«Две стороны неба»

Две стороны неба (fb2) - Две стороны неба [МИ Стрельбицкого] 912K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алексей Яковлевич Корепанов

Алексей Корепанов Две стороны неба

Часть первая Кунсткамера. Выход запрещен

1

Роберт вздохнул, повернулся на спину и, заложив руки за голову, стал разглядывать потолок. Потолок был покрыт до отвращения знакомым блеклым пластиком. В углу, над креслом, по нему расплывался черный ожог. Паркинсон говорил, что давно, лет десять назад, здесь набуянил Поль Ришар: заперся в каморке и начал орать что-то о грядущем втором пришествии, а когда выбили дверь — полоснул из плазмомета. (Неужели десять лет назад кого-то еще беспокоили крики из-за двери?) Двоих он прикончил, а третий, Паркинсон, успел прыгнуть на Поля, и огненная струя ударила в потолок. Потом Поль перерезал себе вены.

Довольно обычная история. Банальная, можно сказать.

Роберт перестал изучать потолок и перевел взгляд на голую стену. Вот сегодня ему шестнадцать, а кто знает об этом? Отец? Роберт скривился. Отец вряд ли помнит, как зовут его сына! Мама, наверное, знала бы, но мама умерла, когда ему было семь. Паркинсон до сих пор твердит, что у нее разгерметизировался скафандр, когда она вышла на поверхность, но в такие сказки он в семь лет уже не верил.

Просто один из способов самоубийства.

Шестнадцать… По какому же это календарю? По земному, конечно, но ведь они-то не на Земле, а он и вообще никогда там не был. И не будет… Условность. Дань тому, что больше не вернется.

Вот Гедда могла бы все-таки припомнить, какой у него день… Да что толку! Скотина Жopж наверняка затащил ее к себе, дабы отойти от недавнего страха — они ведь чуть не попались на марсианской трассе…

Роберт сжал кулаки и рывком поднялся.

«Ты мне ответишь, Скотина Жорж, придет время! За все ответишь!»

Роберт мерил шагами каморку от кровати до стены и обратно. Каморка была тесной, как и положено каморке: кровать, кресло, откидной стол, стенной шкаф. А за стенами, справа и слева, вверху и внизу тянулись ряды таких же каморок. И все это вместе взятое — каморки, коридоры, лаборатории, энергетические и регенерационные отсеки, шлюзовые камеры, кинозалы, бары, ремонтные мастерские, арсенал, медицинский центр, блок гравитаторов, радиоузел и многое-многое другое, сразу и не перечислить, не вспомнить, называлось Базой и было расположено глубоко под поверхностью очень далекого от Земли астероида. Астероида 1993UA. А наверху находилась обсерватория, замаскированная под угловатую черную скалу, тщательно спрятанные ракетные установки и шахты для запуска космических ботов. На этих ботах Скотина Жорж и другие совершали налеты на автоматические ремонтные станции, крушили там оборудование, а на обратном пути, если удавалось, обстреливали торпедами грузовики и пассажирские лайнеры.

Рудовоз «Мюнхен»… Это уже на памяти Роберта. Лайнер «Октябрь». Тогда ответный удар энергоизлучателей распылил на атомы Дика Редстоу, Билла Парка и еше пятерых отчаянных ребят. Вместе с ботом. «Подожди, Бобби, вот подрастешь и будешь ходить с нами, — говаривал ему Дик Редстоу и учил обращаться с плазмометом. — Отчаянные парни нам очень нужны, сам понимаешь!»

И вот ему шестнадцать, а то, что было Диком, витает где-то в космосе и до конца света не примет уже человеческого образа. Лиз до сих пор хлещет, не переставая, запершись в своей каморке, а когда у нее кончаются запасы спиртного, ползет на четвереньках к бару, и ее черные волосы свисают до самого пола, закрывая лицо…

Да… Невесело это — торчать в свой день рождения в опостылевшей каморке и знать, что никто не придет и никуда не позовет. Каждый сам по себе. К тому же сегодня хоронят старика Питерса.

Стоп, сколько же ему было лет — девяносто или сто? Старик Питерс. Один из тех немногих, кто видел Землю и помнил ее, потому что когда-то она была его домом.

Роберт внезапно остановился и с ненавистью посмотрел на смятую постель.

«Постель… Гедда и Скотина Жорж. Свинья, провонявшая перегаром! Ладно, может быть, Паркинсон не успел еще добраться до последней стадии…»

Он толкнул ногой дверь и вышел в коридор, как всегда невольно поежившись, потому что коридор был холодным, длинным и темным. Он изгибался змеей, опоясывая этот ярус Базы. Под потолком через равные промежутки тускло светили синие огни. Роберт шел, засунув руки в карманы комбинезона, мимо бледных овальных дверей подсобных помещений, и его тяжелые ботинки гулко грохотали в мертвенно-синем полумраке.

Далеко-далеко раздался чей-то пьяный гогот и мгновение спустя — женский визг.

«Крысы в норах! — Роберт злобно передернул плечами. — А соберутся вместе — того и гляди глотки друг другу перережут. Бесятся, потому что осточертело все до крайности… Так вот все и передохнем!»

До каморки Паркинсона было еще порядочно, но Роберт уже услышал его хриплый смех. Значит, до последней стадии не дошло — Паркинсон еще в состоянии смеяться! Роберт приободрился и зашагал быстрее.

Дверь в каморку была приоткрыта. Паркинсон сидел за столом, уронив голову на руки, так что его нечесаные длинные волосы упали в тарелку с закуской. Угловатые плечи Паркинсона тряслись от смеха.

— Паркинсон, к тебе можно? — спросил Роберт и вошел.

Каморка Паркинсона была копией его собственной, с той лишь разницей, что в ней валялись пустые бутылки и на стене косо висела большая объемная фотография — усталое женское лицо, еще совсем не старое, но с такой безнадежностью в чуть прищуренных глазах, что оно всегда казалось Роберту лицом дряхлой старухи, которая ждет смерти, как освобождения, ждет не дождется, когда можно будет с облегчением прошептать: «Наконец!» Это была жена Паркинсона, подруга матери Роберта, пережившая ее на два года. На два года и восемь дней, если быть абсолютно точным.

Бутылки валялись всюду: на столе и под столом, на кровати и под кроватью, в кресле и у стенного шкафа, и из-за их обилия казалось, что Паркинсон здесь лишний, что он только зря занимает место, которое должно принадлежать им.

Услышав голос Роберта, Паркинсон перестал смеяться и тяжело оторвал голову от рук. Его покрасневшие глаза бессмысленно поблуждали по стенам и наконец остановились на Роберте.

— П-привет… Бобби! — с трудом выговорил Паркинсон и взмахнул рукой.

От этого жеста его худое тело неожиданно резко отклонилось назад, но Паркинсон успел схватиться за стол и, мобилизовав силы, вернулся в прежнее положение.

— П-прох-ходи, Бобби! — выдавил он из себя, вслепую нашаривая на столе последнюю почти полную бутылку. — Бери стакан! Там… — он пьяно мотнул головой в сторону кровати.

Роберт не шевельнулся, только прищурил глаза.

«Эх, Паркинсон! И тебе нет дела до моих шестнадцати…»

— Я… как начал вчера… так… и не закончил, — извиняющимся тоном выговорил Паркинсон.

Он подпер голову рукой и несколько раз качнулся. Его худое лицо с глубоко запавшими глазами неожиданно исказилось от кривой улыбки.

— Бери стакан, сынок! — сказал он почти внятно. — Тебе ведь сегодня шестнадцать. Я просто… не в состоянии был добраться до тебя… — Паркинсон перевел дух. — Ты уж прости старика.

Паркинсон не удержал голову, шмякнулся щекой в тарелку и опять хрипло засмеялся, и не понять — смех это или рыдания.

— Ничего, Паркинсон, ничего, — растроганно забормотал Роберт.

— Бери стакан, Бобби! — просмеялся-прорыдал Паркинсон.

— Сейчас, сейчас, Паркинсон!

Роберт торопливо шагнул к кровати, пошарил, звеня бутылками, под одеялом, под подушкой и наконец извлек из-под скомканной простыни белый пластиковый стакан.

— Наливай, сынок… А я из горлышка, — прохрипел Паркинсон, развозя руками по столу лужицу спиртного с хлебными крошками.

Роберт поспешно схватил со стола бутылку, которую никак не мог нашарить этот сутулый худой человек в сером комбинезоне, мигом наполнил стакан и вложил бутылку в слегка трясущиеся пальцы Паркинсона.

— Будь здоров… Бобби! Желаю тебе… побыстрее выбраться… из этого… — Паркинсои не договорил и безнадежно махнул рукой.

Роберт молча кивнул.

«Пожелание, конечно, хорошее, только — вот жалость! — несбыточное. У нас же нет выбора. Так и превратимся в гниль».

Паркинсон задрал голову, поймал ртом горлышко бутылки, и его острый кадык судорожно задергался. Роберт шумно выдохнул, как делал это когда-то Дик Редстоу, и начал пить торопливыми глотками.

Гортань неожиданно обожгло, а из глаз потекли слезы, хотя он давно уже не считал себя новичком в этом деле. Впервые он основательно напился еще полтора года назад вместе с Германом Риком, которому было бы теперь девятнадцать. Они заперлись тогда в каморке Германа и пили прямо из горлышка, рисуясь друг перед другом. Вернее, рисовался-то Роберт — Рику было не впервой. Сначала Роберта тошнило, а потом это прошло, и когда Рик предложил пойти к Софи, Роберт тут же согласился. Они тогда долго плутали по коридорам и горланили веселые песни из боевиков, и Роберту таки стало плохо. Потом они все же разыскали Софи, и Герман полез к ней, а Роберт постыднейшим образом заснул, упав в кресло. И проснулся бог знает когда, и готов был провалиться сквозь пол от насмешек Софи, и чувствовал себя так отвратительно, что дальше некуда. Тех давних насмешек он не мог простить Софи до сих пор.

— Бобби… Пей еще… Я передохну… — выдавил из себя Паркинсон, пытаясь отыскать невидящими глазами фотографию на стене.

Роберт присел на корточки и заглянул под стол, потом под кресло. Непочатую бутылку он нашел под кроватью. Оказалось, что это первосортное виски, и он довольно быстро сумел влить в себя еще полстакана.

Паркинсон уснул, придавив косматой головой худые руки, и теперь его не разбудили бы даже сирены тревоги. Роберт отлично изучил поведение Паркинсона: тот проспит несколько часов, потом проснется почти трезвым, по крайней мере, с виду, и будет искать недопитое, а если не найдет — поплетется в бар. И все начнется сначала.

Опьянение подкрадывалось незаметно, а потом сразу навалилось и крепко засело в теле. Тугой обруч сдавил голову, в висках застучало. Роберт, оглушенный, сел на край стола, и по спине побежали мурашки, и похолодели пальцы, и дверь подскочила, потому что он сполз со стола и, пошатываясь, бросился в коридор.

Стены нехотя проползали мимо, иногда угрожающе наклоняясь, синие огни расплывались и дрожали. Роберт внезапно обнаружил, что бормочет какие-то слова вышедшим из повиновения неповоротливым языком и ударил себя по щеке.

— Пр-рекрати!..

За изгибом коридора он чуть не налетел на ползущую женщину. Лиз была настолько пьяной, что оставалось только гадать, как она еще умудряется ползти, упираясь в пол ладонями и коленями, а не валяется где-нибудь в холодном полумраке коридоров. Лиз была молодой, чуть старше двадцати, но лицо ее сейчас напоминало мокрую грязную тряпку, о которую в дождливую погоду вытирают ноги, прежде чем войти в дом.

Впрочем, Роберт не знал, что такое войти в дом из-под дождя. Дожди остались на Земле.

Лиз уставилась на его ботинки, шепнула что-то, понятное ей одной, неуверенно подняла голову. Левый глаз ее почти утонул в черном кровоподтеке, и в нем тускло отражались синие коридорные огни. Она долго рассматривала привалившегося к стене Роберта и вдруг вскочила и с криком: «Дик! Дик!» обхватила его руками.

Он каждой клеточкой кожи ощущал ее горячее тело, прильнувшее к нему. Лиз целовала его, ерошила и гладила волосы на затылке, прижималась все сильнее и сильнее и повторяла, задыхаясь: «Дик… Дик… Дик…» — словно растерянно и торопливо тикали часы. Он попытался оторвать Лиз от себя, но она буквально вдавила его в стену и больно кусала в шею резкими нетерпеливыми поцелуями. Наконец ему удалось освободиться, и он с силой оттолкнул Лиз. Она, взмахнув черными волосами, отлетела к противоположной стене, стукнулась затылком и сползла на пол.

— Ты что?! — заорал Роберт и пнул ее по голой ноге тяжелым ботинком. — Какой я тебе, к черту, Дик?

Лиз молча плакала, закрыв глаза и всем телом раскачиваясь из стороны в сторону.

— Не лезь ко мне, понятно? Я тебе не Дик!

Лиз затряслась, закрыла лицо руками и тихо застонала:

— Дик… Дик!..

— А ну тебя! — Роберт махнул рукой, остывая, и присел рядом. — Кто тебя так? Или сама где звезданулась?

Лиз по-прежнему раскачивалась с монотонностью маятника и бормотала:

— Дик… Дик…

— Загнулся твой Дик! — крикнул Роберт в ее мокрое опухшее лицо. — Загнулся, понимаешь? И все мы загнемся!

Он с трудом поднялся и быстро пошел прочь, и вдогонку ему понесся тоскливый вопль:

— Дик! Дик! Не уходи-и-и!..

Алкоголь горячими злыми ударами бил в голову, но сознание почти прояснилось. Роберт ввалился в свою каморку, разворошил стенной шкаф и в дальнем углу, за горой микрофильмов, за разноцветными пакетиками жевательной резинки «Микки Маус», за ученическими тетрадями и яркими журналами нашел белую коробку из-под проектора, в которой хранилось его оружие.

Он повертел пистолет в руках, проверил, заряжен ли он, хотя это было проверено сотни раз, и сунул в карман. Пистолет он стащил у Луиджи Альвезе перед очередным налетом и поэтому Луиджи до сих пор считал, что потерял его где-то внутри космобота.

Вот оно с ним — орудие мести! Сначала несколько пуль в испуганную жирную рожу, а потом в нее, бесстыжую тварь! Он ворвется со своим пистолетом, как ковбой на экранах кинозалов! «Бах-бах!» — пролает кольт, обрывая крики ужаса, и горькие складки навсегда лягут в уголках губ ковбоя…

Он с трудом спустился по винтовой лестнице — от кругообразного спуска в голове еще быстрее завертелась туманная карусель — и вышел на ярус, где находилась каморка Жоржа. Дверь не поддалась, и он замолотил в нее сначала кулаками, потом ботинками и наконец, рассвирепев, рукоятью пистолета. За дверью было тихо.

— А-а, гады! — закричал он, отступая и взводя курок. — Все равно не спрячетесь!

Грохот выстрела покатился по коридору, но за дверью по-прежнему не раздавалось ни звука. Зато где-то за поворотами послышался топот.

Значит, они у нее! Ну, держитесь!

Роберт отпрыгнул от двери и побежал по змеиному кольцу коридора прочь от приближающихся шагов.

Дверь каморки Гедды оказалась незапертой, и он вылетел прямо к столу, задыхаясь и наводя дуло пистолета на кровать. Кровать расплывалась перед глазами.

Получайте то, что вам причитается!

Выстрелить он не успел.

— Роберт!

Он резко обернулся, чуть не потеряв равновесие, — и пистолет со стуком упал на пол. Гедда стояла у стены, бледная и неподвижная, и пальцы ее теребили страницы книги.

— Ага, он уже смылся… — горько и зло сказал Роберт.

Гедда, казалось, не слышала его. Она стояла перед ним, невысокая девчонка с белым застывшим лицом в обрамлении каштановых волос, смотрела на него и молчала.

Молчание затягивалось, давило на плечи, сжимало горло. Роберту вдруг стало очень плохо. Что-то заныло внутри, там, где раньше располагали душу, хотя потом оказалось, что нет у людей никакой души. Ему стало так плохо, что он почти протрезвел.

— Если бы я сейчас спала… — в зеленых глазах Гедды что-то дрогнуло. — Ты мог убить меня.

— Послушай!..

— Ты мог убить меня, — тем же бесцветным голосом повторила Гедда. — Хотя я ни в чем не виновата. И не тебе судить…

Роберт, зажмурившись, шагнул к ней, и в голове зазвенело от хлесткой пощечины.

— Убирайся! — спокойно сказала Гедда.

Он пошатнулся и молча пошел к двери.

— О, да ты пьян! — голос Гедды слегка оттаял и зазвучал насмешливо. — Поздравляю с совершеннолетием! Ты на верном пути. И забери оружие, Отелло!

Она ногой подтолкнула пистолет к двери, но Роберт вышел, не обернувшись.

Он не соображал, куда и зачем идет, да и все равно ему было, куда идти. Главное — подальше от Гедды. Навсегда подальше от Гедды. В ушах стоял ровный негромкий гул, а пол ускользал из-под ног, словно он пробирался по льдинам в половодье.

Впрочем, льдины в половодье — это только в кино.

…Он ходил по коридорам бесконечно долго, не думая ни о чем. Когда он услышал за спиной звук шагов, ему было на все наплевать. Его схватили за рукав, и откуда-то снизу раздался дребезжащий голос Ричарда Леннокса:

— Постой, Роберт!

— Отстань! — вяло отмахнулся Роберт, но Леннокс продолжал держать его за рукав, и Роберт остановился.

— Послушай меня… Я же к тебе хорошо… Так ведь? — как обычно, ронял Леннокс обрывки фраз. Комбинезон висел на нем мешком.

Это было правдой, и Роберт неохотно кивнул.

Маленький, весь какой-то сморщенный наркоман Леннокс иногда заходил в его каморку, когда ненадолго возвращался к реальности из мира своих наркотических грез. Они болтали о разных пустяках, но чаще всего Леннокс рассказывал ему о Земле, о своем родном городе где-то в Иллинойсе, городе, который он видел в последний раз семилетним мальчишкой.

Заурядная была история. Мать Ричарда отравилась, когда поняла, что мужу не бывать уже одним из владельцев «Стил корпорэйшен», а отец еще несколько месяцев участвовал в организации мятежей против нового режима и наконец, после неудавшейся попытки государственного переворота, бежал сюда, в Пояс астероидов, захватив с собой Ричарда. Все, как у других. С той, может быть, разницей, что отец Леннокса дольше других не хотел верить, что все потеряно и неустанно строил планы интервенции. Он так и умер с надеждой, что вернутся когда-нибудь старые времена.

— Остерегайся Жоржа! — продребезжал Ричард Леннокс, отводя глаза в сторону. — Он уверен, что это ты пальнул по его двери… Грозится свернуть шею. Тедди Хэмер слышал, как ты кричал. Пришел в бар, сказал Жоржу… Учти, — Леннокс слабо сдавил руку Роберта, — Жорж пьян… Пошел тебя разыскивать…

Роберт хлопнул себя по карману и вспомнил, что пистолет остался у Гедды.

— Передай Скотине, — храбро выпятив грудь, сказал он, — что если сунется ко мне — получит сполна! И вообще… Спасибо за совет и оставь меня в покое!

Роберт высвободил руку и, не оборачиваясь, пошел по коридору. Леннокс печально посмотрел вслед, и его маленькое личико сморщилось еще больше. Он хрустнул длинными пальцами и пробормотал:

— В конце концов… Мне-то не все ли равно?

«Да, день рождения начался очень даже весело, — размышлял Роберт, шагая неизвестно куда. — Скучать почти не приходится… Врешь, Скотина, убивать ты меня не собираешься! — Роберт с ненавистью стиснул зубы и свернул в узкий боковой проход. — Это тебе не выгодно. Отчаянные парни нам очень нужны — не так ли? А их все меньше и меньше. Избить, запугать, подчинить — вот твоя цель! Что ж, попробуй, да смотри не поломай зубы. Даже если с Геддой у тебя ничего не было, а я уверен, что не было — и тут я сам оказался скотиной, — если даже ты не дотрагивался до нее своими грязными пальцами и все твои рассказы просто вранье — все равно я тебя ненавижу, потому что ты падаль, был падалью, падалью и помрешь. Потому что ты не человек, а именно скотина… А теперь все к черту — и спать! Забиться в тайный закуток — и отдышаться…»

Он свернул в еще один, совсем узенький коридор, протиснулся между обжигающе ледяными колоннами энергоприемников, подошел к едва заметной в темноте куче разного мягкого хлама, который он натаскал отовсюду в это укромное местечко, рухнул лицом вниз и закрыл глаза.

И тут же перед ним возникло лицо Гедды, бледное лицо, не испуганное, а чуть удивленное, застывшая маска с изумрудами на месте глаз. И в ушах вновь зазвучал ее голос: «Убирайся!..» Он вдруг почти отчетливо осознал, что Гедда совсем не испугалась, словно ей было все равно.

— Прости меня, Гедда! — сказал Роберт непослушными губами.

И сдался, не в силах справиться с туманной каруселью, которую кто-то когда-то с бешеной скоростью закрутил в голове.

2

— …Повторяю: панихида начнется через пятнадцать минут в Круглом зале.

— Мне-то что! — пробормотал Роберт и окончательно проснулся.

«О-о, боже мой! — мысленно простонал он, осторожно покачав головой. — Боже мой!..»

Во рту было сухо и противно, голова еще не прояснилась, к горлу подкатывала тошнота. Он не сразу понял, где находится, и лежал, прислушиваясь к легкому гулу энергоприемников. Ужасно хотелось пить, и он пожалел, что голос вытащил его из прекрасного сна, где можно было взахлеб глотать холодную вкусную воду, фонтаном бьющую прямо посреди коридора.

Он вспомнил о Гедде, и ему стало еще хуже. Он тряхнул головой, поморщится от боли и приказал себе не думать о Гедде.

Что там бормотало радио? А, через четверть часа все желающие смогут проводить в последний скорбный путь старика Питерса. Конечно же, не обойдется без надгробных воплей женщин, скупых слез мужчин, и у гроба усопшего будет стоять траурный караул. Наконец-то этот старец отходился по коридорам и обрел желанный покой. А приглашал, естественно, Джордж О’Рэйли, такая же старая развалина, все еще не переставший играть в организацию, а может быть, и на самом деле убежденный, что мы едины и способны дать бой землянам.

Земляне… А мы кто? Горстка изгнанников, бросивших вызов всему ненавистному миру, способных слабо кусаться — и только. Ничего, у нас еще подрастут зубы, и мы когда-нибудь с оружием в руках завоюем планету, так жестоко поступившую с нами. Настанет час! Только не сойти с ума, не спиться, не покончить с собой. Слишком много условий…

Роберт сел, сжал голову руками и закачался, совсем как Лиз.

Питерс… Да, он замучил нас своими разговорами о важности сплочения, он убеждал нас в необходимости учиться, дабы не переводились специалисты, способные устранить любую техническую неполадку в нашем «общем доме», как любит выражаться Джордж О’Рэйли, он буквально из кожи лез, стараясь прекратить непрерывную грызню…

И что же? Роберт был готов поспорить с кем угодно, что в Круглый зал придет не больше полутора десятка человек. Впрочем, кто знает, может быть, довольно редкое зрелище — других-то без всяких панихид просто запускали в стальных ящиках подальше от Базы, — довольно редкое зрелище привлечет и побольше любопытствующих. Он-то, конечно, пойдет — куда-то же нужно себя деть! Хотя… Скотина Жорж наверняка тоже придет туда, он падок до любых развлечений. И черт с ним, с Жоржем!

Роберт рывком поднялся и похлопал себя по груди. Кастет был на месте, в закрытом на молнию кармане комбинезона. Роберт ощутил его угловатую твердость и уверенно засмеялся. За себя он сумеет постоять! Главное, что он опять довольно прочно держится на ногах, а голова скоро будет как новенькая. Ну что ж, надо пойти отдать последний долг усопшему, упокой, господи, душу его!

Он выбрался из своего убежища, вышел в безлюдный и тихий, как всегда, центральный коридор и долго с наслаждением пил воду в ближайшей умывальной комнате. Потом сунул под кран голову и почувствовал себя почти совсем хорошо.

Он неторопливо шел, глядя под ноги, и размышлял, куда же угодила душа Питерса: в ад или в рай — и выходило, что, кроме рая, ей некуда было деться, потому что, насколько Роберт знал, Питерс не баловался наркотиками, не развратничал и даже не пил, а все больше ходил по каморкам со своими призывами, да еще писал историю Базы, или, как он однажды цветисто выразился, «повествование о робинзонах, выброшенных коммунистической бурей с родины отцов, а также об их славных потомках».

Вообще, Питерс питал пристрастие к красивым фразам, видно, оттого, что на Земле он был вроде проповедником или там священником, черт его знает! Из тех, что под сутаной прячут кольт и способны пустить его в ход, если потребуется. Во время той заварухи в Штатах, в которой участвовал и предок наркомана Леннокса, кольт Питерса без работы не оставался. Как рассказывал всезнайка Паркинсон, старикашка Питерс ухлопал тогда чуть ли не больше народу, чем фашисты во время Второй мировой, затем долго скрывался под чужим именем где-то в Латинской Америке, подбирал головорезов. Потом, когда след его все же нащупали, он со своими бесстрашными ребятами совершил налет на международный космопорт где-то на экваторе — название его Роберт забыл, а может, Паркинсон и не говорил, да и не в этом дело. Главное, им удалось, забросав охрану гранатами, угнать патрульный корабль и благополучно добраться до Пояса. Сначала Питерс расположился на Базе-8, но через несколько лет ее обнаружили, запеленговав радиостанцию. Питерсу опять повезло: он удрал буквально из-под носа землян и долго мотал их по Поясу, стараясь сбросить с хвоста. Это ему в конце концов удалось и он стал одним из первых поселенцев Базы. Пионером, одним словом. Знал, видно, на Земле кое-кто об этих военных базах, потому что потянулись туда изгнанники из разных стран свободного мира. Да, были где-то в Поясе и другие базы, и там тоже жили люди, но о них почти никогда не вспоминали. Своих забот хватало.

Питерс как-то начал приставать и к нему, Роберту, со своей нуднотиной насчет единства и прочего, но Роберт сразу ответил, что не вчера родился и не надо учить его уму-разуму.

Действительно, то, что их просто выперли с Земли, лишив законных прав, ясно и малому ребенку. Что коммунисты установили свою тиранию и топят в крови любые оппозиционные выступления — тоже истина, не требующая специального растолкования. Что миллионы людей лишились нажитых честным трудом капиталов и собственности и превратились в угнетенных животных, обязанных работать день и ночь только для того, чтобы не умереть от голода — тоже понятно. И не надо красивых речей, не надо доказывать необходимость давным-давно доказанного: их священный долг, если тоже говорить красиво, их цель — неустанная борьба против коммунизма, захлестнувшего всю планету, борьба тяжелая, но отнюдь не безнадежная, потому что мировой коммунизм еще слаб. Не так-то просто поставить на колени весь мир, не так-то просто покорить свободолюбивую Америку! Ты же сам говорил, Питерс, о мощных восстаниях в Западной Европе и Северной Америке. Ты получал от единомышленников с Земли шифрованные радиограммы и твердил, что главное — подождать еще немного.

Что же касается единства, Питерс, то дайте время — мы подрастем и вступим в борьбу. Мы не можем надеяться на вас, отцов и дедов, потому что вы слишком многое пережили и слишком многие из вас стараются утопить свое прошлое в наркотиках и алкоголе. Мы будем сильнее. Правда, нас мало, но мы сильны своей молодостью и ненавистью, а ненависть совсем неплохое оружие. И мы продолжим борьбу!

«Недурная бы вышла надгробная речь», — подумал Роберт, ногой распахивая дверь Круглого зала.

Дверь грохнула о стену и, под этот аккомпанемент Роберт вошел в зал.

Круглый зал на самом деле был овальным. Его пол и стены покрывал одинаковый нежно-голубой пластик, а высокий куполообразный потолок был разрисован косматыми звездами и ракетами. Метрах в двадцати от Роберта, у противоположной стены, на одной линии с дверью, возвышалась массивная кафедра, отделанная под красное дерево. По обеим сторонам, у стен, широким полукругом расположились низкие голубые кресла. Раньше они стояли в несколько рядов и к их спинкам были приделаны откидные полочки для записей — ведь, по проекту, этот зал предназначался для совещаний высшего командного состава Базы. Но позднее большую часть кресел растащили по барам, потому что на Базе, за исключением полковника Стейна, не было никакого высшего командного состава, и все ее обитатели, считая и детей, могли разместиться в единственном оставшемся ряду.

Возле кафедры, на низком темно-коричневом столе, лежал Питерс со сложенными на груди руками — высохшая длинная кукла с острым носом и впалыми желтыми щеками. Кукла была выряжена в просторный черный костюм и черные ботинки. Голова куклы покоилась на маленькой грязноватой подушке. В стороне от стола, закрыв глаза, сидел Джордж О’Рэйли, который отличался по виду от покойника разве что обычным серым комбинезоном. Он вздрогнул от стука двери и открыл слезящиеся глаза. Роберт двинулся через зал.

— А, Роберт! — произнесла копия покойного Питерса звучным голосом, разительно контрастирующим с тщедушной внешностью О’Рэйли. — Проходи, ты первый.

— Первым был покойник, — усмехнулся Роберт и плюхнулся в кресло рядом с О’Рэйли. — Доболтался!

О’Рэйли осуждающе покачал седой головой и открыл сухогубый рот, собираясь что-то сказать, но в этот момент дверь еще раз грохнула, и в зал ввалился рыжий великан. Это был Малютка Юджин. Лохматые волосы до плеч, мясистый нос, грозно насупленные брови, внушающие уважение габариты делали его фигурой весьма заметной в глазах Роберта.

Малютка Юджин взмахнул бутылкой, утонувшей в корявом волосатом кулаке и сипло проревел:

— Здорово, сволочи!

— Привет, Малютка! — возбужденно привстал в кресле Роберт.

О’Рэйли промолчал. Малютка Юджин грузной рысью пронесся через зал и склонился над столом, едва не касаясь лицом острого желтого носа Питерса.

— Добегался, сволочь? — шумно полюбопытствовал он и подмигнул Роберту. — На, выпей малость, авось сразу вскочишь! — Малютка Юджин навалился на стол и потряс бутылкой.

— Перестань! — с невольным отвращением сказал Роберт.

— Что, брезгуешь? — продолжал кривляться Малютка. — Ах да, я и забыл совсем, что ты непьющий! — Малютка с сожалением развел руками. — Ну и лежи, а мы выпьем!

Он отхлебнул из бутылки, отошел от стола и повалился в кресло рядом с Робертом.

— А ты мне не указывай, сволочь! — почти нежно сказал он Роберту и принялся спокойно грызть ногти, зажав бутылку между коленей.

Роберт искоса взглянул на О’Рэйли. Тот сидел с закрытыми глазами и лицо его ничего не выражало.

Вот бы стать другом Малютки. Подумаешь, разница в десять лет! Главное — хорошо показать себя при налетах, и тогда, может быть, Малютка Юджин похлопает по плечу и одобрительно скажет: «Молодец, сволочь!» Да, Малютка прямо вылитый герой боевика, с таким куда хочешь — не продаст!

Роберт незаметно разглядывал Юджина и представлял захватывающие картины будущих совместных подвигов. Теперь ведь он имеет полное право участвовать в налетах — как-никак шестнадцать лет! Вот только вернется группа, с которой ушел его отец три месяца назад. Скоро они, наверное, будут здесь. В таких случаях ничего нельзя знать точно, потому что пользоваться радиосвязью — все равно что воткнуть самому себе нож в горло: а вдруг запеленгуют!

В темном проеме бесшумно возникло еще более темное пятно.

«А это что за чудо ковыляет? — Роберт заинтересованно подался к двери. — О, мадемуазель Эмма изволила покинуть свой будуар ради того, чтобы уронить прощальную слезу».

Мадемуазель Эмма, высокая тощая женщина в длинном черном платье, с черным шарфом на плечах, устремилась прямо к столу, не обращая никакого внимания на Роберта, О’Рэйли и Малютку Юджина. Она бесшумно скользила по нежно-голубому полу, подол ее черного платья трепетал, концы развевающегося шарфа походили на вялые черные крылья. Подлетев к столу, мадемуазель Эмма остановилась, полуобернувшись к сидящим, и медленно перекрестилась. Потом сложила ладони у впалой груди и быстро зашептала что-то, низко опустив голову. На Питерса она даже не взглянула.

Роберт бесстрастно рассматривал узкую спину мадемуазель Эммы, гладко причесанные темные волосы, собранные в пучок на затылке.

Мадемуазель Эмма. Откуда она здесь и зачем она здесь — непонятно. Живет себе потихоньку, никого не пускает, да вроде бы и свихнулась слегка. Впрочем, все здесь давно свихнулись, кто больше, кто меньше…

— Гляди-ка, даже не здоровается, сволочь! — хмуро сказал Малютка.

Роберт безразлично пожал плечами.

— Эй ты, мадемуазель! — неожиданно грубо заорал Малютка Юджин. — Чего нос воротишь?

Мадемуазель Эмма испуганно подняла острые черные плечи и зашептала еще быстрее. Ее некрасивое бледное лицо исказилось, словно от боли. Малютка Юджин схватил бутылку, громко забулькал. Роберт опять покосился на О’Рэйли: тот по-прежнему сидел неподвижно и прямо, и глаза его были закрыты.

В коридоре послышались тихие голоса и в зал осторожно вошли Софи Варетти и Вирджиния Грэхем. Вслед за ними проскользнул маленький Ричард Леннокс, быстро притаившийся в кресле у самой двери. Софи и Вирджиния оглядели присутствующих, и Вирджиния помахала рукой Юджину:

— Привет, Малютка!

— Привет, Джин! — кивнул рыжий великан и звучно хлопнул себя по коленям. — Забирайся!

Вирджиния хихикнула, чуть вперевалку пошла к Малютке Юджину, бесшумно, как кошка, вскочила к нему на колени и обхватила рукой за шею.

— Здравствуй, Роберт! Ты знаешь, что у тебя здорово помятая физиономия?

Она подмигнула Роберту, и от улыбки ее юная мордочка еще больше похорошела. Роберт что-то пробормотал и покраснел. Выходки этой семнадцатилетней особы постоянно заставляли его смущаться, хотя он не мог пожаловаться на чрезмерную застенчивость. От ее весьма откровенных туалетов кружилась голова, а уж если встретишься ей где-нибудь в коридоре — обязательно прижмется, словно они в невообразимой теснотище, как в нью-йоркской подземке, что показывали в старинной кинохронике. Прижмется — и убежит со смехом.

Вирджиния была в полупрозрачной кофточке — не требовалось особой зоркости, чтобы разглядеть под ней голое тело — и короткой ярко-красной юбке, довольно условно прикрывавшей бедра. Ноги у Вирджинии были, как у кинозвезд — длинные, стройные, и все дело портил только огромный синяк на левом бедре.

Вирджиния появилась на Базе неизвестно откуда, ее никто не видел до двенадцатилетнего возраста. По крайней мере, так утверждал Паркинсон. В один прекрасный день белокурая хорошенькая девчушка появилась в ресторане (в те годы иногда еще собирались, чтобы поужинать вместе) и, всхлипывая, заявила, что ее зовут Вирджиния, и что ее мама никак не хочет просыпаться. И стало понятно, почему никто не знал о существовании Вирджинии: они с матерью жили на самом нижнем ярусе, а кому же взбредет в голову туда тащиться ради сомнительных прелестей страшненькой и кособокой Элизабет Грэхем!

Впрочем, Паркинсон сказал как-то, прикончив очередную бутылку, что отец Вирджинии — наркоман Ричард Леннокс. А вот почему мать Вирджинии покинула Землю, не знал даже он.

— Софи, что ты там стоишь? — окликнула подругу Вирджиния. — Иди к мальчику. Ты ведь не против, Роберт? — она хихикнула и положила свободную руку Роберту на плечо.

— Ее дело! — вызывающе ответил Роберт.

— Давай, вали сюда! — добродушно сказал Малютка Юджин.

Софи, поколебавшись немного, подошла к Роберту. Роберт подчеркнуто безразлично осмотрел ее сверху донизу — от облегающего белого свитера до белых брюк и белых туфель — и отвернулся. Софи возмущенно фыркнула и села рядом с Малюткой, чертовски красивая — черноволосая, черноглазая, с темными бровями на узком смуглом лице. Лишь очень внимательно всмотревшись, можно было заметить легкую сеть морщинок, разбегающихся от накрашенных ресниц, и маленькие складки в уголках рта.

Софи было почти тридцать. Отец ее раньше занимал какой-то высокий военный пост и таскал мундир до самой смерти. На Базе он тосковал, пил и задирался со всеми, а потом его пристрелили в баре во время пьяной драки, когда Роберта еще не было на свете.

«Кажется, идет!» — Роберт невольно вздрогнул и уставился на дверь, за которой раздались громкие голоса.

Он незаметно потрогал кастет, но сразу расслабился, потому что это вошли братья Луис и Витторио Мариньо, немного пьяные и веселые, как обычно, а следом за ними, к удивлению Роберта, хмурый и трезвый на вид Паркинсон. Братья оттеснили от стола бормочущую мадемуазель, а Паркинсон сел и, казалось, о чем-то глубоко задумался.

Тут же в зал под руку чинно вступили супруги Макдивитты, одинаково маленькие и толстые, в одинаково черной одежде. Джеймс Макдивитт даже нацепил на рукав пиджака невесть где раздобытую шелковую траурную повязку, будто хоронили его родственника, а Анджела Макдивитт картинно комкала в ладони черный платочек. Супруги вежливым поклоном поприветствовали собравшихся, прошествовали к столу и остановились за спинами братьев Мариньо.

Маленький скрюченный Уолтер Гендерсон, он же Мистер Выпей-Со-Мной, мелкими шажками пробежал через зал и с любопытством сунул остренький носик между расступившимися братьями.

«Вот!» — Роберт побледнел.

В дверях, покачиваясь, стоял Скотина Жорж, угрожающе пыхтел, глядя на него, вытирал рукавом толстые губы, а из-за его плеча выглядывал, кривясь в ухмылке, Одноухий Майкл и тупо взирал на окружающее смертельно пьяный Казимир Каталинский.

Скотина Жорж вразвалку направился к креслам напротив Роберта. Майкл, поддерживая Каталинского, двинулся за ним.

— Здравствуй, Жоржик! — благожелательно сказал Малютка Юджин, а Вирджиния демонстративно отвернулась.

Скотина Жорж буркнул что-то нечленораздельное, грузно сел и злобно уставился на Роберта. Так, наверное, в былые времена смотрели на своих обидчиков тупые динозавры, если у них, конечно, были обидчики. Одноухий Майкл остался стоять, угрюмо осматривая собравшихся и размышляя, вероятно, о том, кому бы исподтишка врезать в ухо в темном коридоре, а Каталинский повалился в кресло и заснул.

— Ну что ж, — неожиданно заторопился О’Рэйли. — Начнем, пожалуй!

— Валяй, папаша, — разрешил Малютка Юджин.

О’Рэйли проковылял к кафедре и поднял глаза к потолку, собираясь с мыслями. Братья Мариньо, супруги Макдивитты и Мистер Выпей-Со-Мной отошли от стола и сели. Только мадемуазель Эмма продолжала что-то шептать, по-прежнему не обращая ни на кого внимания, да Одноухий Майкл стоял возле Жоржа и садиться, видимо, не собирался.

О’Рэйли отдышался и начал звучным голосом:

— Братья!..

— А как же сестры? — хихикнула Вирджиния с коленей Малютки.

— Ну не мешай, сволочь! — одернул ее Малютка.

— Братья! — скорбно повторил О’Рэйли. — Сегодня мы собрались здесь, в этом зале, чтобы проводить в последний путь всеми уважаемого мистера Джона Байрона Питерса, нашего друга, наставника, замечательного человека, столь рано покинувшего нас, чтобы вознестись к богу.

«Ничего себе рано! — подумал Роберт. — Он же не библейский старец!»

Анджела Макдивитт звучно высморкалась в траурный платок. Скотина Жорж столь же звучно рыгнул.

— Вот он лежит перед нами, навеки упокоившийся, — длинный сухой палец О’Рэйли указал на стол, — и мы скорбим. К сожалению, не все смогли прийти сюда в этот печальный час: многие братья сейчас далеко от нас, в черных глубинах космоса. Они бесстрашно ведут бой с жестоким миром, безжалостно отринувшим нас от своей груди и бросившим на произвол судьбы…

— А другие валяются вдребезги пьяные! — насмешливо вставила Вирджиния.

О’Рэйли запнулся и прикрыл глаза, превратившись в египетскую мумию. Малютка Юджин закатил Вирджинии увесистую оплеуху, от которой, как показалось Роберту, покойник вздрогнул. Вирджиния надулась и перебралась в кресло рядом с Софи, сидящей со скучающим видом.

«Боже, какие словеса! — подумал Роберт. — Может, О’Рэйли тоже грешил в юности проповедничеством?»

— Нет, наверное, смысла пересказывать здесь биографию мистера Джона Байрона Питерса, — после некоторого молчания продолжил О’Рэйли. — Все мы люди без прошлого. Его отняли у нас и втоптали в грязь те, что только с виду похожи на людей, но таковыми не являются, потому что у них нет сердца. Где же на деле их хваленый лозунг: «Человек человеку — друг»? — О’Рэйли повысил голос, и даже Каталинский перестал храпеть и разлепил бессмысленные глаза. — Возлюби ближнего своего… Как бы не так! Они отвергли учение великого страдальца за грехи человеческие, распятого над прахом Адама, и подменили его своей бездушной схемой, где не нашлось места человеколюбию. Да, они ловко воспользовались доверчивостью народа, они примазались к словам, сказанным Павлом фессалоникийцам: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» — и одурачили многих и многих. И там, где была вера, осталась пустота, а на смену христианской любви пришло бездушие, которое вытеснило все человеческие чувства. Не трудились ли мы в поте лица? — О’Рэйли сделал паузу, потом заговорил тише: — И человек, лежащий здесь, еще среди нас, но уже не с нами, отдал все силы борьбе за торжество справедливости. Трудно переоценить его вклад в наше общее дело. Повторяю, что не буду пересказывать биографию мистера Джона Байрона Питерса, напомню только, что и ему мы обязаны своим спасением, тем, что мы еще живем и боремся. Ведь покойный был одним из тех, кто в свое время вложил немалые суммы в возведение нашего дома, одним из тех, кто финансировал строительство оборонительных сооружений в Поясе астероидов… — О’Рэйли неожиданно закашлялся, согнувшись над кафедрой.

Роберт невольно кивнул, соглашаясь с его словами. Да, после заключения конвенции, провозгласившей все пространство Системы вплоть до орбиты Марса зоной мирного космоса, базы для обороны от коммунистической агрессии пришлось передвинуть сюда, в Пояс астероидов.

Он заметил, что Ричард Леннокс тихо встал и скрылся за дверью.

«Не вытерпел, наркоманчик, побежал…»

— Пошел тридцать первый год нашего изгнания, — продолжал О’Рэйли. — За столь большой срок произошло множество событий, важных и малозначительных, трагических и смешных. И кто, как не мистер Джон Байрон Питерс взвалил на свои плечи тяжелое, но почетное бремя нашего летописца, нашего Иосифа Флавия, чтобы сохранить для потомков память о славных деяниях их отцов и дедов. Потомки наши — все мы верим в это — завоюют когда-нибудь мир, столь жестоко поступивший с нами, и благодаря покойному будут всегда помнить наши имена. И господь бог, который послал нам это испытание, господь бог, проверяющий сейчас нашу стойкость и решимость в борьбе, принял бессмертную душу мистера Джона Байрона Питерса и, без сомнения, уготовил ей достойное место возле ног своих…

— Поближе к заду! — загоготал Скотина Жорж, расталкивая Каталинского. — Пойдем, братья, подальше от этого… как его?… непотребного сборища, — обратился он к Каталинскому и Одноухому Майклу. — А не то господь бог наш пошлет нам… это… как его?… наказание, и у нас навеки слипнутся глотки!

— Эт-то бу-будет ужас-сно! — пролепетал Каталинский, одурело мотая головой, и рухнул на Жоржа.

Одноухий Майкл молча подхватил его, поволок к двери, и они скрылись в коридоре. Скотина Жорж ткнул толстым пальцем в сторону Роберта, замершего в кресле, и с издевкой спросил:

— Ты, парень, не желаешь составить нам компанию?

«Так… — У Роберта мгновенно вспотели ладони. — Значит, сейчас. Что ж, рано или поздно Скотина Жорж все равно припрет меня к стенке. Каталинский не в счет. Зато Майкл почти трезв».

Роберт еще раз пожалел, что оставил пистолет у Гедды. Ладно, пусть его изувечат, но первый удар он успеет сделать. Прямо в жирную рожу!

Роберт встал и поймал взгляд Софи. Взгляд был сожалеющим. Он направился к двери, увидел удивленное и обеспокоенное лицо Паркинсона и вышел в коридор. До него донесся изумленный голос Малютки Юджина, не знавшего о выстреле в дверь:

— Эй, сволочь, с каких это пор ты стал пить?

И смешок Скотины Жоржа:

— А он теперь это… пьет, ты что, не знал, Малютка?

Одноухий Майкл старался удержать Каталинского в вертикальном положении, он был всецело поглощен этой возней и не заметил, как Роберт вытащил из кармана кастет и зажал в кулаке. Скотина Жорж возник в дверном проеме, нетвердой походкой подошел к Роберту и оживленно крикнул, чтобы слышали в зале:

— Пойдем, врежем по стаканчику!

«Сейчас я тебе врежу! — подумал Роберт, свирепея. — Я тебе врежу, жирная свинья!»

Они пошли вглубь коридора, Роберт впереди, Жорж следом, обдавая его перегаром. У Роберта заныл затылок, но он собрал всю волю и не оборачивался. Он свернул за угол, и тяжелая нетвердая поступь за спиной оборвалась.

— Притопали, щенок! — тихо сказал Скотина Жорж.

Роберт резко повернулся. Скотина Жорж сопел, но пока не шевелился. Майкл бесшумно появился из-за угла, бросив Каталинского, который с шумом и руганью упал на пол где-то неподалеку.

— Я тебе не щенок! — с вызовом сказал Роберт.

— Знаю, знаю, что не щенок, — вкрадчиво заговорил Скотина Жорж. — Какой же ты щенок, если это… так ловко палишь по дверям ни в чем не повинных людей? Разве это справедливо, Одноухий? — воззвал он к Майклу, который потихоньку продвигался за спину Роберта. — Из-за какой-то суки убивать это… как его?… чело…

Он не успел договорить, потому что Роберт резко взмахнул кастетом. Он бил наверняка, прямо в слюнявые губы. Но в это время получил удар по затылку.

3

Потолок опрокинулся над ним светло-зеленым куполом, незаметно переходящим в более темную зелень стен.

«Правильно было бы сделать здесь все фиолетовым», — вяло подумал Роберт.

Помнится, когда-то давным-давно символику цвета разъяснял ему обучающий автомат. «В витражах древних соборов, — говорил он вкрадчивым голосом, — синий — цвет девы Марии, богородицы, зеленый — цвет сатаны, падшего ангела», — и показывал соответствующие картины.

Ну а фиолетовый… Фиолетовый — цвет мучеников, а кто из попавших в медцентр не был мучеником? Правда, ему пока повезло: он не допился до белой горячки, не свихнулся, не превратился в отпетого наркомана. Пока… Он получил всего лишь заурядный удар по голове, последствия которого киберы ликвидируют в два счета. Сегодня же, в крайнем случае, завтра, он встанет на ноги и освободит эту палату для другого. Для той же Лиз, например. Или для Ричарда Леннокса.

«Будем надеяться, — Роберт мстительно усмехнулся, — что Скотине Жоржу вскоре не поможет даже реанимационный комплекс».

Хотя бил Майкл, ответить придется Скотине. Что такое Майкл? Просто орудие — и на него у Роберта зла не было. Глупо ведь обижаться на палку или нож!

Он попытался повернуть голову, охнул от боли, и тут же металлический голос из выпуклого блестящего глаза в центре купола предостерегающе прогремел:

— Не двигаться! Лежать спокойно!

«Что за чудо-автоматы! — восхитился Роберт, замерев в неудобной позе. — Как бы мы без вас жили? Спасибо, киберврачи, спасибо, регенераторы воздуха, синтезаторы пищи, энергоприемники и прочая, и прочая, и прочая. И в конце концов, действительно, спасибо старику Питерсу, если только О’Рэйли не приврал для красного словца. Гады, так и не дали дослушать до конца и вообще — испортили день рождения!»

Роберт закрыл глаза, размышляя о превратностях судьбы, и, вероятно, незаметно задремал, потому что, когда он их открыл, возле кровати сидел Паркинсон. Нечасто удавалось увидеть такое чудо — совершенно трезвого Паркинсона. Да еще и тщательно выбритого. Роберт недоверчиво повел носом, и изумление его достигло апогея — от Паркинсона явно веяло одеколоном!

— Привет, сынок, — почему-то шепотом сказал Паркинсон, наклоняясь к кровати.

— Угу! — ответил Роберт, не удержавшись от улыбки.

— Тебе не больно улыбаться? — забеспокоился Паркинсон, ероша свои длинные волосы.

— Что ты, Паркинсон! Я уже очухался… Чем кончилось отпевание?

Паркинсон пожал плечами:

— Да ничем. Софи выскочила за тобой, а потом и мы.

— О! — сказал Роберт. — Кто — «мы»?

— Ну, я, Юджин… Юджин стал трясти Каталинского, тот его обругал… В общем, Юджин поучил его немного…

— А Скотина?

— Что — «Скотина»? — Паркинсон как-то странно посмотрел на Роберта. — Скотины там уже не было. И Майкла.

«Удрал, гад! Ну ничего, никуда он отсюда не денется».

Паркинсон молчал и нерешительно водил пальцами по худым выбритым щекам. Сейчас он выглядел моложе своих пятидесяти трех. Да убрать бы мешки под глазами…

Паркинсон не строил никаких иллюзий относительно лучшего будущего и принимал жизнь такой, как есть. «В свое время мне не хватило смелости пустить пулю в лоб. Наверное, потому, что я слишком любил Джейн, — как-то сказал ему Паркинсон. — А теперь нужно сидеть и не рыпаться». О своем прошлом он никогда не говорил, а Роберт никогда не спрашивал. Ведь каждый имеет право носить свое прошлое в себе.

— Паркинсон, а чего ты такой? — не выдержал Роберт.

— Какой? — притворно удивился Паркинсон.

— Весь наодеколоненный!

Паркинсон хмыкнул. Роберт видел, что он колеблется.

— Ну! — нетерпеливо потребовал Роберт.

— Если ты слушал О’Рэйли, а не спал, — решился наконец Паркинсон, — и не отвлекался на Софи, то, наверное, помнишь, что О’Рэйли весьма высокопарно разглагольствовал об Иосифе Флавии… — Паркинсон замолчал и выжидающе посмотрел на Роберта.

— О! — еще раз сказал Роберт. — Ты решил подхватить факел, который неумолимая смерть вырвала из слабых рук Питерса?

— Вот-вот! — подтвердил Паркинсон.

— Поздравляю! — Роберт усмехнулся. — Великое повествование, столь же правдивое, сколь и поучительное, о возне крыс в груде отбросов.

— Больному нужен покой, — вкрадчиво зашелестело под куполом.

— Ну, пока, — Паркинсон поднялся. — Выздоравливай, сынок.

— Постараюсь. А Скотина свое еще получит!

— Аут бене, аут нихиль, — загадочно произнес Паркинсон и скрылся за дверью.

— Спать… спать… спать… — замурлыкал голос.

Над головой Роберта что-то негромко хлопнуло, и он очутился в белом пушистом облаке. Глаза его закрылись.

…Ему снилось, что он медленно идет по бесконечному коридору под тусклыми синими огнями, а сзади прицепилась пьяная Лиз и нежно целует в затылок, и боль от удара постепенно стихает, стихает, стихает… Он повернулся к Лиз — и проснулся от резкого движения.

Сначала он подумал, что продолжает спать, потому что на кровати, обхватив себя руками за плечи, словно ей холодно, сидела Софи и задумчиво смотрела на него печальными глазами. Она увидела, что Роберт проснулся, и ее глаза сразу же сделалась чуть насмешливыми. Сделались обычными глазами Софи.

— Что, выдалась свободная минута? — резко спросил Роберт. — Партнер отправился подкрепиться?

Софи добродушно засмеялась и, откинувшись, уперлась руками в кровать. Ее грудь, обтянутая белым свитером, запрыгала в такт смеху.

— Какой ты куса-ачий, мальчик! — нараспев сказала она, наклонилась и быстро поцеловала его в лоб.

Роберт хотел было разозлиться, но передумал. Уж слишком приятным было прикосновение теплых сухих губ.

— Поцелуй еще, Софи, — миролюбиво попросил он.

— Не слишком ли много для одного раза, мальчик?

Софи опять засмеялась, однако придвинулась к Роберту и позволила себя обнять. Роберт с силой впился губами в ее красивый бледно-розовый рот.

— Ого! — воскликнула Софи, отдышавшись. — Ты делаешь успехи, мальчик.

— Стараюсь! — буркнул Роберт. — Пожалуйста, не называй меня мальчиком.

Софи удивленно заморгала накрашенными ресницами:

— Ты уже мужчина? Значит, я у тебя уже не смогу быть первой? Фи, как неинтересно!

— О черт! — с досадой сказал Роберт. — Видала мышку на ковре…

— О чем это ты?

Софи положила ему на лоб смуглую теплую руку, и это тоже было приятно.

— Есть такой стишок для детей. Про кошку, которая была в гостях у английской королевы и потом судила о королевском дворе со своей, кошачьей, — Роберт подчеркнул это слово, — точки зрения.

— Понятно! — Софи презрительно усмехнулась. — Ты хочешь сказать, что думаешь о другом? — она убрала руку.

Роберт смутился.

— Н-ну, по крайней мере, не только об этом.

— Да без таких вот кошек… как я… Что бы вы делали без таких кошек? Перегрызлись бы друг с другом, вот и все!

Роберт промолчал. Сейчас у Софи было очень старое лицо. Старое — и все-таки чертовски красивое.

— Впрочем, я не ссориться пришла. Я знала… чем все кончится, — Софи замялась. — Ну, там, в зале… И пришла посмотреть. И… помочь.

Роберт фыркнул:

— Помочь! Как же! Толпа всегда была падкой до зрелищ. Еще со времен Древнего Рима, да и раньше.

Софи поморщилась:

— Роберт, не надо всюду совать свою ученость. Ты зачем-то учился, я нет, а какая разница? Что, тебе лучше живется? И дай мне, пожалуйста, договорить, невежа!

— Пожалуйста, пожалуйста! — Роберт насмешливо развел руками. — Итак, вы остановились на том, синьора, что пришли лицезреть мое избиение одной скотиной.

— Этой скотине продырявили затылок, — негромко сказала Софи.

Роберт онемел. Софи с улыбкой рассматривала свои лакированные ногти.

— Кто?… Где?… — наконец выдавил из себя Роберт.

— В коридоре возле твоей каморки, — охотно ответила Софи.

— Кто? — повторил Роберт свирепо.

Софи пожала плечами и засмеялась:

— Бедняга Жоржик никогда уже этого не скажет.

— Идиоты! — Роберт отшвырнул одеяло и сел. Софи с испугом отодвинулась от него. — Дураки! Его должен был убить я! Я! Только я! Как вы посмели! Это было мое право!

— А может, Пегги, которую он изнасиловал, или Сальваторе, которого он изувечил?! — Софи вскочила и представилась ошеломленному Роберту белым ангелом гнева с черными сверкающими глазами. — А меня он все равно что насиловал! Если грозят пистолетом — сделаешь что угодно, умереть-то всегда успеем! Одноухая сволочь берет на мушку, а этот скот забавляется… Так может, это было мое право?

Софи неожиданно заплакала черными от косметики слезами и выбежала из палаты.

Роберт растерянно уставился в потолок, пытаясь осмыслить все услышанное.

— Больной волнуется, — зашелестел знакомый голос. — Больному нужен покой.

Вновь раздался хлопок, и он утонул в белом облаке.

И опять ему почему-то снилась Лиз, только на этот раз трезвая и — о чудо! — улыбающаяся, на зеленом лугу из какого-то фильма, на лугу, где можно бегать и валяться на траве… Потом луг исчез, превратившись в знакомый полумрак коридоров.

…На этот раз его разбудили.

— Больной может идти. Перевязка через сорок восемь часов.

Роберт осторожно ощупал эластичный бинт, туго стянувший голову, сел и спустил ноги на пол. Посмотрел на часы. Так: шестое августа, семнадцать сорок. Что ж, через сорок восемь, так через сорок восемь. Голода он не чувствовал — вероятно, делали инъекции. Он босиком прошел по теплому зеленому пластику через непривычно просторную после тесной каморки палату и достал из стенного шкафа аккуратно сложенную одежду. Одевшись, он тщательно проверил все карманы, хотя было ясно, что кастета там нет.

«За день растерял все оружие! — разозлился на себя Роберт. — Надо будет поискать в том коридоре у Круглого зала».

Он уже открыл дверь, собираясь покинуть палату, когда заметил на стуле у кровати записку. Она должна была сразу броситься в глаза, как только он поднялся, но тогда он, видимо, был слишком поглощен своими мыслями.

«Гедда!» — стукнуло в голове.

Он вернулся и осторожно взял листок бумаги с неровными буквами.

«Роберт! Зайди, есть неприятные новости».

Вместо подписи стояла одинокая буква «П».

Значит, Паркинсон заходил еще раз. Ну и пусть сидит со своими неприятными новостями! Роберт ни на секунду не сомневался, что именно новоявленный Иосиф Флавий убил Скотину Жоржа.

«Аут бене, аут нихиль… Умник! Никто ведь не просил!»

Роберт раздраженно скомкал записку и швырнул под кровать.

Интересно, какого черта Жорж околачивался у его каморки?

Этот вопрос он обдумывал уже на пути к Круглому залу и наконец сделал вывод, что Скотина Жорж искал пистолет. Раньше он, разумеется, не знал, что у Роберта есть оружие — этого никто не знал, — а узнав, решил прикарманить, чтобы не опасаться выстрела из-за угла. Если Скотина еще и в каморку залез… Роберт чуть было не повернул назад, чтобы сразу проверить свои подозрения, но потом передумал. В конце концов, нужно простить покойному… Роберт не удержался от злорадной усмешки и, подойдя к Круглому залу, даже начал насвистывать веселый мотив.

В зале было темно, тусклый коридорный свет помогал очень мало, и ему пришлось встать на четвереньки, чтобы не пропустить ни одного уголка.

Поиски успеха не принесли. Кастет, видимо, подобрали Жорж с Одноухим или кто-нибудь из тех, что вышли из зала потом.

Он шел по коридору к своей каморке и злился на себя, и очень удивился, когда навстречу попался Джордж О’Рэйли. Что за черт! То не видишь по месяцу, а то постоянно мозолит глаза!

О’Рэйли остановился в нескольких шагах и ждал, когда Роберт подойдет. Его седые волосы были аккуратно причесаны, сухие губы плотно сжаты.

— Привет, мистер О’Рэйли, — сказал Роберт и хотел пройти мимо, но О’Рэйли остановил его, положив длинные сухие пальцы ему на плечо.

— Как дела, Роберт? — О’Рэйли посмотрел на его забинтованную голову. — Все в порядке?

— Если не считать того, что моего Скотину прикончили, — угрюмо ответил Роберт.

— Да-да! — вздохнул О’Рэйли и скорбно поджал губы. — Когда в доме начинаются раздоры — недалеко до больших бед.

«Эти раздоры длятся уже тридцать лет», — подумал Роберт, но промолчал.

— Ничего, — продолжал О’Рэйли, успокаивающе кивая. — Мы восстановим мир во имя нашей единой цели.

Роберт открыто фыркнул, но О’Рэйли словно не заметил насмешки.

— Господь бог с нами, и он не даст нам погрязнуть в трясине раздоров, — голос О’Рэйли стал назидательным. — История знает немало примеров того, как люди, раздираемые распрями, объединялись для совместной борьбы, в результатах которой были заинтересованы они все. Так что наш случай не исключение и в сердцах наших не должно быть места унынию. Тем более, что покойный, — О’Рэйли понизил голос, — был из той самой породы паршивых овец, которые портят все стадо.

«Таких овец у нас сколько угодно, — подумал Роберт. — Все стадо из таких овец».

— Тебе уже сказал Паркинсон? — после короткого молчания осторожно спросил О’Рэйли.

— О чем? Я только что из медцентра.

О’Рэйли вздохнул и ссутулился:

— Наш Энди раздобыл плохие известия…

Энди был удивительным человеком. Энди не пил и плевал на всех женщин, кроме своей тихой и болезненной жены Айрин. Айрин любила органную музыку и вечно слушала ее, отрешенно взирая на стену каморки, увешанную цветными фотографиями самых разных уголков Земли. Энди нашел себе отдушину на другой манер. Он был радистом, то есть полным хозяином великолепного радиоузла Базы, оснащенного всеми тридцатилетней давности новинками радиоаппаратуры, и находился в курсе всех земных и внутрисистемных дел, чуть ли не вплоть до того, что было на обед у ареологов Теплого Сырта или сколько горючего израсходовал разведчик «Орион», прежде чем выяснилось, что он промахнулся мимо Лиситеи. Энди мог рассказать множество интересных вещей, только ими никто никогда не интересовался. Потому что от знания этих вещей было не легче. А вот Энди слушал радиоголоса, блуждающие по Солнечной системе, и никому не жаловался на жизнь. Как и Паркинсон.

— «Стремительный»? — холодея, спросил Роберт.

О’Рэйли молча кивнул.

— Ну?! Что с ребятами?

— Мужайся, мальчик. Господь бог…

— Короче!

О’Рэйли еще раз вздохнул:

— Они подошли к Фобосу… Знаешь, где у коммунистов научный центр. Это сообщили в новостях…

— Ну?! — опять нетерпеливо крикнул Роберт.

— Ударили торпедами. «Жертв нет, повреждения ликвидируются», — так передали в новостях. Их обнаружил патруль. О подробностях не говорят. В общем, их взяли на буксир и посадили на Фобос. Это пока все.

— Наверное, они расстреляли весь комплект, — растерянно пробормотал Роберт. — У патрулей скорость больше и маневренность лучше… Эх, если бы отбить патрульный!

О’Рэйли укоризненно покачал седой головой:

— Мне кажется, ты не слишком обеспокоен судьбой своего отца.

— Да мне больше жаль «Стремительного»! — зло сказал Роберт.

— Ты забываешь книгу Исход. Почитай отца твоего…

— А дальше?! — крикнул Роберт. — Что же вы замолчали, мистер О’Рэйли? Напомнить? Чтобы продлились дни твои на земле, которую господь, бог твой, дает тебе. Где она, эта земля, мистер О’Рэйли?

— Пока здесь! — твердо ответил О’Рэйли, выпятив острый подбородок.

— А-а! — покривился Роберт. — Ладно, надо выручать ребят.

О’Рэйли встрепенулся:

— Что ты хочешь делать? Не натвори глупостей, Роберт. Ибо сказано…

Роберт зло прищурился:

«Сейчас я тебе выдам, мистер Умник! Навеки пропадет охота читать мне проповеди!»

— Блаженны те, кого преследуют за правое дело, кого поносят и позорят за него, так что ли, мистер? Возрадуйтесь и ликуйте, ваше царство небесное! Радоваться прикажете? А может, и желать добра тем, кто проклинает нас, и творить добро тем, кто ненавидит нас? Целоваться с ними, мистер О’Рэйли? Или как?

— Роберт!..

— Так-то, мистер! Целуйтесь сами, мы придумаем что-нибудь поинтересней. Пока, мистер, помяните нас в своих молитвах!

Он оставил ошарашенного О’Рэйли и побежал боковыми коридорчиками, в которые совсем не проникал свет синих огней.

«Малютка наверняка в баре или у Джин, — размышлял он на бегу. — Сначала к ней, это ближе… Ты спрашивала когда-то, Гедда, в чем смысл жизни. У каждого свой смысл — вот тебе мой ответ. Для нас же он в борьбе. А там, где борьба — без жертв не обойтись… И все-таки рано радуетесь, господа коммунисты! Черта с два вам удастся поживиться на этот раз! Только бы поскорее найти Малютку…»

Он взлетел по винтовой лестнице на другой ярус, чуть не сбил с ног выплывшую из умывальной комнаты Анджелу Макдивитт в потрепанном длинном халате и перевел дыхание только у двери Вирджинии.

Вирджиния лежала поверх одеяла и, закинув ноги на спинку кровати, рассеянно листала журнал. На ней была лишь короткая прозрачная комбинация, задравшаяся чуть ли не до груди. Увидев Роберта, она не изменила позы, только лениво бросила журнал на пол и взяла с низкого круглого прикроватного столика бокал. Роберт оторопело уставился на нее, почувствовав, что вдруг вспотел — и совсем не от бега.

— Стучаться тебя учили, мальчик? — лениво произнесла Вирджиния, рассматривая свое отражение в большом зеркале, вделанном в потолок прямо над кроватью.

— Прости, Джин! — очнувшись наконец, нетерпеливо сказал Роберт. — Торопился.

— О-о, ко мне? — Вирджиния округлила глаза. — Да еще забинтованный?

— Вообще-то, к Малютке. Где он?

— Он мне не докладывает! — фыркнула Вирджиния.

Она задрала ногу, зевнула и принялась ее изучать.

— А давно он здесь был?

— А тебе-то что? — возмутилась Вирджиния. — Не терпится занять его место? А я маленьких не люблю, просто дурачусь в коридоре.

— Пошла ты!

Роберт выскочил за дверь и бросился к бару.

— Сам дурак! — донесся до него обиженный голос Вирджинии.

В баре не было никого, кроме Витторио Мариньо. Витторио громко храпел, обхватив руками столик. Роберт растерянно осмотрел столики, длинную, в полстены, нарядно блестящую панель «поилки» с рядами одинаковых синих кнопок и темными окошками выдачи, заглянул даже под столики и подошел к Витторио. Витторио спал, полуоткрыв рот, пошевеливал во сне верхней губой, почти скрытой под черными усиками, словно отгонял мух, и под его неплотно сомкнутыми веками жутковато блестели белки.

Пока Роберт стоял, не зная, что предпринять, у дверей раздался голос Малютки:

— Из лекарни прямо в бар? Во дает, сволочь!

Малютка был, пожалуй, не пьянее, чем вчера, и Роберт решил сразу взять быка за рога:

— Малютка, есть разговор.

— Хо! — заревел Юджин. — Это называется деловой подход. Валяй, только заправимся.

— Нет-нет, Малютка, — Роберт поморщился. — Я не буду.

— Тогда подожди.

Малютка, покачиваясь и задевая за столики, подошел к блестящей панели «поилки», ударил кулаком по кнопке с такой силой, что внутри жалобно зазвякало, и схватил появившийся в окошке бокал.

— И пожрать! — сказал он деловито, прошел к самому краю панели, в сторону Витторио, и опять ударил по кнопке.

Роберт сел и молча наблюдал за манипуляциями Малютки. Наконец Юджин бросил на столик тарелку с синтбифштексом и, не садясь, выпил. Потом отшвырнул легкий бокал к дверям, сел и зачавкал.

— М-м! — промычал он с набитым ртом. — Валяй!

— «Стремительный» влип! — быстро сказал Роберт.

Юджин, чавкая, усваивал это сообщение.

— Кто сказал? — наконец спросил он.

— О’Рэйли. А ему Энди.

Роберт торопливо пересказал все, что услышал от О’Рэйли. Юджин выругался и сходил за следующим бокалом.

— Что ж они думали, сволочи? — раздраженно прогремел он. — Продадут же всех — и конец нам!

— Надо их выручать! — взволнованно воскликнул Роберт.

— Что-о? — Юджин икнул и изумленно воззрился на него.

Роберт, сбиваясь от волнения, изложил свой план. Они — Юджин, Роберт и еще двое-трое отчаянных парней — возьмут «Красотку Бетси» и двинут к Фобосу. Наверняка ребят еще не успеют выкурить из «Стремительного», потому что земляне не дураки и сразу не сунутся, а будут брать измором — а это дело долгое. Главное — внезапность и быстрота действий. Они сядут, ребята под прикрытием огня перебегут на «Бетси» — и до свидания! Такой пилот, как Юджин, оставит с носом всех патрулей — и все будет в порядке. Ему, Роберту, между прочим, вчера исполнилось шестнадцать, и он готов составить достойную компанию Юджину.

Некоторое время Малютка сосредоточенно рассматривал стол.

— Там же твой папаша! — наконец сообразил он, выяснив истинную, по его мнению, причину волнения Роберта.

— При чем тут папаша? — обиделся Роберт. — Ты скажи, Юджин, годится мой план?

Малютка опустил глаза и засопел, словно его оскорбили:

— Ты, парень, думай, что говоришь! — он так стукнул кулаком по столу, что Витторио встревоженно заворочался. — Зачем самим в петлю лезть? Нашел дураков! Папаша твой, считай, уже покойник, так мы-то уж лучше поживем. Согласен? — Он вдруг вцепился руками в лохматую рыжую шевелюру и забормотал: — Ой-ей-ей, продадут ведь! Точно, продадут!

Он встал и опять грузно направился к «поилке». Роберт ошеломленно смотрел ему вслед.

И это говорил Юджин, храбрый Малютка Юджин, киногерой, смельчак, с которым в огонь и в воду! Трясся за свою шкуру… э-эх!

Малютка извлек из окошка очередной бокал, залпом выпил, помотал головой и вновь ударил по кнопке.

— А, продадут, так продадут — и черт с ними! Напиться… и черт… с ними…

4

Ну и дела! Роберт оторопело остановился в дверях, разглядывая свою каморку.

Постель вместе с матрацем валялась на полу, и было видно, что ее основательно поворошили. Кресло беспомощно уставилось ножками в потолок, дверцы стенного шкафа были распахнуты, вешалки с одеждой передвинуты, а на полу перед шкафом громоздились микрофильмы, тетради, журналы, раскрытая коробка из-под проектора и сам проектор, погнувшийся от удара о пол. Возле кресла одиноко распластался раскрытый журнал с надорванной до половины страницей. Не нужно было обладать особой сообразительностью, чтобы догадаться — Скотину Жоржа пристукнули не по дороге в каморку, а на обратном пути. Хотя Роберт и решил уже простить покойного, он все-таки пожалел, что Паркинсон не выстрелил раньше.

Журнал у кресла привлек его внимание, о чем-то напоминая. Он был надорван на странице с очень знакомой фотографией: полуголая негритянка демонстрировала в улыбке блестящее великолепие своих зубов, а также желтые босоножки «Пенсильвания шуз корпорэйшен», что следовало из рекламной надписи над ее огромной курчавой головой.

Это был старый-престарый журнал. На его соседней странице веселилась тройка загорелых блондинок на фоне мчащихся по шоссе длинных автомобилей; они тоже что-то рекламировали — то ли себя, то ли автомобили. Но чего-то не хватало. Раньше здесь была еще одна страница, от нее остались только неровные клочки белой бумаги у сгиба. Зачем Жоржу понадобилось ее вырывать?

Роберт подошел к креслу, наклонился над журналом, упер руки в колени и задумался. Все эти разноцветные журналы, битком набитые всякой рекламной ерундой, взяла с собой с Земли его мама, когда последовала за молодым Гарри Гриссомом — террористом «Американского возрождения». Подобных организаций было в то время сколько угодно.

Перед тем как отправиться на свою последнюю прогулку на поверхность, она принесла Роберту, уже тогда жившему в отдельной каморке, пачку журналов, перевязанную клейкой розовой лентой, и молча положила в стенной шкаф. Может быть, она тогда и говорила что-то, но слова эти забылись. А вот то, что мама крепко прижала его к себе и поцеловала в лоб, запомнилось очень хорошо. Он нетерпеливо оттолкнул ее, потому что крутил на проекторе какой-то увлекательный ковбойский микрофильм. Мама ушла и больше не вернулась…

Семилетний Роберт с интересом рассматривал яркие фотографии широкоплечих красавцев и полуголых негритянок, роскошных автомобилей и самолетов, бассейнов с изумрудной водой, в которых резвились красивые до невероятности девицы в купальных костюмах и без, зеленых лужаек, где играли в гольф и пили вино такие же красивые девицы в компании молодых людей. Журналы были застывшими молчаливыми отражениями земной жизни, недоступной для Роберта, хрупкими мостами в никогда не виданное прошлое, так же как кинофильмы и книги, и это делало их очень привлекательными. Он, затаив дыхание, читал сопроводительный текст, и однажды, благоговейно изучая очередной журнал, наткнулся на аккуратно вклеенную между страницами схему на плотной белой бумаге. Он быстро разобрался, что это подробнейший план Базы, испещренный непонятными значками условных обозначений. В левом верхнем углу находилась надпись: «Объект „Фиалка“. ВКС США». Что такое «США» он знал, а значение трех предыдущих букв ему разъяснил Паркинсон. «ВКС» значило — «военно-космические силы».

Он долго недоумевал, кому и зачем понадобилось вклеивать эту схему в рекламный журнал, и только впоследствии, лет в тринадцать, пришел к выводу, что между отравившимся полковником Арчибальдом Стейном, его матерью и планом объекта «Фиалка» существует какая-то связь. Паркинсон рассказывал, что на Базе только полковник Стейн был на своем месте, потому что входил в число военного персонала объекта «Фиалка», и после грандиозной заварухи с выборами, когда коммунисты собрали большинство голосов и пришли к власти, остался на Базе, не желая возвращаться на Землю. Мать Роберта бывала у полковника (Роберт даже мысленно не мог сказать «спала с ним») и, вероятно, после его смерти листок плотной бумаги перекочевал из каморки Арчибальда Стейна в рекламный журнал. Оставалось только гадать, взяла ли она схему после того, как полковник отравился или же… Или же отравила его, чтобы взять.

Но зачем? Из-за какой-то никому не нужной схемы… Этого Роберт тогда понять не мог. Впрочем, он не очень-то и думал об этом. Были у него дела поинтересней. Те же фильмы, например. Обучение стрельбе.

А может быть, все происходило совсем по-другому и не имелось здесь никакой связи? Схема-то грешила неточностью, указывая на несуществующий вход в ангары космических ботов. Роберт проверил в свое время и убедился: тот коридор кончается тупиком. Он добросовестно изрезал ножом упругий пластик, надеясь обнаружить какой-нибудь тайный ход в глубины астероида, но обнаружил только каменную толщу. Вход в ангары находился в следующем коридоре. Но все это было известно и без схемы!

Роберт стоял и размышлял, зачем Скотине Жоржу понадобилось выдирать вклеенный лист, на который тот, конечно, наткнулся случайно в поисках пистолета — журнал, кажется, и был открыт на этой странице и валялся в шкафу как давно не нужная вещь. И чем больше он размышлял, тем сильнее охватывало его беспокойство. Целых три года он не вспоминал об этой схеме, а за три-то года он повзрослел…

— Что за ерунда! — растерянно пробормотал Роберт, разглядывая негритянку в желтых пенсильванских босоножках.

И все больше удивляясь самому себе, понял, что должен увидеть Паркинсона.

…Паркинсон опять поразил его. Из каморки исчезли все бутылки, а сам он, трезвый и выбритый, сидел за столом, скрестив ноги, и писал в толстой тетради, неуклюже сжимая ручку.

— С выздоровлением, сынок, — сказал Паркинсон, разгибаясь и с видимым облегчением отодвинув тетрадь.

— Иосифу Флавию!

Паркинсон смущенно усмехнулся и пожаловался:

— Чертовски трудно писать! А на машинке не могу — голова раскалывается от стука. Почитать?

— Описываешь, как ухлопал Скотину? — язвительно спросил Роберт.

— С чего ты взял, сынок? — изумился Паркинсон, но Роберт видел, что изумление это притворное.

— Ладно! Ты ухлопал, я ухлопал — какая разница.

— Главное — ухлопал! — подхватил Паркинсон.

— Я хочу кое-что спросить.

— А! — Паркинсон помрачнел и пошарил глазами по каморке в поисках бутылки. — Насчет неприятных новостей. Ты садись, Бобби.

Роберт покачал головой:

— Неприятные новости я уже знаю. Я вот про что, — Роберт все больше волновался. — Когда ты ухлопал Скотину, он с собой что-нибудь нес?

Паркинсон подумал, рассеянно закрывая и открывая тетрадь:

— Н-нет, пожалуй. Он вывалился от тебя, и я выстрелил ему в спину. Руки тряслись, темнотища — а влепил прямо в затылок!

— Вспомни, Паркинсон! Ведь из моей двери падал свет, ты не мог не заметить, что у него в руках.

— Постой, постой! — Паркинсон сосредоточенно потер лоб, взъерошил длинные волосы. — Ага! Какая-то бумажонка. Точно.

Роберт возбужденно шагнул к нему:

— А куда она делась?

Паркинсон развел руками:

— Не знаю, сынок. Убийца обычно торопится покинуть место преступления. На всякий случай. Даже если убивает из самых гуманных побуждений, и не человека, а именно скотину…

— Аут бене, аут нихиль! — Роберт хотя и был взволнован, все-таки не удержался от усмешки. — А кто первым его увидел?

— Наверное, Тедди Хэмер, потому что он заорал: «Стой!» — но я шмыгнул в боковой коридорчик, а потом отсиделся в умывальнике, что напротив холодильных камер. Да Тедди и не преследовал. Думаю, в темноте он меня не узнал. А что ты так разволновался, сынок? В этом пергаменте было указано, где спрятаны твои сокровища? Так Тедди все равно не найдет, он ведь наверняка читать не умеет! — Паркинсон рассмеялся и опять с надеждой поискал глазами бутылку.

— Спасибо, Паркинсон. Бывай!

— Постой! — Паркинсон было поднялся, но Роберт уже исчез.

Так. Значит, Тедди Хэмер. Неприятнейший тип, туповатый, но себе на уме. Роберт наконец понял, почему его не отпускало беспокойство. Главный Мозг Базы еще с тех старых времен следил за тем, чтобы ни один человек не пытался удрать. Невидимые электронные сторожа бдительно охраняли вход в ангары космоботов. При любой попытке открыть двери моментально включались сирены тревоги и автоматические плазмометы. Для того чтобы войти в ангары, нужно было заручиться устным согласием не менее двух третей взрослого населения Базы, причем любое принуждение неведомым образом распознавалось Главным Мозгом. Анализировалось какие-то там биотоки, что ли. Лишь при таком согласии Мозг усыплял своих электронных церберов, отключал сирены и плазмометы и давал соответствующую команду механизмам входа в ангары. Так было задумано каким-то умником из военного ведомства еще при проектировании оборонного объекта «Фиалка», чтобы пресечь происки коммунистических агентов, которые могли внедриться в состав военного персонала и в один прекрасный день угнать или уничтожить весь приписанный к Базе космический флот. Ведь не могли же коммунистические агенты составлять две трети персонала!

Ну а если База попадет в руки врага? Вот оно! Роберту стало жарко от догадки. Арестованный военный персонал, хотя бы один человек, должен иметь возможность бежать с Базы или, во всяком случае, по мысли того же пентагоновского умника, проникнуть в ангары и уничтожить космические боты, чтобы они не достались врагу. Для этого нужна тайная дверь без плазмометов и сирен тревоги. Камень под пластиком в том тупике всего лишь камуфляж! Именно там находится скрытый вход, и чтобы открыть его, нужно только разобраться в условных значках на схеме. Об этом, конечно, должен был знать высший командный состав Базы, полковник Арчибальд Стейн в том числе! И если Тедди Хэмер разберется в схеме — у него будет отличная возможность удрать. Может быть, он и не думает бежать, но все равно — он будет иметь такую возможность!

Роберт внезапно остановился, оглушенный мыслью, ударившей, словно камень. Почему мама не воспользовалась этой возможностью? Может быть, считала и себя ответственной за грехи отца? Или… или решила, что убийце нет места на Земле? О чем она думала, подсыпая яд в бокал? Что было в ее глазах, когда она протягивала бокал ничего не подозревавшему Стейну? Раскаяние? Надежда? Для чего она перерыла вещи полковника и нашла наконец то, что искала, о чем, может быть, когда-то проговорился Стейн? Чтобы дать возможность ему, Роберту? Чтобы указать ему выход, путь, которым можно бежать, когда будет совсем уж тошно?

Лицо в окружении беспокойно растрепанных волос… Утомленные складки у губ… Стальной ящик, вспышка огня на экране — и пустота. И исчез навсегда еще один мир…

Нет, Тедди Хэмер, ты тоже не уйдешь! Не для тебя старались те руки, не для тебя они брали яд, искали лист плотной бумаги, вклеивали его в журнал. Не для тебя. Ни для кого!

Каморка Хэмера находилась в противоположном конце Базы, рядом с регенерационными отсеками. В ней царил полнейший хаос: пустые бутылки валялись вперемежку с потрепанными порнографическими журналами и фотографиями, по полу были рассыпаны игральные карты, из шкафа торчал рукав комбинезона. Помятую засаленную подушку, лежавшую в углу кровати, венчал ботинок.

Роберт брезгливо осмотрел весь этот кавардак, заглянул на всякий случай в стенной шкаф, но Тедди не было и там. Роберт некоторое время раздумывал, искать ли Хэмера по барам и каморкам, и решил, что лучше дожидаться здесь. Никакого плана действий у него не было, и как держать себя с Хэмером, он не знал. Впрочем, Роберт не сомневался, что обведет вокруг пальца туповатого Тедди, а в случае чего просто пригрозит — Хэмер был не из храбрецов. Роберт как-то не подумал, что Хэмер мог иметь оружие.

Он набрал заказ на диске автоматической кухни, подождал немного и вынул из отверстия конвейера тарелки с едой и стакан сока. Затем устроился в кресле, сбросив с него груду журналов. Он вяло жевал, и не переставал думать о маме, и мысли эти были грустные-грустные, и хотелось плакать.

Так прошел почти час, но Тедди Хэмер и не думал появляться. Внезапно Роберту пришла в голову мысль, заставившая его тут же вскочить на ноги. Что если Хэмер пробирается в тот лжетупик?!

«Да, скучать не приходится!» — думал Роберт, с грохотом мчась по коридорам.

Из кинозала у лестницы доносились выстрелы и крики. Роберт заглянул туда и обнаружил одноногого мсье Лебена, пожилого убийцу-профессионала, потерявшего ногу еще на Земле, в старые времена, в стычке с коллегами по ремеслу. Мсье Лебен, подавшись вперед, увлеченно смотрел на экран, стиснув зубами потухшую сигару. Лысина его блестела от пота, руки возбужденно подергивались. На экране несколько парней в бурых рубахах деловито палили друг в друга на каком-то пустыре. На заднем плане виднелся кирпичный домишко, в окне которого долговязый тип с рожей дегенерата суетливо устанавливал ручной пулемет.

— Не видали Хэмера? — прокричал Роберт сквозь грохот выстрелов, но мсье Лебен только нетерпеливо отмахнулся, не сводя блестящих глаз с экрана.

Долговязый дегенерат открыл адский огонь, парни начали хвататься за животы и, оскалив зубы, валиться в пыль, и Роберт помчался дальше.

«Пистолет! Вдруг Хэмер вооружен?» — эта мысль наконец пришла ему в голову. И выходило, что дальнейший его путь лежал через каморку Гедды.

Дело принимало столь неприятный оборот, что Роберт даже на секунду остановился, но потом побежал еще быстрее.

Каморка Гедды была заперта, и он нерешительно постучался.

— Кто там? — спросил из-за двери спокойный голос Гедды.

— Это я, Роберт, — негромко сказал он, почувствовав внезапную слабость в ногах.

За дверью послышались легкие шаги, и на пороге появилась Гедда. Она неприязненно посмотрела на него, чуть подняла брови, заметив бинт, и посторонилась, пропуская в каморку. Каштановые волосы Гедды крупными полукольцами падали на плечи; даже на взгляд они были теплыми и мягкими, по ним ужасно хотелось легонько провести ладонью.

Гедда, видимо, читала до его прихода, потому что в кресле лежала раскрытая книга, а рядом, на полу, стоял бокал с молочным коктейлем.

Роберт неуверенно вышел на середину каморки и повернулся. Гедда прислонилась к стене возле двери и скрестила руки на груди, спокойно и как-то безразлично разглядывая его зелеными глазами. На ней было простое светлое платье без украшений.

— Тебе опять требуется оружие? — ее голос звучал холодно и чуть насмешливо. — Ты же за пистолетом пришел?

Роберт молча кивнул. Говорить было бесполезно. Возможно, когда-нибудь Гедда и простит, но только не сейчас.

«Я буду целовать твои ноги, Гедда! Я буду ползать и просить прощения — и ты простишь, должна простить! Я не такой уж подонок, поверь, Гедда!..»

Его губы шевелились, он не смел поднять глаза на Гедду, а она все так же неподвижно стояла у стены, холодная и насмешливая.

— Должна тебя огорчить, молодой орел Гриссом. Твой пистолет у Паркинсона.

Роберт молча проглотил «молодого орла» и покорно направился к двери, которую Гедда распахнула сразу же после своих последних слов. Он прошел мимо Гедды, опустив голову, и вдруг, не веря своим ушам, услышал ее удивленный голос:

— Что с тобой сегодня, Роберт?

Он порывисто повернулся — и наткнулся на холодное презрительное спокойствие.

— Почему мы сегодня не пьяные?

Это было сказано с откровенной издевкой — и дверь захлопнулась. Он постоял, сжимая и разжимая кулаки, и поплелся к Паркинсону.

За тот час, что ушел у Роберта на ожидание Хэмера, в каморке Паркинсона все успело возвратиться на круги своя. Тетрадь валялась на полу, а ее место, высокомерно поблескивая, занимала полупустая уже бутылка. Сам Паркинсон сидел на кровати, упираясь затылком в стену, и смотрел на фотографию Джейн. Лицо его как будто осунулось еще больше. Увидев Роберта, Паркинсон виновато закрыл глаза.

— Гони пистолет! — зло сказал Роберт.

Паркинсон неуверенно махнул рукой в сторону стенного шкафа и пробормотал, не открывая глаз:

— На полке…

Роберт открыл шкаф, схватил прохладный тяжелый пистолет, засунул в карман.

— Зачем забрал у Гедды?

Паркинсон пожал плечами:

— Я… не забирал, сынок. Девочка… сама принесла… Просила… припрятать от тебя.

— Что ж не припрятал?

Паркинсон приоткрыл один глаз, уже затуманенный содержимым бутылки, и сказал, стараясь внятно выговаривать слова:

— Я считаю, сынок… здесь… без оружия опасно…

«Ну что ж, посмотрим, как ты попробуешь удрать, Тедди Хэмер!»

В тупике было почти темно, лишь слабо светился пластик на стенах. Роберт нащупал ладонью следы, оставленные когда-то на пластике его ножом, потрогал разрез и холодную каменную стену под ним, и осмотрелся в поисках укрытия. Спрятаться от входящего в тупик со стороны главного коридора можно было только в одном месте — неглубокой нише, в которой раньше, наверное, находился какой-нибудь автомат для выдачи жевательной резинки.

Роберт встал в нишу и опустил руку в карман, обхватив пальцами прохладную рукоять пистолета.

Сколько ему здесь стоять: час, два или больше? А сесть нельзя, потому что будут высовываться ноги. И вообще — вдруг его опасения напрасны, и Тедди не придет сюда?

Роберт промаялся так минут двадцать, твердо решив ждать до победного конца, прежде чем догадался сесть на пол у выхода в главный коридор. Он рассудил, что услышит шаги издалека и успеет спрятаться.

…И он дождался. Дождался, когда терпение уже было на исходе. Он услышал шаги. Осторожные, почти неслышные шаги. Роберт бесшумно вскочил и бросился к нише. Вжался спиной в стену и вытащил пистолет. Он совсем не чувствовал волнения, только пересохло в горле, и пистолет вдруг стал очень тяжелым.

Шаги стихли у входа в тупик. Вероятно, невидимый Роберту человек всматривался в темноту. Шаги вновь зашуршали — ближе, ближе… Сейчас человек пройдет мимо ниши. Только не выдать себя: не шевельнуться, не переступить с ноги на ногу, не вздохнуть!

Роберт даже закрыл глаза, когда человек прошел вглубь тупика. Так. Вот он остановился у стены, чем-то негромко щелкает. Наверное, приводит в действие скрытый механизм потайной двери. Ну, Тедди Хэмер! Роберт осторожно высунулся из ниши и вскрикнул от изумления. Спиной к нему стоял вовсе не Тедди!

5

— Ах, сволочь! Уйдет!

Малютка Юджин в бешенстве прыгал у экрана. Взлохмаченные рыжие космы прилипли к его потному лбу, глаза сверкали, следя за движением светлой точки.

— А если шарахнуть торпедами? — подал голос Луис Мариньо из-за спины Роберта.

— Ты что, с ума сошел? — заревел багровый от злости Малютка. — А если он шарахнет всеми бортовыми, тогда что?

— Тогда нам крышка, — бесстрастно сказал долговязый Арчи Антоневич. — Я имею в виду тот факт, что все мы, в таком случае, прекратим свое существование в сей юдоли печали.

— Заткнись, Длинный! — заорал Малютка.

Светлая точка на вогнутом темно-синем экране уже выползла из левого нижнего угла и заметно увеличивала скорость, пересекая белые линии координатной сетки.

— Дает всю мощность, — сказал Луис Мариньо.

— Угнал «Леопарда», сволочь! — бесновался Малютка Юджин. — Черта с два его догонишь, знал, что хватать!

— Почему Мозг не включил сигнализацию? — задумчиво спросил Антоневич. — Кто разгадает роковую загадку: почему не сработало сие электронное диво, сотворенное отнюдь не сверхъестественными силами, но гением человеческим? Где тот Эдип, что тайну Сфинкса нам откроет?

— Кто его знает! — злобно крикнул Малютка, готовый, казалось, вцепиться в набирающую скорость светлую точку.

— Он рехнулся! — воскликнул Вирджил Форрестол, пожилой обрюзгший мужчина, нервно поправляя старомодные очки.

Форрестол был первоклассным математиком. Он беспощадно гонял вычислители, увлеченно рассчитывая все, что можно рассчитать, и время от времени грозился выяснить срок, оставшийся до конца света.

Форрестол в последний раз щелкнул клавишами карманного вычислителя и отшвырнул его:

— Если этот ненормальный будет и дальше форсировать…

Договорить он не успел. Светлая точка вдруг потеряла четкие очертания, расплылась, словно от столкновения с очередной координатной линией, и исчезла с экрана.

— Сволочь! — простонал Малютка Юджин, в отчаяния хватаясь за рыжие космы. — Угробил такую машину!..

— Представление окончено, господа! — сказал долговязый Антоневич и встал с кресла. — Предлагаю почтить память усопшего минутой молчания.

— Как заеду! — пообещал Малютка без всякого энтузиазма.

— Заехать нужно Главному Мозгу, — обиженно произнес Антоневич. — Жаль, что он для нас недоступная и непознаваемая тайна за семью печатями, сама неизвестность, которая…

— Так есть же инструкции, — прервал Луис Мариньо словоизлияния Антоневича. — Схемы всякие. Может, разберешься?

— Нашел дурака! — фыркнул Антоневич, пробираясь к выходу. — Пойду лучше выпью за упокой души и на досуге поразмышляю о бренности всего сущего…

— Кончай плести! — заорал Малютка.

— Я предполагал, что он продержится в таком режиме еще сорок семь секунд, — огорченно сказал Форрестол.

— Кстати, кто же это пытался покинуть сей град божий? — обернувшись, задумчиво спросил Антоневич.

— Кто больше не появятся в баре — тот и удрал, ясное дело, — ответил Луис Мариньо. — Скоро узнаем.

Роберт встал и вслед за Антоневичем вышел из командного пункта объекта «Фиалка». Ему было очень неуютно.

«Предвидь ты такой конец, Ричард Леннокс, бросил бы ты эту затею? — размышлял он, бесцельно бредя по коридору. — Вернулся бы в каморку, чтобы до одури накачаться своими чудодейственными пилюлями и забыть, кто ты есть и где находишься? Или все равно выбрал бы бегство?»

…В тот день Ричард Леннокс вздрогнул и обернулся, услышав возглас Роберта. Но когда Роберт с пистолетом вышел из своего укрытия, маленький наркоман успокоенно опустил руки. За ним темнел овальный вход в ангары. Роберт вгляделся в темноту и увидел на полу, у ног Леннокса, небольшой предмет. Излучатель ультразвука.

— Меня караулишь, Роберт? — дребезжащий голос Леннокса звучал спокойно.

«Но почему Леннокс? — недоумевал Роберт. — Он ведь не мог успеть первым к трупу Скотины Жоржа, потому что первым был, судя по словам Паркинсона, Тедди Хэмер».

— Вообще-то, Тедди Хэмера, — ответил Роберт, вглядываясь в сморщенное лицо, на которое падал бледный свет пластиковых стен. Лицо выглядело старым, хотя Ленноксу не было еще и сорока.

— Я бросил Хэмера в мусоропровод, — равнодушно сказал Леннокс. — Зря он болтал мне в баре… Потащил его в каморку, сам он не мог идти… — Леннокс неожиданно тихо засмеялся. — Теперь он в синтезаторе. Перевоплощается…

— Ты собрался удрать? — Роберт еще крепче сжал пистолет.

— Да. Надоело. Я не отвечаю за папашу. Ты знаешь, — глаза Леннокса заблестели, — они лечат… Энди слышал. И предлагают вернуться. Тебя ведь это тоже касается…

— Пропаганда! Ты знаешь, что такое предательство? Выходит, мы подыхай здесь, а ты улизнешь? Не выйдет!

— Ты тоже можешь… со мной, — тихо сказал маленький наркоман, глядя на пистолет.

— Так нечестно! Ты предатель!

— Никакой я не предатель. Кого я предаю?

— Всех нас! Ты хочешь украсть бот, а значит — часть нашей силы!

— А зачем она, эта сила?

— Ну, знаешь! — Роберт даже растерялся.

— Зачем сила? Сила уже не поможет… Давай со мной!

— Молчи! — Роберт взвел курок.

Леннокс устало усмехнулся:

— Брось, ведь все равно не выстрелишь. Не так легко это дается.

Леннокс оказался прав. Пальцы Роберта вышли из повиновения и отказывались привести в действие механизм, предназначенный для убийства.

— Ладно! — Роберт сунул пистолет в карман комбинезона. — Я сейчас пойду и растрезвоню всем, что ты собираешься смыться, и погляжу, что будет потом!

— Послушай, Роберт! — маленький наркоман утомленно провел рукой по лицу. — Насколько я понял, Жорж стащил схему у тебя. Значит, знаем только мы с тобой… Ты ведь никому не говорил? Так?

Роберт невольно кивнул.

— Я ее сжег, — отрывисто продолжал Леннокс. — Теперь никто не знает, как открыть… Копии нет, иначе за тридцать лет кто-нибудь воспользовался бы… Или сделал так, чтобы никто не пользовался. Правильно?

— Ну?

— Так вот, — Леннокс слегка оживился. — Если не хочешь со мной… Знать будешь только ты. И никому не скажешь, уверен. Чтобы сохранить лазейку на всякий случай.

Роберт сделал протестующее движение, но Леннокс не дал ему ничего сказать:

— Уверен. Ты и сам знаешь. Не поверю, что ты настолько доволен жизнью… Может быть, ты уже давно думаешь. Только боишься себе признаться…

— Куда? — неожиданно вырвалось у Роберта. Он сам удивился тому, что сказал.

— На Землю, — быстро ответил Леннокс. — Ты ни в чем не виноват… Ты не бежал.

«Желаю тебе побыстрее выбраться…» — вспомнилось Роберту. И бледное унылое лицо Паркинсона.

— Знаешь, как открывать?

Роберт отрицательно качнул головой.

— Слушай…

— Нет! Катись к чертовой матери, предатель, я знать ничего не хочу! Катись, пока не пристрелил!

Он рвал пистолет из кармана, пальцы его дрожали, он готов был изрешетить Леннокса и всех! Всех! А потом пустить пулю себе в лоб… нет, сначала разгромить все это змеиное гнездо, крушить и бить, заходясь в зверином вопле, швырять столы и кресла, выворачивать содержимое стенных шкафов, пинать ногами трупы, раздирать мертвые рты…

— Ладно, — тихо сказал Леннокс. — Я пойду.

Он наклонился, поднял с пола излучатель. Осторожно ступая, прошел мимо Роберта к выходу из тупика — маленький, сгорбленный, похожий на затравленного зверька — и скрылся за поворотом.

…И вот всего лишь через сутки после той встречи маленький наркоман вылечился навсегда.

Роберт прошел наконец долгий путь от командного пункта объекта «Фиалка» до своей каморки, сел на кровать и привалился к стене. В груди было холодно и пусто. Он взял подушку, собираясь подложить ее под спину, — и замер. Под подушкой белел сложенный вдвое листок.

Он торопливо прочитал несколько слов, написанных мелким почерком со странным наклоном влево, и поднялся. Ричард Леннокс все-таки оставил ключ от выхода. Написал, как выбраться отсюда, и зашел в незапертую каморку перед своим бегством, и сунул записку под подушку, и вырвался… Навсегда…

Рассказать об этом всем?

Роберт стоял, глядя на голую серую стену каморки, и все больше убеждался в правоте Леннокса: он, Роберт Гриссом, никому ничего не скажет.

Он внимательно перечитал записку. Раз, еще раз, невольно стараясь запомнить.

Пропаганда. Приманка для дураков. Встретят его с распростертыми объятиями, как же! «Ах, ваш папаша из „Американского возрождения“? Расстрелять! Следующий!..»

Пусть даже не так. «Вы сами сдаетесь, молодой человек? Правильно поступаете, мы бы вас все равно разыскали. Вы сын Гарри Гриссома? Да, да, помнится, мы его прикончили на Фобосе. Но вы-то ни в чем не виноваты? Нет? Хорошо. Эй, развяжите его. Значит, так: вот рабочая одежда. Вперед! Что, работать не хотите? Не привыкли? А ну-ка в тюрьму его на перевоспитание!»

Вот так. «Вернись, заблудший, мы примем тебя… Наш мир огромен, в нем хватит места для всех». Пропаганда! Нет никаких мест.

Он бросил листок в мусоропровод и вновь пустился в путь по коридорам.

6

Энди сидел в глубоком кресле, а вокруг мигали разноцветные огоньки. Энди был погружен в бестелесный мир радиопризраков. Радиопризраки жили в черных чашечках наушников, дугой обхвативших его крупную лысеющую голову. Радиоузел был так тесно заставлен аппаратурой, что Роберт с трудом протиснулся к креслу Энди, задевая локтями какие-то рычажки. Он остановился напротив, но радист не видел его. Он сидел с закрытыми глазами и изредка пошевеливал пухлыми губами, словно повторял то, что нашептывали радиоголоса. Красная полоска на широкой светящейся шкале медленно перемещалась слева направо, иногда ненадолго останавливаясь и вновь продолжая свое неторопливое движение.

Роберт зачарованно рассматривал аппаратуру радиорубки. Как обычно, его внимание привлекла огромная — от потолка до пола — схема Солнечной системы, прикрепленная к задней панели какого-то широченного стального шкафа. Красными точками на схеме были обозначены все постоянно действующие внеземные радиостанции. С последнего Робертова визита сюда красных точек заметно прибавилось. Он нашел на карте большой голубой кружок с надписью: «База. Астероид 1993UA». Радиостанция Базы молчала уже тридцать лет, лишь изредка оживая на несколько секунд, чтобы принять космические боты, которые возвращались после налетов.

Роберт кашлянул. Энди открыл глаза, коротко кивнул и жестом предложил сесть. Роберт сел на легкий табурет, стоявший у кресла Энди, и стал ждать.

Наконец Энди снял наушники, бережно положил их на столик перед собой и пригладил редкие жесткие волосы.

— Пришел узнать о ребятах?

Роберт неопределенно пожал плечами. Честно говоря, за суматохой со схемой он на время забыл о «Стремительном». Даже не забыл, а как-то смирился с мыслью, что ничего нельзя изменить.

— Пока ничего неизвестно, — сказал Энди. — В новостях ни слова. Складывается впечатление, что они не придают этому событию большого значения.

«А может быть, боятся, что подробности смелого налета приободрят кое-кого на Земле», — подумал Роберт.

— Что вообще творится в мире? Как поживают господа коммунисты?

Теперь радист, в свою очередь, пожал плечами:

— А что им сделается? Живут, строят, исследуют, намечают… Вот хотя бы последнее сообщение, — Энди кивнул на наушники. — Вступил в строй комплекс заводов-автоматов на Марсе.

— Каких заводов? — удивился Роберт.

— Обыкновенных. По переработке руды.

Энди был странным человеком. Он отлично знал радиодело, хотя это, конечно, еще не странность. Ведь тот же Форрестол, например, был отличным математиком, а Юджин — первоклассным пилотом. Странным было то, что Энди никогда не проклинал поломанную жизнь и не ругал коммунистов. Главное — не ругал коммунистов. О своем прошлом Энди предпочитал молчать, но Паркинсону удалось вытянуть кое-что из его жены Айрин, которую он покорил рассуждениями об органной музыке. Выходило вроде так, что Энди долго был радистом на некоем пиратском корабле — грабителе частных космических яхт, то есть в молодые годы флибустьерствовал в духе героев Стивенсона и зарабатывал совсем неплохо. Ну и плюс контрабанда. Свое пребывание на Базе Энди объяснял так: если его очень не любила полиция, то вряд ли полюбят и коммунисты, а сидеть все равно где — на Земле или здесь, на Базе. И все же он никогда их не ругал.

— Послушай, Энди! — Роберт с надеждой взглянул на радиста. — Что говорят о мятежах?

— Что-что-о? — Энди изумленно откинулся в кресле. — О каких мятежах?

— Как это «о каких»? — растерянно пробормотал Роберт, машинально вставая с табурета. — Питерс же получал шифрованные радиограммы…

— В первый раз слышу! — искренне удивился Энди.

— Но он же бывал у тебя?

— Да, — Энди соображал. — Сиживал. Я давал наушники, и он слушал.

— Ну вот! — обрадованно воскликнул Роберт. — У него были свои люди на Земле, и он получал радиограммы.

— Да какие там радиограммы! У меня же все передачи фиксируются. Ничего подобного не было.

Удар оказался очень сильным. Роберт упал на табурет. Энди внимательно посмотрел на него выпуклыми серыми глазами:

— Плюнь, Роберт! Если бы ты послушал с мое, то давно бы понял, что этот режим не свалить никогда. И если кто-то из первых коммунистических вожаков высказывался в том смысле, что капитализм не упадет, если его не подтолкнуть, то с коммунизмом этот номер не пройдет.

— Это почему же?

— А потому, что подавляющее большинство довольно общественной собственностью на средства производства и не желает возврата к старым отношениям.

— Пропаганда! — бледнея, крикнул Роберт. — Подлая ложь!

— Ты думаешь, они специально для нас все это говорят? — Энди усмехнулся. — Эх, малыш!

— Вижу, ты становишься красным! Может, тоже подумываешь о диктатуре? — Роберта трясло от злости и отчаяния.

— Надо принимать мир таким, каков он есть, — спокойно ответил Энди.

— Если бы все так думали, наши предки до сих пор не спустились бы с деревьев! — запальчиво крикнул Роберт.

— Малыш, бесполезно препятствовать прогрессу. Это уже не раз доказано.

— А-а, красивые фразы!

Энди пожал плечами и потянулся за наушниками. Роберт вскочил, пробрался сквозь дебри аппаратуры и хлопнул дверью.

Час от часу не легче! Мало пьянства, мало драк и убийств — теперь здесь появляются свои красные! Хоть на час выбраться отсюда, взглянуть на звезды, собраться с мыслями, уверовать в себя!

Зачем ему теперь потайная дверь, если выхода из нее нет? Никаких мятежей, режим крепнет день ото дня, и с каждой неделей, с каждым месяцем бороться против него будет все труднее…

Если только Энди не врет.

Он шагал, взвинченный до предела, резко и зло размахивая руками, и за изгибом коридорного кольца услышал громкий неприятный голос Арчи Антоневича:

— Ну, малышка, топай веселей! Вперед, к твоему роскошному ложу, достойному восточных владык!

Роберт ускорил шаги и догнал Антоневича, который почти тащил, обхватив за плечи, безвольно переставлявшую ноги пьяную Софи.

Долговязый Антоневич явно запыхался: он то и дело вытирал рукавом длинное лицо с угловатым подбородком. Взмокли и потемнели даже его жидкие волосы. Софи была все в том же белом свитере и брюках. Недавние слезы проточили дорожки в маске ее накрашенного лица, а на свитере под горлом расплылось темное пятно от пролитого вина.

— Уф-ф! — Антоневич в очередной раз вытер лоб и с неприятным смешком обратился к Роберту: — Похож я на царя Иудейского, волокущего крест на Голгофу? Того, правда, распяли, а меня ожидает кое-что получше. Правильно, кошечка? Наш тернистый путь лежит в страну наслаждений?

Софи встрепенулась, словно просыпаясь, мазнула ладонью по лицу, еще больше его разукрасив, и вдруг оттолкнула Антоневича:

— С Р-робертом хочу!

Она обеими руками вцепилась в локоть Роберта. Антоневич изумленно изогнул свое длинное тело и присвистнул:

— Вот это да! Я ее выволок из бара, потерял, понимаешь, уйму энергии на транспортировку, а она бросается на шею первому встречному. Какое коварство, синьора!

— Эт-то не первый встречный! — упрямо сказала Софи и качнулась на Роберта. Роберт поддержал ее. — Это Р-роберт!

— Страна наслаждений отменяется! — злорадно сказал Роберт.

Ему вдруг захотелось досадить Антоневичу, хоть чуть-чуть отыграться на ком угодно за удары, что щедро сыпались на него в последнее время.

— Ладно, ребята! — Антоневич изо всех сил старался не показать виду, что злится. — Топайте, развлекайтесь. Я что, я не гордый. Мне хоть ты, — он ткнул пальцем в Софи, — хоть принцесса заморская, хоть дщерь ветилуйская — все равно! — Он захихикал и погрозил пальцем Софи: — А ты, крашеная, видать, любишь молоденьких!

— Ах ты, жердина! — возмутилась Софи.

Роберт сжал ее руку и мрачно сказал Антоневичу:

— Давай проваливай, царь Иудейский!

Антоневич изогнулся в шутовском поклоне:

— Желаю приятно провести время, господа!

И удалился, негодующе топая ботинками.

— Роберт! — сказала Софи совершенно трезвым голосом. — Пойдем сядем где-нибудь.

— Пойдем, — растерянно согласился Роберт.

Они прошли до конца коридора и свернули в темный кинозал. Софи упала в кресло и вдруг заплакала.

Она рыдала так, словно внутри у нее рухнула долго державшаяся преграда, которую подточили и смыли накопившиеся слезы, и теперь они хлынули, не встречая препятствий. А накопилось их очень много.

Софи рыдала, а Роберт осторожно, как маленькую, гладил ее по голове и с удивлением прислушивался к себе. В груди горячими волнами плескалось что-то, с трудом продираясь сквозь пласты привычного равнодушия.

— Роберт! Ро-оберт!.. — рыдала Софи, закрыв лицо руками.

— Не реви, Софи! — мягко сказал Роберт. — Кто тебя обидел?

— Эти твари еще не знают… Никто, кроме меня… Ро-обе-ерт!.. Джин… Джин… — она захлебывалась, давилась слезами. — Джин отравилась…

У него уже не было сил удивляться. Слишком много и сразу, словно прорвался огромный нарыв.

Софи, не переставая рыдать, рассказала ему такие вещи, о которых он и не подозревал. Вирджиния посвящала ее в тайны, неизвестные даже всезнайке Паркинсону. Оказывается, маленький наркоман Леннокс наносил визиты не только Роберту. Он часто приходил и в каморку Вирджинии, когда та была одна, и моментально исчезал, заслышав шаги в коридоре. Вирджиния, по словам Софи, знала, что маленький наркоман — ее отец и никогда его не прогоняла. Обычно он просто сидел и молчал, ничем не мешая Вирджинии, а вчера пришел странно возбужденный. Это было так не похоже на него, что Вирджиния безмерно удивилась. Он говорил о каком-то тайном ходе, которым можно бежать с Базы, и предлагал ей бежать вместе с ним. Вирджиния наконец догадалась, что Леннокс просто свихнулся от своей наркотической дряни и посоветовала сходить в медцентр. Тогда Леннокс заплакал и предложил прямо сейчас показать тот ход. Вирджиния испугалась, как бы за этим не последовало какой-нибудь агрессивной выходки. Она принялась успокаивать Леннокса, заявила, что полностью верит его бредням, но даже если такой тайный ход и имеется, пользоваться им она не собирается. Ей и здесь неплохо живется, сказала Вирджиния, она может заниматься чем угодно, пить, есть и развлекаться сколько влезет, а что может Леннонс предложить взамен? Ах, счастливую трудовую жизнь в коммунистическом раю? Может, для кого там и рай, но лично она считает, что рай — это База, а его опасения, что здесь скоро все перегрызутся — пустяки! Жили, мол, тридцать лет, проживем как-нибудь и дальше. В общем, она спровадила Леннокса и вечером со смехом рассказала обо всем Софи. Софи тоже посмеялась вместе с ней, а сегодня Леннокс на самом деле попытался бежать. Антоневич сказал Софи, чем кончилась эта попытка, она бросилась к Вирджинии и…

— На кровати… Мертвая! — рыдала Софи.

После этого Софи пошла в бар и напилась, но легче ей не стало.

Было ясно, что Вирджинии тоже кто-то сказал, чем закончился побег ее отца. Может быть, тот же Антоневич.

Роберт молча гладил дрожащие плечи Софи. В груди жгло так, что трудно было дышать.

— Софи, — сказал он и голос его дрогнул. — Если бы у тебя была возможность, ты бы сбежала отсюда?

— Куда? — горько прошептала Софи. — Куда бежать?…

7

Черная пустота, окружавшая беспорядочно разбросанные точки звезд, была угрожающе красива. Она полностью отрицала замкнутость коридоров и каморок, она открыто заявляла о своей беспредельности, недоступности, непознаваемости. И суета маленьких людей у захудалой звездочки с хрупкими шариками планет ее нисколько не трогала, потому что была слишком краткой, слишком незаметной, слишком ничтожной для того, чтобы поколебать ее извечное спокойствие.

То, что снаружи казалось черной угловатой скалой, изнутри было обсерваторией. Вместо потолка над Робертом распростерлась пустота — таково было свойство материала, придуманного и созданного людьми. Роберт стоял, окруженный пустотой и погруженный в пустоту, в которой без следа растворялись все желания, надежды и огорчения и оставалось место лишь холодному спокойствию.

«Какие мы все-таки ничтожные букашки перед лицом этой бездны, — думал Роберт, как и миллионы людей до него в черном тепле африканской ночи и в холоде Крайнего Севера, в душной ядовито пахучей тишине ночной сельвы и мертвом мраке лунных кратеров. — Зачем человек среди этой пустоты? Не едино ли, в сущности, положение нас, которые здесь, и тех, которые там, не уравнивает ли нас безграничная пустота?»

В шестнадцать лет все мы немного философы, независимо от наших взглядов на мир…

В дальнем конце обсерватории, у огромной туши телескопа, светлел чей-то силуэт.

«Вот и еще кого-то всосала пустота», — равнодушно подумала статуя, бывшая когда-то Робертом Гриссомом.

От маленьких звезд порхнул к нему неясный шорох, сложившийся в непонятное, ничего не говорящее сердцу созвучие: «Гедда». Слово билось в обледеневших извилинах его мозга, и что-то начало оттаивать, что-то сдвинулось и наполнило все его существо легкими шорохами, зазвучавшими в едином ритме: «Гед-да, Гед-да…»

Пустота нехотя отпустила его. Он вновь стал Робертом Гриссомом, одним из обитателей тесного мирка под названием «База».

Первой мыслью было уйти незамеченным. Но ноги решили иначе: они сами направили тело к светлому силуэту.

Гедда стояла в белом платье без украшений, сжимая в руке книгу. Она не обернулась, когда он замер позади, только тихо произнесла:

— Здравствуй, Роберт.

Он с благодарностью взглянул на нее и сглотнул горячий комок. И промолчал, потому что был уверен: у него пропал голос.

«Кто ты, загадочная Гедда? Я знаю, что тебе восемнадцать, и что ты постоянно читаешь книги в своей каморке. Я знаю, что ты разыскала где-то в глубинах Базы библиотеку, предназначенную явно только для самых высокопоставленных лиц военного персонала, потому что там есть книги этих коммунистических пророков Маркса, Энгельса и Ленина. Я знаю, что ты внимательно читала их, хотя непонятно, как их можно читать… Ты же знаешь, я честно пытался, и у меня заболела голова от этих бесконечных „экспроприаторов“, „средств производства“, „прибавочных стоимостей“… Куда лучше смотреть микрофильмы или слушать говорящие книги, где все понятно и просто: вот враг, а вот наши бесстрашные ребята или вот выматывающий душу социализм с его людьми-винтиками и попранием элементарных человеческих прав, а вот наша славная гордая страна с великолепным автоматизированным производством, могучая, сказочно богатая страна равных возможностей, где каждый может стать президентом.

Кто ты, загадочная Гедда? Ты родилась на Базе и живешь одна, хотя твои родители не умерли. Их прошлое слишком обычно, чтобы докапываться до подробностей. Мы подружились с тобой, Гедда, очень давно, я даже не помню когда, и ты всегда казалась мне не такой, как другие, да ты и на самом деле не такая, как другие. Ты „вещь в себе“, Гедда, я узнал, что это такое из книг, которые ты давала мне, хотя Канта я не смог осилить. И знаешь, Гедда, я одинаково не могу представить тебя как в этом змеином гнезде, так и в их коммунистическом Эдеме. Кто ты, загадочная Гедда? И почему ты не стала такой, как другие, как Софи, Женевьева, Эдит, Вирджиния?…»

— Вирджиния отравилась, — неожиданно для самого себя сказал Роберт.

Гедда не шелохнулась. Только зябко повела плечами.

Здесь, в окружении черной пустоты, не существовало времени, поэтому он не знал, когда Гедда заговорила — то ли через пять минут, а то ли — через годы.

— Мы перенесли сюда все пороки нашего общества, — она по-прежнему не оборачивалась, словно говорила для себя. — Мы сами — живое воплощение этих пороков.

— И ты?

Вместо ответа Гедда открыла книгу, полистала ее, повернув к свету, падавшему от светильника у телескопа, и медленно прочитала:

— «Рост преступности, наркомания, моральное загрязнение — это и многое другое делает людей менее гордыми за достижения страны в момент, который должен был бы стать радостным юбилеем». — Она помолчала. — Это было написано очень давно, в двухсотую годовщину Соединенных Штатов… Но разве не про нас?

Очарование пропало. На его место ворвалась злость.

— Пропаганда!

— Это писала буржуазная газета «Крисчен сайенс монитор». Буржуазная, не коммунистическая… Знаешь, что сказал когда-то один мудрец? «Чем больше я бываю среди людей, тем меньше чувствую себя человеком». И это тоже про нас…

— Зачем ты это говоришь?

Гедда наконец повернулась к нему. Ее лицо было очень серьезным и взрослым, даже ужасным в своей серьезности.

— Затем, чтобы еще раз попытаться доказать тебе, что такой строй был обречен. И те, кто до сих пор еще проливают по нему слезы, не очень подходят под разряд человека разумного. Когда-то русский царь Петр Великий распорядился открыть в своей столице Кунсткамеру для хранения всяких редкостей. Как писалось в указе, «человечьих, скотских и звериных уродов», разного старинного оружия и тому подобного. Тебе не кажется, что наша База и есть эта самая Кунсткамера, а мы экспонаты?

— Значит, тебе по душе коммунизм? — едва сдерживаясь, спросил Роберт.

Гедда задумчиво накрутила на палец прядь каштановых волос.

— Я не знаю, каков на практике коммунизм. Я не видела его. Но мне очень хотелось бы посмотреть…

— Так пожалуйста! — в ярости крикнул Роберт. — Подсказать, как незаметно удрать? Меня ткнули носом в лазейку! Ей можно воспользоваться, если будет совсем невмоготу! Меня ткнули носом, не спрашивая согласия! Главное — не форсировать двигатели, а стрелять они побоятся.

Он не заметил, что сказал «они», а не «мы».

— Я не умею управлять ботом, — просто сказала Гедда.

Роберт остолбенел.

— Ты умеешь, Роберт?

— H-нет… Ты все это серьезно?

Зеленые глаза Гедды потемнели, словно вобрали в себя черную пустоту.

— А как ты думаешь, Роберт?

— Да что это с вами со всеми? Леннокс, Энди, ты! Это все твои дурацкие пропагандистские книжки!

В лице Гедды произошла неуловимая перемена. Будто выключили освещение, и лицо стало просто белым.

— А почему ты считаешь, что все, что тебе говорили о свирепом коммунизме, и что написано в тех книгах, которые читал ты, — она сделала ударение на «ты», — не пропаганда? А тебе не приходило в голову, что это и есть пропаганда, притом злобная, и ею занимаются те, кто в новом мире места себе не нашел или кого этот мир просто не может принять?… Учись водить бот, Роберт, — неожиданно закончила Гедда. — Я тебя прошу.

Она заглянула в его растерянные глаза, слегка улыбнулась серьезной улыбкой и ушла.

Роберт даже не пытался разобраться в своих мыслях, предоставив им полную возможность беспорядочно кружиться в мозгу. Наконец суета мыслей утомила его, и, так ничего и не решив, он побрел в свою каморку, чувствуя себя измотанным, как после просмотра трех боевиков подряд.

Еще не доходя до винтовой лестницы, ведущей на его ярус, он понял, что хочет идти не к себе, а в совсем другое место. И он не стал подниматься по лестнице, а пошел дальше, мимо каморок и подсобных помещений.

Голос О’Рэйли застал его почти в конце пути. Он невольно остановился и поднял лицо к невидимому динамику.

— Братья! — звучным голосом, в котором гремели похоронные колокола, вещал О’Рэйли. — Сегодня неумолимая смерть унесла от нас всеми любимую Вирджинию Грэхем. Ее чистая душа воспарила к богу, покинув нас, скорбящих о невосполнимой утрате. — О’Рэйли замолчал, а потом сказал другим тоном: — Попрошу всех собраться завтра в десять в Круглом зале для обсуждения наших насущных вопросов.

О’Рэйли умолк. Из динамика донесся невнятный голос Каталинского, сказавшего с пьяным сожалением: «Такая девка-а!» — раздался звонкий щелчок и все стихло.

«Господи, нам скоро просто не хватит этих стальных ящиков!..» — подумал Роберт.

Он достиг цели своего пути — каморки Софи — и остановился. В дверь стучал Антоневич. Он был всецело поглощен дверью и не заметил Роберта.

— Открой, Софи! — вероятно, не в первый раз безнадежно сказал Антоневич и подождал. — Открой, умоляю! Слышишь, у-мо-ля-ю! — в его голосе зазвучали жалобные нотки. — Молоденького ведь нет у тебя, я же знаю. Видели же его в коридоре. Открой, сука! — заорал он вдруг, изо всех сил осыпая дверь ударами. — Выломаю к черту!

Роберт шагнул к нему и молча оттолкнул от двери. Антоневич быстро повернулся и злобно нахохлился.

— А, ты опять здесь, гаденыш! — зашипел он, сжимая кулаки. — Опять мешаешь! Ни себе, ни другим?

Он неожиданно почти без замаха ударил Роберта в лицо. Роберт покачнулся, но устоял на ногах. Антоневич был чуть ли не в полтора раза выше, длиннорук и, к тому же, взбешен. Роберт отступил к стене и полез в карман за пистолетом. Теперь он все время носил пистолет.

Антоневич растерянно опустил руки и замер, с испугом глядя на оружие.

— Иди отсюда! — сказал Роберт сквозь зубы. — Давай, Длинный!

Антоневич, не сводя глаз с пистолета, неуверенно попятился, быстро повернулся спиной, побежал, покачиваясь, и крикнул издали, из-за изгиба коридора:

— Я тебе это припомню, гаденыш!

Роберт спрятал пистолет.

— Роберт!

Софи открыла дверь и глядела на него испуганными заплаканными глазами. Она была в коротком халате, разрисованном яркими разноцветными спиралями. На ее лице не осталось никаких следов косметики, и Роберт с удивлением отметил, что от этого Софи только похорошела, несмотря на припухшие глаза.

— У тебя кровь!

«У, Длинный! — Роберт потрогал разбитые губы. — До чего же костлявый кулак!»

— К тебе можно, Софи?

— Входи.

Софи отошла от двери и устало села на кровать. Роберт огляделся — все то же самое, что и у него, только намного больше порядка — и опустился в кресло.

— На, вытри! — Софи бросила ему полотенце, подождала, пока он кончит осторожно возить им по разбитым губам. — Ты что, Роберт?

Роберт пожал плечами:

— Так…

Губы Софи задрожали. Она упала головой на подушку и заплакала, и ее волосы черной волной потекли по плечам.

— Ко мне никто… так…

Роберт растерянно молчал. Наконец Софи затихла, только изредка порывисто вздыхала, совсем как ребенок.

Они расстались совсем недавно — Софи пошла к себе, а Роберт в обсерваторию, — но ему казалось, что прошло уже очень много времени с тех пор, как Софи рыдала в темном кинозале.

Софи подняла мокрое лицо и заглянула в овальное зеркало, висевшее на стене у изголовья.

— Ох, какая я страшная! — горько сказала она, отводя рукой упавшие на лоб волосы.

Роберт мягко улыбнулся, любуясь ею:

— Ты красивая, Софи.

— А-а… — Софи махнула рукой и покачнулась, и Роберт только сейчас заметил, что она все еще пьяна.

— Ты опять ходила в бар?

Он сказал эти слова и сразу пожалел об этом, потому что совался туда, куда его не просили, и Софи должна была ответить грубостью. Но Софи молча кивнула, достала из-под подушки скомканный платок и вытерла глаза.

— Я там такого наговорила, что одноухий скот грозился пристрелить… И пусть! — Софи упрямо мотнула головой. — Все равно разнесу к чертям! Все это скопище кобелиное! Вот только взрывчатку достану…

Она неожиданно замолчала, поднесла ко рту прядь длинных черных волос и стала задумчиво перебирать их губами. Ее широко раскрытые глаза невидяще уставились в пол.

«А ведь это, наверное, выход, — устало подумал Роберт. — Может, и в самом деле на том свете всем нам будет лучше?…»

Медленно текли минуты. Мимо каморки неторопливо прошел кто-то, насвистывая странный, очень знакомый мотив. Роберт сидел опустошенный, не думая ни о чем, механически повторяя про себя этот стихающий в глубине коридоров медленный мотив, удивительно знакомый, словно услышанный когда-то во сне.

Софи внезапно вздрогнула и очнулась от тяжелого оцепенения.

— Что это? — она испуганно посмотрела на Роберта блестящими глазами.

— Что именно? — не понял Роберт.

— Там, в коридоре…

Роберт пожал плечами:

— Не знаю. Свистит кто-то.

— А! — Софи неестественно, словно через силу, засмеялась. — Что-то знакомое…

— И ты раньше слышала? — удивленно спросил Роберт.

Софи молча кивнула. Странно знакомый, очень знакомый мотив стих в коридоре, но продолжал звучать в голове Роберта.

— Знаешь, мне вдруг почудилось, что это мой папочка, — внезапно сказала Софи. Ее глаза заблестели еще больше. Она показала на стенной шкаф и перешла на громкий прерывистый шепот: — Иногда проснусь… когда одна… а там, у шкафа, стоит… Заберусь с головой под одеяло, притаюсь… И все равно чувствую, что он там стоит… Стоит, ждет, когда подойду… А я боюсь!

— Кто — «он»? — спросил Роберт тоже почему-то шепотом.

Ему вдруг стало жутко. Наверное, в этом виноваты были полные ужаса огромные глаза Софи.

— Человек! — прошептала Софи. — Мужчина… Мой папочка! С разбитой головой. Ждет, когда перевяжу… А я не могу! Страшно… У него же нет ползатылка!

— Брось, Софи! — Роберт нервно рассмеялся.

Но Софи продолжала шептать:

— Он приходит и думает, что я перевяжу… А я боюсь… Даже швырнула в него однажды флаконом. Видишь?

Роберт резко обернулся. На белой дверце стенного шкафа действительно виднелись царапины.

— Ты бы посоветовала ему лучше ходить в медцентр, там перевяжут!

— Не смейся! — Софи укоризненно покачала головой.

— Ну хочешь, я буду спать у тебя? — предложил Роберт и добавил торопливо: — В кресле. Угощу его пулей, как только сунется! — Роберт похлопал по карману, где лежал пистолет.

— Нет-нет, Роберт! — испуганно зашептала Софи. — Это же мой папочка! И потом, в призраков стрелять бесполезно, я знаю.

— А ты сама не обращалась в медцентр? — мягко спросил Роберт. — Хочешь, сходим со мной?

И опять Софи отрешенно уставилась в пол.

— Взорвать к чертям! — после долгого молчания повторила она и закрыла лицо руками.

«Ох, как плохо! — подумал Роберт. — Милая Софи, как же тебе плохо… Как же всем нам плохо…»

— Бобби, тебе не кажется, что кто-то подслушивает за дверью?

Ну, это уже предел! Роберт поколебался немного, раздумывая, стоит ли суетиться, прислушался, потом встал и рывком распахнул дверь. Неясная тень метнулась в боковой коридорчик, ведущий к энергоприемникам, но это ведь могло и показаться. Глаза просто не успели освоиться с резким переходом от света к синеватому полумраку. Роберт на всякий случай заглянул в боковой коридорчик — там было совсем темно. Он немного постоял, прислушиваясь, но не услышал ничего, кроме далекого ровного гула энергоприемников.

— Никого, — успокоил он Софи, вернувшись в каморку. — Тебе померещилось.

— Ох, не померещилось! — прошептала Софи и добавила громко и упрямо: — Все равно взорву!

— А тебе меня не жалко?

— Жалко! — Софи вздохнула. — Но тебе же лучше будет, милый!

«Может быть, ты и права», — еще раз подумал он.

— А себя?

— Как голова кружится! — простонала Софи, не ответив на его вопрос. — Я лягу, наверное… Только бы эти скоты не стучали!

Она обессиленно опустила голову на подушку, свернулась клубком и закрыла глаза.

— Я пойду, — сказал Роберт.

— Угу! — сонно выдохнула Софи. — Спасибо, милый! Я давно заметила, что ты золотой парень. Золотой… парень… — тихо повторила она, словно в полусне.

Роберт несколько секунд молча смотрел на нее. Софи вздохнула, не открывая глаз, закрыла рукой лицо и затихла, будто окаменела.

Роберт погасил свет. Тишина. Ни движения, ни звука. Не было слышно даже дыхания Софи. Он вышел из каморки, осторожно закрыл дверь, но уходить не спешил. Он убеждал себя, что должен позаботиться о покое Софи, отшить любого, кто попробует сунуться к ней, но причина его задержки была другой, он просто не хотел себе в этом признаваться. Ведь он остался, чтобы остановить Софи, остановить у той двери, к которой она пойдет, он был уверен, что пойдет, остановить, чтобы она не тратила сил, потому что дверь надежно заперта. Ему было очень жалко Софи… Да, он должен пойти за ней и увести ее оттуда. И успокоить, хотя бы на время…

Он зачем-то нащупал пистолет под плотной тканью комбинезона и огляделся. Боковой коридорчик подходил для незаметного наблюдения за дверью Софи, но Роберт пошел не туда, а к умывальным комнатам, расположенным наискосок от каморки.

Свет там не горел, и в темноте, отражаясь в зеркалах, смутно белели раковины умывальников. Роберт закрыл дверь, оставив лишь щелку для наблюдения, и снял тяжелые ботинки. Осторожно поставив их под раковину, он стал ждать. Он был уверен, что ждать придется недолго.

Так и оказалось. Не прошло и десяти минут, как дверь каморки Софи тихо отворилась, и она вышла оттуда в том же разноцветном халате. Ее черные волосы были распущены по плечам, лицо бледным овалом вырисовывалось в синем коридорном свете, и Роберту показалось, что на нем застыло горькое выражение отвращения и усталости. Софи немного поколебалась и неуверенной походкой направилась в его сторону. Роберт отскочил от своей смотровой щели, втиснулся в угол между раковиной и стеной и замер. Что если Софи просто хочет намочить голову, чтобы протрезветь?

Но Софи прошла мимо, и когда Роберт, выглянув, убедился в том, что она свернула в боковой коридорчик за складом скафандров, у него почти не осталось сомнений в ее намерениях. Он хотел было покинуть свое укрытие и идти за ней, но тут же отпрянул. Из узкого прохода, расположенного по другую сторону от каморки Софи, выскользнула тень, превратившаяся в Одноухого Майкла. Майкл прокрался мимо, он тоже был без ботинок, и Роберт даже различил его обычную, словно прилипшую к физиономии, жестокую ухмылку.

Роберт подождал, пока Майкл скроется за поворотом, и неслышно пошел следом.

«Какого черта мучился Сизиф, безнадежно таская в гору тяжелый камень? Чего ради, с какой целью? Не лучше ли было просто лечь на обратном пути, чтобы камень прокатился по голове, раздробил череп — и навсегда избавиться от мучений? Наверное, лучше».

Так они и шли в тишине по коридорам, Софи, Майкл и Роберт, и Роберт не удивился, когда Софи наконец остановилась у двери арсенала. Здесь было сравнительно светло — светилась сама дверь, поэтому Роберт, как и Майкл, остался в темном коридорчике.

У двери арсенала объекта «Фиалка» должны были постоянно стоять часовые. Но военный объект «Фиалка» превратился в Базу, и никакие часовые нигде не стояли. И не знал Роберт, что совсем недавно Скотине Жоржу удалось-таки разладить дверной механизм, чтобы раздобыть себе автомат, потому что ключ ему не доверяли, и находился этот ключ на хранении у кого-то из пятерых более или менее здравомыслящих парней, в число которых входил и Малютка Юджин. (Если, конечно, можно было считать их здравомыслящими.) Софи же, очевидно, знала, что дверь арсенала не заперта. И Майкл тоже знал.

Софи толкнула дверь, скрылась в арсенале и не появлялась очень долго.

«Вот это здорово! — Роберт растерянно грыз ноготь. — Вот это да… Жалко Гедду, Паркинсона… Себя жалко… И все-таки давай, Софи! Давай, взрывай к чертям, хуже никому не будет, это уж точно!»

Он думал так, и ему было страшно от этих мыслей, и он вдруг почувствовал себя опустошенным до предела… И все-таки не верил, не мог заставить себя поверить в происходящее…

Наконец Софи вышла, бережно держа перед собой небольшой пластмассовый ящик с взрывчаткой. Она снова постояла, словно раздумывая, и медленно пошла по коридору.

Легко думать о смерти, когда знаешь, что она еще далеко. Легко думать о смерти, когда знаешь, что ничего пока из этой затеи выйти не может. Но когда исчезнет Одноухий Майкл, решать придется им двоим…

Роберт шел, все больше запутываясь в кошмарном хаосе мыслей, и наконец все они опустились куда-то в черную глубину и осталось одно вялое желание: скорее… Если так, то скорее…

А больше всего хотелось все-таки просто лечь на пол, прямо сейчас, лечь лицом вверх, к тусклым синим огням, и ни о чем не думать. Просто лежать, спокойно и долго, ловить прищуренными глазами синие лучики, лежать — и все…

И слабость в ногах. Он чуть не сел, но стиснул зубы и, прижимаясь к стене, двинулся дальше, за силуэтом Майкла.

Они дошли до конечной цели своего пути — регенерационных отсеков, жизненно важного узла Базы, — и тут Одноухий Майкл вышел на сцену. Софи сдвинула тяжелый люк первого отсека, подняла ящик и замерла, оглушенная голосом Майкла:

— А ну положи!

Майкл приближался к Софи, превратившейся в соляной столб, и нашаривал что-то в кармане. Софи опустила голову, и волосы упали ей на лицо.

— Я кому сказал: положи взрывчатку! — вкрадчиво повторил Майкл.

Софи молча втянула голову в плечи. Майкл подошел к ней вплотную, вырвал ящик у нее из рук и осторожно поставил у стены.

— Хотела всех угробить, стерва? Не зря болтала в баре, я чувствовал! А теперь слушай: сначала пойдешь со мной, а потом посмотрим.

Майкл отрывисто засмеялся, словно залаял, и замахнулся для удара. Роберт подобрался, как перед прыжком. Слабость в ногах пропала.

— Майкл! — громко сказал он, выходя на освещенное пространство.

Майкл быстро обернулся и с криком переломился пополам, потому что Роберт дважды выстрелил.

«Совсем как в кино», — подумал Роберт и вдруг его замутило.

Майкл, схватившись за грудь, осел на пол, к ногам неподвижной Софи, и не шевелился. Роберт поспешно наклонился, с трудом сдерживая обжегшую горло горечь. Где-то застучали шаги.

— Подожди, Софи! — давясь, простонал он. — Может быть, не надо?…

Софи изумленно посмотрела на него, потом на свой халат, по которому, поглощая разноцветные спирали, быстро расползалось темное пятно.

Роберт оцепенел. Софи поднесла руку к груди, открыла рот и начала медленно съезжать на пол, упираясь спиной в стену.

8

Когда Роберт вошел в Круглый зал, там было уже довольно многолюдно. Все сидели так тихо, что со стороны коридора, откуда была видна только высокая кафедра, Круглый зал казался пустым. Тишину нарушал лишь шорох одежды, да изредка всхлипывал во сне завернутый в одеяло ребенок на руках миссис Фелпс. В креслах сидели человек пятьдесят, настолько отвыкших от общения, что они как будто растерялись от того, что их здесь так много, что они вместе — локтем можно задеть соседа — и что всех их поймал в ловушку яркий свет.

Роберт подавленно сел рядом со старухой Седберг, дремавшей, грозно нахмурив густые брови. Ему очень хотелось заплакать. Или завыть и выть долго-долго, до беспамятства…

Малютка Юджин страдальчески тер виски. Братья Мариньо вполголоса переговаривались, поглядывая на вечно сонную Женевьеву. Отрешенная от мирской суеты мадемуазель Эмма опять что-то шептала себе под нос. Каталинский хрипел, уткнувшись лицом в плечо Эриха Майера. Сидели, съежившись, мальчик и девочка, дети Уиллитов. Рассеянно рассматривала свои ярко-красные ногти Эдит, и худющие ноги ее были покрыты синяками, совсем как у Вирджинии… Смотрел прямо перед собой Ялмар Боркман, а его жена Эльза, напротив, крутила головой во все стороны. Была она еще очень красива, и сразу бросалось в глаза, что Гедда — ее копия. Гедды в зале не было. Вирджил Форрестол и здесь что-то считал, подслеповато тыча в клавиши карманного вычислителя. Еще в зале сидели Паркинсон со своей тетрадью, супруги Макдивитты и другие обитатели бывшего объекта «Фиалка».

— Братья! — традиционно начал О’Рэйли.

Роберт перевел глаза на кафедру. Головы остальных тоже повернулись к О’Рэйли, только Каталинский продолжал спать.

— Приятно видеть, как единодушно откликнулись вы на призыв собраться здесь, чтобы совместно обсудить некоторые вопросы. Ни для кого не секрет, что в нашем доме творится неладное. Здесь завелась непрошеная гостья — смерть. Наши ряды начали редеть катастрофически быстро. Я не говорю о внешних причинах, из-за которых с нами нет больше мистера Гриссома, Луиджи Альвезе…

— А что с ними? — удивилась Эльза Боркман, заталкивая под парик выбившуюся прядь рыжеватых волос.

— Их дальнейшая судьба пока неизвестна? — О’Рэйли вздохнул. — Ясно одно: живыми в руки коммунистов они не попадутся. Я продолжу мысль. — Он повысил голос: — Итак, кроме внешних причин и независимо от них, есть причины внутренние, причины слишком серьезные, чтобы ими пренебрегать. Я имею в виду насильственную смерть Скоти… м-м… Жоржа Требо, кончину Ричарда Леннокса и Вирджинии Грэхем. Эти люди ушли от нас совсем недавно, и мы должны разобраться, что привело их к гибели.

«Бедный Тедди Хэмер! — угрюмо подумал Роберт. — Никто еще не спохватился, что тебя не видно. А Майкл для мусоропровода подошел и с одним ухом. И с взрывчаткой».

Он поморщился, потому что очень уж заныло у него там, где раньше располагали душу.

— Что там разбираться! — хмуро сказал Малютка Юджин. — Скотину прикончили за дело, это ж ясно, он всем насолил. Эта сволочь Леннокс сам себя угробил, а Джин просто плеснула с перепоя в стакан не то, что хотела. Устраивает, мистер?

— Нет, не устраивает! Почему одних убивают, другие бегут, а третьи кончают самоубийством? Значит, что-то неладно в нашем общем доме, коли мы вместо еще более тесного сплочения скатились на путь раздоров. И это сейчас, когда так важно единство, когда мы должны выстоять во что бы то ни стало, потому что близится время великих перемен.

— Да ну?! — насмешливо выкрикнул Антоневич. — А мы и не слыхали о столь примечательных известиях, брели, так сказать, во тьме.

— Ирония здесь неуместна, — сухо произнес О’Рэйли и вытер слезящиеся глаза. — Мистер Питерс скончался, но я возьму на себя смелость утверждать, что с его смертью не утеряна связь с нашими единомышленниками на Земле.

О’Рэйли сделал эффектную паузу. Все молча ждали продолжения, а Роберт заерзал в кресле от злости.

— Мистер Питерс передал мне шифры, и вот буквально вчера с Земли пришло сообщение о подготовке переворота.

О’Рэйли перегнулся через кафедру, возбужденно поводя из стороны в сторону длинным носом. Его костлявое лицо вытянулось, потому что никакой реакции не последовало. Только мсье Лебен со стуком выставил перед собой обрубок ноги с протезом и сказал бесцветным голосом:

— Что-то долго они тянут. Этак нам и не дожить.

Роберта передернуло от вранья О’Рэйли. Этот проповедник явно пользовался тем, что радист Энди плевал на подобные собрания.

— Я не вижу ликования, — с горечью констатировал О’Рэйли. — Я понимаю, вы устали ждать, но обещаю, что ждать осталось недолго. И поэтому я призываю вас к единству, ибо давно известно, что одинокое дерево буря валит без труда, а вот перед плотной стеной леса она бессильна.

— Послушай, мистер, а кто тебя, собственно, уполномочил читать нам проповеди? — лениво поинтересовался Луис Мариньо.

— Моя совесть! — вскинулся О’Рэйли. — Мне больно все это видеть! И я взываю: опомнитесь, перестаньте убивать друг друга! Повторяю, наша сила в единстве. — Он отдышался, вытер платком лоб. — Раньше мы собирались в кинозалах, ресторанах, но потом почему-то разбрелись по тесным каморкам и начали ненавидеть друг друга…

— Потому что опостылели друг другу, — все так же лениво произнес Луис Мариньо. — Мне лично, мистер, до смерти опостылела твоя физиономия.

— Господь бог наш призывал любить друг друга, — тихо промолвил О’Рэйли.

— То-то в него и насажали гвоздей, — мрачно сказал Малютка Юджин. — А живучий ведь, бродяга, был! — неожиданно восхитился он и замотал головой.

— Надо бы попробовать на мистере проповеднике! — развеселился Эрих Майер и оттолкнул плечом спящего Каталинского. — Интересно, сколько он протянет?

Братья Мариньо засмеялись. О’Рэйли прикрыл глаза и терпеливо ждал.

— У меня есть предложение, — сказал он, когда братья успокоились. — Что если нам возродить прежние хорошие традиции и опять собираться? Посидеть, послушать музыку, потанцевать, поговорить, выпить немного вина, наконец!

— А потом парни напьются и начнут драться или приставать к дамам! — возмущенно произнесла Анджела Макдивитт.

— Или и то и другое вместе! — неприятно засмеялся Антоневич.

— Смотри-ка, а ведь помнит! — закричал Луис Мариньо, возбужденно хлопая себя по коленям. — Небось, понравилось?

— Ну вот! — Анджела Макдивитт раскраснелась от негодования. — Они даже трезвые не могут вести себя прилично.

— Но-но, сволочь! — рявкнул Малютка. — Ты чего людей оскорбляешь? Может, повторить?

Миссис Анджела заплакала от негодования и шариком покатилась к двери. Следом за ней, неловко поклонившись, засеменил Джеймс Макдивитт.

— Мальчики! — сонно сказала Женевьева. — Разве так можно?

Малютка развел руками:

— А мы что? Чистую правду. Ничего, кроме правды. Не нравится — пусть топает!

— Сама прибежит, — добавил Луис Мариньо.

— Ну ладно, я пошел, — Малютка встал. — Похмелиться надо. Скажу я тебе на прощание, мистер проповедник, вот что: зря глотку дерешь. Как жили, так и будем жить, а кому не по нутру — может удавиться.

— Правильно! — поддержал его Луис Мариньо и тоже встал.

— Мистер О’Рэйли, когда же вы осчастливите наконец своей любовью нашу кроткую мадемуазель? — спросил Витторио из-за спины брата, указывая пальцем на бесстрастную мадемуазель Эмму.

О’Рэйли чуть не свалился с кафедры. Он часто заморгал, силясь что-то сказать, но у него ничего не получалось. Малютка Юджин и братья Мариньо шумно пошли к двери, за ними направились Эрих Майер и Эдит. Громко заплакал ребенок миссис Фелпс, и остальные тоже начали расходиться.

— Как же насчет того, чтобы собираться вместе? — вытянув шею, закричал О’Рэйли.

Ему никто не ответил.

«Все бесполезно, — думал Роберт, шагая по коридору от Круглого зала. — Каждый сам по себе и никакие мы не братья, и в целое нас не объединить, потому что слишком призрачна цель, ради которой нам нужно объединяться. Да, мы еще поборемся, мы еще покажем зубы, но приведет ли это к чему-нибудь? Как там сказала Гедда? Кунсткамера? Сборище уродов человечьих… Может быть, она и права…»

Люди растекались по боковым коридорчикам, спускались и поднимались по лестницам, исчезали в полумраке. Неясный шорох шагов утонул в тишине коридоров. Захлопали двери каморок — и все стихло.

Роберт остался один. Над головой проплывали тревожные синие огни. Змеиное тело коридора обманчиво сулило дорогу в бесконечность, а на самом деле замыкалось кольцом, в котором бесполезно искать начало и конец.

«Вот здесь я нес Софи», — думал Роберт, и руки его напрягались, вспоминая тяжесть ее тела.

Да, Софи неожиданно оказалась очень тяжелой, будто в ее грудь впились не две маленькие пули, а огромные мраморные ядра, которыми когда-то стреляли пушки Оттоманской империи. Бледные губы Софи были открыты, она прерывисто и хрипло дышала. Роберт с ужасом смотрел на ее промокший от крови халат и почти бежал, выбиваясь из сил, и страшно боялся, что уже поздно, что Софи никогда не откроет бездумно веселых и все же чуточку печальных глаз.

Он шел тогда по бесконечно длинному коридору и умолял кого-то сомнительного, но все-таки, наверное, всемогущего… А потом голос автомата потребовал, чтобы он удалился из палаты — и он безропотно подчинился. Он готов был выполнять любые требования, лишь бы это могло помочь Софи! Он сел у двери и, затаив дыхание, прислушивался к движениям механических рук. «Софи! — шептал он в холодном полумраке коридора. — Софи, прошу, не умирай! Не умирай…»

Он ушел только тогда, когда вкрадчивый голос из-за двери зашептал:

«Больному нужен покой…»

— Роберт!

Черные глаза Софи потерянно смотрели с осунувшегося смуглого лица. Волосы разметались по белой подушке. Он сел на край кровати, и горячая ладонь впилась в его руку.

— Зачем?…

Бледные губы, искусанные то ли от боли, то ли от отчаяния, истратили последние силы на это слово и безвольно раскрылись.

«Зачем ты избавил меня от смерти?…» — он именно так понял Софи, и его захлестнула горячая волна злости.

«Какое вы имеете право мучить эту женщину? Да все ваши достижения, все ваши заводы на Марсе не стоят ее страданий! Грош цена и вам, и вашим идеям, если из-за вашей бездушной системы мучается Софи, мучается и хочет, чтобы все это кончилось навсегда, навсегда, навсегда! Чем вы можете искупить ее загубленную жизнь?… Из-за вас погибает человек, че-ло-век! Это вы, вы довели Софи до жизни такой! Придет день, и я возьму в руки оружие, чтобы сломать вашу систему, чтобы стрелять в вас, забывших о человеке. Придет день, и я отомщу за всех изгнанников. Придет день! И пусть другие опускают руки, и пусть сомневаются, пусть удирают, пусть! И пусть пока нет мятежей. Я все равно продолжу борьбу!»

У него за спиной раздались шаги. Паркинсон молча сел на стул у кровати. Софи медленно спрятала руку под одеяло.

— Что, для истории? — зло спросил Роберт.

— Нет, просто шел за тобой.

Паркинсон внимательно и долго смотрел на бледное лицо Софи.

— Кто ее так, сынок?

— Я!

Паркинсон превратился в экспонат музея восковых фигур. Впрочем, только на секунду. Роберт хотел встать и уйти, но не успел.

— Почему я покинул Землю, — задумчиво начал Паркинсон, потирая худые щеки. — Я ведь был всего лишь простым служащим, а не этим… экспро-при-атором…

Роберт затаил дыхание.

— Дело, наверное, в том, что я очень любил Джейн. Как в книжках… Смешно! — Паркинсон помолчал и виновато усмехнулся: — Знаю, что рассказ о собственной жизни всегда утомителен для слушателей, даже если они это скрывают. Поэтому постараюсь покороче. В общем, я ухлопал ухажера Джейн, а тут как раз эти выборы… А он был красным. Конечно, приписали бы политику… Ну, я и счел за благо исчезнуть. Хотя никогда не имел и до сих пор не имею никаких предубеждений против коммунистов. Просто думаю, они тоже не очень жалуют убийц.

Паркинсон замолчал. Софи лежала с закрытыми глазами, и было непонятно, слышала ли она слова Паркинсона или нет.

— Значит, ты не против коммунизма? — недоверчиво спросил Роберт.

— Наоборот. Я за коммунизм, хотя бы потому, что там не грозит безработица. Но без меня…

— Паркинсон, что ты говоришь? — пробормотал Роберт.

Он внезапно потерял представление о том, где он, кто он и что все это значит. Выходило, что все, кроме него — отъявленные сторонники коммунистов и попали сюда случайно, и просто по разным причинам не могут вернуться в красный рай, хотя очень стремятся!

— Я все это к тому, что если представится хоть малейшая возможность — выбирайся, — сказал Паркинсон. — Все-таки лучше быть связанным по рукам и ногам коммунистической системой, лучше подчиняться ее обязательной регламентации, чем оставаться свободным… в выборе способа самоубийства.

«Неужели Ричард Леннокс проболтался? — ошеломленно подумал Роберт. — Нет, вряд ли. „Учись водить бот“, — сказала Гедда. Учись водить бот…»

— С чего ты взял, Паркинсон?

— Просто так не стреляют в людей.

— Но я же стрелял в Одноухого! Я…

— А до этого в Жоржа. И чуть не выстрелил в Гедду. Если так ненавидишь всех, лучше бежать…

— Нет! — прошептала Софи, не открывая глаз. — Лучше… покончить… со всеми…

Паркинсон задумался:

— Все-таки лучше бежать.

— К ним?! — Роберт негодующе посмотрел на него.

— К ним, — твердо ответил Паркинсон. — В конце концов, что мы знаем?…

— Они нас ненавидят!

— Тебя им не за что ненавидеть. И Софи, и Гедду…

— Зато я их ненавижу!

— Научись управлять ботом, сынок.

Роберт изумленно посмотрел на Паркинсона и не узнал его. Паркинсон был очень серьезен. Софи закашлялась, ее глаза смотрели с мольбой, а бледные искусанные губы дрожали, словно пытались и не могли произнести слова проклятия.

— Я ненавижу их! — повторил Роберт и, наклонившись, осторожно положил ладонь на горячий лоб Софи.

9

Он доплелся до кровати и рухнул на одеяло прямо в комбинезоне. Он очень устал, но заснуть не мог, наверное, от переутомления. Шутка ли — целый месяц не знать другой дороги, кроме ведущей из каморки в учебный центр и обратно! Обучающие автоматы давненько не занимались с таким прилежным учеником, они чуть не плавились от почти непрерывной работы, а сегодня просто прервали занятия, потому что контрольный индикатор тревожно налился красным пламенем, показывая, что ученик переутомлен.

Ну ладно, основное усвоено, теория крепко засела в голове, даром, что ли, столько времени затрачено на гипнопедию! И с практикой тоже все в полном порядке — макеты изучены наизусть, а руки сами находят нужные переключатели. Пожалуй, можно теперь от практики лабораторной, от макетов и тренажеров, переходить в рубку управления настоящего космобота. Итак, если подвести итоги: он умеет управлять космическим ботом, стрелять из пистолета, плазмомета и автомата. Достаточно ли для того, чтобы Малютка Юджин завтра взял его с собой? Ах, да, он чуть не забыл про свое главное качество — ненависть. А ненависть плюс оружие — неплохая сила. Где там ваши ремонтные станции, где ваши лайнеры и патрули? Получайте за всех и дрожите от ужаса, потому что за оружие взялся Роберт Гриссом!

И не время спать. Нужно встать и еще раз поговорить с Малюткой.

Каморка Малютки смахивала на оружейный склад. Малютка был сосредоточен и трезв. Он придирчиво осматривал разбросанные плазмометы, бурча что-то себе под нос.

— Юджин, как же насчет меня? — спросил Роберт, останавливаясь в дверях, потому что дальше пройти было невозможно.

Малютка хмуро оглядел его с головы до ног:

— Управлять сможешь, если что? Ручаешься?

Роберт уверенно кивнул.

— Смотри, сволочь! Если не сумеешь — голову оторву!

— Спокойно, Малютка! Я смогу вести бот с закрытыми глазами.

— Посмотрим! — буркнул Малютка Юджин. — Но лучше с открытыми. Как насчет этой штуки? — он мотнул головой на плазмомет.

— Меня учил еще Дик Редстоу, — с достоинством ответил Роберт. — Можешь проверить на полигоне.

— Ладно! И так дел невпроворот. Значит, так: уходим завтра в шесть. Возьмешь скафандр на складе. Знаешь, где склад?

— Обижаешь!

— Ну вот. Держи тарахтелку.

Малютка вытащил из-под кровати черный автомат. Роберт осторожно принял оружие, оценивающе осмотрел со всех сторон и удовлетворенно хмыкнул.

— И не вздумай сегодня напиться! — угрожающе сказал Малютка и горестно вздохнул. — А то Длинному я уже набил морду.

— И здорово набил? — с интересом спросил Роберт.

— Ему пока хватило. Ну все! Топай, у меня еще куча дел.

— Пока, Малютка! — радостно сказал Роберт.

Он, весело насвистывая, шел к себе, ощущая в руке приятную тяжесть автомата, и вдруг остановился. Он только сейчас осознал до конца, что это уже не захватывающие дух кадры из боевика, и не бесшабашные похождения книжных суперменов, не игра. Это серьезно, и это стоило жизни Дику Редстоу и другим, и скоро будет стоить жизни отцу и всем остальным, кто был на «Стремительном» — их, по данным Энди, все же взяли измором и заставили выйти, и забрали на Землю. Это может стоить жизни и ему. А как же ключ от выхода?…

Он стоял, ощущая странную раздвоенность — его тянуло в противоположные стороны. Он долго колебался, и все же, в конце концов, одна из гирь на невидимых весах резко пошла вниз и он, не раздумывая больше, направился к каморке Софи.

Софи лежала, отвернувшись к стене и натянув на плечи одеяло.

— Какого черта! — вяло сказала она, медленно поворачиваясь к нему. — А, Роберт. Опять забыла закрыть дверь… — ее голос звучал устало.

Роберт сел на пол у кровати, так что его лицо оказалось почти рядом с лицом Софи. Софи выглядела лучше, чем тогда, в медцентре, и все-таки не была прежней. Сквозь слой пудры под глазами проступали темные круги, а губы, хотя больше и не были искусанными и не кривились страдальчески, но и не улыбались.

— Я завтра улетаю с Малюткой.

— Ты прощаться пришел, что ли? — так же вяло удивилась Софи, еще выше, до подбородка, натягивая одеяло.

Роберт пожал плечами, чувствуя какую-то неловкость:

— Вроде того…

— Ах ты мой хороший! — Софи вынула руку из-под одеяла и слабо потрепала его по волосам. — Я же говорила, что ты золотой парень. Хочешь, поцелую?

— Софи! — Роберт решительно отстранился и нежно поглядел на мелкие морщинки, прочно обосновавшиеся в уголках ее глаз. — Скажи честно: ты бы хотела выбраться отсюда?

В черных усталых глазах Софи вдруг отразилось что-то мимолетное и грустное. Будь Роберт постарше — он понял бы, наверное, что это старая боль на мгновение взглянула на него из глаз Софи.

Софи задумалась. Медленно закинула за голову смуглые руки.

— Я тебе завидую. Хотя все вы — и ты, и твой рыжий Малютка, и Длинный — занимаетесь чепухой. Самим, наверное, смешно, от этих жалких наскоков. И все же завидую, ох, завидую! Вы можете хоть временно не видеть всего этого, — она с гримасой отвращения обвела глазами каморку. — Из-за такой возможности хотелось бы тоже стать мужчиной. На время…

— Я не о том.

Она окинула озадаченным взглядом его мальчишескую фигуру.

— Как… Джин?… — у нее задрожали губы.

Роберт покачал головой:

— Как Леннокс. Схема была моя, открыть дверь он сумел сам. И оставил мне записку.

Софи с трудом села, подняв скрытые одеялом колени и обхватив их руками.

— Что-то не понимаю… Какая схема, какая дверь?

Роберт торопливо объяснил. По мере того как он говорил, зрачки Софи все больше темнели, пока не превратились в маленькие подобия тех космических черных дыр, которые не выпускают во внешний мир ни одного луча света.

— Значит, ты знаешь этот выход?

— Да! — горячо ответил Роберт. — Нужен только излучатель ультразвука, их полно в лабораториях. Я тебе запишу частоты и интервалы. Где бумага?

Он вскочил на ноги и направился к стенному шкафу. Его остановил голос Софи. Голос был тусклым, и Роберт не сразу понял, что это говорит именно Софи. Он обернулся.

— Не надо, — повторила Софи и зябко повела голыми плечами. — Ни к чему мне это.

— Кто знает! — бодро сказал Роберт.

Он открыл шкаф, нашел бумагу и огрызок косметического карандаша, сел за стол и начал писать, вспоминая цифры. Софи безучастно наблюдала за ним.

— Вот! — Роберт сунул листок под подушку.

Софи уткнулась лицом в колени, ее спина задрожала, и сначала Роберту показалось, что Софи беззвучно смеется.

— Так-то луч…

Он осекся, постоял, растерянно склонившись над Софи, потом обнял сзади за плечи и поцеловал ее горячую шею. Софи замотала головой и крикнула сквозь рыдания:

— Уйди! Уйди-и!..

Но Роберт продолжал осторожно сжимать ее плечи, и тогда Софи повернула к нему мокрое лицо:

— Я кому сказала, убирайся! Кто тебя просил? Благодетель паршивый!

Это было так неожиданно и несправедливо, что до Роберта сначала даже не дошел смысл этих слов, выплеснутых вперемежку с рыданиями. А когда дошел, рука его сама замахнулась для удара по мокрому злому лицу с горько искривившимся ртом. Избить эту неблагодарную тварь, выдернуть из постели, бросить на пол и бить ногой по ребрам, животу, груди, таскать за волосы, пока она не сойдет с ума от боли!

Он испугался, откуда в нем столько звериной ярости, откуда взялось безумство диких желаний, так похожих на садизм — и рука его бессильно опустилась.

«Я, наверное, ненормальный, — подумал он с отвращением. — Я, наверное, здорово опоздал родиться, мне бы в первобытное стадо, буйствовать где-нибудь в компаний полузверей-полулюдей…»

— Прости, Роберт!

Софи с ужасом глядела на него. Под ее тонкой ключицей багровели два маленьких пятна. Он порывисто наклонился, осторожно поцеловал эти пятна, потом мокрые щеки, губы, глаза Софи — и выскочил в коридор.

«Господи, что же это такое? Я же человек, господи, у меня же нет когтей и клыков, я не рычу, а говорю и умею читать, я хожу на двух ногах и любил свою маму, я обожаю Гедду, хотя не понимаю ее, да для обожания и не нужно понимание, я обожаю Гедду и не знаю, как назвать то чувство, ту смесь чувств, которые я испытываю к Софи: жалостью, любовью, состраданием, страстью? Господи, я человек, я твое создание, так неужели ты такой же, как я, ведь ты создал нас по образу и подобию своему?… Я знаю, что тебя нет, господи, так кто же бросил в бездушный мир этот клубок стремлений, негодования, любви и злобы, что называется мною, Робертом Гриссомом? Что произвело меня и всех нас, откуда взялись мы в этом мировом океане горечи?… Почему я такой, почему все мы такие, уроды человечьи? Да, именно уроды, потому что все люди просто не могут быть подобными нам… Если бы это было так, мы давно уже исчезли бы из мира, промчавшись по нему в скрежете зубов, воплях ярости, проклятиях и стонах умирающих. А мы еще живем, мы даже выбрались с родной планеты и строим заводы на Марсе — значит, есть в нас что-то, дающее нам возможность жить?…»

Он, упав на кровать, плакал злыми слезами в каморке Гедды, ненавидя себя и всех. Гедда не успокаивала его. Она молчала, опустившись рядом на колени, и гладила его по руке.

«О всепонимающая Гедда! Ты-то уж не скажешь: „Убирайся!“».

— Странно, почему от слез становится легче? — смущенно сказал он, насухо вытирая глаза рукавом.

— Потому что слезы снимают тяжесть с души, — с улыбкой ответила Гедда.

Она не расспрашивала ни о чем, и он был благодарен ей за это.

«О всепонимающая Гедда!»

— Ты понял, что повзрослел, и решил обзавестись оружием посолидней? — Гедда показала на автомат, который, оказывается, был в его руке.

«Ну вот, совсем хорошо. Признайся, без Гедды жизнь была бы намного тоскливей…»

— Где пропадал, Роберт?

— А разве Паркинсон не говорил?

Гедда пожала плечами:

— Он сказал, что ты снова взялся за учебу, но…

— Но ты не поверила! — закончил Роберт почти весело. — Я начал пить и стрелять в твоих любовников, а кто же поверит, что с этого пути можно свернуть?

Он сразу понял, что сказал какую-то мерзость, потому что Гедда забрала свою руку, и лицо ее стало чужим.

— Прости!

Гедда молчала.

— Прости!

— На свете не переводятся любители сначала плюнуть в лицо, а потом извиняться, — бесстрастно сказала чужая Гедда. — Не думала, что придется унижаться до объяснений…

— Не надо!

— Нет уж, позволь! Запомни раз и навсегда, Роберт: не надо всех мерить одной меркой. Ты уж извини, что приходится открывать тебе прописные истины.

— Кто-то же должен! — буркнул Роберт.

— Правильно! — кивнула Гедда. — От того, что ты поумнеешь, хуже тебе не станет. Так вот, когда Жорж в первый и последний раз сунулся ко мне, я выступила в роли Кассандры и довольно ясно обрисовала ему возможное будущее. Он понял меня с полуслова. Без угроз, правда, не обошлось, но в итоге мы расстались почти друзьями. Я разве что не пожелала ему счастливого пути, потому что очень хотела, чтобы путь этот был как можно короче.

— Твое пожелание сбылось, — пробормотал Роберт.

«Ох, до чего же мне плохо! — подумал он. — Если это и называется стыдом, то, право, непонятно, у кого хватило смелости изобрести такую жестокую штуку».

Гедда внимательно посмотрела на его пылающее лицо:

— Тебя вполне можно использовать в качестве светильника для нашего новоявленного летописца мистера Паркинсона.

— Почему? — не понял Роберт.

— Да потому, что твои уши полыхают ярче любого светильника! — рассмеялась Гедда. Его Гедда. — Хочешь, выключу свет, чтобы ты убедился?

Она, не дожидаясь ответа, бесшумно поднялась с пола, щелкнула выключателем, и в каморке стало темно.

«О всепрощающая Гедда!» — беззвучно закричал Роберт, мысленно отшвыривая злость, грязные мысли и подозрения, потерянность и бессилие.

Гедда наткнулась в темноте на его вытянутую ногу и тихо засмеялась. Он поспешно убрал ногу и, затаив дыхание, слушал, как она садится рядом. Гедда положила голову ему на плечо, и он наконец-то смог ощутить в своих пальцах мягкое тепло ее волос.

«А теперь закрыть глаза и пусть весь мир хоть сгорит в адском пламени!»

Он закрыл глаза. Нет ему никакого дела до этого мира! Боже, да для того, чтобы его пальцы устали, перебирая эти мягкие волосы, не хватит и десяти тысяч лет!

— Почему ты с оружием? — спросила Гедда.

Увы, десяти тысяч лет, кажется, не получалось…

— Я научился управлять ботом.

Гедда чуть отстранилась, невидимая в темноте, но ему казалось, что он отчетливо различает ее зеленые глаза.

— Научился?

— Да. И завтра с Малюткой — в путь!

За небрежно произнесенными словами он старался скрыть невесть откуда взявшееся чувство вины.

Наступило очень долгое молчание.

— У одного хорошего старого писателя есть рассказ, — наконец сказала Гедда. — Рыцарь, вооруженный копьем, вступает в бой с локомотивом, принимая его за дракона. Как ты думаешь, чем закончился тот бой?

— Я знаю, — поспешно ответил Роберт. — Не надо, Гедда!

«Не надо портить этих минут. Потому что как только ты начнешь излагать свои веские и, может быть, справедливые доводы, я начну злиться. А я не хочу злиться, мне так хорошо с тобой!»

— Не буду тебя ни в чем разубеждать. Сам поймешь… — Гедда помолчала и насмешливо спросила: — Ты пришел, чтобы я благословила тебя и поклялась ждать, как Ярославна?

Она моментально превратилась в ту Гедду, чьи волосы совсем не хотелось гладить.

— Я не знаю, кто такая Ярославна, — сдерживаясь, ответил Роберт.

— Не удивительно! — усмехнулась Гедда. — Это же персонаж русской литературы, а русские, конечно, всегда были красными, даже во времена Киевской Руси, и их книги — сплошная пропаганда!

— Включи-ка свет!

— Пожалуйста!

Гедда встала, и в каморке вспыхнул свет.

— А теперь слушай, — Роберт тоже встал. — Нет, дай карандаш и бумагу.

Гедда молча открыла шкаф и подала ему тетрадь и ручку. Потом прислонилась к стене и скрестила руки на груди.

— Вот! — сказал Роберт, закончив писать. — Возьмешь в лаборатории излучатель ультразвука — все равно что маленький пистолет, только красный, пойдешь вниз и свернешь в тупик справа от входа в ангары. Там он один. На ручке излучателя есть наборный диск с цифрами. Наберешь цифры — я тебе их записал, — нажмешь кнопку и подождешь три секунды. Потом опять. Здесь все написано.

— Спасибо, — очень спокойно сказала Гедда. — Это на случай твоей смерти, так, что ли?

— Можешь хоть сейчас!

— Ты же знаешь, я не умею…

— Так научись! Я же за месяц научился!

Гедда закрыла глаза:

— Значит, это выход…

— Из твоей Кунсткамеры!

— Милый дурачок Гриссом! — прошептала Гедда. — Показываешь выход другим, а сам его не видишь…

— Представь, не вижу! Только не предлагай удрать вместе с тобой, как Леннокс.

— Я не буду тебе ничего предлагать, — спокойно сказала Гедда и открыла глаза. — Иди сюда.

Роберт недоверчиво подошел к ней, и она положила руки ему на плечи.

— Милый дурачок Гриссом! Когда же ты наконец станешь взрослым и поймешь?… Я так хочу, чтобы ты стал наконец взрослым и понял!

Она быстро поцеловала его в упрямо сжатые губы и легонько оттолкнула от себя.

— Иди, искатель приключений, иди, храбрый рыцарь, только прошу: возвращайся взрослым! — Она приложила ладони к лицу и тихо повторила: — Возвращайся…

Оказалось, что его ноги не могут сдвинуться с места.

— Ты опять хочешь оставить свое оружие?

Насмешка расковала цепи на ногах. Роберт попятился к кровати, взял автомат и вышел, не сводя глаз с Гедды.

10

— Ага! Тебя-то нам и нужно! — злорадно сказал Луис Мариньо, глядя в черную глубину обзорного экрана. — Подчаливай, Малютка!

Роберт стоял за спиной долговязого Антоневича, и ему ничего не было видно. Он попытался протиснуться вперед, но это оказалось неосуществимым — у комбайна контроля двигательных систем, занимавшего полрубки, расположился Витторио Мариньо; его брат сидел прямо на комбайне, упираясь растопыренными локтями в толстые трубы охлаждения, а ногами в спинку кресла пилота, в котором быстро работал руками Малютка Юджин. Чуть впереди Антоневича, занявшего проход, стоял Эрих Майер, прислонившись к регенерационной батарее. К тому же все были в скафандрах, хотя и с откинутыми шлемами, и в этой тесноте свободно чувствовал себя только Малютка, сосредоточенно перебиравший клавиши необъятного пульта управления. Каюты бота были раза в три меньше каморок Базы, и никто, конечно, не хотел там засиживаться, тем более, что бот выходил на цель.

— Ах ты, долгожданная, — приговаривал Луис Мариньо, обрадованно качая курчавой головой. — Висишь себе, ненаглядная, в пустущей пустотище и не знаешь, не ведаешь, что тебя ждет!

Эрих Майер подался вперед, сказал озабоченно:

— Не промахнись, Малютка! Подходи к шлюзовой.

— Не мешай, сволочь! — рявкнул Малютка, вытирая огромной ладонью взмокшую шею.

— Тормози, тормози, — приговаривал Луис Мариньо. — Так… Так… Мягче, не поцарапай красавицу. Классно, Юджин!

Пол под ногами дрогнул, и так ничего и не увидевший Роберт ткнулся носом в спину Антоневича.

— Все. Гаси экран, — сказал Луис Мариньо.

Малютка Юджин напоследок почти нежно прошелся пальцами по клавишам и поскреб в рыжих волосах.

— Так, ребятки! — деловито сказал он, неуклюже ворочаясь в узковатом для его габаритов кресле. — Прибыли. Ты, — он ткнул пальцем в Луиса Мариньо, — остаешься здесь. Остальным вооружаться. Прямо сразу и выйдем. Шлюзовая уже открыта, нас ждет.

— Почему я? — недовольно спросил Луис Мариньо. — Пусть Длинный или Эрих.

— Сказано — значит, все! — отрезал Малютка. — Вернемся, можешь жаловаться начальству, понял?

Арчи Антоневич захохотал.

Роберт боком пробрался в коридор. Его охватило радостное возбуждение, голова кружилась от азарта, пальцы уже ощущали знакомую тяжесть оружия.

Вот сейчас он возьмет автомат и ринется на эту коммунистическую станцию! Спасибо, Малютка! Техобслуживание, говорите? Кончилось ваше техобслуживание! Оборудование проклятое — в пух и прах, киберов ваших — на куски! Горючее… Ха-ха! Ваше горючее, говорите? Ошибаетесь, господа красные — наше горючее! Экс-про-при-ация! Эх, Паркинсон, где ты со своей тетрадкой? Ведь тут, тут творится настоящая-то история, тут, а не в вашем змеином гнезде!

Он так и не простился с Паркинсоном. В тот последний день на Базе он застал Паркинсона в состоянии, которое можно было кратко охарактеризовать как невменяемое, а через несколько часов, так и не сумев заснуть, уже торопился к ангарам, облаченный в скафандр и с автоматом в руках.

А потом — увлекательное путешествие сквозь пустоту, и все так ново и непривычно вокруг, и Малютка Юджин даже доверил ему на сутки свое место у пульта. Правда, позднее стало наползать разочарование, потому что тесная каморка Базы просто сменилась еще более тесной каютой, но разочарование позорно отступило, когда на экране появилась цель.

Итак, вперед, на штурм неприятельской цитадели!

Роберт захватил в каюте автомат и присоединился к остальным, уже надевшим прозрачные шлемы.

— Двинули! — хрипло сказал радиоголос у его уха и Малютка Юджин махнул рукой.

«Ого, ты волнуешься, рыжий Геракл!»

— Выйдем через центральный люк, — продолжал Малютка, — а там можно будет снять шлемы.

Роберт стиснул автомат, быстро оглядел всех. Юджин был угрюм и сосредоточен, Антоневич нервно скалился. Эрих Майер деловито осматривал плазмомет, а Витторио Мариньо равнодушно прислонился к переборке.

Малютка первым шагнул из шлюзовой камеры станции в освещенный коридор. Остальные последовали за ним. Роберт шел последним, и почему-то оглянулся, и увидел, как из стены бесшумно выскользнул серый щит, перекрыв шлюзовую камеру и отрезав их от рычага выходного механизма.

— Смотри, Малютка!

Идущие впереди поспешно обернулись — и застыли посреди коридора.

Малютка пришел в себя первым.

— Вот это да! — обеспокоенно сказал он. — Это что-то новенькое! Красные поумнели… А вот мы сейчас!

Он шагнул к щиту, упер в бок приклад плазмомета. Ослепительное пламя плеснуло из раструба. Малютка стрелял, широко расставив ноги, он не снимал пальца с курка, и Роберту на мгновение показалось, что щит не выдержал страшного жара и начал плавиться.

Наконец Малютка опустил ствол плазмомета и озадаченно уставился на щит. Тот даже не потемнел, оставаясь таким же тускло-серым, как и до стремительного напора плазмы.

— Ловушка! — взвизгнул Антоневич.

— Дела-а!.. — растерянно пробормотал Малютка. — Сюда бы парочку мин…

…Малютка упорствовал, пока не опустел баллон, потом в отчаянии запустил в щит бесполезным плазмометом.

Роберт сел, привалившись спиной к стене коридора, откинул шлем и закрыл глаза. Он чувствовал себя ужасно уставшим.

«Вот и все, — вяло думал он. — Сигнал, конечно, уже пошел куда следует, и скоро сюда прилетят. Вот что такое недооценить противника… И конец известен: петля. В лучшем случае — пуля. И кончилась, не начавшись, героическая борьба Роберта Гриссома против красной тирании. Заломят руки за спину, бросят в трюм, как самый что ни на есть распаршивый груз, доставят на Землю и пристрелят. А может, и раньше пристрелят, прямо здесь, чтобы не возиться долго».

— Что там у вас? — зашуршал в шлеме за спиной обеспокоенный голос Луиса Мариньо. — Что вы затеяли?

— Не твое дело! — огрызнулся Малютка.

— Слушай, Юджин, может, Луис отойдет и даст тихонько дюзами? — торопливо предложил бледный Антоневич. Его узкая физиономия вытянулась еще больше, бесцветные глаза затравленно смотрели на Малютку.

Малютка сел, откинул шлем, постучал себя по лбу согнутым пальцем и лаконично пояснил:

— Разнесет!

— Тогда торпедой! — с надеждой крикнул Антоневич.

— Ты знаешь, во что превратится эта коробка после торпеды? — зло спросил Малютка. — Ты вообще знаешь, что такое наши торпеды, Длинный?

Антоневич посерел, съежился и вяло опустился на пол.

— Влипли?! — закричал Луис Мариньо.

Никто ему не ответил, только Малютка злобно выругался.

— Почему ты оставил не меня, а его? — вдруг завизжал Антоневич.

— Заткнись, а то пристрелю! — Малютка потянулся за автоматом.

— Пристрели! — заверещал Антоневич. — Пристрели, все равно подыхать!

— Может, проверим обшивку в других местах? — быстро предложил Роберт.

— Правильно! — поддержал его Эрих Майер. — Разойдемся по одному и начнем.

— Во-во! — встрепенулся Малютка. — Этот готов, — он кивнул на поникшего Антоневича. — Без него обойдемся. Пока ничего не ломать. Попробуем дырявить только обшивку. Потом соберемся здесь.

Они оставили Антоневича и направились вглубь коридора.

«Разве это справедливо? — уныло думал Роберт. — Захватить не в честном бою, а исподтишка, подло и не своими руками. Где враг, в которого можно разрядить автомат, схватить за горло, драться за жизнь и свободу? Ничего, живым не дамся… Пусть попробуют сунуться! Или убьют в перестрелке — или оставлю последнюю пулю для себя. Все-таки лучше, чем дожидаться, пока наденут петлю на шею!»

До чего же, оказывается, приятно жить! Дышать, чувствовать свое наливающееся силой тело, ходить, разговаривать, ощущать мягкое чудо каштановых волос… Правда, Паркинсон как-то заявил, что смерти бояться не надо: мы с ней не встречаемся, потому что, когда она есть, нас уже нет… Это, мол, изрек какой-то древний умник. Конечно, недурно так рассуждать, лежа в саду своей виллы где-нибудь на берегу Средиземного моря и потягивая винцо из кубка. Надо полагать, у этого мудреца сразу бы пропал весь дар остроумия под дулом автомата. И валялся бы в ногах, как миленький, и просил бы пощады, и совсем забыл бы, бедняга, что смерти-то для него нет!..

Они разбрелись поодиночке и проверили прочность обшивки станции в разных местах. Результат всюду был одинаков: для того, чтобы продырявить этот материал, требовалось оружие помощнее их плазмометов.

Роберт вернулся в коридор последним. Он истратил весь заряд, безнадежно стреляя по стенкам, и бросил плазмомет Антоневича в каком-то не запомнившемся помещении.

Антоневич лежал на животе, уткнувшись лицом в скрещенные руки, остальные с откинутыми шлемами сидели на полу у стен — Малютка и Эрих Майер с одной стороны, Витторио Мариньо с другой — и подавленно молчали. Роберт сел рядом с Витторио.

— Луис, небось, жрет сейчас или спит, — зло сказал Эрих Майер.

— А что ему, молиться за нас? — вяло усмехнулся Малютка. — Эй, Луис! — заорал он, дергая рычажок нагрудной рации.

Луис Мариньо не отзывался.

— Не может же он все время сидеть на приеме, — сказал Витторио. — Ты сидел бы, Малютка? А если хотите перекусить, так я нашел пищеблок. Выпивки, правда, нет. Пошли?

Никто не откликнулся.

— Как хотите.

Витторио поднялся и медленно пошел по коридору.

— Эх, выпить бы! — мечтательно сказал Малютка.

— Если поковыряться в Главном Мозге, можно узнать, как открывается щит, — без особого энтузиазма пробормотал Эрих Майер.

— Ты умеешь? — хмуро осведомился Малютка.

Эрих Майер пожал плечами.

— Ну вот и я не умею, и он! — Малютка кивнул на Роберта. — И Длинный.

Роберт засмеялся:

— Пусти питекантропа в вычислительный центр!

— Чего веселишься, сволочь?

Ого, он, оказывается, еще может смеяться! Неплохо. Смотреть на врагов с улыбкой… Улыбаться в дула автоматов. А какой им интерес убивать парня, так откровенно плюющего на смерть? Они постараются сломить его, попытаются стереть улыбку с его лица и поэтому не прикончат сразу. А это уже шанс! Главное — соображать побыстрей, и вот уже, глядишь, оружие в твоих руках, конвойные мертвы, а дальше будет видно. Эге, господа красные, Роберт Гриссом так просто не дастся вам в руки! И пуля в лоб совсем ни к чему — умереть никогда не поздно.

— Давно можно было догадаться, что они придумают защиту, — злобно процедил Эрих Майер. — А ты полез!

Малютка недобро сверкнул глазами и вкрадчиво спросил:

— Что же ты, сволочь, такой умный, а пошел за мной?

— Так не думал же, что ты такой болван!

— Ах ты, гад! — зловеще произнес Малютка и потянулся за автоматом, но Майер быстро толкнул автомат ногой и тот со стуком отлетел к Роберту.

«Ну не могут не грызться! — с отвращением подумал Роберт. — Даже теперь, когда для всех готовится или уже приготовлена крепкая веревка».

Он отпихнул от себя автомат. Пусть дерутся!

Малютка толкнул Эриха Майера в плечо и тот, потеряв равновесие, съехал по стенке на пол. Малютка с неожиданным для его грузной фигуры проворством вскочил, прыгнул Майеру на спину и начал душить, приговаривая:

— Я тебе покажу, сволочь, я тебе покажу!

Майер выпучил глаза и захрипел. Малютка несколько раз ударил его лицом о пол. Майер не шевелился. Из-под его головы выползала кровавая лужица.

Малютка тупо посмотрел на оцепеневшего Роберта и вздохнул:

— Эх, напиться бы!

— Ну и дрянь же ты, Юджин! — отчетливо произнес Роберт, в упор глядя в потное грубое лицо Малютки.

Он поднялся и пошел прочь.

«Зверь-е, зверь-е, зверь-е!» — колотилось в мозгу в такт шагам.

Треск выстрелов и вопль Малютки раздались одновременно. Роберт резко обернулся. Антоневич несколько раз дернулся, заскреб руками по полу и застыл, а Малютка перевел автомат на Эриха Майера. Он орал что-то, тряс рыжей лохматой головой и стрелял, стрелял, стрелял в окровавленный затылок Майера… Потом безумно посмотрел на Роберта и вскинул автомат.

— Убью-у! Всех! Всех!

Роберт не стал тратить время на размышления. Он прыгнул за поворот и услышал звонкие щелчки пуль о стены. Он добежал до следующего поворота, рванул какую-то дверь, трясущимися пальцами нашарил задвижку, повернул ее и осмотрелся. Туалет? Что ж, не все ли равно?…

Он уперся руками в стену и отдышался. Потом сел на пол у двери, прислушался: все было тихо. Но выходить он не спешил. Сердце резкими толчками отсчитывало убегающие секунды. С каждой секундой — все ближе конец, с каждой секундой — все ближе конец, с каждой секундой…

11

— Парни, сюда идут! — прозвучал встревоженный голос Луиса Мариньо.

Роберт уронил ложку в тарелку. Малютка Юджин вздрогнул и пролил суп на колени.

«Все. Кино кончается. Сейчас в зале вспыхнет свет и экран погаснет. Навсегда».

— Пугни их торпедами!

— Смеешься, Малютка? Они ж меня моментом в порошок! — Голос Луиса Мариньо стал виноватым: — Ладно, я трогаю, пока не поздно.

— Давай, — уныло сказал Малютка. — Жди весточку с того света. А может, все-таки попробуешь, Луис?

— Ну и скорость! Судя по резвости, патруль. Сами понимаете, парни…

«А что толку? — подумал Роберт. — Не этот, так другой, всех-то не перепугаешь…»

— Бывай, парни! — торопливо прокричал Луис Мариньо. — Может, выберетесь…

— Я же сказал, сволочь, жди вестей! — заорал Малютка и швырнул тарелку на пол.

— А может, нас торпедой, Луис? — звонко предложил Роберт.

— Некогда, некогда, парни!

— Луис! — крикнул Роберт.

— Ну?

— Скажи Гедде…

Он замолчал, потому что ему нечего было передать Гедде. «Я тебя обожаю, Гедда»? Так перед смертью говорят только в кино.

— Да-да! Все расскажу, бывайте! — Луис Мариньо прервал связь.

— Повезло же этой сволочи! — с завистью сказал Малютка. — Век ему за меня молиться надо.

«Не все ли равно, где подыхать?» — подумал Роберт уныло, а вслух сказал:

— Ну что, будем ждать, Малютка?

— Ага. А потом руки вверх и сдаваться.

Роберт с удивлением посмотрел на рыжего великана, думая, что Малютка невесело шутит, но Юджин был серьезным.

— Как это?

— А так это! Тогда, может, не сразу пристрелят, а на Землю притащат. Хоть глянем… — Малютка Юджин вздохнул и плюнул на пол.

Роберт вытянул под столом ноги и отрешенно принялся разглядывать стоящие вдоль стен белые шкафы автоматической кухни.

…Тогда он очень долго не решался выйти. До тех пор, пока Малютка не стал вызывать его по радио. Сначала Юджин клялся, что не тронет, потом начал угрожать, что найдет и свернет шею — и Роберт решил покинуть свое убежище.

Он нашел Малютку в том же коридоре у входа. Юджин лежал, положив под голову широкий приклад плазмомета, и горланил песни. Трупов в коридоре не было, только светлый пол у стены был испачкан засохшей кровью. Малютка увидел Роберта и перестал петь.

— Не дуйся, сволочь! Ну, было и было! Затмение какое-то нашло, себя не помнил. Тошно одному, — пожаловался он. — Садись, вместе поскучаем. Эта сволочь вообще не показывается и не отвечает. Наверное, рацию выключил.

Роберт понял, что Малютка имеет в виду Витторио Мариньо, но промолчал. Когда он вышел из своего убежища, коридор был залит водой, вытекавшей из-под соседней двери. За дверью оказалась ванная комната. Одна ванна была полна до краев, а зеленоватая вода с тихим плеском все лилась тонкой струей из открытого крана и бежала на пол. Роберт закрыл кран, еще раз взглянул на лежавшего в ванне лицом вниз Витторио Мариньо, и вышел в коридор.

Так они скучали очень долго. Друг с другом они почти не разговаривали — Малютка без конца вопил песни, а Роберт просто сидел, равнодушно глядя в потолок. Наконец, когда Малютка в седьмой или восьмой раз затянул: «Какие ножки у милой Пегги», — Роберт предложил сходить в пищеблок. Они отлично поели, перебрав все блюда, и Юджин долго сокрушался из-за отсутствия выпивки. А потом они вернулись в коридор и заснули, потому что делать было больше нечего.

И Роберту приснился чудесный цветной сон, правда, неприятно кончившийся. Ему снилось, что он и Гедда идут по ярко освещенному просторному коридору, на стенах которого расцветают, переплетаются, вспыхивают и гаснут сказочно красивые разноцветные узоры, даже не идут, а летят, потому что ноги остаются неподвижными, а стены все скользят и скользят мимо… И вдали, за хороводом неясных узоров, смутно проступают контуры чего-то непонятного, но очень доброго и красивого, потому что оттуда так и веет лаской. Из стены, из разноцветья узоров, выплывает Софи, окутанная розовым облаком, и тепло улыбается бледными губами. И все очень хорошо и спокойно, только внезапно его начинает тревожить какой-то лязг за спиной. Он хочет обернуться и не может, как это часто бывает во сне, а непонятные контуры впереди вдруг превращаются в низкую белую ванну с зеленоватой водой, в которой плавают черные волосы Витторио Мариньо. Гедда удивленно смотрит на него, вместо Софи рядом с Геддой стоит Вирджиния, на ноге ее синяки. И вот они остаются вдвоем — он и Вирджиния… Лязг усиливается… Он наконец с трудом поворачивает голову и видит, что за ним по пятам сам собой ползет по полу стальной ящик.

На этом он проснулся и недоуменно уставился на Малютку, который громко лязгал затвором разобранного плазмомета.

— Ты чего, Юджин? — хрипло спросил Роберт, медленно возвращаясь к действительности.

— Все хоть занятие! — ответил Малютка, любовно рассматривая аккуратно разложенные детали автомата и плазмометов.

Не надо было слыть большим знатоком символики фрейдизма, чтобы понять смысл этого сна.

На следующий день Малютка перестал распевать песни. Он замкнулся в себе, только иногда бормотал: «Ах, сволочи!» — и опять умолкал, никак не реагируя на вопросы Роберта. Потом Роберт все-таки уговорил его вновь пойти в пищеблок, и здесь-то их и застало невеселое сообщение Луиса Мариньо.

Они просидели в пищеблоке еще часа два, потому что уходить им совсем не хотелось. Они сидели и молчали.

— Пошли! — наконец сказал Малютка, поднимаясь из-за стола. — Скоро подчалят.

Они вышли в коридор, и Малютка вдруг вспомнил о Витторио.

— А этот что, отсидеться вздумал?

— Он в ванной, — кратко ответил Роберт.

— Моется, что ли? — не понял Малютка.

— Погрузился с головой. Давно уже.

— Понятно… — оторопело сказал Малютка. — Значит, решил, как папаша…

Антонио Мариньо тоже в свое время выбрал такой способ самоубийства.

Они подошли к щиту, навсегда отрезавшему их от привычного мира, и сели.

«Жил на свете такой парень, Роберт Гриссом. Родителей его прогнали с Земли коммунисты, отца убили коммунисты, и мама решила умереть тоже из-за коммунистов. Как вы думаете, мог ли этот парень любить коммунистов? И вот Роберт Гриссом подрос, взял в руки автомат и решил бороться с ними. Но коммунисты были очень хитры и поймали Роберта Гриссома в ловушку. Как вы думаете, должен ли он убить хотя бы одного из них, если будет такая возможность, или ему лучше безропотно дать себя схватить, перенести все побои и валяться в ногах, вымаливая пощаду, как хочет сделать один храбрый парень Юджин? То-то и оно! — Роберт вздохнул. — Нет у Роберта Гриссома иного выхода, кроме как перегрызть одному из них горло, а потом пусть стреляют!»

Он принял решение и почти успокоился.

— Послушай, Юджин, ты был доволен жизнью?

— А что! — подумав, ответил Малютка. — И пил вдоволь, и морды бил в свое удовольствие, и девочек очень уважал. Не обижал их невниманием.

— Зачем же ты тогда стал налетчиком? Красных ненавидел?

Малютка пожал плечами:

— А по мне хоть красные, хоть синие, хоть коммунисты, хоть дантисты. Мне чихать на это!

— Зачем же ты здесь?

— Машину водить приятно. И с пушками баловаться люблю. Налетел, разгромил и смылся!

«Вот оно что! — Роберт был озадачен. — Значит, и Малютке нет никакого дела до коммунистической тирании! В коммунистах он видит не врагов, а просто объект для развлечения. Ну-ка, припомним. Как это?… Выход наружу деструктивного влечения к самоуничтожению, перенос этого влечения с собственного „я“ — в данном случае, на коммунистические станции. Жаль, что знания эти отрывочные пропадут для меня вместе со смертью. Мир-то очень интересен… Значит, вот почему Малютка может спокойно поднять руки вверх. Ему легче».

— А если бы тебя отпустили, Юджин, что бы ты делал? Вернулся на Базу?

— Чего привязался? Откуда я знаю! Может, и вернулся бы, а может, и нет. Да и кто отпустит?

— Ну а если бы не вернулся, чем бы стал заниматься? — не отставал Роберт.

— Слушай, отвяжись, сволочь! — рассердился Малютка. — Слонов бы разводил, видал таких зверюг на картинках?

— А серьезно?

— Ладно, — сдался Юджин. — Пытай перед смертью, черт с тобой! Только я и сам не знаю… Все как-то не до того было. — Он поскреб здоровенной лапой в рыжих волосах, потер заросший такой же рыжей щетиной массивный подбородок. — Наверное, попросился бы машину водить. Машины у них хорошие. Или дрался бы с какими-нибудь мятежниками.

— За коммунистов? — прищурился Роберт.

— Я ж тебе толкую, сволочь, что все равно мне, коммунисты они или нет. Главное — тарахтелка в руках, враг перед тобой и — бах-бах! — поехали!

Они немного помолчали, погруженные в свои мысли.

— Так, — Малютка посмотрел на часы. — Если это патруль, то они должны уже…

Станция содрогнулась от резкого толчка, и Малютка прикусил язык. Роберт больно ударился затылком о стену.

— Сволочи! — заорал Малютка, морщась от боли. — Кто ж так подчаливает?

Роберт вдруг обнаружил, что тело его превратилось в вялый мешок, неспособный не только прыгать и перегрызать чужое горло, но даже пошевельнуть хотя бы пальцем.

— Лицам, задержанным на станции, предлагаем бросить оружие! — отчетливый радиоголос звучал твердо и устрашающе.

— Уже бросили! — поспешно сказал Малютка.

Щит исчез в стене. Роберт хотел подняться, но все усилия были бесполезны, как в кошмарном сне. На них, поблескивая большим круглым глазом, уставилась голубая коробка на высоких тонких ногах.

— Телекамера, — прошептал Малютка. — Не доверяют…

Он встал перед объективом, указал на себя и Роберта, на разобранные автомат и плазмометы и, запинаясь, сказал:

— Нас только двое. Без оружия… Вернее, пятеро, — быстро поправился он. — Двое там, — он неопределенно махнул рукой. — А третий в ванной. Покойники.

Радио молчало. Телекамера медленно двинулась мимо, доехала до поворота и остановилась, словно вглядываясь вглубь станции.

— Сейчас пожалуют! — Малютка занервничал, даже перекрестился, к удивлению Роберта, и покорно застыл, опустив голову и руки. — Не проболтайся про тех! Скажем, что они сами друг друга угробили.

Роберт все еще не мог подняться. Краем глаза он видел быстро мелькающие цифры на электронных часах, вмонтированных в рукав скафандра. Через несколько мгновений все будет кончено. Внезапно он вновь почувствовал свое тело. Только бы успеть! Он выбросил руку в сторону разобранного автомата, схватил его, начал торопливо прилаживать детали. Только бы успеть!

— Ты что, сдурел, сволочь?!

Юджин прыгнул к нему, вырвал автомат, ударил по лицу. Роберт зашипел от боли. Язык обожгла соленая кровь, губы набухли. Малютка поднял его, грубо схватив за шиворот, и поставил рядом с собой, вцепившись своими ручищами в его обессиленные руки.

— Стой смирно, сволочь!

Двери шлюзовой камеры разошлись. За ними стояли четверо, вооруженные подобием плазмометов, в серебристых скафандрах с белыми шлемами, скрывавшими лица. Они почти одновременно поднесли руки к шлемам, шлемы откинулись и перед Робертом и Малюткой Юджином оказались самые обыкновенные молодые парни, ну вроде Эриха Майера, Дика Редстоу или Луиса Мариньо.

— Просим в гости, господа оппозиционеры!

Это сказал один из них, молодой, — может быть, лет на пять-шесть старше Роберта, — светловолосый и голубоглазый, и не очень-то грозный на вид. И голубые его глаза совсем не пылали ненавистью, глядели с любопытством, как на диковинных животных. Голубоглазый повел оружием в сторону выхода.

— Ярлыки мы тоже клеить умеем! — с вызовом сказал Роберт.

Голубоглазый промолчал. Двое других двинулись к Роберту и Малютке, прошли мимо, словно не замечая, и неторопливо направились дальше по коридору.

«Проверить…» — догадался Роберт.

— Мы ждем!

Голубоглазый нетерпеливо шевельнулся, и Роберт ударил его ногой. Он целил по рукам, чтобы выбить оружие, но голубоглазый был начеку. Он аккуратно увернулся, и Юджин сбил Роберта с ног.

— Да я тебя сейчас! — закричал Малютка и замахнулся для удара, но его остановил окрик второго землянина, широколицего, добродушного на вид парня:

— Полегче!

Малютка покорно замер.

— А ты, паренек, не лягайся, — посоветовал широколицый Роберту, с ненавистью глядевшему на него.

Голубоглазый наклонился, чтобы помочь Роберту подняться, но Роберт оттолкнул протянутую руку.

— Ну давайте, бейте! — закричал он, вставая. — Бейте! Стреляйте! Ненавижу!..

— Хватит орать! — резко сказал голубоглазый и добавил насмешливо: — Ты что, истеричка?

Роберт замолчал. И ему вдруг стало все равно.

— Ладно, сколько можно стоять? — произнес голубоглазый. — Какой смысл? Пошли!

«Прощайте! — c горечью подумал Роберт. — Красивая смерть — вот, оказывается, смысл жизни. Борьба не удалась. Прощай, Гедда, прощай, Софи, прощай, Паркинсон. Прощай, База, ты хоть и была змеиным гнездом, но давала одну очень важную и чертовски приятную, несмотря ни на что, возможность. Возможность жить. Теперь эта возможность отнимается навсегда — в переселение душ я не очень-то верю. Не воплощусь я никогда ни в камне, ни в цветке, ни в птице. Все. Определили тебе срок в шестнадцать лет и теперь говорят: хватит. Ты прошел по этому миру, Роберт Гриссом, и ни следа оставить не успел, ни наследить особо. Так, жило что-то незаметное и уйдет незаметно, ни у кого не оставив памяти. Разве что у Гедды, для которой я так навсегда и останусь глупым мальчишкой…»

Он вздохнул, посмотрел на оцепеневшего Малютку, надел шлем и направился к выходу.

Впрочем, он не знал, что это выход.

Часть вторая Под голубыми небесами

1

Солнце припекало уже довольно чувствительно, поэтому Роберт снял рубашку и подложил под голову. Он лежал на спине, раскинув руки, и лениво рассматривал противоположный берег — маленький песчаный пляж, обрыв, поросший травой, кусты, опустившие в воду зеленые ветви. Босыми ногами он ощущал приятную прохладу травы и если бы не слепни, все было бы просто отлично. Здесь, у речки, временами пробегал пропахший соснами ветерок, от воды тянуло свежестью, и лень было шевелиться, а тем более вставать и идти на завтрак.

Он лежал на траве у неглубокой речки, а вокруг зеленели луга, горбились холмы, и на той стороне, на холмах, пышным зеленым облаком теснились дубы, а на этой на луга наступал сосновый лес. Совсем недалеко, за ближним холмом, зеленую голову которого делил узкий пробор тропинки, замер под солнцем маленький пруд с высокими камышами и синими стрекозами, и у берега большой сонной рыбой застыла полузатопленная старая лодка. А дальше, за лугами и холмами, на многие километры тянулся сосновый лес, и где он кончался, не знал, наверное, никто. Зато если идти по течению вдоль вертлявой речки с золотистым песчаным дном, то, пройдя десяток поворотов и три омута с серой водой, миновав сотни птичьих гнезд-отверстий, прошивших обрывистый берег наподобие автоматных очередей, можно было выйти к широкой реке, которая называлась Волгой. Волга выплывала прямо из белесо-голубого неба и широкой просекой, прорубленной в сосновых лесах, неторопливо уходила за поворот. Далеко за горизонтом ее стискивали каменные объятия набережных большого зеленого города, основанного здесь с незапамятных времен. Город старался удержать реку приземистыми тушами старинных серых мостов, закрыть от нее небо громадами зданий, и лишь прорвавшись сквозь это каменное окружение, Волга вздыхала полной грудью и разливалась среди полей, неспешно продолжая долгий путь к морю.

А лес изрезали песчаные дороги, усеянные сосновой хвоей, и вдоль дорог росла пыльная и очень вкусная земляника, и над мокрым песком у ручьев суетились желтые тучки бабочек. И еще в лесу были небольшие поляны, поросшие молодым сосняком, и если раскусить длинную зеленую иголку, сорванную с липкой ветки, она окажется чуть кисловатой…

И были луга, совсем как в кино, пестрые от цветов, а там, где трава темнела, набухая от влаги, под ногами чавкало и босые ступни холодели от воды. Это называлось болотом.

И было еще небольшое ржаное поле, тянувшееся вдоль тропинки, и среди ржи колыхались синие огоньки каких-то цветов. А потом тропинка втекала в песчаную дорогу, которая колола ноги, потому что ветер накидал в горячий песок шишки и сухие хвоинки.

И было здесь небо, которое не сравнить ни с чем, потому что оно парило в вышине за чертой всяких сравнений, и тысячи и тысячи слов, придуманных всеми людьми за долгие-долгие столетия, не годились для того, чтобы описать его.

Те, давние уже, первые мгновения встречи с Землей… Уходящая к далекому-далекому горизонту равнина космодрома, солнце, бьющее в лицо, свежий ветер и пронзительное ощущение необъятности мира. Он стоял, вцепившись в поручни трапа, и кружилась голова, и он боялся разжать руки, потому что ветер мог подхватить его и бросить с размаху в эту жуткую необъятность, в которой он моментально растворится, рассеется, утонет в запахах, гуле моторов, неописуемом сиянии солнца. Он стоял ошеломленный, уничтоженный беспредельностью, и с ужасом чувствовал, что вот-вот потеряет сознание, и с огромным трудом подавлял желание повернуться и прыгнуть в спасительный полумрак открытого люка, доползти до каюты и сжаться в комочек под одеялом, накрыв голову подушкой. Мир оказался устрашающе, уничтожающе огромным, и навалился так внезапно, так сразу, что никак не прийти в себя…

А потом была небольшая светлая комната. Очень тихая комната. Мягкие кресла, окно во всю стену, а за окном зеленый дым деревьев, желтые полосы дорожек, чистых, как солнечные лучи, и солнечные пятнышки, разбросанные в высокой траве. Цветы в больших вазах, низкий столик и возле него, в кресле, — пожилой человек, чем-то похожий на Паркинсона. Человек дружелюбно смотрел на Роберта.

— Познакомимся? — сказал человек, и его английская речь прозвучала немного непривычно.

«Кто он — поляк, француз или русский?»

Роберт уже знал из бесед на патрульном корабле, что английский давно стал межгосударственным языком и его учат в каждой стране наряду с родным.

— Меня зовут Юрий Либетрау.

«Значит, русский или немец. Впрочем, какая разница?…»

— Роберт Гриссом.

«Вот он — допрос! Осторожно! Отвечай, только обдумав каждое слово, потому что разговор, конечно, незаметно фиксируется…»

— Гриссом? — Либетрау чуть подался к нему. — Сын?

— Сын!

Либетрау молчал.

«И кресла специально мягкие поставили, — подумал Роберт. — Чтобы легче было расслабиться и проговориться. Чуть пожестче бы!»

Сиденье под ним сразу стало твердым, и он чуть не вскочил на ноги.

Либетрау улыбнулся:

— Как тебе Земля, Роберт?

«Спокойно! Какой-нибудь преобразователь биотоков…»

Он пожал плечами и процедил сквозь зубы:

— Еще не разглядел.

Он опустил голову, прикинулся, что углубленно изучает узорчатый пол, а на самом деле напряженно ждал, когда этот русский немец кончит ломать комедию и возьмется за дело по-настоящему.

Либетрау задумчиво смотрел на Роберта, слегка постукивая пальцами по столику.

— А в кино видел Землю?

Роберт, подумав, кивнул. Вопрос как будто не скрывал никаких ловушек.

— Похожа?

— Можно ближе к делу?

Либетрау перестал барабанить по столику.

— Можно. Ты чему-нибудь учился?

— А как же! Я умею водить бот, стрелять и пить виски прямо из горлышка.

— Та-ак! — протяжно и грустно сказал Либетрау. — Ну а читать и писать?

Роберт прищурился и с удовольствием произнес:

— Представьте себе, мы умеем читать и писать. Лично я окончил полный курс школы, по учебникам, разумеется, и с обучающими автоматами, читал Канта, Фрейда, Платона, «Капитал» и прочее.

— Ну и как? — с оживлением спросил Либетрау.

— Что — «как»?

— «Капитал». Одолел до конца?

— Н-нет… — немного смущенно признался Роберт. — Но знаю, что экспроприаторов надо экспроприировать!

Либетрау неожиданно звонко захохотал, откинувшись на спинку кресла и хлопая себя по коленям.

— Мо… лодчина! — едва выговорил он сквозь смех.

— А экспроприаторы — это вы! — выкрикнул Роберт.

— Это как посмотреть, — сказал Либетрау уже серьезно. — С чьей точки зрения. Ну вот что, Роберт Гриссом. Очень хорошо, что ты самостоятельно прошел полный курс школы и читал Платона и «Капитал». Но тебе не кажется, что знания твои несколько устарели? Лет так на тридцать.

Роберт промолчал.

— Сколько тебе сейчас? — спросил Либетрау.

— Шестнадцать.

Либетрау опять задумчиво забарабанил по столику и вдруг задал совсем уж непонятный вопрос:

— А что тебе больше нравится: физика, биология, история?

Роберт насторожился. Ему было непонятно, куда клонит Либетрау.

— Мне все равно.

— Хорошо! — Либетрау решительно встал, пригладил седеющие волосы и подошел к окну. — Коротко о нашей системе образования. Десять лет отводится на изучение общеобразовательных дисциплин. В одиннадцатом классе учащиеся тоже знакомятся с новейшими данными в разных областях науки, но главное там — специализация. Записываешься в класс химии, или класс математики, или класс географии — что больше по душе. А через год, получив соответствующую подготовку, поступаешь в высшее учебное заведение. Поясняю: выбрал историю — значит, в одиннадцатом изучаешь, в основном, ее, а также сопутствующие дисциплины: этнографию, источниковедение, археологию и так далее. Понятно?

— Не совсем, — удивленно ответил Роберт. — При чем здесь школа?

Либетрау подошел к нему, наклонился над креслом:

— Я не зря привел в пример историю. Она дает наиболее полное представление о развитии человеческого общества, согласен? Мне кажется, такие сведения тебе не помешают, а потому жить ты будешь в школе-интернате, вместе с ребятами, которые осенью пойдут в класс истории. Тебе полезно будет с ними пообщаться. Учиться будешь по отдельной программе, а потом сможешь сам выбрать предмет, который тебя заинтересует.

Либетрау похлопал Роберта по плечу и опять сел за столик. Роберт растерянно смотрел на него.

— Это… приказ?

— Почему? Высшее образование обязательно для всех. Неучам у нас делать нечего.

— А заводы?

— Что — «заводы»?

— У станка-то можно и без высшего!

— Роберт, дорогой! — тихо, но внятно сказал Либетрау. — У нас давным-давно никто не стоит у станков. У нас заводы-автоматы. Ничего, поживешь здесь неделю, узнаешь кое-что о нашей жизни, а потом на Волгу, в сосновые леса, учиться. Договорились? Тогда у меня все.

— Как — все?…

— А тебе что-то непонятно? Тогда спрашивай.

— Все понятно! — поспешно сказал Роберт.

— Никто, конечно, не хочет, чтобы его считали предателем, — задумчиво произнес Либетрау. — Только настоящее-то предательство как раз в том, что вы здесь, а они еще там, — Либетрау показал на потолок. — От того, насколько быстро ты это поймешь, зависит их судьба.

А потом пролетели дни, до отказа наполненные знакомством с Землей, с ее порядками, наукой, техникой, культурой, пока еще на киноэкране, и наступил наконец тот момент, когда Роберт вместе с Либетрау прошел по песчаным дорожкам парка к зеленой лужайке, где ждал его оранжевый и круглый, как апельсин, летательный аппарат.

— Счастливого пути! — сказал Либетрау. — Там тебя встретят.

Он захлопнул прозрачную дверцу и отошел. Под ногами Роберта тихо загудело, и лужайка, тополя и Либетрау с поднятой рукой начали быстро проваливаться и уменьшаться.

…Интернат Сосновый Бор оказался целым городком, спрятанным в лесу. Под высокими соснами стояли двухэтажные белые коттеджи, учебные корпуса, домики наставников — и все это в окружении плавательных бассейнов и спортивных площадок. Здесь жили и учились ребята, чьи родители работали вне Земли, в разных уголках еще не обжитой до конца Солнечной системы. Встретили Роберта просто и доброжелательно, как обычного новичка, и никто не смотрел на него с любопытством и опаской, как на злое инопланетное чудо-юдо.

Ему приходилось заниматься с наставниками даже в то время, когда другие отдыхали, но он делал это с удовольствием. Учиться оказалось чертовски интересно, да и слова Либетрау о знаниях тридцатилетней давности крепко засели в памяти.

«Я отлично понимаю, что учат меня однобоко, — говорил себе Роберт, — что они выпячивают выгодные им факты, искажая или умалчивая о других, но пропаганда пропагандой, а поучиться не мешает даже у врагов. Ведь от борьбы-то я не отказываюсь! И главное — я остался жив!»

А сегодня он встал, когда соседи по комнате, Пашка и Анджей, еще спали, спрыгнул из лоджии второго этажа под окно комнаты девчонок и ушел к реке. Его раздражал непривычный интернатский режим: завтрак, обед и ужин всегда в одно и то же время, занятия тоже, а после отбоя нужно ложиться, даже если совсем не хочется спать. Никакой свободы!

И вот он лежал на траве у неглубокой речки, а солнце жгло уже вовсю. Жалобно гудели одуревшие от жары шмели, из-за речки доносилось конское ржание. Роберт повернул голову и с любопытством приоткрыл один глаз. У самого лица он с удивлением обнаружил чью-то босую ступню. Пальцы на ступне нетерпеливо шевелились.

— Они наконец-то соизволили бросить царственный взгляд на близлежащий ландшафт! — торжественным голосом сказали над головой.

— А тебе-то что! — огрызнулся Роберт.

Это был Пашка, один из соседей по комнате. И к нему, и к Анджею Роберт относился настороженно, считая, что они приставлены к нему неспроста.

Пашка, высокий полноватый парень с жесткими курчавыми волосами, веселыми глазами и толстогубым ртом, поддернул шорты и сел рядом. Говорил он обычно шуточками, и это злило Роберта: шуточки-прибауточки, а сам, небось, только и думает, как бы разузнать о Базе!

— Мне-то ничего, — миролюбиво сказал Пашка. — Я о тебе скорблю, милый Робертино. Скорблю о холодном квасе, который тебя не дождался.

«О-о! — мысленно застонал Роберт. — На завтрак был квас!»

— Вот что меня печалит, милый Робертино, — нараспев продолжал Пашка, подставляя солнцу голую спину. — Пренебрегаешь ты распорядком дня, а значит, подвергаешь здоровье большой опасности. «Распорядок нарушаешь и здоровье подрываешь», — как сказал поэт. К тому же, любезнейший, своим прыжком под окно женской половины нашего дворца ты напугал почтенную Катьку Мухину, которая спросонок решила, что на нас напали индейцы.

Роберт не выдержал и одобрительно фыркнул. Воодушевленный Пашка затараторил голосом автомата-информатора:

— Кроме того, из абсолютно достоверных источников, а именно, от многоуважаемой нашей наставницы Анны, мне известно, что сегодня, во второй половине дня, состоится экскурсия старшеклассников в музей истории религии и атеизма. Оный музей, к вашему сведению, расположен в городе Ленинграде, в Казанском соборе, что назван так по иконе Казанской богоматери, и где покоится прах славного князя Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова Смоленского, скончавшегося в городе Бунцлау лета не помню какого то ли от рождества Христова, то ли от сотворения мира. Известно мне также и то поистине печальное обстоятельство, что на экскурсию, по всей вероятности, не пригласят лиц, пренебрегающих завтраком. Это все, что я имел сообщить вам, уважаемый Роберт!

При последних словах Пашка звонко шлепнул Роберта по спине. Роберт дернул плечом:

— Обойдусь без ваших музеев!

— Думаю, не обойдешься, любезный! — спокойно возразил Пашка. — Есть подозрение, что будет интересно. Так что вставай и пойдем. Помни, что длительное пребывание в неподвижном состоянии порождает склонность к созерцательному образу жизни, а это приводит к плачевным результатам, как говаривал Бенедикт Спиноза.

Последнюю фразу Пашка произнес с таким видом, словно Спиноза только вчера поведал ему эту истину. Роберт успел уже немного изучить Пашку, и у него имелось сильное подозрение, что все высказывания Спинозы, Фомы Аквинского, Гегеля, Иоанна Златоуста, Платона, Гераклита и других мудрецов, которыми манипулировал Пашка, никогда даже не приходили в голову этим почтенным мужам.

— Имей в виду, — Пашка многозначительно поднял палец, — что не все потеряно. Если учесть, что квас и рисовая каша ждут вас в комнате. Правда, каша уже остыла.

— Никуда я не пойду, — неуверенно сказал Роберт.

Пашка бросился к речке, набрал полную пригоршню воды, и с устрашающим видом направился назад. Роберт вскочил, схватил рубашку и побежал вверх по склону. За ним, выплеснув воду, помчался Пашка.

Очень скоро Роберт стал задыхаться и перешел на шаг.

— Бегать надо по утрам, милый Робертино! — назидательно сказал за спиной Пашка. — И не пропускать зарядку. И пора учиться играть в футбол, потому что настоящий мужчина должен уметь играть в футбол, как любил повторять Лейбниц, возвращаясь со стадиона.

Роберт отдышался и заявил:

— Настоящий мужчина должен уметь стрелять, драться, пить виски из горлышка и нравиться женщинам. Так говаривал Роберт Гриссом, возвращаясь в свою каморку.

— Ого!

Пашка сорвал травинку и стиснул ее зубами. Теперь они шли рядом мимо ржаного поля, и Роберт внимательно смотрел под ноги, чтобы опять, как вчера, не наступить на какую-нибудь занесенную сюда ветром сосновую шишку.

— Тебе приходилось все это делать? — спросил Пашка.

Роберт промолчал.

Нравиться женщинам… Тонкая фигура Гедды, мягкие каштановые волосы и скрывший ее изгиб коридора… Софи… Маленькие багровые пятна под ключицей. Два дорогих человека, которые страдают там, пока он греется на солнышке… вместо того, чтобы бороться и вернуться за ними как победитель.

«Сегодня же ночью сбегу!» — Роберт сжал кулаки и помрачнел, не замечая внимательного взгляда Пашки.

— Роберт! — негромко сказал Пашка. — Прости, если обидел.

— Все нормально…

На мгновение ему захотелось рассказать Пашке о Гедде и Софи, да и о Паркинсоне, однако он сразу подавил это желание. Разве они поймут? Не все ли им равно? Вон они какие — Роберт покосился на высокого плотного Пашку — гладкие, здоровые, шутят себе, и наплевать им на эту жуткую пустоту, где страдают люди…

Они шли и шли по дороге, лениво изгибавшейся под солнцем. Острые хвоинки, засыпанные горячим песком, то и дело кололи босые ступни, и Роберт тихо шипел от боли. Наконец, уже подходя к коттеджу, он наступил на шишку и не выдержал.

— Чертова жизнь! — ругался он, прыгая на одной ноге. — Чертовы шишки!

— Тапочки надевать надо! — веселился Пашка. — Лишь благодаря тапочкам можно достичь вершин мудрости, как известно из сочинения Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Только не помню, кто это сказал.

— Плевал я на твоего Диогена!

— Слушай, дружище! — возмутился Пашка. — Если будешь грубить, придется поучить тебя вежливости.

— А вот и наш беглец! — донеслось сверху, из лоджии.

Наставница Анна, облокотившись на перила, смотрела на них с высоты второго этажа. Была она очень хрупкой, светловолосой и совсем молодой, но Роберт уже убедился, что хрупкость эта обманчива. Когда вечерами за коттеджем начинался волейбол, и атаковала наставница Анна, взвиваясь над сеткой и блоком соперников, — мяч со звоном врезался в площадку и отскакивал далеко в сосны.

— Если будешь убегать до завтрака, Гриссом, век тебе ходить голодным, — пообещала наставница, сдвинув брови. — И не рассчитывай на доброту Рослова. Учти, твою кашу я отдала Эльзе.

Эльза, огромная добродушная овчарка, жила в коттедже пятиклассников и отличалась поразительной всеядностью. Малышня таскала ей из леса землянику, грибы и чернику, а однажды, на глазах изумленного Роберта, Эльза с аппетитом хрустела большущим зеленым огурцом.

— Никогда не любил рисовую кашу! — пробурчал Роберт, осторожно пробуя встать на всю ступню.

Из-за сосен, от бассейна, доносился плеск воды. Мимо коттеджа прошли второклассники с корзинками, нестройно, но старательно распевая песенку о веселом медвежонке Тиме. Они явно намеревались нанести серьезный урон ягодным угодьям леса. Поблизости, за коттеджами, стучали мячики на теннисных столах.

Наставница Анна проводила глазами второклассников, неожиданно улыбнулась Роберту и скрылась в комнате. Пашка дружелюбно похлопал Роберта по плечу.

— Не печалься, синьор! Совсем недавно капитан Сакач просидел на Меркурии две недели без рисовой каши и все-таки благополучно выбрался. Или другой пример…

Закончить Пашка не успел, потому что сверху прилетела растопыренная сосновая шишка и повисла, запутавшись в его жестких волосах.

— Эй ты, агрессор! — закричал Пашка, грозя кулаком смеющемуся Анджею, который, оказывается, развалился в шезлонге на крыше коттеджа с книгой в руках. — Не мешай утешать человека, скорбящего по рисовой каше.

Анджей встал, лениво потянулся — длинный, узкий, загорелый, в одних ярко-красных плавках, — провел рукой по коротким светлым волосам и опять повалился в шезлонг, в тень сосны.

— Давай сюда, ребята!

— Ладно, я пошел, — сказал Роберт, удивляясь неожиданной улыбке наставницы.

— Куда? — спросил Пашка.

— Пить свой квас, пока его не отдали Эльзе.

Он, все еще прихрамывая, вошел в прохладный просторный холл и поднялся на второй этаж. В коттедже было тихо и безлюдно. Он сел у окна в своей комнате и задумался.

Судя по водопаду фактов, который обрушился на него с экранов учебных комнат и страниц говорящих книг, судя по словам наставников и ребят, этот мир был устроен вовсе не так уж плохо. В нем давно не было места войнам, голоду и нищете, далеким прошлым стали страшные некогда болезни, средняя продолжительность жизни перевалила за сто лет. Не дымили, как в старину, трубы заводов — заводы-автоматы труб не имели. Наконец-то, судя по всему, был заключен мир между человеком и природой, города утопали в зелени и лесные звери, как раньше, забредали на их тихие улицы. Укрощенная атомная энергия прочно вошла в быт, навсегда забыв уродливых первенцев, взорвавшихся в небе Хиросимы и Нагасаки. Уже мчались к ближайшим звездам автоматические разведчики, и на космической верфи вблизи Земли создавался первый пилотируемый человеком звездный корабль.

Роберт, наверное, давно бы понял, что противостоять этому миру бессмысленно, если бы не был уверен, что под видом объективной информации ему пытаются подсунуть фальшивку.

«Взять хотя бы тот же режим дня, — размышлял он. — Не подготовка ли это к безропотному подчинению, не ограничение ли с самого детства свободы личности? Что на самом деле творится в мире?»

Чтобы найти ответ, нужно было сбежать в этот мир и самому разузнать, соответствует ли истине то, что упорно втолковывают наставники и говорящие книги. «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать», — как сказал бы Пашка, приписав, конечно, эти слова какому-нибудь бородатому старцу с античным профилем.

«Сбегу сегодня же ночью, — решил Роберт и удивился, что решение получилось не очень уверенное. — Только сначала слетаю с ними в этот… Казанский собор…»

— Роберт? — удивленно сказали за спиной.

Он резко обернулся. В дверях, в помятых шортах и белой спортивной майке, стояла та самая Катька Мухина, что, по утверждению Пашки, спросонок приняла его за индейца. Мокрые волосы Катьки были взъерошены, на коротком вздернутом носу застыли капли воды. Она недоуменно моргала.

— Роберт, что это ты здесь сидишь?

— Хочется и сижу!

Станет он перед ней отчитываться, как же! Видал он таких, с длинными ногами!

— Мы там купаемся, ребята в лес пошли, — затрещала Катька, бесцеремонно плюхаясь на его постель. — А Пашка стащил вчера книгу и не вернул!

— И ты хотела ее забрать, — тоном обвинителя сказал Роберт.

— Конечно!

Катька нетерпеливо качнула ногами. Роберт посмотрел на эти ноги, представил другие, такие же длинные, только с синяками, и у него сжалось сердце.

— Проваливай отсюда! — сказал он.

Катька опять заморгала, вскочила и засунула руки в карманы.

— Юноша, — проговорила она ледяным тоном, — если бы я не знала, что вам негде было учиться хорошим манерам, ух я бы вам и врезала!

— Что-о? — изумленно спросил Роберт.

— А вот то-о! — передразнила его Катька. — Врезала бы. Вре-за-ла! Понятно? Преподаю урок, — продолжала она, плохо копируя наставницу Анну. Плохо потому, что наставница никогда не говорила так назидательно. — Настоящий мужчина должен быть вежливым.

«И ты про настоящего мужчину», — подумал Роберт, проникаясь к Катьке невольным уважением. Судя по этому маленькому эпизоду, она была отличной девчонкой. И вряд ли ее могло испугать даже падение Тунгусского метеорита, а не то что какой-то прыжок под окно…

— А в футбол настоящий мужчина должен уметь играть? — миролюбиво спросил он, вспомнив слова Пашки.

Катька даже подпрыгнула:

— Безусловно! Пусть не так, как Джанетти или Линсон, но попадать с пяти метров в пустые ворота он обязан. Обязан! А вот Анджей вчера не попал, — она коротко вздохнула и на секунду опустила голову.

«Ага!» — сказал про себя Роберт.

А Катька уже нетерпеливо махала руками:

— Что мы здесь ерундой занимаемся? Идем плавать!

— Я не умею, — нехотя признался Роберт. — Негде было…

— Так мигом научим! Главное — не бояться, тогда все получится. Кстати, настоящий мужчина ничего не боится!

— Я и не боюсь!

— Вот и отлично! Тогда почему мы еще здесь, а не в бассейне?

Катька подскочила к Роберту, схватила за руку и потащила к двери.

2

Пашка и Анджей вполголоса переговаривались в полутьме, а Роберт, натянув на голову одеяло, выжидал, когда они заснут. Его соседи по комнате недавно пришли с танцевальной площадки. Роберт туда не ходил, предпочитая сидеть в шезлонге на крыше. Он убеждал себя, что на танцах ему будет неинтересно, хотя на самом деле просто стеснялся. И приглашали его не раз, только он всегда отказывался.

— Ее величество Екатерина отказала тебе в танце, синьор, — не без ехидства говорил Пашка.

— Ну и что? — деланно равнодушно отвечал Анджей. — И Мишелю тоже.

— Мишель засунул ей за шиворот ящерицу, а ты, насколько мне известно, не засовывал!

Анджей заворочался, неестественно громко зевнул и сказал:

— С ним надо потолковать.

«И ведь не скажет: „Набить морду!“» — подумал Роберт.

Он попытался припомнить хотя бы одну драку — и не смог. Боролись охотно, соревнуясь в силе и ловкости, а вот драк не было. И в футбол играли с увлечением, и в регби, и в волейбол, и бегали наперегонки по дорожкам стадиона, и плавали в бассейнах…

Он вспомнил, как Катька Мухина сегодня учила его плавать. Вода забиралась в рот, нос и уши, он просто давился водой, отчаянно дрыгал руками и ногами под ободряющий Катькин смех и наконец по-настоящему разозлился и проплыл-таки метров десять без поддержки. Было это чертовски странно и приятно — чувствовать легкость собственного тела, стремительно и бесшумно разрезать толщу воды. Совсем как в невесомости. Там, с обратной стороны неба… Катька, правда, заявила, что он выглядел как впавший в буйство медведь, атакуемый пчелами, но это было неважно. Главное — он поплыл, главное — он сумел, а значит, он ничем не хуже них, веселых, мускулистых, загорелых.

Роберт опять прислушался. Пашка и Анджей уже делились впечатлениями от увиденных сегодня «кресла милосердия» и «испанского сапога», рассуждали о каком-то «сан-бенито» и «аутодафе», и он сразу представил камеру инквизиции, воссозданную в Казанском соборе, мрачные фигуры доминиканцев, дыбу, ошейники и другие хитроумные инструменты, изобретенные когда-то человеком для пыток себе подобных. Там, в подвалах собора, ему вспомнилась База.

Он вздохнул и потерся щекой о подушку. Пашка с Анджеем стали говорить тише.

— Почему вы еще не спите? — шепотом спросили у двери.

Наставница Анна совершала обычный обход своих владений.

— А? Что? — сонным голосом отозвался Пашка. — Я разговаривал во сне?

— Не мешайте спать Роберту! — строго прошептала наставница и закрыла дверь.

Ребята замолчали. Роберт полежал неподвижно еще минут пятнадцать, потом осторожно высунул голову из-под одеяла. Бледный прямоугольник двери освещал комнату мягким светом. Пашка сопел, раскинув руки и отбросив одеяло к стене, Анджей лежал спокойно и неслышно, его короткие волосы чуть заметно шевелились от свежей струи, текущей из климатизатора. Из болотца у речки неслось кваканье лягушек.

Роберт встал, прокрался к стенному шкафу, достал брюки и рубашку. Пашка забормотал во сне, заставив Роберта затаить дыхание, потом перевернулся на живот, сунул руки под подушку и затих. Роберт нашарил спортивные тапочки и, пригнувшись, осторожно шагнул в лоджию. Выпрямился — и замер. Ночное небо взмывало из-за вершин темных бесформенных сосен и победно разбрызгивалось над головой тысячами дрожащих звезд. Звезды желтели и голубели, серебряными гвоздями впивались в черный купол, протягивали вниз чуть слышно звенящие струны лучей — и все это было для него, плывущего сквозь ночь в струях хвойного запаха в самом центре мира.

И самое странное — здесь, у речки, холмов, песчаных дорог и сосен совсем не ощущалась пустота, что непосильным грузом наваливалась в тишине далекой обсерватории. Небо не давило, а, напротив, вселяло легкость и тянуло к себе, в кружева звездных лучей, обещая радость и сказочные сны наяву.

Роберт тряхнул головой, надел тапочки и положил руки на перила лоджии.

«Не напугать бы Катьку Мухину!» — подумал он, повиснув на руках в полутора метрах от земли.

Прыжок получился почти бесшумным, совсем как в кино. Роберт быстро пересек дорогу и углубился в лес. План побега он, в основном, продумал. Он пойдет лесом вдоль дороги, ведущей к Волге, а потом двинется берегом вниз по течению, к городу. Хорошо бы, конечно, воспользоваться одной из интернатских лодок, но лодка слишком заметна. К тому же в ее автоматике он еще не разобрался, а ему вовсе не хотелось столкнуться с одним из грузовых судов-гигантов, которые шли по Волге день и ночь, занимая чуть ли не полфарватера. Гораздо легче пробираться лесом, не выпуская из виду берег, чтобы в случае поисков затаиться в спасительной чаще. А в лесу им не обнаружить его даже со спутников! Есть он будет в столовых-автоматах, их, слава богу, вдоволь понастроили у дорог. Так за сутки и доберется до города, а там попробуй найди его среди тысяч людей! И в конце концов, есть еще «апельсины» — маленькие оранжевые летательные аппараты, которые могут доставить куда угодно. Стоит назвать любое место планеты — и ищи ветра в поле!

Роберт шел сквозь молодой сосняк, стараясь не очень уклоняться от дороги. Колючие ветки то и дело покусывали руки и лицо, от речки по-прежнему доносилась перекличка лягушек, весело светили звезды, и под рукой не было только пистолета, чтобы до конца вообразить себя храбрым агентом, который с важнейшими сведениями выбирается из логова врага. Впрочем, пистолет вполне могла заменить сухая ветка, зажатая в кулаке. Чу! Что-то зашуршало за спиной! Спокойно, Роберт Гриссом, это не погоня — просто ветерок скользнул по вершинам сосен.

Он забрел в черничник и поскользнулся на поганке. Осторожнее, Роберт Гриссом, не выдай себя, не оставляй следов. Вообще-то, хорошо бы раза два перейти вброд какую-нибудь речку, а то Эльза может напасть на след! Ничего, он пройдет по мелководью у берега, а потом поднимется в лес по ручейку, на который наткнулся недавно с ребятами. К тому же Эльза вряд ли способна на что-нибудь, кроме уничтожения огурцов!

Дорога впереди делала крутой поворот, ныряла с холма глубоко вниз и дальше шла полем до самой Волги. Лес редел, расступался, и оставалось самое главное — незаметно пересечь необъятное поле.

— Ну, Роберт! — вполголоса оказал он, и тут нога его не нашла опоры.

Канава была неглубокой, ее стенки и дно поросли густой травой. Роберт не сразу сообразил, кому понадобилось ее рыть возле самого склона, но потом догадался. Слишком много похожих канав изрезало окрестные леса.

Окопы. Они назывались окопами.

Да, экраны, книги, странные черно-белые кадры старинных хроник говорили о том, что в той самой страшной войне судьба Земли решалась на волжских берегах, на востоке. Здесь, в этих окопах. И никогда не пустели зеленые парки земных столиц, где под чашами Вечного огня покоился прах последних Неизвестных солдат…

Он дошел до Волги, снял тапочки, осторожно шагнул в воду — и здесь его ждало очередное чудо. Вода была теплой, а Волга оказалась еще одним небом, и в его глубине дрожали и покачивались звезды. По речному небу плыли неправдоподобно крупные зеленые двойные светила — это сияли фарватерные огни и их отражения. Роберт неторопливо шел по гладкому песчаному дну, голова кружилась от ночи и тишины, мир был удивительно, невероятно прекрасен, и хотелось то ли смеяться, то ли плакать, закричать изо всех сил, чтобы звонкое эхо понеслось над черной водой к далекому противоположному берегу, вернулось назад и стихло в лесу…

Он брел по воде вдоль берега до тех пор, пока небо не стало светлеть. Отражения звезд медленно тускнели, их заволакивал легкий туман, парящий над рекой. Изредка из-за поворота выползали темные туши судов, усеянные разноцветными огнями, проплывали мимо, выталкивая на берег шумную волну, и величественно уходили вдаль, молчаливые и безлюдные. Он дошел наконец до ручья, поднялся к лесу, сделал еще несколько шагов по мокрой траве и сел, привалившись спиной к поросшему ершистым мхом сосновому стволу. А потом лег на бок, подтянув колени к животу.

Господи, кто мог представить, что ему доведется когда-нибудь лежать на траве под соснами в предрассветной свежести и не будет каморок, тусклых коридоров, пьяной Лиз и занудных речей О’Рэйли? Кто мог представить, что Земля окажется таким чудом и примет его без единого слова упрека?…

Он заснул и ему приснился привычный сон о Базе. Для снов о Земле еще не настало время. Ему приснилась Софи с печальными глазами. Она склонялась над ним и, грустно улыбаясь, дула в лицо — и это пробудился утренний ветерок; она шептала что-то — и это шуршали сосны над головой. Софи горестно вздыхала, оттягивала ворот белого свитера, открывая багровые пятна у ключицы, и он прислонялся лбом к ее теплой коже, а кожа становилась все горячее и горячее…

Это било в глаза горячее солнце. Рядом, у самого лица, косо торчала из земли бледно-розовая сыроежка с вогнутой шляпкой. К щеке прилипли сухие хвоинки. Роберт несколько секунд лежал неподвижно, стараясь избавиться от ощущения, что Софи на самом деле была здесь и ушла перед самым его пробуждением. Но ощущение не исчезало, потому что за соснами до сих пор виднелся ее белый свитер.

Он пополз по траве, осторожно отодвинул ветку и облегченно улыбнулся. Девочка. Совсем маленькая светловолосая девчушка в белом платьице устроилась в черничных зарослях. Совсем безобидная девчушка.

Он ползком вернулся к сыроежке, сорвал ее и встал. Девочка сидела на корточках к нему спиной, аккуратно обрывала одну ягоду за другой и отправляла в рот. Неподалеку, возле пня, валялась пустая корзинка. Роберт умышленно наступил на сухую ветку, громко хрустнувшую под ногой, но девочка не обернулась. Тогда он поднял шишку и бросил в черничник.

Девочка повернула голову и улыбнулась:

— Дядя, вы нарочно кидаетесь?

Она говорила по-русски, слегка картавя, и Роберт поспешно мобилизовал все свои знания. Язык он с помощью гипнопедии выучил, но разговорной практики было маловато.

— Это не я, — подойдя ближе, сказал он и тоже присел на корточки. — Это, наверное, дятел. Или белка.

Девочка доверчиво подняла светлое личико, посмотрела на сосны, вытерла ладошкой перепачканные черникой губы и сообщила огорченно:

— Я не вижу дятла и белку.

— Ничего, — успокоил ее Роберт. — Еще увидишь. Хочешь, я подарю тебе вот этот красивый гриб? — он выставил сыроежку перед собой. — Чтобы корзинка не пустовала.

— Не! Там их много! — девочка махнула рукой в сторону ручья.

— А зря! Сыроежки очень хорошие грибы.

— Я знаю. Сыро-ежки, а сырыми есть нельзя!

Девочка с любовью посмотрела на темно-синюю чернику, усыпавшую куст возле ее исцарапанных коленок, и видно было, что ей не терпится продолжить прерванное занятие.

— А почему в корзинку не собираешь? — спросил Роберт.

— А-а! Еще успею!

— Ты меня не боишься?

Девочка округлила голубые глаза:

— А разве вы страшный? Страшнее зверя лесного, чуда морского? Вы здесь живете?

— Да, — несколько рассеянно ответил Роберт, углубляясь на коленях в черничные заросли. Черника оказалась очень вкусной. — В норе у ручья.

— Ух ты! — восхищенная девчушка даже забыла донести очередную ягоду до рта. — Я тоже хочу в норе! А Сережку мы с собой не возьмем, да?

— Почему?

— Потому что он вчера нас с Олечкой прогнал с качелей!

Так они и беседовали, обирая необъятный черничник, причем Роберт не забывал и о корзинке Ирочки (девчушка так и представилась: «Ирочка!»), и когда солнце вскарабкалось выше самых высоких сосен, Роберт уже знал все Ирочкины радости и горести и многое-многое другое. Узнал Роберт, что Ирочка живет с мамой, папой и бабушкой в поселке Большие Поляны, который находится за огромным муравейником, двумя засохшими соснами и прудом, что ей четыре года и что заблудиться в этом лесу нельзя, потому что в садике их многому учили. Она даже нарочно пыталась заблудиться, но ничего не получалось — даже убежав далеко-далеко в лес, она знала, в какую сторону нужно идти, чтобы попасть в поселок. Еще узнал Роберт, что никаких зверей она не боится, так как звери давно-предавно не трогают людей. «Это все придумали ученые!» — похвалилась Ирочка и добавила несколько слов, которые повергли Роберта в изумление. «Направленное воздействие на генетический код», — вот что она добавила.

Папа Ирочки был оператором на молочной ферме, мама агрономом, а бабушка работала в научно-исследовательском институте, который находился там же, в Больших Полянах, и выводила, насколько понял Роберт, какой-то невиданный сорт картофеля. Обычно Ирочка ходила в детский сад, но сегодня ей захотелось одной погулять по лесу, и она убежала с раннего утра, сказав об этом домашнему киберу, «кибчику».

— Хорошо тебе живется? — спросил Роберт, прерывая наконец увлекательное занятие.

Ирочка вздохнула:

— Не! Сережка пристает!

— И все? — Роберт с любопытством посмотрел на нее.

— И все, — подтвердила девчушка, деловито облизывая пальцы.

— А ну, пошли умываться!

Роберт вскочил, и Ирочка доверчиво протянула ему перепачканную черникой ладошку.

Они почти дочиста отмыли губы в холодном ручье, оттерли руки песком и направились к Большим Полянам.

«Провожу ее и пойду дальше», — решил Роберт. Почему-то ему не хотелось опять остаться одному.

Они прошли мимо большого рыжего муравейника, который египетской пирамидой неизвестного муравьиного фараона возвышался под раскидистыми еловыми лапами, миновали две сухие сосны и на самом деле вскоре вышли к пруду, окаймленному жесткими зелеными саблями осоки. Ирочка потянула его на пригорок.

— Вот, смотрите, дядя Роберт!

Впереди расстилались поля, упираясь в далекий лес, слева сбегала с холма прозрачная березовая рощица. Растолкав белые стволы, в белесую синь впивалась колокольня, у подножия которой зеленели роскошные заросли лопухов и крапивы. Еще левее, в низине, осколками гигантского зеркала сверкали два озера и белели окруженные деревьями кубики коттеджей. Дальше начинался лес, и из сосен поднималось одинокое громоздкое здание.

— Вон тот большой дом — бабушкин институт, — тараторила Ирочка, теребя Роберта за руку. — А вон там, на горке, школа. А «апельсинчики» садятся возле вон того озера, там летом купаются, а зимой катаются на коньках. Я тоже умею на коньках, и танцевать, и читать всякие стихи, и рисовать, и еще много-премного всего!

По дороге, вьющейся мимо коттеджей, ползла к подножию громоздкого здания института голубая капля мобиля.

— Ну, пока, Ирочка! — сказал Роберт с сожалением. — Держи корзинку и беги домой. Обедать пора.

— А вы, дядя Роберт? — огорченно спросила девочка.

— Я назад, — Роберт вздохнул. — К ручью, в нору.

— Вы ведь не в норе живете, дядя Роберт! — сказала Ирочка, жмурясь от солнца. — Я знаю. Не в норе, а в интернате. Правильно?

— С чего ты взяла? — насторожился Роберт.

— А я всех здесь знаю, — победно сообщила Ирочка, широко раскрыв голубые глаза. — И в Больших Полянах, и в Лазурной, и в Черничной. В интернате, да?

— Да. Пошел я…

— До свидания, дядя Роберт! — Ирочка с серьезным видом подала ему руку. — Приходите еще. Я вам Сережку покажу, и Олечку, и маму, и папу, и бабушку.

Роберт взъерошил ее нагретые солнцем светлые волосы.

— Обязательно приду.

— И мы с вами опять за черникой пойдем!

Он долго стоял у пруда и смотрел вслед девчушке в белом платьице.

— Ах, чертенок! — вырвалось у него, когда Ирочка на ходу запустила лапку в корзину. — Ведь не донесет до дома!

Он с грустью подумал, что у него нет сестренки, и мамы тоже нет, да и отца все равно что нет — а ведь в этом повинен был мир, окружавший его, те белые коттеджи у озер и люди, живущие в них.

— Ладно! — сказал он и медленно пошел в лес. — Подумаем о еде.

В столовую поселка Роберт идти не собирался, чтобы поменьше попадаться на глаза, поэтому решил пройти вдоль дороги на восток, параллельно текущей за лесом Волге, и разыскать еду в более укромном месте.

Так и шел он в стороне от пустынной дороги, постукивая подобранной веткой по стволам, срывая на ходу чернику и пиная ногами огромные яркие мухоморы. Он шел и думал о том, что в интернате как раз время обеда, а к вечеру, когда спадет жара, начнутся схватки на волейбольной площадке и футбол. А потом весь класс соберется в шезлонгах у коттеджа и начнется увлекательная игра «в историю», за которой он пока наблюдал со стороны: а где было то, а когда было это, а что такое «мастаба», а почему дофин назывался дофином, а что сказал Геродот, а в чем причины упадка Рима?…

Мысли были явно пораженческие, и он приказал себе не думать об интернате. Есть хотелось все сильнее, а столовой что-то не наблюдалось. Усыпляюще шумели сосны, в глубине леса стучал дятел, раза два или три с легким жужжанием промчались высоко над головой оранжевые «апельсины».

Роберт начал уставать и в конце концов пошел по дороге. Идти там было немного легче, чем пробираться среди сосен, но и тут оказался свой минус — песок набивался в тапочки. Шел он, не поднимая головы, и от навалившейся вдруг усталости и жары перестал обращать внимание на редкое жужжание «апельсинов».

Он миновал вырубку, в центре которой, среди рассохшихся пней, возвышался покосившийся железный столб, и начал подниматься в гору. Пот теплыми струйками щекотал спину под рубашкой, сердце бухало где-то в висках, как при старте космического бота.

Наконец подъем кончился, и он оказался на развилке двух дорог у прямо-таки сказочного бугристого серого камня.

«Налево пойдешь — ничего не найдешь, направо пойдешь — от жары умрешь, — подумал Роберт и в изнеможении повалился на пыльную придорожную траву. — А в бассейне сейчас…»

На камень осторожно выползла бурая ящерица, уставилась на него неподвижными стекляшками глаз и исчезла, будто ее и не было.

«Не хватало еще галлюцинаций… Все-таки не все в этом мире в порядке, если можно в два счета скончаться от голода и жары…»

Двигаться не хотелось, но Роберт пересилил себя и встал, чтобы перейти в тень придорожного кустарника. И увидел прямо на дороге у камня нечто, заставившее забыть о жаре, голоде и усталости. Он застыл в позе Робинзона, наткнувшегося на след человеческой ноги.

Это был не след, а кое-что похуже. Это была выложенная из шишек стрела. Длинная стрела, указывающая вперед, а возле нее слова, написанные веткой на дорожном песке: «Р, держись: столовая совсем близко». А чуть дальше — круглая вмятина в песке от улетевшего «апельсина».

И значило это, что наставница Анна, или Пашка, или еще кто-нибудь из интернатских обнаружил его, бредущего по дороге, улетел вперед и неторопливо соорудил эти вот иероглифы, точно рассчитав, что успеет справиться до его прихода. Не поленился кто-то составить послание. Значит, за ним следили. И знали, куда он идет. И значило это в конечном итоге, что побег не удался.

«Посмотрим! — думал Роберт, торопливо пробираясь сквозь сосняк. — Еще увидим, кто кого! Не возьмете!»

Усталости как не бывало, голод отступил, ноги налились силой. К реке, к реке, укрыться до вечера в каком-нибудь овраге, отлежаться — и снова в путь!

В глубине души он понимал, что попался — ведь лишь при абсолютной уверенности в успехе можно было делать такие надписи, а не брать на месте, — он понимал, что попался, что ему просто дают возможность вернуться самому, щадят его самолюбие — они же гуманные! — но продолжал пробираться к Волге.

Вскоре Роберту пришло в голову одно предположение, быстро ставшее уверенностью. Он еще бежал, еще старался разглядеть за деревьями реку, но уже знал, что все напрасно. Наконец он остановился, повалился на сухой колючий мох и закрыл глаза.

Он заблудился.

Когда шум в ушах прошел, Роберт поднял голову и осмотрелся. Небольшая лесная поляна поросла вереском, вокруг стояли сосны, а у черного обгорелого пня вздымался пышный мухомор. Не раздумывая долго, Роберт принял решение и немедленно взялся за его осуществление. Сосновый ствол оказался неожиданно липким, усеянным множеством острых сучков. Зеленые иглы кололи лицо, липкие чешуйки сыпались за шиворот, но Роберт все-таки добрался до последней надежной ветки.

Он оседлал ее и огляделся. Сверху лес казался зеленым морем, расплескавшимся до горизонта к востоку, северу и западу, а на юге, совсем недалеко, спокойно блестела под солнцем Волга, и по ней мчался розовый катер.

Наконец он, спотыкаясь, прошел последние метры, торопливо сбросил на горячий песок тапочки, брюки и рубашку и с наслаждением плюхнулся в воду. Уходить от берега в глубину он не решался и лежал на мелководье, блаженно щуря глаза. Чайки с криками носились над водой, голубело спокойное небо, от леса тянуло нагретой смолой и хвоей. Роберт лениво пошевеливал руками и чувствовал, как проходит усталость.

Освежившись, он заснул в тени кустов, решив дожидаться темноты.

И не знал он, конечно, что в это время в далеком интернате, в небольшой комнате учебного корпуса, наставница Анна выключила экран.

— Каков парень! — воскликнул наставник Генрих, теребя курчавую мушкетерскую бородку.

— Землепроходец! — усмехнулась наставница Барбара.

Наставница Анна села в кресло, задумалась.

— Рослов раскаивается в своей выходке, — наконец произнесла она. — Мы ведь не охотники, а Роберт не зверь.

— Сетовал он как-то на наш распорядок, — сказал наставник Генрих.

Наставница Барбара поиграла тяжелыми золотистыми волосами, опять усмехнулась:

— Там ему, конечно, было гораздо свободней!

— В некоторой степени — да, — сказала наставница Анна. — Там никто от него ничего не требовал. Во всяком случае, завтрака в одно и то же время.

— Ты права, Анечка, — кивнула наставница Барбара. — Вот пусть теперь и побудет без завтраков в одно и то же время. Пусть походит по городу, посмотрит, что к чему.

Они говорили еще долго, а Роберт спал чутким сном недалеко от Волги, даже во сне готовый дать отпор всякому, кто посягнет на его свободу.

3

Он проснулся только на рассвете. Есть хотелось еще сильней, и Роберт торопливо направился вдоль берега, стремясь добраться до города, прежде чем навалится жара.

Солнце еще не успело взойти, когда Роберт обнаружил, что цель близка. За последним поворотом открылся мост. На этой стороне еще тянулся лес, а за рекой, у спуска с моста, прямо из сосен вырастали белые громады зданий.

Берег становился все каменистей. Большие и маленькие камни беспорядочно громоздились на песке, вползали в воду, высовывали оттуда гладкие тюленьи головы. Роберт, спотыкаясь, пробирался сквозь этот неожиданный хаос, вполголоса чертыхался и вздрогнул, когда торчащий из песка у самой воды большой камень вдруг заговорил.

— Эй, товарищ! — сказал камень. — Не шуми, пожалуйста, — рыбу распугаешь.

Роберт подошел и обнаружил за камнем человека. Человек сидел, обхватив руками колени. До моста было совсем недалеко, и близость города давала возможность в случае чего исчезнуть.

— Как же вы ловите, на свист? — насмешливо спросил Роберт, подойдя ближе и не заметив на берегу никаких рыболовных принадлежностей.

— А кто сказал, что я ловлю? — удивился незнакомец. — Я попросил не шуметь, чтобы рыба хорошо выспалась.

— Ясно, — сказал Роберт и сел рядом на прохладный камень.

Незнакомец оглядел его с ног до головы, потер подбородок:

— Кстати, Виктор Еремин, инженер объединения городского строительства. Выбираюсь сюда по утрам, слушаю тишину.

— Ну и как? — удивленно поинтересовался Роберт. Он-то давно привык к тому, что тишину надо не слушать, а заглушать песнями, криками с киноэкранов, разговорами с Паркинсоном и Софи, иначе тишина до хорошего не доведет.

— Приходят в голову интересные мысли. Видишь те дома? — Еремин показал на противоположный берег. — Кое-какие детали их конструкции прояснились именно здесь.

Еремин ласково похлопал по камню и вопросительно взглянул на Роберта.

— А я из леса, — сказал Роберт.

— Понятно, — сказал Еремин и еще раз окинул его внимательным взглядом. Узнавающим взглядом.

— Что понятно?

— Что ты любитель бродить по лесам.

Роберту вдруг показалось, что Еремин все о нем знает.

— Ну ладно, я пошел, — сказал Роберт и поднялся с камня.

— В лес?

— Нет, в город.

— А куда в город, если не секрет?

Роберт неопределенно махнул рукой:

— Туда. В центр.

— И мне в центр! — обрадовался Еремин и тоже встал, оказавшись на целую голову выше Роберта. — С мыслей ты меня все равно сбил. Ты как — мобилем или дорожкой?

— Да мне все равно, — неуверенно ответил Роберт.

— Ага! — сказал Еремин. — Тогда дорожкой.

Они подошли к мосту и остановились на круглой площадке. Отсюда вползали на широкую гладкую спину моста разноцветные ленты дорожек.

— На скоростную? — спросил Еремин.

Роберт пожал плечами.

— Тогда на обычную.

Роберт вслед за Ереминым встал на желтую дорожку, и за его спиной моментально выросло невысокое кресло.

— Садись, поехали!

Они неторопливо проплыли над рекой, спустились к айсбергам зданий и заскользили у их подножий. Роберт вертел головой, стараясь ничего не упустить. Их обгоняли зеленые скоростные дорожки, пока еще малолюдные, а сбоку тянулась лента шоссе.

В воздухе висел легкий гул мобилей. Они юркими каплями мчались к центру города, выныривая из-за домов и деревьев. Улица была очень широкой, чуть ли не шире исчезнувшей за поворотом Волги, деревья зелеными волнами плескались под окнами зданий, похожих на гигантские геометрические фигуры. Вот уплыла назад огромная четырехгранная пирамида, ее сменил белый шар, опутанный висячими садами. В стороне от дороги, за ровными рядами берез, парило над городом здание-куб. Его верхние этажи сверкали в лучах еще невидимого снизу, с земли, солнца.

Дорожки ныряли под землю и взлетали над улицей, пересекались и сплетались в разноцветные кружева. Голубые мобили на нескольких уровнях кружили между зданиями и парками, растекались по бесчисленным улицам, и Роберту сначала показалось, что где-нибудь они непременно должны столкнуться, застрять в этом разноцветном водовороте. Но этого не происходило, словно кто-то невидимый уверенно руководил стремительно мчащимися в разных направлениях городскими потоками. Дорожки свивались в немыслимые спирали, пролетали одна над другой, обтекали здания, открытые солнцу. Еремин и Роберт вдруг оказались высоко-высоко над деревьями. Вдали мелькнула река, голубые точки рыскали внизу, опутанные желтыми, зелеными, розовыми и белыми нитями дорожек. Римским Колизеем всплыла над морем зелени чаша стадиона, ушла назад маленькая площадь со старинным дворцом, белеющим на ковре из цветов, — и вновь бесконечной чередой потянулись здания.

Дорожка нырнула с высоты, и у Роберта перехватило дыхание. Он зажмурился, а Еремин уже вставал с кресла, и плыли мимо яркие подземные огни. Они перешли на другую дорожку и вновь взмыли выше зданий, и Роберт перестал соображать, куда они движутся, где начало и конец их пути и как вообще можно разобраться в этой бесшумной суматохе, как сориентироваться в пестром круговороте улиц, дорожек, зданий, парков, мобилей и людей.

«Что бы я смог здесь один?» — в смятении думал Роберт, бессознательно стараясь придвинуться поближе к Еремину.

Еремин отрешенно смотрел на кружащийся город, притопывая и что-то напевая себе под нос. Роберту казалось, что они мчатся уже очень долго, именно мчатся, хотя на самом деле дорожка двигалась плавно, со скоростью неторопливо бегущего человека.

Город качался, плыл и кружился, город звенел и ослеплял, город был радугой и каруселью, водопадом и ураганным ветром, штормом и извержением вулкана, он оглушал с непривычки, хотя был почти таким же тихим, как сосновый лес.

Роберт подавленно и покорно следовал за Ереминым по городскому лабиринту. Они шли светлыми переходами в людском потоке, поднимались куда-то на эскалаторе, опять шли вдоль бесконечного ряда разноцветных цветочных газонов, и в памяти остался невероятный образ маленького пруда с желтыми кувшинками, мелькнувшего в очередном переходе.

В себя Роберт немного пришел, только оказавшись в лесу. Сквозь сосновые ветви пробивалось солнце, но жара не ощущалась, и он удивился, почему солнце так высоко — ведь сейчас раннее утро! Он и Еремин сидели на удобных пеньках, а перед ними на пне побольше стояли подносы с бесподобно пахнущей едой.

Роберт почти не помнил, как они выбрались из этого леса в центре города — переходы, эскалаторы, мелькание лиц, — и вновь стал ощущать реальность происходящего, только очутившись в парке, на скамье под тополями.

— Ну как? — Еремин улыбнулся, и от улыбки его широкое загорелое лицо стало еще добродушнее. — Как чувствует себя человек из леса?

Роберт ошалело помотал головой:

— Мы на самом деле завтракали в лесу?

Еремин опять улыбнулся:

— Этот лес создавал и я. Немного техники, немного иллюзии, немного фантазии — вот и все!

— А пруд? Пруд тоже был?

Роберт не думал, что этими вопросами выдает себя с головой.

— И пруд, — кивнул Еремин. — И водопад, и озеро с лебедями. Настоящими. И горы есть, и дельта Нила, и Тихоокеанское побережье. В переходах, зданиях, парках. И небольшой лунный кратер.

— Скажите… — Роберт замялся, подыскивая слова. Ему было очень важно услышать мнение не авторов говорящих книг, и не наставников, a просто постороннего человека. Случайно встреченного человека. — Скажите, вы собой довольны? Ну, жизнью своей довольны? Не чувствуете, что вас сдерживают? Или, там, принуждают?

Еремин немного озадаченно посмотрел на Роберта, потер широкий подбородок, но, в общем-то, не удивился, словно предполагал, что Роберт может задать странный вопрос. Роберт не знал, что экраны всепланетной связи сообщили землянам о нем и Малютке еще в то время, когда патрульный корабль только начинал догонять бегущую по орбите голубую планету.

— Насчет довольства собой… — размышляя, начал Еремин. — Думаю, нет человека, полностью довольного собой. Жить такому человеку было бы скучно. А вот жизнью — такой жизнью — доволен. Вполне. И все довольны. Потому что интересная жизнь. Теперь насчет сдерживания. Мне подобный вопрос просто никогда в голову не приходил. Но постараюсь ответить. Обществу незачем меня сдерживать, поскольку я в меру своих способностей работаю для его, а значит, и для своего блага.

— А если не хотите работать для его блага?

— Как это? — изумился Еремин. — Мне же никто не навязывал мою работу. Она же для меня не наказание, а удовольствие. Другое дело раньше. Понятно, что египетские рабы работали из-под палки, потому что им вовсе не хотелось строить пирамиду Хеопса, а хотелось, скажем, сочинять стихи или делать красивую посуду. Понятно, что крепостной мужик не мог получать удовольствия от работы, потому что его принуждали работать на другого. Действительно принуждали. Но я ведь сам выбираю занятие по душе!

— Ну а если не нашлось занятия по душе? — не сдавался Роберт.

— Да не может такого быть! Не может! Сейчас так много профессий, что всегда можно выбрать свою, именно свою! Нет в мире людей, которые ни на что не были бы способны. Не зафиксировано ни одного такого случая, и не будет таких случаев никогда. Ведь мы с раннего детства получаем обилие самой разнообразной информации о различных профессиях и к шестнадцати годам уже можем выбрать свою. Да, бывает и так, что человек, поработав физиком, вдруг осознает, что его тянет в лирику, что избранная профессия его не устраивает. Но он всегда находит другую, всегда! Труд не может быть в тягость, потому что он творческий, твор-чес-кий! Человек не просто работает, работают роботы — он еще и думает при этом. Потому мы так далеко и шагнули вперед буквально за последние десятилетия. — Еремин прислонился к спинке скамьи, помолчал, словно прислушиваясь к голосам за деревьями парка и смеху на детской площадке. — И еще насчет довольства. Сам понимаешь, что полное, абсолютное довольство собой — это остановка, смерть. Абсолютно довольные собой люди никогда не ушли бы дальше пещер. Зачем? Зачем города с искусственным климатом, если есть пещеры, зачем синтетики, если есть шкуры? Возьми сук потолще, убей мамонта и грейся в пещере у огня! Зачем читать и писать, зачем создавать «Войну и мир» и «Джоконду»? Только вперед. По-другому нельзя. По-другому и не живем. Понятно?

Роберт молча кивнул. Все это нужно было хорошенько обдумать.

— А раз понятно — я пошел. Иначе имею все шансы кое-куда опоздать. — Еремин встал и протянул Роберту руку: — До встречи. Заходи в гости. Волжский проспект, девятнадцать. Виктор Еремин. Запомнишь?

— Да. Волжский проспект, девятнадцать.

Роберт пожал крепкую ладонь Еремина. Вот уже второй человек приглашал его в гости. Роберту очень хотелось верить, что это не простая вежливость, что и в Больших Полянах, и на Волжском проспекте ему действительно будут рады.

Но он не решался в это поверить.

— Назад дорогу найдешь? — спросил Еремин.

— Куда назад? — насторожился Роберт.

— В лес.

— Найду.

— Если что, спрашивай любого, не стесняйся. «Апельсины» у центрального входа в парк. До свидания!

— До свидания, — сказал Роберт, и Еремин ушел по дорожке к высоким кустам, за которыми чуть слышно гудела улица.

«Кажется, существование мое теряет смысл, — растерянно размышлял Роберт. — Потому что борьба бесполезна и даже более того — бессмысленна… Ну как будешь с ними бороться, ради чего?… Мне нечего здесь делать… Что мне делать здесь? А где еще?… Я никому ничего не должен, и цели у меня нет… А я ее искал?…»

Внезапно ему пришла в голову одна мысль, и он согнулся, словно опять заболело там, внутри, где когда-то помещали душу.

«А как же Гедда, Софи, Паркинсон и малыши, которые возятся с опостылевшими игрушками в самой надежной на свете тюрьме? Почему славная девчушка Ирочка может собирать чернику в сосновом лесу, а те, другие, обречены слушать пьяные голоса, видеть голые стены и вечные синие огни вместо солнца? В чем они виноваты?»

Он стиснул зубы.

«Выдать Базу? Но что будут делать здесь Софи и Паркинсон? Тоже окажутся лишними? А как же другие, захваченные землянами? Действительно ли они живы и здоровы, и не знают забот? Надо поговорить с Малюткой. Обязательно поговорить с Малюткой!»

О Малютке Роберт расспрашивал в первые же дни своего появления на Земле, и Либетрау заверил, что с Юджином все в порядке.

Он встал и пошел по желтой дорожке на поиски станции «апельсинов». Во всем мире он знал только одно место, где могли помочь связаться с Малюткой. Так что нужно было возвращаться в интернат.

Оранжевые шары «апельсинов» лежали на невысоких платформах за ровной чертой подстриженного кустарника, на фоне гладкого белого бока здания-гиганта. Люди поднимались на платформы, и «апельсины» мгновенно уносились в бледную синеву. На их место с неба тотчас шлепались другие, и все это было похоже на ловкие действия невидимого жонглера, быстро играющего оранжевыми шарами.

И тут произошла еще одна неожиданная короткая встреча. Роберт направлялся к длинным белым панелям станции, усеянным кнопками вызова, когда увидел знакомую девчонку, взбежавшую на платформу. Прежде чем забраться в оранжевый шарик, она обернулась — и Роберт чуть не закричал. Это была Вирджиния Грэхем. Он резко остановился, так что кто-то налетел на него сзади.

Прозрачная дверца закрылась, и «апельсин» умчался вверх, словно воздушный шар, подгоняемый ветром.

Роберт, конечно, прекрасно понимал, что это не Вирджиния, потому что тем, кто летел в космическом холоде, лежа в стальных гробах, не было пути на теплую Землю. Он прекрасно понимал, что расстояние просто слегка исказило черты и тем не менее сразу поверил, что это все-таки Вирджиния беззаботно взбежала на платформу и улетела в земное небо.

Он, как потерянный, медленно шел к платформам, и пестрая толпа обтекала его. Он шел, все глубже погружаясь в голоса, плеск фонтанов и шелест листвы.

«Апельсин» был готов исполнить его команду.

— Интернат Сосновый Бор.

И ушел в глубину большой город, и поплыл к востоку, навстречу солнцу, медленно раскрывая и закрывая светлые лабиринты парков, улиц и площадей.

4

— Так что ты хочешь сказать, Роберт?

Наставница Анна подошла к нему, мягко нажала рукой на плечо, и Роберт послушно опустился в кресло. Наставница отошла к окну, обхватила себя руками за плечи, словно ей было холодно.

Роберт прилетел уже давно, но пошел к коттеджу не напрямик, а дальней дорогой, через сосняк. Интернат как будто вымер: кто ушел в лес, кто на речку, кто улетел на экскурсию, но Роберт все-таки не решился идти открыто, потому что от бассейна доносились голоса. Он остановился в соснах у домиков наставников. Наставница Анна сидела у окна и медленно листала книгу. Сначала Роберт не поверил себе, но, приглядевшись, убедился, что не ошибся: глаза наставницы в самом деле были подозрительно влажными.

Наставница резко провела ладонью по щекам. Роберт осторожно попятился, но уйти не успел.

— Гриссом! Что ты там прячешься? Заходи.

Он вошел в домик, и наставница Анна встретила его за порогом. Ее серые глаза были сухими, и Роберт усомнился в только что увиденном.

— Так что ты хотел сказать? — повторила наставница.

— Вот… — Роберт неуверенно развел руками. — Вернулся…

— Вижу, что вернулся, — сказала наставница и еле заметно улыбнулась, но улыбка вышла печальной. — Понравилось в городе?

— Понравилось…

Роберту захотелось рассказать наставнице о своей одиссее, но, еще раз посмотрев в ее грустные глаза, он раздумал. И неожиданно для себя самого начал говорить о Гедде и Софи.

Он говорил долго. Он говорил о том, как хотел убить Гедду, и о том, что она не похожа на других, говорил, что она назвала Базу «Кунсткамерой» и мечтала увидеть своими глазами коммунистическое общество. Он говорил о Софи, о ее желании уничтожить Базу, потому что дальше будет все хуже и хуже, и и о том, как он предлагал ей воспользоваться ключом, который передала ему умершая мама, и еще о многом и многом…

Наставница Анна давно уже отошла от окна и стояла рядом, глядя на него широко открытыми глазами, а он говорил и говорил, размахивая руками, говорил почти бессвязно, перескакивая с одного на другое, говорил, то и дело оглядываясь на дверь, словно призрачный мир Базы, пронизанный унылыми синими огнями, находился рядом, у порога, поглотив сосновый лес, реку и солнечное небо.

Он вдруг заметил рядом с наставницей Анной наставника Генриха — и замолчал, как будто с разбегу наткнулся на препятствие.

— Ро-оберт! — нежно и тревожно сказала наставница Анна и подняла руку, словно собираясь погладить его по голове.

— Простите! — пробормотал Роберт. — Я тут наговорил… — и выбежал из домика.

Он забрел на футбольное поле, сел на пустую трибуну. В центре поля увлеченно возился с мячом какой-то первоклашка. Полосатые трусики сползали, но малыш раз за разом обыгрывал невидимого соперника, не обращая внимания ни на трусики, ни на Роберта, ни на солнце, неистовствующее в выгоревшем небе.

«Простите, наставница… Простите, что я полез со своими рассказами, когда у вас и так тяжело на душе… Я хотел отвлечь вас от ваших мыслей и поэтому заставил думать обо мне, о Гедде, Софи, о нашей забытой богом Базе… Я не знаю, что у вас стряслось, но поверьте, мы изо всех сил будем стараться смягчить вашу боль».

Близилось время обеда, и интернат постепенно оживал. Потянулись из леса младшие школьники, с воплями ворвались на поле пятиклассники. Они побросали у ворот полотенца, мокрые после лодочного «морского боя» на Волге, мигом расхватали мячи и устроили дикую игру, полурегби-полуфутбол, бесцеремонно вытеснив с поля малыша в полосатых трусиках.

Малыш отошел в сторонку, подбоченился и поставил ногу на мяч, презрительно посматривая на буйную орду, которая металась по траве без соблюдения каких-либо правил.

Проплыла над соснами цепочка «апельсинов» — это возвращались с экскурсии старшеклассники. Над интернатом зазвенели невидимые колокола, приглашая к обеду, и из коттеджей к умывальникам бросились малыши.

Роберт изучил свои исцарапанные ладони и тоже направился к умывальникам.

«Пусть только попробуют издеваться надо мной, — думал он, пиная на ходу сосновые шишки. — Пусть только попробуют!»

Неподалеку от умывальников сгрудилась малышня. Роберт заглянул через головы сидевших на корточках мальчишек и увидел в траве колючий клубок. Малышня тыкала в ежа ветками.

— А если тебя палкой? — грозно спросил Роберт коротко остриженного мальчугана с оттопыренными ушами.

Мальчуган засопел. Остальные перестали тревожить ежа и выжидающе уставились на Роберта.

— Отнесите туда, где взяли, и отпустите! — скомандовал Роберт.

— Так это же далеко, за ручьем, — неуверенно протянул мальчишка в панамке, опасливо косясь на Роберта и пряча за спину ветку.

— Значит, отнесите вон в те сосны и живо умываться!

Малыши заворчали, насупились, но возражать не посмели и, закатив ежа в панамку, уныло побрели к соснам.

Он шел к умывальникам и думал, что чем-то похож на этого ежа. Определенно похож. Только никто не тычет в него палками. Не принято в этом мире тыкать палками.

И все же в столовую Роберт вошел, приготовившись показать колючки.

Наставница Анна увидела его, кивнула, и он настороженно пошел к своему месту рядом с Пашкой, Анджеем и Христо Владовым.

Никто и не думал издеваться. Поздоровались и продолжали с аппетитом есть золотистый суп. Только Пашка хлопнул Роберта по плечу и произнес недовольно:

— Синьор, извещаю, что вы сегодня прозевали углубленное знакомство с некоторыми залами Эрмитажа. Три грации, Амур, а также Пигмалион с красавицей Галатеей выражают свое глубокое сожаление по этому поводу.

— Ничего, Роберт! — успокоил черноволосый рассудительный Христо. — Еще увидишь.

— Конечно, увижу, — с деланным равнодушием сказал Роберт.

— А может, обойдешься без наших музеев? — хитро прищурившись, спросил Пашка, намекая на недавний разговор у речки.

Роберт облегченно засмеялся:

— И все-то ты помнишь!

«Давай, Паша! Осыпай меня своими стрелами, я все вытерплю, как святой Себастьян!»

— Да, я все помню, — разглагольствовал Пашка. — Я помню, например, что ровно год назад, в этот же день, мы сидели в этой же столовой, и пан Анджей так размахался, отстаивая какой-то сомнительный тезис, что вылил на мои голые колени тарелку горячего супа.

— Вот и врешь! — невозмутимо возразил Анджей. — Прошлым летом в это время я был с родителями, так что облился ты сам. Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего! Так ведь гласит девятая заповедь?

Ребята, переговариваясь, принялись за второе. Наставница Анна по-прежнему неторопливо прохаживалась между столами, и Роберт опять заметил на ее лице едва уловимое горькое выражение. Вот наставница подошла к Катьке Мухиной, допивавшей компот, положила руку ей на плечо, что-то сказала. Катька как всегда дрыгала под столом ногами, будто ей не терпелось вскочить, опрокинуть стол и умчаться в бассейн или на волейбольную площадку. Наставница отошла, остановилась за Катькиной спиной. Подошла снова.

«Странно, — с тревогой подумал Роберт. — Очень странно…»

— Всякий миф имеет в своей основе реальное событие, преломленное человеческим сознанием, исказившееся до неузнаваемости при передаче от поколения к поколению, но событие реальное, — рассудительно говорил Христо. — Самый яркий, наверное, пример — Троянская война. Шлиман доказал, что Гомер вовсе не выдумщик, хотя война, конечно, не носила таких грандиозных масштабов, как он описал.

«Это начали с мифа об обливании Пашки супом», — догадался Роберт, прислушиваясь к разговору ребят и продолжая наблюдать за наставницей.

Наставница перехватила убегавшую Катьку, что-то сказала, взяв ее за руку, и повела к выходу. У Роберта сжалось сердце.

— Если следовать вашей концепции, сэр, — насмешливо рассуждал Пашка, — то известное яблочко, катающееся по столь же известному блюдечку не что иное, как исказившийся до неузнаваемости при передаче от поколения к поколению телевизор, а ковер-самолет — преломленный призмой человеческого сознания летательный аппарат могущественной цивилизации, которая потом почему-то исчезла. Может быть, вымерла от ангины.

— Цивилизации атлантов, — добавил Анджей.

— Может быть, и атлантов, — согласился Пашка. — Платон ведь тоже исходил из чего-то реального, если, опять же, следовать теории Христо, когда писал «Крития». Слухи какие-то были, рассказики…

— Я говорю о мифах, а не о сказках, — спокойно возразил Христо.

— Ребята! — тихо произнес Роберт. — А кто родители нашей Кати?

Пашка не донес до рта большую грушу из компота, Анджей поднял брови, а Христо ответил:

— Мама работает на Фобосе, а отец… — он запнулся.

— Отец в космической патрульной службе, а что? — невозмутимо спросил Анджей.

«Вот в чем дело! В патрульной службе, призванной оберегать от тех… в Поясе астероидов…»

— А то, что с кем-то из них случилось несчастье.

— Что ты мелешь?! — встревоженно воскликнул Пашка.

Анджей начал искать глазами Катьку, а Христо, как всегда рассудительно, но дрогнувшим вдруг голосом произнес:

— Если ты делаешь такой вывод на основании личных наблюдений, то это еще не значит…

Он не договорил, потому что в этот момент наставница Анна вернулась в столовую.

— Одиннадцатый класс! — звонко сказала она. — После обеда не расходиться. Собираемся у коттеджа.

— Ну-у! — недовольно протянул кто-то.

Наставница Анна повернулась и медленно вышла, обхватив себя руками за плечи.

Роберт догнал ее на дорожке, ведущей к коттеджу одиннадцатиклассников.

— Где Катя?

Наставница долго смотрела на него, словно не могла узнать, потом провела рукой по лицу и показала на склон за футбольным полем:

— Побежала туда…

— Что-то с ее отцом?

— Да… Утром сообщили…

— Как все произошло?

— Не знаю, — устало ответила наставница. — Никто пока не знает, как именно произошло. — Она зябко повела плечами. — Не это главное…

— Это! — тихо, но твердо сказал Роберт. — Что… кто его?…

Наставница опустила голову, и светлые волосы почти закрыли ее лицо.

— Весь экипаж… Пять человек… Командир успел сообщить… Торпедная атака…

С каждым произнесенным наставницей словом Роберту становилось все труднее стоять. Кто-то тяжелый давил и давил на плечи и затылок, пытался свалить с ног.

— Пойдем к ребятам, — тихо сказала наставница. — Подумаем все вместе…

Роберт рванулся было в сторону, но наставница остановила его:

— Не ходи туда! Ей нужно побыть одной…

— Нет, я пойду! Пусть накричит на меня! Пусть ударит!

Наставница непонимающе поглядела на него:

— При чем здесь ты, Роберт?

— При том! — Он выпрямился, сжал кулаки. — При том! Ведь и я когда-то мог…

…Катька Мухина сидела на пне, уткнув голову в руки, и ее узкая спина в белой майке чуть заметно вздрагивала. Роберт набрал побольше воздуха и тронул ее за плечо:

— Катя!..

Она всхлипнула, не поднимая головы.

— Ну, ругай же меня, Катя, бей!

Она повернула к нему изумленное курносое лицо, вытерла слезы.

— Ты что, ненормальный?

— Ругай меня, Катя! — с отчаянием повторил он и сел у ее ног на выгоревшую под солнцем траву.

Катька опять заплакала, уткнувшись носом в исцарапанные коленки.

— При чем… здесь… ты? Ду… рачина!

Катька плакала, и Роберт беспомощно смотрел на ржаное поле, речку и дубовую рощу на холмах, на спокойно голубеющее небо и не мог найти слова утешения, потому что никакие слова не в силах были помочь.

А потом он повернул голову и увидел, что сзади, за пнем, молчаливым полукругом стоит весь одиннадцатый класс.

…День просочился, окрасившись черной краской общей беды. Роберту казалось, что ребята то и дело отчужденно и даже, может быть, с ненавистью смотрят на него. Он старался не прислушиваться к разговорам, но ему казалось, что за спиной мрачным шепотом повторяют его имя.

Вечером, в кинозале, все они были потрясены кинофильмом о борьбе с врагами советской власти в первые годы Эры Октября.

Они вышли из зала, когда уже стемнело, молча сели в шезлонги у коттеджа. Разговор начался незаметно, с реплики, брошенной всегда задумчивым Альберто Торрено.

— Вот были тогда дела! — сказал Альберто.

— Что ж, нам теперь плакать о времени большевиков? — вызывающе спросила маленькая Рената.

— Конечно, времена были трудные и интересные, — вмешался Христо. — И даже, скорее, трудные, чем интересные. С точки зрения романтики. Интересными они нам кажутся сейчас, а тогда это была повседневность, и шли против кулацких обрезов не ради приключений, а ради победы.

— А кто спорит? — вскинулся Пашка. — Синьор Альберто хотел сказать, что раньше были дела, а теперь нет. Слишком все гладко, спокойно… — он запнулся и виновато посмотрел на тихую Катьку Мухину. Катька сидела очень прямо, смотрела перед собой, и было трудно понять, слушает ли она разговор или нет. — Ну не все, но настоящая-то борьба практически исчезла.

— Ты однобоко понимаешь слово «борьба», — возразила Инна Егорова. — И это на одиннадцатом году обучения. Борьба ведь не только противодействие классовому врагу. Это столкновение нового со старым в любой сфере человеческой деятельности.

— Истина для первоклашек, — заявил Анджей. — Конечно, тогда вершились грандиозные дела, но разве наши дела менее грандиозны? Разве люди того времени могли мечтать об укрощении землетрясений и управлении погодой? Разве мог кто-то тогда предложить план почти полной автоматизации производства? Мы ведь уже многое сделали, а сделаем еще больше!

— Ну, положим, не мы сделали, — вставил Пашка.

— Нет, именно мы. Не ты, не я, а все люди!

Инна поднялась, прижала руки к груди:

— Да не надо так много красивых слов! Ребята, девочки, мы ведь и так все это прекрасно понимаем. О чем же спор?

— А о том, что некоторые считают, что раньше было лучше, — сказала Рената. — В добрые старые времена. Каждое время интересно по-своему и надо не вздыхать о прошедших романтических веках, а пошире открыть глаза и посмотреть вокруг.

— А кто спорит? — спросил Альберто. — Для любого поколения найдется достаточно трудных и нужных дел.

Роберт никак но мог избавиться от ощущения, что весь этот спор (спор, в общем-то, ни о чем), затеяли только ради Катьки.

— Вот и родили истину! — подытожил Пашка.

Наставница Анна внезапно спросила:

— А ты как считаешь, Роберт?

Роберт растерянно посмотрел на нее. Он не ожидал вопроса.

«Что я им скажу? — думал он, опустив голову. — Что я им скажу, если борьба в моем понимании всегда была борьбой против коммунистов, и никакого другого значения это слово не имело?»

Он принял решение. И поднял голову.

— Мне всегда твердили, — глухо начал он, глядя на Катьку Мухину, все так же неподвижно сидевшую напротив, — всегда, с самого детства, что борьба против землян — главная цель нашей жизни. Так думали мы все. Так думают оставшиеся там.

Роберт помолчал, собираясь с мыслями. Вокруг было очень тихо, словно он стоял один в глубине ночного леса.

— Если человеку изо дня в день говорить, что небо черное, а не голубое, а трава красная, а не зеленая… и не давать возможности увидеть это самое небо и эту траву… Ведь он поверит, что так и есть на самом деле. А если постоянно внушают, что ты изгнанник… Что виноваты в этом земляне… Ведь тогда возненавидишь их… Все силы отдашь борьбе с ними!

Роберт говорил медленно, с трудом, и, не отрываясь, смотрел на Катьку. Она тоже смотрела на него. Не в пустоту перед собой, а на него. Губы ее подрагивали.

— В каждом землянине видишь врага, только врага! Врага, которому нужно перегрызть горло, чтобы хоть как-то отомстить за свои страдания… У меня была персональная каморка… Примерно такой же величины, как Эльзина конура. И еще у меня были длинные коридоры с синими огнями, и я мог бродить по ним сколько угодно. В коридорах иногда попадались очень интересные люди — полоумная Лиз, пьяный Арчи Антоневич, нудный проповедник О’Рэйли, который призывал объединиться для борьбы… И другие… Еще я мог пойти в бар. Это такое место, где весело проводили время… Напивались и устраивали небольшие потасовки или стреляли. Да, я твердо знал, что надо бороться. И так же твердо я знал, что борьба будет не на жизнь, а на смерть, потому что, если попадусь — пощады не будет. Допросы, пытки — и смерть…

— Ой! — воскликнул кто-то из девчонок.

— Да! Я не хотел попадаться живым, потому что… потому что боялся пыток… И только оказавшись здесь, я начал понимать, что с борьбой ничего не получится…

— Потому что ты не победишь? — звенящим голосом спросил Пашка.

— Нет, — мотнул головой Роберт. — Потому что она… бессмысленна… Но другие-то ненавидят вас, потому что знают: небо черное, а трава красная… Ненавидят, Катя…

Катька вздрогнула, но ничего не сказала.

— Но не все же ненавидят, Роберт… — тихо спросила наставница Анна. Даже не спросила, а произнесла утвердительно, потому что знала о Гедде.

— Не все, — кивнул он. — Встречаются нетипичные личности. Но это большая редкость.

— А дети? Там ведь тоже есть дети, — сказала наставница. — Так в чем же они виноваты? Почему они обречены на существование в каморках меньше Эльзиной конуры? Как ты допускаешь такое?

Роберт почувствовал на себе внимательные взгляды ребят, болезненно скривился и вздохнул. Ничего он им не ответит. Все-таки начали разворачивать ежа!

— А что вы предлагаете? — настороженно спросил он. — Что я могу сделать?

— Да спасти же всех! — закричал Пашка.

— А потом?

— Что — «потом»?

— Что они будут здесь делать?

Рената подбежала к нему, схватила за рукав:

— А что здесь делают те, кто вернулся раньше? Ребята, вы видали уникума? Да как тебе не стыдно, Роберт! Почему ты решаешь за других? Знаешь, кто ты? Э-го-ист! — Рената негодующе ткнула его в грудь маленьким кулачком. — Эгоист! Динозавр! Сам выбрался, а до других и дела нет!

Роберт вскочил на ноги, беспомощно огляделся:

— Да что вы от меня хотите?

— Ты обязан спасти других, — спокойно сказал Христо.

— Зачем? — крикнул Роберт. — Я еще раз спрашиваю: что они здесь будут делать?

Наставница Анна тоже встала:

— Думаю, тебе полезно будет встретиться с теми, кто вернулся раньше.

Это было просто удивительно: наставница словно читала его мысли! Только встретиться надо не с незнакомцами, а с тем, кого он, Роберт, хорошо знал.

— Согласен, — покорно сказал он и сел. — А ты, Рената, не обзывайся, пожалуйста. Был у нас один динозавр…

…Ночью он долго не мог уснуть. Лежал и смотрел в окно, и было ему и тревожно, и уютно. Звезды перемигивались в глубине черной небесной чаши, рассыпались в разные стороны, сбегались в светлые стайки. Где-то там плыл вдали от Солнца холодный астероид, плыл в толчее угловатых глыб сквозь пустоту, настороженный, затихший — каменная оболочка, под которой скрывались боль и отчаяние.

И представилось Роберту, что Гедда и Софи, взявшись за руки, стоят в тишине обсерватории и смотрят в черную пустоту, пытаясь отыскать голубую звезду, такую далекую, что как ни смотри — не увидишь луга и реки, дубовую рощу и девочку, которая собирает чернику, не боясь заблудиться в лесу. Гедда и Софи стояли, вглядываясь в пустоту, и в их глазах была надежда.

5

— Да, красотища здесь — будь здоров! — восхищенно сказал Малютка Юджин.

Они поднялись на последний холм, за которым петляла быстрая речушка. Роберт горделиво оглядел пруд со старой лодкой, луга, зеленые кусты, опустившие ветви в воду, и небрежно заметил:

— Между прочим, черники и грибов сколько угодно!

Малютка Юджин шел, выпятив широкую грудь, обтянутую белой рубашкой, и засунув руки в карманы светлых брюк. Его шевелюра, ослепительно золотившаяся на солнце, походила на пылающий костер. Роберт украдкой поглядывал на него и не переставал удивляться перемене, происшедшей с лицом Юджина: оно разгладилось, помолодело, исчезли припухлости под глазами, разошлись в стороны вечно нахмуренные лохматые брови, и в Малютке трудно было узнать постоянно пьяного громилу с бутылкой или автоматом в руках.

— Во дает, сволочь! — обрадованно воскликнул Малютка, когда в его мясистый нос с размаху ткнулась голубая стрекоза.

Роберт чуть не подпрыгнул от удовольствия. Малютка Юджин оставался Малюткой Юджином и был все-таки уместнее не здесь, у мирной речки, а где-нибудь в Америке времен первых поселенцев или на кораблях знаменитого Фрэнсиса Дрейка.

Этой встрече предшествовал разговор с Либетрау. Наставница Анна привела Роберта в небольшой зал учебного корпуса и незаметно ушла. Голубоватый экран связи неожиданно исчез, и перед Робертом, в метре от кресла, оказался сам Либетрау. Он был так близок и реален, что Роберту невольно захотелось протянуть руку и дотронуться до его плеча.

Либетрау сидел за низким столиком в светлой комнате, а за его спиной в открытое окно тянулись зеленые ветви деревьев.

— Здравствуй, Роберт Гриссом!

— Здравствуйте, — сказал Роберт, немного смущенный столь близким и неожиданно ощутимым присутствием Либетрау.

— Я тебя слушаю.

— Собственно… — начал Роберт и замолчал.

Либетрау спокойно ждал продолжения.

— В общем, я бы хотел встретиться с Юджином Харнсом. Ну, поговорить…

— Так! — сказал Либетрау и легонько забарабанил пальцами по столу. — И все?

— И все… Пока…

— Так! — повторил Либетрау. — Дело несложное, только не сразу делается. Не сегодня, да и не завтра.

— Почему?

— Потому что Юджина Харнса сейчас нет на планете.

Роберт судорожно схватился за подлокотники:

— К-как?… А где же он?

Либетрау улыбнулся:

— На Луне. Надеюсь, ты не думаешь, что там исправительные учреждения?

Либетрау снова улыбнулся, потому что Роберт покраснел.

— Юджин Харнс проявил большой интерес к космическим кораблям, — пояснил Либетрау. — Он сейчас на одной из верфей. Знакомится с работой.

«Вот так Малютка! — изумленно подумал Роберт. — Сразу нашел себе дело!»

— Так что сможет прилететь не раньше, чем через два-три дня, — продолжал Либетрау. — Связаться ты с ним, конечно, можешь, но ведь он тебе натуральным нужен, не так ли?

— Да, да!

— Ну вот, значит, придется подождать. Кстати, он о тебе тоже спрашивал. Могу с удовольствием сказать, что Юджин твой на редкость смышленый парень — ведь он там попутно и учится.

— Да он мог с закрытыми глазами бот по частям разобрать и снова собрать! И водит здорово.

— Вот и хорошо. Получит необходимые теоретические знания и станет незаменимым человеком.

— Вы… серьезно?… — ошеломленно спросил Роберт.

— Конечно, — кивнул Либетрау. — А ты думаешь иначе?

— Н-не знаю…

Либетрау говорил непостижимые вещи. Выходило, что люди планеты Земля считали Юджина Харнса незаменимым человеком! Человеком считали!

— Знаешь, в чем твоя ошибка, Роберт?

— Какая ошибка?

Либетрау опять привычно забарабанил по столу.

— Может быть, я и не прав. Но мне кажется, что ты не совсем справедливо думаешь о людях. Подожди! — Либетрау поднял руку, потому что Роберт привстал. — Ты считаешь человека раз и навсегда данной системой. По твоему мнению, если человек плох с детства, то он так и останется плохим. Горбатого, как говорится, могила исправит. А вот мы думаем несколько иначе. Мы считаем, что если изменить неблагоприятные условия существования, то можно изменить и самого человека, раскрыть и развить его хорошие качества и помочь отмиранию плохих.

— Смотря что считать хорошим, а что плохим! — буркнул Роберт.

— Совершенно верно. Мы считаем хорошими те качества, которые нужны людям, обществу. Стремление к самосовершенствованию, тяга к знаниям, полезным с точки зрения общества, готовность пожертвовать своим благополучием ради счастья других, желание, если хочешь, светить другим — это положительные качества. Эгоизм, равнодушие к другим, подлость — это плохо и не потому, что так придумали мы сами, а потому, что так жить в нашем мире нельзя. Люди с подобными качествами сейчас просто не могут существовать, поскольку отсутствуют условия их существования. И тем, кто входит в общество со стороны, извне, остается только одно: привести свои взгляды в соответствие с теми воззрениями, которых придерживаются все. Другого пути нет.

— А если они не пожелают?

— Тогда они обречены на самоизоляцию. А ведь человек прожить в одиночку не сможет. Если общество его отвергнет, то хочет он этого или не хочет, ему все же придется изменить свои взгляды.

— Но это же насилие!

— Да! Насилие всего монолитного общества над одиночкой, идущим против течения. Подчеркиваю: одиночкой. Не могут же абсолютно все ошибаться, а только он быть правым! Кстати, никто из вернувшихся не захотел поставить себя вне общества.

— А мой отец?

Из разговоров на патрульном корабле Роберт узнал, что отец заявил о своем намерении сколотить вооруженную организацию и бороться до победы. Поэтому и находился под наблюдением.

— Я говорю о конечном итоге, — ответил Либетрау. — Поведение твоего отца не исключение. Скорее, норма. Так вели себя и другие, но поверь — все они в конце концов приходили к выводу, что сопротивление обществу бесполезно. Кстати, о Юджине Харнсе. Мы очень долго беседовали, и многое узнали о его взглядах. А все его взгляды сводятся всего лишь к такому вот звериному принципу: кто сильнее, тот и прав. Сейчас сильнее мы — значит, мы и правы. Задача теперь заключается в том, чтобы убедить его в справедливости наших воззрений. Не в относительной справедливости, не в справедливости с точки зрения какой-то одной группы людей, а в справедливости всеобщей, справедливости взглядов всего общества. И мы это сделаем. И чем быстрее нам представится возможность убедить тех, кто еще там, — Либетрау показал пальцем вверх, — тем будет лучше. А зависит это, в первую очередь, не столько от нас, сколько от вас. От тебя, Роберт.

Разговор начинал направляться в нежелательное для Роберта русло, поэтому он нетерпеливо передернул плечами и спросил:

— Значит, я увижу Юджина дня через три-четыре?

— Не раньше. Я ему все передам.

— Спасибо! — искренне сказал Роберт.

— До свидания!

Либетрау опустил руку под столик и исчез, растворившись в голубом мерцании экрана. Его неожиданное исчезновение слегка задело Роберта, словно он намеревался сказать Либетрау что-то очень важное, а его не захотели слушать.

— Ну и ладно! — сказал он пустому экрану. — Как хотите!

И прошли три дня учебы, а по утрам, когда все исчезали в лесу или на речке, Роберт гонял мяч с малышом в полосатых трусиках, который обучал его трудным основам игры в футбол. Тело его оказалось поразительно неуклюжим, он «мазал» по мячу под безжалостный смех первоклашки, злился, но упорно старался покорить непослушный вертлявый мяч, который прыгал в разные стороны вопреки всем законам физики и никак не желал лечь точно на ногу, чтобы стремительно влететь в прямоугольник ворот. Выходить по вечерам на футбольное поле вместе со всеми Роберт еще не решался, но, обливаясь потом под жарким солнцем, предвкушал тот момент, когда займет полноправное место в команде и с лету вколотит под перекладину решающий гол в традиционно упорном матче с десятиклассниками.

Роберт занимался с наставником Генрихом в прохладной аудитории, когда слегка растерянная наставница Анна с теннисной ракеткой в руке вошла в двери.

— Гриссом, там к тебе, — сказала она, глядя почему-то на наставника Генриха, и Роберт поспешно вскочил.

«Малютка! — ликовал он, вприпрыжку сбегая по лестнице. — Малютка Юджин здесь!»

Там, на корабле, летевшем к Земле, они ни разу не виделись. Роберт не знал, что думает Малютка о будущей их судьбе. Втайне он надеялся, что, несмотря на свое неожиданно покорное поведение на станции, Юджин найдет-таки выход из положения, сумеет завладеть кораблем и сделает все возможное, чтобы вернуться на Базу. Но этого не произошло. Не было выстрелов и криков, не ворвался Малютка в каюту с радостным воплем: «Мы свободны, сволочь!» — и больше они не встречались. Да, честно говоря, в те дни Роберт почти забыл о Малютке — слишком много было новых неожиданных, обескураживающих впечатлений. И вот Малютка в интернате!

Роберт с трудом подавил желание повиснуть на шее у рыжего великана, окруженного восхищенной его габаритами малышней. Увидев Роберта, Юджин крякнул и засопел. И почудилось вдруг Роберту, что где-то за спокойными коттеджами, в соснах, тянется невидимым кольцом темный коридор, по которому можно ходить и вперед и назад, но только по кругу. И еще почудилось ему, что Малютка Юджин может внезапно исчезнуть, как исчез с экрана Либетрау, потому что Юджин был оттуда, из того коридора, который не имел никаких прав на существование здесь, среди коттеджей и бассейнов, освещенных солнцем.

…Они сели на берегу, у излучины, напротив маленького песчаного пляжа, свесив ноги с невысокого глинистого обрыва. Малютка Юджин подвернул брюки почти до колен, расстегнул рубашку, сощурился и стал похож на довольного ленивого кота.

— Машины у них что надо! — рассказывал он, постукивая босой пяткой в глинистый берег. — Я еще на патрульном излазил всю рубку. Мать честная! Там, видать, такие Архимеды поработали, что нам и не снилось!

Роберт невольно улыбнулся, услышав об «Архимедах». Подобные слова в лексиконе Малютки были новинкой.

— Представляешь, они тут же дали мне залезть в комбайн контроля и показали чертежи, — Юджин потряс головой. — В общем, насмотрелся я! А на верфи так вообще чудеса! Пришлось теорией подзаняться.

Юджина прямо-таки распирало от удовольствия. Роберт слушал и изумлялся его чудесному преображению. Малютка в тысячу раз убедительней самых убедительных, но голословных примеров показывал, как может измениться человек, у которого появилась цель в жизни. Малютка молотил пятками по берегу и с наслаждением сыпал техническими терминами. Он говорил о том, что новые двигательные системы, разработкой которых занимались какие-то Парсадарян и Ван де Кроул, произведут настоящую революцию в сфере космических средств передвижения и давал понять, что и он, Юджин Харнс, тоже постарается не остаться в стороне от этой революции.

— А как насчет выпивки? — коварно спросил Роберт.

— Что?

— Я говорю, выпить иногда не хочется?

Юджин перестал болтать ногами, ссутулился и вздохнул:

— Так где ее взять? Согласился на лечение, а то бы рехнулся — спал и видел наши бутылочки!

— И помогло?

— Еще как! Когда засыпал, чуть не выл, до чего хотелось, а проснулся — никакого желания. Во сила!

— Что же ты о себе рассказал?

— А ничего. Они не допытывались, а я помалкивал, что грешен. Что висит на мне кое-кто. Ты же не донесешь?

Роберт даже отодвинулся от рыжего великана:

— Обижаешь! Да им это и ни к чему. Им главное — какой ты сейчас, а то, что дрянью был — и так понятно.

— Но-но, полегче! — Юджин насупился. — Можно подумать, сам ангел.

— А что, и прикончить можешь?

Юджин вытер рукавом вспотевший лоб, сказал миролюбиво:

— Прекрати. Выбрались — и слава богу!

Он помолчал немного, задумчиво отковыривая от края берега кусочки глины и бросая в воду. Признался смущенно:

— Девки не те. Сунулся было к одной, так дураком выставила, аж тошно!

— Не оценила твоих достоинств? — язвительно спросил Роберт.

Малютка лениво отмахнулся.

«Что это со мной? — растерянно подумал Роберт. — Почему я злюсь?»

И понял. Он злился потому, что оказался все-таки не прав. Правы оказались другие, и не было никаких оснований им не верить. Напрасны были все его стремления убедить себя в том, что этот мир хуже, чем есть.

— Выбрались — и слава богу, — задумчиво повторил Роберт и придвинулся к Юджину. — Скажи, ты никогда не думаешь об оставшихся? Не кажется, что так… нечестно?

— Не понял!

— Нечестно, что мы здесь, а они там…

— А мне-то что! Я, что ли, виноват?

— Как? — Роберт даже растерялся. Юджин, оказывается, изменился не так уж сильно. — Значит, пусть они там, в этих каморках?…

— А ты что, предлагаешь их сюда? Нужны здесь кому-то Эмма полоумная или этот старый придурок!

Роберт задохнулся от негодования:

— Вот как? А ты здесь был очень нужен! Без тебя они бы не прожили! Им очень не хватало для полного счастья пьяницы и грубияна Малютки!

— Чего ты злишься, парень? — добродушно спросил Юджин. — Кто ж тебе мешает рассказать, где База?

— А тебе что мешает?

— Мне ничего. Живут себе там — и пусть живут. Доносчиком не был и не буду!

— Значит, предлагаешь мне стать доносчиком?

Юджин в замешательстве потер широкую грудь:

— Ничего я не предлагаю.

— Так пусть там и сходят с ума под синими огнями?

— Уф-ф! Ну, ты и настырный, сволочь! Да говори на здоровье, они тебе только спасибо скажут. Им ведь такое и не снилось! — Малютка обвел рукой речку, лес, луга.

— А как же насчет доносчика?

— Да отстань ты, черт возьми! Вот завел свое! Я ж тебе повторяю: они только спасибо скажут.

Роберт поднялся.

— Хорошо. Что ты скажешь, если я прямо сейчас пойду в интернат и поговорю с тем, Либетрау? Дам координаты Базы.

— Пожалуйста! — Юджин лег на спину и заложил руки за голову. — Только не сейчас. Успеешь еще. А то негостеприимно получается: я к тебе пер от самой Луны без остановки, а ты вместо того, чтобы поводить гостя по лесу, чем-то постоянно недоволен и вообще собираешься меня бросить.

Роберту стало стыдно.

«Действительно, человек, может быть, и в глаза еще не видел настоящего соснового леса, торопился, наплевал на свои двигательные системы и верфи, примчался по первому зову — и такой прием!»

— Ну что ж, для начала искупаемся — и в лес! — деловито сказал он и начал снимать рубашку.

— С этого бы и начинал, малыш! — обрадовался Юджин.

Они разделись и забрались в воду. Они фыркали и смеялись, и дрыгали руками и ногами. Они поднимали фонтаны брызг, выползали на горячий песок и вновь бросались в речку. Юджин резвился, как молодой кит, так что волны испуганно кидались на берег от его гогота.

Но вволю порезвиться им не удалось. Когда Роберт в очередной раз в изнеможении выполз на пляж и поднял голову, то увидел совсем недалеко, в ложбине, которую пересекал ручеек, Катьку Мухину. Катька сидела, обхватив руками колени, и совсем не обращала внимания на их буйную возню. Юджин, тяжело сопя, повалился на песок, замотал рыжей головой, обдав Роберта брызгами.

— Вот это классно! — проревел он, посмотрел на Роберта и повернул голову к Катьке. — А это что за девочка? Надо бы познакомиться!

— Да, познакомиться не мешало бы, — тихо произнес Роберт. — Эта девочка недавно потеряла отца. Из-за таких, как мы… Там… — он показал на небо.

Юджин притих, с силой вцепился пальцами в мясистый нос.

— А завтра или даже сегодня может потерять еще кто-нибудь, — беспощадно продолжал Роберт. — Пока мы здесь развлекаемся.

Юджин крякнул, поднялся, отряхивая прилипший к груди и животу песок.

— Пошли!

Они оделись и, не говоря больше ни слова, направились по тропинке к интернату.

Но в небольшом зале на втором этаже учебного корпуса их ожидала неудача. Экран не растворился от нажатия клавишей, а неожиданно сказал:

— Абонент отсутствует.

— Может, кому-нибудь другому? — предложил Юджин.

— Нет.

Ни с кем другим, кроме Либетрау, Роберт говорить не хотел.

— Ладно, — сказал Малютка. — Я вечером улетаю, так по пути к нему загляну.

— Нет, — опять мотнул головой Роберт. — Я сам.

— Как хочешь…

В лес они все-таки сходили, а вечером, на обратном пути, Юджин внезапно остановился и положил на плечо Роберту тяжелую руку.

— А я ведь действительно о них не думал, — смущенно сказал он. — Как-то выскочило из головы…

Придорожный можжевельник сливался в сплошную темную полосу. До интерната было совсем близко. Они шли по дороге, покрытой колючим ковром сосновых шишек.

— О! — сказал Юджин.

Кто-то шел им навстречу. Роберт вгляделся в полумрак и узнал Драгана Стояновича и Ирену из десятого класса.

— Ты что, Малютка?

Юджин сунул руки в карманы брюк, широко расставил ноги и поджидал, когда Драган и Ирена подойдут ближе.

— Привет, ребята! — сказал он, в упор разглядывая высокую стройную Ирену.

Роберт встревоженно ждал продолжения, не в состоянии разгадать пока замыслы Малютки. Драган и Ирена остановились, потому что Юджин загородил им дорогу.

— Вам не страшно гулять так поздно, мадемуазель? — учтиво спросил Малютка, наклоняясь к Ирене.

Ирена с любопытством и удивлением окинула взглядом его мощную фигуру и пожала плечами:

— Кого же бояться? Страшно было в Средние века. Колдуны там, разбойники всякие. Опять же, драконы.

«И ничему-то ты не научился! — насмешливо подумал Роберт. — Ишь, кавалер!»

— А что, разве теперь нет разбойников? — притворно удивился Юджин. — А разные злые звери: крокодилы, тигры?

Драган и Роберт переглянулись, и Роберт чуть заметно пожал плечами.

Ирена засмеялась:

— Крокодилов мы не боимся!

— Ну а я страшнее, чем крокодил? — клонил куда-то Юджин.

Ирена преувеличенно внимательно осмотрела его и сказала, еле удерживаясь от смеха:

— По-моему, не страшнее.

— Тогда разрешите прогуляться с вами по лесу! — обрадованно воскликнул Юджин.

Роберт чуть не расхохотался. Юджин в своем кавалерстве был неуклюж, как бегемот.

— Между прочим, мы даже не знакомы, — подыграла Юджину Ирена.

— О, простите, мадемуазель! Юджин Харнс, для друзей просто Малютка.

Ирена шутливо поклонилась:

— Ирена Вильска.

— Теперь мы знакомы! — торжественно заявил Юджин. — Давай руку, Ирена!

Он протянул Ирене огромную ладонь, но девушка засмеялась и тронула Драгана за локоть.

— Извините, уважаемый Юджин, мы пройдемся в другой раз.

Малютка засопел.

— Я не привык, чтобы мне отказывали, мадемуазель! — сказал он шутливо, но Роберт уловил в его голосе угрозу.

— Значит, придется привыкнуть!

— Я не привык к отказам! — угрожающе повторил Юджин.

Происходящее переставало быть простой неуклюжей шуткой.

— Между прочим, сейчас не Средние века, — спокойно сказал Драган и шагнул к Юджину. — Это у вас на Юпитере так принято?

Малютка даже не повернул голову в его сторону. Он злыми глазами глядел на улыбающуюся Ирену, и вынул руки из карманов, и пальцы его шевелились очень знакомо Роберту. Так могли шевелиться пальцы, которые нащупывают курок.

— Пошли, попробуем вызвать Либетрау, — поспешно сказал Роберт.

— Подожди, малыш! — отмахнулся Юджин. — Я чем-то не угодил вам, мадемуазель?

— Ну хватит! — сказала Ирена еще насмешливо, но уже немного раздраженно. — Вам совсем не к лицу быть назойливым.

— А что же мне к лицу? — размяк Малютка.

— Вести себя прилично!

Ирена взяла Драгана под руку, легонько толкнула Юджина в грудь, так что он невольно посторонился, и прошла мимо.

— Ты явно перепутал место действия. — Роберту было стыдно за Юджина. — Это тебе не База. И, в самом деле, не Средние века!

— Поду-умаешь! — обиженно протянул Малютка. — «Придется привыкнуть!» Видал?

— Теперь я представляю, что могла сказать та, которая тебя недавно отвергла. Твои выходки привели бы в восторг питекантропа!

— Подумаешь! — повторил Юджин. — А что она смыслит в двигателях?

Это прозвучало так по-детски, что Роберт рассмеялся и взял Юджина за руку.

— Ты сейчас очень похож на мамонта, который миллион лет провалялся в вечной мерзлоте. Не внешностью похож, конечно.

Они прошли мимо коттеджей и поднялись в тихий зал с рядами экранов.

И опять Либетрау не оказалось на месте.

…«Апельсин» яркой шаровой молнией мелькнул над соснами и с тихим гулом опустился на платформу. Юджин шумно вздохнул, крепко сжал руку Роберта:

— Ну, до встречи! Если что — я на верфи. Вызывай! А вообще — теперь твоя очередь в гости.

— Хорошо, Малютка. До встречи!

Юджин, сгорбившись, полез в дверцу, маленькую для его огромного тела.

— Ты доволен жизнью? — тихо спросил Роберт.

Юджин не расслышал. Он немного поворочался в кресле, прощально поднял руку. «Апельсин» прыгнул в ночное небо и быстро затерялся среди звезд.

…И все-таки Роберт добился своего. Экран наконец ожил и исчез, оставив его наедине с Либетрау.

— В общем, так, — сказал Роберт. — Считайте, что вы выиграли.

Либетрау пожал плечами:

— А разве есть проигравшие?

— Ладно! Я хочу сказать о Базе…

Либетрау ничуть не удивился. Он молчал и вертел в руках блестящий карандаш. Роберт слегка удивленно повторил:

— Я хочу сказать о Базе!

— Слушаю, — произнес Либетрау. — Карту?

— Не надо. Астероид тысяча девятьсот девяносто три, ю-эй. Где другие базы — не знаю, честное слово.

Либетрау отложил карандаш:

— Так. Понятно. Не путаешь?

Роберт оскорбленно промолчал. Либетрау опять взял карандаш и застучал им по столу. Он был чем-то расстроен.

«Почему он задумался?»

Внезапно Роберт догадался, покраснел от возмущения и крепко сжал кулаки.

— Не верите? — глухо спросил он, с неприязнью глядя на человека, который посмел сомневаться в его, Роберта Гриссома, искренности. — Эх, а я-то!..

Он безнадежно махнул рукой и опустил голову.

— Почему же, верю. Минутку! — Либетрау щелкнул чем-то под столом и повернулся к Роберту боком. — Юра! Передай Пейджу, что данные Гарри Гриссома ложны. Пусть прекратит пока все приготовления, а я позже с ним свяжусь.

— Понял, — сказал невидимый Роберту человек.

Роберт был ошеломлен. Папаша старался досадить как мог! Это было вполне в его стиле. Как-то давным-давно отец угостил сладкой фруктовкой доверчивую шестилетнюю Франсуазу, а потом хохотал, когда малышка чуть не задохнулась от первого же глотка: в стакане оказалась дьявольская смесь виски, коньяка и черт знает чего еще! А случай с Питерсом… Отец закрыл его в каморке, когда тот явился с очередной проповедью, разрегулировал локальный температурный блок и двое суток пропьянствовал в баре, а старик Питерс задыхался от жары.

— Спасибо, — коротко сказал Либетрау и улыбнулся, хотя улыбка почему-то вышла печальной.

— Не стоит! — весело бросил Роберт.

Ему было легко и хорошо, он готов был радостно зазвенеть от любого прикосновения, как хрустальная ваза.

— Скоро всех вызволим, — сказал Либетрау. — А базы еще пригодятся. Только для других целей.

— Но там же торпеды! Они просто так не дадутся!

— Ничего. У нас много средств, чтобы обойтись без жертв и с той, и с другой стороны. Не волнуйся.

Лицо Либетрау внезапно стало очень серьезным.

— Сегодня получил фотографии, — медленно проговорил он, внимательно глядя на Роберта. — Печальные фотографии. Мы их сделали в рубке управления космического бота. Не нашего бота. Посмотри…

6

Он сидел на пне у дороги, ведущей к городу. Ходили по ней редко, и можно было хоть целый день чертить веткой узоры на песке, не опасаясь, что этому занятию кто-нибудь помешает.

Роберт даже не ожидал, как больно и тоскливо станет после слов Либетрау, при виде той фотографии, и как долго будет успокаиваться боль. Она нехотя разжала тугие кольца только к исходу бессонной ночи и отпустила наконец при свете привычного солнечного дня.

Роберт сидел лицом к интернату, утонувшему в соснах, — спаслась лишь жирафья шея вышки над бассейном, — и бесцельно водил веткой по песку.

Мобиль подкрался незаметно. Он лежал на дороге, как толстая безглазая рыба, а возле него, опустив руки, стояла невысокая молодая женщина. Темные волосы подчеркивали удивительную бледность лица, совершенно не тронутого загаром, словно она очень долго была там, где нет горячего летнего солнца. И что-то еще было в ее лице… Что-то странное…

Женщина стояла, не решаясь отойти от безглазой голубой рыбы и сделать шаг по дороге. Роберт наконец понял, что было в ее лице. Он поспешно встал с пня и подошел к мобилю.

— Вы… к Кате?

Женщина шагнула вперед.

— Да. За Катей…

Роберт проглотил горячий комок.

— Идемте, я покажу.

— Не надо. Я знаю…

Женщина неуверенно пошла по дороге, и Роберту даже показалось, что она вот-вот упадет, но она не упала и медленно растворилась в соснах, слившись с ними зеленым платьем.

И тут его зазнобило. Роберт привалился спиной к теплому боку мобиля, обхватил себя руками за плечи, но согреться никак не мог.

— Сволочи! — тихо сказал он в голубое небо, которое было лишь красивой декорацией, скрывавшей небо истинное — черную бездну, ставшую убежищем зла.

Перед глазами стояли лица с фотографии. Два лица, мужское и женское. Два искаженных страданием лица.

«Посмотри, — сказал ему Либетрау. — Девушка и мужчина. Мертвые».

Вот тогда-то ему и стало больно.

Конечно, Гедда и Паркинсон. Роберт почему-то был уверен, что это Гедда и Паркинсон, неведомо какими путями выбравшиеся из каменной тюрьмы.

Он был не в силах пошевелиться, повернуть голову, встать. Послушными остались только глаза, которые фиксировали все движения Либетрау. Либетрау медленно вынул из стола большую цветную фотографию и поднес к лицу Роберта.

Двое. Двое в привычных комбинезонах, одинаковых, как арестантская одежда. Мужчина и девушка. Мужчина сидел на полу рубки космического бота, возле двери, привалившись к стене, и его остекленевшие глаза были открыты. Рука намертво вцепилась в рукоять пистолета. Комбинезон был расстегнут у горла и потемнел от крови.

Роберт с ужасом всматривался в искаженное смертью лицо с впалыми щеками, заросшими черной щетиной, но оно было ему незнакомо. Он перевел взгляд на девушку. Она лежала на пульте управления, черные волосы упали на переключатели, а повернутое к Роберту лицо сохранило отпечаток боли. На полу валялся еще один пистолет. Девушка раскинула руки, словно обнимая пульт, и столько отчаяния и страха было в ее позе, что Роберт чуть не застонал.

— Я… их… не знаю… Это не наши… — с трудом выдавил он из себя. — Как… все это?…

— Пока не выяснили, — ответил Либетрау. — Она звала на помощь. Их нашли по радиомаяку.

Очередная попытка. Еще одна смерть на пути к настоящей жизни. И какая разница, как звали девушку! Какая разница, что звали ее не Геддой…

— Опять ты сам по себе?

Маленькая Рената вышла из-за мобиля, укоризненно качая головой.

— Привык я один, — вздохнув, сказал Роберт и присел на корточки.

— Пора отвыкать!

Рената присела рядом и доверчиво заглянула ему в лицо. В голубых глазах Ренаты он увидел нескладного парня с взлохмаченными светлыми волосами и упрямо сжатым ртом. Парень настороженно и выжидающе смотрел на него из голубизны.

— Хватит тебе одному, Роберт. Никогда ты больше один не будешь.

— А если мне так нравится?

— Вот и неправда! Вовсе не нравится. Просто вбил в голову, что тебя как-то выделяют. Не таким считают. А ведь для нас ты обычный, Роберт, и для других тоже. Такой же, как мы. Только больше переживший.

Рената говорила очень искренне, и Роберт крепко сжал ее ладонь и тут же отпустил, смущенный своим невольным порывом. Рената улыбнулась ему, похлопала по глухо загудевшему боку мобиля и спросила:

— Чья повозка?

Что-то больно закололо в груди.

— Это… к Кате…

Рената уже не слушала. Она смотрела за спину Роберту и перестала улыбаться. Роберт повернул голову. Бледная женщина в зеленом платье и Катька Мухина медленно шли к мобилю. Глаза у Катьки были заплаканными. Роберт и Рената встали.

— До свидания, — дрогнувшим голосом сказала Катька.

Она открыла дверцу мобиля и помахала рукой. Помахала тем, кто молча стоял у сосен. А там был весь интернат.

…День проползал нехотя и трудно. Роберт находился в странном оцепенении. Его о чем-то спрашивали, и он что-то отвечал, ему что-то рассказывали, и он послушно кивал. Больше всего хотелось уйти в комнату, уткнуться лицом в подушку и уснуть. И, проснувшись, узнать, что из мира навсегда исчезла боль.

А вечером произошла еще одна встреча с прошлым. В небольшом зале учебного корпуса, перед экраном связи, Роберт оказался наедине с человеком, который когда-то был его отцом.

Злое худое лицо отца еще больше ожесточилось, глубокие складки, похожие на шрамы, пересекли щеки, редкие волосы отросли и неряшливо свисали на уши.

— Мерзавец! — прорычал отец, стремительно подавшись вперед, и Роберт невольно отстранился, как будто отец мог вцепиться в него. — Предатель!

Роберт пришел в себя и выпрямился.

— Что тебе нужно? Руганью твоей я, слава богу, сыт по горло. Новенького хочется, уважаемый папаша!

Голова отца задергалась. Он процедил сквозь зубы:

— Негодяй! Почему я тебя сразу не придушил?

— Действительно! Не сидеть бы мне шестнадцать лет взаперти.

Глаза отца сузились. Он устало опустил голову и внезапно жалобно спросил:

— Как ты мог стать предателем, Бобби? Боже, мой сын — предатель!

— Что ты хочешь мне сказать? — повторил Роберт. — Говори быстрее.

— Роберт! Как ты мог изменить нашей борьбе?

— Я не буду тебе объяснять. Все равно не поймешь. Понять можно, только отказавшись от предрассудков. Возможно, когда-нибудь ты убедишься, что неправ.

— Хочешь сказать, я всю жизнь бросил псу под хвост?

— К сожалению, да… отец. В истории были примеры…

— Пошел ты со своей историей! Быстро же тебя обработали! Не выйдет из тебя толка, поешь с чужого голоса.

— Как раз теперь-то я обрел свой голос. Все вы внушали мне ложь…

— Быстро же тебя обработали, — повторил отец, подался к Роберту, заговорил свистящим шепотом: — Сынок, не верь коммунистам! Они обманули. Ты же свободу потерял!

Роберт иронически хмыкнул:

— Если понимать под словом «свобода» жизнь на Базе, то согласен: такую свободу я действительно потерял. И почему-то ничуть не жалею.

— Ну ладно! — с угрозой произнес Гарри Гриссом. — Значит, не желаешь с нами?

— С кем это с вами? Мы, испанский король!..

— Насмехаешься, щенок? Пожалеешь!

— У тебя все? Тогда я пошел.

«Нет, таких уже не переубедить, — размышлял Роберт по дороге к коттеджу. — Таких надо просто изолировать. Ничего, кроме вреда, они не принесут. Слишком много времени и сил было потрачено на бесполезное сопротивление, чтобы теперь сдаваться… Пусть даже они понимают всю бесполезность… Отказаться от заблуждений они просто не в силах. Они умышленно закроют глаза на все хорошее, чтобы оправдаться перед собой. Взывать к их разуму бессмысленно, слишком сильна ненависть… Таких надо просто навсегда лишить возможности кусаться».

Пашка и Анджей разговаривали, как всегда, и замолчали, когда Роберт вошел в комнату. Он, не раздеваясь, сел на кровать, прислонился спиной к прохладной стене. Больше всего хотелось хотя бы на время избавиться от своих размышлений и пожить спокойно, ни о чем не думая.

И его поняли.

— Синьор, вы не собираетесь спать? — приподнявшись, спросил Пашка.

— Не знаю… — ответил Роберт.

Анджей отбросил одеяло и сел:

— Есть предложение! Пойдем, подышим ночью, поболтаем!

— Есть! — радостно подхватил Пашка. — Годится, Роберт?

— Я не против.

— Тогда слушайте! — Пашка вскочил, завозился в поисках рубашки. — Решетки уже перепилены, а веревочную лестницу сегодня передали через верного человека из стражников. Спускаться будем по одному. Только не шуметь! Лошади спрятаны в лесу, а корабль ждет уже третью ночь. Пароль: «Франция и свобода». Все понятно?

— Да, шевалье! — тихо воскликнул Анджей.

Пашка повернулся к Роберту:

— А вам, виконт?

— Я уже отгибаю прутья.

— Тогда в путь!

Роберт и Анджей спрыгнули удачно, а Пашка ударился коленом о выступающий из земли толстый сосновый корень и тихонько зашипел сквозь зубы.

— Благородные графы, я ранен! Пуля стражника зацепила ногу!

Анджей присел, подставляя спину:

— Залезай! Главное — добраться до лошадей.

Пашка взгромоздился на Анджея, обхватил его шею руками, и они устремились к лесу.

— У нас благородная цель, — рассуждал Пашка, когда они пробирались к Волге. Он наконец слез со спины Анджея и шел, чуть заметно прихрамывая. — Мы избавим родную Францию от монархического гнета. Мы приложим все силы, чтобы облегчить страдания простого народа. В лесах у Парижа ждут верные полки, и скоро мы выступим против короля.

— Так мы что, народные вожаки? — полюбопытствовал Роберт, увлекаясь игрой.

— Лично я маркиз де ла Рос. С детских лет я видел нищету и угнетение крестьян родной Бретани. Я устал от интриг придворной знати, мне до смерти надоели все эти нудные церемонии…

— Да- да! — подхватил Анджей. — Людовик и мне осточертел! Одевания, выходы, приемы, балы, обеды, выезды, охота… Нелепейшие ритуалы, роскошь и праздность, паразитирующая на непосильном труде народа.

— Меня потряс разгром камизаров, — продолжал Пашка. — Я никогда не забуду сожженные королевскими войсками деревни. Я видел вдоль дорог бесчисленные виселицы с телами восставших и поклялся все силы отдать борьбе с абсолютизмом.

— Я вне себя от нахальства Людовика! — вскричал Анджей. — «Государство — это я!» — как вам такое нравится? Подумаешь, «король-солнце»!

Пашка обернулся к Роберту:

— Виконт де Грис, а вы почему молчите?

«Нельзя ударить в грязь лицом, — подумал Роберт. — Ведь чему-то успели меня научить…»

— Всецело согласен с вами, — начал он в вычурном стиле Пашки и Анджея. — Людовик добился больших военных побед, присоединив часть Фландрии и… м-м… что-то там еще. Но победы достались дорогой ценой. Войны тяжким бременем легли на плечи трудящихся. Неудача в войне за испанское наследство поколебала могущество короля, так что мы выбрали удачный момент для выступления.

— Молодец! — сказал Пашка. — А «что-то там еще» — это Франш-Конте и Эльзас.

— Но друзья мои! — воскликнул Анджей. — Что мы будем делать после победы? Допустим, мы уничтожили сторонников Людовика, облегчили положение народа, отменили налоги и феодальные поборы, повысили заработную плату рабочим королевских мануфактур. А дальше? Еще не пришло время, чтобы народ взял власть в свои руки. Не окажемся ли мы новыми угнетателями?

— Что за мысли, граф де Том! — возмущенно сказал Пашка. — Наша задача — содействовать прогрессу, а что означает прогресс в нашу эпоху? Ваше мнение, виконт!

Роберт озадаченно остановился:

— По-моему… По-моему, необходимо провести преобразования в интересах третьего сословия. Расчистить дорогу буржуазии…

— Вашу руку, виконт! Вы могли бы стать настоящим «отцом народа»!

— А может, бросить все силы на развитие науки? — с хитрецой предложил граф де Том. — Создадим прочную материально-техническую базу…

— Не терпится прыгнуть через формацию, прямо в двадцатый век? — укоризненно спросил Пашка. — Не выйдет. Правильно, виконт?

— Предпосылок не имеется, — ответил Роберт.

Они вышли к Волге, к белеющему в темноте причалу. Под боком причала спали лодки.

— Вперед, на корабль! — скомандовал Пашка. — Сейчас наша главная задача — свалить абсолютизм. Хотя, если разобраться, откуда у нас взялись верные полки?

Авторулевой медленно вел лодку вдоль берега, словно отыскивая то место, где вечером огромным красным поплавком погрузилось в воду солнце. Они лежали на палубе, слушали шлепки волн о борта, смотрели в небо.

— Ребята, — смущенно начал Роберт. — Не знаю, бывает ли у вас такое… Вот когда смотришь на звезды… Там, в обсерватории, здесь…

— Ну-ну, виконт! — подбодрил его Пашка.

— Когда я смотрю на звезды, то спрашиваю себя: зачем мы здесь? Вообще, зачем мы живем? Подождите! — торопливо сказал он, услышав, что Анджей нетерпеливо завозился. — Я знаю: чтобы познавать мир, делать его лучше и так далее. Может, я плохо объясняю, но зачем все-таки мы живем? Зачем наша жизнь нужна этой черной пустоте?

— Ясно, — сказал Пашка. — «И никто не открыл еще роду людскому как, откуда, зачем наш приход и уход». Омар Хайям. Давненько уже об этом размышляли.

— И все-таки — зачем? — задумчиво повторил Роберт. — Для чего она породила нас?

— Ты неправильно ставишь вопрос, — ответил Пашка. — Ты очеловечиваешь то, что очеловечивать нельзя. Цель может быть только у людей. У этой пустоты цели не было.

— А вдруг была? — вмешался Анджей. — Наше сознание нужно Вселенной как зеркало, в которой она может отражаться.

— Зачем, граф? — спросил Пашка.

— А нравится ей отражаться, — насмешливо отозвался Анджей. — Любуется она на себя — и все тут! Вот тебе и цель.

— Нет, без шуток: для чего она породила нас? — настаивал Роберт.

— Ну-у, виконт! — протянул Пашка. — Человек — продукт длительной эволюции материи, и существует он потому, что наиболее приспособлен к условиям планеты.

— Тогда зачем нам разум? — не сдавался Роберт. — Собака, например, тоже продукт эволюции, но отлично обходится без разума. Может быть, только с нашей помощью Вселенная способна познать себя?

— Ответ неудовлетворительный, Гриссом, — сказал Пашка голосом наставницы Анны. — Повторяю: цель может быть только у людей. И почему ты обижаешь собак? Они не менее разумны, чем люди, только по-своему.

— Я вот думаю еще, — сконфуженно продолжал Роберт. — Зачем миллионы лет эволюции, питекантропы, неандертальцы, древние греки, франки, норманны, русские, монголы, англичане? Теснились на маленькой планете, вышли в космос, тянутся к звездам. Ну, заселим Галактику, две, десять, всю Вселенную, а что дальше?

— И как же тебе хочется найти конечную, абсолютную цель! — воскликнул Анджей. — Думаешь, когда-нибудь в самом дальнем уголке мира люди наконец отыщут красивую дверь, на которой будет написано: «Здесь абсолютная цель существования человечества»? Ты вот говоришь, что знаешь, зачем мы живем — для того, чтобы познавать мир, делать его лучше. Так?

— Так.

— Ибо жизнь без познания означает смерть и бесславное погребение, — вставил Пашка. — Это истинные слова Сенеки. Без шуток.

— В чем же дело, Роберт? — продолжал Анджей. — Чем тебя не устраивает такой ответ?

— Зачем познавать мир?

— Чтобы увеличивать власть над ним, укреплять свое могущество, — терпеливо объяснил Анджей.

— Хорошо, согласен, — сказал Роберт. — А зачем увеличивать власть над миром?

Анджея сменил Пашка:

— Чтобы все меньше зависеть от него. Разве плохо не зависеть от пространства и времени, избавиться от болезней и не сгорать в недрах звезд? А абсолютной цели быть не может, потому что Вселенная бесконечна, это же элементарно! Получается-то ведь та самая картина, о которой еще древние говорили: чем шире круг наших знаний, наших возможностей, тем больше границы этого круга соприкасаются с еще неизвестным, непознанным. И предела никогда не достичь. Вам ясно, виконт?

Роберт промолчал. Он перебрался к самому борту, лег на живот и опустил руку в теплую воду, стараясь поймать дрожащие звездные осколки. Лодка плыла под обрывистым берегом, а наверху стоял молчаливый лес.

— Я вот что думаю, — через некоторое время тихо сказал Анджей. — Нам уже миллионы лет, а мы все еще одиноки. Дикарь знал, что за рекой живет чужое племя, сталкивался с чужаками. В Афины приходили корабли из других стран. Европеец слышал об обитателях Америки. Мало кто сомневался в жизни на других планетах. Да что планеты! Сам Ньютон верил в жизнь на Солнце! А потом наступила эпоха великих разочарований. Рассеялась вера в селенитов, рухнули представления о Венере как «сестре Земли». Больше всего надежд возлагали на Марс, но Аэлита навеки осталась просто красивой фантазией. На остальные планеты почти не рассчитывали и, как оказалось, правильно делали. Наши надежды обратились к ближайшим звездам — и тут неудача! Ведь ни один корабль-разведчик не получил утешительных результатов. Теперь мы стоим перед проблемой одиночества в галактических масштабах. Космос молчит. И это лично меня очень огорчает.

— Роберт, ответь-ка этому скептику, — лениво сказал Пашка.

Роберт, подумав, произнес:

— Слишком мало времени человек изучает Вселенную, поэтому рано делать какие-то выводы.

— То-то и оно, — согласился Пашка. — Добавлю, не упустив случая блеснуть эрудицией: эпикуреец Митродор говаривал, что считать Землю единственным населенным миром в беспредельном пространстве было бы такой же нелепостью, как утверждать, что на огромном засеянном поле вырастет только один колос.

— Не надо прикрываться сомнительными авторитетами, — сказал Анджей.

— Не хотелось бы возвращаться к избитой теме посещения Земли пришельцами из космоса, — продолжал Пашка, пропустив мимо ушей слова Анджея. — Все эти истории о Баальбеке, пустыне Наска, Тунгусском метеорите и так далее давным-давно получили убедительное и вполне земное объяснение. Но хочется рассказать об одном случае, совсем не пытаясь убедить вас в его правдивости. Анджей, ты же знаешь Феликса Войта?

— Кто не знает Феликса Войта!

— Я не знаю, — сказал Роберт.

— Феликс Войт, синьор, это капитан старого разведчика «Амазонка», — пояснил Пашка. — Летал одно время вместе с моим отцом. Лет восемь назад. Однажды у нас собралась вся эта космическая братия, не помню уже по какому поводу. А мама как раз тогда взяла меня домой из интерната. Вот я и услышал рассказ капитана Войта. Мы учились классе в шестом, наверное. Анджей, помнишь, Альберто и Витька еще уплыли ночью, как и мы сейчас, искать верховья Волги?

— Точно, в шестом классе, — подтвердил Анджей. — Их весь интернат тогда «Колумбами» звал. Только мне как-то не приходилось слышать, что твой отец летал вместе с Феликсом Войтом. Многое мне приходилось слышать, а вот этого как-то не приходилось. Источники как-то умалчивают об этом.

— Стыдно, синьор! Полистай «Космический ежегодник», там все расписано, кто и когда ходил к Нереиде. Пофамильно.

— Ну ладно, ладно, — миролюбиво сказал Анджей. — Послушаем. Хотя весьма удивительно, почему ты раньше молчал.

— Случая не представлялось, — тут же нашелся Пашка. — А теперь вот назрела необходимость поставить на место некоторых скептиков. Так рассказывать или нет?

— Давай! — одновременно сказали Роберт и Анджей и рассмеялись.

— Ну, слушайте. Это был обычный полет. Феликс Войт возвращался из системы Урана в ремонтные мастерские на Деймосе. Космос был спокоен и пуст, молчали индикаторы метеоритной атаки, и ничто не затемняло прозрачную чистотубзорных экранов.

Анджей фыркнул:

— Тебе бы еще гусли в руки, и можно смело пускать на гастроли по градам и весям!

— Еще одна подобная реплика, и я умолкаю, — угрожающе пообещал Пашка. — Рассказчик должен быть немного поэтом.

— Хорошо, хорошо! — поспешно согласился Анджей. — Продолжай, а я иногда буду покашливать. В неправдоподобных местах.

— Так вот, экраны были словно тихие озера, и команда спала безмятежным сном. Капитан Феликс Войт сидел у пульта управления и думал о том, что скоро вернется на Землю и спокойно половит рыбку на Селигере, пока его «Амазонка» будет набираться новых сил в ремонтных мастерских. Насчет рыбалки: я передаю слова капитана Войта, а не сочиняю. Кстати, он меня тоже брал с собой, и мы за час поймали штук пятнадцать довольно солидных…

— Акул, — перебил его Анджей. — На Селигере. На удочку. Рыбак ты, конечно, отменный, но когда же на сцене появятся обещанные пришельцы?

— Они могут вообще не появиться, — зловеще произнес Пашка. — Кашляй себе потихоньку. Подхожу к главному. Повторяю, экраны были чисты, радио молчало, в рубке стояла полная тишина, если не считать легкого шороха самописцев. Капитан Феликс Войт думал о рыбалке и вдруг услышал музыку. Тихую незнакомую музыку. Представляете, на экранах усыпанное звездами черное пространство, шелестят самописцы, и вдруг непонятно откуда — музыка. Капитан Феликс Войт говорил, что играли на каком-то незнакомом инструменте. Он потом специально интересовался, прослушал сотни записей, но ничего не добился. Ни один наш инструмент не мог дать даже подобия того звучания. Да-а… Капитан проверил радио — оно было выключено. Капитан вышел в коридор, осторожно прошел вдоль кают, но музыка не усиливалась и не стихала. Он плотно закрыл уши ладонями — музыка продолжала звучать у него в голове.

— Слуховая галлюцинация? — неуверенно предположил Роберт.

— Капитан сначала тоже так подумал, — сказал Пашка. — Он, конечно, знал о голосах, звучащих в барокамерах и в одиночестве долгих полетов, когда возникает информационный голод. Слышали ведь первые космонавты, находясь на околоземной орбите, лай собак и плач ребенка! Поэтому капитан направился в медицинский блок. Вышел он оттуда в полной растерянности, а музыка продолжала негромко играть. Приборы не обнаружили у капитана ни малейших признаков галлюцинаций. Капитан попробовал использовать звукозаписывающую аппаратуру, но бесполезно: никакого воспроизведения не получилось. Около сорока минут капитан просидел в рубке, не зная, что предпринять, а музыка все звучала и звучала…

— Это играла на старинном музыкальном инструменте прекрасная марсианка, очарованная подвигами капитана Войта, о которых регулярно сообщало радио Солнечной системы, — нараспев заговорил Анджей. — Жила она на дне заброшенного марсианского канала, томилась от любви и посылала сквозь Вселенную страстные призывы на не открытом еще учеными мужами Земли излучении любящей души.

— Капитан Феликс Войт до сих пор не знает, кто играл, — невозмутимо сообщил Пашка. — Музыка все-таки стихла, и он решил молчать об этом странном происшествии, а то и на берег списать могли. Но когда за завтраком собрались остальные, выяснилось, что музыку слышали все. Во сне. Были на «Амазонке» люди с хорошим музыкальным слухом, и в те же полетные сутки музыку записали в исполнении на синтезфоне — другого инструмента на корабле не оказалось. Но хотя синтезфон совсем неплохой инструмент, все как один утверждали, что воспроизведенная на нем музыка так же далека от оригинала, как Бах, исполненный на дудочке, далек от Баха органного. Ту же самую музыку экипаж «Амазонки» слышал еще двое суток примерно в одно и то же время. А потом она прекратилась. Капитан Феликс Войт отметил координаты и долго наводил справки, кто еще летал в этом участке.

— Ну и как? — спросил Роберт и затаил дыхание в ожидании ответа.

— А никак. Если даже в морях есть места, где никогда не проходили корабли, так что же тогда говорить о космосе! Тем более в окрестностях Урана. Доложил он в Космоцентр, отнеслись к этому, конечно, весьма скептически, но года через полтора туда все-таки зашел по пути «Армавир» капитана Кухианидзе — и ничего не обнаружил.

— Прекрасная марсианка не вынесла тяжести ожидания, — задумчиво прокомментировал Анджей.

— А мелодия, между прочим, потом появилась в чьей-то обработке, — добавил Пашка. — Капитан Войт говорил, да я уже забыл. «В пути» называется.

— Ах, «В пути»? — воскликнул Анджей. — Припоминаю. Только вот понятия не имел, что у нее такая романтическая история. Не подозревал как-то.

— А напеть можешь? — тихо спросил Роберт.

— Могу, — неуверенно ответил Пашка. — Только очень приблизительно, потому что личность я еще далеко не всесторонне развитая.

Он сел, обхватил руками колени и тихо засвистел, подняв лицо к небу. У Роберта внутри словно что-то оборвалось и рассыпалось с удивленным звоном.

Каморка, мокрое от слез лицо Софи, широко раскрытые глаза невидяще уставились в пол… Софи задумчиво перебирает губами концы черных волос и молчит. Тишина — и вдруг неторопливые шаги в коридоре, и кто-то негромко насвистывает странный полузнакомый мотив. Непонятно знакомый мотив, словно когда-то услышанный во сне. Во сне…

— А я ведь тоже эту мелодию слышал, — растерянно сказал Роберт. — И тоже не по радио… Радио было только у Энди. И Софи когда-то слышала… И тот, кто в коридоре свистел… И другие, наверное, только их никто не спрашивал… И еще раньше я ее слышал, в детстве…

— Кончай рассказывать! — недоверчиво и немного испуганно произнес Анджей. — Не подыгрывай сиятельному графу.

— Я не подыгрываю. Я вспомнил…

У Роберта вдруг закружилась голова.

— Вот тебе и марсианка! — пробормотал Пашка.

Роберт прошептал:

— Другие тоже вспомнят, обязательно вспомнят… Надо только спросить. Они вернутся, и я им скажу…

Палуба легонько дрогнула. Лодка уткнулась носом в причал, от которого они начали свое путешествие.

— Приплыли, — очень деловито сказал Пашка. — Выходим!

Он первым выбрался на причал и обернулся:

— В земле и небе более сокрыто, чем снилось вашей мудрости, мой Анджей! Над этим нужно поразмыслить.

— Очень приятно, Рослов, что ты стараешься не забывать классику.

Роберт и Анджей притихли, не успев встать на ноги, а Пашка замер, как одна несчастная особа, превратившаяся из-за любопытства в соляной столб. Наставница Анна стояла совсем рядом, а из темноты, с берега, донеслось хмыканье наставника Генриха.

— И вам не спится? — растерянно спросил Пашка, выигрывая время.

— Вы с Томашевским не учли, что ночью на реке очень далеко и хорошо слышно, — сказала наставница Анна. — Вставай, Томашевский, лежать нужно было в постели.

— Побег не удался, благородный граф, — уныло произнес Анджей, поднимаясь с палубы. — Капитан завел нас в ловушку, потому что был подкуплен роялистами.

Роберт лежал и не шевелился.

— А может быть, не все потеряно? — бодро воскликнул Пашка и зашагал к берегу. — Миледи, вам ничего не говорят слова «Франция и свобода»?

Пашка явно отвлекал внимание наставницы от лодки. Анджей тоже вышел на причал.

— Вы обратились не по адресу, граф! — насмешливо ответила наставница. — Мы здесь для того, чтобы захватить вас и препроводить в тюрьму. Я и маркиз загнали лошадей, всю ночь преследуя корабль, и теперь-то вы в наших руках! Учтите, сопротивление бесполезно — за холмом стоит гвардейский полк, преданный королю.

— Попрошу ваши шпаги, — сказал наставник Генрих.

— Я с вами!

Роберт вскочил с палубы, пробежал по причалу и тоже оказался на берегу.

— О! — воскликнула наставница. — Заговорщиков больше, чем мы думали. Не послать ли солдат проверить другие лодки?

— Не надо, — сказал Пашка. — Между прочим, что поделать, если у меня бессонница? Намедни ночью бессонница моя меня томила…

Наставница засмеялась:

— Рослов, ночью тебя прямо-таки тянет на цитаты. Пошли!

Они медленно направились к дороге, ведущей на холм. Пашка разглагольствовал, картинно разводя руками:

— Ночь вообще располагает к мудрым мыслям. Душа, освободившись от дневных дел, сбросив бремя больших и малых забот, становится легкой, светлой и сухой, как говаривал знаменитый эфесец Гераклит, и устремляется к горним высотам, постигая глубинную сущность мироздания. Ночь прекраснее дня, потому что днем, ослепленные сиянием солнца, мы не в состоянии заметить и понять всю красоту мира.

— Что-то такого не припомню, — удивился наставник Генрих.

— Мое собственное! — воскликнул Пашка. — А сколько шедевров о ночи создано поэтами! Взять хотя бы «Выхожу один я на дорогу»…

— Если ты сочинишь ночью что-нибудь подобное, мы подумаем над изменением твоего режима, — пообещала наставница Анна.

Наставник Генрих согласился:

— Таланты надо поощрять!

— Так дайте же мне возможность! — обрадовался Пашка. — Разрешите гулять по ночам, и я налажу серийное производство шедевров!

— И почему это наставникам можно, а нам вот нет? — задумчиво произнес Анджей в пространство.

— У вас, благородные графы, будет время поразмыслить на эту тему за толстыми тюремными стенами! — весело ответила наставница.

— Вперед, друзья! — воскликнул Пашка. — История сохранит наши имена!

— А завтра в Киево-Печерскую лавру мы, по всей вероятности, отправимся без вас, — добавила наставница.

Анджей протяжно вздохнул и первым начал взбираться на холм.

— Борцы за свободу всегда страдали, так уж повелось, — уныло сказал он.

— А чтобы нам не было скучно брести долгой ночной дорогой, я расскажу вам одну историю о капитане Феликсе Войте, — пообещал Пашка, обращаясь к наставникам. — А Роберт кое-что добавит.

7

Наверное, в каждом человеке есть некий ограничитель впечатлений. Он задерживает поток воспринимаемой из внешнего мира информации, когда ее становится слишком много, и доводит ее до сознания через определенное время, когда человек уже в состоянии все воспринять и осмыслить.

Так размышлял Роберт, сидя на скамейке и рассеянно прислушиваясь к далеким голосам. Впереди, за густым кустарником, за белыми лестницами и золотистой полосой горячего песка разлеглось море. Море лениво приподнималось к горизонту, оно было зеленым и серым… Оно казалось застывшим и в то же время стремительно летело в бесконечность торопливыми гребнями мелких волн, оно отражало небесную синеву и все-таки оставалось иногда зеленым, иногда серым, но ни разу — голубым.

И все было впервые. Впервые — ширь и беспредельность, но беспредельность земная, уютная, совсем не похожая на черную пустоту другой стороны небес. Впервые — странная соленая вода. Впервые — ТАКИЕ небо и солнце. И первая встреча с медузой — скользкое прикосновение под водой и торопливо отдернутая рука, а потом любование нежной белой бахромой и изящными очертаниями морской жительницы, чем-то похожей на декоративные светильники из старых кинофильмов. И брызги от волн, бьющих в низкий каменный парапет, и запах гниющих водорослей, и россыпи хрупких раковин на берегу…

А до этого — тишина лавры. Гулкие медленные шаги за бесчисленными поворотами, желтые черепа за стеклом, неподвижные парчовые фигуры и иногда, из красного одеяния, — сморщенная коричневая рука… Тихие маленькие церкви в лабиринте узких коридоров.

Роберт не смог там долго пробыть, потому что огни над головой потускнели, налились угрюмой синевой, в стенах возникли двери каморок, и тоскливая База воплотилась вдруг в этих длинных переходах, вырытых в незапамятные времена у днепровских берегов.

Море! Море…

«Сейчас я закрою глаза, и этот мир исчезнет», — подумал он и с улыбкой закрыл глаза.

Он знал, что с миром ничего не случится.

— На берегу пустынных волн сидел он, дум великих полн! — вдруг раздалось поблизости.

Полуголый Пашка с разбегу перепрыгнул через песочницу с забытой детской лопаткой и упал на траву у скамейки.

— Синьорино! Ты присутствовал при так называемом «геройском прыжке лосося», которым некогда славился Кухулин, — торжественно заявил он, развалившись на спине.

Грудь и живот Пашки были пятнистыми, как у ягуара, нос и щеки пестрели неровными пятнышками коричневой и розовой кожи. Весь его облик убедительно говорил о злоупотреблении солнечными ваннами.

— Кухулин — это вождь папуасов? — спросил Роберт.

— О темный человек! — воскликнул Пашка. — Кухулин — герой ирландских саг. А свой знаменитый прыжок он выполнял именно так, доказано научно.

Пашка с таинственным видом подполз к Роберту, несколько раз осмотрелся, заглянул под скамейку.

— Один друг моего отца работает в Институте времени, — сказал он. Потом еще раз заглянул под скамейку и понизил голос: — Понимаешь? В лаборатории разработки темпоральных систем. Результаты пока не публикуются, но я кое-что знаю. — Пашка перешел на шепот: — Удалось обнаружить несколько тоннелей во времени и заглянуть в прошлое. Обыкновенной телекамерой. Энергии, правда, тратится уймища, зато кое-что удалось разглядеть. Я был вместе с отцом на демонстрации первого «темпорафильма» — так их назвали — и вот там-то и увидел…

— А где же эта лаборатория находится? — как можно безразличней спросил Роберт.

Пашка на секунду задумался:

— М-м… Под Москвой. А что?

— Ага! Поздравь друга твоего отца. Вероятно, он первый доказал, что древняя Ирландия находилась в подмосковных лесах!

Пашка беспечно отмахнулся:

— А! Спорить неохота. Пошли лучше купаться, всего три дня осталось!

Он вскочил, отряхнул прилипшие к ладоням сухие травинки.

— Да я только что из воды, — сказал Роберт.

— Тогда привет!

Пашка опять перепрыгнул через песочницу, с треском полез в кусты и крикнул уже с той стороны:

— Совсем забыл! Тоннель-то обнаружили в Ирландии и снимали там, а потом «темпорафильм» просто привезли в подмосковную лабораторию. Так что все в порядке, скептик!

Море. Теплая прозрачная вода, нежные медузы над усыпанным раковинами желтым дном — и на дне видна каждая песчинка. А чуть дальше от берега дно незаметно понижается и неожиданно ныряет в глубину, в темный лес водорослей, пошевеливающих разлохмаченными лапами в холодной придонной воде. Там, над этими зарослями, становится жутковато, и хочется побыстрее вынырнуть к горячему южному солнцу, что неярким пятном виднеется сквозь зеленую толщу воды. А у берега — гомон малышей, шумные игры, дугообразный полет и падение больших разноцветных мячей, музыка, смех, веселые голоса…

У самого пляжа покачивались от нетерпения в ожидании пассажиров белые катера. Они были готовы в любую секунду сорваться с места и умчаться к длинному узкому острову, который лежал за горизонтом и сверху походил на саблю. Загореть там, как говорили знатоки, можно было в два счета.

Роберт выпрямился на скамейке, поглядел поверх кустов на пляж. Весь одиннадцатый класс плескался в зеленой воде. Наперегонки плыли вдоль берега Пашка и Йозеф Бекер. Девчонки, забравшись по шею в воду, играли в волейбол. Наставница Анна в белом купальнике стояла у края вышки и медленно поднимала руки, готовясь к прыжку.

Роберт прошел вдоль кустов к дорожке, ведущей на набережную, и ступил босыми ногами на ее теплые плиты. Навстречу шла стайка девчонок. Он хотел обойти их, но девчонки мгновенно взялись за руки и преградили ему дорогу. Роберт в смущении остановился, а яркие купальники со смехом закружились вокруг него. Замелькали со всех сторон загорелые лица, зеленые, голубые, карие глаза… Кольцо разомкнулось, и девчонки побежали к морю. Он стоял и смотрел им вслед, и одна, невысокая, смуглая, с каштановыми волосами, приглашающе махнула рукой, чуть задержавшись на лестнице, ныряющей прямо в воду. Сверкающие брызги вспыхивали за ее спиной, и девчонка показалась Роберту сгустком солнца и моря, сплетением горячих лучей и зеленых волн. Ему захотелось догнать ее, взять за руку и прыгнуть в прозрачную воду, и плыть вместе, не ощущая своего невесомого гибкого тела, скользящего над песчаным дном. Он даже сделал шаг к лестнице, но вдруг увидел, что смуглая девчонка совсем не похожа на ту, что стояла в темном коридоре, стояла и ждала, когда же ворвутся в коридор зеленые волны и веселым воздушным шариком засияет над головой солнце. Он остановился — и девчонка исчезла в серебристом веере брызг.

…Белая палуба качнулась под ногами. Ушел назад берег — пляж и зеленые факелы пирамидальных тополей, — медленно начали расплываться в синеве очертания прибрежных зданий. Отдалились и стихли голоса и смех. Он остался один на один с морем. Бесшумно всплывали, покачивались у поверхности воды и уходили в изумрудную толщу медузы, дул свежий ветер, текла над головой небесная синева, беззвучно смеялось солнце.

Остров надвинулся, желто-зеленый и плоский, окружил берегами, словно мягко обхватил добродушными великаньими лапами. Узкая полоса пляжа, желтоватая степная трава, а дальше, в дымке, — зеленые облака невысоких деревьев. Остров казался пустынным, и Роберт почувствовал себя первопроходцем, который настороженно всматривается с борта каравеллы в шагнувшую с горизонта терра инкогнита. Он, конечно, знал, что в действительности все не так, что противоположный берег усыпан домиками детских лагерей, но чувство первопроходца не исчезало.

Катер покорно застыл, зарывшись носом в толстый ковер сухих водорослей, и Роберт спрыгнул на песок. Рубашку он, поколебавшись, набросил на плечи, потому что обзавестись пятнистой спиной, как у Пашки, ему совсем не хотелось.

И все-таки он первопроходец! Нужно пересечь остров под палящим солнцем, без воды, выйти к неизвестному океану и указать дорогу людям. Он будет первым на другом берегу, глядящем на океан, он обязательно достигнет его, и — кто знает! — может быть, потомки назовут тот неведомый пока берег берегом капитана Гриссома…

Неширокая дорога, извиваясь, тянулась через степь. Земля на дороге была утоптанной, растрескавшейся от жары, и идти по ней было легко. Препятствие возникло за первым же поворотом. Дорога ныряла под воду и выныривала с другой стороны только метров через пятьдесят. Роберт снял тапочки и осторожно ступил в подернутое мелкой рябью теплое озерцо. Он шел, с шумом раздвигая воду, доходившую до колен, и был готов к тому, что из окрестных зарослей в любой момент может вылететь стремительная стрела аборигенов, предназначенная ему, капитану Гриссому, прошедшему два океана и пять сотен островов и растерявшему всех спутников на этом долгом пути.

Но заросли были спокойны. С негромким гудением сновали над водой жуки, врассыпную мчались от ног капитана Гриссома рыбешки. Лишь один раз в дальней протоке он увидел двух мальчуганов с удочками, но сказал себе, что это просто пришедшие на водопой антилопы. Потом ему попалась белая детская панамка, занесенная ветром в колючую жесткую траву. Панамка сошла за выбеленный солнцем череп сайгака, погибшего от зубов голодного льва.

Море скрылось из глаз, и степь разлеглась перед ним, обессилев от зноя. Если бы не чайки, белыми черточками мелькавшие вдали, можно было поверить, что степь так же безгранична, как до этого казалось море. Вскоре потянулись вдоль дороги невысокие корявые деревья, почти не дававшие тени, степь стала холмистой. Роберт снял рубашку с плеч и пошел быстрее.

И вот за последним холмом — снова море. Роберт, ослепленный, стоял на вершине холма, порывы ветра приятно холодили кожу, а впереди белел совершенно пустой длинный пляж. Тяжелые зеленые волны накатывались на берег, темно-синее небо так резко контрастировало с белизной песка, что казалось черным, раскаленное солнце насквозь прожигало густую синеву. Зеленые, белые, синие краски были настолько яркими, что у Роберта заболели глаза. Он сел на песок и зажмурился.

…Он не знал, сколько просидел так, без движения, потому что у него вдруг закружилась голова, и все вокруг поплыло. Пересилив себя, Роберт с беспокойством огляделся и увидел рядом отца. Тот стоял, широко расставив ноги, и на нем был обычный полетный комбинезон. Неподалеку, в ложбине между холмами, сверкал на солнце «апельсин».

— Вот и встретились! — вкрадчиво сказал отец и шагнул вперед, нависая над головой Роберта. — Поговорим?

— Нам не о чем говорить!

Гарри Гриссом злобно прищурился:

— Так уж и не о чем? А я-то, дурак, старался, все выгадывал, как бы нам поудобнее потолковать наедине. Вот и пришлось!

— Я повторяю, нам говорить не о чем. Зря старался.

— Ах да, вы же нас презираете, вы же чистенькие! — издевательски протянул отец.

На пляже царила тишина, ветер стих, а волны застыли, словно остекленели, так что казалось — по ним можно пробежаться, как по льду.

Отец присел на корточки и с расстановкой произнес:

— А если кое-кому станут известны некоторые факты из твоей прошлой жизни?

— Это какие же?

— А вот такие! — торжествующе крикнул отец. — Твоя неискоренимая склонность к разврату! Я отец — и знаю каждый твой шаг. Я знаю, с кем и когда… А также о последствиях. Ты неисправим, тебя изолировать нужно!

— Тебе не поверят!

— Ничего. Главное — породить сомнение. Тебя побоятся оставить в интернате. Тем более ты уже позабавился с одной девчонкой оттуда… Хе-хе-хе! — отец противно засмеялся, словно закаркал. — А потом запугал ее. Пригрозил прикончить, если расскажет. Я и имя разузнаю!

— Ну и гад же ты!

— Хе-хе-хе! — смеялся-каркал отец, отходя все дальше к притаившемуся в ложбине «апельсину». Его смех разносился над тихим безлюдным пляжем, дробью отскакивал от остекленевших волн, гремел под темно-синим небом. — Хе-хе-хе!

Потом отец как-то внезапно исчез. Не ушел, не сел в «апельсин», а просто пропал — и все. А возле самого берега, на зеленом стекле волны, появилась Гедда. Вернее, не появилась, а словно давно стояла на волне, только Роберт ее не замечал. Она медленно подняла руки над головой, совсем как наставница Анна на краю вышки, и Роберт испугался, что она сейчас прыгнет в воду и исчезнет. Он вскочил, бросился к ней по знакомому коридору Базы — и солнце съежилось до тусклого синего огонька. Вокруг потемнело. Он с разбегу прыгнул в гладкие неподвижные волны — и холодная вода освежающим потоком обрушилась на голову…

Первыми ощущениями были вялость и неприятная сухость во рту. Но что-то холодное продолжало лежать на затылке, и вялость постепенно проходила.

«Это, наверное, от удара о волну, — подумал Роберт и тут же опомнился. — Что за ерунда!»

Вскоре он почувствовал себя достаточно хорошо для того, чтобы открыть глаза. Ветер дул в лицо, горячий песок обжигал щеку. Он повернул голову. Рядом тихо гудел белый шар величиной с большой арбуз.

— Ты кто? — спросил Роберт, все еще не в силах до конца прийти в себя.

— Районная служба медицинской помощи, — ответил шар женским голосом.

Роберт сел. Волны по-прежнему набегали на берег, белел пляж, светило яркое солнце.

— Что со мной?

— Ничего страшного! — успокоил его женский голос. — Обычный тепловой удар. Первая медицинская помощь оказана. Рекомендуем укрывать голову от солнца.

— Спасибо за рекомендацию, — Роберт вежливо кивнул белому шару. — Много у вас сегодня?

— Второй случай в районе. Вы нуждаетесь в доставке?

— Нет. У меня катер на той стороне.

— Тогда всего хорошего! Успешного отдыха! Дежурный врач Сальвина Хилтунен.

— Большое спасибо, Сальвина!

Роберт помахал рукой белому шару, который легко взвился в воздух и полетел над пляжем, словно футбольный мяч после удара вратаря.

Так был ли в действительности разговор с отцом или же его злые глаза мелькнули в сознании в момент теплового удара? Роберт внимательно осмотрел песок вокруг себя, но не обнаружил никаких следов. Впрочем, их вполне могло занести ветром. Он поискал глазами ложбину, в которой прятался «апельсин», и облегченно вздохнул: никакой ложбины не было. Да и кто бы позволил отцу свободно разгуливать по земле?

Но спокойствие не возвращалось. Недаром сознание, вернее даже, подсознание, придумало эти мерзкие слова отца.

Роберт спустился к морю, намочил рубашку, обернул ею голову и медленным шагом отправился в обратный путь.

«В чем же причина? В чем? — думал он, не замечая солнца и потрескавшейся дороги. — Есть ведь во мне какая-то заноза…»

И у самого озерца он понял.

Майкл Болл. Одноухий Майкл.

Вот что терзает его. Майкл. Убийство Майкла. Пусть это были выстрелы ради предотвращения другого убийства, но никуда не скроешься от себя: он, Роберт Гриссом, убийца. Он не такой, как все. Он убийца, и скрывает это.

Тут нужно было хорошенько разобраться. Роберт задумчиво сел посредине ныряющей в озерцо дороги.

Прав ли он был, убивая Майкла? Да. Иначе Майкл убил бы Софи. Убил бы, опасаясь, что Софи выполнит когда-нибудь свою угрозу. Ведь это же База, а не интернат. Не Земля. Что же тогда мешает ему, Роберту, спокойно жить? Сам факт, что он способен на убийство? Нет. Он уверен, что в подобной ситуации точно так же поступили бы и Пашка, и Анджей, и наставница Анна, и Еремин, и Либетрау.

Тогда что же?

Упал еще один камень с души. Роберт провел по лицу ладонями и даже удивился, как стало легко.

Просто нельзя было умалчивать об убийстве. Теперь нужно обязательно рассказать. Они поймут. Поймут, что он не убийца, что он не мог поступить иначе. Что он был обязан нажать на спуск. Вот так.

— Э-ге-гей! — закричал он, приложив ладони ко рту.

В зарослях зашуршали испуганные птицы, и внезапно его крик вернулся назад, как ловко брошенный бумеранг.

— Э-ге-гей! — раздалось из зарослей.

«Девчонки!» — Роберт пригнулся к самой земле.

Кто-то быстро шлепал по воде все ближе и ближе. Остановился совсем рядом и сказал:

— Добрый день!

Он ошибся. Это были не девчонки, а девчонка. Одна. Босиком. В цветастом коротком платье. Туфли ее висели на палке, лежащей на плече.

— Это вы кричали? — спросила она.

— Допустим, — с некоторым сомнением ответил Роберт, раздумывая, вступать ли в разговор.

Девчонка была явно из бойких и, вероятнее всего, языкастых. Это можно было без труда угадать по ее черным веселым глазам, в которых плавали два маленьких солнечных отражения, по губам, готовым изогнуться в насмешливой улыбке, по короткой челке с лихим завитком — такие челки бывают у очень ехидных девчонок, это Роберт уже знал. Точно такая челка была у Пенки Боневой. Поэтому он и раздумывал, стоил ли связываться.

— Вы заблудились? — весело спросила девчонка.

«Ну вот, — безнадежно подумал Роберт. — Сейчас начнется…»

— А вы?

Девчонка бросила палку с туфлями на траву.

— А я живу в озере и затаскиваю на дно одиноких путников.

— Что-то в этом роде я и предполагал, — пробормотал Роберт.

Девчонка наклонилась и поднесла ладонь к уху:

— Что вы там говорите? Вспоминаете заклинания? Не поможет! Между прочим, меня зовут Флоренс.

— А меня — Роберт.

— Очень приятно!

Роберт не удержался от улыбки:

— Мне тоже!

Флоренс опустилась на траву у дороги и вытянула загорелые ноги. Роберту показалось, что рядом замерла большая бабочка, сложив крылья с цветным узором.

— Что вы здесь делаете, Роберт, если не секрет? — в черных глазах Флоренс светилось любопытство. — В такую жару посреди нашего горячего острова редко кого-нибудь встретишь.

Роберт откинулся назад, упираясь руками в землю.

— Я путешествовал от берега до берега, и солнце стукнуло меня по лбу. Спасибо Сальвине Хилтунен!

Флоренс засмеялась:

— А! Вы дали работу тетушке Сальвине?

— Ага! — подтвердил Роберт и тоже засмеялся. — А вы, значит, аборигенка?

— Да. За озером наша станция. Вообще-то, я практикантка, с биологического.

Роберт внимательно посмотрел на Флоренс. Она беспечно подбрасывала и ловила сорванную травинку, и челка ее смешно прыгала над загорелым лбом. На секунду Роберт усомнился в правдивости ее слов, потому что от Флоренс так и веяло задором подростка, готового на самые неожиданные выходки. А получалось, что ей никак не меньше двадцати.

— А что за станция? — поинтересовался он.

— Возимся со всякими зверюшками. А вы?

— Я здесь отдыхаю, — поспешно ответил Роберт. Ему вдруг стало неловко из-за своих неполных семнадцати. — Как-то у нас с вами получается: вопрос — ответ, вопрос — ответ…

— А как же иначе! — засмеялась Флоренс. — Мы же знакомимся.

Смеялась она каким-то особенным прозрачным смехом, словно звенели маленькие хрустальные колокольчики.

— В таком случае, куда по такой жаре шли через ваш горячий остров вы? — весело спросил Роберт, делая ударение на «вы».

Солнечные отражения запрыгали в черной глубине глаз Флоренс.

— Отвечаю: я ищу пропавшую белую мышь.

— Как? Идете по следу?

— Именно! Они же у нас меченые. Вот! — Флоренс подняла правую руку, и на ее запястье Роберт увидел узкий светлый ремешок с голубым глазком индикатора. — Она где-то поблизости.

— Неужели нельзя просто поймать другую? — удивился Роберт.

Флоренс округлила глаза и посмотрела на него с некоторым сожалением:

— Ладно, попробую вас просветить.

Она тряхнула волосами и пересела ближе к Роберту. Роберт окунул рубашку в озерцо и опять положил на голову.

— Мышь не простая, а марсианская, — обычным голосом сказала Флоренс.

— Та-ак! — подумав, отреагировал Роберт. — Понятно. Обыкновенная марсианская белая мышь. Прирученная еще марсианами.

Флоренс весело помотала головой:

— А вот и нет! Обыкновенная земная белая мышь, только сумевшая выжить на Марсе. Без контейнера. Вот теперь мы и смотрим, что же помогло ей выжить. И велик ли шаг от мыши до человека.

— Вот здорово! — восхитился Роберт. — А побольше о ваших экспериментах можно узнать?

Флоренс оживленно вскочила на ноги:

— Конечно! Только уговор: вы поможете мне в поисках, а я по пути все-все расскажу.

— Согласен!

Роберт тоже поднялся с земли, и они зашлепали по теплой воде озерца к шуршащим под ветром зарослям.

8

Однажды осенью, прохладным туманным днем, Роберт опять посетил уже знакомый город. Город походил сверху на бесконечный желто-красный ковер, разрисованный белыми узорами зданий. Роберт взглянул на сидящего рядом мужчину, и память лихорадочно заработала, пытаясь вытолкнуть к поверхности, оживить полузабытый образ, словно приснившийся в далеком-далеком детстве. Он осторожно разглядывал знакомый откуда-то профиль — острый подбородок, плотно сжатые губы, тонкий нос с характерной горбинкой — и никак не решался заговорить.

Мужчина сошел с движущейся дорожки, и Роберт направился за ним. Мужчина не спешил. Он спустился по каменным ступеням в старинный парк над Волгой, медленно двинулся по набережной, пряча лицо от осеннего ветра. И Роберт решился. Он догнал его и пошел рядом. Мужчина повернул голову, и взгляд его серых глаз привел в действие механизм памяти.

— Франц? — недоверчиво сказал Роберт. — Красавец Франц…

Мужчина вздрогнул, резко остановился, и что-то странное мелькнуло в его взгляде.

Роберт, все еще не веря, повторил:

— Красавец Франц!

Двенадцать лет назад, в совсем другом мире, в маленьком ненавистном мирке, Красавец Франц брал его на колени или сажал на шею, рассказывал что-то смешное и подбрасывал в воздух, под самый потолок, так что захватывало дух. И мама, и отец Роберта так и называли его — «Красавец Франц», а потом это имя полностью исчезло из памяти вместе с веселым лицом Франца, и забылось ощущение сильных рук, поднимавших пятилетнего малыша высоко-высоко над полом. Тогда он казался огромным, а сейчас стал как будто ниже ростом. Нет, просто вырос он, Роберт. И еще Франц постарел.

Он стоял и смотрел на Франца, и удивлялся все больше и больше. И наконец понял, почему: в серых глазах Франца застыл испуг. Словно Роберт и Франц были на Базе, а не здесь, на желтой от опавших листьев набережной в самом центре большого спокойного города.

— Вы ошиблись, — с ужасом услышал Роберт. — Я никакой не Франц.

Мужчина опустил голову и быстро зашагал по шуршащим листьям. Это было настолько нелепо, что Роберт растерянно застыл на месте. А потом бросился вдогонку.

— Франц! — сказал он, стараясь заглянуть мужчине в глаза. — Я же Роберт, Роберт Гриссом, ты же носил меня на руках!

Мужчина опять вздрогнул. Он остановился, повернулся к Роберту, и Роберт невольно шагнул назад, не в силах вынести напора его молящего взгляда.

— Роберт? Какой Роберт? — забормотал мужчина, озираясь. — Я не Франц!

А глаза выдавали его, глаза говорили: «Да, я Франц, Красавец Франц!», глаза умоляли: «Оставь меня в покое!» — и Роберт внезапно понял, а когда понял — ужаснулся. Красавец Франц безумно боялся, что кто-то узнает, откуда он взялся на Земле.

— Франц! — повторил он, зная уже, что все его усилия бесполезны, что этот человек с затравленным взглядом никогда не отступит от своего упрямого отрицания. — Франц, послушай! Я ведь тоже вернулся с Базы…

Слово «База» заставило Франца пригнуться. Он неожиданно оттолкнул Роберта и бросился в глубину парка.

Вот и все. Роберт тяжело положил руки на узорную ограду набережной. С неожиданной ясностью, похожей на озарение, он представил себе двенадцать лет жизни Франца. Оппозиционер. Беглец. Обычный налет на какую-нибудь ремонтную станцию, очередь из автомата по соучастникам — и открыт желанный путь к Земле. Тайная посадка в обход всех наземных космических служб — невероятная, неслыханная удача! — а потом долгий бег сквозь лес. Комбинезон изорван, пот заливает исцарапанное лицо… Быстрее, быстрее, пока не напали на след! Автомат в кусты и петлять, уйти как можно дальше от места посадки!

И так двенадцать лет в вечных скитаниях. Ни имени, ни дома, ни друзей. Он не Франц, нет, Франц был врагом, бежал с Земли, и ему не дождаться прощения. Он не Франц, он такой же, как все! Сегодня здесь, завтра полет за тысячи километров, но обязательно в многолюдные места, в большие города, там легче затеряться, слиться с людьми, перебежать с одной дорожки на другую, скрыться в подъезде, метнуться на переполненный стадион. Двенадцать лет завтраков, обедов и ужинов трижды в день в трех разных городах — и какое счастье, что денег давным-давно нет в этом мире, и какое счастье, что совсем не обязательно работать, чтобы жить…

Двенадцать лет одиночества среди людей, двенадцать лет постоянного ощущения, что вокруг враги и погоня вот-вот может настигнуть — и тогда конец! Двенадцать лет, как загнанный зверь, и откуда же знать, что погони нет… А спросить не у кого и некогда, вечный страх гонит с юга на север и с запада на восток, вокруг Земли, и бесконечно одиноко и жутко просыпаться по ночам в пустой комнате и торопливо одеваться, чтобы продолжать бессмысленное бегство от собственных нелепых предубеждений.

Роберт выпрямился, решительно поднял голову. Вернуть Франца людям — эта задача теперь на его совести. И ведь, наверное, не только Франц запуган и затерян в огромном мире, где стоит только протянуть руку — и множество рук с готовностью протянутся в ответ.

9

А в волжские леса шагнула осень, остудив речную воду, усыпав землю желтыми листьями. Днем было тепло и безветренно, а по ночам шли короткие дожди, наполняя комнату ароматом увядающих цветов и мокрой хвои. Уютно было лежать, подложив руки под голову, тихо переговариваться в полумраке, слушать шорох дождя за окном. Осень гнала по вертлявой речушке разноцветные кораблики-листья, и мелкие волны то и дело выбрасывали их на прибрежный песок. Потускнели луга, заклубился над ними по утрам плотный туман.

Давно уже начались занятия, и для тридцати одиннадцатиклассников пошел последний год учебы.

И однажды, серым холодным утром, когда еще спали коттеджи под соснами, оранжевый «апельсин» поднял Роберта над мокрым лесом и помчал на восток, навстречу сонному бледному солнцу.

Тревожно сжималось сердце, потому что Роберта вызвал Либетрау. И хотя Роберт каждый день ждал этого вызова, все равно получился он неожиданным. О Базе не было сказано ни слова, но ее образ — холодные кольца коридоров с тусклыми синими огнями — незримо присутствовал в разговоре, и отсвет этих зловещих огней дрожал в глубине серьезных глаз Либетрау.

«Насколько я знаю, завтра у тебя нет занятий, — поздоровавшись, сказал Либетрау. — Прилетай».

Роберт вглядывался в его немолодое лицо, стараясь отыскать ответ в усталых глазах, и почему-то боялся спросить о Базе. Он медлил, а Либетрау молчал, и молчание это было пугающим.

Либетрау коротко кивнул и исчез, и экран отразил бледное лицо Роберта.

Он мысленно приказывал «апельсину» не спешить, не мчаться во весь опор над летящей от горизонта землей. Он боялся, что в каком-то городе или поселке опять заплачет девчонка, впервые столкнувшись с несправедливостью и болью — ведь не так просто вскрыть нарыв Базы!

Минуты неслись, словно подхваченные порывами осеннего ветра, и слишком маленькой была планета, чтобы затеряться над ней в облаках, не найти дорогу к тихой комнате, где ждал Либетрау.

И вновь — поблекшая зелень лужайки, песчаные дорожки парка, откуда начался когда-то путь Роберта в незнакомый мир. Крепкое рукопожатие Либетрау. Медленно плыли над головой черные ветви. Чуть покачиваясь, торопился к земле одинокий коричневый лист.

И наконец — слова Либетрау, неожиданные, страшные слова, и что-то оборвалось внутри, и стало пусто и тяжело, и в сознании в последний раз судорожно вспыхнули и долго-долго гасли унылые синие огни.

Потом был темный зал, экран, который показывал знакомые коридоры, и голос Либетрау произнес:

— Одновременно взорвались регенераторы, аварийный центр и система управления…

«Какая система управления? — недоуменно подумал Роберт, потом сообразил: — Главный Мозг…»

А кто-то невидимый медленно вел его по коридорам, и он опять был там, на Базе, ставшей почти неузнаваемой. Он вглядывался в полумрак и наконец догадался, почему База стала неузнаваемой.

Двери. Двери всех каморок были распахнуты настежь, и именно они, а не лежащие в коридорах люди кричали о том, что случилось нечто невероятное, из ряда вон выходящее. Ведь люди могли просто напиться в своих каморках и барах, и спать у холодных стен, но распахнутые двери, впервые широко распахнутые двери…

Люди лежали в полумраке коридоров, их глаза были открыты, слепые стеклянные глаза, так и не увидевшие голубых небес. Роберт старался не смотреть на лица, щурился, чтобы не узнать, не увидеть… Пусть остается надежда!

Либетрау продолжал тихий рассказ, и слова невольно оседали в памяти, проникали в сознание, хотя Роберт не желал слушать, смотреть, узнавать…

Воздух ушел с катастрофической быстротой — взрывы были настолько сильны, что нарушили герметичность Базы. Регенераторы и аварийный центр не работали, и уже невозможно было устранить страшных последствий. Разрушенный Главный Мозг не мог открыть входы в ангары, а склад, в котором хранились скафандры для выхода на поверхность, оказался пуст — кто-то предусмотрел и это…

Телекамера плыла по коридору, заглядывала в каморки, всматривалась в лица…

Склад оказался пуст… Все-таки кто-то добился своего! Роберт не хотел даже мысленно называть имени этого «кого-то», с упрямством ребенка заставляя себя поверить, что это не Софи, что Софи спаслась…

Перекошенные треснувшие стены. Рухнувшие с потолка плиты обшивки закрыли проход. Из-под огромной серой плиты страшно и нелепо торчит чья-то нога в тяжелом ботинке…

Его передернуло, но он не в силах был отвести взгляда. Вот сейчас, вот!.. Телекамера заглянула в очередную каморку, и Роберт едва удержал рвущийся из горла крик.

«Нет, нет, только не она!» — в исступлении твердил он про себя, а глаза уже быстро обегали такую знакомую каморку: кровать, кресло, книги и бокал из-под коктейля на полу.

Каморка была пуста. Роберт почувствовал, что дрожит, и с ужасом смотрел в коридор, и опять щурил глаза, чтобы лица превратились в расплывчатые бледные пятна, чтобы не узнать…

О чем они думали, когда от взрывов содрогнулась База и весь астероид? Цеплялись за жизнь или с облегчением поняли, что наконец-то наступает освобождение? Метались по коридорам или просто вышли из тесных каморок, чтобы в первый и последний раз посмотреть в глаза друг другу и спокойно ждать конца?

…А это его каморка, туда можно смотреть смело. Черная клякса все так же расплывалась по потолку, а из шкафа были выброшены все журналы, покрыв пол разноцветным ковром.

Мелькнул перед глазами кто-то полураздетый, длинные светлые волосы закрывают лицо… Нет, не смотреть, не узнавать, оставить лазейку для надежды!

Коридоры, коридоры, каморки, бары, кинозалы… Он опять был там, в каменной толще изуродованного астероида, далеко-далеко от Земли, там, где с потолка обсерватории в вечной ухмылке кривится черная пустота, а эхо одиноких шагов уныло гремит в коридорах.

Чем ближе к центру Базы продвигалась телекамера, тем больше было разрушений. Роберт видел покореженные плиты и лохмотья обшивки, которые отвалились от стен, обнажив сплетение разноцветных проводов и труб, видел исковерканные двери, обломки кроватей и кресел, темные бутылочные осколки, обгоревшие куски белой ткани и одинокий журнал, повисший в паутине проводов. А дальше был темный провал. Глубокий колодец на месте регенерационных отсеков. Камера смотрела вверх — скользили освещенные мощным прожектором стены — и высоко-высоко виднелись яркие звезды.

Помощь не успела. Неужели это он, Роберт Гриссом, виновен в гибели Базы? Неужели это из-за его заблуждений и упрямства задыхались в темных коридорах люди, пусть злые, пусть бессердечные, пусть подлые, но все-таки — люди?

— Когда… это… случилось? — прохрипел он, со страхом ожидая ответа.

— По предварительной оценке, около полугода назад, — ответил Либетрау.

Роберт рванул ворот рубашки, мешавший дышать.

Он не был виновен в гибели Базы. Полгода назад он находился еще на пути к Земле.

Как же это могло произойти? Они не вернулись на Базу, и там, конечно, узнали о подстроенной им ловушке. Софи или Гедда, или Паркинсон, или еще кто-нибудь пришел в радиоузел, и бесстрастный Энди пересказал то, что нашептали ему голоса из наушников. И опять кто-то шел по тихим коридорам и осторожно нес ящики с взрывчаткой, и не оказалось на пути Майкла Болла, чтобы помешать страшному замыслу. В грохоте взрывов рушились перекрытия, и звезды с любопытством заглядывали в полумрак коридоров, где метались странные маленькие существа, которые непонятно зачем гнездились внутри крохотного каменного обломка.

Роберт поймал себя на том, что человеком, несущим взрывчатку, в его представлении оказывается Софи, все время Софи, и стиснул зубы от боли. Либетрау продолжал что-то говорить, но Роберт никак не мог вникнуть в смысл слов. Он видел, как Софи, задыхаясь от тяжести, несет по коридорам белые пластмассовые ящики, а потом возвращается в каморку и падает лицом на смятую постель, чтобы, отдохнув, продолжить подготовку к смерти.

Что там показывает камера? Руки Роберта задрожали так сильно, что он вцепился в подлокотники кресла. Господи! Детские кубики… Разноцветные детские кубики, рассыпанные по полу. И маленькая рука, свисающая с кровати… Нет, закрыть глаза, не видеть это!

А коридоры все тянулись и тянулись, словно разматывалась бесконечная цепь, и бледные лица страдальчески смотрели на него. И вдруг — знакомый тупик! От напряжения у Роберта заболели глаза. Почему так плохо видно? Уверенность крепла, росла, наивная уверенность в чудо, родившаяся только из одного желания, чтобы было так, а не иначе.

— Здесь должен лежать излучатель… Должен лежать излучатель…

Он чуть не плакал. Почему же так плохо видно? Где же прожектор?! Камера бесстрастно скользила дальше, к ангарам космических ботов.

— Должен лежать излучатель! — повторял Роберт снова и снова, почти убедив себя в том, что так оно и есть, что излучатель и в самом деле лежит где-то в углу — маленький красный аппарат, похожий на пистолет, который бросила Гедда, открыв тайный вход.

И вот — ангары.

— Вход в ангары открыли мы, — сказал Либетрау, предупреждая его вопрос.

Гладкие голубовато сверкающие стены шахт уносились ввысь, к поверхности астероида, а на дне застыли серебристые вздыбленные туши космических ботов.

— Семь… — не веря своим глазам, прошептал Роберт, чувствуя, как горячий комок распирает горло. — Семь… — голос его сорвался.

Он обернулся к Либетрау и тем, кто сидел рядом с ним:

— Семь!..

Семь, а не восемь. Не хватало еще одного бота. И пусть восьмой, скорее всего, еще до взрыва просто ушел в обычный пиратский налет — никто в мире не сможет его в этом убедить. Никто в мире не сможет ему доказать, что он не прав, что не скитается где-то в космической пустыне его Гедда, с надеждой отыскивая в пространстве крохотную Землю. Никто! Он будет ждать, он будет искать ее — и найдет! Должен найти.

— Восьмой идет к Земле! — убежденно сказал Роберт, и Либетрау молча опустил голову.

…Он шел по песчаной дорожке к лужайке, где опять ждал легкий «апельсин». Скользнувший по аллее ветер бросил в лицо Роберту горький запах увядших цветов — и внезапно он ясно увидел путь, которым пойдет, когда минует осень, зима и весна и настанет пора прощания с интернатом. Пройдут годы, и он найдет себе дело по душе, но это будет потом. А пока он должен встать плечом к плечу с теми ребятами, что привели его и Юджина на Землю, и открыть для всех несчастных и озлобленных голубое небо, такое глубокое и беспредельное, что его хватит на всех и навсегда.

Он вспомнил слова Либетрау, сказанные давным-давно: «У нас достаточно времени и средств для того, чтобы навсегда обезопасить космические трассы от нападений. Двадцать — тридцать кораблей, серия ударов по наиболее подозрительным астероидам — и в Солнечной будет спокойно. Но нас это не устраивает. Важно вернуть их…»

Роберт погладил выпуклый бок «апельсина» и медленно двинулся дальше. Звук шагов за спиной заставил его обернуться. Либетрау остановился перед ним, заглянул в глаза:

— Мы будем искать, Роберт. Мы сделаем все…

Роберт кивнул и ничего не ответил. Он знал, что Либетрау на самом деле сделает все, чтобы отыскать в пространстве маленький космический бот, который нащупывает путь к далекой голубой планете. Выход все-таки существовал, хотя найти его было очень трудно.

С ветвей на желтый песок сыпалась шуршащая сухая листва. Над деревьями голубело безмятежное небо, и высоко-высоко в пронзительной чистоте парили россыпи перистых облаков.

— Знаете, чего мне хотелось бы больше всего на свете? — тихо сказал Роберт. — Вернуться и убеждать их… Пока они не поймут, что выход есть…

— Мы никак не могли раньше, — чуть виновато произнес Либетрау. — Мы очень спешили…

…Весь этот долгий день Роберт провел наедине с городом, вознесшим к небу кружева белоснежных зданий. Он бродил по улицам, всматривался в лица, прислушивался к разговорам. Люди говорили и смеялись, или задумчиво шли у края тротуаров, или приветливо улыбались кому-то. Привычно струились над землей радужные вереницы дорожек, беззаботно мчались вдоль домов каплевидные мобили. В маленьких скверах обрушивались на желтую траву зеленые водопады плакучих ив, и несся над деревьями несмолкающий воробьиный гвалт.

Сгустились ранние осенние сумерки, и город засиял разноцветьем огней, превратившись в сказочную страну. Белые здания плыли над землей в потоках света, оранжевые, желтые, зеленые, красные огни кружились над улицами, огненные буквы и картины вспыхивали и таяли в темной синеве. Радужные звезды медленно разгорались и угасали, отражаясь в блестящих спинах мобилей.

Память на мгновение оживила темный изгиб коридора, подслеповатые синие огни, но Роберт не остановился, а продолжал идти через город.

…И текли неторопливой чередой дни в интернате, и все чаще и чаще казалось Роберту, что он тоже родился и вырос на Земле, как и его одноклассники. Он уже не представлял себе, как мог жить в совсем другом месте, где не было рассветов и закатов, дней и ночей, и, потрясенный, долго перечитывал скупые слова средневековой поэмы «Песнь о Роланде», словно сказанные о нем:

«В краю, откуда этот нехристь родом… хлеб не родит земля… не светит солнце… Не льется дождь… не выпадают росы…»

Да, это когда-то было о нем…

10

Однажды утром Роберт проснулся от странного света, струящегося в окно. Он поднял голову от подушки и замер, ослепленный. Потом вскочил, бросился из коттеджа — и зарылся лицом в холодный пушистый снег, упавший ночью с далекого неба. Он жадно собирал ладонями невероятные, невиданные узорные снежинки, осторожно рассматривал их и удивленно смеялся, когда они таяли, согретые теплом его рук. Он недоверчиво глядел на сказочно преобразившуюся белую землю и вдруг окончательно понял, что это не обманчивый сон, что это не пригрезилось ему на несколько мгновений в темном коридоре под тусклыми синими огнями.

И уже не удивляясь, он услышал голос Пашки. Пашка кричал, по пояс высунувшись из окна:

— Роберт! Кажется, у нас новенькая. Только что прилетела, смотри!

Роберт поднял голову. Вдалеке, от оранжевого «апельсина», ослепительно яркого на белой земле, шла наставница Анна и еще кто-то. Белизна резала глаза, мешая смотреть туда, где от горизонта взлетало ввысь чистое утреннее небо. Две тонкие фигуры, казавшиеся темными на фоне белого и голубого, подходили все ближе и ближе, и за ними тянулись цепочки следов.

Роберт набрал полную пригоршню снега, прижал ладони к горячему лицу. Снег таял на губах и почему-то становился соленым.

Или не было еще никакого зимнего утра, а он просто плакал во сне?…

1976–1978, 1985

Оглавление

Часть первая Кунсткамера. Выход запрещен

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Часть вторая Под голубыми небесами

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg