Дэвид Хилл И падает занавес[1]
Отец потерял работу незадолго до болезни мамы. После он все чаще засиживался дома. Сперва продолжал вставать, одеваться и уходить из дома еще до того, как я и Миранда уходили в школу, но через месяц или около того уже перестал бриться и спал допоздна. Когда мы возвращались, отец обычно лежал, растянувшись в одних трусах на диване в гостиной. Его светлая кожа была испещрена черными и красными татуировками, которыми он так гордился, и которые так нас смущали. В нашем возрасте папа был настоящим героем. Он всё удивлялся, как его дети вышли такими консервативными.
- Привет, ребята, - как-то раз сказал он. - Взгляните на это!
Мы сняли шляпы, стерли защитный крем полотенцами, которые мама держала у двери, и пошли посмотреть на то, что отец хотел нам показать. Папа смотрел 67 канал, прямой репортаж об Операции “Занавес”. В кадре появился маленький челнок, яркая серебристая пылинка на фоне черного космоса. Бимолекулярная нить вытягивалась из его кормы, как паутинка из прядильных желез паука. Попадая в вакуум она почти мгновенно расширялась и растягивалась в тонкую пленку призматического сечения, превращаясь в частичку огромного зонта, закрывающего землю от солнечного ультрафиолета.
- Чертовски здорово, - воскликнул отец. Ему всегда нравились новые технологии. - Посмотрите-ка, дети. Так творится история.
- Как-нибудь в другой раз, пап, хорошо? - сказала Миранда.
Я проследовал за сестрой из гостиной дальше по коридору, в мамин кабинет. Сидя за компьютером, мама одной рукой водила по экрану кистью, а другой на клавиатуре подбирала цвета и текстуры, создавая яркий пейзаж. Мы тихо наблюдали, как она отправляет изображение в очередной журнал, и только тут мама нас заметила. Может быть потому, что это был наш последний счастливый день, перед тем, как мы узнали, как тяжело она больна, я отчетливо все запомнил. Мамины волосы, мягко обрамлявшие ее лицо, озарившееся широкой улыбкой, маленькие капельки пота на верхней губе… Она протянула руки к нам и сказала:
- Идите сюда.
Потом мы с Мирандой засели за домашнее задание. Нас не пускали на улицу до того, как мы его сделаем, да и все равно из дома нельзя было выходить до сумерек. Даже тогда мама заставляла нас надевать шляпы и перчатки и мазала лица гелем перед выходом. Через пять минут мы были уже в парке и носились туда-сюда по твердой высохшей земле, прячась среди безжизненных рядов мертвых деревьев. Большинство наших друзей жили в центре города, и мы обычно встречали их у выхода из станции “72 улица”, в западной части Центрального парка. Иногда они дразнили нас, за то, что мы жили на окраине, но Миранда умела их приструнить:
- Наш папа говорит, что, как только закончат строить занавес, все снова захотят уехать из центра на окраину, - в ее голосе звучала уверенность девочки, который исполнилось уже целых двенадцать лет. - В любом случае, кому захочется жить в старой темной дыре?
- Она не темная, - ответил Жермен.
- Да конечно, дыра. Что, скажешь - нет?
Никто не спорил. Никто даже и не пытался. Миранда почти всегда была нашим вожаком, пока мы играли в салки, прятки и всякие “войнушки” среди скелетоподобных останков деревьев парка до наступления ночи, когда приходилось возвращаться домой. Утром мы отправлялись в школу до рассвета, избегая лучей утреннего солнца. Мы приходили задолго до начала уроков, потому что Миранда была дежурной по сопровождению других детей в здание, все ставни которого были закрыты. Я завидовал ее форменным нарукавной повязке, тропическому шлему и очкам, и очень хотел получить такие же, когда дорасту до шестого класса.
Не знаю, как мы почувствовали тем вечером, что что-то в доме не так. Но как только парадная дверь закрылась за нами, мы неестественно чинно пошли в нашу комнату и прилежно сели за уроки. Может быть, нас насторожило, что телевизор был выключен, и мама не работала у себя в кабинете, а тихо разговаривала с папой на кухне. Или же что-то в тембре родительских голосов действовало на подсознание. Не могу объяснить. Мы просто чуяли: что-то неладно, и на всякий случай старались не привлекать к себе внимание.
За обедом, наконец, страх уменьшился. Сперва родители старались вести себя за едой как обычно, расспрашивая нас о том, как прошел день, и передавая друг другу соевый сыр и тканевый белок, словно все, как всегда, в порядке. Но получалось это так неискренне и напряженно, что скоро они бросили притворяться, что все хорошо, и просто тихо уселись напротив нас. Я почти не отводил глаз от тарелки, но не мог не заметить, какие красные у мамы глаза, и как часто моргает отец, едва сдерживая слезы. Наконец, Миранда не выдержала:
- Я думала, мы в семье договорились насчет секретов, - заметила она.
- У нас сегодня плохие новости, ребята, - помолчав, ответил ей папа. - Помните, мама ходила на медосмотр в клинику на прошлой неделе? Так вот, доктор сделал несколько анализов и сегодня утром позвонил нам с результатами.
- У мамы грипп? - предположил я.
Она улыбнулась и взяла меня за руку:
- Нет, солнышко. Боюсь, что у меня рак.
Нам не нужно было спрашивать маму, что это такое, или какой именно у нее рак, потому что нас заставляли затверживать наизусть все об этой болезни с того момента, как мы выросли достаточно, чтобы в одиночку выходить из дома. Миранда была поражена:
- Но, мам, ты же такая осторожная! Ты же всегда надеваешь шляпу и наносишь крем от загара.
- Я знаю, милая. Но, понимаешь, когда я была в твоем возрасте, мы не знали того, что мы знаем сейчас. Мы не понимали, как разрушается озоновый слой, как страшен ультрафиолет, и как может навредить солнце, если ты неосторожен. У меня несколько раз случались солнечные ожоги во время летних каникул, когда я была маленькой. А от этого как раз и бывает рак. Иногда, если в детстве сильно обгораешь на солнце, потом развивается рак кожи, особенно если кожа такая светлая, как у меня, и есть врожденная предрасположенность к болезни.
- Мама умрет? - спросил я.
В этот раз она ответила без улыбки:
- Я не знаю, дорогой. Нам остается только ждать.
Как мы с Мирандой узнали в течение следующей пары недель, проблема заключалась не в медицине, которая могла вылечить практически все. Обычно лечения генетически модифицированными бактериями было достаточно, чтобы остановить рак до стадии метастазы и даже после того, как болезнь начала распространяться, как было в мамином случае. А если это не помогало, в большинстве случаев успешное исцеление достигалось с помощью лазерной хирургии или трансплантации ткани. Нет, проблема была в деньгах. У родителей не было медицинской страховки. Мама всегда работала по договорам, полагаясь на отца. А тот лишился полиса, когда его уволили.
Миранда понимала это гораздо лучше меня. Иногда ночью я слышал, как она тихо плакала на верхней кровати, но стоило спросить, в чем дело, и она лишь сердито велела мне замолчать. Я был слишком мал, чтобы всерьез воспринимать смерть; по-прежнему верил, что все будет хорошо, и никак не мог связать внезапное похудение мамы с ее болезнью. Я не видел ничего ужасающе неестественного в том, что когда мы приходили вечером из школы, отец почти всегда храпел, развалившись на диване, во сне едва удерживая в руке трубку. На кофейном столике около него на горке тонких стружек лежал кубик черной липкой смолы. Иногда я пытался разбудить его, но ничего не получалось.
- Оставь его, - шептала Миранда. - Он пьяный.
- Папа не пьяный, - отвечал я. - Папа спит.
- Не будь глупым. Он пьян. Ты думаешь, почему он потерял работу?
- Потому что он не нравился своему начальнику, и они поссорились.
- Да нет же, идиот. Я слышала, как они с мамой говорили. Его уволили, потому что он пришел на работу пьяный. И именно поэтому он не может найти работу сейчас. Это из-за него у нас сейчас нет страховки. Это из-за него погибнет мама.
К тому времени Миранда почти ненавидела отца. Она практически не разговаривала с ним, разве что язвительно замечала, как уродливы его татуировки, как не смешны его шутки, и как сильно он растолстел, потеряв работу. Миранда взяла на себя обязанности няни для мамы, готовила ей чай, приносила маленькие ампулы эндорфина, которые выдавали в бесплатной клинике, и читала вслух столь любимые мамой викторианские романы. Она не позволяла отцу ни в чем помогать ей. Миранда молчала, чтобы мама не поняла, насколько она сердита на отца. Но когда он пытался помочь, сестра смотрела на него с такой бешеной ненавистью, что тот уходил в гостиную, курил и смотрел, как строится занавес вокруг Земли, просиживая так весь вечер, до глубокой ночи. Иногда я видел его там и по утрам.
После школы я ждал в кафе, пока Миранда закончит выполнять свои обязанности дежурной. Обычно, как только уходили все остальные, мы сразу же отправлялись домой, но однажды Миранда повела меня в другую сторону. Я шел за ней, не выходя из-под навесов и тентов, пока мы не достигли делового района, где улицы были перекрыты толстыми пластиковыми щитами, и можно было не укрываться от солнца, шагать по середине тротуара. Миранда отказывалась сказать, куда мы идем. Наконец, мы остановились у магазина в районе восточных шестидесятых улиц:
“Части тела: покупаем и продаем”
Сестра открыла дверь, и мы вошли в демонстрационный отдел, загроможденный всякой всячиной. Вдоль стен располагались ряды контейнеров-рефрижераторов, на холодных металлических поверхностях которых блестели капли конденсата, словно россыпи драгоценных камней. Полупрозрачные панели в стенках ящиков позволяли увидеть разные органы, части тела и таинственные биологические компоненты, содержавшиеся в каком-то консервирующем растворе. Прямо напротив двери за прилавком сидел толстый человек с глазами разного цвета. Он отложил свою газету и спросил:
- Чем я могу вам помочь, молодая леди? Вы пришли купить или продать?
Даже я понял, что он шутит, но Миранда сочла вопрос абсолютно серьезным. Всерьез же и ответила:
- Может быть, немного и того, и другого, - она сняла куртку и отдала ее мне. Затем закатала рукав рубашки и положила руку на прилавок. - Сколько вы дадите за это?
Продавец притворился, что раздумывает над ее предложением, профессионально рассматривая всю ее руку, вплоть до пальцев. Он провел по ней от локтя до плеча маленьким ультразвуковым сканером, чтобы проверить состояние костей и сухожилий.
- Она в очень хорошем состоянии, - сказал он, наконец. - Но маленькая. Нам бы пришлось дать ей немного подрасти у себя в цистерне. Понимаете, на маленькие размеры спрос невелик. Дайте-ка прикинуть, - продавец на мгновение замолчал, закрыв в задумчивости голубой глаз и взирая на потолок карим. - Двадцать две тысячи, - сказал он. - Я дам двадцать две тысячи наличными или кредит в двадцать семь с половиной для покупки. Вы ведь сказали, что хотите еще что-то купить?
- Да, - ответила Миранда. - Кожу.
- А, кожу. Кожа дорога, милая. Всем сейчас нужна кожа. Это все из-за солнца, понимаете?
- Я понимаю.
- Вам нужен ярд-другой или на человека целиком?
- Целиком, причем на взрослого.
- Так-так. Целиком на взрослого. А этот взрослый большой или маленький?
- Она больше меня, но ненамного. А здесь и здесь - на много, - Миранда показала на грудь и бедра.
- Понятно. Значит, вам нужен восьмой размер, молодая леди. Вообще они идут за сто тридцать пять тысяч. Но так как у нас двусторонняя сделка, я отдам ровно за сотню. Ну как, согласны? Лучшей сделки и не найдете.
- Сто тысяч? - повторила Миранда.
- Не считая операции, конечно. Обычно хирургия стоит еще сорок. Пересадка кожи, я имею в виду, ампутация-то бесплатна. В любом случае, мы принимаем оплату основными кредитными картами и большинством страховых залоговых полисов.
Миранда недоверчиво спросила:
- Даже если я продам обе руки и ноги, у меня не хватит на целую кожу. Так?
- Ну да. Как я сказал, таковы уж сегодняшние запросы. А кожу найти трудно. Любой может прийти к нам продать палец или зуб, или почку, или глаз и выйти отсюда через пару часов. Но кожа - другое дело, это как сердце. Ее можно продать только как часть полного комплекта, если вы понимаете, что я имею в виду.
- И сколько вы заплатите за это?
- Сотню с полтиной.
- Я ничего не понимаю! - воскликнула Миранда. - Если я продам вам все тело, то вы мне дадите сто пятьдесят тысяч. Но если я захочу купить только кожу, то это будет стоить сто тридцать пять плюс оплата операции, еще сорок тысяч. Это нечестно.
- Таков уж бизнес, моя дорогая. Рыночная экономика. Не я устанавливаю правила. Я просто здесь работаю.
Лицо Миранды залилось краской, и я понял, что она сейчас придет в ярость или расплачется. Но она справилась с собой и тихо опустила рукав.
- Спасибо за потраченное на нас время, - сказала она, забирая у меня куртку. Затем взяла меня за руку, и мы повернулись, чтобы уйти.
- Секундочку, молодая леди, - мы оглянулись.
- Да? - отозвалась Миранда.
Продавец жестом пригласил нас вернуться к прилавку. Он спросил:
- Кто-то из ваших близких сильно болен, не так ли?
- Да. Мама, - Миранда расплакалась. У меня в глазах тоже блеснули слезы. Продавец предположил:
- У нее рак, а у вашей семьи нет медицинской страховки. Это так? - Миранда кивнула:
- В Сент-Винсенте ее не принимают, пока нет страховки. Они только дают ей дурацкий эндорфин от боли. Она умрет.
- А вы хотите помочь. Вы смелая девушка. Хочу вам кое-что сказать. Даже если вы решитесь отдать нам полный комплект, что, я уверен, вы сделаете, потому что любите свою маму, и даже если этого хватит, чтобы купить ей кожу, есть еще одна проблема. Сколько вам лет, милая? Двенадцать? Тринадцать? Но ведь надо быть не младше восемнадцати, чтобы продать нам даже самую маленькую свою часть, даже маленький пальчик, даже ноготок. Таков закон. Так что, понимаете, вы ничего не можете сделать. Это не в вашей власти. Знаю, вам сейчас от этого не легче. Но когда-нибудь, возможно, станет легче.
Дома нас ожидала взбучка. Миранда не предупредила папу с мамой, что мы задержимся. Не рассказала она и о том, что мы были в том магазине, напрасно пытаясь купить кожу для мамы, соврав, что мы навещали друга в центре города. Я не противоречил Миранде, и не вмешивался в ссору, пока отец кричал на сестру. Мама тоже в скандал не ввязывалась, у нее осталось слишком мало сил. Раньше именно она, а не папа, всыпала бы нам по первое число за нарушение главного домашнего правила. И именно ее молчание, больше, чем что-либо еще, дало мне понять, как серьезно она больна.
Через две недели маме стало хуже. Она спала уже почти все время, просыпаясь только для того, чтобы вяло потянуть бульона из криля, который готовила ей Миранда, или проглотить эндорфин. Мама почти не поднималась с кровати. В последний уик-энд в ее жизни, в субботний июньский вечер, папа нес ее на руках. Отец решил устроить семейный пикник, и послал Миранду со мной в магазин с пригоршней продуктовых карточек, велев купить на них все, что нам захочется. Мы вернулись, нагруженные лепешками с мясом агути, и дюжиной хот-догов, и булочками, и соевыми чипсами, и печеньем, и картофельным салатом (целой квартой), и салатом из шинкованной капусты (тоже квартой). Отец нежно поднял маму на руки, и мы вместе с ними преодолели три лестничных пролета до самой крыши.
Папа уже разжег жаровню и приготовил место для мамы, расстелив на асфальте одеяла и сложив подушки мягкой горкой. Миранда занялась готовкой, пока родители сидели, взявшись за руки, а я исследовал крышу, задевая хрупкие кости голубей, живших когда-то под водонапорной башней, и даже вскарабкался по ржавой металлической лестнице к самому баку. Вид оттуда открывался захватывающий. За городом и пересохшим Гудзоном, погруженными в сумерки, в самом центре широкой, покрытой трещинами равнины из затвердевшего ила сохранилась лишь тонкая струйка воды, тянувшаяся к оголенным базальтовым скалам Нью-Джерси. В другой стороне сверкали в последних лучах умирающего дня высокие башни деловых центров, и полупрозрачный пластик поблескивал между ними, словно чудесная рождественская обертка.
Мама почти ничего не ела, но все время улыбалась. Миранда и я набили животы так, что еле двигались, ведь мы оба любили мясо, а обычно его не хватало. Затем папа отнес жаровню и остатки еды вниз. Вернувшись, отец явно захотел что-то нам сказать. Миранда сердито взглянула на него, но он не заметил. Отец указал рукой на ночное небо:
- Взгляните, дети, - сказал он. - Его не видно, но он там.
- Кто он, папа? - спросил я.
- Занавес, сын мой. Занавес. Знаешь, он почти закончен, миллионы и миллионы квадратных миль. Еще две-три недели - и все. Говорят, ультрафиолетовое облучение уже уменьшилось на двадцать процентов. Скоро вы сможете выходить из дома без шляп, очков и перчаток, и не надо будет мазать всего себя всякой мерзостью. Как мы с мамой, когда мы были детьми. Снова будут расти деревья, и трава, и там будут белки, и лягушки, и олени, и еноты. В лесах, а не в зоопарке. Все будут жить на окраине, не только такие, как мы. Вот подождите - и увидите. Все будет, как в старые времена.
Его видение очаровало меня. Миранда, однако, пришла в ярость.
- Я не хочу тебя слушать! - завизжала она. - Ты пьян. Я знаю, что ты делал, когда был внизу. Я чувствую, как от тебя пахнет. Ты напился, а теперь делаешь вид, что все в порядке. Какое нам дело? Какое нам дело до этого занавеса? Мамы уже не будет. Ты что, понять не можешь? Мамы уже не будет! И это все ты виноват.
Рыдания сестры так сотрясали все ее тело, что я боялся, что они разорвут ее на части. Отец молчал. Просто стоял и смотрел на нас, а радость, появившаяся на его лице во время рассказа о занавесе, погасла, улыбка застыла. Наконец, он ушел.
- Обнимите меня, дети.
Обнимать маму надо было очень осторожно, потому что у нее все болело. Когда я прижался щекой к ее груди, то понял, что от нее почти ничего не осталось.
- Дети, - сказала она. - Я хочу, чтобы вы поняли вашего отца. Папа болен, как и я. Это так, хотя и незаметно, как тот занавес в небе. Он пытался вылечиться, много раз пытался. Но не может. Я знала, что он болен много лет назад, даже до того, как у нас появились вы, ребята. Я думала, что смогу помочь ему. Но одной любви недостаточно, чтобы исцелить человека. Здоровье должно идти откуда-то еще, может быть, из него самого - изнутри, а, может быть, от Бога. Я не знаю. Надо только видеть, каков человек на самом деле. А ваш отец - хороший человек, и он делал меня счастливой намного чаще, чем заставлял грустить. Он вас очень любит, всем сердцем. И сделал бы все на свете и для вас, и для меня, если бы мог. Вот что важно. Обещайте мне, что будете любить его, когда меня не станет.
- Хорошо, мама, - ответил я.
- А ты, Миранда? Обещай мне, что простишь его.
- Хорошо, мама, - произнесла сестра, помолчав. Но ночью, когда я засыпал, я слышал, как Миранда, спавшая надо мной, тихо шептала себе под нос всего два слова, будто обет:
- Не прощу. Не прощу.
Мама умерла в четверг, когда мы были в школе. Мы пришли - а ее уже не было. В тот вечер Миранда, наконец, забыла о своей ненависти к отцу, и мы все трое лежали в той вмятине на матрасе, которая появилась после многих дней болезни, проведенных мамой на нем, убаюканные ускользавшим запахом ее духов. Нам было лучше на простыне, на которой раньше лежала мама, под одеялами, которые ее согревали, на подушках с зацепившимися за них длинными волосами. Мама хотела, чтобы ее похоронили, но это было запрещено, потому что в земле теперь водилось слишком мало живых существ, которые могли бы прибрать мертвых. В субботу папа забрал урну с ее останками из крематория, и мы отнесли ее на Мост Джорджа Вашингтона, встав на самую его середину, там, где далеко внизу под нами все еще сверкала ниточка, оставшаяся от Гудзона.
Закатное небо сияло рваными полосками красного, огненно-рыжего и золотого света. Мы смотрели вперед, вниз по течению. В милях отсюда, далеко, за электростанцией, я едва различал в сумерках мерцание отступающего океана. Папе не хотелось выпускать урну из рук, но чуть погодя он все же отдал ее Миранде. Та тоже долго держала урну, перед тем как передать ее мне. А она была такая маленькая, что я с трудом верил, что в ней - все, что осталось от мамы, но желания открыть и удостовериться в этом не было. Я рассматривал урну, не зная, что должен в этот момент делать или чувствовать. Затем вернул ее Миранде. Отец кивнул, и сестра перебросила урну через перила. Вращаясь и переворачиваясь, она летела все быстрее и быстрее вниз, пока наконец не достигла воды, с тихим всплеском погрузившись в реку.
Я не знаю, сколько мы так стояли и смотрели. В какой-то момент я поднял глаза.
- Папа, что это?
- О, Боже!
- Что это, папа?
Он не отвечал.
На мосту за нами остановились автомобили - в основном, трейлеры, осуществлявшие перевозки между штатами. Люди выходили из машин, чтобы посмотреть вверх.
От самого горизонта до голубого свода над нашими головами, со всех сторон и во всех направлениях, в небе что-то происходило. Высоко в воздухе, может быть, на верхнем краю атмосферы, кружились, петляли и пересекались друг с другом длинные светящиеся полосы. Это было так чарующе красиво, что я заулыбался от удовольствия, не обращая внимания на хмурые лица взрослых вокруг. Все молчали. Медленно и плавно огромный занавес начал опускаться, становясь еще прекраснее, переливаясь всеми цветами радуги, извиваясь в стратосфере, как живое существо, и при этом величественно и невесомо падая на землю. Скоро исчезли даже высокие перистые облака, залитые закатом. А занавес все падал, застилая весь мир странной пеленой. Кто-то заплакал. Я был поражен, увидев, что это плачет отец.
Я испугался. Потом подошел и прижался лицом к нему.
- Что случилось, папа? - спросил я.
- Это занавес, сын, - ответил он. - Занавес падает.
- Почему, папа? Что произошло?
Ответ на этот вопрос хотели знать все. Остановившийся невдалеке дальнобойшик открыл дверь кабины, и все смогли услышать радио. Несмотря на помехи, скоро все стало ясно. На Солнце произошла буря, видимо, завершавшая сто- или тысячелетний цикл, и она была столь же неожиданна, сколь и сильна, намного сильнее всех прогнозируемых воздействий. Выброс солнечной радиации вывел из строя механизмы управления занавесом, сорвав его с орбиты и вдавив в атмосферу, где, как видели мы, он сперва разделился на части размером с целые континенты, а затем осыпался вниз невообразимым конфетти. Короткие вспышки огня возникали то здесь, то там - части занавеса возгорались от трения. Медленно-медленно они приближались к нам, собирая под собой облака и принимая все более угрожающие размеры, пока не заполнили собой все небо над нашими головами.
Десять тысяч футов. Пять тысяч. Пятьсот. Шея у меня уже болела, так долго я стоял с задранной вверх головой.
- Все кончено, - шептал отец.
- Что кончено, папа? - спросил я. - О чем ты говоришь?
Он не отвечал. Когда я снова взглянул вверх, часть занавеса, ближайшая к нам, размером с Манхэттен, достигла верхушек башен моста. До невозможного тонкий бимолекулярный слой на мгновение задержался на металлической конструкции, но сразу же беззвучно лопнул и продолжил падение, бесшумно скользя вдоль тросов, поддерживавших мост, к земле. Отец обхватил нас с Мирандой, закрывая своим телом, но в этом не было нужды. Когда часть занавеса накрыла нас, мы почувствовали только легчайшее касание, и пленка сразу разорвалась под своим же весом, как мыльный пузырь.
Куда бы я ни посмотрел, от пригородов Бронкса до океана, от Нью-Джерси до многоквартирных домов на Вашингтон Хайтс, мир покрылся пеленой.
Я нагнулся и попробовал поднять кусочек занавеса, но хрупкий материал рассыпался от моего касания.
Люди стали расходиться по своим машинам и уезжать. Папа взял нас за руки, и мы пошли по мосту обратно в город. Наступая на тонкую пленку занавеса, наши ноги превращали его в ничто и оставляли чистый след позади.
- Ну, вот и все, ребята, - сказал отец.
- Что все? - спросил я.
- Помнишь, что я говорил тебе, сынок? Занавес был нашей последней надеждой. Теперь все будет еще хуже. Скоро даже воздух настолько испортится, что мы не сможем дышать на улице. Солнечная радиация возрастет, и растения не смогут больше расти и насыщать атмосферу кислородом. Не знаю, что будет с нами. Может, вашей маме еще повезло.
Миранда вырвалась из его объятий:
- Как ты можешь такое говорить? - кричала она. - Ненавижу тебя, папа! Лучше бы ты умер, а не она. Не могу слышать, как ты болтаешь про этот дурацкий занавес. Я рада, что он упал!
Той ночью отец напился. Все воскресенье он тоже пил. В понедельник, однако, он принес хорошие новости.
Как он объяснил, с ним связалась компания, разыскивающая родственников тех, кто умирал, не оставив завещания. Выяснилось, что у него была богатая тетя, о которой он никогда не знал. От нее к нам переходило имущество, часть которого надо было отдать компании за то, что она его нашла, но оставшегося вполне хватало, чтобы мы нашли новое жилье и могли нормально существовать какое-то время. Через три недели прибыли рабочие, и мы переехали в центр города. Папа, Миранда и я спустились по эскалатору на 72 Улице на жилой уровень (ниже того, по которому ходили поезда).
Конечно, я бывал у друзей, которые жили там, раньше, но теперь, возможно, потому что мы должны были здесь остаться, все казалось странным и даже пугающим. Длинные коридоры, хотя и хорошо освещенные, казались сумрачными, прохожие - странными, а постоянный шум вентиляторов и электрических такси действовал на нервы. Отец купил двухкомнатную квартиру на тридцать седьмом уровне. Мы с Мирандой обрадовались, узнав, что некоторые из наших друзей жили неподалеку, и скоро почти забыли о том, как мы жили на поверхности Земли. Мы поднимались туда в школу и играли в парке по вечерам, проносясь сквозь обрывки занавеса, который ветер и жара постепенно превращали в пыль, но большую часть времени все же проводили внизу.
Потом отец сказал, что ему придется уехать. Он, наконец, нашел работу.
- В Антарктиду, - сказал он в тот вечер. - На разработки под морским дном, на Шельфе. Только вот семьи брать нельзя. Но я обо всем позаботился. В банк на ваш счет ежемесячно будут поступать деньги, которых вам хватит, плата за бытовые услуги снимается автоматически. И вам, естественно, не придется волноваться по поводу квартиры. Еще я нанял гувернантку, чтобы приглядывала за вами. Контракт подписан на два года, отпусков не предусмотрено, так что пройдет много времени, пока мы с вами снова увидимся. Сын, будь хорошим мальчиком и слушайся во всем сестру.
- Да, папа.
- Миранда, мне не нужно говорить, как я на тебя рассчитываю. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю. Ты уже почти взрослая. Правда?
- Да, отец.
- Поцелуйте меня.
Сестра не стала. Даже на прощание.
Больше мы папу никогда не видели.
Первые пару месяцев письма приходили нечасто. Возможно, из-за этого мы не замечали, что в них не было прямых ответов на то, о чем мы спрашивали в своих письмах. Два года истекли, но отец известил нас, что он нанялся еще на два года. Так было еще дважды, а затем письма совсем перестали приходить. Наши, посланные на абонентский ящик (так как отца переводили со скважины на скважину, и постоянного адреса у него не было), возвращались нераспечатанными. Миранда, учившаяся уже в колледже, сказала, что такое безответственное поведение типично для алкоголика. Ненависть ни на миг не покидала ее. Она была уверена, что отца снова уволили.
Я не знал, что думать. Однако отец был прав, говоря о том, что случится после падения занавеса. Когда я сам поступил в колледж, а Миранда уже была аспиранткой, жизнь наверху стала невозможной. На входах в подземный город установили воздушные шлюзы, и выходить наружу без автономного источника кислорода больше было нельзя. Солнечное излучение стало таким смертоносным, что даже короткое облучение было опасно. Вся пресная вода наверху исчезла, больше не существовало ни озер, ни ручьев, ни рек, а океаны сильно обмелели. Погибли миллионы людей, сотни миллионов, большинство из них - бедняки. Они умирали от длительного пребывания на Солнце, задохнувшись, от жажды, в мятежах и восстаниях. Под землей всем места не хватало.
Мы с Мирандой выжили, потому что жили под землей.
Правду об отце я узнал случайно. Недавно, как обычно перед уходом на работу, я делал утреннюю зарядку в тренировочном зале.
Проплыв свои обычные двадцать кругов, я вылез из бассейна, и мое внимание привлекла короткая цветная вспышка. Черно-красный клетчатый узор казался мне навязчиво знакомым.
Вытершись, я подошел к человеку, привлекшему мое внимание. Ему было около пятидесяти, с виду похож на бизнесмена, хотя точно сказать нельзя, так как на нем были только плавки. Я представился и сказал:
- Никак не могу оторвать глаз от ваших татуировок. Очень уж они необычные.
- Вам нравится?
- Ну, да.
- Ну, хоть кому-то. Сам я их ненавижу.
- А зачем же…
- Так я тут не при чем. Нет, я не был пьян. Такой попался комплект. Но мне очень нужна была кожа, причем быстро, если вы меня понимаете, а ассортимент был не богат. Собственно, оставалось только это. Поначалу хотел вывести их, но никак руки не доходили. А сейчас, вроде, привык. В наши дни таких почти не встретишь, правда?
- Да, - ответил я. - Правда.
Это было месяц назад. Когда я понял, что не было ни таинственной богатой тети, ни работы в Антарктиде, правда обнаружилась легко. По документам мне удалось отследить все, что произошло за последние шестнадцать лет, и с помощью пары адвокатов и некоторых ухищрений добраться до счета о продаже в компании “Прочный Сустав”. Отец не смог собрать денег, чтобы спасти маму. Но ста пятидесяти тысяч вполне хватило, чтобы купить квартиру для нас с Мирандой в центре города под землей и защитить нас от смерти, в то время, когда столько людей погибло после падения занавеса, а также обеспечить ежегодное содержание пока мы не вырастем.
Мама была права. Папа любил нас всем сердцем. И легкими. И железами. И кожей.
Я все еще не знаю, рассказывать ли об этом сестре.
[1] © David W. Hill. The Curtain Falls, 1997. Публикуется по разрешению автора
Комментарии к книге «И падает занавес», Дэвид Хилл
Всего 0 комментариев