«Триумф времени»

Блиш Джеймс Бенджамин ТРИУМФ ВРЕМЕНИ

Лестеру и Эвелин дел Реям

Во имя Аллаха милостивого, милосердного Когда упадет падающее, — нет ничего отрицающего ее падение! — унижая и возвышая, когда сотрясается земля сотрясением, когда сокрушатся горы сокрушением И станут рассыпающимся прахом, и станете вы тремя группами…

Мы не устраивали для тебя никакому человеку бессмертия.

Неужели, если ты умрешь, они будут бессмертны?

Всякая душа вкушает смерть…

Да придет он к ним внезапно и смутит их, и не смогут они отвратить его, и не будет им дано отсрочки!

Коран, Суры 56, 21

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

… Таким образом, мы видели, что Земля, планета, во многом подобная другим цивилизованным мирам, имея на своем счету многие годы истории, связанной лишь с ее поверхностью, и начавшей местные пилотируемые космические полеты примерно в 1960 году по ее летоисчислению, не достигла своей значимости в галактическом масштабе, до поры независимого открытия гравитронного поляризационнного генератора в 2019 году по ее летоисчислению. Ее колонисты впервые столкнулись с Веганской Тиранией в 2289 году, и антагонизм между двумя великими культурами — одной — на своем пути вниз, а другой — быстро развивающейся, вскоре достиг своей кульминации при Битве у Альтаира в 2310, первого столкновения того, что теперь известно, как Веганская Война. Примерно шестьюдесятью пятью годами позже, с Земли были запущены первые из флотов космических городов-скитальцев или «Бродяг», с помощью которых ей, в конце концов, надолго предстояло занять доминирующую роль в галактике, и в 2413 долгая борьба с Веганцами подошла к концу, в связи с захватом самой Веги и Битвой Фортов. Последующее уничтожение Веганской системы Третьим Колониальным Флотом под командованием Адмирала Алоиза Хрунты, заставило Землю обвинить адмирала in absentia [заочно (лат.) ] за жестокость и попытку геноцида. Дело было рассмотрено, также in absentia, Колониальным Судом. Хрунта оказался признан виновным, но сам он отказался признать решение суда. Попытка доставить его домой силой впервые высветила тот факт, что Третий Колониальный Флот перешел на его сторону en masse [в основном (лат.) ] и что результировалось в 2464 году в Битве при BD 40° 4048'.

Обе стороны понесли тяжелые потери, но другого иного результата эта битва не принесла, и Хрунта, спустя некоторое время, объявил себя Императором Космоса — таким образом возникла первая из множества мишурных «империй», которым суждено было размножиться на окраинах Земной юрисдикции во время так называемых Пустых Лет. Этот период официально начался в 2522 году с коллапсом местного правительства на Земле — Бюрократического государства, ведущего свое летоисчисление с 2105 года — что, после короткого полицейского промежутка, позволило теперь уже значительному числу городов Бродяг развиваться в действенной анархии — условиях весьма хорошо подходящих для развития ими торговых путей сквозь изведанные и неизведанные области галактики.

Мы уже обсуждали коллапс под собственным весом Хрунтанской Империи и окончательное покорение ее фрагментов возрожденной Земной полицией в период 3545-3602 годов. Мы сделали особый упор на этот относительно малозначимый период Земной истории, не потому, что все это было необычно, но потому, что это оказалось весьма типично для балканизации официальной власти на Земле, в тот самый период, когда сама эта власть испытывала мощный подъем. Можно сравнить с этим наше обсуждении истории одного из городов Бродяг — Нью-Йорка, Н.Й., начавшего свою карьеру в космосе в 3111 году и таким образом, она охватила большую часть истории Хрунтанской Империи, чтобы проиллюстрировать различие в отношении Земли к двум ее очень разным детям — империям и Бродягам. И история показывает наличие мудрости выбора; ибо именно широко разлетевшиеся по галактике Бродяги сделали ее огородом для Земли, хотя и за относительно долгий период, поскольку именно таковы периоды в галактической истории.

Обычаи культуры, официально объявленные мертвыми, тем не менее, нашли возможности возродиться много лет спустя после их предполагаемого вымирания. Конечно, в нескольких случаях, это оказалась просто рефлексивная судорога; к примеру, можно утверждать, что грандиозный коллапс Земной культуры начался с Битвы Джунглей в скоплении Служителей в 3905 году, но лишь спустя пять лет после этого Служитель-Регент, Лейтенант Лернер провозглашает себя Императором Космоса; однако флот Служителей, уже довольно значительно потрепанный схваткой с городами Бродяг в джунглях, был уничтожен Земной полицией по ее прибытии годом позже и Император Лернер скончался в том же году в каких-то трущобах на десятиразрядной планете Служителей по имени Мерфи от чрезмерно большой дозы «травы мудрости». На грандиозной же сцене, Битва за Землю 3975 года, в которой Земля оказалась противостоящей ее собственным городам Бродяг, также была отмечена неожиданным воскрешением Веганской Тирании, чей созданный в секрете и долго скитавшийся орбитальный форт избрал именно этот момент, чтобы в последний раз попытаться захватить власть в галактике. И его неудача в миниатюре оказалась повторением неудачи Веганской Тирании в целом, несмотря на превосходство в оружии, в любом из конфликтов Веганцев с Землянами, которые оказались куда как лучшими шахматистами; характерно, что Веганцы предоставили прогнозы своим компьютерам, у которых не имелось возможности делать большие интуитивные ходы, и не хватало решительности действовать в соответствии с ними.

И город Бродяг, переигравший Веганский орбитальный форт в игре кто кого передумает, был именно тем нашим городом, о котором мы уже упоминали — Нью-Йорком. Этот город весьма далеко обошел свою собственную культуру и к 3978 году покинул галактику, направившись к Большому Магелланову Облаку. Он оставил Землю позади себя, которая в 3976 году сама перерезала себя горло, как силе галактического масштаба, приняв так называемый анти-Бродяжный Билль. И хотя планета в Большом Магеллановом Облаке, которую Нью-Йорк колонизировал в 3998 году, в 3999 была названа Новой Землей, именно ранняя дата — 3976 отмечает уход Земли со звездной сцены. Уже тогда из одного из наиболее красивейших и самых больших звездных скоплений галактики протянулись первые осторожные щупальца странной культуры, названной Паутина Геркулеса, которой было суждено стать Четвертой величайшей цивилизацией Млечного Пути. И все же снова цивилизация, с любой исторической точки зрения, объявленная мертвой, отказалась считаться полностью погребенной. Ползущему, неотвратимому росту Паутины Геркулеса в сердце галактики предстояло быть прерванным совершенно революционным, полностью вселенским физическим катаклизмом, теперь известным под названием Гиннунгагап [в скандинавской мифологии — первичный хаос, мировая бездна]; и хотя, именно благодаря Паутине Геркулеса, мы по-прежнему имеем полновесные записи галактической истории до катаклизма, и таким образом, неразрывность прошлого вселенной — просто беспрецедентна по сравнению со всеми предшествующими циклами, мы должны отметить, с чувством большим, чем простой ужас, неожиданное и критическое появление Землян в этом безвременном мгновении и хаоса и созидания, и отчаянный и плодотворный исход, который они сами вписали для себя в эту вселенскую драму.

Акрефф-Моналес. «Млечный Путь. Пять Культурологических Портретов»

1. НОВАЯ ЗЕМЛЯ

За последние годы Джона Амальфи иногда просто удивляло свидетельство того, что во вселенной что-то еще могло быть старше его, и иррациональность того, что он позволял себе оказываться удивленным этим фактом, снова и снова, поражала его. Это давящее чувство возраста, невыносимого тысячелетнего мертвого груза, нависавшего над ним, само по себе являлось симптомом того, что с ним что-то не в порядке — или, как он предпочитал об этом думать — что-то было не в порядке с Новой Землей.

Он был поражен этим, когда безутешно скитался по прикованному к поверхности и заброшенному остову города, самого по себе организма, старше его на многие тысячелетия, но — как и соответствовало подобному антиквариату — теперь всего лишь трупу. И в действительности это был труп целого общества. Потому что никто более на Новой Земле теперь не задумывался о строительстве космических городов-скитальцев или о том, каким еще иным образом возобновить скитальческую жизнь Бродяг. Те, что составляли оригинальную команду на Новой Земле, были очень немногочисленны среди уроженцев и их собственных детей и внуков, и теперь оглядывались назад на весь тот период с каким-то неперсональным, отдаленным чувством отвращения. И со всей определенностью, они отвергли бы даже саму мысль о возвращении к прошлому, если у кого-то и хватило бы плохих манер хотя бы выдвинуть подобное предложение. Что же касается второго и третьего поколений, то они знали о днях Бродяг, лишь как об истории, и посматривали на остов летающего города, который доставил их родителей на Новую Землю, как на фантастически неуклюжего и устаревшего монстра, во многом подобно тому, как если бы пилот древнего атмосферного лайнера рассматривал бы еще более древнюю пентеру [тяжелая пятипалубная галера на флота Карфагена] в музее. Никто, кроме Амальфи даже не проявил никакого интереса к тому, что могло произойти со всем сообществом Бродяг там, в родной галактике, галактике Млечного Пути, чьими спутниками были оба Магеллановых Облака.

Надо отдать им должное, признав, что обнаружение происходящего там, в любом случае, представляло бы собой почти неразрешимую задачу. Все виды передач — а в действительности, многие миллионы их — могли быть легко перехвачены от домашней галактики, если вдруг кто-нибудь и захотел послушать. Но прошло уже так много времени с поры колонизации Новой Земли, что сортировка этих посланий и приведение всего полученного во что-то значащее, потребовали бы работы целой группы экспертов в течении многих лет. Практически невозможно было найти никого, кто бы мог проявить интерес к столь бесплодной и по сути своей ностальгической возне. На самом же деле Амальфи пришел в город с еще не совсем оформившимся желанием передать работу Отцам Города, этому огромному банку вычислительных машин и хранилищ памяти, на которых были возложены тысячи обычных технических, операционных и управляющих задач города, когда он находился в полете. Что Амальфи будет делать с этой информацией, когда и если он ее получит, у него не имелось никакого представления. И с полной определенностью можно было утверждать — не существовало никакой возможности заинтересовать этим хоть кого-нибудь из Ново-Землян, быть может только за исключением получасовой пустой болтовни.

И помимо всего остального, Ново-Земляне, пожалуй, были даже в чем-то правы. Большое Магелланово Облако медленно, но верно отдалялось от родной галактики, со скоростью примерно в 150 миль в секунду — что в действительности, являлось весьма незначительной скоростью, и соответствовало удалению примерно на диаметр средней солнечной системы в год — и это являлось символом нового отношения среди Ново-Землян. Глаза людей смотрели только вперед, прочь от древней истории. Гораздо больше интереса проявлялось к новой звезде, вспыхнувшей в межгалактическом пространстве, где-то за Малым Магеллановым Облаком, кроме того, все еще была видима и вся panoply родной галактики, поскольку последняя доминировала в ночном небе от горизонта до горизонта в течении определенных периодов года. И, конечно же, по прежнему существовали и космические полеты, потому что торговля с другими планетами в маленькой галактике-спутнике являлась необходимостью. Торговля велась большей своей частью с помощью огромных торговых грузовиков, и кроме них существовало некоторое число более значительных машин, таких как мобильные обрабатывающие центры, которые по-прежнему нуждались в энергоустановках гравитронно-поляризационных генераторов или «спиндиззи». Но по большей своей части — направление было в сторону развития местной, самоподдерживающейся индустрии.

И именно тогда, когда он в одиночестве подготавливал Отцов Города к проблеме по анализу многомиллионных передач из родной галактики, где когда-то был его Офис Мэра, Амальфи неожиданно услышал фрагмент из работ человека умершего одиннадцать веков еще до его собственного рождения. Возможно звучание неожиданного фрагмента было всего лишь побочным эффектом процесса разогрева — как и для большинства компьютеров их возраста и сложности, у Отцов Города занимало от двух до трех часов чтобы стать совершенно нормальными после долгого выключения — или, быть может, пальцы Амальфи, мелькавшие с автоматической уверенностью, даже спустя все эти годы, были умнее его головы, и без воздействия со стороны сознания Амальфи встроили в проблемные элементы то, что по-настоящему его беспокоило: Ново-Земляне. Так или иначе, цитата определенно оказалась соответствующей моменту:

"Если это будет весь дар победы, то мы скажем: если поколения человечества страдали и отдавали свои жизни, если пророки и мученики пели в огне, и если все эти священные слезы были пролиты ни для чего иного, кроме как возникновения расы существ столь несравнимой безжизненности, для продления in saecula saeculorum [и во веки веков (лат.) ] их удовлетворенные и ничем не примечательные жизни — то в таком случае, лучше проиграть битву, чем выиграть, или при любых иных событиях лучше опустить занавес до окончания последнего акта пьесы, с тем, чтобы дело, начатое с такой важностью, могло быть спасено от такого совершенно определенного свертывания.

— Э_т_о_ что еще такое? — рявкнул в микрофон Амальфи.

— ЦИТАТА ИЗ «ЖЕЛАНИЕ ВЕРИТЬ» УИЛЬЯМА ДЖЕЙМСА, МИСТЕР МЭР.

— Ладно, это неважно. Давайте, подключайте все ваши бутылки и firecrackers на главную проблему. Подождите-ка минуту — это Библиотекарь?

— ДА, МИСТЕР МЭР.

— Какова дата работы, которую ты только что процитировал?

— 1897, МИСТЕР МЭР.

— Хорошо. Отключись и подсоединись к аналитической стороне кольца. Для этой проблемы на выводе информации у тебя нет никаких дел.

Стрелка на измерителе тока взметнулась вверх на мгновение, пока подача энергии с питающих генераторов на машину библиотекаря была отключена, затем снова прыгнула назад. Тем не менее, еще какое-то время он не приступал к осуществлению проекта, а вместо этого просто сидел и думал о фрагменте, предложенном ему машинами. Как он предполагал, на Новой Земле еще оставалось несколько «нереконструированных» Бродяг, но единственный, кого он хорошо знал лично, был Джон Амальфи. Сам он по себе не испытывал ностальгию лишь из самого чувства ностальгии ко всему тому историческому периоду, который он пережил, ибо едва ли он мог забыть, что именно благодаря его планированию была колонизирована Новая Земля. И в тот примерно четырехлетний период имелось множество проблем, над которыми работал его ум. Открытие того, что планета, тогда еще безымянная, была одновременно убежищем и феодальным вассалом известной группы бандитов, именовавших себя Главными Межзвездными Торговцами, более хорошо известными в родной галактике просто как «Безумные Псы», само по себе, создавало определенные трудности для освоения, и требовалось совершенно очевидное жесткое решение, которое и было принято. Но уничтожение ГМТ в 3948 году при Битве Проклятой Пустоши наконец-то надолго оставило Амальфи без проблем и без постоянной необходимости предпринимать какие-то действия. И соответственно, он обнаружил, что совершенно не может привыкнуть к жизни в стабильном и законопослушном обществе. Цитата из работы Джеймса почти в точности подвела итог его ощущениям насчет граждан — бывших Бродяг, которые раньше являлись его подчиненными и их наследников. Конечно же, он должен был исключить аборигенов планеты, которые находили проблемы самоуправления непревзойденными вызовами своим возможностям, после их рабства под властью «Безумных Псов».

Как он хорошо знал, что местные межпланетные путешествия не представлялись для него решением. Каждая из планет Облака была очень похожа на другую, да и само по себе Облако имело лишь 20.000 световых лет в диаметре — этот факт делал весьма удобным организацию единого административного центра. Но это был факт, не имевший никакого значения для человека, который когда-то провел свой город через 280.000 световых лет за один полет. И то, чего ему не хватало, в конце концов, было не пространством, а самой нестабильностью, ощущение от нахождения на пути к какой-то неизвестности, невозможности предсказания, какие еще иноземные сюрпризы могли ожидать его при следующей посадке на планету.

И еще одним важным фактом являлось то, что долголетие висело теперь над ним, как проклятие. Продленная на неопределенный срок жизнь была необходимой для общества Бродяг — в действительности, до открытия лекарства-антинекротика в начале XXI века, межзвездные полеты даже при наличии спиндиззи считались физической невозможностью. Расстояния, которые при этом оказалось необходимо пересечь, были слишком велики для короткоживущего человека при передвижении с любой конечной скоростью — но, в принципе, жить бессмертным человеком в стабильном обществе, было столь же не интересно для личности, по крайней мере, такой как Амальфи, как существование в виде электрической лампы. Он ощущал себя так, как будто его просто вставили, ввернули в патрон и забыли.

Правда, большинство бывших Бродяг, как казалось, смогли принять перемены — в особенности молодежь, которые теперь вкладывали свои долгие годы жизни в очевидные, полезные вещи: подготовка и проведение долговременных исследований, результатов от которых нельзя было ожидать никак не ранее чем через пять столетий или даже больше. К примеру, существовала крупная исследовательская группа, упорно работавшая на Новом Манхэттэне и занимавшаяся общими проблемами антиматерии. Теоретические мозги для этого проекта в основном поставлялись доктором Шлоссом, экс-Хрунтанским физиком, который оказался на борту города еще в 3602 году, как беженец, при уничтожении Герцогства Горта, последнего живого полипа прекратившей существование Хрунтанской Империи. Административное управление проектом сосредотачивалось в руках относительно молодого человека по фамилии Кэррел, который еще не так давно был вторым пилотом города и дублером Городского Управляющего. Ближайшей целью проекта, согласно Кэррелу, было разъяснение теоретических молекулярных структур, возможных для атомов антиматерии, но ни для кого не являлось секретом, что большинство молодых людей в группе, при активной поддержке Шлосса, надеялись достигнуть настоящего создания не только простых химических соединений — что могло быть вопросом всего лишь нескольких декад и этого было мало для этих радикалов — но видимого, макроскопического артефакта, полностью состоящего из антиматерии. Амальфи подозревал, что на этом невообразимо взрывоопасном предмете без сомнения они могли бы написать, если к тому времени у них уже будет краска из антиматерии и что-то, в чем ее можно будет хранить, предупреждение Noli me tangere [не тронь меня — (фр.) ].

Все это было, конечно, очень хорошо. Но для Амальфи совершенно представлялось возможным принять участие в этом проекте, так как он не был ученым. Конечно, у него имелась полная возможность просто закончить свою жизнь. Он не был неуязвим, и даже бессмертен не по-настоящему. Бессмертие — просто ничего не значащее слово во вселенной, где фундаментальные законы, будучи стохастическими по природе, не позволяли никому избежать случайностей, и где жизнь, несмотря на то, насколько она продлевала срок своего существования, была всего лишь по сути местным и временным разрывом во Втором Законе Термодинамики. Тем не менее, сама эта мысль даже не приходила на ум Амальфи — он не был типом, склонным к самоубийству. Да он еще никогда не чувствовал себя настолько менее усталым, в меньшем отчаянии, чем он чувствовал себя сегодня. Скорее всего, он просто до ярости был раздосадован скукой и слишком привычным к тысячелетиями выработанным в нем образом мышления и эмоционального приоритета, чтобы привыкнуть к одной планете и одному типу социального порядка, и ту уже совершенно не имело значения, насколько утопичного. Тысячелетие его постоянного перехода из одной культуры в другую настроило в нем огромный поступательный момент, который, как теперь ему казалось, непреодолимо тянул его вперед к непреодолимой инертной стене, обозначенной «НЕКУДА ИДТИ».

— Амальфи! Так значит, это ты. Я должен был предположить.

Амальфи рывком переключил ключ «пауза» и резко развернулся на своем стуле. И все-таки, он сразу узнал этот голос, знакомый ему уже многие века. Ему частенько приходилось его слышать за все то время, примерно с 3500 года, когда город принял на борт своего владельца, как главу астрономической секции. Легко раздражимый и трудный маленький человечек, обманно мягкой натуры, который никогда в действительности не был главным астрономом, в котором город действительно нуждался, но который достаточно часто смог продираться сквозь массу суровых испытаний чтобы предотвратить возможность собственного обмена Отцами Города в другой город Бродяг в течении того периода, когда подобные обмены еще были возможны для города Амальфи.

— Привет, Джейк, — вздохнул Амальфи.

— Привет, Джон, — произнес астроном, с любопытством посматривая на открытый пульт. — Хэзлтоны подсказали мне, что я могу тебя найти бродящим по этому старому судну, но признаюсь, что я позабыл об этом, к тому времени, когда решил все же прийти сюда. Я хотел использовать вычислительную секцию, но я не смог войти — машины все сновали туда — сюда, взад вперед на своих рельсах, словно стая обезумевших двухсоттонных балетных танцоров. Мне подумалось, что один из мальчишек забрался сюда, в контрольную комнату и баловался с пультом управления. Что ты задумал?

Это был весьма точно нацеленный вопрос, который до сих пор Амальфи даже не осмеливался задать себе. Даже сама мысль о том, чтобы объяснить Джейку насчет проекта по анализу передач, была равносильна увиливанию от ответа на него. Не то чтобы Джейка это волновало, но и для внутреннего состояния Амальфи подобный ответ представлялся очевидным тупиком. И он произнес:

— По настоящему — не знаю. У меня появилось желание снова побродить по этому месту. Мне не нравится видеть, как здесь все ржавеет. Я по-прежнему продолжаю считать, что все это еще может принести пользу.

— Все это так, это так, — подтвердил Джейк. — Кроме того, нет нигде других таких компьютеров, подобных Отцам Города, на Новой Земле, да пожалуй и где-либо еще в Магеллановых Облаках. Я довольно частенько обращаюсь к ним, когда попадается что-то сложное для работы. То же самое делает и Шлосс, насколько мне известно. Помимо всего прочего, Отцам Города известно огромное количество информации, которая никому здесь практически недоступна, и хотя они весьма стары, они по-прежнему достаточно быстры в действии.

— Я думаю, что тут есть и еще кое-что, большее, — произнес Амальфи. — Город всегда был могущественным, да и остался таковым. Главный реактор проработает еще как минимум миллион лет и некоторые из спиндиззи должны находиться в работоспособном состоянии. Правда, при условии, что мы найдем что-то большое, для чего нам потребуется вся та подъемная сила, которая сконцентрирована у нас там внизу, в трюме.

— А зачем это нам? — спросил астроном, очевидно, не очень в этом заинтересованный. — Все это уже в прошлом и с этим покончено.

— Но так ли это в действительности? Я не могу не думать о том, что эта машина, такая по сложности и совершенности, как этот город, в принципе не может когда-либо стать ненужной. И я имею ввиду не только те побочные возможности, вроде как время от времени консультирования с Отцами Города, или подключения к реактору, для получения части его полного вывода энергии. Этот город был предназначен для полета и клянусь Господом, он по-прежнему должен летать.

— А зачем?

— Если сказать честно, то я не знаю. Быть может для исследований, а может — для работы, той работы, к которой мы привыкли. Должны же быть в этом Облаке какие-то задачи, которые по плечу не менее, чем машине подобных размеров — хотя совершенно очевидно, что мы еще не сталкивались с подобной задачей. Быть может, стоило бы полетать да поискать что-то подобное.

— Сомневаюсь я в этом, — ответил Джейк. — Так или иначе, но наш город хорошенько был потрепан с того нашего маленького разногласия с ГМТ, когда они нас просто завалили своими ракетными бомбами — да и здесь, то, что его постоянно заливало дождями, тоже не принесло дополнительной пользы. Кроме того, как мне помнится, этот старый спиндиззи, что на 23 улице, взорвался к чертям, когда мы здесь приземлились. Я думаю, едва ли этот город пошевелится, если ты попытаешься его вновь поднять, хотя без сомнения, он весьма громко будет при этом стонать.

— В любом случае, я и не предполагал поднять в воздух всю эту махину, — возразил Амальфи. — Я достаточно хорошо понимаю, что это не может быть сделано. Но этот город _с_в_е_р_х_с_л_о_ж_е_н_ для такого поля действия, как это Облако. И есть еще много такого, что можно было бы оставить позади. Кроме того, у нас, как мне кажется, появились бы непреодолимые трудности в том, чтобы наскрести что-то чуть большее, чем остов команды, но если бы нам удалось восстановить хотя бы часть, мы все-таки смогли бы снова поднять его…

— Часть города? — спросил удивленно Джейк. — А как ты предполагаешь разделить город, расположенный на гранитном основании? В особенно тот, что создан изначально, как одно целое на этом основании? Ты очень быстро обнаружишь, что большинство движителей, который тебе исключительно необходимы, находятся в окраинных районах и не могут быть ни отрезаны, ни переведены ближе к центру. Так с самого начала был задуман и построен этот город — как одно целое.

И конечно же это была сущая правдой. Амальфи произнес:

— Но предположим, это можно сделать? Какие ощущения при этом ты испытывал бы сам, Джейк? Ты был Бродягой почти пять веков. А теперь, хотя бы чуть-чуть, разве ты не скучаешь по тому времени?

— Ничуть, — отрывисто ответил астроном. — Сказать правду, Амальфи, мне это никогда не нравилось. Просто больше некуда было деться. Я думал, что вы все просто посходили с ума, со всеми этими скитаниями по небесам, вашими непрерывными стычками с полицией и вашими войнами, и потом — периодами голода и всем остальным. Но вы предоставили мне летающую платформу, на которой я мог работать и взглянуть на звезды и их системы с достаточно близкого расстояния, и которых я никогда бы не смог так хорошо рассмотреть в любой, технически возможный телескоп на какой-нибудь планетной обсерватории, и кроме того, меня кормили. Но снова сделать это, теперь, когда у меня есть выбор? Конечно же нет! На самом деле, я пришел сюда, чтобы проделать кое-какую вычислительную работу по этой новой звезде, проявившейся там в пространстве, где-то за Малым Облаком. Она ведет себя возмутительно — и на самом деле, для меня — это самая хорошенькая теоретическая проблема, с которой я сталкивался за последнюю пару столетий. Я бы хотел знать, когда ты закончишь свою возню с пультами. Мне по настоящему нужны Отцы Города, когда они освободятся.

— Я уже закончил, — сказал Амальфи, вставая с кресла. Словно после раздумья, он повернулся к пультам и стер инструктаж по проблеме, которую он задавал, проблему, которая, как он теперь хорошо понимал, являлась несущественной.

Он оставил Джейка удовлетворенно бормочущим себе что под нос, пока тот занимался проблемой своей новой звезды и без каких-либо намерений или определенного направления, направился вниз, в центр города, пытаясь припомнить его, когда это был живой и трепещущий организм. Но пустые улицы, черные окна, полная неподвижность самого воздуха под голубыми небесами Новой Земли, были словно оскорблением для него. Даже ощущение тяготения под ногами казалось в этих знакомых местах мимолетным отрицанием целей и ценностей, которым он отдал большую часть своей жизни. Самодовольное тяготение, так легко поддерживаемое исключительно самой массой планеты, без постоянного далекого шума спиндиззи, который всегда прежде — с поры его далекой, практически невспоминаемой юности — указывал на то, что гравитация была вещью, созданной человеком и поддерживаемой человеком.

Удрученный, Амальфи покинул улицы и направился в трюмы города. Там, по крайней мере, его память о городе, как о живом существе не будет насмешкой для неестественно естественного дня. Но, в конце концов и это оказалось ничуть не лучше. Пустые хранилища для зерна и ряды холодильников напомнили ему, что больше не существовало необходимости хранить в городе припасы для путешествий, которые могли продлиться не меньше столетия между посадками на планеты. Пустые цистерны для сырой нефти гулко и пусто звенели, но не при его прикосновении, а просто при звуке его шагов, когда он проходил мимо них. Пустые спальни, полные этих странных призраков, которые после себя оставляют люди не умершие, а просто ушедшие, перешедшие к другому образу жизни. Пустые классы, которые, что было обычно для городов Бродяг, создавались маленькими, словно насмехались над памятью того множества детей, которых Бродяги теперь производили на своей собственной планете — Новой Земле, более не связанные необходимость учета, сколько детей необходимо городу Бродяг и скольких он мог с комфортом обеспечить. И в самом низу, на пороге основания, он столкнулся с последним знаком и сигналом его приближающегося поражения: сплавленными массами двух спиндиззи, разрушенными настолько, что их совершенно невозможно было отремонтировать тогдашней посадкой в 3944 году на Проклятой Пустоши. Конечно же, возможно построить и установить новые спиндиззи, а старые можно снять. Но весь этот процесс занял бы долгое время. И не было доступных ремонтных доков, подходящих для подобной работы на Новой Земле, так как больше не существовало городов. Как и самого их духа.

Тем не менее, в холодном мраке и унынии отсека спиндиззи Амальфи все же решил попытаться.

— Но черт возьми, чего ты предполагаешь этим добиться? — спросил рассерженно Хэзлтон, по крайней мере раз в пятый. — Мне кажется, ты просто сошел с ума.

И все же, на Новой Земле не имелось никого другого, кто бы осмелился разговаривать с Амальфи с подобным безрассудством. Однако Марк Хэзлтон был управляющим городом при Амальфи еще с 3301 года и очень хорошо знал своего бывшего босса. Скрытный, с трудным характером, ленивый, импульсивный и иногда опасный человек, Хэзлтон пережил многие свои промахи, за который Отцы Города иного другого управляющего могли бы просто расстрелять — и в действительности, по их требованию, был расстрелян его предшественник — и ему удалось, кроме того, пережить свое, частенько ничем неподкрепленное мнение, что он мог читать мысли Амальфи.

Со всей определенностью можно было утверждать, что не существовало другого экс-Бродяги на Новой Земле, который мог бы скорее понять нынешнее состояние Амальфи, но в этот момент Хэзлтон не показывал достаточно хорошую демонстрацию этого. Кроме того, он и его жена Ди — девушка с планеты по имени Утопия, которая очутилась на борту города примерно в то же время, когда там же оказался и доктор Шлосс при уничтожении Герцогства Горта — наверное позабыли, что традиция Бродяг запрещала мэру города Бродяг жениться или заводить детей, и то, что Амальфи занимал пост мэра Нью-Йорка с 3089 года само по себе стало кондиционированием практически за пределами изменения для подобного состояния ума. И в особенности, ему не нравилось, что его постоянно окружали дети и внуки его городского управляющего, в особенности тогда, когда ему было исключительно необходимо получить совет от кого-то, кто помнил традиции достаточно хорошо, чтобы понять, почему другой человек все еще их придерживается.

Тем не менее, одной из способностей Марка, являлась та, что в своей лучшей форме, он мог реагировать в большей степени, как симбиот, а не как по настоящему отдельное, живое существо. Когда дети после ужина вежливо покинули их, Амальфи понял, что это было сделано по приказу Хэзлтона. Он также догадывался, что это сделано не потому, что Марк хотя бы чуть-чуть подозревал о неудобствах, испытываемых его другом в присутствии столь многих плодов процесса ассимиляции. Скорее всего, дело просто в том, что городской управляющий интуитивно угадал необходимость для Амальфи в конфиденциальной беседе и соответственно организовал подобный разговор, смешав общественное расписание Ди без всяких угрызений совести.

Дети отнесли свое непонятно раннее удаление в виду приближающего время сна для внуков, хотя, как знал Амальфи, когда весь клан собирался на ужин, они, по традиции, делали из этого большое шоу, и весь вечер оставались вместе в соседнем здании, настоящем муравейнике спален, где Хэзлтоны взращивали свою бесчисленную семью. Обитель же Хэзлтонов, в которой они сейчас находились, была по большей своей части только лишь огромной общественной комнатой, в которой они только что поужинали. Теперь, когда ужин закончился, Амальфи едва сдерживался от ерзания, пока вся процессия больших и маленьких Хэзлтонов не проявила свою вежливость. Даже самые маленькие — и каждый из них — должны были произнести прощальную речь великому человеку, таким образом представляя свою не столь уж значительную персону. Их родители давно уже, еще с их собственного детства, поняли, что постоянно занятый мистер Мэр не мог беспокоить себя запоминаем того, кто кем являлся.

Амальфи никогда бы в голову не пришло похвалить сокрытие детьми их разочарования того, что им приходиться столь рано уходить, поэтому он и не понимал, что они разочарованы. Он просто слушал их, не слыша. Но один мальчишка среднего возраста все же привлек его внимание, в основном потому, что с того момента как он появился, Амальфи заметил, что ребенок просто не отрывал глаз от почетного гостя. Это его смущало. Амальфи подозревал, что он либо забыл надеть какую-то необходимую часть одежды либо убрать какие-то следы его подготовки к вечеру. Когда же ребенок, заставивший Амальфи потереть свой подбородок, пригладить брови и пальцем поковырять в ушах, чтобы убедиться в отсутствии в них мыльной пены, заговорил, Амальфи обратил на это внимание.

— Уэбстер Хэзлтон, сэр, и я надеюсь увидеть вас снова по делу огромной важности, — произнес мальчик. Он произнес эту фразу, словно репетировал ее многие недели, со звенящей убежденностью, которая почти что побудила Амальфи назначить встречу там же и сейчас же.

Вместо этого он пробурчал.

— Уэбстер, э?

— Да, сэр. Я был внесен в Большой Список на рождения, когда Уэбстер попросился покинуть город.

Амальфи ощутимо тряхнуло. Давно, несколько сот лет назад, Уэбстер был инженером-ядерщиком, который выбрал то, чтобы покинуть город перед посадкой на Утопии в примерно 3600 году. Конечно же заняло много времени, чтобы заполнить все те провалы в городском реестре после убийственной попытки городов-бандитов предотвратить выполнение их контракта для планеты Он и после значительных потерь при контакте с городом, подверженным эпидемии в джунглях Служителей. И тогда, сперва рождалось еще слишком много девочек. Уэбстер, тем не менее, невообразимо долгое время шел к своему появлению. По его внешнему виду, он не мог быть никак старше четырнадцати лет.

Вклинилась Ди.

— В действительности же, Джон, Уэб родился много времени спустя после того, как был оставлен Большой Список. Но ему нравиться иметь своего патрона-гражданина. Вот и все. Как в старые времена.

Мальчишка коротко глянул своими чистыми коричневыми глазами на Ди и затем, словно исключив ее из их мужской вселенной, произнес:

— Спокойной ночи, сэр.

Амальфи слегка сдержал себя. Никто не мог так просто не принимать во внимание Ди, даже Амальфи. Уж он то это знал хорошо. Однажды он уже пытался.

Процессия продолжалась, и постепенно он снова потерял к ней всякий интерес, пока наконец не обнаружил, что находится наедине с Марком и Ди — если можно было так назвать комнату столь больших размеров и в которой эхом отдавалось столь много сильных личностей. Аура яростной семейственности осталась позади домашнего очага Хэзлтонов, и встала между Амальфи и тем, что он пытался объяснить, так что его изложение проходило с нежелательными запинаниями. И произошло это именно тогда, когда Хэзлтон спросил его, чего он этим хочет добиться.

— Добиться? — спросил Амальфи. — Я не ожидаю, что чего-нибудь добьюсь. Я просто опять бы хотел очутиться там, наверху, вот и все.

— Но Джон, — заговорила Ди. — Задумайся хотя бы на минуту. Предположим, тебе удастся убедить несколько человек еще из тех, прошлых дней, отправиться с тобой. Но это все больше уже не имеет смысла. Ты просто превратишься в некое подобие Летучего Голландца, плывущего под проклятием, направляющегося в никуда и ничего не делающего.

— Может быть и так, — ответил Амальфи. — Но эта картина меня не пугает, Ди. На самом деле, она даже придает мне ощущение что-то вроде вывернутого наизнанку удовлетворения, что, как мне кажется, ты должна понимать. Я не стал бы возражать против превращения в легенду. По крайней мере, это снова бы вернуло меня в историю — предоставило бы мне возможность сыграть свою роль сравнимую с той, что я играл в прошлом. И кроме того, я снова окажусь там, вверху, что само по себе — важно. Я начинаю верить в то, что ничто иное уже более для меня неважно.

— А разве не имеет значения то, что важно для нас? — спросил Хэзлтон. — К примеру, подобное предприятие оставит Облако без мэра. Я не знаю, насколько это теперь важно для тебя, — но мне, насколько помнится, это было весьма важно для тебя тогда, когда мы еще только летели сюда — но значит ли это что-нибудь для тебя теперь или нет? Ты трудился, чтобы заполучить эту работу, ты потворствовал этому, ты даже подстроил выборы соответствующим образом — Кэррел и я, как предполагалось, будут единственными кандидатами. И офис, ради которого мы приняли участие в выборах, был офисом управляющего городом. Но ты умудрился провести Отцов Города так, что это оказались выборы мэра, и конечно же они выбрали тебя.

— Так ты хочешь этот пост? — спросил Амальфи.

— Боги звезд — нет! Я хочу, чтобы ты сохранил его за собой. Ты проявил весьма значительную изобретательность, чтобы его получить, и я не одинок, ожидая, что ты ее постараешься удержать, поскольку получил ее. Никто другой не нацеливается на эту работу. Все ожидают, что ты с этим справишься, поскольку взялся за нее с самого начала.

— Никто не намеревается даже проявить желания заполучить ее хотя бы только потому, что они не знают, что бы они делали с этой должностью, окажись она в их руках, — спокойно произнес Амальфи. — Я и сам не знаю, что с ней делать. Офис мэра в этом Облаке — просто анахронизм. Никто не просил меня ни сделать что-нибудь ни сказать чего-нибудь, ни появиться где-нибудь или быть еще каким-то образом полезным не знаю вот уже сколько лет. Но, как все отлично знают, ты — именно тот человек, который управляет Облаком, да так и должно быть. Я же храню почетный пост, вот и все. Просто подошло время, как мне кажется — самое лучшее, для того, чтобы и в названии, ты тоже принял его, как, впрочем и есть на самом деле. Я отдал все, что только мог для изначальной организации этой работы, и мои знания и способности не подходят для той ситуации, какова она сейчас. На Новой Земле это знают все, и было бы нормальнее, если бы они могли называть вещи своими именами. В ином случае, Марк, сколько мне тогда еще будет позволено якобы заниматься этой работой? Совершенно очевидно, что бесконечно, при твоих нынешних предположениях. Это — новое общество. И предположим, я продолжу именоваться его номинальным лидером еще одну тысячу лет, что вполне возможно? Тысяча лет, за которые новое общество продолжит признавать только на словах те же старые отношения и идеи, которые я представлял, когда они хоть что-то значили? Это будет просто сумасшествие. И ты это знаешь. Нет, сейчас самое лучшее время, чтобы ты принял этот пост.

Хэзлтон довольно долго молчал. Наконец он проговорил:

— Я могу это понять. И действительно, несколько раз я сам об этом думал. Тем не менее, Амальфи, я должен сказать, что это предложение весьма сильно беспокоит меня. Я предполагаю, вопрос о мэрстве мог бы урегулироваться сам собой со временем, практически автоматически. Это не стало бы таким уже и непреодолимым препятствием. Что беспокоит меня по настоящему, так это выход, который ты замышляешь для себя, и не только потому, что он опасен — что действительно так и есть на самом деле, но и потому, что это не имеет для тебя никакой разницы и как я предполагаю, не должно иметь никакого значения для меня — но не потому что это опасно, но из-за отсутствия хоть какой-то цели.

— Это соответствует моим намерениям, — произнес Амальфи. — Я просто не вижу никаких иных целей, подходящих для этого, во всяком случае, при таком стечении обстоятельств. Если бы я видел иной выход, у меня просто бы не появилось желания уйти, Марк. Ты это отлично знаешь. Но мне кажется, что я сейчас, впервые за всю мою жизнь, стал как бы свободным агентом. Отсюда я волен делать все, что мне захочется.

Хэзлтон конвульсивно вздернул плечами.

— И ты в полном праве так поступить, — произнес он. — Я только могу сказать, что сам бы этого не хотел.

Ди качнула головой и ничего не сказала.

И все остальное осталось недосказанным. То, что Ди и Марк лично будут лишены его присутствия, если Амальфи настоит на своем нынешнем курсе, по иным — для них — причинам, было очевидным дополнительным аргументом, который они и могли бы использовать, но не посмели даже чуть-чуть подойти к этому. Это была та разновидность аргумента, которую Хэзлтон мог бы обозначить, как чисто эмоциональный шантаж, и именно потому, что он был неразумно мощным, Амальфи испытывал к нему благодарность за то, что он не прибегнул к этому аргументу. Почему же этого не сделала Ди, оказалось не так уж и трудно догадаться. Было время, когда она могла бы использовать его без секундного промедления. И Амальфи думал, что знал ее достаточно хорошо, чтобы подозревать, о существовании достаточно веских причин, чтобы использовать это сейчас. Она ожидала основания Новой Земли в действительности, достаточно долго, почти с того самого времени, как она очутилась на борту города, и все, что ему сейчас угрожало, теперь, когда у нее было много детей и внуков, могло спровоцировать ее применить любое, доступное ее возможностям, оружие. Но все-таки она промолчала. Возможно, она теперь достаточно повзрослела, чтобы понять, что даже Джон Амальфи не в состоянии украсть у нее всю эту спутниковую галактику. В любом случае, если это и было у нее на уме, она не подала и виду, что это так, и вечер в доме Хэзлтонов закончился с напряженной формальностью, которая хотя и была несколько холодноватой, но все же оказалась весьма далека от того худшего, что ожидал Амальфи.

Вся жилая площадь, по мнению Амальфи, просто кишела домашними любимцами. Те, для кого свобода куда-то бежать была насущной, резвились и scuttered на широких аллеях. Некоторые из них отваживались выбираться на шоссе, и те, кто это проделывали, немедленно попадали под колеса. Но животные, ходящие на четырех лапах были постоянной и недостойной опасностью для пешеходов. При свете дня беспутные псы чуть было не сбивали с ног незнакомцев, но, по крайней мере, подпрыгивали, и чуть ли не обнимали передними лапами за плечи любого, кого они знали — и все, включая, казалось, всех собак Нового Манхэттэна, знали Амальфи. Иногда попадался свенгали с Альтаира IV — в общем-то довольно редкий образец летающей фауны зоопарка города, но позднее разведенный в лабораториях на Новой Земле во время программы полного плодородия в 3950 году, когда практически каждая невеста любого из поселенцев имела в своем распоряжения либо флакончик воды трильби, либо размножающегося почкованием свенгали ["Трильби" — роман английского писателя и графика Дж. Думурье, по имени главной героини романа; свенгали — один из центральных персонажей этого же романа, злодей-гипнотизер; любопытно, что и роман и балет «Сильфида» в своей легендарной основе имеют одни и те же корни] и довольно часто и то и другое оказывалось среди домашних ларей и пенатов. Полуживотное, полурастение, даже и сейчас не такой уж и редкий домашний любимец — обычно носился по ветру и охотился либо в полусумраке зари, либо вечера. Свенгали обычно располагался вытянувшись посреди дороги и фиксировал свои огромные глазищи на любом движущемся объекте пока что-нибудь достаточно маленькое и студенистое, чтобы можно было переварить, случайно не окажется поблизости. Но ничего похоже обычно на Новой Земле и не попадалось. Двуногая же жертва обычно безнадежно притягивалась этим гипнотическим взглядом, до тех пор пока на смотрящего не наступали: тогда свенгали становился розовато-лиловым и выпускал из себя защитный запах, который на Альтаире IV мог быть немного тошнотворным, но на Новой Земле он лишь вызывал эйфорию. Возникали неожиданные дружеские отношения, песни, иногда могла наступить короткая и лихорадочно счастливая слезная истерика, после которой потрясенный свенгали скорее всего волнообразно перемещался внутрь дома, чтобы отдохнуть и как обычно, получить тарелку супа-желе.

Ночью, на тротуарах Нового Манхэттэна, это были кошки, пытающиеся поймать открытыми коготками либо летающую мантию или модного сандалового ленточника. В воздухе города летали и планировали самые разнообразные создания довольно внушительных размеров и яркой расцветки. Поющие птицы, квакающие, говорящие и немые, но все, до самого последнего — прирученные. Амальфи их всех ненавидел.

Когда он куда-нибудь направлялся — а он частенько куда-нибудь направлялся пешком, поскольку больше не существовало городских аэротакси — он почти с полной уверенностью мог ожидать, что ему придется высвобождаться либо из объятий болтливого гражданина, либо от гавкающего пса, прежде, чем он мог добраться туда, куда направлялся. Все это — результат более чем полувековой давности кампании на домашних любимцев, возникшей вскоре после посадки и после его очевидной отставки. Какая именно расточительная причуда заставила столь многих наследников пионеров адаптировать проклятых свенгали как домашних любимцев, было за пределами понимания Амальфи.

На этот раз он добрался до дому без подобной встречи. Вместо этого пошел дождь. Он запахнул свой плащ поплотнее вокруг себя и прибавил шагу, что-то бормоча, приближаясь к своей простой коробке жилища, прежде, чем гроза разразится в полную силу. Его дом и участок прикрывались полем спиндиззи мощностью в 0.02% — Ново-Земляне называли домашнее устройство «спиндилли» — название, которое Амальфи ненавидел, но с которым смирился, название, как однажды пояснила Ди, «первое что пришло на ум, вышедшее из дождя». Тогда он столь убедительно ворчал на нее из-за этого, что она больше никогда не подымала эту тему, но все же она так или иначе, настояла на своем пояснении.

Амальфи достиг дорожки, ведущей к входу и приложил свою ладонь к индукционному переключателю, который снизил напряженность поля спиндиззи, чтобы пропустить его через туман блещущих дождевых капель и отметил с угрюмым удовлетворением, что начало становиться ясно для него — гроза скоро закончится — это вопрос лишь минут. Внутри, он налил себе выпить и остановился, потирая ладони, осматриваясь вокруг. Если его дом и был анахронизмом, то он его любил за это, насколько вообще он что-либо любил на Новой Земле.

— А что именно не так со мной? — подумал он неожиданно. — Домашние любимцы — это их собственное дело, в конце концов. Если практически всем нравится погода, то какое имеет значение, что она не нравится мне? Если Джейк не проявляет никакого интереса, да и Марк тоже, если уже на то пошло…

Он расслышал, как далекий, бесконечно комфортный шепот модифицированного спиндиззи под его ногами на мгновение изменился. Кто-то еще предпочел выбраться из-под дождя. У него никогда еще не было здесь посетителей в столь поздний час, да и в действительности, здесь не было ни одного из них, но сейчас он, ни на секунду не усомнившись, сообразил, кто именно последовал за ним до его дома.

2. «НОВА МАГЕЛЛАНИС»

— Ты мог бы встретить меня более благожелательно, нежели вот так, — заметила Ди.

Амальфи на это замечание ничего не ответил. Только опустил свою голову, словно бык, приготовившийся к атаке, слегка расставил ноги и сжал руки за спиной.

— Ну так как, Джон? — мягко, но настойчиво спросила Ди.

— Ты не хочешь, чтобы я улетел, — прямо сказал он. — Или же ты подозреваешь, что если я все-таки улечу, то Марк может просто послать к чертям свое управленчество и вместе с ним Новую Землю и отправиться со мной.

Ди медленно пересекла комнату и остановилась, замешкавшись, около большого мягкого дивана.

— Ошибаешься Джон, в обоих случаях. У меня на уме имелось нечто совершенно иное. Я думала… что ж, я позже скажу тебе, что я думала. А сейчас, могу я чего-нибудь выпить?

Амальфи был вынужден покинуть свою позицию, которая, будучи весьма стабильной, придавала определенные силы его желанию противодействовать ей, вместо того, чтобы попытаться сыграть роль гостеприимного хозяина.

— Так, значит тебя послал Марк?

Она рассмеялась.

— Король Марк посылает меня по довольно многим поручениям, но это как раз не могло быть одним из тех, что более вероятны для него.

Затем она горько добавила.

— Кроме того, он настолько поглощен работой в группе Гиффорда Боннера, что иногда он не замечает меня целые месяцы.

Амальфи знал, что она имела ввиду. Доктор Боннер считался учителем-лидером неофициальной философской группы, называвшейся Стохастиками. Амальфи не побеспокоился проинформировать себя детально по доктрине Боннера, но он знал в общих чертах, что Стохастицизм был наиболее поздней из многих попыток сконструировать полноценную философскую концепцию, включавшую себя все — от эстетики до этики, использовавшую современную физику, как метафизическое основание. Логический позитивизм был лишь одним из первых. Стохастицизм, как весьма определенно подозревал Амальфи, мог быть далеко не последним.

— Я смог заметить что-то отвлекавшее его мысли от работы в последнее время, — угрюмо произнес он. — Может быть, ему лучше было бы изучать доктрины Апостола Джорна. Воины Господа уже сейчас контролируют не менее, чем пятнадцать из общего числа пограничных планет, и у этой веры немало приверженцев прямо здесь, на Новой Земле. Она весьма привлекательна для типа неотесанных мужиков — и я боюсь, что в последнее время мы производили таких довольно много на свет.

Если Ди и признала в этом вину части тех изменений в системе образования на Новой Земле, которую она помогала создавать, она не подала и виду.

— Может быть и так, — сказала она. — Но я не смогла убедить его, и я сомневаюсь, сможешь ли ты это сделать. Он не верит, что есть какая-то реальная угроза. Он считает, что если человек, достаточно простодушный, чтобы быть Фундаменталистом, слишком простодушен, чтобы собрать цельную армию.

— О, вот значит как? Марку тогда лучше порасспросить Боннера о Годфри из Боуиллона.

— Который был?..

— Лидером Первого Крестового Похода.

Она пожала плечами. Возможно, что только Амальфи, как единственный Ново-Землянин, который в действительности родился и вырос на Земле, мог когда-то слышать о Крестовых Походах. Без сомнения, на Утопии они были неизвестны.

— Тем не менее, я пришла сюда, чтобы поговорить не об этом.

В стене открылся treacher и выплыли бокалы со спиртным. Амальфи подхватил их и молча, в ожидании, протянул один из них ей.

Ди взяла свой бокал у него, но, вместо того, чтобы присесть с ним в руках, как он уже наполовину представил себе, она нервно вернулась к двери и сделал первый глоток, словно она могла поставить его и в любой момент уйти.

Он вдруг понял, что не хочет, чтобы она уходила. Ему хотелось, чтобы она еще немного прошлась. Было что-то такое в ее платье, одетом на ней…

То, что снова появились фасоны, мода — явилось следствием того, что они снова жили на планете. Один, простой утилитарный стиль как для мужчин, так и для женщин многие столетия находившихся в пространстве, где существовали непрекращающиеся потребности готовности города к полетам в космосе, все работоспособные руки были заняты. А теперь, когда экс-Бродяги деловито выполняли закон Франклина, что люди всегда размножаются до уровня перенаселения любого доступного для них пространства, они также растрачивали свое время по мелочам на любимцев, цветочные сады и моду, которая изменялась каждый раз, как только человек моргал. Женщина «плавали» повсеместно в этом 3995 году в просвечивающих туалетах, который в сумме своей имели столь большие размеры, что человек мог нечаянно заметить, что наступает на их края. Ди, напротив, была одета в простое платье с белым верхом и обтягивающим черным низом, что было совершенно иным. Единственно просвечивающей частью ее одеяния было незначительная по длине тонкая, радужная ткань, охватывающая ее горло под складками белой материи и свешивающаяся между ее по-прежнему маленькими и по-прежнему мягко скругленными грудями, столь же девическими на вид, как в тот день, когда Утопия послала ее на крейсере в Нью-Йорк с просьбой о помощи.

Он вспомнил и это.

— Ди, ты выглядишь точно так же, как в тот раз, когда я впервые тебя увидел!

— Действительно, Джон?

— Эта черная штука…

— Облегающая юбка, — подсказала она, помогая.

— … Я особенно отметил это, когда ты очутилась на борту города. Я никогда не видел ничего подобного. Да и не видел с тех пор.

Он воздержался от того, чтобы сказать, что всегда представлял ее в этой черной штуке, обращавшейся к нему, а не к Хэзлтону. Было ли бы направлении истории иным, если бы она так поступила? Но что еще он мог сделать, кроме как отвергнуть ее?

— У тебя заняло довольно много времени сегодня, чтобы обратить на это внимание, — заметила она. — Я специально сделала это платье для сегодняшнего ужина. Вот уже год, как устала от всего этой плавающего и порхающего. Очевидно, я по-прежнему — продукт Утопии, как мне кажется. Я люблю строгую одежду и сильных людей, и, в разумных пределах, трудную жизнь.

Определенно она пыталась что-то сказать ему, но он по-прежнему пребывал в недоумении. У него не имелось привычки обсуждать моду с женой его лучшего и старейшего друга в час, когда все разумные, жившие теперь на планете пионеры, уже были в своих постелях.

— Оно очень красивое, — заметил он.

К его удивлению, Ди расплакалась.

— О, _н_е _б_у_д_ь_ таким чванливым, скучным и старомодным, Джон!

Она поставила свой бокал и протянула руку за своим плащом.

— Хорошо, Ди.

Амальфи убрал плащ из пределов ее досягаемости.

— Твое «Король Марк» звучит достаточно жестко и сурово. Предположим, ты сядешь и расскажешь мне в чем дело.

— Я хочу отправиться с тобой, Джон. Ты уже не будешь мэром Нью-Йорка, и ты не будешь связан старыми правилами, если снова подымешь город вверх. Я хочу… я хочу, чтобы…

Прошли многие недели прежде, чем ему удалось заставить ее высказать это сокровенное желание. После этого блуждающего начала они говорили уже безостановочно. Когда наконец дошло до его осторожной лысой головы, что то послание, о котором вопили все его чувства с момента ее прихода, не было еще одним сновидением из прохладного прошлого, но теплой действительностью, он прижал ее к себе, обняв и некоторое время они просто молчали. Но затем снова пошел поток слов и его оказалось просто невозможно остановить. Они без конца вспоминали и вспоминали и говорили о том, как-это-могло-бы-быть и даже в некотором роде о том, как это и было. Он просто поразился, узнав, что она пригласила в свое хозяйство всех его пусть даже весьма непродолжительных спутниц, чьи постели он разделял в течении своих официально целомудренных лет. При ее положении, как Первой Леди Новой Земли, за время ее интенсивных семейных лет, она могла пригласить одновременно двадцать нянь, без привлечения ненужного внимания, точно так же, как она служила источником многих веяний в моде и причуд, которые сделали Новую Землю именно тем, чем она оказалась теперь. А то, что Ди просто жестоко страдала от скуки, совершенно никогда не приходило ему в голову.

Но она поведала ему полную историю этого неудовольствия, и в действительности, даже больше, чем он хотел бы услышать. Они спорили, как ветреные молодые любовники — за исключением того, что их первый и самых худший спор последовал за просьбой, ради которой в былое время он был готов просто расплакаться, лишь бы услышать ее от нее.

— Джон, — произнесла она, — ты когда-нибудь соберешься взять меня к себе в постель?

Он просто развел руками в раздражении.

— Я совершенно не уверен, что хотел бы уложить жену Марка в свою постель. Кроме того, — добавил он, сознавая, что ведет себя жестоко, — ты уже получила все это сполна. Ты выспросила каждую из женщин, с которой я спал за последние более чем пол-тысячи лет. Я должен думать, что в действительности я просто бы надоел тебе до смерти, точно так же, как и все остальное.

Их примирение не было похоже на те, что сопутствуют любви молодых. Оно все более и более походило, как на приближении домой мятежной дочери, в объятия ее отца. И все же он удерживался. Теперь, когда он мог спокойно получить то, о чем только мечтал все эти столь долгие годы, он заново проходил открытия Адама. Есть желание недоступного, и есть заполучение этого желаемого, но самое величайшее — само желание. Особенно, когда объект желания, как всегда оказывается, существует только в какой-то иной вселенной, и только лишь для того, чтобы в действительности оказаться спародированным.

— Ты мне не веришь, Джон, — горько произнесла она. — Но это правда. Когда ты отправишься, я хочу быть с тобой — до самого конца, ты понимаешь? Я хочу — я хочу родить тебе ребенка.

Она посмотрела на него сквозь пелену слез — почему он никогда, за все эти века капризов не представлял ее или видел плачущей, но действительность плакала точно также, как небеса Новой Земли — и она ждала. Она пустила свою стрелу, он понял это. Это было самой высшей вещью, которую Ди Хэзлтон хотела дать ему.

— Ди, ты просто не соображаешь, что говоришь! Ты не можешь предложить мне свое девичество заново — оно уже необратимо принадлежит Марку и ты отлично это знаешь. Кроме того, я не хочу…

Он остановился. Она снова заплакала. Он никогда не хотел причинить ей боль, хотя и знал, что много раз непреднамеренно делал этого, больше, чем мог себе представить.

— Ди, у меня уже _б_ы_л_ ребенок.

Теперь она внимательно слушала его, широко раскрыв глаза, и он поморщился, когда увидел, как жалость заняла место чувства обиды. Он выложил перед ней всю закапсулированную ранее боль, как хирург.

— Когда баланс населения изменился после посадки и появилось много всех этих девочек — помнишь? А помнишь ли ты также о программе искусственного оплодотворения? Ко мне обратились с просьбой принять участие. Старый добрый аргумент против этого, как представлялось, мог быть обойден уверенностью в том, что я никогда не узнаю, какие дети будут нести мои гены — это будут знать лишь врачи, руководящие программой. Но после этого прошла беспрецедентная волна мертворождений и выкидышей — и некоторые из родившихся, которые не должны были выжить, все с некоторыми наборами… ущербностей. Мне об этом доложили. И как мэр, я решил, что должно быть сделано с ними.

— Джон, — прошептала она. — Не надо. Остановись.

— Мы практически должны были захватить все Облако, — неумолимо продолжил он. Предоставить ему розового, хныкающего, морщинистого нормального малыша-мальчишку было той одной милостью, которую она как раз и не могла оказать ему, и не существовало другого пути, сказать ей об этом, чем вот так, сейчас.

— Мы не могли допустить существование плохих генов. Я приказал чтобы с выжившими… поступили соответственно. И я провел короткую встречу с группой генетиков. Они не собирались говорить мне — они хотели сыграть фарс, словно добродушные болваны. Но я слишком долго провел в пространстве, и мои гены оказались повреждены безнадежно. Я больше не мог участвовать в программе. Ты меня поняла, Ди?

Ди попыталась привлечь его голову к своей груди. Амальфи яростно отстранился. Его непреодолимо раздражало то, что она по-прежнему считала, что у нее есть что-то, что он могла ему дать.

— Этот город был твоим, — тускло произнесла она. — А теперь он вырос и ушел, оставив тебя одного. Я видела, как ты тосковал, Джон, и я не могла вынести этого. О, не хочу сказать, что я просто притворялась. Я люблю тебя, и думаю, всегда любила. Но я должна была понять, что наше время давно прошло. И больше ничего не осталось, что я могла бы тебе дать, и чего бы ты уже не имел в полной мере.

Она опустила голову и он неуклюже погладил ее по волосам, желая, чтобы это никогда так и не началось, так как все и должно было прийти к такому концу.

— И что же теперь? — спросил он. — Теперь, когда жизнь с отцом оказалось ничем иным, кроме того, что есть на самом деле? Сможешь ли ты снова покинуть дом и вернуться к Марку?

— Марк? Он даже не знает, что я… ушла. Как его жена — я мертва и погребена, — произнесла она тихо. — Жизнь похожа на процесс постоянного рождения заново. Я думаю, что все дело в том, чтобы научиться проделывать этой важнейший выход в свет не перенося каждый раз такую травму. До свидания, Джон.

Она не оглянулась, словно была исключительно удачлива в освоении этого дела, но он не сделал и движения, чтобы помочь ей. Ей предстояло самой найти свой собственный путь назад. Ей он уже ничем не мог помочь.

Он подумал, что быть может то, что она сказала, и было правдой — для женщины. Для мужчины же — он знал это — жизнь была процессом умирания, снова и снова. И уловкой было, как он считал, проходить этот процесс постепенно и неинтенсивно.

В первый раз за многие недели, он снова шел по улицам Нового Манхэттэна. Он никогда еще не чувствовал себя столь полностью отданным той цели, которую он вложил в свой народ. А теперь, когда пришло время собирать плоды, он настоятельно нуждался в какой-то цели, весьма отдаленной от той, что принадлежала им теперь.

И непреодолимо, но он обнаружил, что отдаляется от кошек, птиц, свенгали, собак и Ди, предпочитая опустевшие улицы городка Бродяг. Он почти уже добрался до банка памяти Отцов Города, когда подозрение, что за ним снова кто-то следует по пятам, переросло в уверенность. На какой-то панический момент, он испугался, что это может быть Ди, испортившая как свой уход, так и его настроение. Но это оказалось не так.

— Ладно, так кто там? — спросил он. — Прекрати прятаться и назови себя.

— Вы не помните меня, мистер Мэр, — произнес испуганный голос сразу в нескольких тонах.

— Помню ли я тебя? Конечно, же помню. Ты — Уэбстер Хэзлтон. А кто твой друг? И что ты делаешь здесь в старом городе? Он запрещен для доступа детей.

Мальчишка выпрямился в свой полный рост.

— Это Эстелль. Я и она вместе в участвуем в этом.

Похоже, Уэб испытывал кое-какие затруднения с продолжением.

— Мы слышали кое-какие разговоры… я имею ввиду отца Эстелль, это Джейк Фримэн, который вроде как намекнул на то, в общем да, что будто бы город снова, в действительности, поднимется в пространство. Мистер Мэр…

— Может быть и так. Я еще не знаю. Ну и что из того?

— Если это так, _м_ы _х_о_т_и_м _т_о_ж_е_, — быстро выпалил мальчишка.

У Амальфи не было в запасе дельнейших планов попытаться привлечь на свою сторону Джейка, который, похоже, определенно был утраченной возможностью, как и сам Хэзлтон. Но партнерство Хэзлтонов-Фримэнов, представляемое Уэбом и Эстелль, означало, что рано или поздно, ему придется обсудить эту тему с Джейком. Конечно же, бесспорно то, что детям должно быть позволено отправиться — и все же, казалось за пределами честности запретить им это тут, же сразу, не узнав, что думают об этом их родители. Дети отправлялись в приключения с городами Бродяг уже много раз и раньше. Но конечно же, все это происходило давно, когда города были столь же хорошо оснащены, как и любое другое наземное общество, чтобы позаботиться о них, по крайней мере — большую часть времени. Каждая нить, к которой они прикасался в последнее время, как казалось Амальфи, имела на себе множество узлов.

Тем не менее, временно, судьба позволила ему сокрыть эту часть проблемы. Потому что Джейк снова ожидал его в вычислительной секции, в состоянии столь лихорадочного возбуждения, что вид его дочери и Уэба, тащившихся следом за Амальфи только лишь вызвал легкое взметывание бровей.

— Ты как раз вовремя, — сказа он, словно уже существовала какая-то заранее определенная договоренность о встрече. — Ты помнишь о Новой, о которой я тебе уже говорил? Так вот, это совсем не Новая, и теперь, в этого момента, это уже не является астрономической проблемой. Теперь, на самом деле — это твоя проблема.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Амальфи. — Если это не Новая, то что же это тогда?

— Именно этот вопрос я и задавал сам себе, — произнес Джейк. Одно из его наиболее раздражающих недостатков была его невозможность дойти до сути проблему, кроме как заранее избранным путем.

— У меня есть прекрасная коллекция спектрограмм этой штуки. Если вы посмотрите на них просто так, без всякого понимания, что они на самом деле означают, вы можете просто предположить, что они — звездный каталог, а не один и тот же объект. А каталог обычно содержит звезды по всей шкале Рассела. И сверх того, на всех них показано синее смещения линий поглощения, особенности в линиях, представляемых атмосферой самой Новой Земли, что, до сих пор, не имело никакого смысла.

— И это по-прежнему не имеет никакого смысла для меня, — признался Амальфи.

— Хорошо, — произнес Джейк, — давай тогда попытаемся прикинуть размеры. Когда спектр оказался слишком размытым, для объекта очевидно такой значительной магнитуды — и, если помнишь, он все время становился ярче — я попросил Шлосса и его команду некоторое время отставить в сторону их исследования по антивеществу, на достаточно долгий период, чтобы провести волновой анализ поступающего фотопотока. И оказалось, что примерно на семьдесят пять процентов он состоит из псевдофотонов. Эта штука должна оставлять за собой огромнейший инверсионный след и если бы мы только могли его увидеть…

— Спиндиззи! — заорал Амальфи. — И под чертовски сильным ускорением! Но как может объект таких размеров… нет, подождите-ка минуту. Вы уже знаете его настоящие размеры?

Астроном хохотнул, звук, издаваемый Джейком никогда не забывал напомнить Амальфи сумасшедшего попугая.

— Я думаю, у нас есть его размеры, да и все остальные ответы, по крайней мере, насколько к этому имеет отношение астрономия, — произнес он. — Остальное, как я уже сказал, твоя проблема. Эта штука является планетным телом, примерно семьдесят пять сотен миль в диаметре и она гораздо ближе, чем мы предполагали — на самом деле, прямо сейчас, она в действительности находится внутри Большого Магелланового Облака и направляется в нашу сторону, точно к системе Новой Земли. Изменения же спектра просто указывают на то, что объект отражает спектры солнц мимо которых пролетает, а синее смещение в линиях Фраунгофера весьма четко указывает на атмосферу, весьма подобную нашей. Я не знаю, сразу вот так, напоминает ли тебе это что-то, но я знаю, что это должно тебе напоминать — и Отцы города согласны со мной.

Уэб Хэзлтон уже больше не мог сдержать себя.

— Я знаю, знаю! Это планета Он! Она возвращается домой! Разве не так, мистер Мэр?

Мальчик хорошо знал историю своего города. Никто из тех, кто еще помнил старые времена, представ перед таким набором данных, которые только что изверг из себя Джейк, просто не мог не отреагировать такой же дикой догадкой. Планета Он была одной из наиболее важных работ города, результат которой, по весьма сложным причинам, повлек за собой установку на самой планете определенного числа спиндиззи, достаточных для того, чтобы сорвать планету Он с орбиты вокруг ее родного солнца, и послать ее, полностью потерявшую контроль, из галактики в межгалактическое пространство. Город вместе с планетой был отнесен на довольно значительное расстояние, весьма далекое от того места, где в действительно искали Нью-Йорк, Н.Й. полицейские силы, но это ему удалось проделать с большим трудом. Сама же планета, предположительно, продолжала мчаться к галактике Андромеда, с того самого момента в 3850 году, когда город расстался со своим спутником, и каждый из них исчез из виду столь же неожиданно и окончательно, подобно задутому пламени свечи.

— Давай-ка не будем сразу делать выводов, — предложил Амальфи. — Толчок планеты Он имел место всего лишь полтора столетия назад — и в это время у Ониан не было технологии или средств для освоения управляемого полета с помощью спиндиззи. В действительности, они весьма недалеко ушли от дикарей. Хочу признать, что это были хитрые дикари, но все-таки — дикари. Эта планета, которая направляется в нашу сторону — действительно управляема или вы еще толком этого не знаете?

— Похоже, что так и есть, — ответил Джейк. — Именно это прежде всего и дало мне указание на то, что имеется что-то неестественное в объекте. Он продолжал изменять скорость и направление полета совершенно случайным образом — на самом деле, — совершенно нерациональным образом, если только не предположить, что на самом деле изменения были рациональными. Кто бы они ни были, они достаточно хорошо знают, как им нужно делать, чтобы их мир двигался этак, а не иначе. И они направляются в нашу сторону, Амальфи.

— Ты предпринимал уже какие-то попытки связаться с ними, кто бы они не были? — спросил Амальфи.

— В действительности — нет. На самом деле, я даже пока никому еще и не говорил об этом. Даже Марку. Почему то мне показалось, что это — именно твое бэби.

— Это просто излишняя осторожность, Джейк. Доктор Шлосс не идиот. Естественно, что он сможет разобраться в своих данных ничуть не хуже, чем ты и произвести свои собственные выводы из самого вопроса, который ты ему задал. И должно быть, он уже сообщил Марку об этом, что само по себе уже хорошо. Быть может прямо сейчас Марк уже пытается вызвать этот объект. Так что давай-ка пройдем к контрольную башню и посмотрим.

Они производили впечатление странно разношерстной процессии по призрачным улица города Бродяг. Лысый, с бочкообразной грудью, мэр, с намертво зажатой в зубах потухшей сигарой, птицеподобный и слегка упавший духом астроном, с горящими глазами, прыгающие дети, которые то и дело забегали вперед, а затем останавливались, поджидая, что бы им показали дорогу. Их пыл неожиданно тронул Амальфи, принеся ему понимание того, что их мечтой всегда была та мечта, что город снова уйдет в полет, но она представлялась весьма хрупкой. А теперь, когда появилась эта приближающаяся управляемая планета, которая могла положить этому конец, серьезное дело и угрюмый холодный утренний рассвет, в котором она жила, с незапамятных времен считались фатальными для мечты.

Импульсивно, он остановился у станции, которую он знал и вызвал аэротакси, частично, чтобы уверить себя, считали ли Отцы Города стоящим поддержание службы на этой уровне растянувшейся смерти города. В надлежащее время оно прибыло, к очевидной радости детей, оставив Амальфи с раскаянным пониманием, что это оказался нечестный тест. Даже через миллион лет, даже если бы в реакторе оставались последние эрги энергии, Отцы Города конечно же, все равно бы послали аэротакси за мэром. Если же он хотел узнать, действует ли весь гараж или нет, он должен был бы прямо спросить об этом у самих Отцов Города.

Но Уэб и Эстелль так радовались парению над молчащими ущельями металлического города и его кристального купола и исследованию ограниченного и весьма уважительного остроумия Жестянки Кэдди, что чувствовали себя совершенно несвязанными своим необоснованным чувством подросткового достоинства, которое они прерывали взрывами смеха, чередующимися с возгласами не по настоящему реальной тревоги, когда такси срезало углы и чуть ли не задевало городские строения, знание, которое почти что полностью стерто до степени удовлетворения внутри крошечной черной коробки, которая являлась мозгом Жестянки Кэдди. Некоторым образом, Амальфи чувствовал стыд из-за того, что в тот момент, когда из такси, срезавшего углы и чуть не задевавшего здания, подростки не смогли различить, даже если бы они и знали куда смотреть, высеченные буквы древнего лозунга города: «ПОДСТРИЧЬ ВАШУ ЛУЖАЙКУ, ЛЕДИ?». Хотя бы для того, чтобы они поняли, почему однажды города Бродяг скитались в пространстве. Но лозунг уже давно стал нечитаемым. А его значение вскоре так же пропало. Осталась лишь память, напоминающая Амальфи, что город когда-то то снова полетит — чему, неожиданно, он даже не поверил. По крайней мере, это будет уже не для стрижки лужаек по найму. Этого то уж точно больше не будет. Со всем этим покончено — раз и навсегда.

Контрольный пост Городского Совета несколько утихомирил детей, чего и следовало ожидать, ибо никто еще возрастом менее, чем в сто лет не допускался сюда ранее, и многие экраны, тянувшиеся по его стенам в свое время показали столько исторических событий едва ли сопоставимых по драматизму (или даже простому интересу) с любыми выдуманными сагами будущего Новой Земли. В этой полусумрачной, пахнущей запустением комнате, тот самый человек, в свое время видевший восхождение и закат расы, доминировавшей в Галактике — частью чего, уж это точно являлись и сами эти дети, по крайней мере — генетически, но наследниками которой они уже никогда на смогли бы стать. Потому что история их обошла.

— И пожалуйста, ничего не трогайте, — попросил Амальфи. — В этой комнате все еще действует, в большей или меньшей степени. У нас так и не оказалось времени полностью отключить Город. Я даже не уверен, что мы знаем, как все это проделать. Именно поэтому сюда запрещен доступ. Уэб и Эстелль, вам лучше всего подойти ко мне и постоять у меня за спиной. И можете посмотреть, что я буду делать. По крайней мере, оттуда вы не дотянетесь до контрольных пультов.

— Мы ничего не будем трогать, — ревностно заверил его Уэб.

— Я знаю, что вы не будете — намеренно. Но я не хочу никаких случайностей. Лучше, если вы научитесь управлять пультом с азов. Поэтому подойдите сюда — ты, Эстелль — тоже — и вызовите-ка мне дом вашего деда. Коснись вот этого прозрачного пластикового стержня — вот так, а теперь подожди, пока загорится огонек. Это сообщение Отцам Города, что вы хотите поговорить с кем-то вне города. И что это весьма важно. В ином случае они долго будут с вами спорить, уж поверьте мне. А теперь обратите внимание вон на те пять красных маленьких кнопок, прямо над стержнем. Та, которая нам нужна — под номером два. Четвертая и пятая — ультрафон и связь Дирака, которые вам не нужны для местной связи. Номер один и номер три — внутренние линии связи, поэтому они не загорелись. Давай, нажимай ее.

Уэб осторожно прикоснулся к сияющей красной кнопке. Над его головой голос произнес:

— Связь.

— Теперь моя очередь, — сказал Амальфи, взяв в руки микрофон. — Это мэр. Соедините меня с управляющим города, абсолютный приоритет.

Он опустил микрофон и добавил:

— Это потребует от сектора Связи просканировать все каналы в поисках твоего деда, на частотах, которые он обычно использует для связи и посылки сигналы «вызов», где бы он ни был. У Госпиталя Новой Земли во многом схожая система вызова своих врачей.

— А мы можем послушать, как его вызывают? — спросила Эстелль.

— Да, если хотите, — ответил Амальфи. — Вот, возьми микрофон и нажми на кнопку два, как сделал Уэб. Вот так.

— Связь, — снова четко доложил невидимый динамик.

— Скажи «Репризу, пожалуйста», — прошептал Амальфи.

— Репризу, пожалуйста, — повторила девочка.

Немедленно пространство древней комнаты наполнилось серией чирикающих чистых тонов и аккордов, словно в каждой из теней комнаты птицы прочищали свои серебряные горлышки. Эстелль чуть не уронила микрофон. И Амальфи мягко забрал его у нее.

— Машины вызывают людей не по имени, — пояснил он. — И только очень сложные машины, вроде Отцов Города, могут вот так говорить. А простому компьютеру сектора Связи, гораздо легче использовать музыкальные тона. Если вы прислушаетесь, что уловите какое-то подобие мелодии. Это код дедушки Уэба. А гармонии представляют собой указатель мест, где компьютер сейчас его разыскивает.

— Мне это нравится, — сказала Эстелль. И в тот же момент чириканье невидимых птиц закончилось резким металлически звуком и из воздуха прозвучал голос Марка Хэзлтона:

— Босс, вы меня искали?

Амальфи поднял микрофон к своим губам с угрюмой усмешкой, о детях он тут же позабыл.

— Можешь поклясться, что это так. Ты уже в курсе об этой летающей планете, что приближается к нам?

— Да. Я не знал, что вы тоже интересуетесь этим. На самом деле, я не знал что это планета, а не звезда, до вчерашнего дня, когда ко мне пришли Шлосс и Кэррел, чтобы поговорить об этом.

Амальфи бросил на Джейка многозначащий взгляд.

— Как я понимаю, вы вызываете меня из города. А что думают Отцы Города?

— Я не знаю, я еще с ними не разговаривал, — ответил Амальфи. — Но Джейк здесь со мной, и он пришел к очевидному заключению, как думаю и ты тоже. Что я хотел бы знать, так не пытался ли ты или Кэррел связаться с этим объектом?

— Да, но я не мог бы сказать, что эти попытки оказались весьма плодотворными, — ответил голос Хэзлтона. — Четыре или пять раз мы пытались вызвать их по коммуникатору Дирака, но если они и отвечали нам, то все просто заглушено тем шумом всех этих передач на линиях Дирака, идущих из нашей родной галактики. Меня это немного удивляет. Похоже, они направляются точнехонько на нас. Это вне вопросов. Но трудно представить, какой сигнал мы испускаем, который они могли бы использовать в качестве сигнального маяка.

— Ты действительно думаешь, что это снова возвращается Он? — осторожно спросил Амальфи.

— Да, я так думаю, — ответил Хэзлтон, совершенно очевидно с той же настороженностью. — Я не вижу, к какому иному заключению кто-либо мог прийти с теми данными, который у нас сейчас есть.

— Тогда хорошенько пораскинь своими мозгами, — произнес Амальфи. — Если это в действительности Он, то с помощью коммуникатора Дирака ты не сможешь с ней связаться. Пока мы находились на планете, мы так никогда и не позволили Онианам даже услышать что-нибудь об коммуникаторах Дирака, или увидеть передатчики. У них не возникло даже причины подозревать, что подобный универсальный приемник-передатчик когда либо существовал или мог существовать. И если все-таки по какой-то причине это _Н_Е_ Он, а какой-то исследовательских корабль, направляющийся к нам впервые в истории из другой галактики, представитель какой-то иной культуры, о которой мы и понятия не имеем, совершенно очевидно что у них не может быть коммуникатора Дирака, иначе бы они услыхали миллионы всех этих передач, высланных из нашей родной галактики с того дня, когда открыли этой прибор. Используй вместо этого ультрафон.

— На Он не было и ультрафона, когда в последний раз мы были на ней, — ответил Хэзлтон удивленно. — И если мы тоже так и не знаем, как сделать так, чтобы ультрафонные волны могли пройти барьер, создаваемый спиндиззи, я очень сомневаюсь, чтобы они смогли это сделать. И если мы собираемся вернуться так далеко назад к примитивным методам связи, то почему бы нам не попробовать флажковый метод?

— Я думаю, ультрафонное послание с этой планеты уже находится в пути сюда, — пояснил Амальфи. — Это просто разумное поведение — предпослать такому полету, который совершает эта планета перед входом в столь плотно населенную площадь как Большое Магелланово Облако. По крайней мере, они могли бы выслать общий идентификационный сигнал, который ты едва ли мог бы послать по линиям Дирака. Сигнал, который все и везде получили бы одновременно, совершенно не подходит для сигнала маяка. И не имеет значения ОН ли это или какой-то другой корабль неизвестно откуда. Они должны посылать какой-то предварительный сигнал. И это они могут сделать только с помощью ультрафона. И никаким иным образом. Правда для этого требуется, чтобы они нашли возможность пробить ультрафонным сигналом экран спиндиззи. Что ж, наверное, они нашли такую возможность и ты должен попытаться поймать этот сигнал. И найдя эту дыру, попытаться послать ответный сигнал.

Он перевел дыхание.

— В конце концов, Марк, перестань тратить мое время попусту, утверждая, что это невозможно, прежде, чем ты попытался это сделать.

— Говорил я ВАМ, — пробормотал Уэбстер Хэзлтон, и сразу же покраснел. Позади него отец Эстелль издал смешок в опасной грани от его обычных взрывов хохота.

Тем не менее, подобные акты «мятежа» все меньше и меньше воздействовали на Хэзлтона за последние несколько декад. Что Амальфи отлично знал. Возможно, это следовало отнести все возрастающему интересу Хэзлтона в Стохастицизме, о чем Амальфи понятия не имел, пока Ди сама не рассказало ему об этом. Или, возможно — хотя это являлось куда менее привлекательной возможностью, — из настроя Хэзлтона, параллельного настрою Амальфи, растущей ненужности Амальфи на Новой Земле.

— Тем не менее, — спокойно произнес Хэзлтон, — я упомяну еще одно возражение, босс. Даже предположив, что они высылают какой-то ультрафонный сигнал, который мы могли бы засечь, они по-прежнему примерно в пятидесяти световых годах от нас. И к тому времени, как они что-нибудь услышат, из того, что мы передадим им по ультрафону, мы уже на семьдесят пять лет окажемся в другом тысячелетии.

— Это так, — признал Амальфи. — Что ж, это означает одно — нам придется выслать корабль. И все равно, я за то, что у нас уйдет по крайней мере лет десять на установление полного контакта, поскольку мы пока совершенно не имеем представления с чем мы столкнулись. Но тебе лучше бы вызвать Кэррела, чтобы он был наготове к полету, не позже, чем в начале следующей недели, а тем временем, попытайся прослушать какие-либо передачи, которые, быть может, ведет наш посетитель. Позже я приму участие в ответе с борта корабля.

— Хорошо, — ответил Хэзлтон и отключился.

— А мы можем тоже полететь с вами? — немедленно потребовал Уэб.

— Что ты скажешь на это, Джейк? Эти детки, похоже обеими руками за то, чтобы со мной вместе отправиться на борту города.

Астроном улыбнулся и пожал плечами.

— Откуда бы не появился у нее вкус к космическим полетом, — то только не от меня, — сказал он.

— Но я знал, что она рано или поздно, но попросит об этом. Это тот опыт, который ей необходимо приобрести, прежде чем она станет гораздо старше, и я не знаю другого командира во всех двух галактиках, с которым она чувствовала себя бы в большей безопасности. Я думаю, моя жена согласится, хотя она чувствует себя так же несколько не по себе, как и я.

Уэб обрадовался. Но Эстелль лишь произнесла тоном абсолютно практичного человека:

— Пойду домой и заберу своего свенгали.

3. ЯСЛИ ВРЕМЕНИ

Даже с расстояния более чем в полумиллион миль Амальфи уже стало ясно, что планета Он перенесла значительные трансформации с тех пор, как он в последний раз ее видел, в 3850 году. Бродяги впервые встретились шестью годами ранее, с этой планетой, оказавшейся единственным плодородным детищем дикой звезды, скитавшейся в одиночестве в безграничной, лишенной созвездий, пустыне. Ее обнаружили не в одной из нормальных зон, почти лишенных звезд, между спиральными рукавами галактики, а во временной зоне, названной Разрывом, механика зарождения которой оказалась непробиваемо скрыта в рождении самой вселенной.

Уже с первого взгляда, стало понятно, что курс истории на планете Он оказался более сложным, чем обычно. Тогда планета представляла собой изумрудно-зеленый мир, покрытый густыми джунглями от полюса до полюса. Джунглями, которые почти полностью вытеснили то, что без сомнения не так уж и много лет тому назад, представляло собой высокоразвитую цивилизацию. Факты, с которыми они столкнулись после посадки, оказались в исключительной степени сложными. Представлялось весьма вероятным, что не существовало в галактике такой другой планеты, с которой не произошло бы такое множество фатальных и невероятных случайностей. Ониане упорно сражались с ними всеми, но к тому времени, когда появились Бродяги, они уже понимали, что спасти их теперь может только чудо.

Для цивилизации Ониан, таким чудом и стали Бродяги, предоставившие Онианам превосходство над местными и весьма внушительными силами бандитов, и уничтожившими джунгли планетного порядка единственно возможным образом: резким и постоянным изменением климата планеты Он. То, что эта геологическая революция могла быть достигнута только тем, что вся планета отправилась в неуправляемый полет за пределы галактики, возможно, и оказалось несколько неудачным решением, но в то время Амальфи так не считал. У него сформировалось высокое мнение о проницательности и дремлющих технологических способностях, лежащих под церемониальными раскрасками и перьями Ониан. И он не сомневался, что Ониане научатся необходимой технологии для сохранения своей планеты, как обители жизни, задолго до того, как будет достигнут опасный порог. И кроме всего прочего, Ониане, некогда уже были великой цивилизацией, и даже после длительной битвы с джунглями у них все еще имелись такие достижения цивилизации, как радио, ракеты, управляемые реактивные снаряды и сверхзвуковые самолеты, когда впервые Бродяги столкнулись с ними. И за период короткого контакта, в течении которого Бродяги с ними общались, Ониане почти мгновенно пролетели такие технологии, принадлежавшие Средним Векам и Ранней технологической Эре, как расщепление атома и хемотерапию. Кроме того, остались и спиндиззи, некоторые из них оставил сам город, другие были построены. Но всех их оставили специально в работоспособном состоянии. И если их мог изучить любопытный, понимающий разум, неизбежно, он должен был предоставить Онианам доступ ко многим могущественным технологиям и наукам, с которыми они едва бы испытали большие сложности при их адаптации к работе, как только исчезли джунгли. А тем временем, машины должны были поддерживать атмосферу планеты и ее внутреннее тепло даже в самых глубочайших глубинах межгалактического пространства. И именно тьма этих бездн, которую Ониане вполне могли перенести, но едва ли изгнать, должна была уничтожить джунгли.

Тем не менее, Амальфи едва ли ожидал увидеть возвращение планеты Он, под полностью контролируемым управлением спиндиззи, спустя едва ли полторы сотни лет, все еще слегка голубовато-зеленую от лоскутков земледелия в разрывах облаков, светившимися ослепительно белым светом в лучах соседней звезды-Цефеиды. То, что летящее тело было планетой Он, установили еще на Новой Земле, как только Хэзлтону удалось идентифицировать предварительный ультрафонный маяк скитальца, как и предсказывал Амальфи. И спустя едва ли пять минут, после того, как Кэррел выключил спиндиззи своего космолета на расстоянии прямой связи с новой планетой, Амальфи сам уже разговаривал с Мирамоном, тем же самым лидером Ониан, с которым Бродяги имели дело сто пятьдесят лет назад — к обоюдному удивлению друг друга, что они оба еще живы.

— Не то, что я сам должен быть удивлен, — сказал Мирамон, сидевший за своим огромным столом совета из черного, отполированного, с маслянистым отблеском, дерева. — Кроме всего прочего, и я сам еще жив, превзойдя по крайней мере, на век всех патриархов в нашей записанной истории. Что, в свою очередь, является лишь малой частицей того срока жизни, который вы нам предоставили, чтобы понять вас, когда мы еще в первый раз с вами встретились. Но старые образы мышления умирают с трудом. Мы смогли изолировать и очистить лишь несколько разновидностей антинекротика, производимого нашими джунглями, действуя по тем намекам, что вы нам дали. Но это случилось еще до того, как джунгли погибли и растения, снабжавшие нас этими лекарствами не смогли выжить в новых условиях, и поэтому у нас не оставалось иного выбора, кроме как поиска пути к возможности синтеза этих составов. Мы были вынуждены работать очень быстро, и по счастью, наши поиски увенчались успехом в третьем поколении, но тем временем, существовавшие запасы смогли лишь предоставить возможность выжить лишь нескольким из нас, и таким образом, пересечь границу того, что мы по-прежнему считаем нашими нормальными продолжительностями жизни. Таким образом, для большинства нашего населения, вы, Мэр Амальфи — теперь лишь легенда. Бессмертный человек безграничного ума откуда-то со звезд. И даже я не смог избавиться от того, чтобы не думать о вас примерно таким же образом.

Несмотря на то, что у него по-прежнему в волосах восседало огромное черное ребристое перо варвара-вождя, Мирамон, сидевший пред глазами Амальфи сегодня, имел исключительно малое отношение к тому гибкому, стройному, подозрительному практичному полудикарю, который однажды уселся в присутствии Амальфи прямо на пол, потому что кресла являлись не слишком удобными прерогативами богов. Его кожа по-прежнему была эластичной и загорелой, а глаза — светлы и быстры, и, несмотря на то, что его густая грива волос совершенна поседела, он вошел в тот период своей жизни, который нельзя считать ни старостью, ни молодостью. Период, характерный для человека, который переходит на антинектротик где-то сразу после примерного «естественного» среднего период жизни. Его советники — включая Ретму из Фабр-Суит, который во время пребывание на Он Амальфи был бандитским городом, полностью уничтоженным во время последней войны, перед непосредственным отлетом планеты Он, но теперь, воссозданный из церемониального розового мрамора, стал вторым по величине городом планеты — в значительной мере выглядел точно также. Среди его советников имелись один — два человека, которым, очевидно, не имели доступа к лекарствам от смерти, прежде, чем они не достигли своих «естественных» семидесяти лет, таким образом привнеся в совет возможно несколько поддельное представление проницательности, подтверждаемой множеством морщин, очевидной физической дряхлостью и сексуальной нейтральностью, которые слегка отвращали и откровенно вызывали зависть одновременно — соматотип, который человечество, как целое, давно уже утратило. Как патент на физиологическую печать с трудом добытого знания, но который здесь, среди этих недавних бессмертных, по прежнему вызывал странное чувство превосходства, даже над Амальфи.

— Если вам удалось синтезировать даже один из антинекротиков, вы доказали, что являетесь лучшими химиками, чем кто-либо в истории человечества, — произнес Амальфи. — Они до сих пор являются наиболее сложными молекулами, когда либо обнаруженными в природе. И конечно же, мы не слышали прежде ни о ком, кто бы смог синтезировать хотя бы один тип.

— Один тип — это все что мы и смогли синтезировать, — признал Мирамон. — И у синтетического варианта оказались незначительные, но нежелательные побочные эффекты, от которых мы не смогли избавиться. Несколько других оказались естественными сапогенинами, которые мы смогли выращивать в нашем искусственном климате и модифицировать в антинекротик с помощью двух-трех последовательных ферментативных процессов. Наконец, мы обнаружили еще четверо других, широкого спектра действия, которые мы вырабатываем только с помощью ферментативных процессов, используя микроорганизмы, выращиваемые в питательных растворах внутри цистерн, которых мы насыщаем относительно простыми и дешевыми исходными материалами.

— У нас имеется одно такое средство. В действительности, это первое из обнаруженных средств такого рода — аскомицин, — сказа Амальфи. — Мне кажется, я все же буду придерживаться своего первоначального суждения. Как химики, ваши люди, совершенно очевидно, могли бы всем нам остальным дать фору.

— Что ж, тогда весьма удачно для нас, и возможно, для любого разумного существа где-либо еще в нашей вселенной, что мы вернулись к вам не в поисках химиков, — произнес Ретма, несколько угрюмо.

— Что приводит меня к главному вопросу, — тут же произнес Амальфи. — А почему вы повернули назад? Я не могу представить себе, что вы искали лично меня. Вы просто не могли знать, что я нахожусь где-то среди тысяч парсек этой зоны. В последний раз мы расстались на другой половине родной галактики. Совершенно очевидно, что вы совершили полет по огромной дуге, как только удостоверились, что имеете полный контроль над вашими установками спиндиззи, задолго до того, как вы преодолели бы половину пути до галактики Андромеды. И что я хочу знать, почему вы повернули назад?

— Что, тут вы и правы — и ошибаетесь одновременно, — произнес Мирамон с едва заметной ноткой того, что походило на гордость. Но заявить об этом со всей уверенностью было трудно — лицо его сохраняло абсолютно строгое выражение.

— Мы установили довольно полный контроль над антигравитационными машинами только спустя тридцать лет после того, как вы и я расстались, Мэр Амальфи. Когда же до нас дошло все то значение найденного, мы весьма приободрились. Теперь у нас имелась настоящая планета, в самом радикальном значении этого слова, настоящий скиталец, которого можно было направить туда, куда мы бы пожелали. Мы могли остановиться сперва в одной солнечной системе, затем переместиться в другую и еще и еще, оставляя их позади, если того мы бы пожелали. К тому времени, мы уже стали почти полностью самостоятельны, и совершенно очевидно, уже не испытывали нужды в том, чтобы стать путешествующими рабочими, какими были прежде вы, ваш город и ваши враги. И, так как мы находились на пути ко второй крупнейшей галактике, и похоже, не существовало никакого ограничения в скорости, которую мы могли бы набрать с такой огромной массой нашей планеты, мы решили лететь вперед и исследовать все, что нам ни попадется по пути.

— К галактике Андромеды?

— Да, к ней. И даже дальше, за ее пределы. Конечно же мы мало увидели в этой галактике, столь же огромной, как и наша родная. Мы думаем, что она не населена широко распространившейся, путешествующей меж звездами расой, вроде вашей и нашей. Но при коротком осмотре звезд, который мы смогли себе позволить, мы вполне могли просто пропустить населенную или колонизированную систему. Так или иначе, к этому времени, мы сделали одно открытие, которое с той поры стало основой нашей жизни и наших дальнейших целей. Мы покинули галактику Андромеды и направились к ее спутнику, который когда-то вы идентифицировали для нас как М-33 на наших старинных звездных картах Великого Века. И оттуда мы перепрыгнули более чем через полтора миллиона световых лет к Малому Магелланову Облаку. И именно при нашем перелете от Малого к Большому Магелланову Облаку вы и заметили нас. Будьте уверены, это была случайность. Мы намеревались направиться прямо в нашу родную галактику и прямехонько к Земле, где, в соответствии с нашим предыдущим опытом, предоставленным вами, давшим основание считать, мы сможем найти резервуар такого знания, которое окажется достаточным, чтобы справиться с тем, что мы обнаружили. То, что наших собственных познаний явно не хватало, у нас не возникало малейших сомнений.

— Но эту случайность теперь мы считаем огромным счастливым предзнаменованием, то, что мы снова должны были оказаться обнаружены вами, при нашем возвращении домой, Мэр Амальфи. Наверняка боги позаботились о такой случайности, которая в ином случае просто невозможна. Ибо если и есть такой человек вне Земли, который мог бы нам помочь, то такой человек может быть только вами.

— Вы раньше, насколько мне помниться, не были таким уж почитателем божеств, — произнес Амальфи, слегка улыбнувшись.

— Мнения меняются с возрастом. Иначе на что еще пригоден возраст?

— То же происходит и с историей, — заметил Амальфи. — И, могу ли я вам помочь или нет — все же это счастливая случайность, что вы остановились здесь, прежде чем продолжили полет к родной галактике. Земля больше уже не является там доминантой. У нас имелись большие сложности с пониманием того, что в действительности там происходит. Все те послания, которые мы получаем оттуда, обваливаются на нас просто огромным полуискаженным потоком. Но в одном я уже точно уверен. Там, в процессе своего подъема сейчас находится новый огромный империализм. Сейчас он на пути к своему могуществу, каковым когда-то обладала Земля, а до Земли — Вега. Он называет себя Паутиной Геркулеса, и то, что осталось от межзвездной империи Земли, похоже не пытается слишком уж ему сопротивляться. Если вы хотите моего совета, я бы предложил вам держаться подальше от нашей родной галактики. Иначе вас могут просто проглотить целиком.

Вокруг стола совета Ониан воцарилась долгая тишина.

Наконец, Мирамон нарушил ее:

— Что ж, это действительно оставляет нам мало возможностей. Вполне возможно, что ответа и не существует вовсе, как мы часто подозревали. Или, быть может, действительно боги привели нас назад, к единственному источнику ума, который нам необходим.

— Скоро мы это узнаем, — тихо добавил Ретма. — Если в этот момент окажется достаточно времени, чтобы разобраться во всем. Или окажется достаточно времени впоследствии, чтобы запомнить это.

— Возможно, я не смогу в чем-либо вам помочь, до тех пор, по крайней мере, пока я не узнаю, о чем вы говорите, — произнес Амальфи, помимо своей воли, удивленный абсолютной серьезностью слов, произнесенных Онианами. — Какое именно открытие заставило вас повернуть назад? Что это за предстоящее событие, которое, похоже, вас столь страшит?

— Ничто не меньшее, — величественно произнес Ретма, — как сам неминуемый приход времени к своему концу.

Некоторое время, даже после того, как ему все объяснили, Амальфи просто не мог поверить, что Ониане имели ввиду именно то, что рассказали. Он готов был отбросить это, как один из их предрассудков, которыми так насыщена была планета Он, подобно множеству других, провинциальных планет, когда Бродяги впервые столкнулись с ней. То, что время должно было остановиться, оказалось предположением, которое он даже и на мгновение не был подготовлен принять, несмотря на всю свою долгую жизнь. Даже после того, как ему стало относительно понятно то, что Мирамон и Ониане обнаружили в межгалактических глубинах, являлось реальным событием с реальными последствиями, и тем, что и люди Амальфи — в особенности группа Шлосса — были готовы задокументировать, как само событие, так и его последствия, он продолжал, словно единственно возможное, отметать это прочь.

Он так и заявил, во время конференции на борту корабля, в присутствии Мирамона, Ретмы, доктора Шлосса, Кэррела — и с помощью коммуникатора Дирака — Джейка и доктора Гиффорда Боннера. Последний являлся лидером группы философов Новой Земли, к которой недавно присоединился Хэзлтон, называвшей себя Стохастиками.

— Если то, что вы говорите — правда, — говорил он, — тогда мы ничего так или иначе не можем с этим поделать. Время придет к своему концу. Вот и все. Но конец мира уже предсказывался ранее, довольно часто, насколько мне помнится из истории, но мы все еще живем по-прежнему. Я не могу поверить, что такой огромный процесс, как вся физическая вселенная, может возможно прийти к своему концу в одно лишь мгновение ока. И так как я не могу в это поверить, я не собираюсь вдруг вести себя так, что я верю в это. Не вижу я и того, что себя должны вести подобным образом и остальные.

— Амальфи, вы совершенно правы! Вы просто не понимаете, — воскликнул доктор Шлосс. — Конечно же конец вселенной уже давно и часто предсказывался. Это просто один из этих обоюдоострых выборов, перед которым рано или поздно оказывается любой философ. Или ты веришь, что рано или поздно вселенная в какой-то момент придет к своему концу. Или же ты приходишь ко мнению, что этого никогда не случится. Есть промежуточные предположения, которые могут у тебя появиться. Вот откуда возникли все наши теории о цикличности. Но в сущности своей — это просто изгородь. Если вы решили, что у вселенной — ограниченное время существования, тогда вы просто должны начать думать, что и жизнь неизбежно придет к концу, основываясь на любых, имеющихся в вашем распоряжении, данных. Вот уже многие тысячелетия, как мы пришли к согласию, что вселенная не может существовать бесконечно, несмотря на то, сколь упорно мы отгораживали себя от этого согласия. Так что нам не остается ничего, кроме как только спорить насчет самой даты, к которой мы могли бы привязать это окончание. И рано или поздно, но придет время, когда у нас окажется достаточно данных, чтобы определить эту дату без всякого сомнения. Сейчас Ониане предоставили нам достаточное количество фактов, чтобы сделать это. И дата будет определена, чтобы это не значило, без придирок или уверток. И если мы собираемся вообще обсуждать этот вопрос разумно, то прежде всего, для начала, мы должны признать это за непреложный факт. Он не подвержен спору. Это — факт.

— Я считаю, — произнес Амальфи голосом, в котором явственно звучали стальные нотки, — что вы все потихоньку просто рехнулись. Вам следовало бы послушать Отцов Города по этому вопросу, как это сделал я. Если хотите, я могу предоставить вам прямую линию связи по Дираку прямо здесь, на борту корабля. Так что вы смогли бы услышать кое-какие воспоминания, хранящиеся в их памяти — и некоторые из них относятся к весьма давним периодам, еще до развития космических полетов. Наш город очень стар. В особенности вы должны были бы послушать рассказы о конце мира, которые возникали неотвратимо, подобно ростку из семени каждый раз, когда кто-то вбивал себе в голову, считая, что у него имеется прямая связь со Всемогущим. Некоторые из этих историй, конечно — всего лишь шутки, подобные многим предсказаниям о конце мира, сделанным человеком по имени Волива, который ЗНАЛ, что Земля — плоская. Или предсказания Армагеддона, которые постоянно происходили от земной секты, называвшей себя Правоверные, которая существовала на Земле и являлась одной из доминирующих в тот самый период, когда были открыты как антинекротик так и спиндиззи. Но высокий ум не предохраняет вас от падения в апокрифическое сумасшествие. За семь веков до космических полетов на Земле, величайший ученый того времени, по имени Бэкон, предсказывал неминуемый приход Антихриста, просто потому, что он не мог заставить своих современников принять научный метод, который он тогда как раз только что изобрел. Более того, я могу добавить, что в декаду, предшествующую собственно космическим полетам на Земле, все лучшие умы того века считали, что будущего у человечества нет. Как и у всей остальной дышащей воздухом жизни. Они видели лишь неизбежность всеуничтожающей термоядерной войны, которая за период восьми лет могла разразиться в любые двадцать минут. И в этом, доктор Шлосс, они были совершенно правы. Их мир действительно мог прийти к своему концу в любые из этих двадцатиминутных периодов. Но все же мир каким-то образом удалось сохранить до той поры, пока не развились космические полеты, которые, в свою очередь, стали призраками в сравнении с межзвездными полетами, подобно призракам людей, живущих только ночью — вампирах — испарявшихся из мифологии, как только появилась возможность создавать свет даже в темной ночью всего-лишь щелкая выключателем.

Он посмотрел вокруг себя, на лица людей, сидевших вокруг картографического стола космолета. Лишь некоторые из них открыто встретились с его взглядом. Большинство же из них смотрели на карту перед ними на столе, или на свои руки. Выражение их лиц было похоже на то, что они словно слушали массового убийцу, который пытался сослаться на то, что он сумасшедший.

— Амальфи, — неожиданно прозвучал голос Джейка из коммуникатора Дирака, — время красноречия прошло. У этого вопроса нет двух сторон, за исключением правильной и ошибочной. И мы собираемся неизбежно отбросить тебя как прекрасного адвоката ошибочной стороны. Ты уже выдал все свое самое лучшее, но так как правильной стороне не нужен адвокат, то побереги свое дыхание. Позволь мне задать один вопрос этому собранию. Что мы теперь должны делать? И вообще, не кажется ли, как считают Ониане, что вообще существует что-то, что мы могли бы предпринять? Я склонен сомневаться в этом.

— И я тоже, — сказал доктор Шлосс, хотя по его виду нельзя никак было предположить, что он столь же подавлен услышанным. Напротив, он казался гораздо более заинтересованным, чем когда либо в своей жизни, как ранее замечал за ним Амальфи.

— Надежда на переживание для временных созданий конца времени кажется мне столь же бесполезной, как надежда для рыбы пережить то, что ее бросят внутрь звезды. Парадокс совершенно неоспоримый, по крайней мере на поверхности, и абсолютно непреодолимый.

— Ни одна проблема не является такой уже и неразрешимой, — яростно возразил ему Амальфи. — Мирамон, прошу меня извинить за выражение подобного суждения — но меня не волнует, даже если вы и не извините меня, но я считаю, что вы страдаете от того же синдрома, что и доктора Фримэн и Шлосс. Вы состарились прежде своего времени. Вы утратили свой дух к приключениям.

— Не совсем, — ответил Мирамон, посмотрев на Амальфи с чувством серьезного и несколько болезненного разочарования. — Мы, по крайней мере, все еще не убеждены, что ответа не существует. И если мы не найдем его здесь, мы имеем самые серьезные намерения продолжать путешествие в надежде найти кого-то, с кем мы могли бы объединить наши усилия, с кем-то у кого нашлось бы какое-то предложение. И если мы даже не найдем никого, мы продолжим поиски этого решения сами.

— Что ж, замечательно с вашей стороны, — резко воскликнул Амальфи. — И клянусь Господом, я отправлюсь вместе с вами. Что ж, мы не можем вернуться в нашу родную галактику. Но есть еще одна, соседняя NGC 6822, примерно в миллионе световых лет отсюда. А для вас — это всего лишь прыжок. И по крайней мере, мы будем двигаться. Мы не будем сидеть здесь со сложенными руками в ожидании неминуемого удара.

— Это будет движение без цели, — трезво напомнил Мирамон. — Я согласен с вами в том, чтобы было бы опасно и неразумно рисковать каким-либо запутыванием с Паутиной Геркулеса, чтобы это ни было. Но я не вижу другой разумной причины в перелете из одной галактики в другую только лишь в надежде встретить высокоразвитую цивилизацию, которая, возможно, смогла бы нам помочь. И вместе с этим — всей остальной вселенной. У нас есть эта надежда, но она не может быть конечной целью нашего путешествия. Нашей конечной точкой должен быть центр метагалактики, центр галактик всего пространства-времени. Только там, где все силы вселенной находятся в динамическом балансе, кто-либо может надеяться на принятие каких-либо действий, чтобы избежать или изменить неминуемо приближающийся конец. Кроме того, осталось не так уж и много времени, прежде чем этот момент наступит. И, самое главное, Мэр Амальфи, это то, что данная проблема не просто техническая. Этот конец органически вплетен в фундаментальную структуру самой вселенной, вписанный при начале чьими руками, о которых мы не имеем ни малейшего понятия. Все, что мы теперь можем знать, это то — что все это было предначертано.

И из этого заключения, несмотря на то, что собственная психика Амальфи боролась против его принятия с момента, когда он понял это сам, по настоящему уже не существовало спасения. Концептуально, вселенная была довольно приятным местом для жизни, в согласии с примитивной атомистической теорией, которая предлагала уверенность в том, что все — земля, воздух, огонь или вода, металл и апельсины, человек или звезда, в конечном счете состояли из субмикроскопических вихрей, именовавшихся протонами и электронами, немного вперемежку с нейтронами и нейтрино, не имевшими заряда, и всех вместе связывали разношерстные, но дружные кампании мезонов. Самым типичным представителем являлся атом водорода, имевший в своем составе один протон, сидевший с удовольствием в центре, обладавший самодовольным положительным зарядом, в то время как вокруг него вился один-единственный электрон, окруженный словно пушистой кошачьей шерстью собственным отрицательно заряженным полем. Самый простой пример: но все были уверены, что даже для самых тяжелых и комплексных атомах, даже в тех, что созданы человеком, таких как плутоний, все что требовалось — лишь подбавлять побольше дровишек, да потяжелее, и тогда больше таких вот кошек забегают вокруг; конечно при этом будет трудно отличить одну кошку от другой, но это — в общем обычное наказание для владельца сотен платежных ведомостей.

Первое знамение, что тут какое-то непонятное несоответствие во всем этом chromo субмикроскопического и вселенного семейства, как и все добрые знамения, появилось на небесах. На Земле, почти за полвека до начала космических полетов, какой-то астроном, чье имя совершенно теперь забыто, заметил, что два или три миллиона метеоритов, которые входили в атмосферу планеты каждый день, сгорали на такой высоте и с такой интенсивностью, которая не могла быть объяснена только лишь эксцентриситетом орбиты планеты или их скоростью; и один из своих великих полетов воображения, который несет в конце концов ответственность за каждое новое звено в великой цепи понимания, ему пригрезилось мысль о том, что он назвал «контра-земным» веществом или антивеществом. Веществом, созданным из огня и кошачьей шерсти, вокруг которого должны кружиться огненные кошки. Вещество, в котором основной атом водорода имел бы в качестве ядра антипротон, несущий массу протона, но в то же время обладавший отрицательным зарядом, вокруг которого по орбите носился бы анти-электрон, с соответствующей, почти неприметной массой электрона, но несущий положительный заряд. Метеориты из атомов, сконструированных по этой модели, могли взрываться с особой яростью при первом же соприкосновении даже с малейшими следами нормальной атмосферы Земли. И такие метеориты могли бы свидетельствовать о том, что где-то во вселенной имелись настоящие планеты, обращавшие вокруг настоящих солнц, целые галактики созданные из такого вещества, малейшей прикосновение к которому означало бы больше, чем гибель — это было бы полное и совершенное уничтожение — аннигиляция, когда каждая из форм материи вместе с другой преображалась бы полностью в энергию, в этом яростном и тотальном объятии.

Любопытно, но метеориты из антивещества, вскоре исчезли, в то время как сама теория продолжала существовать. Сгоравшие метеориты оказалось легче объяснить с помощью более обычных условий, но вопрос с антивеществом или антиматерией — остался. В середине двадцатого века физики-экспериментаторы даже смогли создать несколько атомов антивещества. Эти атомы шиворот-навыворот, оказались жизнеспособными лишь на несколько миллионных долей микросекунды, и стало совершенно ясно, что даже за то короткое время их жизни, время в котором они существовали, текло вспять. Частицы, из которых они были созданы, рождались в огромных неуклюжих беватронах, буквально на несколько микросекунд в будущем, и их сборка в атомы антивещества в настоящем — для наблюдателей — времени в действительности являлась лишь моментом их смерти. Совершенно очевидно, что антивещество оказалось не только теоретически возможным, но и могло существовать; однако, оно не могло существовать в этой вселенной в каких-либо значительных количествах, таких как, например, метеорит. Если и где-то и имелись миры и галактики из антивещества, они могли существовать лишь в каком-то немыслимом отдельном континууме, где время и градиент энтропии двигались вспять. Такой континуум требовал по меньшей мере четырех добавочных измерений в дополнение к четырем обычным, известным нам по опыту.

По мере расширения вселенной обычного вещества, разворачивавшейся и двигавшейся к своей неизбежной тепловой смерти, где-то поблизости и все же «где-то», в месте, невозможном для представления человеком, существовала совершенно огромная и сложная вселенная-двойник, концентрировавшаяся и приближавшаяся к сверхъестественной сжатости массы и энергии, именовавшейся моноблоком. При полной дисперсии, тьма и тишина должны были оказаться судьбой вселенной, в которой бы стрела времени указывала вниз для для градиента энтропии, так что для вселенной из антивещества конец представлял собой как концентрацию массы сверх всяких возможностей и такую же невозможную концентрацию энергии — чистые огонь и ярость безграничной энергии, мятущиеся в «первобытном» атоме не больше, чем размеры орбиты Сатурна вокруг Солнца. И из другой вселенной могла прийти другая; во вселенной с нормальным веществом, моноблок стал бы лишь началом, но для вселенной из антивещества — концом. Во вселенной с нормальной энтропией, моноблок — непереносим и должен взорваться; во вселенной с отрицательной энтропией, тепловая смерть непереносима и вещество должно сжиматься. В любом случае, повеление таково: _Д_а _б_у_д_е_т _с_в_е_т_.

Что же наша видимая, реальная вселенная, представляла собой до моноблока, тем нее менее, считалось по общему соглашению скорее всего навсегда неизвестным. Классическое утверждение, сделанное за многие века до этого научного спора Святым Августином, который, когда его спросили, что мог делать Бог до того, как Он создал вселенную, ответил, что Он занимался созданием ада для тех, кто задает подобные вопросы; таким образом, «время до Августина» стало чем-то таким, о котором могли знать историки, но для физика, по определению — ничем существенным.

Так было до сих пор.

Но если только Ониане правы, то им немножко удалось приподнять занавес и уловить мимолетный проблеск неведомого.

И посмотреть теперь этому неведомому в лицо, по настоящему, уже могло оказаться и не столь фатальным.

Во время своего ликующего полета к галактике Андромеды, Ониане обнаружили, что один из их спиндиззи — самое странное, что это оказалась машина специально только что созданная в соответствии с проектом, а не один из тех старых и довольно потрепанных двигателей, размонтированных и переправленных из города Бродяг — почему-то начал разогреваться. Это оказалось проблемой тогда совершенно новой для них, и вместо того, чтобы рисковать возможностью появления каких-либо неизвестных эффектов, которые могли проявиться в результате работы такой машины, если бы ей позволили разогнаться по-настоящему, они отключили практически полностью все свою планетарную сеть спиндиззи, оставив лишь 0.02 процентный экран, необходимый для поддержания атмосферы планеты и теплового баланса.

И именно тогда, там, в абсолютном спокойствии межгалактического пространства, их инструменты засекли в первый раз в истории человечества шепот постоянного творения: крошечное _т_р_е_н_ь_к_а_н_и_е_ новых атомов водорода, рождавшихся одни за другим совершенно из ничего.

Даже одно это уже могло бы оказаться весьма отрезвляющим опытом для любого человека, с мыслительным складом ума, даже для того, который не обладал бы историческим опытом долгого преобладания религиозных тенденций в истории Ониан; никто еще не мог наблюдать рождения первобытной материи, из которой состояла вся известная вселенная, и при этом из того, что демонстративно являлось как бы ничем, и чтобы у него в сей же момент не появилась вдруг мысль, нет — убежденность, что должен обязательно существовать и Создатель, и что Он должен находиться где-то тут, поблизости, где происходит Его работа. Это крошечные звяканье и треньканье, слышимое приборами Ониан, казалось, сперва не оставило никакого места для долгих споров по космогонии и космологии, касавшихся любой из циклических моделей вселенной, любой и вечной диастолы [физиологический термин] от моноблока к тепловой смерти — и обратно, в то время как от Создателя требовалось лишь отдаленное воздействие на ритмический процесс — а то и вообще ничего. Здесь шел сам процесс созидания: невидимые Пальцы касались пустоты; безграничный абсурд, который, потому что являлся безграничным, не мог быть ничем иным, как божественным.

И все же Ониане оказались достаточно умны, чтобы кое-что заподозрить.

В истории, фундаментальные открытия довольно часто зависели от амбиций; это же открытие, с виду вроде бы обеспечивало четкий ответ на двадцать пять тысяч лет постоянных теологических споров, и в результате утверждение о том, что Господь неопровержимо существует в первый раз за то время, с тех пор как было постулировано Его существование каким-то солнцепоклонником еще Каменного века или, быть может, мистиком, обжиравшимся галлюциногенными грибами, теперь уже не могло быть столь простым, как казалось. Слишком уж легко этот спор оказался выигран; слишком многое намекало на постоянное созидающее присутствие Бога, существовавшего в этот момент времени, чтобы сделать логичным то, что такое существование должно быть доказано столь простыми, но одиночными физическими данными, полученными в результате того, что по настоящему можно честно описать как обычный случай.

Гиффорд Боннер несколько позже отметил, что просто невообразимо повезло, когда первыми это открытие сделали Ониане, люди, лишь недавно вернувшиеся к какому-то подобию общества, в котором могла существовать какая-то наука; но которые в то же время, так и не потеряли своего ощущения непрерывности и чрезмерной сложности теологии нынешнего времени в век науки, повезло, что именно им было позволено услышать эти крошечные родовые вскрики в этих яслях времени. Для типичного землянина конца Третьего Тысячелетия, с как правило, инженерной базой знаний, философски закутанного в паутину примерно в равной степени распределенного «обычного смысла» и чистой, наивной мистики Прогресса (именно в этот момент анализа Боннера у Амальфи появилось слабое желание смутиться), оказалось бы довольно легко принять эти данные по их видимой ценности и установить их на соответствующую полочку, наравне с трясиной телепатии, расового подсознания, персональной реинкарнации или прочих сотен ловушек, которые подстерегают человека с научно ориентированным складом ума и который не знает, что он такой же закоренелый мистик, как какой-нибудь факир, возлежащий на ложе из гвоздей.

Но Ониане оказались подозрительными; они сперва попытались разобраться в своем открытии исходя только из того, что оно представляло собой с виду. Теология могла и подождать. Если постоянное созидание — факт, тогда, в основном, это исключало существование моноблока в истории вселенной, или то, что неизбежна ее тепловая смерть; вместо этого, все должно постоянно происходить именно вот так — мир без конца. Таким образом, это открытие оказалось столь фундаментально неопределенным, как оказывались прежде и все подобные открытия, что в один и тот же момент оно — это открытие могло означать совершенно противоположное; только задайте т_а_к_о_й_ вопрос, и посмотрите, каков будет ответ.

Этот четкий подход немедленно принес свои результаты, хотя дальнейшие, предложенные им для проверки намеки, оказалось переварить ничуть не легче, чем самый первый, противоречивый набор. Понадеявшись на счастливый шанс и на свои, в основном еще им самим незнакомые машины, Ониане вообще отключили свои спиндиззи и начали прислушиваться еще упорнее.

И в этом самом совершенном из могильных молчаний, поразивший их шепот постоянного созидания, оказалось, имел два голоса. Каждое треньканье при рождении являлось не одним голосом, а дуэтом. С появлением из ниоткуда каждого из атомов водорода в нашей вселенной, в тот же момент появлялся зловещий двойник, атом водорода антивещества, чтобы в тот же момент погибнуть. Появлялся… откуда-то еще.

Вот так. Даже то, что казалось фундаментальным, неопровержимым доказательством существования течении времени в одном направлении и постоянного созидания, могло быть также неоспоримым свидетельством циклической космогонии. И некоторым образом, для Ониан это показалось удовлетворительным; это была физика, знакомая им, что-то вроде идиота, стоящего на перекрестке и орущего «Господь пошел во-о-он той дорогой!», и каким-то образом умудрявшегося показывать сразу во всего четырех направлениях. Тем не менее, наследство какого-то чувства угрозы у них осталось. Это единственное многоголосое бормотание данных, которые невозможно было заполучить при иных обстоятельствах, само по себе оказалось достаточным для подтверждения существования второй целой вселенной антивещества, до точки конгруэнтной со вселенной нормального вещества, но совершенно противоположной ей по знаку. То, что походило на рождение атомов антиводорода, одновременно с рождением атомов обычного водорода, в действительности было смертью; теперь уже не было сомнения в том, что во вселенной антивещества время бежало вспять и то же самое касалось градиента энтропии, так как одно являлось демонстративным проявлением другого.

Концепция, конечно же, была весьма старой — столь старой, что на самом деле Амальфи лишь с огромным трудом смог ее припомнить. Просто во время его жизни она стала столь привычной, что он полностью забыл о ней. И возрождение этой концепции сейчас и здесь Онианами сперва показалось ему огромным анахронизмом, вычисленным лишь для того, чтобы сбить с пути настоящую работу практичных людей. В особенности недоверчиво он отнесся к предположению о вселенной, в которой негативная энтропия являлась главенствующим принципом; при таких обстоятельствах, как указала его скрежещущая, будто заржавелая, память, причина и следствие не могли предохранить даже примерные статистические соотношения, которые дозволялись для вселенной, доступной его чувствам. Энергия должна была аккумулироваться, события должны были совершаться в обратном направлении, вода должна была течь вверх по склону горы, старики — пробуждаться к жизни из воздуха и почвы и учиться в обратном порядке своей жизни, в направлении возврата обратно в лоно матерей.

— В общем-то так или иначе, это с ними и происходит, — мягко отметил Гиффорд Боннер. — Но в действительности, я сомневаюсь, что это парадоксально, Амальфи. Обе эти вселенных можно воспринимать как разворачивающиеся, и двигающиеся к своему концу, и теряющие энергию при каждом переходе. Тот факт, что с нашей точки зрения вселенная антивещества, кажется, накапливает энергию — всего-лишь предубеждение, встроенное в тот образ, каким мы привыкли смотреть на вещи. В действительности, обе эти вселенные, наверное, просто разворачиваются в противоположных направлениях, подобно двум жерновам. И хотя, с первого взгляда обе стрелы времени указывают в противоположных направлениях, в действительности они обе скорее всего указывают вниз, под гору, подобно указателям на верхушке холма одной и той же дороги. Но если вас беспокоит динамика этого процесса, то пожалуйста, помните то, что оба наших пространства являются четырехмерными и с такой точки зрения — совершенно статичны.

— Что соответственно приводит как жизненно важному вопросу смежности, — весело ворвался в разговор Джейк. — Дело в том, что оба этих четырехмерных континуума полностью взаимосвязаны, что совершенно ясно доказано двойным событием, наблюдавшимся Онианами; и я предполагаю, это должно означать, что нам необходимо предположить существование по крайней мере шестнадцати измерений для поддержки всей системы. В общем-то все это — вовсе неудивительно; вам нужно по меньшей мере столько же, чтобы описать довольно четко ядро атома средней сложности. Что же удивительно на самом деле, так это то, что оба континуума приближаются друг к другу; я согласен с Мирамоном, что наблюдения, произведенные его учеными невозможно интерпретировать каким-либо иным способом. До сих пор, сам факт, что тяготение в двух вселенных также противоположно друг другу по знаку, казалось само по себе достаточным свидетельством о том, что именно их разделяло, но теперь, назовите это как хотите — отталкивание или давление и как там еще — совершено очевидно, становится все слабее. И где-то в будущем, в недалеком будущем, это сопротивление снизится до нуля, и именно это и окажется Пифагоровой точкой точек столкновения двух целых вселенных…

… и просто трудно себе представить как весь этот физический каркас, даже допускающий наличие восемнадцати измерений, сможет сдержать всю высвобожденную при этом энергию, — подхватил доктор Шлосс. — И моноблок даже не сопоставим; если он когда-либо и существовал, это была всего-лишь подмоченная хлопушка по сравнению с тем, что может произойти.

— Другими словами: _б_а_-_б_а_х_, — сказал Кэррел.

— Вполне возможно, что рационалистической космологии придется допустить существование всех трех событий, — заговорил Гиффорд Боннер. — Я имею ввиду — моноблок, тепловую смерть и эту штуку — это событие, которое похоже происходит где-то на полпути между двумя вышеупомянутыми. Любопытно: имеется определенное число мифов и древних философских систем, допускающих подобный разрыв непрерывности прямо посреди развития существования; Джордано Бруно, первый в истории Земли релятивист, назвал это периодом Межуничтожения, а его соратник по имени Вико допустил при этом, что возможно, это одна из первых в человеческой истории циклических теорий. А в скандинавской мифологии это называется Гиннунгагап. Но я не могу себе толком представить, доктор Шлосс, что уничтожение будет столь тотальным, как вы предполагаете. Я вовсе не физик, что спокойно признаю, но мне кажется, что обе вселенные противоположны друг другу по знаку в л_ю_б_о_й _т_о_ч_к_е_, что подчеркивалось всеми на этом совещании, и тогда результат не может быть _т_о_л_ь_к_о_ в виде общей трансформации вещества с обоих сторон в энергию. Должна также произойти и трансформация энергии в вещество, в столь же грандиозных масштабах, после чего снова начнется увеличиваться гравитационное давление между двумя вселенными, таким образом в действительности как бы прошедших сквозь друг друга и обменявшихся шляпами, и после этого снова начавших отдаляться друг от друга. Может быть, я упустил что-то важное?

— Я не уверен, что этот аргумент является столь элегантным, каким он кажется с первого взгляда, — возразил Ретма. — Для этого потребуется математический анализ доктора Шлосса, конечно; но тем временем, я ничего не могу сделать иного, кроме как гадать, почему к примеру, если этот одновременный цикл создания-межуничтожения-уничтожения действительно является циклом, то зачем ему необходимо иметь этот привязанный орнаментальный источник постоянного созидания? Механизм созидания, включающий в себя не менее чем три вселенских катаклизма в каждом цикле не нуждается в постоянной подпитке типа капели; либо один — грандиозен, либо другой — недостаточен. Кроме того, постоянное созидание подразумевает стойкое равновесие, что никак несовместимо с вышеуказанным.

— Я ничего не могу сказать на этот счет, — ответил Джейк. — И не похоже, что здесь могут помочь преобразования Милна; похоже, это всего-лишь что-то наподобие часового механизма.

— Определенное, как мне припоминается, математическим выражением величины бутылочки с аспирином, — уныло добавил Кэррел.

— В общем, пока я лишь совершенно уверен только в одном, — пробурчал Амальфи, — и это то, что чертовски маловероятно, что кто-нибудь останется в живых, чтобы позаботиться о точных результатах этого столкновения, после того, как оно произойдет. По крайней мере, при таком уровне, как идет эта наша перепалка. В действительности — существует что-либо полезное, что мы могли бы предпринять, или же нам лучше провести все это время за игрой в покер?

— Это, — ответил Мирамон, — именно то, что мы знаем менее всего. В действительности, похоже мы вообще ничего не знаем.

— Мистер Мирамон… — прозвучал из теней голос Уэба Хэзлтона и смолк. Очевидно, он ждал, что ему сделают замечание ввиду его обещания не вмешиваться в разговор, но для Амальфи, как и для любого присутствовавшего в комнате, было ясно что он никого уже не перебивал; его голос разорвал лишь мертвую и отчаянную тишину.

— Продолжай, Уэб, — сказал Амальфи.

— В общем, я тут кое о чем подумал. Мистер Мирамон прибыл сюда в поисках кого-то, кто бы мог ему помочь сделать что-то, что он сам не знает как сделать. А теперь он думает, что и мы не знаем как это сделать. Но что это было?

— Но он только что сказал, что он и сам не знает, — мягко напомнил Амальфи.

— Нет, я не это имел ввиду, — немного запинаясь произнес Уэб. — Просто я хотел спросить, что он _х_о_т_е_л_ бы сделать, даже если он и не знает как? Даже если это и невозможно?

Неожиданно в спокойной атмосфере корабля раздался смешок Боннера.

— Именно так, — произнес он, — цель определяет средства. Курица — всего-лишь орудие для яйца, чтобы таким образом получить другое яйцо. Это внук Хэзлтона? Молодец, Уэб.

— Имеется довольно значительное число экспериментов, которые должны быть проведены, если бы мы только знали как их поставить, — задумчиво признался Мирамон. — Прежде всего, мы должны узнать более точную дату катастрофы, чем та, что имеется сейчас в нашем распоряжении; «ближайшее будущее» — довольно значительный объем времени при таких условиях, почти столь же неопределенный, как цель «когда-то». Прежде всего, для начала, нам необходимо определение этого события с точностью до миллисекунды. Я аплодирую блестящему чувству здравого смыслы молодого новоземлянина, но в то же время отказываюсь обманывать себя просьбой чего-то большего; даже это мне кажется безнадежным.

— Почему? — спросил Амальфи. — Что вам может понадобиться для подобных вычислений? С предоставленными данными, Отцы Города могли бы справиться с любыми вычислениями; они и создавались для выполнения любых математических операций, как только определены параметры; и за тысячу лет я не припоминаю ни случая, чтобы они не смогли прийти к какому-то результату, обычно в течении двух или трех минут; и никогда не дольше, чем в течении дня.

— О, я помню ваших Отцов Города, — произнес Мирамон, лишь на мгновение как бы иронически приподняв брови, что скорее всего, явилось последними остаточными проблесками его старого дикого ужаса перед вещами, которые _б_ы_л_и_ городом и его производными. — Но основной параметр, который здесь должен определиться — это точное определение энергетического уровня другой вселенной.

— Ну как же, это как раз должно быть не так уж и трудно, — сказал доктор Шлосс ко всеобщему удивлению. — Это — ничто иное, как изменение энергетического уровня в нашей собственной вселенной; мэр прав — Отцы Города могут сообщить вам необходимые данные еще до того, как вы закончите излагать им проблему. Т-тау преобразования — фундаментальные вещи для полетов со сверхсветовой скоростью. Я просто поражен, как вы могли до сих пор обходиться без них.

— Не совсем так, — поправил его Джейк. — Без сомнения, т-тау взаимоотношения являются конгруэнтными по обе стороны барьера. Я не сомневаюсь в этом и на секунду, но здесь вы имеете дело с шестнадцатью измерениями; так вдоль какой именно оси вы предполагаете оценить конгруэнтность? Или вы предполагаете, что т-временные и т-тау преобразования подходят и трансформируются вдоль всех шестнадцати осей? Вы просто не сможете проверить это, если только не захотите рассмотреть систему в целом для такого двойника, что для т-времени означает моноблок; этот путь — безнадежен. По крайней мере — он безнадежен для нас, на то время, что осталось в нашем распоряжении; мы просто будем растрачивать попусту дни в погоне за бесконечно ускользающими числами после запятой. С таким же успехом можно дать задание Отцам Города произвести вычисления конечного значения пи.

— Пожалуй, я ошибался, — произнес доктор Шлосс тоном, сочетавшим в себе угрюмый юмор и легкое разочарование. — Вы совершенно правы, Мирамон; именно здесь та разрывность, которую мы не можем определить теоретически. Как неэлегантно.

— Элегантность может и подождать, — сказал Амальфи. — А тем временем — неужели так невозможно определить значения энергетического уровня для другой стороны? Доктор Шлосс, ваша исследовательская группа вроде бы что-то говорила насчет возможности сконструировать прибор из антивещества. Так не могли бы мы использовать такую штуку в виде исследовательского снаряда и отправить его на другую сторону?

— Нет, — тут же ответил доктор Шлосс. — Вы забываете, что такой объект мог бы существовать на другой стороне — но прежде всего, он должен существовать на нашей. Нам понадобилось бы изыскать возможность собрать его здесь для эксперимента в будущем; а к тому времени, когда мы сможем его увидеть — в настоящем эксперимента — он будет находиться на стадии по меньшей мере довольно сильного распада, и затем будет эволюционировать до уровня своей сборки. И от него мы ничего не сможем получить, кроме того, как ведет себя антивещество в нашей вселенной; и он ничего нам не сообщит о любой вселенной в которой антивещество — норма.

Спустя мгновение он добавил задумчиво:

— И кроме того, такой проект едва ли удастся реализовать за время меньшее, чем столетие, я бы даже сказал — два столетия; и при таких обстоятельствах я предпочел бы сыграть в покер.

— А вот я бы не стал, — неожиданно заявил Джейк. — Думаю, Амальфи прав принципиально. Несмотря на трудность проблемы, необходимо создать какую-то исследовательскую станцию, которую мы могли бы послать в разрыв. Имейте в виду, что я в принципе согласен — создание прибора из антивещества — полностью ошибочно. Эта штука должна быть абсолютно нематериальна, нечто производное из того, что мы могли бы набрать в Ничейной Земле. Но видеть что-то на огромных расстояниях, несмотря на все шансы против — дисциплина, которой я обучен. Я не думаю, что мы должны считать это неразрешимой проблемой. Шлосс, а что думаете вы? Если вы и ваша группа готовы отказаться от вашего прибора из антивещества в пользу покера, не хотели бы вы поработать со мной некоторое время над этой проблемой? Мне понадобится ваш опыт, но вам, в свою очередь — моя точка зрения; и быть может, вместе нам удастся создать этот прибор и получить данные. Должен отметить, Мирамон, что я не испытываю особой надежды, но…

— За исключением той надежды, которую вы нам только что предложили, — ответил Мирамон с загоревшимися глазами. — Вот теперь я услышал от вас то, что надеялся услышать. Это голос Земли из нашей памяти. Мы предоставим вам все, что только в наших силах; для начала, мы предоставим вам нашу планету. Но вселенную, обе вселенных и немыслимую метавселенную, вы должны создать для себя сами. Мы и запомнили вас такими — в вас всегда присутствовала эта безграничная амбиция.

Неожиданно он слегка приуныл.

— И мы будем вашими учениками; и это тоже, как это было всегда. Только начать — это все, что мы просим.

Амальфи окинул взглядом и понял, что за столом достигнут консенсус. И подобное согласие, в котором он нуждался со стороны слушателей с Новой Земли, он смог получить, с тем же успехом, исходя из общего молчания.

— Я думаю, — медленно констатировал он, — что мы уже начали.

4. ФАБР-СУИТ

В полуденном сиянии огромной Цефеиды, вокруг которой планета находилась на орбите в данный момент, на холме Он было особенно жарко. Несмотря на то, что она находилась на почтительном расстоянии в тридцать пять астрономических единиц, что составляло удаление, в тридцать пять раз превышавшее расстояние от Солнца до старой Земли. И даже на таком удалении, сияние звезды, чья абсолютная магнитуда составляла минус единицу, едва было переносимо в пик ее восьмидневного цикла. В низшей точке этого цикла, когда интенсивность излучения падала в двадцать пять раз, наоборот, становилось довольно холодно, да так, что можно отморозить уши; ситуация, далекая от идеальной для планеты, в основном агропромышленной. Но Ониане и не собирались задерживаться во владениях Цефеиды дольше, чем на один сельскохозяйственный сезон.

Уэб и Эстелль расположились в высокой траве, покрывавшей холм под палящими лучами светила и медленно приходили в себя. Уэб особенно был рад каникулам. Это утро началось с трезвого исследования Фабр-Суит, величайшего монумента прошлого планеты Он, а в настоящем — центра философской мысли планеты; до сих пор это оказалось единственным местом, найденным ими на Он, которое им позволено было исследовать самим. Разрешение на это они получили как от самих Ониан, так и от своих родителей. Тем не менее, этим утром, свобода преподнесла им неожиданное, но логичное последствие: они обнаружили, что Фабр-Суит являлся также одним из немногих городов на планете, где детям Ониан разрешалось свободно перемещаться. Во всех иных местах располагалось слишком много механизмов и машин, необходимых для жизни планеты в целом; и Ониане не хотели допустить и малейшей возможности, чтобы дети могли попасть в гущу работ, кроме того, с их незначительным населением, они не могли допустить утраты даже одной-единственной жизни.

Уэб и Эстелль переоделись в одеяния наподобие хитонов — одежду Ониан в тот же момент, когда им сообщили о разрешении исследовать город, хотя и на весьма ограниченных условиях, но у детей Ониан не составило большого труда разобраться в маскировке, так как Уэб и Эстелль могли разговаривать на их языке с большим трудом. Этот языковый барьер оказался частью раздражения — хотя большинство взрослых Ониан разговаривали на смеси Английского, Интерлинга и Русского, считавшегося beche-de-mer [нечто вроде матросского сленга, пиджин, «трёпанг» (фр.) ] глубокого космоса, давно уже выученного Бродягами, в то время как дети его не знали — что к тому же оказалось и так уж и плохо, поскольку это незнание предотвратило интенсивный допрос Уэба и Эстелль об их собственном мире, его культуре и истории. Вместо этого, они вскоре обнаружили, что принимают участие в довольно сложной игрой преследования, называвшейся Матрица, похожей на перебежки-пятнашки, за одним исключением — игра была трехмерной. В нее играли в двенадцатиэтажном здании, имевшем прозрачные перекрытия, так что всегда можно было разглядеть положения других игроков и кроме того — расположенные в стратегических точках спиндиззи и шахты с фрикционным полем позволяли быстро перескакивать с этажа на этаж. У Уэба первого зародилось подозрение, что здание либо построено специально для этой игра, либо его полностью оставили для этой цели, так как прозрачные перекрытия были соответствующим образом расположены и кроме того, само здание, похоже не имело ничего другого, что можно было бы использовать для других целей.

Сперва Уэб посчитал, что игра достаточно увлекательна, но так же и сбивает с толку — он оказался одним из первых ликвидированных игроков. Если бы не импровизация со сменой правил, он оказывался бы «Этим» каждый новый цикл, но даже и под защитой новых правил он не смог показать хороший результат. С другой стороны, Эстелль, восприняла Матрицу, словно она родилась для этой игры и буквально через полчаса ее длинноногая, худенькая фигурка, столь же худенькая, как и у остальных мальчишек, стрелой проносилась среди калейдоскопа бегущих фигур с поразительной грациозностью и быстротой. Когда пришло время ленча, запыхавшийся Уэб со своим уязвленным чувством собственного достоинства, более чем приветствовал возможность выбраться из города в жаркий полудень пологих холмов.

— Они такие хорошие; мне они нравятся, — сказала Эстелль, приподнявшись на локте, чтобы задумчиво попробовать дыню, имевшую очертания тыквы и зелено-серебристый цвет, которую ей дал один из мальчишек-Ониан — очевидно, как приз. При первом же укусе, послышалось тихое, но довольно долгое шипение и воздух вокруг них наполнился столь сильным ароматом пряностей, что Эстелль пришлось чихнуть сразу пять раз подряд. Уэб было засмеялся, но его смех неожиданно прервался пароксизмом его собственного чиха.

— О да, они нас _л_ю_б_я_т_, — выдохнул он, вытирая глаза. — Ты так здорово сыграла в их игру, что они подарили тебе бомбочку, наполненную газом для чихания, чтобы ты больше уже не играла в нее.

Но тем временем запах резко упал по интенсивности, снесенный навевавшим едва заметным ветерком. И спустя какое-то время Эстелль осторожно запустила пальцы в рану, которую она нанесла плоду и разломила дыню. Больше ничего не произошло; запах теперь был вполне переносим, и они оба неожиданно заметили, что он едва различим, но одновременно вызвал усиленное слюноотделение. Эстелль передала Уэбу его половинку. И он впился зубами в хрустящую белую плоть гораздо активнее, чем намеревался. Результат заставил его прикрыть глаза; вкус был похож на быстрозамороженную музыку.

Они прикончили плод в уважительной тишине и, утерев свои рты хитонами, снова улеглись на траву. Спустя какое-то время, Эстелль произнесла:

— Хотелось бы мне, чтобы мы могли поговорить с ними получше.

— Мирамон мог разговаривать с _н_а_м_и_ достаточно хорошо, — сонно ответил Уэб. — Ему и не нужно было нудно учить наш язык. Здесь у них это делается с помощью машин, как это было у нас, когда мы были Бродягами. Я хотел бы, что бы и у нас так оставалось и сейчас.

— Гипнопедия? — спросила Эстелль. — Но я думала, что с этим все покончено и забыто. Ведь в действительно ты не _у_ч_и_ш_ь_с_я_ таким образом; ты просто узнаешь факты.

— Точно, только факты. Естественно, так нельзя научиться пониманию. Для этого у тебя должен быть наставник. Но это было вполне неплохо для запоминания таких вещей как 1 х 1 = 10, или таблиц на обложке книги, или 850 слов, более всего необходимых для изучения нового языка. Обычно на это уходило около пятисот часов, чтобы набить твою башку всем этими, знаниями с помощью обратной ЭКГ-связи, мерцающего видения, звукового повтора и я не знаю чего там еще — и все это время ты находился под гипнозом.

— Звучит довольно легко, — также сонно прокомментировала Эстелль.

— То, что должно быть легким, таковым и является, — ответил Уэб. — Какой смысл учить такие вещи зубрежкой наизусть? На это уходит слишком много времени. Ты сама знаешь, что можешь выучить какую-то вещь за десять повторений или пять, а у других детишек на это может уйти тридцать повторений. И тебе придется просидеть дополнительно двадцать или двадцать пять повторов, в которых ты вовсе не нуждаешься. Если я что и ненавижу в школе — так это зубрежка — все это время затраченное попусту, когда его можно было бы по-настоящему использовать на что-то полезное.

Неожиданно Уэб осознал, что уже некоторое время слышит странный хлопающий звук, доносившийся с вершины холма позади него. Он достаточно хорошо знал, что опасных животных на планете Он не было, но только сейчас он понял, что уже какое-то время слышал этот звук, пока еще говорил; и у него появилась мысль, что быть может, его определение опасного зверя не обязательно должно совпадать с таковым у Ониан. Так или иначе, он мог лишь надеяться; в лучшем случае это мог оказаться только тигр. Он быстро повернулся, на локтях и коленях.

— Не глупи, — произнесла Эстелль, не пошевелившись и даже не открыв глаза. — Это всего лишь Эрнест.

Из-за вершины холма показался свенгали и покатился, похрустывая, через высокую траву, целой симфонией отчаянной дезорганизации. Он лишь мельком «взглянул» на Уэб и затем склонился над Эстелль с укоризненным взглядом совершенного позабытого зверька, но по-прежнему — и он надеялся, что вы это заметите — твердого в своей искренней преданности. Уэб подавил возникший было смешок, потому что едва ли можно было винить это существо; так как оно было столь же безмозглым, как и бесполым — несмотря на свое прозвище — оно не смогло придумать никакого иного способа следовать за Эстелль, кроме как принять участие и повторить каждое ее движении в игре Матрица, в игре, для которой существо абсолютно не было приспособлено, так что оно только что закончило ее. Просто счастье, что дети не сочли это создание одним из игроков, иначе бедному Эрнесту пришлось бы пробыть Этим — и об этом Уэб подумал с неосознанной неприязнью — вплоть до самого конца времени.

— Мы могли бы и здесь подписаться на это, — неожиданно выпалил он.

— На что? Гипнопедию? Твоя бабушка нам не позволит.

Уэб повернулся и снова сел на траву, выдернув при этому длинный, пустой внутри стебель бамбукоподобной травы и вонзая в задумчивости в мякоть корешка свои зубы. — Но ее здесь нет, — сказал он.

— Нет, но она обязательно приедет, — сказала Эстелль. — Она ведь школьный воспитатель на Новой Земле. Мне не раз приходилось слышать, как она воевала по этому поводу с моим отцом, когда я еще была маленькой. Она обычно говорила ему: «Зачем вы теперь учите ребятишек всем этим вычислениям и истории? Что полезного от всего этого тем, кому предначертано когда-нибудь улететь осваивать новые планеты?» Обычно после этого, мой Папаша нес какую-то ужасную чепуху.

— Но сейчас ее здесь нет, — повторил упрямо Уэб с незначительным ненамеренным ударением. Только сейчас он вдруг понял, что лицо Эстелль с прикрытыми глазами, было столь прекрасно в своей безмятежности под лучами бело-голубой звезды в это однодневное лето, гораздо прекраснее, чем что-либо виденное им прежде. Он понял, что больше ничего уже не хочет добавлять.

А в это самый момент, свенгали, отдохнув уже достаточно, что бы прийти к консенсусу среди разбросанных по его телу ганглиевых клеток, служивших ему мозгом, сколь бы ни было плохо, заключил, что его долгий преданный «взгляд» на Эстелль ничего хорошего ему не сослужил. В то же время одно из его щупалец, все это время подрагивавшее, тянущееся к одной из корок дыни, неожиданно преодолело определенный порог и телеграфировало назад, остальной части зверька о значения этого едва заметного запаха специй. И вся остальное существо Эрнеста с радостью перетекло в это щупальце и свернулось в шарик вокруг этой корки; и затем моллюск безнадежно покатился вниз по холму, свернувшись шариком, но корка дыни были надежно зажата у него в середине. Когда существо покатилось, оно издало тонкий переливчатый свист, заставивший пошевелиться волосы на позвоночнике у Уэба — в первый раз он услышал, чтобы свенгали издал звук — но существо ни за что не хотело расставаться с своей добычей; наконец оно плюхнулось в небольшой ручеек, лениво текущий внизу в долине и его медленно понесло вниз по течению, несмотря на его едва слышимые протесты, но по-прежнему свенгали алчно переваривал свою добычу.

— Эрнест поплыл, — прокомментировал Уэб.

— Знаю. Я слышала. Он такой глупыш. Но он вернется. И твоя бабушка приедет тоже. Как только Мирамон, Мэр и доктор Шлосс и остальные решили остаться на планете Он, потому, что вся необходимая работа должна быть проведена здесь, они послали домой сообщение о том, что о нас кто-то должен побеспокоиться. Они думают, что мы не можем сами о себе побеспокоиться. Они не хотят позволить нам шататься по чужой планете самим, в полном одиночестве.

— А может быть и нет, — уклончиво произнес Уэб. Он уже взвесил это предположение; похоже, в нем содержалось немало неясностей. — Но почему обязательно это должна быть бабушка?

— Что ж, это не может быть папочка, потому что он должен оставаться на Новой Земле и работать на своей частью проблемы, над которой мы работаем здесь, — констатировала Эстелль. — И это не может быть твой дедушка, потому что он должен оставаться дома и исполнять обязанности мэра, пока Мэр Амальфи здесь. И это не может быть и моя мама, потому что все они — вовсе не ученые или философы, они просто бы внесли еще больше суматохи на Он, чем мы сами. Если они кого и отправят сюда, чтобы приглядеть за нами, то это будет только твоя бабушка.

— Похоже, что так, — признал Уэб. — Это помешает нам, уж точно.

— Даже больше, — с досадой сказала Эстелль — Она отошлет нас домой.

— Он не сделает этого!

— Еще как сделает. Они привыкли так думать. Она весьма практично отнесется к этому вопросу.

— Это вовсе не практичное отношение, — запротестовал Уэб. — Это предательство, вот и все. Она просто не может вот так прилететь, чтобы заботиться о нас на Он, просто как предлог для того, чтобы отправить нас домой.

Эстелль не ответила. И спустя мгновение Уэб снова открыл свои глаза, запоздало поняв что на его лицо упала тень.

Над ними стоял Онианский мальчишка, подаривший Эстелль дыню, спокойно и уважительно ожидавший в тишине, но очевидно, вполне готовый возобновить игру, как только они к этому будут готовы сами. Позади него, виднелись лица других Онианский детей, очевидно гадавших, что чужаки и их странно пахнущий любимец без костей сделают в следующий момент, но при этом они оставили всю инициативу своему представителю.

— Привет, — сказала Эстелль, снова приподымаясь.

— Привет, — запинаясь, ответил высокий мальчик. — Да?

На какой-то момент, он похоже, замешкался; но затем, улучшив ситуацию, он присел и и продолжил на простейшем Онианском, каком только смог.

— Вы отдохнули. Да? Сыграем в другую игру?

— Только не я, — ответил почти негодующе Уэб. — Лучше сыграем в Матрицу вчера, завтра, в какой-нибудь день. Да?

— Нет, нет, — ответил Онианин. — Не Матрица. Это другая игра, игра отдыха. Вы играете в нее сидя. Мы называем ее игрой в неправду.

— А. И каковы же ее правила?

— Каждый играет по очереди. Каждый рассказывает историю. Это должна быть настоящая история, но без какой-либо правды в ней. Другие игроки — судьи. Вы получаете очко за каждую мысль, которая правда в рассказе. Побеждает тот, кто меньше всего набрал очков.

— Знаешь, я похоже упустила по меньшей мере пять ключевых слов в том, что он сказал, — обратилась Эстелль к Уэбу. — Как это все на самом деле, повтори-ка.

Уэб быстро объяснил. Хотя его владение разговорным языком планеты Он ограничивалось временами прошлого подлежащего, настоящего возбудимого и будущего безысходного, его словарь, представлявший довольно пеструю неботаническую смесь родов и корней и несмотря на его склонение в одной массивной несклонности уклонения, он заметил, что довольно неплохо начал разбираться в языке, по крайней мере тогда, когда на нем говорили медленно. Вполне возможно, что и он так же упустил те же пять слов пока говорил мальчик-Онианин, но он понял значение всего сказанного из самого контекста. Эстелль же, очевидно, по-прежнему пыталась перевести слово за словом, вместо того, чтобы постараться ухватить полное значение предложения.

— О, теперь я поняла, — ответила Эстелль. — Но как они оценивают превосходство одной правды над другой? Если в моем рассказе солнце восходит утром, и я скажу, что на мне одето что то такое, например, как этот хитон, снизят ли мне за это под одному очку?

— Я попытаюсь спросить у него, — с сомнением произнес Уэб. — Но я не уверен, что знаю все имена существительные, которые мне нужны.

Он перевел этот вопрос Онианскому мальчишке, обнаружив, что вынужден задать его более абстрактно, чем ему бы хотелось; но мальчишка быстро ухватил не только суть того, что он попытался сказать, но и смог сам найти возможность передать в конкретных именах существительных с внушительной догадливостью.

— Все решают судьи, — сказал он. — Но есть правила. Одежда — только маленькая правда, и это значит — только одно очко. Восход солнца на планете, подобной Новой Земле — закон природы, и это может стоить тебе пятидесяти очков. На свободной, внесистемной планете, вроде Он, это может быть частично правдой и обойтись в десять очков. Или это может быть абсолютная ложь и в этом случае — ничего. Вот почему у нас имеются судьи.

Уэбу пришлось все это передать во все увеличивающихся более простых формах, когда в свою очередь ему пришлось все это объяснять Эстелль. Но наконец, он уже достаточно уверился, что оба игрока с Новой Земли поняли правила игры. Чтобы придать этой уверенности двойную надежность, он попросил Ониан начать первыми, так чтобы он и Эстелль смогли познакомиться и различными видами вранья, наиболее похвального и тем образом, каким судьи из игроков наказывали за каждую нечаянную правду.

Первые два рассказа почти что убедили его, что он был чрезмерно осторожным. По крайней мере, все казалось весьма простым, в том что касалось как самих условий описания игры, так и самих рассказанных историй, а также и то что у Ониан, как у расы имелось мало талантов к выдумке. Но, тем не менее, третий игрок — девочка лет примерно девяти, совершенно очевидно, просто взрывавшаяся от нетерпения в ожидании своей очереди поведать историю, полностью поразила его. Как только до нее дошел черед она начала:

— Этим утром я видела письмо, и адрес на нем было указан — Четыре. У письма были ножки, и ножки были одеты в сапожки. Хотя письмо доставила почтовая ракета, но оно само протопало весь путь. И хотя Четыре это четыре, все это — тройная устроенная тревога, — триумфально закончила она.

За этим последовала короткая, растерянная тишина.

— Это совсем не похоже на вранье, — обратилась на своем языке к Уэбу Эстелль. — Это скорее похоже на загадку.

— Это нечестно, — в то же самое время начал выговаривать строгим голосом лидер Онианской ребятни девятилетней девчушке. — Мы еще не объяснили правил переворота.

Он повернулся к Уэбу и Эстелль.

— Еще одна часть игры — это попытаться рассказать историю, которая совершенная правда, но звучит как ложь. При перевороте, судьи наказывают вас за каждое вранье, на котором они вас подловят. Если вы не пойманы — вы сказали полную правду; что выиграет один круг даже над полной ложью. Но было нечестно со стороны Пилы попытаться проделать переворот прежде, чем мы вам объяснили его правила.

— Я вызываю один раз, — важно объявил Уэб. — Действительно ли это утро было? Если да, тогда мы знали; но мы не знали.

— Это утро, — настаивала Пила, защищая перед лицом очевидного неодобрения своих соратников свой переворот. — Вас тогда не было. Я видела, как вы ушли.

— А как ты можешь все знать об этом? — спросил Уэб.

— А я тут была неподалеку, — ответила девочка. Неожиданно она не удержалась и захихикала. — И я слышала, как вы оба разговаривали, тоже, на склоне холма.

Так весь ее этот ответ был произведен на быстром, хотя и весьма с сильным акцентом beche-de-mer Бродяг, очевидно не было необходимости задавать дальнейшие вопросы.

Уэб испытывал с большим трудом удерживаемое вежливое обращение с женщинами, но все же предложил Пиле свою самую вежливую из улыбок. — В этом случае, — официально произнес он, — ты выиграла. Мы благодарим тебя из самых глубин наших сердец. Это — хорошие новости.

Он так и не смог решить определенно, сказались ли его неполное знание Онианского языка, превратившее эту вежливую речь в нечто вроде «Чертовски гримасничаешь, не смотря на то, что тебе девяносто» или «Почему это я выгляжу похожим на кусок коричневой дыни?» или все же ему удалось сказать то, что он намеревался, но к его великому удивлению, Пила расплакалась.

— О, о, о, — заревела она. — Это мог быть мой самый первый переворот. И ты победил меня, ты победил меня.

Судьи уже собрались тесной кучкой и что-то обсуждали. Несколькими минутами позже, Сильвадор, лидер ребятни, мягко погладил по голове плачущую Пилу и сказал. — Ну, а теперь успокойся. Напротив, наш друг Уэб должен быть наказан за вранье.

Подмигнув, он предложил свою руку Эстелль, и она поднялась на ноги распутав одним грациозным движением тот узел, в который она себя завязала, во время игры во вранье.

— Этот штраф включает в себя и нашего друга Эстелль, — зловеще добавил он. — Вы оба должны пойти с нами, прямо в город и быть, — тут он принял позу палача, — погружены в сон на некоторое время.

— Нет, — возразил Уэб. — Мы уже должны идти. Он, пошатываясь, встал на слегка затекшие ноги.

— Пожалуйста, — попросил Сильвадор. — Мы в действительности не имели ввиду наказание. Вы хотели учиться во сне. Вы можем привести вас к учителю во сне. Разве не об этом вы просили сегодня утром? У Пилы сегодня после полудня должны были быть два часа обучения. Мы собирались предоставить их вам; и тогда бы вы смогли выучить язык планеты Он и разговаривать с нами!

— Но каким образом мы солгали? — спросила Эстелль лукаво прищурив глаза.

— Уэб сказал, что это были хорошие новости, — торжественно провозгласил Сильвадор, — что его друг Ди уже приехала. Он солгал насчет уже свершенного факта; это стоит пятидесяти очков.

Дети с Новой Земли переглянулись друг с другом. — Уф, ну ладно, водоросли и гравитация, — неожиданно сдался Уэб. — Что ж, пошли, попробуем. Все равно мы достаточно скоро увидим Ди.

Ди просто взорвалась, когда услыхала об этом.

— Ты вообще-то хоть что-нибудь соображаешь, Джон? — потребовала она. — Откуда тебе знать, что именно они здесь учат с помощью гипнопедии? Как ты мог позволить детям самим бегать по совершенно незнакомой планете, даже не зная, что эти дикари могут с ними сделать?

— Он ничего с нами не сделали… — сказал Уэб.

— Они не дикари… — сказал Амальфи.

— Я то уж хорошо знаю, что они такое. Я тоже была здесь первое время, когда и ты был тут тоже. И я считаю, что это — преступная небрежность — позволить дикарям вмешиваться в работу детского разума. Или иного любого цивилизованного разума.

— А как именно ты определяешь цивилизованный разум? — в свою очередь потребовал от нее Амальфи. Но он сразу же понял, что это бесплодный вопрос и вдобавок еще и язвительный. Он достаточно хорошо смог разглядеть, что она осталась той же самой девочкой, которую он встретил во время разборки с Утопией — Гортом. Она осталась той же самой женщиной, которую он продолжал любить, тем же светлым физически обликом, который он мог лелеять вплоть до самого конца времени. Но она постепенно старела — и как можно объяснить это женщине? Ониане и дети приближались к концу времени, испытывая при этом отношению к нему, как к чему-то новому, какому-то новому опыту. Но Ди, Марк и Амальфи, а с ними — действительно и все население Новой Земли, подходили к этому с позиций века, с позиций двух материальных форм, которым суждено столкнуться; Ди ничего не хотела думать, а просто отставить в сторону это новое знание, чтобы спокойно доживать при свершившемся факте. Да и сам он никак не хотел принять за неизбежно то, что должно было произойти; и Ди ни за что не хотела, чтобы дети учили новый язык: они оба явственно проявляли все признаки наступающей старости, что сопутствовало и их собственной культуре. Да, лекарства по-прежнему действовали; и физически они все еще были молоды; но возраст тем не менее неотрывно сопутствовал им и быть может, это было и к лучшему. В конце концов, невозможно обмануть ни время, ни градиент энтропии, но не было и надежды, кроме той, что существовала в виде Ониан и детей. Больной раком гигант — Король Будапешта и Глава Служителей в джунглях были столь же стары, как и Амальфи сейчас, когда они встретился и победил их, и с тех пор он даже заимел idee fixe [идея фикс]; хотя он по-прежнему находился в отличном физическом состоянии, но умственно, он уже почти полностью использовать всего себя.

И оставались лишь два пути, которыми ты мог идти к своей смерти; либо ты принимал как данное, свою неминуемую смерть, либо ты отказывался в это верить. Отрицать эту проблему значило бы вести себя по детски или маразматически, как дряхлый старик. Ему не хватало подвижности приспособления, который назывался процессом взросления; и когда дети и дикари более подвижны в этом, чем ты — тогда ты должен узреть, что уже и для тебя пробил вечерний звон и ты должен уйти успокоенно. В ином случае, они просто похоронят, тебя, их номинального лидера, заживо.

Конечно же Ди не стала отвечать на вопрос; они просто угрюмо посмотрела на Амальфи. Так или иначе, только что прекращенный спор велся sotto voce [здесь — вполголоса], потому что в остальной части комнаты совета Ониан все остальные присутствовавшие были полностью поглощены попыткой определить количество гамма-излучения, которое будет произведено в результате прохода двух вселенных друг сквозь друга, и степени его перехода в одну из двух форм материи, в результате такого столкновения. И Ди пришлось довольно трудно, когда она попыталась проникнуть в гущу дискуссии, чтобы найти Уэба и Эстелль, которые к данному моменту стали уже полноправными, хотя и молчаливыми партнерами в подобных головоломных совещаниях.

— Меня это совершенно не удовлетворяет, — говорил Ретма. — Доктор Шлосс утверждает, что значительная часть этой энергии выльется в обычный шум, словно встреча двух вселенных аналогична лязгу соударяющихся цимбал [первое издание этого романа, здесь имеющего название ТРИУМФ ВРЕМЕНИ, имело другое название — A Clash of Cymbals — «Гул Цимбал», по Библии — «кимвал»]. Чтобы допустить это, надо принять, что Постоянная Планка так же верна и для Гильбертова пространства, о чем бы не имеем и малейшего свидетельства. Мы не можем накладывать градиент энтропии под прямым углом к реакции, которая сама включает в себя энтропии совершенно противоположные по знаку и расположенные в уравнении по обе стороны от знака равенства.

— Почему вы считаете, что это невозможно? — спросил доктор Шлосс. — Именно для этого и предназначено пространство Гильберта: для обеспечения выбора осей на случай именно такой операции. И если у вас имеется подобный выбор, остальное — достаточно простое упражнение по проекционной геометрии.

— Я этого не отрицаю, — несколько натянуто произнес Ретма. — Я всего-лишь ставлю под вопрос применимость этого. У нас нет никаких данных, которые бы предполагали, что решение проблемы именно таким образом могло быть чем-то _б_о_л_ь_ш_и_м_, чем простое упражнение; так что дело не в том, какое это будет упражнение — простое или сложное.

— Я думаю, нам пора идти, — сказала Ди. — Уэб, Эстелль, пожалуйста, проследуйте за мной; мы только мешаем, а у нас есть еще много дел.

Ее громкий сценический шепот прервал дискуссию гораздо более эффективно, чем могла бы любая речь, произнесенная обычным тоном. Лицо доктора Шлосса на мгновение скривилось в раздражении. И так же на мгновение, лица Ониан стали вежливо отчужденными; затем Мирамон повернулся и посмотрел сперва на Ди, а затем — на Амальфи, вопросительно приподняв брось. Амальфи кивнул, слегка раздосадованно.

— Неужели нам надо уходить, бабушка? — запротестовал Уэб. — Я имею ввиду, что именно для этого мы здесь и находимся. И Эстелль хорошо разбирается в математике; то и дело Ретма и доктор Шлосс обращаются к ней, чтобы подобрать сочетание Онианских определений с нашими.

Ди немного подумала на этот счет.

— Ну что ж, — сказала она, — я думаю, это не принесет вреда.

Это был совершенно ошибочный ответ, которого и можно было ожидать, хотя Уэб никоим образом не мог его предугадать. Он не знал, как это хорошо понимал и знал Амальфи из своих воспоминаний, что женщины на планете Он когда-то находились в положении худшем, чем рабы. В действительности, к ним относились, как чему-то совершенно отвратительному, хотя и необходимому — что-то вроде сочетания между демоном и низшим животным. Таким образом, он не обладал возможностью распознавания, что даже и сегодня, Онианские женщины были по-прежнему исключительно подчинены своим мужчинам и куда как менее приветственны в ситуации такого рода. Амальфи не видел и возможности в данный момент объяснить Уэбу — или Эстелль, если на то пошло — почему оба ребенка теперь должны уйти. Это объяснение потребовало бы большего знания и понимания Ди, чем имели Уэб и Эстелль; к примеру, им пришлось бы узнать, что в глазах Ди женщины планеты Он были теперь эмансипированы, все но еще не наделены равными правами; и для Ди в этом абстрактном различии заключался весьма высокий эмоциональный заряд. И более того — поскольку сами Онианские женщины вполне удовлетворялись существующим положением.

Мирамон собрал свои бумаги, поднял и медленно подошел к ним; выражение его лица было исключительно вежливым. Ди наблюдала за его приближением с выражением затаенной, но решительной подозрительности, которой Амальфи ничем не мог помочь, только лишь симпатизировать, несмотря на то, что он находил это немного смешным.

— Мы рады приветствовать вас здесь, миссис Хэзлтон, — произнес Мирамон, наклоняя голову. — Многим из того, чем мы стали сегодня, мы обязаны вам. Я надеюсь, вы позволите на выразить нашу признательность; моя жена и ее леди ожидают вас, чтобы оказать вам почести.

— Спасибо, но я не… я в действительности имела в виду…

Ей пришлось замолчать, совершенно очевидно, обнаружив, что в короткое мгновение ей не вспомнить то, что она значила так много лет назад, когда она была, понимала она это сама или нет, совсем другим человеком. Действительно, тогда она оказалась одним из главных факторов в эмансипации женщин планеты Он, и Амальфи был рад ее энергичной помощи, особенно, когда она оказалась исключительно важной в кровавой борьбе за власть на этой планете. И таким образом — жизненно важной для выживания города — последнее, пожалуй, было формулой, которая когда-то являлась столь же магической и за пределами проверки, как и само желание к жизни; а теперь это был ничего не значащий лозунг, к тому же довольно застарелый, как например «Помни Бастилию» или «Мэйсон, Диксон, Никсон и Йетс» или «Звезды Должны Быть Нашими!». Первая встреча Ди с женщинами Он произошла еще в те дни, когда они были лишь вонючими неумытыми существами, содержавшимися в церемониальных клетках. И что-то в нынешнем обращении к ней Мирамона, очевидно напомнило ей об этих давних днях, быть может даже заставило почувствовать прикосновение решеток и грязи вокруг ее самой. И все же временной интервал был слишком велик, а вежливость слишком интенсивна, чтобы позволить ей почувствовать себя обиженно при таких обстоятельствах. Если она и помнила о них в действительности. Она бросила быстрый взгляд на Амальфи, но лицо мэра оставалось совершенно беспристрастным; она достаточно хорошо знала его, чтобы увидеть — отсюда ей не получить никакой помощи.

— Благодарю вас, — безнадежно произнесла она. — Уэб, Эстелль — пора идти.

Уэб повернулся к Эстелль, словно ища поддержки, в подсознательной пародии на невыраженный призыв о помощи Ди к Амальфи, но Эстелль уже подымалась со своего места. В глазах Амальфи, девушка выглядела немного развеселенной и чуть высокомерной. Да, у Ди еще будет масса хлопот с этой штучкой. Что же касается Уэба, то любой совершенно ясно мог увидеть, что он влюблен, так что в _е_г_о_ случае не потребуется никакого специфического управления.

— Я бы вот что предложил, — откуда то из воздуха проговорил голос отца Эстелль. — Предположим, мы примем что не существует термодинамического перехода между двумя вселенными до момента контакта. Если это так, нет никакой возможности применить симметрию, если только мы не предположим, что этот момент перехода — в действительности мгновение полного нейтралитета, не обращая внимания на то, сколь взрывной характер несет этот знак эквивалентности для обеих сторон. Мне кажется, это вполне здравомыслящее предположение, и оно позволит нам избавиться от Постоянной Планка — здесь я согласен с Ретмой что в подобной ситуации это всего-лишь мешающий фактор — и тогда мы может работать с противоположными знаками на условиях старой теории нейтринно-антинейтринной природы тяготения Шиффа. Кроме того, ее с той же легкостью можно подвергнуть квантованию.

— Но только не по условиям Греба, — возразил доктор Шлосс.

— Дело не в этом, Шлосс, — возбужденно возразил ему Джейк. — Условия Греба не переходят; они применимы к нашей вселенной, и возможно, они применимы и на другой стороне. _Н_о _о_н_и _н_е_ п_е_р_е_с_е_к_а_ю_т_с_я_. Что нам по-настоящему нужно, так это функция, которая могла бы допустить подобное пересечение. Либо какое-то предположение, подходящее к фактам, которое позволило бы нам полностью освободиться от перехода. Именно об этом и говорил Ретма, если только я его правильно понял, и я считаю, что он прав. Если у вас нет уравнения описания такого перехода, которое совершенно нейтрально в любой точке пространства Гильберта, тогда вы автоматически приходите к предположению о реальности существования Ничейной Земли. А здесь мы вынуждены начать с полного ОТРИЦАНИЯ.

Эстелль остановилась у двери и повернулась к невидимому источнику голоса ее отца.

— Папочка, — сказал она, — если это все равно, что переводить Онианскую математику на математику Новой Земли. И если вам приходиться иметь дело с Ничейной Землей, почему бы вам не начать с пуль?

— Идем, дорогая, — сказала Ди. Дверь закрылась.

После этого в комнате воцарилась весьма протяженная тишина.

— Вы позволяете этим детям просто растрачиваться впустую, Мэр Амальфи, — наконец сказал Мирамон. — Почему вы это делаете? Если бы вы только наполнили их умы фактами, которые им необходимы — и это так легко, как вы хорошо знаете, вы научили нас, как это делать…

— С нами это уже теперь не так легко, — вздохнул Амальфи. — Мы гораздо старше вас; и мы больше уже не разделяем ваше озабоченность суть вещей. И ушло бы слишком времени на объяснение, как мы пришли к такому пути. А теперь у нас достаточно много других проблем, с которыми надо разбираться.

— Если это правда, — медленно произнес Мирамон, — тогда действительно не имеет смысла говорить об этом. В ином случае я должен буду испытывать жалость к вам; а этого не должно произойти, иначе — мы все пропали.

— Ну, не совсем так, — несколько натянуто улыбнулся Амальфи. — Нет ничего совершенного конечного. Так на чем мы остановились? Это всего-лишь только начало конца.

— Если бы вселенной было суждено существовать бесконечно, Мэр Амальфи, — сказал Мирамон, — я все равно, так никогда бы и не смог понять вас.

И таким образом, предательство свершилось. Уэб и Эстелль так никогда и не услышали ничего из весьма напряженной и горькой беседы между Амальфи и Хэзлтоном через триллионы и триллионы миль бескрайнего пустого пространства между планетой Он и Новой Землей, которая в результате заставила Хэзлтона отозвать свою жену домой, прежде, чем она еще в большей степени противопоставит себя Онианам; не знали они в точности и почему отзыв Ди означал и их отзыв. Они просто повиновались, молча и внутренне сожалея, волей-неволей, выражая свое несогласие полным молчанием — единственным, имевшимся в их распоряжении оружием — их мятежом против неразумности логики взрослых. И в сердцах своих они понимали, что им было отказано в первой настоящей вещи, которую они желали, за исключением друг друга.

А время неумолимо двигалось к концу.

5. ДЖИХАД

Этот разговор в особенной степени оказался болезненным так же и для Амальфи, несмотря на многие века приобретенного опыта из наличия расхождений во мнении с Хэзлтоном, обычно заканчивавшихся навязыванием мнения Амальфи, если не существовало никакого иного пути обойти его как-то иначе. В этом споре присутствовало нечто, имевшее некую неприятную нотку для Амальфи, однако он достаточно хорошо понимал, в чем оно заключалось: это бесплодный, короткий и бесстрастный «осенний роман» с Ди. И сейчас, отсылая ее домой, к Марку, несмотря на то, что он считал это необходимым, это действие весьма откровенно оказалось возможно интерпретировать, как акт мести в отношении когда-то любимого человека, которого уже больше не любишь. Подобные разрывы довольно часто случались между возлюбленными, и об этом Амальфи очень хорошо знал.

Но предстояло сделать столь много всего, что он смог забыть об этом, после того, как Ди и дети отбыли на космолете. Но, тем не менее, ему не дали возможности позабыть об этом надолго — и в действительности — всего лишь на три недели.

Обсуждение надвигающейся катастрофы, наконец, вошло в такую стадию, когда оказалось уже просто невозможно избежать работы с противодействующими градиентами энтропии, и таким образом, обсуждение вошло в область, когда уже только одни слова никого больше не удовлетворяли — в действительности, на них вообще теперь вряд ли можно было рассчитывать. Эффект, заключавшийся в этом, оказался следующим: все участники обсуждения, в основном бывшие инженерами или администраторами, или и тем и другим вместе, например как Амальфи или Мирамон, или в основном философами, как например Гиффорд Боннер, оказались вынуждены перейти в разряд свидетелей; так что теперь обсуждения переместились в офис Ретмы. Амальфи присутствовал на них, когда только у него находилось время, потому, что он не мог знать, когда Ретма, Джейк или Шлосс вернутся назад из своей символической стратосферы и скажут что-то такое, что он сможет понять и использовать.

Тем не менее, сегодня в офисе стояла ненастная погода. Говорил Ретма:

— Как мне видится, проблема в том, что время в нашем понимание не является процессом, который мог бы течь в обратном направлении. Например, мы можем написать вот такое диффузионное уравнение. Он повернулся к доске — «исследовательскому инструменту» физиков-теоретиков с незапамятных времен в любых условиях — и написал:

2 2 2 2

d G d G d G 2 d G

—  — + — + — = a -

2 2 2

dx dy dz dt

Для удобства Джейка, над головой Ретмы небольшая телекамера фиксировала свой телевизионный глаз точно на отметках, оставляемых мелом.

— В этой ситуации "а" в квадрате — действительно является постоянной, так что ее можно предсказать только для какого-то будущего времени t, но не для более раннего времени t, потому что выражение для обратного временного потока отличается от приведенного.

— Странная ситуация, — согласился Шлосс. — Это означает, что при любой термодинамической ситуации, нам необходимо иметь более точное знание будущего, чем то, что мы знаем о прошлом. Во вселенной же антивещества все это должно быть наоборот — но только лишь с _н_а_ш_е_й_ точки зрения; гипотетически наблюдатель, живущий при их законах и созданный из их энергий, я предполагаю, не смог бы заметить различия.

— А не можем мы написать конвергентное уравнение для обратного временного потока? — спросил голос Джейка. — Такое, которое описывало бы их ситуация так, как мы ее видели бы, в случае такой возможности? Если мы не можем этого сделать, то я не вижу, каким образом мы сможем разработать приборы, способные обнаружить такие отличия.

— Это можно сделать, — ответил Ретма. — Например. Он перевернул доску и, поскрипывая, на доске быстро заструились символы:

2 2 2

d G d G d G 4 T m dG

—  — + — + — = — * -

2 2 2

dx dy dz ih dt

— Ага, — произнес Шлосс. — Это дает нам воображаемую постоянную вместо реальной. Но ваше второе уравнение — не является зеркальным отображением первого; не сохранено соответствие. Ваше первое уравнение — представляет собой процесс уравнивания, в то время как второе — представляет колебательный процесс. И конечно же, градиент на той, другой стороне не является пульсирующим!

— Так или иначе — соответствие все равно не сохраняется при столь слабых реакциях, — заметил Джейк. — Но тем не менее, мне кажется, на возражение все же стоит обратить внимание. Если Уравнение Два и описывает что-то, то это никак не может быть другая сторона. Оно должно описывать о_б_е_ стороны — всю огромную систему в целом, правда в том случае, если она циклическая, чего мы как раз пока и не знаем. Не вижу я и каким путем это можно было бы проверить, так что это уравнение совершенно и полностью недоказуемо, как и Гипотеза Маха…

Тихо приоткрылась дверь и молодой Онианин жестом поманил Амальфи. Мэр встал без особого неохоты: мальчишки доставляли ему массу неприятностей сегодня, и он обнаружил, что скучает по Эстелль. В ее функции входило напоминание всей группе о возможных ловушках в предположениях Ретмы: например, здесь, Ретма использовал d, которое по тем познаниям, что имелись у Амальфи насчет математики являлось дифференциалом в вычислениях, просто как выражение для константы; он использовал G, которая для Амальфи было постоянной тяготения, чтобы выразить термодинамический термин, который Амальфи привык видеть написанным в виде заглавной буквы греческого алфавита «пси»; и мог ли быть Шлосс уверен в том, что i у Ретмы является эквивалентом квадратного корня из минус единицы, как это было в математике Новой Земли? Без сомнения, у Шлосса имелись полные основания считать, что взаимопонимание по этому исключительно простому символу давно уже достигнуто между Ново-Землянами и Ретмой, но без Эстелль Амальфи чувствовал себя все не несколько беспокойно. Кроме того, он знал, по крайней мере интеллектуально, что несмотря на то, что все подобные важные битвы с проблемой в физике обычно выигрывались вот на таких совещаниях, у таких вот классных досок, все же временно не был к ним расположен. Ему нравилось наблюдать, лишь когда какие-то события происходило по настоящему. И они не замедлили со своим началом. Как только дверь захлопнулась, скрыв из виду видимых и невидимых физиков, молодой Онианин произнес:

— Прошу извинить меня, за то что побеспокоил вас, мистер Амальфи. Но вас вызвали по срочному поводу с Новой Земли. Это Мэр Хэзлтон.

— Хеллешин! — это ругательное словечко имело Веганское происхождение; и никто из живущих не знал его значения. — Ладно, пошли.

— Где моя жена? — без всякого предисловия потребовал от него Хэзлтон. — А так же мой внук и дочка Джейка? И где ты сам пробыл все эти последние три недели? Почему ты не вызывал меня? Я тут уже схожу с ума, а Ониане устроили мне головомойку четвертого уровня сложности, прежде чем позволили мне связаться с тобой…

— О чем это ты говоришь, Марк? — спросил Амальфи. — Останови хотя бы на немного свою пулеметную речь и дай мне разобраться, в чем это тут дело.

— Именно это и Я хотел бы знать. Хорошо. Я начну снова. Где Ди?

— Я не знаю, — спокойно ответил Амальфи. — Три недели назад я отослал ее домой. И если ты не можешь найти ее — это уже твоя проблема.

— Она сюда не прибыла.

— Как не прибыла? Но…

— Именно — но. Корабль, посланный за ней и детьми, так и не прибыл. Мы вообще больше ничего о нем не слыхали. Он просто исчез, а вместе с ним — Ди, дети и все остальное. Я суматошно пытался связаться с тобой, чтобы узнать — выслал ли ты корабль в обратный путь или нет; Теперь то я знаю, что ты это сделал. Что ж, думаю, мы можем понять, что _э_т_о_ означает. Тебе лучше бы закончить свое барахтанье в физике и немедленно вернуться сюда, Амальфи.

— А что я могу сделать? — спросил Амальфи — Я знаю ничуть не больше тебя.

— Тебе бы, черт возьми, все же лучше вернуться сюда и помочь мне разобраться во всей этой каше.

— Какой каше?

— Что ты делал все эти три последние недели? — завопил Хэзлтон. — Ты хочешь мне сказать, что ничего не слышал о том, что происходит?

— Нет, — ответил Амальфи. — И прекрати вопить. Что ты хочешь этим сказать — «Мы знаем, что _э_т_о_ значит»? Если ты думаешь, что понимаешь, что именно произошло, так почему же ты не предпринимаешь никаких действий, а вместо этого забиваешь линии Дирака, пытаясь достать меня? В конце концов, ты же мэр; И у меня достаточно своей работы, которую необходимо выполнить.

— Если мне крупно повезет, я еще пробуду мэром дня два, наверное, — яростно выпалил Хэзлтон. — И ты несешь прямую ответственность, так что не нужно пытаться ускользнуть. Апостол Джорн начал свой поход две недели назад. Сейчас он располагает флотом, хотя я и не могу себе представить, как он его сформировал. Основная часть его сил не находится поблизости от Новой Земли, но так или иначе, он все равно постарается захватить планету — и вся Новая Земля просто кишит этими деревенскими парнями с фанатичными выражениями лиц и размонтированными спиндилли. И как только они доберутся до меня, конечно же я ничуть не сопротивляясь собираюсь сдаться — ты ничуть не хуже меня знаешь, что может сделать одна из этих машинок, и эти фермерские парни используют их, как личное оружие. Не собираюсь жертвовать десятками тысяч жизней, только лишь для того, чтобы сохранить свою администрация; если они хотят чтобы я ушел, они спокойно могут меня убрать.

— И ты считаешь это моей виной? Я однажды уже говорил тебе, что Воины Господа опасны.

— И я не послушал тебя тогда. Хорошо. Но они никогда не предпринимали шагов к началу своего похода, если бы не тот факт, что ты и Мирамон подвергли строгой цензуре все, чем вы занимаетесь. Таким образом, Джорн получил свой предлог; он говорит своим последователям, что вы попытаетесь помешать предстоящему, заранее предопределенному Армагеддону, и тем самым подвергаете опасности их шансы на спасение. Он объявил джихад против Ониан за подстрекательство такого вмешательства и этот джихад безусловно включает в себя и Новую Землю, поскольку мы сотрудничаем с Онианами…

Вдруг по связи послышались четыре громких и тяжелых удара кулаком по металлу.

— О, боги звезд, они уже здесь, — простонал Хэзлтон. — Я оставлю линию связи открытой насколько только возможно долго — может быть они и не заметят… Его голос стих. Амальфи угрюмо продолжал вслушиваться, навострив уши, пытаясь расслышать хотя бы звук.

— Грешник Хэзлтон, — произнес очень молодой и весьма испуганный голос, почти выпаливший это мгновенно, — ты уже не скроешься. По Повелению Джорна, тебе приказано пройти исправительное обучение. Ты собираешься — ты подчинишься без сопротивления?

— Если вы попробуете здесь привести эту штуку в действие, — громко произнес Хэзлтон — очевидно, он специально говорил так громко, для лучшей слышимости микрофона, — вы снесете полгорода. И что хорошее вы из этого извлечете?

— Мы умрем как Воины, — ответил другой голос, и хотя он также был весьма напряженным, все же теперь, когда он говорил о смерти, он казался более самоуверенным. — А ты будешь вечно гореть в адовом пламени.

— А все остальные?..

— Грешник Хэзлтон, мы не угрожаем, — заговорил другой, более старший, низкий голос. — Мы считаем, что добро есть в каждом. Джорн повелевает нам спасать грешников и именно это мы и будем делать. А для вашего хорошего поведения у нас имеются заложники.

— Г_д_е _о_н_и _н_а_х_о_д_я_т_с_я_?

— Они были подобраны Воинами Господа, — ответил низкий голос. — Джорн в своем блаженстве оказался достаточно добр, чтобы позволить нам установить cordon sanitaire [санитарный кордон (фр.) ] для этого Безбожного мира. Так, во имя спасения этой женщины и двух невинных детей, ты подчинишься? Я бы посоветовал тебе, Грешник — эй, какого черта, связь включена! Джоди — разбей эту штуку и быстро! Ну что я такого сделал, что бы на меня взвалили группу такой испорченной деревенщины…

Неожиданно динамик завыл на тонкой ноте и тут же смолк, прежде чем этот вой смог усилиться.

Какой-то момент, Амальфи просто потрясенно сидел. Он получил слишком быстро сразу много информации; поскольку, теперь он был уже гораздо старше, чем это бывало с ним в прошлом. Он никак не предполагал, что может случиться что-либо подобное с ним — но вот оно, произошло.

Джихад против планеты Он? Нет, маловероятно — по крайней мере, не напрямую. Апостол Джорн должен хорошо понимать, что значит пытаться захватить мир, столь полностью неизвестный для него, да еще в особенностями с силами, которые в большей степени представляли собой просто толпу, а не войска. Но Новая Земля была совершенно уязвима; и это был первый, логичный шаг к блокированию этой планеты. А теперь у Джорна оказалась Ди и дети.

Надо что-то предпринимать!

Как именно и что предпринимать — это было уже другое дело; для этого необходим был такой корабль, который ни один возможный заслон Воинов не имел бы возможности остановить, но такого корабля на планете Он не существовало. Единственной возможной альтернативой был маленький, исключительно быстрый кораблик, с низким уровнем засекаемости; но и это в равной степени было невозможно для пересечения такого большого расстояния, так существовал минимальные размеры даже для одного спиндиззи. Или это может быть не так? Кэррел находился на планете Он и он располагал значительными познаниями в создании относительно маленьких, приводимых в действие спиндиззи proxies; один такой принимал участие в Марше на Землю на протяжение всего похода, и никто не обратил и малейшего внимания на эту штуковину. Конечно же, proxy был отлично, поскольку был весьма шумным, засекаем обычными методами, и только пилотирование его Кэррелом предотвратило собравшиеся в кучу города от возможности отличить оставляемые им следы от следов, которые побочно оставляло обычное межзвездное вещество…

— Ты бы мог еще раз попробовать это сделать, а, Кэррел? И помни — на этот раз у тебя не будет огромной стаи городов, способных помочь запутать дело. И заслон, сквозь который тебе необходимо будет прорваться — представляет собой одну тонкую скорлупу из вращающихся по орбите военных кораблей, вокруг одной планеты — и мы не знаем ни сколько их там имеется, ни того, какое оружие они несут, ни того, насколько аккуратное наблюдение за пространством они ведут…

— Предположим худшее, — заявил Кэррел. — Они захватили, помимо всего прочего, корабль, который мы послали за Ди и ребятами, даже не зная того факта, что именно мы его и послали. Я могу сделать это, мистер Амальфи, но только если вы мне позволите производить необходимые маневры, как только отключится автоматика; в ином случае, я думаю, вы будете обнаружены, несмотря на то, сколь маленьким бы ни был корабль.

— Хеллешин!

Но никакого обходного пути не оказалось; Амальфи пришлось подвергнуть самого себя по крайней мере двухдневным совершенно диким обманным-запутывающим маневрам Кэррела, даже и разу не прикасаясь к управлению корабликом. Это будет довольно трудным делом для пожилого человека, но Кэррел был совершенно прав — другого возможного пути не было.

— Хорошо, — сказал он. — Только позаботься о том, чтобы я остался жив, когда я совершу посадку.

Кэррел усмехнулся.

— Я еще никогда не терял свой груз, — сказал он.

— Правда, в том случае, если он надлежащим образом закреплен. Так где ты собираешься сесть?

И это был совсем не простой вопрос. В конце концов Амальфи решил, что посадку следует совершить в Централ Парке, в самом сердце старого города Бродяг. Возможно, это и было в опасной близости от командного центра Воинов, но Амальфи совсем не хотелось преодолевать тысячи миль Новой Земли только для того, чтобы встретиться с Хэзлтоном; и существовала достаточно реальная возможность того, что старый город окажется табу для неотесанных парней или по крайней мере, они инстинктивно будут его избегать. Апостол Джорн конечно бы не упустил из виду и направил бы патрули в такое совершенно очевидное место возможных сходок свергнутых им, но очевидно, Джорн находился где-то на другом конце Облака со своими главными силами.

А так как, даже для спиндиззи, имелось ограничение на возможность упаковки определенного количества энергии внутри маленького корпуса, путешествие оказалось более, чем долгим, и Амальфи смог немного подготовиться, с помощью ультрафона, и узнать о всех событиях внутри Облака, от которых он отгородился на планете Он. Картина, представленная ему Марком, оказалось точной, хотя быть может чуть и искаженной по выразительности. Настоящие заботы Апостола Джорна были весьма далеки от Новой Земли и его джихад был объявлен против всех неверных, везде, а не только Ониан. Ониане просто оказались одной из статей обвинительного акта, которая специфически оказалась применима к Новой Земле — это, а также и необъявленное, но ни в чем другом нескрываемое намерение Новой Земли проникнуть в тайну конца времени, что само по себе было богохульством. Амальфи предполагал, что мятеж на Новой Земле и захват центрального правительства на ней оказался незапланированным побочным продуктом данной прокламации, к которому Джорн оказался не подготовлен, чтобы извлечь из происшедшего полную выгоду. Если бы он планировал такое развитие событий, или что-то подобное существовало в планах его военных стратегов, он немедленно направил бы свои главные силы на планету. А так, как обстояло дело в действительности, он просто — и запоздало — установил номинальную блокаду. Если переворот, устроенный его последователями удастся — что ж, все хорошо и замечательно; если же нет — он спешно сможет снять эту блокаду, чтобы сохранить корабли и людей для другого, более благоприятного дня.

По крайней мере, так предполагал Амальфи; но в то же время, он с беспокойством сознавал, что в Апостоле Джорне он впервые теперь имел дело с врагом, чей образ мышления мог быть совершенно отличен от его собственного, от начала и до конца.

Корабль неожиданно перешел со спиндиззи на ионные двигатели. Амальфи полностью прекратил думать об этом и просто стал ждать.

Как только корабль вошел в плотные слои атмосферы, управление им снова перешло к Амальфи; на планете Он Кэррел отключил свое дистанционное управление с помощью передатчика Дирака и передал управление непосредственно на пульт корабля. Амальфи удалось произвести легкую, как пушок, ночную посадку в южной части Центрального Парка, в довольно большом, неправильных размеров, углублении, согласно легендам, бывшим когда-то озером. Посадка прошла без всяких приключений; совершенно очевидно, что его не заметили. Возможно, утром оставленный кораблик может быть и заметит патрульный флаер Воинов, но старый город был просто замусорен самого причудливого вида механическим мусором; и надо просто быть исследователем города, обладающим такими же познаниями, как Шлиман о девяти Троях, чтобы разобраться, что является новым, а что — нет. Амальфи чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы оставить кораблик, даже не попытавшись его замаскировать.

Следующая проблема: Как связаться с Марком? Предположительно, он все еще находился под арестом, или чем-то схожим; на «исправительном обучении», как это смог расслышать Амальфи, когда об этом что-то произнес один из Воинов. Означало ли это, что они собирались заставить ленивого, привыкшего в основном к мыслительной работе, Хэзлтона застилать постели, подметать полы и молиться по шесть часов на день? Пожалуй, не слишком вероятно, особенно по части молитв. Тогда что же?…

Неожиданно, тащась вдоль по Пятой Авеню, залитой лунным светом и совершенно пустынной, по направлению к административной башне, Амальфи уверился в том, что к нему пришла трезвая мысль. Управлять галактикой, даже такой маленькой и в основном неисследованной, как эта маленькая галактика-спутник, не является простым делом, подобным тому, что ты берешь бумажку, с подноса на котором обозначено «Входящие документы» и перекладываешь их на другой поднос, на котором написано «Исходящие документы». На это требуются века опыта и высокая степень знакомства с передачей данных, созданием и поддержкой файлов и знание принципов действия других машин, которые выполняют 98 процентов вспомогательной работы. В дни Бродяг, к примеру, иногда случалось так — хотя и не очень часто — что мэр обменивался с другим городом согласно «правилу благоразумия», после того, как он проигрывал выборы; и обычно у него уходило от пяти до десяти лет на то, чтобы научиться управлять новым городом, даже и на таком весьма низком посту, как ассистент управляющего городом. И это не было искусством, которое неотесанный мужик, несмотря на то, сколь бы божественно он мог быть подвигнут на эту работу, смог бы справиться с ней за неделю.

Наиболее возможным местом прохождения Марком его «исправительного обучения» скорее всего должен являться его офис. Он должен бы управлять Облаком для Воинов — и без сомнения, делать эту работу гораздо хуже, чем они смогли бы обнаружить, даже если бы они оказались достаточно сообразительны, как без сомнения, были некоторые из них, чтобы заподозрить подобный саботаж. Амальфи, сам являвшийся мастером в том, что касалось закрутки колес в обратном направлении, если такое было необходимо, мог отдать предпочтение Хэзлтону в любое время; Марк был хорошо известен тем, что частенько применял эти свои способности на своих друзьях, быть может просто для того, чтобы не потерять квалификацию, а быть может, просто из привычки.

Что ж, очень хорошо; проблема вхождения в контакт с Марком решена, осталось расчистить путь для наиболее трудных вопросов: Каким образом разочаровать в легкости завоевания, и, если представиться возможным, изгнать Воинов; а также, каким образом вернуть Ди и детей в целости и сохранности?

Будет трудно решить, какой из этих двух трудных вопросом наиболее тяжел. Как указал Марк, выдранные с корнем спиндилли в руках новоиспеченных Воинов совершенно очевидно, представляют собой гораздо большую опасность, чем мушкеты или вилы. Используемые со знанием, эти машины могли вывести из влияния тяготения какого-нибудь вашего оппонента и забросить его в верхние слои атмосферы под влиянием вращающего момента вокруг своей оси самой планеты — Новой Земли; или такой же эффект можно было бы применить, скажем, к углу или стене здания, если бы кому-то захотелось уничтожить очаг сопротивления. Но главная опасность лежала в том факте, что в руках фермерского мальчишки, спиндилли _н_е_ мог быть использован со знанием. Он был создан не как оружие, но как прибор, предназначенный для контроля погоды в пределах территории твоего дома, и был больше по размерам, тяжелее и более неуклюж, чем домашняя керосиновая лампа Двадцатого века. Учитывая сложности, сопутствующие даже самому перемещению такого объекта, особенно пешим образом, искушение установить его на максимальное усиление будет почти непреодолимым, еще до того, как его размонтируют и снимут с его бетонного пьедестала в погребе. И скорее всего, его оставят там, так что натруженные мышцы спины и рук несшего спиндилли ничего другого не захотят произвести, кроме как нацелить прибор — более или менее точно — и нажать на кнопку включения. Это означало, что каждый раз, когда один из фермерских парней мог разгневаться или обнаружить богохульство в какой-то случайной ремарке, или мог выстрелить, испугавшись какой-нибудь тени, неожиданного незнакомого звука или свенгали, он легко мог снести таким вот образом два-три городских блока, прежде, чем он сообразил бы, где находиться кнопка отключения; или сама машина, брошенная и оставленная в панике, могла снести до основания еще парочку-другую блоков, прежде чем ее аккумуляторы бы иссякли и она отключилась бы сама.

Спасение Ди и детей, без сомнения, было весьма важно, но разоружение Воинов должно стать самым первым делом.

Он заметил, что слегка подпрыгивает, когда он ступил из шахты-лифта спиндиззи на прочный, неподвижный бетон центра управления и усмехнулся. Он снова чувствовал себя живым, спустя столь много лет пустого проглядывания, ворчания и прозябания. Эта проблема являлась именно той, для которой он и был создан, именно такой, к которой он подходил с уверенностью, рожденной из удовольствия. Сам конец времени представлял собой достаточно крупную проблему; ему никогда бы не удалось найти нечто более крупное и он был благодарен этому. Но оказалось, что ему просто не с кем ее обсудить или, если возможно, немного кого-то обмануть.

Да, прошло уже _о_ч_е_н_ь_ много времени; и ему лучше бы быть настороже против чрезмерной самоуверенности. Из-за нее, он то и дело попадался на удочку, даже тогда, когда он постоянно практиковался в своем искусстве. В особенности, подозрительно легко ему удалось разглядеть, какие-именно шаги необходимо предпринять в данной ситуации; но это уже был не тест; а все дело заключалось в его древней профессии — историка культур — вкратце — диагностика — который либо мог полностью овладеть ситуацией, либо провалиться с треском… и по случайности он, мог бы спасти или потерять от трех до четырех миллионов жизней и одну из них — Эстелль.

Что ж, надо действовать весьма осторожно, аккуратно — но точно и с решимостью, как хирург перед лицом сердечной недостаточности. Не следует попусту тратить время на рассмотрение альтернативных возможностей; у тебя только четыре минуты на то, чтобы спасти жизнь пациента, если тебе повезет; и пилка для костей уже жужжит у тебя в руке — быстрее распиливай грудную клетку, как можно быстрее.

Отцы Города уже пришли в рабочее состояние. Он приказал им:

— Связь. Соедините меня с Апостолом Джорном — во имя выживания города.

Некоторое время уйдет на то, чтобы Отцы Города связались с Джорном; хотя за минуту они проверят все возможности и изберут только те миры, на которых возможность присутствия Джорна наиболее вероятна, вероятность установления связи с ним с первого же вызова не особо велика. Амальфи сожалел о том, что с Джорном будет необходимо разговаривать по коммуникатору Дирака, так как в этом случае их беседу услышат все в любом месте Облака — или вообще везде в известной вселенной, где может существовать подобный аппарат, если уж на то пошло — все будут посвящены в их беседу; но на межзвездных расстояниях ультрафон — был вне вопроса для двусторонних обменов, так как скорость распространения информации составлял лишь 125 процентов от скорости света, но даже и эта скорость достигалась лишь с помощью уловки, называемой негативностью фазовой скоростью, поскольку несущая волна по природе своей являлась электромагнитной и таким образом, могла распространяться лишь со скоростью света и не быстрее.

Пока длилось его ожидание, Амальфи взвешивал возможности. Само по себе, все это разворачивалось в весьма любопытное дельце, совершенно непохожее на все, с чем ему до сих пор приходилось сталкиваться. До сих пор в основе своей все заключалось в интерлюдиях и перемещениях, лишь с очень небольшим разбросом решающих точек, в которых возможно было предпринять какие-либо действия. В этом смысле даже события, которые больше всего напоминали ему события его ранней жизни, как казалось, приобретали новые очертания соответственно его образу жизни на старости, не только допуская, но даже и требуя от него гораздо большей тщательности при рассмотрении и интенсивного взвешивания возможностей и ценностей. О рефлексивных действиях не могло даже и возникнуть вопроса; это было лишь возможно в случае какого-то фиксированного управляющего принципа, скажем такого, как «выживание города»; подобная аксиома, если она настойчиво стучится в ваше сознание и доминирует над ним долгое время, позволяет достигать многих решений с помощью рефлексивной дуги, с почти полным отсутствием вмешивающегося интеллекта — подобно тому, как кто-то автоматически прыгает в нужном направлении, подобно кошке, выворачивающейся в воздухе при падении. Теперь же имелась совершенно иная ситуация; и ценности, которые предстояло взвесить, оказались взаимоисключающими.

Прежде всего, необходимо предположить, что Джорн не имел детального, реального представления о ситуации на Новой Земле; он просто отреагировал, как и любой другой опытный стратег, на возможность использования неожиданной победы в неожиданном месте, и почти наверняка он не имел представления о том, что его блокирующий флот удерживает сейчас троих заложников, не говоря уже о том, что он имел представление о том, кто были этими тремя заложниками. И, скорее всего, просто невозможно будет запугать его в этом отношении; гораздо более разумным подходом было бы вообще не предоставлять ему никакой информации. Кроме всего прочего, первым намерением для этого вызова служила цель роспуска этой армии из неотесанной деревенщины и ее разоружения, для того чтобы установить размонтированные спиндилли на места; но скорее всего, его не удастся убедить, что этот переворот на Новой Земле, скорее всего, долго не продержится, так как это приведет лишь к тому, что он снимет свою блокаду и вместе с ней заберет троих заложников. Так что лучше, для того, чтобы достичь обеих целей, если только это возможно — необходимо убедить Джорна, что с путчем необходимо покончить сразу же и немедленно, но не слишком окончательно, чтобы не допустить у него мысли о том, что при этом он может потерять часть своего флота, если у него уйдет какое-то время на приказ о прекращении путча.

Все это походило на весьма внушительный заказ. И это означало, что опасность, о которой необходимо заставить подозревать Апостола Джорна, должна представляться ему не только военной, но и идеологической. Как военный стратег уже достаточно доказанных возможностей, Джорн должен быть хорошо знаком с коррупцией оккупационных сил стандартами и обычаями нации, которую таковые силы оккупируют — и джихады и крестовые походы особенно подвержены подобной разновидности коррозии. И был ли он ли настоящим верующим в ту разновидность Фундаментализма, которую он проповедовал или нет, вряд ли ему захотелось бы, чтобы его последователи утратили веру в доктрину, которую он до сих пор с таким успехом распространял и на чьем гребне взошел; это была уздечка над всеми ними, избранная им самим, так если бы они утратили ее, ему ничего бы не осталось, несмотря на то, каковы бы ни были его личные воззрения.

К сожалению, на Новой Земле не существовало идеологии, которая выглядело возможной для коррумпирования Воинов Господа; без сомнения, они занялись бы довольно в сильной степени «коллекционированием наручных часов» — очень древний термин для синдрома безвременья крестьянской армии, удерживающей территорию, относительно богатую товарами общего пользования, но Джорн наверняка мог предположить такую возможность и предпринять меры по ее предотвращению; однако, не существовало идеи, присущей самой культуре Новой Земли, которая могла бы показаться достаточно сильной, чтобы свернуть Воинов с их простой, прямой и ориентированной на центр точки зрения. Такую вещь необходимо было сварганить; по крайней мере, не существовало недостатка в сырых материалах.

Одной из очевидных ловушек при таком образ действия являлась та, что восприятие Апостола Джорна приходилось основывать на его собственной публичной оценке и попытаться дотянуться и оказать воздействие на ту часть его ума, где обитала его настоящая вера. Амальфи не имел ни малейшего представления сработает это или нет, и его собственное благоразумие диктовало, что этого делать не следует; вместо этого, ему пришлось предположить, что человек, столь удачливый, как Джорн, в этом мире взаимоотношений, был сложным и образованным человеком в большинстве вопросов; несмотря на свою исключительную специализацию в теологии. Последнее даже не являлось необходимым для обсуждения; где бы ни лежала правда, он быстро обнаружит любую попытку сыграть на его религиозных кнопках, так как он уже доказал свое знание данного искусства.

И Амальфи неожиданно подумал, что если Джорн действительно окажется в точности приверженным своим предубеждениям, приобретенным в этом маленьком звездном скоплении, как предполагалось из его публичных высказываний, нажатие этой кнопки может завершиться настоящей катастрофой. Для таких людей подобная кнопка является кнопкой уничтожения; если тебе удастся на нее нажать, ты просто сломаешь человека. Конечно же, представляется необходимым относится к Джорну pro forma [здесь — формально (лат.) ], как если бы каждое произнесенное Джорном слово произнесено с абсолютной искренностью и из самых глубин веры, и не только потому что Джорн тоже понимал бы, что абсолютно неизвестное число других слушателей внимало бы их беседе, но и для того, чтобы избежать неуместных атак на образ человека, созданный им самим — и к тому же совершенно бесцельных. Формальности не имели никакого значения в отношении конечного результата; однако Амальфи представлялось опасным принятие на веру того, что Джорн был идентичен в личности своему публичному образу только лишь по _с_у_т_и подхода Амальфи к нему. Не причинит никакого вреда безоговорочное признание его собственного утверждении о том, что он является Фундаменталистом до мозга костей; но оказалось бы фатальным ожидание того, что он запаникует при получении послания через коммуникатор Дирака, в котором утверждается, что оно от Сатаны…

«УСТАНОВЛЕНА СВЯЗЬ С АПОСТОЛОМ ДЖОРНОМ, МИСТЕР МЭР.»

Неожиданно Амальфи обнаружил, что мысли его понеслись с ошеломляющей скоростью; вполне извинимая ошибка Отцов Города — без сомнения никто не позаботился им сообщить, что Амальфи уже не является мэром с момента возникновения проблемы с Гиннунгагапом — что напомнило ему, что он так и не решил, представляться ему Джорну или нет. Имелась небольшая возможность, что Джорн происходил из крестьянского населения, которое Бродяги обнаружили под эксплуатацией тирании бандитского города, ГМТ. Кроме того, существовала несколько более значительная вероятность, что он являлся потомком правителей ГМТ. И, наконец, наиболее вероятная возможность состояла в том, что он был либо сыном либо внуком кого-то из людей Амальфи и, таким образом, отлично мог знать, кто в действительности такой этот Амальфи. Таким образом, представление самого себя могло дать Амальфи как некоторые преимущества, но также и определенные неудобства…

Тем не менее, игральная кость уже оказалась брошена; Отцы Города уже назвали его Мэром при включенной связи, так что Джорну лучше сразу сообщить, что он разговаривает не с Хэзлтоном. Попытаться обмануть его? Возможно; но здесь имелась опасность в использовании связи Дирака; прибор позволял возможным для любого слушателя немедленно сообщить Джорну, либо потом, о каких-либо фактах, которые Амальфи по стратегическим соображениям мог бы попытаться скрыть…

— ГОТОВО, МИСТЕР МЭР.

Что ж, теперь уже помощи ждать было неоткуда. И Амальфи произнес в микрофон:

— Давайте.

И сразу же вспыхнул экран. Все-таки он _с_т_а_р_е_л_; он совсем забыл сказать Отцам Города, чтобы они ограничились только аудиосвязью, так что теперь уж действительно у него не имелось никакой возможности сохранить свою личность в тайне. Что ж, сожаление бессмысленным; а в действительности, он рассматривал проявившееся на экране лицо Апостола Джорна с исключительным любопытством.

Ему показалось удивительным, но это было лицо старца, костлявое, с кожей, изрезанной глубокими морщинами, тьму запавших глаз оттеняли кустистые белые брови. Джорн по крайней мере лет пятьдесят не принимал антинекротики, если он в действительности и принимал когда-либо хоть один из них. И понимание этого оказалось полным и неожиданным шоком для самого существа Амальфи.

— Я — Апостол Джорн, — произнесли губы на древнем лице. — Чего вы хотите от меня?

— Я думаю, что вы должны уйти с Новой Земли, — произнес Амальфи. Это было не все, что он намеревался сказать; напротив, в действительности это совершенно противоречило всей цепочке аргументов, которую он только что построил. Но на этом лице можно было прочесть что-то такое, что заставило его сказать то, что действительно было у него на уме.

— Я нахожусь не на Новой Земле, — произнес Джорн. — Но я понимаю, что вы сказали. И, как я предполагаю, на Новой Земле имеется достаточное множество людей, разделяющих вашу точку зрения, мистер Амальфи, что само по себе вполне естественно. Но это меня не волнует.

— Я этого и не ожидал, как простое выражение моего мнения, — ответил Амальфи. — Но однако, я могу предложить вам достаточно веские причины.

— Я выслушаю вас. Но не ждите от меня, что я отреагирую рассудительно.

— Почему же нет? — совершено удивленно спросил Амальфи.

— Потому что я — вовсе не рассудительный человек, — терпеливо ответил Джорн. — Мятеж моих последователей на Новой Земле свершился без моих на то приказов; это оказался подарок, который Господь сам вложил в мои руки. И коль так обстоит дело, обычные причины здесь не применимы.

— Понятно, — ответил Амальфи. Он на секунду задумался. Да, все оказалось гораздо сложнее, чем он предполагал; в действительности у него появились первые сомнения относительно того, удастся ли вообще добиться результата.

— А вы, сэр, вы курсе того, что Новая Земля является очагом Стохастицизма?

Кустистые брови Джорна слегка приподнялись.

— Я знаю, что Стохастики наиболее многочисленны и сильны на Новой Земле, — произнес он. — Но я не имею никакого представления насколько глубоко эта философия укоренилась в населении Новой Земли, как в целом. Но это одно из направлений, которое я намереваюсь полностью подавить.

— Вы обнаружите, что это невозможно. Толпа фермерских парней не может уничтожить крупную философскую систему.

— Но насколько она крупная? — спросил Джорн. — В выражении действенности? Я должен признать, что у меня создалось впечатление, что большая часть Новой Земли к настоящему моменту подвержена этому течению, но у меня нет какого-то определенного знания на этот счет. Поскольку я вынужден действовать на расстоянии от Новой Земли, я вполне могу и преувеличивать в своем уме это влияние, особенно потому, что оно совершенно противоречит Слову Господню; и для меня было бы совершенно естественным предположить, что родина Стохастицизма является и его же «очагом». Но в действительности, я не знаю насколько это соответствует реальному положению вещей.

— Значит, вы подвергаете риску души ваших Воинов Господа, в предположении, что это не так.

— Совсем необязательно, — ответил Джорн. — Учитывая силы, о которых вы говорите, мистер Амальфи, совершенно очевидно, что в ваших интересах преувеличить воздействие Стохастицизма; само ваше использование условий предполагает это, поскольку я могу предположить, что вы предоставляете преимущество мне. В действительности же, я подозреваю, что Стохастики, как и любые интеллектуалы в любые времена и в разных местах, в общем-то не имеют полного понимания общих предположений культуры, внутри которой они действуют. И таким образом, люди Новой Земли ничуть не больше Стохастики, как например — Воины Господа или что-нибудь еще, подлежащее классификации, как школа мысли. И если можно вообще применить какой-либо ярлык, то они простоя являются людьми, которые _б_о_л_ь_ш_е_ уже не могут быть обозначены как Бродяги.

Амальфи молча сидел и потел. Наконец-то он встретил равного себе и теперь прекрасно понимал это.

— А все же — если вы вдруг ошиблись? — спросил он. — Что, если Стохастицизм столь же сильно привился на этой планете, как я только что попытался вас предупредить?

— Тогда, — произнес Апостол Джорн, — я должен допустить соответственный риск. Мои Воины на Новой Земле всего-лишь фермерские парни, как вы сами указали. Я сомневаюсь, что Стохастицизм в какой-то мере распространится среди них; они просто отбросят его, как нечто противоположное нормальному образу мышления. Может быть, они могут и ошибаться в этом своем допущении, но откуда им знать это? Невежество — оружие которое Господь Отце дал им, и я думаю, этого вполне будет достаточно.

Именно здесь и оказался намек на решение. Амальфи лишь только мог надеяться, что он показался не слишком поздно.

— Очень хорошо, — сказал он, скорее несколько угрюмее, чем намеревался. — Дальнейшей развитие событий покажет, кто из нас прав; больше тогда говорить не о чем.

— Нет, — произнес Джорн, — есть еще много того, о чем мы могли бы поговорить: возможно, вы действительно хотели оказать мне услугу, мистер Амальфи. И если это окажется так, что ж — я отдам дьяволу должное. Человек должен быть честен даже со злом, ибо нет иного добропорядочного. Что вы еще хотите от меня?

И таким вот образом их словесный поединок вдруг быстро прошел полный круг; и на этот раз не существовало возможности ни сделать вид, что ты его не заметил, не говоря уже об игнорировании содержания вопроса. Это было не политическое значение, а личное; и с самого начало оно таким и предполагалось.

— Вы могли бы вернуть мне троих заложников, которые были захвачены вашим блокирующим флотом, — сказал Амальфи. У себя во рту он уже ощущал привкус сабура [слабительное средство]. — Женщину и двоих детей.

— Если бы вы попросили об этом сразу, — произнес Апостол Джорн, — я быть может и выполнил бы вашу просьбу.

Неужели в его голосе проскальзывали нотки неприкрытого сожаления?

— Но вы поставили их жизни в зависимости от вашей собственной честности, мистер Амальфи. Да будет так; если у меня появится убеждение в том, что я должен утратить Новую Землю из-за Стохастицизма, я верну их всех вам, прежде чем сниму свой блокирующий кордон; в ином случае — нет. И, мистер Амальфи…

— Да? — прошептал Амальфи.

— Помните, что поставлено на карту, и не позвольте вашей изобретательности овладеть вами. Я очень хорошо знаю, что вы поразительно изобретательны; но человеческие жизни не должны зависеть от чьего-то мастерства. Идите с Богом.

Экран погас.

Дрожащей рукой Амальфи вытер вспотевший лоб. Своими последними словами Апостол Джорн успешно рассказал всю историю жизни Амальфи, и это было отнюдь не легким слушанием.

Тем не менее, он мешкал еще лишь секунду — не более. И хотя Джорн, наверное, уже разглядел суть за импровизацией, которую пришлось проделать Амальфи — уже достаточно поздно, чтобы он мог бы сообщить об этом Джорну по Дираку, о чем могла бы услышать вся вселенная. И не оставалось никакого другого выхода, кроме как попытаться реализовать задуманное. Альтернатива, которую предложил Джорн, в действительности происходила из того же самого: превращения лжи в правду. И если в этом заключалось мастерство, что ж, Амальфи имел весьма веские причины верить в это, и в то же время это было не просто «произведение искусства», а просто — способность. И теперь сам Джорн подвергал человеческие жизни диктату мастерства, этой продуманной фикции, которая являлась его религией.

На этот раз, будучи аккуратным и позаботившись заранее об отключении экрана, Амальфи вызвал офис Мэра.

— Это комиссар Общественной Безопасности, — сообщил он электронному секретарю. В обычное время, машина сразу же поняла бы, что такого поста не существует, но в том замешательстве, которое сейчас там царило, должно было быть таковым, что имеющие отношение к делу базы данных памяти к этому моменту должны были быть обойдены; и он чувствовал себя в достаточной степени, и совершенно резонно уверенным в этой фразе, которая являлась кодированной тревожной фразой еще с давних времен, в дни Бродяг, и которая должна связать его с Хэзлтоном. И в действительности, это оказалось еще быстрее.

— Что-то вы запаздываете с докладом, — осторожно произнес голос Марка. — Вы уже давно должны были сообщить нам о существующем положении. Не могли бы вы лично сообщить ваши выводы?

— Ситуация слишком неустойчивая, чтобы позволить это, мистер Мэр, — произнес Амальфи. — В данный момент я провожу проверку граничных постов в старом городе. Воины, находящие не на службе, пытаются посмотреть что тут находится, и конечно же, когда вокруг столько еще действующей техники…

— Кто это? — спросил другой голос, где-то вдалеке. Амальфи узнал его; это был тот же властный голос, который заметил открытую линию связи, когда Воины впервые арестовали Хэзлтона. — Мы не можем допустить этого!

— Это Комиссар Общественной Безопасности, человек по имени де Форд, — пояснил Хэзлтон. Амальфи натянуто усмехнулся. В действительности де Форд был предшественником Марка, как менеджера города и семь веков назад он был расстрелян. — И конечно же мы не может допустить этого, несмотря на множество доступной энергии в старом городе, большая его часть уже давно заброшена. Де Форд, я думал, вы курсе, что генерал, командующий силами Воинов, приказал им держаться подальше от старого города поскольку, он объявил его запретной зоной.

— Я уже говорил им об этом, — ответил Амальфи тоном обиженной терпеливости. — Они просто смеются в ответ и говорят, что никакие они не Воины в свое свободное время.

— Что! — воскликнул тот же низкий голос.

— Именно это они и говорят, — упрямо продолжал Амальфи. — Или же, что они принадлежат лишь самим себе, и то, что в конце концов никто не обладает кем-то другим. Похоже, они провели время с каким-то деревенским Стохастиком, хотя они все это и восприняли весьма искаженно. Мне кажется, философы и не пытались распространять свою доктрину в чистом виде в провинциях.

— Ладно, об это нет необходимости спорить, — сурово произнес Марк. — Держите их подальше от города — это необходимо.

— Я пытаюсь, мистер Мэр, — произнес Амальфи. — Но есть и границы тому, что я могу сделать. Половина их них таскает с собой спиндилли, и вы отлично знаете, что могут сделать эти штуки, если хотя бы одна из них, единожды вдруг сработает. И я не хочу рисковать такой возможностью.

— Позаботьтесь, чтобы такой возможности не представилось; но в остальном — пытайтесь сделать все возможное. Я посмотрю, что можно сделать здесь. После этого последуют инструкции; где я могу с вами связаться?

— Оставьте сообщение в офисе сержанта периметра, — предложил Амальфи. — Я заберу его во время своей следующей вахты.

— Очень хорошо, — сказал Хэзлтон и отключился. Амальфи подготовил необходимую линию связи между постом на периметре города и контрольной башней, затем откинулся в кресле, удовлетворенный на момент, хотя по-прежнему и испытывавший затаенную в глубине нервозность, которая никак не хотела исчезнуть. Семя было заронено, и без сомнения, Хэзлтон вполне понял его ход и сможет развить его. Представлялось весьма вероятным, что Апостол Джорн уже запросил своих офицеров на Новой Земле, подвергая проверке утверждения Амальфи; и конечно же они ответят что, пока они не испытывали никаких трудностей подобного рода, но сам этот запрос сделает их весьма подверженными подобным, могущим произойти, вещам.

Амальфи включил приемник среднего диапазона волн и настроился на федеральную радиостанцию Новой Земли. Следующим шагом будет ужесточение приказов о запретных зонах для Воинов Господа, не несущих вахту и он хотел быть уверенным, что ему удастся услышать их содержание. Если только офицеры Джорна выразят эти приказы в едва ли допустимой манере сложности, они приведут к тому, что в городе появятся настоящие наблюдатели — и конечно же, давно уже не существовало ни одного сержанта периметра, и да самой определенной границы города более не существовало, за исключением быть может в уме Отцов Города. И кто-то определенно должен будет пострадать.

И это будет тот инцидент, о котором «де Форд» не сообщит:

— Я ничего не слышал об этом. Прошу извинить меня, но я не могу быть везде одновременно. Я все это время пытаюсь не допустить этих парней к Отцам Города — они хотят задать им массу вопросов о развитии идей, которые могут связать машины на многие дни. Я уже говорил им, что я не знаю, как управлять Отцами Города, но если один из них нацелит на меня спиндилли и скажет «Соедини меня или…» — что ж…

Эта речь без сомнения, по необходимости отметит некоторое отречение от своих обязанностей «Комиссара Общественной Безопасности», так как почти наверняка за этим последует создание вооруженного боевого патруля Воинов вокруг самого города Бродяг; тогда Амальфи придется уйти в подполье и остальное окажется в руках Марка. И в особенности, то, что предпримет Хэзлтон, невозможно предположить, да и об этом Амальфи не хотел даже и знать, как это будет происходить. Одним из дефектов закрученной им программы, являлся тот, что как правильно и подозревал Джорн, она базировалась на лжи, в то время как хороший обман должен всегда содержать какой-то фундаментальный камешек правды, который бы больно колол как босые ноги разумных, так и просто подозрительных людей. Если же же прямо, грубо назвать вещи своими именами, не существовало _н_и_к_а_к_о_й_ возможности, что местные Воины будут коррумпированы Стохастицизмом и самой такой возможности вообще никогда не существовало. Даже если и осуществиться задуманная Амальфи программа и Джорн отзовет своих людей, он весьма пристрастно допросит их обо всем, прежде, чем вернет своих заложников Амальфи; и все, что он обнаружит, будет нести отпечаток деятельности Амальфи, и это будет слишком очевидно, чтобы быть убедительным. Именно поэтому импровизации Хэзлтона с этого момента должны быть его собственными, и столь же неизвестными для Амальфи, так чтобы у него не имелось никакой возможности изменить их, даже если бы он и захотел это сделать.

В действительности, это был довольно бледный образчик выдумки, от которого теперь зависели жизни Ди, Уэба и Эстелль. Но ему приходилось довольствоваться тем, что имелось у него в распоряжении.

Но, похоже программа срабатывала. В течении недели, все отпуска Воинов были отменены в предпочтении специальным «ориентационным молитвам», присутствие на которых являлось обязательным. И хотя не имелось никакой возможности определить, как отнеслись Воины к отмене своих отпусков, чтобы укрепить их веру, предполагаемый инцидент внутри города произошел буквально на следующий день и «Комиссар Общественной Безопасности» получил соответственный нагоняй от Хэзлтона, который потребовал от него объяснений, как он допустил это происшествие; Амальфи выпалил заранее заготовленную ложь и укрылся в резервной связной подстанции находившейся внутри самих Отцов Города.

На следующий же день, патруль Воинов рыскал по всему городу Бродяг и Амальфи оказался в изоляции; остальное было в руках Хэзлтона.

К концу этой недели, всем Воинам было приказано сдать свои спиндилли в обмен на обычные полицейские парализаторы, и Амальфи понял, что выиграл. Когда армия победителей разоружается своими собственными офицерами, с ней покончено. И потребуется чуть-чуть времени, когда она начнет разваливаться сама, с очень небольшой помощью извне. И когда это развитие событий дойдет до Джорна, он предпримет действия, и быстрые; Хэзлтон, совершенно очевидно проявил несколько излишнюю четкость, что в общем-то было в его привычке. Но ничего другого, кроме ожидания, для Амальфи не оставалось.

Последний из блокирующих кораблей Воинов едва лишь произвел посадку, как уже Уэб и Эстелль выбирались из шлюза и направились прямо к Амальфи.

— У нас есть послание для вас, — сказала Эстелль, запыхавшись, глаза ее были сверхъестественно расширены. — От Апостола Джорна. И капитан корабля сказал немедленно доставить его вам.

— Хорошо, но собственно, нет никакой причины для спешки, — пробурчал Амальфи, стараясь скрыть свое удовлетворение. — С вами все в порядке? Они заботились о вас должным образом?

— Они ничего не сделали нам плохого, — ответил Уэб. — Они были такими правильными и вежливыми, что иногда мне хотелось кого-нибудь из них стукнуть. Они держали нас в отдельной каюте и пичкали нас своими трактатами, чтобы мы их читали. И очень скоро нам все это стало так скучно, простое чтение трактатов и игра в tic-tac-toe над ними с помощью бабушки.

Неожиданно он не удержался и усмехнулся, переглянувшись с Эстелль; совершенно очевидно, что ему и еще кое-что удалось сделать в своей каюте, так или иначе.

Амальфи почувствовал неопределенный эмоциональный толчок, хотя сам и не смог определить что именно это была за эмоция; она прошла слишком быстро. — Ну ладно, хорошо, — он сказал Эстелль. — А где послание?

— Здесь.

Она передала ему желтую тонкую бумажку, оторванную с принтера корабельного коммуникатора Дирака. Послание гласило:

ХХХ КМНДР ККГ ГАБРИЭЛЬ КПГ

32 ДЖОН АМАЛЬФИ Н ЗЕМЛЯ П ХСТГС ПВТ 32 Я ОТДАЮ ВАМ ПРЕИМУЩЕСТВО СОМНЕНИЯ, ПВТ СОМНЕНИЯ. ВЫ ОДИН ЗНАЕТЕ ПРАВДУ. ЕСЛИ ЭТО ПОРАЖЕНИЕ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ВАШЕ ИЗОБРЕТЕНИЕ БУДЬТЕ УВЕРЕНЫ, ЧТО ЭТО ЕЩЕ НЕ КОНЕЦ. НО ОН СКОРО НАСТУПИТ.

ДЖОРН АПОСТОЛ ГОСПОДА.

Амальфи смял бумажку и швырнул ее на обожженный бетон космопорта.

— И да будет так, — произнес он.

Эстелль посмотрела вниз на комок желтой бумаги и затем снова перевела взгляд на посуровевшее лицо Амальфи. — Вы знаете, что он хотел этим сказать? — спросила она.

— Да, я знаю, что он хотел этим сказать, Эстелль. Но я надеюсь, что ты никогда этого не узнаешь.

6. ОБЪЕКТ 4001 — АЛЕФНУЛЬ

Эстелль так никогда и не узнала этого — хотя по большому счету, в конце концов, сама она сама, в уме, совершенно не сомневалась по этому поводу — в том, что первый прорыв в проблеме, как преодолеть информационный барьер приближающегося Гиннунгагапа, появился на свет благодаря ее предложению своему отцу, что для познания Ничейной Земли необходимо проводить ее изучение с помощью пуль. Уэб и Эстелль, все таки были всего-лишь детьми, и в последующие годы ни у кого не нашлось достаточно времени, чтобы уделить его детям; все оказались слишком заняты лихорадочными попытками собрать почти нематериальный объект, который должен был бы стать их пулей, которой надлежало пересечь Ничейную Землю в огромную, дополнительную, противоположную безграничность вселенной антивещества. И на какое-то время, это предположение просто отставили в сторону в пользу поиска фактов; существовала необходимость в какой-то прямой возможности определения современного энергетического уровня вселенной антивещества. Как только эти данные станут известны, можно было бы надеяться на точное определение даты надвигающегося мгновения катастрофы, и тогда бы они смогли точно знать сколь много или мало времени оставалось на приготовления для встречи лицом к лицу со смертью, если кто-нибудь вообще и мог бы думать с достаточной степенью разумности перед лицом неминуемого и полного прекращения существования всякой разумности или всех значений — и сколько еще осталось времени для опытов, которые одни могли бы дать понятие самой концепции того, что должно произойти.

И конечно же, ни у кого не находилось времени на детей; и таким образом, они взрослели, игнорируемые всеми, последние дети, которых смогла увидеть вселенная. И совсем не удивительно, что они просто привязались друг к другу; они бы сделали это и при любых других обстоятельствах, потому, что не подлежали сомнению или вопросам те, уготованные им судьбы, которые бурлили в субмикроскопических завитках и сеточках нуклеиновых кислот их наследственности, сформировавшей их обоих друг для друга.

Эстелль взрослела в ее мире забывчивых взрослых и заняла среди них свое место, но без того, чтобы они заметили, во что она превратилась — в высокую, худощавую и гибкую, как тростинка, сероглазую, черноволосую, с белой кожей, спокойным лицом девушку — в красавицу. Эти старики были столь же иммунны к красоте, как они были иммунны и к юности; они были полностью счастливы тем, что могли использовать остро отточенное лезвие математического дарования Эстелль, которым они пользовались для разрешения некоторых своих проблем, но они просто не замечали, что она была и столь же прекрасна, да наверное и не стали бы обращать на это внимание, даже если бы и смогли это заметить. В эти дни они не видели больше ничего, кроме смерти — или по крайней мере, они считали, что уже лицезрели ее; Эстелль совсем не была уверена, что они столь же ясно видели ее, как например, она, ибо слишком уж долго они жили в презрении к ней.

Уэб сам не знал, нравилось ли это ему или нет. Он определенно удовлетворился тем, что оказался единственным Ново-Землянином, у которого оказалось достаточно нормального смысла, чтобы заметить, как прекрасна Эстелль, но иногда его гордость чувствовала себя уязвленно из-за отсутствия случайных взглядов или прямого любопытства; и иногда он подозревал, что и Эстелль это беспокоило так же мало, как в конце концов и всех остальных на Новой Земле, кроме самого Уэба. По прошествии времени, существовавшая меж ними любовь была выражена вслух и признана, и теперь они уже были женатой парой, со всеми проистекающими из этого радостями и ответственностью, которые обеспечивает и требует соединение сердец; но почему-то, никто этого не заметил. Старики слишком были заняты строительством своего прибора, чтобы заметить, не говоря уже и о том, чтобы их это как-то побеспокоило, то, что маленький зеленый росток любви все же взошел среди разрушенных каменей самого последнего из всех ниспровержений.

И все же Уэбу оказалось не трудно понять, почему то, что для него было чудом, не представляло собой даже какую-то досаду для деловитых богов и их машин, с которыми ему приходилось жить. Оставалось не так уж и много времени; едва лишь на то чтобы икнуть для Амальфи и Мирамона и Шлосса и Ди и даже для Кэррела, который казался постоянно молодым человеком, и все же уже прожившим многие и многие жизни, и которого можно было «обрезать» как раз по середине его последней, не прибегая ко всякого рода серьезным утверждениям, что его смерть стала бы прискорбным пустым расходованием чего-бы то ни было (и Уэб почему-то чувствовал уверенность, что этого было, пожалуй, даже недостаточно), что он держал в своей голове. И то немногое остававшееся время, для этих людей, проживших столь долгие жизни, просто ничего бы уже не значило; но для Уэба и Эстелль, это было и продолжало бы быть их собственным временем взросления, которое бы стало половиной их собственных жизней, и не имело совершенно никакого значения то, сколь долго бы они еще жили впоследствии.

И конечно же, Амальфи совершенно не замечал их. Он давно уже позабыл, что был чем-то меньшим, кем он являлся на самом деле: бессмертным. Возможно — выскажи ему сейчас — такое предположение, что и он когда-то был ребенком, могло бы по-настоящему озадачить его; в абстрактном смысле это был просто трюизм и он не мог бы иначе рассматривать это, даже попытаться восстановить в своей памяти ранние годы своей жизни как-то иначе. При любом развитии событий, как только ему предоставили право управления надвигающейся Гибелью, он выполнял эту работу, полностью отдаваясь ей, как и всякой другой работе, ведущей к любой иной цели; и даже если бы он и знал, что больше не будет никакой другой работы и ни какой иной цели после этого, как казалось, что это вовсе не беспокоило его. Он просто занимался своим делом; ему этого вполне хватало.

А тем временем:

— Я люблю тебя, — сказал Уэб.

— И я люблю тебя.

Черепки вокруг них даже не отдались эхом.

У Амальфи имелся предлог, на тот случай, если бы кто-нибудь предложил ему, что он в таковом нуждается: создание снаряда, которое продвигалось довольно таки медленно с момента — подготовленного Эстелль, хотя он уже и не помнил этого — когда они решили отдать приоритет этой задаче. Для начала это выглядело намного проще, чем пытаться решить все теоретические проблемы a priori, и в этом имелся свой определенный привлекательный момента действия. Но невозможно провести эксперимент без определенных фундаментальных проработок, а что собственно, этот эксперимент намерен проверить; каковые предположения оказались по большей части своей отсутствующими в предположительно практических вопросах создания снаряда из антивещества.

И, как в конце концов оказалось, что межвселенского посланника необходимо сконструировать, начиная от субмикроскопического уровня до фундаментальных ядерных частиц, которые весьма близко подходили к тому, чтобы быть вообще ничем в любой из вселенных, но которые могли бы обеспечить их существование: частицы с нулевым спином и различной массой и зарядами, а также пары нейтрино-антинейтрино. Даже обнаружение самого объекта вообще, после того, как он был создан, оказалось почти невозможной задачей, ибо нейтрино и антинейтрино не имеют ни массы, ни заряда, и состоят вместо этого — на половину из спина, на половину — из энергии перехода; и не принесло бы ничего хорошего попытаться зрительно представить себе такие частицы, так как и все фундаментальные частицы, они были совершенно за пределами обнаружения в макроскопическом мире. И вещество было столь прозрачным для них, что на то, чтобы остановить летящее нейтрино, потребовался бы свинцовый барьер толщиной в пятьдесят световых лет.

И лишь только тот факт, что спиндиззи осуществляли твердый контроль на вращательным и магнитным моментами любой данной атомной частицы — отсюда и их прозвище — делал возможным вообще сборку самого объекта, и обеспечивал его обнаружение и управление им, после того, как он был закончен. В собранной виде, посланец представлял собой стабильный, электрически нейтральный, не обладавший массой плазмоид, нечто вроде гравитационного эквивалента шаровой молнии; теоретически, он происходил, как и предполагал Джейк, из теории гравитации Шиффа, которая была довольно популярна в году примерно эдак 1958, но впоследствии эта теория была отброшена из-за своей неспособности удовлетворить трем из шести фундаментальных тестов, которые только что появившаяся в то время теория — общей относительности — как казалось, удовлетворяла полностью.

— Что с нашей точки зрения, является определенным положительным преимуществом, — доказывал Джейк. — Возражения, предоставляемые теорией общей относительности, теперь, так или иначе — заодно с косностью; и в нашем специфическом случае объект, который являлся бы Лоренцевым инвариантом, каковым не может быть объект по Шиффу, оказался бы просто помехой. И еще одно: один из тестов, который теория Шиффа прошла, был тот, что объяснял красное смещение в спектре удаленных галактик, и мы теперь знаем, что это ничто иное, как часовой эффект, а вовсе не совершенное доказательство гравитационной теории. И нам, как мне кажется, лучше бы пересмотреть все учение полностью в свете наших нынешних познаний.

И теперь этот результат находился перед ними, посреди древнего зала приемов в Городе Бродяг, в здании Городского Совета, бывшего когда-то центром связи Амальфи при сложных дипломатических отношениях с планетами-клиентами. Он был оснащен электронными сетями исключительной сложности, так что многочисленные переговоры могли проводиться немедленно, как только город приближался в высокоразвитой, высокоцивилизованной звездной системе; а теперь же эта сеть стала, вместо этого, телеметрической системой, для межвселенского посланца.

Поскольку сам по себе этот объект в действительности представлял собой едва-лишь нечто большее, чем сложно структурированный сферический экран спиндиззи, который не скрывал ничего материального, представлялось бы невозможным вообще рассмотреть его, если бы не небольшой поток искусственного дыма, который подымался из пола прямо под ним и обтекал его, разносимый конвекционными потоками, придавая ему вид немного похожий на вид огромного шарообразного существа, поддерживаемого в середине струи фонтана. Там и тут во внутренностях пузыря были разбросаны неподвижные горячие точки цветных огоньков: концентрированные скопления электронного газа, ядер с сорванными оболочками, термических нейтронов, свободных радикалов и прочих многих базовых опытных ситуаций для теста, которые могли придумать соединенные мозги двух очень разных миров, которые им удалось заключить в таком ограниченном пространстве — ибо сфера имела всего-лишь шесть футов в диаметре. А в самом центре, в маленьком вихре собственного поля спиндиззи, разместился их величайший триумф: один кубический кристалл антинатрия антихлорида, размером примерно в зернышко исключительно мелкозернистой фотографии. Это был тот самый, о котором так долго мечтал доктор Шлосс, искусственный предмет из антивещества; и здесь это было чудо, которое уже было как минус две недели «молодым», и ему предстояло еще неделю прожить в вакууме, обеспечиваемом спиндиззи, прежде чем, он столкнется с летучим мигом настоящего и распада; с другой стороны, это будет всего-лишь единственный кристалл обычной столовой соли, который быть может потеряет, а может быть и нет, свой привкус при обратном путешествии — если вообще этот снаряд-посланец вернется к ним.

Амальфи наблюдал, как красная стрелка часов — единственная, которую часы имели — отсчитывает свои интервалы в четверть секунды, приближаясь к отметке Ноль. Собственно, никто лично и не должен был запускать снаряд — точное время старта было слишком важно, чтобы это позволить — но ему предоставили привилегию нажать кнопку, которая замыкала цепь, когда красная стрелка должна была достичь отметки Ноль и импульс пройдет к системе спиндиззи, которые своими полями приведут в движение снаряд и направят его на путь вне пространства, вне времени, полностью за пределы человеческого понимания. Никто не знал, что после этого произойдет и менее всего это знали создатели снаряда. Снаряд ничего не сможет сообщить назад; как только он пересечет барьер, он практически окажется без связи. И он должен будет вернуться в этот огромный, темный зал, прежде, чем крошечные, сияющие внутри него звездочки и микроскопический кристаллик соли смогут сообщить, что произошло с ними за время их путешествие вовне. Как много времени это займет, будет зависеть от энергетического уровня на противоположной стороне, что являлось одним из заданий, ради которого и посылался посланец; иначе — не представлялось возможным определить время перехода.

— Мы должны как-то назвать его, — произнес Амальфи, беспокойно поерзав. Указательный и средний пальцы его правой руки уже начали слегка побаливать; неожиданно он понял, что давил на кнопку уже довольно долгое время с гораздо большей силой, чем это необходимо, словно вселенная могла прийти к своему концу вот тут же, сразу, если напряжение, приданное им своей руке и кисти вдруг ослабнет хотя бы на секунду. Тем не менее, он не ослабил своего нажима; он имел достаточно соображения, чтобы понять, что усталость уже не позволяет ему прикинуть насколько он может ослабить давление, и он не хотел рисковать разрывом контакта.

— Теперь, когда мы его создали, он совершенно не похож ни на что. Давайте-ка быстренько окрестим его, прежде, чем он удерет от нас, к тому же, он может и вообще не вернуться.

— Я бы побоялся дать ему имя, — страдальчески улыбнувшись, сказал Гиффорд Боннер. — Любое имя, которое мы могли бы ему дать, обещало бы слишком многое. А как насчет номера? В те годы, на заре космоплавания, когда запускались первые беспилотные спутники, они получали порядковые номера, как и кометы или другие небесные тела, состоявшие из года и греческой буквы; первый спутник, например был назван Объект 1957-а.

— Что ж, мне это нравится, — сказал Джейк. — За исключением греческой буквы. Эта штука не должна быть просто индексирована каким-то числом, которое когда либо использовалось для обозначения известной или по крайней мере, понимаемой ситуации. А как насчет использования бесконечных интегралов?

— Очень хорошо, — сказал Гиффорд Боннер. — И кто же получит честь произвести это наречение?

— Я, — сказала Эстелль. Она вышла вперед. Она не осмелилась прикоснуться к объекту, но протянула руку в его направлении. — Нарекаю тебя Объект 4101 — _А_л_е_ф_н_у_л_ь_.

— А следующий, если предположить, что нам повезет, — произнес Джейк, — может быть Объектом 4101-С, что обозначает энергию континуума, и следующий…

Послышался мягкий звон. Удивленный, Амальфи посмотрел на часы. Красная стрелка только что прошла третью четверть первой секунды после отметки Ноль. И в центре зала дым устремился к потолку закручивающейся спиралью; а пузырь с крошечными точками света внутри него — исчез.

Объект 4101 — _А_л_е_ф_н_у_л_ь_ отбыл так, что этого никто из присутствовавших не заметил.

А через какую-то долю секунды он вспомнил, что может уже отпустить кнопку. Но его тысячелетне твердая правая рука продолжала дрожать еще в течении последующих пятнадцати минут.

Ожидание было ужасным. Конечно же никто не думал, что посланец вернется через несколько часов или даже несколько дней. Если бы это произошло, то означало бы, что сам Гиннунгагап следует за ним по пятам, таким образом не оставляя никакого времени на анализ разноцветных звездочек или вообще на принятие каких-либо мер, оставляя возможность лишь сидеть с опущенными руками, в ожидании, когда ветер задует твою свечу. И все же сам факт существования подобной возможности, оказался достаточным, чтобы гарантировать поддержание вахты смерти в огромном, темном старом зале — вахту смерти, оживленную лишь открытием того, что все приборы, которые наблюдали за снарядом, пока он еще находился в зале, тут же прекратили выдачу каких-либо показаний в момент его отправления, но одновременно он не засекли никаких феноменальных явлений какого-либо рода, касавшихся самого момента отправления. И даже спиндиззи — что было проинтерпретировано Отцами Города — оказались не подготовлены к тому, чтобы сообщить каким образом была применена та волна энергии, которой они запустили посланца; что вообще-то должно было быть ободряющим, по крайней мере, как отрицательное свидетельство того, что посланца не забросило в каком-то уже известном и, таким образом, совершенно ненужном направлении, но при сложившихся обстоятельствах это лишь добавляло к напряжению и унынию. Весь этот энергетический залп; и куда же он ушел? Очевидно — в никуда.

Обычно Амальфи редко снились сны (а точнее, как и большинству Бродяг, ему снились сны почти каждую ночь, но утром он помнил из того, что ему снилось ночью гораздо реже, чем хотя бы раз в год); но теперь, в этих ночах постоянно присутствовал призрак этого сферического, окутанного дымом шара с сияющими глазами Аргуса, скитающегося в лабиринте искривленных мировых линий, из которых ему никогда не выбраться и в его центре крошечная кристаллическая фигурка пищала голосом Амальфи:

Не из земли я вырос, не из соли,

А только из своей душевной боли…

Пока мировые линии вдруг не превратились в удушающую паутину, которая вдруг вспыхнула, как пламя и во взрыве света Амальфи увидел, чтобы было — нет, еще не утро, но время вернутся к своей вахте смерти.

Но он уже находился там, в зале, и просто задремал. И его разбудил звон тревоги. Теперь, когда он более или менее проснулся, шум был гораздо менее громким, чем, как он знал, должен быть; специальные приборы должны были подавать тревожные сигналы относительно каждой из звездочек внутри посланца и не менее трети из них уже звенели. В центре комнаты снова плавала призрачная сфера, теперь не превышавшая по своим размерам баскетбольный мяч, большинство ее глаз Аргуса погасли и те, что остались — сияли ослабленно, словно глаза умирающего. Насколько знал Амальфи, этот призрак призрака, с столь большим числом холодного пепла внутри его внутренних очагов, казался ничуть не зловещее, чем любой результат научного эксперимента; он даже мог быть обещающим; но он не мог избавиться от этого ранее приобретенного ужаса, который сформировался в его сне.

— Это произошло довольно быстро, — сказал голос Дейка.

— Очень быстро, — произнес голос доктора Шлосса. — Но теперь, когда он вернулся домой, у него осталось примерно около двадцати одного часа жизни. Давайте-ка снимем все эти показания — времени остается не так уж и много.

— Я уже начал считывание проб. Камеры тоже работают.

Внутри призрака умерла еще одна звездочка. Последовала короткая тишина, затем один из техников доктора Шлосса произнес нейтральным голосом:

— Распад пи-мезона у ядра железа. Похоже на естественную смерть. Нет — не совсем: спектр резко сдвинут в область гамма-излучения.

— Отмечено. Следующей должна быть серия родий-палладий. Наблюдайте — должна пройти диагональная дезинтеграция; она может пересечься с серией железа… — Звездочка полыхнула и взорвалась.

— Вот она!

— Отмечено, — произнес Шлосс, рассматривая пространство сквозь гамма-лучевой полярископ.

— Засек. Вот так штука. Она пересекла барьер как цезий; и что это может означать?

— Сейчас не имеет значения, засекай. Не останавливайся для интерпретации, просто записывай.

Призрак, казалось, заколебался и слегка сморщился. Чистый разрывающий уши звук раздался из его сердца, затрепетал и умер; но умер он, переместившись вверх по частоте, в область неслышимого.

— Один час прошел, — сказал Шлосс. — Осталось еще двадцать. Как долго звучал этот сигнал?

Ответа не поступало в течении нескольких минут, затем другой голос произнес:

— Мы пока еще не определили его с точностью до мгновения. Но он был довольно коротким — примерно сорок микросекунд, и сдвигался по Допплеру не в том направлении. Он распадается во времени, доктор Шлосс — и возможно, он не просуществует и десяти часов.

— Сообщите мне данные по уровню распада с точностью до мгновения при следующем сигнале и не пропустите его. Все происходит настолько быстрее, что нам придется произвести пересчеты все эмиссионные записи по кривой распада. Джейк, а у тебя есть что-нибудь на радиочастотах?

— Масса всего, — ответил занятым голосом Джейк. — Но пока еще ничего определенного. И все это расползается — это, как я подозреваю, в соответствии с вашим уровнем распада. Ну что за свалка!

И таким образом пролетел и второй час, а за ним — и третий. И вскоре Амальфи совершенно потерял понятие о времени. Само напряжение, беспорядок, накапливающая усталость, полная непонятность эксперимента и его объекта, все это вместе оказало свое воздействие. Со всей определенностью — это были наихудшие возможные условия, при которых приходилось собирать даже обычные данные, не говоря уже о том, чтобы снимать показания по эксперименту с такой степенью критичности, но в который уже раз Бродягам приходилось обходиться тем, что имелось в их распоряжении.

— Ну вот, а теперь все, — произнес доктор Шлосс, — отойдите. Время закрываться. Его брови были нахмурены; и эта нахмуренность росла по мере прохождения последних двенадцати часов. — Отойди-ка подальше; последним будет уничтожен кристалл.

И исследователи и зрители — те несколько зрителей, чей интерес был достаточно силен, чтобы удержать их во время всех этих последних исследований — отошли к стенам затуманенного зала. Гул спиндиззи под их ногами поднялся как по громкости так и по высоте тона и призрак, бывший Объектом 4101 — _А_л_е_ф_н_у_л_ь_ исчез, скрытый экраном спиндиззи, поляризованным до полной непроницаемости.

Сперва сферический экран был совершенно похож на зеркало, отбрасывая гротескно искаженные изображения молчаливых наблюдателей. Затем в его центре появилась крошечная яркая точка света, медленно выросшая до болезненной бело-голубой интенсивности. Он отбросила длинные паутины и усы ослепительного света, которые как бы пробуя в поисках выхода, плавали, переплетаясь вдоль внутренней поверхности экрана. Инстинктивно, Амальфи закрыл свои глаза и гениталии чисто рефлекторным жестом, известным всему человечеству уже более чем две тысячи лет. Когда он снова смог посмотреть, свет уже погас.

Спиндиззи смолкли и экран исчез. В освободившееся пространство рванулся воздух. Объект 4101 — _А_л_е_ф_н_у_л_ь_ исчез, на этот раз — навсегда, уничтоженный смертью единственного кристаллика соли.

— Наши предосторожности оказались недостаточны; моя вина, — произнес резким голос доктор Шлосс. — Мы все получили дозу, довольно значительно превышающую максимально допустимую дозу жесткого излучения; всем, немедленно, отправиться в госпиталь, для лечения. Так, взвод — следуй за мной!

Радиационная болезнь оказалась несильной; пересадка костного мозга привела систему формирования состава крови в норму прежде, чем были нанесены серьезные повреждения и тошнота достаточно хорошо контролировалась массивными дозами меклизина, рибофлавина и пиридоксина. Все из участников и зрителей эксперимента, имевших волосы — лишились их, включая и Ди и Эстелль, но все они заимели их снова в надлежащее время, исключая Джейка и Амальфи.

Но вот солнечный ожог второй степени не был столь несильным. Он задержал интерпретацию результатов почти на месяц, в то время как ученые, покрытые повязками, содержащими лечебные мази, сидели на своих постелях в госпитале и играли в плохой покер и в еще более худший бридж. И между играми, после их обсуждения, они бесконечно спорили и покрывали квадратные мили бумаги своими уравнениями и пятнами кремов. Уэб, у которого просто не хватило терпения, чтобы присутствовать при уничтожении кристаллика соли, ежедневно посещал Эстелль с букетиками цветов — одним лишь богам звезд было известно, откуда он выкопал столь античный обычай — и свежими карточными колодами для мужчин. Он уносил с собой покрытые уравнениями листы и скармливал их Отцам Города, которые неизменно заявляли:

— НИКАКИХ КОММЕНТАРИЕВ. ДАННЫЕ НЕДОСТАТОЧНЫ.

Это все уже и так знали.

Тем не менее, наконец-то Шлосс и Джейк, а так же и вся их команда были освобождены от ношения своих прилипающих пижам, чтобы разобраться с горами сырой информации, поджидавших их. Они работали долгие часы; Шлосс, в особенности, постоянно забывал о необходимости покушать, и ему постоянно приходилось напоминать, что проделывал кто-то из техников, что он уже пропустил завтрак, да и время обеда уже тоже прошло. Тем не менее, в защиту Шлосса, следовало признать, что его команда была самой голодной командой физиков в истории, и обычно пропускаемый ими завтрак, был всего-лишь формальностью, который они привыкли поглощать после того, как полностью съедали содержимое своих толстых пакетов, которые они брали с собой в лаборатории; и в доказательство чего, они все набрали от пяти до десяти фунтов веса, в то время как именно они более всего и жаловались на то что постоянно хотели кушать.

Месяц спустя освобождения из госпиталя, Шлосс, Джейк и Ретма созвали объединенную конференцию. На лицо Шлосса вернулась та нахмуренность, которая могла быть прочитана на нем в течении последних двенадцати часов эксперимента, и даже традиционно невозмутимый Онианин выглядел обеспокоенным. Сердце Амальфи так и подпрыгнуло у него в груди, когда он увидел выражения их лиц; казалось, они подтверждали все туманные, самые мрачные предчувствия его сна.

— У нас две части плохих новостей, и одна часть новостей, которая совершенно неясна, — произнес без всякий предисловий Шлосс. — Сам я не знаю, в каком порядке следует вам их представить; в этом мне помогут Ретма и доктор Боннер. И по их мнению, вы прежде всего должны узнать, что у нас имеется соперник.

— И что это значит? — спросил Амальфи. Сама идея, лишенная деталей, заставила его словно прижать уши; может быть именно поэтому, Боннер и Ретма хотели начать именно с этой вопроса.

— Наш снаряд засек четкое свидетельство присутствия другого тела в том же самом сложном физическом состоянии, — произнес Шлосс. — Никакой такой объект не может быть естественным для любой из вселенной; и этот был достаточно похож на наш, чтобы мы были уверены — он был запущен с нашей стороны.

— Еще один снаряд?

— Без сомнения — и примерно раза в два больше нашего. Кто-то еще в нашей вселенной обнаружил то, что обнаружили Ониане и теперь исследует эту проблему примерно тем же образом что и мы — за исключением того, что похоже у них имеется преимущество более раннего начала — в три года или пять лет.

Амальфи безмолвно сжал губы.

— Есть какая-нибудь возможность предположить, кто они?

— Нет. Мы можем лишь предположить, что они находятся где-то неподалеку, либо в нашей главной галактике, либо в Андромеде или в одной из ее галактик-спутников. Но мы не можем документально подтвердить это; это менее пяти процентной вероятности, если верить Отцам Города. И все прочие альтернативы _г_о_р_а_з_д_о_ ниже этих пяти процентов, но поскольку не имеется статистически выделяемого решения, мы не можем произвести выборку из них.

— Паутина Геркулеса, — произнес Амальфи. — Это не может быть ничто иное.

Шлосс беспомощно развел руками.

— Насколько мы знаем, с таким же успехом это может быть кто угодно, — сказал он. — Моя интуиция подсказывает мне то же самое, что и тебе — твоя, Джон. Но нет никакого надежного свидетельства.

— Хорошо. Как я понимаю, это были не вполне ясные новости. А какова же первая часть плохих новостей?

— Вы уже слышали это, — ответил Шлосс. — И именно вторая часть этих плохих новостей, которая неясна, делает первую часть плохой. Мы довольно долго спорили об этом, но по крайней мере, сейчас пришли хотя бы к экспериментальному соглашению. Мы считаем, что возможно — правда с весьма незначительной вероятностью — но все же возможно, пережить катастрофу.

Шлосс быстро выставил перед собой руку, еще до того, как на пораженных лицах сидевших перед ним людей, начала разгораться надежда.

— Пожалуйста, — сказал он, — по крайней мере, не преувеличивайте значение только что сказанного мной. Это всего-лишь возможность, хотя и очень туманная, да и то выживание о котором я говорил, не будет походить ни на что, подобное человеческой жизни, как мы себе ее представляем. После того, как мы все вам расскажем, вполне возможно, что вы предпочтете просто умереть. Я прямо могу вам сказать — это является моим предпочтением; так что это вовсе не такая уж белая надежда. Напротив, она напоминает мне черного джокера. Но — она все же существует. И именно это и делает новости о существующем сопернике плохими. И если мы решим попытаться адаптироваться к этой не полностью еще ясной форме выживания, то мы должны немедленно начать над этим работу. Все это возможно только лишь при единственных исключительной мимолетных условиях, которые будет выдерживаться какие-то микросекунды, в самых глубинах катастрофы. И если наши неизвестные соперники доберутся туда первыми — и помните, что у них уже имеется достаточное преимущество для начала — вместо нас они ухватят этот момент, и таким образом, нас вытеснят. Это будет настоящая гонка и к тому — убийственная; и кое-кто из вас может посчитать, что все это не стоит такой спешки.

— Вы не могли бы выражаться более специфично? — спросила Эстелль.

— Да, Эстелль, могу. Но все же на описание всего этого уйдет несколько часов. Сейчас же вам нужно знать только это: если мы изберем такой путь выхода, мы потеряем наши дома, наши миры, сами наши тела, мы потеряем наших детей, наших друзей, наших жен. Мы потеряем все когда-либо нам известные признаки общения, каждый из нас окажется в полном одиночестве, и в столь полном, которое совершенно вне пределов воображения любого человеческого существа в прошлом. И вполне вероятно, что это абсолютное одиночество каким-нибудь образом все же погубит нас — а если даже этого и не произойдет, мы сами вскоре обнаружим, что отчаянно желаем покончить с таким существованием. Мы все должны очень четко увериться, что хотим выжить именно таким образом, столь сильно — достаточно сильно, чтобы отправить самих себя в ад навечно — не тот ад, что предвещал нам Апостол Джорн, но гораздо худший. И мне кажется, данное решение не то, что могло бы быть принято сейчас и здесь.

— Хеллешин! — выругался Амальфи. — Ретма, ты согласен! Неужели это будет так плохо?

Ретма повернулся к Амальфи. Глаза его блестели, но смотрели не мигая.

— Хуже, — ответил он.

На какое-то время в комнате стало очень тихо. Наконец, Хэзлтон произнес:

— Так, значит нам осталась лишь одна, последняя часть плохих новостей. Должно быть это просто сущая безделица, доктор Шлосс; Наверное, будет лучше, если вы нам расскажете об этом сейчас.

— Очень хорошо. Это дата катастрофы. Мы получили довольно точные данные по энергетическому уровню на той стороне, и мы все пришли к общему мнению при его рассмотрении и интерпретации. Эта дата — примерно второе Июня или около того, года четыре тысячи сто четвертого.

— Конец? — прошептала Ди. — Осталось всего-лишь три года?

— Да. Это будет конец. И после этого второго Июня не будет третьего Июня, никогда и во веки веков.

— И таким образом, — обратился Хэзлтон к людям, собравшимся в его гостиной, — мне показалось, что мы все должны провести прощальный обед. Большинство из вас покидает Новую Землю, отправляясь с планетой Он, завтра утром, к метагалактическому центру. И покидающие нас в большинстве своем мои друзья уже многие сотни лет, которых я уже больше никогда не увижу; для меня, когда придет это второе Июня, время должно остановиться, к какому бы апофеозу вы сами бы не шли. Именно поэтому я попросил вас всех отобедать и выпить со мной сегодня вечером.

— Я хотел бы, чтобы ты изменил свое решение, — произнес Амальфи; в голосе его явственно чувствовались нотки горечи.

— Я бы тоже хотел. Но я не могу.

— Мне думается, ты делаешь ошибку, Марк, — угрюмо заметил Джейк. — Теперь на Новой Земле не осталось ничего важного. То будущее, хоть малая частица которого нам осталась, есть лишь на планете Он. Зачем же оставаться позади и ждать, когда тебя просто сдует?

— Потому, — ответил Хэзлтон, — что я здесь мэр. Я знаю, что тебе это вовсе не кажется важным, Джейк. Но это важно для меня. Одну вещь я обнаружил за последние несколько месяцев, это то, что не произведен таким на свет, чтобы принимать апокалиптическое видение обычных событий. Для меня большее значение имеет, что я управляюсь с общественными, человеческими делами гораздо лучше — и ничего более того. Именно для этого я и был создан. Перехитрить Апостола Джорна доставило мне огромное удовольствие, и не имело значение даже то, что Амальфи все подготовил для меня; это было приятно, это оказалось той разновидностью деятельности, которое снова дало мне почувствовать себя живым и действующим на пределе моей лучшей формы. И я не заинтересован в том, чтобы предотвратить триумф времени. Это не тот враг. Я оставляю его вам всем. Мне же лучше остаться здесь.

— Неужели тебе _н_р_а_в_и_т_с_я_ думать, что не имеет значения то, насколько хорошо ты будешь управлять Облаком, все это будет уничтожено второго Июня через три года с этого момента? — спросил Гиффорд Боннер.

— Нет, не совсем, — ответил Марк. — Но я не возражал бы, если бы Облако находилось в наилучшем возможном порядке, какого бы только удалось мне достичь, когда придет этот момент. Ну чего я могу предложить к моменту триумфа времени, Гиф? Ничего. Все, что я могу сделать, так это привести мой мир в порядок, к этому моменту. Именно этим я и занимаюсь — и именно поэтому я не гожусь для полета на борту Он.

— Обычно ты не был столь скромным, — заметил Амальфи. — Ты мог бы даже вывести вселенную из затруднительного положения с Большой Медведицей однажды, при первой же возможности.

— Да, я мог бы, — подтвердил Хэзлтон. — Но теперь я стал старше и разумнее; так что — прощай вся эта чепуха. Что ж, иди и попробуй остановить триумф времени, Джон, если сможешь — но для себя я знаю — я не смогу. Я останусь здесь, где мое место и постараюсь остановить Апостола Джорна, и эта проблема сама по себе достаточно трудная, и которой мне хотелось бы заняться теперь. Да пребудут боги всех звезд с тобой — но я — остаюсь здесь.

— Да будет так, — произнес Амальфи. — Наконец-то, по крайней мере теперь-то я знаю, в чем различие между нами. Что ж, давай выпьем за это, Марк, и ave atque vale [буквально «здравствуй и прощай» (лат.) ] — завтра мы перевернем пустые стаканы.

В грустном молчании они выпили. Последовала короткая пауза.

Наконец Ди произнесла:

— Я тоже остаюсь.

Амальфи повернулся и пристально посмотрел на нее в первый раз за то время, когда они вместе были на планете Он; они похоже, намеренно старались избегать друг друга с того момента, которое оказалось для них болезненным общим фиаско.

— Я не подумал об этом, — произнес он. — Но, конечно же, это вполне разумно.

— В тебе здесь нет никакой особой необходимости, Ди, — сказал Марк. — Как я уже и прежде говорил.

— Если бы таковая и существовала, я бы не осталась, — произнесла Ди, слегка улыбнувшись. — Но на планете Он я поняла несколько вещей — а также и на борту корабля блокады Воинов. Я чувствуя себя немножко старомодной, как и Новая Земля; мне думается, мое место здесь. И это не единственная причина.

— Спасибо, — хрипло произнес Марк.

— Но, — произнес Уэб Хэзлтон, — в каком тогда положении оказываемся мы?

Джейк рассмеялся. — Ну, это должно быть достаточно ясно, — сказал он. — Так как ты и Эстелль уже сами сделали одно большое решение, то вы не нуждаетесь в нас, чтобы мы за вас принимали небольшие. Конечно, я бы хотел, чтобы Эстелль осталась со мной дома…

— Джейк, ты что, тоже не отправляешься с нами? — пораженно спросил Амальфи.

— Нет. Я тебе уже говорил ранее, что я просто ненавижу эти гонки по вселенной. И не вижу причины, почему я должен зачем-то как сумасшедший мчаться в метагалактический центр, чтобы встретиться к катастрофой, которая застигнет меня с таким же успехом в моем собственном доме. Шлосс и Ретма подтвердят тебе, что более не нуждаются в моих услугах. Я отдал все лучшее, что у меня было, этому проекту, и теперь этому пришел конец. Мне кажется, я представляю насколько далеко мне удастся достичь со скрещиванием роз в этом зловредном климате, прежде чем эти три года подойдут к концу. Что же касается моей дочери, то как я уже пытался сказать, я бы хотел видеть ее здесь, рядом с собой, но она уже покинула дом в самом жизненно важном значении этого слова — и этот последний полет планеты Он столь же естественен для нее, сколько он противоестественен для меня и Ди. Говоря твоими же словами Амальфи, да будет так.

— Хорошо. Мы можем тебя использовать, Эстелль, это то уж точно. Хочешь лететь с нами?

— Да, — тихо ответила она, — хочу.

— Я об этом не подумала, — неуверенным голосом произнесла Ди. — Конечно же, это означает, что и Уэб тоже полетит. Ты думаешь, это разумно? Я имею ввиду…

— Мои родители не возражали, — вклинился Уэб. — И, как я заметил, их не пригласили сегодня вечером сюда, бабушка.

— Ну, мы не исключили их только из за вас, если вы об этом сейчас думаете, — быстро произнес Марк. — Помимо всего прочего, твой отце, Уэб и наш сын тоже. Мы попытались уменьшить число собравшихся здесь сегодня только до тех, кто принимал непосредственное участие в проекте — иначе бы общее число оказалось бы попросту неуправляемым.

— Может быть и так, — согласился Уэб. — Именно так тебе все это и кажется, дедушка. Но я готов побиться об заклад, что бабушка не думала о своих возражениях против моего полета с Он вот только что.

— Уэб, — произнесла Ди, — я не хочу больше ничего из этого слышать.

— Хорошо. Тогда я отправляюсь с планетой Он.

— Я этого не говорила.

— А тебе и не нужно этого говорить. Это — мое решение.

Большинство из присутствующих уже постарались найти причины для сторонних разговоров к этому времени; на и Амальфи и Хэзлтон смотрели на Ди, Амальфи — с подозрением, Хэзлтон — с разочарованием и слегка обиженно.

— Я не понимаю твоего возражения, Ди, — сказал Хэзлтон. — Уэб теперь вполне взрослый человек. Естественно, что он отправится туда, куда сочтет нужным — особенно, если туда же отправится и Эстелль.

— Я не думаю, что он должен отправляться, — произнесла Ди. — И меня не волнует, понимаете ли вы причины моего возражения или нет. Я предполагаю, что Рон дал свое разрешение — но в любом случае, наш ли это сын или незнакомец, Марк, ты чертовски хорошо знаешь, что Рону весьма не хватает твердости — но я, лично, абсолютно против того, чтобы подвергать детей подобным предприятию.

— А какое это может иметь значение? — спросил Амальфи. — Конец все равно ведь настанет, так или иначе. На Планете Он и на Новой Земле, в один и тот же момент. Вместе с нами, Уэб и Эстелль могут иметь хотя бы крошечную долю шанса на выживание; ты что, хочешь отказать им и в этом?

— Я не верю в этот шанс на выживание, — ответила Ди.

— И я тоже, — вклинился Джейк. — Но и в этом случае я не стал бы отказывать в данной возможности моей дочери. Я не верю, что ее душа станет проклятой, если только она не станет поклонницей Джорна — но если она захочет стать его поклонницей, я не запрещу ей этого, только потому, что считаю это чепухой. Какого черта, Ди, я могу и ошибаться.

— Никто, — произнес Уэб сквозь сжатые зубы побелевшими губами, — не сможет мне запретить ничего на том основании, что я чей-то родственник. Мистер Амальфи, вы — босс этого проекта. Мне разрешено присутствовать на борту планеты Он, или нет?

— Насколько мне представляется — да. Я думаю, что и Мирамон согласен.

Ди гневно посмотрела на Амальфи. Но когда он спокойно посмотрел на нее в ответ, она отвела свой взгляд.

— Ди, — произнес Амальфи, — давай-ка сделаем перерыв. Я тоже могу ошибаться насчет этих детишек. Но у меня есть куда как более лучшее предложение, чем эта пустая свара; давай этот вопрос поставим перед Отцами Города. Снаружи сейчас — исключительно приятный вечер, и я думаю, нам всем понравится прогуляться немного по нашему старому городу, прежде, чем мы попрощаемся друг с другом и отправимся на встречу с Армагеддоном, каждый — своей дорогой. Я бы хотел, чтобы Ди прошлась со мной вместе, так как я ее больше не увижу; детишки, как мне кажется, тоже хотели бы провести хотя бы часок без того, чтобы мы перемывали их косточки; и быть может, Марк хотел бы поговорить с Роном и его женой — но впрочем, вы все сами можете решить, в соответствии с вашими вкусами, я не хотел бы разбивать вас всех на пары. Ну а что остальные думают насчет самой идеи?

Странно, но первым заговорил Джейк.

— Я ненавижу этот проклятый город, — сказал он. — Я слишком долго был пленником на его борту. Но клянусь Господом, я хотел бы еще разок взглянуть на него. Обычно я прогуливался по нему, выискивая место, где его можно было бы пнуть, чтобы причинить ему боль; мне этого никогда не удавалось. С тех пор я насмехался над ним, потому что теперь он мертв, а я — жив — но день нашего сравнения близится. Наверное, мне следует все же примириться с ним.

— Я тоже так немного, но все же чувствуя и себя, — признал Хэзлтон. — У меня не было планов отправиться туда перед наступлением конца — и все же я не хочу, чтобы этот старый город просто ушел вот так. Может быть сейчас, как раз — самое лучшее время; кроме того, именно я собрал вас всех здесь, для начала; так будем же тогда последовательными до конца, прежде чем мы все окажемся слишком заняты, чтобы думать об этом.

— Уэб? Эстелль? Вы согласитесь с решением, которое предложат отцы Города?

Уэб посмотрел пристально на лицо Амальфи и, очевидно, по крайней мере частично, оказался удовлетворен тем, что увидел на нем.

— При одном условии, — сказал он. — Эстелль отправляется в любом случае, если она того хочет, несмотря на то, что скажут Отцы Города. Если они скажут, что для меня нет места на борту Он — хорошо; но они не могут этого сказать Эстелль.

Эстелль приоткрыла было рот, но Уэб поднял свою ладонь перед ее лицом и она успокоилась, вместо этого поцеловав его руку. Ее лицо побледнело, но все же было спокойным; Амальфи никогда раньше не приходилось видеть такого чистого раствора бескровной, абсолютной уверенности, которая явственно читалась в ее прекрасных чертах. Просто здорово, что она принадлежит Уэбу, ибо наверное уже в пятидесятый раз, сильно бьющееся, жестокое, неустанное сердце Амальфи сжалось от стерильной любви.

— Очень хорошо, — произнес он. И предложил Ди свою руку.

— Марк, с твоего разрешения?

— Конечно, — ответил Хэзлтон; но когда Ди приняла предложенную Амальфи руку, его глаза приобрели жесткость, словно превратились в агаты.

— Встречаемся у Отцов Города в 01.00.

— Я не ожидала этого от тебя, Джон, — произнесла Ди, когда они очутились на залитой лунным светом площади Даффи. — Не слишком ли это поздно?

— Очень поздно, — согласился Амальфи. — И до 01.00 не так уж и далеко. Почему ты остаешься с Марком?

— Можешь назвать это запоздалым здравым смыслом. — Она присела на древние перила и посмотрела вверх на расплывающиеся звезды. — Нет, не то, пожалуй. Я люблю его, Джон, несмотря на все его недостатки и его пустоту. На какое-то время я забыла об этом, но это так. Мне жаль, но это так.

— Хотел бы я, чтобы тебе было чуточку побольше жаль.

— Да? Почему же?

— Чтобы ты поверила в то, что говоришь, — резко произнес Амальфи. — Посмотри в лицо правде, Ди. Для тебя это было огромное романтическое решение, пока ты не поняла, что Уэб тоже отправится со мной. Ты все еще ищешь суррогаты. Тебе не удалось это со мной. Но тебе не удастся это и с Уэбом.

— Какую отвратительную вещь ты только что сказал. Пойдем; я уже достаточно выслушала.

— Тогда попробуй отрицать это.

— Я это отрицаю, черт тебя возьми.

— Ты снимаешь свое возражение против того, чтобы Уэб отправился со мной на Он?

— Это совершенно не имеет никакого отношения к делу. Это грязное обвинение и я не хочу более ни слова об этом слышать.

Амальфи помолчал. Лунный свет лился на безэмоциональное и загадочное лицо Отца Даффи. Никто, даже Отцы Города не знали, кем был Отец Даффи. На его левой ноги было видно старое пятно крови, но никто не знал, как оно туда попало тоже, он просто находилось там и вполне возможно, что это соответствовало истории.

— Пошли.

— Нет. Пока еще рано. Они не появятся здесь еще где-то около часа. Почему ты хочешь, чтобы Уэб остался на Новой Земле? Если я ошибаюсь, тогда скажи мне в чем заключается правда.

— Это не твое, черт побери, дело, и вообще, я устала об всего этого обсуждения.

— Напротив, это полностью мое дело. Мне нужна Эстелль. Если Уэб останется здесь, она тоже здесь останется.

— Ты, — произнесла Ди с горьким но возрастающим триумфом в голосе, — влюблен в Эстелль! Ах, ты всегда праведный…

— Следи за тем, что болтает твой язык. Я действительно влюблен в Эстелль — но я и пальцем не прикоснусь к ней, ничуть не больше чем я прикасался к тебе. Я любил гораздо больше женщин, чем тебе удавалось заманить в дом своего мужа, большинство из них — еще до твоего рождения; и я знаю различие между любовью и обладанием — и хотя это знание и досталось мне довольно трудно, в то же время, я не вижу, чтобы ты это понимала. И сегодня вечером ты это поймешь, это тебе я обещаю.

— Т_ы_ угрожаешь мне, Джон?

— Ты чертовски права, да, я именно угрожаю.

На перекрестке 42 улицы и Первой Авеню, у небоскреба Тюдор Тауэр, неподалеку от площади, где тысячу лет назад в крови и осколках стекла рухнуло здание ООН:

— Я люблю тебя.

— И я люблю тебя.

— Я отправлюсь с тобой, где бы ты ни была.

— Я отправлюсь за тобой, где бы ты ни был.

— Не взирая на то, что скажут Отцы Города?

— Не взирая на то, что скажут Отцы Города.

— Тогда это все, что нам нужно.

— Да. Это все, что нам нужно.

Площадь Даффи:

— Ты не хотел бы, чтобы я изменила своей решение и отправилась с тобой.

— Ты мне не нужна. Меня интересуют только детишки.

— Ты не сможешь обвинить меня во лжи. Что же касается данного момента, то я пока во всем согласна.

— И то же касается и детишек?

— Нет.

— Почему же нет?

— Потому что я считаю, что им обоим лучше всего быть на одной и той же планете — с любым из нас.

— Ну, это уже честнее. Но это лишь начало. Меня не интересует, останешься ты или отправишься, но я получу Уэба и Эстелль.

— Я так и думала. Но ты не сможешь получить их без меня.

— А Марк?

— Если он захочет отправиться.

— Он не хочет, и ты это знаешь.

— Как ты можешь быть так уверен? Может быть, тебе просто этого хочется.

Амальфи рассмеялся. Ди сжала свою левую ладошку в кулачок и ударила его в ярости по лбу.

Площадь у Тюдор Тауэр:

— Пора идти.

— Нет. Нет.

— Да, пора.

— Нет еще. Не совсем.

— … Хорошо. Не совсем.

— Ты уверен? Ты действительно уверен?

— Да, уверен, о да.

— Несмотря на то, что скажут о…

— Несмотря на то, что скажут они. Я уверен.

Башня управления:

— Ну вот и вы, — произнес Хэзлтон. — А что это с тобой случилось, какая-то неприятность? Ты выглядишь беспорядочно вплоть до самых бровей.

— Должно быть, ты наткнулся на дверную ручку, Джон, — добавил Джейк. Затем он хохотнул своим смешком попугая. — Ну что ж, ты пришел именно в тот город, где это можно заработать. Я не знаю, где еще во вселенной можно обнаружить дверные ручки.

— А где дети? — спросила Ди опасно ровным голосом, похожим на броневую плитку 12 номера.

— Пока еще их здесь нет, — ответил Хэзлтон. — Дай им время — они боятся, что Отцы Города могут разлучить их, так что естественно, что они остаются вместе вплоть до самой последней минуты. И все же, на что это ты упала, Ди? Это было серьезно?

— Нет. — Лицо ее приняло ничего не выдающее выражение. Пораженный, Хэзлтон перевел взгляд с нее на Амальфи и затем снова на нее. Но тем не менее, похоже, что быстро растущие синяки под глазами Амальфи, казались ему менее загадочными, чем угрюмым и неспецифичный беспорядок Ди.

— Я слышу детей, — сказал Гиффорд Боннер. — Они шепчутся внизу, в начале лифтовой шахты. Джон, ты действительно считаешь, что это было разумно? Я начинаю сомневаться в этом. Предположим, что Отцы Города скажут нет? Тогда это просто будет несправедливо; они ведь любят друг друга — так зачем нам последние три их года подвергать машинному тесту?

— Оставь это, Гиф, — сказал Амальфи. — Слишком поздно поступать иначе; и результат не настолько уж и предрешен, как ты думаешь.

— Надеюсь, что ты прав.

— Я тоже надеюсь на это. Я не буду делать никаких предсказаний — Отцы Города и прежде не раз меня удивляли. Но детишки согласились пройти этот тест. Так что, пока давайте просто подождем.

— Прежде, чем Уэб и Эстелль здесь появятся, — произнес неожиданно охрипшим голосом Хэзлтон, — я вынужден заявить, что считаю себя обманутым. Неожиданно, я вдруг подумал, а вообще кто кого, предполагалось, должен был взъерошить на этой многочисленной лунной прогулке. Конечно же не дети; они в этом не нуждаются ни в какой помощи с нашей стороны, или со стороны Отцов Города. Какого черта ты со мной все это вытворяешь Ди?

— Меня начинает раздражать каждый бессмертный мужчина в этой смертной вселенной, — яростно выпалила Ди. — Похоже в справочниках уже не осталось ни одного из извращений, в котором кто-нибудь меня уже не попытался обвинить за последний час и на тех свидетельствах, которые не удовлетворили бы даже новорожденное дитя.

— Мы все — немножко на пределе, — произнес доктор Боннер. — Воздержанность, Ди — и ты, Марк, тоже. Все-таки это ведь не обычная прощальная вечеринка.

— Это-то уж точно, — согласился Джейк. — Это поминки по целому созданию. Я сам то не слишком мрачный человек, но как мне кажется, сейчас не самое подходящее время для препирательств.

— Согласен, — проскрежетал Марк. — Извини, Ди; я передумал.

— Хорошо, — вздохнула она. — В общем-то я тоже не была настроена на крик. Вот что я хочу тебя спросить: ты действительно решил остаться? Потому что если ты действительно хочешь отправиться с планетой Он, я отправлюсь с тобой.

Он пристально посмотрел на нее.

— Ты уверена?

— Совершенно.

— Как насчет этого, Амальфи? Могу я тоже переменить свое решение по этому поводу?

— Я не вижу никаких к тому препятствий, — ответил Амальфи, — за исключением того, что на Новой Земле в этом случае не остается опытного администратора.

— Кэррел вполне может справиться с работой. Его опыт гораздо внушительнее, чем это было на последних выборах.

— Мы здесь, — произнес голос Уэба позади них. Они все обернулись. Уэб и Эстелль стояли на входе, держа друг друга за руки. Почему-то — хотя Амальфи было довольно трудно определить в чем проскальзывало это различие — они, казалось, больше не выглядели так, словно их волновало, отправятся они с планетой Он или нет.

— Так, почему бы нам не заняться тем, ради чего мы все сюда пришли? — предложил Амальфи. — Давайте ка предложим всю эту проблему для решения Отцам Города — не только то, что касается детей, но и всю проблему в целом. Я всегда находил их весьма полезными при разрешении сомнений, даже если им удавалось убедить меня только в том, что рекомендуемый ими курс совершенно ошибочен. В вопросах, которые для своего решения требуют оценок значения, полезно иметь оппонента, который не только неумолимо логичен, но еще не может отличить разницы между ценностью и китайским луком.

И конечно же, в этом он ошибался, как довольно скоро обнаружилось. Он совершенно позабыл, что машинная логика сама по себе являлась набором ценностей, знает ли об этом машина или нет.

— ВОЗЬМИТЕ МИСТЕРА И МИССИС ХЭЗЛТОН, — сказали Отцы Города, спустя лишь три минуты после того, как весь комплекс вопросов был загружен в них. — МОРАТОРИЯ НА ПРОБЛЕМУ, ТРЕБУЮЩУЮ ЕГО ТАЛАНТОВ МЕЖДУ НЫНЕШНИМ МОМЕНТОМ И ОКОНЧАНИЕМ ВСЕЙ ПРОБЛЕМЫ БОЛЕЕ НЕ БУДЕТ. НЕТ НИКАКОГО СВИДЕТЕЛЬСТВА ТОГО, ЧТО ОНИАНЕ НУЖДАЛИСЬ БЫ В СХОЖИХ ТАЛАНТАХ, И, ТАКИМ ОБРАЗОМ, НЕЛЬЗЯ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ОНИ РАЗВИЛИ ПОДОБНЫЕ КАЧЕСТВА В СЕБЕ.

— А что насчет Облака? — спросил Амальфи.

— МЫ ПОДДЕРЖИМ ИЗБРАНИЕ МИСТЕРА КЭРРЕЛА.

Хэзлтон вздохнул. Амальфи подумалось, что он воспринял это несколько тяжелее для себя, чем он ожидал — эту неожиданную передачу полномочий. В свое время это почти что убило Амальфи, но он все же выжил. Так выживет и Хэзлтон, который был гораздо моложе и менее прирос к этой привычке.

— ВТОРОЙ ФАКТОР. ВОЗЬМИТЕ УЭБСТЕРА ХЭЗЛТОНА И ЭСТЕЛЛЬ ФРИМЭН. МИСС ФРИМЭН ЯВЛЯЕТСЯ УЧЕНЫМ, ТАК ЖЕ КАК И СВЯЗУЮЩИМ ЗВЕНОМ МЕЖДУ ОНИАНСКИМИ УЧЕНЫМИ И ВАШИМИ СОБСТВЕННЫМИ. ЭКСТРАПОЛИРУЯ ИЗ НАСТОЯЩИХ ЕЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ, ИМЕЕТСЯ ВЫСОКАЯ ВЕРОЯТНОСТЬ ТОГО, ЧТО ОНА ОКАЖЕТСЯ В КОНЦЕ КОНЦОВ РАВНОЙ ПО УРОВНЮ ДОКТОРУ ШЛОССУ И СЛЕГКА ПРЕВЗОЙДЕТ РЕТМУ ЗА ПЕРИОД В ТРИ УКАЗАННЫХ ГОДА КАК ЧИСТЫЙ МАТЕМАТИК. МЫ НЕ ПРОВОДИЛИ ПОДОБНОЙ ЭКСТРАПОЛЯЦИИ В ОБЛАСТИ ФИЗИКИ, ПОСКОЛЬКУ ПОСТУЛИРОВАННОЕ ОКОНЧАНИЕ ВРЕМЕНИ НЕ ПОЗВОЛЯЕТ НАБРАТЬ ДОСТАТОЧНЫЙ ОПЫТ.

Уэб просто сиял от гордости за свою подругу. Что же касается Эстелль, то Амальфи подумал, что она выглядит слегка напуганной. — Ну что ж, замечательно, — сказал он. — Теперь…

— ТРЕТИЙ ФАКТОР.

— Эй, подождите-ка минутку. Нет никакого третьего фактора. У этой проблемы только две части.

— ПРОТИВОРЕЧИЕ. ТРЕТИЙ ФАКТОР. ВОЗЬМИТЕ НАС.

— Что! — Эта просьба изумила Амальфи. Как мог набор этих машин произнести или хотя бы даже и задумать такое пожелание? У них не существовало никакой тяги к жизни, поскольку они были мертвы, как dooornails и всегда были такими; в действительности, у них вообще никогда не было никаких желаний.

— Обоснуйте, — приказал Амальфи, слегка нервничая.

— НАША ГЛАВНАЯ ДИРЕКТИВА СОСТОИТ В ВЫЖИВАНИИ ГОРОДА. ГОРОД БОЛЕЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ КАК ФИЗИЧЕСКИЙ ОРГАНИЗМ, НО С НАМИ ПО-ПРЕЖНЕМУ КОНСУЛЬТИРУЮТСЯ, ОТСЮДА ГОРОД В НЕКОТОРОМ РОДЕ СУЩЕСТВУЕТ. ОН СУЩЕСТВУЕТ НЕ В ВИДЕ СВОИХ ГОРОЖАН, КОТОРЫХ БОЛЕЕ НЕТ; ТЕПЕРЬ ОНИ ВСЕ — НОВОЗЕМЛЯНЕ. НИ НОВАЯ ЗЕМЛЯ, НИ ЭТОТ ГОРОД ФИЗИЧЕСКИ НЕ ПЕРЕЖИВУТ НАСТУПАЮЩУЮ ПРОБЛЕМУ; ТОЛЬКО НЕИЗВЕСТНЫЕ ЯЧЕЙКИ НА ПЛАНЕТЕ ОН МОГУТ, А МОЖЕТ БЫТЬ И НЕ СМОГУТ ПЕРЕЖИТЬ ЭТО. ТАКИМ ОБРАЗОМ, МЫ СЧИТАЕМ, ЧТО ЯВЛЯЕМСЯ ГОРОДОМ И НАМ ПРИКАЗАНО ВЫЖИТЬ НАШЕЙ ОСНОВНОЙ ДИРЕКТИВОЙ; ОТСЮДА — ВОЗЬМИТЕ И НАС.

— Если бы я услышал это от человека, — сказал Хэзлтон, — я бы назвал это самой замечательной рационализацией всех времен. Но они не могут так рационально подходить к проблеме — у них нет инстинктивных побуждений.

— У Ониан нет сравнимых с ними компьютеров, — медленно произнес Амальфи. — Было бы полезно иметь их на борту с нами. Вопрос в том, сможем ли мы это сделать? Некоторые из этих машин погружались в эту палубу в течении стольких сотен лет, что мы просто можем уничтожить их попытавшись извлечь их оттуда.

— Тогда ты потеряешь эту ячейку, — сказал Хэзлтон. — Но сколько много их вообще? Сто? Я забыл…

— СТО ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ.

— Да. Ну что ж, предположим ты и потеряешь нескольких? Мне кажется, все это стоит того, чтобы попробовать. В Отцах Города аккумулировано почти две тысячи лет познаний…

— ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯНОСТО.

— Хорошо, я только предполагала; и все же это и так — просто огромное количество знаний, который ни один человек на сможет собрать за всю свою, пускай даже долгую жизнь. Я удивлен, что мы сами об этом не подумали, Амальфи.

— И я тоже, — признался Амальфи. — Но тем не менее, одно должно быть сразу же ясно. Как только вы все, кабинетные головы, будете установлены на борту планеты Он — или скольких из вас мы сможем удачно переправить — вы н_е_ будете командовать. ВЫ являетесь городом, но вся планета — вовсе не является городом. У нее имеется своя собственная администрация и собственный эквивалент отцов города, в данной случае — людей; ваши функции будут ограничены советами.

— ЭТО НЕОБХОДИМО ДЛЯ РЕШЕНИЯ ТРЕТЬЕГО ФАКТОРА.

— Хорошо. Прежде, чем я отключусь, у кого-нибудь из присутствующих здесь имеются какие-либо вопросы?

— У меня есть одни — в замешательстве произнесла Эстелль.

— Задавай.

— Я могу взять с собой Эрнеста?

— ЭРНЕСТА КОГО?

Гримасничая, Амальфи начал было объяснять насчет свенгали, но оказалось, что Отцы Города знали уже все о них, что только можно было знать, за исключением того, что они стали домашними любимцами на Новой Земле.

— ЭТОТ ЗВЕРЬ СЛИШКОМ ПРОВОРНЫЙ, СЛИШКОМ ЛЮБОПЫТНЫЙ И СЛИШКОМ НЕРАЗУМНЫЙ, ЧТОБЫ ЕГО МОЖНО БЫЛО БЫ ДОПУСТИТЬ НА БОРТ ГОРОДА. ДЛЯ РЕШЕНИЯ ПОСТАВЛЕННОЙ ПРОБЛЕМЫ, ЛЕТАЮЩАЯ ПЛАНЕТА ДОЛЖНА РАССМАТРИВАТЬСЯ, КАК ГОРОД. МЫ СОВЕТУЕМ НЕ БРАТЬ ЭТО ЖИВОТНОЕ.

— Ты же знаешь, что они правы, — мягко произнес Амальфи. — В том, что касается опасности попыток поиграть с машинами. Планета Он — действительно я_в_л_я_е_т_с_я_ городом; и Ониане именно так к ней и относятся, и соответствующим образом наставляют своих детей.

— Я знаю, — прошептала Эстелль. Амальфи смотрел на нее, c удивлением и слегка встревоженно. Она уже прошла через столько много опасностей и еще множество эмоциональных стрессов и до сих пор ни один из них, похоже, не смог подорвать ее спокойствия. И в свете этого, ему показалось, что странно плакать из-за того, что тебе не разрешили взять с собой уродливого и глупого зверя.

Он не знал, что она плакала об уходе ее собственного детства; но тогда этого не знала и она сама.

7. МЕТАГАЛАКТИЧЕСКИЙ ЦЕНТР

Для самого Амальфи, переход на Он оказался не таким уж и долгим. Для него Новая Земля теперь была все равно, что кладбище. На некоторое время, пока шла странная, неопределенная борьба с Апостолом Джорном, он чувствовал себя в некотором роде как встарь, и Ново-Земляне, похоже признавали, что Амальфи, однажды уже бывший их мэром, когда они странствовали меж звезд как Бродяги, снова принял бразды правления на себя, столь же изобретательный и необходимый, как и прежде. Но все это продлилось недолго. Как только кризис прошел — и в основном без особых затрат со стороны или непосредственного участия Ново-Землян — они снова спокойно и благодарно успокоились и занялись уходом за своими садиками, которые они почему-то ошибочно принимали за границы. Что же касается Амальфи, то они были рады, что он снова принял командование на себя во время недавних неприятностей, но после того, как все эти события стали не такими уж и необычными, кому могло понравится, если Амальфи постоянно будет ставить на уши всю почти полностью освоенную планету и губить помидоры только для того, чтобы найти какую-то иную возможность расходовать свою собственную, но неподконтрольную ему энергию.

Никто не стал бы плакать, если бы Мирамон сейчас забрал Амальфи. Мирамон более подходил к стабильному типу. Несомненно, тесное сотрудничество с ним могло бы пойти Амальфи только на пользу. По крайней мере, вряд ли это нанесло бы вред Новой Земле. И если там, на планете Он, желали иметь рядом с собой таких постоянных диссидентов, вроде Амальфи, что ж — это их проблемы.

Хэзлтон же представлял собой куда как более сложный вопрос, как для самого Амальфи, так и для Ново-Землян. Как ученик Гиффорда Боннера, теоретически он был приверженцем доктрины безграничной абсурдности попыток навязать порядок вселенной, чье естественное состояние являлось простым шумом, и чья естественная дорога шла в направлении все большего и большего шума, вплоть до безграничного, непостижимого для чувств грохота тепловой смерти. Боннер учил — и не существовало никого, кто мог бы ему возразить — что даже те многие законы природы, которые уже давно открыты, еще с первых моментов истории, когда началось использование научного метода, еще в семнадцатом веке, являлись просто долговременными статистическими случайностями, местными разрывами в грандиозной схеме, чьей единственной непрерывностью являлся хаос. Если бы вы предприняли путешествие по вселенной, пользуясь в качестве органа восприятия только ухом, часто говорил Боннер, стараясь упростить, то что хотел пояснить, вы не услышали бы ничего, кроме ужасающего и нескончаемого грохота в течении миллиардов лет, затем лишь трехминутный отрывок Баха, который представлял собой все то, что было собрано в организованное познание, а после этого — снова один лишь грохот, в течение тех же миллиардов лет. И даже Бах, если бы вы остановились и попробовали пристальнее разобраться в нем, через мгновение или около того, распался бы и стал Джоном Кэйджем или слился бы с преобладающим во вселенной неослабевающим буйством.

И все же привычка к власти по-прежнему так никогда и не ослабила своего захвата над Хэзлтоном; снова и снова, с тех пор, как впервые «новая» появилась в окрестностях Новой Земли, the Compleat Стохастик постоянно подталкивался к действиям, к насаждению своего собственного чувства необходимости и порядка на Стохастическую вселенную бездумного беспорядка, вроде Квакера, которого наконец-то ввели в такое состояние, что он вот-вот ударит своего противника. Во время борьбы с Апостолом Джорном, Амальфи, лицезрея результаты действий Марка, но не имея возможности наблюдать за самими предпринимаемыми им действиями, частенько задумывался о нем: стоит ли все этого того, чтобы спустя столько лет, снова искусно играть в эти политически игры, которые, как они считали, ушли навсегда? Что это значит для человека, который стал приверженцем подобных доктрин, предпринимать борьбу ради мира, который, как он знает, скоро должен все равно погибнуть, даже скорее, чем ему доказывала философская система, поклонником которой он стал?

И на другом, обывательском уровне, стоит ли Ди для него хоть что-нибудь? Знает ли он, во что она превратилась? Как молодая женщина, она любила приключения, но теперь и она изменилась; а теперь лишь немногим отличалась от высиживавшей яйца курицы, естественная цель в гнезде для любого браконьера. И что касается этого, то знал ли Марк что-нибудь насчет их «стерильного» романа?

Ну да ладно, на последний вопрос уже ответ имеется, но все остальные были, как обычно, по-прежнему совершенно неопределенны. Неужели неожиданное решение Хэзлтона отправиться с планетой Он в конце концов представляло собой окончательный отказ от привычки ко власти — или же, наоборот, ее признание? Для человека с проницательностью Хэзлтона, должно быть понятно, что власть над Новой Землей более уже никак нельзя сравнивать с властью над Бродягами; она была такой же вознаграждающей, как, например, служба капелланом в летнем лагере. Или быть может, он смог заметить, что инцидент с Апостолом Джорном доказал, что Амальфи остался и продолжал бы оставаться настоящей фигурой могущества и умах Ново-Землян, к которой всегда можно обратиться, в любом случае, если Новая Земля столкнется к конкретной опасностью. Остальные же Ново-Земляне давно уже потеряли способность быть хитрыми, планировать битву, способность быстро думать и принимать решения, когда это требовалось, и не могли бы признаться в том, что ни у кого больше не сохранилось по-прежнему этих способностей, кроме их легендарного экс-мэра; Оставив любому другого мэру, занимавшему в настоящий момент этот пост, даже Хэзлтону, лишь рутину управления в мирное время, когда существовала лишь небольшая необходимость или желание каких-то правил. В действительности, как неожиданно и с удивлением понял Амальфи, тот обман, который он применил в отношении Апостола Джорна, оказался вовсе не таким уж и обманом, по крайней мере до какого-то уровня: то, что Ново-Земляне вполне удовлетворялись случайностями, точно так же, как Стохастики утверждали в отношении себя, и не имели никакого интереса в наложении какой-то цели на свои жизни, за исключением того случая, если это им навязывалось извне, либо кем-то подобным Джорну, либо кем-то вроде Амальфи, являвшимся противоположностью Джорна. Так что возможность того, что Стохастицизм мог проникнуть и пропитать души Воинов Господа все это время, была в действительности реальной, в независимости от того, понимали это или нет сами Ново-Земляне, признавали ли они Стохастицизм или нет; просто время и философия нашли друг друга, и это представлялось гораздо более вероятным, чем сам эрудит Гиффорд Боннер являлся всего-лишь запоздалой интеллектуализацией чувства, которое подсознательно витало над Новой Землей многие годы. Ничто другое не могло служить доказательством быстрого успеха Амальфи и Хэзлтона в области «продажи» Апостолу Джорну чего-то такого, во что сам Джорн, будучи в начале слишком проницательным, едва ли поверил бы — и ничего другого, кроме того факта, что по крайней мере, хотя этого не подозревал сам Амальфи и, возможно, и Хэзлтон, на самом деле оказавшегося правдой. Если же Хэзлтон и заметил это, тогда он не отказывался ни от чего, оставляя Новую Землю ради планеты Он; напротив, вместо этого, он выбирал единственный центр власти, который еще что-либо должен означать в течении нескольких последующих лет, которые осталось просуществовать ему и всей остальной вселенной.

За исключением, конечно, этой неизвестной величины — Паутины Геркулеса; но, естественно, решение этого вопроса находилось совершенно вне пределов возможностей и компетенции Хэзлтона.

И даже Амальфи начал поддаваться действию вируса Стохастицизма. Эти вопросы по-прежнему интересовали его, но привкус академизма, который все более и более четко проявлялся в них перед лицом приближающейся катастрофы, становился все более очевидным даже для него. И все, что оставалось, за что еще можно было бы ухватиться, так это лишь бешеный полет планеты Он к метагалактическому центру, борьба за подготовку механизмов и приборов, который понадобятся по прибытии на место, и отчаянная необходимость оказаться там раньше Паутины Геркулеса.

И таким образом за Ди оказалось — если не окончательная победа, то во всяком случае — последнее слово. Именно ее суждение об Амальфи, как о Летучем Голландце, больше всего поколебало его, после всех этих ярлыков и масок, которые оказались сорваны приближающимся триумфом времени. И проклятие лежало теперь, как оно лежало всегда, но уже не в самом полете, а в одиночестве, погнавшем человека в этот бесконечный полет.

За единственным исключением. Теперь уже явственно был виден конец.

Открытие того, что огромные спиральные галактики, острова вселенных в космосе, в которые группировались звезды, и сами склонялись к объединению в огромные группы, вращающиеся по спиральным рукавам вокруг общего центра плотности, было предзнаменовано еще в начале 1950-х, когда Шепли выполнил карту «внутренней метагалактики» — группы примерно в пятьдесят галактик, к которой принадлежал как Млечный Путь, так и галактика Андромеды. После того, как гипотеза Милна оказалась доказанной, представилось вполне возможным показать, что подобные метагалактики существовали как правило, как и то, что они, в свою очередь, формировали спиральные рукава, тянущиеся по направлению к центру, который являлся втулкой своеобразного «колеса» на котором вращалось все мироздание, и из которого в самом начале произошел взрыв моноблока.

И именно в этот мертвый центр сейчас и мчалась планета Он, назад, в лоно времени.

На планете уже больше не было дневного света. Путь, которым планета двигалась, иногда позволял появляться в небе светлым недолговечным пятнам, или небольшому спиральному свечению в ночи, производимому галактикой, мимо которой они пролетали, но никогда в небе вновь не сияло солнце. Даже разреженные мостики звезд, соединявшие галактики, подобно пуповинам — мостики, чье открытие Фрицем Зворкиным в 1953 году вызвало серьезный пересмотр предполагаемого количества материи во вселенной, и таким образом — пересмотр ее предполагаемых размеров и возраста — не ослабило ту черную пустоту, сквозь которую, мчалась планета Он, хотя бы даже на день. Межгалактическое пространство было слишком безграничным для этого. И поэтому, освещаемая лишь искусственным светом, планета Он мчалась на полной скорости своих движителей спиндиззи, что было возможно лишь для столь массивного «корабля» по направлению к тому Месту, где Желание дало жизнь Идее, и где стал свет.

— В своей работе мы отталкивались от того, чему вы нас учили, и что вы называли гипотезой Маха, — объяснял Ретма Амальфи. — Доктор Боннер называет ее Виконианской гипотезой или космологическим принципом: он состоит в том, что с любой точки в пространстве или во времени вселенная должна была бы выглядеть точно так же, как и с любой другой точки и, таким образом, невозможен полный учет всех стрессов, воздействующих на эту точку, если только наблюдатель не предположит, что и всю остальную вселенную необходимо взять в расчет. Тем не менее, это могло быть реально лишь в случае тау-времени, в котором вселенная — статична, безгранична и вечна. В т-времени, которое представляет вселенную, как конечную и расширяющуюся, гипотеза Маха диктует, что каждая точка является уникальным и удобным наблюдательным пунктом — за исключением метагалактического центра, которым свободен от стрессов и находится в стазисе, потому что, в нем все стрессы практически гасят друг друга, являясь эквидистантными. И там возможно проведение огромных изменений с помощью относительно незначительного расхода энергии.

— Например, — предложил доктор Боннер, — изменение орбиты Сириуса всего лишь тем, что вы наступите на цветок лютика.

— Ну, я надеюсь, что это не так, — возразил Ретма. — Мы не можем контролировать небрежность такого рода. Но это и не такой уж и пустячок, как орбита Сириуса — то, что мы, так или иначе, будем пытаться изменить, так что, наверное, в этом нет никакой реальной опасности. То, на что мы рассчитываем — всего лишь шанс, хотя и незначительный, но все же реальный — состоящий в том, что эта нейтральная точка совпадает в подобной точкой для вселенной антивещества, и что в момент аннигиляции эти две нейтральные зоны, два мертвых центра, станут общими и переживут полное уничтожение на какой-то заметный миг.

— И на сколь большой? — поежившись, спросил Амальфи.

— Вы сами можете с таким же успехом предположить это, — ответил доктор Шлосс. — Мы рассчитываем, как минимум, примерно на пять микросекунд. Если этот момент продлится хотя бы столько, этого окажется вполне достаточно для наших целей — и он может продлиться и полчаса, в то время, как будут воссоздаваться элементы. Эти полчаса для нас столь же хороши, как и сама вечность; но мы сможем наложить нашу печать на все будущее обеих вселенных в том случае, даже если нам будет предоставлено хотя бы эти пять микросекунд.

— И только если уже кто-нибудь еще не оказался в центре и не подготовился лучше нас к этому моменту, — угрюмо добавил Ретма.

— А как мы собираемся использовать это? — спросил Амальфи. — Я не слишком хорошо продираюсь сквозь эти ваши обобщения. В чем собственно, заключается наша цель? На какого рода цветок лютика мы собираемся наступить — и каков при этом будет результат? Сможем ли мы пережить его — или будущее нанесет наши лица на почтовые марки, как лица жертв? Объяснитесь!

— Конечно, — ответил Ретма, слегка опешив. — Ситуация, как мы ее видим — такова: Все, что переживет эти пять микросекунд Гиннунгагапа в метагалактическом центре, будет нести в себе достаточный энергетический потенциал в будущее, который окажет значительное воздействие на реформацию обеих вселенных. Если уцелевший при этом предмет является камнем или планетой — как например Он — тогда обе вселенных реформируются точно так же — или почти точно также, какими они сформировались после того, как взорвался моноблок и их историческое развитие весьма близко будет соответствовать повтору. Если же, с другой стороны, у уцелевшего объекта будет в наличие желание и небольшая маневренность — например как у человека — это делает доступным ему любое безграничное число измерений пространства Гилберта. И каждый из нас при пересечение этого барьера в пять микросекунд, за эти несколько мгновений создаст свою собственную вселенную, с судьбой совершенно непредсказуемой.

— Но, — добавил доктор Шлосс, — при этом он погибнет в процессе своих действий. Его материя и энергия станут моноблоком созданной им вселенной.

— Боги звезд, — произнес Хэзлтон… — Хеллешин! Мы станем богами всех звезд, именно поэтому мы и мчимся, чтобы обогнать Паутину Геркулеса, не так ли? Что ж, в таком случае я наказан за свою самую старую, наиболее приятную клятву. Я никогда не думал, что стану таким — и я даже не уверен, что хочу стать.

— А имеется ли какой-либо иной выбор? — спросил Амальфи. — Что будет, если Паутина Геркулеса доберется туда первой?

— Тогда они переделают вселенную так, как им заблагорассудится, — ответил Ретма. — Так как мы ничего о них не знаем, мы даже не можем предположить, каким образом они будут производить свой выбор.

— За одним исключением, — добавил доктор Боннер, — что любой их выбор, скорее всего, никоим образом не будет иметь в себе нас или нечто, нам подобное.

— Все это весьма похоже на довольно безопасное пари, — произнес Амальфи. — Я должен признать, что чувствую себя столь же невдохновленным, как и Марк, насчет альтернативы. Но — может есть какая-то третья альтернатива? Что произойдет, если метагалактический центр окажется пуст, когда наступит катастрофа? Если ни Паутина, на Он не окажутся там, подготовленными к ее использованию?

Ретма пожал плечами.

— Тогда — если вообще можно сказать что-то определенное о столь грандиозной трансформации — история повторит сама себя. Вселенная снова возродится, пройдет через свои родовые муки, и продолжит свое путешествие к своим конечным катастрофам — тепловой смерти и моноблоку. Может быть и так, что мы обнаружим себя живущими все так же, но уже во вселенной антивещества; даже если и так, мы не сможем отметить никакого различия. Но я считаю это весьма маловероятным. Наиболее возможное событие — немедленное уничтожение, а затем — возрождение обеих вселенных из первобытного илема.

— Илем? — спросил Амальфи. — Что это еще такое? Я никогда прежде не слышал этого слова.

— Илем был первобытным скоплением нейтронов, из которого все остальное и возникло, — пояснил доктор Шлосс. — Я не удивлен, что вы раньше не слышали этого термина; это азы космогонии, гипотеза Альфера-Бете-Гамова. Илем для космогонии то же самое, что и существование «нуля» в математике — что-то столь старое и фундаментальное, что вам и в голову не пришло бы, что кто-то изобрел этот принцип.

— Хорошо, — сказал Амальфи. — Тогда, в том случае, как утверждает Ретма, если этот мертвый центр в момент прихода второго Июня окажется пустым, наиболее вероятная развязка состоит в том, что мы все превратимся в море нейтронов?

— Именно так, — ответил доктор Шлосс.

— Не слишком обширный выбор, — отстраненно заметил Гиффорд Боннер.

— Нет, — произнес Мирамон, впервые подав голос. — Не слишком значительный выбор. Но это все, что мы имеем в своем распоряжении. Однако, у нас не будет и этого, если нам не удастся вовремя достичь метагалактического центра.

Тем не менее, все же только в последний год Уэб Хэзлтон начал понимать, да и то — весьма туманно — настоящую природу приближающегося конца. Но даже и в этом случае, это познание не пришло к нему от тех людей, которые руководили подготовкой; то, к чему они готовились, хотя и не держалось в секрете, в основном оставалось совершенно непонятным для него, и таким образом, это не могло поколебать его уверенности в том, что все это как-то предназначалось для предотвращения Гиннунгагапа вообще. Он прекратил верить в это, в отчаянии и окончательно лишь после того, как Эстелль отказалась родить ему ребенка.

— Но почему? — спросил Уэб, прижав ее к себе одной рукой а другой в отчаянии указывая на стены жилища, предоставленного им Онианами. — Теперь мы постоянно вместе — дело не только в том, что мы это знаем, но и в том, что и все остальные с этим согласны. И для нас больше нет этой запретной черты!

— Я знаю, — мягко ответила Эстелль. — Дело не в этом. Мне хотелось, чтобы ты не задавал этот вопрос. Так было бы проще.

— Рано или поздно, это пришло бы мне в голову. Обычно я бы сразу же прекратил прием таблеток, но с этим переездом на Он навалилось столько всяких дел — так или иначе, но только сейчас понял, что ты по-прежнему их принимаешь. И я бы хотел, чтобы ты мне объяснила — почему.

— Уэб, дорогой мой, ты поймешь, если хотя бы чуть побольше подумаешь обо всем этом. Конец — это конец — и все. Какой смысл заводить ребенка, который проживет только год или два?

— Быть может, это вовсе не так уж и неотвратимо, — угрюмо произнес Уэб.

— Ну конечно же это вполне определенно. В действительности, мне кажется, что я знала о приближении этого еще с того момента, как родилась — может быть, еще и до того, как я родилась. Как будто я могла чувствовать приближение этого.

— Ну послушай, Эстелль. Если честно, неужели ты не понимаешь, что это похоже на чепуху?

— Я вполне могу видеть, почему это может так звучать, — признала Эстелль. — Но я ничем не могу помочь. И так как конец — неминуем, я не могу назвать это чепухой, не так ли? У меня было предчувствие и оно оказалось правильным.

— Мне кажется, все это означает то, что ты не хочешь иметь детей.

— Да, это правда, — удивительно, но Эстелль подтвердила догадку Уэба. — У меня никогда не было особого желания иметь детей — и в действительности — меня даже не особо беспокоило мое собственное выживание. Но, пожалуй, это часть одного целого. Некоторым образом, я оказалась в числе счастливчиков; многие из людей не чувствуют себя, как дома, в свое собственное время. Я же родилась в то время, которое оказалось как раз именно моим — время конца мира. Вот почему я не предрасположена к обзаведению детьми — потому что я знаю, что после моего и твоего поколения больше не будет никакого другого. В конце концов, насколько я могу предположить, в действительности я могу вообще оказаться стерильной; но конечно же, это бы меня уже не удивило.

— Перестань, Эстелль. Я не могу слушать, когда ты так говоришь.

— Мне жаль, любовь моя. Я не хотела тебя расстраивать. Правда, это не так расстраивает меня, но я знаю в чем здесь причина. Просто я ориентирована на конец — и, некоторым образом, это является естественным, конечным результатом моей жизни, событие, которое придает ей значение; но ты — всего-лишь захвачен этим, как и большинство людей.

— Я не знаю, — пробормотал Уэб. — Для меня все это похоже на чертовски холодную рационализацию. Эстелль, ты такая прекрасная… разве это ничего не значит? Неужели ты не столь красива, чтобы привлечь мужчину, так, чтобы ты могла иметь ребенка? Ведь именно так это я всегда понимал.

— Возможно, когда-то так оно и было, — спокойно произнесла Эстелль. — Так или иначе, это звучит весьма похоже на аксиому. Что ж… я не сказала бы никому, кроме тебя Уэб, но я хорошо знаю, что красива. Большинство женщин сказали бы тебе то же самое о себе, если бы это только было допустимо — это просто состояние ума, которое присуще женщинам. Она всего-лишь половинка настоящей женщины, если не считает себя красивой… и она красива, даже если не думает о себе так, и не имеет значения то, как она выглядит. Я вовсе не стыжусь того, что красива и я не вовсе не раздосадована этим, но просто я больше и не обращаю на это внимания. Все это для меня — лишь средство для достижения цели, как ты и сказал — вот только цель изжила уже свою необходимость. Мне кажется, что женщина, которая могла мы приговорить своего годовалого сынишку к адскому пламени, должна была бы непременно быть ужасным злодейкой, если бы она точно знала, что именно к этому идет дело, когда рожала бы дитя. Я _з_н_а_ю_, и поэтому не могу этого сделать.

— Женщины и раньше рисковали ничуть не меньше, даже зная цену риска, — упрямо продолжил Уэб. — Крестьяне, которые _з_н_а_л_и_, что их дети могут голодать, потому что и родители уже голодали. Или женщины века, того времени, предшествовавшего непосредственному началу космических полетов; доктор Боннер говорил, что в течении пяти лет вся раса стояла в двадцати минутах от гибели. На они все же шли вперед и все-таки рожали детей — в ином случае нас просто бы здесь не было.

— Это побуждение, — тихо ответила Эстелль, — которого у меня более нет, Уэб. И на этот раз, не существует никакого спасения.

— Ты все еще повторяешь это, но вовсе даже не уверена, что ты права. Амальфи утверждает, что шанс все же есть…

— Я знаю, — вздохнула Эстелль. — Я сама проводила некоторые вычисления. Но это вовсе не тот шанс, дорогой мой. Это что-то, что мы сможем сделать, ты или даже я, потому что мы уже достаточно взрослые, чтобы понять инструкции и выполнить именно то, что нужно в то время, когда именно это понадобится. Ребенок же не сможет этого сделать. Это будет равносильно тому, что отправить его на космолете в пространство одного, хотя и с достаточным запасом энергии и еды — но он все равно погибнет, и ты не сможешь сообщить ему, как избежать гибели. Все это настолько сложно, что неизбежно кто-то из нас конечно же сделает какие-нибудь фатальные ошибки.

Он лишь промолчал.

— Кроме того, — мягко добавила Эстелль, — даже для нас все продлится не так уж и долго. Мы тоже умрем. Все дело только в том, что у нас имеется шанс воздействовать на момент создания, который непосредственно скрыт в мгновении уничтожения. И это, если мне удастся, и будет моим ребенком, Уэб — единственным, которого сейчас стоит иметь.

— Но он не будет моим.

— Нет, любимы мой. У тебя будет свой собственный.

— Нет, нет, Эстелль! Что в этом хорошего? Я хочу, чтобы мой был и твоим тоже!

Она обняла его и при коснулась своей щекой к его щеке.

— Я знаю, — прошептала она. — Знаю. Но увы, время для этого прошло. Это судьба, для которой мы оказались рождены, Уэб. Дар иметь детей у нас оказался отнят. Вместо детей, нам были даны вселенные.

— Но этого недостаточно, — воскликнул Уэб. Он яростно сжал ее в своих объятиях. — Даже наполовину. Никто проконсультировался со мной, когда подписывался этот контракт.

— А разве ты просил о том, чтобы тебя родили, любимый мой?

— Ну вообще то… нет. Но я не возражал… О. Так вот значит, как все обстоит.

— Да, именно так, все сейчас и обстоит. Он тоже не может проконсультироваться по этому вопросу с нами. Так что все теперь зависит от нас. Никакой наш совместный с тобой ребенок, Уэб, не окажется в пламени ада; никакой ребенок, рожденный мною.

— Нет, — пусто ответил Уэб. — Ты права, это было бы нечестно. Хорошо, Эстелль. Мне хватит еще одного года даже тебя одной. Мне не кажется, что я хочу еще и вселенную.

Торможение началось в конце января 4104 года. С этого момента, дальнейший полет Он будет весьма осторожным, несмотря на растущую необходимость скорейшего достижения цели; ибо метагалактический центр был столь же неразличим, как и остальная часть межгалактического пространства и лишь исключительная внимательность и исключительно сложная аппаратура могли бы сообщить путешественникам, что они прибыли на место. Для этой цели, Ониане во многом усложнили командный пост своей планеты, который располагался на вершине трехсотфутовой плетеной стальной башни, расположенной на вершине самой высокой горы планеты — названной к очевидному замешательству Амальфи — Гора Амальфи. Здесь Уцелевшие — как они начали себя называть с некоторым чувством отчаянной веселости — встречались на почти непрерывных совещаниях.

Уцелевшие состояли в основном из тех на планете, кто согласно Шлоссу и Ретме могли следовать инструкциям в тот бесконечный миг хотя бы с наименьшей долей вероятности успеха. Шлосс и Ретма были весьма тверды в своем отборе: это оказалась небольшая группа. В нее вошли все Ново-Земляне, хотя Шлосс и сомневался насчет Ди и Уэба, и кроме того, группа из десяти Ониан, включая Мирамона и самого Ретму. Странно, но по мере приближения времени, один за другим Ониане начали уходить, совершенно очевидно, как только каждый из них до конца проникался тем, что именно будет предпринято и каков может быть результат.

— Почему они это делают? — спросил Амальфи Мирамона. — Разве ваши люди не имеют совершенно никакого желания выжить?

— Я вовсе не удивлен, — ответил Мирамон. — Они живут, придерживаясь стабильных ценностей. Они скорее умрут с ними, чем будут жить без них. Конечно же, у них есть побуждение к жизни, но оно выражает себя совершенно иначе, в отличие от вашего, Мэр Амальфи. То, что они хотят увидеть уцелевшим, является теми вещами, которые они считают ценными и необходимыми для жизни вообще — и этом проект представляет им весьма малую толику таких возможностей.

— А как насчет вас и Ретмы?

— Ретма — ученый; и это, наверное, вполне достаточное объяснение. Что же касается меня, Мэр Амальфи, то как вы очень хорошо знаете, я давно уже являюсь анахронизмом. Я больше уже не разделяю основные ценности системы Он, как и вы — Новой Земли.

Амальфи получил ответ на свой вопрос, но теперь он сожалел о том, что вообще задал его.

— Как вы думаете, насколько близко мы сейчас от места назначения? — спросил он.

— Сейчас — уже очень близко, — ответил Шлосс из-за контрольного пульта. За огромными окнами, которые полностью окружали комнату, по прежнему разглядеть можно было немногое, кроме все поглощающей и постоянной ночи. Если же вы обладали достаточно острым зрением и могли бы постоять где-то около получаса снаружи, чтобы привыкнуть к темноте, то для вас имелась возможность разглядеть по меньшей мере пять галактик различной степени тусклости, ибо здесь, вблизи центра плотность галактик была гораздо выше, чем где-либо еще во вселенной. Но для обычного, быстрого взгляда, небеса казались столь же пустыми, что на них не видно было даже и светлячка света.

— Показания постоянно и неуклонно понижаются, — согласился Ретма. — И есть еще что-то весьма странное: мы получаем слишком много энергии по всем местным источникам. Всю прошлую неделю мы постоянно снижали потребление энергии, и все равно выход ее продолжает подниматься — экспоненциально, в действительности. Я надеюсь, что эта кривая _н_е_ сохранит такой вид постоянно, в ином случае, мы просто не сможем управлять нашими машинами, когда достигнем точки цели.

— А в чем причина этого? — спросил Хэзлтон. — Неужели Закон Сохранения энергии отменяется в центре?

— Я в этом сомневаюсь, — ответил Ретма. — Мне кажется, кривая выровняется при приближении к вершине…

— Кривая Пирла, — вставил Шлосс. — Мы должны были это предусмотреть. Естественно, все что произойдет в центре — будет срабатывать с гораздо большей эффективностью, чем где-либо еще, поскольку центр свободен от стрессов. И кривая начнет выравниваться, как только эффективность наших машин начнет приближаться к абстрактным возможностям физики — идеальный газ, поверхность без трения, совершенно абсолютный вакуум и так далее. Вся мою жизнь меня учили не верить в реальное существование любого из этих идеалов, но, похоже, мне, по крайней мере, удастся получить хотя бы смазанное представление о них!

— Включая и свободную от гравитации метрику пространства? — обеспокоенно спросил Амальфи. — Ну и в кашу же мы попадем, если окажется, что спиндиззи не за что зацепиться.

— Нет, скорее всего, полное отсутствие гравитации невозможно, — сказал Ретма. — Вполне возможно гравитационная нейтральность точки — снова это можно отнести к беспрецедентной эффективности — но и только лишь потому, что все стрессы сбалансированы. Не может существовать такой точки во вселенной, которая гравитационно не напряжена, покуда в ней не останется хотя бы крохотного кусочка материи.

— Предположим, спиндиззи отключатся, — сказала Эстелль. — После достижения центра мы ведь все равно больше никуда не отправимся.

— Нет, — согласился Амальфи, — но все же мне хотелось бы сохранить маневренность, пока мы не увидим, что делают наши соперники — если они вообще что-то делают. Пока никаких их признаков, Ретма?

— Пока ничего. К сожалению, мы не знаем, чего именно искать. Но, по крайней мере, поблизости нет ни одной перемещающейся массы, вроде нашей; и в действительности — никакой активности, несущей в себе отпечаток какого-нибудь плана вообще.

— Значит, мы их опережаем?

— Не обязательно, — сказал Шлосс. — Если они уже сейчас добрались до центра, то очень возможно, что они проделывают массы всяческих вещей, пользуясь довольно маломощным экраном. Тем не менее, они наверняка бы уже засекли нас и предприняли бы какие-нибудь действия в отношении нас, если бы именно так обстояло дело. Так что давайте предположим, что мы их опережаем, пока инструменты не сообщат нам об обратном; как мне кажется — это довольно безопасное предположение.

— А сколь еще долго лететь до центра? — спросил Хэзлтон.

— Наверное, еще несколько месяцев, — ответил Ретма. — Если мы правы, предполагая, что эта кривая на своей вершине имеет плоский характер.

— А необходимая аппаратура?

— Последняя установка будет готова в конце этой недели, — сказал Амальфи. — И мы сможем начать отсчет, как только прибудем на место… при условии, что сможем научиться обращаться с оборудованием, работающим в десятки и сотни раз эффективнее своей обычной эффективности, без того, чтобы взорвать что-нибудь в процессе. Поэтому, мне кажется, нам лучше всего начать практиковаться сразу же, как только будет готова полностью вся система.

— Аминь, — пылко произнес Хэзлтон. — Могу я воспользоваться вашей логарифмической линейкой? У меня имеется несколько подготовительных упражнений, так что мне лучше бы начать сразу же, сейчас.

Он покинул комнату. Амальфи в замешательстве посмотрел наружу, в ночь. Он почти что предпочитал, чтобы Паутина Геркулеса уже бы оказалась там, раньше их и, соответственно, произвела бы по ним какие-нибудь выстрелы; эта неопределенность — в том, что есть таки кто-то или нет, прячущийся впереди — в соединении с совершенно неизвестной природой их противников — оказалась гораздо более раздражительной, чем открытая битва. Тем не менее, пока этому ничем нельзя было помочь; и если Он действительно первым прибыла на место, это давало всем им довольно значительное преимущество…

И их единственное преимущество. Единственная защита, которую Амальфи удалось придумать и соорудить наспех для планеты Он, полностью зависела от того, действительно ли Он находился в метагалактическом центре, таким образом позволяя использовать почти мгновенно множество слабых результирующих сил, которые можно использовать для производства сильных возмущений — эффект «лютик против Сириуса», так охарактеризованный Боннером. И в этой области он обнаружил, что Мирамон и совет Ониан странно несговорчив, даже пассивен, словно установка защиты для целой планеты оказалась слишком сложной концепцией для их понимания — в это весьма трудно было поверить в свете весьма трудных концепций, которыми им удалось овладеть и приспособить в работе, с тех пор как Амальфи впервые встретился ними, когда они еще были дикарями по колено в грязи и жестокости. Что ж, если он все еще и не понимал их, ему не удалось бы улучшить свое понимание даже за несколько оставшихся месяцев; и по крайней мере, Мирамон полностью согласился с тем, чтобы Амальфи и Хэзлтон руководили Онианскими техниками при сборке их исключительно теоретически работоспособных электронных приборов, представлявших собой с виду мешанину деталей и проводов, собранных таким образом, что было возможно легко протестировать их и, если необходимо, быстро внести изменения.

— Некоторые из них, — сказал Хэзлтон, разглядывая только что завершенное скопление проводов, линз, антенн и металлических зерен с унылым уважением, — должны оказаться довольно эффективны в случае необходимости. Я только бы хотел знать, какие из них окажутся таковыми.

В чем, к сожалению, и заключалась именно сама вполне уже предопределенная ситуация.

Но стрелки указателей, фиксирующие стрессы и потоки в пространстве вокруг планеты Он продолжали падать; а те, что указывали на эффективность работы Онианского оборудования — продолжали подниматься. 23 мая 4104 года указатели обеих установок неожиданно подскочили до крайних высот и сумасшедше забились об ограничители, и вся планета неожиданно задрожала от ужасного, оглушающего рева спиндиззи, заработавших выше пределов возможного. Рука Мирамона мелькнула на пути к главному ручному переключателю так быстро, что Амальфи не смог определить, он ли это или Отцы Города отключили энергию. Скорее всего и Мирамон не знал этого; по крайней мере, он рванулся отключить энергию исключительно в подсознательной реакции.

Рев смолк. Тишина. Уцелевшие посмотрели друг на друга.

— Ну что ж, — произнес Амальфи, — совершенно очевидно, что мы прибыли на место. — По какой-то причине он чувствовал себя довольно таки в весьма приподнятом настроении — совершенно нерациональная реакция, но он не стал медлить, чтобы попытаться проанализировать ее.

— Да, похоже что так, — сказал Хэзлтон, моргнув. — Но черт возьми, что произошло с указателями? Я могу еще понять, что локальная аппаратура сошла с ума — но почему то же самое сделали и указатели для внешнего пространства, вместо того, чтобы упасть до нуля?

— Мне кажется — это шум, — ответил Ретма.

— Шум? Какой шум?

— Для работы указателя тоже требуется какая-то энергия — немного, но все же. Соответственно, указатели потребления энергии отреагировали столь же дико, как и сами машины, из-за того, что работали на пределе своей эффективности, и поскольку, никаких входящих сигналов для регистрации не оказалось, они зарегистрировали сигналы, вызванные их собственной работой.

— Мне это не нравится, — сказал Хэзлтон. — Имеется у нас какая-нибудь возможность определить, какой уровень безопасен для работы _л_ю_б_о_г_о прибора при таких обстоятельствах? Я бы хотел ознакомиться со сгенерированными кривыми по этому эффекту, с тем, чтобы мы смогли бы провести подробные вычисления — но, похоже, в подобной сверке записей не окажется так уж и много смысла, если мы в процессе сожжем все наши машины.

Амальфи взял единственный прибор на пульте управления Он, «принадлежавший» ему — микрофон связи с Отцами Города.

— Ну, как вы там, все еще живы? — спросил он.

— ДА, МИСТЕР МЭР, — пришел соответствующий ответ. Мирамон, похоже, удивился. Так, как все, о чем у него имелись познания, умерло, даже свет — сейчас они сидели, купаясь лишь в едва различимом сиянии зодиакального света — этого пояса весьма разреженного ионизированного газа в атмосфере Он, вызванного к жизни магнитным полем планеты, да плюс еще призрачного сияния нескольких ближайших галактик — и неожиданный голос из динамиков обеспокоил его.

— Хорошо. От чего вы питаетесь?

— МОКРЫЕ БАТАРЕИ, СОЕДИНЕННЫЕ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНО, С НАПРЯЖЕНИЕМ В ДВЕ ТЫСЯЧИ ПЯТЬСОТ ВОЛЬТ.

— В_с_е_, полностью?

— ДА, МИСТЕР МЭР.

Амальфи усмехнулся в почти полной темноте. — Очень хорошо, примените ка ваши вычисления по эффективности для определения стандартов на ситуацию с приборами.

— СДЕЛАНО.

— Сообщите мне операционное состояние линии мистера Мирамона, идущей к вам вниз, позволяющей вам включить хотя бы контрольные огни на его пульте, так чтобы он смог рассмотреть показания приборов.

— МИСТЕР МЭР. В ЭТОМ НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ. МЫ УЖЕ ПЕРЕКЛЮЧИЛИ ГЛАВНЫЙ ОТКЛЮЧАТЕЛЬ И УСТАНОВИЛИ ЕГО НА НЕОБХОДИМЫЙ УРОВЕНЬ ПОГЛОЩЕНИЯ. МЫ МОЖЕМ РЕАКТИВИРОВАТЬ ВСЕ СИСТЕМЫ НЕМЕДЛЕННО.

— Нет, не делайте этого, мы не хотим, чтобы спиндиззи снова…

— СПИНДИЗЗИ ОТКЛЮЧЕНЫ, — сообщили Отцы Города с исключительной невинностью.

— Ну как, Мирамон? Ты им доверяешь? Или ты хочешь, чтобы сперва они все подготовили и распечатали данные, чтобы ты мог снова включить всю планету, сразу, целиком?

Он услышал, как Мирамон тихо втянул в себя воздух, чтобы ответить, но он так никогда и не узнал, каков должен был быть ответ, потому что в тот же самый момент весь пульт Мирамона снова ожил.

— Эй, — завопил Амальфи. — Подождите же приказов, вы там внизу, черт возьми!

— ДЕЙСТВУЕМ ПО ПРИКАЗАМ, МИСТЕР МЭР. ПОСЛЕ НАЧАЛА ОТСЧЕТА МЫ ДОЛЖНЫ ДЕЙСТВОВАТЬ ПРИ ПЕРВОМ ЖЕ ПРОЯВЛЕНИИ ВНЕШНЕГО ПРОТИВОДЕЙСТВИЯ. ОТСЧЕТ НАЧАЛСЯ ТЫСЯЧУ ДВЕСТИ СЕКУНД НАЗАД И ДВЕНАДЦАТЬ СЕКУНД НАЗАД ВНЕШНЕЕ ПРОТИВОДЕЙСТВИЕ НАЧАЛО СТАНОВИТЬСЯ СТАТИСТИЧЕСКИ ЗАМЕТНЫМ.

— Что они хотят этим сказать? — спросил Мирамон, пытаясь разглядеть показания сразу всех приборов на его пульте. — Я думал, что понимаю ваш язык, Мэр Амальфи, но…

— Отцы Города не говорят на языке Бродяг, они говорят на своем, Машинном языке, — угрюмо ответил Амальфи. — И то, что они сказали, означает, что Паутина Геркулеса — если это именно то — наступает на нас. И похоже — довольно быстро.

Одним быстрым, плавным движением руки Мирамон снова выключил свет.

Темнота. И затем, медленно просачивающееся сквозь окна башни, расположенные по ее окружности — сияние зодиакального света; и еще, где-то вдали — туманные кольца галактик — островов вселенной. На пульте перед Мирамоном сиял один-единственный оранжево-желтый огонек — индикатор нагрева вакуумной лампы, размерами меньше, чем желудь; но в этих сумерках сердца и места рождения вселенной, он был почти ослепляющим. Амальфи пришлось повернуться к огоньку спиной, чтобы сохранить адаптацию своего зрения к темноте, необходимую для того, чтобы он вообще мог что-то разглядеть здесь, в башне, на вершине горы его имени.

Пока он ждал, чтобы его зрение вернулось к нему назад, он задумался над скоростью реакции Мирамона и ее мотивами. Естественно, что Онианин никак не мог верить в то, что ожерелье сигнальных огней на башне, расположенной на вершине какой-то горы может быть настолько ярким, что его можно заметить из космоса; в действительности, даже затемнение даже такого большого объекта, как вся планета не могло служить никаким военным целям — прошло уже более двух тысячелетий с тех пор, как любой, в достаточной степени оснащенный противник полагался только лишь на свет, с помощью которого можно было что-то разглядеть. И где же все-таки за всю свою жизнь Мирамону удалось заполучить этот рефлекс затемнения? Это не имело никакого смысла; и все же Мирамон установил полное затемнение с обученной уверенностью боксера, наносящего выверенный удар.

Когда же освещение начало увеличиваться, он получил свой ответ — и у него не осталось времени раздумывать над тем, как Мирамон мог это предугадать.

Все началось так, словно собиралось повториться уничтожение межзвездного посланца — только наоборот, в своем процессе включающее теперь в себя все мироздание. Высоко в Онианском небе начали ползти щупальца зеленовато-желтого света, сперва едва заметные, призрачные, как зодиакальный свет, но затем — более явственно, с намеренным усилением и поползновением, которое казались ужасно жизнеподобными, словно масса зеленовато-золотых червей-нематодов, видимых в свете фазово-контрастного светового источника. На пульте пробудились к жизни счетчики заряженных частиц и Хэзлтон прыгнул к пульту, чтобы прочесть совокупные показания.

— Откуда это все поступает — вы можете определить? — спросил Амальфи.

— Похоже, излучение идет от примерно сотни дискретных источников, окружающих нас по сфере, диаметром примерно в один световой год, — ответил Мирамон. Но голос его прозвучал занято; на своем пульте он производил какие-то действия, с клавиатурой, назначение которой Амальфи было совершенно неизвестно.

— Гммм. Без сомнения — корабли. Ну что ж, теперь то, по крайней мере, мы знаем, откуда они получили свое прозвище. Но что именно они используют?

— Ну, это легко определить, — ответил Хэзлтон. — Это антивещество.

— Как это может быть?

— Посмотрите на частотный анализ этой вторичной радиации, которая доходит до нас и вы все поймете. Каждый из этих кораблей по сути своей должен представлять собой ускоритель частиц огромных размеров. И они посылают потоки тяжелых атомов антивещества с сорванными оболочками точно по гравитационным искривлениям пространства — геодетикам — прямо в нашем направлении. Когда они достигают нашей атмосферы, антивещество и вещество взаимоуничтожается…

— И планета получает дозу гамма-излучения высокой энергии, — докончил за него Амальфи. — И похоже, они должны знать, как это делать, уже довольно долгое время, так что они и получили свое прозвище благодаря этой технике. Хеллешин! Ну и способ для завоевания планет! Они могут либо полностью стерилизовать население, либо вообще убить его, по желанию, даже не приближаясь близко к планете.

— Мы уже все получили дозу стерилизации, — тихо произнес Хэзлтон.

— Сейчас это едва ли может иметь значение, — еще тише ответила Эстелль.

— Да и смертельная доза радиации едва ли тоже будет иметь какое-то значение, — произнес Хэзлтон. — На то чтобы развиться, лучевой болезни требуются месяцы, даже в том, случае, если она смертельна.

— И все же они достаточно быстро могут нас вывести из строя, — хрипло произнес Амальфи. — Мы каким-то образом должны их остановить. Нам нужны эти последние дни!

— Что вы предлагаете? — спросил Хэзлтон. — Ничего, что мы подготовили не может подействовать на сферу да еще на расстоянии в один световой год… за исключением…

— За исключением гравитационного всплеска, — завершил Амальфи. — Надо использовать его — и быстро.

— Что это такое? — спросил Мирамон.

— Мы установили все ваши спиндиззи на один импульс, который их перегрузит и вызовет сгорание. В положении, в котором мы оказались, результирующий единственный волновой фронт должен свернуть пространство в узлы на — ну, в общем, мы точно не знаем, насколько далеко этот эффект распространиться, но на довольно большое расстояние.

— Может быть, даже до самых границ нашей вселенной, — заметил доктор Шлосс.

— Ну и что из этого? — спросил Амальфи. — Все равно она будет уничтожена через десять дней…

— Если только вы не уничтожите ее раньше, — сказал Шлосс. — И если нашей вселенной не окажется здесь, при проходе антивселенной — все наши шансы — впустую; тогда мы ничего не сможем предпринять.

— Она все-таки может быть здесь.

— Но уже не в полезном качестве — не в том случае, если вещество в ней связано в миллиарды гравитационных водоворотов. Уж пусть лучше эта Паутина убьет нас, чем мы сами уничтожим будущую эволюцию двух вселенных, Амальфи! Неужели даже сейчас, ты не можешь отказаться от того, чтобы сыграть роль Господа Бога?

— Ну хорошо, — вздохнул Амальфи. — Посмотрите на эти дозиметры, а затем — посмотрите на небо. Что вы можете предложить?

Сейчас небо представляло собой одну ровную по интенсивности сияющую пелену, словно сплошная облачность, освещенная тусклым солнцем. Снаружи, склоны более низких по сравнение с ними гор, покрытые лесом, были полностью лишены какой-либо тени, словно намекавшие на то, что окна, расположенные по окружности башни в действительности представляли собой часть плоской фрески, сделанной неумелой рукой. Счетчики перестали трещать и теперь выдавали лишь приглушенный грохот.

— Только то, что я уже предложил, — безнадежно произнес доктор Шлосс. — Накачаться антирадиационными лекарствами и надеяться на то, что мы сможем продержаться на ногах эти десять дней. А что еще нам остается? Они нас поймали в ловушку.

— Прощу прощения, — сказал Мирамон. — Это вовсе не так уж и неоспоримо. У нас имеются некоторые собственные ресурсы. И я только что запустил один из таковых в действие; возможно, этого окажется достаточно.

— Что это такое? — спросил Амальфи. — Я и не знал, что вы установили какое-либо оружие. И как долго нам придется ждать, чтобы оно подействовало?

— По одному вопросу — за раз, — попросил Мирамон. — Конечно же, у нас имеется установленное оружие. Мы никогда не говорим об этом, потому что на нашей планете имелись дети и по-прежнему они есть, благослови их боги. Но нам пришлось принять к сведению тот факт, что когда-нибудь мы можем столкнуться (или можем быть атакованы) с враждебным флотом, учитывая то, насколько далеко мы вырвались за пределы нашей родной галактики, и как много звездных систем мы посетили. Таким образом, мы разработали несколько систем для защиты. Одну из них мы никогда не собирались использовать, но сейчас мы использовали как раз именно ее.

— И что это такое? — спросил напряженно Хэзлтон.

— Мы никогда бы вам не рассказали об этом, за исключением приближающегося конца, — сказал Мирамон. — Вы уже хвалили нас как химиков, Мэр Амальфи. И мы применили достижения химии в физике. Мы нашли возможность «отравить» электромагнитное поле с помощью резонанса — почти таким же образом, как катализатор воздействует на процесс химической реакции. Таким образом, «отравленное» поле распространяется по несущей волне и соответственно — по контролирующему полю, почти по любому сигналу, являющемуся постоянным и подчиняющемуся уравнениям Фарадея. Вот, взгляните.

Он указал на окно. Свет показался им ничуть не ослабшим; но теперь, он словно был покрыт рваными чумными пятнами. В течении секунд, эти пятна распространялись и соединялись друг с другом, до тех пор, пока свет не оказался заключенным в изолированные светящиеся облака, быстро поедаемые по краям, словно мертвые клетки, разлагаемые энзимами бактерий гниения.

Когда небо стало полностью темным, Амальфи смог разглядеть сотни лучей, состоящих из едва различимых глазом частиц — хотя возможно, что это была и оптическая иллюзия — тянущихся к планете Он; по крайней мере, было похоже, что их сотни, хотя в действительности едва ли возможно разглядеть больше пятнадцати с любой из точек на поверхности планеты. Но и эти уже быстро съедались, и отступали в тьму.

Счетчики снова начали выбивать дробь, но все-таки полностью еще не остановились.

— Что произойдет, когда эффект доберется назад, до кораблей? — спросил Уэб.

— Он отравит сами приборы, — сказал Мирамон. — А существа в кораблях пострадают от полного нервного блока. Они умрут, как умрут и сами корабли. И не останется ничего, кроме сотни мертвых корпусов.

Амальфи издал долгий, хриплый вздох.

— Ничуть не удивительно, что вас не заинтересовал наши breadboard приспособления, — сказал он. — С такой штукой вы и сами могли бы стать какой-нибудь иной Паутиной Геркулеса.

— Нет, — твердо ответил Мирамон. — Такими мы бы никогда не могли стать.

— Боги звезд! — воскликнул Хэзлтон. — Так все кончилось? Так быстро?

Улыбка Мирамона оказалась холодящей. — Я сомневаюсь, что мы когда-нибудь еще услышим о Паутине Геркулеса, — сказал он. — Однако то, что ваши Отцы Города называют отсчетом — продолжается. До конца этого мира осталось только десять дней.

Хэзлтон вернулся назад к дозиметрам. Какой-то момент он тупо неотрывно смотрел на них. Затем, к полному изумлению Амальфи, он начал смеяться.

— Что тут такого смешного? — проворчал Амальфи.

— Сами посмотрите. Если бы люди Мирамона когда-либо и столкнулись к Паутиной Геркулеса в реальном мире — они бы проиграли.

— Почему?

— Потому что, — ответил Хэзлтон, вытирая свои глаза, — пока он отбивался от них, мы все получили дозу радиации, превышающую смертоносный предел. Мы все, сидящие здесь, мертвы точно так же, как если бы в нас не существовало никаких признаков жизни!

— И это что — шутка? — спросил Амальфи.

— Конечно же шутка, босс. Все это не имеет ни малейшей разницы. Мы больше уже не живем в таком «реальном мире». Мы получили дозу. Через две недели нам станет плохо, мы начнем лысеть и нас начнет тошнить. И через три недели мы все умрем. И вы _п_о_-_п_р_е_ж_н_е_м_у_ не замечаете шутки?

— Я ее вижу, — ответил Амальфи. — Я могу еще от четырнадцати отнять десять и получить четыре; ты хочешь сказать, что мы будем жить до того момента, когда умрем.

— Не переношу человека, который просто уничтожает мои шутки.

— Это шутка — довольно старая, — медленно произнес Амальфи. — Но, может быть, она все еще и смешна; и если она была хороша для Аристофана, то, думаю, она достаточно хороша и для меня.

— Ну хорошо, я тоже считаю, что эта шутка чертовски смешная, — произнесла Ди с холодной яростью. Мирамон переводил взгляд с одного Ново-Землянина на другого с выражением полного изумления. Амальфи улыбнулся.

— Только не говори так, если так не думаешь, Ди, — сказал он. — Все таки, это всегда было шуткой. Смерть одного человека столь же смешна, как и смерть всей вселенной. И пожалуйста, вообще отказывай нам в последней шутке. Быть может, это единственное наследие, которое мы оставим после себя.

— ПОЛНОЧЬ, — сообщили Отцы Города. — ОТСЧЕТ — НОЛЬ МИНУС ДЕВЯТЬ.

8. ТРИУМФ ВРЕМЕНИ

Когда Амальфи открыл дверь и вновь вошел в комнату, Отцы Города сообщили:

— Н-день. НОЛЬ МИНУС ОДИН ЧАС.

В этот час все имело свое значение; a, быть может, и ничего; все зависело от того, что именно стоило вложения своего значения за время жизни в несколько тысяч лет. Амальфи покидал комнату, чтобы сходить в туалет. Теперь он уже никогда не сделает этого, как этого не потребуется и никому из присутствующих; кончина всего уже столь близка, что она обгоняла и физиологически ритмы самого тела, с помощью которых человек определял время с тех пор, как впервые подумал о том, чтобы вести его отсчет. Неужели диурез столь же достоин оплакивания, как и любовь? Что ж, может быть и так; у чувств тоже должны быть свои плакальщики; и никакое чувство, никакие мысли, никакие эмоции не являются ничего не значащими, если это последние в своем роде.

Так что — до свидания, а скорее всего — прощайте все напряжения и облегчения, от любви до мочевины, от входов до выходов, от полной тишины до шума, от пива до кеглей.

— Что нового? — спросил Амальфи.

— Больше ничего, — ответил Гиффорд Боннер. — Мы просто ждем. Присаживайся с нами, Джон, и давай-ка выпьем.

Он сел за длинный стол и посмотрел на бокал с выпивкой, стоявший перед ним. Вино было красного цвета, но в нем одновременно чувствовался едва заметный намек на присутствие и голубого цвета, независимый и не добавляющиеся к фиолетовому цвету даже в этом тусклом свете флюоресцентных ламп по среди мертвого центра безграничной тьмы. Когда он поднес бокал к губам и наклонил его, чтобы отпить, небольшой пузырек поднялся из глубин вина и небольшие капельки влаги покатились вниз. Амальфи осторожно пробовал вино на вкус; он был пронзительным и явственно чувствовался привкус корицы — Ониане не стали великими виноделами, так как их климат был слишком плохим для этого — но даже вкус и этого вина доставил ему неизъяснимое удовольствие, заставившее его вздохнуть.

— Через полчаса мы все должны одеть костюмы, — сказал доктор Шлосс. — Я бы оставил нам и несколько больше свободного времени, но ввиду того, что многие из нас не одевали космических скафандров уже многие века, а кое-кто и вообще — никогда, этот срок пришлось уменьшить. И нам не следует испытывать вероятность того, что кое-кто из нас окажется недостаточно подготовлен.

— А я думал, что мы будем окружены какого-то рода полем, — заметил Уэб.

— Ненадолго, Уэб. Позвольте мне еще раз все разъяснить, чтобы удостовериться в том, что все присутствующие поняли все четко, до конца. В момент действительного перехода, нас будет защищать силовое стазис-поле, в тот самый момент, когда время всех желаний и целей уже будет позади — и оно станет всего-лишь еще одной координатой в пространстве Гилберта. Этот момент перенесет нас в первую секунду времени на другую сторону, после катастрофы. Но затем поле пропадет, так как спиндиззи, генерирующие его, будут уничтожены. И тогда мы обнаружим, что занимаем столь же много независимых ячеек четвертого измерения, сколь имеется людей в этой комнате, и каждая из этих ячеек будет пуста. Впрочем и сами космоскафандры не на долго сохранят вам жизнь, потому что вы будете представлять собой единственное тело с организованной материей и энергией в вашей личной, особенной вселенной; и как только вы потревожите метрическую структуру этой вселенной, вы сами, ваш скафандр, воздух, содержащийся в нем, энергия ваших аккумуляторов, все это начнет рваться в разные стороны, создавая пространство по мере расширения. Каждый человек, таким образом, будет представлять собой свой собственный моноблок. Но если вы не оденете костюмы для перехода, даже и того, что я рассказал, не произойдет.

— Мне не хотелось, чтобы вы были столь живописны, — пожаловалась Ди, но в сердце своем, в действительности, она не особо возражала. Ее лицо, как отметил Амальфи, несло на себе печать какой-то странного напряженного выражения, словно как в тот раз, когда она заявила, что хотела бы родить для Амальфи ребенка. Какой-то инстинкт заставил его повернуться и посмотреть на Уэба и Эстелль. Они сжимали руки, успокаивая друг друга. Лицо Эстелль было совершенно безмятежно и глаза ее сияли, словно сейчас она была ребенком ожидающим начала подготовленной вечеринки. Выражение лица Уэба оказалось гораздо труднее определить: он слегка хмурился, словно не мог до конца разобраться в том, почему он более уже так не беспокоится о чем-либо, как прежде.

Снаружи, донесся тонкий завывающий звук, который неожиданно поднялся до воя и так же снова умер. Сегодня в горах было снежно, пурга.

— А как насчет этого стола, бокалов, стульев? — спросил Амальфи. — Все это тоже с нами отправится?

— Нет, — ответил доктор Шлосс. — Мы не хотим рисковать любой возможной конденсацией материи поблизости от нас. Мы применим модифицированную технологию, которую мы использовали при создании Объекта 4101 — Алефнуль в будущем; мебель начнет переход вместе с нами, но затем, последнюю доступную нам энергию, мы направим для толчка ее на микросекунду в прошлое. И какова будет дальнейшая ее судьба, мы можем только предполагать.

Амальфи с отсутствующим выражением поднял бокал. На ощупь он был как шелк; Ониане изготавливали отличное стекло.

— А эта система координат, в которой я окажусь, — спросил Амальфи. — Она что, действительно не будет иметь никакой внутренней структуры?

— Только ту, которую вы сами наложите на нее, — сказал Ретма. — Поскольку, это не будет пространством, оно не будет иметь и своей метрики. Другими словами, ваше присутствие в нем будет невыносимым…

— Благодарю вас, — угрюмо ответил Амальфи, к очевидному изумлению Ретмы. Через мгновение, ученый продолжил, воздержавшись от каких-либо комментариев:

— Что я пытаюсь сказать, так это то, что ваша масса будет создавать пространство для своего размещения в нем, и оно примет метрическую структуру, которая уже существует в вас. Что произойдет после этого, будет зависеть от того, каким образом вы раскроете свой костюм. Я бы порекомендовал прежде всего выпустить кислород из ваших баллонов, так как для начала вселенной, вроде нашей, потребуется довольно значительное количество плазмы. Самого кислорода, в момент когда вы начнете избавляться от него, оставшегося внутри костюма будет вполне достаточно для вас. И как последнее действие — разрядите аккумуляторы вашего костюма; это будет эффектом поднесения спички, чтобы вызвать взрыв.

— А как велика может оказаться вселенная в результате в конце концов? — спросил Марк. — Я похоже, припоминаю, что настоящий моноблок был вроде бы велик, в то же время и сверхсконцетрирован.

— Да, это будет маленькая вселенная, — сказала Ретма, — быть может всего-лишь пятьдесят световых лет в диаметре в наибольшем своем объеме. Но это будет только в начале. Как только примется за действие постоянное созидание, все больше и больше атомов начнет добавляться к целому, до того времени, когда ее масса окажется достаточной, чтобы сформировать моноблок для следующего сжатия. По крайней мере, так мы это себе представляем; Вы должны понять, что все это — несколько умозрительно. У нас просто не хватило времени изучить все, что мы хотели бы узнать.

— НОЛЬ МИНУС ТРИДЦАТЬ МИНУТ.

— Ну вот, — сказал доктор Шлосс. — Все — в скафандры. Мы сможем продолжить переговоры по радио.

Амальфи осушил бокал с вином. Еще одно последнее действие. Он забрался в свой скафандр, медленно припоминая свое давнее знакомство с этим гротескным аппаратом. Он побеспокоился о том, чтобы радио было включено, но затем обнаружил, что ему больше нечего сказать. То, что ему предстояло неожиданно умереть, в сущности оказалось для него ничего не значащей реальностью, перед лицом такой величайшей смерти, чьей маленькой частицей он будет. И ни один из комментариев, приходивших ему в голову не казался ему чем-то большим, чем абсолютная чепуха.

Пока они проверяли друг друга в скафандрах, звучала кое-какая техническая беседа, с особенным вниманием в отношении Эстелль и Уэба. Но затем и этот разговор прекратился, так как и все остальные, а не только Амальфи, заметили, что слова просто невыносимы.

— НОЛЬ МИНУС ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ.

— А вы понимаете, что должно произойти с вами? — неожиданно спросил Амальфи.

— ДА, МИСТЕР МЭР. НАС ВЫКЛЮЧАТ В МОМЕНТ НОЛЬ.

— Что ж, хорошо.

Тем не менее, он задумался, допускали ли они мысль о том, что их могут снова включить в будущем. Конечно глупо думать о них, как радующихся чему-то хотя бы отдаленно напоминающему эмоции, но тем не менее, он решил не говорить ничего, что могло бы огорчить их. Они были машинами, но кроме того, они являлись еще и старыми друзьями и союзниками.

— НОЛЬ МИНУС ДЕСЯТЬ МИНУТ.

— Все это происходит вдруг так неожиданно быстро, — прошептал голос Ди в наушниках. — Марк, я… я не хочу, чтобы это произошло.

— И я не хочу этого, — ответил Хэзлтон. — Но это произойдет все равно. Я бы хотел, чтобы мне удалось прожить более человечную жизнь, чем я прожил. Но все произошло так, как произошло, так что теперь более нечего сокрушаться.

— А я бы хотела верить, — сказала Эстелль, — что во вселенной, которую я сотворю, не будет места горю.

— Тогда не сотворяйте ничего, моя дорогая, — сказал Гиффорд Боннер. — Оставайтесь здесь. Созидание означает горе, всегда и всегда.

— И радость, — произнесла Эстелль.

— Что ж, да, и это.

— НОЛЬ МИНУС ПЯТЬ МИНУТ.

— Мне кажется, что оставшуюся часть времени, мы можем обойтись и без отсчета, — сказал Амальфи. — Иначе далее они продолжат отсчет каждую минуту и последнюю они будут отсчитывать по секунде. Мы все хотим того, чтобы вырубить это бормотание? Кто-нибудь хочет сказать «да» или «нет»?

Все молчали.

— Очень хорошо, — сказал Амальфи. — Прекратить отсчет.

— ОЧЕНЬ ХОРОШО, МИСТЕР МЭР. ДО СВИДАНИЯ.

— До свидания, — пораженно произнес Амальфи.

— Я бы не хотел говорить то же самое, если вы не возражаете, — сдавленным голосом произнес Хэзлтон. — Это слишком близко приближает ко мне утрату вас всех, чтобы я мог это вынести. Я надеюсь, все сочтут, что я и так сказал это.

Амальфи кивнул головой, и только затем понял, что этот жест невозможно разглядеть внутри шлема.

— Я согласен, — сказал он. — Но лично я не чувствую себя обделенным. Я любил всех вас. И у вас остается моя любовь, которую вы можете забрать с собой, как она остается и со мной.

— Это единственная вещь во вселенной, которую можно отдать и по-прежнему хранить, — сказал Мирамон.

Пол задрожал под ногами Амальфи. Машины готовились к моменту неописуемого рывка. И звук их гула был приятен; и таким же было ощущение пола, стола, комнаты, горы, мира…

— Я думаю… — произнес Гиффорд Боннер.

И с этими словами все кончилось.

Сперва для Амальфи не существовало ничего, кроме внутренностей скафандра. Снаружи была даже не тьма, а просто ничто, что-то невозможное для взгляда, словно то, что нельзя увидеть за пределами угла вашего зрения. Никому ведь не удавалось еще увидеть тьму позади своей собственной головы, это просто невозможно увидеть, так что остается только предположить, что она — существует там. И все же через некоторое время, Амальфи обнаружил, что все еще может распознать своих друзей, как часть общего круга, хотя и комната и все что в ней было, исчезло вокруг них. Он не знал, как он чувствовал, что они все еще рядом, но он мог это ощущать.

Он знал, что не существовало никакой надежды на то, что он мог бы с ними переговорить; и действительно, пока он пытался разобраться в том, откуда он понимал, что они вообще рядом с ним, они начали отдаляться от него. Круг начал расширяться. И безмолвные фигуры стали уменьшаться — не с расстоянием, ибо здесь не существовало никаких расстояний, но тем не менее, каким-то образом, они все же покидали друг друга. Амальфи попытался поднять руку в жесте прощания, но обнаружил, что это почти что невозможно. К тому времени, когда он закончил этот жест, все остальные пропали, исчезли полностью, оставив после себя лишь столь же быстро улетучивающуюся память, подобную памяти о запахе духов.

Он остался один и теперь должен сделать то, что должен. Так как его рука была поднята, он продолжил ее движение, чтобы выпустить кислород из своих баллонов. Несреда, в которой, похоже, он висел, вроде бы стала менее сопротивляющейся; метрическая структура уже начала самоорганизовываться. И все же оказалось почти так же трудно затормозить свой жест, как он его и начал.

Тем не менее, он остановил его. Какой смысл во вселенной того рода, которая как он видел, только что умерла? Природа обеспечила две таких вселенных и приговорила их к гибели в один и тот же момент. Так почему бы не попробовать что-то иное? Ретма из своей осторожности, Эстелль из своего сочувствия, Ди из своего страха дадут рождение какой-то версии стандартной модели; но Амальфи пинал стандартную модель до тех пор, пока весь крепеж не вылетел из нее и поэтому столь устал, раздумывая о том, что едва смог заставить себя вдохнуть оставшийся кислород. А что произойдет если, вместо этого, он просто прикоснется к кнопке детонатора у себя на груди и позволит всем элементам, из которых состоит его тело и скафандр, мгновенно превратиться в плазму?

В этом заключалось непознанное. Но именно непознанного он и хотел. Он снова опустил руку.

Не было никакой причины для задержки. Ретма уже произнес эпитафию для Человека:

— У _н_а_с _п_р_о_с_т_о _н_е _х_в_а_т_и_л_о _в_р_е_м_е_н_и _н_а т_о_, _ч_т_о_б_ы _и_з_у_ч_и_т_ь _в_с_е_, _ч_т_о _м_ы _х_о_т_е_л_и_.

— Да будет так, — произнес Амальфи. И он прикоснулся к кнопке над своим сердцем.

Началось созидание.

Оглавление

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

1. НОВАЯ ЗЕМЛЯ

2. «НОВА МАГЕЛЛАНИС»

3. ЯСЛИ ВРЕМЕНИ

4. ФАБР-СУИТ

5. ДЖИХАД

6. ОБЪЕКТ 4001 — АЛЕФНУЛЬ

7. МЕТАГАЛАКТИЧЕСКИЙ ЦЕНТР

8. ТРИУМФ ВРЕМЕНИ

Реклама на сайте