Андрей Кокоулин Будем жить
Карпинский мертв. Фукуока мертв. Хэдли мертва. Стентон мертв. Кирер. Йерум. Диккерворт. Список длинный. Рылов жив, но воздуха у него лишь на пять часов с маленьким хвостиком в четыре минуты.
А я…
Это странно. Вообще-то я тоже мертв. Кресло, в котором я лежу, от удара вывернуло вместе с крепящими штифтами. Последовавшее затем короткое вальсовое движение воткнуло мою голову в стену. Вон то красное пятно на спокойной серой вертикали — мой скоропостижный автограф. При должном воображении в нем даже можно разглядеть какое-то подобие отпечатка лица. Глаза, рот…
Шансов выжить у меня не было изначально. Височную кость размолотило вдребезги. Нижнюю челюсть, сломав, вбило в горло. Носовой хрящ… Был ли он? Вопрос. Разве что поискать…
Я изучаю свой труп с легким анатомическим интересом.
Ничего не чувствую. Ни трепета перед своим бывшим телом. Ни страха. Ни ужаса. Смотрю и оцениваю — не красавец.
А ну-ка, двинем конечностью…
Конечностей у меня теперь восемь. По человеческим меркам многовато. Пока соображу… Ну да, правой ближней…
Трехпалый манипулятор взлетает над трупом, висит, висит.
Чего я хотел-то? Не помню. Ладно, конечность на место. Я поворачиваюсь.
Через косую дыру в обшивке на меня пялится пустота. Космос, чтоб его. Вакуум. Очень непривычное, неприятное ощущение. Был бы я человек, непременно передернул плечами. Не люблю.
Дыра округлая, края оплавились, слегка "поплыли". Размер — около полуметра в диаметре. Хорошо по нам шарахнули. Хватило на всех.
Спешно переквалифицированный в эвакотранспорт старенький межпланетный челнок мог похвастаться одной лишь "холодной", погрузочно-разгрузочной палубой: ни переборок, ни теплоизоляции, ни спас-капсул. Широкий зал с аппарелями, магнитными платформами и автоматическими кранами, вот и все.
Нас набилось туда сорок шесть человек.
Кое-как запитали климатизатор, регенераторы воздуха. Господи, сколько бросили всего! Одна наша испытательная группа тонн тридцать оставила: оборудование, запчасти, стенды, силовые двигатели, опытный "Самсон".
Таэтвалей никто не ждал.
То есть, планетарная система с кислородной планетой, пусть и находилась близко к их сектору, но все-таки считалась нейтральной.
Шесть лет считалась.
Мы построили две исследовательские базы, центр рекреации, простенький космопорт с рассчитанным на малотоннажники полем.
Третий год сюда возили детишек с соседних систем.
Мягкий климат, удивительные пляжи, совершенно не опасные для людей флора и фауна. Наведение по маяку. Икринки криостазисных сфер в небе.
Улюлюканье на всю планету!
Первый отряд прославленных космолетчиков — равняйсь! Смирно! В воду — марш!
Как быстро все кончилось.
Сначала на ретранслятор маяка пришло кодированное аудиосообщение. Расшифрованное, оно представляло собой недвусмысленный приказ в двадцать четыре часа покинуть планету. Затем ретранслятор замолчал, а над космопортом повисли шипастые черные корабли-кляксы.
Хорошо, детей была всего одна смена.
Их собрали быстро. В трюме челнока, раздербанив одну из сфер, оборудовали криостазисные ячейки. А сорок шесть человек поселились на палубе над трюмом.
Полтора месяца на скудном рационе — могло быть и хуже, так я думал.
Первыми стартовали научники, затем полувоенный кораблик сопровождения, а следом мы.
Таэтвали проводили нас до границ системы, бортовой искин наметил прыжковую точку, мы прыгнули.
Все выдохнули. Искин занялся расчетом следующего прыжка.
Когда на нас напали, я тестировал "Муравья", мультифункционального бота. Я вообще-то нейротехник, приказы, сигналы, ассоциативные цепочки, синхрония, связи и память, последовательность действий, многовекторный анализ — это мое.
Мозг у нашего "Муравья" близок если не к человеческому, то к обезьяньему определенно. Даже адаптивное поведение ему зашито.
Но сбоит.
А со сбоями как — ложишься, подключаешься и прозваниваешь — покомандно, построчно, понейронно, Дэн Фукуока на контроле.
Собственно, пока ты в "Муравье", ты — "Муравей". Двухсоткилограммовый, полиуглеродный и восьмилапый.
М-да…
Я — "Муравей". Дэн бы у… Впрочем, он умер и так. Его не задело выстрелом, его убил вакуум, выжравший воздух с палубы.
А со мной, похоже, случился перенос сознания.
Не разума, нет, некого слепка разума, забившего блоки машинной памяти. Остаточное от человека.
Феномен, в своем роде.
Итак. Я топчусь по настилу, чувствуя, как вибрация отдает в конечности. Силовая установка работает. Гравитация есть.
Мы медленно дрейфуем непонятно куда.
Корабль, полный трупов. С трюмом, забитым криостазисными ячейками с детьми. Тоже почти трупами.
Впрочем, я-то на что? Вроде жив пока. А то, что восьмилап… "Муравей" — звучит гордо, вот. Тем более, так сподручней.
Жалко, имени своего не помню.
Вообще мало помню. Это не печалит, это, скорее, вызывает раздражение недостатком ресурсов. Что-то там было важное…
По периметру палубы моргают аварийные фонари. Свет вырывает мертвецов из космической темноты, и в эти мгновения кажется, будто люди играют в детскую игру, оставаясь в неподвижности, пока не скажут: "Отомри!".
Их всех надо бы…
Нет, это подождет. Куда с этим спешить?
Неловко перебирая ногами, я направляюсь к носу челнока, к командно-пилотажному отсеку.
Вторая пробоина, не видимая в начале, оказывается, притаилась в тени, под углом оплавив переборку. Она такая же большая, как и первая.
Грамотно нас, грамотно.
Створ заклинен и обесточен. Отжать его нет никакой возможности. Плазменному резаку часа на три работы.
Только стоит ли?
Я гашу тонкое голубоватое жало, смыкаю пальцы манипулятора. Что-то надо было…
Ах, Рылов! — вспоминаю я.
Приходится стучать конечностями обратно. Когда не сосредотачиваешься на движении, подсистема "Муравья" сама контролирует ход. Так, наверное, замучался бы: передняя правая — средняя левая…
Конечно, мы теперь никуда не прыгнем.
Искин будет ждать подтверждения, а подтверждать прыжок некому. Есть, впрочем, резервный пульт в двигательном. Я, наверное, могу туда…
Стоп, стоп, одергиваю я себя, это подождет.
На "Р", на "Р-ры"… Рылов, вот что! Помнить, помнить…
Там, где остался Рылов, из сервисного отсека был обустроен медицинский. Пятнадцать кубических метров воздуха. От титанопластовой стенки шли короткие всплески вибрации — Рылов подавал сигнал, что живой. Как-то он отреагирует на меня, восьмилапого?
Помедлив, я касаюсь стенки манипулятором.
Спасательный код универсален: точки и тире, стуки долгие и короткие. "Рылов, — стучу я. — Ты — Рылов".
Пауза кажется долгой.
"Кто ты?" — наконец ловлю я обратный стук.
Если бы я помнил!
"Неважно, — корябаю в ответ. — Важно… Что делать?".
Где-то внутри меня оживает система самотестирования, прогоняет — от красного к зеленому — проценты готовности узлов, проверяет датчики, подсчитывает ресурсы.
Щекотно.
"Силаев? Кирер? — стучит Рылов. — Что случилось?".
"Две пробоины, — отвечаю я. — Все мертвы. Что делать?".
Система самотестирования сообщает мне, что память забита непонятными массивами. Стереть их или нет? Стереть их?
Сте…
До меня в последний момент доходит, что непонятные массивы — это я. Отложить, дура, командую, отложить.
Система обиженно глохнет.
"Что с детьми? — стучит Рылов. — Трюм задело?".
Я прохожусь сенсорами по прячущимся в темноте наклонным створкам трюма. Что можно определить? Ничего нельзя определить.
Ни человеку, ни "Муравью".
Вроде герметично, панель темная, без аварийной подсветки. Что там внутри — бог знает.
"Не знаю, — стучу я. — Визуально створ норма".
Рылов молчит долго.
Система "Муравья" опять начинает тестирование: батареи — ок, манипуляторы — ок, малые движители — ок, сенсоры: тепловые, масс-детектор, спектральные, видео — ок, комплект саморемонта — ок, корпус — ок.
Используемые программы…
"Пробоины — это таэтвали?" — стучит Рылов.
"Не знаю, — отвечаю я. — Возможно. Какой-то вид плазменного оружия".
От теста хочется почесаться.
Используемые программы: навигация, разработка маршрутов — ок, позиционирование — ок, прием сенсорной информации — ок, движение — ок, задачи…
Внутри меня что-то пискнуло.
Текущая задача не определена. Анализ… анализ…
Разрешить доступ к инструкциям и алгоритмам действий? Нет. Ввести задачу вручную? Нет. Запустить консервацию? Черт, нет!
Система снова глохнет. Надолго ли?
Меня посещает ощущение тесноты. Я заперт, заперт в одном объеме с программой "Муравья", воздуха, воздуха.
"Что делать?" — стучу я Рылову.
"Ресурсы?" — спрашивает он.
"Мультибот "Муравей".
"Бессонов, ты?" — быстро, радостно стучит Рылов.
Я чуть ли не испуганно отнимаю манипулятор от стенки. Бессонов? Я — Бессонов? Или труп — Бессонов? Это что, моя фамилия?
В поисках подсказки я оборачиваюсь к трупу, которому фиксаторы не дают сползти с кресла на палубу. Тепловые сенсоры оконтуривают его синим, как кусок льда.
Кровь поблескивает в мигающем свете.
Что может подсказать кусок льда? Я не чувствую, что он — это я.
"Да", — стучу я.
"Леша, — отзывается Рылов, — ты можешь запустить прыжок?"
Я снова оглядываюсь на труп.
"Не знаю, — стучу я. — Если попаду в двигательный. Основной пульт, кажется, убит. Ты как?"
"Греюсь", — приходит вибрация.
Система "Муравья" выдает инфо: использование памяти нефункциональным массивом ограничивает возможности системы.
И тут же интересуется: удалить нефункциональный массив?
Черт, я уже — нефункциональный. Значит, надо двигаться. Время, время. Нет, говорю, не удалять, дура, попробуй только.
"Есть мысль сделать тебе шлюз", — стучу я Рылову.
"Автоматика не откроет".
"Если что, убью датчик".
"Сам-то как?"
"Жив пока".
"Ладно, — стучит Рылов. — Отбой".
Так. Я совсем по-человечески топчусь на месте. Куча сенсоров, и на пластисталевом брюхе, и на сплющеной полиуглеродной морде, а хочется по привычке шею повернуть.
Свет выхватывает дуги каркаса и крановые балки, ящики на платформах и два контейнера, примагниченные по обеим сторонам палубы. Всю мелочь, все книги, инструменты, спальные мешки, обувь, одежду выдуло вместе с воздухом.
А мне надо…
Что мне надо? Мне надо раскроить метров пять внутренней обшивки, свернуть аркой и приварить ее тамбуром к медотсеку. Запенить герметиком. Потом проверить скафандры, кислородные картриджи и генератор. Скафанд положить в тамбур. Если генератор воздуха живой, хотя, конечно, вряд ли, то уже думать, как заделать дыры.
Но сначала — Рылов.
Подходящий кусок обшивки я нахожу над головой.
Мне, как "Муравью", любые поверхности доступны. Я взбираюсь наверх, ловко переступая через балки и энерготрассы, и зависаю над нужным участком. Он уже размечен пунктиром на внутренней карте.
Система пищит: растет объем нефункциональной памяти. Произвести оптимизацию?
Нет.
Я разъединяю пальцы на манипуляторе, рыльце резака между ними скользит наружу, на кончике его посверкивает тонкая оптическая игла.
Начальная точка.
Игла, приобретая вишневый оттенок, касается обшивки, титанопласт темнеет и медленно расползается в стороны, плывет, застывает буграми по краям. Внутренний контроль подсчитывает расход мощности.
Проход от второй точки до третьей.
Я придерживаю провисающий угол, продвигая иглу по титанопласту.
Вид сверху мрачен: темная, с серебристыми вставками аппарелей наледь палубы, серые вертикали бортов, одинокий, поваленный набок стол, мое кресло, мертвая аппаратура.
И трупы. Их тридцать семь.
Еще двое в командно-пилотажном. Шестерых, полчается, через пробоину взял космос. Их, наверное, и не найдут никогда.
Титанопластовый лист беззвучно падает вниз.
Не останавливаясь, я режу второй, поменьше, он будет импровизированным люком.
Система звенит: дефицит свободной памяти. Конфликт приложений. Нефункциональный массив в рабочей области!
Невдомек, заразе, что это я думаю.
Быстро устанавливаю приоритеты: переходной герметичный тамбур, картриджи, двигательный отсек, ремонт. Нефункциональный массив игнорировать.
Система отвечает: подтвердите доступ.
Вот как? Доступ ей! Пожалуйста. Оператор Бессонов. Я же Бессонов, мне Рылов сказал. Уж это-то я помню.
Принято, выдает система.
И тут же добавляет: подозрение на вирусную атаку. Запустить процедуру лечения?
Нет.
Оператор, использование нефункционального массива конфликтует с прикладными программами. Нефункциональный массив имеет командные функции и функцию некотролируемого роста. Это грозит отказом-сворачиванием вспомогательных систем.
Плевать, отбиваю я.
И "Муравей" с пятиметровой высоты тут же брюхом прикладывается о палубу.
Ощущения после удара похожи на человеческую контузию. Несколько страшных секунд я не могу найти ни одной своей мысли. Я не могу найти себя.
Приступ страха короток. Я — Бессонов.
Я — "Муравей". Я, я, я…
Отчет системы: магнитные захваты отключены. Корпус — ок, сенсоры — ок, манипуляторы…
Она что, нарочно? — наконец выплывая из хаоса шумов, кодов, символов, удивляюсь я. Хорошо, что и второй кусок титанопласта уже подо мной.
С трудом поднимаюсь на конечности.
"Муравей", несмотря на свою восьмилапость, стоит нетвердо.
Да, это проблема. Надо как-то ограничить…
Я плохо соображаю, но, прихватив листы, начинаю кое-как выполнять приоритеты.
Оператор, обращается ко мне система.
Да.
Оператор, нефункциональный массив распознан как угроза. Запускаю принудительную процедуру очистки.
Нет.
Команда невыполнима.
Нет.
Процедура очистки займет восемнадцать минут по стандартному времени.
Нет, сволочь! — кричу я. Только дотронься до меня! Я — оператор. Нефункциональный массив — это оператор.
Система бездушна и глупа.
Оператор — снаружи, сообщает она мне. Нефункциональный массив — вирус.
Прекратить процедуру.
Команда невыполнима. Угроза функционирования.
Как ни странно, это все же не мешает мне, добравшись до медотсека, нанести разметку будущего тамбура. А вот согнуть лист…
Система, тороплюсь я. Это оператор. Нефункциональный массив поместить в карантин.
Команда невыполнима. Причина: объем массива.
Был бы я человек, скрипнул бы зубами. Злость моя, наверное, занимает еще какое-то пространство.
Что делать?
Убить себя? Добровольно и с песней? Или я управлюсь напрямую? Нет, не смогу. Да и кто мне, нефункциональному массиву, даст?
Я стою с листом в манипуляторе. Вздохнуть бы.
Система, очистить до начального объема массива. Оставить командный канал.
Оператор, команда невыполнима. Причина: объем.
Система, очистить до объема, позволяющего оптимально функционировать мультиботу, поддерживать объем процедурами мониторинга и очистки.
Выполняю.
Это не смерть, думаю я. Это не смерть. Это лишь беспамятство.
Процедура очистки запущена.
Заткнись-нись-нись…
Эхо гуляет во мне, заглядывая в полости, обвивая трубки, шины и приводы, щекоча покрытие, искря и пропадая в задних лапах.
Мгновение меня вовсе нет.
Это похоже на черный сон, в котором сознание бродит неведимым и невесомым, а касания его бесплотны, неуловимы, легче пуха.
Через минуту одиннадцать я воскресаю ущербным.
Мысли мои появляются и тут же пропадают, убиваемые бездушным автоматом. Я думаю: Карпинский мертв, Фукуока мертв, Хэдли…
Это мысли старые, безопасные. И бессмертные.
Карпинский мертв… Я тоже, замерзшее красное пятно на вертикали — мое. Что-то еще вертится, вертится…
Я не знаю, как меня зовут. Я помню не свое: Рылов. Это осталось, но у меня не получается связать с ним что-либо. Я, наверное, пытаюсь связать, только новые мысли трагически не успевают додуматься.
Карпинский мертв…
У меня есть сенсорные каналы, и я смотрю, как освобожденный от меня "Муравей" споро гнет титанопласт. Вот прикладывает его, сверяясь с контуром, вот начинает приваривать сначала над овалом люка, а затем — по обе его стороны, спускаясь к палубе.
Ни одной мысли.
Зачем это? Почему это? Тесно.
Ощущение тесноты вводит меня в какое-то тупое, растительное состояние. И думаю я одно и тоже, по кругу перекатывая в объеме фамилии и ничего не значащие слова: нейротехник, дети, лед, манипулятор, криостазис.
Все медленнее и медленнее. Карпинс…
Свет все так же мигает, а чернота космоса заглядывает в пробоину. На стык листа ложится герметик, разогреваясь, пенится, застывает неряшливыми потеками.
Я почти засыпаю.
Мне видятся смутные образы: люди и кляксы, волна, набегающая на берег, металлический блеск поручня. Ничему я не могу дать определение.
Тамбур стынет темно-серой аркой. Гнутые, вчерновую ошлифованные углы взблескивают во вспыхивающем свете и, кажется, гаснут с опозданием.
Герметик запенен по обводам, а сверху свисает шапкой.
"Эй, как дела? — стучит Рылов в стену. — Добрался до двигательного?"
Прыжок, почти вспоминаю я. Прыжок! Двигательный отсек.
"Проводятся аварийно-спасательные работы, — отбивает Рылову "Муравей". — Сохраняйте спокойствие".
"Бессонов, это ты?" — спрашивает Рылов.
Но мультибот больше не отвечает.
Он оставляет тамбур и лезет в контейнер за скафандрами и кислородными картриджами. По пути обходит два трупа, а от створки контейнера отлепляет третьего. Я вижу, как ломаются пальцы, намертво прихватившие предохранительную скобу.
Скафандр белый, с блистерными вставками, а картриджи оранжевые.
Когда мы идем обратно, я замечаю короткий всполох, облизавший края пробоины. Я что-то думаю, что-то думаю, Карпинский ме…
"Муравей" вплавляет магнит над люком и цепляет на него уже заряженный скафандр.
У него нет военной подпрограммы, он хоть и универсальный, но готовился, в основном, для исследовательских, поисково-спасательных и ремонтных работ. Плюс приоритеты.
Поэтому когда в пробоину заползает толстая, черная двухметровая "колбаса", вся в шестигранных чешуйках, он не видит в ней опасности.
А потом становится поздно.
Я не знаю, чем в него выстрелила "колбаса". Чем она в нас выстрелила. Но это снова похоже на смерть. На третью, наверное, по счету.
Мозг у "Муравья" вырубается начисто.
Он хлопается на брюхо, разбросав лапы в стороны. Плоская голова выворачивается, упирая лобовой окуляр в крановую балку. Левый манипулятор в остаточном электрическом спазме скребет настил палубы.
Меня трясет, меня раздергивает на ощущения и сны, кажется, свет звезд проносится сквозь меня, бомбардируя фотонами.
Как светло!
Прежде, чем отключиться, я замечаю будто бы в любопытстве изогнувшуюся надо мной "колбасу". Она посверкивает чешуйками.
Тварь…
Нет меня, нет меня, нет меня.
Сознание возвращается вместе с тенями, медленно бредущими мимо к трюму. Тени черны, но поблескивают крапинами.
Карпинский ме… Отставить!
Память, как саморазворачивающийся архив, обрушивается на меня. Эвакуация, прыжок, "Муравей", Рылов, карантин.
"Колбаса"!
Нас подбили таэтвали, и теперь они здесь, на корабле!
Так. Мне плохо, мне больно, но границ уже нет. Я могу мыслить связно, а не убогими повторяющимися обрывками. Связ-но.
Мозг "Муравья" девственно чист. Сенсоры молчат.
А я? Я же жив. Каким образом? Система, это оператор. Есть кто-нибудь? Ответьте оператору. Я — Бессонов.
Глухо.
Усилием воли я давлю приступ паники. План действий, план действий… Мантра повторения позволяет сконцентрироваться.
План. По пунктам.
Анализ обстановки: критическая. Таэтвали на палубе. Что им нужно? Мы друг друга совсем не знаем. Их космос и наш почти не соприкасаются.
Крупных конфликтов у нас не было, хотя корабли и зонды в нейтральных секторах пропадали. Около двух десятков, насколько я помню.
Но по нам-то…
Стоп. По нам грамотно влупили. Челнок наш они еще на планете изучили, мы же под их кляксами и монтировались, подкараулили у точки выхода из прыжка, совершенно типовой, часто используемой, с разбросом в десять тысяч километров — и, пожалуйста, эвакотранспорт пропал без вести.
Забавно.
Получается, все из-за челнока? Или из-за того, что в челноке?
Ах, идиот!
Мне хочется постучать кулаком себе по лбу. Жалко, не могу. Дети, идиот, дети. Триста без малого человек. Материал для изучения. Игрушки для опытов.
Взрослые им, видимо, не нужны, раз нас…
Ладно, обрываю я мысль, с этим ясно. Дети. Что я могу? Могу ли я хоть что-то, запертый в мертвом "Муравье"?
Посмотреть бы на уродов визуально.
Крановая балка в окуляре раздражает. Свет вспыхивает и гаснет. Затем мне кажется, что в свете начинают присутствовать тревожные нотки трюмного аварийного.
Сволочи. Добрались.
Спокойно, Бессонов, спокойно. План. Возможности. Есть ли хоть какие-то?
Я изучаю "Муравья", я нахожу какие-то отголоски системы, ее эхо, бесполезные крупицы команд, мусор и ошметки, я бьюсь с вводом-выводом, я пытаюсь восстановить самые простые понятийные связи, самый функционал, но скоро понимаю — не получится.
Быстро — не получится. Если вообще не.
Но как-то же выходило управлять! Пусть на интуитиве, пусть подпрограммы подхватывали и преобразовывали…
Зараза!
"Муравей", миленький, шепчу я, а давай мы пошевелимся, давай мы голову нашу, плоскую, неразумную, в сторону створа повернем. Ну же!
Я напрягаюсь, как напрягался, втаскивая на борт ящики с оборудованием. С одной стороны я, с другой — Фукуока. Девяносто килограмм ящик.
И — раз!
Где-то что-то в "Муравье" тоненько взвизгивает.
Я везде, я всюду, я жилы и провода, я ток и топливные реакции. Я же могу! Я — человек, пусть мертвый, пусть, но чтобы сдаваться?
Система — ок, внушаю себе я, движители — ок, корпус — ок, сенсоры…
Я делаю несколько безрезультатных попыток. "Муравей" почти не отзывается, за исключением шевелений сервоприводов, окуляр все также смотрит вверх.
Сволочи! Гады!
Хорошо, думаю я, пойдем по-другому. Я — "Муравей". У меня восемь лап и два манипулятора, пластисталевое брюхо и полиуглеродное все остальное.
Я — не человек.
Я пытаюсь ощутить себя многоногим, приземистым механическим насекомым, я отбрасываю всю муть, вроде памяти, человеческих привычек, вообще всего человеческого. Я сосредотачиваюсь на том, чем я хочу быть.
Давай же, родной, говорю я себе. Ты можешь! У тебя нет другого выхода! Давай! — ору я.
И неожиданно поворачиваю голову. Ненамного, но поворачиваю. Зрение смещается с балки чуть дальше, захватывая красноту аварийных фонарей.
Очень, очень хорошо. Видишь?
А еще чуть-чуть? Ну-ка! Можно ведь! И отщелкиваются позвонки шеи.
Я чувствую, как она затекла. Тьфу, человеческое. Нет этого. Трутся сочленения, напряжение подается на искусственные мышцы, нагреваются волокна. Ходят под пластисталью оживляющие разряды, дергается лапа. Какая? Левая задняя.
Еще бы сенсоры, хотя бы тепловизор…
Я не успеваю подумать об этом, как видимая окуляром картинка меняет цвета с обычных на темно-синие. Холодно, нет тепла. Только сквозь стенку медотсека проступает бледно-желтое, похожее на сидящего человека пятно.
Рылов.
Вспышки света слепят. Применяю фильтры. Где-то внутри разгорается радость, приглушенная, рабочая, от послушных тебе частей и механизмов.
Встать или подождать?
Выбирать мне не приходится — из зева отомкнутого трюма выступают облитые аварийным красным фигуры. Первой сантиметрах в сорока над палубой плывет "колбаса", я фиксирую закрепленную на ней криостазисную ячейку. За "колбасой", видимо, контролируя ее, неуклюже переступают таэтвали в чешуйчатых скафандрах — трехлапые, похожие на плохо подстриженные кусты с обрубками корней.
Секунду я размышляю, остался ли кто-то в трюме.
А потом "колбаса" оказывается в пределах досягаемости.
Я не встаю, нет.
Я с натугой завожу манипулятор под тварь, наверное, такую же искусственную, как и я, и включаю резак.
Нашего ребенка тебе, да?
"Колбаса" успевает проплыть еще полметра, прежде чем из нее начинает валиться какой-то порошок, какие-то черные иглы, сцепленные друг с другом, металлические ленты и шарики замерзшей жидкости.
Она режется легче, чем титанопласт.
Отскакивают в палубу шестигранники. Из разреза тянется, застывая, зеленеющая смола. Пропоротая "Колбаса" плюхается на заднюю часть, чуть не придавив мой манипулятор.
Ага!
Я поднимаюсь из мертвых. Из таэтвалей в меня бьют лазерные пучки, но я быстр, я проворен, я все-таки "Муравей".
Переборка, потолок, присесть за балкой.
Кажется, в стенку медотсека, ничего не понимая, стучит Рылов.
Свет, тьма, свет, тьма, длинные тени, настороженно качающиеся в разные стороны.
Я справа, перебегаю, о, восемь моих быстрых лап! Я жив! Голова прижата, магнитные захваты — раз-два. Прыжок, мягкое касание настила.
Первого таэтваля я утаскиваю к пробоине и, проколов лапами, выкидываю наружу — лети. Второй убегает в трюм, и мы долго прячемся друг от друга в зловещем аварийном свете.
Детей вам, да?
Я нечеловечески холоден и зол. И я поздно засекаю третьего. Он прячется за штабелем подготовленных к отправке ячеек, куст кустом, сволочь, и стреляет в меня, когда я скрытно подползаю ко второму.
Луч играючи отсекает мне две задние лапы и прожигает дыру в корпусе. Было восемь, стало шесть, корпус — ёк. Ну-ну.
Я кручусь, уходя из зоны поражения, скрываюсь и жду, контролируя створ. Попутно освобождаю от держателей один из резервных фризеров.
Таэтвали выжидают.
Интересно, вызвали они подмогу или нет?
Я кидаю в их сторону фризер и, вскрыв контур, узкой технической шахтой шуршу к ним в тыл. Взрыв чуть подправленного фризера рассыпает кристаллы льда по всему трюму. Осколки баллона вонзаются в стены. Я рискую детьми, я понимаю, но это необходимый риск.
Таэтваля, который меня ранил, я застаю врасплох.
Я ловлю поганый куст, прижимаю его к себе, и именно он принимает на себя испуганный луч последнего оставшегося из абордажной команды.
Дальше мне почему-то не страшно.
Мне срезают манипулятор, прижигают голову справа, но я ковыляю к мертвецу, который еще не знает, что он мертвец, как сама смерть.
Смерть сегодня шестилапа, да.
Потом я волочу таэтваля по кораблю и тыкаю его раздвоенным кустом прямо в трупы. В Фукуоку, Карпинского, Бессонова.
Зачем это? — спрашиваю я его. Зачем?
Таэтваль не отвечает. Даже не шевелится. Я бросаю его в пустую криостазисную ячейку и, выбиваясь из сил, рассовываю пеналы с детыми обратно. Их черты за изморосью пластика кажутся такими спокойными, светлыми, что хочется плакать.
Я, черт возьми, очень устал.
Меня пошатывает. Что-то внутри искрит, противно зацепляется, стрекочет прямо в мозг. Я ложусь и лежу, пока не вспоминаю: Рылов.
Сколько времени прошло? Нет внутреннего отсчета. Жив ли? Помню, стучал.
Кое-как я ковыляю к недоделанному тамбуру. Последние метры уже ползу. Что-то во мне кардинально сломалось.
"Рылов, — стучу, — как ты там?"
"Тяжело", — тихо отстукивает Рылов.
"Потерпи пять минут".
"Это можн".
Я поднимаю лист титанопласта, приготовленный для люка, и вижу длинную полосу разреза у нижней кромки. Приехали. Впрочем, хрен вам…
"Колбаса", вот она, тварь, под лапами. Я забираюсь на нее и выкраиваю кусок необходимых размеров. Шкура у "колбасы" эластичная, шестигранно-переливающаяся. Будем надеяться, что она ля… ляжет на пасту.
Меня вдруг начинает знобить.
Лапы царапают настил, дырявое брюхо, оседая, к ним присоединяется.
Пло… плохо что-то.
С третьего раза я ставлю внутрь тамбура датчик герметичности, один из кислородных картриджей запускаю на трехминутный таймаут одной двадцатой объема. Паста, шкура, паста, шкура, паста, шкура сверху донизу.
И пеной, пены много не бывает.
Затем я валюсь навзничь. Окуляр опять смотрит в балку. Никак не отвязаться от этой балки. Смешно. Ногой, да, левой средней, отбиваю Рылову:
"Если датчик запищит, можешь смело открыв. Там скаф".
"Пнл", — отзывается Рылов.
"И сразу делай прыж из двигательн. А то тут гсти… Повезет, прыжком размлотишь в труху".
"Ясн".
"Нич, — стучу я. — Жить будм".
Я опускаю лапу. Все. Теперь уже выход Рылова.
Мне кажется, я очень долго жду писка датчика. Жду, а его нет и нет. Травит где-то? Это было бы… Я пытаюсь подняться и понимаю, что не могу.
Крановая балка смотрит в меня.
Взгляд ее вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет.
А потом пищит датчик. Я его слышу…
Шемиц смотрел на Рылова и не понимал, верит тот самому себе или нет. Он переглянулся с Хомски и продолжил:
— То есть, это был "Муравей"?
— Да, — сказал Рылов.
— Нет, — поморщившись, сказал Рылов.
— Я знаю, он не мог, — сказал Рылов, — я видел потом, что не мог.
— Там четыре попадания, — кивнул Хомски, — причем первое и самое раннее, в электронный мозг, превратило "Муравья" в бесполезную полиглеродную груду. Я думаю, вы и сами это осознаете. Но почему-то…
— Тогда зачем они стреляли в него еще? — отчаянно спросил Рылов.
— Это мы и хотим прояснить, — сказал Шемиц, разводя руками. — А то, извините, какая-то мистика получается. Оживший мультибот.
— Может быть, Бессонов… — неуверенно произнес Рылов.
Шемиц покачал головой.
— Я, скорее, готов поверить в одного из тех шестерых, чьи трупы так и не были обнаружены. Извините, Сергей Александрович, но Бессонов и по крайней мере еще тридцать восемь человек умерли одномоментно.
— Просто…
Рылов замолчал и улыбнулся чему-то своему.
— Что? — спросил Шемиц.
— Ну, он отстучал мне в конце: "Будем жить", — сказал Рылов. — А Бессонов всегда так говорил, когда прощался.
© Copyright Кокоулин А. А. (leviy@inbox.ru)
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Будем жить», Андрей Алексеевич Кокоулин
Всего 0 комментариев