«Солнечный свет»

Солнечный свет (fb2) - Солнечный свет (пер. Н. Перижняк) 1496K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Робин Мак-Кинли

Робин Мак-Кинли Солнечный свет

Часть первая

Это была глупость – но, казалось, эту глупость можно себе позволить. Долгие годы на озере ничего не случалось. И оно было так восхитительно далеко от остальной моей жизни.

Вечер понедельника у нас посвящен кино: так мы отмечаем окончание очередной недели. В воскресенье закрываемся в одиннадцать ночи или в полночь, тащимся домой и заваливаемся спать. А понедельник (за вычетом нескольких национальных праздников) – наш выходной.

По понедельникам приходит Руби со своей когортой и атакует кофейню с таким количеством новейшего взрывоопасного снаряжения, что хватило бы укротить Годзиллу: в эти чугунные солдатские головы с одной извилиной никогда не приходила мысль пригласить парочку уборщиц на помощь в их славной борьбе с мародерствующими шестиногими. Впрочем, благодаря Руби «Кофейня Чарли» – единственное, наверное, место в Старом Городе, где ты в безопасности от местных тараканов размером с бурундука. Только услышишь шуршание, когда они будут пробираться по щебенке снаружи.

Традиция вечернего кино в понедельник зародилась семь лет назад, когда я начала выбираться из постели в четыре утра, чтобы поставить хлеб в печь. Первые посетители приходят в шесть тридцать и заказывают наши «булочки-с-корицей-размером-с-вашу-голову». А булочки пеку именно я. Оставляю тесто на ночь, и в четыре тридцать оно – пышное, подошедшее – уже ждет меня с нетерпением. К. шести часам, когда Чарли приходит сварить кофе и открыть кассу (а в теплое время года – и начать расставлять столики перед входом и вниз по переулку), запах сдобы уже слышен. Около пяти появляется один из меньших любимчиков Руби для утреннего сеанса зачистки. Исключение – вторники, когда кофейня блестит, и я надрываюсь, пытаясь заставить размягчиться тугое, вязкое, застывшее за тридцать часов в холодильнике тесто.

Чарли – одна из опор моей Вселенной. Он достаточно повысил мне зарплату, когда я закончила школу (диплом средней школы – за красивые глаза и заступничество эксцентричной учительницы английского) и начала работать полный день, чтобы я смогла позволить себе жить отдельно. А главное – он поговорил с мамой, чтобы она мне это позволила.

Но подъем в четыре утра шесть дней в неделю накладывает отпечаток на общественную жизнь (хотя, как напоминает мама, будучи в плохом настроении, если б я все еще жила дома, то могла бы вставать в четыре двадцать). Поначалу вечер понедельника принадлежал только нам с мамой, Чарли, Билли и Кенни; иногда являлась парочка ребят из кафе. Но постепенно присоединялись все новые люди, и теперь на посиделки приходили все желавшие отдохнуть работники плюс несколько посетителей, ставших друзьями. (Когда Билли и Кенни подросли, выбор фильмов тоже расширился. В первый вечер понедельника, который ознаменовался фильмом не из категории «для семейного просмотра», мы открыли бутылку шампанского).

Чарли не умеет отдыхать и даже в выходные делает что-нибудь по дому, – так он постепенно снес большинство внутренних стен на первом этаже, чтобы все возрастающая толпа могла свободно разместиться. При этом становилось лишь заметнее, что моя жизнь неотделима от кофейни. Все мои друзья были из персонала или завсегдатаев. Я и с Мэлом-то начала встречаться, потому что он работал помощником повара по будням и оказался незанят и вполне недурен собой. Притягивала и его аура «плохого парня» – мотоцикл, огромное количество татуировок, – и отсутствие видимых недостатков. (Баз тоже был незанят и симпатичен, но что-то меня всегда от него отталкивало – все решилось, когда Чарли застал его шарящим в кассе). Я счастлива в пекарне. Лишь иногда я чувствую, что, когда уйду отсюда, мне захочется уйти подальше.

На этой неделе маму одолел очередной приступ хандры, и она была на ножах со всеми, кроме посетителей, которых просто не видела. Она сидела в кабинете с документами и задавала перцу любому из наших поставщиков, ежели те вели себя неподобающим образом. Меня уже давно донимали проблемы с машиной, и я жаловалась на счет за гараж каждому, кто слушал. Несомненно, мама слышала об этом не раз и не два, но ведь и я частенько выслушивала от нее очередную историю про парикмахера (она, Мэри и Лиза ходят к Лине, похоже, только для того, чтобы потом обсуждать ее личную жизнь – благо тема неисчерпаема). Но в воскресенье вечером она услышала мой разговор с Киоко, вернувшейся после пятидневной болезни, и взорвалась. Она кричала, что, если бы я жила дома, машина мне была бы вообще не нужна; что она беспокоится из-за моего ежедневно усталого вида; и когда я, наконец, прекращу витать в облаках, выйду замуж за Мэла и нарожаю ему детей? Можно подумать, мы с Мэлом собираемся пожениться – это ведь даже не обсуждалось. Мне было интересно, как бы мама восприняла появление на свадьбе остатков байкерской банды Мэла – то есть, тех, кто еще жив – длинноволосых, с «Рухами», «Грифонами» (даже у Мэла до сих пор есть старый «Грифон» для особых случаев, хотя там подтекает масло) и сомнительным поведением. Ребята никогда не показывались компанией возле кофейни, но уж на той свадьбе, о которой маме мечталось, она бы их непременно заметила.

А насчет детей напрашивался вопрос: кто будет присматривать за ребенком после того, как я встану в четыре утра и уйду печь булочки с корицей? Мэл, как и я, работал не покладая рук, особенно с тех пор, как стал шеф-поваром – ребята взбунтовались и заставили Чарли признать, что он либо отдаст кому-то часть работы, либо умрет от усталости. Так что вариант с отцом-домоседом – не вариант. Хотя, на самом деле, я знала, что моя семья справилась бы с этим. В свое время одна из наших официанток забеременела, будущий отец сбежал в другой город, а собственная семья вышвырнула ее на улицу. Мама и Чарли взяли ее к себе, и все мы сидели с ребенком по очереди, успевая управляться и с кофейней. (Мы только избавились от маминой сестры Иви и ее четверых детей, которые не покидали нас года два – одна мать и один ребенок казались в сравнении с ними сущим избавлением, особенно после хронически беспомощной Иви). Барри сейчас уже во втором классе, а Эмми вышла за Генри. Генри – один из наших постоянных посетителей, а Эмми до сих пор работает официанткой. Вот такая у нас кофейня.

Мне нравилось жить одной. Я любила тишину – и чтобы, кроме меня, ничто не двигалось. Я жила на втором этаже обширной бывшей усадьбы на краю федерального парка, хозяйка дома – на первом. Когда я пришла посмотреть на дом, старая леди – очень высокая, очень прямая, глядевшая сквозь меня, – смерила меня взглядом и сказала, что не любит сдавать комнаты Молодежи (она сказала это так, как вы могли бы сказать «Гадость»), потому что они не спят по ночам и ужасно шумят. Мне она сразу понравилась. Я объяснила, что действительно не сплю по ночам – встаю в четыре утра и иду печь булочки с корицей для «Кофейни Чарли». Она немедленно перестала хмуриться и пригласила меня войти.

Только спустя три месяца после выпуска из школы мама смирилась с моим переездом – и то благодаря воздействию Чарли. Я загодя читала украдкой объявления о съеме комнат в газете и звонила по адресам, когда мама не могла меня слышать. Доступные по деньгам в большинстве случаев повергали в уныние. Эти же комнаты, расположенные над бывшим амбаром, верхний этаж длинного запутанного дома, были идеальны, и старая леди, должно быть, увидела, что, говоря это, я действительно так думала. Я чувствовала, как осветилось мое лицо, когда она открыла дверь наверху второго пролета лестницы, и солнце будто хлынуло во всех направлениях. Балкон гостиной – прежний сеновал со снятой крышей, теперь выходящий в сад, – был (и до сих пор остался) без занавесок.

К моменту подписания договора об аренде мы с будущей хозяйкой уже почти подружились, если вообще можно подружиться с особой, которая одной своей осанкой заставляет другого чувствовать себя неуклюжим троллем. Возможно, меня просто вело любопытство: в ней чувствовалась некая тайна; даже ее имя было необычным. Чек я выписала на имя «мисс Иоланды». Никаких там Смитов, Джонсов или даже Фитцалан-Говардов. Просто мисс Иоланда. Но она была всегда приветлива со мной и не лишена человеческих слабостей: я принесла ей еду из кофейни, и она все съела.

Чтобы выжить в малом ресторанном бизнесе, нужен особый ген кормления людей; у меня он доминантный. Этим не будешь заниматься за деньги или чтобы занять время. Поначалу это носило эпизодический характер – я не хотела, чтобы она заметила, что я пытаюсь ее подкармливать. Но ей каждый раз было так приятно, и потому подкармливание вошло в привычку. Она сразу же снизила квартплату – должна признать, это было просто даром судьбы, потому как к тому времени я поняла, во что обходится содержание машины – и просила не называть ее больше «мисс».

Вскоре после моего переезда Иоланда сказала, что я могу гулять в саду в любое время; там бывали только мы с ней (чему весьма способствовала ограда кремового цвета под током) да изредка ее племянница с тремя маленькими дочерьми. Я быстро поладила с детьми: у них был хороший аппетит, и им казалось, что самая захватывающая в мире вещь – прийти в кофейню и быть допущенным за прилавок. Я помню свои ощущения от такого же визита, когда мама начала работать на Чарли. И снова видно, как действует кофейня: она затягивает и поглощает людей. Я думаю, только Иоланда выстояла против этой непреодолимой силы – и то я приношу ей белые пакетики с выпечкой чуть ли не каждый день.

Обычно я нормально переношу мамины вспышки. Но слишком уж их было много за последние дни. Неудачи кофейни зачастую сильнее всего отражаются на маме – она ведь наш управляющий, она же ведает деньгами. Ей же приходится проверять рекомендации всех, кто хочет работать у нас – Чарли этим не занимается. А мама не может переносить испытания молча. Той весной нагрянул дорогостоящий ремонт, когда выяснилось, что крыша протекала уже который месяцу, и наконец угол потолка в главной кухне вообще обвалился среди белого дня; один из наших поставщиков муки обанкротился – второго такого было не найти; а двое официанток и один работник кухни ушли без предупреждения. Плюс Кенни поступил учиться и безбожно прогуливал занятия. Не больше, чем я в свое время, но он не умеет вести себя тише воды, ниже травы. Он умен – этим отличаются оба моих сводных брата, – мама и Чарли возлагают на него большие надежды.

Я всегда подозревала, что Чарли убрал меня с должности официантки (скучно до отупения) и дал важную работу на кухне, чтобы исправить меня. Мне было всего шестнадцать – слишком мало для такой работы, но он уже время от времени разрешал мне помогать ему и знал, что я могу справиться, вопрос – захочу ли. Неожиданная пугающая ответственность изменила меня. Но Кенни понимал, что выпечка булочек с корицей не поможет получить диплом юриста, и ему не было так необходимо кормить людей, как мне или Чарли.

Как бы там ни было, тем воскресным утром Кенни только-только явился домой – а его «комендантский час» ограничивался субботней полночью. И начался скандал. Виноват был Кенни, а выслушивали это все, причем до конца рабочего дня – и домой я ушла вся в печали и злая. Не помогли даже единственные за неделю двенадцать часов сна. Я взяла чай, тосты и «Вечную Смерть» (любимое чтиво с тех пор, как я прочла ее под одеялом, при свете фонарика, в одиннадцать или двенадцать лет) и завалилась обратно в кровать, хотя уже был почти полдень.

Но даже отличная сцена, когда героиня взывает к своему демоническому наследию (наконец-то!), превращается в водопад и спасается от Темного Другого, гонявшегося за ней три сотни страниц, не вернула мне хорошего настроения. Я провела большую часть дня в доме за уборкой – еще одна стандартная реакция на плохое настроение, – но и это не сработало. Может быть, я тоже волновалась за Кенни. Мне везло в дни моего взбалмошного детства, ему могло не повезти. А еще я очень придирчива к качеству муки, и мне вовсе не понравились образцы, присланные на пробу новым поставщиком.

Когда вечером я пришла домой к Чарли и маме на посиделки, в воздухе сгущалось напряжение. Чарли готовил попкорн и делал вид, что все в порядке. Кенни дулся, а значит, над ним все еще висела угроза – ведь Кенни никогда не дуется; оживленный Билли пытался его компенсировать – безуспешно, естественно. Присутствовали Мэри, Дэнни, Лиза, Мэл, Консуэла, новая мамина помощница, самая, похоже, большая наша удача за весь год, и с полдюжины местных завсегдатаев. Еще были Эмми и Барри – они часто приходят, когда Генри уезжает, – и Мэл играл с Барри. Мама не упустила случая: закатила глаза и пристально на меня посмотрела, что должно было означать «видишь, как хорошо он управляется с детьми – пора вам и своих завести». Угу. И еще через четырнадцать лет этот гипотетический ребенок перейдет в среднюю школу и начнет методично и изобретательно трепать взрослым нервы и сводить их с ума.

Я люблю всех и каждого из этих людей. Но в тот момент не могла ни минуты больше выносить их общество. Попкорн и кино, конечно, подняли бы нам настроение, а завтра – рабочий день, и не останется времени и сил волноваться за что-либо, кроме семейного ресторана. Кризис с Кенни пройдет, как проходили все остальные кризисы, выветрится из памяти и, наконец, сгинет под бременем бланков с заказами, чеков и историй об удивительных выходках клиентов.

Но в тот понедельник предвкушения двухчасового киносеанса – даже в объятиях Мэла – и бесконечного количества великолепного попкорна (не мог же Чарли прекратить кормить людей только потому, что у него выходной) не хватало для поднятия настроения. Потому я сказала, что у меня весь день болела голова (и не соврала), и я извиняюсь, но, наверное, пойду лучше домой посплю. Я вышла из дома через пять минут после того, как вошла в него.

Мэл последовал за мной. Мы почти сразу научились разговаривать не обо всем. Люди, которые постоянно говорят о своих переживаниях и хотят услышать о моих, сводят меня с ума. К тому же, Мэл знает мою маму, и обсуждать нечего: если мама – молния, то я – самое высокое дерево на равнине. Вот так вот.

В Мэле уживаются две личности. Одна – дикарь-байкер. Он исправляется, но еще жив. Вторая личность безгранично спокойна. Похоже, это оттого, что он не испытывает необходимости никому ничего доказывать. Смесь анархичной дикости и спокойного самообладания делает его общество приятно успокаивающим. Мэл – словно ходячее доказательство того, что вода и масло могут смешиваться. Это особенно здорово в те дни, когда все остальные в кофейне орут друг на друга.

Сегодня был понедельник, и он пах бензином и краской, а не чесноком и луком. Он рассеянно почесывал татуировку в виде дуба на плече. Мэл всегда так делает, думая о чем-то постороннем. В результате всякая субстанция, с которой он в такие дни работает, оказывается равномерно (и щедро) рассеяна по окружающему его пространству.

– Она успокоится через день-два, – сказал он. – Я вот подумал, может, мне поговорить с Кенни?

– Так и сделай, – сказала я. – Было бы хорошо, если бы он дожил до того дня, когда поймет, что не хочет быть юристом.

Кенни хотел заниматься законодательством о Других. Заниматься этой отраслью закона – все равно что плясать на краю огнедышащего вулкана, но юрист есть юрист.

Мэл что-то проворчал. У него, вероятно, было больше причин, чем у меня, считать, что юристы – просто вирусы-переростки в костюмах-тройках.

– Приятного просмотра, – сказала я.

– Я знаю, почему ты на самом деле убежала, любимая, – сказал Мэл.

– Очередь Билли выбирать кино, – сказала я. – А я терпеть не могу вестерны.

Мэл рассмеялся, поцеловал меня и вошел обратно в дом, тихо закрыв за собой дверь.

Я в нерешительности постояла на тротуаре. Можно было попробовать порыться на полке новинок в библиотеке, но в понедельник она рано закрывалась. Еще можно было прогуляться. Читать не хотелось: не хотелось заглядывать в черно-белые воображаемые жизни других людей отсюда, из своей слишком реальной жизни. Но было уже поздновато для одиночной прогулки, пусть даже по Старому Городу. Да и гулять я не хотела тоже. Я вообще не знала, чего хочу.

Я добрела до конца квартала, забралась в свою свежеотремонтированную машину и повернула ключ зажигания. Прислушалась к бодрому урчанию мотора и вдруг ни с того ни с сего решила, что здорово будет проехаться. Как правило, я не сторонник прогулок на машине. Но я подумала об озере.

Когда мама еще была замужем за отцом, у нас там был летний домик, как и у сотен других людей. После того, как родители развелись, я время от времени ездила туда на автобусе, чтобы повидаться с бабушкой. Жила она где-то в другом месте, но время от времени то звонила, то писала, напоминая, что мы уже давно не виделись, и предлагала встретиться у озера. Мать с радостью запретила бы эти визиты: мамина нелюбовь к кому-либо всеобъемлюща, и когда она разлюбила отца, то разлюбила и всю его семью – кроме меня, которую с тем же пылом потребовала оставить с нею.

Она ничего не запрещала – но ее плохо скрываемые беспокойство и неодобрение делали эти поездки настоящими приключениями, особенно поначалу. При других обстоятельствах это бы так не чувствовалось. Поначалу я продолжала надеяться, что бабушка сделает что-нибудь по-настоящему потрясающее, на что, уверена, она была способна, но так ничего и не произошло. До тех пор, пока я не перестала надеяться… но это случилось позже и совсем не так, как я себе представляла. А потом, когда мне исполнилось десять, она исчезла.

Когда мне было десять, начались Войны Вуду. К вуду они, конечно, не имели никакого отношения, но неприятностей хватало, и кое-что из худшего в нашей округе случилось аккурат возле озера. Много домиков сожгли или сравнили с землей тем или иным образом, и до сих пор вокруг озера оставались места, куда не стоило ходить, если не хочешь потом долгие месяцы мучаться кошмарами или чем похуже. Именно из-за этих пятен скверны жизнь на озере по-настоящему не возобновилась даже после того, как войне пришел конец и смута улеглась. Да еще попросту потому, что многим людям уже никогда и нигде не могли понадобиться летние домики… Дикая природа брала верх – и хорошо, ведь это означало, что она может это сделать. Во многих местах теперь вообще больше ничего не росло.

Как ни смешно, но единственными, кто более-менее регулярно появлялся там, были Сверхзеленые. Они выясняли, как зарастает местность, и что будет, когда выращенные в городах популяции всяких там енотов, лис, кроликов и оленей перевезут на волю из города: будут они выглядеть и вести себя, как выглядели и вели раньше, или нет? Сверхзеленые также занимались подсчетами таких штук, как скопы, куницы и диковинная болотная трава, которая тоже находилась под угрозой исчезновения, хотя смотреть на нее было и не так интересно. Никому и ничему из вышеперечисленного не было дела до черной человеческой магии; видимо, скопам, куницам и болотной траве не снились кошмары из-за пятен скверны. Я изредка ходила туда с Мэлом – мы видели скоп очень часто, куниц – раз-другой, а болотная трава, как по мне, была самой обычной – впрочем, я с детства не бывала там после заката.

Дорога к останкам родительского домика была еле проходима. Я добралась туда, села на крыльце и стала смотреть на озеро. Вокруг не было ни единой целой постройки; наш дом один уцелел в этом районе – возможно, потому, что принадлежал отцу: его имя имело вес даже во время Войн Вуду. К востоку находилось пятно скверны, но достаточно далеко, чтобы можно было не беспокоиться, хотя я и ощущала его присутствие.

Я сидела на покосившемся крыльце, болтая ногами, и чувствовала, как неприятности дня стекают с меня, будто вода. Озеро было прекрасно: зеркально спокойное, только у берега чуть слышно плескалась вода, посеребренная луной. Я провела здесь много хороших дней сначала с родителями, когда они были еще вместе и счастливы, потом – с бабушкой. Я почувствовала, что, если просижу здесь достаточно долго, то доберусь до первопричины, отчего я так раздражаюсь последнее время, пойму, стоит ли за этим нечто худшее, чем некачественная мука и непутевый младший брат.

Я прозевала их появление. Неудивительно – это ведь вампиры.

Теоретически я знала о Других много, читала о них все, что могла вытащить из глобонета – и знания мои, надо сказать, были весьма приукрашены благодаря тяге к романам вроде «Вечной Смерти» или «Кровавого Кубка», – но практической инфы у меня было немного. После Войн Вуду Новая Аркадия из тихой заводи стала восьмым номером в национальном рейтинге популярности городов – попросту потому, что большая часть зданий тут еще сохранилась. Новый наш ранг принес новые проблемы. Один из них – возросшая популяция кровопийц. Город по-прежнему довольно чист. Но ни единое место на этой планете не свободно по-настоящему от Других, в том числе от Темнейших Других – вампиров.

Официально вампиры находятся вне закона. Периодически кровососы изготовляют новые экземпляры из кого-нибудь глупого или невезучего – ради мести либо в качестве предупреждения. Но вампиры не вводят новенького (или новенькую) в свое сообщество (если термин «сообщество» тут подходит), а бросают где-нибудь в таком месте, где обычные люди могут их найти раньше следующего восхода. Этим бедолагам приходится провести остаток, так сказать, жизни в полу-тюрьме, полу-убежище под присмотром докторов – и, конечно, под охраной. Я слышала, хотя не знаю, правда или нет, что этих несчастных экс-людей казнят – накачивают спящих транквилизаторами, затем протыкают колом, обезглавливают и сжигают, – когда они достигают возраста, в котором умерли бы людьми.

Из всей Большой Тройки («высшей лиги» Других) только вампиры постоянно и полностью находятся вне всяких законов, и это стало одной из первопричин Войн Вуду: вампирам надоело терпеть, и тогда они создали множество новых вампиров, предоставили нам, людям, присматривать за ними, а потом как-то ухитрились организовать с их помощью повсеместное восстание.

Вампиризм не очень сильно влияет на личность – то есть в хорошую сторону, – и вампиры постарались обратить как можно больше действительно хороших людей, чтобы подчеркнуть свое неприятие существующей системы. Членство в Сверхзеленых, к примеру, за время Войн Вуду снизилось примерно до сорока процентов от предвоенного, и пару национальных благотворительных организаций пришлось на несколько лет закрыть.

Не то чтобы какие-либо Другие особо популярны. Не только вампиры сражались против нас в Войнах. Но важная особенность вампиров состоит в том, что они единственные, кто не может скрыть свою сущность: крохотный лучик солнца – и они вспыхнут. Так сказать, первая и последняя вспышка. Разоблачение и смерть в одном флаконе. Оборотни подвергаются опасности всего раз в месяц, и есть лекарства, сдерживающие Перемену. Лекарства эти запрещены, но ведь запрещены и кокаин, героин, «крысиные мозги» и ЛСД. Если тебе нужны лекарства от Перемены – ты их найдешь. И большинство оборотней находит.

Быть оборотнем не так плохо, как вампиром, но тоже достаточно паршиво. А многие демоны выглядят полностью нормально. У большинства из них есть та или иная забавная привычка – но ты не раскроешь демона, если только не живешь с ним. Тогда есть шанс застать его за поеданием садовых удобрений или старых радиодеталей. Или увидеть, как любимый во сне отращивает чешуйчатые крылья и парит в шести дюймах над кроватью. А иначе их не узнать. К тому же многие демоны чертовски милы, хотя на это как-то не хочется рассчитывать. Я, как и все, говорю о Большой Тройке, но «демон» – скорее собирательный термин, и зачастую применяющий закон чиновник трактует его как вздумается.

Прочие Другие не причиняют особых неприятностей – по крайней мере открыто. Чертовски круто считаться падшим ангелом, и у каждого есть знакомые с кровью фей или пери. К примеру, Мэри из нашей кофейни. Все посетители хотят, чтобы кофе им подавала именно она – ведь налитый ею кофе всегда горячий. Мэри не знает, почему так происходит, но не отрицает, что это из-за крови Других. В общем, пока Мэри работает официанткой в кофейне, правительство смотрит на это сквозь пальцы.

Но если какой-то гений когда-нибудь составит лекарство, позволяющее вампирам выходить на дневной свет, оно будет стоить больше текущего баланса всех банков, подконтрольных Глобальному Совету. Многие ученые (с одной стороны границы) и проходимцы (с другой) пытаются урвать этот куш. Ребята с черного рынка вкладывают в это деньги – но, вероятно, ребята в белых халатах все же получат его первыми, Секретом Полишинеля стало уже и то, что над кровопийцами в убежищах проводятся эксперименты – для их же блага, естественно. Еще один итог Войн Вуду! Глобальный Совет клянется, что хочет «излечить» вампиризм. Впрочем, настоящие ученые вряд ли начинают с самосожжения. (По крайней мере, я, так не думаю). Наш праздничный июньский понедельник посвящен Хироши Гуттерману: он собственноручно уничтожил множество вампиров – но, вероятно, не потому, что был демоном типа Нага, то бишь коброй, и успевал в нужный момент закрыть свой солнцезащитный капюшон. О чистокровном Наге с достаточно большим капюшоном и думать не Хочется… и вообще о том, как ученые либо вампиры выращивают кобр для экспериментов с их кожей, даже и мало-мальски правдоподобных слухов нет.

Здесь много вампиров. Точного числа никто не знает, но – много. И умные вампиры – если они, к тому же, еще и везучи – как правило, процветают. По-настоящему старые кровопийцы почти всегда и по-настоящему богаты. Если других новостей нет, всегда можно найти в глобонете очередную пространную статью насчет того, какая часть мирового капитала на самом деле подконтрольна кровососам; эти статьи сразу же попадают во все общенациональные и местные газеты. Может быть, это всего лишь паранойя. Но у вампиров есть еще одна особенность. Понимаете, они не размножаются. Они, конечно, делают новых вампиров – но делают из бывших людей. Оборотни, демоны и тому подобные могут иметь детей от обычных людей и друг от друга, и такие случаи нередки. Зачастую это случается потому, что родители любят друг друга, и любовь смягчает ксенофобию. Распространены истории о вампирском сексе и вампирских оргиях (предполагаемых), но нет ни одной сколько-нибудь правдоподобной истории о рождении ребенка-вампира или полувампира.

(Кстати о сексе у кровопийц: наиболее популярная история касается того факта, что вампиры, будучи нежитью, держат всю свою, так сказать, жизнедеятельность под сознательным контролем. Помимо очевидных вещей, таких, как ходьба, речь и кусание людей, сюда относятся и функции, которые сознание живых не контролирует – например, кровообращение. Одна из первых историй, которые вступающий в мир плотских радостей подросток слышит о мужчинах-вампирах, это то, что у них и это контролируется сознанием. Лично я после первого любовника перестала краснеть и поняла, что бойфренд с постоянной эрекцией мне нужен в самую распоследнюю очередь.)

Так что кровопийцы правы: люди действительно искренне ненавидят их, что совсем не похоже на наше отношение к прочим видам Других. Но это неудивительно. Вампиры, возможно, держат одну пятую мирового капитала, и они – совершенно чуждая раса. Люди также не любят упырей и ламий, но остальная нежить так долго не живет, не слишком умна, и если такое тебя укусит, то в отделении экстренной помощи любой городской клиники найдется нужный антидот (если, конечно, от тебя осталось достаточно, чтобы туда добежать).

Всемирный Совет периодически пытается провести «переговоры» с лидерами вампиров, предлагает им положить конец преследованиям и законодательным ограничениям, организовать бесперебойные поставки свиной крови в обмен на обещание, что вампиры перестанут охотиться на людей. Но это не срабатывает: во-первых, хоть вампиры и охотятся стаями, в целом их популяция состоит из ряда небольших феодов; альянсы кратки и редки и обычно заключаются с целью уничтожения совместно ненавидимого другого феода кровопийц. Во-вторых, чем больше банда и чем могущественней вампир-владыка, тем меньше вероятность, что он или она оставит штаб-квартиру ради посещения фиктивных «переговоров» со Всемирным человеческим советом. И, в-третьих, свиная кровь не вызывает энтузиазма у вампиров. Это, наверное, все равно как предлагать человеку яблочную наливку, если он всю жизнь пил «Вдову Клико-Понсарден».

(У нашей кофейни есть лицензия на продажу пива и вина, но истинная слабость Чарли – шампанское. Чарли однажды участвовал в глобонетовском анкетировании и оказался единственным в списке владельцем кофейни, где подают шампанское на разлив. Вы удивитесь, сколь многие предпочитают шипучку с ломтем мяса и даже с хлебом и сыром.)

В общем, я слегка поведена. Кто-то обожает мыльные оперы. Кто-то сходит с ума по спорту. А я поклонница истории о Других. Притом мы в кофейне узнаем о Других больше – если захотим: несколько наших постоянных посетителей работают в ООД (Особом Отделе против Других). Их еще называют вампир-копами, потому что, как я уже говорила, их основная забота – вампиры. Мама затыкает их, когда слышит разговоры на профессиональные темы на нашей территории, но я всегда рада послушать. Я не стала бы доверять ни единому копу больше, чем нашему Прометею, блестящему черному монстру, который господствует у Чарли на кухне (Мэл его бережет как зеницу ока, и не мудрено: глядя на печь промышленной мощности в разгар работы, вы поймете связь между мотоциклами и готовкой), но Пат и Джесс мне нравились.

Наши оодовцы говорят, что никогда и никаким образом кровопийцы не смогут выйти на солнечный свет, и это хорошо, потому как солнечный свет – единственное, что мешает им взять под контроль остальные четыре пятых мировой экономики и основать человеководство как еще одну перспективную отрасль для акционерного капитала. Но оодовцы страдают профессиональной паранойей, и нет у них доверия к ребятам в лабораторных халатах, чьи бы интересы те ни защищали.

Существуют истории про «хороших» вампиров – того же пошиба, что истории об уродливой ведьме, которая, съев живьем лошадь, охотничьего пса да еще, наверно, охотника или стрелка в придачу, проводит затем ночь в объятиях избранного ею рыцаря, превратившись в добрейшую и прекраснейшую леди в мире; но, если верить нашим оодовцам, ни единая живая душа хорошего вампира не встречала – или, по крайней мере, не вернулась рассказать об этом. Это также о чем-то говорит, верно? Кстати, насколько я понимаю ситуацию, лошадь, псы и охотник так и остались мертвыми. Поневоле удивляешься мышлению избранного рыцаря, который знал про эту бойню, а потом резвился с дамой в постели, мотивируя это какими-то странными понятиями о «чести».

Вампиры убивают людей и пьют их кровь. Или получают ее другим образом. Они любят, когда добыча жива и испугана, любят поиграть с ней, прежде чем прикончить. Еще говорят, будто единственное домашнее животное, которое может держать вампир – кошка, потому что они понимают кошачьи мысли. В разгар Войн Вуду любой, кто жил вдвоем с кошкой, подозревался в вампиризиме. Говорят, будто в некоторых местах, где Войны бушевали сильнее всего, одиноких людей с кошками, не горевших на солнце, все равно жгли. Надеюсь, это всего лишь слухи, но могло быть и такое. Вокруг «Кофейни Чарли» всегда вертятся кошки, но они обычно ищут убежища от очередной крысиной стаи, и отчаяние делает их дружелюбными. В полнолуние их становится больше; это означает, что не каждому оборотню хочется – или, в большем соответствии с реалиями Старого Города, не всякий может себе позволить – пользоваться лекарствами.

Итак, придя в сознание, я отнюдь не утешилась тем, что цела и невредима. Меня прислонили к чему-то на краю круга, освещенного костром. Вампиры видят в темноте и не готовят пищу, но им, похоже, нравится играть с огнем – как, наверное, иным людям нравится кататься на краденых машинах или перебегать через рельсы под носом у поезда.

Я очнулась, чувствуя ужасное недомогание и слабость, и, конечно, потеряла голову от страха. Они, наверно, свалили меня Дыханием. Я знала, что вампирам не требуются ни тупые предметы типа дубинки, ни платки, смоченные в хлороформе, чтобы обездвижить жертву. Они просто дышат на тебя, и ты падаешь. Не все они это могут, но почти все вампиры после Войн охотятся стаями, и должность Дыхателя в стае стала важным символом статуса (если верить глобонетовским отчетам). Впрочем, все они бесшумны, а на коротких дистанциях быстры, как никто другой – как никто живой. В общем, если даже с Дыханием выйдет вдруг осечка, они, если захотят, все равно тебя настигнут.

– Она приходит в себя, – послышался голос.

До сих пор я ни разу не видела вампира и не слышала их речи, не считая телевидения. А там голос обрабатывается с помощью какой-то противочарной технологии, чтобы никто из слушателей не вышел из дому и не пошел искать говорящего. Не могу представить, зачем бы вампиру хотеть, чтобы все, услышавшие его голос, повскакивали со стульев и пошли его искать. Но я не знаю, как мыслят вампиры (или кошки, или уродливые ведьмы) – может, этого-то они и хотят. И, конечно же, ходит слух – как всегда, – будто Старший вампир способен так модулировать голос, что, может, только одна конкретная личность из слышащих передачу миллионов (интервью с вампиром привлекает многих) спрыгнет со стула и т. д. Я не особо в это верю, но рада наличию противочарной технологии. Помимо основного действия, она еще делает их голоса смешными. Нечеловеческими, с лязгающим механическим отзвуком.

Теоретически я не должна была знать, что эти ребята – вампиры. Но я знала. Если вас похитят Темнейшие Другие, вы это поймете.

Во-первых, запах. Не запах мясной лавки, как можно было бы ожидать, хотя в нем действительно есть острый металлический вкус крови. Но мясо в мясной лавке мертво. Я знаю, налицо несоответствие терминов, но вампиры пахнут живой кровью. И еще чем-то. Не знаю, чем: запах не животный, не растительный и не минеральный, насколько я могу судить. Он не привлекает и не вызывает отвращения, хотя пускает сердце вскачь. Наверное, это в генах. Тело знает, что оно – жертва, даже если мозг одурманен Дыханием или пытается отстраниться. Это – запах вампира, и инстинкт самосохранения берет верх.

Об этих инстинктах, подмывающих бежать, не слагают историй. В тот момент я не могла припомнить ни одной.

Вампиры и движутся не как люди. Говорят, будто бы молодые могут «пройти» (после наступления темноты), если хотят, – отсюда любимая человеческая забава: пойти туда, где, по слухам, бывают вампиры, и попытаться хоть одного опознать. Я знаю, что Кенни с приятелями несколько раз так делал. Да и я в их возрасте этим забавлялась. Это не слишком опасно, если держаться группой и не заходить на пустыри вокруг больших городов. Наш город среднего размера и, как я уже говорила, довольно чист. И все же глупо и опасно заниматься этим – глупее, чем оказалась моя поездка на озеро.

Вампиры вокруг костра двигались, не задумываясь, выдает ли их походка.

А я еще говорила, что противочарная технология делает голоса кровопийц на ТВ, радио и глобонете смешными. Вживую они еще смешнее. До ужаса.

Возможно, Дыхание что-то со мной сделало. Очнувшись, я, как уже сказано, чувствовала жуткую слабость, и недомогание, и небольшой испуг – но отнюдь не тряслась от ужаса, как можно было ожидать. Я знала, что это – конец. Не бывает такого, чтоб вампиры схватили человека, а потом решили, что не очень-то голодны, и отпустили. Я стану обедом, а потом – трупом. Но мои мысли сводились к тому, что вот, блин, не повезло – да что ж поделаешь… Так можно чувствовать себя, если отпуск накрылся в последний момент или если весь день готовишь праздничный торт для любимого, а потом спотыкаешься на пороге его дома, и он падает собаке на спину. Блин. И все.

Я лежала, слушала свое сердцебиение и была странно спокойна. Мы все еще были возле озера. Из своего полулежачего положения я видела его сквозь деревья. Прекрасный, умиротворяющий, залитый лунным светом вечер еще не закончился.

– Ведем ее немедленно?

Это проговорил тот, что заметил мое пробуждение. Он сидел немного в стороне от остальных то ли на пне, то ли на камне – отсюда не было видно, – словно часовой.

– Да. Так велел Бо. Но он говорит, что сначала нужно ее одеть.

Этот говорил, как начальник. Возможно, он и есть Дыхатель.

– Одеть ее? Это что, вечеринка?

– Я думал, это у нас будет вечеринка, пока… – сказал третий. Несколько вампиров засмеялись. От этого смеха я вся покрылась гусиной кожей. Я не могла толком разглядеть никого, кроме часового. Не видела, сколько их всего. Голоса казались мужскими, но я не была уверена – до того странные у кровососов голоса.

– Бо говорит, что наш… гость старомоден. Леди должны носить платья.

Я чувствовала, как они смотрят на меня, как их глаза блестят в свете костра. Но не оглядывалась. Даже когда уже знаешь, что ты – ужин, не стоит смотреть вампиру в глаза.

– Она – леди? Ха!

– Неважно. В платье будет вполне похожа.

Они опять рассмеялись. Я, наверное, всхлипнула. Один из вампиров отделился от темной толпы собратьев и подошел ко мне. Сердце подпрыгнуло к горлу, но я лежала спокойно. Я, как ни странно, совсем успокоилась. Как будто четкое и ясное мышление может мне чем-то помочь. Я думала, так ли себя чувствуют те, кто просыпается утром перед казнью.

Имейте в виду, я не очень храбрая особа. Я плохо переношу, когда все вокруг идет наперекосяк, и не особо снисходительна к людской глупости. Короче, я стерва. Поверьте, я могу закатить сцену. Но это другое. Я не храбра. Вот Мэл храбрый. Один из его старых друзей рассказал мне как-то несколько таких историй о нем, что я чуть не упала – о его курьерских поездках во время Войн. Мэл был в бешенстве, когда узнал, хотя ничего и не отрицал. И мама моя храбрая: ушла от отца без денег, без работы, без перспективы – собственные родители бросили ее, когда она вышла за отца, а младшие сестры не отыскали, пока она не объявилась у Чарли, – и с шестилетней дочерью. Чарли тоже храбрый: он основал кофейню, уговорив банк дать ему кредит под залог собственного дома в те дни, когда на улицах Старого Города имели место только крысы, тараканы, руины и сам Чарли.

А я не храбра. Я пеку булочки с корицей. Много читаю. Мое понятие экстрима – Мэл, на одном колесе едущий на красный свет со мной на заднем сиденье.

Вампир стоял рядом со мной. Я не увидела, как оно подошло. Видела только, как оно встало и отделилось от группы. И очутилось рядом со мной. Оно? Он? Я посмотрела на его руку, что-то мне протягивающую.

– Надень.

Я неохотно приняла эту вещь. Казалось, ему не больше хочется касаться меня, чем мне – касаться его; предлагаемая вещь скользнула из его руки в мою. Он отошел. Я посмотрела вслед, но не могла различить его в тенях. Его просто не было там.

Я медленно встала и повернулась к ним всем спиной. Вы можете думать, что никогда бы так не сделали – но захотелось бы вам смотреть, как проверяют прочность веревки, надежность петли и люк эшафота? Или, может, вы захотели бы зажмуриться? Я отвернулась. Стянула футболку через голову и надела платье. Плечевые лямки едва прикрыли тесемки лифчика; шея, плечи, спина и большая часть груди остались обнажены. Аппетитный ленч. Очень смешно. Я сняла джинсы и вынула их из-под длинного свободного подола. Я все еще стояла к вампирам спиной. Я надеялась, что они не заинтересуются едой, которая, похоже, предназначена кому-то другому. Мне не нравилось стоять к ним спиной, но я твердила себе, что это не имеет значения (все равно стражники схватят, если рычаг люка не сработает с первой попытки, и ты попытаешься спрыгнуть с эшафота). Снимая джинсы, я старательно изображала застенчивость и неуклюжесть и успела сунуть свой складной нож под лифчик. Только для того, чтобы уверить себя, что я не сдалась. Чем поможет выкидное лезвие в два с половиной дюйма против банды вампиров?

Для того чтобы выпутаться из джинсов, пришлось снять и кроссовки. Я поглядела на них с сомнением. Такая обувь не шла к изящному шелковистому платью, но и босиком идти не хотелось.

– Сгодится, – сказал тот, что дал мне платье, снова вынырнув из теней. – Пойдем.

Он потянулся и взял меня за руку.

Физически я только вздрогнула; внутри же все перевернулось. Оцепенение прорвала паника. В закружившейся голове бешено бился пульс; если бы не цепкие, жуткие пальцы на плечах, я бы упала. Второй вампир держал меня за другую руку. Я не видела, как он подошел – но в тот момент я вообще ничего не видела, паника затмевала все. Они наверняка уже касались меня – когда поймали, когда утащили во тьму, когда принесли туда, где мы сейчас находились. Неважно, тогда я этого не чувствовала. А сейчас – почувствовала.

Но оцепенение – сверхъестественное отсутствующее спокойствие, чем бы оно ни было вызвано – вернулось. Страннейшее ощущение. Оцепенение и паника столкнулись в моем трясущемся теле, и оцепенение победило. Мозг запнулся, как непрогретый мотор, и неохотно завелся вновь.

Пока это происходило, вампиры оттащили меня на несколько шагов. Оцепеневший мозг отметил тот факт, что они в перчатках. Паника сразу же стихла, будто из-за этого все стало вдруг нормально. Одна ступня болела: я уже успела споткнуться обо что-то, невидимое в темноте.

Перчатки на ощупь были кожаные. Интересно, чья это кожа, подумала я.

– А ты тихоня, – сказал мне второй вампир. – Ты разве не собираешься молить не убивать тебя или что-то в этом роде?

Оно – он? – засмеялось.

– Заткнись, – сказал первый вампир.

Не знаю, откуда – я ведь не могла видеть и слышать их, – но я знала, что остальные идут следом, кроме одного-двух, скользивших между деревьями впереди. Может, я этого и не знала. Может, просто домыслила.

Мы ушли недалеко и передвигались медленно. По какой-то причине державшие меня вампиры предоставили мне, босой, трясущейся, идти в темноте своими ногами. Им, наверное, казалось, что я ползу как червяк. Луна еще не покинула небосклон, но сочившийся сквозь листья свет только сбивал меня с толку. Похоже, даже если я бы могла видеть местность, она оказалась бы незнакомой. Я вроде бы чувствовала неподалеку, глубже в лесу, пятно скверны. Интересно, чувствуют ли вампиры пятна скверны так же, как люди? Все задавались вопросом, какое вампиры имеют отношение к пятнам скверны, но эти пятна оставались загадкой; они появились в ходе Войн Вуду, вампиры же тогда были главным врагом – но большего, похоже, не ведал даже глобонет. Вся округа знала о пятнах скверны возле озера, в том числе те, кто ни разу там не был, однако – ни единого слуха о кровопийцах. Вампиры предпочитали города, по-видимому, из-за большей плотности человеческого населения.

Весь шум исходил от меня – не считая шепота воды и шороха листьев. Берег был скорее каменистым, чем топким, и когда мы переходили маленький извилистый ручей, холодная вода, коснувшись ног, повергла меня в шок: она свидетельствовала, что я еще жива.

Мозг бесстрастно отметил, что вампиры, судя по всему, все-таки могут пересекать текущую воду. Возможно, все дело в ширине потока. Я заметила, что мои конвоиры переступили его. Может, не хотели мочить свою роскошную обувь. Компании по прокладке электрифицированных рвов огорчились бы, узнай они, что проточная вода кровопийц не останавливает.

Я чувствовала, как нарастает… что? Подавленность, напряжение, тревога, дурное предчувствие. Я, конечно, все это чувствовала. Но мы подходили к цели нашего путешествия, и моему эскорту ситуация тоже не нравилась. Я сказала себе, что попросту придумала это, но ощущение осталось.

Мы вышли из-под деревьев и остановились. Я растерянно замигала от яркого лунного света – а может, из-за неожиданного выхода на открытое пространство. Как-то не вяжутся вампиры с открытым пространством и небом, даже ночью.

Над озером в свое время стояло лишь несколько по-настоящему больших домов. В журналах я их видела, но внутри не бывала ни разу. Они, как и все остальные, были покинуты во время Войн, и сейчас стояли либо сгоревшие, либо разрушенные, либо заброшенные. Но мой взгляд проследовал по длинному, когда-то распланированному садовником склону к огромному особняку на вершине. Даже в лунном свете видно было, как он запущен; не хватало части ставней и карнизов, виднелось по меньшей мере одно разбитое окно. И все же дом до сих пор стоял. Там, где мы остановились, очевидно, когда-то располагался ухоженный газон, а проплешины на земле возле дома напоминали о клумбах и садовых дорожках. Был и сарай для лодок – остатки обвалившейся крыши виднелись на берегу возле нас. Пятно скверны было рядом: за домом, и не слишком далеко. Я удивилась, видя так близко от пятна скверны относительно сохранившееся здание; многого я все же не знала о Войнах.

С радостью не знала бы и дальше.

– Пора заканчивать с этим, – сказал помощник неизвестного Бо.

Они направились вверх по склону к дому. Остальные вытекли из-за деревьев (где бы ни были все это время) и брели за мной и моими конвоирами. Я укрепилась в чувстве, что ни один из них не рад происходящему. Интересно, не потому ли они тащились по лесу с человеческой скоростью? Я поглядела на небо, почти спокойно подумав, не последний ли раз его вижу. Потом бросила быстрый взгляд вниз и по сторонам. На земле здесь было не меньше препятствий, чем в лесу. И что-то странное… Я подумала о старом домике своих родителей и о соседских домиках и коттеджах (скорее, их останках). За десять лет, прошедших после формального окончания Войн, местность вся поросла кустарником и молодыми деревцами. И вокруг особняка все должно было зарасти. Я подумала: расчистили. Недавно. Вот почему земля такая неровная. Я вновь посмотрела по сторонам: стало очевидно, что на опушке лес тоже вырублен. Особняк возвышался посреди обширного открытого пространства – все, что могло отбросить тень, вырубили грубо, но старательно.

Это вряд ли ухудшало мое положение, но меня вдруг бросило в дрожь, чего раньше не было.

Дом явно был конечной точкой нашего маршрута. Я споткнулась, потом еще раз. Я не пыталась отсрочить неизбежное – просто выдержка начала отказывать. Неспроста пространство очищено, что-то это должно значить…

Это связано с тем, что ждет меня. Из-за этого мой эскорт не рвется входить. То, что там – еще хуже их.

Конвоиры схватили меня крепче и толкали вперед, когда я шаталась. Кровопийцы очень сильны; они могли и не заметить, что почти несут меня – ноги не держали, никак не могли найти опору на неровной земле.

Меня втащили по ступеням на широкое, когда-то изящное крыльцо. Я оступилась, и ступени скрипнули под моим весом; вампиры же по сторонам втекли наверх так же беззвучно, как и в лесу. Один из них открыл переднюю дверь и отошел – мы втроем должны были войти первыми. Мы оказались в большом, темном, пустом холле; пролившийся в двери лунный свет позволил примерно оценить его размеры. Холл, похоже, был больше, чем весь первый этаж дома мамы и Чарли. В дальнем конце полукругом завивалась лестница, исчезая во тьме наверху.

Мы повернули налево и прошли в полуоткрытую дверь.

За ней оказался, видимо, зал для танцев; он был даже выше холла. В пределах видимости мебели не было, но что-то виделось над головой – тень привлекла мое паническое внимание – огромная люстра. Странно, что ее до сих пор не утащили. Мы шли, а зал все не кончался. Впереди возле стены проступила еще одна тень – похоже, человек, с удивлением подумала я. Еще один пленник? Живой обед? Что хуже – ждать, пока тебя выпьют, в компании или в одиночестве? И где «старомодный гость», который предпочитает платья джинсам и кроссовкам? Боже и все ангелы, пусть это закончится БЫСТРО, я больше не могу…

Незнакомец сидел со скрещенными ногами, склонив голову и положив руки на колени. Только когда он поднял голову текучим нечеловеческим движением, я поняла, что это еще один вампир.

Я невольно отшатнулась. Бессмысленное действие: все равно не сбежать, и ничего с этим не поделаешь. Вампир слева – тот, что спрашивал, почему я не молю оставить мне жизнь – снова засмеялся:

– Так в тебе все же есть немножко жизни, девочка? А я уже начал сомневаться. Бо не обрадовался бы, случись нам поймать пустышку. Он хочет видеть свою гостью в хорошем настроении.

Его напарник снова сказал: «Заткнись». Еще один из вампиров скользнул к нам и вручил напарнику нечто. Они держали вещь, будто она не тяжелее носового платка, но она… лязгнула.

Приведший меня вампир сказал: «Держи ее», выпустил мою руку и поднял мою ногу, как плотник поднимает молоток. Я бы упала, но другой вампир поддержал меня. Что-то холодное защелкнулось вокруг лодыжки, и когда он выпустил ногу, она, заметно отяжелев, ударилась о пол, и мне стало больно. Металлический браслет; за ним тянулась цепь. Вампир, принесший ее, нашел другой конец и пристегнул к кольцу в стене.

– Сколько уже дней, Конни? – тихо спросил напарник. – Десять? Двенадцать? Двадцать? Она молодая, мягкая и теплая. Блеск. Бо велел привести тебе хорошенькую. Она вся твоя. Мы ее не касались.

Я подумала о перчатках.

Говоря, он медленно отходил, будто сидящий вампир мог прыгнуть на него. Державший меня вампир меланхолично следил за напарником, а затем с неожиданным жутким шипением отпустил меня и отскочил к другим, растворявшимся в тенях. Будто боялся отстать.

Я упала и, ошеломленная, какое-то время не могла двигаться.

Вампирская банда, с обычной для них ловкостью, уже достигла другого края зала, ближе к дверям. Один из них, кажется, заместитель Бо, сделал какой-то жест – точно я не видела, – и люстра зажглась.

– Ты захочешь проверить, чем тебя снабдили, – сказал он; теперь он позволил себе уверенный и насмешливый тон. – Бо не хотел, чтобы ты думал, что мы приведем тебе какую-то бродяжку. Если все в порядке, свет тебе не потребуется. Но будет гораздо забавнее, если и она сможет тебя видеть, не так ли?

Уронивший меня вампир сказал:

– Смотри, у нее ноги уже кровоточат – если ты любишь ноги.

Он пронзительно и мерзко, по-гоблински, хихикнул. И они ушли.

Должно быть, я опять упала в обморок. Когда я пришла в себя, все мышцы затекли, как если бы я долго пролежала на полу. Я одновременно и вспоминала, и пыталась забыть случившееся. Это заняло, наверное, секунд десять. Я все еще была жива, а значит, еще не умерла. Если оно хотело видеть меня живой и сопротивляющейся, стоило и дальше притворяться потерявшей сознание. Я лежала лицом к двери, через которую вышла банда; значит, сидящий по-турецки вампир – у меня за спиной. Не думай об этом.

Я поднялась на колени, а это уже полпути до вставания, и рванулась к выходу, хоть и знала, что от вампира не убежать. Я забыла, что прикована к стене. Цепь дернула, и я снова упала, и закричала – и от страха, и от боли. Я лежала, растянувшись там, где рухнула, ожидая конца.

Ничего не случилось.

И опять я подумала: «Пожалуйста, Боже и ангелы, пусть это закончится!»

Ничего не случилось.

В отчаянии я села и заставила себя развернуться к тому, что ожидало за спиной.

Оно… Он смотрел на меня.

В люстре горели свечи, а не лампочки, их свет был мягче и менее четок. Но и в этом свете он выглядел плохо. Его глаза (нет, не смотри им в глаза!) были серо-зелеными, как стоячая болотная вода, кожа – цвета старых грибов: такие находишь в смятом кульке в глубине холодильника и думаешь, стоит ли их спасать – или лучше выбросить и забыть? Волосы черные, но слипшиеся и тусклые. Поднявшись, он, наверное, оказался бы высоким. Плечи широкие, руки, лежащие на коленях – мощные. Без рубашки, босой. Его полуобнаженность казалась странно неподобающей. Мне это не понравилось… Отлично, подумала я. Поезд ревет, приближаясь, злодей довольно подкручивает усы, а ты жалуешься, что он привязал тебя к рельсам неприличной веревкой!

Длинный красный рубец полз по одному из предплечий вампира. В целом вид у него был… паучий. Хищный. Чужой. Ничего человеческого, кроме приблизительно той же формы тела.

Он был худым, худым до истощения, скулы и ребра будто собирались пробить грибную кожу. Неважно. Негасимая искра жизни в этом теле была видна даже мне. Ему только пообедать – и все будет в порядке.

Мои зубы застучали. Я подтянула колени к подбородку и обхватила их руками. Так мы и сидели несколько минут, вампир – без движения, я – дрожа, стуча зубами и пытаясь не стонать. Не просить без толку пощады. Наблюдая, как он наблюдает за мной. Я больше не глядела ему в глаза. Сначала я смотрела на его левое ухо. Но глаза были слишком близко – и как лужица болотной воды может так притягивать? – и я перевела взгляд на его костистое левое плечо. Я все еще видела, как он смотрит на меня. Или чувствовала.

– Говори, – сказал он наконец. – Напомни мне, что ты разумное существо.

Слова разделялись длинными паузами, как будто ему трудно оказалось говорить, или приходилось вспоминать каждое слово; голос был хриплый, как будто надорванный долгим криком. Возможно, ему неловко было разговаривать со своим обедом. Если он не проявит осмотрительность, то может расстаться со мной, как Алиса с пудингом после того, как их представили друг другу. С меня станется такое счастье.

Я вздрогнула при первых звуках его голоса. Не только потому, что он вообще заговорил, но и потому, что голос был таким же чужим, как и внешность. Как будто производившая его грудная клетка была сделана из странного материала, который отражает звук иначе, чем обычная – то есть живая – плоть. Голос звучал гораздо более странно – зловеще, жутко, – чем голоса вампиров, доставивших меня сюда. Еще можно было представить, что банда Бо когда-то была людьми. Но не он.

Я вздрогнула и взвизгнула – что-то вроде «оййй!». Сначала пришла бредовая мысль об Алисе и пудинге, а потом значение его слов начало доходить до меня. Напомнить ему, что я разумное существо! Я и сама-то не была уверена, что до сих пор таковым являюсь. Я попыталась собраться с мыслями, думать о чем-то, кроме Льюиса Кэррола…

– Я… ой… они назвали вас Конни, – наобум ляпнула я после очень долгого молчания. – Это ваше имя?

Он издал то ли кашель, то ли рычание, или еще что-то, чему я не могу дать названия – какой-то вампирский звук.

– Ты знаешь достаточно, чтобы не смотреть мне в глаза, – сказал он. – Но не знаешь, что не стоит спрашивать моего имени?

На сей раз фразы звучали более бегло, и в конце однозначно присутствовал знак вопроса. Он спрашивал меня.

– Ох… нет… ох… я не знаю… я не так много знаю о вам… э-э-э, – промямлила я, на полуслове вспомнив, что сам он не использовал слова «вампир». Он сказал «мне» и «моего». Возможно, не стоит говорить «вампир», как не стоит и спрашивать его имени. Я попыталась вспомнить все, что Пат, Джесс и другие рассказали мне за эти годы, и сделала вывод, что взгляды ООД на вампиров, похоже, сильно отличаются от собственных взглядов вампиров и мало полезны для меня сейчас. А «Вечная Смерть», которую я помнила почти дословно, была сейчас и вовсе бесполезна.

– Простите меня, – сказала я со всем достоинством, какое могла изобразить (не так уж много). – Я… э-э… о чем вы хотите, чтобы я говорила?

Еще одна пауза, и он сказал:

– Расскажи мне, кто ты такая. Имя можешь не говорить. Имена обладают силой – даже человеческие. Расскажи, где живешь и как живешь.

У меня челюсть отвисла.

– Рассказать вам?..

Я что, Шахерезада? Я почувствовала неожиданный истерический прилив возмущения. Достаточно плохо уже то, что меня собираются съесть (или, скорее, выпить – я все не могла отделаться от аналогий с Алисой), но чтобы я перед этим еще и разговаривала?

– Я… я пеку булочки в «Кофейне Чарли», в городе. Чарли женился на моей маме, когда мне было десять лет, как раз перед началом… – Я сумела не сказать: «перед началом Войн Вуду», которые, по мне, могли стать скользкой темой. – У них двое сыновей, Кенни и Билли. Они хорошие мальчики. Ну, это Билли до сих пор хороший мальчик. Кенни уже юноша. Ох, черт. Я не собиралась говорить имен. Плохо. В мире много еще есть всяких Чарли, Кенни и Билли.

– Мы все работаем в кофейне, хотя мои братья еще учатся в школе. Мой парень тоже там работает. Сейчас он правит кухней, потому что Чарли стал вроде как метрдотелем и распорядителем вин.

Хорошо, что имя Мэла я, кажется, не упомянула. Но сложно было вспомнить, какой была моя жизнь. Все это, казалось, случилось очень давно с девушкой, которая нынешней ночью была прикована к стене в пустой бальной зале и говорила с вампиром.

– Я живу в квартире на другом конце города от кофейни, этажом выше Ио… старой леди, владелицы дома. Мне там нравится, деревьев много, но в мои окна проникает много э-э-э… – В этот раз я ухитрилась не сказать «солнечного света», что тоже могло быть неприятной темой. – Мне всегда нравилось вертеться на кухне. Одно из первых моих детских воспоминаний – как я держу деревянную ложку и кричу, пока мама не разрешит мне ей что-нибудь помешать. Еще до встречи с Чарли мама шутила, что я вырасту поваром. Другие дети играли в софтбол, занимались в драмкружках – а я только болталась возле кухни в кофейне. И мама сказала, раз такое дело, то можно и замуж за повара выйти, если он продолжает просить – а Чарли продолжал просить. Мама потом утверждала, что наконец сказала «да», чтобы мне было легче осуществить мечту. Это у нас такая семейная шутка. Они познакомились, когда мама пришла к Чарли работать. Она была официанткой. Она любит кормить людей, как и Чарли, я и Мэ… как Чарли, я и повар. Она считает, что едва ли не ото всех бед спасет хорошая питательная еда, но не слишком-то любит готовить. Сейчас она в основном управляет остальными, составляет график работы, чтобы каждый получил достаточно рабочих часов, но никому не приходилось перерабатывать. Это вроде олимпийского троеборья по одновременному почесыванию живота и затылка, только ей приходится заниматься этим каждую неделю, а еще она заведует бухгалтерией и заказами… хмм… потому что многие приходят к нам не за сытным обедом, а перехватить кусок шоколадного торта и глоток шампанского, или то, что м… э-э-э, или на завтрак, который у нас подают весь день: яичница с беконом, сосиски, тушеные бобы, блины, картофельные оладьи, тосты и булочки с корицей – и так пока они не закончатся: Обычно это случается часов в девять, зато пончики можно есть с утра до вечера, а вечером мы бесплатно доставляем клиентов к автобусной остановке в тачке, как хоббитов после гулянки. Э-э-э. Шутка. Поездка на тачке по нашим вымощенным булыжником улицам была бы плохим одолжением. Я перевела дыхание:

– Приходится вставать в четыре утра, чтобы поставить в печь булочки с корицей – «Булочки-с-корицей-размером-с-вашу-голову», фирменное блюдо Чарли, но мне это не в тягость. Люблю работать с дрожжами, мукой и сахаром, люблю запах пекущегося хлеба. М… то есть мой парень говорит, что захотел пригласить меня прогуляться, потому что в первый раз увидел меня с руками по локоть в тесте и перепачканную в муке. Он говорит, что для большинства парней важны в девушке красивые ножки или умение танцевать – я танцевать вообще не умею, – или хороший характер или что-то высокопарное вроде этого, но он только посмотрел, как я замешиваю это тесто…

Я и не заметила, как расплакалась. Моя потерянная, давно прошедшая жизнь… Слезы бежали – лились градом по щекам. И вдруг вампир пододвинулся ко мне. Я замерла, думая: «О нет», и «Наконец», и «Хорошо, хоть вспомнила под конец всех наших из кофейни», но его большая рука остановилась под подбородком, так, чтобы слезы падали ему в ладонь. Теперь я ревела не только от утраты и горя, но и от страха и ожидания, и, пока не успокоилась, слез вытекло целое озеро. Остановилась же я, когда слишком изнемогла, чтобы продолжать, и в голове была каша. Я думала, что с ума сойду. Он находился рядом со мной. Больше он не двигался. Когда я перестала плакать, он опустил руку и спокойно спросил:

– Можно взять твои слезы?

Я ошеломленно кивнула, и он очень осторожно и точно коснулся моего лица указательным пальцем другой руки, вытирая последние капли. Я так напряглась в ожидании худшего, что едва заметила, как вампир на этот раз действительно меня коснулся.

Он отодвинулся обратно к стене, а затем облизал мокрый палец и выпил лужицу соленой воды в ладони. Я уставилась на него в невольном изумлении.

Ему не было нужды что-нибудь говорить. Может, ему понравилась история моей жизни.

– Слезы, – сказал он, – хуже, чем… – последовала действительно жуткая, зловещая пауза —…но лучше, чем ничего.

– О Господи, – сказала я и снова уткнулась лицом в колени. И снова начала дрожать. Я была изнурена до предела, и голод с жаждой напомнили о себе. И, конечно, я до сих пор ждала смерти. Ужасно.

Однако я не могла сидеть долго, не наблюдая за ним, и вскоре подняла липкое от слез лицо с колен. Вытерла лицо уголком своего нелепого платья. Я не особо обратила внимание, что на мне надето – с тех пор, как меня заставили его надеть, мысли занимало другое. При других обстоятельствах я, должно быть, сочла бы его красивым, но нелепым для булочницы – даже если эта булочница оказалась бы в бальном зале. Если бы я и посетила бал, то в качестве одного из поставщиков провизии, а не ради танцев, естественно… Я брежу, подумала я. Платье было темно-клубничного цвета. Цвета сердечной крови, подумала я. Оно было искусно сшито из полос, скроенных по косой, и потому сверху облегало, а книзу разворачивалось в юбку шириной, казалось, несколько ярдов. Оно складками спадало с моих неуклюжих колен, как на какой-нибудь картине времен Ренессанса. Думаю, это был шелк; я не слишком-то часто с ним сталкивалась. Он был мягок, как чистая кожа младенца. Вот и младенцах-то я разбираюсь неплохо, в чистых и не очень.

Я бросила на вампира быстрый взгляд – на левое плечо. Он все еще смотрел на меня. Я позволила своему взгляду скользнуть ниже, по рваным черным брюкам к босым ногам. Вокруг его лодыжки тоже обвилась цепь…

Что?

Он, как и я, был прикован к стене!

Он, похоже, увидел, как я осознаю это, и сказал:

– Да.

– П-почему?

– Нет у воров чести, думаешь ты? Верно. Мы с Бо – старые враги.

– Но… – Внезапно стало ясно, зачем потребовалась вырубка снаружи. Никакого укрытия от солнца, кроме дома. Бо – кто бы он ни был – считал, что оков может оказаться недостаточно. Сковавшая вампира цепь была во много раз тяжелее моей; и на скобе, – обратила я теперь внимание, – и на плите в стене, державшей кольцо, виднелись… ну, во-первых, старый, основополагающий защитный символ: крест и шестиконечная звезда в круге. Стандартный оберег от нелюдского зла, который десять процентов родителей до сих пор наносят татуировкой над сердцем своих новорожденных детей – по крайней мере, так говорит статистика. Делать татуировки несовершеннолетним противозаконно из-за возможных побочных эффектов, и после Войн нужно разрешение чуть ли не от Бога, чтобы получить лицензию на домашние роды: государство считает, что нелегальная татуировка – единственная причина, по которой кто-либо захочет рожать дома. В госпиталях татуировки-обереги не делают. Теоретически. Джесс и Пат говорили, что никакая пустяковая татуировка вампира не остановит; реальная же причина, почему это незаконно – крупные штрафы, накладываемые на родителей, которые все равно это сделали, составляют неплохой приварок для правительства.

Доказано, что оберег закаленной стали, сработанный аккредитованным кузнецом и носимый на теле, обескуражит вампира, который неожиданно его коснулся, и ты – может быть – успеешь убежать. Проблема здесь в том, что, как я уже говорила, большинство кровопийц охотится стаями. Один из друзей отпустившего схватит тебя, а второй уже будет знать, за что хватать не надо.

Я не хотела разглядывать особо тщательно, но там было много других символов из стандартного набора: проткнутое колом сердце (ненавижу его, насколько бы простым и стилизованным оно ни было), равносторонний треугольник, дуб, светлый ангел, истинное горе, поющая ящерица, солнце и луна. Были и еще какие-то. При других обстоятельствах я считала бы, что эффект будет безумный. Как будто тот, кто это задумал, обвинял во всех смертных грехах проблему, которую не мог решить.

Обереги, казалось, в самом деле действовали. Лодыжка, обвитая цепью, распухла, приобрела странный цвет (хотя я не была уверена, какой цвет для вампира странный) и выглядела воспаленной. Кожа на вид была почти… стертой. Уфф. Но если металлические обереги в самом деле защищают – или, в данном случае, ослабляют, – кто добровольно рискнул закрепить цепь? Не говоря уже о том, кто ее сковал. Я полагаю, любой кузнец-обережник не спорил бы, появись банда вампиров и изложи они достаточно убедительно свое дело. Это я к тому, что хорошие кузнецы-обережники не могут обеспечить абсолютную защиту даже себе.

Но… управлял ли Бо еще и не-вампирами? Этот стандартный оберег должен был защищать также и от остальных Других… тогда получается, что у этого существа – Бо – есть слуги-люди. Не слишком приятная мысль.

И снова он будто прочитал мои мысли:

– На них были… перчатки.

Еще одна премерзкая пауза. Я уставилась на него. Значит, думала я, обереги в самом деле работают – но вампир может долго держать их в руках, если обереги надежно изолированы. Мне было интересно, из чего сделана эта изоляция. Нет, я точно не хочу знать. Впрочем, всех обережников хватит удар, если это станет известно. Но, возможно, потом их бизнес снова пойдет в гору, если будет доподлинно известно, что обереги действуют. Как много я узнаю! Может, поэтому банда Бо касалась меня в перчатках – на случай скрытых оберегов. Теперь, зная чуть больше об их отношении к своему гостю, я думала: может, они надеялись, что на мне сильный оберег. А поскольку я скована, то все равно не убегу, пока он дует на обожженные пальцы (или что там амулет с ним сделает).

А может, они просто не хотели оставлять на мне отпечатки пальцев. Возможно, считается невежливым лапать чужую еду, даже если ты вампир.

Сзади зашипело и затрещало. Я резко обернулась: одна из свечей в люстре гасла. Все они уже почти догорели, и свет померк. Но в зале не стало темнее; скорей наоборот. Я выглянула в ближайшее Окно. Светает.

– Рассвет, – сказала я, оборачиваясь к нему. Он сидел в той же неизменной позе, по-турецки, прислонясь к стене – нет, не совсем так, он держал спину прямо и лишь слегка наклонил голову, руки на коленях. Единственный раз он пошевелился, когда я рыдала. Я посмотрела на окна. Большие, без штор, и расположены по трем стенам. Я задумалась над происхождением шрама на руке пленника.

Свет дня нарастал. Солнце вставало над озером, слева. Значит, мы на северной стороне; старый домик моей семьи находился к юго-востоку, а город – к югу. Даже в таком отчаянном положении я не могла не воспрянуть духом с приходом солнца. Рассвет – мое любимое время суток: конец тьмы, начало света. Я – своего рода фанат солнца. Я вздохнула. Голод вернулся, а жажда навалилась с еще большей силой. А еще я так устала, что, если меня вскоре не съедят, то умру сама. Шутка. Смеяться не хотелось. Я взглянула на вампира. Он выглядел еще хуже, чем при свете свечей. Сколько он уже здесь? – интересовался помощник Бо. Значит, предположительно, он прожил – если слово «прожил» уместно – в этом месте уже несколько дней. Уф-ф…

Стало светлей, и я смогла лучше разглядеть помещение. Почти в углу слева от меня виднелась какая-то кучка, которую я раньше не видела. Слишком маленькая, чтобы оказаться еще одним вампиром. Час от часу не легче. Что-то бугорчатое, в матерчатом мешке. Чтобы хоть чем-то заняться, я, шатаясь, поднялась – все время наблюдая за вампиром через плечо – и потихоньку передвинулась к углу. Я едва смогла коснуться мешка, натянув цепь до предела и вытянувшись в струнку на полу. Вампир был прикован посередине стены, моя же скоба располагалась чуть ближе к углу. Если бы наши цепи были одинаковой длины, то я бы Могла дотянуться до этого угла, а он – нет. Опять вампирский юмор? Пожелай он добраться до меня, достаточно всего лишь слегка натянуть цепь. Я поднялась с пола? открыла мешок. Буханка хлеба – две буханки, – бутылка воды и одеяло. Не раздумывая, я отломила горбушку: обычный магазинный хлеб, мягкий, как будто ненастоящий, ноздреватый, с сухой корочкой, почти без запаха. Хуже, чем я пеку. Свиной корм по сравнению с тем, что я делаю. Но это хлеб. Еда. Я подняла горбушку и обнюхала более тщательно. С чего бы им оставлять пищу? Может, она отравлена, или накачана наркотиком, который меня транквилизирует, и я не увижу приближение вампира? Пожалуй, я не возражала, чтобы так и случилось.

Я была так голодна, что от запаха пищи ноги задрожали, и я постоянно сглатывала слюну.

– Это просто еда для тебя, – сказал он. – В нее ничего не подмешано. Просто еда.

– Зачем? – спросила я снова. Курс вампирских повадок с полным погружением продолжался.

Что-то вроде гримасы на мгновение исказило его сверхспокойное лицо.

– Бо хорошо меня знает.

– Знает… – задумчиво повторила я. – Знает, что ты не станешь… сразу же. Мешок сена, чтобы козел был счастлив, пока охотники в засаде ждут тигра.

– Не совсем, – ответил он. – Человек без еды может выдержать несколько дней, может, неделю. Но к концу срока ты уже не будешь… привлекательной.

Привлекательной? Я посмотрела на клубнично-красное платье. Оно пережило тяжелую ночь. Ткань смялась, на юбке виднелись следы грязи и пятна от слез, а видневшиеся из-под подола ступни были исцарапаны и грязны. С тем же успехом я сошла бы за леди в футболке и джинсах. Я съела хлеб, который держала в руке, затем отломила и съела еще. На вкус он был не лучше, чем на вид; странное послевкусие, похоже, возникало из-за добавок и ароматизаторов. Причина, впрочем, могла быть во мне самой – после пережитой ночи все имело другой вкус. Я съела большую часть первой буханки. Интересно, на сколько должно хватить этих припасов? Я открыла бутылку воды и отпила треть. Стандартная двухквартовая пластиковая бутылка, родниковая вода известной марки, и уплотнительное кольцо под крышкой было нетронутым, когда я повернула его.

Я посмотрела на вампира снова. Его глаза были полуприкрыты, но все еще наблюдали за мной. Он сидел в тени, но, недвижимый как никогда, казался теперь меньше. Как будто ждал удара.

Я передвинулась к свету, льющемуся из окна. Пища и вода помогли, а прикосновение солнца помогло еще больше. Я положила мешок с остатками хлеба, вздохнула и потянулась, как будто выбиралась из постели утром понедельника, единственным утром в неделю, когда я встаю позже солнца. Я чувствовала себя усталой, но… живой. Я уцепилась за этот крошечный момент относительного спокойствия, потому что большая часть меня знала, что он обманчив. Я задавалась вопросом, насколько хуже будет теперь вернуться к реальности – может, лучше бы этого не испытывать?

Как я уже говорила, я фанат солнца. Моя мама обнаружила это в тот год, когда мы ушли от отца. Она сняла мерзкую маленькую квартирку, дешевую и темную, в цокольном этаже старого дома – мама не взяла бы у отца и цента, и поначалу мы были действительно бедными. В результате я восемь месяцев плакала и болела. Мама думала, что это из-за потери отца. Доктора, к которым меня отвели, соглашались, потому что не могли найти у меня ничего, кроме апатии и одиночества; но, как только мама смогла это позволить, мы переехали в лучшую квартиру на верхнем этаже соседнего дома, с настоящими окнами.

Это случилось, когда мама начала работать на Чарли – как только он услышал, что у нее больной ребенок, то сразу же повысил зарплату. Уже потом он узнал, как я мала, и что, уходя на работу, мама оставляет меня одну; мама и пошла-то работать в кофейню главным образом из-за того, что кофейня находилась рядом, и на перерывах мама успевала сбегать домой и проверить, как я. Была зима, и мама говорит, что в течение трех недель я ползала по новой квартире, ловя каждый попадавший внутрь лучик солнца – передвигая при этом мешавшие стол и тяжелый комод, – и к концу этого срока выздоровела. Я этого не помню, но знаю, что кроме тех восьми месяцев никогда больше не болела.

Я стояла в лучах солнца, ощущая его живое тепло, и откладывала катастрофу на потом.

Бутылку с водой я все еще сжимала в руке. Я снова посмотрела на вампира. Его глаза были закрыты – возможно, потому, что я стояла на солнце. На его коже будто бы выступила тонкая пленка пота. Разве вампиры потеют? Как-то это не по-вампирски.

Я вышла из-под солнца, и его глаза снова наполовину открылись. Он не искал меня взглядом – поглядел точно туда, где я стояла. Я чуть было не отшатнулась обратно на солнце, но вместо этого подошла к вампиру на длину руки.

– Ты не… убил меня до сих пор потому, что это означало бы победу Бо.

– Да, – ответил он. Лишенный интонаций голос казался изможденным.

Отказываясь осознать, что я собираюсь делать, я протянула бутылку. Если вампиры потеют, то, может, они и пьют… воду.

– Хочешь воды?

Глаза его полностью распахнулись.

– Почему?

Я невольно улыбнулась. Его очередь проходить интенсивный курс человеческих нравов.

– Не люблю подлецов.

Это была не вся правда, но сверх этого я пока сама ничего не понимала.

– Да, – согласился он, снова издав рычаще-кашляющий звук.

Я протянула бутылку, и он взял. Посидел с минуту, глядя на нее, потом перевел взгляд на меня, потом опять на бутылку. Отвинтил пластиковую крышку. Все это делалось на обычной человеческой скорости, хотя в движениях сквозила жуткая вампирская плавность. Но потом… еще треть воды исчезла. Я не видела, чтобы его горло дернулось при глотке. Но в бутылке оставалась только треть воды, крышку он уже завинчивал. И выглядел немного лучше. Кожа его по-прежнему была цвета грибов, но уже не таких сухих и не таких старых.

– Спасибо, – сказал он.

Я не могла заставить себя сказать «Пожалуйста». Снова отодвинулась почти полностью в тень, подставив солнцу только спину, и села. Полоска солнечного тепла была как объятие дружеской руки.

– Ты ведь мог просто взять ее.

– Нет, – сказал он.

– Ну, приказать мне дать тебе воду.

– Нет, – повторил он.

Я вздохнула. Меня раздражало общество этого вероломного, мерзкого, смертельно опасного существа. Ирония происходящего могла свести меня с остатков ума, прежде чем он в самом деле убьет меня.

– Я не могу ничего от тебя взять, – медленно проговорил он. – Только принять предложенное тобой. В основном я могу только… просить.

– Да что ты говоришь! – отозвалась я. – Я могу не разрешить тебе убить меня? Вампиры не убили никого, кто не говорил бы: «О да, пожалуйста, я хочу умереть, хочу умереть сейчас, хочу, чтобы ты выпил всю мою кровь и что там еще вампиры делают, и пусть труп мой будет так ужасен, что после осмотра в полиции его сожгут дотла и даже пепел стерилизуют, прежде чем вернуть ближайшим родственникам!»

В темноте я бы не могла сказать такого. Мое время – день. Еще на несколько часов я могла забыть, что очень скоро кошмар вернется. Я очень устала и наполовину съехала с катушек от того, что пережила, и в какой-то момент мне стало все равно. Я еще раз увидела солнце – прекрасный день, – и если сейчас мне предстояло умереть, то я собиралась умереть собой.

– Обладая силой воли, ты остановишь и меня, и любого вампира, – сказал он. Слова опять текли медленно, как при начале разговора, ночью. А еще он употребил слово вампир. Ну, в общем, и я употребила. – Эти знаки, – и он коротко указал на свою лодыжку, – они… эффективны. Они будут, делать то, ради чего созданы. Будут… сдерживать. Для этого Бо их здесь и расставил. Они также не позволят нелюди причинить вред человеку. Но все это они могут, только если человек с оберегом выстоит против воли противника. Вампиры сильнее людей. Редко человек может выстоять против нашей воли. Зачем, как ты думаешь, не следует смотреть нам в глаза? Мы можем… убедить вас так или иначе. Но, посмотрев вампиру в глаза, человек обречен.

– Значит, вас действительно просят убить? В самом деле умоляют… – в ужасе выговорила я.

– Да, – ответил он.

– Значит, они… – прошептала я, – ладно, а в конце? Им… нравится то, что в конце?

Последовала долгая пауза.

– Нет.

Снова воцарилось молчание. Я отшатнулась от него, встала, снова ступила под солнце. Оттянула корсаж платья от тела, чтобы солнце могло вливаться внутрь. Отбросила волосы за уши, чтобы солнце освещало лицо целиком, затем развернулась и собрала волосы к макушке, чтобы оно могло согреть шею и плечи сзади. Я не собиралась снова плакать. Не собиралась. Я могла рассматривать это как практичную экономию воды.

Стоя в солнечном свете, я посмотрела на вампира. Его глаза были закрыты. Я сделала шаг из солнечной полосы, продолжая наблюдать за ним. Его глаза приоткрылись, как только я оказалась в тени.

– Сколько ты можешь выдержать? – резко, слишком громко сказала я. – Как долго?

Вновь его слова текли медленно.

– Меня сломит не голод, а солнечный свет. Солнце сводит меня с ума. Еще немного – и как-нибудь на закате я перестану быть собой.

Глаза его внезапно открылись полностью, лицо вскинулось на меня. Я перевела взгляд на шрам на его предплечье.

– Тогда я могу… убить тебя. Или себя. Не знаю. История вампиров длинна, но я не знаю ни об одном, кто испытал бы… такое.

Я села. И вдруг сказала ни с того ни с сего:

– Могу я что-нибудь сделать?

– Ты уже делаешь. Ты разговариваешь со мной.

– Я… Я не слишком-то хороший собеседник. Вот наши официантки умеют и говорить, и слушать. А я большую часть времени на кухне, вожусь с выпечкой…

Хотя кое-кто из завсегдатаев заходил на кухню, если хотел. А еще был маленький дворик за кофейней – Чарли все хотел доделать его, чтобы поставить еще столики, но до сих пор не собрался. Возможно, потому, что дворик стал своего рода частным клубом для этих самых завсегдатаев. Когда вытяжка не работает и двери пекарни открываются, я могу прислушиваться к беседам, а люди подходят к порогу, чтобы мне было лучше слышно. Самые интересные истории Пата и Джесса были рассказаны именно там.

– Хуже всего послеполуденные часы, – сказал он. – Мой разум полон… – Пауза. – Мой разум чувствует, как разрушается, лучи вашего солнца словно режут меня на части.

Тишина повисла снова, а солнце поднялось выше.

– Не думаю, чтобы тебя заинтересовали рецепты, – немного грубо сказала я. – Мой хворост, кукуруза и овсяные оладьи уступают пальму первенства только булочкам с корицей. И мы продаем еще кучу всяких вкусностей, множество кексов – я могу сделать сносные кексы из чего угодно, – а еще сдоба, дрожжевой хлеб, пирожные, печенье, торты и тому подобное. По пятницам и субботам я пеку пироги. Даже Чарли не знает секрета моего яблочного пирога. Я думаю, ты сохранишь эту тайну.

Чарли не знал и секрета моей «Горькой Шоколадной Смерти», но в данных обстоятельствах не хотелось упоминать смерть, даже шоколадную.

Полуприкрытые глаза вампира наблюдали за мной.

– В моей жизни больше нет ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Я не мудрец. Еле закончила среднюю школу. Ученицей была ужасной. Ненавидела учить всякий бред для тестов только потому, что кто-то считает, что я должна. Единственный предмет, в котором я добилась хоть каких-то успехов – литература и правописание с мисс Яновски…

Джун Яновски поссорилась с руководством школы, потому что решила факультативно прочитать младшим классам раздел классической вампирской литературы. Она сказала, что отказывать детям в возможности обсудить «Дракулу», «Кармиллу» и «Вечную Смерть» – бестолковый и дурной способ опеки, с тем же успехом можно было бы прививать школьницам мысль, что они не забеременеют, если будут делать это стоя и не разуваясь. Она победила в споре.

– Я бросила бы школу, если бы не Джун, да еще Чарли объяснил, как взбесится мама, если я брошу учебу. Он был, как обычно, прав, особенно насчет мамы. Я работала в кофейне с двенадцати лет, а после выпуска сразу перешла с частичной на полную занятость. За свою жизнь я ничего не совершила. Я не уезжала от Новой Аркадии дальше, чем до побережья океана, – мы несколько раз проводили там каникулы, когда мальчишки были младше, кофейня – меньше, а Чарли еще можно было изредка из нее вытащить. Люблю читать. Моя лучшая подруга – библиотекарь. Но у меня мало на что хватает времени, кроме работы и сна. Иногда я думаю: должно быть что-то… – В памяти всплыл образ бабушки, какой она была в последнюю нашу встречу. Я так и не решила, действительно ли она знала, что эта наша встреча – последняя, что больше мы не увидимся, или мне просто так казалось – теперь. Выглядела она такой же, как всегда. Попрощалась тоже как всегда. В той встрече не было ничего особенного, за исключением того, что она стала последней.

– Иногда мне кажется, будто должно быть что-то еще, но я не знаю, что, – медленно добавила я. – Вот почему я поехала к озеру прошлой ночью.

Я не могла позволить последовавшей тишине затянуться.

– Ты мог бы рассказать мне о своей жизни, – сказала я. – Э-э-э…

– Жизнь? Как ты это назвала?

– О своей… как бы там ни было. Ты, должно быть, много чего повидал, кроме… э-э-э.

– Нет, – сказал он.

Достаточно недвусмысленно. Я оглянулась через плечо. За окном поднималось солнце. Снова посмотрела на вампира. Цвет старых грибов снова был очень плох, а на коже определенно выступил пот. Похоже, он умирал – то есть, умирал бы, будь он человеком. Он не походил на умирающего только потому, что и на человека не был похож.

– Ты могла бы рассказать мне историю, – сказал мой сокамерник. Слова выходили с трудом, как будто он задыхался. Дышат ли вампиры?

– Что? – глупо переспросила я.

– Историю, – повторил он. Пауза. – У тебя есть… маленькие братья. Ты рассказывала им… истории?

Легко было Шахерезаде, – подумала я. В худшем случае ее аккуратно и чисто обезглавил бы какой-нибудь человек с топором. И пусть у ее муженька были не все дома – он, по крайней мере, был человеком.

– Ох… хм… да – наверное. Но, ты знаешь, я знала про Кота в сапогах, про Поля Баньяна и Майка Муллиган[1] с его паровым экскаватором, про Рыцаря дубового дерева. А они всегда хотели сказок о космонавтах и лазерных ружьях. Я прочитала весь «Марсианский цикл» Берроуза и все книги Квотермейна про Альфу Центавра, а на их основе придумывала сказки, только в моих историях женщины не были так беспомощны. Ничего особо… э-э-э… захватывающего.

– Кот в сапогах, – повторил он.

– Ага. Ну, сказки – понимаешь? Эта о том, как кот вытворяет разные умные штуки, чтобы помочь хозяину, и этот хозяин становится богатым и знатным и женится на принцессе, хотя был простым сыном мельника.

– Сказки, – сказал он. – да.

Я хотела спросить, разве он не был когда-то ребенком, и неужто он не помнит сказки? Любому ребенку непременно рассказывают сказки. Или это было так давно, что он не помнит? А может, став вампиром, забываешь все человеческое? Может, и так. В этом случае откуда ему знать, что я должна рассказывать братьям истории?

– Их множество. «Белоснежка», «Золушка», «Спящая Красавица», «Двенадцать танцующих принцесс», «Король-лягушонок», «Храбрый портняжка», «Джек – Убийца Великанов», «Мальчик-с-пальчик». Мои братья больше всего любили те, где меньше поцелуев. Поэтому «Кот в сапогах» и «Джек Убийца Великанов» нравились им больше, чем «Золушка» и «Белоснежка», – это они считали телячьими нежностями. На самом деле я с ними соглашалась.

– Какая твоя любимая сказка?

Я издала звук, который при других обстоятельствах сошел бы за смешок.

– «Красавица и Чудовище», – сказала я.

– Расскажи мне ее, – сказал вампир.

– Что?

– Расскажи мне сказку про красавицу и чудовище, – повторил он.

– Ох. Ладно. Хмм… – Я научилась рассказывать эту одной из первых, потому что портреты Чудовища в книгах всегда меня раздражали, и я не хотела, чтобы какие-либо дети под моим влиянием составили неверное впечатление о нем. Я спрашивала себя, пытался ли когда-либо хоть один даже-более-корявый-чем-обычно иллюстратор сделать его похожим на вампира. – Ну, жил да был купец, – послушно начала я. – Был он очень богат, и было у него три дочери…

Похоже, все вернулось ко мне: как рассказывать историю – как растянуть ее, чтобы заполнить время, как самой заинтересоваться ею, чтобы было интересно и слушателям, или слушателю. Проверить было невозможно – но, вероятно, вампиры тяготели к другим историям, нежели маленькие мальчики. Я вспомнила, как мы выезжали по праздникам на машине к океану, и я рассказывала истории до хрипоты. С историей Красавицы и Чудовища много чего можно было сделать; тогда я сделала почти все, и сейчас делала снова. Я наблюдала за высотой солнца через левое плечо. Прямоугольник света перемещался по полу, и вампиру приходилось отодвигаться с его пути. Поначалу ему приходилось двигаться в одном направлении, скользя по полу, как будто все его суставы болели (как ему удавалось выглядеть таким агонизирующим, и в то же время сохранять нечеловечески текучую ловкость?), а затем ему пришлось скользить обратно – на прежнее место и дальше, ближе ко мне. Я передвигалась, чтобы оставаться на солнце, как он избегал его. Я продолжала рассказывать историю. На полу не было такого участка, который мог бы укрыть его от солнца на весь день. Вампиры, если верить мифам и ООД, спят днем, как люди спят ночью. Нужен ли вампирам сон так же, как и нам? Значит, Бо лишал пленника не только пищи и свободы?

Он сказал, что не голод сломит его. А солнечный свет.

Я отрешенно подумала, могу ли я получить солнечные ожоги. Но я все равно сгорала редко, да и при текущем положении дел это было все равно, что переживать из-за заусеницы, когда за тобой гоняется убийца с топором – слишком нелепо, чтобы беспокоиться.

Солнце клонилось к горизонту, и мой голос сдавал. Я выпила еще несколько глотков воды за время рассказа. (Если вы не видели, как губы вампира касаются горлышка бутылки, нужно ли его вытирать?) Я завершила яркой – чтобы не сказать радужной – сценой всеобщего праздника, и воцарилась тишина.

– Спасибо, – сказал он.

Моя усталость вернулась с десятикратной, со стократной силой. Я была не в состоянии держать глаза открытыми. Я должна не смыкать глаз – это же вампир. Может – это у него один из способов заболтать жертву? Собирался ли он, так сказать, убить сразу двух зайцев? Скоротать день и сделать жертву более податливой? Я ничего не могла с этим поделать. Я клевала носом, глаза продолжали закрываться, и я одергивала себя только тогда, когда подбородок падал на грудь и шея от резкого движения начинала болеть.

– Иди спать, – сказал его голос. – Худшее позади… для меня… на сегодня. До заката пять часов. До тех пор я… безвреден. Ни единый вампир не может… убивать в свете дня. Спи. Ты захочешь бодрствовать… сегодня ночью.

Я вспомнила, что в мешке есть одеяло. Я подползла к мешку, вытащила одеяло, положила голову на мешок и оставшуюся буханку хлеба и заснула, прежде чем успела задуматься, говорит Кон правду или нет.

Я спала. Спала, как будто сон ждал меня, ждал, пока я усну. Мне снилась бабушка – будто мы с нею гуляем у озера. Вначале сон больше походил на воспоминание. Я снова была маленькой, а она держала меня за руку, и время от времени мне приходилось ускорять шаг, чтобы не отстать. Я гордилась, что у меня такая бабушка, и жалела только, что одна вижусь с нею здесь, возле озера. Мне хотелось, чтобы мои школьные друзья познакомились с ней. Их бабушки были все такими обычными. Одни милые, другие – не очень, но все какие-то… мягкотелые. Это ощущение я не могла сформулировать даже для самой себя. Моя бабушка не была ни жесткой, ни резкой, но ничего неопределенного в ней не было. Она была только собой. Я ее просто обожала. У нее были длинные волосы, и когда с озера дул ветер, они жутко спутывались, и иногда она позволяла мне расчесывать их потом, в домике. Она обычно носила длинные свободные юбки и мягкие туфли, которые гасили звук шагов, где бы она ни шла.

Мои родители разошлись, когда мне было шесть. Целый год после этого я не видела бабушку. Как оказалось, моя мать дошла до того, что наняла нескольких обережников – кузнецов, гравировщиков, соглядатаев, обычный набор – не знаю уж, на какие деньги, – чтобы никто из семьи отца нас не нашел. Отец не хотел отпускать нас. Семья у него, судя по всему, была вполне приличная, но когда злишься, очень сложно не сделать то, что можешь, если это даст желаемый результат. По прошествии года и одного дня отец, вероятно, остыл, и мать позволила охранительным амулетам потерять силу. Бабушка нашла нас почти сразу же, и мать, способная довести себя до умопомешательства ради справедливости, согласилась позволить мне с ней видеться. Поначалу я не хотела, ведь прошел целый год, и я порядком устала от всего этого, и матери пришлось рассказать мне – опять-таки ради справедливости, – что она сделала, и, со скидкой на возраст, почему. Мне было всего лишь семь, но предыдущий год выдался тяжелым. Тот разговор с матерью стал одним из моментов, в корне изменивших мой мир. Я осознала, что когда-нибудь сама стану взрослой и тоже буду вынуждена принимать ужасные решения вроде этого. Я согласилась снова увидеть бабушку. И потом радовалась, что так поступила. Я была очень рада ее возвращению.

Мы с ней виделись у озера раз в две-три недели, и так прошло чуть больше года, пока однажды утром бабушка не сказала:

– Мне не нравится то, что я собираюсь сделать, но ничего лучшего придумать не могу. Дорогая моя, я вынуждена спросить, сохранишь ли ты от матери секрет ради меня?

Я уставилась на нее в изумлении. Взрослые так не поступали. Они секретничали за твоей спиной о вещах, ужасно для тебя важных (как мама не сказала мне о нанятых обережниках), а потом притворялись, будто ничего такого не делали. Еще до развода родителей много было всякого, чего никто мне не объяснил, а я – не забыла. Даже в шести-семилетнем возрасте я понимала, что мамины обережники – всего лишь верхушка айсберга, но я до сих пор ничего не знаю об айсберге. К примеру, я только спустя годы узнала, что мой отец мог быть волшебником. И иногда взрослые говорили вещи вроде: «Ох, может, тебе лучше не говорить родителям», это означало либо «беги отсюда быстро и немедленно», или «все равно расскажешь, ведь ты всего лишь ребенок, но тогда мы можем рассердиться на тебя». Такое несколько раз случалось с партнерами отца по бизнесу, и это одна из причин, вынудивших маму уйти. Но я знала, что бабушка любит меня, и знала, что она надежна. Она никогда не попросила бы меня о чем-либо плохом. А значит, она имела в виду именно то, что сказала – я должна сохранить этот секрет от матери.

– Хорошо, – сказала я.

Бабушка вздохнула:

– Я знаю, что твоя мать желает тебе только добра, и во многом она права. Я очень рада, что она получила опеку над тобой, а не твой отец, хотя в свое время ему было очень горько из-за этого.

Я нахмурилась. Отца я так больше и не увидела. После того, как бабушка нашла нас, он написал мне множество открыток, но я никогда его не видела. А почтовые штемпели на открытках всегда были расплывчаты, и невозможно было понять, откуда они отправлены. Все штемпели были такие. Иногда по два или три в неделю.

– Но она заблуждается, считая, что наследие твоего отца исчезнет, если попросту держать тебя в неведении. Оно существует. Ты можешь решить во всем следовать примеру матери, но это должен быть осознанный выбор. Я собираюсь дать тебе возможность сделать этот выбор. Иначе однажды наследие, о котором ты ничего не знаешь, может вовлечь тебя в неприятности.

Наверное, я выглядела испуганной, потому что она взяла мои ладони в свои и слегка сжала:

– А возможно, однажды ты будешь в большой беде, и оно поможет тебе.

Мы сидели на крыльце домика у озера. До этого мы гуляли и собрали букетик полевых цветов. Бабушка принесла из кухни кружку, наполнила водой, и цветы стояли на шатком столике, выставленном на крыльцо. Мы прогулялись на солнце – день выдался жаркий, – а теперь сидели в прохладной тени деревьев. Я чувствовала, как пот на лице высыхает на ветру. Бабушка вынула цветок из кружки, вложила его между моими ладонями, сжала их, так что цветок спрятался, и накрыла мои ладони своими.

– Ну, что сейчас у тебя в руках? – спросила она.

Это была забавная игра. Я сказала, улыбаясь.

– Цветочек.

– А что еще могло бы быть у тебя в руках вместо него? Маленькое, чтобы спряталось полностью, легкое, не колющее, не щекочущее и такое мягкое, что ты едва чувствуешь его?

– Э-э-э – перышко? – ответила я.

– Перо. Хорошо. Теперь представь себе перо.

Я представила. Маленькое серовато-коричневое перышко с белыми крапинками – воробьиное, что ли. В моих ладонях, под ладонями бабушки, возникло странное, слегка щекотное ощущение. Немного болезненное, но не очень.

– Теперь раскрой ладошки.

Бабушка убрала свои руки, и я раскрыла ладони. Там держало перо, маленькое пестрое перо. Никакого цветка. Я подняла на нее глаза. Я знала, что одной из причин маминого ухода от отца было его нежелание прекращать занятия чародейством и иметь дело с другими чародеями. Я знала, что он родом из большой, владеющей магией семьи, но не все в ней плели чары. Я никогда ничего такого не делала.

– Это ты сделала, – сказала я.

– Нет. Я помогла, но сделала это ты. Это в твоей крови, дитя. Если бы этого не было, перо осталось бы цветком. Твои руки касались его, твои руки несли заклятие.

Я внимательно рассмотрела перо. На вид и на ощупь оно было, как настоящее.

– Хочешь попробовать еще? – спросила она. Я кивнула.

Бабушка сказала мне, что на первый раз мы будем заниматься только мелкими вещами, и потому мы превращали перо в другие перья, а затем – в разные цветы, в листья, в три негорелых спички. Потом превратили его в маленький кусочек ткани – желтой, с синими горошками – и, наконец, обратно в цветок, каким он был изначально.

– Правило первое: по возможности возвращай все в истинную форму, если только не будет важных причин не делать этого. Для одного дня достаточно. Ну вот, а теперь пора сказать «спасибо», а еще ты, конечно, хочешь вымести все, что насорила – как подметают пол и вытирают столы после выпечки пирожных.

Бабушка научила меня трем особым словам, зажгла маленькую палочку ладана, и пока он не догорел, мы сидели молча.

– Ну вот, – сказала она. – Ты устала?

– Немножко, – сказала я. Я думала об этом. – Не особо.

– Вот как? Интересно. Тогда я была права, что показала тебе. – Она улыбнулась. Улыбка была добрая, но не утешительная. А еще она была права – я не могла рассказать об этом маме.

После нескольких визитов мать перестала отвозить и забирать меня, хотя заставила носить путеводный амулет, чтобы я точно вернулась домой. Позднее я поняла, что для бабушки это могло выглядеть смертельным оскорблением, но мама ничего такого не имела в виду, и бабушка не стала так это воспринимать. Приехав, я вешала амулет на дерево, а снимала с ветки лишь уходя. Бабушка провожала меня до дороги, дожидалась автобуса, убеждалась, что водитель знает, куда мне ехать (амулет не остановил бы для меня автобус, забудь я потянуть за шнур звонка, а я все же была ребенком), целовала меня и смотрела, как я забираюсь внутрь. Потом говорила – всегда одно и то же:

– До следующего раза.

Мы играли в ту игру много раз. Вскоре я стала справляться с этим без помощи бабушкиных рук, и она показала мне еще кое-какие штуки. Часть из них давалась мне с легкостью, другие вообще не получались.

Однажды днем бабушка сняла с пальца кольцо и протянула мне.

– Надоел мне этот красный камень, – сказала она. – Сделай мне зеленый.

У этого занятия, которое я поначалу считала игрой, были, конечно, правила. Чем плотнее материал, тем сложнее его изменять, потому булыжник или самоцвет сложнее цветка или пера. Все, что изменено вмешательством человека, сложнее, чем вещи нетронутой природы – например, граненый, полированный камень сложнее грубого куска руды. Хуже всего обработанный металл. Он и тяжел, и плотен, и в нем почти ничего не осталось от изначальной сути. Что-то, чего касаются и используют, тяжелее поддается, чем предмет, лежащий вдали от человеческих рук, потому инструмент тяжелее изменить, чем висящую на стене досочку, а носимый в кольце камень – труднее декоративного кусочка дикой породы, украшающего полку. Проще изменять вещь во что-то, на нее похожее: перо в другое перо, цветок в другой цветок. Сделать цветок листом проще, чем пером. Но обработанный металл всегда труден. Сложно даже сделать из английской булавки несколько обычных. Или сделать из пенни образца 1968 года пенни образца 1986 года.

В тот первый день, когда я превратила цветок в лоскуток ткани, никаких деталей бабушка не рассказывала. Вот какая она была хорошая: быстро и без суеты создала не просто кусок ткани, а гладкую желтую ткань с синими горошками, именно такую, как я пыталась создать, – все для того, чтобы я вошла во вкус обучения без нервов и долгих разъяснений. Но это было почти годом ранее, и теперь я знала больше.

Кольцо хранило тепло бабушкиного пальца. Я сложила ладони и сконцентрировалась. Не нужно было что-либо делать с оправой, с обработанным металлом. Но изменение цвета камня и так было большим делом. До сих пор я работала только с речной галькой, и то оказалось довольно трудно. Я никогда не пробовала граненый камень. А ведь это кольцо бабушка носила все время, плюс она занималась магией. Объекты, часто контактирующие с магией, пусть косвенно, имеют тенденцию пропитываться ею. Но я все-таки должна суметь, подумала я.

Но не сумела. Еще не открыв ладони, я знала, что ничего не сделала. Три раза я пыталась, и никакого результата, кроме ломоты в шее и руках от перенапряжения. Хотелось плакать. Впервые у меня не получилось изменение, а ведь этот прием давался мне лучше всего! И бабушка не просила бы сделать что-то выше моих способностей.

Мы снова сидели на крыльце, в тени деревьев.

– Попробуем еще раз, – сказала она. – Но не здесь. Пойдем.

Мы встали – я все еще держала кольцо в руке, – спустились по ступенькам на землю, а затем – к берегу, на свет. День опять был солнечный, жаркий, и небо было синее, как сапфир.

Я не была готова к тому, что произошло. Когда я опять замкнула кольцо в ладонях и вложила всю свою досаду в последнюю попытку, что-то взорвалось – я вздрогнула, когда нечто пронеслось сквозь меня, – и на краткий миг мои ладони так нагрелись, как будто вот-вот вспыхнут. Потом нее закончилось, и мои руки упали, так меня трясло. Бабушка обняла меня. Я подняла свою трясущуюся руку, и мы увидели результат.

Камень в кольце в самом деле стал зеленым. Но оправа из чистого золота – прежде совсем простая – превратилась и сплетение причудливых завитушек; еще несколько крошечных зеленых камушков виднелись в сплетении линий. Я сочла это уродством, и чувствовала, как мои глаза наполняются слезами. В конце концов, мне было всего лишь девять лет, и я ухитрилась сделать гораздо хуже, чем ничего.

Но бабушка рассмеялась в восторге:

– Прелестно! С ума сойти, это так… радикально, не правда ли? Нет, нет, мне правда приятно. Ты чудесно справилась. Знаешь, я все думала… В общем, слушай, дитя, и хорошенько запомни: твоя стихия – солнечный свет. Это немного необычно, вот почему я до сих пор этого не заметила. Но в ярком солнечном свете ты, наверное, сможешь делать почти что угодно.

Бабушка не позволила мне попробовать изменить кольцо обратно. Я думала, потому, что она видит, как я трясусь и как я устала, и после моего ухода сделает это сама. Но она не сделала этого. При следующей нашей встрече бабушка носила кольцо таким, каким я его сделала. До тех пор мы не оставляли ничего измененным, всегда превращали обратно.

Я не знала, какие слова положено говорить, чтобы закрепить изменение. Возможно, стоило спросить бабушку – но для меня это кольцо было ошибкой, промахом, и я не хотела привлекать ее внимание к нему, хотя оно само привлекало мое внимание при каждом движении руки. Я даже не просила разрешения попробовать изменить его обратно – боялась, что сделаю только хуже.

Может, когда-нибудь я бы и задала этот вопрос. Но после того как я изменила кольцо, мы виделись всего несколько раз. Весь десятый год моей жизни мы встречались каждый месяц, иногда чаще. Но после своего десятого дня рождения я видела бабушку только единожды. Все взрослые знали, что приближаются Войны, и даже мы, дети, имели представление. Но я никогда не думала, что Войны коснутся нашего озера и что я могу больше не увидеть бабушку.

Солнечный свет мы тоже больше не обсуждали. Я не сказала ей, что меня прозвали Светлячком[2] еще до свадьбы мамы и Чарли. Не помню уже, когда впервые сказал «Эй, Светлячок» – он так обращался ко всем малышам, – а я подумала, что он шутит над моим именем – ну, тем, что благодаря маме осталось от моего имени после разлуки с отцом – Раэ (Это производное от «рэй», то есть «лучик» – я думаю, солнечный). Со временем я обнаружила, что Светлячок – мое имя. А потом, поскольку я была единственным ребенком, вертевшимся в кофейне, завсегдатаи тоже стали называть меня Светлячком. Очень скоро это стало моим именем. Оно настолько стало моим, что я и не вспомнила о нем, когда бабушка впервые сказала, что солнечный свет – моя стихия. Большинство окружающих – даже мама – до сих пор называют меня Светлячком.

Я видела это во сне – вспоминала и видела, – лежа на полу бальной залы с головой на мешке с буханкой хлеба внутри; а в двадцати футах прислонился к стене вампир. Все было так ярко и отчетливо, словно я проживала все заново; странно было опять чувствовать себя ребенком, когда знаешь, что ты – взрослая.

А потом начался настоящий сон. Будто я снова сижу на пороге домика с бабушкой в тот самый первый раз, когда мы изменили цветок. Только теперь мы сидели не в тени, а под ярким солнцем. Цветок я держала в руках, бабушкины ладони лежали сверху, но я была взрослой, как сейчас, и мы молчали. Я закрыла ладони, открыла их, и цветок стал перышком. Я закрыла ладони, открыла, и перышко стало тремя спичками. Я закрыла ладони, открыла, и спички превратились в лист. Я снова закрыла и открыла ладони, и теперь на них лежало кольцо чистого золота с красным камнем. Камень вспыхнул в неожиданно ярком солнечном луче, прежде чем я закрыла ладони снова. Закрыть-открыть, и кольцо сменило вычурное безобразие, мерцающее зеленым. Закрыть-открыть. Между ладонями лежал складной нож – тот самый, что проживал в кармане моих джинсов, а теперь был спрятан в лифчике. Закрыть-открыть. Ключ. Ключ…

Я проснулась. Было еще светло, но закат уже окрасил небо алым. От лежания на полу все затекло. Наяву ничего не изменилось: я была прикована цепью за лодыжку, поймана в ловушку в пустом доме с вампиром. Сон остался сном, а солнце уже садилось. К тому же не отпускала жуткая, смертельная усталость; я, должно быть, не проспала и четырех часов. Мне бы фальшивый зуб с ядом, как у шпионов в дешевых триллерах – я бы в тот момент прикусила его. Я не знала, как выдержать еще одну ночь. Банда Бо, конечно же, вернется. Посмотреть, как мы уживаемся. И мой вампир – что за нелепость, мой вампир – должен будет решить… как бы он это ни называл. Намеревался ли он позволить Бо победить, или нет.

Я со стоном перевернулась. Вампир сидел, скрестив ноги, точно посередине стены. Наблюдал за мной. Я заставила себя сесть. Во рту словно кошки ночевали. Я оставила бутылку с водой в пределах его досягаемости, но он не выпил ни глотка. Я заставила себя не ползти, а встать, хотя все кости отозвались болью, подошла к нему и подняла бутылку. Я привыкала приближаться к нему. Если вы читали, что невозможно долго дрожать от ужаса, знайте – это правда: тело просто неспособно на такое. Меня тошнило от ужаса, мне почти хотелось умереть – лишь бы это кончилось, но я подошла к голодному вампиру на расстояние вытянутой руки, подняла бутылку и отпила, не колеблясь, как будто на его месте был Мэл.

– Хочешь еще? – спросила я.

Он взял воду из моей руки и уничтожил половину оставшегося. Я опять не заметила, как он пьет. Когда он отдал бутылку мне, я какое-то время стояла и смотрела на нее. Хотелось допить – я предполагала, что банда Бо принесет еще, в целях поддержания моей «привлекательности», – но мне странно не хотелось вытирать горлышко на его глазах.

Он сказал:

– Ты ничем не заразишься, разделив воду со мной.

В его до сих пор ровном голосе прорезались новые необычные нотки. Я немного подумала над этим. Что-то я слышала по поводу тона… Да. Судя по голосу, он развеселился.

Я позабыла, что нельзя смотреть ему в глаза:

– А если ты – например – пил зараженную кровь?

– Что случается, когда добавляют воду в – спирт? Они смешиваются, и это больше не вода, это спирт, и… он очищен от живого.

Очищен от живого. Мне это понравилось:

– Это разбавленный спирт.

– Но все еще достаточно крепкий. И, как ты могла бы сказать, самовосстанавливающийся.

Его глаза глядели не так апатично, как прошлой ночью. По-видимому, благодаря воде, которая разбавила нечто… другое.

– Пожалуйста, не смотри мне в глаза. Ночь снова близко, и… я все еще не хочу победы. Бо.

Я резко отвела взгляд. Плохой знак, что ему приходится напоминать мне. Хороший знак, что он все еще хочет поражения Бо. Хороший для кого? Мы у Бо в руках. И явно не тот случай, когда это своего рода испытание, вызов, и, добравшись до конца живыми, мы получим свободу. Такие вот дела. Вопрос времени, наступит развязка скоро или чуть-чуть позже. Интересно, что думают мама, Чарли, Мэл и остальные; знает ли уже Эймил. За семь лет я не опаздывала на работу никогда. Ни разу не проспала. Не брала выходных, не болела. (Чарли, которого тоже никакая болезнь не брала, обычно объяснял: «чистая жизнь» – и это бесило маму, болевшую гриппом каждую зиму). Они ведь должны были сообщить полиции, что я пропала? Наверное. Но полиция скажет, что я совершеннолетняя и свободна в своих поступках, и пусть обратятся снова через несколько дней, если я не найдусь. Пат или Джесс могут заставить их искать старательнее, когда полиция вообще соберется искать, но через несколько дней меня уже, наверно, не будет в живых. А наши местные копы милые ребята, но по части интеллекта – отнюдь не ядерные физики. Впрочем, ядерная физика мне тоже сейчас не могла ничем помочь.

Не было причины считать, что к этому делу следует привлечь ООД.

Кого еще спросят мама и Мэл? Иоланду. Но и та ничего не будет знать. Они обнаружат пропажу моей машины. Догадается ли кто-нибудь съездить к озеру и посмотреть возле старого дома? Да вряд ли. Никто, кроме меня, туда не ездил, да и я сама не бывала там уже несколько лет. Даже ни разу не водила туда Мэла, когда мы ходили в походы. И вряд ли ту местность регулярно патрулируют – видимых причин для этого нет. К тому же там пятна скверны… Но если кто-нибудь все-таки доберется до домика и найдет машину, что тогда? Меня там нет, и сомнительно, чтобы вампиры оставили улики. О вампирской проблеме начинают говорить, когда находят очередное обескровленное тело с отметинами клыков. А здешний особняк отлично стерегло пятно скверны поблизости.

Я выпила оставшуюся воду, не вытирая горлышка. Я подумала: разве моя рука или мое платье стерильны?

Я повернулась к окну. Почувствовала на себе взгляд вампира.

– Мне нужно пописать, – раздраженно сказала я. – Я собираюсь сделать это через окно. Не мог бы ты не смотреть? Я скажу тебе, когда закончу.

Поскольку до сих пор я не слышала, как он движется, он должен был зашуметь так, чтобы я услышала. Я оглянулась, и он повернулся спиной. Я пописала, чувствуя себя нелепо.

– Готово, – сказала я. Он развернулся и снова вперился в меня взглядом; лицо оставалось все таким же бесстрастным.

Как он, казалось, уменьшался с восходом солнца, так сейчас словно рос с заходом.

Последние лучи солнца угасли – как и я. Замерзшая, больная, напуганная, а головная боль, казалось, стала больше головы. Я закуталась в одеяло и прижалась к стене поближе к углу, насколько позволяла цепь. Я вспомнила о второй буханке хлеба, вытащила ее и начала есть в надежде, что это поможет, но куски падали в желудок, как камни, и много я не съела. Затем я свернулась клубком на полу и стала ждать.

Уже полностью стемнело. Позже должна была подняться луна, но сейчас я почти ничего не видела. Ясной ночью под открытым небом не бывает полностью темно, но мы находились в доме. Серая полутьма прямоугольниками ложилась на пол под окнами, но вне их я ничего не видела. Я знала, что он видит в темноте; знала, что вампиры чуют живую кровь… Нет, подумала я. Не в этом дело. Он не забудет обо мне, как я не забуду о нем. Пусть даже я не слышу и не вижу его. Пусть даже я так привыкла к запаху вампиров, что больше его не замечаю. От этого становилось только хуже. Я думала, что должна увидеть, как он пересекает серый прямоугольник между нами – уверена, длины цепи не хватило бы на обход, – я знала, что не услышу его. Но… я ведь не заметила, как он пьет. Я закусила губу. Не буду плакать, не буду кричать…

Я чуть было не закричала, когда из темноты раздался его голос:

– Уже идут. Слушай меня. Встань, сверни свое одеяло и аккуратно уложи рядом. Отряхни платье. Расчешись пальцами. Если хочешь, садись снова, но чуть дальше от угла – да, ближе ко мне. Помни, что три фута туда-сюда для меня не имеют значения, для тебя тоже. Сядь прямо. Наверное, скрести ноги. Ты понимаешь?

– Да, – хрипло пискнула я. Разгладила одеяло, уложила. Плотно обернула мешок вокруг остатков хлеба. Туда же сунула пустую бутылку из-под воды. Отряхнула платье. Оно, вероятно, было в беспорядке, но с этим я ничего не могла поделать. Мои волосы, честно говоря, выглядят чуть лучше, если их расчесывать пореже – так что я постаралась расчесаться пальцами, как делала бы это перед зеркалом дома. Опять вытерла лицо подолом юбки. Я чувствовала себя невыразимо грязной и неопрятной… с оттенком иронии. Ко мне ведь еще и не прикасались, а казалось, будто меня изнасиловали. Привлекательной я себя, естественно, не чувствовала. Но я пригладила юбку, прежде чем снова сесть – в темноте по свою сторону серого прямоугольника, в добрых шести футах от угла. Цепь провисла, лениво изогнулась.

– Хорошо, – сказал он из темноты.

Высший балл за попытку, подумала я. Джун Яновски гордилась бы мной.

«Уже идут» – похоже, весьма относительный отрезок времени. Нервы мои звенели от напряжения, казалось, прошла бездна времени, прежде чем люстра под потолком неистово дернулась – и вспыхнула. Свечи снова были новыми и высокими. Бабушка говорила, что поджигание предметов на расстоянии – сравнительно простой трюк, объяснявший большое количество пожаров во время Войн; но дома-то уже готовы, их не нужно предварительно строить. Двухсекундного шума мне хватило, чтобы подавиться криком, заставить себя сидеть на месте – ноги скрещены, руки свободно лежат одна на другой, ладони развернуты вверх и открыты. Я сомневалась, что смогу кого-либо обмануть, но, по крайней мере, я пыталась.

Их было двенадцать. Я не считала прошлой ночью, поэтому не знала, стало ли их больше или меньше. Я узнала заместителя Бо и того, кто был моим вторым конвоиром. Говорят, будто вампиры все на одно лицо – но это неверно, они похожи друг на друга не больше, чем схожи между собою обычные люди. Много ли живых людей, помимо персонала в убежищах, видело достаточно вампиров, чтобы судить? Эти двенадцать были все тонкие и гибкие на вид – единственная их общая черта. Но, конечно, все они были вампирами, пахли, как вампиры, двигались, как вампиры, и, останавливаясь, застывали неподвижно, как вампиры.

– Бо сказал, что ты будешь держаться до конца, лишь бы позлить его, – сказал заместитель. – Бо понимает тебя.

Он напуган, подумала я. «Бо понимает» должно было звучать оскорблением, но вампир с задачей не справился. Потом я подумала, что, наверно, все выдумала. Голоса вампиров так же далеки от человеческих, как движения, и так же непроницаемы, как их лица. Черт, я даже не могу отличить по голосу вампира-мужчину от вампира-женщины. Откуда мне знать, как страх меняет вампирские голоса? Если вампиры вообще способны бояться. Но мысль пришла опять: он напуган. Я вспомнила, с какой неохотой вели меня сюда прошлой ночью. «Покончим с этим», – сказал тогда помощник Бо. Я вспомнила, как они не хотели приближаться к своему «гостю». Как говорили все больше от двери, куда цепь не достала бы. Как конвоир бросил меня и бежал, когда понял, что друзья уже далеко.

– Впрочем, в своем ли она уме, Конни? Ты же знаешь, если додержать их до безумия, становится сложнее, и кровь не так сладка. Бо это весьма огорчает – как, уверен, и тебя. Но таковы люди. Ты ведь не хотел бы впустую потратить то, что мы тебе принесли, не так ли?

Они все стояли как раз за люстрой, то есть не доходя до середины комнаты. Развернулись неровным полукругом. Начав говорить, помощник Бо скользнул на шаг к нам. Остальные развернулись чуть шире. Мое бедное изнуренное сердце билось отчаянно, безнадежно, готово было выпрыгнуть через глотку. Они напомнили мне человеческую банду, припершую жертву к стене; и, как бы они ни опасались «гостя» Бо, их было двенадцать на одного, и этот один был прикован к стене цепью, сплошь усеянной знаками-оберегами. Я ничего не могла с собой поделать. Я подобрала под себя вытянутые ноги. Хотелось скрестить руки на груди, но я напомнила себе, что это бесполезно – как и подбирание ног, и пошла на компромисс: оперлась на одну руку, оставив другую на коленях. Я сумела не сжать ее в кулак, хотя это было нелегко. Вампиры – все, кроме сидящего у стены рядом со мной – медленно, без видимой цели скользнули на шаг вперед. Я так сильно прижалась спиной к стене, что заболел позвоночник. Хотела бы я знать, что происходит – почему Бо с его гостем давние враги? Но, даже если бы я знала, чем это могло мне помочь? Мое настоящее желание – выбраться отсюда живой – похоже, не значилось в списке возможностей. Так что можно было отвлекаться на желание знать, что происходит.

Они не хотели подходить слишком близко, но все же сокращали дистанцию. Я не могла придумать ни единого повода считать это хорошей новостью.

Я опять пропустила их приближение. Вампиры же… Я услышала голос помощника Бо, слова как будто приходили из другой вселенной:

– Возможно, тебе нужно немного помочь, Конни. Слова были сказаны – кажется – на человеческой скорости. Вероятно, они хотели, чтобы я их слышала. Во Вселенной, где находилось мое тело, меня подняли, и что-то острое полоснуло поперек груди, прямо под ключицами, над вырезом моего платья. Затем меня швырнули на пол, я ударилась лицом обо что-то твердое, почувствовала соленый вкус на губах и услышала:

– Раз уж тебе, похоже, не нравятся ноги, – и снова гоблинское хихиканье, как прошлой ночью.

Банда исчезла.

А я лежала на коленях у своего собрата по несчастью. Порез на груди нанесли так быстро, что он только сейчас начинал болеть. Порез… Рана кровоточила, кровоточила, свежая теплая красная кровь лилась, а рядом – изголодавшийся вампир. Я почувствовала его руки на своих обнаженных плечах…

Я рванулась прочь с хорошей для простого человека скоростью. Он выпустил меня. Я рухнула на колени, поскользнулась на своей красной юбке, рванулась вперед, чувствуя кровь между пальцами – капли на полу, кровавая дорожка, озеро крови; кровь текла и из губы, заливая подбородок.

Конни до сих пор не двигался. Но в этот раз, когда я почувствовала на себе его взгляд, пришлось оглянуться. Пришлось посмотреть ему в глаза, зеленые, как изумруды, как камни в бабушкином изуродованном кольце…

«Ты можешь остановить меня или любого вампира, если твоя воля достаточно сильна».

Мои руки сами собой опустились – упали – с груди. Я наклонилась вперед и собралась ползти к нему, стоя на коленях в собственной крови. И я поползла к нему, размазывая кровь по полу. Брызги моей крови виднелись на его обнаженной груди, на руке, той, что со шрамом. Не смотри. Смотри. Смотри в его глаза. Глаза вампира.

«…Если твоя воля достаточно сильна».

Отчаянно пыталась я думать о чем-то – о чем угодно – о кольце бабушки, цвета этих глаз. Бабушка. «Солнечный свет – твоя стихия!» Но здесь тьма, тьма, слегка разбавленная светом свечей. Свечи здесь лишь затем, чтобы мои слабые человеческие глаза проще притягивались к гипнотическим вампирским глазам. Но я вспомнила свет, настоящий свет, свет дня, свет солнца. «Эй, Светлячок!» Я Светлячок. Светлячок – мое имя.

Я вспомнила песню, которую пел Чарли:

Ты мое солнышко, Мой единственный светлячок…

Я услышала, как он поет эту песню. Нет, как я пою эту песню. Слабым, срывающимся голосом, без какой-либо различимой мелодии. Но это был мой голос.

Свет в зеленых глазах погас, и я упала назад, как если бы меня отшвырнули. Я отвернулась и забилась в свой угол. Укрылась одеялом с головой и затихла.

Должно быть, я опять заснула. Глупо. Неужели я сделала это в здравом уме? Наверное, в обморок упала. Я очнулась неожиданно, зная, что сейчас 4:00 и пора идти печь булочки с корицей. Но в этот раз, очнувшись, я сразу же поняла, где нахожусь. Все тот же бальный зал, все та же цепь.

Я до сих пор была жива.

Я так устала…

Я села. Скоро рассветет. Пока я спала, свечи догорели, но из окон сочился неяркий серый свет. На горизонте виднелись первые розовые полоски. Я вздохнула. Не хотелось оборачиваться и смотреть на вампира – он все еще сидел посередине стены и всю ночь не двигался. Я знала это без объяснения, как знала об испуге банды Бо. Кровь из разбитой губы заклеила рот, и когда я языком прорвала корку, рана открылась, и от острой боли на глазах выступили слезы. Черт. Я нерешительно коснулась груди. Там было липко от запекшейся крови. Порез был нанесен высоко, там, где кость прикрывала только кожа; в общем, я потеряла не так уж много крови, хотя рана была длинной и рваной. Оборачиваться не хотелось. Узник отпустил меня прошлой ночью. Вспомнил, что не хочет победы Бо. Возможно, мое пение прозвучало как пение «разумного существа». Но видеть мою кровь для него было слишком. Я не хотела опять поворачиваться к нему лицом; возможно, даже запекшаяся кровь будет слишком хорошей приманкой. Я пососала губу.

Спиной к вампиру, завернутая в одеяло, я смотрела на восход солнца. Похоже, и этот день будет ясным. Хорошо. Мне сейчас необходим солнечный свет, да еще как можно больший запас времени до заката. Как долго могу я позволить себе ждать?

Чарли сейчас уже, наверное, варит кофе. Солнечные лучи позолотили поверхность озера. Должно получиться.

Я встала и уронила одеяло. Если вампир говорил правду, до заката можно его не опасаться. Я обернулась и посмотрела на свет, льющийся через два окна. Одно из них предстояло выбрать. По необъяснимой причине я выбрала ближнее к кровопийце. Избегая смотреть на него, я ступила в столб дружественного света и опустилась на колени. Вынула свой маленький складной нож из лифчика, зажала в руках – пальцы вытянуты, ладони вместе, как при молитве. Пожалуй, это и была молитва.

Уже пятнадцать лет я не пыталась ничего изменить. Я занималась этим только вместе с бабушкой и прекратила после ее исчезновения. Может, меня выбило из колеи то, что я сделала с ее кольцом. Может, злилась на нее за уход, несмотря даже на то, что начались Войны и многие люди оказались отрезаны от родственников: связь и путешествия становились все менее надежны, а в иных районах полностью прекратились. Открытки от отца перестали приходить именно во время Войн. Но я знала, что бабушка любит меня и не оставила бы снова по доброй воле. С тех пор я не занималась тем, чему она меня учила.

Наши встречи у озера словно остались в другой жизни. Жизнь без озера, без бабушки выбрала за меня мама, и в ней наследие отца не существовало. Хотя я ходила в школу вместе с детьми известных магией семейств, и кое-кто из ребят любил похваляться своими умениями, я не испытывала искушения посоревноваться. Я охала и ахала, как и все обычные дети: моя фамилия – фамилия Чарли – ни о чем никому не говорила.

К моменту окончания Войн я была подростком, и как-то сумела убедить себя, что игры у озера с бабушкой были всего лишь детскими играми, а если помнится что-то другое – это причуды фантазии… ну или же просто травка и порошки, которыми я несколько раз побаловалась, оказались необычайно высокого качества. Бабушка могла бы напомнить мне обратное, но она так и не вернулась.

И все же бабушка была права – наследие никуда не делось только потому, что все закрывали на него глаза. Я не была там, где-то внутри души, пятнадцать лет. Но, когда вернулась туда тем утром, стоя на коленях в солнечном свете, там все было по-другому – изменилось. Выросло. Словно бабушка – мы с бабушкой – когда-то посадили деревце. На саженец не повлияло то, что потом мы ушли и забросили его. Он продолжал расти. Его питала обильная почва – мое наследие.

Но я никогда не делала ничего настолько сложного, да и вообще ничего не делала целых пятнадцать лет. Вправду ли невозможно разучиться ездить на велосипеде? А если умеешь ездить на велосипеде, а потом тебе подадут супер-мега-турбо мощностью в миллион чего-нибудь мотоцикл, из тех, которые слышно за шесть кварталов, и чтобы залезть на такой, нужно на цыпочки становиться – сумеешь с первого раза поехать на нем?

Я почувствовала, как сила собирается пониже шеи, между лопатками. Этот участок спины горел, словно меня заливали не солнечные лучи, а жидкий огонь. Возникло неприятное ощущение, вроде сильнейшей изжоги, какую можно себе представить, а потом оно взорвалось, выстрелило по рукам в ладони огненными нитями, и раздался почти слышимый щелчок. А может, он и был слышен. Я открыла ладони.

В руках поселилась такая слабость, словно я таскала камни. В правой ладони лежал ключ.

– Ты чародейка, трансмутатор? – сказал вампир странным голосом, который я больше не считала бесстрастным. В его тоне чувствовалось удивление.

– Не то чтобы, – ответила я. – Всего лишь передельщица, и то по мелочам. – Дети из магических семей научили нас, остальных, некоторым жаргонным словечкам. Назвать трансмутатора «передельщиком» считалось обидным. Почти так же, как назвать волшебника фокусником. – Я думала, ты не можешь смотреть на меня в свете солнца.

– Я не мог не уловить магию – звук и запах были слишком сильны, и потом, твое тело затеняет руки.

Я вытянула ногу с кандалами. Момент был ответственный. Мое сердце билось, как если бы… в комнате был вампир. Ха-ха-ха. Рука жутко тряслась, но я нащупала странную маленькую замочную скважину, втолкнула туда свой новый ключ и повернула.

ЩЕЛК.

– Отличная работа, – прошептал он.

Я выглянула в окно. Было около семи утра. У меня было примерно двенадцать часов. Я, конечно, уже изнурена, но спасение собственной жизни – великолепный стимул. Как далеко смогу я уйти на адреналине? У меня было смутное, но реальное представление о том, где я нахожусь: озеро само по себе служило отличным ориентиром. Нужно только оставлять его справа, и я, наверно, выйду к своей машине… миль через двадцать, если я правильно помню форму берега. Если держаться поближе к озеру, можно обойти пятно скверны за домом, и остается только надеяться, что между мной и машиной нет других пятен, которые обойти нельзя. Смогу ли я превратить ключ от оков в ключ от машины? Сомневалась я, что вампиры свернули мои забракованные вещи (с ключом в кармане джинсов) и оставили их для меня на сиденье водителя.

Несомненно, я одолею двадцать с лишним миль за двенадцать часов, даже после таких двух суток.

Я повернулась к вампиру. Посмотрела на него, впервые за этот день. Впервые с тех пор, как пролила на него кровь. Он опять сидел с закрытыми глазами. Я вышла из света, и его глаза открылись. Я шагнула к нему, встала перед ним на колени. Я почувствовала, как его взгляд упал на мою окровавленную грудь. Моя кровь на груди вампира запеклась; он не пытался вытереть ее. Или слизать.

– Дай мне свою лодыжку, – сказала я. Долгая пауза.

– Почему? – спросил он наконец.

– Не люблю подлецов, – ответила я. – Воровская честь и все такое. Бери свою отмычку.

Он медленно покачал головой.

– Это, – пауза, еще более долгая, – это добрая мысль. – Интересно, в какие глубины ему довелось нырнуть, чтобы найти слово «добрая». – Но это бесполезно. Здесь повсюду парни Бо. Вырубка вокруг дома как раз такого размера, какой Бо может держать под пристальным надзором. Уж в таких вещах он не ошибается. Ты сможешь пройти это кольцо сейчас, в свете дня, пока все нормальные вампиры прячутся за щитом и покоятся, но стоит мне двинуться отсюда – двинутся и мои стражи.

«А ты сейчас, конечно, отнюдь не в самой лучшей форме», – мысленно добавила я.

Я поднялась, шагнула обратно в солнечный свет, почувствовала его на коже и подумала о большом дереве, которым стал молодой саженец. Деревьев много, а в магии символ дерева используется, чтобы удерживать Других или оберегать от них, потому что деревья непроницаемы для темной магии. Затем я подумала о ловушках, о пойманных в ловушку вещах, о том, когда зло из тьмы – зло в чистом виде, а когда – нет.

Последовала долгая пауза. Я чувствовала, как свет просачивается сквозь мою кожу, впитывается в дерево, о присутствии которого я не подозревала несколько минут назад; чувствовала, как листья моего дерева распускаются, протягиваются крошечными ладошками, чтобы пропитаться светом. Я была измучена, напугана, ошеломлена, я только что проделала сложную чародейскую штуку, я была в экстазе. Я словно почувствовала ветер в листьях моего дерева; ветер обладал голосом – и этот голос говорил: «С-с-сделай, с-с-сделай…»

– Тогда тебе придется пойти со мной, – сказала я. Опять повисла тишина – но, когда вампир заговорил, его слова впились в меня, как будто он и голосом мог пить кровь:

– Не мучай меня, – процедил он. – Я был милосерден к тебе настолько, насколько мог. Так не издевайся надо мной сейчас. Иди и живи. Иди.

Я опустила взгляд на него. Пленник не смотрел на меня, но я ведь опять стояла в солнечном свете. Я отступила в тень, но он по-прежнему не смотрел.

– Прости, – сказала я. – Я не издеваюсь. Если не хочешь, чтобы я попробовала оковы на твоей лодыжке, дай мне руку.

Я протянула руку к нему, все так же сидящему по-турецки на полу.

Еще несколько бесценных солнечных секунд утекли в никуда.

– Ты предпочитаешь умереть – э-э-э – или как там у нас это называется – как мышь в мышеловке? – спросила я жестче, чем хотела. – Я что-то не заметила у тебя лучшего варианта.

Я, конечно же, проморгала его движение. Он просто стоял рядом со мной, вложив свою руку в мою. Впервые я увидела его стоящим. Его рука на ощупь была такой же нечеловеческой, как остальная его внешность – на вид: правильная форма и тому подобное, но все другое. Неуловимое, необъяснимое, из мира, перевернутого вверх тормашками. А еще запах. Стоя рядом с ним, я едва не задохнулась. Притом вампир пах гораздо лучше меня – вы не представляете, как я нуждалась в ванне, ничто не пахнет хуже страха, – но запах был нечеловеческим. Не животный, не растительный и не минеральный – вампирский он был.

Тем не менее я глубоко вдохнула. Затем ступила обратно на солнце, потянула за собой его кисть. Рука его расслабилась и позволила мне это сделать.

Свет ударил по его руке, на полпути до шрама на предплечье. Что-то неуловимо изменилось – неуловимо, но кардинально. В прикосновении его руки больше не чувствовалась… угроза всему, что делало меня человеком. Рука стала задачей, делом, объектом работы. Чем-то вроде муки, воды, дрожжей и скорого появления толпы голодных, жаждущих пищи клиентов.

Я почувствовала, как сила проходит сквозь меня. В этот раз она не пульсировала огненными нитями, но накатывалась неспешными, мощными, пенистыми волнами. Волны оставляли необычное ощущение, как будто что-то материальное – одно или много – движется по моим внутренностям, расталкивает печень и желудок, вертится в кишках. Я попыталась расслабиться и позволить волнам скользить как вздумается. Я должна была определить, сумею ли выполнить обещанное, продержаться долго. Может, до заката, где-то двенадцать или более часов. Смогу ли я выдержать это вторжение так долго, пусть даже я сама его вызвала. Что если я переоценила свои возможности, как ныряльщица, переоценившая свою способность задерживать дыхание?

Я просто сходила с ума. Высочайшее мое достижение до сегодняшнего дня – превращение красивого колечка в уродливый кусок металла. А ведь… э-э-э… жизнь этого вампира целиком будет в моих руках.

Я пыталась спасти жизнь вампиру.

Волны растекались во мне – поначалу осторожно, балансируя, как дети на качелях, затем медленно, мягко, находя места, где они могли устроиться в различных участках моей анатомии. Так последние клиенты в утренний час пик находят последние свободные места. Большая часть меня уже заполнилась – сердце, селезенка, почки и прочее, – но еще оставались лакуны, способные вместить силу, где она могла прикрепиться. Влиться в меня. Я чувствовала себя очень… заполненной. Стоило связи установиться – сила устроилась, как дома, – и волны начали изменяться. Теперь словно ремни упряжи становились на место, пряжки подтягивали здесь, приотпускали там. Когда это закончилось, я почувствовала себя хорошо подогнанной.

Я подумала, что справлюсь, и вздохнула.

Я больше не видела своего дерева, потому что сама стала им, оно проросло во мне, его сок стал моей кровью, его ветви – моими конечностями. Сила веревками оплетала меня, взвивалась из сучьев знаменами и вымпелами. Возможно, тронь сейчас ветер мои волосы, они зашуршали бы, как листья. С-с-сделай, с-с-сделай. Я протянула правую руку, и вампир вложил в нее свою левую. Я вытянула его – целиком – в яркий прямоугольник перед окном.

Кстати говоря, вампирская кожа жутко выглядит на свету. Может, лучше бы ей сгореть.

Но это пустяки.

Я почувствовала, как моя упряжь приняла груз. Тяга была стабильной и ровной", вес – тяжелым, но терпимым. Я начала надеяться.

– Хорошо, – сказала я. – Теперь снова отойди. Мне нужны свободные руки, чтобы снять эти кандалы, и, э-э-э… мы должны будем держаться друг за друга, пока, э-э-э… делаем эту штуку со светом.

Не знала, что вампир способен быть неповоротливым. Я думала, грация приходит вместе с территорией, как клыки и цвет кожи, действительно отвратительный на свету. В книгах они всегда текучие, как масло. Но он, шатаясь, отступил в тень, шумно прислонился к стене, отпустил мои руки, а его собственные руки качнулись и с глухим стуком ударились о стену.

– Что ты за существо? – спросил он. – Это не передельческий трюк. Это невозможно. Это невозможно. Я стоял на свету и знаю – это невозможно.

Приятно было знать, что не только я чувствую себя сумасшедшей. Я стала на колени, чтобы добраться до кандалов. Я успокоилась, когда ключ подошел и к ним; я чувствовала, что стоит чертовски осторожно обращаться со своей силой, чтобы остаться хорошим зонтиком от солнца для нежити в течение двенадцати следующих часов. Я не думала о возможных последствиях своего предложения больше, чем необходимо. Главным – единственным – было: я не могу оставить его. И неважно, кто или что он такое. Я просто не могла выйти из клетки и оставить там другого узника – если уж я могла что-то с этим сделать. К лучшему или нет – но могла. Вероятно.

Кожа на его лодыжке выглядела ужасно. Я не могла сказать… шелушилась ли кожа… только потому, что была натерта кандалами. Я старалась не коснуться ее. Моей лодыжке от кандалов ничего не сделалось, но на них не было видимых противочеловеческих знаков. О да: они существуют. О них не говорят среди людей, но они существуют.

– Что ты? Кто ты? – повторил он. – Из какой ты семьи? Я разомкнула браслет.

– Теперь меня зовут Раэ Сэддон, но на самом деле я Рэйвен Блейз. Сэддон – фамилия Чарли, моего отчима, но мать запретила упоминать про Рэйвен или Блейзов, как только мы ушли от отца, – А-а, ты из Блейзов, – протянул он, все еще прислонясь к стене, но пристально глядя на меня сверху вниз. – Из каких именно?

– Мой отец – Оникс Блейз, – ответила я.

– У Оникса Блейза не было детей, – бросил вампир.

– Не было? – так же резко спросила я. – Ты знаешь о его смерти?

Вампир нетерпеливо качнул головой, потом качнул еще и еще раз, будто его донимали комары. Комарам вампир мог прийтись по вкусу: ведь они ищут кровь. Но, я думаю, здесь дело было не в этом.

– Я не знаю. Не знаю. Он исчез…

– Пятнадцать лет назад, – заключила я. Вампир посмотрел на меня:

– У Оникса Блейза не было… нет детей.

«Откуда тебе знать? – хотела спросить я. Мой отец тоже твой старый враг? Или… старый друг?» Нет. Нет. Я не видела его с шести лет, но не могла поверить, что сын моей бабушки может быть замешан в таком.

– По крайней мере один ребенок есть, – сказала я.

Вампир медленно соскользнул по стене в сидячее положение рядом со мной. И засмеялся. У вампиров это плохо получается – по крайней мере, у этого. Наполовину он выглядел – и звучал – как персонаж из второсортного ужастика (такой не страшен, потому что в него не веришь, настолько он корявый – и куда они угробили бюджет на спецэффекты?). Но вторая половина была из жутчайшего фильма ужасов, какой вам доводилось видеть – такой заставляет задуматься о вещах, прежде вовсе немыслимых; такой пугает до тошноты. Это было хуже гоблинского хихиканья моего второго конвоира из банды Бо. Я вцепилась в пустые кандалы и ждала, пока он остановится.

– Блейз, – сказал он. – Шайка Бо привела мне девицу Блейз. И не какую-нибудь троюродную кузину, которая способна фокусничать с картами да еще рисовать обереги, и они, может быть, даже сработают… Дочь Оникса Блейза!

Он прекратил смеяться. Тут я решила, что, может, хуже всего как раз тишина, особенно после такого смеха.

– Отец плохо учил тебя. Если бы я убил тебя и получил твою кровь, кровь дочери Оникса Блейза, способной делать то, что только что делала ты, я порвал бы эту цепь, как будто она не стальная, а бумажная, а знаки на ней – не более чем… рецепты булочек с корицей. Я попытал бы счастья в бою против банды Бо, даже после проведенных здесь недель, даже против всех остальных, тобою не виденных, тихо наблюдающих из леса. И я победил бы. Вот что может кровь одной из семей, а Блейз… Эффект долго не продлится – неделю в лучшем случае – но за несколько ночей можно сделать многое. – Голос стал почти мечтательным. – На крови дочки Оникса Блейза я мог бы навсегда избавиться от Бо. И все еще могу. Все, что мне нужно – продержать тебя здесь еще день и подождать до заката. Я слаб и болен, от этого проклятого света в глазах двоится, но я ведь сильнее человека. Все, что мне нужно – удержать тебя здесь… – его голос затих.

Я не двигалась. В глубине разума родилась шальная мысль. Что-то вроде: а, ну отлично. Чуть ближе к сознанию проявилась мысль немного более ясная: что ж, мы уже готовы к подобному, за последние пару дней мы к этому привыкли. Сейчас мы либо окончательно проиграем, либо нет.

Я сидела очень тихо, как будто хотела успокоить готовую к атаке кобру.

Еще несколько солнечных минут утекли к закату. Наконец он сказал:

– Но я не собираюсь этого делать. Наверное, я столь же безрассуден, как и ты, когда решила освободить меня и взять с собой. Но что, если твоя сила иссякнет – через пять минут или пять часов? Я же знаю – огонь быстр.

Я шевельнулась. Медленно. Несмотря на все, сбитая с толку – он сказал: «знаю». Не «полагаю» или «считаю», а «знаю». Еще что-то, о чем не надо думать. Я очень медленно продолжила двигаться. Убрала руки с пустых оков. Засунула ключ обратно в лифчик. Пока он мог оставаться ключом от кандалов.

Наверное, я не полностью поверила в то, что кобра спустила капюшон. Я опять почувствовала на себе его взгляд.

– Я ведь предупреждал тебя, что имена обладают силой, – покачал головой он. – Даже человеческие, хотя я думал о другом, говоря это.

– Я запомню, что не стоит говорить вампирам имени моего отца, – ответила я. Выглянула в окно. С того момента, как я сделала ключ, мы потеряли уже около получаса. Я вздрогнула. Мой взгляд упал на угол; мешок выглядел круглее, чем был, когда я последний раз смотрела на него – перед вторым приходом банды Бо. Наверное, новая провизия. Стоило бы подкрепиться, чтобы пережить этот день, хотя есть сейчас совсем не хотелось, а унести с собой было не в чем. Я подошла к мешку и подняла его. Новая буханка хлеба, новая бутылка воды и что-то тяжелое в целлофановом пакете. Я вытащила эту тяжелую штуку… тяжелую и хлюпающую. Большой кусок красного кровоточащего мяса.

Я взвизгнула и уронила пакет на пол, и он плюхнулся с хлюпаньем.

– Это животное, – успокоил вампир. – Корова. Говядина. Похоже, они забыли приготовить его для тебя.

– Я и жареное мясо не люблю, – открестилась я, пятясь от «еды». – Я… я… нет, спасибо. Э-э-э – а тебе оно пойдет на пользу?

Последовала еще одна пауза.

– Да, – сказал он.

– Оно все твое, – сказала я. – Я буду верна хлебу.

На сей раз я разглядела, как он идет. Хотел ли мой сокамерник этого, или ему было тяжело двигаться при дневном свете, даже рано утром и в тени, или он просто наслаждался свободой движений? А может, так мало двигался за последние… сколько суток он тут провел? – что даже у него мышцы немного затекли? Он обошел большой прямоугольник света на полу, как усталый человек, подошел к моему углу, двигаясь, впрочем, с нечеловеческой плавностью. Наклонился и поднял нелепый ломоть. Я подумала – он собирается выпить его досуха или как?

Вот этого я не увидела. Получилось, как с водой: только что вода была, а в следующее мгновение ее нет. Только что был большой кусок кровоточащего мяса в целлофановом пакете – а в следующий момент разорванный пакет планировал к полу, а мясо – исчезло. Похоже, вампиры иногда любят получать кровь с добавкой плоти. Вроде как рис с карри или макароны с соусом.

Я отказалась от идеи как-нибудь привязать к себе мешок и съела большую часть новой буханки, хотя вкус у нее был как у пыли с пеплом, и не только потому, что это опять был магазинный хлеб. (Я на минуту задумалась: как вампиры могут покупать человеческую пищу? Точнее, пищу для людей?) Затем я взяла бутылку с водой. Она пойдет с нами.

Пора было приниматься за дело.

Мы уходим. Мы начинаем путь. Мы уходим сейчас. Мне стало страшно до безумия. Во что я ввязалась? Сама мысль оставаться в постоянном физическом контакте с вампиром вызывала отвращение, и он был прав – что делать, когда это, как бы оно ни называлось, иссякнет? Но я не могла заставить его идти со мной. Он сам решил, что риск того стоит.

Так все же, насколько быстро догорит огонь? Если до этого дойдет. Ответ мне был не нужен: не слишком быстро. Ничто не может быть быстрее милого чистого обезглавливания.

А если касаться вампира, когда он загорится…

Стоп, стоп, – сказал тихий голос в моем сознании. Как ты сюда попала? Несколько раз выбрав худший из возможных вариантов. И подумай-ка: он не боится твоего фокуса с зонтиком от солнца. Скорее он чувствует себя, как если бы… помогал Чарли с бухгалтерией, когда болеет мама. Или имел дело с мистером Кагни.

Мистер Кагни – один из завсегдатаев кофейни, и он уверен, что остальной мир существует для того, чтобы доставлять ему неприятности. Он единственный из постоянных посетителей ухитрился не сказать ни единого доброго слова про мои булочки с корицей. Впрочем, от этого он не перестал их есть и жаловаться, когда приходил слишком поздно и все уже разбирали. Чтобы не слушать его нытья, мы стали оставлять для него одну порцию. Иметь дело с мистером Кагни стоило больших усилий. Больших, утомительных и неблагодарных. Если подумать, я предпочла бы иметь дело с вампиром.

Он понаблюдал за моими колебаниями и сказал:

– Ты можешь передумать. – И тут добавил нечто, впервые прозвучавшее почти по-человечески: – Знаешь, я почти хочу, чтобы ты так и сделала.

Я угрюмо покачала головой:

– Нет. Не могу.

– Тогда нужно уточнить еще один момент.

Я начинала понимать, что, наверное, мне не будет по вкусу ничто из того, что он говорит после своих пауз. Я подождала.

– Тебе придется позволить мне нести тебя, пока мы не отойдем далеко отсюда.

– Что?

– Кровавый след. Мы и до половины вырубки не дойдем, как твои ноги опять начнут кровоточить, – мне показалось, или в странном голосе вампира, когда он говорил это, проскользнул еле заметный оттенок дрожи? – А мои выдержат. Парни Бо не будут счастливы, обнаружив ночью наш побег. Они немедленно отыщут нас по кровавому следу.

Теперь уже я сделала паузу.

– Хочешь сказать, что, оставь я тебя здесь, ничего все равно бы не вышло?

– Не знаю. Ведь могут найтись простые причины, отчего ты сумела сбежать – к примеру, неисправный замок на кандалах. Бо заставил бы кого-то… кто-то бы за это крепко поплатился, но на том бы и кончилось. А вот если исчезнем мы оба – значит, произошло нечто необычное. И это почти наверняка как-то связано с тобой, разве нет? А значит, они не заметили в тебе чего-то, чего-то очень важного. А это понравится Бо даже меньше, чем понравился бы простой бесхитростный побег обычного пленника-человека. Он прикажет своим найти тебя. Не стоит облегчать им задачу.

Более длинной речи я пока от него не слышала. Она превзошла описание сверхкровопийцы, которым мой собеседник стал бы на крови дочери Оникса Блейза.

– Для сума… для существа, которое сводит с ума дневной свет, ты весьма здраво мыслишь.

– Наличие сообщника… ободряет. Хоть какая-то надежда после полного ее отсутствия. Даже в таких несколько обескураживающих обстоятельствах.

Обескураживающих. Это мне тоже понравилось. Не хуже, чем «очищенная от живого».

Он подошел ко мне и протянул руки, медленно, будто пытаясь не напугать меня. Неожиданная жуткая вспышка адреналина – телу не так-то просто было придерживаться корыстных соображений мозга, – и я направила себя к нему, будто куклу двигала. Одной рукой обняла его за шею – осторожно, чтобы не потревожить хрупкую корку крови на своей груди, – другой ухватила бутылку с водой. Он наклонился и поднял меня – легче, чем я поднимаю поднос с булочками.

Поездка не обещала быть комфортной. Это было, как сидеть на оголенном каркасе стула со снятым сиденьем – осталось только несколько смятых полосок железа, и они сразу же начинают вминаться в тело. А данный стул явно был предназначен для каких-то других существ. Кстати, вампиры на самом деле дышат, но их грудная клетка движется не как у людей. Пытались ли вы когда-нибудь, лежа в объятиях возлюбленного, дышать с ним или с нею в такт? Это делаешь автоматически. Мозг ведь включается, только если у тела неприятности.

К счастью, эта ситуация ничем не была похожа на объятия возлюбленного – кроме того, что я прислонялась к чьей-то обнаженной груди. Дышать с ним в такт получалось не лучше, чем переключать скорость автомобиля, ерзая задом по его сиденью.

А еще у меня было странное ощущение, что он был на несколько градусов холоднее, когда поднял меня, и уже затем сравнял температуру своего тела с моей… к слову о согласовании.

Мы вышли через ту же дверь, куда ввела меня банда Бо, пересекли пустынный холл и вышли через наружный вход, который был будто, нарочно оставлен приоткрытым. Что я знаю о решительности вампиров? Я даже дыхание моего вампира едва заметила. Но от меня не укрылось, что он вышел на солнце под крыльцом не просто без колебаний, а очень решительно, и свернул налево, к деревьям в той стороне. Я почувствовала, как моя упряжь принимает нагрузку. Будь она из реальных ремней, они бы заскрипели. Путь к краю леса был долгим. Вышло даже к лучшему, что он нес меня: от жара солнца мне стало нехорошо.

Обычно жара меня не тревожит. Одна из причин, почему Чарли разрешил мне помогать ему с выпечкой, когда я была еще мала – я оказалась единственной из семьи и персонала, кто выдерживал жар печи летом. Тогда кофейня была в зачаточном состоянии, и на плечах Чарли лежала большая часть готовки; он еще не расчистил площадку перед домом, где мы могли поставить столики, стойку и полки вдоль стены, а моей пекарни еще не построили. Нынешняя пекарня занимает отдельное помещение рядом с главной кухней, в ней есть окна, дверь наружу и воздуходувка промышленной мощности. Но в июле и августе всем, кроме меня, приходится время от времени выходить оттуда, чтобы облиться водой и посидеть в холодке.

Но сейчас дело было в другом. Большие пенящиеся волны силы, которые я почувствовала, когда мы стояли возле окна, стали больше и пенистей, чем прежде. Все мои реакции замедлились, волны занимали слишком много места, оттесняли мою обычную сущность в углы, пока я не почувствовала себя сплющенной, как пассажир пригородной электрички в шесть вечера. Даже мозг словно сжали. Это ощущение некой упряжи, которая ухитрилась вонзиться даже в основные системы моих органов, никуда не делось, но я начала чувствовать, что она не столько тяготила меня, сколько скрепляла, не давала рассыпаться: волны силы знали, где находятся границы – границы меня – и ничего не ломали. Я не была напугана, хотя задавалась вопросом – может, стоило бы?

Мы, наконец, добрались до опушки, и в тени деревьев мне сразу же стало лучше. Я почувствовала себя живее и как-то легче, хотя эффект волн тяжелым не назвала бы. Но ощущение заполненности – даже переполненности – несколько утихло. Я вспомнила, как вампир говорил о солнечном свете: «Лучи вашего солнца словно режут меня на части». Тень деревьев не была достаточно густа или надежна, чтобы защитить нас от солнца, и сила продолжала циркулировать во мне. Но я не чувствовала, что переполнена и вот-вот лопну. Я подумала: о'кей. Я могу защищать одного вампира от действия прямого солнечного света. Двух уже не смогу. Не то чтобы я, впрочем, собиралась часто пользоваться этим знанием в будущем.

– Мы вышли за их линию, – сказал вампир. – Кольцо стражи позади.

– Они ведь узнают, что мы ушли, не так ли?

– Сегодня ночью – узнают. Мы не уделяем внимания дневному миру.

– Будут ли они знать, куда мы ушли?

– Возможно. Но я иду той дорогой, которой меня вели сюда – да и тебя, видимо, – и без свежей крови им сложно будет отличить старый след от нового.

– Ой… – эту тему мне совсем не хотелось бы поднимать. – Ты же знаешь, что на нас с тобою… ой-ей-ей… осталось довольно много моей, ой-ой, крови. Запекшейся. С прошлой ночи.

– Это не так уж важно, – сказал вампир. – Только горячая кровь из живого тела, касаясь земли, оставляет четкий след.

Я напомнила себе, что это – хорошие новости. Он помолчал немного, а затем сказал, бесстрастно, как всегда:

– Я боялся, что, даже если ты сможешь, как утверждала, защитить мое тело от огня на открытом пространстве, солнце ослепит меня. Этого не произошло.

– О Боже! – сказала я.

– Да. Но, как ты уже сказала, лучших предложений не поступало. По мне, стоило бы заплатить даже такую цену, чем почти наверняка погибнуть в руках у Бо.

– Ты думал, я смогу вести тебя среди деревьев? – спросила я, восхищаясь вопреки здравомыслию.

– Да. Я не был бы абсолютно беспомощен. Я могу чувствовать присутствие твердых объектов. Но это было бы непросто.

Я засмеялась. Впервые с тех пор, как поехала на озеро в одиночку.

– Да. Уверена, легко бы не было.

Какое-то время мы двигались молча. Один раз пришлось остановиться, чтобы я еще раз помочилась. Боже, кажется, у вампиров совсем нет телесных функций! Я присела на корточки у него за спиной, держась за его ногу. Пока я, так сказать, делала свое дело, приходилось смотреть на его воспаленную лодыжку. Она до сих пор выглядела отвратительно, но хуже, кажется, не стало.

Мне несколько раз приходило на ум, что мы идем гораздо быстрее, чем если бы я шла босая. И, хоть вмятины от воображаемого стула были довольно болезненны, мне случалось ездить на машинах с более тряской подвеской, чем на руках вампира, идущего широким шагом. Их текучее движение – не шутка, и ноша в сто двадцать (верьте – не верьте) фунтов никак на это не влияет. Если лодыжка и беспокоила его, это не было заметно.

Порез на груди болел довольно сильно, но у меня и без него было о чем беспокоиться. Вампир нес меня так плавно, что рана не вскрылась. Услуга за услугу. Я чувствовала, что даже наш нынешний жизненно важный союз мог оказаться под вопросом, если моя кровь снова пролилась бы на него.

Я рассеянно следила за солнцем сквозь ветви деревьев над озером. Сила жила и работала – не глазами, даже не кожей я чувствовала присутствие солнца, и определила, когда полдень пришел и миновал. Несколько раз я отпивала из бутылки; предлагала и своему шоферу, но он сказал:

– Нет, спасибо, в этом нет необходимости.

Он был безукоризненно вежлив с тех пор, как решил не обедать мной.

До машины оказалось гораздо дальше, чем я предполагала. Тридцать миль, а может, и больше. Возможно, я и смогла бы пройти их до заката, даже босиком. Возможно.

Но больше – вряд ли, а машины на месте не было.

В начале пути я объяснила, куда мы направляемся. Вампир промолчал, но он вообще часто молчал. Главное – он не возразил. В лифчике у меня был спрятан нож-ключ; мы либо нашли бы моему спутнику подходящую глубокую тень, пока я снова проделаю свой фокус, либо он мог держать руки на моих плечах для поддержания фактора солнечного экрана: так сказать, абсолютный плюс. Что делать дальше, я особо не думала. Похоже, в моих мыслях машина служила пропуском в нормальную жизнь. Стоит добраться до машины, повернуть ключ в замке зажигания – и все случившееся закончится, как сон, и я смогу просто вернуться к милой сердцу повседневности. Конечно, не очень-то логично, но какая в моем состоянии логика? Я оставалась в живых, и, учитывая обстоятельства, это было поразительно.

Я также не думала, что делать с вампиром после того, как мы доберемся до машины. Мне только приходило в голову, что он может держать руку на моем колене или что-то в этом духе, пока я веду. Никому не дозволялось класть руку мне на колено, кроме Мэла, но если уж этот «кто-то» – вампир? Я не думала, что смогу запихнуть в багажник даже столь гибкого вампира, хотя тень там должна быть повсеместно, и все-таки насчет параметров я сомневалась. Плотное пальто и шляпа с широкими полями не обладали достаточной огнестойкостью, это я знала точно, а ученые уже давно заявили, что знаменитые истории о рыцарях в тяжелой броне, которые оказываются вампирами – вымысел. Так что, вероятно, одного слоя пластиковой обшивки машины будет недостаточно. Но что тогда? Если вы взялись подвезти вампира, где бы вы его высадили? У ближайшего мавзолея? Ха-ха. Все байки о вампирах, шляющихся по кладбищам – чепуха: кровопийцам ничего не нужно от мертвых людей, а обращенные ими люди не должны предварительно быть похоронены. Но старые детские сказки живучи (как Брэм Стокер и компания – подчеркивала мисс Яблонски).

Итак, запасных планов я не строила. Когда мы добрались до старого коттеджа, я сказала:

– Отлично, вот мы и пришли.

Вампир опустил меня на землю; я стояла и пыталась не наступить на что-нибудь, что поранит ногу до крови. Впрочем, он казалось, был в нерешительности, и не только из-за солнца; уверена, он поднял бы меня на руки быстрее, чем кровь пролилась бы на землю, дойди до этого. Одной рукой вампир тактично придерживал меня за локоть. Там, где мы стояли, нас достигали только отдельные лучи света. Забавно, как чащоба дикого кустарника может вдруг показаться предательски открытой, если учитывать фатальную аллергию твоего спутника на солнечный свет.

Я знала, где оставила машину. Домик был невелик, а место парковки – прямо за ним.

– Ее здесь нет, – озвучила я очевидное. Впервые я почувствовала, как волны силы качнулись, как будто могли сбить меня с ног, как будто могли… каким-то образом перелиться через край в пропасть. Я не могла рисковать, нет, и я не собиралась рисковать… Я развернулась и схватила его, вцепилась, словно он был волноломом и мог остановить любой шторм, сдержать любую волну. Его руки нерешительно сомкнулись у меня за спиной, и мне пришло на ум, что наш длительный физический контакт ему, наверное, не более приятен, чем мне – хотя, возможно, и по другим причинам.

Я несколько раз глубоко вдохнула, и волны успокоились. Я успокоилась. Он был хорошим волноломом. И впрямь похож на каменную стену: крепкий, непоколебимый. Я осознала, что прижимаюсь лицом, по сути, к ходячему трупу… с мертвым сердцем. Забавно. И тем не менее, там внутри слышался гул… чего-то происходящего. За неимением лучшего термина это можно назвать жизнью. Никогда не видела волнолом, который гудел бы.

Я выпустила его. Он также отодвинулся, оставив одну руку у меня на плече.

– Прости, – сказала я. – Я думала, что теряю это.

– Да, – сказал он.

– Если бы я его потеряла, ты бы умер – то есть сгорел бы, – подчеркнула я, чтобы посмотреть на его реакцию.

– Да, – сказал он. Я покачала головой.

– Нас нелегко удивить, – пояснил он. – Этим утром ты меня удивила. Таким образом, на какое-то время я полностью исчерпал свой запас потрясений и испугов.

Я уставилась на него:

– Ты пошутил?

– Я слышал, такое случается с вампирами, которые долго общаются с людьми, – отозвался он, голос и вид при этом были чрезвычайно вампирскими. – Этот вопрос никогда не вызывал особого интереса. И… я сам не свой после дня под солнцем.

Да и я сама не своя, подумала я. Я старательно не думала об инстинкте, который только что бросил меня на него. Разве, хвати я дерево, я не успокоилась бы точно так же? Ну и что, если он мог поджариться?

– Значит, тебя не удивляет исчезновение моей машины. К чему бы это?

– Я думал, что вряд ли Бо оставит настолько очевидную зацепку для полиции.

– Извини. Да. Это резонно. Но я не знаю, что теперь делать.

– Идти дальше, – пожал плечами вампир. – Нужно как следует удалиться от озера до темноты.

Я пыталась привести свой разум в порядок. Похоже, усмирение волн дорого мне далось, и разум не хотел вырабатывать связные мысли. А еще я, конечно, так далеко вышла за предел усталости, что вообще не осмеливалась смотреть в том направлении.

– Озеро? – повторила я.

Он снова сделал паузу, и я приготовилась услышать нечто малоприятное.

– Чувства вампиров во многих аспектах отличаются от человеческих. В данном случае существенно то, что если местность однородна, она более… проницаема для нашего сознания на всем своем протяжении. Ключевую роль играет не расстояние, а единообразие. Бо без труда сможет найти нас в любой точке леса у озера, потому что все они – лес у озера, даже без кровавой дорожки. Стоит нам выйти из леса – и тогда Бо, пожалуй, труднее будет выследить нас, чем человеку.

Хоть одна хорошая новость – если мы доживем до нее. О'кей. Мы все равно направлялись к ближайшему выходу из леса – вот первая причина, почему вампир согласился следовать за мной. Лес вокруг озера перетекал в другой лес вокруг меньших озер, затем шли фермы, в основном заброшенные, и только потом несколько городков. Новая Аркадия была единственным большим городом в округе, за нею простиралось множество меньших городков и деревень, которые постепенно разрастались и сливались в другой большой город. Но это было в сотне миль от нас.

– Куда ты собираешься идти? – спросила я.

– Туда же, куда и ты – до заката, – ответил мой спутник. – А после у тебя своя дорога, у меня – своя.

Я вздохнула:

– Да. Нет. Я не собиралась выпытывать. Слушай, это все замечательно, но если нам нужно выбраться из лесов, это означает выйти, по крайней мере, к окраинам какого-нибудь города. А я способна беречь тебя от солнца, но не сделать тебя похожим на человека. И позволь сказать, что цвет твоей кожи совершенно невероятен, и ты даже не носишь рубашки. И машины у нас нет.

Вампир принял это бесстрастно:

– Что ты предлагаешь?

– Единственное, что приходит на ум: намазаться грязью – особенно вымазать тебя, – идти немного шатаясь и проникнуть в город через свалки северной окраины, где тусуются наркоманы. Ты на них похож – по крайней мере, из всего, на что может быть похож человек, ты тянешь именно на наркошу. Если нам чуть-чуть повезет, те из них, которые еще будут способны смотреть и соображать, что видят, ужаснутся: насколько же человеку может быть хуже, чем они представляли – и никто нам ничего не скажет.

Я сделала паузу.

– Дальше идет бедный, но более-менее приличный район, и мы тамошним жителям не понравимся, но, если не будем задерживаться, они, наверное, не вызовут вамп… копов. Больше всего меня беспокоит, чтоб какая-нибудь светлая голова не додумалась, что ты демон. Ты явно не можешь быть вампиром, потому как ходишь под солнцем. Но, как я уже говорила, ты совершенно не похож на человека. Ты можешь быть довольно недалеким демоном, который не понимает, какое впечатление производит на людей – и, раз мы должны держаться за руки, кто-то может подумать, что ты похищаешь меня. Черт. А еще нам придется пересечь по крайней мере одно шоссе. Дважды черт. Надо полагать, эту часть города ты вообще не знаешь?

– Нет.

– Не знаешь. Да и я не особо. Ну, если они не вызовут ООД, мы должны найти парк, на другом краю которого – дом моей хозяйки… Впрочем, понятия не имею, насколько это все далеко. Порядком, наверно. В машине мы могли бы проехать прямиком через город… – Я нерешительно посмотрела на солнце: оно приближалось к зениту, а между нами и мостовой оставалось еще много деревьев.

– На самом деле ехать через город в твоей машине было бы не лучшим решением, особенно со мной. Твоя семья сообщит… идентификационный номер в полицию.

– Что? А, номерной знак! Ой-ой… Прости. Я и об этом не подумала.

– Ну, я и не думал, что ты вела меня так долго только затем, чтобы предать, – сказал он.

Вот уж точно.

– Но… похоже, стемнеет гораздо раньше, чем мы доберемся до моего жилья, – сказала я, пытаясь не звучать обреченно. И я не слишком устала, чтобы идти дальше, повторяла я про себя. Пропажа машины – всего лишь неудача. Не катастрофа.

– Я провожу тебя до дома, – церемонно сказал вампир, словно милый, хорошо воспитанный мальчик, провожающий домой девушку после обеда в пиццерии.

Отчего мои глаза вдруг защипало? Не было причины плакать при этих словах. Я просто устала.

– Я не имела в виду… – ой, спасибо, – сказала я. Мне бы следовало желать его скорейшего ухода. Мне бы хотеть увидеть солнце, касающееся горизонта – по крайней мере, после того, как мы выбрались из тени деревьев. Но я не хотела. Я была благодарна за то, что он собирается проводить меня до двери. Стоя возле бабушкиного домика и глядя на место, где должна была стоять, но не стояла моя машина, я думала, что не смогла бы справиться без него.

Я радовалась, что он не сгорел.

Наш маленький сплоченный дуэт начал спускаться к озеру. Я, можно сказать, привыкла, что меня несут, и оттого, что все вообще было до чертиков странно, странность нашей вынужденной близости отступала в тень. Но идти бок о бок, держа его под руку, было гораздо более странно и неудобно. Я также обнаружила, что при этом чувствую себя несимметрично. Вероятно, это была всего лишь производная от усталости, но обмен силы, или что там было, только через одну руку кружил мне голову. Я невольно наклонилась к нему.

Почва здесь была болотистой – мох, невысокая травяная поросль и сорняки, так что мои босые ноги оказались в сравнительной безопасности. Когда мы добрались до берега, я выбрала самое заболоченное место, какое могла найти – я знала, где искать: как раз к востоку от домика был небольшой заливчик, – заставила своего спутника сесть и натерла тиной и грязью его целиком, включая волосы. Он был настолько худ, что мои руки пересчитали его ребра. Он вытерпел все это с безупречным стоицизмом. Одной рукой вампир держал меня за лодыжку – так что обе руки у меня были свободны – но я попросила его держаться за обе для равновесия. Моего равновесия.

Себя я украшала немного артистичнее. Мне требовалось просто походить на особу, согласную по доброй воле шататься с этим типом. Поэтому я втерла грязь в волосы и позволила грязному ручейку стечь по одной стороне лица на плечо. Порез на груди я старательно обходила. Мамины правила гигиены ясно говорили, что нельзя загрязнять открытые раны, а перевязочного пакета под рукой не было. В любом случае потребовалось бы несколько больших пакетов. (Я надеялась, что грязь на травмированной лодыжке вампира не приведет к осложнениям: эта штука с «очисткой от живого» обеспечивала общую защиту.) Кроме того, порез, наверное, порядком прибавлял моему облику правдоподобия, а нам его требовалась побольше. Правдоподобия чего? Опухоль на губе еще не сошла, но кровь остановилась несколько часов назад, и металлический привкус крови во рту пропал. Ура. Я хотела как можно меньше чувствовать себя вампиром. Мне не нравилось ощущение, что границы слегка размываются.

Когда-то я проводила много времени, сидя с бабушкой возле этого самого заливчика. За пятнадцать прошедших с тех пор лет он поменял очертания и заилился. Когда мы сидели здесь, можно было слышать журчание ручейка, впадающего в озеро, но теперь он смолк. Я слышала только собственное дыхание и шлепки гримировочной грязи. Даже птиц не было.

Вампир настаивал, если можно так это назвать, что он понесет меня на последнем участке леса до первых улиц города. Однородность, напомнил он мне, и кровавый след. Я вспомнила, насколько быстрее мы передвигались, когда шел только он – а до городских окраин оставалось еще то ли двенадцать, то ли пятнадцать миль, – и не стала возражать.

Вампир донес меня прямо до окраинной улицы, где бетон крошился, а бордюрный камень рассыпался на куски. Он мягко опустил мои ноги на эту родную почву. Для поддержания контакта мне не пришлось притворно опираться на спутника – без этого я не смогла бы стоять прямо. Я сунула руку ему под локоть и взялась пальцами за его запястье Мы слегка соприкасались плечами и бедрами. Волны силы чуть всплеснули, пока я привыкала снова идти своими ногами, но внезапной опасности потерять равновесие, как на месте парковки машины, не возникло. На самом деле волны теперь словно бы меняли форму и структуру, чтобы помочь мне. Головокружение, которое я почувствовала при спуске к заливчику, стихло.

Мне едва хватило рассудка бросить опустевшую бутылку в городскую мусорную урну.

Не хотела бы снова пережить путешествие, подобное тем последним пятнадцати милям через город. Я знаю, нехорошо так часто жаловаться на усталость, но это окончательное истощение было как смертельная болезнь, и я почувствовала, что вижу смерть в нескольких сотнях футов вниз по улице впереди. Я весьма хороший ходок – в нормальной жизни мы с Мэлом могли пройти пятнадцать миль вокруг озера в поисках животных, стараясь не попадаться на глаза Сверхзеленым. Но мы бы растянули это на целый день, сделали несколько привалов, остановку на обед и ушли бы домой усталые и довольные собой. К тому же мы были бы обуты. А здесь – пятнадцать миль после всего пережитого, да и до того я много бегала на голодный желудок.

Я видела не только свою смерть; начинались жутненькие галлюцинации. Многие люди краем глаза видят серые паутинные узоры, когда переутомляются – было такое и у меня, когда в кофейне случился аврал, потому что все заболели, кроме нас с Чарли, и мы работали по шестнадцать-восемнадцать часов день за днем. Но впервые внутри паутин что-то двигалось, не говоря уже о новой полноцветной палитре. Не самый приятный опыт. Я все же осознавала происходящее и ухитрялась одновременно изучать периферию моей личной фотогалереи и выбирать путь в реальном мире. Я хорошо знала город, пусть не все закоулки, и даже теперь, на пределе усталости, не теряла чувства направления. Я так окоченела, что едва чувствовала свои бедные ноги – но это и к лучшему. И хорошо, что кровавый след перестал быть проблемой.

Солнце сейчас быстро клонилось к горизонту, что, наверное, было хорошо: в сумерках наша пара будет выглядеть менее ужасающе. Никто с нами не заговаривал. Людей мы видели мало, да и те либо уже полностью отключились от реальности и видели картинки покруче моего грязевого макияжа – кое-кто из них оживленно обсуждал их с самим собой, не обращая на нас внимания – либо же встречным хватало беглого взгляда, чтобы перейти на другую сторону улицы, старательно пряча глаза. Я думала спросить вампира, не сделал ли он чего-нибудь – если вампиры могут убеждать, могут ли они также отпугивать? – но солнце еще светило, пусть совсем тускло, и это представлялось маловероятным. Может, как-то действовали мои волны силы – настроились соответственно при входе в город. А может, нам просто везло.

Во всей этой ситуации мне жутко, невероятно не хватало бабушки, которая – уверена – объяснила бы, что и как я делаю. Я чувствовала, что начинаю соскальзывать за какую-то последнюю черту, что от меня скоро останутся одни волны силы; мое собственное «я» слабело, утоньшалось – того и гляди улетит, как серая паутина на глазах, – и тут мне вдруг страстно захотелось узнать, что же я делаю!

Впрочем, люди избегали не вампира – меня. Это я шаталась, бормотала что-то – явно сумасшедшая и, возможно, опасная.

Я угасала вместе с дневным светом. Я слишком сильно напряглась.

Я добрела до края парка примерно в тот момент, когда сумерки стали темнотой – и он снова поднял меня на руки, почти не сбившись с шага, и нырнул под деревья, в ночь, в родную стихию. Я чувствовала, как волны силы шевелятся во мне, хотя они были уже не нужны мне как зонтик от солнца. Я смутно подумала, что, может быть, они пытаются сохранить мне жизнь. Как мило с их стороны. Он, должно быть, тоже пытался. Забавное занятие для вампира…

Вокруг была только темнота, темнота, деревья и несущийся в ночь вампир. Я слабо прошептала:

– Я уже не представляю, где мы находимся.

– Я представляю, – успокоил он. – Я чувствую запах твоего дома.

Наверное, я заснула. Это объясняет быстролетную череду снов: то я летела, то я умерла, а тут уже стала вампиром, потом стояла у озера с бабушкой, раскрывая ладони, но вместо цветка, пера или кольца кровь хлынула из них, взметнувшись вверх, текла и текла, словно мои руки стали фонтаном. Фонтаном крови.

Вампир остановился. Я, моргнув, открыла глаза, увидела мерцание огней сквозь редкие деревья и различила очертания дома. Моего дома. Мы находились на дальнем краю сада. Я видела цветущую сирень под окном холла Иоланды. Она была из тех старых леди, у которых вместо гостиной – холл. А горящий там свет означал, что хозяйка еще не спит, хотя обычно она ложилась так же рано, как особа, которой вставать в четыре утра и идти печь булочки с корицей. Интересно, который час?

Вампир сказал:

– Тебе понадобится ключ, чтобы открыть дверь.

Он мог оставить меня здесь. Можно было попросить его поставить меня на землю и попрощаться. Я могла постучать в дверь Иоланды, и когда она прекратит пугаться умалишенной у дверей, когда узнает меня, то впустит с помощью своего запасного ключа. Она будет шокирована и полна сочувствия. Она позвонит в кофейню, вызовет врача и полицию. Загонит в горячую ванну и поможет вымыться, позаботится о моих ранах. И не будет задавать вопросов – поймет, что я слишком устала и распознает симптомы шока. Напоит горячим сладким чаем и апельсиновым соком, согреет человеческим теплом, обществом и пониманием.

Я не могла допустить встречи с нею.

Я осторожно потянулась, чтобы вытащить нож-ключ из лифчика. Вампир опустился на землю, держа меня на коленях. Я прислонилась к нему, сомкнула ладони вокруг маленького тяжелого куска обработанного металла. Я, воззвала к силе солнечного света. Она пришла, казалось, спустя вечность – но пришла. Я почувствовала, как что-то оборвалось, как будто желудок решил составить компанию тонкой кишке или печень – селезенке; но, когда я опять открыла ладони, в них лежал ключ к моей входной двери.

Вампир опять осторожно поднял меня. Он пошел вокруг сада. Тихо поднялся на крыльцо – я бы это могла не осилить. Ступени скрипели, а крыльцо скрипело еще сильнее. Он скользнул к моей двери, темнее и тише любой тени, и я, все еще лежа у него на руках, всунула ключ в замок, повернула ручку, приоткрыла дверь и прошептала:

– Да.

Он пронес меня по лестнице, через дверь наверху в мою переднюю, и положил на диван. Я не слышала, чтобы он вставал или двигался, но услышала, как открылась и закрылась дверца холодильника, а затем он снова стоял на коленях возле меня. Он просунул руку под мою голову и плечи, приподнял меня, подкладывал подушки, пока я не оказалась в полусидячем положении, а затем сказан:

– Открой рот.

Он влил немного молока мне в рот и убедился, что я могу глотать, затем держал упаковку, чтобы я могла пить. Другой рукой он поддерживал меня под голову. Он кем себя считал, сиделкой? Я бы спросила, но слишком устала. Он влил в меня большую часть упаковки, мягко опустил мою голову на кучу подушек и начал кормить меня маленькими кусочками чего-то. После первых нескольких часть моих чувств вернулась из ниоткуда, и я узнала один из моих кексов, что остались к концу того последнего дня в кофейне, несколько столетий тому назад. Он отрывал маленькие кусочки и кормил меня ими медленно, чтобы я не подавилась. Кекс все еще был довольно хорош, но для пекаря изделие трехдневной давности – уже не еда. Думаю, он, возможно, скормил мне и второй, все так же, по кусочку. Потом он держал упаковку молока, пока я не допила ее. Затем он вытащил обратно все подушки, кроме одной, и уложил на нее мою голову.

Больше я ничего не помню.

Я проснулась не знаю уж через сколько часов от света, пробивающегося через окна. Он, наконец, достиг дивана, где я лежала, и коснулся лица. Я не могла вспомнить, где я – не дома ведь – нет, не в своей старой детской спальне, когда эта квартира была моей, мне было около семи лет – тогда почему я не в своей кровати – почему я помню, что спала на полу – нет, это был сон – нет, кошмар – не думать об этом – не думать – и в то же время я знала, что проспала и должна была быть в кофейне несколько часов назад и Чарли убьет меня – нет, не убьет – почему кто-нибудь из них не позвонил узнать, где я?

Я попыталась сесть и чуть не закричала. Каждый мускул моего тела, казалось, затек, и не думаю, чтобы было хоть одно нервное окончание, не кричавшее «нет!» при каждом движении. Болело повсюду, снаружи и внутри. И более того, я чувствовала себя… Как будто все мои внутренности, органы, системы органов, вся та ерунда, что учат на биологии и сразу же забывают, все эти темные, полуизвестные куски и кусочки – потеряли связь друг с другом, которая у них была раньше… раньше… глупое какое-то чувство, похоже, я брежу.

Моя крыша продолжала съезжать – не думай об этом, – но какой должна я была сделать вывод из того, что я дома, сплю на диване в ярком свете? И так слаба, что двигаться не могу. Если это – все это – кошмар, то что же случилось со мной на самом деле!

Я снова попыталась сесть и, наконец, добилась успеха. Я оказалась укрыта одеялом, и оно соскользнуло, упало на пол.

На мне было грязное, в пятнах, потемневшее клубнично-красное платье, которое облегало вверху и разворачивалось в юбку шириной несколько ярдов у лодыжек. Я была босой, ступни – в порезах, расцарапаны, стерты, в синяках и опухли. Я была вся покрыта грязью (соответственно, диван и пол – тоже), а поперек груди шел длинный, изогнутый уродливый разрез, который явно кровоточил, а потом запекся. Его края со скрипом потерлись друг о друга и запульсировали, когда я попыталась двинуться. Нижняя губа была разбита, и эта сторона лица отекла.

Меня проняло неудержимым ознобом.

Преодолевая боль, я подняла одеяло, завернулась в него, держась за стенку, добралась до ванной и включила горячую воду. Будет больно, но оно того стоит. Я влила туда в четыре раза больше пены для ванной, чем обычно, и вдохнула сладкий аромат горных лилий. Болели даже легкие, и дышалось как-то странно; что-то в самом способе дыхания, отличающееся от… Пока ванна набиралась, я ощупью пробралась на кухню. Съела яблоко – первое, что увидела. На счетчике возле раковины лежал пустой пакет из-под молока. Об этом я не думала. Съела второе яблоко. Затем грушу. Вошла в поток света, вливающийся в кухонное окно, и впитывала его, выглядывая в сад. В гостеприимном, тонизирующем солнечном свете, стараясь не думать ни о чем вообще, я почувствовала слабый, вымученный намек на чувство благополучия: счастье выздоравливающего при первом намеке на возможное восстановление здоровья.

Надо принять ванну, а потом позвонить в кофейню. Рассказывать кому-либо что-либо не придется. Всякий поймет, как сильно я травмирована. Могла все забыть. Я и забыла все. Забывала прямо сейчас. Мои ноги, лицо и рана на груди удержат кого угодно от попыток заставить вспомнить нечто, явно ужасное. Иоланда, должно быть, вышла; иначе она бы услышала текущую в ванной воду и поднялась удостовериться, что со мной все в порядке. Она должна знать о моем исчезновении, она поняла бы, что в обычный день я уже несколько часов как ушла бы в кофейню, а не набирала бы здесь ванну.

Она знает, что я пропала.

Что я…

Не было нужды что-либо вспоминать или о чем-либо думать. Я могла просто стоять под целительными лучами солнца. Меня успокоило отсутствие Иоланды. Вопросы, потрясение, сочувствие… не сейчас. Ее сочувствие напоминало бы о… Меня успокаивало, что никто не помешает мне закончить забывать.

Ванна уже должна бы наполниться. Теперь, когда солнце начало делать свое дело, я хотела быть чистой. На это могло уйти все имеющееся мыло, и следовало принести металлические губки из кухни. Платье я собиралась сжечь, и неважно, откуда оно взялось. В жизни бы такое не выбрала. Я не могла представить, почему ношу его. Когда я снова буду чистой и оденусь в собственную одежду, позвоню в кофейню, скажу, что вернулась домой. Что я дома и в безопасности. В безопасности.

Когда я отвернулась от окна, внимание привлек белый прямоугольник на кухонном столе. Это оказался мой блокнот, обычно обитавший за телефоном. На нем было написано:

«До свидания, мое Солнышко.

Константин»

Часть вторая

Все было, в конце концов, не так уж и плохо, если бы не две вещи: кошмары – и тот факт, что рана на груди никак не заживало.

Вздор, конечно. Если бы я могла посмотреть правде в глаза, то поняла бы – нет причин, чтобы все не было плохо.

Думаю, я не понимала, как тяжело мне было тем первым утром. Я приняла ванну раз, потом другой. (Господи, благослови хозяек с ненормально огромными водонагревателями!) Я вымыла волосы трижды во время первой ванны и дважды – во время второй. Горячая вода, мыло и шампунь причиняли адскую боль – но это была чудесная, человеческая, нормальная, непотусторонняя боль. Одеться оказалось не слишком трудно, потому что в моем гардеробе состоят мягкие, приятные и удобные вещи, но найти туфли и носки, которые не создавали бы ощущения, будто ноги режут на части, оказалось непросто. Затем я выпила чашку очень крепкого чая, и на кофеиновом подъеме почти убедила себя, что чувствую себя почти нормально, а если так, то и выглядеть должна почти нормально.

Дудки.

В последний момент я раздумала сжигать платье. Я кинула его в тазик вместе со всякой чепухой для ручной стирки, а потом повесила в углу и подставила миску, чтобы с него не капало на пол. Стекавшие мелкие капли подозрительно напоминали кровь, и от этого мне сделалось так дурно, что я на нервах чуть было все-таки не сожгла его. Но не сожгла.

Вот белье, бывшее тогда на мне, я все-таки спалила. Похоже, мне просто нужно было что-то сжечь. Я вынесла его – чуть ли не на цыпочках, прячась в тенях, как будто делала нечто противозаконное, на чем меня могли поймать – и запихнула в пепел и щепки на кострище в саду Иоланды. Мои руки тряслись, когда я чиркала спичкой, но в этом мог быть виноват и кофеин. Белье сгорело удивительно хорошо для нескольких лоскутов ткани, как будто мое желание испепелить что-нибудь разжигало огонь.

Ту записку я засунула в ящик, чтобы не видеть ее и не думать о ней. Или о том, кто написал ее.

Ключ от дома – бывший нож – лежал на куче книг возле дивана. Он бросился мне в глаза среди прочих вещей, когда я смогла принять вертикальное положение. Всей этой ерундой – мытьем раз, мытьем два, заправкой кофеином, сжиганием вещей – я занималась, лишь бы не решать, что делать с ним. Нет, лишний ключ от дома особой проблемы не составлял. Но этот ключ раньше был карманным ножом. И сейчас обязан им быть. И мне не хватало моего ножа. Я хотела вернуть его. А сделать это можно было только одним способом, то есть напомнить обо всем, что я пыталась забыть. Я вернулась в мир, где пекла булочки с корицей и была маминой, а не папиной дочкой. И хотела здесь и остаться.

Я уже открыла все окна и дверь на балкон: хотелось как можно больше свежего воздуха. Я намеревалась устранить даже тень любого запаха, который могла принести прошлой ночью. Укрывавшее меня одеяло отмокало в бадье. Я вычистила каждый дюйм дивана щеткой, которая и с броненосца содрала бы шкуру. Подушка, которой касалась моя голова, была обработана пятновыводителем и ждала сушки.

Я стала на балконе с закрытыми глазами и позволила солнцу и мягкому бризу омыть меня, наполнить. Я услышала – почувствовала – как шевелятся и шелестят листья на моем дереве. Бабушка учила, что после работы с магией за собой нужно убрать. Это сродни стирке (или сожжению) одежды или обработке диванной подушки пятновыводителем.

Я вернулась в комнату, взяла ключ от дома, который не должен оставаться ключом, и стала на колени на полу, в лучах солнца, достаточно близко от балконной двери, чтобы чувствовать ветерок из сада.

На этот раз все получилось так просто! Я почувствовала изменение, почувствовала, как суть предмета перетекает из ключности в ножевость. Все равно как тесто месить – чувствуешь, как вещь под твоими руками становится тем, чем ты хочешь ее видеть, как она отвечает тебе, как меняется в результате твоих усилий. Твоей силы. Твоего знания. Не понравилась мне эта легкость.

Но я была рада получить обратно свой нож. Он лежал в моей ладони, такой же, как всегда.

– С возвращением, друг, – прошептала я, и не собиралась чувствовать себя глупо оттого, что разговариваю с ножом. Возможно, эта фраза адресовалась и мне самой.

Затем я положила нож в карман и пошла искать благовония. Никогда не использую их в своей пекарской жизни – предпочитаю запах свежего хлеба, – но есть такие штуки, которые дарят люди, когда ничего о тебе не знают, но желают облагодетельствовать. Тетка Эдна, еще одна мамина сестра, каждый год на одно из солнцестояний дарит мне пакет благовоний – последний писк моды на данный момент. Посему в глубине шкафа они должны были найтись – и нашлись. Я зажгла палочку «Мировой гармонии с жасмином», поставила ее в стакан и произнесла слова, которым научила меня бабушка. Их не пришлось вспоминать, слова были рядом, как мое дерево.

Затем я позвонила в кофейню сказать, что вернулась – и разверзся ад. Особенно после того, как мама, узнав, что машины у меня больше нет, примчалась на квартиру подвезти и впервые меня увидела.

Много об этом рассказывать не буду. Не лучший эпизод в наших дочерне-материнских отношениях.

Я вынуждена была съездить к доктору, потому как все утверждали – надо. Доктор сказал, что со мной, за исключением небольшого обезвоживания и истощения, все в порядке. Сделал мне укол от столбняка и дал мазь обработать ноги и грудь. Еще он спросил, как я получила рану на груди, потому что, как он сказал таким спокойным докторским тоном, выводящим из себя: «выглядит она несколько неприятно». Но я еще не решила, какую долю правды стоит кому-либо рассказать, а волнение всех, кто до сих пор меня видел (кроме доктора – тот вел себя на диво спокойно, будто контуженный), не вселяло уверенности. Потому я сказала, что не помню. Он сказал: «мм-м, хм-м» и наложил несколько швов, чтобы рана заживала ровно, бормоча что-то о синдроме посттравматического шока. Затем предложил направить меня к кому-то, кто все знает насчет запоминания и забывания, и мы расстались. Дальше меня повез Мэл. Он одолжил машину Чарли, так что не пришлось мне ехать на заднем сиденье мотоцикла. (Не знала, что Мэл умеет водить машину. На мотоциклах он ездит в любую погоду, даже в метель или грозу.) Он же отвез меня в кофейню.

Мысль вернуться в квартиру казалась заманчивой только на первый взгляд. Я хотела вернуться к своей жизни – а моя жизнь, к лучшему или нет, протекала в пекарне. А еще я хотела покончить с этой нервотрепкой, не возвращаться к ней больше, и знала, что мама еще не успокоилась. Чарли пришлось чуть ли не связывать ее, чтобы к доктору меня повез Мэл. Мама склонна принимать все слишком близко к сердцу. Но Мэл, когда впервые увидел меня, сразу как-то осунулся, глаза, казалось, запали на милю в глубину, и я вдруг поняла, что знаю, как он будет выглядеть в девяносто лет. И он не сказал ничего вообще – а это, наверное, было хуже всеобщей суеты.

Мама пыталась настаивать, чтобы я осталась дома – переехала обратно к ней, Чарли и братьям. Я сказала, что ничего такого делать не намерена. Это было моим искренним намерением, но положение осложнялось тем, что я осталась без машины. Ее так и не нашли. А мне она нравилась… В тот день, после разговоров с доктором и чуть ли не сорока семью разными копами, мы с мамой устроили продолжительное состязание по воплям, окончательно истощившее мои силы, после чего я расплакалась и заявила, что, если придется, стану ходить домой пешком. Тут мама тоже разрыдалась, и это было жутко неприятно. Здесь Чарли (он все порывался погладить меня по плечу и сразу же отдергивал руку – я честно объяснила, что на мне живого места нет) справедливо заметил, пользуясь довольно удачной подделкой спокойного голоса, что спальни для меня не найдется: свободная комната и кладовая исчезли, когда снесли все стены на первом этаже, а Кенни перебрался из детской в мою бывшую спальню наверху. От его слов мама только заплакала сильнее.

Затем Мэл, оставленный управляться с кофейней почти в одиночку, пока в кабинете разворачивалась драма, принялся гнать в шею персонал, который столпился у двери офиса, активно играя роль греческого хора, выражающего идею ужаса. Одного за другим он эскортировал их за шиворот на рабочие места, поясняя, что неплохо бы вспомнить о посетителях, пока те не вздумали прийти посмотреть, что же происходит; зная клиентов Чарли, скажу, что они вполне были на такое способны. Проложив ко мне дорогу, он вручил Чарли лопаточку, которую до сих пор держал в другой руке, как бегун эстафеты, вручающий факел в Фермопилах, и сказал: – Можешь минутку присмотреть за кухней? После чего быстро повел меня в пекарню. Мою пекарню. Мне стало лучше уже оттого, что я снова вступила в свой собственный домен, где была королевой «Булочки-с-Корицей», «Овсяного Печенья», «Апельсиново-Финикового Хлебца к Чаю», а также «Карамельного Катаклизма» и «Лавины Каменистой Дороги». Пришлось погасить спонтанный порыв надеть чистый фартук и проверить запасы муки. Здесь было слишком уж чисто для четверга…

– Никто не заходил сюда с тех пор, как ты пропала. Мы дали Паули отгул.

Паули – мой новый ученик. Я ненадолго прекратила плакать, но это известие снова наполнило мои глаза слезами.

– Ох…

– Послушай, мы не знали, что делать. Не имели ни малейшего понятия, – голос Мэла был мрачен, но деланно спокоен. Только тут до меня дошло, как на всех подействовало мое исчезновение. Я же не из тех, кто исчезает просто так. Они боялись худшего. И правильно боялись. Исходя из того, что могло произойти, я, наверное, выглядела гораздо хуже, чем чувствовала себя, потому что каждый, глядя на меня, соотносил мой вид с тем, что переполняло их сны последние два дня.

– Любимая… Я застыла.

– Эй-эй! Успокойся. Это ведь я, о'кей? Я видел, что ты не взяла у доктора адрес – адрес кого-то, с кем можно поговорить. Можешь не говорить со мной, если не хочешь. Можешь не говорить ни с кем, включая Чарли и твою маму. Но, если скажешь мне, чего хочешь, я помогу. Если позволишь.

Спасибо всем богам и ангелам за Мэла! Мне так трудно объяснять словами, что я всегда была склонна к одиночеству, избегала говорить о том, что важно для меня, что занимало мои мысли. Но для меня важно иметь возможность уйти домой, к себе домой, в свое личное пространство. Немедленно. В одиночку. Туда, где не нужно лгать.

Я не забыла все настолько, насколько притворялась. Имейте в виду: я по факту забыла многое. Посттравматический чего-то там, как сказал доктор. Копы тоже упоминали посттравматическое что-то. У копов пришлось отметиться, ведь мама и Чарли, конечно, сообщили о моей пропаже. Я сказала, что-де поздно вечером в понедельник приехала к озеру, а потом ничего не помню. Нет, не помню, где была. Нет, не помню, как пришла домой через два дня. Нет, не помню, почему так избита. Мэл поехал со мной и туда, хотя на копов у него аллергия. Чарли, пытаясь пошутить, сказал, что уже много лет столько не занимался готовкой. Может, я хочу, чтобы Мэл еще куда-то меня отвез? Во Флориду? К Кэтскиллским акведукам?

Коповский психиатр, с которым меня заставили поговорить, начал все сначала. Смысл в том, что с тобой остается столько воспоминаний, сколько ты можешь выдержать. Если повезет, когда окрепнешь, сможешь выдержать чуть больше воспоминаний, и в конце концов выздоровеешь, восстановишь всю картину, и это перестанет портить тебе жизнь. Такова теория. Много они понимают!

Я не произносила слова «вампиры», хотя уж про них точно не забыла. Скажи я, ООД не ограничились бы разговором – меня бы задержали. Люди не убегают от вампиров.

Я от вампиров все-таки убежала, но ООД об этом знать незачем, посему будем делать вид, что я и не сбегала. Посттравматический шок, блин. Казалось, травма шагала рядом, будто мы – хозяин и собака, гуляющая на поводке. Причем собака здесь – я.

С ООД пришлось поговорить, потому что в любом загадочном случае могли быть замешаны Другие, а ООД – полиция Других. Но я им тоже сказала, что ничего не помню. К моменту разговора с ООД я уже хорошо натренировалась говорить «Ничего не помню». Я могла смотреть им в глаза и говорить это, как чистую правду. Они построили разговор поумнее копов. Выспрашивали всякие мелочи, вроде того, как выглядело озеро той ночью, где именно я сидела на пороге домика. Они пытались не выманить у меня сведения, а помочь вспомнить, возможно, к нашей общей выгоде; пытались помочь мне открыть путь к воспоминаниям. Я делала вид, что путь наглухо закрыт, то бишь никакой двери нет, а если есть, то на ней шесть замков, четыре засова, железная решетка, и вообще – она заложена много лет назад.

Ссылаться на потерю памяти было проще. Так я отгородилась от всего, включая всеобщую настойчивость и доброжелательный интерес. И оказалось легко – даже слишком – заливаться слезами, если кто-то опять пытался задавать вопросы. Бывают прирожденные пьяницы, а я – прирожденная плакса.

Первые прошедшие дни постепенно превратились в первую неделю. Синяки сходили, царапины – заживали, и я уже немного меньше походила на беглеца из ада. Во второй киновечер понедельника у Сэддонов люди снова начали смотреть мне в глаза без очевидного напряжения.

А я пекла хлеб, булочки с корицей и вообще вела себя как нормальный безумный пекарь кофейни, тем самым спасая бедного Паули от надвигавшегося нервного срыва. Из него выйдет толк – но пока он зелен и медлителен от недостатка опыта. Горя желанием получить этот опыт, он несколько недель старательно изучал с моей помощью соковыжималку и пятискоростной миксер промышленной мощности, а потом я исчезла, а на него все кричали – его присутствие напоминало, что меня здесь нет – и отсылали домой. Хотелось ободрить мальчишку, и я посвятила его в секрет «Горькой Шоколадной Смерти», и он впервые приготовил ее самостоятельно – получилось здорово. Это так оживило Паули, что он начал напевать за работой. Охо-хо… Достаточно плохо уже то, что со мной в пекарне время от времени кто-то бывает: этого кого-то приходилось учить, приглядывать, пока он работает самостоятельно; напевание только усугубляло ситуацию. Так ли мне необходим радостный ученик?

Чарли нашел кого-то, кто мог одолжить мне машину на время, пока я не заменю потерянную. Затем нашел другого, когда первый вынужден был отказаться. Получение страховки заняло целую вечность, но, наконец, и это удалось. Их агент хотел было пожаловаться на мою забывчивость, но был сразу же затоплен персоналом и завсегдатаями кофейни, которые предлагали себя в поручители; доктор и полицейский психиатр, которых я посетила, подтвердили мою искренность. А потом мама села писать письма. Компания еще могла отбиться от остальных, но никто не способен долго выдерживать маму, когда она начинает одну из своих эпистолярных кампаний.

Пока вопрос с наймом машины оставался открытым, Мэл возил меня на своем излюбленном на данную неделю мотоцикле (немногие услуги могут быть серьезнее, чем прокатить кого-нибудь в четыре часа утра), а потом я надумала воспользоваться велосипедом Кенни. Кенни вошел в тот возраст, когда велосипед – уже не круто, и не скучал по нему. Деловая часть города, где находится кофейня, велосипедистов не любит – машины и автобусы сначала сталкивают тебя с дороги, а затем обдают выхлопом. Но кататься возле дома Иоланды – сплошное удовольствие, к тому же поездки порядком утомляли, и я могла спать по ночам. Хотя теперь приходилось вставать в три тридцать, чтобы вовремя успеть в пекарню. Ужас. А еще мама была решительно против моих поездок на велосипеде после заката (или до рассвета). Возможно, она была не так уж не права, пусть даже сама о том не подозревала, пусть даже в Новой Аркадии не слыхали, чтобы кого-то сдергивали с велосипеда. Притом о приозерных кровопийцах не было ни слуху, ни духу.

В общем, пришлось купить новую машину – «развалину». Несмотря на имя, она ездила. Я купила ее у друга Мэла, который любил возиться с машинами, как Мэл – с мотоциклами, и этот друг гарантировал, что машина будет работать – ровно до тех пор, пока я не захочу чего-то сверхъестественного, скажем, перейти на третью передачу, которой не имелось по факту, или дать скорость более сорока миль в час. Мне это отлично подходило. К этой машине я вряд ли привяжусь, а случайное отсутствие третьей передачи было интересным новшеством.

Доктор снял швы с моей груди. Ноги зажили. Внешне жизнь снова начинала выглядеть нормальной. Однажды, глубоко вдохнув, я рискнула спросить Паули, как он относится к предложению раз в неделю вставать в четыре утра, чтобы испечь булочки с корицей. Он был в восторге. Еще одна головная боль во внутреннем кадровом составе кофейни. Он выбрал четверг. Теперь мне уже дважды в неделю не нужно было вставать до солнца. Теоретически. Я не сказала мальчишке, – если он внимателен, то и сам уже должен был заметить, – что расписанный на бумаге график работы выглядит здорово, однако никогда в точности не реализуется. Но возможность выбора, даже кажущаяся, могла поднять дух – дух мальчишки. А даже непредсказуемые, но периодические неподъемы в четыре утра поднимут настроение мне.

Мы с подружкой Эймил снова стали ходить по книжным развалам. А когда выбрались с Мэлом в поход, то пошли в другую сторону от озера. Неспособность решить, что и кому говорить, переросла в привычку не говорить никому ничего. Забавно, но больше всего шансов услышать правду оказалось у Иоланды. Что-то располагающее было в том, как она усаживала меня за стол, заваривала чай, садилась напротив и говорила – о погоде, о последнем городском скандале или о книге, которую мы обе прочитали. При этом она не только ничего не спрашивала, но и, казалось, не сдерживала желание спросить.

Второй раз я чуть не проговорилась Мэлу. Однажды ночью меня выдернул из сна очередной кошмар, я вскочила с кровати и добежала до противоположной стены, прежде чем поняла, что у тела в кровати рядом – моя голова лежала у него на груди – бьется сердце. Мэл не сказал никаких глупостей. Двигаясь чрезвычайно неторопливо, он сел, включил свет и сделал мне чашку чая. К тому времени я уже не шарахалась от каждой тени, но слишком кипела нездоровым адреналином, чтобы заснуть. Мэл повел меня вниз и дал в руки кисточку. Он уже не раз заговаривал о заказной работе, которую делает на одном из спасенных байков. До того он, бывало, поручал мне накладывать грунтовку и первый слой, полировать законченное, но не более. А той ночью я закрашивала контур мелких дубовых листьев. Когда пришлось остановиться и идти готовиться к булочному дежурству, я снова чувствовала себя почти, нормально. Нет, не нормально. Как-то иначе. Будто я случайно вернулась в бабушкин мир, куда не хотела идти. Но, если я была именно там, он пошел мне на пользу. Мне было интересно, кому предназначен байк, зачем заказчику понадобился дуб. Мэл никогда бы не взялся рисовать стандартные штуки – рычащих демонов, молнии, сверхгероев, сплошь челюсти, бицепсы и языки пламени; одна из немногих глупостей, способных поколебать его спокойствие – байк, украшенный изображением летящего волшебника. Но дерево было… ну, странным символом для штуки с колесами, созданной нестись во весь опор. С другой стороны, деревья – символ стойкости, верно? Они не подвержены никакой темной магии. Да вот, вряд ли обыкновенный байкер будет особо интересоваться такими тонкостями.

Я почувствовала легкий сквознячок – Мэл открыл окно, послышался шорох листьев. Мне не приходило в голову, что мое тайное дерево может быть, скажем, дубом, ясенем, буком – каким-то конкретным видом дерева, растущим в обычном лесу. Я не хотела, чтобы бабушкин мир имел с этим что-либо общее. Я не хотела, чтобы случившееся со мной на озере было как-то связано с этим миром, с этим обычным ландшафтом. Я положила кисточку, подошла к Мэлу и стала с ним рядом возле окна.

Пару недель наше с мамой общение заключалось в напряженной и звенящей тишине после ссоры и сообщениях, передаваемых через мирных посредников; потом мама начала давать мне обереги. Она появлялась в кофейне около восьми утра с очередным заговором на обычной для продавца заклинаний скрученной в трубочку коричневой бумажке. Я не хотела брать их, но брала и не спорила. Я вообще ничего не говорила, кроме «спасибо» (иногда). Мыс мамой уже долгие годы не вели легких бесед – наши отношения никогда не были легкими. Я находила заговорам применение: оборачивала их вокруг домашнего телефона – смягчать плохие новости, которые могли прийти ко мне этим путем, обклеивала ими свой ком-экран, и т. д. Такая эксплуатация быстро изнашивает заговоры. Я не поклонник заговоров – исключая основные обереги. Ими-то пренебрегать, считаю, может только дурак. А вот без всяких фетишей, талисманов, куколок, амулетов, тряпочек и прочих вполне могу обходиться. Они занимают слишком много психического пространства, и, чем быстрее эти новинки разрушатся и сгорят, тем быстрее перестанут раздражать меня. Но мама старалась вести себя хорошо, и от вручения заговоров ей, казалось, становится легче. Когда у меня снова появилась машина, я принялась складировать ее подарки в бардачке. Им это не нравилось, но заговоры созданы не для споров.

Вроде бы заживший рубец на груди снова открылся и кровоточил. Близился разгар лета, а я, всегда носившая минимум одежды, насколько позволяли приличия, – в пекарне чертовски жарко, – неожиданно стала надевать душные футболки с высоким воротом. Нельзя истекать кровью в пекарне, где всякий может тебя видеть. Я еще раз сходила к доктору – он сказал «хмм» и первым делом спросил, вспомнила ли я, как получила рану. Я ответила «нет». Он выдал мне новую мазь и отправил домой. На какое-то время рана вроде бы зажила, но затем открылась опять. Я научилась заклеивать ее марлей, не надевать одежды с вырезом и носить пестрые многоцветные лифчики – к счастью, на них была мода, и я выглядела так, будто попросту не особо удачно пытаюсь следовать моде.

Мэл, конечно, знал больше. Если бы не он, я прекратила бы ходить к доктору, но Мэл упрям как осел, когда хочет, а в этом вопросе – хотел, пропади он пропадом. Пришлось вернуться к врачу. Доктор забеспокоился и хотел отправить меня к специалисту. «Специалисту в какой области?» – хотела спросить я, но не осмелилась. Боялась проговориться, боялась, что моя совесть начнет как-то просачиваться через разрез, как кровь и лимфа продолжали сочиться сквозь разрез в коже. Я отказалась ехать к специалисту.

Копы заявлялись в кофейню, по крайней мере, раз в неделю – «проверить, как у меня дела». Любой из наших хоть частично осведомленных завсегдатаев знал, что королева «Булочек-с-Корицей», она же главный пекарь, исчезла на несколько дней при загадочных обстоятельствах, и, что бы с ней ни случилось, событие все еще бросает тень на весь персонал «Кофейни Чарли». В общем, это знали все. А вот наши завсегдатаи из ООД осведомлены более чем частично – на то они и ООД. Потому копы приходили, оодовцы наблюдали за копами, копы – за ними. Наверно, над этим стоило бы посмеяться. Но не хотелось.

Я думаю, Пат и Джесс на самом деле догадывались о правде – хотя не могу представить, откуда. Может, они полагали, что меня порвали вурдалаки или еще кто-то, хотя вурдалаки не настолько предусмотрительны, чтобы запасать будущую еду. Но происшествие имело место, и ребята из сил поддержания порядка хотели тут у нас что-нибудь поддержать.

Они не суетились. Если преступление совершили люди, делом с радостью займутся копы. Если нелюди – делом с радостью займется ООД. Но партнера для танцев должна была выбрать я. А я не выбирала, и это беспокоило оба ведомства.

Я стала замечать интересную разницу: одни люди и впрямь беспокоились за меня – или за безопасность общества, поскольку за то им платили жалованье, а другим просто хотелось узнать больше, как бы сидя перед ТВ или читая заштатный журнал с заголовками вроде «Я съела своего ребенка-нелюдя». Жареные факты, с пивом и салатом.

Самый серьезный недостаток умолчания – оно создает вокруг случившегося ореол тайны, а природа сплетен не выносит необъясненного вакуума. Значит, скоро все будут «знать»: что бы там ни случилось – Другие точно замешаны (так история получалась интереснее). Думается, они рады будут предположить, что замешаны Темнейшие Другие – вышла бы самая увлекательная история, да только ее портит тот факт, что я еще здесь, ведь никто не спасался от вампиров.

Никто не спасался от вампиров.

Я не знаю, входили ООД в число тех, кто знал это железно, или нет, но спрашивать не собиралась.

Между тем, были еще кошмары. Они безжалостно продолжали мне сниться. Не становились лучше или легче, не являлись реже. Нет смысла их описывать – кошмары делает кошмарами то, как ты себя в них чувствуешь, а не количество трупов и крови. Эти оставляли плохие ощущения. И, конечно, в них всегда фигурировали вампиры. Иногда на меня глядели десятки пар глаз, – и я знала, что смотреть в них нельзя, да вот, куда ни посмотрю – там горело еще больше глаз, а свои я закрыть не могла. Иногда я просто понимала, что нахожусь в ужасном месте, и оно отравляет меня, и даже если я вроде как выберусь оттуда – то унесу его в себе. Еще в кошмарах так или иначе неизменно присутствовала кровь. Однажды я как будто проснулась – а моя кровать плавала в крови. В другой раз я носила клубнично-красное платье, сделанное из крови. Но худшие кошмары – те, где я сама была вампиром. Во рту была кровь, сердце не билось, и мысли занимало что-то странное и жуткое, чего раньше я себе даже не представляла; во сне я думала, что таких мыслей у меня быть не может, потому что я человек, а потом вспоминала: не человек – вампир. Будучи вампиром, я видела мир по-другому.

Я говорила себе, что те два дня у озера – просто свершившийся факт, не более. Сны – как рана на груди: мозг тоже получил рану. Синяки и царапины проблемой не являлись, – конечно, они зажили быстро. А сны о вампирах видят все; мы растем, видя их во снах. Они – первые и худшие чудовища, которые поселяются у каждого под кроватью. Пугают и оборотни, и демон, уставший притворяться человеком и не следовать малоприятному демонскому образу жизни, но большей частью – вампиры.

Мне никогда не снился… Смешно, ей-ей, как я старалась забыть и его – хотя, если подумать, становилось не до смеха. Он, безусловно, спас мне жизнь, но одновременно разрушил мое мировоззрение. Хороший вампир – насаженный на кол и сожженный вампир, не так ли? Он, несомненно, использовал меня в своих интересах – но в то же время у него было чувство чести, как в какой-нибудь мелодраме девятнадцатого века с дуэльными пистолетами и героями, которые изъясняются фразами вроде «Прочь, негодяй!» Только благодаря его чести я прожила достаточно, чтобы предоставить ему возможность выказать ко мне корыстный интерес. Тем не менее, он – вампир. И все те, кого он… нет, туда я свой мозг не пущу… оставались мертвы по-прежнему. Иначе говоря, мерзкая ведьма осталась мерзкой ведьмой, ничто ее так и не исцелило. И не было причин полагать, что она прекратит кушать охотников, их лошадей и собак или откажется закусить случившимся рыцарем, который неправильно ответил на вопросы.

Не думаю, что существует термин для человека, больного настолько, чтобы спасти вампира и позволить ему быть вампиром дальше. Поскольку никто еще такого не делал – прежде.

Просыпаясь от одного из таких кошмаров, я не отваживалась заснуть снова. А они все преследовали меня. И через несколько недель я все еще оставалась дерганой и изнуренной – но уже не от страшного происшествия, а от самой дерганности и изнуренности.

В то время мне впервые в жизни расхотелось читать многочисленные свежие сообщения о деятельности Других. А их явно стало больше.

Некоторые сообщения были еще ничего. Прошли новые дебаты, продолжительные и жаркие, по поводу статистических исследований, утверждающих, будто количество жертв выросло, а также о том, являются ли инкубы и суккубы живыми существами или же нежитью (старый спор, так никем и не улаженный). Помеха для научного изучения состоит в том, что в момент обрыва психической связи ваш объект исследования исчезает, а поймав одну единицу для изучения, вы тем самым неизбежно разрываете связь. По крайней мере, пока Глобальный Совет не решит, что это нормально – использовать человеческое существо как марионетку (нынче это чрезвычайно незаконно даже в чисто исследовательских целях, хотя официальный язык говорит о материальном и нематериальном подчинении).

Причина такой популярности данной темы вот в чем. Инкубы и суккубы, они же в просторечии «уби» – проблема сравнительно мелкая, но кое-кто считает, что, поняв, как они работают, мы получим подход к вампирам – а вампиры с большим отрывом лидируют в любом списке претензий к Другим. Если уж на то пошло, бывшую марионетку медики могут вылечить – но не вампирский обед. Точнее, они обычно могут вылечить человека, ставшего марионеткой, если он не пробыл ею слишком долго.

Не так давно предложили проект со списком добровольцев, готовых стать марионетками, но дальше бумаги дело не пошло. Возможно, отчасти потому, что уби предпочитают сами выбирать жертву, и приманка на веревочке их не интересует, но в основном из-за резкого общественного протеста. Имейте в виду, наличие добровольцев должно вызывать удивление. Уби могут представлять большую проблему, чем принято считать: их марионетки обычно проводят время очень хорошо, и именно их добрые друзья и любящие домочадцы (иногда – взбешенные коллеги) начинают задаваться вопросом, почему это человек спит по двенадцать-четырнадцать часов в день, а в остальное время выглядит так, будто только что занимался потрясающим сексом.

Никто не знает, занимаются ли марионетки сексом на самом деле, или все это им только кажется. Но даже лучший секс, какой только могут вообразить нервные окончания, не стоит потери одного процента IQ за месяц, пребывания в роли марионетки. Более умные уби обрывают связь и уходят, прежде чем утечка мозгов становится очевидной, и потом, многие люди не пользуются своими мозгами и не скучают по ним. Но иногда для марионетки слишком поздно мечтать о будущем более интеллектуальном, чем развозчик товаров в супермаркете в ночную смену. Я знаю одного нищего – он обычно сидит возле местного «Мега Фуд», – который был когда-то лучшим в Новой Аркадии адвокатом-криминалистом, прежде чем одна уби заполучила его. Я читала сообщения о его выходках в зале суда и думала, что пребывание в роли марионетки намного улучшило его характер, но начисто разрушило карьерные перспективы.

Также печатали серии статей о том, сколько существует различных типов оборотней, – еще одна излюбленная тема. Волки, они же вервольфы, бесспорно, знамениты, но на деле сравнительно редки. Наверное, существует больше оборотней-кур, чем вервольфов; по мне, это объясняет, почему так мало волков выходит на большую дорогу в сравнении, скажем, с аналогичным показателем демонов, а также почему черный рынок анти-обратительных средств так бойко работает. Конечно, тут есть натяжка: трудно представить себе нелегальных торговцев, наделенных чувством юмора или даже состраданием; думаю, просто несчастные оборокуры готовы заплатить любые деньги за спасение – и платят…

Но существуют еще, к примеру, оборопумы и оборомедведи. Оборокойоты – настоящее бедствие, ООД преследует их и раз в год устраивает тщательную зачистку. Обороеноты – мерзкие маленькие попрошайки, а обороскунсы хуже любого кошмара. Рассерди обороскунса, и пожалеешь, что родился на свет. Против обороскунсов работает специальное воздушное подразделение ООД. В каждом городе с населением больше ста тысяч есть подразделение ООД против оборокрыс (кстати – о тщательных зачистках). И в Новой Аркадии такой отряд есть. Но, по словам Пата и Джесса, ты, так сказать, всегда на шаг впереди любого оборотня, даже крысы, пока не теряешь бдительности. А вот быть на шаг впереди вампиров никто не способен.

Какое-то время я не обращала внимания, что о вампирах в округе говорят все больше. Возможно, из-за всей этой возни с прочими Другими, и, конечно же, потому что не хотела замечать. Там видели самих кровопийц, здесь – следы их деятельности, то бишь свежие обескровленные трупы, называемые «сухарями». Как я уже говорила, Новая Аркадия в целом очищена от нежити, но нет места, по-настоящему очищенного от вампиров. Потому я заметила не сразу – кому охота замечать неприятности по соседству? И даже если что-то происходило, оно совершенно не обязательно было связано с моим маленьким приключением. Я могла игнорировать происходящее, если бы хотела.

«Если исчезнем мы оба – значит, произошло нечто необычное. И это почти наверняка как-то связано с тобой, разве нет? А значит, они не заметили в тебе чего-то, чего-то очень важного. А это понравится Бо даже меньше, чем понравился бы простой бесхитростный побег обычного пленника-человека…»

Кофейня расположена в старой деловой части города, которая сейчас называется Старый Город. Когда «Кофейня Чарли» открылась, это были те еще трущобы, и Чарли сделал ставку на бедноту, понимая, что кушать хочется всем. Поскольку в начале он, очевидно, ничем, кроме кофейни, не занимался – в том числе, клянусь, и не спал, – он умел делать все сам, включая готовку, от начала до конца. В первую пару лет у него даже постоянной официантки не имелось; кухня, какой она тогда была, располагалась вдоль четвертой стены. Благодаря этому накладные расходы были невелики, а повар он, как я уже говорила, хороший. Самые порядочные из его нищей клиентуры стали приводить своих более зажиточных друзей, расхваливая качество еды.

Когда мы с мамой поселились в двух кварталах отсюда, облагораживание района только началось – началось настолько, что решение переезжать уже не было с маминой стороны совсем глупым поступком, – но все равно в любой подворотне можно было с большей вероятностью встретить пьяного или наркомана, чем не встретить. А на Инглеби-стрит все так же теснились книжные магазины того сорта, где, войдя, рискуешь немедля быть похороненным под грудой ломких желтых журналов, куда полсотни лет никто не заглядывал. Такое едва не случилось со мной в двенадцать лет, и владелец на радостях, что я не собираюсь жаловаться маме (мама уже тогда приобрела репутацию персоны, с которой лучше не связываться) подарил мне уйму этих журналов. Среди всяких разностей там нашлись самые отпадные серии «Вампирских историй и Других Жутких происшествий» шестидесятых, почти без пропусков; среди прочих рассказов о Других там была первая серийная публикация ранних, менее спорных книг «Кровавого Знания». Я была уже поведена на Других – но это, возможно, еще более обострило болезнь.

Когда я еще училась в средней школе, городские власти взволновались, так как Новая Аркадия должна была появиться на послевоенной карте. Отчасти это вышло потому, что Войны у нас прошли – сравнительно – тихо, так что большая часть города уцелела, а большая часть жителей осталась в здравом уме, а отчасти потому, что наш Музей Других самим фактом своего существования приобрел национальную, а возможно, и международную важность. Мне этот музей никогда не нравился: общедоступные экспонаты – ерунда, а чтобы добраться до серьезных экспонатов или любого из хранилищ, нужно быть академиком с шестью учеными степенями, с лицом, сморщенным как чернослив, и полнейшим неумением одеваться. Можете считать, что я рехнулась. Мне это стало бы нравиться еще меньше, случись наплыв чокнутых академиков, которые специализируются на Других, но городской совет думал, что так будет замечательно.

Одной из их блестящих идей по повышению уровня привлекательности Старого Города (мы расположены в опасной близости от музея) было убрать асфальт и выложить улицы булыжником, который городские власти убрали семьдесят лет назад, чтобы заасфальтировать улицы, и заменить старые (кстати, более яркие) уличные фонари псевдогазовыми фонарями с электрическими лампочками внутри. Затем они перегородили клумбой бывшую дорогу и назвали это пешеходной зоной. Магазины подержанных книг выехали, их заменили антикварные магазины и ремесленные лавки – и Чарли с мамой какое-то время с тоской думали, куда переезжать кофейне, потому что мы не хотели учиться делать Джексону Поллаку воздушный пудинг с малиновой подливкой – нет уж, спасибо.

А если бы налоги поднялись, как предполагалось, пришлось бы продать дом, даже сохрани они кофейню. На что, впрочем, мама с Чарли вряд ли пошли бы, потому что не смогли бы достаточно поднять цены – лишь бы просто не влезть в долги – за блюда вроде рагу, чили, пирогов с курятиной, пудинга с суккоташем и больших сэндвичей с хлебом собственного приготовления, который мы делаем так хорошо (это происходило до того, как построили мою пекарню и до того, как мы прославились также фирменными блюдами с сахарными фигурками). Наши завсегдатаи не смогли бы себе этого позволить, даже пожелай новая обеспеченная толпа ретро-обеды – и даже захоти мы их подавать. Тем временем пешеходная зона, похоже, сводила на нет поток дальнобойщиков, а дальнобойщики кормились у Чарли со дня открытия. Ходила шутка, что дальнобойщик в Новой Аркадии не может считаться настоящим, пока не сумеет подобраться со своей тачкой на два квартала к «Кофейне Чарли».

Однако оказалось, что в округе насчитывается гораздо больше бедноты, чем кто-либо предполагал. Ну, мы-то это знали, ведь большая их часть питалась в кофейне (в том числе наиболее нормальная часть бродяг, которые приходили к боковой двери и просили объедков); но мы думали, что головорезы с «Ролексами» и блестящими кейсами выкурят их отсюда. Только в итоге как раз ребята с «Ролексами» и ушли. Старый же контингент никуда не делся, и кофейня никуда не делась, мама с Чарли до сих пор живут за углом.

Антикварные магазины в большинстве своем превратились (или потихоньку превращаются) обратно в лавки древностей, по углам кое-где уже заводятся груды старых книг, а большинство наших дальнобойщиков до сих пор заезжает на обратном пути, хотя они уже не могут подъехать ближе, чем за два квартала. А когда городские власти в раздражении велели нам ухаживать за клумбой самим – они, мол, больше не собираются этого делать – миссис Биалоски, одна из самых решительных и вездесущих местных жительниц, организовала рабочие бригады, и с тех пор почти каждый год наша клумба выигрывает какой-нибудь приз на областном фестивале Новой Аркадии по садоводству; мне нравится представлять, как скрежещут при этом зубы у городских властей. Миссис Биалоски владеет небольшим домиком на углу Инглеби и Северной, откуда она может следить практически за всем происходящим в округе, и двухместная угловая кабинка справа от входной двери в кофейню также принадлежит ей если не де-юре, то де-факто – и горе тому, кто сядет там без ее разрешения. Миссис Б., кстати, подозревается в оборотничестве, но нет единого мнения, в кого она превращается. Догадки варьируются от попугайчика до ядозуба. (Да, оборотни-ядозубы существуют, но так далеко к северу обычно не встречаются).

По большей части наша округа хороша. Кому охота соседствовать с «Ролексами» и алюминиевыми кейсами всякий раз, когда хочется спокойно выпить чашечку чая, сидя на ограде вокруг призовой клумбы? Я приняла бы бродягу за милую душу. Но это означает, что, если из-за города приходят вампиры, они окажутся в нашем районе прежде, чем переберутся в другие, обустроенные так, как запланировали городские власти. Кровопийцы любят плохо сохранившуюся еду не больше, чем люди – но наше население преимущественно крепкое и здоровое, притом не очень зажиточное или значимое. Более того, когда город разозлился из-за нашего непослушания, старые уличные фонари убрали, а полностью заменить новыми не успели, и с тех пор власти клянутся, что не могут позволить себе закончить работу. Потому кое-какие из наших темных углов и в самом деле очень темны.

А затем на Линкольн-стрит, меньше чем в трех кварталах от кофейни, нашли сухаря.

Вы могли подумать, что округа умолкнет, все будут сидеть за закрытыми дверями, запрут ставни заговоренными засовами, причем сядут от окон подальше. Но на следующий вечер «Кофейня Чарли» была битком набита, и, поскольку сам Чарли скорее умрет, чем прогонит клиента – не потому, что всегда заботится о прибыли (мама сказала бы, что он не заботится о прибыли никогда), но потому что с голодным и жаждущим человеком всегда нужно обращаться по-доброму, – люди прислонялись к стенам и толпились снаружи у переднего окна. Возможно, они сбились теснее, чем обычно, под навесом, где ярко светили огни кофейни. Наши нелепые псевдо-газовые фонари вокруг сквера выглядели даже более жалко, чем обычно, но если вас собралось достаточно – вы в безопасности. Даже серьезная банда вампиров не набросится на большую группу людей без крайне весомой причины. И никакой пожарный инспектор не подошел сравнить число посетителей с разрешенным лицензией. Хотя местный пожарный был старым другом Чарли и остановился бы ради бокала шампанского и беседы.

Дела приняли по-настоящему интересный оборот, когда показался фургон телевидения. Я была в пекарне, лихорадочно заканчивая готовить что-там-быстрее-всего, чтобы накормить лишних людей, но услышала гам, и Мэри забежала сообщить, что происходит.

– Меня нет, – предупредила я, – если они станут спрашивать.

Она кивнула и исчезла.

Но слишком много других людей знали, что я здесь. У меня взяли интервью – попытались, по крайней мере, – сразу же после того, как все случилось. ООД предположительно должно «сотрудничать» со СМИ, но я знаю, что Пат и Джесс испытывают к ним более-менее постоянное раздражение: из их конторы постоянно просачивается информация, которую, как они считают, окружающим знать совершенно не обязательно. Но их босс – или, скорее, его заместительница, широко известная как «Богиня Боли» – и не думает перекрывать канал, и потому здесь у них ничего не получается. В данном случае стало известно, что ООД очень интересуется случившимся со мной, даже если я не предоставляла им никакой причины для интереса – и несмотря на то, что с тех пор ничего не случалось (если нахлебник вроде инкуба или прицепы подчинил меня и держит на привязи, то по определенным признакам это можно понять, если смотреть).

Так вот, теперь мистер ТВ-тыкающий-микрофоном-в-лицо, расспросив округу на предмет вампиров, хотел взять у меня интервью, и по крайней мере восемь человек сказали ему, что я тут. Мама, к лучшему это или нет, ушла домой; она терпеть не может шумные ночи и теоретически не нужна нам. Она бы подбросила мистеру ТВ-с-шилом-в-заднице пищу для размышлений. Это могло принести кофейне не лучшую славу, но нам нет нужды беспокоиться, что думает о нас местное ТВ.

Чарли отлично умеет уговаривать. Немногие могут сопротивляться ему, когда он в режиме Полного Уговаривания. Но он не умеет избавляться от разных придурков и вполовину так же хорошо, как Мал, а Мэл этой ночью был выходной. Чарли вскоре подошел и спросил, смогу ли я показаться им.

– Можешь несколько раз сказать «нет» и возвращаться; после этого я их выпровожу. Но если ты сначала лично выкажешь нежелание общаться, мне будет легче.

Чарли знал, как я все это ненавижу – я и правда ненавидела, – но проблема была не в этом. Всегда готовые к свежим несчастьям ребята из СМИ семь недель назад показали мое помятое, в синяках лицо на ТВ, хотя я отказалась говорить с ними. Не думаю, что смогла бы остановить их, даже приди мне в голову попытаться. Я потом думала об этом. Не хотела, но думала. Смотрят ли вампиры местные новости по ТВ? Семь недель назад они, возможно, еще переворачивали каждую половицу, разыскивая меня.

Большая часть того, что показывают по ТВ, даже по местному, через несколько недель попадает в архивы глобонета. А вампиры вполне пользуются глобонетом. Поговаривают, что вампирские технологии лучше человеческих.

Я вышла, как просил Чарли. Мистер ТВ был там, и оператор стоял рядом – наполовину Квазимодо, наполовину Борг. У Мистера ТВ была потрясающая улыбка, даже для своей теле-породы.

– Мне нечего вам сказать, – отчеканила я.

– Просто выйдите на минутку, чтобы мы сделали снимок почетче, – сказал мистер Улыбка. Мне стало интересно, зачехляют ли вампиры когда-нибудь свои зубы. Я немного пофантазировала о специальных чехлах для клыков. Да нет, наверное.

– Вам незачем делать снимок почетче, – ответила я.

– О, предоставьте это нам, – сказал мистер Улыбка, скалясь еще шире и положил ладонь мне на руку.

– Уберите свои руки, – процедила я. Хотелось звучать раздраженно, но, судя по голосу, я только что надышалась гелием. Черт.

Мистер Улыбка выпустил мою руку, но его глаза (и резцы) блеснули возросшим интересом. Черт! Он сделал знак помощнику, который поднял камеру и направил ее на мистера Улыбку. Я слышала, как он начал репортаж дикторским голосом, но в ушах у меня звенело. Корка на груди начала жутко зудеть. Я держала руки упертыми в бока; стоит почесать рану – и пойдет кровь, а если пойдет – просочится наружу. Я не хотела заголовка «Травма, которая не пройдет» в одиннадцатичасовых новостях. Семь недель назад я как раз пришла домой после первого визита к врачу, покрытая швами (впервые в жизни); оттого, что они показали и это, мне стало еще хуже. Тогда, хоть я и не стремилась быть похожей на Франкенштейна, мне не пришло в голову, что нужно что-то скрывать, и не хотела, чтобы жесткие кончики стежков цеплялись за одежду.

Я до сих пор старалась не думать о том, что жертва вампира, найденная в трех кварталах отсюда, может быть связана со мной, как старалась вообще не замечать выросшей активности вампиров. Если бы я избегала этого менее старательно, мне могло бы прийти в голову, что некая шайка ловцов новостей вздумает порыскать, выискивая потрясенные выражения лиц, а то и, если повезет, признаки помешательства, вызванного контактами с нечистью. (Возможно, не понимая, что многие аборигены Старого Города всегда были на грани помешательства). Полиция еще не опознала тело – его называли просто «жертва», – но ни у кого в кофейне знакомые не пропадали.

«Чувства вампиров во многих аспектах отличаются от человеческих. В данном случае существенно то, что если местность однородна, она более… проницаема для нашего сознания на всем своем протяжении…»

Я понятия не имела, как однородность телевещания видится с точки зрения вампира. И знать не хотела.

Камера начала поворачиваться в мою сторону.

Я подняла руку, закрывая объектив.

– Нет, – сказала я.

– Но… – сказал мистер Зубы. Он пытался решить, следует ли опять улыбнуться, или стоит попытаться нахмуритъся. Я подняла вторую руку, закрывая большую часть объектива.

Квази-Борг сказал:

– Ладно, ладно, я понял, – и опустил камеру. Если она еще работала, то давала прекрасную картину грязного фартука, фиолетовых джинсов и красных кроссовок.

Мистер Улыбка, все еще прижимая микрофон к подбородку, сказал:

– Мисс Сэддон, мы хотим услышать от вас всего несколько слов. Вы должны понять, что нападения Других на любого человека всегда первостепенно важны для любого другого человека, и это долг ответственной прессы – сообщать о любых происшествиях такого рода как можно более быстро и полно. Мисс Сэддон, здесь погиб человек!

– Я знаю, – ответила я. – Хорошо. Идите и делайте репортаж об этом.

Мистер Улыбка мгновение смотрел на меня. Я видела, как он решается на жесткий подход.

– Мисс Сэддон, многим из нас совершенно ясно – хотите вы говорить об этом или нет, но вы тоже стали жертвой нападения Других, и тот факт, что всего через несколько недель жертва вампира была обнаружена возле вашего места работы, не может не приниматься во внимание!

– Два месяца назад, – заметила я. – Не несколько недель.

– Мисс Сэддон, – продолжал он, – вы все еще отрицаете, что на вас напали Другие?

– Так или иначе, я ничего не скажу, – устало сказала я. – Я не помню.

– Мисс Сэддон…

– Она же сказала, что ей нечего вам сказать, – перебил Чарли. – Думаю, этого достаточно.

Он так редко проявлял открытую враждебность, что я едва узнавала его. В закоулках разума сформировалась мысль: если он может избавиться от пьяного строителя ростом в шесть с половиной футов парой дружелюбных слов (а он может), и если несколько минут тому назад он, неспособный вступить в конфликт, не смог выпроводить пьяного от ощущения собственной значимости придурка с ТВ, то что же должен означать сейчас его неожиданный антагонизм к мистеру Ответственному Репортеру? Ответ на этот вопрос мне не нравился. Значит, он думает, что мистер Ответственная Пресса – как и внезапно ставшие сверхбдительными Пат, Джесс и их друзья – правы насчет случившегося со мной. Откуда бы им знать? Я не сказала ни слова. И никто не уходит от… они не могут думать, что это сделали вампиры.

Мистер Ответственная Пресса явно намеревался взбунтоваться, но здесь было мое королевство. Я – королева Булочки-с-Корицей, и большая часть собравшихся – мои верные подданные.

– Эй, мужик, оставь ее в покое, – сказал Стив, лениво слезая с табурета у стойки. Стив не состоит в высшей лиге по росту, но зато чемпион в лиге безмолвных угроз. Последние несколько минут вокруг было тихо, пока все смотрели, как я отказываюсь дать интервью, а теперь стало еще тише. Еще один или двое – наших ребят, то есть – поднялись, так же лениво, как Стив. Я неожиданно обрадовалась, что этой ночью Мал выходной: под внешностью хорошего парня скрывается крутой норов, а в последнее время он к тому же чувствовал необходимость меня защищать.

Над плечом мистера Ответственная Пресса я встретилась глазами с Джессом. Они с Патом и Джоном втиснулись за двухместный столик. По их неподвижности я видела, что они не собираются вставать… и долго думать в поисках причины не пришлось: они знали, что мистер Ответственная Пресса распознает в них сотрудников ООД, и давали мне передышку. Потому как понимали, что я нуждаюсь в передышке. О, черт!..

– Ладно, ладно, – пробормотал мистер Ответственный, сделал знак верному рабу-оператору, и они неохотно покинули кофейню.

– Спасибо, – сказала я всем сразу и вернулась в пекарню, по дороге погладив Стива по мясистому плечу (а потом послала Мэри отнести ему три кекса из проросшей пшеницы с клубникой – его любимых). Из пекарни я не выходила никуда до закрытия, хотя Мэри заскакивала несколько раз рассказать, что происходит. Перерыв она тоже провела в пекарне – в подробностях повествовала об интервью, которое мистер Ответственный взял у миссис Биалоски (вот уж кто умеет играть на публику). Годы забот о клумбе многому ее научили, и она никогда не относилась к тем людям, которых захочется доставать здравомыслящему человеку. К концу перерыва Мэри удалось рассмешить меня.

Джесс вошел сразу после того, как вышла Мэри. Похоже, он подслушивал у дверей. На пороге он застыл и уставился на меня. Я продолжала швырять полные ложки жидкого теста в бесчисленные формочки для кексов. Формы для кексов в моей пекарне вполне пригодились бы для упражнений ученику волшебника, так же как тесто для булочек с корицей каждое утро могло сойти за волшебную квашню – ту, которая никогда не исчерпывается.

– Здесь нет места для праздношатающихся, – сказала я. Так и было, хотя люди часто теснились вокруг. Приглашать сюда клиентов не разрешалось, но местные продинспекторы все были друзьями Чарли, как и местный пожарный инспектор. Дочь главного инспектора отмечала у нас свой пятнадцатый день рождения примерно полгода назад: кофейня явилась компромиссом между праздником, который виделся ее родителям, и тем, который хотела она. К этому событию я испекла шесть многослойных тортов с шоколадной присыпкой (и печенье из шоколадного масла в виде алфавита – выложить «С днем рождения, Кэти» поверх глазировки, потому что слишком сложных украшений я не делаю – жизнь и так коротка). За вечер они все были съедены. Кое-кто из ее друзей с тех пор так и ходит к нам. Мне понадобится второй ученик, если «Кофейня Чарли» станет пристанищем подростков.

– Мэри пробыла здесь четверть часа.

– У тебя хорошее чувство времени, – сказала я. – В ООД это умение важно? Мэри табурет выдержит. Тебя – нет.

В одном из полусвободных углов, подальше от печей, втиснут табурет для отдыхающих коллег и вообще любого, кого я склонна пустить на свою территорию. Сегодня ночью ни одного оодовца в этом списке не значилось, а я находилась не в лучшем расположении духа.

Джесс вошел и сел на табурет. Табурет выдержал. Работа в ООД способствует поддержанию формы. Бочонкам с жиром там не место. Оодовцам было ненамного легче держать форму, чем подросткам. Вся эта физподготовка вызывает аппетит. В частности, Пат еду просто уничтожал. Когда на табурете сидел он, приходилось тщательно за ним следить. Он умел поглощать целые буханки хлеба за считанные мгновения. Я открыла печные заслонки, и драконье дыхание с ревом ворвалось в комнату. Втолкнула внутрь формы с кексами. Закрыла заслонки и выставила таймер. С шумом свалила миски в мойку и открыла воду. У кофейни не самая лучшая планировка, и посудомоечная машина находится в главной кухне. Когда время позволяет, стараюсь мыть свою посуду сама.

Шума я старалась производить как можно больше.

– Раэ, – наконец сказал Джесс.

– Угу, – ответила я.

– Мы на одной стороне.

Я промолчала. На одной ли? Уверена ли я, что все еще нахожусь на правильной стороне? Та еще головоломка. Люди не убегают от вампиров. И, раз я жива… На самом деле, это не было сговором с врагом. Просто так вышло. Ага, так уж вышло, что я смогла отводить солнце от вампира.

Это не его мне нужно было забыть. Себя. То, что сделала я.

С чего бы вампиру оставаться и кормить человека молоком и кексами – и следить, чтобы она не подавилась? Честь вора? Это мои слова. Обращенные к нему. Почему, черт возьми, я хотела спасти его? Он едва не употребил меня на обед. Он явно хотел…

Почему мое дерево сказало «С-с-сделай»? Что я, черт побери, за существо?

Возможно, тот факт, что порез на груди, полученный от вампира, все время болит и не собирается заживать, – хорошая новость. Возможно, это означает, что я до сих пор человек.

В конце концов Джесс поднялся со стула и ушел.

Кошмары той ночью выдались особенно жуткими. И, очевидно, я чесалась во сне: когда в три сорок пять зазвенел будильник, и я застонала, перевернулась на другой бок и включила свет, то увидела кровь не только на открывшейся ране, но и на подушке – широкими уродливыми полосами и пятнами.

Будильник все еще звонил на четверть часа раньше, чем прежде, потому что у меня все еще уходило на четверть часа больше на раскачку по утрам. Я постоянно чувствовала себя усталой. Да-да, мне мешали нормально высыпаться только кошмары. Плюс беспокойство о всяких разностях – вроде того, окажется ли мое фото в глобонетовском архиве, или же, что думают все мои друзья. Я теряла не настолько много крови от вампирского пореза, чтобы уставать из-за этого. И не так уж сильно он болел. Просто ноющая помеха.

Я поехала в кофейню и пекла булочки с корицей и ржаной хлеб – сегодня был день ржаного хлеба, – потом хлеб с бананами, медом и орехами, плитки с инжиром, «Пищу Ангелов Ада», «Бешеную Зебру» и кучу кексов, и к позднему утру управилась со всем. До шести вечера я была свободна.

Только одно средство немного снимало усталость, прекращало покалывание и зуд в груди: солнечный свет. День выдался славный – чистое небо и яркое солнце, и я пошла домой и лежала на свету, Почти семь часов. Я должна была бы сгореть до хрустящей корочки, но я никогда не сгораю на солнце. Оно уходит куда-то внутрь. Так было всегда. Но после тех двух ночей на озере я стала проводить больше времени, лежа на солнце. И время это все увеличивалось и увеличивалось. Я пропустила поход на рынок подержанных книг с Эймил и Зорой, а когда Мэл в последний раз предложил пойти в поход, я предпочла полежать на солнце на его заднем дворе, пока он разбирал очередной мотоцикл. Это было хорошо с его стороны, но совершенно на меня не похоже. Я даже читать стала меньше, чем обычно; выглядело так, будто мне нужно сконцентрироваться на впитывании как можно большего количества солнечного света, и я не решалась отвлекаться от этой ключевой деятельности.

О'кей, мне многое нужно было наверстать. Та часть меня, которая была внучкой моей бабушки, пятнадцать долгих лет гуляла где хотела, а потом вдруг я извлекла ее, по сути, из ниоткуда и тут же вычерпала до дна – к добру ли, к худу ли – неважно. Требовалась надлежащая подпитка.

Но дело было не только в этом. Все было так, будто я подвергаюсь нападению. И я не думала, что это только из-за моих пессимистических мыслей.

Этим вечером в кофейне тоже собралось больше народу, чем обычно, но не так много, как прошлой ночью. Не было фургонов ТВ и вообще ничего, что заставило бы меня нервничать – кроме разве что шестерых оодовцев из наших. Шестерых? У этих ребят что, личной жизни нет?

Именно так. Оодовцы не должны иметь личную жизнь. Ты служишь в ООД, поддерживаешь отличную форму и живешь не для себя. На самом деле, немного похоже на содержание семейной кофейни. Может, поэтому они видели в нас родственные души. Наши оодовцы чаще ужинали в кофейне, чем не ужинали, да и значительная часть персонала из окружного управления ООД, расположенного всего в полумиле к северу от Старого Города, заглядывала порой по утрам на кофе и булочки с корицей. Так что расслабься, Светлячок.

Я попыталась расслабиться. Опубликовали имя того бедняги, которого выпили: никто из нас его не знал. Он жил в нашем городе, но не поблизости. Больше ничего не происходило. Никаких сухарей – по крайней мере, больше ни одного не нашли. Спустя три дня, когда жизнь вроде бы вошла в привычное русло, я при виде Джесса и Тео, занявших столик у дверей, уже смогла сказать «Привет, как жизнь?» нормальным голосом.

Я как раз шла заступать на вечернюю десертную вахту. Паули провел в пекарне весь день и рад был уйти. Я по-прежнему почти всегда позволяла ему работать днем, а по вечерам быть свободным; мне предпочтительнее было не вставать в три сорок пять еще раз в неделю. Я привыкла не иметь личной жизни и хотела полагаться на Паули. Это был первый нанятый мною ученик, обладавший и сообразительностью, и интересом к работе с едой. А еще это был первый парень, который, похоже, не считал ущемлением своего мужского достоинства необходимость учиться всякой чепухе и подчиняться кому-то моего пола и возраста. Ему еще предстояло пережить первый август в пекарне с включенными печами, но я считала, что он выдержит.

Кофейня опустела немного раньше, чем обычно – особенно удивительно для воскресенья трехдневного уик-энда. Мы будем открыты завтра, в то время как большая часть работающего мира станет отмечать день рождения Жасмин Азиз, знаменитой дешифровщицы времен Войн Вуду, благодаря которой на месте Мичигана, земель Чиппевеа и большей части Онтарио не красуется самая большая на планете дымящаяся воронка. Но ее прозвали Мать Дурга, то бишь «Неприступная», задолго до ее геройского поступка, и имя приклеилось. Ха. Даже если бы «Кофейня Чарли» не работала по понедельникам трехдневного уик-энда, в этот понедельник пришлось бы открыться.

Я недавно вынула последние противни из печей, положила на полки или в холодильник то, что сегодня ночью вряд ли будет съедено, замесила тесто для завтрашних булочек и хлеба. И на пару минут вышла посидеть за стойкой, посплетничать с Лиз и Киоко, которые этой ночью работали допоздна, и Эмми – ее недавно выдвинули на должность помощника повара, и она боялась не выдержать нагрузки. (Меня это слегка уязвило – Эмми побывала в моих руках в промежутке между двумя учениками, и я считала, что была не менее безжалостным и темпераментным надзирателем, чем может оказаться любой из персонала кухни). Тео время от времени пытался проявлять признаки желания влюбиться в Киоко, но она знала об ООД и не велась. Чарли бродил из угла в угол – он не умел сидеть на месте. Мэл заканчивал дела на кухне, в том числе не позволял Кенни улизнуть раньше времени. Спокойная ночь давала время наверстать упущенное.

Было тепло, и передние двери оставались открыты. Несколько человек до сих пор сидело за одним из уличных столиков; парочка забрала свой кофе к ограде клумбы и обнималась там. В качестве завершающего ритуала следовало пройтись по скверу в поисках кофейных чашек, бокалов из-под шампанского и десертных тарелок. Оплатившим предварительно счет не возбранялось уйти с дорогой сердцу особой под ручку и с не слишком дорогим десертом на тарелочке в поисках тихого уголка. (Ваша проблема, если выбранный уголок уже занят пьяным или наркоманом). Это, наверное, тоже было противозаконно, согласно гражданскому предписанию 6703.4, подраздел «Поведение клиентуры в заведениях общественного питания и потенциальный вредоносный эффект от разбрасывания крошек, а именно – его влияние на популяцию вредителей», но до сих пор нас никто не остановил.

Было так тихо. Спокойно. Даже оодовцы казались расслабленными – для оодовцев, конечно.

И тут я услышала знакомое гоблинское хихиканье.

Услышала ли? Не знаю. И не узнаю никогда. Но, так или иначе, я знала, как бы ни пришло ко мне это знание. И я схватила кухонный нож и выскочила из двери так быстро, что всякие разумные соображения просто не успели меня догнать.

Никому еще не удавалось убить вампира, бросившись на него с кухонным ножом. Во-первых, вампиры невероятно быстрее людей. Вампира не опередить в каком-либо действии – он уже несколько раз сделал то же самое и поджидает вас. И можно биться об заклад – он не станет стоять на месте в ожидании своего кола.

Во-вторых, кухонный нож – далеко не лучший выбор. Попытать счастья можно с кованым железом, хотя никто в здравом уме не станет таскать с собой кол из кованого железа, когда дерево действует лучше, а весит гораздо меньше. Но про нержавеющую сталь забудьте: она соскользнет, как палочка для коктейля по кубику льда. У вас не больше шансов проделать дырку в вампире с помощью нержавейки, чем обогнать его и заставить стоять на месте, пока вы пытаетесь. Дерево пробьет тонкий слой чего-то-там-такого – электричества нежити, – и даст колу войти в цель. При этом нужно знать, куда бить, вогнать его с силой, и вогнать точно в сердце – иначе вампир просто оторвет вам голову, и вы умрете. Кровосос и не подумает встревожиться, когда его протыкают. (Заметьте – вампиру, возможно, требуется разрешение пить вашу кровь – но убить вас он может, когда вздумается. Он всего-навсего останется без обеда). Крутые парни из ООД будут бить прямо сквозь грудину, но более искусный подход – и в то же время более удачный – бить под нее снизу вверх. Выемка внизу грудины – отличная мишень (так мне говорили).

И тем не менее, сделать это очень непросто. Кладбища полны людей, которые попытались. Было также проведено множество исследований в поисках лучшего дерева для колов. Лучшей считается яблоня – и не просто любая старая яблоня, а дерево, на котором растет омела. Оодовцы, ушедшие на пенсию по возрасту или инвалидности (последняя категория крайне немногочисленна: оодовцы, как правило, либо живут, либо умирают – без промежуточных вариантов) часто идут присматривать за садами ООД и следить, чтобы омела чувствовала себя хорошо. Омела – капризная штука, и никто не знает, почему она иногда растет, а иногда – нет. Интересно, что об этом знали друиды – или Джонни Яблочное Зернышко? Конечно, друиды – сказка, да и Джонни Яблочное Зернышко никогда не существовал. Так говорят. Но ведь говорят также, что ни один человек не уничтожал вампира, кинувшись на него с кухонным ножом.

Возможно, до сих пор не уничтожал.

У меня было одно преимущество. Вампир не ожидал встретить меня.

Мне хватило времени увидеть выражение его лица. Я, наверное, не сразу осмыслила увиденное, но ошибиться было невозможно: он искал меня – но не ожидал найти. Он, конечно, выполнял приказы своего владыки, но про себя считал, что у старшего паранойя, а найти меня не получится, потому что я мертва. Вошедший не знал, как я умерла или куда исчезла, но я должна была умереть. А значит, и умерла. Эту точку зрения я полностью понимала.

А возможно, это было просто удивление от того факта, что кто-то атакует его с кухонным ножом и ожидает эффекта.

Вампир остановился. Девчонка, которую он тащил с собой, стояла, пошатываясь, бессмысленно глядя в пространство, а он – поворачивался ко мне. Мы смотрели друг другу в глаза последние мгновения, последние мои шаги, прежде чем я налетела на него…

…и вонзила кухонный нож снизу – под грудину и в сердце. Помню горячий злой запах его последнего дыхания на моем лице…

Никогда не слышала и нигде не читала, чтобы пронзенные колом вампиры взрывались. Возможно, такое происходит только при использовании кухонного ножа. Вампиры не сделаны из плоти и крови в точности, как мы… но, черт побери, достаточно сходно. Это было… ужасно. Контакт, когда я мчалась на него и оказалась ближе, чем на расстоянии вытянутой руки с ножом – ощущение ножа, входящего в цель – может, я и сама не рассчитывала на успех; может, в этом и состоял план – поведение ножа, скользящего внутрь – то, как он, казалось, знал, куда направляться и тащил за собой мою руку…

Запах…

Удивление на лице вампира за миг до того, как мой нож достиг сердца, и оно остановилось…

Звук…

Упругое давление – ударной волны – пошатнувшее, забрызгавшее меня…

Несколько минут спустя я поняла, что, судя по привкусу во рту, меня стошнило. Может, я и сознание потеряла, хотя все еще держалась на ногах, когда услышала чей-то крик:

– Раэ! Раэ! Уже все! Ты в порядке! – и одновременно начала осознавать, что меня держат чьи-то руки и мешают наугад наносить удары вокруг. Прорезалось множество других звуков: женский визг, крики; приближающаяся сирена. Сирена должна была успокаивать как зов приближающейся власти. Власти примут эстафету, а я смогу расслабиться. Расслабься, Светлячок.

Сирена не успокоила. Зато помогла прийти в себя. Я прекратила размахивать ножом. Хватка ослабла – немного – и мне позволили встать на собственные ноги. Это Джесс держал меня.

Вокруг уже собралась толпа. Наверное, прибежали на визг. В нашем районе на крики отзываются. Мы с Джессом стояли на маленькой улочке, за улицу от того места, где неделю назад был найден выпитый труп, сухарь – и кто-то притащил откуда-то пару галогеновых прожекторов. Это означало, что все видно…

У меня начались рвотные позывы, и Джесс развернулся и потащил меня куда-то – оказалось, к машине с Тео на водительском кресле. Неплохой фокус – затащить что-то на четырех колесах, хоть бы даже красную детскую коляску, так далеко в Старый Город. Возможно, это тоже входит в подготовку ООД? Толпа продолжала собираться. Может, они не понимали, ЧТО видят – темные размазанные пятна на земле, лениво стекающие к окружающим стенам; трупный запах мог исходить от дохлой крысы или из канализации – в Старом Городе и такое случается. Но сцена, которую освещали прожекторы… Я смогла отвернуться, прежде чем снова вырвать, хотя не думаю, что в желудке еще что-то оставалось.

Джесс погрузил меня на заднее сиденье и принялся… вытирать меня полотенцем. Я была вся в… гадости. Неужели транспортные средства ООД в обязательном порядке снаряжены большими влагопоглощающими полотенцами для… очистки? Оно висело снаружи на веревке. Я попыталась думать о запахе полотенца – лавандовое мыло, свежий воздух, солнечный свет. Я заплакала. Ну, это лучше, чем рвать. Вытирать легче. Я расплакалась еще сильнее. За последние два месяца я проплакала больше, чем за всю предыдущую жизнь.

Я что-то прохрипела, сама не понимая, что пытаюсь выговорить, и Джесс сказал:

– Пока молчи. Мы принесем тебе чистую одежду и чашку ко… чая. – Он знал меня достаточно хорошо и помнил, что кофе я не пью. То, что рядом друзья, тоже должно было успокоить – но рядом были не друзья. Сотрудники ООД. Видевшие, как я взорвала кровопийцу кухонным ножом. Я подумала, не потому ли они так торопятся сразу же увезти меня, чтобы кто-либо из кофейни не успел вмешаться? Мэл, Чарли… Да и куда они меня забирают? И зачем? Я могла только строить догадки, и лучше от этого отнюдь не становилось.

Темное лицо Джесса терялось в темноте заднего сиденья. В отчаянии я чуть была не попросила включить в машине свет – просто чтобы увидеть его лицо. Убедиться, что у него есть лицо. Человеческое лицо.

Я снова прохрипела:

– Она оправится?

– Кто? – спросил Джесс.

– Девчонка. Которая кричала. Которая была под… затемнением.

– С ней все будет в порядке, – заверил Джесс.

Я на минуту умолкла. Мы выехали из Старого Города. Я не сразу поняла, куда мы направляемся – привыкла к главному входу в окружное управление ООД, хотя походы туда отнюдь не стали у меня привычкой. Конечно, должен же быть задний вход. Где они машины свои паркуют. Туда же, наверное, проводят людей, которых не хотят демонстрировать широкой общественности. Как скоро в переулке покажется фургон ТВ и начнет снимать забрызганные стены, эти жуткие бесформенные куски на мостовой?

– Ты не знаешь, так ведь? Не знаешь, все ли с ней будет нормально.

Джесс вздохнул и откинулся на сиденье, оставив полотенце у меня на коленях. Оно больше не пахло солнцем: оно пахло уничтоженным вампиром. Вся машина им пахла. Державший меня Джесс тоже был с головы до ног заляпан вампиром. В мерцающем свете уличных фонарей он больше был похож на пестрого демона. Не самые милые создания.

– Нет. Не знаю. Мы не часто вот так выдергиваем людей из-под затемнения в последнюю минуту. Но я уверен, что с ней все будет в порядке. Могу даже сказать тебе, почему – но ты тоже могла бы кое-что нам рассказать. Информация за информацию.

Я заворчала и принялась опускать оконное стекло, чтобы проветрить машину, но выяснилось, что оно опускается только до середины, а дверной замок закрыт, но не мною. Никто не сбегает с заднего сиденья машины ООД.

Он почти рассмеялся:

– Это не то, что ты подумала. Черт, Светлячок, как нам тебе…

Машина остановилась. Мы находились на стоянке, втиснутой между многочисленными высокими зданиями гражданского вида. Она была отнюдь не пуста, как можно было ожидать в это время суток, хотя все машины были припаркованы в одном конце стоянки, возле одного конкретного здания. Я не узнала штаб-квартиру ООД с тылу, но догадалась, что это она и есть. Большинство муниципальных ведомств не особо работают по ночам, а участок обычных полицейских находится на другой стороне города.

Дверные замки, щелкнув, открылись. Мы вышли из машины, Тео – первый, за ним Джесс, снова взявший меня за руку. Будто мне нужна была опора или я могла попытаться бежать. Они вели меня вверх по лестнице, затем по длинному, без окон, безликому коридору с дверьми по обе стороны. Наконец Джесс открыл скрипучую дверь, за которой горел свет.

– Анни, – сказал Джесс, – можешь помочь нам?

Анни тоже не успокаивала, но с ее стороны было очень мило притворяться, что нет ничего особо подозрительного в том, что я оказалась здесь в таком состоянии и в такое время суток. В конце концов, она была права: это было чрезвычайно подозрительно. Она отвела меня в женскую душевую, выдала свежие полотенца, мыло и бесформенный трикотажный-с-ворсом-на-изнанке комбинезон цвета хаки в качестве одежды – вроде пижамы для младенцев, только без ползунков.

Я вошла в душевую кабинку полностью одетой. Снимать вещи мокрыми будет тяжелее, но я не хотела откладывать встречу с водой даже ради раздевания. Затем я стала на колени на пол кабинки, отскребла одежду – и кроссовки – и оставила их в куче, через которую приходилось переступать, пока я мылась. Но я хотела счистить с них всю кровь… и… прочую мерзость. Это не заняло столько времени, как утром после возвращения с озера, но я скребла себя, пока все не заболело и не пришло ощущение, что меня сварили: горячую воду я открыла на всю катушку. Я вспотела, пока пыталась отчиститься – отчасти из-за горячей воды. Рана на груди, конечно же, опять открылась. Я залепила ее туалетной бумагой, как если бы порезалась при бритье. Хотелось надеяться, что рана закроется достаточно хорошо, чтобы не оставлять на пижаме кровавых следов, которые потом могли потребовать объяснения.

Повесив мокрую одежду на холодную по-летнему батарею, я запоздало принялась спасать содержимое своих карманов. Нож не возражал против помывки после того, как я вытерла его – но кожаный брелок для ключей, похоже, никогда мне этого не простит, а заговорная петля на нем определенно погибла. Это был один из маминых заговоров, причем того сорта, которые все время жужжат, показывая, что работают. Я не собиралась его топить, но не буду грустить, что он перестал донимать меня.

Вытершись насухо, я немного постояла, собирая все оставшиеся силы. Я так устала…

Анни ждала снаружи, чтобы куда-то меня отвести. Она предложила мне и шаркающие ворсистые тапочки, тоже цвета хаки, но хватит впадать в детство – я предпочла остаться босой. К тому же, я терпеть не могу хаки.

Судя по всему, это был кабинет Джесса – за столом сидел он, а Тео откинулся на спинку стула сбоку, забросив ноги на стол. Носки его туфель ерошили растрепанную кучу бумаг в углу стола и оставляли черные следы внизу страниц. Пиджак Джесса исчез, на нем была чистая рубашка не по размеру. В углу булькал кофейный автомат.

Никто не спешил начинать разговор. Если это должно было заставить меня говорить, чтобы заполнить тишину – не сработало. Что бы я ни сказала, это вовлечет меня в неприятности хуже нынешних. О'кей, вот еще один момент: магоделы должны иметь сертификат и лицензию. Я лгала о происшедшем у озера по многим причинам, и необходимость моей регистрации как магодела была самой пустяковой из них и едва ли достойной упоминания с моей точки зрения. Но, не сделав этого, я, тем не менее, совершала своего рода преступление, которое не любит даже обычная полиция, а ООД – так вообще ненавидит. Сегодня ночью я полностью, с потрохами себя выдала. Даже магодел не может завалить кровопийцу кухонным ножом.

Я и обмануть того вампира не должна была. Кухонный нож лежал на расчищенном от бумаг пятачке на столе Джесса. Наверно, тот самый. У нас в кофейне именно такие в ходу, и хотя его наскоро вытерли, видневшиеся следы крови не оставляли сомнений.

Понятия не имею, когда его выронила. Но тот факт, что он лежал здесь, означал, что они знали о случившемся. Попалась.

А потом вошел Пат с чашкой чая и бумажным пакетом с логотипом «Прайм Тайм». Меня потянуло на смех. Они очень старались. Королеву Булочек-с-Корицей не купить за гамбургер из фаст-фуда – если предположить, что я ем гамбургеры, а я не ем, тем более после сегодняшнего, – но «Прайм Тайм» – круглосуточный деликатесный гастроном. И располагается, конечно, в центре. Слишком высококачественный, чтобы открыть филиал в Старом Городе. Впрочем, в сфере влияния «Кофейни Чарли» они все равно бы не выжили.

Смеяться расхотелось, когда я заметила, что у Пата вид человека, вытащенного из кровати по тревоге.

Чай оказался очень даже неплохим.

– Можешь сказать нам, чего ты боишься? – спросил Джесс. – Почему не хочешь с нами говорить?

Я осторожно сказала:

– Ну, я не сертифицирована…

Общий вздох, и уровень напряжения в комнате упал градусов на сорок. Пат сказал:

– Да, мы так и думали, что, наверное, дело в этом.

Последовала недолгая тишина, а потом все трое обменялись долгими многозначительными взглядами. Я было потихоньку начинала расслабляться, но это остановило меня – будто села в кресло и обнаружила, что под ситцем в цветочек вместо подушки – доска с гвоздями. Ой-ой-ой.

Пат снова вздохнул – очень долгий вздох; словно человек собирается шагнуть с обрыва. Потом закрыл глаза, глубоко вдохнул и задержал дыхание. И держал. И держал. Где-то через минуту он начал… ну, синеть – не так, как синеет задержавший дыхание человек. Я имею в виду синеть. Все еще не дыша, он открыл глаза и посмотрел на меня: глаза тоже стали синими – на несколько тонов темнее кожи. Имеется в виду, полностью синими, вместе с белками. Хотя полностью – неверный термин: на моих глазах между бровями моргнул и открылся третий глаз.

Пат все так же не дышал. Уши заострились. Он поднял руку и протянул ко мне пальцы. Их стало шесть. Суставы шишковатые, а сама рука – очень большая. Да и в целом Пат теперь стал далеко не среднего сложения.

Тео тихо опустил передние ножки своего стула на пол, скользнул к двери кабинета и запер ее. Уселся снова, забросил ноги на край стола и продолжил качаться на двух задних ножках.

Пат начал дышать.

– Если я позволю этому зайти дальше, начнут отлетать пуговицы. Прошу прошения, – он расстегнул пряжку ремня и пуговицу на поясе.

– Ты демон, – выдохнула я.

– Только на четверть, – ответил Пат, – но их кровь сильна во мне. – Его голос звучал странно, глубже и более хрипло. – Мой родной брат не мог обернуться, задерживая дыхание, пока у него не случился сердечный приступ. Хорошо ему. Извини за закрытую дверь, но пройдет добрых полчаса, прежде чем эффекты исчезнут.

По-настоящему незаконно быть только вампиром. Но если люди слишком регулярно сообщают врачу, что больны в день после полнолуния, они так или иначе никогда не получают назначения на сколько-нибудь ответственные должности; а демоны, которые не могут скрыть свое происхождение, автоматически становятся изгоями. Межвидовой брак – определенно преступление. Законы, запрещающие их, невозможно заставить выполнять, и, если вы знаете, что ваш ребенок проверку не пройдет, то делаете как можно более унылое и отчаявшееся лицо (в сложившихся обстоятельствах это нетрудно), идете в Отдел Регистрации и начинаете причитать: вам, мол, никто не сказал, что ваш прапрапрадедушка – или прапрапрабабушка – был, владел или пользовался прапрапрачем-то, давно уже, конечно, иссякшим и совершенно потерявшим силу. Ребенка спокойно регистрируют, он вырастает – и обнаруживает, что не может найти работу в любой отрасли, которая считается «секретной». И если какие-то из его близких родственников быстро шли в гору, теперь это, скорее всего, прекратится. На всю жизнь. Даже если ни один из них не выказывает ни малейших признаков нелюдского происхождения.

Еще хуже, наверное, ситуация складывается у полукровок, которые живут спокойно до поры полового созревания. Эти бедолаги неожиданно обнаруживают, что Другая кровь – о которой они могли и не знать – жива-здорова и вот-вот начнет рушить их мир. Время от времени это случается и со взрослыми. Несколько лет назад произошел знаменитый случай, когда тридцативосьмилетний менеджер банка неожиданно отрастил рога. Его уволили. До этого момента его карьера была исключительно удачной. Бедолага подал апелляцию. Дело привлекло широкое внимание общественности. Но его все равно уволили.

ООД находился в самом верху списка «секретных» отраслей. И демон-полукровка никаким образом не мог попасть на службу туда.

Даже кто-то вроде Мэри получил бы отказ, обратись он с просьбой о базовой тренировке в ООД – если бы нашелся какой-нибудь стукач и сообщил комиссии по набору, что подаваемый ею кофе всегда горячий. Мэри не зарегистрирована. Вздумай правительство настаивать на регистрации каждого, кто способен сделать шов, который никогда не разойдется, или наливать всегда горячий кофе, или залатать велосипедную шину так, что она не лопнет через сотню футов, то регистрировать пришлось бы шестьдесят процентов населения. Как бы правительство ни любило бумажную волокиту и налогообложение, такая перспектива приводит в ужас даже их крошечные умишки. Люди с примесью крови пери иногда получают глубокие вдовьи пики[3] – это стало настолько модно, что модели и актеры ради них идут на пластические операции. Так вот, если бы один из таких людей посередине жизни захотел сделать карьеру в ООД, ему бы пришлось приходить со свидетельством на лбу или сразу же получить от ворот поворот. ООД не обманешь.

Пат сверкнул синими глазами и улыбнулся мне. Для демона у него была приятная улыбка. Зубы тоже оказались синими.

– ООД кишит полукровками, – сказал Джесс. – Я… Тео. Джон – тоже. А еще Кейт, Милисента и Майк. Мы, похоже, как-то находим друг друга, чтобы работать вместе. Как можно более безопасно, конечно. «Слушай, тебе не кажется, что этот синий парень сильно смахивает на Пата? Кстати, а где Пат?» «Похож на Пата? Шутишь. В любом случае, он дома с простудой». Но Пат – самый эффектный из нас, потому мы и вызвали его этим вечером.

У меня, кажется, почти получилось удержать челюсть на месте, пока Пат синел – на это ушло несколько минут, я успела взять себя в руки, – но это было уже слишком. Примерно как выяснить, что президент Глобального Совета – кровопийца, луна сделана из зеленого сыра, а солнце встает по утрам только с помощью сложной системы рычагов и циферблатов, за которыми присматривает база высшей расы с Антареса, расположенная на Марсе…

– Что это, черт возьми, значит – «ООД кишит полукровками»? А как насчет той идиотской проверки крови при приеме?

Все трое улыбнулись. Медленно. На какой-то момент я была единственным человеком в комнате, и они все были больше и сильнее меня. Я застыла. Не в спокойствии и понимании – скорее как кролик под взглядом удава.

Момент прошел.

– Должно быть, началось все с чьего-то внебрачного дитяти, – задумчиво сказал Джесс.

– Когда единственное лекарство, которое работало, делало твою мочу зеленой на неделю, – продолжил Пат.

– Или синей, или фиолетовой, – заметил Тео.

– Ну да, – кивнул Пат. – Смотря, что ты за полукровка.

– Но лабораторию сейчас вполне можно обойти, – продолжил Джесс. – А если прошел через это – можешь считать, что ты уже дома.

Последовала еще одна пауза. Может, они думали, что я спрошу, что означает «ты уже дома», но я не хотела больше ничего знать. Я не бывала в таком шоке с тех пор, как очнулась возле костра, окруженная вампирами. Тишина продолжалась, и я поняла, что уровень напряжения снова растет, а многозначительных взглядов стало даже больше. Я попыталась разозлиться. Но я так устала. Наконец Пат заговорил.

– О'кей, – сказал он. – На чем мы остановились? Хмм. Мы какое-то время думали, что на озере с тобой стряслось что-то вроде… посинения. Или… где-то еще. Но у нас не было подходящего повода, ну, спросить тебя об этом в спокойной обстановке. Где-то, где можно закрыть двери, когда я задерживаю дыхание.

– До сегодняшнего вечера мы все равно не были полностью уверены, что именно это искали, – подхватил Джесс. – Возможно, не уверены до сих пор.

Они с надеждой посмотрели на меня.

Я подумала о том, что могу сказать. Они рискнули поднести мне свои карьеры на блюдечке с голубой каемочкой. Все, что мне нужно было сделать – выйти отсюда и рассказать кому-нибудь – к примеру, мистеру Ответственная Пресса, – что Пат синеет, становится трехглазым и двенадцатипалым, если задерживает дыхание, а несколько ближайших его коллег, включая напарника, знают об этом. После этого Пата привяжут к стулу, наденут на голову пластиковый пакет и примутся наблюдать за последствиями. Даже если главная шишка, босс ООД с двадцатью четырьмя звездами сам (или сама) чистокровный демон и знает имя каждого полукровки в организации, общественное возмущение заставит их это сделать. Несертифицированный магодел – мышиный помет по сравнению с этим.

Мой мозг медленно вымучивал следующий, совершенно логичный вывод. Ой-й…

– Вы знаете о моем отце? – еще не веря, спросила я. Все трое фыркнули. Фырканье Пата прозвучало, как гудок локомотива или фургона для перевозки мебели. Уу-уфф-ф.

– А солнце всходит по утрам? – усмехнулся Джесс. Да, вот только с помощью ребят с Антареса или нет?

– Тогда вы, наверное, знаете, что мама воспитывала меня, э-э-э, не как дочь моего отца.

– Да, – кивнул Пат. – Нас это весьма заинтересовало, если хочешь знать.

Я уставилась на него:

– Только не говорите мне, что пятнадцать лет ходили в кофейню ради шанса застать меня… синеющей.

Конечно, я не синела бы. В отличие от демонической крови, магоделие приветствовалось и правительством, и корпоративным бюрократизмом в служащих – по-своему. Им нужно милое, корпоративное, послушное магоделие. Что-нибудь между троюродной кузиной, способной на карточные фокусы, и колдуном. Проблема в том, что, когда магодельный дар начинает доминировать в человеке, магодел скатывается на противоположный конец шкалы послушания. Но, наверное, бывали и послушные Блейзы. И никто так и не доказал, что мой отец был колдуном. Впрочем, я так не думала.

– Мы ходили в кофейню потому, что подсели на твои, Светлячок, булочки с корицей и неповторимые десерты. Особенно те, социальную значимость коих невозможно переоценить, – заверил Пат. – Ты не видела нас и вполовину так же часто до того, как Чарли построил пекарню. Наличие у тебя отца не считалось оправданием для больших расходов, когда мы подавали финансовый отчет.

Очередная пауза. Я молчала.

– А твоя мама, похоже, очень… специфически к этому относилась, знаешь?

И снова пауза. Похоже, я упускала что-то важное, что они хотели, чтобы я поняла. Но я так устала.

– А вот кофейня – отличное место, чтобы следить за многими людьми. Помнишь Гата Донора?

Бедный старина Гат. Один из наших наркоманов. Временами, когда он неправильно подбирал состав – а может, как раз правильно, – он превращался в тощую оранжевую ящерицу восьми футов длиной (включая хвост), которая, если попросить, предсказывала тебе судьбу. Местные привыкли к нему, но туристы, повстречав его, убегали с криком. В ООД им интересовались, потому что часть его предсказаний – до странности заметная часть – сбывалась.

Я заставила себя вернуться в настоящее. Где я сидела в офисе ООД с синим демоном-оодовцем в тесном дружеском кругу.

– Думается, ты знаешь, что ваша миссис Биалоски – оборотень?

Вот тогда я рассмеялась:

– Все так считают, но никто не знает оборо-кто. Нет – не говорите мне. Это все испортит. К. тому же – миссис Биалоски из хороших ребят. И мне все равно, что у нее в крови.

Это нарушение прав личности – когда доктор берет твою кровь на изучение по любой причине, кроме болезни или при условии, что ты написал расписку до того, как лаборант оказался возле тебя с иглой. Но случается всякое. Один из способов вычислить оборотня или демона – заметить их паранойю в отношении докторов. К счастью, ученые довели до совершенства искусственную человеческую кровь еще пятьдесят лет назад – ну, или почти довели до совершенства: настоящей нужно в десять раз меньше, – так что донорство теперь уже не так важно, и, глядя в списки доноров, никто не думает плохо о тех, кто в этих списках отсутствует.

Человеческое магоделие через переливание крови не передается; демонская кровь не сделает тебя демоном, а слабая полудемонская может вообще себя не проявить – но сильная полу– или полнодемонская делает чистокровного человека очень больным, даже если группы крови совпадают. А оборотничество чудесно передается через переливание – гарантия сто процентов.

– Я бы не смог сказать лучше, – кивнул Джесс. – Значит, ты выросла маминой дочкой, и амбиции твои не заходили дальше выпекания лучших булочек в стране. А о своем отце ты знала?

Я колебалась, но недолго.

– Более или менее. Знала, что он был магоделом, что принадлежал к одной из важнейших магодельных семей. Или выяснила это, когда была в школе, и кто-то из магодельческих детей упомянул Блейзов. Когда я пошла в школу, я носила мамину девичью фамилию – до того, как она вышла замуж за Чарли. Я знала, что свойства отца как-то связаны с причиной маминого ухода, и… тогда для меня этого было достаточно.

Я подумала о «деловых партнерах», которых не любила моя мама. Так она их всегда называла: «деловые партнеры».

А звучало это у нее как «грязь болотная». Или «колдун». Когда я немного выросла, то поняла, что такие люди, как моя мать, имеют в виду «грязь болотная», когда произносят «колдун».

– Я и чувствовала себя дочерью своей матери, понимаете? А с тех пор, как мы убрались оттуда, я отца больше не видела. – А вот этого я никогда никому не говорила. – Мама была так полна решимости не иметь никаких дел с отцовской семьей, и я хотела как можно больше быть похожей на нее, понимаете? У меня кроме нее ничего не осталось.

Все трое кивнули.

– Значит, ты ничего не знала о том, каким может быть твое наследие?

– Кое-что знала. Моя бабушка – папина мать – обнаружилась снова через год после нашего ухода. Время от времени я навещала ее – в нашем старом домике у озера. Она встречала меня там. Мама не была от этого в восторге, но отпускала меня. И бабушка кое-что мне рассказывала – кое-чему учила.

– Учила тебя? – резко повторил Джесс.

– Ага. В основном изменять вещи. Мелкие вещи. Достаточно, чтобы знать, что я что-то могу, но недостаточно, чтобы… пришлось это использовать, понимаете?

Они кивнули снова. Магоделие, как и Другая кровь, часто проявляет себя, хочешь ты знать об этом, или нет. Но если она не слишком сильна, то оставит тебя в покое, если оставишь ее в покое ты. Наверное.

– Потом бабушка исчезла. Когда мне было лет десять. Как раз перед началом Войн. И как раз когда Чарли женился на маме. Чарли вроде бы не имел ничего против меня. Удочерил, разрешал путаться под ногами в кофейне. Ну, и… Меня влекло к готовке. Я готовила – или пыталась готовить – где-то с четырех лет. Печальное зрелище, а? Блейз с глазурью на носу. И когда я попала к Чарли, то вскоре стала думать, что так моя жизнь и пройдет.

– А потом, два месяца назад… – начал Джесс. Почему у меня появилось чувство, что с этими ребятами происходит что-то еще? Словно мы ведем две беседы, одну из которых – молча. Мне казалось, что этой, словесной, вполне достаточно. Я вздохнула.

– Все, что я сделала – поехала к озеру вечером выходного дня. У меня болела голова, я хотела мира и тишины, а этого в моей семье не найти даже вне кофейни. Я только что отремонтировала свою машину, а ночь была – просто загляденье. Я не слышала, чтобы какие-нибудь неприятности случались на озере со времен окончания Войн, остерегаться стоило только пятен скверны. Я приехала к нашему старому домику, сидела на пороге, смотрела на воду…

На этом моменте я до сих пор и останавливалась. И все же не ожидала, что сердце примется стучать, как бешеное, желудок примется подпрыгивать, как вода на горячей сковородке, а слезы станут щипать глаза от перспективы сказать хоть чуточку больше. Я посмотрела на свою бесформенную ворсистую пижаму, затем взглянула на кухонный нож на столе Джесса. Мир начинал вращаться быстрее и под странным углом.

Джесс полез в нижний ящик и вытащил бутылку… ого – солодового виски. Некоторые оодовцы все-таки умеют жить! Тео перевернул пакет из «Прайм Тайм» вверх дном. Внутри обнаружилось множество жирных, завернутых в бумагу пакетов, и они пахли… едой. Настоящей человеческой едой.

– Съешь сэндвич, – предложил Тео. – Съешь чипсов. Съешь – эй, Пат, ты живешь опасно. Съешь праймтаймовское пирожное.

– Нет, спасибо, – автоматически отказалась я. – Слишком много муки, слишком много разрыхлителя, а шоколад они используют так себе.

– Твой цвет лица становится лучше, – сказал Джесс. – Расскажи нам еще о недостатках «Прайм Тайм». Хотя я все равно уверен, что их хлеб похуже твоего.

(В общем, так оно и есть.)

– Выпей виски!

Я протянула свою (пустую) чайную кружку. Потом съела половину сэндвича со швейцарским сыром и горчицей (хлеб – так себе), чтобы отвлечь желудок от голодных мыслей.

Темные пятна на стенах переулка. Куски среди булыжников… Прекрати. Хорошо, возможно, стоит подумать о том, что Пат, Джесс и Тео пытались дать мне возможность сказать. Чего я могу бояться? Не в том ли суть их намека, что даже они, при всем своем отличном прикрытии, сильно боятся, как бы их, полукровок, не разоблачили?

…Нет!

До сих пор это мне в голову не приходило. Еще не придуман термин для человека, больного настолько, чтобы спасти вампира и позволить ему быть вампиром дальше. Потому что ни один человек такого не делал. До сих пор.

Боже и ангелы, нет!

Не только паранойя и бюрократическая тирания требуют регистрации полукровок. Человеческие магодельные гены и некоторые демонические гены при скрещивании дают очень, очень плохой результат. Существует множество низших заговорников, которые проявляют и человеческие способности к магии, и демонические; говорят, иные из них способны на штуки, которых не может больше никто, хотя они, как правило, скорее бестолковые, чем полезные. Но это не более чем банальное магоделие.

Не все демоны могут творить магию; некоторые из них просто и есть магия, хотя поведение демонов может казаться магическим, не являясь таковым. Демон-ласточка – возьмем редкий, но эффектный пример – может летать не столько благодаря своим полым костям, хотя и благодаря им тоже, сколько потому, что нечто странное происходит с частью его атомов – они ведут себя особым образом, как будто находятся в другой вселенной. Одна из особенностей состоит в том, что в той вселенной сила притяжения на них не действует. И демон-ласточка, несмотря на свои габариты – от большого шкафа до небольшого сарая – летает. Это не магия. Демоны-ласточки магию не творят. Это просто похоже на магию. Но многие демоны также способны к магодействию, и некоторые из них не слабее сильного мага-человека. И если капля их крови натолкнется на гены магоделия, не миновать беды. Когда в одной личности сочетаются сильные гены человеческого магоделия и даже слабые, не проявлявшиеся поколениями гены демонской магии, этой личности с вероятностью девяносто, а то и девяносто пять процентов грозит стать неуравновешенной вплоть до криминала. Для содержания таких субъектов строят специальные приюты, только вот содержаться там они не слишком хотят.

По этим причинам наиболее значительным магодельческим семьям не обойтись без инбридинга. Это решение, впрочем, тоже далеко от идеала, потому что из поколения в поколение рождается все больше… скажем, троюродных сестричек, способных иногда написать такой заговор, который иногда срабатывает. И в целом детей рождается все меньше. С одной стороны, это хорошо. Если у человека ровно столько магодельческой ДНК, чтобы иногда создать срабатывающий заговор, ему почти или совсем не угрожает опасность, если у супруга/супруги обнаружится здоровенная прапрабабушка-демонша с магическим уклоном, даже если эти ее гены перепрыгнули через несколько поколений и сохранились в целости. Хотя вообще-то это совсем другая история. Ходят разные рассказы, из них два-три, а то и больше, убедительно подкрепляются документами, про то, как во вроде бы совсем уж выродившихся магодельческих семействах вдруг рождается сильный магодел – и его способности оказываются демонского происхождения. Но все эти рассказы – по меньшей мере те, у которых счастливый конец, – относятся к семьям, чья магодельческая сила умирала на протяжении нескольких поколений. Людям, у которых отец – колдун, или его хотя бы подозревают в колдовских способностях, лучше в такие авантюры не ввязываться. С другой стороны, если значительные магодельческие семейства хотят оставаться значительными, им необходимо заниматься магоделием.

Имя Блейзов все еще отбрасывает длинную тень. Но даже мне известно, что зенита они достигли уже давно, а с тех пор захирели, и теперь о них почти не слышно. Точнее, после Войн их, кажется, вовсе не осталось. Прежде я об этом не думала. Это могло бы меня задеть, захоти я стать магоделом, но я же не хотела! Забавно, как ловко у нас получается не думать о чем-то. То есть, я порой думала об этом всем, я скучала по бабушке, но намного проще оказывалось быть падчерицей Чарли Сэддона.

Детей смешанного происхождения в магодельческих семьях, клонящихся к упадку… вроде меня… воспринимают со смешанными чувствами. От нас можно ждать спасения – или катастрофы. Все зависит от генетического наследия другого супруга.

Если отпрыск смешанного брака вызывает сомнения, то семья часто от него отказывается, а порой их даже ссылают. Когда чужеродная примесь идет от матери, дело решается проще: можно обвинить ее в том, что она всех обманула. Тесты на отцовство у тех, кто унаследовал дурную магическую кровь, совершенно ненадежны.

Но в семействе моей матери о демонской крови не было ни слуху, ни духу.

А может, от меня скрывали? Обе маминых сестры немножко не доехали до страны здравого смысла. Таким, как они, не доверяют темных фамильных тайн. А что касается моей матушки, можно не гадать, как она поступила бы. «Сверхопека» – мамино истинное имя. Она бы мне ничего не рассказала.

Мамины родители наотрез отказались признать ее брак. Они перестали с ней разговаривать после того, как она отказалась оставить папу. Она была тогда очень молода и влюблена – и наверняка так же плохо переносила нажим на свою волю, как и теперь. А может, родители от нее скрывали?.. А потом просто вытолкали за дверь: чтоб ноги твоей тут больше не было и прочее. Они и меня, свою первую внучку, не пожелали увидеть. Может, мама сама что-то обнаружила, когда я родилась. Или отец сам определил…

Ни отца, ни кого-либо из его родни я не видела ни разу после того, как мама ушла от него. Только бабушка появилась. И, может быть, она предпочитала встречаться со мной в укромном месте не из уважения к чувствам моей мамы, а потому, что ее собственная семья запретила ей любые контакты со мною?

У бабушки могли быть собственные убеждения, что со мной все в порядке. Но она могла и не знать, почему мама ушла. Бабушка могла думать, что ее довели «деловые партнеры» отца. Магодельческие семьи часто весьма гордятся своими талантами и весьма легко обижаются, если какие-то бесталанные «ничтожества» позволяют себе высказывать не слишком лестные для них мнения. Бабушка могла решить, что маму просто достало высокомерие отцовой родни.

Если тебя угораздило попасть в упомянутые девяносто процентов, это обычно сказывается рано. Но если во младенчестве ты не продемонстрировал умение взлетать над колыбелькой и творить по-настоящему отталкивающие каверзы, то следующий подходящий момент, чтобы свихнуться, наступает лет в восемь-девять, когда детишек из магодельческих семей начинают впервые всерьез обучать колдовству. Бабушка стала учить меня изменять вещи как раз в таком возрасте.

Среди здравомыслящих пяти или десяти процентов чаще всего случаются личности, в магии не заинтересованные. Одна из рекомендаций тем, кто обнаружил, что находится в группе риска – НЕ заниматься магией, даже самой пустяковой. Мать в жизни бы не позволила все эти встречи с бабушкой, будь хоть малейший шанс…

А она могла. По сравнению с моей матерью гунн Аттила – сущий тюфяк. Если мать хотела, чтобы я не стала гибридом с примесью злой магии, то я и не стала бы – она могла настоять на своем просто силой воли. Но, возможно, она все же хотела знать, против чего выступала.

Придя домой, я не начала резать старых леди или сжигать бродячих собак.

Тем не менее, я была по-своему нелюдима. Плюс небольшая паранойя насчет близких отношений с людьми. Плюс немного необычный интерес к Другим.

Мать могла предположить, что бабушка пыталась учить меня магии, но безуспешно. Тогда мать подумала бы, что магические гены Блейзов во мне достаточно слабы, или доля ее собственной смешанной крови никак не сказалась.

Похоже, моей матери можно простить вечный излишний контроль. Она ведь никогда не была уверена до конца.

Гены злой магии не обязательно дают о себе знать в раннем возрасте. Некоторые из наших худших и наиболее изобретательных серийных убийц оказались потомством злых магоделов, когда их, наконец, поймали и обследовали. Иногда оказывается, что их подтолкнуло к этому какое-то событие. Например, попытка заняться магией. Или спонтанное проявление способностей.

А я пятнадцать лет не занималась магией вообще.

Нет!

Я прекратила есть.

Пат и Джесс предполагали, что я уже думала обо всем этом. Они считали, что именно поэтому я избегаю разговора с ними. Боюсь поговорить. Проблема лицензирования – чепуха. Они понимали, что я знала и это. Если б весь вопрос заключался в несертифицированном магоделии – вот еще, да я могла бы просто получить серийный номер и лицензию! Бюрократы немного погундели бы, почему я не сделала этого до сих пор, но я – образцовая пекущая-булочки-с-корицей гражданка; они, по крайней мере, наполовину поверили бы, что я никогда прежде магией не занималась и, наверное, даже не оштрафовали бы меня. Лицензирование – отвлекающий маневр. Пат не стал бы синеть только ради запоздалой магодельной сертификации. Бояться нужно было чего-то другого.

Я и боялась другого. Они просто не угадали, чего именно, и как я в это вляпалась.

Они ведь, на самом-то деле, оказывали мне широкий жест доверия. Дали мне понять, что верят – я не плохой гибрид.

Они, похоже, действительно любят мои булочки с корицей.

Зато они не знали, как я спасла вампира. Что могло трактоваться как изощренный, искусный способ стать серийным убийцей.

– Выпей еще виски, – предложил Джесс.

А сейчас, конечно, они всего лишь думали, что я боюсь рассказать им о событиях двухмесячной давности.

Хорошо, пусть считают, что этот ужас вызван перспективой рассказа. Ничем больше.

Историю о том, как я спасла вампира, я не собиралась им рассказывать.

Я поставила кружку – пальцы затряслись. Скрестила руки на груди и принялась раскачиваться взад-вперед на стуле. Пат подтащил свой стул к моему, мягко расцепил мои руки, взял их в свои. Они уже были бледно-голубыми и не такими шишковатыми. Я не видела, шесть ли у него пальцев до сих пор.

Я сказала, обращаясь к бледно-голубым рукам Пата:

– Я не услышала, как они подошли. – Голос звучал пронзительно, необычно, будто даже и не мой. – Но так ведь и должно быть, не правда ли, когда подходят вампиры?

Со стороны Тео послышалось рычание – отнюдь не человеческое.

Звучало жутко и бросало в дрожь, хоть я и знала, что он рычит из-за меня. Мне хотелось коротко, истерически рассмеяться. На ум пришло, что, возможно, я не была единственным человеком в комнате тогда, несколько минут назад, когда чувствовала себя кроликом под взглядом удава.

Джесс позволил тишине продлиться еще немного, а потом мягко спросил:

– Как ты сбежала?

…Впереди возле стены проступила еще одна тень… Незнакомец сидел со скрещенными ногами, склонив голову и положив руки на колени. Только когда он поднял голову текучим нечеловеческим движением, я поняла, что это еще один вампир…

Я глубоко вздохнула и начала:

– Они меня приковали к стене… в каком-то зале, наверно, бальном. Такой большой старый особняк… возле озера. Кажется, меня взяли как приз. Не знаю, кому. Они… пару раз заглядывали, принесли мне еду и воду. Ну… на второй день я переделала свой карманный ножик в ключ от цепей…

– Ты трансмутировала обработанный металл? Я еще раз глубоко вздохнула:

– Да… Я не знаю, откуда это взялось. Никогда не делала ничего даже близко похожего. За последние пятнадцать лет вообще ничего такого не делала – с последней встречи с бабушкой. Мне вообще… почти… не приходило в голову попробовать, – я вздрогнула и прикрыла глаза.

Нет, так не годится. Нужно смотреть! Я открыла глаза, и Пат мягко пожал мне руки:

– Эй! Все в порядке, ты здесь, а не там!

Я взглянула на него – он уже выглядел почти совсем как человек. А я? Я тоже почти совсем человек?

– Ага, – сказал он. – Все именно так и есть, как ты думаешь.

Я постаралась сделать вид, будто и впрямь думаю так, как по его мнению должна думать – чего бы он там ни думал сам.

– В ООД полно Других и полукровок, потому что вампиры – наша проблема. Существуют, конечно, поганые вонючие демоны…

«И передают по наследству злую магию», – мысленно добавила я.

– …но поганых вонючих подонков хватает и среди людей. Мы заботимся о Других, а полиция – о людях. Если бы мы смогли прижать кровососов, тогда люди успокоятся, раньше или позже, и оставят в покое всех нас, понимаешь? А уж затем мы могли бы все вместе действительно избавиться от уби, от гоблинов и гулей, и прочей шушеры, и наконец обеспечить миру достаточное спокойствие!

Мне вспомнились пересуды о том, будто бы надежного дородового теста на злую магию при смешанных браках нет до сих пор из-за предрассудков против полукровок. Скорее всего, это выдумки, но все же…

– Ты трансмутировала обработанный металл, – тоном учительского терпения напомнил Джесс.

Я кивнула.

– Он при тебе?

Вопрос вернул меня к действительности. Я с самого начала решила, что обстановка здесь нормальная, и потому кивнула снова.

– Можно посмотреть?

Пат отпустил мои руки, я вытащила ножик из ворсистого кармана и положила поверх стопки бумаг на столе Джесса. Ножик, совершенно обыкновенный с виду, лежал смирно. Джесс взял его, осмотрел и передал Тео, тот повертел ножик и протянул Пату, но тот отрицательно покачал головой:

– Не сейчас. Пока я превращаюсь, он может меня забросить обратно, а мы же не можем держать дверь на запоре до утра!

– А вдруг сейчас кто-то постучится? – спросила я. – Ты все еще немножко синий по краям.

– Тут есть кладовка, – пояснил Пат. – Отличная вместительная кладовка. Потому мы и выбрали кабинет Джесса.

– И мы бы очень удивились, как это вдруг дверь заперлась, – добавил Джесс. – Наверно, пружинка разболталась. Обязательно починим завтра. Ведь с мисс Сэддон все в порядке, верно?

– Мисс Сэддон в норме, – соврала я. В том, что мисс на самом деле погано, они не были виноваты.

– Раэ… – начал Джесс и осекся.

Я старалась не уплывать в омут воспоминаний, постоянно напоминая себе, что нахожусь здесь, в кабинете, и потому без труда сообразила, о чем он хочет спросить.

– Не знаю. Я больше на озеро не ездила. Там за домом есть очень большое пятно скверны, наверно, из-за этого они и выбрали то место. А когда я… высвободилась, то просто… просто пошла вдоль озера на юг.

– Если мы свозим тебя туда, скажем, завтра, ты сможешь найти то место?

Я ответила не сразу, хотя все то, о чем я умолчала, в данном случае не мешало мне говорить. Сказанного было вполне достаточно, чтобы они поняли, отчего я не хочу ехать туда снова.

– Да, – с трудом выдавила я наконец. – Я попробую, Только… там не будет ничего.

– Знаю, – согласился Джесс. – И все-таки нам стоит досмотреть. Ты уж прости…

Я кивнула, забрала ножик, спрятала в карман и посмотрела на Джесса. Потом перевела взгляд на запачканный кровью кухонный нож, а Джесс следил за мной.

– Это другая тема, верно? – сказал он. – Ладно, слушай. У тебя есть какая-то особая власть над обработанным металлом. Очень даже удивительная власть. Но это не объясняет…

Зазвонил телефон. Он поднял трубку.

– Так. Пожалуй, лучше проводите его наверх.

Все мы пристально посмотрели на Пата. Синева исчезла полностью. Тео открыл замок.

Мэл вошел секунд через десять с таким видом, будто готов уничтожить батальоны оодовцев одним кухонным ножом.

– Кем, ко всем чертям, вы, красноглазые, себя вообразили, что держите законопослушного члена человеческого общества взаперти больше часа?

Я ухитрилась сохранить бесстрастное выражение лица. «Красноглазый» (или «красноглазая») – обвинение в Другой крови: не слишком подходящее выражение, но как только взбешенные штатские не кроют оодовцев!

Эта троица, однако, не отреагировала.

– Простите – сказал Джесс. – Мы не намеревались держать ее взаперти. Мы стремились как можно быстрее вывести ее из скверной ситуации – и, конечно, провели через заднюю дверь. Здесь эти шуты-репортеры до нее не доберутся. Но мы забыли послать на проходную уведомление, что не задержали мисс Сэддон.

Нуда, конечно забыли, подумала я. Мэл, все еще дрожа от ярости и равно понимая, что Джесс врет, повернулся ко мне.

– Я в порядке, – заверила я. – У меня была небольшая… истерика. Они позволили мне принять душ, – не к месту добавила я. Ночка у меня выдалась та еще, и становилось все труднее вспоминать, что я говорила, кому и почему.

– Душ? – спросил Мэл, окидывая взглядом мои мишечно-пушистые вещи – возможно, он впервые увидел меня одетой не в красное, розовое, оранжевое или желтое, или, на худой конец, в радужно-синее или флюоресцирующее фиолетовое – и я поняла: он не знает, что произошло. Да и откуда ему знать, так ведь? Вампиров не убивают, бросаясь на них и протыкая кухонным ножом. Единственное, что ясно о сегодняшнем вечере – стрясся какой-то скандал, причем очень неприятный, и я исчезла в компании нескольких оодовцев. К этому моменту наверняка уже существовало с полдюжины совершенно несовместимых друг с другом версий случившегося.

Неудивительно, что Мэл чувствовал себя немного дико.

– Это довольно длинная история, – сказала я. – С вашего разрешения, я пойду? – «Пока вы не начали расспрашивать меня о сегодняшнем», подумала я).

– Я потому сюда и пришел, – сквозь зубы сказал Мэл, окидывая собравшихся еще одним душевным взглядом.

– До завтра, – сказал Джесс.

– Что? – взвился Мэл.

– Я расскажу тебе по пути, – успокоила я.

– Приятных снов, – пожелал вдогонку Пат.

– Вам тоже, – кивнула я.

Мне отдали насквозь мокрые вещи в пластиковом пакете «Мега Фуд», и я смогла втиснуть ноги во влажные, сморщившиеся кроссовки, так что можно было идти. Джесс предложил вызвать такси, но мне хотелось свежего воздуха. Пусть даже воздух в центре города свежим можно назвать с большим трудом.

Нужно было вернуться в кофейню: «Развалина» осталась там. Мэл пришел пешком. Ну, не могу сказать точно насчет пришел. В любом случае, он добрался сюда без помощи транспорта. От него до сих пор исходили сильные волны гнева, даже после успешного спасения девицы из охраняемой драконом башни. Дракон был синим и чрезвычайно дружелюбным. Проблема таилась как раз в девице… Я никогда не чувствовала такой необходимости с кем-то поговорить – и такой неспособности произнести то, что просится на язык.

А если я смогу рассказать Мэлу, что скажет он? «Завтра же начну обзванивать сумасшедшие дома, узнаю, где находятся ближайшие»?

– Даже не пытайся рассказывать о случившемся, пока как следует не выспишься, – предупредил Мэл. – Наглые же эти парни, чтоб их… Я думал, Пат и Джесс – нормальные ребята.

– А я до сих пор так думаю, – печально ответила я. В чем-то стало бы легче, не будь они нормальными. – Джесс и Тео вытащили меня оттуда – э-э-э – и, понимаешь, не могли полностью игнорировать свои профессиональные интересы.

Мэл фыркнул.

– Ну, если ты так говоришь… Слушай, что бы там ни было, но вся округа судачит об этом. По официальному докладу ООД – его уже скормили болванам из прессы – ты оказалась случайным свидетелем. Никто из нас говорить ничего не собирается, но к тому времени, когда Джесс и Тео увезли тебя, в улочке собралось уже много народу, и они в один голос твердят, что ты была…

Пауза. Я ничего не сказала. Он добавил:

– Чарли, кажется, думает, что Джесс действительно оказал тебе услугу. Что ООД сможет защитить тебя лучше, чем мы.

Ага. С перспективой дальнейшего разрушения личного мировоззрения. Мэл вздохнул.

– Вот, и мы сидели возле телефона в кофейне, ждали – Чарли и я. Всех остальных отослали домой – в том числе Кенни, которого под страхом скормить ему его собственную печень заставили поклясться ничего не говорить твоей матери. Телефон все не звонил. В конце концов мы сами позвонили в ООД и были отшиты какой-то дурой на коммутаторе. И вот тогда я приехал…

– Прости, – сказала я.

Кофейня была темна, сквер – тих и пустынен, хотя откуда-то слышался гомон. Нетрудно было догадаться, что это в квартале или двух отсюда, на свежеоскверненной улочке. Мы обошли кофейню сбоку, и я увидела свет в кабинетике: Чарли пил кофе и расхаживал из угла в угол. Не успела я войти, как он обнял меня так крепко, что я не могла как следует вдохнуть. Чарли такой добрый – почти всегда…

– Я в порядке, – заверила я. Чарли испустил глубокий, трепещущий вздох, и я вспомнила, как он поддержал меня против мистера Ответственная Пресса. А еще вспомнила, сколько он помогал мне в прошлом. Поддерживал мою, странную для непосвященных, идею создания майонеза, который не расслаивался бы, мое стремление узнать, каково единственно правильное количество чеснока, добавляемое в знаменитую «Солянку Чарли», мои ранние эксперименты с тем, что стало предшественниками «Горькой Шоколадной Смерти» и т. д. У Чарли магии нет. Как и у большинства рестораторов, раз уж речь зашла об этом. Клиенты-люди, как правило, немного шарахаются от всего хоть немного более магического, чем официантка, у которой кофе не остывает. Интересно, какими мотивами руководствовалась мать, когда устраивалась на работу официанткой уйму лет назад: я делала печенья с арахисовым маслом и шоколадной крошкой еще тогда, когда мы жили вместе с отцом (если находился взрослый, который включил бы мне печь), и если она искала тихой гавани…

– Сегодня – это… Это связано с тем, что случилось – когда я исчезла на два дня.

– Этого я и боялся, – вздохнул Чарли.

– Джесс хочет, чтобы я попыталась найти место, где все произошло. Возле озера. Они отвезут меня туда завтра.

– Кровь и черти! – выругался Мэл. – Это дело ждало два месяца. Необязательно ехать туда завтра.

Я пожала плечами:

– Почему бы и нет? Днем я выходная.

– Озеро, – задумчиво проговорил Чарли.

Я всем сказала, что ездила к озеру. Но не говорила, что все прочее также произошло на озере. До сегодняшнего вечера моя память официально заканчивалась сидением на пороге старого домика.

– Да. Меня – э-э-э – держали в доме на озере. Они хотят, чтобы я попыталась найти этот дом.

И Мэл, и Чарли могли спросить: «Когда ты это вспомнила? Что еще ты помнишь? Почему ты рассказала ООД и не рассказала нам?» Но не спросили.

Мэл обнял меня одной рукой.

– О боги и проклятые ангелы, – только и сказал он.

– Будь осторожна, – попросил Чарли.

Одно из преимуществ (немногих) подъема на работу в четыре тридцать утра состоит в том, что можно с уверенностью рассчитывать на место для парковки. Когда я приезжаю позже, мне не всегда так везет. В тот день «Развалюху» пришлось парковать в гараже, а он закрывался в одиннадцать.

Домой меня отвез Мэл. Когда мы приехали и он заглушил мотор, навалилась тишина. После рева мотоциклетного мотора тишина оглушает почти всегда, но сейчас было иначе. Мэл больше ни слова не сказал по поводу ночных событий. Ни слова об оодовцах и завтрашней поездке с ними на озеро. Я видела, что он хочет… но, как я уже говорила, одна из причин, почему мы с Мэлом уже четыре года вместе – то, что мы умеем не говорить иногда на некоторые темы. То есть, оба знаем, когда заткнуться.

Какое блаженство — проводить время с человеком, который может оставить тебя в покое. Я любила Мэла за это. И была рада ответить ему тем же.

Мне никогда не приходило в голову, что умение не лезть любимому человеку в душу может стать привычкой, а привычка – барьером между нами. Мне никогда не приходило это в голову – до сих пор.

Пришлось подавить желание немедленно покончить с этим молчанием. Пришлось подавить желание спросить, могу ли я поговорить с ним.

Но что я могла сказать?

Мы так и стояли в темноте минуту или две. Мэл потирал одну из своих татуировок – мельничное колесо – на тыльной стороне левой ладони. Затем он пошел со мной убедиться, что велосипед Кенни все еще на месте и шины не спустили. Затем поцеловал меня и ушел. «До завтра», – и ни слова больше.

По пути в дом я поднялась на цыпочки, чтобы коснуться оберегов, развешанных по периметру крыши над крыльцом. Эти все принадлежали Иоланде. Обереги моей хозяйки были особенно хороши, и я частенько думала спросить, где она их берет – но у Иоланды так просто ничего не спросишь. Я заметила: ее племянница, когда приезжает в гости, тоже вроде бы не спрашивает ничего, кроме: «Я везу девочек в центр, может, тебе что-нибудь привезти?» Ответом, как правило, служило: «Нет, спасибо, дорогая».

Я провела пальцами по цветочным горшкам на ступенях – убедиться, что закопанные мной обереги никуда не делись. Гудение в пальцах уверило, что они действуют. Я поправила медальон на двери на лестницу и подняла «отваживающий» коврик перед дверьми на верхней площадке – проверить, что обереги, встроенные в паркет, не вырваны каким-нибудь неведомым существом или существами. Помахала заговорным свитком, который был обернут вокруг балконных перил, чтобы убедиться, что он еще жив, подула на оконные рамы и почувствовала слабый отклик. Я не люблю заговоры, но не настолько наивна, чтобы пренебрегать добротными основными оберегами, а последние два месяца стала следить за ними еще более тщательно.

Потом я заварила чашку ромашкового чая – запить виски и сыр. Сняла детскую пижаму и надела собственную ночную рубашку. Туалетная бумага выдержала – на оодовских вещах не осталось ни капли крови. Я выложила все еще мокрые вещи в таз, залила водой, добавила мыла. Завтра нужно обработать их в стиральной машине. Впрочем, можно и выбросить их – или сжечь.

Клубнично-красное платье я до сих пор не сожгла. Оно поселилось в глубине чулана. Похоже, я осознала, что не сожгу его, после той ночи, когда оно приснилось мне сделанным из крови, а не из ткани – я вытащила его в темноте, и гладила, и гладила сухую, шелковистую, блестящую материю, ничуть не похожую на кровь. Совершенно не похожую.

Кроссовки можно было помиловать. Реши я что-нибудь сжечь – футболок и джинсов у меня множество, но не стоит жертвовать парой хороших кроссовок, если можно обойтись без этого.

Я открыла настежь застекленные двери, вышла и села на своем маленьком балкончике. Ночь была ясная и тихая, в небе ярко сияла растущая луна.

Когда у Иоланды в кухне завелись мыши, я расставила гуманные ловушки, отвезла добычу на двадцать миль за город и отпустила на заброшенной ферме. Обереги против живой природы пользуются дурной славой: поэтому именно электрический забор кремового цвета не пускает оленей объедать розы Иоланды. А домашний оберег, успешно действующий против мышей и белок, стоил бы почти такие же баснословные деньги, как заговор, позволяющий вампирам ходить под солнцем.

Я не могу убить что-нибудь крупнее комнатной мухи. Я прекратила выносить из дому пауков после того, как прочитала где-то, что домашние пауки после этого все равно погибают. При уборке никогда не трогала заселенные паутины. Не проливала крови во гневе со времен войн на детской площадке в седьмом классе.

Я не ем мяса. Слишком брезглива. Для меня это не более чем мертвые животные. Когда приходит моя очередь накрывать на стол в главной кухне, горячие блюда исключительно вегетарианские. Возможно, это мать так спеленала меня и так промыла мозги, что я стала милой человечной мещаночкой.

Но я разбила этот образ. Разбила, когда превратила нож в ключ, потому что это был единственный способ остаться в живых. Потому что – может, только потому, что лучшего выхода я не видела – я хотела жить. Я перевела взгляд на свои руки, на ладони, сжимающие чайную чашку – будто я вот-вот начну покрываться чешуей, мехом или бородавками – или синеть. Впрочем, в большинстве случаев демонская кровь не делает тебя большим, или сильным, или синекожим – при этом неважно, есть в крови магодельческий дар или нет. Большая доля демонской крови делает слабее или глупее. Или безумнее.

У меня хорошо получалось быть маминой дочкой. Моя жизнь была не идеальна, но у кого она идеальна?

Да, я всегда презирала себя за трусость. Рохля. Ну и? Есть вещи похуже.

А затем как-то ночью мне стукнуло в голову поехать на озеро.

Они начали первые, не я. А я хоть и рохля, но подлецов всегда терпеть не могла. Возможно, если все покатится под откос, я смогу хотя бы хлопнуть дверью напоследок.

Как это изящно, мило, бодро и философски возвышенно – «не люблю подлецов», «хлопнуть дверью напоследок». Я оставалась трусихой, по моему следу шли вампир-владыка и его банда – а я одна, я уже вне человеческого мира.

– О, Константин, – прошептала я в темноту. – Что же мне теперь делать?

Несмотря на все случившееся, я заснула, как только голова моя коснулась подушки. Впрочем, время для меня было позднее, и я выпила два полных стакана виски. Боевая тревога прозвучала примерно через три часа. Я проснулась на удивление легко и мирно. Обычно для меня приемлемо спать как минимум шесть с половиной часов – и то если в целом я чувствую себя бодро, а я уже давно так себя не чувствовала. Трехчасовой сон не отвечает никаким условиям. Но я села, потянулась и почувствовала себя не так уж плохо. И странное ощущение… как будто, пока я спала, кто-то был рядом. С учетом событий прошлой ночи это должно было вызвать панику, но не вызывало. Ощущение успокаивало, как будто кто-то охранял мой сон. За работу, Светлячок!

Нужно было пошевеливаться бодро, вне зависимости от самочувствия, потому что добираться до кофейни на велосипеде гораздо дольше, чем на машине. Но спешка оказалась излишней. Когда я вышла к гаражу взять велосипед Кенни, на обочине стояла машина – мотор выключен, но включенная мигалка освещала эмблему ООД на дверце и лицо человека, стоявшего под навесом. Пат.

– С добрым утром, – приветствовал он.

– Мы не поедем к озеру сейчас, – отрезала я, разрываясь между возмущением и неверием. – Я собираюсь печь булочки с корицей, овсяный хлеб, печенье и «Масляные Бомбы». А кавалерию можешь вызывать не раньше десяти.

– Само собой. Я знаю, что ты собираешься печь булочки с корицей. И ты наверняка захочешь взять в дорогу несколько штук. Единственный добрый понедельник – это когда праздник, а заведение Чарли открыто. Но мы поняли, что прошлой ночью домой тебя повез Мэл, а значит, этим утром ты останешься всего с двумя колесами и без мотора. А мы не хотим, чтобы днем ты валилась с ног от усталости.

«Согласна быть усталой, но живой», – подумала я. До рассвета еще часа полтора, и раз я стала первой, кто проткнул кровопийцу столовым ножом, то вполне могу стать и первой, сдернутой с велосипеда… Я уже думала об этом, спускаясь по лестнице в темноте. Жизнь в одиночку имеет преимущества в плане оберегания: твои обереги не сбиваются и не притупляются так же быстро, как если вас в доме несколько. Большая семья, у которой много друзей, потребляет оберегов больше, чем Сэддоны – попкорна вечером в понедельник. И если ты не так фантастически богат, что можешь тратить миллионы на заказные обереги, в преграде всегда будут дыры. Человек, живущий, в одиночестве и нечасто принимающий гостей, наверное, может создать довольно хорошую, прочную систему домашних оберегов. Наверное.

Но обереги в лучшем случае нестабильны – они могут взорваться, отказать, начать сбоить, соединить свои символы и превратиться во что-то другое – почти без вариантов произойдет что-нибудь, тебе совершенно ненужное. Говоря в общем, чем сильнее оберег, тем выше вероятность, что он тронется. А обереги – самые спокойные в семье заговоров. Большинство остальных гораздо хуже. Один из самых надежных способов взбесить оберег – перевозить его с места на место. Все заговоры, включая обереги, надетые на тело владельца, по-разному, но обязательно реагируют на перемещение в пространстве. Отсюда постоянная, хоть и сомнительная, популярность татуировок – они-то уже не «на», а, так сказать, «в составе» тела. Но обереги, поставленные на расстоянии от хозяина, должны оставаться неподвижны.

Потому-то остается неизменно злободневным вопрос оберегания транспортных средств. Хотя лимузины с шоферами, обслуживающие членов Глобального Совета, стали уже скорее оберегами, чем машинами, все же любой из них и шагу не делает – даже за газетой в магазинчик на углу – без человека-телохранителя, вооруженного новейшими технологиями до зубов. Конечно, если члены Глобального Совета вообще живут рядом с такими магазинами, что маловероятно.

Ирония в том, что лучшим транспортным оберегом для нас, простаков, остается сам сбивающий с толку факт движения. Важно постоянно поддерживать определенную скорость – чуть меньше десяти миль в час. Для этого достаточно жать на скоростную педаль велосипеда, а разумные любители бега трусцой (если в этом словосочетании есть смысл), поднапрягшись, могут трусить примерно с такой скоростью. В эру лошадей упряжку или верховую лошадь, которая не могла долго держать скорость девять миль в час, пристреливали. Поэтому лошади жили недолго и стоили дорого, и большинство людей после заката сидело по домам; но, по крайней мере, путешествия были возможны.

Защита, которую дает движение, далека от идеала – вот почему до сих пор пытаются создать путевые обереги, но она все же есть – и спасибо за это всем богам и ангелам, ведь иначе вряд ли осталось бы много не спятивших людей. И постоянного давящего ужаса ровно столько, чтобы с ним можно было жить. Я знала, что должна быть благодарна за это, но смысла в этом никогда не видела – по крайней мере, пока вампир не сказал мне, что «ключевую роль играет не расстояние, а единообразие», и слегка намекнул.

Но какова именно эта однородность вампирских чувств? Передалось ли куда-то последнее, что видел смешливый вампир – лицо укокошившего его человека?

Внутри квартиры я чувствовала себя в относительной безопасности. У меня хорошие обереги, и наличие поставленного экрана по-своему чувствуешь: он есть, и никто через него не идет. Когда выходишь из-под защиты – тоже чувствуешь.

Но я никогда не могла носить заговор на теле. С ними я чувствую себя скованно. Я согласилась прикрепить петлю к брелоку для ключей, чтобы мама успокоилась – и хватит. Бедная вещичка. Она, наверное, была благодарна за гибель в душе прошлой ночью, если пережила инцидент незадолго до этого.

– Могли подумать об этом прошлой ночью, – неприязненно сказала я Пату.

Он ухмыльнулся и открыл заднюю дверцу. Я забралась внутрь.

– Почему приехал именно ты?

– Потому что я лучше всех обхожусь без сна. Моя демонская кровь имеет свои преимущества.

Есть по меньшей мере два вида демонов, которые не спят вообще. Мои любимцы – хильд-демоны. Они спят, когда моргают. Казалось бы, это должно нарушить связность мыслей, но к хильдам это не относится. Их зовут хильдами в честь Брунхильды, которая очень долго спала, окруженная огнем. Хильды, если их разозлить, могут дышать огнем, хотя для демонов они флегматичны. Впрочем, хильды не синекожие.

Я, конечно, в процессе моргания выспаться не могла.

В пекарне я провела все утро. Чарли и Мэл не пускали посторонних дальше стойки, мама отвечала на большее количество телефонных звонков, чем обычно, и часто говорила «Ей нечего сказать». Открыв дверь, я иногда могла слышать разговоры в кабинете. У мамы хорошо получается бесить людей. Это одно из ценнейших ее качеств как менеджера малого бизнеса. Они с Консуэлой последнее время работали «хорошим полицейским и плохим полицейским» – подслушивать их было одно удовольствие.

Я понятия не имела, что Чарли рассказал маме о событиях предыдущей ночи. И знать не хотела. Но что-то он явно сказал: чудесным образом она оставила меня в покое, хотя Новый заговор огненного цвета дожидался меня на крюке для фартука тем утром. Там я его и оставила. Люблю оранжевый, но не в виде лохматого пучка перьев.

Все шло отнюдь не так плохо, как могло бы. Я почувствовала какое-то завистливое восхищение оодовцами.

Никто не пытался следовать за мной, когда в десять я покинула кофейню – не считая нескольких перекормленных представителей так называемой дикой природы, что обычно околачиваются возле пешеходной зоны и выпрашивают подачку у мягкосердечных. Один раз, увидев белый пакет из пекарни, они запоминают его – а теперь я несла дюжину булочек с корицей. Клянусь, наши соседские воробьи слишком жирны, чтобы летать, но уличные кошки слишком жирны, чтобы поймать их. А белкам пригодился бы детский скейтборд – чтобы пузо по земле не волочилось.

Один из последних слухов о деятельности миссис Биалоски в округе – что она содержит отряд коммандос для защиты нас от более крупной и угрожающей фауны Старого Города: крыс, лисиц, оленей-мутантов, которые никогда не сбрасывают своих коротких, но острых рогов. Если бы «Кофейне Чарли» приходилось кормить на убой все эти полчища, чтобы они не могли кому-нибудь угрожать, мы бы точно разорились.

Сегодня меня сопровождали только Джесс и Пат. Они усадили меня на переднее сиденье (эмблемы ООД на машине уже не было); Пат оказался в одиночестве на заднем. Джесс съел четыре булочки с корицей, Пат – пять. Я не думала, что это в человеческих возможностях – но, возможно, человеческие возможности здесь как раз ни при чем. Я съела одну. Я уже завтракала. Дважды. Десять часов далеко отстоят от четырех утра.

Сначала мы приехали к старому дому. Таинственное ощущение защищенности до сих пор не прошло, и все-таки меня начинало немного трясти. Может, стоило взять с собой тот пучок перьев, а не оставлять под фартуком в кофейне? Когда поросший травой гравий – воспоминание о бывшей подъездной дороге – скрипнул под ногами, я засунула руку в карман и стиснула рукоять своего маленького ножа. Я так категорически не вспоминала о событиях двухмесячной давности, что границы настоящего воспоминания несколько размылись. Но с возвращением на место, где все началось, память ударила снова с ужасающей силой. Я посмотрела на крыльцо, откуда не услышала приближения чужих, на место, где два дня спустя не оказалось моей машины.

Я спустилась к заболоченному заливчику возле берега, где пятнадцать лет назад бежал ручей. Не похоже было, чтобы недавно кто-то возился в грязи. Я вернулась к домику.

– Ну да, – говорил Пат.

– Но прошло много времени, и они не вернулись, – сказал Джесс.

Они просто стояли себе – никаких видимых штуковин, головных телефонов, раций, портативных ком-экранов со вспыхивающими огнями и звуковыми сигналами. Я догадалась, что отнюдь не технология помогает им делать выводы.

Как здорово, что Пат не взошел ко мне на крыльцо сегодня утром, не поднялся по лестнице, не постучал в дверь. А мог ведь и зайти в гостиную, где стояла все та же, пусть беспощадно отдраенная, софа, а за ней – маленький квадратный коврик. Да даже ручка двери холодильника – та самая, что два месяца назад ждала в готовности выдать упаковку молока, если кто-нибудь потянет за нее.

Как здорово, что хорошие манеры предписывают не пересекать просто так вероятную границу чьего-то внешнего круга оберегов и не стучать в двери, не будучи приглашенным.

Вот черт.

Мы залезли обратно в машину и продолжили путь на север.

Пятно скверны обнаружилось почти сразу. Я первая его уловила – по крайней мере, именно я сказала:

– Эй! Не знаю, как вы, а я дальше этой дорогой ехать не хочу.

– Поднимите стекла, – скомандовал Джесс. Он нажал пару кнопок на очень необычном приборном щитке, который я заметила только сейчас, и вдруг словно бы тяжелая броня окружила меня, гнетущая, как кольчуга с нагрудником и закрытый шлем – при желании можно добавить плюмаж и шарфик дамы сердца. Я почти ощущала запах полированного металла.

– Ух-х! – только и смогла выговорить я.

– Ничего не трогай, все работает, – сказал Джесс. Странное эхо сопровождало наши голоса. Мы ехали очень медленно где-то минуту, а потом красная лампочка на щитке мигнула, и послышался безумный щебет, словно ускоренная болтовня попугая.

– Хорошо. Прошли, – он нажал те же кнопки. Невидимая броня исчезла.

– Тяжеленько, правда? – сказал Пат.

– Неправда, – ответила я.

Мы проехали еще через пару пятен вроде первого, и после каждого раза я все сильнее ненавидела программу нательной брони. Из-за нее я чувствовала себя как в ловушке – так, будто, очнувшись, опять окажусь у костра, а на противоположной стороне будет сидеть куча вампиров.

Поездка выдалась долгой. Миль тридцать или около того. Я их все запомнила.

А потом мы добрались до действительно скверного пятна. Джесс снова ударил по кнопкам, но в этот раз ощущение ловушки было реальным – меня держали, пока нечто скользило вглубь меня, вытягивало длинные когтистые лапы и сжимало…

Большое, огромное пространство. Здание; где-то там, наверху – потолок. Старая фабрика. Подмостки там, где рабочие когда-то обслуживали машины. Окон нет. Гигантские квадратные вентиляционные шахты, ряды безмолвных машин, сплетения труб, как агонизирующие змеи…

И глаза. Глаза смотрят. Каждый взгляд – как плевок кислотой. Бесцветные. А какого цвета ЗЛО?..

Очнувшись, я услышала собственный крик и тут же осеклась. Даже ребята выглядели потрясенными. Я видела следы шин на дороге перед нами, где Джесс дал задний ход. Хорошо, что водителя не затянуло. Я зажала рот руками и еле выдавила:

– Простите…

– Брось, – покачал головой Пат. – Не закричи ты, это пришлось бы сделать мне.

– Что дальше? – осведомился Джесс. Оба посмотрели на меня.

– Возможно, это и есть то здоровенное пятно скверны за усадьбой, – неуверенно сказала я. – Я вам говорила, что там было пятно. Мы уже далеко забрались к северу от озера, так ведь? Кажется, мы заехали достаточно далеко, но я все еще не вижу озера за деревьями.

– Да, – сказал Джесс. – Дорога проходит здесь, потому что поблизости находятся большие поместья… То есть находились.

– Хорошо, – сказала я. – Так пойдем. – Я открыла дверцу машины и с трудом выкарабкалась наружу. Это все благодаря тискам технологии ООД, особенно в последний раз, когда она не сработала. Я похлопала себя по животу, как если бы хотела проверить, что я до сих пор здесь. Вроде бы да. Рана на груди зудела как бешеная: своеобразный неровный зуд, чье действие усиливается регулярными пронзающими вспышками боли.

Мой складной нож, казалось, хотел прожечь дыру в хлопчатобумажном кармане и добраться до ноги. Я обхватила его пальцами. Жар, по-видимому, был мнимым, и, наверно, поэтому ощущение поджаренности успокаивало. Не оглядываясь, я направилась в чащу. Я знала – парни идут за мной, а первый шаг следовало сделать не задумываясь, иначе я вообще осталась бы на месте.

Я не утруждалась попытками выяснить, где оканчивается пятно скверны: просто спустилась к берегу и повернула направо. Идти по берегу, пусть пересеченному – сплошь галька, и валуны, и груды вынесенного водой мусора – было все-таки лучше, чем пробираться через лес. Здесь я оказалась на солнце, а воспоминания остались в чаще. По берегу я до сих пор не ходила.

Пятно скверны оказалось тем самым. Я очень быстро вышла к дому. Сумела наполовину убедить себя, что мне нравится ходить возле озера. Я люблю гулять у воды в солнечном свете, и с удовольствием гуляла у этого озера. Раньше. Я остановилась от неожиданного приступа дурноты и ждала своих спутников.

– Не уверена, что смогу, – выговорила я, и мой голос снова начал меняться, как прошлой ночью, когда я рассказывала им, что приближения вампиров не услышать.

– Сейчас день, и мы с тобой, – не без сочувствия сказал Джесс.

– Что, если мы вернемся к машине, а она не заведется? – резко спросила я. – Нам в жизни не выбраться из этих лесов до темноты.

– Заведется, – заверил Пат. – Ты в безопасности. Держись. Мы пойдем вверх по склону к этому дому, очень медленно. Дыши глубже. Я пойду слева от тебя, Джесс – справа. Мы будем идти так медленно, как ты захочешь. Эй, Джесс, помнится, твой племяш уговорил вас всех купить ему щенка. И как там он с ним управляется?

Сработано было хорошо. История о щенке довела меня до подножия ступеней. К этому моменту Пат уже поддерживал меня за локоть, потому что я ловила ртом воздух, как пыхтящий демон – только они дышат так всегда. Но рука на локте напоминала, как меня конвоировали вверх по лестнице в прошлый раз.

– Нет, – сказала я. – Спасибо, но отпусти меня. Понимаешь, в тот раз я тоже шла с чужой помощью.

Ступеньки крыльца скрипнули под моим весом. Как тогда. Но, в отличие от прошлого раза, они скрипнули и под весом моих спутников.

Чувствуя себя как во сне, я прошла через все еще приоткрытую переднюю дверь и, повернув налево, направилась через огромный холл к бальной зале. Сейчас было светло, и, посмотрев вверх, можно было видеть, где изгиб роскошной лестницы превращался в верхний коридор. Когда-то его ограждала не менее роскошная балюстрада, но теперь часть балясин растрескалась или выпала. В углублениях резьбы до сих пор блестела позолота. В темноте я только почувствовала, что перила скользкие. Да мне было и все равно.

Бальная зала оказалась меньше, чем я помнила. Конечно, она была большая, намного больше обычных комнат, но в моей памяти она раздулась до размеров небольшой деревни, а на деле – всего лишь четыре стены да пол. Для бальной залы, наверное, даже не слишком большая площадь. Люстра в свете дня не могла скрыть свою потрепанность; в ней все еще торчали огарки свечей, а пол внизу был весь закапан воском. Мой угол, и окна в обеих стенах, которые две долгие ночи и день делили мой мир на…

Я содрогнулась.

– Успокойся, Светлячок, – сказал Пат.

Меня заранее тревожил вопрос об оковах на стенах. Я собиралась снова прикрыться щитом забывчивости: когда Пат и Джесс спросят о вторых кандалах, тех, что с обережными знаками, придется ссылаться на потерю памяти.

Оков не было вообще. Только дыры в стенах. Я чуть не рассмеялась. Спасибо тебе, Бо, мысленно поблагодарила я. Ты оказал мне услугу.

Пат и Джесс изучали дыры, одновременно Пат все так же вполглаза следил за мной. Дыры были рваные – как будто кто-то в ярости вырвал оковы из стен. Этот кто-то, разумеется, был вампиром: человеку такое не под силу. Но я догадывалась, что ярость была точно дозирована. Ярость разочарования – возможно, испуга, – или по приказу? По приказу, подумала я. Сомнительно, чтобы банда Бо хоть шаг делала без его указания. Как бы там ни было, теперь мне не нужно было рассказывать про оковы с обережными знаками.

Они, конечно же, захотели знать о происхождении второй пары дыр.

– Здесь сидела я, – ответила я, указывая на дыры ближе к углу.

– А это? – Джесс стал на колени рядом со вторым рядом дыр.

– Не помню, – автоматически отбарабанила я. Повисла тишина.

– Давай договоримся, что ли, – вздохнул Пат. – Ты прекратишь говорить «не помню» и сделаешь нам одолжение – скажешь правду: «не хочу говорить о том, что помню», а?

Последовала еще более долгая тишина. Пат смотрел на меня. Я встретила его взгляд. Прошлой ночью он задерживал дыхание, пока не посинел. Он уже решил доверять мне, даже зная, что я лгу о произошедшем. От этого на душе стало прескверно, пока мне не пришло в голову, что во вчерашней демонстрации крылся и другой смысл: не только то, что Пат, Джесс и Тео хотели доверять мне, но и то, что они понимали – иногда приходится лгать.

– Договорились, – кивнула я.

– Итак, – сказал Джесс. – Эти вторые дыры? Я глубоко вздохнула.

– Не скажу.

– Хорошо, – спокойно кивнул Джесс. – Я думаю, эти дыры – от других оков. Оставайся они пустыми, пока ты была здесь, Раэ, ты так бы нам и сказала. Значит, здесь, видимо, содержали еще одного узника, и именно о нем ты не хочешь нам рассказывать.

Я промолчала.

– Интересно, – задумчиво произнес Джесс. Пат, хмурясь, выглянул из окна.

– Кандалы не входят в стандартное оборудование бальной залы, следовательно, кровопийцы поставили их специально. Вырубка вокруг дома тоже свежая. Логично предположить, что и это сделали они. Зачем?

Молчать в ответ на это было чуть-чуть легче. Если не знать, это кажется очень странным. А об истинной причине они не догадаются. Надеюсь.

Они вышли осмотреть остальной дом. Я осталась в бальной зале. Села на ближайший к моим кандалам подоконник в длинной стене – то окно, из которого я писала. То, перед которым стала на колени, превращая нож в ключ. Озеро выглядело во многом так же, как и в день моего здесь пребывания: еще один солнечный ясный день. Впрочем, сегодня было жарче – скорее лето, чем весна. Я оперлась на оконную раму и думала о булочках с корицей, кексах, пирожных и вишневых пирожках, с которыми начала экспериментировать – Чарли выписал по каталогу электрическую машинку для выбивания вишневых косточек и с надеждой вручил ее мне. Покупка новых кухонных наворотов – вклад Чарли в способы лечения посттравматического шока. Я подумала о том, какое удовольствие сидеть в ярком свете солнца, когда в пределах слышимости двое надежных людей. Можно было бы расстегнуть воротник и позволить солнцу светить внутрь, но там была заклеенная пластырем рана, а я не собиралась дать Пату или Джессу возможность увидеть ее.

Я подумала о том, что Мэл, спокойный, надежный, сдержанный Мэл все изводил меня предложениями найти доктора, который сможет что-то с этим сделать, и считал мои отказы необъяснимыми и глупыми.

Джесс и Пат вернулись в бальную залу и сели на корточки передо мной. Повисла тишина. Мне это не понравилось. Хотелось уйти. Убраться от озера, от случившегося здесь, от напоминаний о случившемся. Я сделала то, о чем они просили – нашла им дом. Я не хотела больше говорить об этом. Хотела вернуться к машине, убедиться, что она завелась и выбраться отсюда до заката. Хотела сидеть на солнце где-нибудь в другом месте, не возле озера.

– Итак, прошлой ночью, – начал Джесс. – Что случилось?

– Я не… – начала я.

Пат зыркнул на меня, и я слегка улыбнулась:

– Я не собиралась говорить, что не помню. Я просто не знаю. Получилось… вроде как инстинктивно, только у кого могут быть такие инстинкты? Если это инстинкт, то однозначно очень глупый!

– Только он сработал, – сухо заметил Пат. – Значит, ты не думала: «Ага, вон за пару улиц идет кровопийца, надо бы проткнуть ублюдка? Я, конечно, не знаю, откуда мне известно, что он там, конечно, нелепо идти на него с чертовым кухонным ножом, но это все неважно»?

– Нет, – мотнула я головой. – Я вообще не думала. Не думала с того момента, как… как встала из-за стойки, и до того, как Джесс схватил меня и заорал, что все кончилось.

– Так почему ты встала – и схватила кухонный нож – и унеслась на скорости, какой не постыдился бы и олимпийский спринтер?

– Хм-м… – ответила я. – Ну, я услышала его. Хм-м. И мне не нравилось, что он идет… по моей земле. Я, хм-м, разозлилась. Наверное.

– Услышала его. Услышала что? Кроме тебя, никто ничего не слышал!

– Услышала его, хм-м… хихиканье.

Тишина.

– Не был ли это случайно вампир из тех, двухмесячной давности? – мягко спросил Пат. – Из здешних?

– Да.

– Можешь нам еще что-нибудь рассказать?

Он оставил на мне этот след, подумала я. Этот незаживающий разрез. Можно сказать, у меня был к нему счет. Впрочем, это не объясняет, как я исхитрилась по нему заплатить.

– Он был… он был одним из тех двух, что вели меня сюда. Я не знаю, сколько их было всего – может, дюжина.

Я вспомнила второй вечер, двенадцать вампиров, веером развернувшихся вокруг меня и другого пленника и приближающихся – очень-очень медленно. А я прижалась к стене так сильно, что заболел позвоночник.

– Они почти никто не говорили. Но один, думаю, был Дыхателем – он вроде бы отдавал приказы. Мне он показался командиром рейдового отряда. Вот он говорил. И по пути сюда держал меня за руку. Этот – вчерашний – держал за другую. Он тоже говорил. Это у него было… чувство юмора. – «У нее ноги уже кровоточат – если ты любишь ноги».

– Командир рейдового отряда, – задумчиво повторил Джесс. – Звучит так, будто где-то в штабе сидит шишка покрупнее.

– Этого следует ожидать, если место так оборудовано, – сказал Пат. – Этой бандой управляет вампир-владыка.

Оба посмотрели на меня.

– Ты знаешь что-нибудь о владыке? – спросил Джесс. Я могла ответить «я вам не скажу».

– Нет, – ответила я.

Опять тишина. Я пыталась не испытывать неловкость. Это пригодится, когда оодовцы вернутся в официальную ипостась и начнут кричать на меня за то, что удерживаю важную информацию и так далее.

– Видишь ли, Светлячок, у нас проблема, – наконец сказал Пат. – Хорошо, мы знаем, что ты не все нам говоришь. Но… возможно не следовало бы рассказывать этого тебе, но люди не говорят ООД всего гораздо чаще, чем ты могла подумать. Черт, да внутри ООД тоже не говорится всего. Не только насчет полукровок вроде нас с Джессом. Будь это все, мы уж как-нибудь это пережили. Нам бы, возможно, это не нравилось – но мы привыкли слышать не все, а если начинаешь отрываться на людей – они действительно не станут с тобой говорить.

Он сделал паузу.

– Но ты совершила беспрецедентный поступок. Дважды. Ты убежала от шайки вампиров – одна, из незнакомого места. Случается, что стаю кровопийц слегка заносит, и они принимаются дразнить ребенка из человеческой стаи, который слоняется в опасном месте в надежде увидеть вампиров. Ребенка немного режут, но мы отвозим его в госпиталь – там его латают, делают уколы, и домой он возвращается как новенький, разве что кошмары ему начинают сниться чаще. Но не бывает такого, чтобы молодая женщина одна в заброшенной местности спаслась от банды вампиров, которые так хотели удержать ее, что приковали к стене. Насколько я знаю, до сих пор такого не случалось.

Хотела бы я, чтобы он остановился на слове «одна». Он забыл о второй паре дыр не больше, чем я. Спасибо богам, что хоть сами предательские оковы исчезли.

– И это только первое. Второе: вчера ты обнаружила вампира, о котором знать не могла; вдобавок он стоял, пока ты протыкала его, и ничего не делал. Наконец, ты убила его кухонным ножом из нержавеющей стали. Людям случалось убивать кровопийц в одиночку, но никто не набрасывался на них открыто, и – это так же точно, как то, что кровопийцы ненавидят свет – никто и никогда не убивая вампиров чертовым кухонным ножом. Прошлой ночью я поднял имеющиеся отчеты – они подтверждают, что это невозможно. Лезть на вампира с нержавейкой в руках бессмысленно, даже если над ней сперва поработают лучшие обережники и заговорники.

Он снова вздохнул.

– Я говорил тебе, что не особо нуждаюсь во сне. Остаток прошлой ночи я провел в поисках любых сведений по поводу побегов от кровопийц и необычных способов убийства. Нашел немного. И вообще ничего похожего на твой случай, Светлячок. Мы обязаны отразить это все в рапорте, передать вышестоящему начальству – и тебя затопит такая волна экспертов ООД, какую ты и представить себе не можешь. И кстати об оковах: ты имеешь отличные шансы провести остаток жизни прикованной к столу Богини Боли. Она будет в восторге от тебя. Но мы не хотим этого делать. Потому что ты нужна нам. Ты нужна нам в оперативной работе. О боги и ангелы, ты не представляешь, насколько! Нам нужно все, что мы можем получить, потому как, говоря начистоту, мы проигрываем. Ты не знала этого, так ведь? Сейчас мы еще держим новости под колпаком. Но это не может продолжаться вечно. Еще сотня лет, и заправлять всем будут вампиры. Войны просто отвлекли внимание. Мы считаем, что победили. Ну, может и так, но этим мы перечеркнули свое будущее. Это больно осознавать, но так все и обстоит. И маленькие незаметные парни вроде нас с Джессом чувствуют, что ты нужна нам в поле. И нам совершенно не нужно, чтобы ты исчезла в какой-то научной программе, пока эти головастики пытаются понять, как ты сделала то, что сделала, и как можно научить еще прорву людей делать то же самое. Ничего у них не выйдет, потому что выяснится: этому не научишь. И, мы думаем, ты тоже не хочешь исчезнуть. Я кивнула, чувствуя, как вдруг затекла шея.

– Ну вот. Как бы там ни было, если ты способна укокошить кровопийцу обычной домашней утварью, мы хотим, чтобы ты делала это и дальше. Мы даже соврем Богине Боли, чтобы сберечь тебя для себя – и, крошка, игра стоит свеч.

Продолжали бы они настаивать, чтобы я делала все возможное, зная, что я еще могу? Знай они правду о вторых оковах?

И в самом ли деле вампиры должны победить через сотню лет?

Когда мы вернулись к машине, она завелась с первой попытки. Возвращаться к беседе никто не спешил. Мы уже одолели большую часть пути к городу, когда Пат сказал:

– Ну, Светлячок, поговори с нами. О чем ты думаешь?

– Я пытаюсь не думать о… – я остановилась. Я не знала, смогу ли произнести это вслух, даже чтобы объяснить свою позицию. – Не думать о тех пятнах на стенах в переулке.

Пауза.

– Извини, – вздохнул Джесс. – Мы ведь понимаем, о чем тебя просим. Пат от собственного краснобайства балдеет, но ты не бери слишком близко к сердцу.

– Ну-ну, – откликнулся Пат.

– Со времен моей молодости прошло уже много времени, – продолжил Джесс, – а рос я с желанием вступить в ООД. Я знал, что если стану полевым агентом, как хотел, то работенка предстоит не из легких. И, в самом деле, грязи здесь навалом. К этому привыкаешь, потому что так надо. И к ООД не приходят внезапно, как случилось с тобой. Прошлая ночь выдалась нелегкой даже для седеющего ветерана вроде меня.

Раэ, мы не просим тебя принять решение спасать мир завтра же. Но, пожалуйста, подумай о том, что сказал Пат.

всесторонне исследовать способности моей матери к выращиванию детей, как и химию моей крови. Академические сморчки диссертации напишут. Если узнают.

Если я потеряю это, а они – узнают.

В той части дома, которую занимала Иоланда, горел свет, проливался на крыльцо и к подъездной аллее. Я все же поднялась по своей лестнице в темноте: в холле горел свет, но электрический свет в этом узком безоконном проходе вызывал к жизни мою клаустрофобию. Когда я поднялась наверх и заперла за собой дверь, то все равно не включила свет. Выпила еще чашку ромашкового чая на темном балконе. Сквозь листву деревьев на краю парка начинало сочиться лунное сияние. И я отключила мысли. Я сидела там, слушая почти-тишину. Слышались тихие шуршащие звуки, уханье совы, шепот ветра в листве. Внешней листве. Внутренней листве.

Дерево? Почему дерево? Мой нематериальный наставник должен бы быть одной из этих штук в комбокс-играх моих братьев, которых готов пристрелить при первом же знакомстве, сплошь насмешки и желчь.

«И вообще ничего похожего на тебя, Светлячок… Ты нужна нам».

Я так устала. По крайней мере, сегодня ночью я имела возможность лечь в кровать пораньше. Я поставила чашку в раковину, надела ночную рубашку. И, как и прошлой ночью, отключилась, как только легла.

Но проснулась я всего лишь через несколько часов, твердо зная, что он – здесь. Я лежала, свернувшись клубочком, лицом к стене; окно и остальная часть комнаты были за спиной. Я, конечно же, его не слышала. Но знала, что он здесь.

Я перевернулась на другой бок. На полу лежал яркий прямоугольник лунного света, а на стуле за ним чернел неподвижный силуэт. Константин немного поднял голову, думаю, в знак того, что заметил мое пробуждение. Он давно уже смотрел на меня.

В голове моей проносились разные мысли. Вот я нахожусь в одной комнате с вампиром. Вот он вошел, каким-то чудом, через заговоренную и оберегаемую дверь (или окно).

Я, конечно же, сама пригласила Константина зайти, когда он принес меня домой два месяца назад. Нет, не ставила цель именно приглашать вампира домой, тогда я вообще не способна была мыслить такими категориями, но в тот момент он ведь оказывал мне небольшую услугу – спасал мою жизнь. Единожды высказанного приглашения, очевидно, достаточно. Не стоило теперь сетовать на этот факт…

Заграждение, которое создают обереги, можно по-своему почувствовать; если оно прорвано, ощущаешь своего рода сквозняк. Сквозняков не было. Ни один из моих оберегов не реагировал на его присутствие.

Оставалось надеяться, что я выдала постоянный пропуск лично для него. Что я не открыла дорогу всем вампирам вообще. Не самая приятная мысль…

А может, я невольно пригласила его во второй раз, когда две ночи тому назад стояла на краю темноты и спрашивала: «Что же мне теперь делать?»

Я многое забыла. Забыла ощущение неправильности. Но обнаружила и новый эффект. Сердце мое старательно выстукивало «бей-беги, бей-беги», побуждая меня исполнить панический вопль типа «Спасите, у меня вампир!» И при всем том я рада была его видеть. Нелепо, но правда. Страшно, но правда.

Единственный человек – то есть создание – из всех моих знакомых, кому не повредит, если я сорвусь. Даже буйнопомешанный берсерк-получеловек не идет ни в какое сравнение с вампиром.

Единственный из моих знакомых, в сравнении с которым я буду выглядеть добродетельной и высокоморальной, даже если сорвусь.

Я находила это не слишком утешительным.

– Ты пришел, – озвучила я очевидное.

– Я был здесь прошлой ночью, – отозвался Константин. – Но ты крепко спала, и я не желал тревожить твой сон.

А еще я забыла, насколько жуткий у него голос. Зловещий. Нечеловеческий.

– Это было мило с твоей стороны, – кивнула я, прислушиваясь к себе и думая «ах ты жалкая дура». – Предыдущей ночью я спала всего три часа, и… и эти два дня были чрезвычайно долгими.

– Да, – сказал вампир.

И навалилась тишина. Вот уж это не изменилось.

– Бо ищет меня, – наконец заговорила я.

– Да, – повторил он.

– Извини, – робко начала я, – но я не знаю, что делать. Я… Я… Все, что я сделала – поехала к озеру той ночью, а все остальное… Извини, – повторила я и ляпнула без обиняков, прекрасно сознавая всю иронию своих слов: – я не хочу умирать, понимаешь?

– Да, – снова ответил он.

В этой паузе я услышала очередное «тебе это не понравится».

– Бо и меня ищет, – произнес Константин. – Когда найдет, уничтожит со всем тщанием. Прошлая попытка была вроде репетиции. В этот раз ошибки он не допустит.

Самые воодушевляющие новости за неделю! Даже круче, чем жуткие откровения касательно возможной правды о моих генах. Никто по-настоящему генетику не понимает – не больше, чем мировую экономику, – и мои догадки могли не подтвердиться. Возможно, я просто беспокоилась бы об этом до конца своих дней. Впрочем, конец этот имел отличные шансы наступить быстрее, чем мне хотелось бы. Вампиры – гораздо более надежный источник плохих новостей. Отлично. Блеск. Супер.

– О… – осторожно сказала я.

Я заглянула в свое, вероятно, короткое и безрадостное будущее и осознала еще одну причину, по которой я рада видеть этот темный силуэт на стуле. В его присутствии впервые с тех пор, как я вернулась домой с озера, я чувствовала себя, возможно… не совсем несведущей и ошарашенной. Да, это он был прикован к стене бальной залы вместе со мной, но банда боялась его. Двенадцать против одного, прикованного к стене – и они боялись. Поймать его они могли с помощью какой-то уловки. Такое случается. По-видимому, и вампиры – не исключение.

А теперь он говорит, что тоже стоит на краю пропасти. Что надежды нет. Мне хотелось простой человеческой лжи и возражений. Нет, нет, все будет в порядке! Кухонный нож был досадной случайностью! И, кстати, ты не превратишься в убийцу с топором!

Спасение странного вампира уже исчерпало отпущенную мне генетикой квоту антисоциального поведения. Хватит! Пожалуйста…

– Почему он так тебя ненавидит? – спросила я. Снова повисла тишина, но я могла ждать. Что было еще делать? Выйти на улицу и заорать «Вот она я»? Возможно, причина крылась в моем коротком и малоприятном будущем – но я намеревалась цепляться за любой, самый крошечный, шанс.

Впрочем, он не отказался ответить.

– Это долгая история, – наконец произнес он. – Мы примерно ровесники. Есть разные способы быть тем, что мы есть. Я существую по-своему. Он – по-своему. Мой способ, как выяснилось, имеет определенные преимущества. Если бы другие обдумали это, кое-что могло бы измениться. Бо не желает, чтобы кто-нибудь над этим думал. Уничтожить меня – значит уничтожить существующее доказательство. Плюс ему не нравится, что я владею преимуществами, ему более не доступными.

Сказанное было необычным, и при других обстоятельствах заинтересовало бы меня. Константин не мог быть очень стар – по вампирским меркам: только молодые вампиры могут выходить из-под крова на яркий лунный свет, как сегодня. Вампиры среднего возраста могут выходить когда луна только родилась или убывает. Пожилые могут выходить, только в безлунные ночи. Действительно старые вообще не могут выходить под открытое небо, не могут допустить малейшей возможности прикосновения солнечного света – даже слабейшего, отраженного. Это одна из причин, почему старшие вампиры обзаводятся бандами.

Зато, если они доживают до такой старости, у них развиваются другие способности.

– Сейчас у него есть еще одна безотлагательная причина. Если он не уничтожит меня, то потеряет контроль над своей бандой. Бо любит властвовать. Ему это просто необходимо – в связи с теми преимуществами, которыми я обладаю, а он – нет. Как вожак банды он сильнее, один на один сильнее я.

– А у тебя банды нет, – полуспросила я.

– Нет.

Хотелось сказать: «Ну, что теперь – возьмемся за руки и прыгнем с крыши?» Как далеко может уйти вампир от места падения? Как высоко нам придется предварительно взбираться? Простому почти-человеку должно хватить этажей этак четырех. Я начинала жалеть, что он пришел. Нет. Лучше выпрыгнуть из окна и покончить с этим, чем снова попасть в когти Бо. Я с превеликим трудом отгоняла мысль, что прыжок – лучший выбор.

– За эти последние недели я много думал о ситуации, – проговорил он. – Потому что знал: историей на озере дело не закончится. Бо не таков. Я также знаю, что поодиночке мы с тобой шансов не имеем.

«Ну сколько можно твердить это», – подумала я.

– Но вместе, – продолжал он, – мы, возможно, получим шанс. Не слишком большой, но он есть. Мне это не нравится. И тебе понравиться не может. Я действительно не понимаю, как назвать то, что ты делаешь и уже сделала. Я не уверен, что мы способны будем работать вместе, даже если попытаемся. Даже если мы – последний шанс друг для друга.

Константин сидел в темноте вне потока лунного света, и лица его я не видела. Только улавливала легкое движение, когда он говорил: вампиры ведь при разговоре тоже шевелят губами. Но эта беседа слишком смахивала на разговор с плодом собственного воображения. Темнейшего, жутчайшего, пришедшего из самых потаенных уголков сознания, где живут только чудовища. Даже тень на стуле была наполовину вымышленной.

Нет, не была. Присутствие вампира в комнате ощущается безошибочно.

– Ты поможешь мне? – спросил он. Это крайне необычно – когда вопрос жизни и смерти задают тоном, в котором тона, как такового, нет. Эмоций не больше, чем если бы он попросил передать соль или закрыть дверь.

– О, – осторожно начала я. – А… э-э-э. Ну… Да. Конечно. Ты очень убедительно все это подал.

Последовала пауза, а потом – короткий звук, от которого на миг заледенел мой позвоночник. Он смеялся.

– Прости мне убедительность, – сказал он. – Я бы обошелся без тебя, если бы мог. Я хочу этого не больше, чем ты.

– Да, конечно, – задумчиво произнесла я. – Не думаю, чтобы тебе хотелось…

Если честно, на самом деле мне хотелось, чтобы он сказал: «О, не беспокойся об этом. Это вампирские дела, и я позабочусь о них сам». Мечты, мечты!

– Итак, – сказала я, не желая ничего знать, но понимая, что надо пересилить себя. – С чего начнем теперь?

– Начнем, – сказал он и остановился. Он явно не закончил мысль, даже в своем странном стиле, и я стала ждать продолжения. Послышался дышащий звук, который я условно перевела как вздох. Вампиры не дышат по-человечески, с чего бы им вздыхать по-человечески? Но, возможно, это означает, что вампиры могут чувствовать разочарование. Запомним. – Начнем с моей попытки выяснить, какую помощь я могу тебе оказать.

Почему-то это не прозвучало как обычная фраза из приключенческого кино, вроде «Перезаряжайся, я прикрою!». – Что ты имеешь в виду?

– Мы должны встретиться с Бо ночью. Пройти через охрану его дневного логова твои способности не помогут.

Я даже не подумала спросить, что это за охрана такая.

– Люди оказываются в очень невыгодном положении ночью. В этом, возможно, я смогу тебе подсобить.

Подсобить? Мне это понравилось. Вампир в роли крестной феи. Или крестного фея. Жаль, что он не мог подсобить мне в смысле выживания.

– В смысле способности видеть в темноте или чего-то подобного?

– Да. Именно это я и имею в виду.

– Ох-х. – Получи я способность видеть в темноте, то больше ни разу не споткнулась бы о порог, выходя ночью в туалет – проживи я достаточно, чтобы это умение пригодилось.

– Мне придется коснуться тебя, – сказал он.

Хорошо, сказала я себе. Он не забудется и не съест меня оттого, что подойдет на несколько футов ближе. Я подумала о второй ночи в бальной зале: «Сядь немного дальше от угла – да, ближе ко мне. Помни, что три фута туда-сюда для меня не имеют значения. Для тебя тоже».

И он пронес меня примерно миль сорок пять. И только где-то первые сорок две – при дневном свете.

Почему-то оказалось совершенно невозможным дать ему понять, что я вообще-то лежу в постели, в одной ночной рубашке, и неплохо было бы мне встать и одеться… Намного легче было просто промолчать о своем неподобающем-для-приема-гостей виде. Вот я и промолчала, обронив одно слово:

– Хорошо.

Опять это текучее, нечеловеческое движение – он поднялся и шагнул ко мне. Это я тоже забыла – забыла, насколько странно движутся вампиры. Насколько зловеще. Слишком текуче для человеческого существа. Для живого существа.

Он присел на край кровати рядом со мной. Кровать прогнулась, как под обычным человеческим весом. Я подтянула ноги к себе и развернулась к Константину, но сделала это неосторожно, ощущая только его присутствие и ничего более, – гораздо более небрежно, чем я стала двигаться последние два месяца. В результате рана на груди не просто слегка начала кровоточить, но открылась во всю длину, как будто ее снова прорезали. Терпеть не было сил – я задохнулась от боли.

И он зашипел. Звук был ужасный, и я забилась обратно в подушки, прижалась к изголовью, прежде чем успела что-либо подумать – подумать, что не уйду от него, даже если захочу, что он назвал меня союзником. Подумать, что у этого звука могут быть и другие причины. Но он ведь вампир, а я – живой человек со свежей кровью в жилах?

– Постой, – сказал Константин голосом, для него более-менее нормальным. – Я не желаю тебе зла. Расскажи мне, почему на твоей груди кровь?

Он не сделал ударения на слове «кровь». Я пробормотала:

– Не заживает. И так уже два месяца. Константин не умел ждать так же хорошо, как я.

– Продолжай, – тут же поторопил он.

За последние два месяца я и пожимать плечами прекратила: этого не сделать, не натягивая кожу под ключицами.

– Не знаю, в чем дело. Не заживает, и все. Вроде бы затягивается, а потом открывается снова. Доктор несколько раз накладывал швы, выписывал разные мази. Без толку. Открывается все время. Это неудобно, но я вроде как научилась жить с ней. Можно подумать, у меня был выбор! Сейчас… э-э-э… хуже, чем обычно. Извини. Это всего лишь неглубокая рана. Возможно, ты… э-э-э… помнишь.

– Помню, – кивнул он. – Покажи.

Я сдержалась – не воскликнула «что?» С минуту собирала всю свою гордость и мужество, и мои руки немного тряслись, когда стала расстегивать две верхних пуговицы ночной рубашки, а потом оттянула края, чтобы он мог видеть пространство между моими ключицами и выпуклостями груди, теперь залитое кровью из распахнувшейся уродливым ртом раны. Я слегка вздрогнула, когда он протянул руку и обмакнул в кровь палец… попробовал ее на вкус. Тогда я закрыла глаза.

– Я не желаю тебе зла, Светлячок, – мягко сказал он. – Открой глаза.

Я открыла.

– Рана отравлена, – вынес Константин вердикт. – Она ослабляет тебя. Это очень опасно.

– Это угощение было предназначено для тебя, – как во сне, сказала я. Я чувствовала себя жрицей оракула из какого-то старого мифа: одержимая чуждым духом, который говорит ее губами. – Тебя хотели отравить!

– Да, – согласился он.

Я подумала: как же я уставала последние два месяца. И привыкла. И уверяла себя, что это всего лишь часть – часть случившегося. От таких вещей быстро не оправляются. Я говорила себе: все дело в этом. И почти поверила себе. В самом деле, поверила. Рана не заживала, потому что не заживала.

Отравлена. Ослабляет меня. Он имел в виду – убивает. Отметим, что вампиры тоже могут быть тактичными.

Вот зачем меня тянуло лежать долгие часы на солнце: я сжигала враждебное присутствие в моем теле. Я сознавала, что оно враждебно, хотя и не признавала его. Я не сделала следующий шаг, не подумала «отравлена». Солнечный свет – моя стихия; и я обратилась к солнцу. И свет был единственным хоть сколько-то действенным средством, но его было недостаточно. Потому что рана отравлена. Момент из того же мифа, что и жрица оракула: незаживающая отравленная рана. Я уже мучилась вопросом, как переживу зиму, когда не смогу несколько часов в неделю лежать на улице, жарясь на солнце. Училась не спрашивать себя, как переживу зиму.

Он молчал, ожидая, пока я закончу думать. Я посмотрела на него: мерцание зеленых глаз в лунном свете. Не смотри им в глаза, устало подумала я.

Для него это, конечно, тоже жуткий шок – обнаружить, что твой союзник – не жилец.

Я слишком устала, чтобы смотреть на него. Я вообще устала от всего. Иногда лучше не знать. Иногда узнаешь что-то – и пиши пропало.

– Светлячок, я немного разбираюсь в ядах. Это не тот случай, когда ваши человеческие доктора могут синтезировать антидот.

Это еще покруче, нежели его заявление, что ни у кого из нас шансов против Бо нет. Своей смертью я похороню и его шансы. Забавно: я ведь и вправду сожалела об этом. Может, я слегка тронулась. Может, слишком многое произошло за последнее время. Может, я просто очень, очень сильно недосыпала.

– Но кое-что можно сделать. Можно попробовать. – Пауза. – Это непросто.

Ох, ну надо же. Что-то будет непросто? Я попыталась вызвать в себе какие-то эмоции, среагировать. Безуспешно.

– Но ты можешь мне довериться?

Опять радостные новости. Не просто что-то, а что-то вампирское. А значит, оно будет еще сильнее замешано на крови. Не люблю кровь. В смысле, я нормально отношусь к крови, когда она циркулирует внутри, несет кислород и калории к клеткам-домоседкам, но при виде липко сочащегося розового гамбургера меня тошнит.

«Можешь мне довериться?» – спросил он. Не доверишься – а сможешь ли? Я подумала над этим. Будет непросто. Да, о'кей, это факт. Думать об этом необходимости нет. Могу я довериться ему?

А что мне терять?

Что, если его помощи я не выдержу? Есть уйма вещей, которых я не выдержу. Начнем с того, что я далеко не смела, очень, очень устала, я истощена от посттравматического как-там-eгo, и я легко могу не выдержать и того, что сделала кухонным ножом прошлой ночью. И я могу оказаться душевнобольным маньяком.

– Да, – выговорила я. – Да. Думаю, да.

Константин не выдохнул с облегчением, как мог бы человек на его месте, но вместо этого замер статуей. Это была неподвижность другого рода, чем простое отсутствие движений. Сказав «да», я почувствовала себя лучше. Менее усталой. Впрочем, похоже, я все еще бредила, потому что наклонилась к нему и коснулась тыльной стороны ладони.

– О'кей? – сказала я. Недолгая тишина.

– О'кей, – ответил он. У меня вдруг возникла непрошеная мысль, что до сих пор он ни разу не говорил «о'кей». С людьми поведешься – много нового и интересного наберешься: смех, сленг.

– Это будет не завтрашней ночью, – сказал вампир. – Возможно, послезавтрашней.

– О'кей, – сказала я. – Увидимся.

– Приятных снов, – попрощался он.

– О, конечно, непременно, – отозвалась я с претензией та иронию, но он уже исчез.

Я оставила окно открытым настежь. Хотелось, чтобы в комнате со мной было как можно больше свежего воздуха.

Тихонько позванивал один из оконных заговоров. Это был необычайно умиротворяющий, обнадеживающий звук.

Вид у меня этим утром, наверное, был тот еще. Мне пришло в голову, что все в кофейне относятся ко мне как к инвалиду, притворяясь, будто ничего такого вовсе нет. Я хотела сказать им, что они правы – я в самом деле инвалид, отметина на груди, о которой знал только Мэл, никуда не делась, и я умираю. Ничего подобного я не сказала. Соврала, что все еще страдаю от недосыпания.

Паули внезапно появился на час раньше со словами, что ему нечем заняться, но я была уверена – это мама позвонила моему ученику и спросила, не сможет ли он прийти пораньше. Думаю, мама вычислила, что ее заговоры уходят в бардачок «Развалины» или подобное место, потому что принялась прятать заговоры вокруг пекарни, где я могла их и не найти, но они все равно приносили бы мне пользу.

Из-за своих непрошеных размышлений насчет скелетов в семейном шкафу я начала задаваться вопросом: для чего же именно предназначены все мамины заговоры? Она всегда была немного поведена на них; наверняка это пошло с тех восьми лет, проведенных в мире моего отца. Тем утром я нашла два новых: какое-то маленькое животное, свернутое клубочком, прикрывающее лапами глаза, с красной бусиной на месте пупка; и сияющий белый диск, радужно-переливчатый, если повернуть его к свету. Я оставила их там же, где нашла. Возможно, стоило позволить им попытку защитить меня от того, что им задано. Я чувствовала какую-то симпатию к свернувшемуся клубочком созданию с лапами на лице, даже если красная отметина была у нее ниже, чем у меня. Заговоры часто шумны – еще одна причина, почему я их недолюбливаю, – но сложно расслышать постороннее жужжание и болтовню за общим гамом в кофейне. Особенно во время смен, когда мне приходилось терпеть добродушно напевающего ученика.

Мэл в тот день работал, но у Эймил в библиотеке был выходной. Она забрела в пекарню с чашкой кофе ближе к концу моей смены и сообщила, что сегодня узнала о распродаже старых книги прочего хлама в Рэдтри (один из маленьких городков по дороге на юг, к следующему большому городу) и собирается ехать – не хочу ли я составить компанию? Мне, наверное, следовало отправиться домой и вздремнуть, но я не хотела. И потому ответила «да». Небольшая загородная прогулка для обреченной. К тому же, всю дорогу туда Эймил говорила о библиотечных делах и ни разу не упомянула ночные волнения в округе. К тому времени, когда мы прибыли на рыночную площадь Рэдтри, я была в хорошем настроении.

Обычно я с радостью и без напряжения хожу по распродажам. Если зарабатываешь на жизнь выпечкой булочек в кофейне, лишних денег на прихоти не имеешь, но фишка распродаж в том, что никогда не знаешь, что там найдется за совершенно смешные деньги. После Войн стало меньше людей и меньше денег (не спрашивайте меня, как это получается: вы, возможно, подумали, что если людей стало меньше, то денег в обороте должно стать больше). Вот, и у торговцев гораздо меньше стимулов искать специализированные сферы сбыта для вещей старых, потрепанных, причудливых или сомнительных, возможно, имеющих отношение к Другим. Плюс многие люди и думать не хотят о подобной ерунде, потому что это напоминает им о Войнах, или о жизни до Войн – то есть о лучшей жизни. В результате множество всяческих интересных и отнюдь не бесполезных вещей переселяется в ближайшую картонку и идет на распродажу.

Кроме того, почти никто не хочет читать бестолковую старую фантастику о Других, которую обожаю я. Я выбрала книжицу «Мерзейшей Магии» только ради названия и четвертый, наиболее отвратительный и редкий том сериала «Темная Кровь», – впрочем, уже не была уверена, что хочу его читать: перед героиней выбор – умереть ужасной смертью или стать ужасным вампиром, и она выбирает умереть. Если бы я тогда понимала, насколько серьезно все станет после первого тома, Я бы не взялась читать – но я страдаю тягой к коллекционированию: если первые три тома у меня есть… все, точка.

Я чувствовала себя очень хорошо. Если забыть о прошлой ночи. А может, как ни странно, именно благодаря этой памяти мне и стало хорошо. Словно у меня объявились два выходных вне времени. Все зависло в воздухе, пока… пока не выяснится, сработало вампирское «что-то» или нет. Когда мы с Эймил покидали кофейню, Джесс и Тео сидели за столиком под навесом, – я кивнула, не замедляя шага, в надежде, что у них не нашлось никаких новых тем для обсуждения со мной. Следующие два дня чему-либо случаться не разрешалось. Я мысленно ушла в отпуск – и неважно, готовлю я при этом булочки с четырех утра или нет.

Должно быть, сказалось влияние Паули: я определенно насвистывала мелодию – старую народную песенку о том, как вампиру заговаривали зубы до рассвета: кровопийца попался явно не из самых сообразительных – пока рылась в большой разваливающейся коробке барахла. Китайские чайные чашки со сколами. Оловянные подносы с вмятинами. Потрескавшиеся деревянные шкатулочки с крышками, которые больше не закрывались. Открывалка для бутылок в форме дракона с невероятно выдвинутой вперед нижней челюстью и розовыми стеклянными глазами. Розовыми. Обществу Защиты Прав Драконов стоило бы об этом услышать.

На самом дне я нашарила что-то – и оно зашипело, просачиваясь сквозь пальцы, словно я засунула руку в кофеварку. Я знала, что это, должно быть, какой-то оберег – необерегающие заговоры более привязчивые, – но живой оберег не должен лежать на дне коробки дешевого барахла на распродаже. Возможно, он выпал из одной из тех щелястых шкатулочек. Я поколебалась, потом вытащила его – осторожно – рассмотреть получше. Теперь оно привлекло мое внимание и уже не должно было счесть необходимым взбалтывать мою руку, как яйцо для омлета.

Стиль дизайна я не узнала. Овал, длиной немного меньше моей ладони, со слегка рельефным краем. Плотный и тяжелый, какими были старые монеты, прежде чем монетные дворы пришли в упадок и начали чеканить пенни, которые порой гнутся, случись уронить их ребром на твердый пол. Это серебро, подумала я, или платина; металл настолько потемнел, что я едва могла различить изображения – хотя там точно было что-то изображено. Три чего-то: наверху, посередине и внизу, как на древнеегипетских надписях. Единственное я могла сказать с уверенностью: это не были ни какие-либо известные мне охранительные символы, ни универсальные круг, звезда и крест.

Самое интересное, что он был живой. Очень даже живой. Обереги не обязательно индивидуально настраиваются, как большинство заговоров, и, если в данный момент их не используют, они могут тихо дремать долгое время, а затем проснуться и оберегать; но даже оберег, который настроен лично на тебя, не бросится к тебе и не станет вилять хвостом, как собака, которая хочет на прогулку.

Я могла положить оберег обратно. Могла показать его продавцу и сказать: «Вы ошиблись. Этот до сих пор работает». Но ни того, ни другого я не сделана. Казалось, ему нравится лежать у меня на ладони. Хватит дурью маяться, подумала я. Он реагирует не на меня лично.

Получить за него большие деньги явно никто не ожидал, но, возможно, только потому, что не заметили, что он жив. Попробовать все же стоило. Я отнесла две книги и тусклый оберег к подозрительного вида субъекту за карточным столом с ржавой коробкой для денег. Он выхватил вещи из моих рук с таким видом, будто знал, что я пыталась их стащить. Но он был настолько занят, размышляя, стоит ли продавать мне «Алтарь Тьмы» (где смерть героини отстоит аж на четыре сотни страниц от начала), который, конечно, стоил куда больше семнадцати мигов за пару, как гласила надпись на покосившейся табличке, что едва заметил мой маленький глиф. Я изобразила оскорбленную невинность, когда он начал разглагольствовать об «Алтаре», а несколько других покупателей смерили его сердитыми взглядами и проворчали что-то насчет честности. Этот раунд выиграла я. Так что, когда он посмотрел на глиф и сказал «пятьдесят мигов», я презрительно фыркнула, чтобы дать понять, что он – разбойник и грабитель, и отдала эти деньги. О книгах он знал больше. Даже мертвый оберег, сделанный из серебряной пластинки, стоил больше. Миг – это доллар, так стало в послевоенные времена, когда наша экономика рухнула, и средняя зарплата исчезала в мгновение ока.

Более интересно было то, что он коснулся глифа и не сказал: «Ого! Будто руку в кофеварку сунул!»

Эймил с каменным лицом наблюдала за моим представлением.

– Отлично сработано, – одобрила она по дороге к машине. – «Темная кровь – 4» по цене семнадцать за пару! Зора позеленеет от зависти. А это что за штучка? – Она взяла глиф со стопки книг. Мистер Ржавая Коробка Для Денег не заметил ничего сверхъестественного; если и Эймил ничего не заметит, значит, дело в другом.

Эймил не сказала, что чувствует, будто ей в плечо молотом ударили.

– Хммм. Он довольно… привлекателен, не так ли? Даже в таком потемневшем виде.

– Привлекательный? – Возможно, оберег решил, что ставить людям волосы торчком – не лучший способ ладить с людьми и влиять на них. – Ты можешь понять, что на нем изображено?

Она нахмурилась, поворачивая оберег так и этак на свету.

– Без понятия. Может, позже, когда ты его отполируешь.

Десертная вахта той ночью была примечательна только количеством людей, желавших вишневых пирожных. Они входили в моду. Блин. Я не очень-то люблю электрические приспособления – большинство других так называемых домашних пекарен в городе использует, например, тестомешалки, что я считаю позором – но делать вишневые пирожные без такой машинки невозможно.

Я уже говорила, что делаю только индивидуальные пирожные, и раньше посетителям приходилось заказывать их вместе с основным блюдом, чтобы мне хватило времени выполнить заказ. Но они продолжали входить в моду. Я не хотела, чтобы вишневые пирожные стали новой «Смертью Марата». Что это такое? Когда я впервые попала в пекарню и слонялась в ней без дела, понимая, что Чарли построил ее для меня, я баловалась с десертами, которые выглядят как что-то одно, а потом ты втыкаешь в них вилку – и они оказываются чем-то совершенно другим. Но готичность в пекарне совсем не обязательно уместна. Я сделала легкие и воздушные на вид пирожные и предоставила их группе завсегдатаев, вызвавшихся в подопытные. Эймил вооружилась ножом, воткнула его в пирожное – и начинка из малины и черной смородины, прорвав тонкий слой теста, брызнула через край блюда и потекла на стойку.

«Боги, Светлячок, что это – смерть Марата?» – спросила она. Эймил слишком много читает. Все, находившиеся той ночью в «Кофейне Чарли», захотели это попробовать, и «Смерть Марата» стала первым из прославившихся вскоре эпических творений Светлячка с невозможными названиями. Хотя я уверена: большая часть нашей клиентуры считает Марата каким-нибудь вампиром-владыкой. А вообще Эймил великолепно придумывает названия. Именно на ее совести «Коротышки-близнецы», «Грааль Гурмана», да и «Масляный Предел». Проблема в том, что долгие месяцы спустя я получала постоянные заказы на эту чертову штуку, а легкие воздушные десерты с плотной начинкой ой как тяжело делать. Наши давние завсегдатаи до сих пор иногда ее заказывают – но теперь я старше и норовистее и скорее отвечу «нет». Я займусь этим, если заказчик мне достаточно нравится. Возможно.

Что ж, вишневый сезон здесь долго не продлится; я вернусь к яблочному пирогу прежде, чем Билли успеет соскучиться по чистке яблок. Если я не найду другой источник дешевого детского труда, в следующем году придется покупать для этого машинку. Это правда, что в «Кофейне Чарли» многое делается с нуля, а другое, в чем никто из нас не достаточно хорош, не делается вообще; но правда также и то, что наши преданные посетители вынуждены нас слушаться. Если я решила, что не хочу делать вишневые пирожные вне сезона созревания вишен, они могут принять это или отправляться в какой-нибудь фаст-фуд.

Добравшись домой, я выловила вчерашние простыни и ночнушку из ванны, где они отмокали от пятен крови (ну прямо смерть Марата без самого Марата), отволокла их на первый этаж и загрузила в стиральную машину. Если Иоланда и заметила, как много я занималась стиркой за последние два месяца, она промолчала.

Я водрузила «Алтарь» и «Мерзейшую Магию» на покосившуюся стопку ожидавших прочтения книг в углу гостиной и вытащила полироль для серебра. Не совсем стандартное оборудование в моем быту – пришлось купить по пути домой. Оберег оказался замечательным. Только я все равно не могла расшифровать иероглифы на нем.

Он был странно тяжел для своего размера. И разве не должна платина выглядеть серебром, когда начистишь ее до блеска? Возможно, до сих пор я сталкивалась только с дешевыми поделками. Даже так.

Символ наверху был круглый, в ореоле змеящихся шипастых линий. Символ внизу – узкий у основания и толстый наверху. Символ посередине… кажется, имел четыре ноги – то есть, по-видимому, это было некое животное. Точно. Две загогулины и неведомое животное.

Верхняя загогулина могла быть символом солнца. Нижняя могла быть символом дерева.

И, если это чистое серебро – пусть даже круглая загогулина не солнце, а расширяющаяся кверху – не дерево, – это бесспорно был охранительный оберег от Других. Все Другие дружно не любят серебро.

Чем бы это ни было, от взгляда на него у меня поднялось настроение. Для человека, над которым нависли две смертельные угрозы – плюс, полагаю, угроза Патова и Джессова видения моего будущего (при условии, что будущее у меня будет, но если да, то я проведу его в маленькой комнатке с мягкой обивкой стен), – это уже хорошо. Я положила оберег в ящик столика возле кровати. И спала я той ночью, простите за выражение, мертвым сном.

В общем, когда будильник затих, я уже почти готова была вставать. Ожидание следующей ночи подкралось почти сразу же, но мне было чем отвлечься: в семь утра мистер Кагни уже жаловался, что в его булочке недостаточно корицы, в семь пятнадцать позвонил простудившийся Паули, в семь тридцать Кенни уронил поднос с грязными тарелками. Он вроде как исправился с тех пор, как свое слово сказал Мэл, но решил, что лучше будет работать утром, чем вечером – а это должно было сработать, только если он пойдет домой раньше ради домашнего задания или чтобы пораньше лечь спать. Не моя проблема. За исключением того, что Лиз какое-то время помогала отчищать пол вместо того, чтобы разгружать мои подносы с выпечкой и формы для кексов.

Где-то в середине утра зашел Пат и вторгся в мое мучное логово:

– Думал, ты захочешь знать про ту девчонку, которую мы выручали ночью. Она поправилась. Она ничего не помнит с того момента, как кровопийца заговорил с ней, и до пробуждения в больнице следующим утром. Она не помнит, что тот парень был кровососом. И она в порядке. Немного напугана, но в порядке.

Перевожу: единственный непосредственный свидетель не помнит увиденного, или, по крайней мере, ничего не говорит. А Джесс и Тео, которые квалифицировали мои действия как ликвидацию в терминах ООД (вампиров, конечно же, не убивают, хотя большинство нас, цивилов, использует это слово; по-оодовски их ликвидируют), оказались там буквально через несколько секунд после меня и раньше всех остальных. Кроме, возможно, мисс Биалоски.

Но день выдался как раз из тех, когда расписание кофейни разлетается вдребезги, и нам с Чарли, Мэлом и мамой пришлось собирать его и держать зубами. У нас всегда случается хотя бы один такой день за семидневную (или тринадцатидневную, смотря как считать) неделю. Не говоря уже о перспективе вставать в три сорок пять еще и в четверг. Единственный нормальный день за все тринадцать…

Мое чувство невидимого давления и так усиливалось, но этот факт вписался в общую картину вообще замечательно. У меня выдалось сорок пять свободных минут за период с десяти сорока пяти до половины двенадцатого – между стандартной утренней выпечкой и началом ланчевого часа пик. И почти целый час в полчетвертого, пока основной штат возился с дневной толпой, жаждавшей кексов и ячменных лепешек, пока не началась обеденная горячка. Плюс два или три чаепития со спонтанными перерывами на аспирин. Домой я ушла в девять. Любой, кто захотел бы десерт после этого, мог заказать имбирный пирог, или «Индейский Пудинг», или «Шокохолию». Эта ночь не годилась для фруктовых пирогов на заказ.

К счастью, я вымоталась достаточно, чтобы заснуть. До того, как я выяснила, что буду работать весь день, я думала, что не засну вообще; к тому времени, как добралась домой, знала: засну, но предполагала, что посплю пару часиков, проснусь к полуночи и буду ждать.

Какое-то время я провела в размышлениях, что мне стоит… ну, надеть. То, что вампир окажется в моей спальне, волновало меня немного сильнее, чем все остальные аспекты общения с ним. Даже если смущение существовало только в моей фантазии. Есть дополнение к байке о том, что-де мужчины-вампиры способны на бесконечно длительную эрекцию: говорят, их нужно… гмм… пригласить перейти и через этот порог. Но если они умеют одним взглядом соблазнить до смерти, то, наверное, и на другие соблазнения способны… Впрочем, этот конкретный вампир отказался соблазнять, когда имел такую возможность. С учетом текущего положения дел это можно считать хорошей приметой.

Я напомнила себе, что от звука его смеха меня чуть не стошнило, а выглядел он при солнечном свете… прямо скажем, мертвым. Давайте смотреть на вещи реально. Я никак не могла заинтересоваться…

Я невольно вспомнила ощущение вампира в комнате. Ничуть не похоже на феромоновую одурь, когда встречаешься взглядом с кем-то на другой стороне комнаты, пустой или заполненной людьми – и щелк!.. Совершенно не похоже. Тем не менее, лучшего сравнения я придумать не могла. Вероятно, и то, и другое – высший опыт: сидя в одной комнате с вампиром, невольно ожидаешь смерти. Секс и смерть, верно? Высший опыт. И поскольку я никогда не занималась сорвиголовскими забавами, то не очень-то знала на практике, какой адреналиновый всплеск получаешь, когда играешь со смертью. Возможно, любитель затяжных прыжков с парашютом или купания с акулами меньше обеспокоился бы присутствием вампира в комнате.

Неважно. Остановимся на том, что вампир, вторгающийся в твое личное пространство – это жутко, и один из способов укрепить – э-э-э – моральное состояние – надеть тщательно подобранную отваживающую одежду.

Я легла в постель в самой старой, самой выцветшей своей фланелевой рубашке, в лифчике, который в каталоге смотрелся нормально, но, очевидно, по дороге к заказчице сильно состарился, белых хлопчатобумажных трусиках (стирок этак семьсот тому назад на них были цветочки – теперь же остались размазанные серые пятнышки), и джинсах, которые я обычно надевала при уборке или работе в саду Иоланды, потому что они были слишком потрепанными для работы; даже если вообще не выходить из пекарни. Пищевой инспектор за такие арестовал бы на месте. О, и в ворсистых зеленых клетчатых носках. Ночь выдалась холодноватой для лета. Сравнительно. Я улеглась поверх постельного покрывала.

И проспала до боевой тревоги в три сорок пять. Он не пришел.

Это был не лучший мой рабочий день. Я рычала на каждого, кто заговаривал со мной, и рычала еще сильнее, когда никто не отвечал тем же. Мэла, который не остался бы в долгу, на месте не было. У мамы, к счастью, не хватало времени вступать со мной в яростные споры, так что мы сделали несколько залпов полным бортом и разошлись по гаваням.

Мы честно пытались не попадаться друг другу под руку, но это не в мамином характере – избегать стычки со своей дочерью, когда таковая предлагается. О чем догадывалась она, пока я строила свои догадки? В литературе по психологии много говорилось о мелких, несущественных неприятностях, которые становились последней каплей, переполнявшей чашу душевного равновесия. (Я порылась в глобонетовских архивах, вместо того, чтобы читать «Мерзейшую Магию».)

– Я не чертов инвалид! – взвыла я на Чарли. – Не нужно меня подушками обкладывать! Может, скажешь мне, что я жалкая дура, и ты хотел бы перевернуть мусорное ведро над моей головой? Пауза.

– Ну, эта идея приходила мне на ум, – сказал Чарли. Я стояла, тяжело дыша, сжав замасленные кулаки.

– Спасибо, – выговорила я.

– Может, ты хочешь о чем-нибудь поговорить? – самым невинным своим тоном осведомился Чарли.

Я подумала над этим. Чарли неторопливо развернулся и закрыл дверь пекарни. Двери в кофейне особо не закрываются, так что, если какая-нибудь закрыта, лучше не открывать ее, разве что произошло что-то особо важное. К примеру, прибыл полный автобус туристов, которые не заказали предварительно места, у которых сорок пять минут на ленч до встречи с гидом в Музее Других, до которого пятнадцать минут езды на автобусе (пешком – всего семь, но попробуй убедить в этом автобусных туристов), они все хотят бургеры и картошку фри, и в меню им смотреть незачем. Мы бургерами особо не занимаемся, так что наш гриль невелик, а картофелем фри не занимаемся вообще, разве что по заказу – но бургероеды все равно не посчитают получившееся картошкой фри.

Такое в самом деле однажды случилось, и когда мама вес высказала туристической компании, ее президент на коленях умолял в знак примирения принять путевки в круиз на Карибы на двоих – или хотя бы заказы на питание всех его туристических групп в Новой Аркадии, сделанные заблаговременно. Она выбрала последнее, и теперь туристическая компания «Вокруг Света» (президента зовут Бенджамин Сиско, но, готова поклясться, родился он с другим именем, и стоит увидеть логотип на их автобусах) – один из лучших наших клиентов. Мы практически могли бы закрыться и жить на те деньги, которые получали от них в августе. И мы приучили их постоянных тур-лидеров вести группу в Музей Других пешком. После этого водители автобусов тоже нас полюбили.

Городской совет не предполагал этого, когда сходил с ума от перспективы увидеть Новую Аркадию на новых, послевоенных, картах, но именно из-за Музея Других автобусные туристы, обратившиеся в компанию «Вокруг Света», теперь приезжают в Новую Аркадию. Публичные экспонаты до сих пор хуже некуда, но теперь их стало больше, а симулятор «Нападение Вурдалаков», должно быть, особенно хорош – я бы сказала, жуть как хорош. Еще у нас действительно стало больше сливолицых академиков с крошечным жалованьем, которые снимают комнаты в Старом городе, но все не так плохо, как я опасалась. Рабочий класс снова победил. Ха!

Чарли вернулся от двери и сел на табурет в углу. День был не настолько палящим, чтобы мы умерли от жары в пекарне с включенными печами и закрытой дверью – по крайней мере, в течение ближайших десяти минут.

– Из-за недавней ночи, – сказала я, – ребята из ООД хотят, чтобы я стала… неофициальным сотрудником ООД.

Чарли осторожно сказал:

– Я не думал, что кухонный нож… обычное оружие. Я вздохнула:

– А что ты думал, когда последовал за мной той ночью? Просто, что я сошла с ума?

Чарли обдумал это, прежде чем ответить.

– Нет, не с ума. С накатанной дорожки – да. Но у меня было немного времени на раздумья. Когда я туда добежал, все уже кончилось. И, думается, я тогда понял, что я… что мы все это время неправильно понимали… про кухонные ножи.

– С тех пор, как я исчезла на пару дней.

– Да. Ты наверняка столкнулась с Другими, так или иначе. Извини. Просто… мы видели, как ты… ты не хотела говорить с любыми копами, но особенно сторонилась оодовцев.

А я и не думала, что это так заметно!

– Со всеми остальными в «Кофейне Чарли» ты нормально вела себя, с нами-людьми, и не только с нами, но и с незнакомцами тоже. Нервно, как будто случилось что-то действительно плохое, – о чем мы уже знали, – но нормально. Со всеми, понимаешь, человеками.

Кроме телерепортеров. Если, конечно, они – люди.

– Это были не оборотни, потому что после ты, как обычно, была здесь и в полнолуния. А они обычно не выходят кусать людей, кроме как в полнолуния.

И, как бы беспокойно и возбужденно я себя ни чувствовала в начале всей этой истории, я поехала к озеру не в полнолуние. Там есть оборотни. Да и в Старом городе есть несколько оборотней. Более чем несколько. Не составляет особого труда вести себя с ними нормально: остальные двадцать девять дней они ведут себя пристойно. В отличие от кровопийц, предпочитающих городские декорации, оборотни, которых действительно следует избегать, в большинстве своем околачиваются в дикой местности.

– И – прости – поскольку на вид у тебя все части тела на месте, это не могли быть зомби или вурдалаки.

В «Кофейне Чарли» именно я была экспертом по Другим. Большая часть персонала не хотела ничего знать, как не хотела знать большая часть человеческого населения, а наши оодовцы воспринимались просто как клиенты, которые носят слишком много хаки. Мэл говорил, что от историй про Других у него чешутся татуировки.

– Мы с Сэди подумали, что тут, должно быть, замешаны какие-нибудь демоны. Сэди… ну, Сэди поговорила с парой специалистов-психиатров, с которыми ты общаться не хотела, и они сказали, что такая встреча могла иметь как раз такие травматические последствия, и что тебя нужно оставить в покое, если ты не хочешь рассказывать.

Хорошо бы это оказалось единственной причиной заговоров и необычной сдержанности. Может, так оно и было. Или, возможно, я могла сделать так, чтобы на том и кончилось. В конце концов, я дочь своей матери, даже если во мне и скрываются неизведанные бездны аттило-гуннства.

– Она рассказала им о моем отце? – осторожно спросила я.

Чарли покачал головой.

– Я сам практически забыл о твоем отце – до недавней ночи. Мне никогда всерьез не приходило на ум, что случившееся с тобой как-то связано с вампирами. Мнэ-э-э… люди от вампиров не уходят. Как и не избавляются от кровопийц с помощью кухонного ножа.

Это знал даже Чарли.

– Да. Вот и оодовцы; так же говорили.

Чарли на минуту замолк. Я думала: если Чарли забыл о моем отце, то он не может быть добровольным помощником Службы спасения. Мать никогда не рассказывала ему о прапратетушке Маргарет, которая хромала, потому что ее левая нога была короткой, ороговевшей и с копытом. Или кем там прапратетушка Маргарет была, и кровь каких демонов текла в ее жилах. Короче, мама держала свои страхи при себе. Я уже говорила, что она храбрая: сперва позволила своим родителям выгнать ее, чтобы выйти замуж за отца, потом в одиночку бросила вызов Блейзам, когда ушла от него. Любая здравомыслящая женщина, которая в прошлой жизни не была гунном Аттилой, нашла бы много причин оставить меня на попечение семье моего отца. И они приняли бы: пойди мое развитие плохо, они, возможно, стали бы отрицать, что я – их родня, но они заботились бы. И, пойди я в плохую сторону, они хотели бы быть рядом, чтобы сдерживать меня – ради себя, если не ради меня. Так что она была вдвойне смела – или безрассудна. Блейзов было, наверно, немного и до войны, но они были грозны.

Бывают очень сильные демоны. Сильнее любого человека. Хотя сильные демоны, как правило, глупы.

– Что ты собираешься делать? – спросил Чарли.

– Продолжать печь булочки с корицей, – немедленно ответила я.

Чарли едва заметно улыбнулся:

– Это, конечно, я и хотел услышать…

– Это ли? – осведомилась я. – Ты хочешь, чтобы кто-то такой… – так очевидно… – не просто слабенький магодел, но кто-то… ну, в общем, с вампирами… И ты хочешь, чтобы кто-то вроде этого – вроде меня – пек здесь булочки с корицей?

– Да, – кивнул Чарли. – Да. Ты делаешь лучшие булочки с корицей, вероятно, в мировой истории. Остальное не имеет значения. Мы платим налоги, чтобы ООД заботилось о Других. Ты нужна нам здесь. Если ты хочешь быть здесь. Мне все равно, кто твой папа. Или что еще ты можешь делать с кухонным ножом.

Я посмотрела на него. У него были все права хоть пинком меня вышвырнуть – люди не любят, когда в штате их ресторанов состоят странные магоделы. Но я была членом этой семьи, этого клана, членом причудливого сообщества, каким была «Кофейня Чарли». Даже ключевым членом. Моим долгом по отношению к этим людям было не сойти с ума. С топором или без.

И остаться в живых.

«Кофейня Чарли»: странный крошечный факел Старого Города в сгущающейся тьме.

Интересная перспектива в свете текущих событий.

– Тогда все в порядке, – сказала я.

– Хорошо. – Чарли открыл дверь снова и неторопливо вышел.

Той ночью я опять легла в кровать в джинсах и фланелевой рубашке. Проснулась в полночь и ощупью направилась в туалет, по пути споткнувшись о порог. Вернулась в постель и немедленно заснула опять. Тревога прозвучала в три сорок пять.

Он не пришел.

Вчерашнее чувство возмущения – абсурдное, как обида подростка, которого не пустили на вечеринку – исчезло, будто свечу задули. Я волновалась.

Тот факт, что последние четыре дня – с тех пор как Константин сказал мне об отраве – рана горела так, будто к моей коже спичку поднесли, воспринимался как нечто второстепенное. Будто теперь, когда диагноз был поставлен, не имело значения, каков он: самого знания было достаточно. На несколько дней. Рана так кровоточила, что мне приходилось не только держать ее забинтованной, но и менять тампон хотя бы раз в день. Мне было все равно. Я делала это, не думая. Тяжелое, непроходящее чувство усталости делало процесс легче, чем если бы я была энергична и внимательна. Единственная проблема – найти на коже участок, еще не воспаленный от лейкопластыря, и прилепить его туда. Можно было купить хирургический пластырь, который при снятии не отдирает кожу – но это означало признать существование проблемы. Я ничего подобного не признавала. Поэтому кожа вокруг разреза выглядела ободранной.

Настоящая проблема заключалась в том, что он обещал вернуться – и не вернулся.

Дела принимают скверный оборот, если я уже стала волноваться за вампира. Ну – все ведь и было плохо, и я волновалась. Мне он не виделся в числе способных подвести. Если можно судить вампира человеческими мерками – а это было бы ошибкой.

Но если он обещал вернуться, то вернется. Я верила. А он все не приходил.

После того, как я закончила утреннюю выпечку, остаток дня целиком принадлежал мне. Паули, до сих пор охрипший, но уже не чихающий, вошел и принялся за «Лимонное Чревоугодие» и мраморный торт с патокой, а я пошла домой – искать в глобонете любые сообщения о вампирах. Благодаря моему своеобразному хобби я платила за выход в сеть регулярнее, чем считали нужным большинство домашних пользователей, и мне не приходилось идти в библиотеку каждый раз, когда меня интересовал свеженький репортаж о Других. Если что-нибудь есть, я наверняка смогу найти. Когда какая-нибудь долгая межвампирская распря достигает развязки, трупов обычно достаточно, чтобы всполошились даже самые заштатные службы новостей. Возможно, эта вражда была малозначимой, местной, но наши службы новостей нельзя отнести к заштатным. Я верила, что в этот раз Константин, зная то, что он знает, дорого продаст свою жизнь, случись Бо поймать его снова.

Если так, то он не вернулся потому, что его опередили. Если я заранее не оказалась в числе аутсайдеров, как школьница, идущая на выпускной бал с абсолютным неудачником. Можно сказать, с изгоем. Ха-ха.

Я не смогла ничего найти. Просмотрев все местные файлы, я переключилась на национальные, потом – на международные. Случай, наиболее похожий на то, что могло меня интересовать, произошел в Македонии. Но в Македонию он, пожалуй, угодить не мог.

Я собиралась поискать толкование иероглифов в надежде перевести знаки на моем амулете, но не смогла достаточно себя заинтересовать. Вместо этого я убрала в квартире. Пересортировала стопку книг для немедленного прочтения. «Алтарь Тьмы» отправился в низ стопки, хотя от пыли я его протерла первым. Вымыла полы. Вычистила раковины. С помощью соды отчистила от пятен чайник и свои любимые кружки. Пропылесосила. Сложила белье. Даже вымыла несколько окон. Терпеть не могу мыть окна. Я слишком вымоталась для такой тяжелой работы, но не могла сидеть на месте. А на улице было пасмурно – день не располагал к тому, чтобы выйти и полежать под открытым небом.

К вечеру я вымоталась до предела и чувствовала легкую тошноту.

В шесть я съела сэндвич с яйцами и сыром на двух кусках ржаного хлеба собственной выпечки, а в семь легла в кровать. Я сдалась. Надела ту же ночную рубашку, что была на мне четыре ночи назад, и забралась под простыни. Заснуть оказалось не так-то просто, но чувство было такое, будто мои мысли вращаются все быстрее – или, возможно, так сказывалось наконец действие побеждающего яда. Наконец я почувствовала головокружение и упала в бессознательность.

Когда три часа спустя я проснулась, он был на месте. Темнота, сидящая на стуле в моей спальне. Ноги у темноты босые, заметила я. Я не могла припомнить, был ли он бос предыдущей ночью или нет.

Я села. Я была слишком заспана и чувствовала слишком большое облегчение, чтобы не сказать правду:

– Я волновалась за тебя.

В прошлый раз я выяснила, что вампиры от волнения не начинают двигаться, а застывают в еще большей неподвижности. Вот именно так Константин сейчас и застыл.

– Ну, – пояснила я, – беспокойство. Волнение. Тревога. Две ночи тому назад ты сказал, что вернешься. И не вернулся. Угроза твоему существованию никуда ведь не делась, понимаешь? Я подумала, что ты мог попасть в беду.

– Приготовления заняли больше времени, чем я допускал, – ответил он. – Вот и все. Никаких поводов для… беспокойства.

– Никаких поводов для беспокойства, – оживилась я. – Конечно. Моя жизнь в точно такой же опасности, не говоря уже об отравленной ране, которая медленно убивает меня. Я и не думала о чем-либо беспокоиться.

– Хорошо, – сказал он. – Беспокойство бесполезно. – О… – начала я. – Я… – и осеклась. – О'кей. Ты выиграл. Беспокойство бесполезно.

Константин встал. Я попыталась не завязать простыни узлом. Он стянул рубашку и уронил ее на пол.

Бр-р-рр…

Вампир снова сел на край моей кровати. Одну ногу он поджал под себя, другую оставил на полу, садясь лицом ко мне, непроизвольно сжавшей спинку кровати. Я думала: «Хорошо, хорошо, одна нога все еще на полу. И снял он только рубашку».

– Нож, который ты превращала, все еще с тобой? – спросил он. – Он подойдет лучше всего.

Подойдет для чего? Я знала, что понадобится кровь. Знала, что мне это не понравится. И, конечно, именно этот нож…

– Ух-х… Ну да, он до сих пор у меня. – Я не двигалась.

– Покажи, – сказал он. Человек мог сказать: «Так в чем проблема?» или «Так где он?» Константин просто попросил показать.

Я выдвинула ящик прикроватного столика. Когда мои джинсы отправились в стирку, содержимое карманов переселилось сюда. Был здесь и нож. Он лежал возле амулета – как будто они знакомились.

В темноте свечение сразу бросалось в глаза. Я взяла нож и уложила в ладони: крошечное мягкое солнце, которое вдруг приняло вид перочинного ножа. При солнечном или ярком электрическом свете он до сих пор выглядел как обычный нож. Я протянула его Константину.

– Так было – с той самой ночи?

– Да. Это случилось – помнишь, в конце я снова превратила его в ключ от моей двери?

– Да.

– Я чертовски уверена, что именно тогда это и случилось. Он был… какой-то странный, когда я его вытащила. Я не… я думаю, это как-то связано с ночным превращением. Думаю, я не должна быть способна к трансмутациям после заката. Но у меня вышло. Я почувствовала, как что-то… хрустнуло. Оборвалось. Во мне. И с тех пор он вот такой. На следующий день я поменяла его обратно в нож – и до вечера не замечала, что произошло. Думала, со временем это исчезнет – но нет.

«Думаю, я не должна быть способна к трансмутациям после заката». И тем не менее, как-то я это сделала. И так случилось, что в этот момент я лежала на коленях вампира. Еще одно, о чем последние два месяца я не вспоминала. Еще бы: если это как-то связано с вампиром – этим вот вампиром, – то почему мой нож пропитался светом?

Я никому не говорила, никому не показывала. Было очень странно, что наконец-то есть кому признаться. Я не хотела говорить никому в кофейне, никому из ООД. Проводя ночь с Мэлом, тщательно следила, чтобы нож не выглядывал из кармана. Я все пыталась оставаться Раэ Сэддон, пекарем кофейни, жить своей предыдущей жизнью. Даже после того, как я раскрыла свой маленький секрет – что на озере на меня напали именно вампиры, что я магоделка и передельщица, – я не хотела рассказывать кому-либо о ноже. Единственный человек, простите за термин, кому можно было открыться – он. Вампир. Вампир, с которым я теперь согласилась вступить в союз в надежде победить общего врага.

Какое облегчение – наконец рассказать кому-то!

Мне было интересно, что еще неизвестная сила, открывавшаяся во мне, может выпустить на свободу, кроме такого вот свечения. Должен ли нож Раэ светиться в темноте? Ну да, конечно. А когда я окончательно сойду с ума, он превратится в бензопилу.

Константин смотрел на нож, но не делал попытки коснуться его.

– Это многое объясняет. Я задержался с возвращением в частности потому, что меня озадачило: отчего ты не ослабла за целых два месяца под этой ношей. Я искал объяснения. Это могло иметь решающее значение для нашей сегодняшней попытки. – Вампир сделал паузу. Когда он продолжил, голос понизился примерно на пол-октавы, и слушать стало нелегко, хотя бы из-за сверхъестественного жесткого эхо и отсутствия интонаций. – Теперь я увидел этот нож. И это – наказание за мою самонадеянность; мне не приходило в голову обратиться к тебе за информацией. Мне еще учиться и учиться работать с кем-то вместе, потому что я обдумывал ситуацию, исходя лишь из сказанного тебе предыдущей ночью. Прошу у тебя прощения. Я уставилась на него, открыв рот:

– О, пожалуйста. Будто я не сижу здесь, втайне ожидая, что ты передумаешь и все же выпьешь меня… Ох, извини, забыла – я же отравлена, потому, думается, я все же в безопасности, и могу просто пойти и укусить главаря – без твоей помощи. Я – твой маленький друг, смертельная ночная тень. Но в том-то и дело: люди и вампиры не вступают в союз. Мы – непримиримые враги. Как кобры и мангусты. Мангусты. С чего бы тебе вздумалось о чем-либо меня спрашивать? Если кому и просить прощения – то нам обоим, за безрассудство.

По крайней мере, он не засмеялся.

– Очень хорошо. Мы будем учиться вместе.

– Кстати об обучении, – сказала я. – Я так понимаю, ты выяснил, что делать с этим, – и я указала на свою грудь. – Раз уж ты здесь.

– Я выяснил, что может поможет – если здесь что-нибудь вообще может помочь.

– А если нет?

– Тогда мы оба закончим свое существование сегодня ночью, – сказал он тем же бесстрастным голосом («Они едут. Слушай… Сядь… Да, ближе ко мне»), который я помнила слишком хорошо.

О, Боже. Не надо таких пробных ударов. Я могу принять правду, действительно могу. Я выдавила что-то вроде «Ухх».

– Я верю, что у нас получится.

– Безумно рада это слышать.

– Твоя рана стала хуже.

– Ой, да ладно. По крайней мере, не стала больше, – я была немного озабочена его небольшим откровением о грозящей нам участи – Даже более реальной, чем угроза Бо, Он сказал, что не уверен в том, что делает. – Боль приходит и уходит.

– Не могла бы ты убрать бинты?

«Иначе ты уберешь их сам?» – нервно подумала я. Я снова расстегнула две верхних пуговицы рубашки и сорвала марлю. Айй! Конечно, рана сразу же начала кровоточить.

– Э-э-э – ты вряд ли намерен рассказать мне, что собираешься делать?

Плохо сформулированный вопрос.

– Нет, – покачал он головой.

– Скажи мне, пожалуйста, что ты собираешься делать.

– Если ты возьмешь свой нож и откроешь лезвие.

Мое сердце, попытавшееся привыкнуть к вампиру в комнате, тревожно забилось. Нож лежал между нами на кровати, там, где я его положила. Поднимая, я смотрела на Константина немного дико, и он, думаю, привыкший к кровопусканию и думавший примерно о том же, неверно истолковал мой взгляд.

– Я предпочел бы не касаться твоего ножа, он будет жечь меня. И будет лучше, если ты сама меня порежешь.

Бр-р-р.

– Порежу тебя?

– Да. Сделай точно такой разрез, как у тебя. Вот здесь, – и он коснулся своей груди под ключицами.

Он был уже не так тощ, отметила я. Я не заметила этого раньше, но в целом он несколько поправился по сравнению с нашим первым знакомством. Когда он умирал от голода и все такое. Четыре ночи назад я не видела его без рубашки. Хм-м-м.

Я могла долго сидеть так, погруженная в нелепые мысли – все лучше, чем думать о перспективе колоть и резать: лезвия длиной в два с половиной дюйма достаточно, чтобы причинить ущерб гораздо больший, нежели я хотела наносить своими руками – но мой союзник терпеливо сказал:

– Открой лезвие.

Нож казался тяжелее, чем обычно, а лезвие словно открывалось с большей неохотой. Я со щелчком выдвинула его, и лезвие полыхнуло серебряным огнем.

– Ты сказал, оно будет жечь тебя.

– Именно. Я бы попросил тебя резать побыстрее.

– Я не могу, – в панике воскликнула я. – Не могу – порезать тебя – вообще.

– Хорошо, – сказал Константин. – Пожалуйста, приставь кончик лезвия сюда, – и он коснулся своей груди под правой ключицей.

Я так и сидела, оцепенело глядя туда, куда указал мой вампир. Я даже подняла взгляд и посмотрела ему в глаза: зеленые, как трава, как бабушкино кольцо, как мои вчерашние клетчатые носки. Константин спокойно встретил мой взгляд. Я чувствовала, как кровь – моя отравленная кровь – потихоньку течет по груди, пятнает ночную рубашку, капает на простыни.

Константин протянул руку и мягко взял меня за запястье. Потянул руку с ножом к себе, установил напротив обозначенной точки. Я почувствовала легкое сопротивление кожи под лезвием. Его хватка окрепла, он сделал резкое движение, и кончик ножа разрезал кожу; я почувствовала через лезвие, когда кожа разошлась под светящимся острием из нержавеющей стали, когда оно погрузилось в плоть. Последовал звук, как будто я услышала треск разрывающейся плоти – или, возможно, электричества нежити, которое защищало эту плоть, а затем мгновенный свист или шипение. Потом он быстро провел острием – горящим острием – поперек груди, выводя пологую дугу – в точном соответствии с моей раной. И отодвинул нож обратно. Все это заняло мгновение.

Сделанный им разрез был глубже, и кровь хлынула наружу.

Я то ли хныкала, то ли стонала «Нет, о, нет!». Я уронила нож и потянулась к Константину, как будто могла ладонями закрыть ужасную рану. Кровь чернела в лунном свете, ее было так много, слишком много – горячая, горячая кровь бежала по моим рукам.

– Хорошо, – сказал вампир. Он взял мои окровавленные руки, повернул их ко мне, вытер о мою бедную когда-то белую ночную рубашку, плотно прижал к моей груди; снова притянул мои руки к себе, провел ими поперек своей груди и снова прижал к моей коже. Он повторял это до тех пор, пока рубашка не прилипла ко мне, насквозь мокрая, отяжелевшая, как будто я плавала – в крови.

Я рыдала.

– Тише, – прошептал он. – Успокойся.

– Я не понимаю, – выдавила я сквозь слезы, – не понимаю. Это не может быть… лекарством.

– Может, – заверил он. – И есть. Все хорошо. Ложись в постель. Ложись, – успокаивающе проговорил он. – Теперь ты скоро заснешь.

Я легла, ударившись головой о переднюю спинку кровати. Слезы текли по вискам в волосы. Запах крови был тяжелым, густым и тошнотворным. Я видела, как Константин наклонился, навис надо мной, чувствовала, как он лег на меня легко, так легко, пока наши кровоточащие раны не соприкоснулись, разделяемые лишь слоем мокрой ткани. Его волосы скользнули по моему лицу, когда он наклонил голову; его дыхание шевелило волосы.

– Константин, – прорыдала я, – ты обращаешь меня?

– Нет, – ответил он. – Я не стал бы. И это – другое.

– Тогда что…

– Не говори. Не сейчас. Позже. Позже сможем поговорить.

– Но… но… мне так страшно, – взмолилась я.

В лунном свете я четко видела его силуэт. Мой лекарь приподнял голову, выгнул шею, так, что наши тела оставались в соприкосновении. Я видела, как сверкнули его клыки – быстро, четко вампир прокусил свою верхнюю губу нижними клыками, язык и нижнюю губу – верхними. Мой ночной гость снова склонил голову, и когда он сомкнул свои губы с моими, вампирская кровь потекла по моему языку в горло…

Когда я очнулась, было все еще темно. Во сне я перевернулась на бок – я всегда сплю, свернувшись клубочком на боку, – но в этот раз я оказалась лицом к комнате. Первой мыслью было, что мне приснился ужасный сон.

В кровати я была одна. Я перевела взгляд вниз, на свое тело. Осторожно коснулась белой ночной рубашки. Это был сон. Все произошло только в моем воображении. Все случившееся. Хотя моя ночнушка была странно липкой, как если бы я носила ее слишком долго – хотя только утром я вынула ее свежей из сушилки. Но она была белой. Простыни – тоже.

Никаких пятен крови.

Это был сон.

Я знала, что он сидит на стуле. Четыре ночи спустя он, наконец, вернулся. Я не в силах была посмотреть на него – не сейчас, пока сон еще жив во мне – настолько жив, что хоть красней от стыда. Какая жуткая тема для сновидения. Даже для вампирского сновидения. По крайней мере, он не узнает, что мне снилось – не узнает. Нет необходимости рассказывать ему. Я села, и тут же почувствовала, как какой-то маленький тяжелый предмет перекатился по поверхности простыни.

Маленький сияющий нож. Лезвие открыто.

Нет.

Я подняла взгляд на Константина. Хотя стул оставался в тени, я видела его со странной ясностью: серого грибного цвета кожа, бесстрастное лицо, зеленые глаза, черные волосы. Я знала, что сейчас ночь – я чувствовала это собственной кожей, – так почему я вижу, как днем?

Я осознала, что он без рубашки.

Нет.

Я выбралась из кровати, сделала два шага к стулу и положила руки на его грудь (шрам отсутствовал), прежде чем успела что-либо подумать – прежде чем успела сказать себе «нельзя» – положила руки в точности как – час назад? неделю? столетие? – когда кровь лилась струей, заливала меня из раны от светящегося ножа. Я коснулась губ Константина – ни следа ран.

– Бедный Светлячок, – прошептали его губы под моими пальцами. – Я говорил, что будет нелегко. Но я не подумал, насколько сложен для тебя окажется сам способ.

– Так это… это случилось? – нерешительно спросила я. Ноги вдруг отказались держать меня, и я опустилась на пол возле стула. Головой я оперлась о подлокотник. – То, что я помню… я считала это дурным сном… Постыдным сном.

– Постыдным? – переспросил вампир. Он наклонился, взял меня за плечи, так что пришлось сесть прямо, покинув поддержку стула. Две верхних пуговицы ночной рубашки были все еще расстегнуты, и при движении ворот распахнулся. Он положил одну руку прямо под моими ключицами, так что ладонь покрыла всю длину старой раны. Константин держал там руку в течение двух вздохов, потом убрал и протянул ладонью вверх, как будто ловил мои слезы; но мои глаза были сухими.

– Ты исцелена, – произнес он. – Нет ничего постыдного в исцелении.

Я опустила взгляд, коснулась того места, где лежала его ладонь. Кожа была чистой и гладкой: я видела ее четко. Также четко я видела тонкий бледный шрам на месте раны – но это был именно шрам. Рана исчезла, и не откроется вновь.

– Кровь, – сказала я. – Вся кровь.

– Это была чистая кровь, – ответил мой лекарь. – Она была для тебя.

В памяти всплывал настоящий сон, который я только что видела – сон моей крови. День, солнечный свет, трава, деревья, цветы, тепло жизни, радость быть живой…

Радость быть живой. Радость – неподходящее слово. Это было гораздо проще, гораздо непосредственнее. Для этого чувства не существовало подходящего слова. Это было ощущение как таковое. Запахи, звуки, вкусы, все ощущения настолько непохожи на все, что я знала за гранью сна, такие четкие, такие упорядоченные… совершенно незапятнанные. Мир казался просторным, открытым и непосредственным, я с трудом узнавала его. Но мое ощущение себя – об этом не было и мысли. Существовало место, где встречались все эти странные яркие ощущения, и там была Я. Чувствующая, инстинктивная, чуткая я – но не было меня.

На четырех ногах. Эта жизнь, которую я видела во сне, которую одолжила, которую так странно знала изнутри; жизнь, которую, поняла я, вдруг, взяли ради меня – была не человеческой. Я вспоминала жизнь как какое-то животное – она, я знала, что это «она»; знала, что она ела траву, нюхала ветер и слушала лесные шорохи; я почувствовала ее длинные гибкие мускулы, жесткий коричневый мех, почувствовала сладкий звериный запах; я знала, как она бегает и прыгает, знала, как пряталась в пятнистой тени. Олениха.

Я поискала ужас ее смерти, страх и боль, беспомощное понимание надвигающейся безвозвратной тьмы. Я вспомнила пробуждение, слабость и удивление с примесью ненормального спокойствия – после того как помощник Бо использовал против меня Дыхание. Я поискала нечто похожее в последних мгновениях моей оленихи. И не смогла найти.

– Олениха, – произнесла я.

– Да. Неправильно было бы тебе помнить последний день человеческой женщины.

Смешок застрял в горле.

– Нет, – покачала головой я, – это не было бы правильно. – Я снова склонилась вперед, но в этот раз прислонилась к его ноге, щека оказалась как раз над коленом. – Как она умерла? – словно во сне, спросила я, отдыхая у ног вампира, который исцелил мою отравленную рану посредством смерти оленя.

– Как? – повторил он. Последовала долгая пауза, а я вспоминала дикую траву у своих тонких ног, то, как мои копыта уходили в землю, принимая мой вес при беге, насколько быстрее и устойчивее было бежать на четырех ногах с раздвоенными копытами, чем я смогла бы на двух необычно негнущихся плоских ступнях и толстых неуклюжих ногах.

Наконец Константин заговорил:

– Существует множество мифов о нас. Это ложь – что мы не можем кормиться, предварительно не помучив жертву. Она умерла, как умирает добыча любого хорошего охотника – от одного безболезненного удара.

– Но… – начала я, нащупывая путь к правильному ответу. Нужному ответу. – Ты говорил мне – давно, у озера. Вы обязаны просить. Вы не можете взять… кровь, которую вам не предлагают. То есть, она должна была сказать «да».

Немного помолчав, он ответил:

– Животные не различают жизнь и смерть, как люди. Если животное загнано в ловушку – старостью, болезнью, существом сильнее себя, – оно принимает смерть. – Более долгая пауза. – А еще… все мои соплеменники когда-то были людьми. Наверное, не может быть действительно чистой смерти между моим видом и твоим.

Я подумала: если это правда, то это работает в обе стороны. Смерть остроумного вампира от моих рук была не чище той, что он предлагал пойманной им девушке. Я содрогнулась. Я почувствовала руку Константина на своей шее.

– В прошлый раз я говорил тебе, что мы с Бо выбрали разные способы быть тем, чем мы являемся. Вы, магоделы, знаете, что рискуете – каждое усилие вызывает откат. Бо отягощен многолетними отдачами от мук, которые придают особый вкус его пище. Вкус реален – да, я тоже пробовал это, – но он того не стоит.

Я смотрела через комнату, на угол возле потолка, где висела одна из населенных паутин. Я видела маленькую точку, которая была устроившимся в центре пауком.

Я подняла голову и развернулась, встала на колени, положила руки своему спасителю на колени, уперлась взглядом в его лицо, в его глаза. Я уже смотрела – недолго – прямо в глаза Константину прошлой ночью, держа нож. Прежде чем вампир заставил меня совершить то, на что я не была способна самостоятельно. Сейчас я глядела на него, минута за минутой, а ночь текла мимо нас, как рассвет тогда, у озера, два месяца и жизнь тому назад, когда я сказала, что возьму его с собой, в дневной свет, прочь из нашего общего капкана.

– Ты использовал оленью кровь, чтобы избавить меня от человеческой смерти. Ты сказал, что не стал бы обращать меня, и не обращал. Почему же сейчас ты не говоришь, что не надо смотреть тебе в глаза?

– Я не обратил тебя, – ответил он. – Через три часа, когда взойдет солнце, ты убедишься, что солнечный свет – твоя стихия, как это было всегда. Не думаю, что тебя вообще можно обратить. Убить можно – как и любого человека, как отрава Бо в конце концов убила бы тебя. Но, думаю, обратить тебя невозможно. Я больше ничего не могу сделать тебе своим взглядом, желаю я этого или нет. Я смог… отдать тебе только оленью кровь. Я поймал и принес ее кровь тебе, для сегодняшнего необходимого ритуала – но я отнюдь не чистый сосуд. Светлячок, мы на тропе, неведомой нам обоим. Мы теперь связаны, ты привязана ко мне, как я уже был привязан к тебе – потому что сегодня ночью я спас тебе жизнь, как ты сохранила мое существование два месяца назад.

– Я думаю, два месяца назад почести следовало бы делить поровну, – с усилием сказала я. Он снял мои руки со своих колен, взял их в свои.

– То-что-связывает так не считает; весы не остались в равновесии. Теперь ты, думаю, начнешь читать эти линии… силы, власти, колдовства, как читаю их я. Благодаря тому, что произошло между нами этой ночью. Дочь Оникса Блейза – дочь, совершившая то, что совершила ты тем вторым утром у озера – всегда содержала в себе такую возможность. Теперь тебе необходимо научиться ее использовать. То-что-связывает считает, что я привязан к тебе случившимся два месяца назад. Я не мог прийти к тебе, если ты не позовешь, но ты позвала – и я обязан был прийти. Теперь и ты привязана ко мне. Я не намеренно делал это; у меня не было других возможностей спасти твою жизнь, а я обязан был попытаться.

Когда я пришел к тебе четыре ночи назад, я не обладал знанием о ране, от которой ты тогда страдала. Я думал только о том, как убедить тебя пойти на битву вместе со мной. Успех не представлялся мне вероятным, пусть ты и вызывала меня, прося о помощи. Той ночью я пришел сюда, думая, как дать тебе все, что смогу, чтобы помочь тебе в этой битве, если ты согласишься. Это потребовало бы более тесных уз между нами, но отнюдь не…

Пауза.

– Я не знаю, что дал тебе этой ночью. Опять тишина. Затем он добавил:

– И не знаю, что дала мне ты. Тишина, в этот раз еще более долгая.

– Ну, – дрожа, сказала я, прильнув к его ладоням, державшим мои, – кажется, я могу видеть в темноте.

Часть третья

Итак, я сказала бы, что немногое может быть хуже – исключая смерть или превращение в нежить, – чем первые недели после ночи, когда я отправилась к озеру и лично и близко познакомилась с шайкой вампиров. Я бы сказала, что лежать парализованной от шеи до пяток или обладать неоперабельной опухолью мозга хуже. Все остальное не так уж страшно. Но эти мои мысли лишь показывают, насколько ограниченно человеческое воображение.

Первые недели после того, как Кон исцелил мою рану, оказались хуже.

Это забавно, потому что два месяца после встречи у озера я думала, что тема великого кризиса – «Кто я, или кем стала, или что, черт возьми, со мной не так (и будет еще более не так), и почему в результате все изменилось». Но я до сих пор сопротивлялась идее, что все действительно изменилось.

Протыкание смешливого вампира столовым ножом должно было вырвать меня из этого самообмана, даже если трюк с зонтиком от солнца не помог, но я была слишком занята переживанием ужаса от недавнего опыта, чтобы много думать о философском подтексте. То, что открыла мне недолгая беседа с Джессом и Патом, добавило головной боли, а тот факт, что в течение следующего столетия вампиры должны покорить мир, был еще хуже. Я чувствовала себя, как блин в руках маниакального пекаря. Но когда судьба швыряется тобой, как мячиком, нет времени подумать, что будет дальше. Кормя второй за день автобус туристов, не думаешь о дне рождения на пятьдесят душ через неделю. Может, и стоило бы, но не думаешь. Настоящего более чем достаточно.

До ночного исцеления с Коном я все думала, что как-то смогу сказать «нет», смогу еще спрятать голову в песок. Ей-ей, я не рассчитывала еще присутствовать в мире сем через сто лет – разве что, может быть, начну много магодельствовать, но я ведь не хотела этого, правда? Как раз этого я делать не намеревалась: магоделие не увеличивает продолжительность жизни, это миф, тогда какая разница?

Можно стать действительно отвратительной, эгоистичной тварью, если тебя достаточно напугали. Я была испугана достаточно.

Конечно, у меня на груди была незаживающая рана, – я думала, навсегда, – меня мучили кошмары, и я чертовски плохо работала после всех давящих мыслей о том, что значит произошедшее на озере. Но до сих пор я упорно притворялась, что мне всего лишь крупно не повезло, а выживание мое не было… невероятным. Бабушка показывала мне все те фишки с превращением пятнадцать лет назад, и с тех пор я ими не пользовалась. Может, пройдет еще пятнадцать лет, прежде чем я снова воспользуюсь своим даром. Или тридцать. И какая кому разница – одним вампиром больше, одним меньше?

А ножевая атака случилась только потому, что именно смешливый вампир ранил, отравил меня. Это единичный случай. Внутренний голос нашептывал: это не я, это не мое искаженное, испорченное наследие.

И если я избавила мир от одного вампира, вроде как случайно спася другого, то суммарное мое воздействие на численность вампиров аннигилируется, отсутствует, равняется нулю. Чего в точности я и хотела.

Я сказала себе, что всегда была дочерью своего отца. Я столкнулась с тем, что жило во мне всегда.

Но я также столкнулась с тем, чего во мне никогда не было.

«Видеть в темноте» – звучит здорово. Не спотыкаться ночью о порог туалета… Но не все так просто. Человеческие глаза не видят в темноте. Просто не приспособлены к подобному. Таким образом, ты делаешь нечто нечеловеческое. Это отнюдь не позднее пробуждение таланта, как если музыкант обнаруживает талант играть джаз после того, как полжизни посвятил музыке Баха. Это может быть странным, но это укладывается в рамки человеческого. А ночное зрение – нет. И ты знаешь это. Отсюда не следует, что я могу что-либо объяснить; но, поверьте мне, можно отличить – видишь ли ты благодаря тому, что света достаточно или благодаря тому, что нечто странное и вампирское происходит в твоем мозгу, и делает вид, что происходит в глазах, потому что это ближайший эквивалент. Как если бы некий человек исцелился от отравленной раны благодаря какой-то дикой взаимовыгодной сделке с фениксом – и вдруг научился летать, вероятно, маша руками вместо крыльев.

Имейте в виду, никто не видел феникса вот уже тысячу лет, и фениксы не склонны делать людям добро. Скорей уж наоборот. Думаю, совсем как вампиры. Отличие в том, что многие люди считают фениксов мифом, но немногие настолько глупы, чтобы считать мифом – вампиров. Я думаю, у феникса по меньшей мере пятьдесят процентов шансов существовать на самом деле, слишком уж они ужасны. Чего нет в этом мире – так это золотых рыбок с тремя желаниями, встреч на балу с прекрасным принцем, концовок вроде «и жили они долго и счастливо до конца своих дней». Ну и тому подобной магии. А любой зловредной, увечащей магии – навалом. Кто создал эту систему?

Я преотлично видела в темноте. И думала: а хочу ли я видеть, как приближается Бо?

Ах да, «видеть в темноте» не означает просто «видеть после захода солнца». Это работает и со всеми дневными тенями. – Вампира бы такое не волновало, но меня тревожило чертовски. Даже обычный столовый нож отбрасывает тень – хотя на самом деле мне больше не нужны напоминания, что столовые ножи для меня обычными не станут.

Это выводит из равновесия – видеть сквозь тени. Ощущение глубины искажается, как если пытаться смотреть сквозь чужие очки. Предметы приобретают странные контрастные края, а иногда эти края, в свою очередь, едва заметно озарены красным. «Эффект чужих очков» проявляется даже при взгляде на собственные руки и тело, на лица и фигуры людей, которых любишь и которым доверяешь. Но в одном-единственном случае это пропадает – когда смотришь в зеркало. А может быть, это только у меня так. На случай, если понадобится напоминание, что я получила это от вампира. Вот спасибо.

Меня бесило, что в темноте я теперь «видела» гораздо лучше, чем на свету. В темноте все эти особенности имели смысл. Я терпеть этого не могла.

Первые дней десять я была настолько неуклюжа, что Чарли проделал очередной трюк с забреданием в пекарню и закрыванием двери. Черт возьми, дважды за две недели: похоже, я становилась худшей занозой, чем думала. Черт! С минуту Чарли бродил по пекарне, как будто думал, что бы сказать. Я отлично знала: такие вещи он продумывает заблаговременно. Когда я еще жила с ним и мамой, я частенько видела, как Чарли бродит вокруг дома этой обманчиво ленивой походкой, размышляя, что сказать кому-то и что собеседник может на это ответить. Чарли и обдумывает это на ходу, и говорит тоже на ходу. Он много кругов намотал вокруг дома, когда городской совет пытался окультурить нас. Журналисты, которые предпочитают хороший сюжет правдивости, представили «Кофейню Чарли» центром борьбы нашей округи за право остаться такими, как мы были: дешевыми и паршивыми. Не так уж сильно они погрешили против истины. Именно тогда кофейня появилась на карте Новой Аркадии, а не просто на карте Старого Города, и одним из результатов было то, что Чарли смог позволить себе построить пекарню.

Должна сказать, он частенько бродил и тогда, когда мы с мамой особенно сильно вцепились друг другу в глотки. Эти две эпохи частично совпали. Кенни и Билли, должно быть, боялись за свою жизнь.

Но оттого, что Чарли так знакомо бродил вокруг, мне стало дурно. Я больше не жила в его доме, но создавалось впечатление, что теперь он не расхаживает столько, как тогда; значит, он по большей части вывел, как говорить то, что должен говорить Чарли из «Кофейни Чарли».

Наверное, пекарь-магодел с тягой к вампирам не относится к разряду дежурных проблем кофейни. Тривиален здесь скорее стерв-фактор.

– У тебя в последнее время были определенные проблемы, – мягко и тихо начал он, обращаясь к одной из печей.

– Печь работает хорошо, – ответила я, думая: «Если ты собираешься управлять мною, то можешь просто сделать это».

Он развернулся.

– Извини. Мы… у кофейни бывали тяжелые времена, но… интерес ООД к одной из моих работниц – это что-то новое.

Я воздержалась от напоминания, что регулярные сотрудники ООД всегда любили мое общество. Тогда я думала – это потому, что я так люблю слушать их истории, но как выяснилось, все дело в том, что они помнят моего отца, пусть даже не помнит Чарли – и, соответственно, мы с мамой.

– Ага, – ответила я, – Типа того. Я думала: ладно, мой отец всегда был моим отцом, но толку от этого… Я могла и дальше не понимать, что это означает.

Чарли помедлил с ответом.

– Ну… сомневаюсь, Светлячок. Если бы у тебя просто кофе не остывал – еще может быть. Но, умея… – его голос замер. – Ты говорила об этом с Сэди?

Я качнула головой. Пилить себя тупым ножом? Нет, спасибо.

– Ты знаешь, какова Сэди – знаешь, как никто. Ты унаследовала ее суть – ее упрямство.

Огромное отличие меня от матери – не считая того факта, что она нормальна до мозга костей, а я – урод от магоделия, – в том, что она настоящая. Пусть у мамы есть небольшие проблемы с пониманием точек зрения других людей, но она честна в этом. Она стерва с сержантскими замашками, поскольку верит, что знает все лучше всех. Я такая же – но потому, что не хочу подпускать кого-либо на дистанцию, с которой можно понять, какое я на деле хилое существо с обнаженными нервами.

– …И ее ужасный характер, – закончила я. Чарли улыбнулся:

– Она отлично знала твоего отца. Ты знаешь, что она любила его? Любила по-настоящему. В глубине сердца любит до сих пор. О, не волнуйся, теперь она любит меня. И вместе мы счастливы – вот в чем фокус. Она счастлива быть администратором в «Кофейне Чарли».

И рвать на клочки важничающих придурков, подумала я. Но если маме под руку давно не попадалось придурков – спасайся, кто может.

– С твоим отцом она знала много радости – даже эйфории – особенно поначалу. Но жить долго в его мире не могла. А в моем смогла. Я считаю, что она вынырнула из мира твоего отца и забрала тебя с собой как раз потому, что знала, чем ты являешься. Думаю, она знала, что ты вырастешь чертовски необычной, и сочла: того, что она тебе даст – будучи твоей матерью и вырастив тебя в таком месте, как эта кофейня, – окажется достаточно. Достаточно весомым якорем – когда то, что передал тебе отец, начнет выходить на свет.

Я уже давно сделала вывод, что она не включила его в Службу Спасения от Дурной Крови, а потому версия Чарли на мой счет не включала возможного демонизма. В общем, я считала, что моя версия более правдоподобна, чем версия Чарли. Потому, наверное, что она была более гнетущей.

Я очень по-чарлийски сместилась к табурету и села. Посмотрела на свои руки, оттененные светом, тьмой и красными линиями. Подумала о неудачных генетических гибридах. Уронила голову в ладони и закрыла глаза.

– Как думаешь, Светлячок? – осторожно спросил Чарли, – этого хватит?

– Не знаю, – глухо ответила я. – Чарли, я не знаю.

Август был не таким адским, как обычно, в смысле температуры (что, среди прочего, означало, что мне не пришлось умолять Паули не увольняться) – хотя, если судить по количеству автобусов «Вокруг Света», месяц был еще тот. И, возможно, потому, что все не использованное августом тепло нужно было куда-то деть, начало сентября выдалось жарче обычного. Так что я вытащила на свет свои самые нескромные топы и носила их. Шрам оставался видимым, но кожа стала ровной и гладкой – никаких складок, а сама белая отметина казалась ужасно старой и полустершейся – такими иногда становятся старые шрамы.

Я до сих пор не до конца представляла, что же произошло той ночью во время «исцеления». Но, как бы там ни было, это сработало.

Я стала часто ходить домой с Мэлом. Он рад был находиться рядом, рад, что не нужно больше убеждать меня пойти к очередному доктору. Он, конечно, понятия не имел о Константине, но знал довольно много – слишком много – о недавних событиях. Знал, что я нуждаюсь в утешении, не зная, насколько мне нужно чувствовать себя… человеком.

Это очень глупо, но я также обнаружила, что верю: Мэл – единственный человек в кофейне, который сможет вовремя остановить меня, если мое дурное наследство вдруг проснется, я возьму свою электрическую вишнечистку и пойду искать теплой крови. Что он спокойно утопит меня в бочке с томатным соусом, пока все остальные будут стоять с открытыми ртами, заламывать руки и спрашивать: кому позвонить, чтобы побыстрее оцепить кофейню?

Хуже всего было по понедельникам, во время киновечеров. Гостиная Сэддонов никогда не казалась такой маленькой и настолько набитой хрупкими, уязвимыми человеческими телами. Если Мэл был не в настроении идти, не шла туда и я.

Это не войдет в лучшую десятку романтических историй – большинство женщин, нуждающихся в присутствии своих любимых, отнюдь не беспокоятся о подавлении врожденной склонности к убийству. Но в присутствии Мэла я действительно чувствовала себя немного спокойнее.

Наверное, я вообще в это не верила. Я просто не хотела покидать его. Мэл был теплым, дышащим, с бьющимся сердцем.

Человек. Угу. Я не горела желанием идти на прием к человеческому доктору, как упрашивал Мэл. Нет. Я обратилась за помощью к вампиру. И незамедлительно согласилась, стоило ему эту помощь предложить.

Мэл, должно быть, задавался вопросом: что же случилось с моей раной? Но не сказал ни слова. Он замечательно умел не говорить на ненужные темы. И только с Ночи Столового Ножа я стала думать: его сдержанность – ради моего блага или ради его?

А если ради его… Нет. Мэл нужен был мне надежным, неизменным, неколебимым. Мне это было слишком необходимо, чтобы я всерьез думала о подобных вещах. Слишком нужно, чтобы интересоваться, почему на нем так много живых татуировок. Многовато даже для бандита-байкера.

Другой вопрос, который до сих пор не привлекал моего внимания: если мы вместе ехали домой, то домой к Мэлу. Он бывал у меня дома считанные разы. Если у нас был свободный день, мы шли в поход или, опять же, ехали к нему. Если выдавался свободный вечер, и мы решали прогуляться, мы шли туда, куда хотелось ему потому что мне не хотелось никуда. Я знала его друзей. Он моих – нет. Его домашние обереги были настроены узнавать меня. Мои на Мэла – не были.

У меня не было друзей. У меня была кофейня. Несколько библиотекарей – в основном Эймил, которая всю свою сознательную жизнь была завсегдатаем «Кофейни Чарли» – практически единственные мои «внешние» контакты.

Это наполовину правда, что, если участвуешь в семейном бизнесе, жизни у тебя нет. Но только наполовину. У Мэла жизнь была.

Я уже говорила, что в юности Мэл был немного хулиганом, хотя никто не знал точно, насколько. А может быть, его служба в войну нивелировала прошлые грехи. Мэл вовсе не стар, но у него было время пойти не по той дорожке, а потом свернуть с нее. Впрочем, должны были быть знаки, что он идет верной дорогой. Среди его татуировок были весьма странные. Предназначения некоторых из них я не знала: когда я спрашивала, Мэл говорил «Гм-м» и замолкал.

Любой, кто проводит уйму времени на мотоцикле или возле него, обзаводится парой оберегов от повреждений летящим металлом или столкновений с деревом на высоких скоростях; их накалывают в виде татуировок, носят на цепочке на шее, вшивают в потайной карман на поясе или в подошвы мотоциклетных ботинок. Такие у Мэла имелись. Но сверх того у него был не сразу узнанный мною заговор ясновидения: хорошая, полезная штука для человека не с той стороны закона (или не с той стороны поля боя), который должен замечать неприятности вовремя.

Но мэлов оберег не был стандартным «задержать-и-предупредить», который используют для подобных целей большинство мелких мошенников. Иногда можно частично определить вид преступника, с которым довелось иметь дело – по тому, видели вы оберег или нет. Мошенники, конечно же, тщательно его прячут: не годится, чтобы он болтался на браслете или был выколот на запястье, когда вы уже почти получили деньги от человека, которого забалтываете. Пара ребят из старой мэловой банды, которые тоже раздумали быть профессиональными плохими парнями, в свое время накололи оберег на тыльной стороне своих вечно чешущихся кулаков – чтобы парень, который вот-вот получит, хорошо видел заговор на кулаке у себя под носом.

Впрочем, неважно. Мал все так же покупал и продавал мотоциклы. Все так же пил пиво с друзьями в «Ночном Приюте» или «Кувшине». Жены и постоянные девушки (в некоторых, весьма редких, случаях – постоянные парни) могли при желании присоединяться. Более того, предполагалось, что мы будем говорить. Конечно, особенно приветствовались женщины, способные рассуждать о зажигании, смесях и устойчивости поршней, но все сразу не получишь.

Мэл купил дом в бывшем Честерфилде, ныне – Пустыре, наиболее пострадавшем от Войн районе Новой Аркадии, очистил, переоберег его и постепенно превращал в нечто, что даже моя мать признала бы обитаемым – хотя при виде мастерской по ремонту мотоциклов на бывшем первом этаже маму, наверное, хватил бы удар. Он любил готовку и нашу кофейню, но это не поглощало его с головой.

Я чувствовала желание одолжить у Мэла его курс выживания. Возможно, проблема была в том, что первые главы его книги посвящены побегу из дома в четырнадцать, лжи о своем возрасте и вступлении в байкерскую банду. И только потом следует мысль: то, что именно ты всегда жаришь над костром сосиски на всю компанию, может быть подсказкой сменить образ жизни на что-либо с лучшими перспективами. А уж пять лет Войн предоставили достаточно времени для размышлений на эту тему.

Мэл понял бы, почему я поехала на озеро той ночью. Он, наверное, и понял – без слов. Хотелось бы услышать вслух это понимание. Но я не хотела говорить ему. Потому что я не могла – не могла– рассказать о том, что случилось после.

Но когда занимаешься любовью, говорить не нужно, а у тел собственный язык. И не так сильно нужно пользоваться глазами. Задействованы другие органы чувств.

Тем временем я все так же промахивалась при попытке ухватить противень, форму для кекса или ложку, очень неловко обращалась с ними, когда вообще ухитрялась их схватить, и слишком уж часто въезжала в двери вместо того, чтобы спокойно пройти. Хорошо хоть, я наизусть знала свои стандартные рецепты и не должна была всматриваться в распечатки рецептов и отметки на мерных кувшинах. Не потеряла я и чутья, идет ли тесто в целом правильно или нет, и что делать, если оно идет неправильно.

Можно было рассказать Джессу и Пату о видении в темноте – и пусть они говорят мне, как с этим бороться. Или как использовать. Раз уж мои странно-новые таланты заходили дальше Нетрадиционного Использования Столовых Ножей. И, возможно, расскажи я им, я смогла бы открыться и людям в кофейне.

Но им всем незачем было знать, почему я теперь могу видеть в темноте. В том числе и в дневной темноте.

Однажды, когда Пат и Джон зашли за булочками с корицей с-пылу-с-жару где-то в шесть тридцать две, я сама выложила их на тарелку и подала – Лиз все еще зевала над кофейником.

– Может, у вас вскорости найдется немного свободного времени? – спросила я, стараясь, в свою очередь, чтобы голос звучал обыденно.

Они оба подались вперед на стульях, пытаясь не выглядеть почуявшими дичь псами. Немногие люди, даже в «Кофейне Чарли», в это время находятся в прекрасной форме, но это не повод для беспечности. И здесь была миссис Биалоски, притворяясь, что читает газету – на самом деле она, похоже, ждала кого-то из своих сторонников с секретным докладом.

– Для тебя, Светлячок, все, что угодно, – ответил Пат.

– Я освобождаюсь в два, – кивнула я.

– Подходи к нашей конторе, – сказал Пат. – Там на входе два стола, помнишь? Подойди к правому, скажи, что Пат ждет, и тебя пропустят.

Я кивнула.

За указанным столом сидела молодая женщина, рядом – табличка с именем. Строгая униформа, строгий взгляд – как будто рядом с именем на табличке должно было быть указано и звание, но откуда мне знать? Она нажала два зуммера: первый открыл внутреннюю дверь, второй, вероятно, оповестил Пата, потому что тот вышел навстречу, не успела я как следует углубиться в безликий коридор – по которому, должно быть, вел меня Мэл той, последней для смешливого вампира, ночью. Впрочем, коридор был настолько невыразителен, что я готова была поверить, что прошла сквозь портал и нахожусь на Марсе. Если так, то Пат попал сюда вместе со мной. Может, мы и той ночью были на Марсе.

– А что, если бы другой человек пришел раньше и сказал, что ты его ожидаешь? – спросила я.

– Я сказал им: среднего роста, тощая, с растрепанными волосами – потому что они только что были под косынкой по причине работы в ресторане, к тому же никогда не расчесываются; со свирепым взглядом, – сказал Пат. – Я полностью себя обезопасил от ошибки.

– Свирепым? – переспросила я, а про себя еще подумала: «Тощая?» – но у меня своя гордость. Высказывание насчет волос – правда.

– Ага. Свирепым. Нам сюда, – он открыл дверь и провел меня внутрь. Это, очевидно, был патов кабинет. Стул за столом пустовал, но выглядел так, будто с него только что кто-то встал. Джесс сидел на стуле рядом.

– Хочу тебя кое с кем познакомить, – Пат кивнул в сторону еще одной гостьи. Она встала со стула и довольно нервно произнесла: «Привет».

Эймил?

Я смотрела на нее, она – на меня. Благодаря моему странному зрению впадины ее глаз и ямочки на щеках обзавелись блестящей черной каймой.

– О'кей, – сказала я, собираясь сдерживаться, разве что вдруг понадобится обратное. – Что ты здесь делаешь?

– Чаю? – любезно предложил Пат.

– Сначала скажи мне, что здесь делает Эймил, – отрезала я.

– Ну, мы же теперь открываем все карты, так ведь? – так же мягко ответил Пат. – С той самой ночи. Так что пришло время тебе узнать, что Эймил – одна из нас.

– Одна из вас, – поправила я. – ООД. А я вот думала, что она – библиотекарь.

– Сотрудник ООД под прикрытием, – сказал Джесс.

– На полставки, – добавил Пат.

– Я и есть библиотекарь, – сказала сама Эймил. – Но иногда я… э-э-э… также и библиотекарь для ООД.

Я задумалась над этим. Эймил я знала с того времени, когда мне было семь лет, а ей – девять. Она со своей семьей почти каждое воскресенье завтракала у Чарли; они уже были завсегдатаями, когда мама начала работать в кофейне. И только потом в кофейне начала ошиваться я. Эймил была одной из немногих знакомых в моей новой школе. Я пропустила полгода из-за болезни, а потом во втором полугодии мама выжимала из меня все соки, чтобы мне не пришлось оставаться на второй год, когда осенью я вернулась к учебе. Да, я нисколько не преувеличиваю. Второй класс – неимоверно тяжкая работа, когда тебе семь или восемь.

Оглядываясь на прошлое, я понимаю – с этого кофейня и начала заключать в себе всю мою жизнь: в эти шесть месяцев, пока меня выжимали, у меня не было времени завести друзей. Я виделась только с детьми, приходившими в кофейню. И не то, чтобы я со многими из них познакомилась – мне не разрешали беспокоить посетителей. Но Эймил спрашивала обо мне, и мне разрешалось с ней разговаривать. Она общалась со мной, потому что ей было меня жаль: те полгода я была низенькой худосочной девочкой с виноватым лицом, и всегда сидела за домашней работой. Я уже не помню, с чего все началось – может, она увидела меня зубрящей за стойкой (это мне разрешали, когда было не слишком людно).

Мы смогли сохранить дружбу вне школы, хотя на занятиях почти не пересекались; когда ты ребенок, разница в два года разделяет, как Большой Каньон. Эймил перевелась в библиотечное училище, когда я перешла в четвертый класс, и начала стажировку в большой библиотеке в центре города через год после того, как я принялась работать полный рабочий день у Чарли. Мы часто плакались друг другу, как тяжело зарабатывать на жизнь. Два года спустя она получила работу в районной библиотеке возле нашей кофейни. Временами Эймил, как и прежде, завтракала у нас с родителями по воскресеньям.

– Когда ты стала оодовкой – под прикрытием, на полставки или для мебели? – спросила я. Голос мой звучал недружелюбно. И чувствовала я себя соответственно.

– Двадцать месяцев тому назад, – быстро ответила она. Я расслабилась. Немного.

– Хорошо. Так почему ты пошла на это? Эймил вздохнула.

– Тогда это казалось хорошей идеей. – Она бросила взгляд на Пата и Джесса. Я тоже перевела взгляд на них. Если они примут еще более обходительный и мирный вид, то просто растекутся лужами сиропа.

Эймил снова поглядела на меня:

– Тебе это не понравится.

– Знаю.

– ООД отслеживает в глобонете любителей читать о Других, – сказала Эймил. – Именно так они вышли на меня. У них досье на каждого участника «Дарклайн».

Угу, то есть и на нее, и на меня. Теоретически любая мощная линия позволит тебе искать в глобонете все, что хочешь, а параметры определяются только уровнем оплаты и скоростью линии. Но на практике есть еще некоторые особенности. «Дарклайн» – твой выбор, если ты в основном заинтересован получать свежайшие глобонетские сведения о Других, не посещая для этого «Даркшоп», библиотеку или любой другой общественный источник информации.

Если бы я хоть изредка думала о чем-либо за пределами кофейни, то поняла бы – ООД должно заниматься вещами вроде отслеживания «Дарклайн». То есть они должны знать, что я ею пользуюсь. Это вкупе с моим отцом железно должно было вызвать их интерес.

Если бы я думала о мире за пределами кофейни – но я не думала. Я жила в своем собственном тесном мирке. Я, лучшая ученица кружка вампирской литературы Джун Яновски. Но в том-то ведь и было дело. Другие для меня были чем-то, происходящим под обложками книг вроде «Вампирских историй» и «Ужасных историй про Других». Болтовня оодовцев, услышанная у Чарли, воспринималась скорее как сказки. Сухарей находили – но среди них не было моих знакомых. Вампиры существовали, но где-то очень далеко от меня.

До недавних пор.

– Мы, конечно, к тому времени уже нашли тебя, – сказал мне Пат. – Из-за твоего отца.

– Да, – сказала я. – Мог бы уже перестать мне об этом напоминать. А с твоим отцом ведь ничего такого, правда? – обратилась я к Эймил.

Эймил немного горько рассмеялась и наклонила голову. Упавшая на лоб челка оставляла на коже мерцающие коричнево-красные следы. Я моргнула.

– Ничего, о чем я знала бы. То же самое с мамой. Вот почему для них было таким шоком, когда у меня выросли два ряда зубов. К счастью, у мамы есть кузен-дантист. Не болтливый. И до смерти напуганный тем, что и с его кровью может быть что-то не так. Плюс повезло, что мои вторые зубы не были того сорта, что растут постоянно, хотя формы они были престранной. Их удалили, и больше они о себе не напоминали. А мамин кузен больше не имеет ничего общего с нашей ветвью семьи. Но я не зарегистрирована. Помнишь Азара?

Как раз его я сейчас и вспоминала.

Азар был на год старше меня и на год младше Эймил. В первый мой год в средней школе он был самым младшим в школьной футбольной команде. Это было до того, как его нижняя челюсть начала отвисать и расширяться, чтобы удержать эффектную пару клыков, которые начали расти одновременно с ней. Клыки, конечно, удалили, но операции над его лицом нельзя было начинать, пока челюсть продолжала увеличиваться. После первой операции его семья уехала из города, чтобы Азар мог учиться где-нибудь, где его никто не знал. Это произошло уже после его регистрации. После того, как школа потребовала вернуть назад все его спортивные награды: он был полукровкой и должен был обладать – в силу самого этого факта – нечестным преимуществом. Вздор. А парнем он был милым. Не дурак, не задира.

– Это интересная ситуация, – вмешался Пат. – Одна из официальных целей ООД – искать незарегистрированных полукровок, регистрировать их и как следует наказывать, а иногда даже арестовывать и бросать в тюрьму – что тоже случается. Одна из неофициальных целей – искать определенные виды незарегистрированных полукровок, защищать их от разоблачения и вербовать к нам на службу. Мы в самом деле любим библиотекарей. У них, как правило, с мозгами все в порядке.

– Полукровок-библиотекарей, наверное, раскрыть легче легкого, – сказала Эймил. – Нас можно найти в «Страже Других» и в «Опаске».

Это два самых больших в глобонете средоточия информации о Других, эксклюзивной для «Дарклайн». За весьма умеренную дополнительную плату также можно скачивать миллионы гигабайт каждую неделю и потом валиться с параличом мозга от перегрузки – разве что ты тренированный сотрудник ООД или научно-технической библиотеки, или сливолицый академик – или, на худой конец, киборг с кнопкой для перезагрузки. Даже в таких случаях желательно имплантировать в мозг дополнительные извилины для хранения информации. У меня мозги были обычные, не кибернетические. Кроме того, я всегда питала нездоровую склонность к фантастике. Поскольку теперь я, похоже, стала живой фантастикой, выбор мой теперь представлялся чрезвычайно здравым.

– Я несколько часов в неделю тратила на отслеживание разных тредов и… ну, следовала своему чутью.

– Мы связались с Эймил, потому что поставленные ею лично фильтры на входных паролях, казалось, давали ей чрезвычайно хороший трафик по переписке Других и полукровок, а не только по Другой информации. Так что мы пригласили ее несколько раз на беседу, и когда она немного смягчилась…

– Для тебя кто-нибудь тоже синел? – спросила я.

Эймил усмехнулась.

– Да.

– …Мы выяснили, что чутье часто говорит ей, когда какой-то конкретный Другой положил руки на клавиатуру, а это иногда бывает весьма интересно, – сказал Джесс.

– Особенно, когда она выходит на кровопийцу, – продолжил Пат.

Все присутствовавшие заметили, как я застыла.

– Эй, крошка, – сказал Пат, – это уже вроде бзика. Так реагировать на слово «вампир». Помнишь?

Я одеревенело кивнула. Расщелина – или, лучше сказать, расщелины – в моей жизни все время углублялись и расширялись. Я чуть было не подняла руку к тонкому белому шраму на груди, но вовремя одернула себя. Если кто-либо из этих людей заметил, что все жаркое лето я носила футболки с высоким воротом, то они никак это не упоминали. Не упоминали они и то, что я вдруг перестала их носить как раз с началом мягкой осенней погоды.

– Я… я просто не люблю говорить о вампирах, – чуть помедлив, ответила я. Если одна пятая мирового капитала – а, может, и больше – находится в руках вампиров, то, конечно, у многих из них не просто стандартное ком-оборудование для управления толстенными банковскими счетами, но чудовищные ком-сети – они, небось, вообще перестали замечать, что не могут выходить наружу при дневном свете. Уйма человеческих технарей тоже днем наружу не вылазит. Но ком-сети должны включать выходные линии в глобонет. А некоторые обладающие ими вампиры, несомненно, развлекались общением с людьми в чате.

Я знала это. Но те вампиры были страшными безликими кошмарами, для борьбы с которыми существовал ООД. Что я делаю здесь, в офисе ООД?

Полагаю, полукровки сбиваются в стаю. Что, если сказать им, что я не знаю, что я вхожу в здравомыслящие десять процентов. Я содрогнулась.

Есть ли у Бо выход в глобонет? Он – вампир-владыка. Конечно, есть.

А у Кона?

Я содрогнулась опять. Сильнее.

– Светлячок, мне жаль, – сказала Эймил. – Я знаю, это немного значит, но иногда, когда я отслеживаю кого-то – что-то, – то даже при таком контакте, через мили кабелей и всего такого, меня начинает лихорадить. Я представить себе не могу, каково тебе.

Правда.

– А теперь насчет чая… – начал было Пат.

– Ты до сих пор не сказала мне, зачем находишься здесь, в кабинете Пата, в данный момент, – напомнила я Эймил.

Она покачал головой.

– Интуиция, наверное. Я пришла днем сдать свой обычный отчет – а Пат привел меня сюда, сказал, что я сейчас встречусь со старой подругой, которая тоже недавно завербована. И что, возможно, я смогу убедить ее, что иметь дело с ООД не значит автоматически потерять интерес к фантастике и однажды утром проснуться с неудержимым стремлением носить защитный цвет и коллекционировать оружие.

– Эй, – воскликнул Пат, одетый в брюки цвета морской волны и белую рубашку.

– Цвет морской волны и белый – тоже защитный, – твердо сказала Эймил. – Но, Раэ, я не знала, что это ты, пока ты не появилась на пороге.

– Тогда почему ты говоришь, что тебе жаль, что со мной такое случилось? Что ты знаешь об этом?

Эймил уставилась на меня, явно озадаченная.

– Что случилось?.. С… с той самой ночи весь Старый Город в курсе, что у тебя были какие-то проблемы с кровопийцами, когда ты исчезала на два дня весной – а многие из нас уже подозревали. Что еще могло случиться?

Верно. Что еще могло случиться?

– Это мог быть неподконтрольный демон, – упрямо сказала я.

Эймил вздохнула.

– Да вряд ли. Многие полукровки могут распознать других полукровок, так ведь? Такого дара, как у Пата, у меня нет. Но чистокровный демон… удерживай тебя отступники, я бы знала. Как кошачья шерсть на рубашке говорит, что у тебя дома кошка. Точно так же сумел бы любой сотрудник ООД, посланный для беседы. ООД не отрядило бы для беседы с тобой кого-то, кто не умеет этого.

– А Джокаста хорош, – отметил Пат. – Даже лучше меня.

«Хорошо» – последнее слово, которым я могла бы охарактеризовать свои ощущения после того интервью, но я промолчала.

– Точно так же знали бы и многие посетители «Кофейни Чарли», – продолжила Эймил. – Ты разве не заметила – ну, например, что миссис Биалоски последнее время глаз с тебя не спускает?

– Миссис Биалоски – оборотень, – возразила я.

– Ага. И чутье у нее действительно хорошее, – сказал Пат.

– Полагаю, она – еще один сотрудник ООД под прикрытием, – сказала я.

Пат рассмеялся.

– ООД не удержало бы ее, – ответил он.

Им с Иоландой стоило бы встретиться, подумала я, но вслух этого не сказала. Если у ООД нет причины интересоваться моей хозяйкой, я не буду затрагивать эту тему. Если Пат думает, что она – колдунья, то тем лучше.

А если они уже проверили, то я не хочу этого знать. – Ты знаешь, что, кроме коллег и соседей, есть такое понятие, как «друзья»? – мягко спросил Джесс.

Я открыла рот, собираясь сказать: «Нуда, конечно, и вы бы сидели у Чарли и наблюдали за мной по меньшей мере в четыре глаза каждый день, будь я обычной дурочкой, которая впуталась во что-то жутко Другое, так?» А потом я закрыла рот, потому что поняла: ответ – «да». Может, они наблюдали бы за мной не так интенсивно. Может, наблюдали бы, не надеясь, что смогут выйти на что-то полезное для них – кроме бесперебойных поставок булочек с корицей на завтрак. Но они бы наблюдали. Потому что для этого ООД и предназначен – теоретически это его первая и главнейшая цель, – для охраны наших граждан. И ООД, при всех своих ошибках, относился к этому очень серьезно. Я вздохнула.

– Ну, так как насчет чашки чая? А затем вы, возможно, наконец скажете мне, почему хотели, чтобы я встретила здесь Эймил?

Пат развернул свой комбокс экраном к Эймил. Она уселась, подключилась, и на очистившемся экране появился символ глобонета. Я отвела взгляд. С тех пор, как я стала видеть в темноте, я не могла долго смотреть на свой ком-экран, телевизор, «Гейм Делюкс» (вне моей сферы увлечений, но у Кенни потрясающий экземпляр) – да что угодно. Бррр. Головокружения не было, хотя мигрень подкралась близко. По крайней мере, я теперь не тратила деньги на подключение к «Страже Других» и «Опаске» – просто потому, что не подходила к своему комбоксу.

Впрочем, боковым зрением я могла видеть, что Эймил вызывает списки сохраненных писем. Она выбрала список, нажала клавишу, и появились блоки текста. Я почувствовала почти физический удар, и, чтобы успокоиться, оперлась на спинку стула Эймил.

– Ага, – сказал наблюдавший за мной Пат.

– Что? – неприятным голосом сказала я. Не люблю сюрпризы. Особенно сюрпризы такого рода – а с тех пор, как я переступила порог штаб-квартиры ООД, это был уже второй.

Эймил, изучая экран, сказала:

– Я сохраняю все, что – ну, что, как я думаю, исходит от Других, так? Забавное ощущение. Вот за что эти ребята мне платят. Нас, делающих эту работу, много – мы, конечно, не знаем друг друга, но сомневаюсь, что все мы – библиотекари. Когда какая-нибудь зацепка в нете заставляет нас нервничать, ООД пытается разузнать, кто – или что – стоит за этим. Джесс попросил меня отделить некоторые треды из активного списка ООД, которые я лично считаю скорее вампирскими, чем какими-то еще, и…

– Мы хотели знать – может, какой-то из них будет что-то значить для тебя… ну, с позиционной точки зрения, – сказал Джесс.

«С позиционной точки зрения?» – мысленно повторила я. Мы на одном языке говорим?

– Вспомни ту самую ночь, – сказал Джесс. – Ты знала, где находится кровопийца, несмотря на то, что он был за пределами обычной. – э-э-э – слышимости. Или видимости. Что заставило тебя подпрыгнуть, когда Эймил открыла список сохраненных писем?

Я покачала головой.

– Да, похоже, я реагирую как раз так, как вам хочется, чтобы я реагировала, – сказала я. – Но можно ли добиться чего-нибудь, кроме ощущения, что я сунула пальцы в розетку – не знаю.

– Попробуй, – предложил Джесс.

Эймил встала со стула, а я заняла ее место, пытаясь почувствовать, не пробуждаются ли во мне злые гены. Я чувствовала, что это был бы вполне логичный момент для срыва, и, наверное, практически подходящий с точки зрения сопротивления здравомыслящей части меня. Джесс и Пат достаточно тренированы в рукопашной, и даже в берсеркерской ярости, даже накачай я нечеловеческие мышцы поднятием бесчисленных подносов с булочками, я ничего не смогла бы противопоставить паре агентов-ветеранов ООД.

Экран зловеще светил на меня. Я закрыла глаза. Ничего не происходило. Тело мое продолжало спокойно дышать, ожидая приказа что-либо сделать.

– Что мне делать?

– Если нажмешь «Дальше», – подсказала Эймил, – перейдешь к следующему сообщению.

Я открыла глаза на минутку, чтобы найти клавишу «Дальше». Можно было посмотреть на клавиатуру. Я взглянула на экран. Слова на нем корчились. Мне это не нравилось, но это и не сигнализировало мне «вампир». Я нажала «Дальше».

Снова извивающиеся слова. Уф-ф. Впрочем, тоже ничего. Я нажала «Дальше».

И снова «Дальше».

Во мне странным образом нарастало напряжение. Я не могла в полной мере отнести его ни к попыткам смотреть, не глядя, на ком-экран, что гарантировало мне заряд божественно сильной головной боли, ни к пониманию того, что я окружена оодовцами, жадно ожидающими от меня каких-то действий. Ни к тому, что Я готова была вот-вот переключиться в режим Невероятного Чудовища и попытаться кого-то съесть. Так что можно было догадываться, что мое странное понимание, тяготение, Глобальное Навигационное Высокоточное Позиционирующее Устройство (ожидаем патентования) – да как ни назови – признавало присутствие вампиров где-то по ту сторону экрана, но – что дальше?

Дальше. Дальше. Дальше. Я вспотела.

Я поняла, что на меня давит. Предвкушение. Я приближалась.

Приближалась к чему?

Дальше.

Здесь.

Я резко закрыла глаза и откинулась на спинку стула, который откатился на несколько футов назад, пока не ударился об угол стола, у стены. Неаккуратно сложенная кипа бумаг шлепнулась на пол.

Шатаясь, я встала, по-прежнему не глядя на экран. Я чувствовала биение «здесь». Я повертела головой, как будто стояла в поле и искала ориентиры. Нет. Не здесь. Я повернулась на четверть оборота и ждала, пока «здесь» настроится. Нет. Повернулась еще на четверть оборота… почти. На восьмую долю оборота назад. Нет. На восьмую вперед, потом еще на восьмую. Да. Здесь.

Я подняла руку.

– Туда. Теперь выключите это, чем бы оно ни было – мне от него плохо.

Эймил нырнула к компьютеру, и экран погас. Я села.

– Так, так, так, – сказал Пат. Удовлетворение в его голосе вдруг очень меня разозлило, но я была слишком усталой и больной, чтобы сказать ему об этом. Я закрыла глаза.

Я снова открыла их минуту спустя. Пар из чашки горячего чая ласкал мое лицо. Я приняла чашку. Кофеин мой – друг мой. Я не была уверена, есть ли у меня еще друзья в этой комнате.

Особые Отряды Других существуют, чтобы контролировать, обезвреживать, нейтрализовать или уничтожать любую возможную Другую угрозу человеку. Это легко и честно, и для меня-человека это звучало – раньше – очень хорошо, хотя в то же время я не одобряла политику «все Другое – плохо», что, кажется, являлось неофициальным девизом ООД. Теперь я узнавала, что ООД – по-видимому – кишит полукровками, возможно – чистокровными Другими и, вероятно, оборотнями, и тайком симпатизирует уклоняющимся от регистрации.

Это должно было ободрить меня. Если я сама была полукровкой, то полукровкой среди полукровок. Я должна бы радоваться сотрудничеству с моей собственной маленькой группой оодовцев.

Которые ненавидели вампиров. Всех вампиров. По определению. Ненавидели вампиров и охотились на них, потому что верили – вампиры не просто мешают жизни общества, но усложняют жизни и им, и им тоже, социально приспособившимся и интегрировавшимся полудемонам и демонам, как и оборотням, которым нужна была всего одна ночь в месяц. Если бы не вампиры (согласно теории Пата), люди, вероятно, отменили бы законы, автоматически ограничивающие права всех с кровью Других в жилах.

Вероятно, теория была верна.

Не говоря уже о том, что меньше чем через сто лет мы все капитулируем перед вампирами.

Видение в темноте ужасало меня не только потому, что оно пришло от вампира. Дело в том, что оно постоянно, беспрестанно, непрерывно напоминало о связи с… вампирством.

«Я не знаю, что дал тебе этой ночью. И не знаю, что дала мне ты».

Я сознавала это, неподвижно стоя под открытым небом солнечным днем. Даже отсутствие тени – своего рода тень. Ты можешь не знать этого, но я знаю. Теперь знаю. Хотелось знать, похоже ли это на, осмелюсь сказать, обычное следствие смешанной крови: знать, что ты человек – и не человек, – но яростно, до боли в зубах верить, что это не делает тебя менее…

А кем именно? Человеком? Личностью? Разумным существом?

«Напомни мне, что ты разумное существо».

Я мечтала спросить кого-нибудь. Но полувампиров не существует, это невозможно. Кем бы я ни была, это называется иначе. Так ведь? Так?

Пей свой чай, Светлячок, и прекрати думать. Размышления – не твоя сильная черта.

Было еще нечто, касающееся этой темы, что тревожило меня – но туда я пока не добралась. Не было необходимости. Мне хватало проблем и там, где я находилась.

– Тебе лучше? – спросил Пат.

– Нет, – ответила я.

– Ты знаешь, на что ты указывала?

– Нет, – повторила я. Я подняла взгляд, посмотрела вдоль найденной мной линии и подумала, как расположено здание ООД и где в нем я предположительно нахожусь. Я, вероятно, указывала на запад, примерно на запад. Это мало что давало: к западу располагались все заброшенные фабрики, там же худшие из городских пятен скверны. Теперь в той стороне никто не жил; население после Войн Вуду постепенно увеличивалось, но возвращать к жизни ту область никто не спешил – новые магазины, офисные центры и новостройки поднимались к востоку и югу, а также – за исключением озера с его пятнами скверны – теснились, к северу, обходя наркоманский район. Причина, по которой каждый пытался прибрать к рукам Честерфилд – то, что он располагался к югу. Лет через двадцать-тридцать мы и следующий город к югу, Пискатавех, наверное, сольемся в один большой город. Если все не уйдем во тьму раньше.

Западная окраина Новой Аркадии не полностью пустынна – там разбросаны разные мелкие фирмы и клубы, которые полиция регулярно закрывает, но через день или неделю они открываются снова. Иногда они быстро открываются в другом месте, иногда даже не изображают попыток переехать. Именно на западные окраины города банды – в основном человеческие, все больше тинейджерские – ходят дурачиться и искать вампиров. Эта местность также популярна среди фермеров, хотя убытки от смертности весьма существенны. Много сомнительных маленьких фирм, которые ухитряются продержаться там, работает на скотоводов – те не могут позволить себе платить за строительство, но, если хотят жить, должны платить за оберегание. Есть два вида дешевых оберегов: одни не работают, другие путаются с тем, что, за неимением лучшего слова, можно назвать черной магией. Что наводит на мысли. Бродягам лучше бы спать в трущобах Старого Города, но я признаю, что для Старого Города лучше, что большинство их так не поступает.

Не требовался комбокс или удар по голове, чтобы сказать любому жителю Новой Аркадии: если вы ищете вампиров – ищите к западу.

– Я показала на запад, – нехотя сказала я. – Невелика заслуга.

– Мы пока не знаем, велика или нет, – резонно возразил Пат. – И не узнаем, пока не отвезем тебя туда.

– Нет, – сказала я.

– Может, к примеру, оказаться, – равнодушно продолжил Пат, – что это вообще не запад Новой Аркадии; это может быть гораздо дальше – Спрингфилд, Лакнау, Манчестер. – Манчестер прославился как город вампиров. – Глобонет есть глобонет; невозможно узнать, откуда пришел какой-то конкретный мэйл.

– Разве что вы ООД, и вы выследите его, – сказала я. Ненадолго повисла тишина. Джесс вздохнул.

– Это не так-то просто. То есть, выслеживание кого-либо в нете всегда непросто…

– Все эти скучные законы насчет частной собственности, – сказала я.

– …переступить которые стоит усилий даже ООД, – кивнул Пат.

– …но многие обычные, хмм, физические правила не работают с Другими так же, как с людьми, – продолжил Джесс.

Да, подумала я. Как ставосьмидесятифунтовый человек превращается в девяностофунтового волка? Куда уходят остальные девяносто? Лежат на стойке для зонтиков всю ночь?

– География и вампиры – одно из худших. Место, где находятся они и место, где находимся мы, часто, похоже, хмм, не соотносятся.

«Чувства вампиров во многих аспектах отличаются от человеческих… Ключевую роль играет не расстояние, а однородность…» Очевидно, это работало в обоих, хмм, направлениях. Эйнштейн ошибался. Интересно, не слишком ли поздно для того, чтобы испортить настроение моему старому скрипучему учителю физики.

– Так что даже если мы хорошо считали мэйл – который, мы уверены, отправлен кровопийцей, – от этого мы, возможно, имеем не больше, чем до того, как потратили несколько рабочих минут на его взлом. Мы готовы использовать любую помощь, которую сможем получить.

– Что я, помнится, не так давно уже говорил тебе, – добавил Пат. – Имей также в виду, что ребята, которые не хотят быть найденными, обычно имеют преимущество над нами – ребятами, которые хотят их найти. Даже люди, а с ними обычно легче. Помоги нам, Светлячок. Мы же не пытаемся разрушить твою жизнь шутки ради, ты же знаешь.

Я уперлась взглядом в дно своей кружки. В том, что я слишком привязана к вампиру, нет вины Джесса или Пата. Но не думаю, что они с пониманием отнесутся к идее сделать для него исключение. Мне и самой это не доставляло радости. Но я вряд ли отважилась бы сказать Пату, что из-за наличия в ООД скрытых полукровок мне стало не лучше – хуже.

Плохи же мои дела, если я начинаю думать, что, возможно, сойти с ума и попасть под колпак из-за собственных способностей – лучший исход для меня.

А что, если я указала на Кона?

Нет. Ответ пришел почти сразу. Нет. То, на что я указывала, было… нездоровым в корне, антагонистическим по отношению к людям. К чему угодно теплому и дышащему. От предательства меня бы мутило по-другому. Я была уверена.

Чрезвычайно уверена.

Человек не должен быть способен мыслить такими категориями, как «предать вампира». Но это не работало. Как те бессмысленные предложения, которыми тебя будят, когда ты должна учить иностранный язык. Я съела шляпу своего дяди. Я посидела на кошке своей тети. Хотя тут уже все зависит от кошки.

Это не помогло, как не помогла способность видеть в темноте. Дно моей кружки было в тени. Я не делала последний глоток, потому что в нем было бы слишком много чайных листьев. Даже они отбрасывали тени, крошечные тени в тени, плывущие в тенисто-темной жидкости.

– Хорошо, – сказала я.

То, что я нашла, могло быть Бо. То, что я почувствовала через глобонет. Ничего страшнее этой мысли я не представляла. Бо, которого Кон хотел найти, чтобы начать вставлять ему палки в колеса прежде, чем он сделает то же с нами. Снова. Постоянно.

– Так ты пойдешь с нами?

Я немножко подумала. Обдумывать было особо нечего.

– Мне нужно вернуться к шести, – ответила я.

– Договорились, – кивнул Пат.

Поехали только Пат с Джессом и я. Эймил вернулась в библиотеку. Когда мы неловко прощались, ее лицо было полно ярких теней, которые я прочитать не могла. Я смотрела на свою подругу, пытаясь мысленно переопределить ее как полукровку и сотрудницу ООД. Много ли усилий это потребовало? Не знаю. Мне стоило больших усилий быть тем, чем я сейчас являлась.

Пока Пат рылся в бумагах, а Джесс исчез на несколько минут, я передвинулась к свету, падающему через серое окно кабинета. Свет был тусклым, но это был солнечный свет. Окна в здании ООД все были серыми из-за стойкостекла: стойкого к пулям, зажигательным бомбам, оборотням-камикадзе, когтям демонов (разрывают и стекло, и сталь), заклинаниям, заговорам – да ко всему почти, кроме разве что артдивизиона с гаубицами. Стойкостекло всего лет десять как поступило в продажу, как раз после Войн – которые могли бы быть чуть менее фатальными, будь оно изобретено на несколько лет раньше. Все «высокорисковые» фирмы, военные и большая часть других правительственных учреждений, плюс множество параноиков, как имеющих реальных врагов, так и наоборот, теперь устанавливали стойкостекло в окна домов и машин. Модернизатор стойкостекла – популярная карьера среди молодых магоделов. Не нужно быть магоделом, чтобы тебя наняли на должность модернизатора, но так ты, наверное, проживешь дольше.

Впрочем, никто так и не выяснил, как сделать его менее серым. Серым и депрессивным, как будто в тюрьме находишься. Неужели никто не проводил исследований о необходимости света для человека? Не просто света – солнечного света. Он нужен всем людям, не только мне. Я надеялась, что в «Кофейне Чарли» не собираются устанавливать стойкостекло.

Я надеялась, что я до сих пор человек.

Пат подвел машину к крыльцу и посадил меня рядом с собой на переднее сиденье.

– Ты все еще чувствуешь… это?

Я подумала над его вопросом. Очень неохотно. Порылась в себе в поисках ощущения «здесь». Нашла. Это было как найти дохлую крысу в гостиной. Здоровенную дохлую крысу.

– Да, – ответила я.

– На запад?

– Да.

Мы поехали. Старые дома этого района быстро превратились в Старый Город, который почти так же быстро превратился в деловую часть города, а затем, несколько медленнее – в неконкретный город. Кварталы слегка запущенных домов сменялись кварталами обветшалых магазинов и офисов и обратно. Город был невелик; вскоре мы пересекли границу того, что большинство из нас называло Не-Городом. Во-первых, я не хотела ехать туда вообще, во-вторых, мне не нравились напоминания о том, что это так близко. Единственные большие пятна скверны в Новой Аркадии расположены в Не-Городе, что вынуждает многих объезжать эти места десятой дорогой. Даже машина ООД может ехать только там, где еще сохранились дороги, и городские пятна скверны быстро заканчиваются. Но мы должны были проехать недостаточно далеко от пятен, чтобы я забыла о них.

«Здесь» переместилось с задворок сознания в переднюю его часть – будто здоровенная крыса-зомби поднялась с пола гостиной и последовала за тобой в кухню. И ты понимаешь, что она больше и отвратительнее, чем тебе казалось, ее зубы – длиннее, и пусть зомби очень-очень тупые, они также очень-очень злые. Они почти так же быстры, как вампиры, и, поскольку они не возникают сами по себе, а создаются с определенной целью, то, раз один из них идет за тобой, – ты его цель. И у тебя проблемы.

«Здесь» становилось хуже. Оно готово было вырваться из моего черепа и танцевать на приборной панели – а это не то зрелище, которое кому-либо хотелось бы видеть.

– Стоп, – сказала я.

Пат остановился. Я попробовала вдохнуть. Крыса-зомби, казалось, сидела у меня на груди, и вдохнуть не получалось.

Впрочем, я больше ее не видела – казалось, не осталось ничего, кроме ее маленьких красных глаз – нет, ее больших, всепоглощающих бесцветных глаз…

– Я. Не. Могу. Больше. Поворачивай. Назад, – думаю, я сказала именно это. Не помню. Память возвращается с того момента, как Пат развернулся и поехал обратно к Старому Городу. Спустя, казалось, вечность я снова начала дышать. Я была вся липкая от пота, голова болела, как будто череп разбит на кусочки и края трутся друг о друга. Но Крыса-Зомби исчезла.

Это было слишком похоже на пятно скверны, от которого не защитила нас машина ООД, в тот день, когда Джесс и Пат отвезли меня обратно к домику у озера. (Эти бесцветные глаза… одновременно зеркально-пустые и глубокие, как пропасть… если это были глаза…) Но мы не пытались проехать сквозь пятно скверны. И в этот раз схватило только меня. Пат и Джесс ничего не заметили. Кроме моего маленького кризиса.

Я не знала, на что злюсь больше – на их попытку заставить меня делать… что бы это ни было, или на тот факт, что я потерпела неудачу. Я бывала в He-Городе еще подростком. Не то чтобы я понятия не имела, куда иду. Любой подросток с малейшими претензиями на силу, крутость и т. д. (а этого, боюсь, у меня было навалом), с большой долей вероятности попытается, если ему предложат – а ему предложат. А Не-Город – это ритуал посвящения: даже вполне здравомыслящие дети хоть раз да ходили туда. Я была там отнюдь не раз. Некоторые клубы были достаточно круты по любым стандартам. Кенни сказал (когда мама не могла слышать), что это и сейчас так. Правдой до сих пор было и то (сказал Кенни), что все подзадоривали друг друга забраться дальше, через завалы вокруг пятен скверны, хотя далеко никто так и не заходил. Но я заходила не менее далеко, чем другие в его возрасте.

Так передвинулось ли что-бы-там-ни-было с моих времен, или я стала чувствительнее, чем тогда? He-Город в самом деле теперь стал гораздо чище, чем когда мне было шестнадцать-семнадцать, то есть сразу после Войн. Или, будучи однажды пойманной вампирами, я теперь слишком остро реагирую на их присутствие? Если «остро реагировать на вампиров» не было явным противоречием.

Или это была очередная жуткая индивидуальная реакция, как когда я услышала смешливого вампира раньше, чем кто-либо?

Я не знала, хочу ли, чтобы ответ был «да» или «нет». Если «нет», то, возможно, моя связь с кровопийцами распространяется на них всех, о чем думать не хотелось. Но если «да», то значит, я наткнулась на нечто, связанное с Бо. О чем равнозначно не хотелось думать.

Разве что это был Кон. Его дневные обереги, защищавшие его – нас – от общества пары ненавидящих вампиров оодовцев.

Нет. Это был не Кон. Что бы это ни было, это был не Кон.

Пат снова подъехал к заднему входу здания ООД. Они не сказали мне ни слова обвинения или разочарования, хотя я, казалось, чувствовала, как они это думают. Слова вроде «триангуляции». Не знаю, отметили ли они, где именно я развернула их. Да, наверное. Но они этого не упоминали. Покамест.

– Я бы отвез тебя прямо к кофейне, но вряд ли ты захочешь, чтобы вся округа видела тебя в машине ООД, – сказал Пат, безмятежный, как будто мы за покупками ездили.

Я начала было качать головой – неофициальные машины ООД вроде оодовцев без формы: все равно понятно, кто и откуда, – но передумала.

– Спасибо, – я нащупала дверную ручку.

– Может, хочешь зайти обратно? Ты выглядишь немного… изношенной. В задней части здания есть несколько спален. Не то чтобы они очень роскошные, но там есть кровати и там тихо. Или я могу отвезти тебя домой.

На этот раз я смогла покачать головой. Осторожно.

– Нет. Спасибо. Я пройдусь. Очищу голову, – последнее, чего мне хотелось бы – это лежать в маленькой темной комнатке и пытаться заснуть. Домой тоже не хотелось. Там могла обнаружиться дохлая крыса в гостиной.

Я вышла из машины, подняла лицо к свету. Это было как поцелуй крестной феи. Правда, добрых фей не существует. Когда я шла к выходу, Пат окликнул меня:

– Эй. Ты разве не хотела нам что-нибудь рассказать? Когда вошла?

Я посмотрела на Пата – тени перечеркнули его лицо. Он стоял, прислонившись к дверце машины неприметно-полицейско-синего цвета. Наверное, из-за этого тени во впадинах его глаз, верхней губы, горла имели голубой оттенок.

– Я сейчас не вспомню, – отозвалась я. – Это вернется позже.

Губы Пата дернулись в легкой улыбке:

– Прости, Светлячок.

Я подняла руку и развернулась обратно. Он мягко сказал: «Увидимся». Возможно, Пат имел в виду всего лишь встречу в «Кофейне Чарли», где мы виделись долгие годы. Но я знала, что он имеет в виду другое.

Моя прогулка была долгой. Я по спирали медленно углублялась в Старый Город: с внешнего края, где на границе между Старым Городом и деловой частью расположены штаб-квартира ООД и здание муниципалитета, к следующему кругу, где находятся библиотека, Музей Других и старые городские постройки, затем через несколько небольших парков по длинной зеленой аллее – Дороге Генерала Астера (осенью он становится пурпурным от астр – спасибо чувству юмора муниципального садовника), затем по закоулкам вокруг «Кофейни Чарли», где постоянно кто-то теряется – даже люди, жившие там всю жизнь, как Чарли, Мэри и Киоко. Я привыкла теряться. Я была не против. В конце концов я выйду к какому-нибудь знакомому месту.

Я бродила и думала о недавних событиях, о которых думать не хотела. Кажется, в последнее время случилось так много вещей, о которых не хотелось думать.

Я не хотела думать о все возрастающем ощущении, что с Коном что-то случилось. И что это важно.

Не существует товарищества между людьми и вампирами. Мы – огонь и вода, голова и хвост, север и юг… день и ночь.

Может, я придумала наши узы. Может, так я пыталась решить сложившуюся ситуацию. Как посттравматическая дребедень.

Кон сам сказал, что узы существуют, но и он ведь мог ошибаться. Вампиры смертоносны, но никто не утверждает, что они не совершают ошибок.

Я моргнула своими предательскими глазами, наблюдая, как вещи в тенях скользят и сверкают. Мне и так хватало причин для волнения. О вампирах тоже не было необходимости беспокоиться. Об одном вампире. Последнее, что мне хотелось – тревожиться за него.

Нет, предпоследнее. Последнее – быть к нему привязанной.

Я не думала, что мне нечего терять – я имела в виду невинность? – после тех двух ночей у озера. Я не знала, что какие-то вещи можно обнаружить, только потеряв. Мне это не казалось хорошим методом.

Более чем два месяца умирания от отравы, наверное, тоже добра мне не принесли. И кошмары были ужасны. Но они по-своему все же были чисты. Я совершила ошибку – ошибку, за которую дорого заплатила, – но это была ошибка.

Месяц назад я позвала Кона. О'кей, я тогда дошла до точки. Но, тем не менее, я попросила помощи у вампира – не у Мэла, не у человеческого доктора с человеческой медициной. И вампир помог мне. С тех пор кошмары утратили свою чистоту.

Здесь мои мысли сделали паузу, побалансировали на краю пропасти и ринулись через край.

Что, если поездка на озеро не была ошибкой? Что, если я должна была это сделать – если не конкретно это, то в том же духе? Что, если неугомонность, которой я не могла дать имя, привела именно к тому, к чему и должна была привести?

Вопрос, который я не задала Кону у озера: «Мой отец тоже твой старый враг? Или старый друг?»

– Спасибо, – повторила я.

– Мод, – сказала она. – Меня зовут Мод. Я живу… там, – и она указала на один из старых домов, окружавших маленький парк. – Я часто сижу здесь, когда погода хорошая. Я обнаружила, что это место хорошо подходит для размышлений: мне нравится верить, что полковник Олдрой был приятным парнем, и именно поэтому неприятные мысли улетучиваются, если посидеть здесь.

Полковник Олдрой был одним из тех военных ученых, которые десятки лет проводят под замком в каком-нибудь огромном засекреченном подземном лабиринте, потому что занимаются чем-то настолько важным, что само существование лаборатории – конфиденциальная информация. Широкой публике до сих пор не известно, где находилась его лаборатория, но Олдрой заработал себе доброе имя (и уйму проклятий в свой адрес) тестом крови, который ООД до сих пор применяет на соискателях должности. До Олдроя не существовало надежного теста на выявления демонов-полукровок. (Кстати, помните, что «демон» – не более чем общепринятый термин. Оборотень не может быть полукровкой: ты или являешься им, или нет. Все прочее – все прочее живое – можно назвать демонами, хотя существа вроде ангелов и пери, наверное, будут протестовать). Первым открытием Олдроя было то, что он сам – полукровка. Он ушел на пенсию, прежде чем его успели вышвырнуть, и последние двадцать лет своей жизни выращивал розы, называя новые сорта, к примеру, «Люцифер», «Маммона», «Вельзевул» и «Бельфегор».

«Бельфегор», под менее сомнительным названием «Чистота Сердца», стал большим коммерческим успехом. «Чистота Сердца» растет у мамы на заднем дворе. Олдрой, возможно, прожил не очень счастливую жизнь, но, судя по всему, с чувством юмора у него было все в порядке. Интересно, имел ли он отношение к синтезированию лекарства, от которого полукровки писали зеленым или сине-фиолетовым, но проходили его тест крови. Или к принятию нелегальной системы наставничества.

– Иногда помощь приходит неожиданно, – сказала я. – Иногда люди подходят и предлагают «Шоколадные Колеса».

– Иногда, – сказала она.

– Я Раэ, – представилась я. – Вы знаете «Кофейню Чарли»? Это примерно в четверти мили в ту сторону, – указала я направление.

– Я не часто захожу так далеко, – сказала она.

– Ну, как-нибудь, если захотите, может, зайдете попробовать наших «Бешеных Зебр». Между ними сильное фамильное сходство… Скажите тому, кто будет вас обслуживать, что Светлячок говорит, что вы можете заказать столько, сколько сможете унести, чтобы принести обратно в этот парк и съесть. В солнечном свете.

– Так ты тоже Светлячок? Я вздохнула.

– Да. Наверное. Я тоже Светлячок.

– Добра тебе, – сказала она и погладила мое колено.

В тот вечер я добралась до дома где-то в девять тридцать, сделала чашку чая с корицей и шиповником, смотрела в темноту и думала. Был по крайней мере один положительный результат моего негативного прозрения днем в Олдрой-парке: казалось, мне открылось так много плохого, что беспокойство за Кона стало чистым и честным. В конце концов, он мне спас жизнь. Дважды. Невзирая на смягчающие обстоятельства. Стоя на своем маленьком балконе, я вспомнила: «Я не мог прийти к тебе, если ты не позовешь, но ты позвала – и я обязан был прийти».

– Константин, – тихо сказала я в темноту. – Я нужна тебе? Если да, ты должен позвать меня. Ты сам рассказал мне правила.

Он сказал, что Бо идет по нашему следу. И что Бо вскоре сделает ход. Я склонна была думать, что «вскоре» в данном случае означает такое определение скорости, которое одинаково воспринимают и люди, и вампиры. Кон уже должен был вернуться, чтобы сообщить мне, что происходит и что нам делать. Как далеко он продвинулся в выслеживании Бо.

Он не пришел.

Что-то случилось.

* * *

Той ночью я спала плохо, но это становилось так привычно, что непросто было решить, стоит ли уделять внимание сегодняшним кошмарам. Я решила, что, пожалуй, стоит – но не знала, как именно уделять внимание, и потому ничего делать не намеревалась. Я пошла на работу, выключила мозг и начала выпечку булочек с корицей и чесночно-розмариновых булочек для ланча. Потом я делала пирожные с патокой, «Лавину Каменистой Дороги», «Бешеных Зебр» и множество кексов, а затем часы отзвонили девять тридцать, и ланчевая смена закончилась.

Я стянула фартук и как раз собиралась развязывать косынку, когда рука Мэла задержала мою ровно настолько, чтобы он поцеловал меня сзади в шею. Я высвободила волосы, сказала «да», мы поехали к нему домой и провели какое-то время на крыше. Нет ничего приятнее, чем заниматься любовью под открытым небом теплым солнечным днем, а это время года делало ощущения совершенно особенными.

Мэл иногда смеялся, как раз после кульминации, необычайно мягко и удивленно, как будто никогда не ожидал стать настолько счастливым, потом задумчиво целовал меня, а я прижималась к нему в надежде, что правильно понимаю знаки. Тот день был одним из таких случаев. Он лежал на мне, что, признаю, устроила я, потому как вокруг вился легкий осенний бриз, а под телом Мэла было тепло и хорошо. Его грудь пахла кофе и корицей. Мы лежали там какое-то время после – я любила это неповторимое ощущение его плоти, расслабляющейся во мне, – и пока мы лежали, я была в порядке, мир был в порядке, а все, что могло быть не так, могло подождать. Светило солнце, и можно было просто лежать, закрыв свои предательские глаза, и чувствовать солнечный свет на лице.

После расслабленного, несколько отвлеченного ланча он спустился на первый этаж – разбирать или собирать очередной мотоцикл, – а я отправилась в библиотеку. Я хотела поговорить с Эймил.

Она подняла глаза от своего стола, слабо улыбнулась, сказала:

– У меня перерыв через… м-м – сорок минут, – и вернулась к работе.

Я прошла мимо полок с новинками, где находилась книга, истерически озаглавленная «Бич Другого». Она была добрых два дюйма толщиной. Я захотела было украсть ее и засунуть в мясорубку в нашей кофейне – но библиотека просто купит другую, а фарш из чернил и вязкого клея ничего хорошего нашей мясорубке не сделает. Я знала, не открывая, что главы будут названы пафосно до тошноты – ну там, «Демоническая угроза», или «Проклятие оборотня». Не хотелось гадать, какое существительное, достаточно отчаянное, подобрали для вампиров. Четыре месяца назад я бы просто нахмурилась. Сегодня у меня от этого живот заболел. Получалось, что у меня много друзей-Других. И Кон, конечно, кем бы он ни был.

Кон, с тобой все в порядке?

Мой чай уже заваривался, когда я в поисках Эймил вернулась в тесную кухоньку для персонала.

– Как же это получилось? – спросила я. Она не стала спрашивать, о чем я.

– Я знала об оодовцах в кофейне с твоих слов.

– Я сказала тебе это, чтобы ты не прекратила со мной разговаривать из-за того, что мне вроде как нравятся некоторые ребята в хаки и цвете морской волны.

– Предполагалось, что они, как оодовцы, должны помочь?

– Они рассказывали лучшие истории о Других.

– Еще бы. Я могла бы вообще-то обойтись… впрочем, неважно. Как бы там ни было, я узнала их, когда они пришли сюда. Однажды Пат и Джесс попросили прийти к ним как-нибудь в контору для беседы – до того я не думала, что можно чувствовать себя окруженной двумя людьми, понимаешь? – и что мне было ответить – «нет»? Я сказала «да». А потом они спросили, не интересует ли меня небольшая работа на ООД, и тут, конечно, я сказала «нет». Тогда они взялись за работу – говорить мне, что им не так интересно мое отношение к библиотеке, как то, что я делала в «Страже Других» и «Опаске». Казалось, они знают и о том, чем я занимаюсь дома, и прежде чем я совсем впала в панику, Пат задержал дыхание и посинел. «Что мне мешает подать на вас рапорт?» – спросила я. А они ответили: «То, что ты – такая же»… Понятия не имею, как они это вызнали, – Эймил остановилась, но не с завершительной интонацией.

– И? – поторопила я. Она вздохнула.

– Прости, Раэ. Они сказали: «Потому, что ты друг Светлячка».

Окна в кухоньке не было. А мне нужен был солнечный свет. При чем здесь моя дружба? Она работает на ООД почти два года.

– И ты ничего мне не сказала.

Эймил подошла к двери и осторожно закрыла ее. Я тоже не хотела, чтобы кто-либо слышал нас, но мой позвоночник стало покалывать от клаустрофобии, или темнофобии, – да неважно.

– Прости, – опять сказала Эймил. Только с тех пор, как я работаю на них, я начала… я смогла начать думать о себе как о Другой. Полукровке. Знаешь, лучший способ сыграть роль хорошо – это поверить в нее. Родители знают, конечно, но они не сделали ни единой попытки выяснить, откуда это у нас. Ни с кем из моих братьев ничего странного не случалось, и насколько мне известно, обо мне они не знают. Я не говорила своей семье, что я – в ООД, и не говорила – раньше – никому, что я полукровка. Кому мне было говорить? Зачем? Единственный человек, кто будет иметь право знать – это отец моих детей, а я не собираюсь заводить детей и передавать это дальше. Я надеюсь, что никто из детей моих братьев… ну… Потому что тогда пришлось бы им рассказать.

Я немного помолчала, прежде чем спросить:

– Когда ты выяснила?

– Да, – кивнула Эймил. – Примерно тогда же, когда встретила тебя. Ты выглядела настолько же потерянно, насколько я чувствовала себя. А потом случилось так, что мы поладили, и…

– Неужели все, кроме меня и моей матери, знали, кем являлся мой отец?

– Все было не настолько плохо. Я посмотрела на нее.

Она неохотно сказала:

– Возможно, хуже было во время Войн Буду, но к тому времени все знали тебя, и твоя мама вышла за Чарли, и семья Чарли жила в Старом Городе испокон веков, и ты была нормальной по контексту, знаешь? А потом ты получила две нормальные до смерти занозы в братья. Никто никогда не заставал тебя за чем-нибудь странным в школе – ты, казалось, была так же зачарована, как все мы, когда какие-нибудь Энгусы или Бладэксы говорили о магоделии. Я не отрицаю, что несколько людей смотрели на тебя немного косо.

Чай настаивался слишком долго, но горечь во рту казалась вполне уместной.

– Ты с головой ушла в готовку, Раэ. А поколение или два назад Блейзы, конечно, были большими шишками…

«А были ли?» – подумала я. Сколько же вещей мать никогда не рассказывала мне! Хотя я на самом деле не могу винить ее за то, что я избегала читать глобонетские статьи, упоминавшие Блейзов. Могла ли я? Я ведь хотела тогда быть Раэ Сэддон.

– К началу Войн ты все так же мало слышала о них… но потом такое впечатление, что остатки Блейзов попросту исчезли. Так может, ты в самом деле нормальна, понимаешь? Большинство утверждает, что дар магоделия в роду рано или поздно иссякает.

– Оодовцы так не думают, – пробормотала я. Исчезли…

«Шайка Бо привела мне Блейз. И не какую-нибудь троюродную кузину, которая способна на карточные фокусы и, может, сумеет нарисовать знак-оберег, который почти работает, – а дочь Оникса Блейза».

Оникс Блейз.

Чья мать научила внучку превращать вещи. Как люди, что смотрели на меня косо, отсчитали эти одно или два поколения? Что еще умела моя бабушка? И что сделала?

Исчезли как?

– И нет никого более нормального, чем твоя мама.

Правда. Я подумаю, как отблагодарить ее за мою тепличную нормальность, позже. Непросто будет выбрать между цианидом и удавкой.

– Мы можем выйти? – спросила я.

Солнце пряталось за облаком, но дневной свет все равно лучше полутемной комнаты.

– Эймил. Я хочу попросить тебя об одолжении.

– Не вопрос.

– О'кей. Спасибо. Это связано с тем, что хочет от меня ООД – попытка определить местоположение по одному из твоих бросающих в дрожь мэйлов. Но я хочу сделать это где-нибудь, где нет стойкостекла.

– В дневном свете, – кивнула Эймил. – Хорошо. Мы займемся этим у меня дома. Следующий свободный день у меня – четверг.

– Я найду с кем поменяться.

– Дело не только в стойкостекле, так ведь? Также и в ООД. Ты не хочешь делать это только потому, что так говорит ООД.

Я кивнула:

– Я знаю – они хорошие ребята и все такое, но…

– Знаю. Когда я узнала, что они наблюдали за мной, то стала делать некоторые вещи несколько иначе. Они хорошие ребята, я действительно работаю на них и ничего не имею против – почти. Но для меня все это немного дико. И я до сих пор не отказалась от глупой идеи, что моя жизнь принадлежит МНЕ.

Были веские причины, чтобы мы с Эймил подружились.

Четверг выдался не совсем идеальным, но я справилась. Паули был немного слишком не-огорчен поменять свою единственную в неделю смену с полпятого утра на дневную в этот четверг, и он также до сих пор не отработал пропущенные смены с прошлой тринадцатидневной недели. Позже меня встревожило, насколько он был не огорчен.

Тем временем я поднялась в три утра, чтобы испечь кое-что сверх нормы, как будто это было необходимо. Допивая традиционную пинтовую чашку чая чернее черного, я опять стояла на балконе, выискивая любые сигналы от Кона. Все, чего я добилась – усилившееся чувство, что дело плохо; но я замечательно умею чувствовать беду даже там, где ее и в помине нет – черта, явно унаследованная от матери. А в данном случае не было ничего, кроме моего смутного беспокойства.

Есть свои преимущества в том, чтобы водить древнюю развалюху, а не современную машину: развалюхи скрипят, вздрагивают под твоими руками на рулевом колесе и не дают уснуть. Амулеты в бардачке тоже вели себя оживленнее, чем обычно – наверное, реагировали на мое вождение. К тому времени, как я освободилась днем, мне казалось, что со времени моего сна прошло уже несколько лет, и вместо обеда я вздремнула. Я взяла с собой сэндвичи в пакете, а у Эймил меня ждала кружка чая.

День опять выдался серым, но Эймил развернула экран комбокса так, чтобы стул стоял спинкой к окну, которое она открыла. Свет – уж какой был – упал на меня, когда я села, а небольшой ветерок взъерошил волосы.

– С чего ты хочешь начать? – спросила Эймил. – С того, результативного, или начнешь сначала?

Об этом я как-то не думала. Хорошенькое начало. Так сложно было вообще заставить себя что-либо делать, что детали как-то позабылись…

Кого – или что – я искала? Кона? Или Бо? Раз я занималась этим наедине с Эймил, то я не пыталась осчастливить Пата и Джесса. Тогда что осчастливит меня? И что значит – осчастливит?

Но если я нашла нечто на другой стороне земного шара, так что Пат и Джесс с ног собьются, договариваясь с тамошним аналогом ООД, это могло отвлечь их от моей персоны.

Нахождение Бо явно не осчастливит меня, но я не хотела искать Кона, когда рядом кто-либо есть, даже Эймил. То есть остается Бо или Неизвестное. Неизвестное на данный момент было неизвестно. С другой стороны, Бо охотился за мной. Значит, Бо.

– Начнем с результативного.

Эймил открыла файл, выдвинула на первый план нужный мне мэйл и отошла. Я бегло взглянула на экран. Я видела мерцающий прямоугольник выделения, и нужная кнопка находилась под моим пальцем. Я нажала.

Это было, как руки, сомкнувшиеся на горле, давящий, раскалывающий вес на груди; а еще – жуткое, невозможное давление на глаза, мои бедные, ослепленные темнотой глаза… Я затерялась в темноте, я больше не знала, где верх, а где низ, у меня кружилась голова, меня вот-вот должно было стошнить…

Нет.

Я успокоилась. Я обнаружила… ось. Где-то. Где-то, протянувшуюся во тьме… Я… нет, я не стояла. Стоять вроде бы было не на чем, и я не была уверена, что мне есть чем стоять. Если исчезли мои ноги, то неудивительно, что мои глаза – нет, мой взгляд – тоже исчез. Это была не просто темнота: это было то, что пришло за ней. Это было затменье. А видеть я могла только в темноте. Мои глаза все еще были на месте – или, вероятно, теперь это были мои не-глаза – я не могла видеть ими, и моргание, казалось, отсутствовало по факту, но давление никуда не делось. И почему так трудно было дышать? Особенно потому, что, в то же время, дыхание казалось настолько же несущественным, как и моргание. Почему я хотела дышать?

Где я? Я была вытянута вдоль какой-то неосязаемой линии; иголка компаса. Компасным иголкам темнота нипочем. Хотя я сомневалась, что указываю на что-нибудь вроде севера, что я могла идентифицировать в реальном мире. Возможно, я обнаружила, откуда пришел мэйл Эймил. Но где это – «здесь»? И есть ли здесь какой-либо ключ, который можно взять с собой в известный мне мир?

Если я смогу туда вернуться.

Я поэкспериментировала с движением. Движение, похоже, в списке доступных действий не значилось. Я слишком была ничем здесь, в этом нигде, в затменье. Ладно, о'кей, в следующий раз я лучше сформулирую вопрос, отправляясь в…

В следующий раз, при условии, что переживу этот.

Я была благодарна за давление на глаза, за трудности с дыханием: благодаря им я чувствовала, что все еще существую… как-то. Где-то.

Я – магодел, передельщик, Блейз по крови, а позднее – и на деле. Практики мало, но профессиональный рост постоянен.

Я вспомнила другое чувство оси – когда превращала свой ножик в ключ. Я потянулась к этому ощущению. Нет – к своему ножу. Его не должно было быть там, и у меня не было пальцев почувствовать его, но я внезапно осознала его. Я не видела его, но знала, что это – свет даже в этой тьме. И с помощью его невидимого света я могла… видеть. Видеть. Чувствовать. Слышать. Обонять. Жить…

Я услышала шуршание, будто листья под ветерком. И какое-то мгновение я стояла на четырех стройных, покрытых мехом ногах и чувствовала, слышала и обоняла, как не способен ни один человек.

А потом я снова сидела в гостиной Эймил, и ее рука протягивалась через мои бессильные пальцы и нажимала кнопку. Экран потемнел.

– Это было не хорошо, – сказала она.

– Что случилось? – я была поражена ощущением собственного тела, сидящего в кресле, гравитации, зрения (свет, мерцающие тени), пальцев на клавиатуре, ног на полу. «Чувства вампиров во многих аспектах отличаются от человеческих». Я что? Что я?

Листва положила рисунок солнечных пятен на мою коричневую спину, когда я стояла на опушке леса, впереди раскинулось золотое поле. Я подняла свой черный нос к ветру, повернула свои большие уши вперед и назад, прислушиваясь.

Бр-р-р. Мои человеческие пальцы сомкнулись на ноже, все еще находилась в гостиной Эймил.

– Ты пропала, – сказала Эймил. – Ненадолго – где-то секунд на десять – как раз столько времени у меня заняло сделать два шага и дотянуться до кнопки. Но в твоем теле тебя не было, – она неожиданно села на пол. – Ты знаешь, куда ушла? – она наклонила голову между коленями, потом запрокинула лицо обратно и посмотрела вверх, на меня. – Знаешь?

Я покачала головой. Эксперимент с движением. Я вспомнила пустоту, ось, другие чувства – свой маленький нож. Мое дерево. Мою… олениху. Я спрашивала себя, когда она приняла смерть, от которой, она знала, не уйти. Знала ли она, для чего предназначалась ее смерть, меняло ли это что-нибудь, поэтому ли она… Я коснулась выпуклости ножа в своем кармане. На ощупь он был совершенно таким же, как обычно. Мы сидели в дневном свете; если вынуть нож, он будет выглядеть, как любой другой карманный нож. Второе лезвие, используемое редко, будет покрыто карманной пылью; первое лезвие, используемое постоянно, будет нуждаться в заточке. В разложенном виде он достигал длины моего среднего пальца, немного шире и глубже; он был исцарапан и истерт годами, проведенными в самых разных карманах, необходимостью делить тесное жилье с вещами вроде мелочи и ключей от машины. И он светился в темноте, даже в затменье пустоты. Светился, как маяк, говоривший: «Держись. Я вижу тебя. Сюда».

Я чувствовала – осторожно – после моего опыта в Нигде. Так принесла ли я, в конце концов, что-нибудь оттуда, что-нибудь, чем я могла воспользоваться?

Да. Но я не знала, что это. Это не было что-либо непосредственное, как направление.

– После такого не кофеин нужен, – сказала Эймил, все так же сидя на полу. – Виски. – Она поднялась на четвереньки и добралась до маленького бара возле дивана. – И можешь даже не просить меня, если хочешь попытаться снова, потому что ответ будет «нет».

Я посмотрела на Эймил, когда она передавала мне маленький тяжелый стакан, на палец наполненный темно-янтарной жидкостью примерно того же цвета, что и маленькие деревянные пластинки, вставленные по бокам рукояти моего ножа.

– Мы не будем пытаться снова сегодня, – сказала я. – Но мы должны попытаться опять.

– Нет, мы не должны, – возразила она. – Пусть ООД разгадывает этот ребус. Это их работа.

– Если бы они могли справиться сами, то не стали бы просить нас.

– Войны окончены, – напомнила Эймил.

– Не совсем, – после паузы ответила я. – Разве Пат не говорил тебе…

– Да, он говорил, что через сотню лет мы все уйдем под тьму! – раздраженно перебила она. – Я в курсе!

Я соскользнула к ней на пол, чувствуя себя коллекцией старых несмазанных шарниров. Я наклонилась к Эймил и обняла ее.

– Я тоже не хочу знать. Через мгновение она сказала:

– За последнюю неделю в Старом Городе нашли еще двух сухарей. Ты слышала о них?

– Да. – Это показывали в новостях несколько дней назад – как раз то, что нужно, когда ведешь машину в темноте. И Чарли с Лиз как-то говорили об этом, когда я вынесла первый поднос булочек с корицей. Они резко замолчали. Я притворилась, что ничего не слышала, и опрокинула первую обжигающе горячую булочку на тарелку миссис Биалоски. Она погладила меня по руке и сказала: «Не переживай, родная, это не твоя вина». Из-за того, что она была миссис Биалоски, я почти поверила ей, но сделала ошибку – улыбаясь, посмотрела на ее лицо и увидела выражение ее глаз. Ой. Я чуть не погладила ее по руке в ответ и чуть не сказала, что это и не ее вина, но это не изменило бы ситуацию к лучшему. Я, похоже, не была удивлена, узнав, что миссис Биалоски занимается не только мусором, крысами и цветочными клумбами.

– Я не пошла бы работать в ООД только потому, что Пат умеет синеть, – сказала Эймил. – От работы в комнате стойкостеклом у меня астма. Даже от работы на полставки. А может, дело просто во всех этих ребятах в хаки.

Той ночью я поехала домой, снова стояла на балконе и говорила в темноту: «Кон, Константин, с тобой все в порядке? Если я нужна, позови меня».

На мгновение я почувствовала… нечто. Как подергивание удочки, когда ты наполовину заснула или думаешь о чем-то постороннем. Это может быть рыба, или просто течение… но это может быть рыба. (Я научилась рыбачить по тому, что Мэл учил меня, а не потому, что любила насаживать маленьких беспозвоночных на зазубренные крюки, выдергивать из водоемов за ротовую полость и душить таких же кислорододышащих, как я). Сам проблеск навел меня на мысли, что я наполовину заснула или задумалась о постороннем, потому что я реагировала на малейший знак. И сразу же ощущение исчезло.

Я вернулась в кофейню на дневную смену, но Чарли хватило одного взгляда на меня, чтобы принять решение:

– Я найду кого-нибудь тебе на замену. Иди домой.

– Пойду, когда ты найдешь, – ответила я. И прошло два часа, прежде чем бедный Паули согласился отказаться от остатка своего свободного вечера, после того, как он про стоял на посту целый день. Это научит его радоваться избавлению от предрассветной смены. Домой я добралась к половине девятого; уже полностью стемнело. Чарли отослал меня домой в компании бутылки шампанского, в которой оставалось где-то полтора стакана – чудесно. Я стояла на балконе, пила его и смотрела в темноту. Темнота плясала.

Мне еще раньше пришла в голову идея. Мне она не то чтобы нравилась, но я должна была попробовать.

Я вернулась в комнату и отключила свой комбокс. Под небом не бывает полностью темно, а на балконных окнах занавесок у меня нет. Я засунула ком подмышку, нырнула в шкаф и закрыла дверь. Вот это – настоящая темнота. Пространства здесь было немного, но я отодвинула несколько пар обуви и села. Включила ком, послушала возмущенное жужжание батареи; это был старый комбокс, предпочитавший работать от сети. Загоревшийся экран спросил, хочу ли я войти в глобонет. Я сидела, уставившись в светящуюся надпись. В темноте она совершенно не мигала, не разбегалась в миллионы едва заметных, перетекающих друг в друга, ускользающих измерений – будто смотришь в зеркало, когда другое над плечом. Читать было легко.

Мне это нравилось даже меньше, чем то, что моя идея сработала. По крайней мере, у Чарли не приходилось пользоваться комбоксом. Тяжело было бы объяснить, зачем мне нужен шкаф.

Я вынесла комбокс из шкафа обратно и включила со своего стола. Не то чтобы я часто приглашала кого-нибудь к себе домой, но у меня был пунктик: выглядеть нормальной даже перед собой – а сейчас я вела себя скорее как дочь Оникса Блейза. Комбокс на столе гораздо более нормален, чем комбокс в шкафу. Мог ли мой папа видеть в темноте? А кто-либо из его семьи? Я не помнила никого из них, кроме моей бабушки: остальные представлялись высокими расплывчатыми силуэтами из моего раннейшего детства. Эймил была права: Блейзы во время Войн действительно исчезли. Но я не заметила. Я была занята – я была дочкой своей матери. Даже захоти я связаться с ними, я понятия не имела, как.

Можно было спросить Пата или Джесса. Сразу после того, как я сказала бы, что у меня свежая справочная линия по Миру Вампиров, а заодно – новый аттракцион в комнату ужасов. Симулятор «Нападение Вурдалаков» в Музее Других просто отдыхал бы. Да что там – «Драконьи горки» в Монстроленде выглядели бы забавой для дошкольников. Как только мы проработаем некоторые второстепенные детали – например, как туда попасть. И как вернуться обратно. А между тем я до сих пор не открыла, что могу видеть в темноте. Сказала бы я им несколько дней назад, если бы Эймил там не было? Я ведь собиралась об этом заговорить.

Я прошла обратно на балкон. Нащупала ось. Я стояла на краю пустоты, но стояла в своем мире, на своих обычных ногах, глядя в обычную темноту своими… не совсем обычными глазами.

Константин, Кон, ты там?

На сей раз я была уверена, что почувствовала рывок на линии, уходящей в темные небеса – отчетливый укол чего-то в неясном ничто. Но я опять потеряла его.

Я устала настолько, что приходилось опираться на перила, чтобы стоять прямо.

Потому я пошла в комнату и легла спать.

В других областях тем временем моя адаптация шла полным ходом. Когда нужно было взять ложку или пакет с мукой, или включить духовку – у меня это уже получалось с первого раза. Правда, несколько дней подряд, проходя на кухню, я не вписывалась в дверной проем.

С того момента, когда в парке Олдрой новое зрение буквально накатило на меня, словно океанская волна, после того, как я увидела на лице Мод то, что увидела – увы, я никак не могла спросить у нее самой, было это или нет, – после того, как волна отхлынула и я снова оказалась на твердой земле, частично отхлынуло и головокружение. Мне казалось, что темнота – это что-то вроде дорожной карты, которая до последнего времени лежала вверх ногами, и только теперь я разобралась, что с ней не так. Хотя дорожные карты как правило не имеют привычки сами раскладываться и кричать: «Сюда! Сюда смотри, тормоз!». Наверное, это неправильная дорожная карта. Карта неизвестной мне страны с подписями на неизвестном языке, от которой путаницы больше, чем пользы. И она не столько разворачивалась, сколько взрывалась.

Не знаю также, в самом ли деле я видела нечто и в лице миссис Биалоски в то утро, когда она попросила меня не переживать.

Итак, что мне больше по душе: то, что мои способности растут так стремительно, что я могу просто выпасть из реальности и оказаться в темном чужом мире, или то, что у меня прогрессирует неоперабельная опухоль мозга – и поэтому я постепенно схожу с ума? Может, есть еще какая-то третья возможность?

Целый день я вкалывала, и пришла домой как раз вовремя, чтобы выпить чашечку чая в саду. Племянница Иоланды со своими дочками уехала после двухнедельного визита, и – хотя это было, в общем-то, не мое дело – я тайком радовалась, что сегодня наш сад принадлежит нам одним. Иоланда вышла и присоединилась ко мне. Несколько поздних роз словно танцевали вальс со своими тенями, когда легкий вечерний бриз играл их стебельками. Я перевела взгляд на Иоланду. Мне всегда нравилось на нее смотреть: если бы она держала свое самообладание в бутылках, я бы обязательно попросила немного для себя. Она была чем-то похожа на Мэла, только без татуировок. Я так устала, так расслабилась и так засмотрелась на нее, что не сразу заметила некую несообразность.

Тени исчертили лицо Иоланды.

Я буквально выпрыгнула из расслабленного состояния и вытаращилась на нее. Она поймала мой взгляд и улыбнулась. Я быстро отвела взгляд. Что? Как? Почему? Как об этом спросить?

Да никак.

Я снова посмотрела на нее. Тени на ее лице лежали спокойно, но они успели… опуститься. Как будто смотришь на небо.

А что я о ней знала? Она получила этот дом в наследство от дальней родственницы; у той тоже не было детей, и она считала, что все старые девы должны держаться друг за друга. Она переехала сюда из Холодной Гавани, после того, как вышла на пенсию. Откуда она уходила на пенсию, я от нее не слыхала. Она обладала той холодной сосредоточенностью, которая свойственна бывшим учительницам, священницам, медсестрам и акушеркам; я не могла представить ее в деловом костюме, сидящую за компьютерным терминалом с экраном в размер теннисного корта, с толпой усердных молодых помощников, подстриженных особым образом – чтобы прическа сочеталась с гарнитурами глобонет-телефонов, которые они не снимают по десять часов в день.

Я не могла спросить у нее. Если бы она хотела что-то мне рассказать, то уже давно бы рассказала. В любом случае то, что я увидела, похоже, не имело никакого отношения к ее прежней работе. Это все равно как веснушки, или кудрявые волосы, или способность к трансмутации – с этим рождаются. Но такие вещи, как способность к трансмутации, приводят к необходимости рано или поздно делать выбор…

– Кажется, вы никогда не говорили мне, кем прежде работали, – вырвалось у меня.

– Я была мастером амулетов – просто сказала она, как будто речь шла о том, какая чудная сегодня погода, и как будто мой вопрос вовсе не показался ей бестактным.

Мастер амулетов.

Меня потянуло на смех. Не удивительно, что обереги в этом доме оказались так хороши. Этот титул просто так не дается.

На каждого, мастера приходились сотни обережников первого, второго и третьего класса. Звание мастера амулетов давало право придумывать и создавать любую защиту против любых Других, которую закажет клиент. Но даже у мастеров была своя специализация: крупный бизнес, мелкий бизнес, защита дома, личная безопасность и весь спектр безопасности наблюдения, от официального надзора до незаконного шпионажа. Но ранг мастера нельзя получить, пока не проявишь свои способности во всех этих областях.

Мастер амулетов. Значит, она должна… собственный дом… но Кон… Я поняла, что первое слово произнесла вслух – надеюсь, только первое, – потому что она мне ответила.

– Я не вписываюсь в твое представление о мастерах амулетов, а? Я ни в чье представление никогда не вписывалась. Но как только я начала свою карьеру, все пошло как по маслу, и бывшие клиенты предупреждали новых клиентов, что им предстоит встреча со старенькой бабушкой – я, кстати, старенькая бабушка со времен своей юности – из тех, что вряд ли способны самостоятельно перейти дорогу, – она с улыбкой посмотрела на меня. – Признаю, что самостоятельный переход дороги – это для меня непростое дело. Машины ездят слишком быстро и часто выруливают с неожиданных сторон. Вот изготовление амулетов – это другое дело.

Я не знала, как задать следующий вопрос, даже не смогла заставить себя посмеяться над шуткой о старой бабушке.

– Впрочем, – продолжала она, словно читая мои мысли, – люди часто не таковы, какими кажутся. Я бы никогда не подумала, что приятная молодая леди, которая обожает солнце и работает в семейном ресторане, водит дружбу с вампиром.

Теперь я и вовсе ничего не могла сказать.

– Моя дорогая, – продолжала Иоланда, – я почти ничего больше не знаю о твоих личных делах. Да, в этом саду и в этом доме амулетов больше, чем ты думала, и если ты их не обнаружила, значит, я еще не утратила профессиональных навыков. Конечно же, я знаю, что сюда приходил вампир, и знаю, что ты не просто пригласила его, но сделала это совершенно добровольно. Хороший амулет, дорогуша, не позволит никому добиться вынужденного приглашения. А мои амулеты можно отнести к категории хороших.

Она улыбнулась:

– Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что стряслось с тобою в те два дня весной, когда ты пропала – особенно принимая во внимание тот факт, что от тебя за версту несло вампирами. Шерлок Холмс – сейчас, интересно, молодежь читает такие книги? – сказал замечательную фразу о том, что после того, как вы отметете все невозможное, то, что останется, скорее всего окажется правдой, каким бы невероятным оно ни казалось. Это очень полезный совет для изготовителя амулетов, а я ведь еще не совсем отошла отдел. Вампиры, как им и положено, тебя мучили. Но, что весьма необычно, не замучили до смерти. Таким образом, этот конкретный вампир, по всей видимости, оказал тебе некую услугу, и эта услуга вас определенным образом связала. Это безумное предположение, рожденное моим старческим маразмом, затем подтвердилось, когда он вернулся, и не один раз, а два. Я знаю, что твой так называемый друг – вампир, знаю, что это мужчина-вампир, и что он единственный, кого ты пригласила переступить твой порог. Это, кстати, меня весьма обнадежило. Если бы их было более одного, то боюсь, мне пришлось бы изменить своей привычке всегда надеяться на лучшее. Я признаю, что удвоила защиту моей части дома… ты ведь понимаешь, что мне нет никакого резона демонстрировать то, что они мой друг тоже. Недоверие человека к вампиру весьма обоснованно.

Иоланда наклонилась вперед и посмотрела мне в глаза.

– Ты взвалила на себя непосильную задачу. Как пожилая леди себе на уме, которая слишком много времени проводит в одиночестве, я предлагаю тебе свою помощь в ее решении. Учитывая естественную антипатию между людьми и вампирами, можно предположить, что некая задача имеет место; мне не верится, что вы просто наслаждаетесь обществом друг друга. Не думаю, что твои новые друзья из ООД знают об этой задаче, равно как и о твоем новом друге. Или все-таки знают?

Я заставила себя отрицательно покачать головой. – Неудивительно. Сомневаюсь, что ООД может проявить достаточную гибкость в таких вопросах. Недостаток гибкости – вечная проблема всех крупных организаций.

Я вспомнила, как синеет Пат, и слегка улыбнулась. Но лишь слегка. Она была права насчет их отношения к вампирам. И насчет отношения людей к вампирам вообще.

– Вначале я ничего не собиралась тебе говорить. Минуло четыре месяца, и я надеялась, что все осталось в прошлом. Но от тебя по-прежнему несло вампирами: та рана на груди – это ведь работа вампиров, правильно?

Вот и надейся теперь на маскировку в виде рубашек с высоким воротником. Я кивнула.

– А потом пришел твой друг – и вот раны нет. Эти два события связаны между собой, верно?

Я снова кивнула.

– Это для меня вполне удовлетворительное объяснение вашей дружбы. Но… ладно, не буду называть это вонью… отпечаток, след вампира по-прежнему был на тебе. Увы, на ум мне приходит метафора о человеке, употребляющем мышьяк. Если есть его очень понемногу, то со временем можно выработать к нему определенный иммунитет. Не знаю, с чего бы тебе… получать иммунитет подобным образом. Или с чего бы ему… Дорогая, прости мне мою навязчивость. Но твой глубокий, и полностью оправданный, испуг, равно как и смятение, и растерянность, изменились за четыре месяца, но нисколько не уменьшились. Они только усилились – и это не может меня не волновать.

Она замолчала, надеясь услышать ответ, но я ничего не могла сказать.

– Дорогуша, есть еще кое-что, о чем мне сообщили амулеты: твое прозвище – это не просто дружеская шутка. Я никогда не поверю, что человек, который черпает свои силы из солнечного света, может служить злу. Если только я смогу тебе чем-то помочь, то я это сделаю.

С плеч моих свалилась гора, и чувство было таким реальным, что голова пошла кругом. И только теперь я поняла, насколько эта гора была тяжела. В мире не было никого, кому бы я могла рассказать о своем так называемом друге, никого, кому бы я рискнула открыться. А теперь Иоланда рассказала мне о нем сама. Нас, знающих, было теперь двое.

Может быть, это означало, что задача не так уж непосильна.

Какой бы ни была эта задача.

Впрочем, расправа над Бо есть благо для всего человечества – неважно, выживем мы с Коном или нет. Но пока я не видела, чем нам может пригодиться мастер амулетов. Если не считать моего эгоистического желания остаться в живых. И спасти будущее человечества.

А Кон почему-то не явился, чтобы помочь мне строить планы. Хотя именно он сказал мне, что времени осталось мало. И новые «сухари» в Старом Городе означали то же самое.

Но теперь еще один человек узнал обо мне и о Коне – и смог это принять. Я почувствовала себя лучше, хотя вроде бы не с чего.

– Спасибо.

– Пока рано меня благодарить, – сказала Иоланда. – Я еще ничего не сделала, только вмешалась в твои личные дела. Я бы так не поступила, если бы у меня был выбор.

Что ж, спасибо господу и ангелам за любопытных леди. За эту любопытную леди.

– Существует ли такая вещь, как анти-оберег? Чтобы притягивала? – спросила я.

Иоланда посмотрела на меня, с удивлением подняв брови.

– Мой… так называемый друг… должен был придти, но не пришел. И я не знаю, как его найти.

– А связь между вами?

Я покачала головой.

– Она недостаточно крепка, чтобы соединять миры. А я не могу войти в мир вампиров.

«Может, и могу, – подумала я, – но понятия не имею, что делать, когда я там окажусь. Как искать там кого-либо. И как выбраться обратно».

– Значит, он не позвал тебя.

Она знает, что он может меня позвать, интересно…

– Я думаю, он в беде. Возможно, в такой беде, что не может позвать меня. Или не знает, как. Вампиры ведь не зовут людей, верно?

Она задумалась, оставив поднятой только одну бровь.

– Я поняла твою проблему.

Несколько минут она сидела молча, и я сидела в этой тишине, смутно припоминая слово «покой». За эти четыре месяца я успела его забыть. Должно быть, состояние моей психики было несколько неадекватным, если, попросту поделившись с другим живым человеком своей тайной, я вспомнила о покое… вместо тяжелых и страшных размышлений о Бо.

Она встала и пошла в дом. Я налила себе еще чая и посмотрела на розы. Чувство покоя, пусть и шаткого, помогло мне легко соскользнуть до предела возможностей моего ночного зрения. Тени роз признались мне, что любят солнце, но любят и темноту, ведь их корни прорастают в загадочный подземный мир, где света нет. «Тебе не нужно выбирать» — сказали розы.

Мое дерево сказало: «дас-с-с». Моя олениха стояла в тени на опушке леса, глядя на солнечный свет, лучи сквозь листву пятнышками падали ей на спину.

Тебе не нужно выбирать.

Я в это не верила. Многим ли любителям гамбургеров отомстили коровы?

Иоланда вернулась, и не с пустыми руками.

– Я могу сделать что-то более подходящее, что-то вроде веревочной петли, но кое-что ты можешь попробовать прямо сейчас. – Она вручила мне две свечи и небольшой пучок трав с сильным запахом.

– Поставь свечи с двух сторон от себя, а травы положи спереди и сзади. Их тоже зажги, у тебя найдутся курильницы? Подожди несколько минут, пока дым от трав смешается с дымом свечей. Затем ищи своего друга.

Я подождала, пока полностью стемнеет, и расположилась на полу террасы. Зажгла свечи и травы, затем травы притушила. Дождалась, пока дым смешается. Запах нельзя было назвать приятным, но он был сильным и необычным. И… влекущим. Он увлекал меня.

Я закрыла глаза.

Кон, чтоб тебя, ну где ты? Точно ведь знаю, что ты в беде: Позови меня на помощь, ты, тупица.

Я снова была в мире вампиров, но запах вошел туда вместе со мной, обернулся вокруг меня, как невероятно длинный шарф, один конец которого за моей спиной уходил в мир людей, а другой тянулся впереди меня вглубь вампирской темноты. Я снова была словно подвешена между мирами, но на этот раз не было ощущения боли и потерянности.

Обрати на это внимание, Светлячок. Нет ощущения боли и потерянности. Это какой-то другой мир, куда людям ни к чему и незачем соваться. Разница заключалась только в том, что этот мир не пытался меня убить. По крайней мере, пока. Может, это что-то вроде окружной дороги, проселочной дороги, которую не сравнить с автострадой, со всем ее шумом и смрадом? Я все еще не ориентировалась в маршрутах.

Жаль, что нельзя просто сесть на автобус.

Я извивалась, паря в невесомости – зловещее ощущение чужого мира давило, дышать, смотреть и двигаться было тяжело, как будто человеческое тело не годилось для таких путешествий, но не ощущалось враждебности, как в тот вечер в гостиной Эймил, дым-шарф защищал меня от этого холодного ветра. Если бы я была машиной, то плотно бы закрыла все свои дверцы и подняла стекла. Ну ладно. Я не машина. Я должна дышать. Прошло какое-то время, если время здесь вообще движется. И странное ощущение, не-враждебное странное ощущение стало… просто небольшим неудобством.

Я была художником, которого заставили лепить из глины, певцом, которого посадили за рояль… пекарем, который связался с вампирами.

Я наклонялась и крутилась, ища своего союзника. Там… Нет. Но близко.

Там.

И затем я услышала его голос.

Светлячок…

Всего раз. Всего один раз. Мое имя. Там.

Когда я нашла нужное место, то испытала шок, как от удара током. Bay! И я рванулась вперед, как горящая стрела. Дым расступился, не выдержав моей скорости, волосы натянулись, едва не выдираясь из кожи, давление росло… и росло… меня растягивало, раскатывало, как раскатывают между ладонями шарик теста, как прядут овечью шерсть, делая пряжу все тоньше и тоньше, как сминают двумя пальцами кончик нитки, вставляя его в игольное ушко.

Бум.

Я вылетела из темноты, из иного мира, снова оказалась в реальном месте. Снова в своем теле, если я его вообще покидала.

Я чувствовала вкус чего-то. Чего-то скорее холодного, неподатливого и необычно… бугристого. По нему бы скользить.

Но это что-то обхватило меня руками, перевернуло, навалилось сверху всем своим весом и вонзило мне в шею клыки.

Я замерла. А что мне было делать? Все это произошло слишком быстро, как в кино, где не успеваешь различить отдельные кадры.

Здесь было темно, дочерна темно, как в том мире, откуда я только что вырвалась, и хотя я могла видеть в темноте, с такой темнотой мне сталкиваться не приходилось, и кроме того… ну, в общем, сейчас происходило слишком много всего одновременно. Все мое внимание было сосредоточено на зубах, смыкающихся на моей шее.

Но зубы не вошли под кожу. Его зубы. Его волосы упали мне на лицо. Его волосы и раньше касались моего лица, но в тот раз, лежа на мне, он еще и истекал кровью. Может быть, это мой шанс его отблагодарить? Он говорил, что не обратит меня – что не может обратить меня. Но он также говорил, что меня можно убить, как любого другого человека. А любого другого человека вполне можно убить, выпив его кровь досуха.

Может, вампиры просто не любят непрошеных гостей? Ну, я ведь пыталась сначала позвонить в дверь. Ха-ха.

Его зубы все еще касались моей шеи. Если не считать этого, он был неподвижен. В буквальном смысле. Неподвижен. Как будто на меня положили огромный камень. Камень с клыками, разумеется.

Его волосы пахли глиной и сыростью. Этот запах был мне скорее приятен – он напоминал о весенних ручьях, влажной земле и камнях, покрытых мхом, – но это не был его обычный запах, запах вампира. Не спрашивайте, почему я была уверена, что это он – я просто знала, и все. Помимо прочего, будь это любой другой вампир, он бы не стал колебаться перед моментом укуса.

Он был холодный. Неподвижный и холодный. Холодный сверху донизу…

Он прижимал меня к полу своей тяжестью. Я дрожала под ним и моргала в темноте. Затем на мгновение его губы коснулись моей шеи, закрывая клыки. Его лицо осталось лежать в изгибе моей шеи, прошла секунда, две. Два удара моего сердца. Он становился менее холодным. Я уже привыкла – если можно так сказать – к отсутствию сердцебиения; но я была уверена, что сейчас он даже не дышит. Я о том, что вампиры называют дыханием. Даже той живости, которую я ощутила, когда бросилась ему на шею в день побега, обнаружив, что моя машина исчезла, там, у озера, – того сейчас не наблюдалось тоже.

Он поднял голову. Еще один удар сердца, и еще один. Его руки поменяли положение, теперь он уже не держал меня так, как автомеханик держит сломанный мотор. Я слегка повернула голову. На черном фоне уже выделялись серые конуры его щеки и скулы – ночное зрение начинало работать. Глаза пытались что-то увидеть, как на приеме у окулиста, когда вам дают одну из таких забавных линз, – в них надо смотреть, и все вдруг искажается. В замешательство приводило именно то, что я могла что-то различить в такой тьме… мертвецкой тьме; нет, неудачная метафора. Но где бы мы ни находились, у меня было ощущение, что мы под землей, и не только из-за темноты.

Он поднял голову выше, посмотрел на меня, и я увидела, как его глаза меняют цвет, становясь из пепельно-серых изумрудно-зелеными. Я вспомнила, что когда впервые увидела его глаза, в ту ночь на озере, они тоже были пепельно-серыми. Как же я тогда не запомнила это превращение? Может быть, потому, что не смотрела ему в глаза в тот момент. Ведь я тогда еще считала себя в полной мере человеком, а человек не может смотреть вампиру в глаза.

Он становился теплее. Теперь он был уже примерно такой температуры, как спящая ящерица. Но мне все еще было от него прохладно.

Я ощутила, как вздымается его грудь, и почувствовала на своем лице его первый выдох. Я вспомнила, как он нес меня на себе от озера, я узнала это движение его груди, узнала его дыхание, но ритм теперь был другим.

Он перевел вес своего тела на локти, и дышать мне стало легче.

Я вспомнила собственные мысли о том, что никогда не смогу подстроить свой ритм дыхания к нему, я думала об этом во время долгого пути от озера. Но сейчас он подстраивал свой ритм под мой. И я вдруг почувствовала, как растет и твердеет, упираясь мне в ногу, его член.

Мы оба были обнаженными.

Я знала, что температура тела у вампиров, как и циркуляция крови, может управляться волевым усилием. Возможно, она могла колебаться и произвольно, особенно при стрессе. Всего за минуту от смертельного холода, простите за такое определение, он перешел к тому, что можно было назвать обычной температурой человеческого тела. Я знала – да я просто была в этом уверена, – что он в беде; поэтому я и была здесь. Может быть я – э-э… – привела его в чувство слишком резко. Может быть, он был в том состоянии, которое у вампиров соответствует человеческому шоку, и его нервная система не отзывалась.

Но как тогда быть с членом? Он-то отзывался!

Теперь он уже был горячим. Таким горячим, как будто стоит у печи, делая булочки с корицей, а на дворе август. Я уже знала, что при определенных условиях вампиры могут потеть – например, когда они прикованы цепью к стене дома, а через окна рядом с ними падают солнечные лучи. Теперь он тоже потел. Капли его пота стекали на меня.

Запах мужского пота мне всегда скорее нравился. При других обстоятельствах, лежа под потеющим мужчиной, я бы не сомневалась в его намерениях. И это бы вызвало и во мне соответствующий энтузиазм. Но ведь не то чтобы сейчас происходило что-то… из этой оперы. Пока. Ведь вся эта цепочка событий произошла очень быстро и очень внезапно. И если он был в состоянии шока, то я – не в меньшей степени. Может быть, мой здравый смысл не прилетел сюда вместе со мной, остался там же, где и моя одежда. Ощущая его мощную эрекцию, я повернула голову и лизнула его потное плечо.

То, что произошло потом, длилось, наверное, секунд десять. Может быть, меньше.

Не думаю, что я услышала звук, изданный им – я просто его почувствовала. Он повернул мою голову к себе – и поцеловал меня. Никаких клыков я не почувствовала. Остатки здравого смысла подсказали мне не делать ничего своими зубами, что я бы обязательно сделала, будь на его месте человек.

Но я все равно была сейчас занята другим – работала руками и языком… Я извивалась под ним. Когда он начал гладить мои волосы, я снова поцеловала его. Пытаясь прижаться к нему еще плотнее, я приподнималась на локтях. Наверно, я и сама теперь издавала какие-то звуки…

Мне всегда казалось, что земля под нами должна плыть не с самого начала, а только в момент кульминации.

Всего секунду назад я сжимала бедра, чтобы тесней прижаться к нему – и поверьте мне, он там был, – и вот он отрывает меня от себя и буквально швыряет на стену. Вскочил на ноги. Исчез.

Я лежала там, вникая в обстановку. Первое: где бы, у какой чертовой бабушки, я ни находилась, здесь был гладкий, идеально гладкий каменный пол. Стена, об которую я шлепнулась, была из того же материала.

Второе: что, черт возьми, произошло?

Третье: с чего мне теперь начинать?

Надеюсь, мне представится возможность сказать Иоланде, что нет необходимости делать для меня специальный амулет: травы и свечи работают нормально. Если это, конечно – нормально.

Я с трудом вспомнила, что когда я, так сказать, прилетела, Кон был холоден и не дышал. Но исходя из моих скромных познаний, это вполне соответствовало вампирской дреме. Люди тоже часто ведут себя плохо, если их внезапно будят. Ладно. Допустим. Моя миссия выполнена – он был в какой-то вампирской беде, и я его оттуда вытащила.

Наверное, мне должно было быть стыдно. Мне должно было быть мучительно стыдно. Я сидела – нет, скрючилась – голая на холодном каменном полу, у стены, на которую меня бросило… существо, с которым еще минуту назад я вроде бы собиралась испытать интимную связь. Может быть, я должна была благодарить судьбу за то, что обошлось без близости с одним из самых опасных Других.

Метафора «навалилась темнота» теперь обрела для меня совершенно новый, буквальный смысл.

Я не благодарила судьбу. Если говорить о раздражении, то coitus interruptus выводит меня далеко за рамки раздражения. Теперь же мне казалось, что мои неудовлетворенные нижние губки буквально давят на мозг – на то, что осталось от мозга, – и если меня сейчас же не трахнет кто-то или что-то (вампир вполне подойдет), то я просто взорвусь.

То, что вышло за рамки раздражения, не спешило превращаться в стыд. Оно превращалось в ярость. Мое кровяное давление потихоньку приходило в норму, но в душе я кипела. Я не могла игнорировать то, что нахожусь совершенно голая в темноте неизвестно где. Но и слишком на этом сосредоточиться тоже не могла. Честное слово.

Я сидела в большой комнате, пустой – если не считать меня – и с таким высоким потолком, что даже с ночным зрением я не могла его разглядеть. Без мебели. Без окон. Без ничего. Навряд ли это подходящее место для сна. Или для укрытия. Но мне ли решать, что подходит вампирам для тех или иных целей?

Здесь было, как минимум, так же темно, как в моей кладовке. Ничто не мерцало и не светилось. Смотреть было не на что. Ух ты ж, повезло-то как! Постараюсь сдержать свое ликование!

Он появился снова. На нем было то, что я привыкла считать его обычной одеждой – длинная черная рубашка навыпуск и черные брюки. Босой. Не могу сказать с уверенностью, но кажется, я еще ни разу не видела его обутым. Он принес с собой какую-то вещь и, подойдя поближе, протянул ее мне, глядя в сторону. Развернув ее, я обнаружила, что это еще одна длинная черная рубашка. Когда я ее надела, она достала мне почти до колен. Чтоб это все сгорело. Я была не в лучшем настроении.

Он по-прежнему не смотрел на меня. Я по-прежнему кипела.

– Очень прошу меня простить, – сказал он.

– Да, – ответила я. – Я тоже рада тебя видеть.

Он сделал какой-то жест, как всегда, по-вампирски неуловимый для человеческого глаза. Мои глаза, уже не совсем человеческие, уже почти могли проследить за ним, по крайней мере, я поняла, что это был жест разочарования. Хорошо. Нас теперь таких двое. Потом мелькнула мысль – обрывок мысли, – что это разочарование вряд ли физического порядка. Злость заставила меня порадоваться черной рубашке: в ней я, наверное, была похожа на смерть; особенно при таком освещении, точнее сказать, при таком отсутствии освещения. Черный – совсем не мой цвет, в любых сочетаниях. Но, черт возьми, все похожее на смерть, наверно, очень привлекательно для вампира! В таком случае еще более неясно, почему…

Моя ярость отступала. Хотя я не хотела, чтобы она отступала. Мне нужен был ее жар. Он ведь оттолкнул меня, верно? Он меня не хотел, как бы там ни вел себя его член.

Ярость – это куда лучше, чем горечь. Но горечь уже стояла наготове. Меня затрясло, я обхватила себя руками, чтобы унять дрожь. Наверно, он заметил это и начал:

– После твоего… Тебе надо поесть. А мне даже нечем тебя покормить.

Он опустил глаза, как будто ожидая, что у него под ногами вдруг чудесным образом появится бутерброд с ореховым маслом. Или раздумывая над идеей вскрыть себе вену и предложить мне крови. Ответ был – нет. Если он действительно обдумывал такой вариант, то в итоге отбросил его. Не знаю, что именно он подразумевал, говоря «мне даже нечем тебя покормить».

– Я должен также поблагодарить тебя за то, что ты вытащила меня, – сказал он. Теперь он уже смотрел мне в глаза.

Вытащила? Я сейчас расплачусь.

– В любом случае, – сказала я, – теперь я могу вдвойне наслаждаться разнообразием новых шрамов на теле, вспоминая, где и как я их получила. Одни – от того, что меня швырнули на камень и сверху навалили, кажется, мешок с булыжниками, другие – несколько секунд спустя — от того, что меня пришлепнули к стенке!

Я увидела, что он вздрогнул. Один в пользу человечества.

– Светлячок… – сказал он, шагнул ко мне, но я отшатнулась. Один в пользу вампиров.

Я не собиралась этого говорить. Не собиралась говорить ничего подобного. Я твердо решила не говорить ничего такого. Собственный голос показался мне чужим и странно высоким.

– В чем дело? Я знаю, что таких, как ты, надо приглашать!

Для девочек лет тринадцати-четырнадцати эта история может месяцев шесть оставаться самой любимой. Ведь она позволяет думать, что у тебя есть сила.

– Может, я что-то неправильно поняла? Может, тебе следует присылать визитную карточку – думаю, тебе больше понравится не с золотым обрезом, а с черной каемкой – по всей форме, RSVP,[4] которую надо положить тебе под дверь загодя, как минимум за сорок восемь часов до визита? А может, лучше написать кровью на пергаменте? Ну уж извини, твою дверь я найти не смогла!

Мой голос становился все выше, все визгливее. Я заткнулась.

Он застыл на месте, опустив голову. Волосы упали на лоб. Мне хотелось убрать их, чтобы увидеть его глаза. Нет, ничего такого я не хотела. Я скорее отгрызу себе руку, чем снова прикоснусь к нему по доброй воле.

– Ты приглашала, сама того не осознавая, – сказал он в конце концов.

Я вздохнула.

– Нуда. Пошли загадочные вампирские фразы. Это моя любимая часть. Теперь ты скажешь что-то красивое и глубокомысленное о том, что нас нечто связывает. Или, может быть, о том, что эта связь забросила меня сюда, но не поможет выбраться отсюда?

Он так быстро приблизился, что я не успела бы отстраниться, но в последний момент он сам остановился и не прикоснулся ко мне. Но он стоял теперь так близко, что коснуться его можно было даже нечаянно. Я убрала руки за спину, как диабетик, стремящийся воздержаться от смертельной для него шоколадки.

– Я не намеренно обидел тебя, – сказал он. – Так трудно в это поверить? – он добавил еще один чисто вампирский звук, что-то вроде «урррр». – Впрочем, может, и трудно. Нам… в нашей ситуации… ничуть не легче оттого, что мои соплеменники тысячи лет… обижали твоих.

– «Обидеть» – отличное слово! – съязвила я, будучи все еще в плохом настроении, обиженной, и желая выместить обиду. И все еще не в себе после сегодняшнего вечера, после открытия, что хозяйка дома знает о моем знакомстве с вампиром. Слишком много всего произошло за слишком короткий промежуток времени, помимо недавней жутко чувствительной сцены из эксцентрической мыльной оперы.

– Я тоже огорчен, – тихо сказал он.

Я открыла рот для очередной колкости, но передумала, отошла в сторону и прижалась спиной к стене. Мне не хотелось садиться на пол, чтобы он стоял надо мной, а прислониться было больше не к чему. Кроме него, конечно, но этот вариант сейчас был неактуален. Огорчен – ну и пусть огорчается. Если бы я не чувствовала себя глубоко уязвленной личностью, то уже давно сосредоточилась бы на том, что собственно, происходит. Он – вампир. Я – человек. И между нами не предполагалось никаких иных отношений, кроме исконной вражды двух видов. И кстати, об эксцентричных мыльных операх – никто еще не завязывал интрижку с вампирами, даже в «Кровавой науке», которую вечно прикрывают то по одной статье, то по другой. Потому что после тринадцати-четырнадцати лет перестаешь верить, что вампир мечтает кое-чем с тобой заняться, но не может сделать это без приглашения, и начинаешь принимать тот факт, что, произнеся «Войди и возьми меня, красавчик», вскоре после этого расстаешься с жизнью.

Писать рассказы и снимать фильмы о сексуальных отношениях между людьми и вампирами – незаконно. Это кстати, был один из немногих законопроектов, который сразу получил поддержку Глобального Совета. Рассказы все равно пишут, и фильмы все равно снимают, но если кого-то поймают на горячем – посадят, причем надолго.

Ну ладно. Допустим, его все это огорчило.

Я посмотрела на него, не зная, размышляет ли он сейчас о том, как нам выбраться из этого места, где бы это место ни находилось. И о том, каким образом между нами возникла эта странная связь, и какова ее природа. Может и правильно, что не стоит делать эту связь более сложной и более интимной, чем она есть.

Я вдруг почувствовала себя изможденной.

– Мир? – спросила я, все еще прислоняясь к стене.

– Мир, – ответил он.

Я просто хотела на минутку закрыть глаза…

Я проснулась, чувствуя себя скорее даже комфортно. Я лежала на чем-то мягком, но не чересчур, и была укрыта чем-то теплым и меховым. И еще был запах яблок. Желудок завыл. Я открыла глаза.

Нет, я не открыла глаза, я только подумала, что сделала это. Это был самый нелепый сон в моей жизни – совсем не и духе «Замка Отранто» или «Дома мертвецов». Мне хотелось сказать своему воображению: «Ну хватит уже!».

Но желудок по-прежнему выл (я часто ем во сне, и знаю, что для вас это необычно), яблоки, а вместе с ними хлеб и фантастический кубок, странно смотрящийся на фоне этого места, стояли рядом со мной, так что я просто потянулась к ближайшему плоду. И увидела собственную руку в черном шелковом рукаве.

Я уже настолько привыкла ко всяким фокусам, которые вытворяло мое зрение, что даже не сразу обратила внимание на мерцание света. Но тем не менее: свет здесь был, и он мерцал. Рядом со мной явно находился также источник тепла.

Я обернулась. Это, конечно же, оказался огромный камин, выполненный в форме монстра с разинутой пастью. У чудовища были глаза (два точно, другие я решила не искать) над каминной полкой, которая являлась одновременно губой монстра. Каждый глаз был больше моей головы и светился красным. Может, просто пламя отражалось? Нет, пламя здесь ни при чем.

Кон сидел на полу, скрестив ноги, обнаженный до пояса, босой, слегка склонив голову. Его вид напомнил мне о нашей первой встрече. Правда, сейчас он не был таким тощим, как Тогда. В свете камина он также не казался таким уж серым. И сейчас мое сердце билось чаще, ведь я смотрела на него уже с совершенно других позиций. Как только я повернулась в его сторону, он поднял голову, и наши взгляды встретились. И первой отвела глаза. Взяла яблоко и надкусила его. Может быть, он живет рядом с фруктовым садом. (Интересно, как долго я спала?) Но это не могло объяснить появление хлеба. Я не собиралась его расспрашивать. И о бутылке, которая стояла возле небольшого столика (столик этот был сделан в виде грустной женщины в чем-то облегающем, держащей собственно столешницу под странным углом между шеей и плечом; еще более странной была форма ее груди, такого, пожалуй, не добиться и с помощью пластической хирургии), я тоже не собиралась ничего спрашивать Но лучше бы это была чашка чая. Ко всем событиям этого дня не хватало только пары стаканов чего-нибудь крепкого, чтобы у меня окончательно поехала крыша. Впрочем, она уже поехала. Я аккуратно налила немного вина в кубок – пробка была уже вынута. Какой внимательный хозяин. Казалось, кубок так глубок, что жидкость долго не может достичь его дна.

Я принялась за второе яблоко и сделала глоток вина – даже в таком гамлетовском кубке это было обычное шардонэ. А сам этот чертов кубок дрожал у меня в руке.

Мне совершенно не хотелось сейчас общаться с этим полуголым гимнастом. Считаете, что я опошлила всю романтику обстановки? Я вас умоляю… Покончив с третьим яблоком, я принялась за хлеб. По его виду можно было заподозрить жульничество – скорее всего, в муку доложили клейковину, но вкус был ничего: у пекаря хватило гуманности или чувства долга, чтобы позволить тесту настояться и как следует подойти. А может быть, я просто была слишком голодна.

– Спасибо, – сказала я.

– Это то малое, что я мог сделать, – ответил он.

– Сколько я проспала?

– Четыре часа. Сейчас четыре часа до заката.

И Паули выйдет сегодня в утреннюю смену – сам предложил. Хорошо.

Моя короткая экскурсия в не-пространство вообще не должна была занять времени. Таково одно из тех немногих свойств этого пространства, которые подчиняются хоть какой-то логической системе. Мой взгляд непроизвольно возвращался к инкрустированному кубку. Надо отдать должное прочитанным книгам – к тому, чтобы оказаться в комнате наподобие этой, я была готова. Чего нельзя было сказать про не-пространство.

Кон не выказывал никаких признаков страданий после выхода из комы, или в чем там он находился. Не знаю, как назвать состояние между жизнью и смертью в контексте вампиров. В любом случае, он был достаточно здоров, чтобы сходить за продуктами: и хлеб, и яблоки были свежими.

– Никогда бы не подумала, что ты станешь сидеть у огня, – сказала вдруг я. Казалось, что такое может быть свойственно только глупым вампирам-лихачам. Вроде тех детей, что играют в прятки в Не-Городе.

Он ничего не ответил. Отлично, опять эта игра. Я взяла еще одно яблоко.

Он поднял голову и почти человеческим движением убрал волосы со лба. Почти.

– Нам, в отличие от вас, не нужно тепло, – сказал он, и я уже привычно перевела для себя «нам» и «вам» как «вампирам» и «людям», – но мы тоже можем им наслаждаться.

Наслаждаться. Я совсем не насладилась мыслью о наслаждениях вампиров. О том, чем они обычно наслаждаются.

– Я наслаждаюсь им, – сказал он и вдруг добавил: – Это тепло жизни и жар смерти.

Для холоднокровного вампира жизнь определяется как тепло? А смерть – как сожжение огнем солнечного света? Он все-таки пострадал от комы – она сделала его философом. То же самое сделало со мной швыряние об стены.

– Я… у меня было чувство… что с тобой какое-то время не все было в порядке, – глубоко вздохнув, сказала я. – Думаю, это началось той ночью, когда ты меня вылечил. Но мне потребовалось время, чтобы разобраться, если ты понимаешь, о чем я.

– Да, – сказал он.

За то время, которое мне потребовалось, чтобы справиться с четвертым яблоком, он так ничего больше и не сказал. Но яблоки ведь были мелкие, правда. Может, это невежливо – есть на глазах у вампира. Я, конечно, делала это и раньше.

Но если будущее – за мирным сосуществованием вампиров и людей, то надо было создавать некие правила этикета.

– Ты расскажешь, что с тобой произошло? – спросила я, испытывая одновременно раздражение от того, что мне приходится вытягивать из него слова щипцами, и стыд за свое чрезмерное любопытство. Что это – дружба? Горькая ирония. Мы оба зациклились на этой нашей совместной миссии, не уступающей по масштабам плану разрушения Карфагена. Я бы, пожалуй, села поближе к огню, чтобы тоже насладиться теплом жизни. Но он – вампир, а я человек, и в жизни еще полным-полно интересного, как-то: превращения, отравленные раны, не-пространство… Не говоря уже о солнечном свете.

Но если мы собираемся стать друзьями, то я должна свыкнуться с мыслью, что мой новый друг не слишком-то разговорчив.

Медленно, словно вслушиваясь в каждый звук собственного голоса, он произнес:

– Лечение твоей раны отняло у меня больше сил, чем я думал. Понимаешь, я никогда раньше не делал ничего подобного. Как я уже сказал, мне пришлось… придумывать, как это сделать. Я не привык к такому.

Одно из преимуществ долгой жизни. Есть время попрактиковаться.

– После того, как я ушел, я действовал неосмотрительно. И меня… засекли. Кое-кто из банды Бо. Мне нужно было скрыться и не дать им выследить тебя через меня. Оберегать человека – еще одна вещь, к которой я не привык.

У меня было чувство, что за его словами скрывается нечто большее.

– Они не собирались отставать от меня, не заполучив твоих координат.

Интересно, что представляет из себя записная книжка вампира: неужели там запахи жертв вместо названий улиц? Как записать запах?

И может ли один вампир украсть записную книжку другого?

– Они, конечно же, попросили поделиться информацией о тебе и были очень… настойчивы. В конце концов мне удалось уйти, но это было непросто. Я пришел сюда. Тут ты меня и нашла.

Голый в темной каменной комнате. Подходящее место для выздоровления.

– Ты хочешь сказать, что пробыл в таком состоянии больше месяца? Дебил, не мог меня раньше позвать?

Он посмотрел на меня, и я была уверена, что при этом он слегка улыбнулся. Улыбка вышла гротескной, но, в конце концов, не такой и плохой. Вовсе не такой ужасной, как, например, его смех.

– Мне это просто не приходило в голову.

Я вспомнила, как сама говорила Иоланде: «Вампиры ведь не зовут людей, верно?»

Он снова перевел взгляд на камин.

– А если бы и пришло, не думаю, что я бы это сделал. Не думал, что ты сможешь чем-то помочь.

– Но ты ведь позвал меня. Назвал мое имя. Один раз. Я бы не нашла тебя, если бы ты этого не сделал.

– Я услышал, что ты меня зовешь. И просишь ответить на твой зов.

– Я позвала тебя, чтобы ты позвал меня.

– Да. Светлячок, ты хочешь, чтобы я снова перед тобой извинился? Если да, то я это сделаю. Я не смог выздороветь сам. Я был… слишком далеко. Но я услышал твой зов и сумел ответить. Ты пришла и… принесла с собой часть меня. Я благодарен тебе. Спасибо. Это было бы для меня не лучшей кончиной. Чаша весов между нами снова сместилась.

– А, ты опять про эту чертову чашу весов, – сказала я. – Нот о чем я думаю: если бы тебе не нужно было меня прикрывать, то все было бы проще, верно? Значит, я тебя ослабляю. Начиная с того момента, как ты растратил свои силы, спасая меня в тот день.

Используя оленью кровь.

Бывают такие моменты, вот как сейчас, когда свет и тепло ощущаются как-то по-особому. Так же, как по-особому работает мое ночное зрение, но не так. Это «по-особому» не имело отношения к вампирам.

На мгновение меня стало три. Моя человеческая душа. Душа-дерево. Душа-олень.

Пересилим ли мы трое мою вампирскую душу?

– Ослаблять, – сказал он задумчиво. – Думаю, ты неправильно понимаешь смысл этого слова. Физически я сильнее любого человека. И могу обходиться без пищи дольше, чем кто-либо из людей. Но тебе подходят в качестве пищи яблоки и хлеб, а мне – нет. И ты можешь выйти на дневной свет, чего я сделать не могу. Что для тебя – слабость?

Я думала о том, действительно ли я принесла с собой часть его. Я вздохнула. Он уже однажды сказал, что не сможет противостоять Бо в одиночку. То, что он выбрал меня в качестве союзника, было куда проще и понятнее странных рассуждений о получении калорий из яблок и хлеба.

– Где я?

Кажется, он замялся. Очередной момент, когда понимаешь, что вампиры испытывают эмоции, только не такие, как у нас.

– Это мой… дом, – сказал он в конце концов.

– Сам ты не называешь это место домом, – заинтересованно сказала я.

– Верно. Могу назвать… моим подземельем, что ли. Я провожу здесь дневное время уже много лет.

– Подземелье? Так мы под землей?

– Да.

– А как же камин?

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Ну, разве дым не выдает твое присутствие?

– Этот дым в мире людей не виден.

Ух ты. Если бы вампиры запатентовали универсальный воздушный фильтр, у них в руках оказалось бы больше, чем пятая часть мирового богатства. Если посмотреть на Войны Вуду с точки зрения циника, то получается, что, убив достаточное количество людей, вампиры понизили уровень промышленного производства, не давая нашему виду погибнуть в аду экологической катастрофы, и таким образом даже сделали нам некое одолжение. Если сами вампиры и рассуждали подобным образом, в чем я лично сомневаюсь, то вряд ли их действия были продиктованы одним лишь альтруизмом. Хотя, смотря что понимать под словом «альтруизм».

Я снова осмотрелась. Камин был единственным источником света, и мое ночное зрение как будто не могло разобраться, в каком режиме ему работать. Меховое одеяло, которым я была укрыта, оказалось действительно меховым. Длинное и шелковистое, оно было черного цвета с белыми полосками. Не знаю даже, какому животному может принадлежать такой мех. Какому-то несуществующему, которое тем не менее стало добычей вампира. В одной облегающей черной рубашке – и с синяками – я чувствовала себя девушкой с обложки садомазохистского журнала «Связанные и безропотные». Не хватало только наручников и более модной прически. Фигуры на спинке дивана, где я лежала, были и форме голов горгулий – одни с высунутыми языками, другие с пальцем, приставленным к носу. Честно говоря, их лица больше напоминали задницы. Сам диван был обит пурпурным плюшем, но тень отбрасывал… лиловую. Хотя, если уж я могла путешествовать по не-пространству, то мне ли удивляться разноцветным теням или меху несуществующих животных. Мои познания в зоологии черно-белых все равно заканчивались на зебрах и скунсах. Может, этот зверь и существовал. Мех мог быть и покрашен, но по-моему, это для вампиров нетипично. Хотя, с моей точки зрения Кон сам был нетипичным вампиром. Этот готический стиль был необычен.

– Интересный интерьер, – сказала я.

Он окинул комнату взглядом, словно припоминая, как она выглядит.

– У моего хозяина был утонченный вкус.

Меня поразил как «хозяин», так и «был». Это было сказано так, как будто «был, но уже нет», как будто речь шла о мертвеце в полном смысле слова, а не о живой нежити.

– У твоего хозяина? – рискнула я.

– Это его комната.

Повисла тишина. Кон снова вернулся к своему занятию – умиротворенному созерцанию огня в камине. Пожалуй, хватит наводящих вопросов. Но на этот раз Кон меня удивил:

– Ты хочешь узнать про моего хозяина? – спросил он.

– Хочу, – ответила я.

Пауза. Что он делал в эти мгновения – собирался с мыслями? Решал, что исключить из рассказа?

– Он обратил меня, – сказал он. – Я был не очень-то… благодарен. Но я ему подходил. Когда пути назад уже не было, я согласился исполнять его волю…

Снова пауза, дальше он заговорил с характерной интонацией бесстрастней-некуда (точно так же он мог стоять неподвижней-некуда):

– Новообращенный вампир может быть куда более послушен, чем ты думаешь. Хотел я того или нет, но первое время я зависел от своего хозяина, и… решил позволить ему обучить меня всему тому, что мне было необходимо знать. Это было много лет назад, когда эта земля еще называлась Новым Светом.

Ой. Это триста или четыреста лет назад, смотря от каких пришельцев из Старого Света отсчитывать. Но это не может быть правдой: будь он так стар, то не мог бы выходить и на лунный свет.

– Он пожелал править здесь, когда началась освободительная война. По крайней мере, неофициально.

На человеческом языке это называется «подпольно». Неофициально – читай «подпольно»: он хотел стать самой опасной и самой отвратительной заразой Темной стороны. Официально – все равно читай «чуть менее подпольно»: добиться контроля еще над двумя пятыми мировой экономики и потихоньку превратить наш Глобальный Совет в удобную ширму.

– У него были шансы на победу, но ему не повезло, а вот его врагу, могущественному и упорному, повезло. После той войны у моего хозяина почти не осталось бойцов. Я был одним из уцелевших. Жизненные силы хозяина были подорваны крушением его амбиций; вместо власти ему пришлось удовлетвориться коллекционированием. Оставшиеся бойцы гибли или бежали один за другим, в конце остался только я. Когда дошла очередь до моего хозяина, я оказался совсем один.

Я была рада, что от камина исходит тепло. Голос Кона был тихим и как всегда бесстрастным, я не поняла даже, испытывал ли он к своему хозяину положительные чувства… может быть, после того, как перестал злиться из-за обращения? И для какой цели хозяин его приспособил? Я, пожалуй, не хотела этого знать. Хорошо. Есть еще один вопрос, который мне не следует задавать, и который имеет все шансы остаться без ответа. Почему Кон остался, если другие бежали? Я помню, как месяц назад он сказал мне: «Быть такими как мы можно по-разному». По описанию его хозяин еще до Войны за Независимость представлял собой махровую разновидность старого кровопийцы, жаждущего мирового господства, и выделялся этим даже среди себе подобных. Так почему Кон остался? Кон, который сейчас даже не имел своей банды. Были и другие вопросы, которые я не решалась задать, боясь, что он ответит.

Что я вообще знала об эмоциях вампиров? Жажда крови. Что еще? Другая жажда? Жажда жизни – изначальная, может быть? Сумел ли Кон преодолеть свою неблагодарность хозяину, просто потеряв способность быть благодарным? Нет – Кон ведь недавно сказал мне, что благодарен за то, что я его нашла. Но благодарность – это чисто человеческое понятие, и его иногда сводят к простой вежливости, столь же лишенной реального смысла, как формула «благодарю вас».

И еще есть Бо. Тягостная связь между мною и Коном, которую мы пытались укрепить, но не слишком, вызвана тем, что Бо угрожает нам обоим. Мне не нравилось, в какую сторону уводила эта мысль.

– Враг твоего хозяина… это Бо?

– Нет. Это был хозяин Бо.

Все сразу стало куда лучше. Чтобы не зареветь, я заткнула собственный рот кончиком мехового одеяла.

Кон посмотрел на меня. Может быть, он подумал, что Хлеба и яблок оказалось недостаточно, и я все еще голодна.

– Я уничтожил его хозяина. Теперь есть только Бо.

Я рванула зубами мех неведомого животного. Уж не обессудьте, это сообщение не показалось мне слишком обнадеживающим. Только Бо.

И его прислужники, которые не так уж давно посадили Кона на цепь в доме на озере, откуда ему удалось сбежать только благодаря редкой удаче. Может, второй раз Кон и не попадется в эту ловушку – но у Бо были и другие возможности. Например, месяц назад одна из таких возможностей чуть не стоила Кону жизни. Почему бы ему не дать объявление – в глобонете должны были существовать скрытые вампирские сайты – и не попросить своих старых боевых товарищей ненадолго вернуться и помочь? В качестве награды он мог бы предложить вещи своего хозяина – тем более, что сам он, кажется, не испытывал к ним никакого интереса. Если драгоценные камни в инкрустации одного только этого кубка настоящие, то он сравним по стоимости с национальным долгом небольшого государства.

Почему бы ему просто не управлять бандой, как делают все нормальные вампиры в его возрасте?

И на все эти вопросы мне тоже не хотелось знать ответы. Я выплюнула мех и попыталась поправить одеяло. Отпечатки зубов, вероятнее всего, уменьшили его стоимость. Я почувствовала себя ужасно усталой и, несмотря на присутствие Кона, – одинокой. Даже наоборот – благодаря его присутствию. Я снова подняла кубок – сначала даже подумала, что не справлюсь одной рукой – и поднесла ко рту. Когда я наливала в кубок вино, оно как будто долго не могло достичь его дна, теперь так же долго оно не могло достичь моих губ. Однако пить из горлышка бутылки – это тоже не вариант. Не в этой комнате. Разве что в комнате Кона – в той, что пуста и без мебели. И без камина.

Мне хотелось превратить целую гору теста в булочки с корицей и хлеб, мне хотелось обслужить целую толпу неожиданно нагрянувших туристов в день, когда на кухне некому работать, хотелось, чтобы мне заказали вишневые пироги для большого застолья, хотелось прикорнуть на моей веранде со стопкой книг и полным чайником, хотелось теплой руки Мэла, руки с татуировками на моем плече и солнечного света на лице. Мне хотелось домой. Вернуться к своей жизни.

Я всем этим обладала. У меня уже было все это прежде – и тогда, чтобы избавиться от этого, я поехала на озеро.

– Откуда эта вещь? – спросила я, поднимая кубок. Я сдалась и держала его двумя руками. Это могла быть чаша для пиров. Приз за первое место в высшей вампирской лиге. В него, конечно же, не наливают шампанского; у игроков проигравшей команды отрезают головы и кровь сливают в кубок.

– Это Чаша Душ для церемонии в Оранхэлло.

– Что?! – я поспешно поставила кубок на место. Хватит, Светлячок, просто не спрашивай больше ни о чем. Не удивительно, что по моим долбаным рукам пошла эта долбаная дрожь. Никто не знает, где находится Оранхэлло. По крайней мере, если кто и знает, то не говорит. Никто из тех, кто считает, что это реальное географическое место с реальной широтой и долготой, не помещает ее поблизости от Новой Аркадии. Но в целом нет единого мнения о том, является ли это географическим наименованием или названием ритуала. Сама я ничего не знала о чашах душ и о подобных церемониях, более того, я не хотела ничего этого знать.

– В этой комнате есть несколько вещей, которые отдали моему хозяину добровольно, и это одна из них, – сказал Кон. – Обычно приобретение сопровождалось определенным нажимом.

Да уж, я думаю.

– С какой стати могущественному клану отдавать что-либо вампиру-хозяину, особенно вампиру-владыке?

– Его отдали не даром. Он был предложен в качестве оплаты за взаимовыгодную услугу, и предложение было принято. Эту услугу можно было оказать разными способами, и кубок должен был убедить его принять единственно правильное решение. В нем нет ничего такого, что могло бы тебя огорчить.

«Ага, и хрустальные бокалы из подарочного магазина в вашем обиходе не приживаются», – подумала я, но вслух спросила:

– Тогда почему у меня дрожат руки, когда я его держу?

– Должно быть, потому, что он некогда принадлежал клану Блейзов.

Я вскочила с дивана, споткнулась, ударилась о столик и, убегая, услышала, как кубок ударился об пол.

Далеко уйти мне не удалось: хозяин Кона собрал такую большую коллекцию, что пробраться среди экспонатов было очень трудно. Я почти сразу же налетела на что-то, похожее на оттоманку, и упала так же быстро, как и кубок, с той лишь разницей, что из меня ничего не пролилось. Еще одна заметка для моего исследования эмоций вампиров (если таковые вообще имеют место): не рассчитывайте, что вампир поймет всю волнительную сложность человеческих семейных отношений – в том числе и разорванных; а может, им чужда наша трусость и подсознательное стремление спасаться от дурных вестей бегством.

Я встала. Вот и новые синяки. Круто. Теперь никакие рубашки с высоким воротником не помогут: нужен будет целый скафандр. Я медленно обернулась, опираясь на какой-то спазматически закрученный столб, который в данной обстановке вполне мог сойти за ионическую колонну. Кон стоял спиной к камину и смотрел на меня, пламя освещало его. Может, это я была в таком состоянии, но он вдруг показался мне более крупным и более загадочным, чем когда-либо. Лица его я не видела – кажется, падение отключило мое ночное зрение, – но с его силуэтом в свете камина что-то было не так; вообще, то, что его окружал свет, было не так. Я вспомнила свое впечатление в тот первый раз, на озере: хищник. Чужой. Это был не Кон, это был вампир, непостижимый и смертоносный.

Я пошла обратно. Не знаю, хотела ли я показать Кону, что он по-прежнему мой союзник, или просто осознала бессмысленность бегства. Чтобы приблизиться к камину, мне пришлось пройти совсем близко от него: среди валяющегося кругом хлама был всего один проход. Я опустилась на колени на коврике перед камином – по крайней мере, здесь был коврик, хотя на ту клыкастую морду, которая имелась на другом его краю, лучше было не смотреть – и протянула руки к огню. Ощущение было как от настоящего огня. И что еще важнее, запах был как от настоящего огня – когда я слишком приблизилась, глаза начали слезиться. И искрило по-настоящему – поскольку задержать искры было нечему, они летели прямо на коврик. Я посмотрела под ноги: коврик неожиданно произвел отталкивающее впечатление: сплошные коричневатые пятна говорили о том, что искры падали сюда множество раз. Еще несколько подпалин не испортят его вид, потому что вида он не имел никакого.

Я чувствовала себя похожей на этот коврик. Никогда не задумывалась особенно о своем внешнем виде: всегда было полно других забот – как, например, приготовление булочек с корицей и ожидание свободной минутки, чтобы вздремнуть. Но теперь я начала чувствовать на себе слишком много следов от искр. Как будто слишком долго пролежала у камина, не отгороженного экраном.

Слышала ли я, как он присел рядом со мной? Вампиры приближаются бесшумно – это я знаю по собственному опыту. Но ведь это не какой-нибудь вампир – это Кон. Я уже пообещала ему свою помощь, и мне была нужна помощь с его стороны. Нет, я не обещала. Но это не важно. Между нами существовала связь. Я не подписывала никакого контракта, просто однажды проснулась со множеством условий и подпунктов на своем теле. А если мне нужна была подпись, то это был шрам на моей груди. И я слышала его приближение, хотя и не могла этого слышать.

Я выждала еще секунду, прежде чем посмотреть на него. Вампир. Опасный. Непредсказуемый. Ужасающий. Зовут его Константин. Мы встречались раньше…

Хорошо.

– И что теперь? – спросила я. – Я доставлю тебя домой, – ответил он.

– Хорошо, это сейчас. А потом? Завтра?

– Мы должны добраться до Бо.

Мой желудок сжался. Может быть, это из-за яблок. Мне уже пора бы привыкнуть, что нерешительность вампирам не свойственна. Он никогда не научится начинать фразу с «может быть» или «наверное».

Я знала, что речь не идет о том, чтобы вооружиться колами из яблоневой древесины или кухонными ножами и постучать во входную дверь.

– Так ты не знаешь, где он э-э… живет?

– Нет. И я начал искать только после нашей встречи на озере. Он под надежной защитой, и его хорошо охраняют.

Я подняла глаза к невидимому потолку. Исходя из того, какой здесь была мебель, потолок должен был быть феноменальным. Или антифеноменальным: как голова медузы Горгоны или взгляд Василиска.

– Надеюсь, твоя защита еще более надежна, – сказала я.

– И я надеюсь.

Не нравится мне, когда вампиры говорят «надеюсь».

– Мой хозяин особенно увлекался вещами, которые имеют защитные свойства или могут быть использованы в качестве защиты. Он понимал, что его попытка победить путем агрессивного натиска провалилась, и не хотел, чтобы после этого кто-то нарушал его покой.

Горгульи и всякие цацки – арсенал вампира! – Я сам всегда предпочитал одиночество, и многое здесь усовершенствовал. У меня есть основания полагать, что, если я останусь в этом месте, никто не придет за мной.

– Ты забываешь про путь через не-пространство, – сказала я. С чувством сказала.

– Не забываю. Я достижим для тебя и не достижим ни для кого и ни для чего более.

Достижим. Любопытное прилагательное. Я посмотрела на него снизу вверх, а он на меня – сверху вниз. Я не видела, что скрывают тени на его лице. Это были просто тени. Они не двигались и не мерцали, не отливали красным. Не опускались никуда. Просто тени. Замечательно. Единственный человек, который в моих глазах выглядел нормально, не был человеком и не был нормальным.

Мы все глядели друг на друга. Вряд ли он мог обманом завлечь меня в погибельную ловушку, как чуть было не получилось на вторую ночь у озера, но мне казалось, что погибель все еще кроется в его глазах.

– Усовершенствовал? Ты имеешь в виду эти, м-м… эти предметы? – прочие слова я проглотила, иначе получился бы бестактный намек на гостиную какого-нибудь знаменитого самоубийцы, вроде австрийского эрцгерцога. – Здесь что-то принадлежит тебе?

– Нет, ничего из того, что ты здесь видишь. Не люблю связывать себя с предметами. На эту тему у меня был спор с хозяином. Физическая форма имеет определенную прочность, которой более тонкая форма лишена, но я чувствую, что эта прочность – мнимая. Он думал иначе.

«И проиграл», – подумала я.

– Ты знаешь, какая у Бо… стратегия обороны? Пауза. И затем ответ:

– Почти все свои силы он вкладывает в свою банду. Это не поможет нам его обнаружить.

– Снова твое «вампиры-чувствуют-совсем-по-другому»? – Я вздохнула. Наверно, мне стоило рассказать ему о том, что я нашла в глобонете – как я впервые наткнулась на дурное Нигде, не-пространство, запредельное для человеческого сознания, и что еще там, кажется, имелось. Если «там» годится.

На, под, внутри, за, среди – предлогов ведь много. А про ООД мне рассказывать?

Нет, пока ничего рассказывать не стоит. Он не слишком-то торопится доставлять меня домой. Насколько далеко, если пользоваться мерками земной географии, это «подземелье» от дома Иоланды? Союзник он или не союзник, но мне бы не понравилось, если б мы оказались соседями.

– Бо – это его ненастоящее имя, верно? – спросила я. – Больше похоже на собачью кличку.

– Это сокращение от Борегард.

Я засмеялась. Вот уж не думала, что способна сейчас на смех! Вампир по имени Борегард. «Прекрасный взгляд» по-французски! Просто великолепно. Вряд ли это имя дал ему отчим – хозяин кофейни.

– Сколько у нас времени?

Я уже начинала чувствовать, когда он действительно думает над ответом на вопрос, а когда выбирает, как лучше ответить мне, самонадеянной человечишке. В этот раз он действительно думал.

– Я был не в курсе событий с момента нашей последней встречи. Не знаю. Но выясню.

– На том же месте, в тот же час, – пробормотала я. – Нет.

– Я не понимаю!

– Нам придется встретиться снова, верно? – спросила я. – У меня тоже есть о чем тебе рассказать. Кажется, у меня есть… собственная ниточка, ведущая к Бо.

Он кивнул. Не знаю, гордиться мне этим или обижаться. Может быть, он думал сейчас о том, что не зря сделал меня своим союзником. Равное партнерство с вампиром – звучит роскошно. Если только проживешь достаточно долго, чтобы этому порадоваться. Думаю, что «молодец, круто, так держать!» – все эти слова в вампирском лексиконе отсутствуют, этому его еще учить и учить, вместе с «может быть» и «наверное».

– Я приду к тебе, если позволишь, – сказал он.

– Лучше ты, потому что я сюда не вернусь, – я не хотела этого говорить, само вырвалось.

На долю секунды на его лице появилось удивление. Если бы в этот миг я не смотрела прямо ему в глаза, я бы этого даже не заметила, но это было.

– Ты можешь приходить сюда, если захочешь, я… – он замолчал.

Я знала, о чем он думал. Потому что сама думала о том же.

– Приходи. Я дам тебе знак.

Он легко скользнул в проход между барахлом (в моем лексиконе не нашлось лучшего слова для всех этих вещей; казалось, что все прочитанные мною страшные рассказы и мифы окружали меня сейчас и подбирались со всех сторон) и исчез в темноте. Проходя мимо перевернутого кубка, я бросила на него быстрый взгляд. Ночное зрение включалось, когда я смотрела на спину Кона, но не позволяло поддаться желанию рассмотреть подробнее все то, что скрывалось в темноте: гидры с бесконечным числом голов, Лаокоон с двумя дюжинами сыновей и двойным комплектом змей, заросли триффидов, колесница Бен Гура – застывшие в керамике, дереве или камне.

Кон остановился возле буфета. Причудливые рельефные узоры на дверцах напоминали рога сатиров, и что-то – похоже на самих сатиров – стояло по краям. Это и впрямь были сатиры. Их руки служили ручками буфета. Ух. Кон, касаясь рукой одной из дверец, посмотрел на меня.

– Почему кубок огорчил тебя?

Я пожала плечами. Разве это объяснишь?

– Это не просто любопытство. Я не хочу в будущем огорчать тебя.

По крайней мере, пока мы не победим мистера Бо. Светлячок, дай вампиру передышку. Он ведь старается изо всех сил.

Вряд ли я смогу это объяснить. Я и себе-то это вряд ли смогу объяснить. Вампиры ведь почти не связаны семейными узами, верно?

– Верно.

Да уж. И еще вампиры не улавливают иронию.

– Со мной это произошло из-за отца. Если я до сих пор жива, то это благодаря его наследству в моей крови, верно? Но… – я посмотрела ему в глаза, выговаривая эти слова, и решила, что его стандартное бесстрастие сейчас сместилось но шкале в сторону большей мягкости и понимания – так мрамор считается чуть помягче адаманта. – Мне малость не по себе из-за связи между нами, и при мысли, что… у нее имеется какая-то предыстория… что у твоего хозяина были какие-то дела с семьей моего отца… Мне это не нравится.

Не хотелось думать, что мой детский страх, прятавшийся под кроваткой, не просто оказался реальностью, но еще и был некогда не прочь пропустить кружечку пива с моим папочкой.

– И все мои тренировки, если их вообще можно назвать тренировками, сводятся к тому, что пятнадцать лет назад бабушка учила меня превращать цветы в перья, и сейчас я чувствую себя… уязвимой. Неготовой.

Я чуть не сказала «достижимой».

– Понимаю.

Мгновение Кон смотрел на уродливую дверцу, словно раздумывая, а затем открыл ее. За ней оказалось несколько рядов маленьких ящиков. Я услышала – ну, не тепло, и не запах, и не тихие голоса, но все это сразу. В ящичках было полно вещей. Они визжали, излучали, выделяли что-то вроде «Я! Я! Я!», как школьники, играющие в квача. Интересно, из чего сделан этот буфет. Но не настолько интересно, чтобы подойти и прикоснуться к нему самой. Ухмылки на рожах сатиров мне не нравились.

Кон выдвинул один из ящиков и достал тонкую цепочку. Все остальные голоски тут же смолкли, разочарованно фыркнув. Цепочка блестела в темноте, – рыжий свет от камина туда уже не доходил, – она была похожа на опал, если только из опала можно было бы изготовить крохотные звенья, подвижно соединенные между собой. Она издавала тонкое подобие звука, я пыталась разобрать мелодию, но мне не удавалось. Кон переложил ее из одной руки в другую – в его больших ладонях цепочка казалось паутинкой, – затем снова поднял, держа на пальцах таким образом, что она практически образовала круг. Звук изменился. Он становился до боли знакомым, как шум холодильника или треск помех в телевизоре. Знакомым: уютным и успокаивающим. Я чувствовала, что звук становится знакомым, потому что сам этого хочет, словно черная тень на другой стороне улицы, в которой неожиданно угадываешь старого друга в знакомом пальто, которое советовал ему выбросить давным-давно.

Эта волшебная цепочка приноравливалась ко мне… переодевшись старым другом.

Свою работу она знала. Когда она умолкла, мне уже казалось, что эта вещь – моя. Может быть, так и было. Кон передал ее мне, и когда она коснулась моих пальцев, я ощутила в них легкое покалывание. Мгновение я смотрела на то, как она мерцает – частота мерцаний напоминала сердцебиение, – и затем надела ее на шею. Цепочка исчезла под воротником рубашки, но я чувствовала, как она касается моего тела, пересекая линию шрама под ключицами и возле сердца.

– Спасибо, – нерешительно сказала я. Я не удивилась сильному ощущению присутствия магии, когда я брала ее и надевала, но никогда раньше мне не приходилось сталкиваться ни с чем настолько… подходящим: обычно приходится потратить массу усилий, чтобы добиться хотя бы половины такого эффекта. Конечно, я так много еще не знала о магоделии, что моих незнаний хватило бы на целую библиотеку.

Мое «спасибо» в обмен на такое чудо было самым жалким из возможных ответов.

– Я подумал, что она с радостью пойдет к тебе.

– А… ты?

– Нет. Мой хозяин рассердился, когда понял, что она не подойдет ни ему, ни кому-либо другому из нас. В этом буфете есть и другие вещи, разочаровавшие его.

– Я слышала голоса, когда ты его открывал.

– Да. Все эти вещи предназначены людям – но они не видели ни одного человека с тех пор, как оказались здесь.

Пауза.

– Им не нравится лежать без дела. Среди них есть очень могущественные. Я не могу ими воспользоваться, я их только храню. И я бы предложил их тебе…

– Если бы ты был уверен, что я не наломаю дров, – перебила я. – А такой уверенности быть не может.

Вопрос о демонской примеси в моей крови, не уходивший далеко от передовой линии моих размышлений, несмотря на преобладание там вампиров и неминуемой смерти, выскочил на поверхность, и я сообразила, что «человеческие» истицы приветствовали меня – как человека. Впрочем, если они оценивали меня по сравнению с Коном… Я не знала, сколько времени они пролежали здесь взаперти, но, видимо, достаточно, чтобы прийти в отчаяние.

Я коснулась цепочки пальцем и наполовину услышала, наполовину представила тихий – самый тихий из всех тихих – голосок. Если бы я могла быть уверена, что я его слышала, то я бы назвала этот голосок счастливым. Но я не могла с уверенностью сказать, слышала ли я хоть что-то.

– Кубок был моей ошибкой.

– Позволь напомнить тебе, что перед тем, как мне попался этот чертов котелок, я пережила тот еще день. Меня не подготовили. И нас не представили. Даже опытного чародея – а это не мой случай – можно застать врасплох!

– Это ожерелье поможет тебе снова найти сюда дорогу, – сказал он. – Затем ты сможешь подготовиться и посмотреть другие вещи, если захочешь.

Я выдавила из себя смешок.

– Такая подготовка займет несколько лет. Несколько лет упорного рутинного труда. Кроме того, для этого нужен учитель, а его у меня нет, не считая того, что начинать надо было как минимум пятнадцать лет назад.

Выдержав паузу, Кон ответил:

– Мне тоже пришлось… придумывать большую часть своей подготовки. Иногда лучше не иметь учителя вообще, чем иметь учителя, с которым ты не согласен.

«Так почему же ты остался?» – подумала я.

– Я думаю, что «опытных чародеев», которые смогли бы, как ты, добраться сюда таким путем и выжить, можно пересчитать по пальцам.

Да уж, по части придумывания у меня, пожалуй, перебор. Солнечный зонтик для вампира. Бестелесное радарное зондирование. Не говоря уж о «Горькой Шоколадной Смерти» и «Бешеных Зебрах». Бедная я, бедная…

– Если примешь мой совет, то я рекомендую тебе больше не ходить этой дорогой, разве что в случае крайней необходимости.

– Уж в этом можешь не сомневаться, – сказала я. – Только не создай мне снова эту крайнюю необходимость, хорошо? И даже простенькую такую полу-необходимость…

– Хорошо. Обещаю. Насколько это в моих силах.

Он закрыл буфет. Если все-таки побываю здесь еще раз, – подумала я, – то первым делом вытащу все эти вещички из мерзкого буфета – из-за него, наверняка, им еще тошнее лежать без дела. Авось тут найдется что-нибудь более подходящее, в этой барочной комнате смеха.

– Нам пора в путь. До рассвета остается час.

– Час? – спросила я. – Ты хочешь сказать, что мы… что это место так близко?

В этой моей реплике не было и капли дружеской приязни, но Кон ответил, как всегда, безмятежно:

– По человеческим меркам – нет. Но благодаря тому факту, что ты добралась сюда, и той цепочке, которую ты теперь носишь, я думаю, что ты сумеешь воспользоваться одной из моих коротких дорог.

Мое сердце сжалось.

– Но ты ведь только что сказал мне не пользоваться больше не-пространством!

– Этим путем я больше не могу ходить, как и под солнцем, – ответил Кон. – Я говорю о другой дороге.

– А, – сказала я, – тогда ладно.

Не знаю, каким образом мы снова оказались на твердой земле, но это была обыкновенная ночь, дул обыкновенный ветерок и вокруг порхало несколько обыкновенных летучих мышей. Летучие мыши. Банально. Они, однако, прилетели сюда явно не вместе с нами. Перехода, например по какому-нибудь туннелю, я не запомнила: просто жестокая, глухая тьма подземного логова Кона поблекла, растаяла – и вот мы уже ступаем по жесткой траве и земле. А над головой – летучие мыши. Ветер, забравшись под длинную черную рубашку, неприятно напомнил мне о том, как скудно я одета, явно не по сезону. Но я была так счастлива дышать свежим воздухом, так отчаянно хотела оказаться дома! И когда Кон взял меня за руку, я не отшатнулась, как прежде. Хорошо хоть он не предложил взять меня на руки. Хотя и шла босиком. Я заметила, что мне свойственно всякий раз, когда я пересекаюсь с Коном, служить примером того, как не надо одеваться.

Его «короткая дорога» напоминала переход реки вброд, когда ступаешь по камням, а поток – в данном случае поток ТОЙ реальности, куда мне так сильно хотелось вернуться – грозит сбить с ног и унести в омут. Без его руки я, пожалуй, потеряла бы равновесие: ступая по камням, приходится смотреть вниз, а от того, что одна реальность сменяется другой со скоростью сто десять, голова уже и так кружится. А камни, по которым приходилось идти, были как настоящие – скользкие и неустойчивые. Я старалась не думать, отчего именно они скользкие, и чем я рискую, если свалюсь – вымокну в чем-то? Или похуже? Этот путь не так напрягал нервы, как тот, которым я воспользовалась несколькими часами ранее, а тот, в свою очередь, был полегче улета от почты Эймил, но все равно я напрягалась. Очень.

Интересно, путешествия через не-пространство имеют отношение к тому, что Кон предсказывал месяц назад: «Теперь ты начнешь читать слова силы, власти и магии, как читаю их я»? Он сказал «читать». Если это чтение такое, то страшно представить, как же тогда – «делать»!

Камни начали становиться все больше и больше, а поток – стихать, и вот мы уже в саду Иоланды.

Я не заметила, как Кон исчез. Упустила момент, когда он отпустил мою руку. Но, различив в свете звезд очертания знакомого дома, я поняла, что со мной никого Нет.

Поднимаясь по ступенькам и стараясь не наступить на особенно скрипучие, я вспомнила, что ключа от комнаты у меня нет. Опять! Придется прятать под ковриком запасной, специально для тех случаев, когда мне приходится делать нечто странное в компании Кона, без обуви и в неподходящей одежде. Однако я справилась сама – может, благодаря цепочке: коснулась рукой замочной скважины, что-то пробормотала – ей-ей, не знаю что, – и услышала, как проклятый замок открылся. Еще я услышала тонкие голоски амулетов, сердито меня окликающие, но помешать мне войти они не могли. Я закрыла за собой дверь.

Я даже не сняла его рубашку. Просто упала на кровать и отключилась.

Я ожидала, что проснусь, лежа в куче пепла – вампирская рубашка сгорит при первых лучах солнца. Еще больше я ожидала, что проснусь и вспомню тяжелый запутанный сон про Кона в подходящем – запутанном – антураже, то бишь в каком-то лабиринте. Я вспомнила, как в прошлый раз тоже проснулась с надеждой, что странное-дело-с-Коном – это только странный сон. Но и тогда это не был сон. И все эти дела-не-во-сне становились неуклонно тяжелее – кстати о создании новых привычек.

От новых царапин и синяков тело ныло, и я встала с кровати с гибкостью дубового полена. Шею так свело, что я смирилась с мыслью отныне всегда смотреть вбок. Я оглянулась на груду одежды у открытой балконной двери, пошла и ванную и начала набирать воду. Все это уже было раньше, только в тот раз меня отделали другие вампиры.

«Хватит киснуть, – подумала я, – четыре с половиной месяца назад все было куда хуже». Но киснуть я продолжала.

На мгновение – короче, чем те десять секунд, сколько это длилось – я вспомнила прикосновение его губ и его обнаженное потеющее тело.

Нет. Я подставила голову под кран, чтобы вода смыла все эти мысли. Все равно волосы пора было мыть.

Рубашка, хотя уже и нуждалась в стирке, при дневном свете по-прежнему выглядела экстравагантно. Хорошее качество. И ткань ничего. Черный все-таки не мой цвет. Но сейчас на моем теле было довольно много темно-синего и фиолетового, и с этими цветами он вполне гармонировал. Я скорчила зеркалу рожу. Сама виновата, что вообще туда посмотрела. Цепочка на шее блестела и при дневном свете. Сейчас она казалась скорее золотой, на ощупь определить материал было трудно, тем более что с золотом я общалась мало – носила все больше пластмассовую бижутерию.

Я аккуратно сняла рубашку и положила ее к остальной приготовленной для стирки одежде. Интересно, это натуральная ткань, можно ли ее химией? Как-то забыла расспросить Кона, а ведь это важно. Когда берешь рубашки у обычных парней, таких проблем не возникает. Как правило, на этикетке указано, как их стирать. В данном случае этикетка вообще отсутствовала.

Я забралась в ванну и подумала, идти ли мне в кофейню на ланчевую смену.

Мне было далеко не так плохо, как тогда, весной. Просто я кисла. Одной ванны хватило. Из очень горячей вода постепенно превратилась в просто горячую, и я поняла, что снова могу легко вертеть головой.

Радужную цепочку я для купания не сняла. Снимать ее не хотелось ни под каким видом тем более, очень маловероятно, что обычная вода с мыльной пеной могла ей навредить. А вот познакомить цепочку с другими моими талисманами нужно было обязательно. Я понятия не имела, как очистить рабочее место после вчерашнего магоделия – ни одно из тех слов, которым успела научить меня бабушка, не подходило здесь в полной мере. Положим, я выброшу горелую траву и уберу свечи, но уж больно неблагодарное у меня настроение сейчас… а что-то делать было надо. Талисманы – это подходящий компромисс.

Для торжественного ритуала обстановка не подходила: я сидела на кровати, на смятых простынях, скрестив ноги, замотанная в полотенца, все еще мокрая. Из кармана лежащих на полу брюк я достала свой маленький нож, а из ящичка у кровати – таинственный амулет. Разгладила подушку, положила оба предмета на нее. Затем бережно сняла с шеи цепочку и положила ее на подушку в виде кольца, так что нож и знак оказались окружены этим кольцом.

Не знаю, чего я ожидала. Просто подумала, что нужно сделать именно так. Нож, знакомься, это Цепочка. Амулет, это Цепочка. Цепочка, знакомься, это Нож и Амулет. Поскольку мы – одна команда, мы и тот парень из подземелья, и нас ждут всякие беды, хочется убедиться, что вы нормально ладите друг с другом, прежде чем мне придется просить вас прикрыть мне спину. Или что-то вроде этого.

В эту пору года солнце днем не дотягивалось до моей подушки. Поэтому не могу сказать, что именно произошло. Вдруг вспышка – как будто в комнату ворвался поток солнечного света, но не просто поток: словно пламенный меч, словно озарение, явленное христианскому пророку. Она опустилась на мои талисманы с почти слышимым шлепком — как будто у короля соскользнула рука, и он основательно треснул посвящаемого рыцаря по плечу, вместо того, чтобы легонько похлопать и наречь его «сэр Амулет».

И подушка загорелась.

Я сидела совсем рядом, и от моих мокрых полотенец вдруг пошел пар. Я смотрела на все это с открытым ртом, а у моего инстинкта самосохранения, вероятно, был сегодня выходной – я сунула руки в огонь, сгребла все три оберега вместе и выхватила их из пламени.

Пламя угасло. Подушка лежала на месте, обуглившаяся и дымящаяся.

Рукам было немного горячо – я легко отделалась. Когда я разжала пальцы, то увидела на ладонях три красных пятна, пересекающиеся между собой: длинный почти правильный овал – это от ножа, тоже овал, но короче и шире – это амулет, тонкая полоска на большом пальце – это от цепочки. Сами вещи были уже обычной комнатной температуры. За эти несколько секунд с ними не произошло никаких внешних изменений. То есть с того момента, когда неизвестные мне силы вызвали неожиданное возгорание.

– Ох, – сказала я дрожащим голосом, – ну ничего себе!

Я поспела аккурат к ланчевой смене – не хотелось оставаться дома одной. Я снова надела цепочку, а нож и амулет положила в разные карманы. Оставлять что-то из этих вещей в ящике тумбочки мне теперь не хотелось. Мы скрепили нашу незримую духовную связь сожжением подушки. Последняя пошла в корзину для мусора, а постельное белье – в стиральную машину. Мои простыни никогда не были такими чистыми, как в последнее время – стоило застелить постель свежим, как случался какой-нибудь инцидент, и я лихорадочно сдергивала простыни, л тащила в стирку, и сыпала двойную дозу порошка, и выставляла все кнопки на максимум: и промывку, и споласкивание, и выжимание, и защиту от всяких штук, склонных взрываться по ночам. К сожалению, последнюю кнопку я все никак не могла отыскать второпях. Когда-нибудь, и причем скоро, обязательно куплю новую подушку и комплект наволочек.

Длинные рукава, высокий воротник, джинсы – и синяков совсем не видно. Один, правда, на скуле – этот не спрячешь, когда волосы будут подобраны под косынку, – и еще ссадина на предплечье – ее решила заклеить пластырем, хотя это ее только подчеркнет. А что мне оставалось делать? В общественном питании нельзя работать с открытыми ранами, равно как не может пекарь не засучивать рукава. Вот только что потом сказать Мэлу?

Паули обрадовался, увидев меня. Утро было напряженное; впрочем, здесь каждое утро такое. «Оодовцы так и набежали», – сказал он. Я промолчала. Я увидела их сквозь стекло, когда проходила мимо главного входа, и осмотрительно воспользовалась боковой дверью – для персонала (и голодных завсегдатаев низшего разряда, специально на случай визита ООД или полиции). Я надела чистый фартук, молниеносно связала волосы (удар молнии, пламенный меч, скорость сто десять) и припудрила щепоткой муки скулу, чтобы замаскировать синяк. К тому моменту, когда в пекарню лениво, словно без всякой цели, заплыл Пат, мои руки были уже по локоть в тесте. Я не видела его, когда входила; наверно, он тоже двигался со скоростью сто десять, если уже поспел сюда из штаб-квартиры по вызову.

– Можно тебя на пару слов, когда сделаешь перерыв?

– Но я же только пришла, – сказала я, стремительно слепляя воедино муку, масло и сахар.

– И все-таки, – лениво сказал он.

– Не раньше, чем через пару часов, – успокаивающим тоном ответила я.

Паули за моей спиной удивленно поднял брови: Пат на правах старого друга всегда имел определенные привилегии. Но это было до того, как я поняла, что мои симпатии не просто разделились – они разорвали меня на две половинки, и половинки эти уже исчезали за горизонтом, несясь в разные стороны.

– Что бы вы там ни говорили, мэм, – сказал он, шутливо салютуя мне, впрочем, не очень убедительно, – я полагаю, булочек с корицей не осталось.

– Не осталось.

– Как насчет булочки с ореховым маслом? – спросил Паули. – Или пончики с голубикой, тыквой, апельсином, морковкой? Имбирный пряник, медовик?

– Всего по одному, – сказал Пат и удалился.

Паули еще слишком мало здесь проработал, чтобы начать спокойно относиться к заигрываниям клиентов. Рукой и сахаре он потер лицо, скрывая довольную ухмылку, а через мгновение уже нагружал тарелку и звал Мэри, чтобы та ее отнесла.

Мне хотелось вообще не признаваться, когда у меня перерыв, но уж и так пришлось много лгать – буквально закрывая ложью черные дыры моего отсутствия днем (и ночью), – не хватало еще, чтобы это вошло в привычку. Точно так же не хотелось мне потерять разницу между светом и темнотой, но мои шутники-глаза и мой новый полувампирский образ жизни вели меня именно к этому. Не смешно.

Моя душа-светлячок. Душа-дерево. Душа-олень. Пересилите вы мою темную душу? Я похлопала по карманам, где лежали нож и амулет, оставив на фартуке два новых пятна. Я сняла фартук, помыла руки, сделала себе чашку чая и вышла в зал. Пат то ли уже вернулся, то ли просидел здесь все время. Тарелки, которую два с половиной часа назад наполнил Паули, оказалось мало – сейчас он поглощал хрустики «Лимонный кайф» и «Бешеную Зебру». Любой другой человек, имея такой аппетит, уже стал бы карикатурным толстяком. С аппетитом Пата я была знакома уже много лет, и не догадывалась удивиться. Но ведь он работает ООД – а значит, много тренируется, и метаболизм у него быстрее… Я снова подумала, к какому типу демонов он относится. Например, если он – демон-паук (они иногда бывают синие), значит, бегает по стенам, и сжигает при том массу калорий. Я кивнула ему и вышла наружу, посидеть на бордюре цветочной клумбы миссис Биалоски. Солнце ярко светило.

Он пошел за мной.

– Слушала вчера новости?

«Я их создавала», – подумала я, подавляя дрожь.

– Нет.

– В He-Городе один труп и трое пропали, – сказал он. – Убитый – явно жертва кровососа.

– Но ты же не можешь быть уверен насчет остальных троих? – спросила я. – Может, они просто убежали.

Пат посмотрел на меня.

– Я имею в виду, убежали от чего-то другого. Не от вампиров.

– Может, от твоей «Бешеной Зебры»? Не думаю. Много людей видели всех четверых вместе, они шатались там вечером.

Я ничего не сказала.

– Четыре – слишком много для одной ночи, даже в Не-Городе.

Я по-прежнему молчала.

– Мы бы хотели попросить тебя прогуляться с нами этим вечером по почтовым ящикам, – сказал Пат.

– Сегодня я не освобожусь раньше десяти.

– Мы подождем, – мрачно ответил Пат. – Есть одна загвоздка – Эймил не хочет это делать. Она сказала, что несколько дней назад ты проверяла почту на свой страх и риск и куда-то пропала. Она думала, что ты погибла. С чего бы тебе хотеть рисковать в одиночку?

– Почему бы и нет? – спросила я, спокойно глядя ему в глаза. На его лице лежали тени – чистые и четкие. Я чуть-чуть присмотрелась, используя свое особое зрение. Эти тени казались слегка шероховатыми, как ткань, – я уже догадалась, что это отличительный признак полукровки; такие же тени были на Мод, и Эймил тоже. У Пата эта примета несовсем-человеческой природы была отчетливо синяя. Пат был тем, кем себя считал, и верил в то, о чем говорил.

– Я тоже хочу найти этих парней, – сказала я. – А от ООД, я конечно прошу прощения, у меня мурашки по коже.

Пат вздохнул и потер голову, встопорщив свои волосы, остриженные коротко, как полагается у оодовцев.

– Послушай, малышка, мне известны все жалобы на ООД, и с большинством из них я мог бы согласиться, – он увидел, что я смотрю на его волосы, и слегка улыбнулся. – Я не слишком-то забочусь о своей прическе и о форме, но ведь это не преступление, верно? Но ты нигде не найдешь лучшей защиты, чем в нашей конторе, а сама можешь здорово влипнуть. А ну если то, за чем ты следила, обнаружило тебя? Думаешь, мол, я так быстро вернулась, что оно не успело за мной проследовать до самого дома? Конечно, Эймил до сих пор жива, и это вроде бы отчасти доказывает твою правоту. Но я думаю, что вам просто чертовски повезло. А на одной слепой удаче, вообще на одной удаче еще никто не прожил долгую и счастливую жизнь. Надеяться на авось – все равно, что разрывать собственное горло при встрече с кровососами. Даже беря во внимание твои сверхспособности, Светлячок.

Я сглотнула.

– А Эймил ты объяснил все это?

– Объяснил, девочка, объяснил, все это и даже больше. Ведь она числится у нас в ведомостях на зарплату и должна подчиняться нашим правилам. А ты – нет. Но хотя это и так… Не так уж много у нас платят, и чаще нам приходится, прямо скажем, шантажировать таких людей, как ты или Эймил, не говоря уже о том, как на официальном языке формулируется задача, ради которой мы вас привлекаем. Я мог бы скрутить тебя узлом всякими бюрократическими уловками сверхсекретности, неразглашения и прочего – у нас есть полномочия, чтобы поставить обычного человека в условия, выгодные нам, ты ведь знаешь это? И мы могли бы создать такие условия для тебя – но это требует слишком много времени, и я подозреваю, что тебя это рассердит. Ты так сильно нам нужна, что мы не станем тобой рисковать, будь у нас хоть один шанс добиться твоей помощи другим способом. Кстати, ты ведь собиралась прийти к нам и поделиться тем, что учуяла на другом конце почтовой связи у Эймил, правда? У тебя нет никаких героических самоубийственных планов расправиться с кровососами своими силами? Ты ведь не настолько глупа, верно?

Я ответила со всей доступной искренностью:

– Нет, я не собираюсь расправляться с кровососами в одиночку, ни в коем случае.

Пат слегка нахмурился:

– Это должно бы меня обнадежить, но почему-то не обнадеживает.

Я посмотрела на него, стараясь придать себе как можно более невинный вид. Он вздохнул:

– Ну ладно. Увидимся в десять. Я подойду сюда к закрытию.

– Если уж я сказала, что приду, то значит, не собираюсь смыться через заднюю дверь, – в сердцах сказала я.

– Ты не сказала однозначно, что придешь, – спокойно уточнил Пат. – И мне бы не хотелось, чтобы ты ходила одна по городу в такое время, даже если Бозо пока соблюдает благоразумие.

Это было очень близко, даже слишком близко к правде.

– Бозо? – осторожно спросила я. – Вы узнали его имя?

– Разве мы когда-нибудь узнаем имена? Мы их находим, протыкаем колом и для надежности сжигаем. Но здесь мы имеем дело с вампиром-владыкой, и нам проще как-то его называть. Предполагая, что это он, а не она. Вот мы и зовем его Бозо. Так ты будешь ждать меня в десять?

– Но если Эймил…

– Я скажу ей, что ты в любом случае придешь, письма мы сохранили, и если понадобится, то справимся и без нее. У нее есть выбор: стать частью нашей системы безопасности, или сидеть дома в ожидании по-настоящему плохих новостей, а затем получить вызов на ковер и вылететь вон с большим шумом.

– Какие вы все добрые, – сказала я. Пат ответил без капли юмора:

– Да. Но мы искренне преданы идее спасения человеческих жизней. Что у тебя с рукой и с подбородком? Это от того падения со стула у Эймил?

– Наверное, – сказала я. – Не помню точно.

В кофейне был самый обыкновенный день. С улицы забрел какой-то псих и пытался втолковать нам, что приближается конец света. У него был довольно оригинальный вариант этой байки: Луна застынет между Землей и Солнцем, создавая длительное затмение – и за это время темные твари растерзают всех нас. А остановится луна благодаря некоему прибору, чего-то-там-метру, изобретенному темными тварями, и они сейчас заняты его доводкой. Почему-то он говорил именно «темные твари», а не «вампиры». Я и так была вся на нервах, а это только подлило масла в огонь. Существует масса темных тварей, но мне кажется, что только вампиры достаточно умны, чтобы придумать такое колдовство. Так почему он не сказал «вампиры»? По его словам, до затмения осталось полтора года, если не меньше.

Хорошо, что он бормотал и раскачивался, как лунатик – а то некоторые ему бы поверили. Я подумала, что из этой байки получился бы неплохой роман. Во всяком случае, он был бы интереснее как роман, а не в реальном воплощении. Мэл от него избавился. Мэл всегда помогает возмутителям спокойствия покинуть заведение, прикидываясь добрейшим милягой, и что самое интересное, когда это делает он – они больше не возвращаются. Те несколько раз, когда пришлось вызывать копов, Мэла просто не было на месте. Болтливые психи всегда раздражали Чарли. Поскольку мы живем в Старом Городе, психов здесь полно: ну, если признаться честно, половину из них мы тихонько подкармливаем с черного хода, но немногие из них так болтливы. Чарли может успокоить посетителя, который вознамерился затеять драку, а Мэл просто выбрасывает дебошира за дверь, для этого достаточно нагрубить официантке. Я вполне поддерживаю Мэла: пытаться договориться с хулиганами на их условиях – не самый лучший способ избежать вызова полиции. Иногда мне кажется, что чем больше людей вылетает за дверь, тем лучше – у нас вполне достаточно клиентов, чтобы не надо было ублажать всяких кретинов; но «Кофейня Чарли» такова, как она есть, потому что решает здесь все Чарли – и это, в сущности, совсем неплохо. И все-таки шумными психами занимается Мэл, Я пока он тут имеется, проблемы решаются проще. Иначе Чарли вздумалось бы нанять вышибалу с дипломом социального психолога.

Этот шизик явился в период затишья между налетом полдневных обжор и временем ужина, когда посетителей почти нет. Миссис Биалоски была на месте, и мне не понравилось то, с каким видом она его слушала: подумалось даже, что у нее возникли те же мысли, что и у меня. А может, она просто подумала о полнолунии. Но о фазах луны шизик даже не упомянул. Наверно, он сам – не оборотень.

– Ладно, хоть какое-то развлечение среди этой скуки, – сказал Мэл, обращаясь ко мне. – Здесь его номер не удался, шел бы в цирк зрителям мозги пудрить. На следующий раз приглашу жонглеров.

Я улыбнулась, потому что он этого ждал, но обратила внимание, что он потирает одну из своих татуировок: песочные часы, на них даже видно, как сыплется песок. Это заговор против опозданий. Ведь он тоже слушал речь шизика…

Я ничего не видела сквозь тени на лице Мэла. Они почти не мерцали, зато красная кайма была особенно яркой. Я не могла заглянуть за эти блики, а может быть – не хотела. Но если не хотела, то что я боялась там увидеть?

К десяти часам я устала, мне хотелось пойти домой и завалиться в кровать. Мне еще много надо было наспать, чтобы компенсировать все бессонные ночи. Но меньше всего мне хотелось сейчас смыться от ООД, оказавшись, таким образом, в еще более тугом переплете, и когда на кухню пришла Киоко и сказала, что Пат ждет меня на улице, я не рванула к задней двери, хотя и не давала обещания этого не делать. Можно было слепить еще несколько булочек с корицей, но я бросила фартук в стирку, наскоро почистилась и пошла навстречу своей судьбе.

У двери я ненадолго задержалась. Несколько дней назад я натянула над притолокой веревочку, чтобы прицепить часть маминых оберегов. Притолока была узкая, и они свисали, едва не задевая за головы проходящих. Мама ничего на это не сказала, но мы вообще не упоминали в разговорах о том, что она заходит в пекарню в мое отсутствие – при мне-то она редко переступает мой порог – и всюду растыкивает обереги. А бардачок в машине уже набит доверху. Но мама, видно, пытается взять меня измором. Оберегов же не хватает надолго, когда им приходится защищать дверной проем, сквозь который туда-сюда постоянно шастают люди. Но так они могут хотя бы присматривать, так сказать, за мной, пока я нахожусь в помещении. (И пока у них действует то, что заменяет оберегам глаза.)

Любопытно, что в этом положении я начала чувствовать их присутствие и уже почти не возражала. Я уже упоминала, что обычно обереги меня выводят из равновесия, как неврастеника или младенца, у которого болит живот, а мама спит в другой комнате и не слышит, как дитя надрывается. И вот, когда я замешкалась у двери, я ощутила, как их… ну, скажем, благоволение проникает внутрь меня, словно ром, пропитывающий сдобную бабу, или уксусная заливка в овощном салате. Я встряхнула головой, чтобы услышать, как звенит цепочка на шее, и снова похлопала себя по карманам.

Странно, но мы с Патом пошли пешком.

– Просто хочу узнать, не ошивается ли поблизости какая-нибудь дрянь, чтобы на тебя напасть, – сказал он. – Надеюсь, ножик у тебя в кармане?

– Очень смешно, – ответила я.

– Но думаю, он не понадобится, – спокойно продолжал Пат. – Несколько моих ребят прикрывают нас и готовы придти на помощь, если что.

Это меня отнюдь не утешило – в первую очередь потому, что вампир мог появиться из ниоткуда и убить нас обоих раньше, чем любой человек-телохранитель успеет вздохнуть, понять, что возникла проблема, и начать действовать. И во вторую очередь потому, что ООД не подозревали о моих внеклассных упражнениях, и мне бы не хотелось, чтобы они за мной слишком уж приглядывали. И еще мне не нравилось, что их бесценное время расходуется на та, чтобы прикрывать меня.

– Ты так говоришь, как будто все это так серьезно.

– И еще как!

– Почему? Ведь у тебя нет никаких доказательств, что наши с Эймил попытки – это не просто психические фокусы!

Секунду Пат молчал, а затем тяжело вздохнул:

– Знаешь, Светлячок, с тобой тяжело иметь дело. Ты слишком много думаешь. Читала что-нибудь о маленьких мерных коробочках, которые должны, по идее, регистрировать Другую активность? Их называют «маятники».

– Да. Они не работают.

– На самом деле – работают, и весьма неплохо. Проблема в том, что среди населения куда больше незарегистрированных полукровок, чем властям хочется признать – ну, это понятно, – поэтому маятники считаются неэффективными. Или, я бы сказал, их саботируют. В ООД это считалось серьезной проблемой, уж не знаю почему. Ведь есть же способы настроить эту штуку, так, чтобы твердо знать, с какой страницы читаешь. Потому мы все же пользуемся маятниками, и они действительно помогают. И представь себе, мы взяли с собой два маятника в Не-Город, когда ты помогала нам с локацией, и они чуть не поплавились начисто. И то же самое повторилось в тот вечер, когда вы с Эймил совершали ваше преступление.

– Засунь преступление себе в задницу, – отбрила я.

– Попытка войти в контакт с враждебными чужаками – это преступление, моя милая, а все Другие – это враждебные чужаки. Это правило не всегда соблюдают неукоснительно, но тем не менее им пользуются. И мне кажется, что попытка вычислить Других очень похожа на попытку войти с ними в контакт. Так или иначе, но маятники еще никогда себя так не вели. Не знаю, что ты подразумеваешь под словами «психический фокус», но фокусы у вас выходят мощные, и мы начинаем уже думать, что ты – наш лучший шанс за многие годы, а не очередной случай излишне оптимистической оценки, как со мной уже случалось…

Я подумала, не устроить ли мне нервный срыв прямо сейчас. Я могла бы напрочь разрушить их надежды, сообщим в подходящих выражениях, что сил моих терпеть больше нет, что моя жизнь треснула по швам и сгорела за те две ночи, которые я провела на озере, и все потуги Пата и ООД – не более чем пляска на углях этого костра, и кстати, ты не при хватил с собой топор, мне хочется маленько побегать по улицам, потому как мои гены слишком медленно проявляются и потому я спятила этак месяца два назад, и вообще-то и этом тоже виноваты ребята из ООД, и пошли вы все к черту с вашими подходами и душеспасительными разговорчиками… В то время как одна часть моего мозга обдумывала планы срыва, вторая рассматривала вероятность того, что мне удастся вычислить Бо достаточно точно, и пусть потом ООД занимается им. И мне с Коном не придется тогда мерить шагами мили улиц He-Города, будь то вампирские мили или людские. Мы бы сидели дома и пили шампанское в ожидании газетной передовицы: «ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ ООД НОВОЙ АРКАДИИ РАЗРУШИЛО ГНЕЗДО ВАМПИРА-ВЛАДЫКИ И УНИЧТОЖИЛО ЕГО САМОГО. Наш корреспондент…» – ну и так далее.

Моему воображению больше нравилось «Самая блистательная победа со времен Войн Вуду», но этого бы уж точно не было. В моих представлениях задача приобретает всемирный масштаб только потому, что на карту поставлена моя жизнь.

Всего этого не произойдет. Я не знала, почему, и уж тем более не смогла бы это объяснить. Но я чувствовала это, как чувствуют головную боль, или наступающую простуду, или чей-то взгляд, буравящий затылок. Оодовцы могли вмешаться, наделать шума, поджарить пару молодых вампиров, может быть – даже нарушить ближайшие планы Бо. Но… есть что-то еще, что мне предстоит научиться видеть за тенями. Может, это начало приходить ко мне после путешествия в не-пространстве, или после похода «короткой дорогой» Кона, когда я оказалась в совершенно ином месте, когда смотрела со стороны на свою обыденную жизнь и осознавала, что есть иные миры, где царят совершенно иные законы. Тогда я начала понимать, насколько на самом деле отношения в мире вампиров не похожи на человеческие.

Я была привязана к Кону так же крепко, как он был прикован к стене дома, там, на озере. Между ним и Бо тоже была связь – связь, которая обязывала одного из них уничтожить другого. Похоже, для вампиров это все так же нормально, как для меня – делать булочки с корицей? И кстати, если с одним вампиром, связанным такой смертельной клятвой, случится… что там в мире вампиров соответствует нашему попаданию под автобус? – что остается делать второму, оставшемуся без долгожданного катарсиса? Отправляться в пустоту – ту самую, мерзкую пустоту?

Может, потому она и кажется посетителям такой чертовски жуткой?

«Он мог бы меня и предупредить, – подумала я. – Кон мог мне это сказать в то второе утро на озере. Приходило ему это в голову? Нет. А что бы он сказал? «Ты умрешь либо сейчас, либо потом»? Да, выбор так выбор, И поскольку моя нынешняя ситуация – это печальное, но неизбежное следствие моего появления не в то время и не в том месте, пора расти, Светлячок. Бо всего капельку сердится лично на меня. На меня, которая не просто сбежала, а еще и прихватила с собой такого ценного пленника.

Благодаря чему я до сих пор жива? Мой магодельческий талант, загнанный под спуд и презираемый – или странный, противоестественный союз с Коном, из-за которого я ввязалась в их противостояние? Простые смертные не вступают в кровную вражду с вампирами-владыками. Но ведь обычные люди вообще не способны пережить встречу с вампиром.

Я мысленно вернулась в то утро, и поняла, что он все-таки предупредил меня, или по крайней мере намекнул. Я просто пропустила это мимо ушей. А зачем мне было к этому прислушиваться? И почему он вообще подумал, что меня надо о чем-то предупреждать?

«Если исчезнем мы оба – значит, произошло нечто необычное. И это почти наверняка как-то связано с тобой, разве нет? А значит, они не заметили в тебе чего-то, чего-то очень важного. А это понравится Бо даже меньше, чем понравился бы простой бесхитростный побег обычного пленника-человека. Он прикажет своим найти тебя. Не стоит облегчать им задачу». Это я сама недооценила важность предвидения Кона.

Позже Кон сказал даже более конкретно: «Я знал, что события на озере – это еще не конец». И я, кажется, даже не была удивлена.

Ну ладно – в одном наша позиция ясна: мы собираемся отправить Бо в преисподнюю. Но не создаст ли это новые цепи вражды и ненависти?

Мне хотелось засмеяться, но на ум не приходило никакой забавной истории, чтобы с ее помощью объяснить Пату, что меня так насмешило. Если конечно, не засмеяться истерическим смехом в качестве увертюры к нервному срыву.

Я все-таки не засмеялась. Я хотела найти Бо и покончить с этим. Неважно, что будет потом. Неважно. Про «потом» подумаю завтра, если завтра для меня наступит. На сегодня с меня хватит, как хватило в свое время того, что удалось убраться живой с озера. Если письмо в ящике у Эймил – от Бо, и если я смогу его выследить, а ООД предоставит мне защиту, чтобы он не выследил меня, то я готова рискнуть. Я хочу найти Бо. Разве не я только что сообразила, что между Бо и мной тоже есть связь? Толстая жирная связь, мать ее так.

Чего я не хотела – это опять позволить себя затянуть и вынырнуть где-нибудь посреди логова Бо. Эта мысль была первой в списке того, о чем мне было тяжело даже думать.

Моя душа-светлячок, душа-дерево, душа-олень. Разве мы не пересилим темную душу?

Надо было выяснить, причем быстро, смогу ли я оставить какой-то ориентир, какую-то нить, чтобы мы с Коном могли воспользоваться этим ориентиром раньше, чем ООД. За последнее время слишком многое произошло, и я просто не успела разобраться с тем, что нашла – или почти нашла, или вроде бы нашла – в гостиной Эймил. Если с этим вообще можно было разобраться. Эймил боялась, что Я погибла…

Нет. Я разберусь. Должна разобраться.

Способны ли маятники на что-то кроме того, чтобы регистрировать необычную активность? Могут они ее идентифицировать?

Тогда они вычислят меня с Коном, как только мы направимся совершать задуманное. Если. Если вообще наши приблизительные человеческие выводы окажутся верными, и то, что мы ищем, находится в He-Городе. Но… если ООД собирается теперь внимательнее следить за мной, не значит ли это, что они поставят маятник возле дома Иоланды? Ну и ну. Сможет ли она обмануть такую штуку?

Эймил ждала нас в кабинете Пата вместе с Джессом и Тео, выглядела она несколько подавленно. Она молча встала и обняла меня. Я ответила таким же крепким объятием и несколько секунд мы просто смотрели друг на друга.

– Похоже, эти ребята тебя аккуратно обработали – синяков не видно, – сказала я.

– Увы, не могу сказать о тебе того же, – ответила она, осторожно прикоснувшись к моему подбородку.

– Это я ушиблась о дверцу верхней духовки. Давайте уже к делу, а? Я хочу домой, в постель. До четырех часов утра осталось уже не так много времени.

Терминал Пата был включен, и стоило ему коснуться клавиатуры, как на экране появился текст электронного письма. Даже до того, как установилось прямое соединение, картинка показалась мне зловещей: казалось, черный шрифт имел кровавую красную окантовку, каждую букву словно охватывали тонкие алые губы.

– Готова? – спросил Пат.

Я присела и положила руки на клавиатуру, как будто собиралась сделать что-то привычное и обыкновенное: проверить почту или просмотреть заголовки новостей. «Готова». Он кликнул иконку соединения с глобонетом, и почтовый ящик открылся.

Меня почти сразу засосало. Не знаю, как именно это произошло. Может, кто-то может научить, что делать в таких ситуациях? Глобонет появился сравнительно недавно, но магоделы умеют быстро приспосабливаться – им иначе нельзя. Если бы меня научили прослеживать электронную почту… Нет. Будь это так просто, в штате ООД обязательно были бы люди, занимающиеся именно этим. И со мной бы не носились как с чем-то бесценным и уникальным в своем роде. Я отправлялась туда, где еще никто не бывал. И я была не в восторге от этого.

Только мои талисманы удерживали меня в сознании и в этом мире. Я почувствовала, как они нагрелись: как вода в чайнике, поставленном на сильный огонь, или тело вампира, которого вывел из состояния «комы» визит незваного гостя. Мне подумалось, что сейчас на моей шее и груди образуется красный круг, да еще по овалу на каждом бедре.

Надеюсь, моя одежда не загорится – это сложновато будет объяснить, да и неловко как-то.

Это была мука. Как будто меня тянули вперед и назад одновременно. Как будто вернулся момент, когда меня разорвали на две части, и кто-то стал растягивать половинки в разные стороны. He-пространство разинуло свою пасть, но прошлой ночью, когда Кон ждал меня на другом конце этой темной проселочной дороги, оно показалось мне просто чуждым, далеким, неземным – местом, куда мне совершенно незачем было соваться. Но сейчас я вынуждена была войти в него и позволить ужасному водовороту увлечь меня. Если позволишь этому Мальстрему себя поглотить, то уже никогда не вернешься – разве что в виде мелких кусочков.

Но у меня была причина посягнуть на эту враждебную территорию. С трудом заставив себя сосредоточиться на едва слышном гудении, я подумала, что это охранная система Бо. Так, если я смогла найти охранную систему, то, весьма вероятно, смогу найти и то, что она охраняет. Или эта логика слишком человеческая? Я попыталась сориентироваться, потихоньку, осторожно, помня, что на самом деле я сижу на стуле в кабинете Пата, и ощущая, как талисманы медленно прожигают в моем теле дыры. В этот раз сама я не была стрелкой компаса, я пыталась изогнуться так, чтобы увидеть, куда эта стрелка показывает…

Там.

Меня так сильно рвануло назад вместе со стулом и так крепко шмякнуло об пол, что воздух вылетел из легких. Но это было к лучшему, потому что терминал Пата взорвался, и на меня осыпалась целая куча мелких осколков электронной начинки и чуть более крупных обломков пластикового корпуса. Я услышала возгласы удивления и боли, затем словно затрезвонили сигналы тревоги. Я все еще пыталась вдохнуть, когда в комнату стали вбегать люди. Сигнал тревоги оказался настоящим!

Казалось, весь наличный состав штаб-квартиры ООД явился сейчас в кабинет Пата, причем их было явно больше, чем должно было, по идее, быть в пол-одиннадцатого ночи.

Как только я снова смогла дышать, то сразу сказала медику, что со мной все в порядке В ООД всегда есть дежурный медик: семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки – все за деньги налогоплательщиков. Ну, впрочем, мало ли где есть медики, но вот таких, с нашивками за боевые действия, встретишь не часто. Этот был с нашивками.

Только футболка моя надорвалась, обнажая грудь, цепочку и отметину от нее на коже; бормоча что-то о странных последствиях взрыва терминала, медик смазал рану противоожоговым кремом. К счастью, ему не пришло в голову сорвать с моей шеи цепочку, чтобы облегчить дыхание. Бедра по-прежнему горели, но я была рада и тому, что у меня вообще остались бедра.

Пату досталось больше всех: самый большой кусок корпуса терминала вспорол ему плечо, так что пришлось накладывать швы; лицо и руку не слишком украсили ожоги, к счастью, не опасные.

– Я и раньше был тем еще красавчиком, – сказал он. – Это не испортит мне жизнь.

Но, судя по всему, даже Пата пришибло, потому что прошло несколько минут, пока он заметил, что двое из прибежавших по тревоге (у одного на голове торчал переговорный микрофон, и он в него что-то бормотал) сразу уселись у второго терминала и принялись лихорадочно стучать по клавишам. Я-то, лежа на полу, хорошо их видела, но была в этот момент слишком занята собой, чтобы думать о том, чем именно они заняты. Пат и Джесс обменялись тревожными взглядами.

В этот момент в комнату вошла женщина, и уровень всеобщего напряжения зашкалил. Мне вдруг показалось, что я попала в ракету из старых фильмов, где центробежная сила прижимает всех, кого к стенам, а кого к полу. Может быть, я и не очень удачно выбрала метафору, но когда я посмотрела на нее, то не увидела теней вообще, как будто она светилась сама, от нее тянуло чем-то горячим и опасным, как от ходячего ядерного реактора. Впрочем, я ведь ни разу в жизни не видела ядерный реактор, могла и ошибиться, но ничего другого на ум не приходило. Приступ головной боли. Приступ желания бежать отсюда, неважно-куда-лишь-бы-подальше, И все это – только от одного ее присутствия.

Это, должно быть, и есть Богиня Боли. А я-то думала, что это прозвище – не более чем шутка. Ха-ха.

Она негромко что-то приказала одному из тех двоих, с микрофоном. Приказ ему явно не понравился, но тем не менее он покачал головой. Его сообщник только пожал плечами и развел руками.

– У вас замыкание, а у нас вся компьютерная система полетела, – сказала она ледяным тоном, хуже любых криков, – что вы, черт возьми, наделали?

Почти в буквальном смысле беря себя в руки, Пат ответил:

– У меня есть разрешение. Спросите Санчеса.

– У тебя нет разрешения корежить региональную систему ООД. И тебя наверняка плохо выучили в школе про предохранители, – сказала женщина, ни на один расщепленный атом не смягчив тон. – Ты все еще не сказал, что вы здесь делали, а Санчеса, как ты видишь, здесь нет.

Парень с микрофоном у терминала что-то буркнул, и она на минуту обернулась, выслушивая короткий доклад. Когда она снова посмотрела на Пата, тот уже успел подготовиться чуть лучше.

– Мы пытались проследить письмо Другого, а точнее, его источник. Мы с Эймил работаем, – кивнул в ее сторону, – уже несколько месяцев. Это Раэ Сэддон, и у нас есть причины считать, что она может нам помочь. Это уже второй раз, когда она пытается войти в контакт. Что до предохранителей, то… – и он пустился в объяснения, изобилующие техническим жаргоном, из которого я не понимала ни слова, да и не хотела понимать. Я просто отключилась.

Я уже могла дышать, хотя каждый вдох отзывался болью в груди. Но голова болела сильнее. Глазные яблоки словно засыпало осколками стекла, а череп так и гудел. Мне казалось, что все предметы окружает кроваво-красная окантовка, кое-где шириной с карманный нож, или тонкая, как опаловая цепочка. Эти линии были как щели в реальности, щели, открывающие тот хаос, который только что преградил мне путь к Бо сквозь не-пространство. Я вцепилась в подлокотники кресла (его быстро подняли с пола, и медик усадил меня, когда закончил осмотр).

– Не дергайтесь, – сказал медик Пату, пытаясь наложить очередной шов на его плечо. Мне не хотелось больше смотреть на Богиню Боли; я понимаю, конечно, что с моими глазами не соскучишься, но с ней было действительно что-то не так – я не знала сути дела, но моей голове от этого становилось совсем худо.

Я смотрела, как двое людей собирают кусочки терминала. Еще один принес большую бутыль с растворителем и занялся комочками геля. Еще кто-то собирал самые крупные комочки в ведро. От них остались следы всюду, куда они попали. Джесс получил легкие ожоги предплечья; Тео и Эймил не задело вовсе. Могло быть куда хуже.

Нет, хуже быть не могло. И дело было совсем не в ожогах.

Красная окантовка предметов постепенно сужалась. Но очень медленно.

Я не заметила, что разговор прервался, пока меня не окликнули во второй раз.

– Раэ Сэддон, – сказала Богиня. Я подняла глаза – и вздрогнула: моя голова оказалась еще не готовой к резким движениям, как и я сама была не готова к тому, чтобы встретиться взглядом с Богиней. – Я слышала о том инциденте, который произошел несколько недель назад с вампиром в Старом Городе.

Я ничего не ответила.

– Я бы хотела как-нибудь переговорить с вами, – продолжила она.

Я молчала. Бросила взгляд на Пата. Он выглядел настолько спокойным, что я поняла – он волнуется. Голова его была окружена большим красным нимбом, а тени на лице были такими ярко-голубыми, что я удивилась, как это все остальные их не замечают. Если не замечают.

– Вряд ли я смогу вам чем-то помочь, – сказала я. – Думаю, это была просто случайность.

– Остаточные последствия ваших приключений на озере? – спросила она. Мне не понравилась ее осведомленность. Интересно, что еще она обо мне знает. – Да, согласна, это наиболее вероятно. Но это первый подобный случай в наших записях, с которым я столкнулась, – (значит, она была настолько заинтересована, что проводила исследование?) – и поэтому мне бы хотелось знать об этом как можно больше. Необычные и уникальные случаи всегда интересуют ООД. Должны интересовать, по крайней мере.

Она улыбнулась. Я заметила это боковым зрением. Улыбка была не то чтобы неискренняя – но это была улыбка официального образца, смазка для лучшего вращения заедающих шестеренок общения. Такая улыбка хорошо сочеталась с ядовитой аурой, – этакий слой ядовитого масла на поверхности бушующих волн общества. В общем, мне она пришлась не по вкусу. Пат, со всеми его прямолинейными идеями о тотальном истреблении вампиров, тем не менее относился к хорошим людям. Чего нельзя было сказать о ней.

Я не ответила на ее улыбку. Попыталась прикинуться, будто мне так плохо, что и улыбнуться не могу. Не вышло. Получилось, будто мне так плохо, что я даже не могу заставить себя улыбнуться против воли.

– Я полагаю, что и сегодняшняя неудачная попытка установить контакт — следствие неверных выводов из все тех же событий?

От тона, которым она это произнесла, рогалики с корицей развернулись бы, кексы осели, а «Шоколадная Смерть» расплавилась. Я отчаянно надеялась, что она обращалась к Пату, а не ко мне.

Ответил ей все-таки Пат:

– Уже был прецедент. Миленкович…

– А от вас ждали большего, чем от нее, агент Веласкес, – перебила Богиня. – Миленкович была старухой, выжившей из ума.

Пат глубоко вздохнул.

– Мэм, полевые записки Миленкович отражают…

Джесс в это время о чем-то спорил с ребятами у терминала. Мне хотелось услышать, о чем они говорят, но пока Богиня смотрела на меня, не стоило показывать, что меня вообще что-то интересует. Не думаю, что она действительно слушала рассказ Пата о неудачах бедняги Миленкович. Я сосредоточилась на том, чтобы выглядеть обалдевшей и безразличной ко всему. И глупой. Я – обычная вчерашняя школьница из пригорода, которая зарабатывает на жизнь выпечкой хлеба. Интеллект не для меня. Держаться за эту мысль. Спрятавшись за «выпечкой хлеба», я пыталась восстановить в памяти все, что произошло, когда я была в контакте. Успела я что-то найти, или мне помешали раньше? Я не собиралась вскочить и указать рукой направление, как сделала это в прошлый раз в этом же офисе, – нет, только не при Богине. Но я чувствовала это направление. И я боялась, что если не воспользуюсь им как можно быстрее, то потеряю его, если вообще было что терять.

В моем поле зрения появилась Эймил. Она тоже смотрела на меня, но в ее взгляде читалось желание помочь.

Я медленно поднялась на ноги. Я дрожала, но пыталась заставить себя дрожать еще сильнее. Эймил поддержала меня. Как только я сделала первый шаг, я ощутила это… Да. Я кое-что нашла. И я пока еще это не утратила. Я подумала, что Эймил ощутила пробежавшую по моему телу волну и, может быть, даже догадалась о причине.

– Раэ хорошо досталось, – сказала Эймил, придавая своему голосу убедительную интонацию. – Можно мне отвезти ее домой?

Я узнала эту интонацию, способную разжалобить инквизитора. Когда попечительница библиотечного совета обосновалась в районной библиотеке у Эймил с проверкой, моя подруга именно таким голоском ухитрялась убедить ее, что неотложные дела требуют ее присутствия… на другом краю города.

– Скажите мне, Раэ, – снова обратилась ко мне Богиня. – Вы все-таки обнаружили сегодня что-то, или нет?

– Не знаю, – осторожно ответила я. – Все случилось так внезапно, а сейчас у меня жутко болит голова.

– Как правило, – сказала Богиня, – чем меньше времени прошло после события, тем больше информации можно получить при расспросе.

Я попыталась сделать вид, что искренне хочу помочь. – Извините. Это было как падение в бездну, а затем меня швырнуло обратно, и терминал взорвался.

Чутье подсказывало Богине, что я чего-то не договариваю. Я с трудом подняла глаза и встретилась с ней взглядом. О том, чтобы вглядеться в тени на ее лице, не было и речи – могла только смотреть на нее, и не более того. Что это, черт возьми, такое? Какая-то персональная охранная магия? Никогда ни с чем подобным не сталкивалась.

Мы смотрели друг на друга. Она не была моим боссом, не была вампиром, а жизнь с матерью научила меня выдерживать тяжелые взгляды, но почему-то голова у меня заболела еще сильнее… Ох. Что? Она читает меня…

Это было грубое нарушение закона и нарушение моих гражданских прав, и любая информация, полученная таким путем, также была незаконна – но ведь если ты что-то знаешь, то ты это знаешь, верно? Можно получить лицензию на сканирование памяти при определенных условиях, но к лицензии прилагается список ограничений, в котором пунктов не меньше, чем в хартии Глобального Совета, к тому же для этого надо быть магоделом достаточно высокого уровня, а таких специалистов можно пересчитать по пальцам. Так или иначе, если у Богини и была лицензия, то на такие действия она точно не распространялась.

– Эй! – сказала я и подняла руку, словно прикрываясь от ветра. Чтение памяти – сложная наука даже для тех, кто овладел ею в совершенстве, и объект чтения должен быть неподвижен. В каждом крупном полицейском участке есть стул для психо-сканирования и обслуживающий его медик, который делает допрашиваемому инъекцию препарата, называемого в народе просто «отрубил», который делает человека неподвижным, и причем надолго.

Я была совершенно уверена в том, что ей не удалось что-то вытянуть из меня, и тем не менее ее попытка мне не понравилась. Теперь я поняла, почему ребята – Пат, Джесс Эймил и Тео, – о которых я невольно начала думать как о своих, так нервничали.

– Извините меня, – сказала она без всякого извинения в голосе. – Я привыкла сканировать наших агентов. Это получилось само собой.

«Само собой, черт тебя возьми? Ты просто надеялась, что я ничего не замечу!» – это я подумала, а сказала другое:

– Доброй ночи. Я дам вам знать, если что-либо вспомню.

Наверное, она хотела бы меня остановить, но не посмела этого сделать. Я поймала ее на горячем, и обвинение в незаконном сканировании памяти негативно отразится на репутации ООД, даже если они будут все отрицать. Мне подумалось, что если уж она решилась на такой шаг, значит, действительно очень хотела узнать ответ на свой вопрос. Так сильно желала выследить вампира – или здесь что-то еще, о чем я пока не знаю? Глупышка я. Конечно же, что-то еще. Будь она так помешана на борьбе с вампирами, они с Патом были бы заодно во всем, а это не так.

Еще я поняла, что ей не удалось ничего вытянуть из моей памяти, иначе она бы нашла повод, чтобы меня задержать.

Я осторожно пошла к двери, решив не проверять, передумает она или нет. Кроме того, мне не хотелось потерять то направление, которое я ухватила. Оно дрожало, как дрожит стрелка компаса, когда держишь его на весу.

Эймил заботливо взяла меня под локоть.

– Моя машина во дворе.

Мы были уже на полпути к выходу, когда услышали, что нас догоняет Пат.

– Я оставил Джесса объясняться с Богиней, – сказал он. – Светлячок, извини, можешь идти чуть быстрее? Нам всем лучше убраться отсюда, пока она не выдумала причину, чтобы дернуть нас обратно.

Поддерживая с обеих сторон, они слегка подталкивали меня вперед. Раненую руку Пат прижимал к телу, зато другой рукой держал меня достаточно крепко.

Когда мы вышли на улицу, чувство нужного направления снова пронзило меня.

– Мне нужно остановиться, – сказала я. Пат не стал спорить, только оглянулся через плечо.

Мы стояли на верхней ступеньке небольшой лесенки, выводящей на парковку. Я глубоко вздохнула и попыталась заставить стрелку компаса перестать дрожать. Она этого явно не хотела. Иномирному компасу тяжело, должно быть, сориентироваться в обычной реальности, как обычному человеческому компасу тяжело не сбиться с толку, когда рядом много металлических предметов. Я надеялась, что никаких аналогов таких металлических предметов поблизости не было. «Успокойся», – говорила я стрелке. Я не потеряла направление. Только не говорите мне, что я его потеряла.

– Э-э… – сказала Эймил. – Не знаю, сможет ли это тебе как-то помочь, – она достала из кармана кусочек взорванного терминала и протянула мне.

– Моя ж ты мышка, – сказала я. Симпатическая магия – это всегда не самый лучший способ, и часто – самый грубый, но когда нужно что-то заземлить, нет ничего лучше, и с этим справится любой балбес, имея хоть каплю магодельческой крови в шестом поколении. Я взяла кусочек пластика двумя руками.

В этот раз мне не пришлось вращаться вокруг своей оси. Я почувствовала, как оно бьет по моему плечу – нет, сквозь плечо – прямо в сердце. Как осиновый кол, пронзающий тело вампира.

Я выпустила обломок терминала из рук и ушла с линии его падения. Цепочка на шее, нож и знак в карманах снова раскалились, это было как удар электрическим током.

Пат подхватил меня, иначе бы я упала со ступенек прямо па мостовую.

– Вай! – вскрикнул он, ощутив жар, и чуть было не разжал руки. Но он был настоящим агентом ООД, или ему в тот день по графику полагалось спасать девиц, или я была для него дороже, чем собственные руки. Так или иначе, он вздрогнул, но его хватка стала только крепче.

– Прости, – сказала я. – Это малая толика того, что спалило терминал.

Эймил покачала головой, медленно подошла, к тому месту, где еще раскачивался упавший изгибом вниз обломок терминала, еще медленнее наклонилась и подобрала его.

Смелая женщина. Но бросать здесь такую улику было нельзя: о симпатической магии знают все, в том числе и шпионы Богини.

Пат тер обожженные ладони о брюки.

– Мощная засада, – сказал он. – Светлячок, ты в порядке?

– Да. Более-менее, – я посмотрела в ту сторону, откуда пахнуло угрозой. Снова He-Город. Обернулась. – Твои швы разошлись.

– Ты что-нибудь узнала?

– Не-Город. Мы и так это знали. Пат резко и зло выдохнул.

– Значит, мы разнесли компьютерную систему, сломали чертову кучу оборудования, подставили свои задницы, и все, что мы узнали – это He-Город. Черт бы все это побрал.

Я посмотрела на Эймил, она мужественно решила воздержаться от реплики: «А я тебе говорила…».

– Прости, – сказала я.

– Ты не виновата, Светлячок. Я уверен, ты нам еще поможешь, надо только научиться использовать твой дар. Как-нибудь надо будет повозить тебя по округе, убедиться, что это точно He-Город, может, область поиска тогда уменьшится.

Мне подумалось, что это сродни тому, чтобы, падая в пропасть, пытаться обнаружить земное ядро, но вслух я этого не сказала.

– Но это будет нескоро, а я ждать не люблю. Проклятие. Джон же спец по компам. Надо было заранее с ним все обговорить. Я перевел стрелки на Санчеса – ладно. Пусть все идет, как идет, теперь Богиня будет следить за каждым нашим шагом.

– Кто она? – спросила я.

– Богиня Боли? Светлячок, ты что – спишь? Она вторая по званию в нашем подразделении, но мы не теряем надежды, что ее повысят и отправят куда-нибудь в региональный штаб, подальше от нас. Наш босс – Джек Деметриос, с ним проблем нет.

Это я и так знала. Вопрос был совсем о другом.

– У нее есть какие-то… э… необычные способности, или Обереги, что-то в этом роде?

Пат посмотрел на меня с тем встревоженным выражением, которое мне никогда не нравилось.

– Ты имеешь в виду, кроме того, что любому нормальному человеку при ее появлении хочется подальше удрать? Ты хочешь сказать, что она может это контролировать? Светлячок, к чему ты клонишь?

Я покачала головой.

– Да ни к чему. Просто этой ночью слишком многое свалилось на мою голову.

– Она пыталась тебя прочесть, разве нет?

– Да, – сказала я.

– И ты заблокировала, благодарение добрым богам! Это хорошо в любом случае, но то, что Богиня облажалась – особенно приятно.

Убедить их, чтобы отпустили меня самостоятельно поехать домой, оказалось непросто. Даже очень непросто. Эймил знала меня достаточно хорошо, и в конце концов просто перестала спорить, а вот Пат остался сердитым и разозленным. Но не таким сердитым и не таким разозленным, как следовало ожидать. Это означало, что они уже установили что-то у Иоланды, чтобы присматривать за мной. Черт.

«Развалюха» была в хорошем настроении. Всю дорогу мы держали тридцать пять миль в час, и после того, как я выключила зажигание, мотор работал еще секунд пятнадцать. Я порылась в карманах в поисках чего-нибудь, на чем писать и чего-нибудь, чем писать – поскольку карманы были заняты магическими предметами, для немагических места почти не осталось. «Иоланда, помогите. ООД пытается проследить здесь активность Других. С», – нацарапала я и просунула записку под дверь. Я прислушалась, нет ли рядом маятников, но мне никто не объяснял, какие звуки они издают и к чему прислушиваться.

Я кое-как втащилась по лестнице. После прошлой ночи я так и не навела порядок, поэтому найти несколько кусочков воска от свеч, принесенных Иоландой, не составило труда.

Я положила их в курильницу и зажгла под ней свечу. Я подождала, пока воск начнет плавиться и можно будет почувствовать его тонкий запах. После этого я закрыла глаза и погрузилась в себя…

Я никуда не собиралась отправляться. Я только хотела оставить сообщение. Цепочка на шее стала теплой. Просто чуть-чуть теплой.

– …Светлячок?

– …Я здесь…

– …Завтра…

– …Осторожно. Здесь ООД…

Хорошо, что мои руки достаточно неплохо знают свою работу, потому что назавтра у меня даже автопилот барахлил – наверно, разболтался привод и шестеренки не сцеплялись. С утренней запаркой я справилась, «Развалюха» до ставила меня домой, я заснула, не дойдя несколько ступенек до двери, но ноги все же донесли меня до кровати.

Проснулась я в три часа, лежа по диагонали на нерасстеленной кровати, с одного края свисали мои ноги; щеку мне примяло и синяк на скуле разболелся от твердого края рамы Меня постигло справедливое наказание за грех неаккуратности.

«Ох, ай», – простонала я, переворачиваясь. Время принимать ванну. Если тебе плохо – прими ванну. Моя семья, а особенно те родственники, которые помнили, что это та кое – жить со мною в доме, где есть только одна ванная, каждый год на зимнее солнцестояние дарили мне столько пены для ванн, чтобы хватило до следующего солнцестояния. Я всегда обожала ванны с пеной. Но в этом году мне это разонравилось. Этот год вообще был особенным.

Одевшись, я вышла на балкон, чтобы расчесать волосы под светом солнца. Иоланда была в саду, подстригала кусты Она обернулась на звук открывшейся двери.

– Добрый день, – сказала она. – Сделать тебе чаю?

– Спасибо, с удовольствием, – ответила я. – Буду через пять минут.

Я спустилась по лестнице и увидела, что дверь открыта, Закрыв ее за собой, я прошла в кухню. Моя комната ограничивалась бывшим чердаком, а комнаты Иоланды занимали весь первый этаж, а дом-то был просторный. Я не стала долго осматриваться, но все же поймала себя на том, что рассматриваю знакомые предметы в поисках магических амулетов; при этом мне казалось, что на одни предметы тени падают совсем не так, как на другие, и эти предметы оказывались самыми неожиданными. Неужели, к примеру, эта старая помятая открытка с надписью «Сувенир из Портленда», прислоненная к подсвечнику – это нечто большее, чем просто потенциальная жертва ближайшей уборки?

Когда я вошла, Иоланда уже заваривала чай. Чашки стояли на столе. Я знала, где лежат тарелки, поэтому сразу взяла одну и сложила на нее свои гостинцы: фундук в шоколаде, «Джем-денди», «Черепашки» с кешью и полдюжины пончиков. (К счастью, когда я провалилась в сон, судьба уберегла меня от падения на сумку с выпечкой). Вообще-то до конца рабочего дня нам не разрешается ничего откладывать для себя, но я хотела бы посмотреть на того, кто помешает мне это сделать.

– Забавно, – сказала она, – что ООД, наши светлые рыцари, борцы с тьмой, создают тебе столько проблем. Но, думаю, могу гарантировать – они не заметят твоего друга, если он снова придет сюда. Ты уж прости, но я настроила свою защиту только на него одного. А ты как справилась прошлой ночью?

Я не хотела смеяться, но не сдержала легкое «хи-хи».

– Да. Достигла даже большего успеха, чем следовало.

– Боюсь, иногда это неизбежное следствие овладения истинной силой. Эта сила велика и притом не слишком покорна.

– Не в самой силе дело, – грустно сказала я. – Но она притягивает ко мне проблемы.

Иоланда придвинула к себе мою чашку, накрыла миниатюрным серебряным ситечком и наполнила чаем. До встречи с ней я была уверена, что приготовление чая заключается в том, чтобы бросить в кружку пакетик и залить кипятком. Четыре года назад я убедила Чарли добавить в меню листовой чай в заварничке. Я сказала ему, что кафе, где подают шампанское в бокалах, может позволить себе и листовой чай. Вечерний наплыв клиентов после этого стал еще больше. Должно быть, в Новой Аркадии куда больше беженцев с Туманного Альбиона, чем мы думаем. Англия особенно сильно пострадала в Войнах.

– Я не согласна с твоей трактовкой, – сказала Иоланда. – Прости за откровенность, но я не думаю, что если бы ты была дурочкой, то прожила бы так долго.

– Я знаю, что это прозвучит глупо, но иногда мне больше хочется быть дурочкой. Живой дурочкой, скажем так.

Иоланда улыбнулась, не сводя с меня внимательного, изучающего взгляда.

– Ответственность – всегда тяжелая ноша, – сказала она.

– От того, что вы мне это говорите, она не становится легче.

– Совершенно верно. Зато ты быстрее к этому привыкнешь.

– Вы, специалисты по оберегам и амулетам, проходите такое жесткое обучение, и вас уж потом ничто врасплох не застанет – вы всегда готовы. И вам даже ничего не надо делать – все работает само.

Она рассмеялась, и это был искренний смех.

– Только теоретически. Скажи мне, каковы были твои первые булочки с корицей? Разве рецепт не был таким простым и понятным на бумаге? И разве те инструкции, которые дал тебе учитель, прежде чем уйти заниматься своими делами, не были точными и почти идеальными?

Я бросила в свою чашку сахар и улыбнулась, вспоминая те дни.

– Это были маленькие скругленные кирпичи. До сих пор не могу понять, как они выходили такими. Они становились тяжелее. Они не, могли весить больше, чем мука, из которой я их делала, но тем не менее они тяжелели, могу поклясться. У нас есть семейная байка, что когда Чарли сооружал забор вокруг маминого сада, он использовал их в качестве строительного материала. Не удивлюсь, если окажется, что в этом есть доля правды.

– Когда я изготовила свой первый охранный знак – а это первый самостоятельный шаг после изучения основ, повторения, повторения, и снова повторения, и к этому шагу идут довольно долго, – я ухитрилась взорвать мастерскую. К счастью, учитель посчитал, что мой талант стоит этой жертвы. Если, конечно, все доживут до окончания моей учебы.

– А у меня однажды взорвалась духовка, но это была не только моя вина… Хорошо. Вы правы. Но я не думаю, что кто-то может объяснить, как передвигаться по не-пространству.

– В таком случае я надеюсь, что ты подробно все конспектируешь, чтобы твоим ученикам потом было легче!

– Вас трудно переспорить! – сказала я.

Она наклонилась вперед и легонько коснулась цепочки на моей шее.

– В этой вещи заключена большая сила. У тебя есть и другие, но эта новая. Вокруг нее ореол тьмы, но эта тьма – чистая. Как черная бархатная подушечка, на которой лежит драгоценный камень. Это подарок от твоего друга?

Я кивнула, пытаясь спокойно принимать ее прозорливость.

– Мой учитель ею бы очень заинтересовался, но он живет на другом конце страны.

– Ваш учитель? – воскликнула я, потеряв всякую учтивость. – Но вы ведь такая…

– Старая, – спокойно закончила она мою фразу. – Да. И даже более старая, чем ты, вероятно, думаешь. Это один из эффектов магоделия, разве ты этого не знала?

– Я считала это просто сказкой. Как волшебную палочку или лампу Аладдина.

– Это не очень надежное средство, и если говорить об обычных изготовителях амулетов или заклинаний, то эффект весьма незначителен. Но для тех из нас, кто глубоко погрузился в воды магического источника, он куда сильнее. Этот эффект не выбирают, знаешь ли. Или, можно сказать, он сам выбирает тебя.

– Я всегда считала, что моя бабушка очень молодо выглядит, – медленно сказала я. – С тех пор, как мне исполнилось десять, я ее не видела. Когда я стала старше, то решила, что это потому, что она не была седой – вот и не выглядела как старушка.

– Я не знала твою бабушку, но знала других Блейзов, из старшего поколения. Могу предположить, что она была куда старше, чем ты можешь себе представить.

– Была, – сказала я. – Но это не помогло ей пережить Войну Вуду, как и моему отцу.

– Мне очень жаль.

– Я не могу с уверенностью сказать, что они погибли. Но я никогда не поверю, что бабушка жива и не прислала мне ни единой весточки… – мой голос дрожал. – Я… Я всю жизнь провела с мамой и ее родственниками, даже когда с нами еще жил отец, это было так. Кроме последних четырех месяцев. Уже почти пять. Для меня это тяжело.

Она задумчиво посмотрела на меня:

– Подумай о том, что, может быть, ты должна была достичь определенного возраста, прежде чем твой дар раскроется.

– Но должен же быть более легкий путь?

Она снова засмеялась.

– Всегда кажется, что должен быть более легкий путь. Я тоже попыталась улыбнуться.

– Мои двоюродные сестры и братья, дети маминых сестер – в моем возрасте у них уже были свои семьи. Те, что младше, занимаются спортом или коллекционируют марки, или кукольную мебель. Двое учатся в колледже, Анни хочет быть морским биологом, а Вильям – учителем младшей школы. Мир Других для них словно не существует. Даже Чарли говорит, что он почти забыл, кем был мой отец, хотя если кто-то и должен это хорошо помнить, то это он.

На минуту я замолчала.

– Я даже не знаю, как мои родители познакомились. А ведь это странно, разве нет? То, что мисс Совершенно Нормальная полюбила мистера Загадочность. Знаю только, что до замужества мама работала в цветочном магазине. Что случилось с системой безопасности? Если у меня должен был открыться дар, то почему у меня не было учителя? Почему бабушка не оставила параграфа в завещании о том, чтобы кто-то опекал меня? Она только научила меня превращать вещи. Значит, знала, что я что-то унаследовала!

Несколько минут Иоланда молчала, а я пыталась справиться с чувством вины за свои ненужные откровения.

– Я не верю в судьбу, – сказала она наконец, – но я верю в… исключения. Я считаю, что все, за счет чего существует наш мир – это результат совпадений, счастливых или иных. Возможно, твоя бабушка предположила, что ты можешь быть исключением. Возможно, она завещала, наоборот, оставить тебя в покое во что бы то ни стало. Представь, что ты занимаешься с учителем, и он заявляет, что перемещаться в не-пространстве невозможно?

В этот вечер я не смогла читать – книги про Других навевали тоску, а прочее чтиво было настолько оторвано от жизни, что казалось глупым. Даже «Дитя призраков», любимое вот уже десять лет утешение, не смогло меня увлечь. Конечно, с моим необычным зрением чтение становилось проблемой, но все-таки иметь дело с четким черным шрифтом на белом фоне было проще, чем со всем остальным. Я старалась изо всех сил ровно держать книгу и не двигать головой – в противном случае текст тут же разбегался в разные стороны. Это было похоже на зазывающие надписи на обложках книг, типа «Эта история настолько правдоподобна, что герои готовы сойти со страниц!». Не знаю, как герои, но буквы сходили со страниц элементарно. Особенно это сбивает с толку, когда читаешь журнал «Пекарь». Беря в руки этот ежемесячник, я каждый раз чувствовала гордость за свою профессию, к тому же там было над чем посмеяться. Мама каждый год продлевала мою подписку в качестве подарка. Сюрприз.

На полчаса я закрылась с ноутбуком в туалете.

Мне потребовалось собрать все мое мужество, чтобы нажать кнопку подключения к сети, но ничего необычного не произошло. Фух. Наверное, глобонет как компьютерная сеть сама по себе не так уж и опасна. Я знала, что официальная точка зрения состоит в том, что эта сеть – целиком и полностью изобретение людей, но разве человеческая официальная точка зрения может быть иной? Если допустить, что в сети много вампирских разработок, то объясняются сразу две вещи: первое – откуда у вампиров столько денег, второе – почему любая власть на этой планете, неважно, будь то правительство, экологическая, социальная служба или бизнес, так фанатично ненавидит кровопийц. Однако, поскольку мой ноутбук до сих пор не взорвался, а из экрана не выскочила и не набросилась на меня какая-нибудь ужасная тварь, можно было сделать вывод, что в глобонете все же достаточно и человеческого, чтобы поддерживалось определенное равновесие.

Я просматривала свою почту, чтобы убедиться, не пропустила ли я каких-то важных сообщений. Обычный глобонетовский спам. «Космическая экскурсия всего за сто тысяч мигов». «Пластическая хирургия: мы гарантируем, что сделаем вас такой же красивой, как Нефертити, а если нет – вернем вам деньги». А лицо тоже вернете? Не думаю. «Обучайтесь заклинаниям на дому в свободное время – начните зарабатывать миллион и живите вечно». Мне всегда казалось, что жить вечно – это столь же реально, как и зарабатывать миллионы. Не знаю, сколько лет Иоланде, и сколько – ее учителю. Лет четыреста, наверное.

Я ответила на несколько писем. В последние пять месяцев я стала реже заходить в зоны сети, посвященные Другим. А ведь я могла дать ответы на многие обсуждаемые там вопросы. Удавалось ли когда-либо человеку, побывавшему в плену вампиров, спастись? Случалось ли когда-либо вампиру и человеку вести беседу на равных? Была ли вообще хоть одна беседа между человеком и вампиром, после которой вампир бы уходил, оставляя человека целым и невредимым? В процессе поиска возникал еще один, не менее важный вопрос: было ли хоть одно интервью с вампиром неподдельным? Мне не хотелось проверять. Хотелось и дальше притворяться, что Корица (мое сетевое прозвище вот уже семь лет) – обыкновенная женщина, в жизни которой не происходит ничего необычного.

Когда я вышла из туалета, на улице еще только смеркалось. Мне казалось, что ночь никогда не наступит. Пожалуй, впервые в жизни мне хотелось, чтобы темнота сгустилась как можно быстрее. Прежде мне всегда хотелось, чтобы свет солнца никогда не мерк. Зимой мне было куда тяжелее вставать в четыре утра, когда до рассвета еще далеко, другое дело – летом, когда ко времени моего прихода в «Чарли» уже светало.

Я сидела на балконе с чашкой ромашкового чая и ждала, ощущая, как сгущается темнота, словно что-то оседает на мою кожу.

В этот раз я услышала его приближение. Не знаю правда, почему я говорю «услышала», ведь уши здесь не при чем. И я не видела, как он идет через сад, но тем не менее знала, что он уже здесь. Все-таки это было ближе всего к «слышать», как ночное зрение ближе всего к «видеть».

– Добраться сюда становится все сложнее, – сказал он.

– Да? – переспросила я. – А, это наверное новые охранные знаки Иоланды. ООД поставили здесь маятники и, может быть, что-то еще.

– Маятники? – повторил Кон.

– Ты знаешь, – сказала я. – Должен знать. Их использует ООД – они фиксируют всех Других в зоне своего действия. А показания считываются с экрана монитора.

– Я практически не имел дела с ООД. Вампирский Дон Кихот. Но значит ли это, что я – Санчо Панса?

– Не важно. Дело в том, что ООД считают, что таким образом они меня охраняют. Поэтому я попросила Иоланду обезвредить все их штучки, которые могут тебя заметить.

– Иоланду?

– Хозяйку дома.

– Ты рассказала ей обо мне? Я фыркнула.

– Она сама мне рассказала. Оказывается, она знала с самого начала. Она мастер амулетов. Очень полезно иметь на своей стороне такого человека.

Кон молчал. Я его понимала. Если бы он втянул в наше предприятие какого-нибудь своего друга, мне бы это тоже не понравилось. Моя голова была так занята другими мыслями, что пока я не взяла его за руку, я и не подумала о нашем предыдущем, тяжелом свидании, а потом было уже слишком поздно.

Он вынырнул из задумчивости – наверно, решал, как быть с еще одним человеком, свалившимся его голову. Его пальцы обвились вокруг моих. Я выждала приличия ради секунд десять, потом отключила кнопку сдержанности.

– Послушай, – сказала я, хотя его восприятие, наверно, еще меньше походило на «слух», чем моя способность предвидеть его появление. Как ни странно, показать ему мою новоприобретенную дорожную карту получалось легче, нежели самой разбираться в ней. Да ведь он знал и язык, и ландшафты той страны. У меня появилась отличная идея: в следующий раз, когда Меня пригласят в ООД на очередной сеанс технического потрошения, взять с собой Кона. «Пат, знакомься, это мой друг, он вампир. Не волнуйся, хозяйка дома, в котором я живу, – Мастер оберегов на пенсии, ну, почти на пенсии, – сказала, что с ним проблем не будет». Ну да. Если уж говорить о людях, свалившихся на голову, то можно представить реакцию Пата – и все встанет на свои места.

Но я смотрела в зеленые глаза Кона и выравнивала его – или себя. Это как взять кого-то за плечи и развернуть в правильную сторону, ткнуть пальцем в нужное место на карте со словами: «Посмотри! Вот та гора, к которой мы сейчас подъезжаем!».

На одно очень неприятное мгновение мне почудилось, что между нами установилась слишком прямая связь. Что, ткнув пальцем в точку на карте, я тут же оказалась на этой горе, и тигры обступили меня. Я отпрянула, но Кон не отпустил мою руку, и рывок получился, как поворот калейдоскопа – фрагменты просто сложились в новою комбинацию.

Еще это было похоже на наблюдение за аквариумными рыбками. Рыбки носятся стайкой туда-сюда как сумасшедшие, как маленькие пушечные ядра, но я могу разглядеть каждую из них в отдельности, и поэтому вижу много разных рыбок, а не просто хаотическое движение. Сравнение было интересное, но мне не удалось извлечь из него никакой пользы: они все равно двигались слишком быстро, чтобы разобраться, кто из них куда плывет и как проложить свой маршрут среди них… Зато думать таким образом было не так тошно, и не так страшно. Это хорошо, наверное. Но я помнила уроки страха, и не была уверена, что полностью отказаться от него – разумно и полезно.

То, что мы искали, находилось за снующими туда-сюда рыбками. И оно по-прежнему оставалось страшным и тошнотворным. Эта анимированная трехмерная карта мне не нравилась. «Здесь обитают драконы», – вспомнилась мне надпись на древних картах. Но это было куда хуже, чем любой дракон, даже если он прямо перед тобой – это были твари, которые просто изнемогают от желания отведать человеческой плоти. «Здесь обитают чудовища, не поддающиеся описанию». И я почти уже различила их очертания – или, по крайней мере, очертания их чудовищной охранной системы, – прежде чем меня выкинуло, вытолкнуло оттуда даже с большей грубостью, чем Кон швырнул меня о стену, – впрочем, сейчас именно Кон меня удержал…

Я свалилась на него, он подхватил меня рукой за талию, я прижалась ухом к его мертвой груди. Наконец, опираясь на его вторую руку, я приподнялась и встала на собственные ноги, которые показались мне очень маленькими и очень далекими.

– Я перенесла нас отсюда? Кон, это было на самом деле?

Мир вокруг все еще шатался. Если бы в моем желудке было сейчас что-нибудь, кроме чая – все оказалось бы снаружи. Что до чая, то он несколько раз подпрыгнул и успокоился. Цепочка на шее горела.

– Нет, – сказал Кон. – Мой Светлячок, ты должна научиться терпению. Нашего врага нельзя сокрушить, просто ринувшись в его крепость через главные ворота.

Я издала шелестящий звук, который приходился смеху примерно троюродным родственником.

– У меня и в мыслях не было ломиться в ворота. Я думала, что просто смотрю. Если это можно так назвать.

– Нет, – снова сказал Кон. Я чувствовала, что он задумался о чем-то. – Если бы ты была новичком – но одной из нас, – я мог бы кое-чему тебя научить. Но не думаю, что смогу обучить этому человека.

Я вздохнула.

– Верю на слово. Тебя ведь не смущает, к примеру, твое ночное зрение, поскольку дневное тебе почти и не нужно.

– Мне очень жаль.

Наше партнерство оставляло желать лучшего.

– Это был он?

Глаза Кона вспыхнули.

– Не смотри в эти глаза, Светлячок – так вампиры смотрят на свою добычу. – Да.

– Ты можешь – можешь определить его местонахождение точнее, чем я тебе показала?

Лицо Кона приняло одно из его выражений, почти неуловимых для грубого человеческого зрения. Я могла только предположить, что это было выражение иронии.

Отметим факт существования иронии у вампиров.

– Не уверен. Это определенно сигнал, который надо проследить. Но как нам удастся проследить его, не рискуя напрасно, – не знаю. И помни, что это было не на самом деле. Это была твоя собственная память, твоя трактовка того, что ты видела.

Я вся дрожала.

– Мне кажется, тебе угрожала не такая уж и большая опасность, даже вчера ночью. Это было больше похоже на… Как называются эти машинки, которые светятся и приманивают насекомых?

– Мухоловки? Ну да, мухоловки. Муха залетела – и хлоп.

– Тебя захлопнуло. Машинка не разбирает, муха это или нет. Она просто захлопывается. Я сам использую такие штуки.

– А мухоловки вампиры не используют? – спросила я, заинтересовавшись.

Ничто так не подогревает академический интерес, как нависшая над тобой смертельная опасность.

Этот феномен мне уже приходилось наблюдать.

– А как же все ваши хождения по ночам?

– Не используют.

– Кровь не такая?

– Вампиры, э-э… не видны на радарах насекомых.

– А… – ну, вот и причина, чтобы захотеть стать вампиром. Я всегда принадлежала к тем людям, которые незаменимы как на пикнике, так и в туристическом походе: собирают всех комаров на себя.

Все, Светлячок, соберись.

– Это у меня уже не первый раз… лучше я расскажу тебе все сначала… – И я рассказала. – Итак, вчерашней ночью это был уже третий раз, и худший из всех. Как думаешь, может он использовать какую-нибудь умную мухоловку, которая скажет ему: «Эй, босс, это опять был тот комарик!».

– Прошу тебя не приближаться к этому месту, даже если этот Пат снова тебя попросит о такой услуге.

– Меня беспокоит не сколько Пат, – сказала я, – сколько Богиня Боли.

– Ясно, – на его лишенное эмоций лицо легла зловещая тень.

– Кон, – нервно позвала я.

Его взгляд вернулся из блужданий неведомо где.

– Нет.

Я не стала спрашивать, что означает это «нет». Вампиры Чем-то похожи на воров-домушников, как мне кажется. Ведь если опытный вор задумал обчистить чей-то дом, то даже лучшая в мире сигнализация, ограда под током, свора специально обученных ротвейлеров, амулеты и обереги, и маленькие домашние божки, благословения священников, простых или верховных, любой из религий на выбор, и труды наилучших колдунов, каких можно нанять за деньги, вряд ли смогут его остановить. Или ее. И лучше пусть это действительно будет домушник, а не вампир, потому что продать дом и поселиться в трейлере, где нечего красть, куда проще, чем изменить химический состав своей крови. Такая процедура не только стоит кучу денег, но может и привести к летальному исходу, хотя, говорят, как минимум двое членов Глобального Совета не раз прибегали к этому средству и остались живы.

Так или иначе, но эта операция не по карману пекарю. И после того, как я осознала, что Бо приводит в бешенство сама мысль о том, что я жива, Кон стал не просто моим лучшим шансом – он стал моим единственным шансом.

Но когда твой союзник – не человек, в этом есть одна проблема: человеческая жизнь для него не слишком многого стоит. Особенно жизнь человека, который может читать мысли его союзника-человека. И от этого становится страшно. Я ведь и сама не особенно высоко ценю жизнь среднестатистического вампира.

– Я могу сказать Богине «нет», если будет необходимость, – выпалила я.

– Не сомневаюсь в этом, Светлячок, – сказал Кон.

И он ушел. Я не могу сказать, что видела, как он уходит, или слышала шаги, или что-то еще. Но в тот момент я не уделила этому должного внимания, потому что меня беспокоило совсем другое: у меня было ощущение, что перед уходом он поцеловал меня в губы.

Снова это ужасное чувство, когда не можешь понять, что происходит. Когда не знаешь, что происходит у тебя за спиной, и что в следующий момент вынырнет из темноты. Когда было особенно тяжело, я начинала думать: а не выдумала ли я Кона? Ведь он – частичка калейдоскопа, которая не вписывается в узор, разве нет? Да, это очень утешает. Фуу-у-у…

Все, начиная со шрама на груди и ночного зрения, заканчивая спонтанным воспламенением подушек, не давало мне забыть о том, что какие-то изменения все-таки происходят. Кроме того, теперь в кофейне как будто вовсе не стало ни одного оодовца, но каждый раз, когда я вхожу или выхожу, неведомо чей взгляд буравит мой затылок.

Какое-то время я ходила только через заднюю дверь даже в часы, когда кофейня открыта. Потом я решила, что тем самым усугубляю пустяки, хотя у меня есть куда более серьезные проблемы, с которыми ничего пока не поделать, и, набравшись храбрости, снова стала пользоваться парадным входом. Пусть смотрят. Эймил как-то заметила, что миссис Биалоски бывает у нас даже чаще, чем раньше. Но она, можно сказать, выполняла сейчас негласную функцию моего защитника. По городу разошлась перевернутая с ног на голову версия недавних событий, и к нам то и дело захаживали зеваки, желающие выяснить, действительно ли у меня три головы и я говорю исключительно на неизвестных языках. Так нот, если Биалоски вступала с ними в разговор, то надолго они не задерживались. Тем самым она любезно избавляла от лишних хлопот персонал, и без того изрядно уставший, как И я сама, от моей шумной известности.

Все это было уже чересчур, и мой переутомленный мозг начинал искать, что можно отнести к области воображения. Кон был первым кандидатом на признание его выдуманным. Иногда мне начинало казаться, что если бы я избавилась от Кона, то избавилась бы таким образом и от всего остального: от Бо, от моего дара, от удушающего внимания ООД, от моей миссии. Я знала, что это не так. Но…

Только одно событие стало для меня приятным сюрпризом. Однажды во второй половине дня я вышла из кухни и увидела, что за столиком миссис Биалоски сидит кто-то еще, и они беседуют. Сопротивляться любопытству я не смогла, поэтому, чтобы не подходить к их столику и не пялиться, я перегнулась через барную стойку. Не могу сказать, что уловки сработала, потому что миссис Би тут же подняла голову и повернулась в мою сторону. Зато ее подруга тоже обернулась, и, увидев меня, заулыбалась – это была Мод. На столе перед ними стояла большущая тарелка с целой горой крошек и одной недоеденной «Бешеной Зеброй».

Я бы не удивилась, если бы однажды утром, идя на работу в четыре тридцать, увидела бы агента ООД в засаде на углу, и то, что я никого не видела, еще не говорило о том, что на самом деле никто не прятался где-нибудь там.

Пат официально предложил, чтобы меня сопровождали домой и на работу, но я отказалась, даже не дав ему договорить до конца. А вообще я его почти не видела: наверно, Богиня послеживала и за ним. Мне уже самой казалось странным, что желание быть независимой пересиливает во мне даже страх от ожидания возможных бед. Когда я приближалась на рассвете к кофейне, самым нелюбимым для меня углом был не самый близкий – где улица Мандельбаума пересекалась с главной, – а тот, что на другой стороне сквера – там начинался один из самых узких и темных переулков Старого города. Я притворялась, что ищу по карманам ключи, затем разыгрывала долгую пантомиму под названием «Выбор нужного ключа», присматриваясь в это время к теням, с которыми было что-то не так. В этом углу с ними всегда было что-то не так. Все эти дни я ощущала, что за мной оттуда наблюдают. Вопрос только в том, кто. Или что.

Я входила, закрывала за собой дверь на замок, и только после этого выключала сигнализацию. Раньше я этого не делала. Теперь же я специально попросила Чарли запрограммировать сигнализацию на задержку в несколько секунд, чтобы я успевала войти. Он посмотрел на меня с тревогой, но просьбу выполнил. И даже ни о чем не спросил.

У нас в «Чарли» нет суперсовременной сигнализации – мы просто не можем себе ее позволить, – но друзья из ООД иногда бывают полезны: у нас есть забавные небольшие штучки, которые сообщают обо всех проблемах. Впрочем, никаких проблем, если не считать расстройства моей психики, не наблюдалось.

Когда вошла Мэри и сказала, что Тео хочет со мной поговорить, я как раз доставала из духовки выпечку – кукурузные хлебцы. Я призадумалась над этим, ответив: «Хорошо. Когда у меня будет перерыв».

Тео вошел как-то бочком, словно его против воли заставили передать дурные вести. Мой личный чайник как раз вскипал.

– Чаю?

Он покачал головой.

– Хлебцев?

Он немедленно расцвел. Сколько бы я здесь ни проработала, все равно буду не лучше Паули: если человеку нравится моя стряпня – значит, он сразу друг, не нравится – путь к моему сердцу ему сразу же закрыт. Только когда общаешься с вампирами, начинаешь понимать, сколь несовершенен такой подход.

Тео достаточно знаком с кухонным делом – во всяком случае у нас, – чтобы выучить простое правило: ко всему, что сию минуту вынуто из духовки, надо подходить с особой осторожностью. Хлебцы еще исходили жарким паром, но он аккуратно взял один за бочок, водрузил на него здоровенный кусок масла и заворожено смотрел, как оно тает, пропитывая тесто. Когда он расправится с хлебцем, то оближет не только пальчики, но и тарелку. Это одно из преимуществ приема пищи на кухне – никто не обращает внимания на твои манеры. Я и сама иногда облизываю тарелки. Однажды, когда я поддразнивала Киоко насчет Тео, я в шутку назвала его лизуном. Она посмотрела на меня с интересом: «Да? Ну, наверное, он все-таки человек». Затем она покачала головой. «Нет. Он – ООД». Тогда я не поняла, насколько это была удачная шутка.

– Ну, давай теперь к делу, – сказала я, когда облизывание завершилось.

Он вздохнул.

– Пат хочет видеть тебя сегодня вечером.

Еще в предрассветной мгле утра после встречи с Богиней и уже решила, что отвечу на следующее предложение такого рода.

– Это не приведет ни к чему хорошему. В прошлый раз кое-что сгорело. Я сгорела. На следующее утро я проснулась и поняла, что чего-то не хватает. И не хватает до сих пор.

На его лице отразилось удивление, тревога, задумчивость. Затем, к моему удивлению – надежда.

– Он все равно захочет тебя увидеть.

– И чему ты, интересно, так рад? Он заколебался.

– Богиня хочет прибрать к рукам… прибрать к рукам тебя. Она твердит, Пат-де уничтожил государственное имущество, дискредитировал себя, а она хочет навести порядок и разобраться с тобой, и если нет угрозы безопасности, то тебя вернут откуда взяли, а вообще-то это все ерунда. На самом же деле она злится из-за того, что кто-то ухитрился до чего-то додуматься или что-то открыть раньше, чем это сделала она. Что-то, что может оказаться важным – важным для нее.

– И ты думаешь, что, по мнению Пата, разнести целую компьютерную сеть без уважительной причины – это лучше, чем дать Богине узнать, что причина все же была?

– Ну да.

Я подумала об этом ходячем ядерном реакторе.

– Знаешь, если бы я уже тогда не испугалась Богини, то теперь забоялась бы!

Он улыбнулся. Улыбка вышла не слишком удачной.

– Ты половины не знаешь. А хочешь знать все, вампир тебя подери. Во сколько освобождаешься сегодня? Пат подойдет к этому времени.

– В три, – сказала я.

Он перевел взгляд на стеллаж с булочками. Отрубевые с изюмом и овсяные с яблочной глазурью. Ждут, когда их переложат в лоток на стойке в зале.

– Возьми одну на дорожку, – сказала я.

– Спасибо, – сказал он. И взял две.

Пат пришел за несколько минут до трех часов. Я уже знала, что заставить его выглядеть уставшим непросто, но сейчас он выглядел именно так. Даже еще хуже. Он поднял на меня тусклые глаза и пробормотал:

– Привет, Светлячок.

– Ну и видок у тебя, – ответила я, вытаскивая последний кекс из формы. Чтобы съесть все, что я наготовила, нашим альбионским эмигрантам придется очень постараться – или быть очень голодными. И еще я приготовила свой фирменный сырный соус – специально к имбирным хлебцам. Раньше мне казалось, что хлебец, каким бы вкусным он ни был – это только предлог, чтобы отведать соус, поэтому соуса я всегда клала вдвое больше, чем указано в рецепте. Потом оказалось, что некоторые клиенты без ума от соуса еще в большей степени, чем я, и мы начали класть его еще больше, а потом подавать отдельно в глубоких соусницах. Иногда, правда, встречались аскеты, которые просили без соуса, но эти проблемы как-то решались.

– Спасибо, – сказал он.

– Что происходит?

Он пожал плечами. Плечо вроде его не беспокоило. Наверное, кровь синих демонов ускоряет выздоровление.

– Тео тебе уже все рассказал.

– Ты выглядишь так, как будто только что вылез из застенка. Я думала, что с иголками под ногтями давно покончено.

– Иголок ей не требуется. Богиня Боли просто пялится на тебя – и твои мозги плавятся.

Я снова вспомнила о той ночи.

– Да уж.

– Тео сказал, что ты потеряла след.

– Да. Богини могу не бояться. Если нет мозгов, то нечему и плавиться.

– Никто не может быть в безопасности от Богини. – На поверхность выплыл Пат, каким он был всегда, и посмотрел на меня своим обычным взглядом: пронизывающим, веселым, хитрым. – И насколько безнадежно след потерян?

Я сняла передник и косынку, распустила волосы.

– Пока безнадежно. Если я сменю предохранители и система снова заработает, я дам тебе знать.

– Может быть, ты просто устала?

– Может быть, – легко согласилась я.

Пат провел рукой по остатку своих волос на затылке.

– Мне не нравится, когда ты со мной соглашаешься. Это не твой стиль, Светлячок. Чего ты недоговариваешь?

– Я просто не хочу больше пробовать.

Я поняла, что он на это купился. Ссутулился, сразу стал выглядеть меньше и старше. Я ощутила острый укол совести, но напомнила себе, что, по его мнению, лучший вампир – это проткнутый колом, обезглавленный и сожженный вампир. На мгновение я представила такой вариант развития событий, чтобы со мной и Коном была группа ООД, когда мы будем… но тут же поняла, что этот сценарий столь же невозможен, как и тот, при котором Богиня Боли завтра уволится из ООД и откроет салон красоты для дам.

– Смотрю я, тебе без кофеина не обойтись, – сказала я. – Я пойду возьму нам чего-нибудь со стойки. Предпочитаешь уединение или утешение?

Утешительными у нас считались симпатичные столики под навесом снаружи, с видом на сквер и клумбу миссис Биалоски, где, несмотря на позднее время года, все еще цвели астры и хризантемы.

– Уединение.

Он устроился за одним из шатких столиков в унылом внутреннем дворе – мы так и не привели его в приличный вид, а потому избегали пускать сюда посетителей. К шуму кухонных вентиляторов мы привыкли, и мама ухитрилась даже выставить пару вечнозеленых кустов в горшках, которым даже жар от духовок оказался нипочем. Мы почти не говорили. Пат пил кофе, ел булочки и другие вкусности, которые я захватила, но с безразличным видом, как будто выполняя процедуру заправки горючим. Он даже не пытался убедить меня попробовать снова, не уговаривал проверить, насколько у меня выгорели способности – а может, и вовсе не выгорали? От этого я чувствовала себя кругом виноватой.

Повисла тишина. Пат молча смотрел в пустоту.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Я тебе верю, – ответил он, вставая из-за стола. – Не скажу, что верю всем твоим словам, но верю, что тебе действительно жаль. – Он помолчал и затем добавил: – В какой-то степени мне и вправду от этого легче. – Когда он продолжил, я на мгновение узнала в нем старого привычного Пата. – Будем надеяться, что к тому моменту, когда ты решишь, что не так уже и бессильна, Богиня примется распинать кого-нибудь другого.

Я ничего не сказала. Он провел обеими руками по волосам и продолжил:

– Будь начеку, Светлячок. Если что, я тебе этого не говорил.

Затем он ушел.

* * *

Мэл появился через несколько минут после того, как ушел Пат. Я сидела, уткнувшись носом в чашку с чаем. Я забыла процедить заварку, поэтому на донышке осталась гуща, но я ничего не могла по ней прочесть.

– Похоже, тебе не помешает небольшая доза смеха, – сказал он. – Знаешь анекдот про дворника и обороголубя?

– Знаю. Мэл, как ты думаешь, хоть кто-нибудь является в действительности тем, за кого себя выдает?

– Чарли, наверное, – ответил он после короткой паузы: то ли удивился, то ли задумался. – Больше никого не приходит на ум.

Я смотрела на то, как он чешет одну из своих татуировок.

Может я бы и себе сделала татушку, но слишком многое меня останавливало. Любой оберег можно обратить против тебя, если он столкнется с тем, от чего предназначен защищать, но это нечто окажется намного сильнее. Татуировки питаются силами своего носителя, поэтому они куда более устойчивы и живучи, чем большинство оберегов, которые таскаешь с собой или навешиваешь, даже если носишь их прямо на теле. Но такой оберег гораздо легче разрушается, если взбунтуется – или его кто-то взбунтует. А взбесившаяся татуировка может просто сожрать своего хозяина. Такое случается время от времени. Еще пять месяцев назад я считала, что ни в каких серьезных оберегах не нуждаюсь. Теперь считала наоборот, и все-таки татуироваться не собиралась.

– Чарли… – сказала я. – Мне тоже больше никто не приходит в голову.

Ни Мэл. Ни я сама.

– Ни миссис Би, – улыбаясь, добавил Мэл. – Светлячок, я не ударяюсь в философию, пока я трезвый, а сейчас только пол-четвертого и вечером я на работе. В чем дело?

Если бы Мэл был обыкновенным байкером, его татуировки не были бы такими красивыми и стильными. Многие колдуны делают себе татуировки, но, как правило, не показывают их – так их труднее взбесить. Соответственно, поэтому колдуны, приступая к работе, предпочитают облачаться в длинные балахоны с большим капюшоном. Ну, а в быту, гуляя с собакой или выходя за покупками, они предпочитают маскировать свои татуировки с помощью косметики. С длинными рукавами и высоким воротником летом жарковато, к тому же многие татуировки такого рода делают на губах, щеках и на лбу.

Но магия – и от этого я в восторге – часто допускает отклонения от правил в пылу работы. Если колдун хочет, чтобы какая-то из его татуировок работала, когда он (или она) магодействует, ее нельзя ни замазывать тональным кремом, ни заклеивать, так как действующим (или бездействующим) может оказаться именно видимый контур.

У моего отца не было никаких татуировок. Это я помнила. Но, во-первых, я помнила его не слишком хорошо, во-вторых, тату были все-таки не у всех колдунов.

Но колдуны есть колдуны. А татуировщики в основном зарабатывают себе на жизнь, накалывая заклинания не на живую кожу, а на свиную или бычью. Если ты – обычный человек – попросишь их сделать тебе, скажем, три магические татуировки, они объяснят тебе, почему этого делать не стоит. В кровавых подробностях. И дело не в эстетичности: многие магические тату могут, скажем так, несколько разбалансировать человека. Они начнут разговаривать с тобой в твоих снах, и доведут тебя до того, что ты перестанешь отличать реальность от галлюцинаций. Конечно, завести себе множество магических татуировок – лучший способ продемонстрировать, что ты крепкий орешек: предполагается, во-первых, что тебе зачем-то нужны все эти заговоры и обереги, а во-вторых, что ты способен противостоять психическому давлению и просто так с толку тебя не собьешь.

Однако это не лучший способ показать себя крепким орешком, в значительной степени из-за того, что никакой татуировщик, дорожащий своей лицензией, на это не пойдет, а татуировщик без лицензии вполне может наломать дров. К примеру, разница между заклинанием от опьянения и заклинанием от рези в глазах заключается всего в одной линии, но если понадобится добраться домой целым и невредимым после приема на грудь, второе заклинание ничем в этом не поможет.

Это касается даже обычных простых заклинаний, а татуировки Мэла были далеко не простыми, и совсем не обычными. И это были не просто узоры, а именно обереги. Магию можно было почувствовать, как чувствуешь запах озона и воздухе перед грозой. Кроме того, ни один уважающий себя байкер не станет делать себе татуировок-узоров – узорчики для слабачков.

Мэл не колдун – это не то занятие, которое можно долго скрывать, – и тем не менее сделал себе много татуировок. Когда он пришел к Чарли устраиваться на работу с открытой шеей и закатанными выше локтя рукавами – а был январь, и холодно, – это было очень в его духе. Хотя, может быть, этим он произвел хорошее впечатление на Чарли, который по-своему искренне наслаждается тем, что у его закусочной репутация «заведения на самом краю».

– Кто же ты, Мэл? – спросила я.

Он взял обе мои руки и поцеловал их. Его губы были теплыми. Он положил мой руки на стол, но не отпустил их. Я смотрела, как солнечные блики играют на тоненьких волосках его запястий, смотрела на красные, золотые и черные линии татуировок. И волоски, и татуировки были окружены необычно яркой красной окантовкой, словно охвачены пламенем. Или они сами были пламя. Руки его тоже были теплыми. Человеческой температуры. Температуры пламени жизни, если уж вспомнить о философии.

– Я твой друг, Светлячок, – ответил он. – Все остальное – суета.

Я не знала, расслышал ли он, что сказал Пат. Не знала, кто делал ему татуировки. Вполне может быть, что все мои сведения о магических татуировках – из той же серии, что и «Мастурбация приводит к слепоте и кретинизму» (на зрение человека не влияет даже общение с уби). Может, стоило спросить его об этом. Но тогда бы пришлось отвечать на вопрос, почему меня это интересует.

Даже если существует возможность быть чародеем и успешно это скрывать, Мэл все равно не мог им быть. Чародеи – одиночки, они не устраиваются работать поварами в закусочные и не тусуются с байкерами. Они сближаются только с другими чародеями, и то ненадолго и всегда с определенной целью. Все они слишком параноидальны, чтобы иметь друзей среди обычных людей, и слишком эгоистичны, чтобы дружить между собой. Обыватели считают, что чародеям вообще нельзя доверять, и людям лучше не связываться с магией. Да и магоделами заодно.

Но кто тогда делает татуировки чародеям?

Наверное, я совсем ничего не знаю.

Я ехала домой и размышляла об этом «будь начеку». Я и так начеку, и Пату это хорошо известно. Что он имел в виду: что за мной следит ООД? Мог ли этот законопослушный полукровка из ООД таким образом намекнуть мне, что ООД нельзя доверять? Положим, я недавно услышала, что все полукровки должны держаться вместе и помогать друг другу – а про Богиню Боли, которую в ООД никто не любил, слыхала уже давно. Однако причину этой неприязни я видела только в том, что она – поганая сука, которую собственная карьера волнует больше, чем безопасность человечества. На что же тогда намекал Пат? На помешанную на карьере горгону, или на измену в рядах ООД?

О боги, разве с меня не достаточно Бо?

Остановившись у светофора, я открыла бардачок и полюбовалась на кучку оберегов. Некоторые из них еще шевелились. Бедная мама. Она ведь старалась. Я поняла, что благодарна ей даже за эти безуспешные усилия. Просто за то, что она что-то делала. Понимала, что мне нужна помощь, и пыталась ее оказать. И пусть она понятия не имела, какая это должна быть помощь и в каком объеме. Это знал только Кон, но он не был человеком, поэтому знал, и в то же время не знал. Не знал, что именно он знает. Вроде бы так.

Добравшись до дома, я какое-то время сидела, всматриваясь в тени от листьев на асфальте дороги. Тени мерцали и нарушали все мыслимые законы физики – так было теперь всегда, – но они были красивы и не значили ничего. Просто свет падал на листья, и листья отбрасывали тень. Лето кончилась, наступила осень, и листья уже начинали опадать. Один большой и желтый как раз спланировал на крышу «Развалюхи».

Я открыла рюкзак и забросила туда всю кучу амулетов: свечу зажигания, веревочки, несколько резинок – остаток тех дней, когда бардачок служил, как положено, для хранения перчаток. От прикосновения к одному из оберегов, не знаю, к какому именно, по рукам прошла легкая дрожь. Потом я вышла из машины и постучала в дверь Иоланды.

Она открыла почти сразу же.

– Заходи. Я поговорила со своим старым учителем.

Я вздохнула и вошла в дом следом за ней. Мы зашли в комнату, где я еще ни разу не была, сразу за кухней, тоже выходящую окнами на сад. Мне сразу же стало понятно, что сюда заходило очень мало людей: во-первых, если Иоланда желала скрыть свой род занятий или хотя бы притвориться пенсионеркой, эта комната сразу бы ее разоблачила. Во-вторых, закрытость излучалась здесь отовсюду, как тепло или свет. Казалось, будто невидимая вуаль залепила мне лицо и мешает дышать. Я даже потерла лицо, словно стараясь сорвать ее.

Иоланда заметила это и со словами: «Ох, извини, пожалуйста» убрала что-то с входной двери. Чувство, что я нарушила чье-то личное пространство, тут же исчезло, отхлынуло, как морская волна. Удивленная, я посмотрела под ноги. Тени на полу были весьма подвижны.

Ту вещь, которая раньше была на двери, Иоланда положила на стол. Я села рядом, наклонилась и накрыла эту вещь рукой – и мою ладонь как будто обожгло. Правда это можно было отнести к теплу с тем же успехом, как и мое ночное зрение – к глазам, но все-таки больше всего это было похоже на тепло. Я убрала руку и посмотрела: маленький круглый кусочек чего-то, больше всего напоминающего цветное стекло. Я не могла разобрать, был ли там какой-то рисунок, или странное переплетение теней.

Мастер амулетов. Это звучит так… жестко. Пусть ты разнесла мастерскую, но ты по крайней мере сделала это в процессе обучения, и знала, для чего это обучение нужно. Учитель говорил тебе, что делать до того и что делать потом.

Глядя на меня, Иоланда заговорила:

– Моя дорогая, прости. Я знаю, что тебе не это хотелось бы услышать, но мне кажется, что все то, чего ты пока не можешь понять – это именно то, чего тебе понимать пока не стоит. То есть ты хорошо справляешься…

Она излагала свои мысли почти в той же манере, что и Кон. Без лишних предисловий. Мне хотелось сказать: «Все, чего бы мне хотелось, – это до конца жизни печь булочки с корицей», но я знала, что это уже не совсем правда, к тому же мне надоело жаловаться на жизнь. И я ничего не сказала. Вместо этого я взяла свой рюкзак и поставила его на стол. Поднимая его, я почувствовала, как амулеты отчаянно пытаются избежать контакта со странными тенями на полу. Ставя его на стол, я поняла, что эта поверхность им тоже не по душе. В рюкзаке что-то скреблось. Значит, по крайней мере один из них еще живой.

Сначала глаза Иоланды округлились, затем она нахмурилась.

– Подними его еще раз, если тебе не трудно, – сказала она.

Я подняла, она достала что-то из ящика стола, посыпала столешницу и жестом указала мне снова поставить туда рюкзак. Что бы там ни происходило с моим барахлом, теперь возня в рюкзаке прекратилась.

– Ты хочешь, чтобы я на что-то взглянула?

Я открыла рюкзак, и вдруг мне почему-то расхотелось прикасаться к оберегам.

– Погоди-ка, – сказала Иоланда и снова что-то достала из ящика – на сей раз деревянные щипцы.

С обеих сторон на них были начертаны необычные символы. Я уцепила один из оберегов за кончик и рванула его из рюкзака – хотя мне показалось, что еще немного – и он выскользнул бы сам, как снятое со спиц вязанье. Как только амулет оказался на свободе, второй его конец закрутился в воздухе, словно искал что-то, потом, изогнувшись, обвился вокруг щипцов и пополз вверх – к моей руке.

– Брось его, – резко велела Иоланда. Я бросила. Как только оберег коснулся поверхности стола, я услышала шипящий звук и почувствовала неприятный запах – не просто неприятный, а очень неприятный, – и спустя мгновение перед нами лежал только какой-то вязаный лоскут, прицепленный к свече зажигания; в нем зияла дыра, по краю обведенная коричневато-фиолетовой каймой. Кайма подрагивала.

– Ой, – сказала я.

– Вот именно, ой, – спокойно подтвердила Иоланда. – Это не оберег, а «жучок». Где он был?

– В «Разва…» – в моей машине.

– Ты ее закрываешь?

– Здесь – нет, – ответила я, чувствуя, как по позвоночнику поднимается волна холода.

– Нет, – сказала она. – Если бы тот, кто подбросил тебе это, приходил сюда, то я бы об этом знала.

– Значит, этот кто-то или что-то может проникать в закрытую машину, – волна холода продолжила свое восхождение. «Все-таки что-то, – подумала я. – Нет, стоп. Вампиры не делают «жучки». Или делают?»

– Так, откуда все остальное?

– Понимаете, с тех пор, как я пропадала на два дня, моя мама стала закупать для меня амулеты. Чтобы служили оберегами. И я решила спросить у вас, живые ли они еще.

– А машина вообще не защищена магией?

– Только той, что шла в комплекте – на руле, на колесах…

Все производители в мире вставляют в логотипы магический символ, а производители машин, соответственно, ставят свой логотип с магическим элементом на рулевом колесе каждой тачки.

– Замки на дверцах снабдил заговорами тот парень, у которого я купила машину, но думаю, что его штуки не сработали. – Я нахмурилась. Дэйв никогда не претендовал на роль специалиста по оберегам, он обещал только, что «Развалюха» сможет тронуться с места. – Машине пятнадцать лет, тогда сплав еще не изобрели.

Благодаря этому сплаву производители получили возможность зачаровывать в машине практически что угодно. Между древними машинами, выпущенными до изобретения сплава, и теми, что были изготовлены уже после, имеется существенная разница в цене. Однако кое-кто, включая меня, Мэла и Дэйва, считали, что этот сплав сродни кремам для лица, которые гарантируют стопроцентную защиту от морщин, или пищевым добавкам, которые гарантируют фигуру голливудской звезды за тридцать дней.

В последнее время коммерческие лаборатории занялись разработкой заговоров, которые растворялись бы в краске, как соль в воде, и любой предмет, окрашенный такой краской, становился бы, таким образом, зачарованным. Когда они его получат, то, конечно, организуют колоссальную рекламную компанию – но на самом деле от него будет мало толку. Не больше, чем от соли в воде. Конечно, для уничтожения зловредных триффидов это отличное средство, но вспышки размножения триффидов не наблюдалось уже несколько поколений. Когда воспаляется горло – лучше поесть меда и выпить аспирина, чем полоскать его соленой водой. А если имеешь дело с вампирами – может быть, краска и остановит их на несколько секунд, но не сможет помешать в конце концов разбить лобовое стекло и вытащить тебя наружу.

Лучшим оберегом для поездок, увы, по-прежнему оставалась скорость езды.

Иоланда не стала говорить о пользе быстрой езды, не стала успокаивать и прочее. Ну, мы ведь только что убедились, что успокаиваться пока рано. Этому «жучку» явно не повредила езда в автомобиле.

Иоланда взяла что-то, сильно смахивающее на вязальный крючок – там даже крючочек на кончике был – и начала тыкать этой штукой лежащую на столе кучку оберегов. Из нее выкатилась бледно-голубая бусина, еще чуть-чуть блестящая.

– Я думаю, часть из них были вполне дееспособны еще совсем недавно. Их заговорили на защиту от «жучка», от его действия они и износились. И давно ты придумала складывать обереги в…

– В бардачок… – рассеянно добавила я.

Как правило, «жучок» по форме приблизительно соответствует тому объекту, за которым с его помощью следят. Если требуется выследить человека, «жучок» похож на эдакую вытянутую звездочку, кончики которой – это голова, руки и ноги, а вместо сердца внутрь вставлена бусина, или кристалл, или микросхема. Я была уверена, что заметила бы, если бы мама подсунула мне «жучка»… да и мама не была настолько глупа, чтобы так поступить. Восемь лет совместной жизни с отцом обеспечили ей лучшее понимание вопросов магии, да во всех других вопросах одурачить ее было сложновато.

В какой момент я заметила, что десяток или даже дюжина амулетов в моем бардачке из аккуратной кучки превратились в спутанный клубок? Когда я открывала бардачок? Ах да, мне нужна была карта, я сидела за рулем. Несколько вещичек вывалились оттуда на пол. Они зашуршали, как и полагается шуршать оберегам, а я наклонилась за ними, не сводя глаз с карты. Я подняла один или два, но шуршание продолжалось. Они двигались по полу, заползали под сиденье пассажира, а некоторые даже добрались тормозов и проползли под мое сиденье, выказывая необычную для амулетов оперативность. Я по-прежнему не обращала на это все должного внимания. Я шарила руками по полу, хватала все, что движется и не глядя забрасывала в бардачок.

Но если бы под сиденьем водителя находился жучок, амулеты бы попытались объединиться и вместе нейтрализовать его.

Это произошло через день или два после нашей с Патом и Джессом безрезультатной вылазки в Не-Город.

«Будь начеку», – сказал мне Пат.

– ООД, – сказала я, сама не веря. Нет, уже веря. Веря, и чувствуя себя так, словно лечу по шахте лифта в ледяную воду. – Это сделал кто-то из ООД. Из ООД.

Кто бы это ни был, ему не понравится то, что этот трюк не сработал. Ни один нормальный представитель человеческой расы не может уметь обезвреживать жучки.

– Моя дорогая, – сказала Иоланда, – все крупные организации в той или иной степени коррумпированы. И чем мощнее организация, тем опаснее коррупция. В молодости я хотела вступить в одну из крупных гильдий обережников – Заммит или Друзиллу, для этого надо было доказать свою профпригодность. Кое-кто из моих соучеников туда поступил, и наш учитель неделями, а то и месяцами, переживал «потерю». Он так и говорил: «Мы потеряли Бенедикта», или «Мы потеряли Ансиллу». Мне повезло – наука шла у меня туго. Когда мне представилась возможность выбрать, где именно реализовать свои навыки, я предпочла остаться где была. Многие годы нас было всего трое: Хрисогон, Ипполит и я, остальные приходили и уходили.

«Надо взять на заметку, – подумала я. – Если встречу кого-то с таким странным именем, нужно будет спросить, не занимается ли он амулетами».

– В любом случае с ООД лучше, чем без него. И потом, надо же где-то зарабатывать на жизнь, а в пределах видимости ООД нет ничего, сравнимого с маленькой мастерской моего учителя.

Она была права. Гильдия Стражей ничего из себя не представляет, а «Защитники» – тем более.

– Тот человек из ООД, который приходил сюда однажды – он на твоей стороне.

– Пат? Это точно?

– Он не идеален, – ответила она. – Как и я. Как и ты. Как и твой темный компаньон. Но он действительно твой друг. Как и все мы, он стремится к победе над тьмой и злом.

«Смотря что подразумевать под словом «зло», – подумала я. – Или под словом «мы».

– Пата интересует не только то, что ты можешь сделан, для ООД. Или для его карьеры.

– Не забывай про мои булочки с корицей, из-за которых сильные мужчины становятся слабыми, а сильные женщины бегут сломя голову на высоких каблуках по булыжнику от автобусной остановки, чтобы вовремя успеть в «Чарли» Теперь, зная все это, ты можешь сказать, кто подбросил мне «жучок»?

– Боюсь, что нет. Но это точно не Пат, потому что однажды, ожидая тебя, он двадцать минут просидел на одном месте, и по случайности рядом с этим местом находился один из моих самых сообразительных амулетов – и все это время он собирал информацию.

«Едва ли удастся заставить Богиню просидеть двадцать минут под дубом у поворота к дому Иоланды», – подумала я.

– Я уже сказала, что поговорила о тебе со своим учителем. Я также переговорила с Хрисогоном. Мы думаем, что смогли бы сделать для тебя кое-что, но эта вещь будет лучше и сильнее, если…

– Вам нужна моя кровь, – безропотно сказала я. Большинство обережников вынуждены довольствоваться такими предметами, как например, запачканный передник (думаю, моя мама пользовалась именно этим). Только более смелые или более преуспевающие потребуют доставить им волос или обрезанный краешек ногтя объекта. Но существует огромный черный рынок таких вещей, как ногти и волосы, и чем больше вы желаете обзавестись оберегом, тем менее уверенно вы себя чувствуете, передавая другому человеку кусочки себя. С кровью хуже всего. Не только потому, что это самое сильнодействующее вещество, пригодное для самых разных манипуляций, но еще и потому, что любая ситуация, в которой слово «кровь» связана со словом «магия» наводит на мысли о вампирах, и таким образом просто отпугивает большинство людей. Этот страх совершенно необоснован, потому что, во-первых, вампиров не интересуют крошечные бутылочки магоделов или лабораторные пробирки с кровью, а, во-вторых, если какой кровопийца и обнесет мастерскую обережника, это не значит, что с того момента, как вампир попробует твоей кровушки, он не успокоится, пока не заполучит тебя самого. Хотя паранойя вокруг самого явления кровопускания понятна.

– Да, – ответила Иоланда.

Я никогда раньше не обращалась к мастерам амулетов, Не говоря уже о том, чтобы для меня изготавливали персональный талисман. Но понятия «Иоланда» и «черный рынок» явно несовместимы. Значит, все правильно? Только вот кровь у меня особенная, и вливание, сделанное в лечебных целях Коном, лишь усугубило ситуацию.

– Угу, – сказала я. Иоланда улыбнулась:

– Можешь закрыть глаза.

– Хорошо.

– Положи руки на стол ладонями вверх. Когда я закончу с ними, мне еще придется кольнуть тебя в центр лба.

Еще до того, как я закрыла глаза, цепочка на шее начала нагреваться, обе ноги тоже отозвались теплом. «В чем дело, ребята, это что, оскорбляет ваше достоинство?» – мысленно обратилась я к оберегам. Когда дело дошло до лба, я вздрогнула, но с пальцами все прошло легко, даже для меня.

Одной рукой я прикоснулась к цепочке, другую засунула в карман.

– Я еще хотела вас попросить… Расшифруйте кое-что для меня. Я нашла это на дне старого ящика на гаражной распродаже.

– Ух ты! Поразительно! Это же… это амулет Прямого Пути! Очень чисто и точно выполненный. Да, чистый – очень хорошо сохранился для такой старинной вещи. Он представляет силы света, дневного света. В самом верху солнце, затем животное, затем дерево. Интересно, мне кажется, животное – это олень, а обычно принято изображать хищников, чаще всего – льва. И у этого оленя нет рогов, значит это самка. А по кромке – видишь эту волнистую линию? Это вода. Все это должно защитить тебя от сил тьмы. Но это, конечно, только амулет.

– Волшебный гребешок, который кидают через плечо в самом крайнем случае, – сказала я.

– Но эта вещь сама нашла тебя. А это немаловажно. Это не то чтобы очень редкий амулет, но он сделан просто и красиво, и он сам тебя нашел. Держи его при себе и не потеряй. Сердце подсказывает мне, что это хорошая новость.

В моем положении любая хорошая новость становилась бесценной.

– А когда ваш амулет будет готов?

– Скоро. Попроси своего темного союзника подождать, пока все не будет готово. Это займет день-два, не более.

Теперь о плохих новостях. Иоланда и ее товарищи считают, что мы с Коном очень скоро встретимся с Бо. В общем, и я тоже так думала.

Немного позже, у себя на втором этаже, я сидела, скрестив ноги, у открытой балконной двери; горели свечи, я положила руки на колени, расслабилась. Я никуда не собиралась. Мне просто нужно было слово.

Как скоро?

Не сегодня. И не… следующей ночью. Тогда…

Не раньше. Иоланда… оберег…

Похоже, потребуется немало труда, прежде чем такая «связь напрямую» заменит телефон. Но я этого уже не увижу, так как, похоже, жить мне осталось пару дней.

А я еще жаловалась на ожидание!

Что делать, когда знаешь, что жить осталось два дня? Погоди-ка, разве со мной такое не случалось раньше? Нет. Я лишь притворялась. Я не знала, что в прошлый раз была уверена – Кон спасет меня, была уверена до сих пор, – а теперь знала, что не спасет. Но я все знала об этом раньше: и уже усвоила, что обо всем жалеешь, когда теряешь. И я уже давно поняла, что таково дурацкое устройство мира…

Итак, на чем я остановилась? Правильно. Что делать, когда знаешь, что жить осталось два дня? Почти все то, что делала бы, если бы не знала. Шесть месяцев ты же прожила под угрозой смерти! Но за два дня? Хм. Съесть целую «Горькую Шоколадную Смерть» одной. Честно говоря, мне это не удавалось. Мэлу всегда приходилось доедать последний кусочек. Плитка «Горькой Шоколадной Смерти» не очень большая, но сытная.

Еще – перечитать свой любимый роман, тот, который позволялось перечитывать, только лежа больной в постели. Я бы наслаждалась этим еще сильнее, учитывая то, что я никогда не болею, если бы смерть не казалась слишком уж паршивым компромиссом. Купить восемь дюжин роз в лучшем цветочном магазине города – супердорогих, тех, которые пахнут как розы, а не только похожи на них, – и разбросать по всей квартире. Я купила пять дюжин красных и три дюжины белых.

У меня была одна ваза и один кувшин для чая со льдом, который чаще был наполнен срезанными цветами, нежели чаем со льдом. После того, как я использовала их, и два стакана, украшенных золотистыми пятнышками, и два дешевых бокала для шампанского плюс лучшие из моей ограниченной и разномастной коллекции стаканов для воды и вина, я вылила шампунь из бутылки – очень симпатичной, даром что пластиковая – в баночку из-под джема, и поставила в нее несколько роз. У большей части оставшихся цветов я срезала головки и наполнила ими все, куда можно было налить воду, включая ванну. Я решила, что это одна из моих лучших идей. Последние три – одну красную и две белых – я связала вместе и подвесила на зеркале заднего вида «Развалюхи». Все лучше, чем аляповатые игральные кости.

Посмотри внимательно на всех, кого ты любишь – на всех местных; у тебя есть только два дня. И никому не говори. Тебе же не нужно, чтобы тебя окружали огорченные люди; ты уже достаточно огорчена за всех.

Конечно, в моем случае я не могла никому сказать, потому что иначе мне либо не поверили бы, либо попытались меня остановить.

Я подумывала о том, чтобы нагрубить мистеру Кагни. Об этом я мечтала долгие годы, и на второе утро мне случилось оказаться за стойкой, когда он жаждал кому-то пожаловаться. Но я посмотрела на его сморщенное недовольное лицо и решила, с определенным сожалением, что есть вещи поважнее для моего последнего утра на земле. Потому я сказала «хм-м» пару раз, подлила ему кофе в чашку (он налил другого и сказал, что тот был холодный, о'кей, я не Мэри, но кофе не был холодным) и оставила его Чарли, который не знал, что это было мое последнее утро на земле, и поспешил оставить поднятие навеса, чтобы помешать мне нагрубить.

Еще кое-чего я решила не делать – не тратить время на выяснение того, кто подбросил мне «жучок».

Иоланда порылась в «Развалюхе» и не нашла ничего, кроме двух амулетов под передним бампером и маятника за задним номерным знаком. Она была в восторге от амулетов, говоря, что отстает в исследованиях, так как это были совершенно новые амулеты для путешествий и самые эффективные из всех, виденных ею. Они тоже могли быть из ООД. Вот тебе и большая коррумпированная организация. Затем она оставила их в покое.

До этого мне хотелось увидеть Пата. Завтра и послезавтра я смогла бы предложить ему все то, что ему так нравилось. Но он все не появлялся, вообще практически не появлялся с того дня, как мы разнесли компьютерную систему. Неужели он теперь берет булочки с корицей где-то в другом месте? Я уже мало в чем была уверена в этом мире, но знала, что привычки людей остаются неизменными. Было бы жаль упустить возможность попрощаться, хотя прощаться в обычном смысле слова тоже не представлялось возможным. Когда на кухню зашла Мэри и спросила, нет ли чего-нибудь свеженького для Джесса и Тео, я ответила, что принесу им сама, потому что хочу испробовать на них свое очередное «не знаю что, но должно быть вкусно». Мне нравилась мысль о том, что в последний день своей жизни я изобрела новый рецепт, а еще мне всегда нравилось видеть лица этих хомячков в тот момент, когда они откусывают первый кусочек. Когда я сказала им: «Передайте привет Пату», оба посмотрели на меня так, как будто это было некое закодированное сообщение. В действительности так и было, но я сильно сомневалась, что им удастся его расшифровать. Не-знаю-что сразило их достаточно быстро, и, наверно, мне следовало совершить немыслимое: записать рецепт и передать его Паули. А Эймил придумает подходящее название. «Апокалипсис Светлячка». Ну нет, мой апокалипсис должен быть поинтереснее: много крема, орешки и три вида шоколада…

Мне будет не хватать оодовцев – они хорошие едоки.

Мне будет не хватать моей жизни.

Вечером я должна была быть на работе, но, решив, что мне нужно еще раз посмотреть на закат со своего балкона, попросила Эмми себя заменить. Я не хотела, чтобы она растеряла все свои пекарские навыки только из-за того, что ее сделали помощником повара – она еще понадобится Паули. Ему я даже пожала руку, когда он согласился взять мою вечернюю смену – наша четверговая договоренность столько раз перекраивалась, что я уже не помнила, то ли он оставался должен мне несколько рабочих часов, то ли я ему. Может, такая неразбериха и к лучшему. Пусть заранее узнает, каково быть шеф-поваром.

Было еще несколько человек, с которыми мне было бы слишком тяжело прощаться, поэтому я даже не пыталась. Мама, в первую очередь. Если бы я сделала попытку прийти в кабинет и попрощаться с ней, она бы вызвала скорую и копов, даже не дослушав меня до конца. Она моя мама, она всегда была моей мамой, но надо признать суровую правду – мы никогда не разговаривали с ней ни о чем, кроме специфических вопросов, касающихся дел закусочной. Кенни протирал столики. Мы обменялись беглыми «пока». Ни разу не прощалась с ним, и сейчас было не время начинать. Билли мне удалось пронаблюдать целые две трети секунды раньше, днем, когда он ворвался в кофейню ровно настолько, чтобы оповестить через плечо ближайшего родителя, что вечер он намерен провести в компании своего приятеля, не менее гиперактивного, чем он сам. Меня он не заметил – я была просто инвентарем семейного бизнеса. А что было замечать? Вся моя значимость лежала где-то между восемью горячими булочками и «по два печенья из каждой корзины, а если шоколадные, то по четыре», которые они забирали с собой, уносясь так же быстро, как и появлялись.

Мэри и Киоко я сказала «До встречи». Помахала рукой Эмми, которая с встревоженным лицом чем-то занималась в главной кухне. Хотя я уже начала подозревать, что за ее вечной встревоженностью скрывается на самом деле глубокая радость жизни, – просто она не может до конца поверить в свою удачу. С Чарли мы всегда перед уходом проверяли расписание на предмет неожиданных провалов, которые я бы могла заполнить. Сейчас я предупредила его, что меня заменит Паули. Просто сказала, что устала – глядя на меня, в этом не приходилось сомневаться. С ним я тоже не попрощалась. На его «До завтра, Светлячок», я всегда отвечала «До завтра», ответила так и в этот раз. Даже перед выходными он говорил мне «до завтра», и как правило, это сбывалось.

Я так и не поняла еще, что никогда раньше мне не приходилось ни с кем по-настоящему прощаться.

Мэл… Когда я уходила, у него был перерыв, и он не болтал в этот момент про тяжкие трудовые будни с ребятами в засаленных джинсах, уминая вместе с ними пастрами и сэндвичи, и даже не обсуждал международные новости с более интеллектуальными посетителями. Он сидел в самом углу, пил кофе и бормотал что-то себе под нос. Я даже знала, что именно: «Уже десять лет как бросил курить, а каждый раз, когда пью кофе, хочется затянуться, а пью ведь часто». Порой его пальцы даже невольно повторяли давно забытое движение – скручивали несуществующий косячок. Из-за этого он пил больше кофе. Дело шло к тому, что однажды он проснется и обнаружит, что превратился в кофейную плантацию, и с тех пор в кофейне «У Чарли» всегда будут свежесмолотые зерна, хотя шеф-повара пришлось бы сменить. Есть пещи и похуже, чем проснуться и обнаружить, что ты превратился в плантацию. Проснуться вампиром, например. Хотя книги говорят, ты это почувствуешь заранее.

Мэл поднял голову, увидел меня, и его лицо смягчилось этакой улыбкой рубахи-парня. Мэл пользовался своим обаянием так же неторопливо, как и накрывал на стол, так что можно было четко его разглядеть. Это была одна из его хороших черт. О чем бы он ни умалчивал, но то, что он говорил, было правдой. «Я твой друг, Светлячок». Он все еще выглядит как парень, который скорее будет носить засаленные джинсы, нежели фартук, хотя татуировки портили впечатление; засаленные джинсы и мантия с капюшоном? Гм… Я задумалась, использовали ли когда-нибудь магоделы пятна от продуктов вместо косметики.

– Привет, Светлячок.

– Привет.

– Наша договоренность на пятницу в силе?

Я кивнула – может, чересчур энергично, потому что его улыбка увяла.

– Что-то не так?

«Все не так, – подумала я, – как и в прошлый раз, когда ты спрашивал об этом, просто все ухудшается быстрее, чем я ожидала». Я покачала головой, стараясь делать это не столь энергично.

– Все нормально, спасибо.

Он допил свой кофе, поставил кружку и подошел ко мне:

– Уверена?

– Уверена. Да, – я обняла его, уткнувшись лицом в его плечо (лбом в дуб, который был виден из-под оборванного рукава футболки), и вздохнула. Он пах едой и дневным светом. Я чувствовала, как бьется его сердце. Он обнял меня.

– Может, это затяжное несварение желудка от одиннадцати двенадцатых вчерашней «Горькой шоколадной смерти», – сказала я.

Я почувствовала слабый толчок его диафрагмы, когда он засмеялся – его смех походил на щекотное хихиканье, – но он слишком хорошо меня знал.

– Попробуй еще раз, Светлячок, – сказал он. – Голубые киты получают передозировку, пропуская через себя всю эту морскую воду? В твоих венах течет не кровь, а шоколад – темный, полусладкий, высшего качества.

К сожалению, цвета он красного. У вампиров это вызывает определенные идеи. Я ничего не ответила.

– Ты можешь рассказать мне об этом в пятницу, хорошо? – спросил он.

Я кивнула:

– Хорошо, – если бы я сказала что-то еще, я бы разревелась.

Я медленно ехала домой. Подумала, не заехать ли в библиотеку, но решила, что Эймил входит в категорию «трудных собеседников», и она, вполне вероятно, могла догадаться, отчего я чувствую себя такой подавленной, а рисковать я не хотела. Что за ужасный повод не видеть кого-то в последний раз! Но я так устала.

Я сидела в машине у дома и смотрела, как кружатся листья. Казалось, за эти два дня было слишком много осени. Я подумала о тех двух днях вне времени, которые провела после того, как Кон поставил мне диагноз и перед тем, как он вернулся, чтобы меня излечить. Я, конечно, знала, что скоро умру, но это как бы не имело значения. И дело было даже не в том, что я действительно верила в исцеление, а в том, что я просто ничего не могла поделать. Сейчас у меня не было такой роскоши. Что бы там ни было, через это надо будет пройти. Мне никогда не нравились сказки про принцесс, которые годами ждут, чтобы их спасли – «Спящая красавица», например. И никто не сказал глупышке: «Пробудись и сама разделайся со злой феей». Все же я поймала себя па мысли, что проспать всю беду – это не так уж плохо.

Иоланда высматривала меня в окно, и дверь открылась еще до того, как я припарковала «Развалюху». Нетвердой походкой я потащилась к ней. И ведь даже неизвестно, должно ли все произойти именно сегодня. Я вспомнила о тех ночах, когда лежала в ожидании Кона, а смерть обнимала меня, как любовник. Казалось, с тех пор прошло сто лет. Я попыталась извлечь из этой мысли надежду, но не получилось. Это было все равно что надувать дырявый шарик. Привет, Смерть, давненько не виделись. Все никак не можешь от меня отстать?

О, боги и дьяволы! Больше дьяволы.

Иоланда завела меня в мастерскую. На ее столе блестело пятно солнечного света. Что? Я даже моргнула. Выглядело так, будто сквозь щель в ставнях пробился один-единственный луч света и не просто коснулся стола, а… пролился весь, хотя никаких признаков собственно солнечных лучей не наблюдалось.

Я чувствовала, как сужаются и расширяются мои глаза, словно объектив камеры, которую никак не могут настроить на нужную резкость и яркость. Эта лужица, это кучка света тени также не отбрасывала. Просто округлый холмик чистого золотого света.

Когда я перестала пялиться, Иоланда подошла к столу и подняла это нечто. Свет как будто потек по ее рукам, как течет мед или вьются ручные змейки. Когда оно отделилось от ее рук, то стало видно, что это своего рода сеть. Нити встречались и расходились, образуя необычный узор, на самих нитях тоже можно было различить что-то наподобие полосочек, какие бывают у змей. Оно двигалось медленно, но двигалось – уже оплетало запястья Иоланды. Интуитивно я ощущала, что оно – или они – не враждебно, но наполовину как бы дремлет.

– Она проснется, как только коснется тебя, – сказала Иоланда, словно прочитав мои мысли. – Нам пришлось торопиться, чтобы сплести ее вовремя, и она еще не была в деле.

Она подошла ко мне, аккуратно растягивая сеть между руками, как детскую скакалку – и вдруг набросила ее на меня.

На мгновение меня окружил мерцающий свет, затем я почувствовала, как нити опускаются на кожу – мягкие как хлопья снега, только теплые. Я ошеломленно наблюдала за происходящим. Знаете, как это бывает: если сконцентрировать внимание, то чувствуешь каждую упавшую на тебя снежинку, успеваешь почувствовать собственную дрожь и исходящий от снежинки холод, прежде чем она растает и исчезнет. Так же и с этими нитями: я чувствовала, как они опускаются, касаются меня, мягче перышка, причем по всему телу – одежда не стала для них преградой. Но они были не просто теплыми, некоторые оказались неприятно горячими и оставили крошечные красноватые следы. И когда, подобно снежинкам, они таяли, то просто просачивались сквозь мою кожу, не оставляя ни влажности, ни липкости, вообще ничего… Когда все они исчезли, и я потрясла в воздухе рукой, то увидела на ней сеточку лучей, как вены, только золотые. Кое-где чуть-чуть зудело, особенно там, где тело охватывали ремень джинсов и лямки лифчика.

Иоланда сделала долгий и глубокий вдох. Я вопросительно посмотрела на нее.

– Я не была уверена, что сработает. Как я уже сказала, все пришлось делать в спешке.

– Но что это такое? Секунду Иоланда молчала.

– Не знаю, как лучше тебе это объяснить. Это не амулет – по крайней мере не то, что обычно понимается под амулетом. Это что-то вроде магнита, такие вещи обычно используют только магоделы. Она концентрирует твою собственную силу. Черпает ее прямо из источника, намного эффективнее, чем ты можешь это сделать сама. У большинства магоделов развит какой-то определенный талант, порождаемый связью с тем или иным явлением нашего мира. Ясновидец, лично связанный с миром деревьев, с большей вероятностью сможет увидеть будущее в узорах древесной коры, чем в традиционном хрустальном шаре. Чародей, связанный с водой, скорее утопит своего врага, чем встретит его в рукопашной схватке, а вот имеющий связь с металлом – наоборот, приготовит меч.

– Связь, – с горечью в голосе сказала я. – У меня связь с вампирами.

– Это не так, – ответила Иоланда. – Зачем ты так говоришь?

– Пат. ООД. Потому я нужна им. Потому что я чародей… – говорить было трудно, чародей от слова «действо», и этот термин здесь не подходил, – у которого связь с вампирами.

Иоланда покачала головой.

– Иерархия магических способностей – это не совсем моя область. Но твоя связь – с солнечным светом, и так всегда было. Обычно это один из четырех основных элементов: огонь, вода, земля и воздух. Иногда металл или дерево. Мне никогда раньше не приходилось слышать о склонности именно к солнцу, но существуют специальные тесты. У тебя не огонь и не воздух, однако в какой-то степени и то, и другое, и что-то еще. Проведя тесты и ни к чему не придя, я подумала о солнечном свете, потому что все эти дни видела, как ты нежишься в его лучах, будто собака или кошка, и только в эти моменты ты бывала полностью расслаблена. И я помню твой рассказ о том, что ты заболела, проживя год в подвальном помещении, и потом лечилась, лежа у окна, после того как перебралась выше. И еще я подумала о твоем прозвище – в нем скрыта твоя истинная суть. А то, о чем ты говоришь… давай назовем это противосвязью. У тебя противосвязь с вампирами. О таком я тоже раньше знала, но слышала, что, скажем, магу воды проще пересечь пустыню, что дольше всех задерживать дыхание может чародей, у которого связь с водой, а тот, у кого связь с землей, лучше всех летает. Сила твоей стихии позволяет тебе эффективнее сопротивляться ее противоположности, и одновременно использовать ее. Тьма не может тебя поглотить, потому что ты состоишь из света.

Я не чувствовала себя состоящей из света. Мне казалось, что я состою из желудочных соков и холодной флегмы. Конечно же я знала о четырех элементах и о таком явлении, как противосвязь. Чародеев огненной стихии не берут в пожарные команды – когда они поблизости, потушить пламя сложнее. А вот воздух и вода там востребованы – первые никогда не задохнутся в дыму, а вторые легко усилят струю огнетушителя. Сколько жизней было бы спасено благодаря таким магоделам, служи они в пожарной охране! Правда, к себе понятие противосвязи я никогда раньше не применяла.

Впрочем, раньше я вообще мало задумывалась о чародействе. Для этого я была слишком увлечена историями про Других.

– Я могу видеть в темноте… теперь, – сказала я, не имея никакого желания вдаваться в подробности, с чего именно это началось, – но от этого одни проблемы. В темноте-то все в порядке. Но при дневном свете я вижу сквозь тени. Причем довольно странным образом. Я практически не понимаю, что именно вижу. И большинство из них двигаются.

Иоланда выглядела заинтересованной.

– Когда-нибудь ты мне об этом расскажешь поподробнее. Может быть, я смогу помочь.

«Когда-нибудь, – подумала я. – Да уж».

– Ваши тени не двигаются. Просто лежат, как и положено всем теням.

– Ах, это, вероятно, признак моего мастерства в искусстве изготовления амулетов. Становясь мастером, а я ведь мастер, проходишь через серию испытаний, задача которых – раскрыть присущие тебе изначально силы. Без этого ты просто не овладеешь тем, чем должен овладеть мастер. Думаю, что других мастеров ты будешь видеть точно так же.

Я так и не разобралась до конца, двигались ли тени у Кона…

Тени света и тени тьмы – это разные вещи. Так сказать. А если провести аналогию, значило ли это, что Кон – вампир-хозяин? Что такое вампир-хозяин или вампир-владыка? ООД использует этот термин для обозначения того, кто руководит бандой.

Я посмотрела на свои руки и отметила легкий золотистый оттенок одновременно с ощущением легкого зуда. Я оттянула вбок прядь собственных волос, чтобы можно было ее рассмотреть, и увидела, что волосы тоже приобрели золотистый оттенок. Иоланда могла бы запатентовать новый способ окрашивания волос: «Вам больше не придется обновлять краску каждые две недели!».

А я бы могла демонстрировать результат. Жаль, что меня уже не будет.

Солнце уже почти садилось. Я потрясла руками.

– Спасибо. Чешется, но большое спасибо.

– Пожалуйста, моя дорогая, – ответила Иоланда.

– Думаю, мне пора.

– Да. Но я верю, что ты вернешься и расскажешь, как это было.

Наши взгляды встретились, и я с ужасом поняла, что она все знает.

– Я тоже верю.

Я сидела у балконной двери, скрестив ноги и сложив руки на коленях. Я даже не пыталась выйти с ним на связь, сказать ему что-то, спросить о чем-то. Он придет достаточно скоро. Он придет. На этот раз от судьбы не убежишь. Все начнется сегодня ночью. И закончится, вероятно, тоже.

Закат добавил в осеннюю листву алые тона. Тени чернели и удлинялись.

Часть четвертая

Возможно, вспышки света подействовали и на мои глаза тоже, когда на меня опустилась сеть Иоланды. Сидя неподвижно, в ожидании, глядя на закат, я не задумывалась о том, как движутся и ложатся тени; когда сама я не двигалась, мне становилось легче. Но на этот раз я четко его разглядела. Я увидела его, и не только потому, что одна тень отделилась от других, двигаясь в необычном направлении. Я различила темный силуэт, фигуру человека. Фигуру вампира. Это был Кон.

Темный силуэт: черный с золотистыми бликами, как будто лучи солнца коснулись его на мгновение и оставили следы.

Я его услышала или нет? Не знаю. Мне казалось, что я его слышу, точно так же казалось, что я его вижу. Я видела, как он исчез где-то в углу дома. Сейчас он будет подниматься по лестнице – я чувствовала там его присутствие. А сейчас он откроет мою дверь – хм, хотя нужно ли ему открывать дверь, чтобы войти? Нет, минуточку. Вампиры не дематериализуются. Некоторые колдуны, правда, могут – но эти уж вовсе чокнутые. Но если ты пригласил в свой дом вампира – возможно, с этого момента двери для него уже просто-напросто не существует? Так или иначе, почему дверь всегда негромко скрипит, когда я ее открываю, и никогда – когда это делает он?

Я поняла, что он стоит у меня за спиной. Нет, я не услышала его дыхания. Но чувство присутствия вампира в комнате не давало осечек.

Я встала и обернулась.

Он выглядел иначе. Возможно, это из-за солнечных бликов – но не думаю, что это так. Я наверное, и сама выглядела несколько иначе. Когда собираешься идти в свой последний бой, то, как ты себя к этому готовишь, всегда заметно со стороны. У меня мало опыта. Я не была уверена, что Кон выглядит именно как вампир, готовящийся к последней схватке, но, грубо говоря, под это описание он подходил.

Я всегда удивлялась тому, насколько он громаден. Возможно, это было связано с тем, как вампиры передвигались – с этим змеиным скольжением, с этой грацией, лежащей за пределами возможностей человеческого тела. В это невозможно поверить, поэтому память всякий раз уменьшает вампира в размерах в попытке сделать воспоминания более правдоподобными. (Не знаю, правда, можно ли наблюдения по данному вопросу обобщать. Насколько мне известно, я единственный человек, кому представился случай наблюдать вампиров в движении). Смешно, ведь вампиры были частью человеческого существования с начала времен, и все же в глубине души люди, мне кажется, по-настоящему в них не верят. Всякий раз, когда один из нас сталкивается с одним из них, он не в силах в это поверить. Конечно, в большинстве случаев встреча вампира и человека завершается мгновенной гибелью последнего, в таком случае неверие – это его последняя отчаянная надежда, но я хочу сказать, что знакомство с вампиром нисколько не притупляет этого чувства. Я не верила в Кона.

Забавно.

Поверить в собственную смерть было проще.

Я протянула руку и коснулась его груди – груди, в которой не билось сердце. На нем была другая рубашка, но такая же черная и длинная. Возможно, это была та, какую я надевала несколько ночей назад – такая же висела в моем шкафу рядом с клюквенно-красным платьем. Мой вампирский гардероб.

Я убрала руку.

Но он подался вперед и перехватил ее. Укол, шипение – наши руки соприкоснулись. Я почувствовала, что он слегка дрожит – но все же не отпускает мою руку. Он развернул ее и аккуратно, словно у нее не было собственной воли, положил на ладонь другой своей руки.

Снова мелькнула невидимая искра, но на этот раз он не отреагировал. Со спины я не выделялась на фоне сумерек, но спереди были видны нити сети.

– Что это? – спросил он.

– Подарок Иоланды. Она сказала, что это поможет мне дотянуться до источника моей силы.

– Дневной свет, – сказал он.

– Да. Он причиняет тебе боль?

– Нет.

Я обдумала это «нет». В детстве я играла в так называемый «контактный футбол», и однажды три соседских мальчика постарше сбили меня с ног и уселись сверху. Когда я встала, они спросили, не ушиблась ли я. Я сказала «нет». Я солгала.

– Я сформулирую по-другому. – Легкая дрожь в его голосе, совсем как у человека: шумное прерывистое дыхание, будто сдавленный смешок. – Когда тебе немного холодно или немного жарко – это причиняет боль?

«Да уж, просто мистер Термометр, – подумала я. – Да что ты знаешь о том, что такое «немного холодно» или «немного жарко?» Нет, ни о чем таком не думать. Выбросить эту мысль из головы.

– Или когда поднимаешь что-то, немного тяжеловатое для тебя – причиняет это тебе боль? Это просто легкий сигнал, предупреждающий о пределе твоих возможностей.

Мне это понравилось: «легкий сигнал, предупреждающий о пределе твоих возможностей». Такой своеобразный способ самоанализа – вроде йоги. Хороший способ определить, в какой переплет можно влезть, а какой будет туговат.

Ладно, хватит бредовых идей. Я глубоко вздохнула. Итак, моя новая световая сеть для Кона не более опасна, чем для меня – пробежка с полным противнем булочек от духовки до стола.

Я посмотрела ему в глаза и вдруг неожиданно поняла, что тени на его лице, без всякого сомнения, также лежали спокойно.

– Ты готова? – спросил он.

Я невольно улыбнулась. Это что, шутка?

– Да, – сказала я.

– Я взял то, что ты мне показывала, и взвесил все как мог. Я думаю, мы сможем… достичь нашей цели.

«Нашей цели», – повторила я про себя. Вслух сказать ничего не смогла.

– Мы не пойдем через твое не-пространство, но я боюсь, что путь, который нам предстоит, тем не менее… неприятен. Мне понадобится твоя помощь. Пройти этот путь, одновременно защищаясь от преждевременного обнаружения, будет нелегко.

Я закрыла глаза – угораздило же ввязаться во все это – так, об этом не думать, – покрепче сжала руку Кона и начала искать нужный курс. Это сильно отличалось от той странной не-телефонной связи, которую я использовала для разговора с Коном; тогда я могла просто нащупать нужное место, зная, что оно где-то там. Теперь это больше напоминало пещеру со змеями, когда ты крадешься с заостренной палкой в руке, в надежде, что тебе попадется искомая змея, и ты успеешь пригвоздить ее раньше, чем она пригвоздит тебя. А заодно надеясь на то, что тебя не заметит ни одна из других змей.

Я с извинением взглянула на слабо-переливчатый, тускло-золотой, как-бы-змеиный узор на… внутри своей кожи. Произнесла одно из бабушкиных слов: это было простое слово, слово благодарности и успокоения, но я подумала, что световой сети оно понравится. Затем я опять закрыла глаза.

Здесь.

Как быстро! То ли световая сетка помогла, то ли я, после нескольких упражнений, научилась управляться со стрелкой моего компаса, а может, сказалось присутствие Кона. Что-то точно было от Кона – я чувствовала между нашими ладонями потрескивание и слабый звук соединения. Казалось, перед нами лежит множество путей: один предельно поганый, другой чуть полегче, но вполне плохой, третий достаточно нехороший, затем единственно доступный – смертельно жуткий, а может, и еще какие-то другие. Я смотрела на карусельное кружение искр того пути, на котором я спалила оодовскую сеть, на размытые очертания нашего пункта назначения, а Кон уже перемещал нас к началу другой дорожки – да, вполне ужасная, благодарю вас. Наша цель и ее охранители в этот раз уже не казались так похожими на аквариум, – вернее, рыбы теперь стали больными — в духе спецэффектов на тему постъядерного мира. Вот-вот на экране появятся наводящие ужас колченогие мутанты и начнут махать нам своими уродливыми конечностями.

Жаль, что это не кино.

– Пошли, – сказал Кон, и мы вместе шагнули вперед.

Один шаг с края балкона – и мы уже крепко (другое слово не приходит на ум) завязли в мире ином. Уже хорошо – может, вампиры и умеют легко спрыгивать с третьего этажа, но мне пробовать не хотелось. У меня, правда, сразу возникли трудности с ногами. Я тотчас почувствовала под ногами пустоту; казалось, здесь не было ни верха, ни низа – не такая плохая новость для человека, только что прыгнувшего с балкона, – но не было и других сторон, и вообще направлений, кроме разве что того факта, что у нас самих имелся перед и зад, и лица у нас были только с одной стороны. Что бы ни представлял собой этот путь, он был порядком хуже той короткой дороги, по которой Кон доставил меня позапрошлой ночью домой. И все-таки я ощущала свои ноги, а для не-пространства это уже усовершенствование.

Да, не только ноги, но и одежда осталась со мной.

Я по-прежнему видела неясные очертания цели, и поскольку не знала ничего о ее прикрытии, я решила, что моя задача – продолжать следить за нею. Кон обеспечивал продвижение вперед. Предположительно вперед. Казалось, у него все же было представление о том, где здесь верх, а где низ, где право, а где лево. Некие сущности со свистом проскакивали мимо меня, я не могла точно сказать, что за сущности, но они, несомненно, не излучали дружелюбия. Каждый раз, как мне удавалось опустить ноги вниз, четкость окружающего пространства становилась чуть больше, словно вторжение моей трехмерности вынуждало этот мир склеиваться. Мало-помалу я заметила уже знакомые камни брода через поток, только нормальный мир, струившийся между ними, на этот раз вскипал и сливался с картиной ни-верха-ни-низа-ни-вообще-ничего. Я чувствовала, что меня должно стошнить, но, к счастью, желудок никак не мог определить, в какую сторону ему выворачиваться, и поэтому не возмущался.

Спустя какое-то время в окружающем нас хаосе стали появляться полузнакомые обыденные вещи. Уличный фонарь. Угол ветхого здания с вращающейся дверью, одно из окон разбито. Знак остановки.

Указатель: «улица Гаррисона».

Мы были в Не-Городе.

Мы шли дальше, и Не-Город становился отчетливее. Временами под ногами ощущались растрескавшиеся камни мостовой, как будто мы действительно по ним шагали. Может, так и было.

Начали появляться другие люди. Внешность их мне не понравилась. Мы прошли мимо нескольких ночных клубов, где люди слонялись туда-сюда. Кое-где у дверей стояли вышибалы, но в целом в He-Городе это не принято. Тот, кто может идти, мог идти, куда пожелает. Даже в элитных клубах, куда захаживали жители небоскребов из центра города, Желая почувствовать себя «на дне», но все же готовые платить по тридцать мигов за глоток вина, показывая этим, что они «на дне» исключительно добровольно, применялись более утонченные способы для отваживания нежелательных посетителей.

Те, кто падал с ног на улице, оставались лежать, а те, кто еще мог ходить, просто перешагивали через них. Горизонтально распростертые тела здесь были неотъемлемой частью пейзажа. Лежачего могли раскатать до состояния лепешки. А могли и взять домой на ужин. В качестве ужина. Никому из живых не стоило здесь задерживаться – хотя некоторых смельчаков успокаивал миф, будто бы рослых людей кровопийцы не станут трогать, так как от такой крови их корежит. Что-что, а это совершенно не хотелось проверять на себе. Среди Других, как и среди людей, находятся гурманы, и вполне возможно, что кто-то оценил пикантность крови именно высоких людей. Кроме того, когда ты сильно голоден, то переборчив не будешь, ведь так? А тело, которое лежит лицом вниз в канаве, но еще дышит – легкая добыча.

Удержаться на ногах, когда нас носило между двумя мирами, было для меня непростой задачей. Когда я оказывалась в этом мире в полной мере, меня охватывала дрожь, заметная со стороны.

Было немного страшно увидеть кого-нибудь знакомого. Дай вам Бог никогда не недооценивать влияние социальных условностей! Даже в этих обстоятельствах, когда я смирилась с тем, что мне уже никогда никого не увидеть, ни через несколько минут, ни через несколько часов, ни через несколько промежутков хаотического времени не-пространства, и ни с кем объясняться не придется, – я все же беспокоилась, как бы не наткнуться на Кенни или его дружков, или других завсегдатаев кофейни – из тех, что помоложе и потупее, а то и на опустившихся бывших одноклассников, которые опять закинулись наркотой. Чего я боялась? Того, что они увидят меня, идущую за руку с вампиром? Того, что я буду выглядеть как его обреченная жертва? Меня это должно было беспокоить?

Не знаю, что о нас думали люди. Но вампиры оглядывались. Я узнавала их без труда – то ли по тому, что они даже не пытались уступить нам дорогу, то ли я просто уже научилась их отличать.

Я пропустила тот момент, когда первый из них не ограничился просто взглядом и заступил нам путь. Ничего не замечала, пока Кон… неважно, что именно он сделал. Он сделал это свободной рукой, а той, что держала мою руку, швырнул нас обратно в пространство хаоса. Движением предплечья он стер чужую кровь со своего лица, так как кисть была тоже в крови. Я боялась, что увижу, как он оближет губы. Не увидела. Может быть, просто недостаточно долго смотрела. А может, как бы это сказать, использованная кровь не представляла для него интереса. Моя ладонь задрожала в ладони моего смертоносного спутника-вампира.

Здесь я была одна такая – живая, с бьющимся сердцем.

Во второй раз их было несколько. И на этот раз Кон вытолкнул нас из пространства хаоса, так как ему понадобились обе руки. Я была рада, что мне не пришлось узнать, каково остаться там одной без него. Но радоваться долго мне тоже не пришлось. Не знаю, что мне полагалось делать, но я твердо решила в следующей жизни уделить немного времени изучению боевых искусств… нет, лучше уделить много времени изучению боевых искусств – так, на всякий случай.

И с этой компанией, как и с первым вампиром, который на нас напал, что-то произошло – быстрее, чем я смогла заметить – быстрее, чем я захотела заметить, и я отвела взгляд, боясь того, что может показать мне мое зрение-во-тьме. Снова пролилась кровь, но оставался еще как минимум один вампир, когда Кон занимался остальными. И этот один смотрел на меня. Я тоже смотрела на него, не думая ни о чем, кроме собственного ужаса, смотрела широко, до боли широко открытыми глазами. Он встретил этот взгляд, вполне отдавая себе отчет в том, что я человек, а он вампир. Но вдруг он заколебался. А затем Кон отвлекся от своего занятия и… позаботился об оставшемся вампире – слишком быстро, чтобы я успела отвести взгляд. Наверное, я закричала. И на этот раз Джесс не придет меня выручить. Я не приду в себя в объятиях человека, и человеческий голос не будет шептать мне на ухо: «Все кончилось, все хорошо…»

Было много крови и… клочков и ошметков. Меня тоже облило кровью. Кон снова взял мою руку и жестко сказал: «Идем». Я боялась посмотреть ему в лицо. На лице вампира никогда не отразится сочувствие или сострадание. Когда я перешла на бег, чтобы не отставать, мои туфли заскользили. По крови. На наших руках крови было столько, что когда она высохла, пальцы склеились. Запах мяса действовал, как удушливый ядовитый газ.

Мы не стали нырять назад в пространство хаоса. Я успела наполовину забыть курс, но он, казалось, стал мой неотъемлемой частью, или это я стала частью его. Курс вел нас дальше, по этим темным разрушенным улицам, где даже тени скрючены как мертвые тела, вел так, словно мы были скованы одной цепью. Я хотела разрубить эту цепь, но не могла – не должна была – не хотела; слишком поздно. Даже если бы я сейчас передумала – сейчас, в последнюю минуту, спустя последнюю минуту, – это бы ни привело ни к чему, мы бы только погибли. Чуть раньше.

Я слышала, кто-то шел за нами – почему не приближаются, не нападают, не убивают нас? Кон проговорил спокойно, как будто мы никуда не торопились:

– Бо не сможет произнести твое имя. Ни одно из твоих имен.

Что? Светлячок. Раэ. Дневные имена. Так значит, старые вампиры не могут даже произносить слова, имеющие отношение к солнечному свету? Очень старые вампиры, те, что не выходят даже на лунный свет, ведь он – отражение солнечного. Однако Кона академики причислили бы к очень старым, а ведь он даже не дожидался полной темноты – сумерек было для него вполне достаточно. И он называл меня Светлячок. «Есть разные способы быть тем, что мы есть». Очевидно, Бо не так хорошо сохранился. Подсказать академикам тему для диссертации: «Употребление пожилыми вампирами определенных слов, имеющих отношение к солнечному свету». Может, за это мне дадут пропуск в библиотеку Музея Других? Ах да, минуточку, я же вроде собралась умирать…

Я не сразу поняла, что хорошего в том, что Бо не сможет произнести моего имени. Вряд ли Бо нужно произносить или знать мое имя, чтобы меня убить.

Ну ладно. В именах скрыта большая сила. На озере мы это уже проходили. Ну и что? В клыках силы не меньше. Это мы тоже проходили на озере. Кон оставил меня в живых. Бо не оставит.

Как я вообще на это согласилась?

– Ты чувствуешь, что зов усилился? – продолжал Кон тем же невыносимо спокойным голосом. – Бо подключился к нашему присутствию здесь. Если мы разделимся, следуй зову. Пройди этот путь до конца. Я присоединюсь к тебе, как только смогу.

Прелестно. Как здорово, что он присоединится ко мне позже. И лучше бы он сказал «до цели», чем «до конца».

– Не советую тебе… – добавил он как всегда бесстрастно, и я постаралась напомнить себе, что его голос всегда звучал безучастно, если не сказать мертво. И его холодность, возможно, даже хороший знак – словно все происходящее не выходит за рамки обычных вампирских дел. Я едва расслышала продолжение фразы: —…соваться никуда в не-пространстве, кроме того пути, по которому мы сюда пришли.

Ты привлечешь внимание тварей Бо, а там у них будет перед тобой явное преимущество.

Верно. Но точно так же у них будет преимущество передо мной где угодно.

Я вдруг осознала, что хотя мы уже покинули пространство хаоса, мы также оставили позади и Не-Город. По крайней мере, я надеялась, что это другое место, потому что если это тоже He-Город, то значит, с нашим человеческим миром дела обстояли куда хуже, чем думает большинство людей… и я в том числе… и снова в голову пришла та же мысль: а что я в сущности знаю? Люди, которые посещали He-Город ради острых ощущений, вряд ли бы обратили внимание на то, что все здесь буквально соскальзывает с края обычной реальности прямо…

Я ощутила зов сильнее, это напоминало ощущение руки, медленно сжимающейся на моем горле. Или как будто я – собака на поводке с тугим ошейником, и хозяин не слишком со мной церемонится. Может быть, из-за этого чувства мне бы сейчас хорошенький яблоневый кол, пропитанный соками омелы… Правда, я не знаю, как им пользоваться, орудовать колом учат на тренировках… На крайний случай со шел бы и столовый нож… А! Я сунула правую руку в карман, обхватила рукоять и достала нож, зажав его между пальцами. Лезвие открывать не стала, и вперед выдавался только торец рукоятки, как костяшка некоего шестого пальца. В тот же миг он засиял – как крошечная луна, как драгоценный камень, вынутый из оправы.

И я ударила, ударила со всей своей ничтожной человеческой силой, в то место, где должна была находиться грудь, принадлежащая челюстям, впившимся в мою руку.

Попала. Широкая тупая рукоять… куда-то погрузилась. Как только это произошло, нож вспыхнул, уже не как луна, а как солнце, сияющим золотым светом, и в этом свете я увидела, как золотая сеть расходится по моей руке.

Мне едва хватило времени вспомнить, что произошло, когда я воспользовалась столовым ножом там, в переулке.

В этот раз звук был другой. Здесь не было стен, в которые с хлюпаньем врезались бы ошметки. Вместо этого я услышала, как они с отвратительным шлепающим звуком падали на землю вокруг меня. Я уже успела забыть этот запах – запах чего-то большого, мертвого и гниющего. Когда они взрываются, в них уже вовсе не остается ничего человеческого – они просто-напросто лопаются, как перезревшая дыня, которую выбросили за забор. Но ни одна дыня так не пахнет…

Кон материализовался из темноты, оторвавшись от того, чем был занят. Я сумела усилием воли не отскочить и от него тоже. Он выглядел сейчас как вампир, – намного больше похож на вампира, чем на Кона. В одной истории о вампирах, еще более обнадеживающей, чем другие, говорилось, что иногда, например при разборках вампирских банд, они превращаются в ужасных берсерков и сокрушают все, до чего могут дотянуться – не только врагов, но и друзей, тех, что на их стороне. Такое состояние может длиться достаточно долго, и если враги закончатся раньше, чем оно пройдет, берсерк разорвет в клочья даже самого себя.

Может, это и была бы утешительная история, если сидеть дома с книгой, или читать с экрана комбокса: утешала сама идея, что вампиры мочат друг друга, а мы в это время сидим в безопасности в уюте своих домов за закрытыми дверями, где нас охраняет чертова куча оберегов – если вам не повезет, и вампирские разборки начнутся у вас в квартале, вы уж точно нацепите кругом столько оберегов, сколько влезет, и не станете выходить наружу от заката до рассвета ни под каким предлогом! Я не знаю, как обычно выглядят вампиры в бешенстве, но наверное, именно так выглядел сейчас Кон. Это было не просто… Это было… Послушайте, если вам когда-нибудь предложат выбор: быть съеденным голодным тигром, или быть растерзанным разъяренным вампиром, выбирайте тигра.

Возможно, я была в таком состоянии, когда говорят: «У нее шок, закутайте ее одеялом и дайте виски!». Люди вообще не слишком приспособлены к экстремальным ситуациям. Кишка у нас тонка. Нас сковывает страх, падает кровяное давление, мы уже не можем трезво рассуждать, и так далее. Я просто стояла и смотрела, как Кон приблизился и вместо того, чтобы предложить мне одеяло, чашку сладкого чай или глоток виски, зарычал и обнажил свои клыки.

Потом… может быть, он вспомнил, что я на его стороне; может быть, он всегда это понимал, но, увидев меня такой – всю в крови разорванного в клочья врага, – на мгновение забыл, что я все же человек, а не вампир. А может, его рык обозначал по-вампирски что-то вроде «Молодчина! Отличная работа!»…

Чтобы там ни было, он перестал рычать и… привел лицо в порядок. Когда он снова взял мою скользкую руку и потянул за собой, я не стала возражать, не стала возмущаться, не упала в обморок. Я просто положила нож обратно в карман и подчинилась.

Я бы хотела это забыть – как слиплись в комок мокрые от чужой крови волосы, как нечистая кровь текла по моему телу под одеждой, покушаясь на мое личное пространство, мою нравственность, мою человечность, как она отзывалась на каждый мой вдох, на каждое движение, как высыхала прямо на коже, буквально впитываясь в нее. И привкус крови во рту, от которого никак не избавиться. Должно быть, минуту назад я сама была берсерком. Есть вещи, на которые мы способны, но никогда себе в этом не признаемся, не так ли? Если повезет, эти вещи могут за всю жизнь ни разу не проявиться. У меня проявилось их даже слишком много, и причем одномоментно. Да, у меня, у той, что раньше уходила из кухни, когда там разрубали туши на куски или засовывали коричневатые мягкие куски мяса в мясорубку.

Кровь жжет, когда попадает в глаза. Еще она липкая, и от нее становится трудно моргать. Но только ли от того я сейчас плачу, что кровь жжет, когда попадает в глаза?

Я всегда боялась, что когда-нибудь моя память просто забьется до отказа. Мама однажды сказала, что плохая память – это плата за богатое воображение, и посоветовала мне завязывать с книжной серией «Кровавая наука» (я была уже где-то на тридцатом томе), а «Бессмертную нежить» и «Адскую башню» вообще на какое-то время убрать с книжной полки. Я этого не сделала, но даже если бы я вняла совету, это не привело бы ни к чему хорошему. Чтение ужасов обычно очень успокаивает, – когда понимаешь, что еще как минимум один человек – автор книги – сумел представить такие же ужасные вещи, какие представляешь ты. Хуже, когда автор измыслил нечто, о чем я еще не думала.

Тогда я считала неправильным читать о том, о чем еще не думала. В то же время, когда автор предоставлял моему воображению додумать что-то за него, это порой бывало еще хуже.

Я больше не пользовалась ножом. Оказывается, в этом не было необходимости – я могла справляться голыми руками.

Мы по-прежнему прорывались вперед в основном благодаря Кону. Даже с моей крутой защитой, даже окутанная ярко-золотой сетью, я по-прежнему оставалась просто человеком, медлительнее и слабее любого вампира. Но со мной был Кон. Я была под защитой сети, поэтому вампиры предпочитали связываться не со мной, а с Коном – хотя могли наглядно убедиться, что случилось с предыдущим, или с двенадцатым, или с двадцать седьмым, или с четырехсотым вампиром, которым вздумалось связаться с Коном. Если когда-нибудь все это закончится – ура, хэппи-энд и т. д. – можно будет отыскать путь обратно не по волшебному компасу, а по разорванным телам нежити.

Возможно, они думали, что им удастся его измотать, или что-то в этом роде.

Все-таки несколько штук достались и мне. Думаете, отправить на тот свет несколько вампиров – это как выйти в выходной прополоть общественную клумбу? Это не так. Даже когда они не взрываются. Вот почему я пустила в ход руки – оказывается, они не взрываются, если просто воткнуть пальцы им под грудину, а потом резко дернуть.

Вот она, противосвязь с вампирами!

Я сбилась с пути. Мешала кровь, и ненависть, и прочие отвратительные вещи. Я бы согласилась погибнуть, только бы это все прекратилось, но лишь при наличии стопроцентной гарантии, что после смерти не стану нежитью. Я все еще не очень хорошо понимала механизм обращения, но мне казалось, что гибель при таких обстоятельствах – не лучший вариант для тех, кто собирается «покоиться с миром». Если вообще будет что хоронить.

Я бы сдалась. Я хотела сдаться. Но не могла. Точно так же, как не могла оставаться дома и прятаться под кроватью. Может, это все потому, что я пообещала Кону держаться столько, сколько смогу. Учитывая обстоятельства, «держаться» было очень подходящим словом. От крови было скользко, и даже держаться на ногах стоило больших усилий.

А потом все стихло, кроме разве что шума, который издавала я сама. Это было, в основном, просто мое дыхание. И может быть, немного – стон.

Одно из открытий, которые я сделала, когда мы прорывались через армию Бо, заключалось в том, что я теперь ощущала, где находится Кон, также как ощущаю, где моя правая или левая рука. Ощущение немного напоминало момент, когда разворачиваешь что-то, завернутое в бумагу, или когда в голову приходит верная идея после ряда последовательных рассуждений. У тебя есть намек на что-то, некая форма или структура, которая постепенно становится яснее и четче. Это началось, когда еще не стихли нечеловеческие крики и звуки рвущейся мертвой плоти – не доставшей до меня смерти. Я поняла, что обезумела, что безумие – спасать таким образом свою жизнь, безумие пытаться спасти такую жизнь. Умение обнаружить Кона было как странный остров в странном океане.

Это ощущение присутствия Кона, его точного местонахождения, несколько раз спасло мне жизнь во время недавней бойни – если только последние события не разрушили мою психику до такой степени, что мне это все показалось. Но как бы там ни было, когда все внезапно стихло, у меня осталось ощущение присутствия вампира за моей спиной, и я точно знала, что это Кон.

– Так-так, – произнес негромкий голос невидимого говорящего. – Эта встреча прошла куда интереснее, чем я ожидал.

Вряд ли я расслышала бы фырканье Кона. И он, конечно же, не фыркал. Вампиры никогда не фыркают, даже от презрения. Но я, как и Кон, знала, что говоря «интереснее», голос солгал.

И еще я знала, кто это был. Бо: Мистер Борегард. Тот тип, что втянул нас во все это. Тип, встреча с которым еще ждала нас впереди. И тогда – либо мы, либо он. Я была уверена, что все только начинает становится «интереснее», даже если для Бо все уже обстояло «интересно».

Хотя я знала, что вампиры никогда не устают, я знала также и то, что их сила может подойти к концу. Тогда, на озере, я видела, как подходила к концу сила Кона. Я не знала, сравним ли одноразовый вечерний сеанс разрывания соплеменников на куски с долгим сидением на цепи, когда жгучий оберег вгрызался в его лодыжку, а солнечные лучи подбирались все ближе каждый день, день за днем, но я могла бы побиться об заклад, что состояние Кона сейчас отнюдь не соответствует формуле «глаза горят и хвост трубой». Точно нет.

Мне так не хватало участливого голоса врача нашей, человеческой, неотложной помощи: «С вами на самом деле все в порядке, я дам вам успокоительное – и можете идти домой». Я так устала, что необычность моего ночного зрения снова начинала меня беспокоить, как новые туфли, которые все никак не разнашиваются. Я не могла бы различить, что из увиденного происходило на самом деле, а что было просто фокусами моего истерзанного, перегруженного мозга.

Я озиралась вокруг, пытаясь разобраться в том, что я… ну ладно, не видела, здесь было темно. И когда мы оказались в этом здесь? Все начиналось на улицах Не-Города, более или менее. Теперь мы были уже не там. Хорошо, что когда мы… наводили порядок, поблизости не было людей. Я пыталась спуститься на землю, снова ощутить себя человеком из плоти и крови, только вот быть в этой плоти мне уже не хотелось. Я не хотела быть собой. Не хотела знать себя.

Но живое, животное тело брало верх над сознательным разумом, который мог бы дать ответы, что правильно, а что нет. Чтобы там ни говорил мой головной мозг, спинной был уверен, что надо жить дальше. На мгновение мне показалось, что я пролетаю над собственным телом, глядя сверху на кровавое месиво и на две фигуры, мою и Кона, стоящие рядом, смотрящие в одном направлении.

Когда Бо заговорил снова, я сложилась обратно, тело и разум вместе. Я почти расслышала щелчки задвижек, вновь заточающих меня во мне. Может быть, сейчас я ненавидела и боялась саму себя – но куда сильнее я боялась и ненавидела Борегарда.

– Приветствую, приветствую. Входите же. Приветствую среди нас, Конни, давненько этого ждал, а? Могу себе представить, что ты не очень удивлен. И, вероятно, объяснил это своей спутнице. Я на это надеюсь, Конни. Потому что упустить это объяснение было бы невежливо, а ты всегда был сама учтивость, не так ли? Эта твоя человечишка, Конни, оказалась очень деятельной. С некоторого времени она все крутится вокруг меня. Удивительно, Конни, как же ты мог доверить ей свою, я бы сказал, грязную работу? Должно быть то, что произошло с тобой несколько месяцев назад, подорвало твои силы в большей степени, чем я предполагал. Или основательно развратило тебя.

А я еще думала, что смех Кона ужасен. Когда засмеялся Бо, в глазах у меня потемнело, как от удара по голове. Это была непроизвольная реакция.

Наверное, мне стоило обидеться на то, что меня игнорировали. Я не обиделась. Я не хотела, чтобы он что-то мне говорил. То, что я слышала – вернее, переживала – создавало ощущение, что с меня заживо сдирали шкуру, ту самую шкуру, в которую несколько секунд назад мне не хотелось возвращаться. Очень-очень глубоко в душе я понимала, что если бы я чувствовала себя сейчас лучше, то нашла бы забавным то, что Бо, казалось, опасался моего вредоносною влияния. На вампира. Но я не чувствовала себя лучше.

– О да, я здесь, и я жду тебя. Так держать. В конце концов, тебе ведь пришлось потрудиться, чтобы забраться так далеко, не так ли? Было бы жаль, если бы все эти усилия пошли насмарку. И я категорически не хочу тебя отпускать, пока ты лично не засвидетельствуешь мне свое почтение Это было бы невежливо. А разве я только что не сказал, Конни, что ты всегда был образцом учтивости?

Этот голос свежевал меня живьем. Остатки моего разума и воли из последних сил пытались сохранить мое существо Медленно, болезненно я пошевелила правой рукой, опустила ее в карман, стиснула своими негнущимися резиновыми пальцами маленький нож. Он уже не был горячим, но болезненное давление голоса немного спало. Опустив глаза, я увидела, как через вязкую грязь на моих предплечьях блеснула золотая сеть.

– Идите же. Прошу!

Казалось, эта реплика длилась целую вечность.

На самом деле своим не-голосом он хотел не допустить именно того, чтобы мы шли дальше. Я сжала рукоять ножа с такой силой, что она врезалась в ладонь, и шагнула вперед. То же сделал и Кон. На этот раз он не стал брать меня за руку, но его плечо коснулось моего. Я поняла, что сейчас важно не показывать того, каких усилий нам это стоит. Без меня Кон, пожалуй, мог бы идти быстрее, но он не стал – он дожидался меня. Поэтому я оторвала от земли вторую ногу и сделала еще один шаг. И еще один. Кон поравнялся со мной, и при каждом шаге мы на мгновение соприкасались то плечами, то локтями, то тыльными сторонами ладоней. Я ощущала странную пульсацию, как будто цепь, оплетающая мою грудь, каким-то образом видоизменялась.

– Вы, должно быть, устали, – произнес голос. – Так медленно шевелитесь.

Но я услышала другое. Мы не были беспомощны и не были обездвижены, а значит, он проигрывал этот раунд, как проиграл предыдущий. И я не умирала от звука его голоса.

Я с ужасом подумала о том, насколько все было бы хуже, если бы он назвал мое имя.

Дальше идти стало легче; Бо ретировался, планируя, вероятно, свои дальнейшие действия. Жаждущие крови убийцы нас больше не преследовали. Я по-прежнему сжимала рукой нож, ощущая и тяжесть охранного знака на ноге. Цепочка на груди натянулась – так, должно быть, натягивается страховочная веревка, спасая жизнь альпиниста на крутом склоне. Я делала вид, что иду вперед смело, готовая к очередному вызову. Hо голосу удалось меня ранить – это было как ожог кислотой. И этот ожог терзал меня, несмотря на талисманы и световую сеть. Я старалась не дрожать, это только усугубило бы все; кроме того, как ни смешно, мне не хотелось упасть в глазах Кона. Когда наши плечи соприкасались, я чувствовала, что он помогает мне, делится своей силой. Я снова забыла, что он вампир, что мне нужно его бояться, что я ненавижу его за то, как он жил и на что способен, да еще заставил меня понять, на что способна я сама.

Он был для меня сейчас всем. Мой союзник, он не позволит мне подвести его, потому что если я подведу, то потеряю его.

Пространство вокруг нас начало заполняться серебряным светом – это был настоящий свет, свет, видимый для человеческих глаз. Но здесь не было ничего, что бы мне хотелось видеть, и лучше бы у меня оставалась возможность списывать все, что мне не нравилось, на галлюцинации, вызванные у моих нейронов контактом с вампиром. Мы находились в огромном помещении. Повсюду, и даже под потолком – гигантские трубы, остатки строительных лесов и каких-то машин. Какая-то заброшенная фабрика – в He-Городе таких было много. Но только эта была, хоть и своеобразно, но восстановлена: жиденький свет прожектора падал на рычаги и циферблаты, счетчики и устройства, которые человек не смог бы ни изобрести, ни изготовить. Я не знала, имели ли они какое-либо назначение, или это просто была декорация, выставка на витрине у входа в новейшую вампирскую версию полуразрушенного замка и зловещих саркофагов созданных больной фантазией Брэма Стокера.

У больших и влиятельных вампирских группировок обязательно были свои штаб-квартиры. Штаб-квартиры эти были, как правило, приспособлены для случаев, когда хозяевам надоедало есть где попало, и возникало желание устроить застолье у себя дома. Такое место следовало обставить так, чтобы усиливать страх и паническое выделение адреналина у гостей. Мне приходилось читать, что со времен Войн выбор часто падал на гротескную машинерию, – только непонятно, кто мог об этом узнать и написать в глобонет. Саркофаги Стокера всегда были бессмысленной выдумкой, но вампиры на одно-два столетия подхватили эту идею – ведь она работала. Сегодня здесь не было ни черных плащей с алым подбоем, ни странных акцентов, но легче от этого не становилось.

Я сразу поняла, что гротескная машинерия мне не по душе, но если бы здесь были зловещие саркофаги, было бы ничем не лучше. Если что-то во всем этом и оказалось неожиданным, так только то, что у меня еще остались силы что-то ненавидеть.

Но мне стоило бы направить свою неприязнь не на интерьер и оставить попытки убедить себя, что ничего этого на самом деле я не вижу. В дальнем конце комнаты находился помост, и на этом помосте сидел Бо.

Я почувствовала на себе взгляд его глаз. «Посмотри на меня», – сказали эти глаза. В этот раз это не был голос, и это не был приказ. Не смотреть в его глаза было все равно что заставить собственное сердце остановиться. Но я не смотрела, и мое сердце продолжало биться.

Помост был высок, и на его ступенях расположилось еще несколько вампиров. Все они с интересом нас разглядывали. Я видела блеск в их глазах. Не знаю, действительно ли у вампиров блестят глаза, или все дело в освещении, или в моем ночном зрении, или в том, что я сошла с ума и просто еще этого не понимаю. Ну ладно, наши шансы были таковы, что вряд ли мне удастся прожить достаточно долго, чтобы успеть с пониманием, но пока я еще жива и… это сразу же показалось мне самой нелепым, но я была разгневана. Это отвратительное вампирское отродье разрушило мою жизнь. Мне было нечего терять. Все самые смелые шаги в книгах – а порой и в реальности – предпринимаются людьми, которым нечего терять, и которые не оглядываются назад в поисках пути для отхода.

Лучше бы я оглядывалась назад. Но я этого не делала. Я собиралась погибнуть. Но если бы мне удалось взять с собой эту тварь – Бо, – то все было бы не напрасно.

Эта мысль зажглась во мне, как рассветное солнце загорается на горизонте. Да. Оно того стоит. Я вынула руку из кармана.

Теперь все, что мне нужно было сделать – сделать это. Мы подошли к подножию помоста. Глаза Бо по-прежнему смотрели на меня. Отчаянно, сознательно, по своей воле, я подняла глаза, и наши взгляды встретились.

Монстр не спешил торопить развязку. Смешно, но недавняя встреча со стражами Бо принесла мне пользу; если бы не тот пережитый шок, я бы не выдержала сейчас взгляда владыки. Может и хорошо, что перед этим я потеряла душу, была наполовину оторвана от своего тела, разума, жизни. Потому что теперь не все мое «я» находилось сейчас здесь, под ударом взгляда Бо.

И все-таки положение было далеко не радужное. В глазах Бо сквозили сотни лет злодеяний и удовольствие оттого, что я смотрю в них.

Но еще он ожидал моей немедленной гибели. Он думал, что стоит мне взглянуть ему в глаза, как я сломаюсь, сдамся. Неважно, что в глаза обыкновенных вампиров смотреть я могла. Иногда такое случается (и это тоже я прочла в его глазах). Неужто такое возможно? Это нужно запомнить. Та часть меня, которая намеревалась погибнуть, спросила: а зачем?

Бо был вампиром-владыкой. Он мог убивать вампиров своим взглядом. А обычных людей – буквально испепелять. Притом глаза у него были бесцветные. Это я сказала? Никогда не думала, что зло не имеет цвета, но это так. Если ежедневно копить на кого-то злобу, эта злоба утрачивает цвет. Зло – это как забытье, растворяющее все.

Я поднималась наверх, окруженная пламенем. Но это было не то пламя, которого он ожидал. Световая сеть вспыхнула, как фитиль бомбы: тонкие языки огня заструились по моим рукам, пробежали по плечам, лизали нити световой сети, плясали по груди – цепочка на шее тоже вспыхнула добрались до головы; я чувствовала, как волосы встают дыбом, колышутся в огне; или, возможно, сами превратились и огонь – вот уже пламя сбегает вниз по моей спине, ягодицам, ногам. Теперь в глаза Бо смотрел огонь.

Я пылала. Поставила одну горящую ногу на первую ступень пьедестала, шагнула дальше. По-прежнему глядя в глаза Бо.

Я не увидела, но почувствовала, как вампиры соскользнули со ступеней и бросились на Кона. Не знаю, видели ли они меня, охваченную пламенем, или нет; не знаю, способен ли вообще кто-либо увидеть такое пламя, даже вампир.

А если они и видели пылающую световую сеть, то, вероятно, приняли ее за магию своего хозяина, которой он надежно меня спеленал, так что им в это время можно было сосредоточиться на Коне. Но Бо приготовил для меня нечто иное – когда я карабкалась к нему по ступеням, в его глазах я видена отражение того, что происходило у подножия пьедестала за моей спиной. Я видела, как вампиры повалили Кона на пол. Те, кто ждал на ступенях пьедестала, были, вероятно, щитом, а группа встречающих на дальних подступах – просто пушечным мясом; кроме того, как я уже сказала, не знаю точно, могут ли вампиры устать, но исчерпать свои силы могут. Теперь, охваченная пламенем (я даже слышала его треск), я подумала, что Кон, должно быть, дал мне больше своей силы, чем я предполагала, чтобы я могла сюда добраться. Больше, чем было допустимо. А это значит, что я должна…

Я видела, как один из вампиров склонился над лежащим телом: пасть разинута, клыки блестят. Кон рванулся и привстал, но его тут же опять придавили к полу. Другой вампир деликатно расстегнул то, что осталось от рубашки Кона, нанес удар в грудь…

Я видела, как его пальцы нырнули под грудину Кона, нащупывая сердце.

Не могу сказать, чтобы я сознательно приняла такое благородное решение: раз уж ничем не могу помочь товарищу, то должна хоть довести до завершения начатое. Я не думала о том, что если мне это удастся прежде, чем я сама умру, то значит, и гибель Кона будет не напрасной. Я просто шла по ступенькам. Между мной и Бо не могло быть и поединка сила на силу, потому что он сильнее по определению. И он собирался остановить меня прежде, чем я до него доберусь.

Мне оставалось два шага до площадки, где как на троне восседал Бо, но эти два шага я уже не могла сделать.

И все же я по-прежнему не могла видеть, как погибает Кон. Не могла.

Подумай о булочках с корицей. О пекарне в «Чарли». Почувствуй тепло горячего теста под руками и жар, исходящий от духовки. Вспомни, как Чарли засучивает рукава, как мама приходит в контору и сначала включает ноутбук, и только потом снимает пальто. Подумай о Мэле в соседней кухне. Подумай о Пате и Джессе, сидящих за их любимым столиком, о Мэри, наливающей им горячий кофе.

Подумай о миссис Биалоски и ее клумбе, о Мод, сидящей напротив.

И на мгновение я их увидела, миссис Би и Мод. Они сцепили руки над столом, и лица их были так суровы, так напряжены и так страшны, как будто они вот-вот получат известие о чьей-то смерти. Известие, которое не будет неожиданностью. Затем миссис Би подняла глаза и посмотрела прямо на меня, и Мод посмотрела в ту же сторону. Их взгляды встретились с моим.

Стоя между ними, я, кажется, увидела Мэла. Он протягивал ко мне руки, и с них слетали языки пламени, как будто его татуировки превратились в световую сеть.

Я сделала два последних шага. Бо был прямо передо мной.

Но я не могла к нему прикоснуться, не могла даже попытаться к нему прикоснуться. Слова «монстр» было здесь недостаточно. Да и каким словом вообще можно описать вампира четырехсот лет от роду, который за эти несколько столетий перепробовал все возможные злодеяния только для того, чтобы взяться затем за изобретение невозможных? Его плоть не была плотью; это была вязкая слизь, удерживающая форму только благодаря силе его злобы. Его голос – это манифест злых сил, ведь у него нет ни языка, ни гортани, а его глаза – само зло: по-своему безупречные и оттого нереальные.

Я знала, что если коснусь его, то обращусь в нечто подобное.

Шрам на моей груди раскрылся, и наружу хлынула отравленная кровь.

Я замерла. Прекратила попытки. Но Бо сделал ошибку. Он засмеялся. Я дотянулась до левого кармана и вынула талисман дневного света. Я не смотрела на него, но чувствовала в руке крохотный кусочек солнца. Листва на моем дереве шелестит – «с-с-с-сделай» – олениха поднимает голову, чувствуя приближение смерти, видя, как она подбирается к ней. Бо засмеялся – и я бросила амулет в бесформенную дыру, которая должна была обозначать его рот. За брошенным талисманом тянулся тонкий огненный шлейф, как будто это была стрела с привязанной к ней веревкой. Рот захлопнулся с хлюпающим звуком. То, что оставалось от Бо в реальном мире, задрожало и стало уязвимым, как только его воля и внутренняя сила от неожиданности ослабли.

Неожиданность и боль. Огонь – мой огонь – побежал по его лицу и глазам.

Нет, нет, не могу говорить…

Ведь он так долго был силен, зол и бессмертен, а я – живой человек, и мой век так краток. Огонь дрогнул и начал затухать. Его лицо скорчилось в гримасе: он пытался заговорить.

Ш-ш-ш…

Шипение? Мне уже приходилось слышать шипение Кона – вампиры могут шипеть. Этот звук отвратителен, даже когда его издает обыкновенный вампир; не дай вам бог встретиться с обыкновенным вампиром. Когда его издавал Бо, это было куда хуже – все, что делал Бо, было куда хуже. Но было ли это шипением? Или это была его попытка произнести мое имя?

Я снова была на озере, где все это началось. Дом был освещен солнечным светом. Волны накатывали на берег. Я Впервые слышала голос моего дерева: О дааа… Возможно, олениха стояла в лесу и смотрела сквозь ветви на дом в поисках тихого места, где можно подремать до захода солнца.

– Борегард! – крикнула я. – Я уничтожу тебя!

Я погрузила руки в болото его груди и вырвала сердце.

Небо падало. Так. Понятно. Небо не может падать – значит, я мертва. Чувствовать себя мертвой было неплохо. Даже как-то комфортно, что ли. Облегчение. Означало ли это, что у меня получилось? Получилось что? Ведь я отчаянно пыталась что-то сделать… не помню…

– Светлячок…

Почему бы тебе не оставить меня в покое? Здесь так шумно. Лучше бы мне не слышать, как произносят мое имя. И я не буду слушать никого, кто произносит мое имя. Поэтому убирайся, чтоб тебя. Я не хочу быть здесь, не хочу дрожать в этом зараженном теле. Мои руки… мои руки прикоснулись к… я не буду этого помнить.

«Я еще не мертва, – спокойно подумала я, – но умираю». Ну и хорошо. Не хочется прожить остаток жизни, изо всех сил стараясь не помнить.

Надеюсь, мне удалось сделать то, самое важное.

Возможно, я могла вернуться назад достаточно далеко, чтобы это выяснить.

– Светлячок…

Кон стоял надо мной на четвереньках. Пол под нами дрожал, и кругом было полно… всякой падающей и летающей ерунды. Лучше не находиться в таком месте, если, конечно, ты не умираешь, как я. Мне хотелось попросить Кона не переживать. Пусть один из этих летящих осколков все решит. Я устала и здесь мне нечего больше ловить. Мои руки…

– Светлячок, – сказал он, – нам надо выбираться отсюда. Послушай, ты прикончила Бо, он уже не воскреснет. У тебя получилось. Это твоя победа. Но окончательное разрушение его тела высвободило силы его злого духа. Это место трещит по швам. Я не смогу тебя нести. Послушай, Светлячок…

Меня снова уносило. Я на мгновение застыла между двумя мирами, подхваченная голосом Кона. В голосе была доброжелательная… интонация. Я бы засмеялась, но не было сил. Меня уже несло дальше.

Я почувствовала, что он поднимает меня – мне хотелось сопротивляться; оставь меня в покое – но сил не осталось и на это. Он перевернул меня, поддерживая одной рукой. Другой прижал мою голову к своей груди.

Кровь. Кровь у меня во рту.

Снова?

Нет…

Мне хотелось сопротивляться, в самом деле хотелось. Я могла не глотать. Позволить крови Кона вылиться обратно из моего рта. В этот раз это не была кровь оленя – смертного существа, убитого для меня, убитого, потому что оно похоже на меня, похоже больше, чем на вампира. Но оно стало больше похоже на вампира» чем на меня, после своей смерти, после того, как еще теплая оленья кровь спасла мне жизнь. Это было давно. Тогда я не понимала, что происходит. Сейчас я все отлично понимала. Это была кровь из сердца Кона. Кровь из сердца вампира.

Когда я пересекла свой Рубикон: когда приехала на озеро, когда спрятала маленький нож в лифчике, когда превратила его в ключ, когда разомкнула свои кандалы, когда освободила Кона?

Когда я вывела его на дневной свет и не позволила свету сжечь его?

Когда он спас мне жизнь ценой жизни оленя?

Когда я поняла, что могу убивать вампиров голыми руками?

Когда этими же руками я убила Бо?

Или когда я согласилась пить кровь из сердца Кона, чтобы выжить?

Я не знаю, что в действительности произошло у подножия помоста, когда я карабкалась наверх, а один из бойцов Бо сидел сверху на Коне. Не знаю, было ли то, что я видела, миражом, специально сотворенным Бо, чтобы сбить меня с толку и ослабить, или нечто подобное действительно имело место. Мне хотелось думать, что хотя бы частично это случилось все-таки наяву. На груди Кона уже была рана, когда он прижал меня к себе. В этот раз – не простая рана, не тонкий разрез, сделанный крохотным лезвием. Не хотелось даже думать о том, что он надорвал края собственными пальцами…

Я подняла голову и, ловя ртом воздух, начала подниматься на ноги. Он угрем вился вокруг меня. Даже после всего, что произошло, даже с этой раной в груди, его движения не утратили вампирской неуловимой плавности.

Он снова взял меня за руку, и мы побежали.

Чтобы бежать, держа кого-то за руку, необходима определенная координация, но если делать это правильно, то с каждым шагом, когда сцепленные руки выходят вперед, это как будто дает небольшое дополнительное ускорение. Свою роль сыграл и тот вампирский коктейль, который я только что проглотила: он пропитал меня всю, давая мне силу, которая, я знала, мне не принадлежала, не должна была принадлежать – не должна была давать мне возможность продолжать борьбу, бежать, действовать своими оскверненными руками.

Крепко сжимая его руку и ощущая не менее крепкое пожатие в ответ, я пыталась не думать о том, что совсем недавно делала этими руками.

Так что, умереть было бы лучше?

С момента последнего захода солнца произошло слишком многое. Может быть, Кон и прав, я ни во что не превращусь, солнечный свет меня не убьет, но тогда меня убьет соприкосновение с реальным миром, и солнце здесь ни при чем.

Цепочка на моей груди с каждым шагом колыхалась взад-вперед, колыхалась медленно, утяжеленная отравленной кровью из открывшейся раны.

Моя душа-солнце, душа-дерево, душа-олень. Пересилят ли они мою темную душу?

Теперь уже нет.

Мы бежали, а кругом выл ветер, словно при конце света, он подхватывал огромные обломки машин и играл ими, не давая им упасть, словно это были клочки бумаги. Думаю, крыша тоже просела – точно определить это было сложновато. Никаких примет дороги здесь не было, даже вампирских останков; ума не приложу, откуда Кон знал, в какую сторону бежать, но он, похоже, действительно знал, и я бежала, потому что бежал он, потому что бежать – это хорошая идея, когда мимо, рассекая воздух, проносятся куски металла, каждый размером с небольшой автобус, даже если вероятность того, что ты бежишь не в том направлении и прибежишь, соответственно, не в то место, приблизительно равна вероятности того, что ты навсегда останешься в том месте, где находишься сейчас, если не поторопишься.

На мгновение, на одно мгновение этой безумной гонки, идея побороться за жизнь показалась мне привлекательной.

Потом мы бежали через что-то, похожее на коридор в направлении чего-то, похожего на двери. Мы расцепили руки, чтобы толкнуть створки дверей, и к моему удивлению, они распахнулись, как распахиваются все обыкновенные двери в реальном мире. Мы были снаружи, снаружи, под ночным небом He-Города, и мы вдыхали реальный воздух.

Может быть, я слишком быстро бежала, когда пересекла границу реального мира, и поэтому не умерла, а может быть, я просто была слишком удивлена, чтобы умереть.

Мы бежали прямо в лапы отряда ООД.

Мне отчасти повезло: они почти сразу же меня узнали. Это было уже последней каплей, меня прошибла истерика, и когда на меня навалилось трое, я успела поколотить одного из них, прежде чем двое других натянули на меня смирительную рубашку. Я не могла вынести прикосновения – прикосновения плоти – ко мне, особенно к моим рукам, поэтому хорошо, что рубашка была у них наготове, и поэтому обошлось без старомодной рутины с заламыванием рук за спину. Рубашка должна была меня сразу успокоить, но во мне все еще играл адреналин, или темная кровь, или остатки той силы, что собрала для меня световая сеть, или яд, или что вам больше нравится, и я билась и извивалась, словно в эпилептическом припадке. Это продолжалось минуту или две, до того момента, когда я услышала полузнакомый голос: «Минутку, это случайно не… да это Раэ, из кофейни Чарли, помните?»

Надо отдать должное уровню подготовки ребят из ООД. Какая-то психопатка, вся в крови, выбегает буквально из ниоткуда, тут же едва не калечит его товарища, затем впадает в истерику – и у этого парня хватает выдержки ее идентифицировать. Затем я услышала уже совсем знакомый голос. Обладатель голоса опустился на колени рядом со мной, а я тем временем пыталась отдышаться. «Светлячок! Светлячок, ты меня слышишь?»

Я слышала. Голос звучал так, будто шел через хриплый динамик, или как при плохом телефонном соединении. Может, это из-за рубашки? Вряд ли, но все может быть.

Это был Пат – тот, кто спросил: «Светлячок, ты меня слышишь?»

Я кивнула. Я была еще не готова говорить. Не знаю, насколько заметен кивок человека в смирительной рубашке, но Пат заметил.

– Я сниму с тебя эту рубашку, если ты уверена, что с тобой уже все в порядке.

Над этим стоило поразмыслить. Я лежала на земле. Хорошая смирительная рубашка не даст возможности причинить себе вред, не говоря уже о том, чтобы причинить вред другим, к тому же сейчас мне было не намного хуже, чем до того, как ребята из ООД меня скрутили. Когда ты в смирительной рубашке, ты ни за что не несешь ответственности. Хотела ли я, чтобы с меня ее сняли?

Боги и ангелы, что же сейчас с Коном? Оодовцы меня узнали; может быть, они меня выслушают. Но будучи психом, пускающим пузыри, я ничего не смогу сделать для Кона. Умирать тоже пока нельзя. Сначала я просто обязана вытащить его из беды. Если только они уже не расправились с ним. Необходимость заставила собрать воедино всю мою волю и осколки моего «я». Склеилось паршиво, но что делать.

Со всем доступным мне спокойствием я ответила:

– Да. Все в порядке. Просто я – сама не своя.

Пат развязал узел смирительной рубашки и стянул ее с меня. Он хотел взять меня за руку, помочь подняться, но я отпрянула со словами: «Пожалуйста, не прикасайся ко мне». Он кивнул, но я поняла, что он встревожен – то, как я, вероятно, выглядела, встревожило бы кого угодно. Бойцы, стоявшие вокруг меня, заметно напряглись, готовые вмешаться, как только что-то пойдет не так.

Я медленно обернулась – я была сама не своя – и поискала глазами Кона. По-видимому, он сдался без сопротивления. Он стоял и смотрел на меня. Он был в наручниках. Наручниках. На вампиров наручники не надевают – ну, есть, конечно, специальные наручники для вампиров, но это были обычные. И насколько я видела, никаких сковывающих оберегов на них тоже не было. Любой вампир разорвет обычные наручники так же легко, как мы разламываем пирожок.

Я вообще-то плохой лжец. Все мои мысли можно прочесть на моем лице. Надеюсь, сейчас на моем лице не было написано: «Недоумки, вы надели наручники на вампира». Надеюсь, я просто выглядела, как девушка в состоянии шока. А я ведь и была в состоянии шока.

– Ты в порядке? – поинтересовалась я.

Кон кивнул. Видок у него был еще тот, но ведь сегодня был еще тот денек… – Твой друг? – безучастно спросил Пат.

Я кивнула. Они, должно быть, видели, что мы бежали вместе.

Я повернулась, чтобы посмотреть на… на то место, откуда мы бежали. Мы были в He-Городе. Точнее в том, что осталось от этой части Не-Города. Казалось, что большая часть окружающей действительности валялась вокруг в виде осколков. Двери, через которые мы выбежали, принадлежали зданию, оканчивающемуся высоким косым гребнем полуразрушенной стены, даже в самом низком месте она возвышалась над дверьми не менее чем на восемь футов; крыши не было. На соседних зданиях крыш тоже не наблюдалось. В одном из них, правда, все еще стояла передняя стена, высотой примерно в мой рост; в другом сохранилась часть боковой стены. Не очень большая часть.

Я снова обернулась к Пату:

– Что произошло? Он почти улыбнулся:

– Я надеялся, что, может быть, ты мне ответишь на этот вопрос. Раз уж мы встретили тебя здесь. Мы получили сообщение, что в He-Городе с неба сыплются… э… останки.

Сообщение от тех уродов, что зависают в клубах. Мы послали туда машину, и получили просьбу выслать подкрепление еще до того, как они добрались до места. Когда мы сюда прибыли, сыпались уже не только части тел, но целые дома. И еще больше частей тел. И эти… э… останки были вампирскими. Ну, то есть, того, что раньше было вампирами. По крайней мере, те из них, которые нам удалось рассмотреть вблизи.

Я кивнула. Снова взглянула на Кона. Мозги мало-помалу опять начинали работать. Я поняла, что у Кона странный вид, потому что он замаскировался. Не спрашивайте, как он это сделал. Но оодовцы приняли его за человека.

– Я освобожу твоего друга от наручников, если ты уверена, что знаешь его, – сказал Пат даже слишком безучастно. – Он был явно расстроен, видя, как ты… э…

– Буянила, – подсказала я. – Прости.

Пат смотрел на меня. В моем взгляде он, вероятно, читал легкое раздражение. Он отвел взгляд, кивнул – кто-то шагнул вперед и снял наручники с Кона. Тот присоединился ко мне и Пату. Бойцы вокруг нас ненавязчиво перестроились таким образом, чтобы контролировать уже двоих. На всякий случай. Пат выступал в роли укротителя львов, которому попались сразу двое, причем совершенно диких. В движениях Кона сквозила усталость, как у всякого человека, пережившего такую ночь. Или как у вампира, изображающего человека.

Он выглядел намного лучше, чем в тот вечер, когда нам нужно было возвращаться с озера. Он не выглядел как человек, которого хочется пригласить домой, чтобы познакомить с родителями, но и на чокнутого наркомана не походил. И на вампира тоже. Если уж на то пошло, то и я не выглядела как человек, которого хочется познакомить с родителями. Мы оба были избиты, перемазаны грязью и кровью, и хотя мой нос был так же сбит с толку, как и я сама, могу предположить, что от нас воняло. Черная рубашка Кона закрывала рану на груди. Если там еще была рана. Моя собственная грудь отзывалась жгучей болью, но если кровотечение и не остановилось еще, то во всяком случае уменьшилось.

Я оперла локти о колени и свесила руки так, чтобы они не касались тела. Случившееся уже подернулось туманом, но я смутно помнила, что с моими руками не все хорошо.

Странно, где это Кон научился притворяться человеком за последние месяцы? Может, я сама дала ему эту способность, в ту ночь, когда он передал мне темное зрение? Или он каким-то образом копировал поведение людей, взявших нас в плен? Хотя никто пока не сказал, что это плен. Пока. Мне не хотелось задавать вопросы типа «Можно нам теперь идти домой?» чтобы не убеждаться в этом. Кроме того, не знаю, хотела ли я пойти домой. Не знаю, чего я вообще хотела. Каждый удар моего сердца отдавался сильной пульсацией в руках.

В чьей-то рации забубнил голос – в рации Пата. Его лицо помрачнело, хотя и до этого было не слишком веселым. «Да. Хорошо. Нет, я думаю, все успокоится. Да, я оставлю здесь несколько человек для подстраховки, а ты пришли сюда какую-нибудь команду уборщиков, если найдешь. Да». Он посмотрел на меня.

– Замдиректора Джайн хочет задать тебе пару вопросов. Мое сердце застыло. Богиня Боли. Ты ведь не допрашиваешь гражданских?

– Тебе и мистеру… – Пат вежливо кивнул Кону.

– Коннор, – ответил тот.

– Мистер Коннор, вы и Светлячок поедете в моей машине, пусть она пока расскажет вам о нашей Джайн.

Я почти заставила себя удивиться. Вмешательство Богини сделало Пата нашим союзником. Думаю, там он нам пригодится. Попытка удивиться провалилась, оставив только холодное бессилие.

Пат делал для нас все возможное. Вряд ли Богиня собиралась ждать, пока мы примем душ, поедим и отоспимся (хотя я бы не прочь увидеть Кона, одетого в костюм цвета хаки). Пат передал что-то по рации, и Тео с Джоном встретили нас с чаем и одеялами. Нам также дали возможность сходить в туалет. Какое великодушие. Я воспользовалась предложением. Кон отказался. Вампиры что, не ходят в уборную? Когда мы шли с ним от озера, он до того сидел на скудном пайке, этой потребности у него не было. Ладно, а пищеварительная система у них вообще есть? Может быть, все проходит прямо в… да не важно. По крайней мере, можно было помыть руки, хотя по тем местам, которые мне особенно хотелось очистить, мыло просто скользило. Лицо я вытерла бумажной салфеткой, так чтобы руки касались только бумаги.

Когда Кону предложили на выбор чай или кофе, он секунду подумал и выбрал чай. Он завернулся в одеяло. Оно было желтого цвета, и не слишком улучшило цвет его лица. Как вампир он производил впечатление, но как человек выглядел просто уродом. И в этом уродстве крылось, непонятно почему, что-то угрожающее. Когда-то проводилось исследование с целью определить, какие люди производят большее впечатление: симпатичные или уродливые. В целом, чем у тебя более неприятная внешность, тем меньшее впечатление ты производишь, но вот если ты достиг апогея уродства – вот тогда впечатление от тебя большое. Думаю, Кон ненамного не дотянул до апогея. Чуть-чуть. Кроме того, в человеческой модификации он оказался ниже ростом. Я это не сразу заметила. Но если в таком виде Богиня его недооценит, это может пригодиться. Возможно, даже спасти нам жизнь. Хотя я точно не знала, как я смотрю на то, чтобы жить дальше, будучи спасенной от смерти уже неоднократно. Мысли мои текли медленно и бессистемно, как будто спотыкались. Чтобы пить чай из кружки, мне пришлось взять ее в руки, но я следила за тем, чтобы пальцы не коснулись того края, к которому я прикасалась губами. Нам предложили еду, но я отказалась; это были сэндвичи, а их пришлось бы брать руками. После моего отказа отказ Кона уже не выглядел странно.

В кабинет Богини мы ввалились всемером: Пат, мы с Коном, Тео, Джон и еще двое, которых я не знала, только пару раз видела в кофейне – Кейт и Майк. Богиня хотела отослать всех, кроме меня и Кона – при ней, разумеется, были ее приближенные сотрудники, – но Пат, вооружившись формальностями, настаивал на своем присутствии, ссылаясь то на одну директиву, то на другую. Я слышала, как он еще из машины затребовал какую-то книгу, кажется, устав ООД, и в коротком промежутке до вызова в кабинет внимательно пролистал ее, но тогда не придала этому значения. Теперь же он доказывал, что несет за нас ответственность с того момента, как подобрал нас в поле, даже в присутствии старшего офицера, потому что он – специалист-полевик, а она нет, а ситуация была неопределенной.

Один-ноль в пользу Пата. Но черты лица Богини ужесточились, а губы сжались. А это означало, что нам всем придется за это заплатить.

Особенно Кону. Почему? Она поняла, что с ним что-то не так? Или потому что он – незнакомец? Если только она не просматривала файлы с информацией обо мне до того, как я успешно посидела за терминалом оодовской базы данных, то, вероятно, просматривала их после этого. Эта мысль не радовала, особенно неутешительной была перспектива того, что после ее общения с этими файлами информации в них могло и прибавиться. Я бы удивилась, узнав, что Иоланда способна создать оберег против электронных систем хранения информации. Оберег, проявляющийся только в том, что я по документам выглядела очень скучной особой. Потому что от моей естественной скучности в эту ночь не осталось и следа. Никто – а Пат и Богиня и подавно – не поверит уже моей истории о том, что я случайно подорвалась в Не-Городе, после того, как я взорвала их компьютерную систему.

И снова закружились мои мысли, как будто у меня было будущее, а ведь это пока оставалось под вопросом. Без рабочих рук и со старой раной на груди будущее виделось сомнительным… Но мне хотелось вытащить Кона из этой переделки. Дальнейшее – это его дело.

Зазвучали голоса. От звука голоса Богини голова у меня начала гудеть. Я должна была слушать, быть внимательной, и я должна была думать, и быть осторожной, быть готовой… готовой… Попытка сосредоточиться чуть не привела опять к распаду моего я… меня понесло, когда тебя несет – все становится намного легче…

– Ваша фамилия. Как вас зовут? – спросила Богиня.

– Коннор, – ответил Кон.

– А имя?

– Малкольм.

– И где вы живете?

– Я только недавно сюда переехал и еще не решил, оставаться или нет. Думаю, скорее нет, чем да.

– Но по какому адресу вы сейчас живете?

– Я снимаю дом у озера.

Все, кроме меня и Кона, громко вздохнули.

– Сейчас никто не живет у озера, – сказала Богиня таким тоном, как будто ей удалось поймать собеседника на лжи.

Кон слегка пожал плечами:

– Вы правы, но я получаю приличную ренту и люблю уединение.

На мгновение повисла тишина. Действительно, никто теперь не живет у озера, но почему бы и нет? Там были пятна скверны, но эти пятна есть везде, а у озера были еще и вполне неплохие места. Может, Богиня считает, что никакой нормальный человек не выдержит опасностей этих мест, но это еще не повод подозревать Кона в том, что он Другой-нелегал или незарегистрированный полукровка. И тем более вампир. И неприятность, что приключилась со мною на озере пять месяцев назад, была первой за многие годы. Указанное Коном местожительства непременно напомнило бы всем об этом происшествии, но мое участие в сегодняшних событиях и так неизбежно должно было навести на мысли о том случае. Может быть, Кон даже построил на этом какой-то план. А у меня ничего подобного не было. Мне хотелось обхватить голову руками, но как раз руками я этого сделать не могла.

– Кто хозяин дома?

– Я этого не знаю. Арендную плату я вношу через почту Рэйндансе. Я нашел этот дом через агента.

– Как зовут агента?

– Не помню. Все бумаги дома.

– Вы могли бы предоставить эти бумаги?

– Да, конечно.

– Что привело вас в эти края?

– Красота природы.

На мгновение это заставило ее остановиться. Она не принадлежала к числу любителей лесов и закатов. Я отвлеченно задумалась, где же она живет. Точно не в одном из небоскребов центра. В нечищеном и малоприличном Старом Городе я тоже не могла ее поместить. Как и в новоотстроенном пригороде Беловодье. Я вообще не могла себе представить ее личную жизнь. Наверно, она проводит свое свободное время, свернувшись калачиком в ящике стола. Если только у нее вообще бывает свободное время.

– Чем вы зарабатываете на жизнь?

– В этом мне повезло – мне не нужно работать, чтобы прожить.

Это ее поразило – как ни крути, а он попался при обстоятельствах, не дающих повода причислить его к категории независимых богачей, – вы бы видели ее взгляд, в котором простая подозрительность мгновенно сменилась глубоким презрением к этому паразиту на теле общества. Москит, пиявка или еще какой-нибудь кровосос. Ха-ха.

– И на что же вы живете?

– Отец оставил мне богатое наследство.

– Кем был ваш отец?

– Он торговал ценным антиквариатом.

Она надеялась, что уже поймала его, или вот-вот поймает.

– Каким именно?

Кон снова пожал плечами.

– Всем, что можно продать или купить. Ювелирные изделия, различные безделушки и тому подобное. Мелкие вещи, в основном. Иногда и более крупные: картины, скульптуры, мебель. Он знал толк в таких вещах.

Я подумала о его логове и о том, не описывает ли он своего хозяина в качестве выдуманного отца. Я бы не удивилась, узнав, что его могила находится где-то у озера. И не удивилась бы, узнав, что вампиры, как люди, признают самой лучшей ложью ту, которая ближе всего к правде, потому как потом легче вспомнить, что ты говорил. Не знаю, пожимают ли вампиры плечами, или это была только игра, как все остальное. Но получалось у него очень неплохо.

Перекрестный допрос продолжался. Мне стало интересно, много ли знает Кон о человеческих законах; тогда он мог протестовать против задержания без обвинения, мог не отвечать на вопросы. Хотя, может быть, он этого и не хотел. Может, оставаться человеком и так стоило ему больших усилий, и поэтому не стоило выделываться. Может быть, ему было все равно. Во всяком случае, никакого возмущения он не выказывал. Я напомнила себе, что он вампир, а вампиры никогда не возмущаются, даже когда притворяются людьми.

До меня не доходило, что я могу протестовать против незаконного задержания. Я не хотела принуждать их думать о том, почему они хотят меня задержать, если хотят. Мне казалось, что у них есть всякие альтернативные способы.

Вдруг я с ужасом подумала о том, который сейчас час. Сколько времени мы были… заняты Бо и его бандой. Когда мы выбежали из дверей и попали в руки отряда ООД, все еще было очень темно, но в котором часу ночи? И сколько мы пробыли здесь?

Когда рассвет?

Когда Богиня начала допрашивать меня, мне было не просто сосредоточиться на ее словах, пытаться что-то ей отвечать. Я была слишком потрясена, чтобы чувствовать испуг, но по той же причине не могла чувствовать ничего, кроме испуга. Я не сумела придумать для нее байку, раз уж правду сказать было нельзя. Теоретически мне было терять куда меньше, чем Кону, но я этого не чувствовала. Я-то ведь всего-навсего убила нескольких вампиров. Может быть, я воспользовалась не теми каналами, но убийство вампиров всегда смягчает вину. Ей стоило наградить меня медалью. Хотя не думаю, что она бы с этим согласилась.

Будь начеку, Светлячок.

Когда мы с Коном планировали битву с Бо, мы не думали о том, что будет потом. Хотя он, может, и думал, но не посвящал меня в свои мысли. Он вообще не очень разговорчив. Кроме того, после Бо – если предположить, что существует это «после Бо», – наш альянс терял свой смысл; может быть, он думал, что поэтому и говорить тут не о чем.

И уж точно я не думала о сочинении правдоподобной легенды. Кто и когда расследовал убийство вампиров? Если мы сумеем бежать – значит, сумеем бежать, вот и все. Мы, конечно, не планировали разносить вдребезги Не-Город.

Снова та же мысль: после Бо, если предположить, что существует это «после Бо», у меня и Кона уже нет причин иметь что-то общее.

Богиня тем временем заговорила со мной.

Да, мы с мистером Коннором познакомились пять месяцев назад, во время моего – нашего – принудительного заточения на озере. Нет, раньше я его не встречала. Да, вероятно, должна была рассказать, но мне хотелось забыть все, относящееся к тому периоду времени, и я же не думала, что встречу его снова. Нет, встречаться сегодня мы не собирались – тем не менее я думаю, что нас свел вместе тот вампир, от которого мы тогда едва убежали.

Голосом, полным сокрушительного презрения, Богиня «явила, что человек не может убежать от вампира.

Затем настал мой звездный час. Я сказала, что вампиры, вероятно, позволили нам убежать, чтобы заполучить нас потом, когда мы уже будем чувствовать себя в безопасности.

Даже на Богиню это произвело впечатление.

Вампиры вряд ли могли так заиграться со своими жертвами в кошки-мышки, чтобы отпустить их на все четыре строны на несколько месяцев, а затем снова поймать, но ведь вампиры весьма непредсказуемы. И это давало слабенькое, но все же объяснение моим заслугам в области взрыва компьютерных систем.

– Тогда как же, – спросила она сквозь зубы, – вам удалось бежать в этот раз?

– Со всем уважением, мэм, – сказал Пат, официально и по всем правилам, даже не скажешь, что это в самом деле Пат, – вероятнее всего, крупная стычка вампирских банд. И эти двое оказались не в том месте и не в то время. Это может объяснить, как им удалось уйти и в тот раз.

– А почему мы ничего не знали о войне банд, настолько масштабной, что треть He-Города взлетела на воздух? – проворчала Богиня.

– Не знаю, мэм, но мы собираемся это выяснить.

Следующие несколько вопросов, которые Богиня мне задала, были вполне корректными. Нет, я не помню, как я – как мы – убежали пять месяцев назад. Я даже не помню в точности, убегали ли мы. Я все помню очень смутно. Это из-за шока. Спросите лучше у Пата. Я рассказала ему все, что помнила. А сейчас я помню еще меньше.

Она не стала спрашивать у Пата. Она читала дело.

Она не стала вспоминать о еще одном случае и о тех обстоятельствах, при которых я впервые ее встретила. Это должно было стать для меня передышкой. Не стало.

Она снова переключилась на Кона. Что он помнит о тех двух днях, когда он был прикован в доме у озера? Или, может быть, это были не два дня, а больше?

Нет, он тоже помнил все это очень смутно. Кажется, это длилось больше двух дней. Вроде бы и в самом деле после него туда же бросили молодую женщину. Он ловил попутные машины и планировал так или иначе побыть какое-то время вдали от дома. Нет, он не помнит точно, сколько это продолжалось. После возвращения он провел несколько дней словно в спячке. Жил он один и, благодаря наследству своего отца, мог ни о чем не беспокоиться. Никто к нему не заходил. И он ни с кем не общался. Нет, он просит прощения, но сообщить в ООД ему тоже не пришло в голову. Да, он понимает, что нужно было это сделать. Сейчас он бы с удовольствием составил полный отчет, но описывать особенно нечего. Он так мало помнит. Нет, это не отбило ему желания жить у озера. Он раньше жил на другом берегу.

– И все таки, где именно?

– На юго-западной стороне.

– Рядом с Не-Городом.

– Не то чтобы совсем рядом.

Богиня это проглотила, может быть потому, что это было правдой. Но потом она перешла к событиям сегодняшнего вечера. Кону было очень жаль, но это он тоже очень плохо помнил. Он думает, что, наверное, это вампирские чары затуманили его сознание.

Но он должен хоть что-то помнить!

Он помнит, как стоял перед дверью своего дома, вдыхал армат осеннего воздуха и смотрел на закат.

Он должен помнить еще что-то.

Кон, казалось, задумался. У него это хорошо получилось, даже совсем не наигранно. Как и его голос: не загадочный вампирский, а сдержанный мужской. Он мог бы сделать блестящую карьеру в театре, если бы, конечно, не пришлось играть днем.

Он помнит большое изумление, и страх, и боль, и… кровь. Он виновато коснулся своих слипшихся от крови волос. И взрывы. И тот момент, когда он увидел рядом мисс Сэддон среди всей этой суматохи. Он не припоминает там никаких других людей, но он мог их и не увидеть. Как и мисс Сэддон, он пытался найти выход. Естественно.

Говоря это, Кон даже зажмурил глаза. Мне хотелось попросить его не переиграть.

– Естественно, – сухо согласилась Богиня. – Мистер Коннор, мне кажется, вы описываете эту так называемую суматоху слишком спокойно.

Кон развел руками и слабо улыбнулся. Он улыбнулся. На самом деле.

– Теперь все кончено, – сказал он, – что же вы от меня хотите?

– Я хочу от вас, чтобы вы говорили правду! – крикнула она.

Я подпрыгнула на стуле. Я не смотрела на нее. Я смотрела на Кона и на оконную штору. Многого не разглядишь: штора задернута, стекло, вероятно, затемнено, и офис притом был освещен ярким светом ламп. Но я была точно уверена, что уголки окна были светлее, чем в тот момент, когда мы вошли.

Я посмотрела на Богиню. Я пыталась сосредоточиться на тенях, лежащих на ее лице, но я слишком устала, а тени были слишком темными. Я ничего не могла за ними разглядеть, кроме других теней. Голова болела.

Но я видела ее глаза. И то, что я видела, мне не нравилось. Она не могла догадаться, верно? Не могла.

Какие сведения хранились там, в секретном архиве ООД? О вампирах? О союзах вампиров и людей?

Будь начеку, Светлячок. Береги спину!

Почему она под меня копала? Что в моем деле привлекло ее внимание? Что-то настолько важное, чтобы начать копать глубже?

Что-то у нее на меня было, что-то, подхваченное во время чтения мыслей в ту ночь, когда мы встретились?

А сейчас она меня читает? Голова болела так сильно, что я не могла точно сказать, была ли причиной ее чертова божественная аура или просто мое состояние. Пыталась ли она прочесть Кона? Если пыталась… нет, минуточку, тогда бы он уже был проткнут колом и обезглавлен… ну ладно, если она пыталась, а он заблокировал, – что это должно было ей сказать? Отличается ли блок, поставленный вампиром – на вкус там или на запах – от блока, поставленного человеком?

Но умение блокировать чтение мыслей было уже само по себе подозрительно. Обычному человеку это не под силу. А значит, тот, кто на это способен, не является обычным человеком. И если ты что-то узнаешь, то ты это знаешь, даже если знание получено незаконным путем. Например, с помощью несанкционированного телепатического сканирования.

Сейчас действительно стоило быть начеку, последить за спиной, но только не за моей. А за спиной Кона. Равно как за его передом и всеми другими сторонами.

Я всматривалась в окно. В нижнем углу была крошечная дырочка в шторе. И я была уверена, что через нее проходил свет.

Богиня сидела спиной к окну. У нее был громадный неуклюжий стол – а как же! – у окна, но комната была большая, полно места для ее любимчиков и для Пата, не говоря уже о нас с Коном. Стол пустовал. Даже компьютерный терминал был сейчас спрятан в стенном шкафу; я это поняла, потому что один из ее вассалов устроился возле этого шкафчика. Терминал был немаленьким: казалось, если открыть все дверцы, то он займет стену целиком. Хорошо, что я не технарь. Если бы я и в этом разбиралась, то сейчас бы волновалась еще больше.

В комнате нас было пятнадцать. Когда мы вошли, там было только три лизоблюда. Но когда стало понятно, что от Пата избавиться не выйдет, один из них подсел к терминалу, и в комнату вошли еще четверо, чуть ли не строевым шагом. Должно быть, Богиня держала их поблизости от кабинета в качестве живой силы, на случай, если ситуация выйдет из-под контроля. Может быть, она выбирала людей, тоже готовых ночевать в ящиках стола, что очень удобно, когда они срочно нужны.

Мы смотрели друг другу в глаза через стол, мы и они. Мы с Коном сидели на стульях, всего футах в шести от них. За каждым из наших стульев сидела пара ребят Пата, продолжающего настаивать на том, что мы должны находиться под его охраной. Сам он сидел, прислонившись спиной к стене у нас за спиной, скорее все-таки напротив Кона – я видела его боковым зрением, даже не поворачивая головы. Время от времени попискивала его рация, иногда он даже что-то туда бормотал. Один раз я видела, как он резко поднял голову и посмотрел на нас с Коном – после особенно настойчивого писка рации. Может быть, его оперативники сообщали о том, что им удалось обнаружить среди руин Не-Города. Видеть Пата с рацией было непривычно. В «Чарли» он никогда с ней не приходил. И когда я приходила в его кабинет в этом же здании, рации при нем не было. И даже когда мы ехали от озера – тоже. С рацией он выглядел несколько более угрожающе. Больше походил на рядового агента ООД, огромного национального агентства, призванного защищать людей от Другой угрозы, которое втянуло меня в одну из своих мелких операций.

Но даже с рацией Пат был далеко не таким угрожающим, как вампиры.

Или как Богиня.

У нескольких лизоблюдов тоже попискивали устройства связи. Я видела, как они встревоженно переглядываются. А может, они всегда выглядели встревоженно. Лизоблюд Богини – тяжелая работа, даже если у тебя есть все задатки.

Богиня выхаживала взад-вперед за своим столом, иногда опираясь на него, иногда выходя, чтобы присесть на край и уставиться на нас. Всех остальных она игнорировала.

Кажется, она тоже разок бросила взгляд на окно. Конечно, если она отдернет штору, я могу броситься к Кону и взять за руку, но это «убьет сразу двух зайцев»: станет понятно, кто такой Кон – и на что я способна.

Воздух в комнате сжимал мою голову, словно тиски. Может быть, это все из-за Богини. Я посмотрела на свои руки. Мне казалось, я вижу крохотные черно-зеленые точки, бегущие по кистям, расползающиеся вверх по предплечьям, словно гангрена. И я не видела никаких признаков световой сети, хотя одеяло, в которое я завернулась, впитало большую часть крови. Только черный с зеленым. Инфекция смерти. Инфекция, которой я заразилась пять месяцев назад. Может быть, я погибла там, в штаб-квартире Бо, – может быть, в тот момент, когда открылась рана на моей груди, – просто я еще до конца этого не осознаю, и Кон, заставив меня – нет, предложив мне – попить своей крови, только отсрочил неминуемое. Крови нежити, кстати, не привыкать поддерживать в форме мертвое тело. Поэтому, если я сдамся, это не изменит ничего. Как только черно-зеленые частицы доберутся до моего бьющегося сердца, я тут же стану едой для червей. Не совсем так. Если я сдамся, то сдам и Кона.

– Мне очень жаль, – говорил Кон Богине. – Я знаю, как неубедительно звучит моя история. Но мне больше нечего вам сказать. Через все это было непросто пройти – и для мисс Сэддон, и для меня тоже.

Повисла тишина. Я поставила свою чашку с чаем на пол и потянулась к карману за ножом, ножом, который даже в темноте светится солнечным сиянием и обожжет Кона, если коснется его. Я секунду подержалась за него, прежде чем достать из кармана, думая о том, труп я сейчас или нежить – Кон пообещал, что я не могу обратиться, только погибнуть. Вероятно, я – новая форма зомби, в таком случае это объясняет, почему так плохо работают мозги, и почему все кажется таким нереальным, даже мой собственный страх. У зомби мозг всегда отказывает первым, а вот сердце может еще какое-то время биться. Если я мертва, значит, не могу защитить Кона от солнечного света. Нож в руке был теплым. Тепло тела. Но зомби обычно холодные. Как и любая нежить. Тепло ножа было как дружеское прикосновение к моим пораженным гангреной рукам. На глаза вдруг навернулись слезы. Разве зомби плачут?

Я достала нож. Я прилагала все возможные усилия, чтобы быть здесь, чтобы присутствовать в этой комнате вместе с Коном, Патом и Богиней Боли.

– Извините, – сказала я, – я должна вернуть ваш нож, пока, э-э… не забыла.

Мне следовало объяснить, почему я боюсь об этом забыть, а в первую очередь – почему вообще нож мистера Коннора оказался у меня, но я уже ни о чем не могла думать. Все свои силы я использовала на то, чтобы оставаться здесь, и на мысли сил уже не осталось.

Я бы и не подумала, что это сработает. Но никаких других идей все равно не было.

Кон повернулся ко мне. Он чуть не забыл о необходимости выглядеть, как человек. Когда я бросила нож, его рука дернулась к тому месту, где он будет через мгновение… я почувствовала, что он проверяет себя. Он поймал нож очень ловко, но в пределах разумного. В пределах возможностей человека. Поймал – и сжал в пальцах, опуская руку на колено. Нож исчез. Если и можно было увидеть, как нож обжег его, если нож его вообще обжег, если он все еще был наполнен солнечным светом – моим светом, – то никто из присутствующих этого не заметил. Кон отставил чашку, освобождая вторую руку.

– Спасибо, – сказал он и повернулся к Богине, словно ожидая очередного вопроса.

Затем и на нашей улице случился праздник. По рации передали что-то настолько важное, что один из лизоблюдов решился шепотом передать сообщение Богине, и этим, вероятно, отвлек ее от нашей странной выходки с ножом. Что бы там ей ни передали, но эти новости явно ее не обрадовали.

Затем она выдохнула, словно выпуская из себя напряжение. Словно давая всем присутствующим понять, что можно расслабиться. Я не расслабилась. Кон тоже, хотя он никогда не расслаблялся, и вряд ли бывал когда-либо напряжен. Он просто был, и все. Пат тоже не расслабился. О его людях Точно сказать не могу – они были вне поля моего зрения. Но лизоблюды тоже не расслабились. Наверное, им запрещено расслабляться по условиям контракта. Богиня перевела взгляд на нас и улыбнулась. Не самая приятная улыбка. Я бы даже сказала, что у Кона выходит лучше.

– Ладно, – сказала она. – Это была долгая ночь, и всем нам лучше отдохнуть. А вы, два воина, – она хотела, чтобы это прозвучало без иронии, но ей это не удалось, – в соответствии с последними сообщениями, приняли участие в уничтожении крупного вампирского логова, может быть, даже стали орудием этого уничтожения. Вы должны простить мою сегодняшнюю чрезмерную въедливость, но такое происходит не каждый день, и ООД должно знать как можно больше обо всех событиях, которые касаются Других, особенно темнейших из них. Иначе агентство потеряет свою эффективность. И чем быстрее мы опросим всех свидетелей, тем лучше. Я была бы вам очень признательна, если позже, когда вы отдохнете, вы вернетесь сюда и заполните бумаги, которые можно будет приложить к делу. Также я была бы признательна, если в будущем мы бы смогли продолжить наш разговор. Иногда бывает так, что память возвращалась к свидетелям постепенно; может быть, если мы лучше разберемся в том, что произошло, то сможем рассказать вам какие-то подробности, которые, в свою очередь, вызовут у вас новые воспоминания. Вполне возможно, что в произошедших событиях вы сыграли ключевую роль, и нам необходимо выяснить, в чем именно эта роль заключалась. А пока, – она уже говорила на ходу, – после такой ночи утренний свет поможет нам всем почувствовать себя лучше.

На слове «лучше» она отдернула штору. Поток солнечного света, приглушенный затемненным стеклом, но тем не менее именно и вне всяких сомнений солнечного света, обрушился на Кона.

Насколько быстро сгорает вампир после контакта со светом? Везде говорится, что мгновенно, но что такое мгновенно? Одна секунда? Десять секунд? Я сидела спокойно, каменно спокойно, нервы как будто сжались в комок. Кон, конечно же, выглядел как всегда: не напряжен и не расслаблен. Двадцать секунд. Тридцать. Тридцать секунд – это уже не мгновенно, ведь так?

Разве можно сравнить способность живого человека защитить вампира от влияния солнечного света со способностью одного маленького неодушевленного, но заряженного солнечным светом перочинного ножика?

Сорок секунд. Пятьдесят.

Шестьдесят.

Довольно.

Я зарыдала, и Кон тут же вскочил со своего стула – так же мгновенно, как то пламя, которое так и не появилось, – и опустился на колени рядом со мной, положив руку мне на плечо. Мое одеяло спало. Я услышала шелест, словно падающие осенние листья.

Деревья непроницаемы для черной магии.

Рука, сжимающая мой нож, все еще была прижата к телу.

Мне казалось, что это не должно показаться ненормальным – после того, что мы пережили вместе, он кладет руку мне на плечо. Может, мы и называли друг друга «мистер Коннор» и «мисс Сэддон», но мы выбежали из тех дверей, держась за руки. Я повернула голову и посмотрела на него, посмотрела в его изумрудно-зеленые глаза, в лицо монстра, которого я спасла, и который спасал меня не помню уже сколько раз, в том числе и с помощью того, что он сам называл «связью». Может, поэтому я чувствовала, как моя дремавшая доселе сила растекается по его телу, по его кровеносным сосудам, а специальная порция спешит к обожженной руке. Я положила обе руки – обе мои нечистые руки – ему на плечи, прижалась к его груди, и рыдала, рыдала, а его тепло, почти человеческое тепло его тела, которое мои ладони ощущали через грязную и рваную рубашку, было похоже на тепло моего ножа – как дружеское прикосновение.

Я собиралась зарыдать, устроить сцену, чтобы дать Кону возможность для маневра, дать ему шанс закрыться от света, но это оказалось очень просто, слишком просто, и, начав плакать, я уже не могла остановиться. Только через несколько минут я перешла в состояние икоты и всхлипываний, до этого момента все ребята Пата носились вокруг меня с платками, салфетками и свежими чашками чая. Богиня и ее люди даже не шелохнулись. Она была похожа на антрополога, наблюдающего за нелепым древним ритуалом: совсем не то, что ожидалось от этой особи, и поэтому вдвойне интересно, к тому же особи удалось обратить все это себе на пользу. Мне это не понравилось, но сейчас не время для таких мыслей.

Ее люди как истуканы сидели или стояли на своих местах. Работа на Богиню явно не располагала к приобретению навыков утешения женщин.

Сейчас не время для таких мыслей. Я уже привыкала к идее, что у меня будет что-то после «сейчас». Может быть. Я так устала.

Мне пришлось убрать руки с плеч Кона, чтобы принимать чай, и платки, и салфетки. Я посмотрела на них, на свои руки, которые выполняли сейчас привычные для них действия: принимать и отдавать. Черного и зеленого больше не было видно. Но и золотого тоже. Я знала, что глиф потерян навсегда, а цепочка… цепочку на груди я тоже больше не ощущала, но открывшаяся рана не болела. В самом деле ли я слышала шелест листьев, когда Кон коснулся моего плеча? Моя душа-солнце, душа-дерево, душа-олень. Пересилят ли они мою темную душу? Теперь уже нет. И для этих мыслей – тоже не время. И для мыслей о руках. Спросить бы Кона… если только мне еще представится шанс о чем-то его спросить. Ведь после того, как я прикрыла его от этого солнечного света, нашего союза уже не существовало.

Кон. Он все еще стоял возле меня на коленях. Обычный человек выглядел бы на его месте довольно глупо и беспомощно, но он, даже для относительно успешного актера, смотрелся очень… необычно? Ни на что не похоже. «Глупо» здесь совсем не подходило. Или, может быть, это только мне так показалось. Ночь окончилась, теперь уже Кон был под моей опекой, и нас окружали люди, которые должны были продолжать считать его человеком. Я посмотрела на него. Вскочив со стула, он сбросил с себя желтое одеяло. Несмотря на кровь и лохмотья, в которые превратилась его одежда, без одеяла он смотрелся лучше.

– Простите меня, мисс Сэддон, но я попрошу вас еще какое-то время подержать мой нож у себя. Увы, ни один из моих карманов не пережил ночных событий.

Он передал его мне, держа на ладони: никаких следов ожога видно не было. Я поняла, что моя магоспасательная команда пляшет теперь где-то в укромных синапсах моей нервной системы, пожимая друг другу микроскопические ручки и поздравляя с успехом.

Я опустила салфетку и приняла нож, неуклюже запихав его все в тот же карман. Проделывая это, я старалась не смотреть на Богиню: так, будто бы это и вправду был обыкновенный складной ножик. Не знаю, были ли действительно у вампиров карманы. Что им там носить? Носовой платок? Ключи от дома? Амулет, защищающий от того, чтобы быть, так сказать, поджаренным злым офицером ООД высокого ранга?

За то время, пока я рыдала, я постаралась немного передвинуть свой стул. Теперь Кон был в тени, читай «в безопасности». Я встала и посмотрела на Богиню. Она, конечно, была повыше меня ростом. Есть заклинания, которые делают тебя выше в глазах любого собеседника, но только самые дорогие из них не имеют свойства давать сбой, как только ты заговариваешь с кем-то другим. Думаю, Богиня просто была высокого роста. «Простите за истерику», – сказала я, вкладывая в интонацию столько уважения, сколько могла вложить. Может быть, она уже привыкла к открытой враждебности со стороны коллег и подозреваемых, и просто перестала ее замечать. Может быть, она понимала, что неприятна мне, потому что ей удалось меня запугать. Кстати, действительно удалось.

– Можно нам теперь идти? – продолжала я, умоляюще протягивая к ней мои отравленные руки. – Я вернусь, когда вам будет угодно, но сейчас я так устала, что уже ничего не соображаю. И я хочу принять ванну.

Несколько ванн. А всю одежду – все, что осталось от одежды – в корзину для мусора. Нет, лучше в костер. Если бы я не была осторожной, осталась бы вообще без одежды. Если у меня было будущее, то в этом будущем мне явно предстоял поход по магазинам.

Богиня Боли издала несколько сочувственных звуков, в той же степени искренних, как и мое к ней уважение, и нам было позволено идти: Кону и мне, и Пату, и Джону, и Тео, и Майку с Кейт. В коридоре без окон мы с Коном как бы случайно отделились от компании. Я пыталась припомнить, не было ли среди темных углов нежелательных окон. Когда мы проходили здесь в последний раз, я была не в лучшей форме. Не в лучшей форме я была и сейчас, но если сравнить, то получалось, что сейчас мне лучше.

Пат шумно выдохнул.

– Хорошо держались, молодцы, – сказал он. Бросил взгляд на Кона. Мне подумалось, что сейчас он разрывался между двумя желаниями: отпраздновать частичную победу над Богиней и узнать, кто же в действительности мой спутник и союзник. Наши взгляды встретились, и в его глазах я прочла, что он доверяет мне. А он прочел в моих глазах, что поняла, что он доверяет мне. Что правда, то правда: я была него в долгу. Но с этим я разберусь позже.

– Тебя подвезти до дома, Светлячок? – мимоходом спросил он.

– Буду очень благодарна, – с чувством сказала я. Если бы у меня и были с собой деньги на автобус (которых у меня было), идея показываться с Коном в людных местах меня все равно не прельщала. К тому же любой уважающий себя водитель автобуса не пропустит в салон таких оборванцев. Да даже если пропустит – от остановки до дома Иоланды полторы мили, на которые мне просто не хватит сил.

Сомневаюсь, что при дневном свете можно было воспользоваться каким-то из путей через не-пространство. И если у меня не было сил пройтись от автобусной остановки, значит, их не хватило бы и на манипуляции с не-пространством. Тащиться в кофейню в таком виде, да еще с Коном – гоже не вариант.

– Джон, подбросишь мистера Коннора…

– Он поедет со мной, – твердо сказала я. – Нам с ним нужно поговорить.

– Не возражаю, – ответил Пат. – Хорошо, Светлячок, я не буду тебя расспрашивать, но мотай это на ус, хорошо? Я не стану поступать, как положено большому крутому парню из ООД и требовать, чтобы вы переговорили здесь; кроме того, если Богиня узнает, что я задержал вас у себя и выяснил что-то, чего ей выяснить не удалось, она пинком под зад отправит меня обратно в Поганый Патруль.

Есть множество старушек (на самом деле – разного пола и возраста), которые искренне верят, что Другие – в большинстве своем маленькие симпатичные и безобидные человечки, которые живут под поганками и носят шляпки желудей в качестве головных уборов. Многие из них названивают в ближайшие отделения ООД, чтобы сообщить об увиденном, потому что так должен поступать всякий законопослушный гражданин. К тому же, действительно есть несколько очень хитрых зловредных Других, которые иногда притворяются маленькими, симпатичными и безобидными – хотя я никогда не слышала, чтобы они носили шляпки желудей. И потому каждый такой сигнал следует проверить. В общем, Поганый Патруль – это не самая лучшая работа.

– Знаете, во время допроса Богини я получал сообщения из He-Города, – продолжал Пат. – И я хочу выяснить, что вы, ребята, там делали. Мне нужны ваши отчеты в трех экземплярах, понятно? Но я джентльмен, и я готов подождать. Я даже не стану говорить Богине, что подвозил вас двоих вместе.

– Он все равно потерял свои ключи, – бойко сказала я. – Из моего дома можно вызвать слесаря.

– А чистую одежду он тоже держит у тебя дома? – спросил Пат. – А Мэл знает? Я этого не говорил.

Пока никаких окон. Остальные ребята из ООД разошлись по своим делам, остались только Пат, Кон и я. Еще пара проходов – и мы уже подходили к стеклянным дверям, ведущим на парковку. Кон ненавязчиво пристроился ко мне, я взяла его под руку и притворилась, что опираюсь на него. Притвориться было очень просто, так же просто, как разреветься в кабинете Богини.

Пат снова окинул взглядом нашу парочку, и я поняла, что ему стоило больших усилий сдерживаться. Ему до смерти хотелось сейчас поставить Кона на место и узнать, таким образом, что это за место. Он хотел этого как офицер ООД (относительно) высокого ранга, хотел этого как мой друг, как человек, взявший на себя роль моего защитника и одновременно надсмотрщика. Может, он даже хотел этого ради Мэла, насчет которого по крайней мере был уверен, что тот – обычный человек; даже несмотря на то, что моя личная жизнь – это, откровенно говоря, не его дело. Еще у него, вероятно, были подозрения по поводу того, не является ли Кон каким-нибудь полукровкой – что было, в сущности, небезосновательно. Но по некоторым признакам – по взглядам, по грубоватым перепалкам у нас в кофейне и в байкерских барах, куда мы иногда захаживали с Мэлом, я распознала в этом немолодом и (сравнительно) респектабельном агенте ООД скрытое желание… У меня возникло неуместное желание засмеяться – но мы уже распахнули створки дверей и вышли прямо в утро.

Солнце еще только поднималось из-за горизонта, но его лучи на моем лице показались мне самым прекрасным из того, что я когда-либо переживала. Я не смогла удержаться: остановилась и запрокинула голову. Кон, конечно, тоже остановился.

– Свет для Светлячка, – мягко сказал Пат. – Я пошел за машиной, – и он ушел, проводя руками по голове, словно снимал лавровый венок несбывшейся победы надо мной.

Я не ощутила ответного порыва от Кона: Мэл тоже никогда меня не ревновал, а у Кона и подавно не могло быть таких чувств. Не то чтобы вампиры никогда не выясняли отношения между собой – мы ведь совсем недавно пережили такое выяснение, и причем нехилое. Смеяться быстро расхотелось.

Я положила руку Кона себе на талию, чтобы можно было протянуть к солнцу обе руки, как будто эти двадцать дюймов от плеч до кончиков пальцев могли усилить целительные свойства солнечного света. Мне было все равно. Я тянулась к солнцу, подставляла ему свои ладони, пока не подъехала машина Пата. Кон аккуратно усадил меня на заднее сиденье и сам нырнул следом.

Я положила голову на плечо Кона и притворилась, что заснула; таким образом можно было избежать беседы, и Пат в самом деле молчал. На этот раз я действительно притворялась: заснуть я не могла, по крайней мере пока, даже пытаться было страшновато. Даже держать глаза закрытыми стоило усилий, но я жадно вслушивалась в обычные звуки городского утра, улавливала запах бензиновых выхлопов и запах кофе из только-только открывшихся бистро, чувствовала на себе руку Кона. Его жесткие волосы покалывали мою щеку – и мне удалось отогнать видения минувшей ночи, чтобы воображение снова и снова не рисовало мне их, стоит только закрыть глаза.

Запах кофе – который пересиливал даже наш запах – напомнил мне о кофейне, и я непоследовательно (что является обычным последствием психической травмы) подумала: как хорошо, что я не умерла, ведь я так и не записала тот рецепт для Паули.

Мне показалось, что мы ехали долго, хотя это было не так: час пик еще не начался, да и тачка была ничего. «Заполните бумаги, как только сможете», – вот и все, что сказал Пат, когда мы вышли из машины.

– Спасибо, – сказала я.

– Спасибо вам, – сказал Кон.

Снова его взгляд упал на меня, на Кона, затем на нас двоих вместе.

– Да ладно, – сказал Пат и уехал.

Я не брала с собой ключи от дома, таким образом мне удалось их не потерять. Один ключ я достала из-под цветочного горшка, второй – из трещины в дощатом полу под порогом, приглядывая одним глазом за своими руками, как будто они могли восстать против меня и попытаться вырвать мое собственное сердце.

Кон шел за мной по ступенькам. Мое жилище было все в розах. А я-то о них забыла. Ни одна не раскрылась больше чем наполовину. Это казалось чудом: я купила их два дня назад, а казалось, что прошли века. Я думала, что умру. А завтра я пойду на работу. Булочки с корицей. Розы. Они были из другого мира. Из мира людей. Я снова посмотрела на свои руки. Руки, которые зарабатывали себе на жизнь, делая еду для людей. Вряд ли есть другое занятие, где так нужны чистые руки, как затворение теста.

В обереге, обвивающем перила балкона на всю длину, посередине зияла большая обугленная дыра. Вероятно, прошлой ночью мы перешли в не-пространство именно в этом месте. Бедняга, с ним случилось то же, что и с тем автомехаником, к которому привели хромого слона: «Подождите, разве я сказал, что имел дело со всеми видами транспорта?» Это был хороший оберег: он выдержал даже мой уход под дымовой завесой, когда я отправилась искать Кона. Потом разберусь, подлежит ли он починке, или ему пришел конец.

Я оставила Кона в тени, а сама снова вышла на свет, держа руки перед собой, как будто приносила их в жертву или отвергала. Кон подошел поближе, но остановился на краю тени.

– С твоими руками все в порядке, – сказал он.

Я покачала головой и уронила руки ладонями вверх на перила. На перилах виднелись следы от огня. Неподвижные руки казались мертвыми.

– Расскажи, в чем дело, – попросил он.

– Мне пришлось… прикоснуться к нему, – тихо сказала я. – Я хотела обойтись без этого, но он был слишком силен. Он побеждал. Я погрузила руки… Я прикоснулась к нему. К Бо.

Как только я это сказала, все события прошедшей ночи, которые я хотела забыть, навалились на меня с новой силой, буквально прорвались в мой разум. Я почувствовала, что снова распадаюсь на части. Глядя в глаза Богини, я знала, что нужно делать, по крайней мере в тот момент. Но сейчас, когда непосредственная угроза не требовала мобилизовать все силы… меня затрясло, даже при дневном свете. Яркий, но холодный свет осеннего солнца, в ожидании зимы, с ее более короткими и более холодными днями, прежде чем снова вернется летнее тепло. Осеннее солнце вряд ли излечит мои руки. Или раскрывшуюся рану на груди. Пока все мое тело было буквально покрыто коркой запекшейся крови, осматривать рану не имело смысла.

– Светлячок, – мягко сказал Кон, – у него не было сил ранить тебя физически. У него не было таких сил уже на протяжении многих лет. Его сила заключалась в его воле, плюс физическая сила тех, кого он этой воле подчинил. Если его твари – его орудия – не ранили тебя, значит, и он не мог.

Мне хотелось сказать, что он смог меня ранить, и его твари смогли — они заставили меня узнать, что я умею. Я бы никогда не одолела Бо, если бы перед этим не справилась с его приспешниками.

– Он чуть не убил меня! – сказала я в конце концов. Громко, но с надрывом в голосе. Эти слова даже близко не отражали того, что тогда произошло. Просто смерть казалась тогда небольшой неприятностью, словно будильник не сработал или мотор не хотел заводиться. Может быть, я просто слишком долго общалась с вампирами.

– Да. С помощью чистой энергии зла. И только.

– Только? – повторила я. – Только!

– Да.

Я повернула голову, чтобы посмотреть на него, оставив руки неуклюже лежать на перилах. Это был уже не мистер Коннор из кабинета Богини – это снова был Кон. В комнате был вампир. Он выглядел усталым, почти так же, как выглядят уставшие люди, люди в грязной разорванной одежде. Мой вампир выглядел усталым. Я убрала руки с перил и теперь могла присоединиться к Кону, стоящему в тени. Я потянулась, чтобы прикоснуться к нему, но в последний момент отдернула руки. Но он взял мои руки за запястья, и сначала поцеловал тыльную сторону каждой кисти, затем перевернул их, терпеливо подождал, пока расслабятся пальцы, и поцеловал ладони. Ощущение было необычным, больше похожим не на поцелуи, а на прикосновение какого-то целебного бальзама. Или церковного елея.

– С твоими руками все в порядке, – сказал он. – Отравляет не прикосновение зла, а мысли о нем. Избавься от этих мыслей – и ты избавишься от зла.

Вампир учил меня жить, учил различать добро и зло! Хотелось засмеяться. Но вся проблема была в том, что он был не прав. Если бы он был прав – тогда бы я засмеялась.

– Мои руки чувствуют – они изменились. Я это чувствую. Они… они уже не принадлежат мне. Только с виду мои. Я чувствую, что они могли превратиться – нет, превратились – в зло.

– Зло, исходящее от Бо, породило в твоем сознании очень темные мысли.

– Мне казалось, будто я разбилась на осколки. И не уверена, что не разбилась. Мои руки – это два осколка меня.

Два уцелевших осколка. Секунда молчания.

– Да, – сказал Кон.

– Откуда ты знаешь? – шепотом спросила я.

Я ждала, что он бросит мои руки и отстранится. Жалобное хныканье в моем голосе было противно мне самой до скрежета зубовного. А он был сейчас со мной только потому, что солнце мешало ему уйти до заката.

Он не отстранился. Он сказал:

– Я вижу это по твоим глазам.

Это было так неожиданно, что я разинула рот.

– Что?

– Нет. Я не умею читать мысли. Но умею читать страхи. Мы специалисты в этой области. А ты смотришь мне в глаза так, как ни один человек еще не смотрел.

Я попыталась не смотреть на него. Мои страхи? Полная «Война и мир». Все пятьдесят с лишним томов серии «Кровавой науки». Все глобонет-сайты по теме. В меньшем объеме мои обширные и разнообразные страхи не уместились бы. Наверно, Кон владеет навыками скорочтения.

Тут он отпустил мои руки, но только для того, чтобы взять за подбородок:

– Посмотри на меня.

Я позволила ему приподнять свою голову. Впрочем, он ведь вампир – захочет, с легкостью сломает мне шею. Но ему это было не нужно.

– Ты боишься далеко не всего, – сказал он.

– Почти, – сказала я. – Я боюсь тебя. И я боюсь себя.

– Да, – ответил он.

Как ни странно, это «да» меня утешило. Я и впрямь слишком долго общалась с вампирами. С этим вампиром.

Я вспомнила, как стояла посреди кухни в потоке солнечного света, наутро после моего возвращения с озера. В тот момент я осознала, что у меня есть шанс излечиться, как бы там ни было.

Осколки былого душевного равновесия – а может, и душевного здоровья – понемножку начали прорастать тоненькими щупальцами; они тянулись через зияющие провалы, нащупывая родственные осколки, причем без моего ведома. Когда разведочные щупальца встречались, они начинали сплетаться в нити потолще, связываться ровными рядами…

Наверно, первые узелки я завязала, соглашаясь освободиться от смирительной рубашки и беря тем самым ответственность за свое поведение.

Нет: первые узелки были завязаны в первое утро, после того, как Кон привел меня домой от озера.

Мне предстояло получить еще много новых шрамов, и посему текстура завершенного вязания должна была измениться. Она уже менялась. Она становилась рыхлее, в ней возникали воздушные петли. Я так и не научилась вязать. Мне не дается равномерность и единообразие. Даже булочки с корицей у меня выходят не похожие друг на друга. Если к моей внутренней структуре добавится еще несколько диковинных контуров, я с этим, пожалуй, смогу справиться.

Может быть, мой спинной мозг просто отказывался принимать всю ту дрянь, что сплавлял ему головной. Заткнись и продолжай собирать мозаику. Если нет верного кусочка ставь какой попадется.

Я сделала шаг назад, не отворачиваясь, по-прежнему глядя в глаза Кону, но так, чтобы на меня падал солнечный свет.

Какая-то мысль упорно карабкалась вверх из мутного омута, и я наконец уловила ее: если добро собирается одержать победу над злом, оно – добро – должно быть в своем уме!

Что-что? Вы это серьезно? Дайте мне хоть отдышаться. А я уж готова бичевать себя за то, что все еще не продолжаю битву на стороне сил… ну, сил добра, пусть даже весьма странного добра. Похоже на того чокнутого англосакса с квадратной челюстью и сверкающим мечом, которому хирургическим путем удалили рудиментарные остатки чувства юмора задолго до того, как приняли наконец в школу героев.

С этим у меня проблем не было, даже при отсутствии квадратной челюсти и меча. Потому что я, вне всяких сомнений, против зла. Вне всяких сомнений. Хотя и в моем собственном хилом, кривом варианте. И я знаю, о чем говорю, потому что я уже встретилась со злом. Именно в этом нее дело.

Я прикоснулась к нему.

И всю свою жизнь я должна буду помнить о том, что я к нему прикоснулась. Что эти руки схватили, вырвали…

Но мы, борцы со злом, должны быть в своем уме. Пусть и дырявом, да своем. Послушай, Светлячок: Бо больше нет. Последнее слово не будет за ним.

Надеюсь.

По крайней мере, пока длится это утро.

– Я хочу принять ванну. Кинем жребий, кто идет первым.

На столе сразу за балконом как раз стояла вазочка с мелочью.

– Жребий? – Ох, эти вампиры. Все-то им объяснять надо.

Я выиграла. Мне было почти стыдно. Я мысленно пообещала принять только одну ванну, и по-быстрому. Когда и отмывала ладони, мои руки по крайней мере казались моими руками. Может быть, помогло прикосновение к лепесткам роз: чтобы залезть в ванну, надо было сначала убрать оттуда все цветы.

На моей груди не было раны. Сначала я в это даже не поверила. Я продолжала тереть мылом свой перед от горла до пояса, как будто могла каким-то образом пропустить ее. Но ее не было. Только шрам. Казалось, он стал немного шире и заметнее, чем в тот раз, когда Кон впервые закрыл рану. Но это был только шрам.

Но цепочки тоже не было – вместо нее появился новый Шрам, выше предыдущего, в форме цепи, огибающей шею. Вместе они напоминали какую-то руну, но прочесть ее я не могла.

И никаких признаков световой сети, как бы сильно я ни скребла.

…Что я там говорила насчет продолжения битвы на стороне сил добра? Кажется, в то безумное мгновение на меня подействовало сказанное Коном что-то утешительное? Да ведь то, что вампир произнес нечто утешительное, уже указывало на полное безумие, а вовсе не на возвращение рассудка и надежды!

Меньше всего на свете мне сейчас хотелось продолжать делать то, чем я занималась последние пять месяцев и что прошлой ночью завершила кульминацией.

Особенно если это означало нести на себе груз памяти о содеянном. И если продолжение этого крестового похода означало увеличение этого груза.

Но Пат сказал, что нам осталось меньше ста лет. Людям. Нет, не людям. Всем, кто на этой стороне. И нас слишком мало.

В этом была явная ирония: если я не выброшу свою тяжелую волшебную палочку и вздумаю магодельничать и далее, то вполне могу увидеть, что же там стрясется лет через сто.

Я выдернула пробку и начала вытираться. Неистово расчесала волосы, словно пытаясь выдрать из головы все нежелательные мысли. Бережно вымыла и вытерла свой маленький нож, положив его затем в новый, чистый, сухой карман. Надела на себя первые попавшиеся под руку вещи из верхней части шкафчика в ванной – там лежали всякие старые шмотки, которые жалко выбросить. Затем снова начала набирать воду и позвала Кона.

В шкафчике нашлось кимоно типа подходит-по-размеру-всем, в которое мог втиснуться Кон, или точнее, в которое Кон мог завернуться. По крайней мере оно было черным. Можно было бы отдать ему ту черную рубашку, заброшенную в большой шкаф, но она была уж точно мала.

Так. Я была чистой. Кону было что надеть. Что дальше? Еда. Пока стоило отложить построение далеко идущих планов. Пока можно было заняться неотложными малыми делами.

Когда он вышел из ванной, имея в кимоно весьма экзотический вид, я уже жарила яичницу. Держа в руке сковороду с тремя чудно зажаренными яйцами, я виновато сказала:

– Нечем даже покормить тебя.

В этом была вся моя жизнь – кормить других. Я услышала собственные слова – секунду спустя до меня дошел их смысл, но выражение лица Кона не изменилось.

– Я редко ем. И мне не нужна еда.

Я помотала головой. С таким трудом я избежала расстройства психики в результате столкновения с безначальным всепоглощающим злом, теперь могла утратить это достижение, собираясь накормить вампира завтраком. На глаза навернулись слезы. Ужасно.

– Я не могу есть у тебя на глазах. Это так… Я зарабатываю на жизнь тем, что кормлю людей. Если я не могу этого делать – то все пропало. Я воспринимаю себя как человека, который кормит…

– Людей, – сказал Кон. – А я не человек.

Я как раз недавно обсудила это в ванной сама с собой.

– Да. Ты просто не человек.

– Твоя еда остывает, – сказал Кон. – Ее лучше есть горячей, верно?

Я отрицательно покачала головой. Но он был прав – жалко, если пропадет такая удачная яичница.

– Но я попью с тобой, – сказал Кон.

– Апельсиновый сок подойдет? – с надеждой спросила я. В соке должны были присутствовать калории. Вода не считается.

– Хорошо. Пусть будет апельсиновый сок.

Я вынула три белые розы из одного из моих чудных стаканов, наскоро его сполоснула и налила туда сок. Это был высокий стакан с золотыми крапинками. Глупо было пить из него сок. Я не видела, как он пьет – в кабинете Богини я тоже не видела, чтобы он пил свой чай, – но пока я ела свою яичницу с парой поджаренных гренок и пшеничной лепешкой, не меньше полулитра сока исчезло. (Как хорошо, что мне не пришло в голову выбросить все продукты из холодильника, когда я собиралась умереть). Значило ли это, что напиток ему понравился, или это была просто вежливость?

– Ну как? – спросила я.

– На вкус как апельсиновый сок, – ответил он своим самым загадочным тоном.

Как же я определю, кто есть мы-на-одной-стороне? Если сравнить Кона и Бо, то Кон, пожалуй, стоит на стороне добра. Но он остается вампиром. Он остается…

Кон сидел на стуле, а я молча мыла посуду. Спокойно сидя и ничего не делая, благодаря кимоно он стал похож на дзэн-буддиста. В первый раз я увидела это на озере: эту способность спокойно сидеть и ничего не делать с особым изяществом; точно так же он сидел, когда мы вместе были прикованы к стене. Сейчас над ним не нависала угроза мгновенного сожжения, но его манера сидеть осталась неизменной.

Я мыла посуду не спеша. Купание и еда позади. Впереди не предвиделось ничего, кроме приготовлений ко сну. Кон говорил, что днем вампиры дремлют, или что-то вроде того. И мое тело остро требовало сна, угрожая отключиться прямо здесь и сейчас. Но разум был против. Я пыталась убедить себя отнести мокрую одежду вниз, но это требовало слишком больших усилий; ступеньки – сейчас для меня это как подъем на Эверест без проводника-шерпа.[5] Я сняла брюки Кона с сушилки для полотенец, куда он забросил их, когда постирал и выкрутил (трудно представить вампира, занятого работой по дому, но думаю, что даже вампиры должны были придти к элементарной необходимости стирки одежды), и повесила их на балконе, предоставляя сушку солнцу и ветру. По крайней мере, это все еще были брюки, хоть и изрядно потрепанные после ночных событий. Об остатках рубашки нельзя было сказать даже этого. Я снова порылась в кладовке – с угрозой для жизни, поскольку запихнутые на верхние полки компьютерные потроха так и норовили рухнуть – добыла-таки черную рубашку и оставила ее висеть на ручке дверцы.

Мойка и чистка кухонной утвари, даже самые тщательные, заняли совсем немного времени.

Теперь оставалось только спать. Ничего не поделаешь.

По крайней мере, при такой усталости, по-прежнему следя за своими руками на предмет их мятежа, я не думала – или, лучше сказать, была неспособна думать – о том, чем еще можно было заняться на кровати, кроме как спать. Или можно было. Или нельзя.

Вместо этого я думала о том, что мне страшно быть одной. Страшно спать.

– Ложись на кровать, – сказала я. – Балкон зашторить нечем, а во второй половине дня солнце будет светить в окна гостиной. Я лягу на диване.

Секунду он молчал, и я подумала, что он будет спорить. Не уверена, что мне нужен был этот спор. Но все, что он в конце концов сказал, было просто-напросто:

– Очень хорошо.

Конечно же, я не смогла заснуть. Я бы хотела думать – хотя бы попытаться думать – что просто не привыкла спать днем, но с той сверхурочной работой, которой иногда приходилось заниматься в закусочной, я должна была или научиться дремать в дневное время, или умереть, и я научилась. До событий, произошедших пять месяцев назад, фразы типа «сделать что-то или умереть» казались мне совершенно безобидными.

Сон не спешил раскрывать, свои объятия. Всякий раз, когда мои тяжелые дрожащие веки опускались, какая-то сцена из прошедшей ночи тут же высвечивалась на экране закрытых век, и я снова их открывала, и в мрачном расположении духа лежала в мягком золотом свете ранней осени, вдыхая аромат роз.

He знаю, сколько я так пролежала. Когда солнце поднялось выше, я перевернулась набок, чтобы видеть, как по коричневому полу растекается пятно света, как лучики солнца гладят стопки моих книг, обнимают стол, бьются о диван, нежно касаются моего лица. Я была в покое и в безопасности: даже в большей безопасности, чем до той ночи, когда я поехала на озеро и встретила Кона. Бо больше нет. Ни Бо, ни его банды. Но я не могла в это поверить. Или не могла поверить в это… не поверив во все остальное, что с этим связано. Мы сделали это – Кон и я. Мы сделали то, что собирались, больше того, мы сделали то, что полагали нам не под силу. Я даже рассчитывала, что у нас ничего не выйдет. Я ошибалась. Мы это сделали. Сделали – очень твердое слово. Словно катишься по лестнице.

Я не чувствовала себя в безопасности. Наоборот, я как будто ждала, что сейчас снова произойдет нечто ужасное. Нет. Я чувствовала себя так, словно явилось то, что было для меня самым ужасным. Это была не смерть. Это была я сама. Я боюсь тебя. И я боюсь себя.

Каких-то три месяца назад меня так беспокоило, не окажусь ли я полукровкой, не случится ли генам демона и магодела скреститься нехорошим образом, и мне казалось, что ничего не может быть ужаснее. Это было худшее, что я вообще могла представить. Я разорвала бумажный мешочек с содой – наследие отца – и высыпала содержимое в уксус, унаследованный от матери. Естественно, все забулькало, зашипело, а я решила, что этого не переживу.

Теперь эти страхи казались не более серьезными, чем «кухонная бомба», плюющаяся во все стороны попкорном, какую хоть раз в жизни мастерил каждый мальчишка. Простое, обычное сумасшествие казалось мне катастрофой. Тогда я знала о возможных вывертах в судьбах полукровок с примесью магодельской крови. Но я ничего еще не знала о Бо. Даже не подозревала, что вообще может существовать нечто подобное.

Черный юмор. И, по-прежнему не знаю, снесет ли мне крышу из-за смешения генов или нет. Но, по всему судя, у нехороших генов в последнее время было столько возможностей выйти из подполья и захватить власть, но они так и не явились…

Я плотнее завернулась в одеяло, встала и пошла в спальню. Шторы были плотно задернуты, и в комнате было так темно, что я не сразу поняла, что кровать пуста.

Он не мог уйти. На улице светло. Я начала паниковать. Хотя и могла бы поклясться, что сил для паники у меня не было. И в этом, значит, я тоже ошиблась. Хотя из-за чего паниковать? Из-за того, что осталась наедине с собой? Лучше остаться с вампиром?

Пожалуй, Да.

Я не успела допаниковать до конца. Он встал – а точнее, выдвинулся, как складная лестница или телескоп – из-за дальнего края кровати.

– Что ты здесь делаешь, на полу?

Он просто взглянул на меня – и я вспомнила о комнате, где нашла его однажды. Комнату, которая не была комнатой его хозяина. Зато он все еще был в кимоно.

– Извини, – сказала я. – Не могу заснуть.

– Я тоже, – сказал он.

– Значит, вообще-то ты спишь. Я имею в виду, вампиры спят.

– Мы отдыхаем. Наше сознание… переходит в другое состояние, когда мы отдыхаем. Я не уверен, что это то же, что вы называете сном.

Нет, подумала я, да и апельсиновый сок для тебя другого вкуса, нежели для меня.

Я не могла заснуть, но я слишком устала, чтобы стоять. Я присела на край кровати.

– Я – мы сделали это, верно? – сказала я. – Но я не чувствую, что мы это сделали. Я чувствую, что у нас ничего не вышло. Чувствую, что сейчас все стало хуже, чем было раньше. Даже я сама.

Он по-прежнему стоял.

– Да.

– Ты чувствуешь то же самое?

Он повернул голову, как будто хотел посмотреть в окно. Может быть, действительно смотрел. Если я могу видеть в темноте, то почему бы вампирам не видеть сквозь шторы? Может быть, это умение, которым овладеваешь за сто или двести лет. Одна из тех мистических сил, которые подвластны старым вампирам.

– Для меня не существует таких категорий, как «лучше» и «хуже».

Он замолчал так надолго, что я подумала, что он вообще не собирается больше ничего говорить, Возможно, если ты вампир – значит, у тебя высокие шансы стать фаталистом.

Но он все-таки продолжал:

– Мы изменились после этой ночи. Да. Необратимо. Ты прожила – сколько? Четверть столетия? Я прожил в несколько раз дольше. И для меня все проще, чем для тебя, потому что со мной подобное происходило уже не раз. Тем не менее, прошедшая ночь не дает покоя и мне. Могу представить, насколько сильнее она тревожит тебя.

Я опустила глаза, чтобы он ничего не сумел в них прочесть, но он, похоже, уже успел увидеть в них все, что хотел. Если предположить, что он может видеть сквозь шторы, то почему бы не предположить, что и за опущенные веки он тоже может заглянуть?

«Не дает покоя», – подумала я. Ладно.

– Светлячок, – сказал он. – Ты не стала хуже.

Я снова посмотрела на него, вспоминая, что он делал на моих глазах. Вспоминая Бо.

Попыталась вспомнить нашу победу. Не вышло. Если это была победа… Я слишком устала.

– Я сделаю для тебя все, что в моих силах, – сказал он. – Приказывай.

Вампир, стоящий возле моей кровати в моем кимоно, который говорит, что исполнит любую мою просьбу. Доигралась ты, Светлячок.

Я вздохнула. От меня уже ничего не зависело.

– Я не хочу быть одна, – сказала я. – Ложись на кровать. Я лягу рядом, а ты обнимешь меня. Я знаю, что ты не можешь изобразить биение сердца, но ты можешь дышать, как человек, если захочешь, ты сделаешь это для меня?

Я посмотрела на его лицо. Оно было в тени, спокойное и невозмутимое. Он лег, и я легла, и он обнял меня. И дышал, как человек. Более или менее. Было немного трудно игнорировать отсутствие сердцебиения, но зато его тело было нужной температуры, и это помогало. И каким-то образом его спокойствие вселило в меня уверенность, что он защищает меня, что может защитить от того, что я принесла с собой из той ночи. И я почувствовала, что засыпаю.

Конечно, мне снились сны. Мы с Коном снова были в логове Бо, а со всех сторон к нам подбирались вампиры, ужасные, с горящими глазами, смертельно опасные. Снова я видела, как Кон делает то, чего лучше не видеть вообще, снова я делала то, чего бы не хотела делать, о чем бы не хотела даже знать. Даже если «или мы – или они». Не имеет значения. Есть вещи, с которыми не сможешь жить дальше. Даже если ты делал все это, чтобы выжить.

Мои руки снова прикоснулись к груди Бо. Погрузились в нее. Схватили его сердце и вырвали его. Я снова видела, как оно горит. Как испаряется.

И снова.

И снова.

Я чувствовала, как яд затекает мне под кожу. И не важно, что это был только яд зла, яд мысли: это была зараза, и я была заражена. Я чувствовала, как огонь световой сети вырывается наружу.

Я кричала во сне.

Когда пламя охватило Бо, я тоже загорелась: мои слезы были каплями огня, а не воды. Они падали мне на грудь, на то место, где открылась рана. Там они жгли особенно сильно. Мои слезы и световая сеть сожгли меня, затем исчезли.

Потом меня уносило ветром, как будто я была просто частичкой пепла. Но меня несло из тьмы к свету, и когда свет коснулся меня, я снова стала обретать форму. Я сопротивлялась этому, я – горстка осколков, частичка пепла. Я была никем и ничем, у меня не было сознания и не было никакой ответственности. Я не хотела быть собранной заново, взглянуть в лицо тому, чем я была и что я сделала. Пройдет еще лет сто – и кровопийцы будут командовать парадом. Войны – только чтобы отвлечь наше внимание.

Я не хотела снова чувствовать, как яд съедает меня изнутри, видеть эти линии, ползущие по рукам, там, где раньше была световая сеть, ползущие к сердцу; видеть, как мое тело гниет. Лучше я буду пеплом, сухим и невесомым, без страха и упрека. И памяти.

И преданности.

Но память была: память о том, как я сидела на пороге хижины у озера. Была ночь. Я слышала, как за спиной стихает шум мотора моей машины. Это была красивая ночь; я была рада, что приехала.

Но скоро моя жизнь изменится. Необратимо. Неисправимо.

Скоро начнется моя смерть.

Я пыталась услышать вампиров, которые знали точно, что я их не услышу. Я услышу их очень скоро.

Вместо этого я услышала легкие человеческие шаги, по траве, по прошлогодним листьям. Я с удивлением обернулась.

Моя бабушка подошла к хижине и села рядом со мной. Седых волос у нее на голове было больше, чем пятнадцать лет назад. Она выглядела встревоженной, но улыбалась мне, а я смотрела на нее и не верила своим глазам.

– У меня мало времени, внученька, – сказала она. – Прости меня. Но я не могла не прийти, когда услышала твой крик. Когда я поняла, почему ты кричишь.

Она взяла мои руки – почти так, как это делал Кон – и затем свела их вместе, как она делала очень давно, когда учила меня, как превратить цветок в перо.

– Константин говорит правду, – продолжала она. – С твоими руками все в порядке. С тобой все в порядке. Кроме, пожалуй, того, что ты слишком быстро достигла пика своей силы, и была при этом совсем одна, это не должно было произойти так, – но если бы с тобой это не произошло именно так, ты бы не сделала того, что сделала, поскольку точно знала бы, что это невозможно. И ты бы погибла.

– Разве это было бы так плохо? – спросила я, пытаясь сохранить голос спокойным. – Мэл бы горевал, и Эймил тоже, и мама, и Чарли, и Кенни, и Билли и даже Пат, наверное. И даже миссис Биалоски. Но – разве это так плохо?

Бабушка повернула голову, чтобы посмотреть на озеро, и снова ее движение напомнило мне движение Кона – когда он повернул голову, чтобы сквозь шторы посмотреть в окно. Она все еще держала меня за руки.

– Разве это было бы так плохо? – задумчиво сказала она. – Не мне отвечать на этот вопрос, потому что я твоя бабушка, и я люблю тебя. Но я думаю, что да – очень плохо. Мы должны сделать все что можем: должны использовать наш дар, использовать наилучшим возможным способом, даже если неоткуда ждать помощи. Твой дар – это тяжкая ноша. Очень тяжкая, иначе ты бы не спрашивала, насколько будет плохо, если ты не справишься и умрешь молодой. Но, внученька, что бы было, если бы никто не брался за сложные дела?

– Какие сложные дела? – с горечью спросила я. – Их так много. Сейчас мне кажется, кругом одни сложные дела.

Я ждала, что она попросит меня взять себя в руки и перестать себя жалеть, но она сказала:

– Да, сложных дел много, для тебя их оказалось почти слишком много – слишком много, чтобы вынести все сразу. Помнишь, что сказал Константин: что ему тоже нет покоя, хотя он старше и сильнее, чем ты.

– Кон вампир, – сказала я. – Он сам – сложное дело.

– Да, – ответила она. – Извини.

– Пат говорит, что нам осталось меньше ста лет.

И в третий раз она напомнила мне Кона, тем, какую долгую паузу она выдержала, прежде чем ответить. Но она вздохнула, как человек.

– Пат, пожалуй, немного пессимистичен.

– Немного! – сказала я. – Немного! Она ничего не ответила.

Мы сидели там, ее теплые руки по-прежнему касались моих. Я ждала, что она скажет мне, что все в порядке, что мне скоро станет лучше, что все пройдет, что все будет хорошо. Что я больше никогда не увижу ни одного вампира. Что у нас сколько угодно времени, и что это не моя битва. Она не сказала. Я слышала тихий плеск воды. Я чувствовала, как осколки моей преданности собираются в единое целое. Осколки меня.

Я думала о том, как просто умереть.

В конце концов я сказала, и сама удивилась своим словам:

– Мне будет жаль, если я никогда больше не увижу солнца, – на мгновение замолчала и поняла, что это правда. – Мне будет жаль, если я никогда больше не испеку булочку с корицей или пирожок. Мне будет жаль, если я никогда больше не буду работать по двадцать часов подряд в августовскую жару, вытирать свой фартук в полночь и клясться, что пойду работать на фабрику. Мне будет жаль никогда больше не положить зубы на полку, когда Мэл опять растратится. Будет жаль никогда больше не сказать маме, что это, черт возьми, не ее дело; никогда больше не увидеть Чарли, входящего в пекарню и спрашивающего, все ли в порядке, когда я мечусь там, словно бешеная собака. Мне будет жаль никогда больше не перечитать «Дитя призраков», никогда больше не поспорить с Эймил, никогда не полежать больше в саду Иоланды в летнюю ночь, – с удивлением продолжала я. – Мне будет жаль никогда больше не услышать от Пата свежие байки из ООД.

Я снова помолчала, на этот раз дольше. Я это почти не произнесла. Я прошептала:

– И мне будет жаль больше никогда не увидеть Кона. Даже если он – это тоже сложное дело.

Я проснулась со слезами на лице и волосами Кона во рту. Не думаю, что я пошевелила чем-то, кроме ресниц, но он тут же поднял голову. Я села на кровати, освобождая его странной повинности. Он тут же встал и отдернул шторы. Наступила ночь.

– Темно, – вырвалось у меня.

– Да, – сказал он. Я не видела, как он снял кимоно и вышел из комнаты, но вдруг – его здесь уже не было, а кимоно черным пятном темнело на полу. Когда он снова появился в комнате – на нем была его обычная одежда. Черная рубашка на нем смотрелась куда лучше, чем на мне. Брюки выглядели не лучшим образом, но это было лучше, чем ничего. Они все еще должны были быть влажными, но я напомнила себе, что он может повысить температуру своего тела, и таким образом заставить их быстро высохнуть. Еще один аргумент в пользу того, чтобы быть нежитью.

Он не застегнул рубашку. На его груди не было раны. Это я уже проходила. Но там был шрам.

Я слезла с кровати – встала, слегка шатаясь, подошла к нему, прикоснулась.

– Это новый, – сказала она.

– Да, – сказал он.

Мне хотелось знать ответ: откуда у вампира шрам? Попытка другого вампира добраться до его сердца? Или прикосновение губ живого человека к этой ране? Но я не стала спрашивать.

– Ты спала, – сказал он. Я кивнула.

– Все кончено. Та ночь закончилась, – сказал он. – И Бо никогда не вернется.

Я посмотрела на него. Его серое чужое лицо ничего не выражало. Если бы не глаза, его можно было бы принять за статую. Изваянную мрачным скульптором.

«Мрачным, – подумала я. – Ужасная, гротескная, невозможная».

Я отвела взгляд, чтобы он ничего не смог прочесть в моих глазах. Но он ведь говорил, что может читать только мои страхи, а не мысли.

Мне будет жаль никогда больше не увидеть Кона.

– Все заканчивается, – сказала я. – Та ночь заканчивается. Мне снился сон – снилась моя бабушка.

– Та, что учила тебя изменяться.

– Да.

Он кивнул – так, наверное, кивают говорящие статуи, – как будто это было очень важно. Это был последний, идеально точный удар резца – и статуя была завершена.

Я не собиралась плакать. Не плакала.

– Мы с тобой по-прежнему связаны, – сказал он. – Если ты позовешь, я приду.

Я покачала головой, но он ничего больше не сказал.

– Ты тоже можешь позвать меня, – сказала я.

– Да.

Я прикоснулась к новому шраму на своей шее, к шраму, который пересекался со старым, шраму в форме ошейника.

– Я потеряла ту цепочку, что ты мне дал. Прости. Я не найду путь, даже если ты позовешь.

– Ты не потеряла ее, – долгая пауза. – Она по-прежнему на месте.

– А-а-а… – только и могла я сказать. Наверное, если карманный ножик можно превратить в ключ, значит, цепочку можно превратить в шрам. С таким же успехом можно сказать, что голову трудно снять, потому что она крепко приделана. Немного раньше для Кона примерно таким же открытием стало то, что мой нож все еще может складываться.

Я осторожно сказала:

– Не хотелось бы звать тебя, зная, что ты не захочешь прийти.

Снова пауза. Я закусила губу.

– Я захочу прийти, – сказал он.

– А-а-а… – снова сказала я.

Пауза.

– В случае, если я буду в смертельной опасности? – спросила я.

– Не обязательно, – он повернул голову и посмотрел в окно, намекая, что ему пора.

Я отступила назад. Глубоко вздохнула. Подумала о булочках с корицей. И о Мэле. Подумала о необходимости спасти мир за оставшиеся сто лет, как это виделось Пату.

– Извини, – сказала я. – Я просто пыталась превратить это во что-то вроде прощания двух людей. Ты свободен.

– Я не человек, – сказал он. – И я не свободен.

– Я не ловушка и не тюремная камера! – со злостью сказала я. – Не веревка у тебя на шее и не цепь! Иди прочь!

Может быть, это из-за моей злости поднялся ветер. Я услышала шелест листьев.

Он снова посмотрел в окно. Я легла на кровать, положила руки вдоль туловища, смотрела на потолок и ждала, когда он исчезнет.

– Когда ты снова будешь делать булочки с корицей?

Открывать рот в ответ на его реплики уже становилось привычкой. Я открыла рот и спросила:

– Что?

Он терпеливо уточнил:

– Когда ты снова пойдешь на работу – кормить людей?

– Э… завтра утром, наверное. Который час?

– Два часа до полуночи.

– Значит, еще шесть часов. Отсюда я выхожу чуть позже четырех.

Медленно, Словно лингвист, который пытается говорить на древнем мертвом языке, он произнес:

– Ты могла бы пойти со мной. Этой ночью. А к тому времени, когда тебе надо будет выходить, я бы привел тебя обратно в это место, и ты бы отправилась к своим булочкам. Если ты хорошо отдохнула. И если ты… этого хочешь.

А чем, собственно, вампиры заняты ночью? Долгими спортивными прогулками? Или исследованием образа жизни филинов и барсуков? Если так, то э… ночная живая природа меня не очень-то интересовала.

– Разве ты не… голоден?

И снова пауза. Достаточно долгая, чтобы я успела представить, что он может ответить на этот вопрос.

– Я голоден, – сказал он. – Но не настолько, чтобы нельзя было потерпеть шесть часов.

Я подумала о том, каким невероятно, ужасно тяжелым будет завтрашний день. Подумала о всех тех оправданиях, которые мне придется выдумывать. Подумала о всей той правде, которую я не смогу рассказать. О том, что придется лгать Чарли, Мэлу, маме. Миссис Биалоски и Мод. Эймил, и даже Иоланде. О новой встрече с Патом. О необходимости снова говорить с Богиней: среди прочих вопросов в том числе и об исчезновении мистера Коннора, и о том, что его адрес оказался фальшивым. Подумала, насколько проще стало бы все это, если бы Кон исчез в ночи, сейчас и навсегда. Проще бы не стало, после той ночи ничто уже не будет простым. И я ненавидела ложь. Я так много лгала в прошлом.

Почти все станет проще, если Кон исчезнет навсегда.

– Я лучше побуду с тобой на несколько часов дольше, чем буду утолять свой голод, – сказал Кон.

Я так и не приняла решение. Я просто услышала собственный голос:

– Пойду одеваться.

Я повернулась – как статуя, как плохо сделанная кукла – и пошла к шкафу. Прежде чем мой разум догнал тело, я успела повернуть ручку и открыть дверцу. Решение уже было принято.

Если в шкафчике в гостиной был уже наведен определенный порядок, то шкафчик в спальне был просто непроходимым. Где, и соответственно когда я в последний раз видела свои черные джинсы? Как я уже говорила, я не ношу черное, и мой гардероб не собран по принципу эффективной маскировки в тени.

– Это займет пару минут, – сказала я.

Надеюсь, это не прозвучало умоляюще.

– Я не уйду без тебя, – ответил он.

Его голос был как всегда лишен интонации, и сейчас, стоя на коленях возле шкафчика и копаясь в куче одежды, я не могла его видеть. «Я не уйду без тебя». Я посмотрела на свои руки – руки, которые прикоснулись к Бо и держали его сердце, когда оно таяло и растекалось по моим запястьям, капало на трескающийся пол, – руки, которые сейчас перебирали постиранные вещи.

Было темно, но я могла видеть в темноте, и я отлично видела свои руки, и они не казались странными, или зараженными, или чужими, это были просто мои руки. Глубже в шкафчик – где же эти джинсы, черт бы их побрал, – там было действительно очень темно, и, думая о джинсах, я увидела на руках легкие золотистые блики, на запястьях и предплечьях. Световая сеть тоже осталась при мне.

Вот так я теперь и живу: булочки с корицей, ожидание апокалипсиса, ночное зрение, магия, которая соединилась с моей плотью, чтобы ее нельзя было потерять. Специальные отношения со Специальными Силами, где не все заодно. Хозяйка дома, изготовляющая обереги. Беспорядок в шкафах. Вампиры.

Привыкай, Светлячок.

Я выбралась из шкафчика, надев черные джинсы и угольно-серую футболку, которая мне никогда не нравилась. И красные кроссовки. Ну да, ведь красный цвет в темноте тут же становится серым.

Он протянул руку:

– Идем же.

И мы вместе вышли в ночь.

Примечания

1

Великан-лесоруб Поль Баньян и Майк Муллиган – герои американского фольклора XIX века. (Примеч. ред.).

(обратно)

2

Слово «sunshine» по-английски означает и светлячка, и просто солнечный свет. (Примеч. ред.).

(обратно)

3

Вдовий пик – особая форма роста волос на голове: не дугой по линии лба, как у большинства людей, а острым выступом посередине, над переносицей. Название происходит от старинного европейского головного убора вдов – чепца, плотно прилегавшего к голове и имевшего острый выступ на середине лба. (Примеч. ред.).

(обратно)

4

RSVP – сокращение от французской фразы «refevez s'il vous plait» («соизвольте принять»), которую в высшем свете принято ставить внизу визитной карточки, после подписи. (Примеч. ред.).

(обратно)

5

Шерпы – народность, проживающая в Непале; отличаются своим умением ходить по горам и обычно служат проводниками при восхождении на Эверест и другие вершины Гималаев. (Примеч. ред.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg