«За синими горами (СИ)»

За синими горами (СИ) (fb2) - За синими горами (СИ) (Вампиры девичьих грез - 4) 1343K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алина Александровна Борисова

Алина Борисова За синими горами

Глава 1

На востоке разгорался рассвет. Медленно, неторопливо. Постепенно высветляя небо, окрашивая его нежно-розовым… Не во сне, в жизни. И руки Анхена, обнимающие меня, заставляющие прижиматься спиной к его широкой груди, мне тоже не снились. Как и сказочный его сад, подвешенный в воздухе на огромных платформах.

Мы сидели с ним на траве, возле края одной из платформ и встречали рассвет. Самый первый рассвет нашей новой жизни. Рассвет, дорога к которому была долгой. Бесконечно долгой.

Из Страны Людей мы вернулись за несколько минут до полуночи. И Анхен даже заботливо предложил мне «просто поспать», хоть и в обнимку с ним и в его постели. И он, наверно, действительно собирался… Только я не уснула. Перевозбужденная, переполненная эмоциями, впечатлениями, я вертелась в кольце его рук, не находя позы достаточно нейтральной, чтоб отрешиться, наконец, от реальности.

А потом бросила попытки сделать то, что все равно не выходит, чуть приподнялась, нависая над ним, убрала длинную черную прядь, упавшую ему на лицо, провела пальцами по его лбу, щекам, губам, наслаждаясь ощущениями, недоступными мне ни в одном сне про него. И поцеловала.

— Ты мою сдержанность не переоцениваешь? — поинтересовался он, отрываясь от моих губ уже значительно позже и будучи почему-то сверху.

Только мотаю головой, не в силах сдержать шальной улыбки и не разжимая пальцев, запутавшихся в его волосах.

— А свои возможности?

— Я тренировалась, — нагло сообщаю ему, не переставая улыбаться, находясь в какой-то эйфории от его ауры, его близости, его поцелуя.

Вампиры не ревнуют, нет. Вот только после этой фразы шансов «просто поспать» у нас попросту не осталось. И я тонула в омуте его страсти, плавилась и сгорала, вновь и вновь возносясь к вершинам наслаждения и падая в бездну забвения…

А потом, когда нестерпимая жажда в очередной раз заставила меня очнуться, я заметила, что за окном светлеет, и предложила встретить рассвет в его саду. Он не возражал, он вынес меня туда на руках, и мы сидели с ним в обнимку, глядя как розовеет горизонт, и как уходит тьма, позволяя Городу Над Бездной вновь обретать объем и краски.

— Знаешь, так странно, — в истоме откинув голову на его плечо, замечаю я, — весь прошлый год я прожила будто бы на дне гигантской воронки: куда не кинешь взгляд — всюду горы, горы, горы. И весь мир для меня был — за горами. Все что дорого, все, что любимо, все, что вообще имеет хоть какую-то ценность — за горами. Совсем как в песне:

Где живет твоя мечта? За синими горами. Где ждет тебя судьба? За синими горами. Где счастье обретешь? За дальними хребтами

Самых синих на свете гор… — Песня была эльвийская, и на их языке звучала невероятно красиво. Даже жаль, что пересказывать ее приходится на человеческом, половина очарования пропадает. Впрочем, Анхену я напела ее на эльвийском, благо, владела им к тому моменту более чем свободно и, как говорили, практически без акцента.

— И откуда ты знаешь эльвийские песни? — немного лениво интересуется Анхен. — Лоу любит, конечно, рифмованные строчки. Но свои.

— Вампирши пели на берегу Реки, — не спешу вдаваться в подробности. — А я слушала, смотрела на горы вокруг, и понимала, что песня обо мне. Вся моя жизнь за горами, а горы высокие — не перейти…

— Ну, высота гор, насколько я помню, тебя еще никогда не останавливала, — улыбается Анхен. — Помнишь, как в Каэродэ ты полезла с местной девочкой на какие-то скалы, переломала себе там все кости?..

— И не все, а всего одну, не перевирай. Да и я не о том. Просто, понимаешь, сейчас я с тобой на вершине этой башни, преодолев все горы, выше любых гор… Ты просто увез меня оттуда. Вознес. И теперь у меня есть ты. И прекраснейший сад, и личные апартаменты… А жизнь она все равно где-то там. Внизу. Что по ту сторону Бездны, что по эту…

— Нет, Ларис, — не соглашается Анхен. — Жизнь — она везде, где ты согласишься признать ее наличие. А если ты о том, что тебе нечем будет заняться в моем доме — то проблема решаема. И считай, уже решена.

Решение проблемы звали Бхндар'хт'р'свэ. Он был айринкэдэ — врачом человекообразных. Врачи вампиров именовались иначе. Да и чтоб стать им — требовалось родиться эльвином Сольтерэ, без вариантов. А он им, понятно, не был. Он мог бы лечить и Лунных, образование позволяло, но за стада платили дороже. По крайней мере, так он объяснял мне свой выбор специализации. Но подозреваю, это была не вся правда.

Сочувствовать он умел. И чувствовать чужую боль — не только в виде дополнительного компонента питания — тоже. И стремление ее облегчить у него еще не пропало. И потому он лечил людей. Тех из них, кого и людьми-то не именовали.

Анхен познакомил меня с ним на следующий же день после полета через Бездну. Но, как оказалось, встречаться нам уже доводилось. Именно Бхндар лечил меня в стадах Доири. И именно благодаря мне он, вместе с теми стадами, перешел в собственность дома Ставэ. Вернее — под покровительство, но сути это не меняло. Для него — не меняло. Даже работая за деньги, он не считал себя свободным.

И, разумеется, был не вправе отказать, когда светлейший авэнэ пожелал назначить меня его помощницей и ученицей.

Ну а я, понятно, была просто счастлива. Взмахом руки, как мне казалось, Анхен решил самую большую мою проблему: чувство собственной некчемности и неприкаянности, сожаления о неполученном образовании, о несложившейся жизни в профессии отравляли мне душу с того момента, как я пришла в себя по эту сторону вселенной. А теперь оказалось, что я могу — все еще могу быть полезной!

Я смеялась от счастья и целовала Анхена, сочтя второй его подарок ничуть не менее значимым, чем первый.

— Вот только, — спросила я у него тогда где-то между поцелуями, — разве сам ты не можешь меня учить? Ты ведь тоже айринкэдэ, да еще хвастался, что неплохой.

— Самый неплохой из всех неплохих, — смеялся он, подминая меня под себя на широком своем диване, благо Лунный, озадаченный распоряжением светлейшего авэнэ, уже удалился. — И я, разумеется, готов помогать тебе с теорией. Но Ларис, если я, ко всем прочим своим грехам, стану возиться с рабами с утра до вечера, меня окончательно запишут в сумасшедшие и уже никогда не выпишут.

— Но в Стране Людей…

— В Стране Людей можно многое, моя принцесса, на то ее и создали. А здесь я авэнэ Эльвинерэлла, и не могу позволить себе работу Низших.

— Остается только радоваться, что сексуальное наслаждение с теми, кого вы изволите именовать рабами, не входит в число запретных для авэнэ удовольствий, — жар его тела опалял, заставляя вновь забывать обо всех делах и проблемах, заставляя таять и трепетать, и целовать самой, не дожидаясь, когда он одарит очередным поцелуем.

— Ты просто порадуешься за меня, если соберусь испытать подобное наслаждение с ними, или даже присоединишься? — его глаза лукаво блеснули.

— Я имела в виду себя, и ты прекрасно все понял.

— А ты принцесса моей души, Ларис, и никак иначе. Ты принцесса моей души.

И сладость ночей, и даже дней, опаленных страстью, его внимание, его забота, его присутствие окончательно растопили все мои страхи и сомнения, заставили загнать в самые дальние уголки сознания всю ту боль и ужас, через которые мне пришлось пройти. Нет, я ничего не забыла, но ведь теперь все это в прошлом, ведь правда? Я была с ним, я была его — каждой клеточкой своей души и тела, и я не сомневалась, что нашла свое счастье, и радовалась, что мне хватило мудрости принять его — таким, какой он есть, и мир вокруг — таким, какой имелся.

И каждое утро отныне меня ждал Бхндар, дабы отвезти в человеческую больницу далеко за Городом. Маленький домик белого камня, прилепившийся у подножия небольшого холма, в первый день весьма удивил меня своими размерами. Но оказалось, что основные помещения больницы располагались внутри холма, на нескольких подземных этажах. Больницу строили Лунные, и работали в ней тоже Лунные, поэтому все здесь было так, как удобней им.

Сольтерэ здесь был лишь главврач. Работая на Анхена, он считался Младшим вампиром дома Ставэ, был связан с авэнэ клятвой верности и пользовался его покровительством и защитой. Кабинет светлейшего Андородэуса ир ра Ставэ с огромными окнами, распахнутыми навстречу солнцу, занимал большую часть наземного отделения больницы. Значительно меньше места было отведено приемному покою с парой процедурных и небольшой комнаткой младшего персонала.

Ну а поскольку состоял этот персонал исключительно из Низших, работа в приемном покое считалась у них самой непрестижной. Все до единого, они мечтали уйти на повышение. То есть отправиться вниз, хоть на один ярус — но под землю.

Туда, где змеились длинные коридоры, выложенные темным шершавым камнем, где огромными сводчатыми гротами прорезали недра общие палаты, полностью лишенные мебели. И множество голых людей обессиленно лежало на голых камнях.

— Пол подогревается, — поспешил заверить Бхндар, заметив мой ужас при первом визите в больницу, — он здесь даже теплее, чем в их зимних жилищах.

— А есть «зимние жилища»? — удивилась я.

— Ну конечно, под каждым выгоном. Здешние зимы для людей не подходят, замерзают. Приходится держать их в подземных стойбищах. Полгода, даже больше. Но так не хватает солнца. Надо добавлять в еду витамины, иначе болеют. А любая болезнь — плохая кровь, начальство не любит, сильно.

Начинала я с дежурств в приемном покое. Самым младшим регистратором, под началом у всех, кого только можно, а уж властолюбия Лунным эльвийкам было не занимать. Но это было не важно. В те первые дни многое было не важно. Я смогу получить выбранную профессию, работать по специальности. Да, в этой больнице своя специфика, и многое принять тяжело. Но ведь и в обычных больницах о смертях и неудачах знают многое. И врачи привыкают, обзаводятся толстой шкурой и здоровым цинизмом, и работают. Просто работают, без истерик.

Вот и я привыкну. Да, мир такой, и я не могу его изменить, но эти люди, лишенные почти всего человеческого, болели не реже тех, кому в этом мире еще позволено именоваться людьми, и я смогу хотя бы облегчить им боль. А значит, надо учиться, работать, перенимая опыт. И привыкать.

И я заставила себя отключиться от социальной сферы, и сосредоточилась на медицине. Только на медицине. Каждую свободную минуту читала книги, рекомендованные Бхндаром, мучительно продираясь сквозь эльвийскую терминологию. Бхндар помогал при любой возможности, учителем он был терпеливым. Вот только человеческих терминов он не знал, и вместо прямого перевода непонятного мне слова ему приходилось давать развернутые определения понятий, а мне уже самой предстояло соотносить их со знаниями, полученными в Стране Людей. Однако постепенно я перестала привязываться к человеческим терминам и человеческим знаниям, все глубже погружаясь в тонкости медицины в эльвийском ее варианте.

А поднимая глаза от книг, бросала взгляд в окно. Стол мой стоял к нему вплотную. Это место в любом человеческом коллективе было бы самым желанным. А вот здесь популярностью не пользовалось. Лунные предпочитали держаться подальше от солнечного света. И на мое желание передвинуть выделенный мне стол поближе к подоконнику хмыкнули весьма неодобрительно, но не возразили. И солнечный свет лился на меня из окна, а я радовалась ему, даже когда становилось жарко. Понимала, что рано или поздно и меня ждет повышение, больше похожее на понижение, а оттуда солнца уже не увидеть. Вот только из окна были видны лишь стада, стада, стада. Люди-животные, до самого горизонта. Но я смотрела и не отводила взгляд. Да, эти люди живут так. Да, и я так однажды жила. А могла бы жить до сих пор. Жизнь бывает разной, и редко когда справедливой. Но жить люди хотят всегда, ища хорошее в любом положении. Так пусть с моей помощью хорошего в жизни этих людей будет чуть больше.

Присутствуя на первичном осмотре, проводил ли его Бхндар или другой доктор, регистрируя поступающих в клинику, спеша с мелкими поручениями в ту или иную часть заведения, я постепенно разбиралась в структуре больницы.

Врачей в этой клинике было семь, не считая главного. Бхндар был одним из тех, кто работал в Общем отделении, и как только я освоюсь, восстановлю-выучу азы ухода за различными категориями больных, меня ждет перевод именно туда. Медсестрой, понятно. До должности врача мне понадобятся еще годы теории и практики.

В Общем лечили всех и вообще от всего. Помимо существовали лишь Инфекционное, Восстановительное и Родильное.

Последние два, как наиболее важные для вампиров, имели каждое по огромному подземному этажу и пользовались повышенным вниманием медперсонала. Рождение новых рабов было поставлено на поток, смертность в родах отсутствовала, тут вытягивали даже самые сложные случаи. Впрочем, их старались не допускать, слишком велико было наказание врача за ошибку, и к родам допускались только признанные здоровыми женщины.

Восстановительное специализировалось на проблемах тех, кто удостоился чести стать ужином Великих. Тут не только помогали восстановить природный объем крови в организме, но и занимались лечением всех тех осложнений, к которым острая кровопотеря время от времени неизбежно приводила. Сердце, почки, печень, проблемы центральной нервной системы. Восстанавливали. Всех, кого только можно было — восстанавливали. Чтобы после можно было использовать вновь.

Стада принадлежали авэнэ, однако пользовались ими все, кто находился под покровительством дома Ставэ, а таких было немало. И потому работа в отделении была практически всегда. И младшего медперсонала там было в избытке.

Инфекционное мало отличалось от тех, что мне доводилось видеть на родине. Наличием лекарств, которые людям и не снились, разве что. Впрочем, это во мне уже личные переживания говорили. Лекарства здесь все были специфические. А вот отношение к инфекционным болезням — как к стихийному бедствию. Задача выявить все случаи, локализовать и выйти без потерь неизменно ставилась начальством как архиважная, сотрудники этого отделения регулярно прочесывали стада в поиске потенциальных клиентов.

А вот то, что пренебрежительно именовалось «прочие болезни», особым вниманием не пользовалось. Да, вроде бы тоже надо лечить, ведь во главе угла, как я поняла, минимизация потерь. Но здесь… следили не так уж строго. Формулировка «лечение не имеет практического смысла» использовалась здесь гораздо чаще, чем в любом другом отделении. Обычно это был приговор. Их отбирали на первоочередную еду, и в Восстановительное они больше не возвращались.

Детей, кроме новорожденных, в этой больнице не бывало. Их содержали где-то отдельно, и врач у них там был свой.

Первые месяцы моей новой жизни больница поглотила меня целиком. Надо было столько выучить, столько суметь, со стольким разобраться. И вечерами мы часто сидели с Анхеном в его кабинете, на вершине его сказочной башни, занимаясь каждый своим, но неизменно вместе. Порой он бывал слишком занят, и, с головой уйдя в какие-то свои бумаги, даже не слышал обращенного к нему вопроса. Я не настаивала. Я знала, что как только он освободится, он сам с радостью предложит мне свою помощь. Его советы, уточнения, пояснения были важны. Так же, как и его спокойная уверенность в том, что я со всем справлюсь и у меня все получится. Как и его улыбка, за которую — полцарства. И каждое его прикосновение, заставлявшее мир сужаться до пределов наших тел.

В выходные он порой увозил меня за город, и мы бродили с ним вдвоем в диких лесах, которые хоть и напоминали Анхену леса его родины, были все-таки «не такими». А он вспоминал те — давно сгинувшие, как и весь его мир. Вспоминал себя — юного эльвина, с его мечтами, надеждами и фантазиями. Вспоминал своих детей… Но ту, что звала его ласковым «Нэри», в своих рассказах он не упомянул ни разу. Даже имени своей первой, и, по сути, единственной жены — ведь Арчара так и не родила ему детей — он ни разу не произнес, оставляя память о ней только себе.

Несколько раз в этих дальних прогулках мы встречали медведей. Те, похоже, просто не чувствовали нас, умиротворенные вампирской аурой, и можно было подойти совсем близко, не привлекая внимания зверя. Впрочем, нам ничего не грозило бы и вздумай медведь напасть. Реакция вампира была быстрее, и мы просто взмыли бы вверх, не связываясь с рассерженным хищником.

А я вспоминала других медведей, тех, с которыми так и не встретилась в Сияющих горах. Чудом не встретилась, и лишь потому жива. Впрочем, с Анхеном о тех днях мы больше не говорили, словно решили забыть обо всем, что стало причиной и следствием наших фатальных с ним разногласий. О Лоу он не желал упоминать тоже. А я… а я, наконец-то обрела мир и спутника, который был мне всего дороже, и вовсе не стремилась больше терять ни того, ни другого.

За Бездну мы больше не летали. Я как-то спрашивала, но Анхен отговорился, что сейчас это несколько сложно, не совсем удобно и лучше потом. Я не настаивала. Когда будет можно, он скажет. Ведь он же знает, как для меня это важно. А пока и в самом деле было много работы, учебы, с непривычки я уставала, и когда выдавалась свободная минутка, хотелось просто побыть в покое в обществе того, кого я любила.

И мне было с ним хорошо, действительно хорошо. И только одно омрачало. Гости. В этом доме слишком часто бывали гости.

Я избегала их. Просто пряталась там, где, как заверял меня Анхен, я никого не встречу. Он ни на чем не настаивал, лишь недоумевал, почему я не хочу даже поздороваться.

— Я просто тебя представлю, Лара. Никто не коснется тебя и пальцем, и слова лишнего сказать не посмеет, будь уверена. Ну вспомни, мы же уже встречали вместе гостей, ничего страшного тогда не случилось.

— Да. Да, я помню, конечно. И я тебе верю. Но лучше… Лучше, все-таки, без меня.

И опять уходила. У меня были учебники, были тетради, мне еще столько всего надо было учить…

— А завтра Риньер приедет, — сообщил как-то Анхен, вновь поднимая больную тему. — Ты ведь его не забыла? Твой бывший новоградский куратор. Прошлый раз вы общались весьма дружески, почему бы не продолжить? Ну хоть пять минут о погоде?

— Да, я помню его, конечно. Ты еще назначил его Верховным Куратором вместо себя.

— Ну, не назначил, а рекомендовал его кандидатуру Владыке, — чуть усмехнулся Анхен. — Так ты составишь нам компанию? Хоть ненадолго?

— Нет. Нет, пожалуйста, Анхен, только не с ним, — запаниковала я. — Ну пусть у меня хоть о нем светлые воспоминания останутся!

— Лара, да ты о чем вообще? — Анхен искренне меня не понял. — Я тебе просто поговорить с ним предлагаю, ничего кроме.

— Я поняла. Но давай не будем, ладно? Тебе ведь этот разговор сам по себе не важен, правда? Ему тем более. И я ничем вас не подведу, если откажусь… А за пять минут можно столько всего лишнего услышать… А Риньер мне нравится, ты прав, он всегда был мне симпатичен. Просто давай… так все и оставим.

— Нет, оставлять не будем, — он подошел вплотную, внимательно вглядываясь в лицо. — Ты прежде никогда никого не боялась. Могла не любить, могла осуждать. А теперь… ты не просто опасаешься знакомиться с новыми вампирами. Ты даже старых знакомых панически боишься, — он осторожно взял мое лицо в ладони, будто пытаясь прочесть ответ в глубине моих глаз. — Что случилось, Ларис? Кто тебя так запугал? Где? Когда?

— Да не запугали, нет, — я пытаюсь вывернуться из его рук. — Просто хочется избежать возможных негативных эмоций. Ну, я вроде норму по ним уже перевыполнила, имею право на столь скромное желание…

— Ларис, — руки он опускает, но с вопросом не отстает. — Просто расскажи мне, что было, а я буду хотя бы знать, как реагировать.

— Да ничего не было, — устало присаживаюсь на ближайший диван. — Две неудавшихся попытки изнасилования и предложение сыграть в байяту, высказанное не в самой вежливой форме к делу ведь не приобщить, верно? Чего не случилось, того не случилось…

— Что?? Какая байята? Лоу с детства от этого воротило… Кто угодно, только не он!

— Да не он, не он, кто же спорит, — несколько обалдевши, смотрю на этого папочку. Который Лоурэла проклял, знать не желает и слышать о нем не хочет. — Приятель его один. Там вообще много было всяких… приятелей, приятельниц и просто хороших знакомых. Из них аппетита я не вызывала разве что… ну… у Низших, наверное. И то не факт, так, предположение…

— «Там» — это где? — протянув руку, Анхен притягивает к себе ближайший стул и садится напротив меня с таким видом… что мне это допрос немного напоминать начинает. И говорить хочется все меньше.

— Там… Там — это в том месте, где Лоу пытался сделать, в общем-то то же, что и ты: включить меня в местную жизнь, ввести в местное общество… Твой опыт с больницей пока гораздо удачнее.

— Ну, я благодарю, конечно, за комплимент. И не могу не признать, что ты стала гораздо дипломатичнее, — сарказм светлейший авенэ скрывать и не думает. — Но вопрос тот же.

Да тот же, так тот же. Если хочется. Рассказываю. И про раскопки, и про танцы, и про Рин. И даже про излишне кровавый финал…

Молчит. Слушает. И снова молчит.

— А знаешь, — медленно, словно подбирая… даже не слова, тему своего высказывания, начинает, наконец, Анхен, — есть во всей этой истории один момент, на который я не отказался бы поглядеть лично. Даже попросил бы исполнить его для меня. На бис.

— Это какой же? — если он хотел меня удивить — у него получилось.

— Этот малолетний паскуденыш, стоящий перед тобой на коленях! Танцующий, целующий, говорящий… Знала б ты, сколько крови он нам с Арой попортил…

Нам с Арой? А впрочем… двести лет совместной жизни — это достаточно много, чтоб там уместились не только ненависть и отторжение. До того, как порвать ее фото, он еще сто лет их хранил… Да и не о ней мы сейчас.

— Паскуденыш? Это Лирин, что ли?

— Лирин, Лирин. Уж не знаю, на какой помойке они с Фэром его откапали, но сделали они это еще в крайне нежном возрасте. И с тех пор я был вынужден терпеть в своем доме не только его, но и его крайне развернутую и неимоверно аргументированную критику самой идеи Страны Людей, как проекта полностью несовместимого со здравым смыслом. Он всю свою сознательную жизнь так стремился не считать людей за людей — не то, что каждым действием или словом, каждым жестом буквально… И все же сломался, мерзавец!

— Просто жажда.

— Неет, Ларис, не просто жажда. В том-то и дело, что даже до этого зазнайки наконец дошло, что не просто жажда, что есть нечто еще в отношениях между людьми и вампирами, то, чего зубами не высосать и руками не пощупать… Ну да дракос с ним, болезным. Я другого не понимаю, почему ты мне сразу все это не рассказала?

— Сразу? Это когда ты злой был на весь свет, что тебе меня не выдали? Да как-то была не готова желать им смерти…

— Добрая ты у меня, Ларка, — саркастически тянет он. — Вот чего не отнять — того не отнять. Особенно бываешь добра к тем, кто искренне тебя любит… Лар, если бы я убивал каждого, кто мне чем-то не угодил, живые существа на этой планете давно бы кончились, — он вздохнул, поднялся со своего стула, перешел ко мне на диван, сел рядом, приобнял. — На самом деле я рад, что ты не весь прошлый год взаперти просидела в той хибаре, но хотя бы… Сколько? Месяц?

— Три недели.

— Хоть три недели провела в обществе, состоящем больше, чем из одного вампира. Мне жаль, что они напугали тебя. Мне очень жаль, что некоторые из них были столь несдержанны, что пытались взять желаемое насильно. Но мне кажется, ты неправильно расставляешь акценты. Изначально неправильно.

— Да? И как же это?

— Ты ассоциируешь их желание исключительно с голодом. Жаждой крови как жаждой еды и насыщения. И оттого ощущаешь себя тем кувшином, из которого каждый стремиться выпить. Но для вампира желание и голод — не синонимы. Желание — это все же тяга, основанная на сильнейшей симпатии. Пусть физической — но симпатии. Это приглашение к диалогу, к полилогу. Это именно жажда познания — в том числе физического познания на вкус и на ощупь. Мы не стремимся познать абсолютно каждого, но того, кто дорог и интересен. А будь это иначе — не было бы смысла танцевать бесконечные танцы, и снимать отдельно каждую бусинку… Мне жаль, что ты не можешь ответить на это желание, но, по крайней мере, бояться или опасаться его не надо. На самом деле, каждый раз — это просто комплимент тебе. И бедняга Фэр, признаваясь тебе в своих желаниях, всего лишь хотел сделать тебе приятное, повысить твою самооценку. Представляю, как поразила его абсурдность твоей реакции. Полагаю, он ее так и не понял, несмотря на все объяснения друга.

Наверное, несмотря на все объяснения, я и сама чего-то, все-таки, так до конца и не пойму. Или пойму, но вот принять…

— Скажи, а если бы Фэр… опять же, что бы сделать мне приятное и повысить самооценку… все же стал одним из моих любовников, ты отнесся бы к этому так же спокойно?

— Ну, мы можем это проверить. Хочешь, позовем его в гости? У меня нет особых планов на конец недели. А впрочем… могу даже оставить вас вдвоем, если ты хочешь провести время «более по-человечески».

— Вот так все просто?

— Если это поможет тебе меньше дичиться вампиров — то да. И если ты не хочешь встречаться с Риньером только потому, что боишься услышать от него, что он предпочел бы видеть тебя в своем саду или в своей постели, так начни встречаться хоть с Фэром — ведь он тебе это все уже сказал.

— Ну хорошо, ну допустим я такая неотесанная человеческая девочка, что глупо пугаюсь изысканных вампирских комплиментов. Но как быть с теми, кто на комплименты — даже изысканные вампирские — себя не разменивали? Кто просто хватал и волок?

— Кроме того, что ты, надеюсь, понимаешь, что в моем доме подобное невозможно?

— Лоу тоже казалось, что его покровительства довольно. А в аниарском храме так казалось и тебе.

— Мы, вроде, решили не ворошить прошлое. Что толку ходить по кругу? И мой дом — не храм, здесь я — единственный хозяин, — и столько убежденности было, что «никто и никогда», что захотелось поверить. Очень-очень захотелось. И я поверила. Ну, в самом деле, ведь он же не просто Анхен, он Анхенаридит ир го тэ Ставэ, авэнэ Эльвинерэлла, кто посмеет перечить ему в его собственном доме?

— Что же до сути твоего вопроса, — продолжил меж тем авэнэ, — то недорослей, хотевших твоей лунной крови, оправдывать ни в коей мере не собираюсь. Эти да, хотели лишь насыщения, ничего больше. И потому имена их из того же Лирина потом все же вытрясу и доступ им в Страну Людей еще лет на двести точно закрою, пусть сдержанности учатся. У вас там, знаешь ли, каждый день у кого-нибудь месячные, дня не бывает, чтоб не то, что на курсе — в одной из групп любого курса — ни из одной девы кровь не хлестала. Так что нечего им там расу позорить.

— А Нардан?

— Ну а что Нардан? Его и так уже откуда можно выгнали, по поводу тебя ему и без меня давно все объяснили, от того, что я больнее ударю, лучше до него не дойдет, так что и ворошить?

— Вы близко знакомы? Я так поняла, он работал в Светлогорском университете, вы не могли не пересекаться…

— И выгонял его из этого университета тоже я. Хотя должен был Гоэрэ, конечно. Но тут он «повода не видел». А у нас уже даже анекдоты ходили… Знаешь, есть препараты, стимулирующие преждевременный приход лунной крови. Так вот говорили, будто их создали специально ради Нардана — чтоб ему было удобней экзамены принимать. Поскольку он их только за лунную кровь и ставил: у кого вкуснее, тому и пять, а кого ждать пришлось две недели, тому и три.

— А как же юноши?

— А юноши — старым проверенным способом. Но знаешь, отбоя от желающих быть в его группе все равно не было. Вот только знания у них в итоге были крайне отрывочными, ведь на экзамене ж они не требовались, — усмехнулся, вспоминая, видимо, какие-то подробности той истории. Но углубляться в тему не стал. — И опять же, Ларис, в этом доме никакой Нардан не решит, что мое слово ему не указ. А все остальное — это просто комплименты твоему очарованию, которое даже самых стойких вампиров не оставляет равнодушными. Так к этому и относись.

Потом он целовал, словно доказывая, что и его мое очарование равнодушным не оставило, и даже выцеловал у меня обещание начать встречаться с его друзьями. Хотя бы только формально.

И мы беседовали о погоде с Риньером… О, нет, со светлейшим Риниеритином — на всякий случай я решила не сокращать его имя даже в мыслях, потому что… о погоде, не более. И еще с какими-то светлейшими вампирами… И я даже постаралась принять за комплимент некие весьма сомнительные откровения очередного «друга». И высказывания его подруг на тему «какая-то она у тебя худенькая» или «…бледненькая. А питается хорошо? У меня вот, помню…»

Но вот что делать с тем, что потом они весело проводили время в залихватских постельных танцах? Меня звали, понятно, меня приглашали. Ну а нет — так нет. В конце концов, мне же выдали для забав Фэра…

Фэр приехал, отказываться не стал. И пришлось ему довольствоваться совсем «не вампирской» мной, которая в постель его не тянула, поцелуев не жаждала, а все спрашивала, спрашивала — обо всех, обо всем…

Он отвечал, ему было не жалко. И про Рин, так и не расставшуюся с мечтой покорить однажды прекрасного коэра, и про самого прекрасного, все-таки не вынесшего ее атак и… нет, не сдавшегося, но выгнавшего ее «домой, к родителям», придравшись по какому-то формальному поводу. Про хмурого Лирина, искавшего увеселений на охотах, и про велеречивого профессора, отыскавшего в том склепе какое-то уникальное навершие шаманского жезла, из бронзы, чей состав был абсолютно нехарактерен для данных мест…

— Да что ты все цепляешься к его бронзам? — не выдерживаю я.

— Сам он к ним цепляется, — отмахивается Фэр. — Понятно там все уже с этими склепами и курганами. А меж тем приборы фиксируют следы человеческой деятельности в полутора метрах ниже уровня пола погребальной камеры…

Не выдерживаю, смеюсь:

— Он про бронзы, ты про приборы, Рин про Лоу, Лирин про еду — ну ничегошеньки у вас не меняется, будто и не уезжала.

— А должно меняться? — судя по тону, он слегка обижен, что я его перебила, не дослушала про приборы. И, видимо, поэтому тему он не продолжает, переводит разговор на меня.

Я не возражаю, я рассказываю ему про больницу, про Бхндара, про странности судьбы, вновь сведшей меня вместе с тем самым доктором, что лечил меня некогда в стадах…

— Самого главного не рассказываешь, Лар. Как Анхен? Вернее — как ваша с ним жизнь? Помнится, весной ты боялась его до дрожи.

— Его, — киваю я. — Или нашей с ним жизни. Или того, что в этой жизни опять что-нибудь пойдет не так, и я вновь увижу самую темную его сторону. Или что вновь придется выбирать между плохим и наихудшим, и я вновь не сумею сделать правильный выбор. Или что я опять все испорчу…

— Разве за все в ответе только ты?

— Да нет, Фэр, — улыбаюсь я, — разумеется, нет. Просто, понимаешь, что проще: изменить его или измениться самой? Я не могу изменить его взгляды или черты его характера — они формировались столетиями, мне не осилить. Когда-то я была так наивна, что думала, что смогу — и это всегда приводило к беде. Больше нет, — решительно качаю головой, — таких иллюзий я не строю. Вот только, когда он вновь ворвался в мою жизнь, я поняла, ощутила, осознала — без него и жизни-то нет. А значит, вопрос ровно один: что я могу сделать для того, чтоб с ним эта жизнь была? Как мне поступать, реагировать, действовать? Я не управляю им — но собой пока владею. Вот и стараюсь стать той девой, которую он хотел бы видеть рядом. Да, пока не во всем выходит правильно действовать, но хотя бы реагировать правильно я уже научилась.

— Правильно — это как?

— Чтобы не огорчать, не раздражать. Чтобы получить тот итог, какой я хочу: мир и гармонию в наших отношениях.

— Любой ценой? — скептически смотрит на меня Фэр.

— А что дороже счастья с любимым? А главное, сам смотри: вот уже почти два месяца мы вместе, и нам хорошо, мы счастливы…

— Действительно счастливы? И я могу больше не опасаться за мою маленькую розу?

— Когда это я стала твоей розой?

— Увы, не стала, — притворно вздыхает Фэр. Или не притворно, кто его разберет. — Сорвали без меня.

Он улетел под вечер, не позволив себе ничего, кроме объятий и пары невинных поцелуев, а я вернулась к своим тетрадям и учебникам. Но, сидя с Анхеном в его кабинете, бросая время от времени взгляды на его профиль, склоненный над вампирским блокнотом, все возвращалась к тому вопросу, все раздумывала, а счастлива ли я? И ловила его одобряющую улыбку, и сердце замирало, словно впервые. И я понимала — да, действительно да, вот оно, мое счастье, мой мир, моя жизнь.

Ну а гости? Да дракос с ними, привыкну. Подумаешь, постель он делит… А кабинет он делит со мной, и достаточно просто протянуть руку…

Протягиваю. Скольжу пальцами по его кисти, невесомо оглаживаю запястье… И попадаюсь, в мгновение ока оказавшись на его коленях, в кольце его рук.

— Вот что за вредная девочка, — его дыхание щекочет мне ухо. — Фэра она, значит, не хочет.

— Неа, — мотаю головой, — не хочет.

— И время, отпущенное на отдых, тратит впустую.

— Ну почему же сразу впустую?

— А потому что нерастраченная сексуальная энергия никуда не делась… — его язык скользит по краю уха от мочки вверх, заставляя замереть от удовольствия. — И теперь мешает нам обоим работать.

— Как говорила мне одна дева, — я тоже знаю эту игру. И мои губы шевелятся в миллиметре от его, но все же не касаясь, — вампир обязан ублажать своего человека сам, денно и нощно, не перекладывая эту обязанность на других.

— Странная дева, — его пальцы скользят по моим волосам, расплетая косы, высвобождая пряди, — мне казалось, все ровно наоборот.

— Казалось, только казалось, — мои пальцы скользят не по волосам, по пуговичкам его рубашки… и по коже его груди… и даже не замечают, как сбивается чье-то дыхание… особенно, когда мой язык начинает скользить вдоль его ключицы… и спускаться ниже. А пальцы… Резкий рывок, и я уже не на коленях, я на столе, и блокнот отлетает куда-то в сторону, и пуговицы моей кофты тоже отлетают. И его руки ложатся на грудь, и его губы сливаются с моими… И предметный мир, и очередность действий — все исчезает в мареве страсти, есть только жар его тела рядом с моим, есть только мед его поцелуя, которым я никак не могу напиться, есть миг единения, пронзительный и прекрасный. И моя кровь, бегущая по его венам, и его жажда, струящаяся по моим… И пронзительный крик, вспарывающий пространство, и осколки звезд под сомкнутыми веками, и даже в небытии — отзвуки бесконечного счастья…

А на работе меня ждет повышение. То самое, с понижением больше схожее. Минус первый этаж. Прощай, солнышко. И даже то, что зарядили дожди, не слишком-то помогает. Внизу мрачновато. Освещение есть, вот только не слишком яркое. Помещенные на стенах гротов светильники, выполненные в виде огромных синих кристаллов, заполняли пространство мертвенным голубоватым светом. Так приятней для глаз, пожимали плечами Низшие. Ну а мне порой зрение приходилось напрягать, чтоб разглядеть какие-то детали.

А впрочем, ничего особо красивого меня там и не ожидало. Азы. Смена пеленок под теми, кто не в состоянии встать. Гигиенические процедуры для них же (вот тут впервые малодушно порадовалась, что одежда на больных отсутствует как класс). Помощь в кормлении. Раздача лекарств. Перевязки. Наконец, даже уколы.

И, вроде, все получалось, ведь, несмотря на специфику, те же люди, те же больные, помощь которым я выбрала некогда своей профессией. Вот только… штрихи, детали…

Первый раз меня вызвали к светлейшему главврачу, дабы сделать втык… за разговоры. Я слишком много говорила с больными. Я говорила с ними на правильном человеческом языке. А это, по местным нормам, недопустимо. Минимум слов. Команды. Без склонений-спряжений-связок. Ни человеческой речи, ни человеческого обращения. Они — животные, и это больница, а не школа.

— Но как же так? — плакала я дома. — Как же так?

— На самом деле все просто, Ларис, — вздыхал Анхен. — Цинично, но просто: чем меньше они себя осознают, тем естественней воспринимают свое положение. Ты ведь не в силах это положение улучшить, верно? Так не очеловечивай их, это не принесет им счастья.

— Так их можно… очеловечить?

— До какой-то степени да, — пожимает плечами вампир. — Правильно говорить, есть ложкой, носить одежку… А смысл? Они все равно еда, и по-другому не будет.

Киваю. Но не могу не спросить:

— А вот если бы… если бы удалось создать искусственную кровь, и едой они бы быть перестали… Ведь перестали бы, верно?

Он кивает.

— Тогда их можно было бы «очеловечить»? Ну, научить быть людьми не только на уровне ложки-одежки? Чтоб они могли жить самостоятельно, создали бы какое-то общество?

— Нет, Лар, только стаю, общества им не создать, в уже созданное не влиться. Их уже даже читать-писать научить невозможно…

— Тогда почему с ними нельзя говорить?

— Лар, давай не будем по кругу. Таковы правила. Просто прими. Ты врач, а не учитель.

— Я медсестра.

— Пока да. Ты не считаешь этот опыт полезным?

— Разве я это говорила? — пожимаю плечами. — Ты меня «повысил».

— Я тебя еще повышу. Но чуть позже, спешить не надо. Лучше иди-ка сюда, — он утягивает меня на колени. — Ты уже думала о специализации?

Обнимаю его. Прижимаюсь, глубоко вдыхаю его запах. Тепло его тела, тепло его взгляда — только это имеет значение.

— Ну, какая у вас тут специализация? Куда ни глянь — специалисты широкого профиля… — вздыхаю. Задумываюсь. — Но знаешь, из того, что есть, я бы, пожалуй, выбрала работу в Восстановительном.

— Спасать людей от последствия встречи с вампирами? — он целует меня в шею, явно настроенный организовать мне и «встречу с вампиром», и «последствия».

— Да если бы, — вздыхаю я. — Всего лишь реанимировать их для новой встречи…

— Лар, вот опять не на том акценты, — недовольно поправляет он меня. — Они и рождены для встреч с вампирами, их кормили-растили для этих встреч. И ничем, кроме «встречи с вампиром» их жизнь по определению закончиться не может. Но скажи, вот по-твоему, жизнь сама по себе имеет ценность? Что лучше — никогда не рождаться или прожить хоть сколько-то, но чем больше, тем лучше?

Смотрит на меня вопрошающе. А я… Проще всего сказать, что лучше и вовсе не рождаться. Вот только сама для себя я смерть не выбрала. Было однажды в порыве отчаянья, но… ведь с горы не спрыгнула, в озере не утопилась. Осталась жить, даже не имея впереди ничего. Так как же за других я могу выбрать иное?

— Вот и отношение к отделению Реанимации должно строиться именно на этом, — наставительно продолжает Анхен, убедившись, что я определилась с ответом. — Главное — не встреча с вампиром, которой неминуемо кончится их жизнь. А то, что пока жизнь не закончилась, она продолжается. Благодаря тебе в том числе, — он примирительно целует меня в висок, словно подводя итог беседы. — А конец — он бывает у любой жизни. Просто у них он определен, а у нас с тобой — нет. И никому не известно, чей страшнее.

Я соглашаюсь, он прав, надо думать о хорошем. А что может быть лучше, чем губы любимого, ласкающие твое ушко? Быть может, руки, заинтересовавшиеся твоей грудью? Ах, нет, его глаза, в которых тонешь, как в омутах, не осознавая уже, где там губы, где руки…

Вот только в больнице любимого не было. И стоматолога там не было тоже. Ну не называть же таковым любого Низшего, способного взять клещи и выдрать зуб? Офтальмолога не было. Не все ли равно, как видит потенциальная еда и видит ли вовсе? Ну а совсем уж проблемный глаз можно и удалить.

Вообще, удалить можно многое. Можно камни из почки, а можно и почку. А что, их же две. И если со второй все достаточно хорошо, чтоб больной дожил до обеда — то он просто будет заявлен одним из первых в списке блюд на этот обед. Вот только очередь «на обед» набиралась таким манером порой излишне внушительная. Одними пациентами все же не накормишь. Надо бы и здоровыми разбавлять.

И тогда первым делом — запросы: не ожидается ли банкет? Вдруг нормы потребления резко возрастут? Ну а нет, значит, нас ждал обход. Светлейший Андородэус изволял покинуть свой залитый солнечным светом кабинет и в сопровождении врачей обходил больных. Искали, кого же все-таки вылечить.

Ну а Бхндар — он был хорошим врачом. И он умел лечить, и он умел сочувствовать. Но он слишком давно работал в этой системе. Собственно, он только в этой системе и работал. Он лечил еду для своих господ. И он тоже не видел смысла пролечивать каждого.

— Можно вылечить острый приступ, это да, — объяснял он мне. — Но дальше? Что раз прохудилось, то будет рваться вечно. И острая форма перейдет в хроническую. И кому ты тогда скормишь хроника? И кто будет в ответе за напрасно протраченные ресурсы?

— Но ведь можно вылечить и хронических…

— Не всех. А главное, зачем? Здесь семь врачей на тысячные стада. Задача — не плодить хронических больных, чтоб потом тратить время на их излечение, а вовремя намечать потенциально опасных, и вовремя утилизировать их, пока они еще здоровы.

Киваю. Что еще я могу сделать? Здесь их законы, их правила, а я учусь. Учусь…

Не помню, когда у меня начали дрожать руки. Тремор был небольшой, и проявлялся лишь временами. Работе не мешал, я даже уколы делала четко. Просто концентрировалась предельно на процессе — и дрожь отступала. Ну а в свободное время — да мало ли? Усталость, пройдет. Даже в голову не брала.

Были проблемы и серьезнее. Меня опять вызывали к главврачу. На этот раз — за излишнюю эмоциональность, особенно — «эмоциональность негативную». И я признавала, что он прав, да и те, кто на меня ему настучал — правы тоже. Я не имела права демонстрировать пациентам свои эмоции. Даже если знала, что кого-то решили не лечить, а просто покалечить, потому как «все равно съедят». И училась сдерживать эмоции. Сдерживать чувства, сдерживать мысли.

Дома тоже старалась сдерживаться. Не думать о больнице, а если думать — то только о хорошем. Я ведь хотела стать врачом. Анхен помог мне продолжить учебу, дал возможность сочетать ее с практикой. А я опять не вписываюсь в очередные рамки, недовольна очередными правилами! Надо уже взрослеть. И принимать то, что есть. И не огорчать Анхена своей неспособностью прижиться в очередном месте.

И я улыбалась ему. Как он учил — всем сердцем. Не говорила о проблемах, но делилась успехами. Ведь они были, правда. Мне поручали чуть больше, я справлялась с изучением очередного раздела. В конце концов, кого-то из «моих» пациентов все же вылечивали, и отправляли «домой», а не на еду, и я делилась с Анхеном своей радостью, что вот эта жизнь — еще продлится.

Вот только руки дрожали все больше. И я уже не могла подавить эту дрожь никакими усилиями. И Анхен заметил.

— Что случилось? — спросил он неожиданно, прерывая мой восторженный рассказ о том, как Бхндар впервые позволил мне присутствовать на операции.

— Да ничего, вроде, — пожала плечами с искренним недоумением. — Операция прошла успешно, я потом…

— Правда? А с руками тогда что?

А руки лежат на столе и выбивают дробь. Прятать поздно. Смотрю на них, как на предателей, подбираю слова…

— Устала, наверное. Переутомилась. Слишком много информации, впечатлений, эмоций… После большого перерыва — и такая активная жизнь…

— Так почему не сказала, что устала? Прервись. Просто побудь неделю дома, отдохни, займись чем-нибудь другим… У Лоу ты рисовала, помнится. И даже неплохо. А здесь и карандаш в руки ни разу не взяла…

— Так времени нет.

— Вот и я про то. Прервись с учебой. У меня в кабинете до безобразия голые стены. Нарисуй для меня… на твой выбор, что хочешь. И я перестану завидовать этому мальчишке, что у него твои картины есть, а у меня — нет.

— Да какие «картины», так… И ты сам отказался их взять.

— Ты их рисовала не для меня, — губы сжимаются в тонкую линию. — Зачем они мне? Вечно вспоминать тебя в его доме?

— Хорошо, нарисую, уговорил, — обнимаю его, прижимаюсь к нему. Чтобы чувствовал, что я здесь, с ним. — И не ревнуй, вампирам не полагается.

— Да при чем тут ревность, Лар? — вопрошает устало. — Подлость трудно простить.

Я целую. Не хочу, чтоб он вновь вспоминал. Все в прошлом, мы же решили.

— Справишься с заказом за неделю? Я как раз в четверг вернусь…

— Ты уезжаешь? Сегодня?

— Нет, через пару дней. А сегодня я полностью твой…

Нет, не полностью. Вечером его вновь посетили гости. А я вновь прогулялась с ними по саду, и оставила их с Анхеном в гостиной «углублять дружеские связи». Ничего. Мне, в самом деле, надо отдохнуть. И подумать, о чем будет та картина.

Картина не вышла. Тремор не проходил, я не могла рисовать. Карандаш скользил по бумаге непредвиденными зигзагами, я перепортила кучу набросков, так и не сделав ничего путного. Хотя, если уж совсем честно, толковых идей тоже не было. Так что может быть, проблема была именно в этом.

Анхен огорчился. Не отсутствию картины, подозреваю, она не слишком-то была ему нужна. Но тому, что лучше мне, на его взгляд, не стало.

— А может, ну ее, эту больницу, — предложил он, усадив меня к себе на колени и медленно расплетая мои длинные толстые косы. — Далеко не все, о чем мы мечтаем в юности, выбирая дело всей своей жизни, оказывается действительно нам нужным или подходящим. В детстве просто все. Думаешь: вырасту, выучусь, и всех-всех спасу. А потом вырастаешь, выучиваешься. И понимаешь, что всех — все равно не спасти. И про тех, кого не спасли — не смогли, не успели, не захотели — с каждым днем знаешь все больше. Твой личный список неспасенных растет… Кто-то может жить с этим, кто-то нет… Кто-то может смириться с тем, что медицина — это не про то, что всех спасли, кто-то нет… Так зачем себя мучить?

Задумалась. Неужели он прав, и медицина — действительно не мое? Просто детская мечта про то, как быть нужной людям? Да нет, почему она детская? Я хотела лечить, помогать, облегчать боль. И я могла. О чем уверенно ему и сказала.

— Просто, видимо, сам антураж — темные подземные коридоры, палаты-гроты с призрачным светом. Сам контингент — люди, рожденные на еду… Это, наверное, не совсем та больница, о которой я мечтала. Просто нужно перестроиться, привыкнуть… Это все переходный период, Анхен, это пройдет. Надо просто перетерпеть, я уверена.

— Пройдет… У тебя даже аура стала бледнее, — недовольно качает он головой. — Но если ты уверена, что дело лишь в «антураже»… Давай попробуем чуть изменить программу твоего обучения. Как ты относишься к акушерству?

Неопределенно пожимаю плечами. Не знаю, не думала. Да и не изучала еще этот раздел.

— Думаю, будет лучше, если ты поработаешь в Родильном. Рождение новой жизни — что может быть оптимистичнее? Помочь матери пройти через роды, помочь малышу сделать первый вздох… И у каждого твоего пациента впереди — гарантированно долгая жизнь: детство, юность — до двадцати мы их не трогаем. Так как, попробуешь? Тогда я договорюсь.

Договорился. У меня сменился руководитель. Вместо Бхндара моим обучением занялась Ндаллар'бх'нр'гхра. Надменная, как истинная Лунная, она была не в силах скрыть легкого презрения во взгляде, когда говорила со мной, но к работе своей относилась добросовестно, касалось ли это моего обучения, или ее обязанностей по отделению.

Ко всем роженицам здесь были крайне внимательны, ласка и поддержка со стороны младшего персонала приветствовались, а возникающие проблемы неизменно решались. Вариант ответа «до ужина доживет» здесь, в отличие от Общего отделения, не приветствовался. Всем женщинам здесь предстояло дожить не до ужина, а до следующих родов, а потом и еще до одних, и потому испортить им здоровье по небрежности или недосмотру никто не жаждал. Ибо было чревато.

Ну а дети… Дети — это всегда радость, и я могла часами пересказывать Анхену, как родился один, второй, третий, а у четвертого было обвитие, и воды совсем зеленые, он здорово нас напугал, но, к счастью…

— А ты не думала о том, чтоб родить своего? — огорошил он меня, не дослушав очередную историю.

Какое-то время беспомощно молчу, словно получив удар под дых, потом получается все же выдавить:

— У людей… от вампиров… не рождаются, не ты ли меня учил?

— Так и не рожай от вампира, — невозмутимо ответствует Анхен. — Я даже не стану тратить время, предлагая тебе зачать ребенка с кем-либо из людей, все равно ерунду на тему «люблю — не люблю» услышу. Но достижений медицины в области искусственного оплодотворения никто не отменял. И мы можем подобрать тебе донора с любыми внешними данными, на выбор. Хочешь — даже Петька твой необходимый биологический материал нам сдаст и не узнает, для кого. А захочешь — узнает, мне не важно.

— А что важно? — тяну время, не зная, как ответить на это предложение.

— Чтоб ты была счастлива, чтоб твоя жизнь была заполнена, — он чуть вздыхает. — Я помню, как ты смотрела на детей, когда мы были в Светлогорске. Я знаю, насколько это важно… для любой женщины…

— Только женщины?

— Не только. Но речь сейчас о тебе. И мне кажется, из тебя выйдет замечательная мать.

Мать? Я? Не знаю. Я так давно запретила себе даже думать об этом, смирившись с судьбой, что теперь… просто оказалась не готова к такому обороту. И все никак не могла понять, что же меня смущает во всех этих планах… Ребенок. Не от Анхена, я и не мечтала. Но от неизвестного донора, которого я и не увижу. И можно подобрать, чтоб отец был черноволосый и кареглазый, можно найти похожего на Анхена — хоть приблизительно, насколько возможно — и считать ребенка сыном вампира. Почти семья. Или просто семья, ведь Анхен будет любить моего малыша, я знаю, будет. А что не его… А не его ли, раз он воспитывает?..

Стоп, о чем я вообще?!

— Анхен, но ведь ребенок… Человеческий ребенок не может жить вместе с вампиром, он же сгорит! Ты говорил, тут взрослые люди сгорают за пару лет, а мой малыш…

— А твой малыш будет именно твоим малышом. И от тебя унаследует всю твою непробиваемую невосприимчивость. И все будет хорошо.

— А если не от меня? Если от биологического отца? Разве ты можешь быть стопроцентно уверен?

— Не могу, но у нас нет другой возможности проверить. Иди сюда, — он усаживает к себе на колени, обнимает. — Послушай, я все продумал. Донора выберем из тех, у кого максимально высокие показатели сопротивляемости вампирской ауре. На самых ранних сроках, пока твой организм еще служит малышу надежнейшей защитой от любого вампирского воздействия, проведем все необходимые анализы, выясним возможности ребенка. Если все хорошо — значит, спокойно донашиваешь, рожаешь, воспитываешь…

— А если нет, его что — убивать? — в ужасе хватаюсь за свой, совершенно пустой, живот. — И пытаться еще раз, «для чистоты эксперимента»? И так — пока, наконец, не получится?

— Убивать? Лар, да как тебе в голову-то пришло? У тебя на родине серьезнейший демографический кризис, развернута масса программ, чтоб улучшить ситуацию, а ты про убийство! Нет, конечно, — поцеловал меня в висок, прогоняя мрачные думы. — Ребенок, в любом случае, родится. Просто, если он не будет обладать твоей сопротивляемостью, его придется отправить в Страну Людей. Твоим родным, они не откажутся, тем более, твой отец будет знать, что ребенок твой. Либо отцу ребенка — я не зря упоминал Петю в числе возможных доноров.

— А я…

— А ты сможешь его навещать.

— Как? — интересуюсь совсем невесело. — Ты обещал, я и папу смогу навещать, а что вышло? Мы ни разу там больше не были…

— Пока это сложно Лар, я всегда говорил — не все сразу. Но дети — они очень много значат для вампиров, для всех вампиров. Даже для Владыки. И если в Стране Людей будет воспитываться твой сын — или дочь — разрешение на пересечение Бездны тебе будет получить значительно проще.

Молчу. Энтузиазма нет. Родить ребенка — и потерять его навсегда. И каждый день своей жизни ждать, что тебе разрешат его увидеть.

— Скоро, кстати, нас ждет Зимний Бал, — продолжает меж тем Анхен. — Самая длинная ночь в году, ночь поворота от тьмы к свету почиталась нашим народом еще в глубокой древности. Ее называли «Ночь поворота судьбы», верили, что от того, как ее проведешь, зависит будущее. И до сих пор это один из самых почитаемых праздников.

Киваю. Да, интересно, но сейчас к чему?

— Главный Бал, по традиции, проводится у меня. Прежде — у одного из авэнэ по жребию, теперь у меня. Без жребия, — чуть помолчал, недовольно сжимая губы и вспоминая — едва ли веселое. — Так вот, на Бал, — продолжил, встряхнувшись, — к нам приедет Владыка. И я надеюсь договориться с ним о том, чтобы на Новый Год тебя разрешили навестить родных. Обстановка праздника способствует щедрости и благодушию и сама по себе, конечно. Но все же, если во время Бала ты будешь уже беременна, договориться с Владыкой нам будет значительно проще.

— Перестань, — разрываю его объятья, встаю, отхожу к окну. — Я все понимаю, ты заботишься обо мне, ты хочешь как лучше, но сейчас это больше похоже на шантаж…

— Лара, ну при чем здесь шантаж? — недовольно морщится Анхен. — Я всего лишь обозначаю свое виденье проблемы и все обстоятельства, с этим связанные. В твоей жизни явно не хватает светлых и радостных моментов. А что может принести больше радости молодой женщине, чем рождение ребенка? Тем более, что ты действительно готова к этому. В Стране Людей твой взгляд не пропустил ни одной коляски. Сейчас ты вечера напролет рассказываешь мне о каждом рожденном младенце. Просто представь, насколько полной станет твоя жизнь, когда ты родишь своего.

— Особенно, когда его отнимут.

— Да не отнимут, Лара. Шанс, что он не сможет жить с нами, минимален. Я всего лишь пытаюсь быть максимально объективным, и потому сразу признаю, что такая вероятность есть. Крайне небольшая, но все же есть, — он тоже встает, подходит ко мне, берет за плечи. — Что же до Владыки, так мы живем не в вакууме. Ты хочешь в Страну Людей — я рассказываю, как проще было бы этого добиться. То, что рождение ребенка может оказаться аргументом в разговоре с Владыкой, никак не умаляет радости материнства и важности этого ребенка для тебя лично.

— Радость материнства? Родив ребенка-заложника? Анхен, я люблю тебя. И я на многое готова пойти и еще на большее закрыть глаза ради мира и гармонии в наших отношениях. Но соображать-то я при этом не разучилась. Родить ребенка, чтобы управлять Владыкой, не выйдет. Выйдет ровно наоборот: это у Владыки появится мощнейший рычаг, чтобы управлять нами. Не мы ему будем ставить условия, а он нам. Сейчас ты выговариваешь и выторговываешь у него мою жизнь и мою свободу перемещений, а после рождения ребенка тебе придется выторговывать у него нас двоих.

— Лара, что и как я выторговываю у Владыки — это только мои проблемы.

— Но жизнь — моя. А отца я не видела с лета.

Вывернулась из его рук. Ушла. Просто ушла, не разбирая дороги. Коридорами, переходами, садовыми тропками. И слезы застили глаза, и ничего не могла поделать.

Ребенок. Как все просто. Женщина — это ж такая подросшая девочка, ей просто нужна кукла в размер. Она будет ее нянькать и тетешкать, и будет ей счастье. А выйдет кукла бракованной — так мы сдадим в магазин и другую купим, делов то!.. А чувства ребенка, его потребности? Кем он вырастет здесь, в отсутствии сверстников, друзей, зато в окружении всеобщей жажды?.. Да, я знаю, что мне ответят. Можно родить десяток, и им будет не скучно играть друг с другом в огромном доме и сказочном саду над облаками. Но когда они вырастут — что с ними будет, когда они вырастут? А что будет со мной — и с ними — когда их просто у меня заберут? Под любым предлогом, от «Владыка велел», до «им нужно учиться в человеческой школе». И я должна буду поверить, что так лучше, потому что, если я перестану верить Анхену, что у меня останется?..

Он за мной не пошел. Дождался, когда вернусь сама.

— Успокоилась? — поднял глаза от своих документов. — Не надо все воспринимать в штыки, Лар. Плохая привычка. Мне казалось, ты уже от нее избавилась.

— Прости, — села на диван, стоящий вдоль стены, вздохнула. — Но беременеть к Зимнему Балу я не буду. Беременеть, в надежде вышибить из Владыки слезу умиления, я не буду тоже. Уж извини, но не верю я в эти слезы… И, в любом случае, — поспешила продолжить, видя, что он собирается возразить мне, — я не готова к тому, чтобы иметь детей. Чтобы иметь их здесь, сейчас, абы от кого и с непонятной целью. Детей рожают от любимых.

— Да когда ж у тебя эта ерунда из головы-то выветрится? — страдальчески вздыхает Анхен. — То сексом занимаются только с любимыми, то детей только от любимых рожают. А понятие «случайное зачатие» это я сейчас придумал? Это у вампиров его не бывает, а люди только так и живут. А человеческое выражение «перепихнуться по-быстрому» — это тоже исключительно про любовь? А искусственное оплодотворение — его лично сейчас для тебя придумали? И тысячи женщин к нему не прибегали, дабы родить не «ребенка от любимого», но ребенка, которого будут любить? Про любимых приемных детей ты тоже никогда прежде не слышала?

— Приемные дети — это те, кто уже рожден, и им нужен дом. И ради счастья этих, уже рожденных детей, можно отказаться от многого. Но целенаправленно рожать потенциального приемного ребенка?.. Но даже если нет, очередной раз прервать учебу…

— Тебя убивает эта учеба!

— Она делает меня сильнее. Я уже говорила — это лично мое испытание, и мне надо его пройти. Мне сложно, непривычно, но я справлюсь. А вот страх за свое дитя убьет меня гарантированно. Вечный страх — день за днем, месяц за месяцем, год за годом…

— Все матери переживают за своих детей, это нормально.

— Да, вот только причины для переживаний у всех разные… Давай не будем сейчас, — видя, что он закипает, пошла на попятный. — Ведь мы не обязаны решить этот вопрос немедленно раз и навсегда, верно? Знаешь, давным-давно, в прошлой жизни еще, поступая в универ, я планировала заводить семью уже после его окончания. Зарок не давала, конечно, но планировала. Любовь — это уж когда случится, но дети — после диплома, сначала профессия. Там и тогда я не доучилась. Сейчас получила второй шанс. Так давай я сначала выучусь, получу профессию, а потом вы вернемся к разговору о ребенке? Я стану старше, мудрее, я освоюсь здесь, буду четче осознавать свои границы и свои возможности, и мне будет проще решиться…

Или больше оснований не решиться. Говорить об этом уже не стала, но… Если бы не два наших мучительных и страшных разрыва, меня не мучил бы подспудный страх того, что будет, когда меня разлюбят. Если однажды, несмотря все мои старания, он вновь решит выкинуть меня из своей жизни — куда он меня выкинет? И что будет тогда с моим малышом?

— Решать тебе, — он отступил, но даже не пытался скрыть, что недоволен моим отказом. Что воспринимает его не иначе как каприз. Упрямство.

Мы не поссорились, нет. Но этот легкий холодок взаимного непонимания между нами поплыл. Он стал реже бывать дома вечерами. У авэнэ бурная светская жизнь, не все ж гости к нам в дом, и его ждут с визитом многие. И не только по вечерам, но и в выходные. А если в гости не уезжал он, то гости приезжали к нему. Меня не выгоняли, конечно же. Это исключительно «мое упрямство» мешало мне к ним присоединиться.

А в больнице рождались дети. Каждый день, с утра и до вечера. Роды, роды, роды. У кого-то первые, у кого-то десятые. У кого-то легко, у кого-то с осложнениями. Неизменным было одно: ребенок рождался и его уносили, не давая матери даже взглянуть. Кормить и растить этих детей будут другие женщины. Материнство не предусматривалось, восстановилась после родов — рожай опять.

Я смотрела, как новорожденных уносят. Я уносила сама. Я видела пустые глаза рожениц, особенно тех, кто рожает уже не впервые. Они привыкли, они не знают другого, им все равно.

Первородящим ставили шторку перед лицом, чтоб и случайного взгляда не было.

— Им так проще, — объясняли мне лунные.

Да, киваю на это. Вот так и мне однажды поставят. И сообщат, что ребенок «не такой», с вампирами не выживет, так что и привязываться… В каждой роженице я видела себя. В каждом рожденном ребенке — своего ребенка. Еще не рожденного, еще не зачатого, но уже спланированного для меня Анхеном, уже поселившегося в моих мыслях, ведь однажды он все равно меня уговорит…

Отвезти всех рожденных за последние несколько дней к главврачу мне поручили впервые. Это было постоянной обязанностью одной из сестер, но зав. отделением не было, а лунной эльвийке на свет лишний раз вылезать — себя не любить. Так что причину, по которой она вот прямо сейчас безумно занята, она придумала. А я отвезла. На осмотр.

И стояла, наблюдая, как Андородэус ир ра Ставэ неторопливо кладет свои длинные белые пальцы на виски каждому младенцу поочередно. И с ужасом понимала, что он сжигает их — вот здесь и сейчас. Что рождаются они вовсе не «животными». Что «генетические модификации» — это просто красивые слова, что «модифицируют» они их мануально, лично каждого, без всяких затрат на медицинские препараты…

Как добралась домой, помню плохо. За мной прислали машину, как и всегда, просто дорога… не отложилась. Помню только, как брела по коридору в поисках Анхена, уже трудно сказать, зачем. Чтобы он объяснил мне, что я все поняла неправильно, чтобы убедил, что если и правильно, то относиться к этому нужно иначе. Проще. Расстаться уже с иллюзиями. Чтобы просто позволил выплакаться у него на плече. Чтоб поцеловал и заставил забыть обо всем…

Он был в гостиной. Он был с гостями. В другой ситуации и в другом состоянии я бы, наверно, и дверь не стала туда открывать. Но мне было плохо, а он отдалялся от меня. С каждым днем, с каждым визитом гостей. А он был мне нужен. Так нужен.

Я вошла, подошла и села к нему на колени. И мне было все равно, кого он там в тот момент обнимал. Назвал принцессой своей души — утешай и люби.

Он обнял одной рукой — просто на автомате, стандартная реакция вампира на ласковое прикосновение. А вот голову ко мне повернул уже осознанно, с безмерным удивлением.

— Лара?

И я завладела его губами. Пока свободны, пока он не успел сказать ничего, что заставит меня передумать. Он был мне нужен сейчас.

Я целовала, он отвечал. Со все растущим недоумением я отслеживала траекторию движения его языка, своего, точки и линии соприкосновения наших губ. Ощущала руки на спине — его, и не только его. И чьи-то влажные губы, коснувшиеся моего плеча… А вот чуда не происходило. Забвения, восторга, страсти… ничего. Механика.

Я отстранилась, изумленно глядя ему в глаза. И наткнулась на его столь же недоуменный взгляд.

А потом уже он меня целовал, отмахнувшись от всех надоедливых рук. Опрокинул на широкую «гостевую» кровать и целовал, ласкал, не обращая внимания на то, что его гости стоят вокруг и с интересом и все растущим недоумением наблюдают.

Я не чувствовала ничего. Вернее, наоборот: я чувствовала все. Каждое движение его пальцев, его губ, его языка. Гладкость его волос под моими пальцами, бархатистость его кожи. Каждый взгляд его гостей и каждую складку покрывала под своей спиной… Он целовал, а мне хотелось плакать.

— Укуси, — почти выла я от отчаянья, — пожалуйста, укуси…

Он кивает, и его руки скользят мне под юбку, стягивают трусики — где-то до колен, а потом он их обрывает, оставив болтаться на одной ноге… И я чувствую, как его плоть входит в мою — медленно, аккуратно, но все же болезненно. Мое тело не готово, оно не сочится страстью, оно вовсе не жаждет кого-то в себя пускать. Жаждет разум, он ждет укуса, ждет страсти и забвения, даруемого вампирами в обмен на кровь.

И острые зубы привычно пронзают вену, и острая вспышка боли привычно заставляет вскрикнуть и выгнуться… И никуда не исчезает, хотя я отчетливо ощущаю, как Анхен делает первый глоток.

Просто больно. Болезненно толкается его плоть в моем теле, болезненно давят на мягкие ткани края его острых зубов. И кровь, которую сила его всасывания заставляет менять заповедованное природой направление движения, болезненно расстается с моими венами.

На этом все.

Или нет, еще спина весьма болезненно трется о какую-то складку на покрывале…

Он отстраняется. Вынимает зубы из моей шеи, освобождает меня от своей напряженной плоти… А впрочем, нет, уже не напряженной. Жаждать ту, что его не жаждала, не выходило.

Смотрит в мои глаза. И столько всего в его взгляде! И потрясение, и раздражение, и досада, и сожаление, и боль, и страх… И даже какая-то обреченность.

— Что, может, помочь? — со смешком поинтересовался кто-то.

— Отойди! — почти зарычал на него хозяин дома. — Ты что, не видишь, ей плохо?! Не чувствуешь, она больна?!

— Сгорела? — с бесконечным любопытством поинтересовался еще один голос, женский, и я почти физически ощутила ее пристальное внимание.

— Да нет, когда они сгорают, они, наоборот, от страсти пылают, не унять, — подключился к беседе третий. — А тут как выморозило.

— По-всякому бывает, — философски просветил четвертый.

— Так может еще кому куснуть? — не унимался первый. — Что ж мы, такой горячей компанией, и не разогреем?

— Подите все вон!!! — Анхен орет так, что даже воздух в комнате густеет. А потом просто сидит и ждет, мрачно сверля своих гостей глазами и не вникая в их ответные реплики.

Наконец гостиная пустеет. Шум их голосов стихает вдали. Я все так же лежу. Анхен все так же сидит возле. Тишина становится просто звенящей…

Глава 2

Снег идет. Все идет и идет, засыпая мир белыми хлопьями. Я сижу у Анхена на коленях, завернутая в покрывало с той самой кровати, и смотрю на снег. Он там, за вампирской пленкой, а мы здесь, на краю его заоблачного сада.

В покрывало он укутал меня сам, проронив: «мне кажется, что тебе очень холодно», в ответ на мой вопрошающий взгляд. Я не спорила. Мне и в самом деле было холодно, возможно, не телу, но все же… Толстое покрывало, укутавшее меня словно в кокон, было не самой плохой идеей.

В сад он тоже вынес меня сам. В смысле, тоже по собственной инициативе. Словно стремясь оказаться как можно дальше от той злополучной комнаты. Сменить обстановку, атмосферу, хоть что-то.

Меня не хватило даже на это. Я была слишком подавлена, шокирована, дезориентирована происшедшим. Так не могло быть, так не бывает, это невозможно. Укус вампира несет в себе безумие забвения и страсти, это химия, слюна в крови, в этом вообще ничего личного. Я помню, как меня кусала Рин. И я точно знаю, что меня не возбуждают девы, а уж тем более вид собственного любовника, ублажающего другую. И я помню все свои чувства и эмоции до того, как меня укусили. И то, что они были абсолютно противоположны тем, что я испытала тогда после ее укуса.

Тогда. А сейчас я не почувствовала ничего. Ничего, совсем. Он кусал меня, а я чувствовала лишь укус…

Он целовал меня, а я чувствовала лишь его язык у себя во рту. А ведь это Анхен. Анхен, которого я люблю, Анхен, каждое прикосновение которого будоражило мне кровь… Прежде.

— Что со мной? — заставляю себя оторваться от созерцания снежных хлопьев.

— Не знаю. Случись подобное с людьми… среди людей, я сказал бы — потеря либидо, вызванная сильным стрессовым расстройством… Но я вампир. Ты не могла не отреагировать на укус… Ты даже на поцелуй не могла не отреагировать. Даже со стрессом. Даже с потерей либидо. Эмоции вампира сильнее, они подавляют… должны подавлять… — он выглядел еще более ошарашенным, чем я.

— Ты когда-нибудь встречал человека, который не отреагировал бы на укус вампира?

Молчит. Потом крайне неохотно произносит:

— В стадах.

Теперь молчу я. Ощущаю, как ужас медленно ползет внутри меня холодной липкой змеей. Все выше, выше… еще немного, и задушит.

— Ты думаешь, это все? Я схожу с ума? Сгораю?

— Ты помнишь свою семью? — ошарашивает встречным вопросом.

— Разумеется.

— Кто отвел тебя в первый класс, мама или папа?

— В первый день, ты имеешь в виду? Оба. Еще бабушка приезжала.

— Расскажи мне подробно.

— О чем? — смотрю на него с все возрастающим недоумением.

— Обо всем, что было в тот день. Вот начиная с бабушки. Куда она приехала, к вам домой или сразу к школе?

Послушно отвечаю, не совсем понимая, при чем тут бабушка. А он все спрашивает. И адрес школы, и имя первой учительницы, и с кем за партой сидела, и котангенс сорока пяти градусов, и сколько рек в Бездну впадает, и определение фотосинтеза… Терпение у меня кончилось где-то на формулах полимеров. Я выдохлась, и вместо формул сообщила ему, что заниматься производством полиэтилена не планировала никогда, и потому вместо того, чтоб переписывать их с доски, играла с Петькой в крестики-нолики. Так что если он их подзабыл — там, в кабинете, справочник, а я не он.

Улыбнулся. Чуть-чуть, уголками губ.

— Да мне они, в общем, тоже без интереса. Больше скажу, назови ты их — я едва ли сумел бы оценить их правильность.

— Так чего ты мне голову морочишь?

— Не морочу, Лар. Проверяю. Когда мозг начинает гореть, человек теряет способность к концентрации, мотивацию, интерес. Он не забывает обо всем, он просто не хочет сделать усилие, чтобы вспомнить. Не понимает, зачем вспоминать. Зацикливается на какой-то одной теме и просто не слышит вопроса, если он касается чего-то другого…

— А я твои вопросы еще слышу, — киваю, а сама думаю о том, что он проверял, то есть допускает саму возможность… А ведь любой вампир, соединяющий свою жизнь с человеком, не просто допускает, он этого с ужасом или обреченностью ждет. Ежедневно. Исподволь, ненавязчиво проверяя, словно пересчитывая лепестки своей розы.

— «У розы у моей последний лепесток…» — негромко произнесла я слова той песни, что пел мне когда-то Фэр.

И тут же почувствовала пальцы Анхена, сжавшиеся на моих предплечьях.

— Нет, — он отчетливо скрипнул зубами. — Не дождетесь.

Прижался губами к моему виску. Даже не поцеловал — просто прижался. И сидел так какое-то время, тихонько укачивая меня на руках.

— Это я просто перестраховываюсь, Лар, — произнес, наконец. — Вот чего больше всего боюсь — про то в первую очередь и думаю… Все-таки стресс. Видимо, все-таки стресс. Эта больница тебя доконала. Тремор ведь так и не прошел…

— Но ты же сам сказал, на человека укус действует при любом стрессовом расстройстве.

— На человека, — кивает он, — при любом. А в тебе слишком много вампирской крови. И вот у вампиров… Я помню, как уходили те, кто так и не смог смириться с реалиями нашей новой жизни. Они не делали резких заявлений, не объявляли голодовок, не пытались покончить с собой. Приспосабливались, как и все. Но принять эту жизнь не могли. И в один прекрасный день не просто теряли интерес, саму физиологическую потребность или возможность заниматься сексом. Они теряли способность впитывать энергию сексуальных связей, не воспринимали ее даже в качестве сторонних наблюдателей. А это — как из человеческой пищи полностью исключить витамины. Все до единого. Навсегда…

— Их лечили?

— Пытались… Вот только кто тогда считал стресс болезнью? Лечили сопутствующие недуги, вторичные. А причина не исчезала…

— И ты думаешь, все дело в том, что болезнь — вампирская? Но моя реакция на укус? Она всегда была человеческой, она всегда была…

— Ты меняешься. И каждый раз, когда твой организм оказывается ослабленным, вампирского в тебе становится чуть больше. Ты ведь заметила — волосы, которые ты отрастила себе после пересечения Бездны, гораздо гуще тех, что были у тебя прежде. Легче расчесываются, почти не путаются. И вот уже пару месяцев, как совсем не растут.

Киваю.

— Как у вампиров, верно?.. А длина? Если бы ваши девы не стригли волосы, их длина была бы такая же?.. Или никто уже и не помнит?

— Я помню. В моем детстве… раннем… волосы еще не стригли. Длина была такая же. Чуть выше колена…

Какое-то время молчим, глядя на снег, летящий за границами сада.

— Но я не питаюсь вампирскими энергиями… энергиями сексуальных связей…

— Насколько я могу видеть, — не соглашается Анхен, — именно за их счет и идет твое восстановление после каждого укуса… Шло…

— И… что теперь делать?

Вздыхает.

— Ну, для начала то, что давно бы следовало, да я все тянул, зная, что результаты лягут на стол Владыки. Собирать консилиум лучших специалистов, проводить полное обследование твоего организма. Далее назначать лечение, менять обстановку, пытаться полностью убрать травмирующие факторы… Что там, кстати, случилось сегодня в больнице, ты ведь из-за нее сорвалась, верно? Малыш при родах умер?

Вспоминаю. И мрачно вздрагиваю:

— Все…

— Все — это только если при точечном падении метеорита. И то, мне бы уже сообщили, — качает он головой. — Что конкретно случилось?

Сглатываю.

— Присутствовала при осмотре. Новорожденных. Твоим главврачом. И скажи мне, что от того, что он кладет пальцы им на виски, мозг у них не разрушается… Что это он так, от любви к детям… потрогать…

Вздыхает. Тяжело, медленно.

— Я ведь им запретил…

— Трогать?

— Тебе это показывать… Лар, ну попробуй представить, что мозг не разрушается. Что в стаде недолюдей, едва способных себя обслуживать, растут нормальные человеческие дети, все понимающие, все чувствующие. Разве лучше?

Да, да, конечно не лучше. Лучше так, как делают они. Вампиры ведь тоже думают, чувствуют. И просто избавляют от лишних мучений. Пытаются облегчить существование тем, кому не в силах подарить жизнь… Я соглашаюсь, я убеждаю себя, что так правильней. Вот только мысли все время срываются к одному:

— А мой ребенок? Если что-то пойдет не так, если он тебе не понравится, если ты передумаешь, ты вот так же — просто пальцы ему на виски?.. Сам, даже Андородэуса звать не будешь?

— Лара, ну как ты можешь такое думать?

— Я не знаю. Я не думать не могу. Там ведь — одно прикосновение, всего одно прикосновение, и разум сгорел… А если случайно? Он падать будет, а ты подхватишь? Или все решат, что он как я, невосприимчивый, а окажется, что ошибка, что он мог бы стать как я — потом, когда вырастет, а пока?.. А, может быть, ты девочку хочешь, чтоб похожая на меня, чтоб выросла и была с тобой, когда я… не смогу уже… а родится мальчик, и похож он будет… на кого-то…

— Лара, перестань, все, хватит. Мы же договорились уже. Никаких родов, никаких детей, успокойся. Не надо себя накручивать. Не надо на меня наговаривать, мне же обидно все это слушать…Ну, тихо, тихо, малыш, это уже истерика, ты ведь понимаешь? — пытается успокоить он меня, прижимая к себе, укачивая, целуя…

— Я не буду рожать… Я не буду рожать… Я не буду…

Как оказалось — и впрямь не буду. Не смогу. Ослабленный стрессом организм отторгнет любые попытки. Приглашенные Анхеном специалисты особенности моего физического и психического состояния изучали долго и тщательно. И мои физические возможности, весьма возросшие, благодаря попыткам Сэнты усилить «вампирскую линию» моей крови, могли бы только радовать. Собственно, глаза профессора, разглагольствовавшего о том, как «энергия эйэ абсорбируется открывающимися каналами киоэнтэ», но исключительно «в ситуации повышенного рэндэ», сияли восторгом. Я не слишком понимала, а Анхен не рвался мне все это объяснять. Прежде всего, потому, что было не актуально. Постоянный психологический дискомфорт, подавление эмоций, пережитые ранее травмирующие ситуации — все это вылилось в итоге в тяжелейшее нервное расстройство, которое были не в силах превозмочь никакие «вампирские» возможности моего организма.

— Мы уедем, — пообещал мне Анхен, выслушав всех и вновь оставшись со мной наедине. — Помнишь, я говорил, что если жизнь здесь окажется для тебя невыносима, если ты не сможешь принять ее — я найду для тебя место, где нет вампиров?.. Я надеялся, что все сложится и здесь. До последнего надеялся, хоть и видел, насколько тебе это сложно. Но нет — значит, нет, — он вздыхает, и вновь смотрит мне прямо в глаза. — Я увезу тебя от сюда, Ларис, я обещаю. Там не будет людей в стадах и вампиров, сжигающих детям разум одним прикосновением. И тех, кто мечтает о вампирах, там не будет тоже. Тебе понравится.

— А ты? Ты там со мной будешь?

— Буду, если захочешь. Или уйду, если даже одного вампира тебе окажется много… Я не хочу, чтобы ты погибла, Ларис. Я уже хоронил тебя однажды.

— Но я же не умираю, Анхен. Это просто нервы, врачи же подтвердили. А то, что я не могу усваивать эту вашу вампирскую энергию — но ведь если не заниматься сексом, то ты не будешь меня кусать, следовательно, и экстренная регенерация крови не понадобится. А без секса люди живут, а ты… и так… в основном не со мной…

— И без ноги живут, и без руки. Перестань. Мы тебя вылечим, и ты поправишься. И все у нас будет хорошо. Иди ко мне, — он протягивает руки, и я привычно сажусь ему на колени. Прижимаюсь, вдыхаю запах. Ну, хоть запах все еще чувствую. — Послушай меня, Ларис. Через несколько дней у нас Зимний Бал, я должен его провести, это моя, хоть и почетная, но обязанность. Затем мне понадобятся еще, видимо, пара недель, чтоб завершить здесь все свои дела — оттуда, куда мы уезжаем, мы уже не вернемся.

— Так ты… — у меня начала, наконец, складываться в голове картина предстоящего. Вспомнились его рассказы о путешествии по дальним странам. Рассказы Лоу о том, как он собирался уехать туда навсегда. — …Ты хочешь уехать за границу? За Западные горы?

— За Западные не выйдет. Это надо пересекать Страну Людей, а у нас с этим проблемы. Думаю, проще будет улететь на юг. Ну а там уже посмотрим. Подберем тебе море. Самое теплое. Или самое южное, на выбор.

— Зачем… море? — за его ходом мысли я не успевала.

— Ты мечтала когда-то. О южных морях.

— Не помню… Но погоди, ты же говорил, что за границей — только смерть.

— Я обманул. Не хотел, чтоб ты мечтала о несбыточном.

Зато теперь я мечтала о возможном. О том, что вот-вот случится, надо только немного подождать. Я ждала, покорно принимая лекарства, прописанные мне консилиумом специалистов по психическому здоровью. Они, правда, так и не договорились, как меня стоит лечить — как вампира или как человека. Все-таки вампиром я не только не была, я им себя и не ощущала, и именно попытки примерить на себя их образ мыслей и кончились столь плачевно. Но организм все же действительно усваивал как-то вампирскую энергетику, хоть и исключительно в критических состояниях. Прежде усваивал, а теперь эту функцию пытались восстановить. И потому лекарства мне прописали вампирские, а беседовать пытались как с человеком.

Вот только беседовать с людьми они толком и не умели. Они могли манипулировать сознанием, убирая лишние воспоминания, чуть меняя их, изменяя сопровождающие эмоции — одни усиливая, другие ослабляя, третьи подменяя… И они, разумеется, знали, что давить мне на мозг бесполезно. Но по-другому не могли, срывались…

Сеансов психотерапии я, в итоге, выдержала четыре. С четырьмя разными врачами. Беседа с каждым из них стоила мне дичайшей головной боли. И не принесла даже надежды на то, что ситуацию можно исправить. По крайней мере, здесь. Распрощавшись с четвертым, пятого звать не стали.

— Боюсь, они только усугубляют, — вздохнул Анхен.

— Может, попробовать поговорить с Лоу? — осторожно предложила я. — Он умел… подбирать правильные слова.

— Мне не нужны слова того, чьи цели мне не ведомы, — у Анхена мгновенно окаменели черты лица. — Сводить с ума он умеет прекрасно, я не спорю. Но нас сейчас интересует прямо противоположное.

— Но прежде у него получалось мне помочь…

— Помочь? Погрузив на год в мир грез и видений? Вынудив интриговать против меня? Это помощь? Такой больше не надо, спасибо.

— Но Анхен…

— Не надо, Лар, не начинай. Я прекрасно знаю, что ты все еще не можешь адекватно оценить те события. И, кстати, я тогда не шутил на счет ста километров от моего дома. Он действительно даже приблизиться сюда не сможет. Так что не стоит пытаться звать его за моей спиной.

— Ты что… — ушам не могу поверить, — ты поставил Нить… лично против него?

— Как ты только что сама подтвердила — он все еще имеет над тобой власть, — невозмутимо пожимает плечами авэнэ. — А учитывая, что в его благих намерениях у меня есть крайне веская причина сомневаться… Нить стоит, разумеется. Уж лет двести как. Как общий охранный контур частных владений. Я всего лишь внес твоего дорогого Лоу в список тех, для кого она непреодолима. Лично против него — это, знаешь ли, много чести, — едва ли не фыркает под конец.

И вся беседа. Лоу имеет надо мной власть и непременно употребит ее ему во зло. Прежде я надеялась, что со временем Анхен сможет взглянуть на ту историю моими глазами, но… Видимо, напрасно.

И мне остаются прогулки по саду, ожидания и мечты. От работы в больнице Анхен освободил меня решительно и бесповоротно, даже учебники по медицине было строжайше велено отложить, так что только и оставалось — бродить да мечтать.

— Где живет твоя мечта? За синими горами. Где ждет твоя судьба? За синими горами… — слова той песни преследовали меня даже во сне, я все пыталась представить себе, как же оно будет, там… Представить было сложно, мечты выходили какие-то путанные, неизменным в них было лишь одно: там все непременно будет хорошо.

Анхена в эти последние дни перед Балом видела крайне мало. Так много всего, оказалось, нужно сделать «напоследок»: договориться, обсудить, завершить, поручить… Он никогда не говорил этого, но я понимала: это я улетаю отсюда навсегда, а он вернется. Пусть не завтра и не через год, пусть даже после моей крайне нескорой смерти от старости, но он вернется. В свою страну, к своему народу. Он не просто вампир, он авэнэ Эльвинерэлла, и он не может просто сбежать. Ему надо быть уверенным, что во время его долгой, а быть может, и очень долгой отлучки, здесь все будет в порядке. И все, что он создавал, не будет сломано и уничтожено, а все, что он уже не сможет доделать сам, будет доделано другими. И когда однажды меня не станет, ему будет, куда вернуться.

Ну а для меня существовало на земле только одно место, куда я отчаянно хотела бы вернуться. Не навсегда, но хотя бы на пять минут, прежде чем навечно исчезнуть за горизонтом.

— А мы никак не сможем заехать в Страну Людей? Взглянуть в последний раз… Просто проститься… — я стою у окна, глядя в непроглядную ночь. А он сидит за столом, и все пишет, пишет… Письма, распоряжения, инструкции…

— Не уверен, Ларис, — качает головой Анхен. — Я попробую, но… не уверен.

— А как же папа? Он ведь поедет с нами? Помнишь, ты тогда обещал…

— Я помню. И я не обещал, я спрашивал. И речь тогда шла о том, что ты останешься там одна. Без меня. И тебе понадобится помощь и поддержка, так кто, если не отец? — Анхен встает, подходит ко мне, обнимает за плечи. — Но мы ведь летим вдвоем. И я буду с тобой, и смогу обо всем позаботится, — он тихонько целует в висок. — Папу взять можно, Ларис, — продолжает негромко. — нет ничего проще, чем вывезти его за Бездну, а здесь… Где одна, там и двое, разницы нет. Через границу я вас провезу. Да и дальше проблем он нам не создаст, напротив, тебе, наверное, будет даже комфортней. Вот только как же твоя мама, Лар? Твоя сестра? С кем останутся они? Твоя мама уже потеряла дочь, неужели ей стоит потерять еще и мужа? Она ведь любит его. А он? Он поедет с тобой, но неужели ты думаешь, что ему будет легко оставить своих девочек? Совсем одних, без помощи и поддержки? У тебя есть я, а кто позаботится о них, когда он уедет? И я даже не говорю о том, что для человека твой папа уже весьма немолод. И когда мы в один день сломаем все его представления о мире, лишим его этого мира, всего, во что он верил всю свою жизнь…

— Я поняла, не надо, — вздыхаю. Он прав, конечно. Папе лучше остаться с семьей… Мне бы только проститься…

А самая длинная ночь в году, последние дни, и даже часы до которой тянулись просто бесконечно, все же настала. Дом убран к празднику, он сияет огнями и благоухает цветами. Цветущие лианы увивают перилла балконов центрального зала, кадки с цветущими деревьями украшают коридоры, вазы с роскошными букетами — в каждой комнате дома, отданной в распоряжение гостей.

Зима оставлена там, за прозрачной пленкой высокого купола, за невидимой границей волшебного сада. И там же оставлена тьма. Те, кто не в силах забыть своего эльвийского прошлого, желают друг другу в эту ночь лишь света, цветения и процветания. Весны, что придет вслед за морозами, солнечного света, что сменит мрак, многоцветья, что заставит забыть монотонную белизну зимы.

В отличие от человеческих зимних праздников, Зимний Бал праздником собственно зимы для вампиров не был. В то время как люди, чувствительные к холоду, поэтизировали зиму, снег и выдумывали всевозможные зимние забавы, вампиры, которым замерзнуть было в принципе не дано, зиму просто пережидали. Как маленькую смерть природы, как досадную, но неизбежную паузу бытия. Зима сама по себе оставляла их мертвенно-равнодушными. Тем, кто мог часами рассуждать о красоте цветка, было совершенно бесполезно говорить о красоте снежинки. Или ждать от них возведения снежных крепостей или ледяных скульптур. Замерзшая вода, она же «мертвая вода» не привлекала вампиров ни в какой форме. Они просто ждали весну, и в самую длинную и мрачную ночь года согревали себя мечтами, что она неизменно придет.

И вот он, Бал. В переливах света, ароматов, музыки. Бал, где светлейший авэнэ Анхенаридит ир го тэ Ставэ радушно приветствует своих многочисленных гостей. Бал, где он развлекает и развлекается. Бал, на котором он с ними прощается. Даже если они об этом не знают.

Бал, на котором меня нет. Среди нарядных и радостных вампиров, млеющих в атмосфере всеобщей любви и желания. И их еды, в изобилии представленной в обеденных залах первого яруса. И даже среди людей, «удостоенных высочайшей чести» быть прекрасным десертом на этом празднике жизни и специально привезенных ради этого из-за Бездны. О, да, на своем последнем Балу светлейший авэнэ был воистину щедр. Его прощание с роскошью вампирского мира было без всякого преувеличения роскошным.

— Это процветание моего народа, — объяснил он мне. — Символ всего, чего мы достигли за прошедшие триста пятьдесят лет. Не без моего участия. Не без моего руководства… Я понимаю, ты видишь иначе, — он чуть вздохнул. — Но позволь мне в этот последний праздник быть собой. Позволь мне гордиться. Попробуй представить: триста пятьдесят лет назад мы были беглецы, потерявшие все — свой мир, своих близких, саму свою сущность. Мы пришли в этот мир никем. Мутантами, неспособными осознать и принять собственные потребности. И потому едва способные прокормиться. Едва способные выжить… Но мы выжили. Мы осознали себя и отвоевали себе место в этом мире. Страшный голод, мучивший нас первое столетие из-за неумения рационально тратить ресурсы, мы превратили в изобилие, человеческий ужас при нашем появлении — в обожание и богопочитание. Мы создали мир, где хищник и его жертва сосуществуют в гармонии. Мир, в котором у моего народа есть будущее. В котором я уверен и за которое спокоен.

— Я понимаю, Анхен. Я понимаю, и могу только порадоваться за вас… Могла бы, если бы ваше процветание не было построено на нашей крови и наших жизнях… Я пыталась не думать об этом. Пыталась забыть обо всем, но…

— И именно поэтому мы уезжаем, — кивает Анхен. — Мой мир так и не стал твоим. И именно поэтому я не зову тебя на этот Бал. Слишком велика вероятность, что для тебя он закончится очередным нервным срывом, а мне бы хотелось просто насладиться этой ночью. Без проблем, без боли, без бед и разочарований…

Я не возражала. Напротив, я скорее опасалась, что он попросит меня присутствовать. Но его попытки вписать меня в вампирское общество закончились на той гостевой кровати. И потому он ушел один встречать своих гостей, а я ушла туда, где никто из его гостей меня не найдет. В его вечноцветущий сад и еще чуть дальше.

Дошла до края той из платформ, с которой открывался самый лучший вид на Город. Чуть постояла, любуясь расцвеченными огнями башнями. Вспомнила, как смотрела на этот город впервые. С той стороны Бездны, с Горы Вампиров, полная фантазий и ожиданий чуда. Вспомнился восторженный старичок-экскурсовод, подбивавший нас встать на самый край. «Верите ли вы, что их заботливые руки подхватят вас, не дадут разбиться? Верите ли вы им больше, чем самим себе?..» Я верила. Пусть не всем, но одному конкретному. И потому, глядя на город далеко внизу, спокойно шагнула за край платформы.

Меня поймала вампирская пленка, окутавшая сад со всех сторон. Мягко спружинила подо мной, гася силу удара, и вновь замерла в неподвижности. Невидимая, почти неощутимая, но все же достаточно прочная, чтоб удержать одну человеческую деву меж небом и землей, почти в воздухе, почти в невесомости…

Я ушла под платформу, вглубь, стремясь оказаться под корнями растущих на этой платформе деревьев. Даже став вампирами, Древние не разучились воспринимать растения частью собственной природы. И энергия жизни, излучаемая деревьями, чей возраст в разы превышает мой, мой слабый аромат перебьет…

Можно было, конечно, просто закрыться в собственной комнате. Но ее окна выходят в сад, звукоизоляции там особой нет… Ощущать праздник бурлящим вокруг себя не хотелось.

Хотелось быть одной, совсем. Любоваться бешено кружащими снежными хлопьями, городом в праздничных огнях, спешащими на праздник яркими вампирскими машинами. И, в общем, тоже прощаться. Еще один этап жизни пройден. Еще раз — совсем не так, как хотелось. А там, впереди, за гранью известного мне мира…

Так и уснула там. Под завывание вьюги и едва доносящиеся звуки праздничной музыки. И даже мигающие разноцветные огни, которыми платформы сада были украшены снизу, чтобы нарядно выглядеть при взгляде из города, мой сон не тревожили.

Его потревожило чужое присутствие. Рядом со мною сидел вампир. Не Анхен. «Владыка!» — подумала в ужасе, резко вскакивая, не успев толком проснуться. Видимо потому, что с ним единственным встречи сегодня было не избежать. Анхен предупредил, что на Балу повелитель всех вампиров непременно будет, и представить меня ему потребует. Человечка с необычной кровью, которой так увлекся его племянник, интерес Владыки вызывала давно. И, хотя этот интерес был не слишком-то доброжелательным, если я хочу повидаться напоследок с родными, предстать перед Владыкой надо… Я только надеялась, что это случится в присутствии Анхена и более официально.

— Прости, что напугал, — а голос знакомый. Спокойный, доброжелательный… В мигающем свете огней, наконец, вижу лицо. Не Владыка.

— Светлейший Риниеритин? — обессиленно присаживаюсь рядом. Ужас схлынул, осталось лишь удивление. — Что вы здесь делаете?

— Анхенаридит просил присмотреть за тобой, пока его нет. А я, похоже, выполнил его просьбу слишком буквально. Не хотел тебя тревожить, просто удивился, обнаружив в столь странном месте.

— Анхенаридит… Как нет, а где?.. Разве Бал уже кончился?

— Бал в разгаре. А авэнэ срочно вызвал к себе Владыка.

— Но почему?.. — видимо, со сна, я никак не могла понять, что происходит. — Владыка же сам должен был приехать на Бал. Анхен его ждал… И потом, у него же гости, это ведь официальное мероприятие…

— Должно быть, произошло что-то более важное, чем ежегодный праздник, — бывший куратор медицинского института лишь пожимает плечами. — Что именно — я не знаю.

— А как вы меня нашли? Анхенаридит всегда говорил, что под деревьями меня ни один вампир не почует.

— Деревья почуют, — Риниеритин лукаво улыбается. — И шепнут… одному вампиру.

— Вам? — смотрю на него с изумлением. — Так вы доридэ? «Говорящий с деревьями»? Я читала… Только я думала, они все погибли, когда были уничтожены священные рощи…

— Не все. Но многие, тут ты не слишком сильно ошиблась… А ты, значит, читала про священные рощи? И даже знаешь, что там росло?

— Деревья души, — киваю я. — У них был очень светлый ствол — не белый, как у наших берез, а светло-бежевый, почти телесный, и голубые листья. В вашем мире они были единственные деревья с голубыми листьями. Все остальные были как и у нас, зеленые.

— Не думал, что в библиотеке авэнэ есть книги об этом.

— В его библиотеке много книг, я все еще и не просмотрела даже, — несколько недоуменно пожимаю плечами. — Но про Деревья души я действительно читала не у него… А почему вы считаете, что у него таких книг нет?

— Священные рощи были уничтожены магическим огнем. Сожжены дотла. До последнего дерева… — он невидяще смотрел куда-то вдаль. Сидя со мной в самом странном месте на свете. Между небом и землей, между летом и зимой. И даже праздничные огни, то вспыхивающие, то гаснущие над нашими головами, словно подчеркивали наше промежуточное положение: между тьмой и светом, между праздником и одиночеством…

— То есть, вы хотите сказать, что он… его род… эльвийские маги огня уничтожили собственные священные рощи?

— Ну почему же собственные? Вражеские, разумеется, — Риниеритин лишь спокойно пожимает плечами. Для него все это давно ушло. Отболело. Память только не спрятать. — Чтобы вести войну, надо сначала найти врагов. Поделить мир на своих и чужих. Объявить часть своих — чужими, а их души — проклятыми самим Светочем. А вот после этого можно уже и жечь. Чужие священные рощи. Чтоб деморализовать и ослабить врагов, чтоб верней и быстрей победить… Вот только деревья — они были не в курсе, что мир поделили. Они ведь хранили общую душу народа. Коллективную. Они все были единым целым — хоть и разделенные — реками, лугами, перелесками… — он чуть вздыхает, но продолжает рассказ. — Удар был точным, ошибки не было: шквальный огонь обрушился строго на рощи врагов. А вспыхнули все. И все до единой сгорели… А с ними горели доридэ. В основном — юные, только прошедшие посвящение хранители рощ. Не сумевшие отделить себя от гибнущих деревьев, обрубить все ветви, все нити. Не успевшие понять, что надо спасаться, а не спасать. Или не сумевшие осознать, как это вообще возможно — спастись, оставив в огне свою душу… Моя средняя дочь… погибла в тот день. Сгорела дотла на глазах у матери. А меня и рядом не было…

— Вы были на войне?

— Да. Был одним из тех, кто должен был защищать от ударов врагов… И от ударов врагов свои земли мы защищали прекрасно. Но этот удар… он шел изнутри, и мы ничего не смоги… Никто не смог… А потеряв священные рощи, мы потеряли и души. Целый народ без души… Не удивительно, что мир такого не вынес.

— Но… вы меня только, пожалуйста, простите. Я все же слишком человек, и даже читая ваши книги, я многое в них не понимаю. Как душа может быть в дереве? Как дерево может быть душой? Ведь вы — это вы: то, что в вас заложено генами, то, что в вас воспитали родные и близкие, каким сформировали обстоятельства… А дерево — оно же вне… Как его гибель вас изменит?

— Оно — вне, — он не рассердился и не обиделся, он попытался объяснить, — но оно же — во мне. Его сердце стучит во мне, его сила, вбираемая корнями из центра земли, течет во мне. А моя память — в нем. Мои эмоции — в нем. И память моих предков, и их эмоции, и эмоции, мечты, чаянья моих современников — все там. И ко всему этому я могу прикоснуться. Снять груз с моей души, найти ответ на вопрос — если был уже дан на него ответ. Энергетический симбиоз — я питаю его силой разума и богатством эмоций, оно меня — силой самой земли, первозданной жизненной силой.

Киваю, пытаясь осознать его слова.

— Все же сложно понять? — тому, кто мог осознать душу дерева, нетрудно прочесть в душе человеческой девы. — Тогда давай попробуем посмотреть, как гибель священных рощ нас изменила. Энергетический симбиоз разрушился — наша энергия стала выливаться в никуда, а подпитки жизненными силами природы больше не было. И тогда мы замкнули круг на себя. Танцы, — добавил он, видя, что я не очень понимаю. — Бесконечный обмен тактильной и сексуальной энергиями. Постоянный телесный контакт стал жизненно необходим, постоянный сексуальный контакт с бесконечным количеством партнеров стал необходим…

— То есть, раньше — до гибели Деревьев души — этого не было? — я киваю вверх, на платформу сада, где бурлит огнями и эмоциями бал.

— Зимний Бал как раз был, — улыбается Риниеритин. — И именно такой. Без крови, разумеется, но с всеобщим сексуальным единением. Как ритуальное действо возрождения природы, согревания ее своей энергией. Как символ единения народа — не на словах, а именно самым интимным, самым сакральным действом… Один единственный Бал. Раз в год. А во все остальные дни года — нет, не было и не приветствовалось. Был культ Единственной Возлюбленной, вера в Истинную Любовь, что приходит лишь раз. Да, собственно, не просто вера. Деревья души соединяли навеки. И тем, кто следуя их шепоту, создавали пару, замену погибшей возлюбленной найти не удавалось никогда… А теперь… молодые едва ли помнят вообще, а зачем, собственно, создавать пару. Мир так велик. В нем так много прекрасных тел… А главное — без этого круговорота все равно не выжить, нашел ты пару или нет… Серьезное изменение, верно?

— Да…

— И второе, еще более серьезное: дети. Их рождение — величайшее чудо и величайшее счастье для любого эльвина, ты, думаю, знаешь. Но рождаемость упала не здесь, не в этом мире. Это случилось еще на нашей родине, и именно из-за уничтожения Деревьев души. Энергия. Живительная энергия земли, энергия живой природы, что давали нам деревья. Ее стало не хватать даже уже рожденным. И дети доридэ гибли первыми, ведь мы сильнее других связаны с миром растений, сильнее от него зависим. А когда связи оборвались… Моя младшая дочь умирала дома, у меня на руках. Долго, безнадежно… просто слабела, слабела… И нечем было помочь… Взрослые выжили, хоть и нам это было непросто. Но ни один доридэ уже не зачал ребенка. Даже в том мире. А уж в этом… Так что в книгах написано верно: доридэ — это вымерший вид эльвинов. Вымирающий. Со мной и умрет.

Сглатываю, пытаясь сдержать эмоции. Средняя дочь, младшая… а ведь была еще, соответственно, старшая. И его Истинная Любовь… Даже спросить не смогу, что стало с ними…

— Невеселая у нас вышла с вами беседа. Да еще в такую праздничную ночь… А знаете, у нас ведь в древности тоже были священные рощи. И люди верили, что у дерева можно выпросить душу своего будущего ребенка. Или заключить часть своей души — в дерево или камень… А шаманы — это как ваши коэры — они могли вообще отдать свою душу какому-то месту, чтоб и после смерти хранить свой народ.

— Да, — кивает Риниеритин, — я слышал об этом.

— Я это к тому, что, быть может, в этом мире есть что-то, что подобно вашим деревьям души. Что могло бы стать вашей энергетической связью с миром. На нашей земле так много деревьев, и если даже люди, ощущающие все эти энергии не слишком сильно, смогли почувствовать такую связь, так может быть, есть дерево и для вас.

— Нет, прекрасная дева, нету. Я думал об этом. Искал. Я даже сумел создать на основе местной флоры дерево с нежно-бежевым стволом и голубыми листьями… Оно красиво и навевает ностальгию, но оно — просто дерево. Как и все остальные деревья вашего мира. Это, все же, совсем иной мир, и если мой народ и сможет отыскать здесь потерянную душу, то точно не в деревьях.

— А где же? Вы знаете?

— Знаю, — он чуть улыбается. Его взгляд скользит по мне, словно лаская. Только взгляд. Руки он всю беседу держит сцепленными в замок, не сделав и попытки меня коснуться. — В людях, Ларис. Страна Людей — наша первая истинная попытка возродить собственную душу.

— Убивая душу не возродить, — не могу разделить его энтузиазма.

— Это надо еще осознать. К этому надо еще прийти. А это путь не на годы. Пока сделан лишь первый шаг. Но он сделан. И сделан теми, кто, казалось бы, наиболее далек… Кто виновен в уничтожении священных рощ, кто жил ради войны и воспитывался как воин. Представителями огненного клана. Причем, не рядовыми. Авэнэ и авенэей.

— А вас разве не было среди создателей нашей страны? — мне показалось, он преуменьшает свои заслуги, возвеличивая Анхена. Не то из соображений политкорректности, не то из-за того, что я — дева авэнэ.

— Нет, — огорошивает он. — Меня там не было и близко. Я слишком сильно ненавидел. И огненный клан, и все их начинания. И это мешало мне понять… увидеть истинный смысл происходящего. Принять… В Страну Людей я впервые приехал чуть более пятидесяти лет назад.

— Тогда, выходит, вы сделали очень неплохую карьеру за пятьдесят лет, — улыбаюсь я ему. Все же праздник. А я заставила его вспоминать столь горькие вещи.

— Стремительную, — он подхватывает мою улыбку, и она возвращается ко мне не только изгибом его губ, но и теплом его глаз. Зеленых, как трава по весне, как листва на деревьях. Обычных, земных. И уже оттого притягательных.

— А не окажет ли мне прекрасная дева честь, подарив не только улыбку, но и прогулку по саду? — он все же размыкает свои сцепленные в замок пальцы и галантно протягивает мне руку. — Это место все же настолько специфично, что кажется, будто оно вытягивает из тебя все краски жизни. Обещаю выбирать тропинки, на которых нас не потревожат.

И я попробовала поверить еще одному вампиру, и протянула ему руку, чтоб чуть позднее позволить ему обнять меня за талию и поднять наверх.

А в саду было слишком светло после мигающего сумрака моего убежища, и я некоторое время промаргивалась, привыкая к изменившемуся освещению. Он ждал, отпустив меня сразу, едва поставил на землю, и даже отойдя на шаг в сторону. Чуть склонив голову на бок и глядя так… странно.

— Знаешь, — заговорил, удостоверившись, что я привыкла к яркому свету, — вот ты вспоминала, что у людей в древности тоже были особые деревья. Давай-ка мы попробуем найти твое.

— Мое? Здесь?

— Почему нет? Это большой сад, и здесь множество самых разных растений, и все они земные, а значит, тебе родственные. Возможно, среди них и найдется то единственное, которое примет твою усталость и поделится силой. Все же ты человек, и тебе не должно требоваться много, — жестом предложив мне следовать по одной из тропок, он неспешно двинулся рядом, искоса поглядывая на меня, прислушиваясь к ощущениям.

— У тебя в детстве не было любимого дерева? Возле которого ты любила играть, или к которому тебе хотелось прикоснуться, проходя мимо?

— Да нет, не припомню. А почему вы думаете, что мне нужно дерево? Да еще и столь особенное?

— Ну, прими это за прихоть Древнего, разглядевшего в твоем облике черты своего давно потерянного ребенка. И захотевшего сделать тебе подарок. Тебе ведь сложно здесь, я же вижу. Ты — деревце без корней, тебе надо где-то черпать силы…

Тропинка вела на поляну, там шумела, веселясь, компания. Мы обошли, свернув глубже в чащу. Деревьев вокруг было предостаточно, но некогда доридэ, а ныне Верховный Куратор Страны Людей оставил их без внимания.

— «Древо мое — белая береза, душа моя — летящий лебедь», — вспомнилась мне строчка из песни, вычитанная в книгах Лоу.

— Береза? — зеленые глаза взглянули мне, казалось, прямо в душу. — Нет, едва ли…

— Это просто песня, — поспешила я пояснить.

— Для кого просто, для кого со смыслом, — не согласился Риниеритин, продолжая даже не присматриваться, а скорее даже прислушиваться к окружающим нас деревьям.

Бродили мы долго, обошли несколько платформ, перебираясь на них когда по мосткам, а когда и по воздуху, и тогда он вновь ненадолго брал меня на руки. Но тут же отпускал, едва приземлялся.

Я не очень понимала, что он ищет. Мне казалось, то самое особое дерево должно быть светлым, шелестящим легкой листвой, а он внимательнее приглядывался к хвойным. И выбрал в итоге кедр. Невысокий, впрочем, высоких деревьев здесь просто не было. Ничем особо не примечательный. Только в этой части сада я насчитала шесть его весьма похожих собратьев.

— Этот тянется к тебе чуть сильнее прочих, — пояснил Риниеритин в ответ на мой недоуменный взгляд.

— И что… мне с ним делать?

— Ветки точно ломать не стоит, — улыбнулся вампир. — А так — что захочется. Чаще бывать рядом. Чаще касаться — ладонями, всем телом. Возможно — даже разговаривать. Хоть мысленно, — добавил, уловив мое… мою неготовность к беседе с деревьями.

Спорить с последним эльвийским доридэ, который искренне хочет сделать подарок, не стала. Подошла ближе, приложила ладони к стволу. Постояла, пытаясь прислушаться.

— Сейчас я мешаю, ты вряд ли его услышишь. Да и музыка, огни, шум. Потом, когда не будет посторонних…

— Когда станет так одиноко, что я готова буду говорить даже с деревом? — я улыбнулась, но улыбка вышла несколько горькой.

— Все мы бываем одиноки. Порой — даже в бурном хороводе праздничного танца, — он чуть кивнул в сторону дома, откуда летела, заполняя сад, веселая музыка.

— А я ведь вас от праздника отвлекаю. Это ничего, что они все там, а вы здесь, со мной?

— Он не первый и не последний в моей жизни. А ты избегаешь на него даже смотреть. Так и не привыкла к местным обычаям?

— Да мне казалось, привыкла… Вы лучше расскажите мне про деревья. Мне говорили когда-то, что были эльвины, способные создать дом из живого дерева, уговорить его принять нужную форму. Вы так могли? Или это просто сказка?

— Мог. Правда, был такой дом размером с дерево, а не с эту башню. И уже во времена моей юности многие эльвины предпочитали дома из других материалов. Мы называли такие дома мертвыми, а они — более комфортабельными…

Музыка стихла. Резко, внезапно, словно оборвавшись. И голоса стихли. Не так резко, но все же. В воздухе застыло напряженное удивление. Даже Риниеритин, прервавшись на середине фразы, выжидающе обернулся в сторону дома.

И голос Анхена — негромкий, мерный, холодный — наполнил каждый уголок его дома и сада:

— Я еще раз приветствую всех гостей моего дома. Я бесконечно рад принимать вас сегодня — всех вместе и каждого в отдельности. Без любого из вас этот праздник был бы не полон.

Пауза. Ожидание. Продолжение:

— Но я вынужден сообщить, что несколько часов назад в приграничных водах Восточного океана была убита Арчара Иадара ир го тэ Ставэ. Решением суда она была лишена титула авенэи, и потому общенационального траура не будет. Светлейший Владыка будет рад, если город Илианэсэ, как и весь Эльвинорэлл, продолжит праздновать самый главный праздник года.

Вновь пауза. Минимальная, чтоб успели осознать, но не успели отвлечься.

— Но, — голос авэнэ все так же спокоен, мерен и всепроникающ. — Даже потеряв право именоваться авенэей, Арчара Иадара осталась дочерью своего отца. Даже перестав быть моей женой, она осталась моей сестрой. И потому дом Ставэ объявляет личный семейный траур по погибшей родственнице. Все увеселения в границах наших частных владений закончены. Большой Зимний Бал объявляю закрытым. Спасибо всем, кто был в эту ночь моим гостем. Но рассвет я хотел бы встретить один.

— И… — растерянно ищу слова, не зная, как относится к этой новости, — … что теперь?..

— Теперь? — светлейший Риниеритин вновь оборачивается ко мне. — Думаю, прогуляемся еще немного по саду. Даже уважая чувства хозяина дома, его гости не смогут испариться мгновенно. К тому же многие захотят лично выразить соболезнования… А потом Анхенаридит сам нас найдет.

— Хотите передать ему меня с рук на руки?

— Сейчас — даже несколько больше, чем раньше, — Верховный куратор вновь манит меня на аллеи сада, уводящие в чащу. Кивком головы, жестом руки. Не касаясь. — Думаешь, многие довольны столь резким окончанием Бала? А когда недовольство хозяину в лицо не выплеснуть… Лучше уж с рук на руки. Мне будет спокойней.

Анхен нашел нас где-то через полчаса. Поблагодарил Риниеритина за составленную мне компанию. И распрощался. Как мне показалось — излишне резко.

— Зачем? — интересуюсь недоуменно. — Он был так любезен, скрасил мое одиночество, развлек беседой…

— Да-да, такой милый любезный вампир. И должность ему моя к лицу, и дева…

— Анхен?

— И срывов у него не бывает, и ошибок он не совершает…

— Анхен, да что ты?

— Злюсь, что ж еще, — он в раздражении бьет рукой по ближайшему дереву. Вздыхает. — Ты, разумеется, права, он оказал услугу. И он, разумеется, прав, что ее оказал. Но почему каждый раз, когда между нами все летит к дракосу, а я еще и вынужден тебя покинуть, рядом с тобой тут же оказывается кто-то, кто в твоих глазах без изъяна хорош и в фас и в профиль?

— Но… — не в силах поверить в услышанное, — но почему летит, мы же вместе? Это просто бал, и ты сам говорил, я на нем и не нужна…

— Да при чем тут Бал, сгори он в пепел?!. Посмотри на меня, Ларис. Просто посмотри.

Я и так смотрю. Но он берет мое лицо в ладони, приближает свое — так близко, что я чувствую тепло его дыхания. Вглядывается в глаза. Отчаянно, будто пытаясь найти там нечто потерянное. Целует в губы — медленно, нежно, едва касаясь. И это приятно…

— «Приято», — повторяет он, будто слушал мысли, а не чувства. — Тебе просто приятно, — и столько горечи в этом. — И ты еще спрашиваешь, почему все летит к дракосу?.. Лар-ка-а… — он обнимает меня, прижимая к себе с какой-то отчаянной тоской. — Ну почему я никогда не могу тебя получить? Вот, кажется, здесь, в руках, и вся моя…

— Я здесь, Анхен. И я твоя.

— Но почему мне кажется, что я тебя теряю? Что вернусь — а тебя уже нет?

— А где же я? Неужели сбежала с Риниеритином? — пытаюсь свести все к шутке. Но тут же осознаю, — погоди, откуда вернешься?

— Я улетаю в Ичиасэ, Ларис. Должен присутствовать на церемонии прощания. Как глава дома Ставэ, как брат, как муж. Как тот, кто близко знал и хорошо помнит…

— Но разве ты глава? А Владыка?

— А Владыка — глава всего народа, он не может возглавлять какой-то отдельный дом… И он отрекся от нее. Он не полетит.

— Но он же отец.

— Он не полетит. Есть много официальных причин. Но, думаю, он просто не хочет видеть места, где она жила изгнанницей. Не хочет помнить этот период ее жизни. Для него она авенэя. Всегда. Красивая, гордая. А там… там реальность, и свидетели ее безумия, и свидетельства… И он хочет, чтоб я отомстил ее убийцам, и разобрался с наследством… Быстро вернутся не удастся. Недели две, наверно. А то и три. Наше путешествие к теплым южным морям откладывается. Прости, Ларис, но иначе я не смогу. Она — моя семья.

— Да, — киваю, — я понимаю. Ничего, я подожду. Ну, уедем на три недели позже. Не страшно. Мы же договаривались, что ты закончишь с делами, — обвиваю его шею руками, прижимаюсь к нему еще крепче. — А я буду ждать. Я буду очень тебя ждать. И обязательно дождусь, и ты меня не потеряешь… Это просто ночь сегодня такая. Арчара ушла навсегда, и тебе кажется, что и других не удержать… это иллюзии, Анхен. Только иллюзии.

Мы некоторое время молчим, стоя в обнимку под густыми кронами деревьев.

— Отчего она умерла? — все же решаюсь спросить. — Кто ее убил, ты знаешь?

— Ее нашли в приграничных водах. По ту сторону от нашей границы. Что она там делала? Владыка несет какой-то бред про важную миссию, которую она якобы выполняла в соседней стране. Звучит красиво, но не верю. Скорее всего, просто шлялась на дикую охоту. Хотелось адреналина. Вот только по ту сторону границы не дикари, и на вооружении у них не стрелы. Сто раз она, может, их и обыграла. А может, и тысячу. А на тысячу первый попалась. Мы не бессмертны и не всемогущи, а она подзабыла это еще при мне…

Киваю. Но потом, все же уточняю:

— Так ее убили те, на кого она охотилась? Люди?

— Предположительно. Все это надо еще выяснять. И из какого оружия, и какой информацией они владеют. По возможности — уничтожать все данные об инциденте… Давай не будем сейчас об этом, ладно? Приеду на место, буду разбираться. Давай просто немного с тобой посидим. Ты ведь еще не хочешь спать?

— Нет, я поспала уже немного. Когда ты улетаешь, утром?

— Да нет, надо сейчас. Вот только надышусь тобой на прощанье…

Надышался. Потом улетел. А я несколько дней тихо улыбалась, вспоминая, как он не хотел улетать, как все не мог меня отпустить, как, даже отойдя уже на пару шагов, вернулся, чтоб еще раз поцеловать…

Ночь поворота. Даже символично, наверно, что его бывшая жена умерла, когда он собрался начать со мной совсем новую жизнь. И он прощается с ней и со всем своим прошлым…

Прощался он долго. Где-то через месяц связался со мной по ретранслятору, сказал: «Я еще задержусь». Разговаривать долго не стал, спешил.

Ну а мне спешить было некуда. Я ждала. Часами гуляла по его сказочным садам, читала книги… Книги по медицине мне читать запретили, что-то серьезное тоже не рекомендовали. Читала сказки. Старые, еще явно эльвийские, записанные кем-то по памяти и изданные уже в этом, совсем не эльвийском мире. И, читая о клятвах влюбленных, произносимых под кронами деревьев с голубыми листьями, все чаще устраивалась под тем кедром, с которым советовал мне «общаться» светлейший Риниеритин.

Сначала приходила туда из любопытства — вдруг все же что-то почувствую? Потом по привычке. Потом мне стало казаться, что место под этим деревом самое удобное. Я приносила себе мягкий плед, чтоб не тревожили опавшие иголки, прислонялась спиной к стволу и, отложив порою книгу, мечтала — о будущем и о прошлом, о потерянной эльвинами родине, представавшей из книг сказочно-прекрасной, и о местах, в которые мы уедем, когда Анхен вернется. О том, как мы будем жить с Анхеном вдалеке от вампиров, и о том, как он жил, когда вампиром еще не был. Читая детские книжки, не могла не думать о детях. Тех, для кого сочинялись давным-давно все эти сказки. Маленьких эльвинах, так никогда и не ставших вампирами. Детях, что потерял когда-то Анхен, и тех, что потерял Риниеритин… И про единственного ребенка, выжившего при переходе в этот мир, не могла не думать… И про его сестру, для которой и покупались все эти книги, не думать не получалось тоже.

Девочка, для которой покупались книжки… Девочка, для которой создавался волшебный сад… Девочка, ради которой он однажды вернулся из самого невозвратного «навсегда»… Девочка, с которой он там сейчас… И которая уже очень давно не ребенок…

Я, наверное, думала о ней слишком много. И однажды, когда зима уже подходила к концу, она мне даже приснилась.

Я задремала прямо в саду, там, где сидела теперь почти всегда — под заветным кедром. Плед был мягок, а один из корней, что чуть выгибался из земли, так удобно лег под голову. И меня утянуло, закружило водоворотом. Чтобы выбросить в том же самом саду, под тем же кедром. Просто теперь в этом саду я была не одна. Впервые за два с лишним месяца здесь был вампир… или не вампир… не совсем… Ощущение было странным. Слабым-слабым, словно шепот, дуновение ветерка… Но не пойти на этот шепот я не смогла.

Она стояла на качелях, спиной ко мне, и увлеченно раскачивалась. Не взрослая женщина, которой она давно уже стала в жизни, но маленькая девочка, каждый день открывающая новый уголок волшебного сада. Ее белые, как чистейший снег, волосы вились за ее спиной, то отставая от летящей фигурки, то вновь догоняя и словно заключая в объятья. «И пусть будут белее волос твоих те облака…» — вспомнилась строчка из оды, сочиненной в ее честь братом. И подумалось, что облака белее этих волос найти нереально. Ни в одном из миров.

А маленькая Яся все раскачивалась, и при этом смеялась, и голос ее звенел, словно колокольчик, наполняя пространство вокруг ощущением бесконечного счастья…

Сколько ей было — три, пять? Я совершенно не разбиралась в детях, тем более вампирских, и определить ее возраст на глаз для меня было непосильно. Очень маленькая. Но без милой младенческой неуклюжести, ее движения точны и уверенны, уж качаться-то она явно давно умеет… А вот эти качели, похоже, видит впервые. Наверное, именно их ей сегодня и подарили. И она все качается, качается…

А потом вдруг оборачивается и смотрит прямо на меня. Глаза огромные, синие-синие, словно подсвеченные изнутри тем восторгом, что ее сейчас переполняет.

— Смотри, что я здесь могу, — произносит негромко и отпускает руки. Взлетает, кувыркается в воздухе, стремительно проносится сквозь все еще раскачивающиеся качели и, смеясь, улетает прочь, скрываясь за деревьями.

— Яся! — запоздало кричу ей вслед, желая что-то спросить. Но она улетела, незаданный вопрос забылся, а я просыпаюсь, все в том же саду, все так же одна.

И я забыла бы и весь этот сон — нехитрую конструкцию из рассказов Лоу и его же внешности, перенесенной на маленькую девочку, — если бы не одна единственная деталь. На шее у созданного моим подсознанием ребенка висела маленькая костяная птичка. Моя птичка.

И я долго сижу под любимым кедром, пытаясь понять — к чему мне снилось все это? Быть может, к тому, что когда-то и я умела летать? Пусть не как вампир, пусть во снах, но я летала, преград не ведая. И потому, даже оставаясь одна, не была одинока.

А летала я… да, лишь пока на шее у Анхена висела птичка. На шее того, кому я была дорога. На шее того, кто мне (несмотря ни на что) был дорог.

А потом он снял ее… я сняла ее с него… и больше мне сны не снились. Те, особенные, в которых ты помнишь, что это сон, а потому волен лететь, куда пожелаешь. А птичка… Птичка осталась у меня, я привезла ее в этот дом, но никогда не надевала. Анхен не любил это маленькое древнее украшение. Считал проводником злого коэрского колдовства, хмурился при ее виде, вновь ругая Лоу и его на меня влияние. И я убрала ее в дальний ящик бельевого шкафа, закатила куда-то к самой стенке, чтоб и случайно на глаза не попалась, чтобы не вспоминать, и не напоминать любимому, не провоцировать его раздражение. Хотелось мира в семье, хотелось отказаться от всего, что мешает…

«Древо мое — белая береза, душа моя — летящий лебедь», — вновь вспомнилась вычитанная у Лоу строчка. Прилипчивая.

А древо мое… Как знать, может, что-то все же есть, какая-то связь между мною и этим деревом, доридэ не стал бы выдумывать… И древо мое — хоть и не береза — посылает мне знак, что птичка — важна, что это тот дар, от которого не отказываются, что без него не взлететь…

Птичку нашла. Отыскала в тот же день, вытащила на свет из забитого тряпками шкафа. Долго крутила в руках, осторожно поглаживала кончиками пальцев, пытаясь понять, что за сила спрятана в этом маленьком хрупком предмете. Как могла она обжигать, оставляя незаживающий след на теле вампира?

Птичка молчала, не навевая подсказок, не давая ответов. По просьбе Анхена еще в те времена, когда он считал меня мертвой, древнюю фигурку обернули защитной пленкой, чтоб сохранить от возможных повреждений. Слишком старая. Слишком хрупкая. И недоступная. Пленка покрывает ее, словно тончайшая корочка льда, вот только не растопить, как ни крути в пальцах…

Анхену не понравилось бы, что я вновь достала ее, я знала. Но Анхена не было. Так давно уже не было. И по ретранслятору он больше со мной не связывался. Хотя их техника, в отличие от людских телефонов, передавала не только голос, но и изображение, а увидеть его — хоть через ретранслятор — хотелось безумно. Я помнила, как он говорил тогда Еве, что звонить, сообщая о своем отсутствии, он просто не видит смысла: «если меня нет — значит, я ушел». Наверное, это в нем еще от времен, когда средств связи и вовсе не было. Привычка, укоренившаяся столь глубоко, что не избавится. И потому не обижалась. И о плохом ни о чем не думала. Просто тосковала. Просто ждала.

Но вот если бы птичка… Если бы мне удалось вновь «взлететь» на крыльях сна, я смогла бы увидеть Анхена. Просто увидеть. И убедиться, что с ним все хорошо. А может, она дала бы мне силы пережить последствия всех этих стрессов, вновь стать здоровой, вновь почувствовать, как страсть переполняет каждую клеточку тела, вновь любить его, когда он вернется… не только душою? Это было бы, конечно, слишком сказочно, слишком невероятно. Но птичку я надела. А вдруг?..

Несколько ночей ничего особенного не случалось. Если я и видела сны, то обычные, те, что забываешь с рассветом. А потом ко мне пришел Лоу.

Во сне, конечно, так, как умел только он: словно обхватил мою сущность и понес. Вытянул туда, в призрачную степь. Его степь. Нашу с ним степь, где вечно чуть шелестит на ветру седой ковыль, где порой распускаются цветы и полыхают рассветы, повинуясь одной только воле спящего.

— Лоу! — едва ощутив себя стоящей среди высокой травы, бросаюсь к нему на шею. — Как я рада тебя видеть, ты бы знал! Я спрашивала о тебе, а Анхен сказал, что в самом деле… в самом деле тебя и близко не пустит…

— Да, — кивает он, обнимая меня в ответ, поглаживая по волосам, по спине, — я знаю. Хотел зайти к тебе нормально — и не смог. Не смог попасть в свой собственный дом… Он столько лет твердил, что его дом — мой дом, что я поверил. Нелепо, верно? — Лоу чуть усмехается, но я чувствую его горечь.

— Прости, — тяжело вздыхаю, отстраняясь. — Я все разрушила между вами…

— Ты? — какой-то миг он смотрит так, что я ощущаю себя песчинкой. Но тут же отводит взгляд. — Ты передо мной двери не запирала… Ладно, не стоит. Давай… пройдемся. Помнишь, как мы гуляли прежде?

Он протягивает мне руку, и мы идем. По бескрайней степи, под неярким ласковым солнцем. И картины прошлого оживают в памяти — как мы жили здесь, как я летала в своих снах… Какое-то время я возбужденно тереблю его всевозможными «а помнишь?..», не сразу замечая, что отвечает он, в основном, односложно и радости, подобной той, что захлестывала меня сейчас с головой, не испытывает.

Да и вообще не испытывает. Он сосредоточен, задумчив, напряжен…

— Что случилось, Лоу?

— Да нет, ничего… А знаешь, я скучал по тебе. Всегда думал, что одиночество этого дома меня успокаивает. А с тех пор, как ты улетела, пустота этих стен начала раздражать.

А в лицо не смотрит. Только куда-то вдаль.

— Скучал… А ни единого раза не приснился.

— Ну… просто не хотел вам мешать, — он чуть пожимает плечами. — Ты ж вроде так недвусмысленно всегда заявляла, что третий тебе лишний… А вот пока ты одна — могу немного побыть вторым, — и озорная улыбка касается его губ… Только губ, глаза так и не улыбнулись. Тусклые, серые, будто асфальт.

— А долго я буду еще одна, ты случайно не знаешь? Анхен предупредил, что задерживается, но… это было давно.

— Если ты не заметила, я больше не состою в личных друзьях авэнэ, мне не докладывают, — он попытался сказать это нейтрально, но раздражение все же мелькнуло.

— Да, прости, я просто… Я просто подумала, ведь Арчара… она ведь и тебе была не чужая, ты тоже член семьи, они не могли не позвать… Вернее, ты не мог туда не поехать — поддержать сестру, ей сейчас тяжело…

— Ей? Ну что ты, ей замечательно, — фыркает этот нежно любящий братец, все больше изумляя меня своим поведением. — А на церемонии я был, ты права. Простился… Ара, она… Понимаешь, она стала тьмой, непроглядной тьмой, но я помню дни, когда она была светом. Она творила чудовищное зло — но ведь и добра я видел от нее немало… Ара — это эпоха, огромная эпоха в жизни моей семьи… Теперь — ушедшая… — он вздыхает, и я чувствую, что его печаль — в отличие от всего прочего — искренняя. И светлая, без горечи. Горечь — она в чем-то другом.

— Так ты что, еще и с сестрой поссорился? — осторожно уточняю я.

— Да нет. Меня просто очень попросили не встревать… Ну так я и не встреваю. Гуляю вот. По травке. Ты со мной?

Улыбаюсь. Приобнимаю его одной рукой, желая приободрить:

— Ну, раз ты приглашаешь — как мне отказаться?

И тут же оказываюсь заключенной в его объятья. Он прижимает меня — крепко-крепко. И в этом нет страсти, нет любви — только тоска.

— Что, все настолько плохо?

— Чудовищно…

Сон дробится, пытаясь истаять в дымке, исчезнуть, раствориться в небытии. Но его руки сжимаются на моей талии чуть крепче — и картинка возвращается. Мы снова в степи — я и Лоу.

— Слабая ты стала совсем, — вздыхает вампир, — не удерживаешься. Энергии не хватает. Знаешь, я неделю потратил, чтоб до тебя дотянуться. Ты словно истаяла, тебя нет, я просто не мог подцепить, не мог вытянуть твою сущность — ее не осталось почти, оболочка… Так что быстро теперь не отпущу, даже и не надейся.

— Да я, в общем-то, и не пыталась, оно само… Мы, может, присядем? Или ты куда-то конкретно меня ведешь?

— Если бы вел — так давно привел бы, — чуть улыбается он. — Ты права, мы можем и посидеть. Хочешь, спрячем солнце за облаками. Или вырастим дерево, чтоб создать себе тень.

— Лучше дерево. Я, в последнее время привыкла… общаться с деревьями… И ты мне расскажешь.

— Что именно, Лар? — чуть прикрыв глаза, он тянул из земли росток. Скрупулезно, будто выращивал настоящее дерево — не во сне, в жизни.

— Что так гнетет тебя, что ты даже улыбаться уже разучился, — я усаживаюсь на траве, не дожидаясь, пока дерево станет достаточно большим, чтобы дать нам тень. — Размолвка с Анхеном? Но ты сам же ее спровоцировал, и едва ли не отдавал отчет… Размолвка с сестрой? Но, раз она носит твое кольцо — она читает в твоем сердце, и просто не сможет не понять… Она просто не может не знать, насколько она дорога тебе, и как ты искренен в этом… Вы помиритесь, по-другому и быть не может… Да и Анхен с годами поймет, все уладится, правда…

— Все уладится, — кивает он, не отрываясь от своего детища — огромного раскидистого клена, что взмывает вверх и вширь, послушный воле своего создателя. Потом садится рядом со мной в его тени, чуть встряхивает головой, откидывая назад свои снежно-белые пряди.

— Все уладится, — повторяет Лоу уже куда более убежденно и осмысленно. — Не бери в голову, Лар, и уж точно за меня не переживай. Лучше расскажи мне, как ты жила. Ты не слишком здорово выглядишь.

— Да нет, все неплохо. Мы жили… очень счастливо, это просто… нервы, как ни нелепо. Сорвалась, пытаясь работать в местной человеческой больнице. Переоценила немного свои силы. Думала, смогу, но… Одно дело знать, что в мире есть люди, рожденные на еду. Другое — ежедневно с ними общаться. И провожать на смерть… — прежде я хотела просить его при встрече помочь мне, снять последствия этого срыва своим ненаучным коэрским методом. Но сейчас понимала — не время, да и не место. Он и сам нынче выглядел так, что не вызывал оптимизма. — Но это уже не важно, Анхен мне обещал, мы уедем. Мы бы уже уехали, он хотел после Бала, но Арчара…

— Арчара, — он вздыхает. — Как все же нелепо… Значит, он собирался уехать. Навсегда увезти тебя… И даже сказал, куда?

— За границу куда-то. Подробностей выжать не удалось. Ну, ты же знаешь Анхена, никогда ничего не скажет до конца. Придерживать информацию «просто на всякий случай» у него, по-моему, мания. Пусть, мне не жалко. Приедем — сама все увижу… А как…здесь у вас все? Как твои друзья? Как Рин, не покорила тебя еще? Или Лирин ее все же завоевал? А что Фэр? Он заезжал ко мне несколько раз, но потом сказал, что больше не станет…

— Не станет, — соглашается Лоу. — Еще он сказал, что в жизни не заведет себе человечку, не подпишет ни один дурацкий контракт и вообще, ноги его никогда… А вот Лирин, напротив, язык ваш учит… Всех друзей моих перебаламутила, незабвенная ты моя дева…

— А Рин? — вновь интересуюсь я, не дождавшись продолжения.

— А Рин зависла на стадии «люблю коэра, он красивый и загадочный».

— А ты все столь же непреклонный и мыслишь только о возвышенном?

— Да нет, я, знаешь, перевоспитался. Что, в самом деле, дались мне эти солнца с порталами!.. Вот думаю, не то подло тебя у Анхена увести, не то благородно на Исандре жениться…

— Да что с тобой сегодня? — я даже не была уверена, что это шутка, слишком уж он был… Невесел? Угнетен? Сломлен? Не знаю, но выглядел он ужасно. — Чем мне помочь тебе, Лоу? Ты мне не нравишься, ты сам на себя не похож.

— Просто побудь со мной, Лар, ладно? Просто побудь. Останься…

О-сс-ста-нь-ссся-а-а-а… Голос шелестит в траве, голос шелестит травой, виденье рассыпается, распадается, исчезает… Я почти просыпаюсь, почти проснулась… И вновь возвращаюсь в сон.

Уже не степь, уже дом — тот самый, в этой степи затерянный. А я лежу в кровати в той комнате, что так долго была моей. Лоу сидит возле. Верхом на стуле, опершись руками о спинку. И смотрит на меня. Так пронзительно смотрит…

— Что же ты исчезаешь, Лара? Обещала остаться, а сама все бежишь… Неужели со мной так плохо?

— Сам говоришь, у меня совсем нет сил, — пожимаю плечами. — Наверно, сознание пытается просто спать. Я никак этим не управляю, оно само…

Усталой я себя при этом не чувствую. Поэтому с кровати встаю и с ностальгией оглядываю комнату. Она кажется все той же — моей. И мои платья в шкафу, и мои наброски на столе, и даже одеяло, не нужное ни одному вампиру, по-прежнему укрывает кровать.

Понятно, что это лишь сон, но это его сон, а значит, он помнит. И даже платье, что сейчас на мне, повторяет то, что он покупал мне когда-то, до последнего шва.

— А в реальности ты сейчас где? — решаю поинтересоваться. — В этом доме, или?..

— В этом доме. Никого не хочу сейчас видеть. Только тебя, — он все так же сидит на стуле. Он все так же не сводит глаз.

А я чувствую себя неловко. Я… не понимаю.

— Может, лучше пойдем в гостиную? — все же спальня — это не только моя комната, это еще и комната, где я была с ним. Но я больше не с ним, а все его взгляды… Нет, они точно не про любовь. Понять бы еще, про что?

Гостиная. Такая уютная, когда мы делили ее вдвоем. И ставшая такой маленькой, когда в нее вошел Анхен. Анхен… Где же он и зачем я здесь?..

— Знаешь, а я бы хотел, чтобы он тебя тогда не нашел, — неожиданно раздается за моей спиной. Лоу явно думает о том же самом дне.

— Хотел? — недоуменно разворачиваюсь к нему лицом. — Но ты всегда утверждал, что хочешь, чтоб я была с Анхеном, что я для него, что нам судьба быть вместе… И знаешь, я благодарна тебе за это. За то, что ты верил в нас с ним, даже когда я уже не верила…

— Я дурак, да? — он смотрит на меня исподлобья, кривя губы. — Никто больше меня не сделал для того, чтоб вы были вместе. Ведь стоило всего один раз просто пройти мимо. Но я не прошел. Раз за разом. Снова и снова. Во имя чего?!

— Ну, ты всегда утверждал, что во имя судьбы. Предназначенья там, предначертанья… — я прохожу и сажусь на диван. И он так знакомо проминается подо мной. Будто это не сон, будто все это наяву.

— Да гори оно все! Я был не прав, Лара, — он тоже садится. Не рядом со мной, в кресло напротив. — Когда вычитывал все эти знаки. Когда, повинуясь воле богов, утверждал, что я ее понимаю. Я был не прав, утверждая, что ты для него… Я иначе скажу: мне все равно, для кого ты. Я просто хочу, чтобы ты осталась со мной. Я соскучился, Лара.

Он смотрит прямо в глаза — проникновенно, искренне. Вот только в серых глазах его мне отчего-то мерещится пепел.

— Я ничего не понимаю в знаках, Лоу, — пытаюсь найти слова, чтоб его не обидеть. — В запредельном, предначертанном, сужденном. Я просто знаю, что я люблю Анхена. И если раньше я сомневалась в этом, боялась этого, боялась его самого… То теперь я сроднилась с этим, приняла это как факт. Я — с ним. А для него я или нет, не все ли равно, если он — со мной.

— Но он — не с тобой, Лара, — глаз коэр по-прежнему не отводит. — Ты одна. Его больше нет.

— Перестань. Он вернется, как только закончит с делами.

— Он уже не вернется, — Лоу неумолим.

— Что… Что значит, не вернется?! — от жуткого предчувствия сжимается сердце. О чем он пытается сказать мне всю эту встречу? Анхен, конечно, вампир, и авэнэ, и вообще — непобедимый и всемогущий. Вот только Арчара — она ведь тоже была и непобедимой, и всемогущей. А Анхен собирался мстить тем, кто ее убил. Тем, кто был, выходит, еще сильнее. Что, если?..

— К тебе — не вернется, — глядя мне прямо в глаза, очень спокойно уточняет Лоу. — А в свой дом, я полагаю, он приедет где-нибудь по весне.

— Что? — мои руки отчаянно вцепляются в край дивана. А я все никак не могу понять, не могу осознать, о чем он вообще?

— Он женился, Лара. Ты больше не нужна ему.

Краснею. Бледнею. Пытаюсь что-то сказать… спросить… Но не в силах издать ни звука. Словно в вакууме. И в ушах звенит…

А потом все кружится перед глазами, туман, тьма, словно я вылетаю из сна, просыпаюсь, еще чуть-чуть…

Глава 3

— Обещала остаться, — вздыхает надо мной Лоу. — А сама все время сбегаешь.

Я лежу на траве посреди степи, и домик коэра — лишь едва различимая точка на горизонте. Сам коэр сидит рядом, и тень от созданного им дерева по-прежнему закрывает солнце.

Женился, стучит у меня в висках, женился…

— Нет, — выдыхаю непослушными губами. — Ты обманываешь меня, я тебе не верю, ты обманываешь… Как мог он женится, он поехал на похороны… И он сто лет уже, как в разводе, ты сам мне рассказывал, хотел бы — давно бы женился, зачем сейчас? Это бред, Лоурэл, зачем ты? Мы собирались уехать, мы вещи уже упаковали, если бы он собирался жениться, разве он стал бы?… И потом, он авэнэ, его свадьба — это общегосударственный праздник, торжественная церемония…

— Он вампир, Ларис. Его свадьба — это зачатый ребенок. И никаких церемоний.

Как тихо. Как чудовищно тихо в этой степи. Хоть кузнечики бы стрекотали… цикады… саранча какая-нибудь… хоть кто-то…

— Ребенок… — сумела выговорить, наконец. — Наследник… Владыка будет доволен… — смотрю на небо, такое синее, такое ясное. На нем, почему-то, совсем нет облаков… А ведь нужны облака… Но они не слушаются меня, не приходят…

— Владыка в ярости, — не соглашается со мной Лоу. — Это было прощание с ушедшей, поминовение. Зачать ребенка на похоронах той, что так и не смогла подарить миру дитя… Владыке плюнули в душу, причем смачно так, с оттягом… Они правы, что не торопятся возвращаться.

Владыке… Владыке плюнули, да. А я… А я всего лишь человеческая девочка, которая отказалась рожать… Которая заболела, лишь бы не зачать… А он хотел ребенка… Столько сотен лет хотел ребенка… И ему было все равно, кто станет отцом моего, раз уж он не может сам, а я… Сломанная кукла — ни детей, ни секса, ни крови. Не нужна…

Тяжелая капля катится куда-то за ухо. Одна единственная, больше нет. Я хочу облака в небе, хочу скрыть эту сияющую голубизну, но облака мне не подчиняются, сон мне не подчиняется, это больше не наш сон, только его, я в гостях…

— Так и не спросишь, на ком он женился? — Лоу не выдерживает затянувшегося молчания первым.

Чуть качаю головой:

— Разве это так важно?

— Мне важно.

— А мне важно, что облака в твоем небе меня не слушают…

— Он женился на моей сестре! — Лоу почти выкрикивает это, почти выплевывает.

Я, наверно, должна была быть к этому готова. Давным-давно сделать выводы на основании всех разговоров, рассказов, намеков. Но я не сделала, не подготовилась, и даже сейчас не готова была это понять, потому как…

— Она же его дочь! — я даже сажусь, настолько я ошарашена.

— Она дочь моего отца, — возражает мне Лоурэл. — Анхен всего лишь приютил сиротку.

— Но… он же растил ее, воспитывал… Ты сам говорил, он относился к ней, как к дочери, любимой, обожаемой дочери…

— Любимой дочери, — кивает Лоу. — Очень правильное словосочетание. Все эти годы, что она росла в его доме, ключевым для него было именно слово «дочь». Обожаемая и любимая — но именно дочка, маленькая девочка, он иначе ее и не видел. А она давным-давно выросла, и любила его отнюдь не так, как любят отцов. Он не понимал и не замечал, она злилась… И не прогадала, порвав с ним на долгие годы. Встретив ее теперь, после столь долгой разлуки, он осознал, наконец, что главное в том словосочетании отнюдь не «дочь», ключевое слово — «любимая»…

— Ты, наверное, рад, — вновь бессильно откидываюсь в траву. Любимая… Любовь всей жизни… За столетия до моего рождения… И я — пять минут от его вечности, возомнившая себя центром его вселенной… Принцесса его души, почетно… Ну вот, нашлась и королева сердца…

— Рад? — горько переспрашивает Лоу. — Я был бы рад, если б они не вздумали женихаться, когда пепел еще не остыл и прах не развеян. Зачать ребенка в тени смерти… Ну вот чем надо было думать, чем?! И ведь говорил, увещевал, убеждал… Но это ведь я — зло, а отнюдь не то, что они творят!.. Как безумные ж оба, честное слово! Хочу-хочу-хочу… «Если это Любовь…», «если это Судьба…»… Ну любовь, ну судьба, а дальше что, кто-то думал? А дальше пепел, прах и смерть, но это ж я безумен безумием коэров!..

— Здорово, — он переживал о чем-то, мне уже не доступном. — А меня ты зачем позвал, рассказал мне все это? Ведь я могла бы быть еще счастлива, еще ждать, еще верить… много-много дней…

— Зачем? — усилием воли оттолкнув от себя свои переживания, он оборачивается ко мне. — Анхена больше нет, Лара. Для тебя — больше нет. Просто оставайся со мной…

— Во сне?

— Во сне. Раз уж я не могу достичь тебя наяву, значит, во сне, — он наклоняется и нежно касается моих губ своими. Его губы теплые, мягкие… на этом все.

Мглистый туман застилает глаза, я отстраняюсь, истончаюсь, развеиваюсь… Или это сон мой развеивается, повинуясь единственной мысли: не хочу. Чувствовать его губы, его навязчивое внимание, его серый пепельный взгляд без единой искорки страсти. Не хочу быть здесь, с ним. Хочу проснуться.

И я просыпаюсь. Почти.

Потому что я вновь в доме коэра. В уютном кресле посреди маленькой гостиной. В платье, которого я у себя не помнила, с волосами, свободно струящимися по плечам. В камине потрескивает огонь, а Лоурэл неподвижно сидит напротив.

Его снежно-белые волосы кажутся кричащим пятном на фоне темной обивки кресла, на фоне серой его сорочки, на фоне чуть посеревшего, словно воскового лица.

— А ты, похоже, голодный, — замечаю отстраненно.

— Просто давно не евший, — он тоже не слишком эмоционален.

— Почему я не могу проснуться? — есть вопросы, которые волнуют меня сейчас больше его питания. Я хочу уйти. Я хочу отсюда уйти. Не видеть, не слышать, не помнить…

— Зачем? — он чуть выгибает красивую бровь. — Ты будешь там одна, я здесь один… Не сбегай от меня, Лар. Тебе ж раньше нравилось мое общество.

— Я бы хотела сейчас побыть одна. Я устала, Лоу.

— Устала? Ты сейчас спишь, твое тело в полном покое. Это ли не отдых?

— Ты не даешь мне проснуться?

— Еще рано просыпаться, Лара. До утра далеко.

Закрываю глаза. Открываю глаза. Я здесь, он здесь, ничего не меняется.

— Ну тогда хоть беседой развлеки, — обреченно вздыхаю я. Мне ли тягаться с коэром? — Но, если можно, не о том, какой ты счастливый вампирский дядюшка. Или братец. Каково это, быть братом одновременно и матери, и ребенку?

— Так «не о том» или «каково это»? — вновь лишь легкое движенье брови на неподвижном, как маска, лице.

— Неважно. Только не молчи. Не смотри так, — я уже не жду от него искренности, объяснений его поведению, его настроению. Я хочу лишь избавиться от его молчания и немигающего взгляда пепельных глаз.

Но его все-таки прорывает.

— Я не знаю, что делать, Лар, — произносит он с отчаяньем, наклоняясь вперед, опираясь локтями о колени и упирая пальцы в виски. — Я не знаю. Мой мир — рухнул.

— Из-за этой женитьбы? — недоумеваю я. — Этого ребенка? Но не думал же ты, что твоя сестричка будет вечно одна? Сам же мечтал новый мир ей открыть, чтоб твой племянничек там коэрствовал. Племянничек, считай, уже есть, дело за миром. Или не знаешь, как открывать?

— Я мечтал, да, — соглашается он. — Я стремился. И про Анхена — я, в общем, знал, что он ее судьба, и ребенок будет от него…

— Ну, тебя послушать, так ты знал и что Анхен — моя судьба. Или это не ты убеждал меня в этом чуть ли не с пеной у рта?

— Я, Лар, я. Я не забыл. И, самое паскудное, я не ошибся. Но судьба… Понимаешь, когда мы произносим «он ее судьба», мы домысливаем себе невольно, будто это означает их счастливую совместную жизнь. Но судьбе нет дела до таких мелочей, судьбе неважно, будут ли эти двое вместе долго или счастливо, судьбе просто надо, чтоб эти двое были вместе в некий ключевой момент истории, ибо это даст ниточку к следующей цепочке событий. Боги творят судьбу не ради индивидуумов, но ради народов. Не ради частного, но ради глобального. Ради спасения мира, спасения народа, вывода его на какую-то новую ступень бытия… И частная жизнь конкретной пары, как и конкретной личности, для них — ничто, я тебе вроде уже говорил…

— Говорил? Может быть, абстрактно. Вот только убеждая меня быть с Анхеном, вновь и вновь, раз за разом толкая в его объятья, ты забывал уточнить, что «моя судьба» — это просто быть для него «суррогатом», напоминающим, что где-то есть «настоящая» — твоя несравненная сестричка… — от горечи сводит скулы.

— Да нет, дракос тебя раздери! Ты все цепляешься к тем словам, ты мне так их и не простила, но эти слова — ложь, весь смысл их был в том, чтоб развести вас с Ясминой по времени! Ну я же живой, Лара, — смотрит он на меня с тоской и болью. — Я слишком живой для коэра, — чуть качает недовольно головой, вздыхает, берет себя в руки. И пытается объяснить спокойней. — Ты — для него, и она — для него, и отменить это я не в силах. Но его жизнь длинна, твоя нет, вы с Ясминой могли бы просто никогда не пересечься. И быть счастливы — каждая… Я ведь тоже сбиваюсь, Ларис. Мне тоже хочется трактовать эти «ты для него» в самом бытовом и приятном смысле. Мне казалось, будто это значит: ты та, ради которой он перевернет этот мир, перемешает небо и землю, изменит законы и порядки, политику, мировоззрение — да что угодно, и это послужит тому, что портал в новый мир не просто откроется, он будет нужен и желанен всем… Но это мечты, Лара. Все прозаичнее, проще, жестче. Ты для него, да. Но не спутница, не возлюбленная, не его половинка. Ты для него всего лишь ключ, катализатор целого ряда событий, которые свершаться, если ты будешь рядом…

— Не суррогат, — горько киваю я. — Ключ и катализатор. Это ж так все меняет! — пытаюсь вложить весь сарказм, на который еще способна. — А половинка, спутница и возлюбленная — это, конечно, прекрасная Она чистейших эльвийских кровей?

Молчит, едва заметно качнув головой.

— Я бы хотел, — наконец, произносит. — Да, я хотел бы. Я видел их парой еще в те дни, когда она была ребенком, я знал, что дитя, которого не сможет подарить Арчара, моя сестра ему однажды родит… Вот только богам нет дела до чьих-то фантазий и чьего-то счастья… — болезненно сжимает губы и молчит, глядя невидящим взглядом куда-то мимо. Затем, словно решившись, чуть трясет головой, будто прогоняя раздумья, и продолжает, уверенно глядя мне прямо в глаза. — Ну а раз так — мне нет дела до подобных богов… Не надо мне такого солнца. Ни третьего, ни четвертого…

Молчу, потонув в водовороте его объяснений. Я, все же, отвыкла от него за эти полгода. От его предвидений и предчувствий, поиска указующих знаков за каждым событием, его манеры видеть окружающих лишь фигурами на божественной доске, все движения которых — лишь замысловатый рисунок ради высоких божественных целей. Каждый день проживая «здесь и сейчас», выстраивая по кирпичику наше совместное с Анхеном счастье, гоня от себя неправильные мысли и неправильные ощущения, стремясь стать той, с кем любимому хорошо и уютно, я не задумывалась о том, что такое наш с ним союз в рамках вселенной. Я просто жила. Просто проживала каждый свой день с ним. Им… Если бы я не заболела, не сломалась, если бы я согласилась бы зачать этого ребенка…зачала бы… то сейчас… он бы не стал проводить обряд зачатия с Ясминой, или это не изменило бы ни-че-го?..

— Понимаешь, Лар, боги, конечно, оставляют нам знаки, и их много, целая россыпь… — А Лоу продолжал меж тем о своем, о коэрском. — Но когда ты позволяешь своим чувствам взять верх, когда начинаешь жить идеей, мечтой, когда фанатично служишь этой мечте… В один прекрасный миг ты забываешь, что это — всего лишь твои желания, а не предначертанное свыше. Ты перестаешь беспристрастно внимать знакам, ты трактуешь их так, чтоб итог сходился: предаешь больше значения одним, не замечаешь других, веришь, что сможешь чуть скорректировать третьи… И я видел, да, я чувствовал, что не все так гладко, но я трусливо закрывал глаза, мне казалось, что я смогу… исправлю, сглажу… И все будет — и третье солнце, и счастье моей сестры…

— Погоди, я не понимаю уже ничего! — прерываю его бессмысленные бормотания. — При чем тут все это? Со счастьем у твоей сестры все, вроде, хорошо, куда уж больше? И любимый мужчина, и ребенок, зачатый чуть ли не с первой попытки, а не через двести лет мучительных неудач. Учитывая, что портал к третьему солнцу ты собирался открывать исключительно ради сестры с ее дитятей, дабы все их почитали и любили, — так все тебе только на руку. Да и титул авенэи куда уж более почтению способствует.

— Помнишь… — невесело, обреченно даже тянет Лоу. И продолжает — хрипло так, горько, — да, я жил только ради этих двух целей: третье солнце — и ее счастье. Ее счастье — и третье солнце. И две цели слились для меня в одну… Так давно, что я уж и не помню… А теперь — я не могу больше прятать глаза, не замечать, я вижу это ясно, словно это уже случилось: для того, чтобы моему народу был открыт вход в третий мир — не сейчас, не сиюминутно, но однажды потом — моя сестра должна умереть. Именно ее смерть спровоцирует те события, что приведут однажды… — его голос срывается, он замолкает, закрыв лицо руками. — И вопрос встал иначе, — продолжает он минуту спустя ровным безжизненным голосом, выпрямляясь в кресле и не мигая глядя перед собой глазами, полными пепла. — Третье солнце — или ее счастье. Спасение моего народа — или ее жизнь. А при таком раскладе я выберу жизнь сестры, Ларис. Прости, но я выберу жизнь сестры.

— У меня ты прощения за что просишь? Я, знаешь ли, не принадлежу к тому народу, который ты сегодня передумал спасать. И который, в массе своей, никогда спасаться и не жаждал. Им, как и тебе, и вампирами быть неплохо.

— Да, я знаю, но… боги все же ведут мой народ к спасению… Долгой, мучительно долгой дорогой… по которой никто не рвется идти… И все знаки указывают на то, что именно ты станешь той формальной причиной, которая погубит мою Ясмину. Принесет ей смерть, — он смотрит мне в глаза, будто пытаясь прочесть там… Что? Подтверждение своих слов? Мое понимание изложенной им позиции?

А я… впервые начинаю сомневаться в его здравом рассудке. Все же детские травмы, вечная жизнь между сном и явью, бесконечные попытки услышать божественный шепот и прозреть будущее… Скорректировать будущее, помочь богам, помешать богам… Может, все эти плетения судьбы существуют только в его голове?

— И как же я погублю ее, Лоу? Она вампирша, коэрэна, авенэя… Любимая жена, в конце концов. А я? Человечка, не сумевшая стать для вампира кем-то большим, чем девочка для досуга… Да, досуг затянулся, но… Уж не думаешь ли ты, что, снедаемая дикой ревностью, я всажу нож в ее сердце? Даже будь в моей душе столько ненависти, нож я всадила бы ему — не ей. Она передо мной ни в чем не виновата, она и не знает, что я существую, а он… обещал… Он мне обещал увести туда, где я смогу жить, смогу вылечиться…

— Так, может, и увезет. Решит выполнить свое обещание, отдать долги… А Яся останется здесь одна, без поддержки, без защиты… И она вовсе не коэрэна, не унаследовала… А уж за то, что она теперь авенэя, Владыка первый готов ее растерзать… Я не знаю, Лара, я не сказал, что ты ее убьешь, это абсурд, но косвенно… Чувство вины, Ларис. Оно просочилось из будущего в прошлое и витало над девочкой студенткой, приходя к ней во снах… сумбурных снах, ведь вы еще не знакомы… Будь ты не причем, оно не травило бы твое подсознание…

— Каких еще снах?

— Уже не помнишь… А мне рассказала однажды, и я с тех пор забыть не могу… Неважно, Ларис. Но если ты — причина ее гибели, мне остается только одно, — он вздыхает, но продолжает твердо, — предотвратить вашу встречу. И способ у меня для этого тоже остался только один.

— Нет… — шепчу я, отчаянно дергаясь, не веря, не желая верить, что он безумен настолько, что он действительно решил сделать это… Я проснусь, я непременно проснусь, это только сон! Это только мой воспаленный бред, нет ни Лоу, ни свадьбы Анхена и Ясмины. Я проснусь!

Явь сбивается, идет волнами, сереет туманом, я ухожу, улетаю, просыпаюсь… Почти.

В этой степи не растет ни одного цветка. Лишь ковыль, седой и безумный. Даже дерева, взращенного для того, чтобы прятать нас от солнца, здесь больше нет. Впрочем, нет здесь и солнца. Все небо затянуто облаками. Белесыми, словно стебли вечного ковыля.

— Ты сильная, Лар. Даже удивительно, насколько сильная. Но ты не сбежишь.

Мой коэр сидит на траве напротив меня. И даже не скрывает уже, что он — мой тюремщик.

— Знаешь, мне казалось всегда, что есть что-то еще, — я смотрю на него, и вроде все уже понимаю, но не могу ненавидеть. — В твоем отношении ко мне, в твоей заботе, в твоем участии… Не ради Анхена, не ради воли богов, не во имя воплощения каких-то там хитрых комбинаций… Мне казалось, есть еще и симпатия между нами, и приязнь… Такая простая личностная привязанность. И хоть самую капельку, но я все же тебе дорога. Сама по себе, вне знаков и предначертаний.

— Ты мне дорога, — кивает он. — Я же сказал, мой дом без тебя опустел. Будь это не так, я бы выбрал тебе иное место. А так — останешься здесь, со мной. Будешь духом-хранителем моей самой любимой долины, незримой хранительницей моего очага… Никогда не состаришься, никогда не умрешь, никогда не будешь страдать от обескровливания, сколь бы я в запале не выпил. Ты ведь помнишь, как нам хорошо было вместе? Все это вернется, но уже без всяких ограничений. Болезни тела оставят тебя вместе с телом. Да и зачем оно тебе — тяжелое, уязвимое, подверженное разложению? Ты будешь духом — свободным, прекрасным…

— Как много слов, Лоу. Таких красивых, ничего не значащих слов… И ты правда думаешь, что став духом, я прощу тебе тот маленький, не стоящий внимания факт, что ты убил меня? Лишил жизни, отделив душу от тела и не пуская обратно?

— Да, не сразу, — он спокоен и даже уверен. — Но со временем ты поймешь, это выход. Это самый приемлемый выход. Для всех. Для тебя тоже. Ну зачем тебе возвращаться, что ждет тебя там? Анхен, который счастлив с другой, а твое присутствие лишь болезненно давит ему на совесть, и потому он вечно будет стремится уйти, скрыться, заняться делами. Ясмина, которой тебя искренне жаль, и которая хотела бы тебе помочь, да не в силах, в то время как тебя все ее попытки лишь раздражают, потому как ревность… Да, ее тебе не хватит, чтоб воткнуть ей нож в сердце, но чтобы просто ее ненавидеть — вполне. А потом ты погубишь ее, и вина за это сожжет тебе душу… Тебе это правда надо?

— Да прекрати! Ты сам себя разве не слышишь? Это же бред, Лоу! Как я могу погубить вампиршу?! Как?! И, главное, откуда такая уверенность? Какие-то сны, которых никто не помнит, обрывки твоих ощущений, которые вчера ты трактовал так, а сегодня иначе… Что будет, если ты опять ошибся, а, Лоу? Что будет, если твоей сестре от меня ничего не грозило, а, напротив, я могла бы ее спасти, будь я рядом, но меня не было, ты помешал? Может быть, в тех снах, про которые лишь ты и помнишь, гуляло не чувство моей вины, а пережитый страх, что самое страшное едва не случилось? Ты разве знаешь доподлинно? Или опять додумываешь «чтобы итог сошелся»?.. И, кстати, сестрица твоя мне как раз на днях снилась. Довольная, словно с пережору, качалась себе на качельках и ржала на весь парк. И ничего там про смерть, знаешь ли. И «чувства вины» ни малейшего.

— А подробнее? — напрягается Лоу. — Что именно тебе снилось?

— Для тебя только сны и имеют значение, верно? — чуть разворачиваюсь, чтобы смотреть мимо него. Вдаль, на степь, к которой он меня приговорил. — Да ничего судьбоносного мне не снилось. Так… Яська твоя была девочкой, совсем маленькой, и качалась на тех качелях, что ты для меня в саду у Анхена сделал. Ну, вернее, она на своих качалась, тех, что вы ей когда-то делали. Но, поскольку как выглядели те, я не знаю, видела эти.

— Те были сплетены из цветущих лиан, — чуть прикрыв глаза, просвещает меня Лоу.

— Ну, видишь, как хорошо. Чего не знаю, то и не снится. Выглядела она, кстати, точь в точь, как ты, если б вдруг стал ребенком. И лицо, и волосы…

— Седые?

— Нет, белые. Как здесь. И дли-инные. Так и летали за ней, будто крылья.

— Так может, — он взволнованно сглатывает, — это был мальчик?

— В юбке?

— Почему… в юбке?

— Потому что это лишь сон, не надо искать в нем то, чего нет. Я Ясмину в жизни не видела. Поэтому перенесла на нее твой облик. И, поскольку для меня естественно, что маленькие девочки носят юбки и длинные волосы, я перенесла эти знания на вампиршу…

— Да, конечно. Вот только мы с Ясей действительно очень похожи. Глаза, разве что…

— Синие!

— Что? — недоумевает он.

— У Ясмины во сне глаза были синие. Очень яркие, словно подсвеченные изнутри. Может, это из-за того, что она смеялась? Знаешь, она вся словно лучилась от радости, — вспоминая подробности сна, я вновь погружалась в те чувства, что тогда испытывала. И вся моя неприязнь к Ясмине сегодняшней, Ясмине, перечеркнувшей всю мою жизнь, испарялась, когда перед моим мысленным взором вставала Яся-ребенок, и я вновь смотрела на нее — жадно, пытаясь запомнить каждую черточку, и радовалась ее радости, и боялась, что тяжелые железные качели ударят ее, когда она вздумала пролететь их, яростно раскачивающиеся, насквозь. И огорчалась, что она улетела — слишком уж быстро…

— Что именно она сказала тебе? — уточнил Лоу по ходу рассказа. — Просто «смотри, как я умею»?

— Ну да, — вот нашел, к чему прицепиться. — Ну, или «могу». Да, «здесь могу», если тебе это важно. Имелись в виду, видимо, способы хулиганства с качелями, — меня вновь передернуло, стоило вспомнить, как тяжелые железные качели летят навстречу хрупкой маленькой девочке. Нда, моя б воля — она б у меня точно исключительно на лианах качалась. — Но это все ни о чем. На самом деле во всем этом сне важно лишь одно — птичка. У нее на шее была моя птичка. Моя душа, как ты утверждал когда-то. Поганка украла мою душу. Моего Анхена. И улетела, весело хохоча… И нет, у меня не было желания запустить ей вслед чем-нибудь тяжелым. Ни чувства вины, ни жажды убийства… Так что бред все твои выкладки, Лоу. Твои очередные ошибочные воспаленные фантазии. Они в самом деле стоят моей жизни? Ты в этом уверен?

Молчит. Смотрит вроде на меня, но будто насквозь.

— А где сейчас твоя птичка? — интересуется, наконец.

— На мне, — тянусь рукой к шее, но там, понятно, ничего нет. Мое зримое тело сейчас — это всего лишь результат его фантазий. — Знаешь, я ее не носила, Анхен так и не принял ту историю. А вот после этого сна — надела.

— И она дала тебе достаточно сил, чтоб я наконец-то смог тебя зацепить, — кивает Лоу. — А теперь она дает тебя силы вновь и вновь пытаться бороться против моей блокады… И ведь пару раз ты едва не вырвалась… — он вновь задумывается, уходя глубоко в себя, его взгляд пустеет. — А про птичку тебе напомнила девочка из сна… А ей дала ее ты, больше некому… — он опять размышляет о чем-то о своем, путая сны и явь, прошлое, будущее и несуществующее. — Как ее звали? — огорошивает он меня вопросом.

— Кого?

— Девочку. В твоем сне.

— Ясмина, разумеется, как еще? Ты вообще меня слушал?

— Слушал. Очень и очень внимательно. Повторяю вопрос. Когда проснулась и разобрала свой сон по полочкам — что и откуда подсознание позаимствовало — то поняла, что тебе снилась Ясмина. А во сне, просто глядя, но еще не анализируя, ты называла ее как-то?

— Ясей и называла, — пожимаю плечами. Кто-то себя уже явно до белки довел со всеми этими снами и знаками. — Ее звали Яся, Ясмина, это я знала во сне и без всяких анализов. Что ты надеялся, я вызнала в этом сне? Ее тайное имя?

Молчит, вновь углубившись в свои коэрские мысли. А я вновь пытаюсь уйти. Проснуться, пока он слишком занят сличением знаков. В духи долины я не записывалась. И вообще, может, нет ничего, может, все это он придумал! Я же вижу, что он не в себе. Мне бы только проснуться!

Мгла. Серая, беспросветная. Но она рассеется, вот уже совсем скоро, я почти ощущаю лед простыней под моими ладонями… Рывок. И жесткие пальцы, обхватившие меня за предплечье. Оборачиваюсь. Мгла никуда не делась. Только в этой мгле нас теперь двое: я и Лоу. Мы посредине, она вокруг. Не ушла. Но и не мешает. Ждет.

— Так хочется жить? — его серые бездны смотрят в упор.

— Разве право на жизнь есть лишь у твоей сестрички?

— Присмотри… за сестричкой. Ты все же нужна ей.

О!.. Смотрю на него, не в силах сказать ни слова. Да даже подумать… Он что, передумал? Он, все же, меня отпускает?

А он разжимает пальцы, и мгла кружит водоворотом, увлекая меня за собой. А он остается во мгле, и лишь взгляд его преследует меня до конца. Серый пепельный взгляд, полный ужаса от возможной ошибки. И шепот: «боги, не дайте мне ошибиться…»

И я просыпаюсь. Ведь лишь наяву холод может быть столь пронзителен. И лед… Лед! Никаких простыней, только лед под моей спиной! И тьма вокруг, и дышать практически нечем… В безумной панике ору, бьюсь, ощущая стенки ящика, в котором… Ударяю руками в боковины, в крышку… Она откидывается. Сама не верю, но она откидывается, и я вижу белый потолок, светлые стены… Вылезаю. Руки не слушаются, ноги тоже… вываливаюсь, скорее…

Действительно, ящик. До боли похожий на гроб. В комнате, похожей на морозильную камеру. И пара обнаженных человеческих тел на полу. Да, хозяина нет, но Младшие дома Ставе, все эти ир ра Ставэ, что кормятся за его счет, в обмен на бесконечную преданность… Мертвецкая… И если она заперта…

Из последних сил добредаю до двери, дергаю ручку… Открыто. Вываливаюсь в коридор. Прохожу лишь пару шагов, но это не важно, здесь хотя бы тепло. И пол… практически мягкий…

Потом… не скажу, насколько потом, но меня все же нашли. И даже признали живой, и, поскуливая от ужаса при мысе о возможной расплате за ошибку, перенесли в мою комнату, на кровать, укутали одеялами. Даже позвали врача. Бхндара, кого ж еще.

И он лечил меня от воспаления легких, развившегося в результате переохлаждения, да уговаривал меня простить слуг, которые сочли меня мертвой, после того, как я неделю пролежала без признаков жизни.

— Пойми, люди здесь умирают. Всегда, по-другому еще не бывало. Все девы авэнэ рано или поздно… А ты болела, они это знали. И у них есть приказ авэнэ: в случае смерти его девы в его отсутствие тело сохранять до его возвращения.

— Он… — ушам не могу поверить, — он отдал такой приказ… лично обо мне? Он поэтому?.. Он просто ждет?..

— Да что ты, Ларис, конечно же нет, — в ужасе отмахивается Бхндар. — Приказ был отдан давно и на веки вечные. А авэнэ задерживают дела на границе. Ну подумай сама, как авэнэ, у которого полно государственных дел, требующих его присутствия в столице, будет скитаться по дальним концам страны, лишь бы только дождаться чьей-то смерти? Ты правда допускаешь что тот, кто не задумываясь убивает вампиров, постесняется поднять руку на человека? Будет ждать, когда же оно само?.. Вот и не говори ерунды. Он закончит с делами и вернется. И будет только счастлив, если ты встретишь его здоровой и полной сил.

Будет ли? Свидание с Лоу не прошло даром не только для моего тела. Оставаясь одна, я не находила себе места, пытаясь понять, что же правда? Он женился? Или это был бред безумного коэра? Или это, как раз, правда, и именно эта правда заставила его строить столь безумные догадки и пророчества? Или не безумные? И почему он, все-таки, меня отпустил?

Впрочем, встречаться с Лоу еще раз, дабы прояснить некоторые моменты, мне, понятно, совершенно не хотелось. И опасаясь, что он вновь доберется до меня во сне, птичку я сняла. Вот только убирать вновь в дальний ящик шкафа не стала. Вспомнив дикарские предания, решила доверить хранение моей «души» тому самому кедру, что выбрал для меня доридэ, назвав моим. Именно дерево подарило мне когда-то этот амулет, так пусть же дерево его и хранит. И если этот кедр и впрямь, как говорил Риниеритин, дарует мне свои силы, то и силы костяной птички через него до меня доберутся.

Хотела спрятать птичку в дупло. Но это лишь в сказках у нужного дерева дупло всегда в наличии. У кедра не было. Поэтому, подумав, принесла из дома стул, забралась с его помощью на нижние ветки, потянулась повыше и привязала свою птичку к основанию одной из ветвей. С земли не видно. А летать среди колючих иголок, я надеюсь, желающих не найдется.

А вот встретиться с Анхеном я не только очень хотела, но и пыталась всеми возможными способами. Нет, лететь в Ичиасэ, чтоб разобраться во всем на месте, я, разумеется, не могла. Водить вампирские машины мне было не дано, а слуги не получали указаний вывозить меня куда-либо за территорию дома авэнэ. Но визуализатор, прекрасно заменявший вампирам телефон, и во многом превосходивший его, поскольку давал еще и изображение, в доме, разумеется, имелся. Активировать его самостоятельно я тоже, разумеется, не могла (ну не срабатывает вампирская техника на человеческие прикосновения!), но тут у слуг не было распоряжения мне перечить.

И Тхандл'гр'нр'рла терпеливо сидела со мной возле визуализатора, перебирая возможные точки вызова авэнэ. Дом Арчары молчал. Как мы выяснили потом, он был попросту продан, поскольку перешел Владыке, а тот не видел необходимости в сохранении за собой этой собственности. У Ясмины собственности в Ичиасэ зарегистрировано не было. Среди постояльцев гостиниц авэнэ тоже не значился. Подтверждение дала лишь служба общественного питания. Да, они имеют честь обслуживать светлейшего авэнэ. Но нет, доставкой ему они не занимаются, его слуги отбирают и отвозят ему еду лично. Как и возвращают остатки либо материал для утилизации. Нет, адреса они не знают. Был еще передатчик непосредственно у Анхена в машине. Но он был выключен. Просто выключен. Чем бы и где бы ни был занят Анхенаридит ир го тэ Ставэ, он предпочел, чтобы его не отвлекали. О его возможной женитьбе тоже никто ничего не слышал…

А приехал он по весне, как Лоу и обещал. Была середина марта, и заоблачный его сад благоухал ароматами цветов — знакомых и экзотических — заполнивших, казалось, все пространство вокруг. И по нежнейшему ковру весенних цветов он вел Ее — свою любовь, свою весну…

«Лоу не соврал», — было первым, о чем я подумала, увидев их вместе. Он держал в своей ладони ее тонкие пальцы, что-то говорил ей негромко, куда-то показывал, и улыбка ни на секунду не покидала его губ. Лицо его буквально сияло, а в глазах, стоило ему обратить их на спутницу, появлялось выражение безграничного обожания.

Она… Да, она и впрямь казалась Весной в этом цветущем саду. Красивая нереальной, сказочной красотой, сияющая счастьем, безумно похожая на собственного брата и, в то же время, совершенно другая — открытая, непосредственная, веселая. Невозможно белые волосы подстрижены коротко, по последней вампирской моде, а пронзительно голубые глаза вмещают небо.

Они идут через сад, поглощенные лишь друг другом, а я стою и смотрю… и смотрю…

И, надо, наверное, что-то сделать — подойти и поинтересоваться, как же он мог, вот так… или, напротив, сбежать от них, скрыться, уйти, чтоб только не видеть их счастливых лиц, не слышать его не нужных уже никому объяснений… Но я просто стою, не в силах сделать ни шага.

— Ой, качели, — восторженно выдыхает эта сказочная фея. — Ты помнишь, да? Ты распорядился восстановить их? Для меня? К нашему приезду?

— Едва ли бы я успел, — мило улыбается ей в ответ герой ее грез… и встречается взглядом со мной.

«Давай, расскажи», — мрачно сверлю его взглядом, — «расскажи этой восторженной дурочке, как ты их вешал. Не для нее, но под гнетом воспоминаний и в надежде, что однажды…». Злая усмешка кривит мне губы.

— Их повесил твой брат позапрошлым летом, — не переставая улыбаться, сообщает Анхен своей зазнобе. — Идем, познакомлю тебя кое с кем, — он решительно направляется прямо ко мне.

— Анхен, — заметив меня, его ненаглядная лишь смеется, — ты все такой же! Сто лет прошло, а ничего ж в твоем доме не поменялось! Девочки, цветочки, бабочки… Я словно опять вернулась в детство.

— Привет, Ларис, — он подходит ко мне вплотную и… обнимает. Крепко, нежно, искренне. Так, словно ничего же совсем не случилось. Словно не пропадал он почти на три месяца и не возвращался домой с молодой женой. — Как я рад тебя видеть, ты бы знала, — целует. В щеку, зарывшись рукой в мои волосы, прижавшись ко мне, вдыхая аромат. Затем спускается дорожкой поцелуев к губам, очень осторожно целует губы. Словно прислушиваясь к моим ощущениям, ловя искорки эмоций. А я… я… Мне горько до слез, но мне так приятно. Вновь чувствовать его внимание, его руки, его губы, его запах… Нет, голова не кружится от возбуждения, а горло перехватывает если только от горьких слез.

— Ну что ты, малыш, — его пальцы стирают покатившуюся по щеке слезинку. — Все хорошо будет. Все у нас теперь обязательно будет хорошо.

— Ты обещал, — только и могу вытолкнуть сквозь непослушное горло. — Ты обещал, а сам… только бросил…

— Лара, ну что ты придумала? Я же сказал — мне надо закончить с делами…

— И что теперь? Закончил? — интересуюсь, не скрывая горечи. Отстраняюсь, чтоб заглянуть в его глаза. Нечеловеческие, да. Без единой капли сомнений, неловкости или сожаления.

— Да, Ларис, — он просто расплывается в улыбке — широкой, шальной, счастливой. — Вот теперь уже точно со всеми делами закончил, — он чуть разворачивается в сторону своей распрекрасной, приобнимает ее одной рукой, мимоходом целует в сияющую счастьем щечку. — Осталось только расплеваться с Владыкой — и можем ехать.

— Куда, если не секрет? — тут же интересуется его любезная. Как и Анхен при разговоре со мной, она переходит на человеческий. — Ты, кстати, нас познакомить обещал. А сам?

— Знакомлю, знакомлю, куда ты так спешишь? — он чуть склоняет к ней голову, чтоб мимолетно коснуться виском виска. — Это Лариса, Ясь. Моя самая дорогая, самая любимая и самая невозможная человеческая девочка.

Я впечатлена, да. Это я ему не просто любимая, а самая любимая из всех любимых человеческих девочек! Впору начать гордиться. Впрочем, его «самая любимая из всех любимых» вампирских девочек, и по совместительству, как я уже нисколько не сомневаюсь, его жена, кивает на подобное его заявление весьма благосклонно.

— Лара, знакомься, это Ясмина…

— Дочка твоя, — «понятливо» перебиваю его я. Очень уж взглянуть хочется на реакцию. Но нет, ни капли смущения, только смеются весело. Довольные-э…

— Нет, Лар, дочка — это давно и неправда, — не прекращая улыбаться, сообщает мне Анхен. — Ясмина носит моего ребенка. И потому теперь она — моя жена, моя авенэя, — его рука обхватывает ее осиную талию, ладонь ложится на абсолютно плоский живот, пальцы чуть скользят по нему, даря мимолетную, едва ли осознаваемую им самим ласку. — А я — самый счастливый вампир на свете, — он блаженно жмурится, словно сытый кот, обхватывает меня второй рукой, и ведет нас обеих к дому, не переставая делиться впечатлениями. — Ты даже не представляешь, насколько свободным я себя чувствую. Я, наконец-то, никому — ничего — не должен! Я не осознавал даже, насколько меня гнетет эта проблема наследника. Весь этот долг, верности которому от меня требовали едва ли не с младенчества… А теперь — всё, я действительно сделал для своей страны все, что мог, и имею право просто пожить для себя… И даже где-нибудь очень далеко отсюда…

— Ты не слишком спешишь? — перебивает его Ясмина. — Ребенок еще не то, что не родился, он еще даже на материальном плане не воплощен…

— Яся, чего ты боишься? Этот ребенок уже есть, он существует, он создан. И, если б богам было не нужно его рождение, они никогда не даровали бы нам его с нашей первой просьбы. Этот ребенок родится, я знаю. И станет самым великим правителем в истории Эльвинерэлла…

Все, не могу больше этого слушать, не выдерживаю. Это самодовольное самолюбование, эта неколебимая уверенность, что я должна искренне разделить его радость… Выворачиваюсь из его рук и убегаю. Прочь, вдаль, в чащу. Не важно, лишь бы не слышать, не видеть, не ощущать…

— Что случилось? — несется мне вслед удивленный голосок Ясмины, вновь перешедшей на эльвийский.

— Лара очень необычная девочка, — еще слышу я объяснения Анхена. — Ей многое сложно, хоть она и старается… Собственно, именно поэтому мы и уезжаем.

— Но куда? Ты так и не говоришь…

— Ну… помнится, в детстве, ты очень хотела отправиться со мной в путешествие. Тогда я тебе отказал, а сейчас… Готов предложить в качестве свадебного кругосветное.

— Анхен! — от ее радостного вопля закладывает уши. Дальше, судя по паузе, следуют очередные объятья с поцелуями. А затем ее глубоко недоуменное, — но погоди, ты что, собрался везти нашу девочку за Границу? Но это же…

— Вот такой я неправильный вампир, — он лишь беззаботно смеется. — Найдем с тобой там для Лары хорошего мальчика, выдадим ее замуж…

Дальше я, наконец, не слышу. Мой очередной шаг оказывается шагом с платформы, я неловко падаю вниз, умудряясь ушибиться даже при падении на мягкую пружинящую пленку. В голове гудит, наружу рвутся судорожные рыдания. Бабочки, девочки, цветочки… Цветочки, девочки, бабочки… Я ничто, я всегда была для него лишь сорванной розой. Сорванной не им и по ошибке, и ее нужно было как-то спасать, пристраивать… Да, искать мне производителя, замуж меня выдавать… Что, собственно, изменилось с нашей первой встречи? Он тогда уже сообщил, что мальчики — на девочках, а вампиры — исключительно на вампиршах. Он миллион раз повторял мне это в самых разных формах. Он говорил о моем будущем муже — отце моих будущих детей — тоже едва ли не с первой встречи. И да, именно в этом ключе — он мне его подберет…

Почему, почему я пропускала все это? Почему мне казалось, что наша любовь — это что-то особенное для него, исключительное? Лишь потому, что она была особенной и исключительной для меня?

Анхен пришел через час. Или, может быть, через два. Или это всего пятнадцать минут прошло, а мне показалось — вечность. Подошел, обнял за плечи. Я неприязненно передернула ими, отстраняясь.

— Прости, — он не настаивает, присаживается рядом. — И спасибо, что не стала при Ясе… Я знаю, ты меня осуждаешь. И едва ли простишь, и едва ли поймешь…

— Но тебе плевать, верно? И на мое прощение, и на мое понимание. А иначе о твоей женитьбе я узнала бы как-нибудь иначе… Или и вовсе бы не узнала. Потому что ты сначала увез бы меня отсюда, как сам же мне предложил. И там, где у меня есть хоть какие-то шансы начать свою жизнь без тебя, ты расстался бы со мной достойно, и вернулся на родину — хоть жениться, хоть плодиться, хоть разводиться. И вот тогда бы я смогла тебя и простить, и понять, и даже не осудить — что делать, любовь проходит, ты не обязан любить меня вечно… Но подлости можно было и не совершать!

— Да я же не отказываюсь, Лара. Я отвезу. И ты сможешь начать без меня. Дело ведь не в любви или ее отсутствии. Дело в том, что наши отношения себя исчерпали, ты не можешь этого не понимать. Я пытался помочь тебе стать мне достойной спутницей. Но ведь тебе этого не надо. Ты не можешь принять мою жизнь. Ты продолжаешь ассоциировать себя с людьми, с рабами, стадами. А это путь в никуда, он тебя убивает. И пусть мы уедем туда, где нет ни одного вампира, я от этого вампиром быть не перестану. И способ питания там для меня лишь один — дикая охота. И все твои неврозы будут от этого лишь усугубляться, и перемена мест нам ничего не даст. Я не могу перестать быть вампиром, Лара. А вампир тебе не нужен. Никогда не был нужен. Ты превратила бы меня в мальчика Антона, если б могла.

— Ровно как и ты до бесконечности пытаешься превратить меня в вампиршу, и досадуешь, что не выходит, — пожимаю плечами. — Но ведь речь сейчас не о том. Речь о том, что все это ты мог бы сказать и сделать до того, как жениться. А не в качестве оправданий.

— Я не оправдываюсь, Лара, я объясняю. И все это я действительно собирался тебе сказать. Вынужден был бы однажды тебя сказать. Вот только не здесь — там. Потом, когда ты освоилась бы в новом мире, нашла свое место, друзей… Впрочем, возможно, ты и сама поняла бы это. Там. А здесь тебе было слишком страшно, болезнь отняла у тебя уверенность в собственных силах и в собственной значимости. Я не мог лишить тебя последней опоры.

— Но ты лишил…

— Нет. Ты ждала, верила, жила мечтами… И ты выглядишь сейчас значительно лучше, чем при нашей последней встрече.

— Тебя послушать, так ты и женился исключительно для моего блага.

— Женился я для себя, — качает он головой. — Только для себя. И, честно говоря, сам в шоке, от того, что это случилось. Я не планировал… мыслей не допускал… это было не то, что последним, о чем я думал — я вообще об этом не думал. Собирался закончить там все в кратчайшие сроки и покинуть уже, наконец, страну. Злился на непредвиденную задержку… А потом увидел ее и понял, что если я немедленно не пошлю весь мир со всеми его условностями непосредственно в Бездну, настоящая жизнь опять пройдет мимо. И снова я буду жить чужой жизнью, отдавая чужие долги и устраивая чужие судьбы… Я уже жил так… Я всю свою жизнь только так и жил, повинуясь долгам и предписаниям. Так имею я право хоть что-то — для себя?..

— Ты всю жизнь живешь для себя.

— Что ты знаешь о моей жизни, Ларис, кроме того, что тебе рассказали?

— Кроме того, что ты мне рассказал? Кроме того, как ты счастливо жил сотни лет со своей возлюбленной — Истинной Возлюбленной, как было принято говорить в вашем сказочном Эльвинерэлле — упивался любовью и семейным счастьем… А для меня пожалел… даже пары месяцев, даже просто достойного расставания… Я для тебя лишь «чужие долги и чужие судьбы», девочка, взятая в дом по ошибке. А что есть у меня, кроме возлюбленного, который так долго клялся в любви, и так горько предал?

— Разве я предал, Ларис? Я здесь, с тобой, и я сделаю для тебя все, что я обещал. И я люблю тебя — как никогда не любил ни одну из человеческих девочек. И всегда буду тебя помнить и тебя любить. Но моя истинная любовь, истинная судьба, моя пара — это женщина моего народа. Не ты.

— Но она умерла, разве нет? Истинная Возлюбленная у эльвина может быть лишь одна — об этом написано в каждой вашей книге.

— Она умерла, — согласно кивает Анхен. — Но возродилась для меня в своей дочери.

Поднимаю на него глаза, полные глубочайшего непонимания. Его возлюбленная была его женой и матерью его детей. Которые погибли. Ясмина — всего лишь дочь подруги жены. Безумно влюбленной в него, как утверждал Лоу. Но не любимой.

— Вот ее я действительно предал, — вздыхает Анхен, верно расценив мое недоумение. — Мою Эльсиэю. Я любил ее, Лар. С детства, с первого взгляда, с первой встречи. Я был совсем мальчишкой тогда, и моя любовь казалась мне не просто смыслом жизни — самой жизнью. Я ей жил, я ей дышал. Как и она жила лишь мной… По закону просить благословения в Священной роще можно было лишь после совершеннолетия, но мы не дождались, мы сбежали туда раньше. Положили руки на теплый ствол, принесли обеты и долго слушали, как сердце дерева бьется в такт с нашими сердцами… Мы получили благословение богов. Но для эльвинов оно ничего не значило. Она была из жреческого рода, я из правящего, мой сын — потенциальный Владыка. А во Владыке не может течь жреческой крови. Две ветви власти — светская и духовная — не могут объединитьcя. Таков закон, таково желание глав родов… Да, мы знали, конечно. Но мы были детьми, мы верили, все решает любовь, и если древо души соединит нас, если боги благословят, то эльвины уже не посмеют разрушить… Разрушили, Ларис. Легко. Ее отдали в храм, проходить посвящение высшего круга, меня в армию. Дабы мы очнулись и вспомнили долг. Долг, долг, долг. Процветание Эльвинерэлла, незыблемые традиции, освященные веками устои… И я предал свою Эльсиэю. Отказался от истинной любви. Признал обряд незаконным — ведь мы были несовершеннолетними. Согласился вычеркнуть тот обряд из памяти и никогда не упоминать, что он вообще был проведен. Взял в жены другую деву — с чистой огненной кровью. И публично признал ее своей Истинною Любовью, мы даже были с ней в роще, чтоб ни у кого не осталось сомнений…

— Так все, о чем ты мне рассказывал раньше…

— Я рассказывал об Эльсиэе. Халиану я даже не помню. Нет, я помню ее лицо… как мне кажется… помню голос… Но вот чем были заполнены наши дни, о чем мы говорили с нею, что делали… Мир становился настоящим, лишь когда приходила Эля.

Молчу. Единожды предав, отказавшись от своей любви, от своей души… Не удивительно, что они уничтожили к дракосу эти деревья — не только память своего народа, но и совесть. Сколько еще раз деревья шептали им: «так — не надо»? Ломали их хитрые политические планы, вскрывали наглую беспринципную ложь… И они не знали, что выжигая чужие, уничтожат свои? Да не верю, знали они все…

— И ты правда думаешь, что ухватившись сейчас за Ясмину, ты поворачиваешь время вспять и искупаешь то давнее предательство? Нет, Нэри, ты опять предаешь, — на этом имени его передергивает.

— Не смей называть меня так!

— Прежде просил, чтоб называла…

Что, больно, когда имя Нэри стоит рядом со словом предательство? Остатки совести чуть дрожат?.. Да нет, льщу. Он просто вычеркнул меня из круга тех, кому это позволено. Волевым решением. Как и всегда.

— Ты немного опоздала с этим, ты не находишь? И уж тем более я не намерен выслушивать от тебя подобные заявления, да еще и в подобном тоне, — авэнэ во всей красе: оскорбленный, возмущенный, высокомерный. — В любом случае, я уже сказал: я не надеюсь на твое понимание, да и не нуждаюсь в нем.

— Так зачем же тогда ты мне все это сейчас рассказываешь?

— Привык, — он как-то растерянно пожимает плечами. — Ты, все же, порой умеешь слушать… Да и не Ясе же мне об этом говорить…

— Так она даже не знает?..

— Нет. Ни она, ни Лоу… Из всех живущих ныне ту историю помнит разве что Владыка. Да и то, я не уверен, что он помнит, что именно жена последнего коэра Эльвинерэлла была моей суженной.

— А Сэнта?

— А Сэнта была в те годы ребенком. К тому же она — непрямая родня по матери: другой род, другой клан. Кто станет распространяться?.. Да и не в той старой истории дело. Просто когда я увидел Ясю…по-настоящему увидел, впервые в жизни, наверное… вдруг пронзило понимание: а если она — моя, мне судьбой предназначенная? А я сейчас не просто пройду мимо, я уеду на долгие годы — на пятьдесят лет, на сто, да даже если на десять. Сколько еще она будет ждать и надеяться? А когда я вернусь — не будет ли уже слишком поздно?.. Знаешь, когда произошла катастрофа, когда целый мир со всеми его устоями рухнул — в тот момент я мог бы жениться на Эле, объявить ее своей парой, и никто б мне не помешал. Но она была уже не свободна. Столько лет ждала и надеялась, а в тот миг была не свободна. Боги сохранили ее ребенка и подарили еще одного. Боги не простили мне предательства и не дали нам с ней счастья… И сейчас — да, я спрашивал богов, благословляют ли они наш союз или отвергают, и именно поэтому я просил Ясмину согласиться на ритуал зачатия. Если бы ребенка не получилось — я бы вернулся из Ичиасэ один, я бы уехал с тобой из страны и не слишком-то спешил возвращаться.

— Ты… просил бы ее о любви, а потом бросил? «Прости дорогая, но ты бесплодна, а потому мне не пара»? И это ты называешь своей истинной любовью?

— Да как ты не понимаешь, если пара истинная — боги дают ответ. И если не истинная — мы тоже ответ получаем. И если бы боги сказали «нет», нам бы просто не стоило терять время, напрасно мучая друг друга и пытаясь достичь гармонии, которая невозможна. Тебе ли не знать, ведь с тобой мы как раз и пытались — наперекор всему.

— Ну да, а раз моя кровь больше не приправлена страстью, а значит, и не вкусна, конечно, это боги тебе шепчут: можно бросить, можно предать.

— Еще раз, Лара. Не путай причину со следствием. Ты заболела, потому что твоя психика не выдержала реалий жизни с вампиром. Это ли не знак, что отношения мертворожденные? Я тебя не бросал, я приехал именно за тобой. Мне нужно день, два от силы, чтобы оформить на Ясю разрешение на пересечение границы, и мы уезжаем.

— А на меня тебе разрешение не нужно?

— Там Нить, Лара, наши ауры сцеплены законом о собственности, в моей ауре ты пройдешь без преград. Как необходимое мне в дороге питание. Разрешение на питание, слава светочу, у нас пока не требуется.

— Питание, значит, — заставляю себя не кривиться. Вот оно и настало — то время, которого я так боялась, когда из принцессы души я вновь стала собственностью и питанием, и он не пытается прятать это за красивыми оборотами речи. — И ее с собой волочешь. Ты же не надеешься, что я стану кормить этого вашего «невоплощенного ребенка»?

— Да Светоч тебя сохрани, Ларис, нам мальчик нужен. Наследник.

— И??? — связи не вижу совершенно.

— И для его воплощения Ясмине требуется только мужская кровь.

Ндааа, у людей, конечно, тоже свои заморочки, как пол у ребенка подгадать, но это все же к зачатию, а не после.

— Но ведь ребенок уже зачат. Значит, пол его определен, разве нет? Мне, конечно, без разницы, чем питается твоя единтвенная…

— Лишь бы не тобой. Я догадался. Не бойся, тебе не грозит. А пол это только у людей определяется сразу. А нас же ребенок сначала воплощается на энергетическом плане, и лишь спустя шесть месяцев обретает плоть и начинает физически развиваться. Так что пол определится только к лету, а пока важна правильная диета. Мы не люди, у нас второго шанса не будет.

— А родится же он когда?

— Через год, в следующем марте, — говоря о ребенке, Анхен вновь улыбается. И я могу его понять… наверное… Но ничего не могу поделать с желанием стереть эту самодовольную улыбку с его лица.

— А что говорит Владыка? Рад, что скоро будет, наконец, наследник? Он столько ждал…

И улыбка стирается. Мгновенно и бесследно.

— Встреча с Владыкой еще предстоит, и легкой она не будет, — вздыхает. — Мы не просто так избегали любых контактов все эти месяцы. И не просто так я сейчас увожу Ясю из страны. Владыка не изменился с тех пор, как он растоптал мой брак с Эльсиэей. Ребенок жреческого рода, потенциальный коэр, ему на престоле не нужен.

— Так о чем же ты думал, когда заводил этого самого ребенка? — недобро усмехаюсь на его откровения. — Или тут главное был процесс? Вроде как завел — и за все перед богами оправдался? Ну, не с матерью, с дочкой, да не все ли богам равно, так?

— Я не вижу причин для иронии, — у светлейшего желваки играть начинают. Некрасиво так. — И, дракос тебя дери, да, богам нужен этот ребенок. Объединение родов, которое так отвергает Владыка. Возможно — именно в этом Путь, определенный моему народу. И если бы я мог понять в юности, что наша любовь с Эльсиэей не была просто нашей прихотью…

— То не стал бы предателем и научился бы сражаться за тех, кто тебе действительно дорог! — раздраженно вскакиваю на ноги. — А что теперь? У тебя есть запасной план, если не удастся убедить Владыку? Как будешь избавляться от беременной супруги? Несчастный случай? Или просто плод из утробы вытравишь?

— Да как ты смеешь?!!

— Да легко! Ты никогда не умел сражаться за свою любовь! За то, что ты в данный момент именуешь «любовью». И не на Эльсиэе там дело кончилось. Ты отрекаешься при первых же сложностях. Я не знаю, конечно, про всех. Но сколько раз ты бросал меня? Навсегда бросал, вычеркивал из жизни, чуть тебе показалось, что ничего уже не изменить. Будем считать?

— Прекрати, — авэнэ морщится.

— Не дождешься! — надежда, отчаянье, ожидание, апатия — весь тот горький коктейль, что я пила целый месяц после известия о его возможной женитьбе, — вдруг пролился ненавистью на его никчемную голову, и я не видела причин останавливаться. Он меня бросил. Очередной раз. Чего ради мне сдерживаться? Что еще может быть хуже? — Ты выгнал меня из университета. Из родного города, лишь бы больше не видеть. Навсегда, разве нет? Потому что не знал, что еще со мной делать. Притащить в свой дом и сделать послушной с ходу не вышло, вот и выкинул. Ты бросил меня умирать в горах. Навсегда, опять, вырывая из сердца. Потому что не знал, что делать. Аниара из меня не получилась, человечьи привычки не выветрились. Ну не бороться же, не добиваться? Зачем? Сказать «не годна», и на этом бросить. На смерть. А что, не годна же. И плевать, что секунду назад то была «любовь». А теперь ты отрекся от меня… от своих чувств, которые называл «любовью» всего лишь в третий раз! Да подумаешь! Я могла бы уже привыкнуть. Ты просто считаешь, что мою болезнь не излечить, так чего и пытаться, не лучше ли сразу придумать себе новую «любовь», подкрепив это байками из прошлого и слюнями по поводу твоей «судьбы»… Ты так и остался тем мальчишкой, которого сломали в юности! Ты слабак, и все твои «карательные акции» этого не замаскируют!

Падаю. От пощечины, стоит ли удивляться. Резко взвившись, он улетает. Я остаюсь. Злые слезы все жгут глаза, но так и не проливаются. Ненавижу. Его. Себя. Как я могла любить его? Как я могла ему верить? Вся наша «любовь» — лишь череда его попыток вывернуть меня наизнанку, перемежавшихся попытками меня бросить. Бросал, бросал… И ведь когда порол — тоже бросал, тоже утверждал «последняя встреча». Унизить и бросить, чтоб и подобрать не хотелось… И когда из стада вытащил — тоже ведь бросил. Подыхать, ему ж показалось, что я безумна… А сейчас… только ли из-за Владыки он не появлялся дома три месяца? Риниеритин сказал, я напоминаю ему его дочь. Которую из них? Не ту ли, что угасала у него на руках от нехватки энергии? И не поэтому ли он потратил время и силы на поиски «моего дерева»? И кто знает, что было бы со мной без этого дерева, без найденной птички? Лоу недаром сказал, что с трудом подцепил мою душу. Может, и угасла бы тихо… Как удобно…

Но как, как могла я его любить???

Слуги меня не нашли. Ну еще бы. Чай, приказа искать не поступало. А вот Она отыскала. Спустилась ко мне через пару часов, прекрасная фея красы несказанной, похлопала ресничками, создавая ветер.

— Ты упала? Давай помогу. Ты зачем не кричала? Надо было просто позвать.

По-человечески говорила она плохо. Медленно, с акцентом, явно с трудом подбирая слова. Язык учила давно, и давно им не пользовалась.

— И кого же мне звать, не тебя ли? — нет, понимаю я, что ни чем она не виновата, и что растопчет он ее так же, как меня или ее мать. Но неприязни скрыть не могу. Слишком уж она… слишком.

— Того, кто услышит. Сейчас, правда, есть только я, Анхенаридит улетел…

Ну кто бы сомневался. Золотое решение всех проблем.

— По делам, несомненно?

— По делам, — кивает она, недоуменно меня разглядывая.

Что, снова здорово, будем сейчас выяснять, что влюбленной девочке такого безмерного скепсиса выражать не положено? Интересно, а глазами сверкать эта кукла умеет?

Глазами сверкать не стала.

— Давай, помогу тебе выбраться, — приобняла за плечи, помогая подняться.

— Куда? — смотрю на нее хмуро. — Ты ж у нас беременная глубоко, тебе тяжести таскать нельзя должно быть.

— Почему? — недоумевает кукла.

— Чтоб ребенка не потерять, — вздыхаю тяжко. — Слугам прикажи, они вытащат. Если, конечно, правда помочь хочешь.

Вновь смотрит недоуменно, чуть щурясь.

— А ты ведь не наша девочка, верно? Он из-за гор тебя привез, — выдает она мне продукт своих размышлений. И тут же легко подхватывает на руки. — Не бойся. Ты не тяжесть.

Взлетает она без усилий, а я даже дернуться не пытаюсь, огорошенная ее словами.

Нет, я, конечно, не «ваша» девочка, спорить не стану, но вот остальное…

— С чего ты решила, что я из-за гор? — интересуюсь, едва она ставит меня на землю.

Она отходит меня на шаг, окидывает взглядом мое длинное темно-синее платье, тугие косы, оттягивающие голову. Чуть улыбается.

— Тебя слова выдают. Одета ты правильно, даже классически. И прическа. Я не думала, что там еще кто-то так носит, это только у нас. Но так говорить… думать… чувствовать… никто из наших людей не может, они другие.

Другие. Другие люди. Мысли скачут, я никак не могу ухватить. Что-то важное. Что всегда ускользало. Отворачиваюсь, прикусив губу.

— И много ты видела людей из-за гор?

В самом деле, она ж не бывала нигде. Что она знает?

— Достаточно. И из-за гор, и из-за морей — разных. Но знаешь, — она пытается говорить доверительно, — они не бывали здесь счастливы. Никогда. Так что это хорошо, что Анхенаридит решил тебя отсюда увезти. Ты не смогла бы здесь выжить. Он все делает правильно. Не грусти. Вернешься домой, все забудешь…

— Да, разумеется. Прости, я устала.

Ухожу… Нет, конечно, сбегаю. Она не преследует. Ей есть чем заняться в этом саду. В ее саду, который она покидала так надолго. И который ей опять предстояло покинуть.

Анхен вернулся поздно вечером. В саду уже погасили огни, и непроглядная тьма за окном притупляла боль. Потому что сад был ее. И дом был ее. И книги, которые стопкой лежали на моем столе, были ее же. И одежда, которую принес мне Лоу в первый день, тоже была ее. И пусть я носила ее лишь день, но ведь носила же… И даже мужчина, который принес меня в этот дом и в этот сад — он был ее. Мне просто дали попользоваться. Как домом, как садом, как старой, забытой в шкафу одеждой. Он был ее, хозяйка вернулась…

Светоч, как гнусно!

— Зачем ты сказала Ясмине, будто я привез тебя из-за гор? — раздалось от двери.

— Я ей сказала? — голос звучит до невозможного хрипло. Я не плакала, нет. Задумалась. Не заметила даже, как он пришел. — Чтоб придумать такое самой, мне не хватило бы данных.

Эмоций нет. Вспышка гнева давно прошла, даже ненависти не ощущаю. Он тот, кто он есть. Вампир, живущий так, как привык. А мне бы выбраться отсюда. Только выбраться. А уж там…

— Ты вечно все усложняешь, — он не проходит, не зажигает свет. Так и остается стоять в темноте у двери. А я все так же сижу. На неразобранной кровати, сгорбившись, глядя на клубящуюся по полу тьму. — Давай с тобой хоть раз расстанемся мирно. Без слов, которые лучше было бы оставить при себе, без действий, которых потом не исправить…

— Слова уже прозвучали. Других у меня нет.

— Я забуду. А ты не станешь их повторять, — он отрывается от стены, возле которой стоял, и приближается ко мне. Тьма во тьме. Опускается передо мной на колени, берет меня за руки. — Наше время ушло, Ларис. Оно подарило нам и горе, и радость, и боль, и счастье. Оно было обжигающе горьким и обжигающе страстным. Но оно — кончилось. Не убивайся так, ты поймешь, мы все делаем правильно. Я желаю тебе только счастья. Я хочу, чтобы ты жила. Нашла свой путь, прожила свою жизнь. Так же, как и я — проживу свою.

— Скольким ты говорил уже это?

— Многим, — не стал отпираться он, — я не считал. Но разве это что-то меняет? Разве это делает меня сейчас менее искренним?

— Не знаю. Тебе видней, — если он боялся, что я стану устраивать истерики при каждой встрече, хватать его за полы одежды, умоляя вернуться или, напротив, козлить последними словами, провоцируя на гнев и жестокость на глазах молодой жены, то напрасно. О нем я думать себе запретила. Все уже сделано. Все уже сказано. — Значит, там, за горами — за Западными, верно? — живет мой народ? — спросила о том, о чем размышляла сегодня весь день. — У них другие прически и другая одежда. Но внешность та же. И язык — тоже мой, — про язык Ясмина не сказала ни слова. Но будь там в ходу другой — ей было б сложнее принять меня за чужестранку. — «Люди запада», верно? Те, кого вы привозили, как военную добычу, и из кого создавали Страну Людей, — продолжаю, поскольку Анхен молчит. — Вы ее потому и создали там, возле Западных гор, чтоб ближе везти. Но поработили не всех. Часть осталась по ту сторону гор. Свободными… Да? — не выдерживаю его молчания.

— Да, — все же кивает он. Мои руки он давно отпустил, но с пола не поднялся. Так и остался сидеть. Можно даже представить, что у моих ног. Не только в буквальном смысле.

— И нет никаких… «других вампиров», никого больше нет. Была планета людей, а вы выползли из своей Бездны, расселились по ее краям, захватили земли — сколько в состоянии были контролировать, захватили людей — сколько требовалось, и закрыли границу. А там они все еще живут, как будто вас нет и не было — просто люди…

Он молчит.

— Я права?

— Да. В основном, — он вновь замолчал, словно раздумывая, а стоит ли продолжать разговор. Но все же продолжил, — ты забыла две вещи.

— ? — просто жду. Решил, так скажет.

— Слово «вампир» не эльвийское. Его придумали люди. Задолго до нашего появления.

— И? — я все-таки не выдерживаю очередной его паузы.

— И «Вампиры Адской Бездны», — он решительно поднимается на ноги. — Идем. Ты права, надо думать о будущем, о том новом, что тебя ждет, а не перемалывать в сотый раз… — он доходит до двери и оглядывается. Я все еще сижу на кровати. — Идем, Ларис, — повторяет он. — Дам тебе почитать одну весьма любопытную книжку.

Иду. По длинному светлому коридору. В его кабинет.

Тот самый, где мы столько вечеров подряд… Нет, стоп.

— Так что там, с «Вампирами Бездны»?

— Ты ведь читала их в детстве, верно? Сборник страшных-престрашных сказок про вампиров-отступников, творящих зло. И их предводителя, принца Дракоса.

Киваю. Я не знаю ребенка, который бы не читал.

— Не задумывалась, зачем нам это? — подойдя к одному из шкафов в своем кабинете, Анхен вынимает часть книг первого ряда, внимательно просматривая корешки тех, что стоят в глубине. — Мы же добрые. Светлые. Благодетели. Зачем же нам столь отрицательный персонаж?

— Чтоб быть еще положительней на его фоне? — никогда не задумывалась. Столько раз сравнивала его с Дракосом, но не задумывалась.

— В том числе, но не это главное, — он находит, наконец, что искал, и начинает задвигать книги обратно. — Перенаправляли негатив. Потому что вампиры в человеческом фольклоре были. Живых не встречал, да и сомневаюсь, что их встречал хоть кто-то, а вот легенды о них слышали все.

— И в этих легендах вампиры злые?

— Очень злые. И очень мертвые. И вообще — люди, — закрыв шкаф, он оборачивается, наконец, ко мне, дабы полюбоваться произведенным эффектом.

— Злые мертвые люди? — я безуспешно пытаюсь переварить данную абракадабру. — Так вы здесь тогда причем? Вы ж для людей наоборот — почти бессмертные… вечно живые… И точно нелюди.

Он чуть улыбается.

— Вампир, Ларис, — это тот, кто пьет кровь. Держи, — он протягивает мне книгу, — почитай, пока мы готовимся к отъезду. Хоть будешь знать, что думают о вампирах на твоей будущей родине. Чтоб впросак не попасть при разговоре.

— Когда мы уезжаем? — интересуюсь, принимая у него книгу.

— Послезавтра, я думаю. Ясе надо передохнуть с дороги. Да и жестоко мгновенно увозить ее из дома, не дав побыть тут и дня. Еще один день ты ведь потерпишь?

Пожимаю плечами. Иногда мне кажется, что проще выдержать месяц, чем всего один день. Потому что месяц проходит, а один последний день — никогда. Что-то вечно случается, и настает еще один день, и тоже последний…

Решительно остановила поток негативных эмоций, и взглянула на книгу, ради которой он привел меня в кабинет. На обложке было написано три слова. Вполне узнаваемыми буквами. Вот только смыслового значения ни одно из слов не имело.

Надпись гласила: «Брэм Стокер. Дракула».

Мысленно пожав плечами, открываю. Размашистая надпись от руки на эльвийском: «Создателю бессмертного образа Принца Дракоса с почтением и любовью». Так Дракула — это Дракос, что ли? Ну а тогда:

— Брэм Стокер — это автор?

Кивает.

— Он человек?

— Мы, вроде бы, выяснили, что никого, кроме людей, за Границей нет.

— Но почему его имя такое… — мой взгляд падает в самый низ титульной страницы. Там, мелким шрифтом, значится: «Сыктывкар. „Парма-Пресс“. 1962 год». — Этой книге что, больше пяти тысяч лет???

— Смеешься? Лет пятнадцать… ну, может, двадцать уже. Мне ее один хороший приятель из своей последней командировки привез. Собственно, когда мы Дракоса выдумывали, мы за основу легенды всякие брали, байки. Повесть эта у них значительно позже появилась. На тех же байках основанная. А это и вовсе — двести пятое переиздание. Я более ранние издания выкинул, переплет там был слабый…

— Но погоди, тут написано «тысяча девятьсот…»

— Да у них там с летоисчислением кавардак полный, — безразлично машет рукой. — Когда мы в этот мир пришли, они годы от сотворения мира считали. Ну, считали и считали, нам не жалко. Чтоб не путаться, мы у них даты и позаимствовали. Да и для легенды красиво, что Страна Людей уже более семи тысяч лет существует. А потом у их правителей перемкнуло что-то, решили годы не от сотворения мира, а от дня рождения бога считать…

— Какого бога? — даже опешила.

— Какого-то. Лар, вот ты правда думаешь, будто мне своих богов мало? Не вникал. И летоисчисление вслед за ними мы менять уже не стали… Ладно, ты потом почитаешь, — потянувшись, он закрыл книгу в моих руках. — Я ведь с тобой, собственно, о другом поговорить собирался. И я бы очень просил меня услышать.

Лишь молча поднимаю на него глаза.

— Ясмину не обижай. Ладно, ты наговорила гадостей мне. Мне не привыкать, ты всегда упорно искала во мне одни недостатки. Но она тебе ничего не сделала. Это было мое решение. Может быть, неправильное, может быть… — он кривится. — Но на нее негатив выливать не смей! — заканчивает, тем не менее, уверенно и с угрозой.

— Забавно. В начале нашего знакомства ты почти то же самое говорил об Инге, — отворачиваюсь, гляжу на тьму за окном. — Любопытно даже, хоть кому-нибудь ты говорил подобное обо мне?

Он делает шаг, и прижимает меня спиной к своей груди, обхватив за плечи.

— Я за тебя убивал, — практически шепчет.

— И меня убивал… — шепчу в ответ.

— И тебя… Это все не забыть, Лара. Этого не вычеркнуть, этого не отнять. Но Ясмина… — он отпускает меня и отходит. Нервничает. Не вижу, но чувствую. — Я ведь говорил тебе, что я все сделал правильно? Так, как нужно и так, как должно? Про волю богов и прочие доводы?

— Собираешься повторить? — не скрываю сарказма.

— А я каждый день это себе повторяю, — горько бросает он. — Который месяц уже. Раскладываю по полочкам, сам себе привожу неопровержимые доказательства… А не было в этом ничего правильного, ничего разумного. Я просто увидел ее — и пропал. Забыл обо всем, обо всех. Просто любил ее, упивался этой любовью, упивался счастьем в ее глазах… А потом осознал — и мне стало страшно. Мне еще никогда не было так страшно, Ларис. Я боюсь ее потерять. Я не знаю, где ее спрятать, чтоб никто до нее не добрался. Потому что Владыка — он все тот же, Ларис. И если ты говоришь, что даже я не меняюсь, стоит ли ждать, что изменится он? Ведь он старше меня почти что вдвое. И он ненавидит… если б ты знала, как он ненавидит весь ее род!..

— Так что ж ты наделал? — оборачиваюсь, чтоб взглянуть в его лицо. — Ладно я — я человек, я всегда не в счет, но ведь это были похороны, Анхен. Его дочери.

— Думаешь, я не знаю?! — взвивается он. Но тут же берет себя в руки. — Я люблю ее, Лара. Возможно, я все сделал не так и не там… Но я люблю ее. И у меня нет запасного пути. Мой путь только с ней, и нет на свете того, чего бы я за это не отдал.

Глава 4

— Почему ты не сказала, что я ошиблась?

Да что ж это?! Они теперь по очереди за мной ходить будут, выясняя, кому и что я сказала?

С огромным неудовольствием поднимаю глаза от книги. Даже мысль мелькнула: «а осиновый кол, он и вправду помогает?» Хотя, велено ж не обижать. Тогда чеснок. Вязанку на грудь, и все вопросы она задает супругу.

— Меня в школе учили никогда не спорить с Великими и Мудрыми вампирами, — произнесла максимально спокойно и невероятно серьезно. — И если кому-то из них взбрело в голову, что я из-за гор, значит, надо срочно сменить биографию. Потому что вампиры, если ты вдруг не в курсе, не ошибаются.

Смеется.

— А ты забавная. Знаешь, ты очень красиво смотришься: к тебе от дерева тянутся сотни нитей, оплетают тебя, как коконом, а потом… как сказать?..

— Скажи по эльвийски, — пожимаю плечами на ее мучения. Все равно ж не отвяжется.

— Ты знаешь эльвийский? — я думала, ее огромные глазищи еще огромней стать не могут. Наивная.

— Ну ты же знаешь человеческий.

— Я — да, — она усаживается напротив, скрестив ноги в коротких светлых штанишках. И иголки ее не тревожат, и возможная грязь не пугает. Сама я сижу на пледе, и он достаточно широк. Но подвинуться она не просит. — А кто тебя учил эльвийскому, Анхенаридит? — она переходит на родной, но явно старается говорить помедленней.

— Меня учил твой брат. Потом Анхен. Потом опять твой брат. Кстати, можешь говорить быстро, я привыкла. Так что ты хотела мне объяснить про дерево?

Она открывает рот, собираясь что-то сказать. Но тут же закрывает его, сглатывает, чуть качает головой.

— Да не важно уже. Я хотела спросить: то, что кедр отдает тебе силы — ты чувствуешь?

— Если только по наличию сил. Сам процесс — нет, не чувствую. И не вижу.

— Но тогда откуда?.. Как ты?..

— Да никак. Мне его доридэ нашел. А я просто ему поверила.

— Да ты точно надо мной смеешься! — брата, обучающего меня эльвийскому, она еще проглотила, но это… — Что делать доридэ в этом доме?

— Гостить. Так похоже, что мне смешно?

— Нет, — она смотрит внимательно и серьезно. И глазищи такие… С-синие… — Тебе больно и горько, — выносит вердикт. — А меня ты и вовсе с трудом выносишь.

— Так чего ж ты ко мне пристаешь? Я не игрушка твоя, я тебя развлекать не обязана.

— Я хочу подружиться. Ты пойми, я тебе не враг…

— Ты мне и не друг, и никогда им не будешь. Не трать свое время.

— Я разве тебя обидела? Так ты скажи, чем? Я с людьми не много общалась, мало даже, могу что-то не понимать. Я спрашивала про тебя у Анхена, но он не хочет ничего рассказывать. Сказал только, что ты по духу нашей девочкой так и не стала, тебе те люди ближе, поэтому он и хочет тебя туда… А какая ты? Почему?.. Я не могу представить брата, обучающего человека эльвийскому. Но я и Анхена не могу представить, вывозящего наших людей за Границу. Он их завозил, завозил и завозил, Границу запирал, чтоб никто и никогда, а тебя… А ты говоришь по-эльвийски, и доридэ учит тебя общаться с деревьями…

— А Лоу учил меня летать во сне, так и что? А твой муж клялся в вечной любви, и где она? И если Риниеритин нашел для меня это дерево, так просто потому, что понял, что я скорее сдохну здесь, чем один бесконечно любящий меня авэнэ отвезет меня туда, где мне станет легче, — от ее дурацких расспросов слезы из глаз потели, а ведь я обещала себе, что никогда… Что жалеть себя не стану… Резко вытерла намокшие щеки. — Я любила его, ты можешь это понять? Люди — они настоящие, они любят, они чувствуют… А теперь мне велено попросту не отсвечивать, если я все же хочу пересечь эти дракосовы горы…

Тянется… Погладить, что ли? Но руку все же отдергивает, ума хватает.

— Ты мне расскажешь? — вместо этого интересуется.

Конечно, что ей моя любовь, не ревновать же?

— А расскажу, — вдруг решаю я. Позабавиться хочешь? Сказок о глупой человеческой жизни? Так мне не жалко, слушай. — Началось все, как это ни странно, с твоего братца. Был он, как ты догадываешься, красив, загадочен и непостижим…

Она слушала. Она слушала, не перебивая, а я рассказывала. Вновь вспоминая, переживая и пытаясь отпустить. Выговориться и отпустить уже, наконец, эту историю. Эту жизнь, эту боль…

Она даже заплакала. Не ожидала, но… Кто ее знает, что именно ее проняло. Может, как прекрасен и благороден ее супруг, связавшийся с неблагодарной человеческой девкой? Я не стала спрашивать. Вернее, просто уже не успела.

Я и дорассказать уже не успела. Она ж хотела про доридэ, а значит, про Бал, а я очень хотела поведать ей про последнюю встречу с ее разлюбезным братцем.

Но меня прервали.

Оглушительнейший хлопок, порыв ледяного ветра, вой какой-то аварийной сирены, и на цветочный ковер возле наших ног стремительно опускается алая с золотом машина.

— Владыка, — мгновенно бледнеет Ясмина, вскакивая на ноги.

Я испуганно поднимаюсь тоже. И тут же жалею, что не подхватила с земли плед, воздух в саду стремительно остывает. Опускаясь, машина Владыки пробила пленку защитного купола, и теперь через дыру тянуло леденящим холодом, на стремительно вянущие цветы падал снег, а прямо на нас от машины двигался вампир, от одного взгляда которого пробирало холодом уже просто могильным. И смелости на то, чтобы просто отвести от него взгляд и наклониться за брошенным пледом, не было. Совсем. На нас двигалась смерть.

Он был похож на Анхена. Очень. И от этого становилось еще более жутко. Черные волосы с белыми искорками упавших на них снежинок свободно развевались за его спиной. Черные глаза на холеном лице с тонкими, будто прорисованными кистью, чертами горели ненавистью. Губы презрительно кривились, будто он шел не по ковру из цветов, а по дну выгребной ямы. Длинные тяжелые полы черной царской халеи хлопали на ветру, ее богатое золотое шитье резало глаза нестерпимым блеском, а широкие рукава рубахи, казалось, просто сочились кровью.

— Ясмина Лорэлиэна ир го тэ Аирис? — он останавливается прямо перед ней. И его голос звучит не вопросительно, обвиняюще.

— Да, — она делает маленький шаг в сторону, закрывая меня собой, и подрагивающей от страха рукой задвигая меня себе за спину. Зачем? Она и сама не знала, и даже не помнила впоследствии, что вообще сделала это — этот маленький шаг, этот маленький жест. Инстинкт, должно быть. Я была человеком, а значит младше, слабей, беспомощней. А она слишком уж хорошо знала, как недорого начинает цениться жизнь человека, когда глаза представителей дома Ставэ черны от гнева.

— Да-а? — издевательски тянет он. — А я слышал — ир го тэ Ставэ. Неужели ошибка?

— Н-нет, я…

— Ты! — практически ревет он. — Ты! Проклятая девка с грязной коэрской кровью! Рожденная на погибель моей семьи и моей страны! Я говорил, что тебя надо было придушить еще в колыбели! Но моя Ара была слишком чиста для этого, слишком благородна. И чем ты отплатила ей за ее благородство?

— Я…

— Ты! — вновь ревет Владыка, не дав Ясмине сказать и слова. — Ты наслала на нее бесплодие, свела с ума. Столетиями сводила мою девочку с ума, ты даже после суда не оставила ее в покое! А как удивлялись некоторые твоему «благородству». Даже я поверил, решил, что существо, подобное тебе способно испытывать благодарность. Но благодарность коэрам не ведома, верно же? Просто, не будь тебя рядом, ее безумие развеялось бы как дым. И, как знать, быть может, она бы еще сумела зачать ребенка!..

— Неправда, я никогда… — Ясмина плачет. Но едва ли он видит это. И уж точно — не верит.

— Тебе завещала мать, верно? Изворотливая лживая ведьма, мечтавшая прорваться к вершинам власти! Что она приказала тебе, умирая? Уничтожить мою семью? Ты сгубила дочь, оставшись вне подозрений, и теперь взялась за племянника?

— Не смей запугивать мою жену! — Анхен стремительно врывается на поляну. Подлетает к Ясмине, обнимает ее, прижимает ее голову к своему плечу. Ее тело сотрясается от рыданий. А я стою у них за спинами, и лишь одна мысль бьется в сознании: бежать! Нужно бежать отсюда, пока обо мне не вспомнили. Это их разборка и, чем бы она ни кончилась, мне лучше при этом не присутствовать.

Вот только двинуться страшно. От Владыки веет мощью почти запредельной. Его аура давит, затрудняя дыхание, замедляя мысли. Ни от одного вампира я никогда не ощущала такой мощи. Разве что Анхен в приступе безумного, не контролируемого гнева, мог бы сравниться, пожалуй. Но сейчас — явно не тот случай.

— Я рад видеть тебя в своем доме, дядя, — сообщает авэнэ таким тоном, что даже мне с трудом верится в его радушие. — Он всегда открыт для тебя, ты это знаешь. Как и то, что на моей парковке всегда есть место для твоей машины. А потому нет необходимости прорывать контур и губить мой сад.

— Да я, дорогой племянник, не привык летать вокруг да около, — преувеличенно мягко ответствует Владыка, — когда все, что меня интересует, находится прямо здесь! — на последних словах в его голос врывается сталь. И взгляд, каким он смотрит… нет, не на Анхена, на всех нас, весьма далек от благожелательного.

— Давай пройдем в кабинет, и все обсудим, — Анхен широким жестом указывает на свой дом, однако Владыка даже не думает двигаться с места.

— Мне нечего делать в доме предателя и изменника.

— Я никогда не предавал тебя.

— Правда? Я послал тебя достойно завершить все дела моей погибшей дочери. А чем занялся ты? Твой позорный тайный брак без оглашения — это что? В нарушение сроков траура, в нарушение всех мыслимых и немыслимых приличий. В нарушении всех законов — ты посмел не просто жениться, но жениться на коэрэне! Кем будет выродок, которого она носит, ты хоть раз подумал? Что ты будешь делать с этим чудовищем? Что мы все будем с ним делать?

— В тебе говорят предрассудки, дядя…

— Полагаешь, если двадцать раз повторить слово «дядя», я сильнее проникнусь родственными чувствами? Да куда уж сильнее, племянничек, если ты умудрился испахабить не только жизнь моей дочери, но и саму память о ней?

— А мою жизнь эта святая женщина ни разу не испахабила? — тут же взрывается Анхен. — Или моя не в счет? Открой глаза, дядя! Все браки, что ты мне навязывал, презрев волю богов и шепот душ, никого ни от чего не спасли. Лишь губили — и меня, и тех женщин, что ты своей волей ставил рядом со мной. Чем это обернулось для страны? Ничем, пшиком! Где столь желанные тебе наследники с «чистой» кровью? Нет. Ни одного нет, не только моих. А вот их семью, — он кивает на Ясмину, — боги любят. Их семью, в отличие от нашей, хранят. Их детей — берегут. Им — детей даруют. И если ты действительно хочешь сохранить власть в нашей семье, если ты хочешь оставить после себя законного наследника, а не гражданскую войну, тебе придется признать мою жену авенэей, а нашего ребенка исирэнэ. Боги даровали мне его, указав единственный путь. Другого не будет.

— Ты сам как ребенок, Нэри, — Владыка огорченно вздыхает, вмиг становясь усталым добрым дядюшкой. — Боги любят коэров, и это естественно. Кто ж не любит своих самых преданных слуг? Но тебе ли не знать, что любовь богов плохо совместима с жизненным благополучием. Боги отнимают у коэров душу, лишают разума, делают лишь сосудом, слепо проводящим их волю. Сосудом, не способным осознать, на зло или на добро направляют его с небес. Тебе ли не знать, что богов не интересует процветание или благосостояние того или иного народа. А правителя оно интересовать должно. Коэры ведомы духом, но делами государства должен управлять разум. Правитель слышит коэра, но проверяет его глас доводами рассудка и государственной целесообразности. И потому, со времен Гантородара Безумного, поставившего страну на грань исчезновения, погрузившего ее во тьму хаоса и смуты, мы следим за чистотой нашей крови. А что делаешь ты? Пытаешься посадить на престол Эльвинерэлла внука Проклятого Коэра? И это, по-твоему, не предательство?

— Это только слова, дядя. Много красивых и умных слов. Но, во-первых, безумию подвержены не только коэры. А во-вторых, оглянись. Мы давно в ином мире, в иной реальности. Ясмина — не коэрэна, и даже не жрица. Она вампир, рожденный на крови. На крови, не на магии. В ней магии нет. Никакой, ни капли. Нашему ребенку просто нечего унаследовать от нее. Впрочем, он даже от меня ничего не унаследует. Дитя без магии. Без способностей слышать богов. Его ли тебе бояться?

— Дивный ребеночек. Только один вопрос, — он лезет в нагрудный карман и достает оттуда две небольшие карточки, переливающие золотом из-за сложных геометрических узоров, выложенных на них тончайшей золотой нитью. — Почему воспитывать его ты собрался за Границей? — на последних словах голос Владыки вновь обретает начальственные ноты, а карточки рвутся с оглушительным треском и уже ошметками летят Анхену в грудь.

И падают на траву, поскольку авэнэ этот жест старательно игнорирует.

— Мне вменяется в вину желание отвезти супругу в свадебное путешествие? — сама невозмутимость.

— Тебе вменяется в вину? — передразнивает Владыка. — Так желаешь разговаривать? Что ж, давай посмотрим, что тебе вменяется. Тебе вменяется в вину оскорбление Владыки в связи с нарушением сроков траура. Тебе вменяется в вину государственная измена, в связи с зачатием ребенка, потенциально опасного для государства. А так же, — с нажимом продолжает Владыка, пресекая попытку Анхена возразить, — самовольный уход с поста военного министра и попытка незаконного пересечения границы, сопровождающаяся подделкой выездных документов. Это трибунал, племянничек. Или ты и впрямь думаешь, что раз ты у нас единственный авэнэ, я буду терпеть все? Когда ты требовал трибунала для моей единственной дочери, тебя не остановило ни родство, ни то, что она единственная. Так почему ты полагаешь, что это остановит меня? Тем более, ее преступления основу государства не подрывали, а вот про твои такого не скажешь.

— Ее преступления подрывали основу нашей морали. И, в случае нашего молчания, делали правящий дом соучастникам преступления. А дискредитация такого масштаба, да в условиях общей нестабильности, чревата тем самым бунтом, который тебя так пугает. Мои же действия, напротив, даруют нашей стране спокойствие и уверенность в завтрашнем дне, нашему роду — продолжение и процветание…

Спокойный, уверенный… Он отговорится, я не сомневалась. Но моя свобода, мой мир за синими горами, останется лежать ошметками золотых карточек на присыпанной поздним мартовским снегом траве. Я никуда и никогда отсюда не выберусь. Буду любоваться их клятым счастьем, а потом научусь виртуозно прятаться от их вечно голодного вампиренка.

И горечь от осознания этого факта была куда сильнее страха перед Владыкой. Если надежды нет, что еще? И я медленно сделала назад шаг, другой, третий. Почти скрылась за кедром…

— Я позволял уйти?! — нет, он не закричал. Он даже голос едва повысил. Но при этом так ударил направленной волной силы, что я пошатнулась. Владыка смотрел теперь прямо на меня, тяжелым черным взором. И воздух застревал в легких, и ноги дрожали… И все-таки подогнулись.

И я в буквальном смысле упала на колени, беспомощно опираясь о землю дрожащей рукой и не в силах подняться.

— И вот это еще, — недовольно молвит Владыка. — Очередное твое безумие. Очередная ложь и очередное предательство интересов государства. Где ребенок?

— Какой ребенок, дядя? — сама невозмутимость. Нет, он не сделал ни шага, чтоб помочь мне подняться. Едва ли взглянул в мою сторону. — Если ты о моем — то он в чреве моей жены и, полагаю, прекрасно тебе заметен. Других в моем доме нет.

— Я вижу, что нет, — желчно усмехается Владыка. — А уговор у нас был какой? Я тебе на каких условиях позволил держать в твоем доме это… создание? Пошел на частное изменение законодательства, разрешил выгуливать ее по обе стороны Бездны… Результат где? Где обещанные генетические образцы? Не ты ли обещал мне двух-трех детенышей уже к лету?

Детенышей?? Уговаривая меня завести ребенка, он всего лишь имел ввиду расплатиться с Владыкой моими… «детенышами»?? «Двух-трех», с размахом. С собачьим размахом! Искусственная беременность нередко многоплодна, а если еще и целью задаться…

— Даже я не могу того, что природой не предусмотрено, — светлейший авэнэ лишь чуть пожимает плечами. — Это нежизнеспособная тупиковая ветвь. Бесплодная, к тому же. Забудь. Уж она-то точно не стоит твоего внимания.

И слова его давят не хуже, чем сила Владыки.

И пусть я понимаю, что его цель сейчас — отвлечь от меня внимание царственного дяди, продемонстрировать всю глубину моей ничтожности, не стоящей интереса Владыки. Но мне не забыть и того, что он счел меня не стоящей более и своего интереса. Это нашу любовь он признал нежизнеспособной и бесплодной. И променял на другую — ту, что цветет и плодоносит.

— Решать, что стоит, а что не стоит моего внимания, я буду все-таки сам, — вкрадчиво начинает дядя. — А ты будешь слушать, очень и очень внимательно, потому как повторять я не буду. Итак. Я признаю твой брак и своего будущего внука в случае, если глубокое сканирование действительно не выявит у твоей жены открытых каналов, свидетельствующих о коэрских либо жреческих способностях…

— Ты не хуже меня знаешь, что глубокое сканирование на данной стадии смертельно опасно для младенца и крайне неблагоприятно для будущей матери! — с негодованием перебивает его Анхен. Ясмина же просто стоит, застынув статуей. Бледная, как мрамор, с ладонью, поднесенной ко рту.

— А куда нам спешить? — невозмутимо откликается Владыка. — Я готов подождать до лета. После воплощения ребенка на физическом плане сканирование уже не представляет угрозы. Да и результаты мы получим не только на мать, но и на дитя.

— В этом нет ни малейшей необходимости, — не сдается Анхен. — У Ясмины нет способностей, это известно с детства, она росла на моих глазах, на глазах твоей дочери, на глазах своего брата, наконец, чьи способности коэра очевидны. Обладай она хоть зачатками способностей жрицы, мы бы об этом знали.

— Ну вот раз не обладает, то тебе и тревожится не о чем, ведь так? А вот если обладает и, более того, передаст в наследство ребенку, я на Совете буду ставить вопрос о прерывании беременности, ставящей под грозу интересы государства…

— Нет, — Ясмина едва шепчет, пошатнувшись.

— Я не позволю!.. — гневно начинает авэнэ, подхватывая супругу одной рукой.

— А тебе трибунал светит, мой мальчик, ты не забыл? Слишком много громких слов для того, кто и сам висит на волоске.

— Ты не убьешь его, — говорит он вроде бы дяде, но при этом сжимает плечи Ясмины, словно стремясь передать ей свою уверенность. А ей страшно, ей безумно страшно, и она даже не пытается этого скрыть.

— Не убью, — с ложной покладистостью соглашается Владыка. — В одном единственном случае, — а дальше голос его леденеет. — Если ты, так же, как и твоя жена, будешь беспрекословно выполнять все мои требования. Никакого самовольства. Никаких свадебных путешествий и отпусков по собственному желанию. Вы живете здесь, у меня на виду. Общаетесь с теми, с кем я дозволю. Выполняете то, что я велю. Летом будет проведено сканирование. И раз ты так уверен в своей жене, чего тебе опасаться? А я тоже хочу быть уверен. Малейшее неповиновение — и ты идешь под трибунал за госизмену, а твоя жена переезжает ко мне. Под мое покровительство, как старшего родственника. До родов, разумеется. После родов она мне будет без надобности, наследника я воспитаю сам.

— Даже ты не настолько чудовищен, чтоб отнять у нас сына.

— А ты веди себя достойно своему высокому положению, и я, возможно, сочту, что и ты не настолько чудовищен, чтоб не справится с воспитанием собственного ребенка.

Молчит. Злится, бессильно сжимая тонкие губы.

— Я надеюсь, у тебя больше никогда не будет повода считать мое поведение недостойным, — наконец выдает абсолютно бесстрастным тоном.

— Ну вот и замечательно, — удовлетворенно кивает Владыка. — Вот это недоразумение, — короткий кивок на меня, — я забираю. Меня совершенно не устраивает, что мать исирэнэ общается на равных с человеческими экземплярами. Тем более бракованными. Чему она научит будущего Владыку?

— Дева принадлежит мне, — начинает Анхен.

— И у тебя есть время до вечера, чтобы оформить и переслать мне дарственную, — обрывает его Владыка. — Никаких человеческих любимцев в этом доме, если вы хотите сами воспитывать своего ребенка. На этом все, — тяжелый взгляд на меня, ослепительное сияние черных, как смерть, глаз… И голову разрывает от нестерпимой боли, я со стоном касаюсь лбом земли, из глаз катятся слезы.

— Ты что, поставил ей блок на чужие приказы? — недовольный возглас Владыки где-то за краем ускользающего сознания.

— От природы у нее блок, не мучай, — моих плеч касаются чьи-то руки, помогают подняться на ноги, прижимают. Анхен. Он же не отдаст меня? Он же меня не отдаст? Он обещал… — И я говорил тебе об этом миллионы раз.

— Разумеется, на приказы рядовых эльвинов, я в курсе. Но не мои же! — и вновь мощнейший ментальный удар раскалывает голову, я повисаю на руках у Анхена, перед глазами все кружится, начинает тошнить.

— Не надо… — Анхен что-то долго говорит, я уже не слышу. Мне настолько плохо, что хочется только лечь — хотя бы просто на землю, главное, чтоб не шевелить головой, чтоб больше не мучали…

Анхен поднимает меня на руки и несет. Недалеко. В машину.

Пол багажника холодный и гладкий.

— Прости, — тихо шепчет он мне в самое ухо. — Но чем больше раз я скажу «нет», тем больше раз он тебя ударит. А так… может быть… у тебя останется шанс. Я бы хотел, чтобы все закончилось иначе.

— Не отдавай!..

— Прости, — он начинает отстраняться.

— Ты обещал… мою кровь — не в землю, ты обещал! — паника — жуткая, невообразимая — захлестывает меня, отодвигая в сторону даже боль. Лучше умереть, чем оказаться в руках Владыки, пусть лучше убьет!..

— Значит, предам, Ларис. Жизнь моего ребенка дороже клятвы. Любой клятвы.

— Ты веришь, что он может убить своего внука? Вампирского ребенка? Не сходи ты с ума!

— Я знаю, что может. Его дочь убивала. А он… много чего сказал мне тогда наедине. Не слишком собой владея. Я не хочу рисковать. Прости.

— Анхен!

Но он уходит. Отстраняется и уходит. А дверь багажника закрывается, погружая меня в тишину и полумрак. Я не слышу, о чем они там еще говорят. Я не вижу уже ничего.

Только чувствую, что через какое-то время машина резко взвивается в небеса. Вот и все…

Летим не долго. Минуты, когда мне бы хотелось — вечность. Вечность я лежу после приземления в запертой машине, ожидая, когда обо мне вспомнят.

Багажник все же открывают. Не Владыка. Какой-то вампир.

— Ты можешь встать? — интересуется на человечесом.

Встаю. Голова еще болит, меня пошатывает. Но я спешу исполнить, пока он не вздумал подкреплять свои команды ментальным приказом. Мы на парковке перед входом в башню. Как и у Анхена, этот вход высоко-высоко над землей, вокруг башни зеленеет сад. Вот разве что машин здесь значительно больше, чем бывает обычно на парковке авэнэ, да и размер парковки весьма представительный.

То есть дом… дворец… словом, место, где он живет, не стада. Лучше это или хуже? Не знаю. «Значит, предам», — все еще эхом звучит в раскалывающейся голове, лишь усугубляя боль.

— Иди за мной, — окинув меня равнодушным взглядом, вампир разворачивается и направляется ко входу в здание. Иду за ним. Ледяной ветер пробирает до костей. Снег все еще идет. А я была одета для прогулки в саду, не для улицы.

Но ветер… и холод… означают, что над парковкой нет защитного купола. И если резко бросится к ее краю я, возможно успею… Нет, не успею. Парковка огромная. А вампиры быстрее. А если вдруг и успею, то что? Прыгнуть вниз? Разбиться? Закончить свою нелепую жизнь, поскольку Он считает, что я уже больше ни на что не нужна? Ему не нужна? Он даже всплакнет, да. С облегчением, поскольку уже совсем ничего не сделать.

А я? Есть ведь еще я, и это моя жизнь, данная мне вовсе не для того, чтобы услаждать собой одного вампира до тех пор, пока его это услаждает. И я выживу. Если есть хоть малейший шанс, то я выживу. Не для того мне дана была моя жизнь, чтоб закончится столь нелепо. Не им. Моя жизнь закончится не им, он сам отказался от своей клятвы.

Владыка… Страшно даже представить… Но вдруг…

Следом за вампиром я вошла в лифт, и он начал спуск, больше похожий на падение. Вниз. В чрево башни Владыки. Дальше был коридор, заполненный неярким светом и истошными криками. Боли, ужаса, отчаянья. Стоны, хрипы, оглушительные вопли, переходящие в визг.

Идти не смогла. От ужаса замутило так, что начала тихо оседать по стенке. Вампир заметил, подошел, равнодушно перекинул меня через плечо и понес сам. В одну из комнат. Где аккуратно положил на топчан и молча вышел. Щелкнул замок.

Огляделась, ожидая увидеть нечто ужасное. Но комната, а вернее, одиночная камера, была пуста. Свет, льющийся из узенького окошка под самым потолком, позволял рассмотреть голые стены, выкрашенные неровными мазками в красновато-бурый цвет, так, что казалось, будто они покрыты десятком слоев человеческой крови. Кроме неширокого топчана с жестким матрасом, на котором я лежала, в комнате имелся лишь низенький, грубо сколоченный столик, да отхожее место в углу.

И если прежде мелькали смутные мысли, что моя уникальность, возможно, заставит Владыку отнестись ко мне как-то по-особому, то теперь от них не осталось и следа. Много у него здесь таких «уникальных». От которых ему нужны только боль и страх. Лоу, видно, не зря намекал, что Владыка давно импотент. А иначе он сам бы уже завел себе и сыновей, и внуков. И не снискал бы себе славу лучшего мастера байяты…

И вот как я здесь выживу, как? Физически — может быть, Сэнта постаралась. Но как не сойти с ума?

Звукоизоляции не было ни малейшей. И я до вечера лежала в одиночестве, слушая бесконечные хрипы, крики и стоны. Мне приносили еду, но даже смотреть в ее сторону я не могла. Я не сомневалась, что меня пугают специально, что Владыке нужен мой страх, мой ужас, что меня целенаправленно доводят до того состояния, когда я стану «наиболее питательной». Но отрешиться от этого ужаса не могла. Одного страха ему не хватит, он захочет еще и боль…

За мной пришли вечером, когда за окошком совсем стемнело и мне даже удалось задремать. Снова вампир, не лунный. Служить Владыке, видимо, особая честь, даже тюремщиком.

— Иди со мной, — вновь спокойный голос, отсутствие ментального приказа, и равнодушная спина перед глазами. Не сомневается, что пойду. Не допускает и мысли, что не пойду.

И я иду, да. Мне безумно, непередаваемо страшно, но я иду. Всегда надеешься на лучшее. Всегда веришь, что если все сделаешь правильно, не станешь злить тюремщика, будешь послушной, то тебя пожалеют и все обойдется. Ну… хотя бы больно будет не прямо сейчас. А потом… потом ведь тоже может что-нибудь случится.

Снова лифт. Подъем, столь же стремительный, как прежде спуск. Коридор. Тихий и светлый, с коврами на полу и роскошными букетами в больших напольных вазах. Здесь любят срезанные цветы.

Вампир открывает передо мной дверь:

— Заходи.

Захожу. Горят свечи. Множество свечей, расставленных на полу и мебели по периметру комнаты. Мягкое мерцание света. Легкий аромат плавящегося воска, смешанный с запахом каких-то цветов.

Центр комнаты пуст. А у дальней стены в роскошном кресле — Владыка. Свою царственную халею он сменил на просторный черный халат, отороченный золотом по воротнику и обшлагам. Его волосы свободно распущены, и в обманчивом свете множества свечей на миг кажется — Анхен. Это Анхен, он не бросил, не предал, он со мной, все прочее — мне приснилось.

— Подойди, — а вот голос не похож. Совсем. Ни тембром, ни интонацией. — Вот сюда. Опустись на колени.

Опускаюсь. Там и так как велели. Он хотя бы не зол, бьется мысль, он хотя бы не зол. В отличие от своего слуги, Владыка обращается ко мне на эльвийском. Знает, что владею.

— Что ж, — неторопливо продолжает глава государства после весьма продолжительной паузы, — давай посмотрим, на что ты можешь сгодиться.

Он лениво шелестит страницами лежащего у него на коленях досье.

— Значит, тупиковая нежизнеспособная ветвь… Жаль, меня весьма интересовали твои дети… Интересный мог бы выйти эксперимент… Все запорол, никчемный мальчишка, все бездарнейше запорол. Он хоть дарственную мне прислал на нее? — повышает он голос.

— Нет, Владыка, документы от авэнэ не поступали.

Мы, оказывается, не одни. Но оглядываться на говорившего… Ситуация любопытства не предполагала.

— Что ж, пусть тешет себя надеждой, — совершенно не расстраивается Владыка. — Подготовь пока приглашение для светлейшего авэнэ. На Большую Байяту. Изысканнейшее угощение только для самых близких и дорогих мне эльвинов. И не забудь приписать, что отказа я не приму.

— Будет исполнено, Владыка. На какое число назначить мероприятие?

— Число? — Владыка вновь задумчиво шелестит листами. — Ну, вот прекрасная дата: двадцать шестое апреля, — его палец замирает на одной из строчек. — Сколько тебе там исполнится, девочка? Двадцать два? Красивая цифра, совершенная в своей симметричности. Что ж, так и решим. Мой тебе подарок — умереть в день рожденья дано не каждому. А коли уж мой дорогой племянник так не любит лишней писанины, то придется ему распорядиться устно и при свидетелях, — Владыка чуть усмехается. — Как тебе, крошка? Я даже позволю ему еще раз тебя поцеловать. А может, и не раз, это уж сколько ты выдержишь.

Стою. Даже на коленях это вдруг стало мучительно сложным. Он питается этим, твержу я себе. Боль, страх, отчаянье. Он просто питается этим. А я не буду… не буду давать ему пищу. Я подумаю о его словах потом. Потом… у меня еще целый месяц. Даже больше. Я загнусь от отчаянья после. Потом. Не сегодня.

— Ну а пока у нас есть время, — все так же неспешно продолжает Владыка, — давай посмотрим на чудеса твоей регенерации. А то столько наслышан, — он откладывает бумаги на стоящий сбоку от кресла маленький столик. — Встань и сними одежду.

Мои руки рефлекторно тянутся к груди в бессмысленном защитном жесте.

— Объясняю один раз, — чуть вздыхает Владыка. — У тебя месяц жизни и ровно одно платье. Ты можешь обращаться с ним бережно, и до последнего дня ходить в одежде, как человек. А можешь позволить сорвать его с себя, и получить вместо платья обрывки. Компенсировать тебе утраченную из-за непослушания одежду никто не будет.

Встать выходит не сразу. Ноги ватные, перед глазами все плывет. А вот пальцы, напротив, деревянные, и с застежками справляются с трудом. Быть обнаженным — не стыдно, твержу я себе. Помогает мало. Ему ведь не только посмотреть.

Наконец, платье падает к моим ногам.

— Подними, — тут же раздается его голос. — Аккуратно сложи и убери в пакет. Туда же — белье и туфли. Ты ведь не хочешь, чтоб что-нибудь потерялось.

Пакет мне протягивают. Вампир. Тот, что привел меня. Кажется.

Руки дрожат так, что справиться с задачей удается не с первого раза. Впрочем, утверждать, что я спешила, было бы глупо.

— Хорошо. Встань. Спокойно, я просто хочу рассмотреть.

Он поднимается со своего кресла и движется ко мне. Все так же лениво. Неспешно. Скользя взглядом по моему телу.

— А у авэнэ есть вкус, — чуть снисходительно бросает Владыка. — Пропорции тела весьма неплохи, для хорошей игры это немаловажно. Тело должно вдохновлять. Хотя, — не прикасаясь, он плавно обходит меня по дуге, — кормил он тебя все же плохо, немного мяса стоило бы нарастить. Ты сегодня ела?

Замерев перед ним, словно кролик перед удавом, не сразу понимаю, что вопрос задан мне.

— Ответь, — голос не повышает, но резкий удар ладонью по ягодице заставляет пошатнуться и упасть на четвереньки.

— Нет, — выдавливаю, стараясь не зашипеть от боли.

— Вот и ноги не держат, — кивает на это Владыка. — Ноэр, распорядись, чтоб кормили внутривенно. Мне нужна ее выносливость. Встань, — это уже мне.

Встаю. Меня трясет крупной дрожью, паника подкатывает к горлу, хочется с визгом забиться в какую-нибудь щель… Но я же человек, а не перепуганная грозой кошка, я не поддамся панике, я продержусь…

— Как ты дрожишь, — его руки опускаются мне на плечи. Мягкие, как и голос. Стоя у меня за спиной, он ласково поглаживает мне предплечья. — Стой спокойно, я просто смотрю. Выпрямись. Расправь плечи. Держи голову ровно, не опускай. Вот молодец, — он проводит рукой по моей голове. Ближе к шее рука сжимается в кулак и выдирает из косы прядь волос. — Хорошие волосы, — одобряет Владыка, растерев волосинки между пальцами. — Интересная структура, по ощущениям почти эльвийская. Тебя ведь подвергали санитарной обработке при помещении в стада, верно?

— Да, — спешу ответить, пока он вновь не начал выбивать ответы силой.

— И за сколько времени они отросли до такой длины?

— За год.

— И больше не растут?

— Нет.

— Интересный гибрид, — задумчиво проведя пальцами по моим косам, он перебрасывает их мне на грудь. — И, возможно, не столь бесперспективный, как кто-то считает, — его пальцы неторопливо скользят по коже моей спины. — В другой ситуации я нашел бы тебе более интересное применение… В другой ситуации, — несколько озадаченно повторяет он, а его пальцы вновь оглаживают только что пройденный ими участок кожи.

— Свет! — требует Владыка, и сотня свечей в комнате начинает гореть вдвое, а то и втрое ярче. — Как любопытно, — продолжает осматривать мою спину Владыка, — значит, в байяту ты уже играла? А мне рассказывал, что завязал… Какой удивительно лживый и жадный мальчик…

— Нет.

— Не лживый? — усмехается Владыка. — Или не жадный?

— Не играла… Он не пил… кровь… тогда, — слова даются с трудом. Воспоминания о том дне, когда… когда все уже ясно было с тем, кого я предпочла романтизировать в своих мечтах, закрывая глаза и вычеркивая из памяти все плохое, приносят боль. А я его еще будто оправдываю сейчас.

— Тогда зачем было уродовать спину, рассекая до крови? — кривится Владыка. — Не хочешь пить — не порти сосуд. Чистая боль — это искусство, требующее совершенных инструментов и совершенного исполнения. А не абы чем, абы как, абы где… просто из плохого настроения… Профан. Как был, так и остался… Ладно, — по мановению его руки свет вновь становится приглушенным, — хоть заживает на тебе все неплохо. Сколько ударов ты выдерживаешь? — отпустив меня, он вновь направляется к своему креслу. — Не слышу?

— Я не знаю, — спешу ответить, видя, что он начинает разворачиваться в мою сторону.

— Вот сейчас и проверим, — Владыка лишь опускается в кресло, и не думая возвращаться. — Зафиксируйте, — его голос летит во тьму за моей спиной. — Она ж едва на ногах держится. Покалечится еще, а у нас уже праздник назначен. И приведите мою еду.

От стены отделяются двое. Вампиры. Солнечные, не лунные. Они защелкивают тяжелые металлические браслеты на моих запястьях, щиколотках. Выводят на середину комнаты. С леденящим душу лязгом с потолка начинают спускаться цепи. Медленно. Словно тот, кто крутит лебедку устал, очень устал… Словно это пауза для того, чтобы в комнату ворвался герой, и спас меня. Но в Стране Вампиров воюют только со слабыми. Героев нет.

— Подаришь свой голос в мою коллекцию? — все так же доброжелательно интересуется Владыка, глядя, как мои наручные браслеты карабинами пристегивают к спустившимся, наконец, цепям, а ножные, заставив широко расставить ноги, к выступающим из пола скобам.

Молчу, охваченная ужасом, и с трудом понимая, о чем он. Все это уже было. Только тогда вампир, так похожий на Владыку, был охвачен чудовищным гневом, а я не верила и умоляла, заливаясь слезами. Теперь же передо мной был довольный, спокойный и уравновешенный… вампир, так похожий на светлейшего авэне. И мне не о чем умолять того, кто собрался насладиться действом. И я уже знаю, что так бывает. Только так здесь и бывает.

— Разве тебе не понравились мои голоса? — продолжает спрашивать о чем-то своем Владыка. — Я собирал эту коллекцию много лет, дабы услаждать слух тех, кто лишь ожидает аудиенции. Сегодня и твой голос в нее вплетем. А завтра я поставлю тебе послушать саму себя. Соло. Согласна?

— Нет, — и пусть мое слово ничего не меняет. Он требовал отвечать на вопросы. Я ответила.

Владыка чуть усмехается, поглаживая маленький шарик вампирского камня. Включает запись, видимо. Голоса. Значит то, что я слышала в своей комнате, просто запись?.. Едва ли «просто», но они уже отмучились, а я…

Владыке приводят двоих, без волос и одежды. Мужчина и женщина, молодые, прекрасно сложенные. Ну да, он любит, чтоб была фигура. Они опускаются перед ним на колени и протягивают ему свои запястья.

— Начинайте.

Боль дикой змеей жалит мне спину. И потом, и еще, и снова. Кричу? Наверно, горло потом болело. Но пока могу видеть, вижу перед собой вампира, так похожего на авэнэ. Уютно устроившись в кресле, он неспешно посасывал кровь то из одного, то из другого запястья, полузакрыв глаза и наслаждаясь происходящим.

Очнулась в своей камере, на топчане, на матрасе. Жестком, но чистом. Все тело болело, руки дрожали, вес собственного тела оказался для них чрезмерным. Горло болело от криков, но пить… особо не хотелось. Нет, я бы не отказалась от стакана воды, но безумной жажды, которая заставила бы меня подняться и доползти до умывальника, я не испытывала. Мою кровь не пили.

Лязгнул замок. Вампир. Тот самый, что привел меня сюда. Теперь он толкал перед собой штатив с капельницей.

— Твоя еда, — пояснил он мне. — Но сначала душ. Вставай.

— А одежда? — хриплю на эльвийском, пытаясь приподняться на руках. Мало ли, как он знает человеческий. Может, только приказы. — Мне обещали одежду.

— Сначала душ, — отставив капельницу, он подходит ко мне и помогает подняться, — а потом одежда. Ее уже постирали.

Недоуменно морщусь. Нет, вещи, конечно, ношеные. Но в грязи я, вроде бы, не валялась. С чего такая забота?

— Ну и где же твоя регенерация? — вампир проводит пальцами по моей спине, совсем как накануне Владыка. Аккуратно, едва касаясь.

— Так она не работает.

— Вот как? А как работает? — перейдя на эльвийский, мой тюремщик стал куда более многословен.

— У Владыки в отчете это наверняка прописано.

— Наверняка, — хмыкает вампир, помогая мне идти. После… вчерашнего меня здорово шатает.

Душ, по счастью, недалеко, всего через несколько дверей по коридору. Доведя, вампир передает меня на руки двум лунным эльвийкам (все же были тут лунные), и лишь с их помощью мне удается помыться. Сама я вряд ли сумела бы вымыть волосы, да и согнуть руки так, чтобы коснуться спины, у меня бы не получилось.

Тюремщик никуда не ушел. Стоял и смотрел, словно я была в состоянии сбежать. А когда руки лунных начали без всякой жалости терзать мою покрытую свежими рубцами спину, чуть прикрыл глаза, пряча под веками искорки удовольствия от ощущения моей боли.

А ведь это он порол меня, лишь сейчас поняла. Вчера мне было не важно, кто. Достаточно и того, по чьему приказу. И с чьего согласия. А сейчас… Мне ведь показалось на миг, что он мне сочувствует.

— Вам тоже нравится боль?

— Да, — улыбнулся он. — Зачем иначе я бы тут работал?

А дальше, под его молчаливым руководством, эльвийки меня «кормили», напичкивая через вену питательными веществами, одевали в мое выстиранное и выглаженное платье, и даже заплетали мне косы. По две тонких «лунных» косички от каждого виска, свисающие свободно, и какое-то очень сложное многосоставное плетение из остальной массы волос с добавлением черных и золотых лент.

— Зачем это? — интересуюсь у вампира. Каковы бы ни были его пристрастия, разговаривать с собой он не запрещал. А молчать было слишком невыносимо.

— Ты украсишь собою прием в честь свадьбы авэнэ.

— С-сегодня? — белею. — Но он сказал, что байята — еще через месяц.

— Игра — через месяц, — кивает вампир. — Сегодня — просто прием. А ты — одно из его украшений. Украшение, не еда. Живые скульптуры, доводилось слышать?

— Нет.

— Не бойся, тебя сегодня не тронут. Никакой новой боли. Только старая, пропитавшая тебя насквозь, источаемая тобой словно аромат прекрасным цветком — легкий, воздушный, едва ощутимый, и от того — почти волшебный.

Замутило. Такой поэт пропадает. А ведь не агрессивен, не зол. Просто маньяк.

— А прическу зачем так сложно? — слушать его воспевания моей боли не хотелось.

— Владыка презентует свою новую рабыню, и косы, как общепринятый символ рабства, должны многократно подчеркнуть твой статус.

— Косы — символ рабства??

— А ты два года живешь с вампирами и не знаешь?

— Нет. Вернее… Мне говорили, что для лунных эльвинов это так, но я не думала, что прически людей…

— А люди, по твоему, это что-то совсем другое? — усмехается мой тюремщик. — Ну да, вы же свободные люди свободной страны…

— Смешно. Посмотрела бы я на вас в клетке. И посмеялась.

Но пока что он смотрит на меня. И — нет, не смеется.

— Жаль, что Владыка решил использовать тебя так. Ты интересный экземпляр, мы бы столько могли попробовать, столько сделать на основе твоих генов… Я уж не говорю про удовольствие от процесса… Но ему виднее, конечно. Идем. Ах, да, забыл. Последний штрих, — и в его руках оказывается… ошейник и цепь.

И в этот миг я сломалась.

— Нет, — рыдала я, пытаясь забиться от него в самый дальний угол, — нет! Только не так! Нет!

Владыке мало причинять боль. Ему надо растоптать, унизить, не просто замучить, на продемонстрировать… А Анхен будет смотреть. Будет просто смотреть, я знаю. Тем пустым взглядом, о котором рассказывала Инга. Взглядом, в котором ничто. Смерть как отсутствие жизни. И почему мне казалось, что Инга — это одно, а я… а со мной так не будет. Я умней, я любимей, я лучше…

Он поймал меня, конечно. И заставил кричать от боли, разбередив раны. Мне наказание, ему удовольствие. А металлический ошейник был тяжелым. Он не сдавливал горло, он просто тянул к земле. Как и цепь, за которую вел меня тюремщик.

В тронном зале, еще пустом и гулком, он заставил меня опуститься на колени возле трона, и прикрепил цепь к ножке так коротко, что пришлось еще и склониться, не имея возможности ни опуститься хотя бы на локти, ни, напротив, выпрямить спину и шею. Расправил полы моего синего платья, слишком скромного для этого блестящего позолотой зала, перекинул основную массу волос со спины мне на грудь, открывая иссеченную спину в вырезе платья, по-летнему открытого до лопаток. Отошел, чтоб полюбоваться результатом. «Цветок боли» у трона Владыки его, видимо, удовлетворил.

К тому времени, когда зал наполнился, наконец, гостями, спина и шея затекли, добавив мне болезненных ощущений, а слезы высохли. Уже ничего не изменить и не исправить. Я плыла в мареве своей боли, иногда ненадолго отключаясь, но, даже будучи в сознании, не слишком осознавала реальность происходящего. Все было сном. Болезненным бредом воспаленного разума.

Владыка чествовал Анхена и Ясмину, демонстрируя отеческую заботу, любовь и радушие. Некая безликая толпа ему поддакивала, чего-то желая. Светлейший авэнэ, как я и ожидала, был холоден, высокомерен и равнодушен, принимая поздравления как должное и просто не замечая моего присутствия. Ясмина была бледна, и белизна ее полупрозрачных одежд это только подчеркивала. Она явно чувствовала себя некомфортно в этом обществе, а возможно, вампиры, на словах поздравлявшие авенэю, просто не прятали от нее своих негативных эмоций. Ее взгляд испуганно метался по залу, и, хотя на красивых губах лучилась улыбка, искренней она не выглядела.

Вот Ясмина меня заметила, и скрыть этого не смогла. Глаза ее потрясенно расширились, она прикусила губу… И Анхен тут же развернул ее ко мне спиной, не прекращая при этом диалога с каким-то вампиром.

Пытка длилась долго. Долго. Долго. Ее взгляды я временами ловила. Он не видел меня в упор.

Но однажды все разошлись. Вернувшись из очередного забытья, я обнаружила, что зал пуст. Устало прикрыла глаза, опираясь лбом об обод сиденья. Еще немного, и за мной придут.

Вот и шаги. Вампир склоняется надо мной, касаясь рукой плеча.

— Ты только продержись, — шепчет мой тюремщик голосом Анхена. — Я вытащу тебя отсюда, только продержись.

Открываю глаза. Действительно Анхен. Или я уже брежу.

— И мои поздравления, светлейший авэнэ, — разлепляю пересохшие губы.

— Ты сильная, Лара, ты сможешь, — склонившись к самому уху шепчет он. — Не сдавайся. Пожалуйста.

— У меня день рождения скоро. Придешь? Мне обещали твой поцелуй.

— Я знаю. Этого не будет.

— И поцелуй пожалеешь?

— Байяты не будет, — уточняет он. — Я не позволю тебя убить. Я тебя вытащу. Обещаю.

— Ты хозяин своего слова. Захотел — дал, захотел — обратно забрал.

— Пожалуйста, верь мне, Лара. Не сдавайся, не позволяй сломать себя.

— Дарственную принес? — вкрадчиво интересуется Владыка, картинно застыв в проеме двери. — А то мой секретарь вчера ее так и не дождался.

— Правда? — Анхен неторопливо поднимается на ноги и оборачивается. — Видимо, плохо ждал, пусть попробует подождать еще.

— Ты не слишком дерзок для молодожена? Я не шутил, Анхенаридит, неподчинения не потерплю. Шаг вправо — шаг влево, и начнут происходить непредвиденные несчастные случаи. Ты ведь не настолько глуп, чтоб допустить это?

— И зачем ты сразу угрожаешь? Ты ведь знаешь, я при любых обстоятельствах на твоей стороне. И, кстати, документы я направил еще вчера, и не моя вина, что в твоей канцелярии снова что-то напутали, — Анхен равнодушно пожимает плечами. — Но, раз ты говоришь, что документов нет, и формально она все еще моя… — он отворачивается от дяди и снова склоняется ко мне. Берется за цепь и разрывает ее. Затем помогает мне встать. Но ноги меня не держат, затекли от долгого сидения, и Анхен подхватывает меня на руки. — Вечеринка окончена, а дева устала, — сообщает он Владыке, а я забываю даже дышать. Неужели?.. — Прикажи своим слугам проводить нас. Я хочу посмотреть, как ты ее устроил.

Нет! Только не снова! Только не после того, как я почти поверила!

— Взглянешь, время будет, — отмахивается Владыка. — Ноэр! Забери ее, сегодня больше не потребуется, — и, немедленно появившийся, мой тюремщик весьма настойчиво вынимает меня из рук Анхена. — А к тебе у меня серьезный разговор по поводу неполадок на антиполярных вышках, — Владыка уже решительно тянет своего племянника прочь. — Еще немного, и у нас небо без защиты останется, пока у меня военный министр по рабыням бегает…

Они уходят, меня уносят. В моей камере Ноэр кладет меня на топчан и тут же выходит, посоветовав выспаться, а я все лежу, лежу, и так и не могу решится поверить… И отказаться от надежды тоже не в силах.

И лишь только в сумерках обращаю внимание, что сегодня здесь тихо. Весь день. Своей «коллекцией голосов» Владыка нынче не балует. Потому ли, что я ответила ему «нет»?

Да нет, конечно. Просто сегодня он играет в другую игру. Зачем смешивать?..

Пару дней меня не тревожили. Мне даже начало казаться — просто забыли. Меня регулярно «кормили» — внутривенно, как и велел Владыка (просто чтоб исключить саму возможность неповиновения, полагаю, а вовсе не затем, чтоб мне «подправить» фигуру). Но кроме своего тюремщика я не видела более никого. Для Владыки я была, видимо, просто способом ущемить Анхена. И продемонстрировав ему меня избитой и униженной, а самого авэнэ — беспомощным изменить хоть что-то, Владыка попросту потерял ко мне интерес.

Но несколько дней спустя меня вновь поставили «пред царственные очи». Мое время шло, и ресурсом светлейший Владыка решил не разбрасываться. Все эти визиты, окончания которых терялось для меня во мгле забвения, были похожи один на другой, а потому попросту смешались в памяти. Владыку интересовала боль. Она была нужна ему в качестве еды и в качестве услады. И эту боль из меня извлекали. Различными способами. Ожоги на моем теле Владыку развлекали не меньше, чем следы от кнута, а способов связывания и подвешивания в самых болезненных и неестественных позах его подручные знали великое множество.

И это пронизывало немыслимой болью тело, но оставляло равнодушной душу. Сначала мне казалось, что это оттого, что Анхен выбил из меня все эмоции на эту тему в тот день, когда взял в руки отцовский ремень. Но потом поняла, что дело не в этом. Вернее — не совсем в этом. Владыка не был для меня человеком. Нет, не так. Он не был для меня разумным существом, не был для меня живым. Он был словно тот самый мертвый вампир из человеческих сказаний, чуждая форма жизни, бездушное воплощенное зло. Он так питался. Ничего личного. И я для Владыки разумным существом не была, говорящий салат, не более. Он не лез в душу, не догадываясь о ее наличии.

А Анхен… Анхен… Он играл в человека, он хотел, чтоб я воспринимала его, как человека. Он хотел сначала моей симпатии, а затем и любви. Он раскрывал мне свою душу, даря свои чувства, свои эмоции, свое внимание и понимание. Он построил эмоциональную связь двух душ. И втоптал мою душу в грязь, взяв в руки ремень. Тогда — впервые… И то, как я билась тогда, как кричала, как плакала, и каждый его удар, разрывавший мне плоть я помню четче, чем все, что творили со мной для Владыки именно потому, что тогда обливалась кровью моя разрываемая в клочья душа. Для Владыки я живой не была. А Анхен заставил поверить, что я для него — живая, настоящая, разумная. А с разумными так нельзя. С живыми — так нельзя. А он — смог…

И я бы не думала об этом. Я бы не вспоминала. Я бы не сравнивала. Но во время всех экзекуций я видела перед собой Владыку. А он был так похож… так похож… Особенно, когда от боли сознание начинало плыть и зрение ухудшалось, и все мелкие различия в облике дяди и племянника скрашивались. И передо мною был Анхен. Передо мной все время был Анхен. Его черный халат. Его черные волосы, разметавшиеся по плечам. Его темные очи цвета земных глубин, аккуратный аристократический нос и тонкие губы. Лицо, которое я так любила. Лицо, которое временами ненавидела, но потом забывала, вытесняла из собственной памяти, каким монстром он может быть, и любила вновь…

Лицо, которое мне уже не забыть. Боль, которую мне уже не забыть. Все предательства, которые мне уже не забыть. И его слова в нашу последнюю встречу, которым мне уже не поверить. Он не спасет. Меня всегда спасал кто-то еще. Лоу. Обычно спасал Лоу. Но он уже не придет, ему больше не надо меня спасать, он передумал… Меня не спасет никто…

Только случай. И мое отчаянное желание выжить. Им всем назло.

Тот вечер был обычный. Очередной. Вот только не заладился в самого начала. Не у меня, у Владыки. Не успел он еды затребовать и глазки прикрыть в блаженной истоме, отдав неизменный приказ Ноэру начать экзекуцию, как в дверь постучали. Нет, я не услышала, оглушенная визгом кнута, вспарывающего воздух… а потом и не только воздух… Но ведь и стучали не мне.

А Владыка отстранил ото рта прокушенное запястье своей очередной сладострастно вздыхающей жертвы, дал знак Ноэру прерваться и позволил стучавшему зайти. Вошедший в помещение вампир был мне незнаком, а впрочем… В доме Анхена бывало немало представителей военного ведомства, а, судя по форме, нас потревожил один из не самых низких военных чинов. Могли и встречаться. Но он обошел меня, обратив внимания не больше, чем на любой другой предмет мебели, а я была не в том состоянии, чтобы детально его рассматривать.

— Прошу прощения, что прерываю, Владыка, но ситуация требует вашего вмешательства.

— Ночью?

— Ждать с решением до утра нежелательно.

— Хорошо, что там?

— Системный сбой в работе подстанций аэро-космической защиты.

— То же мне новость! Я ведь уже просил авэнэ разобраться. В конце концов, он ваш непосредственный начальник, решите это вопрос с ним.

— Он разбирается, Владыка, — почтительно склоняет голову военный. — Собственно, он и предложил решение… Временное, разумеется, до тех пор, пока работа подстанции не будет отлажена. Но оно… без вашего одобрения… — мнется вампир.

— Ладно, что там?

— Вы позволите визуализировать карту?

Небрежный жест сиятельной руки, и полупрозрачная карта возникает в воздухе, отгораживая Владыку с его посетителем от меня и Ноэра.

Последний стоит за моей спиной и тихонько оглаживает мое тело, дрожащее после первых ударов. Я ему нравлюсь. Вернее, не так. Ему нравится мое тело, являющееся для него источником удовольствия. Музыкальным инструментом, из которого он извлекает боль, словно музыку. А когда не «играет» — как же бережно он «стирает пыль», «убирает в футляр», переносит с места на место. Его руки бывают просто сказочно нежны, когда по утрам они втирают в мои раны лечебную мазь. И столько обожания звучит в его голосе, когда он рассказывает мне при этом, как я прекрасна. И столько обещаний — даже не мне, а, скорее, самому себе — он дает каждый раз, мечтая довести меня во время очередного сеанса до новых, еще не познанных вершин боли и наслаждения. Сейчас его музыку грубо прервали, но он ждет, и даже его поглаживания означают: все еще будет, я еще подарю тебе сказочную, непереносимую боль, лишь подожди…

— Вот эта вышка, Владыка, — меж тем вещает военный. — Если ее отключить для тестирования и отладки, то мы оголяем вот этот периметр, — жест руки, насколько я могу разобрать, чертит круг где-то за Ионэсэ. — Мы можем увеличить мощность вот этих подстанций, — еще несколько быстрых точных движений, — они вполне перекроют… Но на ряде участков возникнут проблемы с Границей.

— В чем суть?

Руки Ноэра легли мне на грудь, сжимая соски. Не слишком любовно, заставляя еще не вскрикнуть, но подавиться воздухом на вздохе. Владыка недовольно поморщился, его отвлекали. А военный продолжал объяснения, не реагируя на внешние раздражители. Повышенная солнечная активность… полнолуние, активизирующее природные источники силы… перекрытие… перебои… сбои… Руки Ноэра скользнули мне на живот, сам он вплотную прижался к моей спине, одна из верхних пуговиц его куртки при этом болезненно вжималась в свежий след от его хлыста, и я снова со свистом вдохнула воздух, отключаясь от разговора. Ощущения пониже спины ясно давали понять, что Ноэр, в отличие от своего повелителя, проблем с потенцией не имел, и, коль уж ему не дают продолжить экзекуцию, хотел бы сбросить напряжение более естественным способом.

А впрочем, кто их поймет, уродов, что для них более естественно. Да и кто ж ему даст? По крайней мере, прежде таких приказов ему от Владыки не поступало, и потому я надеялась. Пока он терся об меня, бередя старые и новые раны и отчаянно пытаясь возбудить, растревожив пальцами эрогенные зоны.

— Холодная, — едва слышно шептал он мне в ухо, — прекрасная и холодная…

— … Пахомовка, — вдруг долетело до меня от Владыки. И сразу вспомнились зима, горнолыжный курорт и мы с Петькой, такие юные, такие наивные… И я вновь попыталась прислушаться к разговору.

— Это единственный участок, оголяющийся на территории заповедника, но, в силу указанных причин прекрыть его у нас возможности не будет. Дня четыре, как минимум, а при худшем развитии событий и того больше. Подземная река питается энергией водного храма в ее истоках, и при такой солнечной и лунной активности просто отторгнет Границу, ослабленную из-за переключения мощностей. В итоге мы получим дорогу, по которой при желании любой житель заповедника сможет беспрепятственно выйти во внешний мир.

— Так уж и любой? — скептически кривится Владыка. — По реке, подземной на две трети своей длины? Я не вижу проблемы, закройте на время эти пещеры, повесьте табличку «ремонт», никто и близко туда не сунется. Недаром их там дрессировали на безусловное послушание.

— Но возможны и визиты из внешнего мира, которые останутся не зафиксированными службой Границы…

— Так их нам аборигены сдадут в течение часа. Ладно, пусть реки текут, как текут. Закрыть небо важнее. Меня не устроит, что какие-то полуразумные твари станут разглядывать нашу территорию со спутника. Приступайте.

— Нужна ваша подпись, Владыка.

Они склоняются над бумагами. А я вновь начинаю давиться воздухом, потому как мой нежно любящий палач начинает весьма настойчиво давить своим уже обнаженным членом мне на промежность.

— Да что ж ты жрешь мою еду?! — в мгновение ока карта исчезла, а в нас летит огненный шар. Просвистев буквально в миллиметре от моего виска и опалив нестерпимым жаром, он ударяется прямо в лицо Ноэра. И он отлетает от меня назад с диким криком, падая навзничь, с головой, пылающей, словно факел. Впрочем, огонь гаснет практически сразу, оставляя после себя обожженную, лишенную волос кожу и отвратительный запах гари.

— Не задерживаю, Даратининор, — спокойно кивает Владыка своему посетителю, — и пригласите прислугу, тут надо убраться.

Тот выходит, а Владыка, неспешно поднявшись со своего кресла, направляется ко мне. Двумя ударами огненного бича перерубает цепи, сковавшие мне ноги, и я могу, наконец, соединить их вместе. Хотя чувства защищенности мне это не дарит. В этой комнате чувство защищенности не дарит ничто.

— Все настроение испортили, сволочи, — кривится Владыка, резкими движениями отстегивая мои наручники и придерживая меня одной рукой, чтоб я не упала. За моей спиной глухо воет Ноэр, катаясь по полу и даже не пытаясь подняться.

— Вот, — указывает мне на него Владыка, — вот это — боль, а тебя я пока только гладил. Ладно, идем, посмотрим, в чем твоя ценность.

Обхватив меня за запястье крепче любого наручника, он тянет меня к своему креслу. Садится, поставив меня на колени возле себя (и небрежно оттолкнув для этого тех, кто был предназначен ему сегодня в пищу изначально), несколько задумчиво трет большим пальцем мое запястье, вглядываясь в проступающие вены. И решительно вгрызается острыми, как иглы, зубами.

Даже не вскрик, вздох. После всего его укус разве что чувство легкого дискомфорта способен вызвать. Впрочем, и вампир доволен не остается.

— И ради этого весь сыр-бор? — кривясь, он откидывает прочь от себя мою руку. Где-то на заднем плане шумят слуги, помогая Ноэру покинуть комнату. Но Владыка их игнорирует. Он задумчиво рассматривает меня. — Совсем потеряла вкус, если он и был. Ни эмоций живых, ни впечатлений… Даже аромат уже не тот… Этак ты мне к игре вообще товарный вид потеряешь… — он тяжко вздыхает. — Что там авэнэ у нас бормотал про улучшение твоей функциональности? Выгуливать тебя надо чаще? Ну давай попробуем, на предмет насыщения тебя ароматами жизни. А то от твоей крови нынешней едва не тошнит, — он вновь презрительно кривится и щелкает пальцами, приказывая слугам меня увести.

Следующим утром я, наверное, впервые проснулась не от того, что все тело болит. Просто проснулась. Лежала и пыталась понять: а что не так? Потом вспомнила: он меня укусил. Этот древний самовлюбленный садист снизошел, и меня укусил. И теперь… не болит. Ну, почти, не совсем, не полностью…

Я резко села на своем ложе и начала осматриваться. Следы ударов, ожогов… да просто следы от наручников на запястье побледнели. Нет, не исчезли совсем, но стали затягиваться. Заживать, проходить. Регенерировать. Его укус все же запустил в моем немыслимом организме регенерацию. Без секса, без значительной кровопотери, без всей этой их энергии эйе… Или энергия эйе — это не сексуальная, я тогда не так поняла, поскольку без сексуального контакта меня попросту никогда не кусали… прежде? Может быть, в тот момент, когда кровь становится единой, и ауры как-то объединяются? И этот миг слияния и есть эйе, и именно за этот миг единства зацепила тогда Сэнта мое восстановление?

А Владыка знал. Знал, и не пользовался. Зачем, с болью же слаще… Не учел видимо, что когда эту боль не разбавляет всепрощающее обожание Великих, умирает все, кроме боли. А теперь невкусно, какая печаль…

Дотянулась до пакета с одеждой и старательно натянула на себя все, что имела, тщательно застегнув платье до последней пуговички. Как-то Владыка сказал, что однажды я сама откажусь от нее. Просто проснусь однажды и пойму, что одежда мне не нужна, ведь служить ему я могу лишь голой. С тех пор одеваться по утрам стало самым важным, что еще осталось в жизни.

Вампир, вошедший ко мне, был мне незнаком. Ноэр, видно, еще не отошел от огненного подарка Владыки. Или был отстранен за превышение полномочий. В любом случае, жалеть — ни о нем, ни о его отсутствии — у меня не получится. Более того, я б, наверно, взглянула еще на пару-тройку горящих. Долго-долго, и никак не сгорающих. Прощать? Я прощала уже в своей жизни. Много раз. И в итоге закончила здесь.

Еды мой новый тюремщик мне не принес. Ни в каком виде. А вот знакомый ошейник с поводком протягивал. Странно, а платье нынче не постирали. Мы не на бал?

— Одень, — последовала команда. На человеческом.

— Пальцы, — мило лепечу на эльвийском, — почти не слушаются после вчерашнего. Вы не могли бы помочь?

Не знаю, какой реакции я ожидала. Заработавшая регенерация, лишившая меня привычной боли, наверно, сыграла со мной злую шутку, лишив и страха. Казалось, он удивится и… Станет добрее ко мне? Или просто чуть менее надменным?

Получила удар. По лицу, с размаху. Этот, в отличие от Ноэра, был агрессивен.

— Не сметь поганить своим языком Высокое Наречие! — зашипел он по-прежнему на человеческом. — Надевай!

Надела. И через несколько минут оказалась в багажнике знакомой машины. Ожидание, значительно более долгое, чем весь последующий полет, и вот я уже у порога того самого дома, который не думала больше увидеть. На этот раз пробивать защитный купол никто не стал, мы спокойно приземлились на парковке. Потянув за поводок, Владыка молча вытащил меня наружу и уверенным шагом направился к дому.

От входа к нам уже спешила Ясмина.

— Владыка Анадэродэт, — остановившись в двух шагах, она склоняет голову в почтительном поклоне.

— А что одна? — отвечать на приветствие даже кивком он нужным не считает. — Где счастливый супруг? Ужели обезножил от счастья?

— Но вы же сами отправили авэнэ… — растерянно хмурится она.

— Росу с подснежников собирать? — преувеличенно серьезно перебивает ее Владыка. — Да, припоминаю, было дело. Дальневосточные особенно хороши… Ладно, пока он там ездит по моим делам, займись его, коли уж возомнила себя авенэей. Вот это вот, — Владыка резко дергает за поводок, заставив меня сделать шаг вперед и, проехав коленями по мелкому гравию, ударится лбом в лодыжки Ясмины, — надо привести в порядок. Твой муж утверждал, что прогулки за Бездну подходят для этого идеально. Дарственную от него я так и не увидел, поэтому формально она все еще собственность вашей семьи. Значит и за Бездну ее тащить тебе, больше некому.

— Но я… — недоумевает Ясмина.

— Мужу своему спасибо скажи. Другой раз документы будет оформлять правильно и своевременно. Значит так. Берешь это создание, везешь в Страну Людей — к маме с папой, к друзьям-подругам — в общем, туда, где ей гарантированы яркие, глубокие и преимущественно положительные эмоции. Выгуливаешь там дня два. Послезавтра привезешь ко мне и покажешь, что получилось. Увижу улучшения — подумаю, как отблагодарить. Не увижу — подумаю совсем о другом. Старайся. Пропуск за Бездну я тебе сделал.

На этом он разворачивается и уходит, даже прежде, чем она успевает сообразить, что сказать в ответ. Садится в машину и улетает. А я остаюсь. Остаюсь!

Глава 5

Ясмина старалась. Мне была мгновенно предоставлена ванна, любимая еда и чистая одежда. Ошейник, снятый с меня в тот же миг, как машина Владыки оторвалась от земли, так и остался валяться на парковке. Свежеиспеченная авенэя что-то заботливо щебетала, рассказывая мне о том, как же все теперь будет хорошо, но я не вслушивалась. Двигаясь, словно в тумане, я с трудом понимала, что она говорит и чего, собственно хочет.

Я увижусь с отцом. Я смогу обнять его, прижаться… хоть в последний раз…

Нет, не смогу. Дева, глядящая на меня из огромного зеркала в ванной комнате, едва ли сможет убедить хоть кого-то в том, как счастливо ей живется в Стране Вампиров. Если тело я еще сумею скрыть под одеждой, то вот этот синяк в пол лица, оставшийся после знакомства с моим новым тюремщиком, ни один тональный крем не спрячет. И безумный блеск воспаленных глаз, и трясущиеся руки. Что станет с отцом, если он увидит меня такой? В какую бездну я отправлю его устоявшуюся жизнь?

Нет, нельзя, нельзя… Пусть думает, что у меня все хорошо. Пусть думает, будто я все еще счастлива. Но позвонить… поговорить… попрощаться…

— Сегодня какой день недели? — интересуюсь у все еще активно успокаивающей меня Ясмины.

— Четверг, — отвечает недоуменно, прерывая на полуслове свой монолог.

— Скажи, а ты сможешь найти рабочий телефон моего отца? У вас же, наверное, есть общая база на всех людей?

— База есть, и телефон найти не сложно. И телефон, и адрес. Но ты совсем не слушаешь меня, Лариса. Пожалуйста, соберись. Я понимаю, тебе сейчас очень плохо, но постарайся сосредоточиться. Нам не надо туда лететь.

— Что значит не надо?! — тут же взвиваюсь я. — Тебе-то, конечно, зачем, у тебя и тут жизнь красивая, чего напрягаться, а я? А у меня это последний шанс, мне жить осталось… Ты повезешь, тебе Владыка приказал, ты не посмеешь… — бессильно сползаю на пол, не замечая, что слезы градом катятся. Она отняла у меня всю мою жизнь, она не лишит меня такой малости.

— Лара, милая моя, не надо, пожалуйста, — она тут же опускается возле меня на колени, пытается погладить по головке. — Давай помогу перебраться в ванну, я там масло добавила хорошее, расслабляющее…

— Я сама, — дергаюсь прочь от ее рук. — Что ты сюсюкаешь вокруг меня, материнские инстинкты взыграли? Ты бы знала, как это все отвратительно: отказываешь мне в главном и пытаешься умаслить в деталях. Твое масло сумеет заменить мне встречу с отцом? Вот правда? Ты искренне на это надеешься?

— А ну успокойся! — неожиданно резко прикрикнула Ясмина. И как-то вдруг вспомнилось, что она отнюдь не фарфоровая кукла шестнадцати годов от роду, а давно уже взрослая состоявшаяся вампирша, которая и возиться со мной не обязана, и выходки мои терпеть. И вообще, имеет полное право убить, и сказать, что так получилось. И даже рассматривать свое деяние как благо, ведь им она избавит меня от долгой агонии в руках ее свежеприобретенного дяди. — В ванну залезай, — продолжает авенэя не менее строго. — Не горячая вода?

— Нормальная.

— Вот и хорошо. А теперь слушай. Владыке верить нельзя. Все что он сказал сейчас — это чистая правда, он действительно это думает и верит в каждое слово. Но это не вся правда. Там есть второй слой. И эмоционально он совершенно иной. Так предвкушение, ожидание, нетерпение. И ненависть. Запрятанная так далеко, что он полагает, и не разглядеть. Но истину второго слоя я читаю легко. Запланированная им поездка в Страну Людей благополучного исхода не предполагает. Для нас обеих.

— Если ты меня туда не отвезешь, то благополучный исход тебе прямым текстом был не гарантирован, — упрямо возражаю я. И только тут понимаю, что она мне сказала. — Погоди, какая истина второго слоя? Из того, что я читала по эльвийскому жречеству, второй слой сознания доступен лишь коэрам и жрицам трех высших ступеней, а ты…

— На коэрэну не потяну, а вот жрицей третьей ступени в ином мире могла бы стать легко. А при должном обучении, возможно, что и второй.

— Но… — пораженно выдыхаю я. Лоу в жизни не упоминал, что у его сестры есть хоть какие-то способности. Да и Анхен давеча соловьем разливался, что их нет и быть не может.

— Вот теперь ты готова меня слушать?

Киваю.

— Владыка дал нам два дня. Я не знаю, что должно случиться в Стане Людей, но даже если ловушка не там, лететь туда бессмысленно. Да, ты увидишься с родными. Но, во-первых, насколько горько им будет видеть тебя такой, а во-вторых, делая то, что велел Владыка, мы лишь теряем время, приближая твою гибель. А затем и мою.

— Но не делая ничего…

— Я разве сказала про ничего? Мы сейчас собираемся и летим на восток. К Анхену. Если лететь без сна, то за двое суток мы доберемся. А дальше мы…

— Я не знаю, что «дальше вы», потому как «дальше мы» там не просматривается. А твой разлюбезный Анхен… может и не отдаст меня Владыке в тот же миг, как заполучит в свои руки. Но пожертвует мной, как разменной пешкой, не задумываясь, при первой опасности…

— Ты не должна так говорить. Он очень переживал, он надеялся, что сумеет тебя вызволить…

— Сначала безропотно сдал, а потом надеялся вызволить? Ясмина, прости, но за триста лет как-то можно было бы сделать выводы. Мне четырех лет на это хватило, и то я считаю, что обманывалась на его счет слишком уж долго.

— Он просто не хочет конфликта. Владыка — его семья, все, что у него от этой семьи осталось, и поэтому он до последнего будет пытаться решить дело если не миром, то без открытого противостояния.

— Неправда. Его семья — это Сэнта и Фэр, ты и Лоу. А Владыка — это всего лишь власть, которой он боится лишиться. Он потерял уже Страну Людей. Видно, слишком страшно терять и Страну Вампиров. И поэтому он не увез меня до того, как женился. И поэтому так легко отдал Владыке…

— Нет, Ларис, нет. Он не виноват в этой свадьбе. Я…

— Он когда-то сказал, что Высший вампир это тот, кто сам в ответе за свои поступки. Разве он не Высший? Разве он Младший у тебя на службе? Анхенаридит ир ра Аирис?

— Ты судишь поспешно, не зная фактов.

— Поспешно? — я поднимаюсь из мягкой пены, встаю перед ней во весь рост. — Ты полагаешь, поспешно? А вот все эти следы, оставшиеся на моем теле, их оставляли не слишком спеша. И у меня было время и оценить, и насладиться. И осознать, что это он, своими руками, положил меня в машину Владыки. Ради того, чтобы решить дело миром. Избежать конфликта… Прости, но к Анхену я с тобой не поеду. Конечно, ты можешь увести меня силой, но я догадываюсь, кто из слуг шпионит для Владыки. И я успею передать ему весть. Ты не долетишь, нас перехватят.

— Сядь, Ларис, к чему этот блеф? — она только морщится на мои угрозы. — Я понимаю твои чувства, но попробуй мыслить разумно: Анхен твой единственный шанс. Я не прошу тебя любить его, я не прошу тебя ему верить. Но он сумеет преодолеть Границу даже без кодов доступа. И провести за собой нас. С его уровнем силы это реально.

— Вот только не факт, что он сделает это. Найдет кучу причин повременить. А потом вдруг станет уже слишком поздно.

— Да даже если не факт. Он может это сделать. Шанс, каким бы мизерным он тебе ни казался, все равно есть. А по-другому — лишь смерть, без вариантов. Я пойду собираться, а ты подумай об этом. Просто спокойно подумай. Без эмоций.

Я думала. Думала, думала и думала. И поняла, что лучше я сдохну, чем еще раз попрошу о помощи того, кто столь пафосно называл меня принцессой своей души. Чем еще раз поверю, что он поможет. Но, если мне повезет, если мне хотя бы немного повезет, я стану, наконец, свободна. От них от всех.

Мои вещи не тронули. То ли и впрямь он надеялся, что как-то оно так сложится, что я вернусь, то ли просто забыли о них. Что ж, это к лучшему. Перебрав имевшуюся в наличии одежду, я остановилась на брюках немаркой раскраски. Конечно, в платье я выглядела бы куда человечней, но для путешествия оно решительно не годилось.

Ничего, будем надеяться, платье мне удастся купить и на месте. А чтоб было на что, я аккуратно отпорола часть пояса, и, достав из шкатулки немногие свои сокровища, старательно укладывала их под подкладку. Изящные золотые цепочки, браслеты им в пару, и мой любимый кулон, блеснувший бриллиантовой капелькой, будто слезинкой… Глупо плакать. Поздно плакать. Было время, когда он любил меня, и дарил золотые безделушки. Настало время… другое. Жаль, серьги с сапфирами в поясе не спрятать, уж слишком объемные. Но одну пару серег я могу и надеть. Как и несколько колец.

— Я вижу, ты сумела принять правильное решение, — мои приготовления Ясмина оценила. Но по-своему.

— Да. Я не знаю, зачем ты вдруг решила мне помогать, с чего вдруг такая забота о чужой тебе человечке, брошенной даже… — горло перехватил спазм, но я заставила себя выговорить, — ее владельцем. Но раз уж решила — я прошу тебя только об одном. Сделай так, как велел Владыка. Просто перевези через Бездну, — поспешила я добавить, видя, что она собирается мне возразить. — Просто перевези и высади хоть на краю, можешь даже не приземляться, я спрыгну. И сразу же улетай, раз Страна Людей тебя так пугает. Формально ты ничего не нарушишь. Приказ Владыки не оговаривает твоего постоянного присутствия рядом со мной. Ты вполне могла понять его слова как «привезти и увезти». Мне ведь не суметь затеряться в Стране Людей, это все знают. Они отметят, что Бездну ты пересекала, а значит, привезла. И будут ждать, когда через два дня заберешь. А ты улетай. К Анхену, или куда ты задумала. И у тебя действительно будет два дня, прежде чем тебя хватятся. А иначе хватятся раньше. Уже к вечеру прибегут спросить, почему ты не выполнила приказ, — я готова была и уговаривать ее, и запугивать. Лишь бы поверила. Лишь бы отвезла. И отстала.

— Но ты, — качает она головой. — Ты ведь действительно не спрячешься в своей стране. Тебя найдут.

— Может быть. А может быть, нет. Тебе что за печаль? Мы едва знакомы.

— Но я не могу… бросить тебя так.

— Нет, прекрасная авенэя, — не поверила я в красивую сказку. — Ты не можешь явиться к Анхену без меня. Ты надеешься организовать кампанию «Спаси Ларису». И тогда не придется признаваться дорогому супругу, что спасать надо тебя. Он ведь действительно не знает, что у тебя есть способности жрицы, верно? Ты никогда ему не говорила. И даже сейчас, когда Владыка пригрозил проверкой, ты промолчала, надеясь, что до лета все утрясется. А иначе ты не сидела бы в этом доме, дожидаясь Владыки, а давно бы уже вместе с мужем растворилась в тумане.

Молчит, подтверждая мои догадки своим молчанием.

— А что будет, если он узнает? Он тебя бросит? Отречется от вашего ребенка?

— Нет, что ты! От ребенка он не отречется. Никогда, каким бы он ни родился. Но во мне… он разочаруется, ему всегда казалось… что он читает меня, будто открытую книгу, что ему известны все мои мысли, все желания. И мне было приятно быть для него такой, как он хочет. А если он выяснит, что я… скрывала от него всю жизнь…

— Но зачем? — не понимаю я. — И от брата что, тоже?

— Да оно, — Ясмина несколько рассеянно присаживается на мою кровать, — как-то так вышло. С самого детства все мои близкие хором твердили окружающим: у нее нет способностей! Никаких! Это значительно позже я поняла, что таким образом меня просто пытались защитить от всеобщей ненависти к коэрам, вывести из-под этой ненависти. А в детстве… Мне казалось, что если о моих способностях узнают, меня станут ненавидеть даже близкие, что меня любят только потому, что их нет. И я молчала. Слишком долго. А потом… Знаешь, с каждым прожитым годом все труднее признаваться любимым эльвинам, что ты столько лет морочил им голову. А уж когда счет идет на десятилетия… на столетия… — она вздохнула. — Но шантажировать меня тем, что, если я не сделаю по-твоему, ты все расскажешь Анхену, не стоит. Я расскажу и сама, это не великая тайна. Просто я действительно надеялась, что до лета Владыка не станет предпринимать что-либо, а теперь ясно вижу, что ему плевать на результаты проверки. Более того, она нужна ему еще меньше, чем мне.

Лишь недоуменно смотрю на нее.

— Он ведь не знает наверняка. Может, способностей и нет, и ребенок чист, — поясняет Ясмина. — И что тогда ему мне предъявить? Тем более, после того как он с таким демонстративным радушием принял меня в семью… Знаешь, такое добросердечие, такое радушие. Такая радость, что вот он, долгожданный наследник. Эмоции так и брызжут, будто он их от радости сдержать не в силах. А на втором плане… Не зря он Лоу не пригласил…

— Ну, коли все так печально — то беги. Отвези меня, куда велено, и беги. А я никогда и ничего не расскажу Анхену, просто потому, что никогда более его не увижу.

— Ты же погибнешь, Лара, а я предлагаю тебе жизнь!

— Зачем? — смотрю на нее устало. — Я тебе никто. Девочка-птичка-бабочка. Рабыня-еда, чей ошейник блестит вон там на солнышке. С чего вдруг ты вознамерилась меня спасать? Да еще и уговаривать при этом, будто мое мнение для тебя хоть что-то значит.

— А оно значит, Ларис. Действительно значит, — очень спокойно и очень серьезно ответила мне она. — Ты прости меня за те слова, я не думала, что ты понимаешь… Впрочем, даже это не извиняет. Я просто… не увидела тебя тогда. Не разглядела. Я была в тот день… такой сказочно счастливой, что себя-то не помнила. Мне все вокруг казалось ожившей сказкой, все вызывало лишь восторг… Я так скучала… Все эти годы… — она чуть трясет головой, словно прогоняя эмоции. — Ладно, не суть. Суть в том, что человеческих девочек в этом доме перебывало много, ты, видимо, знаешь. И я приняла тебя тогда за одну из них. Но ты — не такая.

— С чего? Судя по отношению Великого — самая что ни на есть.

— По ощущениям, глубине переживаний, способности осознавать себя. Понимаешь, они все полусгоревшие здесь уже появлялись, почти без разума, без памяти, живущие на базовых инстинктах. Увидела вампира — радость, давно не видела — горе. Всё. Девы-цветы, их можно жалеть, но трудно воспринимать иначе. А ты полноценная, настоящая, живая. Разумное существо, подобное мне. И я не могу… просто не могу позволить тебе погибнуть! Ведь это из-за меня… Из-за меня он не отвез тебя за Границу, как собирался. Из-за меня отдал Владыке…

— Ты своего папочку с будущим сыночком точно не путаешь? — неприязненно морщусь я. — Это он принял такое решение. Это он отрекся от своих слов и предал свои клятвы. Он Высший. А значит, только он в ответе. И прятать его за своей юбкой… хотя откуда? — за своими штанишками, по меньшей мере, нелепо.

— Он — это он, — качает головой Ясмина. — Боги видят. И боги спросят. Но даже если ему все равно, лично я не готова начинать новую жизнь… жизнь моего ребенка с предательства. Пусть косвенно, но это я послужила причиной. Пусть лишь молчанием, но я тоже отдала тебя Владыке.

— Да что б изменили твои слова? — вот нужны были мне ее комплексы. Я хотела спастись. От них от всех, и от нее тоже.

— Может, и не изменили бы, но я промолчала. Я точно знала в тот момент, что так нельзя, что отдавая тебя, он преступает все законы небесные. Он делил с тобой душу. Не любовался, как цветком, но делил с тобой душу. Как с равной. А отдал, как вещь… А я промолчала… Я боюсь Владыку, Ларис, — признается она. — С детства боюсь, до одури, до дрожи. Смотрю на него, и вижу смерть. Это уже хроника, даже Лоу не смог вылечить, — она виновато улыбается.

— Так сделай, что он велит, и беги, — вздыхаю я. — Мне нет дела до твоих верований, комплексов и чувства вины. Я не собираюсь ценой своей жизни доказывать тебе самой твою хорошесть. Потому что ты благородно притащишь меня к любимому мужу, искренне веря, что этим спасаешь не только себя, но и меня, душу Анхена, и даже душу своего нерожденного ребенка… А он сочтет, что выгоднее вернуть меня Владыке или убить, — горло вновь перехватывает спазм. Жутко больно. Все равно, сколько б времени ни прошло. — Но ты все равно будешь хорошей, — спешу «утешить», не скрывая сарказма, — ведь ты искупишь свое бездействие, ты сделаешь все, что в твоих силах… С душами, правда… Ну, так говорят, у вампиров их и нет, сожгли с деревьями…

— Лариса, пожалуйста… Я понимаю, после того, что ты пережила, очень трудно поверить… Тем более, что я не утверждаю, что все получится… Но надо бороться до последнего, используя все шансы, а не идти добровольно на убой.

— А я и собираюсь — бороться! — не выдерживаю я ее навязчивых уговоров, пошедших по второму кругу. — И использовать шанс куда более реальный, чем предположительно хорошее настроение твоего богоравного супруга. И только твое навязчивое желание меня «спасти» может помешать мне этим шансом воспользоваться!

— Но ты не спасешься в Стране Людей. Это не шанс, это мираж. Призрак.

— А кто сказал, что именно в ней?

— Тогда где?

Молчу, нервно сцепив руки. Поверить ей или нет? Если она искренне желает меня спасти, если хотя бы часть из того, что она мне сказала — правда… А если нет?.. В любом случае она сделает то, что задумала… Но если она правда хочет помочь и мой вариант покажется ей реальней…

— Я знаю место в Стране Людей, где Граница в течение нескольких дней будет открыта. Оно труднопроходимое. Но, учитывая, что ставка — жизнь, я пройду. Если ты мне не помешаешь. Пожалуйста, Ясмина! Если в том, что ты мне говорила, есть хоть слово правды, — не мешай! Отвези и…

— И беги, да. Ты повторила это уже столько раз, что порядок действий я выучила, — чуть усмехается она. — Только ты ошибаешься. Таких мест в Стране Людей нет. Там Граница в разы мощнее, чем где бы то ни было.

— Скажи, это правда, что Анхена отправили с инспекцией по поводу неполадок на антиполярных вышках?

— Да.

— То есть эти неполадки действительно существуют?

— Видимо, раз он до сих пор не вернулся, — пожимает она плечами.

— То есть как это? Он что, с нежно любимой женой тоже не нашел времени связаться?

— Да нет, почему? — смущается она. — Он связывался. Просто мы не говорили о его работе… В любом случае, какое все это имеет отношение?..

— Прямое, — что-то там было не то с их общением, недаром она так смутилась. Вот только меня это не касается. Вернулась к сути вопроса. — Из-за отключения неисправной вышки пришлось перераспределять энергию. В результате оголились несколько проблемных участков. Что-то там связано с силой природных храмов, отторгающих Границу, влиянием новолуния… или полнолуния… повышенной солнечной активности… Я не слишком внимательно слушала, меня… слегка отвлекали. Да и не разбираюсь в теории. Но место, где в течение нескольких дней Граница будет открыта, я запомнила. Тем более, я его знаю, я там бывала.

Она задумалась.

— Слишком гладко. В теории Границы я тоже не сильна, но ее можно проверить, литературы масса. Вот только с чего бы Владыке все это тебе рассказывать? А потом отправить прямехонько в Страну Людей? У меня только один вариант ответа.

— Смеешься? Мне он ничего не рассказывал, меня он пользовал. Методами, о которых ты, полагаю, догадываешься. Просто к нему пришли с внеочередным докладом. В моем присутствии. Когда мое состояние не давало однозначных ответов, способна ли я еще воспринимать информацию… Да и отвлек докладчик Владыку, не палача. Тот, как раз, не особо отвлекался, скорее наоборот, моментом пользовался. Я могла не услышать ни слова. Просто мне повезло, и я услышала. Среагировала на знакомое название и прислушалась. Везение бывает, оно не миф. Иначе я и до сегодня не дожила бы.

Она снова молчит, внимательно меня разглядывая.

— Ты чиста, — наконец выдает она мне. — Внушения на тебе нет, слова убеждениям и намерениям соответствуют. Жаль, я не могу увидеть через тебя Владыку… Все-таки, слишком уж это…

— Слишком что? Может, дело не во мне и не во Владыке, а в твоих детских фобиях? И поэтому ты подсознательно ищешь подвох в любом событии с его участием? Да и в любом случае, я же не прошу тебя туда приближаться. А я готова рискнуть.

— Хо-ро-шо, — медленно, по слогам, выдает, наконец, она. И добавляет, прежде чем я успеваю обрадоваться, — идем, покажешь мне на карте, что это за место. Будем проверять. И теорию, и практику.

Ее въедливости я могла бы позавидовать. Теория сходилась. Указанные природные явления действительно приводили к упомянутым в разговоре с Владыкой последствиям. Более того, имели место быть в настоящем. И если вышку в самом деле отключили, проход по реке есть.

Вот только сама река… Ясмина раздобыла самые точные и подробные карты. Что-то нашла в библиотеке авэнэ, что-то вытащила из всеобщей базы — там вообще все отражалось на экране в объеме и разрезе и с бесконечным количеством дополнительной информации, перегружающей изображение. Впрочем, опыт археологической экспедиции позволял неплохо читать вампирскую картографию. И потому с выводом Ясмины я не могла не согласиться.

— Ты не пройдешь, — констатировала она со вздохом. — Никак.

Река тянулась под землей десятки километров. И пусть сама Граница была не широка, ни до, ни после нее уйти от русла возможности не было. А по руслу… Да, были места, где была возможность идти вдоль берега, и даже в полный рост. Были места, где по берегу было возможно лишь проползти, да и то по колено в воде. Но все же большую часть пути можно было только проплыть. Против течения. В воде с температурой плюс два.

— Байдарка, — озвучиваю спасительную мысль. — Я попрошу у Петьки… у его родителей, они ж не знают, что со мной произошло. Они дадут, они хорошо ко мне относились. Жаль, вернуть уже не смогу, но может быть папа… сумеет за нее рассчитаться… Позор какой, — снова вспомнила, и вновь захотелось завыть, — мне двадцать два года почти, а у меня ни копейки собственных денег, вынуждена у родителей клянчить…

— Человеческие деньги в доме есть, мы возьмем, сколько надо, это не проблема, — по-своему понимает мою тоску Ясмина. — Что такое «байдарка»?

— Узкая лодка. Весельная. Низкой посадки. Она маневренная, развивает неплохую скорость. Грести я умею, опыт большой…

— А сил у тебя сейчас мало, — качает головой Ясмина. — И потом, вот здесь, — она тычет пальчиком в карту, — а так же здесь, здесь и здесь над водой не пройти — своды низкие, да еще половодье. Только нырять. И под водой десяток метров.

— Но они говорили в том смысле, что река проходима, — упрямо мотаю головой.

— Может быть летом, в жару. Но не сейчас, когда в горах тает снег.

— Должен быть способ. А карты могут попросту врать…

— Можно взять ландэр, — задумчиво произносит Ясмина. И я даже не сразу соображаю, что она уже не отговаривает меня от невозможной затеи, но предлагает варианты. — Это такая доска для плаванья. Она плоская и весьма быстроходная. Даже под водой.

— Я знаю, что такое ландэр. Каталась. Но управлять им я не могу, я пробовала. Слишком мало вампирской крови, чтоб меня слушалась ваша техника.

— Я могу управлять.

Нет, шока у меня ее фраза, конечно, не вызвала. Но заставила пару раз растерянно сглотнуть, прежде чем ответить:

— Ты собиралась к Анхену.

— Я подожду его на той стороне. И у него не останется поводов задерживаться.

— Ясмина-а-а… — тяну недоверчиво. — Ты только что рвалась лететь к Анхену и утверждала, что в Стране Людей тебя ждет смерть.

— Я, к сожалению, не знаю, где именно она меня ждет. Знаю только, что Владыка сделает все, чтоб она меня дождалась. А Анхен так и будет верить, что от Владыки можно откупиться. Примерным поведением, дорогими подарками, особо хорошим выполнением и без того хорошо выполняемой работы… — в ее голосе стало явно проскальзывать раздражение.

— Зачем же тогда ты так настаивала?..

— А куда еще? У тебя счет на дни идет, у меня… я раньше думала, что на месяцы, а теперь ясно чувствую — нет у меня столько… Но твой вариант лучше, в нем не надо опять тратить нервы, убеждая Анхена в необходимости вполне очевидных действий.

— Опять тратить нервы? — мое недоумение все растет. — Так, погоди, ты же не хочешь мне сказать, что вы поругались? И поэтому ты сидишь тут одна, дрожа от страха перед Владыкой, и понятия не имеешь, чем там так занят твой благоверный?

— Ну… — она отворачивается. — Ну и поругались, так и что? Всего-то в три миллиона двести пятый раз, подумаешь, новость… И даже не думай, что из-за тебя, даже не смей! — она резко разворачивается обратно. — У нас всегда были… некоторые разногласия. Просто вдалеке, в разлуке плохое забывается, все видится сказочным, идеальным, желанным… А реальность — она все та же, и никакая любовь ее не меняет! Как он предал тогда Арчару, как он отрекся… А ее лечить надо было! Лечить, а не судить! Она ведь не злая была, просто во время приступов себя не помнила, а когда в себя приходила — сама ужасалась. Искренне ужасалась — я видела это, чувствовала, а он… Ладно, не важно это все. Эмоции. А эмоции нам сейчас не нужны, — она попыталась взять себя в руки. — Итак, если мы берем ландэр…

— Замерзну насмерть, — качаю я головой, вновь возвращаясь мыслями к способам побега. Ее отношения с семьей — это пусть она сама разбирается. И, действительно, лучше потом, сейчас есть вещи важнее. — В байдарке можно одеться тепло, а на ландэре как ни одевайся — промокнешь мгновенно, а вода ледяная…

— Так… — она задумалась. — Но, чтобы не промокнуть… Пленка! Точно, у нас как раз для ремонта защитного купола пара генерирующих катушек была закуплена. Ремонт закончен, а пленка осталась. Мы сделаем водонепроницаемый кокон… Насчет тепла не знаю, но ведь раз одежда не промокнет, то она будет давать тебе тепло, верно?

Киваю. Теоретически, вариант возможный. Их пленка — она действительно способна на многое. И если Ясмина сумеет сделать действительно герметичный кокон…

— Так, погоди, а воздух? — осознаю я новое препятствие. И тут же, с некоторой обреченностью, вижу решение, — маска!

Ясмина недоуменно морщит лоб, с дыхательными масками она не сталкивалась, приходится объяснять.

— Так это же здорово, — делает она вывод. — Значит, у Лоу и возьмем. Если он ими для работы пользуется, наверняка в его доме есть… Жаль сам он сейчас в отъезде, даже не обнять его на прощанье, не поговорить толком… По ретранслятору я с ним связываться боюсь, его могут прослушивать… Или это мания уже у меня… Ладно, лучше перестраховаться. Никаких ретрансляторов. Он знает, что я его люблю, — он нежно целует перстень на среднем пальце, потом прижимает его к щеке. Некоторое время молчит, уйдя в свои мысли. — Ладно, — отмирает она, наконец, — Что еще мы не предусмотрели?

— Ты обещала найти папин телефон. У меня нет перстня. И я хочу еще хоть раз услышать его голос. Перед смертью или перед жизнью, это уж как повезет. И пусть его хоть все вампиры мира прослушивают — у меня в любом случае есть повод прощаться.

Дальше… Дальше была сосредоточенность и нервозность, нетерпение и страх сделать первый шаг. Набег в башню Лоу, по счастью удачный, хотя, пока мы нашли маску, успели раз двадцать отчаяться. Перелет через Бездну, когда сердце замирало от ужаса, что не пройдем, застрянем. Или по непонятной причине откажет машина, и мы разобьемся, не сумев выбраться — ведь был же подвох в нашей жестко оговоренной «прогулке» в Страну Людей. Или не было?

Потом был полет. Мой последний, прощальный полет через всю страну, с востока на запад. И несколько кругов над Светлогорском. И, уже из Пахомовки, последний разговор с отцом. Его почти не помню в деталях. Помню только, что плакала, и все твердила, что люблю его, и всегда буду любить, и всегда буду помнить.

Ну а потом — пещеры.

Они были закрыты, и даже площадка перед входом, где некогда продавали сувениры из местных самоцветов, была пуста и обнесена забором. Табличка на воротах гласила, что в связи с угрозой обрушения и до окончания работ по укреплению сводов… В общем и целом — «не влезай, убьет». Что указаниям Владыки более чем соответствовало.

Полюбовавшись на надпись из кабины маленькой Ясиной машинки, мы перелетели через забор и опустились прямо возле будки местного сторожа. Он не знал ничего, кроме того, что «велено закрыть» и «приказано не пущать». Или не помнил, как, по уверениям Ясмины, не запомнит и наш визит.

Там же выгрузили и вещи — отцепили от крыши ландэр, в машину, не имевшую просторного отсека для рабов, просто не влезший, вытащили из небольшого багажника свои рюкзаки со сменой белья и одежды. Много не брали, Ясмина сказала, там моды свои, все равно придется переодеваться в местное. Где будем брать это местное — даже не задумывались пока, нам бы добраться. А там уже люди. Я надеялась, наверное, что можно будет как-то договориться, а Ясмина… да наверное, тоже надеялась договориться. Как со сторожем, который отдал нам ключи и отправился спать по неведомой ему причине.

Машину Ясмина решила тут не бросать, отвезти повыше в горы и там спрятать.

— А разве нельзя ее просто под человеческую замаскировать? — вспомнила я что Анхен, паркуясь на улицах человеческих городов, поступал именно так.

— Это надо было заранее специальную программу ставить, она в базовый комплект не входит, — качает головой вампирша. — А я заранее не подумала. Ладно, ты со мной, или здесь подождешь?

— Здесь, — добравшись до ворот к своей свободе, я была не в силах отойти от них ни на шаг. — Но, наверное, лучше внутри, — остаться одной на открытой местности было тревожно.

Она кивнула, мы открыли тяжелую скрипучую дверь, перегораживающую вход в пещеры, внесли под темные своды свои вещи.

— Я быстро, — пообещала она и скрылась за дверью.

А я осталась. Одна, в темноте, с фонариком. Здесь было проведено освещение, все же это туристическая зона, здесь была даже всяческая цветная подсветка для создания эффектных видов. Но освещение мы решили не включать, чтобы не привлекать лишнего внимания… «Чьего? — нервно думала я уже через десяток секунд после Ясиного ухода. Здесь ведь все равно никого нет. Совсем никого». И нервно шарила лучом по стенам, отыскивая выключатель.

И никогда я не страдала клаустрофобией. Но эти темные безжизненные своды, пустота огромных пространств. Тьма. Тишина. Пещеры. Склеп… Волна паники накатила мгновенно, мне стало казаться, что я задыхаюсь. Одна мысль о том, что придется надеть маску… ту самую маску…

Ясмину я встретила снаружи. Сидя на корточках возле входа, дрожа, обливаясь холодным потом и отчаянно пытаясь перебороть панику.

— Ты чего? — встревоженно склонилась она надо мной.

— Склеп… — с трудом выдавила я. — Слишком похоже… на тот склеп. Когда я была с Лоу… в экспедиции, меня там… напугали, я рассказывала. А теперь… слишком похоже. Не могу…

— Ну тихо, тихо, — она присаживается рядом, обнимает, поглаживая по предплечью. — Сейчас пройдет. Сейчас все пройдет…

Вторую руку она кладет мне на лоб, и я ощущаю идущую от нее прохладу. Эта прохлада проникает внутрь, охлаждает мысли, чувства… Приносит покой. И через какое-то время я делаю, наконец, глубокий вдох, возвращаясь в реальность. Призраки прошлого отступают.

— Ну вот, — произносит Ясмина, убирая руки. — А еще собиралась без меня…

— Я не думала, что все настолько печально, — вздыхаю я. — Раньше со мной подобного не было.

— Пост-травматическое расстройство, — поясняет вампирша. — И ты не думай, я не вылечила. Просто чуть приглушила симптомы.

— Не чуть, — не могу согласиться я. — Ты совсем сняла.

— Совпадение векторов, — чуть пожала она плечами. — Ты боролась — и я помогла. Чем больше ты сама стремишься к чему-то, тем сильнее я могу тебя к этому подтолкнуть. А против воли… — она печально качает головой, — ничего не выходит. Воздействие настолько минимально, что его можно стряхнуть просто вместе с моей рукой… Но это на вампиров, как с тобой — я не знаю, — спешит добавить она, словно очнувшись от горьких мыслей.

— Ты пыталась, да? Помочь ей? — почему-то так и не решилась назвать имя.

— Арчаре? — Яся называет его сама. И усмехается очень грустно. — Самонадеянно, верно? Ее даже Лоу не смог вылечить. Куда ж мне?.. А он, кстати, связался со мной только что, — вновь переключается она на настоящее. — Через ретранслятор в машине. Уже уходила — и вызов. От него. Не смогла не ответить.

— И… — испуганно сглатываю, — что сказал?

— Что он мог мне сказать? — вздыхает она невесело. — Ничего не предпринимать, ждать его, не вздумать… Можно Анхена еще дождаться, ему, правда, подольше до нас добираться, дня два… Но они доберутся и все решат.

— И? — с замиранием сердца. — Ты будешь ждать?

— Конечно, — уверенно кивает она. — Обязательно буду ждать. На той стороне. Вот границу с тобой пересечем, отъедем от нее как можно дальше… А здесь, при всей моей любви к ним обоим, можно и не дождаться. А вернее, дождаться совсем не их, — она встает резко и решительно. Оборачивается ко мне. — Если ты успокоилась, то надо плыть, Ларис. Не стоит задерживаться.

— Да, я успокоилась, — поднимаюсь на ноги. — Только… я не успела дорассказать тебе тогда… — я знала, что пожалею об этом, но не сказать не могла. — Твой брат считает, что из-за меня ты погибнешь. Тогда я не поверила ему, где я и где ты, а теперь… Это становится слишком похоже на правду. Недаром он что-то почувствовал. И всполошился.

— Он почувствовал мой страх, мое волнение и мою решимость, — отмахивается Ясмина. — И сообразил, что я собираюсь сделать что-то, не посоветовавшись «со старшими». А что до предвидения — так в нем я сильнее, хотя его коэрская гордыня никогда не позволит ему этого принять. Так что даже не бери в голову. Моя смерть связана со смертью Арчары, одно потянет за собой другое, я это знала с ранней-приранней юности… Страшное знание для подростка, и я с ним, честно тебе скажу, не справилась… Столько ошибок наделала… Ладно, не суть, надо плыть. Возможно, хоть что-то еще успею исправить…Идем, — поторопила она меня. — А то мне кажется, что ты все время ищешь отговорки, лишь бы вновь не заходить в пещеру, — лукаво блеснули синющие ее очи.

В пещеру я зашла. Первая и гордо, чтобы опровергнуть ее слова. Когда дверь с лязгом закрылась за нами, я вздрогнула… Но вдвоем было терпимо. До огромного подводного озера, так запомнившегося мне еще по первому посещению этих пещер, мы дошли без проблем.

А вот здесь, у самой кромки воды…

Огромная пещера, огромное озеро в ней, лучи света, пробивающиеся сквозь расщелины. Завораживающе. Жутко. Чудовищно. И чем-то похоже на храм аниар… Мерзкие ведьмы, я ведь раньше любила воду! Любую воду, даже темную и холодную, она несла лишь покой. А теперь… Я смотрела на эту темную массу жидкости и содрогалась от мысли, что она мокрая… Мокрая, холодная, темная, и должна будет надо мной сомкнуться…

Сжала зубы и решительно надела маску. Я выдержу. Они бы хотели, чтоб я не смогла, но я выдержу. Дальше — в прозрачный кокон, которым Ясмина оплела ландэр. Приходится лечь ничком, поскольку ландэр — доска небольшая, ее длина немногим более моего роста, а ширина не предполагает наличия второго пассажира. Ясмина садится мне на бедра и наклоняется вперед, чтоб обхватить округлые края доски руками, упираясь при этом подбородком в рюкзак на моей спине. Не слишком-то комфортно, но ее излишне тесная близость в данном случае успокаивает, не позволяя начаться панике. Поскольку маска, тьма, пещеры, герметичный кокон, в который мы, фактически, замурованы (она сможет открыть его при необходимости, я — нет) действуют на мою изрядно расшатанную психику не слишком-то благотворно.

А дальше ландэр чуть вздрагивает, приподнимается над землей, послушный воле Ясмины, и мягко скользит в воду. Останавливается, чуть покачиваясь, пока Яся приноравливается с балансировкой. И стремительно несется во тьму.

Страшно. Нос ландэра, чуть загнутый вверх, длинный и узкий, выступает далеко вперед. И если мы на что-то наткнемся, то этим носом, а не моей головой, пытаюсь я себя успокоить. И тут же представляю себе резко опустившиеся своды — нос ландэра пройдет, а моя голова — нет. Но есть еще пленка. Она защитит, она самортизирует. И еще Ясмина. Она утверждает, что прекрасно чувствует в темноте. Не столько видит, сколько ощущает препятствие — его ауру, его границы.

— Нам долго плыть до Границы? — вспоминаю я о самом главном.

— Часа два… три, — отзывается вампирша. — Пока непонятно, какую удастся удерживать скорость.

— А ты ее сможешь увидеть? Или хотя-бы почувствовать — есть она, нет?

— Должна. Хотя — здесь мощный природный источник сил, вода перенасыщена энергией. Если Граница ушла слишком далеко от воды — могу, наверно, и не ощутить.

— Если ушла — не страшно, — отзываюсь на это, а самой страшно. Тьма, вода, своды, скорость. Маска, кокон… Чувствую, что вновь покрываюсь холодным потом, паника все ближе. — Я могу тебя попросить?

— На ходу не смогу, придется остановиться, — она понимает меня по-своему. Неудивительно, чувствует же.

— Нет, не надо, пока держусь, — отказываюсь от ее воздействия. Не потому что боюсь его, скорее боюсь, что ее надолго не хватит. Мы в начале пути, а если дальше мне станет еще хуже? И останавливаться… Нет, что угодно, только не останавливаться! — Я хотела попросить о другом. Ты не могла бы со мной поговорить? Это не помешает тебе управлять ландэром?

— Нет, конечно. Давай поговорим. Мне надо было самой сообразить, голос ведь тоже успокаивает… Но я сейчас и сама ужасно волнуюсь. О чем ты хочешь?

О чем? Я толком не знала. О будущем бессмысленно, его пока нет. О прошлом? О себе я ей почти все рассказала. А вот о ней… О ней я знала безумно мало, и в основном с чужих слов.

— А расскажи о себе, — попросила. — Об Ичиасэ. Как вы там жили, и зачем ты вообще туда поехала. Почему погибла Арчара, я ведь так и не знаю об этом толком. А ведь именно это событие привело к тому, что мы с тобой сейчас здесь.

Я не была, конечно, уверена, что она расскажет мне все. Но, задавая сразу так много вопросов, надеялась, что хоть чем-то она поделится.

— Ичиасэ, — вздохнула Ясмина. — Он, знаешь, даже и не город. Маленький такой поселочек на самом берегу океана. Наш дом стоял на холме. Подходишь к окну — а там океан: седой, бескрайний, с белыми барашками могучих волн. Закрываешь глаза — и все равно океан: влажный воздух пропитан солью и запахом водорослей, и бесконечно шумит прибой… Знаешь, вернулась в дом Анхена и не могу понять, отчего так тихо? Словно я оглохла, словно у меня украли все звуки. А это океан больше мне не поет… — она замолчала, и я уже было подумала — углубилась в воспоминания, но оказалось — напротив, сосредоточилась на дороге. Ландэр замедлился, а потом и вовсе остановился. — Дальше своды совсем низко, Ларис, мы уходим под воду. Держись, говорить уже не смогу. Пленка воздух пропускает свободно, но из воды не генерирует… Но ты дыши спокойно, Ларис, ты в маске, тебе воздуха хватит, — поспешила она добавить, почувствовав, что при мысли о предстоящем погружении мое сердце бешено зачастило, а дыхание начало сбиваться. — Я с тобой, мы вместе, мы выберемся, все будет хорошо, — ее рука касается моей обнаженной шеи, посылая волну спокойствия.

А нос ландэра наклоняется, и мы скользим вниз, в темную толщу тяжелых холодных вод. Пленка не держит форму. Сдавливаемая со всех сторон водой, она облепляет нас, позволяя чувствовать давление воды всем телом. И холод этой воды начинает пробирать до костей. Или это ужас, заставляющий леденеть душу? Чтобы не удариться в панику, начинаю считать, заставляя себя сосредоточится на цифрах, только на цифрах… На счете сто двадцать шесть мы всплываем.

Уходит давление пленки на тело, чуть приподнимается Ясмина. Нервно сдвигаю маску на лоб, дышу и не могу надышаться. А потом понимаю, что вокруг все равно лишь темные низкие своды, да ледяная вода. И пути назад уже нет, а есть ли путь впереди…

— Пожалуйста, Ясмина, — шепчу дрожащими губами, — не молчи.

— Хорошо, — она делает пару глубоких вдохов, выравнивая дыхание, — попробую. О чем ты хотела?.. Арчара… Все эти годы у нее была мечта. Безумная, наверно, с ее возможностями. Она ведь была очень ограничена и в средствах, и в сторонниках. Но все же она пыталась. Все эти годы в изгнании она пыталась создать на востоке еще одну Страну Людей.

— Она? Но зачем?.. Но она же… Лоу рассказывал мне про фотографов…

— И фотографы тоже были, Ларис. И не только фотографы. Полное одобрение жертвой любого причиняемого страдания вводило ее в неистовство, она переставала осознавать себя и уже не могла остановиться… Но это было уже потом, в уже созданной Стране. А вначале были проекты, планы, разработка структуры государственного устройства и системы образования, непосредственная идеологическая работа с первыми жителями… Ты, возможно не знаешь, но из первого поколения поселенцев не тронули ни одного, это была принципиальная позиция создателей государства… И Арчары, она ведь для создания вашей страны сделала ничуть не меньше Анхена, они работали тогда вместе, наравне… Конфликты, взаимные упреки, безумие — все это началось уже потом, когда дело, объединившее их на многие десятилетия, было сделано… И вот в Ичиасэ, в одночасье потеряв все, Ара захотела возродить то главное, что наполняло ее жизнь смыслом в этом мире… Понимаешь, она осознавала… сходила с ума — и понимала это, но понимала уже как безумная… Не знаю, как объяснить это четче. Вот она вроде нашла точку в своем прошлом, когда она созидала, когда в результате ее деятельности жизнь подчиненных вампирам людей становилась лучше, а не хуже. И попыталась, вроде, вернуться к этому, но… не понимала уже, что условия задачи не те — не те люди, не те ресурсы, не те возможности…

— Что значит «не те люди»? — не понимаю я. — Ты что, считаешь, что те люди, которые живут на востоке, они глупее просто потому, что на нас не похожи?

— Да не в глупости дело, а в уровне развития общества. Триста лет назад, когда Страну Людей создавали, абсолютное большинство ее первых жителей на родине вели оседлый образ жизни и имели натуральное хозяйство. То есть, банально, их перевезли на новое место, выдали набор инструментов, оружие для охоты, семена, домашних животных на развод — и они построили себе дома, обеспечили себя едой и одеждой. Иными словами, самостоятельно и без проблем базовые потребности удовлетворили. И дальше можно заниматься образованием, преобразованием, улучшением, созиданием. А сейчас? На нашей земле на востоке лишь дикари, освоившие охоту да рыболовство. Прежде, чем построить у них заводы и научные институты… ты можешь себе представить, сколько всего еще им надо построить и сколькому научить? Кто будет это делать? Арчара? Ее знания теоретические. И она решила пойти проверенным путем, добывая будущих жителей своей «Страны» за Границей — тем более, что там уровень жизни весьма высок.

— То есть, она воровала людей? Но ведь войны, вроде, нет?

— Войны нет, конечно. Более того, мы уже которое столетие проводим политику невмешательства — чтобы о нас попросту забыли, чтобы наши Границы не воспринимались как угроза миру, лишь как некая непреодолимая аномалия… Арчара нарушала, конечно. Но Владыка велел Стражам Границы не вмешиваться и не препятствовать его дочери. Он, конечно, не видел в ее затее проку. Но и опасности не ощущал: она Древняя, а они — просто люди.

Я тоже в ее затее проку не видела. Даже если забыть, что эти «просто люди» ее в итоге убили, даже если считать ее всесильной, а их беспомощными.

— И она рассчитывала населить целую «Страну» в одиночку?

— Не в одиночку. Опальная дочь Владыки не могла не найти последователей. Тем более в условиях, когда наследника так и нет… Помощники были.

— Да даже с помощниками. Как? Опускались посреди людских городов и забивали битком машины?

— Нет, конечно. Это вызвало бы панику, их бы выследили, а там и до войны недалеко… Они воровали корабли. Одного вампира достаточно, чтобы заставить целый корабль сбиться с курса. И тот попросту пропадает. А свидетелей нет… Вот только со второй Страной Людей все равно не выходило. Люди, привезенные на наши земли из весьма высокоразвитых стран, оказались не в состоянии воспроизвести свой уровень цивилизации. Они плавали на кораблях — но были не в состоянии построить корабль, они работали на заводах — но были не в состоянии построить завод. Более того, они не умели уже и строить дома, делать мебель, шить одежду, добывать еду. Арчара придумала женить пойманных рыбаков на местных дикарках. Но в итоге они тоже становились дикарями, тратя дни напролет на обеспечение своих базовых потребностей. Если бы Арчара могла построить им город с заводами и фабриками — они бы, конечно, смогли там работать, но сами… В итоге, решили искать и похищать не случайных людей, а специалистов. А это уже города. Это время на то, чтоб найти нужного… И вот тут охота спала взаимной. Арчара привлекла внимание местных служб безопасности. Ее это веселило поначалу, она убивала тех, кто ее преследовал. Сначала — просто выпивая до смерти, потом — заставляя совершать жестокие публичные самоубийства. Говорила: «пусть боятся». Но они не боялись. Они опасались. Действовали все хитрее, в то время как она становилась все беспечнее. И однажды они ее выследили. И убили.

— Как?

— Убили? Давай я все же не буду рассказывать. Это не то, о чем хочется вспоминать.

— Но ты видела тело?

— Да, его привезли. Наши Стражи Границы, еще до приезда Анхена. Мы не могли позволить, чтобы оно осталось у людей, не могли допустить изучения.

— Мы? Ты тоже ездила за ним? Пересекала Границу?

— Я? Нет, я… — ее голос срывается. Она глубоко вздыхает и пытается продолжить. — Дни, между ее смертью и приездом Анхена, я вообще помню с трудом. Я не могла… ничего, даже оплакать ее толком. Я ведь говорила уже вроде, еще в юности мне было видение, что ее смерть станет и моей смертью. Тогда я поняла это как знак, что я должна спасти ее, что моя жизнь имеет смысл, лишь пока длится ее… А когда она заболела, я поняла, что должна ее вылечить, что это моя миссия, моя судьба. И ее жизнь и здоровье станут и моими жизнью и здоровьем… — с каждым ее словом мы плыли все медленней, а под конец совсем остановились, опасно раскачиваясь на воде. Мне даже показалось, нас стало сносить назад.

— Ясмина, что, там дальше не проплыть? — всполошилась я.

— А? Нет, просто задумалась. Плывем. Пока плывем, — ландэр вновь устремился вперед, с тихим плеском рассекая черную воду.

— Прости, я перебила тебя.

— Ничего. Этак мы еще назад бы вернулись, а я и не заметила… Знаешь, Даринар всегда говорил мне, что моя жизнь — она только моя, и я не должна становиться ей вечной сиделкой, я должна наслаждаться своей жизнью, всей, сколько мне ее отпущено… — продолжила она рассказывать. — Я не слушала. Теперь понимаю, что он был прав, жизнь подошла к концу, а я так и не жила…

— Кто такой Даринар? — поспешила прервать ее, отвлечь от мысли о том, что жизни уже конец.

— Один эльвин из Ичиасэ. Древний. Мудрый. Он очень многому меня научил, всегда поддерживал… Знаешь, любил меня. По-настоящему любил. А Ару на дух не выносил. Все говорил: уходи от нее, ты ее не спасешь, ты зря растрачиваешь свою жизнь. Звал меня в свой дом… А я приходила — и возвращалась обратно. Не могла оставить ее, все казалось: я уйду, а она без меня умрет… И он не выдержал однажды, уехал. Звал с собой, а я… Осталась. А Ара все равно умерла. И я тогда просто лежала и ждала собственной смерти… А приехал Анхен, — она замолчала, не то сосредоточившись на дороге, не то углубившись в воспоминания. А я так и не смогла попросить ее рассказать, что же было дальше. Слишком больно. Все, что было дальше — слишком больно. Я не выдержу, просто не выдержу слушать это. Пусть лучше тишина, и плеск темных волн, и вечная тьма подземелья.

— Мы опять погружаемся, Ларис, — произнесла она значительно позже. — Надень маску.

И вновь я сжимаю зубы и считаю, не позволяя себе отвлекаться ни на миг. Восемьдесят шесть, восемьдесят семь, восемьдесят восемь… Только цифры. Ни единой мысли, только цифры. Не думать, что задыхаюсь, это не так… Девяносто два, девяносто три… Скрежет оглушающий, задели дно. Здесь что, настолько мелко? Настолько низкие своды? А если застрянем?… Сто одиннадцать, сто двенадцать, сто тринадцать… Плывем… Или протискиваемся? Или?…

Ее рука касается моей шеи, когда я, кажется, уже готова кричать и биться, пытаясь вырваться из тесного кокона, позабыв обо всем. И тьма становится полной.

Прийти в себя заставляет шум. Оглушающий и мерный. Словно масса воды падает с большой высоты на камни… Водопад? Дергаюсь спросонья, и тут же понимаю, что кокона надо мной нет, а ландэр, на котором я все еще лежу, стоит на твердой поверхности. И Ясмины… нет!

Дрожащими руками лезу в карман за своим фонарем. Вспыхнувший луч безумной ломаной линией охватывает пространство. Действительно, водопад. Потоки воды падают в реку метров с трех. Залезть наверх кажется нереальным, скала гладкая. Возможно, Ясмина сможет взлететь… Или смогла уже? Взлетела и дальше ушла одна, замучившись меня тащить… Нет, ее рюкзак лежит на берегу рядом со мной. Она не бросила, просто улетела разведать дорогу… Или даже ушла. В глубине пещеры вижу вполне широкий лаз, я могла бы пройти лишь слегка согнувшись… Уже встаю, собираясь обследовать его, и ощущаю приближение вампирши. И невольно вновь опускаюсь на ландэр. Все же не бросила.

— Лара! — она подлетает ко мне меньше, чем через минуту. — Лара, мы выбрались! Мы прошли Границу! Там дальше — еще немного, и выход! Уже на той стороне! Мы прошли! — она обнимает меня, крепко, порывисто. — Идем, там не сложно. Ты можешь идти?

— Да, — с готовностью киваю в ответ. И понимаю, что нет, не могу: слезы катятся, а ног не чувствую вообще. Ступор. Должна быть радость, а у меня ступор. Не могу поверить. Верю, но… не могу поверить.

— Идем, — Яся в мгновение надевает на плечи свой рюкзачок, хватает меня за руки, поднимает, — ну, идем же.

Иду. И даже лезу, протискиваясь извилистыми ходами за нею следом. Еще какое-то бесконечное количество времени, ощущать течение которого я просто не в состоянии. А потом над нами оказывается небо, вокруг земля, покрытая пожухлой прошлогодней травой, голые ветви кустов. И свет! И воздух! И бесконечное пространство вокруг!

И теперь я действительно верю: выбрались!

Смеюсь. Или, может быть, плачу. Не помню. Помню только, что Ясмина порхает вокруг, словно огромная бабочка, кружится, то взлетая в воздух, то опускаясь. И вновь отталкиваясь от земли, чтоб кружиться в воздухе, раскинув руки, откинув назад голову и заливисто хохоча.

— Получилось! У нас все получилось! — все твердит она, и вновь смеется. И глаза ее сияют на ярком солнце, такие синие, словно небо вокруг.

А я пытаюсь оглядеться, увидеть хоть какие-то признаки этой новой страны, нового мира, новой жизни. Вижу только холмы. Один за спиной, из него мы выбрались, другой застит обзор впереди. По сторонам… да тоже какие-то холмы, только подальше. Еще имеется небольшое озеро, видимо, именно из него берет начало река, по которой мы сюда добрались. И, в общем, все. Больше ничего разглядеть не удается.

— Ясмина, а ты уверена? — окликаю вампиршу. — Ты точно знаешь, что мы миновали Границу?

— Ну конечно, вон же… Идем, покажу, — она подлетает ко мне, обхватывает за талию, легко вздергивает в воздух, поднимаясь выше окрестных холмов. — Смотри! Вон, видишь? Синие всполохи в воздухе. Да, вон те, от земли и до неба!

Да, вдали что-то сияет, переливаясь.

— Это и есть Граница. С этой стороны она в цвете. Видимая, даже для людей. Чтоб и не думали приближаться. Судя по цвету, до нее километров пятнадцать отсюда. А может, и двадцать. Мы ушли, веришь теперь? Ушли!

— Да, но… — что-то не так с пейзажем. Никак не могу понять, что царапает взгляд. Граница, вставшая стеною света? Нет, дело не в ней, она лишь сбивает… — Горы! — наконец, понимаю. — Ясмина, но где же горы?

— Вот, — она, смеясь, указывает подбородком на все эти холмы вокруг. — Вот они, ваши страшные, высоченные, непроходимые горы! А других здесь нет, нет, нет! — она смеется, и кружится на одном месте, все быстрее, быстрее, так что мир вокруг превращается в смазанное пятно.

— Прекрати! Яся, пожалуйста, поставь меня!

Ставит. И вынуждена удерживать за руки, потому как у меня голова идет кругом от ее вращений, едва не падаю.

— Погоди, что значит «других нет»? Как это «вот они»? А где… где горные пики, уходящие в небеса, заснеженные вершины, вечные льды?

— Нету их, Лар. Западные горы очень древние, ветра их стерли давным-давно. Где больше, где меньше. А где и вот до таких холмов, — поясняет Ясмина с чуть виноватой улыбкой. Словно лично ответственна за обман. — То, что ты видела из Страны Людей — это просто картинка. Ну, как фотография, только очень большая. Реальность — вот.

Вот. Несколько потерянно вновь оглядываю окрестности. Даже с горами обманули… Впрочем, это, наверное, такая малость на фоне прочего.

— Ну и… куда нам дальше? Ты знаешь? — интересуюсь у вампирши.

— Да. А ты разве не разглядела? Вон там город, — она уверенно машет рукой за холмы.

— Пока ты вращалась, как бешеная карусель? Было несколько сложно.

— Не ворчи, чай не уронила, — беззаботно отмахивается она. — Ладно, тебе, наверное, передохнуть надо. И поесть. Я подожду. А потом отправимся дальше.

— Ты можешь не ждать, если хочешь. До города я доберусь.

— До темноты? Вот это вряд ли. Не выдумывай, пешком здесь долго.

— Зачем ты возишься со мной? Я же просто обуза… — в очередной раз не выдерживаю я ее заботы. Пусть необходимой, но…

— А вариант «просто так» по-прежнему не проходит? — отзывается она несколько раздраженно. — Хочу быть уверена, что ты добралась. Если уж я что-то делаю, то доделываю, не бросаю. И не переживай, — добавляет она после небольшой паузы. — Помогу тебе добраться до города и исчезну. И ты начнешь свою новую жизнь, как и хотела, без вампиров. Любого пола, — резко разворачивается и уносится по направлению к озеру. Купаться. Бр-р, это надо быть вампиршей, чтоб полезть в воду в это время года.

Меня хватает лишь на то, чтоб умыть в ледяной воде лицо и руки, прежде чем перекусить тем немногим, что я сообразила взять из дому.

— На самом деле причина есть, конечно, — наплававшись и вновь одевшись, она тихонько садится возле меня. — Причина всегда есть. У всего. А я… просто хочу исправить то зло, что я тебе причинила.

— Ты — не причиняла!

— Всего не исправить, конечно, — продолжает она, будто не слыша. — Того, что сделал с тобой Владыка, мне не отменить. Никак. Но я могу хотя бы исполнить то, что обещал тебе Анхен. И так и не исполнил. Из-за меня.

— Он не исполнил, — горло вновь сжимает спазм. Зря она опять об этом. — Он, не ты.

— Ты не понимаешь, — горько вздыхает она, не поднимая головы. — Ты просто не понимаешь, что там случилось. Даже я… поняла не сразу. Все было слишком красиво, слишком невероятно… Мне так хотелось поверить — и я поверила…

— Ну хорошо, объясни. И я попробую понять. Хотя…

— Ты не суди. Ты послушай. Просто послушай, — прерывает она меня.

Слушаю. Молча, как она и просила.

— Я уже говорила, все началось с пророчества. Предвиденья, изменившего всю мою жизнь. Сколько я себя помню, я была больна им, оно меня изводило, заставляя то торопиться жить, то, напротив, от этой жизни отказываться. И когда, наконец, то, чего я так боялась, свершилось, я… впала в ступор, наверное. Мысль была лишь одна: вот сейчас я умру. Я не думала, как, я не думала, отчего или почему. Я просто знала, что теперь это неминуемо произойдет, и… ждала. Ты не поймешь, ты умеешь бороться, а я… слишком слабая, мне всегда говорили… Были правы. Лоу пытался со мной связаться, но я не отвечала на вызовы, не видела смысла что-либо обсуждать. Единственная фраза, которую я в состоянии была бы произнести звучала бы: «я умираю», а такое не говорят… А потом… приехал Анхен. Я не знаю, как вышло, что он приехал раньше Лоу, возможно, воспользовался служебным положением, взял военный транспорт… Незнаю… Помню миг, когда он вошел. Такой любимый, такой желанный, такой… навеки потерянный, никогда не бывший моим, всегда ускользавший, словно огонь меж пальцами. Его удержать — все равно, что пытаться схватить пламя: обожжешься, а в руке пустота… И в тот миг… мне так захотелось… не многого. Всего лишь умереть… у него на руках. Чтоб он обнял, чтоб понял… что всегда безумно меня любил, чтоб не отпускал… до самой смерти. Которая уже здесь, уже рядом… через день, через час… я ее чувствовала в тот миг, всей кожей… И этот безумный страх умереть в одиночестве, это безумное желание его безумной, умопомрачительной любви, которая не позволит ему меня оставить… Я бросилась ему на шею, а он пошатнулся… Даже сделал пару шагов назад, словно не в силах удержать хрупкую деву… — она чуть качает задумчиво головой, словно смотрит на тот миг со стороны, и сама удивляется, как же оно так?.. — Только он не от веса моего пошатнулся. Я ударила его… всей силой своего желания. Спонтанный выброс на пределе эмоций… Я не контролировала, я даже не понимала… Я говорила, мои возможности… невелики, и против воли вообще бессильны. Но понимаешь… в тот миг он меня любил. Он ведь всегда меня любил. Как дочь, но ведь любил же. А тут… столько лет разлуки, радость встречи, моя боль, от которой у него заболело сердце. И в тот миг, когда я летела к нему, он ведь тоже стремился ко мне — обнять, согреть, утешить. Я была в тот миг его любимая, ненаглядная девочка, и мой эмоциональный выброс… Он, конечно, не мог наделить Анхена тем, чего не было. Но то, что было, он возвел в абсолют. И я стала любовью всей его жизни. Его Единственной, его Мечтой, его Судьбой…

Она замолчала. Я тоже молчала, не зная, как реагировать на это. И верить ли.

— Я не специально, — повторила она чуть слышно. — Я даже не думала о том, чтобы как-то на него воздействовать, я тогда вообще была не в состоянии думать, я и не поняла тогда толком, что случилось… Просто очень обрадовалась. Так обрадовалась, когда он говорил мне о своей любви, когда он излучал эту любовь всем сердцем, когда он со всей страстью мне эту любовь демонстрировал… А уж когда он сказал о том, что хочет от меня ребенка, когда предложил… Я знала, что ничего не получится, я была уверена, я же смертница… Но пройти обряд с ним, сам факт, что он желает этого обряда… Конечно, я согласилась, не раздумывая. Просто ради обряда, ради символа нашего союза… А ребенок… зачался… — она вновь замолчала, словно до сих пор ошарашена таким исходом, и по-прежнему не может вписать этот факт в свое предрешенное мироздание.

— И только потом приехал Лоу. Это он разглядел, что Анхен… что я воздействовала на него. Но ему не сказал, а мне… Очень долго пытался понять, «как я могла», и объяснить, «что я натворила». И временами у него даже получалось… выражаться цензурно. А я… Я просто не смогла ему признаться, что испугалась, что это был животный страх смерти, что я настолько… Все твердила ему, что люблю и всегда любила. И это, разумеется, правда, но… Собственно, именно Лоу и объяснил мне… про причины и следствия. Про то, что именно инициировав свадьбу с Анхеном в такое время и в таком месте, я и подписала себе приговор. Поскольку нажила врага, который не простит… Безумно испугавшись смерти я сама сделала шаг к ней в объятия…

Молчит, обхватив коленки. Я тоже молчу. Что я могу сказать? Что всевозможные пророчества — зло, которое реально мешает жить? Ей ли не знать, да и по братцу ее это всегда было понятно. Что я даже Владыку могу в чем-то понять, с его нежеланием видеть коэра на троне. Все же пророк и безумец это порой… почти синонимы…

Что я Анхена… Анхена… Анхена… все равно простить не смогу. Потому как любовь — это вещь эфемерная, сегодня есть, а завтра… и без всяких коэрских воздействий. Но предательство ни наличие любви, ни отсутствие любви не оправдывает. И если ты отдаешь на смерть того, кого клялся защищать… Неважно, в кого ты при этом влюблен. Неважно, насколько эта любовь… естественна по своей сути. Те, кого ты больше не любишь, не заслуживают смерти лишь потому, что ты их больше не любишь. Он мог бы бороться, он мог бы отстаивать… Но он предпочел решить дело малой кровью. Моей.

— Он не виноват, — тихонько повторяет Ясмина, словно услышав мои мысли, не только эмоции.

— Я это решу сама, — закрываю тему. Если я и стану это когда обсуждать, то не с ней. — Ты лучше мне расскажи, что дальше с твоим пророчеством? Мы сбежали, мы свободны. Что, оно больше не действует?

— Н-не уверена, — весьма нерешительно отзывается Ясмина. — Понимаешь, когда я чуть отошла от своего безумного страха и от не менее безумного забытья в объятиях Анхена, поговорила с Лоу… Ко мне, можно сказать, вернулась способность думать, которую после смерти Ары просто парализовало… И я прокручивала вновь и вновь все, что я знаю, все, что я помню. Смерть Ары — это причина. Причина, но не момент. Не срок. Нигде в моих видениях не было указания на время. А тут еще ребенок. Я пыталась разглядеть, но, видно, не то состояние было, не вышло… Я спрашивала Лоу, видит ли он моего ребенка, его рождение, его судьбу… А он только кричал, что благодаря моему идиотизму он и моей-то судьбы больше не видит… А потом сказал, что шанс есть. Что ребенок может родиться. Не там и не так, как мы планируем, но — может… — она вновь замолкает, глядя прямо перед собой и задумчиво закусив губу. Пытается сформулировать. Определиться. — Я понимаю так, что от непосредственной угрозы я избавилась, и теперь наш ребенок не просто «может», он родится, — достаточно уверенно делится она со мной результатом своих размышлений. — А значит год, как минимум, у меня теперь есть. Ну а там… может, Владыка все же найдет и уничтожит, может, иначе как… В конце-концов, «из-за смерти Ары» я оказалась в этих землях, а тут… Люди изловят однажды за вампиризм. Да и казнят, — на последней фразе она улыбнулась, явно не слишком-то веря в подобное. Владыку она боялась куда сильнее людей. — Ладно, полетели. Если у меня остался лишь год — надо попытаться насладиться каждым его днем. Увидеть мир. Разные обычаи. Разные страны. Разных людей… Я, кстати, тоже уже голодная, — добавила она, уже крепко прижимая меня к себе и взмывая в воздух.

— И как ты собираешься решать этот вопрос? — раньше я о ее питании как-то не думала.

— Ну, я уверена, что в ближайшем городе обязательно найдется хорошенький мальчик, который с удовольствием пригласит меня на ночлег, — она легкомысленно пожала плечами, стрельнула глазками, и понеслась над холмами по направлению к людскому жилью.

Город, бывший прежде лишь размытым пятном на горизонте, начал стремительно приближаться. Не очень большой. Со множеством частных домов, хаотично расползающихся по окраинам. С более-менее регулярной застройкой в центре. Четко просматривалось несколько прямых, как стрелы, улиц с каменными домами в четыре-пять этажей. Тянулись за глухим забором монолитные корпуса какого-то производства. То тут, то там поблескивали золотом маленьких округлых крыш тянущиеся к небу белокаменные домики без окон. По улицам сновали машины — грузовые, легковые, автобусы. Уже стало можно различать фигурки отдельных людей. Еще далеко, на грани видимости, но Ясмина, и так летевшая невысоко, начала снижаться. Явно нацелившись на дорогу, что вилась меж холмов в направлении города.

Но до дороги мы так и не долетели. Тонкая металлическая сеть взметнулась внезапно. Яся попыталась было резко уйти вверх, но со мной на руках, усталая после долгого тяжелого дня… Не успела. Не выскользнула. И, в мгновение спеленатая этой сетью вместе со мной, она просто беспомощно падает на землю, словно забыв, что умеет летать.

Глава 6

Шок. Который, наверное, смягчает падение не меньше, чем кусты, в которые мы приземляемся. И Ясины глаза, в которых отражается небо. Только небо, ничего больше. Распахнутые и пустые. Жуткие, неестественные.

— Ясмина, — зову ее, — Ясмина, это просто сетка. Тонкая. Ты же можешь порвать. Ты же сильная, ты же вампирша. Просто разорви.

— Не могу, — шепчет одними губами. — Ничего не могу. Серебро. Напыление и в составе…

— Серебро? — недоуменно морщусь я. — Так тем проще, он же, вроде, мягкий металл, его разорвать…

— Невозможно. Ни порвать, ни взлететь, ни встать… Пожалуйста, Лара, если я отключусь, проследи, чтобы сеть… не легла на живот. Она вытягивает силы… Может вытянуть жизнь. Его жизнь… Не дай…

Ее силы, и правда, уходили. Лицо белело, голос, и без того едва слышный, прерывался все чаще, дыхание становилось все более хриплым, прерывистым. Шевелиться она даже не пробовала. Лишь сложила руки на животе в отчаянном жесте.

В то время как я ощущала лишь боль. Боль от не самого мягкого падения, боль от многочисленных ран на теле, этим падением растревоженных. Но ничего сверхъестественного. И потому я отчаянно пыталась выпутаться, освободить из этой ловушки себя и Ясю, в миг ставшую беспомощней младенца. Но выпутаться не выходило, разорвать эти тонкие металлические нити тем более, я только изрезала в кровь пальцы.

— Что это вообще? — вопрошала я скорее риторически.

— Сеть для ловли вампиров, — еле слышно отозвалась Яся. — Ару такой поймали… Ару… как Ару, — с какой-то обреченностью повторила она и закрыла глаза.

«Опять собралась умирать», — со злостью подумала я, и зашептала отчаянно:

— Не смей! Не смей сдаваться, слышишь? Ничего это не значит! И в бездну твое пророчество! Все пророчества в бездну! Мы выберемся! — я вновь отчаянно рванула сеть. И вновь безрезультатно.

— Смотри, еще дергается, — послышался голос. — Может, еще подождем? Пусть ослабеет.

— Да что ждать-то? Я и сам, если что, успокою, — отвечает еще один.

И к нам от ближайших кустов и камней начинают неспешно приближаться фигуры в пятнистых охотничьих комбинезонах. Судя по ощущениям — не вампиры. Люди. Четверо. Все мужчины и все вооружены. Охотники, блин!

Наверное, от пережитого страха, я разозлилась. Или, напротив, от облегчения. Не знаю, что успела придумать себе Ясмина, а я уже ожидала вампиров, посланных за нами Владыкой. А тут — люди.

— Дяденьки, а вы добычу не перепутали? — возмущенно интересуюсь у подходящих. — Может, сети свои все же на белок ставить будете? Где это видано, чтоб люди на людей охотились? Мы же все кости из-за вас едва не переломали!

— Лю-уди, — издевательски тянет один из подошедших. — А чё не птицы? Вон как бодро меж собой по птичьи-то щебетали. Да и летали неплохо. Пока крылышки не запутались.

— Не разговаривай с ней, совсем сдурел? Видишь, завлекает, ведьма, — дергает его за руку второй.

— На охоте пить вредно, вам не рассказывали? Мы с холма спускались, вон, с уступа спрыгнули. А вы с сетью. Я ж все руки из-за вас в кровь изранила, — протягиваю в их сторону окровавленные ладони.

Тот, что требовал не разговаривать с ведьмой, отшатывается. А один из тех, что прежде молчали, вдруг резко подается вперед, внимательно вглядываясь мне в лицо.

— А ну-ка, — неожиданно он больно хватает меня за волосы, запрокидывая мою голову назад, и светит фонарем прямо в глаза.

— Пусти, — отчаянно пытаюсь вырваться из захвата, жмурясь от нестерпимо яркого света.

— Девчонка, — несколько пораженно выдыхает он, отпуская. — Наша девчонка, нормальная! А вот эта, — он чуть наклоняется над лежащей неподвижно Ясминой, — можно даже не перепроверять, сразу видно — тварь.

— Ты сам-то точно, что человек, молоденькую девочку такими словами обзываешь? — от его выражения меня аж передернуло. Я могла не любить вампиров, я могла их ненавидеть. Но чтобы человек с презрением именовал вампиршу тварью — для меня это было за гранью. Все мое воспитание, все представления о жизни, впитанные с молоком матери и осевшие глубоко в подсознании, вопили сейчас, что так нельзя, это святотатство! — Что она тебе сделала? Ты посмотри, ей же плохо, она расшиблась из-за вашей сетки!

— Ничего, ей полезно, — неприязненно отзывается он, перебирая сеть в руках. — Не дергайся, девочка, сейчас выпущу… Ну вот, вылезай, — передо мной оказывается отверстие, мне протягивают руку, помогая выбраться наружу. — Жива?

— Вроде, — на ноги встать удается, ни вывихов, ни переломов не ощущаю, — Яся, давай… — оборачиваюсь я к вампирше, нагибаясь, чтобы помочь.

— Куда? — меня неожиданно резко откидывают прочь, и я оказываюсь в нескольких шагах от сетки, перехваченная одним из охотников поперек туловища. — Серый, держи крепче, она, похоже, под воздействием, — продолжает распоряжаться тот, который меня выпустил. — Так, ведьму в мешок, и ходу, пока селяне не набежали.

В мешок ее суют, даже не вынимая из сетки.

— Погодите! — грубость их действий просто убивает. — Снимите сеть, ей же плохо! Пожалуйста! Чего вы боитесь? Она же без сознания практически, а вас четверо здоровенных мужиков…

— И ей понадобится меньше четырех секунд, чтоб оставить от нас одно мокрое место, — отвечают мне серьезно и хмуро. — Ты, видно, не представляешь, с кем ты связалась. И как тебе повезло. Всех прежних жертв находили уже мертвыми.

Дальше один из мужиков перекидывает мешок с Ясминой через плечо, Серый перехватывает меня за предплечье, предупредив: «смотри, без глупостей», и вся компания начинает стремительное движение по пересеченной местности. Их темп я выдержать не могу, спотыкаюсь, едва переставляя ноги. И тоже оказываюсь на могучем плече своего конвоира. Несколько минут — и мы в кузове грузовика, который, срываясь с места, мчит нас в сторону города.

Я сижу, зажатая с обеих сторон похитителями, мешок со спутанной сетью Ясей лежит возле наших ног, однако, даже наклониться к нему мне не позволяют. Молчу, пытаясь сообразить, куда мы попали, и что теперь делать. История про двух девочек-туристок, скачущих по холмам, явно никого не впечатлила. Они знают, что Яся не человек. Они видели, как мы летели, они слышали наш разговор на эльвийском. Видимо из-за разговора, решили сперва, что я тоже «ведьма» и «тварь». Теперь меня, похоже, переквалифицировали в жертву. А вот Яся, или, вернее, такие, как Яся, являются, надо полагать, главным объектом их охоты. Знают ли они про кровь? Про то, на кого именно охотятся? По всему выходило, что да. Они знают слишком многое, они оснащены… слишком специфически. Глупо надеяться, что они не выяснили еще основного.

— Куда вы нас везете? — осторожно интересуюсь. Возможно, любой местный с ходу понял бы, и к кому он попал, и что теперь будет. А надо ли мне сообщать каждому встречному, что я не местная?

— На базу. Да ты не переживай. Сейчас запишем показания, доктор тебя осмотрит, и поедешь себе домой. Ты у нас вообще счастливица, можно сказать — отделалась легким испугом. Хотя, ты, похоже, и испугаться-то не успела.

— Успела, — в миг, когда полет превращается в падение, сложно сохранить хладнокровие. Хотя он, похоже, не об этом. — Что будет с ней?

— Да что с ней может быть? Допросим да упокоим. Хотя… может, начальство потребует в центр передать. Давно все же этих тварей живьем не ловили.

— За что «упокоим»?! — ленивые откровения ближайшего соседа приводят в ужас. — Она же ничего вам не сделала. Не только вам — никому, — спешу уточнить. — Вы первые люди, которых мы встретили.

— Девочка, — снисходительно отвечает тот, кто больше всех здесь командовал, — первым человеком, которого она сегодня встретила, была ты. И ты жива еще только потому, что мы оказались в нужное время и в нужном месте.

Идея прикинуться жительницей какой-нибудь местной деревеньки испаряется, так и не успев оформиться. Потому что, если я местная, значит, они правы: Ясмина похитила меня с целью умерщвления. Другие варианты взаимодействия вампиров и людей им попросту неизвестны. А способность вампиров к гипнозу — напротив, известна весьма. И потому, что бы ни говорила «местная девочка» о нежной дружбе и невинных совместных прогулках, вывод будет один: я «под воздействием», Ясмина — убийца, пойманная «с поличным».

А она только что спасла мне жизнь. Ее брат называл меня своим нерожденным ребенком, посланным небесами. И попытался убить. Ее… возлюбленный звал меня принцессой своей души. И отдал на пытки. А она спасла. Будучи чужой, едва знакомой. Соперницей, отнявшей любимого. Да еще и нечестно, как выясняется… Но это мы с ней разберемся. Сами. Потом, когда я ее отсюда вытащу. Потому что никаким самодовольным «спасителям» я ее не отдам.

— Жива я лишь потому, что кусты, в которые мы упали, оказались просто сказочно густыми и мягкими, — глядя прямо в глаза сидящего напротив меня командира, уверенно начинаю я.

— Ну извини, перинку не подстелили, — с самодовольной усмешкой перебивает меня он. И остальные послушно ржут.

— Попытаюсь. Показания я должна буду давать вам, или на базе и постарше начальство найдется? — присмотревшись, поняла, что он старше меня от силы лет на пять, а остальные, похоже, и того младше.

— Можешь и мне. Дать. А показания — начальству, — продолжает веселиться главарь, развлекая товарищей. Успех мероприятия, видимо, голову кружит. А Яся задыхается там, в мешке, под высасывающей энергию сетью. А еще ребенок… Ребенок… А если?..

— Дать. Тебе. Сможет и начальство. Вот только едва ли премию за героическую поимку живого вампира, — отмахнувшись от его глупой шутки, начинаю развивать свою мысль. — Поскольку живой ты ее не довезешь. Эта сеть рассчитана на взрослую особь, верно? И должна по максимуму вытянуть из нее энергию. А вы поймали подростка, несовершеннолетнюю девочку, едва вышедшую из детского возраста. У нее энергии меньше в разы. Вы ж угробите ее вашей сетью! Ну свяжите ей этими тросами руки. Ноги, если так ее боитесь. Она ж уже не дышит, вы труп доставите! Какие с трупа показания? А наивный подросток рассказать сможет много. Вам разве не нужна информация?

Он вздыхает, глядя на меня с сожалением.

— Информация нам, конечно, нужна. Вот только, детка, у тебя-то она откуда? Ты даже не понимаешь сейчас, что это она внушила тебе эти мысли, это она говорит сейчас через тебя, пытаясь спастись. Ну подумай сама, откуда тебе знать ее возраст или особенности энергетического воздействия нашей ловушки? А главное, ты попробуй сама подумать: тебя только что вытащили из смертельных объятий вампира — вампира! — а ты рассуждаешь об этом, как будто ты в парке с мамой гуляла.

— Может, вся проблема в том, что вы забыли спросить меня, кто я и откуда? Такие сильные, смелые, уверенные, что все знаете. А я родилась и всю жизнь прожила там, где вампиршу не именуют тварью, а обращаются к ней «Великая» или «светлейшая».

— «Светлейшая вампирша», а-ха-ха-ха, — загоготал сидящий рядом со мной мальчишка, самый младший, пожалуй, из этой братии.

— Я не смеюсь над вашими традициями, почему вы позволяете себе смеяться над моими? — оборачиваюсь к нему.

— Детка, ты же не хочешь сказать, что прилетела к нам из-за гор? — подает голос командир.

— Именно это я, кажется, и говорю. Или ты полагаешь, что язык вампиров я выучила мгновенно и под внушением? Зачем бы мне эти знания перед смертью? — Молчит, глядя несколько ошарашено. Сразу, видно, в голову не пришло. А я продолжаю. — Я выросла там, где вампиров никто не боится. Просто потому, что все знают, далеко не каждые объятья вампира — смертельные. Я четыре года знакома с отцом этой девочки, два последних — провела в его доме. За это время у меня была возможность выучить возраст и родственные связи всех живущих в доме вампиров.

— И в каком же качестве ты жила в доме ее отца? — нет, он еще не поверил, но уже заинтересовался.

— А ты догадайся! — буравлю его взглядом.

— Бред, — качает он головой, словно пытаясь стряхнуть наваждение. — Ты бы не выдержала столько.

— Стандартный срок пять лет. Потом либо убивают, либо отпускают. Причем убивают, в основном, если мозг не выдерживает их постоянного воздействия, и человек начинает сходить с ума.

— Тебя значит, отпустили. Не далековато? — еще одна усмешка.

— Меня подарили, — я все так же не отвожу взгляда от его лица. И все так же убийственно серьезна. — Милому дядюшке этого милого семейства. Он, правда, оказался вовсе не так уж мил. Даже кровь мою всего разок и попробовал. У него, в основном, другие были интересы. Показать?

— Да нет, не стоит, — под моим напором он явно стушевался.

— А что так? Только что «дать» требовал. Так могу дать, мне не жалко. Посмотреть. Здесь, правда, темновато. Ну так ты фонарик-то не потерял, наверно. Подсветишь, — и прежде, чем он соображает как-то среагировать, скидываю куртку, встаю и разворачиваюсь к нему спиной. Машину трясет, поэтому упираюсь одной коленкой в скамейку, на которой только что сидела. И поднимаю свитер.

Дальше пауза. Потом долгая матерная рулада. Судя по отсветам на брезенте, фонарик он все же достал. Судя по наклонившимся вперед моим ближайшим соседям, обнаженка заинтересовала всех. Даже, если демонстрировали только спину.

Резко опускаю свитер и сажусь, дабы паузу не затягивать.

— Так вот с дядюшкой, — продолжаю рассказ, — я не протянула бы и года. Больше скажу, он и сам тянуть не собирался, дату смерти мне уже назначил. А вот эта девочка — указываю на Ясмину, — меня спасла. Потому что она, возможно, единственная нормальная там осталась из них из всех, — и слезы к глазам подступают отнюдь не наигранные. — Рискнула своим положением, отношением родственников, и меня из этой бездны вытащила. А вы — такие взрослые и умные — ее приговорили к смерти. Не глядя. Не спрашивая. Не слушая. Не просто «ни за что». За спасение человеческой жизни.

— Разберемся, — обещает тот, что сидит рядом с командиром. — Вот на место приедем, и разберемся.

— Она не доживет! — так и рвущееся с языка «идиот» все же проглатываю, но судя по взгляду командира, он его в моих глазах прочел.

— Ладно, помоги, надо глянуть, что там, — бросает он своему соседу и опускается на корточки.

— Леха…

— Помоги, я сказал.

Мешок снимают. Ясмина лежит неподвижно, закатив глаза и даже, кажется, не дыша. Лишь пальцы сложенных на животе рук отчаянно цепляются за одежду на боках, сжимая ее, словно тисками, видимо, чтоб даже у бессознательной не разжались.

Доблестные воины осматривают ее невероятно пристально. Даже осмеливаются прощупать пульс. Только бы не догадались, что моя «девочка-подросток» сама глубоко беременна, слишком уж руки ее красноречивы!..

Нет, не поняли. И, вроде, поверили, что умирает. Сеть сняли. Медленно, осторожно, спутав ей тросами этой сети руки и ноги и оставив сеть лежать вдоль ее тела. Ясмина вздохнула — хрипло и глубоко, и чуть приоткрыла глаза.

— Только попробуй… — угрожающе начал командир, который, как выясняется, Леха.

Сползаю к ней на пол, благо на этот раз никто не удерживает.

— Яся, — зову, не обращая ни на кого внимания, — Яся, как ты? — по-человечески зову, чтоб не испугались «неведомой речи», не запретили нам разговаривать.

— Держу… — еле слышный ответ. И можно поверить, что не хватило сил договорить. И не понять, что она сейчас не о себе.

Чуть перемещаюсь и кладу ее голову себе на колени.

— Ты держись, маленькая. Ты только держись, — провожу пальцами по ее кисти, чуть касаюсь кольца на среднем пальце, внимательно вглядываясь при этом в Ясино лицо. Ясмина прикрывает глаза. Да, он знает, и он придет. И, в отличие от нас, уже не будет столь беспечен. И не позволит сестре погибнуть. Нам бы только дождаться.

Их база оказалась в городе. На окраине, но не на ближайшей. И пока мы ехали через город, я пыталась разглядеть хоть что-то, глядя поверх заднего борта кузова, единственного, не занавешенного брезентом. Однако, поскольку сидела я на днище и в глубине, видно было немного. Проплывали кроны деревьев и крыши домов, фонари, какие-то вывески. Вывески были неуловимо чужими, чуждыми, хотя прочесть их труда не составляло. Местные не пользовались целым рядом букв нашего алфавита, а какие-то писали иначе, однако с этим я разобралась еще дома, штудируя полученную от Анхена книгу. Непривычно иным был шрифт, сама манера оформления вывесок, табличек, автобусных остановок. Другое. Все, вроде, такое же — но другое.

Но хуже всего — неуловимо другой была и речь. Да, тот же язык, и те же слова. Процентов на восемьдесят. Но даже они произносятся с какой-то непривычной, иной интонацией. А есть еще двадцать процентов того, что мы вовсе не говорим, называем иначе, фразеологизмы, просторечия, жаргон… Мне, с годами, уже не вспомнить и на бумаге не передать, но в те дни, когда я оказалась за горами, моя речь отличалась от речи местных весьма существенно. И они это слышали столь же хорошо, как я. И, может, еще и поэтому поверили в мою историю куда быстрее, чем я надеялась.

Но убедить охотников оказалось не главным. Поскольку четверо поймавших нас ребят в этой организации ничего не решали. А с их начальником все было совсем не так просто.

С ним я познакомилась сразу же, как тяжелые створки глухих железных ворот закрылись за нашим грузовиком. Невысокий мужчина под пятьдесят в таком же пятнистом комбинезоне, как и у наших ловцов, стоял на крыльце двухэтажного здания в нетерпеливом ожидании. С ним связались по рации еще в дороге, и потому он знал, кого привезли.

Я выпрыгнула наружу сама, Ясю осторожно передали с машины на руки Лехи, и он так и предстал перед начальством с вампиршей на руках:

— Вот…

Яся лежала у него на руках неподвижно, расслабленно, запрокинув назад голову и полуприкрыв глаза. Я отчаянно надеялась, что в этом больше страха и притворства, чем реального недомогания. Все же она не подросток из моей сказочки, она взрослая здоровая вампирша. Вот только беременная. А как беременность влияет на все эти вампирские энергопотоки, я даже предположить не могла.

— Гляди-ка, даже не вырывается, — с каким-то удивлением, смешанным с усмешкой, проронил начальник, жадно разглядывая пленницу.

— Так молоденькая совсем, слабая. Серебрянка ее едва не убила.

— Слабая она, как же. Даже будучи без сознания тебя завораживает. А может и притворяется обморочной, чтоб ты нюни-то распустил, — жестко обрывает его старший. — А ну-ка, передай ее Егорову, пусть в клетку посадит, мы там подготовили уже все. Егоров, — он кивает одному из тех, что ждут нас во дворе, — прими.

Яську уносят. Я тянусь было за ней, но меня решительно удерживают за предплечье.

— Какая все же чудовищная красота, — задумчиво замечает начальник, глядя вслед бездыханной вампирше. И оборачивается ко мне. — А ты, значит, жертва?

— Если только ваша, — пожимаю плечами. — Поскольку свободы меня лишили именно ваши люди.

— Ага, а с ней ты просто играла на лугу. Ладно, проводите ее в кабинет. И пусть Каховский придет. Он у нас самый грамотный, — как-то недобро усмехается начальник, — вот пусть протоколы и пишет.

Кабинет… Ну, кабинет и кабинет, ничего особо примечательного там не было. Необжитой разве что. Какой-то непроходимо казенный. Ни мягкого кресла для начальственно-любимого себя, ни каких-то дорогих этому самому начальнику вещей — будь то фотография в рамочке или грамота на стене. Здесь не вручали грамот за особые заслуги? Ну, хоть вымпел какой, знак отличия именно их… бригады? отдела? подразделения? А, собственно, у кого мы вообще?

Именно об этом и спросила, сразу после начальственного: «итак, фамилия, имя, отчество…».

— А вы, простите, кто? Люди, поймавшие нас, не представились. Вы — тем более. Прежде, чем что-либо говорить, хотелось бы понять, с кем я имею дело. Вы Стражи Границы? Стражи Правопорядка? Просто группа друзей, начитавшаяся книжек про Дракос… Дракулу?

— Ишь, какая прыткая! Книжек мы, видите ли, начитались! — недобро смотрит на меня «большой начальник». — За книжками — это вон к нему, — он кивком головы указывает на вызванного вести протокол мужчину. Довольно молодого, но не слишком спортивного на вид. — А мне все больше протоколы вскрытия читать приходится. О результатах деятельности таких вот красавиц с красавцами, как с тобой доставили. Девять трупов только за последние шесть дней. И все — в этом районе! Ты была бы десятой, не будь наш отряд срочно передислоцирован этот город и не начни прочесывание местности. Так что меньше гонору, и начинай отвечать на вопросы. Фамилия? — последнее он просто рявкнул.

— Алентова.

Он так и не ответил, кто он, или, вернее, кто они. Но было уже не важно. На самый главный вопрос он, сам того не зная, ответил. Нас ждали. Специально подготовленные и обученные люди. Именно в том месте, где мы должны были появиться. Потому что некие вампиры вот уже неделю старательно привлекали к этому месту внимание местных «охотников на ведьм». И привлекли.

Шесть дней назад, если верить тому, что я услышала у Владыки, прохода по реке еще не было. Граница была закрыта. Абы кто, даже из вампиров, здесь не шлялся. На пересечение Границы нужен пропуск. А если пропуск есть, то пересечь ее можно где угодно. А если ты ее пересек…

Яся была права, отпуская меня «погулять» Владыка рассчитывал, что мы не вернемся. Запугивая Ясмину, что с детства боялась его до нервной дрожи, удаляя от нее всех, кто мог бы ее остановить и образумить, выставляя меня напоказ на том приеме… И эти сожаления Ноэра, что меня «можно было бы использовать по-другому»… И то, как жестоко покарал Ноэра Владыка — не за то, что «жрал», нет, за то, что мешал мне слушать и чуть не сорвал ему всю игру.

А Яська чувствовала, но… Но дала себя убедить, слишком уж хотелось спастись. Спаслась. «Как Ара». В этом тоже был смысл, она должна была знать, почему погибает, должна была понять перед смертью, кто и за что… Полагаю, она поняла. Куда быстрее, чем я. Но вот объяснить мне уже не успела.

— Имя? — допрос продолжался.

— Лариса.

— Отчество?

— Простите?

— Отчество. Твое. Как.

Терпением он не отличался.

— Я не понимаю вопрос.

— Отец у тебя есть? — с тяжелым вздохом, словно сомневаясь в моем душевном здоровье.

— Конечно.

— И зовут его как?

— Сергей Алентов.

— Значит впредь на вопрос «отчество» ты всем отвечаешь «Сергеевна», не морочишь людям голову и не тянешь время, — разъясняют мне с еще одним вздохом. — Далее. Дата и место рождения.

— Двадцать шестое апреля семь тысяч четыреста семидесятого года, гор…

— Семь тысяч? Ты у нас еще и девочка из будущего?

Некоторое время просто смотрю на него недоуменно, потом вспоминаю:

— Ах, да. Мне говорили, у нас с вами разное летоисчисление. Но по-вашему я не знаю.

Энтузиазм ушел. Подъем, злость, непокорность, уверенность «пробьемся!» — все ушло. Наваливалась усталость. И апатия. Не было побега. Прорыва наперекор всем и всему. Была ловушка, куда завлекли Яську, сыграв на ее страхах и на ее совести (или жалости к людям) — не так уж плохо знал Владыка свою приемную внучку. А я всего лишь исполнила роль приманки. Должна была завлечь. И завлекла… Лоу был прав, Владыка не простил… Лоу был прав, я ее погубила…

— Да что ж ту дебилкой-то претворяешься? — раздражается начальник. — Полных лет сколько?

— Двадцать один.

— Родилась где?

— За горами. У нас они называются Западными, а для вас они, наверное, Восточные, я не знаю…

— За горами, значит, — он смотрит на меня весьма скептически. — Ну, раз за горами, значит, у нас налицо незаконное пересечение границы, и я обязан буду депортировать тебя на родину в кратчайшие сроки. Разумеется, если за тобой не числится более тяжких преступлений.

— Обязаны будете что? — опять не поняла его я.

— Вернуть тебя обратно за горы, что ж еще, — пожимает он плечами. — У тебя ведь, как я понимаю, нет разрешения на въезд, соответственно, находиться на территории нашего государства ты не имеешь права.

— Да вы что?! — я, наверно, белею от ужаса. — Я же человек! Я бежала к вам, к людям, потому что моей жизни угрожала опасность… Если вы вернете… меня же убьют!

— То есть все-таки опасность… И как же ты дожила там до столь серьезных лет, если там так опасно, хотелось бы знать?

— Как и все до определенного времени. Просто потом я попала в поле зрения вампиров и оказалась невольно втянута в их семейный конфликт… Не все вампиры считают достойным своего имени и статуса поддерживать отношения с людьми, поэтому…

— Что-то ты врешь, девочка. За горами людей нет, это общеизвестно. Поскольку ужиться с подобными тварями…

— Нет?! — я аж вскочила от возмущения. — А питаются они, по-вашему, чем? Березовым соком? А все те тысячи пленных, которых они изымали с этих территорий несколько столетий назад — они что, все сгинули единомоментно? Их всех сожрали в тот же день? Что ж тогда вас-то всех не трогают?

— Нашла о ком вспомнить. А не приходило в голову, что потомки тех, что в течение столетий рождались и умирали в плену у этих тварей, едва ли сохранили бы человеческий облик? Им просто негде было бы выучиться хорошим манерам. И им давно уже не требовалась бы столь богатая и грамотная речь. И они просто патологически были бы не в состоянии повышать голос на тех, в чьей власти находятся, — он смотрел на меня, словно на пойманную на лжи первоклассницу. — Так что все твои попытки косить под простушку, не знающую, какой сейчас год или что такое отчество, считай, провалились. Вариантов вижу ровно два: либо ты действительно из-за гор, и тогда ты специально обученный вампирами лазутчик-диверсант, пойманный при попытке проникнуть на нашу территорию. Либо ты завербована вампирами для тех же целей из местного населения, поскольку потомки уведенных в плен людей за прошедшие века оскотинились настолько, что воспитать из них что-либо путное уже невозможно… И что-то мне кажется, что последний вариант куда вероятней.

«За горами людей нет», «оскотинились настолько»… Я чувствовала, что щеки мне заливает румянец. Ненавижу. Как же я его сейчас ненавижу!

А он смотрит с такой понимающей ухмылкой, явно принимая мой румянец за признание в его правоте. И понятно, что ничего уже не докажешь, что он все решил, но молчать…

— Назвать человека животным в моей стране считается самым страшным из оскорблений. Всегда подозревала, что это придумали вампиры, чтобы противопоставлять нас — жителей Страны Людей, формально независимого от вампиров государства — и тех, кто живет на территории Страны Вампиров и официально предназначены вампирам в пищу. Вот их действительно называют животными и содержат в условиях, далеких от цивилизованных. Все знают, что вампиры питаются ими, и никому их не жалко, «ведь они же животные». Вот только скотом их не называет никто и никогда. Нашими дикими, лишенными разума предками — это да, но не скотом. Даже вампиры со всем их цинизмом до такого не додумались. А вот люди, те самые, свободные и настоящие люди, которые и существуют-то только потому, что есть мы — несвободные и ненастоящие, пошли значительно дальше. Объявили нас всех скотом и отреклись от родства! Конечно, теперь нас не надо спасать от нашей участи, за нас не надо переживать, о нас не стоит даже помнить. Хотя, быть может, наши с вами предки, жившие триста лет назад, были родными братьями: мой попал в плен, а ваш вовремя уехал из города по делам.

— Что ты заканчивала? — невпопад поинтересовался он, ничуть не тронутый моей тирадой.

— Светлогорский государственный университет, — тем не менее, ответила, раз уж он интересуется. — И я не закончила, отучилась всего два курса. Потом попала за Бездну. Там образование для людей не предусмотрено.

— За бездну — имеется в виду за Границу? За горы? — деловым тоном уточнил он.

— Нет, Бездна это не горы. Это провал, разрыв земли по руслу одной из Великих Рек. Она, конечно, является границей между землями людей и вампиров, но официально ее никто так не называет. Граница — это внешний контур всей территории. А Бездна — наша, внутренняя, — пояснила ему, радуясь, что он начал слушать, а не обвинять меня дракос знает в чем. — Она на востоке. Собственно, Страна Людей расположена между двух естественных преград… — дальше я что-то бесконечно долго ему рассказывала, он задавал наводящие вопросы, Каховский печатал. О географии, политическом устройстве, экономическом, социальном, характере моих взаимоотношений с вампирами — обо всем подряд и обо всем вперемешку, словно он надеялся меня запутать, будто все ждал оговорки, ошибки.

Хотя — я не знаю, с чем он сличал мои ответы. Он старательно делал вид, будто не знает о жизни за горами вообще ничего. И все еще не верит, будто я и в самом деле оттуда. Что не помешало ему раз пятнадцать в самых различных вариантах спросить, а какое же, собственно, у меня задание.

Как вышла из кабинета, помню уже как в тумане. Да и что послужило причиной — то ли я не смогла больше говорить, то ли он слушать — прошло мимо моего сознания. Смутно помню, что меня фотографировали для каких-то документов, отобрали (с подробной описью и под роспись) верхнюю одежду, рюкзак со всеми вещами и «ювелирные украшения». Стоит ли упоминать, что последние я больше никогда не видела?

Полуживую от усталости и с сильнейшей головной болью меня отвели в какую-то столовую, где накормили чем-то, от чего не запомнился ни вкус, ни вид. Возможно потому, что на предложенной мне порции лежал кусок мяса и пах он просто омерзительно. Мясо сдвинула, остальное удалось проглотить. Затем меня отконвоировали в помещение, где имелась кровать. И этот день для меня все-таки кончился.

О том, что на окнах комнаты, где я ночевала, решетки, а дверь заперта на замок, я узнала уже наутро. Впрочем, тюремной камерой я бы это помещение все же не назвала. Скорее было похоже, что комнату просто срочно переоборудовали. На полу остались следы от многолетнего нахождения здесь совсем другой мебели, а у дальней стены — пара запертых железных шкафов. А вот туалет предусмотрен не был.

Пришлось стучать в дверь, позабыв про гордость. Открыли довольно быстро, без слов отвели — и в туалет, и в столовую. Туалет был в дальнем конце коридора, столовая — вообще на другом этаже, рук мне никто не связывал, в предплечье железной хваткой не вцеплялся… Не тюрьма, ну вот никак. А я… вроде и пленница, но почему-то не изолирована. Не мне еду, а меня в общую столовую. Или это для того, чтоб я надеялась на возможность договориться, была сговорчивей? Или они сами еще не определились, кто же я — преступница или жертва? Или просто не тюремщики они были, вампиров ловить предполагали, а вот людей — как-то нет, не подготовились?

Сопровождавший меня молодой парень «ничего не знал» и «полномочий отвечать не имел». На этом его словарный запас исчерпывался. В связи с чем не раз, конечно, помянула местного начальничка, считавшего, что для потомка «оскотинившихся» я говорю неправдоподобно много слов в минуту. Или просто знаю их излишне много. Ну, так вот он, его «не оскотинившийся» идеал. Любо-дорого послушать!

Закончить завтрак в молчании, тем не менее, не удалось.

— Лариса! Вот вы где. Доброе утро, — ко мне спешил Каховский. Тот самый мужчина, что вчера был вызван вести протокол. И, в общем-то, ничем более к своей персоне внимания не привлек. — Вы ведь уделите мне немного времени? — поинтересовался скорее из вежливости, поскольку уже подсаживался к моему столику, не дожидаясь ответа. — Полковник разрешил мне побеседовать с вами. Так сказать, в частном порядке, без протокола.

— Полковник? — слово было мне незнакомо. Или это фамилия вчерашнего начальника?

— Ну, понятно, никто не знает доподлинно, какое у него звание, все же очень секретно, и вообще мы организация не военная, — он даже попытался мне подмигнуть, хотя вышло, надо сказать, не очень. — Так что это, скорее, прозвище.

— Понятно, — кивнула, мало что поняв из этих объяснений. — Ну а вы?

— О, простите, я не представился. Меня зовут Никита. Никита Каховский. Я, вообще, писатель.

— Писатель, — киваю. Ну что ж, случается…

— Ну, как писатель? Понимаете, я исследователь. Изучаю тайну аномальной зоны Сибирии. Знаете, еще в детстве, будучи в лагере, я наблюдал как-то ночью полет двух светящихся шаров в районе Границы. И это не было природным явлением, шары явно были рукотворны и управляемы…

— Про шары понятно, — поспешила прервать его вдохновенный рассказ, пока он не слишком увлекся. — А что за «аномальная» зона… как вы сказали?.. Сибии?

— Сибирии, — отвечает несколько удивленно. — Разве ты… разве вы… Может, можно на «ты»?

Киваю. Мне, в общем, так даже проще.

— Разве тебе не знакомо это слово?

— Впервые слышу. Как и слово «аномальная», если честно. Но про последнее могу предположить, что это исковерканное «ненормальная».

Он чуть снисходительно улыбается.

— Ну, где-то так. Но Сибирия! Как ты могла не слышать? Это же самоназвание той территории за Каменными горами, откуда ты родом!

— Территория сама себя так назвала? — гляжу на него скептически. Понятно, что оговорился в волнении, но слишком уж он… слишком. Восторжен не в меру. — Мы так не называем, — спешу продолжить, пока не начал оправдываться. — А Каменные горы — это вот эти, ближайшие? Удивительная точность характеристики. А какие у вас еще есть: стеклянные, оловянные, деревянные?

— Ну, это с древности еще повелось, — начинает он объяснять. Тогда никакой аномальной зоны не было. А горы эти именовались просто — Большим Камнем. Тогда «за Большой Камень» ходили, в основном, пушнину добывать, леса там, судя по архивным документам, богатые были. Ну а с годами Большой Камень в Большие Каменные горы превратился. Хотя их — так, в разговорах — все больше Темными называют. Потому как очень уж темная история, а что же, собственно, за ними… Значит, Сибирией вы свою страну не называете? — вновь уточнил он. — А тогда как же?

— Нет общего названия, я ж говорила вчера. Есть Страна Людей. Есть Страна Вампиров. Они подчеркнуто отдельно. Каждая сама по себе.

— Ну а для внешнего мира? Должно же это как-то называться?

— Зачем, если внешнего мира тоже нет?

— Совсем?

— Ну, по слухам… какие-то очень страшные монстры здесь, все же, обитают. Но человеку не выжить, и пробовать не стоит.

— Но ты же попробовала.

— У меня был доступ к информации. Да и выбора не осталось.

— Не помешаю? — просто аншлаг у нашего столика. Леха. Взгляд Каховского выразил такую досаду, что стало понятно: помешает, и еще как. Леху, впрочем, взгляд не смутил, охотник уселся за наш столик, вытянул ноги, сложил руки на груди и приготовился слушать, — вы продолжайте, продолжайте… А мне Полковник велел проконтролировать, — добавил все еще раздраженному его вторжением «писателю».

Конвоир, приведший меня в столовую, при появлении Лехи нас тут же покинул, более в помещении никого не было — общий завтрак, должно быть, давно прошел.

— Ну… з-замечательно, — скрипит зубами Каховский. И демонстративно отворачивается ко мне. — Ларис, я вот тут вчера посчитал… Хотел уточнить. Ты сказала, тебе двадцать один. Это уже или на днях исполнится?

— Двадцать один? — присвистнул Леха. — Детка, а я думал, тебе шестнадцать. Со своими косичками ты тянешь разве что на школьницу.

— Интересные у тебя предложения к школьницам, — мазнула по нему взглядом. И вновь обернулась к Каховскому, — двадцать один уже. Двадцать два будет на днях. В чем принципиальная разница?

— Так в датах! Летоисчисление. Смотри, я тут посчитал…

— Некоторые школьницы просто напрашиваются на интересные предложения, — нагло усмехается Леха, беззастенчиво вклиниваясь в наш диалог. — Дерзки не по чину.

— Так мы без чинов, — откровенно отмахивается от него Каховский. — Смотри: если ты родилась двадцать два года назад, и это был, — он сверяется со своими записями, — семь тысяч четыреста семидесятый год, а по-нашему — тысяча девятьсот шестьдесят второй, то разница между этими двумя датами ровно пять тысяч пятьсот восемь лет!

— И что? — не понимаю его радости. В Лехиных глазах примерно тот же вопрос светится.

— Как что? Но ведь это именно то число, на которое отличаются даты современного летоисчисления от старого, допетровского. Был у нас такой правитель, — пояснил мне «исследователь». — Очень много чего в стране реформировал, в том числе календарь. И так вот, выходит, что там, за горами, живут все еще по допетровскому календарю! Сохранили старинное летоисчисление! Понимаешь, сохранили традиции, культуру!

— Это просто числа, — пожимаю плечами, не находя поводов для энтузиазма. — Которые вампиры оставили, поскольку им понравилось их количество. Семь тысяч звучит гораздо солиднее одной, а уж два года от основания государства и вовсе бы не звучало. Согласно официальной теории, нашей стране не одно тысячелетие, а уж государству вампиров и подавно.

— Но значит, оно настоящее! Значит все, что ты говоришь, правда. Потому что о старом календаре у нас никто уже не помнит, кроме историков, разве. И если бы у вас не было его, если бы вы им не пользовались… Нет, не так. Если бы за горами не было людей, которые все еще живут по старинному календарю, а вампиры, как считает Полковник, подобрали и обучили тебя тут, они бы не смогли научить тебя правильным датам, им бы просто неоткуда было их взять… Да и незачем! Зачем создавать тебе легенду «девочки из Сибирии»? Она тебе никак не пригодится, навредит если только!

— И чем же она мне навредит?

— Ты не понимаешь, — вздыхает он. — Полковник же тебе вчера намекал. В Сибирии нет людей. Никаких, вообще. И вампиров нет. Это просто сказки, не существуют они. А там, — он кивает куда-то, видимо, в сторону гор, — просто мертвая земля. Аномальная зона со смертельным излучением, образовавшаяся в результате падения метеорита.

— Погоди, — что-то эта его информация никак не вяжется с той, что выдавал мне вчера Полковник. — А как же «оскотинившиеся потомки пленных»? Опустевшие в результате войны города? Исторические хроники о тех событиях? Да бесчинствующие «твари», которых вы ловите, наконец. Оставившие вам девять трупов за неделю. Вы же все прекрасно знаете, и кого вы ловите, и где они живут, и что тут триста лет назад было.

— Так это мы, — уточняет Каховский. — А есть все остальное человечество. Почему ты думаешь, я в группе Полковника свои книжки пишу? И издают их исключительно для внутреннего прочтения?

Пожимаю плечами. Откуда я могу знать?

И выясняю следующее. Информации нет. Узнать правду о противостоянии людей и вампиров по эту сторону гор так же проблематично, как и по ту. Все сведения, как утверждает Каховский, были тщательно скрыты еще во времена того самого Петра. Который реформы проводил и календарь менял. Потому как требовалось ему железо, которым Каменные горы богаты, задумал он тогда тут заводы ставить, чтобы было из чего пушки для армии лить. А народ этих мест боится. Вот и выдумали тогда легенду, что боятся тут нечего, что было, то прошло, да и то, было ли? Мало ли, что старики брешут… А может, и подсказали тогда Петру, что бояться нечего, что от Границы вреда не будет, главное — в светящееся поле не заходить. Но — вреда не будет не просто так, а если люди забудут… а он лично постарается, чтоб хорошо забыли… И он постарался. Потому что вел тогда долгую, тяжелую войну на западе, заводы были нужны, а вот «открытие второго фронта» на востоке — вовсе даже нет. Говорят, тогда и был подписан первый секретный договор… и с каждым новым правителем его подписывают заново. Но, впрочем, это всего лишь слухи. Никто и никогда подобных документов не видел.

Сам Каховский, будучи родом из приграничья, увлекся тайной Сибирии с детства. Сначала шары, в которых я по описанию узнала вампирские машины. Потом рассказ какого-то случайного свидетеля. Потом многочисленные опросы всех, кто видел или знает хоть что-то необычное о Границе. Потом многочасовые сидения в архивах. Потом статьи в небольших газетах, критика на которые была невероятно жесткой и беспощадной. А потом и вызов «куда следует». Куда именно следовало вызывать исследователя-энтузиаста, я не поняла, а он не объяснил. Зато ему очень подробно там объяснили, что либо он продолжает свои исследования под крылом одной очень надежной организации, либо не продолжает их вообще. Так он и попал в «отряд».

Официально отряд назывался «подразделение быстрого реагирования в чрезвычайных ситуациях». Или нет, не так. Официально он не существовал. Не могло быть никаких «охотников на вампиров» потому как в природе не было никаких вампиров. И целью организации была не столько ликвидация самих «тварей» и «ведьм» (хотя, и это, разумеется, тоже), сколько сокрытие информации о происшедшем.

Выслушавший этот рассказ Леха Каховского обсмеял. Никакого тайного договора Петра с вампирами, по его мнению, не было, и быть не могло. Вампиры — природные враги людей, и договариваться с ними никто бы не стал, да и они бы — не стали. Информация от широкой общественности скрыта, это да. Но не ради вампиров, а ради спокойствия в государстве. Ведь кто, иначе, стал бы селиться в столь опасной близости? Здесь была бы огромная полоса отчуждения, километры колючей проволоки… А горы богаты полезными ископаемыми, их необходимо разрабатывать, а значит — заселять.

Отряд создан для борьбы с вампирами. И предотвращения паники среди населения. Которую энтузиасты копаться где не надо и разводят. Да, официально он не существует. Но это не мешает ему приносить пользу своей родине.

— Ну, тогда и я расскажу историю, — осторожно начала я. — Не о древних временах, я о них мало что знаю. А о том, что происходит сейчас. И чем, судя по всему, занят ваш отряд. Помимо того, что приносит пользу родине и непримиримо борется с вампирами.

Попытка была рискованная. Но, похоже, других кандидатов договориться у меня не будет. Все решает, конечно, Полковник. Но он уже все решил. Или ему уже все решили. В отличие от исполнителей, он точно знает задачи отряда. Каховский, понятно, не решает тут вообще ничего. Он, конечно, многое знает, о многом догадывается. Но хоть какого-то влияния у него здесь нет. Он даже не военный, он вне штата… Но зато он не лоялен. Его сотрудничество с отрядом вынужденное, он их (и даже более высокое руководство) подозревает в сокрытии и нечистоплотности. Он чужд политики, он «за правду». Он мог бы проникнуться и посочувствовать. Но вот помочь…

Помочь, похоже, мог бы разве что Леха. И то, если я не переоцениваю его возможности. Или степень его информированности и мотивы. Или свои способности убеждать… Но снять сеть я ведь его убедила. А с другими, судя по конвоиру, мне и поговорить-то возможности не дадут.

Но прежде, чем говорить, стоит еще кое о чем послушать.

— Скажи… Алексей, верно? — Лехой решила не называть, я ему все же не подружка.

— Можно и Алексей.

— Часто доводилось ловить вампиров?

— Не доводилось до вчерашнего дня. Вот жертвы порой встречаются. Иногда даже живые еще, успеваем до больницы доставить. А сами они, как правило, уходят. Не бывает так, чтоб долго на одном месте кружили. Лет пятнадцать назад была история… Но я в ней, сама понимаешь, не участвовал, по документам знаком… Тогда один гаденыш засел в городе, чуть покрупнее этого, и чуть ли не мостовую трупами выкладывал. Его уничтожили. Долго выслеживали, ловили, много наших полегло. Но все же поймали. И прибили с огромным удовольствием.

— Он был безумен?

— Да кто ж их разберет, какие они нормальные? То, что ничего не боялся и не шифровался — точно. И поверить не мог, что все-таки его одолели.

— И это не здесь было? — уточняю.

— Нет, далеко отсюда. В центре страны, фактически.

— А здесь прежде никогда ничего подобного не случалось?

— Что-то где-то всегда случается, — равнодушно пожимает он плечами. — Но чтоб девять трупов сразу и все в одном месте — нет, с той операции нигде подобного не бывало. В нашей стране, я имею в виду. А так — мы ж не одни с ними граничим. Вот не так давно в Японии случай был…

— Ты мне потом расскажешь, где это, — не даю ему уклониться от темы слишком уж далеко. Тем более, что есть подозрение, что случай этот я знаю. — А пока давай я про наш случай расскажу. Интересно ж, наверное, откуда мы в тех горах появились…

Нет, конечно, про мать будущего Владыки я ему не сказала. В моем рассказе Яся была лишь милой девочкой, что приглянулась наследнику одного весьма влиятельного вампирского рода, и он стал всерьез подумывать о свадьбе. (Строго говоря, и не соврала почти, ну так кто учил?). А у главы рода — свои планы, девочка мешала. Сильно мешала. Вот и придумали интригу с любимой папиной рабыней. Им-то человека до смерти замучить — удовольствие только. А девочка добрая, девочка не выдержит, девочка спасет. Спасла…

— А дальше сам смотри, — завершаю я. — Ни с того, ни с сего — девять трупов. Не абы где, а именно там, где мы выйти сможем. Ваш отряд, направленный сюда заблаговременно. И заранее озлобленный гибелью людей. Легкость, с которой поймать удалось. Она ведь не скрывалась, не боялась, просто летела. Да и возле озера порхала так, что у меня в глазах рябить начало. Если бы тех девятерых убила она — она бы знала, что убийцу ищут. Она не была бы столь беззаботна. Она бы не подставлялась, — перевела дыхание, взглянула ему прямо в глаза. — Но ее — подставили. И обвинение ей уже подготовили. Потому что приказано уничтожить. Вашими руками. Но по заказу «аномальных» родственников, — вновь выдержала паузу. Пусть проникнется. — Так что, бредит Никита, нет никакого заговора? Вампиры не ведут дел с людьми, не влияют на дела людей, не манипулируют? Просто так легко просчитывают ваши действия. Ничего про вас не зная там, за своей Границей.

Молчит. Долго довольно. А потом выдает совсем не то, что мне услышать хотелось.

— Слушай, детка, а в тебе точно вампирьей крови нет?

Моргаю. Растерянно, надеюсь, а не испуганно.

— Люди с вампирами не скрещиваются, — равнодушно пожимаю плечами, хотя внутри все холодеет. — Генетически не совместимы.

— А то смотришь ты как-то странно…

— Что, ужели зрачки вертикальные? — ставлю локти на стол, наклоняюсь ближе к нему и пытаюсь улыбнуться. В идеале — соблазнительно, а там как выйдет.

— Горизонтальные, — резко дергая меня за руку, он заставляет подняться на ноги вместе с ним. И притискивает к себе почти вплотную. И все так же смотрит в глаза — неотрывно, изучающе…

— Когда тебе прикажут меня убить «для сокрытия следов и предотвращения паники», ты оправдаешь себя тем, что смотрела странно? — а голос выходит хриплым совсем не наигранно. Я столько с вампирами прожила. А регенерации все шли и шли. А людей рядом, чтоб могли зафиксировать какие-то отклонения от нормы, не было. Мало ли, что там не то со взглядом.

— Да брось, — заявляет Леха и сам бросает. Не то отталкивая меня от себя, не то сам от меня отталкиваясь. — Слушай больше Каховского, он помешан на всяких заговорах, он тебе и не то расскажет! — он с грохотом придвигает свой стул и садится обратно. — А то, что ты говоришь — так может и подстроено, так ведь ими — не нами. Мы не убиваем без разбора, наша цель защищать!

Опускаюсь обратно на стул, кладу руки на столешницу. И замечаю, что они дрожат. Опять! А я думала, что избавилась.

— Да ты чего? — Леха тоже замечает тремор, но понимает по-своему. — Да выкинь ты этот бред из головы, ничего с тобой не сделают. Дашь подписку о неразглашении, и все!

— А с ней? Она ведь тоже никому ничего не сделала, ни перед кем из вас не виновата. Она мне жизнь спасла!

Вопрос повисает в воздухе.

— Что будет с Ясей? — повторяю вновь, когда пауза затягивается.

— Не знаю, — а глаза отводит. — Это решаю не я.

— Да убьют ее, что с ней будет? — встревает Каховский, до того молчавший и лишь фиксировавший в блокноте какие-то подробности моего рассказа. — Не убивала она! — чуть усмехается. — А питалась она чем до сегодняшнего дня? Или убийства людей в Сибирии для тебя не в счет? А вчера еще утверждала, что мы с вами братья… — тянет чуть насмешливо. — Вот за братьев и отомстят. Всему вампирскому народу в ее лице.

— Да заткнись ты, — неожиданно злобно бросается на него Леха. — Ты не видишь, ты до нервного тика ее уже довел своими байками. Некоторые дебилы никогда не знают, где остановиться.

— Некоторые дебилы никогда не знают, кому они служат и зачем. И искренне верят, что «на благо родины», — не остается в долгу Каховский. — Когда твой Полковник прикажет тебе завтра убить не только вампиршу, но и эту малышку, постарайся придумать, в чем же тут для родины благо? И не забудь, что это ты ее сюда приволок. Ты, лично, — он встает, с грохотом отодвинув стул. — А я скажу тебе, в чем благо. Благо в том, чтоб и дальше скрывать от народа, с какими упырями повязано их правительство. И как помогает упырям обделывать их грязные делишки. А ты помогай, работай.

— Так и ты не мешаешь.

— Я собираю материал, — гордо отвечает писатель. — И однажды народ узнает!

На этом он удаляется. А мы остаемся вдвоем. Леха молчит, я тоже. Отчаянно пытаюсь сообразить, что говорить, что делать. Не могу же я попросить его в лоб: «помоги нам сбежать»? Или могу? Что вампирского в моих глазах?

— Ты видел ее? — решаю начать с нейтрального. В самом деле, он хоть доступ-то к Ясе имеет?

— Да, — немногословен. И все еще посматривает на меня настороженно.

— И как она?

— Сидит.

— И?

— Без «и». Просто сидит. В самом дальнем углу, видно, серебрянки боится.

— Опять серебрянка?

— А как еще? Обычную решетку она выломает. Да ты не переживай…

О чем не переживать, я уже не узнала. Помещение сотряс дикий, безумный, истошный крик. Оборвался, переходя в хрип. И зазвучал вновь. Еще более громко и жутко.

— Яся! — я вскакиваю в ужасе, собираясь бежать на голос. Это ее голос, я не узнаю его, но я чувствую. И я даже представить не могу, что надо делать с вампиршей, чтоб заставить ее так орать.

Но охотник успевает раньше. Перехватывает меня, не давая сделать ни шага.

— Пусти! — я бьюсь в его руках. — Пусти немедленно, это же Яся! Что вы творите, чудовища, она же не сделала вам ничего?! Пусти!

Он держит. Прижимает к себе, пока я молочу по нему кулаками и пытаюсь вырваться. Мне жутко, я даже представить не могу, я не хочу представлять… Ноэру башку сожгли, он так не орал! Про себя не знаю, себя я не слышала, но я человек! А она вампир, они гораздо слабее чувствуют боль. Что они сделали? Ребенок? Они как-то узнали, и убили ребенка?!

— Что они сделали, светоч, что они сделали?!

Я бьюсь в Лехиных руках, он пытается удержать, рубаха давно выдралась из штанов и в какой-то момент Лехина ладонь ложится на обнаженную поясницу. Я вздрагиваю, замирая. Он понимает по-своему.

— Прости. Совсем забыл про твою спину. Очень больно, да? — но ладонь не убирает. Напротив, начинает поглаживать — легко-легко, словно боясь причинить боль, но не имея сил оторваться.

А я плачу, пряча лицо у него на груди. От ужаса, беспомощности, неизвестности. От того, что хоть кто-то меня пожалел.

— Помоги нам, Лешенька, пожалуйста, — шепчу, поднимая к нему мокрое от слез лицо. Отчаянно вглядываясь в его глаза. И пусть нечестно, пусть пользуясь… его интересом ко мне или вампирской силой во взгляде…

— Не смотри так, ты ж душу из меня вытаскиваешь! — едва не взвывает он, прижимая мою голову к своему плечу. — Все образуется, ничего. Все образуется, — все повторяет он, укачивая меня в своих объятьях, но сам, похоже, не верит.

— Я могу ее увидеть?

— Нет. Полковник запретил. К тому же сегодня он сам собирался ее допрашивать.

— Так это он?

— Я не знаю.

— Но ты сможешь узнать?

— Постараюсь. Тебе лучше вернуться к себе. Не привлекать внимания.

Не привлекаю. Поправляю одежду, вытираю слезы. Леха зовет конвоира, чтоб отвел обратно и запер. Жду. Мечусь по комнате, не находя себе места.

На обед меня уже не выпускают. Приносят «в номер». Леха приходит после. Хмурый, сосредоточенный. С фотоаппаратом.

— Надо сделать несколько снимков. Волосы расплети.

— Зачем?

— Надо. Не тяни время.

Расплетаю, полная недоумения.

— Меня фотографировали уже вчера.

— Те снимки не годятся. Сядь ровнее. Волосы все за плечи… Тебе еще бы челку… Жаль, ножниц не прихватил. Ладно, так, — в глаза ударяет вспышка. Потом еще одна. — Все, заплетай, зайду ближе к ночи, — и резко разворачивается к двери.

— Леша! — ловлю его за руку уже на выходе. — Ты обещал! Что с ней?

— Она жива, — он высвобождает руку, чуть касается пальцами моей щеки. — Ей плохо, но она жива.

Я порывисто вздыхаю. Плохо? Что значит плохо?

— Но ведь к тебе вампиры вряд ли были добрее. И к тем девятерым, которых замучили до смерти.

— Она не может отвечать за тех вампиров. За всех вампиров…

— Не надо, чтоб меня здесь видели, — он не дает мне договорить. — Жди.

Дверь закрывается. Защелкивается замок. Я какое-то время в оцепенении стою у двери. Что происходит? Что с Ясей? Что с Лехой, наконец? Все утро провел в моем обществе, а теперь «не надо, чтоб нас видели вместе»? Он же фотографировать приходил, ему поручили…

Позже вновь заходит Каховский. Про Ясю он ничего не знает, к вампирше его не пускают и близко. Зато разрешение взять у меня интервью все еще в силе, он обдумал очередные вопросы и, пока нам никто не мешает…

Я отвечаю, хотя этот тип вызывает у меня теперь лишь глухое раздражение. Борец за правду, который не шевельнет за нее и пальцем. Пойдет на сделку с теми, кого считает «в сговоре с упырями», лишь бы продолжать «исследовать»… Они убивают мою Яську, а этот просто списал ее, обвинив за всех вампиров оптом. Принес в жертву за чужие грехи! И все что-то вынюхивает, выспрашивает… Я отвечаю, мне не жалко. Про Страну Людей и систему кураторов. Про стада и дикарей. Лично о себе? Лично — личное, но могу рассказать о работе в больнице. Там, в стадах, среди тех, кто, как Полковник ваш говорит, «оскотинился».

Сам Полковник ко мне не заходит, и в кабинет к нему меня больше не зовут. У него ко мне больше вопросов нет. У меня к нему есть, но кого это интересует? Мои просьбы о встрече охрана игнорирует, Каховский обещает передать при случае. И все спрашивает, спрашивает. Безостановочно, до самого ужина.

После ужина осталась, наконец, одна. И быстро поняла, что лучше Каховский. Одиночество и неизвестность сводили с ума.

«Ближе к ночи» настало. Я все одна. Ночь. Темная, непроглядная. Куда уж ближе? Понимаю, что ждать бессмысленно. Кто он мне? Что он мне должен? Но все же жду.

И чудо случается. Леха приходит. Чуть слышно щелкает замок, и темная фигура начинает осторожно двигаться ко мне, не включая свет. Я испуганно вскакиваю на кровати.

— Тихо, это я, — он подходит, присаживается на край кровати. — Есть возможность увидеть твою подружку. Пойдешь? Тогда одевайся. Быстро.

Я вскакиваю, судорожно натягивая штаны. И краем глаза замечаю, как он наклоняется и кладет под кровать какой-то сверток.

— Что это?

Но он лишь подносит палец к губам и велит поторопиться.

А дальше мы крадемся. По темным коридорам, вдоль забора, в неприметную маленькую дверь.

Здесь был гараж, насколько я поняла. Для снегоуборочной техники. Или чего-то очень похожего, что все еще громоздилось тут, занимая большую часть пространства. А административное здание, где меня держали, являлось, выходит, конторой коммунальных служб, занятой охотниками на время спецоперации.

Свет Леха не стал включать и здесь, лишь луч его фонаря освещал нам дорогу, выхватывая из тьмы то одно, то другое. Вот и растянутая от пола до потолка сеть серебрянки блеснула в его свете. А ощущения, что в помещении вампир, не было. Все еще не было, хотя мы подошли уже близко.

— Почему я ее не чувствую? — в панике спрашиваю охотника. — Это ваша поганая сеть? Она вытянула из нее все силы?

— Сеть… не при чем, — помедлив, отвечает Леха. — Я, видимо, должен предупредить. Нельзя, чтобы ты закричала. Ни в коем случае.

От такого предисловия ноги отнимаются. А в груди холодеет.

— Да? — почти беззвучно выдыхаю я, замерев на месте.

— Понимаешь, охранники, которые были приставлены… Они даже не здесь должны были быть, за дверью. Но они зашли. В нарушение всех приказов. И они ее… — он помялся, но все-таки выговорил, — изнасиловали.

— Они ее… что? — я хохотала и не могла остановиться. Изнасиловать голодного вампира, это ж надо выдумать! Да не родился еще тот вампир, с которым прошел бы сей фокус!

— Тихо, тихо, ты что? — моего хохота Леха перепугался, кажется, даже больше предполагаемых криков.

— Не возможно вампира изнасиловать, — пытаюсь ему объяснить. — Если ты испытываешь к нему желание, он твое желание ощущает как свое. А людей они вообще… и сами всегда хотят. А уж на голодный желудок… Для них же секс — он тоже в чем-то еда. Так что насилия не было. Вернее — большой вопрос, кто там кого, — вытираю выступившие от смеха слезы. Испугалась. — Они просто покормили ее.

— Нет, — не соглашается Леха. — Крови ей не дали. Ни капли. Смастерили кляп из серебрянки, чтоб не цапнула ненароком…

Смеяться расхотелось. Резко.

— А вот это уже насилие. Одно без другого для них — мучение жуткое, вплоть до того, что они просто не могут…

— Этим дело не кончилось. Их застал Полковник.

И вот тут я вспоминаю про крики. Которые жажда крови едва ли могла исторгнуть. И вновь становится жутко.

— Он решил, что это она их завлекла, — объясняет охотник. — Заманила.

— Ага, и заставила засунуть себе кляп!

— Он не вникал в детали. Сказал, виновата ее красота. И взгляд колдовской. Поэтому, чтоб впредь они никого не смогла завлечь… — он вновь замялся, явно опасаясь моей реакции. — Ей выжгли глаза.

Мир сереет, весь пропитываясь липким ужасом.

— Яська! — лечу, срываясь с места, и в этот раз он уже не пытается мне препятствовать. Идет следом, ведь я все равно застываю у сетки. Охотники тут не мудрствовали. Просто перетянули сетью один из углов ангара, отодвинув подальше находившуюся здесь прежде технику и вынеся из угла запчасти и прочий много лет копившийся мусор. Ей оставили не много: две бетонных стены, бетонный же пол, и серебряную сеть, угрожавшую здоровью.

— Как?.. Как это развязать? Как войти? Яся! Яся, ты там? Почему я ее не чувствую?

Не чувствую. И даже не вижу. Потому что фонариком Леха подсвечивает себе узлы, которые развязывает, чтоб пустить меня внутрь. А она не отзывается. Там, за сеткой, темно и тихо — ни шороха, ни звука.

— Она больше не может никого завлечь. Не может гипнотизировать. Не может влиять, — объясняет Леха чуть извиняющимся тоном, не прекращая бороться с узлами. — Удаление органов зрения разрубило энергетические узлы, и теперь она лишена своей паранормальной силы. Ментально она теперь безопасна. Но вот физически… Ты точно уверена, что тебе безопасно туда входить? — Леха, вроде, с узлами справился, но не спешит раскрывать проход. — Она все же без крови уже два дня. Не кинется?

Ощущение, будто он меня не к вампиру, а в клетку к тигру запускать собрался. Она Высший вампир, а для них — просто дикий, лишенный разума зверь, ее и держат, как зверя: в пустой клетке, на голом бетоне.

— Пусти, — шепчу ему хрипло. — Просто пусти…

Едва ли не отталкиваю его и пробираюсь внутрь. Луч его фонаря услужливо скользит за мной следом, позволяя разглядеть в единственном углу этой импровизированной камеры маленькую сгорбленную фигурку. Яся сидит на коленях, упираясь лбом в холодный бетон стены, никак не реагируя на мое приближение. Неподвижная, словно изваяние. И больше не ощущаемая мной как вампир.

— Яся, — я опускаюсь возле нее на колени, обнимаю ее за плечи, притягиваю к себе, — Ясенька… — и даже сейчас не чувствую ее вампиром. Всего того буйства силы, что обрушивается на тебя всякий раз, когда ты прикасаешься к кому-либо из Великих, всех этих мириадов энергетических искорок, что пронзают твою кожу и словно наполняют тебя частичками их сил, дрожью, восторгом, ощущением прикосновения к чуду… Ничего больше не было. Я обнимаю опустевшую оболочку, в которой — где-то глубоко внутри — тихо-тихо еще бьется сердце.

Яся не сопротивляется, безвольно откидываясь спиной мне на грудь и никак не реагируя на мои прикосновения.

— Я тебя не брошу, Яся, мы выберемся, — шепчу, сжимая ее хрупкие плечи. — Мы выберемся, за тобой прилетит Лоу, увезет в безопасное место, тебя вылечат…

— Нет, — вдруг отзывается она на мои уговоры. Тихо. Безучастно. И обреченно. Но хоть отзывается. Значит, хотя бы слышит.

— Что нет, маленькая? — переспрашиваю я. Не задумываясь, как-то оно само. Наверное, слишком долго врала им всем про девочку-подростка. В итоге поверила сама. И все, что было прежде, — ее брак с Анхеном, его предательство, да даже все триста лет ее вампирской жизни — все отошло куда-то за горы. Я помнила об этом, но — не воспринимала. Как реальность уже не воспринимала. У меня на руках была раненая девочка, больше похожая на сломанную куклу. А я была старше, сильнее…

— Лоу не прилетит.

— Ну что ты, хорошая моя, так не бывает. Он обязательно прилетит, надо только дождаться. Он тебя любит, он весь мир ради тебя в бездну готов отправить, он обязательно…

— Его нет, Лара. Его больше нет.

— Что значит «нет», Яся, о чем ты?

Она, не оборачиваясь, протягивает мне руку. А я сначала сжимаю ее ледяную ладонь в попытке передать ей хоть капельку тепла, участия, и лишь потом осознаю, что она протянула мне руку с перстнем. А перстень…

— Они что, разбили камень? — свет фонаря помогает не очень, Леха светит издалека, в вольер предусмотрительно не заходит. Но пальцами я ощущаю трещины, выбоины, даже пустоту на месте выпавшего фрагмента.

— Нет, никто не трогал, он сам… он сам, — и вновь застывает, заледеневает в своем отчаянье.

— Что значит «сам»? — не понимаю. — Ты, видимо, просто не заметила, разбила о стенку, когда тебя… когда они…

— Искалечили? Нет, камень был цел. Он еще долго был цел, до самого вечера. И я чувствовала, все чувствовала… До последнего мига… Он умер, Лара. Мой брат мертв.

Без эмоций, без надрыва, без крика, без шепота. Ровно, безжизненно Мертво…

Это я еще могу — ужасаться, не верить, рыдать, отказываться: нет! Это невозможно, ведь это же Лоу! Он не может, он же коэр, у него же предназначение! Он всю землю должен спасти — вампиров от солнца, людей от вампиров!.. Но это его сестра сидит сейчас на бетонном полу сломанной куклой, узница, бессильная, бесправная, искалеченная. Это в ее лицо я так и не отваживаюсь взглянуть.

— Что… произошло? — язык шевелится с трудом. — Ты знаешь?

Кивает.

— Ты мне расскажешь?

Рассказывает. Все так же безжизненно, без эмоций.

— Он пытался пройти за нами. Но не смог преодолеть границу. Там… Там не было пути. Я не знаю… просто восстановили энергию или взорвали проход, но он не прошел… Он не сдался, он искал варианты… Но тут… меня убили…

— Но…

— Ты ведь чувствуешь, меня больше нет. Ты можешь видеть тело, ты слышишь… А он — нет. Он перестал меня ощущать в тот миг, когда они сожгли… Энергия ушла… вытекла… Это как смерть. Он чувствовал мою боль — и смерть: абсолютную пустоту, какой не бывает даже в забвении. И камень его кольца — в крошку… А мой был еще цел, я чувствовала его боль, его ужас, его отчаянье… но не имела сил послать ему даже намек… Не знаю, что дальше… злость, гнев, застилающий разум, безумие, желание отомстить… убить или умереть, а лучше бы оба сразу… Не знаю, убил ли. Знаю, что умер.

Отомстить… Как знакомо… У него отняли его, и он отправился мстить… Вот только соперник на этот раз — не помешанный на человечьей крови профессор.

— Кто?.. Кого он пытался убить?

— Владыку. Анхена. Стражей Границы… Я не знаю. Того, кто виноват, что я попала в плен. Того, кто виноват, что он не смог до меня добраться. Того, кто сможет убить его… Мне было больно. Очень. Для него я умерла в страшных муках. Он не смог с этим жить. Он хотел… для меня… Все, что он хотел — для меня. А не смог…

Дальше — лишь тишина. И тьма, которую не может рассеять даже луч Лехиного фонарика, которым он освещает нас, ни на миг не выпуская из луча света. Боится, что Яся накинется на меня? Или что мы вместе — на него?

А было бы неплохо, наверное. Он здесь один и никто не знает… Вот только Яся… Я не уверена, что она сможет хотя бы встать. Или захочет. Ведь она потеряла все… Или не все?

— А ребенок, Ясенька? — шепчу ей тихо-тихо. И не важно, что все равно говорим по-эльвийски. А вдруг охотник знает?

— Держу… Последнее, что осталось…Замкнула на него контур, может быть… Лоу сказал, что у ребенка шанс есть… Я просто не думала, что так страшно…

— Значит, будем выбираться сами, — жестко прекращаю ее рефлексию. — Нам есть, за что бороться, верно? Смотри, он здесь один, и я ему симпатична. Нам нужна его кровь и ключи…

— Лара, но ты… действительно очень ему симпатична. И он человек, такой же, как ты. Неужели ты?..

— После того, что они с тобой сделали? Голыми руками передушу! Все, до кого сумею…

И в этот миг раздается чудовищный грохот, даже пол под ногами вздрагивает.

— Что это? — оторопело оборачиваюсь на Леху.

— Взрыв бытового газа, — а вот он совершенно спокоен. — И так неудачно — как раз под той комнатой, где тебя держали. Там, знаешь, в подвале был склад, куча баллонов, какая-то неисправность… Ты только что умерла, — подытоживает, глядя на мое ошарашенное лицо.

Глава 7

— Ты… — все повторяю, не в силах поверить, — ты…

— Каховский был прав, свидетели не нужны. У меня был приказ… Но убивать детей я не подписывался. И я уверен, если ты выберешься — ты будешь молчать. Никогда и никому не расскажешь о том, что ты из Сибирии. Никогда и никому не расскажешь о том, что за горами есть жизнь. Потому что иначе тебя найдут. Очень быстро.

Киваю, не в силах поверить. Лешка. Он все-таки нас спасет. Он спасает, а я только что готова была его убить…

— Прощайтесь, нам надо спешить.

— Как… прощайтесь? Ты же не хочешь?..

— Детка, я тебя очень нежно люблю, но вампира я в мир не выпущу.

— Она никого…

— Еще не убила. Я верю, детка. Так ведь не успела, поймали мы вас. А теперь ей нужно будет питаться, и много ли милосердия стоит ожидать от искалеченного безумного существа?

— Она не безумна.

— Она калека. Она инвалид, детка. Ты не сможешь заботиться о ней. Ты даже скрыться с ней не сможешь, вас тут же поймают. А одной у тебя есть шанс.

— Я ее не оставлю здесь.

— Здесь она не останется, завтра прилетит вертолет, ее забирают в центр. Там есть лаборатория по изучению… подобных особей. У нее там будут нормальные условия содержания, регулярное питание, она проживет там много-много лет, — продолжал убеждать меня Леха. Все еще спокойно. Но было видно, что он начинает нервничать, время, видимо, поджимало. На улице уже слышались крики, но ангаром пока никто не интересовался.

— Нормальные условия? Это как здесь, клетка для собак? Лешенька, пожалуйста, — подскакиваю к нему, буквально повисаю на груди, — пожалуйста, послушай. Мне не надо о ней заботиться. Ей не надо питаться здесь — ты прав, это ей даже теперь и не по силам. Нам бы только выбраться. И она уйдет через горы. Домой. У нее там семья, о ней позаботятся. Смогут вылечить. Или как-то помочь. А тот, кто… устроил все это… ты сам посуди: теперь она ему не опасна. Не претендент. Не конкурент. Никто. Больная девочка. Ей надо вернуться, она здесь не выживет. Ни в лаборатории, ни на свободе. О ней свои позаботятся. У них сильная медицина, они смогут, — я отчаянно смотрю в его глаза, мои губы дрожат возле самых его губ. Понадобиться — поцелую. Понадобиться — убью. Я бежала к ним, как к людям, как к самым лучшим, самым гуманным существам на земле. А они — такие же. Как вампиры, только без крови.

— Погубишь ты меня, детка, — он коротко и жестко целует меня в губы. — Меня ж убьют, если вас обнаружат, — и, резко отстраняясь, направляется к Ясмине.

— Я тебе не враг, — осторожно наклоняется над ней. — Я хочу помочь. Ты понимаешь меня?

— Она не собака! — взвиваюсь, чувствуя, как слезы вновь выступают на глазах. Нервы сдают окончательно. — Она высшее разумное существо. Она не только слышит и понимает каждое слово, сказанное в этом притоне, она еще и ощущает каждую эмоцию говорящего. Так что можешь не опасаться. Даже без глаз она видит тебя насквозь.

— Хорошо, — кивает Леха, слишком спешащий, чтобы вступать в перепалки. И вновь обращается к Ясмине. — Если я тебя выпущу, ты уйдешь за горы? Сразу уйдешь, как она обещала?

— Да. Здесь я умираю. Там помогут…

Не теряя более времени, он подхватывает ее на руки.

— Помоги, — бросает он мне.

Я хватаюсь за край сети, открывая проход для них как можно шире. Он пролезает, передает мне фонарь:

— Не отставай.

Дальше почти бегом по темному ангару к его машине. Он ставит Ясю на землю, распахивает багажник. Да, размеры тут не вампирские.

— Не знаю, как вы поместитесь тут вдвоем, но другого плана у меня нет. И времени тоже.

Поместились. Жить ужасно хотелось.

— И дальше — ни звука. Что бы ни происходило. Пока не выпущу.

Потом тишина. Он, должно быть, куда-то уходит. Какие-то звуки вдали, словно что-то там перетаскивают. Лязгают ворота гаража. Хлопает дверца, машина чуть вздрагивает, принимая водителя. Выезжает. Недалеко, на двор. На нас обрушивается шум, жар, отсветы. Взрывом дело не кончилось, тут вовсю полыхает пожар.

— Есть кто пострадавший? Я довезу до больницы.

— Да, есть один!

— Каховский, шляется по ночам, где не попадя!

— Ребята, тащи!

— А может ну его, Лех? Скорая заберет. Чего машину-то пачкать?

— Нужна нам тут Скорая. Загружай! — командует Леха. — С девчонкой что?

— Не нашли пока. Не удивительно, так рвануло. Там, может, и искать-то нечего.

— Я мигом, — и машина трогается с места, сначала медленно, потом, видно, выехав на дорогу, мчится уже изо всех сил.

И тут нас оглушает еще один взрыв. За ним еще, еще.

— Что это? — доносится голос Каховского. Не сильно, выходит, пострадал. В сознании.

— Гараж. Ворота ж я не закрыл, не до того было. Да и ребятам не до того, пожар тушат. Вот искра, видать и попала. А там же, сам знаешь, горюче-смазочных… — Леха присвистнул. — Никакой техники безопасности. Вот и рвануло так, что на весь город иллюминация.

— Ты! — в голосе Каховского зазвучали явные обвинения.

— Что я, Никитушка?

— Ты выходил из гаража. И встречу мне в том крыле ты среди ночи назначил. А сам не пришел. Я из-за тебя…

— А на словах, дорогой друг и товарищ Каховский, — бесцеремонно перебивает его Леха, — велено передать: еще раз рот свой не по делу откроешь… или вздумаешь ругать свое руководство… или руководство всей нашей страны… и баллон с бытовым газом неожиданно взорвется прямо у тебя под кроватью. Мысль ясна?

Пауза.

— Не слышу, — настаивает Леха.

— Более чем, — бурчит писатель.

Больше они не разговаривают.

Дальше больница, где Каховского выгружают, а мы долго ждем, пока Леха обговаривает с медперсоналом какие-то формальности. Затем вновь стремительно несемся куда-то. Останавливаемся.

— Вылезайте. Быстро.

Быстро не выходит, от долгого лежания в неудобной позе руки-ноги затекли, он помогает. Мы в каком-то темном проулке, фонари здесь не горят, фары Леха тоже выключил. Холодный ветер заставляет зябко поежиться. Этот апрель был весьма нежарким, в одной рубахе я быстро закоченею.

— Держи, — Леха протягивает мне куртку. Не мою, но почти по размеру. — Косы спрячешь под капюшон, при первой возможности — срежь, ты с ними слишком приметная. Штаны бы тоже лучше сменить. Но на подругу я не рассчитывал, поэтому — пока оставляем, ей нужнее.

На закрытый багажник Леха водружает матерчатую сумку на длинном ремне, достает оттуда спортивный костюм, протягивает мне:

— Помоги ей переодеться. Второй куртки у меня нет, но хоть так.

— Мне не холодно, — подает голос Ясмина.

— Ты не должна бросаться в глаза. А твоя одежда слишком нездешняя, слишком легкая и слишком грязная. И было бы неплохо, чтоб ее обгорелые обрывки нашлись в гараже.

Яся тут же стягивает через голову тунику, снимает брюки.

— Хоть отвернулась бы, — недовольно бурчит Леха. — Знает же, что я здесь.

— Возьми, — она протягивает ему вещи.

Он отходит, чтоб бросить их в салон. И не торопится возвращаться обратно. Ждет, пока она оденется.

— Здесь темно, Леш, — подаю голос я. — А вампирам не стыдно. Даже зрячим и при ярком свете.

— Я не вампир… Да, вот еще, — с козырька над водительским сиденьем он снимает солнечные очки, протягивает мне. — Одень ей. Не стоит такое всем показывать. При станции есть туалет, умой ее там хорошенько, ее лицо…

Не договаривает. А я понимаю, что лицо вампирши сегодня еще не видела. Все во тьме, в неровном свете фонаря. Да и там она была ко мне спиной.

— На станции? — решаю сначала разобраться с насущным.

— Да, здесь недалеко. Теперь слушай внимательно. Вот деньги, — он протягивает мне небольшую пачку. — Это очень немного, экономь. В сумке кое-что из вещей и немного еды. Тоже твое. Сейчас вы выходите вон там, на углу, и идете налево. Минут через пять придете на станцию. Там электрички. Вам нужна та, что идет из Перми. Отъедете на четыре остановки. Там летние домики сплошь, еще холодно, они все пустуют. Замки в них хлипкие. Сможете чуть отдохнуть. Граница там совсем рядом, даже ближе, чем здесь. Проводишь ее немного, покажешь направление. Думаю, по прямой она долетит. Долетишь? — он все же решается обратиться напрямую к вампирше.

— Да, конечно. Мне только в нее влететь. А дальше она меня зафиксирует и вызовет наш патруль. Обо мне позаботятся.

— Хорошо, — было видно, что слова Ясмины его успокоили. Он все же не был уверен, что поступает верно, отпуская ее. — Дальше, — он вновь оборачивается ко мне. — Садишься на электричку и едешь в обратную сторону. В Пермь. До конечной. Это город большой, в нем легко затеряться. Запоминай адрес. Улица Осипова, дом 16, квартира 8. Скажешь, Леха тебе письмо должен был оставить. Тебе отдадут конверт. В нем паспорт с твоей фотографией и деньги.

— Леш, деньги ты мне уже дал, спасибо…

— Не дрейфь. Мне просто те ребята сильно должны, вот возвращают. Часть деньгами, часть документами. Паспорт почти настоящий, проблем быть не должно, но лучше не попадать в ситуации, когда его станут проверять слишком пристально. Это понятно?

Киваю.

— Дальше уезжаешь. Как можно дальше. Как можно незаметнее. И никогда и никому не даешь повода заподозрить в тебе иностранку. Искать тебя не должны, ты погибла. Идея с твоей смертью не моя, ее озвучили сверху. Просто будь умницей и не воскресай. Не подводи меня. Договорились?

Вновь киваю.

— А как ты потом найдешь меня?

Он неожиданно резко делает шаг вперед, прижимая меня к машине. И впивается губами в губы. Не грубо, нет. Скорее, отчаянно. А потом — просто нежно. Очень долго и очень нежно он целует меня там, в темном глухом проулке на холодном ветру. А я отвечаю. Потому ли, что бесконечно ему благодарна, или потому, что мне просто приятно, мне нравится вкус его поцелуя, его губы на моих губах, его руки, сжимающие мне плечи.

А потом он отстраняется.

— Никак, детка. Если тебя найду я — найдут и они. Так что — сама, хорошо? Ты справишься, я в тебя верю, — он снимает сумку с багажника, протягивает мне. — Все, прижмитесь к забору.

Садится в машину, заводит двигатель.

— Не воскресай, — бросает мне сквозь открытое окно. И уезжает.

Я долго настороженно слушаю, как затихает вдали шум его мотора. Бесконечную тишину вокруг. А потом бессильно съезжаю спиной вниз по забору, к которому прижималась. Это все же случилось. Мы одни. Мы свободны. И нас даже почти не ищут.

Ясмина неслышно опускается на корточки рядом со мной.

— Я солгала, Ларис.

— Ну и правильно, — отвечаю совершенно искренне. И вспыхивает надежда — безумная, на краткий миг. Что вот сейчас она скажет, что зрение восстановится, у нее же регенерация, она же не человек…

— Я больше не могу летать. Совсем.

— Здесь полеты не в моде. Будем ходить, — отвечаю ровно. Мне ее жаль — до слез, до боли, до ужаса. Я не то, что представить не могу, я и представлять-то боюсь, как ей жить теперь, сколько всего она потеряла. Но жалеть я буду потом. Вот забьемся куда-нибудь, где тепло и безопасно, скроемся, спрячемся, растворимся, и я обниму ее и буду рыдать — за нас за обеих, и выть от отчаянья и невосполнимости потерь. А пока надо действовать. Только действовать. — Идти сможешь? За руку, с поддержкой?

— Н-наверно, только… Ты не могла бы?.. Голова раскалывается, все плывет… Не могу сосредоточиться…

— Что именно, Ясь? — занятая раздумьями о том, что нам делать дальше, не сразу сообразила, о чем она просит.

— Кровь… мне бы несколько капель… чтобы дойти…

Кровь. Разумеется, как я могла забыть? И конечно я понимала, вытягивая ее из этой жуткой клетки, что кровью мне ее придется поить своей. Но здесь и сейчас?

— Ясенька, я дам, конечно. Только… ты ведь понимаешь, что нам надо убраться отсюда как можно скорее? Уехать на первой же электричке, пока нас никто не увидел. А если ты возьмешь у меня слишком много, уже я не смогу идти. Ты сможешь остановиться? Я дам потом, доберемся с тобой до этих домиков — и напьешься, я там смогу отлежаться…

— Я понимаю. Не бойся. Я остановлюсь.

— Хорошо, держи, — протягиваю ей запястье. Кладу на ее ладони. И тут вспоминаю еще об одном аспекте. — Ясь, а ты… Я надеюсь, очень бурная сексуальная оргия сейчас не планируется?

— Мне бы сейчас просто не умереть… Только обниму тебя, ладно? Так холодно…

Обнимаю ее сама. И даже сквозь одежду чувствую, насколько она замерзла. Пытаюсь прижать ее к себе сильнее, согреть. И кусает она в итоге не в запястье, а в шею. Больно и холодно, словно поцелуй снежной королевы.

Остановилась сама, не позволив мне потерять сознание. Зубы убрала, а вот обнимать не перестала, лишь положила голову мне на плечо и замерла, словно пила теперь тепло моего тела.

— Надо идти, — хрипло шепчу своей вампирше. Станция манит меня теперь не только возможностью покинуть этот жуткий город. Там есть вода. Леша сказал, там можно умыться. И напиться.

— Идем. А ты сможешь? Тебе разве не надо немного отдохнуть?

— Мы отдохнем, Яся. Потом, сейчас надо идти.

Идем. Довольно медленно, поскольку голова теперь кружится у меня, и кто кого больше поддерживает, сказать сложно. Ясмина по-прежнему может чувствовать границы предметов, или какие-то их эманации, что позволяет ей не опасаться врезаться в дом или дерево, но от мелких неровностей дороги эта ее способность не уберегает. Пару раз она запинается о камень или ветку, но твердит, что это ничего, ей просто надо привыкнуть, она научится.

А вот пользоваться Лешиным советом и ехать в летние домики она отказывается категорически.

— Нас там найдут. Сама подумай. Там никого нет, мы одни. Любой встречный нас запомнит. Мы необычны, мы выделяемся. А приедут хозяева домика? Или соседи? Да даже летом приедут и обнаружат наши следы? А если вампиры? Любой пролетающий вампир нас почувствует. Двое в безлюдном месте. Достаточно лишь присмотреться — и нас найдут.

— Так может, и хорошо? Сюда летит Анхен, ведь верно? Владыке доложат, что все погибли, он сам пошлет сюда Анхена разбираться. И гнев его против людей направит и открытого неповиновения избежит. Вот Анхен нас и найдет. Нам ведь сейчас и нужно найтись, у нас выхода нет, тебя спасать надо.

— Нет, Лара, нет! Пожалуйста! Только не рядом с границей! Искать будет не только Анхен! Ты подумай сама: были взрывы, да. Еще пожар. Но фрагменты тел должны были остаться. Хоть что-то. А там же ничего нет, там пусто!

— Но… если приказ был «сверху», то особо искать не должны. Как и расследовать. Проще сказать, что никто не погиб, а меня так и вовсе не было, — отвечаю нерешительно. Если Яся явно почувствовала себя лучше после кормления, то я, напротив, шла из последних сил, голова кружилась, мысли путались. Приходилось делать усилие, чтобы сосредоточиться. — Они же Леше верят, зачем им перепроверять?

— Про меня приказа не было. И пока они не найдут хоть что-то, что можно счесть за мой труп, они будут предполагать побег. А сбежавший вампир для них… ты, думаю, представляешь. Будут искать. Нам нужен город, Лара. Многолюдный город.

— Но многолюдный — значит, нас многие увидят, — все еще сомневаюсь я.

— Чем больше людей — тем меньше они обращают внимания друг на друга. Ара любила большие человеческие города. Говорила — там можно ходить, не скрывая силу, и все равно никто ничего не видит и не чувствует. А впрочем… мне ведь и скрывать больше нечего, — вспомнила она. И сразу как-то сникла, растеряв и напор, и инициативу.

А перед нами открылась площадь, небольшая, но освещенная. И вывеска вокзала на другой ее стороне. Площадь была пуста, но переходить ее под ярким светом фонарей было страшно. Обойти ее по краю, держась в тени домов, казалось безопасней. Но сколько это лишних шагов! Вздохнула, и решительно двинулась напрямик.

Здание вокзала было безлюдно, и оттого наши шаги отдавались в нем особенно гулко. Расписание заметила сразу, и первым делом рванула к нему. Как ни сильно хотелось пить, покинуть это место хотелось еще сильнее, и пропустить ближайшую электричку за водными процедурами казалось смерти подобным.

Если часы над окошком кассы работали правильно, ближайшая будет лишь через полчаса. На Пермь. А вот из Перми ожидалась через сорок восемь минут. И это оказалось самым весомым аргументом в выборе направления. Дачные домики отменялись. Мы ехали в город.

А дальше я пила и не могла напиться. Прямо из-под крана, в маленьком вонючем туалете. Самую мерзкую воду, которую мне доводилось пробовать в жизни. Но даже от нее мне становилось лучше. Проходило головокружение, успокаивалось сердцебиение. И я набралась, наконец, смелости взглянуть Ясмине в лицо.

Ничего. Фрагменты некротической ткани, налипшие на кожу щек и лба надо смыть. Просто смыть, и не вспоминать ее крики, и не думать о том, как летели брызги, как текло по щекам… Просто смыть. А кожа регенерировала. Даже веки, даже ресницы… Только глазницы пусты…

— Ну… как?.. — чуть слышно интересуется Яся.

— Ты все так же красива. Кожа не пострадала. Очки добавляют загадочности, — горло сжимают спазмы, говорить выходит лишь рублеными фразами. — Можно говорить, что ты слепа от рождения, поэтому так хорошо ориентируешься… двигаешься. Внешне — похоже. Но это если пристанут, а так… Очки не снимай, и, возможно, не всякий сообразит…

— Ты правда считаешь, что я красива? Теперь, когда нет подавляющей волю энергии вампирского обаяния, когда я не могу заворожить человека лишь взглядом, я все еще красива? Для обычных людей?

— Ты все еще нереально, сказочно красива, — уговариваю ее я, оттирая последние капли и расчесывая пальцами ее спутавшиеся на ветру короткие волосы. — Даже слишком красива для обычных людей. Но разве это так важно — то, как тебя воспринимают люди?

— Следующую ночь не хотелось бы провести на вокзале, — отвечает она неожиданно прагматично. — И мне нужен мужчина. Лучше два. Или три. Надо знать, на что я могу рассчитывать. Теперь, лишившись всего.

— Даже теперь у мужчин просто нет шансов. Но Яся… ты ведь понимаешь, что трупы мы оставлять не можем?.. А мужчин, помнящих о том, что они провели ночь с вампиршей, мы оставлять не можем тоже… — соображаю, что проблема не только в трупах. Не убить для нее не сложно, она справится. Но что потом? — Ты ведь теперь не сможешь заставить их забыть?

— И что же делать? — по тому, как она поникла, понимаю, что об отсутствии у себя способности к гипнозу она забыла.

— Подумаем. Сначала надо уехать.

Уехали. Оказалось не сложно. Подойти к окошку и чуть дрожащим голосом попросить два билета. Рассчитаться, не показывая вида, что впервые видишь данные денежные знаки. Зайти в практически пустой вагон подошедшего поезда. И навсегда покинуть город, названия которого я так и не узнала. Наверное, я могла бы прочесть его на станции, но там я больше думала о том, что нас выследят, схватят, что электричка так и не придет…

Но мы уехали без проблем. И, продремав два с лишним часа под мерный перестук колес, с рассветом вышли на пермском вокзале. Следом за людьми дошли до автобусной остановки, сели в первый же подъехавший автобус и поехали, не слишком-то интересуясь, куда. Яся, застыв напряженной струной, прислушивалась к окружающим нас людям. А я смотрела в окно, пытаясь составить хоть какое-то представление о месте, в которое мы попали.

Город большой. Наверное, это единственное, что я могла осознать в тот момент. Меня не интересовали особенности архитектуры или элементы декоративного убранства. Мне было важно лишь количество и протяженность улиц, которые мы пересекаем и по которым следуем, высотность домов, отсутствие частного сектора. Чем больше людей — тем хуже они знают друг друга, тем меньше удивляются новым лицам. Тем проще нам потеряться здесь.

Впрочем, где? Мы сошли на случайной остановке и двинулись вглубь квартала.

— И что теперь? — интересуюсь у Ясмины.

— Теперь — будем искать, кто хочет нас приютить. Выбери дом, где побольше квартир в подъезде, и идем.

— Мы что, будем звонить во все квартиры? — испугалась ее размаху.

— Нет, что ты, зачем шуметь? Буду слушать. Звонить будем только в одну — ту, куда нас гарантированно пустят.

Это был долгий и очень странный поиск. Мы медленно ходили от квартиры к квартире, Яся слушала что-то, доступное только ей — звуки, запахи, обрывки эмоций, прошлых и настоящих. Первый подъезд оказался неподходящим. Во втором нарвались на бдительную старушку и поспешили убраться, не усиливая ее подозрений. Ушли подальше от этого дома, выбрали на «проверку» еще один, потом еще… Яся лишь качала головой.

— Нет, не то. Рисковать не хочу. Будь я полноценным вампиром, я бы справилась с любыми людьми. А так… Будем искать еще…

Неудивительно, наверное, что в какой-то момент просто кончились силы. И мы, не сговариваясь, опустились на ступеньки где-то между этажами очередного подъезда очередного дома. Ноги гудели, в голове звенело, и я с трудом уже помнила, а что же, собственно, мы тут ищем. Ужасно хотелось есть.

Дернула молнию на сумке, Леша вроде говорил о каких-то продуктах. Продукты нашлись. Батон сырокопченой колбасы, пара банок тушеной говядины. Не удержалась от горестного вздоха. И я таскала эту ненужную тяжесть пару километров?! Ну почему я не проверила сумку хотя бы в электричке?

Еще обнаружила батон хлеба, какие-то конфеты, пакет со свежими огурцами и несколько яблок. Вот с этим уже можно было жить. Вгрызлась в яблоко, нежно любя в этот миг и не слишком чистый подъезд, и бесконечное количество запертых дверей…

Ну и конечно. Тут же вылезла какая-то кикимора.

— А вы что тут расселись? А ну, пошли вон отсюда, сейчас милицию вызову! Ходят и ходят, не подъезд, а притон какой-то! — тетка разорялась так, будто выгоняла чужаков из подъезда по восемь штук ежедневно. А тут еще и дверь подъездная хлопнула, еще какие-то жильцы подниматься стали. Н-да, хорошо посидели, незаметненько.

— Так мы в гости приехали, — пытаюсь отовраться я. — А хозяев что-то дома нет. Вот и ждем. На улице холодно.

— К кому в гости? — наседала тетка. — Как фамилия, какая квартира?

— Пятьдесят… — шаря глазами по номерам ближайших квартир, отчаянно пытаюсь придумать номер, чтоб подальше от тетки, но все еще в этом подъезде.

— Пятьдесят шестая, Марья Кирилловна, пятьдесят шестая, — неожиданно вмешивается в разговор мужчина, поднимавшийся по лестнице вместе со спутницей. — Идемте, девочки. Вы ведь к нам?

Предложение было настолько неожиданным, а несущая тяжелые сумки пара настолько не вязалась у меня с образом «того самого мужчины», которого ищет себе Ясмина «для постоя и пропитания», что мгновенно включиться в игру и радостно закивать у меня просто не получилось. Скорее, на лице отразились мучительные раздумья.

— На встречу с художником, верно? — решила помочь мне женщина. — Картины смотреть?

— Да, — обрадованно отзывается Яся, поднимаясь со ступенек. И я послушно киваю, поднимаясь следом.

— Ну, значит к нам, — приветливо улыбается женщина. — Идемте.

И мы поднимаемся следом за парой, а в спины нам летят вопли соседки, что не подъезд, а проходной двор, притон и бордель, и в милицию она непременно напишет…

— Так писали уже, Марья Кирилловна, — чуть усмехается ей в ответ мужчина. Средних лет, достаточно крупный, даже грузный. С внимательным взглядом темных, чуть раскосых глаз, окруженных лучиками мимических морщин, и очень искренней, открытой улыбкой.

— А и еще напишу! — не сдается соседка. — Ишь, выдумали: выставки, художники. Это что ж там за встречи с художниками такие, что их нельзя в доме культуры провести? Для выставок музеи есть! И галереи художественные! И нечего в подъезд всякое отребье таскать! Только грязь да заразу разносят…

Но кто ж ее слушает.

— Что-то вы рано, — продолжает разговор с нами женщина. Очень стройная, элегантная, едва ли старше тридцати пяти. — Мы всех ближе к пяти ждем сегодня.

— Вы нас простите, мы просто с поезда только, а адрес здесь только ваш знаем, — покаянно вздыхает Ясмина. — Мы сначала думали по улицам погулять, город посмотреть… Замерзли очень…

— Так не удивительно, что-то ты совсем не по погоде одета.

— У нее куртка была. Хорошая, теплая. Но мы в поезде спать легли, просыпаемся — а ее нет. И сумки Ясиной, а там и вещи, и деньги, и документы, — отчаянно фантазирую я, надеясь, что подобное у них все же случается. А, впрочем, убивают у них неплохо, калечат тоже. Так почему не быть воровству?

— Что ж вы неаккуратно так? — принимает мою версию событий женщина. — Первый раз, что ли, одни, без родителей поехали?.. Ладно, не переживай, придумаем что-нибудь, — кладет она руку на Ясино плечо. — Кто вам наш адрес-то дал?

— Один наш знакомый… Леха, — другого имени просто в голову не пришло.

— Это Летяга или Баринов? — подключается к беседе мужчина. — Или Холмогоров?

— Да мы не знаем фамилию, — даже не раздумывает над ответом Ясмина. — Просто он говорил, что бывал у вас. И что вы гостям рады. И что компаний таких душевных, как у вас собираются, и не встречал больше нигде. А моя сестра — она рисует, — без паузы переключает она внимание с неведомого Лехи на меня. — Мечтает художником стать, учиться поехать. Мы сами в маленьком городке живем, и у нас настоящего художника встретить — нереально, а тут такой шанс…

Не ожидала, что она способна так быстро и складно врать, приноравливаясь к ситуации. А впрочем — она вампир, она чувствует этих людей насквозь. И ее гонит отчаянный страх и необходимость найти убежище. Прежде, чем кончатся силы. Прежде, чем нас обнаружат. У нее все еще есть, что терять. Самое главное сокровище вампира. Ребенок. Каким-то чудом сохраненный ребенок. Второй встречи с охотниками ему явно не пережить.

А меня назвала сестрой. Вампирша — человека. И, оказывается, помнила, что я некогда рисовала.

— Проходите, — хозяин квартиры пропускает нас внутрь. — Раздевайтесь. И давайте, наконец, знакомиться. Я — Борис Алиханов, мою жену зовут Ирина, а это — наша маленькая семейная галерея. Галерея Алихановых, — он с бесконечной гордостью обводит рукой пространство вокруг. Картины везде. Они захватили все стены в прихожей, в коридоре, в той комнате, куда я могла заглянуть от двери. — Возможно, сейчас эти авторы не слишком известны, но я верю, их время еще придет. А настоящие ценители современной живописи восхищаются ими уже сейчас. Со всей страны приезжают взглянуть на наше собрание. Даже из Москвы…

— Да ладно тебе уже, выдохни, — легкомысленно прервала его пафосную тираду супруга. — Вы не пугайтесь, девчонки, он вменяемый, просто когда дело касается его любимых картин… Зовут вас как?

— Лариса, — не задумываясь, отвечаю я.

— Люся, — у Яси с головой было явно лучше. И вот зачем я им назвала свое настоящее имя? Одна надежда, что Ларис у них в стране не намного меньше, чем Алексеев.

— Вот и познакомились. Вы проходите, осматривайтесь, отдыхайте. А потом поможете мне на кухне, к вечеру такая орда завалится, надо ж кормить. Пока с рынка дошли, чуть все руки не оборвались, — она кивнула на принесенный сумки, часть из которых ее муж уже унес на кухню.

Картины, висевшие у них в прихожей, меня не впечатлили. Вот в смысле совсем. Словно детской рукой нацарапанные каракули. Без представления об объеме, пропорциях, перспективе. Неужели здесь с живописью настолько все плохо? Да нет, пока ехали по городу, я видела и плакаты, и афиши кинотеатров… да много чего еще, и нарисовано все было более чем грамотно и реалистично. А здесь… Долго же им ждать мировой известности…

— Непривычно, да? — вернувшийся из кухни Борис все же прочел скепсис на моем лице. — Нужно не бояться вновь стать ребенком, открывающим мир. Выйти за жесткие рамки правил и предписаний. Разучиться всему, чему научили. И познавать заново чистую радость бытия.

Радости бытия не разглядела, хотя впадение в детство было качественным, детсадовцем на зависть. Украшавшие коридор натюрморты из цветовых пятен на фоне художеств предыдущего раздела выглядели просто шедеврами. Борис что-то вещал про свободу от форм, сковывающих наше сознание. А я кивала и думала о том, что от тех форм, что в прихожей, можно и освободиться. А в экспрессии цвета действительно что-то было. Что-то зовущее, едва угадывающееся… Но все же далекое от моих представлений о живописи. Только цвета, чтоб передать всю сложную гамму чувственных образов, для меня было слишком мало.

Я вошла в комнату. Из мебели здесь был только диван. Все остальное пространство занимали картины. Несколько авторов, очень разных. Но я увидела лишь одного. И пропала. Автор этих картин не пытался разучиться рисовать и не искал первозданности в дилетантстве. Но смешивал время и пространство, заставляя образы переходить из одного в другой, создавая из хорошо знакомого нечто невиданное. Хмурая сень зимнего леса становилась здесь каменной стеной с пробитым в ней окном в лето. Листы книги тянулись через луг извилистой дорожкой и уходили легчайшим полотном в небеса в мрачный каменный замок на невесомом облаке. Изогнутые прутья кованой ограды казались контурами неведомого женского лица, проплывающие над садом облака создавали изысканную прическу, скромный вьюнок казался сережкой в невидимом ухе…

— Какие у тебя необычные застежки на туфельках, — доносится до меня из прихожей голос Ирины.

— Необычные? Не знаю, я привыкла. Они у меня давно уже, — легко отвечает Ясмина.

— И выделка какая тонкая… Где это делали? Ведь не у нас, я права?

— Наверное. Я мало где бывала. Мне брат их привез. Возможно, сказал, откуда. Но я не помню уже.

Брат. Который создавал реальности в своих снах. Дарил сказочные рассветы и выращивал для меня океаны цветов. Который мечтал открыть иную реальность для своей единственной сестры. И который никогда уже за этой сестрой не придет…

«И пусть будут белее волос твоих те облака…»

Вот они, бесконечно белые облака, ставшие волосами девы-мечты на картине непризнанного художника… А Лоу никогда не войти в этот «третий мир», мир навсегда погасшего для ее сестры солнца… И он ведь знал, что не будет ему туда дороги. Хотя думал — это где-то среди бесконечных звезд…

— Вижу, ты все же нашла своего автора? — Борис не оставлял меня своим вниманием. — У нас каждый находит что-то свое. Все ж люди разные. У каждого свои эмоции, ощущения, представления. Свой жизненный опыт, свой уровень знаний. Как всем может нравиться только один официально утвержденный канон? В этом изначально заложено некое лукавство, верно? А я собираю очень разные вещи, на самые разные вкусы, для самых разных людей…

— Вы их продаете? Или только выставляете? Или просто собираете для себя? — пытаюсь понять, куда мы все же попали.

— И то, и другое, и третье. Что-то беру только на продажу, что-то не продам ни за какие деньги. А что-то беру специально для выставки, чтоб знакомить молодежь с современным искусством во всей его многогранности.

— Вы и сами еще не старый.

— Мне уже тридцать восемь. Полжизни прожил. А когда приходят вот такие молоденькие девочки, так и вовсе чувствую себя стариком… Показать тебе еще Вашукова? У меня не все здесь выставлено. А на других, я гляжу, ты и не смотришь.

Киваю:

— Да, если можно.

Он ведет меня в кабинет. Здесь задернуты шторы, царит полумрак, есть письменный стол и пара шкафов. А на стенах — вновь картины, картины, картины. Но эти — иные. Совсем. Вместо холста или картона основой им служат тяжелые деревянные доски. На каждой — фронтальное изображение человеческой фигуры, застывшей в мрачной торжественности. Ни объема, ни пространства, лишь пронзительные взгляды огромных серьезных глаз.

— Вы собираете и такое? — не знаю, как сформулировать вопрос, на который хочу получить ответ, не показав своего абсолютного невежества.

— Иконы? Это Иришина страсть. Она у меня реставратор. О древнерусской живописи знает практически все.

— Они древние? — с трудом вычленила хоть что-то, за что смогла зацепиться.

— В основном — восемнадцатый век, семнадцатого меньше. А вот эта — самая ранняя, звезда коллекции, — он указал на маленькую, ничем, на мой взгляд, не примечательную доску с изображением женщины. — Четыреста лет ей. А нашли, представляешь, случайно, в каком-то амбаре. Она черная вся была, доска гнить начала… Сейчас за нее безумные деньги нам предлагают. Не отдаем. Ириша верит, что хранит она нас… А Вашуков у меня здесь, — Алиханов оборачивается к холстам, что стоят на полу возле одного из шкафов, повернутые к стене. Перебирает их, вытягивая на свет несколько. — Вот интересная его работа… эта мне нравится меньше… а вот эта самая первая, он ей со мной расплатился как-то. Были еще — но их я уже продал, спрос на них есть, даже иностранцы интересуются…

Опускаюсь на пол, чтоб лучше рассмотреть. И вновь теряюсь в изгибах фантазии этого художника. Мне, напротив, вторая нравится больше.

— Сразу видно истинного ценителя, — удовлетворенно кивает Борис. Мой искренний интерес ему явно глубоко импонирует. — А сестричка твоя первым делом в ванну побежала.

— Ой, — возвращаюсь к суровой реальности. — Мне ж ей, наверно, помочь нужно. Да и самой… Вы ведь простите, ничего, если я тоже… воспользуюсь?

— Да беги, не стесняйся, никуда картины не денутся, — смеется хозяин. — Разве что новые с минуту на минуту прибудут.

— Новые?

— Вместе с автором. Привезет он нам, я думаю, что-нибудь кроме себя любимого.

— Так он что, к вам приезжает? Скоро?

— Ну так встреча с автором у нас с каким на сегодня назначена? — чуть усмехается Алиханов. — Ты с каким художником-то пообщаться хотела?

— Да я, если честно… с любым…

— А приедет тот самый, — откровенно потешается надо мной Борис. — Беги, мойся.

Яся сидит, сгорбившись, под потоком воды, никак не реагируя на мое вторжение. Ее лицо не выражает ничего — отрешенное, пустое, нечитаемое. Или это я не в состоянии прочесть там хоть что-то, слишком дезориентированная отсутствием на этом лице самого главного.

— Помочь тебе вымыть голову?

— Если не тяжело… Я могу и сама, я даже нашла шампунь, вот только… устала…

Устала. Не удивительно: голод физический, энергетический, перенесенные пытки, жуткие условия содержания… И она еще держалась, она еще шла, ехала, искала… Я просто ходить, и то устала уже, не представляю, как она продержалась так долго.

— Теперь отдохнем, верно? — начала была засучивать рукава на рубахе, а потом подумала: да кого стесняться? Слепую вампиршу? А намочу одежду, менять будет не на что. Да и самой помыться не помешает. — Я залезу к тебе, ты не против?

— Только воду поправь.

Недоуменно подставляю пальцы под струю воды, чтоб тут же с криком отдернуть.

— Яська, да ты в уме?! Ты холодную вообще, что ли, не включала?

— Холодно. А вода вроде теплая, а не греет…

— Теплая? Да ты кипяток включила, им ошпариться можно! — отворачиваю от нее воду, начинаю судорожно крутить краны. Багровые пятна, оставленные водой на ее спине, прямо на глазах исчезают, сравниваясь в цвете с остальной кожей. — То, что ты себе регенерацию лишний раз на ровном месте запускаешь, разве здорово? Разве у тебя энергии на это переизбыток?

— Да оно, вроде… не тратится, — неуверенно оправдывается она. — Или немного совсем. Не знаю, я не задумывалась никогда. Просто согреться хотелось.

— Сейчас согреешься, маленькая, не переживай, — забираюсь к ней в ванну, покрепче прижимаю ее к себе спиной. — Так теплей, верно?

Она глубоко вздыхает, обнимает мои руки, держащие ее за плечи.

— Да, так хорошо. В тебе есть эта искра. Частичка крови вампира. От нее — так тепло.

Частичка крови вампира… Да, им же вечно нужны прикосновения, ласки себе подобных. Бесконечный энергетический обмен. Только кровью, похоже, его не восполнить… Но Анхен ведь путешествовал. Как-то он жил один… Или то, что нормально для здорового, становится невозможным для больного? У нее же энергетические узлы разрушены. Значит, энергия вытекает… или не аккумулируется… Нам нужен Анхен. И пусть он последний вампир на свете, которого я хотела бы видеть, нам нужен Анхен, чтобы спасти ее. Пусть отвезет ее домой, покажет Сэнте, та обязательно что-нибудь придумает. Даже если зрение уже не вернуть, как-то помочь ведь можно. Чтобы Яся хотя бы перестала мерзнуть.

— Ты думаешь, он сможет найти нас здесь?

— Владыка? — Яся понимает по-своему. — Нет, не должен. Но лучше побыстрее уехать. Найди где-нибудь карту, выбери город. Побольше. И подальше отсюда. Завтра утром заберем твой паспорт и поедем…

— Завтра утром? Мне казалось, лучше забрать его сразу, пока о нем никто не узнал.

— Завтра утром, — убежденно повторяет Ясмина. — Потому что сейчас ты отдыхаешь со мной в летнем домике. Потом будешь помогать добираться до Границы. Потом опять отдыхать. И только завтра с утра приедешь в Пермь.

— По-моему, ты перестраховываешься. Кто будет проверять?

— Леха твой и проверит. Он был против того, чтоб меня отпустить, и теперь его явно совесть мучает. Да и не верю я, что «почти настоящий» паспорт здесь могут сделать за одну ночь.

— Ладно, с паспортом можно и завтра, меня и саму при мысли о том, что надо вновь искать что-то на этих улицах, в дрожь бросает… Наклоняй голову, волосы намочим… Ты мне лучше скажи, как нас отыщет Анхен? Тем более, если мы и отсюда уедем.

— Ребенок, Лар. Я ведь ношу его ребенка. Это такой энергетический след. Он найдет, просто… чуть-чуть попозже. К лету. Когда ребенок воплотится физически, ему будет легче его почувствовать. Нам надо продержаться совсем немного. Пожалуйста, Лара. Не важно, куда мы уедем. Анхен найдет, — она вздыхает. — А здесь нас может найти кто угодно. И если это будет твой Леха, вспомнивший долг…

Леха нас не предаст, я почему-то была уверена в этом. Но для Яси он был просто одним из охотников. Олицетворение всего того ужаса, что они сотворили с ней. И она боялась, она панически боялась находиться столь близко от их логова. Я понимала ее, мне и самой было не слишком спокойно.

— А мы справимся, Ясенька? Ты разве сможешь одна — без соплеменников, без врачей? — с сомнением вздыхаю я, намыливая ей волосы. Они отрастают, скоро будут касаться плеч, и, наверное, это хорошо. Те, кто, возможно, будут ее искать, едва ли ожидают, что они могут расти так быстро.

— Одна — не смогу, — признается она. — Только если с тобой. Я знаю, я обещала тебя оставить, едва мы дойдем до людей, но теперь… Не бросай меня, Лара, — едва слышно шепчет она, — пожалуйста. Без тебя мой ребенок погибнет, только в тебе есть эта искра, это тепло, его нам хватит, а потом…

— Тихо, Яся, ну что ты? Конечно я не оставлю. Я просто пытаюсь понять, как лучше, — вода течет по ее волосам, смывая пену. А я вспоминаю ее брата, как он заботился обо мне, беспомощной, выхаживал, согревал. Могла ли я когда представить, что мне придется так отдавать свой долг? В мире, где его больше нет…

— Лучше уехать, Лара, — убеждает меня Ясмина. — Это очень хороший дом, и нам просто сказочно повезло, но лучше уехать. Завтра. Как можно раньше. В этом городе опасно.

— Хорошо, мы уедем, — я скольжу мочалкой по ее спине, словно мылом можно отмыть весь тот ужас, что въелся под ее кожу в том жутком ангаре. — А эти люди, что нас приютили, неужели они действительно верят, что мы ехали к ним, ради этих картин, ради этого художника?

— Насколько я могу чувствовать — да, — перемена темы Ясю успокаивает. — Причем они допускают мысль, что не ради картин, а просто переночевать. Для них это нормально. Здесь постоянно какие-то гости, у них постоянно кто-то ночует, будучи проездом…

— Посторонние люди?

— Друзья друзей, друзья друзей друзей… Им это нравится. Новые люди, новые знакомства, связи, известность… Как же еще функционировать их галерее, если в газету о ней объявление не дашь?

— Почему не дашь? — не понимаю я.

— Не знаю… Местные вампиры не разрешают?

— Какие вампи?.. Ты меня не пугай, — выдыхаю я, понимая, что она просто шутит. — Лучше скажи, что ты думаешь о собственном ужине. Ну, чтоб я сразу знала, чего мне ждать, — закончив с Ясей, начинаю приводить в порядок себя. Расплетаю косы. Такие длинные, такие пышные. И ведь Леха прав — придется резать. Не носят здесь так, я смотрела. Совсем, никто. Разве что дети малые… Вот и на меня все как на ребенка смотрят. — И да, Ясь, ты все же учитывай, у людей нет традиции заниматься сексом с гостями на глазах у жены… То есть бывает, конечно, всякое, но если Ирина застанет тебя с мужем — скандал будет грандиозный, с битьем лиц и порчей картин. Ты им просто разрушишь семью в ответ на гостеприимство.

— Да нет, о нем я думала в последнюю очередь, — успокаивает меня Яся. — На крайний случай. Я больше рассчитываю на их гостей. Ирина обещала, их будет много, смогу выбрать по вкусу.

— Но ведь глупостей… ты же не наделаешь? Ты ведь понимаешь, что нам надо уехать отсюда тихо, не оставив лишних воспоминаний?

— Глупость очень хочется сделать одну и прямо сейчас…

— И? — вопрошаю, не дождавшись продолжения.

— Очень крови твоей хочу, — она чуть тянется и безошибочно берет меня за руку. Притягивает ее к себе и с нежностью целует в ладошку. — Понимаю, что надо дождаться вечера и тех мальчиков… Но очень хочу твою. Сейчас. Здесь.

Что ж, я ведь ей обещала. А она все еще страшно голодная.

— Хорошо. Я только домоюсь, ладно? Потом у меня уже вряд ли получится… А здесь — это даже неплохо, — пытаюсь искать плюсы в мероприятии, которое понравиться мне не может по определению, — очнусь — а кругом вода.

Очнулась я на кровати, с замотанными полотенцем волосами и укрытая пледом. Яська обнаружилась рядом, одетая в черно-серое трикотажное платье с широким кожаным поясом. Обхватив меня рукой за талию и привалившись к моему боку она, должно быть, спала, поскольку никак не прореагировала на мое шевеление.

Вожделенную воду нашла в графине на тумбочке. Заодно обнаружила, что под пледом я не совсем, чтобы раздета. На мне красовалось ночная сорочка явно из гардероба хозяйки. А оккупировали мы, соответственно, хозяйскую спальню. В постельке, впрочем, мне понежиться не дали, уложили поверх покрывала. Но даже за это было неловко. Ворвались к чужим людям, расположились, словно любимые родственники… Это сколько же я без сознания провела, что даже Яська уснула, меня дожидаючись?

Напившись, посидела немного, приходя в себя и разглядывая картины на ближайшей стене. Взгляд притянул натюрморт из бутылок различной степени целости и наполненности. Тошнотворно-зеленая гамма и болезненно-искривленные силуэты не позволяли именовать сие творение иначе, чем «Утро алкоголика». Даже любопытно стало, зачем Борис поместил ее в спальне. Чтоб бросить пить? Или чтоб даже не начинать?

Моя сумка, как и одежда, обнаружились возле кровати. В сумке оказались две чистых футболки и трогательно упакованный в оберточную бумагу комплект белья. Этакий интимный подарок от того, кто знал, что не будет у нас интима. Но намекал, что хотел бы…

Примеряя его подарок, впервые подумала собственно о Лехе: а я бы хотела быть с ним? А смогла бы? А получилось бы у нас хоть что-нибудь, кроме ночи любви? Или не вышло бы и ее? И не находила ответа. Я совсем не знала его, и не знала, что он увидел во мне, и было ли хоть что-то из его чувств ко мне искренним, а не вызванным «вампирским взглядом». И совсем не была уверена, что смогу хоть что-то почувствовать сама. Впрочем, его поцелуй мне понравился. Но еще больше мне понравилось то, что он нас отпустил. Он был для меня средством спасения, не более… Но, быть может, будь у нас шанс узнать друг друга получше…

… он сумел бы выяснить мой размер. Лифчик был мал. Кое-кто, кажется, слишком всерьез считал меня «деткой». А у меня от «детки» косички, разве что.

Зато футболка оказалась впору. Дополнив ее своими неизменными брюками (которые хорошо бы сменить, да не на что) и заплетя свои пока еще неизменные (но уже приговоренные) косы, отправилась искать хозяев.

Ирина нашлась на кухне. В компании двух дев неопределимого возраста с агрессивно вздыбленными шевелюрами и невероятным количеством яркой косметики на лицах. Обе были в брюках свободного покроя сильно сужающихся на щиколотках: одна в черных, другая в ярко-зеленых, и в пиджаках с невероятно широкими плечами. В ушах — крупные пластмассовые серьги, на руках какое-то дикое количество браслетов… Вот еще бы определить с ходу, это норма для местной молодежи, или какая-то разновидность нашей вампиромании…

А вот на Ирине платье. Длиной чуть ниже колена (что для Светлогорска было бы вызывающе, а для Новограда почти в рамках приличий), с крупными накладными карманами и такими же, как у дев, широкими накладными плечами. И волосы у нее гладкие, собраны сзади в куцый хвостик. Ну так Ирина и старше.

— А, Лариса, — заметила меня хозяйка, — проснулась? Проходи, знакомься: это Марина, это Кристина.

— Очень приятно, — что тут еще скажешь? — Ирина, я вам хотела отдать на общий стол, — выставляю тушенку, колбасу и конфеты. — И вы простите, что я вас так побеспокоила. Никак не думала, что усну, даже не добравшись до кровати…

Девицы хихикнули.

— Да не переживай, здесь и не такое бывает, — утешила меня Марина. — Вон Толян прошлый раз на всех обиделся, сказал что уходит. Но набрался так, что идти уже не смог, пополз… — они вновь хихикнули на пару с Кристиной. — Ну и дополз до коврика в прихожей. Там утром и нашли…

— Смешно, — мрачно подтвердила я, впервые подумав о том, что вечер едва ли будет трезвым, и на что тогда рассчитывать моей Яське?

— Да ты маленькая просто еще, не знаешь толку в хорошей пьянке, — Снисходительно улыбнулась мне Кристина. — Ничего, милый домашний ребенок, мы научим тебя плохому.

— Да, девочка, ты попала в очень дурную компанию, — поддакивает ей Марина. И они опять веселятся.

Смотрю на них — таких ярких и самоуверенных, и понимаю, что я пусть я в этой простенькой белой футболочке, с косичками и без грамма косметики и выгляжу для них как ребенок, я старше на жизнь, а то и на две. Вспоминаю, как веселилась Ясмина, когда мы выбрались из пещеры по эту сторону границы. Как она смеялась, и порхала, как мотылек, каким счастьем сияли ее глаза…

— Вы уж простите, тетеньки, — мило улыбнулась, сдерживая подступающие слезы. — Но учиться я собираюсь исключительно живописи. Пить водку, есть мясо или краситься, как ярморочная плясунья, научить меня невозможно, — а дальше разворачиваюсь и иду прочь, прочь…

В спальне Яська, в комнате слышны голоса, ванна кем-то занята. После недолгой борьбы с замком открываю дверь на лестницу, чтобы упасть на ступеньки, и завыть от боли и отчаянья, которые я просто не могу больше носить в себе.

— Ты чего, Лариса, что ты? — Ирина выскакивает за мной.

— Какие же дуры, — удается выговорить между нервными всхлипами. — Какие же счастливые… беззаботные дуры! Всех проблем в жизни… как бы тушь не смазалась… А она больше не может летать… Понимаешь, не может! Совсем! Никогда! А она так смеялась… так смеялась! Такая красивая была, такая счастливая!.. Два дня назад всего было! Представляешь, два дня! И ничего больше нет… Осколки… Обломки… А он на коврик полз… как смешно… обхохочешься… Картину на голову не надел?.. Упущение. Надо было надеть… — Я рыдала долго и безобразно, неся какие-то глупости и пугая добрую женщину, которая безуспешно пыталась меня утешить. Даже предлагала мне какие-то капли, и я бы согласилась, с удовольствием согласилась бы упиться успокоительным до бесчувствия, но у меня была Ясмина, и я не знала, можно ли ей это лекарство, не отравит ли оно мою кровь. Ведь больше, похоже, Яське в этом доме рассчитывать не на что.

Потом мы готовили все-таки еду, и даже что-то поели, и девицы все интересовались у меня, а правда ли, что я вегетарианка. Отвечала, что инопланетянка, не понимая, что они имеют в виду и даже не пытаясь вникнуть в суть вопроса. А потом воспользовалась моментом и утянула Ирину в кабинет, чтобы она рассказала про те картины.

Девицы с нами не пошли, им не нравилась «эта рухлядь», они присоединились к компании в гостиной. А у меня пока не было сил, да и желания с ними знакомиться. В кабинете был полумрак, и тишина, и отсутствие посторонних. Лишь Ирина рассказывала мне одну историю за другой, а я слушала, смотрела и пыталась понять… Не запомнила и половины, слишком уж много было новой информации и незнакомых слов, о значении которых я боялась переспрашивать. Зато удалось успокоиться.

А дальше все же пришлось вливаться в компанию, уже достаточно большую, шумную и разношерстную. «Тот самый художник», как выяснилось, уже прибыл. Где-то под тридцать, высокий, худощавый, чуть сутуловатый, с заметно обозначившимися залысинами. Он был в центре компании, активно общался, громко смеялся… И было у меня подозрение, что стопку за встречу он уже накатил. А то и не одну. А впрочем, не только он.

Борис, от которого тоже весьма ощутимо несло спиртным, но все такой же обходительный и важный, представил меня Вашукову лично, расписав как страстную поклонницу его таланта, выделившую его картины с первого взгляда и мечтающую об уроках гениального мастера.

Вашуков, которого звали, как выяснилось, Пашей, на столь явную и грубую лесть даже не поморщился, потрепал «милую девочку» по щечке и снисходительно сообщил, что для того он и дает сегодня мастер-класс, чтобы каждый смог… И отвернулся к девам, которых явно считал взрослее, раскованнее и перспективнее… И точно не в плане живописи.

Нет, не то, чтобы он был мне нужен для чего-то, окромя рисования, но впору было уже к зеркалу бежать — да что ж со мной не так-то? Ну, не накрашена, нечем, не у Ирины ж просить. Но внешне-то я… вполне симпатичная дева, даже и без косметики. И на малолетку — ну уж никак, после всего, что со мной было… А что со мной было, с другой стороны? Сплошные регенерации. Они мне что, еще и возраст сожрали? В краю вечно молодых вампиров это в глаза не бросалось, они сами такие, а здесь… Ладно, лишь бы опекуна по малолетству не назначили, с остальным разберемся.

Мастер-класс стоил денег, но я отдала, не задумываясь. Все же пользоваться гостеприимством Алихановых было неловко, мы им даже не друзья друзей, мы вообще чужие. И не важно, что у них тут таких «непойми кого» полон дом, а рисовать большинство из тех, кто сидел рядом со мной, не то, что не умеют, но даже и не научатся.

Вашуков говорил красиво. О свободе сознания от материи, о свободе вещей от приписанных им функций.

— Что такое стул? — расходился художник. — Нас с детства убедили, нам вдолбили в сознание, что стул — это такой предмет для сидения. И мы настолько поверили в это, что перестали видеть, собственно, вот этот объект, — он потрясает в руках несчастный предмет мебели. — Но вы забудьте, что это стул, выкиньте из головы, что на нем сидят, и вы вдруг увидите… — а дальше челюсть его медленно опускается вниз, стул, только что воздетый под потолок на вытянутой руке, еще более медленно опускается на пол. — Здравствуйте, — произносит он уже совсем другим тоном, как-то приглушенно, потерянно. Словно испытал невероятное потрясение и не в силах прийти в себя. — Вы не стойте в дверях, проходите ближе, здесь есть место. Присаживайтесь, — и он приглашающе указывает на тот самый предмет, который, как он только что уверял, может быть всем, чем угодно, кроме места для сиденья.

— Благодарю, у вас очень звучный и выразительный голос, мне прекрасно слышно и отсюда, — раздается в ответ мелодичный голос Ясмины.

— А отсюда вам будет еще и прекрасно видно, — продолжает совершенствоваться в галантности художник. — Мы ведь собираемся рисовать. И вы сможете следить за тем, как рождается произведение искусства, находясь в самой непосредственной близости от мастера.

— Я слепая, Павел. Мне не увидеть. С любого расстояния.

— Совсем? — я думала, быть ошарашенным и потерянным сильнее, чем после ее появления, он уже не в состоянии. Но этим признанием она его просто уничтожила.

— Совсем. Я пойду, не буду вас отвлекать. Простите, что помешала, — она скрывается в коридоре, он с размаха садится мимо стула, а поднявшись, долго не может сообразить, на чем он, собственно, остановился. И все, что он говорит потом, уже совсем не так вдохновенно, ярко, образно. Мысленно он больше не с нами. Мысленно он с ней. Таинственной незнакомкой, которая при всем желании никогда не сможет увидеть ни одной его картины.

Ну а потом мы рисовали тот самый многострадальный предмет мебели, преображая его фантазией в нечто иное, невиданное прежде, увиденное во сне или алкогольном дурмане, нечто, что могло бы быть стулом, но не стало им, потому что никто не знал, для чего на свете нужны стулья… Так, по крайней мере, сформулировал задание Вашуков.

Ну а я рисовала стул. Тот самый, классический, обычный. Предоставленный Борисом для сегодняшнего мастер-класса и побывший «всем, чем угодно, кроме…» весьма недолго, пока не пришла Ясмина. Стул был константой и центром моей маленькой вселенной. А вот пространство вокруг ломалось и корежилось, вспенивалось океанскими волнами и сгорало огнем чудовищных взрывов…

— А ты всегда все делаешь наоборот, а, поклонница? — склоняется надо мной художник, окутав свежим ароматом алкоголя.

— Только если концепция оказывается дискредитирована еще в процессе представления.

— Кем же она дискредитирована? — грозно хмурит брови художник.

— Представляющей стороной.

Он некоторое время покачивается надо мной, пытаясь сообразить, издеваюсь я, «или вообще о чем?» Но водка — она по обе стороны гор на людей действует одинаково. Поэтому, так ничего и не решив и навсегда позабыв об этом, он переходит к следующему «ученику».

Урок рисования как-то плавно переходит в концерт. Не слишком голосистые ребята поют, аккомпанируя себе на гитарах. Часть песен известная, и народ радостно подпевает, что-то анонсируется как исполняющееся впервые. Не могу сказать, чтоб мне сильно понравилось, все же жизнь среди вампиров приучила к тому, что песня — это красота и мелодичность звучания. А здесь, похоже, и от этого предлагалось «освободиться». Но тексты песен заинтересовали. Необычностью образов, и все тем же сочетанием несочетаемого, что привлекло меня в живописи Вашукова, и невозможностью до конца и сразу понять все заложенные автором смыслы. В том числе и оттого, что где-то автор схитрил, и смысла и вовсе нет.

— А можно, я тоже спою? — неожиданно попросила Ясмина, когда запланированный концерт закончился, и гитара пошла по рукам в попытках вспомнить «что-нибудь хорошее». Она присоединилась к обществу вскоре после того, как листы картона с нашими рисунками были убраны, и, присев у меня за спиной, внимательно слушала, опустив голову мне на плечо и прижимаясь ко мне всем телом. Грелась.

Теперь же, получив гитару, она отстранилась и сосредоточилась на настройке инструмента, тихонько проводя по струнам и подкручивая колки.

— Я сегодня впервые в вашей компании, — негромко начала она. — И мне было очень любопытно уловить суть ваших экспериментов. Вы экспериментируете с формой, чтоб непривычный вид заставил бы вас острее воспринимать содержание. Из песен вы убрали красоту формы ради акцента на текстовом содержании. А вот обратный вариант: мы убираем текст, и остаются только мелодия и эмоция, — и прежде, чем хоть кто-то успел ей возразить, или сообщить, что песен без текста он слушать не намерен, она ударила по струнам.

И запела. Нет, не без слов, конечно, на эльвийском. На несуществующем для них языке, о несуществующих для них проблемах. Ее пальцы летали по струнам, выводя сложнейшие и красивейшие мелодии, ее голос обволакивал пространство, то усиливаясь, то вновь затихая. А эмоции — она предупреждала не зря. Эмоции били, разрывая душу, заставляя дышать чаще и чувствовать острее.

Подхваченная этим эмоциональным вихрем, я не сразу поняла, что она поет Его песни. Песни, созданные ее братом или песни, созданные на его стихи. Я не сразу поняла, что она так плачет, выплескивая на нас всю ту боль, что разрывает ей душу. Что она так хоронит его. И прощается. Разделенные эмоции. То, что было так естественно для ее народа, для ее мира. И чего она отныне была лишена, оставшись совсем одна, утратив природные способности к гипнотическому воздействию. Она делилась с нами своим горем через музыку, и не только я, знавшая, о чем ее песни, не могла удержать слез. Женщины рыдали все. Мужчины держались если только внешне.

Она пела и пела. Песню за песней, не давая опомниться. Полчаса или вечность. Время остановилось. Никто не разговаривал, не разливал, не выпивал, не закусывал, не шевелился. Не существовал. В этом пространстве не было ничего, кроме ее голоса. И эмоций.

А потом была оглушительная тишина. Которая звенела так, что, казалось, взорвется. Они пытались отдышаться. Люди, никогда не знавшие, что такое вампир.

— А я не верил, что бывают сирены, — Вашуков подобрал слова первым. — Всегда считал, что Одиссей, привязавший себя канатами к мачте, чтобы не прыгнуть в бездну, — это просто красивая гипербола. А он действительно прыгнул бы, не будь он привязан. Потому что если бы ты в этой песне пожелала бы, чтоб я прыгнул в окно — я бы прыгнул, не раздумывая. Я даже сейчас бы прыгнул. За одно твое слово…

— Я знаю, — спокойно соглашается Ясмина. — Но ты останься. Если хочешь быть полезным — будь живым. Мертвые не нужны.

А дальше все, словно отмерев, очень долго хлопали, повторяли до бесконечности загадочное слово «катарсис»… А потом уже наливали, и выпивали, и вновь выпивали, и кроме нас с Ясминой никто от выпивки не отказывался. Я, глядя на это, мрачнела все больше. Не потому, что осуждала их, нисколько. Я так соскучилась по человеческому обществу, по таким вот безбашенным пьяным компаниям, по всем тем веселым глупостям, что творят люди на первой стадии опьянения. И я сама с удовольствием пригубила бы — пусть не водку, здесь были напитки и послабее, глядишь, и не отравилась бы… Но Яська… Кто будет кормить мою Яську? Она ведь так рассчитывала на это сборище…

Правда, сама Яся признаков недовольства не выказывала. Она давно перебралась от меня к восторженно взиравшему на нее художнику, благосклонно кивала в ответ на его словоизлияния, позволяла ему обнимать себя, время от времени трогательно проводила кончиками пальцев по его щеке и что-то тихо шептала на ушко. Что, впрочем, не мешало ей при этом второй рукой многообещающе скользить по коленке типа, сидящего справа. М-да, она говорила, что цифра один ее не устроит… Вот только художник мало походил на человека, готового делить понравившуюся деву с кем бы то ни было.

Поэтому, когда нетрезвый сосед начал пылко обцеловывать шаловливую Ясину ручку, Павел это заметил. А заметив, не вставая залепил конкуренту кулаком в лоб. Дальше бурная, но непродолжительная драка, соперников, при активном участии хозяина дома, растаскивают, спаивают «за мир и дружбу»… Яська, отскочившая при начале конфликта к стене, настороженно выжидает с выражением бесконечного удивления на лице.

Вашуков просит ее вернуться и сесть рядом, она отказывается…

— Да ты… Да я за тебя… — пытается сформулировать все более пьянеющий художник. — Да я… Вот! — от переизбытка чувств от разбивает собственную рюмку об стол и под нетрезвый женский визг впечатывает ладонь в осколки.

Ясмина подскакивает почти мгновенно. Хватает разошедшегося художника за руку, подносит к губам, слизывает выступившую из пореза кровь… И тут же, страшно закашлявшись, сплевывает прямо на расстеленную на полу скатерть.

— Ты что, ты что, там же стекла! Ты порезалась? — тут же пугаются окружающие, пока она невнятно шипит что-то, пытаясь прийти в себя, а я пытаюсь обойти импровизированный стол, чтобы до нее добраться.

— Что ты сделал? — негромко, но прочувствованно возмущается Яська. Павел, перепуганный предположением, что она наглоталась осколков, лепечет что-то про удаль молодецкую и что он никак не думал… — Что ты с кровью своей сделал? Ты же убил ее, она мертвая!

— Яся, Яся, пойдем, умоемся, — я тяну ее прочь, пока она в возмущении не наговорила лишнего. — Нет, не нужна помощь, отстаньте, — отмахиваюсь от прочих. — Твоя особенно не нужна, руку перемотай, разудалый молодец! — мне, наконец, удается захлопнуть за нами дверь ванной.

— Не поранилась?

— Да не было там стекла, — отмахивается Яська. — Там кровь была мертвая! Что он сделал? Что он с ней сделал, ты можешь мне объяснить? Это не то, что пить, это же в рот взять невозможно!

— Бедная моя Яська, — я устало сажусь на край ванны. Как-то даже в голову не пришло, что людей «в естественной среде» она и не видела прежде, ей всегда привозили — отборных, здоровых, красивых. — Это называется алкоголь. То, что все они пьют. На людей влияет — сама видишь: мозг выключает совершенно. Еще один из вариантов свободы — свобода от осознанности собственных поступков. А пить такую кровь нельзя, Анхен говорил, она вам как яд. И еще два дня минимум будет чиститься. Хотя — это еще сколько они выпьют, — вздыхаю. Алиханов явно затарился по принципу «чтоб два раза не бегать», окончания банкета в связи с окончанием спиртного тут не предвидится.

— А я все думаю: почему я кровь чувствовать перестаю? Сначала ее тут много было, а потом запах все слабее, слабее, вонь одна… Уже успела себе придумать, что это я… Что обоняние отмирает…

— Нет, Яся, нет, — пугаюсь я ее страхам. — Меня же ты чувствуешь?

Кивает.

— Ну вот видишь, все хорошо с тобой, это просто алкоголь… Я и представить не могла, что ты не знаешь, я бы сказала…

— Безумие какое. Столько крови… — стонет Ясмина. — Столько полноценной крови, а пить нечего… Все перепортили. Просто взяли и перепортили…

— Люся! — ломится в дверь Вашуков. — Люсенька, солнце мое, открой. С тобой все в порядке?

Ясмина вздыхает.

— А подрались-то они с чего, ты не видела? Я поняла, что алкоголь, и что мозг работает хуже, но хоть какая-то причина должна ведь быть? Внешний раздражитель, я не знаю…

Теперь уже я вздыхаю.

— Ты соблазняешь сразу двоих, Ясь. У людей такое не принято. Если Вашуков решил, что ты его дева, он просто не позволит кому-то еще оказывать тебе знаки внимания. Да и никто не позволит.

— Но это не им решать! — возмущается вампирша. — И я не его дева, мне просто нужны партнеры для секса на этот вечер… Я же не знала, что они все негодные.

— Люся! Люся, ответь, не молчи, — сотрясает дверь Вашуков.

— Идем, — вздыхаю я. — Еще ведь дверь вынесет, мозг-то пропит.

Выходим.

— Люсенька, как ты? Прости меня, я не хотел… — бросается к ней художник.

— Вернись в комнату, — она отодвигает его на пару шагов одним небрежным жестом руки. — Ты больше не нужен, — и столько в этом неискоренимо вампирского: этот холодный равнодушный тон, спокойные, чуть снисходительные интонации, словно она говорит с рабом из стада, эта непоколебимая уверенность, что он выполнит беспрекословно…

— Люсенька, да ты что? — обалдевает Павел.

Она поворачивает в его сторону голову. На лице — скорее недоумение. Он не послушался, а она больше не в силах отдавать ментальные приказы. И что ей делать теперь?

— Пойдем на воздух, — тяну ее в сторону двери. — Может, встретим там кого, молодого и трезвого, — от запаха алкоголя уже действительно хочется продышаться. Хоть самую малость.

Я открываю дверь на лестницу, делаю шаг… и складываюсь пополам от сильнейшего кашля. Все кашляю, и не могу остановиться. Вся лестничная клетка в клубах едкого дыма, на миг мне кажется, что тут пожар. Но огня нет, лишь дым… от тлеющих бумажных трубочек, что держат во ртах сидящие на лестнице ребята.

— А это что? — пораженно выдыхает за моей спиной Ясмина и тоже закашливается.

— Это? Это марихуана, детка, — самодовольно отвечает один из расположившихся на ступеньках парней. — Хочешь попробовать?

— Да нет, обойдусь, — Чтобы ответить, Ясмине вновь приходится вдохнуть, и она опять начинает кашлять.

— Ну, не будь такой букой…

— Что у вас тут? — в голосе Бориса, выглянувшего на лестницу следом за нами, звучит явная угроза. — Гарик, я что просил?! — решительно отодвигая нас себе за спину, хозяин вечеринки грозно нависает над компанией. Благо внушительная комплекция позволяет.

— Боря, в чем проблема, успокойся, — примирительно поднимает руки Гарик. — Ты сказал курить на лестнице — мы курим на лестнице, нет вопросов. Картины там, жена запах не любит — мы все понимаем, не заводись…

— Ты из меня дурака не делай. Табак курить а лестнице, а не эту дрянь! Я говорил с этой гадостью ко мне не ходить? Говорил или нет?! Еще малолеток они мне тут будут на наркоту подсаживать! А ну вон пошли отсюда, пока за шиворот с лестницы не спустил!

— Боря…

— Я не ясно сказал? — он таки хватает за шиворот ближайшего и толкает вниз по ступенькам.

— Боря, Боря, Боря, — остальные успевают ухватить товарища не дав упасть и, возможно, разбиться. — Все, тихо, уходим, уходим.

— И чтоб ноги вашей в моем доме не было! — продолжает бушевать хозяин.

А я сгибаюсь в новом приступе кашля.

— А вы какого черта сюда выперлись?! — оборачивается Борис. — А ну марш в квартиру!

Спорить желания ни малейшего. Возвращаемся вновь за общий стол. Алиханов, схватив бутылку, начинает активно всем разливать, Вашуков пытается вновь завладеть вниманием Яси.

— А ты что ничего не пьешь? — хозяин замечает мой нетронутый бокал. — Тебе не нравится вино? Так не проблема, я налью другого. А если это плохое — да пошло оно в пропасть, — схватив мой бокал, Борис разворачивается к окну, открывает створку и с размаха выкидывает его прочь.

— Борис, — только и успеваю дернуться я.

— Да что я, для хорошей девушки хорошего вина не найду? Или чистого бокала? А с ними не водись. Не водись, нехорошие они люди, запомни мои слова… — он назидательно машет указательным пальцем. — Я же что? Я ж от всей души — вот, залейся, хоть обпейся тут, а они… — в голосе не слишком трезвого хозяина мешаются возмущение и обида.

А за окном вдруг грохочет, и багровое зарево освещает ночь. И снова грохот, и пол под ногами вздрагивает, и снова вспышка, и еще…

— Что это? — теперь в окно смотрим уже не только мы с Борисом. Народ скорее изумлен, чем напуган. Хотя есть и те, кто пытается сказать, что это война, что это монстры из-за темных гор сдвигают границу. Их обрывают, над ними смеются.

Мне не смешно совсем.

— Яся, что это? — шепчу вампирше. — Ты что-нибудь чувствуешь?

— Летние домики, — отвечает она еле слышно. — Летние домики… Надо уезжать, надо немедленно уезжать…

— Кто это сделал? Это люди или?..

— Или. Тех людей больше нет. Города тоже.

— Города? — ужасаюсь я.

— А ты правда думала, что то, что они сделали, сойдет им с рук? — в голосе обычно мягкой вампирши вдруг звучат такие убийственно-холодные нотки, что я невольно вспоминаю, кто ее воспитывал. — Не жаль! Никого! Ни одного! — она начинает дышать слишком глубоко и часто.

— Яся, Яся, пожалуйста, не надо, успокойся, — обнимаю ее, прижимаюсь к ней, пытаясь загасить ее вспышку.

Она обнимает в ответ, гладит по волосам.

— Только тебя хочу спасти. Тебя и ребенка… Надо ехать, Лара. Надо немедленно уезжать. Нельзя, чтоб тебя нашли, нельзя… Иначе все зря…

— Сейчас? — бросаю взгляд за окно. — Там, вроде, все затихло. Куда мы поедем ночью? Может, все же дождемся утра?

Она долго слушает что-то, далеко за пределами этой квартиры.

— Хорошо, дождемся утра.

Глава 8

Она все же уснула, напившись вновь лишь моей крови. А я, очнувшись от забытья, и утолив извечную жажду водой из-под крана, так и не смогла заставить себя снова лечь. Взяла чистый картон из тех, что остались невостребованными на мастер-классе, коробку пастели и устроилась на кухне, среди гор грязной посуды и пустых бутылок.

В гостиной спали те, кто по окончанию вечеринки уже просто не смог никуда уйти. Или кому, как и нам, идти было некуда. Самые счастливые на диване, остальные попросту на полу. Нас с Яськой, как самых «маленьких и наивных», Борис уложил в спальне рядом с женой, уступив свое место. Смертельно обиженный Ясиным пренебрежением Вашуков к тому моменту уже мирно похрапывал под столом в кабинете, куда уполз лелеять свои вселенские обиды на исходе пьянки.

Все спали. И только я рисовала. Нет, совсем не стул, превратившийся в космическую ракету. Но черное-черное солнце и хрупкую белую фигурку на его фоне. Изломанную фигурку, с оборванными нитями сил, с окровавленными крыльями, брошенными у ног. С потоками крови, заливающими низ картины и рваной сетью кровеносных сосудов по всему ее фону. А фоном — серы тени. Безобразные, уродливые. И далекие вспышки багрового зарева… Лишь два цвета использовала — красный и черный, другие не могла, не ощущала, не видела. И белый был лишь отсутствием цвета, куском первозданного пространства, этим цветом еще не испачканного. Критически малым куском пространства…

Шлепая босыми ногами, на кухню забрел Борис. С опухшим мятым лицом, одетый исключительно в широченные семейные трусы, над резинкой которых угрожающе нависало внушительное брюхо. После двух лет любования идеально стройными и вечно молодыми вампирскими фигурами зрелище для меня оказалось… невероятно впечатляющим, даже после вчерашней пьянки.

Алиханов меж тем нашел стакан, показавшийся ему чище других, налил себе воды из под крана и долго с удовольствием пил, словно его тоже полночи вампиры кусали.

— Рисуешь? — напившись, взглянул на меня. — Все спят, а ты рисуешь…

Покачиваясь, подошел, встал за плечом.

— А знаешь, я это у тебя куплю, — заявил через какое-то время, насмотревшись на мои художества. — Это сильная вещь, здесь рисунок, возможно, страдает, тебе бы учиться… Но эмоции… Просто бьют наповал. Как, знаешь… Как она пела вчера!.. Как она пела… — Борис тяжело опускается на табурет. — Так что, продашь?

— Отдам. Мне ее все равно с собой не забрать. Да и едва ли эти каракули хоть чего-то стоят.

И уж точно они не стоят дороже оказанного нам в этом доме гостеприимства. Даже с учетом того, что его здесь оказывают всем, и того, что Яське так и не удалось пригубить ни капли чьей либо крови. Зато удалось отдохнуть. Выспаться, вымыться, приодеться. А вот, кстати, об одежде:

— Но если бы у вашей жены нашлась какая-нибудь старая, ненужная куртка… или плащ для моей сестры. Нам надо ехать, а ей совсем не в чем выйти на улицу.

— Да не проблема, я скажу Ирише, она подберет. А куда вы собираетесь ехать?

— Не знаю, куда билеты на вокзале будут. В какой-нибудь крупный город подальше… поближе к центру. Может, в столицу. Хочу попробовать поступить в художественное училище. Возьмут, как думаете?

— В столице? Едва ли, там желающих много, конкурс большой… У меня в Питере есть знакомые, хочешь, дам тебе адрес, может, что посоветуют.

Киваю. В моем положении глупо отказываться. Хотя художественное училище — это не серьезно. Мне нужна работа, надо снимать жилье, на что-то жить… И еще вопрос, удастся ли мне получить обещанный Лехой паспорт.

За паспортом отправилась одна, не дожидаясь, пока проснется Ясмина. Если вдруг… то хоть ее не найдут. Но опасалась я напрасно. Пухлый конверт мне отдали без проблем, попросив передавать привет Лехе… Я осторожно спросила, не слышали ли они, что там грохотало вчера за городом. Но они то ли не знали, то ли не сочли нужным делиться с незнакомой девчонкой. И явно были не в курсе, что Леха мог быть именно там.

Распрощавшись и убрав подальше конверт с деньгами, внимательно изучила полученный паспорт. Фотография была неплоха. А вот звали меня отныне Мария. Мария Николаевна Кулешова… А картину я Борису подписала как Лариса А. Ладно, будем считать, что это мой творческий псевдоним. Что с такой фамилией (спасибо, Леша) неудивительно. Датой рождения было указано пятое февраля тысяча девятьсот шестьдесят пятого года… С местными датами я еще путалась, поэтому подошла к киоску, торговавшему газетами, перепроверила… Пересчитала. Улыбнулась. Уж если детка, то во всем. Мне еще и лет теперь девятнадцать.

Когда вернулась к Алихановым, народ большей частью проснулся и активно занимался самолечением. Понятно, что в самом классическом варианте, допивая то, что не допили вчера. Но мое появление незамеченным не осталось.

— Крошка, да ты растешь на глазах!

— Лариса, где твои косы?

— Остались в парикмахерской, — пожимаю плечами. — У вас за них, оказывается, деньги дают.

— Да какие там деньги, девочка, у тебя были такие шикарные волосы, — сокрушалась Ирина. — А ты променяла их на эту вульгарную стрижку с диким начесом! Своими руками себя состарила. Тебе ж теперь лет двадцать дать можно!

Ясмина, в миг моего возвращения что-то выяснявшая опять с Вашуковым, заинтересованно подошла, ловко огибая стоящих и сидящих людей и перешагивая разбросанные по полу бутылки. Провела рукой по моим волосам, оценивая их длину и структуру. И обняла, прижимая меня к себе.

— Глупая, — нежно шепнула на ухо, — уже вечером они вновь станут гладкими и начнут расти.

— Ну хоть до вечера я могу побыть модной девочкой? — чуть улыбаюсь я. — К тому же вечером никто из них меня уже не увидит.

— Прости меня, — вдруг совершенно расстраивается Яська. — Я бы так хотела тебя от этого избавить… Прости…

Уезжаем мы с Вашуковым, вызвавшимся подбросить нас до вокзала на собственной машине. Сам он вместе с приятелем направляется в Казань, где его ждут очередные веселые друзья, потом в его списке еще пара городов… Только подъехав к вокзалу, узнаю, что это теперь, оказывается, и наш список. Ясмина намерена ехать с ним.

— Яся, но он же пьет, не просыхая. Зачем? — не могу понять ее я.

— Зато у него дом на берегу моря. Хочу еще раз услышать шум волн. Проснуться под их рокот. Пожалуйста, Лара. Если нам не понравится, мы уедем.

До дома «у самого моря» мы добирались неделю, совершив за это время увлекательнейшую экскурсию по самым пьяным квартирам страны. За эту неделю на свет родилась «модная молодая художница Лариса», чьих работ, правда, никто не видел, но которая, наслушавшись в свое время Алиханова, могла довольно свободно рассуждать о последних тенденциях современной живописи, с самым серьезным видом развивая модные в этих кругах концепции «свободы от чего-нибудь». Под этим же соусом я подавала обществу и свою «свободу от мяса», выучив правильное слово «вегетарианство» и словосочетание «учение тибетских монахов», так и не озаботившись, правда, выяснить, кто же это, собственно, такие и чему они на самом деле учат. Но народ глотал.

Тем более речь свою я до безобразия перегружала всеми сленговыми словечками, которые только в состоянии была запомнить, красилась едва ли не ярче тех девиц, которых так осудила в первый вечер, носила модную блестящую блузку с огромными плечами (и пусть она была у меня единственная, кто ж знал?). И научилась бороться с естественным видом своих волос не хуже парикмахера. Они, правда, каждую ночь отрастали. Но, очнувшись после Яськиного укуса, я упорно мочила их, заплетала на остаток ночи в мельчайшие косички, поутру расплетала, начесывала, заливала лаком. Грива с каждым днем получалась все внушительнее. Ну так тем моднее, тем больше я «своя»…

Потому что на самом деле меня, как и Яську, гнал страх. Я так и не поняла толком, что же случилось там, близ опасной Границы. В газеты ничего не попало, кроме невнятных статей о повышенной солнечной активности, повлиявшей на активность аномальной зоны, «в результате чего произошел стихийный выброс энергетических сгустков, приведший в ряде районов к лесным пожарам»… А мне она снилась, эта самая «аномальная активность». Граница, полыхающая красным. Искрящаяся молниями, испускающая временами небольшие огненные протуберанцы, от которых и в самом деле загоралась сухая трава или деревья… Яська сказала, что так бывает. Вернее, так можно сделать, это режим устрашения, от которого один шаг до боевого — когда границу просто двинут вперед на несколько километров, выжигая все, что войдет в зону движения.

— Но ведь не двинут? Не двинули? — в ужасе переспрашивала я. — Все же затихло тогда и больше… Ведь были бы слухи…

— Я не знаю. Я ничего не знаю, Лара. Нам просто надо исчезнуть, раствориться, уехать как можно дальше…

В ее вечной отныне тьме… Я не знаю, что она видела, и видела ли, она не делилась. А мне снился Анхен. Каждую ночь, и от этих снов я просыпалась в ужасе, и хваталась за расческу, пытаясь этим долгим монотонным занятием успокоить расшатанные нервы. Потому что сны были разные, чаще путанные и невнятные, но во всех них он был безумно, бесконечно зол.

Чаще всего он виделся мне в ангаре. Том самом, в котором держали Яську. Ангар был изувечен взрывами и пожаром, но все равно узнаваем. Анхен стоял на коленях возле натянутой серебрянки, замерев, плотно сомкнув веки. На почтительном расстоянии от него — около десятка вампиров. Они опоздали. Они все — опоздали. Здесь никого уже нет. Тишина. Следы копоти. Искореженные груды какого-то железа. И в этой застывшей тишине он очень медленно открывает глаза. Черные-черные, без единого проблеска мысли. Там плещется только боль. И ненависть. Бесконечная ненависть.

И эта ненависть взрывается огнем, расходясь безумным огненным смерчем от его фигуры. И еще одна волна, и еще… Рушатся остатки перекрытий, вампиры едва успевают прикрыться от чудовищного огня щитом… А огонь все летит и летит, исходя из его неподвижной фигуры. Во все стороны, превращая в пылающий костер город, окрестности. Наполняя воздух запахом гари и криками ужаса и боли. Снова и снова, еще и еще, дальше и дальше… Каждую ночь. Раз за разом. Анхен и огонь. Анхен, ненависть и огонь…

И я не знала, правда ли это, или же только мои страхи. Мне только хотелось навсегда потеряться и уже никогда не найтись. Если бы не Яська. Если бы только не моя Яська.

Она больше не пела. И почти ничего не говорила. Просто позволяла Вашукову обнимать себя, демонстрировать обществу в качестве возлюбленной музы и защищать от попыток напоить, накормить и разговорить. И мечтала о море. И шептала ему порой:

— Я устала, Паш. От людей, от запахов, от шума. Отвези нас к морю. Ты обещал.

— Да-да, — кивал он. — Конечно, душа моя. Все, что ты хочешь. Вот только заедем еще в одно место — и все.

И через неделю — действительно, все. Мы въехали в его город, и остановились прямо на набережной. И воздух здесь был таким удивительно чистым, и до самого горизонта — море.

Оно было бесконечно синим и бесконечно теплым, хотя местные утверждали, что вода еще слишком холодная, что бы купаться. Но Яське было все равно, она купалась. А я сидела на теплом песке, подставив лицо ласковому ветру, вдыхала свежий аромат моря, чуть сладковатый запах цветущих южных деревьев, и понимала, что никуда больше не хочу. Накаталась. Здесь было тихо, красиво, бескрайнее море шумело у ног. И Яська впервые так явно обрадовалась. Хоть чему-то.

Здесь и останемся. Осталось найти, где именно.

«Дом у моря», так вдохновенно рекламируемый Вашуковым, оказался просто лодочным сараем, переоборудованным под мастерскую. Там же он и жил, в малюсенькой комнатке, выгороженной им из общего пространства. И хотя море, как он и рассказывал, начиналось прямо за входной дверью, даже речи о том, чтобы поселиться у него, идти не могло. Впрочем, к тому моменту я уже устала от него так, что, кажется, и в одном дворце бы с ним жить отказалась. У Ясмины отношения с ним складывались еще более непросто.

Он был влюблен. Он звал ее своей музой и был готов ради нее на любой подвиг. Ну, там, руку осколками порезать или в бетонную стену головой с разбега. А она не ценила. Сказала просто: «три дня не пей — и я твоей буду». Но он не мог не пить — везде ж наливали…

Так что Ясю рай в лодочном шалаше тоже совсем не заинтересовал. Павел, как у него водится, шумно обиделся. Но, когда понял, что мы не на пару дней, а хотели бы остаться в его городе надолго, отвел нас «к бабке», которая сдавала комнаты приезжающим.

«Бабка» оказалась его троюродной теткой, жила она в небольшом частном доме на окраине городка. И даже практически на самом берегу. С тем только небольшим уточнением, что берег был здесь высокий, обрывистый. Мест, где можно было бы спуститься к воде, без риска сломать себе шею, рядом практически не было. А до ближайшего пляжа надо было идти километра три. Зато, как объяснил нам Вашуков, здесь даже летом тихо и малолюдно, комната стоит значительно дешевле, чем в центре, а до его мастерской всего пара шагов.

Мастерская (или, согласно документам, сарай для лодок) тоже как выяснилось, принадлежала тетке, пустившей туда художника уже после смерти мужа. Поскольку жить с родителями, имевшими, по его словам, неплохую квартиру в блочной многоэтажке, Павел не желал, а купить собственную квартиру не мог, не те доходы. Это там, в шумных и пьяных компаниях «неформальной» молодежи он был модным художником, имеющим своих поклонников и подражателей. Здесь же он числился художником-оформителем в местном Дворце Культуры, и единственными выставками его работ были тумбы с афишами мероприятий ДК.

Мне же источник доходов найти еще только предстояло. За комнату, а так же за временную прописку в ней, на что Пашка с трудом уговорил «любимую тетушку», пришлось отдать практически все имеющиеся в наличии деньги, а возможностей заработать было не много.

Наверное, было естественным, что, оказавшись в незнакомом месте, я в первую очередь подумала о той профессиональной среде, к которой всегда стремилась и в которой чувствовала себя относительно уверенно. И я отправилась в городскую больницу. Младший медперсонал там требовался, но с моими «девятнадцатью годами» и отсутствием хоть каких-то документальных подтверждений имеющегося опыта работы медсестрой меня никто не взял. Оформили санитаркой, и то со скрипом. Очень хотели мой диплом об окончании школы увидеть. И сколько я глазами своими «почти вампирскими» не хлопала, решающим, как я поняла, оказалась катастрофическая нехватка персонала, а не мои «почти вампирские» «почти способности». Впрочем, узнав сумму причитающейся зарплаты, я поняла, отчего у них все так печально. Этих денег мне разве что на оплату комнаты хватит. А еще хотелось бы на еду…

В итоге оформилась на две ставки, забыла про выходные и начала активно вливаться в трудовой коллектив. После недельного алкоголь-тура по компаниям местных вампироманов (или, как их тут звали, неформалов) это оказалось непросто. Потребовалось вновь перестраиваться, менять образ жизни, внешность, стиль общения. И «модная художница Лариса» канула в небытие, появилась скромная, старательная и вечно уставшая Маша Кулешова.

С трудом разлепив глаза и наскоро собрав отрастающие волосы в кривенький хвостик, я каждое утро бежала через полгорода в больницу, даже не вспомнив о том, что косметика у меня теперь есть. И там, намывая лестницы и коридоры, палаты и ординаторские, я не раз вспоминала доброго доктора Ставэ, еще на заре нашего знакомства определившего мою будущую медицинскую специализацию… И порой, замечтавшись, даже представляла, что вот он сейчас спустится, в строгом белом халате, с волосами, убранными под шапочку. Но спускался кто угодно другой. А уж поручений давали — да милейшему доктору Анхену фантазии б не хватило!

Но я не отказывалась, я ни от чего не отказывалась, мне надо было заслужить репутацию, чтоб хоть как-то подняться выше. Я мечтала о должности медсестры словно о должности главврача. И она была для меня практически так же недоступна.

Требовалось закончить училище. Чтоб туда поступить, нужен был школьный диплом. Разузнала. Законно получить его можно, сдав экзамены специальной комиссии. Незаконно… Пашка, конечно, художник, но не до такой степени. Знакомых вроде Лехиных у него нет. Так что пришлось идти законным путем, отправляться в оную комиссию, получать список вопросов, тем, требований, необходимых для подготовки материалов…

А потом захотелось сесть и завыть. История, география, литература, обществознание. Даже не с нуля, а откуда-то с минус ста. Русский язык (да-да, русский, а не человеческий) — переучивать, что еще хуже. Физика, химия — опять переучивать. Нет, формулы не менялись, а вот названия всех законов… На предмет тех же подстав требовалось просмотреть биологию, математику… А еще надо было знать хоть как-то хоть какой-то иностранный язык (и нет, эльвийский не подойдет)… И это я наивно полагала, что сейчас быстренько за пару месяцев восстановлю школьный курс, и уже в августе поступлю в медучилище. Да мне бы хоть за год с таким объемом справиться!

А дальше… Нет, моря я не видела. Я его даже не слышала, потому что когда падала головой на подушку, я не слышала уже ничего. Была только работа, учеба (хоть с записью в библиотеку проблем не возникло), где-то между — бег по магазинам, изредка вечерами — бег по обрывам и пустошам в поисках Яси, покормить себя, покормить ее… И снова утро.

И пока я бегала, смертельно уставшая, но полная планов и перегруженная делами, моей Яське становилось все хуже. Она не жаловалась. И по-прежнему могла свободно передвигаться даже по незнакомой местности и полностью себя обслуживала. Но ее все меньше интересовала окружающая действительность, она ничего не хотела, ни к чему не стремилась, ее было все труднее вызвать на разговор, я могла за неделю не услышать от нее ни слова.

Было ощущение, что из того города, от которого остался лишь пепел, ее вел безумный страх и сильнейший стресс. Ей нужно было убежище, ей нужна была кровь, ей нужен был секс. И ради этого она заставляла себя говорить, думать, действовать. Теперь убежище у нее было, кровь она получала регулярно, а секс… Секс оказался уже не нужен.

Она выяснила это уже здесь, в городе у моря, в том самом лодочном сарае, который Вашуков гордо именовал то домом, то мастерской. Он все же совершил для нее свой самый «негероический и неромантичный» подвиг — бросил пить. На неделю, кажется. Или на две. В общем, на тот срок, которого Ясмине хватило, чтобы выяснить, что чужие сексуальные желания (как и действия, впрочем) ее более не возбуждают, а сексуальная энергия ее организмом не усваивается. Кровь, впрочем, у Пашки была неплоха, вот только чтобы насытиться, ее требовалось куда больше моей, а больше у него не возьмешь… И несчастный влюбленный, мужественно перенесший даже кровавые пристрастия своей музы, был очередной раз отправлен в отставку.

Потом он пил, потом опять бросал, готовый служить своей музе «только кровью». Ясмина соглашалась, давая мне возможность хоть немного прийти в себя. Но через какое-то время он вновь заливался спиртным на тему «она меня не любит», жаловался падающей от усталости мне на ее жестокосердие, был посылаем нами обеими, гордо уходил, потом вновь появлялся трезвый и с цветами. Тащил ее на какие-то пикники и свидания, пытался развлечь, заинтересовать, развеселить… Напрасно. С того момента, как на нее упала серебряная сеть, я ни разу не видела, чтобы она хотя бы улыбнулась.

Кроме меня и Пашки Ясмина не общалась ни с кем. Наша хозяйка была, похоже, искренне уверена, что она еще и глухо-немая. Если рядом не было внешних раздражителей вроде меня или Вашукова, она либо неподвижно сидела на кровати, либо уходила на обрыв «слушать море». Первое время она еще бродила там вдоль моря по краю обрыва. Купаясь то в одной бухте, то в другой. Спускаясь для этого по таким расщелинам, куда не каждый зрячий отважится сунуться. И вечерами, не дождавшись ее возвращения, я бегала искать ее, с ужасом думая, что она поскользнулась, оступилась или попросту куда-то не допрыгнула, позабыв, что больше не умеет летать. Потом ей наскучило и это. И в любое время ее можно было найти неподвижно сидящей на небольшом уступе, скрытом от проходящих по тропе за массивными валунами. Видимо, здесь ее не тревожили люди, а волны шумели особенно громко, разбиваясь об острые камни и долетая до нее мириадами брызг.

Меж тем наступило лето. Бабка попробовала было поднять цену, мотивируя это наступлением «высокого сезона», но для меня это было смерти подобно. И мы ругались с ней до последнего, но в итоге были вынуждены переехать из комнаты в доме в один из грубо сколоченных сарайчиков во дворе, куда ушлая бабка так же селила «отдыхающих».

— Зато свой вход, — Яся тихонько положила мне на плечо свою холодную ладошку. — Так даже лучше.

Что ж, возможно и так. В сараюге умещались две узких кровати, тумбочка между ними, шкафчик над тумбочкой. Верхняя часть двери успешно выполняла функцию единственного окна, которое даже прикрывалось шторкой. Но из вещей у нас были разве что книги, и те — библиотечные. Так что разместиться места хватит. Из одежды у Яськи было два летних платья, которые она меняла исключительно по моей просьбе, да купленный для нее в первый же день купальник, который она надела лишь раз, поддавшись на наши с Пашкой уговоры. В тот же самый день, когда купалась на городском пляже. Единственный раз, когда она там купалась. Я предлагала купить для нее брюки, или даже шорты, уверяя ее, что здесь так носят. Но она категорически отказывалась от всего, что хоть немного походило на вампирскую одежду, предпочитая «чисто человеческие» платья и не слушая мои уверения, что «местная человеческая мода допускает многое».

Сама я тоже обзавелась только парой простеньких платьев, стремясь выглядеть в первую очередь опрятно и попросту жалея деньги на что-то более дорогое и красивое. Под рабочим халатом все равно не видно, а денег и так вечно было впритык, откладывать хоть что-то никак не выходило. Но зато все еще хранились, зашитые в пояс моих «вампирских» брюк, золотые цепочки, вывезенные мной из «аномальной зоны за Темными горами». На самый-самый крайний-прекрайний случай.

— Ладно, — постаралась отмахнуться я от убогости нашего нового жилища. — Скоро приедет Анхен, и он заберет тебя отсюда в нормальный уютный дом.

Все же меня коробило именно это. Я человек, я смогу прожить и так. Но она… она вампирша, прекрасная сказочная принцесса, она не должна жить в сарае! Это было что-то неискоренимое, из детства, из подсознания. Она вампирша, искалеченная, раненая, а я взялась заботится, и не могу обеспечить даже нормальным жильем!

— Почему ты решила, что скоро? — безмерно удивилась Ясмина.

— Но… но ты же сама мне сказала: летом ребенок проявится на физическом плане, Анхен его почувствует и найдет нас.

— Прости… — Ясмина отвернулась, ссутулилась. — Я не думала, что все будет настолько сложно, я надеялась… Но если бы я сказала тебе правду, ты бы не поехала. Ты отказалась бы уезжать или, еще хуже, кинулась бы в тот город его там разыскивать, и он просто убил бы тебя прежде, чем ты успела сказать хоть слово.

— Так, — очень медленно присаживаюсь на кровать. — А можно мне теперь… правду? С пояснениями, почему именно убил бы, а не попытался выяснить, где ты. Ведь ехать и искать его сейчас уже поздно, если я правильно тебя поняла?

— Да, — кивает она. — Он давно вернулся домой. И он не сможет почувствовать ребенка. На таком расстоянии — нереально. Если бы он искал, сканировал каждый город, каждый поселок — то, добравшись сюда, он нашел бы. И тебя, и меня, и ребенка. Но правда в том, Ларис, что он не ищет. Для него, как и для брата, я умерла. А значит, и ребенок погиб. Он был на месте моей смерти, он чувствовал эманации…

— Но погоди, ты же сама говорила, что даже люди будут тебя искать, потому что там не было тела, ни малейших фрагментов, а уж вампиры…

— Люди — искали бы. Но вампиру не нужны фрагменты, мы не хороним умерших, мы предаем их огню, мы не плачем над останками, мы их сжигаем… Он и сжег… Потому что вампиры чувствуют — эмоции, жизнь, смерть. Любой вампир на том месте безошибочно диагностирует смерть. Мою смерть. Как и то, что ты там тоже была и выжила. Даже если ему предъявят чей-то обезображенный труп, записанный на твое имя.

— Но Яся, что значит «безошибочно»? Уж скорее наоборот, ошибется. Ты ведь выжила, Ясенька, ты жива, ребенок тоже…

— Нет, Лар, — она качает головой, медленно и печально. — Ты так и не поняла. Я умерла, моя хорошая, там и тогда — я умерла. Энергетически, психически… Ясмины ир го тэ Аирис больше нет.

— Есть Ясмина ир го тэ Ставэ… Хорошо, есть Людмила Кулешова. Но есть! Она живет, она существует!

— Слова, Ларис. Как ни назови… Богам просто нужен этот ребенок. И они согласились дать ему шанс…

— А ребенку нужна его мама, ему нужна ты…

— Ребенок и есть я. И мамой самой себе мне не стать.

— Яся…

Она пересаживается на мою кровать, прижимается ко мне, обнимает.

— Полагаешь, схожу с ума? Нет, не настолько… Я не помню, рассказывали ли тебе, но в моей семье есть способность улавливать души. Удерживать их, не давая уйти за край. Так отец когда-то удерживал Лоу, сохраняя ему жизнь во время невозможного для ребенка перехода. Единственным известным способом. Отдавая ему себя. Свою душу, свой огонь, свою искорку жизни взамен его, затухающей. Свою жизнь взамен его жизни.

— Да, Лоу рассказывал. Что в нем живет душа отца, и эта душа отчаянно стремиться доделать то, что не доделал отец… Стремилась…

— Стремилась… — кивает она на мою поправку. — Никогда не думала, что смогу подобное, никогда и помыслить не могла, что понадобится… Но мой ребенок не мог пережить той боли, того разрыва энергетических связей. И я отдала ему свою душу, свою жизнь, свой огонь… Возможно, поэтому я лишилась столь многого. И с каждым днем теряю все больше…

— Теряешь? Все еще?

— Притупляются запахи, звуки, слабеет память, уходят чувства… Я оболочка для собственного ребенка. Я скорлупа, Лара…

— Но, Ясенька… Но тогда зачем?.. Зачем мы уехали? Если Анхен там был, если… он ведь мог бы найти тебя…

— Мог, — спокойно кивает она. — А ты правда думаешь, что я этого хотела? Что я этого хочу — чтоб он нашел меня такой: изуродованной, умирающей, совсем скоро — безумной? Чтобы он сотни лет потом помнил меня искалеченной? Помнил мою боль, мое отчаянье, мой страх, вот эту беспросветную тьму? Я умираю, Лара, я уже мертва, меня нельзя вылечить. Так пусть помнит меня веселой. Помнит меня счастливой. Он ведь сделал меня счастливой, он смог…

Я плачу. Наверное, я должна ревновать, но я плачу. Он сделал ее счастливой? Она считает, что да… Как же мало она хотела для счастья — три месяца за триста лет…

— Еще зимой ты хотела умереть у него на руках…

— Я тогда не была калекой, — отзывается она излишне резко. И даже отстраняется от меня, находит силы. — И думала лишь о себе. Это принесло уже достаточно бед, ты не находишь?

— А сейчас? — не могу согласиться, что хоть что-то изменилось. — Ты околдовала его, заворожила, заставила полюбить больше жизни — и лишаешь его последней возможности быть с тобой? А жить, зная, что еще целый год он мог бы быть рядом, ему потом будет как?

— Заворожила? — она чуть недоуменно хмуриться. — А, ты о том, что я усилила его чувства? Тот эмоциональный всплеск… — она чуть качает головой, губы трогает горькая улыбка. — Тот «приворот» давным-давно прошел. Сошел на нет еще до того, как мы расстались. Это был именно всплеск, как морская волна: нахлынула и растворилась. Осталась память, да вкус соли на губах, да желание вновь пережить этот шквал эмоций, этот накал страстей… и ровное море до самого горизонта… Он неплохо жил без меня сто лет, вздумает сожалеть — пусть сожалеет о них. Я тогда была здорова, красива, полна сил и желаний. А жалость к калеке — спасибо, уже не требуется.

— Ясмина…

— К тому же, он не умеет, — продолжила она, будто не слыша. — Сидеть у постели, держать за ручку, покорно ждать… Ему надо мстить, крушить, убивать… Ну, разрушит еще один город. Ему станет легче. А мне?… Столько смертей на моем счету. Полагаешь, мне безразлично?.. И ты зря мне не веришь, — продолжает она почти без паузы. Лихорадочно, нервно. — Встреть он тебя в те дни — со мной, без меня — он убил бы… Он не знал, что у меня есть повод бояться Владыку. Не знал, что есть повод бежать. Зато знал, что я хотела спасти тебя. Мы с ним спорили из-за этого. У него есть жуткое свойство — отсекать. Все ненужное. Он выбирает главное, а остальное — в огонь, даже если вчера любил, даже если ценил… Так что спор был не столько о тебе, сколько о нем и его моральных принципах. Но он был, и он был последней нашей беседой, а такого не забыть… Вот и выйдет, что тебя спасла, а сама погибла, и если б не ты… Да, я знаю, что все было не так, ты это знаешь, но он… — она отчаянно качает головой. Потом вновь придвигается ближе, обнимает, прижимаясь всем телом, кладет голову мне на плечо. — Ты встретишь его однажды с ребенком на руках, и он простит тебе все, — мечтательно рассказывает она мне красивую сказку. О счастье, как оно ей видится. — Даже то, в чем еще не успел обвинить. И исполнит любое твое желание, и одарит всем… Даже купит тебе этот город вместе с больницей, у него есть счета в местных банках, я их просто не знаю… Ты только дождись, — голос становится отчаянным, умоляющим. — Не бросай мою девочку. Меня. Не бросай. Пожалуйста…

— Яська, — обнимаю ее в ответ, глажу по волосам. Таким длинным уже, совсем не вампирским. Белым-белым, как облака. — Я правильно поняла, ты пытаешься меня шантажировать? Брошу ребенка — злой Анхен придет и убьет, а не брошу — подарит дворец? Как ты только подумать могла, что я смогу вас бросить? Тебя ли, ребенка, вас обоих?.. Ты мне только скажи, он хоть когда-нибудь нас найдет? Если не ищет, если не чувствует?

— Найдет, — отвечает она совершенно уверенно. — Я это видела, я это знаю. Я не знаю, как и когда, но он найдет. Никогда в этом не сомневайся.

Киваю. А что остается? Даже если она вновь лукавит из страха, что я оставлю ее малыша.

— Погоди, — только тут понимаю, что она сказала мне прежде. — Это будет девочка? Ты уверена? То есть он… она… воплотилась?

— Она, — голос вампирши вновь становится мечтательным. — Воплотилась… А кто ж еще, если я отдала свою душу?.. Ты назови ее Ясминой, ладно?

— Ты сама назовешь. Не спеши. Нам до родов еще… жить и жить…

— Я могу потом не успеть… Или не смочь… Или забыть… Такими темпами… разум может и не дожить… Но ты не бойся, ребенок родится нормальным. Здоровым.

— Я не боюсь. Я, наверное, ничего уже не боюсь.

Мне когда-то казалось, что страшно — это когда умираешь. Оказалось, страшнее — хоронить заживо. Смотреть на живого и понимать, что уже не спасти. А надо еще разговаривать, улыбаться, строить планы, обсуждать дела… А надо еще работать, а значит по-прежнему оставлять ее на целые дни одну. А Пашка вновь страдает о своем разбитом сердце, и надеяться на его помощь бессмысленно…

До этого дня я надеялась, что все образуется. На помощь Анхена и чудеса вампирской медицины. На добрую бабушку Сэнту и невозможное, нереальное чудо, которое все исправит. Дальше надежды не было.

— Ну где же ты, Анхен? — беззвучно выла я в подушку непроглядными черными ночами. — Ну почему, когда ты действительно нужен, тебя никогда, никогда нет?

Страдать он будет, помня ее калекой! Так пусть страдает. Вот только сначала пусть обнимет, поцелует, уверит, что любит ее и такой, поймает ее последний вздох… Кто из вас двоих реально пострадавший? Кому действительно как воздух нужна поддержка?.. Страд-далец!

Нет, с Яськой не спорила. Поздно уж спорить. Я уже помогла ей навсегда от него сбежать. Но Анхена вновь стала видеть во снах.

Вернее — во сне. Одном единственном, который приходил ко мне много ночей подряд в бесконечном количестве вариаций. Менялось место действия, какие-то подробности, детали. Неизменным оставалось одно. Пепелище. То посреди разрушенного города, то посреди леса, то внутри огромного здания, то на месте уничтоженного парка. Пепелище. И огонь затухает по краям. И нечто неподвижное, бесформенное в центре. И очень долго — ничего более. Но потом… легкий шорох, дуновение ветра. И бесформенная куча чуть шевелится… потом еще… И после бесконечной череды безуспешных попыток, над пепелищем приподнимается мужская фигура. Одежда сгорела не вся, часть фрагментов просто приплавилась к обожженному донельзя телу. Правая рука висит, как плеть, кожа на голове сожжена, от черных волос остался лишь клок, нелепо торчащий слева… А левая рука действует, именно на нее он пытается опереться, чтобы подняться хотя бы на колени. Наконец, ему удается, и он поднимает голову, осматриваясь. И я вижу его лицо, там половина еще осталась. И, хотя она черная от копоти, перемазанная запекшейся кровью, не узнать не могу — Анхен. Искалеченный, обожженный, едва живой — но живой. А вот то, на что он опирается уцелевшей рукой, вновь и вновь безуспешно пытаясь встать на ноги, как живое уже не определяется. Это просто какие-то истерзанные и изъеденные огнем останки. Не опознаваемые. Ни с какого ракурса…

Ясмину тревожить рассказами не стала. С кем бы он там ни бился — он победил. Глаза на месте, кожа нарастет, одежду купит. Он воин, а не беспомощная девочка в руках садистов. Справится.

А вот нам скоро тоже не помешает новая одежда. Лето кончалось, дом у бабки пустел, зарядили дожди. А я в первый раз простудилась. Причем болезнь накатила как-то резко, одномоментно. Еще с утра я только слабо подкашливала, а вечером уже с трудом добрела до дома, легла на кровать — и все. Голова раскалывается, кости ломит, нос заложен, от кашля выворачивает. И все никак не могу согреться…

А дальше, после безуспешных попыток согреть меня собой или накрыв всем, что у нас только есть, Ясмина все же вспомнила, что она вампирша, а вокруг — всего лишь люди. И пусть она не может больше посылать приказы непосредственно в мозг, но настаивать на своем с королевской уверенностью в том, что ей просто не могут не подчиниться, как оказалось, все еще не разучилась.

Нас переселили в самую теплую комнату в доме, затопили печь, выдали еще одеял, вызвали мне врача. Бабка лично сбегала в аптеку за лекарствами и даже несколько дней, пока я была совсем слаба, готовила мне еду. Правда есть совсем не хотелось, потому что теперь уже Ясмина поила меня своей кровью. Всего несколько капель, но даже они приносили немыслимое облегчение. Вот только полностью, как когда-то кровь Анхена, уже не вылечивали. То ли организм мой был уже до такой степени истощен, то ли и без того во мне было уже слишком много вампирского, а друг друга они своей кровью не лечат. То ли кровь Ясмины энергетически была уже слишком слаба.

— А как же ты? — встревоженно шептала я Ясе, когда она обнимала меня поверх всех одеял, тихонько устраиваясь рядом.

— Ничего, — успокаивала она. — Не переживай. Я к Паше пойду, он давно в гости зовет. Он даст мне крови, он всегда дает, ему даже нравится…

— Еще бы не нравилось… — ворчу я. И тут же тревожусь. — А если он напился опять?

— Все будет хорошо, мы разберемся. Ты отдыхай.

Отдыхала. Днем Ясмина была со мной, ночью уходила, очень ранним утром возвращалась.

— А что не осталась у Пашки? — интересуюсь сквозь сон. — Выспалась бы.

— С тобой и высплюсь, — она привычно ложится рядом, прижимаясь ко мне всем телом. Мерзнет. Она все время мерзнет.

— Ты купалась? — невольно вздрагиваю, когда моей шеи касаются мокрые пряди. — Или на улице снова дождь?

— И то, и то, — она убирает волосы прочь и тихонько целует в том месте, где они меня намочили. — Спи.

Сплю. Это такое счастье — целыми днями спать, и никуда не спешить. И где-то сквозь сон слышу причитания хозяйки о каком-то рыбаке, утонувшем в шторм. Или рыбаках. И муж ведь ее когда-то так же… Мне это слабо интересно. Пока не приходит Пашка. С похмелья. И с цветами.

— Люся, прости…

Она выходит из комнаты, уводя его за собой и избавляя меня от необходимости присутствовать при их разборках. А я невольно начинаю додумывать всякое. В том числе вспоминаю, что даже летом она уже не купалась, а тут, под дождем…

— И давно он пьет? — все же интересуюсь, когда она возвращается.

— Пару дней, — Ясмина немного дергано поправляет цветы в вазе.

— Но ты не голодная?

— Нет. Я же сказала, не тревожься.

— Ясмина…

— Да забудь. Я с другим не знаю, что делать.

Еще и другое…

— Он заметил, что я беременна.

— Полагаю, не только он, — живот у Яськи начал, наконец-то, расти. И вряд ли уже остановится.

— Так он решил, что от него!

Я аж на кровати привстаю от таких известий. Начинаю судорожно прикидывать. Ну да, по внешним признакам… будь она человеком… похоже.

— Жениться вот приходил…

Ой, мамочки…

— Надеюсь, ты его послала… картины писать, они у него очень хорошо получаются? И объяснила как-то ситуацию?

— Да я… — Ясмина вздыхает и присаживается рядом. — Сначала послала, конечно. Слишком уж меня само предположение шокировало. Что какой-то там человек… может даже помыслить, не то, что… Сказала ему, что не он, что он даже и близко… Он с горя напился, а я… А у меня было время успокоиться и обдумать. И он вот тоже. Обдумал. Сказал, что, во-первых он мне не верит, а во-вторых, даже если ребенок и не его, он все равно считает своим долгом…

— Яся, пусть идет в море купаться со всеми долгами.

— Нет, ты погоди… послушай. Я у него спрашивала про женитьбу… ну, в человеческом смысле. Зачем нужна и что дает. И как оформляется. Так вот, на мне он жениться не может — у меня документов нет. Меня как бы и совсем… не существует, а скоро и в самом деле… Но он может жениться на тебе!

— Ясь! Нет, вот зря я тогда про потерю рассудка не поверила. Явные ж признаки!

— Да погоди, не злись. Сама подумай! Я умру, ты одна с ребенком останешься. Как ты сможешь? А так — у ребенка сразу и отец, и всякие бабушки-родственники, и тетка вам сразу не чужая. А через пару лет она тоже умрет, и дом Пашке достанется, то есть и тебе, не надо будет…

— Нет, Яся, это ты послушай. Я даже не буду говорить, что я думаю о твоих попытках устроить мою личную жизнь с человеком, которого я не люблю и не уважаю…

— Но тебе же нравятся его картины.

— Картины нравятся. Так ты ж меня не за картины замуж выдать вздумала! Ты меня сватаешь за ненадежного, безответственного, безалаберного человека, не питающего ко мне не малейших чувств, которого мне самого придется всю жизнь на собственном горбу тянуть, вздумай я согласиться на твою авантюру! Но это ладно, ты ж думаешь не обо мне, ты думаешь о ребенке. Вполне стандартная вампирская психология, даже обижаться не стану.

— Лара, я и о тебе…

— Хорошо, давай о ребенке, может, так ты лучше поймешь. Я тебе никто.

— Ты мне…

— Официально, юридически — никто. А Пашу ты хочешь признать отцом ребенка. Соответственно, у него после твоей смерти на ребенка все права, у меня — никаких.

— Но ты будешь…

— Женой? Буду. До развода. А учитывая, что у поклонника твоего на неделе все восемь пятниц, разводиться со мной он будет бегать каждый раз, как чуть что будет не по его. И это только без причины, — глубоко дышу, пытаясь успокоиться. — Так вот, Ясенька, при разводе ребенок останется с ним. А дальше — голодом он его заморит или просто траванет, накормив своей перенасыщенной алкоголем кровью — этого я тебе не скажу, не коэрэна. Но то, что ребенок не доживет до появления на горизонте истинного папочки — гарантирую!

— Но он бросит пить, он мне обещал. Ради ребенка…

— Яся, он ради тебя не смог, о чем ты? Он конкретно сейчас, зная, что я больна, тебя на что обрек? Да и не столько тебя, как я понимаю…

— Это просто совпало так, — торопливо закрывает тему Ясмина. — Согласись, был повод…

— Повод всегда находится, Ясь. У таких — повод находится. Ты уж поверь, я на таких «страдальцев» и дома насмотрелась довольно.

— Но… разве у нас… у вас… там — тоже пьют? — безмерно удивилась она. — Но это же… Почему это не запретили?

— Не смогли, наверное. А может, оставили, как возможность снятия стресса. Твой истинный муженек, по крайней мере, именно так мне некогда стресс снимал.

— Как? — не понимает она.

— Водкой напоил, с-скотина! А потом благородно лечил от отравления…

Какое-то время молчим, думая каждая о своем.

— А ты его никогда не простишь? — нарушает тишину вампирша.

— Пашку? За что мне его прощать?

— Анхена, — вздыхает она. — При чем тут Пашка?

— Анхена… — укладываюсь обратно на подушку, накрываюсь одеялом едва ли не с головой. — Прощу, почему же нет, — отвечаю совершенно искренне. — Когда-нибудь — непременно прощу, к чему мне таскать на душе такой груз? — вспомнилось, как Лоу учил меня выращивать ромашки. Цветы прощения. Много же мне их тогда понадобилось… Ничего, уж для авэнэ-то как-нибудь найдем пару цветочков. А глядишь, и на букет хватит. — Вот поверить — уже не смогу… — добавляю убежденно. — И если теперь ты вздумала женихать меня с ним, — подозрительно кошусь на нее, — даже не начинай.

— Не сердись на меня, Лар, — она присаживается рядом, примирительно кладет руку мне на плечо. — Я просто пытаюсь придумать, как лучше…

— Лучше — если ты не будешь ломать мою жизнь, пытаясь подчинить ее единственной цели — выхаживанию твоего ребенка. Тем более что жизнь мне сломать у тебя такими темпами получится, а вот ребенка выходить — вряд ли.

— Прости. Забудь, я поговорю с Пашей… Просто, понимаешь… У меня было как-то виденье: ты с ребенком на руках сидишь у окна на разобранной постели. И свет льется в окно, так много-много света… так светло… белые стены, белая постель, белые одежды, белые пеленки… Белый-белый день… вернее, еще утро, но не раннее, ближе к полудню. В это время свет падает так… Прости, это просто… красиво, — она вздыхает. — Ты у окна с ребенком — и входит Анхен… Но я сейчас не к тому, — вновь сбивается она, — просто было чувство, что это твой дом. Ты дома, ты ощущаешь себя хозяйкой. Не как сейчас. И мне показалось, что это именно этот дом. Возможно, именно поэтому я и подумала, что с Пашей… было бы логично.

— Твои видения тебя еще ни разу до добра не доводили, а ты все пытаешься под них подстраиваться, — вздыхаю я. — Лучше скажи, ты эту сцену видела как? Глазами ребенка? — становится любопытно.

— Нет, конечно, со стороны, — несколько удивленно отзывается она. — С чего такие фантазии?

— Ну как же? Ты же сказала, что отдала свою душу ребенку, то есть ребенок — это как бы ты, вот и стало интересно, каково это — взирать на мир глазами младенца?

— Ах, нет, Лар. Ты путаешь. Я же не сущность свою передала, а ту искру, которая, собственно, и делает материальное тело живым. Тот сгусток энергии, который позволяет телу быть живым и разумным. Но не свой разум. Не свою память, не свой опыт… Понимаешь, я не вложила в него свой мозг, у ребенка разовьется собственный. И, исходя из накапливаемого опыта, полученных знаний, окружения, атмосферы, у ребенка и сформируется личность — его собственная. Моя уйдет. И это вовсе не я буду смотреть на тебя глазами младенца, не я вновь увижу свет. Хотя… что-то… конечно… непременно, обязательно останется. Самая суть… Но так сложно понять, а что же в тебе — та самая суть, то основное, что не зависит ни от внешних условий, ни от воспитания, ни от окружения… Разделить саму себя на составляющие… — она замолчала, задумавшись. Хотя, полагаю, она думала об этом и раньше. Она только об этом и думала, в ее тьме, ведущей лишь к неизбежной смерти. — Знаешь, наверное, если смотреть со стороны, можно, должно быть, сказать, что, вдувая в ребенка свою собственную искру, я словно даю самой себе второй шанс, возможность прожить жизнь с чистого листа. Вот только парадокс в том, что я — вот та самая «я», что сидит сейчас рядом с тобой — ничего о реализации этого шанса не узнаю. Не увижу — ни изнутри, ни со стороны. И это все-таки будет «она» — самостоятельная, самодостаточная. Не копия, не продолжение… Скорее, я, какой я могла бы стать. Но станет — она.

— Она, — сажусь, обнимая ее, накрывая поверх своих рук еще и своим одеялом. — Как думаешь, Анхен сильно расстроится, когда мы подсунем ему девочку вместо мальчика?

— Расстроится??? Лара, да ты… Ты сама-то поняла, что сказала? — Яся поражена, возмущена, ошарашена. Какое-то время просто сидит, хватая ртом воздух, словно не в силах ни вздохнуть, ни выдохнуть. — Ах, да, вы же люди, — выдыхает она, наконец, опуская плечи. И в голосе — еще не презрение, но что-то очень близкое. — Для вас дети — меньше, чем ничто. Мне говорили. Просто это осознать очень сложно.

— Яся, не надо повторять чужие глупости. Для нас дети — такое же сокровище и мы дорожим ими не меньше…

— Тому, кто действительно дорожит, даже в голову не придет такой вопрос. Он сформулировать так просто не сможет, — она сжимается вся, обхватив руками свой едва заметный еще живот. — И я не поверила еще тебе, когда ты про Пашу сказала… Да ты сама — такая же!.. Девочка-однодневка. Светоч, на кого я надеюсь?.. «Подсунем»! Ребенка отцу «подсунем»!..

— Яся, да ты чего? — пугаюсь я ее вспышки. Совсем нервы расшатаны, и ведь дальше легче не будет. — Не надо так, я просто слово неверно выбрала…

— Слово?! — успокоиться у нее не получалось. — А задуматься просто, что значит ребенок для вампира, ты пробовала? В условиях, когда ребенок рождается только у каждой третьей пары, и то — один-единственный? Ты знаешь, что только у меня есть… был… брат, больше ни у кого из Новых ни сестер, ни братьев нет? Ты слышала, что Анхен двести лет, раз за разом с нелюбимой женщиной пытался зачать ребенка? Думаешь, потому, что приказали? Ты настолько плохо его знаешь, что в это веришь? Ребенок — это самая заветная, самая сказочная мечта любого вампира. И его — больше, чем кого бы то ни было. Наше дитя, — она кивает на свой живот. — Разве это моя идея, мое желание? Разве я внушила? Нет, я здесь не при чем, без вариантов. Я не могла внушить того, чего не хотела, к чему не стремилась, о чем не думала. Мне вообще не до детей тогда было, я рассказывала. Но для него самым главным в любви оказалась возможность иметь ребенка. Он настолько хотел детей, что сама вероятность зачатия стала для него подсознательно критерием истинности любви… И теперь, когда он думает, что ребенок погиб, что его очередная, миллион-пятисотая попытка провалилась и скорее всего она была последней, еще раз зачать уже точно не выйдет… Ты правда полагаешь, что этот невозможный, невероятный момент обретения им уже нечаянного ребенка можно описать словом «подсунем»???

— Ясь, ведь дело не в слове. Дело в том, что он хотел мальчика, он мне сам говорил. А свой единственный шанс на мальчика он упустил…

— Говорил… — качает она головой. — Мало ли кто и что говорит… Ты когда-нибудь думала, что для вампиров Страна Людей? Для Анхена и Арчары, ее создавших?

— Заповедник с изысканной кровью, — отвечаю, не особо задумываясь. Скорее недоумеваю, с чего такой резкий переход.

— Вторично, — не принимает ответа Ямина. — Даже нет — на десятом месте… Это детский сад. Заповедник их нерожденных детей. Вы для них — дети, Ларис. Вы все, от мала и до велика. И вас можно воспитывать и баловать, наказывать и поощрять, делиться знаниями и опытом…

— «Учить и лечить», — вспоминаю я сказанную некогда Анхеном фразу.

— Да, учить и лечить, — кивает Ясмина. — А теперь посмотри, что берет он из этого «детского сада». Кого выделяет. Разве мальчиков? Тогда были бы у него любимые ученики, а не ученицы, секретари, а не секретарши, домой бы он приволакивал мальчиков, а не девочек… А говорить… да все, что угодно может он говорить. Разумом — да, он думает, что ему нужен сын. Но при этом всей душей, всем сердцем он отчаянно нуждается в дочери…

Может быть, я не стала спорить. Долгий разговор и без того утомил ее сверх меры.

И про утонувших рыбаков я тоже не стала ничего выяснять. Малодушно, да. Но что бы это уже изменило? Мне просто надо выздороветь, как можно быстрее. И у нее пропадет необходимость купаться в дождь на рассвете. Я надеялась.

Больница встретила меня все той же бесконечной рутиной. Там вымыть, там перестелить, там проводить, там поменять…

— А что, у нас в больницу уже принимают на работу несовершеннолетних? — недоуменно хмурится, глядя на меня, незнакомый доктор, когда я фактически припираю его к стенке лифта огромной стопкой постельного белья. Конечно, лучше было бы перенести эту гору за два раза, но как-то пожалела я свои ноги… Н-да, лучше бы пожалела руки.

— На самом деле я красивая, это я так болею, — отвечаю на автомате, больше раздумывая, как бы поудобнее перехватить эту кипу.

— Да? — чуть усмехается он. — Это чем же?

И, видимо, пытаясь мне чуть помочь, подставляет руки под мою ношу. Вот только ладонь его — не знаю, намеренно или случайно — ложится при этом поверх моей. Мне это не нравится, и я делаю шаг назад, размыкая контакт.

— А что? — вскидываю на него глаза. — Хотите сыграть со мной в доктора и медсестру? Так я несовершеннолетняя, со мной нельзя.

Он, кажется, поперхнулся. А я удрала, благо двери лифта открылись.

Потом видела его еще пару раз мельком. Но он не заговаривал, а я и подавно не стремилась. Вот мне еще любителей молоденьких девочек не хватало. Хотя… может, он и в самом деле просто хотел помочь?

Впрочем, мне было не до него. Мне было не до кого уже. Яся пила мою кровь. Ежедневно, день за днем, месяц за месяцем. И у меня, конечно, была нечеловеческая регенерация, сказочная, просто волшебная. Но даже волшебство не берется из чистого воздуха. Внутренние резервы организма истощались, я восстанавливалась все медленнее и уже не до конца. В течение дня стали накатывать приступы слабости, начались обмороки.

На работе пока скрывать удавалось. Чувствуя приближение очередного «затмения», я старалась присесть, а лучше — спрятаться от возможных глаз. Но выходило не всегда. И однажды я начала оседать на пол прямо посреди коридора, беспомощно пытаясь вцепиться в абсолютно гладкую стену, чтобы если не остановить, то хотя бы замедлить…

И буквально у самого пола меня подхватили.

— Все же болеешь, — с укором, как мне показалось, произнес тот самый доктор, поднимая меня на руки. Движение оказалось для меня слишком резким, голова закружилась, и я отключилась полностью.

Очнулась на кушетке. Мужчина сидел рядом, внимательно меня разглядывая.

— Ты беременна? — интересуется, увидев, что я пришла в себя.

— Не просто малолетки, но еще и беременные, — устало прикрываю глаза. — Ну и фантазии у вас.

— На вопрос ответь, пожалуйста: да, нет, не знаю? — невозмутим, сдержан, серьезен. Ну да, уже не мальчик, на подобное реагировать. И не принц голубых эльвийских кровей. Просто опытный доктор у постели больного. Средних лет, лицо скорее приятное, хотя черты чуть резковаты. Гладко выбрит, что добавляет ему привлекательности в моих глазах, жизнь среди вампиров все же сказывается — на бородатых и усатых смотреть не люблю. По этой же, видимо, причине не слишком люблю полных, а этот и здесь не подкачал — худощав, и даже брюшка себе не наел, несмотря на свой возраст.

— Знаю. Не беременна. Не состою. Не привлекалась. Не замечена. Не имею, — но разговаривать с ним нормально все равно не выходит. Его внимание к своей персоне я подсознательно расценивала как агрессию, как вторжение в мой внутренний мир, где было сейчас не до гостей.

— Последние четыре пункта расшифруй, пожалуйста.

— Мне за вас еще вопросы придумывать? Не-е, доктор, сами. Я пойду? — попыталась встать.

— Куда? — он поймал меня за плечи. — Приляг, давление померяю. И перестань уже ерничать, я ж помочь пытаюсь. Обмороки у тебя давно? И часто случаются?

Ложусь, позволяя ему обмотать мою руку манжетой. И пытаюсь придумать, что говорить. Правду? Так тогда выйдет, что меня лечить надо. А от чего меня лечить, от Ясмины?

— Нет, я… В первый раз сегодня. Переутомление, ничего серьезного.

— А переутомление, по-твоему, не серьезно? — он неодобрительно качает головой. Не то на мои слова, не то на результаты измерений. — Какое у тебя нормальное давление?

— Не знаю, — практически правда. Я знала, разумеется, свое давление, еще с тех самых пор, как училась его измерять. Но то было там и тогда. Откуда ж мне знать, какое давление стало для меня нормой при нынешнем образе жизни? Или правильнее уже будет — способе существования?

— Плохо очень, что не знаешь. Сейчас низкое очень, надо поднимать… Ладно, дождемся результатов анализов…

— Каких анализов? — решительно поднимаюсь. — Доктор, вы меня простите, я вам благодарна безмерно за заботу. И за интерес, проявленный к моей скромной персоне. Но никаких анализов я сдавать не собираюсь. И меня работа ждет. Так что еще раз спасибо и…

— Так ты сдала уже, осталось результатов дождаться.

— Что? — показалось, что я на полном ходу в воздушную стену врезалась.

— Я уже отправил твою кровь в лабораторию. Девочки обещали в течение часа сделать.

Сглатываю. С трудом, будто заново учась.

— Что значит «уже отправил»? Что значит «уже сдала»? Что-то я не припомню, чтоб давала вам разрешение на медицинское вмешательство! — страх прорывается криком.

— Ты была без сознания, а значит, я был обязан оказать тебе помощь. Как я могу это сделать, не зная причины? — он продолжает разговаривать спокойно, словно с малым ребенком. — Ну, чего ты так паникуешь? Все же беременность? Так ее не скрыть и само не рассосется…

— Вариант с моей беременностью мы, вроде, уже обсудили, — недовольно морщусь. Его настырность раздражает все больше. — Чем он вам дорог, вы гинеколог?

— Нет, Машенька, я гематолог. И просто не вижу другой причины, которая заставляла бы тебя так бояться огласки. Ты ведь должна понимать, что ранняя диагностика — это половина успеха в лечении любой болезни. К тому же, существует понятие врачебной тайны, врачебной этики…

— А вы всех незнакомых дев Машами зовете? — к этому имени я так и не привыкла. Помню, что оно мое, и даже отзываюсь. Но слух режет немилосердно.

— Нет, только тех, у кого это имя в паспорте записано.

— А вы и в паспорт мой свой нос засунули? Интересно вы с девушками знакомитесь: сначала паспорт без спроса изучил, затем кровь. Уж и не знаю, что мне дальше делать: не то на рентген бежать, не то родословную свою вам нести… Стоп. Что значит «гематолог»?

— Диагностика и лечение болезней крови… — начал охотно пояснять он.

— Да нет, я знаю, что такое гематология. Вопрос был — вы откуда на мою голову? Уж лучше бы и в самом деле гинеколог. Тем более, у меня и там проблемы имеются… Прямо противоположные тем, о которых вы думаете… И мы бы их с вами… решали… Все решали бы и решали… — язык болтал уже без помощи мозга. Я отчаянно пыталась сообразить, что делать. Что же делать-то? — Скажите, а я никак не смогу вас уговорить забрать из лаборатории мою кровь и…

— Маша, это совершенно несерьезный подход. Что бы там ни было — нельзя прятать голову в песок, надо разбираться, надо лечить…

— Понятно, — упертый, как баран. Лекарь, блин. Что ж. — Ладно. Разбирайтесь, если вам интересно. А я все же пойду, работа ждет. Вы ведь знаете, где меня найти. Если что… — я решительно пячусь к двери.

— Маша, — укоризненно глядит он на мои маневры.

— Маша, — киваю я. — А кстати, вы ведь так и не представились. А я по чужим паспортам привычки лазить не имею… Хоть буду знать, кому обязана…

— Маш, ну что за глупости, никуда я не лазил. Просто спросил у Елены Викторовны. Меня Андрей Петрович зовут, я… Маша!

Кажется, он снова меня ловил. Потому что дальше я помню себя уже вновь сидящей на кушетке со стаканом воды в руках. А руки дрожат, и стакан противно клацает о зубы.

А этот… Петрович… сидит рядом и нежно приобнимает за плечи. Придерживает, видимо, чтоб не упала. И все бормочет мне что-то про здоровье.

— Андрей… — я уже не слушаю. — Ну конечно, кто же еще… Знаете, один ваш тезка некогда сломал мне жизнь… Даже символично, что вы станете вторым…

— Машенька, перестань, я же помочь тебе пытаюсь.

— Правда? — поднимаю на него воспаленные глаза. — Тогда отзовите кровь из лаборатории. Не делайте этот анализ. Я вас очень прошу. Пожалуйста.

— Маша, так нельзя…

Молча встаю, стряхивая с плеч его руки. Возвращаю стакан. Практически твердо дохожу до двери и решительно закрываю ее за своей спиной. Оборачиваюсь лишь чтоб прочесть табличку на ней: «Заведующий отделением гематологии к. м. н. Иванченко А. П.». Хуже не бывает. Вообще. Плох тот кандидат, который не мечтает стать доктором, это я уже усвоила. Вот только служить материалом для диссертации была категорически не согласна.

Уволиться оказалось не легче, чем устроиться на эту работу. Увольнять-то меня увольняли, как бы они смогли отказать, да вот только рассчитать меня мгновенно бухгалтерия не могла. Им требовалось на это несколько дней. А за эти несколько дней я собиралась уехать уже очень далеко отсюда.

Еще сложнее оказалось договориться с нашей хозяйкой. Уплачено было вперед, а месяц едва начался. Терять еще и эти деньги для меня было немыслимо, однако отдавать их жадная бабка категорически отказывалась.

Я боялась, что отъезду из «того самого» дома воспротивится еще и Ясмина. Однако она единственная, кто воспринял известие о нашем внезапном вынужденном отъезде совершенно спокойно.

— Хорошо, — кивнула она. — Давай уедем. Ты думала, куда?

— Нет. Не знаю. Отсюда, — устало присаживаюсь на стул. В самом деле, гонимая страхом, что нас вот-вот обнаружат, вычислят, пустят на опыты в закрытых лабораториях — и это в лучшем случае, я просто не успела задуматься, а куда, собственно, бежать? — Можно попробовать в Питер, Алиханов же давал адрес своих знакомых. Может, что посоветуют… Просто глупо было идти в больницу, уборщицей где угодно работать можно, дело не хитрое…

— Лар, а почему ты думаешь, что этот врач что-то там обнаружит? У людей медицина крови не слишком развита…

— У каких людей? У тех, что у вас в заповеднике? Охотно верю, но про местную медицину ты что знаешь? Вот и я не больше. А сидеть и ждать…

— А с другой стороны — он ведь мог бы тебе помочь, — задумчиво тянет вампирша. — Если он на проблемах крови специализируется, он мог бы разработать для тебя курс восстановительной терапии, подобный тем, что применяются в Стране Людей…

— От чего мне восстанавливаться? От твоих укусов? То есть, мы всему миру объявляем, что ты вампирша?

— От чего — ему знать не обязательно. Хотя, если удастся приручить…

— Яся, ты кого приручать собралась? Он же не просто доктор, он отделением заведует, хотя ему еще и сорока нет. Оно понятно, что должность ему за половую принадлежность дали, так он для верности еще и кандидатскую диссертацию нацарапал, чтоб проявить себя «молодым, но перспективным». Он же карьерист! Он же по головам пойдет, чтоб к пятидесяти до главврача дослужиться, а для этого ему надо имя делать, докторскую писать. А тут я — такой замечательный материальчик. Есть с чем поехать на конференцию! — вскочив со стула, я начала нервно метаться по комнате. — Нет, он, конечно, разработает — и целый курс, и все, что потребуется. Только не для меня, для собственного имени в науке. Ты ж даже не представляешь, что это такое — все эти научные деятели! И на что они готовы идти ради своих научных статеек!

— Ну, что-то, наверное, представляю, — слабая тень улыбки скользит по губам Ясмины. — Я все же больше двухсот лет в НИИ проработала.

— Ты? — резко остановившись, смотрю на нее в недоумении. Не думала. А ведь действительно, никогда не думала о ее жизни до.

— Я, а что удивительного? — она лишь слегка пожимает плечами. — НИИ Геофизики и Климатологии. Пока в столице жила, работала в отделе, занимавшемся проблемами формирования и поддержания искусственного климата Страны Людей, а когда в Ичиасэ переехала, то перешла в филиал, больше вопросами обороны занимавшийся: управление тайфунами, цунами, землетрясениями. Он не в самом городе был, километров двести от нас лететь… Но как карьеру в науке делают, знаю. И как не делают — тоже знаю. Когда происхождение, к примеру, мешает. И твои работы озвучивает кто-то другой… Ладно. Думаешь, надо ехать?

— Ну не ждать же, пока наш добросердечный и многообещающий доктор огласит проблему на весь научный мир. И к нему, а потом и к нам, придут специальные люди, и объяснят, что такую интересную работу лучше продолжить в очень специальной лаборатории. А отказ невозможен чисто технически.

— Хорошо, тогда давай собираться. Мы посуду твою берем?

— Посмотрим, если сумка выйдет не слишком тяжелой… Еще книги надо в библиотеку вернуть, — тоскливо смотрю на свои учебники. Что ж, ехать — значит ехать. Начинаю выкладывать книжки стопкой на стол, поочередно перетряхивая каждую в поиске всевозможных закладок.

Ясмина собирает нашу одежду. Эта стопка внушительной не выглядит.

— Вечер добрый, девушки.

Прокрался, почетный кандидат всего и вся. Стоит себе в дверях нашей комнаты, взирает неодобрительно.

— Виделись, — безрадостно морщусь. — Мы врача на дом не вызывали, вроде бы.

— А стоило бы, — он решительно заходит в комнату, не дожидаясь приглашения. Оглядывает наши практически собранные пожитки. — Так ты что, в самом деле бросаешь все и уезжаешь из города? Просто из-за того, что у тебя взяли анализ крови?

— Андрей Петрович, — тяжело вздыхаю, глядя на него в упор. — Вот назовите мне хоть одну причину, по которой это могло бы вас касаться?

— Одну назову легко. Меня, того гляди, с работы уволят по твоей милости.

— За что? — недоуменно морщусь. Что бы ни было в том анализе…

— Да говорят, я тебя изнасиловал.

Кажется, пришла моя очередь садиться мимо стула. Впрочем, на ногах я удержалась, удалось за стол зацепиться. В глубочайшем недоумении перевожу взгляд с заведующего на Ясю. Та в том же глубоком недоумении.

— И… кто говорит?

— Да проще перечислить, кто не говорит. Это тяжелобольные пациенты, находящиеся в бессознательном состоянии, да сторож дядя Вася, который с утра бухой и потому говорить не может, — чуть усмехается доктор. — А вся остальная больница уже третий час обсуждает животрепещущую историю, про то, как я заволок тебя, бездыханную, к себе в кабинет, а спустя какое-то время ты вылетела оттуда в ужасе и тут же уволилась. Единственное, о чем они еще не договорились, это довел ли я свое гнусное дело до конца, или тебе удалось вырваться чуточку раньше.

— Но… — у меня даже слов на это нет. — Но это не я. Я никому ничего… Да я бы не додумалась даже до такого!

— Может быть, — пожимает плечами Иванченкко. — Но, когда завтра станет известно, что ты не просто уволилась, а даже из города спешно уехала, первая версия, несомненно, возобладает. И я потеряю должность. А возможно, буду тоже вынужден увольняться.

Молчу, слишком ошарашенная его словами. Как-то это совсем… за гранью. Человек мне искренне помочь хотел, о здоровье моем волновался. А я его, выходит, подставила?.. А он? Разве он меня не подставил заботой своей непрошенной?

— Так вот, очень узнать напоследок хочется, — продолжает меж тем доктор. — Из-за чего сыр-бор? Я изучил твой анализ вдоль и поперек, но так и не понял. Анемия у тебя, конечно, страшная, неудивительно, что в обмороки падаешь…

— Анемия??? Все, что вы там нашли — это анемия? — похоже, ему удалось меня шокировать второй раз за вечер. Я все же сажусь, ноги решительно не держат.

— А ты чего ожидала? — он смотрит на меня устало и чуточку снисходительно. Как на дитя бесконечно неразумное.

— Но вы ведь сможете вылечить ее анемию? — подает голос Яся. — И тогда нам, возможно, не придется уезжать из города. И мы как-то сможем уладить этот конфликт в больнице.

— Да разумеется, все можно вылечить, — он оборачивается к вампирше. — Вы Машина подруга?

— Сестра. Меня зовут Людмила.

— Андрей Петрович. А скажите, Люда, вы тоже уже успели уволиться с работы, чтобы бежать с вашей сестрицей неведомо зачем неведомо куда?

— Люся, — поправляет она. — И мне чуть проще, я не работаю. Маше приходится за двоих. Поэтому ей на самом деле нужна ваша помощь.

— Люсь… — я понимаю, что она пытается сделать, но не слишком ли рано мы обрадовались? Если ему не удалось обнаружить ничего подозрительного с первого раза, это не значит, что не последует второй. Тем более, что причину моей паники он не понял, хоть и пытался.

— Люся, что происходит? — в комнату без стука врывается Пашка. Да что ж за проходной двор у нас сегодня? — Тетя Вера сказала, вы собрались уезжать? — его взгляд упирается в Иванченко. — Это из-за него? — взвывает Пашка, белея. — Это он? Он отец твоего ребенка? Нарисовался, таки, сволочь…

— Паша, угомонись. Андрей к сестре пришел, это ее поклонник.

— Да кому ты врешь?! — возмущается Пашка. — Да кому нужна эта моль бледная, когда ты рядом?!

Я даже вздохнуть возмущенно не успела, а Пашка уже падал бесславно на пол с разбитым носом. Андрей, который Петрович и даже доктор и кандидат наук, мрачно возвышался над ним, потирая ушибленные костяшки пальцев:

— Извинись.

— Перед тобой, что ли? Да я тебя… — художник начал решительно, хоть и неуклюже, подниматься с пола.

— Мы погуляем, — Ясмина схватила Пашку за руку за секунду до того, как он пошел в атаку. И потащила его, злобно матерящегося и отчаянно сопротивляющегося, на выход. Хлопнула дверь.

— Добро наказуемо, верно? — печально смотрю на своего «поклонника». — Простите, что принесла вам столько проблем. Да еще втянула во внутрисемейные разборки. Я не хотела.

Глава 9

Он не спеша подходит ко мне, поправляет выпавшую из прически прядь моих волос.

— Может, все же угостишь меня чаем? И мы, наконец, нормально поговорим?

— Да, конечно. И еще раз простите. И за эту безобразную сцену, и вообще.

— По моему, за безобразную сцену прощения стоит простить не тебе, — качает он головой. — А чаю все-таки сделай.

Когда я возвращаюсь в комнату с чайником, он стоит у стола, задумчиво рассматривая те несколько фотографий, что остались у меня от путешествия по пьяным квартирам Пашкиных друзей. Прислали их в свое время, конечно же, Пашке, но он не пожадничал, поделился. В те времена он еще не кричал, что я моль бледная и мешаю его счастью с прекраснейшей на свете Люсей.

— Неужели это действительно ты? — мой незваный гость кивает на фотографии. — Никогда бы не подумал, что ты можешь выглядеть настолько вульгарно.

— Ну почему же сразу вульгарно? — решительно вытягиваю из его рук фотографии. — Мир велик, он размерами больницы не ограничен. Где-то принято так, где-то иначе. В их среде подобное считается модным и красивым, — я с нежностью смотрю на черно-белые снимки. Я на них такая… перепуганная, конечно, но еще полная сил, надежд. И рядом Яська. Бледная-бледная, замкнутая, усталая, бесконечно печальная. Отчетливо получившаяся без всякой специальной техники. Нет больше яркой вампирской ауры, нечем засвечивать пленку…

— В таком случае, я рад, что тебе удалось из этой среды уйти. Во сколько ты сбежала из дома, лет в четырнадцать?

— Опять ваши дикие фантазии, — недовольно фырчу, разливая чай по чашкам.

— Да какие уж тут фантазии, — он кивает на стопку книг. — Вон, даже восьмой класс не закончила.

— Просто пытаюсь восстановить аттестат. По другому, к сожалению, не выходит, — решительно убираю со стола и учебники, и фотографии. — Вы присаживайтесь. У меня, правда, практически ничего нет к чаю.

— Да я не то, чтобы голоден, — он садится, не сводя с меня внимательных глаз. — Скорее, понять пытаюсь, с кем меня жизнь свела столь плотно… Значит, живешь с сестрой?

Киваю. Вроде бы, очевидно.

— А что ваши родители, они живы? — продолжает интересоваться настырный доктор. — Помогают вам?

— Да мы уже, вроде, в том возрасте, когда сами должны помогать родителям, — пожимаю плечами.

— Так все-таки? — не сдается он.

Вздыхаю. Глубоко. Раза два, чтобы не сорваться. Все же возможности его как диагноста я явно переоценила, ничего необычного он в моей крови не нашел. Значит, можно не срываться с места, никуда не бежать… А значит, нужно возвращаться в больницу. А значит, надо как-то нормализовывать отношения с этим типом. Враги мне не нужны, а вот помощь, которую он так рвется мне оказать, лишней явно не будет.

— Родители живы, — постаралась ответить спокойно. — Здоровы. По крайней мере, когда я последний раз общалась с отцом, все было именно так. Но помочь нам они не могут. Жизнь сложилась так, что рассчитывать я могу только на себя.

— Понятно. А твоя сестра?..

Ну разумеется! Сестра. Докопаться, так до всего.

— Сестра инвалид по зрению. Плюс у нее крайне тяжело протекает беременность. Поэтому поддержать меня сейчас она может только морально. Но это тоже много, ближе нее у меня никого нет.

— Ну и куда же ты собралась ехать в таком состоянии, да с больной сестрой? — вздыхает он чуть свысока, словно беседуя с дитем неразумным. — А главное — зачем? Чего ты так испугалась?

— Вашей назойливости, быть может? — не выдерживаю я. Но тут же заставляю себя успокоиться. — Простите. На самом деле — просто нервы. Повышенная тревожность. У меня… был крайне сложный последний год… Да и предпоследний… Серьезные стрессы… Видимо, сказывается. Я все еще боюсь, что прошлое меня догонит. Поэтому очень плохо реагирую на попытки влезть в мою жизнь. Любым способом.

Боюсь. А ведь действительно, боюсь. Безумно боюсь, что нас опять поймают. Что Ясю вычислят, что истинную причину смерти тех рыбаков установят. Что нас отыщет Леха и увидит, что с вампиршей я его обманула. Ведь он же знает, что написано у меня в паспорте. Вот по паспорту и отыщет. Очень боюсь, что он жив. Очень боюсь, что он умер — ведь он помог нам, спас, и его смерть была бы чудовищно несправедливой. Но много ли в жизни справедливого?

— Да не собирался я никуда влезать! — несколько раздраженно отзывается доктор. — Ты теряешь сознание посреди больницы. Разве не естественно, имея под рукой все современное оборудование и обладая необходимыми знаниями, попытаться выяснить и устранить причину, а не просто потыкать тебе в нос нашатырем и отправить работать дальше, будто ничего и не случилось? Ты в курсе, что есть заболевания, обморок при которых — это свидетельство, что на введение лекарственных препаратов пара часов осталась, а дальше он в кому перерастет?

— Да. Конечно. Наверное, — очень хочется уже, чтоб он ушел. Яська вылетела из дома как была, в одном платье. Она не замерзнет, конечно, температуру воздуха она не чувствует. Но ведь и то, что одета она не по погоде, тоже не сможет определить. А это лишнее внимание, пристальные взгляды…

— Так я смогу тебя уговорить вернуться в больницу? — продолжает меж тем Иванченко. Ну да, у него же там репутация под вопросом.

— Считайте, уже уговорили, — что тянуть, в самом деле? Да, сглупила, исправлюсь. — Вы правы, куда мне сейчас ехать? Просто скажите, как мне себя вести, что кому сказать, чтобы слухи развеять. И, раз уж взялись, пропишите мне что-нибудь кроветворное. Что у меня там, низкий гемоглобин? Эритроциты не успевают восстанавливаться? Дефицит железа? Нехватка витаминов?

— Да все у тебя там! Маша, ну если ты это знаешь, почему не лечишься? Непонятно, как ты ноги еще не протянула с такими результатами!

— Да вот… как-то, — пожимаю плечами. — Доктор, а может, вы меня к себе в отделение возьмете? — приходит мне в голову светлая мысль. — Наверняка ведь у вас тоже младшего персонала не хватает. И сможете контролировать мое лечение. А мне не придется каждый раз к вам в соседний корпус бегать на глазах у всей больницы.

— Да санитарка у меня есть.

— А вы медсестрой возьмите, — закидываю я удочку, внимательно глядя ему прямо в глаза. Ну с Лехой же получилось! С больничными тетками, правда, не прокатывало, сколько я ни старалась. Но, может, тут как Яська говорила «невозможно усилить то, чего нет»: если нет ко мне симпатии, то и не подействует. А если есть… А у этого явно есть. — Ну, вы же сможете закрыть глаза на отсутствие документов, — уговариваю я. — Зато у меня опыт есть. Да даже если б не было, разносить больным назначенные врачом лекарства много знаний не требуется, уметь читать, разве что. А я и перевязки делать умею, и капельницу ставить, и уколы, и кровь на анализ брать — и из пальца, и из вены. Я в вену вообще очень легко попадаю, до автоматизма отработано, — вспоминаю свою практику в подземной вампирской больнице. У них же там все лекарства, практически, через вену вводятся.

А он… вроде выслушивал благосклонно, я уже поверила даже, что все получится. А на последних словах побелел и уставился на меня в диком ужасе:

— О, господи!.. Ну конечно, как я мог не подумать?! С такими-то компаниями… — резко встает, едва не уронив свой стул, стремительно обходит стол, хватает меня за руку, задирает рукав.

Я оторопело смотрю, как он проводит пальцами по моим венам, внимательно всматриваясь, словно ища там что-то. Потом хватает за вторую руку, которую я даже не думаю вырывать, настолько поражена его нелепыми действиями.

— Да вы чего? — только и удается выдохнуть.

— Я чего? — теперь уже он пристально смотрит мне в глаза. Вот только не соблазняюще. А вопрошающе и очень требовательно. — Ты принимаешь наркотики? Принимала прежде и боишься, что в крови следы остались? Это и есть то прошлое, которое тебя догоняет? Поэтому убежала? В вену она попадает… В какую вену ты себе колола, на ногах?

— Вы совсем обалдели?! — я, наконец, дергаюсь, вырывая руку и отскакивая прочь от этого урода. Стул с грохотом падает, пролегая границей между нами. Светоч ведает, я пыталась. Я искренне пыталась с ним подружиться. Но такое?! — Меня, знаете, в жизни много обижали. По-разному и порой весьма изобретательно, — начинаю, пытаясь не сорваться на крик. И чувствуя, что меня колотит крупной дрожью от негодования. — Но вы за один день умудрились переплюнуть всех! Я, значит, по-вашему, несовершеннолетняя беременная наркоманка, сбежавшая из дома в четырнадцать лет, чтобы прожигать жизнь по помойкам в компании… ну, видимо, таких же несовершеннолетних беременных наркоманов?! То есть вот так, с ходу, смешать с дерьмом меня, мою семью, моих друзей… облить грязью несколько лет моей жизни… По-моему, Пашка куда за меньшее сегодня по лицу получил. Быть в глазах влюбленного болвана лишь бледной тенью красивейшей девы планеты отнюдь не так зазорно, как вам, быть может, кажется. Все в мире относительно, знаете ли. Я вон на три метра от нее отойду, и найдется немало тех, кто и меня за эталон красоты признает. Но когда человек, прикинувшись добрым доктором, методично поливает меня помоями, категорически отрицая саму возможность того, что у меня могла быть нормальная и достойная жизнь… Просто всю эту жизнь не глядя запихнув в помойку… Вам кто за такое рожу разобьет, Андрей — Как-Вас-Там — Иванченко? Да чтоб вы в Бездне сдохли со своими домыслами! — все же не выдерживаю, сползаю по стенке на пол и беспомощно прикрываю лицо руками.

Я никто. Я меньше, чем никто, я вон то асоциальное аморальное чудовище, которое увидел и описал этот назойливый гад. И никто и никогда не увидит во мне ничего другого.

— Маша…

— Не смейте! Я ненавижу это имя, я ненавижу вас, и я втройне ненавижу, когда вы это имя произносите!

— Машенька, пожалуйста, не надо. Прости, я не хотел тебя обидеть…

— Когда не хотят обидеть, думают, прежде чем открыть рот или начать задирать рукава!

— Маша, ну поставь себя на мое место, что я могу подумать? Когда ты вот так, на ровном месте, срываешься, куда-то бежишь… Когда я вижу, как тяжело вы живете, с кем общаетесь…

— Это все — НЕ ВАШЕ ДЕЛО!

— Когда я вижу, что человек, гордо зажмурившись, уверенно направляется в сторону пропасти, это мое дело — успеть схватить его за руку. Как врача, как человека, как гражданина, — не соглашается со мной Иванченко. — Да, признаю, я, возможно, не прав, изначально предполагая все самое плохое. Но ты просто не представляешь, сколько такого «плохого» я каждый день встречаю в больнице. Сколько людей погибает от несвоевременно поставленного диагноза, слишком поздно начатого лечения. Сколько молодежи из таких вот «веселых» компаний…

— Но причем тут я?! — меня даже от звука его голоса трясет. — Я с этими компаниями была знакома неделю. Неделю! И то со всеми вместе, а не с каждой в отдельности. Нас Пашка сюда на своей машине вез, попутно ко всем своим друзьям заруливая. А вы на основе случайного снимка умудрились сделать глобальные выводы, обвинить меня драко… черт знает в чем! — поднимаюсь, несколько резко ставлю на место упавший стул. Но за стол уже не сажусь. Хватит, почаевничали. — Вы вообще способны слушать, что вам говорят, или вы исключительно в мире своих фантазий живете? Я вам про свой опыт работы в больнице рассказываю, а вы про какие-то наркотики… Хоть объясните, какая связь, марихуану же, вроде, курят?.. Да, предлагали. Нет, не пробовала, — вновь начиная злиться, добавила я, увидев как очередной вопрос прямо-таки вспыхивает в его глазах.

— А ты, значит, не знаешь?

— Там, откуда я родом, подобного вообще нет, — пожимаю плечами. — У нас курить-то не принято, меня до сих пор от запаха мутит, привыкнуть не могу.

— Есть куда более тяжелые наркотики, их колют именно в вену, — поясняет мой гость, вновь усаживаясь за стол. — И объясни, пожалуйста, что за опыт работы в больнице? У тебя в трудовой первая запись о приеме к нам.

— А вы и в трудовую нос сунули? Ах, нет, разумеется, вам просто сказала Клара Сергеевна, — раздраженно фырчу я. — Я же уже сказала, у меня утрачены все документы. И нет возможности их восстановить. Приходится все начинать с чистого листа. И это злит безумно, а тут еще вы со своими расспросами и подозрениями. В приемном работала, в терапии, в акушерском. В восстановительно… в гематологии, в смысле, к сожалению, работать не довелось, поэтому и не знаю толком, как в моем случае лечиться надо. Эритроцитарную массу вроде, переливают…

— Это ты мне советуешь или самолечением заняться намерена? — тут же вскидывается это светило медицины. — Кто тут только что рассказывал, что это медсестры выполняют назначения врачей, а не наоборот?.. Ладно, Маш, время позднее, — вот теперь видно, что он тоже пытается взять себя в руки. И не меньше меня стремиться закончить этот разговор. — Давай договоримся так. Я возьму тебя к себе в отделение, завтра с утра ко мне придешь, мы все оформим. И сразу же я открываю тебе больничный, ты дней на десять ляжешь в стационар. Мне работники, которые на ровном месте падают, не требуются совершенно.

— Я не могу в стационар, — пугаюсь я. — Мне каждый вечер нужно дома быть, у меня сестра беспомощная. А Пашка только картины рисует потрясающе, в жизни от него толку чуть.

За десять дней это сколько ж трупов море на берег выбросит? Сколько человек со скал «случайно» сорвется? Я привела Ясмину в этот мир, значит, я за нее в ответе.

— Мне она беспомощной не показалась. Ладно, будешь возвращаться домой.

— И еще одно.

— Маша, да сколько можно?! Это тебе надо лечиться, а ты меня буквально уговаривать себя заставляешь.

— Так это не меня в изнасиловании обвиняют, — нагло смотрю ему прямо в глаза. Бесчестно, да. Вот только жить ужасно хочется. И не в исследовательской лаборатории. — Меня вы ведете сами, никаким ординаторам не перепоручаете. Все мои анализы хранятся у вас, и их вы тоже никому на изучение не даете.

— Маша…

— Да, доктор. Мне действительно есть, что скрывать, и, с вашей настырностью, вы это, рано или поздно, вычислите. А поскольку помощь мне действительно очень нужна, все что я могу, это попытаться ограничить круг лиц, знающих мои секреты. И надеяться, что вы действительно схватите за руку, удерживая от падения, а не столкнете в пропасть, делая себе на моих проблемах имя в науке.

— Маш, перестань, там не на чем делать…

— Просто пообещайте. Что, если вы найдете в моей крови что-то, что расходится с тем, что пишут в учебниках, вы не станете разглашать. Не станете писать статьи в журналы, делать доклады на конференциях, делиться с коллегами. Потому что, если информация дойдет… до определенных кругов, то меня заберут в очень закрытую клинику и уже не выпустят… Я там была уже, я знаю, что говорю, — добавляю, видя, что он хочет возразить.

Он смотрит на меня очень долго и очень задумчиво. Наконец что-то у него там, в голове, все-таки сходится, и он кивает:

— Хорошо, Маша, я обещаю.

Дальше было легче. Неудивительно, вместо физического труда лежать под капельницами, избавиться, наконец, от унизительных приступов слабости, головокружений, головной боли.

Своего лечащего врача, а по совместительству и начальника, видела теперь почти ежедневно, но его интерес ко мне за рамки профессионального не выходил. Хотя упорные слухи о том, что происходит между нами на самом деле, до меня время от времени долетали.

Но Иванченко больше волновали другие темы.

— Маш, я не понимаю, — признавался он мне, обложившись моими анализами. — Вот твой первый анализ. Уже очень плохой. Но на следующий день эритроциты упали едва ли не вдвое. Дальше рост. Потом опять падение. И то же с другими показателями. Никакой динамики, сплошная чехарда. В чем подвох?

Вздыхаю. Подсказать я могу, но стоит ли? А с другой стороны, как он меня вылечит, если не будет видеть реальной картины?

— Подвох во времени, доктор, — решаюсь я. — Первый анализ вы брали часа в четыре пополудни, второй — в девять утра, третий — в одиннадцать, четвертый — вообще в семь… Хотите реальную динамику — берите анализы в одно время.

— Фантазерка, — вздыхает доктор. — Ладно, чувствуешь-то ты себя как?

— Как я могу себя чувствовать, если сплю целыми днями? Сонной, — улыбаюсь в ответ. — Ну, еще отдохнувшей, разленившейся. И дармоедкой — вы ж мне за этот отдых еще и деньги платите.

— Не я, а государство. Которое обязано заботится о здоровье своих граждан. И о том, чтоб у них была возможность это здоровье поправлять. Отдыхай.

Он уходит. Но анализы у меня теперь регулярно берут в восемь утра. И в шесть вечера. И хотя мне самой была бы крайне интересна получающаяся картина, я с некоторым страхом жду новых вопросов от своего лечащего врача.

Но он молчит. Заходит меня проведать, смотрит, подозрительно хмурясь, но молчит. Не совсем, конечно, спрашивает о самочувствии. Порой рассказывает что-то о процедурах, назначенных на сегодня-завтра. Но про результаты бесконечных анализов — ни слова. Я не выдерживаю первой:

— Так что с динамикой, доктор, наметилась?

— Наметилась, — хмуро кивает он.

— И?

— И… — говорить ему явно не хочется. — Ты ведь сама все знаешь, верно?

— Откуда? Я не врач. И возможностей вашей лаборатории не знаю. Больше скажу, меня никто и не тестировал прежде столь подробно, настолько всех устраивал конечный результат.

— И какой же результат считался конечным?

— Не пойдет, доктор. Сначала вы мне рассказываете о полученных результатах, своих выводах, планах. А потом я подумаю.

— Маша, ты невозможна! Вместо того, чтобы плодотворно заниматься твоим лечением, мне приходится решать головоломки с напрочь отсутствующими фрагментами.

— Так в итоге у нас что?

— Да ничего! — в сердцах бросает он. — Вменяемого и разумного так уж точно. У меня такое чувство, что я беру анализы у двух разных людей. Вот одна Маша Кулешова сдает мне анализы утром, а другая вечером. И у каждой по отдельности все более-менее неплохо. Динамика хоть и минимальна, но явно положительная. Вечером лучше, утром чуть хуже, но подвижки идут. И все бы хорошо. Если бы это были две разные Маши! Но как я должен объяснять, что каждый вечер у тебя гематокрит практически доходит до нормы, а каждое утро вновь падает до страшных минимумов?

— Мне за вас объяснить? Так я даже слова такого не знаю.

— Гематокрит? Отношение эритроцитов к общему объему крови, — поясняет Иванченко скорее на автомате. Ясно, что голова его занята другим. — Вот как это может быть? С утра до вечера эритроциты у тебя, если верить анализам, растут с чудовищной скоростью. Абсолютно немыслимой для человека. А с ночи до утра они с такой же скоростью разрушаются. Что это за патология, Маш, ты хоть примерно можешь мне объяснить?

— Это… не совсем патология, доктор, — нервно сажусь на кровати и обхватываю руками коленки, не зная, как лучше объяснить. — Для меня — это не патология. Я предупреждала, мне есть, что скрывать… И я могу надеяться только на вашу порядочность, вы дали мне слово…

— Да, дал, я помню. Но, Маша, я не думал тогда, что все настолько серьезно…

— То есть вы его забираете? — тут же вскидываюсь я. — Ну да, вы ж хозяин своего слова: захотел — дал, захотел… Вот недаром вы мне одного выдающегося хирурга напоминаете. Тот тоже бывал страшно настойчив, добиваясь своего. И слова давал честные, и жесты делал красивые. А уж как спасал героически… Предавать не мешало. Потому как обстоятельства, они известно, превыше, — даже горло от горечи перехватило. Ну неужели никому нельзя верить? То есть совсем?

— Маша, перестань. Я тебя не предавал и не собираюсь, и от слов своих не отказываюсь. И если у тебя в жизни был негативный опыт, то не надо его на всех перекладывать. Я говорю лишь о том, что заболевание у тебя куда серьезнее, чем я думал, и моих возможностей может не хватить. И быть может, нам есть смысл подумать о том, чтобы перевести тебя в Гематологический Центр в Москве, там лучшие специалисты, современнейшее оборудование. У меня есть там знакомые и я мог бы договориться о переводе. С твоего согласия, разумеется. Только с твоего согласия.

— Вы иногда очень плохо слушаете, доктор. Врачам это вообще свойственно, они же Врачи, а пациенты — так, людишки необразованные, что они могут смыслить. Но давайте я попробую еще раз: меня убьют. Либо пустят на опыты с пожизненным содержанием в камере, что едва ли намного лучше. Если вы хоть где-то засветите мою патологию. Вот именно потому, что, как вы уже выяснили, так не бывает, это невозможно, этого вообще не может быть.

Он тяжело вздыхает и присаживается рядом. Прямо на мою кровать, за моей спиной. И обнимает меня за плечи, прижимая к себе, быть может, излишне близко. Но отстраниться не захотелось. От доктора так знакомо пахло больницей, даже не этой, реальной, а той, несбывшейся. И этот запах воскрешал в памяти ощущения наивной студентки-первокурсницы, ее мечты, планы, всю недолгую ту жизнь. И это завораживало.

— Да никому я тебя не отдам, — негромко, но очень прочувствовано пообещал мне Андрей, которого в этот момент совершенно не хотелось называть каким-то нелепым, чуждым для моего слуха отчеством. — Я только боюсь, что не справлюсь. Я не понимаю, что с тобой происходит, как с этим бороться. Ты даже не представляешь, что я чувствую каждое утро, когда получаю из лаборатории вот это, — он неприязненно косится на ворох бумаг, брошенный на прикроватную тумбочку.

— Да нет там ничего страшного. И лечения никакого специфического не надо. Обычная поддерживающая терапия, — пытаюсь его успокоить.

— Обычная? — его голос переполнен скепсисом. Но боевого напора не чувствуется, он, скорее, подавлен. — Я ведь тебе не поверил тогда, про спецбольницу. Вернее, поверил, но просто не понял, что именно ты в виду имела. Я и теперь… Ты хоть объясни, чего ждать… Чего опасаться. Тебя ищут?

— Нет, — затрясла головой, невольно сжимаясь при мысли, что доверяю ему такое. Но тут уже — либо доверять, либо вновь пытаться бежать. А то ведь из желания помочь погубит. — Нет, меня не ищут. Я умерла… Знает лишь один человек, тот, что нас спас, он сделал мне паспорт. Но он, возможно, погиб, я не знаю точно. Там многие погибли потом, уже на самом деле. Был взрыв, пожар. Возможно, сгорели и документы… Не ищут. Мне, главное, самой по дурости… Я так мало знаю… Боюсь сказать, боюсь спросить… А тут еще вы. С вопросами, с анализами, с невнятными планами…

— Ш-шш, тихо, тихо, — он почувствовал, что меня опять колотит. Обхватил руками крест-накрест, прижал к себе еще крепче. — Нет у меня никаких планов. И не было никогда. Просто увидел симпатичную девочку. Слишком бледную, слишком изможденную, слишком измученную. Захотелось просто чуть-чуть помочь. Чтоб не надорвалась, не надломилась, у тебя ведь вся жизнь впереди… Кто же знал, что помогать потребуется не чуть?

— Я вас разве о многом прошу? Просто не разглашайте… мои проблемы. Я больна, я смертельно устала, у меня уже нет сил бежать. Просто позвольте мне тоже жить…

— Машка, глупый ты мой ребенок, я же сказал уже. Все останется между нами, у меня и в мыслях не было… И если уж я взялся тебе помогать, то буду пытаться помочь. Понять бы еще, как? Почему так гуляют показатели? Может, тебе раньше вводили какой-то препарат, который эти скачки нивелировал?

— Нет, Андрей, препарата не было, да он и не нужен, — слишком задумавшись, как бы ему объяснить проблему, я опускаю дурацкое отчество. Не потому что претендую на какое-то равенство или близость, просто оно для меня чужеродно и кажется явно излишним при доверительном разговоре. — Скачки, к сожалению, пока неизбежны, но… Понимаете, проблема не в том, что по утрам у меня, к примеру, низкий гемоглобин. Проблема в том, что и к вечеру он не дорастает до нормы. В то время, как восстановиться он должен максимум к обеду. Должен, Андрей, должен, — повторяю, чувствуя его недоверие. — Я знаю, так у людей не бывает. А у меня вот… сделали. Искусственно сделали для определенных целей. Там была какая-то врожденная патология, ее сумели усовершенствовать, преобразовать… Я не знаю подробностей, мне не сообщали. Я знаю результат. Усиленная регенерация клеток крови.

— Маша, но мы говорим не только о регенерации, но и об обратном процессе. Все, что регенерирует за день, разрушается за ночь.

— Да не разрушается ничего! — может и зря, но как уже не сказать? — Кровопотеря, доктор. Обычная, банальная кровопотеря. Затем идет экстренное восстановление. Кровь же не однородна, вот и восстановление идет с перекосами. Плазма восстанавливается практически сразу, там ведь вода в основном. А восстановление тех же эритроцитов таких энергозатрат требует, что истощенный организм и к вечеру не справляется. Вот и все ваши скачки в показателях. И, собственно, все, чем я могу вам помочь. Я не знаю, какие результаты для меня норма. Есть подозрения, что они могут отличаться от стандартных. И я не знаю, какая скорость восстановления будет свидетельствовать, что организм пришел в эту самую норму и не нуждается в помощи извне.

— Маша, ты меня в гроб вгонишь! — он встает и начинает нервно расхаживать по палате. — Вот почему чем больше я спрашиваю, тем меньше мне хочется услышать ответ?

— Так может, пора перестать спрашивать?

— Какая кровопотеря, Маша? Вот объясни мне, какая ежедневная — вернее, еженощная — кровопотеря может описываться словами «обычная, банальная»?

— А вот кровопотеря, доктор, — я уверенно расправляю плечи и поднимаю на него не терпящий возражений взгляд, — происходит за стенами этой больницы, не является следствием какой-либо болезни, а потому некоем образом вас не касается.

— Маша…

— Нет, доктор. Категорически. Есть подозрение, что вас ждут другие дела и другие пациенты.

Потом мы, кажется, долго играли в гляделки. Я переглядела, он ушел. Вздохнул тяжело напоследок, выражая в этом вздохе все, что он думает о моей несносности, но ушел. А я бессильно откинулась на подушку, ругая себя последними словами за то, что доверила ему так много.

Должно быть, я просто безумно устала уже быть одной, ежедневно выживать в чужом, едва знакомом мире. И отчаянно хотелось на кого-то опереться. На кого-то, кто будет сильным, смелым, знающим. Кто поможет и защитит. Кто, пусть и не возьмет на себя мои проблемы, но хотя бы чуть-чуть поможет. Подставит руки под мою ношу секундой раньше, чем я ее оброню.

Может быть, меня обманула больница, заставив расслабиться, погрузив в атмосферу тех, «довампирских» еще времен, подарив ложное чувство возвращения домой. Или, может, обманул сам облик этого доктора, слишком похожего — не чертами лица, но чертами характера — на одного так и не забытого мной хирурга. И видя тот же напор, и ту же уверенность в своем праве вмешиваться и в своей способности все решить, я невольно откликалась, будто встретив давнего и проверенного знакомого. Невольно забывая, что тот знакомый проверки не прошел, безосновательно надеясь, что этот окажется лучше…

Несколько дней я провела в жутком напряжении, но вроде бы ничего не изменилось. Он все так же заходил узнать, как дела, все так же открыто улыбался и рассказывал о ближайших планах. И, в ответ на мой вопрошающий взгляд, неизменно успокаивал, что все обязательно будет хорошо. И я поверила.

Тем более, что две недели моего незаслуженного отдыха прошли, и я вернулась к работе. Вернее, приступила к своим новым обязанностям. Взять меня медсестрой он все же не смог, устроил сестрой-хозяйкой. Не намного ближе к собственно медицине, но зарплата выше, физический труд сведен к минимуму. Да и ответственность возросла значительно, что позволяло чувствовать себя чуть более уважаемым лицом, чем простая санитарка. А если добавить к этому и значительно улучшившееся физическое самочувствие, то неудивительно, наверное, что я бегала теперь по больнице на невероятном душевном подъеме, улыбаясь всем и каждому, горя энтузиазмом сделать все, что ни попросят. И отношение ко мне постепенно сменилось. Я не была уже выскочкой, пролезшей на должность по блату. Я была молодой, но очень толковой, надежной и ответственной.

Появились даже приятельницы, с которыми можно было поболтать в свободную минуту. Дальше этого дело не шло, дальше у каждой из нас была своя жизнь, и в моей посторонним места не было.

А вот доктор… Как-то он незаметно стал «своим». Нет, он тоже никогда не докучал мне после работы и не появлялся более в нашем доме. Но каждый рабочий день я неизменно забегала к нему, порой по нескольку раз, поскольку он продолжал подкармливать мой организм так недостающими ему витаминами и минералами и по-прежнему хотел контролировать процесс.

— Ну вот, — сказал он мне как-то под вечер, когда я влетела к нему, сияя улыбкой, испытывая сказочный прилив сил, словно не после рабочего дня, а после дня отдыха в санатории, — приятно взглянуть на человека, который просто лучится здоровьем! Если бы еще не твои постоянные кровопотери, — неодобрительно вздохнул он, и все испортил. — Маша, ну невозможно ж так жить! Я на тебя по утрам гляжу — у меня руки опускаются.

Взглянула на него, такого несчастного, сидящего в своем начальственном кресле в окружении каких-то глупых бумажек. Так жаль его стало. Подошла и, не слишком задумываясь о том, что делаю, опустилась к нему на колени, прижалась, обняла за шею. Это казалось мне таким естественным в тот момент. Это и было естественно. По-вампирски. А вот как это по-человечески выглядит, мне и в голову не пришло.

— Ах, доктор, о какой ерунде вы думаете, — чуть потерлась виском о его висок. — Все ж хорошо, вы меня спасли. Вы мне помогли, помогаете, я вам так благодарна! А вы? Вот вечно вы отыщете хоть что-нибудь, да плохое! И вообще, — положила голову ему на плечо, уткнувшись затылком ему в шею и устремив взгляд в окно, — мне бы доктор, ваши проблемы. Тут зима на носу, а у меня и сапог-то нет, все в туфлях бегаю. Вот думаю, мне с зарплаты осенние покупать, или все-таки зимние? У вас холодные зимы?

— До нуля, — он отвечает как-то не сразу. И только сейчас кладет, наконец, на стол свою шариковую ручку и осторожно приобнимает меня за талию.

— В оттепель? Ну, это знакомо. Морозы насколько сильные?

— Вот до нуля и бывают… морозы. Но редко, обычно у нас теплее.

— Правда? — поднимаю голову и смотрю на него недоуменно. Он тоже смотрит. Не могу понять, как. — Но это же замечательно, значит, зимние сапоги не нужны. То-то я смотрю, их и в продаже-то нет… Но погодите, — новая мысль приходит мне в голову. — Это что же, выходит, у вас и снега не бывает? Совсем?

— Ну почему, выпадает. Раз в несколько лет на денек-другой. А дома у тебя, значит, много снега зимой бывает?

— Много, — вздыхаю я, вновь устраиваясь на его плече. И кажется, впервые начинаю понимать, что вкладывает Ясмина в понятие «тепло». Вот от доктора мне тепло, хоть я и не мерзну. И хочется прижаться плотнее, обнять покрепче и замереть, наслаждаясь тем, как невидимые теплые искорки проникают под кожу… Этак завтра мне его вообще укусить захочется, пытаюсь встряхнуть себя я. Но ведь сегодня не хочется. А он так и вовсе ко мне как к ребенку относится, так что б и не посидеть? Тем более, не возражает. Не нравилось, так прогнал бы. — Знаете, когда я в детстве шла по расчищенной от снега дорожке, мне казалось, что сугробы вокруг величиной с дом. И мы в них рыли всякие норы, сквозные проходы или даже целые снежные комнаты, приглашали потом друг друга в гости… А еще у нас делали снежные горы — высокие-высокие, и заливали водой. А мы потом всю зиму с них катались, не только дети, но и молодежь…

— Горы, — повторяет он тоскливо. — Вот ты скажи мне, Маш… Только честно скажи, я все равно ведь уже знаю, что паспорт у тебя фальшивый и имя, скорее всего, не твое…

Напрягшись от такого начала, я вновь поднимаю голову и с опаской смотрю в его лицо.

— Тебе хоть восемнадцать-то есть? Ты не бойся, я никому не скажу и ничего не сделаю… Только правду.

— Мне двадцать два.

— Хоть что-то, — непонятно выдыхает он. Пальцами свободной руки едва касаясь скользит по моей коже от виска к уху. И тут же сжимает пальцы в кулак и вновь опускает руку на подлокотник. — Хотя нет, не верю. Не выглядишь. Вот только взгляд у тебя… не детский. Но, с такой жизнью…

— У меня повышенная регенерация, — пожимаю плечами. — Думаете, только крови? Клетки кожи тоже обновляются неплохо, а уж волосы…

— А что волосы?

— Растут, — пожаловалась ему я. — Просто чудовищно. Еще быстрее, чем ваши эритроциты. Но эритроциты-то хоть не видит никто, а волосы приходится обрезать. По нескольку раз в неделю. Помочь мне с этим некому, только самой, вот и выходит… вот, — я сдергиваю резинку, чуть встряхиваю волосами и перекидываю концы на грудь. — Такое даже в честь праздника распустить невозможно!

— Да, — кивает он, — красиво.

Не то фантастически «ровной» линией обреза восхитился, не то, будучи мужиком, да еще и с головой, полностью погруженной в работу, вообще не понял, о чем я речь веду. Ну да, что я, в самом деде, со своими женскими заморочками? То про сапоги ему жалуюсь, то про прическу.

— Простите, — внезапно стало неловко, что я вообще сижу у него на коленях. Он же не вампир, он вон вообще не знает, как на такое реагировать, вроде, повода не давал. Соскальзываю с его колен, отхожу к окну, нервно собирая волосы обратно в хвост и делая вид, что разглядываю свое отражение в стекле. Взглянуть вновь ему в глаза жутко стыдно. Что он обо мне теперь думает после подобного?

— А эритроциты, Маш, — доносится до меня его голос после непродолжительного молчания, — их ты тоже «обрезаешь» намеренно?

— Зачем? — разворачиваюсь недоуменно, но с облегчением. Напридумывала себе, а у него вон мысли от эритроцитов и не поднимаются.

— Затем, что растут. И, видимо, так же неумеренно, как волосы.

— Почему неумеренно? Только до нормы. Этак я бы умерла давно.

— Вот и возникает вопрос, Машенька. Что с тобой будет, если «обычные, рутинные» и какие там еще кровопотери закончатся? Если ты перестанешь терять кровь, совсем, до последней капли?

— Что будет? — впервые задумываюсь об этом. Не об ужасе неизбежной Ясиной смерти, а о том времени, которое непременно наступит после. Когда приедет уже из своей дали дальней Анхен и заберет своего дитенка… да хоть в Бездну, лишь бы забрал и свалил, без всяких «дворцов» и разрушений ландшафта. А уж я потом… — Буду свободной, доктор. Здоровой, счастливой, — мечтательно улыбаюсь. — Сдам ближе к лету все экзамены, получу этот несчастный аттестат. Буду пытаться поступить в институт. Я ведь два курса в медицинском отучилась, теперь вот… Понятно, что придется опять идти на первый, но это не страшно, я одно время думала, что вообще уже никогда, а тут… Вот, надеюсь, вы посоветуете, куда ехать, у вас ведь в городе меда нет.

В его лице мелькнуло что-то. Неудовольствие, разочарование? Ах, да, я ведь не о том, он спрашивал только про кровь.

— Вы переворачиваете причину и следствие, — возвращаюсь к медицинским вопросам. — Кровь восстановится до нормы и на этом замрет. Будет просто кровь, без патологий. Да и волосы. Если их не резать, дорастут вот так, до бедер, и перестанут.

— Перестанут? — удивляется он.

— Ага, — беззаботно киваю я. — Что еще? Наверно, выглядеть стану постарше наконец, за малолетку принимать перестанут. А то я уже тетенькам с солидным весом и возрастом завидовать начинаю. Напрягает, когда на тебя бесконечно как на ребенка несмышленого смотрят, ни одно твое слова ни веса не имеет, ни доверия не вызывает.

— Для меня твои слова важны, — возражает он.

— Ну да, конечно. Так я пойду? У вас ведь еще дела, я и так уже вас заболтала. До завтра?

— До завтра, Маш… Нет, погоди, — окликает уже от двери.

Оборачиваюсь.

— Может, я тебя провожу? — он встает, направляясь ко мне.

— Зачем? — искренне недоумеваю. — Я в обмороки больше не падаю. Благодаря вам, доктор. Так что спасибо, ничего больше не надо.

Ухожу. А он остается. И, когда переодевшись, иду по улице, замечаю, что в его окне все еще горит свет. Ну вот, что и было понятно. У самого еще дел полно, а он все куда-то бежать порывается. Каждого пациента до дома вести — это никакой жизни не хватит. Тем более уже бывшего пациента, вполне здорового и полного сил.

Это ощущение полноты сил и позволило обнаглеть, и попробовать сдать часть экзаменов в конце декабря. Хотя бы то, что я, вроде как, и так знаю. Математику всякую, физику, химию, биологию. И ведь даже прошло. Получилось. Со всем, кроме физики. О чем я и жаловалась доброму своему доктору, забежав к нему очередной раз в конце рабочего дня.

— Из за какого-то там Ньютона, представляете? Я же им все решила, все ответила. «Законы Ньютона», блин. Ну скажи, что тебя закон инерции интересует или закон движения, и расскажу, и нарисую, и все, что хочешь, сделаю. А от бесконечного количества безумных фамилий у меня уже в голове больно. Кто из них что открыл, про кого я в каком учебнике читала?.. И, главное, фамилии, как на подбор: наборы букв в случайной последовательности! Хоть короткие, одна радость…

— Маша, погоди, ты что… не знаешь, кто такой Ньютон?

— Да знаю уже, читала, пока готовилась. Просто понимаете, оно у меня… не соотносится. Вот то, что я с детства, со школы знаю — и все эти новые нелепые названия, фамилии…

Он, похоже, несколько обалдевает.

— То есть, ты хочешь сказать, что изучала все эти законы, но не слышала имени их первооткрывателя? И не только этого имени? Это где же такая школа?

— Где-то, — тут же насупилась я.

— Машка, — вздыхает он, — кладезь тайн и секретов… Ну, давай хоть отметим твои победы.

— Да какие победы? Мне тройка не нужна, я пересдавать буду. Вот пересдам — тогда и отметим.

— То есть ты согласна?

— Ну… да. А как отмечать будем?

— Мне кажется, такое событие вполне достойно того, чтоб его походом в ресторан отпраздновать.

Хмурюсь. Как-то это… излишне.

— И как ваша жена реагирует на то, что вы абы с кем по ресторанам разгуливаете?

— Я не женат, — он смотрит на меня слегка удивленно. — Мне казалось, это вся больница знает.

— Ну, больница, может и знает, да только давно перестала обсуждать этот факт на каждом углу, — пожимаю я плечами. — А специально я не расспрашивала.

— Ну конечно, — невесело усмехается он. — Зачем тебе?.. И абы с кем я, Маш, тоже нигде не разгуливаю, я тебя позвал. И ты даже дала согласие. Ты ведь от своих слов не отказываешься?

— Да куда уж деваться, раз вы так ставите вопрос, — улыбаюсь в ответ. — Не отказываюсь. В самом деле, давайте сходим. А то сколько у вас живу — ни в одном ресторане не была. Только давайте в рыбный, ладно?

Он чуть поднимает бровь, но от комментариев воздерживается. Он вообще крайне сдержан все дни до намеченной даты, словно боится сказать или сделать что-то, что заставит меня передумать.

Однако передумать меня едва не заставили не его действия, а банальная проза жизни: мне просто не в чем было пойти. Канун Нового года, весь город в праздничном убранстве (хоть и трудно поверить, что это — зима), в ресторане все тоже будут нарядные, а я? В стиранном-перестиранном заношенном платье, которое и в день покупки к числу нарядных не относилось?

По счастью, мой непривычно хмурый вид заметили девочки на работе, вытрясли причину, которую я, по правде, и не скрывала особо. Ну, ресторан и ресторан, мало ли я с Анхеном по ресторанам ходила? Но тот же Анхен и приучил, что «абы в чем» — не солидно, это и на спутника тень бросает. А здесь у меня спутник тоже не «абы кто». Не авэнэ Эльвинерэлла, конечно, но уважения заслуживает никак не меньшего, в том числе проявленного и во внешней форме — то есть в одежде…

Вот только девчонки акценты совсем иначе расставили.

— Иванченко?! Тебя?! На свидание?!

— Да не на свидание, просто.

— Ну ты даешь, да кто ж в ресторан «просто» ходит? Все-таки клюнул, старый холостяк! Уж сколько к нему клинья подбивали, ты бы знала!

— А что ж не подбили? — даже любопытно стало.

— Да кто ж его знает? Кто говорит, что он все еще жену свою бывшую любит, кто наоборот, что после бывшей он вообще на женщин смотреть не может… Да плевать! И не грусти, будет тебе платье. Да мы из тебя, Машка, такую красавицу сделаем, он вообще про всех женщин, окромя тебя забудет, и про бывших, и про будущих!

Было мне платье. Алое, шелковое, с переливами. И даже туфли к нему одолжили. А украшения у меня и свои сохранились, не зря когда-то в пояс зашивала, — и цепочка с бриллиантовой слезой, и тонкий браслет ей в пару. Серег вот нет, ну так и уши давно заросли, при такой-то жизни. В честь праздника (и сданной, наконец, достойно физики) даже позволила себе посетить парикмахерскую. Позаимствовала у Ясмины плащ — он подходил к наряду куда больше, чем моя дутая куртка — и отправилась знакомиться с чудесами местной кулинарии.

Ресторан, расположенный в здании центральной гостиницы города, был переполнен, и даже очередь на вход стояла не самая маленькая, но нас пропустили. Провели за столик. Где, правда, уже сидели какие-то люди, но столиков на двоих тут предусмотрено не было.

— Ты сегодня потрясающе выглядишь, — тепло улыбнулся мне доктор, глядя поверх предложенного официантом меню. И похоже, впервые с момента нашего «сотрудничества» не пытается при этом мысленно прикинуть мой уровень гемоглобина. — Передо мной сейчас совсем не та девушка, что я встретил в больнице, и уж точно совсем не та, что я увидел на фотографии.

— А я говорила, что кто-то судит излишне поспешно, — нет, ничегошеньки я не забыла. — Что, сегодня вы не находите меня вульгарной?

— Маша… Ты самая элегантная, восхитительная, прекрасная девушка во вселенной!

— Как-то вы нынче без меры красноречивы, — чуть усмехаюсь на это славословие. — А вроде и не пили еще.

— Ну, это как раз самое время исправить. Как ты относишься к шампанскому?

— Как к неведомой экзотической жидкости, которую мы с вами непременно попробуем, но потом. На праздник середины лета, к примеру.

— А что, есть такой праздник?

— А что нам помешает его придумать? Но сегодня — простите, доктор, но я не буду алкоголь: ни в какой дозе, ни в какой форме, как бы красиво и экзотично он не назывался.

— Шампанское для тебя экзотика? — настаивать не стал, но тут же перешел к расспросам. Задавать вопросы он, похоже, вообще никогда не уставал.

— У нас не растет виноград, соответственно, не делают и вино, — особо секретной эту информацию я не считала.

— И не завозят?

Улыбаюсь. И уделяю внимание меню.

— Тебе нужна помощь? — решает он проявить заботу.

— Да, — а я за язык не тянула. — В изучении английского языка. Можно немецкого, мне не принципиально… А меню на русском, я справлюсь.

Вздыхает, чуть поджимая губы и неодобрительно покачивая головой. Но все же не может скрыть улыбку. И зовет меня танцевать, едва официант, приняв у нас заказ, отходит. Танцы здесь незатейливы, топтание на месте в обнимку друг с другом. Не сравнить с вампирскими забавами в походных шатрах. Но надо же когда-то и по-людски.

Но по-людски не очень выходит, я чувствую исходящее от него тепло. И потому прижимаюсь к нему чуть крепче, чем он, возможно, планировал. Его руки на моей талии обжигают сквозь тоненькое платье, музыка пьянит. Я так давно не танцевала, так давно не чувствовала себя красивой, желанной, женственной…

— Ну вот что ты творишь, несносная ты девчонка, вот зачем ты опять меня дразнишь? — хрипло шепчет мне мой партнер. Но, впрочем, не отстраняется и не прекращает движения. И не мешает моим рукам скользить не только по его плечам, не мешает мне отстраняться и вновь прижиматься к нему, поворачиваться спиной и скользить водопадом волос по его рубашке, и чувствовать жар его ладоней уже у себя на животе.

Я чувствую его тепло, я чувствую его удовольствие, и это неведомое прежде чувство пьянит, заставляя выпадать из реальности и вспоминать многое из того, чему меня научили в свое время друзья и подружки Лоу.

— А знаешь, что самое жуткое, Маш? — теперь уже он крепко прижимает меня к себе на последних аккордах. — Ты сейчас опять отстранишься и сделаешь вид, что и не было ничего.

— Опять? Мы с вами прежде, вроде, не танцевали.

— Вроде, — вздыхает он и отпускает, чтоб отвести меня к столику.

А там — соседи, при которых и не поговоришь особо. Напитки уже принесли, поэтому некоторое время просто пьем минеральную воду, пытаясь выровнять дыхание.

— У тебя очень красивый кулон, — замечает он, не сводя глаз с ложбинки между грудей, где поблескивает бриллиантовая капля.

— Или очень удачное место, где он расположен? — не могу не поддеть. Тем более, что взгляд его я чувствую кожей, он для меня словно луч прожектора, посылающий не световую, но тепловую волну. Ладно, главное, что аромат его крови я не чувствую, а вот аромат принесенного салата — очень даже. Так что пусть погреет еще, мне приятно.

— И место… — в некоторой задумчивости соглашается он с моими словами. Но тут же возвращается в нейтральное русло. — Очень тонкая работа. Плетения оправы просто завораживают.

— Одна из немногих вещей, которые мне удалось сохранить от прошлой жизни. В свое время рассчитывала продать, чтобы получить хоть какие-то средства к существованию, но благодаря многим хорошим людям, и вам в том числе, это до сих пор не понадобилось.

— Приятно быть для тебя в числе хороших людей, — улыбается на это доктор. И признается, — знаешь, никак не могу привыкнуть к тебе такой.

— Какой? В кои-то веки прилично накрашенной?

— Уверенной, раскованной. Привыкшей к дорогим украшениям и дорогим ресторанам…

— Это с чего ж вы взяли? Нет, приятно, конечно, не быть больше в ваших глазах девочкой с помойки, но все же…

Он морщится, когда я вновь вспоминаю об этом, но с мысли не сбивается:

— Тебе не понравилось здесь. Ты ожидала чего-то большего, лучшего… Когда мы вошли, ты чуть хмурилась недоуменно, а отнюдь не оглядывалась с жадным любопытством, или не пыталась это любопытство скрыть. Ты смотрела, но… тебя не впечатлило. И меню показалось излишне коротким…

— Не совсем так, здесь довольно приятное место, — поспешила его успокоить. — Я просто не совсем поняла, откуда очередь? Здесь нет ни какой-то изюминки в интерьере, ни особо изысканного меню, ни привлекательно низких цен. Тут даже столики для двоих отсутствуют… Может, эта группа у вас особо популярна, я просто не знаю, — киваю на музыкантов. — Вот и все мое недоумение, а так здесь приятно и очень вкусно. Я вот рыбу такую никогда раньше не пробовала, видела на рынке, но не решалась…

— Ну, хорошо, что хоть рыба… А я-то наивно надеялся быть первым, кто отведет тебя в ресторан, — с невеселой улыбкой признается Иванченко. — А у тебя уже есть, с чем сравнивать…

— Быть первым в моей жизни… по многим вопросам уже не выйдет. Но вы можете стать первым, кто не предаст. Я оценю. И именно потому, что мне есть, с чем сравнивать.

— Маш… — он пытается подобрать слова. Но потом бросает это и возвращается к вещам попроще, — а очередь — так ведь дни предпраздничные, а у нас в городе, к сожалению, не так много мест, где можно было бы это отметить. И, кстати, раз уж праздник так скоро, давай мы выпьем с тобой за него, за наступающий. Хоть минералки. Чтоб все сбылось, о чем мечтается.

За такое трудно не выпить. Тем более, минералки.

— А есть мечта, Маш? — интересуется он потом. — Чтобы самая-самая заветная?

— Мечты всегда есть, — задумываюсь, о чем бы ему рассказать. — А знаете, однажды я видела сон. Огромный город где-то в Азии, — да, такое слово я уже знала. — Множество высоченных башен из стекла и бетона, высоких, этажей по сто. А я брожу по этому городу с маленьким рюкзачком и очень большой картой. И, путаясь в иероглифах, пытаюсь отыскать дорогу к маленькому старинному домику с изогнутой крышей… Мне очень долго врали, что такого города нет. Что он не существует, невозможен. А я хотела бы добраться туда однажды. И увидеть старинные домики и новейшие высоченные здания. Им всем назло добраться.

— Стоит ли делать что-то только назло?

— Да не только, конечно. Тем более, что им все равно. Но для меня это значило бы много. И мне в самом деле было бы интересно. А о чем мечтаете вы?

— О разном, — уходит он от ответа. — Но для исполнения моих мечтаний не надо лететь на другой конец света.

На улице дождь, и он ведет меня домой под своим зонтом. И я решаюсь, наконец, спросить у него о том, про что не стала заговаривать в ресторане. Не слишком-то это удобно, сидя за общим столом. Но теперь, отделенные от всех дождем, мы, наконец-то остаемся одни.

— А вы мне расскажете о своей жене? Почему вы расстались, почему не женились вновь?.. А то обижаетесь, что я не интересуюсь, не собираю сплетни по больнице. Вот, интересуюсь. Но решила обратиться к первоисточнику.

— К первоисточнику, значит? Что ж, это не секрет. Мы познакомились в институте, там же и поженились.

— А где вы учились? — становится любопытно в свете моих планов на будущее. Надо ж выбирать себе вуз.

— В Москве.

— В столице? — я скорее разочарована. Там мне пробиться вряд ли светит, мне б что попроще.

— А почему нет? Я закончил школу с золотой медалью, считал, что достоин лучшего, поехал туда. Поступил легко, легко и учился, был лучшим на курсе… Этим, видимо, ее и привлек.

— Ну почему вы решили, что именно этим? Девочкам свойственно в цвет глаз влюбляться. Или в улыбку…

— Это я потом уже понял, что только этим. А в те годы, конечно, верил, что ее покорила моя улыбка. Или какие-то мои душевные качества. Нет… Институт закончился, и приезжий мальчик, хоть и с красным дипломом, стал всего лишь одним из… Многих и многих и многих «молодых специалистов», которым пробивать себе дорогу к вершинам предстояло еще долгие и долгие годы, активно расталкивая при этом локтями себе подобных… А ей не хотелось ждать, пока я стану «кем-то». Ей хотелось уже сейчас быть спутницей кого-то куда более значительного, — он чуть вздыхает. — Я пытался соответствовать. Занимался научной работой, защитил диссертацию… Она все равно ушла к тому, кто уже заведовал кафедрой и был не кандидатом, а доктором наук… А я все бросил и уехал. Обида жгла, боль, хотелось что-то кому-то доказать… Что я не так уж плох и не так ординарен, что я добьюсь куда большего не в столице, а в родном своем городе, что на Москве свет клином не сошелся. И добивался, добивался… В итоге создал отделение гематологии в городской больнице, его и возглавил. Потом добивался того, чтоб создать нашему отделению имя… Свою бывшую жену как-то встретил на одной конференции, она как раз была в раздумьях между третьим и четвертым мужем. Предложила мне «вспомнить прошлое». Но оказалось, что она мне больше не интересна. Я давно не тот мальчик, что влюбился когда-то в красивую девочку. Да и она оказалась совсем не той девочкой… Я полжизни потратил, чтобы что-то доказать тому, чье мнение мне более не интересно. А когда оглянулся, оказалось, что вокруг никого, а красивые девушки даже и не смотрят на меня, как на мужчину… А я же ведь не старый, Машка! — закончил он вдруг с неожиданным напором. — Я же ведь совсем еще не старый, мне всего тридцать семь.

— Да, — киваю я с невольной улыбкой, — действительно, не восемьсот.

— Смеешься, — не оценил он мою реакцию. — Вот ты танцевала сегодня со мной, соблазняла меня. Но разве при этом ты хоть раз на меня взглянула? Разве тебе интересен результат? Нет, ты просто наслаждалась процессом, и это понятно. Ты молода, прекрасна, у тебя давно не было возможности отдохнуть. И тебе все равно было, с кем танцевать и кого соблазнять…

— И неправда! — как-то даже обидно стало. — Я смотрела на вас и танцевала с вами…

— Смотрела? И какого же цвета мои глаза?

— Э… — простой вопрос вогнал меня в некоторый ступор. А в самом деле? — Серые… или голубые… или зеленые…

— Или желтые, — скептически хмыкает Иванченко.

— Нет, не карие, это точно!

— Даже так, — еще больше расстраивается он. — А я вот… все жду, все надеюсь… Тогда ты доверилась мне, назвала по имени, и я понадеялся, что, быть может, я нужен тебе чуть больше, чем просто врач, хранящий твои секреты. Но ты отстранилась обратно, ты вновь вежлива и официальна, словно ничего такого и не было.

— Я просто…

— Просто, — кивает он. — Просто вбежала однажды, обняла, прижалась, уселась на колени, словно мы лет десять уже женаты. И я подумал тогда, как же жаль, что эти десять лет я провел не с тобой. Но прежде, чем я сумел найти хоть какие-то слова, ты опять убежала. А я остался, с открытым ртом и закрытой дверью… И, конечно, ты «просто…» Ничего ж не было, верно?

Молчу, не зная, как поднять на него глаза. Стыдно. «Дедушка старый, ему все равно». Ага, конечно. Натворила глупостей, вампирка недоперевоплощенная. И ведь не объяснишь, что это я так «грелась». И сегодня. Соблазняла, да. Потому что чем больше он возбуждался, тем больше тепла от него исходило. А мне от этой «энергии эйе», недополучаемой в процессе кровопитий, уже, похоже, голову сносит.

— Я для тебя совсем старый, да? — и столько тоски в голосе.

Довела мужика. Допрыгалась. И что мне теперь с ним делать?

А главное, с собой что делать? Что за ощущения вампирские? Действительно, что ли, секс стал настоятельно требоваться? Потому как потери эритроцитов мы восполняем, а с этим пробел?

— А знаете, Андрей, — начинаю я. — Мне, на самом деле, гораздо удобнее звать вас без отчества. Просто там, откуда я родом, они не в ходу. И, если вы не возражаете, я буду только рада.

— Не возражаю, — отвечает несколько настороженно. И явно ждет продолжения.

— Тогда давайте так, — будет ему продолжение. — Вы меня сейчас целуете, и если мне понравится — сильно понравится — я обещаю подумать над критичностью вашего возраста. Только учтите, — добавляю, покуда он переваривает изумление. — Мне давно не пятнадцать лет, и поцелуй в щеку будет называться «сам дурак» без права пересдачи.

В глазах его мелькает многое. И он даже чуть качает неодобрительно головой, одобрительно при этом улыбаясь. Ну а что он хотел? Еще лет двадцать ходить вокруг да около? Так он не вампир, у него их нет. А я… слишком, наверно, вампир. И это в восемнадцать я целовалась с мальчиком, не получая при этом удовольствия, просто потому что «я ему нравлюсь» и «так, вроде, положено». А вот друзья Лоу научили, что целоваться надо с тем, кто нравится тебе и только, если он нравится. При всей их сексуальной всеядности, именно они объяснили, что я имею права попробовать и имею право отказаться — в любой момент — если нравиться перестало.

— Как скажешь, — терять свой шанс, рассказывая мне о том, что женщине не стоит брать на себя инициативу в таких вопросах, он не стал. Его рука, свободная от зонта, скользит мне в волосы, чуть задевая при этом мочку уха, и обхватывает затылок. А его лицо приближается близко-близко. — Пятнадцатилетняя мне и не нужна, — шепчет он мне на ушко. И целует.

Очень медленно, бережно, нежно жар его губ течет по моим губам. И тепло его сердца словно проливается через этот поцелуй в мою душу, заставляя трепетать, заставляя чувствовать, заставляя пьянеть. Заставляя желать продолжения… и углубления… Заставляя проявлять инициативу самой, пить жар его губ, распаляя его страсть, еще сильнее тонуть в его удовольствии… или уже своем…

— Ты не посмеешь сказать, что тебе не понравилось, — хрипло выдыхает он, когда наши губы все-таки размыкаются.

— Посмею. Вот только зачем мне врать? Мне понравилось, — отвечаю, пытаясь отдышаться. А щеки горят, сердце колотится, как безумное, и даже ноги как-то не очень держат. Обнимаю его, прижимаюсь к нему, прячу лицо у него на груди. Мне тепло. И неважно, что дождь. А он гладит меня по волосам, и не ищет слов…

— Значит, подумаешь? — мое обещание он мне напоминает уже у самой калитки.

— Обязательно, — я едва ли готова на большее, чем «подумать».

— Ну… до завтра?

— До завтра, Андрей. И спасибо за этот вечер.

Ухожу, выскальзывая из-под его зонта, и спешу через двор к дому. Время позднее, Ясмина весь день одна.

— Я вернулась, Ясь, — сообщаю, включая свет.

И понимаю, что комната пуста.

— Яся! — окликаю я во дворе, заглядываю в беседку, в другие постройки. Вот куда она?.. Дождь же, ветер, вечер… Неужели опять пошла на обрыв?

— Яся! — кричу, выбегая на улицу. Еще бы тропинку найти в темноте, последний фонарь у соседского дома, а небо нынче безлунно. Поскальзываясь на мокрых камнях, я все же выбираюсь на ту тропу, по которой она обычно ходит. Ветви кустарника, растущего над самой тропой, окатывают меня водой, словно мало мне той, что течет с неба, но тревога гонит дальше. Куда она ушла, зачем? Неужели не дождалась? Голод, вампирские инстинкты… Или она просто ходила гулять и что-то ее задержало? Что? Она поскользнулась, упала с обрыва?

— Яся!

Мне кажется, что я вижу ее, подбегаю ближе — но это только валун, померещилось…

— Яся, где же ты?

Она сидит, свесив ноги, на самом краю обрыва, там, где каменная плита чуть выступает над морем. И соленые осколки огромных волн, что разбиваются о берег, вновь и вновь взметаются над ней, окатывая с ног до головы. Тонкое платье, на которое она так ничего и не надела, промокло насквозь, концы сильно отросших волос мокнут в луже.

— Яся, — подхожу, обнимаю ледяные плечи. — Уже очень поздно. Идем домой. Сможешь встать?

— Я еще посижу, — безразлично отзывается она, никак не реагируя на мои руки на своих плечах и, видимо, почти совсем их не чувствуя.

С каждым днем она уходила все дальше. Не по берегу моря, но по пути в бесконечность. Ее тело теряло чувствительность, она почти не ощущала моих прикосновений. Почти не ощущала идущего от меня тепла и уже не искала его. У нее не осталось эмоций и не осталось желаний. Ее тревожили только голод, да шум прибоя. Она любила шторм, это единственное, что еще могло заставить ее выйти из дома. Но уже не помнила океан.

Память подводила ее все сильнее, и все чаще на любой мой вопрос она отвечала «не знаю» или «не помню». Она помнила Анхена и по-прежнему утверждала, что он скоро должен прийти, но вот зачем — она позабыла. Очень удивилась, когда я назвала его как-то ее мужем.

— Тебе приснился дурной сон, — сказала она. — Такого не было. И быть не могло, ни свадьбы, ни ребенка. Он же мне как отец… Он должен приехать, взглянуть на картины. Пашка рисует, а я не вижу. Вот Анхен приедет и посмотрит на них за меня…

То, что ребенок при этом толкается у нее в животе, и отчетливо толкается, до сознания ее больше не доходило.

— Я не беременна. О чем ты, Лара? Ты устаешь, тебе надо отдыхать.

Вот и все. А еще целых три месяца до родов. Ну, может, чуть меньше. И мне все сложнее представить, как она их дотянет.

— Ясенька, пожалуйста, надо идти, — продолжаю уговаривать, все больше промокая под дождем и брызгами. — Уже поздно. Ты голодна. А поесть можно только дома. Ты ведь помнишь об этом?

— Да.

— Идем?

— Да. Иди. Я скоро.

— Тебе совсем не жалко сестру? — раздался вдруг совсем рядом голос Андрея. — Сама простудишься, ее простудишь, куда это годится?

— Вы здесь откуда? — недоуменно оборачиваюсь.

— Оттуда. Не мог же я допустить, чтобы ты одна по пустырям ночью бегала, — он решительно меня отодвигает, уверенно берет Ясмину за подмышки и помогает подняться.

— Не надо, — слабо возражает она.

— Надо, — спокойно убеждает Андрей. — Обувь твоя где? — с неодобрением косится он на ее босые ноги.

— Дома.

— Вот и идем домой, — он легко подхватывает ее на руки и кивает мне, — пошли.

Иду, не зная, то ли благодарить его, то ли злиться. Вот зачем он за мной пошел? То, что я его целовала, еще не дает ему права вмешиваться.

— Все, спасибо, Андрей, дальше я сама, — несколько нервно оборачиваюсь к нему, едва он заходит за мной в комнату.

— Ее лучше сразу под теплый душ, — он не спешит выпускать из рук вампиршу. — Да и тебе не помешает.

— Андрей, откуда здесь душ? Это сельский дом. И пустите вы уже Ясю. Нам переодеться надо, вытереться, согреться. Вы мне сейчас не поможете, только задержите.

Он осторожно сажает Ясю на стул — безмолвную, апатичную, больше похожую на сломанную куклу, чем на живое существо.

— Может, лучше сразу вызвать врача? Как ты себя чувствуешь, Яся?

Она не отвечает, что не удивительно. Она давно уже никому не отвечает, кроме меня, даже Пашке. Скорее странно, что она на обрыве с ним разговаривала.

— Она чувствует себя плохо, и количество вылитой на нее воды этот параметр никак не меняет, — его присутствие начинает раздражать. У меня нет времени все ему объяснять. У меня нет желания все ему объяснять. Да и возможности придумать хоть какое-то приемлемое объяснение тоже нет. — Врач не нужен, Андрей, поверьте. Вам тоже лучше уйти.

— Маша, ты уверена?

— Что я точно простужусь, если вы не дадите мне возможности переодеться? Андрей, пожалуйста, не лезьте. Вы второй раз врываетесь в мой дом, и второй раз без приглашения. Это любые поцелуи перечеркивает, честное слово!

— Ты сама все каждый раз перечеркиваешь! — не выдерживает он. — Ты опять меня отталкиваешь! Опять! Поцелуи поцелуями, но в твою жизнь не лезть, так?

— Так.

Глаза в глаза. Почти дуэль. Почти война. И он уходит, излишне резко хлопнув дверью.

Глава 10

На работу идти не хотелось. Впервые, наверное, с момента знакомства с Андреем. Но какие тут варианты? Пошла. И к Андрею пошла, едва возможность выдалась.

— Выглядишь плохо, — хмуро сообщил он мне и не думая подниматься навстречу.

— Легла значительно позже обычного. К обеду пройдет, — решительно пересекаю его кабинет и столь же решительно забираюсь к нему на колени — намерено и осознанно.

— Прости, — шепчу ему в ухо, зарываясь пальцами в его волосы, непривычно короткие, непривычно светлые. Непривычно светлые, если сравнивать с Анхеном, непривычно темные, если сравнивать с Лоу. Да вот только зачем с ними сравнивать? — Вчера был замечательный вечер. Самый лучший за целый год. А глаза у тебя голубые. И целуешься ты восхитительно, — и сама целую его в висок.

Не сразу, но его руки все же смыкаются на моей талии.

— А почему у меня такое чувство, что ты прощаться пришла? И перешла на «ты» лишь для того, чтоб подсластить пилюлю?

— Потому что ты мнительный. И нерешительный там, где не надо, и настырный там, где не стоило бы.

— Нерешительный? Ты выставила меня за дверь, на что я должен решиться?

— Не надо, — прижимаюсь к нему, словно стремясь разделить с ним все то тепло, что он подарил моей душе, всю ту нежность, что я испытываю. Но он не вампир, он не почувствует. Приходится словами. — Я пришла извиниться за то, что вчера была так невежлива. За то, что выгнала, когда ты хотел помочь, за то, что ничего не объяснила. За то, что и сейчас не смогу объяснить… Ты стал мне дорог, Андрей, и дело не в поцелуях, и даже не помощи, что ты мне оказал. Просто я так привыкла уже, что ты рядом, что ты есть, что я просто могу зайти… И я думала о вчерашнем вечере, и о том, что хотела бы… попробовать… продолжить. Я ничего не обещаю, но я готова попробовать… И я не готова тебя потерять, просто потому, что… Понимаешь, я не все могу рассказать. Я не всем могу поделиться. Это мое прошлое. Оно темное, оно страшное. И однажды я от него избавлюсь, и в моем доме не останется закрытых дверей. Но пока… Я не могу тебя пустить. Ты мне дорог, ты мне нужен, ты мне важен, но…

— Но в свою жизнь ты меня пустить не готова, — вздохнув, договаривает он за меня. Его руки начинают тихонько скользить по моей спине — поглаживая, успокаивая, лаская. Прощая. — Спасибо, что все же пришла. Что сказала. Мне было очень горько вчера… Как твоя сестра, не простудилась? В ее положении это опасно.

— В ее положении это не важно. Простуда ей не грозит, даже если она просидит под дождем всю ночь. Она не чувствует холод. В смысле — организм на него не реагирует. Не простужается. А поскольку она еще и не видит, то просто не может одеться правильно. К тому же плащ ее я вчера забрала, а мою куртку она надевать, должно быть, не захотела. Вот и вышло жуткое зрелище: раздетая девочка под ледяным дождем. А в реальности все хорошо, ну, насколько это возможно, конечно. В ее положении.

— Она состоит на учете?

— Где она должна состоять на учете? — тут же напрягаюсь я.

— В женской консультации. По беременности.

— Нет.

— Почему? Ты сама говорила, беременность тяжело протекает.

— Андрей, пожалуйста. Ну не надо. Ну не влезай.

— У нее нет документов, в этом проблема? Ты тогда говорила о паспорте для себя… Хочешь, я договорюсь, ее посмотрят без документов…

— Не надо. Дело не в документах. У меня они есть, а осмотры противопоказаны, ты же знаешь… А у нее… изменения в организме гораздо серьезнее, там не только кровь. Давление, сердцебиение — я не знаю, какая норма, сроки беременности — я не знаю, как соотносятся. Срок там другой, другие особенности… не надо врачам это видеть. Тем более, что лекарства ей не подходят. Понимаешь, любые наши лекарства. Нельзя назначить. Поэтому — без врачей.

— Маша… Но это все серьезно очень, ты берешь на себя такую ответственность… Мне показалось, ей стало значительно хуже с тех пор, как я увидел ее впервые. Тогда она производила впечатление разумного адекватного человека, а сейчас… Прости, но…

— Да… Это так. Мозг умирает… Не только мозг. Ребенок забирает ее жизненные силы. Все силы… Это необратимо, и она это знала заранее. Я… это знала. И я обещала заботиться. О ней — до конца, и о ребенке — пока за ним не приедет отец.

— Отец… все же известен?

— Более чем. Они даже женаты. Проблема в том, что он считает ее погибшей. А я не знаю, как с ним связаться… Только и остается, что верить в вещие сны…

— Ты веришь? — удивляется он.

— Что делать, они сбываются. Прости, мне надо бежать.

Не потому, что сбегаю, но потому, что работа. И у него, и у меня.

А по вечерам он провожает меня теперь до дома, и я не вижу причин отказываться. Мне нравится идти с ним под руку, никуда не спеша и болтая о пустяках. Он вскользь упоминает какие-то фильмы и удивляется, что я их не знаю. Выясняет, что я вообще никаких не знаю, и обещает сводить в кино. Что-то рассказывает о своем детстве, юности, об этом городе, о заповедных местах вокруг. Выясняет, что и с достопримечательностями у меня все печально, обещает заняться и этим. А я иду, киваю и глупо улыбаюсь. У нас столько еще впереди. Целый мир. Целая жизнь.

На Новый год он неожиданно позвал к своим родителям, чем здорово озадачил.

— Я польщена, конечно, и благодарна, но… не слишком ли ты спешишь? Я к серьезным отношениям-то не готова, а не то, что официально их декларировать.

— А ты и не декларируй. Давай просто сделаем всем приятное. Мама порадуется, что я пришел с девушкой, я буду радоваться, что ты сидишь рядом, а ты… Мне хочется надеяться, что тебе будет приятно провести этот праздник в кругу большой семьи. У меня две сестры, они обе замужем, придут с семьями, будет шумно и весело.

— Это было бы здорово, правда. Но ты забываешь, что у меня тоже есть сестра. И оставить ее одну в этот праздник для меня немыслимо. По многим причинам.

— Значит, я зову вас обеих, — не смутился он ни на минуту. — Она ведь сможет пойти, ей это не будет тяжело? А маму я предупрежу, она тактичный человек, она не позволит себе ничего лишнего.

Мама у него была замечательная. А Ясмина проявила неожиданный энтузиазм — и согласившись пойти на это мероприятие, и там. Она так старалась казаться живой, так старалась выглядеть адекватно. Делала вид, что внимательно слушает, пыталась отвечать, если к ней обращались, и даже поднимала вместе со всеми бокал куда ей, по моей просьбе, налили воды.

— Как она определяет, где бокал? — недоуменно шептал мне на ухо Андрей, глядя как четко и без предварительного ощупывания Яся берет тот или иной предмет. — Я же видел ее тогда без очков…

— Никак, — качаю я головой. — Ощущает.

— А я все думал, как же она гуляет одна по обрывам?

— В темноте скорее я сверну себе там шею. Или ты.

— Твоя сестра — очень сильная женщина.

— Да, — киваю, глядя на то, как гордо расправлены Яськины плечи, как спокойно кивает она что-то нашептывающему ей мужу одной из Андреевых сестер. Очень бледная, белее своих волос, но все еще невероятно красивая. И это платье цвета морской волны, которое я шила для нее сама, отчаявшись найти в магазинах хоть что-то приличное для беременных, ей очень шло, я могла собой гордиться. Хотя шить я не любила, и искренне думала в детстве, что мама зря тратит время, обучая меня этой науке. А вот пригодилось.

Ясмина продержалась часа два. Потом сознание отключилось и она безвольно откинулась на спинку стула. Обморок списали на беременность и духоту, Андрей перенес Ясю в соседнюю комнату и уложил на кровать. К гостям она больше не вышла. А я была вынуждена поить ее кровью прямо там, потому что иначе силы ей было уже не восстановить. К счастью, нас не тревожили, Андрей позаботился.

Но он же и заметил, как сильно я бледна, когда вышла обратно в общую комнату.

— Маша, что-то случилось?

— Нет. Все нормально. Сделай вид, что все хорошо. Не надо привлекать…

Он пододвинулся ближе, позволяя мне откинуться ему на грудь.

— Ты вся дрожишь. И руки совсем ледяные.

— Пройдет, ты же знаешь. Подай воды.

Подал. И помогал мне держать бокал, словно боялся, что иначе я его уроню. Я не возражала, руки действительно дрожали. Мне бы отлежаться, но я и так пробыла с Ясминой слишком долго.

— Кровопотеря обычная, банальная? — тихонько поинтересовался Андрей, когда я напилась.

— Не надо. Мы договаривались, ты в это не вмешиваешься.

— Тогда просто подтверди, что это именно то, во что я «не вмешиваюсь», чтоб я не искал другой причины.

— Другой не ищи, — вынуждена согласиться я. — И не переживай, ты же знаешь, все восстановится.

Он глубоко и неодобрительно вздыхает, крепко обхватывая меня обеими руками и прижимая к себе. До конца вечера он крайне рассеян и задумчив, и так и не выпускает меня из объятий. А я временами просто дремлю, благо все радостно смотрят телевизор.

Домой Андрей отвез нас на такси, лично помог довести Ясмину не просто до комнаты — до кровати. Но все же вопросов при ней задавать не стал. Ушел, пожелав нам счастливого Нового года. И хорошо-хорошо отдохнуть.

На следующий день Андрей приехал после полудня и увез меня смотреть реликтовые сосны в местном заповеднике. Сосны, росшие на голых скалах высоко над морем, впечатляли, а безлюдность этого красивого места завораживала. Мы были одни, где-то выше тревог и забот. Внизу синело море, удивительно спокойное сегодня, в воздухе пахло смолой. Вот только Андрей был как-то слишком задумчив.

— Ты мне расскажешь о своем детстве? — попросил он.

— О детстве? Даже не знаю, о чем. Оно было обычным.

— Хоть расскажи, где росла — это был город, деревня, хутор? Или это сразу было… некое очень закрытое заведение?

— Город. Не очень большой. Вроде вашего, может, немного больше. Только у вас город-курорт, а у нас был город науки.

— Город науки? — услышанное ему не сильно понравилось. — Где ставили эксперименты на людях?

— Да нет, самый обычный город. Просто вырос вокруг университета.

— В этой стране не так уж много университетов, — недоверчиво косится он. — И я не знаю ни одного в маленьком городке.

— А я никогда и не утверждала, что это было в этой стране.

Он сбивается с шага. Потом предлагает присесть. Мы устраиваемся у обрыва, на изгибе ствола одной из сосен, тянущейся почти параллельно земле.

— Но ты русская, — скорее утверждает, чем спрашивает он, словно он пытаясь этим фактом оспорить саму возможность «другой страны».

— Откуда такая уверенность? Знаешь, за последний год я выучила столько национальностей, к которым могли бы принадлежать мои предки…

— Но русский язык для тебя родной.

— Мне казалось, у меня не слишком правильное произношение.

— Не слишком, — соглашается он. — Особенно, когда волнуешься. Ты еще и такие обороты в речь вставляешь… Но именно эти обороты и убеждают, что языком ты владеешь с рождения. Я все думал, что же за диалект, что за изолированный регион?.. Да еще чтоб Ньютона не изучали, кино не смотрели…

— Придумал?

— Как? Наоборот, ничего не сходилось. Закрытая больница? В которой ты ходишь по ресторанам? Закрытый город? Но на сколько надо закрыть город, чтоб там свой диалект языка образовался?.. А тут еще твоя Яся…

— А что Яся? — тут же напрягаюсь я.

— Ну, во-первых, она тебе не сестра. Я бы сказал, вообще не родственница.

— Не все сестры похожи.

— Не все, — соглашается он. — Но она еще и росла совсем в другой языковой среде. Для нее русский точно иностранный.

— И с чего ты взял?

— Слышу. Короткие простые фразы, сильно заметен акцент. Не могу сообразить, какой. Но это точно не диалект, вроде твоего.

— Я сильно бы удивилась, если б сообразил, — невесело улыбаюсь я. — Нет такого языка, Андрюш. Нет такой страны. Ну а народа такого не просто нет, а и вовсе — не бывает. Не существует. В природе не может быть. А всем, кто с подобным не согласен, предлагается очень сильно подумать.

— И страны не бывает, и народа не существует, и языка никто не слышал. Прямо девочка из-за Темных гор, никак не меньше, — легкомысленно усмехается на это Андрей. — В лучших традициях детских ночных страшилок. — И тут же замирает, став вдруг невероятно серьезным. — Нет.

— Нет, — послушно киваю, — конечно же, нет.

— Но там нет жизни! — убеждает Андрей, словно я с ним спорю. Даже на ноги вскакивает, не в силах усидеть на месте. — Страшилки страшилками, это детский фольклор, а в реальности там мертвая выжженная земля. Смертельные дозы излучения. Радиоактивный космический пепел, оставшийся после столкновения с гигантским метеоритом. Я читал в серьезных научных изданиях…

— Да, — соглашаюсь. — Мне тоже рассказывали.

А он смотрит на меня совершенно безумными глазами и, по-моему, не слышит ни слова.

— У вас там, — произносит, наконец, осторожно после длительной паузы, — хоть деревья-то есть?

Я открываю рот, собираясь что-то ответить, а слова не идут, просто шлепаю в растерянности губами, как рыба. Он понял… Он понял, но все, что его волнует, это видела ли я в детстве деревья?! Я, кажется, смеялась. Очень долго и почему-то до слез, а он обнимал меня, целовал, успокаивал. И все повторял, что никогда и никому не отдаст, никому не позволит меня потревожить, что я его самое большое сокровище, его самая сокровенная тайна, которой он не намерен делиться никогда и ни с кем. И мне не надо его бояться. Кого угодно, только не его.

— Есть там деревья, — отзываюсь, наконец, скользя рукой по его волосам. — И бескрайние леса, и голубые озера, и чистые реки. А смертельные дозы излучения — это в Бездне, если только. Да и то, ее сейчас саркофагом закрыли, она уже не опасна.

— А Бездна — это у вас что?

— Гигантский разлом в земле. Результат того самого космического катаклизма, к которому, для большей путаницы, приплели метеорит. У нас она служит естественной границей: по одну сторону мой народ живет, по другую Яськин.

— И как же вы встретились?

— Жизнь — странная штука, — не слишком-то хочется мне вдаваться в подробности. — Я даже с тобой умудрилась встретиться. А Западные горы считаются у нас куда непреодолимей Бездны.

— И что же заставило их преодолеть? Жажда приключений?

— Да приключений как раз хватало. Жить ужасно хотелось. А мне уже дату смерти назначили.

— О, господи, — нервно сглатывает он. — За что?

— За то, что сломалась, — настроение стремительно портится. Отворачиваюсь, отстраняясь от его рук. — А сломанные куклы выбрасывают. Пойдем, что здесь стоять, в самом деле? — я решительно направляюсь дальше по тропе. Андрей идет следом, не торопясь продолжать разговор.

— Ты мне позволишь еще спросить? — через какое-то время он все-таки не выдерживает.

— Только не о личном. О стране — если хочешь, — соглашаюсь, прекрасно понимая, что его теперь неделями с этой темы не свернешь. С его-то жаждой познания.

— Скорее, о медицине. То, что вы живете вокруг этой радиоактивной Бездны, видимо и привело к определенным мутациям… физиологическим изменениям…

— Ты это обо мне? — решаю уточнить. — Нет, не думаю. Никогда не слышала такой версии. Мне всегда объясняли мои особенности результатом смешения крови… двух очень разных народов. Результат потом усовершенствовали, я ж рассказывала.

— Да я сейчас о сестре твоей больше, — качает головой Андрей. — Это ведь она лежала в закрытой больнице, верно? А ты там работала медсестрой, оставив по каким-то причинам институт. Ты ведь из-за нее согласилась на этот эксперимент с регенерацией крови?

— Нет, — оборачиваюсь и смотрю на него несколько удивленно. — Как-то у тебя все смешалось причудливо. Я понимаю, я не слишком внятно рассказываю. Но спецбольница — это ей здесь уже грозила. Нас ведь с ней на границе поймали, и ста метров не отошли. Это только в книжках у вас про выжженную пустыню, а спецслужбы все знают. Чудом спастись удалось, — невольно вздрагиваю, вновь вспоминая события тех дней. — И Ясмину это они покалечили, из-за них она умирает. А дома она здоровая была, красивая, полная сил… Да ей забеременеть удалось с первой попытки, для их народа это такой показатель абсолютного здоровья, что не в сказке сказать!

— А кровь? — уточняет Андрей.

— Что кровь? — все еще не понимаю, к чему он клонит. Или очень не хочу понимать. — Регенерацию? Это мне еще на втором курсе сделали, по просьбе нашего куратора. Я у него тогда секретаршей работала, решил проявить заботу.

— Заботу? О ком, о тебе или о Ясе? Ты уже жила к тому моменту с «сестрой» и он видел, что ты не справляешься, или это как раз он вас в пару и поставил?

— Так, погоди, ты о чем вообще? Я с мамой и папой жила, а с Яськой мы только через несколько лет познакомились…

— Тогда для кого он сделал тебя идеальным донором?

— Для себя, — пожимаю плечами, уйдя в воспоминания. И только тут до меня доходит, о чем он спросил. — Что?! — смотрю на него в ужасе. Вот и допрыгалась с откровениями. Донастальгировалась.

— Кровопотеря обычная, банальная. Ты правда думала, что я не понял?

Молчу, чувствуя, как леденеют руки. Слушая шум в ушах. И беспомощно глядя, как он подходит. Сокращает расстояние между нами до минимума. Чувствуя, как обнимает. Сейчас скажет, что спасет меня от этого зла, а я… А что смогу я?

— Ты кормишь ее своей кровью. Каждый вечер, придя с работы. Ей этого явно мало, видимо, дома в ее рацион входило что-то еще. А здесь этого нет, и чем заменить, ты не знаешь. Приходится исключительно собой. Тем вечером, после ресторана, ты потому и выгнала меня, что она была голодна, ведь ты задержалась. Ей стало совсем плохо без крови, надо было срочно кормить. Как и вчера. Вы ведь надеялись, она до дома дотерпит, а не вышло, потеряла сознание. И ты была вынуждена кормить ее прямо в гостях. Я ведь прав?

Судорожно вздыхаю, не в силах поднять на него глаза.

— Ну и почему это было надо скрывать до последнего? — он тоже вздыхает. Но если я — нервно, то он — скорее неодобрительно. — У девочки тяжелейшее генетическое заболевание, требующее особого лечения, особого ухода, а ты, вместо того, чтобы хотя бы посоветоваться, я уж не заикаюсь про то, чтоб помощи попросить, пытаешься справляться сама, да еще кустарными какими-то методами.

— Заболевание? — мне кажется, я ослышалась. — То, что она… пьет кровь, ты считаешь заболеванием? Так ты поэтому предположил, что она у нас в больнице?..

— Ну разумеется, а чем еще я должен это считать? Я ж тебя потому и спросил сразу про мутации, вызванные повышенным радиационным фоном, этой Бездной вашей, насколько широко они распространены. Это ж явно оттуда все идет. Или таких простых выводов у вас тоже никто не делает?

— Ну почему? — осторожно выдыхаю я. — Это действительно результат мутаций. И они действительно прошли через Бездну. Не лично Яся, конечно, ее… предки. Которые до этого перехода ели твердую пищу. А Ясмина уже родилась такой. Как и, собственно, все дети их народа. Поэтому у нас это болезнью не считается. Просто видовая особенность. И, собственно, про мутацию — это закрытая информация. В учебниках пишут, что они были такими от начала времен.

— То есть настолько все запущено? — он неодобрительно качает головой. — Вместо того, чтоб лечить болезнь, решили объявить ее особым видом здоровья? Тогда неудивительно, наверное, что тебе даже в голову не пришло к врачу обратиться. У вас хоть понятие-то есть «донорская кровь»? Лекарства какие-то для них, кровезаменители? Или они исключительно на живых людях паразитируют, записывая их себе в «братья и сестры»?

— Нет от этого лекарств. И кровезаменителей нет. Ищут, экспериментируют, но… У нас даже безумная премия объявлена тому, кто сумеет создать… Пока не вручена. А донорская кровь, разумеется, есть, но она для людей, им не подходит, только живая нужна.

— О как, — чуть усмехается Андрей. — Даже людьми себя не считают.

— Не являются. Когда родится ребенок, ты поймешь… Ты ведь позволишь этому ребенку родиться? — поднимаю на него испуганные глаза. — Ты обещал не вредить. Обещал, что не предашь, что бы ни узнал… А в братья и сестры не «записывают». Нет таких пар, постоянным донором быть невозможно… Мне Яська жизнь спасла, понимаешь? Вытащила. Протащила через Границу, я б сама не смогла… Меня ее муж собственными руками… а она спасла. Потом я ее… У меня, правда, получилось хуже, она все равно умирает… Но хоть свободная, а не… Ты бы видел, как они ее содержали! На полу, в клетке, словно дикого зверя. И относились едва ли не хуже, разве что копьями в нее не тыкали!.. Глаза ей выжгли. Понимаешь, она меня спасла, кучу законов своей страны нарушила, чтоб к людям меня вынести. К настоящим, свободным! А они ей за это — глаза выжгли. Отблагодарили!.. Но ты же не как они, ты же не станешь? Не станешь, правда?

— Маша… Милая моя, хорошая девочка… Мне, похоже, каждый день тебе придется повторять. Что я не предам, не брошу, не подведу. Иди ко мне, — он протягивает руки, и я приникаю к нему, прижимаюсь. Чтоб ощутить его тепло, чтобы сердцем, прижавшимся к сердцу, почувствовать его искренность. И начать дышать чуть ровнее. Чуть свободнее. — Я врач, Машенька, а не дикарь с копьем. Как же ты можешь думать, что я обижу больную беременную женщину? Что наврежу ребенку?.. вздыхает, осуждая этим вздохом саму возможность подобных мыслей. — Он что, тоже будет гемазависимый?

— Что? — не сразу понимаю последний вопрос. — А, да. Только это будет она. Очаровательная маленькая девочка с неконтролируемыми приступами жажды. А я и с человеческими-то младенцами не очень представляю, что делать, а уж с вампирским…

— И что, у вас прилично ругаться подобными словами? — косится он на меня.

— Какими? — вроде бы не ругалась.

— Малышка еще не родилась, а ты ее уже вампирским младенцем кличешь.

— Так это официальное название их народа. У нас даже предмет в школе есть, «вампирология» называется. О Великих и Прекрасных вампирах. В этом нет абсолютно ничего обидного.

— О великих и прекрасных? — хмыкает Андрей. — Ну-ну. Мало того, что не лечатся, так еще и мания величия на этом фоне прогрессирует… А малышку не обижай. Гемазависимость это, конечно, серьезная проблема, но вырастить ее хорошим человеком она нам никак не помешает. А может, и вылечить удастся.

Обнимаю его. Крепко-крепко. И целую. И даже не один раз.

— Ах, доктор, — шепчу ему на ухо, — какой же вы все-таки… доктор.

А он целует в ответ, и я пью тепло его губ, и тону в его нежности, забывая все свои страхи.

— Знаешь, — произносит он, отрываясь от моих губ, — ты рассказала мне так много, а о самом главном даже не упомянула.

— О чем же? — недоумеваю я. Самую главную мою тайну он, вроде, только что выяснил. И даже собрался воспитывать вампира хорошим человеком, вместо того, чтоб бежать от нас без оглядки, а то и сдать, куда следует, без долгих раздумий.

— Как мама тебя называла. Про сестру рассказала. Людмила у нас, оказывается, Ясмина. А ты?

— А я Лариса, — по сравнению со всем предыдущим, эта тайна вообще ничего не стоит.

— Так просто? — удивляется он. — А я уже напридумывал тебе длинное экзотическое имя.

— Ну прости, что настолько разочаровала, — улыбаюсь смущенно.

— Ты? Меня? Ты меня никогда не разочаруешь, Машенька… Или Ларочка? И зачем спросил, буду теперь сбиваться, — шутливо сетует он. — Ну а если серьезно, как мне лучше тебя называть? Как тебе больше нравится?

— На людях, наверное, лучше Машей. А наедине мне, конечно, хотелось бы быть собой, слышать собственное имя. Хотя… ты так произносишь это «Машенька», что я готова быть Машей вечно.

— Лара, — медленно тянет он, словно пробуя это имя на вкус. — Мне просто надо привыкнуть. Зачем тебе быть Машей, если ты Лариса? Будь собой. Я люблю тебя, а не имя. Поэтому «так» я смогу произнести любое, лишь бы оно было твоим.

И кто сказал, что сейчас зима? Мне казалось, что я держу за руку солнце, настолько тепло рядом с ним было просто быть.

И каждый день я спешила на работу, радуясь уже тому, что там непременно его встречу. Даже если он будет очень занят, даже если я буду очень занята, пара слов, пара взглядов, полных тепла и света, все равно у нас друг для друга найдется. Вечерами мы вместе шли с работы домой, в выходные он порой увозил меня в кино или любоваться очередными местными достопримечательностями. Но чаще мы проводили эти дни втроем, вместе с Ясминой — либо у нас дома, либо на берегу, где ей так нравилось слушать бесконечный шум прибоя.

До марта Яся не дожила. Роды произошли в феврале, шокирующе внезапно, нечеловечески быстро. Она успела меня лишь разбудить и сказать прости, я — позвонить Андрею. А дальше не успел никто, ни Андрей, ни вызванная им скорая. К моменту их приезда Ясмина была уже мертва, а я сидела в прострации на полу, прижимая к груди младенца, которого не сумела ни обмыть, ни даже обрезать пуповину. Яся ушла. Всего пару часов назад она прижималась ко мне, тихонько дыша мне в ухо. Каждый день этого самого невозможного года моей жизни она была рядом, она была со мной, и еще целый месяц должна была… Боги не дали. У нее просто не хватило сил… Самая последняя нить, связывающая меня с домом, оборвалась. Я осталась совсем одна на чужой земле…

Я не помню, как забирали из моих рук ребенка, чтоб осмотреть, обмыть и укутать в давно заготовленные для него пеленки. Не слышала, как именно убеждал Андрей врача скорой выписать правильные бумаги — и о смерти, и о рождении. Я дернулась только, когда мне попытались вколоть успокоительного, ведь ребенка надо было кормить.

— Я справлюсь, — пообещал мне Андрей, и первая кровь, которую попробовала новорожденная малышка, была даже не моя, его.

Плохо помню, как забирали Ясино тело, и совсем не помню, как оказалась в тот день на берегу с ребенком на руках. Помню только, что яростный зимний ветер нещадно трепал мои нечесаные с утра волосы и безуспешно пытался сдуть слезы с замерзающих щек.

А я смотрела, как плещутся у моих ног волны, и вспоминала весну, где не было никакого моря. Где юные девы повязывали на ветви берез длинные разноцветные ленты и лились над зеленеющей долиной веселые песни. Где танцевала, смеясь, красавица Инга, и колокольчики на ее запястьях вторили безудержному смеху, а золотистые ленточки майского венка путались в прядях ее волос, слишком коротких, чтобы заплетать их в косы. Где стоял в тени большого клена Анхен, никем не узнанный и не замеченный, и отнюдь не жаждущий всеобщего внимания. Где держал меня за руку Петька, и лицо его еще не украшали шрамы той неудавшейся медвежьей охоты… Где-то там, за далекими вершинами гор, скрывалась моя страна. Несовершенная, как выяснилось — не единственная в мире, и, возможно, не самая свободная. И под звенящими браслетами Инги прятались два узких шрама невыносимой боли, а ее пальцам, так задорно прищелкивающим в танце, пришлось некогда заново учиться простейшим движениям. Но, может, потому и танцевала она столь совершенно, и смеялась столь искренне, что сумела, познав всю правду о своей стране, принять ее и любить всем сердцем. А я не смогла — ни любить, ни танцевать. И потому она где-то там, прекраснейшая Королева Мая, окруженная десятками поклонников и сотнями восторженных взглядов. А я здесь, у теплого, но чужого моря, затерявшаяся в огромном мире беглянка, с чужим ребенком у груди и могилой за спиной.

Надо просто любить, сказала мне тогда Инга, полюбить другого больше, чем самого себя. Смогу ли я полюбить вот этого, чужого и чуждого мне младенца, больше, чем саму себя? Смогу ли я научить любить ее? Любить людей больше, чем собственную жажду?..

А море билось у моих ног, когда-то желанное, теперь — ненужное, и обижалось, что я ему не рада. Ясмина любила море. Я — нет, эти тонны воды оставляли меня равнодушной. Может быть потому, что когда-то в храме аниары спели мне не самую добрую песню. Но жить у берега моря выпало мне. Вопреки аниарам жить-мне-выпало. Вопреки мальчику Мусе и тем судьям, что лишили меня когда-то человеческого достоинства. Вопреки Анхену, легко отправлявшему меня умирать то в горы, то в дом своего дяди. Вопреки Лоу, знакомство с которым началось с предложения сладкой смерти и закончилось им же. Вопреки Владыке…

Пришел Андрей, и, присев рядом, положил мою голову на свое плечо. И обнял нас — и меня, и маленькую, новорожденную Ясю, защищая от ветра. Заставляя задуматься, а там ли мой дом, где за каждой улыбкой пряталась смерть? Или все-таки здесь, в кольце его рук? Теплых, надежных, которые не станут кружить меня над пропастью ради остроты ощущений. Но постараются защитить от всех ветров на свете.

Эпилог

Было душно. И даже ветерок, лениво игравший легкими белыми занавескам, не вносил в дом ни свежести, ни прохлады. Впрочем, моей прекрасной малышке это не мешало. Она сладко спала, как обычно вывернувшись из всех пеленок. А я, хоть и собиралась хорошенько выспаться в тишине и покое, уснуть так и не смогла. Просто лениво валялась на кровати, радуясь столь редко выпадавшей возможности ничего не делать. И побыть наедине со своим сокровищем, своей сказочной крошкой, на которую я любовалась сейчас сквозь тонкие рейки ее кроватки, придвинутой вплотную к моей.

Андрей с девочками ушли на набережную. Там уже неделю, как открылся приехавший к нам на лето Луна-парк, и всю эту неделю сестрицы если только по потолку не бегали, выпрашивая себе качели-карусели. Однако толкаться в толпе народа с новорожденным младенцам на руках желания у меня было откровенно немного, и потому пришлось им дожидаться субботы, чтобы освободившийся от дел папа исполнил, наконец, их нехитрые детские мечты.

И сегодня, сразу после завтрака, они вприпрыжку убежали туда, где их ждали карусели, мороженое и даже купание на городском пляже, что после поглощения мороженого выглядело просто жизненно необходимым. Правда, всегда оставалось загадкой, почему мороженое Ксюшка уплетала одна, а отмывать, а потом и отстирывать от последствий данного процесса приходилось обеих. Но вдвоем сестрички делали все и всегда. Что, наверное, здорово, хотя дни своей первой беременности я до сих пор вспоминаю как самый страшный кошмар. Сравниться с которым по силе моего страха может разве что первый год Ксюшкиной жизни.

С Андреем мы поженились скорее вынужденно. Обстоятельства торопили нас, в другой ситуации я б, наверное, еще пару лет раздумывала о том, а стоит ли идти дальше поцелуев да ни к чему не обязывающих прогулок после работы. Но оставшись одна с младенцем на руках я была вынуждена принять предложение Андрея и переехать к нему. Только лишь переехать, он тоже отнюдь не рвался форсировать события. Но искренне считал, что благоустроенная квартира в двух шагах от больницы значительно больше подходит новорожденной и ее маме, чем съемная комната с удобствами во дворе на богом забытой окраине, куда, в случае чего, не добежать и не доехать. Да и платить за комнату стало отныне нереально, хотя мне и оформили на работе отпуск по уходу за ребенком, и совсем без денег я не осталась.

Однако, пока для нас с Андреем речь шла лишь о проживании в одной квартире, а попытки справиться с новой для меня ролью мамы, да еще и вампирского ребенка (от которого я просто не знала толком, чего и ожидать), отнимали все мои силы и время, «общественность», которой, как известно, до всего есть дело, судила и рядила об аморальности нашего сожительства. Не работай я вместе с Андреем в больнице и, более того, не будь я его подчиненной, на нас, быть может, обратили бы куда меньше внимания. А так ему стали уж слишком активно намекать о несовместимости подобного образа жизни с его высокой должностью.

И через два месяца после рождения Яси мы поженились. Я, честно говоря, планировала просто сходить в ЗАГС и расписаться, чтоб все от нас отстали, но Андрей настоял, чтоб свадьба была «настоящей». И было у меня белое платье, фата, катание на машине по городу и окрестностям, долгое праздничное застолье с коллегами и новообретенными родственниками. И тогда, и сейчас я считала все это долгое нудное мероприятие нужным скорее им, чем нам. А нам… Нам досталась самая «настоящая» брачная ночь, на которой Андрей, искренне считавший, что вынудил меня выйти за него замуж, даже и не собирался настаивать.

Но тут уже я сказала: «пусть будет». В конце концов, свадьба, так свадьба. И она была. И была, и была, и была… И все я, как выяснилось, могла. И гореть, и желать, и умирать от страсти, и вновь жаждать продолжения. Я пила его страсть как самый желанный нектар, и все не могла насытиться. Я казалась самой себе смертельно изголодавшейся вампиршей, жаждавшей не крови, но энергии сексуального безумия. Было ли это следствием моего бесконечного донорства, восстановление после которого было завязано на сексуальные энергии, и секса не хватало мне просто как витаминов? Или всего лишь следствием долгого воздержания? Или все-таки во всем виноват мой самый замечательный на свете муж, не желать и не любить которого оказалось для меня просто невозможным? Как бы там ни было, медовый месяц оказался для нас поистине медовым. Безумным, страстным, пьянящим.

А потом оказалось, что я беременна. Ушат ледяной воды оказал бы на меня куда менее отрезвляющее действие. Наступило лето, Анхен так и не появился, и я все отчетливей понимала, что он и не придет, это была не более, чем фантазия умирающей Ясмины, которой она не то тешила себя, не то пыталась приободрить меня. И у меня на руках чистокровная вампирка с инстинктами убийцы, которая через девять месяцев уже будет делать свои первые шаги. И как знать, не в сторону ли беззащитного беспомощного младенца?

— Но я думал, ты этого хочешь, — Андрей растерянно смотрел на мое белое от ужаса лицо. — Ты никогда даже не заикалась о предохранении…

Ну, да, он искренне считал, что «такая опытная женщина» уж точно знает, откуда дети берутся, и раз молчит, значит, не возражает. А я… Да, чего уж скрывать, несмотря на разницу в возрасте, я была и опытней, и раскованней, и привнесла в сексуальный опыт моего мужа много «нового и интересного». Но весь свой опыт я получала с вампирами! А от них детей не бывает! И понятие секса давным-давно перестало у меня соотноситься с понятием «дети». А тут…

— Но Лара, но это же здорово, — убеждал меня счастливый отец. — Будут дети-погодки, будут вместе играть, им никогда не будет скучно и одиноко. А ты за один раз отмучаешься с пеленками, колясками, горшками, а потом будешь просто радоваться своим дружным красивым детям.

— Дружным?! Андрей, я тебя обожаю, но иногда ты такой непробиваемый идеалист! Яся вампирша, понимаешь, вампирша! Не больной гемазависимый ребенок, а здоровая вампирша с неконтролируемой жаждой крови! И мне достаточно будет один раз отвернуться!..

— Не нагнетай, хорошая моя. Все дети рождаются с неконтролируемыми инстинктами. Но на то мы и родители, чтобы учить их соотносить свои потребности с потребностями других людей.

Но ему хорошо было рассуждать о высоких идеалах и уходить на работу, искренне веря, что я справлюсь. А я оставалась одна с маленькой Ясей, и, глядя в ее откровенно вампирские глазки, сходила с ума, переходя от тревоги к надежде, от надежды к отчаянью. Часами рассказывала ей о том, что надо любить свою сестричку и никогда-никогда не обижать, а потом вздыхала безнадежно: ну кому я это рассказываю, она же младенец, не понимающий вообще ни слова… И вновь начинала сходить с ума от тревоги.

Утешение находила только в живописи. И, пока малышка спала, все рисовала, рисовала. Тем более, что порой это приносило доход.

Вскоре после смерти Ясмины ко мне пришел хмурый и непривычно трезвый Пашка. Взглянуть на малышку, отнявшую жизнь его музы. Долго не пробыл, вид ребенка, хоть и похожего на мать, причинял ему только боль. Но перед уходом передал мне письмо от Бориса Алиханова, который разыскивал меня с предложением о сотрудничестве. Оказалось, что мою картину купили у него за очень большие деньги, и теперь он хотел авторское повторение для себя и другие мои работы на реализацию. Отказываться я, разумеется, не стала. Картины подписала полностью «Лариса Алентова». Не без мыслей о том, что возможно, хоть по картинам Анхен меня найдет.

Не нашел. Видимо, не искал. А я сменила имя и в жизни, все равно после свадьбы паспорт пришлось менять. Вновь стала Ларисой, устав бояться собственной тени. Не Алентовой, конечно, Иванченко, взяла фамилию мужа. Но от ненавистной Маши Кулешовой не осталось и воспоминаний.

С мыслями об институте пришлось распрощаться, хотя аттестат зрелости я все-таки получила. Но поступать в вуз даже с одним младенцем было нереально, учитывая, что это такой младенец, которого бабушке не оставишь. Ну а двое детей — это и вовсе был приговор.

Год после рождения Ксюшки был самым сложным. Мечты Андрея о лекарстве для Яси оставались только мечтами. По эту сторону гор вампиризм не лечился так же, как и по ту. Андрей не отчаивался, продолжая постигать тайны вампирского метаболизма, но практической пользы это пока не несло. Яся хотела крови и никогда не могла насытиться. Росла и развивалась она при этом очень медленно, сильно отставая от известных каждому педиатру нормативов, чем пробуждала в них неконтролируемое желание срочно ее от чего-нибудь вылечить, что только приносило мне лишние хлопоты, но ничем не помогало процессу.

К году Яська с трудом научилась ползать, практически не сидела и даже не делала попыток вставать на ножки. Но уже вовсю пыталась летать. Причем летела она всегда «к живому теплу» — к ближайшему человеку. Как прежде ее мама, Яся никак не могла согреться. Мерзла, во сколько бы одеял я ее не заворачивала. Отогревалась лишь плотно прижавшись ко мне. Андрей мог согреть ее хуже, но и к нему она никла, пытаясь найти те вампирские энергии, которых в людях не было от природы.

Впервые увидев малышку взмывающей в воздух Андрей остолбенел, а потом долго пытался убедить меня и себя, что это был просто прыжок, она подпрыгнула, а он поймал ее. Но «прыжки» становились все более затяжными и горизонтальными, и отрицать способность малышки к левитации стало однажды просто невозможно.

— Девчонки, я ж поседею с вами до времени, — тяжело вздохнул Андрей, одной рукой прижимая к себе Ясмину, а другой меня. — Окна держи закрытыми. Не дай бог…

И мне оставалось только целовать моего самого замечательного в мире мужчину. И крепко привязывать Яську в коляске. А чаще — носить на руках. Потому что мерзла она. Даже в самую жаркую жару.

А тут — Ксюша. Младенец, которого я кормила грудью, и который нуждался в материнском тепле ничуть не меньше. И я не знаю, как у меня не оторвались руки от них обеих одновременно. И как я не заработала себе нервный срыв, ежесекундно следя, чтоб Яся не укусила Ксюшу, боясь оставить их одних даже на время, необходимое для похода в туалет. И ведь все равно — кусала. У Ксюши была моя кровь, там была та же искорка вампирской энергии, источник животворного для Яськи тепла. И маленькая, вечно мерзнущая вампирка никла к сестренке столь же жадно, сколь и ко мне. И впивалась в нее зубами столь же отчаянно в извечной надежде согреться. Кусала, не в силах контролировать свой порыв, и мы ругались, и я наказывала мою кровожадную крошку самым страшным на свете наказанием — лишала ее своего тепла. И она горько плакала, привязанная в манеже, и я плакала вместе с ней, но жизнь Ксюши стоила дороже наших слез, она должна была понять, должна была научиться, и я вновь и вновь твердила годовалому ребенку:

— Нельзя, нельзя, нельзя! Она умрет от этого, и тебе станет так же холодно, только уже навсегда. Ее не станет — и ты уже не сможешь согреться. Не потому, что я накажу, потому что не сможешь. Ведь ты уничтожишь свой источник тепла, сама уничтожишь!

Я не знаю, что она понимала. Она плакала и обещала, что никогда. А потом я ловила ее за тем же, и все опять начиналось сначала. Кошмар длился около двух лет, а потом… она все-таки научилась. Яська перестала кусаться. Даже будучи голодной. Даже ради еды. Она просила у мамы или папы покушать. И кусала только наедине. И только, когда разрешали.

Но тут у меня начала плакать Ксюша. Оттого, что Яся ее больше не любит. Вот потому, что не кусает. Укусы малышка переносила легко, унаследовав мои способности к регенерации месте с составом крови. А вот их отсутствие восприняла едва ли не как личную трагедию. И пришлось убеждать, что обниматься — это тоже здорово, это тоже любовь. Долго убеждать.

И только надеяться, что способности противостоять силе вампирской ауры Ксюша унаследовала от меня вместе с необычной кровью. Потому что аура маленькой Яси, совсем неощутимая при рождении, с каждым месяцем проявлялась все сильнее. И я все отчетливей ощущала знакомые нотки тягучего удовольствия, распространяющиеся в воздухе вокруг нее.

В два года я купила Яське темные очки и запретила снимать их вне дома. Всем знакомым необходимость постоянного их ношения мы объясняли проблемами со зрением, и те, кто разглядел некогда необычные зрачки девочки, теперь охотно кивали, признавая, что всегда догадывались о болезни ее глаз. Чтоб малышке было легче привыкнуть к очкам, мы с Андреем старались покупать ей самые красивые, необычные, забавные очки из тех, что только можно было отыскать. И с годами у Яськи набралась их огромная коллекция: круглые, прямоугольные, треугольные, в виде бабочек, сердечек, звездочек, всех мыслимых и немыслимых цветов, украшенные блестками, стразами, наклейками. Ясмина охотно включилась в игру, и у нее были очки для прогулок с утра и прогулок вечером, для походов в магазин и походов в гости, для каждого дня недели и каждого настроения. Она педантично меняла их, приписывая им различные волшебные свойства и никогда не упускала случая пополнить свою коллекцию.

Но просто скрыть вампирскую ауру очками казалось мне недостаточным. И я пыталась научить Ясю свою ауру прятать. Вспоминала обрывочные объяснения Анхена о том, как они скручивают ауру внутрь себя, как в этом помогают темные стекла очков, отражая обратно определенные лучи спектра, и пыталась объяснить, убедить, заставить… Получалась не очень. До того дня, как я встретила на набережной Леху.

Это уже потом я поняла, что это не он. Что я обозналась, нацепив лицо своего страха на едва похожего мужика. Но в тот миг, когда я увидела его… Я обрадовалась! Я безумно, бесконечно обрадовалась, что он жив, что я могу обнять его, поблагодарить… И только потом сообразила, что из двух детей, идущих со мной за руки, право на жизнь в его глазах имеет только один. Что я обманула его, предала его доверие, что уговор был другой… Дрожащими от ужаса руками я надвигала на лоб своей старшей дочери шляпку и отсчитывала деньги, чтоб купить им по мороженому — каждой, и даже велела Яське испачкать губы… Это было глупо, конечно, но я так боялась в тот миг, что мужчина, похожий на Леху поймет, что Ясмина не человек, что малышка восприняла этот страх как свой. И с тех пор я никогда не чувствовала на улице ее ауру. Я даже дома ее ощущала все реже. Моя маленькая девочка позволяла себе расслабиться только во сне.

Наверное только какими-то безотчетно впитанными ей страхами можно объяснить и тот факт, что Яся никогда не носила брюки. Ни теплые зимние штаны, ни легкие летние шортики. Только юбки, платья, сарафаны. И это при том, что Ксюшка бегала все лето исключительно в шортах, и натянуть на нее платье было столь же нереально, как брюки на ее сестру. Столь же нереально было заставить Яську подстричься, а Ксению — отрастить волосы. Ксюша ненавидела челку, лезущую в глаза. Еще сильнее — любые заколки, резинки и ленты.

— Стричь! — требовала она, едва волосы начинали колоть шею.

— Заплетать! — не менее категорично требовала Яся, и носилась со своими заколками и лентами для волос едва ли меньше, чем с очками, а две толстые белые косы уже почти доставали до подола ее платьев.

Они были такие разные, мои девочки. Ясмина — маленькая хрупкая блондинка с огромными глазами насыщенного синего цвета, сказочная красавица, как две капли воды похожая на мать. И Ксюша — крупная, темноволосая, с зеленовато-карими глазами, слишком резко очерченными скулами, чуть тяжеловатым подбородком, она словно сошла с детской фотографии моей свекрови и, сколько я ни присматривалась, своих черт во внешности дочери не находила.

В росте Ксюха догнала Ясю уже в два, и безнадежно обогнала в свои три. И постепенно не только окружающие, но и мы сами, стали воспринимать Ясмину младшей сестрой. Тем более, что и по характеру она была куда спокойней, послушней, уживчивей. Ксюшка была лидером. Яся — ведомой. Ксю не боялась никого и ничего, Яся опасалась незнакомых людей и слишком пристального внимания, никогда не заговаривала с чужими и тем более никогда им не отвечала, если они сами пытались завязать разговор с красивой девочкой. Старушки у подъезда считали ее не слишком вежливой и плохо воспитанной, а я не спешила исправлять этот недостаток. Целее будет.

Потому что во мне тоже все еще жил страх.

Именно мои страхи подтолкнули Андрея к мысли продать столь ценимую им благоустроенную квартиру и переехать в частный дом подальше от чужих глаз. Тем более что дом, тот самый, где я снимала когда-то комнату, нам очень хотел продать Пашка. Его старая тетка умерла, ставив его наследником, а он подумывал о том, чтобы покинуть город, подавшись к друзьям на север.

Так, спустя три с лишним года, маленькая Яся вернулась в тот дом, где она родилась. Андрей снес все сараи «для отдыхающих», загромождавшие двор, и построил на их месте мастерскую для меня и детскую площадку для наших дочек. И я могла заниматься живописью, поглядывая как девчонки играют во дворе, и не опасаться, что кто-то заметит, как наслушавшаяся «Дюймовочки» Яська опять играет в принцессу эльфов и порхает «с цветка на цветок», а те даже и не думают пригибаться под ее тяжестью.

Об эльфах моя малышка знала все, что только возможно. И даже то, чего уж никак нельзя. Она была слишком непохожа на людей. Она знала, чувствовала, что она другая. И папино объяснение, что это просто такая болезнь, не устраивало ни ее, ни меня. И я ей рассказывала — и о ее первой маме, и о ее заблудившемся в тумане папе, который, даже если когда и объявится, все равно теперь будет ей только вторым. О ее народе. О том, что ее одиночество не бесконечно, что где-то далеко они есть — прекрасные эльвины, существа такие же, как она. Я рассказывала ей о ее мире, я пела ей песни, которые запомнила и пересказывала все эльвийские сказки, которые успела прочитать. И конечно, в моих рассказах ее эльвийский папа был самым замечательным на свете. Разве могла я сказать иное ребенку, для которого встреча с существом «совсем таким же, как она» была самой заветной мечтой?

Но годы шли, а встреча откладывалась. Ясмине было уже пять, когда Борис, перебравшийся в Питер, позвал меня на открытие в этом городе своей галереи. Официальное открытие. Он наконец-то добился признания. И даже права повесить табличку при входе в арендованное им здание: «Галерея Алихановых». Мы ездили всей семьей. Пока я общалась с Борисом и Ириной и «заводила другие полезные знакомства», Андрей развлекал дочерей прогулками по паркам и скверам города. И вечерами в гостинице мне оставалось только шутливо сетовать, что опять у меня — «пьяные квартиры», а у них — осмотр достопримечательностей. И страстно благодарить мужа за то, что он сделал эту поездку возможной. Без него я бы не справилась. Своей старшей дочери я по-прежнему нужна была каждый день.

Домой я возвращалась полная планов. Борис всерьез поговаривал о моей персональной выставке. Мои работы привлекали внимание своей необычностью, в таком стиле не писал больше никто. Меня считали талантливой самобытной художницей. У меня был самый лучший на свете муж, обожавший меня и наших детей. У меня были две самые очаровательные на свете девочки, за жизнь и здоровья которых я наконец-то перестала опасаться. Что бы ни случилось, Яся никогда не обидит сестру, я была в этом уверена. И никому и никогда не позволит заподозрить себя в том, что она вампирша.

И на волне этого умиротворения и счастья мне захотелось узнать, а как это, когда беременность и младенчество не кошмар, а наслаждение. Такое же наслаждение, как детский возраст в три, четыре, пять лет. А еще хотелось — ну, самую малость — чтоб малыш был похож если не на меня, то хоть на мужа. Ну не на свекровь же!

Не могу сказать, чтоб я особенно мечтала о мальчике, разве что для разнообразия, мне казалось, что о девочках я знаю уже все. Но, раз особо не мечтала, то и не сложилось. Через шесть лет после свадьбы мы с Андреем отпраздновали рождение нашей третьей дочери. Голубоглазой, как папа, и такой же светлой.

Очень спокойной, и я полагала, это тоже в папу.

— В маму, — не соглашался Андрей, — которая наконец-то не нервничала ни во время беременности, ни после.

Я лишь улыбалась на это, рассматривая мою красавицу. Но разглядеть в младенческих чертах, на кого все-таки будет похожа наша девочка, пока не удавалось. Она все еще оставалась для меня таинственной незнакомкой, моя маленькая Тая, и, лежа в тиши непривычно пустого дома, я фантазировала о том, какой она станет, когда чуть-чуть подрастет.

— Ну здравствуй, Лариса.

Негромкий голос раздался слишком резко, слишком неожиданно. Я вздрогнула, поднимая глаза. На пороге комнаты стоял Анхен и смотрел на меня непроницаемыми стеклами своих черных очков.

Малышку я подхватила на руки мгновенно. Не задумываясь ни секунды, со скоростью, которой и вампиры бы позавидовали. Прижала к груди, обхватила руками. Его аура. Пусть и скрытая сейчас, но все же это аура взрослого сильного вампира, Древнего вампира, способного навредить малышке одним только взглядом. Я не знала точно, есть ли у нее моя сопротивляемость, унаследовала ли. Ясе я пока, на всякий случай, трогать сестренку не давала, но Ясина аура, даже выпущенная на полную мощь, это такой тоненький ручеек в сравнении с его несокрушимым потоком. Яся не навредит, против ее сил и минимальной защиты хватит, но Анхен…

— Заботливая мать, оберегающая малыша? — кривится на этот мой жест авэнэ. — Как трогательно. Где мой малыш, Лара? Не знаешь?

— Гу… гуляет… — я представляла себе эту встречу множество раз. И в моих фантазиях он бывал… разным: злым, добрым, благодарным, ненавидящим. Я тоже готова была вести себя с ним по-разному, в зависимости от обстоятельств. Но и предположить не могла, что в самый ответственный момент я так по-глупому впаду в ступор.

Я снова чувствовала себя беспомощной девочкой пред очами всесильного авэнэ. Семь лет я наивно думала, что мне есть, что ему сказать. А теперь смотрела в его непроницаемое лицо с горькими складками вокруг губ, и не находила ни единого слова. Он подавлял меня одним лишь своим присутствием. Я снова была девой в его саду. Которую он поднимает на руки и относит в машину дяди. И я вновь, как и тогда, ничего не могу ни сказать, ни сделать. Беспомощна. В его власти.

— Гуляет, — усмехается он меж тем. Горько и очень недобро. — Значит, так ты это называешь? И как, это тебя успокаивает? — он заходит в комнату, но приближаться к нам не спешит. Напротив, присаживается на стул у самой дальней от кровати стены. Это чуть обнадеживает.

— Я рада, что ты все же пришел, — делаю попытку начать разговор. — Я ждала…

— Ждала? И зачем же? Продемонстрировать мне, какая ты счастливая мать? — перебивает он неприязненно. — Ты правда думаешь, меня растрогает твой сопящий младенец? Или умилят потеки молока на твоей рубашке? И я забуду, что ты убила мою жену?

— Я?..

— А кто? Кто сдал ее властям, не успели вы отойти от Границы? Скажешь, не ты? Воспользовалась ее наивностью, ее неопытностью…

— Анхен, да ты о чем вообще? — его способность переворачивать все с ног на голову настолько обескураживает, что я начинаю отвечать совсем не на то, на что следовало бы. — Ей было триста лет, а мне двадцать, она об этом мире знала, хоть и в теории, практически все, а я — ничего. И кто из нас был наивен и неопытен?

— Тот, кто погиб, не ожидая подлости от милой человеческой девчушки, — припечатывает он, ни на секунду не усомнившись. — Зачем, Лара? Я никогда не мог понять. Ты ненавидела меня, я допускаю. Но убить Ясмину, эту добрую, чистую девочку, никогда и никому не причинявшую зла, только затем, чтоб отомстить мне? Несмотря на то, что она спасла тебя? Что ради того, чтоб вызволить, как она считала, невинную жертву, она пошла наперекор семье и власти? Это кем надо быть?

— Тобой, — вздыхаю я, устав выслушивать поток бессмысленных обвинений. — Это надо быть тобой, Анхен. Все мы судим других по себе. Обладая благородством, мысленно наделяем им окружающих, а потом недоумеваем, как же они могли поступить так подло? Ведь они же не такие, мы же «знаем». А обладая дивным талантом истинного хирурга отсекать все ненужное, проецируем эту способность на других, и осознать не в состоянии, что не каждый в этом мире «хирург». Ты на моем месте, возможно и поступил бы, как ты рассказываешь, да только я — не ты. И мне себя упрекнуть не в чем. Все, что только было возможно, я для Ясмины сделала. Для нее. Не для тебя и не из-за тебя.

— Тогда почему ты все время ее рисуешь, добрая благородная девочка? Что это, как не больная совесть?

— Боль утраты это, — опять вздыхаю. Как объяснить тому, кто не хочет слышать? И зачем объяснять? Слова не идут, я просто не могу заставить себя оправдываться, доказывать ему что-то. В чем я виновата? В том, что выжила, когда он приговорил меня к смерти? Когда пытался выкупить свое семейное счастье по цене моей жизни? И мне оправдываться? Перед ним? За разгул его паскудной фантазии?

— Какой утраты? — он кривится. — Ты мечтала избавиться от вампиров — и ты избавилась. От той, что желала тебе лишь добра, ты избавилась самым изощренным и подлым способом. Отомстила… И ведь я пощадил тебя тогда, не стал разыскивать, не стал… Но тебе показалось этого мало. Мало просто убить, надо еще станцевать на прахе. Надо сделать себе имя, вновь и вновь надругаясь над ней в своих картинах… Это была твоя ошибка, Лара, — его голос становится угрожающим. — Сидела бы тихо, и я бы не тронул. Просто забыл бы, вычеркнул из сердца и из памяти. Но тебе надо было убивать ее — вновь и вновь. Вновь и вновь переживать этот замечательный момент твоей биографии…

— Где ты видел мои картины? — пытаюсь я сменить тему.

— Дома, разумеется. Не думаешь же ты, что я бегаю по вашим вернисажам? Мне их прислали, дабы обратить мое внимание, что их автор излишне много знает. И пишет слишком уж нарочито по-вампирски, людям такого не придумать. А у автора оказалось такое знакомое имя. Неужели не хватило ума сменить?

— Хватило, и я целый год жила под чужим. «Лариса Алентова» — всего лишь творческий псевдоним. В надежде на то, что ты все-таки меня отыщешь.

— Зачем? Жизнь среди вольных людей оказалась столь не мила? Или показалась слишком серой и будничной? Стало не хватать острых ощущений? Ты права, тут я могу помочь. Например «боль утраты». Зачем выдумывать ее на ровном месте? Испытай — а потом рисуй. А я посмотрю, как у тебя получится.

— Ты уже посмотрел.

— Да? И что ж ты утратила? Кем была для тебя моя Яся? Средством достигнуть цели? Способом отомстить? А у меня ты отняла жену, отняла ребенка… И тискаешь у меня на глазах своего, словно мало тебе!..

— Анхен, я…

— Мама! Смотри, что нам папа купи… — Ксюшка влетает в комнату радостная, взлохмаченная, раскрасневшаяся. И застывает столбом, заметив незнакомца. Яся вбегает следом и тут же юркает за спину сестры. Еще бы, она, в отличие от сестры, не только видит чужого дяденьку, но и чувствует, насколько он сейчас недобр.

А дяденька… Он поворачивает голову на шум, скользит взглядом по девочкам… Но нет, не узнает, не замечает. Яськины волосы скрывает шляпка, глаза спрятаны за очками с оправой в виде огромных бабочек, аура скручена, лицо малышка прячет за плечом сестры, даже выглядывать не решаясь. Искал — нашел бы, разглядывал бы — разглядел. Светлейший авэнэ же лишь зафиксировал факт прибытия в дом еще двух моих детей. И скривился, словно от зубной боли.

— Трое, значит. Молодец, времени не теряла. Очень хотела, чтобы я на это взглянул? Мало было просто убить моего ребенка, надо еще похваляться своими?

— Ты невнимателен.

— Да разве?

— Добрый день, — Андрей, зайдя в комнату, еще успевает поприветствовать нашего гостя. Но уже в следующий миг неестественно замирает под взглядом вампира, бледнеет, судорожно пытаясь вздохнуть, и в ужасе пятится назад, вжимаясь в стену возле двери. И это Анхен даже очков не снял!

— Что ты творишь? — негромко выдыхаю я, аккуратно кладя Таю на кровать, вплотную к своему бедру. Закрывая ее своим корпусом, но не разрушая телесного контакта. И, чуть наклонившись, выдвигаю верхний ящик прикроватной тумбочки.

— Творю? — недобро усмехается вампир. — Творить будешь ты, великая художница. Они будут умирать у тебя на глазах. Один за другим. А ты твори.

— Анхен… Они ведь дети. Ты же не тронешь…

— А разве ты подумала о том, что в животе у Ясмины тоже был ребенок? Разве ты его пожалела? Единственного нашего ребенка, малыша, о котором я мечтал столетиями? Ты пожалела его? Ты не тронула?

— Я…

— Хватит! Ты виновна в смерти моей жены и моего ребенка. И лучше бы тебе было не плодить своих, — он решительно сдернул с глаз очки и вперил тяжелый взгляд в стоящую ближе всех Ксюшу. — Иди сюда, девочка.

Ксюша… взглянула в его мерцающие глаза, чуть усмехнулась, уперев руки в боки и картинно отставив ножку. И выдала, копируя кого-то из взрослых:

— Ага, щаз.

Он злобно сжал губы и резко встал на ноги.

— В мамочку значит? Что ж, стой. Подойду сам.

— Сядь! — Яська выскочила из-за спины сестры за долю секунды до того, как я нажала на спуск. На ходу сдергивая очки и вытягивая в его сторону руки в повелительном жесте. Бросая в него всю свою силу, повелевая, приказывая…

Он даже не сел, он упал обратно на стул, глядя на собственную дочь остановившимся безумным взглядом. И пуля просвистела мимо, даже не задев. Хорошая серебряная пуля, добыть которую мне стоило огромных трудов, куда больших, чем просто приобретение пистолета. Он даже не заметил моего выстрела. Яська тоже. Замерев истуканом, она смотрела на своего отца. И кажется, даже не дышала.

Он попытался что-то сказать. Не смог. Лишь протянул к ней дрожащую руку.

— Не подходи! — испуганно закричала Ксюша, попыталась ухватить Яську… Но схватила лишь воздух. Маленькая моя вампирка метнулась к отцу, одним прыжком преодолевая разделявшие их метры. Повисла на шее и замерла, прижавшись к нему всем телом.

— Яся? — растерянно позвала ее Ксю. Та не услышала.

— Ксения! Помоги мне, — я решительно сунула в руки дочери стопку чистых пеленок и подтолкнула к дверям, — на улицу.

Одной рукой прижимая к себе Таю, ухватила другой Андрея и потянула прочь из комнаты:

— Идем, ты мне нужен.

Нехотя и, кажется, не слишком сознавая, что он делает, Андрей двинулся со мной на выход.

— Лара, что… — заговорил он только на улице и то через силу. — Что это?

— Это? Гемазависимость. Болезнь такая, ты ж мне рассказывал. Присядь, — я заставляю его опуститься на скамью в беседке. — Ксюша, клади пеленки на стол и налей папе стакан воды.

— А Яся?.. — волнуется дочь.

— Сначала воды, папа плохо себя чувствует.

— Да нет, я уже ничего, — Андрей устало помассировал виски, вытер текущий со лба пот. — Вроде отпустило. Но воды принеси, действительно не помешает.

Ксю убегает, а я опускаюсь на скамью напротив мужа. Вампиры вампирами, а проснувшуюся Таю надо переодеть и накормить. А потом еще раз переодеть.

— Что он тебе приказал? Ты помнишь? — настороженно интересуюсь между делом у мужа. Увести его из комнаты и вывести из-под воздействия, возможно, не синонимы.

— Он? Ты хочешь сказать, это он так?.. Нет, приказа не было, просто… оглушило как будто. Словно весь воздух из легких вынуло и отбросило. Ни сказать, ни шевельнуться. Даже думать не можешь, полный ступор… Это что, та самая «вампирская аура»? В твоих описаниях она выглядела как-то приятней.

— Это воздействие. Целенаправленное и агрессивное… Нет, все-таки жаль, что я промахнулась!

— Лара, как ты можешь? Стрелять в живого человека! При детях! Ты же говорила, что пистолет антикварный.

— Антикварный, конечно. Но антиквар, мне его продавший, следил, чтоб все его модели действовали. И не переживай, с одного выстрела я бы этого «человека» не убила. Но хоть взглянула бы, так ли ему плевать на боль, как он рассказывал. Или исключительно на чужую.

— Это в самом деле ее отец?

— А ты ожидал кого-то добрее, милее и приветливее? — в ответ получается только фыркнуть. — Они не гемазависимые больные, они вампиры, Андрюш. Повелители Вселенной. А этот и вовсе — повелитель повелителей.

— И как же ты умудрилась влюбиться в такое чудовище?

— Я? Он Яськин муж.

— И твой куратор. Ты правда думаешь, я не понял? Слишком личные у вас счеты…

— Это было давно, Андрюш, — не стала отнекиваться. — И давным-давно отгорело. Но поговорить нам с ним все же придется. Отвези детей к бабушке, хорошо? Не надо им быть рядом со взрослым вампиром, это вредно очень. И сам… Ты останься пока там, ладно? Я позвоню.

— Лара, но он же опасен…

— Нет, Андрюш. Уже нет.

* * *

— Не похожа, — все же нарушил молчание Анхен. Минут через пять после того, как я привела его к могиле. — Она же не Ара, она никогда не носила длинные волосы. И глаза. Зачем ей сделали эти нелепые человеческие глаза? — вот только пальцы его, словно не слушаясь разума, все гладили холодный камень. Скользили по линиям, что очерчивали овал лица, нос, губы, волосы. Все скользили, и никак не могли оторваться.

— А на человеческий взгляд похожа. Очень, — я сижу прямо на земле и смотрю на море, что плещется внизу. Ясмину я похоронила на самом краю кладбища, у обрыва. Над морем, которое она так любила. Чтобы даже в посмертии ей был слышен его шум. Ясин портрет в камне резал Пашка, и долго возмущался, что я потребовала написать «Ясмина» а не «Людмила». «Ясмина Аирис-Ставэ». И даже розы — совсем как в моем давнем сне — я посадила. Алую и белую. В память о красоте девы, с которой не сравнится красота любых роз. Вот только лето еще лишь начиналось, и они пока не цвели. — И волосы она не стригла ни разу с тех пор, как мы пересекли горы. И была для нас для всех человеком. Несчастным, больным. Но человеком. Человеком ее и изобразили.

О нашей жизни с Ясминой я рассказала ему все. Каждый день и, наверное, каждый час. Еще там, в моем, так внезапно опустевшем, доме. Показала немногие сохранившиеся вещи, фотографии, несколько Пашкиных картин, подаренных автором «ее дочери». А он стискивал зубы, и слушал, слушал. И не надо было быть вампиром, чтоб ощутить, как ему больно. Больно за нее и от осознания того, что он мог бы… мог бы… Но уже навсегда опоздал.

Маленькая Яся все это время сидела у него на руках. И тоже слушала, хотя больше, как мне кажется, просто грелась, обретя столь вожделенное родное тепло. Так и уснула у него на руках, уставшая после прогулки, переполненная впечатлениями. А он, похоже, так же не готов был хоть на миг выпустить ее из рук, как и она его. Все гладил ее по волосам, которые, разумеется, тут же расплел, да целовал в макушку. И глядя на то, как дрожали его руки, когда он впервые прижимал к себе ребенка, я наконец-то распрощалась со своими глупыми опасениями, что он прореагирует как-то не так, когда я «подсуну ему девочку вместо мальчика». Она была для него откровением Светоча, Светозарной Девой, сошедшей с небес.

— Тебя не пугает, что возможно, она коэрэна? — все же спросила счастливого отца.

— Я всю жизнь общаюсь с коэрами, Лар. С чего мне пугаться? Я, скорее в шоке от того, что Яся скрывала свои способности. Не могу понять, почему? Мне всегда казалось, она мне доверяет, у нее нет от меня секретов. Уж в детстве так точно… А она, получается, не верила мне. Боялась.

— Она очень тебя любила.

— Я знаю, Ларис. Я тоже ее любил. А понять не сумел. Еще в детстве, выходит. И в итоге — не уберег.

На кладбище он малышку все же не взял. Хотел, но я уговорила его не тащить спящего ребенка через весь город под полуденным солнцем. И Яся осталась дома, а он сидел над могилой ее матери и, похоже, просто не мог смириться с тем, что все было совсем не так, как он себе представлял.

— Не стоило зарывать ее в землю. Это неправильно. Тело надо сжечь.

— Я сожгла. Там, в гробу, только пепел. И платье. И перстень с разбитым камнем, который она так и не сняла… Смешение традиций. Как в том древнем человеческом склепе, что раскапывала экспедиция во главе с ее братом… Отчего он погиб?

— Кто? — Анхен непонимающе отрывает взгляд от могильного камня и смотрит на меня.

— Лоу.

— Но он не погиб. С чего ты решила?

— Мне Яся сказала. И перстень ее разбился. Как раз в тот день, когда ее… когда ее ослепили. И она сказала, что он умер, что она его больше не чувствует. Это подкосило ее едва ли не сильнее, чем увечье.

— Мы тоже ее не чувствовали. Все эти перстни надо выкинуть в Бездну! — Анхен резко повышает голос и тут же успокаивается. — Лоу не погиб, хотя был близок к этому, — начинает он рассказ. — В тот миг, когда он перестал чувствовать Ясю, он буквально обезумел. Он был в районе Границы, пытался прорваться вслед за вами. Но ничего не выходило, раз за разом. Он просто не мог ее пересечь. И тут он почувствовал, что уже и… незачем. И он развернулся и полетел к Владыке. Бросил ему официальный вызов. Любой подданный имеет право, и Владыка обязан ответить. Подтвердить свою власть… Очень древний обычай, его и не отменили-то лишь за ненадобностью, уже несколько тысячелетий, как не находилось желающих умереть именно этим способом. А Лоу привык лезть в драку с каждым, кто его заденет, слишком уж многие на него в ранней юности смотрели косо, вот и здесь… Я не знаю, на что он рассчитывал, может, действительно хотел умереть… Выжил он чудом. Владыка не добил намеренно, хотел, чтоб помучился перед смертью. Он и мучился. Провел несколько лет между жизнью и смертью, без всякой надежды на выздоровление. Врачи уже советовали помочь ему уйти, избавить от страданий… Его подружка твоя выходила. Ринхэра. Сидела с ним днем и ночью все эти годы. И все говорила, говорила. Стихи ему читала, книжки. Но чаще сама болтала. Я ее просил: «хоть отдохни, охрипла ж совсем». А она отнекивалась, что тишины боится. Что в тишине ей кажется, будто он уже умер.

— Ты все же к нему заглядывал?

— Я забрал его к себе в дом. Сразу. И все эти годы он был у меня. Вместе с девочкой… А как только почувствовал себя лучше — ушел. Молча, не глядя. Не желает…

— Так с тобой и не общается?

Анхен лишь молча качает головой.

— Я пытался. Ездил к нему. Но он поставил Нить. Демонстративно. Я мог бы порвать, конечно. Но не стал. Его право…

— А Ринхэра?

— Все еще с ним, насколько я знаю. Хотя — я мог что-то и упустить, специально мне не докладывают.

Киваю. Горько. Нет, хорошо, конечно, что он выжил, вот только так жаль, что Яся об этом так и не узнала. Если бы Анхен нас нашел… Если бы Анхен нас искал…

— А мне все снилось, что ты с Владыкой бился. А Лоу не снился. Ни разу.

— Тебе все еще снятся те сны?

— Редко. И я ими больше не управляю. Так ты дрался с Владыкой?

— А чем я хуже Лоу? — усмехается он. Хотел задорно, а вышло как-то невесело.

— И?

— Ну, я же здесь. Живой и вполне здоровый.

— Так может, тебя изгнали.

— А в твоем сне меня разве изгнали?

— В моем сне ты победил. Только кожу на лице потом отращивал заново.

— Кожу отращивал, — кивает он. — Да и не только кожу. Но оно того стоило.

— Оно того стоило много сотен лет тому назад, — не могу согласиться. Не могу обрадоваться. — А ты позволял ему ломать свою жизнь и сам охотно ломал чужие ему на радость.

— Никогда не думал, что смогу его победить. Да, наверное, и не мог до последнего времени. Пока есть, что терять, пока хоть чем-то, но дорожишь… А у меня тогда уже совсем ничего не осталось. Все было, но… ты права, я сам все сломал. Своими руками… Я ведь даже победы тогда не хотел. Хотел умереть. Но непременно с ним вместе. Не раньше, чем он… Вот раньше него и не умер.

— И что потом? Занял его место?

— Да больше никто не претендовал, — пожимает он плечами. — И армия меня поддержала. Все же должность министра обороны не совсем номинальная.

— Так нас посетил сам Владыка? С неофициальным и весьма недружественным визитом.

— Лара, я извинился. Прости еще раз. Я действительно не хотел. Просто сдали нервы.

— Да, — киваю я. — Конечно. Вот только зачем же ты тогда приехал? Убивать не собирался, про дочь не догадывался. Что остается?

— Я безумно по тебе соскучился.

— Что? — мне показалось, я ослышалась.

— Я люблю тебя, Лара. И всегда любил, что бы я ни делал. Как бы ни пытался от этого избавиться. Не сумел. Ни забыть, ни разлюбить. А твои картины… они бередили душу, в них столько боли… Я смотрел на них, и мне казалось, что ты несчастна, совсем одна в чужом мире. Что я должен помочь тебе, даже если ты меня больше не ждешь и никогда не простишь… Все бросил, разыскал тебя, приехал… А ты любимая жена, счастливая мать, которая любовью сочится так, что глазам больно. К какому-то младенцу, его папаше… Так горько стало… Прости. Я не хотел никого убивать, я не убил бы…

Молчу, глядя вдаль, на безбрежное море. Он уже столько раз мне об этом рассказывал — что совсем не хотел убивать, что так вышло, сорвался, ошибся. Но ведь не убил же. Тогда — меня. Теперь вот — мою дочь. Простить? Если только — принять как данность и больше на такое не обижаться. Потому что ему давно за восемьсот, и он уже никогда не сможет измениться. И однажды снова «сорвется», и вновь будет угрожать, убивать, бросать. И очень искренне потом раскаиваться. И даже верить, что это и есть любовь.

— Интересно у тебя выходит. Признаваться в любви на могилах жен. Уже традиция.

— Что такое могила, Лар? Место, куда ссыпан пепел или все-таки место памяти? Если первое, так вампиры не ссыпают пепел в землю, они развеивают его, чтоб не осталось и следа. Ушедший — уходит. Он везде и нигде. И потому это место для меня, — он обводит рукой окружающие нас могилы, — оно пустое, ложное, здесь ничего нет, кроме наших воспоминаний. А воспоминания — они тоже лежат не в земле. Мы носим их в сердце. Истинная могила ушедших — это наши сердца, Ларис. И потому я всегда на могиле — моих родителей, братьев, друзей, детей, жен… Но если мои дети умерли, значит ли это, что я не могу полюбить вновь рожденного ребенка? Или что я не могу признаться в любви моей младшей дочери, ведь я вечно стою на могиле старших? Мне с нее не уйти, она со мной. Во мне, — он вновь касается холодного камня, проводит пальцами по линиям волос. — Ясина смерть — это боль и горе, которое я так и не смог изжить. Это трагедия, которая со мной всегда. Везде, а не только в месте, где человеческий художник поставил ей памятник. Я любил мою девочку. Всегда. С первого дня, как только увидел. Но моих чувств к тебе это ни отменить, ни принизить не может, — завершает он спокойно и уверенно. Глядя в глаза и ни в едином слове не сомневаясь. — Я люблю тебя. Люблю так, как людей не любят, только равных. Я не готов был это признать, не готов был поставить человека вровень с собой, и потому вновь и вновь пытался разрушить это чувство, доказать самому себе, что оно не настоящее. Но годы шли, а ничего не менялось. Ты каждый раз поражала меня. Вновь и вновь — в самое сердце… Знаешь, мне принесли твою картину. Там стояла дата. В этот день я сжег город, не в силах справится с болью от Ясиной смерти. А ты написала картину. В ней тоже была боль, та, что сродни моей, я не мог не почувствовать… Но пока я уничтожал, ты творила, я направлял энергию на разрушение, ты — на созидание. Ты в тот день была сильнее меня.

— Нет, не была, — не принимаю я его комплиментов. — Я в тот день была смертельно перепуганной бродяжкой с искалеченной вампиршей на руках, которую, по доброте душевной, пустили в дом чужие люди. У меня не было денег, чтоб расплатиться за их доброту, да они и не взяли бы деньгами… — вновь вспоминаю я те страшные дни. Тогда не было времени осознать всю тяжесть ситуации, всю безвыходность. Если бы не Борис и Ирина. Если бы не Пашка, пусть разгильдяй и пьяница, но ведь увез нас, пристроил, помог… А всесильный вампирский принц, который мог решить все наши проблемы одним движением мизинца, теперь рассказывает мне, что я сильнее его. А значит, и не стоило ему тогда вмешиваться.

— Давай не будем больше о прошлом. Оно было порой слишком горьким. Для нас обоих, — просит Анхен, протягивая руку и касаясь моей руки. — Прошлого не отменить и не исправить. Но мы можем создать будущее. Наше будущее. В котором невозможное станет возможным, и никто нам уже не сможет ничего запретить. Теперь я издаю законы. Теперь я устанавливаю правила. Наши правила. Нашей жизни. Которая станет образцом для подражания. И надеждой. Для многих поколений людей, не только для твоих современников.

— Что-то я не успеваю за полетом вашей мысли, Владыка.

— Ларка! — он смотрит на меня, внимательно, пристально. Словно стремясь разглядеть каждую черточку, опознать, вспомнить. Берет за руки, вынуждая развернуться к нему, смотреть в его глаза, ждать его слов. — Выходи за меня замуж, девочка моя ненаглядная! Моя самая прекрасная дева!

— Что??? — я думала, сильнее он меня сегодня уже не удивит. Но, видно, нет предела совершенству. — А как же девочки с мальчиками, а вампиры с вампиршами? А как же рождение ребенка как единственная возможность брака?

— Забудь, — улыбается он. Такой знакомой улыбкой. Такой родной, той самой, за которую — полцарства. — Мы отменим любые правила, если они вздумают мешать нашему счастью. И сыграем самую грандиозную свадьбу по обе стороны Бездны: в Стране Людей по человеческим законам, в Стране Вампиров — по вампирским. И, кстати, условие для вампирской свадьбы мы соблюли, общий ребенок у нас уже есть. И этому ребенку просто необходимы оба родителя — и папа, и мама…

— Грандиозные планы, — киваю я в ответ на этот поток красноречия. — И мы войдем в легенды, как Сэлисэн и Елена, и нас тоже нарисуют однажды на чайнике.

— Почему на чайнике? — не понимает он. — Лучшие художники будут рисовать об этом свои картины, наша свадьба войдет во все учебники истории. Что тебе Елена, ты затмишь ее, ты уже затмила: целый год в одиночестве ты выхаживала и выкармливала больную вампиршу, шесть лет растила на своей крови вампирского ребенка. Это подвиг, которому нет равных в прошлом и не будет в будущем. Ни один человек и ни один вампир никогда не усомнится, что мою руку и титул Владычицы ты получила по праву. Ты единственная из всех людей, кто по-настоящему достоин этого. Кто не сломается под тяжестью вампирского венца. Не согнется. Кто до конца останется собой. Той Лариской, упрямой и непокорной, которую я так люблю. Не Владыка. И даже не авэнэ. Просто Анхен. Я для тебя всегда был просто Анхен, и, знаешь, это ценнее любого преклонения и любых славословий.

Смотрю на него. Такого красивого, такого вдохновенного, такого уверенного. В том, что он — самый ценный на свете приз, и что сейчас он осчастливил меня на веки вечные. Ну еще бы, ведь он признал меня равной. Улыбаюсь. Просто не могу не улыбаться. Анхен, он… такой Анхен!

— Я… как бы немножко замужем, — начинаю осторожно. Любопытно все же, как он намерен решить эту маленькую проблему.

— А что, у людей уже отменили разводы? А, впрочем, если хочешь, можешь не разводиться, можешь оставить себе своего человеческого мужа. Я говорил тебе в свое время, для здоровья это даже полезно, человеку тяжело жить среди вампиров, нужна отдушина, нужны привязанности среди людей. И твой муж и дочери идеально сумеют выполнить эту функцию. Ты не будешь завязана только на меня, не будешь скучать в мое отсутствие…

— О-у… И что же, в своем доме их поселишь?

— Да, честно говоря, обошелся бы. Да и им за Бездну кататься все же не следует, особенно твоему мужу, он у тебя самый обычный человек, для него это вредно. А вот свой дом в Светлогорске могу предоставить. Ты, разумеется, будешь обладать правом неограниченного пересечения Бездны в любое время и в любом направлении, будешь навещать их, когда пожелаешь, да и мы с Асей…

— С Ясей? — уточняю, думая, что он оговорился.

— С моей дочерью, — закрывает он тему. — Малышка явно привязана к сестре, будет скучать без нее с непривычки. Так что будем часто их навещать. Кстати, Ксюшу твою я бы даже за Бездну взял, ей там точно ничего не угрожает, пусть играют вместе. Вот с малышкой не знаю, — задумывается он. — Ты, похоже, тоже в ней не уверена. Лучше, видимо, не спешить. А может и вовсе не создавать ей привязку к вампирше. Даже маленькой… Кстати, ты уверена, что она еще спит? Мы, все же, давно ушли. Наверное, стоит вернуться. Как-то мне неспокойно.

— Можем вернуться, — против этого я точно не возражала. — Но Яська никогда не спит меньше двух часов днем, чаще больше. Физически она очень слабенькая, — рассказываю ему уже по дороге к выходу. — Ксюха у меня с четырех лет днем спать отказалась, и бегает до вечера бодра и весела. А Яся не может. Если не уложишь вовремя, все равно уснет — хоть посреди дома, хоть посреди улицы. А я даже не знаю, норма это или патология.

— Да конечно, не норма, — кривится Анхен. — Кровь — это еще не все, ты же вроде знала. У девочки страшнейшее энергетическое голодание. Ей нужна энергия вампиров, и в очень больших количествах. Она должна была получать ее от мамы, от папы — постоянно, при каждом прикосновении, по сотне, тысяче раз в день. Думаешь, почему она бросилась так ко мне, несмотря на то, что я ее напугал? Почему с рук потом не слезала, пока не уснула?

— Живое тепло, я знаю, — киваю я головой. — Она все время его ищет. Вечно мерзнет, совсем как ее мама… Ясмина говорила, во мне есть искра, я могу если не согреть, то хотя бы не дать замерзнуть. В Ксюшке она тоже явно есть.

— Да, — кивает Анхен. — Есть. И это одна из причин, почему моя девочка выжила с вами.

— То есть?

— То есть, судя по состоянию ребенка, тебя одной ей не хватило бы. Вампирской энергии в тебе слишком мало. Не роди ты дочь, одаренную столь щедро, Ася не дожила бы и до четырех. Ты кормила мою дочь кровью, Ксюша подпитывала энергией. Этого все равно было очень мало, но хотя бы… А дальше… — он мрачнеет. — Если бы я не нашел вас, если бы не приехал… еще пара лет — и все…

— Ты… — пугаюсь я. — Ты сгущаешь…

— Да нет, Ларис, — вздыхает он. — К сожалению, нет.

Какое-то время мы идем молча, погруженные каждый в свои мысли. От безрадостных раздумий о Яське, которой, как выясняется, просто необходимо жить среди себе подобных, я возвращаюсь к щедрому предложению Владыки. Который даже не задумался, а интересует ли оно меня.

— Ты настолько уверен, что я соглашусь?

— Что? — теперь уже он не понимает, о чем я.

— Ты предложил мне выйти замуж, расписал все подробности нашей будущей жизни. Но так и не спросил, а согласна ли я вообще?

— Лар, — он улыбается мне, как несмышленой девочке. — Ну зачем же я буду спрашивать? И так ясно, что ты скажешь мне «нет». Ты всегда сначала отказываешься, а потом только думаешь. Так что давай мы сделаем наоборот. Ты сначала подумаешь. Хорошо подумаешь, долго. Я ведь, знаешь ли, никуда не спешу. Мне еще с дочерью надо познакомиться, дать ей время привыкнуть ко мне, к мысли, что она уезжает. Дать вам время собраться. А дня через два мы вернемся к этому разговору. Вот тогда и спрошу.

— Щедро, — улыбаюсь ему в ответ. — А ведь мог бы честно сказать, что непременно спросишь меня после свадьбы.

— Ну, видишь, я тоже меняюсь.

Не вижу. Но говорить ему об этом не стала. Если он хочет свои два дня — мне ж разве жалко? Тем более, что дочь… Моя маленькая, слабенькая, болезненная девочка. Которой просто жизненно необходим ее папа. Не только чтобы не быть бесконечно одинокой среди существ другого вида. Но, как выясняется, чтобы просто выжить. Вырасти, стать однажды взрослой — сильной, здоровой, смелой, уверенной. И быть может, однажды она сумеет — маленькая авенэя, воспитанная людьми — объяснить своему народу, что люди — это не еда и не забава, что надо искать другой выход. И принцессу вампиров, возможно, услышат. Особенно, если ее будет слышать папа…

— Светоч! — прерывает мои раздумья возглас Анхена. — Спит она, как же! Руку давай, быстро, — он хватает меня за руку и почти бегом устремляется вперед. Мы уже дошли до набережной, а здесь по-летнему многолюдно. Парочки, а то и целые семейства с надувными кругами, матрасами, пляжными зонтиками и прочим весьма объемным барахлом то и дело попадаются на пути, замедляя наше движение. Но вампир несется не напролом, раскидывая встречных взглядом, а крайне корректно огибая возникающие препятствия. Потому ли, что на набережной много детей, а он все-таки вспомнил вампирское правило «ребенок неприкосновенен», или не желая привлекать излишнего внимания? Не знаю. Меня в тот момент гораздо больше интересует, куда мы так мчимся.

— Девочка, ты потерялась? — доносится до меня издалека чей-то возглас.

И я вижу Яську. Босая, растрепанная, в одной ночнушке, она ловко уворачивается от протянутой к ней руки и стремительно бежит к нам навстречу. Лицо залито слезами, в глазах, не защищенных очками, — паника.

— Ася! — Анхен отпускает меня и вырывается вперед. Ловит ее на бегу, подхватывает на руки, прижимает к себе. — Что же ты творишь, малышка? Разве можно ходить одной? Разве мама тебе разрешает? — выговаривает он ей, одновременно приглаживая ее спутанные ото сна белые кудри.

— Ты ушел! — рыдает она, судорожно вцепившись ему в шею. — Я уснула, а ты ушел! Забыл меня! Потерял! Бросил! Опять! Только нашелся, и опять!

— Ну что ты, Асенька, что ты такое придумала? Мама просто мне город показывала, пока ты спишь. Она сказала, ты долго будешь спать, и мы успеем вернуться.

— Я не долго! — не успокаивается дочь, горло все так же перехватывает рыданиями, слезы катятся без остановки. — Я вообще могу не спать, я большая уже! И город я тоже могу показать, я здесь все знаю!

— Правда? Ну хорошо. Тогда покажешь мне, где здесь самый большой магазин игрушек. А то мы с мамой так до него и не дошли.

— А зачем тебе? — косится она подозрительно.

— Да мне, если честно, совсем не нужен. Но вот моей дочери там могло бы что-нибудь пригодиться.

— Какой дочери? У тебя есть дочь? Еще одна, кроме меня? Ты поэтому так долго не приходил? У тебя уже есть дети и тебе не нужно больше? — вместо того, чтобы успокоиться, заинтересовавшись игрушками, она лишь сильнее разволновалась.

— Моей дочери. Одной-единственной. Тебе, — очень нежно он вытирает с ее щечек слезы. — Другой у меня нет. Другая мне и не нужна. Только ты, моя маленькая потерянная принцесса.

— Я не потерянная, — бурчит она, громко шмыгая носом, но все же успокаиваясь, — я дома живу. Это ты все время теряешься.

— Больше не буду, Асенька, — улыбается он и, прижимая к себе ее головку, целует в лобик. — Больше не буду.

А я стою и смотрю на них. Что мне еще остается? Только стоять и смотреть. Моя дочь, моя ненаглядная девочка, моя боль, моя гордость меня больше не замечает. Объявившийся из ниоткуда папа мгновенно затмил для нее всю вселенную. И я могу понять ее, могу осознать, что она чувствует сейчас, прижимаясь к нему, и насколько это для нее важно. Но не могу проглотить стоящую в горле горечь: я теряю ее, мою ласковую тихую девочку. Я ее теряю. С каждым новым словом их продолжающегося диалога.

— Я не Асенька, я Ясенька, — поправляет малышка своего ненаглядного родителя. — Яся. Ясмина.

— Не для меня, моя радость.

— Анхен! — я промолчала на кладбище, не желая спорить с ним в таком месте. Но дальше молчать уже не могла. — Последним желанием твоей жены было дать дочери именно это имя. Я ей поклялась, Анхен. Давай ты не будешь ничего переделывать.

— Переделывать я не буду. Только добавлю. Не надо сразу смотреть на меня, как на врага. Я не враг — ни тебе, ни Ясмине, ни нашей дочери, — он оглядывается в поиске ближайшей скамейки. — Давайте присядем.

Садимся. В центре города, на самой оживленной его улице. В мире, где вампиров не существует.

— Согласно уходящей вглубь тысячелетий традиции, — рассказывает малышке Анхен, — у каждого эльвина два имени. Твоя мама жила среди нашего народа, и может подтвердить, что это действительно так.

— Да, — вынуждена кивнуть я в ответ на вопрошающий взгляд дочери.

— И вот, согласно той же традиции, одно имя новорожденному эльвину дает его мама. А второе — папа. Твоя первая, истинная мама подарила тебе свое имя — Ясмина. И ты, конечно же Яся, этого нельзя ни отменить, ни переделать. Но, будучи твоим папой, я имею не только право, но и обязанность, принимая своего ребенка, наречь ему имя. Второе имя, которое должно быть у каждого эльвина, если он не изгой, от которого отказались его родители. Ты ведь примешь его от меня, солнышко мое ясное?

— Да, — шепчет она смущенно. Щечки покраснели, она действительно ждет. Первый дар своего внезапно найденного отца — имя.

— Я называю тебя Асианой, моя ненаглядная. Отныне ты Ясмина Асиана ир го тэ Ставэ, моя дочь, светлейшая авенэя Эльвинерэлла. Для близких — просто Ася. Я выбрал специально, чтоб было похоже, и тебе было легче привыкнуть. Ты ведь не откажешься быть моей Асенькой?

Конечно, она не откажется. Она вновь обнимает его, блаженствуя от его близости, он целует ее в макушку, перебирая пальцами тугие кудри.

— Я не смогу, Лара, — горько шепчет он мне поверх головы ребенка. — Я понимаю, это был ее дар, но… слишком больно. Видеть перед собой точно такую же девочку, и понимать, что она — другая, что той уже нет, по моей вине… Не уследил, не уберег… Еще и звать тем же именем… Я просто не смогу произносить его вслух. День за днем. Перехватывает горло. Имя останется, но… Не проси о большем.

Киваю. Что еще остается. Хоть дочери он сумел объяснить все красиво. Одарить, а не просто переименовать. Все же умеет он быть прекрасным принцем из волшебной сказки. Так жаль, что лишь временами. И, рано или поздно, наша маленькая девочка вновь увидит темную сторону его натуры. В первый раз она его остановила. Но получится ли у нее во второй, в третий?.. Ведь он ей действительно очень нужен — ее папа, совсем такой же как она…

А я очень нужна своей семье, они ведь там просто в шоке от его феерического появления. И потому, оставив счастливого папочку скупать дочурке магазин, бегу к свекрови. Надо успокоить мужа и старшую дочь, покормить младшую. И уговорить Ольгу, Андрюшину сестру, присмотреть за Таюшкой пару дней, пока у нас гостит светлейший вампир. Анхен совершенно прав, встречаться им с малышкой незачем.

Андрея у матери уже не застала. Не выдержал, отправился меня спасать. Но с Ясей уже, видимо, разминулся. И что он там думает, обнаружив пустой дом с распахнутой настежь дверью? Или Яська вылетела в окно?

Пока уговаривала Ольгу, которая в принципе была не против посидеть с малышкой, но предрекала, что молоко у меня «сгорит», а даже если нет, то Тая грудь после бутылочки не возьмет, пока перевозила Таисью от бабушки к тете, пока добиралась потом с Ксюшей до дома — к встрече двух самых главных мужчин моей жизни уже опоздала.

Но дома все было мирно, прямо таки сказочно. Андрей с Анхеном уютно расположились в нашей маленькой гостиной и… увлеченно беседовали. Светлейший вампирский Владыка старательно изображал человека. Не мальчика Антона, конечно, а, сообразно обстановке, маститого доктора Антона Ивановича, не понаслышке знакомого с проблемами гематологии, и потому способного увлечь моего мужа крайне содержательной беседой на профессиональные темы. Вампирское обаяние, к сожалению — а может, и к счастью — не сдают на временное хранение при пересечении Границы, как и весь восьмисотлетний опыт ведения всевозможных переговоров.

Андрей… нет, не возлюбил его, конечно, до желания отдать ему свою жену и разрушить семью в угоду дорогому гостю, но признал весьма разносторонним человеком и интересным собеседником. И они увлеченно обсуждали, спорили, приходили к общему мнению и вновь расходились во взглядах. От медицины перешли на политику, историю, проблемы государственного устройства и пути развития цивилизаций. Мне осталось лишь присоединиться к беседе. И мысленно благодарить Анхена, что он описывает достоинства конституционной монархии вообще, а не жизни в Светлогорске в частности. Но разговоров о будущем Антон Иванович избегал, сверкать очами своими вампирскими даже и не думал. И потихоньку я сумела выдохнуть. И даже расслабиться на диване рядом с мужем. Все же день был тяжелым.

Яся сидела на коленях у своего ненаглядного папочки, прижимаясь к нему всем тельцем и блаженно щурясь, как сытая кошка. Ксюха попыталась ее оттуда сцарапать, но успехом попытка не увенчалась. Ксюша злилась, ревнуя сестру и не находя себе места. Она посидела на коленях у Своего Папы, посидела на коленях у мамы… Но это не давало ей ничего, папа с мамой были у нее всегда, их объятья — не экзотика, ей нужна была Яся, которая тоже прежде была у нее всегда, а теперь… Она ходила кругами и звала Яську играть, соблазняла новыми игрушками, купленными для них Анхеном. Все без толку. Яся лишь мотала головой и теснее прижималась к папе. Громко хлопнув дверью Ксю отправилась играть одна.

Я заглянула минут через пятнадцать. У всех кукол — а Владыка не поскупился, их было много, этих купленных Анхеном кукол — так вот, у всех до единой были оторваны головы и конечности, кукольная мебель старательно переломана, кукольная посуда перебита, кукольная одежда изорвана. А Ксю, пыхтя от натуги, кромсает ножницами свои новые, подаренные добрым дядюшкой Анхеном, шорты.

— А я играю! — с вызовом сообщила мне дочь, поднимая на меня злые зареванные глаза.

— И во что же? — интересуюсь, вынимая у нее из рук ножницы.

— Они жили, — кивает дочь на растерзанных кукол. — Жили-жили, дружили, никого не трогали. А потом пришел король эльфов и всех убил! Все сломал! Все уничтожил! — крик переходит в рыдания — громкие, горькие, безутешные.

— Нет, — качаю я головой, садясь и пристраивая дочь на колени. — Все было совсем не так. Это другая сказка. Король эльфов… он не был злым, просто был он чудовищно одинок. У него никого не было — ни родных, ни друзей — совсем никого. И холодно и темно было в его душе. И вот он шел — и увидел свет, что горел в одном маленьком домике. И он подошел, и заглянул в окно. И увидел счастливую семью, в которой жили любовь и счастье. А эльфы видят любовь и счастье как самый яркий свет, который только можно себе представить. Ощущают как самое жаркое тепло. И позавидовал король эльфов этой семье. И захотел погасить их огонь. Уничтожить свет, уничтожить тепло… Он просто забыл, понимаешь, что если огонь погасить, то уже не согреться. Но одна маленькая девочка — одна маленькая храбрая девочка — ему об этом напомнила. Сказала, что тепла у нас много, и мы поделимся. Дадим погреться у нашего огня. И чуть-чуть отдохнуть. Ведь путь эльфийских королей так долог… И король эльфов проникся, и принес свои дрова для костра, чтоб тот горел еще ярче, еще теплее…

— Не нужны нам его дрова! Пусть Яську вернет! Он заколдовал ее, заколдовал, ты разве не видишь?! Он хочет ее украсть! Он специально надарил нам всяких подарков. Специально сидит там и претворяется хорошим! Все эльфы злые, злые!

— Нет, ну что ты? Он не злой. И Ясю он хочет спасти. Ей плохо среди людей. Ты же видишь, какая она у нас маленькая, слабенькая. Ей нужно в волшебную страну. Там растут особенные цветы, эльфы пьют их нектар и набираются сил. И Ясе тоже нужен этот волшебный нектар. Без него она не вырастет. Не станет здоровой и сильной. Ты же знаешь, Яся у нас волшебная девочка. А волшебные существа в реальном мире не выживают. Ей надо обратно, в свою сказку.

— Тогда мне тоже надо в сказку!

— А реальные люди не выживают в сказках, — вздыхаю я совершенно искренне.

Ксюша не отвечает. Она громко сопит, отчаянно прижимаясь ко мне и уткнувшись носом мне в шею. А я обнимаю ее и глажу по волосам, по все еще вздрагивающей спине. Долго, пока моя кроха не засыпает. И лишь уложив в кроватку, возвращаюсь к нашему гостю.

Яся тоже уснула, так и не выпустив отца из объятий, и Анхен собирается уходить. Андрей великодушно предлагает ему остаться на ночь у нас, но Владыка лишь улыбается:

— Еще я немного голоден. И почему-то не думаю, что вы с супругой готовы мой голод утолить.

— С кормлением вашей дочери как-то справлялись, — не понимает его мой муж.

— Есть нюансы, — Анхен не спешит вдаваться в подробности.

— Трупов море нам завтра, надеюсь, не вынесет? — я еще помню его объяснения, что десяток жаждущих секса с ним дев легко позволяют обходиться без убийств, но уж пусть подтвердит.

— Никаких трупов, — кивает он. — Но подробности этой ночи запомнят не все, надеюсь, за это ты меня не осудишь.

Асю он укладывает лично.

— И ты не боишься, что у них кроватки стоят так близко? — спрашивает только, никак не комментируя растерзанные подарки.

— Боялась бы — не поставила. Утром они все равно найдутся в обнимку в одной кровати. Живые и невредимые… Первые годы было действительно страшно. Но мы справились, Яся для людей не опасна.

— Так не бывает, она ребенок.

— Так есть.

Из дома выхожу вместе с Анхеном, мне надо забрать у Ольги на ночь мою малышку. До дома Ольги он вызывается проводить. Что ж, так даже лучше.

— Знаешь, я все же не буду ждать два дня, чтобы тебе ответить.

— Ждать два дня не разумно. Вам надо собираться.

— Нет, Анхен. Мой ответ — нет.

— Ты позволяешь твоим обидам говорить сейчас за тебя, — не принимает он отказа.

— Не угадал. Свои обиды я отпустила. И простила тебя. Давным-давно. Приняла, что ты — это ты, и по-другому ты поступить не мог, не можешь и не сможешь. Вот только любовь прощение не воскрешает. А моя любовь к тебе умерла где-то в подвалах Владыки, а быть может — еще по дороге к ним. Я могу понять, почему ты сделал это. Но любить того, кто поступил так и не мог поступить иначе, я не в силах.

— Я изменился с тех пор.

— И поэтому, сняв очки, ты послал пятилетнему ребенку мощнейший ментальный приказ? Может и изменился. Прежде детей ты не трогал.

— Прости.

— Простить не значит забыть, — лишь качаю головой с печальной улыбкой. — И, даже прощая, невозможно вновь поверить тому, кто однажды предал. И невозможно полюбить его вновь… Я помню время, когда я с замиранием сердца ловила каждую твою улыбку, каждый твой взгляд, помню, как мне хотелось порадовать тебя, заслужить твое одобрение. Как я смотрела на твои губы, и мечтала, чтоб ты поцеловал. Но сейчас… Мне не важно, одобряешь ты меня или нет — слишком за многое я тебя не одобряю. Ты пытался польстить мне, назвав меня равной — вот только я тебя равным себе не считаю. Ты Великий Владыка, и, возможно, еще станешь одним из самых великих правителей, ты сумел уничтожить абсолютное зло — твоего дядю. Вот только ты сделал это не вместо того, чтобы отдать меня ему на пытки, а после того. После того, как он жестоко пытал меня, как он затравил и подвел под пытки твою жену. Что толку, что ты победил, если перед этим ты даже не попытался спасти тех, кто тебе верил, кто был полностью от тебя зависим? Если ты просто отдал? Если ты не способен бороться за жизнь, только мстить до смерти?.. Анхен, которого я любила, никому не позволил бы тронуть тех, кого поклялся защищать. Он бы дрался за них, а не после их смерти. Он бы никогда не пожелал зла ребенку. Но ты — не он. И выходит, я любила не тебя. Свою мечту о тебе, иллюзию…

— А целовала тебя тоже иллюзия? — он вдруг оказывается близко-близко. Одной рукой обхватывает за талию, другой запутывается в волосах. — И голову ты теряла исключительно от фантазий? — его губы накрывают мои. И я пытаюсь не реагировать, пытаюсь не отвечать… Но меня пьянит его запах — такой родной, такой бесконечно знакомый, его дыхание на моих губах, его нежность, его все возрастающий напор… И я растворяюсь в его поцелуе, забывая обо всем на свете, сгораю, чтоб возродиться вновь, пью его и не могу напиться…

— Ты моя, Лара, — шепчет он мне, оторвавшись от моих губ. — Ты можешь сказать миллионы обидных слов, ты имеешь на них право. Ты можешь отвергать меня, отворачиваться, обижаться. Но твое сердце стучит так же бешено, как и прежде, твое тело все так же жаждет стать единым с моим, твоя кровь все так же стремиться к Слиянию.

— Нет, — выворачиваюсь из его объятий, отступаю на шаг. И чувствую, что на глазах выступают слезы. — Нет. Все это уже было, Анхен. Не единожды и не дважды. Все то же самое, слово в слово, действие в действие. Ты совершаешь нечто, что, как мне кажется, ни простить, ни принять невозможно, исчезаешь на время, потом появляешься — с извинениями, с любовью, с поцелуями. И я тону в твоих объятьях, схожу с ума от сексуальных страстей, соглашаюсь все забыть, начать все заново и… Нет, Анхен, — я решительно качаю головой. — Эти качели не для меня, я из них выросла. Да, ты желанен, как прежде. Да, мое тело реагирует. Но душа — нет. Мне никогда не полюбить тебя снова. А влечение тел… вампиру ли не знать, как мало этого для счастливой совместной жизни.

— Но ты создана для меня. Мы созданы друг для друга.

— Мы — нет. А вот первое утверждение истинно. Меня действительно создали для тебя. Твоя дорогая бабуля облагодетельствовала девочку не бескорыстно. Она не просто усилила мою регенерацию. Она превратила меня в лекарство. Для своего непутевого внука, — Сэнта говорила, что я однажды пойму. Я и поняла. Семь лет — достаточно долгий срок для раздумий и размышлений. — Моя кровь умиротворяет. Гасит твои приступы безумия. Должна гасить. Лекарство, конечно, не совершенно, а может, его надо принимать лет сто без перерыва, чтоб появился стойкий результат, инструкций бабуля не выдала. Но это свойство моей крови, полагаю, одна из причин, почему Яся так спокойна. Почему не бросается на людей, как другие вампирята.

— Бред, — недоверчиво хмурит он брови.

— Найди другую причину. Она говорила, что я нужна тебе. В девятнадцать лет я, конечно же, думала, что эти слова о любви, о счастливой совместной жизни… Но Лоу прав. Фраза «ты для него» совсем не обязательно о счастье. В данном случае я лишь предмет, необходимый в обиходе. Меня превратили в вещь. Создали для тебя, да.

— Нет, — качает головой Владыка. — Вернее, даже если Сэнта и намудрила что-то в этом роде, в чем я не уверен, я этого в виду не имел. Я всегда хотел видеть тебя своей любимой. Не кувшином с кровью. Не флаконом с лекарством. В конце концов, это даже унизительно, превратить мою любовь в костыль. Я не инвалид. И я не болен. И со своими проблемами я справлюсь сам… Мне просто одиноко без тебя, Ларис. Мне нужна твоя улыбка. Твоя рука в моей руке.

— Я верю. Вот только мне это больше не нужно. Я хочу держать за руку своего мужа. Идти по жизни с ним, не с тобой.

— Ты нужна своей дочери.

— Я нужна всем своим детям. А Тая вынуждена жить у тетки, пока ты гостишь у нас. Или ты думаешь, что я откажусь от своей дочери ради твоей?

— Ты утверждала, что Яся тоже твоя, — мгновенно обижается он. — Ты приучила ее к своей любви, ты научила звать тебя мамой. И просто закроешь за ней дверь?

— Не просто. Но я учила ее, что любить друг друга это не значит мучить. Любить — это значит позволить быть счастливым. Каждому на своем месте. Позволить быть счастливым тому, кого ты любишь. И позволить быть счастливым себе. Разве смогу я быть счастливой, если не пущу ее с тобой туда, где ей будет действительно хорошо? Притворяясь, что и с нами ей тоже неплохо? Но разве сможет быть по-настоящему счастлива она, видя, как я мучаюсь рядом с ней в месте, для человека не предназначенном? Как страдает папа Андрей и сестры от того, что ее вампирский папа Анхен разрушил ее человеческую семью? Разве не станет она, подрастая, винить во всем себя? Как винила себя в детстве Ясмина — за смерть отца, смерть матери…

— Ну почему ты непременно собираешься мучиться? Я зову тебя стать моей женой, Владычицей. Только подумай, сколько хорошего ты сможешь сделать для людей.

— Только подарить им еще одну красивую ложь. Я даже Бездну не смогу пересечь, если ты забудешь оставить распоряжение слугам. И я никогда не смогу сделать ничего, кроме того, что ты мне позволишь. То есть кроме того, что ты мог бы сделать и сам. Жена Владыки — не владычица, ее просто так называют. И мне давно не девятнадцать лет, чтоб я купилась на звучное наименование, поверив, что высокий статус может заменить любовь, и променяв мою семью на фантик от конфетки. Я уже жила в твоем дворце, Анхен, богатством покоев и звучным титулом меня уже давно ни в один дворец не заманишь. Я люблю своего мужа. Я обожаю своих детей. У меня есть возможность творить. Есть признание меня, как художницы. Есть друзья, которые меня понимают. И это для меня самое главное сокровище. То, без чего жизнь станет бессмысленной. И я не готова от него отказаться.

— А от собственной молодости откажешься так же легко?

— Молодость проходит. Для людей это естественно.

— Правда? Только не говори, что не смотрелась в зеркало. Ты все еще выглядишь, как юная девочка, а ведь тебе почти тридцать.

— Регенерация, — пожимаю я плечами.

— Регенерация, — соглашается он. — Но, видишь ли, Лара. Регенерация у тебя включается только после укуса вампира. Твою молодость длила моя дочь. Она уйдет — и молодость закончится. Ты начнешь стареть так же, как и все прочие люди.

— Правда? — улыбаюсь я совершенно искренне. — А я уж и не надеялась почти. Ты себе представить не можешь, насколько неудобно выглядеть юной. Тебя постоянно воспринимают несмышленой малолеткой, смотрят сверху вниз, надо столько усилий приложить, чтоб тебя хотя бы просто услышали! Меня достали просьбы позвать маму. Муж со мной уже скоро по улице будет идти стесняться.

— Ой, лукавишь, Ларис, — не верит мне Анхен. — Люди мечтают о вечной молодости. И не только те, что с обожанием взирают на вампиров. Все.

— Не соглашусь. Вечная молодость была бы замечательна, будь она как у вампиров — для всего народа. А быть вечно молодой среди расы, которая стареет — неудобно, не более. Не комфортно. А мечтают — да те, в основном, кто свою единственную молодость провел бездарно, хотел бы переиграть. И встретить того самого мальчика. А я своего уже встретила, мне все остальные зачем? Я не вампир…

— Ты бы знала, как жаль, что ты не вампир, — вздыхает в ответ Владыка. — Тебе столько дано, а ты не хочешь даже пытаться… Ведь ты моя, Лара. Мое сердце, моя душа, моя совесть…

— Так моя ли вина, что ты уничтожил собственную душу? Разбил ее вдребезги, а теперь тщетно пытаешься склеить осколки?

— Но я люблю тебя, Ларис. Неужели это совсем ничего для тебя не значит?

— Это льстит моему самолюбию, — признаюсь ему честно. — Очень льстит, правда. Но ответить мне нечем. Я смотрела на вас сегодня, пока вы беседовали. Двое мужчин, интересных, знающих, увлеченных. Но только один из них настоящий. Не ты. Прости. У меня нет другого ответа.

Они с Ясей уехали через день. Целый день на сборы, прощания, слезы, обеты. К нам приходила бабушка, тетушки, кузены, кузины. Желали Ясеньке счастья, желали удачи. Бабушка плакала. Яся держалась. Смотрела на всю суету вокруг нее скорее недоуменно, больше следила, как мне кажется, чтоб папа опять не потерялся. И лишь когда Анхен открыл перед ней дверцу своего огромного черного внедорожника, приглашая садиться, словно очнулась:

— А почему одно кресло детское? А Ксюша? Она разве не едет?

И, услышав «нет», отчаянно, безнадежно расплакалась. Вцепилась в сестру — хмурую, молчаливую. Пытающуюся держаться из последних сил. Но тут… тут они рыдали уже обе, а мы медлили, не решаясь разорвать их.

— А ведь ты могла бы этого избежать, — укоризненно взглянул на меня Анхен.

— Какой ценой? Разрушив все, что мне дорого? И добившись в итоге того, что всем станет вдесятеро больнее?

— Но себе ты оставляешь лазейку.

— А ты хотел, чтоб у твоей дочери была мать. И ты поклялся.

— Да, — кивает он. — Я поклялся.

Смирившись с тем, что в Страну Людей я с ним не поеду, Владыка попытался расплатиться с нами за все, что мы сделали для его дочери. Но его деньги заинтересовали Андрея так же слабо, как и меня:

— Все, что я делал, я делал для своей жены и своей дочери. Не для вас. Вы вправе воспользоваться плодами, но оценивать свою любовь я не позволю.

— Я согласен, не все можно измерить деньгами. Но, скажем, перевод в Москву, в одну из ведущих клиник… или должность главврача в этой… Я мог бы устроить.

— Не приму, не тратьте зря силы. И если вы действительно считаете себя обязанным нам хоть немного — оставьте в покое мою жену. Вы потеряли ее. Давно и, я уверен, навсегда. По доброй воле она к вам не вернется. Так умейте проигрывать достойно.

— Я просто пытаюсь быть благодарным. Разве это, по-вашему, не достойно?

— Оплатить свой долг? — поддержала я мужа. — Нет, Анхен. Ты передо мной в неоплатном долгу. Таким он и останется. Чтобы ты никогда не смог сказать, что за дочь ты со мной расплатился. И чтобы ни ты, ни кто угодно другой из тех, кто тебе подчиняется, никогда и пальцем не трогали мою семью. Не причиняли им вред — ни словом, ни действием. Ни мне, ни мужу, ни детям, ни внукам, ни правнукам, никому из потомков до тех пор, пока возможно будет еще отследить родство. И если ты действительно мне благодарен, ты поклянешься в этом.

Он поклялся. Я знаю, его клятвы не самые нерушимые в мире, но он поклялся, а это лучше, чем ничего. И еще одну клятву с него я потребовала:

— Ты помнишь птичку, что я нашла когда-то? Ты еще верил, что Лоу ее заколдовал.

— Было бы сложно не поверить.

— Но все же попробуй. Я подарила ее нашей дочери, как единственный способ связи со мной. Она коэрэна, она не будет видеть лишь тень. Она увидит меня во плоти, услышит, мы сможем общаться. Поклянись, что не станешь мешать. Что не отнимешь. Ты говорил, что нашей дочери нужна мать. Так не лишай.

Он вздыхает. Молчит, сжимая недовольно губы. Потом все же решается.

— Хорошо. Я клянусь. Птичка останется у Аси и я не стану препятствовать, чтобы она носила ее. Надевай, где ты ее прячешь? — оборачивается он к дочери.

— У меня ее нет, — отвечает ребенок. — Она спрятана. В очень тайном месте. Вот найду и тогда надену.

— А мне не расскажешь, что это за место?

— Нет. Это наш с мамой секрет.

— И по-твоему это разумно? — вновь поворачивается он ко мне. — Ты обнадеживаешь ребенка столь ненадежной вещью, да еще и боишься рассказать мне, где эту вещь искать. Она же совсем дитя, Лара. А если она не найдет? Кто будет виноват, снова я?

— Она обязательно найдет, Анхен. И мы с ней обязательно увидимся. Не волнуйся, я видела это во сне. Одном из тех, что непременно сбываются.

Он лишь качает на это головой, веря, не веря — я не знаю. Главное, что не отказывая.

— Я бы хотел, чтоб ты пришла и в мои сны.

Что ответить на это? Лишний раз повторить все то, что не раз уже сказано? Молчу. Его сны мне не подчиняются. Пусть смотрит, что хочет.

— Но один подарок у меня для тебя все-таки есть, — произносит на прощание Владыка. — Не клятвы и обещания. Всего лишь украшение для твоих волос. Которое, я надеюсь, ты у меня примешь, — и он достает из кармана… заколку. Ту самую, что он дарил мне когда-то на крыше светлогорской больницы. Ту, что приглянулась некогда сынку прокурора, ту, что, как я полагала, навеки сгинула. А он ее, оказывается, нашел. — Она ведь уже твоя, верно? Одну и ту же вещь невозможно подарить дважды. Я лишь возвращаю.

Я взяла. Хотя, кажется, руки дрожали.

— «Носят ли вампиры серебряные заколки?» — повторила я свой давний вопрос. — Как жаль, что я уже знаю ответ. Как жаль, что он вышел настолько жестоким… Откуда у тебя с собой эта заколка? Неужели ты привез ее специально?

— Я же сказал, я ехал к тебе. И надеялся, что эта вещь поможет мне до тебя докричаться. Все еще надеюсь. Я совершал ошибки, да. Но не совершаешь ли ты сейчас еще большую ошибку, отталкивая протянутую руку? Отказываясь даже попытаться начать все с начала?

— Я уже пыталась, Анхен. Много раз. Ошибкой была уже вторая попытка.

— Все та же категоричная моя Лариска, — вздыхает он. — Самая несносная из всех несносных. Что ж. Просто носи ее и знай, что я люблю тебя. И если когда-нибудь ты передумаешь… Или тебе понадобится моя помощь… Просто позови.

Он обнимает меня на прощание. Крепко, долго. Целует в щеку. А потом все же вынуждает Яську отпустить сестру, сажает ее в машину и уезжает. Ксюша рыдает на руках у отца. А я все смотрю вслед черной человеческой машине, на которой Владыка вампиров покидает наш город. Моя первая любовь, так и не ставшая Единственной. Моя мечта, которая не сбылась. Нет, я не хочу вернуть все вновь. Но и забывать я не намерена.

Уверенным жестом я заколола волосы королевским конэсэ и отправилась за Таей. Моей доченьке пора вернуться домой.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg