«Звезды в их руках»

Джеймс БЛИШ ЗВЕЗДЫ В ИХ РУКАХ

Когда с костей совсем исчезнет плоть,

у мертвых, погребенных на погосте,

Когда бесследно растворятся сами кости, -

Объединиться мертвые должны

С живыми, что стоят, омыты ветром,

лучом облиты западной луны;

Отступит смерть тогда в бессильной злости,

А звезды лягут к их ногам,

и будут им даны…

Дилан Томас

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

«… В то время, как Веганская цивилизации подвергалась странному упадку влияния, в то же время находясь в зените политической и военной мощи, культура, которой предстояло прийти ей на смену, начала наконец-то разворачиваться. Читатель должен однако помнить, что тогда никто еще не слышал о Земле. И светило планетной системы — Солнце — представляла собой всего лишь ничем не примечательную звездочку спектрального класса G2 в секторе Дракона. Возможно — правда, весьма маловероятно — что Вега знала о создании на Земле средств для космических полетов еще до тех событий, которые мы только что рассмотрели здесь. Тем не менее, это оказались всего лишь внутрисистемные, межпланетные перелеты. Вплоть до упомянутого периода, Земля не принимала никакого участия в Галактической истории. Однако, Земле неизбежно предстояло сделать два исключительно важных открытия, которые могли вывести ее на звездную сцену. Можно быть совершенно уверенным — если бы Вега, имела информацию, что именно Земле суждено стать ее наследницей, она приложила бы все свое огромное могущество для предотвращения подобного развития событий. Но Вега не предприняла никаких действий, и это свидетельствует о том, что там не имели ни малейшего представления о происходивших на Земле событиях…»

Акреф-Моналес. "Млечный Путь.

Пять культурологических портретов"

КНИГА ПЕРВАЯ ПРЕЛЮДИЯ. ВАШИНГТОН

Мы не верим в способность какой-то группы людей, либо достаточно компетентных, либо просто разумных, способных работать без определенной доли критики или сомнения. Мы знаем, что единственный путь избежать ошибки — обнаружить ее. И единственный путь обнаружить ее — иметь возможность свободно задавать вопросы. Мы знаем, что в завесе секретности незамеченная ошибка будет процветать и искажать суть.

Дж. Роберт Оппенгеймер

По стенам, слева и справа от него, едва лишь заметно, метались тени, подобно неясным фигурам, быстро появлявшимся и исчезавшим в невидимых дверях. Несмотря на ужасную усталость, все же это действовало на нервы. Ему даже захотелось попросить доктора Корси, чтобы тот погасил огонь. Тем не менее, он продолжал смотреть в скачущее оранжевое пламя, чувствуя, как тепло обтягивает кожу на щеках и вокруг глаз, пропитывает грудь. Корси слегка пошевелился рядом, но как показалось сенатору Вэгонеру, его собственный вес, похоже, все время увеличивался с тех пор, как он расположился на диване. Несмотря на свои сорок восемь лет, он чувствовал себя опустошенным, сонным, старым и тяжелым, как камень. Всего лишь еще один плохой день в долгой веренице плохих дней. Хорошие дни в Вашингтоне остались далеко в прошлом, будто во сне.

Несмотря на свое возрастное превосходство в двадцать лет, сидящий рядом Корси чувствовал себя легко и беспокойно, как быстрый хамелеон. В прошлом он являлся Директором Бюро Стандартов, опять-таки в прошлом — Директором Всемирной Организации Здравоохранения а в настоящем — главой Американской Ассоциации за Развитие Науки (обычно упоминаемой в Вашингтоне как «левацкая ААРН»).

— Мне кажется, ты понимаешь, чем рискуешь, видясь со мной, — еле слышно прошептал Корси. — Я вообще бы не приехал в Вашингтон, если бы не считал, что того требуют интересы ААРН. Во всяком случае — после той трепки, которую мне собственноручно задал Мак-Хайнери. Теперь, когда я больше не работаю на правительство, более всего моя жизнь похожа на жизнь в аквариуме. За стеклом, на котором обозначено «Пиранья». Да ты и так все знаешь.

— Знаю, — согласился сенатор.

Тени прыгнули вперед и снова отступили.

— Я заметил хвост, пока добирался к тебе сюда. Парни Мак-Хайнери уже давно пытаются собрать на меня компромат. Но я должен с тобой поговорить, Сеппи. Я попытался как можно лучше разобраться во всем, что удалось раздобыть в архивах комиссии с тех пор, как стал ее председателем. Но у меня, как у не-ученого есть свои, присущие мне ограничения. И я не хотел задавать слишком откровенные вопросы своим парням. Это верный путь к утечке информации. Возможно, прямо в лапы Мак-Хайнери.

— Вот тебе и современное определение правительственного эксперта, — угрюмо заметил Корси. — Человек, которому ты даже не осмелишься задать важный вопрос.

— Или который даст такой ответ, какой, по его мнению, ты хочешь услышать, — тяжело вздохнул Вэгонер. — Я тоже столкнулся с этим. Работа на правительство — вовсе не такой уж и сахар. Даже для сенатора. Не думай, что мне ни разу не хотелось снова оказаться на Аляске. В Кодьяке у меня — домик, где я мог бы НАСЛАЖДАТЬСЯ огнем в камине, не думая о том, что отбрасываемые им тени, могут иметь при себе записные книжки. Но хватит горевать об этом. Я дрался за свое кресло и теперь постараюсь максимально использовать свои способности.

— Что ж, весьма похвально, — заявил Корси, забирая из руки Вэгонера бокал с бренди и пополняя почти нетронутое янтарное озерцо в нем. Над его руками, скручиваясь тяжелыми, пахучими кольцами, поднялись пары.

— Когда я впервые услышал, что Объединенная Комиссия Конгресса по Космическим Полетам будет находиться под руководством свежеиспеченного сенатора, который до своего избрания занимался исключительно рекламным бизнесом…

— Ну, будь снисходительнее, — произнес Вэгонер, шутливо нахмурившись. — Юридическими консультациями по рекламной информации.

— Как тебе больше нравится, Блисс. И все же я выругался. Я знал, что этого никогда бы не случилось, изъяви кто-то из сенаторов со стажем желание занять председательское кресло. И сам по себе факт, что никто из них не соблаговолил, оказался, по моему мнению, лучшим обвинительным актом нынешнему Конгрессу. Каждое произнесенное мною здесь слово записано. И, конечно, будет использовано против тебя. Рано или поздно. Со мной уже так поступали и слава Богу, что хоть с ЭТИМ ясно. Но на твой счет я ошибся. Ты проделал чертовски хорошую работу. Ты выучился, как по волшебству. И если ты хочешь перерезать себе горло как политику, испрашивая у меня совета — клянусь Господом, я тебе его дам.

Корси вложил бокал в руку Вэгонера с чем-то большим, чем шутливая ярость. — Но только тебе, и никому другому, — добавил он. — Я не собираюсь рассказывать правительственным чиновникам, каков наилучший способ просеивания песка. Если только меня не попросит ААРН.

— Я знаю, что ты бы так не поступил, Сеппи. И отсюда часть твоих неприятностей. И потому — спасибо. — Сенатор отвлеченно покрутил бокал с бренди. — Хорошо, тогда скажи мне вот что: почему возникли проблемы с космическими полетами?

— Вояки, — просто ответил Корси.

— Да, но это не все. Во всяком случае не по большому счету. Естественно, Армейская Космическая Служба пропитана завистью взяточничеством и полным закостенением мозгов. Но в те дни, когда одновременно более полудюжины правительственных служб работали над космическими полетами все было еще хуже. Метеорологическое бюро, Флот, твое Бюро, ВВС и так далее. Я просматривал кое-какие документы того времени. Программу по запуску спутников Земли Ричард Симингтон объявил еще в 1944 году. Но в действительности, мы не смогли запустить пилотируемый корабль до 1962 года. И то лишь после передачи всех полномочий армии. Они даже не смогли перенести эту чертову штуковину со своих кульманов. Каждый контр-адмирал настаивал на том, чтобы в чертежи стартовой площадки непременно вносилась парковка для его собственного любимой лимузина. По крайней мере сейчас мы ИМЕЕМ космические полеты.

— Но сейчас происходят и вещи гораздо худшие. Будь космические полеты по-прежнему — лишь предположением, мы могли бы попробовать вывести их из под армейского контроля. Возможно, удалось бы наладить какие-нибудь торговые перевозки. Скажем, для людей, предпочитающих отправляться некомфортабельным образом в места, где жить невозможно, только потому, что это ужасно дорого. — Он тяжко усмехнулся. — Нечто вроде охоты на лис в Англии сто лет тому назад. Не Оскар ли Уайльд дал ей определение «преследование несъедобного невыразимым?»

— Не слишком ли рано делать подобные выводы? — спросил Корси.

— Сейчас, в дев тысячи тринадцатом году? Не думаю. Но, если я слишком тороплюсь, используя именно этот аргумент, можно привести и другие. Почему за последние пятнадцать лет не состоялось ни одной крупной исследовательской экспедиции? Когда открыли десятую планету — Прозерпину — я уж подумал, что какой-нибудь университет или фонд проявят интерес к отправке туда экспедиции. У планеты — прекрасная большая луна, способная стать отличной базой, а в ее небе практически не видно солнца, и нечему испортить фотопластинки. Солнце там — всего лишь еще один астрономический объект нулевой звездной величины. И так далее. Подобные вещи раньше служили хлебом и вином для частных исследователей. Имей мы миллионера с жаждой к исследованием, вроде старика Хэйл например, или сильного организатора, стремящегося к известности — вроде Берда — мы давно получили бы станцию Прозерпина Два. И все же космос мертв. Мертв с той поры, как мы создали станцию на Титане. А это было еще в 1981 году. Почему?

Некоторое время он молча смотрел в огонь.

— Кроме того, — произнес он наконец, — существует еще и вопрос изобретательства в рассматриваемой области. Оно прекратилось, Сеппи. Замерло полностью.

— Вроде бы мне припоминается один недавний доклад парней с Титана…

— По ксенобактериологии. Естественно. Но это не имеет отношения к космическим полетам, Сеппи. Космические полеты сделали такие работы доступными. Но их результаты вовсе не влияют на сам способ космических полетов. Они не улучшают его, не делают более привлекательным. Даже ученые не заинтересованы в этом. НИКТО больше не интересуется. Вот почему прекратились всякие нововведения.

— Например, мы по-прежнему используем ионные ракеты с атомными реакторами. Четко отработанный принцип. И существует тысяча его различных мелких вариантов. Но сам принцип описан Каплингом еще в 1954! Подумай об этом, Сеппи. Хоть бы один, единственный новый, базовый проект двигателя за ПЯТЬДЕСЯТ лет! А как насчет конструкций корпуса? Они по-прежнему основаны на работах фон Брауна — еще более ранних, чем работы Каплинга. Неужели нет ничего лучше корпуса, напоминающего каркас из сцепленных луковиц? Или этих снабженных двигателями планеров, используемых, как паромы-грузовики? И я не смог отыскать ничего лучшего в архивах комиссии.

— А ты уверен, что сможешь отличить незначительное изменение от значительного?

— Сам посуди, — угрюмо ответил Вэгонер. — Новейшим шедевром конструкторской мысли в области ракетостроения являются новые противоперегрузочные кресла на эллиптических пружинах, сопротивляющихся подобно листовой рессоре при перегрузке, и как спиральная пружина — противодействуя ей. По свидетельству испытателей в таком кресле чувствуешь себя как в авоське, набитой недозрелыми помидорами. Но их творцы намерены вскорости ликвидировать эти недостатки. Думаю, помидорные. Совершенно секретно.

— Что ж, еще одна «совершенно секретная» штучка, о которой мне не положено знать, — вздохнул Корси. — По счастью, забыть об этом не составит никакого труда.

— Хорошо, давай обратимся к другому. Мы разработали новый тип бутылки для хранения воды на кораблях. Она изготавливается из алюминиевой фольги и может сплющиваться от своего основания наподобие тюбика для зубной пасты, таким образом подавая воду в рот пьющего.

— Но пластиковая мембрана, сжимаемая давлением воздуха удобнее и весит меньше…

— Ну конечно же! Но трубка из фольги уже принята как стандарт для рационов в виде паст. Единственная новизна в том, что предложено использовать ее и для хранения воды. Это поступило к нам от лоббиста «Кан-Ам Металлз», при поддержке пары сенаторов с Северо-запада Тихоокеанского побережья. Можешь предположить что мы с ним сделали.

— Пожалуй, начинаю понимать, куда ты клонишь.

— Что ж, тогда я закончу как можно быстрее, — заявил Вэгонер. — Все дело в том, что разваливается существующая сейчас структура космических полетов. Она устарела, чрезмерно перегружена, ни на что не годна. Вся сфера деятельности — в полном стазисе. Нет. Даже хуже — откатывается вспять. Сейчас наши корабли должны быть куда как стремительнее и совершеннее, способны нести большее количество груза. Мы должны были уже покончить с различием между кораблями, совершающими посадки на планеты и теми, что только перелетают от одной планеты к другой.

Весь вопрос в ИСПОЛЬЗОВАНИИ планет для чего-нибудь — чего-то, кроме исследований, что имело бы отношении к созданию поселений. Но напротив — этого больше никто не обсуждает. И наши шансы на создание поселений с каждым годом все меньше и меньше. Ассигнования постоянно урезаются. Становиться все труднее и труднее убедить Конгресс, что космические полеты на что-то пригодны. Практически невозможно убедить Конгресс в том, что фундаментальные исследования в конце концов приносят прибыль. Конгрессмены переизбираются каждые два года, сенаторы — каждые шесть лет. Вот примерно тот срок, в пределах которого они готовы заглянуть в будущее. Предположим, мы попытались бы объяснить им те фундаментальные исследования, которые мы проводим? Да мы просто не сможем. Все засекречено.

И наконец, Сеппи. Возможно, это лишь говорит мое собственное невежество. Даже если и так, мне с ним и жить. Я считаю, что к настоящему времени у нас должен иметься хоть какой-то, хотя бы слабый, ключик к МЕЖЗВЕЗДНОМУ двигателю. У нас должна быть хотя бы модель — не имеет значения, сколь неуклюжая. Пусть столь же неуклюжая, как ракетка, запускаемая Четвертого Июля в сравнении с двигателем Каплинга. Чтобы хоть был виден принцип. Но у нас и этого нет. Я думаю, мы просто отказались от звезд. Никто из тех, с кем я говорил, не считает, что мы их вообще когда-нибудь достигнем.

Корси встал и легким шагом подошел к окну. Остановился, став спиной к сенатору, словно пытаясь рассмотреть пустынную улицу сквозь плотные, не пропускающие света, шторы.

Для привыкших к пламени глаз Вэгонера он представлялся не более, чем тенью. Неожиданно сенатор подумал, возможно уже в двадцатый раз за последние полгода, что Корси, наверное, даже рад выбраться из всей этой каши, несмотря на приклеенный ему теперь ярлык неблагонадежного. И затем, наверное, тоже в двадцатый раз, Вэгонеру вспомнились бесконечные проверочные слушания. Океаны фальшивых свидетельств и слухов. Свидетелей без лиц и имен. Шумиха в прессе, когда обнаружилось, что еще в колледже, Корси жил в одной комнате с человеком, в прошлом являвшимся членом МСРЛ [Молодежная Социалистическая Рабочая Лига]. Обвинение в сенатском комитете одним из наемных конгрессменов Мак-Хайнери. Снова слушания, бесконечные огневой вал поношений и ненависти. Письма, начинавшиеся «Дорогой доктор Корсетс, Вы — задница» и подписанные «Настоящий Американец». Уйти от всего именно таким образом оказалось еще хуже, чем просто переносить все это, невзирая, насколько стоически большинство твоих друзей-ученых впоследствии сохраняли с тобой дружеские отношения.

— Должно быть не я первый говорю тебе подобные слова, — обернувшись, произнес физик. — Блисс, я тоже не думаю, что мы когда-нибудь достигнем звезд. И я не так уж и консерватор, как большинство ученых. Мы просто живем не достаточно долго, чтобы стать расой, путешествующей меж звезд. Смертный человек, ограниченный скоростями ниже скорости света так же не приспособлен к межзвездным путешествиям, как мотылек — к пересечению Атлантики. Конечно, мне жаль, но я действительно верю в это.

Вэгонер кивнул и отложил эту речь в сторону. Вообще он ожидал услышать даже меньше, чем сообщил ему Корси.

— Но, — произнес Корси, забирая свой бокал со стола, — но нет ничего невозможно в том, чтобы усовершенствовать МЕЖПЛАНЕТНЫЕ перелеты. Я согласен с тобой, что и они приходят сейчас в упадок. Я подозревал что дела обстоят именно так. И твое появление здесь сегодня вечером подтвердило мою догадку.

— Так почему же это происходит? — спросил Вэгонер.

— Потому что научный метод более не действует.

— ЧТО! Прости меня, Сеппи, но это все равно что услышать от епископа будто христианство стало не жизнеспособным. Что ты хочешь этим сказать?

Корси грустно улыбнулся.

— Может быть я чересчур драматизирую. Но все действительно так. В существующих условиях научный метод является тупиком. Он зависит от свободы доступа к информации. А мы намеренно покончили с ней. В моем бюро, когда оно еще являлось моим, мы редко знали, кто именно работал над данным проектом в какое-то определенное время. Мы редко знали, имеется ли еще кто-нибудь, дублирующий эту работу. И мы никогда не знали, не дублируется ли данная работа в каком-нибудь другом отделе. Все, в чем мы могли быть уверены, так только в том, что множество людей, работавших по сходной тематике, штамповали на своих результатах гриф «СЕКРЕТНО». Потому что такой путь считался наилегчайшим, способным не только предотвратить попадание работ в руки русских, но и держать вне всяких подозрений своих работников. На случай, если вдруг правительству придет в голову идея проверки. Как можно применить научный метод к проблеме, когда запрещено ознакомиться со всеми данными по ней?

А есть еще и когорта ученых, работающих сейчас только на правительство. Те несколько первоклассных ученых, работающих у нас, просто изведены режимом секретности. И постоянным подозрением, сконцентрированным на них именно потому, что они ЯВЛЯЮТСЯ доминирующими в своих областях. Отсюда, практически все что может просочиться от них, может иметь особую ценность. И поэтому у них уходят годы на решение того, что обычно представляло собой весьма простые проблемы. Что же касается остальных… Что ж, наш персонал в бюро Стандартов практически почти полностью состоял из ученых-третьеразрядников. Кое-кто из них действительно — весьма упорные и терпеливые люди. Но они недостаточно храбры и еще в меньшей степени обладали воображением. Практически все свое время они проводили, механически следуя рецептам «поваренной книги» — рутине научного метода. И все меньше, с каждым годом, могли выдать что-то ценное.

— Все то, что ты сказал, можно отнести и к проводящимся сейчас исследованиям по проблеме космических полетов. Даже без изменений в знаках препинания, — подтвердил Вэгонер. — Но Сеппи, если научный метод всегда являлся разумным подходом, значит он и сейчас должен быть таковым. Он должен действовать для всех, даже для третьеразрядных исследователей. Так почему же он неожиданно стал плохим сейчас, спустя века неоспоримого успеха?

— Временной разрыв, — угрюмо пробормотал Корси, — имеет первостепенное значение. Помни Блисс, что научный метод НЕ — закон природы. Его не существует в природе. Он есть только в наших головах. Вкратце — это образ мышления о разных вещах. Способ просеивания свидетельств. И ему — рано или поздно — предстояло устареть. Так же как еще раньше устарели сориты, парадигмы и силлогизмы. Научный метод отлично действует, когда имеются тысячи очевидных фактов, рассыпанных вокруг для обозрения, фактов столь же очевидных и соизмеримых, как например, скорость падения камня. Или каков порядок расположения цветов в радуге. Но чем неуловимее становятся обнаруживаемые факты, тем больше они отступают в области невидимого, неощутимого, невзвешиваемого, субмикроскопического. Они становятся абстракциями. И соответственно, дороже и длительнее становится исследование их научным методом.

И когда достигается уровень, при котором ОДНО только исследование требует выделения миллионов долларов на ОДИН ЭКСПЕРИМЕНТ, такие эксперименты могут оплачиваться только правительством. А правительство наилучшим образом может воспользоваться лишь третьеразрядными исследователями. Которые не способны отойти от инструкций в поваренной книге с помощью внутреннего озарения, необходимого для создания фундаментальных открытий. И как результат — то, что ты видишь: стерильность, застой, загнивание.

— Так что же остается? — воскликнул Вэгонер. — Что мы теперь будем делать? Я достаточно хорошо тебя знаю и подозреваю, что ты вовсе не собираешься отказываться от надежды.

— Нет, — ответил Корси, — я не сдался, но я совершенно не в состоянии изменить ситуацию, которую ты мне изложил. И кроме того — теперь я нахожусь вовне. Что, наверное, и хорошо для меня. Он задумался на секунду и затем неожиданно спросил: — Нет никакой надежды на то, что правительство полностью снимет завесу секретности?

— Никакой, — ответил Вэгонер. — Боюсь, что хотя бы частично. Во всяком случае, не теперь.

Корси сел и подался вперед, опустив локти на узловатые колени и уставившись в угасающие угли. — Тогда у меня есть два небольших совета, Блисс. На самом деле, они — две стороны одной медали. Прежде всего, начни с отбрасывания этого многомиллионодолларового, типа Манхэттенского проекта, подхода. Мы не столь уж жизненно нуждаемся в новейшем, более точном измерении электронного резонанса еще на одну десятую, сколь в новых путях, новых категориях знаний. Колоссальные исследовательские проекты — покойники. Сейчас необходима чистая работа мозгами.

— Со стороны МОЕГО персонала?

— Да с чьей угодно. Теперь другая половина моих рекомендаций. Оказавшись на твоем месте, я пошел бы к шарлатанам.

Вэгонер подождал. Все это Корси выложил для эффекта. Он любил драму в малых дозах. Через мгновение он все объяснит.

— Конечно же я не имею ввиду настоящих шарлатанов, — продолжил Корси. — Но тебе самому придется провести черту. Тебе нужны работающие где-то на грани, ученые в общем-то неплохой репутации. Просто их идеи не находят поддержки среди коллег. Что-то вроде атома Крехора, или теории старика Эренхафта о магнитных течениях, или космогонии Милна. И самому же придется искать плодотворную идею. Высматривай отбросы и после этого определяй, заслуживает ли идея того, чтобы ее ПОЛНОСТЬЮ отбросить. И — не принимай на веру первое попавшееся мнение «эксперта».

— Другими словами — просеивание отбросов.

— А что, можешь предложить другое? — спросил Корси. — Естественно, это — возможность ничтожна. Но теперь ты не можешь обратиться к действительно что-то значащим ученым. Слишком поздно. Теперь тебе придется использовать игроков, чудаков, неудачников.

— И с чего начать?

— О, — воскликнул Корси, — а как насчет гравитации? Я не знаю какой-либо иной темы, привлекающей столь большое количество самых идиотских предположений. И все же приемлемые теории гравитации не имеют для нас никакого практической пользы. Их нельзя заставить работать, скажем, чтобы запустить космических корабль. Мы не можем манипулировать тяготением, как полем. У нас даже нет общепризнанной системы уравнений для него. И мы не сможем найти эту систему, вбухивая целые состояния и годы в подобный проект. Закон уменьшающихся результатов полностью загубил такой подход.

Вэгонер встал.

— Немного же ты мне оставил, — мрачно промолвил он.

— Немного, — согласился Корси. — Только то, с чего ты начал. И все же больше, чем осталось у большинства из нас, Блисс.

Вэгонер слегка улыбнулся ему и они пожали друг другу руки. Когда Вэгонер уходил, он заметил, как силуэт Корси обрисовался на фоне пламени, спиной к двери, с опущенными плечами. И пока он смотрел на него, невдалеке послышался выстрел, и эхо его отразилось от стен посольства, находившегося через улицу напротив. Не совсем привычный звук для Вашингтона. Но и не столь уж необычный. Наверняка один из тысяч анонимных снайперов города стрелял либо в контрагента, либо в полисмена, либо в тень.

Корси никак не прореагировал. И сенатор тихо затворил за собой дверь.

За ним следили всю дорогу до его собственных апартаментов, но в этот раз он едва ли обратил на это внимание. Он думал о бессмертном человека, который летел от звезды к звезде быстрее света.

1. НЬЮ-ЙОРК

В новейших средствах массовой информации… популяризация науки заведена в тупик ритуалами массовых развлечений. Одним таким обычным стандартом является драматизация науки через биографию героя-ученого. При развязке его обнаруживают в заброшенной лаборатории, орущего «Эврика» и рассматривающего мутную экспериментальную колбу при свете тусклой электрической лампочки.

Жерар Пайл

Оказалось, что этот парад знаменитостей, людей, пользующихся известностью, и просто «больших денег», прошедших через приемную «Дж. Пфицнер и Сыновья» наблюдать весьма приятно. В течении тех полутора часов, пока полковник Пейдж Рассел щелкал каблуками, он узнал следующих святых «масс медиа»: Сенатора Блисса Вэгонера (демократа от штата Аляска), председателя Объединенной Комиссии Конгресса по Космическим Полетам. Доктора Джузеппе Корси, президента Американской Ассоциации по Развитию Науки и в прошлом — Директора Всемирной Организации Здравоохранения. И Фрэнсиса Ксавьера Мак-Хайнери, наследного руководителя ФБР.

Кроме этого, он узрел еще и определенное количество и других знаменитостей меньшего калибра, но чей род занятий для фирму, производящей биологическую продукцию, в равной степени являлся неподходящим объектом для игр в угадайку. Он беспокойно поерзал.

В данный момент, девушка, сидевшая за столом, разговаривала с семизвездным генералом [воинское звание в армии США, соответствующее генералу армии]. Это звание считается пожалуй, наивысшим, которого может достичь человек на военной службе. Генерал оказался настолько поглощен беседой, что совершенно не заметил приветствия Пейджа. Затем он быстро прошел внутрь. Позади стола открылась одна из двух вращающихся дверей с врезанными в них зеркальными вставками, и Пейдж уловил мимолетный взгляд коренастого, темноволосого человека приятной наружности в консервативном костюме.

— Генерал Хоорсфилд, рад вас видеть. Входите.

Дверь закрылась, не оставив никакого другого занятия Пейджу, кроме как глазеть на лозунг, написанный над входом по-немецки черными буквами:

WIDER DEN TOD IST KEIN KRAUTLEIN GEWACHSEN!

А так как языка он не знал, то перевел эту строку по системе как «если-бы-это-был-английский». Результат получился следующий: «Жирная лягушка обжирается коровьим салатом из шинкованной капусты». Похоже, это не соответствовало тому немногому, что он знал из съестных привычек обоих животных. И совсем уже не являлось подходящим указанием для сотрудников.

Конечно же, Пейдж всегда мог обратить внимание на секретаршу. Но спустя полтора часа он уже проник почти в самые бездны этого экстаза. Девочка в общем-то была хорошенькой, но едва ли чем-то выдающимся, даже для космонавта, только что вернувшегося на Землю. Может быть, если бы кто-нибудь и снял с нее эти эльфоподобные очки в черной оправе и распустил узел волос на голове, то пожалуй, она и подошла бы. По крайней мере — при свете лампы с китовым жиром в иглу. Скажем, на время ужасной пурги.

Довольно странно, что сейчас он подумал об этом. Такая большая фирма, как «Пфицнер» могла бы подобрать самых лощеных секретарш. Правда, сам «Пфицнер», по сравнению с родительской корпорацией «А. О. Ле-Февр ет Сье», являлся достаточно маленькой картофелиной. И конечно же, деятельность «Консолидэйтед Варфэйр Сервис» Ле-Февра куда значительней «Пфицнера». Как наверняка и «Пикок Кэмера» и «Кемикэлз». «Пфицнер», фармацевтическое подразделение картеля, являлся весьма свежим приобретением, купленным после некоторых весьма выдающихся обходных маневров вокруг антитрестовских законов с помощью поправок о разнообразии.

Так или иначе, но Пейдж уже прошел стадию «мягкого» раздражения из-за долгой задержки. Ведь он пришел сюда по просьбе этих людей, сделав им маленькое одолжение, о котором они его попросили. И в то же время, попутно он наслаждался своим отпуском. Неожиданно, он резко встал и направился к столу.

— Извините меня, мисс, — сказал он, — но мне кажется, что вы чертовски невежливы. Я начинаю думать, что вы просто делаете из меня дурака. Вам вот это нужно или нет?

Он расстегнул правый нагрудный карман и вытащил из него три маленьких плиофильмовых пакетика, приваренных к пластиковым почтовым этикеткам. Каждый из пакетиков содержал в себе немного — с чайную ложку — грязи. Эти этикетки адресовались «Дж. Пфицнер и Сыновья, подразделение А.О. Ле-Февр ет Сье, Бронкс 153, ВПО 249920, Земля». И на каждой карточке была наклеена 25-долларовая марка ракетной почты, оплаченные «Пфицнером», но все еще не погашенные.

— Я полностью с вами согласна, полковник Рассел — ответила девушка, совершенно серьезно посмотрев на него. Вблизи она выглядела еще менее очаровательно, чем на расстоянии. Но у нее был дерзкий и хорошенький носик. А модный, пурпурный с отблеском, цвет помады больше подходил ей, чем большинству «звездочек», которых можно было увидеть в эти дни по 3-М видео.

— Просто вы оказались у нас здесь в неудачный день. Естественно, нам нужны пробы. Они очень важны, иначе мы не попросили бы доставить их сюда.

— Так почему же я не могу кому-нибудь передать их?

— Вы можете передать их мне, — вежливо предложила девушка. — Обещаю вам, что должным образом переправлю их, куда следует.

Пейдж покачал головой.

— Только не после этой нервотрепки. Я сделал все так, как меня попросила ваша фирма. И я здесь, чтобы увидеть результаты. Я забирал эту почву во всех моих точках где останавливался. Даже тогда, когда это оказывалось весьма неудобно. И множество таких же пакетиков я отправил по почте. Это лишь последние три из серии. Вы вообще-то представляете откуда доставлены эти крошки грязи?

— Извините пожалуйста, это совсем прошло мимо моего понимания. У нас сегодня очень тяжелый день.

— Два из них — с Ганимеда. А этот, последний — с Юпитера-5. Я набрал его в тени «лачуги» группы Моста. Обычная температура на обоих спутниках примерно двести градусов ниже нуля по Фаренгейту. Не пробовали когда-нибудь отколоть ледорубом хоть что-то от почвы при такой температуре — да еще в космическом скафандре? Но я все же достал для вас почву. А теперь я хочу понять, для чего эта грязь нужна «Пфицнеру».

Девушка пожала плечами.

— Я уверена, что вам рассказали для чего. Еще до того, как вы покинули Землю.

— Предположим, что даже и так. Я знаю, что ваши люди из грязи получают лекарства. Но неужели те парни, которые доставляют вам образцы не удостаиваются увидеть, как идет весь процесс? А что если «Пфицнер» получит какое-нибудь новое чудо-лекарство из одного из моих образцов? Неужели я не смогу чего-нибудь рассказать своим детишкам в пояснение?

Поворачивающиеся двери распахнулись и в комнату просунулось приветливое лицо коренастого мужчины.

— Доктора Эббота здесь еще нет, Энн?

— Нет, мистер Ганн. Я сообщу вам в ту же минуту, как только он прибудет.

— А меня вы продержите здесь по крайней мере еще полтора часа, — почти без выражения произнес Пейдж. Ганн быстро окинул его взглядом, посмотрев на полковничий орел на воротничке и задержав взгляд на на крылатом полумесяце, приколотом над нагрудным карманом.

— Примите мои извинения, полковник, но у нас сегодня — маленький кризис, — опытно улыбаясь, пояснил он. — Как я понимаю, вы доставили нам несколько проб из космоса. Если бы вы, например, могли прийти к нам завтра, я уделил бы вам все доступное время. Но прямо сейчас…

Ганн извиняясь, быстро качнул головой и втянул ее в плечи, словно он только что прокуковал двенадцать вечера и теперь ему надо было куда-нибудь смыться и прилечь поспать до часа ночи. И прежде чем, дверь окончательно закрылась за ним, через нее просочился еле различимый, но ни с чем не спутываемый звук.

Где-то в лабораториях «Дж. Пфицнер и Сыновья» плакал ребенок.

Моргая, Пейдж вслушивался до тех пор, пока плач не стих. Когда же он снова посмотрел вниз, на девушку за столом, выражение ее лица оказалось заметно иным.

— Послушайте, — начал он. — Я не прошу вас о каком-то большом одолжении. Я не хочу знать ничего такого, что мне не положено. Все, что я хочу — это узнать, как вы собираетесь обработать мои пакетики с почвой. Простое любопытство — но поддерживаемое путешествие длиною в несколько сот миллионов миль. Так будет мне позволено хоть что-то узнать, за все мои труды или нет?

— И да и нет, — спокойно ответила девушка. — Нам нужны ваши образцы. И мы согласны, что они очень интересуют нас, так как доставлены из Юпитерианской системы. Если честно — это первые, полученные нами. Но нет никакой гарантии, что мы найдем в них что-то полезное.

— Неужели?

— Нет. Полковник Рассел, поверьте мне, вы — не первый человек, пришедший сюда с образцами грунта. Правда, вы — первый человек, доставивший их из-за пределов орбиты Марса. И в действительности — вы всего лишь шестой по счету пилот, доставивший образцы из мест дальше, чем Луна. Но совершенно определенно, вы не имеете ни малейшего понятия о том, каков объем образцов, получаемых обычно нами здесь. Мы просили практически каждого космопилота, каждого миссионера, каждого торговца-путешественника, каждого исследователя, каждого иностранного корреспондента, собирать для нас образцы. Везде, куда бы они не отправлялись. Прежде, чем мы открыли аскомицин, нам пришлось проверить СТО ТЫСЯЧ образчиков почвы, включая несколько сотен с Марса и почти пять тысяч с Луны. И знаете где мы нашли микроорганизм, вырабатывающий аскомицин? На перезревшем персике, который один из наших людей подобрал в ларьке торговца в Балтиморе!

— Понимаю вашу точку зрения, — вынужденно произнес Пейдж. — А кстати, что такое аскомицин?

Девушка посмотрела на свой стол и переложила лист бумаги с ОДНОГО МЕСТА на ДРУГОЕ.

— Это новый антибиотик, — пояснила она. — Мы его скоро выбросим на рынок. Но то же самое я могу рассказать вам в отношении и любого другого лекарства.

— Понятно.

Тем не менее, Пейдж не все же не имел уверенности, что все понял. Он слышал имя «Пфицнера» из многих, весьма неожиданных источников за время долгих месяцев, проведенных в космосе. Но насколько он мог определить, после того, как название стало привычным, каждый третий из тех, с кем Пейдж встречался на планетах — либо собирал образчики для фирмы, либо знал того, кто этим занимался. Слухи, служившие единственным надежным средством общения среди космонавтов, доносили, что компания занималась важной правительственной работой. В этом, конечно, нет ничего необычного в наш Век Обороны. Но Пейдж слышал весьма достаточно, чтобы подозревать, что «Пфицнер» являлся чем-то особым. Чем-то большим, наверное, столь же эпохальным, как и исторический Манхэттенский проект. И по меньшей мере вдвое секретнее.

Дверь открылась и во второй раз пропустила Ганна, на этот раз — целиком.

— Все еще нет? — спросил он девушку. — Похоже, он все же не успеет. Жаль. Но теперь у меня есть немного свободного времени, полковник…

— Рассел, Пейдж Рассел, Армейский Космический Корпус.

— Благодарю. Если вы примете мои извинения за задержку, полковник Рассел, я рад провести вас по нашему маленькому предприятию. Кстати, мое имя Гарольд Ганн, вице-президент отделения «Пфицнера», ответственный за экспорт.

— Но я, в данный момент — импортирую, — заявил Пейдж, держа в руках пакетики. Ганн благоговейно взял их и положил в карман своего пиджака. — Но все же с удовольствием ознакомлюсь с лабораториями.

Он кивнул девушке и двери захлопнулись за ними. Он оказался внутри.

По крайней мере, то что он увидел поразило его, как он того и ожидал. Прежде всего, Ганн показал ему комнаты, где поступающие образцы классифицировались и затем распределялись в соответствующие лаборатории. В первой из них, отмеренные части образчиков вкладывались в литровые колбы с дистиллированной водой, взбалтывались для равномерного распределения и затем проходили сквозь серию растворений. Полученные растворы затем использовались для введения в экспериментальные колбы с культурами на специально наклоненных бумажных листах с агаром, и в чашки Петри, содержащие широкое разнообразие питательных сред, которые затем помещались в инкубатор.

— Здесь, в следующей лаборатории — к сожалению доктора Акино в данный момент нет, поэтому мы ничего не можем трогать. Но вы и сами все ясно видите через стекло — мы переносим их с чашек и культур на косом агаре на новые разновидности питательных сред, — пояснял Ганн. — У каждого обнаруженного в образцах микроорганизма имеются целый набор своих собственных культур, так что если он что-либо выделяет, то только в одну питательную среду, чтобы не произошло загрязнения.

— Если это и происходит, то количество должно быть весьма незначительным, — заметил Пейдж. — А как вы обнаруживаете это?

— По его действию. Вам видны вон те ряды чашек с белыми бумажными кружочками в центре и четырьмя желобками на агаре, веером расходящимися от кружочков? Так вот, каждый из этих желобков содержит среду, выделенную одной из чистых культур. Если на всех четырех полосках появляются быстроразвивающиеся колонии бактерий, значит среда на бумажном диске не содержит никакого антибиотика против этих четырех разновидностей. Если же одна или более полосок не развились, или оказались отстающими по отношению к другими, значит есть надежда.

В следующей лаборатории, антибиотики, обнаруженные дисковым методом, применялись уже против целого спектра опасных микроорганизмов. Как пояснил Ганн, примерно 90 процентов открытий отсеивались здесь. Либо из-за их недостаточной активности, либо дублирования спектра уже широко известных антибиотиков.

— То, что мы называем «недостаточно активными» тем не менее, зависит от обстоятельств, — добавил он. — Антибиотик, проявляющий ЛЮБУЮ активность против туберкулеза или против болезни Хансена — проказы — всегда представляет для нас интерес. Даже если он и не атакует никакой другой вирус.

Несколько антибиотиков, прошедших спектральные тесты отправлялись на миниатюрный опытный заводик, где микроорганизмы, производящие их, размещались для работы в отлично вентилируемой ферментативной цистерне. И из этого бурлящего водного лекарственного раствора извлекались относительно большие количества неочищенного лекарства, затем проходившего очистку и отправлявшегося в фармакологические лаборатории для проведения испытаний на животных.

— И вот здесь мы теряем достаточно большое количество в общем-то многообещающих антибиотиков, — продолжил Ганн. — Большинство из них оказываются слишком токсичными для использования внутри — и даже на — человеческом теле. Мы уже тысячи раз уничтожали бациллу Хансена в лабораторных колбах, но при этом обнаруживали, что антибиотик гораздо смертоноснее для жизни, чем сама проказа. Но как только мы удостоверяемся, что лекарство не токсично, или если его токсичность намного меньше терапевтической эффективности, в конце концов он отправляется в наши магазины, в больницы и отдельным врачам для клинических испытаний. Кроме того, в нашем распоряжении — вирологическая лаборатория в Вермонте, где мы испытываем наши новые лекарства против таких вирусных инфекций, как лихорадка и обычная простуда. Небезопасно такой лаборатории работать в столь густонаселенном районе, как Бронкс.

— Это гораздо сложнее, чем я себе представлял, — сказал Пейдж. — Но как я вижу, все эти сложности в полной мере себя оправдывают. Вы разработали эту технологию проверки образцов здесь?

— О, нет, конечно, — извиняюще улыбнулся Ганн. — Ваксманн, открыватель стрептомицина, разработал изначальную процедуру, многие десятилетия назад. Мы — далеко не первая фирма, использующая этот метод на широкой основе. Один из наших конкурентов сделал то же самое и открыл антибиотик широкого спектра, названный хлорамфеникол, спустя едва лишь год после начала работы. Именно это и убедило всех, что нам лучше принять эту технологию прежде, чем нас окончательно изгонят с рынка. И как оказалось — это неплохая вещь. Иначе бы никто так и не открыл тетрациклин, оказавшийся одним наиболее многоцелевых антибиотиков, когда либо прошедших тесты.

Несколько далее по коридору открылась дверь. Из нее послышался визг ребенка, несколько громче, чем ранее. Это не был непрерывный плач ребенка, обладавшего годичной или около того практикой. Это походило на придыхание новорожденного младенца «а-ла, а-ла, а-ла».

Пейдж вздернул брови.

— Это одно из ваших экспериментальных животных?

— Ха-ха, — рассмеялся Ганн. — Мы, в нашем деле здесь, полковник, энтузиасты. Но все же, наверное, где-то необходимо провести черту. Нет, просто у одного из наших техников проблемы с няней. Поэтому мы разрешили ей принести ребенка с собой, на работу, пока она не сможет найти лучший выход.

Пейджу пришлось признать, что Ганн оказался скор на сообразительность. Это объяснение выскочило из него подобно чековой ленте, вылетающей из кассового аппарата, без малейшего признака предварительного раздумья. И не вина в том Ганна, что Пейдж, до того, как отправился в космос, пять лет был женат, и мог отличить крик ребенка достаточно взрослого, чтобы его можно было забрать из роддома от этого, родившегося всего несколько дней назад.

— Но разве здесь, — спросил Пейдж, — не опасное место для пребывания новорожденного — когда вокруг такое множество опасных болезнетворных вирусов, ядовитых дезинфектантов и прочих вещей?

— О, мы принимаем все надлежащие меры предосторожности. Я осмелюсь заявить, что у нашего персонала — гораздо меньший среднегодичный уровень заболеваемости, чем тот, что вы найдете на любом промышленном предприятии такого же размера. Хотя бы просто потому, что мы знаем проблему. А теперь, если мы пройдем вот в эту дверь, полковник Рассел, то увидим последний этап. Основной цех, где мы производим лекарства в значительных количествах, после того, как они себя оправдали.

— Да, мне хотелось бы взглянуть на это. А вы уже запустили в производство аскомицин?

Но этот раз Ганн бросил на него острый взгляд, не пытаясь никоим образом скрыть свой интерес.

— Нет, — ответил он, — он по-прежнему проходит клинические испытания. А могу я спросить вас, полковник Рассел, как случилось, что вы…

Вопрос, на который, как запоздало понял Пейдж, оказалось бы весьма затруднительно ответить, так полностью и не прозвучал. Над головой Гарольда Ганна пробудился к жизни ящичек переговорного устройства:

— Мистер Ганн, только что прибыл доктор Эббот.

Ганн отвернулся от двери, которая по его словам, вела в главный цех, с соответствующим, хотя и очень малым количеством вежливого сожаления.

— Ну, вот наконец-то мой человек, — с облегчением вздохнул он. — Боюсь, мне придется резко сократить нашу экскурсию, полковник Рассел. Вы уже могли видеть, что за собрание важных персон у нас сегодня на фабрике. И мы ждали только доктора Эббота, чтобы начать очень важную встречу. Если вы меня извините…

Пейджу ничего не оставалось, как ответить «естественно». Спустя некоторое время — как показалось — только несколько секунд, Ганн спокойно разместил его в приемной, откуда они и начали.

— Вы увидели все, что хотели увидеть? — спросила его секретарша.

— Думаю, что да, — задумчиво ответил Пейдж. — За исключением того, что увиденное несколько изменилось на пол-пути. Мисс Энн, у меня есть предложение, которое я хотел бы вам представить. Не будете ли вы так добры отужинать со мною сегодня вечером?

— Нет, — ответила девушка. — Я видела уже достаточно много космонавтов, полковник Рассел, и на меня это больше уже не производит впечатления. Более того, я не расскажу вам ничего сверх того, что вы услышали от мистера Ганна. Так что нет никакой необходимости тратить на меня свои деньги или время отпуска. До свидания.

— Не так быстро, — усмехнулся Пейдж. — Я говорю о деле — или, если вам так нравится, я намерен причинить вам неприятности. Если вы уже прежде встречали космонавтов, то вы знаете, что они любят быть независимыми. Не то, что эти конформисты, в жизни не покидавшие земли. Я интересуюсь вовсе не вашим девичьим смехом. Меня интересует информация.

— А я вот — не заинтересована, — спокойно ответила девушка. — Так что поберегите дыхание.

— Здесь Мак-Хайнери, — спокойно произнес Пейдж. — А также Сенатор Вэгонер, и кое-кто еще из влиятельных персон. Допустим, я отловлю кого-нибудь из них и сообщу, что «Пфицнер» проводит опыты над людьми?

Как только он произнес это, Пейдж заметил насколько побелели кулачки девушки.

— Вы просто не знаете, о чем говорите, — прошептала она.

— Допустим, такова моя жалоба. И я отношусь к ней серьезно. Мистер Ганн не смог скрыть от меня кое-что, хотя очень старался. И теперь, я собираюсь передать свои подозрения по соответствующим каналам — и добьюсь того, что «Пфицнер» подвергнется расследованию. Или, быть может, вы предпочли бы общение над отличной камбалой, поджаренной в перцовом масле?

Взгляд, брошенный девушкой в его сторону, нес в себе почти неприкрытую ненависть. Похоже, она не смогла произвести никакого другого ответа. Это совершенно к ней не подходило. И действительно, теперь она выглядела еще менее привлекательной. Вряд ли ему захотелось бы пригласить на свидание такую, из тех девушек, кого он мог припомнить. Почему он ДОЛЖЕН тратить на нее деньги и время своего отпуска? Помимо всего прочего, по переписи 2010 года в США насчитывалось пять миллионов лишних женщин, и по крайней мере 4.999.950 из них должны были быть гораздо более привлекательными и менее упорны, чем эта.

— Хорошо, — неожиданно сказала она. — Ваше природное очарование просто подкосило меня, полковник. Но запомните. Иной причины для моего согласия нет. Пожалуй, даже интереснее оказалось бы услышать ваш блеф и посмотреть, как далеко вы уйдете с этой вашей сказочкой о вивисекции. Но мне не хотелось бы связывать мою компанию с вашей дурацкой шуткой.

— Вполне удовлетворен, — ответил Пейдж, с неприятным чувством осознавший, что его блеф НАЗВАН таковым. — Предположим, я вас встречу…

Он замолчал, неожиданно заметив, что уровень голосов за двойными дверьми резко поднялся. А спустя мгновение, генерал Хоорсфилд, как бык, ворвался в приемную, за ним по пятам следовал Ганн.

— Я хочу, чтобы вы все поняли, раз и навсегда, — рычал Хоорсфилд. — Этот проект в конце концов окажется под военным контролем, если только мы не покажем результатов прежде, чем придет время просить новые ассигнования. Здесь по-прежнему происходит много такого, что Пентагон расценивает как ничтожную эффективность и высоколобое теоретизирование. И если именно об этом Пентагон доложит в Конгрессе, вы знаете, что предпримет Казначейство… Или это за него сделает Конгресс. Нам придется урезать расходы, Ганн. Понимаете? Урезать до минимума!

— Генерал, мы и так уже на самом минимуме, каком только можно быть, — ответил Гарольд Ганн, достаточно миролюбиво, но и с определенной твердостью. — Мы ни грамма этого антибиотика не запустим в производство, пока не будем всесторонне им удовлетворены. Иной другой путь — просто самоубийство.

— Вы знаете, что я на вашей стороне, — произнес Хоорсфилд, став как-то менее грозным. — И генерал Элсос тоже. Но ведь это война, которую мы ее ведем, без оглядки на то, понимает это общественность или нет. Что же касается такого весьма чувствительного предмета, как смертельные дозы, мы не можем позволить…

Ганн, который заметил Пейджа с запозданием, при завершении своей собственной тирады, еще с того момента пытался подавать сигналы Хоорсфилду движением своих бровей, и неожиданно до генерала дошло. Он резко обернулся и уставился на Пейджа, который, так теперь уже будучи обнаруженным, освободился от необходимости отдавать честь. Несмотря на неожиданно воцарившуюся мертвую тишину, совершенно очевидно, что Ганн пытался сохранить в своем отношении к Пейджу некоторые осколки профессиональной вежливости, учтивости, которую Пейдж не считал, что заслуживал. Особенно, если принять во внимание, то направление, которое принял его разговор с девушкой.

Что же касается Хоорсфилда, он отнес Пейджа к гетто «маловажных личностей» одним взглядом. У Пейджа не имелось никакого намерения оставаться в этой категории ни секундой более времени, требующегося на то, чтобы выбраться отсюда. Естественно, желательно без необходимости называть свое имя. Это было смертельно опасно. И пробормотав девушке «… тогда в восемь», Пейдж бесславно бочком выскользнул из приемной «Пфицнера» и убрался восвояси.

Несколько позже, в тот же день, бреясь перед зеркалом, ему подумалось — собственно почему он подвергал себя из ряда вон выходящей серии маленьких унижений. Пытался подобраться поближе к тому, что никак не являлось его делом. Хуже того. Совершенно очевидно что эта тема проходит под грифом «совершенно секретно». Что делало ее потенциально смертоносной даже для тех, кому о ней следовало знать. Не говоря уже о тех, кому положено знать по званию. Знать в Век Обороны — означало быть подозреваемым, как на Западе, так и в СССР.

Два огромных комплекса наций становились все больше и больше похожими друг на друга за последние пятьдесят лет в своем отношении к «безопасности». Он сделал ошибку, упомянув о Мосте на Юпитере. Несмотря на тот факт, что о существовании Моста знали все.

Но каждый, говоривший о нем с такой фамильярностью, мог быстро заполучить ярлык человека, в опасной степени болтливого.

Особенно, если говоривший, как Пейдж, действительно провел некоторое время в Юпитерианской системе. И не имело значения, обладал ли он доступом к информации о Мосте или нет.

И особенно, если говоривший, подобно Пейджу, в действительности общался с группой работников Моста. Работал с ними над некоторыми граничными проектами. О ком известно, что он беседовал с Чэрити Диллоном, техником Моста. И еще в большей степени значило то, что он имел воинское звание. Что давало ему возможность продать секретные документы какому-нибудь конгрессмену. Подобные вещи являлись традиционными путями продвижения военной карьеры в обход нормальных правил повышения по службе.

И наконец, весьма любопытно, если этого человека вдруг замечали выведывающим все вокруг новейшего секретного проекта, к которому он сам не имел ни малейшего отношения.

Так почему же он так рисковал? Он ведь не понимал сути проблемы. Он не был биологом. Для всех прочих, внешних глаз, проект «Пфицнера» представлял еще одну из многих разработок в сфере антибиотиков. И при этом весьма обычную. Так почему же такой космонавт, как Пейдж вдруг обнаружил, что он, словно мотылек, в опасной близости витает от свечи?

Он стер с лица бумажным полотенцем крем-депилляторий и увидел, как из вогнутого зеркала на него смотрят глаза, увеличенные как у совы. И все же изображение было его собственным, несмотря на искажение. Но оно не дало ему никакого ответа.

2. ЮПИТЕР-5

… именно погружение в запретные зоны захватывает сердца своей первозданной дерзостью. И в истории имеется несколько подобных эпизодов. Именно это и делает нас одинокими. Мы вошли в новый коридор, культурный коридор. Прежде, до нас, здесь ничего не было. В нем — мы ужасающе уникальны. Мы смотрим друг на друга и говорим: «Этого никогда больше не повторить».

Лорен С.Эйсли

Скрежещущий торнадо сотрясал Мост, когда зазвучала тревога. Строение дрожало и качалось. Все в порядке вещей и Роберт Гельмут на Юпитере-5 едва ли обратил на это внимание. Торнадо постоянно трясли Мост. Вся планета была ими окутана и кое-чем еще и хуже.

Сканер на пульте прораба сигнализировал о неприятностях в секторе номер 114. На северо-западной оконечности Моста, где он обломился, не оставив ничего, кроме мятущихся облаков кристаллов аммиака и метана. И отвесного сброса тридцатимильной глубины вплоть до невидимой поверхности. На том конце не было установлено ультрафонных «глаз», чтобы дать общую картину места. Насколько такая картина вообще была возможна, поскольку оба конца Моста еще не завершены. Вздохнув, Гельмут привел «жука» в движение. Маленький мобильчик, плоский и тонкий, наподобие клопа, медленно двинулся вперед на шарикоподшипниках, крепко удерживаемый на поверхности Моста десятью близко расположенными направляющими. Но все равно, водородный шторм производил ужасный, сиреноподобный визг, продираясь между дном машины и поверхностью. А удары падающих капель аммиака на закругленный корпус звучали столь же тяжело и оглушающе, как ливень пушечных ядер. И в действительности, эти капли весили столько же, сколько пушечные ядра в двухсполовиной кратном тяготении Юпитера, хотя по размерам не превышали капли обычного дождя. То и дело, раздавались взрывы, сопровождаемые тусклым оранжевым свечением, заставлявшие резко вздрагивать поверхность, машину и сам Мост. Даже слабая ударная волна проходила сквозь плотную атмосферу планеты как оболочка врывающегося военного корабля. Тем не менее, эти взрывы происходили внизу, на поверхности. И хотя они сильно встряхивали всю конструкцию Моста, они почти никогда не влияли на его функционирование. И, естественно, не могли причинить какой-то вред Гельмуту.

Все-таки, Гельмут находился НЕ на Юпитере — хотя с каждым разом ему становилось все труднее держать это в уме. На Юпитере нет никого. И если Мосту нанести какой-либо серьезный урон, его, наверное, никогда уже не восстановить. На Юпитере просто некому будет его отремонтировать. Там — только машины, сами являющиеся частью Моста.

Мост строил себя сам. Массивный, одинокий и безжизненный, он рос в черных безднах Юпитера. Все четко спланировано. С места обзора Гельмута — то есть сканеров «жука» — почти ничего невозможно рассмотреть из его структуры, потому что путь «жука» пролегает по центру перекрытия. А во тьме и постоянном шторме, распознание изображения даже с помощью ультраволн, в лучшем случае, возможно не более, чем на несколько сот ярдов. Ширина Моста, которого никто никогда не увидит, была одиннадцать миль. Высота, которую никто из строителей Моста не мог себе представить, как например, не мог себе представить муравей высоту небоскреба, равнялась тридцати милям. Его длина, намеренно не указываемая в планах, на данный момент составляла пятьдесят четыре мили и постоянно росла. Приземистое, колоссальное строение, построенное по инженерным принципам, методам, из материалов и инструментами, к которым до сих пор никто не прикасался…

И существовала очень весомая причина, по которой они являлись недоступными в каком-либо ином месте. К примеру, основная часть Моста изготовлена изо льда. Прекрасного строительного материала при давлении в миллионы атмосфер и при температуре в минус 94 по Фаренгейту. При таких условиях, самая лучшая конструкционная сталь становилась хрупким порошком, вроде талька. А алюминий превращался в странную прозрачную субстанцию, лопавшуюся при прикосновении. Вода же с другой стороны, становилась Льдом-4. Плотной, непрозрачной белой средой, которая могла деформироваться лишь при сильных нагрузках. Но разломиться она могла только при ударах, столь чудовищных, которые в состоянии смести с лица Земли целые города. Не имело значения, что миллионы мегаватт уходили ежедневно, ежечасно, на поддержание Моста и на его строительство. Ветра на Юпитере дуют со скоростями до двадцати пяти тысяч миль в час и никогда не прекратят дуть. Как они быть может дули и четыре миллиарда лет назад. Энергии, естественно, более, чем достаточно.

Гельмуту вспомнилось, что там, дома, шел разговор о начале строительства еще одного Моста. На Сатурне, и, может быть, еще позже — на Уране. Но все это лишь болтовня политиков. Мост находился на глубине почти пяти тысяч миль ниже видимой поверхности атмосферы Юпитера. И к счастью, потому что температура верхней границы атмосферы была на 76 градусов по Фаренгейту ниже, чем температура там, где находился Мост. Но даже и при этой разнице механизмы Моста едва-едва поддавались управлению. А нижняя граница атмосферы Сатурна, если верить показаниям радиозондирования, располагалась всего лишь в 16878 милях ниже уровня облаков планеты, которые можно разглядеть в телескоп. И температура там внизу равнялась минус 238 по Фаренгейту. При таких условиях, даже прессованный лед не поддался бы обработке. Его нельзя обрабатывать ничем более мягким, чем он сам.

Что же касается Моста на Уране…

Насколько это касалось Гельмута, то он считал, что и Юпитер оказался достаточно плох.

«Жук» подполз в пределы видимости конца Моста и автоматически остановился. Гельмут установил «глаза» машины на максимальное разрешение и обследовал близлежащие ледяные балки.

Огромные балки, так же плотно подогнанные друг к другу, как их защита. Это было необходимо, чтобы они выдерживали хотя бы свой собственный вес, не говоря уже о весе компонентов Моста. Тяготение здесь внизу, составляло два с половиной уровня земного. Но даже и при этой нагрузке, все это паутинное переплетение ферм гнулось и колебалось в порывах будто бы игравшего на арфе урагана. Собственно, конструкция специально так и создавалась. Но Гельмут никак не мог привыкнуть к этому постоянному движению. И лишь привычка напоминала ему, что нет причин чего-либо бояться.

Он отключил автоматический прерыватель и направил «жука» вперед, управляя им вручную. Это пока еще только сектор 113. А собственная система сканирования Моста, основанная на сопротивляемости материала — на всем мосту не располагалось ни одного электронного устройства, так как просто невозможно — поддерживать вакуум на Юпитере — сообщала, что авария — в секторе 114. Граница этого сектора находилась по-прежнему впереди, в пятидесяти футах.

Плохой признак. Гельмут нервно почесал свою рыжую бороду. Совершенно очевидно, что для тревоги имелась причина. Настоящей тревоги, а не просто той глубокой, терзающей его депрессии, которую он всегда испытывал, работая на Мосте. И любое повреждения, достаточно серьезные, чтобы остановить «жука» за целый сектор до аварийной площадки, похоже, было значительным.

Это могла оказаться катастрофа, призрак которой, как он чувствовал, постоянно маячил где-то впереди, еще с тех пор, как его сделали прорабом Моста. Такая катастрофа, которую Мост будет не в состоянии исправить сам. И в результате человек, отступив, с поражением вернется домой с Юпитера.

Включились вспомогательные магниты, и «жук» снова прижался к поверхности Моста. Шарикоподшипники, на которых он двигался, намертво прилипли к рельсам под действием магнитного поля. Угрюмо, Гельмут отключил подачу энергии магнитным катушкам и направил плоскую машину дюйм за дюймом вперед, за опасную черту.

Почти мгновенно, машина едва заметно наклонилась влево и вой ветра между ее краями и поверхностью Моста подскочил по уровню. Ветер выл, как сирена, то переходя в беззвучный ультразвуковой спектр, то возвращаясь обратно. Это вызвало у Гельмута неприятнейшие ощущения, так что он чуть ли не скрежетал зубами. И сам «жук» вибрировал и дребезжал, словно молоточек будильника, между поверхностью Моста и краями пути.

Впереди по-прежнему ничего нельзя было разглядеть, кроме несущихся горизонтально облаков и града, грохочущего по всей длине Моста, вырываемого из тьмы светом осветительных прожекторов «жука». А впереди — снова тьма, вплоть до самого горизонта, который как и сам Мост, никому не суждено когда-либо увидеть.

А в тридцати милях внизу, продолжалась канонада водородных взрывов. Совершенно очевидно, на поверхности происходило нечто действительно из ряда вон выходящее. Гельмут не мог припомнить, чтобы приходилось сталкиваться со столь мощной вулканической деятельностью за все эти годы.

Затем почувствовался твердый, особенно сильный удар, и длинная струя оранжевого пламени возникла в бурлящем воздухе и понеслась вниз, в бездну, завихряясь на своем пути, подобно гриве Липпицкого жеребца [Липпиц — городок на окраине бывшей Австро-Венгерской империи, сейчас это граница между бывшей Югославией и бывшей Чехо-Словакией; известен выведенной там породой лошадей, соединивших в себе качества арабской, испанской и некоторых других пород; лошади этой породы отличались крутым нравом, но в то же время и высокими скаковыми качествами], прямо перед Гельмутом. Инстинктивно, он поморщился и отпрянул назад от пульта управления, хотя в действительности струя пламени был лишь немногим холоднее, чем остальной шторм и завихряющиеся струи газов, и слишком холодной, чтобы причинить какой-то вред Мосту. Тем не менее, при свете мгновенной вспышки, он кое-что увидел. Перекрученные и вздернутые вверх тени, имевшие какой-то порядок, но незавершенные, мерцающим силуэтом обрисовавшиеся на фоне мертвенно-бледного света водородной вспышки.

Край Моста.

Сломанный.

Бессознательно, Гельмут что-то промычал и направил «жука» обратно. Сияние померкло. С неба полился свет и упал на беснующееся в тридцати милях внизу море жидкого водорода. Сканер удовлетворенно кудахтнул, когда «жук» пересек опасную границу сектора 113.

Гельмут развернул корпус машины на 180 градусов вокруг оси, повернувшись кормой к умирающему оранжевому потоку. На данный момент он ничего больше не мог сделать для Моста. Он наощупь поискал свой пульт управления, призрачное изображение которого обрисовывалось на экране поверх вида Моста. Нащупал кнопку ГАРАЖ, яростно стукнул по ней и сорвал свой шлем прораба с головы.

Повинуясь ему, Мост исчез.

3. НЬЮ-ЙОРК

Разве не понятно, что для того, кто привычно жил по одну сторону болевого порога, может потребоваться совершенно иной сорт религии, чем тому, кто привык жить по его другую сторону?

Уильям Джеймс

Как обнаружил Пейдж, девушка, которую звали Энн Эббот, выглядела в достаточной степени привлекательно в своем летнем платье, на левом отвороте которого оказалась приколота модель молекулы тетрациклина с атомами, подобранными из крошечных синтетических алмазов. Но когда он ее встретил, она еще меньше была предрасположена к разговору, по сравнению с прошлым моментом, в приемной «Пфицнера». Сам Пейдж никогда не являлся экспертом в том, что касалось проведения светской беседы. И в свете ее очевидного, продолжающегося негодования, его подсушенный источник социальной изобретательности практически полностью иссяк.

Пятью минутами позже разговор вообще стал невозможен. Путь, избранный Пейджем к ресторану, пролегал через площадь Фули, где, как оказалось, проходила Миссия Правоверных. Кэдди [уменьшительное образование от «кадиллак»; марка автомобиля США], нанятый Пейджем, на что ушла почти четверть его отпускных средств, поскольку коммерческие автомашины являлись исключительно прерогативой богатеев, почти мгновенно забуксовал в стонущей, раскачивающейся толпе.

Основной шум исходил от большого пластикового просценка, где один из непрофессиональных проповедников увещевал толпу столь чудовищно усиленным голосом, что разобрать слова оказалось невозможно. Правоверные с портативными магнитофонами, сумками с трактатами и журналами, столами с бутербродами, расписанными флюоресцирующими чернилами, признаниями, которые следовало подписать грешникам, мешками зеленого сукна для сбора пожертвований, оказались густо разбросанными среди пешеходов и примерно через каждые пятнадцать футов улицы пересекали прямые черные змеи спусковых механизмов со сжатым воздухом.

И в момент, когда Кэдди попытался двинуться во второй раз, в заднее его окно просунулось дуло, и поток радужных пузырей заполонил заднее сидение прямо под носом у Пейджа и Энн. И когда каждый из пузырей лопнул, накатила волна запаха. Похоже, что это были духи «Небесная радость», использовавшиеся Правоверными в этом году. Затем приятный голос произнес:

\ | / \ | / \ | /

\ | / \ | / \ | /

—  — Б р а т ь я — и — с е с т р ы -

/ | \ / | \ / | \

/ | \ / | \ / | \

\ | / | | \ | /

\ | / \ | / \ | / \ | /

—  — у з р е л и — л и — в ы — С в е т ? -

/ | \ / | \ / | \ / | \

/ | \ | | / | \

Пейдж сражался с пузырями, беспомощно размахивая руками, в то время как Энн, откинувшись назад на сидение Кэдди, следила за ним с улыбкой пренебрежительного веселья. В последнем пузыре не оказалось никаких слов, только сумасшедшая доза духов. В независимости от желания девушки ее улыбка стала слегка глубже. Духи, в добавок к тому, что оказывали сильное эйфорическое воздействие, оказались еще и легким афродизиаком. [афродизиак — средство для повышения половой возбудимости человека; в древности считалось, что подобным свойствами обладают некоторые продукты питания, наряду с благовониями; сейчас существует целый набор как косметических, так и фармакологических средств этой категории] Совершенно очевидно, что в этом году, Правоверные приготовились использовать все средства, которые были в их распоряжении.

Водитель попытался бросить кэдди вперед. И затем, прежде чем Пейдж успел понять происходящее, машина остановилась, дверь у руля распахнулась и четыре паучьи руки, с многочисленными суставами, аккуратно вытащили водителя с его сидения и поставили его на колени на асфальте.

"ПОЗОР! ПОЗОР! — прогремел робот. "ТВОИ ГРЕХИ НАСТИГЛИ ТЕБЯ! ПОКАЙСЯ И ИЩИ ПРОЩЕНИЯ!

Тонкий стеклянный шарик с каким-то газом, очевидно наркосинтетиком, разбился позади машины и не только шофер-неудачник, но и также часть толпы, начавшей собираться вокруг него — в большинстве своем это были женщины — начала конвульсивно всхлипывать.

«ПОКАЙСЯ!» нудил робот, над вплетающимся хором «Ах-ах-ах-ах…» поющем где-то в теплом вечернем воздухе. «ПОКАЙСЯ, ИБО НАСТАЛО ВРЕМЯ!»

Пейдж пораженный тем, что задыхается от бессмысленной, тоскливой жалости к самому себе, выскочил из кэдди в поисках кому бы сломать хоть один нос. Но в поле зрения не оказалось ни одного Правоверного. Члены ордена, каждый из которых обязан распространять доброе слово какими угодно средствами, казавшимися им достаточными, уже многие годы как научились тому, что проповедничество весьма частенько возмущало и где только возможно, заменили «личное» проповедование технологией.

Их машины также оказались принуждены учиться. Робот, обслуживавший данный участок, начал улепетывать, как только Пейдж двинулся в его сторону. Совершенно очевидно, что и это создание обучили тому, чтобы не допустить своего разрушения.

Спасенный водитель кэдди возмущенно высморкался и снова завел машину. Бессловесный хор, со своими вечными воздыханиями из композиций Дмитрия Темкина, постепенно стих позади, и голос проповедника-непрофессионала снова громом прокатился над ними, перекрывая стихающую характерную музыку.

— Говорю я вам, — громкоговорящая система елейно стонала, словно леди-гиппопотам, читающая А.Е.Хаусманна. — Говорю я вам — мир, и те создания, что есть мир, идут к концу и конец сей близок. В своей высокомерной гордыне, человек даже звезды мечтает сорвать с их предначертанных путей, но звезды не принадлежат человеку, и будет он раскаиваться в этот день. О, суета сует, все суть суета (Псалом V: 196). Даже на могущественном Юпитере человек осмелился воздвигнуть великий Мост, как когда-то в Вавилоне он попытался построить башню, достигающую небес. Но и это — суета, ибо есть порочная гордыня и неповиновение, и тоже принесет беды человеку. Отвергните суету свою, говорю я вам — отвергните! (Эзра LXXXI: 99). Пусть настанет конец гордыне и тогда придет мир. Пусть будет любовь и тогда придет понимание. Говорю я вам…

На этом месте супервосторженная электронная настройка аппаратуры на площади «отрезала» все, что там еще собирался произнести проповедник. Находившихся внутри Кэдди это не заинтересовало. Когда машина проехала по еще одному спусковому механизму, последовала ослепляющая, с розовым оттенком, вспышка. Когда Пейдж снова смог что-то разглядеть, то оказалось что машина словно парит в воздухе, а вокруг нее грустно махают крыльями будто бы настоящие ангелы. Среди облаков грустно плакал vox humana [глас народа (лат.) ] Хаммондовского органа.

Пейдж предположил, что Правоверным удалось временно кристаллизовать, возможно сверхзвуковыми импульсами, стекла окон, которые он предусмотрительно поднял, чтобы избежать возможного повторного вторжения пузырей, и спроецировать трехмерное изображение на поляризованные кристаллы стекла, тоже поляризованным ультрафиолетом. Случайное распределение следов флюоресцентных смесей в обычном оконном стекле, похоже являлось причиной странного образа изменения цвета «ангелов» по мере их перемещения.

Понимание возможного modus operandi [способность к действию (лат.) ] зрения, привело Пейджа в не меньшую ярость, как новая задержка, но по счастью все происходящее оказалось не более чем уловкой, оставшейся еще с прошлогоднего фестиваля, к которому кэдди оказался подготовлен. Водитель до чего-то дотронулся у себя на приборном щитке и сахариновая сцена исчезла, со своими гимнами и всем прочим. Машина резко рванулась в открывшийся в толпе проход, и мгновением позже площадь осталась у них позади.

— Уф-ф! — воскликнул Пейдж, откинувшись назад на сидения. — Теперь я понимаю, почему в каждом парке такси имеются торговый автомат для приобретения тройной страховки. В последний раз, когда я находился в отпуске на Земле, Правоверные были не так уж заметны.

— Каждый десятый, кого вы встречаете — сейчас Правоверный, — заметила Энн. — Хотя — восемь из остальных девяти утверждают, что отбросили религию, как безнадежное дело. И все же, когда вы оказываетесь на одном из этих Воскрешений, трудно поверить в те жалобы, которые можно прочесть о нашем времени. Вроде тех, что люди потеряли веру и так далее.

— Я так не думаю, — отстраненно ответил Пейдж. Ему пришло на ум, что эта беседа совершенно непохожа на обычную, ничего не значащую болтовню. Но поскольку такой разговор ему нравился более — разговор о чем-то стоящем — он мог быть только рад, что лед тронулся. — Сам я неверующий, но думаю, что когда эксперты говорят о «вере», они имеют ввиду что-то иное, чем эта орущая разновидность. Я имею ввиду Правоверных. Подобные религиозные направления всегда соотносились во мне с чем-то вроде «дружеских» встреч коммивояжеров. Их церемонии и манеры столь агрессивны, потому что сами они в действительности не верили в кодекс чести. Настоящая вера является столь же неотъемлемой частью мира, в котором ты живешь, и ее редко замечаешь. И не всегда она столь уж и религиозна с формальной точки зрения. К примеру, математика базируется на вере, для тех, кто ее хорошо знает.

— Я должна сказать, что она, скорее, базируется на антитезе веры, — заметила Энн, немного спокойнее. — Вы располагаете каким-либо опытом, полковник?

— Некоторым, — беззлобно ответил он. — Мне никогда не позволили бы пилотировать корабль даже в пределах лунной орбиты без знания тензорного исчисления. И если я подумываю о своем дальнейшем продвижении, я должен знать также и спинорные вычисления.

— Вот как, — произнесла девушка. Показалось, что она слегка разочарована. — Продолжайте, пожалуйста и извините, что я вас перебила.

— И правильно сделали, что перебили. Я выразился неудачно. Я хотел сказать, что вера математиков состоит в том, что есть какое-то взаимоотношение между математикой и реальным миром. Это нельзя доказать, но настоящий математик это чувствует очень четко. Что же касается веры совершенно нерелигиозного человека в то, что ЕСТЬ реальный мир, соотносящийся с тем, что ему говорят его чувства — не может быть доказано. Джону Доу [так обычно в литературе США называет обычного человека] и многим выдающимся физикам приходилось принимать это на веру.

— Но они не проводили церемоний, символизирующих эту веру, — добавила Энн, — и не обучали специалистов тому, чтобы подтверждать это самим себе каждые семь дней.

— Совершено верно. В то же время, Джон Доу привык ощущать, что основные западные религиозные течения имеют некоторое взаимоотношение с реальным миром, которое реально существовало, даже если это и не нельзя было доказать. И, например, это относится к коммунизму, зародившемуся там же, на Западе. Так что Джон Доу уже более так не считает, и как мне кажется — и Правоверные тоже. Иначе они бы не орали столь громко. И в связи с этим, я думаю, что вокруг нас не так уж много истинной веры. Так что мне оттуда взять нечего. И это я обнаружил сам, хотя и с большим трудом.

— Вот вы и на месте, — сообщил водитель.

Пейдж помог девушке выйти из автомашины, попытавшись не обратить внимание на сумму, которую заплатил. После чего метрдотель препроводил их к столику в ресторане. Энн на некоторое время снова замолчала, пока они присаживались. Пейдж уже было подумал, что она снова решила «заледенеть». И начал прикидывать, удастся ли ему сделать так, чтобы сюда ворвались Правоверные, надеясь хоть таким способом, но возобновить беседу. Но девушка заговорила первой.

— Похоже, вы довольно много думали о вере. Вы говорите об этом так, словно эта проблема много значит для вас. Вы мне можете объяснить — почему?

— Буду рад попробовать, — медленно произнес он. — Стандартным ответом явился бы такой. Пока ты в космосе — у тебя есть много времени на раздумья. Но люди используют его по разному. Я, как предполагаю, искал какой-то критерий, который мог бы принадлежать лично мне. Наверное, еще с той поры, когда мне было четыре года. Когда развелись мои мать с отцом. Она исповедовала Научное Христианство, а он — Дианетизм [Научное Христианство и Дианетизм — современные религиозные и философские направления в США; основателем Дианетики был известный писатель и философ Р.Л.Хаббард]. И у них хватало повода для стычек. Кроме этого, в суде они вели тяжбу за опекунство надо мной в течении пяти лет. Когда мне исполнилось семнадцать, я ушел в армию и у меня не заняло много времени, чтобы обнаружить, что армия не способна заменить семью, не говоря уже и о церкви. Затем я подал заявление в школу космической службы. И это тоже оказалась не церковь. У армии есть права на проведение космических полетов еще с той поры, когда все было еще в зародыше, потому она имела давнюю традицию «захвата земельных угодий». И армия не хотела, чтобы флот или ВВС снимали сливки с каких-либо доходов, которые можно было получить на планетах. Это одна из исторических прерогатив армии. Идея в том, чтобы все что находится в армейских владениях — алмазы, уран, вообще все ценное — это деньги. И их необходимо расходовать в мирное время, когда Конгресс становится скуп на ассигнования. Я провел больше времени, помогая армейскому подразделению, занимающемуся космическими полетами, бороться против объединения с другими подразделениями космических отделов прочих служб, чем я провел в космосе, занимаясь настоящей работой. Так мне приказали. Но это не помогло мне считать космос безграничным собором.

И где-то там, на пол-пути, я женился и у нас родился сын. Он родился в тот самый день, когда я поступил в космошколу. Двумя годами позже наши семейные взаимоотношения прекратились. Это звучит странно, я понимаю, но обстоятельства оказались необычны.

— Когда ко мне обратился «Пфицнер» и попросил собрать образчики грунта для них, я думаю, мне привиделась еще одна церковь, с которой я мог бы идентифицировать себя — что-то человечное, долговременное, безличностное. И когда я обнаружил, что эта новая церковь не собирается приветствовать счастливыми возгласами своего нового прихожанина — что ж, результат таков, что я плачусь на вашем плече. — Он улыбнулся. — Я понимаю, это едва ли похоже на лесть. Но вы уже помогли мне выговориться до такой степени, когда единственным последующим шагом может быть принесение извинений, что я и делаю. Надеюсь, вы их примете.

— Пожалуй, приму, — сказал она и затем, как бы пробуя, она улыбнулась ему в ответ. Результат заставил его почувствовать звон в ушах, словно атмосферное давление упало неожиданно фунтов на пять на квадратный дюйм [приблизительно 0,05 атмосферы]. Энн Эббот оказалась одной из тех исключительно редких, в общем-то простых девушек, чьи улыбки полностью преображали их самих так же неожиданно, как взрыв звезды. Когда на ее лице было обычное, пожалуй несколько мрачное выражение, никто бы не обратил на нее внимание. Но мужчина, увидевший хотя бы раз ее улыбку, мог вполне пожелать трудиться до смерти — лишь бы заставить ее улыбаться снова и снова, как можно чаще. Красивая женщина, подумал Пейдж, наверное никогда бы пользовалась такой верностью, как Энн Эббот, найди она подходящего мужчину.

— Благодарю вас, — ответил несколько невпопад Пейдж. — Давайте, что-нибудь закажем, и затем я хотел бы услышать, как вы говорите. Боюсь, что кинул Историю Моей Жизни прямо вам в руки пожалуй несколько преждевременно.

— Заказывайте сами, — произнесла она. — Вы что-то говорили о камбале сегодня днем, так что вам, наверное, известно здешнее меню. И вы так галантно вывели меня из кэдди, что мне хотелось бы сохранить иллюзию.

— Иллюзию?

— Не заставляйте меня объяснять, — ответила она, слегка покраснев. — Но… В общем, иллюзию того, что в этом мире осталось еще один — два кавалера. И поскольку вы не являетесь лишней женщиной на планете полной ленивых мужчин, вы не поймете ценности одной или нескольких незначительных знаков галантности. Большинство мужчин, с которыми я встречалась хотели, чтобы им показали мою молекулу еще до того, как они попытались бы узнать, как меня зовут.

Взрыв удивленного хохота Пейджа заставил повернуться всех кто был в ресторане, в их сторону. Он быстро постарался заглушить его, опасаясь, что это разочарует девушку, но она снова улыбалась, заставив его почувствовать себя так, будто он только что проглотил один за другим три стаканчика виски.

— Это довольно быстрая трансформация для меня, — сказал он. — Сегодня я уже выступал в роли шантажиста по собственному желанию. Очень хорошо, давайте же попробуем камбалу — это фирменное блюдо ресторана. Меня постоянно преследовали его видения, пока я жевал концентраты на Ганимеде.

— Я думаю, у вас правильное представление о «Пфицнере», — медленно произнесла Энн, когда официант ушел. — Я не могу поведать вам какие-либо секреты, но быть может смогу рассказать кое-что из общедоступной информации, которая, очевидно, прошла мимо вас. Проект, над которым сейчас работает предприятие, как мне кажется, в точности соответствует вашему описанию. Он явно гуманитарной направленности, и не предназначен для кого-то лично. Он такой же длительный, как и любой другой проект, который я могла бы себе представить. Если рассуждать с вашей точки зрения, по отношению к нему, я чувствую себя несколько религиозной. Это то, к чему можно привязаться. И это считаю, это для меня лучше, чем быть Правоверной. Думаю, вы можете понять, почему я себя так чувствую. Понять даже лучше, чем Гарольд Ганн. По крайней мере, мне так кажется.

Теперь пришел его через через почувствовать себя смущенно. Он скрыл это теребя свои голубые нашивки с Уорчестерширом, пока они заметно не измялись. — Хотел бы я знать — почему.

— Дело вот в чем, — начала она. — В западной медицине в период между 1940 и 1960 годами произошли большие перемены. До 1940 — в начале века — инфекционные болезни являлись основными убийцами. К 1960 почти все они были поголовно уничтожены. Настоящие перемены начались с появлением сульфамидных препаратов. Затем появились Флеминг и Флори, а с ними — массовое производство пенициллина во время Второй Мировой войны. После войны мы обнаружили целый арсенал новых препаратов против туберкулеза, который прежде не излечивались успешно — стрептомицин, изоцианид, виомицин и так далее, вплоть до изоляции Блохом ТБ-токсинов и создания метаболических блокирующих препаратов.

— Затем появились антибиотики широкого спектра, вроде тетрамицина, атаковавшие некоторые вирусные заболевания, вызываемые одноклеточными организмами, даже болезни, вызываемые червями. Они дали нам исключительно ценные нити к решению целого ряда весьма трудных проблем. Последняя значительная инфекционная болезнь — билхарзия или шистомотоз [болезнь, вызываемая развивающимися под кожей животного или человека, червями; была распространена в странах Азии] — оказалась сведена к уровню простого раздражения к 1966 году.

— Но инфекционные болезни существуют по-прежнему, — заметил Пейдж.

— Да, это так, — ответила девушка, наклонившись вперед, так что маленькие точки атомов на ее броши отразили свет свечей. — Никакое лекарство не уничтожает само заболевание, потому что просто невозможно уничтожить все опасные организмы в мире, излечивая только пациентов, зараженных ими. Но опасность можно уменьшить. К примеру, в 50-х годах малярия являлась одним из величайших убийц в мире. А теперь она столь же редка, как и дифтерия. И обе эти болезни по-прежнему сосуществуют с нами. Но сколько времени прошло с тех пор как вы слышали хотя бы об одном заболевании?

— Ваш вопрос — не по адресу. У нас, на космических кораблях, вирусные инфекции — вовсе не такое уж обычное дело. Мы списываем любого из членов команды, который появляется хотя бы с легкой формой простуды. Но так или иначе — счет пока в вашу пользу. Продолжайте. Так что произошло потом?

— Нечто зловещее. Кампании, занимающиеся страхованием жизни, и другие люди, занимавшиеся переписью, начали тревожиться из-за того, что на первый план начали выходить дегенеративные заболевания. Такие заболевания, как артрит, коронарная болезнь сердца, эмболия, практически все формы рака. Болезни, при которых тот или иной орган человеческого тела без всякой видимой причины вдруг становится неуправляемым.

— Не является ли старость такой причиной?

— НЕТ, — яростно возразила девушка. — Старость — это просто ВОЗРАСТ. Это просто отрезок жизни, на котором наносит свои удары большинство дегенеративных болезней. Некоторые из них предпочитают детей — например, лейкемия или рак костного мозга. Когда статистики впервые начали замечать, что дегенеративные болезни испытывают подъем, они сочли это лишь побочным эффектом от снижения уровня инфекционных заболеваний. Они считали, что уровень раковых заболеваний повышался из-за того, что теперь большее число людей жило достаточно долго, чтобы столкнуться с этими заболеваниями. И кроме того, поскольку улучшалась диагностика дегенеративных заболеваний, рост заболеваний в этой области в реальности оказался лишь иллюзией. Это просто означало, что обнаруживалось больше случаев заболеваний, чем ранее. Но и это еще не все. По данным статистики, особенно быстро рос уровень заболеваний рака легких и рака желудка. Они далеко превзошли те пределы, которые можно отнести на счет ранней диагностики или увеличения средней продолжительности жизни. Затем то же произошло и с повышенным кровяным давлении, с болезнью Паркинсона и другими расстройствами центральной нервной системы, мышечной дистрофией. И так далее и тому подобное. Все вдруг оказалось похоже на то, что мы сменили дьявола, которого знали, на которого не знали.

И поэтому начался долгий поиск возможных инфекционных источников для каждой из дегенеративных болезней. Так как некоторые разновидности опухолей животных, вроде саркомы у домашних птиц, вызывались вирусами, многие ученые, словно сумасшедшие, бросились охотиться за всеми разновидностями канцерогенных вирусов. Предпринималась согласованная попытка обвинить группу так называемых плевропневмоподобных организмов, как причину артритных заболеваний, сосудистых заболеваний, вроде повышенного кровяного давления и тромбозов. Обвинялось все, начиная от вашей диеты до вашей бабушки.

И все это привело к весьма незначительным результатам. О, мы обнаружили, что КОЕ-КАКИЕ вирусы вызывают НЕКОТОРЫЕ разновидности раковых заболеваний, и среди них — лейкемию. Группа ПППО действительно вызывала РАЗНОВИДНОСТЬ артрита. Но лишь только тот тип, что ассоциировался с венерической болезнью, называемой стандартным уретритом. И мы обнаружили, что три наиболее распространенные типа рака легких вызываются содержанием радиоактивного калия в табачном дыме. И рак губ и рта вызывался той же причиной. Но в основном, мы обнаружили лишь то, что уже знали. Что дегенеративные болезни не являются инфекционными. И мы уже побывали в ЭТОМ тупике.

И именно в это время на сцену выходит «Пфицнер». НСЗ — Национальная Служба Здравоохранения — достаточно сильно забила тревогу по поводу восходящих кривых совпадений, чтобы созвать первый крупный всемирный конгресс по дегенеративным болезням. США заплатили часть фондов потому, что военные также стали нервничать в связи с возрастающим отсевом при призыве на службу.

— Я слышал кое-что из этих разговоров, — вклинился Пейдж. — Это началось именно в моей службе. У космонавта в распоряжении примерно десять лет активной службы. После этого ему предоставляется служба где-нибудь в гарнизоне. Поэтому мы стараемся вылавливать молодых. Но даже и тогда нам приходилось заворачивать огромный процент молодых «волонтеров» из-за «болезней старости». В большинстве своем — нарушений системы кровообращения. Парни просто испытывали шок. Большинство из них даже и не подозревало о чем-то подобном. Они чувствовали себя здоровыми, как быки. И в обычном смысле я предполагаю, именно так и было. Но они не подходили для космических полетов.

— Что ж, значит вы очень рано заметили один из основных факторов, — продолжила Энн. — И это более не является специфической проблемой лишь одной Космической службы. Подобные вещи давно уже привычны и наземным армейским службам. Ко времени, когда к этому подключилась НСЗ, общий уровень отсева по «болезням старости» составлял примерно 10 процентов для молодых мужчин в возрасте около двадцати лет. Тем не менее, в результате, конгресс США все же добился результатов, и Департамент Здравоохранения, Благополучия и Безопасности получил миллиарднодолларовые ассигнования на реальную массированную атаку против дегенеративных заболеваний. И если вы отбросите нули так же легко, как сделала бы я, то это примерно половина того, что было затрачено на создание первой атомной бомбы. С тех пор, к тому, первому, добавлялись новые ассигнования. И теперь наступило время снова возобновить их. У «Пфицнера» основной контракт по работам над проектом, и мы достаточно хорошо обеспечены персоналом и оборудованием. Так что нам приходится выполнять всякого рода мелкие субконтракты весьма в незначительных масштабах. Мы просто делим поступающие средства с тремя другими производителями биопрепаратов. Двое из которых являются исключительно производителями и таким образом не имеют никакого отношения к исследованиям. А третья фирма проводит исследований ничуть не меньше нашего. Но нам известно — так как это предполагался изначально координированный проект и общим доступом к информации между контрагентами, что они далеко ушли по пути еще одного тупика. Мы бы с радостью сообщили им об этом. Но увидев то, что нашли МЫ, правительство решило, что чем меньше людей знает об этом — тем лучше. Мы и не возражали. Ведь, кроме всего прочего, мы еще и бизнесом занимаемся. А бизнес подразумевает получение прибыли. Но это лишь одна из причин, по которой вы, сегодня днем, увидели столько правительственных чиновников на нашей шее.

Девушка неожиданно замолчала и порылась в своей записной книжке, достав на свет плоскую пудреницу. Открыв ее, она внимательно посмотрела в нее. Так как на ней почти не было косметики, оказалось трудно предположить причину для такой неожиданной проверки. После короткой, странной улыбки тронувшей уголки ее губ, она убрала пудреницу обратно.

— Другая причина, — продолжила она, — еще проще, поскольку вам теперь известны источники. МЫ ТОЛЬКО ЧТО ОБНАРУЖИЛИ ТО, ЧТО СЧИТАЕМ ГЛАВНЫМ КЛЮЧОМ К РЕШЕНИЮ ВСЕЙ ПРОБЛЕМЫ.

— ОГО, — произнес Пейдж, быть может не совсем элегантно, но с аффектом.

— Или «вот это да!» или «ничего себе!», — спокойно согласилась Энн, — или, быть может, «Боже, помоги на всем». Но, так или иначе, найденное нами — реально. Оно прошло все тесты. И сохраняет свое воздействие. «Пфицнер» полностью получит все новые ассигнования. Но если только этого не произойдет, то больше не поступит никаких ассигнований. И не только «Пфицнеру», но и другим фирмам, которые помогали в разработке проекта. Весь вопрос в том, сможем ли мы победить дегенеративные болезни, зависит от двух вещей. Действенности найденного нами решения и денег. Если не будет чего-то одного — не будет и другого. И нам придется сообщить Хоорсфилду, Мак-Хайнери и другим, что мы обнаружили в этом месяце; ведь старые ассигнования вскоре иссякнут.

Девушка откинулась назад на спинку стула и похоже только сейчас заметила, что доела свой ужин. — И это, — произнесла она, извиняюще шевеля вилкой веточку петрушки, — пока не является достоянием общественности! Думаю, мне лучше всего на этом заткнуться.

— Благодарю вас, — совершенно серьезно ответил Пейдж. — Услышанное мной, очевидно превышает то, что я заслуживал.

— Что ж, — вздохнула Энн, — тогда вы бы могли рассказать кое-что МНЕ. Если захотите, конечно. Это касается Моста, строящегося на Юпитере. Стоит ли он всех этих денег, идущих на него? Никто, похоже не в состоянии объяснить, что в нем полезного. А теперь еще эти разговоры о строительстве нового Моста на Сатурне, после того, как будет закончен этот!

— Вам нет необходимости беспокоиться, — заговорил Пейдж. — Понимаете, я не имею отношения к Мосту, хотя и знаю кое-кого из группы его строителей. Поэтому у меня нет никакой внутренней информации. Да, я располагаю кое-какой общедоступной информацией, вроде вашей. То есть той, которую может получить каждый, имеющий соответствующие познания как искать то, где она находится. Как я понимаю, Мост на Юпитере — исследовательский проект, предназначенный ответить на некоторые вопросы. Но на какие именно, никто не постарался объяснить мне. И я был достаточно осторожен, чтобы не спрашивать. Вы при желании могли бы рассмотреть лицо Фрэнсиса К.Мак-Хайнери, если осторожно приглядеться к созвездиям. Но одно я знаю точно. Условия исследований требовали использования крупнейшей из планет системы. А это — Юпитер. Так что бессмысленно строить Мост на меньшей планете, вроде Сатурна. Строители Моста будут продолжать уже идущее строительство до тех пор, пока не найдут то, что хотят узнать. После этого, почти наверняка, проект прекратит свое существование. И не потому, что мост будет «закончен», нет. Просто он сослужит свою службу.

— Быть может я и показываю свое невежество, — воскликнула Энн, — но все это звучит для меня по-идиотски. Ведь это миллионы и миллионы долларов, которые МЫ могли бы направить на спасение жизней!

— Будь выбор за мной, — согласился Пейдж, — я бы отдал деньги вам, а не Чэрити Диллону и его команде. Но я, как и вы, все же очень мало знаю о Мосте. И, скорее всего оно и хорошо, что мне не дозволено переадресовать чек вам. Теперь мой черед задать вопрос? У меня еще остался один. Маленький.

— Всецело в вашем распоряжении, — улыбнулась Энн своей прекрасной улыбкой.

— Сегодня днем, когда меня провели по лабораториям, я дважды слышал как плакал ребенок. Я думаю, что это были два совершенно разных ребенка. Я спросил мистера Ганна об этом, и он рассказал мне очевидную сказочку. — Он замолк. А глаза Энн сразу же засверкали.

— Вы ступили на опасную дорожку, полковник Рассел, — сказала она.

— Очевидно. Но все же я хотел бы задать свой вопрос. Когда я выдвинул это абсурдное обвинение в вивисекции, меня совершенно поразило то, что оно сработало. Но оно же и заставило меня задуматься. Могли бы вы объяснить? И захотели ли бы?

Энн снова вытащила свой пудреницу и похоже, осторожно проконсультировалась с ней. Наконец она сказала: — Мне кажется, что я все же простила вас. Более или менее. Так или иначе, я отвечу. Все очень просто — дети ИСПОЛЬЗУЮТСЯ как экспериментальные животные. У нас есть контакты с местным роддомом. Все это легально только технически. И если бы вы действительно выдвинули обвинения против нас в вивисекции над людьми, вы добились бы того, что они соответствовали реальности.

Чашка с кофе, которую он держал в руках, против его воли ударилась о блюдце. — Великий Боже, Энн. Разве сегодня не опасно так шутить? Особенно над человеком, которого вы знаете всего лишь полдня? Или вы пытаетесь поразить меня так, чтобы я признал себя стукачом?

— Я не шучу и не считаю вас стукачом, — холодно ответила она. — То, что я сказала — абсолютная правда. И, может быть, я немного преувеличила то, как я сообщила вам суть, потому что еще НЕ ПОЛНОСТЬЮ простила вас за тот кусочек удачного шантажа. Мне хотелось увидеть, как вы подпрыгните. И по другим причинам. Но все сказанное мной — правда.

— Но почему, Энн?!

— Послушай, Пейдж, — заговорила она. — Еще пятьдесят лет назад мы обнаружили, что если добавлять маленькие дозы антибиотиков, в действительности — еле заметные их количества в еду животных, такие добавки приводили на рынок подростков за многие месяцы до того, как там появлялись их нормально питаемые собратья. В этом случае при особых условиях провоцируется ускоренный рост и созревание растений. И точно также это действует и на домашнюю птицу, поросят, телят, детенышей норки, и еще целую группу животных. Логично предположить, что то же скажется и на новорожденных людях.

— И вы пытаетесь это сделать? — Пейдж откинулся назад, наливая себе еще один бокал Чилийского Рейнского. — Я бы сказал, что ты действительно превзошла себя в своих откровениях и довольно значительно.

— Не так готов незамедлительно принять на веру якобы очевидное. Лучше послушай меня. Мы делаем НЕ это. Все уже проделано еще многие годы назад студентами Пола Георгиу и полусотней других экспертов по питанию. Эти люди использовали широко известные и проверенные антибиотики, которые использовались на миллионах животных. Дозы разрабатывались с точностью до миллиграммов на килограмм веса тела и так далее. Но особенный эффект стимуляции роста от антибиотиков оказался главной причиной того, имеет или нет определенное лекарство какую-то разновидности желаемой НАМИ биоактивности. И нам необходимо было узнать проявляется ли эта активность в ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ СУЩЕСТВАХ. И поэтому пришлось проверять новые лекарства на детях, сразу же после того, как их обнаруживали и они проходили определенные испытания. Нам пришлось пойти на этот риск.

— Теперь мне понятно, — только и промолвил Пейдж. — Понятно.

— Дети «добровольно предлагаются» роддомом и мы могли бы устроить показательную проверку законности, если бы дело дошло до суда, — сказала Энн. — Прецедент установлен еще в 1952 году, когда лаборатории Пирл Ривер использовали детей своих же собственных работников для проверки живым вирусом вакцины против полиомиелита — кстати, которая действовала. Но важной является не сама законность этого. А вопрос того, как скоро и насколько полно мы собираемся победить дегенеративные заболевания.

— Мне кажется, вы пытаетесь как-то защитить предпринимаемые вами действия, — медленно произнес Пейдж, — словно вас волнует то, что я думаю об этом. Так вот, я скажу вам, что об этом думаю. Все это мне кажется чертовски хладнокровным. И если через лет десять начнутся погромы биологов, так как люди сочтут, что они едят людей, то теперь я буду знать — почему.

— Чепуха, — ответила Энн. — На создание подобного мифа уходят века. Вы преувеличиваете.

— Напротив. Я просто честен с вами, как и вы — со мной. Я поражен и в чем-то испытываю отвращение к тому, что вы мне рассказали. Вот и все.

Губы девушки сжались в полоску, она опустила кисти в чашку с водой, затем вытерла кончики пальцев и стала надевать свои перчатки. — Тогда мы больше не будем говорить об этом, — заявила она. — Я думаю, теперь нам лучше всего уйти отсюда.

— Конечно, как только я уплачу по счету. Кстати, это мне напомнило. У вас имеется какой-то интерес в «Пфицнере», Энн? Я имею в виду — личный интерес?

— Нет. Ничуть не больше, как и у любого другого человеческого существа, понимающего, что могло бы значить значение сего момента. И я считаю, что этот вопрос, пожалуй, бестактен.

— Я так и думал, что вы его воспримите подобным образом. В действительности я вовсе не обвинял вас в том, что вы гонитесь за выгодой. Я просто подумал, имеете ли вы или нет, какое-то отношение к доктору Эбботу, которого Ганн и все остальные ждали сегодня днем.

Она снова вытащила свой пудреницу и внимательно посмотрела в нее. — Эббот — достаточно распространенная фамилия.

— Конечно. И все же, НЕКОТОРЫЕ Эбботы имеют отношение друг к другу. И мне кажется, в этом есть свой резон.

— Что ж, послушаем как у вас это получится. Мне было бы интересно.

— Хорошо, — произнес он, все больше сердясь на самого себя. — В идеале, секретарша у «Пфицнера» должна в точности знать все, что происходит на производстве. С тем расчетом, чтобы четко распознавать намерения любого из посетителей. Как вы и поступили в моем случае. Но в то же самое время, она должна представлять собой абсолютно минимальный риск с точки зрения безопасности. Иначе ей нельзя достаточно доверять, чтобы быть такой секретаршей. Лучший путь для верного соблюдения безопасности — нанять какого-нибудь родственника одного из членов проекта. В сумме — это уже ДВОЕ его членов, которые весьма осторожны. Насколько я припоминаю, это классическая советская форма шантажа. Но это все — теория. Теперь перейдем и фактам. Я со всей определенностью могу заявить, что сегодня вы рассказали мне о проекте «Пфицнера», основываясь на столь значительной базе знаний, которой никто не мог бы ожидать от обычной секретарши. Кроме того, вы рисковали при этом, что в состоянии сделать только настоящий сотрудник кампании. Из чего я заключаю, что вы — не ТОЛЬКО секретарша. Ваша фамилия Эббот. И… ну и еще, как мне кажется, вы понимаете.

— И еще — так вы считаете? — резко встав, воскликнула в ярости девушка. — Не совсем! Да — я не очень-то привлекательна, а секретарша в фирме, такой как «Пфицнер», должна быть довольно красива. Достаточно красива, чтобы воспротивиться выспрашиванию со стороны первого же мужчины, который по крайней мере, хотя бы обратит на нее внимание. Продолжайте, завершайте свои перечень! Скажите всю правду!

— Как я могу? — спросил Пейдж, также вставая и смотря прямо ей в глаза. Его пальцы медленно сжимались в кулаки. — Если бы я честно сказал, что думаю о том, как вы выглядите, вы бы еще сильнее меня возненавидели. Но клянусь Богом — я это сделаю. Я думаю, что самая красивейшая женщина в мире должна ежедневно купаться в кипящей азотной кислоте, только лишь для того, чтобы скопировать вашу улыбку. А теперь скажите мне всю правду. Вы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО родственница доктора Эббота?

— Отчасти, — ответила девушка. Каждое слово ее касалось высеченным из дымящегося сухого льда. — Доктор Эббот — мой отец. А теперь я настаиваю на том, чтобы мне позволили сейчас же уйти домой, полковник Рассел. И не через десять секунд, а НЕМЕДЛЕННО.

4. ЮПИТЕР-5

Одного лишь твердого намерения недостаточно для проведения эксперимента. По-прежнему существуют опасные гипотезы. Первые и самые важные из них те, что являются подсознательными. И так как мы производим их на свет сами того не подозревая, мы бессильны избежать их.

Анри Пуанкаре

Мост исчез сразу же, как прервалось соединение. Постоянные ультронные импульсы со спутников на сельсины и механизмы Моста конечно же, никогда не прекращались. И Мост непрестанно по тем же субэфирным каналам передавал информацию для постоянно бодрствующих глаз, машин и рук своих строителей на Юпитере-5. Но данный момент, главный ум, управлявший огромной конструкцией — прораб Моста — отключился. Гельмут аккуратно положил тяжелый шлем в нишу и потер виски, чувствуя, как кровь пульсирует под его пальцами. Затем он повернулся.

На него смотрел Диллон.

— Ну что, — спросил инженер. — В чем дело, Боб? Неужели так плохо?..

Какое-то мгновение Гельмут молчал. Неожиданный переход от сотрясаемой штормом поверхности Моста в спокойную, умиротворенную атмосферу рабочей «лачуги» на пятой луне Юпитера всегда оказывался шоком. Он так и не смог к нему привыкнуть, не говоря уже о том, чтобы это ему нравилось. И с каждым разом чувствовал себя хуже, а не лучше.

Он отключил разъемы пульта управления прораба и позволил им упорхнуть назад в пульт со своими, будто живыми, эластичными кабелями. Затем он поднялся из корзиноподобного кресла, осторожно передвигаясь на дрожащих ногах. Почему-то он чувствовал скрытые в собственном теле огромные тяжести и давления, которые только что покинул его управляющий разум. То, что здесь, на этаже руководителей, существовало тяготение такое же слабое, как и на большинстве обитаемых астероидов, лишь усиливало контраст, и соответственно, необходимость в осторожности при ходьбе.

Он подошел к большому иллюминатору и посмотрел наружу. Ничем не потревоженная, монотонная, без каких либо признаков атмосферы, поверхность Юпитера-5, выглядела по домашнему уютной после постоянно бушующей планеты. Но и здесь присутствовало сильное напоминание сей бесконечной борьбы. Через толстый кварц иллюминатора на Гельмута, с расстояния всего лишь в 112600 миль смотрел лик гигантской планеты; расстояние до которой вдвое меньше, чем от Земли до Луны. Его сфера занимала почти все «небо», за исключением линии у самого горизонта, где можно было разглядеть несколько звезд первой величины. Все остальное пространство кишело ядовитыми красками, полосами и кляксами постоянного, холодного волнения атмосферы Юпитера, там и тут покрытой чернеющими точками огромных — величиной с планету — теней, отбрасываемых другими лунами Юпитера, находившимися ближе к Солнцу, чем Юпитер-5.

Где-то там внизу, в шести тысячах миль под облаками, кипевшими на лице Гельмута, находился Мост. Мост имел высоту в тридцать миль, в ширину — одиннадцать и в длину — пятьдесят четыре мили. Но он был лишь иголкой, сложным и хрупким соединением кристаллов льда под мятущимися, сумасшедшими торнадо.

На Земле, даже на Западе, его можно было бы рассматривать как величайшее инженерное достижение во всей истории человечества. Если Земля только смогла бы выдержать его вес. Но на Юпитере Мост столь же ненадежен и сиюминутен, как снежинка.

— Боб? — донесся до него голос Диллона. — В чем дело? Ты, похоже, встревожен больше, чем обычно. Это серьезно?

Гельмут взглянул на него. Усталое, молодое лицо его руководителя, со впалыми щеками, обрамленное шапкой черных волос, уже начавших седеть на висках, горело любовью к Мосту и всепоглощающим пылом ответственности, которую он нес на своих плечах. Как всегда, это трогательно воздействовало на Гельмута и напоминало ему, что неумолимая вселенная, ко всему прочему, имела еще и один теплый уголок, где человеческие существа могли прижаться друг к другу.

— Достаточно серьезно, — ответил он, с трудом подыскивая слова, превозмогая какую-то замороженность речи, вызванную в нем Юпитером. — Но насколько я смог разглядеть — ничего фатального. На поверхности — сильные вспышки водородного вулканизма, особенно на северо-западном конце. Похоже, что произошел еще один сильнейший взрыв под хребтами. Я увидел что-то похожее на последнюю из серии огнепадов.

Пока Гельмут рассказывал, слово за высекаемым словом, лицо Диллона расслабилось. — Ага. Значит, это всего лишь летящий осколок.

— Я почти уверен, что именно так и было. Давление ветра усилилось. В следующем месяце Пятно и ЮТТ должны пройти рядом друг с другом, не так ли? Я еще не проверял, но, кажется, уже почувствовал перемены в штормах.

— Значит, осколок вырвало и пробросило сквозь конец Моста. И большой кусок?

Гельмут пожал плечами. — Конец скручен влево и палуба разорвана в клочья. Естественно, леса сорваны тоже. Довольно значительный кусок. Ладно, Чэрити — по меньшей мере мили две в поперечнике.

Диллон вздохнул. Он тоже подошел к иллюминатору и посмотрел наружу. Гельмуту не нужно было обладать телепатией, чтобы понять куда он смотрит. Там, снаружи, над каменистой пустыней Юпитера-5 плюс 112600 миль пространства, Южная Тропическая Турбулентность мчалась навстречу Красному Пятну и вскоре должна была настичь его. Когда завихряющаяся воронка ЮТТ — достаточно огромная, чтобы засосать три таких планеты как Земля и превратить их в ледышки, пройдет планетарный остров изо льда с примесью натрия, названный Красным Пятном, Пятно проследует за ней еще несколько тысяч миль, одновременно поднимаясь ближе к краю атмосферы.

Затем Пятно снова погрузится, дрейфуя назад к невообразимой струе сжатой жидкости, которой оно обязано своим существованием. Струе, питаемой неизвестно какими силами разогретого, каменистого 22000-мильного ядра, зажатого там, внизу, почти 16000 милями вечного льда. И во время этого прохождения, штормы на Юпитере станут особенно яростными. И поэтому Мост пришлось разместить в самом «тишайшем» месте планеты, во многом благодаря неравномерному распределению нескольких «постоянных» тектонических плит.

Но «постоянных» ли? Кавычки, которые в мыслях Гельмут постоянно ставил вокруг этого слова, имели на то вескую причину. Он знал, но все-таки не мог четко припомнить ее. Это снова сказывалось проклятая психообработка, добавлявшая еще одно из тысяч незначительных несоответствий, способствовавших возрастанию нервного напряжения.

Гельмут наблюдал за Диллоном с определенной долей сочувствия, смешанной с мягкой завистью. Неудачное имя, данное при рождении Чэрити Диллону, выдавало в нем сына-наследника, единственного мальчика в семье Правоверных, одной из тех, что существовали еще до нынешнего их возвеличения. Он являлся одним из сотен экспертов, привлеченных правительством к планированию Моста. Как и Гельмут, он «болел» за Мост — но по другим причинам. Среди строителей широко распространилось мнение, что Диллону, единственному среди них, не была проведена психообработка. Но возможности проверить это не существовало никакой.

Гельмут подошел назад к иллюминатору, мягко опустив свою руку на плечо Диллона. Вместе они уставились на струящиеся краски — соломенно желтые, кирпично красные, розовые, оранжевые, коричневые, даже голубые и зеленые, которые Юпитер отбрасывал на поверхности сглаженной поверхности своего ближайшего спутника. На Юпитере-5 даже тени имели цвета.

Диллон не шевельнулся. Наконец он сказал:

— Ты доволен, Боб?

— Доволен? — пораженно спросил Гельмут. — Нет. Это напугало меня до чертиков. И ты это знаешь. Я просто рад, что не разорвало весь Мост.

— Ты уверен в этом? — тихо спросил Диллон.

Гельмут убрал руку с плеча Диллона и вернулся в свое кресло у центрального пульта. — У тебя нет никакого права тыкать меня иголкой, если я не могу тебе в чем-то помочь, — проговорил он еще тише, чем Диллон. — Я работаю на Юпитере ежедневно, по четыре часа. Конечно не на самой планете, ведь мы не можем сохранить жизнь человеку там, внизу, хотя бы на долю секунды. Но мои глаза, уши и мой разум — там, на Мосту. Ежедневно, четыре часа. Юпитер — неприятное место. Мне он не нравится. И я не хочу притворяться, что это не так.

Каждый день по четыре часа, долгие годы в такой обстановке — что ж, человеческий разум инстинктивно пытается адаптироваться, даже к немыслимому. Иногда пытаюсь представить себе, как бы повел себя, окажись я снова в Чикаго. А иногда мне ничего не припомнить о нем, кроме каких-то общностей. Иногда даже кажется, что такого места и вовсе нет на Земле. И как там вообще что-то может быть, если вся остальная Вселенная — вроде Юпитера или даже хуже?

— Понимаю, — вздохнул Диллон. — Я уже несколько раз пытался объяснить тебе, что это не слишком разумное состояние ума.

— Я знаю. Но ничего не могу поделать с тем, как я это чувствую. Насколько я вообще себя понимаю — это даже не мое собственное состояние ума. Хотя какая-то его часть, твердящая «Мост ДОЛЖЕН стоять», скорее всего является той, что подверглась психообработке. Нет, я не думаю, что Мост простоит долго. Ему это не по силам. Он — ошибка. Но я НЕ ХОЧУ, чтобы он рухнул. И что в какой-то из дней Юпитер его сметет — на это у меня еще хватает разумения.

Он вытер вспотевшую ладонь о контрольный пульт, переключив все клавиши в положение «Выключено» со звуком, похожим на падение пригоршни камешков на стекло. — Вот так, Чэрити! И я работаю ежедневно, по четыре часа, на Мосту. И в один из таких дней, Юпитер уничтожит Мост. Он разлетится в гуще штормов на множество мелких осколков. И мой разум будет там, руководящий какой-то бесполезной работой. И он так же улетит вместе с моими механическими глазами, ушами и руками, все еще пытаясь адаптироваться к немыслимому, исчезая в гуще ветров, пламени, дождя, тьмы, давления и холода…

— Боб, ты намеренно пытаешься заставить себя потерять самообладание. Прекрати сейчас же. Я сказал — прекрати!

Гельмут пожал плечами, опустив дрожащую руку на край пульта, чтобы поддержать себя. — Не на докричать. Со мной все в порядке, Чэрити. Я ведь здесь, не так ли? Именно здесь, на Юпитере-5, в безопасности. В полной безопасности. Мост находится в ста двадцати двух тысячах шестистах милях отсюда и я никогда, даже на дюйм, не смогу приблизиться к нему. Но когда придет день и Юпитер сметет Мост, как пушинку… Чэрити, иногда мне представляется, как ты отправляешь мое тело назад туда, в тот уютный уголок, откуда оно явилось, а в то же время, моя душа все проваливается и проваливается сквозь миллионы кубических миль отравы… Хорошо, Чэрити, я буду вести себя как надо. Я не буду думать вслух об этом. Но не жди от меня, что я забуду. Я постоянно думаю об этом. Ты знаешь, что мне не отделаться от этого.

— Я понимаю, — ответил Чэрити с чувством, похожим на пыл. — Понимаю, Боб. Я только пытаюсь помочь тебе увидеть проблему такой, какова она на самом деле. Мост в действительности не так уж и ужасен. Он не стоит и единственного кошмара.

— О, вовсе не Мост заставляет меня орать, когда я просыпаюсь, — горько улыбнулся Гельмут. — Я еще не настолько им одержим. Именно когда я бодрствую, то боюсь, что Мост будет сметен. А когда сплю — сплю со страхом за самого себя.

— Это разумный страх. Ты также нормален, как и все мы, — яростно и серьезно настаивал Диллон. — Послушай, Боб. Мост — не монстр. Это путь, который мы выбрали для изучения поведения материалов в специфических условиях давления, температуры и тяготения. Да и сам Юпитер — вовсе не Ад. Это просто набор условий. А Мост — лаборатория, которую мы построили для работы в этих условиях.

— Он никуда не ведет. Это мост в никуда.

— На Юпитере не так уж и много МЕСТ, — ответил Диллон, полностью пропустив мимо ушей значение, вложенное Гельмутом в свои слова. — Мы соорудили Мост на острове в одном из морей, потому что нужен был твердый лед, на котором мы могли бы водрузить его основание. Мы могли бы оставить кессоны дрейфовать в самой жидкости, если бы нам не требовалась фиксированная точка, с которой можно проводить измерения скоростей штормов и прочего.

— Все это я знаю, — произнес Гельмут.

— Но Боб, ты не проявляешь никаких признаков понимания. Например, почему Мост должен ВЕСТИ куда-то? По сути говоря то он и не мост вовсе. Мы просто назвали его так, потому что при его строительстве мы использовали кое-какие инженерные принципы мостостроения. В действительности, он больше похоже на передвижной кран — или навесную железную дорогу для очень тяжелых условий. Он никуда не ведет, потому что нет какого-либо интересующего нас места, куда его вести. Мы просто протягиваем его как можно дальше, чтобы перекрыть как можно большую территорию и увеличить его стабильность. Не зачем стараться перекрыть расстояние между какими-то точками. Нет никакой нужды в его чрезмерном упрочнении. Он ведь не пересекает какой-то пролив, скажем между Дувром и Кале. Это мост знаний. Вот что гораздо важнее. Почему ты не можешь этого понять?

— Это-то понять как раз я могу. Я говорил именно об этом, — произнес Гельмут, пытаясь совладать со своим нетерпением. — В настоящий момент у меня в наличии ничуть не меньше разумной сообразительности, чем у среднего ребенка. Просто я пытаюсь объяснить, что встреча колоссальность другой колоссальностью, именно здесь, это для дураков. Это игра, которую Юпитер всегда выиграет без малейших усилий. Что если бы инженеры, построившие мост Дувр-Кале, ограничились бы в использовании только лишь ветками ракиты в качестве строительного материала? Конечно, они все же исхитрились бы и построили мост. И соорудили бы его достаточно крепким, чтобы выдержать легкое движение по нему в погожий день. Но чтобы осталось от него после первого же зимнего шторма, прошедшего по каналу из Северного Моря? Идиотичен сам подход!

— Хорошо, — примирительно произнес Диллон. — Тут ты прав. Вот сейчас ты ведешь себя вполне разумно. Ты можешь предложить какой-либо иной, лучший подход? Должны ли мы отбросить Юпитер вообще, потому что он слишком велик для нас?

— Нет, — ответил Гельмут. — Или, может быть — да. Я не знаю. У меня нет простого ответа. Я лишь знаю, что это — не ответ. Это всего лишь пустая отговорка.

Диллон улыбнулся.

— Ты в депрессии, что не удивительно. Выспись, Боб, если сможешь. И, может быть, найдешь ответ. А тем временем — что ж, ты должен прекратить постоянно об этом думать. Поверхность Юпитера ничуть не менее опасна, чем скажем, поверхность Юпитера-5, за исключением степени. Если бы ты вышел из этого здания без одежды, то умер бы также быстро, как и на Юпитере. Попытайся таким образом взглянуть на все.

Гельмут, знавший, что впереди его ожидает еще одна ночь кошмаров, произнес:

— Именно так я теперь на все и смотрю.

КНИГА ВТОРАЯ ИНТЕРМЕЦЦО: ВАШИНГТОН

Наконец, при семантической афазии теряется полное значение слов и фраз. Каждое слово или деталь рисунка может восприниматься по отдельности, но при этом ускользает их общее значение. Действие выполняется по команде, хотя цель его — остается непонятной… Общую концепцию невозможно сформулировать, хотя можно определить отдельные ее детали.

Генри Пиерон

Мы часто считаем, что завершив исследование чего-то о_д_н_о_г_о_ — все узнаем о _д_в_у_х_, потому «два» — это «один» и «один». Но мы забываем, что должны еще изучить "и".

А.С.Эддингтон

Доклад подкомиссии Финансового Комитета Конгресса США о расследовании, связанном с Проектом Юпитер, представлял собой массивный документ. Особенно в неоткорректированном, стенографированном виде, в котором его срочно представили Вэгонеру. В печатной форме, которая будет готова только через две недели, доклад был бы гораздо менее внушительным, но наверняка и менее удобочитаемым. Кроме того, в некоторых местах в него бы внесли изменения, вызванные повторным осторожным обдумыванием семи авторов доклада. Вэгонеру же требовалось ознакомиться с их мнением в свежей — «только для коллег» — версии.

Это вовсе не означало, что печатная версия имела бы большее количество копий. Даже на стенографированном документе стояла печать «Совершенно секретно». Уже многие годы ничто уже не удивляло Вэгонера в том, что касалось правительственной системы секретности. Но сейчас он не смог подавить в себе угрюмой усмешки. Конечно же все касавшееся Моста шло под грифом «Совершенно секретно». Но будь доклад подкомиссии подготовлен годом раньше, в стране о нем могли бы услышать все. А избранные места просто опубликовали бы в газетах. На вскидку ему пришли на ум имена по меньшей мере десяти сенаторов, членов сенатской оппозиции и из них — двое или трое внутри его собственной партии, которые постарались бы сделать весьма вероятным то, чтобы этот доклад предотвратил его переизбрание. Или опубликовать любые его места, которые могли бы послужить этой цели. К несчастью для них, когда подошел срок выборов, доклад оказался закончен лишь на треть. И Аляска снова послала Вэгонера в Вашингтон с весьма приятным большинством голосов.

И по мере того, как он переворачивал его жесткие, официального формата, страницы, вдыхая дымный запах копировальных чернил, ему стало ясно, что сам доклад все равно стал бы весьма бедным материалом для кампании по его отзыву. Большая его часть была в высшей степени технична, и совершенно очевидно, написана советниками, а не самим сенаторами, занимавшимися расследованием. Быть может, на публику это и произвело бы впечатление, но она не смогла, да и не захотела бы ознакомиться с подобным проявлением эрудиции. Ведь это было всего лишь шоу. Почти все технические проблемы дискуссии по Мосту сводились к ничего не значащим общностям. В большинстве подобных случаев Вэгонер умел мысленно отыскать пропавший факт, невежество или утаивание чего-то, приводивших стройную цепочку логических рассуждений во взвешенное состояние.

Сенаторам не удалось найти никаких сколько-нибудь серьезных возражений против работы над Мостом. Они помнили, что налогоплательщики готовы потратить деньги на строительство Моста на Юпитере — если так можно было выразиться, ведь кто-то другой (например — сам Вэгонер) решал это за них, не запутывая их референдумом по данному вопросу. И сенаторам от оппозиции пришлось согласиться с тем, что его необходимо построить, хотя и как можно более экономно. Собственно, так он и строился.

Конечно же, следовало ожидать, что найдутся какие-то маленькие нарушения, и люди, проводившие расследование, их обнаружили. Один из капитанов грузового космолета продавал строителям на Ганимеде мыло по невозможным ценам в кооперации с управляющим складом. Но это — ничто иное, как обычное финансовое преступление для проекта такого размера, как Мост. Вэгонеру немного понравилась изобретательность капитана — или это было клерк склада? — в обнаружении вещи, весьма необходимой на Ганимеде и в то же время достаточно маленькой и легкой, но стоящей того, чтобы ее провозить контрабандой. Все строители Моста большую часть своего заработка автоматически переводили в банки на Земле, даже не видя его. Было очень немного чего-то стоящего продажи или покупки на лунах Юпитера.

Тем не менее, значительных же нарушений, не оказалось и в помине. Ни одна сталелитейная компания на продала металлических креплений ниже установленного стандарта, потому что на Мосту не было ничего металлического. Юпитериане могли бы сделать неплохой бизнес на продаже Мосту субстандартного льда-4. Но как все знали, Юпитериан не существовало, и поэтому Мост имел весь нужный ему лед по цене, необходимой лишь для его вырезки. Офис Вэгонера относился весьма строго к всему, что касалось меньших контрактов, связанных с переформированными лунными жилищами, к снабжению топливом для грузовиков, к оборудованию. И проверял не только свои собственные сделки, но и субконтракты Армейской Космослужбы, так же связанные с Мостом.

Что же касается Чэрити Диллона и его прораба — они проводили жесткую эффективную политику. Частично из-за того, что таковы были их натуры. И еще — из-за интенсивной психообработки, которой они подверглись, прежде, чем отправились в систему Юпитера. Оказалось невозможно найти ничего бесполезно в том, чем они руководили. И если иногда они и бывали повинны в неадекватном инженерном решении, ни один инженер извне не мог бы заметить этого.

Наибольшая же потеря денег, которую все же понес Юпитерианский Проект, сопровождалась такой кровавой бойней, что он попал — в мыслях некоторых сенаторов — в категорию военных проектов. Когда убивают солдата во время военных действий против врага, никто не спрашивает, сколько денег стоила правительству потеря снаряжения в результате его гибели. В части доклада, касавшейся размещения основания Моста, благоговейно упоминался героизм погибших двухсот тридцати одного космонавта. И ничего не говорилось о стоимости девяти специально построенных космических буксиров, которые теперь дрейфовали в виде одних лишь силуэтов, раздавленные, словно множество плоских жестяных контуров под давлением в шесть миллионов фунтов на квадратный дюйм, где-то у нижней границы Юпитерианской атмосферы. Они дрейфовали, а между ними и глазами живущих, были восемь тысяч миль вечно грохочущих ядов.

Герои ли эти люди? Они были рядовыми и офицерами Армейской Космической Службы. Они погибли выполняя то, что им приказали. Вэгонер не мог вспомнить, назвали ли тех, кто остался в живых после этой операции, героями. О, их то уж точно наградили. Армии нравилось, когда ее люди носили как можно больше «фруктового салата» на своей груди, сколь возможно его было навесить. Неплохая реклама, да и «связь с общественностью». Но в докладе о них ничего не упоминалось.

Одно было ясно. Те, кто погиб — погибли из-за Вэгонера. По крайней мере, в общих чертах, он знал, что многие из них погибнут, но все же пошел вперед. Он знал, что впереди может оказаться еще хуже. И тем не менее, он собирался продолжать, так как считал, что — в перспективе — игра стоила того. Он достаточно хорошо понимал, что цель не может оправдывать средства. Но если не существовало НИКАКИХ других средств, а цель являлась необходимостью…

Но время от времени он все же задумывался о Достоевском и его Великом Инквизиторе. Стоит ли Тысячелетие того, если его можно приблизить смертными муками даже единственного ребенка? То, что Вэгонер предвидел и планировал, никоим образом не являлось Тысячелетием. И хотя дети у «Дж. Пфицнер и Сыновья» не подвергались ни пыткам, ни даже какому-то вреду, по крайней мере, переживаемое ими не являлось чем-то нормальным для детей. И еще оставались двести тридцать один человек, замороженные где-то там, в бездонном аду Юпитера. Люди, вынужденные повиноваться приказам, еще с меньшей безнадежностью, чем дети.

Вэгонер не был рожден, чтобы стать генералом.

Доклад восхвалял героизм погибших. Вэгонер перелистывал одну за другой тяжелые страницы, ища какого-нибудь намека сенаторов-следователей на цель, которой послужили эти смерти. Но там ничего не было, кроме обычных фраз типа: «за свою страну», «в целях мира», «для будущего». Абстракции высокого порядка. Пустая болтовня. Сенаторы не имели ни малейшего представления о цели существования Мост. Они смотрели, и ничего не увидели. Даже учитывая четыре года, за которые можно оценить накопленный опыт, они ничего не увидели. Очевидно, сами размеры Моста убедили их, что это какая-то разновидность исследований, связанных с вооружениями. Что-то там говорилось насчет «для целей мира»? И они считали, что лучше не иметь представления о природе этого оружия до тех пор, пока среди них не распространят официальное оповещение.

Они оказались правы. Абсолютно верно — Мост действительно был оружием. Но не подумав о том, а какого рода оно могло быть, это оружие, сенаторы также не затруднили себя мыслью о том, против кого его можно направить. И Вэгонер обрадовало, что они так поступили.

Доклад даже не коснулся тех двух лет исследований, проведенных в поисках какого-нибудь проекта, достойного внимания; лет, предшествовавших даже самому упоминанию о Мосте. Вэгонеру пришлось организовать группу из четырех особо доверенных людей, работавших ежеминутно все эти два года. Они проверяли, выданные, но не проверенные патенты. Опубликованные научные доклады, содержавшие предложения, которые другие ученые не решались исследовать. Статьи в бульварной прессе о зарождающихся чудесах, которые не завершавшиеся успехом. Научно-фантастически рассказы, создаваемые учеными-практиками. Все что угодно, что хоть куда-то могло привести. Эти четверо людей работали, имея приказ избегать рассказывать что-либо о том, чего они искали. Им было приказано держаться подальше от современной научной мысли, касавшейся предмета их изысканий. Но ни один секрет не является абсолютным. И ни один из ликов природы не является по настоящему секретом.

К примеру, где-то в архивах ФБР имелась пленка с записью беседы между Вэгонером и руководителем группы этих четырех людей, в офисе сенатора, в тот день, когда наступил прорыв. Этот человек сказал, не только Вэгонеру, но и внимательным микрофонам ФБР, которые ни одни сенатор не осмелился бы найти и заглушить:

— Это похоже на настоящую линию, Блисс. По Объекту Г. (Кое-что о гравитации, шеф).

— Придерживайся сути. (Напоминание: излагай все на излишне изощренном техническом уровне для постороннего слушателя — если тебе ПРИХОДИТСЯ говорить об этом здесь, где полно подслушивающих жучков).

— Хорошо. Речь идет об уравнениях Блэкетта. Это о возможной связи между спином электрона и магнитным моментом. Как мне помнится, Дирак тоже вел кое-какие работы по этой теме. Г имеется в уравнении, и одной простой манипуляцией его можно изолировать по одну сторону знака равенства, а другие элементы — по другую. (На этот раз никаких разговоров о ненормальных идеях. Этим интересовались настоящие ученые. Есть и соответствующие вычисления.)

— Статус? (А почему же тогда не были предприняты шаги в этом направлении?)

— Оригинальное уравнение примерно соответствует статусу семь, но никто еще не обнаружил возможности проверить опытным испытанием. Разработанное уравнение называется Производной Локке. И наши парни считают, что небольшой пространственный анализ докажет его ошибочность. Тем не менее, это уже ЕСТЬ предмет для проверки, если мы захотим выложить на него денежки. В то время, как оригинальная формула Блэкетта таковой не является. (Никто еще не уверен в том, что она реально означает. Может быть и ничего. Но если мы попытаемся попробовать, все это будет стоить чертовски дорого.)

— У нас есть возможности? (И сколь много?)

— Только в зародыше. (Примерно четыре миллиарда долларов, Блисс.)

— Консервативно? (Так много?)

— Именно так. Снова вопрос напряженности поля. (Это всего-лишь прикидка на перспективу, для единственной, что-то значащей проблемы, если вы хотите работать с гравитацией. В независимости от того, думаете ли вы о ней, как Ньютон — о силе, или как Фарадей — о поле, или как Эйнштейн — о состоянии пространства. Она столь слаба, что хотя и являлась сопутствующей каждой частице материи во вселенной, каковы бы малы они не были, с ней нельзя было работать в лаборатории. Две намагниченных иголки могут устремиться друг к другу на расстоянии не меньшем, чем целый дюйм. То же касалось и двух зернышек, столь малых, как горох, если они несли на себе разнополярные электрические заряды. Два керамических магнита, размерами не больше желудей, могли было зарядить столь сильно, что их просто невозможно вручную свести вместе друг с другом противоположными полюсами. А если бы они были направлены разноименными полюсами друг к другу, взрослый человек не смог бы их удержать от слипания. Две металлически сферы любого размера, несущие разнополярные электрические разряды, пропускали меж собой сильный разряд даже сквозь воздух-изолятор, если не было никакого иного способа нейтрализовать друг друга.)

(Но гравитация — по теории — одного рода с электричеством и магнетизмом. Ее нельзя подвести к какому-то предмету. Она не производит никаких разрядов. Не существует такой вещи, как изоляция против нее — диагравитация. Она остается за пределами возможности обнаружения, как сила взаимодействия между телами столь малыми, как горох или желуди. У двух предметов из свинца и величиной с небоскреб ушли бы века на преодоление дистанции в один фут до общего места, даже если меж ними не существовало бы иной силы, кроме взаимного притяжения. Даже любовь действует быстрее. Каменный шар диаметром в семь тысяч километров — Земля — имеет слишком слабое поле тяготения, чтобы не позволить человеку подпрыгнуть, более чем в четыре раза превысив свой собственный рост. И человек этот движим лишь силой своих сокращающихся мышц.)

— Хорошо. Когда сможете, предоставьте мне доклад. Если необходимо, мы сможем расширить. (Стоящая вещь?)

— Я представлю вам доклад на этой неделе. (ДА!)

Вот так и родился Мост. Хотя тогда об этом не знал никто, даже Вэгонер. Сенаторы, занимавшиеся расследованием, связанным с Мостом, по-прежнему ничего не знали. Совершенно очевидно, что персонал Мак-Хайнери в ФБР не смог распознать жаргон по записи этой беседы настолько, чтобы соотнести ее с Мостом. Иначе бы Мак-Хайнери передал запись следователям. Мак-Хайнери недолюбливал Вэгонера. До сих пор ему не удалось обнаружить тот рычаг, которым он мог бы прихватить и использовать сенатора от Аляски.

Пока все идет просто замечательно.

И все же следователи однажды подобрались опасно близко. Они вызвали повесткой Джузеппе Корси, для предварительного допроса.

СОВЕТНИК КОМИССИИ: А теперь, доктор Корси, в соответствии с нашими записями, ваша последняя беседа с Сенатором Вэгонером состоялась зимой 2013 года. Вы в тот раз обсуждали с ним Юпитерианский Проект?

КОРСИ: Как я мог? Тогда его еще не существовало.

СОВЕТНИК: Но упоминался ли он каким-нибудь образом? Говорил ли что-нибудь Сенатор Вэгонер о планах подготовки подобного проекта?

КОРСИ: Нет.

СОВЕТНИК: А сами вы его не предлагали Сенатору Вэгонеру?

КОРСИ: Конечно же нет. Для меня явилось полнейшим удивлением, когда он был объявлен.

СОВЕТНИК: Но я предполагаю, вы знаете, с чем он связан.

КОРСИ: Я знаю только то, что сообщалось общественности. Мы строим Мост на Юпитере. Это очень дорогой и амбициозный проект. А для чего он предназначен — секрет. И все.

СОВЕТНИК: Вы уверены, что не знаете, для чего он?

КОРСИ: Для исследований.

СОВЕТНИК: Да, но для каких исследований? Наверное, у вас имеются какие-то предположения.

КОРСИ: У меня нет никаких предположений, а Сенатор Вэгонер не дал мне никаких намеков. Единственные факты в моем распоряжении — те, что я прочел в прессе. Естественно, у меня есть некоторые соображения. Но все, что я ЗНАЮ, уже упоминалось, или намекалось, в официальных заявлениях. Они создавали впечатление, что Мост предназначен для проведения испытаний оружия.

СОВЕТНИК: А вы считаете, что это может быть не так?

КОРСИ: Я… я не в состоянии обсуждать правительственные проекты, о которых мне ничего неизвестно.

СОВЕТНИК: Вы могли бы сообщить нам свое мнение.

КОРСИ: Если вас интересует мое мнение, как эксперта, я попрошу своих сотрудников заняться этой проблемой и несколько позже сообщу вам, сколько будет стоить такое мнение.

СЕНАТОР БИЛЛИНГС: Доктор Корси, вас так надо понимать, что вы отказываетесь ответить на вопрос? Кажется, если принять к сведению вас прошлый послужной список, вам лучше бы последовать совету…

КОРСИ: Сенатор, я не отказался отвечать. Часть моих доходов, на которые я живу, поступает от консультаций. Если правительство желает меня использовать в этом качестве, просить, чтобы мне заплатили — мое право. И лишать меня источника дохода или какой-то его части, — такового права у вас нет.

СЕНАТОР КРОФТ: Некоторое время назад, правительство уже приняло решение относительно вашего найма, доктор Корси. И как мне кажется — правильно.

КОРСИ: Это — привилегия правительства.

СЕНАТОР КРОФТ: … но сейчас вы допрашиваетесь Сенатом США. Если вы отказываетесь отвечать, то можете быть задержаны за уклонение от дачи показаний.

КОРСИ: За отказ сообщить свое мнение?

СОВЕТНИК: Прошу меня извинить, Сенатор, но свидетель может отказаться предоставить свое мнение — или скрыть его, в ожидании оплаты. Он может быть задержан только за отказ сообщить факты, о которых ему известно.

СЕНАТОР КРОФТ: Хорошо, давайте получим какие-нибудь факты и закончим это осторожничание.

СОВЕТНИК: Доктор Корси, было ли во время вашей последней встречи с Сенатором Вэгонером что-нибудь сказано, что могло бы оказать какое-то влияние на Юпитерианский Проект?

КОРСИ: В общем, да. Но, скорее отрицательное. Я дал ему совет, направленный против подобного проекта. И, пожалуй, весьма настойчиво, как мне припоминается.

СОВЕТНИК: Мне кажется, вы говорили, что о Мосте не упоминалось.

КОРСИ: Действительно. Сенатор Вэгонер и я обсуждали методы исследований в общем. Я сказал ему, что считал исследовательские проекты того разряда грандиозности, как Мост, более не плодотворными.

СЕНАТОР БИЛЛИНГС: А вы потребовали оплаты у Сенатора Вэгонера за это мнение?

КОРСИ: Нет, Сенатор. Иногда я так не поступаю.

СЕНАТОР БИЛЛИНГС: Похоже, вам следовало бы так поступить. Сенатор Вэгонер не внял вашему бесплатному совету.

СЕНАТОР КРОФТ: Похоже на то, что он скорее всего, слушал вас невнимательно.

КОРСИ: В моем совете не было ничего обязательного. Я сообщил ему лучшее мнение, имевшееся у меня в то время. А что он там с ним сделал — уже его дело.

СОВЕТНИК: А не могли бы вы сообщить нам, в чем сейчас заключается ваше лучшее мнение? Что исследовательские проекты размерами с Мост — мне кажется, ваша фраза звучала так — «более не являются плодотворными»?

КОРСИ: Что по-прежнему является моим мнением.

СЕНАТОР БИЛЛИНГС: Которое вы предоставляете нам бесплатно?

КОРСИ: Это мнение всех ученых, которых я знаю. Вы могли бы бесплатно получить его у тех, кто работает на вас. У меня еще хватает ума, чтобы не просить платы за то, что доступно всем.

Да, здесь они подобрались довольно близко. Возможно, Корси все-таки вспомнил по настоящему важную часть той беседы и решил не рассказывать о ней в подкомиссии, подумал Вэгонер. Тем не менее, вероятнее всего, те несколько слов, брошенных Корси, когда он стоял у затянутого шторами окна своей комнаты, не так запали в его память, как они запали в память сенатора.

И все же Корси понял, хотя бы отчасти, для чего строился Мост. Похоже, он вспомнил ту часть беседы, что касалась гравитации. И к тому времени, он смог прийти к своему заключению — хотя и кружным путем — из такого множества слов о Мосте. Но, кроме всего прочего, Мост и не представлял собой такой уж и трудный предмет для понимания.

Но он ничего не сказал. И это молчание оказалось решающим.

Будет ли у него возможность как-то проявить благодарность в отношении стареющего физика, подумал Вэгонер. Нет, только не сейчас. А быть может, и никогда. Боль и удивление Корси явственно проявились в том, что он сказал, даже сквозь холодность официальной записи. Вэгонеру очень хотелось снять и то и другое. Но он не мог. Оставалась лишь одна надежда на то, что когда придет время, Джузеппе увидит и поймет все, как целое.

С Корси перевернулась страница. Но остался еще один вопрос, требовавший ответа. Имелся ли где-нибудь на этих тысяче шестистах стенографированных страниц доклада, хотя бы один крошечный намек на то, что без готовящегося у «Дж. Пфицнер и Сыновья», Мост оказался бы незавершенным проектом?…

Нет, ничего подобного не обнаружилось. Вэгонер позволил докладу шлепнуться на стол со вздохом облегчения, который сам едва ли заметил. Все так, как надо.

Он подшпилил доклад и потянулся к своей корзине, обозначенной «Входящие документы» за досье на Пейджа Рассела, полковника Армейского Космокорпуса, поступившего к нему с предприятия «Пфицнера» неделю назад. Он чувствовал себя усталым, и не хотел бы в таком состоянии произвести акт суждения о человека на всю его оставшуюся жизнь. Но он сам попросил эту работу, и теперь должен ее выполнить.

Блисс Вэгонер не родился генералом. А как Господь — он оказался еще более неумелым.

5. НЬЮ-ЙОРК

Оригинальный феномен, который попыталась объяснить гипотеза о душе, по-прежнему остается незыблемым. ГОМО САПИЕНС действительно имеет некоторые отличия от других зверей. Но в то время, как его биологические различия и их следствия четко описаны, «мораль» человека, его «душа», его «бессмертие» — все это стало доступно лишь чисто умозрительному формулированию и пониманию… «Бессмертие» человека (настолько, насколько оно отличается от бессмертия плазмы клетки какого-нибудь животного) состоит в превосходящих время межиндивидуальных общих ценностях, системах символов, языках и культурах. И ничем больше.

Уэстон Ля Барре

У Пейджа ушло не более десяти секунд которые накануне от него потребовала Энн, за завтраком в его уютном закутке в Гавани космонавтов, на решение вернуться на фабрику «Пфицнера» и извиниться. Он не совсем понимал, почему свидание закончилось столь катастрофично. Но в одном был уверен: фиаско имело какое-то отношение к его заржавевшим космическим манерам. И если это можно поправить, то он сам — единственно необходимое оружие, которое это сделает.

И теперь, когда он задумался об этом над своей остывшей яичницей, ему все показалось совершенно очевидным в своей простоте. Свои последней чередой вопросов, Пейдж разбил тонкую скорлупку вечера и расплескал его содержимое по всему ресторанному столику. Он избегнул того, чтобы вдаваться в тонкости, и начал, хотя и косвенно, подвергать сомнению этические нормы Энн. Сперва четко определившись со своей первоначальной реакцией на упоминание об экспериментальных новорожденных, а затем — раскрыв ее «незаконный брак» с фирмой, на которую работала Энн.

В этом мире, называемом Землей рушащейся веры, никто не мог подвергать сомнению личные этические кодексы без того, чтобы не нарваться на неприятность. Такие кодексы, там где их вообще можно найти, очевидно стоили их приверженцам слишком больших затрат, чтобы кто-то смел их прощупывать. Когда-то вера являлась самоочевидной. Сейчас же она стала отчаянной. Те, кто по-прежнему имели ее — или создавали ее, кусочек за кусочком, фрагмент за фрагментом, осколок за осколком — не хотели ничего, кроме как возможности придерживаться ее. Но Пейдж понимал еще меньше, почему ему так хотелось объясниться с Энн Эббот. Отпуск быстро подходил к концу и до сих пор он воспользовался лишь возможностью прогуляться. Особенно, если сравнить этот отпуск с отчаянным счетчиком, установленным его двумя предыдущими. Двумя, после того, как распалась его семейная жизнь и он снова остался один. После того, как закончится его нынешний отпуск, имелся хороший шанс на то, что он будет приписан к станции на Прозерпине, которая к этому моменту почти уже закончена и у которой не могло быть соперников на звание самого заброшенного аванпоста солнечной системы. По крайней мере до тех пор, пока кто-нибудь не откроет 11-ю планету.

Тем не менее, он собрался снова на фабрику «Пфицнера», на окраине живописного Бронкса, чтобы побродить среди ученых-исследователей, менеджеров, правительственных чиновников и встретиться с девушкой-обладательницей ледяного голоса и фигуры, как доска для глажки белья. Пощелкать каблуками на ковре в приемной при виде веселых серых стальных гравюр основателей, взбодриться лозунгом который мог быть, а мог и не быть, в честь бога Диониса, если бы он только знал, как прочитать его. Замечательно. Просто великолепно. Если он верно сыграет свою партию, то сможет отправиться к месту своей службы на станцию Прозерпина с прекрасными воспоминаниями. Быть может ответственный за экспорт вице-президент кампании позволит Пейджу называть его «Хэл» или даже «Бабблс» [Bubbles — производное от bubble-gum — жевательная резинка].

И все же, наверное все дело было в религии. Как и любой другой человек, Пейдж считал, что по-прежнему искал нечто большее, чем он сам. Нечто превосходящее семью, армию, отцовство, сам космос или попойки в пабах и тиранически бессмысленные сексуальные спазмы отпуска космонавта. Совершенно очевидно, что проект «Пфицнера», с его атмосферой таинственности и самоотверженности, еще раз затронул в нем тот самый уязвимый нерв. Преданность проекту Энн Эббот оказалась всего лишь пробным камнем, ключом… Нет, он не мог пока подыскать для этого точного определения, но ее отношение каким-то образом точно подходило к пустому, с изломанными краями пятну в его собственной душе, похожее на… да, именно это. Похожее на кусочек мозаики.

И кроме того, ему еще раз хотелось увидеть эту лучезарную улыбку.

Из-за того, что стол Энн размещался именно так, а не иначе, прежде всего он заметил ее саму, войдя в приемную «Пфицнера». Выражение ее лица оказалось еще более странным, чем он ожидал. И, похоже, она пыталась произвести какой-то тайный жест, как будто бы сметая пыль со стола в его сторону кончиками пальцев. Он сделал еще несколько более медленных шагов в комнату и, наконец, сбитый с толку, остановился.

Со стула, которого он не мог видеть из-за двери кто-то поднялся и начал надвигаться на него. Шаги по ковру и странная осанка фигуры, которую уголком глаза заметил Пейдж, были неприятно осторожны. Пейдж повернулся, бессознательно подымая свои руки.

— Разве мы не видели этого офицера ранее, мисс Эббот? У него здесь дело — или нет?

Человек, находящийся в нетерпеливой полусогнутой позе, являлся никем иным, как Фрэнсисом Кс. Мак-Хайнери.

Когда он не сгибался в эту свою абсурдную позу, которая всего лишь являлась его позой обвинителя, Фрэнсис Кс. Мак-Хайнери ни на дюйм не отличался от наследников непрерывной линии Бостонских аристократов, кем он действительности и являлся. Не обладая по-настоящему высоким ростом, он был очень худощав и абсолютно сед, еще когда ему исполнилось 26 лет. Это придавало ему вид холодной мудрости, дополнявшейся его орлиноподобным носом и высокими скулами. ФБР перешло к нему от деда, который каким-то образом сумел убедить находившегося тогда на посту президента — поразительно популярного Человека-на-Коне, который просто источал ХАРИЗМУ, но не имел достойных упоминаниях мозгов — что столь важное руководство не должно подвергаться опасности при назначении его преемников. Вместо этого оно должно передаваться от отца к сыну подобно совету корпорации.

Наследные посты со временем склонны преобразовываться в номинальные, так как достаточно только одного слабенького потомка, чтобы уничтожить важность данного поста. Но этого с семьей Мак-Хайнери пока не произошло. Ныне здравствующий на своем посту, в действительности, мог бы даже преподать пару-другую уроков своему деду. Мак-Хайнери оказался хитрым, как росомаха. И невзирая ни на какие, подготавливавшиеся для него политические катастрофы, ему уже бессчетное число раз удавалось приземляться на ноги. Как теперь обнаружил Пейдж, он и являлся как раз тем человеком, для которого, может и не зная того, и была изобретена метафору «глаза-буравчики».

— Так как, мисс Эббот?

— Полковник Рассел вчера был здесь, — ответила Энн. — Наверное, вы тогда его и видели.

Поворачивающиеся двери распахнулись и вошли Хоорсфилд с Ганном. Мак-Хайнери не обратил на них никакого внимания. — Как тебя зовут, солдат? — спросил он.

— Я — космонавт, — отрывисто произнес Пейдж. — Полковник Пейдж Рассел, Армейский Космический Корпус.

— Что ты здесь делаешь?

— Нахожусь в отпуске.

— Ты будешь отвечать на мой вопрос? — спросил Мак-Хайнери. Как заметил Пейдж, он смотрел вовсе не на него, а куда-то через плечо, словно он не обращал по-настоящему никакого внимания на сам разговор. — Что ты делаешь на фабрике «Пфицнера»?

— Я влюблен в мисс Эббот, — отрывисто ответил Пейдж к своему полному и мрачному удивлению. — Я пришел, чтобы увидеться ней. Прошлым вечером мы слегка поссорились и я хотел извиниться. Это все.

Энн выпрямилась за своим столом, словно в ее позвоночник воткнули перекладину для штор, повернувшись к Пейджу слепо блестящими глазами и непонятным застывшим выражением лица. Даже рот Ганна несколько перекосился. Он сперва посмотрел на Энн, затем на Пейджа, словно вдруг почувствовал неуверенность в том, а знает ли он ли он их обоих.

Тем не менее, Мак-Хайнери, бросил лишь один быстрый взгляд на Энн и показалось, что его глаза превратились в бутылочное стекло. — Меня не интересует ваша личная жизнь, — произнес он тоном, действительно несшим отпечаток скуки. — Я сформулирую вопрос иным образом, чтобы его невозможно оказалось избежать. Прежде всего — зачем вы явились на фабрику «Пфицнера»? Какое у вас здесь ДЕЛО, солдат?

Пейдж постарался свои следующие слова подобрать весьма аккуратно. В действительно, едва ли что либо значило сказанное им, как только Мак-Хайнери проявил настоящий интерес к нему. Обвинение ФБР имело почти полновесную силу закона. Все теперь зависело от того, чтобы для начала добиться полной потери интереса к себе со стороны Мак-Хайнери. Упражнение, в котором, как и любой другой космонавт, Пейдж совершенно не обладал практическими навыками.

— Я доставил кое-какие образцы грунта из Юпитерианской системы. Меня попросил это сделать «Пфицнер», как часть их исследовательской программы.

— И вы доставили эти образцы вчера, как вы мне сами сказали.

— Нет, я вам этого не говорил. Но, действительно, вчера я их приносил.

— И как я вижу, вы и сегодня их принесли. — Мак-Хайнери ткнул своим подбородком на плечом в сторону Хоорсфилда, чье лицо замерло в абсолютной неподвижности, как только он начал проявлять признаки понимания происходящего здесь. — Ну, что вы скажете на этот счет, Хоорсфилд? Это один из ваших людей, о котором вы мне ничего не говорили?

— Нет, — ответил Хоорсфилд, однако придав своему ответу слегка вопросительный смысл, словно он не собирался отрицать сразу же все, что впоследствии от него могло потребоваться подтвердить. — Думаю, вчера я видел этого парня. Насколько мне кажется — в первый раз.

— Понятно. Могли бы вы сказать, генерал, — не является ли этот человек частью персонала, подключенного к проекту Армией?

— Я не могу заявить этого с полной уверенностью, — ответил Хоорсфилд, и его голос на этот раз прозвучал более положительно, поскольку в нем явственно слышалось сомнение. — Мне надо проконсультироваться со своим офисом. Может быть — он новичок из группы Элсоса. Тем не менее, он не является частью моего персонала. Но он ведь так и не утверждает — не так ли?

— Ганн, как насчет этого парня? Ваши люди взяли его, без моей персональной проверки? У него есть необходимая степень секретности?

— Что ж, мы сделали это, некоторым образом. Но он не нуждается в проверке, — пояснил Ганн. — Он всего лишь обычный полевой собиратель. И никакого настоящего отношения к исследовательской работе не имеет. Эти полевые собиратели всего-лишь волонтеры. Вы сами знаете.

Брови Мак-Хайнери сходились вместе все больше и больше. Еще лишь несколько вопросов и, как Пейдж знал из тех немногих газет, что достигали его в космосе, у Мак-Хайнери будет достаточно материала для его ареста и сенсации — такой сенсации, которая сделает «Пфицнер» посмешищем. Уничтожит любого гражданского сотрудника, работающего на «Пфицнера». Приведет в движение длиннейшую цепочку полевых трибуналов среди армейских сотрудников проекта. Приведет к падению политиков, поддерживавших исследования, и увеличит альбом передовиц о Мак-Хайнери по крайней мере дюйма на три. Последнее единственное, в чем по настоящему был заинтересован Мак-Хайнери. То, что проект умрет, само по себе являлось лишь побочным эффектом, хотя и неизбежным, интересовавшим его меньше всего.

— Прошу прощения, мистер Ганн, — тихо проговорила Энн. — Я думаю, вы не так хорошо знаете статут полковника Рассела, как я. Он только что прибыл из глубокого космоса, и его запись по степени секретности находилась в файле «Чисто и Нормально» долгие годы. Он не просто один из наших обычных полевых собирателей.

— Ага, — произнес Ганн. — Наверное, я забыл, но это — совершенная правда.

Почему это являлось абсолютной правдой и совершенно не относилось к делу, Пейдж понять не мог. Почему Ганн так спокойно согласился с этим? Неужели он думал, что Энн оттягивала время?

— На самом деле, — спокойно продолжала Энн, — полковник Рассел является планетным экологом, специализирующимся на спутниках планет. Он проводил для нас важные работы. Он довольно известен в пространстве. И у него много друзей, как среди строителей Моста, так и в других местах. Это правда, не так ли, полковник Рассел?

— Я знаю большинство сотрудников группы Моста, — согласился Пейдж, но ему едва удалось добиться того, что подтверждение прозвучало достаточно громко. То, что говорила девушка, добавляло один к одному и походило на огромную черную ложь. И лгать Мак-Хайнери — идти короткой дорожкой к падению. Только Мак-Хайнери имел привилегию на ложь. Но его свидетели — никогда.

— Образцы, доставленные вчера полковником Расселом, содержали важный материал, — продолжила Энн. — Вот почему я попросила его вернуться. Нам нужен его совет. И если его образцы окажутся столь важными, какими они показались на первый взгляд, они сэкономят налогоплательщикам много денег. Они помогут завершить нам наш проект задолго до его настоящей даты закрытия. И если представится такая возможность, полковнику Расселу придется лично руководить последними этапами работы. Он единственный, кто достаточно хорошо знаком с микрофлорой Юпитерианских спутников, чтобы интерпретировать результаты.

Мак-Хайнери сомневаясь, посмотрел через плечо Пейджа. Было трудно определить, расслышал ли он хотя бы слово. Ясно, что Энн выбрала свои последние слова с огромной осторожностью. Потому, что если у Мак-Хайнери и была какая-то слабость — то это лишь огромная стоимость его постоянных, все охватывающих расследований. Особенно в последнее время, он стал верной смертью для «излишних трат в правительстве», каким он прежде традиционно считался для «подрывных элементов». Наконец он произнес: — Совершенно очевидно, что здесь что-то незаконно. Если это так, то почему же этот человек с самого начала сказал другое?

— Потому, что это тоже правда, — отрывисто произнес Пейдж.

Мак-Хайнери проигнорировал его.

— Мы проверим документы и вызовем, кого понадобится. Пойдемте, Хоорсфилд.

Генерал проследовал следом за ним, бросив на Пейджа взгляд, не убедительный и в малой степени, и возмутительно театрально подмигнул Энн. И в то же мгновение, как за ними закрылась дверь, приемная словно взорвалась. Ганн набросился на Энн с грацией, поразительно напоминавшей повадку тигра, что само по себе оказалось весьма странно для человека со столь спокойным лицом. Но и Энн уже поднималась из-за стола с выражением страха и ярости на лице. Они оба закричали одновременно.

— Только посмотрите, что вы наделали с этой своей чертовой выведыванием…

— Какого черта вам понадобилось кормить подобной сказочкой Мак-Хайнери…

— … даже космонавту должно быть понятно, что значит болтаться у охраняемой площадки..

— … вы знаете не хуже меня, что эти образцы с Ганимеда — просто мусор…

— … вы обойдетесь нам наших ассигнований со своим сованием носа…

— … мы никогда не нанимали человека со степенью «Чисто и Нормально» с момента начала проекта…

— Я надеюсь, вы удовлетворены…

— Я предполагал, что у вас к этому времени будет больше соображения…

— ТИХО! — заорал Пейдж перекрыв их обоих своим настоящим командным ревом. В глубоком космосе он не имел возможности использовать его, но сейчас это сработало. Они оба посмотрели на него, со ртами, раскрытыми на полуслове и лицами, белыми как молоко. — Вы оба ведете себя, как пара истеричных цыплят! Мне жаль, что я принес вам неприятности — но я не просил вас, Энн, лгать ради меня. И я не просил вас, Ганн, продолжать эту ложь! Быть может вам лучше прекратить предъявлять друг другу обвинения и попытаться досконально все продумать. Я попытаюсь помочь вам, чем смогу — но только не в том случае, если вы будете кричать и плакаться друг другу и мне!

Девушка обнажила свои зубы, издав при этом настоящее рычание в адрес Пейджа. В первый раз он увидел, как человеческое существо, издав подобный звук, именно его и хотело произвести. Тем не менее, она снова села и вытерла свои раскрасневшиеся щеки платочком. Ганн посмотрел вниз на ковер и мгновение-два лишь шумно дышал, прижав ладони своих рук к побелевшим губам.

— Я полностью с вами согласен, — через мгновение произнес Ганн, совершенно спокойно, словно ничего не произошло. — Нам необходимо заняться работой. И как можно быстрее. Энн, скажи мне пожалуйста, почему было необходимо заявить, что полковник Пейдж так жизненно необходим для проекта? Я ни в чем вас не обвиняю, но нам надо знать факты.

— Прошлым вечером мы ужинали вместе с полковником Расселом, — ответила Энн. — Я в кое-чем излишне пооткровенничала насчет проекта. А в конце вечера мы слегка поссорились, что, наверное, услышали по крайней мере двое из любителей-информаторов Мак-Хайнери в ресторане. Мне пришлось солгать как для собственной безопасности, так и для безопасности полковника Рассела.

— Но у вас же собой был Соглядатай! И если вы знали, что вас могут подслушать…

— Я это хорошо знала. Но потеряла самообладание. Вы знаете, такое случается.

Все это прозвучало совершенно без эмоций, как если бы прокручивалась лента магнитофона. Переданный подобным образом, инцидент показался Пейджу происшедшим с кем-то, кого он никогда не встречал и чье имя он с уверенностью даже не мог произнести. И только глаза Энн, наполненные слезами ярости, дали представление о связи между хладнокровным повествованием и недавними воспоминаниями.

— Да. Это серьезно, — задумчиво произнес Ганн. — Полковник Рассел, вы действительно ЗНАЕТЕ кое-кого из строителей Моста?

— Я знаю кое-кого из них очень хорошо. Особенно Чэрити Диллона. Кроме того, я работал какое-то время в Юпитерианской системе. Тем не менее, проверка Мак-Хайнери покажет, что я не имею никакого официального отношения к Мосту.

— Хорошо, хорошо, — начать светлеть Ганн. — Это расширяет проверку для Мак-Хайнери, включая сюда еще и Мост. И разбавляет ее с точки зрения «Пфицнера». Что дает нам больше времени, хотя мне и жаль парней на Мосту. Мост и проект «Пфицнера» — как подозреваемые. Да, это, пожалуй, слишком большой кусок даже для Мак-Хайнери. На это у него уйдут многие месяцы. А Мост — проект-любимец сенатора Вэгонера, так что ему придется продвигаться осторожно. Он не может так же быстро уничтожить репутацию Вэгонера, как репутацию других сенаторов. Гм-м. Вопрос в том, как мы собираемся использовать имеющееся в нашем распоряжение время?

— Когда вы успокоитесь, то успокоитесь совершенно, до конца, — угрюмо усмехнулся Пейдж.

— Я — всего лишь торговец, — произнес Ганн. — Может быть и несколько более созидательный, чем некоторые, но все же с сердцем торговца. А в этой профессии вам приходиться подстраивать настроение по случаю, как это приходится делать и актерам. Теперь — об этих образцах…

— Мне не следовало говорить еще и это, — вставила свое слово Энн. — Я боюсь, это был излишне хороший штрих.

— Напротив, быть может единственный, имеющийся в нашем распоряжении. Мак-Хайнери — «практичный» человек. Результаты — вот что для него главное. Предположим, мы заберем образцы полковника Рассела из обычного порядка тестирования и проверим их прямо сейчас, дав специальные указания персоналу, чтобы они что-нибудь в них нашли. Что-то, хотя бы похожее на подходящее.

— Это нельзя подделать, — нахмурившись, произнесла Энн.

— Моя дорогая Энн, а кто что-то говорит насчет подделки? Почти каждый пакет образцов содержит какой-нибудь любопытный организм, даже если он и недостаточно хорош, чтобы оказаться в конце концов среди наших избранных культур. Вам понятно? Мак-Хайнери удовлетворится результатами, если мы сможем показать их ему. Даже если эти результаты стали возможны благодаря человеку, не обладающему полномочиями. В ином случае ему придется собрать комиссию экспертов, чтобы рассмотреть свидетельство, а это стоит денег. Конечно, все будет основываться на факте, будут ли у нас к тому времени результаты или нет, когда Мак-Хайнери обнаружит, что полковник Рассел ЯВЛЯЕТСЯ человеком, не обладающим соответствующими полномочиями.

— Есть еще одно обстоятельство, — проговорила Энн. — Чтобы сделать окончательно твердым то, что сказала Мак-Хайнери, нам придется превратить полковника Рассела в убедительного планетного эколога. И рассказать ему, в чем именно заключается проект «Пфицнера».

Лицо Ганна мгновенно нахмурилось. — Энн, — проговорил он. — Я хочу чтобы вы убедились, в какую неприятную ситуацию завел нас этот сильный человек. Чтобы защитить наши законные интересы от нашего собственного правительства, мы собираемся совершить настоящее, реальное нарушение секретности. Чего никогда не произошло бы, не надави Мак-Хайнери своим весом.

— Совершенно верно, — подтвердила Энн. Тем не менее, выражение ее лица стало похоже на то, что бывает у игрока в покер, подумал Рассел. Наверное, ей даже нравилось неудовольствие Ганна. В действительности он не считал себя человеком, которого можно подозревать в нелояльности или риске для безопасности чего бы то ни было.

— Полковник Рассел, я полагаю, нет никакого, хотя бы малого шанса на то, что вы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО планетный эколог? Большинство космонавтов со столь высоким, как у вас, рангом, являются учеными в некотором роде.

— Увы, — ответил Пейдж. — Моя область — баллистика.

— Что ж, по крайней мере, вы все же кое-что должны знать о планетах. Энн, я предлагаю, чтобы вы сейчас приняли руководство не себя. Мне нужно проделать кое-какое быстрое прикрытие. Ваш отец, как мне кажется — наилучший человек для того, чтобы просветить во всем полковника Рассела. И, полковник, прошу вас запомнить, что теперь каждая частица информации, которую вы получите на нашем производстве, может стоить давшему ее тюрьмы или даже расстрела, если Мак-Хайнери обнаружит это. Вам это понятно?

— Я буду держать рот на замке, — заверил Пейдж. — Я уже и так достаточно нанес вреда. Так что буду только рад, пытаясь помочь сделать все, что только возможно. Мое любопытство и так уже меня просто убивало. Но вы должны знать и еще кое-что, мистер Ганн.

— И это…

— То, что время, на которое вы рассчитываете, просто не существует. Мой отпуск заканчивается через десять дней. И если вы считаете, что сможете сделать из меня планетного эколога за этот промежуток времени, я сделаю все, что зависит от меня.

— Угу, — произнес Ганн. — Энн — за работу.

И он вылетел через вращающиеся двери.

В течении какой-то чопорного мгновения они смотрели друг на друга, и затем Энн улыбнулась. Пейдж сразу же почувствовал себя совершенно другим человеком.

— Это действительно правда — то, что вы сказали? — почти застенчиво спросила Энн.

— Да. Я не знал этого, пока не произнес, но все сказанное мной — правда. Мне жаль, что пришлось это произнести в столь неподходящий момент. Я пришел лишь, чтобы извиниться за мою часть в том споре прошлым вечером. А теперь, похоже, мне придется рассчитываться за куда более значительную ссору.

— А вы знаете, любопытство, похоже, ваш главный талант, — спросила она, снова улыбнувшись. — У вас ушло всего лишь два дня на то, чтобы узнать все вас интересовавшее. Несмотря на то, что это один из наиболее охраняемых секретов в мире.

— Но я пока еще с ним не ознакомился. Вы можете мне рассказать о нем здесь? Или тут есть подслушивающие устройства?

Девушка рассмеялась. — Не думаете же вы, что я и Хэл могли бы ругаться подобным образом, имейся здесь подслушивающие устройства? Нет, здесь все чисто и мы проверяем это каждый день. Я представлю вам лишь основные факты, а отец — снабдит деталями. Правда заключена в том, что проект «Пфицнера» состоит не только в одном лишь покорении дегенеративных заболеваний. Он нацелен так же и на конечный результат этих заболеваний. МЫ ИЩЕМ ОТВЕТА НА САМУ СМЕРТЬ.

Пейдж медленно опустился в ближайшее кресло. — Я не могу поверить, что это может быть сделано, — наконец прошептал он.

— Именно это мы все и привыкли думать, Пейдж. Вот что здесь сказано. Она указала на лозунг на немецком, висящий над вращающимися дверями. «Wider den Tod is kein Krautlein gewachsen». «Против Смерти ничто так просто не растет». Это — закон природы, как считали древние немецкие ботаники. Но на самом деле — это всего лишь вызов. Где-то в природе СУЩЕСТВУЮТ растения и лекарственные травы против смерти — и мы собираемся их отыскать.

Отец Энн казался одновременно и слишком занятым и немного рассеянным, чтобы вообще поговорить с Пейджем. Но, тем не менее, ему потребовался лишь один день на объяснение основной идеи проекта. Причем достаточно живо, так, что Пейдж смог все себе уяснить. На другой день, после простой помощи в той части лабораторий «Пфицнера», где проверялись его образцы почвы — помощи, состоявшей в основном из мытья пробирок и приготовления растворов — Пейдж достаточно проникся идеей, чтобы осмелиться предложить свою версию. Он высказал ее Энн за ужином.

— Как мы считаем, все это основано на том, почему антибиотик действует именно так, а не иначе — говорил он, а девушка слушала с вниманием, в котором лишь слегка проскальзывала нотка насмешки. — А чем хороши они для организмов, их производящих? Мы предполагаем, что микроорганизм выделяет антибиотик, чтобы уничтожить или подавить соперничающие микроорганизмы, хотя у нас никогда не было возможности доказать, что микроорганизмом производится достаточно антибиотика для этого в натуральной среде, то есть почве. Другими словами, мы предположили, что чем шире спектр антибиотика, тем меньше соперников имеет его производитель.

— Поаккуратнее с телеологией, — предупредила Энн. — Организм производит его не ПОЭТОМУ. Это всего лишь результат. Функция, а не цель.

— В общем — правильно. Но именно здесь и пролегает граница в нашем мышлении насчет антибиотиков. А что такое антибиотик для микроорганизма, им УНИЧТОЖАЕМОГО? Совершенно очевидно — токсин, яд. Но некоторые бактерии всегда сопротивляются определенному антибиотику, и благодаря — как это назвал твой отец? — благодаря вариациям клонирования и селекции, сопротивляющиеся клетки могут сами захватить всю колонию. Совершенно очевидно, что эти сопротивляющиеся клетки вырабатывают антитоксин. Примером могла бы стать бактерия, вырабатывающая пенициллиназу, которая является энзимом, уничтожающим пенициллин. Для подобных бактерий пенициллин является токсином, а пенициллиназа — антитоксином, правильно?

— Совершенно правильно. Продолжай, Пейдж.

— А теперь добавим еще один факт. Тетрациклин и пенициллин — не только антибиотики, что само делает их токсичными для многих бактерий — но и одновременно и АНТИТОКСИНЫ. Оба они нейтрализуют плацентный токсин, вызывающий эклампсию беременности. И еще, тетрациклин — антибиотик широкого спектра. А есть ли такая штука, как антитоксин широкого спектра? Является ли сопротивляемость тетрациклину, которую могут выработать многие разные типы бактерий, проистекающие от одной единственной противодействующей субстанции? Теперь мы знаем, что ответ на это — ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ. Мы так же нашли другую разновидность антитоксина широкого спектра — тот, что защищает организм от многих видов антибиотиков. Мне рассказали, что это совершенно новая область исследований. Что мы лишь только начали затрагивать ее поверхность. Эрго: Найдите антитоксин широкого спектра, который действует против токсинов человеческого тела, аккумулирующихся после остановки роста. Наподобие того как пенициллин и тетрациклин действуют на токсин беременности. И вы получите ваш волшебный автомат против дегенеративных заболеваний. И «Пфицнер» уже нашел такой антитоксин: его название — аскомицин… Ну и как я? — с волнением добавил он, переводя дыхание.

— Прекрасно. Быть может, все несколько сжато, чтобы Мак-Хайнери мог понять, но может быть — это и к лучшему. Это не будет звучать для него излишне запутанно, если он и сможет во всем этом разобраться. И все же, может оказаться полезным, если при разговоре с ним, ты окажешься несколько более иносказательным. — Девушка снова достала свою пудреницу и внимательно посмотрела в нее. — Но ты рассказал пока что только о дегенеративных болезнях, а это всего лишь фоновый материал. А теперь расскажи мне о самой атаке на смерть.

Пейдж посмотрел сперва на пудреницу, а затем — на девушку, но выражение ее лица было слишком внимательным, чтобы передать что-то. Он медленно произнес: — Если тебе хочется, я расскажу и это. Но твой отец сказал мне, что этот элемент работы держится в секрете даже от правительства. Должен ли я обсуждать это в ресторане?

Энн развернула маленький, похожий на пудреницу предмет, так что он смог его разглядеть. На самом деле этой был какой-то датчик. Его игла-указатель находилась в неуверенном движении, но у самой нулевой точки. — Поблизости нет ни одного микрофона, способного подслушать тебя, — проговорила Энн, захлопнув прибор и вернув его в свою сумочку. — Продолжай.

— Хорошо. Однажды тебе придется мне объяснить, почему ты позволила себе дойти до той первой ссоры со мной здесь, когда у тебя с собой имелся Соглядатай. А сейчас, я слишком занят, играя фальшивого эколога. Исследования летального исхода начались еще в 1952 году, анатомистом по имени Лэнсинг. Он был первым, кто доказал, что сложные животные — при это он использовал ротиферы — производят определенный токсин старения, как нормальную часть их роста, и он передается их потомкам. Он вырастил примерно пятьдесят поколений ротифер от молодых матерей, и с каждым новым поколением добивался увеличения продолжительности жизни. Он добился того, что средняя продолжительность жизни возросла с 24 дней до 104. Затем он вывернул процесс наизнанку, и с помощью выращивания потомства от пожилых матерей добился уменьшения продолжительности жизни для последнего поколения значительно НИЖЕ естественного уровня.

— А теперь, — произнесла Энн, — ты знаешь больше о детях в нашей лаборатории, чем я тебе раньше рассказала — или по крайней мере — должен знать. Роддом, которые нам их поставляет, специализируется на незаконнорожденных детях молодых правонарушителей — а для наших целей чем моложе ребенок, тем лучше.

— Извини, но не нужно больше меня этим подкалывать, Энн. Я знаю, что это тупик. Размножение человека для удлинения продолжительности жизни не практично. Все, чем могут снабдить эти младенцы проект — так это примерным списком данных по уровню содержания токсинов смерти в их крови. А то, что нам сейчас необходимо — совсем иное — антитоксин против токсина старения человека. Мы знаем, что это — одна, специфическая субстанция, совершенно отличная от ядов, вызывающих дегенеративные болезни. И мы знаем, что она может быть нейтрализована. Когда нашим лабораторным животным вводили аскомицин, у них не возникало ни одного дегенеративного заболевания — но они все равно умирали. Примерно в свое обычное время, словно они, как часы, заведены с рождения. Что, на самом деле, примерно так и было, из-за количества токсина старения, переданного им своими матерями. Так что то, что мы теперь ищем — вовсе не антибиотик — не лекарство против жизни, а антинекротик — лекарство против смерти. Мы пользуемся предоставленным нам временем, потому что аскомицин уже удовлетворяет условиям нашего контракта с правительством. Но как только мы запустим аскомицин в массовое производство, наши правительственные ассигнования будут урезаны до минимума. Но если мы достаточно долго сможем удержать аскомицин от выхода в свет, то сможем продолжать получать достаточно денег, и скоро создадим антинекротик.

— Браво, — произнесла Энн. — Ты говорил точно, как отец. Я хочу, Пейдж, чтобы ты в особенности отметил последний пункт, потому что это единственно важная часть, которую ты должен хорошо запомнить. Если появится хотя бы малейшее подозрение, что мы сами систематически замедляем выпуск аскомицина, что мы тратим правительственные ассигнования на что-то, о чем правительство не имеет ни малейшего представления, что это может быть сделано — тогда мы заплатим чертовски много. Мы уже столь близки к получению антинекротика, что просто бессердечно остановиться, не только для нас, но и для всего человечества.

— Цель оправдывает средства, — пробормотал Пейдж.

— В данном случае — это именно так. Я знаю, что сегодня фетиш нашего современного общества — секретность. Но здесь она служит всем, на перспективу, и она ДОЛЖНА быть сохранена.

— Я сохраню ее, — произнес Пейдж. Он, конечно, имел ввиду не секретность, а уловку с правительственными ассигнованиями. Но сейчас он не видел никакого смысла поднимать эту тему. Что же касается секретности, он не имел практически никакой веры в нее — особенно после того как увидел насколько хорошо она действовала.

Потому что за два дня, проведенные им внутри «Пфицнера», он уже обнаружил неопровержимого шпиона в самом сердце проекта.

6. ЮПИТЕР-5

И все же варвары, не разделенные традициями соперничества, сражались все яростнее за еду и пространство. Люди не могут любить друг друга, если только они не уважают схожие идеи.

Джордж Сантаяна

Когда Гельмут проходил по рабочему залу, возвращаясь к своему рабочему месту он заметил, что на длинной панели командного пульта горели три желтых сигнала «Критично». Как обычно, все они сконцентрировались на пульте 9, где работала Эва Чавес.

Эва, несмотря на свое латиноамериканское имя — подобные, ранее чего-то стоившие «билеты» больше уже ничего не означали среди хорошо перемешанного населения Запада — была крупной девушкой, блондинкой, подпитывавшей в себе любовь к Мосту. К сожалению, она оказалась склонна к очарованию чистой Космичностью Всего. И как раз в тот момент, когда оказался жизненно необходим хладнокровный анализ и мгновенные решения.

Гельмут протянул руку над плечом девушки и выключил ее из цепи, оставив лишь как наблюдателя. Сам же надел шлем дублирующего оператора. Незавершенные основания кессона возникли вокруг него. Буруны кипящего водорода взвивались на несколько сот футов вверх вдоль его скругленных сторон. Буруны, никогда не затихавшие, а просто отрываемые и превращавшиеся в летящий дождь.

Около самого верха на северной стороне кессона виднелось пятно темно-оранжевого цвета, медленно ползущее в направлении фронтона ближайшей фермы. Катализ…

Или рак. Гельмут никак не мог избавиться от представления процесса именно таким образом. На этой горькой, яростной планете-монстре тот же самый карбид кальция, с помощью которого получали ацетиленовый газ для ламп, существовавших две сотни веков назад на Земле. При таких скоростях ветра подобные песчинки глубоко внедрялись во все, с чем сталкивались. И при давлении в пятнадцать миллионов паскалей, в присутствии катализатора — соды, прессованный лед вбирал в себя аммиак и карбон-диоксид, создавая протеиноподобные смеси быстрой, прожорливой цепочкой распада.

O H H O H O

| | | | | |

C H N C C H N C C H …

\|/ \ /|\ / \|/ \ /|\ / \|/

C C H N C C H N C

| | | | | | |

| O H | O H |

| | |

C S C S C S

2| 2| 2|

| | |

| H O | H O | H O

| | | | | | | | |

C N H C C N H C C N H C …

/ | \ \ / \ / \ / \ / \ / \ \ / \ /

H C C N H C C N H C C N

| | | | | | | | |

O H H O H H O H H

Одно мгновение Гельмут просто наблюдал, как растет пятно. Все-таки это — одна из тех практический невозможных возможностей, ради изучения которых и создан Мост. Подобная смесь на Земле, если вообще могла соединиться, представляла бы собой пористый, твердый и прочный, как рог носорога материал. Здесь же, при почти трехкратном земном тяготении, молекулы вынуждены формироваться в строго алифатическом порядке. Но на пересечении их расположение гексагонально, словно смесь пыталась превратиться в какой-то ароматически компаунд, если бы ей только удалось. И даже здесь, на пересечении эта штука представлялась достаточно прочной — но по длинной оси она размазывалась, как графит. Атомы кальция и серы легко меняли свое настроение в том, что касалось того, кто из них будет действовать как металл валентной пары, отдавая обусловленный давлением захват одного атома углерода, в надежде ухватить следующий по очереди. Или вообще сдаваясь, чтобы стать включенными в радикал с внутренней двойной связью с атомом серы, в чем-то похожий на цистин…

Назвать происходящее формой рака — представлялось не таким уж и далеким от истины. Эта смесь наиболее близка к тому, чтобы оказаться местной формой жизни Юпитера. Она росла, насыщалась, воспроизводила самое себя, и показывала наличие некоторых характерных черт земного вируса, например такого, как табачный мозаичник. Конечно же, она росла под воздействием снаружи, наращением, как и всякий неживой кристалл, а не изнутри, инвагинацией, как клетка. Но вирусы тоже развивались подобным образом, по крайней мере — in vitro [в зародыше (лат.) ].

Да, это не тот состав, чтобы поддерживать основание величайшего инженерного проекта человечества. Вполне возможно, что это подходящая смесь в качестве основы для грудной клетки какой-нибудь Юпитерианской медузы. Но для кессона Моста — это рак.

На краю повреждения работал скреперный механизм, откидывающий срезанные аминокислоты и наращивающий новые слои льда. А тем временем распад с поверхности кессона распространялся все глубже. Скорее всего, скреперу не удастся добраться до ядра неприятностей — не являвшейся кальциево-углеродной пылью, которой атмосфера насыщена сверх всякой меры. Напротив, это всего лишь одна-единственная щепотка вплавившейся металлической соды, сама не принимавшая никакого участия в реакции — достаточно быстрой, чтобы истребить ее. Она едва ли могла поспевать за поверхностным распространением болезни.

И покрывать новым льдом поверхность раны — бессмысленно. Эва должна была понимать это. При такой скорости реакции, весь кессон должен расплавиться и растаять как масло под весом Моста в течении часа.

Гельмут отослал бесполезный скрепер обратно. Пробурить скважину к щепотке металла? Нет — сейчас она уже находится слишком глубоко и местонахождение ее неизвестно.

Он быстро вызвал два бурильщика из множества работавших внизу, где постоянные взрывы все глубже и глубже вдавливали основание кессона в сомнительную «землю» Юпитера. Он направил обе слепых, пышущих огнем, машины прямо вниз, в разлом.

Дно этой язвы оказалось на глубине около ста футов внутри огромного ледяного блока. Тем не менее, Гельмут нажал на красную кнопку.

Бурильщики взорвались с тяжелой, практически невидимой вспышкой, как и задумывалось при их создании. В поверхности кессона образовалась яма.

Ближайшая к нему ферма выгнулась вверх под воздействием ветра. Одно мгновение она трепетала, пытаясь сопротивляться. Затем она согнулась еще больше.

Лишенная своей основной поддержки, она неожиданно оторвалась и, вращаясь, унеслась во тьму. Неожиданная вспышка света на мгновения осветила ее и Гельмут увидел удалявшуюся ферму, похожую на летучую мышь с порванными крыльями, уносимую циклоном.

Скрепер спешно спустился в яму и начал наполнять ее льдом от самого дна. Гельмут также заказал доставку вниз новой фермы и группы строительных лесов. Повреждение такого порядка требовало времени на исправление. Он понаблюдал, как смерч срывает неровные куски с краев ямы до тех пор, пока не уверился в том, что рак-катализ остановлен. И затем — вдруг преждевременно, опустошенно усталый — он снял шлем.

И поразился той неприкрытой ярости, которая превратила крупные черты красивого лица Эвы в белую маску.

— Ты еще пока не взорвал весь Мост, а? — спросила она, без всякого предисловия. — Сгодится любой повод.

Сбитый с толку, Гельмут беспомощно отвернулся. Не лучший выход. Скрытый лик Юпитера взирал сморщенно, через иконоскоп, точно так же, как и на палубе прораба.

Он, Эва, строители и весь спутник-5 падали по направлению к Юпитеру. Их размеренная жизнь взаперти на Юпитере-5 воспринималась как совершенно нереальная, по сравнению с четырьмя часами каждого из этих неотличимых дней, проводимых ими на постоянно меняющейся поверхности Юпитера. И каждый новый день подводил их умы, как корабли, потерявшие управление, все ближе и ближе к этому яркому инферно.

Не представлялось возможным для мужчины — или женщины — на Юпитере-5 как-то иначе взглянуть на гигантскую планету. Простое понимание, разделяемое ими, что планеты не занимают четыре пятых всего небосвода, если только сам наблюдатель не находится в небе планеты. И падает по направлению к ее поверхности. Все быстрее и быстрее…

— У меня нет никакого намерения, — устало ответил он, — взрывать Мост. Мне бы хотелось, чтобы до тебя дошло наконец. Я хочу чтобы Мост — существовал. Хотя я и не созерцаю звезды, доводя себя до состояния, когда уже некомпетентен разобраться в том, что происходит на строительстве. Может ты считала, что это гнилое пятно исчезнет само собой, после того, как заплавить его льдом? Разве ты не знала…

Несколько голов в шлемах, находившихся поблизости слепо повернулись на звук его голоса. Гельмут заткнулся. Любая отвлекающая беседа и активность здесь, на рабочей палубе, считались табу. Жестом он приказал Эве продолжить работу.

Девушка достаточно подчиненно снова надела шлем. Но совершенно ясно по тому, как плотно сжались ее обычно налитые губы, она считала — Гельмут прекратил спор только потому, что хотел последнее слово оставить за собой.

Гельмут быстро подошел к центральной колонне, которая проходила вниз вдоль оси рабочей «лачуги» и вскочил на спиральную лестницу, ведущую к его каюте прораба. Он уже предчувствовал вес шлема на своей голове.

Тем не менее, шлем оказался на голове Чэрити Диллона. Он сидел в кресле Гельмута.

Совершенно очевидно, что Чэрити не заметил появления Гельмута. Оператор Моста должен научиться игнорировать, находиться в совершенной отключенности от всего, что происходит вокруг его тела, за исключением сигналов, издаваемых машинами. Он должен уметь полагаться только на чувства, сообщающие ему о том, что происходит там, на расстоянии сотен и сотен тысяч миль.

И Гельмут отлично понимал, что не стоит отвлекать его. Вместо этого, он просто наблюдал, как белые, похожие на ножи, пальцы Диллона со слепой уверенностью порхали над поверхностью пульта.

Очевидно, Диллон производил полный объезд Моста — не только от конца до конца, но и снизу до верху тоже. Пульт-дублер показывал, что он уже активизировал две трети ультрафонных глаз. Значит, он всю ночь просидел за этим делом. И начал его сразу же, как только сменил Гельмута.

Зачем?

С трепетом еще неоформившегося предчувствия Гельмут посмотрел на разъем прораба, который позволял оператору, отсюда из каюты, общаться со всей группой строителей, когда необходимо, и позволявшим ему быть в курсе всего, что говорилось или происходило у рабочих пультов.

Разъем был подключен.

Диллон неожиданно вздохнул, снял шлем и обернулся.

— Привет, Боб, — поздоровался он. — Вообще-то странная вещь. Ты не можешь видеть, слышать. Но когда кто-нибудь наблюдает за тобой, то спиной словно чувствуется какое-то давление. Может быть, сверхчувственное восприятие. Когда-нибудь испытывал подобное ощущение?

— В последнее время — весьма часто. Зачем гранд-турне, Чэрити?

— Будет инспекция, — ответил Диллон. Его глаза встретились с глазами Гельмута. Взгляд их был открыт и прозрачен. — Пара председателей подкомиссии Сената, прибывающих убедиться в том, что их восемь миллиардов долларов не выброшены на свалку. Естественно, я немного беспокоюсь, чтобы они обнаружили все в полном порядке.

— Понятно, — произнес Гельмут. — В первый раз за пять лет, не так ли?

— Примерно. А что за разборка произошла только что там внизу? Кто-то — я уверен, что ты — по весьма жестким предпринятым мерам, вывел Эву из затруднительного положения. И затем я слышал, как она обвинила тебя в желании взорвать Мост. Я проверил то место, когда начался ссора, и мне показалось, что она запустила процесс довольно-таки далеко, но… Так все же что произошло?

У Диллона обычно не хватало коварства для игры в кошки-мышки и сейчас он выглядел менее всего коварным. Гельмут ответил, аккуратно подбирая слова: — Я думаю, что Эва просто расстроилась. Из-за этого Юпитера мы уже почти все чокнулись. И каждый — по своему. Избранный ею путь борьбы с катализом, показался мне неподходящим. Простое различие во мнении, разрешенное в мою пользу, поскольку все полномочия — у меня. У Эвы их нет. Вот и все.

— Довольно дорогая разница, Боб. Я по природе своей не мелочен. И ты это знаешь. Но подобный инцидент, в присутствии сенаторов…

— Все дело в том, — продолжил Гельмут, — собираемся ли мы потратить еще десять тысяч сверх или сколько там потребуется, чтобы заменить фермы и усилить кессон. Или мы потеряем целый кессон, и вместе с ним — треть всего Моста?

— Естественно, тут ты прав. Это можно объяснить даже нескольким сенаторам. Но объяснять такое часто — несколько затруднительно. Во всяком случае — пульт — твой, Боб. Можешь продолжить мою проверку, если у тебя есть время.

Диллон встал. И затем неожиданно добавил, словно под чьим-то нажимом:

— Боб, я все пытаюсь понять твой образ мышления. Из того, что сказала Эва, я заключил что ты сделал это общим достоянием. Я… я не думаю, что это хорошая идея — заражать своих же друзей, коллег собственным пессимизмом. Это ведет в плохой работе. Я знаю. Знаю, что ты сам не допустишь плохой работы, не смотря на свои чувства. Но это лишь в силах одного-единственного прораба. И ты сам себе добавляешь лишнюю работу. Не мне, а себе. Тем, что открыто пессимистически относишься к Мосту. Приходит на ум, что тебе бы неплохо использовать недельный перерыв. Может быть, недельный пикник на Ганимеде. Или что-то еще. Боб, в команде строителей Моста — ты лучший, несмотря на все твое ворчание насчет работы и прочие опасения. Мне бы очень не хотелось тебя заменять.

— Угроза, Чэрити? — спокойно спросил Гельмут.

— НЕТ. Я ни за что тебя не заменю, если ты только совсем не свихнешься. И я совершенно уверен, что твои страхи в этом отношении абсолютно беспочвенны. Ведь общеизвестно, что только нормальные люди сомневаются в своей собственной нормальности, не так ли?

— Это общеизвестное заблуждение. Наибольшее число психопатических навязчивых идей начинается с незначительного беспокойства, от которого не избавиться.

Диллон сделал жест, словно пытаясь отбросить предмет разговора в сторону. — Так или иначе, я — не угрожаю. Я буду сражаться, чтобы сохранить тебя здесь. Но мои приказы касаются только Юпитера-5 и Моста. На Ганимеде есть люди с большим авторитетом, чем мой. А в Вашингтоне — еще с куда большим. Как например в этой инспекционной группе. Почему бы тебе, к примеру, не взглянуть на светлую сторону? Совершенно очевидно, что Мост не может вдохновлять тебя до бесконечности. Но ты, по крайней мере, мог бы подумать об этих долларах, каждый час накапливающихся на твоем банковском счету, пока ты здесь работаешь. Или о всех этих мостах, кораблях и кто знает еще, которые ты построишь, когда вернешься домой, на Землю. И все это под волшебными словами: «Один из людей, построивших Мост на Юпитере!»

Чэрити даже раскраснелся от смущения и энтузиазма. Гельмут улыбнулся.

— Я постараюсь постоянно помнить об этом, Чэрити, — заверил он. — Но, думаю, все же пропущу недельный отпуск. Пока. А когда должно прибыть это стадо гусей-сенаторов?

— Трудно сказать. Они прибывают на Ганимед прямо из Вашингтона, без каких либо залетов куда-то. И на некоторое время остановятся там. Я думаю, что они, прежде, чем прилететь сюда, остановятся на Каллисто. Как мне сказали — у них на корабле установлено кое-что новенькое. Что позволяет им летать гораздо более свободно, чем наш обычный внутрисистемный транспорт.

Неожиданно словно ледяная ящерица пошевелилась в животе Гельмута, выворачивающаяся и так и этак, но никак не находящая своего места. Настойчивый кошмар снова начал просачиваться в его жилы. Он почти уже захватил его.

— Что-то… новое? — словно эхо, задал он вопрос. Но голос прозвучал плоско и совершенно без выражения. Он постарался сделать его таким. — А ты не знаешь, что именно?

— Ну, в общем — да. Но мне кажется, об этом лучше помолчать, пока я…

— Чэрити! Никто на этом заброшенном каменном куске не может быть советским шпионом. Вся эта привычка к «секретности» здесь просто идиотична. Скажи мне сейчас и избавь меня от трудов общения с сенаторами. Или скажи мне, по крайней мере, что ты знаешь то же, что знаю и я. У НИХ ЕСТЬ АНТИГРАВИТАЦИЯ! Так?

Одно лишь слово Диллона — и кошмар станет реальностью.

— Да, — ответил Диллон. — А как ты узнал? Конечно же, это никоим образом не может быть полный гравитационный экран. Но, похоже, определенно — это огромный шаг в нужном направлении. Мы долго время ждали, когда мечта станет явью… Но как мне кажется, ты — самый последний человек в мире, испытывающий гордость, услышав об этом достижении. Так что нет никакого смысла радостно выкладывать тебе все, что касается этого открытия. А пока — ты подумаешь над ранее сказанным мною?

— Да, подумаю. — Гельмут уселся в кресло перед пультом.

— Отлично. С тобой мне приходиться довольствоваться даже крошечными победами. Удачной смены, Боб.

— Удачной смены, Чэрити.

7. НЬЮ-ЙОРК

Когда Ницше написал фразу «переоценка всех ценностей» в первый раз, духовное движение веков, в которых мы живем, нашло наконец свою формулировку. Полная переоценка ценностей является наиболее фундаментальной характеристикой любой цивилизации. Потому, что именно начало Цивилизации переформировывает все формы Культуры, существовавшие ранее, воспринимает их иначе и практикует их иным образом.

Освальд Шпенглер

Дар Пейджа складывать дважды два и получать 22 лишь частично оказался ответственен за обнаружение шпиона. Свою главную лепту внесла почти поразительная неуклюжесть человека. Пейдж едва ли мог подумать, что до него никто не заметил шпиона. Правда, он являлся одним из примерно двух дюжин техников, работавших в исследовательской лаборатории, где работал и Пейдж. Но его почти открытая привычка утаскивать листки с записями в карманах своего лабораторного халата и просто болезненная подозрительность, проявляемая каждый раз, когда он вечером покидал лаборатории Пфицнера, давно уже обязаны были вызвать чьи-нибудь подозрения.

Какой прекрасный пример того, подумал Пейдж, какие старинные, эпохи мушкетов, методы расследования сейчас популярны в Вашингтоне. Предоставляющие по настоящему опасному человеку тысячи возможностей незаметно улизнуть. То, что считалось обычным среди ученых, являлось молчаливым соглашением и среди сотрудников «Пфицнера» — противление всякому стукачества друг на друга. Это оберегало как виновного, так и невинного. Чего никогда не потребовалось бы при справедливой системе юридической защиты.

Пейдж не имел ни малейшего представления, что делать со своей рыбешкой, когда он ее подсек. Он выбрал вечер, чтобы проверить передвижения этого парня. О чем потом весьма сожалел, так как пришлось отказаться от встречи с Энн. В этот день произошли две выдающиеся подвижки в исследованиях. И он считал, что шпион захочет переправить информацию о происшедшем немедленно.

Эта мысль оправдала себя полностью. По крайней мере — сначала. За этим парнем оказалось не так уж и трудно проследить. Привычка постоянно оглядываться сперва через одно, а потом через другое плечо, удостоверяясь, что никто его не преследует, делала его легко заметным на большом расстоянии даже в толпе. Он выехал из города поездом, следующим на Хобокен, где взял напрокат мотороллер и поехал к городку-перекрестку Секаукус. Это была долгая прогулка, но впрочем, совершенно несложная.

Тем не менее, после Секаукуса, Пейдж чуть не потерял своего преследуемого в первый и последний раз. Перекресток, находившийся на пересечении U.S. 46 c Линкольнским туннелем, оказался также местом расположения временного трейлерного городка Правоверных — почти 300000 из тех 700000, что вливались в город последние две недели для участия в Воскрешении. Среди трейлеров Пейдж заметил номера весьма издалека, как например — из Эритреи.

Временный городок трейлеров оказался гораздо больше, чем любой из близ расположенных постоянных, за исключением, наверное, Пассаика. Там располагалось несколько десятков супермаркетов, открытых даже в полночь, и примерно столько автоматических прачечных, так же раскрытых настежь. По крайней мере там также находилось около сотни общественных бань и около 360 общественных туалетов. Пейдж насчитал десять кафетериев и вдвое больше гамбургерных киосков и павильончиков с «однорукими бандитами», каждый из которых имел в длину не менее ста футов. У одного из них он остановился на достаточно долгое время, чтобы приобрести «Техасскую копченую колбаску», длиной чуть ли не с его локоть, покрытую горчицей, мясным соусом, кислой капустой, маисовой приправой и острыми пикулями с пряностями. Там же еще находились десять весьма заметных госпитальных палаток. И после того, он съел свою «Техасскую колбаску», Пейджу показалось, что он понял в чем дело. Даже самая маленькая из них вполне могла вместить в себя одноярусный цирк.

И, естественно, там стояло множество трейлеров, число которых, как предположил Пейдж, превышало шестьдесят тысяч. От двухосных грузовичков до Паккардов, на всех стадиях ремонта и великолепия. По счастью, городок хорошо освещался и так как все живущие в нем являлись Правоверными, там не оказалось никаких ловушек или иных форм проповедничества. Человек Пейджа, после некоторого внимательного, но элементарного дублирования своих следов и подставки фальшивых маршрутов, нырнул в трейлер с латвийским номером. Спустя полчаса — ровно в 02.00 — трейлер поднял коренастую СВЧ-антенну, толстую, как запястье Пейджа.

И все остальное, как угрюмо подумал Пейдж, снова забираясь на взятый им напрокат мотороллер, дело ФБР — если только я им расскажу.

Но что он мог рассказать? У него имелись свои, весьма значимые причины держаться от ФБР на возможно большем расстоянии. Более того, если он сейчас сообщит об этом человеке, это бы означало немедленный занавес над исследованиями по поиску антинекротика, и полное предательство доверия, хотя и несколько насильно вверенного ему Ганном и Энн. С другой стороны, сохранение молчания позволяло Советам получить лекарство почти одновременно с «Пфицнером». Иными словами — прежде, чем Запад получил бы его на правительственном уровне. И в то же время это означало, что ему самому придется доказывать, что он был лоялен, когда подойдет неотвратимая разборка с Мак-Хайнери.

Тем не менее, на следующий день он наткнулся на совершенно очевидный курс своих действий, который следовало предпринять с самого начала. И второй вечер он отвел на тщательную проверку лабораторного кресла своей рыбешки. Этот кретин нашпиговал его инкриминирующими микрофотографическими негативами и клочками бумаги, которые оказались испещрены символами простого подстановочного кода, когда-то использовавшегося для созыва Честных Стрелков Томом Микса под именем Оборванца Ралстона [Том Микс — популярный американский киноактер, снимался во многих вестернах; кстати о нем упоминает в своих романах серии «Речной Мир» или «Мир Реки» Ф.Ж.Фармер]. И третий вечер ушел на то, чтобы произвести пошаговую фотосъемку паломничества к трейлерному городку Правоверных и к оборудованному радиопередатчиком трейлеру с поддельным номерным знаком. Собрав все в аккуратное досье, Пейдж загнал в угол Ганна в его же офисе и все кашу скинул прямо на колени вице-президента.

— Боже мой, — воскликнул, моргая, Ганн. — Любопытство — просто ваша болезнь, не так ли, полковник Рассел? И я по-настоящему сомневаюсь, что даже «Пфицнеру» когда-нибудь удастся найти противоядие против ЭТОГО.

— Любопытство имеет весьма малое к этому отношения. Как вы увидите из этого пакета, этот человек — непрофессионал. Очевидно, партийный доброволец, как и Розенберг в свое время, а не платный эксперт. Практически, он сам привел меня за нос.

— Да, мне понятно, что он неуклюж, — согласился Ганн. — И нам уже сообщали о нем, полковник Рассел. В действительности, нам даже пришлось оберегать его от собственной же неуклюжести несколько раз.

— Но почему? — потребовал Пейдж. — Почему вы его не раскололи?

— Потому что не можем сейчас допустить этого, — ответил Ганн. — Шпионский скандал на заводе, уничтожит работу на том самом этапе, на котором она находится. О, рано или поздно, мы сообщим о нем, и проведенная вами по нему работа тогда будет весьма полезна для всех нас, включая и вас. Но не надо торопиться.

— Не торопиться!

— Нет, — ответил Ганн. — Материал, который он сейчас передает, не представляет особой ценности. Когда же у нас в действительности будет лекарство…

— Но к этому времени он уже будет знать весь производственный процесс. А идентификация лекарства — обычная работа для любой группы химиков. Ваш доктор Эгню по-крайней мере этому-то меня научил.

— Я тоже так полагаю, — подтвердил Ганн. — Что ж, я думаю, на этом мы закончим, полковник. Не беспокойтесь на этот счет. Мы займемся этим вопросом, когда созреет для того время.

И это оказался единственный кусочек удовлетворения, который смог извлечь Пейдж из Ганна. Слишком малое возмещение на упущенный сон, пропущенные свидания. За то, что он сперва решил предупредить об этом Пфицнера. За ту яростная борьбу в душе, стоившую ему столь много. За то, что он поставил интересы проекта выше своей офицерской клятвы и собственной безопасности. Этим вечером он выложил все, с определенной долей горячности, Энн Эббот.

— Успокойся, — сказала Энн. — Если ты собираешься вмешиваться в политику, связанную с этой работой, Пейдж, ты обожжешься, вплоть до самых подмышек. Когда мы найдем, что ищем, это произведет величайший политический взрыв в истории. И я советую держаться от этого как можно дальше.

— Я уже обжигался, — горячо ответил Пейдж. — И как, черт возьми, я могу стоять вдалеке? И то здесь терпят шпиона — не просто политика. Это предательство, и не по домыслу, а на самом деле. Ты что, намеренно засовываешь все наши головы в петлю?

— Намеренно. Пейдж, этот проект для всех — для каждого мужчины, женщины и ребенка, живущих на Земле или работающих в космосе. Тот факт, что именно Запад вкладывает в него деньги — просто случайность. То, что мы здесь делаем, во всех отношениях настолько же анти-западное, как и анти-советское. Мы собираемся разделаться со смертью во имя всего человечества, а не для армейских сил какой-нибудь одной военной коалиции. Какое нам дело, кто первым получит лекарство? Мы хотим, чтобы оно было у всех.

— А Ганн с этим согласен?

— Такова политика кампании. Это могла быть собственно идея и Хэла, хотя у него совершенно иные причины, иные суждения. Ты можешь себе представить, что произойдет, когда лекарство, излечивающее от смерти, нанесет удар по тоталитарному обществу? Конечно, оно не окажется смертельным для Советов, хотя оно должно сделать борьбу за наследство там еще более кровавой, чем она идет сейчас. Очевидно, именно так на это и смотрит Хэл.

— А ты — нет, — угрюмо констатировал Пейдж.

— Нет, Пейдж, я так не считаю. Я достаточно хорошо предвижу, что произойдет у нас здесь, дома, когда все это выплеснется наружу. Подумай лишь на мгновение, как это подействует только на одних верующих людей. Что произойдет с жизнью после смерти, если тебе никогда не понадобится покидать эту? Взгляни на Правоверных. Они в действительности верят во все, что написано в Библии. И именно по этому каждый год перерабатывают книгу. А ведь вся эта история выплывет наружу еще до конца их Юбилейного года. Ты знаешь их лозунг: «Миллионы живущих сейчас не умрут никогда»? Они имеют ввиду себя. Но что будет, если окажется, что это касается ВСЕХ?

— И это лишь начало. Подумай о том, как могут отреагировать страховые кампании. И что произойдет со структурой сложных процентов. Помнишь ту старую сказочку Уэллса о человеке, который прожил столь долго, что его сбережения разрослись до полного подчинения всей финансовой структуры мира — «Когда Спящий проснется», кажется так? Что ж, теоретически, это станет доступно для ЛЮБОГО, имеющего достаточно терпения и денег. И подумай о целом корпусе законов о наследстве. Это будет самый большой и жесточайший взрыв, который когда-либо переживал Запад. Мы будем слишком заняты разгребанием всего, чтобы беспокоиться о том, что будет происходить в Москве, внутри Центрального Комитета.

— Похоже, ты очень беспокоишься о защите интересов Центрального Комитета, или по крайней мере того, что они считают своими интересами, — медленно произнес Пейдж. — Но есть ведь и возможность сохранить все в секрете, а не выпускать все наружу.

— Нет такой возможности, — ответила Энн. — Законы природы в секрете утаить нельзя. Стоит тебе хоть однажды дать ученому идею, что можно достичь определенной цели, считай, что ты уже предоставил ему более половины необходимой ему информации. Как только он поймет, что завоевание смерти возможно, никакая сила на Земле не сможет его остановить. Он найдет способ добиться этого. «Ноу-хау», насчет которого мы производим такую массу бессмысленного шума — всего лишь незначительная часть исследований. И в сравнении с общим принципом — все это совершенно несоизмеримо.

— Я этого не понимаю.

— Тогда давай снова на мгновение вернемся назад, к атомной бомбе. Единственной возможностью сохранить ее в секрете было либо не сбрасывать ее вообще, либо не проводить тестовый взрыв. Как только секрет о существовании атомной бомбы перестал являться таковым — и ты помнишь, что мы объявили это сотням тысяч людей Хиросимы — у нас больше не существовало секретов в этой области, стоящих защиты. Самой большой тайной доклада Смита являлся специфический метод, с помощью которого урановые слитки «одевались» в защитную оболочку. Это оказалось одной из труднейших проблем, с которыми проекту пришлось столкнуться. Но, в то же время — именно такую проблему ты обычно предоставляешь решать инженеру, и ожидаешь от него определенного решения в течении года. Все дело в том, Пейдж, что ты не можешь сохранить научные материалы, как секрет от самого себя. Научный секрет — это нечто такое, во что какой-нибудь ученый не может внести СВОЙ вклад, ничуть не более, чем он сможет на нем нажиться. И напротив, если ты вооружишь самого себя, используя открытие законов природы, тем самым, ты вооружишь и другого парня. Либо ты передашь ему информацию, либо — сам себе перережешь горло. Других возможных путей нет. И позволь мне, Пейдж, спросить у тебя вот еще что. Должны ли мы предоставить СССР преимущество — хотя оно может быть и временным — некоторое время обходиться БЕЗ антинекротика? По своей природе, эти лекарства не нанесут больше урона Западу, чем они нанесут СССР. Все-таки в Советском Союзе никому не разрешено наследовать денежные сбережения или попробовать реально проконтролировать экономические силы, только потому, что он долго живет. Если обоим суперсилам одновременно предоставить контроль над смертью — Запад будет иметь естественное проигрышное положение. Если ли же мы предоставим контроль за смертью одному Западу, мы тем самым саботируем развитие всей нашей цивилизации, не предоставив СССР какой-либо сравнимого преимущества. Это разумно?

Картина вырисовывалась потрясающая. Если так можно было выразиться. У Пейджа она создала впечатление, что Ганн в душе отличался от надетой им маски торговца-ставшего-менеджером. Но, с другой стороны, она оказалась вполне последовательна. И он знал, что это считалось для него достаточным.

— Что я могу сказать? — холодно ответил он. — Я лишь понял, что с каждым днем, проводимым с тобой, все глубже и глубже погружаюсь в эту трясину. Первым делом, я представился ФБР тем, кем на самом деле не являюсь. Затем мне вверили информацию, к которой по закону я не имею права доступа. А теперь, я помогаю тебе скрыть свидетельства огромного преступления. И мне кажется все больше и больше, что я, похоже, предполагался к включению во всю эту кашу с самого начала. Иначе не понять, каким образом вы проделали такую колоссальную работу по мне, без предварительного ее планирования.

— Тебе не нужно отрицать, Пейдж, что ты сам ее попросил.

— Я этого не отрицаю, — подтвердил он. — Но и ты, как я понимаю, также не отрицаешь моего намеренного привлечения.

— Нет. Ладно, это сделано намеренно. Я думала, ты уже раньше это подозревал. И если ты собираешься спросить меня почему — побереги дыхание. Мне пока не позволено рассказать тебе. Ты сам все поймешь в надлежащее время.

— Вы оба…

— Нет. Хэл не имеет ничего общего с твоим привлечением. Это моя идея. Он только согласился с ней — но его должен был убедить некто с более высоким положением.

— Вы оба, — произнес Пейдж, почти не двигая губами, — не задумываясь, пренебрежительно обращаетесь со свидетелями, не так ли? И если прежде, я не знал, что «Пфицнер» управляется стаей идеалистов, то теперь-то уж я знаю это наверняка. В вас всех присутствует характерная безжалостность.

— Это, — спокойно ответила Энн, — именно то, что требуется.

8. ЮПИТЕР-5

Когда у живущего индивидуума прекращается появление новых поворотов в его поведении, это поведение более не является разумным.

С.Е.Когхилл

Вместо того, чтобы лечь спать после смены, Гельмут уселся в кресло для чтения в своей каюте. Теперь он понимал, что действительно боится. Страницы микрофильмированной книги сменялись на поверхности стены напротив него, со скоростью, в точности соответствовавшей его любимой скорости чтения. И кроме этого, у него в распоряжении имелось достаточно алкоголя и табака, запасенного в течении нескольких недель, готового к немедленному употреблению.

Но Гельмут позволил своему миксеру работать вхолостую и не обращал внимания на книгу, которая включилась сама, когда он уселся в кресло на той странице, на которой он ее оставил. Вместо этого он слушал радио.

В Юпитерианской системе коротковолнового радио работало достаточно активно работало. Условия для этого были отличным — достаточно энергии, немногочисленные, затрудняющие передачи, атмосферные слои. Да и те — тонкие. Отсутствие слоев Хэвисайда, а так же несколько официальных и ни одного коммерческого канала, с которыми коротковолновые станции могли бы соперничать.

И на спутниках жило довольно много людей, нуждавшихся в звуке человеческого голоса.

— … кто-нибудь знает — приедут сюда сенаторы или нет? Док Барф некоторое время назад отправил доклад по ископаемым растениям, найденным им. По крайней мере он считает, что это растения. Может быть, они захотят с ним побеседовать.

— Они прилетели сюда, чтобы поговорить с командой Моста.

Громкий голос и впечатление работы мощного передатчика, чья настройка колебалась в зависимости от атмосферных течений.

— Извините ребята, что приходиться поливать вас холодным душем, но я не думаю, что сенаторы заинтересованы в наших каменных шариках во имя своих собственных тяжелых неуклюжих личностей. Они пробудут здесь только три дня.

«А НА КАЛЛИСТО ОНИ ПРОБУДУТ ТОЛЬКО ОДИН», — мрачно подумал Гельмут.

— Это ты, Свини? А где-же сегодня Мост?

— Диллон — на смене, — ответил чей-то далекий передатчик.

— Попытайся вызвать Гельмута, Свини.

— Гельмут! Гельмут — угрюмый «погонщик жуков»! Эй, давай отвечай!

— Давай, Боб, отвечай и обескуражь-ка нас чуть-чуть. Сегодня мы чувствуем себя радостно.

Лениво, Гельмут протянул руку, чтобы взять микрофон, прикрепленный к одной из ручек кресла. Но, прежде чем он закончил начатое движение, открылась дверь в каюту.

Вошла Эва.

— Боб, я хочу тебе кое-что сказать, — проговорила она.

— У него изменяется голос! — воскликнул оператор с Каллисто. — Свини, спроси у него, что он пьет!

Гельмут отключил радио. На девушке оказалось надето новое платье. Насколько возможно было вообще одеться во что-то на Юпитере-5. И Гельмут удивился, почему это она бродит по этажам станции в такой час, когда сейчас, до начала смены, осталось еще несколько часов от ее периода отдыха. Волосы девушки казались плывущими в дымке на фоне освещения коридора, и выглядела она менее мужеподобно, чем обычно. Ему припомнилось, что она выглядела вот так же, когда они любили друг друга, еще до того, как Мост оседлал его постель. Он отбросил прочь эти воспоминания.

— Хорошо, — произнес он. — Я думаю, за мной, по крайней мере должок в виде коктейля. Лимонный сок, сахар и все остальное в шкафчике… ну ты знаешь где. Шейкеры — там же.

Девушка закрыла дверь и села на постель, со свободной гибкостью, которая была почти грациозной, но с той твердостью, которая, как знал Гельмут, означала, что она только что решила сделать нечто глупейшее по самым правильным — по ее мнению — причинам.

— Мне не нужна выпивка, — ответила она. — К тому же свою я перевела обратно в общее пользование. Я думаю, что в этом твоя заслуга — тем ты показал мне, что происходит с разумом, когда он пытается спрятаться от самого себя.

— Эвита, прекрати читать трактат. Совершенно очевидно, что ты достигла более высокого, более Юпитерианского плана существования, но неужели ты не испытываешь необходимости в поддержке собственного существования? Или ты решила, что витамины — все-в-твоем-уме?

— Ну вот, теперь ты говоришь свысока. Так или иначе — алкоголь — не витамины. И я пришла поговорить о другом. Я пришла сообщить тебе кое-что такое, что, как я думаю, ты должен знать.

— Что же именно?..

— Боб, я собираюсь заиметь здесь ребенка, — ответила она.

Взрыв смеха, наполовину истерический — наполовину пораженный, заставил Гельмута принять сидячее положение. На удаленной стене замигала красная стрелка. Повинуясь программе, она отметила параграф, которого, предположительно, он достиг в своем чтении. Эва обернулась, чтобы посмотреть на нее, но страница уже угасала и исчезала.

— НУ, ЖЕНЩИНЫ! — воскликнул Гельмут, когда смог наконец перевести дух. — Ты знаешь, Эвита, ты по-настоящему доставляешь мне удовольствие. Все таки никакая обстановка не может сильно изменить человеческое существо.

— А почему она должна его изменить? — подозрительно спросила его девушка, снова посмотрев на него. — Я не понимаю шутки. Разве женщина не должна хотеть ребенка?

— Ну конечно же должна, — ответил он, усаживаясь по удобнее назад в кресло.

По стене снова замелькали страницы.

— Это вполне нормально, что женщины хотят иметь детей. Все женщины мечтают о том дне, когда они смогут произвести на свет ребеночка, чтобы он мог поиграть в безвоздушном каменном садике вроде Юпитера-5, пособирать лишайники, строить замки из пыли и получить немного изящного звездного загарчика. Как замечательно засунуть маленькое синенькое тельце назад в его уголок вечерком и дать ему пососать кислородную бутылочку, соответственно при звонке на смену! Ну как же — это так же естественно, как свечение Юпитера. Так же по Западному, как замороженный и высушенный яблочный пирог.

Он раздраженно отвернулся.

— Мои поздравления. Тем не менее, что касается меня, Эва, то я бы предпочел, чтобы ты убрала свой призрачный маленький предлог куда-нибудь подальше отсюда.

Эва вскочила на ноги в яростном порыве. Ее пальцы схватили его за бороду и довольно болезненно развернули его голову в прежнее положение.

— Ах, ты тонкий мужской пошляк! — произнесла она низким хриплым голосом. — Как ты мог услышать все это и так мало понять. ЖЕНЩИНЫ, не так ли? И ты считаешь, что я пробралась сюда, полная покорности, чтобы разрешить наши чисто технические проблемы в постели!

Он своей рукой сжал ее кисть и отодвинул девушку от себя.

— А что же еще? — спросил он, пытаясь представить, как можно себя чувствовать достаточно рациональным с этими роботами Моста хотя бы в течении пяти минут. — Никому из нас не надо прибегать к играм и предлогам. Мы здесь. Мы изолированы, мы все отобраны, именно потому что среди всего прочего, мы абсолютно не в состоянии создать постоянные эмоциональные связи. Но можем создать какие либо группы, как нам бы хотелось, не нарушая баланс, когда влечение умрет и союзы распадутся. Никому из нас не нужно притворяться, что наши жизненные условия сохранят нас от тюрьмы в Бостоне или что они должны включать в себя любые, нормальные для Земли, привычки.

Она ничего не ответила. Спустя какое-то время он мягко спросил: — Разве это не так?

— Конечно же не так, — ответила Эва. Она нахмурившись смотрела на него и у него создалось абсурдное впечатление, что она его жалела. — Если мы действительно не способны создать какие-то постоянные связи, нас бы никогда не выбрали. Такой настрой ума сродни психическому расстройству. Это против выживания от и до. Нас сделала такими психообработка. Разве ты не знал?

Гельмут не знал. А если и знал, то точно также прошел психообработку, чтобы забыть об этом. Он лишь крепче сжал подлокотники кресла.

— Так или иначе, — ответил он, — мы созданы такими, какие есть.

— Да, это так. Но к делу это не имеет никакого отношения.

— Неужели? Ты что же, думаешь я настолько глуп? МЕНЯ не волнует решила ли ты или нет иметь здесь ребенка, если только ты в действительно сознаешь, что говоришь.

Похоже, девушка тоже дрожала. — Значит, тебя действительно это не волнует. Мое решение ничего для тебя не значит.

— Что ж, если бы я любил детей, — мне оставалось бы только пожалеть ребенка. Но, в действительности — я просто их не переношу. И если в этом тоже повинна психообработка, то я ничего с этим не могу поделать. Короче, Эва, насколько меня волнует — ты можешь иметь столько детей, сколько тебе захочется, а для меня ты ПО-ПРЕЖНЕМУ останешься самым плохим оператором на Мосту.

— Я это запомню, — произнесла она. В этот момент она казалась высеченной из спрессованного льда. — Но я кое-что тебе скажу, чтобы ты тоже подумал, Роберт Гельмут. Я оставлю тебя здесь на постели перед твоей ценной книжонкой… Что для тебя значит мадам Бовари, трусливая ты черепаха?.. Чтобы ты подумал о человеке, который считает, что ребенок всегда должен рождаться в теплой колыбельке. Человеке, который считает, что люди должны тесниться на теплых мирах или иначе они не выживут. Человеке без ушей, глаз, и едва ли с полноценной головой на плечах. Человеке, орущем в ужасе: «Мама! МАМОЧКА!» все звездные ночи и дни напролет!

— Кабинетный диагноз!

— Кабинетное навешивание ярлыков! Удачной смены, Боб. Намотай свое тепленькое шерстяное покрывало вокруг своих мозгов. Вдруг какой-то маленький сквознячок разумности сможет заползти внутрь и нарушить твою… эффективность!

Дверь яростно захлопнулась за ней.

Без всякого предупреждения миллионы фунтов усталости обрушились на шею Гельмута, и он, воскликнув, рухнул обратно в кресло для чтения. Его борода ныла, а шары Юпитеров расцветали и расплывались перед его закрытыми глазами.

Он попытался побороться хотя бы раз, но мгновенно уснул.

И сразу же очутился в объятиях сна.

Как всегда он начался с обычных мест, достаточно реалистичных, чтобы они могли быть документальными кадрами какого-то фильма. За исключением опустошающего чувства давления и искаженного эмоционального смысла, которым было наполнено каждое слово или малейшее движение. Погружение первого кессона Моста. В действительности, то событие оказалось ужасным. Работа требовала достаточной точности размещения, для чего в свою очередь требовались пилотируемые корабли, способные войти в атмосферу Юпитера. Эскадра из двадцати самых мощных, когда-либо построенных кораблей, вместе с пятимиллионнотонным астероидом, подобранным и подогнанным в пространстве, подвешенным под ними в огромной кошачьей колыбели.

Четырежды эскадра исчезала под слоем несущихся облаков. Четырежды напряженные голоса пилотов и инженеров бормотали в ушах Гельмута и он что-то шептал в ответ, пытаясь направлять их движение так, как он мог разглядеть сквозь соперничающие облака Юпитера-5. Четыре раза раздавались крики и бесполезные приказы, а затем — звук лопавшихся кабелей и крики людей на фоне бесконечного воя Юпитерианского неба.

Все в вместе, это обошлось в девять кораблей и в жизни двухсот тридцати одного человека. Чтобы доставить один из астероидов, обработанных в космосе и разместить его в колеблющейся грязи, являвшейся поверхностью Юпитера. Пока этого не сделали, Мост был не более, чем мечтой. Большое Красное Пятно показало астрономам, что некоторые структуры на Юпитере могли существовать довольно долгое время. Достаточно долгое, по крайней мере, чтобы его могли разглядеть многие поколения человеческих существ. Но с той же долей вероятности известно, что по-настоящему ничто на Юпитере не являлось постоянным. У планеты даже не существовало «поверхности» в обычном понимании этого слова. Вместо этого, дно атмосферы более или менее равномерно переходило в слякоть, образованную высоким давлением, которая, в свою очередь, сгущалась с глубиной и переходила в прессованный лед. И не существовало определенной точки на том пути внутрь в виде четкой границы между одним слоем и другим. Исключение составляли редкие места, где часть внутренней, более «твердой» среды выходила наверх за пределы ее обычного уровня, чтобы сформировать континентальные плиты, которые могли просуществовать два года, а то и две сотни. И именно на одном из этих огромных выступающих ледяных ребер, корабли и пытались разместить астероид. И после четырех попыток, это им удалось.

Гельмут помогал в руководстве всеми пятью попытками, включая и одну удачную, со своего пульта на Юпитере-5. Но во сне он находился не в контрольном центре, а на мостике одного из кораблей, которому не суждено было вернуться…

Затем, без всякого перехода, но и чувства какой-то прерывности, он вдруг очутился на самом Мосту. Не in absebntia [в отсутствие (лат.) ], как дистанционный управляющий разум «жука», а сам, собственной персоной, в круглом, машиноподобном скафандре, детали которого ему никогда не удавалось разглядеть. Большие шишки открыли антигравитацию и предложили четырех добровольцев для вахты на Мосте. Гельмут вызвался.

Потом, вспоминая сон, он никак не мог понять, почему он вызвался сам. Похоже, этого казалось само собой разумеющимся с его стороны. И он ничего не мог с этим поделать, хотя и знал с самого начало, на что это будет похоже. Он принадлежал Мосту, хотя и ненавидел его. Ему с самого начала было суждено туда отправиться.

И что-то там случилось… не так… с антигравитацией. Большие шишки попросили добровольцев, прежде чем завершились исследовательские работы. Генерируемые антигравитационные поля оказались слабы, да и в самой теории существовал какой-то значительный изъян. Генераторы ломались спустя короткое время после начала работы. Сгорали, совершенно непредсказуемо, иногда спустя только мгновения после прохождения тестов на производстве с отличными результатами. В жизни вакуумные трубки вели себя непредсказуемо. На Юпитере не существовало вакуумных трубок, но машины все равно горели там. Горели при температуре, которая в мгновение могла превратить Гельмута в ледышку.

Именно тому же и суждено было случиться с антигравитационным костюмом Гельмута. Он скрючился внутри своего персонального лона над кипящим морем, а вокруг него него метались облака маленьких обдирающих кристаллов, трепавших наружную оболочку, защищавшую его, освещенную водородным пламенем. И он ждал, когда его вес неожиданно станет в три раза больше обычного, а давление на его тело возрастет с шестнадцати фунтов на квадратный дюйм до пятнадцати миллионов. Когда воздух вокруг станет жгучим от яда и когда Юпитер обрушит на него весь свой вес.

Он знал, что тогда с ним произойдет.

И это произошло.

Гельмут встретил «утро» на Юпитере-5 своим обычным криком.

КНИГА ТРЕТЬЯ АНТРАКТ. ВАШИНГТОН

Неспециалист, «практичный» человек, человек c улицы

может спросить: А какая мне от этого польза? Ответ — самый

положительный. Наша жизнь полностью зависит от

установившихся социологических доктрин, этики, политической

экономии, правительственной системы, юриспруденции, медицины

и т.д. Это воздействует на любого, сознательно либо

подсознательно. И прежде всего на человека с улицы, так как

он наиболее беззащитен.

Альфред Корзибски

4 января 2020.

Дорогой Сеппи;

Почему — известно лишь одному Господу, но все же я посылаю это тебе. Быть может, лучше было послать это с кем-нибудь или оставить где-нибудь в архивах. А может — действительно, запихать куда-нибудь подальше. Например, в архивы Объединенной Комиссии. Но если сегодня кто-либо и хочет как-то выразить свое отношение к происходящему, то, во всяком случае, никогда не записывает это на бумаге. А если и поступает так, то потом сжигает копирку. Как не совсем удачный компромисс, я вкладываю сие послание в архив моих личных бумаг. Там оно будет найдено, открыто и послано тебе только после того, как я буду уже вне досягаемости всякого рода репрессалий.

Звучит не так уж и зловеще, как может показаться, когда я перечитываю эти строки. К тому времени, когда ты получишь письмо, обильные детали всего, что я замыслил, должны до тебя дойти. И не только через обычную трескотню прессы, но и через словесные признания. Думаю, к этому времени, ты уже выработаешь рациональное объяснение моему поведению с момента моего переизбрания (а до этого — под другой причине). По крайней мере, надеюсь, что ты понимаешь, почему я санкционировал такой монстрообразный проект, как Мост. Не последовав твоему очень хорошему совету.

Все это — лишь вода над плотиной (или эфир над Мостом, если вы, парни, помните отношение Дирака к эфиру в то время. Как я об этом узнал? Через мгновение поймешь.) Я не собираюсь пересказывать здесь все. Я лишь хочу, чтобы это письмо, сослужило роль специализированной памятки для тебя. Я хотел детально изложить, насколько хорошо сработала для нас предложенная тобой исследовательская система.

Несмотря на мое кажущееся игнорирование твоего совета, мы ему последовали, и весьма точно. Особый интерес я проявил к твоей подсказке, упоминавшей о возможности существовать «сумасшедших» идей, касающихся тяготения и нуждавшихся в проверке. Честно сказать, я не испытывал особой надежды что-то обнаружить. Но и в случае неудачи, я остался бы не в худшем положении, чем до разговора с тобой. И действительно, прошло не так уж и много времени, как шеф моей исследовательской группы пришел ко мне с Производной Локке.

И записи, которые появились в результате исследований этого вопроса, по-прежнему находятся в Кладбищенском архиве, и я не надеюсь, что они когда-нибудь попадут в предвидимом будущем к ученым-физикам, не работающим на правительство. И если ты не услышишь всю историю от меня, то не услышишь ее больше нигде. И у меня уже сейчас достаточно груза на совести, что бы индифферентно отнестись к такому преступлению, как нарушение секретности. Кроме того, как часто бывает, собственно «секрет» оказался открыт для всеобщего обозрения уже многие годы. Человек по имени Шустер — наверное, ты знаешь о нем больше, чем я — как то вслух удивился сему еще в 1891 году, задолго до того, как кто-нибудь пытался сохранить научные открытия в секрете. Он хотел узнать, может или не может крупная вращающаяся масса, например такая как Солнце, являться природным магнитом (Это было еще до открытия естественного магнитного поля Солнца.) А к 1940 году четко установили, что это действительно так для вращающихся тел МАЛЫХ РАЗМЕРОВ — например, электронов. Фактор Лэнда. Я уверен, тебе знакомо это название. Сам я не понимаю ни Единого Слова в этом. (Дирак принимал участие в значительной части работы по этому направлению.) Наконец, ученый по имени У.Г.Бэбкок, работавший на обсерватории Маунт Уилсон, указал в тех же 40-х годах прошлого века, что фактор Лэнда для Земли, Солнца и звезды, именовавшейся 78 Девы, являлся идентичным, или по крайней мере — чертовски близким к тому.

Сперва мне показалось, что все это не имеет совершенно никакого отношения к гравитации. Что я и не преминул сказать шефу исследовательской группы, сообщившему мне эти подробности. Но я ошибался. (Думаю, ты уже все понял быстрее меня.) Другой ученый, профессор П.М.С.Блэкетт, чье имя знакомо даже МНЕ, указал на одно интересное взаимодействие. Предположим, говорил Блэкетт (сейчас я списываю с предоставленных мне материалов), что мы P обозначим, как магнитный момент, или то, что я вынужден представить, как рычаговый эффект магнита. Произведение силы заряда по отношению к расстоянию между полюсами. Пусть U будет угловым моментом вращения — для тупиц, вроде меня. Или угловая скорость вращения по отношению к моменту инерции — для тебя. Затем, С — скорость света и G — ускорение тяготения (и они, как мне объяснили, всегда находятся вместе вот в таком соотношении), тогда:

BG1/2U

P = -

2C

(Предполагается, что B — постоянная, составляющая примерно 0.25. Не спрашивай меня — почему.) Совершенно очевидно, что все это — чисто умозрительно. Не имелось никакой возможности проверить это. Только если на какой-то другой планете с более сильным магнитным полем, чем у Земли. И предпочтительно — мощнее примерно в несколько сот раз. Самая ближайшая к нам, к которой мы могли подобраться — Юпитер, где скорость вращения на экваторе составляла 25000 миль в час. И совершенно очевидно — о ней не могло быть и речи.

Но действительно ли все так сложно? Признаюсь, я никогда не думал использовать Юпитер, исключая, пожалуй, дневные сновидения, в которых исполняется все. Пока, наконец, не возник этот вопрос с Производной Локке. Похоже, что простой алгебраической манипуляцией можно переместить G на одну сторону уравнения, а все другие обозначения — на другую, и прийти к уравнению следующего вида:

(2PC) 2

G = (-)

( BU)

Чтобы проверить получившееся соотношение, необходимо поле тяготения немногим более чем два раза превышающее поле тяготения Земли. И опять-таки, у нас ведь имеется Юпитер. Никто из моих экспертов не хотел дать и цента за это предложение. Они доказывали, что даже неизвестно кто он такой, этот Локке. И это правда. И что его алгебраический фокус не пройдет пространственного анализа, что оказалось правдой — хотя к делу и не относилось. (Нам пришлось поиграться с этим, даже после того, как были получены экспериментальные результаты.) На самом же деле решающее значение имело то, что мы смогли найти возможность практического использования полученного соотношения.

Я должен добавить, что как только мы попытались это проделать, нас поразил сопутствующий эффект: запрет отношения Лоренца-Фитцжеральда внутри поля, непереносимость самого поля к материи вне его воздействия и тому подобное. Но удивило не только то, что все это происходило — формула этого не предсказывала. А сам размах, которым это сопровождалось. Мне объяснили, что когда все станет достоянием научного мира, пространственный анализ будет далеко не единственным учением, вынужденным подвергнутся переоценке. Это будет самая большая головная боль для физиков со времени появления теории Эйнштейна. Я не знаю, чувствуешь ли ты при этом или нет угрызения совести.

Тем не менее — все же неплохой результат для «сумасшедших» предположений, а?

После этого Мост оказался неизбежен. Когда стало ясно, что мы сможем провести необходимые тесты только на поверхности самого Юпитера, нам понадобился Мост. Также стало понятно, что Мост необходимо создавать, как динамическую структуру. Он не мог быть построен до какого-то определенного размера и оставлен таким. В момент, когда его строительство будет прекращено, Юпитер просто разнесет его в клочья. Нам необходимо строить его так, чтобы он постоянно рос. Чтобы он мог сделать больше, чем просто противостоять Юпитеру, что бы он не теснил его. Сейчас Мост уже в два раза превосходит размеры, необходимые для проверки Производной Локке. И я по-прежнему не знаю, сколь долго еще мы позволим ему расти. Надеюсь — не очень. Эта штука и так уже стала монстром.

Но Сеппи, позволь мне спросить у тебя вот что. Неужели Мост действительно подпадает под запрет, который ты тогда изложил мне против гигантских исследовательских проектов? Да, это гигант. Но — гигантский ли это проект НА ЮПИТЕРЕ? Я сказал бы, что нет. Это лишь сердцевина орешка. Кусочек чердачной безделицы и ничего более. И мы не могли провести необходимые эксперименты на какой-то другой планете.

Всех богатств Ормузда или Инда, а быть может — и всего мира за многие века, не хватило бы для оплаты Манхэттенского проекта, увеличенного до соответствия размерам Юпитера.

В дополнение — хотя это и произошло случайно — очевидный гигантизм, сопутствовавший проекту, оказался полезной частичкой. Слоноподобные исследовательские проекты возможно уже и отыграли свое, но правительственные бюджетные агентства привыкли к ним и считают их нормальными. Привлечение в одно из таких агентств Объединенной Комиссии позволило вывести многих ее членов из коматозного состояния. Это так же позволило нам получить такие ассигнования, которые мы никогда бы заполучили иным образом. Потому, что люди привыкли ассоциировать подобные проекты с исследованиями по оружию. Так что прости меня, но это определенного рода наука, как и политика. И кроме того, это весьма наглядно показывало, что я НЕ следовал подозреваемому совету подозреваемого доктора Корси. Здесь я в долгу перед тобой, хотя это едва ли должная отплата, что я очень хотел бы сделать по-настоящему.

Но говорить здесь о политике разработки сумасшедших идей я не собираюсь. Только о конкретных результатах. Ты должен знать и то, что и у этого метода есть свои недостатки.

К этому времени, ты уже, наверное, знаешь об исследованиях по антинекротику и что в результате у нас получилось. Я разговаривал с людьми, которые могли оценить, каковы шансы на успех. И мне удалось получить их общее согласие насчет того, как мы должны действовать. Столь прямолинейный подход показался мне неплохим с самого начала.

Я немедленно подключил сотрудников «Пфицнера» к работе, так как у них уже имелись ассигнования от НСЗ для проведения подобных исследований. И НСЗ не будет настороже, чтобы заметить мгновение, когда цель «Пфицнера» изменится. Когда вместо старости речь уже пойдет о самой смерти. Но мы также не упускали из виду и сумасшедших. И очень скоро мы нашли настоящего чудака.

Человека по имени Лайонс, настаивавшего на том, что стандартная гипотеза Лэнсинга, постулирующая существование токсина старения, прямо противоположна истине. (Я вдаюсь в этот предмет с определенной долей наслаждения потому, что подозреваю — ты знаешь об этом столь же мало, как и я. А в подобной ситуации я оказываюсь совсем не часто.) Он заявил, что на самом деле происходит следующее. Именно МОЛОДЫЕ матери передают своему потомству какую-то субстанцию, делающую их более долгоживущими. Утверждение Лэнсинга, что именно пожилые матери передавали свои качества потомству, и субстанция, переносимая при этом ускоряла процесс старения — бездоказательно, утверждал Лайонс.

Что ж, это, признаться, словно швырнуло нас в какой-то водоворот. Закон Лэнсинга — «Старение начинается, когда кончается рост» — считался молитвой геронтологов многие годы. Но у Лайонса имелось неплохое теоретическое обоснование. В частности, он указал на то, что все долгоживущие ротиферы Лэнсинга явственно показывали наличие характеристик, свойственных полиплоидным индивидам. В дополнение к тому, что они являлись выносливыми и долгоживущими, они были необычайно больших размеров и менее плодотворны, нежели нормальные ротиферы. А вдруг вещество, передаваемое от одного поколения другому, служило как дубликатором хромосомного набора, как, например, колхицин? [алкалоид, применяемый в биологических исследованиях]

Мы задали этот вопрос единственному, еще живущему, студенту Лэнсинга, живой причуде, которого звали Мак-Дугал. Он ничего не хотел об этом слышать. Для него — это означало все равно что сомневаться в слове Господнем. Он говорил, что если Лайонс и прав, то как вы сможете это проверить? Ротиферы — микроскопические животные. За исключением их яиц, клетки их тел невозможно рассмотреть даже в микроскоп. Собственно говоря, на самом деле, они, как взрослые особи, похоже, не имеют клеточной структуры. Нечто вроде общей протоплазменной среды, в которой ядра разбросаны самым случайным образом, что весьма похоже на плазмодий грибковых. И прошло немало месяцев воскресений, прежде чем мы смогли взглянуть на хромосому ротиферы.

Лайонс считал, что у него на это имеется ответ. Он предложил разработать технику микротомной препарации, которая могла производить не один, а несколько разных срезов с яйца ротиферы. Он заявил, что в случае удачи, мы сможем достаточным образом усовершенствовать технологию и проделывать то же самое со спорами ротиферы и может быть, даже со взрослыми особями.

Мы решили, что необходимо попробовать. Ничего не говоря «Пфицнеру», мы задали настоящую головную боль Пирл Ривер Лэбз [Лаборатория Пирл Ривер, известная как центр исследований в области фармакологии]. Мы назначили главой проекта самого Лайонса и придали ему Мак-Дугала, как консультанта (что он и делал, ежеминутно и ежедневно осаживая и осмеивая, до тех пор, пока не только Лайонс, но и все сотрудники предприятия не возненавидели его.) Все это было ужасно. Ротиферы, как оказалось, невозможно хрупкие существа. Их почти невозможно сохранить, как только они погибают, невзирая на тот уровень развития, на котором ты их останавливаешь. Снова и снова, Лайонс появлялся c микротомными срезами, которые, как он утверждал, ДОКАЗЫВАЛИ, что долгоживущие ротиферы были по крайней мере — триплоидными — или даже тетраплоидными. Любой другой эксперт предприятия Пирл Ривер, рассматривавший их, ничего не видел, кроме какого-то пятна, которое могло быть хромосомами ротиферы. С равной вероятностью это могло оказаться газетной автотипией серой кошки, прогуливавшейся по пушистому ковру в густом тумане. Сравнительные тесты — производство на свет полиплоидных ротифер и других особей при помощи таких средств, как колхицин, и последующее их сравнение с особями, произведенными классическим генерационным методом Лэнсинга и Мак-Дугала — в равной степени давали неопределенный результат. Наконец, Лайонс решил, что ему нужно доказать свои результаты с помощью самого дорогого и самого большого в мире рентген-микроскопа. И именно на этой стадии мы его и прикрыли.

Мак-Дугал с самого начала оказался абсолютно прав. Лайонс был сумасшедшим с правдоподобной цепью рассуждений, обладавшим достаточными познаниями в микродиссекции, чтобы вызвать уважение. Он обладал настоящим похвальным рвением, чтобы исследовать свою идею до самого основания. Мак-Дугал же был просто стариком с подмороженными мозгами. Со слишком большим уважением к своему учителю. Человеком, готовым сразу же заявить, что уважаемое мнение правильно потому, что оно уважаемое. И он оказался человеком, который со своей студенческой поры не произвел ни одного лабораторного эксперимента. Но все же он оказался прав — хотя и совершенно интуитивно — предсказав, что инверсия Лайонсом Закона Лэнсинга ни к чему не приведет. Я полагаю, что подобные победы в науке не всегда достаются самому представительному человеку, ничуть не больше, чем это происходит и в других областях. Я рад этому. И я всегда рад обнаружить какую-то малую частицу в человеческом стремлении, которая противостоит мошенникам и продавцам, расхваливающим свой товар.

Когда «Пфицнер» обнаружил аскомицин, мы через НСЗ полностью закрыли Пирл Ривер.

Как мне объяснили, отрицательные результаты подобного рода также важны для науки. Но каким образом можно произвести разработку предполагаемого метода проведения исследований в свете этих двух опытов — мне непонятно совершенно. Я могу лишь сказать тебе одно. Я, как мне кажется, уверился в том, что мы должны двигаться гораздо медленнее в будущем, чтобы избежать граничных мнений и поверхностных теоретиков. Одно из достоинств этих сумасшедших — если они действительно таковы — то, что они склонны придерживаться идей, которые можно проверить. Это стоит того, чтобы ухватиться за них, в мире, где научные идеи стали абстракциями, и даже те, кто их предложил не могут найти путей для их проверки.

Кто бы он ни был, этот Локке, я предполагаю, что он и на тысячную долю не придал того значения гравитации, которое вложил Блэкетт. И все же Блэкетт не смог предложить путь проверки своего уравнения, в то время как Производная Локке подлежала проверке (на Юпитере) и оказалась правильной.

Что же касается Лайонса — его утверждение оказалось ошибочным. Но и оно оказалось таковым, только потому, что не смогло пройти испытание опытом. То самое испытание, которое предполагалось в его подтверждение. Но пока мы не провели его, у нас не имелось реальной оценки Закона Лэнсинга. Который все эти годы существовал лишь на одном престиже, из-за «невозможности» проверки иной, противоречащей ему, гипотезы. Лайонс заставил нас это сделать, и тем самым, расширил наши познания.

Итак, пойми все, что я сказал. Я попытался отдать тебе столько, сколько смог получить сам. Я не собираюсь обсуждать с тобой всю эту конспиративную возню. Да и не хочу, чтобы это тебя волновало. Политика — суть смерть. И превыше всего, я молю тебя — если тебе и понравится этот мой доклад — не слишком пугайся той ситуации, в которой я, скорее всего, окажусь к тому времени, когда это письмо тебя достигнет. Я безжалостно поступил с твоей репутацией, чтобы достичь своей цели. Еще безжалостнее я поступил с судьбами и карьерами многих людей. Я совершенно безжалостно послал некоторых из этих людей — несколько сот парней — на смерть, которую они могли избежать. Если бы не я. Я подверг многих, включая и некоторое число детей, определенному риску. При всем этом, записанным против моего имени, я считаю, оказалось бы чудовищной несправедливостью избежать наказания. Это все, что я могу сказать. Через несколько минут у меня встреча. Благодарю тебя за дружбу и помощь.

Блисс Вэгонер

9. НЬЮ-ЙОРК

Иногда утверждают, что религиозная нетерпимость — плод убежденности. Если кто-то уверен, что только его вера — правильна, а все остальные — ошибочны, ему кажется преступным позволить своим соседям пребывать в очевидных заблуждениях и вечных муках. Тем не менее, я склонен думать, что религиозный фанатизм, часто является результатом не столько убежденности, сколько сомнения и чувства неуверенности.

Джордж Сартон

Безжалостность, как сказала Анна, вот чего это требует. Но позже Пейдж подумал — а так ли это?

А не содействует ли сама вера к собственному нарушению? Все в порядке, если у тебя есть нечто, во что ты можешь верить. Но когда вера в человечество — в целом — автоматически приводила к негуманности по отношению к отдельным людям, что-то наверняка пошло неправильно. Неужели храмовый колокол должен звучать столь непрерывно, пока не расколется? И приведет всех, поклоняющихся ему в ужас, до тех пор, пока не умолкнет?

Молчание. Обычный ответ. Но может быть — вина не в самой вере, а в тех, кто ей следует? Верующие — обычно весьма пугающие, как люди. Как истинно Правоверные, так и гуманитарии.

Время спора Пейджа с самим собой уже почти полностью истекло. И с ним — время защитить себя, если он бы смог. Ничего путного из его образчиков грунта не вышло. Совершенно очевидно, что бактериальная флора Юпитерианских лун так никогда и не заимела достаточно времени, чтобы стать богатой. И состояла сейчас всего-лишь из нескольких выносливых спор, вроде Bacillus subtilis [бациллы (лат.) ], которые можно было найти на любом землеподобном мире и даже в метеоритах. Образчики взросли редко, скудно и не показали ничего, что не было бы известно уже многие годы. Что с самого начала и предсказывалось статисткой для исследований такого рода.

Сейчас на фабрике в Бронксе уже было известно, что надвигалось какое-то расследование проекта «Пфицнера». И оно надвигалось двигалось слишком быстро, чтобы пустить его под откос каким-либо способом, который могли предложить менеджеры кампании. Сообщения из офиса «Пфицнера» в Вашингтоне — а на самом деле Вашингтонского подразделения Межпланетного Агентства — агентства по связям с общественностью, поддерживаемого «Пфицнером» — ежедневно поступали на предприятие. Но совершенно очевидно, что они оказывались не слишком информативными. Пейдж пришел к мысли, что существовала какая-то тайна с расследованием у источника, хотя ни Ганн, ни Энн не хотели об этом говорить.

И, наконец, отпуск Пейджа подошел к концу. Послезавтра — последний день. После этого — станция на Прозерпине. И возможно, последующий приказ, который последует в результате расследования, который оставит его там до скончания жизни на службе.

И это того не стоило.

Понимание происходящего постоянно преследовало его. Быть может, для Энн и Ганна, цена стоила платы, и уловки стоили игры. И ложь, обман и риск жизнями других являлись необходимыми и справедливыми. Но когда предстояло лечь на стол последней карте, Пейдж понял, что не имеет в себе необходимой самоотверженности. Как и иные пути к самоотверженности, испытанные им, этот оказался мощеным чистым свинцом. Он не оставил ему какого-то иного, лучшего образа действий, кроме того жалкого, что поддерживал его все это время: инстинкт самосохранения.

И тогда, с холодным отвращением к себе, он понял одно. Он постарается использовать все, что знает, чтобы очистить себя, как только расследование коснется предприятия. Слухи утверждали, что проводить его будет Сенатор Вэгонер. Достаточно странно, если учесть что Вэгонер и Мак-Хайнери были смертельными политическими врагами. Но, наверное, Мак-Хайнери наконец смог подмять его под себя? И он, сенатор, прибудет завтра. Если Пейдж аккуратно приготовится к этому времени, он сможет изложить факты и навсегда покинуть завод. Сможет вновь очутиться в космосе. Без необходимости когда-либо снова встретиться лицом к лицу с Хэлом Ганном или Энн Эббот. А что к тому времени произойдет с проектом «Пфицнера» — будет уже давними новостями, когда он окажется на станции Прозерпина. Более чем трехмесячной давности.

К этому времени, сказал он себе, его больше ничто уже не будет беспокоить.

Тем не менее, когда наступило утро, он промаршировал в офис Ганна, который занял Вэгонер, словно приговоренный, идущий на расстрел.

А мгновение спустя, ему показалось что его застрелили еще на пороге комнаты. Ибо еще до осознания того, что Энн уже была в комнате, он услышал, как Вэгонер сказал:

— Рад вас видеть, полковник Рассел. Присаживайтесь. У меня есть допуск по секретности на вас и новые приказы. Вы можете забыть о Прозерпине. Вы, мисс Эббот и я — отправляемся на Юпитер. Сегодня вечером.

Все последующее происходило как во сне. Сидя в кэдди [уменьшительное от «кадиллак»], всю дорогу в космопорт Вэгонер молчал. Что же касается Энн, то она, похоже, находилась в состоянии легкого шока. Из того немного, что как казалось Пейджу, он смог в ней понять — очень немного — он заключил, что она ожидала происшедшего столь же мало, как и он сам. Лицо ее, когда он вошел в офис Ганна, несло выражение настороженности, нетерпения, и легкого самодовольства одновременно. Словно она думала, что знает то, что собирается сказать Вэгонер. Но когда Вэгонер упомянул Юпитер, она повернулась и посмотрела на него, словно из сенатора он превратился в боксирующего кенгуру, прямо под взорами Отцов-Основателей «Пфицнера». Что-то явно было не так. После долгого списка столь очевидно ошибочных вещей, сказанное не несло в себе смысла. И что-то определенно пошло не так.

На небе, в южном направлении, с правой стороны, где сидел Пейдж, когда машина повернула на восток, на аллею, стал виден фейерверк. Взрывы ракет расцветали яркими и красочными вспышками, и, казалось, вырывались из самого сердца Манхэттена. Пейдж удивился, пока не вспомнил, как факт, вызванный к существованию из абсурдистского сна, что сегодня последняя ночь Воскрешения Правоверных, проводившегося на стадионе на Рэндэллз-Айленде. Фейерверк отмечал второе Пришествие, которого, как уверены Правоверные, теперь уже недолго осталось ждать.

Gewiss, gewiss, es nach noch heut'

und kann nicht lang mehr saumen…

Пейдж мог припомнить, как его отец — страстный почитатель Вагнера — напевал эти строки. Строчки из ТРИСТАНА И ИЗОЛЬДЫ. Но он вместо этого подумал об этих устрашающих средневековых гравюрах Второго Пришествия, на которых Христос стоит в углу картины и на него никто не обращает внимания. А люди столпились в почтении у ног Антихриста, чье лицо, в туманный дымке памяти Пейджа, представляло собой странное сочетание черт Фрэнсиса Кс. Мак-Хайнери и Блисса Вэгонера.

В небе, в сердце раскрывающихся звездных раковин, стали проявляться и расти слова:

\ | / \ | / \ | /

\ | / \ | / \ | / \ | / \ |/ \ | /

— Миллионы — живущих — сейчас — никогда — не — умрут! -

/ | \ / | \ / | \ / | \ / |\ / | \

/ | \ / | \ / | \

Это-то уж точно, холодно подумал Пейдж. Правоверные также считали, что Земля — плоская. Но Пейдж сейчас направлялся на Юпитер — планету быть может и не совсем круглую. Но все же более круглую, чем Земля Правоверных. В поисках, если вам нравится, бессмертия, в которое он тоже верил. Он подумал, с привкусом желчи: ЭТО ТРЕБУЕТ РАЗНЫХ ЛЮДЕЙ.

Последняя звездная раковина, настолько яркая, что даже на таком расстоянии слово внутри нее почти ослепляло, беззвучно взорвалась бело-голубым пламенем над городом. Слово гласило:

\ \ | / /

—  — З А В Т Р А -

/ / | \ \

Пейдж резко повернулся и посмотрел на Энн. Ее лицо, похожее на призрачное пятно в гаснущем свете вспышки, было заинтересованно повернуто к окну. Она тоже наблюдала за фейерверком. Он наклонился вперед и осторожно поцеловал ее в слегка раскрытые губы, совсем забыв про Вэгонера. И спустя какой-то замерзший миг, он почувствовал, как ее рот улыбнулся той же улыбкой, которая еще в самый первый раз поразила его. Но теперь уже мягкой, измененной, дающей. И на некоторое время мир растаял.

Затем она коснулась его щек своими пальцами и снова откинулась назад на сидение. Кэдди резко свернул с шоссе на север. И частица сияния, бывшая последней на сетчатке глаза изображения вспышки исчезла в дрейфующих пурпурных пятнах, подобно бликам солнца или видимого вблизи Юпитера. Конечно же Энн никоим образом не могла предположить, что он собирался удрать от нее на станцию Прозерпина. А вместо этого он очутился здесь, в этом Кэдди. ЭНН, ЭНН, Я ВЕРЮ, ПОМОГИ МНЕ В МОЕМ НЕВЕРИИ.

Кэдди проехал ворота космопорта после короткого разговора шепотом между водителем и охранниками. Вместо того, чтобы направиться прямо к Административному Корпусу, машина успешно повернула налево и въехала внутрь изгороди из колючей проволоки. Затем она поехала назад по направлению к городу, к темным пространствам запасных стартовых площадок. Тем не менее, и здесь не было полной темноты. Впереди, вдали, на бетонной площадке перед ангаром виднелся луч прожектора, со сверкающей иглой, взметнувшейся вверх прямо в его центре.

Пейдж наклонился вперед и стал всматриваться сквозь двойной стеклянный барьер — одно стекло между ним и водителем и второе — между водителем и миром. Светящейся иглой оказался корабль, но он не походил ни на один знакомый ему. Одноступенчатая ракета, похоже, грузовик-паром, предназначенный для их доставки на Спутник Один, где они должны сделать пересадку на соответствующий межпланетный корабль. Но этот был слишком мал, даже для парома.

— Как он вам нравится, полковник? — неожиданно спросил из своего темного угла Вэгонер.

— Нормально, — ответил Пейдж. — Но он немножко маловат, не так ли?

Вэгонер рассмеялся. — Чертовски маленький, — подтвердил он и снова умолк. Встревоженный, Пейдж начал беспокоиться, достаточно ли хорошо себя чувствует сенатор. Он повернулся, чтобы посмотреть на Энн, но сейчас не смог рассмотреть и ее лица. Он наощупь нашел ее руку, и она ответила судорожным, крепким сжатием.

Неожиданно «кэдди» вырвался за пределы проволочной ограды и въехал в луч прожектора. Пейдж смог разглядеть нескольких морских пехотинцев, стоявших на бетонной площадке у хвоста корабля. Абсурдно, но вблизи корабль выглядел еще меньше.

— Порядок, — произнес Вэгонер. — Ну ка, оба вы, выбирайтесь-ка отсюда. Мы стартуем через десять минут. Члены команды покажут вам ваши каюты.

— Члены команды? — спросил Пейдж. — Сенатор, этот кораблик не может вместить и четырех человек, и один из них — пилот. Значит, что кроме меня, его некому пилотировать.

— Ну, не на этот раз, — ответил Вэгонер, вслед за ним вылезая из машины. — Мы только пассажиры — вы, я и мисс Эббот и конечно же, морские пехотинцы. У «Per Aspera» своя команда из пяти человек. Пожалуйста, давайте не будем тратить времени зря.

Это было невозможно. На спиральной лестнице Пейдж чувствовал себя, словно он пытается взобраться в патрон от дальнобойной винтовки двадцать второго калибра. Чтобы вместить десять человек в эту крошечную скорлупку, нужно превратить их в нечто подобное какому-то человеческому концентрату и посыпать внутри, вроде растворимого кофе.

Тем не менее, один из пехотинцев встретил его у воздушного шлюза и через минуту он уже пристегивал себя ремнями внутри каюты без окон, столь же большой, какую он мог увидеть на любом стандартном межпланетном судне. Но намного больше той, что мог себе позволить паром. Из ящичка интеркома у изголовья его гамака уже звучали фразы предстартовой подготовки.

— Все проверить и закрепить. Шлюз закроется через минуту.

Что случилось с Энн? Она взобралась по лестнице вслед за ним, в этом он уверен…

— Все закреплено. Старт — через минуту. Пассажирам — помнить о перегрузке.

… но он был препровожден в эту нелепую каюту слишком быстро, чтобы оглянуться назад. Что-то совсем не так. Неужели Вэгонер…

— Тридцать секунд. Помните о перегрузке.

… пытался каким-то образом удрать? Но от чего? И почему он хотел взять с собой Энн и Пейджа? Как заложники они…

— Двадцать секунд.

… совершенно бесполезны, так как ничего на значили для правительства. У них нет денег, и они ничего компрометирующего о Вэгонере не знали…

— Пятнадцать секунд.

Но подождите-ка. Энн что-то такое знала о Вэгонере или считала, что знала.

— Десять секунд. Полная готовность.

Это предупреждение инстинктивно заставило его расслабиться. Еще будет время позже подумать об этом. А при старте…

— Пять секунд.

… не стоит..

— Четыре.

… концентрироваться…

— Три.

… на чем-то…

— Две.

… ином, кроме…

— Одна.

… предстоящего…

— Ноль.

… СТАРТ ударил его неожиданным, ломающим кости, выворачивающим наизнанку воздействием, как и при любом старте парома. Не было ничего, чем бы ты мог облегчить это, кроме как предоставить тренированным мышцам рук, ног и спины выдерживать перегрузку, насколько они это могут, отвечая автоматическим спазмом реакции Сейла [реакция адаптации организма на повышенные перегрузки]. Необходимо было следить за поддержанием всего тела в точной нейтрали к направлению ускорения. Мышцы, которые при этом тебе приходилось использовать, бывали редко нужны на земле, даже тяжеловесам, но ты учился их использовать или вылетал со службы. Тренированные мышцы живота космонавта могли отразить удар тяжелого камня и ни один даже самый сильный человек не мог повернуть головы, если мышцы его шеи говорили «НЕТ».

Кроме того, немного помогал также и крик. Теоретически, крик сжимал легкие — ускорительный пневмоторакс, как это называлось в учебниках. И позволял их держать сжатыми на период активной траектории полета. К этому времени уровень окиси углерода в крови должен подняться настолько высоко, что дыхательный рефлекс должен был подтвердить себя глубоким вдохом, даже если бы и жизненно необходимые мышцы груди разорвались в такой попытке. Крик помогал быть уверенным в том, что когда ты сделаешь следующий вдох — это будет ВДОХ.

Но более важным для Пейджа и любого другого космонавта, было то, что крик являлся как бы формой протеста, против девяти убийственных секунд ускорения. Он позволял ЧУВСТВОВАТЬ себя лучше. Пейдж орал энергично.

Он по-прежнему орал, когда корабль неожиданно перешел в свободное полет.

Немедленно, в то время, как крик еще недоверчиво стихал в его горле, он уже пытался развязать свои ремни безопасности. Все его рефлексы космонавта оказались неожиданно спутанными. Активный участок полета показался ему слишком коротким. Даже короткий старт при максимально возможном ускорении — длиннее крика. Ионные двигатели, очевидно, были выключены. Ему показалось, что энергоснабжение маленького кораблика отказало и он теперь падает обратно на Землю…

— Пожалуйста, внимание, — объявил интерком. — Мы сейчас находимся на участке траектории свободного полета. Невесомость продлится еще несколько секунд. Приготовиться к возвращению нормального тяготения.

И затем… И затем подвесная койка-гамак, от которой Пейдж пытался оттолкнуться, снова оказалась ВНИЗУ, как если бы корабль спокойно стоял на Земле. Невозможно. Он не мог за это время выйти даже за пределы атмосферы. Но если это и так, невесомость должна была продлиться весь остаток путешествия. Гравитация в межпланетном корабля — не говоря уже о пароме — могла быть восстановлена только вращением корабля вокруг его оси. Немногие капитаны пытались применить этот дорогостоящий — в плане расхода топлива — маневр. Так как в основном только опытные «старики» летали между планетами. Кроме того, этот кораблик — «Per Aspera» — не совершал подобного маневра, иначе Пейдж обязательно заметил бы его.

И все же его тело продолжало давить на гамак с ускорением, равным силе тяжести на Земле.

— Пожалуйста, внимание. Через одну и две десятых минуты мы будем проходить орбиту Луны. Сейчас обсервационный купол открыт для пассажиров. Сенатор Вэгонер просит присутствия мисс Эббот и полковника Рассела в обсервационном куполе.

Ни звука не доносилось от ионных двигателей, которые, совершенно очевидно, выключили, когда «Per Aspera» находился едва ли более, чем в 250 милях над поверхностью Земли. И все же сейчас он уже проходил орбиту Луны, без всякого, даже малейшего намека на движение, хотя до сих пор, похоже, продолжал ускоряться. Что приводило его в движение? Пейдж не мог расслышать ничего, кроме тихо шума корабельного электрогенератора. Ничуть не громче, чем это было бы на земле, совсем неперегруженного разогревом электромагнитными волнами электронно-ионной плазмы, используемой в ракетных двигателях. Угрюмо, он отстегнул последний захват своей перевязи, и встал, сознавая, каким ребенком он, очевидно, является на борту этого корабля.

Палуба была неподвижна — ощущение, совершенно ненормальное под его ногами, и подошвы его обуви давили на нее с нормальным давлением неизменного земного тяготения. Только привычки, выработанные многолетней службой в пространстве, предохранили его от пробежки по проходу между каютами к обсервационному куполу.

Там уже находились Энн и Сенатор Вэгонер. Гаснущий лунный свет омывал их спины, в то время как они смотрели вперед, в пространство. Они оказались несколько больше, чем он, встрепаны стартом, что было очевидно, но уже почти оправились. В сравнении с эффектом от старта нормального парома, этот мог лишь слегка нарушить их спокойствие. И конечно же — неожиданный переход в немыслимое поле тяготения, соответствующее земному, не мог бы спутать их нетренированные рефлексы с такой тщательностью, с которой он спутал выработанные долгим временем реакции Пейджа. Если подумать, то такие космические полеты, вполне могли оказаться гораздо более легкими для гражданских лиц, чем для космонавтов. По крайней мере, в ближайшие несколько лет.

Он осторожно приблизился к ним, чувствуя себя весьма робко. По середине, между фигурами сенатора и девушки, сияла светлая, твердая точка желто-белого цвета, смотрящая в обсервационный отсек сквозь толстое, космическое стекло. Точка фиксированная и неподвижная, как и все остальные звезды, заглядывающие сюда. Четкое доказательство того, что тяготение корабля не производилось с помощью вращения вдоль оси. А сама желтая точка — сияющая между локтем Вэгонера и плечом Энн — …

Юпитер.

По обе стороны планеты виднелись две маленькие светлые точки. Четыре Галилеевых спутника, видимые также далеко отстоящими друг от друга невооруженным глазом Пейджа, как если бы они могли выглядеть с Земли в телескоп, имевшийся в распоряжении Галилея.

Пока Пейдж стоял, замешкавшись, на входе в обсервационный отсек, маленькие точки, бывшие самыми большими лунами, уже явственно отделились друг от друга. И одна из них начала закатываться за правое плечо Энн. «Per Aspera» все еще ускорялся. И он направлялся к Юпитеру со такой скоростью, которой не соответствовало ничто из опыта Пейджа. Пораженный, он попытался сделать в уме хотя бы очень грубый подсчет увеличения параллакса и исходя из этого — попробовал прикинуть скорость сближения корабля с Юпитером.

Маленький лунный грузовичок, жужжащий едва ли громче обычного переправщика для доставки пятерых людей — не говоря уже о десятерых — не дальше, чем на Сп-1, сейчас мчался к Юпитеру со скоростью примерно в четверть скорости света.

По крайней мере — сорок тысяч миль в секунду.

И становящийся разборчивее цвет Юпитера указывал на то, «Per Aspera», по-прежнему продолжал набирать скорость.

— Входите, полковник Рассел, — прозвучал голос Вэгонера, отдаваясь легким эхом в обсервационном отсеке.

— Проходите, посмотрите на это зрелище. Мы вас ждали.

10. ЮПИТЕР-5

Именно для того и существует обыкновенный здравый смысл — чтобы его превратили в необыкновенный. Одной из главных способностей, которой математика наделила человечество за последнее столетие — это помещение «здравого смысла» туда, где ему место. На самую верхнюю полку, рядом с пыльным сосудом, обозначенным «ненужная чепуха».

Эрик Темпл Белл

Корабль, совершивший посадку, когда Гельмут направлялся на свою смену, ничем не облегчил груз, висевший у него на сердце. По своим очертаниям он совершенно не отличался от любого из паромов короткого радиуса действия, обслуживавших систему Юпитерианских спутников, перевозивших грузы и, иногда, кое-какую застарелую почту с регулярных рейсов крейсера Cп-1-Марс-Пояс-Юпитер-Х на внутренние луны. Однако этот корабль определенно превосходил по размерам обычный юпитерианского грузовик и посадку он совершил, опустившись своей тяжеловесной тушей на Юпитер-5, лишь на мгновение полыхнув дюзами ракетных двигателей.

Эта посадка подтвердила Гельмуту, что его сон действительно двигался по пути к своей реализации. Если в распоряжении высокопоставленных чиновников действительно имелась настоящая антигравитация, то вообще не имело смысла оставлять ионные ракетные двигатели. Очевидно то, что он увидел, являлось на самом деле частичным гравитационным экраном, позволявшим кораблю передвигаться с гораздо меньшей ракетной тягой, чем обычно. Но сам корабль по-прежнему оставался подвержен определенной заметной фракции всемирного поля тяготения, являвшегося неотъемлемой частью стресса пространства.

На Юпитере же не подошло бы ничто, кроме полностью управляемого и абсолютного гравитационного экрана.

Но теория утверждала, что абсолютный гравитационный экран невозможен. Если бы человеку удалось создать такой экран — даже предположив, что такое вообще возможно — он не смог бы ни подойти к нему, ни отойти от него. Пересечение пограничной линии между полем тяготения, скажем, равным земному и нулевым полем, оказалось бы столь же трудным, сколь и преодоление планки для прыжков в высоту, установленной на бесконечность. И по схожим причинам. Если бы человек пересек границу в ином направлении, он бы грохнулся на землю по другую сторону линии с той же силой, как если бы свалился с Луны. На самом деле, даже немного сильнее.

Гельмут работал на пульте совершенно автоматически, думая о другом. Чэрити отсутствовал, но не было и какой-то важной причины, почему за пультом техника в эту смену должен находиться человек. Отсюда можно легко проследить за работой. И, очевидно, Чэрити ожидал, что Гельмут это сделает, иначе бы оставил записку. Очевидно, он уже беседовал с сенаторами, получая то, что для него могло быть радостными новостями.

Неожиданно Гельмут понял, что ему не осталось ничего другого, кроме как, когда закончится эта смена, все бросить и бежать.

Не было никакой причины, почему от него требовалось возрождать свой ночной кошмар, безнадежно, событие за событием, словно актер, приговоренный к роли. Сейчас он находился в здравом уме, обладал полный контролем над своими чувствами. И все же, чувствовал себя лишь наполовину нормальным. Тот человек, во сне, сам изъявил желание — но этот человек не мог быть Робертом Гельмутом. Теперь уже нет.

Пока сенаторы находятся здесь, на Юпитере-5, он передаст им свое прошение об отставке. Прямо — через голову Чэрити.

Чувство облегчения накатило на него как раз тогда, когда он закончил перенастройку системы, что позволяло бы ему проводить проверку с общего пульта. Оно оставило в нем поразительную слабость, настолько, что ему пришлось положить поднесенный было на полпути к голове шлем назад на пульт. ВОТ ЧЕГО он ожидал: отставки, и ничего более.

Но перед Чэрити он был в долгу — надо закончить Большое Турне по Мосту. После этого он будет свободен. Ему никогда больше не придется увидеть Мост, даже не в надетом обзорном шлеме. Прощальное турне, а затем — назад, в Чикаго, если такое место все еще существует.

Он подождал, пока дыхание несколько успокоилось, затем нахлобучил шлем на голову и Мост…

… проявился внезапно вокруг, как будто он упал на него. Кромешный Ад за пределами понимания и всякой надежды, скрытый со всех сторон. Барабанный грохот дождя по корпусу его «жука» оказался настолько громким, что у него даже заболели уши, несмотря на то, что ручка усиления его шлема была отведена до нулевого положения. Иным способом полностью отключить звуковое сопровождение было невозможно. Большая часть оценки о том, как Мост реагировал на стрессы, зависела от звука. Человеческое зрение на Мосту было столь же бесполезным, как и для червя.

И сейчас, Мост реагировал, как и всегда, своим попурри диссонанса и какофонии: кранг… кранг… спанг… скриик… кранг… анг… оинг… скриик… скриик… Этот скрежет конструкций был единственным, что многое значило. Это была полифония Моста. Фиоритура визга ветров, далекое громовое ворчание вулканов-рабочих сцены, передвигающих туда-сюда целые континенты на роликах глубоко внизу. Все остальное — лишь декорации и должно игнорироваться оператором, работающим на Мосту.

Тем не менее, сейчас, уже давно стало невозможно игнорировать любую часть этого оркестра. Его составной грохот был непередаваемо чудовищным, неумолимым, невозможным даже для Юпитера, просто ошеломляющим даже для этого сезона. И когда он его услышал, Гельмут понял, что очень долго ждал этого момента.

Мост на Юпитере протянет еще немного. И только в том случае, если каждый человек — мужчина или женщина — на Юпитере-5 будут без сна и отдыха сражаться, чтобы сохранить его, во время прохождения Красного Пятно и Южной Тропической Турбулентности…

… если это и поможет. Громкие стоны, издаваемые кессонами вздымавшиеся сквозь разрываемые туманные смерчи, становились все настойчивее, спазматически сильнее. Их шарниры уже и так здорово перегружены. И перекрытие Моста начинало слегка подыматься и опадать. Будто медленные, замороженные волны прокатывались от одного незавершенного конца до другого. Тошнотворное, ленивое приливное волнение, заставляло «жука» сперва поднимать к ветру то свой нос, то хвост. Затем все повторялось. Гельмуту пришлось переключить все питание только на то, чтобы удержать машину с помощью магнитных обмоток на рельсах перекрытия. Похоже, перемещение по перекрытию не представлялось возможным. Для двигателей просто не оставалось достаточно энергии. Почти каждый доступный эрг необходимо было направлять только на то, чтобы удержаться на одном месте.

Но все же оставалась еще одна часть Гранд Турне, которую ему необходимо завершить, оставалось только одно направление, которое Гельмут должен был исследовать.

Прямо внизу.

Внизу, у самого льда. Внизу, в Девятом Круге, где все останавливается и никогда не начинается.

По одной из огромных опор Моста вниз вела линия рельс, на которые Гельмут мог переключить «жука» в близко расположенном секторе 94. У него ушло лишь несколько мгновений, чтобы заставить маленькую машины ползти носом вниз, по направлению к поверхности.

Показания приборов на призрачном пульте сразу же сообщили ему, что скорость ветра неожиданно упала до двадцати одной мили — то есть, на одиннадцать миль меньше, по сравнению с перекрытием — в этом секторе, который располагался на подветренной стороне Ледника, чья длинная гряда оканчивалась неподалеку. Тем не менее, сам он оказался неподготовленным к почти полному спокойствию. Конечно же, какой-то ветер все же дул и здесь, как и везде на Юпитере, особенно в этом сезоне. Но лишь самые сильные порывы немногим превышали несколько сот миль в час, и очень редко приборы показывали скорость в семьдесят пять миль в час.

Временное затишье убаюкивало. «Жук» карабкался вниз, подобно ныряльщику, который уже преодолел предел безопасности, но слишком уж увлечен экстазом глубины, чтобы беспокоиться об этом. На пятнадцати милях, в свете прожекторов промелькнуло что-то белое и исчезло. Затем еще, потом еще три. И вдруг, неожиданно, сразу целый поток.

С запозданием, Гельмут остановил «жука» и начал всматриваться вперед, но белые создания уже исчезли. Нет, вон еще несколько их, медленно дрейфующих в свете прожекторов. И когда ветер на мгновение стих, они, казалось, застыли, медленно пульсируя…

Гельмут услышал, изданный собой возглас удивления. Однажды, фантазируя, он подумал о Юпитерианской медузе. Именно на это были похожи те создания, которых он увидел — на медуз, но не морских, а воздушных. Они были прозрачными, и различались по своим размерам от сжатого кулака до футбольного мяча. И они были прекрасны — хотя и выглядели невозможно хрупкими для этой яростной планеты.

Гельмут протянул руку, чтобы увеличить мощность прожекторов, но как только его пальцы нащупали рукоятку, неожиданно вновь поднялся ветер и создания исчезли. Вместо этого, в усиленном свете прожекторов Гельмут разглядел, что невдалеке от него, внизу, из опоры выступала большая платформа, по одну сторону рельс. Она была замкнута и покрыта крышей, но материал ее был прозрачным. И внутри ее виднелось какое-то движение.

Он не имел ни малейшего представления, что это за строение. Совершенно очевидно, что оно построено недавно. Хотя до сих пор он ни разу не спускался в этот сектор под перекрытием, он знал планы строительства достаточно хорошо, чтобы помнить — в них не была никаких указаний на подобный приросток.

На какое-то дикое мгновение ему подумалось, что на Юпитере уже работают люди. Но когда он подвел «жука» к верху платформы, он понял, что передвигающимся созданием внутри — конечно же был робот. Бесформенное создание, со многими щупальцами, примерно вдвое больше человека. Он деловито колдовал над колбами и пробирками, которых вокруг него на полках стояли, казалось, тысячи. Все это строение в целом походило на беспорядок того, что Гельмут принял за химическую лабораторию, и отдельно, в стороне, стоял предмет, который скорее всего был ничем иным, как микроскопом.

Робот взглянул на него и что-то прожестикулировал двумя или тремя щупальцами. Сперва Гельмут ничего не понял. Но затем, он заметил, что машина указывала на прожектора и, повинуясь, почти полностью пригасил их сияние. В воцарившемся Юпитерианском мраке он смог рассмотреть, что лаборатория — что было совершенно очевидно — имела в наличии достаточно своего собственного искусственного освещения.

Конечно, не представлялось никакой возможности ему переговорить с роботом, ни самому роботу — с ним. Правда, если бы он захотел, то мог бы поговорить с человеком, управлявшим им. Но он знал обязанности каждого мужчины и каждой женщины на Юпитере-5, и управлением этой штукой не входило в обязанности никого из них. Но на пульте для управления этой штукой даже не существовало соответствующего отделения…

И тут на его призрачном пульте неожиданно замигала белая лампочка. Должно быть входящий вызов с Европы. Неужели кто-то на этом снежном шаре командовал этим многоруким экспериментатором, используя трансляционную станцию Юпитера-5 для усиления сигналов управления? С любопытством, он воткнул штекер.

— Привет, Мост! Кто у вас там на смене?

— Привет, Европа. Это Боб Гельмут. Так это ваш робот, на которого я смотрю в секторе девяносто четыре?

— Это я, — ответил голос. Было совершенно невозможно отделаться от впечатления, что голос исходил от самого робота. — Док Барф. Как тебе нравиться моя лаборатория?

— Очень любопытно, — ответил Гельмут. — Я даже не знал, что она существует. А что ты тут делаешь?

— Мы соорудили ее только в этом году. Она предназначена для изучения Юпитерианских форм жизни. Ты заметил их?

— Ты имеешь ввиду медузы? Они живые?

— Да, — подтвердил робот. — Мы держим все это пока в шляпе, пока не получим побольше данных. Но мы предполагали, что рано или поздно один из вас, «погонщиков жуков», заметил бы их. Они живые, это-то уж точно. У них коллоидный раствор, — в точности, как у протоплазмы. За одним исключением — как раствор, вместо воды используется жидкий аммиак.

— Но на чем они живут? — спросил Гельмут.

— Ага, вот это вопрос. Совершенно очевидно, на какой-то форме воздушного планктона. Мы нашли переваренные остатки внутри них, но не поймали пока ни одной живой особи. А переваренные фрагменты не много дают нам, чтобы продолжить исследования. И на чем существует сам планктон? Хотел бы я знать.

Гельмут подумал об этом. Жизнь на Юпитере. Не имело значения то, что она было столь простой по своей структуре, и совершенно подвластная ветрам. Все равно, это была жизнь, даже здесь внизу, в мерзлых глубинах ада, куда ни один живой человек никогда не смог бы спуститься. И кто знал, если медуза реяла в воздухе Юпитера, то почему бы в морях Юпитера не могли бы плавать Левиафаны?

— Похоже, на тебя это не произвело большого впечатления, — снова заговорил робот. — Наверное, планктон и медуза не слишком то интересные создания для неспециалиста. Но последствия этого открытия — огромны. Позволь мне заметить, что все это вызовет настоящую бурю среди биологов.

— В это я могу поверить, — ответил Гельмут. — Я всего лишь был ошеломлен. И только. Ведь мы всегда считали Юпитер безжизненным…

— Именно так. Но теперь зато знаем гораздо лучше. Что ж, пора возвращаться к работе. Мы еще с тобой поболтаем.

Робот помахал своими щупальцами и склонился над лабораторным столом.

Совершенно отсутствующе Гельмут отвел «жука» назад, развернул его и направил обратно вверх. Он вспомнил, что именно Барф нашел на Европе ископаемые растения. А еще ранее, один из офицеров, какое-то время в рамках своих обязанностей, пребывавший в Юпитерианской системе, использовал свое свободное время для собирания образцов грунта, в поисках бактерий. Быть может ему и удалось кое-что найти. Ученые века, предшествовавшего космическим полетам, находили их даже в метеоритах. Земля и Марс не являлись единственными местами во вселенной, которые могли поддерживать жизнь. Быть может так было везде. Если жизнь могла существовать в таком месте, как Юпитер, не логично исключать даже такую возможность, как существование на Солнце какого-нибудь живого пламени, которое никто не мог опознать, как форму жизни…

Он выбрался на перекрытие и направил грохочущего «жука» в парк. Ему не надо было переводить машину на другие рельсы, что вернуть ее в гараж. Неожиданно ему пришло в голову во время призрачной беседы через посредников, что он никогда не встречался с Доком Барфом, как и со многими другими людьми, с которыми так часто беседовал по коротковолновому радио. За исключением самих операторов Моста, Юпитерианская система была для него сообществом голосов, лишенных тел. А теперь, он уже никогда с ними не встретится…

— Проснись, Гельмут, — неожиданно привел его в чувство голос, раздавшийся в палубе операторов. — Если бы не я, ты бы добрался уже до самого конца Моста. У тебя на «жуке» оказались отключены все автоматически ограничители.

Гельмут виновато потянулся, намного позже чем следовало бы, к пульту управления. Эва уже отвела его «жук» обратно, за опасную черту.

— Извини, — пробормотал он, снимая шлем. — Спасибо, Эва.

— Не благодари меня. Если бы ты был на самом деле в той машине, я не задумываясь, позволила бы ей свалиться. Меньше чтения и больше сна — вот что я тебе порекомендовала бы, Гельмут.

— Держи свои рекомендации при себе, — пробурчал он.

Этот инцидент привел в движение цепочку новых и еще более раздражающих мыслей. Если он подаст в отставку сейчас, пройдет еще почти год, прежде чем он сможет вернуться в Чикаго. Антигравитация или не антигравитация, на корабле сенаторов не найдется свободного места для неожиданных лишних пассажиров. Доставка человека домой должна быть подготовлена задолго до самого момента ее проведения. Необходимо обеспечить жизненное пространство и эквивалент груза и пространства, которые ему потребуются для обратного путешествия с Юпитера-5.

Год жизни на станции Юпитера-5 без какой-либо пользы — как человека, чье пользование ресурсами этой станции больше не будет оправдано тем, что он делал. Год жизни под взглядами Эвы Чавес и Чэрити Диллона и остальных мужчин и женщин, остающихся операторами Моста, мужчин и женщин, которые не постеснялись бы высказать ему все, что они думают об его отставке.

Год жизни, как постороннего, в лихорадочном возбуждении прямого, личного исследования Юпитера. Год наблюдения и лицезрения неизбежных смертей — в то время, как он один стоял бы в стороне, привилегированный и… бесполезный. Год, в течении которого Роберт Гельмут превратится в наиболее ненавидимое живое существо Юпитерианской системы.

И, затем когда он вернется в Чикаго, то отправится искать работу — потому, что его отставка с поста прораба группы строителей Моста автоматически выведет его с правительственной службы. И его начнут спрашивать, почему он покинул Мост в момент, когда работа на Мосте как раз достигла своей кульминации.

И он начал понимать, почему человек в его сне согласился добровольно.

Когда прозвучал звонок, возвещавший окончание смены, он по-прежнему был намерен подать в отставку, но как он уже горько заключил, что, кроме имевшегося на Юпитере, существовали и другие типы ада.

Он переключал пульт в нейтральное положение, когда появился Чэрити, взобравшийся по лестнице. Глаза Чэрити сияли, словно небо, полное комет. Гельмут знал, что так и должно было быть.

— Боб, с тобой хочет поговорить сенатор Вэгонер, если ты не слишком устал, — сказал он. — Давай, иди. Я здесь все закончу.

— Вот как? — нахмурился Гельмут. Сон снова навалился на него. НЕТ. Они не смогут давить на него сильнее, чем он сам того захочет. — А о чем, Чэрити? Меня подозревают в антизападных действиях? Я думаю, ты сообщил им, как я себя чувствую.

— Да, сообщил, — ответил Диллон, спокойно. — Но мы пришли к мнению, что может быть после разговора с Вэгонером, ты будешь чувствовать себя иначе. Естественно, он на корабле. У шлюза я приготовил для тебя скафандр.

Чэрити надел на голову шлем, эффективным образом отрезав себя от дальнейшего разговора или какого-либо сознания о существовании Гельмута вообще.

Гельмут постоял одно мгновение, смотря на слепой, неопределенных очертаний, пузырь на плечах Чэрити. Затем, конвульсивно передернув плечами, он спустился вниз по ступенькам.

Тремя минутами позже, он уже брел в скафандре по поверхности Юпитера-5, в то время как материнская планета этого спутника умывала его плечи переливами своих цветов.

Вежливый морской пехотинец провел его через шлюз корабля и проворно выудил из костюма. Несмотря на угрюмое намерение не проявлять интереса к антигравитации и всех возможных ее последствий, он с любопытством осматривался по сторонам, пока его проводили вверх по направлению к носу.

Но внутри, корабль оказался похож на те, что доставили его из Чикаго на Юпитер-5 — как оказался похож на любой другой космолет. Не удалось увидеть ничего, кроме коридоров и лестниц, до тех пора ты не оказывался в каюте, где тебя ожидали.

Сенатор Вэгонер оказался сюрпризом. Этот относительно молодой человек, на вид которому было самое большее — лет шестьдесят, выглядел совсем не представительным. И у него были пронзительнейшие голубые глаза, какие когда-либо приходилось видеть Гельмуту. Каюта, в которой он принял Гельмута, совершенно очевидно, являлась его собственной. Вполне комфортабельная каюта, соответствующая условиям космолета, но ни слишком просторная, ни роскошная. Сенатора оказалось трудно соотнести с теми историями, которые Гельмут слышал о нынешнем Сенате, вовлеченном в скандал за скандалом, более чем Римских пропорций.

С ним находились только двое: обыкновенная девушка, возможно его секретарь, и высокий человек, в форме Армейского Космокорпуса и орлиными крышками полковника на мундире. Гельмут узнал офицера. И это был словно второй шок удивления. Это же Пейдж Рассел, эксперт по баллистике, который не так давно провел некоторое время в Юпитерианской системе. Собиратель грязи. Рассел улыбнулся несколько криво, в то время как брови Гельмута вопросительно взметнулись вверх.

Гельмут перевел взгляд назад на сенатора.

— А я считал, что здесь присутствует вся подкомиссия.

— Вообще-то это так и есть, но мы их оставили там, где и нашли — на Ганимеде. Я не хотел создавать у вас впечатления, что вам предстоит встретиться лицом к лицом с большим жюри, — улыбаясь ответил Вэгонер. — Я был вынужден просиживать на всех этих бесконечных расследованиях лояльности еще там, дома, но я не вижу никакого смысла в экспорте подобных религиозных церемоний в космос. Присаживайтесь, мистер Гельмут. Сейчас принесут выпить. Нам нужно о многом поговорить.

Неожиданно скованно, Гельмут опустился в кресло.

— Конечно же вы знаете полковника Рассела, — заговорил Вэгонер комфортно откинувшись назад в своем кресле. — Эта молодая леди — Энн Эбботт, о которой вы услышите несколько позже. А теперь Диллон сообщил мне, что ваша польза для Моста подходит к своему концу. В общем-то мне жаль это слышать, потому что вы — один из лучших людей в нашем распоряжении, участвовавших в планетарных проектах. Но, с другой стороны, я даже рад. Это позволяет использовать вас для кое-чего другого, гораздо большего, там где мы нуждаемся в вас.

— Что вы этим хотите сказать?

— Вам придется предоставить возможность объяснить все это мне самому. Прежде всего, я хотел бы немного поговорить о Мосте. Кстати, пожалуйста, не думайте что я вас допрашиваю. У вас имеется полная свобода заявить, что любой из заданных вопросов не входит в мою компетенцию, и я не сочту это за обиду или недоброжелательство. Кроме того — «я, сим, отрицаю аутентичность любой записывающего или иного подслушивающего оборудования, запись на котором сказанного мною может оказаться частью». Короче — наша беседа в высшей степени неофициальна.

— Благодарю вас.

— Это и в моих интересах. Надеюсь, что со мной вы будете беседовать свободно. Конечно, мое отречение ничего не значит, так как подобные формальные утверждения всегда можно стереть с ленты. Но позже, я собираюсь сообщить кое-какие, которые вам знать не полагалось и вы сами сможете рассудить, почему я сказал, что все сообщенное мне вами — останется исключительно в узком кругу. Пейдж и Энн — ваши свидетели. О'кэй?

Молчаливо появился стюард с напитками и снова удалился. Гельмут попробовал свой на вкус. Странное отличие оказалось в том, что он был охлажден. Гельмут нашел это удивительным, но не неприятным после первого глотка. Он попытался расслабиться. — Я постараюсь, — ответил он.

— Что ж, хорошо. А теперь Диллон сказал, что вы относитесь к Мосту, как к монстру. Я весьма тщательно изучил ваше досье — на самом деле я изучал оба досье — ваше и Пейджа еще более интенсивно, чем вы себе можете представить — и как мне кажется, Диллон похоже, не совсем понял суть вашего мнения. Я бы хотел услышать его прямо от вас.

— Я не считаю Мост монстром, — медленно проговорил Гельмут. — Видите ли, Чэрити — в положении защитника. Он считает Мост очевидным свидетельством того, что никакие самые суровые условия не в состоянии надолго остановить человека и здесь я с ним согласен. Но он думает о Прогрессе, как о чем-то персонифицированном. Он не может признать — вы попросили меня говорить то, что я думаю, сенатор — он не может признать, что Запад — декадентская и умирающая культура. Все прочие свидетельства указывают на это. Чэрити нравится думать, что Мост в его глазах делает все эти свидетельства лживыми.

— У Запада осталось не так уж и много лет, — поразительно, но Вэгонер c ним согласился!

Пейдж Рассел вытер свой лоб. — Я по-прежнему не могу слышать то, что вы говорите, без желания залезть куда-нибудь под ковер. И кроме того, Мак-Хайнери со всей этой стаей — на Ганимеде…

— Мак-Хайнери, — произнес холодно Вэгонер, — возможно хватит апоплексический удар, когда мы обрушим все это на него, и я ни секунды не буду скучать о нем. Но, как бы то ни было все это — правда. Костяшки домино начали падать уже довольно давно, а взрыв, подготовленный кампанией Энн, окажется последним ударом. И все же, мистер Гельмут, Запад несет ответственность за некоторые гигантские достижения во времени. Возможно, Мост может считаться наиболее величайшим и самым последним из них.

— Но только не мною, — заметил Гельмут. — Строительство гигантских проектов для ритуальных целей — создание всего этого лишь во имя самого создания — является последним актом уже мертвой культуры. К примеру, взгляните на пирамиды Египта. Или на даже более значительный и идиотский пример, большее, чем что либо пока сотворенное человеческими существами — раскладка «Диаграммы Силы» на всей поверхности Марса. Если бы марсиане направили всю затраченную на это энергию на выживание, они наверное, еще жили бы сейчас.

— Согласен, — подтвердил Вэгонер, — но с оговорками. Вы правы насчет Марса, но пирамиды-то построены в период расцвета культуры Египта. И «создание чего-то лишь во имя созидания» не является ритуальным определением. Это научное определение.

— Хорошо. Это не слишком меняет мои аргументы. Быть может вы согласитесь, что суть каждой жизненной культуры — это способность ее защищать себя. Запад уже более, чем полвека превосходит Советы — но, как мне видится, Мост является «Диаграммой Силы» Запада, его пирамидами. Или как вам еще будет угодно. О да, он доказывает, что мы могущественны, но могущество — это еще не путь к выживанию. Все эти деньги и средства, затраченные на строительство Моста окажутся весьма необходимы, А ИХ НЕ БУДЕТ, когда начнется следующая атака Советов.

— Поправка: она уже прошла, — произнес Вэгонер. — И Советы уже выиграли. СССР гораздо лучше, чем мы сыграл в величайшую из фон Неймановских игр. Потому, что они не приняли на веру то, что каждая из сторон изберет наилучшую стратегию. Они играли также и на износ игроков. За пятьдесят лет непрекращающегося нажима, им удалось превратить Запад в систему во всем подобную Советской. Так что отпала необходимость в прямых военных действиях. Мы сами себя советизировали и все наши ходы теперь предсказуемы совершенно точно.

— Частично, здесь я согласен с вами. В чем мы нуждались, так это в затрате энергии и денег на игру — на социальные исследования, так как угроза была именно социальной. Что конечно же, что и следовало из теории игр, мы и должны были сделать. Гельмут, для человека, который уже многие годы оторван от Земли, вы знаете гораздо больше о том, что происходит там, на планете, чем это знает значительная часть населения.

— Ничто так не не усиливает интерес к Земле, как нахождение вне ее, — ответил Гельмут. — И здесь достаточно времени для чтения. Или выпивка оказалась крепче, чем он ожидал, что было вполне резонно, если учесть, что какое-то время он вообще не употреблял спиртное — или спокойная согласованность действий сенатора в развале всего мироздания Гельмута, дало ему еще один толчок к бездне. У него закружилась голова.

Вэгонер заметил это. Он неожиданно наклонился вперед и поддержал ослабшего Гельмута. — ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, — проговорил он, — мне трудно согласиться с вами, что Мост служит или служил когда-то, ритуальным целям. Мост исполнил свое предназначение для нескольких огромных практических достижений, которые теперь подтверждены. И на самом деле, как проект, Мост более не существует.

— Не существует? — еле слышно спросил Гельмут.

— Именно. Конечно же, мы поддержим его деятельность еще какое-то время. Просто невозможно за секунду остановить проект подобного размаха. Кроме того, одной из причин, по которой мы построили мост была та, что этого от нас ожидал СССР. Игра утверждала, что мы должны запустить еще один «Манхэттенский проект» или «Линкольновский» в этой точке, и мы не хотели их разочаровывать. Но на этот раз, мы НЕ собирались сообщать им какую проблему должно было решить строительство Моста — даже не то, что МОГЛА ли она быть решена, и была ли решена. И мы продолжали поддерживать Мост, как финансово, так и в печати. Кроме того, это было также и неплохо для людей, вроде Диллона, которые эмоционально весьма прочно связаны с ним, даже сверх их психообработкой. Вы — единственный человек среди руководства всей станции, кто уже потерял интерес к Мосту, что позволяет мне сообщить вам — что он уже отброшен.

— Но почему?

— Потому, — продолжил тихо Вэгонер, — что Мост уже дал нам подтверждение теории огромной важности — настолько важной по моему мнению, что неминуемое падение Запада кажется в сравнении с этим чепухой. Подтверждение, которое, как ни случайно, но содержит в себе зерна гибели и для Советов, чтобы они не выиграли для себя в следующую сотню — другую лет.

— Я предполагаю, — произнес в замешательстве Гельмут, — что вы имеете ввиду антигравитацию?

Теперь уже пришел черед изумиться Вэгонеру. — Парень, — наконец произнес он, — ты знаешь ВСЕ, что я хочу тебе сообщить? Я надеюсь — нет — иначе мои выводы могут оказаться весьма неприятными для нас обоих. А ты знаешь что такое антинекротик?

— Нет, — ответил Гельмут. — Я даже не могу понять корень происхождения этого слова.

— Что ж, уже легче. Но, наверняка Чэрити тебе ничего не говорил о том, что у нас есть антигравитация. Я строго-настрого приказал ему не упоминать об этом.

— Нет. Я уже довольно давно об этом думал, — произнес Гельмут. — Но я определенно не вижу, почему это должен быть предмет, столь потрясающий основы мира. Ничуть не больше, чем понимаю, почему именно Мост помог его разработать. Я считал, что это будет разработано независимо от дальнейшей эксплуатации Моста. Другими словами, чтобы послать туда вниз человека и «закоротить» это дистанционное управление, которым мы располагаем на Юпитере-5. И я думал, что это только ускорит работы по Мосту, а не прекратит их.

— Вовсе нет. Никто в здравом уме не захочет послать людей на Юпитер, и кроме того, гравитация — вовсе не главная проблема там внизу. Перегрузка равная даже восьми земным, достаточно переносима в течении коротких промежутков времени. И все же, человек в гермокостюме не сможет спуститься даже на пятьсот миль в эту атмосферу, прежде чем, он станет, невесомым и плавающим, как рыба, и тем самым, окажется полностью во власти течений.

— И вы не можете как-то защититься от давления?

— Можем, — ответил Вэгонер, — но цена будет неимоверной. И вообще, даже и пытаться нет никакого смысла. Мост закончен. Он принес нам информацию по тысячам различных категорий, и большая ее часть ценна по-настоящему. Но единственной работой, которую ТОЛЬКО Мост мог либо подтвердить, либо отбросить, были уравнения Блэкетта-Дирака.

— Которые?…

— Они показывают взаимоотношения между магнетизмом и вращением массивного тела — по крайней мере это основная часть Дирака в них. Уравнение Блэкетта, как оказалось, показывало что та же формула относится и к гравитации. Оно утверждала, что G равно (2CP/BU2), где С — скорость света, Р — магнитный момент, а U — угловой момент. В — поправка на неопределенность, константа, равная примерно 0.25. Даже если те данные, собранные нами по напряженности магнитного поля Юпитера, заставили бы нас отбросить уравнения в сторону, все равно — вся остальная информация, полученная нами с помощью Моста, оправдала бы вложенные в него деньги. С другой стороны, Юпитер был единственным телом в Солнечной системе, доступным для нас, достаточно большим во всех, относящихся к делу, аспектах, чтобы мы могли проверить эти уравнения. В них задействованы несколько величин бесконечно малых порядков. И данные показали, что Дирак был прав. НО ОНИ ЖЕ ПОКАЗАЛИ ЧТО И БЛЭКЕТТ БЫЛ ПРАВ. И магнетизм, и гравитация — феномены вращения. Я не хочу занимать себя здесь описанием последующих этапов, потому как считаю, что вы и сами можете догадаться. Достаточно сказать, что на этом корабле установлен генератор двигательной установки, являющийся полным и конечным оправданием всего того ада, который вы, строители Моста, прошли все. У этого прибора длинное название — гравитронный поляризующий генератор Диллона-Вэгонера, имя, которое мне очень не нравится по вполне определенным причинам. Но техники, обслуживающие его уже подобрали ему кличку — спиндиззи — [спиндиззи — фантастический термин, изобретенный Дж. Блишем, и вошедший в историю американской НФ; словообразование из двух корней — «спин» — общепринятый физический термин, характеризующий один из факторов атома вещества; dizzy — головокружение, головокружительная скорость] из-за того, что он производит с магнитным моментом любого атома — ЛЮБОГО — внутри своего поля.

Когда он действует, то абсолютно отказывается замечать какие-либо атомы вне своего поля воздействия. Более того, он не обнаруживает никаких напряжений или воздействий, связывающих материю вне пределов этого поля. Он настолько чувствителен, что его необходимо полностью выключать, когда он находится вблизи планеты, иначе он просто не позволит вам сесть на нее. Но в глубоком космосе… что ж, его поле непроницаемо для метеоритов и прочего подобного мусора. Оно непроницаемо и для гравитации. И — похоже не испытывает ни малейшего интереса к любому ограничению, касающемуся предела сверхскоростей. Он движется в своем собственном континууме. А не в общем поле.

— Вы шутите, — произнес Гельмут.

— Да неужели, сейчас? Этот корабль прилетел на Ганимед прямо с Земли, покрыв это расстояние чуть менее, чем за два часа, считая время на маневрирование. Это означает, что большая часть пути проделана со скоростью порядка 55000 миль в секунду — в то время как спиндиззи использовал менее пяти ватт энергии, поставляемых обычными сухими элементами номер 6.

Гельмут недоверчиво глотнул напитка из своего стакана с напитком. — Так значит у этой штуки практически нет предела скорости вообще? — спросил он. — Как вы можете быть столь уверены в этом?

— А мы и не можем, — признал Вэгонер. — Помимо всего прочего, одной из весьма неудачных вещей, сопутствующих общим математическим формулам, является то, что они не содержат точек обхода, которые могли бы предупредить вас о таких областях, где их нельзя применить. Даже квантовая механика в чем-то подвержена подобной критике. Тем не менее, мы ожидаем, что вскорости узнаем, как именно быстро спиндиззи может передвигать объект. И мы считаем, что именно вы сообщите нам это.

— Я?

— Да, вы и полковник Рассел, а также мисс Эбботе, я надеюсь.

Гельмут посмотрел на их обоих. Они выглядели по меньшей мере стол же потрясенно, как и он. Но почему — он не мог понять.

— Приближающийся разгром цивилизации на Земле, делает абсолютно важнейшим для нас — Запада — немедленно начать организации межзвездных экспедиций. Обсерватория Ричардсона, на Луне, уже нанесла на карты две подходящие системы — одна у Вольфа-359, другая — у 61-й Лебедя. И наверняка, есть еще много других, может быть сотни других систем, где с высокой степенью вероятности возможно существование планет землеподобного типа.

В двух словах, то, что мы делаем — это эвакуация Запада — не физически, конечно, но по сути своей, по идее. Мы хотим, если это можно сделать, разбросать людей, склонных к поиску приключений, людей с пронизывающей все их существо любовью к свободе, по все частям галактики.

И как только они выйдут на ее просторы, то смогут процветать без всякого влияния со стороны Земли. У Советов еще пока нет спиндиззи, но даже и после того, как они его получат, не осмелятся позволить его использование. Это слишком удобный и слишком верный путь спасения для некоторых недовольных товарищей.

Что мы хотим от вас, Гельмут… теперь я, как вы понимаете, подхожу к главному… это направить этот исход с помощью полковника Рассела. У вас есть склад ума для этого. Ваш анализ ситуации на Земле подтверждает это, если вообще нужно какое-то подтверждение. И — для вас сейчас будущего на Земле практически не осталось.

— Вам придется отпустить меня на какое-то время, — твердо ответил Гельмут. — Я не в состоянии сейчас нормально соображать. Всего этого слишком много сразу, чтобы я мог переварить за несколько секунд. И к тому же, решение не полностью зависит и от одного меня. Если я вам смогу дать ответ… скажем… через три часа? Это вас устроит?

— Замечательно, — ответил сенатор.

Некоторое время, после того как дверь закрылась за Гельмутом, в каюте сенатора царило молчание. Наконец Пейдж проговорил: — Так значит это долгая жизнь для космонавтов. Вот за чем вы все это время гонялись. Клянусь Богом, долгая жизнь для МЕНЯ, и для таких, как я.

Вэгонер кивнул головой. — Это было одной из частей всего дела, которую я не мог объяснить вам там, еще в офисе Хэла Ганна, — пояснил он. — До тех пор, пока вы не прокатились на этом корабле и не уяснили себе, что именно за штука у нас на нем, вы бы мне не поверили. А Гельмут поверил, потому что у него уже имелась соответствующая база. По той же причине, я не стал пускаться в обсуждение с Гельмутом вопроса относительно антинекротика, потому что это то, что он уже должен быть прочувствовать сам. У вас обоих достаточно базовых знаний что понять эту часть даже без объяснения. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я и гроша не дам за вашего шпиона, Пейдж. Советы могут иметь хоть всю Землю. И действительно, они всю ее уже скоро приберут к рукам, в независимости от того, позволим ли мы это или нет. Но мы собираемся разбросать Запад среди звезд, разбросать его бессмертными людьми, несущими бессмертные идеи. Людьми, подобными вам и мисс Эбботт.

Пейдж посмотрел на Энн. Она равнодушно рассматривала пустое пространство прямо над головой Вэгонера, словно по-прежнему разглядывала портрет основателя «Пфицнера», висевшего в офисе Ганна. Тем не менее, ее лицо хранило какое-то выражение, которое Пейдж смог правильно прочесть. Он подавил улыбку и спросил: — Почему я?

— Потому, что вы именно тот человек, который необходим нам для этой работы. Не покривлю душой, если скажу, что ваше своеобразный выход на проект «Пфицнера», с самого начала я счел актом Провидения. Когда Энн в первый раз обратила мое внимание на вашу квалификацию, я был почти готов к тому, что все это фальшивка. Вы должны были стать человеком — связующим звеном между одной стороной проекта — «Пфицнером» и другой стороной — Мостом. Мы загрузили на корабль все, что произвели на сей момент как по аскомицину, так и по антинекротику, отложив в специальный отсек грузовом трюма. Энн уже показала вам, как принимать средства и применять его к другим. И после этого — как только вы вместе с Гельмутом сможете отработать детали — звезды ваши.

— Энн, — произнес Пейдж. Она медленно повернула голову к нему. — Ты во всем этом участвуешь?

— С самого начала, — ответила она. — И у меня уже имелись кое-какие предчувствия, к чему это приведет. Ты был тем, кого необходимо ввести в курс дела. Не я.

Пейдж еще какое-то мгновение раздумывал над этим. Затем что-то одновременно совершенно новое и столь же старое дошло до него.

— Сенатор, — заговорил он, — вы пошли на огромные неприятности, чтобы сделать все это возможным. Но я не думаю, что планируете отправиться с нами.

— Да, Пейдж, это так. С одной стороны, Мак-Хайнери и его команда будут считать весь этот проект предательским. И если он все же должен быть завершен, кому-то придется остаться и стать козлом отпущения. И кроме всего прочего, идея БЫЛА МОЕЙ. Так что я вполне логичный кандидат. — Он помолчал какое-то мгновение. Затем задумчиво добавил: — Парни из правительства могут поблагодарить за это только самих себя. Весь проект никогда не смог бы воплотиться в жизнь до тех пор, пока бы Запад имел правительство закона, а не людей, и придерживался бы этого. Уже довольно давно некоторые люди — и среди них дед Мак-Хайнери — поставили себя судьями над собой, в независимости от того, следует подчиняться закону или нет. У них уже имелись прецеденты. И вы мы очутились здесь, на краю самого огромного разрыва нашего социального согласия, который когда либо переживал Запад. И он, Запад, предотвратить его не в силах.

Неожиданно он улыбнулся.

У меня будет неплохая возможность использовать этот аргумент в суде.

Энн неожиданно вскочила на ноги, ее глаза неожиданно наполнились слезами и губы едва заметно дрожали. Очевидно, что за то время, которое она знала Вэгонера и имела представление о том, что он планировал, ей никогда не приходило в голову, что старый-молодой сенатор может остаться.

— Это не правильно! — прошептала она осевшим голосом. — Они просто не станут слушать и вы это знаете. Они просто повесят вас за это. И если они сочтут, что вы виновны в предательстве, вас просто запрут на свалке ядерных отходов — это ведь нынешнее наказание, не так ли? Вы не можете вернуться!

— Это все напрасные страхи. Свалки ядерных отходов — мощные химические яды. Вы не протянете слишком долго, чтобы заметить, что они же еще и радиоактивны, — произнес Вэгонер. — Ничто и никто не может мне повредить теперь. Работа закончена.

Энн закрыла лицо руками.

— Кроме того, Энн, — мягко, но настойчиво заговорил Вэгонер, — звезды — они для молодых, вечно молодых людей. А вечный старик стал бы анахронизмом.

— Но почему… вы тогда это сделали? — спросил Пейдж. Его голос тоже звучал не слишком твердо.

— Почему? — переспросил Вэгонер. — Вы сами знаете ответ на этот вопрос, Пейдж. Вы знали его всю свою жизнь. Я мог заметить это по вашему лицу, как только сказал Гельмуту, что мы отправляемся к звездам. Предположим, вы скажете МНЕ, что это такое.

Энн устремила свои заплаканные глаза на Пейджа. Ему подумалось, что он знает, чего она ждала от него. Они довольно часто беседовали об этом, о чем однажды он мог бы сказать и сам. Но теперь, казалось, в нем присутствовала какая-то другая, более мощная сила: что-то особое, не несущее в себе названия или догмы, но, тем не менее сила, к которой он испытывал преданность всю свою жизнь. В свою очередь, тоже же самое он мог прочесть на лице Вэгонера. И понял, что заметил это раньше Энн.

— Это то, что загоняет обезьян в клетки, — медленно произнес он. — Манит кошек в открытые ящики и гонит их вверх на телефонные столбы. Это вело человека к победе над смертью и принесло в наши руки звезды. Думаю, я должен назвать это Любопытством.

Вэгонер выглядел удивленным. — Неужели вы действительно хотите так это назвать? — спросил он. — Мне это, почему-то кажется недостаточным. Я хотел бы назвать это как-то иначе. Возможно вы позже и назовете это по другому позже, где-нибудь там, около Альдебарана.

Он встал и какое-то мгновение молча смотрел на их обоих. Затем он улыбнулся.

— А теперь, — мягко произнес он, — nunc dimittis… «позволь слуге твоему удалиться в мире»…

11. ЮПИТЕР-5

… социальные и экономические вознаграждения за подобные научные открытия, как правило, не всегда достаются ученому или интеллектуалу. И все же, возможно, это явилось его собственным моральным выбором, выбором единственно верной человеческой активности: если иметь не сами вещи, то хотя бы знание о них. Если он любит и имеет такое познание — все хорошо.

Уэстон Ля Барре

— Итак, вот и вся история, — закончил Гельмут.

Эва долгое время молча сидела в своем кресле.

— Одного я не понимаю, — наконец произнесла она. — Почему ты пришел ко мне? Я считала, что все это ты воспринимал как ужасающее.

— О, правда, все это действительно ужасно, — подтвердил возбужденно Гельмут. — Но ужас и страх, как я обнаружил — две совершенно разные вещи. Мы оба ошибались, Эвита. Я ошибался, считая Мост тупиком. Ты ошибалась, считая что он несет конец всему в себе самом.

— Я тебя не понимаю.

— Я сам себя не понимаю. Мои страхи будто бы реальной, непосредственной работы на Мосту, просто иррациональны. Они приходили из снов. Я обязан был понять это сразу. В действительности, не существовало никакой возможности работать на Юпитере. Но я ХОТЕЛ. Желание смерти, оно пришло прямехонько из этой чертовой психообработки. Я как и все мы, знал что Мост не может стоять вечно. Но мы настроены на то, что так должно быть. Ничто другое не могло оправдать те ужасные испытания в целях поддержания его существования хотя бы один день. Результат: классическая дилемма, ведущая к сумасшествию. Это воздействовало и на тебя тоже. И твоя реакция оказалась столь же неразумной, как и моя. Тебе захотелось родить здесь ребенка.

Но теперь все изменилось. Та работа, которую мы выполняли на Мосту, все же оказалась стоящей этих затрат. Я ошибался, называя его мостом в никуда. И ты, Эва, не лучше меня смогла рассмотреть, куда он ведет. Иначе бы ты никогда не сделала его началом и концом своего существования. А теперь есть место, куда бы мы могли отправиться. На самом деле, таких мест — сотни. Они будут похожи на Землю. Так как Советы все равно скоро захватят ее всю, эти места даже больше будут походить на нормальную Землю, чем она сама. По крайней мере — в следующие несколько столетий!

— Зачем ты мне все это говоришь? — спросила она. — Только лишь для того, чтобы помириться?

— Я собираюсь принять эту работу, Эвита… если только ты согласишься отправиться со мной.

Она быстро обернулась, одним плавным движением выскользнув из кресла. И в то же мгновение все сигналы тревоги на станции одновременно пришли в действие, наполняя каждую металлическую трещину гулом чистого ужаса.

— ПОСТЫ! — прогрохотал искаженной гигантской карикатурой на голос Чэрити Диллона громкоговоритель над постелью Эвы.

— МАКСИМАЛЬНАЯ ШТОРМОВАЯ ПЕРЕГРУЗКА! ЮТТ СЕЙЧАС ПРОХОДИТ ПЯТНО. СКОРОСТЬ ПОТОКОВ УЖЕ ПРЕВЫСИЛА ВСЕ ПРЕДЫДУЩИЕ ПОКАЗАНИЯ И ЧАСТЬ ПОЧВЕННЫХ МАСС НАЧАЛА ОСЕДАТЬ. ТРЕВОГА КАТЕГОРИИ А-1.

Поверх рева Чэрити, они сами могли расслышать то, что слышал он. Ветра Юпитера, весь спектр их постоянного, сумасшедшего визга. И Мост отвечал на это чудовищными стонами агонии. Но примешивался еще и другой звук, похожий на музыкальная какофонию острых, перкуссионных тонов. Словно их производил динозавр, проламывающийся сквозь лес из огромных стальных камертонов. Гельмут никогда раньше не слышал этого звука, но теперь он знал, что это такое.

Перекрытие Моста разламывалось посередине.

И мгновение спустя, когда грохот несколько стих, громкоговоритель произнес обычным голосом Чэрити: — Эва и ты тоже, пожалуйста. Пожалуйста, ответь. В общем — если только все немедленно не займут свои места, Мост может разрушиться уже через час.

— Ну и пусть, — тихо ответила Эва.

Воцарилась короткая, пораженная тишина, а затем послышался едва слышимый человеческий звук. Голос определенно принадлежал Сенатору Вэгонеру, и звук вполне мог быть похож на смешок.

Чэрити отключился.

Величественная гибель Моста продолжала греметь в маленькой комнате.

И через некоторое время мужчина и женщина подошли к окну и посмотрели туда, мимо ненужной туши Юпитера, в сторону близкого горизонта, там где всегда виднелись несколько звезд.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ БРУКХЭЙВЕНСКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ (СВАЛКА ОТХОДОВ АТОМНЫХ РЕАКТОРОВ)

А Я говорю я вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?

Матф., 6.44-47

— Любой конец, — писал Вэгонер на стене свой камеры в последний день, — это новое начало. Быть может через тысячи лет мои Земляне и вернутся снова домой. Или через две тысячи, или через четыре, если они тогда будут о нем помнить. Да, они вернутся. Но я надеюсь, что не захотят оставаться. Молюсь за то, что они не останутся.

Он посмотрел на написанное им и подумал, чтобы подписаться своим именем. Раздумывая над этим, он сделал отметку своего последнего дня по его календарю и кончик огрызок карандаша наткнулся на камень под известковым раствором и сломался, не оставив ничего, кроме маленького огрызка изношенной, грязной светлой древесины. Он мог бы снова обточить его об подоконник, по крайней мере, чтобы еще чуть чуть обнажить графитовый стержень. Вместо этого он бросил огрызок в урну для мусора.

На звездах и так уже достаточно написано. Он четко мог разглядеть это. Потому что написал именно он. Существовало созвездие по имени Вэгонер, и каждая звезда на небе принадлежала ему. Это было совершенно очевидно.

Позже, в тот же день, человек по имени Мак-Хайнери, заявил:

— Блисс Вэгонер — мертв.

Как обычно, Мак-Хайнери ошибался.

Оглавление

ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА

КНИГА ПЕРВАЯ ПРЕЛЮДИЯ. ВАШИНГТОН

1. НЬЮ-ЙОРК

2. ЮПИТЕР-5

3. НЬЮ-ЙОРК

4. ЮПИТЕР-5

КНИГА ВТОРАЯ ИНТЕРМЕЦЦО: ВАШИНГТОН

5. НЬЮ-ЙОРК

6. ЮПИТЕР-5

7. НЬЮ-ЙОРК

8. ЮПИТЕР-5

КНИГА ТРЕТЬЯ АНТРАКТ. ВАШИНГТОН

9. НЬЮ-ЙОРК

10. ЮПИТЕР-5

11. ЮПИТЕР-5

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ БРУКХЭЙВЕНСКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ (СВАЛКА ОТХОДОВ АТОМНЫХ РЕАКТОРОВ)

Реклама на сайте