…

Да она после того сюрприза руки скоблила куском пемзы, до крови, все казалось, что черви оставили на коже слизь, и теперь эта слизь никогда не смоется.

— Мне подумалось, что раз уж вы были так хорошо знакомы… дружили… — Райдо не позволил сбежать, как и остановиться на пороге столовой. Он переступил этот треклятый порог, вовсе его не заметив, а Мирре только и осталось, что следом идти.

Дружили?

Она и Ийлэ? Вот уж глупость несусветная… это матушке хотелось, чтобы Мирра с ней дружила… альва… древний род… почетно…

И где, спрашивается, теперь этот древний род? А про почет и матушка не заговаривает…

— Здравствуй, — сказала Ийлэ.

Изменилась.

Нет, странно было бы, если бы она не изменилась, после того, что было… точно Мирра не знает, но слышала достаточно, пусть бы и не полагалось ей вовсе слышать вещей подобных, однако Мирра предпочитала быть в курсе происходящего.

— Ийлэ… — она все-таки остановилась и руку убрала.

— Я.

Молчание.

И что сказать? Слов не требуют, и Ийлэ молча занимает место за столом, впервые, пожалуй, радуясь тому, что стол этот столь огромен.

Райдо во главе.

Мирра по правую руку его.

Ийлэ на другом конце.

Обед в молчании. Дайна подает, она все еще обижена, пожалуй, полагая, что именно ей должен принадлежать и стол этот, и сама усадьба.

Райдо?

Смешно, но и для нее он — приложение к усадьбе, временное неудобство. И пожалуй, Ийлэ вновь радуется, что и Мирра, и Дайна не представляют, сколь надолго оно затянется.

Он.

Пес.

Райдо. Имя рычащее, чужое, но Ийлэ привыкла и к имени, и к его хозяину, и наблюдая за ним исподтишка понимает, что он недоволен. Кем? Ею, не проявившей должного почтения к Мирре? Или Миррой, которая вовсе не обрадовалась этой встрече.

Зачем он вообще устроил ее?

Не из прихоти, а…

— Мирра, все хорошо? — Райдо ел мало, ему вновь было нехорошо, хотя он и старался скрывать дурноту, которая то и дело подкатывала к горлу. Райдо сглатывал слюну часто, а мясо разжевывал тщательно, едва ли не рассасывая каждый кусок. Как старик, право слово.

Стариком он себя и чувствовал, желая одного — добраться до постели, которую, быть может, разнообразия ради перестелили. И тогда простыни будут свежими, с запахом зимы.

Упасть.

Уснуть. И не думать о выпивке. С каждым днем это становилось сложнее…

Альва наблюдает. Ей кажется, что ее внимание незаметно, и Райдо притворяется, будто бы не видит настороженного ее взгляда. А по лицу не понять, расстроена ли она этой встречей. С человеческой девушкой проще. Она злится. И злость пытается скрыть, у нее почти выходит, но она не знает, что у злости резкий запах, а запахи Райдо еще способен ощущать.

— Хорошо? — ее голос раздражен. Она сама раздражена почти до предела, и предел этот близок. Еще немного и вспыхнет, но нет, справляется с собой. — Да… пожалуй, все хорошо… но мы могли бы побеседовать наедине?

Она бросает выразительный взгляд в сторону альвы, которая притворяется безразличной.

Но ведь задевает!

Не может не задеть… и наверное, Райдо сволочь, если притащил ее сюда.

— Конечно, — он отодвигает блюдо. — Идем.

— Куда?

— Говорить. Наедине.

Мирра встает, пожалуй, излишне поспешно, а Ийлэ откидывается на спинку стула. Вид расслабленный, слишком уж расслабленный, чтобы поверить…

…надо бы одежды купить…

…и вообще выбраться в город, послушать, о чем люди болтают. Райдо Нату доверял, но… Нат все-таки мальчишка и опыта у него маловато.

В кабинете камин дымил и запах дыма, острый, тяжелый, мешался с запахами бумаг, чернил и старой кожи. Пива. Полироли.

Старый стол. Старое кресло, обивка которого потерлась и покрылась кракелюрой мелких трещин. Они наверняка помнят старого хозяина, но жаль, что не расскажут о нем.

— Слушаю, — сказал Райдо, проведя по столешнице ладонью. Дерево на ласку не отозвалось, все еще не принимает чужака?

Или Райдо вновь сочинил себе сказку.

Мирра не торопилась говорить. Она застыла посреди кабинета, вцепившись в крохотный ридикюль, расшитый ленточками и перьями. Перья желтые. Ленточки красные. Красота неимоверная, и сама она, пусть человек, но красива… наверное, в другое время Райдо обратил бы на нее внимание.

— Я… я допускаю, что ваши обычаи отличаются… — печальный взгляд, и скорбь в голосе. — И что наши вам… не известны… и вы, устраивая эту встречу, исходили из лучших побуждений…

— Исходил, — Райдо смотрел на пальцы.

Аккуратные пальчики, спрятанные в красный атлас перчаток.

Неподвижные.

Цепкие.

— Вам сказали, что мы были… подругами…

— А это не так?

— Нет, конечно, — она фыркнула, и впервые, пожалуй, сказала правду. — Помилуйте, кто я такая, чтобы со мной дружить? Я… я была всего-навсего подходящей компанией для дочери самого ар-найо… живой игрушкой… меня привели в этот дом, потому что Ийлэ стало скучно играть с обыкновенными куклами.

А ведь обижена.

По-настоящему обижена, и обида прорывается в раздражении, в том, что пальчики оживают, начинают щипать перья, вымещая на сумочке раздражение.

— Мама сказала, что я должна понравиться. И я пыталась! Господи, чего я только не делала… точнее, делала все, что ей хотелось… поначалу я ведь и вправду верила, что мы подружились…

Она выдохнула резко и ридикюль отложила.

— Буду с вами откровенна, — Мирра стянула перчатки. — К шестнадцати годам я ее тихо ненавидела. Ей нравилось портить все, что было для меня важно. Видите ли, наш городок не так и велик, и люди здесь хорошо знают друг друга. Да что там, друг друга… тут знают все и обо всем… и Альфред сначала ухаживал за мной… да, мне было лишь шестнадцать, но я верила в любовь! Глупость какая…

— Почему?

— Потому что любви нет. Ни с первого взгляда, ни со второго… есть расчет… похоть… вожделение… я понимаю, что девушке моего воспитания не пристало говорить о подобных вещах, однако, мне кажется, с вами я могу быть откровенна.

Райдо кивнул: на откровенность он и рассчитывал.

И еще на ее злость, которая все-таки прорвалась, заставляя Мирру говорить, пусть пока она и не сказала ничего более-менее стоящего, но это пока…

— Альфред… был бы хорошей партией… очень достойный молодой человек, — Мирра обошла кресло. Спинки она касалась кончиками красных пальцев, осторожно, не то боясь испачкать перчатки, не то напротив, опасаясь разорвать это прикосновение, а с ним и нить памяти. — Матушка моя так говорила, а ей сложно угодить… единственный сын мэра… и у его отца состояние… он сделал на поставках альвийского масла… меда… не важно, главное, что тогда я была влюблена по-настоящему, так, как может быть влюблена шестнадцатилетняя дурочка, уверенная, что эта любовь взаимна.

Она вздохнула.

И повернулась спиной.

Райдо проследил за ее взглядом: смотрела Мирра не на полки, опустевшие — знать бы, какие книги стояли на них, а может и не книги вовсе — но на пятно. Темно-зеленое пятно на светлых выцветших обоях.

Картина?

Портрет?

Чей? Хозяина дома? Хозяйки? Или самой королевы Мэб в венце Лоз и Терний?

— Он писал мне нежные письма и уверял, что намерения его серьезны. Мы собирались объявить о помолвке, когда… на Весеннем балу… представляете, я шла на этот бал, уверенная, что скоро все люди в городке узнают…

…а Райдо предполагал, что все люди в городке и без того знали, стараниями ли самой Мирры, или же матушки ее, уверенной, что дочь ее сделала хорошую партию… главное, знали.

И тем больней был удар.

— Вы ведь понимаете, что произошло? Она появилась на том балу… вся такая воздушная… в платье этом… с драгоценностями, которые… мои родители не бедствуют… у мамы хорошее приданое, да и отец не из бедной семьи… мне казалось, что у меня есть все, а оказалось, что имею я ничтожно мало… но кому жаловаться?

Не вздох — всхлип.

И губы кривятся, Мирра моргает, пытаясь сдержать те давние, давно перекипевшие, казалось бы, слезы. Справляется с собой.

— Украшения… ее отец творил удивительной красоты вещи… для самой королевы…

…а вот это уже любопытно.

— Говорили, что поэтому он и жив остался… сослали только…

Райдо замер, боясь спугнуть девушку, которая была увлечена собственным давним горем. Атласные пальчики коснулись ресниц, снимая горячие слезы.

— Королевская кровь… много она ему помогла… или вот ей… один взгляд и Альфред… он сказал, что ошибался… что принял симпатию за любовь… что я всегда останусь его другом… но Ийлэ… он смотрел лишь на нее… видел лишь ее… говорил о ней… если бы вы знали, как я ее ненавидела.

За порушенную любовь?

Или за раненое самолюбие, ведь город знал о помолвке, которая не состоялась.

Смеялись? Наверняка. Сочувствовали, правда, сочувствие это было лживым, и Мирра точно знала, что злословят. Обсуждают. И ее неудачный роман, и рухнувшие надежды…

— А самое смешное, что он ей не был нужен. Она позволила ему ухаживать, надеяться на большее… ведь знали, что Ийлэ не примут при дворе… королева злится… она позволила ей жить… им всем жить, но и только… сидели в этом городке, будто на цепи… он сам отцу рассказал про ссылку… про ее гнев… про условия… им нельзя выезжать… только в город и все… королева терпела их только потому, что он делал чудесные вещи… а он делал, чтобы они жили…

Она говорила путано, пересказывая то, чего знать не должна была.

И похоже, что доктор и вправду сумел стать другом альву, иначе откуда подобная откровенность? Райдо прикусил язык: не время для вопросов. Мирра же, кажется, не замечая ничего и никого, продолжила:

— Альфред решил, что почему бы и нет… если она здесь… если уехать не позволят… он лучшая партия в этом захолустье… ей всего пятнадцать было! Она не должна была быть на том балу! А она появилась! Специально!

Она замолчала, вцепившись в спинку кресла.

— У него не получилось? — Райдо знал ответ.

Не получилось.

Человек и альва? Случались прецеденты, но… где был этот влюбленный Альфред, когда в город пришел Бран.

Или любви не хватило, чтобы рискнуть собой?

А может, прошла к тому времени?

С любовью такое, говорят, бывает. И дела эти прошлые, сердечные, Райдо вовсе не касаются.

— Отчего же… она принимала его ухаживания… и найо Луари позволяла думать, будто за ними есть что-то серьезное… а потом война… и все завертелось, — Мирра взмахнула рукой, вялый жест, бессильный. — И… и да, мне жаль, что все так произошло… найо Луари была милой дамой… и супруг ее… они с отцом дружили, во всяком случае, отцу казалось, что это — дружба.

— А на самом деле?

— На самом деле… на самом деле, местное общество не отличается особым разнообразием… отец… шериф… мэр еще… пара-тройка состоятельных людей… ему просто больше не с кем было общаться, а одиночество, надо полагать, тяготило. Ссылка лучше смерти, но она не перестает быть ссылкой…

— За что его сослали?

Мирра приподняла бровь.

Успокоилась.

И кажется, спохватилась, что сказала слишком многое. Но сказанного не вернешь, и Мирра пыталась сообразить, как использовать собственную оплошность. Она морщилась. Ей неприятно было вспоминать, но на плохую память сослаться не вышло бы. И Мирра смотрела искоса, оценивающе. Во взгляде ее мелькало раздражение…

— За своеволие, — она все-таки садится и со вздохом просит. — Вы не могли бы попросить… чай… в горле пересохло… эти волнения…

И Райдо соглашается, что столь очаровательной девушке не следует волноваться из-за событий давних. Эти события интересны ему исключительно с точки зрения истории… он всегда историей интересовался.

Мирра не верит.

Кивает.

Улыбается. И ждет чая. Молчит, только пальцы ее выдают нервозность. Что она задумала? А Райдо чая не хочется совершенно. Снова мутит. И сидеть тяжело, он склонился, оперся на широкий подлокотник, надеясь, что выдержки хватит на этот разговор.

Он ведь скоро закончится.

Должен.

Чай подали. Дайна мрачна и, кажется, ненавидит его. Ну или почти ненавидит. Будь ее воля, ушла бы, да и не просто ушла — сбежала бы из дома… почему тогда держится?

Упрямится.

Слуг так и не наняла, неужели думает, что Райдо забудет? Или нет, не забудет, но вернется в прежнее свое существование, когда его мало что интересовало, помимо виски и боли.

Она ждет.

И дождется, если дальше так пойдет… нет… есть Ийлэ… у него есть Ийлэ… и надо просто потерпеть. Она наверняка тоже не обрадовалась встрече… и дождавшись конца нелепого этого обеда, сбежала на свой чердак.

На чердаке Ийлэ чувствовала себя в безопасности.

А рядом с ним…

Мысли путались. И чашку Райдо принял машинально. У чая был горький тяжелый запах, который показался смутно знакомым.

— Это… очень печальная история, — Мирра вернулась в образ печальной леди… ей идет… фарфоровая кукла? Из тех, с которыми Ийлэ устраивала чаепитие на чердаке… которая, интересно? — Мама мне рассказывала… правда, я не знаю, сколько в рассказе правды… он был королевским ювелиром… и кажется, родственником королевы, но об этом предпочитали помалкивать… не то родство, которое могло бы принести выгоду.

Она говорила, и голос ее убаюкивал.

— Пейте чай. Вам следует пить больше жидкости. Мой отец так полагает. А он хороший доктор, хотя вы ему не доверяете, но… пейте… это и вправду помогает… жидкость выводит из организма яды, которые образуются при болезни.

Горький чай.

И сладкий, до того сладкий, что слипаются губы.

Райдо пьет. Допивает до дна чашки, а Мирра подливает вновь.

— Он создавал вещи удивительной красоты. Говорили, что он гений… был гением… гениальность еще никого и никогда не спасла… он встретил найо Луари и женился на ней. Королева была против… думаю, она не хотела делиться. Я бы тоже не захотела делиться своим ювелиром… она могла бы казнить его… или ее… но поняла, что тогда останется без украшений, а ведь он и вправду был гением… и тогда она отправила его сюда. В ссылку. И запретила покидать этот растреклятый городок.

Поэтому они остались.

Когда шла война.

Когда стало очевидно, что альвы проиграли.

Когда открылись пути к Побережью…

…королева не простила изменника…

…ему некуда было бежать…

Мерзко. Почти так же мерзко, как чай, который Райдо пьет, потому что… почему? Мутно все. Непонятно. Но сладость склеила губы…

— И вот они здесь жили… отец говорил, что найо продолжал работать… он надеялся выслужить прощение… и если бы не война, у него бы получилось… наверное… или нет?

…королевский ювелир.

…королевские драгоценности.

…сколько они стоят? Много… альвийская работа дорога, а уж такая…

…Бран знал.

…Бран глупец, если убил… он не нашел драгоценности и потерял того, кто мог бы их создать… скотина этакая… жаль, что сдох, Райдо вызвал бы его… вызвал бы и убил… Бран…

Мысль кувыркнулась и выскользнула из обессилевших рук.

Или не мысль, но чашка. Расплескались остатки чая, расплылись по рубашке, по ковру. И Райдо мрачно подумал, что его рубашка, впрочем, как и ковер, без того достаточно грязны.

Он хотел встать, но тело стало непослушным, его словно выпотрошили и набили шкуру влажной соломой. Колется.

Изнутри.

Чушь, конечно, но ведь колется и изнутри.

Встать надо… ноги не держат, а кресло удобное… и на сон клонит… и все равно кто-то помогает.

— Обопритесь на меня…

Опирается.

Он слишком тяжелый для девушки, и та едва ли не падает. Ругается. Леди не должны ругаться, впрочем, эта — не леди… маска… он помнит.

Два шага до диванчика, на который ему позволяют упасть.

И мутит… качает на волнах, точно диванчик — это не диванчик, а колыбель… все из-за чая… конечно, из-за чая… не стоило его пить.

— Спите, — говорят ему.

И Райдо проваливается в сон. С другой стороны это даже хорошо, он давно не высыпался нормально, а потом, на свежую голову, и думать будет легче.

О королевском ювелире.

О королевских драгоценностях… об Ийлэ… альва… глаза зеленые и сама дикая-дикая… она позволяет Райдо жить, потому что от его жизни зависит ее собственная. И в этом есть высший смысл, правда, Райдо пока не понял, какой именно… но ведь есть же… есть…

Надо дышать.

И выбираться из сна.

Мирра несколько секунд сидела, прислушиваясь к дыханию пса. Она надеялась, что отец не ошибся с дозировкой. Он вечно все делал не так.

Слабый.

И матушка при всей ее кажущейся хитроумности ничуть не сильней.

Мирра подошла к двери.

— Спит? — поинтересовалась Дайна.

— Спит. А второй?

— С твоей сестрицей… чай уже подала.

Она все-таки заглянула в комнату.

— Сам дошел?

— Сам, — поморщилась Мирра, потирая плечо. Неподъемным он оказался. Неповоротливым.

— Повезло. Не перетянули бы. Он тяжеленный, как… иди сюда, — Дайна склонилась над телом. — Подержи… раздеть надо, иначе не поверят…

Мирра прикрыла дверь: в доме нет лишних людей, не считая дорогую сестрицу, которая совершенно ненадежна, но вместе с тем не особо умна. Однако Мирра не любила рисковать.

Ключ повернулся в замке.

— Помоги, говорю, — прошипела Дайна, которая отчаянно пыталась стянуть с пса рубашку…

— Оставь. И так сойдет. А вот штаны лучше снять… и ботинки.

Дайна нахмурилась, но возражать не стала. Правильно. Молчание — золото… а золото Дайна умела ценить, впрочем, как и собственную жизнь. Мирра дернула за ленту и поморщилась от боли… ничего, немного боли не повредит… в боли есть своя прелесть, которую не каждый способен оценить.

— Ударь меня, — велела она Дайне, и та не стала медлить, отвесила звонкую пощечину.

— Еще…

Разбитые губы.

И сладкая кровь, которую Мирра слизала, зажмурилась от удовольствия… жаль, зеркала нет… она сунула пальцы под жесткий воротничок, рванула с неожиданной для самой себя силой. И ткань затрещала, разрываясь…

— Корсаж… — подсказала Дайна, которая наблюдала за представлением. — И юбки тоже…

— Сама знаю.

Мирра улыбнулась: все будет так, как хочет матушка… почти так… она даже поверит, что план этот сочинила сама…

Глава 14

— Моя сестрица — ужасна, — сказала Нира, досадуя, что как раз-то ее сестрица не ужасна, а напротив даже. Красавица.

И умница, если матушке верить.

А вот Нира — напротив, чудовище, которое не понятно как появилось на свет в семье столь уважаемой. Наверняка, виновата отцовская кровь, потому как со стороны матушки были люди исключительно достойные…

Нира не достойная.

И в пуговицах запуталась. А она не виновата, что пуговицы в полушубке тугие, и что полушубок этот слишком велик, и вообще…

— Много говорит, — Нат вот с пуговицами управился легко, и Ниру вытряхнул. Взял за руки. Нахмурился. — Мерзнешь?

— Нет.

— У тебя руки холодные!

— И что? Я же с мороза…

Он был таким серьезным. И забавным. И вовсе не уродливым, что бы там Мирра не придумала… и не страшным… вот Райдо — да, жутковатый, Нира до сих пор в его присутствии терялась, пусть и чувствовала, что пес не причинит вреда.

Да и Нат сказал, что не причинит.

А Нату она верила.

— Видишь, — она взяла его руку, широкую и шершавую, пятнистую — Мирра назвала его лишайным, а он же не кот, это коты лишайными бывают, а у него просто кожа еще не восстановилась. Но главное, Нира прижала руку ко лбу. — Теплый. И значит, мне тепло.

— А если холодный?

— Если будет холодный, то значит, я умерла… да шучу! Ну как можно быть таким серьезным? Ты улыбаться умеешь?

Нат послушно оскалился.

— Это не улыбка… это ужас какой-то! Если бы я тебя не знала, я бы испугалась.

— А ты не испугалась?

— Нет, конечно. Я же тебя знаю.

Она поправила выбившийся из прически локон. Вечно они… стараешься, стараешься, вычесываешь, чтобы не сбивались, воском смазываешь в попытке хоть как-то в порядок волосы привести, а они все одно… вот у Мирры, у той прическа идеальна.

И платье — невозможно представить, чтобы то измялось, хотя в одном экипаже ехали, и Нира в кои-то веки сидела смирно, дышать и то боялась, ан нет, подол мятый, прическа того и гляди рассыплется… никакого совершенства и близко нет.

Зато Нат улыбается.

— Я рад, что ты приехала.

И действительно рад. Нат никогда не говорит слов, просто ради того, чтобы сказать.

— И я… рада…

Нира почувствовала, как вспыхнули щеки.

Она вовсе не смутилась. У нее вообще нет привычки смущаться по пустякам. У нее просто кожа тонкая и сосуды близко, и вошла она с холода в тепло, вот они расширились и кровь к щекам прилила.

Так папа говорит.

А папе Нира верит… верила…

И эта пошатнувшаяся вера причиняла ей боль. А Нат чувствовал.

— Что случилось?

Если не ответить, он допытываться не станет, но… Нире очень надо с кем-нибудь поговорить. Раньше она говорила с отцом, и тот понимал.

И не считал ее глупой.

Мечтательной — это да, но ведь глупость и мечтательность — разные вещи. Но после того разговора… она не хотела подслушивать… она просто оказалась в ненужное время и в ненужном месте… и Нира отдала бы многое, чтобы не знать.

Но она знала.

И как теперь быть?

— Случилось, — со вздохом призналась она.

Сказать Нату? И тогда получится, что она, Нира, предаст своих родителей, а она их, несмотря ни на что, любит… и Мирру любит с ее занудством, высокомерием и страстью подчеркивать Нирино несовершенство. Маму любит, пусть и не оправдывает, и никогда не оправдает маминых надежд… и папу, конечно…

Промолчать?

Тогда получится, что Нира такая же… это ведь подлость, а она не подлая. Но разве кто будет слушать ее оправдания потом? Точно не Нат…

И вот что делать?

— Расскажешь? — он придержал ее, не позволяя пойти вслед за сестрой, которая уже скрылась в огромном этом доме. И в очередной раз Нира почувствовала, что дому этому одиноко.

— Я… не знаю… это… прости… если я… и…

Снова она мямлит.

Ей мама всегда пеняла, что Нира не способна собственные мысли внятно изложить. А что делать, если мысли эти путаны-запутаны?

— Твоя семья? — догадался Нат.

Ему не нравилось, что его девочка волновалась. Ее запах от волнения становился горьким, и руки еще дрожали, несмотря на то, что были уже теплыми.

— Семья.

— Они тебя обидели?

— Что? — Нира откровенно удивилась. — Нет, что ты… не обидели… они не знают, что я знаю…

…а если бы знали, наверняка не отпустили бы Ниру сюда.

Заперли бы дома в лучшем случае. А в худшем, вновь бы отправили к тетке на деревню, как тогда… нет, Нира ничего против деревни не имеет. Скучно там, это да. И тетушка престарелая со своими нотациями… но зато сад удивительный и речка… и снегири прилетают к кормушке… и сорока еще, которую теткин дворник поймал и говорить научил… лошади, пруд и коньки…

Редкие визиты соседей… сплетни и прошлогодние газеты, которые тетушкина компаньонка не читает — рассказывает едва ли не наизусть. А свежие газеты — это всегда повод для вечернего чаепития. Или утреннего, или не для чаепития, но просто посиделок со сплетнями. Но на деревне не будет Ната, а без него… без него Нира не хочет оставаться. Это не любовь, конечно… любовь — вообще глупость неимоверная, так мама говорит, но… симпатия. Имеет Нира право на личную симпатию?

Симпатия — это очень даже по-взрослому.

— Я тебя заберу, — сказал Нат, который все еще хмурился.

— Куда?

— Сюда.

— Зачем?

Нира была совершенно уверена, что забрать ее не позволят. Более того, узнай мама о Натовых планах, в ужас придет… и папа тоже… а Мирра только посмеется. Вечно она надо всем смеется.

А Нат на вопрос не ответил, потащил за собой и вовсе не в столовую…

Библиотека.

Раньше была библиотека, но теперь остались пустые книжные полки, на которых лежал толстый слой пыли, и паутина появилась… запах неприятный.

На подоконнике лужи.

А каминные решетки явно в чистке нуждаются, как и сам камин.

— Не смотри. Грязно. Уберется. Потом, — Нат подтянул Ниру к диванчику, который встал между двумя книжными шкафами.

— Раньше здесь было уютно… мне разрешали сюда ходить, — Нира диванчик потрогала.

Сизая плотная ткань, словно не ткань даже — стальное покрывало-панцирь…

— Никто не говорил, что я что-то могу испортить или порвать… то есть, мама моя говорила, а вот найо Луари, та напротив разрешила брать любые книги… то есть, не любые, а те, что на полках… были еще в шкафах, но шкафы всегда запирали… там альвийские стояли, я все равно не прочла бы…

— Читать любишь?

— Люблю, — Нира вздохнула. — Мама ругает.

— За что?

— За то, что люблю… она журналы модные выписывает, но это скучно… там вечно одно и то же… воротнички или манжеты… или еще про шляпки… про перчатки… всякое такое…

Она взмахнула рукой, едва не задев Ната по носу.

— Извини.

Он кивнул.

Молчаливый.

И неприлично вот так близко сидеть… и наедине… и получается, что он Ниру компрометирует… папа называл это все издержками прошлого, а мама — хорошим воспитанием. Получается, что сама Нира недовоспитанная, если ее совершенно не волнует, что ее сейчас компрометируют.

Напротив, ей даже интересно.

— А… можно? — она протянула руку, коснулась щеки.

Нат замер.

— Тебе не больно, что я так… если больно, то скажи…

— Нет.

Он подумал, что даже если бы и испытывал боль — а было время, когда испытывал, когда малейшее прикосновение рвало слишком тонкую кожу — Нат выдержал бы.

Руки теплые.

Пальцы мягкие. И пахнут хорошо. Он до конца не понял, чем именно… немного аптечной лавкой, в которую Нат заглядывал часто, пусть бы Райдо и упрямо отказывался лекарства принимать… и еще другой лавкой, где торговали травами.

Там пахло сухим чабрецом, кислым барбарисом, сушеные плоды которого хранились в высокой склянке. Мятой и душицей. И еще иными сладкими травами, чьих названий Нат не знал.

Главное, что запахи эти не тревожили.

— Точно не больно? Мне папа говорил, что после ожогов кожа восстанавливается очень медленно… и что часто люди умирают уже потом… она рвется и воспаляется…

— Я не человек.

— Знаю, — ее пальцы задержались на щеке. — И хорошо. Если бы ты был человеком, ты бы умер.

Наверное.

Ей была неприятна сама эта мысль, что Нат может умереть.

Щека его была шершавой, неровной. Старая кожа загорела и сделалась твердой, тогда как молодая была нежной гладкой.

Пятнистый он.

И страшно даже подумать, каково ему было прежде.

— Нат… я… я не знаю, имею ли право… и моя семья… я люблю их, а они любят меня… по-своему… папа дает мне свои журналы читать, которые медицинские… и учит… конечно, не так, как врача… если бы я была мальчиком, другое дело… а женщине многое не надо… но я не о том… они на самом деле хорошие и очень, только…

Снова у нее мысли путаются.

И слов нужных Нира найти не способна.

— Они говорили, а я услышала… и… если я тебе скажу, то они меня возненавидят. А если не скажу, то ты… как мне быть?

Нат думал.

Он думал долго, а потом покачал головой:

— Тебе решать.

Наверное.

Папа говорит, что по-настоящему взрослый человек не только сам принимает решения, но и сам отвечает за их последствия. И получается, что Нире пора было стать взрослой.

Она ведь решила… еще тогда, когда ехала сюда. Когда молчала, делая вид, что смотрит в окошко, пейзажами любуется… а в стекле отражалась Мирра.

— Им нужен этот дом.

— Знаю, — кивнул Нат.

— Нет, ты не понимаешь, — Нира вскочила. Это у нее тоже от отца. Мама говорит, что долго боролась с этой его привычкой расхаживать по комнате.

Поборола.

Теперь отец двигался мало, неохотно и точно в полусне. А Нира вот быстро и резко, как леди двигаться не подобает.

И руки свои трогать.

И ленты на корсаже.

И вообще метаться по опустевшей холодной комнате…

…обои выцвели.

…исчезла картина, та, с морем и кораблем, застывшем меж двух волн. Нире она нравилась, ей было невероятно жаль этот самый корабль, который лежал на ладонях моря, не зная, верно, что эти ладони вот-вот сомкнутся и сотрут его в пыль.

— Им очень нужен этот дом… здесь спрятано сокровище, но отец не знает, где именно… он даже не знает, что это за сокровище. Мама уверена, что это драгоценности найо Луари… у нее были совершенно удивительные украшения… их не нашли… и отец должен был передать Ийлэ… ее отправили к нам… спрятали… за пару дней до… не в городе, не дома…

Нира остановилась, выдохнув.

— Успокойся, — Нат вдруг оказался рядом, обнял и замер, сам не дыша.

Не спугнуть бы.

Говорит, что не боится… и прикоснулась сама… и запах изменился, сделавшись вдруг пряно-терпким, зимним.

— Я… спокойна.

— И хорошо.

— Ее потом нашли… я не знаю точно, но я слышала… что не случайно и… — она развернулась, заглянув Нату в глаза. — Понимаешь?

— Да.

— Я не хотела об этом думать раньше… и зачем, если ничего не изменить… а теперь вот… мама была недовольна… на отца кричала, что он молчал. А он сказал, что без нее все равно не добраться, что он пытался… раньше… когда дом стал пустым… а теперь тут вы… и он, наверное, жалеет, что проговорился, потому что мама не отстанет. Она все твердит, что нельзя тянуть дальше, потому что тогда все другим достанется… что Ийлэ не нужна… что… отец в тот раз искал плохо. Она заглядывала в ту комнату…

— Знаю. Видел.

— Видел?

— Да, — Нату было неприятно ее удивление.

И обида, хотя он не понял, чем именно обидел ее, но почувствовал, по запаху, по дрогнувшим губами и морщинкам на лбу.

— И… ты… вы… нашли?

— Нет, — Нат покачал головой, досадуя на себя: следовало бы молчать.

А с другой стороны, рано или поздно, но она узнала бы, что он знает, что… Нат запутался. А когда он путался, то начинал злиться.

— Райдо пригласил. Из фирмы. Приедут и вскроют сейф.

— Папа говорит, что сейф пустой, что… там ничего серьезного быть не может. Слишком очевидно и просто, — обижаться она перестала быстро, и Нат выдохнул с облегчением. — Что маме туда не следовало ходить… в этом все равно смысла нет, если без ключа. Только мама никогда его не слушает, всегда по-своему… она решила, что если Мирра выйдет замуж, то потом поместье достанется ей.

— Потом?

— Ну… после смерти Райдо.

Нира сказала и поняла, что зря сказала. Длинный у нее язык. Нат отшатнулся, сгорбился… и на щеках его проступили серебристые капли, а волосы вдруг поднялись дыбом.

— Он не умрет, — голос Ната сделался низким, глухим, и Нира с трудом разобрала слова.

Она только и сумела, что кивнуть. Вообще-то папа был уверен, что Райдо всенепременно умрет, если не сейчас, то к весне ближе, а он редко ошибался.

Он был хорошим доктором.

А Нат папе не верил и…

— И-извини, — Нира спрятала руки за спину. — Я… я глупость сказала… я иногда говорю, не думая… и если он не умрет, то… то я буду рада…

Нат кивнул.

И облизал губы, а клыки у него стали длинней. И руки изменились. И черты лица поплыли… и если он обернется, то… папа утверждал, что псы и в ином обличье сохраняют разум, а в городе говорили другое… всякое и разное, и порой страшное…

— Н-не бойся, — теперь он произносил слова медленно, растягивая слоги. — Я тебя… не трону… я сейчас… успокоюсь.

Речь явно давалась Нату с трудом, и он царапал горло черными тупыми когтями.

— Я… не боюсь.

— Не бойся.

Он повторял это, и все равно успокоиться не мог. Злился уже на себя за несдержанность, на то, что не в состоянии справиться с живым железом, которое рвалось, готовое выплеснуться, смять, вылепить новое обличье. А его человечка не готова это обличье встретить.

Она точно испугается.

Или хуже того, испытает отвращение…

Нат отступил, не понимая, что с ним происходит. Он всегда управлялся с живым железом легко. И контроль не терял. Даже когда мамы не стало, не терял… и когда горел… и потом, восстанавливаясь… наверное, именно в этом все дело.

Он слишком долго не оборачивался.

И вот теперь живое железо рвется на свободу. Нат стирает капли его с лица, а оно проступает, норовит расплыться по коже его тонкой пленкой ожившего металла. Оставалось пятиться к двери, не спуская взгляда с Ниры. И она смотрела, без страха, с удивлением… пока всего лишь с удивлением.

— Постой, — Нира шагнула навстречу.

И за руку взяла, несмотря на то, что рука эта уже почти изменилась.

— Это из-за меня, да? Из-за того, что я сказала… я ведь не хотела…

Она гладила руку, и капли тянулись за ней.

— Прости… а у тебя волосы стали острыми… и ты ведь не станешь сумасшедшим, когда превратишься? В городе говорят, что вы, когда становитесь… ну… другими, то разум теряете… а папа утверждает, что не теряете, что если бы теряли, вы бы не выжили… изменяется форма, но не содержание. Так?

Нат кивнул.

Он попытался высвободить руку, однако Нира не позволила.

— Я никогда не видела вас… иными… ну, не людьми… а вообще вы очень на людей похожи… только больше… ты вот выше всех моих знакомых, а Райдо… ему лучше, и я рада, что лучше… и еще больше буду рада, когда окажется, что папа мой ошибся. Он ведь не все знает про альвов… многое… они с найо Гиаром были приятелями… и он рассказывал, а папа записывал… он вообще большую работу делал… ты знал, что альвы вымирали?

Нат покачал головой.

Он слушал.

Нира несла какую-то ерунду, она сама знала, что ерунду, а он слушал, так внимательно… ее никто и никогда не слушал настолько внимательно.

— А у тебя волосы серебристые сделались…

— Иглы.

— Можно потрогать? Только ты наклонись, а то я не дотягиваюсь.

И Нат послушно наклонил голову, позволяя прикоснуться к серебристым четырехгранным иглам, длинным и тонким, острым даже с виду.

— Ух ты… а зачем тебе иглы?

— Защита, — он сглотнул.

И кажется, успокаиваться начал.

— На голове. По хребту. Если драка, то помешают в шею вцепиться…

— А тут? Чешуя, да?

— Да.

Он чувствовал ее прикосновения сквозь толстую черепицу старой чешуи, и уж тем более, сквозь молодую, мягкую… а обещали, что со временем и чешуя станет нормальной.

Нат сам потрогал лицо.

И на руки посмотрел.

Сколько еще ждать? Райдо говорит, что у Ната терпения мало, что ему хочется всего и сразу. Райдо прав. Мало и хочется. Всего и сразу. И разве плохо это?

— А здесь мягкая… это потому что ты болел?

— Да.

— Ты… ты простил меня?

Нира склонила голову на бок. И в глазах ее нет ни отвращения, ни брезгливости.

И наверное, это почти чудо.

— А ты меня? — Нат провел ладонями по щекам. Живое железо успокоилось, отступило, возвращая исконное обличье.

— Тебя за что?

— Я тебя… испугал?

— Нисколько. Это Мирра у нас трусиха! Она всего боится… и в прошлом году, когда мы на деревне были, я ей в постель жаб подкинула… нет, я понимаю, что это глупо и вообще по-детски, но если бы ты знал, как она меня… достала! Ныла и ныла… и еще говорила, что я рыжая уродина. А я не уродина. Пусть и не такая красавица, как она, но не уродина же.

— Нет, — Нат потрогал волосы.

Иглы растворились.

И он, кажется, вернул себе контроль.

— Жаб, значит?

— Ага… толстых и с бородавками… если бы ты слышал, как она визжала!

Скрипнула дверь, и на пороге появилась Дайна с подносом.

— Чай, — возвестила она. — Если уж вы до обеда не снизошли…

Она скривилась, точно сама необходимость подавать чай еще и в библиотеку донельзя оскорбляла ее. Эта женщина определенно раздражала Ната самим своим существованием.

Он в последнее время стал невероятно раздражительным.

Но поднос с чаем принял.

Нира, наверное, проголодалась. А к чаю были плюшки с изюмом, и крохотные сэндвичи, и еще мед, и варенье… варенье Нат с детства любил.

А чай сам разлил, едва дождавшись, когда Дайна выйдет.

— Вот, — Нат протянул невесомую чашечку Нире. — Горячий.

Нира чашечку приняла и вдруг сделалась серьезной.

— Я ведь не договорила. Они хотят, чтобы Мирра вышла замуж за Райдо… и быстро… папа… ты только не нервничай, ладно? Папа думает, что весной Райдо умрет. Но к этому времени он должен жениться на Мирре… и написать завещание, чтобы дом достался ему… и поэтому Мирру сюда отпускают… в городе уверены, что ей сделали предложение… и пусть в газетах о помолвке не объявляли, но это вопрос времени и вообще у вас другие обычаи.

Она вновь ходила по комнате, уже с чаем в руках, от полки к полке, не останавливаясь, глядя под ноги, точно опасаясь, что на ковре останутся следы.

Останутся.

И на ковре, и на дереве, которого она коснулась невзначай. На диванчике.

На Натовой одежде.

Он понюхал собственную руку, приятно пахнущую Нирой.

И чай пригубил. Горький сегодня. Но варенье эту горечь компенсирует.

— Но вообще это жуть до чего неприлично, ездить к незамужнему… ой, к неженатому мужчине… и без компаньонки… и с компаньонкой тоже неприлично, но без нее — особенно. А я не в счет, хотя и сестра… и мы тут с тобой, если кто узнает… прости, я снова не о том. Мирра надеялась, что Райдо сам захочет на ней жениться и быстро… ну, пока жив… то есть, она же не знает, что он не собирается умирать… мама уверена, что он будет рад найти кого-то, кто скрасит его последние дни. Она так сказала.

— Дура.

— Кто? — Нира остановилась. — А… ты про маму? Она не дура, она… такая, как есть… людей нельзя изменить, если они сами не захотят измениться. Это моя тетушка сказала… ты бы ей понравился. Она любит все необычное и… все время сбиваюсь. Прости. Сегодня Мирра останется на ночь… то есть, мы должны задержаться до ужина… и потом она подольет Райдо в чай снотворное… то есть, настойку, которую папа делает… он сказал, что на вас тоже должна подействовать, что там концентрация такая… сильная концентрация… Райдо выпьет и уснет… не сразу… а Мирра с ним останется до утра… и утром он должен будет на ней жениться, как благородный человек… то есть нечеловек. Благородный нечеловек. Понимаешь?

Нат кивнул.

— А… а меня отправили, чтобы помогла… я тебе должна дать… ты бы мешал… и вот… — она вытащила из ридикюля аптекарский флакончик. — Но я не хочу тебя поить. Ты же меня потом ненавидеть станешь…

Нат вытащил пробку.

От флакона едва уловимо пахло ладанником и еще чем-то, сладковатый слабый запах, заставляющий непроизвольно скалится.

Сон?

Если да, то сон опасный…

— Четыре капли, — тихо произнесла Нира. — Отец сказал, что тебе хватит четыре капли… пять — уже опасно…

…семь — смертельная доза.

…нет, о смертельной дозе он не говорил, и не сказал бы, не желая Ниру пугать, но она слишком много времени провела рядом с ним.

…она ведь и записи вела… и помогала собирать мясистые корневища сонника лилового… и сушила их, а высушив — взвешивала на аптекарских весах… растирала… заливала спиртом…

…а потом еще читала о свойствах…

…для людей он безопасен…

…для людей…

В книге пометка такая была, и эта пометка, которую она вполне могла пропустить — от этого Нире становилось по-настоящему страшно — теперь гвоздем сидела в ее голове.

— Я… — почему Нат молчит. Нюхает флакон. И выражение лица такое… сосредоточенное… раздраженное… но он все еще человек и обличья человеческого держится, и если так, то… то быть может, все не настолько и плохо, как ей представлялось? — Я… скажу, что потеряла его… или что ты пить не стал.

— Не стал, — согласился Нат, флакон закрывая. — Скажи, что почуял. У меня нюх.

Он нос потрогал, словно проверяя, на месте ли этот нюх.

— Вот и… хорошо… и ладно… мне поверят… я всегда все делаю неправильно… то есть наоборот, — Нира улыбнулась, подозревая, что эта ее улыбка вышла донельзя жалкой. — Я никогда и ничего не делаю правильно.

…мама наверняка разозлится. Но к этому Нира привыкла.

Глава 15

Сознание возвращалось рывками.

Свет.

Яркий. Слепящий почти.

Щека нагрелась, но левая. А правой было мокро… и не только щеке. В принципе было мокро. Вода текла по шее, за шиворот… по груди еще.

Райдо потрогал воду.

Пальцы еще вялые, соломенные. Ах да, тогда ему казалось, что его набили соломой… странное ощущение… кислота во рту, но тошнить не тошнит, что само по себе достижение.

А свет проникает сквозь сомкнутые веки.

И голос.

— Девочка моя! — кто-то очень близко кричит, надрывно, надсадно. И голос, без того мерзкий, ввинчивается в голову. Голова эта того и гляди треснет.

Что с ним было?

Райдо помнил разговор с Миррой.

Кабинет.

Чай, не то горький, не то сладкий. Королевский ювелир… печальная история? Слабость… а дальше что? Ничего… пустота в голове, которая неприятно… в пустоте бьется женский крик.

И рыдания.

Райдо рыдания на дух не переносит.

— Вы очнулись? — холодный раздраженный голос. — Понюхайте.

И суют под самый нос нюхательную соль. До чего же мерзко! Райдо отшатнулся и упал.

Нет, сел.

— Вы в состоянии соображать?

Соображать? Нет. Наверное, нет. Райдо не в состоянии и в состояние это придет не скоро. Он сидит, смотрит на черные ботинки, начищенные до блеска, силясь вспомнить, где видел их. И штаны эти из гладкой ткани… над штанами — пиджак… жилет… лицо белым пятном.

Запах.

Запах определенно знакомый, горько-аптечный, выраженный, с нотами канифоли.

— Доктор, — это Райдо произнес уверенно, и язык ему подчинялся, хотя и царапал по нёбу. Во рту было сухо. — Это вы, добрый доктор?

— Я.

— А… а что вы тут делаете? — Райдо потрогал голову, убеждаясь, что она на месте.

Сидит на шее вроде бы крепко, и влево наклоняется, и вправо. От движений этих шея неприятно похрустывает, но и только.

— Нат!

Голос сел.

Горло саднило. И вокруг явно творилось что-то непонятное. Райдо потер глаза, надеясь, что зрение его и без того не слишком хорошее, все же придет в норму.

Приходило. Медленно, но все же. И Райдо, проморгавшись, разглядел-таки лицо доктора, бледное, недовольное. Ему недовольство не идет, неестественным выглядит.

— Нат! Твою ж мать… где тебя носит… — Райдо поднялся.

Получилось.

Хотя и тяжело, ощущение, что сквозь вату продирается… или кисель… овсяный кисель Райдо от души ненавидел.

— Что вообще тут происходит? — он стоял, глядя на человека с высоты собственного роста, и взгляд отчего-то сосредотачивался на лысине.

Смешная.

Розовая такая… яркая.

— Происходит? Пожалуй, можно сказать и так, — доктор снял очочки. — Видите ли… вы изнасиловали мою дочь.

— Охренеть, — только и сумел выдавить Райдо.

Он огляделся.

Кабинет.

Точно, отключился он именно в кабинете.

Ярко горят газовые рожки, а вот за окном темно. И темень такая, непроглядная, что становится очевидно: за окном глубокая ночь. И на стекло ложатся тени людей.

Стол. Кресло.

В кресле сидит шериф, и вольно так, ногу за ногу закинув… у двери — двое с арбалетами в руках, серьезные машинки, военного образца. Болт и чешую средней толщины пробить способен.

Доктор.

В костюмчике своем парадном, с платком в одной руке, с флаконом в другой. Флакон узорчатый, явно одолжен у супруги. А супруга оная тут же, сидит на диванчике, причитает громко, надрывно, то и дело прижимая белый платочек к объемной груди.

Платочек этот бесил неимоверно.

В висках бухало. Кажется, сердце, кажется, это треклятое сердце готово было вот-вот разорваться от перенапряжения.

Ничего, как-нибудь выдержит.

Райдо сделал глубокий вдох.

Воздух тягучий, кисельный, и запахи в нем яркие.

Духи найо Арманди… и ее дочери… духи одни и те же, цветочные, но запах их меняется, соприкасаясь с кожей. И у матери он более тяжелый, душный. От Мирры же едва уловимо тянет цитрусом и кофе… случайность?

Или кто-то посоветовал?

Духов ей показалось мало и… пили ведь чай, а откуда кофе взялся? Раньше его не было.

От доктора тянет мятой и еще треклятой его аптекой… кожей… ваксой… ботинки чистил? И если так, то уже в доме…

Шериф и табак. Он не курит — жует, мерно двигаются челюсти, и полоска усов над верхней губой тоже двигается. Время от времени губа эта, слишком короткая, приподнимается, обнажая желтые зубы.

Двое у двери не интересны.

Силовая поддержка? А вот человечек, которого Райдо сперва не заметил, любопытен. Этот человечек забился в самый дальний угол кабинета, и сидел смирно, точно надеялся, что ему удастся остаться незамеченным. Человечек был приятно округл, немолод, но и не стар. Невыразителен. Пожалуй, что кожаный портфель, солидный, с бронзовыми накладками, был куда как интереснее хозяина.

От портфеля пахло чернилами, бумагами и еще, кажется, сургучом.

— Рассказывайте, шериф, — велел Райдо, потирая шею.

Сердце успокаивалось. Да и в голове прояснялось постепенно, что было весьма даже кстати.

— Боюсь, знаю я немного… — шериф поднялся, кажется, сообразив, что нехорошо занимать чужое место. А Райдо с неудовольствием подумал, что теперь к креслу надолго привяжется табачная вонь. — Я собирался навестить вас по одному… вопросу… по дороге встретил найо Арманди…

— Как удачно, — пробормотал Райдо.

Его не услышали.

Или сделали вид, что не слышат. Только человечек с портфелем судорожно выдохнул и портфель приподнял, защищаясь им не то от арбалетных болтов, не то от взгляда Райдо.

Человечку было неуютно.

Он желал бы оказаться в месте другом и наверняка последними словами клял себя за то, что позволил втянуть себя в эту авантюру…

…пес вовсе не выглядел ослабевшим.

— Здесь нам сообщили, что вы закрылись в кабинете с Миррой…

Мирра громко и своевременно всхлипнула и обернулась.

Надо же… губы разбиты, на скуле синяк, волосы растрепались, платье разорвано… как есть жертва насилия. И во взгляде мольба…

Слеза по щеке хрустальная ползет.

Шериф, сплюнув в фарфоровую вазу, продолжил:

— Я приказал дверь вскрыть…

— Бедная моя девочка! — найо Арманди набросила на плечи Мирры шаль и к себе прижала.

— Обнаружил вас и… Мирру…

— Охренеть, — повторил Райдо, понимая, что действительно охренел, не столько с этой всей истории, сколько с человеческой наглости. Неужели они полагают, что Райдо поверит в эти сказки?

Или что двое с арбалетами возместят недостаток веры?

— Ничего не помню, — он произнес это, глядя в серые глаза шерифа. — То есть я…

— Вы сказали, что желаете побеседовать с Миррой наедине… она поверила…

— Моя девочка…

Девочка смахнула слезу и в шаль завернулась, точно в кокон… правильно, Райдо видел то, что должен был увидеть…

— Вы заперли дверь и набросились на нее…

— Ужас какой, — Райдо потер челюсть, которая ныла, отметив, что больше его не тошнит. — Экий я… коварный.

— Вы издеваетесь? — доктор шагнул, выпятив грудь. Выглядел он смешно.

— Я? Ну что вы… я восхищаюсь… и интересуюсь, на кой ляд нужно было это представление?

— Представление? — взвизгнула найо Арманди. — Представление?!

— Именно… представление и не самое продуманное… Нат где?

Молчат. Переглядываются.

Заговорщики, мать их… ладно, Райдо пока готов сыграть по их правилам, ему надо окончательно прийти в себя…

…Ийлэ…

…Нат себя в обиду не даст, а вот Ийлэ…

— Допустим, — Райдо присел на диванчик и, стянув рубашку, отер ею лицо. От рубашки пахло травами. А вот штаны его куда-то подевались… и ботинки… и белье… впрочем, он и без одежды чувствовал себя нормально. Это людям свойственно наготы стыдиться. Вон и сейчас взгляды отводят. — Допустим, у меня из-за болезни резко изменился характер… прежде мне как-то удавалось избегать насилия… договаривался по-хорошему… но ладно, вы мне на слово верить не обязаны.

Рубашку он отправил на пол и потрогал рубцы, которые за последние дни схватились плотно. Белые. И кожа белая. И людям кажется, что эта кожа не настолько прочна, чтобы устоять перед арбалетным болтом. Здешние люди вообще слишком мало знают о детях Камня и Железа, но и хорошо.

Знали бы больше, глядишь, и вправду чего толкового придумали бы.

— Но даже если бы у меня возникло столь странное желание… изнасиловать вашу дочь я бы не мог… физически… — Райдо наклонился, коснувшись ладонями пола.

Тело слушалось.

И живое железо, спавшее до того дня, отозвалось, потянулось, проступив на коже серебристой росой. А люди, если и обратили внимание, то не поняли.

Райдо покачивался, мягко опираясь на собственные ладони, прислушиваясь к ощущениям. Тварь внутри дремала, то ли убаюканная той отравой, которой его накачали, то ли возмущенная человеческой наглостью. Как бы то ни было, но мешать не станет.

— Доктор подтвердит, что при всем моем желании… точнее, желание это отсутствует напрочь, уж простите за подробности… главное, что я физически не способен на изнасилование…

— Виктор! — найо Арманди выпустила дорогую девочку, которая выразительно всхлипнула и коснулась пальчиками скулы.

Кто ей синяк оставил?

Или… нет, чушь… и дело не в том, что Райдо в себе уверен, не уверен ни хрена, но людям знать не обязательно… дело в другом, ударь он, Мирра синяком бы не отделалась.

— Вы… вы выглядите много лучше, чем…

— Виктор, да что ты мямлишь!

Доктор опустил взгляд.

— Ах да… вы не подтвердите… это ведь не выгодно, верно? У вас иные планы… и шерифа вы захватили не случайно… или он вас?

Молчание.

— А это, полагаю, нотариус… и тоже случайно?

Шериф хмурится.

Кажется, вся эта история ему тоже не по вкусу. Он ведь пожалел девушку, а жалость к кому бы то ни было мешает думать. Если разобраться, то у шерифа нет причин верить Райдо, тогда как доктора он знает давно…

Пауза затягивалась.

Мирра всхлипывала, поглаживая пальцами разбитую губу, и жест этот, рассеянный, полудетский, заставлял шерифа краснеть и смущенно отводить взгляд.

— А хотите, я изложу свою версию? — Райдо пошевелил пальцами, которые менялись на удивление легко, почти без боли. — Не хотите, но я все равно изложу. Вы решили, что вашей дорогой дочери необходимо выйти замуж. В принципе, понятное желание… и полагаю, что с вашей точки зрения, я удачный кандидат…

— Мама… — нервный шепот.

Кулачки, прижатые к губам.

Бледность эта мертвенная, и пальцы дрожащие.

У девочки талант, но растрачивает она его впустую.

— Правда, я не спешил очаровываться… и уж тем более с предложением… а добрый доктор утверждал, что жить мне осталось недолго. Как же вы могли позволить мне умереть холостым?

Шериф хмыкнул.

— Не знаю, кто был автором этого безумного плана, — Райдо широко зевнул, демонстрируя клыки. — Полагаю, вы рассчитывали… а к слову, на что вы рассчитывали?

Молчание.

Доктор нервно трет стеклышки очков, глядя исключительно на них, словно бы в данный момент времени нет у него иных, более важных дел. И стеклышки эти поскрипывают, того и гляди выскользнут из оправы…

— Виктор! Господи, вечно все самой приходится… шериф, вы же понимаете, что все это… — найо Арманди взмахнула рукой, — пустословие… разглагольствования… моя дорогая девочка… она столько пережила… и как теперь быть?

— Как? — послушно поинтересовался шериф, жалея о том, что курить нельзя.

Курить он бросал, поскольку тот же доктор утверждал, что будто бы кашель, который мучит шерифа, происходит единственно от курения. И вовсе давняя эта привычка вредна неимоверно.

Жевать табак — куда полезней.

— Он должен жениться на Мирре!

— Кстати, — Райдо скребанул когтями паркет, и глухой звук заставил арбалетчиков вздрогнуть. — Вы не находите это несколько нелогичным? Жертва выходит замуж за насильника…

— Что о ней теперь скажут? Она опозорена…

— Не мной.

— Тише, — шериф поднял руки. — Ситуация и вправду… неоднозначная…

Мирра задрожала, а из глаз хлынули слезы.

Вот ведь… этак скоро и Райдо к ней сочувствием проникнется. Шериф вон отворачивается, вздыхает, усы оглаживая… и ведь понимает, что все это — комедия, разыгранная с единственной целью, а отрешиться от сочувствия не способен.

— Вы не могли бы одеться? — шериф, мысленно прокляв тот день, когда вздумалось ему навестить хозяина «Яблоневого дола», отвел взгляд.

— Нет.

— Почему?

— Мало ли, — пес не испытывал ни малейшего смущения, кажется, сама ситуация его забавляла. — Не хотелось бы в случае чего одежду портить…

— В случае чего? — у шерифа возникло ощущение, что над ним и вправду издеваются.

Пес пожал плечами:

— Чего-нибудь… а то ведь сами сказали, что ситуация неоднозначная… и стало быть, решения могут быть столь же неоднозначными. Мне бы хотелось сохранить за собой свободу маневра.

Он опустился на пол, и сел на корточках, впрочем, поза эта не казалась ни нелепой, ни глупой.

— Ладно, — шериф дернул себя за ус. — То есть, вы, найо Арманди, настаиваете на том, чтобы…

— Райдо из рода Мягкого олова, — подсказал пес.

— Райдо из рода Мягкого олова женился на вашей дочери?

— Настаиваю, — она кивнула.

И доктор.

И Мирра, которая отерла слезы ладонью.

— А вы жениться отказываетесь.

— Отказываюсь, — подтвердил пес с усмешкой.

— Почему?

— Почему? — он приподнял бровь, и шериф понял, до чего глупым был вопрос. — Не считая того, что у меня нет ни малейшего желания поддаваться на столь примитивный шантаж? Или связывать себя узами брака с лгуньей? Опустим даже такой нюанс, как то, что я не могу вступить в брак без одобрения моего отца… или райгрэ… а он вряд ли одобрит человека… не то, чтобы он был снобом, но вот как-то…

Мирра вытерла слезинку.

Не вытерла, сняла ноготком с ресницы и вздохнула.

…надо было подписывать бумаги, пока он в себя не пришел.

…и составлять протокол.

…и что там еще положено делать в подобных случаях.

…но шериф с его порядками… арбалетчики, конечно, хорошо, а вот шериф… он Мирру с детства знает… и не только ее… а пес чужой…

— Итак, отбрасываем все вышесказанное, как несущественные детали, и остается одно, — пес посмотрел Мирре в глаза с неприкрытой насмешкой. — Я не хочу жениться. В принципе.

— Жаль.

Шерифу и вправду было жаль, поскольку простой вариант решения проблемы — а она, шериф был уверен — никуда не денется, отпадал.

— Быть может, все-таки подумаете… Мирра — хорошая девочка…

— Уже не девочка… и полагаю, что не девушка… и давно.

— Да что вы себе позволяете! — это возмущение найо Арманди было непритворным. Ее рот скривился, подбородки мелко затряслись, а на щеках выступили пятна. — Вы…

— Я предполагаю, — примирительно произнес пес. — Все ж таки девушки обычно ведут себя немного иначе… ну да не о том речь.

— Мирра скрасила бы ваши последние дни… — шериф выдохнул, понимая, что более-менее внятные аргументы исчерпал.

— Поверьте, если я хочу, чтобы кто-то скрасил мне эти самые последние дни, я обращусь к профессионалкам. Дешевле выйдет, и, главное, безопасней. А то есть у меня предположение, что эти дни будут совсем уж последними. Я же, шериф, намерен прожить долгую и счастливую жизнь.

— Вы умираете, — прошелестел доктор, который, наконец, оставил очки в покое. — Вы можете отрицать это, но вы умираете…

— Вы не находите, что я слишком уж бодр для умирающего? Особенно, если учесть… — Райдо ткнул пальцем в Мирру, которая, видимо, притомилась плакать, а потому просто сидела тихо, с видом скорбным. Надо сказать, что вид этот ей чрезвычайно шел, и арбалетчики, которые тоже притомились, то и дело на нее поглядывали.

— Сейчас вы пребываете в стадии ремиссии… но она закончится…

— По-моему, доктор, наш с вами спор лишен всякого смысла, да и… надоело мне спорить. Никогда особо не любил. Итак, вы хотите, чтобы я женился. А я жениться не хочу. Что дальше?

— Как благородный человек…

— Шериф, я не человек, а уж про благородство и вовсе молчу, никогда не страдал особым… подведем итог. У вас два варианта, доктор. Первый — вы выдвигаете официальное обвинение, которое передаете или полиции, или напрямую моему отцу. Он как глава рода обязан будет провести дознание…

— И вас оправдают! — найо Арманди злилась.

Краснела.

И запах ее менялся, из-под цветочного покрывала пробивалась кисловатая вонь ее тела, немолодого, больного…

— Естественно, с учетом того, что мою невиновность доказать легко. Но процесс получится громким… а вы ведь не желаете огласки?

…но избежать ее вряд ли получится.

Шериф промолчит. И доктор. Его супруга. Мирра… не арбалетчики.

Дайна опять же… или вот кухарка… откуда узнает? А откуда у прислуги вообще это удивительное свойство — узнавать о том, что ее не касается? Слухов не избежать, это все понимают. Но одно дело — слухи, а другое — открытый процесс…

— Второй вариант — вы собираетесь и покидаете мой дом.

— Вы так жестоки, — тихо произнесла Мирра. — А ведь вы собирались сделать мне предложение…

— Когда? — Райдо удивился. Такого он точно не помнил. Он вообще многого не помнил, но надеялся, что выпавшее из памяти время провел в крепком и спокойном сне, а не в попытках обустроить собственную личную жизнь.

— Вы спрашивали меня о наших обычаях…

— А… неудобно получилось… Нату очень понравилась ваша сестра. И я подумал, что мы могли бы заключить договор…

— Что? — щеки Мирры полыхнули.

С чего вдруг?

Оскорбленной себя ощущает? Нату понравилась девчонка, но так они и возраста одного…

— Договор, — повторил Райдо отчетливо. — Об опеке… Нат бы хорошо о ней заботился. Он весьма серьезный для своего возраста и с перспективами неплохими.

Мирра стиснула кулаки.

— Но к этому вопросу мы вернемся позже, — Райдо потянулся, чувствуя, как ноют старые шрамы, но живое железо заглушало боль. — Сейчас ведь о другом говорим…

— Шериф, вы ведь не допустите, чтобы имя моей дочери… — доктор спрятал очочки в карман.

А не столь уж он близорук, каким хотел казаться.

— У вас есть люди… и если он сам не хочет, то заставьте. Вы же заставили Пита Маккинли жениться на Айвис…

Интересные здесь обычаи.

И шериф крякнул, кажется, не слишком обрадовался, что ему напомнили о той истории.

— Пит сам виноват был, — сказал он, дергая за второй ус, видать, для симметрии. — Он девку обрюхатил, в чем и признался. А потому все по-справедливости было. Тут уж, извините, история темная… в ней разбираться надобно.

— Вы… вы собираетесь его отпустить?

— Собирается, — Райдо ответил за шерифа. — Арбалеты — это, конечно, хорошо… но в моем доме я попросил бы мне не угрожать. Чревато.

Он потянулся, позволяя телу измениться.

Больно.

Он уже отвык от этой боли, и от другой, что поселилась в груди красным шаром… и от тяжести чешуи, от мира, подрастерявшего краски… от запахов резких.

И людей, которые отшатнулись.

Райдо медленно поднялся, привыкая к изменившемуся миру, повел головой.

Зарычал.

И голос его, отраженный стенами, заставил незваных гостей отшатнуться. Звякнул болт по чешуе.

— Не стрелять! — шериф успел ударить по руке второго арбалетчика, который, кажется, понял, до чего смешно его оружие.

И они все смешны со своими коварными планами, притязаниями и верой, будто оружие что-то да сделает. Нет, убивать Райдо не собирался.

Но люди этого не знали.

— Мы… уходим, — шериф поднял руки. — И приношу свои извинения за… вмешательство в вашу жизнь…

Ийлэ услышала голос.

И замерла.

Выйти?

— Ийлэ, ты здесь? — шепот. И скрип половицы под ногами. Человеку кажется, что ступает он очень осторожно, почти бесшумно, но Ийлэ слышит его. — Я знаю, что ты здесь… где-то рядом… я чувствую тебя…

Ложь.

Люди не способны чувствовать. Ийлэ знает. Она играла в прятки с ними, и там, в лесу, когда ее искали. Она пряталась в яме, в опавших листьях, в которых было тепло, и дрожала от страха.

А они шли по следу.

Не как псы… нет, люди не способны читать запахи, и в лесу они слепы, беспомощны даже, но люди держат собак на сцепках, серых гончаков с розовыми носами, с красными глазами, которые почти скрыты в складках кожи. И кожа эта собирается на загривках.

Псы рвутся.

Лают.

Хриплые ломкие голоса. И человеческие перекрывают их:

— Ищи… ищи… — люди говорят псам, подгоняя. Те и сами рады были бы сорваться, они видят след, не понимая, что след ложный. И несутся, налегают на постромки, раздирая тупыми когтями рыхлую землю. Псы почти ложатся на листву, тянут за собой хозяев.

Ийлэ видит только ноги.

Сапоги высокие, охотничьи, которые до колена. И штаны из грубой ткани, прошитой желтой нитью. Видит пояс. Куртку. Чует запах свежего хлеба, и голод почти позволяет ей решиться.

Это ведь не просто люди… это те, кого она знает… и они знают ее… но почему тогда с собаками?

И арбалетами?

Она так и осталась в той яме, надежно укрытая листьями и пологом леса, который отозвался на просьбу. Лес милосерднее людей. Он баюкал, шептал ей голосами старых елей, что теперь-то все изменилось. Она жива. И свободна. И… и Ийлэ еще не знала, что свобода эта — пустое слово.

Ей некуда было идти.

…до того вечера, когда она решилась вернуться сюда.

— Ийлэ, пожалуйста… я не причиню тебе вреда, — человек остановился. — Ты же знаешь, что я люблю тебя… я тебя всегда любил и теперь хочу лишь помочь…

Изменился.

Или нет?

Стоит спиной, смотрит на приоткрытую дверь, не чувствуя на себе взгляда. Или просто притворяется? Люди хорошо умеют притворяться.

— Я… я знаю, что должен был прийти раньше, когда…

Светлые волосы собраны в хвост, перевязаны черной лентой. Широкая спина. И старая куртка ему маловата.

Широкие запястья.

А ладони узкие, с пальцами длинными, изящными.

Ийлэ помнит, до чего ее и прежде удивляло этакое несоответствие. Запястья широкие, а ладони…

— Ийлэ… пожалуйста…

Она отступила в тень.

И дальше.

На чердак. На чердаке безопасно, пожалуй, безопаснее, чем где-либо в доме, который вдруг наполнился людьми. Собак, правда, не взяли, наверное, потому, что здесь собственные имелись…

Странно все.

Райдо и Мирра.

Затянувшийся разговор. Дайна необычайно довольная, улыбающаяся. Она убирала со стола, напевая песенку… голос у нее оказался неожиданно приятным.

Ийлэ она не замечала, нарочно ли или же и вправду позабыла о ее присутствии, занявшись делами насущными. Ожили часы, старые, которые постоянно спешили, и отец перебирал их не раз, а они все одно спешили, упрямые. И Дайна на звук этот обернулась, по губам ее скользнула улыбка, которая заставила Ийлэ насторожиться.

Именно.

Улыбка.

И еще прикосновение к щеке, такой знакомый жест… предупреждающий.

Ийлэ предупреждению вняла.

Корзину с отродьем она перетащила на чердак. Забравшись на подоконник, Ийлэ прижала ладони к стеклу. Тепло ее тела медленно плавило лед, пальцы же леденели.

Холод обжигал, Ийлэ отвыкла от него и от боли тоже, но терпела, стиснув зубы.

В проталине был виден кусок двора. И обындевевший вяз, который держался на ветру, слабо покачивая стеклянными ветвями. Ветви эти наверняка хрустели, но Ийлэ не слышала хруста.

Вой ветра в трубе. И стон половиц. Сонный голос дома, взбудораженного незваными гостями. Санный возок, из которого появляется доктор и супруга его, в объемной шубе походившая на медведицу. Последним вышел человек в драповом черном пальто, показавшийся Ийлэ смутно знакомым.

Она встречала его прежде, но вот где и когда?

Впрочем, о человеке этом Ийлэ забыла, стоило ему исчезнуть из поля зрения. Ее проталина была не так и велика…

…верховые.

…трое. Или четверо? А может, и больше. С арбалетами. Шерифа можно узнать по высокой меховой шапке с хвостом, такой больше ни у кого нет. Шапкой этой шериф гордился.

Зачем он здесь?

Остановился, обвел двор взглядом. Увидел? Заметил? Ийлэ отпрянула от проталины, прижавшись к стене. Сердце колотилось, словно безумное…

Уходить.

Сейчас же, пока верховые в доме… пока не начали искать… кого?

Пса?

Или ее?

Надо успокоиться. Ийлэ вцепилась зубами в ладонь, влажную, в испарине истаявшего льда. Боль отрезвила.

Люди появились не за ней.

За псом пришли.

Сначала Мирра… и сестра ее, которая отвлекла Ната. Нат бы точно не оставил хозяина наедине с Миррой, Мирре он не доверяет, впрочем, как и сама Ийлэ… но тогда где Нат?

Найти?

И дальше что?

Если его заперли, то охранять будут. Те же люди с арбалетами. Даже если без арбалетов, то Ийлэ не справится. Она ведь не воин и никогда не была… самое разумное — затаиться. Люди не знают, на что способны псы. Люди самоуверенны… Райдо с ними сладит.

Или нет?

Он болен. И одно дело болезнь, а совсем другое — люди… не пощадят ведь свидетелей, а Ийлэ именно свидетель. Или помеха.

Неудачное обстоятельство.

Альва.

Сколько веских причин, чтобы избавиться. Инстинкты требовали уйти, сейчас, пока люди заняты. Но… куда идти? В лес? Он спит. А по следу найдут и без собак… или и искать не надо. Морозы только-только начались, пара ночей, и Ийлэ сама издохнет… проклятье, ей некуда идти.

Что остается?

— Безумие, — Ийлэ провела пятерней по растрепанным волосам. — Ты тоже с этим согласна?

Отродье широко зевнуло.

— Лежи тихо, — корзину Ийлэ подвинула вплотную к трубе и надежности ради прикрыла старым одеялом. Щель для воздуха оставила, но… — Я скоро вернусь. Я просто посмотрю, что там.

Верховых оказалось не меньше десятка.

Ийлэ слышала, как люди переговариваются.

Трое остались внизу, и Дайна что-то говорила им, громко, надрывно…

— …этого следовало ожидать… столько пьет… его предупреждали, а теперь опиум…

Ийлэ не видела экономку, но почему-то прекрасно представляла себе ее лицо с маской нарочитого сочувствия. И еще тревоги, тоже нарочитой. Правда была в глазах, которые Дайна подводила черным угольком для большей выразительности…

…ее за это грозились уволить, потому что в приличном доме горничные не красятся…

…уволили бы, но…

Потом. Мысли о прошлом следует оставить будущему, пока неясному. Ийлэ скользнула в узкий коридор для прислуги, благо, Дайна слишком занята сплетнями, а кухарка кухню покидает редко.

Тишина.

И чьи-то осторожные шаги.

Человек то и дело останавливается, заглядывает в комнаты. Он осторожен не потому, что боится быть увиденным, но скорее уж по привычке. Он открывает дверь за дверью, заглядывает в комнаты, но не переступает порог.

— Ийлэ… — полушепот-полувздох. — Ийлэ, ты где?

Рядом.

И пожалуй, она способна прикоснуться к человеку рукой… и этого не нужно, достаточно будет окликнуть по имени.

Отзовется?

— Ийлэ, я знаю, что ты обижена на меня… на всех нас… я тебе не помог… я хотел, честное слово, хотел… — он провел пальцем по стене, останавливаясь на темных квадратах несуществующих картин. От них осталась лишь тень на обоях.

Больше, чем от самой Ийлэ.

— Я очень хотел тебе помочь… но мой отец… ты же знаешь, насколько непростой была ситуация… я не мог рисковать его жизнью… и жизнью моей матери… она ведь болела…

…Ийлэ помнит. Супруга мэра болела давно и с немалым профессионализмом, болезнь ее, не имевшая названия, обладала удивительным свойством обостряться, когда супруг ли, единственный ли сын найо Эверис делали что-то, что противоречило ее желаниям. И обостряясь, болезнь эта приводила несчастную женщину на смертное ложе…

— Ей тоже очень жаль… да и что я мог сделать?

Он шел, и Ийлэ, завороженная словами, интонацией мягкой, которая ее всегда раздражала, ступала следом.

Ей пришлось покинуть коридор.

И если так, то стоит Альфреду обернуться, и он заметит ее. Но Альфред не оборачивался. Его по-прежнему интересовали пустые комнаты и, пожалуй, сам дом.

— Что мы все могли сделать? — тяжкий вздох.

И черная траурная лента в волосах шевелится. Эта лента кажется обманчиво живой, и Ийлэ убирает руки за спину, потому что если лента дотянется до нее, прикоснется…

Глупости.

— Но теперь… — Альфред остановился перед спальней Райдо. — Теперь все иначе… война закончилась… все закончилось, Ийлэ.

Неправда.

— Ты здесь? — он коснулся двери костяшками пальцев, вроде бы невзначай, легонько, но звук получился громким, он заставил Ийлэ отступить. — Он держит тебя? Такой же как те, правда?

Нет.

Ийлэ отступила еще на шаг.

Райдо пес, но…

…он возится с отродьем и говорит, что она на альву совсем не похожа, и это так. Вот только решил с чего-то, что глаза у нее от Ийлэ.

У Ийлэ зеленые, а у отродья — серые, светлые.

Песьи.

Он не ударил ее ни разу, даже когда подходил опасно близко, даже когда она поворачивалась спиной или в глаза смотрела. Псы не любят, когда им смотрят в глаза, Ийлэ знает. А этот…

…она сказала ему, что ненавидит, а он попросил посидеть.

Просто посидеть.

Ведь если сидишь рядом, то уже не важно, ненависть или любовь, главное, что Ийлэ держала его за руку, широкую такую, которую с трудом обеими своими обхватить могла. А он смотрел на нее снизу вверх и улыбался.

Он болел.

И наверное, хорошо, что болел, справедливо. Но боль не делала его злым, как должно было бы быть. Он терпел ее. И улыбался.

Странно.

Жалким не выглядел, даже когда совсем туго становилось. И не требовал помочь… знал, что Ийлэ способна, она ведь не скрывала… а он не требовал… тот другой нашел бы способ заставить. Пальцы бы сломал… или ногти выдрал, как тогда, когда ему показалось, что Ийлэ недостаточно почтительна… больно, когда ногти выдирают. И она, пожалуй, согласилась бы…

Но Райдо терпит свою боль.

Почему?

Ийлэ спросит. Быть может. Но не сейчас… сейчас она занята… ей надо уходить, пока Альфред не заметил.

— Здесь, — он провел по двери пальцами и на ручку надавил. — Где еще тебе быть? Ийлэ… я тебя нашел…

Ложь. Но если ему так нравится, то почему и нет? Ийлэ уже усвоила, что людям нравится лгать себе же. Пусть играет. У Ийлэ есть еще дела.

Она вновь кралась. И дом молчал, видимо, чужаки нравились ему еще меньше, чем прежняя хозяйка, на которую он был обижен.

Безумно ухало сердце. И ладони взмокли. Ийлэ спрятала руки в рукава свитера, жалея о том, что ножа у нее все-таки нет. С ножом ей было бы спокойней.

На первом этаже она остановилась.

Куда дальше?

Если Ната заперли, то… то им потребовалось бы помещение с очень крепкой дверью.

Кабинет?

Или… та особая комната, про которую отец говорил, что она выдержит и пожар, и наводнение, и войну. Прав оказался. Комната войну выдержала, в отличие от Ийлэ.

Дверь заперта.

И охраны нет.

И верно, к чему, если дверь заперта… Нат щенок… мальчишка… а мальчишке много ли надо… ключа у Ийлэ нет, но если знать дом, то ключ не нужен. И она, остановившись в коридорчике, приятно сумрачном, тихом, прижала ладонь к стене.

Дом отозвался на прикосновение, полусонный, раздраженный, он все-таки узнал Ийлэ, и стена расползлась по шву, к счастью, беззвучно. Из узкой щели тайного хода дыхнуло гнилью и древесной трухой, запах заставил Ийлэ поморщиться: надо будет весной заняться домом…

…она хихикнула, поняв, о чем думает.

Весной?

Домом?

Весной она уйдет, правда, пока еще не знает, куда именно, но ведь есть еще время подумать… до весны далеко, а до тайной комнаты — два шага.

Здесь холодно.

Помнится, холодно было всегда, причем, что зимой, что летом — одинаково. И холод этот удивлял Ийлэ, как и упрямое нежелание отца поставить в комнате камин. Ладно бы он просто сюда заглядывал, так ведь порой часами сидел за запертой дверью, за которую даже мать не пускал. И она сердилась на эти его тайны, называя их глупыми…

…что за тайны?

…не из-за них ли пришли люди?

Ийлэ выяснит.

Позже.

— Нат, — она позвала шепотом.

Лежит.

Свернулся калачиком, подтянув колени к груди, и руки сунул в подмышки. Не шевелится. Живой? Живой и дышит… спит.

И этот сон не нормален.

— Нат? — Ийлэ присела рядом, не зная, как ей быть дальше.

Разбудить?

Или уйти, оставив его здесь? Если усыпили и заперли, то… то не убили, а значит, Нат нужен живым… или пока нужен?

— Нат, очнись, пожалуйста… — вытянув руку, она коснулась жестких волос.

Сон тяжелый, муторный.

И ненастоящий.

Он был рожден травами, алхимией человеческой лаборатории, и значит, нужен людям. Ийлэ прислушалась. Она видела тонкие нити этого сна, путы его, слишком прочные, чтобы Нат сам умел разорвать их. Он же, чуя собственную беспомощность, метался, скалил зубы, головой мотал.

— Тише, — попросила Ийлэ. — Я тебе помогу. Я тебе помогу, потому что с тобой безопасней, чем с людьми. Да. Именно так. А мне нужно дотянуть до весны. Весной все изменится.

Ее шепот тонул в стенах комнаты.

Она всегда глотала звуки, Ийлэ эта ее особенность пугала и тогда, когда бояться было нечего. Комната изменилась.

Стены ободрали.

Мебель исчезла, впрочем, ее никогда не было много. Полки. Стол. Ящики всегда заперты, и ключи отец носил с собой. Ийлэ было любопытно взглянуть на то, что в ящиках прячется, а он не разрешал… не ее дело…

…и секретер этот, который оказался вовсе не секретером, но сейфом.

Наружную панель выдрали, и теперь в полумраке комнаты слабо поблескивали стальные дверцы ячеек. Тот, который… он думал, что Ийлэ знает, как вскрыть…

Если бы знала — сказала бы.

Наверное.

Она отмахнулась от воспоминаний.

И от страхов, которые ожили вдруг разом. Потом. В другой раз. Сейчас у Ийлэ есть дело. Она обхватила голову щенка ладонями и позвала:

— Нат, послушай меня. Я тебе помогу. Немного, но дальше ты сам должен. Ты сумеешь, просто подожди еще немного, ладно?

Он не пытался вырваться, затих.

Пахло сонником… и еще дурманом, резковатый запах, знакомый… он был в комнате в тот день… дурманник и еще чернокорень…

Ийлэ сама закрыла глаза.

Вдох и выдох. Вдох резкий, глубокий, а выдох — медленный… чужой ритм, под который нужно подстроиться, чтобы получилось. Сил у нее немного, больше, чем было прежде, но все одно… слишком долго она отдавала их, а теперь…

Если понемногу, не разрывать сети, но ослаблять, растягивать.

А дальше Нат сам, он хоть и щенок, а все одно сильный, много сильнее человека.

— Нат…

Он слышит собственное имя.

Вздрагивает.

И замирает. Переворачивается на живот, еще в полусне, кривится, рычит бессильно… и этот рык настораживает. А что если Нат, пробудившись, нападет на нее?

Он ведь зол и…

…без Ната она все равно не справится.

…и ее ненавидит.

…не справится. Людей много. Непонятное происходит, а если так, то вариантов немного, и Нат — не худший.

— Пожалуйста, — Ийлэ выворачивает его голову на бок. — Послушай меня. Я не враг. Я хочу помочь… попробуй теперь.

Нити сна запутались, истончились, и сознание Ната рвало их одну за другой.

— Я хочу…

— Тиш-ш-ше, — ответил Нат, не открывая глаз. — Слышу. Ты одна?

— Да.

— Нира?

— Не знаю.

— Райдо?

Ийлэ покачала головой, но вспомнила, что он не видит и повторила беспомощное:

— Не знаю. В доме люди. Много. С оружием.

— Мы где? — он сел, слишком резко после пробуждения, и скривился от боли. — Твою…

Железные стены. Решетки на окнах. Железная дверь, запертая снаружи. Слишком много железа для пса. Райдо, наверное, смог бы, выбраться, но Райдо крупный, а Нат…

Он вертел головой, злясь на себя за беспомощность.

Надо же было так попасться!

Запах ржавчины, мела и сырого дерева. Оглушающая слабость, когда тело становится чужим. И Нат пытается обжиться в нем, шевелит пальцами, трогает лицо, гладит шею, стирая капли живого железа, которое проступает, растекается и… тает.

Альва.

Забилась в угол, стиснула кулачки. Смотрит. Нат ненавидит, когда на него смотрят вот так пристально, сразу начинает ощущать себя… нехорошо начинает ощущать себя.

— Отвернись, — попросил он, встав на четвереньки. И не дожидаясь, когда альва исполнит просьбу, сам повернулся к ней задом.

Спать хотелось невыносимо.

Сон.

Яд. Или не яд, но лекарство… тот доктор, который лечил Райдо прежде говорил, что любое лекарство по сути своей — яд… дело в дозе… сколько он принял?

Не выяснить.

Нат открыл рот настолько широко, насколько сумел, и сунул в него пальцы. Вырвало не сразу. А когда вырвало, стало лишь хуже. Нат не без труда сдержал стон.

Полегчает.

Надо подождать. А сколько ждать? Сколько получится, потому что из комнаты этой ему не выйти. И значит…

— Помогу, — альва протягивала руку осторожно, точно опасалась, что Нат ударит.

Или отпрянет.

Он кивнул: если и вправду поможет, то… то дальше он подумает о том, как выбраться… нашли, где запереть… Дайна, тварь… она чай готовила… подавала… больше некому…

Нира…

…ее не тронут…

…им нужен дом и Райдо, точнее дом, но без Райдо его не получить, поэтому Ниру не тронут.

Узкая ладонь альвы, легшая на лоб, была холодна. И холод от нее пробирался сквозь кожу, в кровь, остужая и успокаивая. Унялись желудочные спазмы, и слабость откатила… и кажется, Нат вновь стал способен думать, вот только мысли были не самыми веселыми.

Итак, его заперли в сейфовой комнате. Знакомо… три трупа… пожар… если устроить пожар, то…

Райдо нужен.

Об этом думать следует.

— Спасибо, — буркнул Нат, когда альва убрала руку. Не то, чтобы ему так уж хотелось ее благодарить, но… мама учила быть вежливым.

Ко всему и вправду полегчало.

— Ты как? — он посмотрел на нее искоса, стыдясь не столько ее, сколько своей собственной слабости.

Альва пожала плечами.

Нормально, значит. Хотя бледненькая, губы кусает, озирается затравленно. Комнатушка маловата, и ей явно неуютно рядом с Натом.

— Ничего. Выберемся… сейчас я…

Он стянул свитер и поежился, надо же, сам не заметил, как замерз.

— Я эту дверь вышибу… постараюсь… или окно, с окном проще… если решетку вынести, то… для меня узковато, а ты выберешься.

Альва покачала головой и прижала палец к губам. Она указала на стену, сказав:

— Идем.

Нат так и не понял, что именно она сделала. Ладонь на стену положила, а та возьми и откройся. Лаз был узким, темным и тянуло из него гнилью, но…

— Наружу? — уточнил Нат, поглядывая на лаз с опаской, поскольку не было у него ни малейшего желания оказаться где-нибудь в подземелье или, паче того, в стене застрять.

— Идем, — альва первой нырнула в проход.

Тесно. И протискиваться приходится боком. Альве проще, она тощая… и Нат вроде себя толстым не считал, но поди ж ты… главное, что проход все тянулся и тянулся, хотя Нат точно знал, что стены в доме не такие уж и толстые.

Как это они с Райдо этот крысиный лаз пропустили?

И тогда понятно, как альва выбралась…

Запертая комната? Запертая… людям, когда проверять придут — а Нат был уверен, что обязательно придут — сюрприз будет…

Альва остановилась.

Тьма кромешная, не разглядеть ни лица, ни даже самой ее, но палец холодный прижался к Натовым губам. Молчать? Понятно. Нат не дурак, чтобы с ходу в драку лезть. Главное, пусть выведет.

А хорошо, что он тогда ее не убил. И от альвов бывает польза.

Она выскользнула в серый пыльный коридорчик и огляделась. Зря, Нат чует, что людей в этом коридорчике нет. Заглядывали… давненько заглядывали.

— Где мы?

— Третий этаж… комнаты для прислуги, — говорила альва медленно, и взгляда прямого избегала, и когда позволило пространство, тотчас отодвинулась от Ната.

Боится, что ли?

— Так это… — осенила внезапная мысль. — Тебя не запирали со мной?

— Нет.

— Ты… пришла сама?

Кивок.

— Помогаешь нам?

Еще один кивок и очень тихое:

— Люди. Убьют Райдо. Убьют и меня.

В этом имелась своя логика, но Нат все одно сказал:

— Спасибо…

В конце концов, она ведь не обязана была… и боится. Только сейчас он понял, что альва боится не его, точнее и его тоже, но людей — сильнее. Она напряжена, что струна, натянутая до предела, тронь такую и разорвется, опалив пальцы.

— Возвращайся на чердак, — сказал Нат. — Сиди тихо. Там тебя не найдут.

— А ты?

— А я сам как-нибудь… да и… — он оскалился, предвкушая замечательную встречу с людьми, которые сами не понимают, во что ввязались. — Думаю, Райдо нужен им в сознании… и если так, то их ждет большой сюрприз… возвращайся.

Спорить она не стала.

Отступила.

Всего-то шаг, и альва исчезла, растворившись в тенях дома.

Проклятье. А Нат и не знал, что она так умеет. И Райдо не знал. И если так, то надо будет сказать, а заодно уж про комнату, которая вовсе не так уж заперта, как им казалось.

Но позже.

Он стянул рубашку, ботинки скинул, снял штаны. Одежды было жаль. В пустом коридоре гуляли сквозняки, и кожа моментально пошла сыпью.

Живое железо отозвалось.

Но медленно, до чего же медленно… и оборачиваться пока нельзя, но в нынешнем слабом теле Нат много не навоюет. Кости плавятся, заставляя шипеть от боли, тело выворачивает изнутри, наизнанку, и собственная шкура трещит, рвется.

Нат чувствует и разрывы, и огонь, которого слишком много, чтобы выдержать. Он падает на пол, впивается в заросшую грязью дорожку зубами, чтобы сдержать стон.

Мир меняется.

Медленно и неотвратимо, и когда боль отступает — а она, кажется, длится неимоверно долго, часы, а то и дни — мир позволяет себя удержать.

Запахи.

И след альвы теперь виден явно, травянисто-зеленый, вплетенный в сам дом. Он начинается от стены, а стена эта пахнет стеной. Значит ли это, что тайный ход спрятан слишком хорошо?

Или его вовсе нет?

Райдо говорил, что дома альвов живые, но Нат и не предполагал, что настолько.

Он сделал первый шаг.

Лапы держали.

Когти пробивали дорожку, цокали о паркет. Хвост змеей скользнул по стене, и прикосновение это случайное было приятно, дом ластился к Нату… или наоборот?

Позже он разберется.

У лестницы Нат остановился, выглядела та уж больно ненадежной, с крутыми ступеньками, на которых с трудом лапа умещалась. Спускался он медленно, отчаянно принюхиваясь к дому, но в этом крыле, давным-давно позабытом, запахи были старыми, выцветшими.

А вот на втором этаже — дело иное.

Люди.

Трое.

Вооружены, но оружие — скорее данность времени, нежели необходимость. Люди уверены в собственном превосходстве. И еще в том, что Нат заперт.

А Райдо болен.

Они ходят по дому, словно дом этот уже принадлежит им…

— Ну что?

— Пока ничего… — человек в высоких охотничьих сапогах вышел из комнаты Райдо.

От человека пахло кровью. Нет, не свежей, застарелой, кисловатый терпкий аромат, который привязался к сапогам и еще к куртке.

— На чердаке глядел?

— Погляжу, не волнуйся, — он остановился в коридоре. Нат видел широкую спину, и длинные волосы, связанные в хвост, и черную ленту, скользкую, вида змеиного. — Не спеши… в любом деле спешка — это лишнее.

Человек был спокоен и умиротворен.

— Господи, до чего дом довели… ты бы видел, каким он был прежде… чудесное место… волшебное, я бы сказал… я уже считал его своим…

— Не ты один, Альфред.

— Не я один, — согласился он. — На любое волшебство охотники найдутся…

Нат глухо зарычал. Человек ему не нравился. Он в принципе к людям симпатии не испытывал, но конкретно этот не нравился особенно сильно.

— Надо же, какие гости, — сказал Альфред, обернувшись. — Его же заперли, нет?

— Заперли, — подтвердил его спутник, потянувшись к арбалету, но был остановлен Альфредом.

— Не стоит. Во-первых, это незаконно… во-вторых, не факт, что попадешь… а в-третьих, когда насилие что-то решало? Верно?

Человек широко улыбнулся.

Наверное, он по-своему был красив. Высокий, много выше спутников, с лицом открытым, пусть несколько грубоватым, но приятным. Он смотрел прямо, но во взгляде его не было ни вызова, ни скрытого страха, лишь любопытство.

И Нат растерялся.

— Полагаю, имело место некоторое недоразумение… — Альфред положил руки на пояс, но несмотря на то, что на этом поясе висел и арбалет, и короткий клинок, жест не был угрожающим. — И мне крайне не хотелось бы, чтобы недоразумение это переросло в конфликт… конфликты никому не нужны. Позвольте представиться, Альфред Сенсби… Гарольд Сенсби — мой отец…

Нат нахмурился, пытаясь вспомнить, кто такой Гарольд Сенсби, которого он, судя по поведению этого человека, должен был бы знать.

— Он здесь за мэра… градоправителя… олицетворение власти, так сказать… и мне приходится… соответствовать… и здесь я исключительно в роли наблюдателя… смотрю, чтобы никто не нарушил закон… закон — основа общества…

Он говорил, а Нат слушал, пытаясь сообразить, что же делать.

Напасть?

Но люди не проявляют агрессии, напротив, этот Альфред ведет себя весьма и весьма дружелюбно… и это подозрительно…

— Альфред, ты думаешь, он тебя понимает? — нервозно поинтересовался парень с арбалетом.

— Понимает, Бикси, еще как понимает. Поэтому веди себя хорошо, не давай повода думать, что мы пришли сюда с… недобрыми намерениями…

Нат оскалился.

Люди чужаки. Но если он их тронет, то… Райдо будет недоволен.

Закон есть закон, и нападать на людей без веского повода нельзя, потому что тогда люди пожалуются. И ладно бы на Ната, но ведь пострадает Райдо… а если еще решат, что Нат не способен контролировать инстинкты и…

— Полагаю, произошла ужасная ошибка… и со стороны все выглядит так, словно мы пытаемся захватить дом… на самом деле мы просто хотим разобраться…

Его мягкий вкрадчивый голос заставлял Ната пригибаться, а иглы на спине сами дыбом поднимались.

— …обвинение очень серьезно… но я уверен, что дело разрешится в самом скором времени… а потому нам с вами следует запастись терпением…

Наверное, он мог бы говорить еще долго, этот фальшивый человек, который притворялся благожелательным, но дом содрогнулся от рыка.

Голос Райдо продрался сквозь стены.

Зазвенело стекло.

Хрустнуло.

С потолка посыпалась побелка, и Альфред смахнул ее с демонстративной небрежностью, которая никого не обманула. Он побелел и, кажется, все-таки испугался… странно, но его страх был Нату приятен.

— Кажется… — улыбка получилась кривоватой, и выглянуло сквозь нее что-то этакое… опасное. — У нас проблема…

Нат ухмыльнулся.

И плевать, что говорят, будто это обличье на выражение эмоций не способно.

Еще как способно.

Человек понял все правильно, и руки от пояса убрал, и сказал:

— Думаю… всем нам стоит спуститься. Время позднее… нехорошо обременять хозяев.

Возражать ему не стали.

Глава 16

Люди уехали.

Ийлэ наблюдала за ними через проталину, которую норовило затянуть морозом. И время от времени Ийлэ приходилось наклоняться к ней, дышать, чтобы проталина становилась больше.

Ждать пришлось долго.

Наверняка, люди не хотели уезжать, но им пришлось.

Ийлэ слышала.

Громкий.

И людям не понравилось. Люди увидели, что на самом деле псы лишь похожи на них, что сходство это слетает, когда они надевают чешую…

Какой он?

Нет, Ийлэ не настолько любопытна, чтобы подставляться под удар. В ином обличье псы разумны, но разум их во многом еще подчинен инстинктам, а инстинкты требуют охоты.

Но все-таки… какой он?

Наверняка большой, быть может, больше того, который… у него была плотная чешуя и тяжелые иглы вдоль хребта, которые вставали дыбом, когда пес злился, а злился он часто.

Хвост-змея.

И когти на лапах. Сами лапы тяжелые, однако ступают бесшумно, конечно, когда ему хочется… порой он позволял ей услышать.

Убежать.

Бег — часть охоты. И пока Ийлэ не поняла, что ему нравится загонять ее, она играла. Бежала. Останавливалась. Задыхалась. Хватала воздух, захлебываясь им и, услышав пса, который шел, не таясь, бежала вновь… неслась, сбивала ноги, раздирала руки… оставляла кровяный след.

Нет, не сейчас.

Она подождет…

— Мы подождем, — сказала Ийлэ отродью, которое ждать не хотело, но было голодно и требовало еды.

И еще пеленки сменить.

Их Ийлэ сняла, закутав отродье в свою рубашку, и для тепла под свитер спрятала. Вдвоем если… вдвоем они справятся.

Час — это не так и долго…

Пусть пес отойдет.

И заснет… а он слабый, он заснет почти сразу… и наверное, время никогда еще не тянулось так медленно.

— Они уйдут… уже уходят.

Доктор и супруга его, недовольство которой ощущалось издали. Она шла, гордо вскинув голову… неуклюжая тень в кольце факелов. Все они тени, но тени узнаваемые. Мирра, которая опирается на руку Альфреда… она все-таки получила его… а почему бы и нет? Красивая пара… вот только Альфред ее не любит.

Он никого не любит.

Раньше Ийлэ не понимала и этого, вообще раньше она не понимала очень и очень многих вещей, но к счастью теперь все изменилось. И она прячется на безопасном чердаке, следит за людьми сквозь проталину…

…два возка.

…верховые.

…и шериф уходит последним, он останавливается во дворе, оборачивается, окидывая дом пристальным взглядом. Видит ли Ийлэ? Нет, слишком далеко… чердачные окна крохотные, а проталина и вовсе размером с ладонь Ийлэ.

Темно к тому же. Это у них факелы, а Ийлэ прячется в темноте. И зрение у людей зрение слабое… но ей все равно страшно. И страх возвращает к трубе. Ийлэ прижимается к ней спиной, сидит, баюкая отродье, которое утомилось плакать. Оно еще слишком слабое и помнит о тех, прошлых временах, когда голод был привычен. Отродье молчит, сопит, и легкое ее дыхание щекочет кожу.

Имя…

Ийлэ перебирала имена, словно бусины, но не находила того, которое подошло бы отродью. Имена были… нет, не плохими, но за каждым стоял человек.

— Мы обязательно придумаем что-либо… у тебя будет красивое имя… хотя бы имя красивое… и наверное, в этом мире никто не упрекнет тебя в том, что ты альва лишь на половину… альвов больше не осталось. Ушли. Я слышала это, но… почему отец не ушел? То есть, он был бы тебе дедом. Он бы тебе понравился… но почему он ждал так долго? Из-за королевы? Я знаю эту историю… мне не рассказывали ее, но я все равно знаю… дети слышат больше, чем думают взрослые. И ты вот… ты пока не понимаешь, что именно слышишь… и не запомнишь, но это именно, что пока… ты вырастешь и тогда…

Она замолчала, сама не зная, что будет тогда, и будет ли вовсе это «тогда».

Весна.

Лето.

А потом вновь осень и зима… зима — это метели.

И холод.

Лед на воде. Спящий лес. Тишина мертвенная… зима — это смерть, если у тебя нет дома.

Ийлэ закрыла глаза. Нет, о той зиме думать слишком рано. Ей бы нынешнюю пережить. Она так и сидела, в полудреме, баюкая отродье, которое, несмотря на голод, кажется, все-таки уснуло. Оно было теплым и легким.

Хрупким.

И весной… весной ведь не обязательно уходить сразу… Ийлэ подождет, пока погода установится, а отродье повзрослеет… крестьянки носят детей за спиной, платками привязывают. Отродью понравится? Ийлэ надеялась, что оно будет не слишком тяжелым… а если и будет, то ничего, Ийлэ справится.

Она сильная.

Она сама не знала, насколько она сильная.

Нат поднимался по лестнице бегом, и дверь открыл пинком.

— Ийлэ? — то ли голос его, то ли грохот двери разбудили отродье, которое зашлось плачем. — Ийлэ, ты… Райдо! Ему плохо!

Нат упал на колени, он выглядел… странно.

Полуголый и в каплях живого железа, которое растекалось по пятнистой шкуре, чтобы в нее же впитаться.

— Ему очень плохо, — Нат стирал железо со щек. — Он… он умирает… помоги ему… пожалуйста.

— Ему очень плохо, — Нат стирал железо со щек. — Он… он умирает… помоги ему… пожалуйста.

Он смотрел снизу вверх, со страхом… и надеждой?

Верил, что Ийлэ и вправду способна помочь?

А она способна. Наверное.

И Нат выглядел сейчас вовсе не страшным, скорее уж растерянным. И ребенком.

— Я… я все для тебя сделаю… я буду тебя защищать… и ее тоже… — он судорожно сглотнул. — Я… я знаю, что у тебя есть враги… или просто те, кого ты ненавидишь. Я их убью. Всех убью, кого скажешь… только помоги ему!

Ийлэ молча поднялась.

Райдо лежал на полу. Он дополз до дивана, но тот выглядел до смешного тесным, узким и неудобным. Райдо все равно взобрался бы, но… сил не хватило.

Силы таяли.

Еще тогда, когда он обернулся и зарычал… охренительно грозно вышло, и найо Арманди сомлела, и Мирра тоже. Добрый доктор побледнел, а люди за арбалеты схватились, точно эти арбалеты могли чем-то помочь.

Ничем.

Шериф вот остался спокоен, железный мужик, который велел:

— Угомонитесь.

Причем, кому именно это было сказано, Райдо не понял. Главное, арбалеты убрали.

— Полагаю, — шериф повернулся к доктору, — нам настоятельно предлагают покинуть дом…

Доктор кивнул.

Он приводил в чувство супругу пощечинами, и кажется, бил сильнее, чем нужно, вымещая на ней, беспомощной, собственное раздражение. От доктора пахло сладкими травами, дурманом.

От шерифа — все еще табаком, но в новом обличье Райдо и этот, знакомый уже запах, обрел сотни оттенков. А сквозь него пробивались иные, старой кожи, старой ткани, старой болезни, которую шериф скрывает, потому что болеть ему некогда.

Наверняка, себе он говорит то же самое.

— И полагаю, у хозяина на то имеются все основания, — усмешка шерифа вышла кривоватой.

— Но Мирра…

Шериф пожал плечами:

— Он прав. Вы имеете полное право подать жалобу.

Не подадут.

Проглотят обиду, но запомнят. Пускай. Лишь бы убрались и, желательно, поскорей, потому что в груди клокочет пламя, которое того и гляди выплеснется не грозным рыком, но кровавой рвотой.

— Прошу прощения за… такой вот визит, — шериф вытер прокуренные пальцы платком. — И за… ребят… сами понимаете, как оно все… выглядело изначально.

Он махнул рукой, и арбалетчки с преогромным облегчением убрались за дверь.

— И еще… Райдо, будьте осторожны. Мы и вправду здесь случайно оказались. На дорогах неспокойно… развелось после войны всякой швали… вот и собирались немного поохотиться.

Райдо кивнул.

Охота — это понятно.

— Сюда-то вряд ли сунуться… но вы все равно…

Ушли.

Райдо слышал голоса за дверью, по которым наверняка можно было сказать, что шериф привел сюда не двоих и не троих даже. И вправду случайность?

Или удобный предлог?

На дорогах после войны действительно неспокойно. Мародеры. Разбойники. Сброд, который привык полагаться на собственную силу… недобитые крысы войны, вовсе не желающие предстать перед судьей. Знают, что суд обернется виселицей. А кому на виселицу охота?

И драться будут до последнего.

И надо бы помощь предложить, но… из Райдо помощник хреновый.

Он лег, пытаясь унять разбушевавшееся пламя. Дышал часто, мелко, горлом, а из пасти на измаранный ковер текла слюна. Райдо пытался сглатывать ее, но слюны было много, да и… ковру не повредит уже. На ковре и без того следы остались, множество следов.

Сапоги шерифа.

Остроносые ботинки доктора… и вправду рассчитывали… а и вправду, на что они рассчитывали? Нелепый, безумный даже план… на слабость?

Беспомощность?

Сам виноват.

Райдо выдохнул и облизал зубы. Ныли. И челюсть. И кости. И кажется, именно так должен себя чувствовать глубокий старик… а он не такой уж старый, только все равно сдохнет, при том, кажется, именно сейчас.

— Райдо? — Нат появился.

Голый, взъерошенный и почему-то мокрый. Купался он, что ли?

— Райдо, ты как? — от Ната пахло снегом.

Вышел проводить дорогих гостей? Весьма благоразумно с его стороны. За такими гостями глаз да глаз нужен… и серебряные ложечки пересчитать…

Гости.

Гостей он тихо ненавидел с детства. За тесные костюмчики, в которые его засовывала нянька, за необходимость вести себя соответствующим образом, чтобы матушку не огорчить, за собственную неспособность к этому самому образу… впрочем, в этом гости не виноваты.

— Они меня заперли, представляешь? — Нат сел на ковер. — Усыпили и заперли… в той комнате… альва выпустила. Представляешь? Мы думали, что там выхода нет, а он есть! В стене! Я запомнил, где именно, но не уверен, что получится… она как-то по-своему все сделала.

Нат потер кулаком подбородок.

— Я ее на чердак отправил… ну так, на всякий случай… а то пришли… натоптали… и Дайна их впустила. Дайна меня накачала, я точно знаю.

Не только его.

Дайна готовила тот треклятый чай, подавала, убирала… именно, убирала… Райдо не обратил внимания, а меж тем из кабинета исчез и поднос, и чашки, и чайник… вот же… бабы…

— Может, — с надеждой произнес Нат, — мы ее все-таки уволим? Она все равно ничего не делает! Я и сам со всем справлюсь.

Райдо кивнул.

Уволит.

Вот обернется и сразу уволит… если обернется. Тварь внутри очнулась и сейчас распускала тенета щупалец, пробуя это его огромное тело на прочность. С ним она провозится долго, а вот человеческое слабо… и его тварь разорвет за часы.

— Ниру увезли… она тоже спала… наверное, она проснется и подумает, что я подумаю, что это она меня усыпила… а я так не думаю. Она пахнет вкусно. И дома ей плохо. Давай мы ее заберем? У нас ведь много места…

Райдо вздохнул. Он очень сомневался, что после сегодняшней беседы семейство Арманди согласится подписать договор.

И Нат тоже понял и тоже вздохнул:

— А если украсть?

Бестолочь.

— Райдо… а ты так и будешь… ну, лежать?

Будет.

Настолько, насколько сил хватит. А у него не так, чтобы много осталось. И конечно, детское это глупое поведение… надо встать, обернуться, добраться до кровати или треклятого диванчика, который здесь вот, в двух шагах.

Лечь.

Хлебануть виски… или не хлебануть, а по старой привычке бутылки две принять, тогда, глядишь, и отпустит. А если нет, то и смерть во хмелю всяк веселей.

Но Райдо упрямится.

Матушку его упрямство огорчало. Она позволяла себе вздыхать и неодобрительно качала головой, а когда Райдо делал что-то вовсе уж неприемлемое, матушка мягко произносило:

— Ты меня разочаровываешь…

Почему-то сейчас Райдо услышал ее голос.

И запах учуял, нежный, зефирно-розовый. И испугался, что леди Сольвейг решила нанести неурочный визит, а потом сам рассмеялся от этакого предположения. Матушка, конечно, его любит и беспокоится, но ее беспокойство — не то, чем можно оправдать столь вопиющее нарушение правил.

Он обернется.

Сейчас.

Вот только полежит еще немного, у него почти получается дышать, а слюна… это от зелья… знать бы, чем именно его накачали… но ведь наглость же…

— Я… — Нат поднялся. — Тогда оденусь, ладно? Я скоро приду и…

Райдо щелкнул хвостом.

Нат отсутствовал недолго. Впрочем, сейчас Райдо воспринимал время как-то странно, он был вовне его. Часы тикали. Тень ползла по полу, добралась до лапы и замерла, не решаясь коснуться чешуи. Было почти хорошо.

Почти не больно.

Почти получалось дышать.

— Райдо, — Нат сел рядом. — Ты уже час почти… тебе нельзя… сил много уйдет и… и потом не останется.

Его правда.

Жила далеко. Но как вернуться, если там, в человеческом обличье, он не справится.

— Пожалуйста, — попросил Нат. — Я… я за тебя волнуюсь. Очень.

Как есть бестолочь, только… нельзя умирать.

Райдо ведь письмо младшенькому не написал. Нет, писал и постоянно, но не про Ната. Мальчишке податься некуда. Отец его вернет Сурьмяным, а те вряд ли забудут про побег… и Нат снова сбежит, только куда ему деваться?

На дороги.

Прибьется уже не к отряду, к банде какой-нибудь… одичает…

Нельзя.

Райдо обязан был позаботиться, а он… сам бестолочь… и альва опять же с малышкой… они вовсе чужие в новом мире… кажется сильной, но слабая… затравят.

Живое железо схлынуло.

Отлив, который сдирает шкуру, и мясо, и обгладывает Райдо до костей, сами эти кости меняя. И наверное, он закричал бы от боли, потому что эта боль не похожа на прежнюю, которая сопровождает любое превращение. Эта красная.

Острая.

Перец… точно, братец как-то подсунул конфету с перцем… мерзкая вещь… правда, теперь горит не пасть, а все тело, но ничего.

— Пей, — Нат придерживает голову и льет в нее воду, остается глотать, но и это слишком сложно, и вода стекает по щекам, по шее, по груди. — Отдыхать, да? Встанешь? Я помогу… давай же…

Встанет.

Уже встает. На четвереньки… и дальше, наверное, не получится… но Райдо попробует. Ему надо до дивана добраться и вообще выжить.

Ради Ната.

И альвы тоже… если позвать… попросить… она поможет. Помогла ведь раньше, пусть и говорила, что ненавидит, но слова — пустое… слова лгут…

— Давай… и еще шаг… — голос Ната предательски дрожал. И кажется, мальчишка вот-вот разревется от бессилия… а все из-за людей… и сам виноват Райдо, заигрался. Но диван близко, доползет, отлежится и будет как новенький…

Не дополз

Лег на пол, прижал ладони ко вспухшему животу.

— Нат…

— Я сейчас… — Нат отступал к двери.

— Погоди… ты должен… в город, — тварь внутри расползалась, она пробиралась к коже, выпячивая ее пузырями. Шевелилась. Смотреть и то мерзко, а того и гляди кожу прорвет, выплеснет гноем, кровью. — Младшего моего брата… Кейрен… найдешь… скажешь, что я послал… ты его знаешь… он позаботится…

Нат покачал головой и губы поджал.

Упертый осел.

— Я… я скоро!

— Стой! — рявкнул Райдо и кашлем собственным едва не захлебнулся.

Мерзко.

И слабость эта… он ведь почти готов сдаться. Но надо Нату сказать, пусть альву с собой возьмет, ей нельзя в городе, нельзя в доме. А Кейрен и ее примет. В нем нет ненависти…

Райдо погладил тварь, уговаривая ее подождать еще немного.

Нат вернется.

Он не оставит Райдо умирать одного, а значит, скоро появится. С вискарем. С опиумом. С чем-нибудь, что по мнению Ната, способно облегчить страдания.

Нат привел альву.

Пес умирал.

И сам знал, что умирает.

Он уставился на Ийлэ кровянистыми глазами, беспомощный, жалкий даже… и наверное, ей следовало бы радоваться, она ведь хотела, чтобы кто-то из них мучился, чтобы задыхался от боли, чтобы боялся. А он не боялся, но задыхался, потому и дышал через раз.

На губах пузырилась слюна. И пес дернулся было, чтобы вытереть ее.

— Лежи, — Ийлэ вытащила из-под свитера отродье, которое сунула Нату. — Есть хочет. Покормишь.

Тот кивнул.

Кажется, он и вправду готов был сделать все, лишь бы его обожаемый хозяин прожил чуть дольше.

— Нож. Таз. Резать буду.

Она села рядом с псом.

Райдо.

— Райдо, — имя это соскользнуло с языка легко. — Будет больно.

— Да уж… д-думаю…

— Больнее, чем сейчас.

Разрыв-цветок разворачивал сеть побегов, спеша опутать все тело. Он помнил, что это тело некогда почти принадлежало ему, а потом он уснул.

Проснулся.

И убаюкать вновь не выйдет, разве что…

— Опиум нельзя, — предупредила Ийлэ.

Она осторожно коснулась тугих семянок, которые натянули кожу. Поверхность их, пока плотная, изменялась, прорастая толстыми иглами. Вот-вот треснут.

— А виски? — пес морщился, но терпел.

Если бы он кричал от боли… катался по полу… умолял… наверное, его не было бы жаль.

Его и сейчас не жаль.

Ийлэ не о нем собирается позаботиться, но о себе с дочерью.

— Виски… можно, пожалуй, — согласилась Ийлэ.

Разрыв-цветок отозвался, он был голоден и испуган, обожжен живым железом, и теперь норовил не столько зарастить раны, сколько выплеснуть в кровоток пуховые легкие семена.

— Ты чудо… — Райдо попытался улыбнуться, но закашлялся.

…если бы тот, другой, вот также выплевывал горлом легкие, Ийлэ порадовалась бы. Она бы взяла стул и подвинула его поближе, как делал он сам. И села бы. Она бы вспомнила про осанку и про то, что юной леди пристала сдержанность.

Она бы не смеялась, нет.

Улыбалась.

Сдержанно. И быть может, подала бы платочек, чтобы он вытер кровавые сопли… хотя, конечно, и тогда к нему не следовало бы приближаться.

Ублюдок.

Райдо… Райдо глотал виски, которое не помогало, но и не мешало. Райдо дышал сипло, но дышал, и значит, шансы имелись, если Нат поспешит.

Он появился с тазом и полудюжиной ножей, которые высыпал на ковер.

— Дальше?

— Я сама. Выйди.

Он медлил.

Не верит? Конечно, Ийлэ сама бы не поверила…

— Мне не нужно его убивать, — она перебирала ножи, подыскивая тот, который придется по руке. — Он сам умрет.

Нат это понимал, и все-таки.

— Иди, — Ийлэ подняла на него взгляд. — Здесь будет много грязи.

— Я привычный.

— Нат! — Райдо это имя стоило очередного приступа кашля, который подействовал на Ната сильнее, чем окрик.

Ушел.

Таз остался. Ножи. И кажется, Ийлэ нашла подходящий, с клинком узким, синевато-серой масти. Кромка выглядела острой, и не важно, что боль от разреза будет мелочью по сравнению с тем, что он чувствует сейчас, Райдо выдержит, но…

…его терпение не безгранично.

И силы пригодятся.

— Ийлэ…

— Лежи, — он не пытался встать, перевернулся на спину.

— У тебя имя красивое… Ий-лэ… как вода… имя-вода.

— Молчи.

Замолчал. Смотрит сквозь ресницы, и взгляд такой смиренный, что тошно становится… правда, понятно, что смирение это показное, но все равно тошно.

Почему он, а не тот, другой, за мучениями которого Ийлэ наблюдала бы с преогромным удовольствием?

— Эти шары нужно вырезать… а потом остальным займемся, ладно?

Райдо прикрыл глаза, и наверное, это можно было считать согласием, которое Ийлэ не требовалось, но странное дело, стало легче.

— У них колючки пошли, поэтому придется кожу срезать…

Полукруг.

И клинок направлять легко, несмотря на странную слабость в руках, будто бы ей не все равно, что с Райдо. Ему если и больно, то терпит. По надрезу проступает кровь, темно-бурая, с кусками чего-то белого, верно, гноя. Ийлэ поддевает кожу, срывает лоскут, а с ним и тугую головку семенной капсулы, которая к этой коже приклеилась намертво. Капсулы падают в таз.

Первая… вторая… и пятая тоже… разрыв-цветок спешит выставить новые, но сила Ийлэ мешает ему. Он разодранный и сожженный, тянет эту силу.

Глоток за глотком.

Пускай.

Сила — это сон… сон заглушает боль, и разрыв-цветок погружается в вязкую дремоту.

…шесть и семь…

…и последние капсулы плотные, мелкие, величиной с горошину, но выбрать придется все.

Райдо лежит смирно, только шкура вздрагивает при прикосновении ножа.

— Уже недолго осталось, — Ийлэ проводит языком по пересохшим губам. — Потерпи.

Терпит.

И только вздыхает.

А на раны затягиваются озерцами живого железа. И это хорошо, только рано…

— Теперь самое сложное, — Ийлэ вытирает нож о рукав. — Я попытаюсь вытащить и часть побегов… захочешь кричать — кричи… и лучше, если бы в обморок…

Кивка не дождалась.

Вскрывала вены, и кровь в них была непривычно-серебристой, тяжелой, точно ртуть, она не падала — сыпалась в таз, скатываясь на дне его крупными каплями, которые не сразу теряли форму.

Сонный разрыв-цветок долго не отзывался, но Ийлэ не отпускала, она тянула его на тонких нитях силы, звала…

…и кровь сменила цвет.

Зеленая.

Это ненормально, когда кровь зеленая… и пахнет травой… она сделалась густой, норовя запечатать разрезы, и Ийлэ приходилось подновлять их.

Первый из побегов поднялся к коже, прорисовался толстою змеей, за которой потянулись иные. И Райдо попытался оттолкнуть руку, заскулил.

Привязать надо было.

И еще не поздно. Нат наверняка рядом, если окликнуть, отзовется.

— Нет, — Райдо выдохнул. — Я… справлюсь. Дальше давай.

Ийлэ ему поверила: этот и вправду справится.

Она поднесла к разрезу ладонь, и тонкое, осклизлое щупальце побега ласково коснулось пальцев. А ведь и это своего рода предательство. Разрыв-цветок хочет жить и прав на жизнь у него не меньше, чем у Райдо. Побег доверчиво льнул, обвивая пальцы.

— Я найду тебе место, — пообещала Ийлэ. — Хорошее. С солнцем. Сейчас зима, но весной здесь много солнца…

Она тянула эти нити, пока руки не оказались опутаны ими.

Разрыв-цветок расползался, оплетая запястья, карабкаясь к локтям, норовя забраться под толстый свитер. Ему было холодно, и Ийлэ делилась, что теплом, что силой.

— Вот и все, — она огляделась.

Таз с кровью, побуревшей, свернувшейся. Черные семенные коробочки, которые начинали трескаться, но вяло, и по бурой луже расползалась желтоватая жижа недозревших семян. Пол. Ковер, испорченный окончательно.

Ножи.

Райдо.

Он слабо, но дышал, и раны на спине заросли, и на руках серебрился металл, а значит, тоже затянутся. И пусть Ийлэ не вычистила до конца, она слышала осколки живого, чуждого внутри огромного тела пса, но время будет.

До весны он точно дотянет, а там… ей надо подумать.

— Очень хорошо подумать, — сказала она, вытряхнув разрыв-цветок в таз. Тот свернулся плотным комом, ощетинился шипами.

Таз Ийлэ поставила на подоконник.

Разрыв-цветку, как и любому растению, свет нужен. Жаль, что зима, весной можно было бы в сад перенести… или в лес…

— Спи, — сказала она, касаясь шара.

Уснет.

В отличие от пса.

— Я… не до конца вытащила… — Ийлэ не знала, что еще ему сказать и надо ли вообще что-то говорить. Она села рядом.

Руки дрожали.

Колени тоже дрожали. И холодно было, она и не предполагала, насколько замерзла. А ведь камин горит и… это от сил… ушли, как вода в песок. Этот песок проглотил бы и много больше, но больше нет. Голова вот кружится, мысли путаются.

Кажется, она сейчас в обморок упадет.

— Все не смогла… — она положила обе ладони на Райдо, шкура которого показалась ей раскаленной. И не будь он псом, Ийлэ прижалась бы… прижалась бы, обняла бы и лежала, пока проклятый холод не отступит. Она уже, оказывается, забыла, каково это: замерзать.

Напомнили.

— Остались обрывки… они прорастут, но позже… до весны… весной будет гроза и я поймаю молнию… — губы и те плохо слушались, Ийлэ замолчала.

Все-таки легла на грязный пол, понимая, что встать и добраться до дивана у нее сил не хватит. Да и толку от того дивана… Райдо горячий.

Восхитительно горячий.

И она полежит минуточку, дух переводя… все равно ведь в комнате нет никого… не увидят… не подумают… Ийлэ не успела понять, что именно не подумают, она не собиралась закрывать глаза, но веки сами отяжелели…

— Ийлэ, как вода, — произнес кто-то далеко-далеко.

Ийлэ согласилась.

Как вода… в воде есть сила… и в земле… и в травах… травы разные, но все хотят жить. Наверное, это нормально, что все в этом странном мире хотят жить.

Ийлэ не исключение.

Глава 17

Сумрак.

Тишина. Тепло.

Одеяло пуховое, тяжелое.

И боль.

Боль была всегда. К ней Райдо, если разобраться, привык, разобрал на сотни оттенков, на тысячи нюансов. Он складывал их причудливой мозаикой, получая от этого странное извращенное удовольствие.

Картина за картиной.

Перевал. Оплавленное жерло старой дороги.

И дороги иные, опустевшие по войне. На них порой попадались обозы, с крестьянами ли, с горожанами, которые бежали, сами не зная, куда, но в безумной надежде, что где-то там, за горизонтом, нет войны.

Обозы грабили.

И ладно, когда брали только добро, а ведь случалось что…

…Райдо помнил.

Дождь. Серый. Мелкий. И не дождь даже, но водяная взвесь, которой приходилось дышать. Влажная рубашка, прилипшая к телу, влажная куртка, влажные штаны и сапоги, готовые вот-вот расклеиться. Влажная сизая трава, и дорога, которую развезло.

Грязь под ногами чавкает, вздыхает.

Вонь.

Далекие дымы и близкие могильники, впрочем, могильник — это слишком громко сказано, здесь тела удосужились оттащить к обочине, хотя частенько бросали прямо там, на дороге.

Близкий лес прислал эмиссаров-лисиц, которые пытались отпугнуть обнаглевшее воронье. И птицы подымались с гортанными криками, тяжело, точно крылья не в состоянии были выдержать вес их раздувшихся тел.

Вороны отлетали и возвращались.

Гнали лисиц.

И тогда Райдо, кажется, подумал, что война — это естественное состояние мира.

Тогда он велел тела закопать. Приказом были недовольны. Нет, никто вслух возмутиться не посмел, но и без слов понятно.

Хоронить?

Людей?

Своих не всегда вытащить получалось, а это…

…пара семей… трое мужчин, женщины… дети… с детьми тяжелее всего было, и Райдо сам укладывал их в могилу, не способный отделаться от чувства вины.

Не он убивал, но…

…зачем они здесь, за Перевалом? Чего ради?

Боль спугнула воспоминание и о сырой могиле, которую лисицы разроют всенепременно, а если не справятся они, то волки подойдут…

…и снова духота.

Лето. Солнце жарит. Желтая трава, сухая, ложится на серую землю. И редкие порывы ветра поднимают мелкую пыль, которая забивается в глотку, в нос, лишая нюха. Райдо чувствует эту пыль сквозь чешую, сквозь толстую шкуру иного облика.

И готов душу продать за то, чтобы помыться.

Речушка есть, близко, в низине, манит запахом воды, синим зеркалом ее, близостью обманчивой, легкостью… чего проще — окунуться.

Но там, на илистом топком дне свернулись плети водяных ловушек.

Первую жертву они уже получили.

Терпеть.

И близость реки видится утонченной пыткой… колодцы отравлены… а своя вода, которая чистая, ее не так много, и надо ждать.

Там, в городе, есть запасы…

И жажда гонит в атаку…

…иссушенный пригород, мертвые деревья, которые вдруг оживают. И на перекрученных черных ветвях распускаются знакомые шары. Они лопаются беззвучно, расстреливая острые иглы вызревших семян.

И кто-то кричит…

…они застревают в этом треклятом пригороде, полном ловушек.

Сторожевые деревья. И плывунцы, которые раскрываются под ногами, хотя земля еще недавно была твердой, надежной… ловчие плети… водяные кони…

И ярость, которая растет день ото дня.

Прорыв.

И древнее кольцо городских стен, за которым прячутся люди… альвов там было немного, альвы всегда успевали уходить. А вот людям досталось.

Стаи не удерживали.

Снова боль… кажется, тогда и Райдо охотился… плохо помнит… много крови, слишком много крови. И он вот-вот в ней утонет.

Справедливо?

Он ни хренища о справедливости не знает, знает лишь, что больно ему… вот только боль иная.

— Райдо? — голос Ната пробивается сквозь призраки воспоминаний, распугивая их. Впрочем, эти если и отступят, то ненадолго. Райдо принадлежит им, а они принадлежат Райдо. — Выпей.

Вода.

Треклятая вода… сладкая и холодная… ледяная… ледышки хрустят на губах.

Нат молодец… сумел добыть… бестолковый только… приказ райгрэ нарушил… сбежал… герой-мститель…

…Иллэшем…

…городишко, который сдался сам, прислал парламентеров, среди которых особенно выделялся мэр. Старый седой человек с больною спиной, которую он мазал анисовой мазью, и запах этот намертво к нему привязался. Мэр говорил тихо и был печален.

Ему не хотелось войны.

И смерти не хотелось.

Он не требовал, он просил о том, чтобы в городе был порядок и…

…и подписав договор о капитуляции, вернулся к себе, чтобы принять яд. Он остался верен своей королеве…

…а Нат назвал его придурком. Зачем умирать?

А и вправду, зачем?

Боль же отступила… и с нею Райдо справится, как справлялся не единожды. Боль, если разобраться, пустяк… надо глаза открыть.

— Райдо…

…снова Нат. Упертый мальчишка. Привязался… как появился? Райдо не помнит… многое помнит, о чем рад был бы забыть, а это — нет…

Пришел.

Точно.

Незадолго до Иллэшема пришел… соврал, что ему есть шестнадцать, а потом уже выяснилась правда, и он опять бежать решил, только Райдо не привык, чтобы от него бегали.

Мститель несчастный.

Хочу убить всех альвов…

Почти сбылось, они не мертвы, конечно, они ушли из мира, а это — мало лучше смерти…

— Я суп сварил, — Нат рядом, Райдо слышит его запах… и еще что-то… — Тебе надо поесть.

Супы у него всегда дерьмовыми получались, этот не исключение, и Райдо попытался было отказаться от этакого обеда… или ужина? И вообще, который час?

И день какой?

Он хотел спросить, сумел даже рот открыть, и Нат воспользовался ситуацией.

Суп был мало того, что мерзким, так еще и горячим.

— Т-ты… — Райдо пришлось проглотить, хотя, кажется, если бы было чем блевать, его бы вывернуло. — Уг… угр… угробить захотел?

Говорить получалось с трудом, но все-таки получалось.

— Райдо! — голос Ната сорвался. — Ты живой!

Живой. Кажется.

— Живой… конечно… она говорила, что ты много сил… и она тоже… а Дайна уйти хотела, но я ее запер… и еще шериф приезжал дважды… и доктор, но я доктора к тебе не пустил… я ему не верю… врет много… они все ждали, что ты теперь точно…

— Не дождутся.

Он сумел-таки открыть глаза.

Плывет все.

Нет, это поначалу только плывет, глаза вот слезятся… Райдо промограется… когда-нибудь да проморгается… вот уже и лучше стало. Видна стена, потолок… потолки побелить надо… или покрасить… или что там еще делают, чтобы эти потолки были белыми, а не бледно-серыми, ко всему явно неровным.

— От дерьмо…

Голова кружилась.

И спину жгло… но боль — это ерунда.

— Что тут…

— Было? — Нат попытался сунуть еще одну ложку супа, но Райдо отвернулся.

Силы возвращались.

— Тебе надо поесть.

— Ты сам… пробовал?

— Мне зачем? — неискренне удивился Нат. — Я здоров. А овощные супы — для больных…

— Тогда прошу считать меня здоровым. Что было?

— Ты… совсем ничего не помнишь?

— Помню. Мирра. Шериф. Я обернулся… потом назад… Ийлэ еще была.

Нат кивнул и, наклонившись, понюхал собственный суп, пробовать, однако, воздержался. Порой мальчишка поражал Райдо своим благоразумием. Впрочем, это дерьмо можно есть только, если подыхаешь от голода. Райдо еще не дошел до такого.

— Она из тебя вытянула… ну, эту штуку… она ее посадить собирается! — Нат произнес это с немалым возмущением. — Сказала, что весной в сад… и вообще, она тоже жить хочет… то есть оно… оно теперь в доме…

— Охренеть.

— Она его поливать велела! Я говорил, чтобы выкинула… а она…

Нат насупился, но надолго его не хватило:

— Она сказала, что тебе надо спать… что во сне раны затягиваются легче… а они долго не затягивались… обычно же раз и все, а ты… и я вот… я уже начал бояться, что ты совсем…

— Сколько?

Райдо сумел поднять руки, на запястьях виднелись широкие рубцы, из новых, но затянувшиеся крепко. Ткань побелела и кое-где разглаживаться начала.

— Три недели.

— Три недели? — он удивился.

И тому, что был жив эти три недели, он прекрасно помнил, что собрался уже вернуться к исконной жиле, и тому, что ничего о них не помнит.

Было обидно.

Три недели подаренной жизни, которые напрочь из памяти выпали.

— Поешь… — Нат постучал ложкой по краю миски. — Тебе надо…

— Не настолько, — ответил Райдо, вспомнив мерзопакостный вкус варева. — Что ты туда сунул?

— Морковку. Лук. Сельдерей. Шпинат…

— Ненавижу шпинат.

— Он полезный, — Нат насупился и, зачерпнув ложку супа, который отчего-то был густым и цвет имел болотно-зеленый, с вкраплениями бурого, смело ее проглотил. Почти и не поморщился.

— Молодец, — похвалил Райдо.

И сесть попытался.

— Нельзя!

— Нат…

— Да?

— Я понимаю, что ты обо мне заботу проявляешь, — с каждой секундой становилось легче. И боль треклятая отползла, с нею это случалось и раньше, но ныне она вовсе почти утихла, что было непривычно. — Но края надо видеть. Я не…

— Ты три недели пролежал пластом! — Нат не собирался сдаваться. Он отставил миску с тем, что называл супом, хотя эти помои следовало бы отправить в помойное ведро. — Три недели! И спал… как будто мертвый… все и решили, что ты теперь точно помрешь! Поэтому и не трогали… я ждал, когда осмеляться… поймут, что ты не собираешься умирать и тогда… дом закрыл… и уйти никак… а кухарка больше не появляется, только Дайна… она сбежать пыталась, а я остановил… запер… злится очень.

— Нат…

— Да? — он замолчал и отвернулся. — Я за тебя боялся… знаешь, как боялся?

— Знаю. Хотя я вообще думал, что ты у нас бесстрашный.

Нат не улыбнулся.

Понял ли шутку? Или же та война, которая его искорежила, напрочь лишила его самой этой способности — улыбаться?

— Я боялся.

— Прости, — Райдо оставил мысль выбраться из постели. Во всяком случае, сегодня.

Три недели пролежал, так день еще потерпит, тем более, он и вправду не уверен, что способен встать.

— Все нормально… шериф хотел людей оставить… вроде как в помощь, но я их…

— Не пустил.

— Да. Я окна ставнями закрыл. И двери запер. И вообще… как ты учил.

— Молодец.

Кивнул, соглашаясь: Нат никогда не жаловался на недостаток уверенности в себе. И теперь похвалу принял как должное.

— Скажу Ийлэ, что ты… ну в общем…

— Как она?

Нат почесал ложкой переносицу, честно признавшись:

— Не очень… почти все время спит… а я один… с ребенком этим еще! А козу в дом взял, чтоб выходить пореже… она в красной гостиной.

— Чудесно.

Райдо представил себе козу в гостиной… красной… это та, с шелковыми стенами, с панелями из вишни и с вычурной низкой мебелью, которую матушка переслала. Райдо надеялся, что коза в полной мере оценит удобство этой самой мебели.

Помнится, некогда этот гарнитур весьма матушке нравился.

— Малышка?

— Спит. Ну или ест. Как когда. Еще ей нравится, когда на руках носят, — Нат вздохнул. — Выздоравливай уже… а то я с детьми не умею.

— Справишься… Нат.

— Да?

— Принеси чего пожрать… только нормального, не твоей готовки.

Нат задумался, причем думал долго, с минуту.

— А другого нет, — наконец, вынужден был признать он. — Если только вяленое мясо… и сыр еще. Колбаса. У нас много колбасы.

Теперь уж думать пришлось Райдо. Жрать хотелось неимоверно, и с каждой секундой все сильней. Но все же голод был не настолько силен, чтобы рискнуть и попробовать Натовой готовки.

— Давай мясо. И сыр свой.

— Не мой. Козий.

— Пускай козий.

— А ты лежать будешь?

— Буду, — Райдо вытянулся и руки на груди сложил, надеясь, что вид его в достаточной мере преисполнен смирения, чтобы Нат поверил.

Тот лишь головой покачал.

Ушел.

Вернулся, показалось, как-то быстро, а может, Райдо вновь заснул, его тянуло в сон с неимоверной силой. И наверное, зря он пытался этой тяге сопротивляться.

Во сне восстанавливаться легче.

— Нат…

— Я здесь.

— Знаю, что здесь… я завтра встану. Или сегодня. Если кто припрется — буди… — Райдо зевнул широко. — Или не буди, а посылай всех нахрен… и это…

— Да?

— Сам отдохни.

— Я потом.

— Отдохни, я сказал… спорить он будет… воли многовато взял, бестолочь малолетняя…

…не бестолочь, это Райдо в его возрасте бестолочь, если допустил, что Нат оказался наедине с этим гребаным миром. Нат мальчишка… три недели… и правильно сказал, люди ждали, что Райдо издохнет… и ожидания почти оправдались… главное, лезть в дом не рискнули… и верно, к чему спешить, рискуя, что шкурой, что шеей… ведь и в разбое обвинить могут. А так выждать день-другой… третий… неделю… главное, терпения набраться…

Без насилия.

Думать в полудреме легко. И Райдо пользуется этой легкостью, пытаясь представить, что было бы, если бы он умер.

Нату пришлось бы покинуть усадьбу хотя бы затем, чтобы оптограмму со-родичам отбить… значит, в город… в городе оптограф лишь в мэрии имеется… задержали бы?

Задержали.

День или два.

Три… под предлогом разбирательства… или поломки… единственный оптограф сломать проще простого… конечно, извинились бы… предоставили бы экипаж, чтобы тело перевезти… или лошадей, если Нат спешит в соседний городок, там тоже имеется оптограф… путь занял бы несколько дней.

За несколько дней многое можно успеть.

Райдо хмыкнул, представляя, до чего все удивятся…

…и разозлятся.

…ничто так не бесит людей, как сломанные планы. И значит, еще несколько дней придется побыть умирающим…

С этой мыслью Райдо позволил себе окончательно провалиться в сон. И в кои-то веки сон был спокоен, лишен, как боли, так и воспоминаний.

В таком сне легко поверить, что когда-нибудь он и вправду выздоровеет.

— Он очнулся, — Нат принес дрова. Он приходил всегда в одно и то же время, не здоровался, ничего вообще не говорил, но садился у камина и подкармливал затухающее пламя.

Ийлэ выползала из-под одеяла.

Иногда у нее оставалось достаточно сил, чтобы выбраться из постели.

Она никогда прежде не была настолько слаба, и эта слабость, собственная оглушающая беспомощность пугали. Нет, Ийлэ знала, что Нат не причинит ей вреда, но страх оставался.

Заставлял притворяться.

Садиться за стол.

Глотать безвкусное варево, которое Нат выдавал за еду. Где он ее брал, Ийлэ не знала, да и не спрашивала. Она съедала все, а потом возвращалась в постель, ложилась, закрывала глаза и просто лежала, раздумывая обо всем и сразу.

Если Райдо поправится…

…он поправится, конечно, не окончательно…

…раны затянутся, и те, что снаружи, и те, которые внутри…

…и до весны хватит.

До весны осталось не так уж и много… пара месяцев всего… и конечно, сразу уходить не обязательно…

…вовсе не обязательно.

…имя придумать надо… без имени никак… Ийлэ не может называть ее так, как прежде…

Нат приносил малышку, но оставлять не оставлял, точно опасался, что Ийлэ с ней не справится. И прав был, у нее не хватило бы сил на то, чтобы поднять. Обманчиво хрупкое детское тело оказалось на проверку невероятно тяжелым, Ийлэ попробовала его удержать, но все равно уронила, хорошо, что на кровать, та мягкая.

— Я ее кормлю, — Нат говорил это каждый день, и Ийлэ кивала.

Кормит.

И держит очень осторожно, со страхом, потому что в его руках малышка выглядит крохотной. Она изменилась, и дело не в том, что больше не умирает, что исчезла уродливая худоба, что руки и ноги ее больше не похожи на иссохшие ветви, а шея — на нить, которой голову прикрепили к плечам.

Нет.

Изменилось лицо.

Серьезное. И хмурое. Серые глаза смотрят пристально. Видит она? Видит. И понимает. И наверное, у нее надо попросить прощения, но Ийлэ не знает как.

Ей не хочется разговаривать.

И она просто лежит, гладит розовые ладошки, трогает крохотные пальцы.

— Тебе здесь нравится? — спросила она однажды, и хотя малышка не могла ответить, Ийлэ поняла: нравится.

В этом доме тепло.

И есть молоко от козы, которую Нат забрал в дом, потому что сам этот дом он попытался превратить в крепость. Окна ставнями закрыл. Запер двери.

Он об этом отчитывался, хотя Ийлэ и не спрашивала.

Наверное, ему было сложно одному в таком огромном доме, Ийлэ помогла бы, но… но она замерзала. И спать хотела. И спала почти все время, порой засыпая вот так, обняв малышку, а просыпаясь в одиночестве…

…сколько дней прошло?

— Райдо очнулся, — повторил Нат. — Теперь все будет хорошо.

— Да. Наверное.

— Не наверное, но точно будет. Райдо… он сделает так, чтобы безопасно… и вообще… и хочешь к нему сходить? Ну, потом, когда совсем проснется?

— Нет.

— Я помогу тебе. Ты вообще легкая…

Он помогал и раньше.

Нет, Ийлэ не просила о помощи, но пользоваться ночным горшком было стыдно, и она пыталась добраться до ванной комнаты, но у самой не получалось.

А Нат…

…у нее мог бы быть брат.

…почему не было?

…и хорошо, что не было, потому что брата убили бы, как убили папу и маму. А Нат — он из псов, и этого не изменить, но под одеялом легко представить, будто бы…

…странные у нее в последнее время мечты. Извращенные даже.

Но Райдо она и вправду видеть не хочет. И вообще ничего не хочет, только спать… забраться под одеяло и лежать, до самой, до весны.

Ийлэ закрыла глаза.

В ее снах возвращалось прошлое, не то, которое она готова была бы выкинуть из памяти, иное…

…мама…

…и мраморная гостиная, в которой из мрамора — лишь панели с горельефами, лоза и тернии, тернии и лоза… белый паркет… белые стены… гардины в широкую серебряную полоску… и обивка мебели тоже белая, с серебром…

Мамино платье оттенка фисташки.

…лист бумаги в руках…

…рука дрожит и лист в ней тоже. Письмо? Письма приходили не так уж часто…

— Мама, что-то случилось? — Ийлэ ни разу не видела, чтобы мама плакала. И она, словно стесняясь этих своих слез, несколько поспешно смахнула их.

Письмо сложила.

Убрала в конверт.

— Ничего, дорогая, — рассеянная улыбка, которая фальшива, и мама сама понимает это.

— Случилось.

Ийлэ знает. Чувствует.

— Это из-за письма, да? Оно тебя расстроило?

Мама кивает.

И слезы катятся по щекам. Она уже не пытается их скрыть, а Ийлэ делает единственное, на что способна: обнимает ее, гладит по спине, убеждая:

— Все будет хорошо.

— Конечно, дорогая… — дрожащий голос. — Твой дядя… написал… мама… твоя бабушка… умерла…

Странно.

Комната, залитая светом, такая белая и чистая, звонкая, прозрачная даже… запах сирени… и бабушка умерла… бабушку Ийлэ никогда не видела, но знает, что та есть.

Была.

— Все… все хорошо… — мама судорожно выдохнула. — Это… это просто нервы…

…то письмо, куда оно подевалось?

И почему мама не надела траур? Почему вовсе сделала вид, что не было письма? Притворялась, а папа верил притворству… разве не должны были они отправиться на похороны?

…а дядя, тот, о котором мама упомянула. Ийлэ никогда не видела его, никого из родственников матери, как и из родичей отца, будто бы их вовсе не было, этих родичей.

Почему?

Вопросы… папа точно знал… и мама… а ей не сказали. И теперь Ийлэ остается гадать. Впрочем, в ее сне можно и гадать… а можно вспомнить.

Например, зиму.

И каток, который каждый год устраивали на городской площади.

Заборчик. Красные ленты. И торговые палатки, где продавали, что горячий шоколад, что булочки, что печеные яблоки, которые заворачивали в хрустящую бумагу. Горячие вафли с кленовым сиропом и сахарные рожки…

…папа плохо держится на коньках, а потому на лед выходит редко. Он стоит, опираясь на ограду, наблюдает за мамой с улыбкой… она красива.

Кружится.

Так легко кружится… Ийлэ рядом с мамой чувствует себя отвратительно неуклюжей. О нет, она вовсе не завидует, она просто…

…восхищается.

— Ийлэ, ты слишком серьезна, — мама раскраснелась, и румянец ей к лицу. Ей все к лицу, и само это лицо тонкое, одухотворенное…

…отец вырезал бюст из мрамора… небольшая статуэтка, с ладонь всего…

…и еще была камея из слоновой кости…

…и та миниатюра в медальоне с секретом…

Он любил ее.

А Ийлэ любила их обоих. И во сне она позволяет себе оттолкнуться от бортика. Она едет, вытянув руки, желая одного — успеть, пока мама не исчезнет…

…коснуться.

…обнять.

…сказать, как ей тяжело… или нет, нельзя ее огорчать… лучше сказать другое, что Ийлэ очень по ним скучает, что помнит и будет помнить всегда, что…

— Я тебя так люблю, мамочка, — Ийлэ обняла ее, зарываясь лицом в длинный мех полушубка.

— И я тебя…

— Я… я скучаю…

— Ничего… боль пройдет…

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — мама вытирает слезы Ийлэ, которых быть не должно, Ийлэ ведь не хотела ее огорчать, и отца. Он вдруг оказался рядом, обнял и ее, и маму. — Боль всегда проходит… со временем…

От отца пахнет свежей землей.

Дождем.

Неправильный тревожащий запах, и Ийлэ хватает его за руки.

— Папа, не уходи… пожалуйста, не уходи…

— Прости, — он касается виска холодными губами. — Ийлэ, послушай…

— Не уходи…

Она только и может, что повторять это, она хочет остаться во сне навсегда, и ей плевать, что сон — это лишь сон. И каток опустел, он вовсе выглядит ненастоящим, театральной декорацией…

…был в доме театр… Ийлэ играла. И еще Тира, Мирра тоже… и наверное, они во сне тоже вернутся, Ийлэ даже не станет Мирру дразнить… она не хотела делать больно.

…и с Альфредом так получилось потому… потому что он готов был предать, не важно кого…

— Тише, девочка моя, — отец проводит ладонью по щеке, оставляя на ней земляной след. — Все будет хорошо… ты сильная, ты справишься.

— Я не хочу…

— Ийлэ, послушай, пожалуйста… дом живой… ты ведь помнишь, что он живой?

— Конечно.

— Не дай ему умереть…

Он все-таки ушел.

А потом и мама, она до последнего смотрела, улыбалась виноватой улыбкой, точно просила у Ийлэ прощения… но за что?

— Пожалуйста, — Ийлэ произнесла это одними губами.

Не помогло.

Сон исчез, оставив горький привкус соли на языке… и все-таки плакала, во сне, но плакала. От слез не становится легче, это ложь… и вообще, Ийлэ разучилась плакать, ей так думалось. А выходит, что нет. И она терла, терла глаза, пока не растерла докрасна… стало только хуже.

Дом живой?

Живой.

Только лучше бы выжили они, а не дом… все ведь ушли, отец остался…

Пол холодный. И холод этот забрал остатки сна. Замечательно. Ийлэ такие сны ни к чему. Она сильная? Справится? Справляется.

И она даже знает, что делать.

Ну, помимо того, что просто с кровати встать. Хотя и это уже достижение. Добраться до ванной комнаты… пять шагов, опираясь на обледеневший подоконник. Нат еще не появлялся, и хорошо, ей не хотелось бы, чтобы Нат видел ее заплаканной.

Он не будет смеяться. И спрашивать, в чем дело, не станет. Посмотрит с жалостью, но Ийлэ не готова принять от него жалость.

С каждым шагом становилось легче. Слабость отступала. Голова немного кружилась, но… сколько Ийлэ провела в постели? Неделю? Две? В ванной комнате Ийлэ потрогала ногой ледяной пол. Окно и вовсе льдом затянуло.

Что творится с домом?

Райдо болен, Нат… Нат закрыл дом. Точно.

Опасается людей?

Холодная вода унесла остатки сна, вернув былую ясность мышления, во всяком случае, Ийлэ на это очень надеялась. Она склонилась к крану и хватала воду губами, пытаясь утолить жажду. Пила долго, пока вода не подступила к горлу.

Умыться.

Переодеться… не во что. Рубашка на Ийлэ потом пропиталась, и вообще несвежая. В шкафу должна быть сменная. Сейчас Ийлэ отдохнет и доберется до шкафа, пусть маленькая, но цель.

В комнате был Нат.

Он уже скормил камину очередную порцию дров, и теперь просто сидел, баюкая малышку.

— Ты встала, — отметил он очевидное. — Это хорошо… Райдо тоже встал и еще вчера.

Нат вздохнул и признался:

— Замаялся я с вами…

— Извини.

Это было неискреннее извинение, поскольку виноватой себя Ийлэ не ощущала.

— Ничего, — Нат склонил головы. — Вы же встали… ты тут есть будешь… или с ним? Он о тебе беспокоится.

Мило со стороны Райдо, но… почему бы и нет? Ийлэ нужно поговорить с ним и желательно поскорее.

Альва выглядела отвратительно.

Райдо подозревал, что и сам на покойника похож, но она… бледная до полупрозрачности, с острыми скулами, с глазами запавшими, под которыми залегли глубокие тени.

Стоит, шатается.

Смотрит искоса, так и не смея заглянуть в глаза же.

— Садись, — Райдо указал на кресло. — Нат, принеси подушек, а то же свалится… и это, если тебе плохо…

— Хорошо.

Упрямая.

И в кресло забирается, подушечки, которых Нат притащил с полдюжины, под локти рассовывает. Ерзает. Смотрит исподлобья, с неодобрением.

— И сам садись. Нат готовил, у него, конечно, достоинств множество, но готовка в их число не входит, поэтому ешь осторожно.

Нат хмыкнул.

И сам потянулся к вяленому мясу.

Шлепнув его по пальцам, Райдо велел:

— Вилку возьми… совсем тут без меня одичал. И нож… вот так, вилкой и ножом…

— …роем мы могилу себе, — мрачно завершил фразу Нат.

— Я хотел сказать, что пользуются воспитанные люди…

— Я нелюдь.

— И нелюди тоже. Будь воспитанной нелюдью.

Нат на это ничего не ответил, но остаток обеда он провел, вооружившись ножом и вилкой, причем, резал на маленькие кусочки даже серый влажный хлеб, который и жевался-то с трудом.

Приличная нелюдь, это точно.

Альва ела мало, каждый кусок разжевывая тщательно. Молчала. Если смотрела, то не на Райдо, а в тарелку. А когда Райдо поднялся, тарелку отодвинула и тихо произнесла:

— Мне надо с тобой поговорить. Наедине.

Нат пожал плечами: мол, не больно-то и хотелось, и вообще у него ныне дел невпроворот…

— Прошу, — Райдо открыл дверь кабинета и отступил, пропуская альву. — Располагайся и… как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

— А выглядишь погано.

Как ни странно, но она ответила прямым взглядом, губы дрогнули, точно альва хотела улыбнуться, но в последний миг спохватилась:

— На себя посмотри, — сказала она тихо.

— Смотрел… я тоже выгляжу погано. Парочка оживших мертвецов.

— Мертвецы не оживают, — это альва произнесла уже без тени улыбки. — К сожалению. И к счастью.

Райдо кивнул: ее правда.

К сожалению. И к счастью.

— И все-таки сядь куда-нибудь. Мне так спокойней будет, а то мало ли… в обморок там… я ж и поднять не смогу.

Она села в кресло. Спина прямая. Руки на коленях.

Взгляд… взгляд странный, растерянный и… с надеждой?

Молчание.

Что бы она ни собиралась сказать, ей следовало помочь.

— Спасибо, — Райдо занял место за столом, с немалым облегчением вытянулся в кресле, которое оказалось сейчас еще более удобным, чем ему помнилось. — Похоже без тебя я бы… издох.

— Да.

Отрицать очевидное альва не собиралась.

Ийлэ. Имя-вода, вот только зима на дворе, а зимой вода замерзает, превращаясь в лед, хрупкий белый лед, который кажется прочным, но это — иллюзия. Ударь и разлетится на осколки.

— Я… — она стиснула кулачки. — Я рада, что ты понимаешь… я помогла тебе и…

Альва сделала глубокий вдох, а потом выпалила:

— Я хочу предложить тебе сделку.

Райдо приподнял бровь.

— Я… убрала почти все, и этого хватит до весны, но осколки прорастут.

— Это я понимаю.

— Хорошо, — она потерла переносицу. — Весной у меня будет больше сил… леса проснутся… гроза… я попытаюсь поймать молнию. Тогда появятся силы, и я могу сделать тебя здоровым. Точнее, я могу вытащить все осколки, прорастут они или нет. А то, что не вытащу, сожгу. И тогда, полагаю, ты поправишься.

Райдо осторожно кивнул.

Поправится?

Это будет сродни чуду, а он не верит в чудеса. Он никогда не верил в чудеса… но…

Альва.

У нее ведь получалось унять эту пакость.

…альвы ее создали…

И если на секунду позволить себе…

Ийлэ ждет, глядя прямо, не с вызовом, но… пальцы впились в подлокотники, добела, до боли. И ей страшно. Чего она боится? Того, что Райдо ответит отказом?

Какой безумец откажется жить?

— Что ты хочешь получить взамен?

У него есть усадьба… и проклятье, есть род, а род богат… отец не откажет…

— Твою защиту, — Ийлэ все-таки выдохнула. — Для меня. И для дочери. Нет. Не перебивай. Мне… мне сложно говорить с тобой. Ты пес и…

— И ты бы хотела, чтобы я умер?

— Да. И нет. Уже не знаю… если бы кто-то из тех… то да, несомненно… особенно… не важно, — она отмахнулась от той своей памяти. — Без тебя мне не выжить. И не только мне… за себя не боюсь. Я хочу жить, но если придется умереть, то не страшно. Все рано или поздно возвращаются к корням родовых деревьев…

— А у нас говорят, что в исконное пламя…

— У вас… — Ийлэ разжала пальцы и уставилась на них с немалым удивлением. — Мир теперь ваш… и я не знаю, куда мне идти…

— Тебя никто не гонит.

— Пока ты здесь. Сейчас. А что будет потом? Весной? Я выживу…

— Тебе уже приходилось?

— Да. Весной. Летом. Но лето закончится. Осенью плохо… а зимой я погибну, если не найду дом.

— Что ж, — Райдо усмехнулся. — Я рад, что ты это понимаешь. Значит, сделка?

— Да.

— У нотариуса оформлять будем?

Ийлэ пожала плечами. Бумагам не верит? Или нотариусу?

— Мне… — она облизала губы, — мне достаточно твоего слова.

— Хорошо. Нат!

Райдо был уверен, что мелкий поганец вертится поблизости и, кажется, догадывается, о чем пойдет речь. Жаль, что свидетель один, но со временем это можно будет поправить.

— Нат!

— Здесь я, — он вошел без стука. — Чего?

— Ничего. Я, Райдо из рода Мягкого олова, в твоем присутствии клянусь именем своим и именем рода, предвечным огнем и материнской жилой, предоставить альве по имени Ийлэ, а также ее дочери, свою защиту и покровительство.

Нат молча повернулся к альве.

Удивлен?

Не похоже. И не злится… и значит, точно предполагал нечто подобное.

Вот же… интриган малолетний…

— Я клянусь защищать их и заботиться, как о своих со-родичах. В случае же моей смерти, вне зависимости от причин оной, данные обязательства я возлагаю на мой род…

Он широко улыбнулся:

— А имя все-таки выбери…

Ийлэ кивнула.

Нат вытер грязные руки о свитер и засопел, отвернувшись к стенке.

— Ну? — Райдо не выдержал первым.

— Что?

— Спрашивай уже, а то ж лопнешь от любопытства.

Нат сморщил нос, но вопрос задал:

— Теперь она совсем наша?

— Сложно сказать… похоже, что да, — Райдо потянулся.

Жить было хорошо.

Жить было распрекрасно.

Зима. Снег. Морозы, но где-то там, за окном… яблони тонут в сугробах. Поземка. И кажется, близится буря. И плевать, потому что даже вой северных ветров не способен настроения испортить. Райдо почти готов полюбить эту зиму.

И весну.

И лето, до которого, как ему казалось, он не дотянет.

Жизни вдруг стало много. И как с нею быть, чтобы не потратить впустую?

— Это хорошо, — Нат плюнул на ладонь и пальцем потер, пытаясь отчистить пятно сажи. Не получилось, размазал тоже. — А у нее получится?

— Не знаю, — честно ответил Райдо. И добавил. — Надеюсь, что да…

Маленькая альва.

Хрупкая.

Замерзшая вода… весной отойдет, если не нынешней, то какой-нибудь… впереди у нее много весен, и Райдо хотел бы быть рядом с ней.

— И я надеюсь.

Нат помрачнел.

— Ты… когда встанешь совсем, то можно я в город съезжу?

— Нира?

— Да.

— Нат…

— Я понимаю, что теперь ее не отдадут, — он сгорбился, сунув руки в подмышки, и вид у него при том сделался совершенно несчастный. — Я просто увидеть хочу… поговорить… она, наверное, думает, что я на нее обижаюсь… мне без нее плохо.

— Нат… — от руки Нат увернулся и сам пригладил встрепанные волосы, буркнув:

— Я не маленький, Райдо. Я сам справлюсь.

Бестолочь.

Справится он. А ведь справится, как справился с этим огромным домом, который вдруг свалился на него. С козой. С младенцем. С альвой, которая слегла… с самим Райдо…

С шерифом, доктором и прочими людьми.

— Нат… спасибо. Без тебя мне было бы непросто.

Кивнул.

— И в город… — Райдо оглянулся на окно. Серое. Темное. И небо низкое. Тучи в оспинах. Снег тяжелый. И виски ломит весьма характерно. Кажется, Райдо постарел, поскольку только у стариков кости на смену погоды болят… — Буря будет, Нат. А как закончится, то… и я попробую договор заключить…

…правда, вряд ли люди согласятся.

— А пока пригласи сюда Дайну… раз уж она так держалась за дом, может, знает, что в нем такого ценного…

Дайна была оскорблена.

Возмущена.

И готова простить.

Она смотрела сверху вниз, задрав пухлый подбородок, и Райдо смотрел на белую шею с наметившимися на ней складочками.

Воротничок кружевной.

Серое скромное платье… пожалуй было бы скромным, не будь оно атласным. И кружево вовсе не машинное, сложного плетения, ручной работы. Такое и матушка оценила бы.

— Я желаю выразить свое негодование! — произнесла Дайна дрожащим голосом, в котором Райдо услышал и обиду, и надежду, что все-то еще наладится. — Он меня запер!

Она указала на Ната, который забился в угол и сидел тихо, впрочем, раскаявшимся не выглядел.

— Заявил, что я должна дать объяснения!

— Но вы отказались.

— Естественно, — Дайна приложила к глазам платочек, тоже кружевной, белый… слишком уж белый, слишком чистый.

Накрахмаленный.

— Мне нечего было объяснять! Я невиновна!

— В чем?

— Ни в чем. И вообще, меня нанимали вы, а не… этот мальчишка.

Нат громко фыркнул.

— Я был болен, — счел нужным уточнить Райдо.

— Я так рада, что вам стало легче… я так за вас волновалась…

Ложь, не волновалась, но выжидала.

Дождалась.

— Дайна, присядьте… поговорим, — Райдо указал на кресло.

Сегодня, похоже, день разговоров… вот только нынешний вряд ли доставит ему хоть какое-то удовольствие. Впрочем, отсутствие оного Райдо как-нибудь да переживет.

— Скажите, Дайна, что именно вы мне подлили?

Молчание.

Маска оскорбленная: как мог Райдо подумать…

Мог.

— Дайна, — он оскалился. — Вы же не хотите, чтобы я выдвинул обвинение? Полагаю, действовали вы не по собственной инициативе, но дело в том, что судить будут только вас…

— Судить?!

Снова наигранная обида, а вот страх очень даже настоящий.

О суде она не думала.

— Конечно. Вы же понимаете, как это выглядит. Вы мне подмешали что-то в еду. Я съел и почувствовал себя плохо, — Райдо наклонился, заглянув в светлые глаза женщины, — очень-очень плохо… так плохо, что едва не умер… можно сказать, чудом выжил…

Взгляд метался.

Нервничает.

И пытается понять, сумеет ли Райдо это обвинение доказать.

— Сумею, — поспешил уверить он. — Во всяком случае, очень и очень постараюсь. В конце концов, мои интересы представлять будет мой род, а вот за ваши, Дайна, воевать некому… вы ведь одна, я верно понимаю?

Кивок.

И тут же спохватилась, скрестила руки.

— Ложь!

— Что именно? Вы не одна? А мне казалось, вы сирота… и родственников у вас нет, а даже если бы и были… насколько я знаю, у людей родственные связи мало значат Так кто захочет вступиться за вас? Мирра? Полагаю, у нее собственных проблем полно… ее родители? Сомневаюсь. Они заняты проблемами Мирры… шериф? В его интересах урегулировать конфликт, а какой ценой…

Дайна кусала губы.

— Он просто не захочет связываться с моим родом, принимать здесь чужаков. Устраивать полноценное расследование, — Райдо говорил медленно, не спуская взгляда с женщины, которая стремительно бледнела. — Как знать, до чего они… дорасследуются…

Молчание.

Закушенная губа.

И платочек дрожит в кулачке. Пожалуй, ее можно было бы пожалеть, но…

— Мне это тоже не нужно, но здесь уже вопрос принципа… я не могу спустить покушение…

— Это не покушение!

Дайна все же решилась.

— Я… я хотела помочь… — она встала и тут же села. Смяла треклятый платочек, который выронила, и потянулась за ним, подняла, чтобы спрятать в складках юбки. — Мирре помочь… Мирра славная… и всегда была ко мне добра…

— Дайна… вы ведь не встречались прежде с такими, как я?

— Что? Нет… то есть да, но…

— То есть встречались?

Кивок.

— Но близкого знакомства не сводили. Я имею в виду то знакомство, которое за пределами постели.

Щеки полыхнули, и Дайна прижала к ним ладони.

— Ийлэ… рассказала?

— Что? А… нет, думаю, ей это не интересно. Она, если вы заметили, вообще разговаривает не слишком охотно. И это можно понять… некоторые тайны сложно сохранить в местечке, подобном этому… я-то в город не выезжаю, а вот Нат…

Взгляд, которым удостоили Ната, мог бы испепелить.

Столько ненависти.

— Вы… вы знали?

— Что вы подрабатывали в этом… простите уж за прямоту, борделе? Знал.

— И вы…

— И меня это не смущало, да и сейчас не смущает. Я в принципе достаточно лояльное существо, — Райдо потер сложенными пальцами подбородок. — И мы с вами вполне могли бы ужиться. Более того, я понадеялся, что уживемся, что вам не захочется терять это место, и если вы не проникнитесь благодарностью, уж простите, но в благодарность человеческую я не верю, то всяко поймете, что другого вам не найти.

Злость.

Поджатые губы. Некрасивая ямка на подбородке. Глаза прищурены. И взгляд такой, что Райдо неуютно. Кажется, ему не следовало затрагивать эту тему.

С другой стороны, чем сильнее она разозлится, тем хуже будет себя контролировать.

Тем больше скажет.

— Вы же сами все прекрасно понимаете. Я чужак, а в городе… в городе свои люди, те, что знают вас с детства. Небось, они и грешки ваши с тех самых пор помнят. Украденный леденец или разбитое ненароком окно… или кошка, которой вы на хвост наступили. В таких городках люди знают все и обо всех… коллективная память.

Злость сменялась откровенной ненавистью.

— Да что вы понимаете!

— Немногое. К примеру, то, что вам не простят. Ни теперь, ни через год, ни через десять… вас не примут ни в один приличный дом не то, что экономкой, но и посудомойкой… у вас два пути останется. Уехать из городка и попытаться обустроиться на новом месте, или же отправиться в дом терпимости.

— Вы… вы…

— Говорю правду, Дайна, — Райдо откинулся в кресле и сцепил руки на груди. — И вы ведь неглупая женщина, более того, вы знакомы с реалиями этого городка куда лучше меня. Вы не могли не понимать, чем обернется ваша затея. И отсюда у меня вопрос, почему вы решились?

— Я…

Ненависть.

Затухает, прячется, но не исчезает. Пламя под пеплом, которое только тронь. А на лице очередная маска, похоже, их у Дайны превеликое множество. Нынешняя — обиды…

— Вы… вы не знаете… — она всхлипнула и о платочке вспомнила. — Вы… вы ничего не знаете.

— Так расскажите мне.

— И что тогда?

— Тогда… тогда вам, конечно, придется покинуть дом, но вы уйдете отсюда с чеком, который позволит вам начать жизнь в другом месте.

— Пять тысяч, — очень спокойно произнесла Дайна.

— Сто фунтов. Или тюрьма.

— Вы сволочь, — она произнесла это холодно, не скрывая уже своего раздражения. — И когда вы сдохнете…

Нат зарычал.

— Нат, иди погуляй… обедом займись… или козой, если она еще не сожрала всю гостиную. А мы тут побеседуем.

Спорить Нат не стал. Далеко он не уйдет, максимум, до соседней комнаты, но и того хватит. Дайна получит свою иллюзию приватной беседы.

Нат аккуратно притворил за собой дверь.

— Он у вас наглый, — Дайна аккуратно расправила платочек на коленях. — А что до ваших угроз, то… уж извините, Райдо, но я знаю, кого следует опасаться. Вы не из тех, кто будет применять силу по отношению к женщине. И все, что мне грозит с вашей стороны — это остаться без рекомендаций.

Она кривовато усмехнулась.

— Поэтому давайте так, я вам расскажу кое о чем, и уйду… захотите узнать больше? Заплатите… честная сделка.

Ее лицо, избавленное ото всех масок, выглядело… некрасивым. Нет, черты не изменились, все та же приятная округлость, сдобные щеки, мягкий подбородок, губы пухленькие и бровки выщипанные аккуратными полудужками, подведенные сажей, чрезмерно, пожалуй, яркие.

Но теперь в этом лице появилось что-то… мерзковатое.

Крысиное?

Крыс Райдо не любил. Крысы тянулись за обозами, обживались в военных лагерях, особенно тяготея к кухне и госпиталю. И если кухонную их привязанность еще можно было как-то объяснить, то что им, животным осторожным, хитрым, понадобилось в госпитале, Райдо понять не мог.

Крысы меж тем пробирались в палатки, шастали меж настилов, порой наглея и забираясь в постель. Они сворачивались клубком у ног или норовили нырнуть под руку, точно выпрашивая ласку.

Крысы пищали.

И садились на краю кровати, смотрели круглыми глазами, в которых Райдо виделось недоумение. Они воровали еду и, наглея, кусали за пальцы.

— Моя вина единственно в том, — произнесла Дайна с вызовом, — что я хотела жить лучше… Господи, если бы вы знали, каково это… с самого детства мне только и твердили, что я должна трудиться… должна уважать хозяев… должна… всем что-то да должна…

Она нервно дернула плечиком.

— О да, я получила замечательное место горничной в приличном доме. Предел мечтаний! И мой долг к этому миру возрос неимоверно! Вы вообще представляете себе, что такое горничная?

— Прислуга.

— Мило. Конечно, прислуга, — Дайна фыркнула. — Господи, да это не служение, это… это рабство узаконенное… один выходной в месяц… остальное время работаешь… подъем в шесть утра, потому что камины необходимо разжечь до того, как встанут хозяева… а еще почистить… вы когда-нибудь чистили камин?

— Не приходилось.

— Мерзкая работенка. Руки становятся жесткими, кожа трескает. Но какое кому дело до кожи? Главное, чтобы успела работать… целый день только уборка, уборка и снова уборка. И главное, улыбаться надобно, потому что хозяева не любят мрачную прислугу, им в радость, когда она радостная. А какой нормальный человек будет радоваться, когда ему приходится работать по четырнадцать часов кряду? Перестилать кровати, чистить столовое серебро… хрусталь… стекло… и не приведи Боже расставить эти фарфоровые статуэтки не так, как они стояли… или разбить что-либо… экономка ходит по пятам и только знает, что недостатки выискивать. Видите ли, я недостаточно старательна… старая стерва.

Дайна была искренна.

Она и вправду полагала себя несправедливо обиженной, а экономку — стервой. И наверняка среди матушкиной прислуги находились девицы, подобные Дайне, но вот в доме они не задерживались.

— Глазки я хозяину строю…

— А вы строили?

— Строила, — честно ответила Дайна и наклонилась, демонстрируя прелести, пусть и прикрытые кружевным воротничком. — Что в этом плохого? Я девушка молодая, многими достоинствами наделенная… в отличие от его альвы… вы ведь понимаете, что альвы, они такие… ну как Ийлэ… плоские совершенно, ее переодень, и не поймешь, мужик это или баба… то ли дело настоящая женщина.

Томный взгляд, и розовый язычок медленно скользит по губе.

— Дайна…

— Да, — глубокий вдох, от которого грудь, и вправду весьма выдающихся размеров, колышется.

— Дайна… меня это не интересует.

— И вправду, да?

— Увы, — Райдо развел руками. — Понимаете, когда вы постоянно испытываете боль… очень сильную боль, то вам не до… этих вот радостей. Поэтому прекращайте ваше представление и вернемся к прежней теме. Итак, вы пытались соблазнить хозяина, но у вас не получилось.

— С чего вы взяли?

— Не получилось, — куда более уверенно произнес Райдо. — В противном случае вы бы так не злились. Что произошло? Он отверг вас и…

— Он любил свою жену. Чушь какая… пусть бы и любил, я не настолько наивна, чтобы в жены лезть. Мне бы хватило малого. Небольшой домик в пригороде, содержание… многие так делают. А он… Боже ты мой… честный…

— Он вас выставил?

— Не он… экономка… говорю же, старая стерва. Видите ли, я веду себя развязно… и дозволяю то, что приличная девушка не может… не должна… кругом должна, да… и собиралась выставить, да только… война-то шла и давно шла. Всем уже понятно было, что альвы проиграют. Прислуга разбежалась. Кроме меня, мне-то идти некуда, и старая змея вынуждена была мириться со мной. Кто еще пойдет работать к альвам, кроме несчастной сироты?

Может, Дайна и была сиротой, но назвать ее несчастной язык не поворачивался.

— Хорошо… вы работали, и что дальше?

— А ничего особенного. Он тянул до последнего. Не то, чтобы дурак был, не понимал, к чему все идет, скорее уж остерегался приказ нарушить. Я точно не знаю, за что его сослали, однако уйти он не мог. Ждал чего-то, ждал… и дождался… к нему Альфред с шерифом заехали. Конечно, после всего, что альвы натворили, в городе к ним особой-то любви не было… но все соседи… думаю, предупредили, что псы направляются… тогда-то он и решился… самолично паковал сумку… тьфу-ты…

Она скорчила гримасу, и сходство с крысой сделалось нереальным. Райдо подался вперед, пытаясь понять, как же такое возможно?

Обычное лицо… человеческое… но и крысиное тоже.

— Саквояжик черненький, кожаный… и явно не с бельишком. В бельишке-то обычно я копалась.

Она до сих пор была оскорблена этим фактом.

Она не хотела быть горничной, и… что она сделала? Нашла Брана? Или кого-то, кто мог найти Брана и сообщить, что из усадьбы вот-вот сбегут хозяева? И не просто сбегут, но вывезут ценности?

— Кому ты сказала?

— А с чего вы…

Этого взгляда Дайна не выдержала. Человек. Женщина. Нехорошо угрожать женщине, но если она, женщина, еще и крыса… если она больше крыса, чем женщина…

Главное, взгляд отвела и в кресло вжалась, обняла себя, словно защищаясь.

— Кому?

— Дику, — она ответила и губу прикусила. — Мой дружок… я ведь живая, в отличие от некоторых… а он был занятный парень…

— Был?

— Убили.

— Кто?

— А я по чем знаю? — Дайна успокаивалась быстро. — Мне это, если хочешь знать, без интереса… убили и убили. Жалко, конечно, он не жадный был…

— Когда?

— Да… да аккурат после того, как ваши тут объявились.

— Значит, — Райдо переплел пальцы, почему-то страшно было, что руки его свободны. Если не занять, если не удержать себя, то он, Райдо, сделает с этой женщиной что-то… жуткое сделает, такое, о чем станет жалеть… — Ты шепнула своему дружку, который… при шерифе работал?

…заезжали накануне.

…наверняка, чтобы предупредить, что псы вот-вот появятся в городе.

…и при шерифе свита… неизвестный Райдо парень, с которым Дайна крутила роман… ее следовало бы выставить из дому, ни в одном доме такой горничной не потерпели бы, но других не осталось. Война многое изменило, и Дайна нашла способ с Диком свидеться.

А может, и не в нем дело, может, кто-то иной сообразил, что хозяин «Яблоневого дола» решит уехать. Он ведь не безумец, он не рискнет подставить семью под удар.

Война.

И оставляя дома, увозят самое ценное… отнюдь не белье, хотя порой свежее белье — та еще драгоценность, но не о нем думал тот, кто затевал…

…сейфовая комната — это хорошо…

…особенно, если укрепленная альвийскими рунами…

…и выковырять из нее ценности непросто… другое дело, если сам хозяин… нет, в сейфе наверняка осталось что-то, но мелочевка… самое важное он успел вытащить.

…черный саквояж…

…как Дайна его увидела? Как-то увидела… в доме суматоха… нервы… за ней некому следить… и вряд ли он так уж прятался, привык считать прислугу надежной, даже эту бестолковую завистливую дуру… а ведь дура и есть…

…мстительная к тому же.

— Что ты ему поручила?

— Поручила? Скорее подсказала… понадеялась, что ваши будут благодарны… Дик просто отправил оптограмму…

И вправду, к чему встречаться лично, если можно так…

— Я ему написала на бумажке… он был хорошим парнем, но туповатым…

— Что ты написала?

Дайна молчит.

Улыбается.

Губу покусывает. И кажется, она почти счастлива, хотя Райдо категорически не понимает, как можно быть счастливым после того, что…

— Что? — она переспрашивает и, окончательно позабыв о страхе, проводит большим пальцем по губе, медленно, дразня. — Что королевский ювелир вот-вот сбежит…

…королевский ювелир…

…и Бран оказался в нужном месте, в нужное время…

…поэтому и снял оптограмму, и наверняка, новостью не поделился… ювелира бы, может, и взяли, но не тронули бы… слишком высокого полета птица… ценная… особисты ведь не дураки… в большинстве своем не дураки… а вот Брану пленник нужен не был.

Опасно.

Да и… он не настолько жаден. Ему хватило бы и драгоценностей.

Взял своих людей, проверенных… наведался в гости…

…и помешал тому, кто ждал ювелира, готовый принять из рук его заветный черный саквояж. Ему, человеку, живой ювелир был без надобности…

— И что было дальше?

Райдо может говорить спокойно.

Матушкина выучка сказывается, да и… уравновешенный он… слава жиле предвечной, что уравновешенный… и что женщин не трогает… эту бы вот тронуть не отказался, пусть никогда прежде не позволял себе подобного… и не позволит, несмотря на все свое желание стереть эту гаденькую улыбочку.

Крыса.

Кто сказал, что у людей нет второго обличья? Есть, но в отличие от детей Камня и Железа, люди привыкли это обличье прятать. А может, и правильно, в ином-то случае кто бы взял в свой дом крысу?

— Дальше? — Дайна пожала плечами. — Тут ваши объявились… хозяин-то почуял что-то, велел дочке уходить… и жену отправлял, только она не пошла. Сказала, что если вместе, то… вот дура, правда?

Райдо промолчал.

Вместе.

— Ийлэ с доктором отправили… я-то грешным делом подумала, что она ушла… хозяин к вашим вышел. Договориться хотел.

…но с Браном договориться было невозможно.

…да и зачем ему лишний свидетель?

…нет, ювелир был обречен изначально…

— Ваши его взяли… спрашивать начали про… всякое… — Дайна скривилась, верно, воспоминания о том допросе были не из приятных. — Не знаю, чего там приключилось… но орал он знатно, а потом замолчал… издох, в общем.

…сердце не выдержало?

…или Бран, опьяненный кровью, перестарался?

…небось, обнаружив сейфовую стену, клял себя за этакую несдержанность, только мертвеца не оживить.

— Хозяйку-то попользовали сперва… а потом тоже, того… по горлу…

Райдо судорожно выдохнул.

Альвы.

Альвов не жаль. Война и всякое бывает. Он ведь сам многое видел, за что должно бы быть стыдно, но стыда нет, потому что кровь и дым, потому что пепел на губах кисловатый, потому что кто-то умирает, и эта смерть оправдывает все иные…

…есть свои.

Есть чужие.

Есть приказ, который следует исполнить любой ценой…

…есть смерть. Есть жизнь.

Есть…

— Что? — Дайна поднялась. — Это ж ваши все… я тут не при чем…

…она не насиловала.

…не убивала.

— Я лишь подала сигнал, — она провела ладонями по ткани платья. Откуда взяла его? Вряд ли подобное можно приобрести на жалованье горничной. — Я, быть может, хотела послужить короне… вашей короне…

Ложь.

О короне и короле она думала в последнюю очередь.

Тогда зачем?

Рассчитывала на награду? Она глупа, но при том хитра обыкновенной житейской хитростью, и везуча. Сумела ведь выжить, а это многого стоит… и получается, что из мести.

Из обиды за придуманную ею самой несправедливость.

Хозяин ее отверг, испортил маленькую женскую мечту о домике в пригороде, о пансионе, который положен содержанке, о платьях, драгоценностях и… и разве он, хозяин, не заслужил наказания?

Как и супруга его, которая была, по мнению Дайны, некрасива.

И экономка.

Ийлэ…

Райдо потер глаза, чувствуя странное опустошение. Он не способен изменить прошлое. А с будущим как управиться?

Как-нибудь.

— Ты осталась в доме?

— Мне неплохо платили… за все… к слову, я была не против… — она запрокинула голову и провела пальцами по шее. — Вы мне нравились… я вообще мужчин люблю.

— Заметно.

— Поверь, ты бы оценил, если бы… — она горестно вздохнула, верно, тем самым выражая досаду на обстоятельства, которые столь коварным образом лишили ее стратегического преимущества собственной красоты.

— Дайна… поверь, я и так тебя несказанно ценю.

Райдо поднялся. Он двигался все еще осторожно, не потому, что было больно — впервые за долгое время боль почти не ощущалась — но тело помнило ее.

И берегло себя же.

Дайна следила за ним, и выражение ее лица менялось.

Мелькнул и исчез страх.

Упрямство.

Надежда… вдруг он все-таки не настолько болен…

…хитра?

…здесь Райдо не ошибся. Ума в ней нет, и той хитрости, которая им рождается, а вот иная житейская, которая на уровне инстинктов, которая сама почти что инстинкт, имеется. И даже сейчас Дайна пытается выгадать для себя лучшие условия.

— И буду ценить еще больше, если ты расскажешь все, что знаешь… кто выдал Ийлэ?

Видимо, эту информацию Дайна не полагала ценной, потому и ответила сразу:

— Докторша… — и тут же спохватилась. — Больше ж некому. Они же ж с хозяйкой подружками были. Ну та-то думала, что подружки, а докторша, та завидущей была. Ей все-то хотелось, чтоб как у хозяйки. Придет, щебечет, целует в щечку, а сама знай, глазами зыркает, где и чего, и как… говорю ж, хозяйка дурой была…

Дайна замолчала.

— Говори, — попросил Райдо и руки на спинку кресла положил.

Кресло это стояло между ним и Дайной, преградой, которая позволяла Дайне чувствовать себя в безопасности… почти в безопасности…

Райдо выше.

И больше.

И кажется, эта женщина прекрасно чувствует опасность.

Кивает.

Говорит.

— Ее на третий день привезли… Бран сам ездил… не подумайте плохого, другие-то ничего, с ними весело было. И вот брать разрешали, чего нравится, а этот… глянет порой так, что душа в пятки уйдет, усмехнется да спросит, все ли хорошо… Дайночкой называл… так и спросит, мол, все ли у тебя хорошо, Дайночка… а у меня язык к нёбу прикипает, только и киваю… — она смотрела в глаза, не смея отвести взгляд. — Сам за нею поехал… и привез… сперва никого-то к ней не подпускал, а уже потом, как надоела, то делился…

Райдо заставил себя дышать по счету.

От единицы до десятки — вдох.

От десятки до единицы — выдох.

И живое железо, которое норовит выплеснуться бессмысленной яростью, сдержать. У него получится. Он всегда с железом своим хорошо ладил.

Только жаль, что Бран издох… и вдвойне жаль, что издох быстро.

— Саквояж не нашли?

Дайна задумалась, но ненадолго:

— Нет… он ее спрашивал, но Ийлэ ничего не знала. Она вообще в мамашу пошла, та же святая простота… правда, небось, святости надолго не хватила.

Отступить Дайна не имела возможности, она оказалась зажата между столом и Райдо.

И стулом, который Райдо очень легко сдвинул в сторонку.

— Она тебе нравится? Им вот нравилась всем… чего нашли? Не знаю… но играли… в догонялки… в саду… очень им весело было, — Дайна говорила, не отводя взгляда.

Дразнила?

Проверяла выдержку?

Или просто пыталась сказать, что он, Райдо, ничем не лучше прочих.

— Догоняли всегда. А порой и загоняли. Пару раз вон доктор приезжал, откачивал, когда уж совсем… не знаю, зачем, она им была… но была и пускай себе. Не мое дело.

Не ее.

И наверное, ничье… шериф знал?

Наверняка.

И доктор, который называл себя другом семьи, только в какой-то момент дружить с альвами стало не просто неудобно — опасно. Сколько их еще было таких, которые сочли за лучшее сказать, что дело-то не их? Псы воюют с альвами, или альвы со псами, но главное, не людям в эти войны лезть.

Не Райдо судить их.

— А потом она их убила…

— Она ли?

Райдо наклонился.

От женщины пахло духами, мягкий сладковатый аромат, не то цветочный, не то фруктовый, главное, что не для нее созданный. Он ей не подходил, да и собственный запах тела Дайны пробивался сквозь полупрозрачный полог этого аромата. Кисловатый, тягучий, крысиный…

— А кто еще?

— Не знаю, Дайна, — Райдо коснулся рыжеватых волос. — Это ты мне скажи… кто еще?

— Понятия не имею.

Лжет.

Но Райдо позволит себе в эту ложь поверить.

— Пять тысяч, — сказала она и все-таки отстранилась настолько, насколько позволяло место. — Если хочешь узнать про… саквояж, ты заплатишь мне пять тысяч.

— А если не хочу?

— Хочешь, — Дайна осклабилась. — Кто не хочет получить сокровище?

Наверное, она была права. Вот только представления о том, что есть сокровище, у нее и Райдо различались. Собственное он уже получил.

— Не боишься?

— Вас? — она приподняла бровь. — Вы мне ничего не сделаете… а если и захотите, то… я лишь исполнила просьбу Мирры… она так о вас беспокоилась… вы отказывались от лекарств. Она попросила дать вам снадобье… и конечно, мне не следовало бы соглашаться, но я хотела как лучше.

Она всхлипнула.

Притворщица.

Крыса.

И все-таки Райдо будет жаль, когда ее убьют.

— Не меня, Дайна, бояться надо. Или ты думаешь, что тот, кто стоит за вами, тебя пощадит? Ты ему нужна была в доме, а вот за его пределами… лишних свидетелей убирают, Дайна, это правило.

— Простите, но… я ничего не знаю… совсем-совсем ничего… — она потупилась.

Ложная скромность.

Притворный страх.

И самоуверенность, которая выйдет ей боком.

— Что ж, тогда не смею тебя задерживать. Завтра Нат отвезет тебя в город.

Райдо отступил, позволяя ей пройти. Он надеялся, что Дайна уйдет молча, но у самых дверей она остановилась:

— Знаете, — она сказала это тихо. — Практика показывает, что псы далеко не бессмертны…

Глава 18

Ийлэ слушала бурю.

Те случались нечасто, по обыкновению своему задолго упреждая людей о том, что грядут снежные дни. И тогда отец приказывал запирать ворота, а на старой сторожевой башне, которую давным-давно следовало бы снести или хотя бы перестроить, зажигали огонь.

Вдруг кто заблудится в лесу?

Эта башня и поныне стояла на отшибе, кривою спицей, опасно накренившейся, потянувшейся к земле. И того и гляди упадет. Мечутся ветра, заметают следы к башне. И старик Михей навряд ли займет обычный свой пост.

Ийлэ помнит.

И его, хмурого, в клочковатом каком-то тулупе, от которого терпко пахло табаком. Старик табак носил на поясе, и жевал, вяло двигая губами.

Он мало говорил.

Много вздыхал и частенько застывал, упирая взгляд куда-то в небо.

Он следил за башней и поленницей, которая занимала весь первый этаж, а Казик, приблудный мальчишка, оставленный при доме, носил дрова наверх, к маяку. Он же натирал зеркала его мелким песком и тряпкой, при том сосредоточенно сопел, осознавал важность этой своей работы.

Ийлэ вот не позволил.

Она хотела остаться и тоже палить дрова, поворачивать массивные зеркала, ловить отблески пламени. И думать, что кто-то там, в далеком лесу, увидит луч света.

Спасется.

На памяти отца Ийлэ таких было пятеро.

Что с ними стало?

Буря подбирается на мягких лапах. И ветра умолкают. Тишина вязкая, в ней тонут и звуки дома, и дыхание самой Ийлэ, и шаги пса. На сей раз он не стал стучать, толкнул дверь, которая отворилась совершенно беззвучно.

— Прячешься?

— Нет, — Ийлэ обернулась.

В комнате темно. И фигура Райдо кажется лишь одной из теней, правда, тенью огромной, плотной и на редкость живой.

— Тогда что?

Он щурился. Говорят, что псы плохо видят, особенно если в сумерках, и наверное, этот конкретный — не исключение.

— Ничего. Слушаю вот.

— Я не помешаю?

Ийлэ пожала плечами: нет.

Как ни странно, но после того разговора стало легче. Все логично. Все правильно. Она поможет псу выжить, а он…

Он сел в кресло-качалку, и ноги вытянул. Ноги у него длинные, да и сам он… больше того, крупней. И если бы сошлись в бою, кто победил бы?

Ради чего им воевать?

— А я зиму не люблю, — Райдо оттолкнулся от пола. — И бури не люблю… холодно… я однажды из дому сбежал… зимой… не из городского… в городе-то проще, а там… особняк и леса вокруг, прямо как здесь.

Ийлэ не интересны его воспоминания, но она слушает, потому что когда-то, в прошлой ее жизни, отец тоже рассказывал сказки, даже когда Ийлэ стала слишком взрослой для них…

Традиция?

Наверное… смысла в этом не было точно.

— Меня наказали. Я решил, что это несправедливо и сбежал. Дурак, — Райдо раскачивался в кресле, и пятки его почти касались каминной решетки. — Тогда только-только после Каменного лога я сам себе казался взрослым неимоверно… бессмертным… я не знаю, как у вас… да и у других тоже, но там сила переполняет. И ты возвращаешься иным… думаешь, что теперь-то весь мир у ног… и даже больше… а тебя оставляют без сладкого.

Наверное, раньше Ийлэ улыбнулась бы: ей сложно представить, что Райдо кто-то способен оставить без сладкого.

— Как было душе вынести? Я и решил… — он остановился, упершись ногами в решетку, отталкиваясь, почти переворачивая кресло. — Решил, что докажу всем, на что способен…

— Ты поэтому с Натом возишься?

— Я? — Райдо удивился. — Скорее наоборот, это он со мной возится, но… не знаю, может и поэтому. Хороший паренек. Одинокий.

Он помолчал, а потом добавил очень тихо:

— Мы плохо переносим одиночество.

Ийлэ пожала плечами: ей наедине с собой было спокойно. Мирно. И в компании пса она не нуждалась, если разобраться, то Райдо своим появлением заглушил напевы бури. Воспоминания прогнал опять же. Но на него она не злилась.

На него сложно было злиться.

Более того, не-одиночество с ним было вполне себе уютным.

— Всю жизнь со мною рядом кто-то был. Я не имею в виду слуг или нянек… или гувернеров… но мама, отец, братья… младшие со-родичи… потом школа… самое страшное наказание — это когда тебя запирают в комнате для раздумий. Я туда частенько попадал…

— Что это за комната?

Ийлэ в школу не попала.

Мать учила. И еще отец… и были наставницы, которые, впрочем, надолго в доме не задерживались.

— Обыкновенная. Маленькая только, вроде кладовой. Окон нет. И ничего нет. Голые стены. Пол. Потолок. Тебя запирают на час или два, чтобы ты подумал над своим поступком. Сначала, конечно, не думаешь, сначала пытаешься отсчитывать время, но рано или поздно сбиваешься. И в голову лезут всякие мысли. К примеру, о том, что тебя забыли… что учитель шел-шел и, например, в яму упал… шею свернул… или удар с ним приключился и его увезли в больницу. Но главное, что он не придет, не откроет дверь… и ты умрешь в этой самой комнате от голода и жажды… и никто о тебе не узнает.

Райдо убрал ноги, и кресло качнулось.

— Сейчас я понимаю, что это все было глупостью, но тогда…

— Ты боялся?

— Да.

— Я… тоже боялась, — Ийлэ отвернулась от окна, затянутого льдом, залепленного снегом. — Он меня закопал. В бочке. Там воздух был, но немного… сказал, что я должна…

Она тронула горло, которое свело судорогой.

…воздух вдруг исчез.

…там он становился все более густым, более тяжелым. Ийлэ не кричала. Она легла на дно бочки, свернулась калачиком, обняв колени. Дышать она старалась медленно, но воздух все равно заканчивался.

…и страшно.

…темно.

…пахнет землей и вином. Он пьян и наверняка уснул… завтра проснется, вспомнит… а она уже умерла… тогда эта мысль заставила ее рассмеяться, потому что смерть — это не так страшно… скоро она уснет… она уже засыпает… голова тяжелая… и нельзя кричать, потому что если он рядом, если прислушивается, то крики Ийлэ его порадуют, а она не станет его радовать…

…но воздуха все меньше, и стенки бочки сжимаются, что невозможно, однако Ийлэ чувствует их, как и землю за ними, которая вот-вот разломит дерево, засыплет.

Сожрет.

Она почти справляется с криком, который клекочет в горле, и для надежности горло это сжимает руками… но стенки трещат.

Стискивают.

Не стенки — руки. Теплые мягкие руки, от которых пахнет травами, и еще виски… и хлебом… и псом по имени Райдо.

— Тише, девочка, тише… все закончилось… все уже закончилось… — он держал ее на руках и раскачивался. Ийлэ раскачивалась вместе с ним.

Плакала?

Нет. Глаза оставались сухими.

— Я не позволю тебя обидеть, — Райдо коснулся губами виска. — Поверь, больше никому не позволю… ты мое сокровище.

Верить нельзя.

Разве что ненадолго… пока ярится буря, которая подобралась к дому, развернула дюжину снежных крыл… бьется, рвется с привязи.

Воет.

Ийлэ слушает вой, и еще мерный стук сердца… и ей тепло сидеть, уютно.

— Что было тогда… — собственный ее голос звучит сипло. — Когда ты сбежал?

— Хватились меня не сразу… и то, потому что в детской было слишком тихо, а я никогда не умел, чтобы тихо… матушку это расстраивало очень. Другие — они нормальные дети, послушные, я же вечно что-то… или куда-то… и в тот раз я до леса добрался… по следу пошел… лосиному… думалось, что докажу всем, что уже взрослый… бестолочь.

Он потерся носом о шею Ийлэ.

— Не бойся, пожалуйста, ты же знаешь, что я тебя не трону… мне твой запах нравится.

— Что?

— Запах, — повторил Райдо спокойно. — Лесом пахнешь. Осенним. Осень я люблю, только раннюю, когда листья золотые и еще паутина летает… но я ж не рассказал… из меня рассказчик не очень, чтобы… я вечно перескакиваю с одного на другое. Охота — это… это на самом деле чудесно…

— Если не на тебя… охотятся.

Говорить все еще было сложно. Ийлэ потрогала горло руками, и удивилась тому, что не ощущает собственных прикосновений.

Он ведь раскопал.

Надоело ждать, когда она закричит. А может, не захотел убивать, не из жалости, но ему было скучно здесь, он сам говорил о том, что надолго застрял, и что привлекать внимания нельзя. Поэтому людей не трогали.

Ийлэ — единственная игрушка.

…игрушки ломают.

…и чинят.

…главное, остановиться вовремя. У него получалось. Он гордился тем, что получалось.

— Прости, — Райдо прижал к себе крепче. — Нельзя охотиться на разумных… даже в шутку нельзя, потому что такие шутки очень скоро перестают быть шутками… и прости, хорошо?

— Тебя?

— И меня… все еще ненавидишь?

Что ему ответить? Ийлэ промолчала.

— Тогда… тогда во мне кровь кипела… или не кровь, а живое железо, с ним тоже непросто управиться. Чем оно сильней, тем сильней ты… и животное в тебе. Главное, не позволить этому животному взять верх… я тогда не думал ни о чем таком. Просто шел по следу… догонял… не особо торопился. Ветер? И что с того… и снег — это не страшно, когда броня нормальная, то холода почти не ощущаешь… главное, цель не упустить… я его догнал… матерый такой лось, который меня не испугался… мы долго танцевали… он, наверное, не одного волка в мир иной спровадил… и мне досталось. Броня броней, но когда лось копытом… челюсть сломал… и ребра… и вообще хорошо потоптался.

Райдо руки разжал.

И пожалуй, можно встать. Он не будет удерживать. Позволит Ийлэ вернуться на прежнее ее место, которое на подоконнике… там спокойно.

Уютно.

И буря близка. Ийлэ будет слушать ее, и еще немного — голос пса, который вплетается в песни ветров, рассказывая сказку… пусть это будет сказка…

— Когда я очнулся, лося уже не было, зато был снег и… и чтобы броню держать, сила нужна, а ее не осталось. Я оказался посреди леса, голый и с переломанными ребрами. Все, на что меня хватило, заползти под ближайшую ель… тогда я еще подумал, что умру… и знаешь, так обидно стало… только-только жить начал, а уже и умирать… и слово дал, что если выживу, то стану послушным… буду делать все, как говорит мама… на благо рода.

— Тебя нашли?

— Как видишь, — в темноте не видно, что он улыбается, но Ийлэ странным образом чувствует эту его улыбку… ему идет… — Братья по следу отыскали… и отец… он пообещал, что как только я отойду, самолично шкуру на заднице спустит, потому что до меня только через задницу и доходит… и слово сдержал. Он всегда его держит. Ийлэ…

— Да?

— Если у тебя не получится, то… мой род исполнит мою клятву… Нат свидетель.

— Получится.

— Ты веришь?

Она обернулась. Бледное лицо, не лицо — пятно, и так легче, потому что не видя Райдо, можно не думать о том, кто он.

И почему Ийлэ не бежит, хотя имеет возможность.

— Я знаю, что тебе нельзя умереть.

— Хорошо.

Вновь тишина.

В его руках тепло… уютно… это неправильно, чтобы вот так… но сегодня и сейчас Ийлэ забудет об этой неправильности. Она сочинит себе историю, в которой не было ни войны, ни ненависти, а был… кто?

Старый знакомый.

В ее истории он безопасен. И в том, что она, Ийлэ, сидит у него на коленях, нет ничего неприличного… в ее истории с приличиями вообще сложно.

— Ты сдержал слово? — в этой истории есть место для вопросов.

— Честно попытался…

— И как?

— Наверное, я был недостаточно настойчив, но… сбегать — не сбегал, делал, что говорят, только… как-то оно все равно не получалось, чтобы… — Райдо вздохнул, и вздох этот опалил кожу.

Отстраниться?

Уйти?

— Матушка все равно огорчалась… отец, тот спокойней был, он изначально на меня особых надежд не возлагал… а я…

— Что ты?

— Мне все время казалось, что я живу какой-то чужой, заемной жизнью… что все должно быть иначе, но я не знал, как именно иначе… и страшно было порвать… тогда, когда я под той елкой хвост морозил, больше всего меня пугало одиночество. Буря вокруг. Снег… а я один… и если умру, то тоже один… вот и хотел, чтобы вместе… семьей… а получалось, все равно один.

Подбородок Райдо уперся в плечо.

— Потом была одна история… нехорошая очень. Да много чего было. И война эта… отец сказал, что мне нужно закрепиться в разведке… я и пошел… только при штабе — это не мое… я туповат немного… медлителен…

— Кто тебе сказал?

— Все говорили. А если не говорили, то думали… я сильный, это да, но на одной силе далеко не уедешь. А с другой стороны и от нее польза есть. Вот и водил десяток за Перевал… устраивали… не важно, это не то, о чем хотелось бы говорить.

Наверное.

Ийлэ не знает той, другой войны.

В последний год отец газеты жег и в город почти не выезжал. И в этом, похоже, имелся некий смысл… ее берегли.

Не сберегли.

— Но главное, что я снова попал в ловушку… и опять едва не сдох. Должен был бы наверняка, но я ж упертая скотина, я ж не могу просто так взять и… — он махнул рукой, потревожив тени, которые отпрянули от пса. — Самое главное, что я понял. Вот она жизнь, прошла уже… а я и не жил-то толком… и счастлив не был… нет, не был несчастен, я люблю свою семью, хотя порой с ними и тяжело, но главное, что мы разные. Понимаешь?

Ийлэ покачала головой.

— Я способен в какой-то мере следовать их правилам, но не более того. А им тяжело понять, что мне необходимо иное. Я сам не знаю, что именно, главное, что мне глубоко плевать на то, какое положение занимает наш род. И какие у него перспективы. И насколько это положение можно упрочить, если, допустим, заключить очередной династический брак… я знаю, что род богат, что со-родичи защищены и не голодают… мне этого достаточно. А все эти околополитические игры утомляют неимоверно. Вот поэтому я и не гожусь на роль райгрэ. Некоторых вещей я просто не понимаю. А со-родичи не понимают, как можно жить вот здесь…

Он обвел комнату рукой.

— И вот такое у нас… взаимонепонимание.

Райдо провел ладонью по волосам, осторожное прикосновение, не ласка, нет, скорее любопытство, которое он пытается сдержать.

— Но я рад, что сбежал… думал, приеду сюда, чтобы свободно помереть…

— А дома не давали?

— Свободно помереть? — уточнил Райдо.

— Да.

— Увы… там матушка… и матушкины подруги, которые являются раз в неделю на чай и еще затем, чтобы выразить сочувствие. Открытки шлют самодельные с пожеланиями скорейшего выздоровления. Цветы. Самые смелые и в комнату заглядывают. Приходится держать лицо. Представь, мне охренительно больно, орать бы во всю глотку, а я лежу и улыбаюсь, потому что не приведи предвечная жила сказать очередной дуре, куда она свою открытку засунуть может… матушка не простит грубости. Или вот она приходит… сидит у постели… вздыхает… и мне сразу совестно становится, что я, сволочь неблагодарная, сдыхаю тут. А иногда вот блевать тянет, выворачивает прямо наизнанку… но при ней же не будешь… она ведь леди…

Ийлэ согласилась: при леди блевать не следует.

Наверное, она и сама, прежняя, которая жила до войны, вела бы себя так же. Что плохого в открытках и цветах? И навещать больных следует. Исполнять долг милосердия.

А теперь кажется, что этот самый долг — глупость несусветная.

— Вот… и когда нажирался, ей не нравилось… нет, она понимала, что я от боли, что опиума не люблю и вообще, но все равно неудобно… умираю, а не умру никак… мешаю всем. Никто ни слова не скажет, только и я не совсем дурак… все понимаю. А тут поместье это… вроде как награда.

…награда.

…странно как. Ее, Ийлэ, дом и чья-то награда…

— Вот и подумал, что тут мне никто мешать не станет, хотя бы последние дни доживу так, как самому хочется… а тут ты… и говоришь, что я, быть может, совсем не умру…

— Когда-нибудь умрешь.

— Когда-нибудь все умрут…

Он снова оттолкнулся, но старое кресло опасно заскрипело.

— Новое надо, крепкое, чтобы выдержало, — сказал Райдо. — Я тяжелый… Ийлэ…

— Да?

— Я вот одно понял… нельзя растрачивать жизнь на пустое. Слишком мало ее…

И замолчал.

Он больше не произнес ни слова, Ийлэ тоже не заговаривала.

Просто сидели.

Просто слушали ветер.

Дайну Нат высадил на окраине города.

— До площади мог бы и довезти, — недовольно проворчала она, оправляя юбки.

Нат не ответил.

Женщина его злила. И злость эта была иррациональной, подталкивающей к поступкам, о которых — Нат смутно сие предполагал — он будет жалеть. А потому он молча сбросил пару тюков, притороченных к седлу.

Личные вещи.

И трогать их Райдо к огромному удовольствию Дайны не позволил, унижает его, видите ли, необходимость копаться в чужих тряпках. Его, может, и унижает, а вот Нат не гордый, Нат покопался бы и, пожалуй, отыскал бы немало интересного. Гнать ее следовало и давно…

Тварь.

Стоит, кутается в шубу из черной норки. Откуда взяла? А понятно, откуда… небось, шубка эта или альве, или ее матушке принадлежала… и вернуть бы, но не велено.

А приказы Нат не нарушал.

Старался во всяком случае. И подавив искушение взять женщину за горло, стиснуть, так, чтобы сошла эта наглая ухмылка с лица ее, Нат запрыгнул в седло.

Дел у него имелось множество.

— Эй, щенок, — раздалось в спину. — Передай своему хозяину, что Дайна ждать не станет, пусть поторопится.

— Ты о чем?

— Он знает…

А Нат догадывается. Она про ту комнату с железной дверью, и еще про ювелира убитого… про людей, которые ищут сокровище, быть может, и про альву… и надо было в лесу остановиться.

В лесу после бури тихо, спокойно.

Сугробы глубокие, конь по самое брюхо проваливался. Небось, еще насыплет… до самой весны не нашли бы, а по весне… там и волки голодные… и в окрестных лесах мертвецов множество, одним больше, одним меньше…

Райдо говорил, что женщин трогать нельзя. Слабые они.

Эта не слабая. Эта подлая. И в спину ударит, дай только шанс… внутренний голос нашептывал, что Райдо и не узнал бы… нет, узнал бы, разозлился, но простил… понял, что Нат как лучше хотел… но Нат этому голосу велел заткнуться.

В конце концов, он сам Райдо клятву принес. А свое слово не нарушит.

И потому Нат решительно выкинул Дайну из головы. Дел у него в городке имелось множество, и начать Нат решил со знакомого особняка, в котором ему точно рады не будут. Коня он оставил при таверне, бросив мальчишке-конюшему пару монет за заботу. Сам же неспешным шагом прошелся до площади, а оттуда свернул на тихую улочку.

Особняк, окруженный низкой оградой, был невелик, но аккуратен. За оградой виднелись мерзлые яблоньки и тоненькие, покрытые ледяной глазурью, вишневые деревца. Снег укрыл их, и кусты шиповника, и иные кусты, тоже колючие, но названия им Нат не знал.

Через ограду он перемахнул одним прыжком, и упав в рыхлый сугроб, затаился.

Тихо.

Ни собак, ни сторожей… и правильно, кого опасаться в месте столь умилительно спокойном? Нат нырнул под низкие плети кустарника. Он немного беспокоился, что на снежном покрывале остаются следы, с другой стороны, он не совершал ничего противоправного.

Во всяком случае, ему так казалось.

Добравшись до дома, который в ближайшем рассмотрении выглядел вовсе не столь уж роскошно, Нат замер. Он коснулся стены — деревянной, холодной. Бледно-розовая краска потрескалась и кое-где облезла, обнажая темную древесину.

Нат выпустил когти.

Это ведь не полный оборот, если только когти… а значит, можно… значит, если последствия и будут, то незначительные… он потерпит.

Когти входили в дерево легко. И на карниз, на котором висели ящики для цветов, Нат забрался с легкостью. Карниз покрывала толстая корка льда, а ящики стояли плотно, неудобно.

Окна затянуло инеем.

И как понять, которое ему нужно?

Плотно сомкнутые створки почти не пропускали запахов, и Нату пришлось сосредоточиться… немного измениться, ведь когда меняешься, то запахи становятся ярче.

Цветочный и сладкий.

Не то.

Мирра… она… ее раздраженный голос перекрывает нервные звуки клавесина, и, кажется, что Мирра не играет, но допрашивает инструмент.

Эта женщина тоже опасна.

Нельзя оставлять врагов за спиной. Райдо сам учил… и оставил… война ведь закончилась. Но он ошибается, война идет, здесь, в розовом особняке, за резными ставнями, за серыми стеклами… бархатная война, но меж тем все одно беспощадная.

Впрочем, о войне Нат думать не любил, и осторожно двинулся дальше.

Пустая комната. Запахов почти нет, а значит, заглядывают в нее редко. И следующая… острый аромат кофе и шоколада… голоса, на сей раз не Мирра, но миссис Арманди, которая тоже что-то говорит, и ноты знакомые, жаль, слов не разобрать. Нат не отказался бы послушать.

Он предполагал, что услышал бы немало интересного.

И снова пустая… ящики треклятые, которые под весом Ната опасно хрустят. Падать, конечно, невысоко и особого вреда Нату не будет, но придется начинать все наново. Ко всему, вдруг да внимание привлечет, а внимание ему не нужно.

Ей не нужно.

На ее окне висел венок из остролиста.

И запах шел сладкий, пьянящий. Нат так и замер, прижавшись к стеклу щекой, обнюхивая ставни, выискивая эти, почти стертые следы ее рук. И постучать решился не сразу. И даже почти отступил, испугавшись вдруг, хотя бояться было нечего. И на стук не отозвались, и тогда Нат решил, что его не ждут и не желают видеть, и это хороший предлог, чтобы уйти.

Он найдет себе другую девушку.

Сама мысль об этом показалась предательством, и Нат зарычал, ее отгоняя. А окно открылось.

— Нат! — Нира схватила его обеими руками за плечи. — Нат, ты… ты сумасшедший!

Она дернула его на себя, и Нат не удержался, в комнату вкатился кубарем.

Что-то сбил.

Зазвенело. И грохнуло. И Нира испуганно вскочила, оглянулась и, схватив его за руку, толкнула к шкафу:

— Сиди смирно!

Он же хотел сказать, что не безумен. В его роду уже лет триста как не отмечали случаев безумия, не успел. Дверцы шкафа закрылись.

— Нира! — голос миссис Арманди заставил Ната замереть. — Что случилось?

— Ничего… я вазу уронила… случайно… окно хотела открыть, а она взяла и…

— Нира, Господи, Нира… когда ты научишься вести себя нормально? Зачем ты полезла к окну?

— Здесь душно, мама… я хотела воздуха… ты же запрещаешь мне гулять…

Нат пошевелил пальцами, возвращая им прежний вид. В шкафу было любопытно: множество запахов, которые переплетались друг с другом в сложный узор чужой жизни.

Шелк и аромат холодный, легкий, а у атласа — тяжелый… кажется, шерсть. Шерсть пахнет очень хорошо, и до нее Нат дотянулся, зарылся носом в мягкие складки…

Хорошо.

У его девушки много платьев, наверное, ей жаль будет их оставлять, но Нат купит другие…

— Мама, я устала здесь сидеть. Я ведь ничего не сделала! Я…

Дверь захлопнулась с резким звуком, в котором Нату почудилось раздражение. Ключ провернулся дважды.

— Выходи, — сказала Нира, и Нат не без сожаления выпустил платье.

Из шкафа выбирался осторожно.

— Ты… ты зачем пришел? — Нира села на пол у двери.

Плакала?

Глаза терла, и глаза эти были красными.

— Ты не думай… я вовсе не расстраиваюсь… просто душно очень… воздух сухой… и когда воздух сухой, то глаза сами собой слезятся… непроизвольно, — она шмыгнула покрасневшим носом. — А так… чего мне плакать?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю… ботинки снимай.

— Зачем?

Нира не то вздохнула, не то всхлипнула, но пояснила:

— На них снег налип. Таять будет. Вода… следы…

— Извини, — Нату стало стыдно, что сам он о вещи столь очевидной не подумал. Разведчик…

Ботинки он стянул и, распахнув окно, сунул их в снежный горб, благо, сугроб на цветочном ящике образовался приличный.

— Они холодные потом будут, — с упреком произнесла Нира.

— Ничего.

— Замерзнешь.

Нат покачал головой.

— Так зачем ты…

— Тебя увидеть.

— А я думала, что ты теперь меня видеть не захочешь… после всего… и хотела тебе написать… объяснить все… а меня вот заперли… если выпускают куда, то только с Миррой… а она следит… поэтому никак… и вообще не хочет со мной знаться… молчит, будто я в чем виновата…

Она все-таки расплакалась, некрасиво шмыгая носом, вытирая этот нос дрожащей ручкой, и Нат растерялся, не представляя, как теперь быть.

Утешать?

Он не представлял себе совершенно, как утешают плачущих женщин, и потому просто шагнул к ней, обнял, уткнулся носом в рыжеватые волосы, от которых пахло весной и крапивой.

— Ты хорошая…

— Нет.

— Хорошая… и пахнешь вкусно… я тебя отсюда заберу… пойдешь за меня замуж?

— За тебя? — она от удивления плакать перестала.

— У меня есть деньги. Райдо еще раньше счет открыл. Мы получали процент от… призовые… и жалованье… и он говорит, что у меня перспективы неплохие. Конечно, это ерунда… я ведь из рода ушел, и значит, теперь вроде бы как сам по себе… нет, то есть с Райдо, но его райгрэ меня не принял… и пока Райдо жив, то я… запутался немного. Главное, что я работу найду. У Райдо брат в полиции работает, и там нужны всякие, а у меня нюх неплохой, и опыт тоже имеется… учиться надо, но если по вечерам, то… в общем, я сумею о тебе позаботиться.

— Ты смешной.

— Я? — Нат нахмурился, меньше всего ему хотелось казаться смешным. — Дом я сразу не куплю, но Райдо будет не против, если мы поживем с ним…

— Он…

— Он не умрет, — Нат провел ладонью по мокрой щеке и пальцы свои понюхал. Слезы Ниры пахли морем. — Теперь он точно не умрет. Ийлэ обещала.

— Как она?

— Нормально. Грустная только. Но больше его не боится. И меня не боится. А мне не хочется ее убить. Я альвов ненавижу, — на всякий случай счел нужным пояснить Нат. — Других. Не ее.

— Это хорошо.

— Так ты выйдешь?

Глава 19

— Выйду.

Нира подумала, что вряд ли родители одобрят этот брак… и наверное, Нат немного поспешил… он ведь совсем молодой… и она тоже… но ведь не обязательно жениться сейчас…

— Тогда хорошо, — Нат сунул руку за пазуху.

Он был смешной.

Взъерошенный. И предельно серьезный. В куртке какой-то старой, с латками на локтях, с меховым воротником, на котором таяли снежинки. И в то же время босой. Носки шерстяные и тоже с латками, очень аккуратными такими латками. Кто из ставил?

Из внутреннего кармана куртки Нат достал мешочек, а из него вытряхнул кольцо. Простой желтый ободок с квадратной огранки камнем.

— Вот. У вас ведь принято и… и у меня были кое-какие вещи… ты не подумай, я никого не убивал… точнее убивал, но не… мы как-то банду мародеров взяли, а при них вот… и моя доля… у людей же принято, чтобы кольца…

Камень был крупным, ярко-зеленым.

— Я не знаю даже, драгоценный ли он… — Нат сам надел кольцо на палец. — Я бы купил другое, но у вас здесь совсем выбора нет…

— Спасибо.

Кольцо пришлось впору.

Хорошая примета?

Чужое кольцо, которое принадлежало… кому? Лучше не думать, как и о том, что стало с этой женщиной… или девушкой… и быть может, ей тоже подарили на помолвку, а потом война. Но Нат не убивал, не ее, здесь Нира ему верит. А мародеры… разбойники… шериф говорит, что от них житья не стало, что у него не хватает сил, чтобы справиться со всеми.

Дороги небезопасны.

И вообще лучше не выходить из дома, а по мнению матушки, которая, правда, это мнение не озвучивает, и из комнаты. Наверное, будь такая возможность, матушка Ниру отослала бы, но… дороги не безопасны…

И Нира глупо радовалась, что этой небезопасности, что кольцу… и она теперь невеста?

— Если захочешь, то потом купим другое, — Нат наклонился и осторожно коснулся губами щеки.

Поцелуй?

Не такой, каким должен был быть… не то, чтобы Нира так уж хорошо в поцелуях разбиралась… она, конечно, кое-что видела… когда Мирра и Альфред… Мирра еще разозлилась невероятно.

Что за ерунда в голову лезет?

Это из-за волнения… Нира вечно волнуется по пустякам… но свадьба, которая когда-нибудь да состоится — не пустяк… и поцелуй…

Она тронула квадратный камень, который на прикосновение отозвался, полыхнул ярко, и решилась. Встав на цыпочки, Нира обвила шею жениха — если жениха, то ведь можно, верно? — и поцеловала его.

В губы.

…оказалась, она совершенно неправильно представляла себе поцелуи… и целоваться не умела, чего нельзя было сказать про Ната…

— Ты теперь моя, — сказал он на ухо потом, немного позже. — Совсем моя…

Наверное, это можно было счесть признанием в любви.

Ведь если бы не любил, то…

— Тебе пора, да? — ей не хотелось его отпускать, она бы вечность стояла так, прижавшись к замечательной этой куртке, старой, но мягкой, будто бы сшитой не из кожи, а из ткани. Стояла и гладила, что кожу, что длинный влажный мех воротника, что Натовы волосы… постричь бы его аккуратно… или не надо? Нестриженным он как-то роднее…

— Да, наверное, — он тоже не хотел уходить. Нира чувствовала это его нежелание, на которое откликалась, и цеплялась сильней. — Если меня здесь найдут, то…

— Мне достанется.

…и кольцо матушку не переубедит. Напротив, узнай она о кольце, то… заберет.

Для Мирры.

Мирре вот драгоценности очень даже по вкусу, но то, которое Альфред ей преподнес на помолвку, куда как скромней. С алмазом, но крошечным, чуть больше булавочной головки. Все знают, что матушка Альфреда этому браку не рада, а потому и тратиться не позволяет, надеется уговорить сыночка помолвку расторгнуть. Отец же не вмешивается, ему все равно…

…нет, кольцо Мирра и не подумает вернуть Нату.

…а Ниру сошлют, невзирая на всю небезопасность дорог…

— Хочешь уехать со мной? — Нат взял ее лицо в ладони. Склонился, касаясь носом носа… и так никто не делает, но Нире все равно.

— Сейчас?

— Сейчас. Я помогу спуститься. Лошадь ждет… Райдо, конечно, будет недоволен, но не прогонит… покричит немного… на меня покричит, — уточнил Нат.

— Я не хочу, чтобы на тебя кричали.

— Он разрешит остаться…

— Нет, — Нира с сожалением покачала головой. — Нельзя так… и мне еще шестнадцати нет… тебя обвинят… даже если я скажу, что сама пошла, все равно обвинят в… в том, что ты меня украл. И судить станут…

…и наверное, его вожак заступится, решит проблему… по-своему решит… Ниру вернут родителям, а Ната отошлют, быть может, за Перевал.

Кажется, он сам думал о том же.

Вздохнул.

И снова поцеловал. Осторожно так, точно боялся, что Нира испугается. Глупый какой. Она не боится его совершенно…

— Я еще приду.

— Я буду ждать…

— Хорошо, — Нат коснулся кончика носа. — Я… мне было без тебя плохо.

Нира кивнула.

И ей было.

Когда очнулась в карете. И еще когда поняла, что их с Натом усыпили. И потребовала объяснений, а никто объяснять не стал… она все спрашивала, а они молчали, будто бы Ниры вовсе не существовало… отец и тот к окну отвернулся, губы поджал раздраженно. И еще четки достал, щелкать принялся, нарочно громко щелкал, зная, что маму это щелканье раздражает неимоверно. Она и злилась.

Но молчала.

Мирра сидела прямо, глядела исключительно перед собой… правда, перед ней сидела Нира, но была уверена, что сестрица ее не видит. И когда Нира закричала — просто, чтобы заставить их очнуться, ей отвесили пощечину:

— Не истери, — велела сестра чужим ледяным голосом. — И без тебя проблем хватает.

…они так и не сказали, что с Натом.

…и с Райдо.

…привезли, заперли… выпускали только к завтракам, обедам и ужинам, но и за ними Нира чувствовала себя лишней.

— Еще два месяца, — сказала она, стискивая широкую Натову ладонь. — У меня день рожденья весной. Два месяца и… и мы сможем заключить брак в магистрате… только не в нашем, потому что мэр непременно донесет отцу, а тот…

— Я куплю лицензию.

— Тогда хорошо… если по лицензии, то…

…все получится.

Конечно, все у них получится и… и не надо говорить, что Нира слишком молода, поэтому ничего не понимает. Она понимает.

Любит.

И будет любить.

— Возвращайся, — попросила она, когда Нат забрался на подоконник. — Я буду ждать… и… Нат, погоди… будьте осторожны… Мирра привыкла получать то, что хочет… и мама тоже… себя береги.

— Обязательно.

Нира ему не поверила.

А он, скользнув губами по щеке, шепотом сказал:

— У тебя волосы пахнут крапивой…

Нат выбрался из сада.

Настроение было прекрасным. Настолько прекрасным, что увидев собственное отражение в витрине, Нат остановился.

Удивительно.

Он улыбается. Нет, Райдо не прав, Нат улыбаться умел, но вот чтобы так… как-то странно… и счастливо… и вообще глупо он выглядит, но этот глупый собственный вид нисколько не раздражает.

Петь хочется.

Или сделать что-то… что-нибудь совершенно безумное. И Нат, оглядевшись, — улочка была приятно пустынна, — встал на руки. На них и прошелся до самого входа в лавку, и на крыльцо подняться попытался. Всего-то пять ступенек, равновесие Нат потерял на третьей, и пришлось извернуться, чтобы не сесть с размаху в грязь.

— Здрасьте, — вежливо поздоровался он, смахнув с волос снежинки. И престарелый лавочник, чем-то напоминавший нахохлившегося черного грача, кивнул. — Мне бы вот чего надо…

Список Райдо дал длинный. И Нат не был уверен, что сумеет купить все. Нет, с мылом там или яичным порошком — это просто… или вот еще хлеб… а с платьями как быть?

В платьях Нат не разбирается совершенно.

И в чулках.

И в подвязках, которые к чулкам положены, а еще подъюбники, корсеты…

…и письма отправить.

…прислугой озаботиться, потому что с этим огромным домом Нату одному не управиться.

…и вообще дел невпроворот, а его разрывает от странного иррационального счастья. И тянет вернуться в тот дом, по собственному следу и до стены, а там — наверх, к окошку, затянутому льдом, залепленному снегом.

И Нат вернется.

Позже.

Он ведь обещал.

Его взяли на выходе из лавки, и Нат еще подумал, что не даром человек так долго в подсобке возился, небось, отправил кого к шерифу. А потом время тянул, все считал и пересчитывал, то банки путал, то матерчатые мехи с мукой, сахаром перевешивать брался, то путался в рулонах ткани…

…ждал.

Дождался.

— Парень, — шериф вошел в лавку, придержав дверь, чтоб не ударилась. И колокольчик на ней звякнул тихо, вежливо. — Тебе придется пройти с нами.

Если бы шериф был один…

…двое с арбалетами.

— Не шали, — сказал Йен, сплюнув на пол, и лавочник поморщился: полы были чистыми, только-только отскоблили их добела. — Улицу перекрыли. Ты побежишь, нам стрелять придется, еще раним ненароком. Кому оно надо?

Йен говорил спокойно, умиротворенно даже, точно нисколько не сомневаясь, что Нат проявит благоразумие.

— Чего ты хочешь?

Нат прикинул: улица и вправду узкая. И если стрелков посадить грамотно… еще и сети…

— Разобраться хочу, — шериф мотнул головой, и лавочник беззвучно исчез за дверью, той самой, в подсобку, в которой хранились банки с консервированными овощами.

Райдо просил привезти персиков.

И еще яблочного джема. Ему казалось, что Ийлэ джем должен понравиться.

— В чем?

Бежать?

Остаться?

Если обратиться, то… выстрелить успеют, а чешуя мягкая. Но Нат и со стрелой ушел бы… с полудюжиной стрел… до границы добрался бы точно, но дальше… кровь на снегу — хороший след, да и шериф не так глуп, чтобы не просчитать этого варианта.

— Верно думаешь, парень, — кивнул он. — У нас собаки, и верховых найдем… ты, конечно, шустрый, но не до такой же степени. Потому не дури. Идем с нами. Я тебя даже связывать не стану, если слово дашь…

— Какое?

— Дойти до управы.

— В чем меня обвиняют? — Нат склонил голову на бок.

Людей он не боялся.

И арбалетных болтов тоже. И если подумать, то и смерти.

— Пока не обвиняют, — шериф положил руку на плечо.

— В чем?

— Убийство.

Сердце ухнуло.

— Ты привез Дайну в город?

Нат кивнул и уточнил:

— Я ее не трогал…

— Ты, может, и не трогал, а кто-то вот тронул, да так, что… идем, парень… я к твоему хозяину нарочного отправлю…

— Райдо не хозяин.

— Тю, а кто?

— Вожак.

Шериф пожал плечами: с его точки зрения разницы не было никакой.

Нат задерживался.

Ийлэ изначально не по вкусу пришлась мысль отправить его в город. В городе небезопасно.

Она знает.

Она не находит себе места, мерит комнату шагами, и малышка, чувствуя ее волнение, ворочается, ерзает, вяло хнычет. И никак не желает засыпать.

— Дай сюда, — проворчал Райдо. — И успокойся уже… не заставляй меня ревновать.

— Что?

— Обо мне ты так не беспокоишься, — девочку он положил на сгиб руки. — Вот так… а то мамочке твоей опять что-то в голову втемяшилось… в этой голове слишком много всего…

Много. Наверное.

Но что-то случилось.

И Дайну он взял…

Кажется, это Ийлэ вслух произнесла.

— Расскажи о ней, — попросил Райдо, усаживаясь у камина. Он двигался все еще осторожно, пусть осколки разрыв-цветка и спали, но тело помнило боль.

Тело не желало новой.

— Зачем?

Ийлэ остановилась у окна. И вправду, что она себе надумала? Нат? Да какое ей до Ната дела… она заключила сделку с Райдо, и о нем бы должна беспокоиться, как о залоге собственного будущего.

— Просто… пытаюсь понять, что она за человек.

— Люди лгут.

— Все лгут, Ийлэ. Люди, псы, альвы… все убивают… и умирают… творят, что зло, что добро…

— На мудрые мысли потянуло? — она заставила себя дышать.

Предчувствие беды не уходило.

Напротив. Чем сильнее Ийлэ старалась отрешиться от него, тем острее становилось понимание, что вот-вот произойдет нечто такое… страшное…

…а тогда не было никаких предчувствий.

…тогда она позволяла себе быть преступно беспечной. Верила, что все — почти игра…

— Да какая это мудрость? Дерьма везде хватает, но это еще не значит, что весь мир из него слеплен… я знаю, что Дайна служила в этом доме.

— Да, — Ийлэ не без труда отвела взгляд. Все равно обындевевшее стекло утратило прозрачность, и не разглядишь, что там, по другую его сторону. — Служила… ее матушка наняла… она в Благотворительном комитете стояла. Дайна сирота и… ее учили кое-чему, но этого мало, чтобы попасть в хороший дом… без рекомендаций на приличную работу не устроишься. А кто даст рекомендации сироте? Но директор приюта писала дамам из комитета… просила… и за Дайну попросила… она думала, что Дайна — очень милая скромная девушка…

Снегопад прекратился.

И буря улеглась еще вчера. Дом выдержал ее, и теперь лишь вздыхал под тяжестью снегов. Первый этаж занесло, да и сад тоже… дорожки, кусты и даже яблони…

— И маме так показалось… она пришла вся такая… несчастная… ее в доме жалели… кроме найо Рамси… нашей экономки.

— Она не жалела?

— Она сразу сказала, что Дайна — себе на уме.

У найо Рамси было вытянутое костлявое лицо с темными глазами, маленькими, глубоко посаженными, и глаза эти смотрели с неодобрением.

Она носила серые платья.

И белые воротнички, накрахмаленные до хруста.

— Следила за ней… найо Рамси за всеми следила, но за Дайной особенно. Говорила, что от таких девиц надо ждать неприятностей. Мама отмахивалась только… Дайну не за что было увольнять… да и неудобно перед остальными дамами… все ведь принимали в дома сирот, хотя бы года на два… или надольше, если по нраву пришлось, главное, чтобы рекомендации заслужить, а тут…

Ийлэ прислушалась.

Ничего.

Никого. Только ветер в трубах воет, пробирается в дом. Комнат слишком много, а Нат не способен управиться со всеми, поэтому камины задернуты серым пеплом. Лишь этот горит, манит подобраться ближе, обещает тепло и покой.

Но тревожно.

Почему его до сих пор нет?

Райдо сказал, что Нат вернется затемно, а темнеет зимой быстро…

— Потом прислуга стала просить расчет. И найо Рамси тоже уехала… у нее сын был, которого забрали воевать… а у него осталась жена и дети. Найо Рамси сказала, что им она нужней… без нее в доме стало иначе… сам дом изменился.

Ему сложно объяснить, в чем именно заключались перемены, да и сама Ийлэ не понимает, чтобы до конца. Сохранился прежний распорядок. Обеды в столовой, к которым надлежало переодеваться, пусть бы и проходили они в кругу семьи… ужины… и посиделки в другой гостиной.

Карточный стол.

Тихие беседы… мама музицирует, а отец подпевает ей. Голос у него красивый, низкий… книга, которую Ийлэ читает который вечер подряд, скучная, но меж тем бросить не выходит.

Мозаика.

Настольная игра на троих.

И стакан молока, который приносят в постель.

Все как раньше, но слегка иначе…

— Дайна стала нужна, — та память еще саднила, как старая рана. — В таком доме всегда много работы… о нем нужно заботиться.

Она погладила шелковую стену.

Дом спал.

Простил ее? А она его? Взаимное предательство… когда-нибудь он отзовется, и Ийлэ расскажет, что больше не держит на него зла… и поможет с теми дичающими побегами управиться.

Боль причинит.

Иная боль во благо.

— Она стала личной горничной матушки… у нее хорошо получалось с волосами управляться, настоящий талант… и мама сказала, что потом, когда все закончится, она даст Дайне рекомендации… то есть, напишет, что она может быть не просто горничной, а личной… это ведь большая разница.

— Но ей было мало?

— Не знаю. Наверное. Маме… был нужен кто-то, с кем можно побеседовать… ее подруги о ней забыли… и писем больше не приходило… и все ждали чего-то…

— Дайна?

— Дайна всегда была готова выслушать… — Ийлэ провела коготком по каминной полке, которая нагрелась. И теплый камень напоминал о лете. — Мне кажется, что мама, сама того не желая, говорила ей больше, чем следовало…

Теплый камень.

Еще немного и раскалится.

Если сжать его в руке и держать, долго держать, быть может, это, внешнее тепло, растопит холод внутри Ийлэ?

— А потом мама сказала, что… мне следует уйти… спрятаться… ненадолго… но все пошло не так…

— Тише… что ты творишь, девочка? Руки лишние? — Райдо снова оказался рядом.

Когда?

Какая разница.

За руку держал, аккуратно, но сильно. А ладонь была в камине, почти касалась рыжих косм пламени, которое благоразумно присело…

— Об этом не надо вспоминать, — Райдо руку заставил убрать.

И от камина отступить.

Он развернул Ийлэ, обнял, стоял, водил по спине ее широкой ладонью, и странное дело, прикосновения эти не вызывали отвращения, напротив, успокаивали.

— Не сейчас… не время еще… ты про Дайну рассказывала… она появилась в доме?

— Да.

— Когда?

— Не знаю… я не… мне сначала было…

— Не до нее…

— Да.

С ним легче.

И тревога отступает, но это ложное чувство защищенности, потому что… просто потому что он — пес. Ийлэ ему нужна, чтобы жить, а он нужен ей… и Райдо клятву дал.

Впрочем, клятва — лишь слова.

Сдержит ли?

— Потом… потом уже… она заняла мамину комнату… и водила туда…

Слюна сделалась вязкой, а губы онемели. И Райдо провел по ним пальцем, стирая эту немоту. От рук его пахло виски, и еще немного — болезнью…

— Вещи брала… мамины шляпки… платья ей были малы, но она все равно… сама расставляла их… умела шить… переделывала… мамин гребень, который маме отец подарил… шпильки… ее пудра… духи… все, что принадлежало маме… а у нее много было всего… она… она как будто пыталась украсть… не украсть, а… взять мамину жизнь…

— Но у нее не получалось?

— Да.

Он понял.

— Она приходила ко мне… и показывала… говорила, что заслуживает всего больше, чем… что мама сама виновата… ее убили и… а Дайна жива… почему она жива, а маму убили? Мама не воевала… она никому плохого не делала… но ее все равно убили. За что?

— Не знаю, девочка, — шершавый палец Райдо скользнул по щеке. — Что бы я теперь не сказал, тебе не станет легче.

— Наверное.

— Я знаю… не станет. Со временем, быть может…

— Я вас ненавижу.

— Меня?

— И тебя.

— Ната?

— Да… он не возвращается… что-то случилось…

— Что с ним может случиться? У девчонки своей застрял. Влюбился, представляешь? Она мне показалась симпатичной, лучше, чем ее сестрица. Надеюсь, что лучше, потому как Нат — парень хороший, только диковатый слегка. Ну у него жизнь такая была… у всех у нас была такая жизнь, что одичать недолго.

Райдо отпустил.

И хорошо.

Ей не нужно его сочувствие, и вообще ничего не нужно, кроме самой возможности жить.

— Твой отец был королевским ювелиром, верно?

Ийлэ кивнула:

— Тебе нужны его драгоценности?

— Не особо, — Райдо вернулся на ковер, сел он рядом с малышкой, которая сама перевернулась на живот и теперь лежала, растопырив руки. — Они нужны людям, а значит, люди не отстанут. Я пытаюсь разобраться в том, что здесь произошло. Кто знал про твоего отца?

— Немногие… он не то, чтобы таился, просто… кому было рассказывать? Маме вот…

— А она подругам?

— Ты о найо Арманди? Кажется, да… а отец — доктору. Они часто посиделки устраивали. Папа любил маму, и меня любил, но иногда нужен был кто-то, просто чтобы поговорить… и доктор…

— Значит, уже двое… Дайна?

— Да, — Ийлэ после краткого раздумья вынуждена была согласиться. — Она помогала маме… и не могла не видеть ее драгоценностей.

— Трое — это много, — Райдо помог малышке перевернуться на спину. — С кем Дайна водилась?

— С кем она только не водилась.

Прозвучало зло.

Это от обиды, и еще оттого, что Дайна не просто выживала, она получала удовольствие от того, что красива, молода и нравится. И то внимание ее не тяготило.

Ее ничто не тяготило.

Если бы Ийлэ могла жить так…

— Во всей этой истории есть несколько неправильных моментов… — Райдо лег на живот, он гладил малышку большим пальцем по голове, и та улыбалась, норовила за пальцем повернуться.

Пузыри пускала.

Улыбалась беззубой улыбкой.

— Первый, почему люди не пришли раньше, когда дом стоял пустым? Ладно, поначалу здесь особисты терлись, но потом-то они убрались. Второй — почему тебя вообще оставили в живых… не то, чтобы я жалуюсь, — он смотрел снизу вверх, и под взглядом этих светлых глаз Ийлэ чувствовала себя неуютно.

Нет, от Райдо не исходила угроза.

Он не тронет.

Не пнет походя. Не ударит лишь потому, что имеет возможность ударить. Он не будет ломать пальцы, один за другим, глядя в глаза, наслаждаясь болью и упрямством, впрочем, криком, когда упрямство иссякнет, тоже…

Насиловать не станет.

Он обещал защиту, и хочется верить, что сдержит слово. Но зачем тогда он смотрит вот так… выжидающе?

Ийлэ отвернулась первой.

— Ийлэ… — мягкий рокочущий голос. — Их ведь не нашли? Драгоценности.

— Нет.

Ийлэ знает точно.

И становится вновь страшно, потому как… Райдо был рядом. И будет. И она ему нужна, но и сокровища нужны тоже… и как знать, что важнее…

…жизнь.

…своей жизнью он не станет рисковать.

…пока не станет, а вот позже, когда поправится…

…клятву дал, но и Арманди клялась матушке в вечной дружбе…

— Ийлэ, — шепот, и дыхание на шее, и пальцы ложатся на плечо. Руки у него большие, тяжелые, а вот пальцы — нежные, Ийлэ чувствует их сквозь ткань. — Ты мне не доверяешь?

Нет.

И да, ей хочется поверить, кому-нибудь… пусть бы и псу…

— Конечно, не доверяешь, — сам себе ответил Райдо. — У тебя нет на то причин. Но на самом деле я свое сокровище уже нашел, осталось сохранить. А чтобы сохранить, я должен понять… тебя ведь спрашивали о… драгоценностях?

— Да.

— Ты не рассказала.

— Да.

— Почему?

Он и вправду не понимает?

— Я… хотела жить.

Еще одно иррациональное желание.

— Он… он думал, что сокровища в сейфе… он заставил меня сейф открыть… не весь. Пара ячеек. Я знала далеко не все коды.

— Что нашел?

— Мелочь… золотой лом… серебро… платины немного. Эмали. Инструмент, — Ийлэ закрыла глаза, перечисляя. — Жемчуг. Неграненые камни… не особо ценные… заготовки…

Она перечисляла, стараясь говорить ровно, спокойно, но голос предал, сорвался.

— Он разозлился, — Райдо не спрашивал, констатировал факт. — И сделал тебе больно.

Ийлэ кивнула.

— Он умер, девочка… совсем умер… а если бы вдруг остался жив, я бы убил его.

И снова захотелось ему поверить.

— И я убью любого, кто сунется в мой дом… с не теми намерениями.

— А проверять как будешь?

— Намерения? — уточнил Райдо и, широко оскалившись, произнес: — Просто: я доверюсь интуиции.

Ийлэ фыркнула. Не то, чтобы она вовсе интуиции Райдо не доверяла, но собственная ее прямо-таки вопила об опасности, и опасность эта была связана с Натом.

— Что? — Райдо почувствовал смену настроения.

— Нат… что-то случилось… нехорошее… я не знаю, что, — она поспешила отступить к двери. — Но случилось… наверное, я паникую, да?

Райдо кивнул.

Перевел взгляд с Ийлэ на малышку…

— Бери ее. Одевай. И сама одевайся. Тепло. Одеяла возьми…

Глава 20

Тревожно.

Тревога поселилась давно, но Райдо гнал ее прочь, поскольку рациональное сознание отказывалось признавать, что для волнения есть причины. Но тревога разрасталась диким терном.

Мешала.

Что опасного может быть в поездке?

Нат наведывался в город частенько. Пара миль верхом. Да, дорогу занесло, но не настолько, чтобы это стало серьезным препятствием. Другое дело — люди.

Напасть открыто не посмеют.

Или… дороги не безопасны…

…темнеет рано.

…до вечера еще порядком, но небо уже набрякло лиловым, чернильным колером, на котором ярко проступило полукружье луны.

…нельзя было его одного…

…но письма… и еда нормальная… и в конце концов, в доме тоже не будешь до весны прятаться… главное, чтобы с письмами успел…

— Шубу возьми, — Райдо сам притащил эту шубу из толстой клочковатой овчины, не слишком чистую, пропахшую дымом, печной вонью и пылью, но все же теплую. — Одеяла.

Ийлэ кивнула.

Не спорит — уже хорошо. Но ей страшно. И страх заострил и без того острые черты лица, сделав его почти некрасивым, гротескным. Слишком длинный нос. Слишком большой рот и слишком бледные губы. А глаза запавшие напротив, яркие, травяно-зеленые.

Смотрит прямо.

Молчит.

Прижимает меховой сверток к груди и молчит, от молчания этого Райдо неуютно делается. И еще от взгляда, в котором тоска и обреченность.

— С шубой теплее… — Райдо сам накидывает тулуп на острые плечи, походя отмечая, что она все еще в его свитере ходит, который для нее широк, безразмерен, и альва теряется в вязаных складках. — Послушай, пожалуйста, я не могу взять тебя с собой. Я хотел бы, но не могу…

Кивок.

Она понимает все прекрасно, но понимание это не способно справиться с ее страхом.

— Если все в порядке, то я вернусь. И если не в порядке, тоже вернусь. В любом случае вернусь, мне ведь от тебя деваться некуда… значит, надо лишь подождать. Я понимаю, что ждать тебе сложно, но… иначе ведь никак.

И снова кивок.

Сказала бы хоть что-нибудь. Молчит.

— Дай ее мне… ты имя придумала?

— Нани.

— Разве это имя? — закрученная в пуховые шали, завернутая в меховое одеяло, малышка походила на огромную косматую гусеницу. — Нани… что оно означает?

— Ребенок.

— Назвать ребенка ребенком?

Альва пожала плечами и вновь замолчала. Вот невозможная женщина… другая бы разрыдалась, истерику устроила бы, обвинив попутно во всех возможных грехах, и была бы права, потому как Райдо виноват… а эта молчит.

Нани.

Дурацкое имя какое-то… альвийское. У альвов вечно все не так.

— В доме оставаться нельзя. Если полезут, то сюда, поэтому… я видел башню…

— Маяк, — поправила альва и в шубу вцепилась-таки. — Раньше маяк был. Костер наверху разводили, если кто в бурю заплутает.

— Костер — это хорошо, — Райдо держал малышку в одной руке, а второй подталкивал альву, которая, конечно, шла, но как-то очень медленно, словно каждый шаг давался ей с немалым трудом. — Но мы пока от костра воздержимся. Я туда заглядывал. Не сейчас, раньше, когда еще соображал чего-то… грязь, конечно, хлам всякий, но с другой стороны туда не сунутся. В доме искать будут. Они не могут не понимать, что вернусь я быстро…

За порогом было белым бело. И Райдо зажмурился от этой невозможной белизны. Солнце стояло в зените, но и сейчас было тусклым, ненастоящим словно. Куцые тени ложились на снег. И торчали из сугробов колючие ветки.

Розы?

Шиповник?

Тот самый пограничный терн, который оживал, разворачивая одревесневшие плети, норовя хлестануть по глазам, а если не удастся, то хотя бы впиться в броню крючьями шипов.

И страшно вдруг становится. Чудится там, под снегом, под радужною пленкой наста скрытая жизнь, готовая встретить Райдо.

Прорасти в него.

— Идем, — он взял альву за руку, и ощущение теплых тонких пальцев в ладони отрезвило.

Испугался? Бывает. Со всеми бывает. И страх — не стыдно. Стыдно поддаваться. Она тоже дрожит, и губы посерели…

— Снегопад… у вас тут всегда такие снега?

— Нет.

— Мне говорили, что климат мягче, но… у нас вот такой зимы не бывает, — Райдо обнял альву за плечи, и она не отстранилась. Наверное, белое снежное поле пугало ее сильней, чем Райдо.

Ненавидит его.

Ей есть за что ненавидеть, но быть может когда-нибудь у Райдо получится управиться с этой ее ненавистью… к чему она?

Пустое.

И только жить мешает. Он видел тех, кто поддается, теряя разум. Им не становится легче, только хуже, день за днем, смерть за смертью, затянувшееся падение в бездну.

Белую-белую, снежную бездну.

От белизны в висках ломит, и собственный страх возвращается. Райдо не чует земли и того, что в ней, под ней, а потому ступает осторожно, пусть и понимает, что здесь неоткуда взяться ловушкам.

— Иногда снег идет, но чаще — дождь… и сырость постоянная… быть может, за городом сугробы и встречаются, но вот такие… снег тоже другой. Небо. Все другое. Наверное, в лесу сейчас красиво.

Снег падал.

Крупный липкий и пахнущий небом, если у неба вообще есть запах, он такой, вязкий, стеклянный. И с каждой секундой запах этот становился сильней.

А снега больше.

Хорошо. Следы заметет. Лишь бы буря вновь не разыгралась… башня, оставшаяся без крыши — не то убежище, в котором стоит пережидать бурю.

Альва, наверное, думала о том же и на башню глядела едва ли не с ненавистью.

— Там изнутри есть засов?

Есть. Солидный, пусть и покрытый сверху позолотой ржавчины. Но петли держатся, да и сама дверь выглядит надежной. Сходу такую не взломать.

— Я уйду, а ты запрешься. Молоко там, в корзине. И еще я мяса сушеного положил, просто на всякий случай. Сиди тихо и… и ты же умеешь прятаться.

Закушенная губа дрожит, а в глазах — почти слезы.

И страшно оставлять ее здесь.

— Ийлэ, — Райдо опустился на колени, — ты умная девочка… и храбрая… и очень сильная.

Покачала головой.

— Сильная, не упрямься. Ты же понимаешь, что я не могу взять вас с собой, — он вытер пальцами сухие ее щеки. — Я быстро. До города и обратно… и часа два от силы… а может и меньше, если обернусь.

— Тебе нельзя.

— Тогда не буду… но если очень нужно, то можно?

— Только если очень… я спрячусь. Здесь есть кладовая. В ней раньше дрова и… мы будем тихо сидеть… мы… сумеем тихо…

— Конечно, сумеете.

— Я их не боюсь.

— И правильно. Пусть они нас боятся.

— Райдо… ты же действительно вернешься?

В башне темно. Пахнет чем-то резко, неприятно, но сейчас и к лучшему, поскольку вонь эта собьет собак со следа, если, конечно, сюда посмеют явиться с собаками.

Альва ждет ответа.

Смотрит… и не верит.

— Клянусь огнем первозданным…

Все равно не верит, но заставляет себя кивнуть.

— Может, тебе еще одеял принести?

— Иди.

— Или еды? Или…

— Уходи, — она кладет руку на засов. — Чем раньше ты уйдешь, тем скорее вернешься.

В этом была своя правда.

Всадника он встретил у самой реки. И тот вскинул руку, приветствуя Райдо.

— Рад, что повстречал вас. Меня шериф за вами послал… — всадник придержал каракового жеребчика, который косился на Райдо кровяным глазом. Явно чуял хищника, и хрипел, пятился, приседая на круп. — Еле добрался. Такая круговерть… кажется, того и гляди опять начнется…

— Что случилось?

Всадник был знаком.

Альфред. Точно, тот самый Альфред, за которого Мирра едва не вышла замуж. Сын мэра. Не похож он на сына мэра. С мэром Райдо встречался, хотя и воспоминания о той встрече остались смутные, смазанные. Но мэр представлялся ему человеком невыразительным, склонным к полноте и меланхолии. Он разговаривал тихим голосом, сутулился и повсюду носил с собой фляжку с целебным отваром.

У мэра шалило сердце.

Или язва была?

Один хрен, главное, что этот бодрый молодчик, который разглядывал Райдо, не пытаясь вежливости ради любопытство свое скрыть, походил на мэра не больше, чем волк на болонку…

И раз уж он на Райдо пялится, то и Райдо на него поглядит.

Примерится.

Высокий для человека. Тощий или, скорее, жилистый. Лицо открытое, приятное, но запах выдает хищника, а значит, приятность эта — не более чем маска. Но качественная. И человек привык к ней, прирос почти, небось, истинное лицо если и выглядывает, то редко.

Отвечать не торопится.

Перчатки снял, поправил шейный платок, который сбился набок.

— Ваш мальчишка Дайну убил, — сказал он, растягивая слова.

— Чушь.

Альфред пожал плечами: ему было все равно.

И ехал он отнюдь не затем, чтобы сообщить Райдо сию удивительную новость. Ему в дом нужно было попасть. И встреча у реки планы несколько изменила, но настолько ли, чтобы вовсе от них отказываться?

Альфред наклонился, опираясь на луку седла.

— Ей горло перервали… — произнес он доверительным тоном. — Вот шериф и велел мальчишку задержать… на всякий случай. А меня к вам направил. Да только вы и сами, вижу, решили прокатиться.

— Решил.

— Замечательно. Шериф будет рад. Ему не нужны конфликты. Он у нас человек миролюбивый… дипломатичный… — Альфред тронул коня. — Вас проводить?

— Будьте столь любезны.

Будет. Куда он денется?

Некоторое время ехали молча. Караковый жеребчик все еще косился на Райдо с опаской, но шалить не смел. Всадник же его улыбался каким-то своим мыслям.

— Я вас все спросить хотел… — он заговорил, когда лошади выбрались на тракт. — Про Ийлэ…

— Спрашивайте.

— Я вам не нравлюсь?

— А с чего вам мне нравиться? — Райдо зубами стянул перчатку и, поймав на ладонь снежинку, слизнул ее.

— Мало ли… я всем нравлюсь. Так во всяком случае говорят.

— Не верьте.

— Не верю, — Альфред пришпорил жеребчика, переходя на тряскую рысь. — Так вот, возвращаясь к моему вопросу… вы не хотели бы ее уступить?

— Что?

— Уступить, — спокойно повторил Альфред. — Я готов обговорить цену. И речь не только… не столько о деньгах…

Райдо подумал, что сломанный нос несколько нарушит общую гармонию черт этого лица, но в конечном итоге впишется неплохо. И очень симпатичным парням порой ломают носы.

Альфред же внимание истолковал по-своему.

— Я могу оказать вам услугу и не одну. Вы в городе человек новый… простите, не человек, но все одно чужак, а я — свой, мне многое видней. Очевидней, я бы сказал. Я помог бы вам вписаться в общество.

— Как любезно.

— Напрасно иронизируете, — Альфред улыбнулся и надо сказать, что улыбка у него получилась широкой, лучезарной даже. — Местное общество имеет свою специфику. Вас не примут без чьей-либо протекции.

— Полагаете, меня это огорчит?

— Возможно, да. Скорее всего нет, но главное, что между вами и горожанами возникнет недопонимание, а оно порой бывает опасно… очень опасно…

— Еще скажите, что смертельно.

Райдо оскалился, надеясь, что человек эту его улыбку верно интерпретирует.

— Ну что вы… это могло бы прозвучать как угроза.

— А вы мне угрожаете?

— Помилуйте, кто я такой, чтобы вам угрожать? — насмешливо приподнятая бровь. И мизинец, который касается щеки. — Я лишь пытаюсь предупредить вас, удержать от необдуманных поступков.

— Очень вам за это благодарен, — Райдо поклонился. И Альфред ответил же поклоном, уточнив:

— Значит, не отдадите?

— Нет.

— Зачем вам она?

— Я мог бы спросить вас о том же…

— И я бы ответил, что когда-то я ее любил…

— Когда-то?

— Все течет, все меняется…

— И чувства уходят.

— Увы.

— Или объект их теряет былую привлекательность. Оно и вправду, одно дело любить единственную дочь королевского ювелира, а совсем другое — бездомную альву.

— Время сейчас такое, — безмятежный взгляд Альфреда скользнул по корявым сосенкам, что вытянулись вдоль дороги. — Альвов любить в принципе не безопасно, вне зависимости от наличия у них дома. Но вы правы в одном. Мои намерения изменились. Раньше я был готов предложить Ийлэ руку и сердце.

— А теперь?

— Спокойную жизнь. Не такую, к которой она, конечно, привыкла, но вполне себе обеспеченную. Маленький домик. Неплохое содержание. Мне сказали, у нее есть ребенок? Я бы и его обеспечил.

— Ее, — уточнил Райдо. — Нани — девочка.

— Как мило. Но впрочем, мне совершенно безразлично, девочка, мальчик, главное, чтобы не мешал. Вам я кажусь циничным?

— Реалистичным. Значит, жениться на ней вы не собираетесь?

Городские предместья начались с дымов, которые стлались по улицам, расползались, клочьями оседая на ограде, на ветвях больных яблонь и хилых берез. Они ползли, оставляя шлейфы угольной пыли, лишая снег исконной белизны.

Воняло.

— Жениться? — Альфред хохотнул. — Помилуйте… вы это всерьез? Во-первых, мои родители и прежде были не в восторге от этой моей идеи, а ныне и вовсе придут в ужас. Особенно матушка. У моей матушки сердце больное, ей нельзя волноваться. И я, будучи хорошим сыном, не дам ей поводов для волнения. Во-вторых… поймите меня правильно, мне нравится Ийлэ, но брать в жены женщину, которой, уж простите за выражение, пользовались? Это несколько чересчур. Да и меня просто-напросто не поймут. Одно дело любовница, но совсем другое — жена. Женщина, с которой произошло несчастье определенного толка, не может рассчитывать…

— Изнасилование, — перебил Райдо, — называйте вещи своими именами.

— В обществе не принято говорить об изнасилованиях.

— Полагаете, молчание избавит от проблемы?

— Отнюдь. Скорее уж сделает ее не такой… заметной. А это для общества куда важней.

— Ясно.

— Вы со мной не согласны, — Альфред вновь констатировал факт. — Вы думаете, что я — сволочь, которая пытается воспользоваться бедственным положением девушки…

— Не так?

— Сволочь. И пытается. Но я предлагаю ей честную сделку. А вы…

— А я уже заключил, — Райдо придержал лошадь. — Ийлэ моя. Со-родич. Надеюсь, ваши родители, мнение которых столь важно для вас, растолкуют значение этого слова.

— Увольте. Я и без родителей разберусь.

— Рад за вас.

Запах хищника стал сильней.

Раздражение? Гнев? Или… напротив, Альфред выглядит донельзя довольным собой, словно получил от Райдо именно то, чего добивался? А чего, собственно говоря, добивался?

И что получил?

Предупреждение. И он не боится, не опасается даже, и если отсутствие страха объяснимо, то разумные опасения должны быть. А если не разумные, то хотя бы инстинктивные.

— Где нашли тело? — Райдо втянул воздух.

Город. Маленький, но все одно город, и запахи переплетаются, не ковер, не узор, скорее уж путаные обрывки…

…нить-след, что возникает в переулке, теряется среди иных следов.

…грязная мостовая мечена не единожды, что колесами, что ногами…

…дома стоят тесно, смыкаются стенами, фасадами обращены к мостовой. Старые фонари. Пустые бочки. Телега, с просевшей осью, что встала поперек улицы, почти перегородив.

— Шериф расскажет, — Альфред поднял воротник. — Кажется, снова метет. В это время года снежные бури случаются частенько. Вам, наверное, непривычно.

— Мне многое здесь непривычно, — нейтрально ответил Райдо. — Но как-нибудь разберусь.

А небо и вправду потемнело.

Ветер порывистый, и снег колючий, мелкий.

— Гостиница здесь дрянная. А вот мой отец будет рад гостям, не всем, конечно, но вам определенно будет рад. Он, знаете ли, предпочитает дипломатию.

— А вы?

— А я уверен, что дипломатия хороша исключительно как альтернатива. Порой дела требуют куда более решительных методов. Полицейское управление — прямо по улице, темный дом. Не пропустите.

— Вам надоела роль провожатого?

— Боюсь, что при всей моей к вам… симпатии, у меня и собственные дела имеются. Но был рад встрече. И разговору. Если случится вдруг, что Ийлэ перестанет быть вам нужна…

— Непременно вспомню о вас.

Альфред поклонился и меховую шапку приподнял, поклон этот при всем его изяществе выглядел сущим издевательством.

Пижон.

Фигляр.

Ийлэ ему нужна… тихий домик… содержание… Райдо заставил себя сделать глубокий вдох. Он и сам удивился тому, что этот человек его разозлил. Спокойствием своим. Уверенностью, что все будет именно так, как хочется ему…

…он ведь привык к такому… получать то, чего желает…

Не на этот раз.

И Райдо пришпорил лошадку: если он хотел вернуться домой сегодня, стоило поспешить.

Глава 21

Ийлэ ждала.

Она ненавидела ожидание.

И эту вот игру в прятки, которая вовсе не игра, но о том лучше не думать.

В старой башне холодно. Ветер проникает сквозь заслоны каменных стен, и стены эти, бугристые, неровные, изнутри влажноватые, больше не кажутся надежными.

— Он вернется, — сказала Ийлэ, поправляя меховое одеяло. — Он обещал вернуться… я не верю обещаниям, но ему без нас не выжить.

Темно.

И скрипят старые переборки, наводя на мысль, что башня эта — древняя… и отец еще говорил, будто бы перекрытия давно пора менять. Но у него все руки не доходили, а может, просто забыл. Все время ведь о чем-то да забывал. И прошлую зиму башня простояла брошенной, до зимы же была осень с ее затяжными дождями, и после зимы — столь же дождливая весна, которая в этом году все тянулась и тянулась.

Ийлэ самой казалось, что она вот-вот утонет.

Захлебнется в дожде, который все шел и шел, стремясь напоить допьяна иссохшие леса. И те оживали, но медленно нехотя.

Главное, крыша в башне обвалилась, и вода стекала по этим вот стенам, размывая серый раствор. Дерево разбухало, а потом сохло по летней жаре, чтобы осенью вновь напитаться влагой. Оно хрупким сделалось, это дерево. И башня кряхтит, постанывает, предупреждая Ийлэ, что надо уходить.

Бежать.

Некуда бежать.

Лес больше не спасение. Лес — ловушка.

— А жить он хочешь, — Ийлэ говорила шепотом, который самой ей казался гулким, громким. Звуки вязли в камне.

Холодно.

Она уже и забыла, каким коварным может быть холод.

И ничего, есть ведь шуба и даже две. Одеяла. Пес позаботился.

— Он заботится не обо мне, он заботится о себе… — Ийлэ двигалась на ощупь.

Она ведь когда-то играла здесь в прятки, давно, так давно, что от той ее памяти ничего не осталось… или нет?

В корзинке Райдо свечи оставил, целую связку. Но огонек все соскальзывает с воскового фитиля, скатывается едва ли не на пальцы, но не ранит.

Страшно.

Ийлэ помнит, какую боль может причинять пламя. И стискивает зубы: потом, позже она позволит этому страху ожить, но сейчас ей нужен свет. Старую башню заполнили хламом. И хорошо. Интересней в прятки играть…

А тот, другой, действительно умер.

Райдо убил бы его?

Или присоединился бы к игре? Тот, другой, иногда позволял своим людям присоединяться…

Он нашел бы Ийлэ в башне с легкостью.

Он позволил бы подумать, что у нее получилось сбежать, на этот раз получилось, а потом…

Свечу удалось-таки зажечь. Квелый огонек, слабый, но темнота отступает, всего-то на шаг. Этого довольно, чтобы оглядеться.

Старый комод, который прежде стоял в охотничьей гостиной, правда, исчезли резные накладки… и само дерево потемнело, пошло глубокими трещинами.

Паутина.

Пыль.

Он стоит здесь давно, как и зеркало, разрезанное пополам трещиной, и сломанный стул. Старой мебели здесь много. Она теснится. Цепляется друг за друга, создавая шаткие горы, готовые рухнуть от неосторожного движения. Но Ийлэ очень осторожна. Она крадется в этом лабиринте, шаг за шагом пробираясь к неприметной двери, скрытой за другой дверью. Кажется, ее сняли со шкафа… точно, и шкаф этот прежде стоял в маминой спальне, правда, тогда он был украшен позолоченными медальонами. Куда подевались?

Сняли.

И ручку выдрали. Ручки делал отец — дерево и янтарь. Он еще сказал, что янтарь дерево любит… содрали.

Вынесли.

Почти все ведь вынесли, и отнюдь не псы. Им было нужно иное. Им было наплевать на ручки шкафа, медальоны и на ту солонку в серебряной оплетке. На трубку, которую отец делал для шерифа… к шерифу, скорее всего, она и попала.

Ийлэ судорожно выдохнула.

Она не будет плакать.

Незачем.

— Райдо вернется, — повторила она с нажимом, не для себя, для Нани, которая лежала тихо, только глазенки в полумраке посверкивали.

Светлые будут.

И сама она… альвийского в ней с каждым днем все меньше остается. А может, оно и к лучшему? Новый мир не для таких, как Ийлэ, полукровке же, быть может, и повезет. Должно повезти.

Корзинку она поставила на столик, выглядевший достаточно прочным, чтобы выдержать.

— Вернется. А мы подождем. И когда появится, то… мы не скажем ему, что ждали, правда? И радоваться не будем. Это ведь просто ситуация такая, — за дверь Ийлэ бралась с немалой опаской, все-таки выглядела та тяжелой, и не только выглядела.

Сдвинуть ее получилось не с первой попытки.

Но ведь получилось.

Со скрипом. Со скрежетом. Беззвучно рвалась старая паутина, повисая седыми лохмотьями, липла к пальцам, и Ийлэ вздрагивала от этого прикосновения.

В сторону.

И еще немного… на дюйм… на два… на два и волос… и дверь уперлась в древний секретер, в котором осталась лишь половина ящичков.

Хорошо.

В щель за нею Ийлэ протиснется. А сама эта щель будет незаметна…

В старой кладовке пахло пылью и волглой древесиной. Надо же, и дрова остались, отсырели, конечно, покрылись плесенью. Грибница проросла, но так даже лучше.

Ийлэ голодна.

И задев ладонью тугие осклизлые шляпки, замерла.

Силы в них немного, но… она потянулась к Ийлэ, обвила пальцы, скользнула по запястью. Ийлэ облизала губы.

Хорошо.

Нить за нитью. Капля за каплей, до последней, которая и сладкая, и горькая, с привкусом пепла. Прахом рассыпается грибница…

— Я верну, — пообещала Ийлэ.

Земля услышит, пусть даже земля эта спит глубоким сном.

— Простите, — Ийлэ сдула прах грибов с ладони. Раскаяние было запоздалым, мучительным. Что стоило ей занять немного силы?

От сомнений отрешил плач Нани.

На-ни.

Имя-колокольчик. И ей иде… больше, чем какая-либо Броннуин… ребенка назвать ребенком? А как иначе?

— Тише, — Ийлэ взяла малышку на руки. В мехах той было жарко, а быть может, она чувствовала беспокойство Ийлэ? Или темноты испугалась? — Все будет хорошо.

И наклонившись к самым губам, Ийлэ выдохнула облако свежей силы.

— Вот так… тебе ведь надо, да? А то я ему все и ему… ему нужней было, он без меня погибнет. А мы с тобой погибнем без него… и в этом есть какая-то насмешка, да?

Она баюкала малышку, которая не хотела засыпать, но смотрела строго, испытующе.

— Тебе не смешно? Мне тоже… но нам действительно не выжить вдвоем… или они, или люди… и не спрашивай, я не знаю, в чем наша вина, наверное, просто кто-то должен быть виноват во всем.

От ребенка сладко пахло молоком, и еще мехом, и немного — псом, но этот запах, которого быть не должно бы, не раздражал Ийлэ.

Успокаивал.

Райдо сильный. Она не видела, она слышала тогда. Даже тот, другой, не был настолько громким… и у Райдо, пожалуй, получилось бы убить.

— Сейчас мы спрячемся, и будем с тобой сидеть тихо-тихо. Хочешь, я расскажу тебе сказку?

В каморке оказалось достаточно места для Ийлэ и корзины. На пол она постелила одеяло, сложенное вчетверо. Свечу закрепила на канделябре, который уцелел, верно, потому что был не позолоченным, но честным, бронзовым. Правда, тем, кто выносил из дома вещи было невдомек, что бронза эта разменяла не одну сотню лет…

…и работа мастера, опять же.

…кто ценит работу мастера?

Бронзовый олень, покрытый зеленоватою патиной, точно плесенью, по-прежнему был горделив и прекрасен. Рога его некогда держали дюжину свечей, и дюжина у Ийлэ имелась, но она благоразумно решила свечи поберечь.

— Вдруг нам долго еще ждать?

Если говорить вслух, то не так жутко. И время вновь тянется. Ждать Ийлэ умеет.

Умела.

— Давным-давно мир принадлежал людям. Отец говорил, что многие миры принадлежат только им, у них дар — находить пути, а мы только и способны, что идти по следу… это не совсем сказка. Я, признаться, сказок и не помню, а вот его истории… у него замечательные истории были, и рассказывать он умел, в отличие от меня. Но я постараюсь.

Ийлэ пристроила малышку на коленях.

— Ты тяжелой стала. Это хорошо. Я рада, что мы обе живы… и быть может, когда-нибудь найдем свою дорогу. Старый мир умирал. Его источники рождались уже мертвыми, а лоза превращалась в терний. Земля иссыхала. Из нее тянули силы, пытаясь отсрочить гибель, но лишь ускоряли ее. Говорят, во всем была виновата королева, которая обезумела от любви… на самом деле любовь, наверное, светлое чувство… или нет? Я не знаю. Я не успела, а теперь уже поздно.

Огонек свечи дрожал, и отблески света расползались по медной шкуре оленя.

— Говорят, та королева полюбила мужчину… не короля, конечно, королей не бывает, но он, глупый, не ответил взаимностью. Такое тоже случается. Ей бы забыть его, а она не смогла. Ревновала. Сердцу ведь не прикажешь, да? Так говорят. Я не знаю. Я бы попробовала приказать… королева — это ведь больше, чем просто женщина… а она позволила себе забыть об этом.

Буря смолкла.

Это ненадолго, кружит, вьюжит, подбирается к старой башне.

Слушает сказку.

— Я думаю, она очень долго пыталась смириться. И быть может, полюбить кого-нибудь другого… не смогла. Ей бы трон передать, и уйти к лозе первородной, так делают, когда не остается, ради чего жить. Я слышала, что делают, а она… она решила иначе. Она убила ту, другую, женщину, которую полагала соперницей… и детей ее тоже убила… и мужчину, потому что уже давно не любила — только ненавидела… она осталась одна. Так сказал отец.

Нани хмурилась.

И ерзала, пытаясь выбраться из мехового плена.

— Тише, — попросила Ийлэ. — Скоро уже конец. Я вот думаю, что ей было очень-очень больно, поэтому она хотела болью поделиться… чтобы все, чтобы каждый услышал… отец говорил, что королева — это… это не только титул, что она сама — Лоза воплощенная… и Терний тоже… в каждом есть и лоза, и тернии. Им нельзя ненавидеть, но та, другая, забыла об этом. И ненавистью отравила Лозу, а Терний сделался ядовит. Многие умирали вместе с ней…

Сказка забытого мира… а в новом, в который ушли альвы, какие сказки будут рассказывать?

— Ей это нравилось. Наверное, все бы закончилось печально… для альвов, но королеву убили. Я думаю, это было непросто, потому что она была очень осторожна… она мстила всем и не успокоилась бы, пока остался хоть кто-то живой.

Ийлэ провела пальцем по щеке дочери.

Теплая.

И удивительно мягкая, такие щеки бывают только у детей…

— К сожалению, мир был обречен, слишком сильно изменила его королева. И тогда альвы сделали невозможное — открыли путь. Мой отец сказал, что они вырезали у королевы сердце, которое стало камнем… тем самым камнем, залогом, который они отдали новому миру. И никто из нашего народа не способен нарушить клятву, данную на камне…

Нани широко зевнула.

— Говорят, что перед самой смертью она поняла, что сотворила, что раскаялась даже… изменилась… и если бы не изменилась, новый мир не пустил бы беглецов. Страшная сказка. И глупая даже. Смысла в ней нет совершенно. Детям надо рассказывать другие… наверное, если попросить Райдо, он купит книгу с детскими историями. Я попрошу. Когда он вернется.

…когда?

Время тает восковой свечой, Ийлэ считает капли, которые почти слезы. И не слушает бурю, которая разыгралась снаружи. Воет. Рыдает. Встает на дыбы. И голос ее, кажется, на все лады повторяет имя Ийлэ. Нельзя прислушиваться.

Обманет.

Уведет.

Ийлэ знает, на что способны подобные бури…

…тело найдут ближе к весне. А то и вовсе не найдут, лес голоден и с благодарностью примет кости, опутает корнями, затянет покровом ярких трав, отвлекая внимание.

Его право.

Сколько она сидела? Долго. Баюкала Нани.

Кормила.

Перепеленала и рассказала новую историю, уже про другую королеву, которая очень хотела полюбить, но сердце ее было каменным…

Странно, что истории отца были через одну о королевах.

Но время все равно шло, и песни, которых Ийлэ знала немного, заканчивались. Она пела их шепотом, порой перевирая слова, но от этого песни не становились хуже.

Жаль, что колыбельных она не знала вовсе.

Или знала, но забыла?

Как бы там ни было, но Нани дремала и с нею задремала сама Ийлэ, все-таки ожидание утомляет. Или не ожидание, но подспудный, запертый страх, который нашептывал, что прятаться бессмысленно — все одно найдут.

Она очнулась от холода, который пробрался в складки мехового одеяла, и еще оттого, что рука затекла, и нога, и лежать было неудобно — в бок впился острый сучок, угрожая продрать и куртку, и свитер, и саму кожу.

Ийлэ осторожно перевернулась на живот.

Села.

Темно. И темнота кромешная, такая, в которой легко потерять себя же. Она прикоснулась к лицу и с облегчением выдохнула, ощутив это прикосновение.

— Нани? Сейчас, родная… свеча погасла, но у нас есть другая… и третья тоже… и вообще, темнота — если разобраться, не так уж и плохо, особенно, когда прячешься… — Ийлэ нащупала плетеный бок корзинки и меховую полсть.

Она слышала дыхание дочери, и нить ее жизни видела явно, плотную, яркую.

Хорошо.

Свечи вот нашлись не сразу, и с огнем Ийлэ возилась долго.

Сколько она спала?

По ощущениям — долго, но можно ли ощущениям верить? Прежняя свеча догорела, а была она толстой, из плотного воска сделанной. И по прежней памяти, ее хватило бы на часа два… или три даже? На два — точно. Если так, Райдо должен был бы вернуться.

А его нет.

Это еще не повод для паники. Что бы ни случилось в городе, Райдо выпутается… просто задерживается немного, вот и все.

— Я сейчас, — Ийлэ произнесла это шепотом.

Малышка спала, и во сне нахмурилась, явно не одобряя подобного неразумного поведения. Райдо велел ждать его. Ийлэ подождет. И высовываться она не собирается, не настолько безумна, просто…

…ждать дальше невозможно.

Она выскользнула за дверь и прислушалась.

Тишина.

И в ней отчетливо слышно завывание ветра. Голос тонкий, надрывный, точно ветер этот жалуется. Темнота. Свеча в руке — слишком мало, чтобы с нею справиться.

Безопасность?

Ийлэ не чувствует себя в безопасности.

Вернуться? И ждать… или… до двери всего-то два шага… и отражение в зеркале дробится, свет раскалывается, и глазам больно.

Вернуться.

Ждать.

Это разумно. Это правильно и… Ийлэ шагнула к двери. Ржавый засов поддался не сразу, железо словно приросло к железу, убеждая, что не надо покидать убежища.

Что убежище это надежно.

Старая башня? Старая. Но стены каменные, и дверь дубовая, и засов вот. Здесь Ийлэ не найдут, да и искать не станут. Кому башня нужна теперь?

Никому.

И ей надо бы проявить благоразумие.

Засов поддался беззвучно, полоснул по пальцам, содрав кожу до крови. Ийлэ зашипела и сунула пальцы в рот. Боль была острой, отрезвляющей.

Что она творит?

За дверью ничего, кроме бури.

Низкое небо. Рыхлые тучи. Ветер сбивает с ног, швыряет в лицо мелкое крошево снега. И свеча гаснет. Но здесь, за пределами башни, темнота иная, к ней глаза приспосабливаются быстро.

Ветер воет…

…или не ветер…

…нет, ветер тоже, но… голос далекий, рваный… волк поет.

…не волк.

У волков иные голоса. Этот низкий и глухой, то рвется, то накатывает громко, еще громче, и кажется, что зверь где-то близко.

Где?

Кружит… и буря играет с ним.

Справедливо?

Тот, другой, играл с Ийлэ, позволял думать, что она свободна, а потом шел по следу. Его присутствие выдавал легкий вздох за спиной.

Или ветка, которая неосторожно ломалась рядом с резким хлестким звуком.

Ийлэ зачерпнула горсть снега и отерла лицо.

Райдо… если попал в бурю… спешил вернуться… заблудился… к утру буря уляжется, но хватит ли у Райдо сил дотянуть до утра?

И что делать Ийлэ?

Ветер толкнул тяжелую дверь, которая отозвалась протяжным скрипом.

Она успеет… если постарается… если очень постарается, то… не ради него, но чтобы выжить. Ийлэ метнулась в темноту башни и остановилась, приказав себе немедленно успокоиться. Спешить следует, но спешка эта должна быть разумной.

Свечи.

Огонь.

И дрова… дрова сырые, а вот старая мебель должна хорошо гореть… стул… и второй… достаточно легкие, чтобы поднять.

Подняться бегом по древней лестнице, надеясь, что ступеньки не треснут под ногами. Они проседали, беззвучно, но явно, напоминая, что лестница эта едва ли не старше самой башни.

Осторожней, Ийлэ.

Она осторожна. Она просто спешит.

В каменном котле полно мусора, и выгребать его некогда… и снег тоже… снег — это плохо, таять будет, еще зальет новорожденное пламя. Но Ийлэ не дотянуться.

Котел огромен.

Прежде он представлялся ей предметом насквозь волшебным, таинственным, и старик, который наполнял котел дровами, поливал их сверху смолой, сам был волшебником. Он варил пламя.

И может быть, бури…

И дрова складывал на краю площадки, заботливо прикрывая промасленной тканью. Они до сих пор здесь, аккуратные ровные чурочки. И мешок со щепой, и даже темные склянки, обернутые ветошью.

Сюда не заглядывали.

Хорошо, что не заглядывали.

И дрова летят в котел, их немного, но хватит, чтобы пламя разгорелось, чтобы горело час или два… если вылить масло, то и дольше… или меньше? Ярче, определенно, ярче…

Дрова холодные, и норовят впиться в ладони белой щепой, в какой-то момент Ийлэ совершенно теряется. Это место вдруг преобразилось.

Тусклые зеркала — глаза древних существ, в которых отражается она, суетливая и незначительная в своей суете. Котел — пасть, куда Ийлэ бросает не дрова, но кости, силясь наполнить доверху.

Котел бездонен.

Жаден.

Он готов пожрать и кости-дрова, и темное масло, и саму Ийлэ.

Пускай.

Ей не страшно. Она отдаст свой страх этому зверю. И боль тоже, у нее много, пусть горит. И ненависть. Костер станет ярче, если приправить пламя ненавистью. И наверное, она обезумела, если вот так… огонь вспыхнул сразу. Он растекся зыбкой масляной лужей, дрожащей, осторожной. Он пробовал на вкус и щепу, и касался осторожно старых дров, оставляя на белой древесине черный след.

Почти погас.

Замер.

— Давай! — Ийлэ крикнула, понимая, что голос ее потеряется в голосе ветра, в снежном крошеве. Звать можно долго, но не дозваться… — Гори же! Гори, мать твою…

И пламя поднялось рыжей стеной.

С гудением. С ревом. Жаром дыхнув в лицо. От жара этого волосы зашевелились, запахло паленым.

Получилось.

У нее получилось! Жаль, зеркала маяка заросли пылью, но дикое пламя и без них будет видно… должно быть видно…

Ийлэ стояла, глядя на огонь.

Ненависть?

Ее и вправду больше не было.

И боли… боль ушла, а память осталась, вот только воспоминания ныне представлялись пустыми картинками. Ийлэ могла перебирать их, одну за другой, складывая целые сюжеты, но…

…пусто.

Еще недавно ей казалось, что нет ничего хуже этой ядовитой, сводящей с ума ненависти, которая не найдет выхода, ибо тот, кого Ийлэ и вправду ненавидит, мертв. А теперь вот… она пуста.

Как бутыль из-под масла.

Пыльная и старая.

Треснувшая даже. Ийлэ потрогала шею, лицо, пытаясь найти эту самую трещину. Ничего. Кожа. Сухая, горячая, но совершенно целая.

И здесь, на вершине, ей делать больше нечего. Она и так сделала больше, чем следовало и… и пустота уйдет, с ней Ийлэ свыкнется, как свыклась с тем, что было прежде. Нужно только время.

Пламя гудело.

Насмехалось.

Она спускалась медленно, осторожно, нащупывая каждую ступеньку, и сердце замирало, что ступеньки этой не окажется. Ийлэ вдруг ощутила себя слабой, совершенно беспомощной.

Если она упадет, то не поднимется.

У нее не хватит сил.

У нее уже не хватает.

И она обеими руками хватается за перила. Но те трещат, рассыпаются прахом… и очередная ступенька опасно хрустит, проседает…

Осторожно.

Ийлэ успевает отступить.

И садится на ступеньку, обнимает колени.

Она не пойдет дальше.

Будет ждать. Ийлэ умеет ждать… и уже ведь недолго. Она зажгла костер… Райдо увидит… придет… обязательно придет, он ведь обещал… найдет… конечно, найдет.

В башне безопасно.

А лестница… если сидеть тихо-тихо, то выдержит…

Ийлэ уткнулась лицом в колени. Ей было невыносимо стыдно, но стыда оказалось недостаточно, чтобы преодолеть новый страх.

Глава 22

Шериф был пьян. Нет, пьян не настолько, чтобы вовсе утратить человеческий облик, выглядел он вполне прилично, но Райдо с порога ощутил резкий запах самогона.

— А… — Йен смахнул на пол крошки. — Вы… скоренько обернулись… ну заходите, что ли… разбираться будем…

— Будем, — согласился Райдо, переступая порог.

На выскобленном полу оставались грязные следы.

— На редкость поганая история, — шериф с кряхтением поднялся. — И главное, слухи пошли…

— Я думал, что главное — это убийство…

— И убийство, — послушно согласился человек. — Но время от времени кого-то да убивают. Другое дело, какое это убийство, в пьяной драке или вот… как тут…

— И как тут?

— Ей горло перерезали от уха до уха. Доктор наш утверждает, что одним движением… и с силой немалой. Вы же сильней человека?

— Намного.

— Вот… и когти, помнится, у вас острые имеются…

— Полагаете, этого достаточно, чтобы обвинить в убийстве?

— Полагаю, что лучше вашему мальчишке здесь посидеть было, чем… в городе слухи поползли, будто он Дайну изнасиловал, а после и порвал. А слухи тут летят, что пожар лесной… народец же после войны неспокойный, его поднять на раз можно… — шериф глядел снизу вверх и было во взгляде его бесконечное терпение. — Вот и могло получиться, что пока ваш мальчишка по городу бродил, ему бы встречу подготовили… с кольями там, с вилами… с арбалетами… я и подумал, пускай у нас посидит, целее будет.

— То есть, вы не считаете, что Нат убийца?

— Я? Я ж, чай, не дурак. Чистенький ваш парень, и сам, и одежда, а там кровищи-то было… что на земле, что на стене, и мыслю я, что невозможно, чтобы от так, горло перерезать, и чистым остаться. Нет, не он это…

— А кто?

— А тут уж я надеялся, что вы мне скажете, кто, — шериф сцепил руки. — Знаете, Райдо, у нас тут городок тихий, со своими бедами, куда ж без них… и драки случаются, и бывает, что до смерти… и иные происшествия какие. А потом война еще многое перемешала, перемолола, но вот… идемте.

— Куда?

— Покажу вам, — шериф поднялся. — Так-то оно вернее…

— Нат…

— Подождет ваш Нат. Идемте. Тут недалеко.

И вправду недалеко.

В узкий коридорчик, в котором Райдо приходится протискиваться боком. Запах сырого мела, и еще характерная формалиновая вонь, но не от штукатурки — из-за двери. Сама эта дверь, прикрытая, но не запертая. Чернота прохода. И лестница.

Мелькнула трусливая мыслишка, что спускаться за шерифом неблагоразумно, что с человека вполне станется привести Райдо в ловушку.

В мертвецкую.

— Тут некогда винный погреб был, — признался шериф, ежась.

Холодно.

Каменные стены с весьма характерною росой. Сводчатый потолок. И газовые фонари, свет которых причудливым образом преломляет пространство подвала.

— А теперь вот…

Стены.

Шкафы с приоткрытыми дверцами. Тот же запах формалина, точнее не запах, но оглушающая вонь, и Райдо зажимает нос, стараясь дышать ртом. Ртом — оно надежней.

Он оглядывается, подмечая мелочи.

Грязный пол. Следы на нем. Стол письменный и стол железный, хирургический и слишком яркий для этого места. Белые простыни стопкой. Они выделялись в этом подвале, резали глаз чуждостью, неуместностью своей. И Райдо шагнул, желая проверить, и вправду ли видит их.

А еще тело.

Он сперва не узнал Дайну. А узнав, удивился тому, какая она… некрасивая. Смерть в принципе не добавляет привлекательности, а тут…

Невысокая, полноватая, она казалась не человеком — восковой куклой, не то недоделанной, не то уже сломанной. Дайна лежала на столе, странным образом сродняясь с ним. И Райдо глядел на сбитые пятки, на белесые ноги, покрытые редкими рыжеватыми волосками, на живот и темные пятна на нем.

Линия разреза, которая протянулась от паха к горлу.

И грубые швы.

Снова пятна, уже под грудью, расплывшейся, размазавшейся по этому телу.

— Я мертвецов порядком видел, но до сих пор не привык, особенно, когда баба… — признался шериф, вытащив флягу.

Запахло самогоном.

— Хотите?

Райдо покачал головой: не время.

В этом теле была какая-то неправильность… он подошел к столу и стол обошел, наклонился, но иных запахов, помимо формалина и еще воска… бальзамирующего раствора, пожалуй, не ощутил.

Пятна оказались ранами.

— Доктор утверждает, что нанесли их уже после смерти, — шериф не сдвинулся с места. Он стоял, опираясь на письменный стол, смяв широкой пятерней простыни. — Зачем?

— Вы у меня спрашиваете?

— Да нет… привычка такая, вслух думать. Вот бывало, что голова мутная-мутная… или дело какое… с душком…

— Вроде этого?

— Это не с душком, это смердит невыносимо. Но я ж о другом, проговоришь самому себе, послушаешь, как оно, и глядишь, до чего разумного и додумаешься…

Широкая рана на горле, пусть и отмытая, очищенная, гляделась уродливо.

— Нож был острым. И человек его держал знающий, которому горло вскрывать не впервой… — шериф раскачивался, и стол под его весом вяло поскрипывал. — У нас тут в городе много охотников. А охотникам случается добычу добивать… и мясники есть… и просто люд оружный…

Дайна улыбалась.

Пожалуй, вот что смутило Райдо — эта улыбка. И само выражение лица, на котором застыла гримаса… чего?

Не отвращения.

И не страха… презрения легкого? И насмешки. Она знала своего убийцу. Не просто знала, но как ей казалось, знала хорошо, настолько, что без страха повернулась к нему спиной.

Дайну жаль не было.

— Но подумают на Ната…

— Уже думают.

— И вряд ли случайно?

— Именно, — согласился шериф. — Я попробую выяснить, кто пустил слух, но… сами понимаете.

Райдо кивнул: понимает.

— Она ведь умерла почти мгновенно…

…и поняла ли? Наверняка, поняла, что что-то не так, но испугаться не успела, иначе выражение лица было бы иным. Удивилась… да, удивление, пожалуй, есть. Райдо не слишком хорошо читает по чужим лицам, но сейчас почти уверен.

— Нат должен был высадить ее в пригороде.

— Он утверждает, что так и сделал, — шериф старательно не смотрел ни на тело, ни на Райдо. Взгляд его блуждал по подвалу, а если случалось зацепиться ему за хирургический стол, шериф кривился, хмурился.

— Высадил в пригороде и ушел…

— …к девчонке Арманди…

— Откуда…

— Бросьте, об этом уже говорят. Видел его кто-то… забавная особенность маленьких городков, Райдо. Всегда кто-то что-то да видит, вот только не тогда, когда от этого и вправду будет толк. Но сейчас мальчишке, считай, повезло. Люди подуспокоятся, начнут думать и поймут, что он не способен был находиться одновременно в двух местах. Докторша, конечно, будет в ярости. У девчонки в наших краях и без того вариантов немного, а уж когда слухи пойдут… люди злые.

— Согласен, — Райдо обошел тело с другой стороны. — Она встретилась с кем-то… случайно? Или договоренность была… скорее всего случайно, для договоренности слишком все шатко… она не знала, когда я ее отпущу и отпущу ли.

Шериф хмыкнул, но мешать не стал.

Слушает?

Он определенно уже не раз и не два прокручивал события сегодняшнего дня, знать бы к каким выводам пришел, но ведь не скажет. И Райдо позвал сюда, ставя какой-то свой, непонятный пока эксперимент. Частью этого эксперимента — тело на столе, и стол, и мертвецкая, и Нат, который наверняка извелся весь…

— Итак, с высокой долей вероятности встреча была случайной и убивать ее не планировали…

— Почему? — шериф качнулся, перенося вес тела с левой ноги на правую.

— Где ее нашли, на улице, верно?

Шериф кивнул.

— А убивать кого-то на улице, посреди бела дня в маленьком городке, где, как вы сказали, всегда найдется свидетель. Неосторожно это. Да и на рану взгляните.

— Глядел уже.

— Глубокая. Он ей не перерезал горло, он ей почти голову снес, а это требует сил и немалых. И значит, он или изначально выделяется этой немалой силой, но тогда бы вы уже обзавелись достойным подозреваемым. Или же он пребывал в ярости.

Райдо отступил от стола.

— Она и сама была зла… расстроена… у нее, скажем так, имелись надежды определенного рода, которые я не оправдал. А злость требовалось на ком-то выместить. И вот случайная встреча… безопасная с ее точки зрения… жертва.

— Пара слов… — шериф все же покинул место. Двигался он тяжело, лениво, но Райдо не обманулся показной леностью этих движений.

Он ведь силен, этот человек, который прячет в кармане фляжку с самогоном и жует табак. Немолод, но и не стар. Он знает всех и каждого в маленьком этом городке.

И почему бы ему…

— На меня думаете? — шериф усмехнулся и поглядел в глаза, прямо, с вызовом, определенно понимая, что именно творит. — Ну же… скажите… если кому и искать сокровища покойного альва, то мне… я ведь уже не молод, сколько лет стерегу этот треклятый городок. И если бог даст, буду стеречь еще долго… правда, не имею с этого ни хренища… вон и почему бы не взять мне… не чужое даже, а ничье.

— Почему? — поинтересовался Райдо, оскалившись.

Вид клыков человека не смутил.

— Не знаю… хотя бы потому, что мог бы взять эти самые сокровища раньше. Дом пару месяцев стоял пустым. Что мне мешало?

Райдо это тоже хотелось бы знать.

Бран погиб.

И дом обыскивали… определенно, обыскивали, перерыли от подвалов до самого чердака, но ничего не нашли… и затаились, выжидая… чего?

Появления Райдо?

Вряд ли.

Райдо скорее помеха. А вот альва… неучтенный игрок, или не игрок, скорее уж фигура, которую неосторожно смахнули с доски, но она взяла вдруг и вернулась.

Непослушная какая.

— Вижу, и вы додумались… — шериф вновь приложился к фляжке, но теперь этот его жест показался Райдо нарочитым. — Все пошло не так, как надо…

Кому именно надо, Райдо уточнять не стал. А шериф, вспомнив давнюю беседу, уточнил, без особой, впрочем, надежды:

— Не отдадите?

— Не отдам.

— Вам с нею не безопасно…

— Да уж как-нибудь справлюсь, — Райдо направился к выходу из подвала, но на пороге все-таки остановился, обернулся: — Он ее ненавидел. Или не ее… перерезал горло, а когда упала, ударил. И ему понравилось…

Шериф грыз мизинец, и вид при том имел сонный, безразличный.

— Я не знаю людей настолько хорошо, чтобы делать выводы, но… если бы в том, кто убил ее, была наша кровь, я бы сказал, что убийство это станет первым.

Поднимались молча.

И лишь оказавшись в собственном кабинете, Йен Маккастер произнес:

— Не хотите отдавать, так увезите ее отсюда…

— Куда?

— Куда-нибудь… мир большой.

Но не настолько, чтобы в нем хватило места для одной маленькой альвы. Райдо поморщился.

Есть дом.

И со-родичи… и если дом безопасен, то со-родичи вряд ли альве обрадуются. Матушка придет в ужас, отец разозлится… братья… разве что Кейрен, но почему-то сама мысль о том, чтобы передать альву Кейрену была не просто неприятна — она вызывала приступ острого раздражения.

Младшенький не сумеет о ней позаботиться.

Он и о себе-то позаботиться не способен.

…продать поместье и переехать в другой городок? Но и там будут люди, которым нужен кто-то, на кого можно переложить вину…

…да и поместья жаль. Райдо к нему привязался и хочет на яблони посмотреть, ради этих растреклятых яблонь он сюда и приехал. Ийлэ, опять же… вряд ли ей захочется расставаться с домом.

Нет, она подчинится, но…

…не вариант…

…если кому-то очень нужна альва, он отправится следом за ней.

— Если это все, — Райдо прошелся по кабинету, краем глаза следя и за шерифом, и за собственным отражением в стеклянных дверцах шкафов. — То могу я забрать Ната?

— Ната? Ах да, Ната… у вашего мальчишки характер еще тот. А уж сквернословит он… никакого уважения к старшим, — шериф поманил за собой. — И конечно, понятно, что ситуация располагает, но все же повоздействовали бы вы на него, что ли?

— Повоздействую, — обещание Райдо дал с легким сердцем. — Главное, отдайте.

— Да без проблем. Под вашу ответственность.

Нат из камеры выбрался нехотя, был мрачен и явно раздражен. Бросив косой взгляд на Райдо, поинтересовался хмуро:

— Альва где?

— Дома.

Ответ мальчишке пришелся не по вкусу. Он нахмурился еще больше и сказал:

— Надо возвращаться.

Надо. И без него ясно, что возвращаться надо. Но за окном кипит снежное крошево, ветер воет дикой стаей.

— Не самая разумная идея, — шериф задвинул ставни. — Сейчас еще ничего, но через часик-другой разгуляется, поверьте моему опыту.

— Значит, часик-другой у нас есть.

— Не останетесь?

Райдо ожидал, что человек этот примется уговаривать, тем более, что и вправду было бы безумием уходить сейчас. Но шериф лишь плечами пожал, верно, полагая, что Райдо сам разберется.

Разберется.

Вот только Нат…

— Я тут не останусь, — буркнул он, поднимая лохматый воротник куртки. — Меня здесь не любят.

— Полагаю, меня тоже.

Кивнул важно и, потянув носом ледяной воздух, предложил:

— Если сами пойдем, то быстрее выйдет…

Его правда, вот только хватит ли у Ната сил?

А сам Райдо? Оборачиваться нельзя, разве что крайний случай. Можно ли считать грядущую бурю крайним случаем?

— Остались бы, — все же предложил шериф. — Моя хозяйка гостям всегда рада, а утречком завтра уже пойдете, по свежему-то снегу… или послезавтра…

— Послезавтра?

— Ну… этак закрутило, что, может статься, не на один день. В прошлом-то году целую неделю мело-завывало… а старики говорят, что порой случалось и на две…

Неделя?

Ийлэ неделю не протянет.

Она и нескольких дней не протянет, потому что башня, в которой ее Райдо оставил, для жилья не предназначена. В ней холодно, сыро и темно. И коза осталась в доме, а молока если хватит, то на сутки…

— Надо идти.

— За нее боишься?

— Опасаюсь…

В этакую бурю только безумец в лес сунется. Но тот, кто убил Дайну, вряд ли был в полной мере разумным.

…Альфред, у которого вдруг появились дела.

…охотники.

Они знают здешний лес, каждую растреклятую сосну в нем, и буря им не помеха, скорее уж прикрытие. Если понадобится, то укроет, заметет следы.

Идти надо.

— Нат…

— Да понял я, — буркнул он.

— Не хами.

— Я не хамлю. Я переживаю. И еще он лошадь отнял! — Нат ткнул пальцем в шерифа.

Лошадей Райдо забрал. Беспокоились. Всхрапывали, приседали под ударами ветра, который, точно играясь, норовил швырнуть в лицо ледяной крупы.

Город прятался. Поднимались щиты ставен. Запирались двери.

Таяли в снежной круговерти дымы…

— Держись за мной, — Райдо пришпорил жеребца. — Не отставай.

Если поспешить…

За городом гремела снежная гроза. По низкому темному небу змеились молнии.

— Вперед.

Ветер сорвал слово, смел его, смешал с колючей крупой.

Вперед.

Галопом, по дороге, которая почти исчезла между снежных стен… они растут, грозя сомкнуться… и небо падает, медленно, но явно.

Вперед.

По полю, и храпящий жеребец задыхается, тонет в снегу. Он скачет, проламывая наст копытами, хрипит, глотает не то снег, не то лед, но выбирается до следующего прыжка.

Нат рядом.

Он близко, но не настолько, чтобы разглядеть его…

Прыжок.

И снова. Конь почти ложится, и плеть дерет обледеневшую шкуру. Кровь сыплется на снег, замерзая на лету. Воздух ледяной плотный, обжигающий. Но лес уже близок, он выныривает из черноты ломаной линией, валом, сквозь который тоже продраться надо бы. В какой-то миг буря стихает, дает передышку.

Она тоже охотится.

Райдо еще не доводилось быть добычей, и он почти готов уже сдаться, признать поражение, как готов был сдохнуть, но… конь Ната падает, и кажется, уже не встанет, он бьется в снегу, пока Нат не успокаивает его.

…ножом по горлу…

…разумно, лошадь обречена, но…

Запах крови пугает бурю, и та откатывается, смотрит глазами низких звезд. Красная лужа растекается по белому снегу, невыносимо яркая, ароматная, и Нат, не выдержав, приникает к горлу. Он пьет жадно, и рот Райдо наполняется слюной.

Кровь — это еда.

Сила.

Сила понадобится вся до капли, потому что в человеческом обличье им не дойти.

И Райдо спешивается. Ему жаль жеребца, который точно не виноват ни в человеческих играх, ни в слабости хозяина, не способного уберечь.

— Прости, — шепчет Райдо на ухо.

Клинок вспарывает темную шкуру с легкостью, и Райдо глотает горячий поток губами. Крови хватит, чтобы согреться ненадолго, но буря не отпустит их так легко.

И кажется, крайний случай наступил.

Живое железо отзывается легко, и мир знакомо лишается красок. Запахов тоже почти нет, кроме, пожалуй, запаха снега.

Дерева.

Крови.

Ее Райдо лакает, слизывает стремительно стынущую вместе со снегом, с колючими льдинками, пьет, не способный утолить жажду.

Вой Ната перебивает рев ветра.

Правильно.

Надо идти… вот только дорога скрыта под снегом.

Найдет.

Он ищет. В лесу ветра почти нет, он где-то там, по-над кронами деревьев, качает, гнет и крутит, пробует на крепость. И вековые сосны трещат, ломаясь как спички.

Вперед.

Уже недолго осталось. Усадьба рядом, Райдо знает, но круглая луна выглядывает сквозь тучи, желая взглянуть на безумцев, которым вздумалось бурю обыграть. Она умеет охотиться, она не отпустить.

Кружит…

…и Райдо вместе с ней по лесу.

Он останавливается, понимая, что все-таки заблудился, и в отчаянии садится в сугроб, задирает голову к низкой кривой луне.

Воет.

И голос его вплетается в полотнище бури.

Нат, кажется, рядом… не важно, сознание человека отступает перед звериной сутью. И уже не буря поет, но струны материнских жил.

Холод обжигает.

Холод ли?

Жар невыносимый, исконный. Снежное покрывало расползается рваными ранами, чернеет, плавится земля.

Главное, не обрывать песни.

Именно песни.

Райдо помнит…

…стаю.

…пепел под лапами, сизый, почти как снег, и мягкий. Каждый шаг поднимает облако его, и запах гари щекочет ноздри.

…голод.

…он голоден давно и слабеет…

…есть другие, которые еще слабей. Они точно не дойдут, так стоит ли тратить силы на то, чтобы сберечь их? Без них стая будет сильней… его, Райдо, стая…

…Райдо?

Откуда это имя… имя ли? Просто звук, у зверей не бывает имен и памяти, которая вдруг очнулась в крови…

…кровь вот нужна. Много крови…

…мир сгорает, мир желает смерти, но агония его длится и длится, и продлится целую вечность, пока сила луны не иссякнет.

…она ведь безупречна.

Прекрасна.

И Райдо, точнее тот, кто стал им, поет для нее…

…он умирает, разодранный в клочья силой лунного прилива, и собственная его кровь, уже не кровь, но жидкое пламя роднится с кипящей лавой…

…Райдо!

…нет имени, но есть огонь…

…луна.

…Райдо, очнись…

…зачем, если камень плачет живым железом, а оно кипит, сгорая, обращаясь в пепел, как обернулось все остальное? И стая, которая идет по следу в тщетной надежде спастись.

Виден разлом.

Дорога.

Надежда.

Не для всех, лишь для тех, у кого хватит сил дойти… а таких немного… скольких он привел за собой? Дюжину? Две?

Он останавливается у Разлома, на туманной дороге, которая тянет силы, и зовет. Он поет, прощаясь со старым миром, делясь с ним кровью, которая тает, растворяется в тумане.

Дойдут.

Кто-нибудь, но обязательно… потому что иначе зачем?

…слабый.

…сильный.

…и столь ли важно, главное, чтобы не потеряться…

— Райдо! — этот голос зовет, требуя ступить на призрачную дорогу. Она размыта, плывет, стирая грани старого мира… и он оборачивается, но…

Разлом затянуло.

Между мирами пустота.

И луна исчезла. Он кричит, но голос тонет в молочном тумане. Гаснет земля, и кружит, вьюжит белый туман… куда идти?

Стая ослабела.

Кровь нужна… и самый последний, самый никчемный…

…должен дойти, иначе смысл теряется. Смысла не было никогда, пожалуй, иначе мир бы не умер…

— Райдо!

Голос пробивает муть. И не только голос, отблеск первородного огня ослепляет.

— Райдо, чтоб тебя…

Нат.

Голый, облепленный снегом. Дрожит и… и от него пахнет кровью.

— Очнулся? Ты… ты… я тебя ненавижу! — Нат, кажется, плачет, а может, просто размазывает по лицу талую воду. Захлебывается. Икает. — Я тебя ненавижу, скотина ты такая…

Райдо зарычал.

Не он, но зверь, который еще был внутри. Этот зверь негодовал, как щенок смеет…

…смеет.

…и не щенок уже, взрослый, пусть и лет ему немного.

Райдо наклонился и толкнул Ната в плечо.

— Ты…

Зарычал глухо.

Поднялся.

Наклонился, подставляя шею… кровь бурлила, но успокаивалась.

Исчез пепел, а с ним и тот иной мир, который примерещился, не иначе. Призрачная стая осталась в нем, как и путь… осталась буря, гудящий лес и поместье, до которого следовало добраться.

— Я… сам, — Нат шмыгнул носом и обернулся.

Медленно.

Значит, тяжело ему. Но держится. Хорошо, Райдо… Райдо осмотрится и отрешиться от голоса луны, она, нынешняя луна, вовсе не та, которая… и выл он… волки воют, а Райдо — не волк.

Не животное.

Он разумен, а разум… разум спасет там, где инстинкты отказали.

Лес велик, однако не бесконечно велик. Райдо помнит направление. И надо только сориентироваться. Оглядеться…

Он глядел.

Вглядывался в черноту ночи, вслушивался в завывание ветра, теперь обыкновенное, лишенное всякой мелодичности. Он был частью этого мира, и частью, которая вот-вот погибнет.

Смерти Райдо не боялся, но слишком многие от него зависели.

Нат.

Ийлэ… имя-вода… вода, которая стала льдом. Весной лед растает, но только весной. До весны еще немало дней… главное дойти.

Куда?

Туда, где горит пламя…

…если вновь мерещится, то…

…не мерещится, пламя существовало. Райдо не столько видел его, сколько чувствовал суть огня, живую искру его, которая…

…плевать, что там, главное — дойти.

Он и шел, проваливаясь в снег, уже не видя и не слыша ничего, кроме этого огня, не первородного, но… и это пламя было настоящим. В какой-то миг ветер расступился.

И буря примолкла.

Райдо выдохнул с немалым облегчением: добрались.

Усадьба. Дом утонул в сугробах, ослеп и выглядел потерянным, едва ли не мертвым. Башня и вовсе терялась в тенях. На вершине ее пылало пламя, то самое, которое почуял Райдо.

…наверное, следовало бы сказать спасибо.

…или выпороть за самодеятельность: огонь мог увидеть не только Райдо…

…или сделать и то, и другое…

Не важно, главное, что дверь открыта оказалась. И Нат, обернувшись, сполз по стене, вытер кровящий нос ладонью.

— Я…

— Помню, ненавидишь меня.

— Нет… просто… я в порядке… ты…

— И я… в порядке.

Кажется.

— Альва… она ведь тут?

Где ей еще быть? Альва сидела на лестнице, на ступеньке, обняв себя. И когда Райдо приблизился, она подняла голову:

— Я… я больше не могу.

— Ты снова меня спасла.

— Я хотела спуститься, но страшно. Я свечу взяла… я не боюсь темноты, но сейчас страшно…

— Я здесь.

Ступеньки опасно скрипели, и Райдо поднимался по лестнице на четвереньках. Должно быть, выглядел он на редкость глупо, и посмеяться бы, что над собой, что над нею, замершей на середине пути. Или вот над этой свечой, которая оплыла, покосилась опасно, того и гляди переломится.

Смех — хорошее лекарство.

В глотке застрял.

— Там Нани плачет… а я не могу. Понимаешь, не могу!

— Все ты можешь, — Райдо вытянул руку. — Давай вместе.

— Нет.

— Почему?

— Если я встану, она рухнет…

— Ну же… Ийлэ… я говорил, что твое имя — как вода? Ий-лэ… мягкое такое… легкое… и сама ты легкая, чуть тяжелей пушинки… тебя-то точно лестница выдержит… и я помогу. Ты и я… вдвоем… мы сможем очень-очень многое…

Глава 23

Он стоял, вытянув руку.

Ждал.

Зачем он здесь? Пришел за ней… и хорошо, что пришел, потому что это для него Ийлэ развела костер на вершине башни. А если огонь увидел еще кто-то?

Если этот кто-то тоже придет?

Надо успокоиться. Она справится со страхами, которых вдруг стало слишком много. Откуда взялись? Из той пустоты, которая теперь внутри Ийлэ.

— Я их сожгла, — пожаловалась она, разглядывая протянутую руку. Какая широкая… тяжелая… и сам он тяжелый. Зачем на лестницу полез? Разве не видит, насколько она хрупкой стала?

Одно неверное движение.

— Кого?

— Ненависть. И еще обиду… все, что было… в костер и… и он яркий получился, да?

— Да. Я издалека увидел. Без него не вышел бы…

— Я услышала, как ты выл.

— Я не выл, а пел.

— Выл.

— Пел, — Райдо качнулся, и лестница заскрежетала. — На луну… не на эту, я увидел другую, которая принадлежала иному миру. Что это было, не знаешь?

Ийлэ пожала плечами: откуда ей?

— Или память крови, или бред… ну, я так думаю, — Райдо переполз еще на одну ступеньку, и та отчетливо хрустнула.

— Не подходи!

— Ты меня ненавидишь?

— Да.

— Но ты сожгла ненависть, когда сделала для меня костер… так?

Ийлэ прикусила губу. Она запуталась… она… она и вправду ненависть сожгла.

— Это правильно, девочка моя. В ненависти нет ничего хорошего и быть не может. Она как яд… травит, травит, пока совсем не отравит…

— Не подходи.

— Не буду. Если ты подойдешь ко мне.

— Зачем?

— Свеча почти погасла. И домой надо.

— У меня больше нет дома.

— Есть, Ийлэ, конечно, есть… я ведь поклялся…

— Ты без меня умрешь, — она вцепилась в ступеньку, пусть и понимала, что надо встать.

Спуститься. Не вечность же ей сидеть здесь… и лестница выдержит. Если выдержала подъем, то и спуск тоже… и надо решиться. Свеча и вправду почти погасло.

— Умру, — согласился Райдо. — И я не хочу умирать. А ты?

Ийлэ покачала головой. Она тоже не хочет.

Она спустится.

Скоро.

— Малышка плачет… с ней Нат, но Нат и сам… ему не очень хорошо. Ему вообще нельзя было оборачиваться, но по-другому никак… шел за мной, а меня повело на луну.

Рука его близко.

И тяжело, наверное, держать ее вот так, вытянутой. Рука не дрожит. Выглядит такой обманчиво надежной, но Ийлэ не готова поверить.

— И дому без тебя плохо… пойдем.

Пойдет.

И она почти решилась уже, почти коснулась его, но порыв ветра ударил по башне, и та застонала.

А если обвалится?

Старая уже. Древняя даже, ей ведь немного надо. Ийлэ живо представила, как по каменной стене ползет трещина, вначале медленно, но с каждой секундой быстрее.

И камни падают внутрь.

Камни тяжелые. Они проламывают и гнилые перекрытия, и ступеньки эти, и саму Ийлэ…

Надо бежать.

Прочь.

Скорее, но как, если Ийлэ и пошевелиться не в состоянии? Только и может, что глотать слюну, которой вдруг стало много. Со страху мутит…

— Девочка моя, послушай меня, пожалуйста, — Райдо подобрался.

Близко.

Зачем он пришел?

Слишком огромный, неповоротливый. Одно неосторожное движение, и башня рухнет. А он словно и не слышит ничего.

— Меня и только меня… ты мне не веришь, но без тебя я и вправду погибну, а поэтому буду тебя беречь. Логично?

Ийлэ кивнула.

— Я не причиню тебе вреда…

— Уходи.

— Только если с тобой.

Он сделал шаг. И будь Ийлэ смелей, она бы отступила, но чернота лестницы пугала ее не меньше, чем Райдо.

— Мы вместе уйдем отсюда, ты и я… домой… я тебя донесу, хочешь?

— Уходи.

— Ты устала. Я знаю. Зимой альвы спят, а ты спишь мало. И еще ненависть сожгла, так?

Ийлэ кивнула, пожаловалась:

— Теперь пусто.

— Бывает. Пустота — это не страшно. Мы заполним ее, обещаю. Только пойдем, — он взял ее за руку, осторожно, но крепко. Пальцы Райдо были ледяными.

Замерз, наверное.

Ему нельзя замерзать. И болеть тоже, потому что болезнь ослабляет.

— Вставай, Ийлэ…

Она поднялась.

И сделала шажок, сердце екнуло, когда нога, казалось, скользнула в пустоту. А вдруг и нет следующей ступени?

Есть.

И выдержала.

— Вот так, моя ты девочка… и еще шаг… и следующий… тут уже близко. Ты, главное, ветер не слушай, ничего хорошего он не расскажет, а вот я… знаешь, в следующий раз мы в город вместе поедем. Я коляску заложу… тут же есть коляски?

Ступенька за ступенькой.

Коляски?

Наверное, есть. Раньше были… на конюшне смотреть надо… Ийлэ посмотрит, потом, когда буря утихнет и эта непонятная слабость пройдет.

— Я сильная.

— Конечно, сильная, только очень устала прятаться… страх, он пройдет… потом, позже… веришь?

Нет.

Но если слушать его, то спускаться легче.

А лестница выглядит бесконечной. Свеча почти погасла, горячий воск облизывает пальцы, Ийлэ шипит, но терпит. Она не готова остаться в темноте.

— Вот так… умница ты моя…

…и последняя ступенька все же хрустнула, переламываясь, но упасть Ийлэ не позволили.

— Все хорошо. Мы уже почти дома… видишь?

Он держал ее, прижимая к груди, крепко, так, что еще немного и больно будет, но Ийлэ не вырывалась. Ей вдруг стало невероятно спокойно, словно бы этот пес самим своим появлением прогнал все ее страхи.

Так не должно было быть.

Но было.

— Все хорошо, — шепотом повторил Райдо на ухо. — Все уже хорошо…

Ийлэ закусила губу: нельзя плакать. Не сейчас, когда действительно все хорошо. Почти.

— Ну что? — он все-таки отпустил. — До дома дойдешь? А то мне бы одеться. И замерз, как скотина…

…дошли.

И Нат, набросив на плечи меховое одеяло, нес малышку, которая успокоилась. Ийлэ шла сама. Почти сама. Она вцепилась в руку пса, и наверное, ему было больно, но разжать пальцы было выше ее сил. Судорога свела.

Конечно, судорога.

Пройдет.

Саму дорогу, недолгую, в два десятка шагов, Ийлэ запомнила плохо. Она вдруг очнулась на пороге, перед дверью, и то лишь потому, что Райдо бросил:

— Твою ж мать…

Он выругался, а Ийлэ не сразу сообразила, что злится не на нее.

…с двери, надежно запертой на засов, на Ийлэ скалилась собачья голова.

— Не смотри! — Райдо попытался развернуть ее.

— Нет.

Облепленная снегом.

И некрасивая. Ненастоящая какая-то. Но от головы пахло кровью, правда, запах этот был слабым, но отчетливым.

— Не смотри, девочка моя… это не тебе… это мне угрожают… и пускай, я не боюсь, — он коснулся холодными губами макушки Ийлэ, — теперь я точно ничего не боюсь.

И дверь толкнул.

— А… — Ийлэ вдруг показалось донельзя несправедливым, что эта голова останется снаружи. Буря ведь. И холод. И снег. И собака не виновата…

…за что с ней так?

— Я потом сниму, — пообещал Райдо. — Ладно?

Ийлэ согласилась.

Альву Райдо уложил в постель.

Она не сопротивлялась. Она вообще изменилась за эти несколько часов, и перемены, говоря по правде, пугали Райдо.

Тихая.

Послушная.

Неживая. Она позволила раздеть себя. И легла на бок, отвернувшись к стене. Обняла малышку, которая и сама лежала тихо, чувствовала, верно, настроение. Ийлэ лежала так, с открытыми глазами, уставившись на стену, а стена эта была холодной, потому как весь этот треклятый дом выстыл…

— Я накормлю малышку…

Кивок.

— Переодену, если надо…

Снова кивок.

— Но имя мне не нравится.

Молчание.

— Броннуин… пусть будет Броннуин, а если тебе сильно надо, то Нани — это сокращенное. Так, конечно, не принято сокращать…

— Хорошо.

— Ийлэ…

Не шелохнулась даже.

— Есть хочешь? Там мясо еще осталось. И я могу бульона сварить…

— Нет… я… не хочу…

— Это пока не хочешь, а потом проголодаешься…

Тишина. И Райдо теряется. Он и раньше не особо представлял, как с ней ладить, а теперь вот… он отступает к двери, и когда пальцы нашаривают ручку, раздается тихое:

— Не уходи… пожалуйста.

Она села в постели, вцепилась в одеяло. Темное лицо и темные глаза, которые влажно поблескивают в темноте. Ей бы поплакать, глядишь, и легче стало бы, так нет же, не заплачет, и сейчас вон губы кусает, едва-едва сдерживаясь.

— Я свечи оставлю. Хочешь?

Хочет.

И еще хочет, чтобы сам Райдо остался. Он и не против, но надо же глянуть, что там с Натом, и самому Райдо одеться не помешает. Замерзнуть насмерть ему уже не грозит, но с голой задницей по дому бегать тоже не особо весело.

Зима все-таки.

Сквозняки.

А собственная задница Райдо была несказанно дорога.

— Я вернусь. Я ведь обещал, так?

— Да.

— И вернулся?

— Да.

— Вот видишь. Мне бы минут десять, двадцать от силы, чтобы одеться и вообще… дров принесу… книгу… хочешь, на сей раз я тебе почитаю?

Ей все еще страшно.

Но сейчас она уже способно с ним справиться. Ненадолго. Но Райдо хватит и малого.

— Я оставлю дверь открытой, ладно? И если позовешь…

— Ты вернешься.

— Именно.

— Райдо… — она все-таки окликнула, но не затем, чтобы просьбу повторить. — Эта собака… она предупреждение, верно?

— Верно.

— И ты…

— И будем считать, что за это предупреждение я очень благодарен.

Она ждала не такого ответа.

— Ийлэ, не бойся. Я сумею защитить вас.

Еще бы самому поверить в это.

Райдо оставил дверь открытой.

Нат сидел в гостиной, у погасшего камина, вперившись в него взглядом. Коза, к счастью, живая — Райдо не представлял себе, где бы он искал вторую — вертелась рядом, протяжно блея.

— Есть хочет, — сказал Нат, повернувшись к Райдо. — А у нас ничего нету… кроме хлеба… сено было на конюшне, но туда еще дойти…

— Я сам дойду. Позже. Ты как?

— Нормально.

— Точно?

Нат пожал плечами. Выглядел он в меру погано.

— Тогда какого хрена ты тут расселся? Одевайся. И… давай наверх, к Ийлэ. Одну комнату протопим, а там видно будет.

— А коза?

— Коза? Ну да… куда мы без козы. Нат, ты… сильно испугался, когда я…

— Ушел?

— Да.

— Испугался, — он обнял козу, которая, не привычная к этаким нежностям, было дернулась, но Нат не выпустил. — Немного… ты другим стал. То есть, тебя вообще не стало, я почувствовал, что… что ты как зверь… и если бы не вернулся. Райдо, что было бы, если бы ты не вернулся?

— Не знаю. Но я ведь здесь.

Нат кивнул.

— И… спасибо.

— Не за что. Я ее не убивал.

— Знаю.

— Ты же не поверил, когда тебе сказали…

— Не поверил, — честно ответил Райдо. — Ни на секунду. Уж прости, но ты на убийцу не тянешь… кто там был в переулке?

— Не знаю.

— Нат, это важно. Вспомни, пожалуйста…

Нат закрыл глаза. Он долго вспоминал, хмурясь, морщась и шевеля бровями, но все-таки покачал головой:

— Запах знакомый, но я не знаю чей… честно, Райдо.

— Я верю. А теперь вставай и иди. Посиди с Ийлэ, пожалуйста.

— А ты?

— Пожрать чего-нибудь отыщу. И уберу собаку.

Нат кивнул. Встать он встал, но шел, покачиваясь от слабости. И одеяло съехало с плеч. Тощий какой. Он и прежде-то полнотой не отличался, а теперь и вовсе кожа да кости. Райдо потер слезящиеся глаза и сел на пол, скрутился калачиком и впился в собственную руку, заглушая стон.

Нельзя было оборачиваться.

Нельзя.

Боль накатывала волнами, неровно, и волны сталкивались, гасили друг друга.

Плохо.

Но ничего… он полежит… пол холодный, а холод ныне союзником… и надо просто отдышаться. Проглотить слюну, и кровь вытереть… не хватало, чтобы Нат кровь заметил.

Ийлэ опять же.

У нее почти не осталось сил, а до весны надо дотянуть…

…ничего, почту Нат отправил…

…и оптограмму старому товарищу… и если письма есть шанс перехватить, то оптограмма… надо обождать пару деньков, аккурат, пока буря уляжется… и боль уйдет… уже отступает, наверно, решив, что хватит с Райдо… он получил урок… усвоил…

И поднявшись на четвереньки, Райдо пошел к двери.

За дверь.

Собачью голову посадили на крюк, а крюк приколотили. И от него несло металлом, кожей и… человеком. Слабый запах, слишком слабый, чтобы прочесть, незнакомый определенно, но Райдо его запомнит.

На будущее.

Собственное будущее представлялось Райдо… странным.

Ийлэ не знала, как долго он отсутствовал.

Четверть часа?

Час?

Вечность?

Она лежала, обнимая Нани, гладила мягкие ее волосы, вдыхала кисловато-молочный запах, удивляясь тому, что и ее, и запаха этого могло бы не быть, если…

Думать об этом было мучительно, но Ийлэ не способна была отделаться от мыслей. Не заноза, скорее старый больной зуб, который ноет и ноет.

Она пыталась.

Смотрела.

Нат разжигает камин. Возится долго, выкладывая дрова одному ему понятным узором. Он выглядит усталым и, пожалуй, еще более взъерошенным чем обычно.

Печальным.

Что в городе случилось? Не рассказал ведь… и если спросить, ответит, но Ийлэ молчит.

Пламя разгорается медленно. Оно пробует дрова, карабкается, рыжие побеги ползут по влажной древесине, которая темнеет при прикосновении их. Пламя прячется в трещинах и пепле, но не выдерживает, тянется к белым рукам Ната, на которых сегодня пятна особенно ярки.

Ийлэ смотрит и на них тоже.

— Я… козу сейчас… — ему тяжело разговаривать, и Ийлэ кивает.

Коза в коридоре. Ийлэ слышит и протяжный обиженный голос ее, и цокот острых копыт по паркету. Запах молока резкий, неприятный почти. И когда Нат возвращается, Ийлэ выскакивает из кровати. Она успевает добраться до ванной комнаты, до самой ванный, обындевевшей в ледяном доме.

Ее выворачивает густой кислой слюной, желудочной жидкостью, и долго, мучительно.

— Райдо позвать? — Нат не удивлен.

И занят.

Он поит Нани с ложечки свежим молоком, и та глотает. Ложку за ложкой, ложку…

…снова плохо. Не от молока, не от голода — Ийлэ не так уж долго оставалась голодной — сколько от поганых собственных мыслей. И она остается в ванной, на ледяном полу, вцепившись руками в край ванны, не способная отпустить уже его. Ее мутит, и дурнота отступает ненадолго, лишь затем, чтобы в новом порыве скрутить Ийлэ.

— Ийлэ? — пес пришел, когда она почти отчаялась, что кто-нибудь найдет ее здесь.

Кто-нибудь вообще будет ее искать.

Кому нужна альва?

— Ийлэ, что ты творишь… тут же холодно… — он ступал бесшумно.

Переоделся.

И обулся. В тапочки.

Зачем псу тапочки? Нелепость какая… Ийлэ сглотнула вязкую слюну.

— Пойдем, — пес присел рядом и принялся стягивать свитер. — Придумала… в ванной прятаться… что случилось?

— Ничего.

— Нани спит… и Ната я тоже отправил.

— Хорошо.

Странно, что она способна говорить, слова не захлебываются в ядовитой слюне.

— И ты пойдешь…

— Нет.

— Да, — на плечи упал теплый свитер. — Нам всем нужно поспать… отдохнуть…

— Что… случилось в городе?

Подумала, что не ответит, но Райдо вздохнул:

— Дайну убили.

— Нат?

Он покачал головой.

— Нат никогда не тронет женщину. Он… он многое видел из того, чего дети видеть не должны. И уже не ребенок… сегодня он меня спас. И ты тоже. Вы оба меня спасли, а должно быть наоборот, чтобы я вас…

Райдо заставил подняться.

— Я не хочу… спать не хочу…

— Хорошо, тогда не будешь… просто полежишь со мной, ладно?

Ийлэ кивнула.

— И мы поговорим.

— О чем? — на него смотреть нужно снизу вверх.

Он тогда не такой страшный.

И на пса не похож, как не похож и на человека, и на альва. Он существо из старого мира, из сказки… если не дракон, то кто-то вроде…

…драконы ищут сокровища.

— О чем захочешь.

Райдо довел до кровати.

Нат и вправду исчез, а камин разгорелся, и жар от него Ийлэ ощущала всем телом. Она, оказывается, замерзла… и наверное, не оттает. Она скорее растает, как тает льдина… но ей нельзя, ей надо до весны дотянуть, чтобы выполнить свою часть договора.

А Райдо позаботиться о малышке.

Вот она, лежит в корзине, сытая и сонная, и если еще не спит, то вот-вот уже.

— Ложись, — Райдо подтолкнул Ийлэ к кровати. — И закрывай глаза.

— Нет.

— Ладно, тогда не закрывай…

— А ты?

— И я не закрою. Я здесь, рядом. С краю. Хорошо?

— Да… наверное… не знаю…

— Ну, когда узнаешь, тогда скажешь. Вот так… — он подтыкает одеяло, Ийлэ оказывается в толстом матерчатом коконе, в котором ей жарко, но жар этот уютен. Он проникает сквозь корку льда, которой, казалось, она покрыта, и лед тает, он проступает сквозь кожу испариной.

А Ийлэ дрожит.

— Тише, маленькая моя…

— Я не маленькая…

— Маленькая. Вот дай руку, — он заставляет раскрыть ладонь и кладет на свою. Его рука и вправду огромна, широкая, жесткая.

С рубцами, которые не скоро исчезнут.

— Видишь, какая маленькая…

— Это ты… большой.

— Какой уж вырос, — он хмыкает. И носом трется о шею Ийлэ. Руку перекидывает через грудь, притягивает Ийлэ к себе. — Большой, а толку-то… у нас в семье я не самый сильный… и не самый умный… честно говоря, с умом у меня и вовсе не ладилось… учителя за старательность хвалили. Я и вправду старался, но… чего не дадено, того не дадено. Я особо и не переживал прежде.

— А теперь?

— И теперь не переживаю… умников хватает. А я вот… я не ума хочу.

— А чего?

— Счастья, — тихо ответил Райдо. — Можно быть сильным… и умным… и талантливым охрененно, но при всем этом не быть счастливым.

Ийлэ согласилась, просто потому что дрожать перестала. И было ей тепло, уютно и почти спокойно. Когда он рядом, ей всегда спокойно.

Так не должно быть.

— Я смешной?

— Нет.

— Хорошо… не то, чтобы я боюсь быть смешным… но как-то не хотелось бы, чтобы ты смеялась…

— Почему?

— Потому… закрывай глаза.

— Я… боюсь.

— Чего?

— Того, что проснусь, и все будет как раньше… не настолько раньше, когда… здесь… другие.

— Все хорошо, я не уйду, — он провел пальцем по шее. — И Бран не вернется… издох и хрен с ним…

Ийлэ согласилась.

— Я… я себя боюсь, такой, как…

— Не надо, ты хорошая.

— Нет.

— Хорошая… и теплая. Лежать вот уютно. Хочешь, я тебе страшную тайну открою? С детства ненавижу спать один. Раньше у меня медведь был, огромный, больше меня…

Ийлэ нахмурилась, пытаясь представить этакого зверя, но воображение подводило. Прежде всего потому, что она категорически не в состоянии была представить себе Райдо ребенком.

— Из шерстяной ткани сделан, не знаю, как она называется, но мягкой-мягкой была. И еще ему в голову мешочек с ароматными травами зашили, поэтому пах вкусно… я его очень любил. Обнимал и засыпал, как-то вот уютно получалось. И сны хорошие снились. Вообще я сны редко запоминаю, даже тогда редко, но точно знал — хорошие. Потом совсем вырос… и куда в школу с медведем? Сам понимал, что засмеют. А я по нему скучал дико… нет, там хватало всякого… после дома тяжело привыкнуть, что к дортуару, что к расписанию… к воде, которая вечно холодная… к пробежкам и… но я привыкал. А вот без медведя приходилось очень туго…

— Я вместо медведя?

— Неа… он был мягоньким, обнять приятно, а у тебя ребра торчат и позвоночник… и вообще, на тебя без слез не взглянешь. Но за неимением медведя, буду альвой довольствоваться.

— Я ее ненавидела.

— Кого?

— Ее, — Ийлэ попыталась подняться, но ей не позволили. — Когда только поняла, что беременна, то… я ведь даже не знаю, от кого из них… и она не виновата, а я все одно… их ненавидела, и ее тоже… все надеялась, что она… сама выйдет. У женщин бывает, когда… просто бывает… а она, наверное, тоже очень хотела жить. И жила. Росла… они не знали… наверное, им было бы плевать, но… или придумали бы что-нибудь для нас… он умел придумывать, но убивать не хотел. А когда мне становилось совсем плохо, то доктора приглашал… и тот приезжал… лечил, будто бы ничего такого не происходило, будто бы…

Она сглотнула.

Приезжал.

На двуколке своей, запряженной косматою, но крепкой лошадкой, которую отец подарил. Он оставлял двуколку на заднем дворе, выбирался, озирался, вздыхая тяжело… он вытаскивал свой кофр и медленно, но не настолько медленно, чтобы это разозлило псов, брел ко входу.

Раскланивался.

И вежливо спрашивал о делах или отвечал на столь же пустые бессмысленные вопросы.

Он делал вид, что не знаком с Ийлэ, что… просто выполняет свою работу.

— Оставь его… — шепот Райдо прогоняет призрак памяти. А ведь еще недавно Ийлэ казалось, что вместе с ненавистью сгорела и ее боль.

Оставит.

— Я не о нем хотела… я о себе… я сбежала, когда… когда они все умерли… я… я тебе потом расскажу, ладно?

Райдо кивнул. Если бы начал спрашивать, Ийлэ… Ийлэ не промолчала бы… но он не стал. Он лишь крепче прижал ее, повторив:

— Все хорошо…

Ложь. Нехорошо.

— Я ушла. Лес жил… он не совсем, не такой, как исконный… но мне хватило, чтобы… я пряталась… лес делился… ягоды, грибы… и зайцы тоже… или птица порой… я не знала раньше, что так смогу… теперь странно, что я тогда… я так…

…волчья нора, и волки отступают. Они знают, что сама Ийлэ слаба, но за ней стоит лес. И древние сосны скрипят, требуют уступить место.

В норе тепло.

И пахнет псиной, поначалу запах этот кажется Ийлэ тошнотворным. Поначалу ее тошнит от всего, от вязких ягод шелковника, заросли которого скрывают родник. От воды ледяной, с резким металлическим привкусом, от листьев кислицы и терпкой коры, которую Ийлэ разжевывает, пытаясь эту самую тошноту унять.

В норе безопасно.

Она преодолевает свое отвращение к запаху и закапывается в ворох прошлогодних листьев. Она лежит там долго, а волки бродят, переговариваясь раздраженными голосами.

Тявкают.

И скулят.

Старая сука с седою шерстью и обвисшим животом набирается смелости, она первой вползает в нору и долго тычется мокрым носом в шею Ийлэ. А потом, успокоившись — верно, сука решила, что Ийлэ одна из стаи, просто потерялась — принимается вылизывать ее. Волчица ворчит, утешает…

…и приносит мясо.

Она пробирается в нору и срыгивает куски его, темно-красные, в белой пленке желудочного сока. И волчица тявкает, требуя, чтобы Ийлэ ела.

Она и ела.

Она осталась в той норе, стараясь покидать ее как можно реже.

…и привела волкам косулю.

…и еще потом уставшего лося, о котором лес сказал, что ему уже пора…

Знали ли волки об этой помощи? Они держались рядом и приводили щенят посмотреть на Ийлэ. И те возились, играли в листьях, хватали ее за руки острыми молочными зубами, тянули, болтали на своем, волчьем языке…

…наверное, тогда она начала просыпаться, осознавать себя.

Волки ушли поздним летом. Они звали Ийлэ за собой, и та же старая волчица крутилась вокруг, тыкалась в плечи, в руки, ворчала, требуя подняться. Стая не привыкла бросать своих.

Ийлэ их проводила до кромки леса.

Наверное, она бы ушла, если бы не живот. Он вдруг вырос, выпятился этаким шаром, невероятно тяжелым, неудобным. От него Ийлэ уставала. И еще спина постоянно болела. И спать было неудобно.

Кажется, в то лето она очень много спала.

И после ухода волков оказалась в полном одиночестве. Впрочем, тогда одиночество ее не тяготило. Ведь было лето… почему она не думала, что лето когда-нибудь да закончится?

Лес давал защиту.

Кормил.

Но он чуял близость осени и честно пытался предупредить Ийлэ. А она не слышала. Она скучала по волкам и ненавидела собственное раздувшееся шаром тело. И ту, которая сидела внутри… шевелилась, толкалась, мешала…

Заставляла вспоминать о том, о чем Ийлэ с превеликой охотой забыла бы.

— Когда начались роды, я подумала, что умираю… и еще, что это будет нечестно, вот так взять и просто умереть… и мне раньше делали больно, но эта боль была совершенно иной. И все длилась и длилась… и я уже почти смирилась с тем, что теперь все, когда появилась она…

Осклизлый комок, связанный с Ийлэ нитью пуповины.

Грязный.

Измазанный в крови и еще, кажется, в чем-то белом, на жир похожем. Комок сперва показался дохлым, и Ийлэ обрадовалась. Но он зашевелился и захныкал.

— Я… я в руки ее взяла, чтобы выкинуть из норы… чтобы ничего не напоминало, — нельзя рассказывать о таком, но Ийлэ говорит.

…комок легкий.

…живой и теплый… и она выбирается из норы, идет к роднику, продираясь сквозь шелковицу. Ей еще плохо… кажется, где-то по пути ее вновь сводит знакомая судорога, а из тела вываливается тяжелый ком плаценты… и кровью пахнет резко, страшно.

Там, в кустах, Ийлэ ползет, желая одного — убраться подальше от крови.

И тащит пищащее существо с собой.

И вместе с ним забивается в самую гущу. Там лежит, кажется до вечера, а то и дольше… кормит… зачем она взялась его кормить? Наверное, тогда она сошла с ума… или просто разум отключился, а оставшееся примитивное существо подчинялось зову инстинкта.

Инстинкты были сильны.

Они не позволили оставить отродье. И вернули Ийлэ в нору.

Они отзывались на плач. И заставляли брать хнычущее существо в руки… раз за разом, день за днем… а потом неожиданно наступила осень.

— Я… — Ийлэ облизала губы, осознав, что еще немного и погибнет от жажды. — Я привыкла к ней и… и все равно ненавидела. Смотрела на нее и не понимала, почему она здесь… а когда нору затопило и нам пришлось уйти, то… я ее оставила. Не в норе… на поляне оставила. Там еще пень был…

…дождь прекратился, но лес все равно пропитался водой. Ноги проваливались в сырой ковер мха… и листвы… иглицы… капало с ветвей, и одежда, точнее то, что осталось от одежды, промокло насквозь.

Холодно стало.

Ийлэ тянула силы из леса, и он делился, вот только сил этих у него оставались крупицы.

— Я просто положила ее на пень и ушла.

Первый шаг самый сложный.

Ийлэ долго не решается его сделать, все смотрит на тряпье, на белые ручонки отродья, которое впервые осталось одно и шевелится, крутит головой, пытаясь найти Ийлэ.

Хнычет.

Второй шаг… и третий, к стене можжевельника. Иглы скользят по лицу, смахивая воду… Ийлэ идет и идет, стараясь не думать ни об отродье, ни о пне… о том, что скоро лес пришлет кого-нибудь… и эта смерть — милосердней другой, которая от голода.

Молока у Ийлэ мало.

А будет еще меньше, потому что самой ей есть нечего…

— Ты вернулась, — шепот Райдо горячий, и руки его, и сам он, словно из огня сплетенный. — Ты же вернулась.

— Да.

— Почему?

— Не знаю. Я… я просто вернулась и все. Я ее ненавидела.

— Глупости.

— Нет. Ненавидела. И постоянно думала о том, что она — обуза… и полукровка… и проклятье мое, что если она умрет, то мне станет легче.

— Думала, но ведь не оставила. Ийлэ…

— Я не хочу опять, — она все-таки выпуталась из кокона одеяла. — Понимаешь? Я… здесь я с ней… и я не люблю ее. Я должна бы, потому что она моя дочь… а я не люблю.

— Неужели?

На его лицо ложатся отсветы пламени, и шрамы скрываются в них.

Каким бы он был без шрамов?

— Ты ее не любишь, но не бросила… а когда оставила, то вернулась. Не любишь, но рискнула забраться в дом… и силой, полагаю, делилась?

Делилась.

Молоко вдруг исчезло, наверное, потому что самой Ийлэ есть стало нечего. Уснувший лес не отзывался, и она грызла клейкие сосновые почки, и кору, и пару раз натыкалась на поздние грибы, которые ела сырыми. Но еды было слишком мало.

И отродье все чаще погружалось в сон, а нить ее жизни становилась тонкой, хрупкой.

— Делилась… у тебя самой этих сил не было, а ты все равно отдавала. И защищала ее… я же помню… ты была готова броситься на меня.

— Нет. Я… я думала, что могу уйти…

— Но не ушла.

Наверное.

И хочется поверить ему, что она, Ийлэ, вовсе не та дрянь, которой она сама себе представляется, но это же ложь. А отец говорил, что нельзя врать себе.

— Я не люблю ее, — упрямо повторила Ийлэ, укладываясь в постель. — Я… привыкла к ней и только, но не люблю так, как мать должна любить своего ребенка.

— А как должна?

— Не знаю. Не так, как…

— Не так… и не этак… любовь, она ведь разная бывает.

— Откуда тебе знать?

Он пожал плечами.

— Моя мать любит нас… всех любит, но порой ее любовь — как удавка…

— Зачем ты…

— Моя очередь говорить, а ты закрывай глаза, нелюбящая… тебе отдохнуть надо, нам всем надо отдохнуть. Так вот, моя матушка… она точно знает, какой должна быть идеальная семья. Все роли расписаны и распределены… отец вот привык… старшие мои братья… и младшенький… если старшие еще как-то умудряются делать по-своему, то Кейрену она не позволяет. Он ведь еще маленький… взрослый, но маленький. И ничего в жизни не понимает. А как ему понять, если ему жить-то толком не дозволено? Он ее тоже любит и боится огорчить…

— И что плохого?

— Ничего. Пока ничего, но… матушка определяет, что ему делать вечером… как одеваться… куда ходить и с кем общаться. Если бы могла, она бы и работу ему выбрала такую, которая… соответствовала бы ее представлениям об идеальности. Но здесь уже у младшенького получилось свое отстоять. И квартирку он нашел, чтобы хоть как-то продохнуть от этой заботы. Да, матушка не со зла… любовь такая… только как по мне, это тоже неправильная любовь, когда ты навязываешь свою волю тому, кого любишь… и нельзя из-за любви к кому-то подчиняться, терпеть, как это Кейрен делает. А есть еще такая любовь, которая до гроба, чтобы умереть в один день…

— И что с ней не так?

— Не знаю… наверное, я слишком черствый, не понимаю, как можно уйти за кем-то, оставив, скажем, детей… или родителей… есть любовь, которая доводит до самоубийства… или до безумия… по-моему, она сама отчасти безумие… есть рабская… и снисходительная… и всякая вообще. Только правильной нет, идеальной.

— Ты меня утешаешь?

— Я тебя убаюкать пытаюсь. Закрывай глаза.

— Райдо… а если я проснусь и… и снова буду всех ненавидеть?

Он улыбнулся:

— Тогда мы заберемся на вершину той башни и вновь разведем костер. У меня тоже найдется, чего спалить… но ты не беспокойся, — он коснулся губами лба Ийлэ. — Огонь — честная стихия. Он не отдаст то, что взял однажды.

Часть вторая

Глава 1

Огонь и вправду оказался честной стихией.

Ненависть не вернулась, но и пустота, выжженная пламенем, не исчезла. Ийлэ ощущала ее дырой в груди, которую никто больше не видел. Эта дыра не мешала, нет, и порой Ийлэ вовсе забывала о ее существовании, но она… была.

Меж тем потянулись зимние дни.

Они походили друг на друга.

Вернулась кухарка, а с нею конюх и две женщины в черных вдовьих платках. Они скользили по дому призраками, оставляя после себя запах горя и камфоры. Ийлэ сторонилась людей.

А люди сторонились Ийлэ.

Она словно не существовала для них. И пускай, главное, что дом больше не мерз.

Камины.

И завтраки в гостиной, поскольку столовая слишком велика для троих. Нат и Нани, с которой он возится, будто бы с куклой. Райдо.

Ийлэ.

Игра в семью? Почему бы и нет.

В этой игре есть место книгам и клавесину. Руки Ийлэ неуклюжи, и игра получается неровной, но никто не обращает внимания.

Обеды.

Прогулки по двору.

Ужины… и долгие вечера.

— Расскажи, — Райдо устраивается на полу, рядом с Нани, которая подобному соседству лишь рада. Она моментально выпускает из рук погремушку и, пыхтя, вздыхая от натуги, пытается развернуться. Руки ее вязнут в толстой шкуре, но Нани упряма.

— О чем?

— Не знаю… о чем-нибудь. О городе…

Для него истории Ийлэ — сказка, и кажется, она сама начинает воспринимать их именно так. Легче становится.

На сказку нельзя затаить обиду.

Или злость.

Ей нельзя отомстить… и проклинать за обман бессмысленно, потому что сказка — это вымысел. И Ийлэ ложится на живот, руки спускает до самого пола, гладкого, вылизанного солнцем добела, дотепла.

— О городе… давным-давно…

Райдо фыркает, и Нани заходится смехом, до того ей радостно.

— Давным-давно, еще до войны… — и улыбка уходит из глаз Райдо. Жаль. Ей нравится смотреть, как он улыбается, пусть бы и радость эта иррациональна, но Ийлэ может себе позволить иррациональность. — В этом городе устраивали ярмарку. Ежегодную.

— Благотворительную?

— Конечно… мы собирали деньги для помощи сиротам… или старикам… или вдовам… мало ли… тогда, давным-давно, в мире всегда находились люди, которым нужна была помощь.

— Они и сейчас остались.

Ийлэ поморщилась: возможно и остались, но нельзя путать сказку с реальностью, от этого будет больно. А она больше не хочет боли…

— Мне ярмарки нравились, — Ийлэ проводит пальцем по доске, которая гладкая, но все равно неровная, и ей странно, что одно возможно сочетать с другим. — Я рисовала… тогда у меня получались милые акварели… розы в букете… и нарциссы тоже… а вот с гиацинтами не ладилось. Нет, все было очень точно, но выходили они какими-то ненастоящими, понимаешь? Безжизненными. А розы покупали хорошо… папа делал шкатулки, то есть, не совсем шкатулки, заготовки из дерева, крохотные, такие, которые на два кольца… и замочек с секретом… а мама украшала их раковинами и кусочками перламутра… всегда дюжину для ярмарки…

— А моя букеты из перьев делает, — признался Райдо. — Красивые.

И это тоже было неправильно. Нет, не то, что матушка его делает букеты из перьев, но сам факт, что у него где-то там, далеко, имеется мать. И что она участвует в ярмарках… и что сами эти ярмарки существуют с их кукольным театром, лавочниками и коробейниками, палатками, в которых можно увидеть какое-нибудь чудо, непременно рукотворное, но от того не менее волшебное…

— Мамины шкатулки всегда пользовались успехом, особенно, когда кто-то собирался сделать предложение… их продавали с аукциона, и все в городе знали, для кого… то есть, кто будет играть свадьбу и… и наверное, это ерунда?

— Наверное.

Райдо легко соглашаться.

Он рядом, на полу, перевернул Нани на спину и щекочет, а та дрыгает ногами, пыхтит, не то от возмущения, не то от восторга.

Весело.

Хорошо бы, чтобы ей всегда было весело…

— А в этом году ярмарка будет? — поинтересовался Райдо, позволяя Нани перевернуться-таки на живот.

— Не знаю. Наверное. Почему нет?

— Действительно, — он произнес это странно. — Почему нет?

…потому, что война закончена.

…и еще потому, что город ожил, ему тоже надо затянуть раны, притвориться, будто бы и не было ничего…

…потому что последний месяц зимы на излете, и пора ставить земляничный столб…

— Каждый год, за неделю до начала ярмарки, выбирают королеву… — Ийлэ гладила доску и жмурилась: солнце яркое, близкое такое. — На площади ставят зеленую палатку, а в ней — ящик. Он заперт на три замка и опечатан. В этот ящик каждый горожанин может бросить бумажку с именем девушки, которая достойна надеть корону…

— И ты…

— Нет, — Ийлэ покачала головой. — Меня выбирали, но…

— Но?

— Отец запретил.

— Почему?

— Понятия не имею… но это было странно… Райдо…

— Да? — он повернулся к ней, уставился… глаза-зеркала с темными зернами зрачков.

— Ничего, но… у тебя случалось, что вот ты живешь-живешь… все кажется таким обыкновенным, привычным… а потом оглядываешься и понимаешь, что ты многого не видел. Не замечал. Почему так?

— Не знаю.

— Он ведь никогда и ничего не запрещал просто так… он был хорошим…

— Верю.

— Очень хорошим… замечательным… и меня любил… и маму… а этот случай… ерунда же… титул этот… королева весны… зачем выбирать королеву, если весна почти закончилась? Но обычай… обычаи порой напрочь лишены смысла. А кроме титула положен венок из полевых цветов… его красивым плетут, но все одно это лишь венок. Из полевых цветов. И мантия шелковая… зеленого цвета… — Ийлэ вздохнула, вспоминая, как примеряла ее.

Не новая, не сказать, чтобы красивая, но такая желанная…

Мантию подшивали.

И обновляли.

И матушка подкалывала ее булавками, ворча, что Ийлэ могла бы подрасти еще немного, тогда бы и шить не пришлось.

— Он вошел и увидел меня в этой мантии… и побледнел даже… сорвал ее… бросил… он никогда не позволял себе вот так… и на маму накричал… она пыталась сказать, что эта мантия ничего не значит, что это все — не взаправду… а он…

Ийлэ замолчала, пытаясь понять, почему вспомнила именно этот эпизод.

— Он сказал, что я и в шутку не должна примерять на себя корону.

Райдо, нестарый ты пень!

Несказанно рад получить от тебя письмецо. Новости, как выражается моя дорогая супружница, преудивительные и прерадостные. Я охренительно счастливвый узнать, что ты не только не помер, но и не собираешься. Что до остального, то готов оказать тебе всяческое вспомоществление.

Читал твое письмецо и чухался, что лишайный. А сам знаешь, небось, что шкура моя и задница, которая чует неприятности, никогда не ошибались. Снова ты прав, дорогой командир, в том, что на этакое сокровище желающих найдется, и потому беречь его надобно. За сим шлю тебе людишек из тех, о ком имею надежное ручательство.

А по весне, глядишь, и сам наведаюсь, погостюю недельку-другую.

Твой старый товарищ.

P.S. На свадьбу-то позовешь, извращенец несчастный?

Сложив письмо, Райдо сунул его в нагрудный карман.

Люди.

Нет, людей среди них не было, разве что наполовину, а у старшего — не больше четверти чужой крови, и то, эта четверть скорее ощущается, нежели видна.

Высокий, едва ли не с Райдо ростом. Коренастый.

Недружелюбный.

Он озирается настороженно, словно ожидает подвоха и от Райдо, и от самого этого места, в котором ему придется остаться до весны, а то и дольше.

— Райдо, — Райдо протянул руку, и ноздри старшины дрогнули.

Чует болезнь?

Что им рассказали? Вряд ли многое и… и не хочется пускать чужаков на свою территорию, но и нельзя допустить, чтобы усадьба и дальше оставалась без защиты.

— Гарм, — ответили Райдо и руку пожали.

Крепко.

Ладонь сухая. Мизинца не хватает. И на шее Гарма характерный рубец виднеется, который он старается прикрыть, платочек вон повязал желтенький веселенький.

— Нам сказали, что есть работа, — Гарм говорил медленно, неторопливо, каждое слово пережевывая массивными челюстями.

— Есть, — согласился Райдо.

— До весны?

— Пока да… а там посмотрим. Идти некуда?

Гарм пожал плечами.

Значит, и вправду некуда.

Пенсия? Или просто увольнение? Война окончена, и в армии отпала надобность, во всяком случае, в той, в прежней, куда брали всех. Кто останется?

Тот, за кем стоит род.

Или тот, кто удобен. А этот, сразу видно, своенравный. И наверняка, многим успел дорогу перейти. С ним и десяток.

Идти им и вправду некуда, они не умеют жить вне системы. Но так даже лучше.

— Задача простая. Охранять поместье и всех, кто в нем живет, — Райдо повернулся к дому.

Альва наверняка следит.

И не обрадуется.

Поймет, конечно, что охрана нужна, но все одно не обрадуется. Сбежит на чердак? Или сразу в башню? После того вечера она стала еще более тихой, задумчивой, чем прежде. Не женщина — тень бессловесная.

Гарм молча ждал продолжения.

— Поселитесь в доме. Сами выберете, где именно, места здесь хватает. Сегодня обустраивайтесь, а завтра… завтра съездим в город. Надо проведать старых… знакомых. И еще. Альва моя. Надеюсь, недопонимания не будет?

— Не будет.

— И твои люди…

— Будут вести себя правильно.

— Хорошо…

Ийлэ и вправду спряталась на чердаке, естественно, утащила за собой корзину.

— Не бойся, — Райдо сел рядом, оперся на теплую трубу. — Нам нужна защита, ты же понимаешь.

— Да.

— И за них поручился мой приятель… совершенно безголовая личность, но параноик. Ему всюду мерещатся заговоры, поэтому каждого знакомого он проверяет… и этих вот проверил… если сказал, что надежны, значит, так тому и быть.

— Да.

— Не веришь?

Отвернулась.

Не верит. Точнее думает, что надежны они исключительно для Райдо.

— Тебе будет неприятно видеть их?

— Да, — хотя бы не лжет.

— Потому что они…

— Да.

— Но и я, и Нат — тоже не люди… и не альвы.

— Я знаю. Я… к вам привыкла, — она все-таки подняла взгляд. — Мне опять страшно. Почему, Райдо? Я точно знаю, что ты не допустишь, чтобы со мной… чтобы меня…

— Обидели.

— Да… я ведь нужна тебе.

— Ты сама не представляешь, насколько нужна, — Райдо убрал темную прядку. Волосы у нее отрастали и быстро, темные, гладкие, пахнущие все тем же предзимним лесом, который полусонный, далекий и сказочный. И запах этот дурманил.

Наверное, он похож на безумца.

А может, действительно безумен? В конце концов, почему и нет? Ведь если миру позволено было сойти с ума, то и с Райдо станется.

— Я… я все равно боюсь, — она не отодвинулась, но напротив, оперлась о его плечо. — Я представлю, как выйду, а там… они… кто-то… и не могу.

— Они к тебе не приблизятся, обещаю. Это просто охрана. Защита…

Не для нее.

Она замолчала, просто сидела, положив руку на край корзины, разглядывая лицо спящей малышки.

На-ни…

— Мне все равно придется выйти, да?

— Да, — согласился Райдо.

— Сегодня?

— Хорошо бы.

— А… а если завтра? Я свыкнусь… мне нужно немного времени… сегодня я здесь побуду…

— Здесь холодно.

— Ты не позволишь остаться?

— Не позволю. Страх… это нормально… мы с ним справимся.

— Мы? — удивление у нее яркое, незамутненное.

— Конечно, мы… ты и я… сейчас дашь мне руку. Ведь дашь?

Протянула узкую ледяную ладонь.

— Вот так… видишь, ты уже здесь замерзла и не надо спорить, — Райдо подул на белые пальцы.

…а пальцы пахли…

…нет, не лесом, разве что самую малость, скорее водой. Хрустальный аромат родника, что пробился сквозь камень… и еще озера, из тех, что открываются на болотах, синие, бездонные… солнцем немного, прогревшим воду.

— Мы встанем… — он поднялся и потянул Ийлэ за собой. И та подчинилась. — И пойдем… вот так… корзину мне дай. Вообще надо сообразить что-то… не дело это — ребенка в корзине таскать.

— Почему?

— Потому что, — Райдо и сам не знал, почему именно, но, в конце концов, у него какой-никакой опыт в общении с младенцами имелся.

У него племянники.

И братца младшего он помнит…

…и вообще, он точно знает, что младенцев в корзинах носить не принято, тем более, что этот конкретный младенец растет, и скоро корзина станет слишком мала для него.

— Мы завтра в город съездим…

— Мы? — она остановилась и руку почти убрала.

— Мы, — подтвердил Райдо. — Ты и я. Ната возьмем, а то он скоро сбежит. Молчит, зараза такая, но я же вижу, что о девчонке своей беспокоится. Охрану возьмем…

— Зачем?

— Охрану?

— В город ехать.

— О! — Райдо не отказал себе в удовольствии поцеловать ладошку альвы. — Ты не представляешь себе, сколько всего нам в городе нужно…

Нахмурилась.

— Во-первых, одежда… посмотри на себя! Ты похожа… вот не знаю, на кого ты похожа…

— На альву.

— Нет, на альву, конечно, тоже, но на бродячую альву…

— А я и есть бродячая.

Райдо хмыкнул: вот упрямое создание, но лучше пусть спорит, чем боится.

— Ты домашняя альва, — мягко возразил он. — Моя. И я ведь обещал, что буду заботиться о тебе. Обещал?

Кивнула.

— Вот. Завтра и начнем. Купим тебе нормальной одежды… и не только одежды. Тебе ведь гребень для волос нужен. Шампунь. Мыло… не спорь, я точно знаю, что женщины кучу всякой ерунды используют… моей матушке это добро ящиками доставляют…

— Я не…

— К счастью, да, ты не моя матушка, — Райдо прижал к губам альвы палец. — Но тебе ведь тоже надо… Ийлэ, я хочу, чтобы тебе здесь было уютно. Не на чердаке, в доме. Ты, конечно, упрямая, как ослица…

— Я не…

— Упрямая, — он вновь прижал палец. — Но не ослица, согласен. Во-вторых, не ты одна в доме живешь. Нат вон растет… дорастает, точнее, рубашки уже трещат… и мне бы кое-чего глянуть надобно… в-третьих, Броннуин…

— Нани.

— …тоже требуется много чего… пеленки-распашонки… соска… игрушки какие-нибудь… и колыбелька… и вообще я в этом не очень-то разбираюсь, поэтому сама посмотришь.

— Мне не будут там рады.

— А мне плевать на их радость, — Райдо провел пальцем по щеке.

Не отстранилась.

Не заметила даже прикосновения, а если и заметила, то, верно, не сочла его неприятным…

— По городу прогуляемся. На почту заглянем, повесим объявление, что прислуга нужна, а то этакими темпами дом к весне так грязью зарастет, что не отмоем.

— Сюда не захотят идти…

— Захотят, Ийлэ.

— Ты не понимаешь…

— Я понимаю, — он поставил корзину на пол и сам присел, заглянул в зеленющие, неправдоподобно яркие глаза. — Я понимаю, что дом этот считают едва ли не проклятым. И что вас ненавидели, не именно вас, но альвов… я понимаю, что ненавидят и нас, просто на всякий случай… войну начали мы, а пострадали люди. Но еще я понимаю, что война окончена. Нет, послушай, пожалуйста… я это сказал не к тому, что многие проникнутся идеями мира и любви к ближнему. Не проникнутся, я не настолько наивен. Но людям нужна работа… а я готов ее дать…

Молчит.

Не верит?

Почему-то обидно оттого, что она все еще не верит. И конечно, Райдо понимает: ей нужно время, бездна времени, чтобы оттаять хоть немного… она уже оттаяла.

И не замирает, когда видит его.

Не следит, за каждым движением, за каждым выдохом, пытаясь уловить момент, когда он занесет руку. А когда заносит, не для удара, но просто забывшись, что она рядом, то не сжимается больше в комок. И наверное, уже этому он должен радоваться.

Радуется.

И этому… и ее рассказам… и тому, что она все-таки доверяет, хоть немного, но доверяет, если говорит о прошлой своей жизни. Вот только радость получается горькой.

Но Райдо с горечью справится.

Справился.

— Опять же, прогуляемся… заглянем к шерифу… вдруг да выяснил он чего интересного.

— Ты… не отступишь?

— Нет, — он взял корзину и руку протянул, сам нашел ладонь ее, все еще холодную и наверняка пахнущую сладко, водой, — идем… к слову, я тебе не говорил, нет? Мне отписались из конторы. Они своего специалиста по сейфам отправили, вот завтра его и заберем…

— Там ничего не осталось.

— Быть может, — Райдо широко улыбнулся. — Но проверить надо же? И вообще, не лишай меня надежды! Я с детства мечтал, что когда-нибудь найду настоящий клад…

— И как?

— Нашел.

Отвернулась. И пожалуй, слишком поспешно отвернулась…

Сбежала снова.

Псы были чужими.

Они держались в стороне, сплоченной стаей, которая следила за Ийлэ.

Ненавидели?

Презирали?

Или знали о ней все-все? Псы не спешили делиться знанием. Смотрели издали…

Райдо представил их по именам, но Ийлэ не запомнила. Она боялась. Страх мешал дышать и думать. Она стояла, оцепенев, не способная пошевелиться, и смотрела на одного… на другого… третьего…

Старшего звали Гарм, и он разглядывал Ийлэ долго, пристально, а потом вдруг резко отвернулся и сгорбился как-то, сделавшись меньше.

— Мы будем охранять вас… леди Ийлэ, — сказал

Ей не нужна такая охрана, но разве Райдо послушает. Вот он, рядом, за руку держит, осторожно, словно рука эта хрупкая невероятно…

Скалится.

Зол.

На Ийлэ? Нет, как только заметил, что она обернулась, успокоился.

— Прости, дорогая, — теплые губы коснулись виска. — Теперь все хорошо… правда?

— Да, леди Ийлэ, — Гарм поклонился. — Прошу меня извинить.

— Конечно.

Она тоже умеет притворяться.

Леди Ийлэ?

Найо Ийлэ… та, из прошлой жизни, в которой столь важны ритуалы приличий. И в ней Ийлэ спрятала правильную маску — отстраненной доброжелательности…

Кажется, ныне эта маска будет уместна.

Главное, не потерять ее. Маска держалась, ее хватило на обед, который тянулся невыносимо долго и проходил в тяжелом молчании. Маска позволяла Ийлэ спрятаться.

Смотреть со стороны.

Нат, в последние дни раздраженный сильнее обычного, на гостя смотрит недовольно, не давая себе труда недовольство скрыть. А гость в свою очередь разглядывает Ната с явным удивлением, которой Ийлэ не понятно.

Гость хмурится.

И удивление сменяется раздражением, причина которого Ийлэ столь же не ясна.

Райдо вот спокоен.

Он рядом, не ест почти ничего, и время от времени морщится, замирает, прислушиваясь к себе же.

Плохо?

Если так, то не скажет до последнего… ему нельзя было обращаться, а он обращался… и прогулка эта по зимнему лесу здоровья не добавила…

— Не хмурься, — Райдо накрыл ее руку. — Подумай лучше, что в городе надо…

В город Ийлэ не хотелось совершенно. Но разве ее желания что-то да значат?

Коляска.

Надо же, сохранилась. Лак поблек, трещинами пошел… и кожа, которой сиденья обиты были, облезла… и пахнет нехорошо.

— Проветрить надо было бы, — Райдо коляску осматривает пристально, и в какой-то момент останавливается, согнувшись, прижав руку к животу. — Проклятье… все нормально, забылся просто… когда тебе хорошо, то быстро забываешься, а оно вот… напомнило.

— Дай, — Ийлэ взяла его за руку, и ладонь раскрыла, провела сложенными щепотью пальцами, вслушиваясь в тело.

Живое.

Сердце бьется ровно. Легкие работают. Кости… мышцы… и тонкими нитями в них прорастает беспокойный разрыв-цветок.

— Да ничего…

— Ничего, — оборвала Ийлэ.

Он почти спит, и надо немного… если сейчас, то немного… и завтра… день ото дня просто поддерживать этот сон.

— Спасибо, — Райдо смотрел сверху вниз.

Шапку не надел.

Он и тогда без шапки уехал. Как не мерзнет-то? У него ведь голова лысая…

— А почему ты… — Ийлэ не без сожаления выпустила руку и коснулась своих, отрастающих, волос. — Не отрастишь?

— Страшный?

— Нет.

— Страшный… ну… как попал в больницу, так и обрили… и потом тоже так легче. Не мне — докторам… надо как-то гной спускать, и вот…

Какой-то неправильный разговор.

Гной. Болезнь.

— Забудь, — говорит Райдо с какой-то неловкой улыбкой. — Нам пора… и ноги укрой, замерзнешь.

Он помог забраться в экипаж, и ноги укутывал толстенной медвежьей шкурой, которую Ийлэ совершенно не помнила, а если так, то шкуру эту Райдо с собой привез…

Нат принес кирпичи, обернутые толстой тканью.

И корзинку с едой.

Шаль. Пару одеял…

— Я за ними присматриваю, — он косится на Гарма, который наблюдает за этими сборами с ухмылкой. — Не бойся. Я не позволю им тебя обидеть.

— Почему?

Он ведь и сам не любит Ийлэ, хотя, пожалуй, уже не желает ее смерти.

— Потому что ты теперь со-родич. Райдо поклялся тебя защищать. И я тоже должен.

Наверное, если поклялся, тогда да…

Со-родич.

Глупость какая. Она ведь альва, а Райдо… Райдо просто хочет жить.

— Воротник подними, — проворчал Нат. — А то продует…

Заснеженный тракт и ветер в лицо. Небо синее, яркое, солнце на нем сияет медной бляхой, и свет его, отраженный алмазной пылью наста, слепит. Ийлэ закрывает глаза.

И открывает.

Глотает холодный воздух, сама себе удивляясь, что вот она, живая, сидит в коляске, едет в город… и вместо страха, того, который мешал думать, испытывает странное предвкушение.

…отец вывозил перед ярмаркой.

…и на саму ярмарку. Собирались с утра, и Ийлэ целую ночь не спала, даже когда выросла. Смешно, тогда она себе казалась неимоверно взрослой, умудренной опытом… на самом деле… на момент последней поездки ей только-только пятнадцать исполнилось.

…а потом ярмарки отменили, наверное, некому стало веселиться. Но лучше не вспоминать плохое, пусть останется там, в прокопченной чаше, где недавно пылало пламя. Если вспоминать, то о хорошем, например, о том, как не спала, ворочалась, гадая, как именно оно будет, хотя и знала — так же, как в прошлом году, и в позапрошлом, и за год до того… все предопределено…

Глухой бой старых часов.

Далекие шаги — прислуга встает рано… и томительное ожидание, когда Ийлэ почти готова вскочить, бежать, как есть, босиком, к маме или отцу… поторопить их…

Но нет, она ведь взрослая уже.

А взрослым дамам надлежит проявить терпение. Терпение — это похвально…

…Ийлэ терпит. И встает ровно в восемь, чтобы позвонить Милли, которая является незамедлительно. Эта часть утреннего ритуала с омовением накануне ярмарки неуловимо изменяется.

— Ты тоже пойдешь? — Ийлэ спрашивает шепотом, хотя нет никакой тайны в том, что прислуга отправится в город.

В доме останется лишь старый дворецкий, слишком серьезный, чтобы участвовать в подобных забавах, так он говорил, но Ийлэ ему не верила. И жалея дворецкого, привозила ему засахаренные орехи или вот глазурованные яблоки… или еще что-нибудь…

…были сборы.

…и завтрак. Ощущение суеты, которая скрыта, поскольку дворецкий строго следит, чтобы распорядок дня не был нарушен, но при все его серьезности он не способен справиться с духом грядущего праздника…

…дорога…

…пара лошадей взбивает копытами белый снег. Мама прячется под зонтиком, вздыхая, что день слишком уж солнечный, а зимнее солнце — опасно для кожи. Впрочем, ее ворчание привычно. А отец вот улыбается, его радость безусловна и заразительна.

Ийлэ улыбается в ответ и вновь забывает о сдержанности.

Сегодня можно. Ярмарка — это ведь хороший повод ненадолго отступить от правил…

Город начался с дыма. Запах его, по-осеннему пряный, Ийлэ ощутила задолго до того, как раскололось льдистое зеркало горизонта.

Город появился чернотой, пятном, которое расползалось, меняя форму. Уже не черное, но бурое, грязное какое-то, оно вызывало одно желание — стереть, и Ийлэ даже представила, что город вдруг исчез. Почему и нет?

Провалились в сугробы низенькие дома окраин, широкая мощеная дорога… и площадь… и трехэтажный синий особняк мэра… и прочие особняки, менее роскошные и неуловимо похожие друг на друга…

А следом за ними — лавки… и кофейня, и кондитерская… булочная… лавка мясника, которую матушка обходила стороной из-за запаха… цветочный магазинчик, где можно было записаться в заказ… матушка любила подолгу перелистывать каталоги, обсуждая с престарелой найо Эллис новые сорта…

…и сама бы найо Эллис провалилась…

…а с нею — и найо Арманди… доктор, Мирра…

Ийлэ заставила себя выдохнуть и разжать кулаки: похоже, что ненависть не так-то просто сжечь, как ей казалось.

Не думать о них… а о чем тогда?

О том, что город не стал чище… и дома прежние, и улицы, и люди, надо полагать, остались те же… Райдо придержал лошадей и оглянулся:

— Ты как?

— Хорошо, — Ийлэ подняла воротник шубы, раздумывая, не спрятаться ли под медвежью шкуру?

— Врешь ведь.

— Вру.

Не хорошо, но и не плохо. Странно немного… и страшно еще, потому что смотрят… останавливаются, провожают взглядами, что коляску со старым гербом на дверцах, что сопровождение ее… и взгляды эти отнюдь не дружелюбные.

Райдо остановился у гостиницы, сам спрыгнул с козел, потянулся, признавшись:

— Не привык я так… верхом вот — дело другое, а тут сидишь, трясешься. Всю задницу отбил.

Он протянул руку Ийлэ, помогая спуститься.

— От меня не на шаг, — сказал, глядя в глаза. Ийлэ кивнула: не отойдет. Только Райдо не поверил, взял за руку, стиснул легонько, ободряя. И тут же нахмурился. — У тебя руки холодные. Почему?

— Замерзли, наверное.

Райдо лишь головой покачал и, бросив поводья мальчишке-конюшему, велел:

— Распряги… и вечерочком, часикам этак к пяти, запряги вновь. А мы пока погуляем…

Он и вправду гулял, неспешно, озираясь с немалым любопытством.

— Я здесь был, когда только приехал, но… честно говоря, помню мало, — признался Райдо. — Я тогда не просыхал практически… хоть как-то спасало.

Держал он Ийлэ по-прежнему за руку, и наверное, со стороны это выглядело странно.

— У мэра точно были… еще речь читал, такую занудную-занудную… а потом еще вечер с танцами устроил… у меня потом наутро голова болела… нет, все остальное тоже, но в кои-то веки голова особенно… выделилась.

Смотрели.

День ведь… первый час… самое время для прогулок… и гуляют многие…

Люди.

Просто-напросто люди… Ийлэ знакома с ними… была знакома, но какое это теперь имеет значение? Ее не видят.

Странное чувство, как будто ты есть, но в то же время тебя и нет… и не только ее, нет Райдо, который слишком велик и грозен с виду… и еще лицо шрамами расчерчено. И наверняка сегодня вечером за чаепитием Литературного кружка будут обсуждать, до чего неприлично показываться на люди с таким вот лицом… а на внеочередном собрании клуба цветоводов пройдутся по одежде…

…и по наглому поведению Ната, который шел, глядя исключительно себе под ноги…

…и по охране… приличным людям охрана не нужна.

Наверняка, обсудят все, не упустив ни одной мелочи, вроде истоптанных сапог Ната или латок на рукавах старой его куртки, вот только про Ийлэ не вспомнят.

Или вспомнят, но… о таких как она в обществе говорить не принято.

— Какие странные люди, — Райдо проводил парочку леди, которая, не имея иной возможности избежать неприятной встречи, перешла на другую сторону улицы. — Они меня боятся?

— Нет.

— Тогда…

— Это из-за меня, — Ийлэ не выдержала и оглянулась: смотрят. Молча. С… ненавистью? Или ей лишь кажется, что с ненавистью… конечно, кажется, люди далеко, вот она и придумала себе… за что им ее ненавидеть?

Такие как она достойны лишь презрения.

И отвращения.

— Из-за тебя? — Райдо остановился и тоже оглянулся, пожал плечами. — Хренотень какая… полная… Нат, не слушай. Хренотень — это плохое слово…

Нат хмыкнул, показав, что этакую попытку воспитать его оценил.

— И вообще, какого… ты за нами плетешься. Помнится, у тебя здесь дела имелись.

Он склонил голову на бок.

— У гостиницы ждать буду, — буркнул Райдо. — Не опаздывай… и это… купи девчонке чего-нибудь, а то знаю тебя, так и попрешься… герой…

Уговаривать Ната не понадобилась.

— Полетел… он хороший парень… серьезный. Я вот в его годах таким раздолбаем был, что и вспомнить страшно… не одну девку… — Райдо осекся, разом посерьезнев. — Не подумай, что я… я не насильник. И не соблазнитель. И вообще… если знать, где гулять… чтобы нравы попроще… а этот вперся, подавай ему докторову девчонку… ладно, хрен с ним с Натом, пусть гуляет, лишь бы не вляпался ни во что… Идем.

Ийлэ идет.

И спину держит прямо, как учили, даром, что корсета нет… и подбородок задирает, примеряя очередную маску. Притворное спокойствие?

Легкое презрение.

Снисходительность.

В конце концов, какое им с Райдо дело до людей?

Глава 2

— Эй, парень, куда спешишь? — окликнули Ната, и он понял, что попался.

Дурная была идея — срезать. Местные переулки, тесные, узкие, что норы, выгрызенные в деревянном теле города, были удобны для таких вот, внезапных, встреч.

Нож лег в руку.

— Погоди… не нервничай, не трону… я поговорить с тобой хочу, — человек сидел на широком подоконнике и разглядывал плеть, хорошую, витую, с жесткой рукоятью и ременной петлей на ней.

Он появлялся в доме.

Нат помнит.

Имя тоже, хотя имена людей он предпочитал не запоминать, но этот был особенным. От него несло кровью и еще опасностью, и запах этот тревожный разбудил живое железо.

— О чем? — Нат заставил себя успокоиться.

Он сильней.

Если бы людей было несколько, тогда да… а от одного беды не будет.

— О делах семейных… присядь куда-нибудь.

— Куда?

Две стены. Слепые окна, укрытые за ставнями. Старая вывеска, залепленная снегом. И что написано — не разобрать, да и нет в том нужды.

— А куда-нибудь… я и вправду мирно поговорить хочу. Вот, — Альфред убрал плеть и руки поднял, продемонстрировал раскрытые ладони, белые, мягкие.

Женские какие-то.

— Ты сейчас к Нире идешь, верно?

Нат кивнул.

Врать без особой на то необходимости он не любил, тем более в ситуациях, когда намерения его ясны.

— Не стоит.

— Почему?

— Ты же не хочешь ей навредить?

— Нет.

— И я так подумал, что не хочешь… вы странные, на людей похожи, а все равно не люди… я слышал, что твой хозяин…

— Райгрэ.

— Какая разница? — Альфред разглядывал Ната, не скрывая любопытства.

— Большая. Райгрэ — вожак, а не хозяин. У меня нет хозяина. Я свободный.

— У всех есть хозяева, как их не называй, но мы ведь не о том, верно? Все же присядь, беседа — дело небыстрое.

Нат оглянулся.

Переулок был пуст.

Ловушка? Не похоже…

— Почему мы говорим здесь?

— Потому что я не хочу, чтобы обо мне пошли нехорошие слухи… я очень забочусь о своей репутации… и о репутации отца… и вообще, политика — дело такое… правая рука зачастую не знает, что делает левая.

— И какая ты сейчас?

— Обе, — ответил Альфред. — Я хочу тебе помочь.

— Почему?

— Потому что тогда ты мне будешь должен. И когда я попрошу об ответной услуге, ты в ней не откажешь.

Человек улыбался.

— Я не предам Райдо.

— Боже мой, как плоско вы все мыслите, — Альфред спрыгнул с подоконника и пнул снежный горб. — Скажи, я похож на идиота?

— Не знаю, — честно ответил Нат. — Я не настолько хорошо с тобой знаком.

— Вопрос был риторическим. Дело вот в чем, парень… я никогда не прошу у людей того, что они не могут мне дать… к примеру, вот попросил бы я у тебя, скажем, дом поджечь…

— Зачем?

— Мало ли… жизнь — она такая, никогда не знаешь наперед, что в ней пригодится. Так вот, попроси я тебя о таком, ты же не подожжешь дом, а прямиком отправишься к своему драгоценному райгрэ с докладом. Так ведь?

Нат подумал и кивнул: он и вправду поступил бы именно так.

— Поэтому и говорю, что от людей надо требовать по возможностям их… и от нелюдей тоже. Итак, тебе интересна Нира. И ты сейчас собираешься героически пробраться в дом доктора, чтобы встретиться с возлюбленной…

— Но хочу тебя разочаровать. Начнем с того, что прошлая твоя прогулка не осталась незамеченной… и как сам понимаешь, в благородном семействе случился маленький скандал, — Альфред постучал рукоятью плети по бочке, и та отозвалась гулким тяжелым звуком. — Ладно, не такой уж маленький. Все же на кону репутация дочери…

— Я на ней женюсь.

— Экий ты быстрый. Кто ж тебе позволит-то? Моя дорогая будущая теща категорически против этого брака.

— Почему? У меня есть деньги. И я…

— Не важно, — Альфред прервал Ната взмахом руки. — Даже если ты всю улицу перед домом золотыми монетами вымостишь, Ниру тебе не отдадут. Раненое женское самолюбие — страшная вещь… Ниру отослали.

— Куда?

— К тетке… не волнуйся, это недалеко. Я покажу и даже провожу. На твою удачу, тетушка Ниры куда более реалистично смотрит на мир, а ко всему матушку ее недолюбливает. Поэтому чинить особых препятствий вашим встречам не станет. Единственное, тебе придется быть осторожным.

Нат кивнул.

Тетка?

Поместье за городом? Это хорошо. В городе слишком много любопытных, и сложно было бы сохранить тайну…

— Вижу, ты все правильно понял, — Альфред оскалился. — А в дом доктора не суйся. Там тебя ждут.

— Я не боюсь.

— Не бойся, верно, но подумай. Чужой дом, в который ты проник тайно. А если еще покалечишь кого, отбиваясь, то… ты один раз уже побывал за решеткой. Не нарывайся снова.

Что ж, за это предупреждение следовало поблагодарить. И Нат поклонился.

Наверное, можно было уходить. Альфред сказал все, что собирался сказать, но тогда почему сам он не спешит исчезнуть? Ему ведь проще. Он знает этот город, каждый его растреклятый закоулок, как знает и людей с их слабостями и притворной силой.

Он привык играть.

Нат, быть может, и не великого ума, но и не совсем, чтобы дурак. Альфреду нравится играть? Определенно. И он даже решил, что Нат теперь — одна из его игрушек, которых у Альфреда множество. Не люди, послушные куклы на нитях неисполненных обещаний.

— Чего ты хочешь? — Нат обошел человека, он ступал медленно и осторожно.

— Сейчас?

Альфред наблюдал за ним.

— Вообще.

— Власти.

Честен. У лжи острый запах, пусть люди и отрицают его существование.

— Видишь ли… Нат… — Альфред оперся на стену, и ногу выставил. Руки сложены. Плеть повисла бессильно. И человек словно бы забыл о ней, как и об ином оружии. Замер. Глаз с Ната не спускает. Улыбается. — Ничего, что я по имени?

— Ничего.

— В конце концов, мы в чем-то близки… мне адски скучно в этом городке. Никчемный он, — Альфред демонстративно зевнул. — Из всех развлечений — охота…

— И за кем здесь охотятся?

— А кто за кем… за девками… за прибылью… порой и просто за зверьем выезжают. Но главное, что я хочу отсюда выбраться.

— Что мешает?

— С одной стороны — ничего… с другой… ну уеду я? И кем буду? Провинциальным парнишкой? Здесь я — человек известный… сын мэра… друг шерифа… доктора… и многих иных уважаемых людей. Перспективный юноша с хорошими манерами, — он говорил об этом с улыбкой, которая неимоверно Ната раздражала. — Здесь меня знают и любят… в большинстве своем любят. И я пытаюсь получить от этой любви дивиденды… Не понимаешь?

Нат покачал головой.

А ведь не лжет Альфред. Ему и вправду скучно и, пожалуй, не с кем поговорить, чтобы начистоту. И Ната он считает если не приятелем, то… должником?

Верно считает.

— Я хочу стать мэром… — Альфред присел и зачерпнул горсть легкого снега. — Как папочка. Такая милая детская мечта… для начала мэром… а там… видишь ли, вас ведь немного осталось. Раньше были псы и альвы, и люди, конечно, о которых изредка вспоминали. Потом псы затеяли войну и альвы ушли из мира. Вы остались, это да, но реальность в том, что и до войны вас было немного. А теперь и вовсе… освободились места у власти. И если раньше людям дозволялось управлять… скажем, такими вот городишками, как этот, то теперь… теперь открылись совершенно иные перспективы. Конечно, в ваш совет нас не пустят, но… как знать, быть может, позволят создать собственный.

Нат пожал плечами: ему было совершенно все равно.

— Не интересный ты, — покачал головой Альфред, ссыпая снег с ладони. — Реальность в том, что ваша война перекроила весь этот мир. И вам рано или поздно, но придется считаться с людьми. И я хочу подготовиться… заручиться поддержкой…

— Нашей?

— И вашей тоже. К сожалению, я несколько неверно оценил твоего… вожака. А исправить первое впечатление крайне сложно, но мы постараемся?

— Мы?

— Мы, Нат. Ты и я… подумай сам. К чему тебе ссориться со мной? А мне ссориться с вами? Напротив, я готов помогать во всем… скажем, если вдруг у тебя возникнет желание заключить брак с Нирой, то… в магистрате тебе просто-напросто откажут этот брак зарегистрировать. А отец мой в жизни лицензию не выпишет, не захочет ссориться с Арманди…

— Я могу уехать в другой город.

— Верно. А доктор — отбить оптограмму и обвинить тебя в похищении дочери. Нат, не злись, это все теория… практика же в том, что я могу уладить эту ситуацию мирным путем. Мне ни к чему конфликты в моей семье… видишь ли, — теперь Альфред разглядывал собственные ногти и с преувеличенным вниманием, — Я собираюсь жениться на Мирре…

Он поморщился, очевидно, мысль об этом браке не доставляла ему особой радости.

— Стервочка, конечно, но из правильной семьи… а правильное происхождение заставляет закрыть глаза на некоторые недостатки невесты…

— Такие, как привычка подливать яд?

— Не яд, но снотворное. Разница существенная… но эта выходка и впрямь была глупой. Надеюсь, я сумел донести до Мирры свое недовольство… важна даже не она… и не матушка ее… к слову, когда-то она сбежала из дому по большой любви… что от этой любви осталось? По мне так хороший расчет куда верней. Дед Мирры — весьма уважаемый промышленник. И сколь знаю, война лишь приумножила его состояние. А заодно унесла жизнь двоих сыновей… не смотри так, я к этому точно не причастен. Сейчас у старика нет иных наследников, кроме Арманди…

Альфред замолчал, но молчание это продлилось недолго:

— А еще он славится своей нелюбовью к таким как ты… и если Нира выйдет за тебя замуж…

— То наследства не получит?

— Верно.

— У меня есть деньги.

— И замечательно. Я очень за тебя рад… у меня тоже они есть, но когда собираешься сунуться в политику, денег мало не бывает… я собираюсь жениться на Мирре и примирить ее с дедом. Полагаю, он оценит выбор старшей внучки… я умею производить нужное впечатление.

В этом Нат не сомневался.

— Соответственно, с одной стороны поддержка мне обеспечена… а с другой… хватит, если мешать не будут. Твой… вожак, полагаю, имеет некоторый вес среди своих. И оказав услугу тебе, я окажу услугу и ему. И соответственно, могу рассчитывать на ответную любезность. Вот как-то так.

Альфред не лгал, во всяком случае, не так, чтобы ложь эту Нат мог ощутить. Однако Нат не был настолько глуп, чтобы поверить, что этот человек полностью откровенен.

Он из тех, кто умеет играть со словами. И нынешняя откровенность — часть игры.

— Вот как-то так… — Альфред развел руками. — Мне не нужны враги.

— Я передам Райдо.

— Это было бы замечательно… это было бы просто чудесно… — Альфред отступил к стене, освобождая проход. — Тебе лучше вернуться на площадь. И еще, Нат… в качестве бесплатного совета… дружеского, раз уж мы с тобой почти друзья… не стоит относиться к людям снисходительно. Они куда опасней, чем кажутся.

Наверное, и за этот совет можно было бы сказать спасибо.

Но Нат промолчал.

Спину надо держать прямо.

Плечи расправлены.

Живот втянут.

Надо сосредоточиться на этом, на осанке, на походке, на погоде и снежинках, которые кружатся, оседая на старой куртке Райдо… и на куртке, пожалуй, тоже можно сосредотачиваться, на потертости кожи, на швах и грубых нитках, которые выглядывают. На том, что нитки эти лоснятся… и куртку Нат поутру натирал воском, отчего к коже приклеился слабый медовый аромат.

Главное, он успокаивал.

И не было мира дальше этого треклятого рукава. Самой руки, за которую Ийлэ держалась, страшась заблудиться. Она знает этот город хорошо, но он изменился.

Улица прежняя.

И мостовая… и аккуратный тротуар, вымощенный квадратной плиткой. И дома… и витрины магазинов, за которыми прячутся тени-манекены.

Они тоже смотрят на Ийлэ.

Следят.

Не одобряют.

Падшим женщинам не место здесь, не на площади, не на главной улице, единственной, пожалуй, вымощенной этой растреклятою плиткой, которую выписывали и доставляли подводами. Падшие женщины обитают на окраинах, в деревянных домах-ульях, где им самое место.

— А здесь? — Райдо остановился у очередной витрины. — Поглянь, какое платье нарядное. Тебе пойдет.

Винный бархат и золото.

И пожалуй, в прежней своей жизни Ийлэ с удовольствием бы примерила этот наряд, позабыв о том, что девушкам не пристало носить столь вызывающе яркие цвета. Но купила бы все одно что-нибудь попроще… у найо Грэма нашлось бы. У него всегда находилось именно то, что было по вкусу Ийлэ.

…очаровательное платьице из кисеи… все оттенки зеленого, от полупрозрачного-листвяного, до темного, тяжелого даже…

…и другое, шерстяное, цвета кленовых листьев, и листьями же расшитое.

…и мамино, темно-синее, почти траурное, но слишком откровенное, пожалуй… ей к лицу темные тона, и найо Грэм говорит то же. И смотрит так, с прищуром, выискивая недостатки наряда.

Его платья должны быть совершенны.

— Нет, — Ийлэ отступила от витрины.

— Почему?

Потому что… потому что найо Грэм — лучший портной в городе, а поговаривали, что прежде он держал модную лавку в Аль-Ахейо, но переехал, и вовсе не потому, что дело его прогорало…

А почему?

Тогда это казалось неважным. Теперь Ийлэ точно не ответят.

— Ясно, — Райдо решительно толкнул дверь. — Прошу вас, леди…

И в спину подтолкнул легонько.

Порог здесь высокий.

Пахнет свежей хвоей и еще корицей. Мелом. Тканью. И слегка — розовой водой…

День, но газовые лампы горят, и в лавке светло, пожалуй, слишком светло, и от этого света Ийлэ прячется за псом, который застыл, вертит головой, осматривается.

Обыкновенный магазин.

Конторка. Стойка. Зеркала. Их много и в них отражаются, что газовые лампы, что манекены.

— Вот, это тоже, вроде, ничего, — Райдо совершенно невежливо тычет в деревянного болвана, на которого надели домашнее платье. — Тепленькое. Как раз для зимы.

Платье хорошо.

Темно-зеленая шерсть, отделка желтым кантом. Два ряда крохотных пуговиц, обтянутых желтым атласом. Рукава свободные, но с широкими манжетами. Воротник-стойка.

— Примеришь?

— Господа, рад вас… — найо Грэм осекся.

И нахмурился.

Невысокий, он за прошедший год стал, кажется, еще полней, хотя и прежде не отличался особой стройностью. Человек-шар, обтянутый темно-красным бархатом.

Он любил яркие цвета и еще кружево, и этим своим пристрастиям не изменил.

Кружевные манжеты.

Кружевной воротник.

И кружевной платок в тонких детских пальчиках.

Он смотрел на Райдо снизу вверх, с недоумением и обидой, которая столь ярко читалась на круглом его личике, что у Ийлэ возникло ощущение, что эта обида — тоже маска.

— Нам платья нужны, — сказал Райдо, наклоняясь к человеку. — Вот это, зелененькое, возьмем. И красненькое тоже. И еще надо… домашних парочку. Для начала. Амазонку приличную. Дорожное платье. Вечерних…

— Платья? — беспомощно переспросил найо Грэм.

— Платья, — подтвердил Райдо. — Всякие. Ну и чего там к платьям надо… чулки, подвязки, подъюбники… нижние рубашки, только чтобы хорошего качества… белье… она скажет.

И вытащил Ийлэ из-за спины.

— Она?

— Она.

Найо Грэм увидел ее сразу, он был внимательным человеком, забавным, но все одно внимательным.

И расстроенным.

Недовольным.

— Вы хотите, чтобы я… — он выставил кривоватый мизинчик, — сшил платья для нее?

— Хочу. Те, которые готовые, мы тоже возьмем, но их по фигуре подогнать надо. Сделаете?

— Простите, но… — мизинчик дрожал, а сам найо Грэм очень старательно не смотрел на Ийлэ. И отражения его многочисленные тоже пытались отвернуться.

В отражениях найо Грэм выглядел странным образом выше и стройней.

— Но я не могу исполнить ваш заказ, — наконец, произнес он печально.

— Почему?

— Потому что об этом узнают.

— И что?

Райдо не понимал. Твердолобый упрямый пес, который вряд ли изменится. И Ийлэ не знает, хочет ли, чтобы он менялся…

…а ведь изменится, весной, когда она исполнит свою часть сделки.

…сейчас он зависит от Ийлэ, как и она от него. Но выздоровев…

Найо Грэм громко вздохнул и ручку прижал ко лбу. Лоб он подбривал, чтобы тот казался выше. А редкие волосы подкрашивал и заплетал в косицу, тощенькую, что хвост мышиный. И сейчас с этого хвоста свисала золотая ленточка.

— Это меня разорит.

Райдо смотрел на человека сверху вниз, выжидающе.

И недоумевая?

— Я… — найо Грэм терзал платочек, или уже не него, но манжеты свои. — Мои клиентки… супруга мэра… и найо Арманди… и многие иные дамы… достойные… уважаемые… почтенные даже… они будут оскорблены, узнав, что я продал платье… метресс.

Ноздри Райдо дрогнули.

— Быть может, у вас там… за Перевалом, и принято, чтобы метресс одевались там же, где и… приличные дамы, но не здесь!

И на щеках проступили серебряные капли.

— В этом городе подобное невозможно!

— То есть, — Райдо теперь говорил очень тихо, глухо, но от голоса его найо Грэм задрожал. — Ийлэ теперь недостаточно хороша…

— Умоляю меня простить, но…

— Идем, — он стиснул руку Ийлэ, а дверь несчастную, которая точно не была виновата ни в чем, пнул, вымещая на ней, безмолвной, ярость. Уж лучше на ней, чем на Ийлэ. — Вот же… твою ж… с-скотина… достойные дамы…

Он пнул, уже не дверь, но фонарный столб.

— Лицемеры хреновы!

И только тогда Ийлэ выпустил.

— Извини, — сказал, прижимаясь к столбу лбом. — Я… испугал тебя?

— Нет.

— Испугал. Я не хотел. Я просто… я когда вижу таких вот… небось, раньше ковром расстилался, верно? Перед моей матушкой едва ли не на брюхе ползают… леди то, леди сё… ручки целуют… кофеи, чаи… шоколады… а тут…

Райдо потер щеку.

— Мерзко это все.

— В городе есть и другие лавки, — почему-то Ийлэ не испытывала ни гнева, ни обиды, только искреннее, пожалуй, удивление от того, что пес думал, будто могло быть иначе.

— Есть… хорошо, что есть… надо найти кого, чтобы с тебя мерки сняли и выпишем платье… дюжину…

— Тогда уж две.

— И две выпишем. И все десять.

— Зачем мне десять дюжин платьев?

Раньше у нее было… пожалуй, столько и было, или даже больше. Целая комната-гардеробная… и еще одна — для туфелек… и полки с деревянными головами для шляпок.

Огромный шкаф, где хранили перчатки и чулки.

Нижние юбки.

Подушечки турнюров. Шкатулки и шкатулочки, но не с драгоценностями — с булавками, иголками и нитками, с лентами и тесьмой, с перьями крашеными, бусинами и прочими мелочами, которые казались тогда жизненной необходимостью.

Кому все это досталось?

Кому-то…

— Не знаю. Мерить будешь. И вообще, я же знаю, что женщине надо много платьев…

А живое железо так и держалось, не уходила. Серебряные капли расползались по щеке, и Райдо трогал их.

— Ты злишься? — Ийлэ протянула руку, и потом только подумала, что, наверное, не следует к нему сейчас прикасаться.

— Немного. Не на тебя. На этого… на этих…

Подумала и все равно прикоснулась.

И живое железо ушло под кожу.

— Я… наверное, не надо было, да? — Ийлэ отвела взгляд.

— Надо было.

А он руку перехватил, но отпустил почти сразу:

— Прости, я понимаю, что тебя лучше не трогать… что тебе неприятно.

— Я такого не говорила! Про то, что неприятно…

Приятно.

И страшно, потому что так не должно быть. Он ведь пес… а Ийлэ — альва. И связывает их исключительно сделка.

Взаимовыгодная.

— Значит, не неприятно? — он подался вперед, накренился, наклонился почти и оказался слишком близко, чтобы чувствовать себя в безопасности.

Но парадоксально, именно так Ийлэ себя и ощущала.

С ним.

— Нет.

— Хорошо тогда, — Райдо вдруг сгреб ее в охапку, прижал к куртке и подбородком в макушку уперся, потерся, ласкаясь. — А то мне тяжело не трогать… ты не подумай чего, просто… потребность такая, говорят, что у всех наших, но у меня особенно. Я тебе рассказывал, что с медведем спал?

— Рассказывал.

Неприлично стоять вот так, в обнимку.

На улице.

Перед витриной магазина, из которой за ними наблюдает безликий манекен в платье винного колера, а где-то там, в тени, прячется найо Грэм, который слишком хорош, чтобы одевать таких, как Ийлэ…

И плевать.

На него.

На улицу.

На сам этот город, который Ийлэ уже презирает и ненавидит, хотя она ничего не сделала.

— А потом я в школу уехал…

— И это рассказывал.

— А когда вернулся, то выяснилось, что она его выкинула…

— Кто?

— Матушка моя. Она вообще мою комнату полностью переделала. Сказала, я уже взрослый… и комната должна быть взрослой. И в бездну ее, комнату, но по медведю я скучал.

— Мы можем купить тебе другого. Здесь есть магазин игрушек…

— Да? — Райдо отстранился и, смерив Ийлэ насмешливым взглядом, спросил: — А ты уверена, что нам медведя продадут?

Ийлэ пожала плечами: не уверена, но что мешает проверить?

Глава 3

Медведя Райдо отыскал. Не для себя, конечно, все-таки он уже достаточно взрослый, чтобы спать в одиночестве, но для малышки.

Ей понравится.

Конечно, понравится, большой, сшитый из лоскутов мягкой плюшевой какой-то ткани, с глазами-пуговками, что смотрели на Райдо по-медвежьи внимательно, с печальной улыбкой на морде, с белой манишкой и черным сюртуком, в котором у медведя был на редкость глупый и несчастный вид.

— На меня похож, правда? — Райдо медведя обнял. Пахло от него свежей стружкой и еще мятой, душицей и кардамоном. Наверняка внутри игрушки спрятаны пакетики с сухими травами.

Пускай.

Со временем этот запах сменится иным.

— Похож, — после некоторого раздумья согласилась альва.

Из этой лавки их не пытались выставить. И хозяин, сухонький старичок с белыми волосами, которые торчали седым облаком, самолично вынес медведя из подсобки…

…а еще кукол представил.

…и кукольный дом обещал привезти.

Он говорил с Райдо сиплым низким голосом. Глаза его слезились, а руки дрожали. В самом магазине было сумрачно, тесно.

Полки.

Игрушки на полках. Оловянные армии и армии деревянные, застывшие друг напротив друга… потускневшая медь труб, и потерянные барабаны. Круглолицые куклы в пыльных нарядах.

Лошадки-палочки.

Игрушечные, посеребренные сабли…

Сокровища, которые больше не были нужны. И от этого становилось не по себе…

— Нам бы еще кроватку детскую… и погремушек… и еще браслет на ручку, а лучше два, — Райдо повернулся к альве, которая молчала, но держалась рядом.

И хорошо.

Ему нравилось, когда она была рядом. И вовсе не потому, что тварь внутри тоже чувствовала близость Ийлэ, успокаивалась.

Тварь внутри… да просто тварь, ей зима навевает спокойные сны. Дело не в ней, и не в том, что весной, быть может, случится чудо, и Райдо эту весну переживет, а за ней лето, и осень… и хрысеву тучу весен, лет и осеней. Зим тоже.

Дело в Ийлэ.

И в том, что она больше не боялась его.

— У меня племяннице матушка браслет подарила… и с полдюжины колец. Крохотных таких! Я их и в руки взять боялся, чтоб не раздавить… а браслет с узором. Вроде цветочки какие-то… и брошку еще!

Кивнула, соглашаясь.

И в тень отступила… еще немного, и вовсе забьется в самый дальний угол, где скрываются сломанные куклы. Они бы с куклами поняли друг друга, а у Райдо не получается. И он диктует список того, что нужно, старику, а тот сосредоточенно записывает, выводит букву за буквой.

И трет ладонью слезящиеся глаза.

— Доставим, — обещает. — В лучшем виде… завтра с утра и доставим. И медведя, если хотите…

— Нет, — медведя Райдо не отдаст.

С медведем ему спокойней.

— Теперь куда? — Ийлэ прячет руки в рукава и отступает на шаг.

Независимая.

И бестолковая.

— Теперь… теперь к шерифу заглянем. Ты со мной?

Пожала плечами.

Рядом держится, близко, но соблюдая одной ей известную дистанцию. Она выглядит почти спокойной, умиротворенной даже, и Райдо поверил бы, если бы не взгляд ее, который скользит по витринам. Не вещи она разглядывает, за этими витринами скрытые, но отражения охраны.

Гарма.

Людей его, которые держатся в отдалении, а все одно на виду.

— Не надо их бояться, — Райдо сунул медведя подмышку и свою альву за руку взял, так и ей спокойней, и ему приятно. — Они просто… присматривают.

И присматриваются.

Альва им не по нраву, Райдо чувствует глухое, скрытое недовольство. И сама мысль о том, чтобы пригласить кого-то в дом уже не кажется удачной.

— Я не боюсь. Я разумно опасаюсь.

— Общество Ната на тебе дурно сказывается?

— Это почему?

— Хмуришься и ворчишь.

— Я не ворчу, я…

— Разумно возражаешь.

— Именно, — она все же подвинулась ближе, и пожаловалась, — у тебя руки холодные… и… можно, я на улице подожду?

— Нельзя.

— Райдо…

— Ты не хочешь его видеть?

Покачала головой.

— Он тоже тебя…

— Нет! — Ийлэ вцепилась в палец. — Нет, он… он просто… я не могу объяснить!

— Спокойно.

— Я… я спокойна. Почти.

— Вот именно, что почти… если хочешь, вообще туда не пойдем. Я потом один съезжу…

— А я…

— Останешься в доме.

— Без тебя? — эта мысль определенно пришлась ей не по вкусу. Ийлэ отвернулась, но отражение ее в витринах, слишком близкое, слишком яркое, чтобы спрятаться, показало гримасу ее лица. — Я… не хочу оставаться там без тебя.

— Они…

— Я знаю. Ты им веришь. Ты… они… твоей крови… расы… но я…

— Боишься?

— Да, — выдохнула она. — Боюсь. Я… я почему-то всего боюсь… и это пройдет, наверное, но не сейчас… я понимаю, что они не тронут меня, что ты запретил, только… мы вместе пойдем. Сейчас. Ладно? И я могу на улице, а могу с тобой… и с тобой лучше…

Она ухватилась за эту мысль, которая самой ей показалась внезапной, но вдохновляющей.

— Да, с тобой лучше… тем более, что я его знаю… он здесь всегда был. То есть, конечно, не всегда, но раньше мне казалось, что шериф, он как город… часть города… и мэр тоже… и доктор. Представляешь, какая глупость.

Ийлэ говорила быстро, пряча свое волнение за этими вот словами, и Райдо слушал.

Сжимал безмолвного медведя.

Улыбался, потому что кому-то нужно было помнить, каково это вообще — улыбаться… и смотрел на витрины, правда, видел в них вовсе не охрану Ийлэ, а саму ее.

Белое лицо, заледеневшее.

Маска притворной радости, хотя для радости поводов вовсе нет. И содрать бы ее, но тогда только с кровью, потому как собственное Ийлэ лицо не готово еще открыться.

— Они были, сколько я себя помню… и я думала, что так будет всегда, до самой моей старости… лет до тридцати. А то и до сорока.

— Мне тридцать восемь.

— Да? — Ийлэ остановилась. — А старым ты не выглядишь…

— Я и не старый вовсе.

— Не обижайся.

— Не обижаюсь, но… так что там с шерифом? Он тоже на чай заезжал?

— Случалось, — она все еще стояла, разглядывая Райдо.

Тридцать восемь — это ведь немного?

У него братья старшие… и Кейрен, но тот сам почти щенок… и вообще, Райдо не чувствует себя старым. Уставшим — это да, есть немного. И еще больным, но потому, что он и вправду болен. А вот чтобы старым… старость — это седина в волосах, руки дрожащие, ноющие раны.

Или нет?

У него руки дрожат по утрам, а раны ноют постоянно, что же до волос, то их Райдо бреет, поэтому и не понятно, есть в них седина или нет.

— Он больше виски любил. И табак. Мама называла его ужасным человеком, а мне он нравился… он привозил конфеты… не шоколадные, шоколадные у нас свои имелись. Наша кухарка совершенно потрясающие трюфеля делала. А он приносил петушков на палочке. Или зайчиков. Знаешь, таких, из расплавленного сахара? Дешевые…

— Но вкусные, знаю. Я их обожал.

— И мне нравились. Он их вытаскивал из кармана… говорил, что лесные конфеты, что, мол, с ним лес делился… мама запрещала их есть, а я все равно… это наша тайна была. Моя и шерифа… на конфеты еще табачная крошка налипала. И хлебная. И от этого они только вкуснее казались. А однажды я в городе потерялась… я не хотела уходить, но в лавке было скучно. А снаружи — кот лежал… и я хотела его погладить. Шла за ним, а потом он в переулок нырнул, а я осталась… испугалась тогда сильно.

— Он тебя нашел?

Ийлэ кивнула, тихо добавив:

— Не сразу… часа два прошло. Я пыталась сама выбраться, все ходила… улицы, помню, и снова улицы. Люди какие-то… и грязь, и голуби, и вообще все… а я маму зову… шериф нашел, и на руки взял. Сказал, что леди не плачут. А я разрыдалась, сказала, что не хочу быть леди, к маме хочу… он же нос вытирал. И платок сунул. И еще карамельку свою… он меня на руках нес, и я думала, что теперь-то все будет хорошо. Он же шериф. Он мою маму найдет.

Ийлэ судорожно выдохнула и провела ладонью по лицу, сама стирая уродливую маску.

Без маски ей лучше.

Без маски она уязвима, и Райдо понятия не имеет, как ее защитить, не от людей, но от воспоминаний этих.

Он вдруг отчетливо представил себе ее, прежнюю, девочку в воздушном платьице, быть может, розовом — матушка утверждала, что этот цвет просто создан для юных леди, но быть может, зеленом. Альвы любят зелень и к глазам ее пошло бы…

— И ведь нашел. Передал. Даже попросил не ругать, хотя она и не ругала… она сама очень испугалась тогда… тот человек… я ему верила. И городу верила. И дому. А они…

— Предали.

Кивок. И растерянность, будто она, все еще там, в прошлом, на чужих улицах, среди чужих людей, но теперь она точно знает, что искать ее не станут.

А если не станут, то и не найдут.

— Он… он ведь ничего не сделал. Заглядывал в дом… и знаю, что беседовал с…

— Браном.

— Да, — коготки Ийлэ впились в ладонь. — С ним.

Вот это уже было интересно.

— О чем не знаешь?

Она покачала головой.

— Меня… меня для них не существовало. Я была, и в то же время… внизу… держал.

Ийлэ обвела улицу невидящим взглядом. И пальцы ее онемевшие разжались, но Райдо не позволил руку убрать. Прижал к губам, попросил:

— Тише…

— Держал. Цепь… такая, на которой собак… и внизу… у лестницы… не в доме, а… будку поставил. Уже холодно, а я… я не знаю, почему… так захотел и все… сказал, что животным на цепи самое место.

— Сам он животное.

У этой ярости нет выхода.

И не будет, не здесь, не при ней.

— Шериф приехал. Спешился. Прошел… он на меня не посмотрел даже… понимаешь? Раньше конфеты… и леди… а прошел… на сапогах глина, сам мокрый… дождь был… тогда постоянно дождь… и спрятаться негде… холодно очень.

Пальцы дрожали.

И губы кривились, но глаза оставались сухими. Если бы заплакала, глядишь, и легче стало бы, но не умеет, и Райдо только остается, что обнять, прижать к себе ее и дурацкого медведя, которого следовало бы оставить в лавке.

— А он идет… быстро так… взглядом скользнул и все… как будто меня нет! Я же была… я помнила… все помнила, как он… и сейчас тоже… улыбаться будет…

— Будет, — согласился Райдо.

Виски ее теплые, и нить пульса стучит мелкой дробью.

— Всенепременно будет… но теперь мы оба знаем цену его улыбкам.

Почему-то Ийлэ опасалась, что шериф будет извиняться. Просить прощения, скажет, что у него не было иного выхода, и ей надо понять и забыть, ведь в обществе принято забывать некоторые неудобные эпизоды. А Ийлэ не сможет.

Она держала Райдо за руку.

И снова боялась потеряться… город чужой, не улицами, людьми, словно Ийлэ каким-то удивительным способом попала на изнанку его.

С изнанки все видится иначе.

И шериф постарел, поблек. Прежде клетчатая его рубашка, красно-зеленая, казалась Ийлэ неимоверно яркой, она очаровывала, как очаровывали и желтые штаны с бахромой, и сапоги высокие, до колен, и шляпа. И сам этот человек, будто бы вырезанный из сердцевины заповедного бука.

Он был необыкновенным.

И надежным.

Именно, что был, и когда Райдо толкнул дверь, Ийлэ закрыла глаза. Она так и вошла, вцепившись в его пальцы, ступая вслепую.

— Доброго дня, — раздался такой знакомый гулкий голос. — Какими судьбами к нам?

— Побеседовать.

А глаза пришлось открыть.

Тогда-то Ийлэ и увидела, насколько этот человек изменился. Рубаха его выцвела, а может, слишком старой была, вот и потерялись цвета. И ничего-то чудесного нет ни в старых кожаных штанах, ни в сапогах…

Теперь без глины.

Тогда-то…

Дождь.

Второй день или третий даже. И цепь на дюжину шагов. Миска, которую ставили так, чтобы Ийлэ не сразу могла дотянуться. Тоже развлечение. Она всякий раз говорила себе, что больше не будет, что лучше умрет от голода, но запах хлеба… или мяса… этот запах проникал в нервные сны ее, он и боль приглушал, и манил, и вскоре не оставалось ничего, кроме волшебного этого аромата.

Ийлэ сдавалась.

В тот раз у нее получилось найти палку и миску зацепить. Отбирать не стали, заслуженная награда, только, кажется, он проиграл и был недоволен, а значит, завтра или послезавтра, но придумает, как отыграться. И быть может, Ийлэ повезет, наконец, умереть.

Она думала об этом. И еще о дожде, который грозил простудой… и о том, что некогда любила под дождем гулять. Тогда ей было куда возвращаться.

Дом.

И горящий камин.

Горничная заберет промокший плащ и перчатки, поможет разуться… приготовит ванну с ароматной солью. А после будет горячий шоколад и пресные булочки. Или корзиночки со взбитыми сливками и черникой. Или воздушная меренга… главное, будет обязательно.

Непреложная истина.

Истины менялись.

И Ийлэ прижималась к стене дома…

— Садись, — велел Райдо.

Нет дождя и дома нет, но есть знакомая комната с тусклыми обоями, с полом, на котором видны проплешины.

Старые шкафы.

Папки, прошитые суровой нитью.

И отполированная до блеска скамья. Ийлэ садится, и Райдо усаживает рядом медведя, приказывая:

— Охраняй.

А кто и кого охранять должен — не понятно.

На всякий случай Ийлэ берет медведя за лапу. Так ей спокойней.

…она снова маленькая девочка, которая сидит на этой же скамье, складывая бумажных журавликов. Бумагу шериф дал, она исписана дробным почерком, Ийлэ могла бы прочесть его, но приличные юные леди не читают чужих писем, даже если им очень-очень хочется.

Журавликов Ийлэ выставляет на край скамьи. Ей надо сделать семь раз по семь, и тогда с шерифом останется толика ее удачи. И она старается, ей хочется, чтобы шерифу немного повезло…

…журавли кричат.

Серый клин на сером небе, их и различить-то можно с трудом, а еще дождь. Ийлэ пьет воду, чтобы избавиться от тянущей боли в животе. Она плачет, кажется, не от боли, не от дождя, а потому что журавли летят… и уносят на крыльях ее удачу.

Всю растратила, глупая Ийлэ.

Всадник выныривает из сизой пелены, он оставляет коня и спешивается, идет неспешно, будто бы дождь для него вовсе даже не помеха, он этого дождя не замечает, как не замечает самой Ийлэ.

Она выглянула.

Она понадеялась… на что? На маленькое чудо, на то, что человек появился здесь не просто так, но за нею пришел. И сейчас он скажет хрипловатым голосом, что юным леди не стоит сбегать из дому… и леденец протянет… и на руки возьмет…

А человек идет мимо.

Поравнявшись рядом с ней, он не замедлил шага, как и не ускорил его…

— Зря вы дразните гусей, Райдо, — его голос доносится из-за стены.

Правильно. Они не станут разговаривать в присутствии Ийлэ.

И дышать надо, глубоко дышать, вымывая из легких призрак того, сырого воздуха.

Та осень ушла. И журавли улетели.

И тот, кого Ийлэ хотела бы вымарать из собственной памяти, издох. Еще бы и шериф ушел за ним, но на такой подарок Ийлэ не рассчитывала.

Шериф был жив и жить собирался, и наверное, он дотянет до глубокой старости, меняя одну клетчатую рубашку на другую, жуя табак и рассказывая о забавных историях из прошлого… правда, ту, которая с Ийлэ не вспомнит.

Зачем?

Она не забавная…

— Вы о чем? — Райдо близко.

Он не позволит обидеть Ийлэ. Ийлэ нужна ему. Необходима. Без нее Райдо умрет. И она шепотом повторяла себе это вновь и вновь, убеждая не то себя, не то медведя, который, как и положено игрушке, сидел смирно, спокойно.

— Я о том, что не стоило тянуть ее в город. К чему эта дурная эскапада? — шериф говорил спокойно, Ийлэ могла представить, как он стоит, сложив руки на спиной, выпятив грудь. И медные пуговицы на рубахе поблескивают.

Ворот расстегнут, а платок сбился набок.

— Полагаете, ей всю оставшуюся жизнь прятаться надо? — Райдо раздражен. Странное дело, Ийлэ не видит его, и голос звучит ровно, спокойно, но она все равно знает — раздражен.

И быть может, на щеках вновь живое железо проступит.

Она бы вытерла.

Живое железо — это хороший предлог прикоснуться.

Как вышло, что прикосновения эти нужны не только ему? Да и нужны ли ему вовсе?

— Полагаю, — в тон Райдо ответил шериф, — что вашими усилиями эта оставшаяся жизнь может быть… очень короткой. И охрана вам не поможет.

Молчание.

Зачем Райдо здесь? О Дайне узнать? Он мог бы письмом обойтись… и смешно надеяться, что шериф расскажет ему…

— Вы ведь не за этим пришли, верно?

— Дайна.

— Дайна… — шериф произнес это имя странным тоном, в котором почудилось… брезгливость? — Дайна… неприятное происшествие… очень неприятное, но увы, случается…

— Вы нашли, кто ее убил?

— Нет. Но вы не волнуйтесь, больше вашего паренька не обвиняют. Не в убийстве.

— А в чем обвиняют?

— В попытке совращения невинной девицы. У нас городок маленький, слухи ходят, бродят… обрастают ненужными подробностями… а парни ныне вспыльчивые. Тем более сейчас.

— То есть?

Ийлэ мысленно присоединилась к вопросу.

— Зима, — сказал шериф так, будто бы это что-то объясняла. — Развлечений никаких. Сидят по кабакам. Отдыхают. Разговоры разговаривают. А за разговорами и элем, мало ли какая дурная мысль в горячие головы взбредет… как бы не решили вашего паренька поучить…

— Нат сможет за себя постоять.

Ийлэ кивнула, не для Райдо, для медведя, который наблюдал за ней глазами-пуговками, внимательно так… медведи — звери опасные, никогда не знаешь, что у них на уме.

— Так-то оно так, — шериф по-прежнему говорил медленно, растягивая каждое слово, и в этой его манере Ийлэ виделась не то усталость, не то сонливость, но всяко — равнодушие, что к Натовой судьбе, что к тем беспечным людям, которым вздумается Ната поучить. — Но пьяные драки — дело такое… непредсказуемое… поначалу кулаки, а там кто себя зело обиженным посчитает, то и за нож схватятся… или за самострел… или еще какую пакость.

— Я понял.

— От и ладно, что поняли. Мое дело маленькое, предупредить смертоубийство. А то потом расследование, отчеты… чтоб вы знали, как я эти отчеты писать ненавижу.

Наверняка, улыбнулся.

Он всегда улыбался широко, не боясь показывать зубы, хотя зубы эти и были нехороши: кривоватые, желтоватые из-за пристрастия к табаку. Однако улыбка получалась хорошей.

Этой улыбке люди верили.

Дураки какие.

— Так все-таки, что с Дайной?

— Ничего, — возвращаться к этой теме шерифу явно не хотелось. — Убийство. Ограбление. Точнее, ограбление, а потом убийство… небось, добычу не поделили.

Райдо молчал.

— Не знаю, в курсе ли вы, но Дайна подворовывала. В свое время она прилично из дома вынесла… часы там, столовое серебро… скатерочки нашли… платочки с монограммами… и платьев целый шкаф… забирать будете?

— Буду.

— От и ладно… от и хорошо… по мелочи кое-что нашли, но это так… думаю, она и ныне не брезговала. Вы уж простите старика за откровенность, но вы не больно-то хозяйством занимались. Я и сам такой. Блюдечки-ложечки… супружница всем этим добром ведает, а я, коль пропадет ненароком, то и не замечу.

Шериф громко вздохнул и повторил, точно Райдо не понял бы без этого повторения:

— Воровала она у вас. А наворованное кому-то да сносила… на платьях вон пуговицы срезаны, кружево, которое получше, тоже сняли… и вещицы в ее норе самые простые остались. Куда подевалось прочее?

— Понятия не имею.

— Вот и я не имею.

Скрипнули доски, и шериф заговорил иным, деловитым, тоном.

— Очевидно, что Дайна действовала не одна. Вы ее уволили, а значит, путь в поместье был закрыт. Она не могла не понимать этого, как и того, что должна воспользоваться последней возможностью. Вы же не проверяли ее вещи?

— Нет, — вынужден был признать Райдо. Ийлэ вновь поняла, что разговор этот ему не нравится.

— Жаль. Думаю, нашли бы много интересного…

— В доме не осталось ничего ценного.

— Это вам так кажется. У вас о ценном иные представления…

— Ваша правда. Иные.

— А вот Дайна… цепочка для часов… сами часы… табакерки, помнится, в доме имелась неплохая коллекция… серебряные фигурки. Чарочки с аметистами. Веера. И лопаточки для книг из библиотеки. Чернильницы. Перья.

— Я понял.

— Я рад. Мелочи, конечно, но в конечном итоге эти мелочи потянут на приличную сумму… а если добавить, что ныне альвийская работа в особой цене…

Деньги.

Он говорит о деньгах, а Ийлэ… она ведь помнит те самые чарочки с аметистами, которые отец выставил в Охотничьей гостиной. Ему они не нравились, грубоваты, простоваты, но по характеру вполне вписывались в интерьеры гостиной.

А веера мама хранила в специальном ящике комода.

Лопаточки для книг… Ийлэ любила касаться страниц пальцами, но если книга старая…

…мама собирала фигурки из бисквита.

…а отец — цепочки для часов, и коллекция его, надо полагать, исчезла. Райдо и вправду не заметил бы исчезновения. Как можно заметить пропажу вещи, о существования которой не имеешь представления?

— Полагаю, увольнение Дайны разозлила ее сообщника. А может, Дайна просто перестала быть нужна? Зачем делиться выручкой, если можно просто избавиться от подельницы. И вот…

— И вот, — странным голосом повторил Райдо.

— И вот, — прошептала Ийлэ на бархатистое медвежье ухо.

Глава 4

Специалист из конторы Аврешена оказался человеком молодым, но чрезмерно серьезным, словно за серьезностью этой он пытался скрыть неподобающе юный для столь ответственной должности, возраст.

Он хмурился.

И белесые брови сходились над переносицей. Он поджимал губы, и реденькая щетка усов топорщилась, топорщились и бачки, тоже реденькие, глядевшиеся чуждо, будто бы наклеенными. Специалист рядился в мышастый костюм и галстук повязывал черный, скучный, а в узел его втыкал булавку с платиновой цепочкой и подковкой-брелоком.

На удачу, стало быть.

Он трогал эту подковку, и хмурился сильней.

— Смею надеяться, — произнес он, окинув Райдо настороженным взглядом, — ваши документы… в порядке?

Голос его все-таки подвел, дрогнул.

— В порядке, — заверил Райдо, с трудом сдерживаясь от смеха.

Первый выезд, как-никак.

И парень отчаянно боится совершить ошибку.

— Я вынужден буду проверить.

Он шел неторопливо, копируя чью-то походку, которая, надо полагать, была вальяжной, неспешной, но в его исполнении выглядела комично. Со спины паренек весьма напоминал Ната.

И это сходство иррационально радовало Райдо.

— Конечно, — он прикусил губу, чтобы не расхохотаться. — Проверите.

— И вы заполните бланки?

— Заполню.

— Благодарю, — паренек важно кивнул. — Законность — вот политика нашей компании.

В коляску он забрался и, покосившись на альву, которая сидела подозрительно тихо, обнимая медведя, устроился напротив.

На Ийлэ парень старался не смотреть.

Очень старался.

И смотрел на собственные перчатки из черной лайки, на носки новеньких сапог, на трость с массивным посеребренным набалдашником, массивный кофр…

…и все равно на нее.

С любопытством.

С тайным восхищением, которое Райдо пришлось не по душе. Вдруг подумалось, что этот человеческий мальчишка немногим ее старше, и при всей мишуре, которую на себя нацепил, все же специалист, молодой, но… Авершен — серьезная контора, и лишь бы кого в ней не держат.

И значит, у мальчишки есть работа.

Доход.

Перспективы.

А что за Райдо помимо краденого поместья? И ладно, не сам он украл, получил в подарок, но от этого не легче. И глядя на него, Ийлэ будет думать…

О чем?

О родителях погибших? О собственном унижении?

А парень… увезет ее в город, в квартирку тихую, уютную с геранями на подоконниках, с голубями и скатертями в клеточку. Женится… этот, если серьезный, то женится… имя даст.

Шанс забыть.

Притвориться, что все, что случилось в Яблоневой долине — это сон. Кошмар. А кошмарам — не место в новой ее жизни… и если так, то Райдо не имеет права мешать.

— Хочешь, я ему челюсть сломаю, — шепотом поинтересовался Нат, который на гостя смотрел исподлобья, с немалым подозрением.

— За что?

— За что-нибудь, — похоже, вопрос вины или невиновности парня Ната не волновал. — А чего он на нашу альву выпялился?

А хорошее слово. И впрямь выпялился. Сидит, сжимает тросточку свою, уставился не то на Ийлэ, не то на медведя… хотя какой ему в медведях интерес? И значит, на Ийлэ.

Моргать и то боится.

Ресницы вон обындевели, смерзлись. А сам разрумянился.

Он молод и… наверное, с человеческой точки зрения симпатичен. Невысокий, но и не низкий, среднего роста, сухощавый, с лицом приятным… правда, возникало совершенно непристойное в данной ситуации желание этому лицу несколько поубавить приятности.

— Ему любопытно, — шепотом ответил Райдо, стесняясь и непонятного раздражения, и этого полудетского почти желания втянуть чужака в драку.

Победить.

И… и он человек.

С людьми драться — стыдно.

— Он ей не понравится, — Нат пришпорил лошаденку, вырываясь вперед, и собственный Райдо жеребчик радостно прибавил шагу. — Слишком мелкий и тощий.

— Ты тоже упитанностью не отличаешься. Полагаешь, для Ниры это имеет значение?

Нат насупился, впрочем, надолго его не хватило. Привстав на стременах, он оглянулся, убеждаясь, что коляска никуда не исчезла, равно как и охрана.

— Не знаю. Не думаю. Спрошу. Потом спрошу…

— Как встреча прошла? — Райдо ухватился за возможность сменить тему беседы. В конце концов, альва не принадлежит ему.

Есть договоренность.

Обязательства.

И права старшего со-родича… человек этот, быть может, ему просто-напросто любопытно, он альвов прежде не видел… и пробудет всего-то пару дней, а потом уберется.

А если нет, то Райдо проследит, чтобы намерения его были в достаточной мере серьезными…

— Никак, — Нат вздохнул и признался. — Я, кажется, сделал глупость.

Этакая честность дорогого стоила, к тому же была весьма своевременной. С чужими проблемами у Райдо разбираться получалось куда как проще, чем с собственными. И он велел:

— Рассказывай.

Человек смотрел.

Сидел, вцепившись в трость, и смотрел.

Под взглядом его Ийлэ было неудобно. И она отворачивалась, но все одно продолжала чувствовать на себе внимательный этот взгляд. Нельзя сказать, чтобы человек пугал.

Молодой совсем.

Невысокий. Хрупкого телосложения. Рядом с Райдо он гляделся сущим ребенком и, наверное, сам осознавал это, оттого и пытался выглядеть серьезней.

Но сейчас Райдо не было.

Верхом решил возвращаться, доверив коляску одному из охранников.

Он рядом. Вон, видна спина, и если позвать… Ийлэ решительно повернулась к медведю: не станет она никого звать.

— Простите, — человек заговорил первым. — Премного прошу простить мое любопытство… и лишь исключительность этой встречи извиняет его… в ином случае я бы не посмел тревожить вас, но…

Он выдохнул и, достав из кармана окуляры в стальной оправе, торжественно водрузил их на нос. Стекла в окулярах были желтыми, словно из кусочков янтаря выточенными.

— Но вы и вправду дочь Нагиро-аль-Ашшабби?

Человек произносит имя с запинкой, и старательно выговаривает каждый слог, явно опасаясь и ошибиться, и споткнуться. И это имя в его губах звучит иначе.

Чужим.

Но Ийлэ кивает.

— Чудесно! — за желтыми стеклами глаз не разглядеть. — Я очень рад! Я… простите, я не представился, Талбот. Джон Талбот.

— Ийлэ.

— Ий-лэ, — повторяет он, растягивая имя. — Ийлэ-аль-Ашшабби, верно?

Пожалуй.

Она и забыла, что кроме имени у нее есть и фамилия, привязывающая ее, Ийлэ, к родовому древу. Впрочем, какой в том толк?

Древо это мертво.

— Я премного извиняюсь… я столько слышал о вашем отце… видите ли, — он привстал, но коляска подпрыгнула, и человек вновь плюхнулся на сиденье, завалился некрасиво, но выровнялся и пальтецо свое одернул. — Видите ли, мой отец, он тоже ювелир… конечно, обыкновенный… нет, известный в определенных кругах. Мастер. Вам, должно быть, это покажется странным… или вовсе нелепицей, но и среди людей есть мастера.

Он снова поднялся и, придерживаясь за высокий борт коляски, сделал шаг. Плюхнулся рядом и за руку взял.

— Вы извините, — повторил Джон Талбот, глядя на Ийлэ поверх желтых стекол. — Мама говорит, что я совершенно невоспитанный, но не могу разговаривать вот так, когда кричать приходится. Мне нужно видеть человека и…

Он говорил что-то еще, возбужденно, взбудоражено, то и дело порываясь прикоснуться к Ийлэ.

Это было неприятно.

— Мне отец показывал каталоги… вообще-то он надеялся, что я пойду по его стопам, стану ювелиром, но увы, руки грубоваты. Для ювелира если, а вот замки вскрывать — самое оно. Я хоть и молодой, но лучший в конторе.

Джон Талбот улыбался.

И казалось, был совершенно счастлив.

— И представляете, как я удивился, узнав, что на эту усадьбу ищут спеца! Да я сам вызвался! Я бы и бесплатно поехал, чтобы… а ваш отец, он где?

— Умер.

— Да? — удивился Джон Талбот, и удивление его было ярким, искренним.

Он и сам был ярким, пожалуй, янтарно-желтым, как его очки.

Искренним.

— Мне очень жаль… я, признаться, надеялся… то есть, я понимаю, что все ваши ушли… а вы остались, да? Почему?

— Потому что не взяли.

— Да?!

Очки съехали на кончик носа, и Талбот подвинул их пальцем, упрятанным в чехол перчатки.

— Вы… извините, — кажется, он понял, что сказал бестактность. — Я, наверное, не в свое дело полез… у меня язык поперед головы всегда… и при нанимателях-то я стараюсь помалкивать, но… он сильно злой?

— Кто?

— Пес этот, — Джон Талбот наклонился, и Ийлэ, сама себе удивляясь, тоже наклонилась. — Просто он на меня так поглядывает… а он вам кто?

— Никто.

Не враг уже. Еще не друг.

— Да? Я подумал, что вы… то есть, вы и он… ну, бывает же… и вы извините, пожалуйста, что такое… — Джон Талбот умел краснеть и начинал с носа, который сделался даже не красным — пунцовым и ярким. Вспыхнули щеки, задрожали белесые короткие ресницы. — Я опять гадость сказал, да?

— Не гадость, но… почти.

Ийлэ вдруг ясно осознала, что этот странный человек не вызывает у нее ни отвращения, ни раздражения, ни страха.

— Я… я просто восхищался вашим отцом… и мой отец им восхищался… он мне альбом показывал, а еще одну вещицу… нет, она не нам принадлежала, мы не настолько богаты… то есть, мы не бедные, вы не подумайте. У отца дело свое и несколько мастерских, лавка опять же… и я сам неплохо зарабатываю. Я новый замок создал… и сейчас на него патент оформляют. А как оформят, то меня в младшие партнеры возьмут. Там, глядишь, и старшим стану… то есть, я не бедный.

— Я поняла.

— Вот, — с огромным облегчением выдохнул Джон Талбот. — И нам как-то принесли пудреницу… то есть, для нее, дамочки, это была пудреница, а для меня… я никогда такого не видел! Там внутри замочек сломался. Замочек отец и взялся чинить, потому что остальное не тронул бы… там рисунок такой, камнями выложенный… озеро и на нем две цапли… и главное, что камни драгоценные, но не граненые, шлифованные. Получается вроде как мозаика, но… я не знаю, как это назвать… там камешек к камушку так плотно подогнан был, что стыков не видать вовсе! И рисунок гладкий. И рисунком выглядит, а на деле — мозаика… отец мне позволил посмотреть. Еще сказал, что только один мастер такое сделать способен был… что раньше-то многие, ну, из ваших мастеровали, а потом позабыли… это ничего, что я так, по-простому?

— Ничего, — близость человека больше не смущала.

— Вот… вроде как, если при титулах, то оно и не к лицу… а у него талант… мой отец говорил, что негоже, когда талант, его в землю-то…

В землю.

Это он правильно выразился. В землю.

В заледеневшую уже, слегка размытую дождями, но холодную, комковатую, в которую клинок лопаты вгрызался с немалым трудом… и еще песок в часах сыпался быстро… так быстро, что Ийлэ понимала — не успеет.

— Простите, — в сотый, кажется, раз повторил Джон Талбот, касаясь руки. — Я, кажется, опять ляпнул чего-то не того, да?

— Да.

Если попросить Райдо, то… он не откажется перезахоронить… весной, когда земля отойдет. Он нормальный, в отличие от того… и он не стал бы убивать.

Талант в землю.

Джон Талбот молчал долго, минуту или две, и о чем-то напряженно думал. От мыслей этих его лицо приходило в движение.

Морщины на лбу.

И прищуренные глаза.

И нос, который шевелится, хотя это невозможно, но все одно шевелится.

Пальцы тарабанят по набалдашнику трости. И Ийлэ уже самой интересно, о чем же таком думает Джон Талбот.

— Простите… — он облизал губы. — Это, конечно, не мое дело и вообще… но я вот подумал… и решил спросить… а вы не замужем?

— Нет.

В иное время Ийлэ, пожалуй, улыбнулась бы, до того забавен был человек с его смущением и неловкими вопросами.

Замужем?

Таких, как она, не берут в жены.

В любовницы, быть может… в содержанки… и наверное, это тоже выход, но от самой мысли о том, что ей придется…

Пришлось бы.

Ийлэ зажала рот руками, сдерживая рвоту. Нет и нет…

— Не замужем, — Джон Талбот почесал нос об изогнутую рукоять трости. — А… вы не хотели бы выйти замуж?

— За кого?

Тошнота отступала, оставив кисловатый привкус желудочного сока во рту, и стереть бы его, но чем… снегом?

Снег далеко, но если попросить, коляску остановят.

Пусть бы остановили.

— Ну… — Джон Талбот покраснел сильнее прежнего, — к примеру, за меня…

Он вскинул руку, прерывая поток возражений, которого не было, поскольку Ийлэ слишком растерялась, чтобы возражать.

Замуж?

За него?

Он человек… всего-навсего человек… и хорошо, наверное… и замуж…

— Я понимаю, что это несколько неожиданно и вообще предложения руки и сердца так не делают. И вы меня совсем не знаете, а я не знаю вас, но я уверен, что мы с вами найдем общий язык, — он приложил руки к сердцу, точнее к серой ткани пальто, и жест этот вовсе не выглядел смешным, как и сам он, маленький человечек в желтых очках. — Поверьте, лучше, чем кто бы то ни было, я осознаю, что мы с вами разные… что я вас не достоин и… но я понимаю, что вам здесь непросто. Я состоятелен. Я уже говорил, что у отца есть мастерские… я единственный наследник… и родители не будут против, когда узнают. Отец точно не будет. А мама только обрадуется.

В этом Ийлэ крупно сомневалась.

— Она давно говорила, что мне жениться пора и вот…

— Почему?

Один вопрос, но он понял все, что за этим вопросом стояло. И ответил искренне:

— Я хочу вам помочь.

— Мне не надо помогать.

— Или вы боитесь принять помощь? Я сам поговорю с вашим покровителем, и уверен, что… мы найдем общий язык, — Джон Талбот выпрямил спину.

Найдут?

Он подойдет к Райдо с просьбой уступить Ийлэ? Он думает, что она и Райдо — любовники? Наверняка думает.

И не только он.

Глупость какая. Нелепица чистой воды, и посмеяться бы над нею, но смех застревает в горле. Любовники, мужья… это не для Ийлэ.

Ей бы выжить.

Или нет, она выжила, тогда научиться жить, если не как раньше, то хотя бы как-нибудь. И она научится, но не с этим человеком, который не понимает, чем его благородство обернется в будущем. Он будет ждать благодарности и любви, а Ийлэ не способна окажется отблагодарить.

И не полюбит его.

Он разочаруется.

Возненавидит. Решит, что она, Ийлэ, его обманула.

— Не стоит, — Ийлэ позволила себе улыбнуться той вежливой улыбкой, которые принято использовать в обществе. — Не ищите дракона там, где его нет. Райдо…

Не друг, определенно.

Но и не враг тоже.

— Райдо — близкий мне человек… нечеловек.

Близкий нечеловек.

Смешно звучит.

До самого дома Джон Талбот молчал. Обиделся? Или раздумывал над услышанным?

Глава 5

Чем больше Райдо смотрел на человека, тем сильней тот не нравился. А предложение Ната сломать гостю челюсть уже не казалось таким уж нелепым.

Джон Талбот.

Имя и то дурацкое.

Джон.

Невыразительное. И сам он, выбравшийся из кокона дорогого пальто, оказался еще более мелким, чем то представлялось Райдо. Но при всей мелкости своей Джон смотрел на мир уверенно.

Сквозь очки свои нелепые с желтыми стеклами.

Это ведь надо было додуматься до такого!

— Чудо! — выдохнул Джон, когда коляска остановилась у парадного входа. Он выбрался сам и любезно подал Ийлэ руку.

А она приняла.

…но медведя с собой захватила. Почему-то Райдо этот факт показался невероятно важным.

— Это настоящий дом…

— Фальшивый, — не выдержал Нат, который тоже спешился.

— Настоящий альвийский, — Джон улыбнулся какой-то детской улыбкой, доверчивой, беспомощной даже, но при всем том невероятно радостной.

Потянуло улыбнуться в ответ, но Нат лишь нахмурился.

— Я никогда прежде не видел… нет, издали видел, конечно, я в Эль-Карраяр заезжал, когда только-только сюда перевели… и там дома тоже чудесные, но все с хозяевами. А те, сами понимаете, не особо-то гостям рады.

Он задрал голову, разглядывая дом с таким восхищением, что Райдо стало стыдно, нет, не за особняк, который был почти в порядке, но за свое к нему равнодушие.

Чудесный?

Пожалуй.

Аккуратный весьма. А в остальном… белый, словно глазурью покрытый. Башенки, фризы, окна стрельчатые… все воздушное, хрупкое, не понятно, как оно зиму продержится.

— А здесь… я так счастлив, что приехал…

Райдо его восторга не разделял.

Сунув поводья Нату, он быстрым шагом пересек двор и Ийлэ взял за руку:

— Ты как?

— Ты злишься?

— Нехорошо отвечать вопросом на вопрос.

— Злишься. На него, да?

Райдо поморщился: все-таки не хотелось признавать, что это недоразумение в пальто его раздражает.

— Не надо. Он… всего-навсего человек, — Ийлэ руку погладила, успокаивая. И Райдо успокоился, вдруг ясно осознав, что никуда она не уедет.

Город?

Квартирка?

Не для нее. У нее есть целый дом, и он, Райдо, который не оставит, и можно себе говорить много о свободе выбора, о том, что права не имеет он в чужую жизнь вмешиваться, да только все одно вмешается, удерживая от ошибки.

Впрочем, эта ошибка может лишь казаться таковой.

В доме же Джон Талбот попросил:

— Могу я взглянуть на ту комнату? Нет, конечно, у меня есть планы… я их изучил перед выездом… наша контора очень тщательно относится к сохранению информации… — Талбот коснулся пальцем виска. — Планы здесь. Но вы упоминали, что комната повреждена, и мне нужно…

— Идем, — Райдо не стал дожидаться, когда человек договорит.

И вправду. Пусть смотрит на свою комнату.

Пусть вскроет ее.

И уберется к хрысевой матери, где бы та не обреталась. И тогда в доме наступит покой.

Человек, чувствуя его недовольство, примолк, ссутулился. Он шел с тростью на перевес, и только сейчас Райдо понял, что трость эта была слишком уж тяжелой для Талбота.

Что в ней?

Инструменты.

— Вы, конечно, можете остаться, но умоляю вас вести себя тихо… я должен сосредоточиться, — он улыбнулся Райдо виноватой улыбкой, будто просил прощения за саму эту необходимость — сосредотачиваться. — Полагаю, внешнюю стену открывали? Конечно, я открою вновь все ячейки, но рекомендую все-таки заказать панель. Сейчас в наличии большой выбор… есть из самшита, чудесная работа. Или с инкрустациями из рога… а еще из розового дерева, но это скорее дамский вариант… я захватил каталоги.

Он снял пиджак и обернулся, не зная, куда его повесить.

— Вы не…

— Конечно, — пиджак, от которого сладко пахло леденцами, Райдо передал Нату. А вот жилет отправился на пол, пусть пол этот не отличался чистотой.

— Здесь стояла модель «Шеннон»… — Джон Талбот остался в тонкой рубашке, которая успела пропотеть и прилипла к спине.

В доме холодно, а он мокрый.

И похож на взъерошенную мышь, точнее мыша…

— …устаревшая несколько, но мой отец считает, что классика не стареет… а вот наполнение… наполнение по особому проекту… специальный заказ.

Он приник к стальной стене и нежно провел по ней ладонью. Тонкие пальцы Талбота замерли.

— Только две таких комнаты… точнее, в теории существует и вторая… по подобию ее эту исполнили… но та, вторая, которая на самом деле первая, если технически брать, она скорее легенда…

Его пальцы ласкали металл.

С нежностью.

С противоестественной страстью, наблюдать за которой Райдо было неудобно. Он не смотрит — подсматривает за чем-то в высшей степени интимным.

— А здесь… каждая ячейка имеет собственный замок… мои будут несколько надежней… и меньше по размеру, а эти… коды нужны.

Он трогал. И убирал руку.

Отступал.

Подходил вновь, касаясь стали то требовательно, то робко. И Райдо мог бы поклясться, что металл слышал Талбота.

Всего лишь человек?

— На каждую ячейку — свой… семь кругов, во внешнем — тридцать две буквы. Во внутреннем — десять цифр. И между ними… взломать путем подбора комбинация почти невозможно.

Талбот обернулся.

Его глаза горели… или не совсем верно, просто было в них что-то, что заставило Райдо отступить, поверив, что человек этот ненормален.

— Почти… но если осторожно… у каждого замка есть собственный голос, — он присел на корточки и провел пальцами по грязному полу, оставляя на побелке след. — Каждый замок желает рассказать о своей маленькой тайне… и быть услышанным. А я очень хорошо умею слушать.

Талбот положил на колени трость, которая вдруг распалась на отдельные элементы, хотя до того выглядела цельной, если не сказать — литой.

— Жаль, что панель унесли, — сказал он почти нормальным голосом. — С ней было бы проще.

— Может, — Райдо тряхнул головой, избавляясь от наваждения, — сначала обед?

Джон Талбот покачал головой и, достав из трости тонкую отмычку, признался:

— Пока не открою, кусок в горло не полезет… там же тайна!

Тайна.

И за эту тайну уже четверо поплатились жизнью, не считая хозяев дома. И пускай этих четверых не жаль, но пятым Райдо становиться не желает.

— Тогда мы вас оставим. Ийлэ? Идем? Или ты…

— Нет.

Отвернулась.

И глаза подозрительно блеснули. Нет, это не слезы, не умеет она плакать. Не будет. Но лучше увести отсюда.

— Поговорим? — предложил Райдо.

Быть может, момент не самый удобный, а может статься, что и наоборот.

Джон Талбот остался в сейфовой комнате, среди остатков побелки, ошметков обоев, перед стальной стеной, в которой пустота.

Вскроет?

Скорее всего… и пустоту обнаружит.

И Райдо наверняка расстроится… не разозлится, он — другой.

Или тот же?

Ийлэ исподтишка разглядывала сосредоточенное лицо его, пытаясь угадать, настоящее ли оно. Но ведь не тронет… сейчас точно не тронет, потому что собственная жизнь дороже золота.

— Идем, — Райдо вел ее, держа за руку, и шагом быстрым, так, что приходилось почти бежать. Хорошо, когда бежишь, нет времени думать о… о всяком.

Дверь в кабинет, прежде отцовский, но изменившийся.

Панели вот остались прежними и тот гобелен с охотой, и еще бронзовый лев, подаренный кем-то. Лев отца премного раздражал, поскольку был огромным и исполненным грубовато, а вот Райдо он наверняка по душе придется.

Они со львом похожи.

— Присаживайся, — он сам усадил Ийлэ в кресло. И подушечку подал, которой в кабинете точно не место было, но взялась же она откуда-то, бело-розовая, зефирная, украшенная широкой лентой и парой атласных бантов. — Тебе удобно?

— Да.

— Врешь ведь, — он сунул подушечку в руки. — Ийлэ… я знаю, что ты не хочешь говорить о прошлом, что вспоминать тебе неприятно. И в ином случае я не стал бы спрашивать, но…

Райдо ущипнул себя за ухо и сел.

Не в кресло по ту сторону огромного стола, но на пол, у самых ног. И смотрел теперь снизу вверх, и выглядел почти безопасно.

— Но я должен знать, что случилось в тот день, чтобы защитить вас. Понимаешь?

Промолчать.

Он ведь не будет настаивать. И не отвесит затрещину, если покажется, что Ийлэ медлит с ответом. И сбежать позволит, что в комнату свою, что на спасительный чердак.

Только Ийлэ не готова всю оставшуюся жизнь бегать.

— Я… — она облизала пересохшие губы. — Я их не убивала.

— В этом я не сомневаюсь.

— Почему?

Райдо усмехнулся. Ему идет улыбка, делает его мягче, хотя он и без того мягкий и только с виду грозный такой.

— Ну… хотел бы сказать, что ты не похожа на убийцу, но подозреваю, что это будет слабым аргументом. Если же серьезно, то, полагаю, их отравили. А тебе просто неоткуда было взять яд. Допустим, он был где-то в доме… скажем, спрятан… и у тебя получилось его изъять, то возникал вопрос, куда его добавить. На кухню тебя не допускали, верно?

Ийлэ кивнула.

— И к еде, полагаю, тоже…

Он дождался второго кивка.

— Нет, яд использовал кто-то, кто точно знал, куда и когда его добавлять. А когда — это не менее важно, чем куда… он положил всех троих. Уцелей хоть кто-то… — Райдо вновь ущипнул себя за ухо. — Нет, тогда история сложилась бы иначе.

Он вздохнул и добавил:

— Все очень точно рассчитали. Настолько точно, что это меня пугает. С кем они должны были встретиться?

— Не знаю.

— Ийлэ!

— Я и вправду не знаю, — она поджала ноги и вцепилась в треклятую подушку. — Или думаешь, что меня ставили в известность? Да я… они вспоминали обо мне только когда…

— Ийлэ, — произнес он мягче. — Пожалуйста, подумай… просто подумай… вспомни тот день. Сможешь?

А разве у нее есть выбор?

Есть. Райдо примет его. И тем сложнее его сделать.

— Я буду здесь, — он протянул руку. — Это просто память…

Наверное.

— Я закрою глаза, да?

— Как хочешь.

— Закрою. Так вспоминается легче… я раньше всегда, если хотела вспомнить что-то действительно важное, глаза закрывала… и теперь вот… я не боюсь, ты не думай.

— Не думаю.

— Просто… неприятно.

— Знаю.

— Но нужно, да?

— Да.

— Тогда… дождь шел. Здесь ранней весной дожди идут постоянно… и осенью тоже… вообще осень с весной очень похожи, но весной солнце более яркое, что ли… в тот день не было. И дожди шли давно, поэтому меня в дом забрали. Он сказал, что скоро все закончится…

— Тебе?

— И мне тоже. Я обрадовалась. Я так устала, тогда, Райдо… и еще ребенок. Я поняла, что ребенок будет, но не хотела, чтобы он родился. И подумала, что будет замечательно, если нас, наконец, убьют. Я так долго ждала, когда же он решится… или нет, неправильно сказала. Ему не нужно было решаться. Он ведь не испытывал сомнений, когда собирался кого-то убить. Не решиться, а…

— Определиться?

— Именно. Определиться. Он был очень радостный… сказал, что наконец-то все…

— Что «все»?

— Не знаю… я не подслушивала… я просто сидела…

— В сейфовой комнате?

— Да.

— Это… нормально? — он спрашивал так, точно извинялся, что подобное может считаться нормой. Однако сам вопрос…

— Нет, — вынуждена была ответить Ийлэ. — Обычно меня держали или в подвале, или на улице… или в других комнатах, если ему хотелось… он сам за мной пришел. И цепь снял. В подвале крюки есть, на них удобно закидывать было.

Теплые пальцы скользнули по щеке, успокаивая.

И тянет открыть глаза, стряхивая этот полусон, полуявь, затереть его, а то и вовсе избавиться раз и навсегда, но не время.

Ийлэ не убивала.

Почему-то сейчас становится важно доказать, что она и вправду не убивала.

Дождь шел. В подвале всегда сыро было и холодно, но в тот день — особенно. Ийлэ лежала. Тогда она почти все время лежала, свернувшись калачиком, сунув руки в подмышки, глядя на стену. И самой-то стены этой не видно, потому что свечей ей не оставляли, но Ийлэ чувствовала близость камня. Иногда она протягивала руку, и пальцы ложились на осклизлые блоки, нащупывали между ними протяжки строительного раствора.

Трещинки.

Или вот железные штыри креплений, которые уходили в камень, словно корни в землю.

Было время, когда она пыталась вырваться.

Давно.

Но теперь она смирилась. Привыкла. И так легче, если просто лежать, смотреть в темноту. Думать о том, что однажды она, Ийлэ, умрет.

Вернется к земле.

К корням.

И к мертвому древу рода.

Разве возможна мечта чудесней? Она и представляла себя мертвой, и старалась не дышать, смиряла стук сердца, которое, упрямое, не смирялось, но грохотало громче и громче, и в этом грохоте терялся скрип двери.

Его шаги.

Свет выдавал. Он не любил темноту, а потому брал с собой лампу.

— Эй ты, жива? — спрашивал он и сам себе отвечал. — Жива. Живучая тварь…

Он был привычно пьян.

Запах виски мешался с иными ароматами, кисло-сладкими, едкими, от которых Ийлэ начинало тошнить, а быть может, и не от запахов вовсе, но от самой его близости.

От боли, которой не избежать.

— Ничего… скоро все… — он пошатывался и лампа в руке раскачивалась, желтые пятна света скользили по стенам, по полу, ослепляя.

За ними сама его фигура гляделась черным силуэтом, точно вырезанным из бархатной бумаги.

У мамы чудесно получалось вырезать силуэты из плотной бархатной бумаги.

— Вставай, — велел он и лампу поставил на пол. — Ну же, пошевеливайся.

Ийлэ поднялась.

Ударит?

Нет, не подошел даже, цепь снял, дернул так, что она едва устояла на ногах. И руки метнулись к ошейнику, к замку на нем, но пес сказал:

— Веди себя хорошо.

Будет.

Он поднимался, не глядя больше на нее. И Ийлэ шла следом. Со ступеньки на ступеньку. Камень под ногами, камень под рукой.

Дверь.

Коридор. Свет ослепительно яркий после темноты подвала. Ийлэ замешкалась, и пес рванул цепь. Он не был зол или недоволен, он просто воспользовался моментом. Ему нравилось ловить такие моменты. И наблюдать за тем, как Ийлэ встает.

— Какая-то ты квелая сегодня… — он подошел и пнул под ребра, не сильно, и боль эта была привычной, у Ийлэ получилось не застонать.

А плакать она к тому времени разучилась.

Он же отвернулся и продолжил путь.

По коридору.

Минуя дверь за дверью, и все заперты, но Ийлэ отмечает этот факт равнодушно. Саднящие ребра ее беспокоят куда сильней.

— Не пришел? — дверь он открывает пинком и придерживает, позволяя Ийлэ войти. Это не любезность, просто еще одна возможность пнуть.

Пинаться он любит.

И сапоги носит высокие с квадратными носами и квадратными же каблуками, с подошвой резной, рисунок которой хорошо пропечатывается на коже.

Ийлэ протискивается в щель, между ним и стеной, ожидая удара.

Не бьет.

Это тоже своего рода игра, в которой он порой позволяет себе не использовать возможность, ему хватает страха Ийлэ. Только она устала бояться.

— Еще нет.

В комнате тесно. Она и без того невелика, а псы огромны, и теснота их злит, как и нынешняя покорность Ийлэ, но злость их вялая, беззубая.

— Сядь там, — конец цепи он набрасывает на крюк, на котором прежде крепился светильник.

В углу спокойно.

Тепло.

За этой стеной спрятаны трубы, и тепла хватает, чтобы Ийлэ почувствовала, насколько замерзла. Ее бьет мелкая дрожь, и пес, который наблюдает, даже стоя в полоборота, занятый собственными делами, все одно наблюдает, улыбается.

— И долго нам…

Те двое, которым он почти доверяет — «почти», поскольку полностью пес не доверяет никому — настроены иначе.

Им надоело.

Поместье. Ийлэ. Зима, которая отступила уже… но идут дожди, и эти дожди навевают на псов тоску. Раньше у них была игрушка, она еще есть, но надоевшая.

— Столько, сколько понадобится, — он подходит к окошку, затянутому пеленой дождя. — Столько, сколько понадобится…

Он повторяет это, глядя в глаза второго, почти столь же массивного, как он сам. И тот не выдерживает прямого взгляда, горбится, отворачивается, ворчит что-то, что можно, пожалуй, принять за извинения.

И отступая к стене, пинает Ийлэ.

Ему надо на ком-то выместить злость, которая прячется на дне светло-серых глаз, Ийлэ видит ее прежде, чем вспоминает о том, что ей категорически запрещено смотреть в глаза.

Наказание следует незамедлительно.

Он бьет по лицу, по губам, и кажется, вид крови его радует.

— Вот тварь! Наглая…

— Хватит, — тот, кто привел Ийлэ, сегодня не настроен делиться. — Отойди от нее. А ты… на вот.

Ей бросают куриную ножку, что почти подарок. И голод заставляет этот подарок принять. Гордость? Ее гордость умерла давно, в агонии, в крике, когда хватало сил кричать.

Вымерзла.

Вышла с кровью через горло.

И Ийлэ сама ненавидит себя за трусливую радость: сегодня она поест. А быть может хозяин будет столь добр, что не ограничится ножкой… у него ведь есть еда, на столе стоит блюдо с запеченным картофелем, со спаржей вареной, с курицей, которую псы разламывают руками.

Руки становятся жирными.

И сладко пахнут приправами… Ийлэ старается есть медленно, тщательно пережевывая мясо…

— Что ты с ней возишься?

Тот, второй, недоволен, но он проиграл в поединке взглядов, а потому недовольство свое будет скрывать.

— Пусть поест напоследок…

Ийлэ бросают яблоко.

И еще кусок курицы… хлеб… это ведь почти праздник, и она старается не думать о том, что услышала. Напоследок?

Это значит, она, Ийлэ, сегодня умрет.

Хорошо.

Она все-таки не сумела сдержать улыбку — слишком счастлива была осознать, что скоро все закончится, действительно закончится — и это тоже не осталось незамеченным.

— Чего скалишься? Бран, чего она скалится? — третий осторожен, он держится хозяина, опасаясь вызвать его недовольство. И сейчас он подбирается к Ийлэ боком, но в последний момент возвращается на место, садится, чинно сложив руки на коленях.

— А пусть себе…

Бран вытягивает из кармана часы.

Отцовские.

Отец говорил, что делал их в подарок своему отцу, но не успел отдать.

Платина. Драгоценные камни… лоза всех оттенков изумруда и кровавый рубиновый терний. Никто не делает мозаики из драгоценных камней, кроме отца… кажется, Ийлэ слышала об этом… нет, слышала в будущем, в том будущем, которому в ее воспоминаниях нет место. И она испытывает преогромное желание сбежать в него.

Нельзя.

Почему?

Потому что она должна рассказать о том дне. И о часах, пожалуй, которые держат на платиновой цепочке. Покачиваются. И новый их хозяин постукивает по циферблату ногтем.

Звук резкий.

— Зачем она нам вообще…

— Затем, — он убирает часы в нагрудный карман. — Затем, что она альва… правда, милая?

От стола до нее два шага, и Ийлэ замирает, прекращая жевать, хотя у нее много еще осталось, и хлеба, и мяса, и даже яблока…

— Альва… и дом этот альвийский… он спал, а теперь проснулся.

Он садится на корточки, все одно слишком большой.

Опасно близкий.

— И если сокровище спрятано в доме, то сами мы его не найдем… а девочка нам поможет, — он протягивает руку, касается волос.

От прикосновения этого Ийлэ замирает.

— По-моему, мы это уже проходили, — второй смелеет, все-таки он глуповат, постоянно нарывается, отступает и вновь нарывается.

Бран его убьет.

Ийлэ прикусила язык: она не хотела произносить это имя даже в мыслях.

Особенно в мыслях: мысли последнее, что у нее осталось.

Но убьет.

Не сейчас, позже, когда этот второй перестанет быть нужен.

— Отказалась, — хозяин гладит, наслаждаясь ее страхом. — Но мы простили ее… и сейчас просто попробуем еще один вариант…

— А если она опять…

Он поморщился.

Его раздражали эти вопросы, за которыми виделось недоверие к его способностям.

— Нет. На этот раз все будет иначе. На этот раз нам не требуется ее согласие… только кровь… ты ведь не откажешься, дорогая, поделиться?

Будто у Ийлэ имелся выбор.

Он же наклонился, близко, к самому ее лицу, пытаясь поймать ускользающий взгляд. И пальцы вцепились в подбородок, стиснули, больно.

Ноздри его раздувались.

А на щеках пролегли дорожки живого железа.

— Ну же, — обманчиво ласковый голос. — Посмотри мне в глаза…

Нельзя.

И не послушать его тоже нельзя. И он знает, ему нравится наблюдать за ее метаниями, за поиском единственно верного варианта. Нарушить запрет? Ослушаться приказа?

Ее накажут в любом случае, но…

…в дверь постучали.

И звук этот, показавшийся невероятно громким, оглушающим, заставил его отпрянуть.

— Мальчики, можно?

Дайна прошла бочком.

— Я подумала, что вам здесь скучно… — в руках ее поднос с пузатой бутылкой и четырьмя бокалами.

Он собирался ответить что-то резкое, но передумал.

Дайна была хороша.

Розовая. Напудренная. С подведенными глазами и губами, которые она облизывала, чтобы губы эти блестели. От нее пахло душистым мылом и лавандой.

Дайна собрала волосы и украсила прическу атласными розами.

На шею завязала черный бант.

Корсет надела.

И чулочки сеточкой с подвязками розовыми.

И ничего-то на ней не было, кроме корсета и чулочек.

Ах нет, белый накрахмаленный фартук…

— Детка, ты знаешь, как развлечь… — второй забыл и об Ийлэ, и о ее хозяине, который разглядывал Дайну… пожалуй, с неудовольствием.

— Вон пошла, — сказал он.

— Бран, да она просто…

— Вон.

Дайна не стала спорить.

— Выпивку оставь.

Оставила.

Ушла.

И дверь прикрыла… точно, всего-навсего прикрыла, потому что из-за двери тянуло сквозняком.

— Бран, ты загоняешься… развлеклись бы… пока ждали…

Второй разливал.

И бокал хозяину подал первым. Уставился жадно: будет ли тот пить. Будет. Ему не особо хочется, он и так пьян, вернее, нетрезв, но заняться больше нечем.

А ожидание раздражает.

— Не наразвлекался еще, — буркнул он, но уже почти спокойно.

Его настроение менялось быстро, как песок под южным ветром.

— Успеется…

Он пригубил коньяк.

И бокал поднял, накренил, позволяя янтарно-желтому содержимому добраться до края. Он провел по этому краю пальцем и палец облизал.

— Неплохой коньяк…

Второй все еще был недоволен.

Затянувшимся ожиданием.

И тем, что коньяка было мало, а он привык глотать, не разбирая вкус напитка, и на опустевший свой бокал глядел едва ли не с ненавистью. Третий коньяк цедил, морщась, закусывая яблоком и поглядывая на дверь…

— На удивление неплохой коньяк… — Бран сделал еще глоток.

А яблоко вдруг выпало из неловких пальцев пса, покатилось по ковру к Ийлэ.

Докатилось.

И упавшее, стало законной ее добычей. Она к ней и потянулась.

А пес упал.

Как стоял, с бокалом в руке… и остатки коньяка выплеснулись на ковер, впитались, а Ийлэ еще подумала, что на этом ковре уже изрядно пятен…

— Я их не убивала, — она сидела в кресле, обняв себя, и раскачивалась, а Райдо не знал, что ему делать. — Я их не убивала… не убивала…

— Конечно, не убивала.

Ийлэ не услышала.

Открытые глаза, пустые, яркая зелень бутылочного стекла.

Узкие зрачки.

Видит ли она хоть что-нибудь?

Понимает?

— Ийлэ, — Райдо встал на колени, дотянулся до плеча ее, холодного, даже сквозь одежду. — Послушай, пожалуйста… все уже закончилось. Еще тогда закончилось. Слышишь меня?

Кивок.

И взгляд все еще пустой.

— Они все умерли и сразу, а дверь закрылась…

— И что было дальше?

Ему совестно, потому что нельзя заставлять ее вспоминать, он не имеет права, но должен, поскольку иначе не разберется во всей этой дерьмовой истории.

— Я… я ключ нашла… у него… он был мертвый, а я боялась, что очнется, что он так пошутил и… и все равно… полезла… в кармане нашла…

— Ты молодец, ты все правильно сделала…

Она дрожит, и Райдо стягивает ее с кресла, обнимает, раскачивается, пытаясь убаюкать, избавить от того, заемного страха, который пришел из памяти.

Он шепчет про то, что тот день уже ушел.

Все те дни.

И Бран мертв.

— Он лежал… он так тихо лежал… и глаза открыты были… смотрел на меня, а я боялась… вдруг кто-то войдет и увидит их… и меня… подумают ведь, что это я… а я не…

— Я знаю.

Холодные виски и пульс сумасшедший, и Райдо целует, дышит, отогревая ее. Пальцы сплетенные, сведенные судорогой, распрямляет, гладит каждый и ладони прижимает к губам.

Его дыхания хватит, чтобы немного согреть.

— Или если… если попробую сбежать… он мне иногда позволял… думать, что я сбегаю… оставлял… в комнате… окно и я выбралась в сад, а из сада… почти до леса… он по следу шел… и в другой раз тоже… и в третий… но потом один не сдержался и меня порвали… шрамы остались вот…

Она потянула ворот рубашки, и тотчас выпустила его.

Выдохнула судорожно.

Вдохнула.

— Тише, я верю…

— И на животе тоже… и я подумала, что, наконец, умру, а они доктора привели… и тот шил… сидел и шил… и опиум… когда опиум, то не так больно. И все равно я надеялась, что умру… а они не дали… и тогда на цепь посадил, чтобы больше не бегала. Это ведь нечестно, что на цепь… и я… я устала, Райдо. Я делала все, что они говорят… лишь бы не трогали больше… все делала… и сбегать не думала… это ведь ловушка… он притворился мертвым, чтобы я… лежал и лежал… а потом дымом потянуло… дверь заперли. Она щелкала так, тихонько, когда ее запирали и…

— Погоди, — Райдо взял ее лицо в руки, поднял, заглядывая в глаза, которые по-прежнему были почти безумны. — Не спеши. Что случилось раньше? Дверь заперли? Или пожар начался?

Ийлэ нахмурилась.

Она молчала, шевелила губами, точно перебирала строки событий прошлого, и молчание ее было почти невыносимо.

— Дверь, — четко произнесла она. — Сначала щелкнула дверь. Только… мне могло показаться, но…

— Что?

— Она приоткрылась. И закрылась. А потом уже… потом дым появился, но не сразу. Я не скажу точно, через какое время… тогда я время совершенно не воспринимала. Дверь щелкнула… и я еще обрадовалась, что теперь точно никто не зайдет… а Бран все лежал и лежал… и потом дым. Белый.

— С запахом?

— Это не запах, это — вонь, — она скривилась. — Едкая такая… как будто… не знаю, как будто горела мусорная куча… и я поняла, что задохнусь. Окно ведь было заперто. В этом кабинете окна никогда не открывали. Отец говорил, что так надо и… и я решилась. Я знала, что ключ он с собой носит. Обыскивала… и ждала, что сейчас очнется, схватит за руку. Сломает. А он умер… такой тяжелый был… и когда перевернула на живот, тяжелый… мертвый… и ключ носил. Я в замок еще не с первого раза попала. Тыкала, тыкала, а он никак… испугалась, что сдохну вместе с ними. Я не боялась смерти, ты не подумай, но не хотела, чтобы вместе с ними… и потом замок вдруг взял и… и я… я с цепи, понимаешь?

— Нет.

Он ведь никогда на цепи не сидел, а потому не имеет представления, каково это — получить свободу.

— И… и я… я ушла… дом еще не совсем спал и… этот выход, его отец сделал… на всякий случай… и я… я боялась, что не отзовется, а он сразу…

— Ты сбежала.

— Да.

Ийлэ успокаивалась, но не делала попыток отстраниться, и напротив, обняла Райдо, положила голову на плечо, сказала:

— Ты очень теплый, а я что-то замерзла.

— Тогда грейся.

Ему не жаль этого тепла, и дома, и вообще ничего, если для нее.

— Я… я боялась, что меня кто-то увидит… а дом горел…

— Ты видела огонь?

— Нет.

— Тогда…

— Дым. Все коридоры были в дыму и… и я еще обрадовалась, что если так, то меня никто не увидит… я спешила уйти, чтобы подальше, чтобы… просто уйти… и не подумала, что весна — это еще не лето. Весной холодно и… я потом украла одежду. То есть, нашла пугало и раздела его… а потом и второе… чем больше одежды, тем теплей. И могла бы еду взять…

Ийлэ вздохнула.

— Хотя бы наелась перед побегом… я добралась до леса, до ямы какой-то и в ней лежала, наслаждалась тем, что свободна, а они — сдохли… вот так взяли и сдохли. Я им столько раз желала смерти, но чтобы желание это исполнилось. Чудо, правда?

— Чудо, — Райдо осторожно поцеловал ее в макушку. — Еще какое чудо…

…выжить.

…и уйти, сама того не замечая не только из комнаты-ловушки, но и из чужой сети, которую расставили только для нее.

…добраться до леса и в этом лесу затаиться, и держаться его, весну и лето, и осени остаток… и если так, то везение это — не только Ийлэ.

Без нее Райдо не выжил бы.

И не выживет.

— Меня искали, — продолжила она тихо. — Потом… через несколько дней… сколько — не знаю. Они как-то все мимо прошли и… и лес предупредил о собаках… люди цепью шли… и собаки с ними, но лес спрятал. Ему не нравились ни люди, ни собаки… а потом я ушла дальше. Вот и все… и получается, Дайна их отравила?

Ийлэ ответила сама себе:

— Получается, что она… и мне следовало раньше сказать, тогда бы ты…

— Следовало, пожалуй.

А самому Райдо следовало бы тряхнуть Дайну хорошенько, а не играть в игры…

Она отравила?

Она.

Больше некому… она, пусть и невеликого ума, но не могла не понимать, во что ввязывается. И на убийство решилась отнюдь не из-за пары-тройки табакерок да ложечек серебряных.

Нет, Дайна рассчитывала на большее.

Много большее.

Получила?

Ответ очевиден: нет. В противном случае в поместье она бы не осталась, раньше убили бы…

— Думаешь, ее из-за этого… — Ийлэ сидела тихо, точно опасалась, что Райдо опомнится и сгонит с колен. А он и сам боялся пошевелиться, спугнуть ее.

Тонкий лед?

Тонкий, но и это изменится. Со временем.

— Думаю, что да… шериф…

— Я слышала. Там очень тонкие стены.

— И хорошо, что слышала… я попытаюсь вернуть то, что она украла.

— Не стоит, — Ийлэ покачала головой. — Дом все равно не будет прежним.

И вновь права.

Но Райдо все равно вернет, потому что украденное принадлежало дому, пусть и изменившемуся, но, пожалуй, помнившему о временах иных.

— Подельник у Дайны имелся. Тот, кто дал яд. Тот, кто объяснил, что с этим ядом делать. Тот, кто убедил ее остаться в доме… и этому подельнику Дайна была нужна. Он ее терпел… — Райдо закрыл глаза, вспоминая лицо бывшей экономки. — Именно, терпел… полагаю, характер у нее был нелегкий… она хотела всего и сразу, ожидание ее нервировало… а тут еще я со своими претензиями… возможно, Дайна и обрадовалась, когда ее выставили. Лучше синица в руках, чем журавль… а синиц она себе настреляла целую стаю. Шериф прав в том, что безбедную жизнь она себе обеспечила… но всегда ведь мало, верно?

Ийлэ пожала плечами. Ей точно было достаточно.

Сидеть.

Слушать внимательно. И не думать о том, что это иррационально — жаловаться на жизнь одному из этих…

Райдо.

Рай-до.

Рычащее имя и все же гладкое, подходящее для него.

— Мало… она предложила мне купить информацию. А кому-то сказала, что собирается продать… и наверняка, предложила заплатить за молчание.

— Она…

— Дура, — спокойно ответил Райдо. — А это не лечится. И ее подельник, очевидно, это осознал. Ко всему, думаю, он устал от ее нытья и угроз… я ее не так хорошо знаю, но она и меня успела достать крепко, чего уж говорить о том, кто от нее зависел? Нет, он ее убил и, думаю, с преогромным удовольствием… а что это нам дает?

— Ничего.

— Почти ничего, кроме того факта, пожалуй, что этот человек если не знал, то догадывался, как вскрыть комнату… и как избавиться от псов… и жила предвечная, он мне не нравится.

Райдо вновь ущипнул себя за ухо:

— Как он мне не нравится. Слишком умный… а значит, опасный.

Он замолчал.

И молчание длилось и длилось, оно было уютным, как осенний вечер у камина, как огонь в этом самом камине, и запах коньяка, и сам бокал в руке, теплом согретый.

Печальный скрип половиц.

Домашние разношенные туфли… и старая шаль на плечах. Шаль легче его рук, но руки надежней. И если так, то… Ийлэ просто позволит себе минуту слабости.

Две.

Или дольше, благо, часы, которые стоят на каминной полке, мертвы. На них время застыло, а значит, некому будет укорять Ийлэ за эту слабость.

И Райдо задумался.

О чем?

Об убийстве… об убийце… или о том, что зима идет к перелому, за которым… весна наступит рано или поздно. И грозы придут с востока, принесут с собой тяжесть моря, белые молнии, которые вновь спустятся по зову Ийлэ, чтобы напоить ее силой.

Как в тот раз.

Ее ведь хватило, чтобы танцевать под дождем, и древние буки с одобрением наблюдали за той пляской… быть может, вспомнят о ней, когда Ийлэ придет. А она придет, ведь дала слово.

Исполнит.

Вытащит разрыв-цветок, вычистит кровь его, а дальше Райдо и сам справится. Живое железо сращивает раны ничуть не хуже, чем сила альвов.

Главное, он перестанет нуждаться в Ийлэ.

Изменится?

Конечно, изменится, глупо было бы ждать, что он останется прежним, но… слово сдержит. Должен сдержать, потому что иначе Ийлэ… ей будет плохо. Поэтому она не хочет думать ни о прошлом, ни о будущем.

Есть настоящее.

Немного, но ей хватит.

Дверь в кабинет открылась без стука:

— Райдо, там… — Нат застыл на пороге и, кажется, смутился, если он вообще способен был смущаться. — А что это вы делаете?

— Ничего, что тебя касалось бы, — рявкнул Райдо.

Ийлэ выскользнула из рук его и, опасаясь, что он попытается вернуть ее, спряталась за спинкой кресла, благо, кресло все еще стояло, и выглядело почти надежным убежищем.

Райдо оперся на подлокотник.

Встал.

На Ийлэ не глянул даже… и правильно, ей отчего-то невыносимо неудобно было от самой мысли, что он будет смотреть на нее… она не готова выдержать этот взгляд.

Сейчас не готова.

— А… а там… этот… — Нат попятился, некрасиво горбясь, — вскрыл… и я подумал, что надо вас… и вот…

— Нат…

— Да?

— В следующий раз стучись, ладно?

Райдо дернул головой и щеку поскреб с немалым раздражением.

— Ладно, — не особо уверенно пообещал Нат. К нему постепенно возвращалась утраченная уверенность в собственных силах. — Только и вы… в следующий раз закрывайтесь. Так оно надежней.

На предложение, не лишенное разумности, Райдо ответил затрещиной.

И мысленно Ийлэ к ней присоединилась.

Не то, чтобы она злилась на Ната, нет, он вовремя пришел, но… мог бы подарить еще несколько минут в тишине, которая на двоих и тем уютна.

Глава 29

Джон Талбот был одержим.

Пожалуй, он выглядел обыкновенным, скучным даже человеком, о слабости которого люди иные, пусть и близкие, не догадывались.

Оно и к лучшему.

Эти другие люди сочли бы Талбота безумным, и пусть безумие его было самого мирного свойства, оно все одно испугало бы их. А следом за страхом пришло бы отвращение. И пусть бы Джону, положа руку на сердце, были безразлично отношение общества к его персоне, но он привычно таился.

Скрывался.

Сдерживал, что любопытство свое неумеренное, что страсть к тайнам.

А тайны влекли.

Они дразнили Джона сладким ароматом непознанного, подбрасывали вопрос за вопросом, точно проверяя, сумеет ли он, уже не мальчишка-Джонни, подглядывавший за соседкой и молоденьким разносчиком, который зачастил в дом на углу улицу, найти верный ответ.

Он находил.

И в тот раз, когда понял, что вовсе они не любовники, как о том судачили соседи, нисколько почтенную вдову не осуждая, но пара мошенников… и в другой, когда сумел отыскать тайник в заброшенном доме… и в третий, впервые сведший Джона Талбота с сейфовым замком. Ему было двенадцать, а сейф принадлежал почтенному купцу, вернее его наследникам, которые ключ отыскать не сумели.

Сейф принесли в надежде, что отец Джона сумеет управиться с замком.

А тот сказал сыну:

— Посмотри. Что думаешь?

До того благословенного дня Джон встречался с замками разными, с тяжелыми, древними, солидного вида и скверного характера. Эти упрямились, не желая признавать свои ключи, а Джоновы отмычки принимали благосклонно. Были и другие, дверные, порой хитрые, но все одно податливые… были оконные запоры и крохотные замочки на шкатулках…

Джон ладил со всеми.

А тот, сейфовый, он очаровал.

Джон просидел рядом всю ночь, не способный отступить и на шаг, он гладил железный бок сейфа, вновь и вновь проворачивая круг счетчика, вслушиваясь в щелканье того… и к утру вдруг понял, что именно в этом голосе и спрятан главный секрет.

Надо слушать внимательно.

Тот замок Джон открыл, и отец, вместо того, чтобы обрадоваться, нахмурился:

— Бедовый ты парень, — вздохнул он и, почесав бороду, признал: — Ладно, ювелира из тебя все одно не выйдет… а так, будешь иметь копейку.

И устроил Джона в контору, что принадлежала дальнему родичу.

Не прогадал.

В конторе было интересно, и пускай поначалу к Джону Талботу относились снисходительно, но вскоре оценили талант.

— Эх, парень, — в приступе откровения сказал как-то начальник, а заодно уж и родич, которому было вменено за Джоном приглядывать, — опасный у тебя талант… гляди, не пойди по кривой дорожке…

Быть может, в ином каком случае, предупреждение это не было бы лишено оснований, однако Джона по странной прихоти судьбы содержимое сейфов не интересовало. Он и к ящикам этим терял интерес, стоило им поддаться.

Но вот закрытый сейф вызывал у Джона чувство, близкое к экстазу. Он замирал в предвкушении, представляя себе сокровища, скрытые внутри. Сокровища всегда были чем-то эфемерным, некой высшей целью, достигнуть которой Джон сможет, лишь открыв замок.

И сейф превращался в противника.

Джон вступал в схватку с ним, вооружившись чуткими своими руками, слухом и набором самолично изготовленных отмычек, равных которым не найдется по обе стороны Перевала. В этом Джон был всецело уверен, как и в том, что по эти самые обе стороны не найдется и сейфа, способного перед Джоном устоять.

Нынешний его уверенность несколько поколебал.

Даже был момент, когда в душу Джона закрались робкие сомнения: а сумеет ли он справиться?

Все-таки спецзаказ.

Улучшенная конструкция.

И замки работы почившего ныне мастера Гриди, а он свои секреты в могилу унес, пусть бы и предлагали за них немалые деньги… но собственные Джона замки, пожалуй, похитрей будут.

И все же…

Особое место. И сейф особый.

Двадцать девять сегментов, каждый из которых имеет собственную дверь из двухдюймовой стали и индивидуальный замок.

С секретом.

Талбот убедился в этом, когда попробовал действовать обычными своими методами. Конечно, если бы сохранилась внешняя панель, было бы проще, но… но и не так интересно.

— Послушай, — сказал Талбот сейфу, прижимаясь к холодному металлу щекой. — Ты пострадал по чужой глупости, это да… но я-то не враг тебе… я хочу помочь.

Сейф ему не верил.

Они никогда не верили, до последнего сопротивляясь, что уговорам, что ласковым прикосновениям отмычек, храня то самое идеальное сокровище. И когда все-таки раздавался характерный щелчок, знаменуя очередную победу Джона, он испытывал… да, пожалуй, разочарование.

Прежние сокровища оказывались скучны.

Ценные бумаги.

Или деньги.

Однажды — записная книжка со списком должников… и еще картина была, упакованная в плотную холстину. Драгоценности… да, драгоценности вызывали интерес, но исключительно профессиональный. Все-таки отец Талбота был неплохим мастером.

Неплохим.

И мастером. Тогда как прежний хозяин Яблоневой долины был настоящим гением. Это Джон знал, но знать — одно, а получить очередное подтверждение…

…он справился.

Снова справился и рассмеялся от восторга, осознав это.

И дверцу открыл.

И руку не убрал, даже когда молодой пес сказал:

— Только попробуй спереть чего-нибудь.

Не обиделся.

Джона клиенты, случалось, подозревали в том, что он, Джон, пытается наложить руку на их имущество. Иные и вовсе оставались в комнате, не важно, сколько времени занимала возня с сейфом, а один старичок весьма благообразного вида вовсе заявил:

— Все люди воруют.

Он говорил это с такой уверенностью, что Джон сразу понял, что именно этот старичок в свое время украл немало. Джону ли осуждать? Псу он отвечать не стал. А тот, помаявшись — верно, не мог решить, что будет правильным: присмотреть за Джоном или позвать того, другого, который был в доме хозяином.

— Только попробуй, — наконец, решился щенок. — Я по запаху все пойму.

Пускай.

Джон оставил дверцу приоткрытой и взялся за соседнюю. Теперь, когда он понял, в чем дело, то процесс пойдет быстрее…

…или нет?

Он счастливо рассмеялся, обнаружив, что замок на второй ячейке немного отличается от того, который был на первой… немного, но этой малости хватило, чтобы Джону пришлось повозиться.

И он возился.

И не заметил, как ушел пес, не заметил и, как тот вернулся, не один, но с другим, покрытым шрамами, и с альвой, которая держалась в тени его.

— Мне понадобится неделя, чтобы открыть все, — сказал Джон, отступая от замка, который не спешил поддаваться. — Но если вам интересно, то вот…

Он распахнул дверцу и отступил, позволяя хозяину заглянуть внутрь вскрытой ячейки. А тот пропустил перед собой альву.

Но и она не спешила.

Люди ко вскрытым сейфам относились с недоверием, пожалуй, едва ли не большим, чем к человеку, который, собственно говоря, эти сейфы вскрывал. Они смотрели на Джона, и на железные ящики, и появлялось в глазах их что-то, чему Джон не имел названия.

Они вдруг узнавали, что вещь, казавшаяся им надежной, вовсе не так надежна? И это тоже было не понятно, потому как люди ведь сами хотели добраться до того, что внутри.

Альва подходила к сейфу с опаской.

И дверцы коснулась, но руку отдернула. Оглянулась на пса, а тот тихо произнес:

— Что бы там ни было, принадлежит это тебе.

А Джон подумал, что, возможно, ошибался насчет пса. И вовсе тот не плох.

Она же отступила и головой покачала:

— Я… я не могу.

— Глупости, — пса звали Райдо, точно, почему-то имена заказчиков в Джоновой голове не задерживались, в отличие от названий их сейфов. Вот сейфы Джон помнил в мелочах, даже те, первые, с которыми он возился подолгу к немалому неудовольствию людей, ждавших не мастера, но чудодела.

— Со мной сможешь? — Райдо взял альву за руку, очень осторожно, словно опасаясь эту самую руку сломать. И Джон, глядя на пальцы пса, толстые, грубые, согласился, что осторожность эта вовсе не излишество. — Со мной ведь не страшно… да и что там страшного может быть?

Черный футляр для драгоценностей.

Старый.

Джону позволили смотреть, о нем, кажется, вовсе забыли. И он, пользуясь шансом, присел, прислонился к стальной стене, скрывавшей еще двадцать восемь тайн.

Или больше?

Не зря ведь в конторе не сохранилось общего плана… особый заказ. Нет, Джону Талботу случалось и прежде иметь дело с особыми заказами, но нынешний… пожалуй, нынешний и среди них выделяется.

— Не открывай, — дрогнувшим голосом попросила альва.

— Нельзя все время прятаться, Ийлэ.

— А… а если попробовать?

— Чего ради?

Промолчала.

И все-таки решилась. Замочек на футляре простенький, не замочек даже, но просто крючок серебряный, который соскочил легко.

Крышка сама поднялась.

И Джон, поддавшись любопытству, встал, вытянул шею, пытаясь разглядеть, что же такого было в футляре. Прогонять его не стали.

Ленты атласные, тонкие и прочные… и снова ленты… змейка браслета, слишком маленького, чтобы быть взрослым, крохотные, кукольные будто, кольца.

— Что это? — Нат протянул было руку, но получил шлепок по пальцам.

— Мои… украшения… — альва говорила шепотом, но слышали ее все. — Мама мне показывала… это отец сделал, когда мне исполнилось месяц.

Кольцо было… хрупким, иначе и не скажешь. Джон вот побоялся бы взять его в руки. Серебряное плетение, искорка драгоценного камня.

— И браслет к нему…

На браслете переплелись виноградные лозы.

— А это — уже в полгода… и в год…

Колец было множество, и браслетов, имелись броши и серебряная погремушка с бубенчиками. Кукольная ложечка, украшенная синим сапфиром.

Бабочка-заколка с дрожащими крыльями, расписанными эмалью.

И четырехлистный клевер, одновременно простой изящный и умопомрачительно красивый…

— Это все… они сохранили это все, а я… я думала, что забрали… те, которые…

— Не забрали, как видишь, — Райдо смотрел на цепочку тонкого плетения, которую держал двумя пальцами. И выражение его лица было… удивленным?

Пораженным.

— И… и хорошо, да? — альва перебирала кольца. — А это я уже помню… его сделали, когда мне было пять… и еще кулон был на цепочке… я его потеряла… цепочка очень тонкая и порвалась. Переживала потом очень сильно, и отец обещал другой сделать. Сделал. Но я все равно переживала.

Джон повернулся к стене. Он подозревал, что она скрывала еще немало сокровищ.

На то, чтобы вскрыть остальные ячейки ушла неделя.

Шкатулка.

Ийлэ помнит ее прекрасно, она видела, как отец собирал мозаику из полудрагоценных камней, выкладывая попугая. Он работал медленно, тщательно подбирая каждый элемент. И порой Ийлэ раздражала эта его медлительность.

Почему он просто не сложит картинку?

Но с другой стороны ей нравилось наблюдать за тем, как постепенно появляется рисунок.

Ветка дерева… и пара листьев… фигура птицы… яркий ее хохолок, крючковатый клюв, крылья из полированных рубинов всех оттенков алого.

Шкатулка была для мамы.

А вторая, меньшая, которую отец сделал Ийлэ — ей ведь надо было куда-то прятать свои драгоценности, не сохранилась.

Дайна утащила? Псы? Или кто-то иной, из тех, кто притворялся другом… быть может, сама эта шкатулка исчезла еще до войны, чего гадать?

Нить жемчуга, темно-розовые жемчужины подобраны идеально, и эта нить стоит дорого, но Райдо сказал, что она принадлежит Ийлэ.

Зачем ей жемчуга?

Но Ийлэ надела ожерелье… и витую цепочку с кулоном-капелькой.

Кольца.

Браслеты, от которых руки стали тяжелыми, неподъемными почти.

— Твой отец и вправду был мастером своего дела, — Райдо сидел на полу, у него это, похоже, в привычку вошло, и перебирал сокровища. — Я ничего подобного не видел.

Он поднял тяжелый браслет со вставками из слоновой кости.

Охотничий.

Ийлэ и его помнит, как сидела в кресле, разглядывала пластину за пластиной.

Королевская охота.

И сокола.

Тонконогие борзые, которые и, застывшие в рисунке, выглядят подвижными.

Лошади.

Дамы в роскошных нарядах… Ийлэ придумывала им имена и сочиняла свою историю, каждый раз новую. Но в тех ее историях было мало правды.

— Ты можешь продать это, — Ийлэ приняла браслет и, скользнув взглядом по надменным лицам прекрасных охотниц, выронила. — Он дорого стоит…

— О да, матушка моя как-то сказала, что смерть мастера — лучшая реклама.

— Тогда они стоят очень дорого…

— У меня нет привычки продавать чужое имущество, — Райдо поднял упавший браслет и, поставив на бок, толкнул. Браслет покатился.

— Это твое имущество.

— Вот бестолковая… и упрямая к тому же… лучше скажи, здесь все?

— Нет.

Ийлэ дотянулась до стола и с непонятным ей самой раздражением смахнула с него кольца.

— Что ты творишь?

— Здесь всякая ерунда… нет ничего по-настоящему ценного… я же говорила, что у мамы был изумрудный гарнитур? И еще рубиновый, но его она не любила, говорила, получился очень агрессивным, вызывающим… аместисты. Сапфиры. Алмазы… отцу нравилось работать с камнями… помню, он сделал часы… он обычно с часами работать не очень любил, а здесь… у них циферблат располагался сбоку… точнее не с боку, а на боковой грани. И двигается именно циферблат, стрелка же литая. Часы стоят на трех ножках, а сверху пчела сидит. Тело золотое, но инкрустированное желтыми алмазами… крылья — бриллианты прозрачные, а глаза — сапфировые кабошоны. Пчела сидит на сотах из желтых и белых камней. А на голове у нее корона.

— Красиво, должно быть.

— Очень, — Ийлэ сложила ладонь горкой. — Часы крохотные, их рукой накрыть можно… еще была брошь-лилия из платины… и хризантема… он любил цветы делать. И животных тоже… изумрудный морской конек… или жук еще с алмазной монограммой на надкрыльях… для кого — не знаю… отец делал, думал отправить, но не отправил.

— Ты бы узнала, если бы увидела что-то… — Райдо усмехнулся и сам себе ответил. — Полагаю, узнала бы. Значит, нашли мы не самое ценное, верно?

— Да.

— Ийлэ, вспомни, в тот день, когда случился пожар…

…пожар?

О да, он нарочно обходит скользкую тему. Пожар — лишь малость…

— …секретер еще был? Внешняя панель?

— Да.

— Ты уверена?

— Да. Там все было как при папе. Почти, как при…

— Значит, ее сожгли позже… или она сама сгорела… — Райдо, встав на четвереньки, принялся собирать кольца. — Скорее всего, сама… и да, он не собирался устраивать настоящий пожар, наверное, надеялся, что ты позовешь на помощь, и у него будет повод вскрыть дверь… или вовсе ключ имелся… не понимаю пока… почему он не забрал эти вещи? Не мог? Не хотел привлекать внимания?

Райдо кольца складывал на стол.

Аметист. И хризолит.

Широкое с топазами.

И несколько мелких, которые Райдо поднимает с немалым трудом, его пальцы слишком неуклюжи.

— Или рассчитывал взять кое-что посерьезней… а секретер спалил для отвода глаз… без внешней панели вскрыть сложно, а раз не вскрыт, то и не понятно, что именно там есть. Или, верней, чего именно там нет… Бран знал, но тем был опасен. Сходится?

— Ты у меня спрашиваешь?

Ийлэ снимала браслеты.

На что она надеялась, примеряя их? На то, что вместе с драгоценностями вернется прошлое? Или хотя бы то забытое ощущение чуда, которое возникало, когда Ийлэ добиралась до маминой шкатулки.

— А у кого еще? — Райдо нырнул за очередным кольцом под стол. А когда выбирался, то стукнулся о край затылком. — Пр-роклятье! Почему тут мебель такая низкая!

— Потому что она не для того, чтобы под ней ползать.

— Больно, — пожаловался он, потирая затылок. — Могла бы меня пожалеть…

— А ты хочешь?

— Чтобы ты пожалела? — руку он убрал. — Нет.

И кольца высыпал на стол, а сам стол подвинул к Ийлэ, так ей удобней разбирать.

Выстраивать цепочки от малого к большому… что она знает?

— То, чем занимался твой отец, тайной не было, — Райдо подвинул к краю самое маленькое из колец, простое, серебряное с ушком, в которое протягивали ленту. А лентой кольцо крепили к браслету, вот только тот потерялся. — Я не знаю, чем он думал, почему не убрался сразу…

К этому кольцу прижалось второе, тоже крошечное, золотая травинка с крохотным бутоном… для Нани уже маловато.

Или нет?

Если попробовать… у Нани нет украшений, впрочем, Райдо отдал ей все погремушки, которые нашлись в сейфе, пусть бы Талбот и предлагал их выкупить.

Безумные деньги сулил.

Но наверняка взял бы втрое больше… или не продал бы? Погремушки красивые, с серебряными бубенцами, с цепочками и инкрустацией из теплого янтаря.

Камни Нани облизывает.

А бубенцы норовит оторвать, но те держатся прочно.

— В конце концов, его слила Дайна через своего любовника, — Райдо продолжал подвигать к Ийлэ кольца, одно за другим. — При том она поломала чью-то игру… смотри, твой отец все равно ведь собрался уехать. И если так, то логично предположить, что вещи он собрал. Верно?

— Да.

Предполагать Ийлэ не хотела, как и вспоминать те дни, перед отъездом, когда отец и мама постоянно ссорились. И она еще плакала, закрывалась у себя в комнате…

…а потом сказала, что Ийлэ должна уйти.

— Точно собрал?

Странный вопрос.

И вообще, он сам утверждает, что отец Ийлэ…

— Подумай, — просит Райдо, подсовывая под пальцы Ийлэ тяжелый ободок с зеленым камнем. — Хорошенько подумай… понимаешь, оно ведь не сходится.

— Что не сходится?

— Сначала я тоже решил, что отец твой собрался в бега. Да, тянул… если его королева сюда сослала, то без ее позволения уехать он не мог. Насколько знаю, тетка отличалась на редкость поганым нравом. Вот и выходило, что дернешься — останешься без головы… и не дернешься, останешься без той же головы…

Райдо постучал колечком по столешнице.

— Может, он рассчитывал получить прощение? Или что в новом мире старые грехи не в счет пойдут… ну, то есть я так подумал, что он так подумал. А потом вот в голову втемяшилось, что если твои родители собирались деру дать, то какого хрена тебя отослали?

Кольцо выскользнуло из неуклюжих пальцев Райдо и покатилось.

— И эти вот вещицы… да, я понимаю, что там где-то изумруды с бриллиантами и прочей хренотенью, но… на кой они в новом мире? Не важнее ли взять с собой что-то иное…

— Например… — Ийлэ поймала кольцо.

— Да. Это ведь не просто вещицы. Это ж память. Не твоя, а их… моя матушка по сей день хранит мои молочные зубы. И еще волосы. И первую распашонку. С кружавчиками. Вот ты можешь представить меня в распашонке с кружавчиками?

Он спрашивал это искренне, и Ийлэ попыталась.

Представить.

В распашонке с кружавчиками. Но кажется, это было слишком для воображения Ийлэ…

— Ты улыбаешься.

— Что? — она растерялась.

— Ты все-таки улыбаешься, — Райдо и сам скалился, и странно, но от этой его улыбки становилось легко на сердце. — И значит, все не зря…

— Отстань, — Ийлэ отвернулась.

Она улыбается?

Быть того не может… скорее всего просто очередная маска выползла не вовремя. У Ийлэ множество масок, так почему бы не воспользоваться одной, если случай подходящий.

— И да, я улыбаюсь, — она продемонстрировала Райдо ту самую улыбку, которую долго тренировала перед зеркалом, кажется, стараясь, чтобы выглядела та и естественной, и загадочной, и еще какой-то там… чтобы как в журнале дамском, где писали об очаровании улыбки.

— Нет так, — Райдо дотянулся и провел пальцем по губам. — Эта улыбка мертвая. Не надо ее. А та живая. Верни.

Если бы Ийлэ могла.

— Я все испортил, — вздохнул он и руку убрал. — Но если ты сейчас улыбалась, то и потом сможешь… я так думаю…

— Лучше к делу вернись.

Она не готова сейчас говорить об улыбках, и кажется, стиснула в кулаке кольцо, одно из тех, которые уже малы.

— К делу… ладно, к делу так к делу, — Райдо ущипнул себя за ухо. — Я о том хотел сказать, что если вдруг пожар случится или еще какая беда, то матушка моя спасать будет не сапфиры с бриллиантами, а эту вот распашонку… или волосы Кейрена… или ленточку со свадебного платья. Понимаешь? Камни — это просто камни. И твой отец не мог этого не понимать. Одни пропали бы, он бы другие сделал…

— Как мой кулон…

— Да, именно. Как твой кулон. Но вот это, — Райдо указал на столик. — Это не восстановишь. Копия не имеет ценности, за копией нет памяти… и вот поэтому я подумал, что, быть может, он вообще не собирался никуда уходить?

— Как?!

Безумная мысль.

Настолько безумная, что Ийлэ не готова ее принять.

— Смотри, тогда все сходится. Тебя отправили из дому. Думаю, на день-другой, чтобы перестраховаться… собрали драгоценности… это было выкупом, откупом… не знаю, взносом, который он готов был заплатить за свой покой. Твой отец был уникальным мастером и… если бы не Бран… его бы не тронули. Зачем резать корову, которая сливками доится? Он знал, что талантлив… уникален… и мог предложить сделку…

Райдо поднялся и заложил руки за спину.

Спина эта была такой широкой… надежно широкой…

— Но ему понадобился бы посредник. Во-первых, потому что твой отец не мог покинуть долину… полагаю, дело не только в данном слове… королева держала его крепко… во-вторых, между нашими народами шла война и разговаривать с альвом не стали бы… а вот с человеком от имени альва…

Райдо расхаживал.

Ийлэ смотрела.

Так ли все было? Ей ведь казалось, что они собираются уезжать… мама говорила об отъезде. Конечно, она и говорила, каждый день… а отец все медлил, словно ждал чего-то… и ссорились.

Если Райдо прав, тогда становится понятно, почему они ссорились.

Мама не хотела рисковать.

Договор? Его легко нарушить… и псам нет веры… война ведь… но отец верил им больше, чем королеве…

— Слушай, — Райдо вдруг остановился. — А в библиотеке есть книги по генеалогии? Что-то вроде наших родовых, чтобы понятно было, кто и кому…

— Есть. А зачем тебе?

— Понять хочу.

— Что понять?

Он не спешил с ответом, стоял, покачиваясь, перенося немалый вес своего тела с одной ноги на другую, но все-таки ответил:

— Талбот назвал имя твоего отца… и ты смутилась. Тебе ведь непривычно было называться им?

— Да.

— Почему?

— Не знаю, просто…

— Он сам его редко называл, верно? И вы все… поместье это принадлежало роду матери. И ты звалась ее именем… то есть, именем ее рода. Так?

— Д-да, — Ийлэ оставила кольца в покое.

Лоза первородная. Эти вопросы… все ведь очевидно. Все просто. А она не думала… люди… люди не знали, люди приняли то имя, которое им было названо… но почему матери?

— У нас женщина входит в род супруга, а не наоборот, — Райдо почесывал когтем подбородок. — Наоборот бывает, но редко, когда, допустим, берут кого-то сильного, чтобы укрепить позиции рода… ну а мужчине выгодно… например, он станет вожаком, тогда как в собственном роду не поднялся бы. У вас такое есть?

— Не знаю, — вынуждена была признать Ийлэ. — Я… я не думала об этом.

У нее было имя.

И какая разница, кому оно принадлежало, отцу или матери… они оба за этим именем… прятались? Пожалуй. Уже не спросить.

Гадать остается.

И Райдо гадает. Но для гадания ему нужны книги, и пожалуй, Ийлэ сама найдет в них ответы. Он позволит. Он уважает ее право и… и слишком много позволяет Ийлэ.

Зря.

Так она потеряет грань. Заблудится. Вновь решит, что она — хозяйка в этом доме… а потом Райдо выздоровеет и все изменится.

Он же, не догадываясь о ее мыслях, хмурился, пальцами шевелил, и пальцы постукивали по широкому подбородку, по шее его… неловкие?

Нежные.

Им Ийлэ доверяет, как доверяет самому псу, пусть и глупо это. Но она, наверное, никогда не научится делать умные вещи.

— Мама, — говорить было сложно. — Мама хотела уехать… знаешь, они прежде никогда ведь не ссорились, а тут… и поэтому я пряталась. Я ненавидела, когда они ссорятся. Мне от этого больно было. И еще страшно, что мы вправду уедем. То есть, и страшно, и я хотела, чтобы уехали, я ведь нигде не была… только не навсегда. Я не представляла, как бросить дом… и сейчас не представляю.

Райдо кивнул.

— И… и наверное, ты прав… если бы собирались уехать… нет, мама какие-то вещи собрала… белье там… и несессер дорожный… тоже смешно, она дальше города не выезжала, а несессер дорожный был…

— Предусмотрительная женщина.

Похвала?

Не насмешка. Он понимает. Он не станет смеяться над той, которая умерла.

— Она мне этот саквояж дала, когда… она сказала, что надо переждать несколько дней… что найо Арманди позаботится… у них есть маленький домик в лесу… а в домике — тайник… не тайник, но погреб старый, которым никто не пользуется. Нет, это уже не мама. Она про погреб не знала…

— Кто тебя отвез?

— Доктор.

Тогда он был другом. И надежным человеком, от которого пахло солодкой, наверное, он вновь сироп от кашля делал. Осенью многие кашлять начинают.

Доктор приехал верхом.

Он в седле держался неумело, и костюм коричневый охотничий, сшитый исключительно потому, что в городке у любого приличного мужчины должен был быть охотничий костюм, сидел плохо. Доктор все время одергивал короткую куртейку, вздыхал.

И лошади шли тряской рысью.

— А куда мы едем? — Ийлэ казалось, что они направляются в город, но у ручья доктор свернул, направив лошадь по едва заметной тропинке, и та сама перешла на шаг.

— В одно тихое место, — доктор держался обеими руками за луку седла. И все равно кренился то влево, то вправо, почти сползая, удерживаясь на конской спине разве что чудом. — Послушай, деточка…

Он всегда обращался к Ийлэ именно так, даже когда она стала взрослой.

А ей это обращение не нравилось.

И в тот раз она нахмурилась, хотя человек и не видел ее лица.

— …в городе для тебя не безопасно… у меня есть охотничий домик…

— У вас?

— Мой дед еще построил, — отмахнулся доктор. Сам он охоту не жаловал, и в ежегодной травле лис участия не принимал, не столько оттого, что лис было жалко, сколько из-за врожденной своей неловкости, которой супруга его стыдилась. — Я давненько там уже не бывал…

Лес смыкался за спиной Ийлэ.

Лес шептал, что осень в разгаре, и лещина, на радость сойкам, разродилась небывалым урожаем орехов. Что березы почти расстались с золотой своею листвой, а в старой лощине обжился пришлый медведь, тоже старый, сонный уже…

Лес рассказывал о нем и о зайцах, которых ныне расплодилось множество, но навряд ли все переживут зиму, потому как у волков тоже приплод имеется… он говорил о кабаньем семействе, которое отличалось воистину свинским характером и не столько желуди ело, сколько норовило подрыть корни старого дуба… а дуб стоял, он выдержал уже не одну осаду и готов был выдержать еще множество…

…лес говорил и о человеке, с неприязнью, но лес людей не любил в принципе.

Доктор же, спешившись, наклонился, он был нелеп, знаком и безопасен. И распрямлялся со стоном, упираясь ладонями в поясницу.

— Прости, деточка, стар я стал… никогда-то верхом ездить не умел, — он взял лошадь под уздцы и, подведя к огромному камню, забросил поводья на ветку. — Пусть тут постоит… и ты свою оставь. Пешком оно быстрей будет.

Доктор сам снял седельные сумки, закинул на плечо.

Вздохнул.

— Дом старый, — произнес он, извиняясь. — И я давно не заглядывал…

Дом Ийлэ увидела не сразу, настолько тот сроднился с лесом. Врос в землю, зарос толстым мхом, в котором протянулись бледные нити грибницы. Они прошивали старые бревна, цепляясь за них и одновременно скрепляя друг с другом.

Плоская крыша, не черная, не зеленая, но словно сшитая из лоскутов.

Слепые окна.

И ставни приходится выковыривать. Доктор сопит и пыхтит. Старается. А Ийлэ пытается понять, как она будет жить в подобном месте?

Здесь же грязно!

И паутина!

И мухи дохлые… сыростью воняет, плесенью. В принципе воняет! Она не хочет оставаться и уж лучше в город… не безопасно?

Это лишь слова.

Тогда Ийлэ относилась к словам не всерьез.

— Тут и погреб имеется, — доктор ногой убрал грязную тряпку, которая, надо полагать, некогда была ковром. — В погребе, если вдруг услышишь что, отсидишься.

Под тряпкой обнаружился пол.

Обыкновенный.

— Смотри. Сюда вот нажать надобно… — доктор надавил на доску, которая ничем-то среди иных не выделялась. — Посильней нажать… заедает слегка, но я смажу, я масло взял.

Он возился в этом доме до вечера.

Перестилал кровать, перетряхивал матрац, содержимое которого давным-давно превратилось в труху. И вновь вздыхал, а вздохи эти донельзя раздражали Ийлэ.

Она не останется в этом ужасном месте!

— По ночам уже прохладненько, но там шкуры есть… и одеяло… а печь разжигать не надо, дымить будет, еще внимание привлечет…

Доктор ушел, когда наступили сумерки. И тогда, пожалуй, именно тогда Ийлэ испугалась по-настоящему. До этого-то дня она никогда одна не оставалась.

В крохотном грязном доме.

В лесу.

Лес не пугал, в отличие от дома…

— У меня была еда, и одежда, и наверное, все было не так плохо, как мне казалось, — Ийлэ обняла себя. Она сидела, уставившись на столик, на кольца, брошки и цепочки, которых было как-то слишком уж много. И наверное, это правильно, девочкам положено, чтобы украшений было много.

Вот племяннице Райдо тоже покупали цепочки.

И колечки.

И еще какую-то ерунду, мелкую, но красивую… матушка сама выбирала, а у нее вкус идеальный, все говорят. Ей наверняка понравились бы кольца, возможно настолько понравились бы, что она захотела бы забрать их.

В своем ведь праве.

Альва… альва чужая… и наверное, матушка решила бы, что с альвы достаточно и того, что ей позволяют жить при доме.

— Я просидела там несколько дней… а когда пришли они, — Ийлэ раскачивалась, все так же себя обнимая, — лес меня предупредил. И я спряталась. В погребе спряталась. Все вещи с собой забрала… я думала, что никто не поймет, что в доме кто-то есть… глупая…

— Наивная.

— Или решат, что если и был кто, то он ушел.

Запах ее бы выдал.

В лесу, быть может, у нее и получилось бы уйти. Лес для альвы — дом родной, а вот погреб — ловушка, из которой не выбраться. Будь она постарше, сообразила бы…

— Я слышала, как они ходят… а потом крышка отошла… ее не взломали, ее открыли… на ту самую доску… я уже потом поняла, когда… когда время появилось подумать.

Ийлэ отвернулась и губу прокусила.

До крови.

И Райдо понятия не имел, как успокоить ее, избавить от этой боли, которой она не заслужила.

Никто не заслужил такого.

Он снял мизинцем каплю крови.

— Я не позволю обидеть тебя. Никому. Клянусь.

Слова, всего-навсего слова. И вряд ли Ийлэ поверит им.

— Спасибо.

Тоже слово.

А ранка на губе зарастает. И эта ее неловкая улыбка, которая настоящая, стоит многого. Наверное, когда-нибудь Ийлэ вновь научиться улыбаться.

И быть может, радоваться жизни.

Райдо постарается, чтобы так и было.

— Думаешь, отец собирался договориться и…

…и паче того, верил, что договор почти заключен. Именно. Теперь все сходится. Убрал дочь, но жену оставил… наверняка, оставил бы и Ийлэ, однако супруга настояла, а он решил не спорить по мелочам.

Он был уверен, что нашел выход.

Не он, но кто-то, кто взял на себя роль посредника… кто знал, чем владеет скромный ювелир… посредник должен был видеть все драгоценности. Более того, получить аванс.

Кто станет разговаривать без аванса?

И когда в городе появились чужаки, ювелир решил, что они безопасны… правильно, будь кто-то другой… более адекватный… не повезло.

Посредник, игравший за себя.

Дайна.

Бран с его жаждой крови, которую можно было утолить…

…и тогда драгоценности забрали?

Нет. Альв не настолько доверял… он бы передавал сам, из рук в руки… собрал бы, это верно… но не в сейф… сейф — слишком просто. Очевидно.

Другой тайник.

Тот, о котором ни посредник, ни Бран не имели понятия… в лесу?

Нет, лес — далеко, а вот дом… если в этом доме имелся один потайной проход, то наверняка, отыщется и второй… или не проход, но тайник, найти который чужаку будет почти невозможно.

Альв был доверчив, но не настолько, чтобы оставить сокровище на виду.

Когда он понял, что его обманули?

Когда Бран начал пытать? А ведь не обошлось без пыток… не убили бы просто так…

— Ийлэ, — Райдо не знает, как задать этот вопрос. — Твоего отца… допрашивали? Ты не знаешь?

— Да, — очень спокойно ответила она. — Но… мне сказали, что он слишком быстро умер.

Вот в чем беда.

Бран был уверен, что боль заставит заговорить любого, вот только не рассчитал предела… и альв сбежал туда, откуда его не достать.

— А маму убивать не хотели… не сдержались…

Опьяненные кровью и неудачей.

Бывает.

Помнится, у Брана с выдержкой было плохо.

— Осталась я… и…

И она не договаривает, замолкает, прижав пальцы к губам.

— Я… я не помню, — Ийлэ говорит это тихо и с немалым удивлением. — Помню только, что было очень больно… и боль все тянулась и тянулась… и я хотела, чтобы она прекратилась, а она… а больше ничего.

— И не надо.

— Не надо, — повторяет она глухо. — Зачем мне эти воспоминания, правда?

— Правда…

Незачем.

Ей и без них хватит.

— Но это же ненормально, чтобы не помнить…

— Нормально, — Райдо отвел ее руку и сам губ коснулся. — Как раз нормально. Иногда разум пытается защитить… я знал одного парня, который придумал себе товарища… этот товарищ творил страшные вещи, а парень просто не был способен его остановить. Вот это безумие. А память… иногда ее не грех и потерять.

Бран не повторил бы ошибки.

И да, альву допрашивали. Долго. Муторно. И день за днем, вытряхивая все, что она знала. Но знала ли она о тайнике? Если да, рассказала бы непременно… если нет… могло ли быть такое?

Почему нет?

— Ты найдешь его? — Ийлэ потерлась о раскрытую его ладонь щекой.

— Кого?

— Того, кто предал моего отца… если бы не этот человек, отец не стал бы рисковать, оставаясь здесь… и значит, он виноват во всем, что случилось.

Умная девочка.

— Я хочу чтобы ты нашел его. И убил.

— Почему?

— Потому что так будет справедливо…

Райдо закрыл глаза: он устал от справедливости, от такой, которая на крови.

— Я найду… и посмотрим.

Кажется, она сочла это обещанием.

Глава 7

Зима тянулась.

Обыкновенная такая зима, со снегопадами, с ветрами и ледяными узорами на окнах. С каминами и дымами, с человеком, который к немалому раздражению Райдо обосновался в доме.

Джон Талбот не спрашивал позволения, но просто остался, сказав, что должен найти тайник. И Нат согласился, что его помощь не будет лишней.

Искали вдвоем.

Вставали поутру, порой и до рассвета, умывались ледяной водой, ревниво поглядывая друг на друга, и это молчаливое соперничество было забавно.

Расходились.

Обыскивали дом.

Они разделили его, и Талбот взял себе левое крыло и третий этаж, на котором некогда находились комнаты для прислуги, а Нату досталось правое и подвалы.

Порой к поискам присоединялся и одуревший от безделья Гарм, и люди его, которые полагали это не то игрой, не то просто способом убить время.

Райдо наблюдал за поисками, пребывая в уверенности, что не дадут они ровным счетом ничего. Впрочем, уверенность эта к концу месяца несколько пошатнулась. В винном погребе Нату удалось обнаружить потайную дверь, и событие это всколыхнуло мутное зимнее болото.

— Там ничего не будет! — заявил Джон Талбот, ревниво поглядывая на более успешного соперника. К этому времени на собственном счету человека были три тайника прислуги, причем если два — пустых, то в третьем, обустроенном в недрах старого буфета, обнаружился аметистовый браслет.

Его Ийлэ разглядывала долго, но вынуждена была признать, что совершенно не помнит. Да и выглядел браслет печально. Заросший пылью, потускневший, он явно находился в тайнике не один год, если не сказать — десятилетие.

— Мама говорила… — Ийлэ передала находку Джону, который был совершенно счастлив, не потому, что браслет получил, вернет, куда он денется, но потому как обнаружил очередную тайну.

И эта его страсть, всепоглощающая, ставящая человека на край безумия, несколько примиряла Райдо с самим присутствием Талбота в его, Райдо, жизни. Взбудораженный, взъерошенный, пропахший этой самой полувековой пылью, человек странным образом напоминал младшенького.

…тот советовал не ввязываться в поиски, но сообщить Особому отдел.

И Райдо почти решился последовать совету, но…

…заявятся сюда.

…Ийлэ напугают.

…и ладно, если просто напугают… с них станется забрать девчонку…

— Мама говорила, — Ийлэ смотрела, как ловко человек избавляет находку от пыли и грязи, и камни под руками его оживают, — что когда-то у ее тетки… поместье раньше ей принадлежало… так вот, у нее личная горничная исчезла… сбежала с лакеем… и украшения прихватила… да, она говорила что-то про теткин свадебный гарнитур… наверное, от него браслет. Только почему она его с собой не взяла?

Ответ обнаружился за той самой дверью, которую отыскал Нат.

— Она за бочками была! — Нат был настолько счастлив, что на человека поглядывал почти дружелюбно. — Но запах от стены другой шел… и я подумал, что если бочки разобрать…

На Натово счастье, бочки были пустыми. Если в них и хранилось вино, то давным-давно ушло.

Брановы люди выпили?

Или подвалы опустели задолго до их появления?

Признаться, в них, как нигде кроме, Райдо острее ощущал инаковость этого дома. Подвалы были не каменными, но… переплетение корней, толстых, одетых в чешуйчатый доспех, сросшихся друг с другом в причудливое полотно. И это полотно оставалось живым. Оно вытягивалось, выплетало стены и сводчатые потолки, создавало колонны, на которых прорастали целые колонии гнилушек.

Эти колонны не выглядели надежными.

Да и пахли они…

— За ней вряд ли обнаружится что-то ценное, — сказал Талбот, осмотрев дверь.

— Почему это? — Нат был с подобной оценкой категорически не согласен.

— Да очевидно, что в последний раз ее открывали лет сто тому…

— Для того, чтобы войти куда-то, не обязательно открывать дверь.

Талбот приподнял бровь, ожидая продолжения, но Нат до объяснений не снизошел. Он встал перед находкой, скрестив руки на груди, всем видом своим демонстрируя, что не сойдет с места, пока не заглянет на ту сторону.

Дверь и вправду выглядела старой. Ее затянуло не то паутиной, не то плесенью, белесые тягучие нити, которые прошили темный дуб, и потускневший металл замка.

И сама мысль о том, чтобы прикоснуться к этому дереву, или хотя бы к ручке-петле, вызывала приступ омерзения.

— Может… не пойдем? — робко предложил Райдо, подыскивая вескую причину, которая позволила бы сбежать.

Гарм, державший лампу, лишь хмыкнул.

Нат насупился.

Если просто уйти — обидится смертельно, и потом несколько недель поминать станет… или месяцев. Из двух зол Райдо выбрал меньшее, и взял Ийлэ за руку.

Она к поискам относилась с полным безразличием.

— Так я открою? — Талбот достал отмычки. — Или ломать будете?

— Открывай, — милостиво разрешил Нат. А Гарм снова хмыкнул, бросив небрежно:

— Больно наглый у тебя щенок. Совсем не воспитываешь.

А чего его воспитывать? Поздно уже.

Джон Талбот с дверью провозился дольше ожидаемого, и когда Нат готов был выпустить язвительное замечание, сказал:

— Замок проржавел насквозь… но ничего, откроется, правда? — и ладонью замок накрыл.

Тот и открылся.

Нет, Райдо в чудеса не верит, но получилось забавно. И язык Нату пришлось прикусить, мальчишка только нахмурился сильней обычного:

— Прошу, — Джон от двери отступил и лампу, подняв с пола, протянул. — По праву первооткрывателя.

Не удержался и все-таки кинул в спину:

— Надеюсь, ты там и вправду найдешь что-то интересное…

…пожалуй, пыточную и труп полувековой давности можно было считать интересной находкой, во всяком случае, не менее интересной, чем давешний браслет.

— Женщина, — озвучил Гарм очевидное.

Тело неплохо сохранилось, оно иссохло, сделалось хрупким, невесомым почти, и Райдо разглядывал его, опасаясь даже дышать — а ну как рассыплется?

И вправду женщина.

Похоже, что молодая… волосы длинные растрепаны… остатки серого форменного платья… плащ… и распотрошенный саквояж.

— Значит, не сбежала, — Гарм присел на корточки у саквояжа. — Хотя собиралась… но дружок ее решил, что не настолько ее любит, чтобы делиться.

Знакомо.

И к женщине этой неизвестной жалости Райдо не испытывает.

— А браслет она, наверное, просто забрать не успела… если вынесла раньше в тайник… а потом спешила…

Нат был разочарован.

Он и вправду надеялся обнаружить за дверью сундук с сокровищами?

— Надо стены ломать, — сказал он, пнув ни в чем неповинный стул, правда, тот пинок выдержал. Пожалуй, этот стул, из толстого дерева, к полу привинченный, выдерживал куда более мощные удары.

Нат сел в него, положил руки на подлокотники, с которых свисали ржавые цепи, и пожаловался:

— Неудобно.

— Так ведь не для удобства его ставили, — вполне резонно возразил Гарм. Он пыточную обходил и, кажется, был впечатлен арсеналом. — Для допросов… смотри, ноги фиксируются на высоте две ладони…

Остановившись у кресла, он присел.

— Видишь? — Гарм приподнял ногу Ната и закрепил железный браслет. — Очень удобно…

— Кому?

— Палачу, естественно. Можно жаровню под ступни сунуть… или еще что-нибудь… примеришь? — Гарм отошел и вернулся с железным башмаком. — Примеришь… и расскажешь нам все…

— Прекрати! — Нат попытался отбрыкнуться.

— И щипчики есть… просто-таки чудесные щипчики… вот эти, смотри, для ногтей…

Райдо обернулся.

Ийлэ стояла в дверях, вцепившись в косяк, глядя на Гарма и лицо ее было белым.

Проклятье!

Идиот блаженный! Надо было сразу ее уводить, когда стало понятно, что это за комната, а он… бестолочь…

— Идем, — Райдо подхватил ее на руки. — Пусть развлекаются…

— Н-нат…

— Ничего ему не сделают. И тебе ничего не сделают. Это старая комната. Древняя даже… видишь, ее спрятали, чтобы никто не нашел… давно уже спрятали… а мы почистим. Вынесем весь этот хлам и сожжем.

— Железо не горит.

— Тогда на кузницу отправим.

Он нес альву, удивляясь тому, до чего она легкая, невесомая почти. И сидит тихо.

— Пусть перекуют… скажем, в подсвечники.

— Кому сейчас нужны подсвечники?

— Никому, твоя правда… тогда на ложки? Ложки всем нужны… а в комнате погреб устроим. Будем сыры хранить…

— Почему сыры?

— Ну… винный у нас уже есть, а для сыров погреба нет. Я же сыр люблю… а ты?

— Не помню.

— Врешь, — Райдо остановился перед лестницей. — Ты знаешь, что ты очень легкая? И вроде есть стала нормально, а все равно… женщина должна быть увесистой…

— Отпусти.

— Нет.

— Тебе нельзя…

— Можно, — ступени были высокими, крутыми, и Райдо шел осторожно, боясь и упасть, и не удержать, и показать, что он все-таки слаб. И лишь выбравшись из подвала, он отпустил свою ношу.

— Спасибо, — Ийлэ отвела взгляд. — Он начал рассказывать и… и я представила… стула не было… к креслу привязывали… просто привязывали… угли в камине… и я не хочу вспоминать.

— Не надо.

Он только и может, что обнять ее.

Слабое утешение, но уж какое есть, Ийлэ не протестует, она затихает, и стоит, дышит, мелко, часто. Ее дыхание Райдо ощущает сквозь плотную вязь свитера, и сквозь рубашку тоже. Свитер и рубашка — слабая защита, хотя от альвы он вовсе не собирается защищаться.

— А у тебя волос седой… — он говорит, потому что надо что-то сказать.

— Да? — Ийлэ не верит, по этому простому вопросу очевидно, что не верит. — А… а ты вообще лысый…

— Это плохо?

Отрастут.

Уже отрастают, но не на шрамах, и Райдо, глядя на свое отражение в зеркале, удивляется тому, до чего он стал уродлив. И голову бреет, потому как длинные волосы не спасут ситуацию.

— Нет, я… привыкла… я к тебе совсем привыкла… и когда ты здесь, мне спокойно.

Это признание многого стоит. И Райдо рассмеялся бы, просто так, от счастья, которого вдруг стало много, так много, что в себе не удержать, но испугался, что она не поймет.

Решит, будто бы он над нею смеется.

— Спасибо…

— Скоро уже весна, — Ийлэ запрокидывает голову, смотрит снизу вверх, и темные глаза ее поблескивают. Изумруды? Райдо нашел свои…

Сокровище.

И дураки те, кто желают иного… на его счастье, дураки… иначе разве она бы выбрала… нет, она еще не выбрала, но есть ведь шанс.

Главное, осторожно.

— Ты этого боишься? — он чувствует за нею не страх, неуверенность.

— Немного.

— Чего?

— Вдруг я… я пообещала, что вылечу тебя, но вдруг не смогу? Я ведь никогда… мама учила кое-чему… и отец тоже… землю слушать… родники открывать. Или напротив, запирать, чтобы ушли… иногда они под домом открывались, а он не любит, когда слишком мокро… еще розы… мама делилась силой с ними… или молнии ловить… молнии на самом деле очень доверчивые.

— Зачем ловить молнии?

Она улыбается, снисходительно и немного насмешливо, и этой улыбкой можно любоваться, наверное, вечность. Во всяком случае, Райдо готов. Вот только вечности у него в запасе нет.

— Молния — это сила… очень много силы… так много, что я в первый раз не сумела удержать… земле отдала, и потом за два дня все расцвело… первый месяц весны, а у нас яблони в цвету… померзли, конечно… но все равно… я никогда не лечила.

— У тебя получится.

— А если нет?

— Получится.

Райдо зажал темную прядь ее волос, от которых пахло уже не лесом, а той самой далекой весной. Когда-нибудь она случится…

— Я никогда не лечила… и это не лечение, это…

— Ты его уже вытащила.

— Надо все, до последнего осколка… не осколка… побеги и семена… если хоть одно, то все сначала и… и я боюсь.

— Я тоже.

— Ты? — ее удивление искреннее и яркое.

— Я.

— Ты не можешь бояться.

— Почему? — Райдо вновь смешно, правда, нынешний смех с привкусом горечи.

— Потому что…

Хороший ответ и причина веская.

— На самом деле я много чего боюсь, — признался Райдо, отпуская прядь, на которой осталось немного его собственного запаха, не метка, но почти. — Боюсь умереть… мне нравится жизнь и я предпочел бы пожить подольше… лет этак пятьдесят еще… или шестьдесят…

— Сто?

— Если Жила будет милосердна… почему-то мне кажется, что и через сто лет мне будет мало жизни.

— Смерти и я боюсь, — Ийлэ отвела взгляд и вновь себя обняла. — Раньше… не давно, а… я думала, что смерть — это избавление. Счастье почти… но жила… и когда сбежала, тоже жила… и потом… не понимала, для чего и зачем… и вообще просто цеплялась… а теперь вот… я знаю, что хочу жить. И наверное, из-за этого и смерти боюсь. Это ведь нормально, да?

— Да.

Райдо прикрыл дверь, ведущую в подвал.

— Еще я боюсь ошибиться. Подвести вас. Тебя. Малышку… Ната тоже… он в меня верит. Даже не так, для него я почти божество, а это — страшно… богам не прощают ошибок… вдруг я сделаю что-то, что заставит его во мне разочароваться. У него нет ни стаи, ни даже семьи другой… и наделает ведь глупостей. От разочарования всегда глупости творят… боюсь не уберечь тебя или этот дом… боюсь… да много чего боюсь. Вот такой я трусливый… а ты говоришь, весна…

Не говорит.

Молчит.

Смотрит в глаза, и невозможно отвести взгляд. И кажется, еще немного и случится что-то, что опять перевернет его, Райдо, жизнь, которую уже переворачивали не раз и не два. Она, эта жизнь, выдержит.

И потому, когда альва отводит взгляд, Райдо почти разочарован.

— И если так, — ее голос опять равнодушен, а на лице — очередная маска. — То все будет хорошо?

— Конечно.

Маленькая вежливая ложь.

Но они оба хотят в нее верить.

Глава 8

Нат сбежал из дому незадолго до полуночи.

Он приоткрыл окно, втянул ледяной воздух, на котором, точно на выбеленном полотне, проступали нити запахов.

Дома. Дыма. Кухни.

Кухарки, которая осталась при доме, заняв крохотную каморку на третьем этаже.

Каморку Талбот обыскивал трижды. И кухарка следила за ним внимательным взглядом, точно подозревая суетливого этого человека в преступном умысле.

И вещи свои осмотреть не позволила.

Впрочем, вряд ли сокровище скрывалось в сундуке с рецептами… но Нат все равно в сундук заглянул. В отличие от человека, он знал, когда кухарка занята. И времени на обыск потратил немного, стараясь действовать очень аккуратно.

Благо, у людей слабый нюх, а потому вряд ли эта женщина догадается о том, что кто-то совал нос в ее сокровища. Тех сокровищ было немного — пара платьев скучного кроя, несколько пачек писем, от одних пахло ванилью, от других — корицей… имелся красивый альбом с дагерротипами скучных детей…

…и тайник под половицей, обнаруженный по сладкому коричному аромату.

В тайнике нашлась пара банкнот, чулки с черными подвязками и каталог дамского нижнего белья… его Нат перелистал, исключительно из интереса.

Ему надо знать, что носят женщины.

В общем, находки не то, чтобы вдохновили, скорее вернули почти утраченное чувство собственной значимости, а заодно уж напомнили, что из дому Нат не выбирался давно…

…и что с того, что вновь метель была?

…он ведь обещал Нире, что появится, а мужчина должен держать обещания…

…и если попросить Райдо, тот дал бы лошадь… а с нею и охрану, потому как надо быть осторожным, но Нату с охраной связываться неохота.

Чужаки.

И в спину смотреть будут.

Посмеиваться.

Над ним. Над Нирой… и выдадут еще ненароком… а он обещал, что приходить будет тайно… и это неправильно, конечно, но… к утру вернется. И никто его, Натова, отсутствия не заметит…

Он выбрался на подоконник, обледеневший и неудобный.

Прислушался.

Тишина. Небо черное.

Луна желтая, как тот камень…

…Нира сказала, что кольцо отобрали… и это неправильно, Нат ведь ей подарил… и потом, когда заберет Ниру к себе, он потребует, чтобы кольцо вернули.

Или купит другое.

Он двинулся по широкому карнизу, цепляясь за толстые виноградные плети, добрался до водостока и, подтянув зубами перчатки, решительно ухватился за оцинкованную трубу.

Авось выдержит.

Выдержала.

И в сугроб Нат спрыгнул.

Зарылся с головой в снег.

Замер.

Все еще тихо… охрана где-то рядом, по ночам усадьбу охраняют двое, но Нат проберется… эти двое считают его щенком никчемным, а ведь Нату случалось воевать… и плохо, что снегопад прекратился. Следы останутся.

И видимость отменная… но если двигаться по тропинкам… благо, тропинок вокруг дома — целая паучья сеть…

…в прошлую встречу, Нира плакала.

Ей почему-то казалось, что он огорчится из-за кольца, а Ната куда сильней огорчали слезы, которые он вытирал, приговаривая, что кольцо — это ерунда.

И вправду ведь ерунда…

…пустяк совершеннейший…

…у него остались еще кольца… а вообще Нат, быть может, сокровища найдет… и тогда Райдо позволит ему взять что-либо…

…или нет?

Сокровище оставил отец альвы… и если так, то принадлежит оно не Райдо, а альве, но та не жадная… или дело не в жадности?

Если бы отец оставил Нату что-нибудь помимо имени, он бы… он бы точно это не отдал за просто так. И не за просто так не отдал бы… но тогда Нат не будет претендовать на сокровище, а попросит награду. Это ведь будет справедливо?

Райдо на награду точно согласится.

И Нат возьмет свою человечку в город, в ювелирную лавку… или нет, лучше каталог выпишет, как тот, который кухарка прятала. И пусть по каталогу Нира выберет кольцо, которое ей нравится.

Или браслет.

Или еще что-нибудь, главное, чтобы не плакала больше…

…лошадь почти удалось увести.

— И куда собрался? — эта фигура выступила из темноты денника. — Не дури, щенок.

К шее прижалась острая кромка серпа, который, кажется, висел в пристройке вместе с иным сельскохозяйственным инструментом.

— Гар-р-м…

Шею опалило. И кровью запахло остро. Запах этот заставил лошадей заволноваться, а Гарм выругался и серп убрал.

— Дурень, — сказал он не зло и замахнулся, чтобы подзатыльника отвесить, но этого Нат терпеть не собирался… он вывернулся из-под руки и зарычал.

— Дважды дурень, — Гарм не испугался. — И наглый… учить тебя некому…

— Ты что ли собрался?

— Почему бы и нет? — он скалился, в темноте видны были белки глаз и зубы, острые длинные клыки. — Для твоего же…

Договорить ему Нат не позволил: нырнул под ноги, ударив всем весом своего, стремительно меняющегося тела.

И Гарм не устоял.

Завалился, сам меняясь в падении. Попытался подняться, но Натов жеребец, почуяв хищника, завизжал, поднялся на дыбы… и копыта заколотили по сизой чешуе…

А Нат поспешно захлопнул дверь денника.

…теперь Гарм разозлится по-настоящему…

…и когда выберется…

Дожидаться сего знаменательного события Нат не стал… потом он извинится.

Быть может.

Нира ненавидела сестру.

Яростно.

Глубоко.

И бессильно.

Это она все придумала! Она и никто другой… а матушка и рада… она всегда Мирре потакает, потому что та — красавица… а Нира, это так… просто приложение.

Недоразумение.

— Деточка, не все так плохо, как тебе кажется, — престарелая тетушка, которая была вовсе не теткой, но двоюродной бабкой, по-своему Нире сочувствовала, и утешить пыталась. Но от ее утешений только слезы к горлу подступали.

Как они могли!

— Найо Эрванди — весьма завидная партия… степенный состоявшийся мужчина…

Степенный?

Да ему шестьдесят три! Он папы старше!

Состоявшийся… о да, владелец нотариальной конторы… и единственный ее служащий… и еще квартирку имеет в три комнаты, а в четвертой — эта самая контора расположена…

…и нет, Нире не нужны деньги…

…она просто пытается понять, за что с ней так!

— На вот, дорогая, попей чайку, — тетушка подала фарфоровую чашку с холодным чаем. Горячий она не любила, здраво полагая, что горячим чаем и обжечься недолго. — Я уверена, что твоя матушка пытается устроить твою жизнь…

…в этом Нира не сомневалась.

Матушка и Мирра…

— …и желает тебе исключительно добра, — сама тетушка чай пила маленькими глоточками. Она отпивала из чашки, замирала — щеки ее раздувались — и так сидела несколько секунд, и лишь потом глотала. Ставила чашку на блюдце.

Блюдце на столик.

Руки, изрезанные морщинами, пожелтевшие, складывала на юбках. Взгляд устремляла в камин, в котором еле-еле теплилось пламя, — тетушка очень боялась пожаров, и так сидела минуту или две. Вспомнив о чае, она вздрагивала, и многочисленные ленты, которыми тетушка обильно расшивала платье, тоже вздрагивали…

— Согласись, дорогая, что опрометчивое поведение того юноши нанесло непоправимый ущерб твоей репутации, — тетушка покачала головой, выражая тем самым высшую степень неодобрение.

А матушка, когда узнала про Натов визит, пощечину отвесила.

Обозвала гулящей девкой.

За что?

Сослали… и кольцо отняли… ссылку Нира потерпела бы… у тетушки спокойно, она сама, конечно, престранная, но безобидная… и в лото играть любит, особенно, когда выигрывает. А Нире несложно поддаться… и она надеялась, что продержится здесь до весны, а там… глядишь матушка и отойдет.

Или Мирра после свадьбы успокоится.

— Тебе повезло, дорогая, что вообще нашелся человек, который благородно согласился взять тебя в жены… — тетушка вздохнула.

Сама она замуж так и не вышла.

— У меня уже есть жених, — упрямо повторила Нира. — Мы помолвлены…

— Выбирать жениха самостоятельно — дурной тон.

Тетушка была на редкость терпеливой женщиной.

— Почему?

— Потому что ты слишком молода и ничего не понимаешь в мужчинах…

Нира с трудом сдержалась, чтобы ответить, что тетушка, несмотря на ее преклонные года, вряд ли понимает много больше.

— Твои родители знают, как будет лучше для тебя. И долг послушной дочери — подчиниться их воле…

Разве у Ниры есть выбор?

Есть.

Она сбежит.

Завтра… или нет, лучше сегодня… газету с объявлением о помолвке принесли утром… и то лишь потому, что тетушкина заклятая подруга в город ездила, а назад поспешила с ворохом слухов и поздравлениями… а ведь если бы не она, Нира до свадьбы не узнала бы… или узнала бы, но… с матушки станется ее запереть…

— Я… — Нира встала. — Я пойду, пожалуй… голова что-то разболелась… наверное, мигрень…

— Иди, дорогая, иди… мигрень в твоем возрасте — это от волнения… ах, помнится, в твоем возрасте я была очень тонко чувствующей девушкой, то и дело падала в обмороки… но мигрень — это несколько чересчур… я скажу Мисси, чтобы подала тебе мятные капли. Мне они всегда от мигрени помогают… а я отпишусь Грегору… все-таки, мне кажется, он несколько поспешил с помолвкой…

Отписываться отцу?

Бесполезно.

Он никогда против матушки не пойдет. А та — против Мирры… Мирра же мстит… за что? За то, что у нее не получилось попасть в усадьбу… и за то, что кольцо ей подарили скромное… и просто так, из врожденной злости…

Злости в ней много.

Бежать надо.

Это Нира поняла уже давно, но она не думала, что бежать придется вот так быстро и еще зимой. Как-то по сугробам совсем не хотелось бегать… и ночь еще… ветра воют, а может и не ветра, но волки, которые, поговаривают, нынешней зимой расплодились и разгулялись, вовсе страх потеряли. И давешний тетушкин знакомец, переживший две войны и одно наводнение, говорил, что уж и не упомнит, когда другим разом видел столько волков сразу.

Вот и как тут приличной девушке сбежать?

Сожрут ведь.

А останешься, так не волки, но сестрица любимая не побрезгует, мстя за одной ей понятные обиды… и Нат давненько не заглядывал. Оно, конечно, понятно.

Дела у него.

И волки опять же, но что Нире делать?

Она прошлась по комнате, которую для любимой внучатой племянницы тетушка готовила, а потому комната эта была невыносимого розового колеру, с обилием рюшечек, оборочек и фарфоровых пузатых младенчиков, которые сбивались в фарфоровые же стаи и смотрели на Ниру рисованными глазами. От этого ей становилось жутко.

И тошно.

Не пойдет она замуж! Она… она слишком молода еще… и родители права не имеют… или имеют? И надо было книги по праву читать, небось, отыскались бы в отцовской библиотеке, а она все по справочникам… будто бы возможно было женщине в доктора лезть.

Нира села на козетку.

Розовую.

И пытаясь хоть как-то справиться с раздражением, швырнула розовой подушкой в розовое кресло… не помогло. Всхлипнула, но поняла, что для слез нет настроения и подошла к окну… она стояла долго, как ей показалось, дольше вечности, глазела, что на ночь, черную-черную, угольную даже, что на звезды.

Тени.

Тень. Тень возникла за окном как-то вдруг, заслоняя собою эти самые звезды, и Нира тихо пискнула, а потом тихо же рассмеялась: вот глупая, нашла теней пугаться, тем более, что нынешняя — хорошо ей знакома.

Она приложила к стеклу ладони, подтапливая ледяную корку. И сама прижалась, дыхнула жаром.

— А вот и не впущу, — пробормотала под нос Нира исключительно из чувства противоречия и снедавшей ее обиды. Ее тут едва замуж не выдали, а он пропал.

Она подтянула стул, и взобралась на него, а потом на подоконник, и там уже, дотянувшись до щеколды, с трудом ее открыла. Окна в тетушкином доме были старыми, и открывали их редко.

Нат ввалился вместе со снегом и ветром.

На руки подхватил, закружил, прижал к упоительно холодной куртке:

— Я соскучился, — сказал он и носом о шею потерся.

Нос был холодным.

— Ты… отпусти!

Нира попыталась вывернуться, но ее не выпустили.

— От тебя пахнет сладко-сладко… а я клад нашел. Точнее, я думал, что там клад, а оказалась — пыточная…

Отпустил все-таки.

И окно закрыл сам.

А выглядит… бледно выглядит… и снова без шапки, этак он все уши отморозит, и зачем Нире муж без ушей? Она хотела сказать, но передумала: еще обидится.

Он смешно обижался.

Хмурился. И еще губу нижнюю выпячивал.

Но волосы ему Нира пригладила. В них, жестких и холодных, запутались снежинки, которые таяли, и волосы становились мокрыми.

Снег налип на ботинки, и на куртку кожаную, старую… как он не замерз-то в одной куртке.

— И там труп, — сказал Нат, жмурясь от удовольствия.

— Где?

— В пыточной. Я же говорю, мы клад искали, и я дверь нашел. Тайный ход… точнее, там раньше пыточная была… ну а от нее и ход имелся старый… иногда так делали, чтобы потом трупы выносить.

— Куда?

— В лес, — терпеливо пояснил Нат. — Сама подумай, привел кого, посадил, допросил и что потом?

— Что?

— Ну не тащить же тело через парадный ход… и кухня далеко, а так — вынес тихонько и закопал где-нибудь. Удобно.

Нира кивнула, не зная, что противопоставить этакому вескому аргументу. И вправду удобно… вынес и закопал…

— Но ее давно уже не использовали, там все заржавело, — Нат скинул куртку, под которой обнаружилась рваная рубашка. — У тебя иголка с ниткой найдется? А то я тут… поучить он меня захотел… думает, что я слабый и ничего не понимаю… придурок.

— Кто?

— Гарм… он старший над охраной. Райдо позвал их в дом, ну, на всякий случай… он за мной следил… а тут решил повоспитывать… я его и сбил с ног… конь вот напугался, плохо…

— Конь? — Нира чувствовала себя полной дурой. Она совершенно ничего не понимала. — Так, давай сюда свою рубашку…

…конечно, неприлично, когда мужчина без рубашки… и даже если жених… и она никогда не видела голых мужчин… ладно, не совсем голых… и Нат худой-худой… ребра вон торчат. А шкура пятнистая, на животе и вовсе красная, точно вареная.

— Ты не смотри, — он сам смутился, сгорбился, повернувшись боком. — Это пройдет… позже… может, потом, ну, когда Райдо выздоровеет, я у альвы попрошу, чтобы она и меня… живое железо-то лечит, но с альвийскими штуками оно плохо справляется… и я вовсе не лишайный!

— Я не говорила, что лишайный!

— Так… одна девушка сказала… не девушка, то есть… маркитантка… я пошел к ней… все ходили и я тоже… а она посмотрела и сказала, что я лишайный и она меня обслуживать не станет.

Он обнял себя и тут же спохватился:

— Ты не подумай! Я больше к ней не пойду… вообще ни к кому не пойду! Ты мне нравишься, я на тебе женюсь и с тобой буду.

— Если меня раньше замуж не выдадут, — мрачно произнесла Нира, которой совершенно не понравилось упоминание о маркитантке.

Не пойдет он… конечно, не пойдет… пусть только попробует пойти и… и вообще, жаль, что единственный предмет, на котором можно выместить злость — это рубашка. И Нира, преисполнившись мрачных предчувствий, с немалым наслаждением пронзила тонкую ткань иглой.

— Замуж? — переспросил Нат, развернувшись резко.

Пригнулся.

И стал шире…

— Угу… Мирра постаралась… и если бы не теткина подруга, я бы не узнала даже… в газете напечатали о помолвке, и она привезла… то есть, теткина подруга газету привезла, а в ней — объявление о помолвке с каким-то… ему за шестьдесят, представляешь?!

Нат оскалился и глухо зарычал. А на висках проступили капельки, как пота, только серебряные, и их становилось больше и больше.

— Нат… я не хочу за него замуж… вообще не хочу замуж ни за кого, кроме тебя… — Нира отложила и рубашку, и иглу.

Она смахнула эти капельки, которые прилипли к пальцам, потянулись за ними тончайшими нитями.

— Я тебя люблю… то есть, я не знаю точно…

Нат склонил голову набок.

Но не рычит. И не скалится… и смотрит только, выжидающе так, а Нира совершенно не знает, что еще сказать.

— Понимаешь, я ведь никогда и никого не любила, и поэтому просто не знаю, какой должна быть любовь. Но вот… мне плохо без тебя. А когда ты есть, то хорошо… мне нравится смотреть, как ты хмуришься. И думаешь… ты такой серьезный становишься, что просто сил нет… а еще мне было страшно… я подумала, что ты больше не придешь, что… забудешь или… или другую найдешь… кого-нибудь, чтобы проще и…

Нат покачал головой.

И поднялся.

Он хоть тощий, но высокий. И сильный. И вовсе не плешивый, просто кожа молодая, нежная… ему, наверное, больно, когда он вот так Ниру к себе прижимает.

— Я его убью, — тихо сказал Нат.

— Кого?

— Твоего… жениха…

— Ты мой жених, мне не надо другого, — ей вдруг захотелось расплакаться, и чтобы он, как в прошлый раз, утешал… тогда ему Нира все-все рассказала, и про скандал, и про пощечину, и про кольцо, которое отняли, хотя не имели права… и он говорил, что кольцо — это пустяк.

А остальное — надо потерпеть, и когда Нире исполнится шестнадцать, Нат ее украдет…

Он собирал ее слезы губами.

И сам улыбался, неловко, потому что совершенно отвык улыбаться. И Нира боялась эту улыбку спугнуть. Вообще сделать что-то неправильное, оттолкнуть.

Разочаровать.

Она ведь — самая обычная… и не красавица даже… и рыжая… с веснушками вот, которые не сводятся ни ромашковым кремом, ни цинковой мазью… и бестолковая совершенно. Будь Нира толковой, с ней бы не происходило всяких неприятных вещей, вроде той помолвки…

— Я… я наверное, тебя все-таки люблю, — она всхлипнула и вытерла нос ладонью. — Но ты не думай, что если так, то теперь тебе все позволено будет!

Она сама высвободилась из его объятий.

И за рубашку взялась.

— Не думаю, — ответил Нат, присев на краешек козетки. Сгорбился. Подбородок кулаком подпер. Думает.

— Если ты его убьешь, то тебя будут судить…

— Пожалуй.

— И посадят…

— Да, — вынужден был согласиться Нат. — Я не боюсь, не думаю, что в тюрьме страшнее, чем…

Осекся и отвернулся.

Он не любит рассказывать о войне, и Нира не спрашивает, потому что от этих вопросов ему больно. А ей не хочется боль причинять.

— У тебя теплая одежда есть? — Нат заговорил спустя минуту или две… или десять даже? Нира успела рубашку зашить.

— Есть.

— Здесь или…

— И здесь найдется…

…у комнаты Ниры есть выход в гардеробную, а там наверняка отыщутся теплые чулки, и не только чулки. В гардеробной, Нира помнит, хранится превеликое множество вещей, включая, если память не изменяет, тетушкину норковую шубу…

— Хорошо, — Нат поднялся и рубашку надел, потрогал шов пальцами и при этом вид был… удивленный? Нира даже заволновалась: вдруг она как-то неправильно зашила. — Спасибо… я давно уже сам шью и… в последний раз мама зашивала, когда была жива и… и ты собирайся, ладно?

— Сбежим?

— Сбежим, — подтвердил Нат.

Наверное, следовало спросить, куда именно они собираются бежать.

И отказаться.

Приличные девушки не доставляют родственникам волнений побегами из дома… и вообще ведут себя благоразумно, но разве Нире оставили выход?

Она одевалась быстро.

Чулки. И еще одни — лишними не будут. Юбки… жилет… и та самая норковая шуба, изрядно запылившаяся, но меж тем теплая.

— Нира, — Нат сам застегивал крупные костяные пуговицы. — Сейчас мы отправимся в город… там у меня есть… хороший знакомый…

По тому, как Нат поморщился, Нира поняла, что знакомый не очень хороший.

— Он поможет зарегистрировать брак… а потом… потом я придумаю. Деньги у меня есть.

Глупый, как будто Нире нужны были его деньги…

Дверь пнули и от души, вымещая на ней раздражение. А потом пнули снова и еще раз… и Райдо, окончательно проснувшись, осознал, что кто бы ни стоял по ту сторону ее, он так просто не сдастся.

Чтоб его…

Райдо сел в кровати и тряхнул головой. А ведь сон снился хороший… замечательный такой сон. Весенний. С яблонями и солнцем, с запахом меда, до которого Райдо не любитель, но во сне этот запах очаровывал. И вот разбудили же, сволочи…

— Ну? — сказал он, дверь открыв. — Хрысь тебя задери…

— Твой щенок сбежал, — Гарм шмыгнул переломанным носом. — Нехорошо получилось…

Щенок?

Нат.

Куда он собрался на ночь глядя? Хотя понятно куда.

— К утру вернется, — Райдо подавил зевок. Зимой спалось на удивление хорошо. Тварь, которая все еще была внутри — Райдо чувствовал ее — поддалась не то шепоту Ийлэ, не то холодам зимним, но главное, что она просто была, не росла, не норовила разодрать Райдо на клочки.

И это тоже было чудом.

— Это вряд ли, — Гарм потрогал переносицу. — Мы маленько… повздорили… я пугануть его хотел, потому как он у тебя больно наглый…

Это есть.

— А он меня запер… и деру… и я выбрался, ребят по следу пустил, просто, чтобы приглядели, а то мало ли…

Гарм пытался носом дышать, но из ноздрей текла кровь с живым железом, и над верхней губой расплывалась этакими широкими рисованными усами, отчего лицо Гарма обретало вид презабавный.

— И тут Сигви вернулся. Говорит, что мальчишка твой девчонку украл… к городу идут…

Вот же… Нат, хрысь тебя…

— Иллар остался… но если в городе случится чего…

— Собирайся. Выезжаем… пятерых в доме, пусть не высовываются, просто смотрят. Но если кто появятся…

— Задержат.

— Именно. Аккуратно и со всем уважением…

Нат… во что опять влип, упрямый мальчишка… и надо было запретить… но ведь запрети, ослушается… нельзя отдавать приказы, которые не будут исполнены… он к девчонке привязался.

Женится решил.

В его годах женитьба — сущая глупость…

В его годах и война — глупость не меньшая, а то и большая…

Нат ведь не дурак, понимал, чем оно обернуться может… задержат — обвинят в похищении. В насили… или в попытке… девчонку никто слушать не станет… ей и шестнадцати нет, а значит, выступят родители… семейство Арманди постарается отыграться.

Или уже?

Нат ведь не спроста вытянул ее на ночь глядя… есть причина, пусть Райдо о ней не знает. Только как теперь быть?

Выход очевиден, вот только без помощи Райдо не управится. А захотят ли ему помочь…

— Едем быстро. Успеем добраться до города раньше их?

— Ну… — Гарм вновь потрогал переносицу. — Сигви говорил, что Нат особо не спешит, бережет лошадку… и девка с ним опять же… если налегке…

Налегке.

И по заметенной дороге, в которой лошади проваливались, но позже вышли на тракт, и полетели, зазвенели подковами по мороженной земле. Каждый удар отдавался глухой тревожной болью. И хотелось послать к хрысевой матери и Ната с его любовью, и город… и всех… вернуться в теплую кровать, а если остыла, то потребовать грелку.

Он еще не старик, конечно, но болен, а потому имеет права на некоторые излишества. Тем паче, что грелка в постель — это не излишество, это жизненная необходимость… но Райдо стиснул зубы и, прильнув к мокрой конской шее, прошипел:

— Шевели копытами.

Лошадь была ни в чем не виновата, она и так шла на пределе, но ничего… потом, позже, Райдо проследит, чтобы о ней позаботились. И быть может, попросит прощения за грубость. Хотя просить прощения у лошадей — это даже не смешно…

Город вынырнул из темноты.

Черные дома на лиловом фоне. И мелкая крупа звезд. Снегопад, который начался. Лошади хрипящие, которые сами перешли на широкую рысь… выходить надо, чтоб остыли нормально, а потом в конюшню теплую, растереть, напоить…

Райдо потрепал соловую кобылу по шее.

— Спасибо.

Успели.

Особняк мэра спал. И сторожевые псы бросились было к Райдо, но он лишь рыкнул, и пара волкодавов упала на снег, замела хвостами, выказывая всяческое почтение.

Чтоб и с людьми было так просто, как с собаками…

Мечта, блин, недостижимая.

— Надо же, какие гости… поздние, — Альфред не спал.

Альфред был во дворе и выглядел так, словно только-только вернулся. От него пахло дымом, лесом и еще, пожалуй, кровью.

— Ты мне нужен.

— Я? — притворное удивление.

Насмешка.

Где он был?

— Где ты был? — Райдо тряхнул головой, велев себе успокоиться. Ему нужен этот человек, вернее, его помощь. А значит, следовало проявить хотя бы элементарную вежливость.

— Гулял, — вполне миролюбиво ответил Альфред.

— И часто ты по ночам гуляешь?

Вежливости не хватало. Напротив, сам вид Альфреда вызывал такое раздражение, что Райдо с трудом сдержался от рыка.

— Бывает… люблю охоту… случается, что и задерживаюсь… — он кинул на снег тощего зайца.

— Невелика добыча.

— Невелика, — согласился Альфред. — Но разве в величине дело? Азарт… игра… все мы любим игры… даже когда не желаем это признать.

Заяц был разодран.

Собаки?

Вспомнилась вдруг Дайна… а мог ли он?

Почему нет.

Неглуп. Собой хорош… и манипулятор… она могла бы согласиться не из-за денег… пообещал бы… что? Да такой найдет, что пообещать… и главное, ему поверят.

Дайна и верила.

До определенного предела, а потом… но презрение… она презирала своего визави, а Альфред вряд ли вызывал бы это чувство. Вот страх — другое дело… или искать надо не одного?

— И все-таки чем обязан? — Альфред очаровательно улыбнулся. — Или вы пришли исключительно из любви к ночным прогулкам?

— Мне нужна твоя помощь.

— Даже так? — снова удивление, которое игра… или нет? По запаху не понять, кровь заглушает. Отвлекает. И заставляет думать об охоте. — Что ж… я готов помочь… сделать, все, что в моих силах…

— О цене думаешь?

— Естественно. Я не могу оказывать помощь бесплатно…

— Альву ты не получишь.

— Помилуйте, мне казалось, вы в прошлый раз дали ясно понять, насколько в ней заинтересованы. А я не имею обыкновения переть на рожон…

Врет?

Или говорит правду?

Проклятье, не понять… Райдо пытается, но все одно не понять…

— Тем более, не сомневаюсь, что парнишка доложил о нашей с ним беседе… — улыбка Альфреда стала еще шире. И зубы хорошие… на зависть хорошие зубы. Нет, на свои Райдо тоже не жалуется, но эти ровные белые, поблескивают.

Женщинам такие зубы нравятся.

И мужчины тоже.

Но ведь сволочь же.

— Доложил, — Альфред по-своему расценил молчание. — Он не был похож на того, кто станет скрывать… подобные мелочи. Очень, знаете ли, совестью обременен. Как по мне, совесть — это рудимент… пережиток прошлого, которому самое место в рыцарских романах. Но вынужден признать, что в настоящем он может принести пользу… конечно, если использовать с умом.

Себя он полагал умным.

— Ты имеешь право регистрировать браки?

— Ах вот в чем дело… вы не слышали, что жениться ночью — плохая примета? Нет? По-моему, жениться вообще следует в исключительных случаях, но…

— Прекрати паясничать.

— Иначе что? — Альфред приподнял бровь. — Я вам нужен… а вот вы мне…

— Чего ты хочешь?

— Деловой разговор… немногого. Всего лишь вашей поддержки… я ведь действительно собираюсь пойти в политику, а там без связей…

— У меня их немного.

— У вас — да, но у вашего рода…

— Полагаешь, они отнесутся к моей просьбе с пониманием?

— Полагаю, что им выгоден будет свой человек… я не настолько наивен, чтобы полагать, что людям дадут много воли… за любым, кто войдет в совет…

— Такого Совета не существует…

— Пока не существует, — спокойно возразил Альфред. — Но он появится, вот увидите… так вот, за каждым советником будет стоять какой-либо род… и выиграет тот, кто раньше других вступит в игру. Ваш отец, в отличие от вас, оценит открывающиеся перспективы… я просто хочу с ним встретиться. Думаю, это-то вы в состоянии устроить?

— Да.

— Замечательно! — Альфред протянул руку. — Тогда будем считать, что мы договорились… идемте… к слову, жениха с невестой дождемся или так?

— Времени нет…

— Чудесно… времени нет… вот так вернешься однажды домой, а там жена… вы сами не понимаете, сколь ужасный прецедент создали… но идемте…

— Куда?

— В мэрию, естественно… или вы думаете, что мой отец на дому бракосочетания устраивает… нет, он может, за определенную плату, естественно… он у меня полагает, что за деньги можно позволить многое и в чем-то прав…

— Вы всегда столь чудовищно откровенны?

— Только с близкими друзьями. А я надеюсь, что мы с вами станем близкими друзьями.

— Это вряд ли, — больше всего Райдо хотелось свернуть этому человеку шею, но он держался. Во-первых, человек был полезен. Во-вторых… не с отцом, но со старшеньким свести их надо, поймут друг друга… это Райдо глупый, ничего в политике не понимает, но и того, что понимает, хватает, чтобы оценить перспективы.

Совет?

И вправду люди добьются… не через год, но через два или три… или пять, главное, их слишком много, чтобы и дальше не замечать.

Король пойдет навстречу, даст родам новую игрушку, а те примутся делить власть уже через людей… и если кому-то в это дерьмо тянет, то Райдо не станет препятствовать.

В конце концов, разве не должен он действовать во благо рода?

— Ну почему… вы меня уважаете.

— С чего вы взяли?

— Перестали тыкать. А это о многом говорит… вы думаете, что я подлец и сволочь…

— Увы, да…

— И вы правы. Я подлец и сволочь, но знаете, пребываю в уверенности, что лучше сволочь знакомая, проверенная, так сказать, чем та, которая притворяется порядочным человеком…

— Вы сейчас о ком?

— Я сейчас так… теоретизирую… в целом, так сказать.

Солгал.

Он явно говорил о ком-то… но решил, что всю правду выкладывать не выгодно. И вправду сволочь… но убийца ли? Сомнительно. Этот не из тех, кто любит мараться… или из тех? Пахнет же от него кровью, и не факт, что заячьей…

…надо в бордель наведаться, поболтать с девушками.

…городок маленький… и бордель здесь один… и если так, то девушки много знать будут… они языком, конечно, трепать не привыкли, но при должном подходе…

Здание мэрии было темно, как и прочие здания на этой улочке, но Альфреда сие не смутило. Он извлек ключ из пояса и, вставив в замок, поинтересовался:

— Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что эта свадьба будет иметь законную силу?

Точно издевается.

Глава 9

Ната перехватили на въезде в город.

— Нат, хрысь тебя задери, — сказал Райдо с душевной теплотой в голосе. — В следующий раз, когда дурить вздумаешь, предупреждай.

Нира, сидевшая тихо, вздохнула.

Кажется, она чувствовала себя виноватой, потому как получалось, что дурил Нат именно из-за нее. Глупость. Он ей потом скажет, что дурит сам по себе, не сейчас, конечно, потому что побег их — вовсе не дурь, а жизненная необходимость. И Райдо поймет.

— На вот, — он протянул бумагу. — Поздравляю. Ты женат.

Нат бумагу развернул.

Прочел.

Нахмурился. Перечитал еще раз.

— Только не говори, что передумал, — Райдо сунул руки в рукава. Он разглядывал Ниру, которая под взглядом его терялась, смущалась и, кажется, краснела.

Боится?

Надо будет сказать, что Райдо глупо бояться. Он не тронет…

— Не передумал, — бумагу Нат сунул в рукав. — Спасибо.

— Одним «спасибо» не отделаешься, — подал голос Гарм, который выглядел отвратительно целым и довольным жизнью. Разве что переносицу время от времени щупать начинал, верно, удар копыта пришелся по лицу… и хорошо, что не убило… нет, Гарм опытный, он увернулся бы… точнее, он увернулся, иначе не стоял бы тут, скалясь так, что становилось понятно: происшествие на конюшне он забывать не намерен.

Ничего. Авось не убьет.

— Чего ты хочешь? — Нат спешился и Ниру с конской спины снял. На земле она явно чувствовала себя уверенней… и да, без седла ей было неудобно ехать.

Еще и юбки эти, которых было как-то слишком уж много… Приходилось держать Ниру, потому что юбки перевешивали, или путались, и вообще она была по-человечески неуклюжа, хотя эта неуклюжесть не раздражала Ната.

Напротив, ему нравилось.

Ехать. Держать.

Успокаивать.

И прятать собственное беспокойство — приходилось ехать шагом, изредка, на ровной дороге, пуская лошадь широкой рысью. Но на рыси она быстро уставала под двойным весом, и начинала хрипеть. И тогда Нат позволял ей вновь на шаг перейти.

Боялся, что ляжет.

— Хочу… — Гарм вновь потрогал переносицу и оглянулся на Райдо, который в разговор вмешиваться не спешил. — Поучить тебя хочу… чтобы в следующий раз своего райгрэ побегом не позорил.

— Я не… — Нат осекся. А ведь и вправду получилось, что он сбежал, а побег — это недостойно. Уж лучше проиграть с честью. Он опустил голову и ответил, признавая проигрыш: — Хорошо.

Гарм широко оскалился. Кажется, ответ всецело его устроил.

— На-а-ат…

Нира схватила его за руку.

Ей было неуютно.

И еще страшно.

— Все хорошо…

Теперь точно хорошо, потому что есть свидетельство о браке. А вот кольца нет… без кольца не совсем правильно, наверное, но Нат потом купит.

— Что ж, юная леди, — Райдо поклонился. — Добро пожаловать в семью… и полагаю, сейчас нам стоит наведаться в гости к вашим родителям. Во избежание, так сказать, дальнейшего недопонимания, которое может иметь неожиданные последствия…

…про последствия Нира не поняла.

Она вообще совсем перестала понимать что-либо.

Их ждали, это точно.

И Нат сначала напрягся, а потом вдруг успокоился… и бумага эта… что в бумаге было? Она хотела спросить, и будь они с Натом наедине, спросила бы всенепременно, но при всех стеснялась.

Райдо смотрит с насмешкой.

Он не злой, только большой очень и в шрамах, но выглядит куда лучше, чем Нира запомнила, и значит, есть шанс, что он все-таки не умрет…

Зато тот второй, который тенью держится за плечом Райдо, разглядывает Ниру пристально, с насмешкой, и от внимания его ей становится не по себе.

— На, — Нат, точно опомнившись, вытащил из рукава ту самую бумагу, которую ему вручил Райдо, и протянул ее Нире.

Она взяла.

Хотела развернуть, но в перчатках было неудобно, и Нира стянула перчатки зубами, а потом только вспомнила, что благовоспитанные леди так не делают. Нет, наедине, может, и делают. Кто знает, чем благовоспитанные леди наедине занимаются? Но вот при свидетелях, так точно нет.

Но поздно. Не натягивать же перчатки вновь?

И бумага эта… плотная такая… со знакомой вязью, с тиснением золотым… и буквы выведены аккуратно… красивый почерк. У Ниры никогда не хватало терпения, чтобы буковку к буковке вырисовывать… а тут… и за почерком сами слова теряются.

Нира читает.

Перечитывает. И стесняется собственной глупости, потому как все вокруг наверняка считают ее круглой дурой, раз она эти пару строк осилить не способна. Понимание приходит вместе с ужасом. Это получается, что она, Нира… она больше не Арманди, а… Нира из рода Мягкого олова… Младшая ветвь… младший со-родич…

— А… я замуж вышла, да?

— Да, — ответил не Райдо, но тот другой пес. — Не переживай, дочка. Замужем не так уж и страшно… а этого остолопа мы как-нибудь да воспитаем. Совместными усилиями.

Нира хотела сказать, что он вовсе не остолоп и вообще вполне ее устраивает, но промолчала, а бумагу вернула Нату…

…к родителям…

…нет, Нира предполагала, что рано или поздно встретиться придется… и лучше бы поздно, чем рано… а еще лучше, чтобы она написала письмо… в письме, глядишь, она бы сумела найти правильные слова…

…но Райдо ждать письма не намерен. И кажется, Нат согласен с ним. Он взял Ниру за руку и сказал:

— Не бойся. Я не позволю тебя обидеть.

Тот, который решил Ната воспитывать, только хмыкнул. А Нат добавил:

— И кольцо твое заберем…

…с кольцом Мирра точно расставаться не захочет. И вообще, будет скандал…

Был.

Мама кричала… и грозилась Ната на каторгу спровадить… судом, тюрьмой и кандалами… и за шерифом послали… а Мирра в обморок то и дело порывалась упасть, и папа ей флакончик с нюхательными солями протягивал, она же отмахивалась…

Нире было стыдно.

Почему они такие? И мама, и Мирра, и папа тоже, который ничего-то против псов не имеет, но молчит. От молчания его совсем плохо становится.

— Хватит, — Райдо не кричал, но голос его прозвучал властно, и мама подчинилась.

Она никогда и никому прежде не подчинялась, а тут вдруг.

Замолчала.

И рот прикрыла рукой. И заплакала вдруг некрасивыми крупными слезами, от которых Нире стало горько-горько. Она почувствовала себя бесконечно виноватой.

— Хватит, — чуть тише повторил Райдо. — И найо Арманди, прекратите разыгрывать из себя жертву. Ничего страшного не случилось.

— Моя дочь… моя бедная девочка… — мама прижала руки к груди, и жест этот был настолько театрален, что Нира отвернулась.

А слезы? Они тоже ненастоящие?

— Ваша девочка теперь отнюдь не бедная… — заметил Райдо. — А когда вернете ей кольцо, будет еще богаче.

При упоминании о кольце Мирра вновь попыталась изобразить обморок, но была остановлена тихим голосом отца:

— Мирра, верни.

— Нет! — она не привыкла, чтобы отец перечил ее желаниям.

Он ведь всегда молчал. Мог бы и сейчас промолчать, но он сунул пальцы под тесный воротничок, потянул его, ослабляя, и повторил:

— Верни. Кольцо принадлежит Нире по праву…

Чушь.

Оно слишком хорошо для этой маленькой мерзавки, которая думает, что теперь-то утерла Мирре нос… всегда завидовала… притворялась хорошей, но ведь завидовала.

Портила.

И то платье, на которое якобы случайно вывернула чай.

И чулки, что взяла без спросу… и матушкину задумку… из-за нее не получилось… подслушала, рассказала… предупредила… из-за нее Мирра пережила то унижение… а теперь еще и кольцо вернуть.

Отец, сидевший рядом, стиснул руку. И пальцы его оказались непривычно жесткими.

— Мне больно! — взвизгнула Мирра, пытаясь руку эту стряхнуть. Но отец был непреклонен.

— Верни Нире кольцо. И поговорим серьезно.

Как будто кто-то когда-то поверит, что с этим человеком можно разговаривать серьезно? Он же смешон! И беспомощен! Всегда таким был… верно мама говорила, что он — ничтожество… и Мирра теперь понимает это лучше, чем когда бы то ни было прежде.

Но кольцо вернет.

Она молча поднялась и вышла, а вернулась уже с перстнем… и не удержалась, бросила на пол:

— Забирай!

— Мирра! — на окрик отца Мирра лишь плечом дернула. Она сделала то, что от нее требовали. И если Нире так уж нужно это колечко, то подберет.

Ничего, пол чистый.

Но кольцо подняла не Нира, а ее щенок.

— Может, — спросил он, глядя на сестрицу снизу вверх с таким обожанием, что тошно стало, — все-таки другое купим?

— Нет, — Нира вытянула ручку.

Желтый алмаз хищно блеснул, а Мирра прикусила язык, с которого готовы были сорваться ядовитые слова…

Ничего, придет время, Мирра со всеми посчитается.

У нее будут свои кольца… и не только кольца. Он ведь говорил, что там много всего… и Мирра сама помнит… чего только стоит тот гарнитур с алмазами и сапфирами… или брошь-лилия… или перстень с огромным изумрудом…

Надо просто подождать.

Но видит Бог, до чего сложно ей давалось ожидание.

— Итак, с кольцом мы разобрались, — Райдо откинулся в кресле, слишком низком и тесном для него. — Остались кое-какие мелочи.

— Вы считаете этот нелепый брак мелочью? — матушка забыла о слезах.

Она промокнула глаза платочком, и губы вытерла. Без помады они стали блеклыми, некрасивыми. И сама она, постаревшая, была отвратительно.

Матушка думает, что Мирра на нее похожа… вот уж не было радости…

— Я считаю, что ваша дочь сделала достойную партию, — Райдо скрестил руки на груди. — Нат молод, но у него хорошие перспективы. Думаю, в следующем году я отправлю его в город, пусть подучится. А дальше или при Управлении останется, там толковые люди нужны. Или сюда вернется. В любом случае, ваша дочь не будет нуждаться.

— Этот брак не законен!

— Он заключен, — спокойно повторил Райдо. — И с этим фактом вам следует смириться…

— Ей нет шестнадцати! И мы опротестуем… мы подадим в суд! — матушка сорвалась на крик, но быстро взяла себя в руки. Райдо же, глянув на нее, как показалось, с насмешкой, спросил:

— И чего вы добьетесь этим судом?

— Его повесят! — Маргарет указала пальцем на мальчишку, который, казалось, не замечал никого и ничего, кроме Ниры.

И матушка, застывшая вот так, с вытянутой рукой, с кривой усмешкой на губах, была просто-напросто смешна!

— Сомневаюсь. Максимум, чего вы добьетесь, это расторжение брака, но… дальше что? Вы сможете заключить новый, не менее выгодный? Боюсь, что репутация вашей дочери окончательно будет уничтожена…

У Ниры дрожала нижняя губа.

Боится?

И вправду боится, что нелепый этот суд все-таки будет иметь место? Глупость… но страх ее приятен. Страх в принципе приятен.

И боль способна доставить наслаждение, но не все это понимают. Мирра отвернулась, прикрыла глаза платком, но так, чтобы видеть.

Ей нравилось смотреть на чужой страх.

— Да и не только ее… разразится скандал… а скандалы в таких местах не забываются быстро. Его будут поминать и через год, и через десять лет… вам это нужно?

— Нет, — ответил за матушку Альфред.

И поклонился.

Взял Мирру за руку, почти коснувшись губами ладони, и это обманчивое дразнящее прикосновение заставило ее вздрогнуть. В нем виделось обещание…

…боли?

…наслаждения?

…всего и сразу? Альфред улыбался, и этой улыбкой подтверждал право Мирры на тайну… он пальцы убрал, и Мирра поднесла руку к лицу.

Та сладко пахла кровью.

И наверное, для псов запах этот был куда более силен, чем для нее, и порой Мирра начинала жалеть, что не способна ощутить его во всем многообразии оттенков. Она чувствовала себя слепой, обделенной чем-то важным…

— Нам это совершенно не нужно, — Альфред поклонился матушке и встал за спиной Мирры. Близко. Слишком близко, чтобы она могла спокойно дышать. — Предлагаю решить этот вопрос миром…

— Альфред, простите, но мне кажется, это не ваше дело.

Матушка не понимала.

Она привыкла к беспомощному мужчине, к такому, которым можно помыкать, а он и слова в ответ не скажет… и теперь злилась, потому как Альфред молчать не собирался.

— Боюсь, что мое, — Мирре не нужно оборачиваться, чтобы увидеть его улыбку.

Мягкую.

Обманчиво мягкую.

Ему пошли бы клыки…

— Во-первых, так уж вышло, что я причастен к этому браку. А во-вторых… мы же собирались породниться…

Пальцы скользнули по шее.

Ледяные.

И Мирра стиснула зубы… она дрожит? Дрожит. И Альфреду нравится эта дрожь. Он наслаждается ею, как сама Мирра наслаждается чужим страхом.

— Собирались? — переспросила матушка, окончательно потерявшись. Она все еще злилась, но чутье, которое матушка все-таки не растеряла, говорило, что злость эту надо бы придержать

Лишняя она.

— Боюсь, что если дело дойдет до суда… до скандала… — Альфред нарочно говорил медленно, растягивая каждое слово, и тяжелый запах крови, исходивший от рук его, пьянил. — Я вынужден буду разорвать помолвку.

Матушка открыла рот. И закрыла.

Все-таки она дура…

— У меня большие планы, — Альфред на матушку не смотрел. Он презирал ее, как и большинство людей, и глядя на них его глазами, Мирра соглашалась, что люди эти иного и не достойны. — И моей супруге в них отведена существенная роль… она должна быть красива, хорошо воспитана… очаровательна, милосердна…

Райдо выразительно хмыкнул, но промолчал.

— И естественно, на ее репутации не должно быть пятен… — Альфред отступил, и Мирра едва удержалась, чтобы не обернуться. Всякий раз, когда он так делал, ей начинало казаться, что ее бросят. — И если ту нелепую историю с… изнасилованием удалось замять, то замолчать суд не выйдет…

— Но… — матушка беспомощно огляделась. Она чувствовала, что в своем праве, вот только поддержать это право никто не спешил. — Что нам делать?

— Ничего.

— Как?

— Обыкновенно, — рука Альфреда все еще лежала на спинке кресла, но сам он отступил, и теперь касался этого кресла лишь кончиками пальцев. — Ваша дочь вышла замуж. Примите это как данность. Если повезет, она будет счастлива в браке… если не повезет, то вашей вины в том нет…

Его голос очаровывал.

И Мирра стиснула зубы, чтобы не поддаться этому очарованию.

— Вы ведь предупреждали ее…

Матушка кивнула.

— Вот видите… она не послушала, а значит, что бы ни произошло дальше… это будет исключительно на ее совести… — Альфред опустился на одно колено перед матушкой и взял ее руку. — Найо Арманди, вы же умная женщина… вы же понимаете, как опасны скандалы… как легко уничтожить не только репутацию, но саму жизнь… одно неосторожное слово… или два… или несколько, сказанных не в том месте и не в то время.

Он смотрел матушке в глаза, и та замерла.

Птица в силках.

Вот кто она для Альфреда. И сама Мирра… и все прочие… он же птицелов и наслаждается своей властью над глупыми пичугами, которые добровольно садятся на раскинутую им сеть.

— Поэтому осторожней со словами, найо Арманди… мне бы не хотелось вас потерять, — это прозвучало почти угрозой.

И матушка, не привыкшая к угрозам, побледнела.

— Я предлагаю забыть это досадное происшествие… точнее, не забыть, это вряд ли выйдет, но изменить свое к нему отношение… молодой человек и вправду имеет очень хорошие перспективы… и быть может, однажды вы будете гордиться таким зятем.

— Альфред, вы…

— Подхалим, — он очаровательно улыбнулся, знал, сколь меняет его эта улыбка, которая почти настоящая. Дружелюбная. И немного хулиганская.

Волшебная, как и голос.

— Увы, ничего не могу с собой поделать… — он вновь поцеловал вялую матушкину руку. — Но надеюсь, мы правильно поняли друг друга… и если так, то, полагаю, самое время устроить торжественное чаепитие… а заодно поговорить о свадьбе… о двух свадьбах…

— Двух?

Она еще была в плену его голоса.

— Конечно. Не стоит создавать почву для… недопонимания… молодые люди сбежали, это случается… но они вернулись… и горожане должны видеть, что свадьба на самом деле состоялась. Они поймут и простят… побег, пылкость чувств… это так мило. Очаровательно. В послевоенное время людям очень не хватает очарования.

Две свадьбы?

И Мирре придется делить свой праздник с… этой?

Она встала.

— Простите. У меня голова разболелась.

Это ее, Мирры, день!

Она о нем мечтала… она представляла себе, как это будет… платье, фата… венок из треклятого флердоранжа… красная дорожка в церкви… и воскресный праздничный завтрак…

…поздравления.

…подарки.

Восхищение гостей, потому что невеста прекрасна… невеста по всем канонам обязана быть прекрасной, но Мирра собиралась стать самой прекрасной невестой в истории этого треклятого городка… о ее свадьбе должны были бы говорить!

Обсуждать!

Завидовать. А теперь, получается, что Нира… и говорить будут именно о ней, беглянке… и о ее щенке, которого и в церковь-то привести невозможно, потому как не человек…

— Куда спешишь, дорогая невеста? — Альфред всегда ступал бесшумно, но Мирра научилась уже чувствовать его приближение.

Не в этот раз.

— Голова…

— Врать нехорошо, — он взял ее за подбородок и провел большим пальцем по губам. — Очень нехорошо врать… ты огорчилась?

— Зачем ты…

Альфред прижал палец к губам и повторил вопрос:

— Ты огорчилась?

— Да.

— Почему?

Ему и вправду интересно или это лишь часть игры?

— Потому что этот день должен был принадлежать только мне… ты обещал… ты… ты клялся, что я запомню свою свадьбу…

— Запомнишь, — согласился Альфред. — Всенепременно запомнишь…

— Но тогда зачем…

— Затем, что так надо. Я хочу, чтобы вы помирились с псами… а мальчишка — удобный повод. Райдо его любит, если не как сына, то как младшего брата. И сестрицу твою примет… и не станет отказывать тебе в твоем желании почаще ее видеть…

— Что?

Подобного желания у Мирры не было. Напротив, она была бы рада раз и навсегда избавиться от этой маленькой хитрой стервы.

— Мирра, — Альфред легонько ударил по губам. — Помнится, мы договорились, что ты не будешь меня перебивать.

— Прости.

— Смотри мне в глаза.

Этого приказа она не смела ослушаться.

— Мирра… — Альфред приблизился, теперь он говорил на ухо, и шепот его был ласков, но эта ласка вызывала дрожь. — Моя маленькая непослушная Мирра… ты слишком долго оставалась одна… и слишком много себе позволяешь… ты же понимаешь, что я не могу оставить это твое… своеволие… безнаказанным?

— Д-да…

— И ты раскаиваешься?

— Да.

— Умница… и ты сделаешь все, как я скажу?

— Да.

— Хорошо, — он наклонился и коснулся сухими губами щеки. — Завтра, Мирра, я жду тебя на нашем обычном месте. Ты же не станешь опаздывать?

— Нет. Но мама… захочет поехать со мной… теперь она…

— Я понимаю. Не волнуйся, — губы скользнули по шее, на мгновенье замерев на нити пульса. — Мы придумаем, чем ее занять… нам никто не помешает.

Завтра…

До завтрашнего дня еще целая вечность.

Глава 10

Райдо почти удалось сбежать из города.

Признаться тот, грязный и задымленный, неряшливый какой-то, действовал на Райдо угнетающе. А ведь прежде, помнится, он не испытывал к городам такой вот нелюбви.

Или виноваты не города, но этот конкретный, с его узкими улочками, со снежным месивом на мостовых, с газовыми фонарями и чугунными скамейками, пустыми по зимнему времени. Этот город смотрел на Райдо глазами людей, и он чувствовал взгляды, а вот людей не видел.

Прятались?

За мутными стеклами окон, за витринами и ширмами, и даже, встречаясь на улице, отводили взгляды, а то и вовсе заслонялись.

Городу Райдо тоже пришелся не по вкусу.

Это злило.

Впрочем, был один человек, который вовсе не спешил спрятаться.

— Надо же, какая встреча, — сказал шериф, сняв шляпу. — Своевременная… а я уж собирался кого-нибудь за вами послать…

Он протер лицо рукавом.

— Случилось что? — эта встреча Райдо не обрадовало.

Ему не хотелось беседовать с шерифом, ему хотелось выбраться из задымленных городских предместий на тракт, пришпорить лошаденку и добраться до дома.

Там Ийлэ.

И малышка… и особняк охраняют, но это ее не успокаивает… она боится и людей, и охраны. Не привыкла еще, и вряд ли привыкнет… и надо было предупредить, а то получается, что Райдо просто взял и уехал.

— Случилось, — подтвердил шериф, вытирая лицо рукавом. — Такое дело… может, взглянете? Тут недалеко…

Отказаться?

У шерифа нет прав задерживать Райдо, но… от него пахнет кровью… в этом городе от всех, кажется, пахнет кровью. И это ненормально!

Райдо принял решение:

— Нат, отправляйся домой…

— Нет.

— Нат! — нервы сдавали, а мальчишка еще спорить думал. — Или ты делаешь, что сказано, или можешь считать себя совершенно свободным. Ясно?

Насупился, отвернулся… и плевать.

Хватит.

Доигрался уже… а ведь мог и вправду под суд пойти. И кажется, девчонка понимает, наклонилась, не стала ничего говорить, но просто погладила Натову руку…

— Гарм, проводи… Сигни со мной остаешься.

Одного хватит.

Не охрана, но… мало ли, вдруг тварь внутри, разбереженная ночною скачкой, окончательно проснется? И тогда Райдо до дома просто не дойдет…

И в груди снова клокочет, горло дерет кашлем, который Райдо давит.

Пусть мальчишка уберется…

— Натворили вы делов, — сказал шериф, проводив Ната взглядом. — Но и к лучшему… теперь точно никто его не обвинит…

— В чем?

— Идемте.

Идти и вправду было недалеко. До управления. А там — и до мертвецкой. Запах крови сделался резким, тяжелым. И Райдо, втянув холодный сырой воздух, остановился на пороге.

— Убийство?

— Убийство, — печально подтвердил шериф. — Аккурат на рассвете нашли… уже закоченеть успела, и значится, ночью…

Женщина.

Немолодая. Не особо красивая… наверное, лет десять тому ее можно было бы назвать хорошенькой… наверное, и называли, и платили поначалу прилично, заставляя верить в удачу.

Наверное, тогда она, приехавшая ли в этот городок, родившаяся ли в нем, но верила, что в ее жизни все сложится иначе, не так, как у других. И работать шла, думая, что в любой момент остановится.

Вот только заработает…

Но деньги уходили, а с ними — и время, и красота ее таяла… свежесть ушла, и клиенты, те, что получше, переметнулись к другим. Странно было бы ждать от них верности. Она и не ждала. Она ушла из квартирки или публичного дома, но на улицу… и работала там, уже не живя — выживая, доживая…

— Бесси, — сказала шериф. — Рыжая Бесс… так ее прозвали.

Рыжая?

Когда-то, возможно, ее волосы были рыжими, и быть может, яркими, оттого и прозвали так. Но с той поры они поредели, поседели, и женщина подкрашивала их хной.

Лицо пудрила.

Пудра, смешавшись с кровью, спеклась в уродливую маску.

— Он был очень зол, — сказал Райдо, отводя взгляд от этого лица, на котором он увидел недоумение. — Сначала ударил в живот…

Белый и дряблый…

Раскромсанный.

— Ей было больно… она кричала… или… — Райдо наклонился к трупу и, преодолев брезгливость, сунул пальцы в рот. Он не без труда развел челюсти и вытащил изо рта мертвой шлюхи серый ком. — Вот… он закрыл ей рот кляпом… сунул в рот и ударил… ей было очень больно… она потеряла разум… и вместо того, чтобы выплюнуть это, отбивалась… посмотрите, все руки в порезах… он был сильней и дальше, после первого удара, просто бил… ему хотелось, чтобы ей было больно…

Шериф слушал молча.

Он ведь и сам прекрасно прочел все по ранам.

— А потом, когда она умерла, он ее и выпотрошил… нашли внутренности?

— Там же бросил, — шериф тяжко вздохнул. — Думаете, это тот, который Дайну…

— Скорее всего…

— Ей он горло, а тут…

— С перерезанным горлом долго не живут, а вот эта рана, — Райдо надавил на края, заставляя ее раскрыться. — Человек протянет довольно долго.

Он отступил от трупа и тряпку, протянутую шерифом, принял.

— Я не уверен, что она была мертва, когда…

Пальцы Райдо оттирал не столько от крови и грязи, сколько от запаха, радуясь тому, что кусок ветоши пропах формалином, как и сама эта комната, полуподвальная и темная.

— И предположений о том, кто бы это мог быть, у вас тоже нет, — шериф смотрел не на тело, — на Райдо.

Подозревал?

Ну да, кого еще, если не чужака… и да, выходит, и вправду хорошо, что Нат именно этой ночью вздумал свою девицу похитить, иначе на него бы повесили.

— Предположения, — тряпку Райдо вернул шерифу. — Да какие у меня могут быть предположения?

— Ну… мало ли… вдруг учуяли чего?

— Она ведь там изрядно пролежала, верно?

— Ну пару часов точно…

Пара часов на морозе, на дыму… и ветер опять же, но будь дело только в этом, Райдо попробовал бы найти следы, но запах крови прочно перебивал все иные.

— На место глянуть не желаете? — предложил шериф без особого энтузиазма.

— Желаю.

На улице запах крови растворился среди иных.

Аромат свежей выпечки… и кажется, кофе. Табака, терпкого и сладкого, который шериф носит в кисете, а кисет сжимает в кулаке, и наверняка, это его успокаивает.

— Это все война, — сказал он, вдыхая холодный воздух. — Она людей изуродовала…

— Думаю, для некоторых война — просто удобный предлог. Например… — Райдо кивнул в сторону управления. — Та женщина умерла не из-за войны, но потому, что кто-то ошалел от крови…

Он потер переносицу.

— Может и так, — не стал спорить шериф. — Пройдемся. Тут если пешочком, то недалече… городок маленький…

…тесные улочки сплелись причудливым лабиринтом. Они раздваивались и снова сливались, перетекали друг в друга каменными ручьями, берега которых изменялись.

Чем дальше от центра, тем грязней.

И под ногами хлюпает уже не снежное месиво, но помои… окна домов заколочены, и дощатые щиты смотрятся заплатами на грязной черной ткани.

Кто-то смеется.

Кто-то плачет… орет… и снова плачет, но тоненько и надрывно, так, что сердце разрывается…

— Там работный дом, — шериф остановился, указав на очередное черное строение, ничем-то среди иных не выделявшееся. — После войны много сирот стало… вот и учат…

Райдо стиснул зубы.

Ему нет дела до чужих детей… наверное, нет… не он начал войну, не он убивал… нет, он убивал, конечно, но вряд ли их родителей… псы воевали с альвами, а люди с людьми.

Так уж получилось, но…

…он запомнит этот дом. И заглянет.

Позже.

Запах крови Райдо ощутил сквозь смрад, висевший над этим переулком.

Темно.

Крыши домов почти смыкаются. Меж ними протянулись бельевые веревки, на которых полощутся влажные простыни. Они выглядят столь грязными, что у Райдо возникает ощущение, что и веревки эти, и сами простыни висят здесь не первый год.

Мостовая исчезла под слоем грязи.

Черная земля. Огрызки… ошметки тряпья… дохлая осклизлая крыса вытянулась посреди черной лужи…

— Тут ее нашли, — шериф указал на кучу мусора. — В углу лежала…

— Как лежала?

— На спине.

Он обошел Райдо, наклонился, точно пытаясь разглядеть в этом мусоре что-то важное.

— На спине. И руки сложены… вот так, — шериф скрестил руки на груди. — Глаза ей еще закрыл…

Все более странно…

— На мертвую он не злился.

— С чего вы решили? — шериф присел на корточки и, вооружившись осклизлой палкой, которую Райдо и в руки взять бы побрезговал, принялся ковыряться в сопревших листьях, огрызках, тряпье и чем-то, не поддающемся узнаванию.

— С того, что он ее не бросил… потратил время. Сначала убил… на это ушло несколько минут… выпотрошил, а потом, вместо того, чтобы уйти, пока его не заметили, он возится с трупом. Укладывает… руки…

Райдо остановился, вспомнив еще кое-что, что не бросилось в глаза сразу.

— Ее волосы… они были такими?

Шериф хмыкнул.

— Тоже, значит, заметили. Нет, не были. Бесси со щеткой не особо ладила… а вот тут… расчесал. И вот скажите мне, господин Райдо, чего бы это могло значить?

— Понятия не имею.

— Вот и я… — шериф пнул дохлую крысу. — Не имею. Но видится мне, что вы были правы… и это только начало… вот же… на мою голову…

Почему-то вспомнился Альфред.

И заяц.

И запах крови… и наверное, Альфред мог бы убить, не столь уж велика разница между зайцем и старой шлюхой…

Нет, чушь.

Совпадение… от шерифа вон тоже кровью пахнет… и от доктора, помнится… да и городок этот не столь уж мал, если разобраться… любой мог.

Или не любой?

Та женщина… скорее всего, ее с убийцей не связывало ничего, кроме его ярости. А вот Дайна… Дайна — не случайная жертва… первая… первая, кто довел его до грани.

И показал, что убивать — не страшно.

От собственных мыслей Райдо стало неуютно.

— Знаете, — шериф задрал голову, уставившись на простыни, которые вяло шевелились на сквозняке. — А до войны это был мирный спокойный город… Куда что подевалось?

И Райдо не отказался бы узнать.

Райдо ушел.

Куда?

Не предупредил… ночью… Ийлэ уже поверила, что по ночам она может спать. А он взял и ушел. И что теперь?

Ждать?

Прятаться?

Сделать вид, что ничего-то не произошло… и снова ждать…

Она сидела одна за огромным столом, притворяясь, будто бы все хорошо. И завтрак тянулся, громко тикали старые часы, отсчитывая минуту за минутой.

Беспокоиться не о чем.

Райдо обещал безопасность, и значит, вернется, и значит, у него была причина уехать… и надо просто подождать. Еще минуту. Две. Десять.

Час.

И снова… уже не в столовой — Ийлэ так и не поела, не смогла в одиночестве, но в тишине своей комнаты, которая перестала быть убежищем.

Ийлэ закрыла окно.

И дверь на засов. И придвинула к этой двери кресло, достаточно тяжелое, чтобы хоть как-то задержать того, кто придет…

…никто не придет.

…в доме только охрана, а она Ийлэ не тронет.

…и прятаться не от кого, но открыть дверь и выйти было выше сил Ийлэ. Она подходила к ней, тянулась к ручке, к засову, но стоило прикоснуться, и руку отдергивала.

А вдруг… вдруг те, которые остались в доме, решат, что не обязаны слушаться?

— Мы посидим здесь, — Ийлэ вытащила дочь из корзины, обняла, удивляясь тому, до чего та стала тяжелой, теплой. И ощущение этого тепла успокаивало. — Мы просто посидим здесь… немного… нам ведь вовсе не обязательно гулять по дому, верно?

Нани улыбалась.

И пускала пузыри.

И должно быть, ей было совершенно все равно, где это делать, в комнате ли Ийлэ, в гостиной ли или же в детской… детская требовала ремонта, и Райдо заявил, что весной всенепременно его сделает, и обои выпишет, и мебель… и все прочее, чему положено в детской быть…

— Мы посидим… помолчим… или я расскажу тебе сказку? Нет? Я ведь уже рассказывала… а песен я не помню совсем… наверное, мне пели… мама или няня… или вот гувернантки… у меня постоянно менялись гувернантки. Они приезжали откуда-то… то есть, теперь я знаю, что мама их выписывала… через журнал. Есть специальные журналы для леди, где можно разместить объявление… и вот они приезжали, оставались на полгода… или на год… а потом вдруг уходили. Я не знаю почему.

Нани молчала.

Понимала ли? Не важно, Ийлэ говорит не для нее, но потому, что если она замолчит, то вновь начнет прислушиваться к дому, выискивать среди многих звуков, его наполняющих, те, что предупреждают об опасности.

Нет опасности.

Есть комната. И дочь, которая все-таки немного походит на альву… вот в глазах появились зеленые искорки. Уши опять же заострились характерно и… и хорошо бы, чтобы сходство это не было столь явным. В новом мире альвам не место.

— Они все были разными… одна любила болтать. Постоянно рассказывала о своей семье, о сестрах… у нее было семеро сестер, представляешь? И я ей завидовала безумно! У меня-то ни одной… она уехала ночью, как Райдо… никому ничего не сказала… то есть, наверное, родителям сказала, а со мной даже не попрощалась. И я по ней скучала. Я бы хотела написать письмо, но куда и кому? И когда сказала маме, то та разозлилась жутко… в комнату меня отправила.

Волосы на макушке пахли молоком. И розовые ладони, и пальчики тоже. Они были крохотными, эти пальчики, и постоянно шевелились, точно Нани пыталась разгладить складки на пеленках.

— А спустя неделю прибыла друга. Она была тощей и молчала, а если открывала рот, то лишь затем, чтобы процитировать очередную нелепицу из «Наставлений для юных леди». Она очень любила эту книгу… по-моему, только ее и читала. Это плохая книга…

…пальцы обвили мизинец Ийлэ и потянули к беззубому рту.

— Тот, кто ее написал, думал, что с детьми следует быть строгими… нет, я не к тому, что он совсем неправ… не знаю, но в ней есть отдельный раздел, с наказаниями… она его знала наизусть… и я как-то стащила яблоко… не подумай, кормили меня очень даже хорошо, но яблок хотелось. И я стащила. А воровство — это плохо…

Ийлэ задумалась.

— Плохо, но иногда… иногда иначе не выжить… впрочем, тогда вопрос с выживанием вовсе не стоял… меня любили… а она связала руки за спиной. Палец к пальцу. Очень полезное наказание, оно и осанку исправляет, и вообще… папа увидел… никогда не думала, что он способен настолько разозлится… и эта гувернантка тоже уехала. Но ей я писать не хотела.

Нани, окончательно завладев мизинцем, сунула его в рот и увлеченно мусолила деснами.

— Так и получилось… получалось… наверное, это еще одна тайна… в этом доме, оказывается, великое множество всяких тайн, а я и не догадывалась. Я просто жила и теперь вот…

Нани палец выпустила и закряхтела.

— У тебя тоже будет тайна… я никогда не расскажу тебе правду о твоем отце, — Ийлэ наклонилась к самому уху. — Я придумаю историю… не знаю, скорее всего о великой любви… или еще о какой-нибудь глупости, в которую верить удобно. Главное, ты никогда не узнаешь, каким ублюдком он был.

Нани улыбнулась.

Она была счастлива, и Ийлэ позавидовала этой ее способности.

Так просто… так мало нужно…

…в дверь постучали, когда Ийлэ почти решилась выйти.

Обед она пропустила, и подзабытое уже чувство голода вернулось, а с ним — и новые страхи. Если Райдо уехал надолго… на два дня… на неделю… Ийлэ не сможет всю неделю из комнаты не выходить. Кроме того, есть еще Нани, которая тоже хочет есть, и плачет.

Громко.

Ийлэ пыталась успокоить.

Взяла на руки. И носила. И говорила, что нужно подождать еще немного, что выходить опасно, а Нани не желала слушать. Она рыдала, пока не устала, а устав, уснула, уткнувшись носом в ключицу, но и во сне она продолжала всхлипывать от обиды.

Ийлэ должна была выйти.

И она пыталась. Дважды или трижды, или больше, но стоило коснуться двери и… отступала. Раз за разом, убеждая, что есть еще время.

Немного.

А тут постучали.

— Ийлэ, ты там? Мне сказали, что ты там и не выходишь, — голос Ната разбудил Нани. Она закричала с новой силой, жалуясь на голод, на то, что пеленки давным-давно промокли, и простыня, в которую ее Ийлэ завернула… и наволочка… и даже свитер Райдо.

Нани хотела есть.

Ей было мало чистой силы.

— Что случилось? — щенок толкнул дверь. — Тебя кто-то обидел?

— Нет, — говорить вновь стало тяжело. — Я… я просто…

— Закрылась?

— Да.

— Не веришь им?

— Ты один?

— Да, — после небольшой паузы ответил Нат. — Теперь я один. Райдо вернется. Ему пришлось задержаться в городе… но он вернется, чтоб мне землю жрать, если я вру!

Нани замолчала.

— Я им сказал, чтобы ушли… и не бойся, я не позволю тебя обидеть. Ты же помнишь? Я обещал… и был свидетелем вашего с Райдо договора…

Надо выйти.

Дверь открыть.

Покормить ребенка… и самой не мешало бы поесть. Ийлэ понимает, но… ей страшно. Она верит Нату и… не верит.

Боится.

— Пожалуйста, открой…

— Я… не могу.

— Почему?

— Просто не могу…

— Ийлэ, послушай, — он сел у двери. — Я буду все время рядом… и никто к тебе не подойдет. Клянусь! Ты вообще никого не увидишь… и если не хочешь выходить, то ладно, не выходи. Это твое дело. Но просто открой дверь… я принесу молока. И тебе тоже поесть. Поставлю, а сам отойду. Так хорошо?

— Я… — Ийлэ вдруг поняла, что вот-вот сама расплачется, а ей плакать никак нельзя. Это глупо плакать! У нее и причин-то нет… — Я не могу! Не могу открыть эту дверь!

— Тише.

Правильно.

Тише надо. Не кричать. Крик пугает Нани, которая затихла и зажмурилась, и дышит мелко-мелко, а сердце ее вовсе колотится в сумасшедшем ритме.

— Ты… боишься?

— Да.

— Меня?

— Нет. Я… просто… я знаю, что должна открыть… и хочу открыть… но я не могу!

— Ийлэ… — Нат вздохнул, наверное, ему совершенно не хотелось тратить время на уговоры, и Ийлэ было стыдно за свой страх, за то, что этот щенок прекрасно понимает, что ей страшно. — Ты все можешь. Ты же сильная и… и я не знаю, что надо говорить в таких ситуациях… то есть, про силу знаю, но все это херня полная, потому что не помогает… когда я тонул в плывунце, то Райдо говорил, что я сильный и выберусь. И в госпитале тоже говорили, что сильный и выживу… а я когда слышал, то думал, что я ничего не сильный, а я только и думал, что ничего не сильный, что мне больно и сдохнуть бы… что если бы сдох, то больно не было бы… и злило жутко… но на злости и выехал. А ты не злишься и… плевать на эту дверь… вышибить я не вышибу, сил не хватит… я вообще не особо сильным уродился, но… а если в окно заберусь?

— Зачем?

— Дверь открыть. Раз у тебя не получается. Тут карниз широкий… окно ты открыть сумеешь?

— П-попробую.

Нет причин для слез, а они все текут и текут, и Ийлэ размазывает их, и еще сопли кажется, по лицу, представляя, до чего жалко она выглядит.

Заперлась.

Спряталась. И выбраться не способна.

Трусиха.

— Вот и замечательно. Ты пробуй, а я заберусь… только ты постарайся побыстрей, ладно, а то там холодина жуткая…

Он замолчал.

Ушел?

Зачем ушел? Пока Ийлэ разговаривала, ей было легче… она бы еще поговорила… и быть может, сумела бы дверь открыть.

Райдо точно нашел бы правильные слова.

Почему он уехал? Не предупредил даже! И это почти предательство, от которого горько… или от слез? Мама говорила, что слезы горькие, как морская вода, наверное, права была.

Ийлэ мазнула рукавом по пылающей щеке и решительно встала.

— Он нас выпустит. Подожди немного и… и он нас выпустит, — куда более уверенно произнесла она. Нани в корзине лежать не желала, она хныкала, ерзала, пытаясь перевернуться. — Всего минуту… я только окно открою… с окном я справлюсь… здесь просто задвижка жесткая, но я справлюсь…

Она говорила громко, пытаясь перекрыть плач Нани, которая уже ныла на одной ноте, протяжно, перемежая крик редкими всхлипами.

— Справлюсь…

И руки дрожали. А треклятая щеколда заела, как назло. Ийлэ дергала ее, дергала, и когда щеколда поддалась, то полоснула по пальцам.

Больно.

Ийлэ зашипела и руку в сунула, пытаясь как-то справиться и с болью, и со злостью на себя, и со слезами, которые вновь хлынули.

А створки окна распахнулись.

— Ну наконец-то, — сказал Нат, спрыгивая на пол. — Я уже начал думать, что ты меня уморозить решила… показывай, что тут с дверью…

Ийлэ отступила.

Он видит слезы. И стыдно, и все равно… он ведь делает вид, что ничего-то особенного не произошло, но слезы все равно видит… и Райдо расскажет, что Ийлэ умеет плакать.

Почему-то при мысли о Райдо слезы сами собой иссякли.

— Тяжелое, — Нат кресло сдвинул с трудом. — Как ты только… откуда силы взялись?

— Не знаю…

— Бывает. Ты… ты главное, никого не бойся. Я ведь рядом буду.

Он нахмурился и потрогал себя за кончик носа, а потом покраснел и признался:

— Я тут… женился. Случайно вот…

— Случайно?

Нат кивнул и покраснел сильнее прежнего.

— Она… хорошая. Человек только, но все равно хорошая. Я тут вот что подумал… какая разница, человек или нет? Я ведь все равно вне рода… мог бы вернуться, конечно… но не простили бы. А значит, лучше самому по себе или вот с Райдо… а Райдо не против был… он из-за меня уехал. Если бы не уехал, меня бы посадили… главное, что теперь я с женой и…

Он замолчал, покосился на корзину с малышкой и добавил:

— Ты с ней потом познакомишься, да? Когда Райдо вернется?

Ийлэ кивнула.

Именно так.

Потом. Когда Райдо вернется.

Он появился уже под вечер и принес с собой запах города, дыма и крови. Он стряхнул с волос снег и сказал:

— Привет. Прости. Я должен был предупредить, что уезжаю, да?

— Да… и нет. Наверное. Ты… сам по себе.

— Сам, — согласился Райдо и сел на пол. Стянув левый сапог, он отправил его в угол комнаты и с наслаждением пошевелил пальцами. — Жмут, хрысь их задери… а говорили, что разносятся. Не верь сапожникам. Врут. И матерятся.

— Почему?

— Откуда я знаю? Может, жизнь нелегкая… а может по привычке… — он улыбнулся открытой детской улыбкой. — Выражение такое есть… не на пустом же месте возникло!

И правый сапог отправил вслед за левым.

Отец никогда бы не позволил себе такого… и уж точно не стал бы надевать красные вязаные носки.

— Нат в городе купил, — пояснил Райдо, хотя Ийлэ ничего не спрашивала, да и спрашивать не хотела. — Выглядят жутко, но теплые… он мне сказал, что ты спряталась. Тебя кто-то обидел?

— Нет.

— Ийлэ…

— Нет, — она забралась в кресло с ногами, чего отец тоже не позволил бы, да и матушка… и наверное, они пришли бы в ужас от поведения Ийлэ, но с ногами уютней.

Безопасней.

— Мне никто не угрожал. Я… я просто не чувствовала себя в безопасноти.

Ему можно признаться. Он поймет.

— Прости, пожалуйста.

— Ты не при чем. Это… это все здесь, — Ийлэ прижала раскрытую ладонь к груди. — Я знаю, что нужна тебе. И что они не тронули бы… и все равно. Страшно. Не уходи больше.

— Постараюсь.

Он встал не четвереньки и, подобравшись к креслу, уткнулся лбом.

— От тебя пахнет лесом…

— Ты говорил.

— И весной…

— Осенью.

— Нет, весной. Я ошибался. И не мудрено. Осень и весна поначалу очень похожи, но весна лучше…

— Чем?

— Весной больше жить хочется.

Ийлэ осторожно коснулась макушки. Рубцы стали растягиваться, и поблекли, и уже не выглядели столь жутко. А на коже пробивалась щетина волос, мягкая, бархатистая.

— Хорошо-то как, — вздохнул Райдо, голову наклонив. — У тебя руки мягкие.

— Раньше были…

— И остались… не бойся больше ничего, хорошо? Я ведь обещал, что буду тебя защищать?

— Обещал.

— И буду… и если бы не Нат, я бы не уехал… он женился, представляешь?

— Он сказал.

— Пороть его некому… хотя есть кому… Гарм возьмется, а то не дело это… поваляет пару раз по снегу, спесь собьет… оно на пользу только.

Ийлэ не гладила, нет, она просто касалась, что рубцов, что волос, что холодной влажной кожи. От кожи пахло снегом и все-таки кровью…

— А то моду взял творить, чего ему вздумается…

— Ты ворчишь, как старик.

— Я и есть старик, — Райдо вздохнул и глаза закрыл, пожаловался: — А Гарм к кухарке ходить повадился… меня она гоняла с кухни, а его прикармливает… и вот где в жизни справедливость?

Ийлэ подумала и согласилась, что справедливости в жизни нет.

— Она его раскормит… а на кой ляд мне в доме толстый начальник охраны?

— Выгонишь.

— Точно. Выгоню. Всех выгоню и один останусь… ну, с тобой то есть… и с Броннуин…

— Нани.

— Нани — это короткое имя. А Броннуин — длинное. Имя должно быть длинным и солидным…

— Зачем?

— Иначе уважать не будут.

Райдо потерся носом о юбки.

— Мы платьев так и не заказали… я хотел заехать на почту за каталогами, а потом совсем из головы вылетело. Простишь?

— Прощу.

Он был так близко, непозволительно, неподобающе, небезопасно… и замечательно. Эта близость, и собственный его запах, тяжелый, слишком тяжелый, для этого дома, пробуждали странные желания.

Трогать.

Не волосы, но лицо, разглаживая нити шрамов.

Сухие щеки с обветренной кожей… на ней нет живого железа, и это наверное, хорошо, это значит, что Райдо спокоен… и губы у него тоже сухие, потрескавшиеся… а на переносице капли воды.

Холодные.

Короткие колючие ресницы щекочут пальцы.

— Что ты делаешь? — поинтересовался Райдо и тут же добавил: — Делай дальше, мне нравится… но зачем?

— Просто так.

— Хорошая причина. Веская.

— Что случилось в городе?

Райдо вздохнул.

— Убийство.

— Кого…

— Одну женщину…

— Как?

— Зарезали. Ийлэ, это…

— Меня не касается?

Райдо задумался, но вынужден был признать, что касается.

— Я думаю, что убил кто-то, кто ищет сокровище… а таких людей немного.

— И кого ты подозреваешь?

— Шерифа. И Альфреда, который сынок мэра… я бы и мэра подозревал, но он весит за триста фунтов, плюс еще отдышка… хреновый из него убийца вышел бы. А вот сынок его — дело другое.

— Он тебе не нравится, — Ийлэ чувствовала эту неприязнь.

— Не нравится. Не люблю засранцев.

— Засранцев никто не любит.

— Резонно, — он хмыкнул и все-таки отстранился. — Но одно дело, когда человек просто засранец, и совсем другое, если он убийца…

В этом имелся свой резон. Ийлэ пыталась вспомнить Альфреда… любезный. И красивый, опасно красивый, как выразилась матушка, сказав, что Ийлэ не следует увлекаться человеком, это не самая лучшая партия… еще опасный.

Он дарил Ийлэ ветки можжевельника с черными бусинами ягод, и читал стихи… и пришел в дом, когда Райдо стало плохо… он искал ее, но не так, как искал бы друга.

Охотясь?

— Пожалуй, — тихо заметила Ийлэ. — Мне он тоже не нравится.

— Вот и хорошо.

— Значит, двое?

— Трое.

— И кто…

— Доктор, — Райдо посмотрел снизу вверх и глаза у него были покрасневшими, усталыми. — Он бесхребетная тварь, конечно, но… знаешь, любую тварь можно довести до предела… за предел.

Наверное, он ждал удивления. Или возражений.

Уверений, что доктор не способен… только вот Ийлэ больше не знала, кто и на что способен. Она уже однажды ошиблась в людях и повторять ошибку не желает.

Поэтому и молчит.

— Что ты будешь делать? — вопрос возник, когда молчание сделалось тяжелым.

— Не знаю. Наверное, ничего, — Райдо ущипнул себя за ухо. — Я думал… видишь ли, два варианта. Разбираться во всем этом самому или просить помощи. Сам я не особо соображаю в подобных делах, и виноватого с ходу не назову.

Он вздохнул совсем уж тяжко и признался:

— А помощь… помогут, конечно. Разберутся. Быстро разберутся… только вот… без тебя разобраться точно не выйдет… понимаешь, Особый отдел — такая контора… даже если ты кругом чист и бел, как заячий хвост, все одно лучше не связываться. О тебе они не знают. И лучше будет, чтобы не знали и дальше… и я тебя не отдам, только я для них тоже не особо важная птица. Таких как я много.

В этом Райдо ошибался.

— Так что будем сами… потихоньку… вообще я думал уже, что если свернуть шею всем троим, то почти наверняка от проблемы избавит.

— Почти?

— Именно, что почти. Может случиться, что есть кто-то четвертый или пятый, тот, о ком я знать не знаю. И оставлять его недобитым будет опасно… да и не привык я убивать без веской на то причины. Так что потерпи, ладно?

— До весны?

— До нее самой…

…до весны оставалось полтора месяца.

Глава 11

Больше она не боялась. Почти.

Порой ей казалось, что рядом с Райдо она утрачивала саму эту способность — испытывать страх. Правда, стоило ему уйти…

…ненадолго.

…и не уйти, но просто выпасть из поля зрения.

Ийлэ терялась.

И страхи вдруг возвращались, множились, подавляя само желание сопротивляться. Ийлэ пыталась.

Училась улыбаться, пусть и видела в зеркалах, что улыбки ее — лживы. И лицо — маска. Это лицо теряло чувствительность. Ийлэ трогала онемевшую кожу, бледные губы, излишне тонкий некрасивый нос…

Говорила себе успокоиться.

И не только себе.

Правда, остальные были спокойны.

Гарм, который по-прежнему держался наособицу, порой исчезая на день или два, а однажды и вовсе на неделю, и тогда Ийлэ с удивлением понимала, что беспокоится и за него, что привыкла и к его молчаливому присутствию, к кухонным запахам, которые привязывались к нему, к полусонному взгляду и показной лени…

Привыкла она и к суетливому Талботу, что и думать забыл об отъезде, всецело отдавшись поиску клада. Он вновь и вновь обшаривал дом, простукивая стены и полы, забираясь в подвалы и на чердак.

Он рассказывал о поисках, когда устало, обреченно, почти смирившись, что именно этот клад не дастся в руки, когда восторженно, с предвкушением победы, когда просто потому, что невозможно было молчать.

Привыкла к Нире, тихой, растерянной, верно, не способной свыкнуться с мыслью о замужестве, тем более что замужество это было быстрым и каким-то ненастоящим, что ли.

Нет, Нира ничего не говорила, но в словах не было надобности.

— Я… — она решилась подойти на третий день пребывания в доме. — Я рада, что ты жива и…

И замолчала, протянув серебряную бабочку-заколку.

— Помнишь… Мирра мою сломала. И я еще плакала. А ты сняла и вот… у меня никогда не было таких красивых… и я ее… я прятала ее. От мамы, и от Мирры тоже… и вообще ото всех… и я не знаю, захочешь ты со мной говорить или нет, но…

Серебро потемнело.

И эмаль стерлась с крыльев, и бабочка эта, простенькая, копеечная, смотрелась почти жалко.

— Я подумала, что мне больше нечего тебе дать, — Нира смотрела снизу вверх. — Да и это не подарок совсем… она ведь твоя.

— Нет, — Ийлэ коснулась крыльев бабочки, теплых, как и ладонь Ниры. — Я ее отдала. И… и я не хочу вспоминать. Хорошо?

Нира кивнула.

Она стиснула кулачок, и спрятала за спину, за пышные юбки нелепого платья.

— Подружкой невесты ты тоже не будешь?

Ей не хотелось этой свадьбы, Ийлэ видела.

— Я не думаю, что это хорошая идея.

Вряд ли появление Ийлэ обрадует найо Арманди… и остальных тоже… и разговоры пойдут.

— У меня больше нет подруг и… Мирра на меня злится. Мама тоже… все злятся…

— Я нет.

— Но у тебя-то есть причины, — неловкая извиняющаяся улыбка. — Я… я не особо умна… и меня тогда отправили к тетушке… а потом, когда вернулась, то мама сказала, что ты погибла… все погибли в доме… она солгала. Я знаю, когда она лжет, только не говорю… и тогда подумала, что она хочет защитить нас с Миррой, избавить от… от подробностей.

Нире нет и шестнадцати.

А год тому она была еще моложе… ребенок… и странно, что Ийлэ на этого ребенка злилась.

— Но в доме появились кое-какие вещи… я их помнила… и мама сказала, что твоя матушка была бы не против… что она память сохраняет… и это снова ложь была. Но я не замечала. Тебя ведь нет… и никого нет… а мама — это мама…

Нира вздохнула и обняла себя.

— Потом появился отец и сказал, что ты выжила и… и если так, то есть шанс.

— Какой шанс?

— Не знаю, — Нира покачала головой. — Я… я случайно услышала тот разговор. Что они сделали?

— Ничего.

— Ты тоже лжешь.

— Все лгут.

— Это неправильно… и я не хочу этой свадьбы… никакой не хочу… хочу, чтобы меня оставили в покое. Только разве меня послушают?

Она оказалась права.

Не послушали.

Белое платье. Фата. Венок из белых цветов. Невеста походила на фарфоровую куклу, бледную, хрупкую…

Растерянную.

А Нату черный костюм был к лицу.

— Что подарить женщине, чтобы она обрадовалась? — спросил он, заглянув к Ийлэ. Как обычно, постучать себе труда не дал.

— Не знаю.

— Ты же женщина!

— Разве я радуюсь? — она почти готова была улыбнуться, до того серьезным и вместе с тем растерянным он был.

…и наверное, в другой жизни у Ийлэ мог быть младший брат.

…или кузен.

…скорее всего, кузен возраста Ната и характера его…

— Подари ей цветы, — посоветовала Ийлэ и не удержалась, коснулась виска, убирая длинную прядь. Несмотря на все усилия Ната, волосы его по-прежнему стояли дыбом. — Удачи тебе… вам удачи.

— Ты… ты не будешь ей мстит?

Он перехватил руку и не отпускал, держал осторожно, но крепко. В глаза заглянул, наверное, пытаясь понять, скажет ли она правду.

— Не буду. Она… ни в чем не виновата.

— Она хорошая, — Нат неловко улыбнулся, верно, ему самому улыбка была непривычна. — Очень хорошая! Замечательная! Просто грустная в последнее время… и я тебе привезу кусок торта, хочешь?

— Хочу, — подумав, согласилась Ийлэ.

В конце концов, она действительно женщина, а торты женщин очень даже радуют.

И тогда еще подумала, что Райдо тоже уедет, но он остался. Вытащил Нани из корзины, сам лег, вытянулся на ковре и ее положил на живот.

— Ползи, — сказал он, ткнув Нани пальцем в толстую ножку. — Тебя ждут великие дела!

Она, верно осознав величие тех самых грядущих дел, о которых сама Ийлэ понятия не имела, зашевелила, что ногами, что руками, будто и вправду ползти пыталась. А потом затихла, привстала на ручонках, тоже толстеньких, смешных, и уставилась на Райдо.

— Я тебя замуж просто так не отдам, — он лег на бок и ноги подтянул к животу, и в этой позе, в неловком жесте, которым Райдо прижал ладонь к груди, Ийлэ увидела боль.

— Тебе надо отдохнуть.

— Ты учти, что вырастешь, станешь красавицей и налетят… найдутся оглоеды, вроде Ната… хотя нет, Нат бестолочь, но не оглоед, тут я поторопился.

Ийлэ села рядом и руки сунула под свитер.

А Райдо закрыл глаза.

— У твоей матушки пальцы ледяные…

— Потерпишь.

— Уже терплю… и вот представь, заявится ко мне однажды какой-нибудь лощеный типчик, мол, хочу вашу дочь замуж…

Нани улыбнулась и надула пузырь.

— Вот-вот… и я о том же. Как ему будет нос не сломать? Я тебя растил, а он замуж…

— Лежи смирно, — Ийлэ легонько толкнула этого невозможного нечеловека, который от толчка упал на спину и вытянулся, руки на груди сложив.

— Лежу. Смирно.

— Райдо! Тебе же…

Разрыв цветок спал… и все одно, даже во сне, рос. Медленно, тяжело, но рос.

— Больно, — выдохнула Ийлэ, пытаясь что-то сделать с этой болью.

— Немного. Я потерплю.

Ее злило эта его готовность терпеть, и еще, пожалуй, собственная беспомощность, и то, что до весны еще больше двух месяцев, а значит, Райдо придется их как-то прожить.

— Не волнуйся, — он перехватил ее руку и поднес к губам. — Все не так и плохо… точнее, раньше было куда хуже. А сейчас вот… я привык.

И улыбается.

Гад.

— Ийлэ… я о другом спросить хотел. Ты и Нира…

— Мы поладим.

— Если тебе тяжело ее видеть…

— Мы поладим, — она не спешила убрать руки, пусть и в прикосновении этом, в связи, больше не было нужды. Ийлэ поймала себя на мысли, что ей нравится трогать пса.

Не любого, но именно этого конкретного пса, который, кажется, не имел ничего против этих прикосновений. Его кожа была горячей и мягкой, с шелковыми нитями старых шрамов и жгутами рубцов, которые больше не спешили раскрыться.

И это хорошо.

Если у нее получится, то весной рубцы разгладятся. И шрамы, возможно, исчезнут…

— Хорошо.

— А если бы я… сказала, что не хочу ее видеть… ты бы…

— Отправил бы Ната в столицу. Но лучше пусть пока здесь побудет, на глазах… слишком он дикий для города. Ничего… исправим.

И слово свое Райдо сдержал. Исправлять Ната взялись сразу после свадьбы, с которой Ийлэ привезли не торт, но троицу золоченых орехов с начинкой из меда и цукатов. Орехи Нат спрятал в кармане костюма и, верно, забывшись, немного раздавил.

Все равно было вкусно.

Ийлэ даже спасибо сказала не потому, что положено благодарить за подарки, но вполне искренне.

— Пожалуйста, — ответил Нат. — Я тебе потом куплю… а еще карточку хочешь? Нас там снимали… сказали, что в газете напечатают. Про меня раньше никогда в газете не печатали.

— Это событие.

— Да, только… — он вздохнул и, неосознанно подражая Райдо, ущипнул себя за ухо. — Я ведь… я не слишком-то красив, если по-человечески… а вот Нира, она вся такая… и будут читать, смотреть… скажут ей, что зря она за меня вышла и…

— Не скажут. А если скажут, то она не послушает.

— Думаешь?

— Думаю, — Ийлэ подумала, что в той, в другой жизни, она бы волновалась за своего кузена, и за его молодую жену, и за газету, за слухи… — Она же знает, что ты ее не обидишь.

Нат кивнул.

И вправду не обидит, скорее умрет, чем позволит причинить боль. Это было уже много. Но достаточно ли для того, чтобы эти двое были счастливы?

Ийлэ хотелось бы думать, что достаточно.

В конце концов, кто-то в этом мире заслуживает счастья, так почему не Нат?

— Она хорошая, — Ийлэ попыталась улыбнуться. — И ты тоже. И пусть у вас все получится, как надо…

Она поцеловала Ната в макушку, как поцеловала бы того самого несуществующего кузена. И он, смутившись, покраснев, поспешил сменить тему:

— Меня Гарм учить будет, как правильно драться… просто драться я умею, а вот правильно — нет… а я теперь должен семью защищать… вот.

Ийлэ согласилась: должен.

И позавидовала, что у него есть семья.

Впрочем, первый же урок, на котором Ната изваляли в грязи, напрочь развеял его иллюзии о легкой учебе. А второй добил… был и третий, и десятый, и потом Ийлэ потеряла счет урокам.

— Он опять его гоняет, — Нира обжилась в доме и наверное в этом не было ничего плохого, напротив, Ийлэ больше не оставляли одну, но Нира — это не Райдо.

Ей не прогнать страхи.

У нее и своих множество.

Ийлэ знает эти страхи в лицо.

Гарм.

Хмурый. И язвительный. И если он и вправду повадился ходить на кухню, то визиты эти никоим образом на нем не сказывались. По-прежнему сухой, если не изможденный, но с цепким злым взглядом, который, впрочем, редко задерживался на Ийлэ.

И к лучшему.

Гарм взялся воспитывать Ната, во всяком случае, это называлось именно воспитанием.

— Он его точно убьет, — Нира старалась держаться с подобающим леди спокойствием, но выдержки не хватало, и она то и дело вскакивала, чтобы подойти к окну.

Выбирала гостиные, окна которых выходили на задний двор.

И застывала, глядя на то, как раз за разом Нат летит на землю, катится, сминая уже не снег, но грязное ледяное крошево.

Истоптали.

Смешали ногами с пылью, с сухим навозом, с темной промерзшей землей. Он поил ее кровью, отпаивал, но крови было мало.

Нат вставал.

Упрямый.

Ийлэ быстро поняла, что когда бьют, лучше лежать и молчать — быстрее отстанут. А этот вставал раз за разом, скалился и бросался на Гарма, чтобы вновь полететь…

— Избиение младенца… — Ийлэ однажды не выдержала.

Это не было ее делом, и если Райдо был спокоен, то и ей следовало бы, но Нат возвращался со двора задним ходом и пропадал где-то в доме, зализывая раны.

Нира расстраивалась.

Замолкала.

И смотреть на нее было тяжело.

— Не такого уж младенца, — возразил Райдо, который к этому воспитанию относился с полным равнодушием. — Нат довольно взрослый. И считает себя опытным. А это опасно.

Райдо во двор выходил редко, а когда случалось, то забирался на старую бочку, садился и смотрел… и тогда Ийлэ хотелось его ударить.

— Я понимаю, что это все выглядит жестоко, — Райдо всегда садился рядом, и наверное, в этом был смысл. Он нуждался в Ийлэ не меньше, чем она в нем. — Но он должен понять, что отнюдь не так хорош, как ему казалось.

Райдо принес орехи, целый кулек и теперь раскалывал их пальцами.

— Он уже понял.

Он очищал ядра от остатков скорлупы и протягивал Ийлэ. Она брала.

Орехи были сладкими.

— Понял, твоя правда. А теперь он учится. И по-хорошему учить должен я, но… — Райдо ссыпал скорлупу в другой кулек. — Гарм осторожен.

— Неужели?

— Разбитый нос и пара синяков — невеликая цена…

— Нира беспокоится.

— С этим я точно ничего поделать не могу, — он протянул золотистое ядро ореха, на его ладони глядевшееся крошечным. — Ийлэ… лучше беспокоиться за живого, чем за мертвого. У Ната такой характер, что он не сможет сидеть тихо. И если пока ему многое спускают из-за возраста, то дальше ему придется или драться, или молчать. А молчать он не сумеет. Единственное, что мы можем для него сделать — это научить.

Наверное, он был прав.

Ийлэ чувствовала его правоту и попыталась объяснить Нире. Та слушала, часто моргая, кривясь, с трудом сдерживая слезы.

— Я… я не знала, что они такие…

Ей было плохо в этом, не своем доме. Она пыталась прижиться, но зимой сложно… и страхи не уходили. У второго тоже было имя: Мирра.

Повадилась навещать сестру, и та не смела сказать, что визиты эти ей вовсе не в радость. Нира терялась. Замолкала. Становилась какой-то тусклой… и Нат, которого это вовсе не радовало, злился. Она же пугалась его злости и терялась сильней прежнего.

Она бледнела.

Краснела.

Начинала заикаться, теребила юбки и платки, если платкам случалась оказаться в руках. Озиралась на Ийлэ, у нее пытаясь найти поддержку, и наверное, следовало бы что-то сказать, как-то ободрить, но Ийлэ не представляла, как именно.

Ей самой было неуютно.

И она с превеликим удовольствием избегала бы этих встреч, но… как было бросить Ниру.

— Я не понимаю, — сказала она как-то, с трудом пытаясь сдержать слезы. — Что ей от меня надо? Что им всем от меня надо?

Нира стиснула кулачки.

— Она такая… такая… я ведь даже не могу сказать ей, чтобы не приезжала! Точнее, я говорила, а она не слышит…

Мирра стала ласковой.

Медвяно-сладкой, словно эта сладость могла кого-то обмануть. Порой с Миррой появлялся Альфред, всегда с подарками, безукоризненно вежливый. Красивый. И Нат, чувствуя превосходство человека, а может свой перед ним долг, отступал.

Злился.

Ревновал, не отдавая себе отчет в том, что испытываемое им чувство — это именно ревность. Он брал Ниру за руку и держал, а если вдруг случалось уйти, то начинал нервничать, и живое железо, проступавшее на его лице, выдавало это беспокойство.

Ната было жаль.

И Ниру.

Альфреда же Ийлэ боялась, и страх заставлял держаться от него в стороне…

…как и от доктора, который, к счастью, родственными визитами не злоупотреблял.

— Я знаю, что вы меня недолюбливаете, — сказал он как-то, впрочем, не глядя на Ийлэ. — И у вас есть на это полное право… но нам все одно придется жить в этом городе.

Он не дождался ответа, ушел, если не сказать — сбежал…

Убийца?

Почему-то Ийлэ не могла отделаться от мысли, что кто-то из этой троицы — убийца.

Альфред с его извечной улыбкой.

Доктор.

Шериф. Он заглядывал лишь единожды, чтобы выпить бокал бренди и перекинуться парой бессмысленных фраз.

— Все хорошо? — он катал бокал в руке, и бренди расползалось по стенкам.

— Все замечательно, — ответил Райдо.

Почти правда.

Замечательно. И зима догорает в ледяных бурях, спешит выплеснуть нерастраченный холод, чувствуя близость весенних костров.

День за днем.

И дни складываются в недели, а недели — в месяц… и Зимний праздник с погасшими свечами проходит мимо. От него остается острый запах смолы, капли ее на паркете, зеленые иглы, которые выметали долго, а они все равно попадались, словно дерево не хотело покидать этот дом.

Был Райдо:

— Побудешь со мной этой ночью?

И свеча в его ладонях, зыбкий огонек, который почти касался кожи.

— Потом… когда я меня не станет… кто-нибудь зажжет свечу в память обо мне, — Райдо устроился в пустой столовой, которая в темноте казалась огромной. — Истинное пламя отзовется… и быть может, позволит душе родиться вновь. Только вряд ли это буду я… пламя меняет.

— Лоза тоже.

— Вы вспоминаете своих… ушедших?

Сегодня он избегал говорить о смерти.

— Вином. И еще хлебом…

— Тогда надо принести вина и хлеба, если, конечно, это не оскорбит тебя…

Предложи это кто-нибудь другой, Ийлэ и вправду оскорбилась бы, но Райдо поделится огнем, а она — хлебом. В этом будет своя справедливость и свое равновесие.

И она разделила ломоть пополам, а вино разлила по кружкам, глиняным, как того требовала традиция. В глине вино было черным и горчило, или горчило оно без глины, но само по себе.

— Я не знаю, что у вас говорят в таких случаях…

— Ничего.

— Что ж, тогда ничего не скажу, но… мне жаль, что твои родители погибли.

— Мне… тоже, — Ийлэ выпила бокал и вновь налила.

Она не пила… да никогда не пила. И пить не собиралась вовсе, но сейчас, в темноте и тишине поминальной ночи мысль напиться вдруг показалась донельзя удачной.

— Их закопали там… — от вина голова стала легкой и язык тоже, и в этой легкости было что-то правильное. — На заднем дворе. Я закопала… иначе он отдал бы свиньям… это неправильно.

— Неправильно, — Райдо поставил свечу на пол. — Я не знаю ваших обрядов, но будет весна и мы исправим… настолько, насколько это вообще можно исправить.

Он лег на пол, на живот, сунул руки под подбородок.

Он был близко и от этого становилось удивительно спокойно на душе.

— Я раньше думал, что будет, когда умру… вот есть я… и есть мир… и мне нравилось жить… а как этот мир исчезнет… точнее, я исчезну, а вокруг ничего почти не изменится. Быть может, кто-то будет грустить… например, Кейрен… он очень эмоциональный у нас. Мама вот огорчится… но остальной-то мир не заметит даже. Несправедливым казалось.

Ийлэ пила вино медленно.

Ей следовало бы ответить, но она не представляла, какого ответа от нее ждут и ждут ли вовсе.

— Я… не думала о смерти. То есть о том, что будет после… просто жила и… выживала… и нет, думала, но как об избавлении… а оно все не шло и не шло.

Ийлэ легла рядом.

На пол.

Ей никогда не позволяли лежать на полу, это некрасиво и неправильно.

Неприемлемо.

В ее нынешней жизни столько всего неприемлемого, что эта мелочь уже ничего не изменит. Пол был твердым, несмотря на ковер. Ийлэ трогала ворс и до досок полированных паркетных дотянулась.

Закрыла глаза.

И замерла, когда тяжелая ладонь Райдо скользнула по спине.

— Когда началась эта война, я подумывал уже оставить службу… не совсем, чтобы, но перевестись куда-нибудь поближе к столице… может, вообще в полицию пойти.

— Почему?

— Скучно было. Маленький городок. Маленький гарнизон. Одни и те же люди, одни и те же лица… и проблемы день за днем одни и те же… меня туда сослали…

— Из-за чего?

— Из-за избытка дури… но я там годы провел… карьеру сделал… командир гарнизона, чтоб его… и надоело все до невозможности. Подумал, что, быть может, старая история и забылась уже… собирался осесть где-нибудь. Жену подыскал бы… точнее, мне бы подыскали… у матушки моей целый список подходящих невест имеется. А тут война. И я решил, что хрысь бы задрал эту тихую старость… ну и подал рапорт… отец поддержал… он бы в Особый отдел пропихнуть попытался, но там, на мое счастье, решили, что им я не особо нужен. Отправили в разведку… Ийлэ… не знаю, имеет ли это значение, но… я убивал, когда нельзя было не убить. Война шла и… нас не были рады видеть на этих землях. Мне приходилось допрашивать. И пытать приходилось тоже. И я не скажу, что совесть моя совсем уж чиста, но… я никогда никого не мучил ради забавы…

Наверное, это было уже много.

Ийлж вновь ничего не сказала, но лишь коснулась руки. Так и лежали.

До утра.

После Перелома время полетело быстрей. И порой Ийлэ с ужасом обнаруживала, что прошел еще день… или два…

…три.

Она перестала их считать, наверное, не только она, но весь дом замер в неловком ожидании, пока не представляя, чего конкретно стоит ждать.

Весны.

Грозы, первой, которая, быть может, уже зародилась в черной утробе моря. Во всяком случае, отец говорил, что грозы рождаются именно там, на юге, где у моря особенно скверный характер. Порой он рассказывал и о побережье, и о тучах, что тянули пряжу морского тумана, чернея день ото дня. И когда они насыщались, вода делалась светлой, прозрачной а тучи чернели.

Они медленно ползли по небу, добираясь до изломанной линии берега, и крылья ветряков останавливались, а корабли спешили укрыться в безопасной бухте.

Впрочем, отец утверждал, что в первые грозы подобных не оставалось.

Он скучал по морю, теперь это Ийлэ понимала отчетливо. Теперь она многое понимала отчетливо, иначе, чем прежде. И глядя на небо, еще зимнее, светлое, пыталась уловить то самое предчувствие грядущей грозы, которая подарит силу.

Райдо тоже ждал.

Он ничего не говорил и старательно притворялся, будто бы с ним все хорошо и даже замечательно, но ему не верили. От него пахло болезнью, и запах этот тревожил стаю, заставляя Гарма с удвоенной силой учить Ната. А Ната — учиться.

И он сам уже наскакивал на Гарма, пытаясь хоть на ком-то согнать бессильную ярость.

Нира привыкла.

Она по-прежнему выбирала те комнаты, окна которых выходили во двор и смотрела, уже не бледнея, почти спокойно, и лишь яркие пятна на щеках выдавали волнение.

— С ним ничего страшного не случится, — ожидание выматывало Ийлэ, и она теперь сама искала беседы хоть с кем-то.

— Я знаю.

— Его учат и…

Она и вправду знает.

И зачем говорить очевидное? Разве что затем, что Ийлэ не представляет, что еще сказать…

— Не понимаю…

— Чего?

— Почему он женился на мне?

Она повернулась к Ийлэ. Бледная. Изможденная. И тоже ждет? Но чего?

— Быть может, потому что любит?

И смотрит с нежностью, и прячется, зализывает раны, потому что не хочет, чтобы Нира видела его слабым, и зализав приходит.

Садится рядом.

Молчит.

Он просто смотрит и просто держит за руку, просто пытается прикоснуться, ловит взгляды, прося прощения, хотя, пожалуй, сам не понимает, в чем именно провинился. Нира прощает. И улыбается.

Оживает.

Говорит о чем-то, тихо, так, что слышно только ему… нет, остальные могли бы услышать тоже, но понимают правильно, и принимают правила этой игры для двоих.

Гарм листает очередную газету, а то и вовсе исчезает, верно, на кухне, где тепло и сытно. Райдо устраивается в кресле и берет Нани.

Броннуин.

Он по-прежнему упрямо называет ее Броннуин.

Ийлэ почти смирилась.

Эти двое великолепно понимают друг друга, куда лучше, чем Нат и Нира. Ийлэ порой завидует им, но зависть ее вялая, полумертвая.

— Нет, ты ошибаешься, — Нира разжимает руки и смотрит на белую ладонь с отметинами ногтей. — Он меня… если бы любил, то… просто пожалел, наверное, а жалость — это не то чувство, из-за которого стоит выходить замуж.

Ийлэ пожала плечами: ей замужество в принципе не грозило, а потому она о чувствах старалась не думать. Без чувств ей было спокойней.

— И он уже жалеет… иначе почему избегает меня?

Нире не нужны были ответы, она говорила с собой, и себе же отвечала.

— Еще Мирра… и мама… и вообще от меня одни проблемы. Зачем ему?

— Спроси, — посоветовала Ийлэ. Вообще-то она не умела давать советы, но Нира встрепенулась, словно ждала именно этой подсказки.

— И спрошу!

— Спроси…

На море Ийлэ не была ни разу, но сейчас остро чувствовала его, далекое и живое, готовое перемениться, уже меняющееся, а значит, до первой грозы оставалось не так долго.

Глава 11

Нату было плохо.

Он встал, не спуская взгляда с сапог Гарма, и с тоской подумал, что сапоги эти уже не вызывают прежней злости.

— Вставай, — велел Гарм.

А сапоги хорошие. Качественные. За прошедшие полтора месяца Нат успел их изучить.

Толстая подошва.

Черная кожа. И суровая провощеная нитка. Каблук квадратный, устойчивый. И на левом есть крохотная трещинка, которая самим своим существованием раздражает Гарма. Он старается о трещине забыть, но то и дело ногой притоптывает, проверяя каблук на прочность.

Раньше Нату хотелось, чтобы трещина эта разрослась.

И каблук раскрошился.

И Гарм, потеряв равновесие, рухнул бы в грязь…

— Что-то ты сегодня совсем квелый, — Гарм падать не собирался, он присел на корточки, руки на колени положил, поза нарочито расслабленная…

Было время, когда Нат поддавался и нападал, пытаясь использовать это свое преимущество.

Было.

Раньше.

Сейчас он усвоил, что Гарм любит играть. И вся его расслабленность — часть этой игры. А потому он сел, потрогал ребра, которые ныли от пинка, и сказал:

— Все нормально.

— Я вижу…

— Нормально, — сегодня и вправду Гарм был настроен почти миролюбиво.

— Охламон, — Гарм подал руку, но Нат поднялся сам. — Дважды охламон. Учись различать, когда тебе и вправду предлагают помощь, а когда…

— И чем ты мне поможешь? — грубить Гарму точно не следовало, но быть может, он разозлится и возьмется за Ната всерьез. И тогда урок кончится привычным уже привкусом крови на языке, усталостью дикой, когда и дышать-то получается с трудом… и эта усталость избавит от опасных мыслей.

— Советом.

— Дружеским?

Гарм хмыкнул и, достав из кармана пирожок, завернутый в тонкую папиросную бумагу, протянул:

— На вот. Скушай.

— Я не хочу.

Вряд ли пирожок был отравлен, подобного коварства от наставника Нат все-таки не ожидал. Но есть не хотелось совершенно.

— А я сказал, скушай, — Гарм подкрепил просьбу оплеухой. — И не спорь со старшими!

— Я не спорю.

Пирожок был еще теплым, с маслянистой корочкой, которая треснула, выпуская темную начинку. Грибы. И лук. И еще, кажется, яйца… и вообще, вкусно оказалось.

— Вот, — наставительно заметил Гарм, вытаскивая второй. — Видишь? Старших надо слушать, и будет тебе тогда если не счастье, то хотя бы пирожки.

Нат кивнул.

Легче не стало. Напротив, накатила вдруг такая тоска, что хоть ты волком вой… и все равно стало, что с ним будет.

— Все так плохо, да? — Нат второй пирожок понюхал только, запах шел мясной, сладковатый, но есть опять не хотелось.

— Смотря о чем речь.

— Обо мне. Ничего из меня не выйдет, — ребра саднили уже с укором, мол, давно пора было сдаться, отступить. Гарм ведь этого добивается.

— С чего ты взял?

Серьезно спрашивает? Похоже на то. И хорошо, Нат не переносит, когда над ним смеются.

— С того, что у меня ничего не получается.

— Все у тебя получается. Даже я бы сказал, слишком получается… твою бы энергию да в мирное русло.

Похвала была приятна, но…

— Я все равно слабей.

Гарм рассмеялся. Он смеялся громко, запрокинув голову, и кадык на шее некрасиво дергался. И смех его был громким, лающим. От этого смеха полыхнули уши, и щеки тоже, и кулаки сами собой сжались.

— Остынь, — велел Гарм, вытирая глаза ладонью. — Слабее он… ишь чего захотел… слабее… естественно, что слабее… хорош бы я был, если бы меня щенок после месяца учебы одолел…

Это было логично.

Это было до того логично, что Нат растерялся.

— Если хочешь знать, то я дуэлями себе на жизнь зарабатывал… конечно, Высших не трогал, а вот остальные, — Гарм осклабился, верно, вспоминая те самые времена. — В этом мире, мой мальчик, полно дураков. И находились такие, которые желали показать полукровке, где его место…

— И были сильнее?

— Физическая сила — это далеко не все… многое, но не все. Не скажу, что всегда побеждал, но большей частью — это да… и у тебя неплохие задатки, иначе я бы с тобой не возился. Поэтому сопли подбери и…

Гарм оглянулся на дом, одернул короткую куртку, в которой не иначе как чудом новая дыра образовалась, и сказал:

— Отдохни сегодня-завтра…

— Нет.

Отдыхать нельзя.

Если отдыхать, то боль пройдет, усталость тоже. И мысли появятся… нехорошие мысли.

Опасные.

— Ясно, — Гарм сунул в дыру палец. — Поговорим?

Будто у Ната есть выбор. Он уже успел изучить своего наставника, пожалуй, не так хорошо, как его сапоги, но в достаточной мере, чтобы понять, что если уж Гарм решил поговорить, то о чем бы ни был этот разговор, избежать его не выйдет.

— Пирожок ешь. Лиза старалась… эх, хорошая женщина, толстая… теплая… и едой пахнет… у нас в доме едой редко пахло, так для меня теперь кухонные запахи — самые лучшие…

Гарм вздохнул.

— Женюсь я.

— Поздравляю, — буркнул Нат, уже догадываясь, куда свернет эта беседа. — От меня что нужно?

— Вот ты… охламон… чего нужно… никакого понимания. Я ж, может, готовился, слова правильные искал, — в темных глазах Гарма плясали искорки. — А нужно мне, и не только мне, чтоб ты перестал от жены бегать, как щенок нашкодивший.

— Я не бегаю!

— Бегаешь… думаешь, я не вижу? Или не только я? Ты ее сторонишься и с каждым днем все больше. Нет, конечно, твое рвение в учебе меня радует несказанно, только одной дракой жив не будешь, — Гарм сунул в пасть сухарик. — Так в чем проблема?

— Ни в чем.

— То есть, я могу отменить занятия, дать тебе недельку-другую отдыха…

— Нет!

Две недели… за две недели он с ума сойдет… или сделает что-то, о чем будет бесконечно жалеть, только жалость его ничего не изменит.

— Ясно. Нат… ты вообще знаешь, что с женщиной делать-то надо?

— Знаю.

— В теории или…

— И практика была, — Нат потер щеки, не то, чтобы ему было стыдно. Все ходили, что к ярким фургончикам, от которых назойливо, резко пахло духами, и запах их перебивал прочие, даже пота и навоза, что в дома с красными фонарями, если в городах случалось домам быть.

Нет, не стыдно.

Разве что самую малость, потому как ходить — это одно, а рассказывать про эти вот походы — совсем другое… к счастью, Гарм подробностями интересоваться не стал.

— Уже радует, — он протянул сухарик и Нату. Пришлось взять. Кажется, в бессчетных карманах Гармовой куртки были немалые запасы съестного. — Тогда в чем проблема? Или… ты себя не совсем контролируешь?

— Нет!

— То есть, контролируешь?

— Да.

Живое железо побежало по щекам, и Нат поспешил стереть серебристые дорожки его, стыдясь этакого проявления эмоций. Он себя контролирует!

И здесь.

И там… и вообще…

— Нат, а ты понимаешь, что девочка на тебя обижается?

— Нира?

Гарм кивнул.

Конечно, кто еще… и наверное, он прав. Обижается. Она почти не говорит уже, и запах ее сделался горьким, полынным. Ее кудряшки поблекли, а веснушек стало меньше, Нат точно знает, он считал.

— Если она тебе не нравится…

Как Нира может не нравится?

Она теплая, как кусок янтаря, который Нат на берегу нашел и оставил себе талисманом. Раньше он собирал камни, всякие, красивые, и думал, что построит из них замок. Но потом их выбросили, посчитали неважными… а у камней были имена.

И янтарь Нат назвал бы Нирой…

— Ты за нее отвечаешь. Ты забрал ее из дому. Из семьи. И оставил. Это нехорошо, малыш.

— Я не малыш!

— Ну да, — кажется, на сей счет у Гарма было собственное мнение. — Ты взрослый, я забыл.

— Смеешься?

— Смех — не самое страшное, что может с тобой произойти… но нет, не смеюсь. Понять хочу, в чем беда. Она тебя любит… ты ее, вроде как тоже. А получается ерунда.

Нат сунул руки в подмышки.

Замерз.

И уйти бы, что от разговора, что от дома… в лесу отсидеться, только Гарм прав. Нат не имеет права сбегать. А от разговора этого, быть может, польза какая будет, потому как сам Нат не представляет, как со всем справится.

— Я… не хочу сделать ей больно, — признался он и пальцами пошевелил. — Она маленькая. И хрупкая. И верит мне. А если сделаю больно, то… и меня тянет к ней. До того тянет, что самому страшно становится. Вдруг я не сумею сдержаться? И это вот…

Нат мазнул по щеке, стирая проклятое железо.

— Она думает, что я человек. А я не человек! И поймет… ненавидеть станет… еще если плохо… ей уже плохо. Я чую. У нее запах другой стал. И как мне быть?

— Успокоиться.

— Пытаюсь.

— Не так пытаешься, — Гарм сунул руки в карманы, в которых, надо полагать, съестного не осталось. — Ты от нее бегаешь, так?

Нат кивнул: отрицать очевидное было бесполезно.

— И зря. Так ты себя только дразнишь. Чем дальше от нее отходишь, тем сильней к ней тянет. И ты от этого злишься. Она тоже… и понятно. Я бы тебе давно по голове твоей дурной чем-нибудь стукнул, но девочка у нас воспитанная…

Издевается?

Вроде бы серьезен, но не отпускает ощущение, что все равно издевается.

— Значит, по твоей логике, я должен подойти ближе?

— Да.

— А если я… не сдержусь?

Запах ведь дурманит.

И волосы рыжие, которые вьются. Нат тайком мечтает прядку вытянуть и на палец намотать… и понюхать, волосы-то пахнут по-особенному, иначе чем кожа.

Он вновь пересчитает веснушки.

И тронет длинные ресницы… и в глаза заглянет… и поцелует. Если Нира ему жена, то Нат имеет полное право ее целовать. А потом…

Нат тряхнул головой.

— Нет.

— Сядь, — рявкнул Гарм. — И послушай. Ты, конечно, можешь строить из себя героя, но эта проблема сама собой не исчезнет. Вариантов у тебя не так и много. Первый — наведаться в город, есть там одно заведение, где напряжение сбрасывать хорошо… ребята вон регулярно заглядывают, хочешь и тебя с собой возьмут?

Нат думал.

К стыду своему, потому что мысли эти были грязными и какими-то неправильными, хотя логически верными, он почти решился даже на эту поездку. Сам бы справился. Без конвоя, но… Нира узнает.

Или нет?

И если не узнает, то… то все равно подло это.

Нехорошо.

Он ведь клятву давал, там, перед алтарем ее Бога, а потом, позже, и перед Райдо с предвечной жилой… и не в них дело, но в Нире и собственной Ната совести.

— Не хочешь, — сделал вывод Гарм. — Поэтому остается одно…

— Что?

— А то самое. Жена — не фарфоровая ваза, чтоб ею любоваться… нет, любоваться ты можешь, конечно, никто не запрещает… но ежели только любоваться, то этак и сдохнуть недолго… от перенапряжения. А может и вправду крышу сорвать…

Он был прав.

И Нат понимал его правоту, но согласиться… и рискнуть… он не имеет права рисковать Нирой.

— Упрямый, — Гарм высунул из дыры палец и пальцем пошевелил. — Дело твое… но гляди… Нира у нас красавица… умница… не одному тебе приглянулась…

— Что?!

— Думаешь, человечек тот ничего, кроме кладов, не видит? Не понимает? — палец Гарма шевелился, дыру расширяя. — Видит все и понимает. Так-то, вроде, и не сволота, не полезет семью рушить… но как поймет, что семьи этой и нету по сути…

— Убью…

— Всех не убьешь, — философски заметил Гарм и руку из кармана вытащил. — Решай проблему, бестолочь!

И по носу щелкнул.

Щелчок получился не болезненным, но обидным до невозможности.

Значит, Нат тут страдает… мучается… ищет выход, правда, не находит, но ведь не сразу же…

— Нат, — окликнул Гарм и ручищу тяжеленную на плечо положил. — Все просто. Ты или веришь себе, или нет. Живое железо — не враг. Не надо его в себе давить. Научись слушать. И слышать. И не бояться себя же.

Если бы все и вправду было просто.

В дом Нат не уходил — сбегал. И конечно, столкнулся же с Нирой.

Рыжая.

Теплая.

И платье темно-зеленое ей к лицу, и сама она, что кусок лета, отданный в личное Ната пользование. На рыжих волосах паутинка света, и на щеке, и веснушки загорелись ярче.

— Здравствуй, — он хотел сказать, что рад ее видеть, что соскучиться успел, пусть с завтрака пара часов прошла, но без нее время тянется медленно-медленно, и Нат от того с ума сходит.

— Здравствуй, — она смутилась.

И на щеках полыхнул румянец.

— Мы… можем поговорить? — Нира отвела взгляд.

Почему?

И о чем говорить?

— Д-да… нет… не сейчас.

Она сожалеет.

О том, что согласилась выйти за Ната замуж. И о том, что переехала сюда… он ее забрал, не подумал, каково ей будет здесь.

Плохо.

Если бы было хорошо, то зачем говорить… и еще она скажет, точно скажет, что Нат ей не нужен… а кто нужен? Человек?

Джон Талбот?

Он несерьезный и суетливый, он сумасшедший, не малость, как то бывает с людьми, но полностью. Ему нужны только сокровища и ничего кроме… и Ниру он не сумеет оценить по достоинству…

А если она любит Талбота?

Нату придется отпустить.

И сдохнуть. Он не сможет больше жить, если ее нет рядом.

— Я… переоденусь, ладно? А то грязный и…

— Тебе больно? — Нира протянула руку, тонкие полупрозрачные пальцы с запахом меда и аптеки. — Больно, конечно… я глупая, если спрашиваю.

— Ничуть.

— Глупая. Я ничего-то в ваших делах не понимаю… но я не хочу, чтобы тебе больно делали… мне объясняли, что так надо… что ты учишься, но я не могу смотреть, как тебя калечат.

И на ресницах рыжих слезы, что роса.

— Не плачь, пожалуйста…

— Я… стараюсь не плакать… не думала, что я такая плакса… — Нира смахнула слезинку и вымученно улыбнулась. — Я хотела сказать…

— Я тебя не отпущу.

Решение созрело моментально.

Должен?

Не имеет права удерживать?

Имеет. Он муж, по закону людей и не только их. И он не отдаст эту женщину, ни Талботу, ни кому бы то ни было…неправильно?

— Я тебя не отпущу, — он повторил это шепотом, одними губами, а Нира услышала.

— Куда не отпустишь?

— Никуда не отпущу. Никому не отдам… не позволю уйти, слышишь?

— Слышу…

Она улыбается.

Почему?

Если Нат что-то понимал в женщинах, то она должна бы разозлиться… или расплакаться, или и то, и другое сразу. А она улыбается так счастливо, будто бы услышала что-то замечательное. И от этой улыбки ему становится не по себе.

— Почему не отпустишь? — и спрашивает шепотом.

Шепот у нее теплый.

И сама она — янтарь.

Лето.

То лето, которое жаркое, которое пылает и с ромашками. Когда начнется, Нат соберет букет из тысячи ромашек… и васильков с полсотни. Быть может, розы и лучше, но ромашки ему больше нравятся.

— Потому что не выживу без тебя.

Это признание само слетело с губ.

И Нира удивилась.

Он видел ее удивление и немного — страх, на самом дне глаз, которые как озера… и Нат знает, что это пошлость — сравнивать глаза с озерами, но ведь он не сравнивает.

Озера и есть.

Те, которые у подножья гор, аккуратные, будто стальные монеты, которые кто-то на каменных пустошах разбросал. В них темная вода, и кажется, что дно близко, рукой дотянешься, а на деле озера — бездонные стаканы. И утонуть легко.

Нат тонет.

Ему даже нравится тонуть. Он бы вечность так стоял.

— Я… я думала, что тебе не нужна…

— Нужна…

— Или надоела…

— Ерунда.

— И что ты жалеешь, что женился на мне…

— Не жалею, — Нат все-таки вытянул рыжий локон, янтарно-яркий и еще немного медовый, золотой — самую малость, но куда более драгоценный, чем настоящее золото. И локон этот мягкий ластился к рукам.

— Тогда я не понимаю! Ты говоришь, что я… что нужна… и не надоела… и вообще… И все равно прячешься от меня! — острый кулачок бьет по ребрам, которым и без того от Гарма досталось, и Нат кривится.

— Извини…

— Все хорошо. Я заслужил… я больше не буду прятаться. Клянусь! И вообще… все сделаю иначе.

— Что «все»?

— Не знаю… все — это все. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

И не плакала больше.

Он готов собрать ее слезы и стереть дорожки их, правда, тогда на щеках Ниры остается грязь, та самая, принесенная с заднего двора, с улицы… и он вдруг вспоминает, что хотел умыться.

Привести себя в порядок.

А получилось…

— Я счастлива, — с уверенностью произнесла Нира.

— Неправда.

— Хорошо, — помедлив, она согласилась. — Но я буду счастлива…

— Я постараюсь.

Нира кивнула.

И локон пришлось выпустить. Она не ушла, стояла на лестнице, глядела, как он поднимается, и от взгляда ее живое железо рисовало узоры на руках.

Не воевать?

Нат не воевал. Кажется, он эту войну проиграл изначально, против двоих — Ниры и железа — ему точно не выстоять. Да и не хочет он.

Определенно.

Гроза пришла с юга.

Ийлэ слышала ее задолго до того, как потемнело небо. Бледно-серое, оно меняло цвет исподволь, медленно, неторопливо.

Просто луна стала вдруг невероятно яркой.

А звезды поблекли.

И дождь начался, мелкий, бисерный. Под этим дождем таяли остатки сугробов, и дом менялся, избавляясь от поношенной зимней шкуры.

— Вот и весна, — сказал Райдо, открывая окно. Он втянул сырой воздух и пробормотал: — Гроза будет.

— Будет, — Ийлэ могла бы сказать, что гроза дойдет к рассвету.

Если повезет…

Грозы ходят своими путями. И как знать, отзовутся ли на голос Ийлэ теперь?

— Возьмешь ее к себе? — она качала Нани, которая тоже чуяла приближение грозы и волновалась, крутила головенкой, хныкала.

Или не в грозе дело, но в том, что зубы режутся?

Живот болит?

И просто неудобно на руках, слишком жарко или, наоборот, холодно?

Тысяча причин для слез. В этом возрасте плакать не стыдно. Ийлэ не завидует… разве что самую малость.

— Возьму. А ты…

— Мне нужна эта гроза… — Ийлэ закрыла глаза.

Раньше у нее получалось, до того как…

Ветер слушать.

Ветер пел про то, что тучи отяжелели, что ползут они медленно и все еще голодны, пьют, тянут потоки сырого воздуха, сворачивают в клубки черной пряжи…

…укутывают новорожденные молнии.

Скоро уже.

— Ийлэ…

— Нет, — она остановила его, не открывая глаз, просто протянув руку и коснувшись губ. И удивилась тому, что даже с закрытыми глазами продолжает видеть.

Его удивление.

И страх.

Страх?

Не за себя, за нее… смешно. Разве молния обидит альву? А псов вот не любят… отец говорил, что небесный огонь тянется к железу, и в этом есть своя логика. Но теперь Ийлэ тоже страшно, за него.

С него ведь станется нарушить запрет.

Пойти за ней.

И тогда…

— Райдо, пообещай, что не выйдешь из дому сегодня… и Ната не пускай… и остальных тоже… это не просто гроза.

— Из тех, которые…

— Да.

Пальцы читают его лицо, и решимость не скрыть.

— Мне она не повредит. Я зову ее… хорошо бы ближе к лесу, но я не уверена, что там безопасно, что… ты ведь не нашел, кто…

— Найду.

— Найдем. Вместе.

И гром, далекий пока, смеется: глупая альва. Что общего у вас может быть, помимо сделки?

Ничего. И многое.

— Эта гроза мне нужна. И просто поверь, мне ничего не грозит…

…самое страшное — гроза не отзовется, и тогда придется ждать следующей. А Ийлэ устала ждать. Да и времени у них почти не осталось.

Райдо ведь хуже.

Прячется, не понимая, что она слышит не только грозу, но и существо внутри него.

— Все будет хорошо, — она открыла глаза и заглянула в светлые Райдо. — Пожалуйста, поверь…

— Верю…

— И присмотришь?

— Присмотрю.

— А остальным…

— Скажу.

— Хорошо. Молнии вас не любят… отец так говорил.

— Его правда.

Переплетенные пальцы, и знакомые линии его ладони, и уже совсем не страшно, потому что Ийлэ верит. Пусть потом, позже, она, может статься, об этой вере пожалеет, но это потом…

— Мне было тринадцать, когда я впервые услышала грозу… я не поняла, что слышу именно грозу… ветер… и будто бы крылья хлопают… и я видела их.

— Кого?

— Птиц. Говорят, что их не существует, то есть, как птиц не существует, а на деле это — материальное воплощение энергетических потоков. Аномалия. В библиотеке где-то осталась книга… там все расписано подробно, про потоки, про аномалии… формулы тоже есть. Но формулы — не интересно. Птицы, они сами по себе, безотносительно формул. Веришь?

— Конечно.

И она.

Перебирает пальцы его, будто играет на причудливом клавесине с огромными горячими клавишами. И музыка не слышна никому, но так и должно быть.

Эта музыка — только для Ийлэ.

Или он тоже слышит?

— Какие они?

— Птицы?

— Да.

— Огромные… как орлы… или больше… у них крылья из тумана и воды, иссиня-черные… и если приглядеться, то можно рассмотреть каждое перо. Птицы кружат над тобой, зовут… и если откликнешься, то спустятся. Они предложат прокатить, но соглашаться нельзя.

— Почему?

— Унесут.

Он мог бы посмеяться, но не стал. Поверил? В это сложно поверить, если сам не увидишь. А он нынешней грозой будет слеп.

— Быть может, мне не следует тебя отпускать?

Его палец скользит по ладони Ийлэ.

— Стоит. Иначе откуда я возьму силы?

— Откуда, — послушно спрашивает Райдо.

— Поймаю молнию. Они доверчивые… как птицы, только лучше. Надо лишь руку протянуть, и молния сядет. Звучит безумно, да?

— Да, — он соглашается и стискивает пальцы. — Молния — слишком опасно.

— Не для меня.

Ийлэ молчит, а потом признается.

— Кажется, я все равно не смогу устоять… это очень старая гроза. Она давно ищет хоть кого-то, кому нужны ее силы.

Сложно объяснить.

Ийлэ и не пытается. Она ждет, и мучится ожиданием, ходит по комнате, полуслепая, потерянная, натыкаясь на острые углы… и Райдо о чем-то спрашивает, но потом уходит… хорошо.

Он не нужен.

Никто не нужен этой ночью.

…тот, другой, запер в подвале, и даже там, под землей, Ийлэ слышала грозовых птиц. Звала, умоляя сжечь дом, надеялась на них и еще на белые молнии, но те обманули.

Рассыпались в небе.

Сегодня все иначе.

И Ийлэ перекатывается с пятки на носок. И с носка на пятку… земля холодная.

Уже земля?

Она вышла из дома, а когда — сама не помнит. И разулась… босиком легче. Но земля все еще холодная, сонная, спеленали ее корни… или наоборот, она укрыла их, спрятала в серых глубинах от морозов? Не узнать, не понять…

И нет нужды.

Ийлэ дрожит, но не от холода. Холода она больше не ощущает, он остался вовне, как и страхи ее, и сомнения, и дом…

…Райдо.

…Броннуин…

…Нат и Нира…

Не важно.

Важно.

Нет ничего хуже, чем потерять себя в грозу… гроза пока не дошла. Тучи ползут медленно, и небо прогибается пот их тяжестью. Звезды дрожат, повисают на зыбких нитях… вот будет смешно, если нити не выдержат веса их, оборвутся.

И звездный горох посыплется на землю.

Тогда, быть может, Ийлэ соберет его… правильно, целый мешок звездного гороха. Она сделает ожерелье и серьги, и еще браслет, краше которого не будет во всем мире.

Нельзя поддаваться.

Нельзя сходить с ума.

Почему?

Разве безумие так уж плохо?

Ийлэ присела и зачерпнула горсть грязного подтаявшего снега. Стиснула до боли, вялой, далекой.

…мама плясала под дождем, и молнии садились на ее ладони, точно белые птицы, она же со смехом подбрасывала птиц в воздух.

…и те взлетали…

…не птицы, но сонмы белых бабочек, от которых сам воздух дрожал и вода закипала.

…она не всегда успевала, и тогда молнии рассыпались белым пеплом. Грохотало. Пахло грозой, долго пахло, и от маминых рук, и от платья ее, которое потом сжигали в камине… и мама, глядя, как огонь пожирает обрывки ткани, печалилась.

Почему?

Потому что те молнии умирали.

— Будь осторожно, — шепнул отец. — Ты можешь взять их силу… кровь позволит…

…та кровь, о которой он промолчал.

…и почему не рассказал раньше? Берег? От чего? От кого? И что было бы с Ийлэ, не случись война?

Не время для подобных вопросов. Тучи близко. И ветер пробует Ийлэ на прочность, ласкается к ногам, дергает за подол юбки, которая, напитавшись влагой, липнет.

Снять бы…

А почему и нет? Без юбки будет проще…

Ветер смеется. Или не он, но отец… он ведь здесь похоронен, и земля помнит. У земли на редкость хорошая память… и если ей дать силу…

Она проснется.

Рано или поздно, но проснется сама. Нельзя вмешиваться в естественный ход вещей, разве что безумцу. А Ийлэ уже почти. И смех она слышит явно.

— Папа?

Гром отвечает.

Небо дрожит, не небо — щит стальной, по которому бьют молотом, а звезды-подвески звенят, но держатся. Не будет у Ийлэ мешка со звездным горохом. Не будет ожерелья, равного которому…

Смех становится громче.

Отчетливей.

Она оборачивается.

Никого. И ничего. Черная громадина дома. Ставни и те заперты. И правильно, не след подсматривать. Не сегодня, не в эту ночь. Ийлэ стягивает платье, мокрое, липкое и неудобное. А ветер заливается, ласкает, уже не ледяной — горячий.

И дождь идет.

Умыться можно.

Нужно.

Ийлэ подставляет сложенные лодочкой ладони, набирает воду и пьет, мучимая внезапной жаждой.

— Не спеши, — советует тот же голос, которого не существует. — И все получится.

— Я не знаю…

— Знаешь.

Голос не желает слушать возражения, и сомнения Ийлэ ему не понятны. Он уверен, что все-то получится, а в небе грохочут крылья грозовых птиц.

Надо спешить.

И в грязь летят нижние юбки… и чулки шерстяные, колючие… вот так-то лучше… Ийлэ становится на цыпочки, раскидывает руки навстречу грозе.

— Я здесь! — ее голос тонет в громовых раскатах. — Я здесь и вижу вас!

Тучи рвутся.

Расползаются гнилым тряпьем, и в прорехах, чернотой на черном небе кружат птицы. Они спускаются ниже и ниже, разглядывают Ийлэ. Клекочут.

Обсуждают.

Сочтут ли достойной?

Сердце обрывается… и останавливается… вот-вот и смерть. И хорошо. Что может быть лучше смерти в грозу? Ийлэ облизывает губы в предвкушении…

Ну же!

А птицы все кружат, не умея решиться… и белым бутоном в подбрюшье туч расцветает первая молния. Получилось?!

Ийлэ видит ее.

И руки тянет, и не дотягивается, поскольку молния обманчиво близка, но все ж недосягаема. Она застывает, чувствуя, как ноют от напряжения ноги, и спину сводит судорога, и пальцы леденеют.

Ей очень нужно!

Хотя бы одну… одну-единственную… такую, которая не рассыпалась бы пеплом, не превратилась бы в бабочек… не для себя, но для пса.

Он не выживет без молнии.

А Ийлэ — без него.

Капля прирастает так невыносимо медленно, и вытягивается, и все-таки срывается с нити, летит на Ийлэ, разворачивая белые крылья. Падает прямо в руки.

Горячая.

Сладкая.

— Здравствуй, — шепчет Ийлэ молнии.

Касается губами.

Горькая.

И сладкая, как первый мед… терпкая… хмельная. Сила льется, наполняя все тело Ийлэ, меняя его… и ее много, столь много, что в какой-то момент Ийлэ понимает, что не справится с этой силой.

Кровь?

Выходит, ее кровь не столь хороша…

…и сила рвется, вот-вот прорвет тонкую оболочку тела… и само это тело — слишком слабое, чтобы выдержать жар молнии.

Надо выплеснуть силу, или Ийлэ сгорит…

…или выдержать, потому что, выплеснув, она вновь останется пустой, как и прежде…

Ийлэ облизала пальцы, которые сладко пахли грозой.

Выдержит.

У нее почти получилось.

Она стояла, покачиваясь под дождем, который становился все сильней и сильней. И капли касались кожи, каждое прикосновение было болезненным, но эта боль казалась сладкой, как никогда. Ийлэ не то стонала, не то плакала, застыв на грани, не способная сделать и шага.

И не нужно.

Просто стоять.

Ждать.

Гроза закончится сама собой… и молния, растворенная в крови Ийлэ, угомонится.

Уговорила.

Ждала.

И дождалась просвета, которого хватило, чтобы вдохнуть. И этот вдох наполнил легкие пламенем, Ийлэ закашлялась, согнулась, зажимая рот руками, боясь одного — не удержать огонь…

— Ийлэ!

Серая тень растворилась в дожде.

Спряталась.

И возникла сзади, стиснула Ийлэ, прижала к себе.

— Что ты творишь?

Творит.

Что-то творит, сама не зная, что именно. Ее ведь не учили… танцевать под дождем… и молнии держать в руках, но это другое.

Отпускать их, в небо ли, в землю, наделяя ее силой… и этой силы хватало, чтобы очнулись от спячки корни, расползлись бледными змеями, глотая талую воду, чтобы отозвались благодарно зеленью первых ростков.

Для этого и нужна сила.

А она, Ийлэ, нарушила правила.

Взяла молнию себе, выпила всю, без остатка, и теперь…

— Давай в дом… — он, огромный и неповоротливый, не позволяет ей упасть. А лежа было бы легче, он тянет к дому, не понимая, что не успеет.

Поздно.

Тучи черные.

Небо черное.

И коконы молний видны отчетливо. Они появляются один за другим, вспухают, растут и лопают беззвучно… звуки вообще куда-то подевались. Ийлэ видит искаженное криком лицо Райдо, такое белое и в шрамах, которые теперь выделялись отчетливо.

Видит небо.

Землю.

Распахнутую настежь дверь.

И Ната, который бьется, пытаясь стряхнуть руку Гарма. К счастью, тот держит крепко. Понимает, чем опасна нынешняя гроза.

Она видит перепаханные тучи. И шары молний, которые летят медленно… так медленно, что Ийлэ теряется. И от растерянности, наверное, она делает единственное, на что способна: хватает Райдо за шею.

Она прижимается к нему, напрочь промокшему, скользкому и горячему настолько, что собственный ее жар почти отступает. И не успевает сказать, чтобы он тоже обнял… он сам понимает.

Обнимает.

Падает в грязь, перекатывается, пытаясь закрыть собой Ийлэ. Она хотела сказать…

…не успела.

…не услышал.

Две молнии коснулись темных плеч. И звук вернулся, тихое шипение, ласковое почти, а следом — вспышка и дикий, преисполненный боли крик.

Райдо выгнулся, поплыл, покрываясь рябью живого железа, и попытался сбросить руки Ийлэ.

— Нельзя!

Он не выдержит один…

…молнии проходили сквозь него, расползались по крови белыми ветками. Закипало железо, разрывало тело, и Райдо менял обличье, но не избавлялся от рук Ийлэ. Она же тянула силу, уже удивляясь тому, что еще недавно не могла удержать всего-то одну молнию.

Две…

…и еще две…

…и потом она сбилась со счета… кажется, Райдо горел… и она с ним вместе, впившись пальцами не то еще в кожу, не то уже в броню, главное, не размыкая кольца рук. И по коже лилось что-то теплое, липкое… падало на лицо.

Соленое.

Кровь соленая, но ничего… главное, что сердце работает…

Стучит, громыхает в груди, и звук его мешает потерять сознание.

Райдо вдруг открыл глаза, почти белые, расшитые красными нитями кровеносных сосудов. Но взгляд был на удивление разумным. И губы дрогнули, рисуя кривоватую улыбку.

— Мне… мне не следовало выходить… — Райдо облизал губы. — Да?

— Не следовало.

Каждое слово дается с трудом. И в груди больно.

Не только в ней.

Райдо кивнул. И закрыв глаза, покачнулся, осел вдруг, придавливая Ийлэ собственным немалым весом. Ийлэ дотянулась до лица, погладила.

Сердце стучит.

Это ведь хорошо, что сердце стучит… это значит, что выдержали… оба выдержали…

Сила уходила в землю, и земля, оголодавшая после зимы, пила ее жадно, глоток за глотком. Она тянула к Ийлэ бледные нити корней, спеша оплести, и надо было бы встать, закрыться…

Ийлэ лежала.

Глядела на небо, на тучи, все еще черные, но эта чернота уже была безопасна… дождь лил и лил, и воды становилось все больше, а сил — меньше.

Главное, не забывать дышать.

И рук не разжимать, потому что тогда Райдо умрет. А это невозможно, чтобы он умер. Ийлэ не то держала, не то сама держалась, кажется, все-таки плакала, или это не слезы, но дождь? По лицу и по губам, соленый дождь… с запахом крови и обиды.

Не получилось!

Она ведь так старалась… молнию ловила… и поймала… и удержала почти, а он… он пришел и все испортил! Теперь еще и умирать собрался.

— Ийлэ! Ты жива? — Нат упал на четвереньки. — Жива… и ты… и он живы… вставай…

Он говорил что-то еще, толкая Райдо, который не желал подниматься. Он был таким тяжелым, невыносимо просто.

— Вставай, — Нат скулил, дергал Райдо, прислонялся, упирался ногами в землю, скользил, падал и вновь прислонялся, пытаясь если не поднять, то хотя бы перевернуть. — Вставай же, хрысь тебя задери! Вставай же…

А дождь усилился.

Тучи спешили напоить разбуженную до срока землю. Воду та глотала столь же жадно, сколь и силу. Ийлэ закрыла глаза.

Ей хотелось плакать от отчаяния, но воды вокруг и без того хватало.

Глава 13

Райдо знал, что однажды умрет.

Не так.

Он знал, что умрет весной, когда яблони зацветут. И не важно, сколько лет пройдет до этой весны, главное, что умирать без яблонь было обидно.

И обида мешала сосредоточиться.

Кто сказал, что смерть — это просто? Плюнуть бы этому хрысеву умнику в рожу… смерть — это тоже работа, требующая полной самоотдачи… а тут яблони.

Яблоневые лепестки сыпались с неба, и Райдо черпал их горстями, подносил к носу и не чувствовал запаха. Да и на ощупь эти лепестки были неправильными, жесткими, тканными. И Райдо выбрасывал их, чтобы набрать новую горсть.

Безумие какое-то.

Не так люди умирают… а как?

В болоте.

Или на равнине, на яркой зелени, которую вдруг рвут клинки шипов. Люди на них — точно бабочки… Райдо никогда не понимал, зачем убивать бабочек…

…на шпильку.

…клинок… и крови много, запах ее заглушает иные, становится душным…

…кричат…

…и тонут в клубящемся мареве водяного табуна. Спокойная, казалось бы, река вскипает. Плети воды бьют наотмашь, рвут броню, перешибают хребет… вода сама горькая… и единственный шанс выжить — удача…

…удачи было много, но срок пришел, и она иссякла. Это правильно. Другим тоже удача нужна… а Райдо так и не дожил до яблонь. И он с раздражением смахнул лепестки, только те приклеились к коже и загорелись. Ерунда.

Лепестки не способны гореть.

И просачиваться сквозь броню… ядовитые… еще одна альвийская штучка… у них множество, и за каждую приходится платить. Кровью берут, сволочи этакие.

Кровь пошла носом.

И вновь без запаха.

Райдо только отмахнулся. Здесь, где бы он ни находился, все иначе, все ложь, а значит, надо сосредоточиться на главном. А что главное?

Он умирает.

Точно.

Как можно было забыть о таком?

А он и не забыл… не совсем забыл… да, он помнит.

Что помнит?

Грозу, которая шла с юга, кралась полуночным зверем, но Райдо слышал. Не только он. Нат беспокоился, метался по столовой, круг за кругом, и каждый — подальше от окон. Чуял, что эта гроза — не из простых, а молнии не любят детей Камня и Железа.

Почему?

Нельзя отвлекаться. Надо вспомнить, пока Райдо еще не до конца умер, а то так и застрянет же… будет обидно. У всех посмертие нормальное, а у него какая-то хрысева явь с яблоневыми лепестками.

От них кровь горела.

Больно!

Проклятье! Неужели даже теперь он не заслужил, чтобы без боли?!

Гарм самолично поднимал ставни, и на первом этаже, и на втором. Свечи зажег, сказав, что в такую грозу живой огонь нужен. И Райдо с ним согласился.

Свечи.

И столовая.

Ужин в тишине. Ийлэ не ест. Ее будто бы и вовсе нет. Смотрит исключительно перед собой. На руки. Бледные такие руки с длинными пальцами, с суховатой кожей, с бляшками мозолей… он что-то говорит, кажется, про руки?

Или про мозоли?

Не важно, главное, она не слышит.

Натова девчонка грозы боится, она, пусть и человек, но чувствует его настроение, и пугается, не столько за себя, сколько за Ната. Жмется к нему… улыбается виновато.

Талбот про сокровища забыл.

И потерял где-то очки, без которых он полуслеп. Он тоже не ест, наверное, подозревая за кухаркой неладное, разглядывает еду, почти елозит по тарелке длинным носом, и все одно не ест.

Никто.

А потом Ийлэ уходит. И Райдо хочет пойти за ней, но Гарм удерживает:

— Не дури.

Не дурь.

Надобность.

Райдо обещал не мешать… и гроза не причинит Ийлэ вреда, она ведь альва… и знает, что делает. Хотелось бы надеяться, что она знает, что делает.

Райдо утешается этим и еще малышкой, которая на грозу раскапризничалась. Крутится, вертится, сует кулачки в рот, пускает пузыри и хнычет…

— Тише, Броннуин… тише… гроза пройдет… и гром пройдет… птицы прилетят и улетят, а ты останешься. Конечно, останешься, я не отдам тебя птицам.

Райдо шепчет, и шепот кажется громким. А темнота в доме давит, давит… того и гляди раздавит… Райдо мало свечей, пусть их собралось в столовой десятка три, но все одно мало.

Живой огонь не дает обычного успокоения.

И Райдо кружит.

Уже бесцельно, испытывая одно запретное желание — выйти.

Гроза зовет.

Первый раскат грома раздается совсем рядом, от него дом содрогается, а Гарм замирает, прислушиваясь к чему-то.

— Я на кухню пойду, — он не ставит в известность, но просит. — Луиза волноваться будет и…

— Иди.

Райдо радуется.

Подлая радость, неправильная. Он не должен врать своим людям, но если Гарм останется, то удержит… а Райдо нужно видеть, что происходит.

— Возьми, — он протягивает малышку Нире, которая принимает ее, прижимает к себе, сама еще ребенок, как и Нат… слишком они рано сошлись.

Быстро.

Но и эта мысль ускользает.

— Райдо, что ты делаешь? — Нат разрывается между ним и своей женщиной.

— Ничего. Я просто посмотрю…

Ставни снять.

Открыть окно.

Ветер врывается, ему тонкие гардины — не преграда. И ветер пахнет свежей землей, водой и небом. Грозой. Молнией.

Запретным миром.

Райдо не будет выходить. Лишь взглянет.

Убедится, что с Ийлэ все в порядке… или нет?

Он не сразу увидел ее, серую на сером, сплетенную из влажных нитей дождя. Чужую.

Она избавилась от одежды, и нагота ее не выглядела чем-то неприличным, напротив, в глубине души Райдо понимал, что именно так — правильно.

Ийлэ стояла.

И танцевала.

Она раскачивалась, ива на ветру… или не ива, но тонкая молодая осина, которая спешит сбросить покрывало последней листвы…

…вода…

Рисунки водой по стеклу.

По коже, которая была уже не белой, но сероватой, серебристой, словно древесная кора. Руки-ветви тянутся к небу, а небо отвечает.

Райдо видел рождение молнии.

И стыдился, поскольку не имел права смотреть. А он не способен был отвести взгляд. От низких туч, которые прогибались так, что касались пальцев Ийлэ. И в пальцы эти бережно, трепетно даже вложили белый шар молнии.

Ийлэ улыбнулась.

Райдо не видел ее лица, но точно знал — она улыбнулась молнии.

Наклонилась, касаясь ее губами…

Ийлэ не стало.

Не альва.

Не его, Райдо, женщина, которая пока знать не знает о том, что она его, Райдо, женщина. Но лишь сосуд для силы. Та наполняла медленно, пробираясь по руслам кровеносных сосудов, разливаясь по самой крови, зажигая Ийлэ изнутри.

Белый свет.

Ослепительный.

Райдо закрыл глаза, на мгновенье всего, но когда открыл, то увидел, что молния погасла. Ийлэ как-то неловко покачнулась, устояла… она поворачивалась медленно, или это в его, сместившемся восприятии движение получилось медленным, размазанным, но Райдо отчетливо понял: еще немного и она упадет.

Окно рассыпалось стеклянными искрами.

Кто-то закричал, кажется, Нат… лишь бы следом не полез… не надо ему…

Райдо упал на землю, покатился по скользкой грязи. И свитер тотчас пропитался ледяной водой. Холод отрезвил, пусть и ненадолго.

— Нат! Назад! Я запрещаю! Приказ! — голос сорвался, но Нат отпрянул от окна.

Приказ не нарушит.

Хотелось бы думать, что не нарушит… но возвращаться надо, только сперва найти ту, что спряталась в дожде. А он идет, размывает мир, мешает запахи. И вот уже не различить, где небо, где земля. Мир полон воды, и Райдо почти захлебывается.

Идет.

Он помнил, где она стояла… он точно помнил, где она стояла… недалеко ведь.

— Ийлэ!

Не отозвалась. Не услышала. Или сама заблудилась в этом растреклятом дожде.

А небо вспорола белая полоса молнии. И следом накатил гром, громко, оглушая. Ничего, Райдо выдержит. Он грома не боится и никогда не боялся…

Он увидел Ийлэ.

Стоит, прижав руки к груди, покачивается.

Три шага.

Кренится.

Два.

И бежать по грязи тяжело, земля под ногами чавкает, прогибается, шевелится, пытаясь ухватить Райдо. Белыми червями шевелятся слепые корни.

Один.

И он успел подхватить, прижать Ийлэ к себе, мокрую, пахнущую и дождем, и молнией.

Горячую.

Живую.

Прижать и сказать первое, что в голову пришло:

— Что ты творишь?

Ее взгляд, белый, затуманенный, прояснился. И губы скривились, не то от боли, не то в отчаянной попытке улыбнуться. Ей пошла бы улыбка, даже такая, кривоватая, ненастоящая…

— Давай в дом? — предложил Райдо и сделал шаг.

А дом распахнул двери.

До нее тоже недалеко, пусть и по этой предательски скользкой земле, по корням живым… самим бы выжить. Ийлэ двигается с трудом, и Райдо откуда-то знает, что нельзя ее торопить.

Как знает и то, что сам не успеет.

Не позволят.

На черном небе одна за другой рождались молнии, белые, круглые…

…на куриные яйца похожи…

…яйца в корзинке, переложенные соломой…

…деревенские… и старая кухарка сетует, что ныне яйца стали мелковаты, а приличных и вовсе не найти… эти бы ей понравились…

Мысли удивляют своей нелепостью.

А тело — неподатливостью. Он бежал.

Медленно.

Как же, хрысева мать, медленно!

Молнии падали.

Летели.

К нему летели, или к Ийлэ — не суть важно, главное, что спрятаться Райдо не успеет. И он сделал единственное, что мог — упал.

На нее.

Земля мягкая… это он успел подумать? Или все-таки нет?

От первой молнии он закричал… а вторая, вторая — уже почти и не больно. Сколько их было? Много… живое железо закипало.

И кипело.

Он горел, но не сгорал, а мир скручивался тугим узлом, грозя раздавить. Райдо захлебывался жаром.

Огонь к огню.

К жиле материнской, первозданной, которая сожжет до пепла, а пепел смешает с иным.

Переплавит.

Перекрутит.

Выпустит на волю… если выпустит, конечно. Странно, что он сумел сохранить саму эту способность думать. А потому, когда боль вдруг исчезла, Райдо сказал:

— Мне… мне не следовало выходить, да?

Он не услышал ответа.

Он видел не небо, не тучи, в которых иссякли запасы молний, но лишь яркие зеленые глаза альвы.

Вот оно как было… Райдо обрадовался, что вспомнил. И огорчился: все же попрощаться не вышло… и смерть-то нелепая. Молнией убило.

Обидно.

Еще обидней, что яблонь так и не увидел, а те лепестки, которые сыпались с неба, уже и не лепестки, пепел, который в Каменном логе… а странно, раньше Райдо не думал, что пепел так на цветы похож…

Он закрыл глаза, а открыть не сумел.

Веки отяжелели.

Да и само тело вдруг сделалось неподъемным. Он отчетливо ощутил его, тяжелый остов костей, скрепленных нитями сухожилий. Плотные мышцы. И паутина нервов.

Вены, артерии.

Капилляры.

Древо бронхов и мешки легких, которые с трудом растягивались, наполняясь воздухом. А потом ребра сходились и воздух выталкивали. Он поднимался, царапая гортань, и Райдо заходился кашлем.

Его наклоняли на бок.

Раздвигали губы.

И зубы. Райдо стискивал челюсти, но тот, кто держал его, был сильнее.

— Не дури… — голос, который просил не дурить, ускользал, и сознание следом.

Темнота.

Тишина. И никаких лепестков… и верно, какие, к хрысевой матери, лепестки, когда он помереть сподобился…

Не позволяли.

Темнота трескалась, и в трещины просачивалась вода, упоительно сладкая, которую Райдо готов был пить, и пил, много, пока не переполнялся этой водой до краев. И тогда она выливалась из него. Это было обидно, но возвращавшаяся темнота обиду стирала.

А потом вновь вода.

И не только.

— Пей, Райдо, пей… еще ложечку… — уговаривают.

Пускай.

Райдо готов поддаться на уговоры. Он глотает, пусть бы простое действие это требовало от него полной сосредоточенности. Райдо сосредоточен.

Он не чувствует вкуса, только то, что питье горячее, почти обжигающее. Но в отличие от воды оно не выливается из тела. А само тело живет.

Определенно, живет.

Мертвым больно не бывает, иначе какой прок от смерти?

Райдо лежит. Он не сразу понял, что именно лежит, потому как тело свое по-прежнему ощущал плохо. Но все равно обрадовался: все-таки даже лежачая жизнь была лучше смерти.

Тем более лепестки клятые…

…не оставляли…

— Ему не становится лучше…

Ложь.

Становится. Вот например сейчас к Райдо слух вернулся. Частично, потому как ответа он не услышал, и вообще ничего, помимо этого обрывка фразы. Но ведь и это много?

Возвращался не только слух.

Зрение.

Свет пробивался сквозь сомкнутые веки, иногда яркий, иногда тусклый. И Райдо пытался глаза открыть, но был слишком слаб.

Запахи.

Кислый, болезни. Сладкий — мяса. Женский, цветочный… хищный мужской… Райдо помнил, что эти запахи принадлежали тем, кого он знал, но имена ускользали.

Кроме одного.

Ийлэ.

Мягкое. Как вода. И сладкое, как вода… да, он ей так и говорил. Или не говорил, но только думал? Запуталось все, смешалось… но ничего, Райдо разберется. Встанет и разберется.

Когда встанет?

А когда-нибудь… кровать ведь жесткая. Он лежит, лежит, и всю спину уже отлежал. В эту спину впиваются крошки… какая скотина ела в кровати больного?

Раздражают.

И еще одеяло, которое натягивают по самый нос. Одеяло толстое, пуховое, под ним жарко, а ведь в комнате еще и топят… проветрили бы хотя бы раз.

Надо вставать, а то ведь уморят этой заботой.

Надо.

Или хотя бы глаза открыть.

Райдо постарается… вот сейчас и постарается…

У него почти получилось.

Просто сил нет…

— Райдо…

Зовут.

А только отдохнуть собрался. Он вообще болеет… и какого хрыся больного человека сна лишают? Сон для больных очень полезен… а они тут зовут… и вновь кормят.

Бульончик?

Бульончик — это хорошо… но без соли и без приправ… нет, с хорошим Райдо поспешил. Мерзость, но эту мерзость он послушно глотает, потому как силы нужны. Нет, смех кому сказать, чтобы он, Райдо из рода Мягкого олова, был слабее новорожденного щенка…

А глаза он откроет.

Завтра.

Или уже сегодня? Время летит. А под одеялом жарко… слишком жарко… скинуть бы его… и пальцы шевелятся. Или ему только показалось? Шевелятся… точно шевелятся… а если пальцы, то и глаза… свинцовые… оловянные веки, точно, тяжеленные, как щит родовой.

Свет пробивается.

И Райдо жмурится. Стискивает зубы.

Открывает глаза.

А зря… свет яркий… у самого окна положили, хрысь их задери! Солнце слепит. И Райдо жмурится, кажется, слезы текут. Ну вот, не хватало разревется…

— Живой, — говорят ему.

Живой, соглашается Райдо. Он это слово потом произнесет, когда наново научится говорить.

— Ты… — говоривший склоняется к лицу, но все одно не разглядеть, так, белое размытое пятно.

Говорящее.

— Ты… если бы ты знал… как я тебя ненавижу! — острые кулачки тычутся в грудь.

Ненавидит?

Нет, Райдо не чует ненависти.

— Я… я испугалась! Я же просила! А ты…

Плачет?

Наверное. Вряд ли это мокрое, что падает на лицо, дождь… откуда в комнате дождю взяться?

Ийлэ.

Имя-вода.

Женщина-вода.

Гроза и молния в ее ладонях. Молнии горячие, и Райдо обещает, что больше не будет их трогать. Он хотел бы сказать ей, а еще прикоснуться к влажной ее щеке, стирая эти слезы, но пока слишком слаб.

Пока.

Семь дней.

Ийлэ не знала, что время может быть таким вязким.

Минуты тянулись за минутами, и она встревоженно вздрагивала, когда часы внизу подавали голос, отмерив очередной час.

— Он выживет, — Нат уже не спрашивал, повторял это, точно заклятье, и если бы слова имели силу, Ийлэ согласилась бы. — Ведь до сих пор живой, а значит… надо подождать.

Ждали все.

Хмурый Гарм, который, кажется, растерялся, не зная, что ему делать. Нира, испуганная больше обычного. Нат.

Сама Ийлэ.

Она очнулась уже в доме, в постели, куда ее положили, заботливо укрыв одеялом. У постели сидела Нира.

— Сколько? — Ийлэ облизала пересохшие губы.

Она была пуста.

Почти.

Нет, сила оставалась, но на донышке, и этой силы не хватит, чтобы помочь Райдо… а если так, то договор не исполнить… здесь не исполнить, разве что в Предвечном лесу, но Предвечные леса не любят псов еще сильнее, чем молнии.

— Утро уже, — сказала Нира, отводя взгляд. — Совсем утро…

— Райдо?

— Он дышит.

Дышит? Это ведь хорошо, если дышит… это замечательно… значит, он не умер. А если не умер, то будет жить, потому что сильный и справится. У него ведь живое железо… и вообще псы куда выносливей людей…

Ийлэ выбралась из кровати.

Кружилась голова.

Болела неимоверно, и эта боль мешала сосредоточиться на важном.

— Тебе плохо? — Нира помогла устоять на ногах. — Полежи… тебе надо полежать… я принесу поесть, а потом мы…

— Райдо.

— Ему не стало хуже за ночь, — здраво рассудила Нира. — И значит, час-другой он еще потерпит. С ним Нат и… Гарм тоже… и они говорят, что Райдо держится, что ран открытых нет и… и он сильный.

Сильный.

Ийлэ тоже… нет, она хочет быть слабой, и чтобы о ней заботились, но это — потом. Ей надо убедиться. В чем?

В том, что жив.

Дышит.

И сердце бьется.

Ийлэ оделась.

И коснулась макушки Нани, подумав, что она тоже имеет право… но нет, позже, когда Ийлэ сумеет ее донести. А сейчас самой бы добраться.

В комнате Райдо было жарко.

Камин пылал. И свечи.

И близость этого, живого огня успокаивала.

— Он совсем не шевелится, — Нат не повернулся даже, он сидел у постели, напряженно вглядываясь в лицо Райдо.

— Я запретила ему выходить.

— Знаю. Я… тебя не виню. Никто тебя не винит, — Нат потер ладонями глаза.

А он ведь, как и Нира, не спал всю ночь.

И не ляжет, пока не убедится, что Райдо будет жить. Или пока не свалится от усталости.

— Иди. Я посижу, — Ийлэ коснулась руки. — Отдохни… а потом меня сменишь. Или Гарм пусть сменит… ты поспи немного, ладно? И Нира пусть ляжет. Малышку только сюда принесите…

— Я не хочу спать.

— Хочешь. И я захочу к вечеру… это может затянуться надолго. И тогда мы все упадем от усталости. Это будет нехорошо.

Нат кивнул.

Он был разумен.

— Я вернусь через два часа.

— Ладно.

— И… что еще тебе принести? Мы его напоить пытались, но его вырвало… я думал, что за доктором послать надо. Но… он вряд ли что сделает, да?

— Да.

Человек не способен излечить.

А кто способен?

— И Гарм также думает. Сказал, что теперь — только ждать… а я никогда не умел ждать.

— И я.

— Ты ведь его не обидишь, да?

— Да.

Поверил.

И улыбнулся как-то неловко, сразу стало видно, что улыбаться Нат не привык.

— Ты ему нравишься. А он тебе… я вижу… и хорошо… ты лучше, чем другие.

— Какие другие?

— Не знаю. Всякие. Но ты все равно лучше.

Наверное, следовало бы сказать спасибо за столь высокую оценку, но Ийлэ промолчала. И Нат вышел. Он вернулся скоро, принес корзину с малышкой, которую достал, положил на кровать рядом с Райдо.

— Вдруг почует? Он ее любит… а если любит, то вернется, да?

— Конечно, вернется.

Ийлэ хотелось бы верить, если не ради нее — кто она такая? То хотя бы ради Нани… Броннуин… он называет ее Броннуин и Ийлэ начала привыкать к этому нелепому имени. И еще есть Нат, которого Райдо тоже любит… усадьба… ему ведь понравилась усадьба.

— Возвращайся, пожалуйста, — попросила она шепотом.

Услышал ли?

Он лежал так тихо, а Ийлэ боялась посмотреть на своего пса.

А ведь он действительно ее.

Ийлэ его не отпустит.

— Возвращайся, — чуть более уверенно повторила она. — Ты же не можешь нас оставить… ты обещал, что будешь заботиться обо мне… и о ней тоже…

Бледный.

Белый какой. И сердце бьется то часто, быстро, то медленно… главное, чтобы выдержало. А оно надежное, большое.

— Зачем ты пошел за мной? Они бы не тронули меня… не тронули… я, наверное, плохо умею объяснять… — Ийлэ коснулась его руки.

Холодная.

И вялая.

— Если бы я не смогла удержать силу, то просто отдала бы ее… земле отдала бы… и я отдала, а ты… не умирай, пожалуйста…

Он не умер. Ни в этот день, ни в следующий.

Лежал.

Дышал.

Глотал воду с ложечки, и бульон. И сердце успокаивалось, выбивало ритм.

Время.

Его вдруг стало так много, что Ийлэ не знала, куда девать. Она ждала. Отсчитывала про себя секунды, потому что наедине с собой, в тишине, сходила с ума.

Она рассказывала Нани сказки.

И пересказывала.

Путалась в словах.

Играла. Кормила. Что-то ела сама. Иногда — проваливалась в муторный сон, в котором снова шел дождь, правда, обыкновенный осенний. И кто-то страшный прятался в этом дожде. Ийлэ пыталась от него сбежать, но поскальзывалась и летела в грязь.

Проваливалась.

В яму волчью, в которой кольями торчали одревесневшие старые корни, они пробивали Ийлэ, и она умирала, чтобы очнуться и понять — жива.

Семь дней?

Или восемь?

Нат считал, но Ийлэ стеснялась спросить, как стеснялась и рассказать о своих снах.

А потом Райдо открыл глаза.

Не чудо ли?

Чудо было столь долгожданным, что Ийлэ совершенно растерялась. И расплакалась. И сказала:

— Я тебя ненавижу.

Дура.

Он же улыбнулся… шевелиться не мог, но улыбнулся же…

И тогда Ийлэ поняла: он будет жить.

— Знаешь, — сутки спустя он сумел сесть, опираясь на подушки, которые притащил Нат, но все же сидел, — а она издохла…

Райдо медленно шевелил пальцами, которые плохо слушались. И трогал шею, грудь, плечи, точно проверяя, есть ли они.

— Кто?

— Тварь, которая внутри меня. Я ее больше не слышу. Она сдохла, да?

Райдо протянул руку.

Все еще холодная. А он утверждает, что в комнате жарко, и прав, конечно, жарко. Натопили так, что дышится с трудом, только ему тепло нужно, чтобы отогреться.

А он капризничает.

Его ладонь Ийлэ взяла обеими руками.

Закрыла глаза.

Сосредоточилась, потянулась к разрыв-цветку, который… которого больше не было.

— Да… кажется… — Ийлэ пробовала вновь и вновь, но сила ее уходила в пустоту, чтобы вернуться эхом. — Я… я про тебя думала, а не про него…

— И значит, получилось?

Руку высвобождать Райдо не спешил.

— П-получилось.

Случайность, не более того…

— У меня кровь закипела, — второй рукой Райдо почесал нос. — Вот тварь и сварилась… я сам едва не сварился… думал, сдохну.

— Ты… бестолочь! Хуже Ната.

Ухмыляется только.

Довольный.

И ему кажется, что все чудесно, что получилось же… не понимает, что шансов выжить почти не было, что еще одна молния и…

— Не плачь.

— Я не плачу, — Ийлэ поспешно вытерла глаза. — Здесь дымно. Вот и слезятся.

— Ну да…

А что ему сказать? О страхе своем? О том, что она, Ийлэ, не желала ему смерти? Он знает. Или о том, что не хотела бы жить без него? А этого ему знать не следует.

И без того чересчур самодоволен.

— Ийлэ…

— Да.

— Я все понимаю. Мне не следовало лезть. А я сунулся. Испугался за тебя. Сдурил. Вот и за дурость свою получил сполна… и если бы не ты, я бы сдох там… а ты что-то сделала… спасла… а кровь все одно кипела… или не кровь, но живое железо. Главное, что прожарило меня, как того кабана на королевской свадьбе, до корочек хрустящих. Я-то не кабан, выдержал. Твари же тяжелей пришлось… и вот.

И вот.

Иначе не скажешь.

Ийлэ отпустила его руку, но Райдо потянулся, дотянулся до щеки.

— Теперь все будет хорошо. Веришь?

— Да.

Она солжет.

Или нет, она ведь верит, что и вправду будет хорошо… он здоров. И разве это плохо? Отнюдь. Он поднимется с кровати. И постепенно отвыкнет от боли, это легче, чем привыкать. Он вспомнит, каково это, быть собой прежним, который в полной силе.

Слово сдержит.

Позаботится об Ийлэ… и не о чем печалиться, совершенно не о чем, разве что о том, что Ийлэ больше не нужна ему.

Это такая мелочь…

— Мы позже поговорим, ладно? Мне… мне пора… там Нани… или Броннуин… я подумала, что Броннуин — красивое имя. Не альвийское, но… кому теперь нужны альвийские имена? А так… Броннуин ей будет легче и…

— Иди, — Райдо смотрел внимательно и, кажется, сумел заглянуть в мысли, но и пускай.

Ийлэ нечего прятать.

— Иду… Ната позвать?

— Позови.

— Он о тебе беспокоился… и я уже иду.

— Уже иди. Сбегай.

— Что?

— Ничего. Тебе послышалось.

— Да?

— Конечно. Мы и вправду поговорим потом. Обо всем. Обещаешь?

— Да.

Ей легко дать слово. Быть может, его вовсе не понадобится держать, а сейчас это слово дало свободу. И шанс сбежать. Она не ослышалась, а он правильно все понял.

Наверное, Ийлэ неправильной уродилась, если все время от чего-то бежит.

Кого-то.

Того, кто прячется в дожде и с каждым разом подходит ближе. Он ждет, когда Ийлэ совершит ошибку. И знает, что там, во сне, ей некуда деваться.

Это несправедливо.

Ей удается спрятаться, не от снов, но от Райдо, в собственной комнате, уже почти обжитой, привычной.

— Он нас не обидит, — Ийлэ коснулась курносого носа дочери. — Вот увидишь… мы ему не нужны, но не обидит… не прогонит. Позволит остаться в поместье, будет заботиться… как о со-родичах… а больше нам ничего и не нужно.

Ложь.

Вот только правда пугает. Ийлэ к ней не готова.

Она прячется день и другой.

И третий тоже, уже сама не понимая, от сна или от яви. Наяву нет дождя, наяву солнце яркое пробирается в окна. Наяву пахнет весной и валерьяной, почему ею? Ийлэ не знает, но с каждым днем запах становится все более резким, раздражающим.

Ийлэ ищет его источник, но бесполезно.

Кажется, этот запах существует исключительно в собственном ее воображении.

И когда она почти готова была сбежать от него, появился Райдо. Вошел без стука, огляделся.

Хмыкнул.

— Поговорим? Ты обещала.

— Да.

— Да обещала или да поговорим?

— Поговорим.

— Не здесь.

Он стал чужим. Немного.

Не настолько, чтобы бояться, но это лишь начало, верно?

— Ийлэ… — он замолчал и вздохнул. — Я скажу Нату, чтоб за малышкой приглядел. С ней все хорошо?

— Да.

— А с тобой?

Промолчать? Молчание — ведь не ложь, а скажи Ийлэ правду, он начнет допытываться. И тогда узнает… о чем?

О том, что ей снова страшно.

Стыдно.

Получится, что Ийлэ ему не верит. А она верит, но вместе с тем и боится.

— Ладно. Идем.

И точно опасаясь, что она сбежит, Райдо взял ее за руку. Собственная его ладонь больше не была ни холодной, ни влажной. Шел быстро, но Ийлэ успевала следом.

— Садись, — Райдо развернул кресло. — Пожалуйста.

Села.

Ровно, как должна сидеть леди.

И руки сложила на коленях. Про осанку вспомнила. Лучше про осанку, чем про другое…

— Ийлэ, — Райдо устроился на полу. — Скажи, чем я тебя обидел?

— Ничем.

— Точно?

— Да.

— Тогда почему ты меня бросила?

— Что? — этого Ийлэ не была готова услышать.

— Бросила, — повторил Райдо. — Почему?

— Я не…

— Когда я был болен, ты сидела рядом… Нат сказал. Ты и он. Вы двое. А я очнулся, и ты ушла… мне, знаешь ли, обидно немного. Я понимаю, что сделал глупость, когда сунулся под грозу, но ведь все к лучшему… и я здоров. Что не так?

— Ничего.

— Ийлэ, — он дотянулся до ее подбородка. — Пожалуйста, не лги мне. Я в принципе ложь не люблю, а уж от тебя…

— Я не…

Укоризненный взгляд. А она не собиралась лгать. Ей просто сложно было объяснить все, слова найти, чтобы рассказать и не обидеть. Хотя бы не обидеть.

Или рассказать?

— Я тебе больше не нужна, — у нее получилось отвести взгляд, и Райдо убрал руку.

— С чего ты взяла?

— Ты здоров.

— И что? Это разве повод отказываться от человека? Ладно, от не-человека, но и не повод! Я… я вот тебя, знаешь ли, ждал… несколько дней ждал, как будто…

— Извини.

Фыркнул.

А ведь и вправду обиделся за то, что Ийлэ не пришла.

— Лежишь там бревном… тоскуешь… а она не идет и не идет. И книжку почитать некому. Одеяло поправить… погладить опять же. Ладно, без поглажки я как-нибудь еще обойдусь, но хотя бы слово доброго я заслужил?

— Нат не сказал?

— Нат — это совсем не то.

Наверное.

Ийлэ даже стыдно немного, что… он и вправду ждал.

Зачем?

— Все изменилось, — она сказала, потому что молчать рядом с ним было невыносимо. Не сейчас, когда Райдо ждет ответа.

— Изменилось. Я перестал подыхать. Или ты думаешь, что я сразу стану… другим?

— Не сразу.

— Но стану?

Ийлэ кивнула: уже становится. Он сам не замечает, как меняется, и не заметит, просто в какой-то момент окончательно поймет, что свободен и от разрыв-цветка, и от Ийлэ. Тогда Райдо уйдет, а ей будет больно. Ей уже больно, но она готова эту боль терпеть.

— Глупости.

Райдо стащил ее с кресла и обнял.

Тепло.

Уютно в его руках. Тянет закрыть глаза и довериться, рассказать все-все и про страхи, и про сны, и позволить ему справиться со всеми бедами. Он сумеет. Он сильный.

— Я ведь давал слово, что буду о тебе заботиться… и буду… и если ты собралась сбежать, то я не позволю, слышишь? — он говорил шепотом, но шепот этот казался громким. — Не позволю… я хорошо след беру и найду тебя. Даже в лесу найду.

— Я не сбегу.

— Не надо, Ийлэ… не уходи. Мне будет плохо без тебя.

— Почему?

— Потому что было плохо, когда ты не приходила…

— Ты мог позвать. Через Ната.

— Мог бы, наверное. Но это уже не то… я тоже гордый… только гордость и глупость часто синонимы. Видишь, какие умные вещи я теперь говорю?

— Вижу.

— Ты мне нужна. И раньше была. И сейчас нужна. И потом тоже. Я знаю.

— Ты…

— Нет, Ийлэ, я ведь не ребенок… мягко говоря… я думал, что умру, но выжил. И, проклятье, ты мне говорить будешь, что я не знаю, чего мне для счастья надо?

— И что?

— Ты. И малышка… и Нат вот с его женой… мне своя стая не положена, я младший. И жилы не дадут, потому что… не важно, просто не дадут. А без жилы нет дома. То есть, не должно бы быть, но вот он, существует… и семья тоже…

Он говорил, рассказывая об этой своей ненормальной семье, где найдется место для каждого, а Ийлэ слушала. Согревалась. И слушая, провалилась в сон.

На сей раз вода была горячей.

Она лилась с неба прочными струями, которые опутывали Ийлэ, словно сеть.

Сеть и есть.

И тот, кто прятался в дожде, смеялся. На сей раз он подобрался совсем близко. Ийлэ чувствовала на себе его дыхание, и рванулась в отчаянной попытке разорвать водяные нити.

— Ийлэ… — сказал тот, кто прятался…

…в дожде.

Райдо.

— Тише, девочка моя… тише…

Нет его, крадущегося, безымянного, но опасного. А есть Райдо…

Есть.

Существует. Он настоящий, он пахнет для разнообразия не собой, но свежим кофе и еще мятой. Обнимает. Ийлэ и сама жмется к нему, спасаясь от кошмара.

Только сон.

Сон там, по другую сторону яви.

А здесь Райдо в белой своей рубашке с накрахмаленным воротничком, в домашней куртке и тапочках вязаных…

— Сон плохой, — призналась Ийлэ, отпуская куртку, в которую вцепилась. — Просто сон… плохой.

— И давно?

Она кивнула, добавив:

— После грозы… я за тебя испугалась.

— А я за тебя.

Он разжал руки, позволяя отстраниться.

— Не уходи, пожалуйста. Я буду тебя защищать.

— От снов?

— И от снов в том числе.

Хорошо, если так.

А весна разгоралась.

День за днем все ярче. Она перерисовывала мир наново красками первоцветов, белых, лиловых и синих, желтыми россыпями гусиного лука, который пробрался в сад. Молодой зеленью, что проклевывалась, спеша использовать заемную силу.

Землей.

Небом, тоже менявшемся неуловимо, но вместе с тем — явно.

И яблоневый цвет наливался белизной.

Вот только кошмары не уходили.

Глава 14

Письмо доставили на дом, и посыльный, паренек в огромной куртке, явно отцовской, большой, несмотря на то, что надета она была на два свитера, озирался вокруг с немалым любопытством.

— Отвечать будете? — поинтересовался он, вспомнив о служебном долге.

Райдо покачал головой: если и будет, то письмецо сам на станцию свезет, а то мало ли… в последнее время было тревожно. Он не мог сказать точно, что именно было источником этого беспокойства.

Ночные кошмары Ийлэ?

Или ее дневная настороженность, точно внезапное выздоровление Райдо спутало какие-то собственные ее планы.

Либо же то кажущееся спокойствие, которое царило вокруг. Об усадьбе, равно как и о хозяине ее, все словно бы забыли. Мирра и та заглядывать перестала… и это было неправильно.

— Что в городе слышно? — Райдо бросил парню монетку, которую тот поймал на лету и, довольный донельзя, сунул в карман.

— Да… все то же… лавку бакалейщика обнесли! А еще на дорогах шалят. Говорят, что к нам караван шел, так не дошел. В лесу нашли и всех мертвыми! — он говорил, радуясь, что есть кто-то, для кого нынешняя новость и вправду является новостью. — Разбойники, стал быть. И шериф выезжал на них, только никого не взяли… да у шерифа людей немного… а потом вот попритихли… дороги развезло, кому ездить?

Паренек, вспомнив о том, что не просто так он здесь, но представителем почтовой службы, конторы весьма серьезной, приосанился и заговорил неторопливо, старательно отмеряя слова.

— А еще двух девок зарезали…

Райдо насторожился.

— Кто?

— Так… клиенты… оно ж бывает-то, — паренек поправил кепку, которая тоже была велика и норовила съехать на нос. — Девки-то того… ну… из этих, которые…

Несмотря на всю наносную серьезность, он густо покраснел.

— Шериф заарестовал одного, который приезжий… он к Нельке приставал, ругался, что она его обнесла. А потом отпустил, потому как доказательствов прямых нету. Хотя все нашии говорили, что нельзя отпускать, вешать надо… но приезжий не дурак какой, быстренько слился из городу-то… только и видели. Мальшины-младшие по следу пошли, да только какие по дождю следы.

Паренек вздохнул, сожалея, что этакое злодеяние осталось безнаказанным из-за слабости шерифа. Только Райдо подозревал, что тот самый приезжий к убийству проститутки отношения не имеет. И что шериф о том знал… хорошо, хоть не повесил постороннего человека. Верно, осталась еще совесть.

— Еще что говорят?

Райдо кинул вторую монетку, и паренек задумался, пытаясь представить, какие из слухов, что гуляли по городу, будут интересны.

— Еще… град был… сильный… и буря. У трех домов крыши посрывало, а еще тополь старых рухнул и прямиком на часовню. Пробил все. Говорят, — он понизил голос и отступил, просто на всякий случай, — что это все альва…

— Крышу посрывала?

— Нет, бурю устроила… что злится… а альвы на грозу силу имеют. Вот и сколдовала, чтоб людям, значит, жизнь попортить.

— И кто говорит?

— Да… бабы… ерунда, правда? — паренек уставился светлыми глазами с такой надеждой, что Райдо четко осознал: слухи эти гуляют давно и корни пустили прочные.

Им не то, чтобы верят… нет, находятся и те, которые верят, но таких мало.

Пока.

— Ерунда, — Райдо улыбнулся широко, демонстрируя клыки. — Полная ерунда. Бабьи сказки.

— Вот! И я так говорю…

Паренек донельзя собой довольный, вскарабкался на спину пегой кобылы, весьма меланхоличного нрава. И выбравшись на большак, обернулся-таки, не удержался.

Вот только пса не было.

А дом… дом стоял себе, как и прежде. Обыкновенный… белый только… а поговаривали, что непростой дом, что в нем клад спрятан неимоверный, и что стережет его прежний хозяин.

Проклятый.

Дом-то он на человечьих костях построил…

Точно ерунда… костей Гашек ни одной не увидел, да и пес выглядел спокойным. А разве ж можно спокойным быть, когда в этаком страшном месте обретаешься? Вот то-то и оно.

Выходит, не такое место и страшное.

Жаль, альву увидать не вышло…

Конверт Райдо вскрыл в кабинете, глянул на кривоватые закорючки и придвинул зеркало поближе.

Райдо, дорогой мой друг, пишу тебе, надеясь, что ты, скотина упрямая, еще жив и бодр. Давненько я не получал от тебя весточек, и обстоятельство сие ввергает меня в пучину печали.

Впрочем, подозреваю, что ежели бы ты вдруг вознамерился вернуться к жиле первородной, меня бы о том известили. А потому полагаю, что дела твои, о коих моя драгоценная супруга велит интересоваться приличий ради, ежели не хороши, то сносны.

Мои же, коль тебе интересно хоть сколько, и вовсе замечательны, поелику я вовсе остепенился, а в самом скором времени обзаведусь и наследником.

Райдо, хрыч ты старый, я ж надеюсь, что ты почтишь меня присутствием? Или как там еще принято? Соизволишь оторвать свою великовельможную задницу да заглянуть в наши края?

Обещают, что ранней осенью родит.

И мальчишка будет по каким-то там их приметам. Мне-то все едино, что малец, что девка. Странно так. Я и папаша…

Какой из меня папаша?

Приезжай. Порадуешься за меня. Или посочувствуешь. У тебя это, помнится, здорово выходило.

А теперь, собственно, о деле, которое, выражаясь изящным языком, какового от меня супружница требует, а отказать ей не могу, поелику она от отказа в волнение приходит, что в ее положении чревато.

Никогда не спорь с беременной женщиной!

А лучше вообще держись подальше, не то все одно виноватым будешь.

О чем это я? Голова пухнет, спасу нет. О деле, стало быть… дело же такое. Дошли до меня слухи, что будто бы папаша Брана, о котором ты, старый хрыч, небось уже и запамятовать успел, возжелал премного с райгрэ примириться. И от желания этого строчит послания, одно другого длиньше, клянется в вечной любви и поклоны бьет, о прощении умоляя.

Нет, я-то те послания читать не сподобился, однако же ж большого ума не надобно, чтоб понять, чего эта скотина старая добивается. Ежели райгрэ простит и запрет свой снимет, то папаша Бранов первым же днем к тебе в гости наведается и отнюдь не с розанами в зубах.

Райдо отложил лист, который обрывался, подведенный длинной кривоватой чертой. Под ней письмо продолжалось, но почерк Кеннета изменился, сделавшись четче, аккуратней, что само собой свидетельствовало о новостях не самых приятных.

Имелась за старым приятелем одна особенность: чем гаже были новости, тем аккуратней почерк.

Райдо вздохнул и подвинул чистый лист.

Все же голова по-прежнему варила туговато, и читать Кеннетовы каракули без перевода Райдо не умел.

Друг мой Райдо, верно говорят, что лучше лишний раз промолчать, нежели молоть языком, как то за мною водится. Не подумай, что на старости лет я сделался суеверен, но иные совпадения иначе, нежели происками самое судьбы, в которую мы оба верим, не объяснить.

Я не успел дописать письмо, которое ты, надеюсь, уже прочел, не раз и не два кляня мой корявый почерк. Впрочем, зная некоторые мои особенности, ты теперь желал бы, чтобы этот почерк по-прежнему оставался корявым.

Не могу сказать, что новости, которые я собираюсь тебе сообщить, плохие, но и хорошими их не назову. Скорее уж жопой чую грядущие неприятности, но не могу сказать точно, откуда их ждать.

Мой старый приятель, знать о котором тебе не надобно, сообщил преудивительную новость. Райгрэ Медных отозвался-таки на послания Бранова папаши и дал свое согласие на встречу. И встреча сия состоялась третьего дня. Длилась она почти час. И ежели перед самой встречей райгрэ был настроен послать дорогого со-родича в хрысевы леса, то после сменил гнев на милость.

К сожалению, мой старый приятель знать не знает, о чем шла беседа, поелику он не настолько глуп, чтобы рисковать и совать и без того чрезмерно длинный нос в дела райгрэ. Но предполагает, что папаша Брана вовсе не планы мести излагал.

Пока ему свободы не дали, но и назад не спровадили, что навевает некоторые опасения. Похоже, что райгрэ взял паузу на размышления. И узнать, о чем же таком размышлять станет, при всем моем желании я не смогу. Однако я перекинулся парой слов со своим папашей. Он-то в высокое общество вхож, а потому и последние сплетни знать должен.

По его словам выходит, что райгрэ Медных весьма заинтересовали вопросы наследственного права, а в частности прецеденты, когда это право распространялось на полукровок.

Думай сам, Райдо. Ты умный. И башка у тебя большая. Но сдается мне, что весьма скоро решение будет принято. И я даже подозреваю, какое именно. Райгрэ проще дать согласие, глядишь, Бранов папаша и угомонится, остынет с местью, нежели запретить и получить ослушника.

Мои приятели пока приглядывают за домом. Я же разошлю весточки и нашим. Приглашу к тебе погостить. Оно, конечно, Гарм — парень надежный, за него хорошие люди ручались, но много — не мало… если что, чай, не объедим. А коли Бранов папаша, дозволение высочайшее получив, сунется, то беседу с ним лучше беседовать при своих людях. Тогда, глядишь, и выслушает.

Нет, про него говорят, что не такая уж и скотина. Но в сыночке своем души не чаял, а потому, Райдо, жопой чую, ничего хорошего тебе от этой встречи ждать не стоит.

Пишу и думаю, что свидимся мы с тобой скоро.

И встрече этой я премного порадуюсь.

Так ты как там, еще не надумал жениться? Смотри, папенька мой, хоть и недолюбливаю я его за старое, но законы знает крепко. И баит, что на стороне Медных тот.

В общем, кланяюсь и желаю тебе крепкого здоровья.

Пригодится.

Райдо отложил письмо и закрыл глаза.

Прав был старый товарищ. Крепкое здоровье еще как пригодится… и нервы не лишними будут.

Следующие несколько дней ничего не происходило.

Дождь не в счет, яркий, весенний, он начался в полночь и к полудню расплавил остатки снегов, отмыл каменные стены старой башни до блеска, а на заднем дворе оставил зеркала луж.

В лужах отражалось солнце, желтое и яркое, как апельсин.

И это апельсиновое близкое солнце манило, что суматошных серых воробьев, что галок, что старого грача, который взял за обыкновение расхаживать по крыльцу утренним дозором.

Птицы Райдо забавляли.

Люди — тревожили, пусть и походили на этих самых птиц.

Они появились на излете первого месяца весны. Появились без приглашения, стаей беспокойных галок, ряженых в черное, одинаковых, что в своем трауре, что в обычной человеческой суетливости. Они крутят головами, шепчутся, жмутся друг к другу, глядя на Райдо с откровенным страхом, и лишь их предводительница, женщина-ворона в сером платье с черной шалью на плечах, спокойна.

Она выделяется, и тем, что на голову выше сотоварок, и этим своим нехарактерным спокойствием, и нарядом.

Черные манжеты.

И черная шляпка, украшенная крупными черными бусинами. Из украшений на женщине — серьги и крестик, тоже черный, выглядящий опаленным.

Вдовье узкое кольцо на пальце.

Палец этот то и дело касается крестика, точно проверяет, на месте ли он. Наверное, этот символ веры бесконечно важен для женщины, если она боится потерять его. Или не потерять, но остаться без божественного покровительства? Но ворона, как есть ворона, и птичьи круглые глаза поблескивают по-за сеткой вуали, разглядывают Райдо.

И губы сжимаются.

Губы у нее узкие, вялые, такие не оживить помадой.

— Слушаю вас, — молчание затягивалось, и Райдо это было не по душе, как и сам визит.

Женщина-ворона откинула вуаль.

Лицо худое, изможденное даже, с глубоко запавшими глазами, с острыми скулами и вялым подбородком. Серое. И серость эта — вовсе не от телесной истощенности.

Нос вот массивный, и вправду напоминающий клюв. Острый. Лоснится и красный, с крупными порами.

— Мы принесли вам петицию, — женщина-ворона смотрит в глаза, без вызова, но с бесконечной усталостью, которая так хорошо знакома Райдо.

Эта женщина хочет уйти.

Она еще жива, и проживет, быть может, год или два, а то и десять, а может, и того больше. Ее держит исключительно вера и этот чугунный крест, в который она вцепилась.

Дело.

Бумага, сложенная вчетверо, запечатанная сургучом. Лист она протягивает двумя пальцами, точно опасается даже ненароком, случайно, прикоснуться к Райдо.

Он берет.

Он догадывается, что там, за этой печатью. Бумага плотная, гербовая. А сургуч вот дрянной, крошится. И Райдо, пытаясь скрыть раздражение, смахивает крошки со стола.

Читает.

— То есть, — он откладывает бумагу и закрывает глаза, приказывая себе же успокоиться. — Вы хотите, чтобы я отдал вам Ийлэ?

— Передали, — уточняет женщина-ворона. — Не нам, но в руки правосудия. Во имя справедливости.

И свита ее кивает, взрывается сонмом визгливых голосов, каждый из которых Райдо слышит, но не способен понять ни слова. И голоса эти сливаются в клекот.

— Тише, — он поднимает руки, и стая смолкает. — Справедливости, значит?

Женщина-ворона стискивает в кулаке крестик.

— Справедливости.

Слово тяжелое, как камень. После него становится тихо, галки и те забывают дышать, они, подражая серой своей предводительнице, тянутся за крестами в едином порыве, в едином жесте, и это единство смущает Райдо.

Он знает, что не сумеет их переубедить, но он попытается.

И откидывается в кресле, упираясь затылком в холодный подголовник. Смотрит долго, тянет время, подбирая слова, ведь он никогда-то не умел ладить со словами.

— Справедливости… — Райдо трогает языком клык, который начал вытягиваться, выдавая его раздражение. — А что вы считаете справедливым для… нее? Лично вы?

Женщина-ворона не станет уходить от ответа.

И сейчас вновь поджимает губы, и рот ее превращается в тонкую щель, которую Райдо хотел бы зашить. Он даже представил, как перехватывает ее грубыми стежками, навощенной нитью, прочной, такой, чтобы удержала эти губы.

Но нить и иголка — фантазия. И губы раскрываются, чтобы выплюнуть очередное слово:

— Суд.

— И кто станет судить?

— Люди.

— Те, которые подписали петицию?

Пальцы уже не стискивают крестик — ласкают, скользят по черным изгибам чугуна, и в этой ласке видится Райдо нечто невообразимо отвратительное, от чего к горлу подступает тошнота. Узкие губы складываются в подобии улыбки.

— Да.

— Приговор, полагаю, уже вынесен.

В птичьих бесцветных глазах не различить эмоций.

— Возможно.

— Вам это представляется справедливым?

Пальцы замирают над крестом, над фигуркой распятого человека, неимоверно хрупкой, не способной защититься от навязанной ласки.

Женщина молчит.

И ее спутницы тоже. Они почти ненавидят Райдо за вопросы его, за нежелание просто исполнить их просьбу. В конце концов, разве о многом они просят?

— За что вы ее ненавидите? — Райдо убирает бумагу в ящик стола. Он отправил бы ее сразу в камин, но это невежливо по отношению к дамам из комитета.

— За то, что она — альва.

Улыбка у женщины-вороны мертвая.

— До войны вас этот факт, полагаю, не смущал?

— До войны, — тон в тон ответила она, — мои сыновья были живы. И муж.

— Мой… — подает голос сухонькая старушка, прикладывая к сухим глазам платок. Платок белый, и он выделяется на черноте ее наряда слепым пятном.

— И мой… — это слово подхватывают, повторяют на все лады, прилепляя к нему имена тех, кого больше не было в живых. Райдо не мешает.

Слушает.

Если бы он мог, он вернул бы этих людей, но на подобное чудо, кажется, не способен даже человеческий бог. Райдо же не бог, и чуда от него не ждут, а ждут… мести?

Утешения?

Не понимают, что месть не способна утешить.

— Их убила Ийлэ? — ответ известен, и вопрос этот женщины задавали себе не раз, и ответ давным-давно подыскали верный, такой, чтобы устроил их.

— Нет. Их убили альвы. Но вам это ведь не интересно, верно? — женщина-ворона поднялась. — И петицию нашу вы отправите в камин, как только мы выйдем.

Она говорила сухо, равнодушно.

— И альву вы не отдадите. Вы полагаете, что ваше… происхождение, — в ее взгляде впервые мелькнуло что-то, отдаленно похожее на чувство.

Чего?

Ненависти, и думать нечего.

— …делает вас особенным… возвышает над людьми…

— Делает, — согласился Райдо, тоже поднимаясь. Если им так необходимо кого-то ненавидеть, то пусть ненавидят его. От ненависти невозможно избавить, здесь не спасут ни сердечные капли, ни сердечные же беседы, но ее хотя бы можно перенаправить. — И возвышает.

— Свои желания вы ставите выше нужд общества…

— Не ставлю, но полагаю, что вряд ли общество так уж нуждается в смерти одной девчонки…

— Вам она нужнее.

— Верно, — Райдо наклонился, перегнувшись через стол. Он нависал над женщиной-вороной, и мог бы теперь пересчитать все бусины на ее шляпке, или черные перья, которыми шляпка эта была украшена… он мог бы разглядеть каждую морщинку на серой ее коже.

И запах теперь ощущал ясно: мирры и ладана.

Воска пчелиного.

Мяты. Мелиссы. Пустырника.

Горя.

— Мне она нужней, — он смотрел в блеклые глаза, в свое отражение в них, и не видел ни страха, ни разочарования, лишь решимость. Или правильнее будет сказать — одержимость. И тянуло схватить эту женщину за узкие плечи, тряхнуть так, чтобы треснула ледяная игла внутри нее.

Выплеснулась боль.

А с нею, как с гноем, вышла бы и ненависть.

— Вы трясетесь над своей игрушкой, — женщина не отступила ни на шаг. — И не видите ничего вокруг. Вы… вы погубите себя. Ради чего?

— Ийлэ — не игрушка.

Не услышали.

— Мы не отступим.

— Вы — это кто?

— Граждане. Неравнодушные граждане, — ответили ему с улыбкой, которая могла бы показаться издевательской, не будь она настолько неживой.

— Что ж, — ответил Райдо. — Благодарю за предупреждение.

От них остался тяжелый запах, все та же мирра и треклятый ладан, от которого нос начинал чесаться, и Райдо скреб его, кляня себя за мягкотелость.

Следовало с порога их выставить.

Неравнодушные граждане.

— Зачем они приходили? — Ийлэ вошла без стука.

И вновь босая.

Ступает на цыпочках, осторожно. Крадется? И юбки подняла так, что видны вязаные носочки с белыми помпонами.

— Передали петицию…

Кивает.

И останавливается у кресла, которое занимала женщина в сером. Ийлэ проводит по спинке кресла пальцами, а потом долго их обнюхивает.

Хмурится.

Ей тоже не по вкусу мирра и ладан.

— Они меня ненавидят?

— Не тебя, — Райдо оставил окно открытым, пусть ветер вычистит комнату. — Они ненавидят альвов, а ты…

— Единственная оставшаяся альва в округе. А может, и во всем мире.

— Ну… я бы не был столь категоричен. Мир большой… но да, альвы нынче редкость.

Его редкость кивнула и от кресла отошла.

— Они не оставят меня в покое…

— И это странно.

— Почему?

Райдо присел на кушетку.

Зеленый ей к лицу, только этот зеленый — тяжеловесный, осенний цвет, утомленный долгим летом, разбавленный нитями серебра. И сама ткань теплая, плотная.

— Присядь, — Райдо протянул руку, и она подчинилась.

Пальцы тонкие.

Ладонь бледная. И эта бледность для альвов характерна, но… почему-то страшно, что заболеет, и Райдо прижимает ее руку к своей щеке.

— Что ты делаешь?

— Грею тебя.

— Я не замерзла.

— Замерзла, но опять упрямишься. Вот в кого ты такая упрямая, а? И вторую дай…

Дала.

От кожи ее тянет молоком и сыром, имбирным печеньем, пожалуй… и хорошо, Райдо имбирное печенье обожает.

— Когда ты так делаешь, я… — Ийлэ осеклась и отвернулась.

— Тебе плохо?

— Нет.

Молчание. Признание.

— Неправильно. Не спокойно. Я знаю, что ты меня не тронешь, но…

— Больше так не делать?

Кивок.

— Я постараюсь, — ему сложно не прикасаться к ней, а еще сложнее объяснить, почему эти прикосновения так нужны. Пожалуй, и себе-то объяснить не выйдет, не то, что альве. Но хотя бы не сбегает. — Весна уже…

— Три недели.

— По календарю если, но да…

…Три недели.

И солнце, которое вдруг налилось, отяжелело.

Нежданное тепло. И ветер с цветочным пряным ароматом. Капель. Снег, что слез старой отлинявшей шкурой. Ледяные ручьи во дворе и лужи, и целые моря.

— Ты появилась поздней осенью. И тогда же шериф приходил… просил тебя отдать.

Весна.

И старая верба очнулась на тепло, проклюнула пушистые почки.

— Я отказался. На этом все более-менее успокоилось. А теперь вот новый круг… и это странно. Шериф опасался волнений… но, Ийлэ, если что-то и происходит, то сразу. Люди узнали о твоем возвращении. И проглотили его. Да, особого счастья они не выказали, но и камнями нас в городе забросать не пытались.

На солнце ее кожа почти прозрачна.

— За три месяца эту новость должны были обмусолить, выплюнуть и забыть о ней.

— Но они не забыли.

— Именно.

— И… что теперь?

Райдо пожал плечами, поскольку сам этот вопрос казался ему напрочь лишенным смысла:

— Ничего.

— Но… они придут снова. И будут приходить… и если ты говоришь, что им не дают успокоиться… я не понимаю, почему?! Что я им всем сделала?

— Ничего.

Ее получилось поймать за руку, и Ийлэ замерла.

Сжалась.

А ведь уже, казалось, привыкла и к нему, и к его прикосновениям, и сама порой искала их, находя в том успокоение. Она и теперь пыталась притвориться спокойной, его маленькая женщина.

Но он выздоровел.

И все снова изменилось.

— Я… я просто все время думаю. Пытаюсь понять… и не получается. Нет, вру, — она неловко улыбнулась какой-то нарисованной натужной улыбкой, которую захотелось стереть, и Райдо не отказал себе в желании. Он провел пальцем по ее губам.

Отступила.

И отвернулась. Руку высвободила, себя обняв.

— Все у меня получается. Я сама ненавидела их… а теперь они ненавидят меня. Разве это не справедливость?

— Нет.

Странный сегодня день, уже второй раз справедливость поминают, но кривую и натужную, как эта ее улыбка.

— Ненависть и справедливость — очень разные вещи.

Райдо отвел взгляд.

Неспокойно. Когда она рядом, и когда ее нет, тоже неспокойно. Он тогда начинает думать, гадать, где она и чем занята.

И неправильные мысли.

— Им кажется, что если они убьют тебя, то вернут утраченный покой. И на какое-то время, быть может, у них получится, но это ненадолго…

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Расскажи, — она снова села рядом и сама нашла его руку, взялась за большой палец, детский жест.

И жест доверия.

А Райдо не уверен, что сумеет этим доверием распорядиться правильно. Он ведь толстошкурый. И всегда таким был…

— Да… нехорошая это история. И я в ней выступаю отнюдь не героем.

…тонкий лед.

Одно неловкое слово, одно неосторожное движение…

— Сейчас мне стыдно, — Райдо наклонил голову и руку поднял, поднимая и ее ладонь. — Но тогда… однажды я влюбился.

…и не стоит рассказывать о таком.

…и если промолчит или соврет, то Ийлэ не узнает правду. Никто, кроме предвечного огня, не знает правду…

…тогда зачем рисковать? Чего ради?

— Это плохо? — Ийлэ не по нраву тишина, и кажется, запах тех, чужих женщин, которому следовало бы исчезнуть уже, но этот запах, чужого горя и ладана, держится крепко.

— Нет, не плохо… и не хорошо… это, я думаю, как кому повезет. Мне вот не очень повезло. Я всего-навсего третий сын. Не самый сильный. Не самый умный… обыкновенный.

Большой палец Райдо скользит по линиям ее ладони.

Говорят, что по этим линиям можно прочесть судьбу. И если так, то пусть ее будет счастливой.

— Да и она не была особенной… хорошего рода, это да. И приданое за ней давали хорошее. И мои родители были готовы одобрить этот брак… отец сам отправился на переговоры, но что-то там пошло не так…

Ийлэ слушает внимательно.

— То есть, я был уверен, что отец заручится согласием… я и текст объявления в «Хронику» сочинил, а это, поверь мне, непросто… к счастью, не отправил. И вот представь, отец возвращается и говорит, что свадьбы не будет.

Райдо тряхнул головой, отгоняя призрак прошлого.

— Нам отказали. Точнее, не нам, а мне… невеста предпочла другого. И ладно бы этот другой был сильней… тогда я только и думал, что сила… не только я думал, многие так и до сих пор… и в общем, он ничем не выделялся. Обычный парень из обычной семьи… середнячок… поговаривали, что Жила одарила его мозгами… талантливый математик… а я смотрел и видел недоразумение, которое украло у меня мою женщину.

— Ты разозлился.

— Разозлился? — Райдо фыркнул. — Слабо сказано… я был в бешенстве. Настолько в бешенстве, что… понимаешь, я не мог понять, почему она его выбрала. Сначала я думал, что дело не в ней, что ей приказали… я встретился с ней.

Он отвернулся и глаза закрыл. Так, пожалуй, получится спрятать неизжитую горечь той встречи.

— Я готов был пойти против воли рода. Ее. Собственного, потому что отец вынужден был бы наказать меня, но меня это не пугало. Она же выслушала меня. Клятвы. Заверения. И спокойно так сказала, что сама его выбрала.

— Ты ее возненавидел?

— Ее? Нет. Я ее любил. Как можно было ее ненавидеть? Она была вся такая… неимоверно хрупкая, как… как хрустальная рюмка.

— Почему рюмка?

— В голову пришло… ладно, как хрустальный бокал. Или лучше ваза? Ваза из хрусталя — достаточно трепетное сравнение?

— Более чем, — заверила Ийлэ. И наверное, улыбнулась бы, если бы могла.

— Хрустальная ваза… изящная, совершенная в каждой черте своей, в каждом жесте… юная леди. И это убожество… сначала я только посмотреть хотел. Убедиться… в чем? В том, что он ее не достоин, наверное. Или в том, что я лучше… и значит, вновь же, он ее не достоин… в общем, город оказался не так велик. Я встретился.

— Убедился?

Она смотрит, чуть склонив голову на бок.

И тоже хрупкая.

Леди.

— Убедился, — Райдо не готов соврать ей, хотя и надо бы, слишком уж мерзкая история. Но он продолжает рассказывать правду. — Он был… слаб. Нет, не так, он был вызывающе слаб, и более того, не стеснялся этой своей слабости. Помнится, он мне заявил, что физическая сила — не та величина, на которую следует полагаться в делах сердечных… и если до этой фразы я готов был отступить, то после нее… наверное, я сошел с ума.

— И что ты сделал?

Линии на ее ладонях тонки и запутаны. И наверное, сама ее жизнь такая, запутанная, а собственная Райдо ничем не лучше.

— Воспользовался тем, что сильней, тем, что в прямом столкновении он был бы обречен. Мы оба это понимали. И если он всячески старался избежать драки, то я… Ийлэ, это и вправду было безумие какое-то. Наверное, я должен сказать, что тогда, там, был вовсе не я, что помнить ничего не помню, но дело в том, что как раз-то и помню все распрекрасно… я преследовал его. Появлялся там, где появлялся он. Высмеивал. Язвил, стараясь уколоть побольней. А он терпел. Улыбался только. И эта его снисходительная улыбка выводила меня из равновесия. Если бы он ответил… если бы он хотя бы раз ответил, я бы нашел способ придраться к словам, вызвать его на поединок.

— Но он молчал?

Молчал.

С упреком. С бесконечным терпением во взгляде, от которого бешенство Райдо лишь росло, перерождалось в красную пелену перед глазами. И эта пелена оставалась с Райдо даже во снах.

Пелена заставляла искать новых встреч.

Она подсказывала едкие слова. Она требовала унижать, но…

— Он был слишком сдержан. Слишком, как я понимаю, благороден, чтобы отвечать… и все мои… попытки приводили лишь к тому, что в обществе опасаться начали меня. Сначала слухи пошли, что я не совсем нормален… то есть, не так, что я не способен справиться с собственными эмоциями. Братья пытались осадить, но в кои-то веки я плевал на них. У меня сердце отняли, а они о приличиях говорят.

— Тебе было больно, — это не вопрос, и Ийлэ переворачивает ладонь, скрывая недочитанные линии. Она осторожно проводит пальцами по щеке, стирая живое железо.

А Райдо не заметил, как оно прорвалось.

— Было, но это меня не оправдывает. Я был и смешон, и жалок, не способный справиться с этим мальчишкой… и наверное, я сам это понимал, оттого и злился сильней.

Живое железо послушно ей.

Странно.

Альвы ведь другие, но оно тянется за ее пальцами, желая удержать. И сам Райдо тянется, но ему страшно.

Сломать лед.

Нарушить равновесие. И просто все испортить.

— Но и ему приходилось несладко… он не жаловался, но однажды появилась она. Пришла ко мне с беседой, думала, что если меня попросить… она просила. Проклятье, она умоляла меня оставить его в покое. И мне нравилось, что она умоляет. Я чувствовал себя почти всесильным.

Райдо уткнулся носом в раскрытую ладонь.

— Я сказал, что если она примет мое предложение, то… он будет жить. Откажется, и я найду законный способ свернуть ему шею.

— Она согласилась?

— Нет.

Ладонь дрожала.

От отвращения? И надо полагать, он заслужил это отвращение, вот только не знает, как дальше быть.

— Она убежала, а я… я помню, что набрался… и отправился в клуб… и там громко, чтобы слышали все, начал рассказывать, что бывшая моя невеста… я высмеивал уже ее, знал, что донесут. И что этого он точно не оставит. Вызов пришел на утро.

Белая картонка, нервный почерк.

Место.

Время.

И шальная радость, что вот теперь Райдо всем покажет, кто настоящий мужчина.

— Я никому не сказал. Знал, что остановят. И из дому сбегал… он меня ждал. И в глаза глядя, заявил, что я подлец и скотина. К слову, истинную правду сказал. А я обиделся. Принято говорить, что на правду не обижаются, но это ложь. Правда обижает, если ты не готов ее признать. Я признать правду готов не был.

— Вы дрались?

— Если избиение можно назвать дракой, то да. Я все ждал, когда он ляжет, попросит пощады, а этот щенок… не щенок, мы одного возраста, но он был таким… мелким… он вставал снова и снова… но и он не был бессмертен.

— Ты его убил?

— Нет, — Райдо покачал головой и языком тронул зубы.

Казалось, скрипит на них тот белый прибрежный песок. И вкус крови ощущается явно, сладковатой, терпкой.

— Убил бы, но меня остановили. Братьям все же донесли о дуэли. Правда, искалечить я его успел.

Как есть песок, белый-белый.

И красная кровь.

Сухопарый зверь лежит на боку. И бок этот разодран. Чешуя клочьями, она была мягкой, эта чешуя, и рвалась легко. Зверь еще дышит, и это видится Райдо в высшей степени несправедливым.

Он должен был издохнуть.

— Придурок! — брат орет, трясет за плечи и, отчаявшись доораться, отвешивает затрещину. Но красная пелена не спадает. — Ты понимаешь, что натворил?

То, что следовало бы сделать сразу.

Теперь она увидит, что зря связалась с этим ничтожеством. Зачем нужен супруг, который не способен защитить семью? А этот не способен…

— Формально я был в своем праве. Всего-то принял вызов. Но все вокруг знали, как я этого вызова добился… не скандал, нет, но почти. Слухи. Сплетни. Матушка слегла с мигренью… ей было за меня стыдно. Не только ей, но я не понимал, что именно сделал не так. То есть, мне объясняли, не раз и не два, а я все равно не понимал. И ждал, когда она придет… цветы послал с извинениями за грубость. Она пришла с этими самыми цветами. И этим букетом меня отхлестала. Сказала, что я чудовище. Что она скорее умрет, чем выйдет за меня, что он… он все равно лучше в сотни, в тысячи раз. И она его не бросит. Не бросила. Говорили, что он уже не встанет с постели, но она не бросила.

— И как…

— Она его подняла. Я так думаю. Или он встал ради нее… тогда-то всем было очевидно, что он почти и не жилец. И думаю, со-родичи пытались отговорить ее от этого брака. Расторгнуть договор. Но она отказалась. Она была удивительно сильной женщиной… хотя и хрупкой…

— Как хрустальная рюмка?

— Мы же, вроде, на вазу договорились?

Ийлэ смотрит серьезно, спокойно. И знает, что история не окончена, но и услышанного довольно, чтобы уйти. А она не уходит. И Райдо понятия не имеет, чем заслужил ее доверие.

— Если ты думаешь, что после ухода ее я вдруг прозрел, то ошибаешься… напротив, я преисполнился уверенности, что весь мир — полное дерьмо… ударился в загул и, наверное, натворил бы глупостей, но отец отослал на границу. Сказал, что раз уж у меня в жопе сила гуляет, то надо найти ей применение, чтоб на пользу роду была, а не во вред. Вот и служил я… пил, в картишки играл, по шлюхам ходил. И на жизнь жаловался. Почему-то такие, обиженные ублюдки, как я, очень любят кому-то на жизнь пожаловаться. А через пару лет моего младшего братца искалечили в драке…

Райдо замолчал.

Страшно тревожить эту память, потому что за ней слишком много всего.

Гнев. Боль.

Бессилие.

— Кейрен — особый… он младшенький. Самый слабый. Самый светлый из нас. И самый невезучий. Он вечно во что-то влезал, но чтобы вот так… в парке на грабителей напоролся и деньги не отдал. Удар по голове и… думали сначала, что умрет. Потом, что калекой останется. А как по мне, так лучше умереть… тогда я и очнулся. Это было… как ведро ледяной воды на голову. Я вдруг увидел и Кейрена, и себя… и того… не важно, главное, я вдруг понял, что это — наказание. От судьбы ли, от предвечной Жилы… но она, говорят, милосердна к своим детям. Я тогда все думал, что если наказывать, то меня… его-то за что трогать? Совсем ведь ребенок… а потом… если бы я напоролся, я бы так ничего и не понял. Решил бы, что опять мне не повезло… издох бы тихо, потому как слабый…

— Ты не слабый.

— Теперь? Возможно. Но случись со мной тогда то, что произошло сейчас, я бы сдался. Лег бы тихонько и издох всем на радость.

— Твой брат…

— Встал на ноги. И школу закончил, хотя родители были против. Служит сейчас в полиции… в армию хотел, но тут уж его не пустили. Оно и верно. Кейрен у нас слишком нежный для армии. А в полиции его ценят. Дядя говорит, что он талантливый. Бестолковый только. И невезучий. Но про это я, кажется, уже говорил.

И все-таки жаль, что она разучилась улыбаться.

Ей пошла бы улыбка.

— Вот такая поучительная история получилась, — Райдо встал. — Месть ничего не дает. И к справедливости никакого отношения не имеет…

— Тот твой… соперник. Вы встречались?

— Нет. Потом, после той истории с Кейреном, я написал письмо. Просил прощения. Тогда я готов был сделать что угодно, лишь бы у младшенького появился шанс… и казалось, если примирюсь… но мне пришла записка, что мои извинения приняты. Наверное, это большее, на что я мог рассчитывать. Ведь и вправду, не на совместный же обед по случаю примирения мне рассчитывать…

Он вздохнул и поднялся. Пора было заканчивать с этим вечером нежданных воспоминаний и ненужных откровений.

— Видишь ли… позже, когда я пытался поговорить с кем-то… тошно было, надеялся, что если выговорюсь, то полегчает. Так вот, мой старший братец сказал, что все нормально, что… возраст у меня такой был. Кровь кипела. Силы-то много, вот и кипела… проявление такое… и вроде как чем больше силы, тем ближе грань. Поэтому Высших и учат контролировать себя едва ли не с пеленок. Во мне-то их крови капля, но вот… проявилась. Так он считал.

— Ты иначе?

— Я… нет, в его словах была своя правда. Живое железо сказывается, но… понимаешь, многое можно списать на него. Или на кого-то кроме, сказать себе, что, мол, нет моей вины. Обстоятельства такие. Только все это хрень полная. В разных обстоятельствах можно человеком остаться. Фигурально выражаясь. Или не человеком стать. Что-то я сегодня разговорился.

Райдо ущипнул себя за ухо.

А Ийлэ промолчала. Но молчание это было сосредоточенным, и ему безумно хотелось понять, о чем она думает. Спросить?

И предчувствуя вопрос, Ийлэ поднялась:

— Обед скоро.

Действительно, как можно было про обед забыть?

Глава 15

Дорогой отец,

Пишу Вам это письмо, не потому, что боюсь сказать все то, что сказать собираюсь, в глаза, но единственно из желания избежать ссоры, которая дорого обойдется нам обоим. Зная Ваш характер, равно и мой собственный, я полагаю, что в запале мы многое можем сказать друг другу, а после будем оба клясть себя за слова, вернуть которые не выйдет.

Но чувствуя Ваше недоумение, спешу заверить, что впервые за долгое время я пребываю не только в здравом уме и твердой памяти, но также в полной силе. Болезнь моя, которая прежде представлялась мне, да и не мне одному, неизлечимой, отступила. Но за то время, что я пребывал в телесной немочи, я многое успел переосмыслить и понять.

А потому решение мое, пусть и покажется Вам ныне опрометчивым, окончательно и пересмотру не подлежит. Вряд ли вас это успокоит, но Ийлэ хорошего рода, некогда не менее сильного и знатного, нежели наш. Но рода этого больше нет во многом из-за жестокости и глупости моих соотечественников. Она умна. Красива. Обаятельна. Она пережила многое, чего я не в силах исправить, пусть и желаю этого всем сердцем. Я даже не способен избавить ее от тягостных воспоминаний, но единственное, что могу дать — это защиту и свою любовь в надежде, что когда-нибудь мне ответят взаимностью.

Кроме жены, которую я обрету уже после того, как отправлю это письмо, у меня есть и дочь, которую зовут Броннуин. Я не вижу смысла лгать Вам в том, что это дитя нашей крови, но меж тем я полагаю его своим.

Упреждая Ваши упреки, а также обвинения, хочу сказать, что я не бросаю род ради женщины, которую этот род не примет. Я полагаю, что сполна исполнил свой долг, отдал довольно, и отдам многое, если таковы будут Ваши воля и желание, однако жизнь моя дальнейшая, сколь бы длинна или, напротив, коротка она ни была, принадлежит единственно мне одному. И я хочу прожить ее так, чтобы, умирая, не испытывать сожаления за упущенное время.

В ином любом случае я, как и полагается послушному сыну, испросил бы Вашего согласия на брак и покорно ждал бы решения, надеясь, что Вы будете благосклонны. Но ныне я не имею ни малейших сомнений, что на мой брак с альвой Вы не согласитесь никогда. А потому спешу избавить Вас от неудобной необходимости искать способ воздействия на меня, а себя — от печальной перспективы прямого противостояния с Вами либо же с братьями, каковые, полагаю, будут также оскорблены сим браком. Я, пусть никогда не блистал особым умом, осознаю, что в Городе многие сочтут его позорным и оскорбительным для рода. А потому для этого рода будет лучше лишиться одного безответственного со-родича, тем паче, что к этому времени он и сам должен был умереть, с чем род согласился.

За сим остаюсь Вашим преданным сыном.

И прошу не принимать случившееся близко к сердцу, поелику матушка жаловалась, что вы, дорогой отец, вовсе себя не бережете.

Надеюсь, что все-таки однажды Вы смените гнев на милость и снизойдете до встречи с ослушником и его семьей.

Кланяюсь.

И что бы ни было между нами, я все одно останусь Вашим любящим сыном.

Райдо.

Сняв с мизинца родовой перстень, Райдо повертел его в пальцах. Странно. Привык как-то, и не замечал вовсе, и теперь, лишившись перстня, чувствовал себя в высшей степени неудобно.

Привыкнется.

А отец все одно разозлится. И наверняка, кричать станет, не на Райдо, но на того, кому не повезет под руку подвернуться. После, накричавшись, успокоится коньяком.

И напишет письмо.

Сомнет, отправит в камин… напишет другое и третье, и с каждым будет злиться все сильней, потому как со словами он ладит ничуть не лучше Райдо. А закончится все обыкновенно: в кабинете появится матушка с чаем ли, с бульоном, но холодная, спокойная.

И сама возьмется за перо.

Она сядет в отцовское кресло, которое занимает в исключительных случаях, и наведет порядок на столе, как делала сие всегда. Она подвинет чернильницу, пересчитает стальные перья, а быть может, и переложит их в футляре в одной ей известном порядке.

Она вытащит лист белой-белой бумаги.

Устроит его на подставке.

Вздохнет, сетуя, что повод для письма столь печален. И выведет кружевным совершенным своим почерком…

Дорогой мой сын.

Мы с отцом бесконечно рады узнать, что ты окончательно выздоровел. Я молила Предвечную Жилу быть к тебе благосклонной и одарить силами.

Ты победил болезнь, и сердце мое преисполняется радостью. И в любом ином случае мы с отцом немедля приняли бы твое любезное приглашение и навестили бы тебя, дабы воочию увериться, что тебе более не грозит опасность.

И если твое выздоровление — есть заслуга той женщины, которой ты столь неосторожно дал обещание, мы бы отнеслись к ней со всем уважением и любовью. Однако же мы бы сделали все возможное, чтобы избавить тебя от необходимости жениться, исполнив любое иное ее пожелание, будь оно разумно. Полагаю, ты не имеешь сомнений в том, что род Мягкого олова умеет быть благодарным, а также сполна платит свои долги. Мы сумели бы дать ей куда больше, чем ты в своем стремлении жениться.

Отец опечален.

Райдо, тебе известно, что он отнюдь не молод, а сердце его и без того подорвано, что войной, что многими заботами, которые он возложил на себя. Ты же лишь добавляешь волнений!

Я не упрекаю тебя. Я лишь прошу подумать и о нем.

Он пришел в ярость. И долго не мог успокоиться. И теперь в кабинете придется делать ремонт, а Гаррад слег в постель и надолго. Доктор утверждает, что ему потребуется не меньше недели, чтобы окончательно прийти в себя.

А ты знаешь, как он не любит болеть!

Я с трудом уговорила его отдохнуть. Но какой может быть отдых, если он только и думает, что о тебе и той женщине. Жила предвечная! Да нам сказали, что она даже не девушка. Мне бесконечно отвратительно писать подобные вещи, но ты не можешь не знать, что у этой особы имеется ребенок! Полукровка, Райдо!

Райдо закрыл глаза и заставил себя сосчитать до десяти.

До двадцати.

До сотни.

Он почему-то явно видел матушку, совершенную, как та самая фарфоровая статуэтка из ее коллекции. Видел лицо, на котором маска совершенства ненадолго треснула, выпуская почти непристойные для леди ее положения эмоции.

Недоумение.

И брезгливость.

Эта женщина позволила себя опозорить, а теперь обманом добивается того, чтобы ты собственным именем скрыл ее позор. Но Райдо, все будут знать, что ребенок не твой. Все уже это знают. И над тобой смеются.

Над отцом.

Над всем родом!

Матушка разволновалась, если позволила себе поставить кляксу, совсем крохотную, незаметную, да и вычищенную ножиком.

Райдо коснулся буквы.

Вряд ли ее волновало то, что смеялись над родом… но вот над нею…

И вправду смеялись?

Нет, пока никто не знает. Не должен знать. И следовательно, матушка спешит упредить удар, взывая к совести Райдо. Пожалуй, будь он моложе, совесть и вправду отозвалась бы. Но увы, за прошедшие годы она изрядно поумнела, а потому не вмешивалась, куда не просили.

Райдо, подумай, какой пример ты подашь младшим братьям!

Что станут говорить об отце, который не сумел удержать сына от поступка столь опрометчивого? Я надеюсь, ты помнишь и согласишься, что однажды уже имел неосторожность поддаться эмоциям, и та история всем нам дорого обошлась. А нынешняя грозится стать еще дороже.

Умоляю, остановись.

Как женщина и мать я могу понять твое желание обрести семью, которое вполне естественно в твоем возрасте. И с преогромным удовольствием я бы приняла посильное участие в создании этой семьи. В Городе бессчетное количество девушек достойных, из хороших семей, с положением, именем и приданым. Полагаю, среди них ты сумел бы найти ту, которая пришлась бы по нраву. Как только станет известно, что ты выздоровел, а новость эта быстро разнесется по Городу, отец получит множество брачных предложений. Тебе останется лишь сделать выбор.

Райдо вздохнул.

Матушке бесполезно говорить, что выбор сделан.

Ийлэ она не примет. Ни сейчас, ни спустя год… отец — другое дело. Злится, конечно. И упрямый. Райдо упрямством в него пошел, во всяком случае, так говорят. А он не спорит.

Только знает, что через месяц-другой злость уйдет.

Или через третий.

Пятый.

Райдо будет ждать. И письма писать.

И когда-нибудь да получит ответ…

Он перевернул лист, пропустив пару абзацев, в которых матушка наверняка расписывала прелести тех самых девиц, имена которых давно внесла в особый список.

Надеюсь, дорогой сын, на твое благоразумие.

Телесное влечение к кому бы то ни было — еще не повод отворачиваться от рода и со-родичей. С глубочайшей печалью в сердце, я завершаю это письмо.

Любящая тебя матушка.

И аккуратный завиток, не то роспись, не то просто украшение.

Райдо вновь вздохнул.

Ответить придется, хотя бы затем, чтобы матушка не наведалась в гости.

Ийлэ ее не выдержит.

Дорогая матушка!

Я бесконечно рад был получить от Вас письмо, и узнать, что вы тоже рады моему выздоровлению. Однако же, касаемо вопроса моей женитьбы, то спешу вас огорчить: ныне это дело решенное. И я с превеликой радостью, которую вы вряд ли разделите, могу назвать Ийлэ своей женой, о чем имеется соответствующая запись в местной регистрационной книге, а также брачное свидетельство.

Увы, я далек от мысли, что сие обстоятельство хоть как-то усмирит Ваш гнев или же поспособствует Вашему с Ийлэ примирению. Впрочем, о примирении говорить не след, поелику Ийлэ с Вами не ссорилась, и вовсе не испытывает к Вам ненависти.

Я же не теряю надежды, что однажды и Вы, если не полюбите ее, а видит Жила Предвечная, что она заслуживает любви моих со-родичей хотя бы тем, что спасла мою жизнь, но хотя бы примете ее в качестве моей жены. Впрочем, я прекрасно осознаю, насколько мои намерения идут вразрез с Вашими амбициями. И мне прискорбно, что всей силы Вашей ко мне любви, в которой я не сомневаюсь, недостаточно для того, чтобы попытаться понять меня.

Касаемо же иных упреков, то поступок мой, быть может, и отразиться на репутации рода Мягкого олова, чего я, конечно же, не желаю, но полагаю, что этот удар род выдержит. Если же моего ухода, каковой дался мне непросто, недостаточно, то в силе Вашей и отца объявить мой поступок следствием тяжелой душевной травмы, которую я перенес. Или же иной, приличествующей случаю причиной. Что же до примера, подаваемого мною братьям, то, боюсь, никогда я не мог служить образцом добродетели и нравственности, тогда как Вы, не сомневаюсь ни на мгновенье, сумеете подобрать нужные слова, дабы избавить братьев от моего тлетворного влияния.

И матушка, сколь ни печально будет Вам слышать, но ныне я более благоразумен, чем когда бы то ни было. Мне действительно жаль, что обстоятельства ныне таковы, что иного выхода для себя я не вижу.

Был и остаюсь Вашим любящим сыном.

И да простите меня за некоторую резкость, вызванную единственно желанием донести до Вас мою позицию.

Райдо.

Дорогой братец!

С твоей стороны было подло вот так подставлять меня, поскольку теперь наша матушка прониклась мыслью о необходимости срочной моей женитьбы. А ты сам понимаешь, как старательно избегал я сего мероприятия.

Но вместе с тем я бесконечно счастлив узнать, что ты здоров!

Что до родичей, то отец, конечно, после твоего письма в ярость пришел. А матушка вновь изволила приболеть, на сей раз слегла с нервическим расстройством на целую неделю. И всю эту неделю мне пришлось изображать идеального сына, поскольку сил моих не было видеть ее в подобном состоянии. Не подумай, что я тебя в чем-то упрекаю. Напротив, я прекрасно отдаю себе отчет, что матушка — великолепная актриса, и что она привыкла добиваться желаемого, а ты вновь сумел все сделать неправильно. Но я скажу тебе так: я рад за тебя.

Не только тому, что мне не придется присутствовать на твоих похоронах, которые были бы, несомненно, крайне унылым мероприятием. А после мне еще бы вменили траур носить, тогда как он мне не идет категорически. Нет, я рад тому, что ты нашел свою женщину.

Это многое значит.

Ты, пожалуй, понимаешь это лучше меня. Я всегда был и останусь балованным младшим братом. И от связи этой я не собираюсь отказываться. Мне плевать глубоко, на ком ты там женишься, уходишь из рода или остаешься. Главное, чтобы ты был счастлив.

А потому, поцелуй от меня свою женушку, и ребенка заодно. Не сомневаюсь, что вырастет красавицей. Также надеюсь, что с тебя станется где-нибудь летом или поздней весной вспомнить о младшем брате, которому городские дымы уже поперек горла стоят, и пригласить его для поправки здоровья, а ты помнишь, что оно у меня слабое, в ваши благословенные края.

Торжественно клянусь вести себя прилично.

Твой любящий братец, Кейрен.

P.S. Но все-таки с твоей стороны было форменным свинством оставить меня наедине с матушкиными матримониальными планами! Ты видел ее знаменитый список? Там сорок семь девиц!

Дорогой брат.

Уверен, что со списком ты разберешься. В отличие от меня, Жила Первозданная, тебя не обделила фантазией, а потому не сомневаюсь, что ты найдешь способ отвадить девушек от ненужного им замужества.

Приглашение же тебе не нужно, поскольку тебя я буду рад видеть в любое время.

Но вместе с тем у меня имеется небольшая просьба, с которой мне следовало бы обратиться раньше, однако сам понимаешь, прежде имелись у меня иные заботы. Помнится, однажды ты мне рассказывал кое-что прелюбопытное о неком убийце, с которым тебе случилось иметь дело. Ты именовал его человеком, одержимым манией, сиречь, маниаком, утверждая, что во всем остальном будучи всецело нормальным, обыкновенным даже, он не умел противостоять жажде убийства, при том, что жажду эту вызывали исключительно женщины определенной внешности.

Понимаю, сколь странно выглядит мой интерес, но мне очень нужны подробности того дела. В частности, я хочу понять, что именно представлял собой твой маниак.

К письму прилагаю копии полицейских отчетов, которые объяснят суть дела, и мои пометки, не знаю, сколь уж они будут полезны. И местный шериф полагает, что все эти смерти не связаны друг с другом. А поскольку человеком он является неглупым, то этакая слепота вызывает закономерные подозрения.

С нетерпением жду ответа.

Райдо.

Многоуважаемый Райдо из рода Мягкого олова.

Ваша просьба поставила меня в ситуацию крайне неловкую. Вы, надеюсь, осознаете, что, пойдя вам навстречу, я поставлю себя и свое будущее под удар. А мое будущее по вполне очевидным причинам, мне куда дороже, нежели Ваше.

Вместе с тем, я не желаю ссориться и с Вами, понимая, что в случае моего отказа, вы все одно сделаете все так, как задумали. Я же обрету в Вашем лице недруга. Впрочем, не обманываю себя надеждой. Меня вы и без того крепко недолюбливаете, хотя, видит Господь, что я никогда и ничего не делала Вам во вред. А то недопонимание, которое возникло между нами вследствие одной приснопамятной беседы, естественный итог моей недостаточной информированности. Если бы Вы дали себе труд поставить меня в известность о Ваших намерениях относительно нам обоим известной особы, я вел бы себя совершенно иначе.

А за сим приношу Вам и Вашей будущей супруге мои нижайшие извинения. И в доказательство глубины моего раскаяния, отправляю Вам искомый документ, заверенный согласно всем существующим нормам. Спешу уверить, что соответствующая запись в книге регистраций, тоже имеет место быть.

От души поздравляю Вас с обретением этакого личного счастья, уповая лишь на то, что Вы всецело отдаете себе отчет в последствиях Вашего поступка.

И заметьте, я даже не спрашиваю, изъявила ли невеста согласие!

К сожалению, удивительную эту новость скрыть от общественности не выйдет, поскольку наша дама-секретарь столь же любопытна, сколь и говорлива. А потому я сам возьму на себя труд сообщить моей супруге и всему ея семейству о событии столь примечательном, чего, полагаю, Вы и добивались.

Касаемо же документов об удочерении, желаю сказать, что будут они выправлены в самом скором времени. К сожалению, некоторые правила лучше не нарушать, поскольку в случае судебных разбирательств, а они, как подсказывает моя интуиция, неизбежны, эти нарушения превращаются в достойный повод признать удочерение недействительным.

На том откланиваюсь.

С пожеланиями долгой и счастливой жизни

Альфред.

P.S. Не знаю, сколь обрадует Вас это известие, но не так давно я имел честь познакомиться с Вашим старшим братом, который произвел на меня весьма благоприятное впечатление. И надеюсь, оно было взаимно. Хочу сказать, что в отличие от Вас, Ваш брат отдает себе отчет, что некоторые игры требуют хорошего запаса перчаток.

Надеюсь, Ваша эскапада, в которой я имел неосторожность принять участие, не повредит нашему с ним сотрудничеству. Полагаю, в отдаленной перспективе оно будет весьма плодотворным.

P.S.S. Не знаю, в курсе ли вы, но в последнее время в городке нашем ходят престранные слухи, коим я бы не придал значения, когда б эти слухи не отличались несвойственным им единодушием. Речь идет большей частью о бесчинствах, творимых Вами и Вашими людьми в поместье. Вам уже приписали несколько убийств, во многом сходясь на том, что число жертв много больше, нежели сие известно в городе. По самым вольным подсчетам, Вы собственноручно замучили досмерти дюжины три женщин. Не спрашивайте, сколь сие логично, полагаю, Вы сами прекрасно осознаете, что логика и людская молва — вещи мало между собой совместимые. А потому прошу Вас проявить благоразумие и исчезнуть месяца этак на два, на три, скажем, в свадебное путешествие.

P.S.S.S. Согласно упомянутым мною слухам, в столь разительных переменах Вашего миролюбивого характера виновата именно альва. Она очаровала Вас и свела с ума. Сегодня наша помощница кухарки с жаром рассказывала о пропаже некоего младенца, которого, что известно достоверно, умыкнули именно по Вашему приказу, дабы принести в жертву альвийским богам. Уезжайте. Не дразните этих гусей.

Райдо хмыкнул и развернул свидетельство о браке. Перечитал трижды, внимательно, но подвоха не нашел. Бумага выглядела настоящей.

Следовало признать, что Альфред, пусть и был сволочью, но сволочью весьма полезной.

А слухи… слухи в общую картину вписывались.

Младенец, значит.

Альвийским богам… и ведь поверят.

Чтоб их.

Здравствуй, брат.

Ты вновь сумел меня озадачить.

Несомненно, ты прав, потому как дагерротипы, пусть и дрянного качества, что тоже подозрительно, потому как это надобно суметь постараться сделать такой снимок, чтобы ничего-то приличного разглядеть невозможно было, но указывают на несомненное сходство этих дел.

А на себя ты клевещешь. Читал и дела, и твои пометки, и хочу сказать, что если вдруг возникнет у тебя мысль о службе, то полиция приобретет весьма толкового следователя.

Ты прав в том, что та девица была первой. И полагаю, именно она поспособствовала тому, что маниак начал убивать.

Ты спрашивал о Дайниче, и я приложил к письму копию его личного дела, прочтешь. Но по моим собственным впечатлениям, был он личностью совершенно ничтожной, однако желавшей возвыситься. И средством для этого возвышения он избрал убийство. Благодаря же усилиям газетчиков, весьма к тому делу неравнодушных, он обрел желаемую славу. Что же до выбора жертв, то Дайнич всякий раз убивал свою мачеху. Отец его вступил во второй брак, когда Дайничу исполнилось шестнадцать. Его мачеха была на два года старше. И полагаю, он имел неосторожность влюбиться в эту женщину или же просто ее домогался. Но она не ответила взаимностью, а пожаловалась мужу, который и выставил сына из дому, лишил наследства и содержания, тем самым обрек на вынужденную самостоятельность.

Дайнич не справился с жизнью.

В тот же год его выставили из университета. Он лишился и должности ассистента профессора, взамен устроился санитаром кареты скорой помощи. В этой должности он и провел многие годы, постепенно преисполнившись уверенности, что именно мачеха виновата была в не сложившемся его бытии. По собственным его словам, на убийство он решился после крушения крана на Ривидж-роуд. Не знаю, слышал ли ты о том происшествии, повлекшем за собой немалые жертвы. Дайнич был среди тех, кто приехал за пострадавшими. И он нашел среди завалов молодую женщину, которая показалась ему похожей на мачеху. Дайнич сказал, что женщина была еще жива. Но вместо того, чтобы оказать ей помощь, он смотрел, как она умирает и получил от этого немалое удовольствие.

Пережитое столь сильно взволновало его, что Дайнич долго не мог прийти в себя. Он говорил, что и во сне, и наяву продолжал видеть умирающую женщину, которая в его воображении превратилась в мачеху. И когда видения поблекли, он понял, что должен убить вновь.

В деле подробно расписаны его жертвы.

От себя же хочу сказать, что в отличие от убийцы обыкновенного, движимого весьма приземленными мотивами, будь то корысть или страсть, маниака с жертвой связывает тонкая нить не безумия, но воображения. Дайнич не знал имен своих жертв. Ему были безразличны и их положение, и сами они, он вновь и вновь убивал одну женщину из своего прошлого, о существовании которой мы узнали лишь от самого Дайнича. И помнится, были удивлены этакой причудливой игре разума. Но как я теперь думаю, именно эта вот игра и отличает людей, подобных Дайничу, от настоящих.

К чему это я расписался?

Соскучился по разговору с тобой. Жаль, пока навестить не выйдет, потому как влез я в одно дело, весьма мерзкого характера. И пусть в нем ныне стоит тишина, но сама эта тишина весьма мне тревожна.

Так вот, не пытайся найти прямой связи. Твой убийца навряд ли желал убить именно этих женщин, то бишь, ему они были безразличны, но не та, которая приводит его в ярость. Как мне кажется, между жертвами имеется некое сходство. Мне сложно его уловить, поелику портреты, которые я имею, весьма дурного качества. Но ты приглядись. И быть может, это натолкнет тебя на мысль о том, кого же именно он желает убить на самом деле.

Лишь поняв это, ты найдешь убийцу.

А я не сомневаюсь, что найдешь.

Если уже не нашел.

Но будь осторожен, Райдо. Не стоит недооценивать людей.

За сим откланиваюсь.

И если тебе понадобится еще какая-нибудь помощь, не важно, какая, пиши.

Да и сам по себе пиши.

Скучаю по тебе.

Кейрен.

Райдо перечитал письмо и хмыкнул.

Он или прав… или не прав. Хорошо бы, конечно, если прав, но все одно сомнения остаются. Да и логических его выводов для обвинения недостаточно. Тем паче, что и выводы эти сделаны единственно на наблюдениях и знании человеческой натуры, которая, как Райдо успел убедиться, была весьма изменчива.

Он закрыл глаза, откинувшись в кресле.

Убитые женщины.

Изуродованные.

За зиму — пятеро, и говорит о них шериф с большой неохотой. Почему? Потому ли, что не желает признавать собственную слабость? Некомпетентность?

Или дело в ином?

Он ли убийца?

Вряд ли… он бы сумел с телами управиться… не стал бы подставляться столь откровенно. Но если не он, то… догадывается? А тогда почему молчит?

Боится?

Или ему не выгодно пока задерживать убийцу… почему?

Потому что удобно.

Пригодится.

Тот, кто убил пятерых, вполне способен продолжить счет. А тело лучше прятать среди тел.

Райдо вздохнул. Собственные выводы ему очень не нравились, хотя бы тем, что доказать и половины не выйдет. А без доказательств… за Перевалом множество городков, среди которых человеку затеряться просто.

— Нат! — он позвал, не сомневаясь, что Нат держится где-то поблизости.

— Чего?

— Найди мне Гарма… задание есть.

— Для него? — Нат нахмурился, определенно прикидывая, пора ли обижаться или еще нет.

— Для вас обоих. Правда, тебе оно не понравится, — на всякий случай предупредил Райдо. — Отправитесь в публичный дом…

— Куда?! — Нат вспыхнул.

— Туда. Радуйтесь, что в городе он один… посидите пару часиков… побеседуете с девушками о том, о сем…

— З-зачем?

— З-затем, — передразнил Райдо, — что мне любопытно, есть ли в этом городке люди… скажем так, с особыми интересами.

— Особыми — это как? — обида сменилась любопытством.

— На месте узнаешь. А заодно разрешаю пожаловаться на жизнь… на мое здоровье…

Нат моментально подобрался.

— Тебе хуже?

— Нет. Не хуже… но пусть думают, что хуже… надо же оправдать надежды людей?

— Ты собираешься…

— Собираюсь… сдается мне, что в городе вот-вот наступит сезонное обострение…

— Чего?

— Да чтоб я знал… — Райдо постучал пальцами по столу. — Послушай, чего говорят… про нас… про альвов… только аккуратно, ладно? Держись Гарма и… Нат, в городе неспокойно.

Глава 16

Без Райдо было тяжело.

Ийлэ укоряла себя за слабость, но тут же отвечала себе в молчаливом споре, что она женщина, а женщинам дозволено быть слабыми. Более того, это — извечная их привилегия.

Так почему бы и нет?

— Потому что ты ему не нужна, и он скоро это поймет, — Ийлэ обняла себя.

Призрачное спокойствие, но хоть какое-то.

— Он привык к тебе за зиму и только. Привычку сложно побороть… но скоро он осознает, что свободен…

Пол нагревался.

И пробуждался дом, медленно, тягостно. Нынешняя зима обошлась ему дорого, и дом был голоден после сна. Он расправлял паутину корней, пил холодную воду, раскрывал глянцевые полотнища листвы. И черепица привычно меняла цвет.

Надо будет снять мертвую, но чуть позже, когда уцелевшая окончательно окрасится характерной зеленью.

Камины прочистить.

Трубы…

В подвалах наверняка вновь сыро, а от сырости заводится плесень, от которой дом может заболеть…

…отец плесень выжигал.

…а матушка слушала комнаты, поскольку дом был стар и сам не справлялся с короедами.

Он боялся. И нынешнего пробуждения, и старости, и того, что ныне забыт хозяевами, а значит, оставлен сам на себя. Сам же он не справится ни с плесенью, ни с короедами, ни с дичающими побегами у южной стены. Они же будут тянуть соки, истощая и без того уставший дом.

— Я о тебе позабочусь, — сказала Ийлэ, погладив стену.

И дом отозвался благодарным теплом.

— Мне жаль, что мы поссорились, — ей, оказывается, отчаянно требовался собеседник, пусть бы и не умел он ответить. — Я на тебя злилась. Думала, что ты меня предал.

Дом молчал.

У него были свои эмоции, не похожие ни на эмоции людей, ни на альвов.

Он не предавал.

Он помогал, как умел, согревая подвалы, делясь силой, когда она требовалась. Дом убил бы тех, кто жил в нем, но это было противно его натуре.

Он терпел.

И яд, и огонь.

Он держал комнату запертой долго, чтобы Ийлэ могла уйти. А потом позвал того, кто помог ей… тогда ведь Ийлэ требовалась помощь, пусть сама она не готова была признать это. Дом видел Райдо. И пожалуй, Райдо был симпатичен дому, несмотря на то, что оставался чужаком.

— Да, и хозяин из него никакой, — согласилась Ийлэ, поглаживая стену. — Думаешь, ему стоит поверить?

— Стоит, — ответил не дом, но Райдо.

А дом засмеялся.

Он снова сыграл свою шутку, позволив псу подойти.

— С домом разговариваешь?

Райдо выглядел… обыкновенно.

Здоров стал.

И рубцы закрылись, а некоторые шрамы вовсе разгладились. Со временем, надо полагать, и остальные исчезнут, что хорошо, потому что шрамов на нем слишком много.

— С ним давно никто не разговаривал, — Ийлэ убрала руку. — В подвалах воду надо откачать… и плесень убрать… и еще подкормить бы его, потому что третий год как…

— Гм… подкормить? — Райдо стену осторожно потрогал, — знаешь, мне непривычна сама эта мысль, что дома нуждаются в еде… какая-то она… недружелюбная.

Дом заскрипел.

— Он тебя не тронет. Он никого не тронет, — Ийлэ поспешила утешить его. — Это же дом… дома не умеют убивать… точнее, такие дома, которые для жизни, понимаешь?

— Понимаю.

А смотрит на нее.

Зачем он смотрит на нее и так, что становится под этим взглядом неуютно. Ийлэ вспоминает, что вновь потеряла туфли. Сняла где-то, кажется, в Лавандовой гостиной, в которой не осталось ничего лавандового, а быть может, в Розовой.

Или в Малахитовой?

Названия потеряли смысл.

— Ты… зачем пришел?

— Просто так. Я помешал?

— Нет.

— Я подумал, что… я не хочу тебя отпускать, Ийлэ.

— Я не ухожу.

Идти некуда. И смешна она себе с той прошлой уверенностью, что надо всего-то дожить до весны. Вот она, весна, за порогом.

И дороги открыты.

— Уходишь, — Райдо опустился на пол.

Близко.

И эта близость тревожит. Не страхом, Ийлэ не боится его. Пожалуй, только его и не боится, но ее неудержимо тянет к нему… всего-то надо, что прикоснуться, раз уж так близко.

— Зачем ты продолжаешь голову брить?

Волосы короткие, щекочут ладонь. И Райдо щурится.

Дом тоже доволен.

Ему нужен хозяин. Хозяйка — это замечательно, но с хозяином вместе — куда как лучше… дом бестолков и не понимает, что просит невозможного.

— Привык… тебе не нравится?

— Не знаю.

Какая разница?

Или огромная? Шрамы на его щеках жесткие, а вот кожа мягкая. И что она творит? Весна виновата… дом, который хочет жить, а с ним и Ийлэ. Но она-то хочет давно, всегда хотела… тогда не в доме дело, но в том, что ей сложно без Райдо.

— Тогда не уходи.

— Я вслух сказала?

Он кивнул и руку перехватил, сдавил легонько пальцы.

— Хорошо, что сказала. А то бы я и дальше думал, что не нужен тебе.

— Нужен. Очень.

Дальше лгать не имело смысла, да и он просил говорить правду. Ему — можно.

Поймет.

— Тогда почему?

— Потому что я тебе…

— Тихо, — он прижал палец к губам. — Опять ты глупости думаешь, да?

— Откуда тебе знать, глупости это или наоборот…

— Оттуда. Глупости. Ты вот решила за меня. А это самая большая глупость, которую только представить можно. Никогда нельзя выбирать за кого-то… это неправильно. Понимаешь?

— Ты здоров.

— И уже начинаю об этом жалеть, — Райдо пальцы поцеловал. — Вот скажи, что за жизненная несправедливость? Почему больных любят и жалеют, а здоровых нет?

— Хочешь, чтобы я тебя пожалела?

Промолчал.

И к лучшему, поскольку разговор подошел к опасной грани.

Жалеть его Ийлэ не смогла бы… ему и не нужна жалость, а то, что нужно, Ийлэ… разве имеет она право любить? Что она вообще о любви знает?

Ничего.

Она читала книги.

О любви.

И еще стихи писала. Все писали, в девичьих разукрашенных альбомах не должно быть иных тем… любовь и красота… и красота любви… только это к Райдо не имеет ни малейшего отношения. Не увязывается он с девичьими альбомами.

— Молчишь? — Райдо провел мизинцем по ее губам. — О чем молчишь?

— Обо всем понемногу.

— Я пугаю тебя?

— Не знаю… нет, не пугаешь. Тебе нужна другая женщина.

— Какая?

Он улыбнулся. Ему смешно? А ведь эта, другая женщина, рано или поздно появится. И заберет себе Райдо, а с ним — и дом, оставив Ийлэ право на жизнь в этом доме.

Другая женщина наденет кольцо на палец, или что там еще надевают псы? Она родит детей. И будет требовать к себе почтительного отношения. А Ийлэ не уверена, что сумеет быть почтительной… что вообще сумеет жить рядом с той, другой, пока еще несуществующей женщиной.

Она постарается.

Ради Райдо.

Он ведь замечательный и заслуживает счастья. А Ийлэ… в конце концов, у нее останется многое, к примеру память… или черная жемчужина на цепочке… или вот нынешний вечер на двоих.

— Красивая, — ответила Ийлэ. — Из хорошей семьи… воспитанная…

— Была тут одна красивая из хорошей семьи, — Райдо передернуло. — И вообще, не хочу я другой женщины… меня эта вполне устраивает. Правда, она упрямая… и не хочет мне верить. Но у нее есть на то причины. Она не так хорошо меня знает, всего-то пару месяцев… но она уже подарила мне эти пару месяцев.

Райдо перебирал ее пальцы, касаясь каждого губами.

Странно.

Ийлэ не боится.

Она должна бояться, она знает, что происходит потом… и больно, и Райдо не причинит ей боли. Не должен. Ей отчаянно хочется верить в это.

— И сейчас она скажет, что я принимаю благодарность за нечто иное… и будет неправа.

— Райдо…

— Тебе неприятно?

— Нет.

— Хорошо, — он поцеловал раскрытую ладонь. — Если станет неприятно…

— Я уйду.

— Не насовсем.

— Ставишь условия?

— Конечно, — Райдо гладил запястье. — Я ведь не могу допустить, чтобы ты ушла насовсем. Я, кажется, говорил об этом. Но повторю еще раз. Или два… или столько, сколько понадобится, чтобы ты поняла. А лучше, чтобы поверила.

И пусть говорит с улыбкой, но это уже не шутка.

Никогда шуткой не было.

— Чем лучше?

Ийлэ руку высвободила, но лишь затем, чтобы коснуться коротких его волос.

— Всем, — Райдо подался вперед и уткнулся лбом в колени. — Мне тебя не хватает… ты есть, но тебя как бы и нет… и с каждым днем все больше нет, чем есть.

— Я…

Она не знает, что ответить.

Боится?

Нет, даже теперь, когда Райдо сказал больше, чем она готова была принять.

Не его.

Не того, что будет между ними, что возможно, а скорее того, чего быть не может.

— Ты растерялась, — подсказал Райдо.

Ийлэ кивнула: растерялась.

— И тебе нужно время, чтобы привыкнуть.

Его правда: ей очень нужно время.

Привыкнуть.

Не к нему, к нему она уже привыкла и как-то даже чересчур, но к тому, что все вновь изменилось.

— Ийлэ, посмотри на меня, пожалуйста.

А разве она не… нет, не смотрит, но чувствует его лицо под пальцами, она, оказывается, успела хорошо это лицо изучить, запомнить.

— Вот так, девочка моя, — он улыбается, а от улыбки его на лбу появляются морщины, но морщины его ничуть не портят. — Времени у нас много… и мы не будем спешить, да?

Да.

Наверное.

Мы?

— Мы, — подтвердил Райдо. — Ты и я. И еще Броннуин…

Нат и Нира, с которыми что-то происходит, загадочное, понятное лишь им двоим. И это что-то заставляет Ната то краснеть, то бледнеть, а Нира просто светится изнутри.

Ийлэ ей завидует.

Гарм. Он больше не пугает, пусть Ийлэ старается к нему не приближаться без особой надобности. А он понимает ее и сам избегает встреч.

Остальные.

Ийлэ не знает их имен, но лишь потому, что не хочет знать. А вот по лицам различает, они тоже, повинуясь негласным правилам, избегают ее, но в этом нет ничего оскорбительного. Ийлэ им еще не доверяет, но уже и не боится.

Мы…

Это хорошо звучит. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— И еще, — Райдо поднялся. — Земля уже достаточно прогрелась, чтобы… нужно похоронить их нормально. А я не знаю ваших обычаев.

Дождь.

Вода-бисер на паучьих сетях, на окнах и на молодых, еще измятых, листочках. Вода сладкая, Ийлэ облизывает губы, стараясь отрешиться от мыслей о жажде.

Ее просили уйти.

Всего-то надо было, что место указать. Если она, конечно, помнит.

Конечно, она помнит.

Двор вот изменился, потому что весна при всем ее сходстве — это не осень… но Ийлэ помнит. И ямы. И воду. И землю промезшую. В нынешнюю лопаты входят мягко, раздирают, вываливают липкие комки, один за другим.

И дождь спешит наполнить яму.

— Не смотри, — Райдо повторяет это, кажется, в третий раз. Или в четвертый. Или в сотый уже, а Ийлэ кивает, только все одно не отводит взгляда. Яма ширится.

— Не смотри.

Райдо разворачивает ее и прижимает к себе.

— Постой со мной. Не надо смотреть на них… времени много прошло… и лучше подумай, где их похоронить.

Времени.

Много?

Наверное. С той осени — больше года… и за это время тела разложились. Райдо прав, что смотреть не стоит, но если бы не он, Ийлэ не выдержала бы. А он стоит, гладит по волосам, успокаивает.

Шепчет.

Что именно? Не важны слова, но тон, но близость Райдо. И виноватая его улыбка. Он, кажется, переживает… о чем?

О том, что его не было?

Если бы появился он, а не тот, другой, родители остались бы живы… хочется верить.

Ийлэ верит.

И про себя повторяет слова не молитвы, но просто обращения к Лозе Первозданной… она услышит и так. Поймет. Примет души, и заберет тела, чтобы вплести их в ткань нового мира.

Покой даст.

— Ты уверена? — Райдо осматривает сад, который пока еще выглядит жалко. Полог старой листвы, которую никто не удосужился убрать осенью, почернел. Сквозь него торчали хлыстовины кустарника, пока голые, пусть и с бусинами набухших почек. Еще немного, и почки треснут, выпуская первую робкую зелень молодых листьев.

Розы поднимутся.

Странно, что уцелели, ведь на зиму их никто не подвязывал, не укутывал тяжелым лапником и ветошью. Наверное, розы очень хотели жить.

— Да.

— У нас принято в склепе…

— В роще, — поправила Ийлэ, присев у куста. Острые иглы его царапнули палец, точно роза, еще дремлющая, но и во сне помнила, что нельзя доверять людям. — В исконном лесу. Лес бы принял. Но до леса далеко… и отец говорил, что это просто обычай, что земля везде голодна.

— А что…

— Ничего, — Ийлэ покачала головой. — Я буду знать, что они здесь… и розы будут… розы будут в этом году красивыми.

Райдо хотел еще что-то спросить, но не стал.

Молчал.

Хорошо. Ийлэ не хотелось сегодня разговаривать.

Яму выкопали глубокую. И на дно положили белую простынь, что было напрочь лишено смысла, поскольку простынь мигом утратила белизну. Сквозь нее проступала вода, и темная земля, и все одно подумалось, что так им будет удобней.

Не тела — свертки-коконы.

Снова простыни, кажется те, льняные, купленные незадолго до… мама еще вышивала монограмму… она всегда вышивала монограммы, отмечая, что простыни, что скатерти… и платки носовые.

— Не плачешь?

— Нет, — Ийлэ оперлась на Райдо.

Маме он бы понравился. Не сразу, конечно… он ведь из них, из псов… но они тоже бывают разными, как и люди.

И альвы, наверное.

Постепенно она бы поняла… приняла… и наверное, даже сказала бы, что Райдо — достоин уважения.

— Говорят, от слез становится легче.

— Кто говорит?

— Не знаю.

Ей позволили бросить горсть земли, уже оттаявшей, мокрой и жирной. И вторую… и засыпали могилу быстро, а земля сама норовила зарастить свежую рану. И когда меж двух розовых кустов поднялся невысокий холм, Ийлэ положила на него руки.

Она слышала голос земли.

И сотен трав, которые отозвались на зов ее. И семя молодого ясеня… он вырастет и, пожалуй, будет красив… с глянцевой пурпурной листвой.

Все деревья, в которых есть хоть капля силы, меняют цвет.

Так говорил отец.

Семя развернулось, спеша выпустить полупрозрачные корешки. Пройдет неделя или две, и меж кустов вытянется обманчиво хрупкий росток.

Память.

Отцу бы понравилось. А для мамы — розы… никто и никогда не изменял розы, но осудить Ийлэ за нарушение закона будет некому. В нынешнем мире многое позволено.

— Ийлэ, — легкое прикосновение к плечу заставило очнуться. — Ты совсем промокла.

Укор.

И понимание. Злость иррациональная. Райдо не виноват, что все так получилось, но больше злиться не на кого. Ийлэ хочет его ударить, и бьет, и наверное, она слишком слаба, чтобы причинить хоть сколь бы то значимый вред. Он только посмеется.

Не смеется.

И руку перехватывает, заставляет разжать кулак.

— Совсем промокла. И простынешь. Сидишь тут третий час…

Ложь.

Или правда? Сумерки ведь, прозрачные и легкие, многозвездные. Такие обещают скорое тепло. И хорошо, розам понравится.

— Идем, сокровище ты мое горькое, — Райдо заставляет встать, а потом вовсе подхватывает на руки. — Завтра придешь… или послезавтра… и мы скамеечку поставим, если хочешь. У нас не принято вот так… есть кладбище и склеп… и ночь поминальная. Матушка следит, чтобы все было по правилам. А я… я редко туда заглядывал. Деда вот помню немного. А бабушка еще до моего появления на свет умерла. И наверное, хорошо, что мне не о ком горевать. Спокойней.

Он шел, и нес, и кажется, Ийлэ все-таки плакала. Но это правильно, на похоронах всегда плачут. Она окончательно пришла в себя уже в доме.

— Извини.

Попыталась отстраниться, но Райдо не позволил.

— Сиди уже.

— Я мокрая.

— Мокрая. Ничего. У меня полотенце есть, поделюсь.

— Я…

— Ийлэ, я хочу с тобой поговорить об одном деле…

— О сокровищах?

— Скорее об охотниках за сокровищами, — Райдо усмехнулся, и выражение его лица сделалось… недружелюбным. Пожалуй, таким Ийлэ не хотела бы его видеть. — Пора с этой историей разобраться. Но нужна твоя помощь.

— Какая?

Ей не хотелось помогать, и вообще жить, вернуться бы на улицу, пусть и дождь, но Ийлэ не чувствовала холода. Ей было спокойно там, снаружи.

Она дарила силу ясеню.

И розам.

И отдала бы всю, до капли… и быть может, сама стала бы деревом. Странно, что эта замечательная мысль не сразу пришла ей в голову.

— Серьезная, — ответил Райдо и отпустил все-таки. — Но сначала вытрись и переоденься.

— Я…

— Вытрись, — повторил он с нажимом. — И переоденься. А то вымокла, как не знаю кто…

Вытиралась полотенцем с его запахом, и переодевалась в его рубашку, в его же халат, которого хватило бы, чтобы завернуться трижды.

— Вот так лучше. А то чую, появились в твоей голове неправильные мысли.

— Это какие?

— А мне почем знать? Я ж их не читаю… а жаль… или нет? — он ущипнул себя за ухо и замер, всерьез раздумывая, стоит ли печалиться по этому поводу.

Вот Ийлэ в чужие мысли заглядывать бы не хотела, и без них хватает грязи.

— Сегодня ты останешься на ночь здесь. Броннуин с Нирой побудет.

Ийлэ замерла.

Она ведь предполагала, что так и будет.

— Спокойно. Я не… не собираюсь тебя принуждать к чему бы то ни было… думаю, кто-то из прислуги доносит о том, что творится в доме. И мне нужно, чтобы все считали, будто ты…

— Твоя любовница?

— Моя сиделка, — Райдо налил кружку молока. — Возьми. Кстати, я слышал, что альвы молоко любят. А ты почти не пьешь…

Козье.

И свежее, сладкое. От этого молока внутри становится тепло, но теплота обманчива, нельзя ей поддаваться. Она тянет в сон, а Ийлэ не дослушала еще.

Ее не будут принуждать.

Хорошо.

Райдо бы не стал лгать, особенно наедине. Ему ведь незачем. Он хозяин.

И все-таки не будет принуждать.

— Я никому не говорил, насколько легче мне стало после… грозы, — он снова сел на пол, а кувшин с молоком поставил между скрещенных ног. — И полагаю, ты тоже не особо распространялась… не замечал за тобой склонности к сплетням.

И улыбнулся.

— Еще молока?

— А… хлеб есть?

— Есть. И хлеб. И мясо. И сыр есть. Я так и подумал, что ты проголодаешься… это хорошо.

— Что я проголодалась?

— Что ты поняла, что проголодалась, — Райдо встал и вернулся с подносом. — Голод — вещь приземленная, он к телу привязывает… садись.

— На пол?

— Я тебе подушку дам. В Городе есть одно заведение… там шоколад подают. Небольшая такая ресторация… несколько залов, маленьких. Но один есть, который мне особенно нравится. Там сидеть надобно на полу. Множество подушек… ты даже не сидишь, а полулежишь. И тебе приносят поднос с горячим шоколадом, а к нему — множество крохотных чашечек. Со сливками или цукатами, орехами всякими… печеньем. Красота.

Мясо было холодным, острым, и есть его приходилось руками. Соус стекал по пальцам, Ийлэ слизывала его, и закусывала хлебом, удивительно мягким, свежим, удивляясь тому, что еще недавно голода не испытывала, а думала и вовсе о смерти.

Она ведь жить хочет.

И живет.

— Кейрен, когда приедет, шоколада привезет, но гретый — уже не то… Нат знает. И Гарм. Оба будут молчать. Ниру спровадим к тетке.

— Что ты задумал?

— Ничего незаконного, — он улыбнулся широко, как умел. — Помнится, мне тут все пророчили скорую гибель… так вот и подумал я, чего обманывать ожидания людей?

— Тебе не поверят.

— Поверят. Сегодня я весь день под дождем провел… вот завтра немного простыну… мне и раньше было дурно… Нат об этом молчать не станет. И Гарм подтвердит…

Ната сегодня не было.

И Гарма, кажется, тоже. Ийлэ нахмурилась, вспоминая. Не было.

Почему?

— В город отправились. В гости.

К кому?

Не важно, главное, что безумный его план уже пришел в действие. И Райдо не отступит.

Не понимает, насколько это опасно.

Бран ведь тоже был силен. И не один. Трое. Все трое умерли, но Брана и тех, остальных, не жаль. А вот Райдо — дело другое. Ийлэ не простит себе, если с ним что-то случится.

Или нет, неправильно. Не в прощении дело, но в том, что она просто-напросто не выживет, если с ним что-нибудь случится. И отнюдь не потому, что люди придут за ней, а… а потому, что не захочет жить.

Без него.

— К утру вернутся… надеюсь, там все будет спокойно. Очень надеюсь… нет, им вряд ли что-то угрожает всерьез… пока побоятся сунуться.

Он говорил это, убеждая не столько Ийлэ, сколько себя. Она же кивнула просто на всякий случай.

— Главное, чтобы слух пустили. Пустят. Мне будет становится все хуже и хуже, — Райдо произнес это весьма скорбным тоном. — И чего удивляться, если к концу недели я окончательно слягу… а вам придется пригласить доктора.

— Его ты не обманешь, — Ийлэ отломала кусок сыра, выдержанного, солоноватого и тем замечательного.

— Я постараюсь.

— Он не глуп. Сволочь, но…

— Кто предлагал тебе помощь?

— То есть?

— Когда ты была… здесь. Ты встречала шерифа. Доктора. Альфреда?

Ийлэ покачала головой. Если Альфред и появлялся в доме, то она о его визитах не знала.

— И кто предлагал тебе помощь?

— Ты думаешь, что если бы мне предложили…

— Не спеши, — Райдо подал платок. — Просто вспомни. Предложение не обязательно было озвучено словами. Взгляд. Жест. Фраза, брошенная ненароком, которую ты могла бы толковать однозначно… постарайся вспомнить.

— Ты подозреваешь троих?

— Двоих, — поправил Райдо. — И в делах разных. А один — просто сволочь, но упускать его из виду было бы весьма неблагоразумно. Видишь ли, я могу и ошибиться… поэтому постарайся вспомнить.

Ийлэ кивнула.

Постарается.

— А теперь отправляйся спать.

— Здесь?

— Здесь. Белье чистое. Сам менял!

От простыней пахло… чистотой и пахло. И мягкие они были, заманчивые. И одеяло теплое. А Ийлэ замерзла там, под дождем. Она и сейчас продолжает дрожать, с каждой минутой все сильней, несмотря на молоко, на сытость и осоловелость.

— Ложись, — повторил Райдо. — Я выйду… пойду проведаю малышку… хочешь, поцелую за тебя?

— Я сама за себя поцелую.

— Колючая… а весной лед тает.

Ийлэ фыркнула. Тает. И остается вода, которая уходит в землю, сквозь землю, чтобы вернуться к истокам родника.

Все источники рождаются живыми.

Она уснула с этой мыслью, которая в полудреме показалась невероятно логичной, привлекательной. Уснула, как сидела, на полу, из чистого упрямства отказавшись от кровати. Подушку вот обняла, благо, подушек имелось в достатке. И уже во сне она услышала, как открывается дверь.

И шаги.

И шепот.

— Вот бестолковое ты создание.

Ощутила и прикосновение, ласковое, которое не хотелось разрывать, но чтобы продлить его, требовалось проснуться. Ийлэ же спала.

И на руках.

И в кровати, в которую ее уложили, вытряхнув из плотного кокона-халата.

— Спи, — повторил Райдо, проведя рукой по волосам. — Это я… это всего-навсего я… я буду рядом.

Хорошо.

Когда он рядом, кошмары не вернутся.

Он еще долго ходил по комнате, а потом устроился в кресле, придвинув его вплотную к кровати. А столик — к креслу. На столик Райдо водрузил масляную лампу, и книгу взял.

Кто читает заполночь?

Ее пес.

И завтра Ийлэ скажет, что, пожалуй, не против будет остаться в этой комнате насовсем. Ей этого хочется? Хочется. Во сне она готова признать это. Во сне ведь многое проще.

Глава 17

В городе было неспокойно.

Нат не хотел ехать.

И хотел.

Хотел, потому что слишком много всего непонятного творилось.

Кухарка вот решила оставаться при доме, буркнула, что слишком много любопытных. И сплетни опять же… а пояснять, что именно ей в тех сплетнях не по вкусу отказалась. Нет, Гарму она точно все изложила, недаром он на эту поездку, что на войну, собирался. А Нату правды не скажет.

Едет вот, в седле покачивается, песенку развеселую под нос насвистывает, будто бы и не думает ни о чем. Обманщик.

Все врут.

И Нату придется.

Он ведь Нире не рассказал, куда едет. И знает, что Гарм промолчит. И Райдо тем паче, только… нехорошо. Пусть твердят, будто молчание — это вовсе даже не вранье, а Нату противно.

А вдруг узнает?

Не от Гарма и не от Райдо, но от тех девиц… или нет, с теми девицами Нире говорить не о чем, но ведь слухи, те самые вездесущие… перескажут, переврут… а если Нира прямо спросит? Он ведь не сумеет ответить неправду.

— Опять думаешь?

— Кому-то надо, — огрызнулся Нат, пользуясь тем, что любимый наставник пребывал ныне в благом расположении духа и на приличном расстоянии.

— Смотри, чтоб от избытка мыслей башка не треснула, — Гарм вытащил из кармана булочку. — Хочешь? Лови.

И бросил, не дожидаясь ответа.

Не булочкой делился — реакцию проверял. А булочку Нат поймал. Свежая. И теплая даже, пусть слегка в кармане примялась.

— Молодец.

— Почему я?

Булочка оказалась с изюмом. Нат изюм любил, и выковыривал по ягоде, каждую разжевывая тщательно.

— Едешь? Потому что…

Странный ответ.

— Нат, тебя в городе знают, — Гарм ослабил поводья, и лошадь перешла на шаг. Она не торопилась, верно, сама наслаждаясь прогулкой. — И меня знают. А моих людей — нет. Это первая причина.

Нат все равно не понял.

Какая разница, знают его в городе или нет?

— В публичный дом, ладно, разрешаю не идти, а вот по городку прогуляешься… по центру… в лавки заглянешь… выберешь своей жене что-нибудь этакое…

— Какое? — Нат нахмурился. Ему не понравилось, как Гарм говорил про Ниру.

— Откуда мне знать. Такое, чтоб понравилось… а заодно и моей купи. Не знаю. Гребень там. Или ленту какую… нет, гребень. Или два. А еще лучше, чтоб набором. Знаешь, есть такие, дамские, где и щетки всякие, и гребни… у нее ж коса до пояса.

Гарм зажмурился и вид у него сделался нехарактерно довольный жизнью.

— Донесут, конечно… но она у меня отходчивая… покричит и успокоится, а там и объясню. Взрослая женщина, с пониманием.

Нат вздохнул. В отличие от кухарки ему понимания явно недоставало.

И Гарм понял.

— Ты при Райдо с самого первого дня. И об этом знают. Не все, но… хорошо бы тебе с шерифом встретиться. Перекинуться парой слов… скажем, о том, что хотел бы пригласить другого доктора… что с твоим тестем у Райдо отношения незадались… а ему снова плохо… и он упрямится, верит, что альва ему поможет. Она и помогает, только с каждым разом этой помощи на все меньшее время хватает…

Он помолчал, позволяя Нату обдумать услышанное.

— И к доктору загляни. Попроси опиума… так, чтоб понял, что не для себя… хотя он и так поймет. Спроси, чем бы он посоветовал запах опиума перебить, мол, пациент не готов принимать этакое лекарство, но без него ему совсем худо…

Нат кивнул.

— Вот… мне-то они не поверят… а вот ты — дело иное…

— Провокация?

— Ишь, умных слов понахватался-то… но да, она самая… — Гарм кивнул и вытащил другую булочку, оторвал кусок, скатал из мякиша ком и в рот отправил. — Нат… ты вроде неглупый парень. Бестолочь, конечно. Но в твои годы это нормально… так что, поаккуратней там. В драку без нужды не вяжись.

Вздохнул и вновь булку терзать принялся.

— Райдо велел за тобой приглядывать, да… в паре оно ничего не выйдет. Он и сам понимает. Но… ты все одно аккуратней. Ладно?

— Ладно.

— А если вдруг… то не стесняйся сбегать. Или на помощь кликнуть. Идет?

— Идет.

Нат не настолько глуп, чтобы шкурой зазря рисковать. Шкура эта, медленно, но заживающая, ему еще пригодится и, как он подозревал, в самом ближайшем времени.

Провокация…

Главное, не переиграть. Нат не обольщался в том, что актер из него не самый лучший.

— Часика полтора тебе хватит? — поинтересовался Гарм, облизав пальцы. И сам же ответил. — Хватит. А управишься раньше, то знаешь, где меня найти… и это, про гребни не забудь, ладно?

И кошелек кинул, точно у Ната своих денег нет.

— Бери-бери, охламон. Подарок моей женщине будет. И значит, за мои деньги куплен должен быть.

В этом имелась своя логика.

Городок по весне переменился, но отнюдь не в лучшую сторону. Развезло обочины, и потеки грязи расползлись по мостовой, эту самую мостовую скрыв.

Воняло.

Дымом. Навозом. Кошачьей мочой, запах которой перебивал даже вонь человеческого дерьма. Рыбой порченой, кровью и свежатиной. Коров били на улице, разделывали тут же, под навесом, и стаи уличных собак спешили урвать свой кусок.

— Аккуратней, — повторил Гарм, перед тем как свернуть на боковую улочку.

Аккуратней.

Город переменился. Теперь он рассматривал Ната настороженно, с опаской и ненавистью, которая чувствовалась, что в желтых глазах бродячих псов, позабывших даже о мясе, что в серых человеческих.

Мясник замер, закинув топор на плечо.

И показалось — сейчас бросит, легко, благо, человек этот был могуч, и силы наверняка хватит, чтобы управиться с топором… Нат увернется.

Полезет в драку…

…мясник не один, еще забойщики есть, с тяжелым окованным железом молотом. И младшие помощники, что свежуют тушу. У этих — кривоватые, неудобные с виду ножи, но люди орудуют ими ловко.

И Нат пришпорил лошаденку.

Ему нужно в центр.

Он ехал по кривоватой улочке, спиной ощущая недружелюбные взгляды. Вели? Нет, пока, пожалуй, наблюдали… а грязь сползала, обнажились камни мостовой, и конские подковы звонко застучали.

Становились чище дома.

И улочка расползалась, обзаводясь тротуарами из розовой плитки, бордюрами и парой мокрых после дождя кленов. Они стояли друг напротив друга, отражаясь в витринах окрестных лавок.

Надо будет зайти, но потом. Сначала — дело.

И у местной таверны Нат спешился, бросил подбежавшему мальчишке поводья и монетку. Поводья тот поймал, а потом поднял взгляд на Нат и замер, приоткрыв рот, не способный решить, стоит ли ему звать на помощь или все-таки…

— Не расседлывай, — сказал Нат. — Вернусь через час.

Паренек кивнул и попятился.

Вот же…

Шерифа Нат встретил у аптекарской лавки, и тот, любезно придержав дверь, поинтересовался:

— Прогуляться решили?

— Пришлось, — буркнул Нат, поежившись.

Этот человек тоже изменился.

Старый? Больной? Но при том опасный. И ныне это очевидно…

— Надолго? — шериф кивнул на аптеку.

— Нет… кое-что надо взять и…

— Я подожду, — шериф не спрашивал, он ставил Ната перед фактом. — Ты уж не задерживайся…

В аптеке пахло травами.

Вербена. И резковатая мята. Липовый цвет в высокой склянке. Чабрец. Малина сушеная и темные ягоды голубики… ряды банок с белыми этикетками, подписанными кривоватым почерком. Порошки и смеси. Настои. Отвары…

— Добрый день, — поздоровался Нат, хотя в аптеке никого на первый взгляд не было.

— Добрый, — доктор выглянул из-за приоткрытой двери и, увидев Ната, нахмурился. — Что вы… не важно. Случилось что-то?

Он был в белом фартуке, в нарукавниках, и выглядел до невозможности растерянным.

— Простите, я несколько занят. С Нирой все хорошо?

— Да.

— Тогда в чем дело? Вряд ли вы столь сильно соскучились по мне, чтобы просто навестить, — он вновь исчез, а появился уже без фартука, зато принес с собой горьковатый запах бараньего жира.

Ната эта показная не дружелюбность лишь порадовала: не придется притворяться.

Притворяться он не любил.

— Мне нужен опий. Две склянки, — он подумал и поправился, — лучше три. Есть?

— Для кого?

В полумраке глаз человека не разглядеть, тем паче, что за стеклышками очков прячет. И стекла желтые, яркие.

— Вы можете молчать, молодой человек, но молчание ничего не изменит. Опий — не забава, а серьезное лекарство, которое я не могу продать по первому требованию…

Неужели?

Нату казалось, что именно так опий и продают. Что склянками, что огромными бутылями морфия, не спрашивая ни рецепта, ни даже того, кому эта отрава пойдет. А что отрава — это и Нату понятно, видел он людишек-опиоманов.

— Райдо, — Нат отвел взгляд.

Человек молчал.

Перебирал бумажные конвертики, раскладывая их на прилавке.

— Ему хуже, — добавил Нат спустя минуту. Хотелось на человека наорать, потому что если бы Райдо и вправду стало хуже, а этот… он злится из-за Ниры.

Но ей ведь хорошо.

Нат старается, чтобы было хорошо… он обещал журналов привезти. И еще книг… и позавчера они гуляли… дождь был, но Нира дождя не боялась, напротив, сказала, что так интересней.

И вела по дорожке.

Рассказывала, что про дом, что про сад, который начал зарастать, и ее это печалило. Нат сказал, что сад приведут в порядок, а она поверила… и позволила себя поцеловать.

Вот о поцелуе вспоминать не следовало: Нат понял, что краснеет.

— Насколько хуже? — холодно осведомился человек, но вмешательство его было как нельзя более своевременным.

— Совсем хуже. Больно.

— А его…

— Не хватает сил.

— Как я и предполагал, — это доктор произнес с чувством глубочайшего удовлетворения. — Ремиссия — явление временное. К сожалению.

Сожаления в его голосе не было ни капли.

— Вот, — доктор поставил на стол три склянки. — По пять капель в горячее вино. Если станет хуже — семь. Дальше сами подберете дозу.

И отвернулся, показывая, что беседа окончена.

Что ж, Нат сказал все, что от него требовалось. Флаконы он спрятал в кармане куртки.

— Спасибо.

— Мой долг — помогать пациентам, — отозвался доктор. — Сколь бы упрямы и грубы они ни были…

Нат ему не поверил, но из лавки вышел и дверь придержал осторожно, не хватало, чтобы этот человек решил, будто бы Нат тоже упрям и груб.

Нет, упрям, об этом ему говорили неоднократно, но ведь не груб… разве что иногда.

— И вправду быстро обернулся, — шериф стоял, прислонившись к перилам, разглядывая желтоватые свои ногти. — Я уж настроился… Так и не поладили?

— Нет.

— Жаль… меня-то родичи моей супружницы тоже не особо жаловали… но и к лучшему, мне с ними делить было нечего. Поженились, жили своим домом… прям как вы.

Нат кивнул.

— Зачем тогда заглядывал?

Вытащив флакон, Нат протянул шерифу.

— Опиум?

— Не мне.

— Райдо?

Нат кивнул и флакон убрал.

— Стало хуже?

Снова кивок.

— Что ж… не могу сказать, что меня это удивляет… жаль, конечно, но… жизнь — она такая… иные раны, как ни лечи, не зарастут, — шериф вытащил кисет и, отрезав узкую полоску табака, сунул в рот. — Плохо, конечно… и хорошо. Нет, ты, парень, не думай, что я такой черствый… хотя, конечно, черствый… в мои-то годы всего насмотришься, ко всему привыкнешь… но вот… глядишь, как помрет твой, так и ты уберешься… и вообще… мне поспокойней станет.

— А сейчас беспокойно?

— В лесу еще одну девку нашли.

— И что? — Нат шел не спеша.

— Ничего. Говорят, что ваши…

— Вранье. У нас никто не отлучался.

— Так-то оно так, — согласился шериф. Он жевал табак, размеренно двигались челюсти и длинные обвисшие усы шерифа тоже подрагивали, и Нат испытывал почти непреодолимое желание эти усы подергать, до того чуждыми они казались на этом лице, точно приклеенными. — И будь оно иначе, я бы уже задержал… от меня и требуют, чтоб предпринял чего…

— Чего?

— Чего-нибудь… лучше посредством крепкой веревки… но для суда у меня доказательств нет, а без суда вешать — это самоуправство полное…

Он сплюнул и плевок растер сапогом.

— Но самоуправство — на то и самоуправство, что ему закон не важен… люди пока терпят. Но как надолго их хватит?

— Не знаю, — ответил Нат.

— Это был риторический вопрос.

— Тогда извините.

Нат остановился перед магазинчиком, в витрине которого были выставлены стеклянные фигурки. Нире бы понравилось? Она говорила, что любит всякие интересные вещи… знать бы еще, что она сочтет интересным.

Музыкальную шкатулку, с виду довольно старую.

Или вот куклу… нет, кукла чем-то на Мирру похожа, а сестру Нира побаивается. Но вот серебряное деревце с колокольчиками выглядит очень интересно.

Или часы-птица.

А еще гребни найти надобно, о которых Гарм спрашивал.

— Парень, — шериф закашлялся и кашлял долго, согнувшись пополам, успокоился сам, ударил себя в грудь кулаком, пробормотав: — Извини. Подавился.

— Нет.

— Что?

— Вы не подавились, — Нат подался ближе, к самому лицу, к желтой коже, к желтым же зубам. — Вы больны. Чахотка, да?

— Умный, да?

— Наверное, — Нат никогда не пытался оценивать свой ум. Он лишь надеялся, что не очень глуп. — От вас кровью тянет. И значит, вам тоже осталось недолго.

Шериф оскалился.

Пожалуй, не будь он человеком, Нат счел бы этот оскал вызовом.

— Убирайтесь, — шериф произнес это тихо. — И ты, и твой Райдо… убирайтесь, пока можете…

— Иначе?

— Иначе вас заставят уйти, — он вытер губы ладонью.

— От табака только хуже будет, — Нат угрозы не испугался. — Но вы сами знаете. Тогда почему жуете?

Шериф смотрел, не мигая. Нехороший взгляд.

И человек тоже.

В этом городе как-то слишком уж много нехороших людей. Или просто Нат к другим городам не присматривался.

— Привычка, — Йен кривовато усмехнулся. — А ты парень веселый, как я смотрю… но передай, что я сказал. Будь так добр.

Нат кивнул: передаст. Ему не сложно.

А вот все-таки что выбрать? Шкатулку, дерево или семейство костяных слонов, вырезанных с удивительным мастерством… или вот тот кинжал кривой, в затертых ножнах… нет, кинжал не для женщины… про гребни бы не забыть.

Из города им уехать позволили.

Ийлэ проснулась.

И открыла глаза. Удивилась тому, что место это ей не знакомо, а потом вспомнила, и вчерашний день, и разговор, и сон нелепый.

Она села в кровати, широко зевнула.

И дальше что?

Уходить?

Или остаться? А если остаться, то как себя вести? Притвориться, будто бы все обыкновенно? Ийлэ хорошо научилась притворяться, но сейчас почему-то ей не хотелось лгать.

Обыкновенно?

Нет.

И да.

И ей, пожалуй, нравится. Не то, что происходит, но утро. И солнце за окном, дождь в кои-то веки прекратился. Окна отмыл, и на рыжих стеблях винограда набухли почки. Скоро треснут, выпуская бледно-зеленую мягкую листву. А спустя месяц-другой окно это зарастет, и в комнате станет сыро, сумрачно.

Ийлэ выбралась из кровати.

Она ступала осторожно, по нагретым половицам, и дом молчал, соглашаясь, что не следует будить Райдо. Во сне он забавный.

Черты лица мягче становятся. И шрамы вовсе его не портят. Ийлэ не представляет его без шрамов… а он улыбается… и наверное, знает, что Ийлэ рядом.

Или просто снится что-то хорошее?

Пускай.

А Ийлэ посмотрит. Ей нужно подумать… еще бы знать, о чем именно.

— Пол холодный, — сказал Райдо, не открывая глаз. — Иди сюда.

И руку протянул.

А Ийлэ приняла, она забралась в кресло, к нему на колени, что было и вовсе немыслимо, но зато тепло и уютно.

— Рано еще, а ты уже вскочила, — Райдо провел пальцем по ее шее. — Что-то случилось?

— Нет.

— Случилось, — он гладил шею, и это вновь не было неприятным. Напротив, Ийлэ хотелось устроить голову у него на плече и просто сидеть, наслаждаясь моментом.

Утро.

Солнце.

Райдо…

— Ничего не случилось, — возражала она исключительно затем, что сейчас и здесь ей нравилось возражать ему. Вот он нахмурится, хмыкнет, но гладить не перестанет. От него пахло сном и молоком, которого, наверное, не осталось. А если и осталось, то кувшин стоит далеко, на столике, за ним вставать придется, а вставать Ийлэ не хочется.

— Это хорошо, что ничего… Ийлэ, ты как?

— Замечательно.

— И замечательно, что… — он вздохнул и, потянувшись, потерся о шею носом. — У тебя на затылке волосы вьются.

— Неправда!

— Правда. Мне видней.

Возможно, но это еще не повод для клеветы. У альвы волосы не вьются!

— Ийлэ, — Райдо руку убрал. — Ты… себя хорошо чувствуешь?

— Сейчас или вообще?

— И сейчас. И вообще.

— Вообще хорошо. Сейчас, — Ийлэ задумалась, стоит ли признаваться. — Сейчас — очень хорошо. Мне с тобой очень спокойно. Я… я бы осталась с тобой насовсем. Понимаешь?

Райдо медленно кивнул.

А Ийлэ вдруг стало стыдно. И стыд заставил отвернуться, обнять себя.

Это все вчерашний день, когда она снова почувствовала себя слабой, а слабость заставила искать защиты. А рядом с ним Ийлэ чувствует себя защищенной.

Все правильно.

Логично.

— Мы поговорим об этом позже, — Райдо коснулся губами виска. — А сейчас… сейчас мы поговорим о другом. Пустишь?

Ийлэ встала.

И Райдо поднялся, потянулся с тяжким вздохом.

— Старею…

— Просто в кресле спать было неудобно.

А кровать заняла Ийлэ.

— Это точно, — он развел руки в стороны и присел. — Плечи затекли совершенно… послушай, сегодня я жду одного гостя… и честно говоря, не уверен, что был прав, пригласив его в наш дом…

Наш?

Этот дом больше не принадлежит Ийлэ, но возражения она оставила при себе.

— И я хотел попросить, чтобы ты побыла наверху. У себя. Возьми Ниру… Нани… займитесь там вышивкой или еще чем-нибудь… ребята Гарма будут рядом.

— Этот гость… опасен?

— Надеюсь, что нет.

— Кто он?

Райдо ответил далеко не сразу. Он потянулся, вздохнул и, присев у кресла, признался:

— Отец Брана.

— Что?

— Тише, мое сокровище. Не злись.

— Я не…

— Злишься. И боишься. Но поверь, я не отдам тебя ему…

— Меня?

— Вас, — поспешил исправиться Райдо. — Ему нужна Броннуин.

— Не называй ее так!

— Почему? Красивое ведь имя. Сильное. И она сильная, если выжила… и ты… и вы мои девочки, которых я никому не позволю обидеть.

Ему хочется верить, но… он позвал сюда… не Брана.

Тот мертв.

А этот другой. И если так, то Райдо знает, что делает… или нет?

— Видгар все равно появился бы рано или поздно, так пусть уж появится тогда, когда это выгодно нам и на наших условиях.

Нам?

О нет, Ийлэ не представляет, чтобы ей могло быть выгодно появление того, кто… кто захочет отомстить? Сочтет виновной?

Отберет Нани?

— Подойди, — попросил Райдо и руку протянул, но Ийлэ покачала головой и попятилась. — Не глупи, сокровище мое, я тебя все равно не отпущу. Предупреждал же… не бойся, пожалуйста. Я ведь клялся, что не причиню тебе вреда. Веришь?

Верит, просто…

Страшно.

Света много. Он ослепляет, Ийлэ вот-вот потеряется среди этого света, в комнате, которая, смешно сказать, еще недавно виделась ей безопасной.

— Тише, — он вдруг оказался рядом. — Спокойно. Это пройдет.

Теплые руки.

Крепко держат. Не больно. Пока не больно. И не отпускает, Ийлэ пытается вырваться, а он держит и баюкает, приговаривая:

— Дыши. Вот так… давай со мной. Вдох и выдох. Только вдох глубокий… еще глубже… и выдох… и снова вдох… — широкая ладонь скользила по плечам, и страх отступал.

— Я…

— Испугалась.

— Да.

— Меня? — он смотрит очень серьезно, и если Ийлэ скажет, что да, то уйдет, оставит ее в покое.

Наедине со страхами.

— Нет, — снова стыдно, потому что нельзя бояться призраков, а она, Ийлэ, боится.

— Хорошо. Послушай, я знаю, что так бывает… я видел такое в госпитале. После войны много раненых, и не всегда эти раны видны сразу…

— Зачем ты мне…

— Затем, что нельзя стыдиться этого страха.

— Я не…

— Врушка.

— Врушка, — согласилась Ийлэ, прижимаясь крепче, потому что она точно знала: пока он рядом, страхи не вернутся.

— Пойдем? Я хотел тебе кое-что показать… собирался давно, но все как-то случая подходящего не было. И нынешний не очень, чтобы… но другого не дождусь, наверное. А может, тоже трушу.

— Ты?

— Я. Или думаешь, что я бесстрашный?

— Думаю.

— Нет. Не бесстрашный. Я очень боюсь тебя потерять, — Райдо сказал это шепотом, на ухо, и Ийлэ порадовалась, что он не видит ее лица.

Улыбки.

Нельзя улыбаться, когда говорят такое, а она… она просто перенервничала.

Он отвел ее в гостиную и велел:

— Присядь.

Сам вытащил из ящика бумаги, которые протянул.

— Вот… это тебя ни к чему не обязывает.

Бумага. Белая. Плотная. С характерной золотой вязью.

Лоза и терний.

Странно, что все еще лоза и терний… это геральдическая, королевской канцелярии, для бумаг особо важных… и должны были заменить.

Почему нет?

Или в этом городке всем плевать, на какой бумаге оформляют договора…

…не договор, но брачное свидетельство.

Ийлэ читала. Перечитывала.

Читала.

— Скажи что-нибудь, — попросил Райдо, присев рядом.

Что?

Она вышла замуж… она, Ийлэ, вышла замуж за…

— Чтобы защитить? — она протянула бумагу.

— Да, — Райдо взял ее осторожно. — Не мне объяснять разницу между женой и… подопечной, скажем так.

— Содержанкой.

— Мы оба знаем, что ты не содержанка.

Она отчаянно моргала, не позволяя себе заплакать, потому что сейчас-то для слез причин не было. Сейчас-то определенно для слез не было причин.

Ни одной.

— Потому что, — Райдо дотянулся до щеки. — Тебе плохо?

— Я… я не знаю… ты… ты не можешь… жениться на мне.

— Почему?

— Ты смеешься?

— Я спрашиваю.

— Твои со-родичи…

— Ничего не сделают. Я оставил род, — Райдо поднялся, чтобы убрать бумагу в стол. — Не скажу, что их это обрадовало, но смирятся. Впрочем, оставить род технически и уйти на самом деле — это немного разное. И если со мной что-то произойдет, то о вас позаботятся.

— Неужели? — хотелось сказать что-нибудь злое, обидное. — И с какой стати им о нас заботиться?

— Дело чести.

— Неужели…

— Ийлэ, я не буду врать, что их эта необходимость обрадует, и что к тебе они отнесутся с восторгом, но… ни отец, ни тем более матушка моя, не допустят, чтобы с тобой произошло несчастье. Это… скажем так, род, который не способен позаботиться о слабых, теряет в глазах общества. Но будем надеяться, что проживу я долгую счастливую жизнь. И ты со мной.

— Ты… ты мог бы меня спросить!

— Я спрашивал.

— Когда?

— Не прямо, но ты сказала, что мне следует подыскать себе хорошую женщину. Вот я и подыскал.

— Ты…

— Ты бы отказала, так ведь?

Естественно. Ийлэ вообще не собирается… не собиралась замуж. Ей нельзя. Невозможно и… и никто не примет этот брак всерьез.

Никто, кроме Райдо.

— Успокойся, — попросил он. — И подумай. Ты ничего не теряешь.

— А ты?

— А я как-нибудь о себе сам позабочусь. Если ты боишься, что я чего-то от тебя потребую…

— Потребуешь?

— Подожду, — Райдо широко оскалился. — Столько, сколько понадобится.

— А если понадобится лет десять?

— Это ты сейчас себе планы ставишь или как?

Ийлэ пожала плечами. Что она могла ответить? Она не знала. Ей было хорошо с ним рядом, но не настолько, чтобы рискнуть… или настолько?

— Подожду и десять, — улыбка Райдо несколько поблекла. — Но характер у меня испортится. Не злишься больше?

— Не злюсь… — злиться на него в принципе было невозможно, хотя Ийлэ старалась, вот только злость ее ушла, осталось удивление.

Непонимание.

И… не страх, нет… но он ведь надеется, что однажды… а Ийлэ не умеет с чужими надеждами обращаться. Надолго его хватит? Вдруг ей и вправду понадобится десять лет?

Или больше?

И что тогда?

— Ты… — она заглянула в глаза. — Ты можешь меня поцеловать?

Наверное, вопрос был несвоевременным.

Или неуместным.

Неожиданным — совершенно точно, поскольку Райдо поперхнулся и закашлялся, а откашлявшись, осторожно уточнил:

— Сейчас?

— Да.

Потому что второй раз у нее решимости не хватит спросить. Она придумает причину… множество причин, которые позволят сбежать и спрятаться, закрыться в его обещании не трогать.

Им ведь удобно пользоваться, этим обещанием.

— Только, — Ийлэ смутилась, но взгляд не отвела. — Я не знаю как… понимаешь, раньше… приличные девушки не целуются… разве что с женихом, а у меня не было жениха… и наверное…

— Тише.

Сбежать ей не позволили.

И хорошо, что не позволили. У самой Ийлэ не всегда получается сделать то, что она хочет. Если разобраться, то она не до конца уверена в том, чего именно хочет.

— А… мне глаза закрывать?

— Закрой, — согласился Райдо. — Если тебе так легче.

Она закрыла.

И вправду легче.

— И… долго мне так стоять? Не подумай, что я спешу… может, тебе с мыслями собраться надо…

— Надо, — согласился Райдо. — Без мыслей в этом деле никак.

— Ты надо мной смеешься?

— Немного, — а теперь в его голосе не было и тени смеха. — Лучше смеяться, чем плакать, правда?

Ийлэ вздохнула.

Хотелось и то, и другое, и сразу, и еще чего-нибудь… это из-за весны. Весной все иначе, так говорила мама, а отец ничего не говорил, просто улыбался по-особому.

Весной они менялись.

И не потому, что зимние, тяжелые платья исчезали в гардеробной, а на смену им приходили легкие, из летящих тканей, ярких цветов.

Бирюза. И лазурь, и еще молодая зелень… и никакой клетки… клетка — это для зимы и дорожной одежды, а они никуда не выезжали, но весной ходили гулять. Брались за руки… а Ийлэ оставалась дома. Ей тоже хотелось гулять, но ее никогда не приглашали.

Это для двоих.

Маленькая взрослая тайна.

…интересно, они целовались?

Наверное.

Это не так уж отвратительно, как Ийлэ представлялось. Где-то даже приятно… очень даже приятно.

Только Райдо она не признается.

Пока.

— Тебе идет улыбка, — шепотом сказал он и отпустил. — Глаза уже можешь открыть.

— А если не хочется?

— Тогда не открывай.

Опять смеется… вот что он за существо такое несерьезное!

Глава 18

Наверное, нельзя было решать вот так, за двоих.

Или можно?

Она привыкнет, не сейчас, так позже, через месяц, через два… через год или два, но когда-нибудь — обязательно. Она ведь уже привыкла к нему.

Сначала на расстояние вытянутой руки подпустила, а потом еще ближе. Райдо и сам не понял, как и когда получилось так, что альва стала ему нужна.

Ий-лэ.

И глаза зеленые.

Это из-за глаз, ему осенью и зимой не хватало зелени, вот и привязался… прирос… или не из-за глаз, а из-за запаха ее, весеннего сладкого.

Тепла.

Какая разница?

— Почему ты так на меня смотришь? — она хмурится, но позволяет разгладить морщинку на лбу.

— Как?

— Не знаю, как… как Талбот на сейф.

Смешно.

И имя человека, произнесенное ею, не вызывает раздражения. Сейчас Райдо точно знает, что человека она лишь терпит, а его — подпустила.

Поцеловать попросила.

И не похоже, чтобы об этой просьбе сожалела хоть сколько бы.

— Ну, когда он думает, что опять сокровище нашел.

— Сокровище и есть, — подтвердил Райдо. — Мое…

Молчит.

И улыбка тает, слишком редко она появляется, слишком быстро исчезает. Но ведь появляется, а значит, есть надежда, что однажды, не этой весной, так другой, Ийлэ оправится.

— Тебе обязательно с ним встречаться?

Она больше не злится.

Опасается.

Верит? Похоже, что верит. Доверяет. Но все равно опасается, и в том числе за самого Райдо.

— Присядь, — Райдо протянул руку, и она оперлась, кончиками пальцев, осторожно, точно пробуя ладонь Райдо на прочность. — Он знает о ребенке. И будет его искать. Полагаю, он его нашел. Это ведь не так и сложно. На родовом гобелене появилось ответвление. Отсчитать примерный срок. Определить, где Бран находился в это время…

— Бран, — она побелела, произнося это имя.

— Он не имеет к вам отношения, — сказал это, глядя в глаза, и Ийлэ не отвела взгляд. — Да, так получилось, что он… отец Броннуин.

Это признание далось с трудом.

Не отец.

Не Бран, горло которому Райдо перервал бы с преогромным удовольствием. Не сразу, конечно. Он бы убивал его медленно, позволяя почувствовать и собственную Бранову никчемность, и беспомощность, и страх… и все то, что чувствовала его девочка.

— Видгар из рода Высокой меди — упрям. Бран был его единственным сыном, в котором Видгар души не чаял. Он его и вытаскивал… когда-то я обижался на родичей, что не помогли мне после той истории. Теперь понимаю, насколько они были правы. Видгар позволял Брану все… вот и получилось, что получилось.

— Он хочет мести?

— И мести тоже. Но он хочет забрать Броннуин.

— И ты… — стиснула кулаки.

— Не позволю, конечно, — Райдо сдавил тонкое запястье альвы. — Послушай, сокровище мое, я пригласил его сюда, потому что не хочу больше войны. Он упрям. И не привык отступать. И пока его держит райгрэ, но рано или поздно он уступит Видгару.

— Что будет тогда?

— Тогда тот попробует отобрать нашу девочку.

— Нашу? — кривоватая болезненная усмешка.

— Конечно, нашу. Чью еще, — Райдо гладил и ладонь, и пальцы белые, мелко вздрагивающие. — Твою и мою. Поскольку ты теперь замужняя женщина, то обвинить тебя в неспособности заботиться о ребенке он не сможет… как и в… развратном поведении.

Пальцы замерли.

Холодные какие. Райдо наклонился, чтобы согреть их, но Ийлэ руку убрала.

— Р-развратном… п-поведении?

— Были подобные прецеденты.

Нельзя врать.

Не сейчас. Не ей.

— То есть, он может подать в суд… заявить, что я… шлюха… и забрать ребенка? — она проговаривала каждое слово медленно.

— Да. Мог бы. Но сейчас обвинить тебя в неподобающем поведении — значит бросить мне вызов. И я его приму.

Молчит.

Ждет продолжения. А говорить сложно. Райдо в принципе не мастак говорить. И тянет сгрести эту маленькую упрямую женщину в охапку, обнять, рассказать, что ни Видгару, ни самому райгрэ Медных, ежели тому вздумается влезть в эту свару, Райдо своих девочек не отдаст.

Как не отдаст этого дома.

Ната с его человеческой девочкой.

Гарма и полукровок.

Яблонь хрызевых, что дразнят, не спеша расцвести. А Райдо, может, заждался их.

— Ийлэ, мне нужно, чтобы он понял, что я не уступлю. Не отступлю. Не позволю тронуть ни тебя, ни малышку… он хочет внучку? Он получит возможность видеть ее, но на наших условиях.

— Видеть?

Женщина-эхо.

— Он не Бран. Он не причинит тебе вреда. И ей — тем более… он в целом довольно порядочен… так говорят. Я сам не сталкивался, но говорят люди, мнению которых я верю. Бран был дерьмом, но это не значит, что все из его рода такие. Понимаешь?

Не понимает.

Не слышит.

И пока не готова допустить мысль, что у Броннуин может быть родня с той, проклятой стороны. А Райдо не знает, как объяснить.

— Я мог бы не затевать этой встречи, Ийлэ. Но тогда однажды малышка просто-напросто исчезла бы. Там, где нельзя действовать по закону, всегда найдутся окольные пути.

Испугалась.

И дышать перестала от этого страха.

— Все хорошо… я ведь сказал, что не позволю тронуть мою семью… а вы моя семья. Слышишь меня, Ийлэ? Ты и Бруни… или Нани, если тебе так нравится ее называть. Я просто поговорю со стариком. Попытаюсь до него достучаться.

— А если…

— Если не послушает, то мы уйдем отсюда. К Жиле предвечной этот городок… и сокровища тоже. У меня мое есть, а остальное — как-нибудь… вот Ната возьмем. Ниру еще… Гарму поместье оставлю, его людям некуда идти. А это очень погано, когда идти некуда, ты же знаешь.

Осторожный кивок.

И вздох.

— Мир большой, в нем найдется место и для нас. Съездим к Побережью, раз уж ты на море не была. Там еще помнят альвов… выберем другой какой городок, купим дом. У меня есть кое-какие деньги… правда, конечно, придется подыскать что-нибудь поскромней, на этакий особняк меня не хватит… но если маленький…

— На побережье?

— Да.

— У… у отца там был дом… он как-то обмолвился, что купил… давно… документы…

— Восстановим, — пообещал Райдо. — Но сначала попробую договориться со стариком.

Бледность отступала.

И кажется, возвращалась способность думать.

— Мне… мне лучше не попадаться ему на глаза?

— Верно.

— Пока?

— Пока, — согласился Райдо. — Я обещаю, что не стану вас знакомить без твоего на то согласия.

Она кивнула.

Поднялась.

Позволила себя проводить в гостиную и села у камина, глядя в огонь.

— Я, — шепотом произнесла Ийлэ, — не хочу отсюда уходить.

— Я тоже.

Поэтому с Видгаром из рода Высокой меди придется договариваться. И Райдо предполагал, что это будет задачей не из простых.

Он появился в четверть пополудни.

Старик?

Отнюдь, не старше отца.

Седой, конечно. И взгляд уставший, но ненависти в нем нет. Уже хорошо, с теми, кто ненавидит, разговаривать сложно. А Райдо весьма на разговор рассчитывал.

— Рад, что вы приняли мое приглашение, — первые слова за хозяином, и Видгар из рода Высокой меди правила помнит.

Он приветствует Райдо поклоном, в котором нет ни толики снисходительности.

— Рад был получить это приглашение, — низкий голос, рычащий.

Запах металла.

И горя.

Виски, которое он принимает, надеясь, что боль утихнет. Но Райдо знает правду: не утихнет, разве что виски позволит немного ее приглушить, создать иллюзию покоя.

Иллюзии опасны.

— Не буду говорить, чтобы чувствовали себя здесь, как дома…

— Не собираюсь забывать, что я лишь гость, — кривая, вымученная улыбка. И взгляд скользит по холлу, подмечая мелочи.

Ступеньки.

Широкие старые перила, потемневшие от времени. Пятна на месте, где были картины. Пустоту.

Чуждость этого альвийского дома, которому гость не нравился. Дом чуял сходство крови с тем, другим, который был напрочь лишен рассудка и в безумии своем уродовал всех, до кого умел дотянуться.

— В таком случае, прошу…

С Видгаром пришли шестеро. Мало.

Уверен в собственных силах?

Или в том, что Райдо и вправду пригласил лишь для беседы? Райдо беседовать готов, вот только он несколько опасался, что хотят они с Видгаром разного.

Но шестеро…

И сколько в городе? Или поблизости, где-нибудь в лесочке, куда и открыли портал. Дюжина? Две? Вряд ли больше. Такой портал Видгар не потянет, не те силы. Да и выглядит он не истощенным, а потому может оказаться, что нынешняя шестерка — все сопровождение.

Пока.

Если не удастся договориться, то Видгар вернется.

— Это место, — он остановился на вершине лестницы, огляделся. — Оно обманчиво спокойно…

— Просто спокойно. Никакого обмана.

— Здесь умер мой сын.

— Не скажу, что я сожалею о его смерти, — Райдо не любил лгать, да и Видгар не походил на того, кто готов принять ложь. — Более того, если бы он выжил, я бы сделал все от меня зависящее, чтобы исправить это недоразумение.

— Вы прямолинейны.

— Вас это оскорбляет?

Видгар вновь огляделся. Вздохнул:

— Нет. Боюсь… мой мальчик не отличался кротостью нрава…

— А также наличием совести.

Губы Видгара дрогнули.

Но смолчал.

— Прошу в мой кабинет.

— Сразу и к делу? — Видгар позволил себе усмехнуться, а в глазах мелькнуло что-то этакое, насмешливое. И к лучшему, человек, способный смеяться, еще жив. А с живыми договориться проще, чем с мертвецами.

— А у вас иные предложения?

— Отнюдь, — Видгар вновь поклонился. — Скорее любопытство… о вашей женитьбе ходят самые разные слухи. Чему верить?

— Ничему не верить.

Райдо пропустил гостя вперед.

— Располагайтесь. Чаю не предлагаю. Выпить — если хотите.

— Пожалуй, воздержусь.

Он остановился посреди кабинета, скрестил руки на груди, осматривался долго, не столько, чтобы время потянуть, сколько заставляя себя привыкнуть к этому месту.

И пытаясь угадать, сильно ли оно изменилось.

— Почти как прежде, — сказал Райдо, устраиваясь за столом. — Я здесь ничего не менял. А моя супруга…

— Бросьте.

— Что бросить?

— Играть, — Видгар скривился. — Вы правы, я не имею обыкновения слухам верить. Тем более столь… возмутительно нелепым. Я знаю вашего отца. Он никогда не дал бы разрешения на подобный брак.

— А он и не давал.

Райдо откинулся в кресле, осознав, что все волнение, которое он испытывал перед этой встречей, исчезло. Видгар из рода Высокой меди был опасным противником.

Кровь Высших в нем проявилась, пусть и не ярко, но… он немолод.

Утомлен.

И ненавидит, правда, не имея подходящего объекта, на который можно было бы выплеснуть ненависть. Он шел сюда, думая о мести.

Он продолжает думать.

И мысли эти столь явны, что Райдо становится стыдно, будто бы он, Райдо, без спроса заглянул в саму душу. Что с того, что эта душа выставлена напоказ?

— Я ушел. И мой отец, вы правы, был крайне этим поступком недоволен. Мягко говоря. Но мы ведь здесь не за тем, чтобы говорить обо мне…

— А зачем?

Скалится.

И живое железо прорывается, оно прячется в седых волосах, но Райдо чует его, как чует беспокойство Видгара.

Тот не поверил и слухам о выздоровлении?

Или о том, что Райдо достаточно силен, чтобы принять вызов.

А пожалуй, что и не только принять.

— Затем, чтобы разрешить нашу с вами общую проблему… вы ведь искали девочку?

— Девочку… — задумчиво протянул Видгар и выражение лица его на миг изменилось, сделалось мягче. — Значит, девочку… имени не было… до недавнего времени не было. Я видел, что его кровь жива, но…

— Не знали, где именно искать?

— Догадывался.

— Мы назвали ее Броннуин… правда, Ийлэ еще окончательно не согласилась на это имя, но в документах будет стоять именно оно.

— Каких документах? — Видгар подобрался.

— На удочерение. Я надеялся, что их подготовят к вашему приезду, но увы, не успели. Впрочем, это дело двух-трех дней.

— Вы не имеете права…

— Имею, — спокойно осадил гостя Райдо. — Ваш сын не заключал брака. И не признавал этого ребенка. Следовательно, я в своем праве.

Видгар молчал.

Побелел.

И железо перебралось на шею, проступило на висках, на веках.

— Предлагаю все-таки выпить… есть неплохое вино, белое, альвийское… легкое и почти без алкоголя. Вам не следует злоупотреблять алкоголем. Он плохо сказывается на выдержке.

— Этот ребенок…

— Мой, — завершил Райдо. — С того самого момента, как я его нашел.

— Чего вы хотите?

— Договориться. Вы ведь не отстанете, верно? И сейчас вы думаете, что помимо закона есть иные варианты…

Видгар дернулся.

Думает.

И от мыслей этих так просто не откажется.

— Мой сын, — он произнес это с трудом. — Умер. И эта девочка — все, что осталось… я не причиню ей вреда.

Райдо кивнул.

Он вытащил бутылку из-под стола, разлил вино по бокалам, протянул гостю. И тот, пусть не сразу, но принял. Принюхался.

Попробовал.

— Я не сомневаюсь, что ей вы вреда не причините. Сознательно.

— Полагаете, что бессознательно…

— Допустим, я отдам вам ребенка, — вино пахло летом, ранним, свежим, еще не утомленным жарой. Это лето было легким, невесомым, с ромашками и васильками, с первыми ягодами земляники, которые с одного бока уже покраснели, а с другого еще оставались плотными беловато-зелеными. — Что ее ждет?

— Мой дом. Я отдам ей все…

— Вы. И только вы. Ваши со-родичи не слишком обрадуются такому… пополнению.

Видгар поджал губы.

Его ведь отговаривали. И райгрэ Медных не спешил давать разрешение старику, надеясь, что тот одумается.

— Полукровка. Бастард. Два клейма, тогда как хватило бы одного, чтобы жизнь испоганить. Вы лучше меня знаете, как вся эта мишура важна там, за Перевалом… ее будут терпеть из уважения к роду, но не более того. Ей никогда не позволят забыть, где ее место. И что взяли ее из милости, из сочувствия к вашему горю.

Видгар поджал губы.

— Вы лишите ее матери, которая просто не сможет жить там, а взамен что? Презрение? Снисходительность? А однажды вас не станет. Не думайте, что я желаю вам смерти. Но вы не вечны. Никто не вечен. И ваша внучка останется один на один с родом, который поспешит от нее избавиться… скажем, выпихнет замуж. Подберет кого-нибудь не слишком брезгливого…

— Вы… — стакан в руке Видгара захрустел.

— Я говорю правду. И вы это понимаете, потому и злитесь.

Вино Райдо не допил.

Да и Видгар разжал руку, стряхнул осколки стекла и, достав платок, принялся тереть ладонь. К резковатому аромату вина добавился терпкий запах крови. Впрочем, царапины зарастали быстро.

— Хотите оставить ее здесь?

— Хочу достучаться до вашего разума, если это еще возможно.

Видгар махнул рукой:

— Продолжайте.

Продолжил бы Райдо и без его разрешения.

— Здесь на многое смотрят иначе… здесь еще помнят альвов…

— И ненавидят.

— Бывает и такое. Нас тоже не особо любят. Но главное, что Город с его… правилами далеко. Эту землю зачистили. Альвов почти не осталось…

— Милая оговорка.

— Да и нас здесь немного. Огромные земли. Пустые. Не от людей, конечно, но… вы же понимаете, какие открываются перспективы? Эти земли манят рода. Но при всей жадности Города, им просто не хватит ресурсов. Сюда отправятся младшие сыновья…

— Вроде вас.

— Или Брана, если бы он был жив.

— Если бы, — согласился Видгар.

— Но так или иначе, по эту сторону Перевала правила будут не такими жесткими. Броннуин сможет здесь жить. У нее будет дом. Семья, которая ее любит… и если хотите, вы вполне можете стать частью этой семьи.

Райдо замолчал.

То, что должно было быть сказано, он сказал. А дальше зависит от Видгара.

Он не спешил возмутиться.

Или разозлиться.

С гневом отвергнуть столь оскорбительное предложение.

— Полагаете, мне нечего терять? — наконец, произнес он, комкая платок.

— А есть что?

— Нечего, — Видгар сунул платок в рукав. — Но это еще ничего не значит. Мне лишь интересно, откуда вдруг подобная щедрость. Моего сына вы… не слишком любите. Любили.

— Скажем больше, я бы с превеликим удовольствием свернул бы этому уроду шею, — ответил Райдо, глядя в глаза. — Но я отдаю себе отчет, что вы — не он. И еще, что вы не отстанете от нас. А я не хочу остаток жизни провести, опасаясь, что однажды Броннуин вдруг исчезнет. Да, сначала вы попробуете действовать по закону… но когда не получится…

— Если не получится.

— Когда. Так вот, вы не станете долго раздумывать. Наймете кого-нибудь, кто выкрадет девочку. Увезет. И сами исчезнете. А род ваш сделает вид, что понятия не имеет, где вы и что с вами…

Видгар коснулся пальцами губ.

И значит, думал над подобным вариантом.

— Я не хочу остаток жизни провести с оглядкой. Мне, да и не только мне, нужны гарантии спокойной жизни.

— И каких гарантий вы от меня ждете?

— От вас? Мне достаточно будет слова.

Видгар кивнул.

Он сцепил пальцы рук, подпер подбородок и так сидел, разглядывая Райдо. Молчал. И с каждой секундой молчание становилось более напряженным.

— Вы хотели откровенности, — наконец, произнес Видгар из рода Высокой меди. — Что ж… я буду предельно откровенен. Я согласился на эту встречу лишь потому, что надеялся на ваше благоразумие. Мне нет дела до того, вступили вы в брак с этой альвийской девкой или попросту уложили ее в койку. Мне нет дела до ваших жизненных планов… а ваши теории и вовсе смешны. Вы хотите, чтобы я оставил ребенка этой…

— Осторожней, — предупредил Райдо.

— Женщине, — Видгар осклабился, показывая, что предупреждение принято, но не более того. — Забывая о том, кто она.

— И кто же?

— Альва.

— Это я заметил.

— Мой сын мертв, — Видгар все-таки вскочил, стряхивая маску показного спокойствия. — Мой мальчик, который…

— Был законченным ублюдком. И вы сами это прекрасно знаете. Откровенность за откровенность, — Райдо больше не собирался быть вежливым.

— Вы…

— Откровенность за откровенность.

Прямой взгляд Видгара был тяжел, но у Райдо получилось выдержать.

— Его убили.

— Не спорю.

— Здесь.

— Верно.

— Альва.

— Бросьте. Замученная до полусмерти девчонка убила троих здоровых мужиков? Это даже не смешно… или ваш сынок был настолько слаб?

— Прекратите!

— Что?

— Провоцировать меня, — Видгар остановился и оперся на стол. Плечи его опустились, а верхняя губа задралась, обнажая не только клыки, но и яркие красные десны.

— Вы начали первым. Вы полагаете, что ваша кровь и ваш род ставят вас выше прочих. Мне-то плевать. Но Бран, полагаю, считал также. И это ему дорого обошлось. Вы хотите найти убийцу вашего сына? Я бы тоже не отказался. Не из любви к Брану, но исключительно ради безопасности моей семьи.

Ноздри Видгара раздувались.

И живое железо прорастало крупной чешуей.

Старик не привык, чтобы с ним беседовали в подобном тоне? Кажется, он приходится нынешнему райгрэ Медных кузеном. Матушка рассказывала что-то этакое, жаль Райдо плохо слушал.

Что ж, близкое родство — веский аргумент.

И оттого закрывались глаза на выходки Брана. И оттого продолжают терпеть старика с его манией мести.

— Если мы договоримся, то я обещаю, что вы получите убийцу вашего сына, — глядя в глаза, сказал Райдо. Его утомил этот поединок взглядов, но отступать первым он не собирался.

Пусть и кровей Райдо не самых высоких, но ему есть за что драться.

— А если нет?

— Вы уйдете. А я сегодня же увезу свою семью. Благо, за Перевалом есть, где затеряться… мы просто исчезнем. Конечно, я не привык бегать, но если иным способом проблему решить не выйдет, то… вы, конечно, наймете людей, начнете поиски… быть может, оплатите работу нюхачей, только сами понимаете, сколь ничтожны будут шансы на успех. Территории огромны. Городков в них превеликое множество…

Видгар первым разорвал нить взгляда.

Устал?

Это, должно быть, весьма утомительно, так долго ненавидеть.

— А чтобы вы в наше отсутствие не скучали, полагаю, обществу станут известны некоторые… наиболее, скажем так, яркие эпизоды из жизни вашего дорогого сына.

— Была война.

— Была, — согласился Райдо. — И многое можно списать на войну. Многое, но… славный Бран из рода Высокой меди… погибший как герой… цвет и надежда рода… или что там принято писать в некрологах? Как вы думаете, удастся списать на войну его здешние приключения?

Молчание.

И гнев.

И стыд.

— Война — хороший повод… вот только Бран воевал не на передовой. Он в тылах отсиживался. А потом эти же тылы зачищал. Храбро сражался с купцами… или дельцами… или вот альвом-ювелиром да его женой. С дочерью опять же. Много отваги потребовалось, чтобы посадить на цепь девчонку, а потом день за днем ее пытать…

Видгар молчал.

Сжимал кулаки. И разжимал. Живое железо выбиралось, но он еще сдерживался. И если так, то выдержки у старика больше, чем Райдо предполагал.

Оно и к лучшему. Выдержка ему понадобится.

— Ложь, которой не поверят, — наконец, проронил он.

— Быть может и не поверят. А может, и наоборот. У вашего сына… сложилась своеобразная репутация. И да, разговоры ему не повредят. К моему превеликому сожалению, ему уже ничто не повредит. А вот роду — дело иное…

Видгар резко выдохнул.

Оскалился.

Сорвется или все-таки удержится на краю? Райдо на всякий случай снял запонки. И петлю шейного платка ослабил.

— Вы ведь знаете о седьмой резолюции? Не можете не знать. А он — тем паче… он по ней и работал… должен был работать. Экспроприировать ценности в пользу Короны… материальные… и нематериальные… и если память мне не изменяет, — Райдо говорил медленно, а Видгар из рода Высокой меди слушал, склонив голову на бок. И живое железо уже полностью скрыло седину его волос. Да и самих волос не осталось. По хребту побежала дорожка четырехгранных игл, пробивших ткань серой визитки. — А память мне не изменяет, поскольку я эту самую резолюцию на днях перечитывал. Освежал познания, скажем так… и к ней имеется приложение, где весьма подробно и четко изложено, что надлежит делать в случае обнаружения ценностей…

— Мой сын не вор.

— Ой ли… ладно, допустим, воровство доказать и вправду не выйдет, хотя если постараться… но эту вот историю… королевский ювелир вполне подпадает под те самые нематериальные ценности, уничтожать которые Бран не имел права. Тем более, что альв сам изъявил желание сотрудничать. И что Бран обязан был сделать?

Видгар молчал.

— Правильно, обеспечить безопасность ему и его семье… а вместо этого он убил. Нехорошо… незаконно… и главное, в нарушение королевского слова. Приказа.

— Думаете, там об этом не знают? — Видгар все-таки сумел взять себя в руки.

Иглы исчезли.

И чешуя расплылась, превратившись в серебристые капли, которые Видгар просто-напросто смахнул щеки.

— Думаю, что знают. Историю замолчали, поскольку огласка ее никому не выгодна… но если вдруг некие подробности выплывут, то Король обязан будет принять меры. Бран мертв. А род жив. И вряд ли ваши со-родичи обрадуются, узнав, кто стал причиной их… немилости.

— Вы все-таки меня провоцируете.

— В вас слишком много гнева. Иногда он мешает.

— Я не щенок, у которого проблемы с контролем. Поверьте, я отдаю себе отчет в происходящем. И сейчас мне интересно лишь одно. Чего ради?

— То есть?

— Ваше это представление… вы ведь из шкуры лезете, пытаясь со мной договориться. Чего ради? Порченая женщина. Чужой ребенок…

— Мой.

— Моего сына.

— Если бы ваш сын был жив, думаю, этот ребенок вовсе не появился бы на свет. И вы это понимаете. Он был…

Видгар отвернулся к окну.

Он не сел, скорее упал в кресло, точно разом лишившись сил. И стиснул голову руками, так сидел минуту или две, покачиваясь из стороны в сторону, а Райдо не смел ему мешать.

— Его мать… моя кузина… мы с детства знали, что поженимся. Любили друг друга. Любовь в браке редкость. А мы… мой отец предлагал иные варианты… говорил, что родство слишком близкое, что… у всех возникают проблемы, но я не хотел слушать. Помилуйте, какие проблемы, если мы друг друга любим? Казалось, что любовь все преодолеет. Обычное заблуждение юности. Да и не только юности.

Видгар убрал руки.

Серебро железа покрывало ладони.

— Ее родители тоже были не в восторге, но… райгрэ пошел нам навстречу. Он не видел ничего плохого… напротив… сказал, что возможно, в наших детях ярче проявится кровь рода. Нельзя ее распылять. Он был немного одержим идеей возрождения… силы… и теперь я вижу, что это было ошибкой, но тогда… тогда мы просто были счастливы.

Он и вправду безмерно устал, Видгар из рода Высокой меди, если рассказывал такое чужаку.

Не из доверия.

Не из желания быть понятым.

Но просто из невозможности и дальше молчать.

— Бран был шестым ребенком… и первым, который выжил… вы не представляете, каково это раз за разом надеяться. Ждать. А потом… первый раз мы были безмерно счастливы. Тереса и я… и наш сын… или дочь… нам не важно было, кто. Главное, ребенок есть… и будет… и появится на свет… и мы уже любили его или ее… наш сын прожил три дня.

В стеклянных дверцах шкафов Видгар отражался, размытая фигура, написанная лиловой акварелью, широкими мазками, оттого глядящаяся неряшливой, нелепой.

— Следующие двое родились уже мертвыми… это пытка, Райдо. Радость. Надежда. И страх, который растет с каждым днем. Он заставляет прислушиваться ко всему… к малейшему изменению ее запаха, к звуку их сердца… ее… его… к шевелениям, которых становится меньше… к цвету кожи, глаз… и мучительно лгать самому близкому и дорогому человеку, что на этот раз все будет иначе. После пятого она попыталась покончить с собой… сказала, что виновата… что из-за нее у меня нет детей. И если избавит меня от себя, я найду себе другую жену. Только мне другая не нужна была.

Он судорожно выдохнул и руки расцепил, посмотрел на них с явным удивлением, огляделся. В глазах Видгара мелькнуло что-то, не то обида, не то — запоздалое раскаяние, но он отвел взгляд прежде, чем Райдо успел понять, что это было.

— Я ей объяснял… и уговаривал жить. Я клялся, что больше не притронусь к ней… что все еще люблю и буду любить. И я не лгал. Она знала, что я не лгал. Не ей. Я предложил усыновить ребенка… бывает же, что остаются сиротами… и мы бы взяли… взяли бы и полукровку, если бы ей легче стало. И двоих, троих… я бы детский дом свой открыл, если бы ей от этого стало хоть немного легче.

— А ей не стало?

Видгар покачал головой.

— Она не хотела чужих детей. Да и я… мы как-то сумели жить дальше. Уехали… на Побережье вот… тогда многие здесь бывали. Морской воздух полезен, да и… альвы — хорошие врачи, — он кривовато усмехнулся и сам себя поправил. — Были хорошими врачами. Тереса… она вдруг уверилась, что здесь ей непременно помогут. Сотворят чудо. Только и говорила, что про альвов, про Предвечные леса… про то, что они исцеляют… это стоило дорого, но деньги у нас имелись. Деньги и связи. Я не особо надеялся на удачу, но она ожила, и я просто молился Предвечной жиле, чтобы это продлилось хоть сколько-нибудь долго.

— Альвы помогли.

— Или альвы. Или морской воздух. Или молитвы… не знаю. Но она вновь забеременела… а потом появился Бран. Здоровый крепкий ребенок. Чем не чудо? Но мы все равно боялись… Тереза не выпускала его из рук… мы провели на Побережье два года. На два года больше, чем могли себе позволить. И в роду пошли нехорошие слухи, что мы продались за… не важно. Главное, что по возвращении меня отправили в родовое поместье. Впрочем, не скажу, что меня это сильно опечалило. Наконец, я получил то, чего желал всем сердцем. Семья. Я, Тереза и наш сын… правда, меня она почти не замечала… и порой я ревновал, но потом самому становилось смешно.

— Она…

— Умерла, когда Брану исполнилось десять. Его ждал Каменный лог, а Тереза… те прошлые беременности подорвали ее здоровье. Она стала очень мнительной… порой доходило до смешного. Помню, как-то Бран упал с дерева, разбил коленку… все дети падают, ничего страшного, но Тереза пришла в ярость. Не на Брана, конечно. На него она никогда не умела злиться, а тех детей, которые вовлекли его в игру. Она потребовала их высечь… и мне стоило немалых трудов успокоить жену. Понимаете, Тереза безумно за него боялась. Стоило Брану отойти, исчезнуть ненадолго из ее поля зрения, она тотчас выдумывала себе… всякое… а он был живым мальчиком. Очень подвижным. За таким не уследить… переживания ее измотали… а тут Каменный лог… она требовала спасти сына. Убедила себя, что в Каменном логе он непременно погибнет, не справится… уговаривала сбежать.

Видгар закрыл глаза.

Несколько секунд он сидел неподвижно, и в какой-то миг Райдо испугался, что гость его преставиться прямо здесь.

Это был не тот итог, на который Райдо рассчитывал.

— Я отказался. Я пытался объяснить, что бежать нельзя, что через Лог проходят все… и что Брану ничего не грозит. Он силен. И ловок. И выживет всенепременно, но Тереза не слушала. Наверное, мне следовало обратиться к врачу, потому что теперь я осознаю, что те ее страхи не были нормальны… в тот день, когда я увел Брана… Тереза покончила с собой. Оставила записку… она не хотела снова пережить своего ребенка.

Райдо не умел сочувствовать.

И такта был лишен напрочь.

А потому молчал, не желая бередить чужие раны, стараясь не думать, что очень скоро Видгар пожалеет и об этой откровенности, и собственной слабости, свидетелем которой Райдо стал. Следом за жалостью придет гнев.

Гнев же — плохой советчик.

— И да, я почувствовал себя виноватым. Я и был виновен. Не переубедил. Оставил без присмотра… не понял, что она больна… и да, Бран — единственное, что мне осталось от моей Тересы. Мне предлагали жениться вновь. Настаивали даже. Но я отказался наотрез. Другая жена? Другие дети? У меня был Бран. Все, что осталось от нашей счастливой жизни. Последний осколок чуда. Для вас он был сволочью… а я… я помню его еще ребенком, который боялся засыпать один. Или пробирался в мой кабинет и прятался под столом. И сидел там тихо-тихо, смотрел, как я работаю… однажды он принес в кармане огромную лягушку, сказал, что если ему не разрешают завести собаку, то он и на лягушку согласен. Поселил в коробке из-под Тересиной шляпы… мух ей ловил. Когда я упустил нашего мальчика? Каменный лог его изменил? Или школа? Или еще раньше, мы с Тересой, когда не видели никого, кроме Брана? Я и потом не хотел верить… всегда ведь проще сказать, что твой ребенок не способен совершить ничего ужасного, что все — клевета… слухи… а слухам веры нет, но… даже когда отступать некуда, даже когда понимаешь, что в этих слухах — правда, и твой ребенок стал чудовищем, он не перестает быть ребенком. И его смерть — удар… для всех — облегчение и немалое, но для меня.

Видгар потер грудь.

— Скоро я уйду за Тересой… но пока… я должен позаботиться о нашей внучке. И о том ублюдке, который убил моего мальчика.

Глава 19

В нем не было ничего от Брана.

И от этого факта Ийлэ должно было бы стать легче, но не стало.

Не похож.

И все-таки… сухое лицо, изможденное, такое бывает после долгой болезни…

…камердинер отца слег на осень с сухим лающим кашлем, который старательно пытался скрывать, боясь, что ему откажут от места. Но однажды не выдержал, закашлялся прямо на парадной лестнице. И в доме запахло кровью.

Он же, вытерев губы платком, поспешил заверить, что это простуда.

Лгал.

Отец сказал, что люди всегда лгут, когда боятся или когда злятся, или просто так, без повода… а в тот раз он разозлился на эту ложь. И обиделся, пожалуй.

Да, теперь Ийлэ лучше его понимает. Он так долго был рядом с этим человеком, а тот все равно отказал ему в доверии…

…он помог.

…на третий день, когда сумел перерасти обиду, поднялся на третий этаж и долго оставался там. А мама сказала, что отец умеет кое-что, но говорить об этом не следует.

Лечить людей не принято.

Почему?

Ийлэ не спросила тогда, а теперь… теперь она лишь удивлялась тому, что ненавистный гость вытянул очередную нить из клубка ее памяти.

Камердинер спустился таким же иссушенным, бледным и нервозным.

Хотя нет, пожалуй, Видгар из рода Высокой меди не нервничал, а если и нервничал, то весьма умело это скрывал. Он держался независимо и просто, будто бы сам этот дом принадлежал ему…

…и не только дом.

…стал, опершись на балюстраду, озирается.

Высматривает кого-то.

Видит Ийлэ?

Она не собиралась выходить из комнаты, но вдруг поняла, что не способна усидеть взаперти, что стены давят, а потолок, высокий потолок с белой лепниной, того и гляди упадет. Дом был надежен, Ийлэ знала это, но все равно ощущала, как потолок проседает.

Сбежала.

Райдо не обрадуется.

Он вернется.

Скоро.

И будет притворяться больным. И расскажет про встречу. И еще, наверное, об этом Видгаре, ведь если он не ушел, то им удалось договориться. И как быть, если он вообще не захочет уходить? Ийлэ придется прятаться и дальше?

— Я тебя вижу, — сказал Видгар, и Ийлэ попятилась. — Не убегай.

Замерла.

Следовало уйти, потому что…

…он не причинит вреда.

Райдо не позволит… он женился на Ийлэ и согласия не спросил. Она бы, конечно, не согласилась, и наверное, именно поэтому Райдо поступил так, как поступил… он всегда делает именно то, чего хочет сам.

Или как считает правильным.

И оказывается прав. И значит, Видгар — тоже часть его правоты, которую Ийлэ пока не способна понять. Она, как отцовский камердинер, не верит?

Это обидно и…

…а ведь отец должен был чувствовать болезнь. Если он умел лечить, то… какие путаные, неуместные мысли. Почему он прямо не спросил?

Ждал?

И Райдо ждет. И этот, внизу… серый костюм. Серое лицо.

Сел на ступеньки, спиной к ней, и глядеть на эту сгорбленную спину неудобно. Ийлэ хотелось снова посмотреть в его лицо, убедиться, что нет тех, неправильных черт, которые напомнят ей…

— Тебе нет нужды бояться меня, — Видгар говорил тихо, и поневоле пришлось сделать шаг.

Всего один.

А потом второй.

Третий и четвертый, до вершины лестницы. Сама лестница, лежащая между ними, это уже достаточная гарантия безопасности Ийлэ. Пока он поднимется, он успеет убежать.

Конечно.

И потому стоит. Смотрит. Ждет продолжения разговора.

— Я не враг тебе. И точно не враг твоей дочери.

Видгар все-таки повернулся.

А профиль похож, тот же тяжеловатый нос с горбинкой, и линия подбородка, и сердце стучит, а пальцы немеют. Они вцепились в перила, и хорошо, потому что Ийлэ не уверена, что сумеет устоять, если перила отпустит.

Слабая.

И трусиха.

— Но не буду лгать, называя себя твоим другом, — Видгар покачал головой, будто сам удивляясь, что такая нелепая мысль вообще пришла в его голову. — Я предпочел бы, чтобы тебя не было вовсе… это избавило бы меня от многих проблем.

Откровенен.

И за это, пожалуй, следует быть благодарной.

Ийлэ кивнула, пусть он и не увидел кивка, но кажется, все понял верно.

— Ты тоже была бы рада, если бы я не появлялся. Однако ты существуешь. И я существую. И у нас есть общий интерес…

— Интерес? — шепот и слово царапает горло.

Нани — не интерес. Она живая.

И учится сидеть. У нее не получается долго, заваливается то на один бок, то на другой, но не расстраивается, она вовсе расстраивается редко, а улыбается часто. И от этой улыбки сердце замирает.

Еще от ужаса при мысли, что ее могло бы не быть.

Если бы Ийлэ…

Если бы…

— Да, пожалуй, я неверно выразился… ты познакомишь меня с ребенком? — он развернулся и поднялся. Медленно… и в плавных его движениях не было угрозы.

Пожалуй, что не было.

— Я понимаю, что ты не слишком рада меня видеть… и быть может, ненавидишь…

Замолчал.

Уставился. Смотрит исподлобья, ожидая.

— Нет, — сказала Ийлэ.

Его ей ненавидеть не за что. Райдо прав в том, что этот мужчина — не Бран… отец Брана, но не он сам… и он, наверное, виноват в том, что Бран стал чудовищем.

Или нет?

И как знать, кем станет Нани, ее Нани, которая сейчас лежит на медвежьей шкуре, наверняка, перевернулась на живот и теперь ерзает, пытается ползти. Она ловит длинный мех, и дергает, и тянет в рот.

В последнее время она абсолютно все тянет в рот.

И еще пузыри пускает, а слюню текут по щекам, и Райдо уверен, что дело в зубах и дальше будет хуже, но опиума давать нельзя. Ийлэ с ним согласна: опиум не для детей.

— Нет, — жестче повторила она. — Я… понимаю, что ты другой. Возможно.

— Хорошо.

Ийлэ не знала, что в этом хорошего. А Видгар пояснил:

— То, что ты понимаешь или хотя бы пытаешься понять… так познакомишь?

Ийлэ, подумав, кивнула, но сочла нужным уточнить:

— Не сегодня.

Сегодня она вернулась в комнату Райдо и аккуратно притворила за собой дверь. На цыпочках подошла к шкуре, легла рядом с Нани, которая устала ползать и уснула, а во сне выглядела такой трогательно-беззащитной, что Ийлэ стало совестно — нельзя оставлять детей одних.

Особенно теперь.

Особенно, когда в доме столько чужаков.

— Мне он не нравится, — сказала она шепотом, уверенная, что даже во сне Нани ее слышит. — Но я верю Райдо. Пытаюсь верить.

Ийлэ коснулась посветлевших волос, которые отрасли и теперь завивались, хотя и у нее, и у Брана волосы были прямыми.

— Если бы ты знала, до чего это сложно — верить кому-то…

Представление.

Весь дом — театр, и Ийлэ в нем играет, у нее множество ролей, и не все даются легко.

Зрители привередливые.

Следят за каждым шагом, за каждым словом… Ийлэ боится сказать неверные слова. Или оступиться. Или просто сделать что-то, что нарушит весь план.

Он ведь есть?

Райдо говорит, что есть, но вот подробностей не рассказывает.

— Я могу и ошибиться, — он почти не выходит из комнаты, и в ней вновь пахнет кровью и еще опиумом, который Ийлэ неловко прячет под старой шалью. Шаль бросается в глаза своей неуместностью, а запах опиума, кажется, и люди способны учуять.

Ходят на цыпочках.

Шепотом разговаривают.

Переглядываются со значением и наверняка готовы сбежать. Только не бегут, а ждут.

Чего?

Райдо не нравится болеть, и прежде-то не в восторге был, а теперь, когда он здоров и полон сил, и подавно. Он злится. Ворчит. И раскаивается.

Капризничает.

Просит читать ему, Ийлэ читает, долго, до хрипоты и сорванного голоса, который идет лечить на кухню теплым молоком. Кухарка наливает его в глиняную кружку и щедро добавляет меда, а еще каких-то трав, которые придают молоку пряный привкус.

— Бедный, — сказала она как-то Ийлэ. — Так мучается.

Ийлэ кивнула.

Мучается.

Ему приходится лежать. И отказываться от еды, которую Ийлэ приносит позже, ночью… или не она, а Нат.

Изредка — Гарм, в карманах которого, кажется, способно уместиться половина кладовки. Гарм появляется заполночь, входит без стука и молча выкладывает на стол куски колбасы, хлеб, сыр. Потом садится на пол, у колыбели, и смотрит на Броннуин.

— А я сына хочу, — сказал он однажды и люльку качнул. — Всегда хотел… только дома не было. А без дома — какая семья?

Ийлэ не знала.

Она вообще потерялась в этой странной постановке, от которой удовольствие получал лишь Видгар из рода Высокой меди. Он обжился в доме и заглядывал каждый день.

Спрашивал разрешения Ийлэ.

Она разрешала, отступала к Райдо, садилась на его кровать и брала за руку. Ей так было спокойней. А Видгар делал вид, что ничего не видит.

Не понимает.

Он брал Броннуин на руки и разглядывал. А она смотрела на него.

Улыбалась.

И однажды огрела погремушкой. Ненарочно, нет, но Ийлэ испугалась, что пес разозлится. Он же вдруг улыбнулся, и в этой улыбке сделался до отвращения похож на того, другого…

— Если тебе плохо, я скажу, чтобы он больше не приходил, — Райдо гладил ладонь.

— Нет.

— Почему?

Он все-таки сел, пользуясь тем, что время позднее и от души ненавидимую им кашу уже подавали. А значит, вряд ли кто решится побеспокоить больного хозяина.

— Я устала бояться, — ему можно рассказать. — Это… это еще хуже, чем ненавидеть.

Райдо обнял.

— Я хотела бы забыть… знаешь, чтобы просто вдруг очнуться в доме и с ребенком, и не помнить ничего… но тогда бы я, наверное, искала бы эту утраченную память, думала бы, что там что-то важное… не плохое, нет… разве со мной могло бы случиться что-то плохое?

— Конечно, нет…

— Но случилось.

— Да, — Райдо коснулся губами волос. — Плохое иногда случается со всеми нами. И никогда нельзя сказать, заслуженно или нет…

Он замолчал.

Сидел, обнимал и мягко покачивался, а Ийлэ покачивалась с ним, пытаясь угадать, о чем же он думает. И беспокойство ее утихало, а страхи вновь отпускали.

Ненадолго.

— Я не хочу больше бояться, — она сказала это на десятый день представления.

Или на одиннадцатый?

Она сбивалась, хотя и, продолжая старую традицию, отмечала дни черточками на обоях, но черточек было много, и Ийлэ запуталась, не зная, какие из них принадлежат ей.

Среди дней, похожих друг на друга, немудрено было потеряться.

— Скажи, что мне сделать? — Райдо спустился на пол и лег, и подставил спину, ему нравилось, когда Ийлэ спину гладила.

А ей нравилось гладить.

В этом было какое-то равновесие… гармония.

— Поцелуй меня снова.

Райдо повернулся на бок.

— Это я с огромным удовольствием, но, может, объяснишь?

— А мне казалось, что муж может целовать жену и без объяснений.

Что ему сказать?

Что она сама не уверена в том, чего хочет и хочет ли?

— Ты пытаешься шутить, — констатировал Райдо и поцеловал, правда, в висок и как-то не так, как в прошлый раз. Нежно?

Нежно.

Осторожно. Точно она, Ийлэ, из хрусталя… а она не хрустальная вовсе, ни рюмка, ни ваза, живая. И просто немного запуталась. В очередной раз запуталась. С ней это случается, да…

— Райдо.

— Я здесь.

Конечно, здесь. Сидит, обнимает. Держит бережно, дышит в затылок, и от этого дыхания по коже разбегаются мурашки.

— Я не хочу, чтобы ты больше ждал.

Хорошо, что он сзади, не смотрит на нее. Если бы смотрел, Ийлэ не решилась бы заговорить. А так можно представить, что Ийлэ сама по себе.

Почти сама.

— Это из-за Видгара?

— Что? Нет. И да… но не в том смысле, в котором ты подумал, — Ийлэ все-таки пришлось повернуться к нему.

Темно.

И свечи на туалетном столике недостаточно, чтобы темноту разогнать. Эта свеча, уже оплывшая, с почерневшим фитилем, отражается в зеркале, а еще в нем же, подернутом пологом пыли, отражаются их с Райдо тени, сплетенные, сросшиеся друг с другом. В этом Ийлэ видится истина.

— В доме много… чужих.

— Они тебя пугают?

— Да.

— Я просил Видгара объяснить своим людям, что…

— Он объяснил, — Ийлэ прижала палец к губам Райдо. — То есть, я точно не знаю, но наверное, он объяснил. Они стараются не попадаться на глаза, но… я все равно знаю, что они где-то рядом. И боюсь. Я… я не хочу больше бояться. Их… или других мужчин… мужчин вообще…

Молчит.

Почему молчит?

Ийлэ плохо объяснила? Она не умеет иначе. И чем дольше молчание длиться, тем страшнее становится, потому что сейчас Райдо решит, что она ничем-то не лучше Дайны.

Может, хуже. Дайна хотя бы не притворялась, а…

— Мне казалось, я тебе нравлюсь.

— Нравишься, — ответил Райдо. И голос его был сиплом, надломленным. — Очень нравишься. Но я не хочу вот так…

— Как?

А шрамы под пальцами все равно чувствуются, пусть и разгладились немного. Ийлэ помнит их рисунок, но продолжает изучать его наново…

…и кожа мягкая.

Странно, что у мужчины кожа мягкая, только волосы отрастающие колются…

— Ты красивая… даже не так, не правильно. Нет, ты красивая, но красивых женщин много. А тянет к тебе. Это из-за запаха. Я говорил, что ошибся, когда думал, что от тебя осенью пахнет? Весной. Весну нельзя обижать.

— Я не прошу меня обижать.

— Возможно, — он соглашается легко, и в этом Ийлэ видится подвох. — Но я тоже боюсь…

— Чего?

— Того, что ты поймешь, что вовсе не этого хотела. И возненавидишь меня за то, что я воспользовался слабостью… или просто за то, что я ничем не лучше тех…

— Всем лучше.

— Неужели?

— Ты меня поцеловал.

— Это, без сомнения, аргумент…

— Да, — и снова у нее не получается объяснить. — Те… раньше… мне было больно и только… боль и боль… и опять… и стыдно очень, потому что лучше умереть, а умереть решимости не хватает. Но теперь я смотрю на… остальных, которые чужие здесь, и думаю, что любой из них рад будет сделать больно. Я понимаю, что, наверное, ошибаюсь… что не все такие… но знать — одно. Чувствовать… когда кто-то подходит близко, я жду, что он ударит. Не разумом, но… здесь.

Ийлэ приложила руку к сердце.

— А от тебя — нет… ты и Нат еще…

— Нат каким боком? — кажется, в голосе Райдо проскользнули рычащие ноты.

— Никаким. Его я тоже не боюсь. Я вообще думала, что если бы у меня был брат, он походил бы… ты понимаешь?

Райдо кивнул.

— Но хорошо, что брата не было. Его бы убили. А Нат вот… живой. Разве это не замечательно?

— Замечательно.

Глухой голос.

И шепот горячий… и от этого шепота становится жарко.

— Я знаю, что не сделаешь мне больно…

Наверное, та молния, которую Ийлэ поймала, никуда не исчезла. Она спряталась, чтобы теперь ожить. Иначе почему жарко?

Страшно немного.

Самую малость.

И страх заставляет тянуться к тому, кто защитит, даже от молнии. Или хотя бы разделит ее на двоих. Молния, на двоих разделенная, не способна испепелить.

— Ты плачешь?

— Нет. И да. Сама не знаю.

— Плохо?

— Хорошо…

…свеча оплывает, и огонек, который до последнего держится, цепляясь за оплавленную нить фитиля, все-таки гаснет.

Его отражение уходит следом.

Но зеркала не любят пустоты, и остаются тени, те самые, сплетенные вместе, сросшиеся в одно. Тени знают правду, а Ийлэ… она меняется.

Сейчас.

Плавится, как тот воск, и застывает. И считает удары сердца, только сбивается, а значит, счет приходится начинать наново.

Раз.

И два, и три… это чем-то похоже на танец… Ийлэ целую вечность не танцевала, она и забыла, как кружит голову вальс… музыка есть, просто иная.

Скрипки ветра, который разыгрался к ночи, и ластится, воет, подглядывает бесстыдно. А стыд сгорел, надо полагать, на вершине свечи, оттого так быстро ее и не стало.

Но музыка…

Вдох и выдох.

Полустон, полувсхлип. И шорох ткани, заставляющий замереть в болезненном ожидании.

Страх, какой-то вдруг всеобъемлющий, звериный, напрочь лишающий способности думать. И когти впиваются в чью-то кожу, раздирая ее.

Пахнет кровью.

И запах ее отрезвляет ненадолго.

— Прости, — ей стыдно и боязно уже оттого, что странная музыка ночи будет разрушена. Однако голос Ийлэ вплетается в эту недоигранную мелодию. — Прости пожалуйста.

— Тебе больно?

В темноте кровь почти черная, густая.

Ее не так и много, но… почему Райдо спрашивает о ее боли?

— Нет, — Ийлэ проводит ладонью по его плечам, чувствуя, как зарастают на них рваные ссадины. — А тебе…

— Ничего страшного.

Наверное.

Ничего.

Страшного.

И вправду совершенно ничего. Это тоже все весна виновата. Мама говорила, что весною альвы теряют разум… Ийлэ вот потеряла, или еще раньше потеряла, а весной эта потеря особенно остро ощущается. Только о разуме не получается больше думать.

И о свечах.

О тенях.

Ветре.

Ни о чем, кроме того, кто рядом. Ийлэ так боится его потерять, что отчаянно цепляется за шею, тянется, дотягивается до уха и шепчет тихо-тихо имя:

— Райдо…

Его женщина спала, обняв подушку. Она обхватила ее и руками, и ногами, и во сне вздыхала, а еще улыбалась. И видеть ее улыбку было… странно.

Райдо смотрел.

Любовался.

И уговаривал себя, что утро ничего не изменит.

Ложь, конечно. И прежде утро меняло многое, оно возвращало краски, а еще столь неуместное порой чувство стыда. За ним следовало раскаяние, которое портило все. И упреки. Взгляды, преисполненные раздражения, потому как он, Райдо, стал не только причиной, но и невольным свидетелем чужого преступления.

Быть может, поэтому младшенький предпочитал не связываться с замужними дамами? Да и вовсе нанимал девиц. Платил.

Когда платишь — это честно, пусть и грязно…

Не те мысли.

Надо бы о доме. О непременном визите доктора, который наверняка не выдержит. Слухи расползаются по городу, будоража людей, подталкивая. И тот, кто затеял игру, не устоит.

Скорее всего, не устоит.

Приедет проверить. Убедиться, что слухи не лгут… и хорошо, что у людей обоняние слабое. Пса обмануть бы не вышло.

— Тише, — одними губами произнес Райдо, когда Броннуин завозилась в корзине. И подхватив ее на руки, поднял. — Она устала. Пусть поспит. Тогда добрее станет. Поверь моему опыту, выспавшийся человек на порядок добрее не выспавшегося.

Броннуин зевнула и сунула кулачок в рот.

— Сейчас… думаю, сегодня мне может полегчать настолько, что я выйду из комнаты? Ненадолго… к сожалению, надолго нельзя, а так бы я с превеликим удовольствием с тобой бы прогулялся… день, кажется, солнечным будет. И жаль его терять, но лучше один, чем всю жизнь.

Он говорил шепотом, а Броннуин слушала.

Всегда его слушала. Такая очаровательно внимательная. И ничего в ней нет от Брана. На Видгара, быть может, и похожа слегка, как он утверждает, но на Райдо похожа сильней.

Только-только рассвело.

Было по-утреннему прохладно, свежо. И Райдо остановился в коридоре, наслаждаясь этой свежестью, обилием запахов, скрытых звуков…

…жесткая щетка трется о решетку, счищая грязь. Хлопает дверь внизу… кто-то что-то несет… кто-то с кем-то говорит…

Надо бы на кухню, чтобы согрели молока.

И пеленки принесли.

Почему он, Райдо, няньку не нанял? Не сообразил… да и прежде Ийлэ няньку бы не подпустила к дочери. Но, может, передумает?

— Уже встали? — Видгар с трудом подавил зевок. А ему что не спится? И отвечая на молчаливый вопрос, Видгар из рода Высокой меди, признался. — Старческая бессонница… всю ночь ворочаюсь, а сна ни в одном глазу. Под утро засыпаю, просыпаюсь через час или два, если повезет… можно?

Райдо протянул ребенка.

— Ревнуете?

— Не знаю. Пожалуй, что да. Я привык, что она моя. И еще Ийлэ.

Видгар держал малышку бережно, и та не протестовала, но разглядывала уже его и шлепала губами, точно пыталась сказать что-то донельзя важное.

— Вижу, — Видгар сделал глубокий вдох. — В ваших отношениях с супругой наметился некоторый… прогресс.

Настроение сразу испортилось.

— Не та тема, которую я готов обсуждать.

— Не злитесь, — миролюбиво произнес Видгар. — Считайте, что я рад за вас…

— Даже так?

— Лучше, когда у ребенка нормальная семья, а не формальная.

С этой точки зрения Райдо проблему не рассматривал. Он вообще не рассматривал эту проблему, да и проблемой-то ее не считал.

— И еще, — Видгар посадил малышку на сгиб руки. — Я думал над тем, что вы рассказали. И пришел к выводу, что ваша альва — ключ ко всему.

— Именно, что моя.

— Помилуйте, я точно на нее не претендую. Не те годы. А денег у меня и своих хватает… этот клад… он опасен тем, что вещички будут слишком уж приметные… ну да не о том ведь речь. Вы не можете не понимать, что Ийлэ ему нужна. Вы пытаетесь защитить, но…

— Что предлагаете?

— Немного… развить вашу авантюру.

— Ийлэ…

— Не пострадает. Она как таковая не нужна… нужно намерение, — Видгар пощекотал малышку под подбородком и та рассмеялась. — Очевидное намерение… и немного денег, которые, скажем, я готов буду заплатить за свою внучку.

Глава 20

Ийлэ проснулась.

Встала. Умылась. Оделась. И серое ее платье с двумя десятками пуговиц представлялось Райдо броней. Мягкой, шерстяной, но удивительно прочной.

— Доброе утро, — он улыбнулся, надеясь, что на улыбку она ответит.

Кивнула.

И отвернулась:

— Тебе… не следовало вставать.

— Не следовало, — согласился Райдо. — Но я не хотел мешать. Ты так спала…

— Ты меня презираешь?

Ее не хватило на то, чтобы прятаться долго. И хорошо, потому что Райдо не был настроен играть в прятки.

— Я тебя люблю, — он подхватил эту упрямую женщину и поцеловал в нос.

— Это… это неправильно.

— Почему?

Нос она сморщила. И крепко задумалась над вопросом, ответ на который Райдо и сам не отказался бы получить.

— Не знаю, — сдалась Ийлэ и отвернулась. — Просто неправильно и… все это как-то неправильно с самого начала! Ты должен был меня ненавидеть…

— Как и ты меня.

— Я тебя и ненавидела.

— Значит, недостаточно ненавидела.

— А вообще возможно ненавидеть достаточно? — она склонила голову набок. Бледная шея, острые ключицы и тенью между ними — жемчужина-подвеска.

— Смотря чего достаточно.

А платье жесткое.

Райдо не помнит, чтобы покупал такое. Серое. Скучное. И плотное шитье нисколько его не преображает, напротив, платье странным образом выглядит еще более уродливым.

Ей не к лицу серый.

И слезы, которых, впрочем нет.

Прикушенная губа. Взгляд мимо Райдо. О чем она думает? Наверняка о чем-то важном, если забыла и о Райдо, и о причине этого разговора. Стоит, вцепилась в пуговицу на рукаве, то крутит, то поглаживает, того и гляди оторвет.

Оторвала.

И мелкая пуговка, обтянутая той же серой тканью, упала на пол. Ийлэ наклонилась, чтобы поднять, и Райдо наклонился, и лбы соприкоснулись.

— Я все равно тебя люблю, — он произнес это тихо, шепотом, но Ийлэ услышала.

Услышала.

И робко улыбнулась.

Поверила ли?

Хорошо бы… а если нет, то позже у Райдо будет время рассказать ей, доказать… правда, он не представляет, как именно доказывают подобные вещи, но постарается.

На худой конец, у младшенького спросит. Тот, небось, с женщинами всегда ладил.

— Вот, — Райдо протянул пуговицу, которая на его ладони гляделась совсем уж крошечной, с горошину.

— Спасибо… знаешь, раньше… давно, в той моей первой жизни, я ждала весну. Зимой все время спать хотелось. Даже когда солнце… и отец говорил, что это нормально, что я просто маленькая, поэтому более чувствительная… зимой холодно. И тоскливо очень. И я весну ждала. Брала календарь и зачеркивала дни. Один за другим.

Она коснулась пуговицы осторожно, точно опасаясь, что та рассыплется от легкого этого прикосновения.

— Сначала казалось, что этих дней много… так много, что весна никогда не наступит. А потом вдруг оказывалось, что она уже вот-вот… и совсем рядом… и всего-то осталось, что три дня… или два… или и вовсе последний… он так долго тянулся этот последний день… я уже считала часы… и минуты… и меня не отправляли спать, но мы садились в гостиной… или играли во что-нибудь, или просто беседовали… иногда мама читала… или я… не важно, главное, что мы все ждали, когда наступит полночь.

Ийлэ все-таки взяла пуговицу.

— А в тот последний год, когда… когда еще казалось, что все наладится, часы остановились. Мы не сразу поняли… сидели и ждали, что вот-вот пробьют полночь… и ждали… а они все никак… семь минут. Бесконечные семь минут… она уже наступила, а ты и не знаешь. Бывает так.

— Бывает, — согласился Райдо. — Но ведь наступила же?

Наступила.

Где-то там, за порогом. И на треклятых яблонях вот-вот распустятся цветы, а ему, Райдо, приходится разыгрывать умирающего. Он этого цветения ждал всю зиму, оттого вдвойне обидно будет пропустить…

— Семь минут, — Ийлэ сжала пуговицу в кулаке. — Это ведь немного, да?

Райдо кивнул. Немного.

Пожалуй, что немного, только он успел усвоить, что и время имеет свою цену. И иные минуты дороже золота.

— Не убегай от меня, — попросил он. — Пожалуйста.

— Не буду.

— И платье это выбрось. Оно меня в тоску вгоняет. Тебе нужны яркие… потом, когда закончится все, мы к морю поедем, ладно? Я бы показал тебе и Город, но боюсь, тебе там будет неуютно. А море… море всем нравится. Рассказать?

— Расскажи, — легко согласилась Ийлэ.

— Море — это вода… то есть, ты конечно, знаешь, что море — это просто очень много воды, но представить ее, пока не увидишь, сложно. Оно бывает серым. Или синим. Зеленым. Даже розовым… на закате. Золотым тоже. Оно то гладкое, что атлас, то ощетинившееся, разозленное. Ветер пытается его оседлать, но с морем не так просто справится. Оно встает на дыбы… — Райдо протянул руку.

Раскрытая ладонь, пустая.

Приглашение.

И оно было принято.

— На берегу пахнет солью. И еще водорослями. Порой море отступает, и на прибрежной полосе остаются раковины, или еще морские ежи… их собирают, чтобы продать. Иногда попадаются подарки не такие интересные… я как-то дохлую рыбину нашел. Матушка не оценила, а я ведь хотел ее порадовать.

Слушает.

Полуприкрытые глаза, и бусина-пуговица, зажатая в кулаке. И Райдо спешит продолжить, боясь одного, что воспоминаний его не хватит. Сказка прервется, и его женщина, которая слишком не уверенна, что в нем, что в себе самой, вновь придумает какую-нибудь глупость.

— Мы выезжали на море в первый летний месяц… иногда — в первый осенний, когда жара отступала… летом разрешали купаться. Даже некоторые девушки решались, хотя матушка этого не одобряла, полагала купальные костюмы слишком… — Райдо описал полукруг в воздухе. — Смелыми. На грани приличий… нижних юбок нет, руки оголенные… ужас.

Ийлэ дышала.

Однажды ему случилось поймать синицу, залетевшую в палатку, не иначе как по глупости, а может, и нет. Зима была, замерзла птаха, а из палатки теплом тянуло. Вот и притянуло. Синица сидела в его руках, смирная, притихшая, и Райдо слышал отчаянный стук птичьего сердца, и боялся сдавить слишком сильно.

— На море тебе понравится… я надеюсь.

Она не ответила.

И пускай.

Гости явились в разгаре весны, когда потеплело и как-то очень резко. Землю парило, и запах ее, тревожащий, манящий, пробирался в раскрытое окно.

Две недели.

И люди Гарма обжились в городе, облюбовав заведение матушки Бибо. Как ее звали на самом деле, крупную кряжистую женщину, которая и в молодости своей не отличалась особой красотой. Она много курила и говорила медленно, взвешивая каждое слово.

— Ты мне, я тебе, — сказала она, выслушав тогда Райдо. — Не потому, что деньги нужны…

…от денег, впрочем, матушка Бибо тоже не отказалась.

— …и не потому, что я так уж властей боюсь. Одна была, другая стала… а там, глядишь, и третья придет, — она носила очочки из темного стекла и к тонким дужкам их крепился кожаный наносник. Под ним скрывалась дыра. Матушка была больна, пожалуй, давно больна, и солнечный свет раздражал ее глаза, но она не замечала болезни и тем была симпатична. — Власть властью, а девки девками. Небось, всем нужны…

— Тогда почему?

— Почему… — она прищурилась и рукой заслонилась от свечи, стоявшей далеко, но оказалось — слишком близко к ней. — Потому что этот городишко гниет и давно… все эти приличные дамочки, которые от моих девочек носы воротят. Навроде их и вовсе нет. И муженьки их, что ко мне бегают. А в городе встретишь, так скривятся, будто нелюдь какую увидели. Я вот помру скоро… так перед смертью хоть увижу, как их перекосит. Перекосит?

— Еще как, — пообещал Райдо и, помолчав, добавил. — Мне прислуга понадобится. Поэтому если кто из твоих… девочек вдруг захочет жизнь поменять…

— Добренький?

— Какой есть.

— Здоровые нужны, — матушка Бибо постучала кривым ногтем по столу. — Поговорю… авось кто и вправду захочет… не подумай, мои девочки ни в чем не нуждаются. Кто-кто, а мамаша Бибо никогда никого не обманывала и силой к этому делу не принуждала. От силы толку никакого… потому, не обижайся, ежели никого не сыщется. В служанках хлеб не сладкий… нигде он не сладкий… но ты иди, иди… я девочкам скажу, чтоб с тобой, аки с исповедником… нет, на исповедника ты не тянешь. Тот-то любит к нам заглянуть. А что, небось, удобно. Сам согрешил, сам покаялся, сам себе грехи и отпустил.

Она зашлась хриплым лающим смехом.

Этой женщине и вправду осталось недолго. Кто займет ее место? Кто-то займет. Мамаша Бибо наверняка нашла достойную кандидатуру… тоже карьера, если подумать…

— Ты болен, — повторила Ийлэ в сотый кряду раз, и Райдо кивнул: болен, он помнит о своей болезни, опиуме и виски.

Несвежие простыни.

И лихорадка.

Должна быть лихорадка, но следовало признать, что выглядел он до отвращения бодрым.

— Пей, — Ийлэ протянула кубок.

— Мерзко пахнет.

— На вкус еще хуже. Белокрестник жгучий, малина и тертый корень ройша. Моментально пропотеешь. Меня этим в детстве лечили.

Не обманула, на вкус пойло было еще более отвратительно, нежели на запах. Не горькое, какое-то кисловатое, перебродившее будто.

— Теперь ложись… голова не кружится?

— Отравила, да?

— Отравила, — она убрала волосы со лба. — Вот и верь после этого альве.

Нервная кривоватая улыбка. И нить пульса дрожит.

А ей ведь страшно, но Ийлэ учится держать свои страхи в узде.

— Послушай, это скоро закончится и тогда…

— Мы отправимся на море, да?

— Да.

— Хорошо… ей понравится море, как ты думаешь?

— Уверен, что понравится… только, сокровище ты мое, не сразу их приглашай, ладно? Пусть поуговаривают… настаивают…

Райдо сомневался, что выпитый им отвар способен был что-то излечить, разве что альвы и псы устроены по-разному. Его знобило, и тут же бросало в жар, и жар был таким, что Райдо едва не сгорал.

Он задыхался.

И кажется, провалился в полусон, муторный, тяжелый. В этом полусне он был куском льда, который стремительно таял. Со льдом по весне всегда так, главное, успеть поймать воду…

…дверь открылась беззвучно, но Райдо услышал.

Очнулся.

Открыл глаза, и уставился на человека, который присел у кровати. Этот человек снова принес с собой запах крови, а еще опиум.

Руку Райдо схватил. И прикосновение это было столь неприятно, что кожа отозвалась сыпью живого железа.

— Пульс учащенный, неравномерный, — сухо, словно бы издалека отозвался человек. — Сердце сдает. Увы, осталось уже недолго.

Правильно.

Он умирает. Райдо еще не забыл, каким положено быть умирающему… и он пытается сесть, но человек не позволяет.

— К сожалению, в этом случае медицина бессильна.

Показалось или в голосе человека мелькнуло торжество?

Райдо закрыл глаза.

А когда снова открыл, человека не было, зато у постели сидела Ийлэ. Бледная. Напряженная, что струна.

— Привет, — прохрипел Райдо. — Как все прошло?

Губы дрожат.

И ресницы дрожат. И вот-вот заплачет, но справляется с собой:

— Они поверили и… и я, кажется, что-то напутала… так не должно было быть!

— Все-таки отравила, — Райдо с трудом, но сел в постели. — Коварная женщина… ну вот, а плакать-то чего теперь? Подумаешь, маленько в пропорциях ошиблась… так ты ж не аптекарь… и не кухарка. К счастью.

— П-почему к счастью?

— Потому что мне кухонных талантов Ната хватает.

— Я хорошо готовлю! Просто… мы… мы, наверное, все-таки разные…

— Разные, — согласился Райдо, не отказав себе в удовольствии слизать слезинку с ее щеки. — Но это же мелочь, верно?

За гостями Нат наблюдал издали. Он бы и вовсе остался на галерее, если бы не Нира, которая, конечно, не сумела остаться в стороне.

— Папочка! — она бросилась ему на шею и расцеловала в обе щеки.

И Нату стало даже неудобно, что он, Нат, не верит этому человеку.

В этого человека.

Доктор выглядел больным. С последней встречи он похудел, и оттого щеки его, некогда полные, розовые, обвисли. У губ наметились складки, а лоб прорезали глубокие вертикальные морщины.

— Папочка! Я так рада тебя видеть! Тебя Нат позвал?

Доктор одарил Ната весьма мрачным взглядом.

— Или ты сам? Конечно, ты сам… вы же все еще враждуете… зачем вам враждовать? — Нирин голосок звенел, и Нат испытывал странные чувства.

Хотелось ее запереть.

Спрятать.

А человека — вовсе убрать из ее жизни. Но не позволит же… и если Нат попросит, не подчинится. Это ведь отец… разве Нат бросил бы своего отца?

Поверил, что он, отец, способен сделать что-то плохое? Даже если и способен, то… как бы он поступил? Нат не знал.

И терялся.

Чувствовал себя предателем.

— Это такая глупость! Давай свое пальто. Ты почему такой худой? Опять с мамой ссоритесь? Послушай, папочка, если у вас с ней все плохо… а все знают, что у вас с ней все плохо и новостью это ни для кого не станет, то лучше тебе будет уехать. Ненадолго. Например, сюда… я уверена, что когда вы с Натом познакомитесь поближе…

— А девчонке палец в рот не клади, — заметил Гарм. Опять подошел беззвучно… и вот откуда у него эта привычка, подкрадываться? — Спокойно, парень. Ты же не на меня злишься. Потерпи. Эти уберутся, тогда и пар спустишь…

Гарм гостей разглядывал так… пожалуй, так мясник смотрит на свежую тушу, прикидывая, как будет ее разделывать.

Все трое явились.

Альфред раскланивается, целует Нире ручки, говорит что-то тихо, но от слов этих у Ниры щеки вспыхивают. Нат же готов…

— Спокойно, — Гарм положил руку на плечо. — Не стоит нервничать. Этот тип просто хочет тебя позлить.

— Зачем ему меня злить?

— Затем, что злясь, люди чаще ошибаются. И не только они. Ты, дорогой, готовься… наш парень будет пытаться выяснить, что происходит…

— И при чем здесь я?

— При том, что, как я уже говорил, ты ближе всех к Райдо, а следовательно, в курсе его состояния… а во-вторых, ты самый молодой и наивный.

Нат не решил, следует ли обижаться на Гарма или простить.

Альфред тем временем не спешил Ниру отпускать, приобнял, склонился к самому уху… но говорить говорит, а сам на галерею косится.

И улыбочка эта его премерзкая…

…хорошо бы он…

…ему бы Нат с радостью преогромной глотку перервал.

…или вот шерифу… нет, не то, чтобы Нат имел что-то против шерифа, напротив, в чем-то шериф был ему глубоко симпатичен, тем же спокойствием своим, отрешенностью. Но уж лучше шериф, чем доктор. Доктора Нира не простит.

— Ну что, дорогой, спустимся к гостям? — Гарм бросил в рот орешек.

И Нат не устоял.

— Когда ты уже наешься?

— Не знаю. Подозреваю, что никогда.

Гарм спустился первым. И с каждым шагом он преображался все сильней, при том, что Нат не мог бы сказать, что именно происходило, но…

Гарм больше не был одним из стаи.

Хозяин.

По праву силы.

Вальяжный. Неторопливый.

Он позволял рассмотреть себя, и люди смотрели. Подмечали. Новые сапоги с глянцевыми голенищами. А штаны старые, в голенища заправлены, но торчат пузырями. Куртка заношенная. И рубашка, некогда белая, но давно белизну утратившая.

Золотая цепь на шее, толстая, самая толстая, какую только удалось найти. Пара перстней, из тех, что налезли на кривоватые Гармовы пальцы. Помнится, он еще ворчал, что перстни — это определенно перебор. А теперь вот стоял, давил пальцами ядра орехов, и темные камни поблескивали. Блеск этот завораживал людей, и Нату подумалось, что они сейчас ничего, помимо камней, и не видят.

— Какие… люди, — в голосе Гарма звучала откровенная насмешка. — А я уж начал думать, что о нас забыли… Нат, малыш, поздоровайся с родственниками.

— Добрый день, — буркнул Нат, стискивая кулаки.

Это часть игры.

Всего-навсего.

Но Нат совершенно не предназначен для подобных игр. Не понимает он их! И участвовать не желает. И вообще…

— Добрый, — Альфред широко усмехнулся. И руку протянул, которую Нат пожал очень осторожно.

— И чем обязаны? — Гарм мерно двигал челюстями, пережевывая орехи, и говорил, громко, брызгая слюной. И это было весьма оскорбительно.

Точно неприлично.

Доктор поморщился.

Альфред приподнял бровь, выражая удивление.

Шериф остался безучастен.

Но в то же время он первым нарушил молчание.

— До нас дошли слухи, что… хозяин усадьбы занемог, — вполне миролюбиво произнес шериф и пальцем приподнял шляпу. — А весна ныне… дороги просохли… народец опять пошаливает. На тракте третьего дня обоз торговый выпотрошили…

Шериф вздохнул и, шляпу сняв, признался.

— Навели их. Уверен, что навели…

Он ударил по широким полям, вымещая на этой шляпе злость.

…все-таки лучше бы Альфред. Сволочь ведь. Правда, сволочи этой Нат обязан, но… подобные обязательства ни к чему хорошему не приведут. А если это он, то обязательств как бы и нет.

Или все-таки есть?

Нат обещание давал. И если нарушит слово, то сволочью получится именно он.

— Сегодня на обоз, завтра, глядишь… не только обоз, — Альфред выразительно замолчал. — Вот я и обеспокоился… по-родственному… да и не только по-родственному.

Он говорил, глядя в глаза Гарма, без вызова, скорее с любопытством, которое представлялось Нату вполне искренним.

Что ему интересно?

Сам Гарм? Или золото на нем?

Не только золото… Альфред должен был заметить и новенькие ножны… узнал ли? Ийлэ утверждала, что особой ценности эти ножны не представляют, что камни полудрагоценные, и работа простая. Но ведь красиво же!

Нат сам не отказался бы такие поносить.

— Вот заявятся сюда людишки разбойные… — медленно продолжил Альфред. — Беды учинят… а с кого спрос будет? С отца моего… и с шерифа.

Тот кивнул, подтверждая, что все именно так. Его, судя по всему, гораздо больше интересовала собственная шляпа.

— Если Райдо здоров…

— Прихворал, — заметил Гарм, отправив в рот очередной орешек. И перстень лизнул, тот, с темно-синим сапфиром. — Но мы и сами…

— Банда большая, если обоз взяли.

Нарушил молчание шериф. Только Гарм отступать не собирался.

— И что предлагаете? В город переехать?

— Предлагаю принять на постой дюжину моих ребят… мешать не станут. Но ежели чего…

— И как надолго?

Шериф пожал плечами:

— Неделя… другая… как выйдет. Есть у меня мыслишка одна… авось и выгорит. Зимой-то взять их не вышло… снега, бури… а теперь весна. И землица просохла… и если собраться… объединиться.

Йен Маккастер смотрел исключительно под ноги, и Нату это показное отсутствие интереса было подозрительно. Проклятье! Ему все здесь было подозрительно!

— Погонять… — понимающе кивнул Гарм. — И что мне с того будет?

— Доля. И тебе, и твоим людям, если захотят принять участие в облаве.

— А кто их спрашивать станет, чего они хотят… но такие дела на пороге не обсуждаются.

— Так может, за порог все ж пригласишь? — осведомился Альфред, одарив Гарма белозубой улыбкой. — Я б и выпить не отказался… кстати, банда эта давненько в наших краях гуляет. И нагулять должна была прилично…

— Прошу, — Гарм повернулся к лестнице. Он шел вразвалку, оставляя за собой след из крошек. И доктор вновь скривился:

— Ужасно, — сказал он, обращаясь не то к Нире, которая вцепилась в его рукав, не то к Нату, не то ни к кому конкретно. — Отвратительно…

— Он… он не всегда такой, папа.

Не всегда.

Всего-то неделю, с того самого дня, когда Райдо перестал выходить из комнаты… и эта неделя далась Нату нелегко.

Если бы не занятия на заднем дворе…

…пар он выпускает.

— Папа… а ты… к Райдо, да? — Нира оглядывается.

Ей тоже страшно.

Например, она боится, что придется выбирать между отцом, которого она любит, пусть и слабого, растерянного, но все одно родного, и мужем. Его она тоже любит, хотя он так и не поверил.

И держится в стороне.

Почему?

Не объяснил. Нира точно знает, что его тянет к ней.

Или ей только кажется, что она знает точно? Нат говорил… нет, он мог солгать словами, но помимо слов есть взгляды, которые заставляют Ниру тотчас вспыхивать. И прикосновения, за ними видится нечто большее, и сердце сжимается в предвкушении… есть поцелуи и… и ей кажется, что с каждым он становится все более нетерпелив.

И точно ждет чего-то от нее, Ниры.

Чего?

Если бы сказал, она бы поняла.

Наверное.

— Я… я не уверен, что меня рады будут видеть, — отец протирал очки, он делал так всегда, когда волновался. И ему наверняка не просто было решиться на эту поездку…

Мама вот так и не приехала.

От нее приходили вежливые письма. Сухие. Равнодушные даже, если не считать, что после прочтения их Нира начинала чувствовать себя виноватой. Она плохая дочь, которая ничего-то помимо разочарований не приносит. А Мирра… Мирра написала лишь дважды.

И вот теперь Альфред передал от нее сердечный привет и приглашение в гости. Солгал? С него легко станется солгать. Он вовсе не такой, каким все его видят…

…Нира помнит и задний двор, и кошку, на которую Альфред спустил собак, а сам смотрел и улыбался. Ниру потом стошнило, и она долго не могла заставить себя посмотреть на этого человека.

Нет, все было давно, только… люди не меняются, ведь так?

Как все сложно… но в гости к Мирре Ниру вовсе не тянет. Да и время ли, когда происходит такое…

— Ты ошибаешься, — она решительно отогнала все сомнения. — Уверена, что тебя здесь всегда рады видеть. Скажи, Нат?

— Рады, — не особо уверенно произнес Нат.

И отец кивнул.

Все-таки надо будет их помирить. Мужчины упрямы, но если Нира постарается… хорошо-хорошо постарается, то…

— Я должен на него взглянуть, — отец водрузил очки на кончик носа.

— Зачем?

— Затем, молодой человек, что как бы странно это ни звучало для вас, у меня имеется долг. Долг врача перед пациентом…

Ну да, а Нат вот взял и поверил.

Нашли дурня.

— И если вам все равно, что будет с вашим… — доктор нелепо взмахнул рукой. — …приятелем, то я обязан соблюсти протокол.

Вот в этом правды больше.

Правда, Нат ни о каком протоколе знать не знал, но оно и понятно, кто ему скажет правду?

— Идем, — Нат решил, что в конечном итоге не обязан расспрашивать этого человека, но просто развернулся, не сомневаясь, что тот последует за ним.

И Нира от отца не отставала.

Она выглядела такой виноватой… а она не виновата, наоборот, если кто вину и должен испытывать, то Нат…

В комнату к Райдо он не пошел.

Не смог себя заставить переступить порог. В той проклятой комнате вновь пахло болезнью, и запах доводил Ната до безумия, до глухой ярости.

Нет, Нат прекрасно понимал, что эта нынешняя болезнь рождена травами, что на самом деле Райдо ничего не грозит, что… понимал.

Но поверить не мог.

— Что происходит? — Нира тоже не вошла. — Нат?

— Я… потом… все расскажу потом!

Он вдруг испугался, что Нира не отступит, начнет задавать вопросы, и ему придется отвечать, а значит, лгать ей, поскольку сказать правду сейчас никак невозможно.

И Нира поймет, что он лжет.

Обидится.

И будет права: нельзя лгать тому, кого любишь. И сбегать не стоит, но побег — наименьшее из зол. Тем более что Нат далеко не ушел. За прошедшие месяцы он успел изучить этот дом, а дом, надо полагать, притерпелся к Нату, если не выдал его.

Не скрипели половицы. И тени замерли, давая пристанище. Запахи обострились, Нат даже глаза закрыл, вслепую ему было легче ладить с запахами.

И с домом.

Он шел вдоль стены, прижав к ней раскрытую ладонь. И стена эта была теплой, живой. Конечно, вероятнее всего это тепло рождено было трубами и дымом, каминами, самой весной, но Нату нравилось думать, что дом по-настоящему жив.

Он ведь альвийский.

Особенный.

— Вас зовут Альфред, верно? — этот голос остановил Ната и заставил отступить в тень, прижаться к стене, которая, показалось, поддалась, отступила, пряча Ната. — Вы сын местного мэра… и полагаю, будущий мэр.

— А вы…

— Видгар из рода Высокой меди.

Голоса доносились снизу… или нет? Внизу было пусто, а вот комнаты… комнаты и воздуховоды… или сам дом, благодарный Нату за то, что тот признал его живым.

Почему бы и нет?

— Приятно познакомиться.

— И мне, — каждое слово было слышно так, словно собеседники находились совсем рядом. И Нат слушал, затаив дыхание. — Я всегда рад свести полезное знакомство…

— Полагаете, я могу быть вам полезен?

— Как и я вам.

— И чем же?

— Поддержкой, которая вам потребуется, — Видгар спокоен, и это спокойствие заставляет Ната стискивать кулаки.

Райдо верит ему.

Не зря ли?

Старик прижился при доме… или сделал вид, что прижился. Он держится в стороне, наблюдая за прочими, а Нат наблюдает за ним.

Старается, во всяком случае.

Старик ему не нравится. Холодный. Равнодушный. Но когда берет на руки малышку, меняется. И эти перемены вновь-таки пугают Ната. Старику хочется, чтобы малышка принадлежала ему и только ему. Нат его понимает. Он и сам не стал бы делиться, но…

Есть Райдо.

И есть альва.

Райдо был силен, когда беседовал с Видгаром из рода Высокой меди. И жаль, что этот разговор подслушать не вышло, а Райдо не стал делиться…

— У меня есть… друзья…

— Из рода Мягкого олова, полагаю? — Видгар стоит. Он скуп на движения, точно опасается, что они выдадут его. А вот Альфред по комнате расхаживает, и дом бережно доносит до Ната звуки, что скрип половиц под тяжестью Альфредова тела, что похрустывание начищенного хрома его сапог… что дыхание, ровное, глубокое.

Спокойное.

— Это не секрет, — Альфред остановился.

— Но вы сами понимаете, что поддержки мало не бывает…

— Я понимаю, что порой… приходится делать выбор. Оценивать перспективы…

— Порой — несомненно.

Танец на словах. И Нат понимает, что слишком мало понимает, но продолжает слушать, боясь одного — упустить нечто действительно важное.

— Но это не ваш случай, Альфред. Не думаю, что мои интересы расходятся с интересами рода Мягкого олова…

Пауза.

Молчание. Оно нервирует едва ли ни сильней, нежели предыдущий разговор. И Нат заставляет себя дышать именно так, как Гарм учил.

Глубоко и спокойно. Ему отчаянно не хватает спокойствия. И еще уверенности в том, что все будет именно так, как спланировал Райдо…

— Видите ли, Альфред… полагаю, для вас не секрет, что этот брак поставил Райдо в некоторую оппозицию с родом…

— Не секрет. Увы, я имел неосторожность быть причастен…

— Даже так?

— Мне показалось, что Райдо достаточно здоров, если думает о женитьбе… и упрям, чтобы добиться своего любой ценой… мне подумалось, что маленькая услуга избавит меня от множества грядущих проблем. Ошибся.

— С кем не бывает.

Видгар готов быть великодушным.

А где шериф?

С Гармом? Или ходит по дому без присмотра? И надо бы проверить, но тогда Нат упустит нить беседы. И он снова злится, уже на тех, кто не способен обойтись минимумом слов. Все выплетают и выплетают сети из слов, играют друг с другом.

— Но порой подобные ошибки можно исправить…

— Как?

— Райдо умрет.

Нат судорожно выдохнул.

Ложь.

И все равно она слишком долго была правдой. Нат сам почти поверил, что Райдо умрет…

— Род Мягкого олова смирился с этим фактом…

Шорох.

Точно кто-то развернул свежую газету.

— И готов принять блудного сына…

— Но не его вдову? — с насмешкой поинтересовался Альфред.

— Именно. Не вдову. И не ребенка. Они прекрасно осведомлены, что в этой девочке нет ни капли их крови…

— А ваша?

— Этого я не скрываю, — снова шорох… нет, не газеты, но крыса, которая затаилась где-то рядом.

Подслушивает?

Ната передернуло, до того он ненавидел крыс. Не боялся, нет. Он был сильней, но вот с отвращением не способен был справиться.

— То есть девочка вам нужна? — деловито осведомился Альфред.

— Да.

— А ее мать…

— Мне показалось, что у нее имеются… проблемы со здоровьем… и все пережитое… а еще и смерть супруга… этого хватит, чтобы свести в могилу любую женщину.

— Поверьте, Видгар, эта женщина крепче, чем кажется. И свести ее в могилу… постараться надо.

— Так постарайтесь, — в холодном голосе сквозило раздражение.

— Вы предлагаете мне…

— Я предлагаю вам оценить ваши перспективы. И нынешнюю ситуацию… и поступить так, как подсказывает совесть.

— Совесть? — Альфред рассмеялся. — Помилуйте… совести у меня никогда не было, чего я не скрывал. Совесть политику не нужна…

— И я о том же…

Снова молчание.

Оно длится и длится. И Нат представляет, как Альфред делает вид, будто бы обдумывает предложение… или и вправду обдумывает?

Нет, он осторожен.

Он не будет ввязываться в подобное… если, конечно, уже не ввязался.

Ему нужна Ийлэ. А Видгару она не нужна…

— Мальчишка будет ее защищать, — голос Альфреда раздался совсем рядом, и Нат отпрянул от стены, но велел себе успокоиться. Если бы его могли заметить, уже бы заметили.

— С мальчишкой, думаю, ты справишься… полагаю, тем самым решишь еще одну… семейную проблему.

— А вы рискуете.

— Чем же?

— Если я сейчас…

— Донесете? И кому же? Шерифу? Он не будет вмешиваться в наши дела, — Видгар подчеркнул слово «наши». — Вашим… союзникам из Оловянных? Те лишь сделают вид, что не понимают, о чем речь… а если и поймут, то одобрят.

Верно, так и будет, если…

…Видгар играет.

Райдо сказал, что он — союзник, но если… если Райдо ошибся? И Видгар просто воспользовался ситуацией… это ведь удобно.

Избавиться от Райдо.

И от альвы.

Забрать малышку. А людям оставить дом, раз уж он так им нужен.

Нат потер шею, которая вновь зудела. Этот зуд в первое время был хуже боли. Старая шкура сползла, а новая нарастала. И нарастая, невыносимо чесалась. Нат терпел.

Шкуру нельзя было трогать, но…

Порой он забывался и начинал чесаться, расчесывая себя до крови.

Это было давно. И зуд, который не проходил, даже когда кожа стала плотной, а доктора сказали, будто бы это нервическое, посоветовали успокоительное принимать.

Нат не нервничал тогда.

И сейчас спокоен.

Просто… просто он не до конца верит Видгару. Имеет же он право на недоверие? Нат решил, что имеет. Равно как и на подслушивание чужих бесед, если эти беседы в перспективе окажут непосредственное влияние на Натову жизнь, точнее, поспособствуют ее окончанию.

А красиво получилось.

Нат запомнил. На всякий случай. А то вдруг кто спросит… или просто придется к слову.

— Когда вы собираетесь устраивать облаву? — теперь голос Видгара доносился слева и звучал глухо, будто бы Медный говорил сквозь трубу.

— Зависит от доктора… а так… дней через пять. Хотите поучаствовать?

— Несомненно. Я полагаю, что в этом и состоит мой долг перед обществом.

— Конечно. Общество будет вам очень благодарно…

— И моим людям.

— Они тоже примут участие?

— Полагаю, как и люди Гарма.

— Какое поразительное единодушие… — восхитился Альфред. А Нат порадовался, что эти двое все-таки находятся на безопасном для них расстоянии.

И вправду, может, успокоительное принять.

— И вы не боитесь оставлять дом…

— Отнюдь, — Нат живо представил кривоватую вымученную усмешку Видгара. — Его будут защищать люди шерифа. Так ведь? Вы же позаботитесь о том, чтобы это были очень надежные люди?

— Позабочусь…

— Вы очень… перспективный молодой человек.

— Стараюсь…

Стало тихо. Нат ждал, но дождался лишь протяжного скрипа, где-то наверху, на третьем этаже, наверное, а то и вовсе на чердаке.

Скрипели ли балки.

Крыша?

Или скрип этот и вовсе примерещился Нату, он не знал. Но понял, что больше дом ничего не скажет. Впрочем, и услышанного было более чем достаточно. Нат прижал к теплой стене руки и сказал:

— Спасибо большое… я понимаю, что ты меня, скорее всего, не слышишь… а если слышишь, то не понимаешь… я для тебя совсем чужой. Ты альвийский дом, а я с той стороны Перевала… и я альвов ненавижу. Наверное, ненавижу. То есть, раньше я был уверен, что ненавижу, а теперь вот… твоя хозяйка слабая. Сильная, внутри если, но все равно слабая и женщина. Женщин надо защищать. Спрячь ее, когда все начнется. И Ниру. Я попробую уговорить ее уехать… она, конечно, обидится, но зато не пострадает. Меньше всего я хочу, чтобы она пострадала…

Дом вздохнул.

Понял ли? Нат надеялся, что понял. Хотя бы дом.

Вечером он переговорит с Райдо, расскажет без утайки и о доме, и о подслушанном разговоре, и Райдо, осклабившись, переспросит:

— Облава, значит? Дней через пять? Замечательно.

Он почешет шею и признается:

— Больше пяти дней здесь я не выдержу… надоело болеть.

А про Видгара не скажет ничего. И ладно.

Нат все равно присмотрит за стариком. По собственной инициативе.

Глава 21

Доктору Ийлэ не верила.

И шерифу.

И вообще людям, которые держались в доме слишком уж вольно в ее доме.

Чувствовали себя хозяевами? Настолько хозяевами, что не давали себе труда быть вежливыми с ней? Не видели… шериф прошел мимо, не удостоив и взгляда.

Гарм… Гарм подмигнул.

Весело ему.

Для него происходящее — представление, а Ийлэ… она слышит надрывный лай собак, и чувствует кожей волглую, сопревшую листву. Она задыхается от запахов гнили, снова и снова облизывает сухие губы, не способная напиться.

И ногти впиваются в кожу.

Надо дышать.

Успокоиться.

Взять себя в руки. Нет, ее нервозность в нынешних обстоятельствах понятна, но… Ийлэ не желает доставлять им удовольствие. Пусть и делают вид, что она им не интересна, но ведь смотрят же…

Она провожает взглядом шерифа и Гарма, а потом спускается в гостиную, где устроились Альфред с Видгаром… и возвращается наверх, к комнате Райдо.

Доктор там.

Он держит Райдо за руку, отсчитывает пульс. И так внимательно смотрит на часы… серебряные часы с гравировкой, которую делал отец. Подарил на Рождество.

У людей принято на Рождество подарки делать, и отец хотел доставить другу радость… фразу выбрал… что-то такое, пафосное, про тех, кто держит жизнь в руках… не жизнь, но всего-навсего часы. Жизнь бы ему Ийлэ не доверила.

Ниру жаль.

Она отца любит. И эта любовь понятна, хотя и странно-неприятна, и заставляет Ийлэ отворачиваться. Она не хочет видеть Ниру рядом с этим человеком.

Он же шевелит губами и руку щупает.

Склоняется над постелью, низко, будто желая поцеловать. И думается, что Райдо вряд ли обрадовался…

Без сознания.

Мечется, как в бреду. И простыни мокрые. На висках, что пот, что серебряная сыпь живого железа, которая то расползается, то почти исчезает.

Он должен был лишь пропотеть… пропотеть и только.

Доктор оттягивает веки.

Белые глаза. Красные нити капилляров. Зрачки сужены. И Райдо смотрит на доктора, но не видит.

— Все куда хуже, чем я предполагал…

…сонная трава.

…и корень белокрыльника, который вызывает подобие лихорадки, но лишь подобие.

— Это еще не агония, но почти… почти… я сожалею, — он отступил и руки вытер.

— Он… умрет? — Нира задала вопрос шепотом, точно это могло что-то исправить.

…корень белокрыльника — не яд.

Его и детям дают, когда надо, чтобы дети пропотели… на кончике ножа… а Ийлэ две ложки… или три? Райдо ведь большой и… он молнию вынес, а с белокрыльником как-нибудь да справится.

Должен.

— Умрет, — жестко ответил доктор. — Как я и говорил.

Вот в чем дело. Он не ненавидит Райдо, хотя ненависть Ийлэ поняла бы. Он просто хочет быть прав. И не важно, что из-за этой правоты кому-то придется умереть.

Не важно.

Надо просто дышать.

И уйти. Тихо, пока доктор не обернулся, пока не спросил… не сказал чего-то, что сделает дальнейшее молчание Ийлэ невозможным.

Она не успела прикрыть дверь.

— Я редко ошибаюсь.

Редко.

Быть может, Ийлэ несправедлива и он действительно неплохой доктор… его ведь ценят… и приглашают… впрочем, кого еще приглашать людям, если иного доктора в городке попросту нет?

Она не успела спрятаться.

— Ийлэ! — Альфред просто появился.

У него порой получалось просто появляться, словно бы из ниоткуда. Шагнул, руки раскрыл, пытаясь обнять, но Ийлэ ускользнула.

— Злишься? — он улыбался широко и радостно.

Ему улыбка шла.

И маска веселого славного парня, которую прежде Ийлэ принимала за лицо.

— Не злись, дорогая, что было, то было… прошлое имеет куда меньшее значение, чем это принято считать. Будущее куда как важней.

Он перестал улыбаться.

— Поговорим?

— А есть о чем? — молчать больше не получалось.

Уйти?

А если он скажет что-то действительно важное?

— О нашем с тобой будущем.

Альфред наступал, заставляя Ийлэ пятится. Шаг и еще шажок… в доме безопасно… он не посмеет тронуть ее здесь.

— А у нас есть будущее?

Не стоит бояться.

Он просто… просто играет… как тот, который… только он не решится ударить. Конечно. Сын мэра и будущий мэр не бьет женщин…

— Тебе решать.

Прикосновение пальцев к губам, точно Альфред просит помолчать.

— Ты же умная девочка, Ийлэ… ты понимаешь, что скоро твой покровитель… уйдет в мир иной.

— Муж.

— Что?

— Не покровитель, — поправила Ийлэ. — Муж.

Остановилась.

До тупика еще шагов пять, но Ийлэ больше не позволит загонять себя в тупик. И со страхом справится. Должна справиться.

— Муж? Ах да… я в курсе… я сам выправил ту бумагу… и еще кое-какие… интересные. Конечно, передать их не успел… а теперь, глядишь, и не понадобятся.

Он стоял слишком близко.

Разглядывал.

— А ты изменилась.

— Странно было бы, если бы я не изменилась.

— Конечно, — Альфред провел пальцем по ее щеке, и прикосновение это заставило замереть.

Не ударит.

Не тронет.

Пока.

— Все меняются… но я помню, какой очаровательной ты была… не девочка — статуэтка… белая-белая… мотылек, — его взгляд затуманился. — Тогда я понял, как ты мне нужна…

Дыхание тяжелое.

И пахнет зверем. Странно, он ведь человек, а люди… люди — не звери. Не этот.

— Настолько нужна, что ты меня бросил?

— Прекрати, Ийлэ, — Альфред поморщился. — Неужели ты думаешь, что если бы был иной… вариант, я бы оставил тебя им?

— Значит, не было?

Захотелось закричать. Громко, голос срывая, но чтобы он, Альфред, да и все те, кто в доме ее собрался, услышали, наконец.

Поняли.

Она, Ийлэ, не игрушка. Она живая!

— А что ты хотела, чтобы я сделал? Заявился сюда, — он провел мизинцем по стене. — И потребовал тебя отдать? Если же не согласятся, пригрозил бы… ах да, чем бы я мог им пригрозить? Жалобой?

Ийлэ молчала.

— Или мне следовало взять парочку арбалетов и сыграть в героя? Тогда бы у тебя осталась обо мне светлая память… светлая память — это много… что скажешь?

— Ничего.

— Конечно… ты ведь сама понимаешь, что в той ситуации я ничего-то не мог сделать… только ждать и искать вариант, который всех устроит.

— И как? Нашел?

— К сожалению, не успел… но я был близок. Мы бы договорились… Бран, конечно, еще та сволочь, но договариваться любил… я бы выкупил тебя.

Мерзко.

Настолько мерзко, что дыхание перехватывает. Ийлэ давится воздухом, но все равно дышит, сквозь стиснутые зубы, через силу, ненавидя себя за то, что не способна высказать этому человеку все.

Она боится?

Нет, не боится. Презирает.

Герой? Альфред никогда героем не был и не станет. Он любит использовать, что ситуации, что людей… и наверное, это тоже талант.

— Тебе не нравится? — Альфред склонил голову на бок. И во взгляде его появилось… раздражение? Он, что, ждал, что Ийлэ придет в восторг от этакой новости?

Он собирался выкупить…

Подождать, когда Бран наиграется… если наиграется… когда доведет до края, а потом выкупить… и если бы… если бы все так и получилось, то она, Ийлэ, была бы ему благодарна?

Или убила бы?

— Деточка, я понимаю, что тебе обидно, но жизнь такова… и стоит ли вспоминать дела давно минувших дней, ежели есть вопросы куда более актуальные?

Альфред протянул руку, но Ийлэ не позволила прикоснуться к себе. Она отвела его пальцы от своего лица и сухо поинтересовалась:

— Чего ты хочешь?

— Тебя. Я все еще хочу тебя. И я тебе нужен… если ты, конечно, не предпочтешь героическую смерть у постели супруга…

Он замолчал, предоставляя возможность задать вопрос, на который наверняка приготовил ответ. Он и прежде-то был предусмотрительной сволочью. Поэтому Ийлэ не стала вопрос задавать.

— Ты понимаешь, что в этом городе лишняя? Тебя, конечно, используют, но потом избавятся… кому нужны свидетели? И в лучшем случае смерть твоя будет легкой… в худшем… последнюю свою жертву Потрошитель на куски разобрал. Отвратительное зрелище…

— Ты о ком?

— О человеке… точнее, я полагаю, что он — человек, но находятся и те, кто говорят, что до появления твоего… супруга, в городе было тихо.

— Ты его не любишь.

— Потрошителя?

— Райдо.

Ему нравится говорить. Это тоже игра, сродни той, в которой он, Альфред, ловит ее взгляд. И пытается удержать его, привязать к себе.

Если дать волю, то и привяжет.

Не только взгляд. На самом деле взгляд — это мелочь, но…

— А за что мне его любить? — Альфред пожал плечами, и жест этот получился… лживым?

Определенно.

Он сам лжив, старый добрый друг. Или не добрый. И вовсе не друг, не говоря уже о том, что он вовсе не стар.

— Он поломал мои планы. Знаешь, я обрадовался, когда узнал, что ты жива… так обрадовался… и сделал ему предложение.

Райдо ничего не говорил.

И хорошо. Тогда Ийлэ не была готова его слушать. Она и теперь не готова, не уверена в себе, в том, что хватит сил выдержать этот разговор, в котором с ней вновь играют.

— А он отказал. Но проблема даже не в этом… не только в этом… отказ я бы как-нибудь да пережил. Но твой Райдо…

И снова пауза.

Ждет, что Ийлэ скажет, что Райдо вовсе не ее? Неправда.

Ее.

Ему сейчас плохо, и Ийлэ следовало бы находиться рядом, а она ушла. Ей невыносимо было вновь видеть его больным, пусть и болезнь эта — ложная.

Все здесь обман.

Главное, в нем не запутаться.

— Он вел себя так, будто бы лучше меня.

— Он лучше тебя.

— Что? — Альфред усмехнулся, нехорошо так усмехнулся, сделавшись донельзя похожим на Брана.

— Он лучше тебя, — спокойно повторила Ийлэ и в глаза посмотрела. Если ему так хочется поймать ее взгляд, то пожалуйста. — Он умней. Честней. Благородней.

— Благородней, — со смешком произнес Альфред. — Конечно… мне вот благородства никогда не хватало. Я, если разобраться, еще та сволочь… только видишь ли, радость моя…

— Не твоя.

— Пока.

— В принципе.

— Посмотрим. Видишь ли, не моя ты радость, так уж сложилось, что благородным быть непросто. Им это самое благородство очень по жизни ну очень мешает. Настолько, что сама эта жизнь становится короткой-короткой. И безрадостной…

Альфред отступил.

— Подумай, — сказал он. — У тебя есть еще несколько дней… до облавы.

Он сделал еще один шаг назад и исчез. А Ийлэ обняла себя, так и стояла, долго, наверное, пытаясь унять сразу и дрожь, и гнев, и слезы.

Справилась.

Выдохнула и кулаки разжала. Вытерла сухие глаза. Заставила себя улыбнуться, радуясь, что в этом тупике нет зеркал.

Развернулась.

Окончательно получилось успокоиться лишь в комнате Райдо, который все-таки уснул. И кажется, сон его был спокоен. Ийлэ присела рядом и просто сидела.

Смотрела.

Ждала.

Он ведь проснется… и выживет, конечно, выживет, потому что сейчас ему ничего не угрожает… и будет жить… нет, они вместе будут жить долго и счастливо.

И никак иначе.

Нира подкараулила на лестнице.

Встала. Руки на груди скрестила. И глянув исподлобья потребовала:

— Рассказывай.

— Что рассказывать? — Нат после тренировки чувствовал себя опустошенным. И это чувство нравилось ему куда больше глухого гнева, который Гарм принимал раз за разом, повторяя одно:

— Не спеши.

Нат пробовал не спешить, но у него плохо получалось.

Гнев ослеплял.

Лишал воли и разума. Заставлял раз за разом подниматься из грязи и вытирать раскровавленный нос. Бросаться. И падать. Вставать.

Раз за разом…

…сегодня, кажется, дольше обычного.

— Потом.

— Нет, — Нира топнула ножкой.

— Я устал.

Устал. И вправду устал настолько, что еще немного и он попросту уснет на этих вот ступеньках, и будет при том совершенно счастлив, во всяком случае до пробуждения.

— Ты каждый день устаешь, — спокойно произнесла Нира. — И каждый день прячешься. Что ты скрываешь, Нат?

— С чего ты взяла, что я что-то скрываю?

Ложь. Скрывает. А врать Нат никогда толком не умел и полагал это достоинством, ан нет, выходит, что вовсе и не достоинство.

Если бы умел, Нира бы поверила.

И не стала задавать опасных вопросов.

— Я ничего не скрываю, — чуть более уверенно произнес он. — Я просто… после тренировки. Грязный. И нос опять разбил…

…и она жалела.

Утешала.

А Нату было невероятно приятно слушать ее… и не только слушать… позавчера она потребовала прижать к глазу монетку, не поверила, что следов не останется. Села рядом и монетку держала, хмурилась, пеняла Ната за то, что он себя не бережет…

— Рубашку вот порвал…

Он продемонстрировал дыру.

— Зашьешь?

Нира молчала.

Зашьет. Всегда ведь сама… и это тоже часть их жизни, которая только-только началась. И Нат должен сделать что-то, если не хочет, чтобы эта жизнь прямо сейчас взяла и закончилась.

А он не хочет.

Только не знает, что сделать… сказать.

— Я тебя люблю, — Нат выдержал прямой ее взгляд.

— Но не настолько, чтобы поверить, да?

— Я верю.

— Не веришь… думаешь, я совсем наивная? Не понимаю, что в доме что-то происходит… к чему-то готовятся все… а я вот… я снова ничего не значу.

— Значишь. Для меня.

— Неужели, — Нира стиснула кулачки. — И поэтому ты молчишь, да? И все молчат. Конечно, кому надо тратить время, чтобы пытаться объяснить хоть что-то наивной дурочке…

— Ты не дурочка.

— Но наивная, если думала, что с тобой все будет иначе… — она поднялась на ступеньку, и этот шаг показался Нату огромным расстоянием, почти непреодолимым. — А ты… говоришь, что веришь, но на самом деле… на самом деле, твое доверие… я могу зашивать твои рубашки… да, это ты доверяешь… или еще постирать… а больше — нет.

Она отступала, шаг за шагом, пока не оказалась на вершине лестницы.

— Нира… я…

Нат осекся.

— Значит нет, да?

— Нет.

— Тогда я не хочу тебя больше видеть, — она подобрала юбки. — Мне очень жаль, но… я бы еще смогла жить без любви, но не без доверия.

Ушла.

А Нат не остановил.

Он собирался. Пойти за ней. Обнять. Сказать, что не в ней дело, а в ее родичах, что им-то Нат как раз не верит… и что эти Ниру очень хорошо знают… и если так, то смогут понять… нет, тогда придется объяснять все, а этого делать нельзя.

Нат прикусил руку.

Нельзя.

Пока.

Кроме Ниры есть Райдо.

Ийлэ.

Малышка, которую точно некому будет защитить… а Нира поймет.

Наверное.

Но вечером Нат попробует поговорить с ней снова, и быть может, у него получится? Он ведь действительно любит ее…

Не вышло.

— Подъем, — Гарм поднял с постели пинком. — Труба зовет.

— Куда? — Нат мотнул головой, отгоняя муторный, тяжелый сон, в котором он, кажется, все-таки попытался объясниться, только из этого все равно ничего не вышло… кажется, не вышло.

— Птичка одна донесла, что народец в городишке очень взбудораженный… готовятся к облаве, стало быть.

— Шериф?

— Молчит пока. Выжидает, — Гарм широко зевнул и поскреб живот. — Шериф ваш — еще та хитрая сука… знавал я таких. С виду — свой парень, а копни чуток — в дерьме утонешь.

Он кинул Нату чистую рубашку.

Штопаную.

— Не знаю, он ли главный, но в доле точно.

— С чего ты взял? — рубашка пахла чистотой, и Нат не спешил ее одевать. Сидел. Нюхал.

Время есть. Если бы не было, Гарм сказал бы, не постеснялся. Он стеснительностью не отличается вовсе, а еще про Ната говорят, что будто бы он бесцеремонный.

— С того, что… ай, много будешь знать, скоро состаришься. Собирайся уже. Ехать пора. Чую, пригласят нас в последний момент…

Нат натянул рубашку.

Дом опустел.

Ийлэ услышала его недовольство, и страх, который дом прятал в скрипах и вздохах.

— Ты… знаешь, кто? — Ийлэ долго не решалась задать этот вопрос.

— Да. Мне кажется, что знаю.

Райдо этой ночью не ложился. Чуял, что день выдастся непростым? Или просто отоспался? Он последние дни только и делал, что спал. Это вписывалось в сказку о его болезни, к счастью, больше никто не появлялся проверять, сколько же правды было в этой сказке. Но Райдо все равно не выходил из комнаты.

И давился овсянкой.

А по ночам ел пирожки, которыми с Ийлэ не делился, сказал, что она и так поесть может, а ему силы нужны. И пусть пирожков Ийлэ совершенно не хотелось, она и без них прекрасно себя чувствовала, но все одно пыталась утянуть хоть крошку.

Тоже игра.

Слишком много всяких игр. И странно думать, что одна вот-вот закончится.

— Я почти уверен, что знаю, но… всегда остается шанс, что я неправильно что-то понял… оценил… недооценил.

Его это беспокоило. И беспокойство передавалось Ийлэ.

— Я в любом случае сильнее… — это должно было стать утешением, но не стало. — Мы справимся, верно?

Он спрашивал? Нет, Райдо наклонился, уперся лбом в лоб и повторил:

— Мы обязательно справимся.

— И… я?

— Ты пока посидишь в одной тихой комнате…

— В той, где…

— Именно.

— Но…

— Те ключи больше не подойдут, — Райдо нехорошо усмехнулся. — Зря, что ли Талбот здесь столько времени околачивался? И заметь! Я терпел его!

— А по-моему, он не мешал.

— По-твоему… ты просто не замечала, как он на тебя пялился… стоило тебе появиться, как он мигом забывал обо всех сокровищах… а у меня, между прочим, нервы слабые… я старый и больной. И волноваться нельзя.

— Тебе?

Он пытается убедить Ийлэ, что ничего страшного не происходит, а потому и говорит вовсе не о том, что вот-вот случится.

Ворчит, и ворчание это умиротворяющее ненадолго вытесняет страхи. Ийлэ поддерживает беседу:

— Стоило мне выйти, и он вновь вспоминал о сокровище… значит, он не только ради клада остался?

— Не только, — согласился Райдо. — Он сменил замки в той комнате… и не в ней одной.

— И кто…

— Никто. Только Нат. А Ната ты знаешь, он скорее умрет, чем проболтается о таком.

— А ключ?

Райдо вытащил из-под матраса связку и нашел нужный. Обыкновенный. И с виду ничем-то не отличается от прежнего.

— Ты спрятал его…

— Среди ключей, — Райдо позволил взять связку в руки. Старая. Мамина? Или та, которую носила экономка? — Видишь, он похож на старый. И вряд ли кому в голову пришло бы их сличать… а вот если бы я старый снял, а новый спрятал, все стало бы очевидно.

Прав ли он? Время покажет.

Ийлэ не нравится сама мысль о том, что ее запрут.

— Ты ведь сумеешь выйти, если понадобится? — Райдо протянул руку, и ключи пришлось вернуть. — Тебе они не нужны. Верно?

Да.

И нет. Ийлэ сумеет выйти, но сама мысль о том, что ее снова запрут.

Там запрут.

— Тише, — Райдо перехватил руки. — Дыши глубже. Послушай. Брана больше нет. Ты это понимаешь? Если понимаешь, то кивни.

Ийлэ кивнула. Она прекрасно понимает, и что Брана больше нет, и что из всех комнат, та — самая безопасная. И что запрут ее для ее же блага, но… понять — это одно. Принять — другое.

— Вот и хорошо. Умница. Видишь ли, сокровище мое, у меня нет доказательств. То есть, я примерно представляю, что здесь произошло, но мои слова ничего не значат… разве что для Особого отдела, но с ними, мы уже это выяснили, нам связываться не стоит. Остается королевская полиция… а им потребуется нечто большее.

Ийлэ заставляла себя слушать его.

Полиция? Королевская? О чем он говорит?

О том, что устроил из дома ловушку, и приманкой в ней — Ийлэ. Поэтому исчезли люди Гарма и сам Гарм со вчерашнего дня не появлялся. Нира и та пропала, а Видгар, явившийся с утренним визитом, улыбался так странно.

Видгар знает.

И тоже играет, кажется, получая от игры немалое удовольствие.

— Все идет к тому, что мне придется убить этого человека… таких врагов оставлять себе дороже, но и это убийство, Ийлэ, должно выглядеть оправданным. Я не знаю, как именно он подстраховался, но такие, как он, всегда ждут удара. И поэтому… поэтому я должен быть уверен, что его смерть никак вас не заденет. Ясно?

Нет. Но Ийлэ готова солгать, если ему так будет спокойней. Он ведь собирается убить, а убийство требует спокойствия.

Не из мести.

Конечно, не из мести, Райдо некому мстить здесь, но лишь чтобы жить спокойно.

— Поэтому, милая, потерпи немного, ладно?

Потерпит.

Будто у нее есть иной выход?

— И пожалуйста, — Райдо коснулся щеки. — Что бы ни случилось, не выходи… ты знаешь дом. Ты слышишь его. Ты поймешь, если вдруг начнется что-то и вправду серьезное…

— Пожар?

Дом боится огня. И одно это слово отзывается в нем болезненной судорогой.

— Пожар, — соглашается Райдо. — Наводнение. Ураган. Не знаю! Главное, что если опасность будет настоящей, тогда уходи. Не раньше. И я буду рядом. Веришь?

Уже да.

Если кому здесь и можно верить, то Райдо.

— Вот и хорошо, — он осторожно поцеловал в висок. — Вот увидишь, все у нас получится…

…и страхов станет меньше. Потом, когда Райдо убьет, того, кто и вправду виновен в смерти родителей. Но почему-то сейчас мысль о мести, даже не мести, но справедливости — а смерть за смерть более чем справедливо — не вызывала у Ийлэ радости.

— Нат должен был оставить корзину. Еда там, вода… пеленки опять же. Всякое такое, что может пригодится… и не бойся, ладно? Постарайся не боятся. Страх, он лишает способности думать. А ты умная девочка. Ты у меня очень умная и очень храбрая девочка…

— Утешаешь?

— Пытаюсь. Не получается, да?

— Не очень, — признала Ийлэ. — Но ты… ты не думай, мы справимся.

Потому что иначе быть не может.

То, что предстояло сделать, Нату не нравилось.

Придется лгать.

Не то, чтобы смущал сам факт лжи, но… а если не поверят? Нат лгать не любил и не умел.

— А если не получится? — он сунул пальцы в рот, отогревая.

Весна весной, но холода еще стояли.

— Чему тут не получится-то? Сиди себе. Смотри, — пожал плечами Гарм. — Одна беда, жопу не отморозь.

Просто у него выходит… сиди, смотри. Нат сидит вот, смотрит. Старается, только как-то в последнее время старания его боком выходят.

— Что, с девчонкой поссорился? — Гарм вот выглядел удручающе довольным жизнью. И пирожок очередной жевал, судя по запаху — с грибами. Нат тоже от пирожка не отказался бы, но ему не предлагали. А сам просить он не станет.

Гордый.

Пусть и замерзший, но все равно гордый.

И обиженный.

Нет, он не совсем, чтобы обижен. Обижаются дети, а Нат взрослый. И разве просил о многом? Просто поверить ему.

Не имеет он права рассказать Нире все.

Пока.

А она уперлась, мол, что это он ей не доверяет… и из-за ее семьи, наверное… и если так, то не надо было на ней жениться, все равно эта женитьба — видимость одна. Ему не жена нужна, а нянька, которая будет разбитый нос вытирать и рубашки штопать.

Ну да, рубашки рвались.

Нат ведь не специально! Он и надевал на тренировки те, которые поплоше, а они все равно страдали… и Нира штопала.

Горничные есть. Нат ей говорил. А она ответила, что ей самой хочется… хотелось… и перехотелось, наверное. Устала штопать.

И нос вытирать тоже устала.

И вообще права, потому что в семейной жизни от Ната никакой пользы нет, расстройство одно. А еще Гарму пирожок с собой дали, а Нира и проводить не вышла.

Злится.

И от этой злости Нату страшно, потому как вдруг она решит уйти? Вернется к семье… или просто уедет в другой город. Нат, конечно, поедет следом, потому что невозможно ее одну оставить, без всякого присмотра, но…

— Опять много думаешь, — сделал собственный вывод Гарм. И пирожок недоеденный протянул. А Нат взял, здраво рассудив, что лучше он на сытый желудок пострадает.

Тем более что позавтракать он не успел. А обеда и вовсе не предвидится.

— Она говорит, что я ей не доверяю до конца, — пирожок оказался до отвращения маленьким, на один зуб, и после него голод ощущался острее.

— А ты?

— Я доверяю.

— Но не настолько, чтобы рассказать все?

Нат вздохнул.

Как можно рассказать такое?

— Нира их любит… всех…

— Райдо может ошибаться.

— Да, — это Нат признал не сразу, поскольку сама мысль о том, что Райдо способен ошибиться в голове не укладывалась. Но исключительно теоретически Нат готов был согласиться. — Но он может оказаться прав…

— И тогда она все равно рано или поздно узнает.

Нат кивнул.

— Даже если Райдо ошибается, то после этого представления многое вылезет на свет… и вряд ли на радость твоей женушке.

— То есть, надо было рассказать?

— Нет, — Гарм облизал пальцы и вздохнул. — Не надо. Ты же сам понимаешь это. Потому и смолчал… она, конечно, девочка хорошая, спору нет, только как и ты, притворяться не умеет. И родичей своих любит. Это хорошо, это правильно родичей любить, но… заявится к ней вот завтра папочка… или мамаша… или сестрица… что, сумеет твоя Нира вести себя также как обычно?

Нат покачал головой.

Он пытался себе представить, как Нира поступит, узнав… не правду, пока еще не правду, а лишь теорию, но уж больно грязной эта теория гляделась.

— То-то и оно… а это зверь хитрый, ему малости хватит, чтоб насторожиться. И Нира твоя, если не дура, все поймет. Простит… думаю, что простит.

Гарм потер щеку, на которой третьего дня появилась весьма характерная отметка, наглядно продемонстрировавшая, что Гармова пышнотелая невеста с черпаком управлялась весьма ловко. И к слухам была не так уж равнодушна…

Но помирились же!

И выслушала она Гарма! И вон, пирожков напекла, правда, тот делает вид, что их уже не осталось, но Нат-то чует! У него чутье хорошее…

Дело даже не в пирожках, а в том, что Нира тоже простит. Хотелось бы думать, что простит.

Поймет.

Он хотел бы иначе, но… прав Гарм. И Райдо прав.

Вот и остается, что вздыхать да считать минуты.

— И на будущее, парень. Договорись с женой… случай-то первый, да не последний… потом мало ли куда тебя занесет… Райдо вон службу прочит. А по службе секреты всякие случаются. Одними, конечно, и поделиться можно, а другими — никак нельзя. И хорошо бы, чтоб знала она, о чем стоит спрашивать, а о чем не след.

— И как?

— Прямо. Словами.

Нат покосился, но убедившись, что собеседник и не думал издеваться, кивнул: оно понятно, что не жестами. Но где подобрать правильные слова?

— Не бойся ее обидеть. Поймет. Или не поймет. Но тогда уж пусть лучше не понимает сразу, пока вам нечего особо делить. Но я думаю, что она — девочка сообразительная… хотя нет, скорее мудрая… уж не знаю, откуда что берется, но женщины или равнодушные, или мудрые, или дуры… будем надеяться, что тебе повезло. Еще пирожка хочешь?

Нат кивнул.

Если уж слушать, то лучше на полный желудок.

— А когда ты…

— Не спеши. Сначала пусть устроятся… выпьют… не морщись, в этом деле без выпивки никак… девочки подсобят. Девочки тут хорошие…

Вновь не поморщиться у Ната не вышло.

— Экий ты… но ничего, так даже лучше…

Для кого лучше, Нат уточнять не стал. Поднял воротник куртки и головой тряхнул: погода к вечеру окончательно испортилась. И начавшийся дождь грозил затянуться, а значит он, Нат, вымокнет.

Странное дело, прежде-то он спокойно воспринимал и дождь, и снег, и прочие неудобства. А тут вдруг неимоверно захотелось домой.

И чтобы камин.

Нира с книгой. Или без книги, но главное, чтобы улыбалась… и простила его за грубость. А Нат найдет слова, объяснит как-нибудь, что не собирался ее обижать, но напротив, защитить пытался.

Правда, попытка эта какой-то кривой вышла.

Ничего, Нат вернется и попробует снова. И будет пробовать раз за разом, пока что-нибудь да не получится. Райдо не зря говорил, что Нат упертый.

А Нира — мудрая…

— Ох, ты глянь… хорошо идут, — сказал Гарм, приподнимаясь на стременах. — С факелами… вот скажи, дорогой мой мальчик…

— Я не дорогой.

В лиловых сумерках город гляделся далеким, а огни факелов и вовсе были с трудом различимы.

— …они нас совсем за дураков держат? — Гарм спешился и повод кинул на ветку.

Куртку повесил на другую. Сняв рубашку, аккуратно сложил ее в седельную сумку.

— Облава… вот кого можно в лесу ночью искать, а? Разве что собственную задницу… разбойники… дураки-разбойники…

Он разулся и носки стянул, скатал в аккуратные комки, которые спрятал в ботинки. Пошевелил босыми ступнями.

— И мы не умнее, если в это дерьмо ввязались…

Огней становилось больше.

Рыжие муравьи, вот на что это похоже… суетятся, сталкиваются друг с другом, подпитывая силой… множатся, множатся, того и гляди, станет их столько, что и не управится.

— Ты знаешь, что делать, — Гарм больше не ворчал и выглядел немного иначе, чем обычно.

Более серьезный?

Сосредоточенный.

— Только на рожон не лезь, ладно?

— Не буду, — пообещал Нат, чувствуя неприятный холодок.

— И себя побереги… шкуру… шкура-то…

Гарм не договорил. Он менял облик медленно, кажется, с трудом. И зверь, вставший на опушке леса, долго пытался отдышаться, он кашлял, а из раззявленной пасти текла слюна.

Огромный.

Черный.

Жуткий, наверное… будь Нат человеком, испугался бы. Правда, он человеком не был, и, спешившись, стянул рубашку. Подумалось, что запасную он как раз-то не взял, и теперь придется так возвращаться, но с другой стороны, можно и не возвращаться.

Следом пойти.

Нат темной масти, незаметной…

Гарм оскалился. Нет, мыслей читать он не умел, но успел неплохо Ната изучить.

— Да я просто…

Зверь коротко рявкнул.

— Ладно, ладно… вернусь и буду сидеть тихо. В подвале запрусь, если хочешь.

В этаких жертвах зверь не нуждался вовсе. Он потянул носом — огоньки приближались, а ветер донес острый будоражащий запах людей…

— Понял я, понял… можно, я твою куртку возьму? А то ведь околею, простыну, Райдо ругаться будет…

И Нира огорчится.

Хотя… если огорчится, то простыть стоит? И глядишь, огорчившись, простит? Мама, когда Нат заболевал, ему все-все прощала и еще варила куриный бульон с луком и морковкой.

Бульон был вкусным.

Нат бросил рубашку. Клацнули челюсти, и на землю полетел ком.

— Погоди, — Нат спешился. — Кровь же…

Флягу со свиной кровью Гарм держал при седле. Запахло резко, сладко, и запах этот породил судорогу, живое железо рвануло.

Лес.

Дым.

Кровь.

Охота, которая совсем рядом. И Нат достаточно здоров, чтобы пройти по следу, тем паче, что след этот будет широк.

Он сглотнул слюну и отвернулся.

Люди идут к дому.

Люди собираются убить Райдо. И самого Ната. И разве не справедливо, если Нат тоже убьет? Смерть за смерть.

Кровь за кровь.

Он заставил себя дышать, и руку сунул в рот, прокусил. Стало легче.

Не безумие, но просто Нат давно не выходил на охоту. А это тоже неправильно. Ничего. Когда все это закончится… а ведь закончится когда-нибудь, верно? Пока же стоит думать о чем-нибудь хорошем.

Доме.

Нире.

…мудрой Нира себя не ощущала. Вот ни на мгновенье.

Скорее дурочкой.

Истеричной слезливой дурочкой, которая, вместо того, чтобы выслушать, наорала… а теперь Нат уехал, и когда вернется, не сказал. И вернется ли вовсе.

Наверное, уже жалеет, что с нею связался…

…и про рубашки эти…

…ерунда какая… ей не тяжело зашивать, хотя там шить уже нечего, латка на латке стоит, и кажется, что эти рубашки сами состоят из лоскутов.

Новые надо бы.

Но не рубашек жаль, а Ната, которому приходится нелегко…

Нира всхлипнула и решительно вытерла слезы: они никогда и никому еще не помогали.

Что делать?

Мириться.

И выяснить, наконец, что происходит. Нет, Нира крепко подозревала, что желания эти ее взаимоисключающи, но хотелось всего и сразу.

Еще плакать.

Но Нира с собой справилась. Умылась. Поглядела в зеркало и поспешно отвернулась, до того она была нелепа, некрасива даже, с бледной кожей, с носом покрасневшим и глазами заплаканными. И как это у Мирры получается оставаться красавицей даже в слезах?

Вспомнив о сестре, Нира тряхнула головой.

В ней дело.

И в матушке с ее стремлениями заполучить усадьбу… и в отце, который слишком слаб, чтобы ей помешать… и еще в том, чего Нира не знает. А она, как выяснилось, не знает слишком многого.

Это Нат сказал.

И от слов этих стало обидно-обидно, получилось, что будто бы Нира в своей семье и вправду чужая, лишняя, вот и не доверяют… а она… она не лишняя.

Она сумеет все выяснить.

Сама.

Решение было спонтанным и, как многие иные спонтанные решения, не слишком умным. И Нира в глубине души подозревала, что Нат этакому ее поступку вовсе не обрадуется. Но обида переросла в злость, а злость требовала выхода, причем немедленно, пока Ниру от этой злости вовсе не разорвало.

Она сделала глубокий вдох и сказала:

— До темноты добраться успею.

В конце концов, Нат муж, а не тюремщик. И не вправе Нире запрещать видеться с родными… конечно, следовало бы сказать… попросить сопровождение, но… Нира от мысли этой отказалась, поскольку вряд ли Райдо это самое сопровождение выделит. Скорее уж запрет.

Нет.

Ей надоело притворяться слепой, глухой и вообще…

До города — пара миль. И верхом Нира держится неплохо.

Доберется.

А заночует дома, небось, не откажут… утром же вернется.

Все будет именно так.

Переодевалась она сама, торопливо, в глубине души и опасаясь, что ей помешают, и желая этого. Но в огромном этом доме до Ниры никому не было дела.

Райдо был занят.

Ийлэ… Ийлэ вновь пряталась, надо полагать от вчерашнего гостя, который не убрался из дому, но поселился и, кажется, надолго… с гостем прибыли еще псы, и Нат просил держаться от них подальше.

Неподходящая компания.

Нира и без предупреждения не стала бы к чужакам подходить, и сейчас шла осторожно, на цыпочках, и по лестнице спускалась также… а чужаку, который маялся у входных дверей, кивнула.

И дверь толкнула.

Сердце екнуло: вдруг да задержит? Спрашивать начнет… не задержал.

— Вам помочь, леди? — спросил он низким гортанным голосом.

— Нет, спасибо. Я… сама.

Нира подобрала юбки и бегом бросилась к конюшням.

Конюх тоже не стал задавать лишних вопросов, но заседлал сытую соловую кобылку и попросил:

— Вы уж аккуратней, а то дождь… скользко.

И вправду дождь.

Зарядил. И мелкий такой, бисерный… капли оседают на плаще Ниры, прячутся в складках его, оседают и на шляпке, и на вуали, и в гриве лошади. Той вовсе не по вкусу прогулка, она то поднимается в рысь, то переходит на шаг, тряся головой, фыркая, всем своим видом показывая, что приличные люди этакой погодой не гуляют.

Дома сидят.

Ничего. До дома осталось не так уж далеко и… Нира натянула поводья.

Господи, что она творит?

Ее же просили… и Нат сказал, что все объяснит, но позже. Если так, то… он бы не стал молчать без веской на то причины.

А Нира…

Нира никогда не умела слушать. И думать. И вообще… надо возвращаться, пока никто отсутствия не заметил… а если и заметили, то Нира скажет, что просто-напросто собиралась прогуляться. Верхом. Злилась она из-за ссоры и вот… конечно, тоже не самый умный поступок, но все лучше побега.

Она решительно развернула лошадь, которая, оценив перспективу, воспряла духом и бодро затрусила по дороге… вот только уехать не получилось.

Откуда появились всадники Нира не поняла, но просто вдруг оказалась в кольце, и знакомый насмешливый голос поинтересовался:

— И куда это вы так спешите, юная леди? Да на ночь глядя?

Райдо видел огни.

Далекая цепь, рассыпавшееся ожерелье из рыжих звеньев, которые по мере приближения срастались одно с другим.

Интересно, отчего подобные дела люди предпочитают проворачивать по ночам? Что это? Инстинктивная вера, будто темнота спрячет их, что от закона, что от их же Господа, который, говорят, гневлив и злопамятен?

Или же давний, пришедший вместе с ними, страх, который заставляет вспомнить древние времена, где ночь была опасна.

Враг.

И друг. Для кого? А для кого придется.

Райдо ждал.

Он поднялся на чердак и сел у трубы, к трубе прислонившись. Печь топили с утра, и к вечеру она успела остыть, но кирпичи все одно были теплыми.

Странно как.

Ничего-то на чердаке не изменилось. И матрац на полу остался, и покрывало. Столик кукольный, куклы упавшие. Прерванное чаепитие.

А время тянется-тянется… ждать тяжело. Райдо устал от этой истории, от самих людей, а еще от невозможности просто жить. Война ведь закончилась, так какого хрыся они держатся за нее?

— Тоска, да? — тишина давит на голову.

И страхи выползают.

Запертая комната? Талбот, конечно, дверь исправил и заверил, что этот замок он теперь и сам не сразу вскрыть бы сумел, а значит, людям и подавно его не взять…

…тот, кто устроил это представление, слишком умен.

…он подозревает ловушку, а потому…

…облава?

Облава… неудачная, надо полагать… нынешние разбойники на диво хитры окажутся и, уходя от преследования, доберутся до усадьбы.

Спалят…

…только сначала вырежут всех, кто в недобрый час окажется здесь.

И Гарм рискует, как рискует и Видгар… с ним пятеро… люди Гарма… полукровки, наемники… а значит, без роду, без племени. Этих никто искать не станет.

— Верно, шериф? — Райдо понял, что молчать не способен. Он поднял куклу со стертым лицом. Платье грязное, да и сама игрушка выглядит жалко, но за неимением иных собеседников, сойдет. Он усадил куклу на стул.

А стул развернул к себе.

— Мне с самого начала следовало заглянуть к мамаше Бибо… мы с вами знаем, сколько всего интересного способны рассказать проститутки… это другие пусть смотрят на них сверху вниз. О чем они вам поведали? О странных вкусах Альфреда?

— В том числе, — раздался тихий голос. — Вижу, вы не так больны, как мне представлялось.

— А вы не так человечны, как представлялось мне.

Он сумел подняться беззвучно, и стало быть, даже дом боялся его.

— Поговорим? — предложил Райдо.

— Думаете, есть о чем? Кстати, не шевелитесь и вообще постарайтесь не делать резких движений, а то ведь выстрелю…

Арбалет в руке.

Арбалет маленький и выглядит детским, игрушечным, а стрела и вовсе на иглу похожа. Скорее всего, игла и есть.

Шериф кивнул, подтверждая догадку:

— Я не промахнусь с такого расстояния. А вам хватит и царапины.

— Яд?

— Увы…

Он остановился в трех шагах.

Близко.

И слишком далеко.

— Руки. Так чтобы я их видел.

Райдо положил руки на колени.

— Ладонями вверх. И откиньтесь немного… вам ведь неудобно сидеть.

— Да я потерплю.

— Терпеть осталось не так и долго, — человек скинул надоевшую маску и теперь, пожалуй, выглядел самим собой.

Ублюдком форменным.

Или в форме?

Надо будет потом Кейрену отписаться, спросить, как правильно таких вот ублюдков именовать.

— Так значит, старушка Бибо проболталась? Всегда была языкастой тварью… учи ее, учи, а она упрямится… думает, что если помрет, то я ее не достану. Достану. И помереть не успеет.

Он по-прежнему жевал табак, и челюсти двигались размеренно, спокойно.

Сердце билось ровно.

И страхом от него не пахло, равно как и азартом.

— Шериф, вам не говорили, что самоуверенность губит людей…

— И нелюдей.

Оскалился желтыми кривыми зубами.

— Так на чем мы там остановились?

Человек не спешит. Он уверен в своей победе и позволяет себе небольшую слабость: разговор. Он в этом разговоре нуждается едва ли не больше, чем сам Райдо.

Человек тоже устал.

Кто сказал, что хранить тайну просто? Не год, не два, но годы… если не десятки лет.

— На Альфреде… славный мальчик. Напрочь лишен совести, но это по нынешним временам скорее достоинство. Он у нас вообще одно сплошное достоинство… вот только его… пристрастия, вы правы, многим покажутся отвратительными. Нет, я им удивляюсь.

Шериф ступал мягко.

Разношенные старые сапоги. И рубашка старая, похоже, та самая, которая на нем была в первый визит.

— Как бить жену с пьяных глаз, так это нормально, а как розгами да в постели… да по обоюдному согласию… то извращение, — шериф носком сапога перевернул кукольный столик, прекращая затянувшееся чаепитие. — Бедняге Альфреду приходилось рисковать… он хорошо платил мамаше Бибо, но сами понимаете…

— Деньги ничто против страха. А вас боятся.

— Только те, кто нарушает закон.

— Ваш закон, шериф.

— Какая разница?

— Огромная. Королевский закон…

— Прекратите, — шериф с преогромным удовольствием наступил на кукольный чайник. — Где ваш король?

— Он теперь и ваш…

— Пожалуй… только где он? За Перевалом. И нет ему дела до нашего Богом забытого городка… а мне есть.

Он говорил это всерьез. И вправду верил, что воплощает собой закон? И наверное, был по-своему безумен, если верил.

— Я пришел сюда много лет тому… я жизнь отдал, чтобы навести здесь порядок.

— И как, навели? — острие иглы гуляет.

Рука.

Нога.

Живот… шериф ходит, но расстояние держит. Старый зверь. Опытный.

— Навел.

— И наверное, огорчились, когда война пошатнула этот порядок… альвам ведь не было дела до того, что городок ваш, и закон ваш, и обычай. Альвы плевать хотели на человека.

— И где они теперь?

— Нигде, — согласился Райдо. — Но есть мы. И есть вы. Слишком старый, чтобы и дальше оставаться шерифом. Вы понимаете, что рано или поздно и до этой глуши дойдут королевские поверенные. А там… последуют перемены, которые вы не готовы принять. А может, и вправду устали и решили, что пора на покой. Только вот на покой лучше уходить с полным кошельком… нет, тебе платили. Мамаша Бибо. Лавочники мелкие… Альфред, опять же…

— С Альфредом мы сумели договориться без денег.

— Ах да, конечно. Он же мастер договариваться. Но дело не в нем, а в том, что тебе было мало.

— Так ведь городок небольшой, — шериф развел руками. — Что здесь заработаешь?

— Действительно… городок небольшой, тихий… и ничего-то не происходит. Почти ничего… королевский ювелир не в счет. Кстати, ты ведь за ним приглядывал, верно? Явно или нет, но без надзора их не оставили бы…

Шериф кивнул.

— Пришлось. Я этим не гордился.

— А чем гордился?

Молчание.

И надо его разорвать, пока шериф не решил, что пришла пора закончить беседу иначе.

— Ты понял, что время альвов ушло. И ты решил провернуть аферу… спугнуть ювелира, заставить его покинуть дом. Надеялся, что он возьмет с собой драгоценности. Ты представлял их стоимость и… на чем ты зацепил доктора?

— На любви к покойникам… к покойницам. У него, видишь ли, тоже престранные вкусы оказались. В городе их бы не поняли… кстати, он согласился не сразу. Все плакал, что ювелир ему доверяет, что он не может обмануть доверие… погубить целую семью…

— Но ты напомнил ему о собственной семье, верно? Его позор стал бы их позором. Верно?

— Верно. Умный песик.

— И если о жене он заботиться не стал бы, то дочери… дочери — дело иное. Он их любит.

— Все кого-то да любят. К счастью.

Выстрелит?

Выстрелит определенно. Он за этим сюда шел. И еще из желания показать, что он, Йен Маккастер, умнее Райдо. И не только Райдо, но и всех прочих, что людей, что нелюдей.

Ему, такому умному, было тяжело в этой глуши. Он подмял под себя город, только город оказался невелик…

— Ты предложил замечательный план. Переговоры с псами… ты убеждал, что его не тронут. Ценный заложник. Сам по себе драгоценность, только в использовании неудобная.

— Не я убеждал, — шериф осклабился. Зубы у него дрянные, желтые, но крупные. И к резцам прилипли крупинки табака. — Кто я такой, чтобы убеждать сиятельного альва? Знаешь, как он на меня смотрел?

Райдо догадывался.

Ювелир, если не совсем глуп, понимал, что кто-то из горожан присматривает за ним. Подозревал шерифа? Или просто этот человек был ему не симпатичен, и ювелир при всей вежливости не давал себе труда скрывать отсутствие этой самой симпатии?

А шериф обиделся.

Или скорее, был оскорблен в лучших чувствах.

— Ты донес мысль до доктора, а доктор…

— Все сделал в лучшем виде. Он не такое уж ничтожество, каким кажется… это все его женушка… тупа и жадна.

Острие качнулось вправо, дразня Райдо, приглашая попробовать сыграть в интересную игру. Кто быстрей? Он или эта вот, безопасная с виду стрелка?

Знать бы, что за яд…

— Ты собирался встретить ювелира. Взять его саквояж… и дальше что?

— Ничего.

— В живых не оставил бы. Тебе ни к чему свидетели.

— Ни к чему, — согласился шериф. — От свидетелей одна морока…

— Но ты не учел Дайны.

— Все зло от баб, — он произнес это нарочито спокойным тоном. — Вечно они лезут под руку…

— Ты не учел, что она шепнула своему дружку… а тот отбил оптограмму… и поплатился. Тебе ведь нужно было на ком-то злость сорвать.

Не отрицает. Не соглашается.

Слушает.

Смотрит.

Жует табак. И выглядит сонным, расслабленным.

— Она влезла. И появился Бран… тоже жадный, не особо умный. Он взял ювелира в оборот, но где-то ошибся, и тот умер раньше, чем успел рассказать о сокровище. С одной стороны, это оставляло вам шанс. С другой… с другой неимоверно все усложняло. С ювелиром можно было договориться. А вот Брана пришлось убить.

— Еще скажите, что он вам был дорог.

— Не был, — Райдо потер шею. — Укусило что-то… клоп, наверное.

— Аккуратней, — предупредил шериф. — Я ведь и занервничать могу… нехорошо заставлять людей нервничать.

— Кто выдал Ийлэ?

— Докторша. Говорю же, тупая… а еще и боязливая. Испугалась, что Бран за нее возьмется… а я, как назло, в отъезде был… по делам…

— Не тем ли, из-за которых на нынешних дорогах неспокойно? Ваша ведь банда.

— Помилуйте, — шериф сплюнул и плевок растер сапогом. — Какая банда? Патруль из неравнодушных граждан… граждане имеют право беспокоиться об общественном благополучии.

— Экие у вас тут граждане… обеспокоенные. Полагаю, за то беспокойство им небольшой процент идет. Вы ведь много взяли на этой войне, шериф. Помните, в ту нашу встречу… вы так любезно перечислили имена тех, кто пострадал от произвола альвов… только забыли сказать, что пострадавших было куда больше. И что стало с их имуществом, конфискованным во благо короны?

Молчание.

И челюсть замирает. Поджимаются губы, а нижняя выпячивается, выворачивается причудливо.

— Многое осталось у вас, так? А еще вы брали за то, чтобы отвести карающую длань правосудия… конечно, брали не сами… не для себя… вы говорили, что есть люди, способные решить проблему… или не люди? Его поэтому так ненавидели, несчастного ювелира?

Молчание становится напряженным. Нервным.

Еще немного и палец дрогнет.

Нажмет на спусковой крючок, отпуская натянутую тетиву и тогда…

— Я этого все понять не мог. Он ведь действительно ничего им не сделал. Откуда тогда такая ненависть? А вот если представить, что он брал взятки… не так, отступные… вы лишь посредник… сам бы найо не снизошел до разговоров с горожанами… да и о чем ему разговаривать, если он попросту не знал, что за деньги берется предоставить защиту…

Не нажмет.

Зол.

Но способен еще сдержать эту злость. И сдерживает. Ждет.

Позволяет говорить.

А значит, Райдо ему нужен… чего ради нужен?

— Это было так удобно. И наверное, забавно, да? Вы взяли чужое имя. И чужие деньги. А самое мерзкое, что вы не всегда исполняли обещание… это было не в ваших силах… и когда люди все равно уходили, то винили отнюдь не вас.

— Так а за что меня винить-то? Я ж человек… такой же, как они…

— Да нет, — Райдо позволил себе опустить руки на пол, но шериф покачал головой: не следует его дразнить. — Люди все-таки разные. Как и альвы… но мы ведь не о них. Мы о жадности… вам все время было мало. Взятки. И отступные… и то, что удавалось взять на дорогах…

— Приходилось делиться.

— А может сокровища королевского ювелира стали для вас навязчивой идеей? И заодно вы уверились в собственной неуязвимости… или нет, не в уязвимости дело, но в том, что вы умнее.

— Разве нет?

— Не мне судить, — миролюбиво заметил Райдо. — Может и умнее. Я вот никогда умником не был… ты, пожалуй, первым понял, что без Ийлэ до сокровищ не добраться. Нет, ты не думаешь, что она знает, где клад… не знает, а если бы знала… она бы сказала Брану.

Кивок.

И кривоватая ухмылка.

Плевок на сей раз достается кукле с грязным лицом, на которое массивная подошва наступает с каким-то особым наслаждением. Фарфоровая голова хрустит, и звук этот заставляет Райдо кривится.

— Но ты полагал, что альв альва поймет лучше, чем человек. Верная догадка. Но добраться до девчонки не получалось… пока Бран жив. И ты сделал так, чтобы он умер.

— Не я.

— Доктор… и Дайна… они были знакомы? Думаю, даже состояли в связи некоторое время… доктор был слишком благоразумен, чтобы посещать девиц мамаши Бибо… а вот договориться с кем-нибудь, не обремененным моралью… жадным до денег… ты их свел?

— Показалось забавным. Они так мило играли, — шериф давил куклу сапогом, медленно, растирая сами фарфоровые осколки в пыль. — Она притворялась мертвой… ложилась в гроб…

— Ты подсматривал.

— Наблюдал, — поправил шериф.

— А в чем разница?

— Наверное, ни в чем… оба хороши… а главное, оба делали, что я скажу.

— Доктор приготовил яд… а Дайна угостила псов. Правда, сначала сделала слепок ключей. Кстати, что бы ты делал, если бы не вышло отравить?

— Что-нибудь да придумал бы. Например… — взгляд шерифа скользнул по стене, зацепился за чердачное окно, забранное решеткой. — Например, случилась бы трагедия… банда мародеров напала на дом… война ведь только-только закончилась. И всякого сброда полно… но к счастью, обошлись без лишних жертв. Пока обошлись.

Хорошая оговорка, специально для Райдо.

— Мне одно не понятно, — Райдо старался не смотреть человеку в глаза, и кажется, тот расценил это как проявление слабости.

Пускай.

Он осторожен, но все же самоуверен. И когда самоуверенности станет больше, чем осторожности…

— На что ты рассчитывал? Забрать Ийлэ?

— Спасти.

— И она прониклась бы к спасителю благодарностью?

— Почему нет? К тебе же прониклась.

— Я — немного иное… и скорее уж она меня спасла, а не наоборот.

Шериф поморщился, кажется, вникать в подробности чужой жизни ему было не интересно.

— Она ушла… и ты устроил облаву. Надеялся найти?

— Надеялся, что у этой дуры хватит мозгов обратиться к кому-нибудь… к тому, кому она доверяет.

Это к нему?

К Альфреду?

К доктору? К тем, кто предал и предавал раз за разом?

Райдо заставил себя дышать спокойно. Гнев ему пригодится, но позже. Сейчас еще не время… пока не время.

— А она взяла и… думал уж, что с концами. Ан нет, вернулась, потаскушка… я ж тебе предлагал отдать по-хорошему. И не только я…

— Альфред…

— Делает, что ему скажут.

Это вряд ли.

Он делает, конечно, но ведет и собственную игру. Если Райдо не ошибся… а он очень и очень надеялся, что не ошибся.

Альфред сволочь, но с большими планами, которым шериф с его ненужной осведомленностью мешает. Шериф Альфреда шантажировал и… и не только в шантаже ведь дело.

Смотрел?

Подсматривал, как подсматривал за доктором? А после, надо полагать, и комментировал… не упускал случая уколоть, дернуть поводок, показывая собственную власть.

— Он ведь тебя раздражает, — Райдо осторожно выпустил живое железо.

Не на руки.

Не на шею… рубашка свободна, за последние дни Райдо похудел, но оно и к лучшему. Шкура зудела, и с трудом получалось не отвлекаться на этот зуд.

— Золотой мальчик, у которого с детства все самое лучшее… это не может не раздражать.

— Еще скажи, что ты за него переживаешь.

— Отнюдь. Но Альфред… сам о себе позаботится. И к нашему разговору он имеет весьма опосредованное отношение… тебе нужны сокровища. Настолько нужны, что ты готов… скольких положить? Я приговорен однозначно. Нат?

— Мальчишка слишком беспокойный.

— И Гарм с его людьми…

— Упокой господь их души, — шериф даже перекрестился. — Я ведь не настолько наивен, чтобы оставлять их за спиной… ребята вперед пропустят…

…а там арбалеты помогут.

…или еще что…

— Видгар, полагаю, тоже…

— Не сейчас. Он пока сыграет на моей стороне… мне понадобится надежный свидетель из ваших…

— Да и денег он тебе обещал за малышку. Только ты сразу ее не отдашь… спрячешь в каком-нибудь надежном месте, чтобы свидетель и вправду был надежным.

— Видишь, как замечательно мы друг друга поняли! — восхитился шериф.

Поняли.

Почти.

— Еще кое-что, — живое железо сплетало узор, который застывал толстой наружной броней. Неудобной. Тяжелой. И надолго Райдо не хватит. А значит, пора было заканчивать этот разговор. — Тех женщин убивал доктор?

— Псих полный. А все женушка его виновата… все зло от баб, говорю же… и спрашиваю. Где она?

— Ийлэ?

— Не придуривайся.

— А я и не придуриваюсь, — сила наполняла и переполняла Райдо. И ему приходилось сдерживать ее. Он раньше и не полагал, насколько это тяжело. Еще немного, и выплеснется, выворачивая его наизнанку.

Рано.

Еще секунда.

Или две.

Чтобы сказать пару слов. Чтобы подошел поближе этот излишне самоуверенный человек.

— Она в той самой комнате… правда, замок в ней сменили. Док до нее не доберется.

— Замок сменили… ключ у тебя?

Райдо кивнул.

— Хорошо. А что до дока… он псих, но умный. Он в дверь ломится не станет… он попросит, и альва выйдет сама… он, видишь ли, умеет просить…

Шериф наклонился…

…близко.

…настолько близко, что удерживать гнев и ярость стало невозможно. Сила выплеснулась волной, которая смяла и искорежила Райдо, чтобы наново вылепить его тело. И булавка-игла увязла в живом железе, а после и вовсе упала на пол.

Человек завизжал.

Ненадолго.

Он был мягким и слабым, как кукла… та кукла, осколки которой валялись на полу. Человек цеплялся за жизнь, и пытался ползти, зажимая разодранный живот. Он не верил, что может умереть вот так просто.

Хрипел.

Давился кровью. И полз, оставляя за собой широкий след.

Райдо ждал.

— Ты… — человек добрался до порога и перевернулся на спину. — Ты… сдохнешь…

Он хотел сказать еще что-то, но все-таки умер.

А где-то внизу громко и обиженно заплакал ребенок.

Четыре стены.

Запах сырого мела и металла.

Четыре стены. И стол.

Стул.

Корзина с едой. Ее Ийлэ разобрала, спеша занять руки, потому что иначе в голову ее лезли самые разные мысли. Например, о том, что ее заперли.

Комната мала.

Окно закрыто решеткой.

Будь она человеком, не выбралась бы… будь она…

— Я не человек, — Ийлэ сказала это шепотом, но и он показался слишком уж громким. — Я не человек… и дом послушает.

Он уже слушал.

Слышал.

Спешил пересказать. Дом доносил настороженный шепот людей, которые остались при нем. Защита? О нет, дом им не верит. Ийлэ тоже. А они в свою очередь не верят дому, чувствуют что-то этакое…

— Глупцы, правда? — она прислонилась к стене и закрыла глаза.

…люди.

…и двери открыты, скрипят…

…прислуга спряталась. Предупредили? Или предупреждение не понадобилось?

…две из трех горничных еще позавчера заявили, что увольняются. И помощница кухарки с ними… и лакей… крысы бегут…

Не крысы, просто люди. Люди боятся. А разве сама Ийлэ не испытывала бы страха на их месте? Но она не на их месте, она на своем собственном. И дом принадлежит ей по праву… а она ему.

И она отзывается на молчаливый вопрос.

Не бросит.

Ни сегодня, ни потом. Дома плохо переживают одиночество, хотя и не способны рассказать о нем. Но Ийлэ понимает без слов. И делится силой, не потому, что дом голоден — он, напоенный весенними дождями, сам ожил, но эта сила сродни обещанию.

Клятве.

— Я тебя не брошу, — повторяет Ийлэ шепотом, и гладит старый пол.

Теперь она ощущает его и не только его.

Стены.

И старый паркет, который кое-где требует замены… и хитросплетения труб… тяжелые глыбы каминов, которые дому не по вкусу — он боится огня. Ийлэ понимает этот его подспудный страх и унимает его. Огонь приручен. Он больше не причинит боли.

Она ощущает и хрупкость молодых корней, и желтые бляшки плесени, что скопилась в подвалах. Ненадежность северной стены, пострадавшей от морозов в прошлом году и почки, готовые пробудиться.

Ийлэ позволяет.

Быть может, у нее и не получится направить побеги, но…

…дом открывается, слой за слоем, и Ийлэ удивительно, что прежде она просто жила здесь. Как можно было не заметить?

Не увидеть?

Бестолковая какая… дом улыбнулся.

Он простил и принял, и обещал защиту, пусть и не способен он убивать…

…он не способен.

Ийлэ поднялась.

Мысль была такой внезапной, но очевидной.

— Я скоро вернусь, — пообещала она дочери. — Очень скоро вернусь.

Дом открыл путь.

Неразумно.

Но она должна… не ради себя, а ради отца. Райдо… и еще Нани, которая имеет право просто жить… и затем, что эта история должна закончится, потому что пока она тянется, призраки не отступят. Дом держит их на поводке.

Дом вел тайными тропами, скрывая от людей, которых пока было немного.

Пока.

Ийлэ успеет.

Синяя гостиная. Они готовились встретить гостей… гостей, не врагов… и конечно, тогда мама самолично проверила, хорошо ли вычистили серебро… и парные бокалы для вина велела достать, из того, особого набора, который извлекали лишь по праздникам.

Синяя гостиная.

Отец занял место у камина. Он нервничал, но стыдился показать свое беспокойство перед женой. И притворялся, будто бы все под контролем.

Он ведь получил согласие…

Осталось мелочь.

Встретиться. Подписать договор капитуляции и передать саквояж. Вот он, Ийлэ видит. Черный саквояж из хорошей кожи. Старый. С потертостями. С позеленевшей ручкой… с монограммой, в которой свились лоза и тернии.

Ручка обмотана золотистым шнуром, и отец время от времени наклоняется, касается его…

А мама стоит у окна.

Она такая красивая… Ийлэ замирает, любуясь ей.

— Ты… уверен? — ее тихий голос хорошо знаком дому. И дом любит хозяйку.

…любил.

И расстилал перед ней дорожки солнечного света. Позволял летним ветрам заглядывать внутрь, наполняясь медвяными ароматами. Дом берег ее от сквозняков.

Чужаков.

Не уберег.

— Я… — отец встает.

Почему-то сейчас он выглядит не таким уж и высоким… худой… изящный… Райдо рядом с ним показался бы неуклюжим.

Отец устал.

Наверное, ночь не спал. Или две. Или даже дольше…

— Я уверен, — повторяет он тише, но дом понимает — лжет. И дому тоже страшно, он не знает, что ждет его впереди, он просто чувствует этот чужой страх и спешит пережить его.

Скрипом дверей.

Холодом.

— Если бы мы могли уйти… — отец обнял маму, и она положила голову на его плечо. — Мы бы и минуты здесь не остались.

— Мы — нет. Но тебя она простила бы.

— А нужно ли мне такое прощение? — отец разбирает мамину прическу, локон за локоном, и темные, те скользят меж пальцев его. — Разве я смог бы жить, зная, что бросил вас?

Надо поспешить.

Время уходит. Ийлэ чувствовала его, но… она не находила в себе сил отступить.

Она должна была увидеть.

Дом понимает. Дом обнимает ее, делясь светлой своей печалью. Он пережил многих хозяев, но это вовсе не означает, что дом остался равнодушен к смерти.

Он скучает.

— И я тоже, — шепчет ему Ийлэ. В шепоте нет смысла, ее ведь не видят и не слышат, и не услышат, даже если она закричит во весь голос, как ей хочется.

Это не родители.

Память о них…

— Ты… ты не жалеешь? — мама поворачивается к отцу и долго, пристально вглядывается в его лицо, и сама же отвечает на свой вопрос: — Не жалеешь.

— А должен?

— Не знаю… ты ведь мог… если бы захотел… я знаю, что она… что вы…

— Мы выросли вместе, — отец наклоняется.

Лоб в лоб.

Нос к носу. И старое зеркало отражает их.

Запоминает.

…если бы картину написать…

…у Ийлэ ведь получались пейзажи, а люди — не очень. Но она постарается, очень постарается…

— Она красива, — мама не желает отступать.

Ревнует?

Конечно. И ревность так очевидна, что Ийлэ странно, как отец ее не видит. Или видит, но предпочитает не замечать? Он не хочет сражаться с чужой ревностью.

— Красива, — соглашается отец, улыбаясь робко, виновато. — И всем было бы легче, если бы я полюбил ее. Я пытался. Я бы даже, наверное, солгал, что люблю, лишь бы не было всего этого… вот только она слишком хорошо меня знает, чтобы поверить в ложь. И слишком горда, чтобы принять такую не-любовь. И слишком…

— Мстительна.

— Да. Я люблю тебя. Я очень тебя люблю… и нет, я ни о чем не жалею…

Он сказал бы еще что-то, но тут хлопнула дверь, резко, предупреждая.

А дом… дом сразу понял, что чужаки пришли убивать.

— Уже? — мама отстранилась. — Лоза предвечная! Что ты сделал с моей прической…

Картина поблекла.

Ийлэ была благодарна дому за то, что он поделился и другой памятью. Она не готова пока… и вряд ли будет готова когда-нибудь, но…

— Спасибо, — сказала она, погладив жесткие обои. — Ты отдашь мне?

Отец не прятал сокровища.

Он отдал их дому, уверенный, что тот сбережет… а дом… дом услышал, как умирает его хозяин.

Его страх. И ненависть. И боль.

Много боли.

Слишком много, чтобы не оглохнуть… а потом была Ийлэ, и дом хотел с ней говорить, но не мог дозваться, потому что и она оглохла… и только теперь…

Шнур сохранился. И кожа. Ийлэ помнит ее, темную и плотную, шершавую, покрытую трещинами. Саквояж оказался тяжелым.

Ничего. Ийлэ справится.

— Нам надо заглянуть еще в одно место, — сказала она дому шепотом, и тот согласился.

Дом никогда не возражал хозяевам.

Он постелил для Ийлэ дорожку из солнечного света, а чужаки… чужаки ничего не заметят. Их пока еще слишком мало.

У Ийлэ получилось вернуться.

А потом под дверью заплакал ребенок.

Его голос проникал сквозь толстые стены и металл. Он наполнял комнату, заставляя Ийлэ зажимать руками уши. Она не хотела слышать этот голос.

И не могла от него спрятаться.

Ребенок плакал. Тонко и надрывно.

Громко.

— Мне нельзя выходить…

…тогда тот, кто стоит за дверью, убьет ребенка.

— …но мне нельзя и остаться, — она говорила это не Нани, которая устроилась в корзине с ожерельем. Нани разглядывала его очень внимательно, перебирая розовые идеальной формы жемчужины. — Я себе не прощу, если останусь.

Ребенок за дверью захлебнулся плачем.

И заскулил.

— Я вернусь быстро, — пообещала Ийлэ.

Человек был один.

Дом рассказал об этом, как и о том, что от человека тянуло старой кровью. Впрочем, нельзя сказать, чтобы запах этот был вовсе неуместен.

— Здравствуйте, доктор, — Ийлэ решила быть вежливой.

В конце концов, почему бы и нет?

В сумраке фигура доктора казалась размытой, какой-то ненастоящей. Он перестал сутулится, и оказалось, что плечи его широки, слишком даже широки для нелепого этого костюма. Старый жилет расстегнут. Рукава некогда белой рубахи закатаны, и видны морщинистые острые локти.

Руки мускулистые.

В левой — ребенок, которого доктор держит за ногу, время от времени встряхивая, и тогда дитя начинает кричать. В правой — нож.

— Давайте меняться? — предложила Ийлэ, стараясь смотреть только на ребенка.

Человеку не стоило заглядывать в глаза, потому как живущее в них безумие было заразно. А Ийлэ не хотела обезуметь вновь.

Доктор дернулся, подался вперед всем телом, сделавшись похожим на странное человекообразное животное, из тех, о которых была старая книга.

Кадавр.

Точно, кадавр, так они назывались.

— Вам ведь это надо, верно? — Ийлэ поставила саквояж на пол. — Всем это нужно… удивительно, правда, на что способны люди ради сокровищ?

Доктор наклонил голову, он слушал ее.

Слышал ли?

— Положите ребенка… он вам ничего не сделал. Где вы его взяли?

— Купил.

— У кого?

— У матери, конечно. У кого еще? — он засмеялся сиплым надсаженным голосом. — Недорого обошлось… полтора шиллинга. Она даже не спросила, зачем он мне. Рада была избавиться. Тварь.

Он облизал сухие губы.

— Вы все твари… притворяетесь, будто… она на меня всегда смотрела так… как будто знала про меня все… знала и насмехалась.

— Кто?

— Твоя мать, — он все-таки наклонился и положил ребенка, который тотчас затих.

Хорошо.

Ийлэ очень отвлекал плач.

— Я возьму его, да?

Доктор благородно посторонился, позволяя ей пройти в ловушку тупика. И следовало бы сбежать… вернуться в надежную стальную комнату или хотя бы позвать на помощь.

Но ребенок был совсем крохотным и ужасно грязным, с лицом, покрытым коростой, с гноящимися полуслепыми глазами.

Доверчивым.

И тихим.

Почти как Нани. Мальчик? Девочка? Человек или… какая, впрочем, разница. Просто ребенок. Он лежал, ожидая, что случится дальше. Как можно было обмануть его ожидания? Ийлэ пришлось поставить саквояж на пол. Она брала грязный сверток осторожно, опасаясь причинить боль.

— Тише, — сказала она. — Скоро все закончится… скоро уже.

Доктор ущипнул себя за куцые усики.

— Благородная альва… как же… еще одна благородная альва на мою голову. Ложь! На самом деле она была такая же, как остальные… думала, что я ее не достоин. Никого не достоин… все смеялись.

— Я не смеялась. Я считала вас другом. А вы…

Ребенок показался легким.

И в чем только жизнь держится?

— Я не сам. Он заставил… сказал, что тогда всем про меня расскажет… преступление… я люблю мертвых, а это преступление. Но мертвые молчат… они особенные, они меня понимают… я не мог иначе. Я не хотел, чтобы их убили, но иначе не мог! — доктор сорвался на крик. — Он во всем виноват… но его убьют. Он самоуверенный… пошел наверх… решил, что я стал послушен. Яд попросил. Я дал ему яд.

Райдо!

Сердце оборвалось, и вновь застучало, когда безумец продолжил:

— Но я умнее! Мой яд… пустышка… то-то будет весело, когда ему перервут горло… а может, кишки выпустят. Человек с выпущенными кишками долго способен прожить.

Он вновь засмеялся, и от смеха затрясся, а на лысине выступили капли пота.

Жить.

Райдо будет жить. И это хорошо.

— Иди сюда, — доктор захлебнулся собственным смехом и плюнул на пол, слюна его была розовой. — Иди сюда, глупая девчонка… почему ты вернулась?

— А что мне следовало сделать?

— Умереть, — серьезно ответил доктор. — Мертвецы спокойны. Мертвецы чисты. А ты… ты…

Он погрозил Ийлэ пальцем.

И ножом.

— Зачем ты убил Дайну?

— Она была тварью… — он облизал губы. — Хищной тварью. Сказала, что если я не принесу ей денег, то она расскажет… всем расскажет…

— Тебе понравилось?

— Убивать ее? Да. Очень. Жаль, что быстро… раз и все… но я понял!

Доктор приближался медленно, он наступал, тесня Ийлэ в тупик. И ведь при всем безумии он прекрасно отдает себе отчет в том, что делает.

И все одно делает.

— Что… вы поняли?

— Боишься, — доктор переложил нож в левую руку. — Это правильно. Вы должны бояться… Господь наделил вас великом даром… вы создаете жизнь. Но вы… вы всегда грязны… недостойны… смрад изо рта… каждое слово — смрад… и вы говорите, говорите… слова — навозные мухи, которые кружат. Я лишь делаю мир чище. Избавляю.

— Тебя посадят.

— Нет, — он покачал головой. — Я умный. Все думают, что Виктор дурак… слабый… ни на что не годен… Виктор предал… а я знал, что так будет… шериф жадный и умер. Альфред… останется. Пускай остается. Он сделает Мирру несчастной. Но Мирру я не люблю. Она слишком похожа на мать… а ее я ненавижу.

Он не сводил с Ийлэ взгляда.

— Я ее так любил… я делал для нее все… а она… она стала чудовищем.

— Не только она.

Не услышал. Впрочем, Ийлэ и не надеялась на то, чтобы быть услышанной.

— Она меня измучила… и Дайна… и остальные… все вы смеялись надо мной… все вы думали, что я глупый и слабый…

— Я не думала.

Доктор рассеянно кивнул и велел.

— Подвинь сумку ко мне.

— Ты меня убьешь?

— Да.

— За что? Я-то в чем виновата?

— Ни в чем, наверное. Но ты расскажешь.

— Тебя и так найдут.

— Нет, — он покачал головой. — Не найдут. Я уеду. Я и Нира… Нира хорошая девочка…

— Нат ее не отпустит.

— Нат умрет. Саквояж.

Ийлэ ногой пододвинула саквояж к доктору. Слабая преграда, но хоть какая-то… и хорошо, что ребенка он положил.

— Твоя дочь любит его. И будет горевать.

— Она слишком молода, чтобы кого-нибудь любить, — возразил доктор. — Она утешится. Я найду способ ее утешить. Мы уедем… далеко… за Перевал. За Перевалом нас не станут искать. Мы купим дом и заживем вдвоем… я и она… я куплю практику… или нет, в том нет нужды… просто жить… вдвоем… счастливо…

Он верил в то, что говорил, и улыбка его делалась мягкой, мечтательной.

Ненормальный.

И вправду верит, что сможет убежать? Из города, пожалуй, при толике удачи, но вот от себя самого… впрочем, кто Ийлэ спрашивает?

— Отойди, — приказал доктор. — И не думай, что сможешь убежать.

— Куда мне бежать?

Тупик.

Ийлэ прижалась к стене, теплой, надежной стене дома, который внимательно прислушивался к разговору. Он помнил этого человека гостем, но и гостем тот был не симпатичен.

Он не давал себе труда вытирать ноги.

И имел неприятную привычку щупать скатерти. Или гардины. Обивку кресел… он заглядывал в зеркала, точно пытаясь подсмотреть, что же твориться там, за фасадом дома.

Дом это раздражало.

И он выказывал раздражение скрипом половиц, дверьми, которые хлопали громко, намекая гостю, что не след задерживаться. Он пускал по следу человека сквозняки и спешил спрятать от него тепло камина.

— Никуда, — сказал человек, соглашаясь. — Бежать тебе действительно некуда.

Он присел у саквояжа, провел ладонью по витому шнуру, коснулся медных уголков.

— Я просил у него денег… когда понял, что Йен не даст мне жизни здесь… просил… чтобы уехать… а знаешь, что он мне ответил?

Человек смотрит снизу вверх, и выглядит почти беззащитным.

— Он ответил, что я не имею права бросать свою семью. Что он знал о моей семье? Ничего! И денег… у него ведь было много денег! Ему ничего не стоило бы поделиться… или не деньгами, какой-нибудь вещицей из пустяковых…

Щелкнули замки.

— Колечко… сережки… она мне всю душу выела… ездила сюда и смотрела, смотрела… моя Маргарет… твоя матушка ее испортила. Маргарет ведь не была такой.

— Какой?

Он не спешит открывать саквояж.

— Завистливой. Она… она умела улыбаться… и смеялась красиво… когда я услышал ее смех, то понял, что женюсь. И женился. А она взяла и изменилась. Подружилась… я ей говорил, что мы альвам не пара… но разве Маргарет когда-нибудь слушала? Ей так нравилось бывать здесь… а потом дети… ты и Мирра… я ничего не понимаю в детях… я работал, много работал, но ей все равно не хватало. Она возвращалась домой такая задумчивая.

Почему он медлит?

Он так долго искал это сокровище. Он так долго добивался его. И теперь вот медлит.

Дом тоже не понимает.

Дом говорит, что люди в нем ушли… а наверху, на чердаке, пахнет кровью. И не только пахнет, дом впитывает ее жадно, потому что успел проголодаться. Он наполнен чистой силой, но сила и кровь — разные вещи. Кровь ему нравится. И он поглощает ее, каплю за каплей, щедро делясь вкусом.

Дом говорит о том, что новый его хозяин спускается.

Он осторожен.

Он слышит людей и убьет их, если люди попытаются убить его. Это тоже война, в которой Ийлэ нет места. Тем более, что имеется собственная…

— Она смотрела и сравнивала… смотрела и сравнивала… она хотела быть такой, как… — доктор неловко взмахнул рукой. — Мы не могли себе позволить многого. Я старался. Очень старался. Но кто я такой? Доктор… и только… а твой отец… баловал вас… все эти украшения… помилуйте, для чего ребенку кольца? Или броши? Цепочки эти? А Маргарет рассказывала с таким восторгом… ей хотелось, чтобы Мирра выглядела не хуже… и она говорила, что если я ее действительно люблю, то сделаю все правильно. А я любил. Я так старался…

— Но ей было мало?

— Да. Мало. Она хотела больше… если мебель, то выписанная из Аль-Ахэйо… или ткани вот… или картины… Господи, она сходила с ума, а я… я потакал ей, думал, что еще немного и успокоится. Поймет. Я умолял ее не ездить больше, но как она могла?

Он плакал, сам не замечая того, что плачет.

От слез отмахивался, размазывая их по лицу.

— А потом… потом мы поссорились… она сказала, что я ничтожество… что она жалеет о том, что вышла за меня… ослушалась отца… если бы не вышла, у нее было бы множество чудесных вещей, таких как… и знаешь, я понял, что моей Маргарет больше нет. А есть… есть чудовище. Из-за вас!

— Разве мои родители виноваты были в том, что имели?

Ему не нужны возражения, но и молчать Ийлэ не способна.

Она сильнее вжимается в стену, а стена поддается, становясь мягкой. Стена готова поглотить ее. Защитить. Но пока рано… человек занят разговором, настолько занят, что почти забыл про саквояж.

— Твою Маргарет свела с ума зависть, а не мои родители.

— И Мирра… моя маленькая девочка превратилась… я не позволю им испортить Ниру… я заберу ее, — доктор очнулся и взялся за ручку. — И тебе не позволю. Я не ненавижу тебя. Ты, быть может, честней многих… и тебе не будет больно. Я обещаю.

— Все-таки убьешь.

Убьет.

Ему нужно убивать, и он ищет причину, которая оправдает эту противоестественную потребность. Он слишком слаб, чтобы признать, что ему просто-напросто нравится причинять смерть.

— И даже не заглянешь? — Ийлэ склонила голову к плечу.

Страха не было.

Самое время бояться, но… она наверное, слишком устала бояться. И теперь просто ждала… и дом понял, дом поможет Ийлэ… не только ей.

Дом не любит людей, но дети — иное…

И ребенок на ее руках затих, он ухватился ртом за пуговицу на рубашке и жадно ее обсасывал. Голодный. И мокрый. И надо бы заняться им, но еще не время.

— Я ведь могла и обмануть.

— Саквояж… я знаю этот саквояж. Я видел, что в него складывали… — он замер.

Страшно?

Правильно. Пускай ее боятся. Или не ее, но обмана.

— Ты не стала бы рисковать… не стала бы… — он оглянулся, убедившись, что Ийлэ не собирается исчезать, по-прежнему стоит, прижимая к себе слишком хрупкое тельце чужого ребенка. — Нет, не стала бы… ты хочешь, чтобы я открыл сумку? Хочешь…

— Тебе все равно придется ее открыть.

Доктор кивнул.

И замер, он переводил взгляд с саквояжа на нож, с ножа на Ийлэ… и снова на нож… ему так хотелось убить.

— Я никуда не денусь, — повторила Ийлэ, прижимаясь к стене. — Ты ведь это понимаешь?

Понимает.

Верит.

Ведь тупик и стены. Окна и то нет.

— Представь, что будет, если ты меня убьешь, а драгоценности не получишь… — Ийлэ покачивала ребенка, который слабо ворочался.

В редких волосах зияли язвы. И по язвам ползали темные откормленные вши.

Ничего.

Главное, выжить, а со вшами Ийлэ как-нибудь да справится.

— Разве это было бы не замечательной местью?

Он смотрел исподлобья, настороженно, не желая ей верить, но понимая, что Ийлэ может оказаться права.

— Из-за тебя мои родители умерли… из-за тебя я прошла через такое… — она прижала ребенка к плечу и накрыла голову ладонью. — И разве я отдала бы тебе драгоценности? У меня ведь дочь имеется… ей они нужнее.

— Ты… ты тварь!

— Как и ты.

— Ты… ты просто хочешь, чтобы я…

— Я хочу? Разве ты сам не хочешь этого? Тебе же интересно… тебе же смерть до чего интересно узнать, что там… ты ведь мечтал о них так долго… грезил… представлял. Разве не интересно взглянуть?

И он дрогнул.

Поставил саквояж на пол. Есть ведь минута… и минута — это слишком много. Секунды хватит, просто, чтобы взглянуть, убедиться, что Ийлэ лжет.

Или нет.

Он открыл саквояж и отпрянул.

А после, когда ничего не произошло, засмеялся над собственной трусостью. И пальцем погрозил, мол, над кем ты шутишь, Ийлэ?

Он наклонился, разглядывая сияющую груду.

Ожерелья.

И парюра с бриллиантами… и тот рубиновый гарнитур, который матушка очень любила… и сапфировые звезды-заколки… крохотная шкатулка в виде золотого жука… множество вещиц, что больших, что малых, одинаково роскошных, сваленных в кучу, будто бы ненужный хлам.

Хлам и есть.

Ийлэ отдала бы этот саквояж, чтобы вернуть родителей.

— Ты… — человек не удержался. Сияние камней манит, завораживает, и он наклоняется, желая рассмотреть их поближе. Или прикоснуться.

Это так естественно — прикоснуться и поверить, что все это — его.

— Ты обманщица… хотела надо мной посмеяться? Все вы только и думаете, как бы посмеяться надо мной… — человек запустил пятерню в драгоценности, зачерпнул, потянул, наслаждаясь тяжестью их. — Гадкая девчонка…

…беззвучно лопнула сторожевая нить. И тотчас стремительно развернулись плети разрыв-цветка.

И вправду красиво.

Жаль, не получилось досмотреть, как зеленый тугой шар его, напоенный силой, лопнул.

Стена дома поглотила Ийлэ за мгновенье до того, как острые шипы семян коснулись человеческой кожи. Наверное, доктору было больно.

Кричал.

— Не слушай, — сказала Ийлэ ребенку, который завозился. — Он это заслужил…

Крик оборвался.

Ийлэ вернулась в комнату.

Ребенку она сунула бутылочку с молоком и села. Ей оставалось только ждать. Ийлэ надеялась, что ожидание не будет долгим…

Нира не успела испугаться.

Расстроилась только, что все получилось настолько нелепо…

— Сидите, дорогая моя… своячница? Или как там принято называть? — Альфред перебросил Ниру в седло, и жеребец его, широкогрудый, мощный, недовольно заржал. — Всегда, знаете ли, путался в хитросплетениях родственных связей… ничего, если я буду звать тебя кузиной?

— Как вам будет угодно.

Нира старалась держаться с достоинством, хотя получалось не очень.

Ее уже похитили?

Или еще только собираются? И вообще, что происходит.

— Какая колючая, — Альфред щелкнул по носу. — Жаль, что у твоей сестрицы не тот характер… было бы интересно. Кричать будешь?

— А надо?

Нире хотелось закричать, но она крепко подозревала, что толку с этого крика никакого не будет.

— Не надо, — согласился Альфред. — Нам ни к чему лишние проблемы… или гости несвоевременные.

Он посмотрел на часы.

Ждет?

Чего?

Или кого? И куда уехал Нат… и наверняка, его отъезд как-то связан с появлением Альфреда… и если так, то…

— Не ерзай, кузина. Ты знаешь, что любопытство — это великий грех. На воскресной проповеди пастор так говорил. Очень душеспасительно было…

Альфред наклонил голову и даже перекрестился.

— Еще скажите, что вы прониклись…

— Проникся, — взгляд у него был лукавый. — Еще как проникся… мне, дорогая моя кузина, надлежит быть набожным и проникнутым всеми мыслимыми добродетелями…

Он замолчал.

Молчала и Нира, прикидывая, что же делать дальше.

Бежать?

Но как и куда?

Если ударить Альфреда… толкнуть… нет, вряд ли он свалится, силы у Ниры не те, но вот из объятий его, чересчур уж крепких, она выскользнуть способна.

А дальше что?

Слева верховые. Справа верховые.

Спереди поле… сзади лес, а в нем, надо полагать, тоже верховые. И ее не пропустят. А если и удастся прошмыгнуть, то… куда она побежит? Да и много ли набегает в юбках по лесу?

— Верно мыслите, кузина, — сказал Альфред. Он поддел цепочку для часов на палец и теперь часы покачивались влево-вправо, вправо-влево. — Не стоит делать глупостей… я вам не враг.

— А кто, друг?

— Друг, — он произнес это вполне серьезно. — Сейчас вам кажется, что я подлым образом ограничиваю вашу свободу. А на деле я всего-навсего обеспечиваю вашу безопасность, если уж ваш супруг ею не озаботился…

Альфред улыбнулся.

— Ничего. Будет должен.

Нира хотела ответить, что ее супруг к ее глупым поступкам отношения не имеет, но промолчала. Впрочем, долго молчать она никогда не умела. А потому не выдержала первой:

— Что происходит?

— Что происходит… сложный вопрос… всеобъемлющий… мы вот ждем… и думаю, ждать придется еще час-другой, а то и третий. Но вам-то спешить некуда, мне и подавно…

— И чего ждем?

— Нападения.

— Что?

— То, дорогая кузина… видите ли, я имею все основания полагать, что некая банда, которая давно уже не дает покоя местным жителям, вот-вот совершит нападение на этот дом…

— Банда? — шепотом переспросила Нира.

— Банда, — подтвердил Альфред.

— Но… но тогда почему ты здесь… надо предупредить!

Он только улыбался.

— Ты не можешь…

— Тише, кузина, тише… какой пыл… какой нрав… с другой стороны, с таким нравом и до убийства недалеко. Если я правильно все рассчитал, то в предупреждениях нужды нет. Он и сам все понял. И подготовился.

— Кто?

— Райдо.

Нира никогда еще не чувствовала себя настолько глупо. Она совершенно ничего не понимала. И это ей очень не нравилось.

— Деточка, не думай о плохом, — Альфред пошевелил пальцем, и часы качнулись. — Просто подожди…

— Когда на дом нападут?

— Именно.

— И… и что будет потом? — Нира испытывала преогромное желание сделать что-то, чтобы стереть эту самодовольную ухмылку.

— Потом… потом мы придем на помощь и поспособствуем торжеству справедливости…

— Мы?

— Ну… ты, пожалуй, останешься здесь. И я с тобой.

— Трусишь?

— Остерегаюсь. У меня, видишь ли, на эту жизнь грандиозные планы имеются. А потому глупо ею рисковать в стычке с какими-то там разбойниками… тем более, что и без меня желающих будет довольно… кстати, что-то твой муженек не спешит.

— А он…

— Он должен был появиться давно… с предложением. Нат! — Альфред привстал на стременах. — Ежели ты тут, покажись!

— Людей своих убери, — буркнула Нира, очень надеясь, что дорогой новоявленный ее кузен ошибся, и Ната нет поблизости.

— Людей? Ах да… конечно… ты права. Марк!

Отозвался массивный парень, лицо которого было прикрыто платком. Нире почудилось, что она его знает, надо только присмотреться… не стоит присматриваться.

— Марк, ты знаешь, что делать. А мы с леди пока отойдем… прогуляемся… ты давно гуляла по лесу, Нира? Весенние леса удивительно красивы… тут подснежники и эти… как их там…

— Крокусы?

— Точно! — обрадовался Альфред. — Крокусы. И ветреница порой цветет… матушка моя очень ветреницу уважает, каждое утро отправляет горничную за цветами… между прочим, два пенни стоит букетик. А тут их полно. Как ты думаешь, матушка будет рада, если я принесу ей цветы?

— Матушка будет рада, если ты принесешь ей свою голову и желательно, на плечах.

— Как грубо, кузина! Ваш супруг дурно на вас влияет. Вот моя жена никогда не позволила бы себе такого высказывания. Она понимает, как должна вести себя… приличная женщина в приличном обществе…

Его жеребец медленно ступал по тропинке, и Альфред продолжал говорить, что о приличиях, что о женщинах, о крокусах и ветренице, кажется, тоже. А еще о весеннем бале, который предстояло провести в ратуше, и Мирра с ног сбилась, готовясь к балу.

Это ведь первый, на котором ей суждено исполнять роль хозяйки.

И Нире следовало бы помочь сестре…

— Хватит, — Нира поняла, что еще немного и заорет. — Прекрати! Ты… ты невозможен!

— А мне казалось, я очарователен, — притворно возмутился Альфред. — Дорогая кузина, вам действительно следует подумать над своим поведением. Юная леди и столь груба…

Альфред спешился и, прежде, чем Нира успела возразить, и ее ссадил.

Жаль.

Верхом у нее был бы шанс…

— Не обижайтесь, дорогая. Я же хочу как лучше. Все-таки мы с вами родственники, — Альфред поцеловал руку. А вторую стиснул и так, что на глаза слезы навернулись.

Но плакать Нира не стала.

А он не выпустил руку, он вглядывался в ее лицо жадно, пытаясь увидеть что-то, понятное лишь ему. Пальцы его плотней обхватили запястье.

— Что ты…

Альфред медленно с явным наслаждением выкручивал руку. И Нира закусила губу. Не будет она плакать. И умолять не будет.

— Попроси, кузина… попроси, чтобы я тебя отпустил.

Его глаза посветлели, а лицо сделалось таким… жадным?

— Правильно попроси…

— Отпусти, — этот тихий голос заставил Альфреда очнуться, он тотчас разжал пальцу, но перехватил Ниру за плечо, дернул на себя, выставляя между собой и Натом.

Тот стоял на тропе.

И почему-то голый…

— А мы тебя заждались, — сказал Альфред.

Нира отвела взгляд, чувствуя, что безудержно краснеет. Как-то… неприлично получается… голым по лесу… и вообще… и ситуация такая… двусмысленная…

— Я уж начал думать, что ты не придешь.

— Я пришел, — Нат говорил как-то очень тихо и медленно, отчего Нире сделалось жутко. Она и сама не знала, отчего.

У Ната нет оружия.

И он вообще… он ниже Альфреда.

Худой, если не сказать, что тощий. Вот только Альфред его боится…

— Поговорим? — предложил он.

— Поговорим. Отпусти ее.

— И ты мне голову снесешь? Нет, дорогой… кузен. Я не настолько люблю риск. Я его в принципе не люблю.

Нат поморщился.

— Слово дам, что не трону. Отпусти.

— Слово… что ж, слово это хорошо… Нира, деточка, извини, что так получилось. Не хотел тебя напугать, но… иногда со мной бывает… — он разжал руку, и Нира поняла, что свободна.

Она сделала шаг к мужу, а тот посторонился, пропуская. И не оглянулся. Он вообще не смотрел на Ниру, и это было обидно.

Но она велела себе успокоится.

Нату нужен Альфред. А Альфреду — Нат.

Нира здесь лишняя, только, если они оба думают, что у нее хватит воспитания отойти подальше в лес, то ошибаются. Не хватит. Нира вообще жутко невоспитанная, а кроме того, в лесу совсем стемнело. И ходить по нему — неразумно…

Она отошла на два шага и, оглядевшись, обнаружила вполне симпатичного вида бревно, на котором и присела.

— Итак, Нат, полагаю, у тебя ко мне предложение имеется…

— Да.

— Какое?

— Амнистия. Тебе и твоим людям. Сколько их?

— Дюжина…

— Немного.

— Сам понимаешь, со мной пошли те, кто поумней… да и я особо не распространялся об… альтернативной возможности. Йен — хитрая тварь. Самонадеянная только. Привык, что все у него на поводке… значит, амнистия… амнистия — это хорошо…

— Дадите показания.

— Я?

— Твои люди.

— Тогда конечно… и я могу… думаю, высокая комиссия оценит мой вклад в борьбу со взяточничеством. Я ведь искренне верил в Йена… восхищался им… и был почти раздавлен, узнав, что этот человек — вовсе не тот…

— Комиссии расскажешь.

— Эх, Нат… неинтересный ты человек. И жене с тобой, должно быть, скучно.

— Зато твоей с тобой весело.

— Это да… не жалуется. И жаловаться не станет. Она получила то, чего желала. Я тоже. Люблю взаимовыгодные сделки. Они, если хочешь знать, залог долгих и успешных партнерских отношений… но ты бы оделся, а то смотреть больно… значит, амнистия… ребята будут рады.

Он замолчал, правда, хватило его ненадолго.

— Ладно… пойду, что ли. Вы тут долго не рассиживайтесь…

И ушел.

Коня с собой забрал. И Нира подумала, что в принципе была бы не против, если бы Альфред задержался еще… нет, он ей не нужен, что с конем, что без, просто она не хотела оставаться наедине с Натом.

Он сердится.

И смотрит вслед Альфреду.

Скалится… и выходит, что Нира виновата… или не виновата? Она совсем запуталась и, пожалуй что, распутываться ни малейшего желания не имеет.

Страшно.

И Нат молчит.

Стоит за спиной и молчит так, выразительно.

— Злишься? — Нира вздохнула: на нее всегда кто-то да злился, обычно или матушка, или Мирра, или матушка вместе с Миррой.

А вот теперь и муж.

— Не знаю, — признался он. — На него — да. Я хотел бы его убить. Может, еще и убью. Потом.

Он не всерьез ведь это говорит.

Или всерьез?

Или лучше не думать? Не знать?

— Не волнуйся, — Нат догадался о ее мыслях. — Если я и убью его, то за дело.

— Он сказал, что… усадьба… и на усадьбу… и ты уехал. А мне плохо так стало… я подумала, что должна выяснить, что имею право знать и… и домой отправилась. Ты поэтому ничего не говорил мне? Из-за мамы, да? Или из-за Мирры?

Нира испугалась, что он и сейчас промолчит, но Нат присел рядом, на бревно, правда, спиной, но так даже лучше. На спину его, тощую, пятнистую, ей смотреть можно… безопасно…

— Твой отец… болен, — Нат произнес это очень тихо. — Райдо так думает. Он говорит, что только больной может убивать так… а как по мне, он просто злится на твою мать, но ее убить у него не хватает духу. Вот он и…

— Я не понимаю!

И не хочет понять.

И слышать тоже не хочет!

Он лжет или… или ошибается… он верит Райдо, а Райдо отца не любит. У них какое-то непонимание, потому что отец хороший и…

— Нира, послушай меня, пожалуйста, — Нат за руку взял, а у самого холодные-холодные. Конечно. Весна ведь и вечер, и снега нет, но в лесу прохладно. А он голый… и неприлично голым по лесу расхаживать.

Неудобно к тому же.

— Он убивал тех женщин, про которых в городе говорили. И не мог остановиться. И он попытается убить Ийлэ, но у него ничего не выйдет.

Ложь.

— Ты… ты… все выдумал.

— Если тебе так легче думать, то да.

И молчит.

Ждет.

Чего? Того, что Нира признает его правоту? Этого не будет, потому как…

— В этом городе все прогнило… еще задолго до нас прогнило. А может, он всегда гнилым был. Я не знаю, почему люди такие… Райдо говорит, что не только люди, что дело не в расе, а в чем тогда, я не знаю. И не знаю, когда и с чего все началось… Райдо говорит…

Он только и способен, что о своем Райдо думать!

— …что, скорее всего, с подарков… шериф в таком городке — это фигура. С ним хотели дружить, вот и дарили… а потом ему стало мало подарков. И он потребовал, чтобы платили. Немного. Проститутки. И мелкое ворье. И нищие, если приходили… и лавочники за то, чтобы он защищал их… а кто не платил, то случались грабежи и даже сожгли как-то дом… трое погибли… нет, Райдо не уверен, что это из-за шерифа, но может статься, что из-за него.

Про шерифа Нира готова слушать.

И все равно не верится.

Она ведь знала его! Знала… он заглядывал к матушке на чай, и та радовалась этим визитам, пусть и скрывала радость, притворяясь равнодушной светской дамой. Шериф целовал руки и сыпал комплиментами, конфеты приносил, еще когда Нира была достаточно мала, чтобы конфеты брать.

— А потом началась война… и чистки тоже… и шериф пустил слух, что способен спасти. Защитить. За определенную плату. Не сам, конечно… он якобы давал деньги отцу Ийлэ, а тот…

— Неправда, — Нира шепчет, потому что если правда, то это слишком отвратительно.

…и те конфеты с запахом табака, они ведь были.

…и деревянная лошадка размером с ладонь. Шериф сделал ее для Ниры… так он сказал. А теперь Нат говорит, будто…

— Он точно знал, у кого есть деньги… и сколько есть… и брал почти все, но ненавидели не его. Но людей все равно задерживали… отправляли в лагеря. Тех, кто платить не хотел или не мог, или просто сделал что-то… или ничего не сделал, но шерифу надо было кого-то выдать. И опять же ненавидели не его. Он ведь исполнял свой долг.

Нат рассказывает спокойно, и за это спокойствие Нира почти ненавидит его.

— А потом стало ясно, что альвы войну проигрывают. И проиграли. И шериф понял, что может взять еще больше, что… он знал, за что сослали родителей Ийлэ, и догадывался, что идти им некуда… и предложил договориться… выступить посредником. У отца Ийлэ имелось, что предложить. Он сам по себе был ценностью… нематериальной ценностью, так это называется.

Зачем он рассказывает все?

Нира не хочет знать.

Или все-таки хочет? Раньше хотела, а теперь… получается, что все люди, которых она знала, лгали? Или Нира просто была так глупа, что не видела их, настоящих?

— Мы однажды выкрали одного… не альва, полукровку. Он был очень умным, так Райдо сказал. И нам пришлось пробираться в город… он какими-то полями занимался. Он пытался объяснить, только я все равно ничего не понял. Мы его доставили в Особый отдел… не думай, ему не причинили вреда. Он очень ценный… и отец Ийлэ тоже был ценным. Только такие ценности порой очень опасны… шериф знал, что убьет его. Только сначала хотел драгоценности забрать… а ее отец отказался давать. Не настолько он людям верил.

Пауза.

И Нира молчит, кусает пальцы. Еще одна дурная привычка, с которой матушка боролась-боролась, но так ее и не поборола…

— Он собирался прийти и забрать драгоценности… альва же… сама понимаешь.

Нира не желает понимать такого!

— Но тут появился Бран. Он вообще скотиной был еще той… я не знаю лично, но слышал много… и от Райдо тоже. Бран первым успел, только вот альв оказался шустрей и спрятал саквояж. Его допрашивали… и Бран погорячился. Альв помер… жена его тоже… осталась Ийлэ.

Страшно.

Нира вдруг представила, что это не Ийлэ, но она, Нира, осталась.

Родители умерли.

А в доме сокровище, которое нужно всем. И за сокровище это убьют любого.

— Но она ничего не знала… ее допрашивали, допрашивали… без толку… шериф решил, что она просто не хочет отдавать Брану… из упрямства там или месть какая… главное, что он сообразил, что без нее до клада не добраться… ну и… и сделал так, чтобы Бран помер. А она сбежала… он надеялся, что найдет ее легко. Пригреет. Разговорит. Сделку там предложит. Все равно бы в живых не оставил…

Нира осторожно коснулась холодного плеча.

— Прости, пожалуйста.

— За что?

— За то, что не поверила тебе. Ты говорил, что надо подождать, а я… — Нира сглотнула. — Я едва… и Альфред… извини.

Она прислонилась к его плечу.

— И ты меня, — Нат наклонился и потерся носом о ее шею. — Я неправильно все объяснил. Если бы правильно, ты бы поняла.

И послушала бы.

Не стала бы сбегать… а если бы не Альфред, если бы Нира попалась кому-то другому?

— Они испугались, когда ничего не вышло. Три трупа, а Ийлэ нет. И сокровищ тоже нет. Я так думаю, что они решили, будто Ийлэ их с собой забрала. Это довольно логично… шериф разозлился… но испугался тоже, потому как все-таки три трупа. И то, что следствие будет, он знал. Поспешил все спрятать… ремонт вот даже сделал… не ради Райдо, а чтобы комнату скрыть. У него получилось.

И все равно… это же как сказка, только страшная.

Сказка не должна быть настоящей.

— Мне жаль, — тихо сказала Нира.

Жаль и всех сразу.

Родителей Ийлэ. Ее саму. И шерифа тоже, того, которого Нира помнит.

Райдо.

И Ната. Он ведь не просто так появился здесь сейчас.

— Они все затаились и сидели тихо-тихо.

— Пока не появились вы с Райдо.

— Пока не появилась Ийлэ, — поправил Нат. — А мы с Райдо… ну да, появились. Только он умирает, а я совсем еще… молодой. Дайну поставили приглядывать. Она и доносила. Райдо сильно пил… ему больно было все время, вот он и пытался боль заглушить хоть как-то. Он ничего не искал, не расследовал… а тут вдруг Ийлэ. И без сокровищ. Они ведь решили, что если сокровища при ней, если сбежала с ними, то устроилась бы… с деньгами везде устроиться можно. А она тут.

— Тебе не холодно?

— Что? А, нет, нормально. Я привык.

— Заболеешь.

— Заболею, — согласился Нат, выворачиваясь. — А ты меня лечить станешь. Куриным бульоном.

— И касторкой.

…в целебную силу бульона отец никогда не верил.

— Лучше бульоном. А вообще мы редко болеем, разве что раненые только…

— Хорошо, что редко, — Нира погладила острое плечо, шершавое даже на ощупь. — Она вернулась, и все поняли, что сокровищ у нее нет?

— Точно. И у нас с Райдо нет. И значит, они где-то в доме… дом ведь обыскивали. Не так, как мы с Джоном, но все равно хорошо… и поняли, что альва нужна. Альва найдет то, что альвами спрятано. Они-то, небось, альвов лучше знали, чем мы. И чем нас.

Нира согласилась, не столько про альвов, сколько про Ната, которого она, оказывается, совсем не знала. И про шерифа.

Про остальных.

— Райдо сразу понял, что тут все гнилое… и что надо осторожно… он бы к особистам обратился, только нельзя. Ийлэ отобрали бы. А она ему самому нужна была. Не подумай, он ее не обижал… он ее любит, хотя она и альва.

Альва.

А Нира — человек. И выходит, что если можно любить альву, то и человека тоже… нет, она не сомневается, что Нат ее любит. Он сам говорил, а он всегда говорит правду, но…

…кроме Ната есть и остальные.

— И пришлось самому… потихоньку. Понимаешь, пока он слабый и больной, и вроде как помирает, то трогать побоятся. Твой отец… он был уверен, что Райдо вот-вот умрет. И зачем убивать того, кто болен? Дайна приглядывала… потом они попытались Мирру подсунуть… то есть, не они даже, а мама твоя. Ты извини, тебе неприятно, что я такое скажу, но она не очень умная. И план был глупым.

Нат потер глаза.

Слезятся?

— Твой отец проговорился о сокровищах, и она решила, что может тоже поискать… что пусть дом достанется Мирре, и тогда по закону… а шериф подыграл. Он хитрый. Если бы Райдо на Мирре женился, ему было бы выгодно… он про Мирру кое-что знает.

— Что?

— Она иногда появляется в одном… заведении. Тайном. И там с мужчинами… Альфред знает. Он ее туда привел.

— Альфред…

— Скотина. Но твоя сестра… я с ней не говорил, конечно… она мне не нравится. Мне никто из твоей семьи не нравится, кроме тебя, конечно. Не обижайся. Я хотел бы их любить… не могу.

Конечно.

Нира хотела бы не любить.

И не думать о том, что… мама знала?

Про Мирру не могла не знать… и тогда почему молчала? Одобряла? Или полагала, что так она сделает достойную партию. Глупость какая!

Достойная партия…

— Мирра отдала бы ему все… и Альфред. Шериф про Альфреда тоже кое-что знал… и тому это не нравилось. Шериф думал, что он самый умный, что теперь его все будут слушаться и бояться… и Альфред боялся. Только такие как он из-за страха на многое способны… и Альфреду бояться надоело. Он присматривался. Ждал. Он бы поддержал шерифа, если бы у того был шанс… но шанса не было. И Альфред решил помочь Райдо… не просто так.

— Амнистия?

Кислое слово, какое-то… неприятное.

Как весь разговор. И надо, чтобы он закончился, если Нира попросит, то Нат замолчит, и никогда больше не вспомнит о том, что… но она не попросит.

Она ведь хотела знать все, не так ли?

Она просто не понимала, насколько болезненным может быть знание.

— Амнистия… не только ему, но и… с ним люди… он не стал бы вытаскивать совсем отморозков… Райдо говорит, что вряд ли многим нравилось делать то, что они делали. Но никому не хочется умирать… а сегодня многие умрут.

— Те кто…

— Думают, будто дом открыт.

Нат замолчал.

И Нира сидела тихо-тихо… смеркалось. Где-то далеко запричитала кукушка, и Нира загадала, что сколько раз та отзовется, столько лет они с Натом проживут.

В мире и согласии.

В мире…

Если ему, конечно, не будет противно жить с такой, как Нира… после всего, что он рассказал, ему должно быть противно… и ему бы уйти… подыскать благовидный предлог и уйти… а он сидит.

— Скоро все закончится, — Нат нашел в темноте ее ладонь. — И мы вернемся. Если ты захочешь…

— А ты… ты хочешь?

— Возвращаться?

— Жить со мной. Дальше, — Нира попыталась высвободить ладонь. — После всего, что… ты говоришь, что мой отец убивал тех женщин… а Мирра ходила в… и мама знала… про отца, быть может, и нет, но про Мирру не могла не знать! И пыталась добраться до сокровищ!

С каждым словом она повышала голос, пока не поняла, что кричит.

Было так… больно?

И обидно. Горько, точно ее, Ниру, обманули, уже давно, пожалуй, когда она только-только появилась на свет и решила, что свет этот чудесен.

Не чудесен.

— Как ты можешь сидеть вот так, со мной?

— Почему нет? — Нат руку отпустил, но лишь затем, чтобы обнять. — Ты ведь ничего плохого не сделала… и вообще я тебя люблю. Я даже книжку о любви прочитал, чтобы наверняка знать. Две. Правда, там какая-то муть, но это же книга… а тут по-настоящему.

— Любишь?

— Люблю, — подтвердил Нат. — И буду любить… Райдо говорит, что мы вообще сильно привязываемся.

— Нат…

— Да?

— Если ты еще раз на него сошлешься, я тебя ударю.

— За что?

— Просто так, — Нира всхлипнула, но горечь исчезла. И мир… он ведь не нарочно так. Мир, если разобраться, совершенно не при чем.

Он живет себе.

Весну встречает. И ветреницы вот расцвели белоснежным ковром… и пахнет, то ли ветреницами, то ли ветром, заплутавшим в соснах. Живицей. Лесом.

И дышать-то хочется полной грудью.

Плакать тоже.

Смеяться.

Выругаться от души, все одно никто не слышит, кроме Ната, а он поймет. Он ведь понимает Ниру лучше, чем кто бы то ни было. И простит. И будет дальше…

…кукушка заливалась, отсчитывая годы.

И Нира, взяв мужа за руку, попросила:

— Давай еще немного посидим… если ты и вправду не замерз.

Он покачал головой и перебрался на другую сторону бревна. И хорошо. Так сидеть удобней.

Ждать пришлось долго.

И дом, пытаясь скрасить ожидание, рассказывал Ийлэ…

…о людях, которые пришли, чтобы умереть. Они не ждали смерти, а потому удивились. И дому было удивительно их удивление. А Ийлэ понимала — смерти никто не ждет.

Ей не было жаль людей.

Ни тех, что пришли.

Ни тех, что остались в лесу, надеясь скрыться. Но лес не стал им помогать, и псы вышли на след… Ийлэ слышала их голоса, которые пробудили было память, но тут же ее убаюкали.

Это чужая охота.

Пускай себе.

Она ждала и перебирала жемчужные бусины… ожерелье длинное, на двести сорок семь жемчужин, которые идеально подходят друг к другу… их собирали пятнадцать лет.

Отец рассказывал.

По форме.

Цвету.

Блеску.

Нани жемчужины не понравились. Вот брошь-бабочка с мозаичными крыльями — дело иное. Крылья закреплены на крохотных пружинках, и потому вздрагивают от малейшего прикосновения. Нани это смешит. И она смеется громко, заливисто.

Хлопает в ладоши.

И сгребает драгоценные браслеты, чтобы сунуть их в рот. Сапфиры и рубины, крупные, темно-красные… изумруды с искрой… и широкий пояс, который надевают к парадному платью…

Сокровища.

Они лежали на полу комнаты сияющим ковром, и Ийлэ зачерпывала их горстями. Холодный металл. Острые камни. И из-за них все… из-за камней…

Металла.

— Сидишь, — спросил Райдо.

Ийлэ слышала, как он подходил, и как возился с замком, дверью… слышала, но не смогла отвлечься. Блеск драгоценностей завораживал.

— Сижу.

— Нашла?

— Да.

Она повернулась к нему.

Изменится?

Увидит все это… уже видит… и не понимает, сколько это стоит. Сама Ийлэ тоже не понимает, не представляет и близко.

— Хорошо, — Райдо присел на корточки и подобрал диадему с синим бриллиантом. — Красиво… она такая хрупкая, что и прикоснуться страшно… зимняя, да?

— Да.

В его руках диадема и вправду выглядела неестественно хрупкой.

Зимняя.

Верное слово. Отец назвал эту парюру Зимней сонатой.

— Есть еще браслеты и ожерелье… и серьги…

— Ийлэ, — Райдо протянул диадему. — Шериф мертв. И доктор, насколько я понял…

— Я его…

— Не ты. Разрыв-цветок.

— Все равно я, — по щекам покатились слезы, крупные, круглые, как растреклятые жемчужины, которые ластились к Ийлэ. — Это я его… я…

— Тише, девочка моя. Ты… если так хочешь. Но иначе он убил бы тебя… мне бы тебя отругать за то, что вышла… я же говорил, чтобы сидела здесь, верно?

— Г-говорил.

— А ты не усидела, бестолковая моя…

— Он… ребенок…

— Ребенок — это хорошо, пускай будет, — Райдо как-то оказался рядом, и сидел, и обнимал, гладил плечи, успокаивая. — Очень испугалась?

— Нет, — плакать рядом с ним не получалось.

И ладно.

Что-то она не в меру слезлива стала.

— Я… я знала, что кто-нибудь придет… они не оставят меня… и дверь заперта… но ведь не отступят, пока не получат… ему хотелось все это… я дала… там, в коридоре… еще лежат… много… не знаю, что именно… я и не думала, что их столько.

— Все учтут, — со вздохом произнес Райдо и поцеловал в висок. — Ийлэ… ты сможешь поговорить кое с кем? Если нет, если тебе плохо, я скажу… обождут…

— Но лучше, если я…

— Лучше, — согласился Райдо. — Особый отдел не отличается терпением.

— И они…

— Гарм.

— Ты знал?

— Догадывался, — Райдо вытащил из кучи сапфировые серьги. — Он не причинит тебе вреда. Я не позволю. И если хочешь, буду рядом…

— Хочу, но…

Есть Нани и тот, другой, безымянный пока ребенок, который слишком тих, чтобы это было нормально. Он поел и уснул, как лежал, в обнимку с бутылочкой молока. И наверное, сытый, был счастлив.

— Детей на кухню отнесу. Присмотрят.

На кухне тепло и пахнет едой, там печь и начищенные до блеска медные кастрюли. Кухарка. Ее помощница… горничные, из тех, кто не ушел.

На кухне не пахнет кровью, как в остальном доме.

…чужаков пустили на второй этаж.

Тела уже убрали, но запахи остались и останутся надолго, несмотря на то, что окна распахнуты настежь. Дом сыто урчит, он тоже почти счастлив.

…дверь в кабинет открыта.

И Гарм сидит на низком кожаном диванчике. Перед ним — цветастый женский платок, на котором высится груда драгоценностей.

— Неаккуратно вы, леди Ийлэ, с наследством обращаетесь, — Гарм ворошит гору пальцем. — Бросили в коридоре… кто хочет, тот и бери… а вдруг и взял кто? Нехорошо.

Он всерьез?

Или смеется? По нему нельзя понять.

— Не пугай, — говорит Райдо и руку на плечо кладет. — Она устала.

— А кто не устал? Я, что ли не устал? Я полночи по лесу бегал, зачистку проводил… в меня стреляли, между прочим.

— Еще скажи, что попали.

— Попали, — согласился Гарм. — Только им это не помогло. Леди, как понимаю, здесь лишь малая часть?

— Да, — первое слово, которое удалось произнести Ийлэ.

— А остальное где?

Ответил Райдо:

— В сейфовой комнате.

— Надеюсь, запертой?

— Запертой.

— Хорошо, — Гарм встал. — В таком случае остались кое-какие мелочи…

— Откуда вы… — Ийлэ осеклась, испугавшись собственной смелости.

Особый отдел.

Тот, в котором служил Бран… и тот, который может решить судьбу самой Ийлэ. И если этот полукровка, казавшийся знакомым, почти безопасным, захочет, то…

— Нет нужды меня бояться, леди, — он повел носом и нахмурился. — Мне казалось, за все мое время пребывания я не дал вам ни одного повода думать, будто…

— Бран… о мертвых не принято говорить плохо, но доброго слова он не заслуживает… хочу лишь сказать, леди, что в Особом отделе подобных ему немного… к счастью. Что же до вашего вопроса, то ответ прост. Мы приняли объяснения местных властей потому как нам было это удобно. А потом ваш супруг, который на тот момент супругом не был, вдруг заинтересовался своим, с позволения сказать, предшественником. И не только им… ваш старый товарищ был аккуратен, но не настолько, чтобы не привлечь внимания.

Гарм неуловимо преобразился.

Простоватый? Нет, в нем ничего простоватого не осталось.

Хищник.

Из тех, которые действительно опасны.

— Было решено… приглядеться к ситуации. У вас, Райдо, репутация очень несговорчивого… человека. Вы бы не потерпели дознавателя. А тут как раз просьба об охране… я появился вовремя.

Гарм поклонился.

— Не могу сказать, что ваш метод мне пришелся по душе, но в чем-то он эффективен. Полагаю, мы зачистили всех. А если кто вдруг и ушел, то… к лучшему. По эту сторону Перевала люди слишком самонадеянны. Им нужен был урок.

— Урок? — Ийлэ чувствовала себя эхом.

Значит, это был урок и только… для людей.

— Леди, как вы полагаете, сколько здесь таких вот городков? И таких вот шерифов, которые думают, будто они и есть закон?

Ийлэ не знала, не задумывалась над этим вопросом.

В отличие от Гарма.

— Нам всем придется учиться жить наново, — сказал он, на миг сделавшись похожим на себя прежнего.

Придется.

Ийлэ и училась. Казалось, что она уже и научилась даже, если подобное возможно, но вновь все изменилось.

— Что будет со мной? — ей страшно задавать этот вопрос, но лучше уж знать наверняка.

— А что с вами должно быть? — пожал плечами Гарм. — Я не гадалка, чтоб рассказать…

— Вы знаете, о чем я.

От особого отдела Райдо не защитит. Попытается, конечно. И проиграет.

Пострадает, быть может.

Ийлэ не хочется, чтобы он пострадал. Она как-нибудь сама…

— Знаю, — Гарм перестал улыбаться. — Ничего не будет. У нас к вам претензий нет. Вы скорее потерпевшая…

— Альва.

— Пусть так, но война закончена.

Он сам-то верит в то, что говорит? Похоже, верит.

— Бран поступил… неправильно, скажем так, — Гарм вытирал пальцы платком, и в этом его действии, нарочито неторопливом, Ийлэ виделся скрытый смысл.

Он пытался очистить руки от грязи.

Грязь чужая, но… у него и самого имеются грехи.

— Видите ли, Ийлэ… все, конечно, можно по-разному повернуть, но… убить вас? За что? Судить? Тем более… суд этот наделает много шуму… и корона будет выглядеть по меньшей мере смешно… а если выплывут на свет кое-какие подробности этого дела… я не зря сказал, что война закончена. По обе стороны перевала зализывают раны. И спешат забывать. И памяти такой вовсе не обрадуются…

Гарм замолчал.

И платок скомкал, сунул в рукав.

— Естественно, о вашем существовании будут знать, но и только… если, конечно, вы сами не захотите сотрудничать…

Он выразительно замолчал, ожидая, когда Ийлэ задаст следующий вопрос. Но ей не о чем спрашивать. И она тоже молчит, прижимается к мужу.

— Пострадавших от ваших… штучек много… и кое-кто справится сам. А кое-кому пригодится и помощь.

— Я не…

— Одного покойника вы подняли.

Тяжелый взгляд, испытующий, который Ийлэ с трудом выдержала. Но ведь выдержала!

— И я не требую от вас подвигов. Я понимаю, что вы — всего-навсего девушка… и сил у вас не так, чтобы много… и на всех их не хватит, — Гарм вновь посмотрел на свои руки. — Если бы ваши родители были живы… Бран убил не только их… в этом мире остались еще альвы… но их очень мало. И Корона заинтересована в каждом.

— Она… — начал было Райдо, но Гарм не позволил договорить.

— От нее не потребуют работать на износ. Заключим договор. Обговорим условия. И да… Корона умеет быть благодарной.

В благодарность королей Ийлэ верила не больше, чем в благодарность королев.

Но разве могла она отказать?

— Хорошо, — она услышала свой голос будто бы со стороны. — Но я… я не так много умею… вообще почти ничего не умею.

— Ваше «ничего», леди Ийлэ, порой гораздо больше, чем наше все.

Снова платок.

Гарм мнет его, явно собираясь сказать еще что-то… и не зная, как. Нет, ему вовсе не свойственно смущение, он давно потерял саму эту способность — смущаться, однако же сейчас он мучительно подбирает слова, не желая ввязываться в новую ссору.

— Драгоценности, — подсказывает Райдо.

Ийлэ вздрагивает от этого слова.

Камни.

И золото.

И платина, кажется, тоже. Эмали… и лаки по особому рецепту, который ушел вместе с отцом.

— Корона понимает, что эти вещи представляют для вас нематериальный интерес, — Гарм сунул платок за манжет. — И все-таки… если вы решите продать что-либо, то Корона предложит вам хорошую цену.

Продать?

Да, наверное, продать придется.

Не потому, что деньги нужны… хотя, наверное, нужны, если усадьбу восстанавливать… и на жизнь… и просто пусть будут, потому что с деньгами проще, чем без них. Но все одно… Короне нужны драгоценности. А Ийлэ…

…у нее останутся те детские кольца. И браслет.

И подвеска с черной жемчужиной.

Они дороже, чем большая бриллиантовая парюра…

…и рубиновый гарнитур.

Куда Ийлэ гарнитур?

— Мы подумаем, — сказал Райдо.

Ийлэ кивнула.

Подумают. И продадут. Все, чтобы корона забыла о них…

— В таком случае, вы не будете против, если мои люди составят опись? — Гарм поднял широкую полосу браслета. — Подобные вещи лучше не откладывать надолго… и да, конечно, вы можете присутствовать.

Ийлэ не хотела присутствовать.

Уйти.

И спрятаться. Или нет, просто вернуться на кухню, к детям. Детям она нужней, чем Особому отделу… а драгоценности — их слишком много, чтобы думать о них спокойно.

— Идем, — сказал Райдо. — Тебе следует отдохнуть…

Не на кухне.

На террасе. Лиловое небо. Желтая луна, как драгоценный камень, но пятнистый, с изъянами. Звезды россыпью… отец собирался создать ночное ожерелье, подбирал сапфиры и еще алмазы, кажется, хотя с ними не любил работать, потому как холодные больно.

И сейчас глядеть на небо зябко. Или само по себе.

Зябко молчать.

Ийлэ заговаривает первой:

— Мы продадим все…

— Ты, — поправил Райдо. — Продашь. И все — это слишком много.

— Я не хочу…

Как ему объяснить, что ей не нужно ничего? То есть нужно, но отнюдь не то, что лежало в черном саквояже. Из-за него, из-за саквояжа отец погиб.

Мама.

Ийлэ сама, та прежняя, тоже умерла. Новая на нее похожа. Наверное. Но все одно другая.

— Ийлэ, не спеши, — он был рядом, и Ийлэ была благодарна ему за близость, за то, что он, уставший, все равно возится с нею. — Это очень ценные вещи… Корона заплатит, конечно, но не в ущерб себе.

Это Ийлэ понимала.

— Я не могу смотреть на них…

— Ты не можешь, но Броннуин сможет. Это и ее наследство тоже. И других наших детей…

— Каких детей?

— Тех, которые у нас когда-нибудь появятся.

— А если… нет?

— Если нет, то появятся внуки. От Броннуин. И они спросят, где, дорогая бабушка, семейные реликвии?

Он произнес это так серьезно, что сердце екнула.

— Отдай им… пусть составляют свои списки. Утром поторгуемся. Они поймут. И настаивать не будут, потому что история эта — грязная весьма… и слишком многие в курсе дела, чтобы просто ее замять. Поэтому будут дружить… и еще потому, что ты им нужна.

Ийлэ кивнула.

— Прежде чем что-то подписывать, дашь бумаги мне. Я не хочу, чтобы моя жена работала на износ.

— Даже если от этого зависит чья-то жизнь?

— Да, — Райдо был совершенно спокоен. — Я эгоист жуткий. И меня заботит прежде всего наша жизнь. Твоя вот. Броннуин…

— Тех детей, которые будут?

— Да.

Странно было думать о детях… будут ли?

Наверное.

Или нет?

После всего, что с ней случилось… лес не спасет больное дерево.

— Я имя даже придумал. Если мальчик, то Лиулфр… ну или Варг… Варг — это значит волк. Сильное имя… а девочка — Кримхильд. Я говорил, да?

Говорил, но Ийлэ слушала бы еще и еще.

Пусть говорит. А он, как назло, замолчал.

— Все хорошо? — Райдо гладил ее по плечам, и дрожь уходила. — Я не знал, что Гарм… я бы не пустил на порог. Веришь?

— Верю.

— Хорошо. Мне страшно, что ты могла бы не поверить…

— Тебе?

— Мне.

— Я… — она вдруг поняла, что ему поверит, даже если он сейчас скажет, что эта раздобревшая луна и впрямь камень, или каравай, или еще что-то, столь же нелепое, невозможное.

Она поверит, если он предложит забраться на небо по веревочной лестнице из дождя.

Или поймать луну-камень на крючок в ближайшей луже…

И будет стоять рядом, пока он вьет эту веревку или крючок забрасывает, будет подкармливать луну или тянуть из облаков пряжу, лишь бы вместе.

Рядом.

— Я, кажется, тебя люблю.

— Точно любишь, — согласился Райдо и поцеловал в шею. — Мне нужно, чтобы точно.

— Не знаю. Я раньше никого не любила, поэтому…

— И хорошо, что не любила. Тогда ты будешь любить только меня.

Это прозвучало почти требованием.

— Буду, — Ийлэ готова была дать это обещание, потому что оно не обещание даже — данность.

— До самой смерти?

— И после нее тоже, — она оперлась на него. — Наверное.

— Экая ты… неконкретная, — тихий смешок на ухо. — С другой стороны, честная… и видишь, эти треклятые яблони расцвели все же. Я дождался… мы дождались.

Ветер принес горсть бело-розовых лепестков, от которых отчетливо пахло зефиром.

Эпилог

…девять лет спустя.

От аромата хрысевых яблонь голова шла кругом.

Или это от счастья?

Не от выпивки точно, потому как Райдо не пил ни сегодня, ни вчера, и вообще давненько не пил. Он открыл окно и вдохнул тяжелый весенний воздух.

Запах обволакивал.

Было в нем что-то особенное, медвяное, сладкое до умопомрачения, и тут же горьковатое, как утраченные надежды.

— Опять? — Ийлэ подошла на цыпочках. — Ты обещал, что появишься до темна… мы ждали.

— Прости.

Он старался, но… на дорогах опять неспокойно, а еще кто-то у старика Харви скот весь положил. И не понять, то ли и вправду волки, то ли молодняк охотится. Если волки, то еще ладно, Райдо с ними справится. А вот молодняк — это плохо…

Непредсказуемо.

— Прости, пожалуйста, — он сгреб жену в охапку и потерся носом.

Мягкая.

Теплая.

— Простила уже, — проворчала она, не делая попытки освободиться. — Опять заработались?

— Угу.

— И небось, не обедал?

— Ага.

— И не ужинал тоже?

Райдо вздохнул, надеясь, что вздох этот достаточно жалостлив, чтобы растопить слабое женское сердце.

— Бестолочь, — ласково сказала жена. — И Нат твой не лучше. Куда он смотрит только… и между прочим, Нира его тоже ждала… хоть бы записку послали… руки мыл?

— Они чистые!

Ийлэ лишь фыркнула.

Она сама лила воду, и полотенце подала, а потом села на пол, за низкий кофейный столик, на котором стоял ужин.

Он был, во сколько бы Райдо не возвращался.

— Ешь… и рассказывай.

Ийлэ села на подушку, скрестив ноги. Она любила слушать его истории.

…об украденных лошадях.

…о гастролерах, которые повадились чистить старые особняки, и на пути их попался тот, который тетушке Ниры принадлежал. И хорошо, что без крови обошлось.

…о жалобах на воющую собаку.

…о том мальчишке, который прошлой осенью заблудился в лесу и плутал два дня. Райдо те два дня из шкуры не вылезал почти, а потом лежал пластом.

У него всегда были истории, порой вычищенные, приукрашенные слегка, но она и об этом знала, и это ее знание тоже было частью вечернего ритуала.

— Устал?

— Устал, — согласился Райдо. — Набегался так, что ноги отвалятся. И спина ноет. Старость, она безрадостная…

Она только рассмеялась тихим необидным смехом.

Его маленькая женщина.

— Дети…

— Спят уже. Броннуин опять сбежать хотела.

— Куда?

— В город… сказала, что к Нату в помощники пойдет… Тельма — с ней.

Верно.

Тельма с того самого дня, как оказалась в этом доме, от Нани не отходит. И это молчаливое обожание пугает Райдо. Впрочем, он со страхами справится.

И с Броннуин.

И с Тельмой.

— А Варг опять спрятался… и близняшек с собой прихватил.

— Где на сей раз?

— В кладовке, — призналась Ийлэ. — Два часа искали… сидел, главное, тихо-тихо… если бы не Видгар, не нашли бы.

— Он же утром опять умирал?

Не то, чтобы это было новостью, Видгар из рода Высокой меди собирался умирать с завидной периодичностью, но всякий раз случалось что-то, что требовало немедленного его участия.

И хорошо, что случалось.

К Видгару Райдо привык. И к Нату, который вернулся в городок, хотя мог бы остаться в столице, ему предлагали… и к Нире, к их девочкам-близняшкам, вечно хмурым, сосредоточенным…

— Значит, все как обычно… — Райдо широко зевнул. — Разве это не замечательно?

Ийлэ не ответила.

Она была счастлива…

…а старые часы так и замерли. Без семи минут двенадцать. Только весна давно наступила.

Оглавление

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

Часть вторая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 29

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 11

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg