«Свет»

Свет (fb2) - Свет (пер. Кирилл Фальков) (Тракт Кефаучи - 1) 1538K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Майкл Джон Харрисон

М. Джон Гаррисон Свет

С любовью – Кейт

М. John Harrison

LIGHT

Copyright © 2002 by М. John Harrison

First published by Gollancz, London

All rights reserved

© К. Фальков, перевод, 2015

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Гаррисон привносит гораздо больше мудрости и зрелости в научную фантастику, чем это принято у других писателей, и поднимает важные вопросы, которые выходят далеко за пределы прежних притязаний жанра. Наиболее интригующий из них: «По каким моральным критериям один сумасшедший ученый безумнее, чем легионы исследователей, которые целуют свои семьи каждое утро, уходя на работу, где проводят время за разработкой оружия массового уничтожения?» Это вечная загадка.

Bookmarks Magazine

Вызывающий, захватывающий дух и волнующий воображение… Этот роман представляет полный спектр литературных веяний… Работа высочайшего уровня.

Guardian

«Свет» с удивительной легкостью достигает того, что читатели ищут в лучших образцах жанра… Гаррисон привносит современную чувствительность в седое язычество научной фантастики.

The New York Times Book Review

Изумительно многогранное и ослепительное повествование… «Свет» представляет своего автора как остроумного, пугающе свободного и разностороннего стилиста и мыслителя, сравнимого с Уильямом Гибсоном в мастерстве создания слоев и поверхностей и описания того, как выглядит мир, отраженный в них… Поклонники научной фантастики и скептики в один голос рекомендуют направиться к этому Свету.

Independent

Эта космическая опера, в которую Гаррисон хитро вплетает аспекты астрофизики, фэнтези и гуманизма, переливается, как голограмма.

Publishers Weekly

Космическая опера в стиле нуар. Роман Гаррисона умно и тонко соединяет размышления о жизненном выборе и парадоксы квантовой механики, приоткрывая дверь в возможное будущее.

Booklist

1 Разочарованные действительностью 1999 год

Пока дело катилось к концу всего сущего, кто-то спросил Майкла Кэрни:

– Как ты хочешь провести первую минуту нового тысячелетия?

Это они такую послеобеденную игру в вопросы и ответы затеяли – в каком-то мрачном мидлендском городке, куда он прибыл с лекцией. Зимний дождь чертил кляксы на окнах столовой в частном доме, стекал по ним к оранжевому свету фонарей. Собравшиеся вокруг стола отвечали один за другим с великолепной предсказуемостью, кто-то лениво, кто-то сдержанно, но все – оптимистически. Собирались напиться до встречи под столом, заняться сексом, смотреть на фейерверки или наблюдать бесконечный рассвет с борта летящего лайнера. Но тут выискался смельчак:

– Вместе с чертовыми детишками, я полагаю.

Взрыв смеха, и следом:

– С кем-нибудь помоложе, чтобы сошел за одного из моих детей.

Опять смех. Общие аплодисменты.

Из дюжины людей за столом большинство строили планы в таком духе. Кэрни особо о них не думал и хотел, чтоб те это знали; он сердился на женщину, приведшую его сюда. Поэтому, когда очередь дошла до него, сказал:

– За рулем чужой машины на пути из одного знакомого города в другой. – Он выждал, пока сгустится тишина, потом с умыслом добавил: – И это должна быть отличная машина.

Раскатился смех.

– Ах, дорогой, – сказала одна, улыбнувшись ему через стол, – какой ты бука!

Кто-то сменил тему.

Кэрни позволил разговору идти своим чередом. Закурил и стал размышлять над идеей, которая его, пожалуй, удивила. В миг, когда она оформилась, когда он признался себе в этом, он понял ее деструктивность. Не в одиночестве или эгоцентризме было дело, не в общей картине происходящего здесь, в анклаве вежливого академического и политического самодовольства – в ребячестве. Проявления свободы, воплотившиеся в ней, – свободы теплой пустой машины, запаха пластика и сигарет, звука тихо играющей в ночи магнитолы, зеленого сияния приборной панели, общего чувства инструмента, применяемого по назначению с каждым поворотом трассы, – показались ему столь же ребяческими, сколь и удовлетворяющими. Такова была его жизнь до сегодняшнего дня.

На выходе спутница заметила:

– Не слишком-то взрослая мечта.

Кэрни изобразил свою самую мальчишескую улыбку:

– И правда не слишком.

Ее звали Клара. Ей было под сорок: рыжеволосая, тело в хорошей форме, хотя по лицу уже бежали морщинки и была заметна неудачная попытка хирурга их устранить. Ей приходилось усердно строить карьеру. Быть успешной матерью-одиночкой. Пробегать по пять миль каждое утро. Требовалось хорошо держаться в постели, наслаждаться сексом, нуждаться в нем, зная, как сказать в ночи мурлыкающим шепотком: «О да. Вот так, да. О да». Озадачена ли она, обнаружив себя в красно-кирпично-терракотовом викторианском отеле с мужчиной, которому все эти достижения по большому счету безразличны? Кэрни не знал. Он оглядывал блестящие белые стены коридора, напоминавшие ему время, проведенное в младшей школе.

– Как-то это грустно прозвучало, – сказал он.

Он взял ее за руку и повел вниз по лестнице, после чего затянул в пустую комнату с двумя-тремя бильярдными столами, а там убил так же стремительно, как и всех прочих. Она глядела на него: интерес в глазах успел смениться удивлением, прежде чем зрачки подернулись пленкой. Он был с ней знаком месяца четыре или около того. В начале их отношений она его описывала как «серийного одноженца»; оставалось надеяться, что теперь ей понятна ирония, если не лингвистическое преувеличение, этого термина.

На улице (передергивая плечами и раз за разом быстро вытирая рот тыльной стороной руки) он на миг словно бы заметил движение – тень на стене, намек на перемещение в оранжевом свете фонарей. Дождь, пороша и снежок летели с небес все разом. Ему показалось, что в месиве этом мечутся десятки светящихся мошек. Искры, подумал он. Везде искры. Он поднял воротник плаща и быстро пошел дальше. В поисках припаркованной машины он почти сразу потерялся в лабиринте пешеходных улиц и торговых павильонов, ведущем к железнодорожной станции. Поэтому предпочел сесть на поезд и несколько дней не возвращаться. Когда же вернулся, машина по-прежнему стояла там: красная «лянчия-интеграль», обладанию которой он, скорее, радовался.

* * *

Кэрни бросил багаж – старый лэптоп и два тома «Танца под музыку времени»[1] – на заднее сиденье «интеграля» и поехал обратно в Лондон, где оставил машину на улице в Южном Тоттенхэме, уверившись предварительно, что дверца не заперта, а ключ торчит в замке зажигания. Потом сел на метро и отправился в исследовательский институт, где проводил большую часть рабочего времени. По соображениям чересчур замысловатым, чтобы в них разбираться, учреждение это располагалось в переулке между Гоуэр-стрит и Тоттенхэм-Корт-роуд. Там они с физиком, по имени Брайан Тэйт, заставили три комнаты компьютерами системы «Беовульф», подключенными к экспериментальному оборудованию, с помощью которого Тэйт надеялся наконец выделить парные ионные взаимодействия из вездесущего магнитного шума. Теоретически это позволило бы разработать метод кодирования данных квантовыми событиями. Кэрни сомневался в успехе предприятия, но Тэйт располагал опытом работы в Кембридже, Массачусетском технологическом и (надо полагать, важнее всего) Лос-Аламосе, засим у того были свои соображения на успех.

Когда в этом здании нейробиологи работали с живыми котами, институт регулярно пытались поджечь наиболее ярые активисты из общества защиты животных. Сырым утром здание все еще источало слабый запах горелого дерева и пластмассы. Кэрни, зная, как возбухла по этому поводу ученая общественность, кропотливо довел до ее сведения, что числится активистом Фронта освобождения животных, а масла в огонь подлил, ввезя в страну пару котят восточной породы, черного котенка и белую кошечку. Они как раз перемещали дикарски тонкие тела на длинных лапках с грацией моделей на подиуме, принимая странные позы и постоянно норовя подвернуться Тэйту под ноги.

Кэрни поднял на руки кошечку. Та мгновение сопротивлялась, потом заурчала и позволила устроить себя на его плече. Котенок, глядя на Кэрни словно впервые, прижал уши и ретировался за лавку.

– Киски сегодня нервничают, – сказал Кэрни.

– Гордон Мэдоуз приходил. Малыши в курсе, что он их не любит.

– Гордон? А зачем?

– Интересовался, что у нас для доклада есть.

– Он так и спросил? – уточнил Кэрни и добавил, подождав, пока Тэйт рассмеется: – Для кого?

– Для кого-то из «Сони», я так думаю.

Теперь была очередь Кэрни расхохотаться.

– Гордон же болван, – сказал он.

– Гордон, – ответил Тэйт, – пробивает финансирование. Тебе это слово по буквам написать? Эф-и…

– Да пошел ты! – бросил Кэрни. – «Сони» Гордона проглотит и не поперхнется. – Он окинул взглядом оборудование. – Они, наверное, отчаялись. Мы на этой неделе что-то получили?

Тэйт пожал плечами:

– Как всегда, одна и та же проблема.

Он был высокий, смотрел мягко, а свободное время, когда такое выдавалось, посвящал разработке вычурной архитектурной системы, исполненной изгибов и завитков, которые, по мнению Тэйта, приближали к «природе». Жил он в Кройдоне с супругой на десять лет старше и с двумя детьми от предыдущего брака. Тэйт предпочитал – вероятно, в качестве напоминания о лос-аламосском прошлом – футболки боулинг-стиля, очки в роговой оправе и аккуратную стрижку, придававшую ему сходство с Бадди Холли.

– Можем замедлить темп фазового согласования кубитов. У нас пока получается лучше, чем у Кельпиньского, я на этой неделе вышел на множитель четыре с чем-то. – Он передернул плечами. – А потом шум берет свое. Никаких кубитов, никакого квантового компьютера.

– И все?

– И все. – Тэйт снял очки и потер переносицу. – А, и вот еще кое-что.

– Ну?

– Иди сюда, глянь.

Тэйт установил в дальнем углу комнаты, на каком-то подобии жертвенника, огромный тридцатидюймовый ультраплоский монитор. Отстучал что-то на клавиатуре, и монитор сделался льдисто-голубым. Где-то в распараллеленных лабиринтах система «Беовульф» принялась моделировать свободное от декогеренции подпространство – сиречь пространство Кельпиньского – состояний ионной пары. Тонкие высокоэнергетические выплески напоминали Кэрни полярное сияние.

– Это мы уже видели, – сказал он.

– Но ты смотри, – предупредил его Тэйт. – Как раз перед самым распадом. Я замедлил в миллион раз, но все равно тяжело это уловить… вот!

Каскад фракталов, в форме птичьего крыла и такой маленький, что Кэрни его с трудом уловил. Но кошечка-сиамка, у которой связь сенсорного аппарата с моторикой регулировалась иными биологическими соображениями, мигом слетела с его плеча. Приблизившись к опустевшему экрану, она стала месить по нему передними лапками, каждый раз замирая, словно в ожидании какой-то ответной реакции. Спустя миг котенок выбрался из своего укрытия и попытался присоединиться к ней. Она глянула на него сверху вниз и сердито мяукнула.

Тэйт рассмеялся и отключил экран.

– И вот так каждый раз, – прокомментировал он.

– Она видит нечто недоступное нам. Что бы это ни было, происходит оно вслед за тем, что наблюдаем мы.

– Там же ничего нет.

– А ты снова запусти.

– Артефакт какой-то, – настаивал Тэйт. – Это же не подлинные данные. Я бы тебе не показал, будь я иного мнения.

Кэрни рассмеялся.

– Это меня ободряет, – сказал он. – А можешь еще замедлить?

– Да могу, наверное. Но зачем в этом копаться? Просто баг.

– Попробуй, – сказал Кэрни. – По приколу.

Он потрепал кошку по холке. Та запрыгнула обратно на плечо.

– Хорошая девочка, – проговорил он отсутствующим тоном. Вытащил кое-что из выдвижного ящика стола, в том числе обесцвеченный временем кожаный футлярчик, где хранились кости, украденные двадцатью тремя годами раньше у Шрэндер. Он сунул туда руку. На ощупь кости казались теплыми. Кэрни сотрясла дрожь от внезапного четкого образа той женщины в Мидлендсе, как она становится на колени на постели и шепчет сама себе среди ночи: «Я столько всего хочу». Вслух, Тэйту, он сказал:

– Мне тут выйти на минутку надо.

– Только вернуться не забудь, – напомнил Тэйт. – У нас бы дело быстрее продвигалось, если б ты так часто не отлучался. Нам на пятки наступают эти, с холодными газами. У них получается стабилизировать состояния там, где не выходит у нас: если еще газанут, мы останемся позади, ты понял?

– Да понял я.

У двери Кэрни протянул напарнику белую кошку. Та дернулась в его руках. Ее братик продолжал созерцать пустой монитор.

– Ты имена им уже придумал?

Вид у Тэйта был озадаченный.

– Только девочке, – ответил он. – Я подумал, ее можно Жюстиной назвать.

– А что, прикольно, – согласился Кэрни.

Тем вечером, не желая оставаться один в пустом доме, он позвонил Анне, своей первой жене.

2 Золотоискатели 2400 год

Высоко в областях гало K-питан Серия Мау Генлишер на корабле «Белая кошка» выискивала себе подходящих клиентов.

Там, наверху, за тысячу световых лет от ядра Галактики,[2] Тракт Кефаучи растекался на полнеба, увенчанный огромным незримым плюмажем темной материи. Серии Мау нравился этот вид. Ей нравилось гало. Она любила рваные края самого Тракта (Пляж, таково было общепринятое их название), где древние, изъеденные коррозией дочеловеческие лаборатории плели узоры хаотических орбит: промплощадки и научные станции, заброшенные миллионы лет назад существами, которые понятия не имели, где они, и, стоило полагать, больше не знали, кто они. Им всем хотелось поближе взглянуть на Тракт. Некоторые умудрялись сдвинуть в нужные места целые планеты, но затем бросали это дело или вымирали. Некоторым удавалось сдвинуть в нужные места звездные системы – а потом они их теряли.

Но и не будь там всего этого хлама, гало оставалось бы сложным для навигатора районом. И следовательно, удачным полем охоты для Серии Мау: сейчас она лежала в засаде в классическом орбитальном межузловом пространстве системы белых карликов, поддерживая неньютоновское равновесие в ожидании добычи. Эти мгновения она любила особенно. Двигатели заглушены. Коммуникаторы отключены. Отключено вообще все, что мешало слушать.

Несколько часов назад она села на хвост маленькому конвою: тройке динаточных грузовозов гражданского класса с археологическими артефактами из пояса раскопок, что за двадцать световых отсюда по Пляжу. Скоростной вооруженный ялик «La Vie Féerique»[3] отогнал их в это мрачное местечко и оставил там, а тем временем на сцене появилась Серия Мау и взялась за работу. Математичка корабля в точности представляла, как их снова найти: они же скованы узами стандартных преобразований Тэйта – Кэрни и толком не понимают, какой нынче был день. Когда она вернулась, ялик, отягченный ответственной миссией, увел грузовозы в тень старого газового гиганта, пытаясь просчитать траекторию выхода из ловушки. Она с интересом наблюдала за ними. Она вела себя тихо, они гомонили. Она слышала их переговоры. Они начинали подозревать о ее присутствии. «Феерическая жизнь» выслала дронов. Актинические блестки света появились там, где автономники врезались в минные поля, расставленные ею в гравитационных субтечениях кластера за много дней до возвращения грузовозов.

– Ах, – молвила Серия Мау Генлишер, будто те могли ее слышать, – вам бы поостеречься тут, снаружи в пустоте.

С этими ее словами «Белая кошка» скользнула в облако небарионного мусора, раздавшееся под ее натиском не без слабого сопротивления, облекшее корпус призрачным мазком. В пустынной жилой секции корабля ожили несколько тревожных огоньков, помигали и отключились. С вещественной точки зрения, «Белой кошки» тут почитай что и не было, но теневые операторы оживились. Притянулись к иллюминаторам, перетеняя падавший на них свет так, чтобы картина принимала наиболее трагический оттенок, глядя на себя, как в зеркало, перешептывались, пробегая тонкими пальцами по ртам, взъерошивали пальцами волосы, шелестели сухими крыльями.

– О, если бы ты выросла такой, Золушка, – пожаловались они на древнем языке.

– Какое облегчение! – говорили они.

«Не дайте мне снова в это вляпаться», – подумала она.

– Назад на посты, – велела она им, – или хрен вы что увидите в ваши иллюминаторы.

– Мы всегда на постах…

– Уверяю, мы не хотели тебя рассердить, дорогуша.

– …всегда на своих постах, дорогая.

Словно по их сигналу, «Феерическая жизнь», быстро летевшая прочь от местного солнца, влепилась прямо в минное поле.

Мины состояли каждая из пары микрограммов антиматерии, заякоренных гидразиновыми ракетными двигателями на сантиметровой кремниевой пластинке. Интеллектом они не слишком превосходили мышку, но стоило им учуять жертву, как та могла уже прощаться с жизнью. Старая дилемма. Боязно двинуться – и боязно остановиться. Экипаж «Феерической жизни» понял, что с ними случилось, хотя понимать им оставалось недолго. Серия Мау слышала, как они в отчаянии вопят друг на друга, пока ялик раскалывается по продольной оси и разлетается на половинки. Почти тут же два грузовоза столкнулись, вынужденно сбросив прикрытие и вцепившись когтями динаточных движков в ткань пространства, – то была отчаянная, наскоро просчитанная попытка вырваться на траектории экстренного отхода. Третий грузовоз тихо сдал назад и уполз в облако космического мусора, окольцевавшее газовый гигант, где суденышко заглушило все системы и приготовилось выжидать, пока она оставит их в покое.

– Нет-нет, так дело не пойдет, – сказала Серия Мау, – ах ты ж маленький засранец!

Она возникла из ниоткуда у шлюзов хвостовой четвертьсекции корабля и позволила себя засечь, что возымело следствиями взрыв активности интерком-трафика и рывок прочь от угрозы. Этого-то ей и было надо, и попытке этой она положила конец оружием более серьезным, хоть и проще устроенным. Взрыв выхватил из мрака несколько маленьких астероидов и, на краткий миг, обломки ялика, уловленные в местный хаотический аттрактор, – те выписывали кульбиты в саване довольно симпатичного радиоактивного сияния.

– А что это значит? – спросила теневых операторов Серия Мау. – «Феерическая жизнь»?

Ответа не было.

Немного погодя она увекторилась с обломками и зависла в центре медленно крутящегося мусорного колеса из покореженных корпусных пластин, монолитных фрагментов динаточной машинерии и неторопливо навивавшегося кабеля длиной, казалось, во много миль.

– Кабель? – рассмеялась Серия Мау. – Что ж это за техника-то?

На Пляже много странного, и порой идеи, выжатые досуха миллион лет назад, возвращаются к жизни модифицированными под нужды таких вот неуклюжих засранцев. В том-то и дело, если разобраться: тут все работало. Куда ни глянь, что-нибудь да найдется. То был самый страшный кошмар. И заодно – источник наслаждения. Увлеченная этими мыслями, она повела «Белую кошку» дальше, где плавали в вакууме тела. Люди. Мужчины и женщины, примерно ее возраста, – тела раздуты и выморожены, конечности согнуты под странными эротичными углами, – медленно вертелись в облаке из своего скарба, а корабль рассекал этот телесный поток острым носом. Она повела корабль меж тел, доискиваясь на лицах чего-то еще, кроме тупого ужаса и покорности судьбе; она не понимала, чего точно. Улики. Улики ее присутствия.

– Улики моего присутствия, – пробормотала она вслух.

– Но вот же они, вокруг тебя, – зашептали теневые операторы, бросая на нее трагические взоры промеж кружевных пальцев. – Узри!

Они обнаружили единственного выжившего: пухлая белая фигура в вакуумном скафандре махала руками, как мельница лопастями, семенила по пустоте, сжималась в клубок и разгибала конечности, как вытащенная из моря подводная тварь, умножая боль – а может, лишь страх, дезориентацию и отрицание происходящего. «Надо полагать, – подумала Серия Мау, слушая его сигнал бедствия, – ты то и дело смыкаешь веки, говоря себе: если не шуметь, выберусь отсюда, но потом открываешь и снова понимаешь, куда попал. Этого уже достаточно, чтоб ты так вопил».

Она как раз собиралась прикончить уцелевшего, когда толика тени проскочила мимо. Еще один корабль. И крупный. По всему K-раблю заорали сирены. Теневые операторы дали поток. «Белая кошка» заметалась вправо-влево, исчезла из локального пространства, нырнув в пену квантовых событий, некоммутативных микрогеометрий и короткоживущих экзотических вакуумных состояний, опять возникла в километре от первоначальной позиции, активировав и изготовив к бою все орудия. Серия Мау с отвращением увидела, что незваный гость все еще затеняет ее. Он был так огромен, что мог оказаться не кем иным, как кораблем ее нанимателей. На всякий случай она врезала ему в нос. Командир ужасников раздраженно дернул судно, уходя от нее. Одновременно он отправил «Белой кошке» свою голографическую уловку. Двойник появился перед баком, где обитала Серия Мау: из сочленений желтоватых ног его очень правдоподобно вытекала какая-то жидкость, а все тело издавало частый скрип, причины которого оставались ей неясны. Костистая башка его пестрела куда большим числом щупалец, фасеточных глаз и потеков слизи, чем было бы ей по вкусу. Игнорировать его, однако, не представлялось возможным.

– Ты знаешь, кто мы, – произнесло существо.

– Думаешь, ты тут самый умный, что решил K-раблю нежданчик пристроить? – заорала Серия Мау.

Двойник примирительно заскрипел.

– Мы не хотели тебя напугать, – сказал он. – Мы не скрывали своего приближения. Но ты игнорировала наши сигналы с тех пор, как… – Он помедлил, словно подыскивая нужное слово, потом, явно растерявшись, неуверенно докончил: – Сделала это.

– Это же было минуту назад.

– Это было пять часов назад, – уточнил призрак. – С тех самых пор мы пытались до тебя достучаться.

Серия Мау так смутилась, что прервала связь и, пока двойник таял в коричневой дымке, размываясь в прозрачное самоподобие, увела «Белую кошку» в астероидную тучу немного поодаль – выкроить время на размышления. Ей стало стыдно. Зачем она так поступила? О чем только думала, оставляя себя беззащитной, бесчувственной на несколько живочасов? Пока она пыталась вспомнить ответы, математичка корабля ужасников снова ее затеребила, высылая в поисках ее местоположения два-три миллиарда запросов за наносекунду. Спустя секунду-другую она позволила себя обнаружить. Двойник незамедлительно восстановился.

– Что ты понимаешь, – спросила у него Серия Мау, – под идеей улики моего присутствия?

– Не очень-то много, – сказал двойник. – Ты поэтому так поступила? Оставить улику своего присутствия? Вообще говоря, мы диву давались, отчего ты столь безжалостно расправляешься с сородичами.

Серии Мау уже задавали этот вопрос.

– Они не мои сородичи, – ответила она.

– Они же люди.

Возблагодарив молчание, заслуженно принесенное этим доводом, она спросила спустя миг:

– Деньги где?

– А, деньги! Где обычно.

– Местная валюта меня не устраивает.

– Мы почти не используем местных валют, – сказал призрак, – хотя иногда участвуем в сделках, где они применяются. – Казалось, что из самых крупных сочленений его фигуры пошел газ. – Ты готова к новому бою? За сорок световых отсюда по Пляжу для тебя есть несколько заданий. Тебе будут противостоять боевые корабли. Настоящая война, а не засада на гражданских, как тут.

– Ох уж эта ваша война! – протянула она с пренебрежением. На видном ей отсюда участке Тракта Кефаучи велось одновременно пятьдесят войн, больших и малых, но все это была одна битва – сражение за добычу. Она не спрашивала, кто им враги. Она не хотела этого знать. Ужасники сами по себе странные существа. В общем-то, мотивы чужаков понять невозможно. «Мотивы, – подумала она, глядя на пучок глаз и конечностей перед собой, – порождены сенсорным восприятием. Umwelt.[4] Коту трудно понять мотивы комнатной мухи, которую он поймал».[5] Она еще немного поразмыслила. «Но мухе и того тяжелее», – решила она наконец.

– С меня пока достаточно, – сообщила она двойнику. – Я больше не стану сражаться за вас.

– Мы можем увеличить ставку.

– Без толку.

– Мы можем тебя принудить.

Серия Мау рассмеялась:

– Я удеру быстрее, чем у твоего рыдвана мыслишка провернется. Ну и как вы станете меня искать? Это же K-рабль.

Двойник выдержал рассчитанную паузу.

– Мы знаем, куда ты направишься, – сказало существо.

Серию Мау пробил холодок, но лишь на долю секунды. Она получила от ужасников что хотела. Ну что ж, поиграем. Она разорвала связь и открыла математическое пространство корабля.

– Ты только посмотри! – обрадовалась ей математичка. – Можем перейти сюда. Или сюда. Или, ты глянь, сюда. Куда угодно. Давай куда-нибудь отправимся!

Все получилось в точности по ее слову. Прежде чем корабль ужасников раскочегарился, Серия Мау уже пришпорила математичку, математичка пришпорила то, что у нее сходило за реальность, и «Белой кошки» в этом секторе пространства след простыл, не считая опадающей волны заряженных частиц.

– Вот видишь? – сказала Серия Мау. В конечном счете получилась обычная тягомотная поездочка. Сенсорные массивы «Белой кошки» – размахом в астрономическую единицу, но скатанные до полуторной фрактальной размерности, чтобы уместиться на двадцатиметровом клочке корпуса, – фиксировали только фотинный шепот. Несколько теневых операторов, мельтеша и суетясь, выбрались к иллюминаторам и уставились в динамический поток, будто потеряли там что-то. Вероятно, так оно и было.

– В настоящий момент, – возвестила математичка, – я занимаюсь решением уравнения Шрёдингера в каждой точке сетки десяти пространственных и четырех временных измерений. На такое никто больше не способен.

3 Нью-Венуспорт 2400 год

Тиг, по прозвищу Волдырь, управлял бакофермой на Пирпойнт-стрит.

Был он типичный новочеловек, высокий, белолицый, с характерной ударной волной оранжевых волос, придающей таким лицам выражение постоянного изумления жизнью. Бакоферма располагалась слишком далеко по Пирпойнт-стрит, чтобы приносить достаточный доход. В начале семисотых номеров, за банковским кварталом, ателье, дизайнерские лавки и дешевые хирургички промышляли на лицензиях вышедших из моды культиваров и разумных татух.

Сие значило, что Волдырь вынужден был заниматься и другими делами.

Он собирал дань для сестричек Крэй. Он выполнял роль спорадического посредника в том, что иногда называли «внепланетный импорт»: ввоз товаров и услуг, запрещенных земными военными контрактами. Он держал маленькую специализированную больничку с каналом поставок адреналов из местной дичи. Эти обязанности не отнимали у него слишком много времени. Большую часть дня он проводил на ферме, мастурбируя на голографическую порнуху каждые двадцать минут или около того; новочеловеки были выдающимися онанистами. Присматривал за баками. Остаток суток спал.

Как и большинство новочеловеков, Волдырь Тиг спал плохо. Ему постоянно вроде бы чего-то не хватало, чего-то недоступного на планетах земного типа, и в бодрствующем состоянии телесная нужда эта притуплялась скорее. (Даже в теплой тьме берлоги, которую Волдырь величал домом, он стонал и ворочался во сне, суча длинными тощими ногами. С женой его творилось то же самое.) Его мучили кошмары. В самых страшных снах ему мерещилось, как он пытается собрать дань для сестричек Крэй, а путает ему карты сама Пирпойнт-стрит – улица, которая во сне следила за ним, исполненная предательского и зловещего интеллекта.

Была середина утра. Пара толстых копов оттаскивали дергавшуюся в судорогах рикшу прочь от ее тележки. Девчонка брыкалась, как ретивая кобылка, вокруг губ выступал синюшный ободок, все от нее шарахались; потом рикшу утащили слишком далеко, и он потерял ее из виду. Уличная жизнь завела свою личную звуковушку, café électrique[6] разогревала очередное целеустремленное сердечко. Ступив на Пирпойнт примерно в середине улицы, Волдырь обнаружил, что номеров на домах тут нет, вообще ничего знакомого. Куда теперь повернуть к большим номерам – направо или налево? Он озадачился. Ощущение это плавно перешло в панику, и Волдырь, чувствуя себя зажатым в пасти трафика, стал наугад метаться из стороны в сторону. В результате ему так и не удалось продвинуться дальше чем на пару кварталов от перекрестка. Спустя некоторое время ему попались на глаза сестрички Крэй собственной персоной, совещавшиеся в ожидании дани рядом с дешевой харчевней. Он уверился, что те его заметили. Отвернулся. До ленча работу надо закончить, а он даже не брался. Наконец, собравшись с духом, он вошел в закусочную и спросил у первого встречного дорогу, и оказалось, что это вообще не Пирпойнт. Совсем другая улица. Ему теперь долгие часы отсюда выбираться к нужному месту. Он сам виноват. Он слишком поздно вышел.

Весь в слезах, Волдырь проснулся. Он бессилен был не отождествлять себя с умирающей рикшей. И что еще страшнее, в какой-то миг между бодрствованием и сном собранная дань превращалась в слезинки; этим, как он чувствовал, подытоживалось все предприятие. Он встал, утер рот рукавом и вышел на улицу. Вид у него был малость пришибленный, как у всех новочеловеков. В паре кварталов ниже госпиталя экзотических болезней он купил себе рыбы по-мурански с карри и съел одноразовой деревянной вилкой, поднеся пластиковый контейнер близко к подбородку и кидая еду в рот дергаными хищными движениями. Потом вернулся к себе на бакоферму и стал размышлять о Крэй.

Сестрички Крэй, Эви и Белла, начинали в цифровом ретропорно, специализируясь на таких реалистичных картинках, что сам акт совокупления, казалось, становился механическим и оттого интересным; потом, когда в 2397-м рухнул биржевой рынок, расширили бизнес, занявшись баками и прочими аферами в этом духе. Теперь у них водились деньжата. Волдырь не так боялся сестер, как восхищался ими. Стоило им заявиться к нему в лавку за данью или проверить товар, его словно звездным светом озаряло. Он мог бы в подробностях описать действия сестричек и подражал их манере говорить.

Поспав еще немного, Волдырь пустился в инспекционный обход фермы, проверять баки. Отчего-то он остановился у одного из них и прижал к нему руку. Бак казался теплым, словно там нарастала какая-то активность. Как яйцо.

* * *

В баке тем временем происходило вот что. Китаец Эд проснулся, и у него в доме ни фига не фурычило. Будильник не отключался, телевизор насупился серым экраном, а холодильник играл в молчанку. После первой чашки кофе дела пошли еще хуже: в дверь стукнули ребята окружного прокурора. На них были двубортные костюмы из акульей кожи и расстегнутые напоказ куртки – видно, что ребята при деньгах. Эд их помнил с той поры, как сам работал на окружного прокурора. Тупицы. Звали их Хансон и Отто Рэнк. Хансон – добродушный толстяк, а вот Рэнк – мудила. Никогда не спит. Говорят, у него планы на кресло самого прокурора. Двое уселись на табуретках у стойки на кухне, и Эд сварил им кофе.

– Привет, Китаец Эд, – сказал Хансон.

– Привет, Хансон, – сказал Эд.

– Ну, Эд, что тебе известно? – спросил Рэнк. – Мы слышали, ты делом Брэйди интересуешься.

Он улыбнулся. Наклонился вперед, пока лицо его не оказалось рядом с лицом Эда.

– Мы этим тоже интересуемся.

У Хансона вид был нервный. Он добавил:

– Мы в курсе, что ты был на месте преступления, Эд.

– Матюгальник завали, – бросил Рэнк немедленно. – Не стоит с ним это обсуждать. – Он ухмыльнулся Эду. – Ты почему от него не избавился, Эд?

– От кого?

Рэнк оглянулся на Хансона и покачал головой с таким видом, словно говорил: Ну ты видишь, что за дебил?

Эд сказал:

– Ладно, Рэнк, проехали. Еще яванского будешь?

– Нет, не проехали, – сказал Рэнк. Вытащив из кармана пригоршню медных пулек, он швырнул их на стойку.

– Кольт сорок пятого калибра, – сообщил он. – Военная игрушка. Разрывные пули. Для двух разных пушек.

Пульки звенели и плясали по стойке.

– Эд, ты не хочешь показать мне свои пушки? Два гребаных кольта, которые ты повсюду таскаешь, как детектив из тупого телесериала? Ты не хочешь нам их отдать, чтоб мы стволы сличили?

Эд оскалился:

– Для этого тебе нужно с меня их снять. Хочешь снять с меня эти пушки здесь и сейчас? Отто, ты думаешь, что справишься?

Хансон занервничал.

– Не надо, Эд, – промямлил он.

– Эд, если потребуется, мы уйдем и вернемся с гребаным ордером на обыск, а потом заберем у тебя эти стволы, – ответил Рэнк. Пожал плечами. – Надо будет, так тебя самого загребем. Твой дом обыщем. Твою жену, если она у тебя еще есть, до следующей субботы молотить раком будем. Ну так что, Эд, с тобой по-хорошему или по-плохому?

– По-любому, – ответствовал Эд.

– Не-а, не по-любому, – сказал Отто Рэнк. – Не в этот раз. Удивлен, что ты не в курсе.

Он пожал плечами.

– Хотя нет, – добавил он, – думаю, ты в курсе.

Он ткнул Эду в лицо пальцем, точно стволом.

– Попозже, – сказал он.

– Да пошел ты, Рэнк! – огрызнулся Эд.

Он понял, что дела швах, когда Рэнк в ответ лишь рассмеялся и ушел.

– Бля, Эд, ну зачем? – сказал Хансон. Пожал плечами. И тоже ушел.

Убедившись, что они свалили, Эд вышел на улицу к своей тачке, четырехцилиндровому «доджу» сорок седьмого года, куда кто-то присобачил клаксон от «кадди» пятьдесят второго. Завел мотор и посидел мгновение, прислушиваясь к мурлыканью четырехцилиндрового двигателя. Посмотрел на ладони.

– По-любому, суки! – прошептал он, вжал педаль газа в пол и помчался в даунтаун.

Надо было выяснить, что происходит. В офисе окружного прокурора у него была знакомая деваха, по фамилии Робинсон. Он ее раз уломал пойти с ним в бар к Салливану на перекус. Высокая, широкогубая, улыбчивая, с классными сиськами, и майонез с уголков рта так слизывает, что сразу думаешь: а вот бы она и тебе уголки рта эдак облизала. Эд знал, что сумеет ее и на это уговорить, если постарается как следует. Он сумеет, но в данный момент его больше занимало дело Брэйди и то, что об этом деле знали Рэнк и Хансон.

– Знаешь, Рита… – начал он.

– Не-не, Китаец Эд, ты не гони лошадей, – сказала Рита. Забарабанила пальцами по столешнице и выглянула в окно на людную улицу. Она приехала сюда из Детройта в поисках новых ощущений. А нашла просто еще один город, провонявший двуокисью серы, город, где надежду так легко потерять в черном тумане выхлопов.

– На такую приманку меня не поймаешь… – продекламировала она.

Китаец Эд пожал плечами. На полпути к двери заведения Салливана он услышал:

– Эй, Эд, ты все еще дуешься?

Он обернулся. Может, не такой уж и пропащий этот денек. Рита Робинсон улыбалась. Он шел обратно к ней, когда случилось нечто странное. В дверях заведения Салливана что-то возникло и загородило собой свет. Рита, которая видела эту штуку, уставилась на нее мимо Эда, на лице ее проступил ужас; Эд, который этой штуки не видел, собирался было спросить, что там не так. Рита подняла руку и показала.

– Господи, Эд! – вырвалось у нее. – Ты только глянь.

Он обернулся и посмотрел туда. В дверь бара силилась протиснуться исполинская желтая утка.

4 Веления сердца

– Но ты же никогда не звонишь! – воскликнула Анна Кэрни.

– Сейчас звоню, – пояснил он, словно ребенку.

– Ты никогда не приходишь меня повидать.

Анна Кэрни обитала в Гроув-парке, на переплетении улочек между рекой и железнодорожным полотном. Худенькая, склонная к анорексии, с непрестанно озадаченным выражением лица; она взяла его фамилию, предпочтя ее своей. В ее доме, служившем некогда социальным жильем, было темно и царил беспорядок. Пахло домашним супом, чаем «Эрл Грей» и прокисшим молоком. Раньше, на съемных квартирах, она рисовала рыб на стенах ванных комнат, исписывала все двери посланиями к друзьям, заклеивала поляроидными снимками и записками самой себе. Старая привычка, но записки в основном новые.

Если не хочешь делать чего-то, что не должна, – прочел Кэрни, – делай только то, что можешь, и будь что будет.

– Ты неплохо выглядишь, – сказал он.

– Значит, я растолстела. Люди всегда так говорят, когда я набираю вес.

Он пожал плечами.

– В любом случае, – заметил он, – приятно снова с тобой увидеться.

– Ты меня из ванны вытащил. Я на твой звонок прибежала вся в мыле.

Она держала в задней комнате кое-какие его вещи: кровать, стул, маленький стеллаж, выкрашенный зеленой краской. На стеллаже лежали два-три перышка, огарок треугольной ароматической свечи и пригоршня прибрежной гальки, слабо пахнувшей морем; камушки были аккуратно разложены перед фотографией в рамке, запечатлевшей самого Кэрни семилетним мальчиком.

Хотя эти вещи принадлежали ему, жизнь, запечатленная в них, казалась невразумительной и не трогала его. Поглядев на них мгновение, он потер лицо руками и зажег свечу. Вытряхнул кости Шрэндер из кожаного футлярчика, подбросил несколько раз. Они были крупнее, чем можно ожидать, из отполированного коричневатого материала, в котором Кэрни заподозрил человеческую кость. Кубики подпрыгивали и перекатывались между предметами экспозиции, образуя узоры неясного смысла. До того как украсть кости, он пользовался с той же целью картами Таро: две-три колоды все еще лежат где-нибудь в ящике, засаленные от частой тасовки, но по-прежнему в родных упаковках.

– Есть будешь? – спросила Анна из ванной. Было слышно, как она моется. – Я тебе что-нибудь приготовлю, если хочешь.

Кэрни вздохнул.

– Хорошо бы, – ответил он.

Подбросив кости снова, он вернул их в футлярчик и оглядел комнату. Помещение было маленьким, паркетный пол – голым и аскетичной отделки, окно выходило на толстые черные водосточные трубы и другие квартиры. На кремово-белой стене над стеллажом Кэрни много лет назад начертил цветными мелками две или три диаграммы. Он уже не понимал их смысла.

Поев вместе с ним, Анна зажгла свечу и затащила его в постель.

– Я правда устала, – сказала она. – Я так вымоталась.

Вздохнув, она прильнула к нему. Кожа ее все еще была мягкой и ароматной после купания. Кэрни пробежался пальцами по ее хребту, спускаясь к ягодицам. Она резко задышала, перекатилась на живот, полупривстала на колени, приподнялась, чтоб ему было удобнее. Волосы на лобке были как мягкая замша. Он растирал ей клитор, пока все тело не напряглось, а потом она кончила, задыхаясь, с тонким стонущим кашлем. К собственному удивлению, он ощутил эрекцию. Подождав, пока она спадет, что отняло несколько минут, он сказал:

– Я пойду, наверное.

Она уставилась на него:

– А как же я?

– Анна, – напомнил он, – мы уже давно в разводе.

– Но ты же опять здесь. Ты рад меня навестить и трахнуть, ты за этим явился.

– Ты сама хотела.

Она стиснула его руку.

– Я вижу эту штуку, – сказала она. – Я ее каждый день вижу.

– Когда бы это? Ты ему не нужна. Ты никогда не была ему нужна.

– Я так устала. Даже не знаю, что со мной такое.

– Если бы ты побольше ела…

Она резко отвернулась.

– Не знаю, зачем ты пришел, – прошептала она и добавила более настойчиво: – Я видела эту штуку. Я ее в этой комнате видела. Она стояла там и заглядывала в окно.

– Господи! – вырвалось у него. – Отчего ж ты мне не сказала?

– А с какой стати?

После этого она быстро уснула. Кэрни отвернулся от нее и уставился в потолок, прислушиваясь к шуму машин на Чизвикском мосту. Он долго не мог сомкнуть глаз. Когда же заснул, то во сне ему явилось воспоминание о детстве.

* * *

Воспоминание было очень ярким. Ему три года, может, меньше, он собирает камушки на пляже. Ему казалось, что все объекты на пляже перенасыщены, как в завлекательной рекламе: все слишком резкое, чересчур яркое, излишне отделенное от фона. Солнечный свет играл на отступавшей волне. Песчаный берег цвета льняной шторы, плавно закругляясь, уходил вдаль. На волноломе рядком сидели чайки. Майкл Кэрни устроился среди галечных камушков. Еще влажные, рассортированные отливом на полоски и кучки разных размеров, они лежали вокруг, подобно драгоценным камням, высохшим фруктам или кусочкам костей. Он перебирал их пальцами, отбирая и отбрасывая, отбирая и отбрасывая. Он видел кремовые, белые и серые оттенки; видел тигриные. Видел рубиново-красные. Ему нужны были все! Он оглянулся – не смотрит ли мама в его сторону? Когда же снова опустил глаза, у него что-то случилось со зрением, перспектива сместилась: он ясно увидел, что промежутки между более крупными камнями формами напоминают промежутки между камушками помельче. Чем пристальнее он вглядывался, тем точнее повторял себя мотив расположения камней. Внезапно он понял, что таков порядок вещей: если вглядеться в узоры волновых гребешков или формы миллиона белых облачков, там это проявится тоже – кипящее, непостижимое, головокружительное самоподобие всех явлений мира, безмолвно ревущее в вечно переменчивом возвращении, всегда одинаковое и неизменно неповторимое.

В тот миг он понял, что пропал. Из песка, с неба, из гальки – из того, что он впоследствии принял за созданную чьей-то волей фрактальность вещей, – явилось существо по имени Шрэндер. Тогда у него не было имени. Тогда у него не было формы. Но с той поры оно являлось к нему во сне отсутствием, дырой, пустотой, тенью на двери. Он проснулся сорок лет спустя и увидел, что на дворе тусклое сырое утро, а деревья по ту сторону дороги утыканы клочьями тумана. Анна Кэрни прижималась к нему, называя по имени.

– Я правда себя так ужасно вела ночью? Мне сейчас куда лучше.

Он снова ее трахнул и ушел. Провожая его, она сказала:

– Люди полагают, что жить в одиночестве неправильно, но это не так. Ошибочно жить с кем-то лишь потому, что ты ни на что больше не в состоянии отважиться.

К двери была прикноплена еще одна записка: КТО-ТО ТЕБЯ ЛЮБИТ. Кэрни всю жизнь отдавал предпочтение женщинам. Генетический, нутряной выбор, достаточно ранний. Как женщины его успокаивали, так он их возбуждал. Вероятно, поэтому-то его отношения с мужчинами быстро портились, становились напряженными и неконструктивными.

* * *

Что там насоветовали кости? Уверенности не больше обычного. Он принял решение разыскать Валентайна Спрэйка. Спрэйк много лет был его помощником и обитал где-то на севере Лондона. Хотя Кэрни знал его телефонный номер, это еще ничего не гарантировало. Он все равно позвонил – с вокзала Виктория. Сначала на том конце воцарилось молчание, а потом женский голос сказал:

– Вы связались с Bluetooth-автоответчиком системы «Селлнет».[7]

– Кто это? – переспросил Кэрни и проверил номер, по которому звонил. – Вы же не мобильник, – сказал он. – Это не мобильный номер. Кто вы?

На другом конце провода снова замолчали. Ему показалось, что он слышит далекое дыхание.

– Спрэйк?

Нет ответа. Он повесил трубку и спустился к платформам линии Виктория. Сделал пересадку в Грин-парке и еще одну, на Бейкер-стрит, держась примерного направления к центру, где надеялся расспросить обеденных выпивох из клуба «Лимфа» на Грик-стрит: одно из мест, куда могли просочиться новости о Спрэйке.

Сохо-сквер кишел шизофрениками. Плывя по течению заботы социальных служб вместе с грязными собачками и чемоданами, полными тряпья, они сбивались в стайки в местах вроде этого, где надеялись привлечь внимание оживленной толпы туристов и деловых людей. В центре парка женщина средних лет, с неопределимым акцентом, угнездилась на скамье рядом с поддельной тюдоровской хибарой и глазела вокруг с явным интересом, ни на кого в особенности не нацеленным. То и дело, закатив верхнюю губу, она издавала отрывистые неразборчивые звуки – короче слова, длиннее междометия. Когда Кэрни быстрым шагом появился со стороны Оксфорд-стрит, в глазах женщины откуда ни возьмись возникло ученое выражение и она принялась громко проповедовать сама себе на различные, не связанные между собой темы. Кэрни прошел было мимо, затем, движимый каким-то импульсом, обернулся.

Он услышал непонятные слова.

Тракт Кефаучи.

– Что это значит? – спросил он. – Что вы имеете в виду?

Ошибочно сочтя, что он оскорбился, женщина умолкла и уставилась себе под ноги. На ней были нацепленные в странном беспорядке одежки, пальто и кардиганы хорошего качества; на ногах – зеленые сапоги-веллингтоны, на руках – домашние вязаные митенки. В отличие от остальных обитателей парка, у нее не было при себе багажа. Лицо, выдубленное выхлопными газами, алкоголем и неустанно гулявшим вокруг Центр-пойнт ветром, казалось странно здоровым, почти деревенским. Наконец она встретилась с ним взглядом: глаза были бледно-голубые.

– Я вот думаю, вы не могли бы мне подать милостыню на стаканчик чаю? – спросила она.

– Я еще больше подам, – пообещал Кэрни, – вы только скажите, что вы имели в виду.

Она моргнула.

– Ждите здесь! – велел он.

Купил в ближайшем киоске три порции «завтраков на весь день», большой стакан латте и запихал все это в пакет. Когда он вернулся в Сохо-сквер, то нашел женщину на том же месте: она присела, моргая на слабом солнечном свету, время от времени поглядывая на прохожих, а основное внимание уделяла паре-тройке гулявших перед нею голубей. Кэрни протянул ей пакет.

– Теперь скажите, – попросил он, – что вы видите.

Она дружелюбно улыбнулась.

– Я ничего не вижу, – сказала она. – Я лекарство принимаю. Я его всегда принимаю.

Она приняла у него пакет, подержала некоторое время и вернула.

– Не хочу.

– Нет, хотите. – Он раскрыл пакет и показал ей. – Смотрите! Этого на весь день хватает!

– Сами съешьте, – ответила она.

Он поставил пакет рядом с нищенкой и взял ее за плечи. Если сейчас подобрать нужные слова, она станет пророчествовать.

– Послушайте, – произнес он как мог настойчиво. – Я знаю, что вы знаете. Понимаете?

– Что вам надо? Я вас боюсь.

Кэрни рассмеялся.

– Это я боюсь, – сказал он. – Да возьмите же. Ну, возьмите.

Женщина покосилась на сэндвичи, потом оглянулась через левое плечо, словно завидев кого-то знакомого.

– Не хочу этого. Не хочу их. – Она не поворачивала головы. – Мне идти надо.

– Что вы видите? – настаивал он.

– Ничего.

– Что вы видите?

– Что-то грядет. Снизойдет огонь.

– Какой огонь?

– Позвольте мне уйти.

– Какой такой огонь?

– Пустите меня сейчас же. Пустите меня.

Кэрни отпустил ее и ушел. В возрасте восемнадцати лет ему приснился такой конец собственной жизни. Спотыкаясь, он ковылял по какому-то переулку, исполненный откровения, точно заразы. Он был стар и жалок, но долгие годы что-то прорывалось из центра его естества на края и теперь наконец явило себя, неконтролируемо пламенея в глазах и на кончиках пальцев, исторгая язычки пламени изо рта и члена, пожирая его одежду. Впоследствии он понял, что такое развитие событий крайне маловероятно. Уж кем-кем, а безумцем, алкоголиком или даже неудачником он точно не станет. Оглядываясь на Сохо-сквер, он видел, как шизики передают друг другу сэндвичи, с подозрением разворачивая упаковку и принюхиваясь. Он их взбудоражил, точно мешалка – густое варево. Интересно, что теперь поднимется на поверхность? В общем-то ему было их жаль, он испытывал даже какое-то расположение к ним. На практике все куда мрачнее. Проку от них не больше, чем от детишек. В очах горит свет, но то огонь злого рока. Известно им даже меньше, чем Брайану Тэйту, который вообще ничего не знает.

Валентайн Спрэйк, который утверждал, что знает не меньше Кэрни, а даже и больше, в клубе «Лимфа» отсутствовал; его там уже месяц не видели. Обозрев желтоватые стены, зависающих в клубе посреди дня алкашей и телеэкран над барной стойкой, Кэрни заказал себе выпивку и задумался, что делать дальше. На улице пошел дождь, сгущались сумерки; толпы людей болтали по мобильникам. Понимая, что рано или поздно вернуться в собственный пустой дом таки придется, он обреченно вздохнул, поднял воротник плаща и пошел туда. Там, сконфуженный, сломленный назойливыми мыслями об эмоциональных потребностях Брайана Тэйта, Анне Кэрни и женщине из Сохо-сквер, он выключил свет и уснул, скорчившись в кресле.

* * *

– Твои кузины приезжают! – сообщила Кэрни мама.

Ему было восемь лет. Он пришел в такое возбуждение, что сбежал, как только они появились, устремился через поля за домом в лесок и дальше, к мелкому пруду, окруженному ивами. То было его любимое место. Сюда никто не ходил. Зимой бурые камыши прорастали через тонкую ледовую кромку на краях пруда, летом же в ивах жужжали бесчисленные насекомые. Кэрни стоял там долго, вслушиваясь в затихавшие вдалеке крики сверстников. Убедившись, что его след потерян, он впал в почти гипнотическую расслабленность. Стянув штанишки, он расставил ноги, встал на солнце и опустил взгляд. В школе ему показали, как правильно дрочить. Член набух, но, кроме этого, ничего не случилось. Наконец ему стало скучно; он забрался на расщепленную молнией иву и улегся там в тени, глядя на воду, где мелькали тени настоящих рыбешек.

Он не переносил общества других детей. Они так его возбуждали… Он кузинам в лицо не осмеливался взглянуть. Двумя-тремя годами позже он придумает себе обитель, именуемую Дом Дрока, а иногда – Дом Вереска, где станет мечтать о них; мечты те будут неприличны и в то же время возвышенны, а утолить их на природе труда не составит.

В Доме Дрока всегда будет середина лета. С дороги станут видны только деревья, поросшие плющом, несколько ярдов мшистой тропинки да имя владельца на деревянной табличке у ворот. Каждый день после обеда бледные, едва достигшие зрелости девочки, которыми он сделал своих кузин, будут садиться на корточки в пронизанном солнечными пятнышками полумраке, слегка разведя полненькие ножки, выставив расцарапанные коленки и подняв до грудей платьица в оборочку, а затем кропотливо, быстрыми движениями растирать себя между затянутых белой тканью ножек, пока Майкл Кэрни наблюдает за ними с деревьев, чувствуя, как отмокают толстые кальсончики и серые школьные брюки.

Почувствовав его присутствие, они внезапно поднимут головы – о горе!

Что бы ни влекло его в эту безжизненную глушь, оно же сделало восьмилетнего Кэрни легкой добычей для Шрэндер. Существо плавало в стайках рыбешек под сенью ив, как проникало меж рассортированных галечных камушков на пляже, когда Кэрни было три. Оно присутствовало в любом пейзаже. Внимание его означалось видениями, в которых Кэрни брел по ровной зеленой глади затянутого ряской канала или чуял нечто ужасное в куче деталек от конструктора «Лего». Выхлопы двигателей напоминали ему драконов, механические части проворачивались с тошнотворной маслянистой медленностью, и Кэрни просыпался, видя, как в сливном отверстии ванной исчезает что-то кожисто-резиновое.

Эта тварь, Шрэндер, была везде.

5 Дядя Зип, портняжка

Большая часть гало выгорела до огарка, осталась мусором со времен ранней галактической эволюции. Молодые солнца тут роскошь и редкость, но их все же можно отыскать. Продолжая сжигать водород, они привлекают людей легкодоступным теплом, подобные мистическим постоялым дворам Древней Земли. Спустя два дня «Белая кошка» материализовалась вблизи одного из них, отключила динаточные двигатели и скромняшкой припарковалась над четвертой планетой, которую в знак уважения к ее щедрым обителям прозвали Мотелем Сплендидо.

Мотель Сплендидо, по человеческим меркам, был стар, как и любой другой булыжник в этой четверти Пляжа. Климат пристойный, в наличии океаны и никем еще не загаженный воздух. На обоих континентах – космопорты, некоторые из них общедоступны, некоторые – не совсем. Этот мир повидал свои экспедиции, собранные, экипированные и отправленные под всесокрушающим блеском Тракта Кефаучи, сверкавшего в ночном небе, подобно полярному сиянию. Он повидал и зрел ныне своих героев. Золотоискатели 2400 года всё ставили на кон. Они мыслили себя учеными, исследователями, но в действительности выступали ворами, спекулянтами, интеллектуальными ковбоями. Им принадлежало наследие науки, какой та определяла себя четырьмя сотнями лет раньше. Они ловили волну на Пляже. Могли утром отправиться в путь без гроша в кармане, а вечером возвратиться главами корпораций с карманами, полными патентов; такова была типичная траектория на Мотеле Сплендидо, таково было направление вещей. Как следствие, мир этот привлекал желающих подзаработать. В пустынях планеты покоилась на карантине парочка загадочных артефактов; собственно, пустыни эти сделались пустынями лишь сорок лет назад, когда в дикую природу сбежала генно-модифицирующая программа двухмиллионолетней давности, которую кто-то притащил с бесхозного мирка менее чем в паре световых лет от Пляжа. Для своего поколения это открытие могло считаться великим.

На Мотеле Сплендидо в великих открытиях недостатка не было. Ежедневно в любом баре судачили о самых последних. Кто-то, раскапывая чужацкий хлам, наткнулся-де на хренушечку, способную перевернуть физику, космологию или саму Вселенную вверх тормашками. Настоящие же тайны, старые тайны, скрывались на Тракте, если вообще существовали, а оттуда никто еще не вернулся.

И быть может, никогда не вернется.

* * *

Люди, как правило, прибывали на Мотель Сплендидо сколотить состояние или заработать себе имя; Серия Мау Генлишер прилетела в поисках разгадки. Она явилась заключить сделку с дядей Зипом, портняжкой. Пришлось пообщаться с ним через уловку с парковочной орбиты, но не прежде, чем теневые операторы уговорили ее спуститься на планету лично.

– На поверхность? – расхохоталась она скорее безумно. – Moi?[8]

– Но тебе понравится. Ты взгляни!

– Вы это бросьте, – остерегла она их; но они все равно ей показали, как прикольно это будет – там, внизу, где Кармоди, морской, а впоследствии космопорт, раскидывал липкие ароматные крылья навстречу наступающей ночи…

В нелепых стеклянных башнях – куда не сунется по делам человек мужеского пола, там такие вырастают, – гасли огни. Портовые улицы внизу затягивало теплыми ароматными дымными сумерками, а по улицам, вдоль Манитауна и Корниш, к балдежным барам авеню Фри-Ки дрейфовали представители всех разумных видов Кармоди. Культивары и высокотехнологичные химеры всех размеров и сортов, огромные и с бивнями, цветастые карлики, обладатели слоновьих членов, стрекозиных или лебединых крыльев, обнаженных грудей, разукрашенных по последней моде живыми татухами или картами сокровищ; они теснились на тротуарах, зыркая на смарт-пирсинги друг друга. Там и сям проскакивали девушки-рикши, с икроножными четырехглавыми мышцами, модифицированными, чтобы лучше справляться с нагрузкой, на твикнутых протоколах энергопереноса АТФ; гуляки же, ублаженные местным опиумом, принюхивались к ароматам café électrique. И конечно, повсюду кишели обитатели теней, быстрее взгляда, мелькали на углах, материализуясь в переулках и без устали нашептывая извечное свое заклинание: У нас получишь чего хочешь.

В кодовых мастерских и татуажных салонах, куда ни кинь, заправляли одноглазые шестидесятилетние поэты, нагрузившиеся бурбоном «Кармодийская роза»; за витринами были выставлены образцы товара и гибридные проекты, в узких окошках демонстрационных комнат прокручивались анимированные почтовые марки, ордена воображаемых войн или мешки подарков с безобидными, судя по расцветке, сластями, – тут уже яблоку было негде упасть, а тем временем мужчины и женщины в дизайнерской одежде неспешно, уверенно фланировали с террас корпоративных анклавов над Корниш,[9] оживляясь в предвкушении земной кухни. Они направлялись к ресторанам в гавани, к огням гавани на темно-винной морской глади, откуда затем, поздно вечером, вернутся в Манитаун – создатели богатства, подвижники преуспеяния, чуточку слишком хорошие для всего такого, по собственному описанию, а все ж таинственным образом возбуждаемые дешевкой и безвкусицей. Нарастал гомон голосов. Над толпой носился смех. Везде музыка, звуковые эффекты, перетекая друг в друга, резали уши, спорящие друг с другом басы слышны были за двадцать миль в море. А над всей этой суетой реял резкий, требовательный феромон человеческого предвкушения, запах, слагаемый не столько сексом, похотью или агрессией, сколько навязчивой смесью ароматов дешевой жратвы и дорогих духов.

Серия Мау знала эти запахи, как знала звуки и виды.

– Вы себя так ведете, словно я вообще ничего об этом не знаю, – сказала она сетевым операторам. – А я-то знаю. Девушки-рикши и парни с татухами. Тела! Я там была, я этим занималась. Я такого навидалась, я больше не хочу.

– Ты бы хоть культивара себе вырастила. Ты такой красоткой станешь.

Они вырастили ей культивара. Ее саму в возрасте семи лет. Украсили бледные ручонки замысловатыми спиральными браслетами цвета хны, облачили в белое атласное платьице до пола, с муслиновыми бантиками и кружевной оторочкой. Существо робко уставилось куда-то себе под ноги и прошептало:

– От чего отказалась, то вернулось.

Серия Мау отогнала теневых операторов.

– Не нужно мне тело! – прикрикнула она на них. – Не хочу я красоткой выглядеть. Не нужны мне эти телесные ощущения.

Озадаченную культиварку ударило спиной о переборку и протащило по ней до пола палубы.

– Ты меня не хочешь? – спросило существо. Продолжая поднимать и опускать взгляд, оно зашлось в приступе плача. – Я не уверена, где я… – успело произнести оно, прежде чем веки его устало сомкнулись и тело перестало шевелиться. А теневые операторы прижали тонкие лапки к лицам и убрались по углам, издавая шум вроде жжж… жжж… жжж…

– Откройте мне канал к дяде Зипу, – велела Серия Мау.

* * *

Дядя Зип, портняжка, работал в ателье на Генри-стрит, вниз от мола. Некогда он был знаменит, а его выкройки лицензировались во всех крупных портах. Энергичный толстяк с лазуритовыми глазами навыкате, запавшими белоснежными щеками, губами как розовые бутоны и животом, подобным огромной восковой груше, он утверждал, что открыл первоисточники жизни, закодированные в белках окаменелостей Радиозалива, менее чем в двадцати световых годах от края самого Тракта. Стоило ему верить или нет, зависело от тесноты знакомства. Какие бы коды ему там ни удалось обнаружить, стал он не богаче обычного ательера: дядя Зип не стремился к большему – во всяком случае, так утверждал. Он жил с семьей над ателье, по каким-то церемониальным соображениям. Жена его носила ярко-красные платья танцовщицы фламенко. Все дети были женского пола.

Когда Серия Мау явила свою уловку в центре ателье, дядя Зип давал концерт.

– Это для пары друзей, – сказал он, увидев, как она поднимается. – Останься – и кое-чему научишься. Либо же приходи позже.

Дядя Зип был облачен в белую рубашку и черные брюки с поясом на уровне подмышек. Он играл на клавишном аккордеоне. На обеих белых как мел щеках проступили розоватые пятна, что придавало ему сходство с большой фарфоровой куклой, блестящей от пота. Его инструмент, древний и сложной конструкции, с клавиатурой цвета слоновой кости и сверкающими хромированными кнопками, поблескивал и мерцал в сиянии неоновых огней Кармоди. Играя, он покачивался из стороны в сторону в такт аккордам. Пел чистым, взрывным контратенором. Не видя его, трудно было заключить, кто поет – женщина или мальчик? Лишь потом едва сдерживаемая агрессия выдавала мужчину. Аудиторию составляли трое или четверо темнокожих мужиков в тесных брюках, люрексовых рубашках, с помпезными прическами цвета черного янтаря; они пили и болтали, вроде бы даже не слушая исполнителя, хотя при особо высоких, яростных раскатах с едва заметным одобрением усмехались ему. Время от времени в открытое помещение забегали две-три девчонки и дергали дядю Зипа, называя его папой. Дядя Зип продолжал, притопывая ногами, играть и утирать пот с бровей китайской фарфоровой куклы.

Наигравшись вволю, он отпустил слушателей; те исчезли в ночи Манитауна с непринужденной ленивой грацией хипстеров, только их и видели. Сидя на стуле, портной тяжело переводил дух. Потом, отдышавшись, наставил толстый палец на Серию Мау Генлишер.

– Привет, – сказал он. – Ты что, решила уловку сюда спустить?

– Ой, да полно тебе! – ответила Серия Мау. – Я дома этой чухни наслушалась.

Уловка Серии Мау имела кошачье обличье. Модель низкого класса, кодировавшая цветом перемены настроения. В остальном же неотличимая от домашних кошек Древней Земли – маленьких, нервных, остроносых, привычных тереться мордой обо все подряд.

– Посылать уловку портняжке – оскорбление, знаешь ли. Навести дядю Зипа лично или не приходи вообще.

Он утер лоб огромным белым носовым платком и рассмеялся высоким, не лишенным приятности смехом.

– Если хочешь стать кошкой, – предложил он, – я тебе без труда такую склепаю.

Он склонился к ней и несколько раз потыкал рукой голограмму.

– А это что? Это призрак, юная леди. Без тела ты – фотино, реактор слабого взаимодействия нашего мира. Я тебе даже выпивку не выставлю.

– У меня уже есть тело, дядя, – вежливо напомнила ему Серия Мау.

– Так зачем ты сюда вернулась?

– Пакет не фурычит. Он отказывается со мной говорить. Поди догадайся, для чего он нужен.

– Я тебе говорил: это сложно. Я тебя предупреждал, что будут проблемы.

– Ты не говорил, что он не твой.

Белый лоб дяди Зипа прорезали тонкие морщины недовольства.

– Я сказал, что он принадлежит мне, – с готовностью признал он. – Но не утверждал, что я его создатель. Вообще-то, его мне Билли Анкер принес. Пацан говорил, что считает его современной поделкой. Думал, это K-техника. Военная. – Он пожал плечами. – Кое-кто из этих, ну, не следит за словами… – он покачал головой и осуждающе поджал губы, – хотя этот пацанчик Билли обычно очень сообразителен, на него можно положиться. – Поняв, что нить рассуждений ведет в никуда, он снова пожал плечами. – Он его в Радиозаливе натырил, но не вкурил, что эта штука делает.

– А ты?

– Я не узнаю́ руки мастера. – Дядя Зип распростер собственные руки и исследовал их взглядом. – Но я за день разобрался с покроем. – Он гордился своими пухлыми пальцами и чистыми ногтями, похожими на лопатки, так гордился, словно одно его прикосновение могло напрямую рассечь гены в нужном месте – как гениальный башмачник одним движением раскраивает колодку. – Я его насквозь просек. Тебе же это было нужно, да? Ну и какие проблемы?

– Тогда какого черта оно не работает?

– Ну, верни его. Может, еще поковыряюсь.

– Эта хрень все время спрашивает про доктора Хэндса.

6 Во снах

Сперва можно было принять сестричек Крэй за их собственные одноразовые культивары. Вскоре, однако, становилось понятно, что они слишком высокого мнения о себе, чтобы пользоваться такими штуками. Тем не менее характерное для культиваров напыщенно-чувственное выражение (пользователю же на самом деле наплевать) у этих крупных барышень присутствовало. Могучие зады затянуты в черные нейлоновые мини-юбочки. Ноги короткие, сильные, всю жизнь на четырехдюймовых каблуках, отчего икры стали подтянутыми и рельефными. Крупные плечи выпирают из офисных белых блузок с подбитыми рукавами в оборочку. По обнаженным мускулистым бицепсам лениво извиваются татуированные змеи.

Однажды они завалили к нему в лавку, и Эви спросила у Тига Волдыря, плавает ли у него в баке твинк по имени Эд Читаец. Твинк вот такого роста (она показала пальцами на два дюйма выше собственной макушки), с частично заросшим перекисно-светлым ирокезом и парой дешевых татух. Он довольно мускулист, сказала Эви, ну или был таким, пока в бак не залез.

– Я в жизни его не видел, – солгал Волдырь.

Его немедленно пронзил ужас. Сестричкам Крэй лучше не лгать, коли жизнь дорога. Они каждое утро лица выбеливают унипомадой и подкрашивают губы – красные, сердитые, чувственные и клоунские одновременно. Этими губами они властны отдать приказ, который всю Пирпойнт-стрит на уши поставит. У них бесчисленное воинство, жители теней в культиварах, низкооплачиваемые панки-подростки с пушками. И у каждой в старомодных сумочках или крупных клатчах из мягкой кожи реактивный пистолет Чемберса. Поначалу они кажутся нагромождением противоречий, но вскоре понимаешь, что это не так.

По правде говоря, других постоянных клиентов, кроме твинка Читайца, у Тига Волдыря вовсе и не было. Кто на бакоферму в семисотых номерах Пирпойнт зачастит в здравом уме? Никто. Вся торговля в другом конце, где в любых количествах водятся инвестбанкиры и дамочки, потерявшие любимых собачек десять лет назад (и не сумевшие с этой потерей примириться). Вся сытная торговля там, в начальных и средних номерах. Без Читайца, который на три недели порой заплывал в бак, когда мог себе это позволить, у Волдыря весь бизнес к чертям полетит. Он по миру пойдет, пытаясь втюрить абнормальные гормоны да земные разгонялки ребятам, которым только и нужны самодельные генные патчи от какого-то известного в гало чувака по кличке Дядя Зип.

Сестрички Крэй смерили Тига Волдыря взглядом, словно бы говорившим: «Соврал по мелочи, так знай, что редких белков больше не получишь».

– Не, ну правда, – сказал он.

Наконец Эви Крэй пожала плечами.

– Если увидишь такого парня, дай нам первым знать, – сказала она. – Нам первым.

Она обвела взглядом бакоферму, голый серый пол и отставшие от стен фотообои, потом с омерзением глянула на Волдыря.

– Иисусе, Тиг! – протянула она. – Ты в состоянии это местечко не таким противным сделать? Неужели не справишься?

Белла Крэй расхохоталась.

– Неужели не справишься ради нее? – спросила она.

Когда сестрички ушли, Волдырь обмяк в кресле, повторяя: «Неужели не справишься?» и «Если увидишь такого парня, дай нам первым знать», пока не добился правильной интонации. После этого он пошел осмотреть баки. Вытащив из шкафчика тряпку, он стер с них пыль. Протирая бак Читайца, он вдруг понял, что этот-то бак и разогрелся.

– Кто ж этот чувак, – сказал Волдырь вслух, обращаясь сам к себе, – если он сестричкам Крэй внезапно понадобился? Он же никому раньше и нужен-то не был.

Он попытался вспомнить, как выглядит Читаец, но не смог. Твинки для него все были на одно лицо.

Он пошел в закусочную и заказал себе еще рыбы с карри.

– Если увидишь такого парня, – эксперимента ради обратился он к хозяйке закусочной, заплатив по счету, – дай нам первым знать.

Та уставилась на него.

– Нам первым, – добавил Волдырь.

«Новочеловеки, – думала та, глядя, как он удаляется по Пирпойнт, выбрасывая одну ногу под странным углом. – Что они такое?»

Новочеловеки наводнили Землю в середине 2100-х, привлеченные радио– и телепередачами двадцатого века, чьи затухающие информационные метелки и паутинки достигли их, сохранив, однако, достаточно загадочной чужацкой живости. Были новочеловеки двуногими гуманоидами (ну, в широкой трактовке термина), все как один высокие и белокожие, с ударной волной ослепительно-рыжих волос на голове.[10] Их порою трудно было отличить от ирландских наркош. Различать их по полам тоже было непросто. Собственные конечности казались им мягкими и податливыми. Оптимизм и энергия из них били ключом. Все на Земле их приятно удивляло. Захватив планету, они ее переделали под себя – дружески-покровительственно и через пень-колоду. Ну а чего ожидать от попытки постижения человеческой расы по рекламе кока-колы 1982 года? Новочеловеки выпускали несъедобную еду, запрещали политику, предпочитая характерную для субсидируемых видов искусства бюрократию, а также внедрили под земную кору колоссальные механизмы, вызвавшие в конечном счете гибель миллионов. После этого они чуток поостыли и ограничили свои усилия сферой поп-музыки, наркотиков и твинк-баков; последние в то время считались соблазнительной, хотя и опасной, новинкой индустрии развлечений.

Впоследствии они кочевали по космосу вместе с людьми, как ходячая пародия на всю эту экспансию и свободу торговли. Новочеловеки частенько попадались на нижних ярусах структур организованной преступности. Роковое стремление к ретроспекции всегда подводило их в попытках туда интегрироваться. Обычны для них были фразочки вроде: Слышь, бро, мне, в натуре, нравятся вот эти твои кукурузные хлопья. Ты в курсах?

Волдырь вернулся на бакоферму. Передние концы баков на пару футов выступали из обшитых ДСП кубических стойл по плечо высотой, напоминая барочно-вычурные бронзовые гробы с дешевой отделкой. На фотообоях над каждым гробом красовалось: КЕМ ЗАХОЧЕШЬ – ТЕМ И СТАНЕШЬ! Бак Читайца разогрелся сверх меры. Волдырь понимал почему: у твинка лавэ кончались. Оставалось нарику, может, с полсуток, если верить показателям диагностической полоски, а потом – добро пожаловать на холод. Протеома, склизкая смесь питательных веществ и твикнутых гормонов, уже начинала готовить его тело к жизни, оставленной было позади.

* * *

Три часа тридцать минут пополудни серой мартовской пятницы. Ист-ривер была цвета грязной стали. От самого полудня трафик западного направления выдавливало с моста Хоналути. Китаец Эд высунулся в окно своего старенького «доджа», вдохнул аромат свинца и дизельных выхлопов, попытался разглядеть, что там впереди. Ничего. Авария какая-то: светофоры не горят, и у кого-то уже нервы лопнули; люди на пределе – от офисной рутины, от своих двух-а-может-четырех детей, от всей этой дерьмовой жизни, они высыпали из машин и от нечего делать друг с другом срутся. Кто знает, что там случилось? Старая добрая жизнь-жестянка. Эд покачал головой, констатируя, что все суета сует, выключил обзор пробок по «Радио Кэпитал» и обернулся к Рите Робинсон.

– Ну что, Рита? – сказал он.

Через две-три минуты ее платье цвета перечной мяты с карамельно-белыми полосками уже завернулось выше талии.

– Ты это, Эд, не торопись, – посоветовала Рита, – мы тут задержимся на некоторое время.

Эд рассмеялся.

– Я не торопыжка, – сказал он. – Эдди готовится.

Рита тоже засмеялась.

– И я готова, – ответила она. – Готова, Эдди, готова…

Оказалось, что Рита была права.

Через два часа они торчали на том же месте.

– Нет, ну это же просто возмутительно, правда? – спросила женщина из розового «мустанга», остановившегося в паре машин от «доджа» Эда.

Увидев Риту, которая одергивала платье, поправляла поясок и с суровым профессиональным интересом изучала себя в зеркале заднего вида, женщина вроде бы потеряла к Эду интерес.

– А, привет, милочка, – протянула она. – Освежаешься?

Все отключали двигатели. Люди вылезали из машин размять ноги и прогуляться по тротуару. В пробке работал разносчик хот-догов, двигаясь на запад со скоростью десять-двенадцать машин за поднос.

– Я и не думала, что тут так сурово, – пожаловалась водительница «мустанга». Рассмеявшись, она подцепила ногтем табачную крошку с нижней губы и стала ее изучать. – Может, русские высадились?

– А что, мысль интересная, – сказал ей Эд. Она улыбнулась, затоптала окурок и вернулась к себе в машину. Эд включил радио. Русские не высадились. Марсиане, впрочем, тоже. Вообще никаких новостей.

– Так, а что насчет дела Брэйди? – обратился он к Рите. – Что у прокурора судачат?

– Ну, Эдди… – протянула Рита. Посмотрела на него пару мгновений, покачала головой и отвернулась к зеркалу. Она уже намазала губы помадой.

– Я-то думала, ты никогда не спросишь, – сказала она тоном, каким констатируют факт. Помада ей, видимо, не понравилась: Рита гневным жестом стерла ее и выглянула в окно на реку.

– Я-то думала, ты никогда не спросишь, – повторила девушка горько.

Тут в открытое боковое окошко со стороны Эда просунулась голова большой желтой утки. На сей раз Рита ее, казалось, не заметила, хотя голова была говорящая.

– Так, номер седьмой, вылезай, – сказала голова. – Твое время настало.

Эд полез в бейсбольную куртку с надписью «Lungers 8-ball Superstox» на спине и нашарил там один из своих кольтов.

– Ну-ну, полегче, – сказала утка. – Я же просто шучу. Я только напомнить. У тебя одиннадцать минут кредита осталось до закрытия лавочки. Эд, наша организация тебя высоко ценит как постоянного клиента и предоставляет выбор: либо подбросить денег, либо выжать максимум из оставшегося.

Утка нахохлилась и посмотрела на Риту одним глазком-бусинкой.

– Лично мне выбор кажется очевидным, – добавила она.

7 Погоня за богом

Когда Майкл Кэрни проснулся, была глубокая ночь. Свет в комнате не горел. Слышалось чье-то тяжелое дыхание.

– Кто здесь? – резко позвал он. – Лиззи?

Шум прекратился.

Домик принадлежал его второй жене, Элизабет, которая в знак разрыва укатила обратно в Штаты. Обстановка тут была аскетическая: студия со скромной мебелью и паркетом соломенного цвета, кухня, похожая на камбуз, и спальня на втором уровне. Из верхних окон открывался вид на Кастельнау через Чизвик-Эйт. Растирая лицо ладонью, Кэрни поднялся с кресла и пошел наверх. Там было пусто: на разворошенную постель ложились полосы уличного света, слегка пахло одеждой Элизабет – этот запах словно продолжал его поддразнивать даже после ее отъезда. Он спустился обратно и включил свет. На спинке хиллсовской софы балансировала бестелая голова. Выглядела голова скверно, затасканно. Вся плоть лица словно утянулась на кромки щек, так что под серой кожей хорошо просматривались лицевые кости. Кэрни не понял, чья это голова и даже какого она пола. Завидев его, голова принялась нервно сглатывать и облизывать губы, словно ей не хватало слюны для артикуляции.

– Не могу тебе описать тщету и ничтожество бытия! – внезапно вскрикнула она. – Ты испытывал когда-нибудь подобное чувство, Кэрни? Доводилось ли тебе чувствовать, что вся твоя жизнь затаскана до дыр? Как, подобно этой протертой занавеске, с трудом скрывает она гнев, зависть и чувство провала, а равно гложущие себя амбиции и аппетиты, какие ни разу не осмелились себя явить?

– О боже! – выдавил Кэрни и попятился.

Голова презрительно усмехнулась:

– Начать с того, что занавеска сама по себе дешевая. Ты разве не так себя чувствуешь? Совсем как те занавески из какой-то оранжевой хрени, на которых аж мох вырос с того дня, когда их повесили, чтобы не снимать более.

Кэрни попытался что-то ответить, но обнаружил, что теперь уже у него пересохло во рту.

Наконец он промямлил:

– Элизабет занавесок никогда не вешала.

Голова облизала губы:

– Позволь мне кое-что тебе открыть, Кэрни: тебе не укрыться! За нею прячется твое смехотворно костлявое тельце, сорок с чем-то лет кривляется и позирует на публике, смеется и строит рожи (о да, Кэрни, строит рожи!), трясет своим длинным бердслеевским членом, и все затем, чтобы выделиться из толпы. Все это тщеславия ради. Но ты же не взглянешь за нее, не так ли? Стоит отдернуть занавеску – и тебя сожжет высвободившаяся после долгого заточения энергия.

Голова устало огляделась. Спустя пару мгновений она вопросила уже тише:

– Ты испытывал когда-нибудь подобное чувство, Кэрни?

Кэрни обдумал вопрос.

– Нет.

Лицо Валентайна Спрэйка словно бы осветилось внутренним флуоресцентным сиянием.

– Нет? – повторил он. – Ну как хочешь!

Он поднялся и вылез из-за софы, за которой сидел на корточках: энергичный мужчина лет пятидесяти, сутулый, козлобородый, с волосами оранжево-песочного оттенка. Бесцветные глаза его приобрели одновременно отсутствующее и упрямое выражение. Он носил коричневую флисовую куртку, которая была ему велика, узкие старые «левайсы», придающие бедрам искривленный и тощий вид, и походные ботинки «Меррелл». От него пахло самокрутками и дешевым виски. В одной руке, костяшки которой распухли от многолетней болезни или работы, он сжимал книгу. Удивленно взглянув на нее, он предложил томик Кэрни:

– Посмотри.

– Не хочу, – попятился Кэрни. – Не хочу.

– Ну и дурак, – сказал Валентайн Спрэйк. – Я ее тут с полки снял.

Он вырвал из книжки две-три страницы – Кэрни теперь видел, что это один из любимых Элизабет томиков издательства «Penguin Classics» в мягкой обложке, тридцатилетней давности, «Мадам Бовари», – и принялся рассовывать их по разным карманам плаща.

– Меня не волнуют люди, которые сами в себе разобраться не способны.

– Чего тебе надо?

Спрэйк пожал плечами.

– Ты мне звонил, – сказал он. – Ну, мне так передали.

– Нет, – возразил Кэрни. – Я попал на какой-то автоответчик, но сообщения не оставлял.

Спрэйк засмеялся:

– Оставлял, как же! Элис тебя запомнила. Элис по тебе сохнет. – Он деловито потер руки. – Как насчет чашки чая?

– Я вообще не уверен, ты ли здесь, – сердито зыркнул Кэрни на софу. – Ты сам хоть слово из сказанного понял? – И добавил: – Меня снова скрутило. В Мидлендсе, два дня назад. Думал, ты поможешь.

Спрэйк покачал головой.

– Ты уже знаешь, как тебе поступить, – предположил он.

– Валентайн, меня от этого тошнит.

– Ты бы завязывал, а? Не уверен, что ты теперь выйдешь сухим из воды, при любом развитии событий.

– Толку от этого больше нет. И не знаю, был ли вообще.

Спрэйк усмехнулся как-то неопределенно.

– Да нет, есть с этого толк, – сказал он. – Ты просто идиот. – И тут же поднял руку на случай, если Кэрни оскорбится. – Шучу-шучу.

Он минуту-другую продолжал улыбаться, потом добавил:

– Можно я закурю?

На внутренней стороне левого запястья у него имелась самодельная татуировка – слово «FUGA», нанесенное выцветшими от времени темно-синими чернилами. Кэрни пожал плечами и ушел на камбуз. Пока Кэрни готовил чай, Спрэйк поочередно нервно затягивался самокруткой и соскребал крошки табака, приставшие к нижней губе. Он выключил свет и с удовлетворенным вздохом дождался, пока домик заполнит сияние фонарей. В какой-то момент он проговорил:

– Ты знаешь, гностики ошибались. – И, когда Кэрни ничего не ответил: – С реки туман наползает.

После этого пауза довольно-таки затянулась. Кэрни услышал звуки двух-трех легких движений, словно кто-то снимал книгу с полки, а затем набирал воздуху в грудь.

– Ты послушай… – начал Спрэйк и тут же умолк. Когда Кэрни вышел из кухни, то обнаружил, что дверь домика открыта, а незваного гостя и след простыл. На полу валялись две-три книги в окружении вырванных страниц, напоминавших крылья. На пустой белой стене над софой яркий свет уличного натриевого фонаря спроецировал тень, имевшую форму исполинской клювастой башки. На птичью голову она совсем не походила.

– Господи! – вымолвил Кэрни, и сердце его так заколотилось, что он в буквальном смысле ощутил его удары в грудную клетку. – Господи!

Тень стала поворачиваться, словно обладатель ее, вымахавший в два часа ночи на два этажа над чизвикской улицей, хотел присмотреться к Кэрни. А может, что было бы еще хуже, это и вовсе не тень.

– Иисусе Христе, Спрэйк, оно здесь! – завопил Кэрни и сломя голову выскочил из дома. Он слышал топот ног Спрэйка по тротуару где-то впереди, но догнать его так и не сумел.

* * *

Центральный Лондон, 03.00

На льдисто-голубых дисплеях искрились фракталы, преображаясь в нечто, отдаленно сходное с покадровой замедленной разверткой движения в среде куда более ранних стадий эксперимента. Брайан Тэйт протер глаза и уставился на экраны. За его спиной царила тьма, пахнущая дешевой едой и холодным кофе. Котенок принюхивался к горке пластмассовых стаканчиков и упаковок из-под гамбургеров у ног Тэйта. Кошечка тихо сидела на плече физика, наблюдая с чем-то вроде дружеского соучастия за тем, как разворачивается на экранах перед ними математическое чудовище. Она то и дело протягивала лапку и нетерпеливо мяукала, словно привлекая внимание Тэйта к чему-то, что он упускал из виду. Она-то знала, где веселуха. Тэйт снял очки и положил на стол. Даже в таком замедлении он ничего не заметил.

Или почти ничего. В Лос-Аламосе, утомленный (сам бы он ни за что в этом не признался) постоянным трепом о физике и деньгах, он большую часть свободного времени сидел у себя в кабинете и переключал телеканалы, заглушив звук. Это помогало ему размышлять о выборе. О моменте выбора, который, как он полагал, можно с превосходной точностью зафиксировать в мгновении, когда одна картинка, сверкнув, сменяется другой. Если подобраться к точному моменту перехода, что же там обнаружится? Развлекаясь фантазиями о какой-то безвестной станции – ну всяко смотрибельнее бесконечных повторов «Баффи – истребительницы вампиров»,[11] – чья передача занимала бы эту щель с промежуточными моментами выбора, он даже пытался записать серию переключений каналов на видик и проиграть в покадровой развертке со стоп-кадрами. Это оказалось невозможным.

Он потянулся почесать кошечку за ушами. Та увернулась, спрыгнула на пол и там шипела на котенка, пока тот не спрятался за креслом Тэйта.

Тэйт меж тем сгреб телефон и набрал домашний номер Кэрни. Ответа не последовало.

Он оставил еще одно сообщение на автоответчике.

8 Выкройка портного

Когда дядя Зип услышал от Серии Мау слова «доктора Хэндса», то на долю секунды застыл совершенно неподвижно. Затем пожал плечами.

– Ну, верни его, – повторил он. Это он так извинялся. – Я тебе компенсирую.

– Дядя Зип, ты знаешь доктора Хэндса?

– Никогда о таком не слышал, – быстро сказал дядя Зип, – а я всех закройщиков отсюда до самого ядра знаю.

– Ты думаешь, это военная штука?

– Нет.

– Модерновая?

– Нет.

– И что мне делать?

Дядя Зип вздохнул.

– Уже сказал: верни его.

Серии Мау не хотелось. У нее было такое чувство, словно вот-вот должна открыться иная возможность. Она сказала:

– Ты потерял мое доверие, и…

Дядя Зип протестующе распростер руки и рассмеялся.

– …и мне нужен этот чувак, Билли Анкер.

– Должен был я знать, что с уловкой спорить толку никакого! – Он уставился на нее, по-прежнему смущенный, но и чем-то вдруг растревоженный. – Во-первых, Билли Анкер не из тех, кто бракованный товар по гарантии возвращает, – тихо продолжил он. – Во-вторых, он мой приятель, а не твой. В-третьих, он не закройщик. Понимаешь? Ты чего от него добиться хочешь, девчонка, раз от меня не сумела?

– Не знаю, дядя. Чего-нибудь. Не знаю, чего именно. Но ты же не говоришь мне всего, что тебе известно. Придется с чего-то начать.

Он еще миг смотрел на нее. Она видела, как он что-то прикидывает.

– Ладно, – устало проговорил он.

– У меня деньги есть.

– Не возьму я с тебя за это денег, – сказал дядя Зип. – Я так подумал: нам всем с этого дела может польза выйти. Даже Билли.

Он улыбнулся собственным мыслям.

– Билли я тебе за так отдам. Может, ты мне потом взамен бесплатную услугу окажешь.

Он махнул ручкой, отметая возражения.

– Все в порядке, не беспокойся.

– Но я бы лучше заплатила, мне так спокойнее.

Дядя Зип величественно поднялся со стула.

– Ты быка за рога не бери так уж сразу, – ровным тоном произнес он. – Если примешь мои условия, я тебе скажу, где Билли искать. И возможно, намекну на его нынешние амбиции.

– Я поразмыслю.

– Не слишком долго.

Во время концерта он устроил аккордеон на могучих бедрах. Теперь поднял, перекинул через голову и сыграл длинный вступительный аккорд.

– А что для меня значат деньги? – вопросил он. – Не все сводится к деньгам. Я спускался к ядру, пятьсот световых пролетишь[12] – одни деньги. Там целые планетные системы разработаны дизайнерами, прихоти богачей ради. Там попадаются девки с херовыми наборами для генного сплайсинга, двухдневный курс для начинающих, э? Чтобы детишки жрать могли что попало. На Земле детишкам пятикратное ускорение[13] патчами разрешают. Снимают с кода сургуч, и – оп-па! – лихорадка субботнего вечера, метаболический коллапс. И ты знаешь, что говорят акулы бизнеса?

– Что же они говорят, дядя Зип?

– Говорят, у денег морали нет. Таким тоном, что усраться на месте можно. Они этим гордятся.

В Кармоди шел второй час ночи, Тракт Кефаучи, раскинувшись на полнеба, сверкал ярко, как дядин аккордеон. Дядя Зип взял следующий аккорд, затем исполнил серию порывистых арпеджио, перетекающих в новую руладу. Набычил щеки и топнул ногой. Один за другим возвращались слушатели, извинительными улыбками приветствуя уловку Серии Мау. Было похоже, что они сидели в каком-нибудь баре вниз по Генри-стрит, ожидая, пока снова зазвучит музыка. Они принесли бутылки в коричневых пакетах и на сей раз привели с собой пару немногословных девушек. Девушки искоса поглядывали на дядю Зипа и быстро отводили глаза. Серия Мау прослушала еще одну композицию и растаяла бурым дымом.

Дядя Зип – кремень-чувак, что говорить. Он торговал всем, за что согласны были платить, от культиваров для плотских утех до разумных татуировок, играл на суевериях невежд, готовых выложить кругленькую сумму для генетической идентичности с каким-нибудь удачливым элвисом. Ежедневно к нему наведывались амбициозные нервные мамаши, желая превратить своих чад в гениев.

– Все хотят разбогатеть, – сетовал он. – А я ведь миллион гениев сработал, и что? Каждому подавай Бадди Холли, Барбару Стрейзанд, Шекспира. Но я тебе вот что скажу: никто уже не помнит, как эти люди в действительности выглядели.

В общем-то, незаконное занятие. Чисто по приколу, как он любил говорить. Дальше он не заходил. Современный аналог шляпы, которую на День труда надевали, с надписью: «Поцелуй меня скорей!» – так он говаривал. А может, какой-нибудь древней татухи. В лаборатории, впрочем, он брался за любые заказы. Кроил для вояк и теневиков. Для вирусных наркош, которым вынь да положь самоновейший штамм нейродегенеративной хвори. Кроил чужацкие ДНК. Ему было начхать, что именно он кроит или кого именно, покуда ему платили.

Что до слушателей, то это были культивары: все как один клоны, даже та тихая девушка в черном платье с оборками, выращенные из его стволовых клеток, которые он оставил в глубокой заморозке, улетая в Радиозалив. Молодые версии его личности, непричастные великой тайне, еженощно дважды являлись преклонить колени в храме его успеха.

* * *

Наверху, на парковке, Серия Мау вздохнула и отвернулась.

– Видишь? – сказала она пустому кораблю. – Всегда этим заканчивается. Трах и битвы заканчиваются пшиком. Толкайся локтями, пробивайся наверх, и ради чего? Глянь только, что они друг другу толкают. Если б я хоть на миг задумалась… – А сохранила ли она способность плакать?

Она проговорила без видимой причины:

– Как прекрасны играющие на солнышке ребята!

Эти слова напомнили ей о других, сказанных командиру ужасников там, в тени его абсурдно огромного корабля. О пакете, который она купила у дяди Зипа, и о том, для чего собиралась этот пакет употребить. Заставили вспомнить о предложении дяди Зипа. Открыв канал, она обратилась к нему:

– Ладно. Расскажи мне, где находится этот чудик, Билли Анкер. – Она рассмеялась и, парадируя выговор портного, добавила: – И намекни на его нынешние амбиции.

Дядя Зип тоже рассмеялся. Затем лицо его лишилось всякого выражения.

– Ты слишком долго размышляла, – сообщил он. – Я передумал.

Он сидел на стуле в гостиной над ателье. Он облачился в матроску с короткими рукавами и нахлобучил шляпу. Необъятные бедра распирали белые парусиновые штаны. На каждом бедре сидело по дочурке, по пышнощекой голубоглазой светловолосой кудрявой девчонке: обе будто для праздничного фото позируют, смеются и тянут ручки к папиной шляпе. Оттенки кожи на ожившем снимке роскошные, глянцевые. Все цвета насыщенные, богатые. Толстые кисти дяди Зипа обхватили дочек, а ладони он сложил на спинах, словно на мехах аккордеона. Комната за его спиной была отделана красным и зеленым лаком, на стеллажах выставлена коллекция тщательно отполированных запчастей к мотоциклам и других забавных фенечек из земной истории. В доме дяди Зипа никому из гостей не позволялось видеть его жену или хоть краем глаза зацепить рабочие инструменты.

– Да, так вот, насчет этого парня, – сказал он, – тебе вот куда.

Дядя Зип назвал ей систему и планету.

– В каталогах числится как 3-альфа-Феррис-VII. Местные – их там немного – называют ее Редлайн.

– Но это же в…

– …в Радиозаливе. – Он пожал плечами. – В жизни ничто не дается просто так, детка. Тебе придется решить, действительно ли тебе так нужно то, за чем ты гонишься.

Серия Мау отключила связь.

– Пока, дядя Зип, – сказала она, оставив его наедине с дражайшим семейством и дешевой риторикой.

Спустя два-три дня «Белая кошка», по реестру проходившая капером из Венуспорта, что в системе Нового Солнца, снялась с парковки на орбите Мотеля Сплендидо и ускользнула в долгую ночь гало. Она пополнила запасы горючего и оружия. По настоянию портовой администрации прошла техосмотр и выложила несуразную сумму налога за незначительный ремонт. Она расплатилась по счетам. В последний момент, по причинам, не вполне понятным и самому капитану, «Белая кошка» приняла на борт пассажиров – группу корпоративных экзогеологов с аппаратурой, направлявшуюся к Сантори-IV. Впервые за год в обитаемой секции корабля зажжется свет. Теневые операторы корчили рожи и подтрунивали. Забившись по углам, они шептались и с тихим удовлетворением хлопали друг друга по костлявым ладоням.

Кто они такие? Алгоритмы, наделенные собственной жизнью. Они водились на вакуумных кораблях вроде «Белой кошки», в городах, везде, куда ступала нога человека. Они выполняли работу. Может, они всегда существовали в Галактике, ожидая прихода людей? Инопланетяне, выгрузившие себя в пустоту? Древние компьютерные программы, оторвавшиеся от собственного железа, затерянные в скитаниях, полные надежды кому-то пригодиться? Всего за несколько столетий они расселились повсеместно. Без них ничто не работало. Они даже на биологической основе могли функционировать: так появились теневики, существа преступного мира, по-своему прекрасные и движимые неизъяснимыми мотивами. Иногда они нашептывали Серии Мау, что могли бы, пожелай того, запустить себя даже на электронных лампах.

9 Это твой сигнал к побудке[14]

Хотя Тиг Волдырь управлял бакофермой, сам он своего товара не юзал: с тем же успехом можно было себе в вену абнормальных гормонов закачать. Мнение Тига на сей счет состояло в следующем: жизнь – дерьмовая штука, но все ж это жизнь, и точка. Поэтому порнуху он предпочитал дешевую, голографическую, без эффекта погружения. В рекламе такому порно частенько приписывали эффект вторжения. Сюжетик: комнату какой-то девахи нашпиговали микрокамерами, а она тупо не в курсе. Можно за ней где угодно наблюдать; впрочем, обыкновенно порнуха выруливала в душ, и появлялся какой-нибудь культивар – член как у жеребца, на башке бивни и всякое такое. В этом месте Волдырь обычно отключал картинку. Особенно же полюбилась ему передача, транслируемая откуда-то из гало; там участвовала девушка по фамилии Моунер,[15] жительница корпоративного анклава где-то на Мотеле Сплендидо. По сценарию, ее муженек все время отсутствует (хотя, честно говоря, он зачастую как гром с ясного неба заваливает, да не один, а в компании пяти коллег по бизнесу, в том числе бабы). Моунер носила короткую розовую латексную юбчонку, узкий топик и белые носочки. Волосы на лобке аккуратно выбриты. Нарратив сообщал, что ей скучно, хотелка разгулялась, и вообще она плохая девочка. Волдырь предпочитал обычные сюжеты: скажем, чтоб она ногти себе голой красила или оглядывалась через плечо на себя, обнаженную, в зеркале. С Моунер закавыка в том, что хоть она и клон, а тело выглядело реалистично. Никакой пластики. Если верить рекламе, девчонка ни разу в ателье не бывала, и Волдырь был склонен принять это за чистую монету.

Еще вот какая штука: она знала о его присутствии, хотя и не понимала, что он там.

Можно ли обойти такой парадокс? Волдырь считал, что да. Если однажды получится его понять, это пополнит копилку его знаний о Вселенной или, что эквивалентно, о человеческой расе. Ему казалось, она знает, что он там. «Она не порнозвезда!» – пытался он себя убедить.

Ну вот, значит, смотрел он дешевый новочеловечий сон наяву с неизбежной концовкой (Моунер и сама позевывала, возясь с новенькими желтыми шортиками с Микки-Маусом, большие кнопки и подтяжки по размеру), и тут дверь бакофермы вышибли, а внутрь с порывом серого холодного уличного ветра ворвались шесть или семь детишек. Волосы темные, короткие, лица азиатской наружности, маленькие, искаженные яростью. На плечах, затянутых в черные дождевики, таял снег. Старшей, может, лет семь; над ушами в короткую прическу воткнуты фонарики, обеими руками сжимает автоматический «Нагасаки Хайлайт». Дети рассыпались по залу и принялись сновать меж ячеек с баками, точно доискиваясь чего-то; они пискливо галдели и выдергивали провода питания из баков, запуская процедуры аварийной побудки.

– Эй! – заорал Тиг Волдырь.

Дети бросили свое занятие и затихли. Старшая, зажестикулировав, прикрикнула на них. Дети некоторое время переводили подозрительные взгляды с нее на Волдыря и обратно, потом снова взялись за свое; отыскав топорик, они попытались сбить засов с крышки бака номер семь. Девочка между тем приблизилась к Волдырю и встала перед ним, оказавшись едва ли не вполовину ниже его. Маленькие неровные зубы почернели от кофе. Она была на взводе, аж глаза из орбит лезли. Ручонки дрожали от тяжести «Нагасаки», но девчонка исхитрилась поднять оружие так, чтобы прицелиться примерно в область диафрагмы Волдыря, и пролепетала что-то вроде:

– Нарк раскопал сороковник, э?

Звучали слова так, словно она их зажевывала, не успев толком произнести. Волдырь уставился на нее сверху вниз.

– Извини, – сказал он, – но я тебя не понимаю.

Девочка, казалось, пришла в неописуемое бешенство.

– Сороковник! – заорала она.

Соображая, что бы ответить, Волдырь вдруг вспомнил историю, однажды рассказанную твинком Читайцем. Какой-то анекдот из тех времен, когда у твинка еще была нормальная жизнь и бла-бла-бла: они все делают вид, что помнят те времена. Волдырю сам-то рассказ наскучил, но его заинтересовали экстремальные переживания, которые можно упаковать в одну фразу, и он эту фразу добросовестно заучил. Он помедлил, пытаясь вспомнить, с каким именно пренебрежительным жестом произнес те слова Читаец, потом опустил взгляд на девчонку и сказал ей:

– Я так напуган, что не знаю, усраться мне от смеха или от ужаса.

Глаза девчонки вылезли из орбит еще дальше. Он видел, как начинает подаваться курок «хайлайта» под ее пальцами. Он открыл рот, соображая, что бы сказать, чтоб она поостыла, но было уже поздно. Раздался мощный взрыв, и странное дело: казалось, что произошел он где-то у двери, ведущей на улицу. Глаза девчонки продолжали лезть из орбит, пока не выскочили оттуда на всю длину зрительного нерва. В этот самый миг голова ее взорвалась и испарилась, превратившись в серовато-красную жижу. Волдырь отшатнулся, заляпанный этой гадостью, и упал на спину, пытаясь понять, что происходит.

Происходило вот что.

Снаружи во тьме Пирпойнт-стрит к бакоферме подтягивались одноразовые культивары. Десять или двенадцать стояли под снегом, топая ногами по земле и щелкая предохранителями тупоносых реактивных пистолетов. Были они облачены в короткие кожаные жакеты и запятнанные кожаные же брюки с трехдюймовым корсетиком на всю длину. Дыхание их клубилось в морозном воздухе, тяжелое, как у вьючных животных. Даже тени их были снабжены бивнями. Длинные руки – мертвенно-синие от холода, но культивары слишком окрутели, чтобы обращать на это внимание.

– Эй, – говорили они друг другу, – сейчас бы лишние шмотки скинуть, э?

Они вламывались в двери твинкарни по двое, а детишки стреляли в них изнутри, укрываясь за гробами.

После гибели девчонки с «хайлайтом» бакоферма превратилась в сумасшедший дом: с шипением рассекали воздух сверкающие арки реактивных снарядиков, мельтешили в дыму лазерные лучи, густо воняло разными жидкостями человеческого тела. Окна, выходящего на улицу, не стало. В стенах возникли крупные дымящиеся дыры. Два бака лопнули и высвободили содержимое; остальные быстро разогревались, сияя зловещими розовыми огнями. Тиг Волдырь уверился, что яблоко раздора заточено в баке номер семь. Дети бросили попытки его открыть и теперь просто старались никого к нему не подпустить. Волдырь, быстро догадавшись об этом, отполз подальше от бака, забился в угол и закрыл лицо руками. Тем временем культивары шли на приступ через дымную завесу с воплями: «Не надо меня прикрывать, все в порядке!» – а дети их отгоняли. У последних было тактическое преимущество, но огневое превосходство противника перевешивало, и детей понемногу стали теснить. Те перекрикивались на булькающем уличном арго, выхватывая из-под дождевиков новые и новые пушки. Оглядывались в поисках выхода – но вот кого-то подстрелили по ногам, кому-то перебили хребет, и вскоре дети оказались в состоянии, с которым и портняжка не справился бы. Стало видно, что дело швах. Затем произошло следующее: во-первых, кто-то выстрелил в бак номер семь ближнебойным реактивным снарядиком; во-вторых, на пороге бакофермы возникли сестрички Крэй, покачивая головами и шаря по сумочкам в поисках носовых платков.

* * *

Китаец Эд с Ритой Робинсон прятались в камышах за пылающей автомойкой. Эд полагал, что Хансон мертв и окружной прокурор тоже, поэтому от них помощи ожидать не стоило. Наверху засел Отто Рэнк. Он был вооружен винтовкой калибра 30.06, которую похитил с летней кухни Жирного Хряка Висконсина, попутно замучив до смерти дочку Висконсина, девочку-подростка. «То, как он с ней поступил, и дало мне недостающий фрагмент загадки, – подумал Эд. – Я бы и раньше догадался, наверное, но думал не головой, а членом». Это наверняка повлечет за собой две лишние смерти, но по крайней мере в одном случае погибнет лишь он сам.

Эд слишком высунулся из камышей. Каркнул выстрел, пуля рассекла холодный вечерний воздух. В четверти мили взлетели с речного берега птицы.

«Шестнадцать выстрелов», – подумал Эд. Возможно, у Рэнка уже заканчиваются патроны.

* * *

Старенький «додж» Эда стоял там, где они его и припарковали, – по ту сторону мойки. Нечего было и думать туда добраться: Рита ранена. Эда тоже зацепило, но не так скверно. Впрочем, у него еще оставалась пара пуль в одном из кольтов. Он пополз быстрее, но от этого у Риты, кажется, снова открылось кровотечение.

– Эй, Эд, полегче, – вымолвила она. – Опусти меня. Давай тут этим займемся.

Она рассмеялась, но лицо ее посерело и стало обреченным.

– Господи, Рита… – прошептал Эд.

– Знаю. Тебе так жаль. Но жалеть не о чем, Эд. Меня подстрелили в твоей компании, об этом ведь куча девок мечтает.

Она снова попыталась рассмеяться.

– Может, займемся тут любовью на прощание?

– Рита…

– Эд, я так устала.

Она больше ничего не произнесла, и выражение лица перестало меняться. Через какое-то время он опустил ее на землю и разрыдался. Спустя еще минуту-другую закричал:

– Отто! Ты там, ублюдок?

– Ага! – ответил Рэнк.

– Она умерла.

Молчание. Потом Рэнк осведомился:

– Хочешь за ней отправиться?

– Она мертва, Отто. Ты следующий.

Смех.

– Если высунешься… – начал было Рэнк и, казалось, задумался. – Да, а как мне поступить? Слышь, Эд, ты бы мне помог. Хотя нет. Давай так: если ты высунешься, устроим честный поединок.

Он выстрелил туда, где, по его прикидкам, должна была располагаться макушка Эда.

– И знаешь что? – заорал он, не дав стихнуть эху выстрела. – Меня тоже пристрелили, Эд! Рита меня в самое сердце поразила – задолго до того, как повстречалась с тобой. Ох уж эти бабы! Она ж была совсем пустоголовая, Эд. Ты об этом не задумывался?

– Я задумывался о том, что ты у меня отсосешь по полной, – ответил Эд.

Он поднялся, стараясь стоять как можно более прямо. Он увидел на крыше автомойки, у самого края, Отто Рэнка в классической снайперской позе, с винтовкой калибра 30.06, упертой прикладом в плечо. Эд поднял кольт, держа его обеими руками, и старательно прицелился. Оставалось две пули, и важно было промахнуться первой. Он вытер пот, стекавший в глаза, и аккуратно спустил курок. Он промахнулся футов на десять-двенадцать и бессильно уронил руку с револьвером. Отто, которого явно удивил выход Эда из укрытия, дико захохотал от облегчения.

– Ты выбрал не ту пушку, Эд! – завопил он. Поднялся. – Эй! – крикнул он. – Так уж и быть, давай еще раз! – И широко распростер руки.

– Нельзя застрелить человека с восьмидесяти ярдов из кольта сорок пятого калибра, – заявил он.

Эд повторно вскинул револьвер и выстрелил.

Рэнка закрутило и снесло с крыши. Ноги мелькнули в воздухе, и тело приземлилось в камышах.

– Будь ты проклят, Эд! – успел вскрикнуть он, падая, но выстрелом ему разнесло полголовы, и он был уже не жилец.

Китаец Эд опустил взгляд на свой верный кольт и вялым жестом попытался отбросить его от себя.

– Прости меня, Рита… – начал он, но тут небо над автомойкой приобрело стальной оттенок и разорвалось, как дешевая бумажная декорация. На сей раз утка была реально огромной и какой-то неправильной. Желтые перья свалялись и запачкались, а из клюва лениво свисал человеческий язык.

– Обслуживание будет прекращено, – сообщила утка. – Как постоянный клиент, вы…

* * *

В этот миг сознание Китайца Эда разорвалось на части, и он в полной мере ощутил боль и безысходность Вселенной. Мир обесцветился, а за цветами ушла и прекрасная ироничная простота. Потом мир принялись выворачивать наизнанку, пока сквозь него при всем желании нельзя стало углядеть ничего, кроме дешевых ламп дневного света на потолке бакофермы Тига Волдыря. Эда вынесло на пол из обломков бака номер семь. Он захлебывался, охваченный ужасом и полностью дезориентированный. Вокруг в дыму валялись мертвые дети и культивары – по виду парализованные. С Эда, точно белок из тухлого яйца, лениво оползала протеома. Бедняжка Рита погибла ни за что ни про что, а он перестал быть детективом Китайцем Эдом. Он стал тем, кем был: Эдом Читайцем, твинком.

– Ребята, это же мой дом, – выдавил он. – Вы бы хоть постучались, что ли.

От двери донесся смех.

– Ты нам должен, Эд Читаец, – сказала Белла Крэй.

Задумчиво окинув взглядом комнату, она заметила двух уцелевших детей-бандюков.

– Эти панки не мои, – сообщила она Тигу Волдырю, который как раз поднялся с пола, забрался за дешевый рабочий стол из ДСП и бухнулся в кресло.

Эви Крэй рассмеялась.

– Но и не мои, – сказала она.

Она выстрелила панкам в лицо из пистолета Чемберса, сперва одному, потом другому, и оскалилась.

– Вот что произойдет с тобой, Эд, если ты с нами не расплатишься, – пояснила она.

– Эй, – возмутилась Белла, – я тоже хотела.

– Эти панки из банды Федоры Гэш, – сказала Эви Тигу Волдырю. – Почему ты их впустил?

Волдырь пожал плечами. Жест означал, что у него не было выбора.

Культивары покидали ферму, волоча за собой мертвых и раненых. Раненые оглядывали себя, хлопали друг друга по ладоням и заявляли что-нибудь вроде:

– Да я так мог бы день-деньской палить, ты в курсе?

Читаец Эд взглянул на них и содрогнулся. Выбравшись из обломков бака, он отцепил от позвоночника провода и попытался стереть с тела протеомную слизь. Он уже слышал темный возбужденный шепот ломки, исходивший, казалось, откуда-то из затылка.

– Я вас не знаю, – сказал он. – Я вам ничего не должен.

Эви широко улыбнулась напомаженными губами.

– Мы выкупили твою долговую расписку у Феди Гэш, – пояснила она. Оглядела разрушенную бакоферму. – Похоже, что она и впрямь не слишком хотела с тобой расставаться.

Она снова улыбнулась:

– А хоть бы и так. Эд, твинк вроде тебя всем и каждому во Вселенной должен. В том твоя сущность: твинк – обычный клочок протоплазмы в океане. – Она пожала плечами. – Ну что мы можем поделать, Эд? Мы все рыбы.

* * *

Эд понимал, что она права. Снова безуспешно попытавшись утереться, он заметил Волдыря за конторкой, пошаркал к нему и спросил:

– Слушай, у тебя тут салфетки какие-нибудь есть?

– Нет, Эд, – сказал Волдырь. – Но ты глянь, что я нашел.

Он вскинул автоматический «хайлайт», который раньше принадлежал девчонке, и выстрелил в потолок.

– Я так напуган, что щас усрусь! – завопил он, обращаясь к сестричкам Крэй. Те застыли. – Ну так знайте: мне на вас насрать!

Он неловко выпростался из-за конторки: казалось, что каждый нерв его тела работает сам по себе. Он едва контролировал движения конечностей.

– Бля, Эд, ну как я тебе? – орал он.

Эд уставился на него в таком же обалдении, что и сестрички Крэй. В любой момент Белла с Эви могли выйти из ступора. Тогда они отряхнут известковую пыль с плеч своих и начнется что-то очень серьезное.

– Иисусе, Тиг! – произнес Эд.

Обнаженный, провонявший бальзамировочной жидкостью, истыканный там и сям в «нейротипичных энергоузлах» – никчемный человек земного типа с частично заросшим ирокезом и парой змеящихся татуировок – таким выбежал он наружу. На Пирпойнт не было ни души. Спустя миг в окнах бакофермы замелькал свет, а внутри раздались взрывы. Потом с черного хода на улицу вывалился Тиг Волдырь: у него рукава костюма горели, подожженные раскаленными газами из реактивного пистолета.

– Мать твою, – вопил он, – я щас усрусь!

Они секунду глядели друг на друга – с ужасом и облегчением. Читаец руками сбил пламя с рукавов Тига. Обхватив друг друга за плечи, они побрели в ночь, мимолетно опьяненные нахлынувшей телесной химией боевой дружбы.

10 Агенты удачи[16]

Три часа пополуночи. Валентайна Спрэйка и след простыл. Майкл Кэрни, спотыкаясь, брел по северному берегу Темзы. Ему почудилось, что рядом раздался голос; он кинулся к деревьям и укрылся там. Снова накатил ужас, и весь остаток дороги до Твикенхэма Кэрни пробежал в ветреной тьме, не в силах овладеть собой. Чуть погодя он опомнился и попытался собраться с мыслями, но перед глазами маячил лишь образ Шрэндер. Он решил позвонить Анне. Потом передумал и захотел вызвать такси. Руки так дрожали, что набрать номер не удалось, и в итоге Кэрни просто вернулся вдоль канала по бечевнику на восток. Часом позже он оказался у двери дома Анны. Анна вышла в длинной хлопковой пижаме, раскрасневшаяся, и за два фута от нее веяло теплом.

– Со мной Тим, – нервно проговорила она во мрак.

Кэрни уставился на нее.

– Кто такой Тим? – спросил он.

Анна оглянулась.

– Все в порядке, это Майкл, – крикнула она, а Кэрни ответила: – Ты бы не мог утром вернуться?

– Я просто заберу кое-что, – взмолился Кэрни. – Я ненадолго.

– Ну, Майкл…

Он проскользнул мимо нее. Внутри густо пахло воском и духами. Путь в комнату, где хранились его вещи, вел мимо спальни Анны. Дверь оказалась приоткрыта. Тим, кто б это ни был, восседал, прислонясь к спинке кровати, и его профиль в три четверти выхватывало из тьмы желтое сияние пары-тройки ночников. На вид ему можно было дать лет тридцать пять или около того: кожа в порядке, тело худощавое, но атлетичное. Такой и хорошо за сорок будет казаться молодым человеком. В одной руке Тим держал бокал красного вина и задумчиво разглядывал его.

Кэрни смерил Тима взглядом.

– Кто, – произнес он, – это, черт побери, такой?

– Майкл, это Тим. Тим, это Майкл.

– Привет, – сказал Тим, подняв руку. – Можно я не буду слезать?

– Иисусе Христе, Анна!.. – только и вымолвил Кэрни.

Вернувшись в дальнюю комнату, он после кратких поисков обнаружил там чистые «левайсы» и старую черную кожанку: ему она когда-то так нравилась, что выбросить пожалел. Он переоделся. Была там еще курьерская мотоциклетная сумка с логотипом «Марин» на откидном кармане. В эту сумку Кэрни принялся опорожнять содержимое ящичков маленького зеленого стеллажа. Случайно подняв взгляд, он вдруг заметил, что Анна стерла со стены нанесенные мелом диаграммы. Он задумался: с какой целью? Было слышно, как она о чем-то спорит в спальне. Когда Анна пыталась что-то объяснить, ее голос становился детским, капризным. Через минуту она, кажется, сдалась и резко бросила:

– Конечно нет! Ты что это хочешь сказать?

Кэрни вспомнил, как она с ним говорила в такой же манере. От двери донесся шум, и внутрь просунулась голова Тима.

– Не надо, – остерег его Кэрни. – Я уже на нервах.

– Может, тебе помочь?

– О нет, благодарю.

– Ты пойми, сейчас же пять часов утра, а ты приперся весь в болоте.

Кэрни пожал плечами.

– Вижу, – сказал он. – Знаю.

Анна гневно зыркала на него от двери.

– Всего хорошего, – как можно теплее попрощался он с ней. Спустившись на два пролета по каменной лестнице, он услышал за спиной ее шаги.

– Майкл? – позвала Анна. – Майкл?

Он не ответил. Она выбежала за ним на улицу и принялась кричать ему вдогонку, босая и в одной пижаме.

– Ты не хочешь вернуться и снова меня трахнуть? – эхом отдавался ее голос на пустой пригородной улочке. – Ты, случайно, не за этим явился?

– Анна, – сказал он, – ну пятый час утра же.

– Мне все равно. Майкл, пожалуйста, не возвращайся. Тим хороший, он меня правда любит.

Кэрни усмехнулся:

– Я рад.

– Нет, ты не рад! – завопила она. – Нет, ты не рад!

Тим выбежал из дома за ее спиной. Он уже оделся и сжимал в руке ключи от машины. Он пересек тротуар, не глядя на Анну с Кэрни, и прыгнул в машину. Опустил было стекло с водительской стороны, точно задумавшись, не сказать ли кому что на прощание, но потом покачал головой и решительно нажал на газ. Анна удивленно поглядела ему вслед и ударилась в плач. Кэрни обнял ее за плечи. Она приникла к нему.

– А может, вернешься и убьешь меня? – тихо спросила она. – Как ты убил всех остальных?

Кэрни развернулся и пошел в сторону станции подземки «Ганнерсбери». В какой-то момент его телефон резко зачирикал, но он не ответил на вызов.

* * *

Третий терминал аэропорта Хитроу оживал после долгой ночи, тут было сухо и тепло. Кэрни купил себе нижнее белье и туалетные принадлежности, сел у бара в уголке зала вылета – почитать «Гардиан» – и стал мелкими глотками потягивать двойной эспрессо из стаканчика.

Женщины за стойкой бара о чем-то спорили, обсуждая услышанное в новостях.

– Мне ненавистна сама мысль о вечной жизни, – изрекла одна из них и повысила голос: – Вот твоя сдача, дорогой.

Кэрни, ожидавший увидеть свое имя на второй странице газеты, поднял голову.

Женщина улыбнулась.

– Сдачу не забудьте, – сказала она.

Он нашел только имя женщины, убитой им в Мидлендсе; «лянчию-интеграль» не искали. Свернув газету, он стал смотреть, как цепочка азиатских туристов дисциплинированно пересекает зал ожидания для посадки на рейс до Лос-Анджелеса. Телефон снова зачирикал. Кэрни вытащил трубку и увидел, что пришла голосовая почта.

– Привет, – сказал телефон голосом Брайана Тэйта. – Я тебе домой пытался дозвониться. – Голос у Тэйта был раздраженный. – У меня пару часов как идея возникла. Звякни, если получишь сообщение. – Пауза. Кэрни решил, что сообщение закончилось, но Тэйт добавил: – Я правда встревожен. Гордон снова приходил, пока тебя не было. Давай звякни побыстрее.

Кэрни выключил телефон и уставился на него. На голос Тэйта накладывалось мяуканье белой кошечки, недовольной, что ее оставили без внимания.

«Жюстина!» – подумал он и улыбнулся.

Он рылся в курьерской мотоциклетной сумке, пока не нашел кости, украденные у Шрэндер. Подкинул на ладони. Кости всегда казались теплыми на ощупь. Символы не удалось соотнести ни с одним языком, ни с одной системой счисления, будь то древние или современные. На обычных игральных костях каждый символ дублировался бы; здесь же – ни один. Кэрни смотрел, как кости катятся по столешнице и замирают в лужице кофе из опустевшего стаканчика. Мгновение он изучал выпавшую комбинацию, потом сгреб кости в футлярчик, скомкал газету, запихал ее вместе с телефоном в сумку и встал.

– Твоя сдача, дорогой!

Женщины поглядели ему вслед и переглянулись. Одна пожала плечами. К тому моменту Кэрни уже устремился в туалет: его трясло и выворачивало. Выйдя оттуда, он наткнулся на ожидавшую его Анну. Хитроу полностью пробудился к жизни, люди сновали туда-сюда, звонили по телефонам, проталкивались в толпе. Анна стояла посреди прохода с апатичным, беззащитным видом, то и дело заглядывая в лица пробегавшим мимо пассажирам. Каждый раз, как ей казалось, что появился Кэрни, лицо ее озарялось светом. Кэрни вспомнил ее в кембриджскую пору. Вскоре после первой их встречи ее друг сказал Кэрни:

– Мы ее однажды чуть не потеряли. Ты с ней поаккуратнее, хорошо?

Предупреждение оставило его озадаченным, и мысленная картинка Анны в образе пакета, который и забыть где-нибудь недолго, вскоре улетучилась… но месяцем позже он обнаружил ее в ванной, залитые слезами глаза неподвижно глядели вперед, на вытянутые запястья.

Теперь она произнесла, взглянув на него:

– Я знала, что ты окажешься здесь.

Кэрни недоверчиво поглядел на нее и расхохотался.

Анна тоже засмеялась.

– Я знала, что ты придешь сюда, – сказала она. – Я тебе кое-что захватила.

– Анна…

– Ты же знаешь, что скрываться от него до конца жизни не удастся?

Услышав это, он захохотал еще громче и вдруг умолк.

* * *

Отрочество Кэрни растаяло, как сон. Когда он не скрывался в полях, то забирался в воображаемый дом, Дом Дрока, окруженный соснами, внезапными наплывами вересковых пустошей и крутыми долинами, где меж валунов росли цветы. Там всегда царило высокое лето. Он наблюдал, как длинноногие элегантные кузины нежатся нагими на пляже в сумерках, и слышал их шепот в мансарде. У него головка воспалялась от постоянной мастурбации. В Доме Дрока же дело неизменно заходило дальше; и еще дальше – всегда. Сдавленное дыхание, резкий соленый запашок в пустой комнате. Шепот изумления.

– Тебя эти мечты никуда не приведут, – говаривала мать.

* * *

Так все говорили. Но он уже открыл для себя числа. Он понял, что структурами Галактики и морской раковины управляют идентичные закономерности. Случайность и детерминированность, хаос и возникающий из него порядок: новые инструменты физики и биологии. За годы до того, как компьютерная графика произвела на свет карикатурное подобие чудовищного множества Мандельброта, Кэрни узрел его пылающим, турбулентным, неспокойным средоточием вещей. Числа вынуждали его сконцентрироваться еще сильнее, вдохновляли уделять им внимание. Раньше он чурался школьной жизни, где скука перемежалась дикарскими выходками, а теперь приветствовал ее. Числа говорили, что без школы ему не видать Кембриджа, где можно будет взяться за настоящую работу с подлинными мироструктурами.

Он обрел числа. На первом году учебы в Тринити-колледже ему показали Таро. Ее звали Инге. Он ходил с ней в «Браунс» и, по ее просьбе, в кино, где показывали фильм Эмира Кустурицы «Черная кошка, белый кот». У нее были длинные руки, она смеялась раздражавшим его смехом. Она перевелась из другого колледжа.

– Взгляни! – приказала она. Он склонился к ней. Карты, разбросанные по старой синелевой скатерти, флуоресцировали в предвечерних сумерках, каждая – словно окно в грандиозную и нескладную жизнь символов. Кэрни восхитился.

– Я никогда раньше их не видел, – признал он.

– Смотри внимательно, – велела она. Подобно цветку, развернулся Старший Аркан, обретая смысл под ее словами.

– Чушь какая-то, – сказал он.

Она обернулась и взглянула на него немигающими темными глазами.

Математика и пророчество: Кэрни мгновенно понял, что эти искусства связаны, но не понял, как именно. Следующим утром в ожидании поезда до станции Кингс-Кросс он постиг соответствие между шелестом карт, падающих на пол тихой комнаты, и шелестом, с каким проворачивались указатели направлений на аналоговом табло железнодорожной платформы. Он склонен был принять это сходство за метафору (ведь последовательность появления карт Таро была – или казалась – случайной, а последовательность смены указателей была – или казалась – детерминированной), но по такому случаю решил, не откладывая дела в долгий ящик, проделать серию путешествий по велению карт. Несколько простых правил, чтобы определить направление каждого, но – вероятно, в честь метафоры – всегда на поезде.

Он пытался объяснить это Инге.

– События, которые мы описываем в терминах случайности, случайными не являются, – говорил он, глядя, как ее руки тасуют и сдают колоду, тасуют и сдают. – Они всего лишь непредсказуемы.

Он сердился на ее неспособность осознать различие.

– Это просто прикол, и все, – ответила она.

В конце концов она затащила его в постель и осталась озадачена тем, что он не стал ее трахать. Это, как она заявила, вроде бы и положило всему конец. Для Кэрни же это событие стало лишь началом всего остального. Он купил себе колоду Таро – в варианте Кроули, изображение старого безумца-визионера появлялось там и сям со всем доступным тому тестостероном. С тех пор каждая поездка, каждый поступок, каждое новое знание лишь притягивали его к Шрэндер.

* * *

– О чем ты думаешь? – спросила Анна, когда они приземлились в Нью-Йорке.

– Я думал о том, как все меняется на солнечном свету.

В действительности он размышлял о том, как преобразует все вокруг ужас. Стакан минералки, волоски на тыльной стороне руки, лица на улице делового центра. Страх придавал всем этим объектам такую реалистичность, что Кэрни на некоторое время лишился способности описать их. Даже несовершенство стекла, из которого был изготовлен стакан, покрытый следами от пальцев и царапинками, даже оно наполнилось особым смыслом, обрело самостоятельное значение.

– Ну да, – сказала Анна, – держи карман шире.

Они сидели в ресторанчике на окраине Фултонского рынка. Шестичасовой перелет превратил Анну в капризулю.

– Всегда стоит говорить правду, – продолжила она с одной из тех ослепительных улыбок на осунувшемся лице, какими и привлекла его когда-то, когда им обоим было по двадцать. Вылета пришлось ожидать четыре часа. Большую часть перелета она проспала, но пробудилась усталой и раздражительной. Кэрни задумался, что с ней теперь делать в Нью-Йорке. Он понятия не имел, зачем вообще согласился взять ее с собой.

– О чем ты думал на самом деле?

– О том, как бы от тебя избавиться, – ответил Кэрни.

Она рассмеялась, взяв его за руку.

– Это ведь не совсем шутка, так?

– Разумеется, – сказал Кэрни. – Взгляни!

В древней теплоцентрали под улицей прорвало трубу. Из-под тротуара на углу Фултон-стрит поднимался пар. Асфальт плавился на глазах. Обычное зрелище, но Анна восхищенно стиснула руку Кэрни.

– Мы попали в песню Тома Уэйтса! – воскликнула она.[17]

Чем ослепительнее ее улыбка, тем ближе дело к полной катастрофе. Кэрни покачал головой. Спустя миг полез за кожаным футлярчиком, где хранились украденные у Шрэндер кости. Развязав, подбросил кости на ладони. Улыбка Анны погасла; она мрачно взглянула на него. Распрямив длинные ноги, откачнулась вместе со стулом.

– Если ты тут примешься эти штучки бросать, – сказала она, – я тебя отдам ему. Я тебя предоставлю своей судьбе.

Наверное, угроза должна была прозвучать менее убедительно.

Кэрни задумчиво глянул на нее, затем обвел взглядом погруженную в пар улицу.

– Я не чувствую его близости, – признал он. – В кои-то веки. Наверное, они мне больше не понадобятся.

Он медленно опустил кости обратно в футлярчик.

– В Гроув-парке, – сказал он, – у тебя в доме, в комнате, где хранились мои вещи, на стене над зеленым стеллажиком были пометки мелом. Расскажи, зачем ты их стерла?

– Почем я знаю? – равнодушно ответила она. – Наверное, устала на них глазеть. Наверное, решила, что подошло время. Майкл, что мы тут вообще делаем?

Кэрни рассмеялся.

– Понятия не имею, – проговорил он.

Он убежал за три тысячи миль, и страх понемногу отступал, но он действительно понятия не имел, почему выбрал это место, а не какое-то другое.

Позднее в тот же день они перебрались в квартиру его друга на Морнингсайд-Хайтс. Там Кэрни начал с того, что позвонил Брайану Тэйту в Лондон. Не получив ответа в институте, он попытался дозвониться Брайану домой. Там тоже включился автоответчик. Кэрни повесил трубку и нервно потер лицо руками.

За следующие несколько дней он купил новую одежду в «Даффис», книги в «Барнс энд Ноубл» и лэптоп в дешевой лавке возле Юнион-сквер. Анна тоже прибарахлилась. Они посетили галерею Мэри Бун и реконструкцию средневекового монастыря Кукса в Форт-Трайон-парке, где расположился филиал Метрополитен-музея. Анну монастырь разочаровал.

– Я почему-то думала, он покажется мне старше, – сказала она. – Попользованным.

Когда делать стало больше нечего, они сели выпить пива «Нью-Амстердам» в баре «Вест-Эндские ворота». Ночью Анна вздыхала и слонялась туда-сюда в коричневатой теплой тьме квартиры, одеваясь и раздеваясь.

11 Машинные сны

Билли Анкер, если верить данным дяди Зипа, находился в нескольких днях пути вниз по Пляжу от Мотеля Сплендидо. Навигационных трудностей перемещение не представляло, пока они не вышли на сложную гравитационную мель Радиозалива, продуваемую коррозийными потоками элементарных частиц. Серия Мау послала в обитаемую секцию своего суперкарго, и оказалось, что больше делать нечего. Математичка «Белой кошки» взяла на себя управление кораблем и усыпила ее. Серия Мау не смогла воспротивиться. Сны и кошмары поднялись изнутри, вытекая, подобно разогретому гудрону.

Чаще всего Серии Мау снилось детство. Похоже, ее собственное. Изображения этого сна возникали и размывались, озаренные странным, но ясным светом, оправленные в рамки, словно архаичные фотоснимки на крышке пианино. Там присутствовали люди и показывались события. Прекрасный день. Домашнее животное. Лодка. Смех. Все таяло и сливалось с пустотой. К ней приближалось лицо, настойчиво двигая губами, пытаясь сказать ей нечто, чего Серия Мау слышать не желала. Что-то пыталось сделаться известным ей, как нарратив жаждет стать рассказанным. Завершался сон такой картинкой: сад в тени лавров и близко посаженных серебристых берез; семья во главе с привлекательной брюнеткой, глаза у женщины – круглые, чистосердечные, карие. Улыбка ироничная и радостная одновременно – как у студентки, которой искренне любопытно ощутить себя матерью. Перед нею стояли двое детей, семи и десяти лет, мальчик и девочка, с глазами, походившими на материнские; у мальчика волосы были очень темные, и он держал на руках котенка. А за спинами троицы, положив руку на плечо девушки и слегка отвернувшись, стоял мужчина. Отец? Почем Серии Мау знать? Это казалось очень важным. Она вглядывалась в фото как можно внимательнее, фокусируясь на лице, но то медленно расплывалось в дымно-сером тумане, а глаза начинали слезиться.

И следующий сон вроде комментария к предшествующему.

Серия Мау смотрела на пустую переборку, занавешенную шелковыми шторами с рюшевой отделкой. Спустя какое-то время в поле зрения появилась верхняя половина мужского туловища. Мужчина был высок и худощав, одет в черный фрак и накрахмаленную белую рубашку. В одной руке, затянутой в белую перчатку, он держал за поля шляпу, в другой – короткую трость из эбенового дерева. Его черные волосы были набриолинены. Глаза – пронзительные, светло-голубые, усики черные, узкие, точно карандашом прочерченные. Она решила, что мужчина, вероятно, кланяется ей. По прошествии достаточно долгого времени, когда в поле ее зрения оказался такой обширный фрагмент его тела, какой вообще возможно показать без заступа за поля картинки, мужчина улыбнулся. В этот момент шелковый рюшевый фон сменился тремя арочными окнами, выходившими на величественно сиявший Тракт Кефаучи. Она увидела, что снимок сделан в космосе. Мужчина во фраке медленно убрался восвояси за поля картинки.

Если задачей этого сна было прояснить смысл предыдущего, то проку не вышло никакого. Серия Мау проснулась в своем баке и на миг испытала пустотную дезориентацию.

– Я вернулась, – сказала она гневно математичке корабля. – Зачем ты меня туда посылала? С какой стати?

Ответа не было.

Математичка разбудила ее, доверила управление кораблем и тихо ускользнула в личное пространство, где взялась за сортировку квантов, сопровождающих значимые для навигации события нелокального пространства; эта техника называлась стохастическим резонансом. Серия Мау чувствовала гнев и неадекватное отношение к себе, хотя не смогла бы толком пояснить почему. Математичка отправляла ее спать, когда хотела того. Могла разбудить, когда хотела. В каком-то смысле она и была центральным элементом корабля, каким не суждено стать Серии Мау. Та понятия не имела, что математичка собой представляет и что представляла до того, как K-технология навеки срастила их. Математичка облекала ее – ласковая, терпеливая, дружелюбная, нечеловеческая, древняя, как гало. Она в любой ситуации за ней присмотрит. Но мотивы действий математички оставались совершенно непонятны.

– Иногда я тебя ненавижу, – сказала ей Серия Мау. И, приверженная честности, нехотя уточнила: – Иногда я ненавижу себя.

Серии Мау было семь лет, когда она впервые увидела K-рабль. Помимо воли, пораженная его целеустремленной конструкцией, она восхищенно закричала:

– Я не хочу летать на таком. Я хочу стать таким!

Она тогда была тихая девочка, уже сжатая тисками внутренних противостояний.

– Гляньте. Гляньте!

Кто-то взял ее и резко встряхнул, как тряпку. Что-то – чувство, в конечном счете взявшее верх над остальными, – прокатилось по ее телу. Вот чего ей тогда захотелось.

Теперь она передумала, но боялась, что уже слишком поздно. Пакет дяди Зипа поманил ее обещаниями, но ни к чему не привел. Осторожности ради она изолировала его от остальных элементов корабля.

* * *

Видимая часть пакета лежала на палубе, в одной из маленьких кают обитаемой секции, в небольшой красной картонной коробке, перетянутой блестящей зеленой ленточкой. Дядя Зип преподнес ей пакет в обычной своей манере: с подписанной поздравительной открыткой, где красовались ангелочки, лавровые венки и горящие свечи, добавив к этому две дюжины роз на длинных стеблях. Розы теперь были раскиданы по палубе, увядшие, потемневшие лепестки едва заметно колыхало потоками прохладного воздуха.

Коробка, однако, представляла наименьший интерес. Ее содержимое было очень старым. Как бы ни пытался дядя Зип замаскировать сей факт, а все ж очевидно: ни он, ни кто другой понятия не имеют о первоначальном назначении пакета. Некоторые артефакты рассказывали о себе сами, через посредство устаревших на миллионы лет вместе со своими ожиданиями квазиличностей. Эти либо впадали в безумие, либо оказывались испорчены, либо предназначались для чего-то совершенно непостижимого. Их забросили, они пережили первоначальных владельцев. Любая попытка понять их с необходимостью относилась к области догадок. Люди вроде дяди Зипа могли установить программы-посредники, но почем знать, что́ на другом конце мостика? В коробке действует код, что само по себе опасно. Еще там находится какой-то нанотехнологический субстрат, предположительная среда запуска этого кода. Вероятно, код нужен для постройки какого-нибудь объекта. Но при попытке активации из пустоты негромко зазвенел колокольчик. Некое подобие белой пены, казалось, вылетело из коробки, забрызгав розы; женский голос, вежливый и, скорее, отстраненный, попросил позвать доктора Хэндса.

– Я не знаю никого с таким именем, – сердито отвечала Серия Мау. – Не знаю никого с таким именем.

– Доктора Хэндса, пожалуйста, – повторил пакет, словно не слыша ее.

– Я не знаю, чего ты хочешь, – сказала Серия Мау.

– Доктора Хэндса в операционную, пожалуйста.

Пена продолжала растекаться по палубе, пока Серия Мау снова не отключила программу. Она подумала, что, внимательно принюхавшись, можно было бы различить ароматы миндаля и ванили. На миг запахи так ясно проступили из ее памяти, что ей стало не по себе. Весь сенсориум словно бы отцепился от «Белой кошки», с которой был сочленен уже двадцать лет, перевернулся вверх тормашками и беспомощно поплыл во тьму. Серия Мау в баке забила конечностями. Она ослепла. Она потеряла ориентацию. Она испугалась, что сейчас потеряет себя, умрет, перестанет существовать. Из углов, как пауки из паутины, тревожно выползали теневые операторы, перешептываясь и хлопая друг друга по ладоням.

– Вот сделанное, – напомнил один другому, – а вот то, что остается незавершенным.

– Она такая малышка, – проговорили все в унисон.

Ответный вопль Серии Мау давал лишь отдаленное представление о силе ее тоски, отвращения к себе и сдавленной ярости. Что бы она там ни твердила им на парковочной орбите Мотеля Сплендидо, а ее мнение переменилось. Серия Мау Генлишер хотела снова стать человеком. Хотя, наблюдая за пассажирами, она зачастую сомневалась в этом желании.

* * *

Она полагала, что их четверо или пятеро. С самого начала трудно было сосчитать, поскольку одна женщина оказалась клоном другой. Они погрузили на борт добрую тонну оборудования, в основном полевые генераторы, и принялись с уверенной вальяжностью шляться по кораблю. Одежда их казалась практичной, пока не поймешь, насколько тонка ее ткань. У женщины напористая стрижка ежиком, волосы слегка покрыты муссом. У мужчин дискретные мозговые имплантаты, анимированные логотипы – дань уважения великим корпорациям прошлого. «Белая кошка», с ее аурой скрытности и явно военными функциями, быстро сбила с них мальчишеский задор. Никому из пассажиров еще не приходилось общаться с K-питаном.

– Привет, – робко сказали они, не зная, куда смотреть, когда заговорила Серия Мау. И затем – друг другу, подумав, что остались в одиночестве: – Эй, вот это да! Ничего себе поездочка!

– Пожалуйста, соблюдайте порядок в каютах, – вмешалась Серия Мау.

Она наблюдала за их поведением, уделяя особое внимание почти непрестанной сексуальной активности, через нанокамеры, установленные в углах кают, скрытые в складках одежды или дрейфующие пылинками на воздушных течениях обитаемой секции. Практически любой миг их повседневной жизни был ей доступен даже при слабом освещении: вот они едят, вот занимаются физическими упражнениями, вот испражняются. Совокупляются и подмываются, затем снова совокупляются. Серия Мау потеряла счет этим эпизодам, сочетаниям откляченных задниц и широко расставленных ног. Стоило включить звук, как то и дело кто-то шептал: «Да». Все мужчины по очереди трахнули одну из женщин; затем эта женщина под их взглядами занялась сексом со своим клоном. Последняя была по жизни сговорчива, нежна, склонна к неожиданным вспышкам гневного плача и настырным просьбам о финансовом содействии. Такая неуверенная, говорила она. Почти во всем. Они трахнули ее, поспали и попросили Серию Мау выключить искусственную гравитацию.

– Боюсь, что это невозможно, – соврала Серия Мау.

Их поведение одновременно отталкивало и привлекало ее. Картинка с нанокамер была скверного качества, и это придавало действиям пассажиров некоторое сходство с ее видениями. Есть ли тут какая-то связь?

Она стала упражняться в шепоте: «О да, вот так».

Между делом она продолжала исследовать оборудование, загруженное в трюм «Белой кошки». Похоже, к экзогеологии оно не имело никакого касательства, а скорее предназначалось для удержания небольших количеств редких изотопов в экзотических состояниях. Значит, они протекторы. Как обычно, высадились на Пляж в поисках сокровищ. Серия Мау так разгневалась, что в конце концов математичка снова уложила ее спать.

И почти тут же разбудила.

– Взгляни сюда, – сказала она.

– Куда?

– Два дня назад я выслала детекторы частиц за корму, – начала математичка, – хотя, – уточнила она услужливо, – направление за кормой не имело почти никакого смысла в рамках используемых геометрий – и приступила к подсчету значимых квантовых событий. И вот результат.

– Два дня назад?

– Стохастический резонанс требует времени.

Серия Мау скачала себе в бак данные, развернула диаграмму и принялась изучать их. Способности «Белой кошки» ужимать десятимерную информацию до четырехмерной были ограниченны, поэтому видела Серия Мау просто серое пространство, вроде как заполненное радиационными следами, и в условном центре его скучивались, заузливаясь, черви ярко-желтого света, претерпевали неустанные сдвиги, пульсировали, меняли цвет, входили в бифуркацию. На модель можно было наложить координатные сетки, отвечавшие различным режимам сканирования и методам анализа.

– Что это? – спросила она.

– Думаю, это корабль.

Серия Мау снова уставилась на картинку и запустила сравнительный анализ.

– Этот тип корабля мне неизвестен. Он что, древний? Что он там делает?

– Я не могу дать ответа.

– Почему?

– Я еще не знаю, где находится там.

– Избавь меня, – протянула Серия Мау. – Есть у тебя хоть что-то полезное сообщить?

– Он движется на одной с нами скорости.

Серия Мау вгляделась в следы.

– Это же невозможно, – сказала она. – Непохоже, чтоб это был K-рабль. А что нам делать?

– Продолжать сортировку квантов, – ответила математичка.

Серия Мау включила обзор обитаемой секции.

Мужчина развернул голографический экран и выступал перед товарищами с какой-то презентацией, пока женщина-клон сидела в уголке каюты, красила ногти, чуть язвительно улыбалась на каждую его реплику и отпускала бессмысленные замечания.

– Чего я не понимаю, – сказала она, – так это почему она этим никогда не занималась. А я должна.

Экран принял форму большого куба, наполненного дымом. В дыму прорисовались полученные во время пролетной миссии снимки Радиозаливного кластера, где среди прочих миров находились Сантори-IV и 3-альфа-Феррис-VII. Неудачливые звезды, коричневые карлики, мерцали в изменчивых вихревых облаках низкотемпературного газа, напоминая бредущих в тумане по скоростной трассе пьяниц. В поле зрения рывком влетела планета грибного оттенка с кремово-сернистыми прожилками. Появились изображения с ее поверхности: облака хаотически поливали планету дождями, хотя тут речь стоило вести не столько о погоде, сколько об атмосферной химии. Лабиринтоподобное скопление заброшенных две тысячи лет назад построек нелюдского вида. Чужаки часто оставляли после себя лабиринты.

– Мы наткнулись на что-то древнее, – заключил оратор. – Вероятно, по-настоящему древнее.

Внезапно камера перескочила на астероид, и открылся вид Тракта, блеснувшего, как ювелирное украшение на черном бархате.

– Думаю, – продолжил он, – это стоит оставить для следующей вылазки.

Засмеялись все, кроме клона, которая распростерла руки перед собой.

– Почему вы меня все так ненавидите? – спросила она, глядя на видневшегося спутника поверх ярко-красных ногтей. – Зачем поступаете так со мной, а не с ней?

Он подошел к ней и ласково поднял на ноги. Поцеловал.

– Мы предпочитаем заниматься этим с тобой, – сказал он, – потому что мы тебя любим. Мы все тебя любим.

Потом взял ее за руку и посмотрел на ногти.

– По веским историческим соображениям, – добавил он. Голограмма замерцала и расширилась, а достигнув размера четырех-пяти футов по одной стороне, внезапно продемонстрировала лицо клона в сексуальном экстазе. Рот ее широко раскрылся, глаза полезли из орбит, но от боли или наслаждения, Серия Мау не смогла определить. Что с ней вытворяют, видно не было. Все уселись и стали наблюдать за происходящим в голограмме с прежним вниманием, будто та все еще показывала изображения Радиозалива, древних инопланетных артефактов и великих тайн – всего самого вожделенного ими. А вскоре опять занялись сексом.

Серия Мау еще несколько минут наблюдала за ними с растущим подозрением. Она начинала сомневаться, что понимает истинные мотивы их присутствия на борту. Потом отключилась.

* * *

Сны продолжали ее донимать.

Ей казалось, что они превращают ее в дурно склеенное оригами, пространственный аккордеон, сжатый сильнее чем нужно или, возможно, наполненный, подобно гало, невидимой материей. Это что, так люди ощущают себя во сне? Она понятия не имела.

На десятый день полета ей приснилось, что она плывет на лодке по реке. Река называлась Новой Жемчужной и была, если верить словам мамы, шире мили. По берегам росла, опуская корни в воду, безопасная для людей, но экзотически перекроенная растительность, по глади реки катилась рябь, перламутровая, правильного узора, пахнущая миндалем и ванилью. Маме река нравилась не меньше, чем детям. Плюхая в холодную перламутровую воду босые ноги, она смеялась.

– Разве нам не повезло? – говорила она. – Разве нам не повезло?

Дети любили ее карие глаза. Любили энтузиазм, с каким она относилась ко всему на свете.

– Разве нам не повезло?

Слова эти эхом повисли в воздухе, а картинка сменилась, сперва почернев, затем явив тот самый сад под сенью лавров.

День клонился к вечеру. Шел дождь. Старик – должно быть, отец; видно, какой на нем груз ответственности, каких усилий ему стоит тащить этот груз, – раскладывал костер. Двое детей стояли рядом и смотрели, как он швыряет на кучу всякий сор. Коробки, бумаги, фотографии, одежду. Дым стелился над садом длинными ровными слоями, уловленный меж инверсионных течений ранней зимы. Дети глядели в жаркую сердцевину пламени. Запах, такой же как у любого костра, чем-то поневоле возбуждал их. Они стояли в пальтишках, шарфиках и варежках, пока холодный день клонился к вечеру, отягчал их тоской и печалью; они смотрели на пламя и кашляли от серого дыма.

Слишком он стар для отца, и вид как у попрошайки. Слишком он стар, этот человек.

Стоило видению стать непереносимым, как его кто-то отстранил. Серия Мау обнаружила, что смотрит в подсвеченную витрину лавки. Ретроокно с ретротоварами. Товары с Земли: инвентарь фокусника, детские игрушки из пластмассы низкого качества и дешевой резины, сами по себе тривиальные, а теперь – подлинное сокровище для коллекционера. Мотки поддельной лакрицы. Сердечко на Валентинов день с диодной подсветкой. Обувь на толстой подошве и якобы рентгеновские очки. Темно-красная лакированная коробочка: брось в такую бильярдный шарик – и можешь с ним попрощаться, хотя, если встряхнуть, слышно, как он где-то там внутри колотится. Чашка с отражением лица на дне: лицо это не было ее собственным. Браслеты, усаженные по всей длине окружности полудрагоценными камнями, и цирковые наручники. Под ее взглядом в витрину медленно просунулась верхняя часть человеческого туловища: это был человек в черной шляпе фокусника и фраке. На сей раз шляпа сидела у него на голове. Он снял белые лайковые перчатки, которые теперь держал в той руке, где раньше – красивую трость из черного дерева. Улыбка его не изменилась: дружелюбная, но нескрываемо ироничная. Он слишком много знал. Медленным, размашистым жестом, точно поднося щедрый дар, он стянул с головы шляпу и просунул ее через витрину, будто намеревался вручить Серии Мау. Ей самого себя предлагает, сообразила она. В каком-то смысле он был тождествен этим объектам. Улыбка его не менялась. Он медленно водрузил шляпу обратно на голову, разогнулся, храня вежливое молчание, и пропал из виду.

– Ежедневно, – произнес голос, – жизнь тела обязана узурпировать и лишать наследства мечту. – И прибавил: – Ты так и не выросла, но это последнее, что тебе довелось повидать ребенком.

Серия Мау проснулась, ее затрясло.

Неостановимая дрожь сотрясала все ее тело до тех пор, пока математичка, сжалившись, не пропустила через соответствующие зоны протеомы бака сложную смесь искусственных белков.

– Слушай, – сказала она, – у нас тут проблема.

– Покажи, – ответила Серия Мау.

Снова появилась диаграмма.

В ее центре, если о нем вообще стоит говорить в четырехмерном представлении десятимерного пространства, линии вероятности так сблизились, что, казалось, затвердели, образовав инертный объект с очертаниями грецкого ореха, который больше не менялся. Серия Мау сперва подумала, что достигнут предел возможностей экстраполяции. Исходный сигнал, бесконечно самоусложнившись, коллапсировал в эту стохастическую скорлупу и стал еще более загадочным.

– Это бесполезно, – посетовала она.

– Так кажется, – спокойно ответила математичка. – Но если внести поправки на динаточный сдвиг и задать достаточно высокое значение N, то получим…

Внезапный скачок проявил скрытую в случайности закономерность. Сигнал упростился и раздвоился; более слабая его компонента, окрашенная глубоким фиолетовым цветом, быстро замигала, исчезая из виду и проявляясь снова.

– Что ты мне показываешь? – потребовала объяснения Серия Мау.

– Два корабля, – сказала математичка. – Непрерывный след представляет K-рабль. В фазовом резонансе с его математичкой находится какое-то тяжелое судно ужасников, скорее всего крейсер. Очевидное преимущество в том, что интерпретировать их сигнатуру невозможно, однако это лишь побочный эффект. Истинная трудность в том, что они пользуются K-раблем как навигационным инструментом. Я с таким еще не сталкивалась. Кто бы ни написал для них код, он мало чем уступает мне.

Серия Мау уставилась на экран.

– А что они делают? – шепнула она.

– О, да они за нами гонятся! – сообщила математичка.

12 Крольчатник

Тиг Волдырь после адреналинового всплеска впал в заторможенную пассивность и не знал, что делать дальше, хотя старался не подавать виду. Эд Читаец, которому далекие голоса демонов все уши прожужжали, продолжал плестись за Волдырем, потому что не видел никакой альтернативы. Он проголодался и немного стыдился собственного вида. Сбежав от сестричек Крэй, они блуждали по кварталу на восток от Пирпойнт, пока не оказались на возвышенности, на углу Юлгрейв[18] и Димейн. Оттуда просматривался весь город до самых доков, разграфленный сеткой улиц, тускло подсвеченной на перекрестках. Волдырь в новом приливе уверенности распростер руки:

– В Крольчатник!

Перевалив через гребень холма, они вскоре затерялись в новом лабиринте света и тени, бесцельно бродя от улицы к улице под пробиравшим до костей ветром, пока не очутились там же, откуда начинали, – на Юлгрейв, чья темная, пронизанная эхом, абсолютно пустынная полоса уходила в кажущуюся бесконечной перспективу между складскими кварталами и сортировочными пунктами. Тут имело место происшествие настолько удивительное, что Читаец осознал его лишь много позже. Слишком поздно, как впоследствии выяснилось. В тот миг он сперва подумал, что быть такого не может. Потом поправил себя: «Может, но это значит, что я по-прежнему в баке».

– Я по-прежнему в баке? – произнес он вслух.

Ответа не было. «Возможно, – подумал он, – я – не я, а кто-то другой».

Метель продолжалась, но теплый воздух с Клинкер-Бэй, наполненный запахами буровых вышек и заводов, растопил ее, превратил в грязный мокрый снег, и в свете ртутных ламп тающие снежинки казались снопами искр от невидимой наковальни. В искрах проявилась идущая им навстречу маленькая толстушка восточной наружности в золотистом платье чёнсам, подвязанном у бедер. Походка у нее была раздражающе неустойчивая, точно она шла по грязи на высоких каблуках. Читаец то улавливал ее присутствие, то терял из виду. Он поморгал, провел рукой по лицу. Флешбэки, галлюцинации, кошмары твинка.

– Ты тоже ее видишь? – спросил он у Волдыря.

– Не знаю, – беспомощно ответил Волдырь.

Эд Читаец опустил взгляд на женщину. Та посмотрела на него. Лицо у нее было сильно неправильное. Под одним углом зрения оно могло показаться даже красивым, на специфический восточный манер: овальным, с высокими скулами. Потом она повернула голову, и Эд увидел ее под другим углом: ему померещилось, что лицо расплылось дымкой, а затем сгустилось снова, став желтым, морщинистым, дряхлым. Но это было то же самое лицо, сомнений нет. Оно все время меняло очертания, расплывалось и мерцало. Казалось молодым и старым одновременно. Эффект поразил его до глубины души.

– Как ты это делаешь? – прошептал Эд.

Не сводя глаз с женщины, он протянул руку к Волдырю.

– Дай мне пушку, – велел он.

– Зачем? – возразил Волдырь. – Она моя.

– Дай мне пушку, – вежливо повторил Эд.

Женщина извлекла маленький золотистый футлярчик, раскрыла его и вытащила овальную сигарету.

– У вас огня не найдется, Эд Читаец? – спросила она.

Она смотрела на него снизу вверх. Ее лицо расплывалось и меняло форму, расплывалось и менялось. Неожиданный порыв ветра обдул их всех тающим снегом: словно пригоршня раскаленных оранжевых искорок слетела с наковальни обстоятельств. Эд вырвал у Тига Волдыря автоматический «хайлайт» и выстрелил в упор.

– Прямо между глаз, – вспоминал он позже. – Я выстрелил ей прямо между глаз, в упор.

Долю мгновения ничего не происходило. Женщина стояла, где была, глядя на него. Затем ему померещилось, что тело ее распадается, обращается в поток крохотных энергичных золотистых мошек, летящих прочь от места выстрела, сливаясь с искорками дождя. Распалась сначала голова женщины, а затем все тело. Она горела медленно, словно фейерверк, пожирающий самое себя, производя свет. И совершенно беззвучно.

Но Эд услышал ее голос, ее далекий шепот.

– Эд, – произнесла она. – Эд Читаец.

Улица снова опустела. Эд опустил глаза на пушку в своей руке, поднял взгляд, посмотрел на Тига Волдыря, который стоял, воздев очи горе́, перекосившись так, что дождь падал с неба прямо в разинутый рот.

– Иисусе Христе! – вымолвил Эд.

Он отшвырнул пушку и кинулся бежать. Волдырь последовал его примеру. Через пару минут Эд остановился и прислонился к стене.

– Я не в форме, – сказал он, – а ты?

Он утер рот рукой.

– Чертова одышка!

Он пьяно воззрился на звезды. Они тоже были похожи на искры: кружились по небу сразу над складскими крышами, напирали друг на дружку, полыхали шутихами и сливались с радостным розовым сиянием Тракта. Эд вспомнил, о чем хотел спросить Волдыря.

– Эй, – позвал он, – а на какой я планете?

Волдырь тупо уставился на него.

– Ну же, – подбодрил его Эд, – не стесняйся. У каждого свои тараканы.

* * *

Нью-Венуспорт, исходный аванпост Земли в гало.

По всему Южному полушарию раскиданы военные городки. В меньшей степени города, в большей – временные лагеря корпорации «Земные военные контракты»; управлялись они по законам свободных экономических зон, извлекая прибыль из грошового труда рабочих-мигрантов, стекавшихся сюда со всех пограничных областей, – так черная дыра вытягивает вещество из аккреционного диска. Они привлекали побежденных. Бесхарактерных глупцов. Привлекали также и новочеловеков, словно пламя мошкару. На Нью-Венуспорте оседали те, кому некуда больше было податься.

Южное полушарие Нью-Венуспорта представляло собой, по сути, ангар для техобслуживания. K-рабли сновали в его небесах или вертикально взлетали на орбиту со скоростями под пятьдесят махов. Днем и ночью они припадали к служебным причалам, и электродуговые арки оползали с темно-серых корпусов. Они не знали усталости. Они исчезали из виду и появлялись снова, траля навигационными системами десять измерений пространства. Системы обороны и целеселекции никогда не выключались, так что воздух вокруг пронизывало излучение всех сортов: от гамма-лучей до микроволн. Люди вынуждены были носить свинцовые скафандры. Даже краска на корпусах несла смерть. Дело не ограничивалось одними лишь причалами техосмотра: в Южном полушарии контракторы ЗВК превратили территории, равные государствам, в сплошные минные поля, используя для этого древнюю чужацкую технологию. Запустили систему, отошли полюбоваться и в тихом умилении поглядели друг на друга.

– Слышь, да эта штука шкурку с планеты ободрать может!

В городах пища и вода были сущим дерьмом, и никто не знал, что выпадет с очередным дождем. Новочеловеки, загнанные в Крольчатники, выходили на работу с серым рассветом, кашляли и озадаченно оглядывались, содрогались и неловко сутулились; стандартным образом сложившееся сообщество гангстеров, политических убийц высокого уровня и полицейских ЗВК развлекалось охотой на них. Впрочем, не все так плохо. Новые правила техники безопасности на рабочих местах, которые сами же корпорации внедрили и следили за их соблюдением, привели к тому, что ожидаемая средняя продолжительность жизни рабочего мужского пола выросла на пару десятых года, достигнув двадцати четырех лет. И попробуйте сказать, что это не достижение.

Меж тем разбросанные по Северному полушарию корпоративные анклавы держались традиций Старой Земли.

Там предпочитали маленькие города с аккуратными рыночными площадями, названные Сольсиньон, Брэндетт-Хершам или как-нибудь еще; маленькие чистенькие поезда соединяли их, двигаясь среди полей шоколадно-коричневой пахотной земли. Сотрудники ЗВК предпочитали высоких красавиц и дарили им шубы из настоящего меха медового цвета. Женщины предпочитали управленцев высокого ранга, дарили им яростную, исполненную безумного самопожертвования любовь и приносили прекрасных медовласых детей. В городах стояли церквушки из серого камня, с шатровыми крышами, замки во французском стиле и охотничьи домики. Бассейн Новой Жемчужной обрамляли заливные луга, и тут все лето цвели роскошные цветы, а зимой возникали естественные катки шириной больше мили. На Нью-Венуспорте оседали те, кому повезло, и те, кто много работал. Корпорация отправляла людей сюда на работу, но бонусом служили белые кучевые облака и синее, омытое дождем небо. А также ездовые лошадки с опрятными гривами и спортивные состязания в сельской местности. И да, как прекрасны были сольсиньонские сыры!

«Нью-Венуспорт – ваш лучший выбор», – сообщали рекрутерские брошюры.

* * *

Крольчатник занимал весь квартал, ограниченный с двух сторон доками, с третьей – развалинами, оставшимися после какого-то старого взрыва на производстве, а с четвертой – Стрэйнт-стрит, западным кордоном квартала закройщиков.

Тут всегда было светло, но источниками этого света служили исключительно голографические экраны, на крайняк – лампы, приспособленные под новочеловеческое зрение. Обычный человек их свет воспринимал как серовато-голубые сумерки, подобные свечению древнего монитора. Внутри, в лабиринте дээспэшных бараков без дверей, было жарко и тесно. Коридоры между бараками отсутствовали. Чтобы перебраться из одного в другой, надо было миновать третий. Чтобы выбраться наружу, иногда приходилось преодолеть тридцать комнатушек. Порой их нарезали еще мельче.

– Ну, вот мой дом, – изрек Тиг Волдырь. Эда Читайца трясло от бакового отходняка, но он огляделся.

– Чудесно, – сказал он. – Тут чудесно.

В каждом помещении восемь-девять новочеловеков все время что-нибудь делали, хотя стирку от готовки отличить бывало трудно. Иногда попадались группы, занятые чем-то поинтереснее. Запах от них шел трудноописуемый: вроде лярда, смешанного с корицей. Спали они вповалку на матрасах, прямо на полу. Мужчины выгибали тощие ноги на свойственный им странный манер, поэтому пройти через комнатушку, ни разу не споткнувшись, оказывалось невозможно; на секунду прекратив мастурбировать, новочеловеки поднимали к тускло-серому свету лица с выражением пустым, лишенным рефлексии, как у животных. Женщины стриглись так, что овальные, в общем-то симпатичные головы окаймлял эдакий пушок, короткий и мягкий. Носили они хлопковые безрукавки охряных оттенков без стилистических отметин, свободно ниспадавшие. Не будь они так заняты, язык тел мешал бы запомнить их точное местонахождение; везде носились дети, изображая K-рабли. Научпоповские постеры с Трактом Кефаучи виднелись на каждой стене. У новочеловеков Тракт выступал объектом культа, поскольку они считали его своей прародиной. Печальное дело, как и все, с ними связанное. Даже дети знали, откуда произошли новочеловеки: не оттуда.

В конце концов Тиг Волдырь неуверенно затормозил у барака, на вид ничем не отличавшегося от прочих.

– Ну да, – удостоверился он, – вот мой дом.

В одном углу комнатушки стояла, рассеянно глядя в голограмму, женщина, похожая на Тига.

– Это Нина, – сообщил Тиг Волдырь. – Моя жена.

Эд посмотрел на нее сверху вниз. На лице его возникла широкая улыбка.

– Привет, – сказал он. – Рад тебя видеть, Нина. Найдется что пожевать?

* * *

В каждой клетушке стояла дешевая кухонная плита. Новочеловеки предпочитали вермишелевый суп. (Иногда там плавали объекты вроде кубиков льда, только теплые и синеватые.) Эд пробыл в Крольчатнике четыре недели. Как и все, спал он на полу, на матрасе. Днем Тиг Волдырь уходил в город – там толкнет абнормальные гормоны, тут разгонялки, только осторожно, чтобы на сестричек Крэй не наткнуться. Эд смотрел голограммы и ел пищу, приготовленную Ниной. По большей части время текло медленно. Эда терзала ломка. Ощущение болезненное: реальность зачастую надолго отдалялась, и ему было еще хуже оттого, что торчал он в странном местечке среди новочеловеков. Эд пытался вспомнить, кто он такой. Он помнил только Эда-персонажа, детали биографии которого проступали с кристальной ясностью, хотя в действительности ничего этого не происходило. После обеда на третий день Нина Волдыриха опустилась на колени рядом с Эдом, пока он сидел на матрасе.

– Могу я тебе помочь? – спросила она.

Эд взглянул на нее:

– Ты знаешь, да.

Он потянулся к ней, обхватил руками за ребра и, приложив некоторое усилие, заставил оседлать себя. Она не сразу поняла, чего он хочет. Потом с преувеличенной серьезностью стала строить недотрогу.

– Я же вся кожа да кости, – пожаловалась она.

Он коснулся ее: тело, по сути, ничем и не пахло, но постепенно стал проявляться плотный сладкий аромат. Он касался ее снова и снова, она дергала ногами, задерживала дыхание и что-то восклицала, дрожала и сворачивалась в клубочек. Глянув на руки Эда, она задрала хлопковое платьице до талии.

– Ой, – опомнилась она, – ты посмотри на себя. – И рассмеялась. – В смысле, на меня.

Ребра ее выступали как-то странно.

Потом она сказала:

– А разве это правильно? Мы с тобой неправильно поступили. Совсем неправильно.

Она издала шипение, подняла руку и провела ею по лицу, через голову.

– А разве это правильно?

Его до мозга костей продирало баковым отходняком. Органический эффект клеточной природы. Но было в этом ощущении что-то от ностальгии. Настойчивое, как подавляемый вопль, желание вернуться в утраченный любимый мир. Исцеления ему не видать, но на время помогал и секс. Твинки в ломке отчаянно жаждут секса, для них это все равно что морфин.

– Правильно, – сказал Эд. – О да. Вот так.

Четыре недели прожил он в Крольчатнике, и каждый обитатель этого местечка пытался имитировать Эда. Доводилось ли им прежде так тесно контачить с людьми? Какой смысл они в это вкладывают? Они слонялись на пороге барака и бросали в его сторону мрачные, апатичные взгляды. Типичный для него жест или манеру речи за час перенимали все новочеловеки. Дети носились из клетушки в клетушку, подражая ему. Нина Волдыриха подражала ему даже в соитии.

– Раскройся еще немножко, – предлагала она. Или: – Теперь я в тебе. – Смех. – В смысле, ты во мне. О Боже! Ой, бля! Бля!

Она была ему идеальной партнершей: незнакомка, да вдобавок еще загадочнее его самого. Кончив, она неловко вытянулась у него на руках и сказала:

– Ой, здорово-то как! Так удобно.

И спросила:

– Кто ты такой, Эд Читаец?

Вариантов ответа было несколько, но у нее тоже имелись свои предпочтения. Скажи он: «Я обычный твинк» – она неподдельно рассердится. Спустя несколько дней он почувствовал, как ломка отступает. Еще много времени пройдет, пока он вернется к себе, но голоса отходняка уже отдалялись. Он начал вспоминать детали жизни настоящего Эда Читайца.

– Я в долги залез, – объяснял он. – Я, наверное, всем в этой гребаной Вселенной должен.

Он посмотрел на нее сверху вниз. На миг они встретились взглядами, потом Нина внезапно отвела глаза, словно ей стало стыдно.

– Тсс, тсс, – произнес он с отсутствующим видом. Потом добавил: – Наверное, они только и хотят, что выбить из меня долг или прикончить. То, что на бакоферме случилось, – это еще цветочки: туда наведались первые в очереди.

Нина взяла его ладонь в свои.

– Ты же не такой, – сказала она.

Помолчав минуту, он ответил:

– Я помню себя ребенком.

– Каким?

– Не знаю. Мать умерла, сестра куда-то делась. Я только и хотел, что на ракетных кораблях летать.

Нина улыбнулась.

– Мальчишки часто этого хотят, – заметила она.

13 Пляж Чудовища

Кэрни с Анной пробыли в Нью-Йорке еще неделю. Потом Кэрни снова увидел Шрэндер. Это случилось на 110-й улице, на станции метро «Кафидрал-Паркуэй»: выпала какая-то пауза, разреженный промежуток в потоке дня, время застыло и ссохлось. Платформы опустели, а только что были полны – это прямо чувствовалось; обильно декорированные центральные решетки вентиляции уходили в гулкую тьму станции по обоим направлениям. Кэрни показалось, что он услышал какой-то звук, будто в вентиляцию залетела птица. Глянув туда, он увидел Шрэндер, ну, или ее голову.

– Попытайся вообразить, – сказал он однажды Анне, – что-то вроде лошадиного черепа. Не лошадиной головы, – уточнил он поспешно, – а именно черепа.

Лошадиный череп совсем не похож на голову, а скорее напоминает огромные искривленные ножницы для стрижки овечьей шерсти или костяной клюв, две половинки которого сходятся лишь на кончике.

– Вообрази, – продолжал он, – зловещую, умную, целеустремленного вида тварь, которая вроде бы не способна разговаривать. С черепа свисают несколько лент или полосок плоти. Даже на ее тень смотреть непереносимо.[19]

В одиночестве на платформе «Кафидрал-Паркуэй» он этого зрелища тоже не вынес. Мгновение он глядел вверх, затем, развернувшись, кинулся наутек. Тварь молчала, но смысл ее появления был красноречив. Спустя некоторое время он оказался в Центральном парке, спотыкаясь и сломя голову драпая по дорожкам. Шел дождь. Еще через некоторое время он добрался до квартиры. Его трясло и выворачивало наизнанку.

– В чем дело? – спросила Анна. – Господи, да что с тобой такое?

– Собираем вещи, – сказал он ей.

– Ты бы хоть переоделся, – попросила она.

Он сменил одежду, они упаковали вещи, взяли напрокат машину в «Ависе», и Кэрни на предельной скорости погнал по Генри-Хадсон-Паркуэй прочь из города, на север. Трафик был плотный, на магистраль спускались грязные сумерки, остановка на каждом перекрестке напрягала нервы Кэрни, и меньше чем через полчаса за руль пришлось перебраться Анне, потому что Кэрни уже ничего не видел от головной боли и слепящего дорожного света. Даже в машину, казалось, заползала сырая тьма. Радиостанции не называли себя, а только без конца транслировали гангстерский рэп; эта музыка точно обрела самостоятельную жизнь.

– Где мы? – перекрикивали музыку Кэрни с Анной.

– Налево сверни! Налево!

– Я приторможу.

– Нет-нет, рули!

Они стали похожи на моряков в тумане. Кэрни беспомощно уставился в лобовое стекло, потом перелез на заднее сиденье и вдруг уснул.

Спустя несколько часов он рывком пробудился и обнаружил себя на съезде с 93-й Интерстейт. Он слышал жуткий, тоненький, как у раненой зверушки, плач. Это Анна скорчилась на переднем пассажирском сиденье, поджав колени к подбородку, отвернувшись от лобового стекла и наугад вырывая страницы из книги дорожных карт формата A3, которую им дали в пункте проката.

– Я не знаю, где я, – шептала она сама себе, вырывая страницы одну за другой и швыряя их под ноги, – я не знаю, где я.

Дешевый синий «понтиак» наполняло пронзительное чувство ярости и унижения: оно исходило от Анны, которая потеряла прежнюю свою жизнь, а новой не обрела. Кэрни в ужасе провалился обратно в сон. Последнее, что он увидел, был дорожный указатель ярдах в четырехстах впереди, который выхватывали из мрака фары проносящихся мимо грузовиков. Потом настал день, и они очутились в Массачусетсе.

Анна выбрала мотель на Мэнн-Хилл-Бич, чуть к югу от Бостона. Казалось, что приступ ночной депрессии преодолен. Поморгав на бледное солнце, она вышла на парковку, прищурилась на море и долго махала ключами от номера перед лицом Кэрни, пока тот, зевая, не вылез из машины.

– Узри же! – требовательно крикнула она. – И скажи, что это хорошо!

– Это же номер мотеля, блин! – протянул Кэрни, с омерзением глядя на занавески из дешевой клетчатой ткани, с поддельными рюшечками.

– Это номер бостонского мотеля, милый.

* * *

На Мэнн-Хилл-Бич они задержались дольше, чем в Нью-Йорке. Каждое утро побережье окутывал туман, но вскоре рассеивался, и остаток дня пейзаж заливало ослепительное сияние зимнего солнца. По ночам на другом берегу залива виднелись огни Провиденс-тауна. Никто не приближался к пляжу. Сперва Кэрни, весь на нервах, обыскивал номер каждые несколько часов и спал только с включенной лампой. В конце концов и он расслабился. Анна меж тем бродила по пляжу, собирая выброшенные морем предметы с бессмысленным энтузиазмом, или, осторожно ведя машину, ездила на «понтиаке» в Бостон подкрепиться в итальянских ресторанчиках.

– Ты бы со мной лучше поехал, – говорила она. – Похоже на выходной. Тебе бы сразу полегчало.

И потом, изучив себя в зеркале:

– Я растолстела, правда? Я правда растолстела?

Кэрни не выходил из номера, смотрел телевизор, выключив звук (эту привычку он перенял от Брайана Тэйта), или слушал местную радиостанцию, которая специализировалась на музыке 1980-х. Ему нравилась такая музыка, потому что, слушая ее, он чувствовал себя умиротворенным, полусонным. Затем однажды вечером включили старую песню Тома Уэйтса «Поезд в даунтаун».[20]

Ему эта песня никогда не нравилась, но первый же аккорд резко отшвырнул его к воспоминаниям о более ранней версии себя самого, и на Кэрни накатило смешанное с ужасом изумление. Он понять не мог, как так вышло, что он дико постарел, как очутился в номере незнакомого мотеля, как пересекся с женщиной старше себя, которая лишь искоса поглядывала на него и усмехалась, стоило ее тронуть за плечо. У него из глаз брызнули слезы. В следующий миг смятение схлынуло, но не оставило его, а принялось хищно рыскать вокруг, и он это понимал, признавал за собой вину, что поддался ему. Теперь оно следовало за ним неотступно, как Шрэндер. Отныне оно всегда будет выжидать возможности накинуться на Кэрни. В каком-то смысле оно и было Шрэндер; это чувство глодало его в любую свободную от дел минутку. Поэтому на следующее утро он проснулся раньше Анны и поехал на «понтиаке» в Бостон.

Там он купил камкордер «Сони». Некоторое время истратил в поисках садовой проволоки в пластиковой обмотке, но поварской нож из углеродистой стали нашел без труда. Повинуясь минутному импульсу, посетил Бакен-Хилл, где разжился парой бутылок «Монраше». Возвращаясь к машине, постоял на южном берегу бассейна Чарльз-ривер, глядя вдаль на Массачусетский технологический, затем, так же импульсивно, позвонил Брайану Тэйту. Ответа не было. В мотеле он обнаружил, что Анна сидит голая на постели, поджав ноги, и плачет. Десять часов утра, а она уже все стены и двери успела записками завесить. «Почему ты в гневе? – прочел он. – Никогда не делай больше, чем можешь». Записки напоминали бакены, поставленные плохим лоцманом, который даже в знакомых проливах запросто потеряется. Из ванной слабо пахло блевотиной; этот запах Анна пыталась заглушить, разбрызгивая вокруг духи. Казалось, она еще похудела. Он обнял ее за плечи.

– Ну-ну, веселее, – произнес он.

– Ты бы мне хоть сказал, куда мы направляемся.

Кэрни показал ей камеру.

– Глянь! Пошли на пляж.

– Я с тобой не разговариваю.

Но Анна любила сниматься. Остаток дня она бегала, сидела, каталась и позировала на фоне моря, пока морские птицы летали над мелководьем или зависали над пляжем, точно воздушные змеи, а белоснежный песок ослепительно сверкал в прибрежном свете.

– Дай я гляну! – настаивала она. – Дай мне посмотреть!

И заливалась смехом, глядя, как по маленькому монитору плывет поток картинок, подобных драгоценностям. Она бы не стала их смотреть на телеэкране. Нетерпеливая, как подросток: жизнь не позволила ей задержаться в этом возрасте, и, как Анна иногда намекала, это стало ее личной трагедией.

– Ты кое-чего не знаешь, – сказала она. Они присели отдышаться на дюну, и Анна поведала ему легенду о морском чудовище с Мэнн-Хилл.

Ноябрь 1970-го. Три тысячи фунтов гниющей плоти вышвырнуло морем на массачусетский песок. Толпы зевак подтягивались туда весь следующий день, на лодках из Провиденса и по берегу из Бостона. Родители, встревоженные видом пузырчатых плавников, смотрели за детьми в оба. Дети носились туда-сюда и подбегали к туше совсем близко, сами себя пугая. Но груда мяса уже успела основательно разложиться и не поддавалась идентификации, хотя по костной структуре было похоже, что это плезиозавр. Ученые впоследствии пришли к выводу, что находка представляла собой лишенные экзотики останки банальной акулы. В итоге все разошлись, но споры в округе не утихали уже тридцать лет.

– Готова побиться об заклад, – промурлыкала Анна, прислонясь к груди Кэрни и подзуживая его снова обхватить ее за плечи, – ты этого не знал! Хотя наверняка скажешь, что знал.

Зевнув, она взглянула через залив; сумерки расползались по морской глади, как тонкая окисная пленка по ртутному пузырю.

– Я устала, но это приятная усталость.

– Тогда ступай в постель пораньше, – ответил он.

* * *

Тем вечером она выпила почти все вино, много смеялась и стянула одежду, а потом неожиданно уснула на кровати. Кэрни прикрыл ее одеялом, задернул занавески из клетчатой ткани и подключил камеру к телевизору. Выключив свет, он некоторое время бесцельно просматривал отснятые на пляже кадры. Потер глаза рукой. Анна вдруг всхлипнула во сне и проговорила что-то неразборчивое. Последние снимки с камеры, зернистые из-за недостаточного освещения, демонстрировали Анну в углу комнаты. Она успела расстегнуть пуговицу на джинсах. Груди уже оголила, полуобернулась, словно услышав что-то от Кэрни; глаза широко раскрыты, губы влажные, но устало-покорные, будто она уже знала, какая участь ей сегодня уготована.

Он остановил прокрутку, отыскал ножницы и отрезал два-три витка проволоки из купленного нынче утром мотка. Он положил их рядом с собой на столик. Разделся, вынул кухонный нож из пластиковой упаковки, отдернул одеяло и взглянул на нее. Анна лежала, свернувшись клубочком и обхватив рукой колени. Спина и плечи у нее были тонкие, как у девочки, совсем без мускулатуры, позвонки выпирали, придавая ей уязвимый вид. Лицо в профиль казалось заостренным, изможденным, будто даже во сне Анна не могла отрешиться от основополагающей загадки собственного бытия. Кэрни встал над ней, с шумом выдохнул через стиснутые зубы, испытав прилив гнева на все то, что его – и ее – сюда привело. Он уже собирался взяться за дело, но подумал, что лучше подбросить кости Шрэндер, просто для надежности.

Она, верно, услыхала, как они катятся по столику у кровати: когда он обернулся, она лежала с открытыми глазами и смотрела на него, вялая после сна, с капризным выражением на лице, а дыхание кисло отдавало вином. Глаза ее обежали нож, проволоку и восставший член Кэрни. Не сообразив спросонья, что происходит, она притянула его к себе одной рукой и попыталась повалить на себя.

– Ты меня сейчас трахнешь? – шепнула она.

Кэрни со вздохом покачал головой.

– Анна, Анна, – протянул он, пытаясь вырваться.

– Знаю, – ответила та изменившимся тоном. – Я всегда знала, что ты так со мной поступишь рано или поздно.

Кэрни осторожно высвободился и положил нож обратно на столик.

– Встань на колени, – прошептал он. – На колени.

Она неловко приподнялась и встала на колени. Вид у нее был сконфуженный.

– Я панталоны не сняла.

– Тсс.

Кэрни привлек ее к себе. Она шевельнулась в его объятиях, что-то пробормотала, у нее между ног тут же повлажнело.

– Войди в меня! – требовательно произнесла она. – Я хочу, чтоб ты тоже кончил!

Кэрни помотал головой. Он продержал ее в этой позе, в тихой ночи, до тех пор, пока Анна не зарылась лицом в подушку, устав сдерживаться. Потом откупорил бутылку вина, налил ей половину бокала и лег рядом посмотреть телевизор. Сначала Анна на пляже, потом Анна раздевается, а камера медленно ползет вдоль ее тела – вниз по одной стороне, вверх по другой; затем она заскучала, и включились новости Си-эн-эн. Кэрни включил звук как раз вовремя, чтобы услышать:

– …Тракт Кефаучи, названный в честь первооткрывателя.

По экрану пронеслись изображения космического объекта непонятной природы в неестественной палитре цветов. На вид ничего особенного. Вуаль розоватого газа с игольным ушком ослепительного света посредине.

– Как красиво! – В голосе Анны слышалось близкое к шоку изумление.

Кэрни, внезапно облившись потом, выключил звук.

– Порой я думаю, что все это чепуха на постном масле, – сказал он.

– Но как красиво! – повторила она протестующе.

– Оно на самом деле не так выглядит, – пояснил Кэрни. – Оно вообще никак не выглядит. Это не более чем картинка с рентгеновского телескопа. Набор чисел переведен в визуальный канал. Ты оглянись, – продолжил он уже тише, – в мире все так. Нет ничего, кроме статистики.

Он начал было лекцию по квантовой теории, но изумление с Анны согнать не смог.

– Ладно, забудь, – сказал он. – Суть в том, что там на самом деле ничего такого нет. Некоторые считают, что мир таков, каким мы его видим, благодаря декогеренции; но люди вроде Брайана Тэйта намерены дознаться, где математика кладет этому конец. В любой день может оказаться, что мы просто обошли область декогеренции, следуя математическими тропами, и все это… – он жестом обвел телевизор и полную теней комнату, – будет с того дня не важнее для нас, чем для фотона.

– А насколько это важно?

– Да не особенно.

– Это ужасно. Теряешь уверенность во всем. Такое ощущение, что все вокруг… – она тоже сделала широкий жест, – вот-вот вскипит и выплеснется с брызгами.

Кэрни глянул на нее.

– Это уже происходит, – ответил он. Приподнялся на локте и отпил вина. – Там, внизу, царит беспорядок, – нехотя признал он. – Пространство там вроде как ничего не значит, а раз так, то и время тоже.

Он рассмеялся.

– И это по-своему красиво.

– Ты меня трахнешь еще раз? – жалобно спросила Анна.

* * *

На следующий день он ухитрился дозвониться Брайану Тэйту и спросил:

– Ты эту чухню по ящику смотрел?

– А?

– Ну, про этот рентгеновский источник, чем бы он ни был. Я слышал, как в Кембридже кто-то болтает про Пенроуза и концепцию сингулярности без горизонта событий; бред собачий, конечно…

Голос Тэйта прозвучал скорее отстраненно.

– Не слышал я ни про какой источник, – сказал он. – Послушай, Майкл, мне надо с тобой поговорить…

Связь прервалась. Кэрни сердито уставился на телефон, размышляя про данное Пенроузом определение горизонта событий. Пенроуз считал, что там лежит не предел людских знаний, а защитный барьер, без которого нарушение законов физики выплеснулось бы во Вселенную. Он включил телевизор. По-прежнему Си-эн-эн. Ничего интересного.

– В чем дело? – спросила Анна.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Слушай, ты не против, если мы вернемся домой?

Он отвез «понтиак» в международный аэропорт имени Логана. Тремя часами позже они уже были в полете, взбираясь в облака над побережьем Ньюфаундленда; остров с такой высоты казался плесневым наростом на глади морской. Пронзив облака, самолет вылетел к сияющему солнцу. Анна вроде бы отвлеклась от ночного происшествия. Сидела у иллюминатора, почти непрерывно глядя вниз на облака, и по лицу ее блуждала тонкая, почти ироническая усмешка; раз, впрочем, она ненадолго стиснула руку Кэрни и прошептала:

– А мне нравится здесь, наверху.

Но мысли Кэрни уже были далеко.

* * *

На втором своем году в Кембридже он работал по утрам, а после обеда запирался в комнате и раскладывал карты.

Себе он неизменно отводил карту Шута.

– Нами движет, – поясняла ему Инге, прежде чем найти себе более подходящего постельного партнера, – глубоко недооцениваемая жажда желания. Шут постоянно срывается со скалы в пространство; так и мы пытаемся заполнить собою отсутствие, которое нас привлекло.

Как обычно в ту пору, он понятия не имел, о чем она говорит. Он полагал, что девушка просто нахваталась всякой чухни, чтобы повысить к себе интерес. Но предложенная ею картинка закрепилась в сознании; и каждое путешествие во всех смыслах становилось трипом.

Он вынужден был изымать карту Шута из колоды, прежде чем толковать расклад. Поздним вечером, когда комната погружалась в полумрак, он размещал карту на подлокотнике кресла, откуда та сияла слабым флуоресцентным светом: скорее событие, чем изображение.

Простые правила позволяли проложить по картам маршрут путешествия. Например, если выпадала карта Жезла, Кэрни отправлялся на север только в том случае, когда стояла вторая половина года, или в случае, если следующей картой выпадал Рыцарь. Дальнейшие правила, чьи исключения и исключения из исключений он интуитивно определял с каждым новым раскладом, давали возможность выбрать направление на юг, запад или восток, конкретный пункт или даже одежду, в которую он должен был облачиться.

Отправляясь в путешествие, он всегда прятал колоду. Его занимало другое. Куда ни глянь, в пейзаже обязательно заметишь что-нибудь новое. Дрок устилает склон крутого холма, на чьей вершине торчит одинокая ферма. Заводские трубы теряются в солнечном сиянии, аж глаза слепит. Кто-то в вагоне вдруг раскрывает газету: сухой шелест страниц подобен стуку дождя по стеклам. В промежутках между этими событиями его одолевали мечты, совершенные, как золотистый мед. Он представлял себе погоду в Лидсе или Ньюкасле, тянулся за «Индепендент» почитать об этом и видел: Глобальная экономика предположительно останется в состоянии стагнации. Внезапно он замечал, какие часы на руке женщины через проход. Пластмассовые, с прозрачным циферблатом, так за мельтешением зеленовато подсвеченных зубчиков часового механизма не уследить за движениями рук!

Чего он искал? Он понимал лишь, что чистый желтый передок поезда системы «Интерсити» преисполняет его душу восторгом.

По утрам Кэрни работал. Вечерами раскладывал Таро. По выходным путешествовал. Иногда он встречал в городе Инге. Он рассказывал ей о картах; девушка касалась его руки завистливо-восхищенным жестом. С ней всегда было приятно, хотя она кой-чего и не понимала.

– Это же просто по приколу, – любила она повторять. Кэрни было девятнадцать. Математическая физика раскрылась перед ним, как цветок, обнажая его истинное предназначение. Но будущее пока не определилось. Он полагал тогда, что путешествия помогут найти проход в «пятое измерение». В истинный Дом Дрока, где воплотятся детские мечты, несущие надежду, предопределение и свет.

* * *

– Эй, Майкл!

Кэрни огляделся, на миг утратив ориентацию в пространстве. Свет все преобразил: пластиковый стаканчик с минералкой, волоски на тыльной стороне кисти, крыло лайнера в тридцати тысячах футов над Атлантикой. Все эти вещи оказались переопределены, став на краткое время самими собой, доведенными до крайности. Вдоль рядов забегали стюардессы, забирая у пассажиров лотки. Вскоре зачастили, но быстро вернулись в нормальный режим двигатели: самолет выполнил крен и проскользнул в облако. Турбулентность взметнула вокруг водяные вихри, затем иллюминатор расчистился, и солнечный день внезапно сменили мокрые просторы лондонского аэропорта Хитроу, по которым неустанно гулял ветер.

– Идем на посадку! – восторженно прощебетала Анна. Стиснув его предплечье, она приникла к окну. – Идем на посадку!

Все дороги, разумеется, вели навстречу Шрэндер. Шрэндер неустанно выжидала шанса его сцапать.

14 Поезд-призрак

Серия Мау открыла канал связи с обитаемой секцией и обнаружила, что пассажиры снова собрались вокруг голографического экрана. На сей раз экран демонстрировал различные компоненты сложного груза, размещенного в трюме «Белой кошки»: машины эти ползали по оливиновой пустыне между грудами переплавленного по виду камня, которые, если внимательно присмотреться, могли сойти за древние развалины.

– Вечеринка тут была жаркая, – заключил один. – Эту хрень разогрели до двадцати тысяч кельвинов гамма-пушкой большого радиуса действия. Такое впечатление, что тут маленькая звезда воссияла, честное слово. Миллион лет назад они сражались за сокровища, которым уже тогда были миллионы лет. Господи, вы только подумайте!

– Господи, – беспомощно повторила женщина-клон, – как же это скучно, мама дорогая!

Все рассмеялись и придвинулись к экрану. Две женщины в одинаковых юбках-трубах кричаще-розового цвета, сшитых вроде бы из атласа, завели руки за спины.

Серия Мау смотрела на них. Они ее злили. Они просто трахались, слонялись и задирали друг друга. Они только и говорили что о прибыльных сделках, событиях в мире искусства и о том, как проведут отпуск в Ядре. Они только и обсуждали, что купят или что уже купили. Какой от них прок кому бы то ни было, кроме них самих? Что они протащили на ее корабль?

– Что вы погрузили на мой корабль? – громко, требовательным тоном осведомилась она. Они застыли и переглянулись – как ей почудилось, виновато. Поискали взглядами источник голоса. – Зачем вы пронесли этот груз на борт моего корабля?

Не успели они ответить, а она уже отключилась, занявшись сигнатурным дисплеем. Там отображались K-рабль и сцепленный с ним, как слепой верблюд на веревке, боевой крейсер ужасников. Она идентифицировала его. Сигнатура прикрытия совпадала с одной из имевшихся в банках данных «Белой кошки». Имя крейсера было «Касаясь пустоты»;[21] командир этого корабля оплатил ей засаду на ялик «Феерическая жизнь». Он ей еще сказал: «Мы знаем, куда ты направишься». При этом воспоминании Серию Мау в баке пробила дрожь.

– Что они делают? – спросила она у математички.

– Остаются там, где были, – доложила та.

– Они собираются преследовать меня, куда б я ни полетела! – вскрикнула Серия Мау. – Ненавижу! Ненавижу их! Никто за нами не угонится, ни у кого мастерства не хватит.

Математичка поразмыслила.

– Их навигационная система немногим уступает мне, – заключила она. – Их пилот – профессиональный военный. Он лучше тебя.

– Сбрось их, – велела Серия Мау. И обвинила в происходящем людей: – Вы протащили эту штуку на борт.

Вид у мужчин сделался виновато-рассерженный. Они бросали по сторонам неприметные взгляды, словно почуяв ее физическое присутствие в каюте. Две женщины шептались, хлопая друг друга по ладошкам. Трудно уже было сказать, кто из них культиварка.

– Отключите эту хрень, – приказала Серия Мау. Они выключили голограмму. – А теперь скажите, какая от вас польза, э?

Пока они пытались подыскать ответ, по корпусу «Белой кошки» прошла легкая дрожь. Мгновением позже звякнул сигнал тревоги.

– Ну что там? – нетерпеливо спросила Серия Мау.

– Они нагоняют, – отчиталась математичка, – и за последние тридцать наносекунд сократили отставание до половины светового года. Пока что угроза не очень существенная, но положение может осложниться.

– Половина светового года? Быть того не может.

– Что прикажешь делать?

– Готовься к бою.

– В настоящий момент все выглядит так, словно они просто пытаются…

– Выпусти между нами что-нибудь. Что-то крупное. Убедись, что оно излучает во всех доступных режимах. Хочу их ослепить. Если получится, подбей их, но пока и так они потеряют нас из виду.

– Четверть светового года, – сказала математичка. – Серьезная угроза.

– Ну, – отозвалась Серия Мау, – пилот у них и впрямь классный.

– Они здесь. В считаных километрах.

– У нас девяносто пять наносекунд до катастрофы, – сказала она. – Ну и чем отбиваться будем?

По корпусу раскатился гулкий удар. В бесструктурной серой пустоте снаружи расцвела обширная вспышка. Стремясь защитить клиентский груз аппаратуры, «Белая кошка» отключила свои сенсорные массивы на полторы наносекунды. К этому моменту боевые системы корабля уже излучали на высоких частотах. Рентгеновские лучи на краткий миг разогрели локальное пространство до двадцати пяти тысяч кельвинов, другие частицы ослепили все возможные сенсоры, из сингулярности боевого класса развернулись временные субпространства фрактальных размерностей. Шоковые волны прокатились по динаточной среде, подобные пению ангельских труб – первозданной музыке, пронизывавшей вязкий субстрат молодой Вселенной в эпоху до рекомбинации протона с электроном. В сей миг, исполненный более безумия и буквальной метафизики, нежели красоты, Серия Мау отключила драйвера, и корабль вывалился в обычное пространство. «Белая кошка», сверкнув, материализовалась в десятке световых лет от любого преследователя. В одиночестве.

– Вот видишь? – сказала Серия Мау. – Не так-то он и хорош.

– Я бы сказала, что он выдернул вилку из розетки первым, – возразила математичка. – Но прихватил ли с собой ужасника, это еще вопрос.

– Ты его видишь?

– Нет.

– Тогда перемести нас куда-нибудь и укрой, – сказала Серия Мау.

– А тебе важно, куда именно?

Серия Мау устало шевельнулась в баке.

– Не сейчас, – ответила она.

За кормой, если направление «за кормой» имеет какой-то смысл в десяти пространственных и четырех временных измерениях, продолжала тускнеть вспышка взрыва, подобная остаточной картинке в оке вакуумной бури. Столкновение заняло всего лишь четыреста пятьдесят наносекунд. В обитаемой секции никто ничего не заметил, но люди удивились тому, как Серия Мау внезапно замолчала.

* * *

Вторым, главным полушарием Серия Мау видела сон. Она снова оказалась в саду. Костер догорел уже недели назад, но в доме все напоминало о нем. Все пахло дымом. Все было покрыто копотью. Старый дым старых вещей, сожженных отцом, вернулся и осел на полках, мебели и оконных рамах. Запах вернулся вместе с ним. Двое детей стояли в пальтишках и шарфиках в кругу пепла, подобном черному пруду посреди сада. Они встали так, чтобы носки сапожек оказались в точности на краю круга, и опустили головы, глядя на них. Затем посмотрели друг на друга в печальном удивлении, и тут из-за дома появился отец. Как он мог так поступить? Как он мог совершить такую ошибку? А дальше-то что?

Девочка отказывалась есть. Отвергала пищу и воду. Отец глядел на нее в серьезной задумчивости. Взяв ее за руки, он заставил дочку посмотреть ему в глаза. У него радужки были карие, но такого светлого оттенка, что на свету отливали апельсиновым. Люди считали их красивыми. Чарующими.

– Ты у нас теперь вместо мамы, – говорил он. – Ты нам поможешь? Ты будешь такой же, как мама?

Девочка убежала в дальний угол сада и разрыдалась. Она никому не хотела становиться матерью. Она хотела, чтобы ей самой кто-то стал матерью. Если такие события по жизни в порядке вещей, то зачем жить? Как тогда доверять жизни? Все напрасно, все тщетно. Она бегала по саду туда-сюда, громко плача и размахивая руками, пока к ней со смехом не присоединился брат, а потом отец догнал их обоих и посмотрел на нее печальными карими глазами, снова спросив, не желает ли она заменить маму. Девочка отвернулась со всей резкостью, на какую была способна. Она-то понимала, какую чудовищную ошибку совершил отец: от фотографий избавиться сложно, а от запаха – еще тяжелее.

– Мы можем ее вернуть, – предложила она. – Мы можем культиварку вырастить. Это легко. Это ведь легко.

Отец покачал головой. Пояснил, почему не хочет этого.

– Тогда я не буду такой же, как она, – ответила девочка. – Я стану кем-то еще, лучше.

* * *

Математичка снабдила их превосходным укрытием. Даже солнце отыскала, маленькую звезду класса G, слегка износившуюся, но с роем планет, – те поблескивали в ночи, словно смотровые глазки.

Звалась система Арендой Перкинса и обладала достопримечательностью – импровизированным поездом чужацких кораблей, что висели нос к хвосту на длинной кометной орбите, а в афелии оказывались на полпути к ближайшей звезде. Длина кораблей варьировалась от километра до тридцати, корпуса были толстыми и прочными, как скорлупки неведомых плодов, однообразно серыми, самых различных, как у астероидов, очертаний: вроде картофелин, гантелей или дырявых пуль со смещенным центром тяжести. Каждый корабль был присыпан двухфутовым слоем пыли, который сюда сдуло достаточно предсказуемой и не слишком давней звездной катастрофой. Пыль имела биологическое происхождение, хотя живых в этом поезде не осталось. Кому бы ни принадлежали эти суда изначально, владельцы забросили их еще до появления на Земле белковой жизни. Исполинские, подобные внутренностям подводной лодки, пространства кораблей были пустынны и чисты, словно тут никогда не ступала ничья конечность. Время от времени компоненты поезда отваливались от цепочки и падали в местное солнце или метановые озера газового гиганта; некогда, однако, поезд пребывал в идеальном равновесии.

Поезд-призрак образовывал становой хребет экономики Аренды Перкинса. Жители системы использовали чужацкие суда на манер месторождения полезных ископаемых. Было совершенно непонятно, для чего эти корабли нужны, как они сюда попали и есть ли способ их запустить. Поэтому люди их разрезали, переплавляли на металл и продавали через субконтракторов какой-то компании Ядра. Так местная экономика и функционировала. Простой и примитивный метод. Отработанные корабли кружились в непредсказуемо клубящихся облачках мусора и гари, а металлы, которым не нашлось применения или даже понимания, образовывали бессмысленные внутритучевые структуры, скрепляемые отработанными продуктами техпроцессов автоматических плавилен. «Белая кошка» отыскала укромное местечко в одном из этих облаков, где самый маленький индивидуальный объект был вдвое или втрое больше корабля. Вышла на хаотический аттрактор, заглушила двигатели и тут же потерялась: статистика!

Серия Мау Генлишер проснулась от последнего сна и в ярости открыла канал связи через суперкарго.

– Вылезайте, – сказала она пассажирам, – поезд дальше не идет.

Она вышвырнула их аппаратуру через шлюз и вакуумировала обитаемую секцию. Свистящий шум уходящего в космос воздуха наполнил каюты. Вскоре у K-рабля возникло собственное облачко, состоявшее из отвердевших газов, багажа и обрывков одежды. В нем парили пять синих, убитых декомпрессией тел. Двое в момент откачки трахались, да так и застыли, слитые воедино. От клона избавиться оказалось сложнее всего. Она цеплялась за мебель и переборки, вопила, брыкалась, потом замолчала. Воздух ревел, улетая мимо нее в вакуум, но женщина держалась цепко. Поразмыслив с минуту, Серия Мау сжалилась над ней и закрыла люки. Потом прокачала обитаемую секцию до нормального давления.

– Там снаружи пять тел, – сообщила она математичке, – значит, один мужчина тоже был клоном.

Ответа не последовало.

Теневые операторы скорчились в углах, зажимая рты ладонями. Они отворачивали головы.

– Эй, не смотрите на меня так, – сказала им Серия Мау. – Эти люди сюда какой-то передатчик притащили. Как иначе за нами сумели бы увязаться враги?

– Передатчика не было, – возразила математичка.

Теневые операторы струились и колыхались, точно водоросли в потоке, шепча друг другу:

– Что она наделала, что она наделала? – Голоса их были безжизненными, сухими, как шелест бумаги. – Она их всех убила. Убила их всех.

Серия Мау игнорировала их.

– Должен был быть, – сказала она.

– Ничего там нет, – уверенно ответила математичка. – То были обычные люди.

– Но…

– Обычные люди, – повторила математичка.

– Ну и ладно, – ответила после паузы Серия Мау. – Невинных на свете нет.

* * *

Женщина-клон забилась в угол. Сброс давления сорвал с нее большую часть одежды, она обхватила себя руками, чтобы согреться. Поцелуи вакуума прошлись по телу пятнами чахоточного румянца. Там и сям по тощим костлявым бокам ее пестрели царапины и ссадины – это ее задевало вылетавшими наружу вещами. Изумленные глаза лезли из орбит, и она явно собиралась перейти от шока к истерике, не в силах толком осознать масштаб случившегося. В кабине воняло рвотой и лимонами.[22] Со стен в тех местах, где сорвало зажимные устройства и фитинги, осыпалась краска. Когда Серия Мау обратилась к выжившей, та в панике крутанула головой, оглядывая каюту, и попыталась забиться в угол еще теснее.

– Оставь меня, – выговорила женщина.

– Ну, – сказала Серия Мау, – они мертвы.

– Что?

– С какой стати ты им позволяла так с собой обращаться? Я все видела. Я видела, что они с тобой вытворяли.

– Да пошла ты! – взорвалась клон. – Я поверить не могу. Я просто поверить не могу, что какая-то блядская машина убила всех моих друзей, а теперь еще мне свои гребаные лекции читает!

– Ты позволила им тебя использовать.

Женщина сжалась в комок. Слезы потекли по ее щекам.

– Зачем ты так говоришь? Ты же просто гребаная машина.

И добавила погодя:

– Я любила их.

– Я не машина, – возразила Серия Мау Генлишер.

Женщина расхохоталась:

– А кто же ты?

– Я K-питан.

На лице клона возникло выражение усталого омерзения.

– Я бы все на свете отдала, только бы не превратиться в такую тварь, как ты, – заявила она.

– Ты знаешь, я тоже, – ответила Серия Мау.

– Ты и меня собираешься прикончить?

– А ты бы этого хотела?

– Нет!

Клон прикусила израненную губу и мрачно огляделась.

– Не думаю, чтобы у меня нормальная одежда уцелела, – сказала она. Потом ее заколотила дрожь, и она молча разрыдалась. – Они же все там, да? Все мои друзья! Вся моя нормальная одежда!

Серия Мау повысила температуру в каюте.

– Теневые операторы это исправят, – заметила она равнодушно. – Чем еще могу помочь?

Клон задумалась.

– Высади меня где-нибудь поближе к нормальным людям, – попросила она.

* * *

Обитаемая планета системы называлась Перкинс-IV, хотя сами жители величали ее Нью-Мидленд. Планету терраформировали довольно неряшливо. Сельское хозяйство тут зиждилось на традиционных принципах, имелись свободные экономические зоны и сборочные фабрики, два-три городка с населением в пятьдесят-шестьдесят тысяч человек – все на одном равнинном континенте Северного полушария. Из агрикультур тут выращивали свеклу и картофель, а также местную разновидность кабачка, которая пользовалась спросом выше по Пляжу, пока какой-то закройщик не удешевил ее; такова была неизменная уже триста пятьдесят лет судьба традиционных сельскохозяйственных отраслей. В крупнейшем городе планеты были церкви, кинотеатры и муниципальные здания. Жители Перкинса-IV считали себя обычными людьми. Перекройкой геномов не увлекались, смутно полагая это занятие греховным. Религиозные представления их, впрочем, недалеко ушли от здравого смысла, уступая ему во мрачности. В школах изучали поезд-призрак и способы добычи, применяемые там.

В первый понедельник ранней ветреной весны детишки в одном из городков играли в игру «Мы пошли на рынок элементарных частиц и купили там…».

Они как раз добрались до «…бозон Хиггса, немного нейтральных K-мезонов и долгоживущий нейтральный каон, чей распад на два пиона нарушает CP-симметрию», когда окна задрожали от ударной волны, в сотне футов над городком пронесся матово-серый клиновидный объект, весь утыканный какими-то трубами, аэродинамическими тормозными плоскостями да шишками энергоустановок, и затормозил, пролетев расстояние, равное собственной длине. Это и была «Белая кошка». Дети, весело загалдев, порскнули в школу.

Серия Мау открыла грузовой отсек и высадила клона.

– Прощай, – сказала она.

Клон игнорировала ее.

– Я их любила, – произнесла женщина. – И я знаю, что они любили меня тоже.

Она уже пять часов напролет повторяла эти фразы. Потом оглядела муниципальные здания, тракторный парк и школьный двор, по которому ветром носило бумажные самолетики.

«Ну и дыра! – подумала клон. – Аренда Перкинса!» Она рассмеялась. Отойдя немного от K-рабля, вытащила сигаретку, закурила и остановилась посреди улицы в ожидании попутной машины.

– Похоже, – сказала она себе, – похоже на то, что где-то здесь и вправду живет Перкинс, у которого можно хату арендовать.

Она снова разрыдалась, но из окон школы этого видно не было. А там дети приникли к стеклам, завистливо пожирая глазами ее розовую атласную юбку-трубу, лакированные кожаные босоножки на высоких каблуках и покрытые розовым лаком ногти; особенно жадно косили на нее глазами мальчишки. Ребята воображали, как подрастут и спасут ее из какой-нибудь передряги, в которую эта красотка влипла там, в Ядре, обители генетических хирургов и безумных культиваров, а она в благодарность им сиськи покажет. И даже потрогать разрешит, наверное. Какие они, наверное, мягкие и теплые на ощупь, ее сиськи-то.

Вероятно, женщина что-то такое почувствовала на расстоянии, потому что обернулась и забарабанила по корпусу «Белой кошки».

– Впусти меня! – заорала она. – Забери меня!

Грузовой люк откинулся.

– Ты в себе хоть разберись, а? – сказала Серия Мау.

Спустя минуту-другую подоспели местные перехватчики, взбудораженные появлением K-рабля еще во внешней атмосфере. Законопатив все щели, истребители изготовились к атаке.

– Блин, ты только посмотри на этих имбецилов, – бросила Серия Мау. И на общей частоте: – Я же вам сказала, что не собираюсь задерживаться!

Она зажгла факел двигателя и вылетела из гравитационного колодца вертикально, на скорости немногим меньше сорока махов, поднявшись на тонкой, но явственно заметной струе ионизированного газа. Дети снова развеселились. Вокруг Перкинса-IV облетел гром и встретился с собственным эхом.

При взгляде из-за пределов атмосферы Аренда Перкинса напоминала пораженный катарактой глаз. Клон сидела в своей каюте, беспомощно глядя на него, а вокруг суетились теневые операторы, тянули руки, словно желая прикоснуться к ней, виновато шептались на своих языках.

– Завязывайте с этим, – предупредила их Серия Мау Генлишер, – пока не стартовали.

Она засекла одним из простейших своих устройств парочку орбитальных перехватчиков; проконсультировалась с математичкой, запустила динаточные драйвера и пропала вместе с кораблем в бескрайней тьме.

Спустя несколько десятков наносекунд от поезда-призрака беззвучно отделился уже знакомый ей объект и последовал тем же маршрутом. Корпус его кое-где был истыкан вмятинками от недавнего воздействия высокой температуры.

15 Убей его, Белла

Эд старался говорить с Тигом не реже, чем с Ниной.

На улице Тигу приходилось тяжело. Всюду рыскала полиция. Сестрички Крэй не отставали. (Эд чуял их мрачное присутствие в нью-венуспортской ночи, как планктон чует хищную рыбу. Он понимал, что в Крольчатнике все равно небезопасно, потому как там собирается один лишь планктон вроде самого Эда, а до поверхности, озаренной тусклым синим светом, в любом случае недалеко.) Тиг с каждым вечером приходил все позже. Он всегда был голоден, но поесть толком не успевал. Походка его от усталости сделалась еще более нервной и дерганой.

– Это я, – говорил он с порога, – это Тиг.

Казалось, что ему неудобно входить в барак без разрешения Эда.

Иногда Эд выбирался на улицу вместе с Тигом. Они держались верхнего города и сбывали с рук мелкие партии товара. Торговля по углам да переулкам, пригоршня там, щепотка сям. Если Тиг и заподозрил, что Эд трахает его женушку, то виду не подавал. Следуя негласному уговору, они и о сестричках Крэй не говорили. Общего прошлого у них почти не было, поэтому большую часть времени обсуждали Эда. Это его устраивало. Это помогало. На третьей неделе, благодаря стараниям Нины, он уже вспоминал обширные фрагменты прошлой жизни. Проблема состояла в том, что фрагменты эти не стыковались. Они приходили внезапными возбуждающими сполохами: картинки, образы людей, события, запечатленные словно бы трясущейся камерой, при плохом освещении. Ткань, которой бы полагалось их соединять, отсутствовала. Эд не мог сложить из них цельный нарратив.

– Я знавал крутых ребят, – начал он вдруг однажды вечером в надежде, что по ходу разговора дело прояснится. – Ну, знаешь, реально безбашенных. Ребят, которые жизнью рисковали.

– Каких именно ребят?

– Ну, ты в курсе, повсюду в Галактике водятся ребята, которые просто положили на все с прибором и взялись делать, что им по нраву, – попытался объяснить Эд. – Они повсеместно распространены. Они ловят кайф.

– И что же они делают? – уточнил Тиг.

Эда озадачило, что Тиг не в курсе.

– Ну, все, – сказал он. Они стояли на углу Диоксиновой и Фотино. Время подошло к половине второго или третьего ночи. Движение спало. Фактически улица опустела. Ночное небо над головами озаряли звезды. Боковым зрением Эд видел недобро сияющий Тракт Кефаучи. Сам того не вполне осознавая, Эд широким жестом обвел все вокруг.

– Вот просто все, – добавил он.

Он имел в виду следующее.

С ранних лет Эд Читаец был склонен к эскапизму и обостренному чувственному восприятию. Он забыл, с какой он планеты. «Блин, да, может быть, с этой самой!» Он засмеялся. Как только смог, он удрал из дому. Там его ничто не держало. Он был крупного сложения, темноволосый, любил кошек, все время пребывал в беспричинном возбуждении и, когда не оглядывался, не так часто чувствовал себя в ловушке. Он научился управлять динаточными кораблями. Прыгал от планеты к планете года три, пока не высадился на краю всего сущего, сиречь на Пляже. Там он связался с людьми, для которых жизнь ничего не значила, пока не вляпаешься в такое дерьмо, что ее потерять ничего и не стоит. Он увлекся танцем буги на Тракте Кефаучи. Это дарило перспективы и указывало entrada.[23] Это означало серфинг на кромках звездных фотосфер в одноместных ракетах, помпезно именуемых дипкораблями; сделаны они были из умного углерода, а скреплены лишь математикой и магнитными полями. Конкурентов на этой работе у Эда в любом случае было немного.

Это означало также, что придется пробираться по древним чужацким лабиринтам, раскиданным в искусственных системах гало. Эд и тут преуспел. Он прошел Кассиотону-9 за время, уступавшее лишь результату Эла Хартмайера на рыдване «Слой Хевисайда», а у того, по общему мнению, совсем крыша поехала. Результат же Эда в лабиринте Аскезы так и остался непревзойденным, потому что никто больше оттуда не вышел. Может, он этим занимался ради денег, по контракту с каким-нибудь гребаным филиалом ЗВК. А может, спортивного интереса ради. Так или иначе, Эд несколько лет провел в компании экстремалов-entradistas, небесных летчиков, жокеев-частичников, чокнутых ребят, всерьез настроенных овладеть большой, толстой и сложной чужацкой машинерией. Впрочем, попадались там и девушки. Эд был в отеле «Венеция» на Франс-Шанс-IV в день, когда Лив Хюла на своем гипердипе «Нахалка Сэл»[24] вынырнула из фотосферы местного солнца; никто прежде не залетал так глубоко. В тот миг, когда стало ясно, что она в безопасности, аплодисменты слышны были за световой год оттуда. Она первая нырнула так глубоко; она, блин, первая из людей это сделала. Эл четыре недели просидел на борту грузовика, припаркованного на орбите Тамблхоума, пока Дани Лефебр ждала результата борьбы своего организма с подхваченной на планете неведомой хворью. В конце концов он ее и спас. Сам при этом чуть не сдох и рассудка не лишился. А они даже не были особо близки.

Эд появлялся всюду, где намечалась интересная затея и собирались поймать кайф целенаправленные люди. «Глубже! – вот что они друг другу говорили. – Эй, ныряем глубже!» Затем случилось что-то, чего он не помнил, и он отошел от их компании. Возможно, он что-то не то сделал или не с теми связался; а может, это Дани на него так повлияла: она частенько на него смотрела, лишенная отныне дара речи, и по лицу ее текли безмолвные слезы. Потом жизнь Эда немножко прокатилась вниз с горы, но он оставался в седле. Он сбрасывал проасавин-D-2 с орбиты Бэдмарша и толкал сращенный с белками рибосом мартышки земной героин в орбитальных городах кластера Кауфмана. Когда у него заканчивались деньги, он ненадолго переключался в режим трущобного вора, наркодилера или сутенера. Ну, может, и не так чтобы ненадолго. Но если руки его и не были чисты, то сердце снедала жажда жизни, а слаще всего жизнь на краю смерти. В этом он уверился еще в детстве, когда сестра ушла. Потом его занесло в сигма-конец Пляжа, где он зависал с парнями вроде легендарного Билли Анкера, который в то время был одержим радиоисточником RX-1.

– Чувак, – говорил Эд Тигу, – я тебе передать не могу, чего он достиг.

Он усмехнулся.

– Я был в одной лодке кое с кем из них, – сказал он. – Не с лучшими из них.

Он покачал головой, восхищенно вспоминая.

Волдырь озадачился. У него дети. У него Нина. У него своя жизнь. Он мало что понял из услышанного. Но дело даже не в этом. Как Эд превратился в твинка, скажите на милость? Существование твинка полностью противоположно всему, что вытекало из его рассказов. Какой смысл накачиваться дешевыми иллюзиями в баке, оседлав волну на краю чернодырного радиуса Шварцшильда?

Эд лениво улыбнулся.

– Я себе это так объясняю, – сказал он. – Когда добьешься всего, чего стоило бы добиваться, волей-неволей переходишь к тому, чего добиваться не стоило.

На самом-то деле он не знал ответа. Возможно, он всегда был твинком. Возможно, образ жизни твинка всегда подстерегал его. Пристрастие ждало своего часа. Потом он повернул за угол – припомнить бы хоть, на какой планете… и увидел: КЕМ ЗАХОЧЕШЬ – ТЕМ И СТАНЕШЬ. Он уже всего добился, так почему бы нет? С тех пор, становясь всеми, кем он хотел стать, он потерял если не все, чем владел, то большую часть. Что еще хуже, если он мало чем владел в старые добрые дни, то сейчас располагает еще меньшим.

Втайне он признавался себе, что, как только раздобудет деньжат, немедленно завалится обратно в бак.

* * *

Эд понимал, что дальше так продолжаться не может. Его мучили видения, полные чувства вины. Просыпаясь по ночам, он чувствовал приближение катастрофы. В итоге все случилось скопом, однажды ранним вечером, пока он трахал Нину.

Ежедневный цикл активности Крольчатника шел своим чередом, периоды галдежа неощутимо перетекали в затишье. Так случилось уже раза три-четыре. Эду затишье не нравилось, его мороз по коже драл. Из барака в барак задувало холодноватым ветерком. С дешевых постеров, подобных религиозным иконам, мелькали изображения Тракта Кефаучи. Дети спали или возились на свалке близ доков. Время от времени кто-то сопел или вздыхал, отчего Эду становилось еще хуже. Ему казалось, что Крольчатник заброшен. Ранним вечером тут всегда так бывало, но сегодня, ей-ей, такое впечатление, будто жизнь во всем городе остановилась, а не только тут.

Эд ничего не слышал, кроме неровного дыхания Нины. Она переместилась в неудобную позицию, подогнув под себя колено и прижавшись щекой к стене.

– Давай поднажми, – проговорила она невнятно. Эд, весь в меланхолических воспоминаниях, слегка шевельнулся и увидел поверх длинной белой спины партнерши наблюдавшую за ними тень на пороге. Сперва ему почудилось, что он галлюцинирует: тень сильно напоминала отца. Ум его заволокла мрачная дымка, как бывало при воспоминаниях, которых он не мог точно идентифицировать. Потом он дернулся («Да, – прошептала Нина, – о да…») и моргнул.

– Господи, Тиг, это ты?

– Да, это я.

– Ты никогда не возвращался так рано.

Волдырь робко заглядывал в клетушку, вид у него был не столько уязвленный, сколько озадаченный.

– Нина, – позвал он, – это ты?

– Ну да, конечно. – Голос ее был гневным, нетерпеливым. Оттолкнув Эда, она вскочила, оправила платье и расчесалась пальцами. – А кого ты ожидал тут найти?

Тиг мгновение обдумывал вопрос.

– Не знаю.

Еще немного подумав, он взглянул на Эда и сказал:

– Я не ожидал, что тут кто-то окажется. Я…

– Может, я лучше уйду? – предложил Эд, желая разрулить ситуацию.

Нина уставилась на него.

– Ты что? Нет, – сказала она. – Я не хочу. – Внезапно она отвернулась от обоих мужчин и пошла к плите. – Включите свет, тут холодно.

– Ты же знаешь, у нас не бывает от них детей, – произнес Тиг.

Левое плечо его дернулось, точно по собственной воле.

– Вермишель будешь? – требовательно спросила она. – У нас больше ничего нет.

К этому моменту сердцебиение Эда успокоилось, он заново сконцентрировался и услышал шум в окрестном Крольчатнике. Сперва звуки его не встревожили – детский визг, саундтреки с голограмм, обычный домашний гомон. Потом донеслись голоса погромче. Крики. Они приближались. Затем – два или три громких резких взрыва.

– Что это? – спросил он. – Там люди бегут. Послушайте!

Нина с Тигом переглянулись. Тиг посмотрел на Эда. Все трое уставились друг на друга.

– Это сестрички Крэй, – сказал Эд. – Они явились за мной.

Нина отвернулась к плите, словно сочтя эту информацию недостойной своего внимания.

– Ты вермишель будешь? – спросила она нетерпеливо.

– Дай мне пушку, Тиг, – потребовал Эд.

Волдырь вытащил пушку из чего-то похожего на морозильную камеру. Оружие было завернуто в тряпки. Он развернул их, посмотрел на пушку некоторое время и отдал Эду.

– А что мы будем делать? – прошептал он.

– Делать ноги отсюда, – сказал Эд.

– А что же с детьми будет? – вдруг завизжала Нина. – Я детей не оставлю!

– Потом за ними вернешься, – сказал Эд. – Им нужен я.

– Мы ведь ничего не ели! – сказала Нина.

И склонилась над плитой. В конце концов они оттянули ее от плиты и потащили через Крольчатник в примерном направлении выхода на Стрэйнт-стрит. Путь отнял, казалось, вечность. Они брели в голубоватых сумерках, спотыкаясь о протянутые конечности. Двигаться быстрее было невозможно. Нина упиралась, как только могла, или, вырвавшись, убегала в сторону. Каждый раз, проходя в очередную клетушку, они кого-то или что-то сшибали. Было похоже, что каждый барак соединен со всеми остальными. Если Крольчатник был сходен с лабиринтом из дешевого фильма ужасов, то и погоня тоже словно бы оттуда явилась: топот преследователей поутих, но затем, стоило Эду расслабиться, возобновился с другого направления, став еще громче. Началась стрельба – и выдохлась, сменившись тишиной. Потом раздались новые вопли и взрывы. Кто в кого стрелял, было в задымленных клетушках не разобрать. Метались миниатюрные ганпанки в дождевиках, одноразовые культивары с футовыми бивнями; резкие вспышки выстрелов выхватывали из полумрака нескоординированно движущиеся силуэты мужчин, женщин и детей. Нина Волдыриха оглянулась. Ее пробили дрожь, затем – внезапный смех.

– Знаете, – сказала она, – я уже целую вечность так не бегала!

Она стиснула руку Эда. Глаза Нины, сверкающие, живые, слегка расфокусированные от возбуждения, вперились в его. Эд ее уже видел такой. И тоже рассмеялся.

– Спокойнее, детка, – сказал он.

Вскоре после этого оттенок освещения изменился, сделавшись не таким синим, скорее серым. Воздух стал холоднее. Вот они бегут, поскальзываясь на чьих-то раскиданных по полу харчах (Эд успел заметить дугу жидкости, керамическую супницу, монетой крутящуюся на ребре, и мерцающий с голографического экрана под звуки хорала Тракт Кефаучи), а в следующее мгновение уже вылетели на Стрэйнт-стрит, задыхаясь и колотя друг друга по спинам.

Снова пошел снег. В перспективу Стрэйнт, словно заполненное конфетти ущелье, тянулся лабиринт стен и фонарей. Со стен свисали старые агитационные плакаты. Эд вздрогнул.

Искры, подумал он ни с того ни с сего. Везде искры.

И еще подумал: Вот дерьмо!

Но спустя минуту начал смеяться.

– Мы это сделали, – произнес он.

Тиг Волдырь тоже засмеялся.

– На кого мы похожи? – проговорил он.

– Мы это сделали, – повторила Нина изучающим тоном. Произнесла еще пару раз. – Мы это сделали, – заключила она.

– Да, дорогуша, вы это сделали, сомнений нет, – согласилась Белла Крэй.

Ее сестричка добавила:

– Мы решили, что вы появитесь с этой стороны.

– Фактически, дорогуша, мы на этом банк сорвали, вот.

* * *

Они стояли посредине улицы под снегом и, надо полагать, уже давно не двигались с места. Они были при полном параде и клатчах, точно завалили в квартал закройщиков в седьмом часу вечера напиться, уколоться и встретить уготованную им судьбу. Помимо черных юбок и офисных блузок, сестрички облачились в шубейки до талии из поддельного меха, чтобы не так мерзнуть. У Беллы, кроме того, на голове торчала шляпка, отороченная тем же фальшмехом. Между подолами юбок и черными зимними сапожками голые ноги сестричек раскраснелись на морозе. Эви Крэй как раз расстегивала свой клатч. Доведя эту операцию до половины, она подняла взгляд.

– Ты можешь уйти, дорогая, – сказала она Нине, словно удивившись ее присутствию здесь. – Ты нам не нужна.

Нина Волдыриха перевела взгляд с Эда на мужа и сделала недовольный жест.

– Не-а, – ответила она.

– Уходи, – попросил ее Эд. – Им нужен я.

Нина упрямо замотала головой.

– Ты можешь уйти, – повторил Эд.

– Нам нужен он, – согласилась Эви Крэй. – Ты бы лучше ушла, дорогуша.

Тиг Волдырь схватил Нину за руку. Она позволила ему отвести себя на шаг-другой, но тело и голова ее оставались повернуты к Эду. Он улыбнулся лучшей своей улыбкой. «Уходи же», – молча взмолился он. И сказал вслух:

– Спасибо за все.

Нина неуверенно улыбнулась в ответ.

– Погоди-погоди, – сказала Эви Крэй, – нам твой гребаный муженек тоже нужен.

Она полезла было в сумочку, но Эд уже выхватил автоматический «хайлайт» и приставил к ее лицу так близко, что дуло пушки уперлось Эви под левый глаз и оставило ссадину.

– Не вынимай руки из сумочки, Эви, – посоветовал он. – И ничего не предпринимай.

Он смерил ее взглядом.

– Если, конечно, ты не запустила себя в культиварку.

– Ты никогда этого не узнаешь, говнюк дипнутый, – сказала она. И добавила: – Убей его, Белла.

Эд обнаружил, что смотрит поверх макушки Эви в дуло большого пистолета Чемберса, который сжимала Белла Крэй. Он пожал плечами.

– Убей меня, Белла, – произнес он.

Тиг Волдырь мгновение созерцал эту сцену, тихо пятясь. Он не выпускал руки Нины.

– Пока, Эд, – сказал он, развернулся и припустил вниз по улице. Сперва ему приходилось волочь Нину за собой, потом она словно очнулась и побежала уже по собственной воле. Они напоминали пару высоких неуклюжих птиц. Вокруг мелькал снег, частично скрывая из виду их странную побежку на непослушных ногах. Эда Читайца пронзило облегчение: он так многим был им обязан. Оставалось надеяться, что они поладят между собой, вернутся к детям и заживут счастливо.

– Пока-пока, – произнес он рассеянно. – Нырните глубже, ребята.

– Говнюк ты дипнутый! – молвила Эви Крэй.

Пушка в ее клатче громко бухнула. Сумочка взорвалась, по улице просвистел снарядик из пистолета Чемберса. Подскочив от неожиданности, Эд выстрелил Эви в лицо. Тело ее напряглось и повалилось на сестру, ударив по руке с пистолетом, так что Белла тоже выстрелила – ей в затылок. Эд отпустил Эви, позволил трупу рухнуть и наставил Белле в подбородок «хайлайт».

– Надеюсь, это была культиварка, Белла, – сказал он и предупредил: – Если вдруг ты не в культиварке, лучше брось пушку.

Белла глянула на тело сестры, потом на Эда.

– Ах ты, гребаная тварь! – сказала она. И бросила пистолет. – Тебе не спрятаться. Тебе теперь нигде не спрятаться.

– Ага, значит, не культиварка, – заключил Эд и пожал плечами. – Прости.

Он выжидал, пока не уверился, что Тиг с Ниной скрылись. Потом собрал все валявшееся на месте драки оружие и припустил по Стрэйнт в противоположную избранной ими сторону. Он понятия не имел, куда бежит; снег перешел в дождь. Он слышал, как позади орет на ганпанков Белла Крэй. Оглянувшись, он увидел, как та пытается поднять в сидячее положение тело сестры. То, что было некогда головой Эви, завалилось назад и в свете фонарей напоминало мокрую тряпку. «В упор, – подумал он. – Я ей выстрелил прямо в глаза».

16 Венчурный капитал

Вернувшись в Лондон, Майкл Кэрни запер дом в Чизвике и в тот же день перебрался к Анне.

Груза набралось немного, и это было очень кстати, поскольку Анна накапливала барахло с маниакальным пристрастием, ограждаясь им от собственных мыслей. Дом ее напоминал Крольчатник: планировка линейная, но каждая комната служит переходом из одного помещения в другое. Трудно было определить, где именно находишься. Естественное освещение практически отсутствовало. Анна сделала дом еще темнее, покрыв стены керамоплиткой оттенка желтой тосканы, а поверх наляпав бледной терракоты. Кухня и санузел были крошечные, стены ванной разрисованы бледно-голубыми рыбками. Повсюду виднелись маски, ленточки, китайские абажуры, грязные шторы, дешевые стеклянные канделябры и крупные высушенные фрукты из невиданных стран. Книги словно стекали с наклонных полок из мягких пород дерева на мелассовый паркет и дрейфовали по всему дому.

Кэрни сперва планировал спать на футоне[25] в дальней комнате, но, полежав там, обнаружил, что у него сердечко пошаливает и накатывают приступы необъяснимой тревоги. Проведя в дальней комнате пару ночей, он переместился в постель к Анне. Вероятно, это было ошибкой.

– Ой, мы как будто снова женаты, – сказала Анна утром с болезненно-ослепительной улыбкой.

Выйдя из ванной, Кэрни увидел, что Анна уже приготовила яйца пашот с тостами из черствого хлеба, присовокупив к ним такие же черствые круассаны. Девять часов утра, а на аккуратно застеленном столе стоят зажженные свечи в подсвечниках. В целом, однако, ей вроде бы стало лучше. Она записалась на курсы йоги в Уотерменовском центре современного искусства.[26] Перестала Анна и писать записки сама себе, хотя старые оставила прикнопленными на тыльной стороне двери в спальню, где Кэрни то и дело на них натыкался и чувствовал эмоциональную ответственность. «Кто-то тебя любит», – сообщала записка. Он большую часть темного времени суток проводил глядя в потолок на пятно уличного света и слушая шум транспорта в районе Чизвикского моста. Приведя нервы в порядок, он отправился к Тэйту в Фицровию.

* * *

В понедельник после обеда пошел дождь. Улицы к востоку от Тоттенхэм-Корт-роуд опустели.

В исследовательский центр, раньше входивший в структуру Имперского колледжа, а ныне сиротой пущенный в свободное плавание по волнам рыночной экономики, можно было попасть через мрачный, но чистый цоколь с недавно покрашенными черной краской железными ставнями и матовой табличкой на двери. Несколькими улицами восточнее – и квартировало бы тут литературное агентство. Вентиляторы противно гудели, через покрытые изморозью окна Кэрни заметил какое-то движение. Тихого бормотания радио тоже не было слышно. Кэрни спустился по лестнице и набрал код на панели домофона. Когда дверь осталась заперта, он нажал кнопку интеркома и стал ждать, пока Тэйт поднимет трубку. Интерком захрипел, но ответа не последовало, и трубку никто не снял.

Спустя минуту он позвал:

– Брайан!

Он снова нажал кнопку интеркома и подержал ее большим пальцем. Ответа не было. Он вернулся на улицу и попытался заглянуть сквозь ставни. На сей раз он никого не увидел. Только жужжали вентиляторы.

– Брайан?

Подождав, он решил, что ошибся и в лаборатории пусто. Кэрни поднял воротник кожаной куртки и пошел в сторону Центр-пойнт. Не успев дойти до конца улицы, он додумался позвонить Тэйту домой. Ответила жена Тэйта.

– Нет, совсем не здесь, – сказала она, – и я рада это сказать. Он ушел, когда мы еще спали.

Поразмыслив, она сухо добавила:

– Если вообще приходил этой ночью. Когда увидишь, скажи, что я забираю детей в Балтимор. Так и передай.

Кэрни уставился на телефон, пытаясь вспомнить, как ее зовут или как она выглядит.

– Ну, – продолжила она, – в общем-то, я пока не серьезно, но если что, так сразу.

Он не ответил. Она резко позвала:

– Майкл?

Кэрни показалось, что ее имя Элизабет, но люди называют ее Бет.

– Мне жаль, – промямлил он. – Бет.

– Вот видишь! – сказала жена Тэйта. – Все вы одинаковые. Ну почему бы тебе просто не барабанить в гребаную дверь, пока он не откроет? – И добавила: – Может, у него там любовница? Я была бы рада. Это был бы намек на человеческое поведение.

Кэрни начал:

– Послушай, не бросай трубку, я…

Он обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Тэйт поднимается по лестнице, на миг задерживается посмотреть в обе стороны, потом, перебежав улицу, быстрым шагом удаляется к Гоуэр-стрит.

– Брайан! – завопил Кэрни. Из телефона, передавшего этот крик по линии, понесся возмущенный визг. Отбив звонок, он побежал за Тэйтом.

– Брайан, это я! Брайан, что там, черт побери, творится?

Тэйт и ухом не повел. Он опустил руки в карманы и ссутулился. К этому моменту дождь разошелся не на шутку.

– Тэйт! – заорал Кэрни.

Тэйт обернулся, с ужасом глянул на него и пустился бежать. На Блумсбери-стрит Кэрни его настиг, но оба уже задыхались. Кэрни сгреб Тэйта за плечи серой лыжной куртки и развернул к себе. Тэйт издал сдавленный всхлип.

– Оставь меня, – простонал он и остался стоять под дождем, бессильно опустив руки. Потоки воды лились по его лицу.

Кэрни отпустил его.

– Не понимаю, – сказал он. – В чем дело?

Тэйт потоптался на месте и выдавил:

– Ты меня достал.

– Что?

– Ты меня достал. Мы вместе должны были работать. А тебя вечно нет, ты вечно не отвечаешь на звонки, и чертов Гордон собирается сорок девять процентов впарить банку. Я в финансах ни хрена не смыслю. Я и не обязан. Ну где ты пропадал две недели?

Кэрни схватил его за плечи.

– Посмотри на меня, – сказал он. – Все в порядке. – Он принудил себя засмеяться. – Господи, Брайан, – произнес он, – ты совсем заработался.

Тэйт сердито посмотрел на него, но тоже рассмеялся.

– Слушай, – сказал Кэрни, – а давай в «Лимфу», по стаканчику пропустим.

Но Тэйт не позволил бы себя так легко укротить. Он сказал, что терпеть не может клуб «Лимфа». И потом, ему работать надо.

– Полагаю, ты хочешь туда вернуться? – предположил он. – Со мной.

Кэрни, выдавив улыбку, согласился.

В лаборатории воняло кошками, несвежей едой и пивом «Жираф».

– Я обычно на полу сплю, – признался Тэйт. – У меня нет времени домой возвращаться.

Котята возились в куче картонных упаковок от бургеров у стола. Заслышав Кэрни, они вздернули головы и воззрились на него. Котенок шмыгнул к нему и потерся о ноги, но кошечка осталась сидеть, где была, ожидая, пока Кэрни приблизится, и свет лампы очертил ее голову прозрачной короной белой шерсти. Кэрни протянул руку к ее остренькой белой мордочке и засмеялся.

– Ну и дом для примадонны, – сказал он кошечке.

У Тэйта был озадаченный вид.

– Им тебя не хватало, – заключил он. – Но взгляни сюда.

Тэйту удалось растянуть время жизни кубитов в полезном состоянии восьмикратно, десятикратно. Они с Кэрни отволокли мусор от алтаря высокой науки и сели перед большим плоскоэкранным монитором. Кошечка гуляла вокруг, высоко подняв хвост, или сидела у Кэрни на плече, мурча в ухо. По экрану, как выплески синаптической активности мозга, проплывали данные экспериментов в свободном от декогеренции пространстве.

– Это еще не квантовый компьютер, – ответил Тэйт, когда Кэрни принялся его поздравлять, – но мы опережаем Кельпиньского с командой, во всяком случае пока что. Ты понимаешь, зачем я тебя вызвал? Не хочу, чтобы Гордон нас по миру пустил как раз накануне момента, когда любое наше желание будут рады исполнить.

Он потянулся к клавиатуре. Кэрни остановил его.

– А еще?

– Что – еще?

– Глюк модели, чем бы эта штука ни была.

– А-а, – сказал Тэйт, – это? Ну, я сделал что смог.

Он постучал по клавишам. Запустилась новая программа. Вспыхнул актинический синий свет; кошечка-сиамка напряглась у Кэрни на плече; результаты более раннего тестового эксперимента расцвели на экране перед ними, и система «Беовульф» принялась имитировать пространство. На сей раз иллюзия была куда медленнее и лучшего качества. Где-то из кода что-то возникло и расплескалось об экран. Миллион цветных огней, кипящий вихрь, стайка перепуганных рыб на мелководье. Белая кошка сию же секунду соскочила с плеча Кэрни и кинулась на монитор с такой силой, что тот закачался. Целых полминуты фракталы, подергиваясь, затапливали дисплей. Потом все замерло. Кошечка, чья шерсть в сиянии экрана отливала ледяной голубизной, еще полминуты отиралась у дисплея, потом утратила к нему интерес и стала усердно вылизываться.

– Что скажешь? – спросил Тэйт. – А, Кэрни?

Кэрни сидел и с отстраненным ужасом поглаживал кошечку. Как раз перед коллапсом модели, когда фракталы распались, он увидел еще кое-что. Ну как теперь спасаться? Как все это собрать воедино? В конце концов он выдавил:

– Наверное, артефакт.

– Я тоже так подумал, – согласился Тэйт. – Нет смысла дальше в нем копаться. – Он рассмеялся. – Разве что затем, чтобы кошку повеселить.

Кэрни отмолчался, и Тэйт начал менять параметры для следующего эксперимента. Через пять с небольшим минут Тэйт, словно бы продолжая прерванную фразу, произнес:

– А, ну и еще тут какой-то маньяк тебя ищет. Он несколько раз приходил. Его Стрэйк зовут.

– Спрэйк, – поправил Кэрни.

– Я так и сказал.

Кэрни показалось, что его разбудили среди ночи ударом по голове. Он аккуратно поставил белую кошечку на пол и оглядел лабораторию, размышляя, как Спрэйк ухитрился его разыскать.

– Он что-нибудь отсюда прихватил? – Кэрни ткнул пальцем в монитор. – Он не видел этого?

Тэйт рассмеялся:

– Да ты шутишь. Я его даже не впустил бы. Он тут шлялся вверх-вниз по улице, вздымая руки и посылая мне проклятия на неведомом языке.

– Этот пес лает, но не кусает, – сообщил Кэрни.

– Когда он снова приперся, я поменял код на двери.

– Знаешь ли, я заметил.

– Я просто на всякий случай, – огрызнулся Тэйт.

* * *

Кэрни встретил Спрэйка лет через пять после кражи костей. Это случилось в переполненном пригородном поезде до Юстона, проезжавшем Килбёрн. Стены килбёрнского вокзала были изрисованы граффити: в изобилии присутствовали насыщенные красные, пурпурные и зеленые пятна, подобные следам от фейерверков или перегнившим тропическим фруктам; на сверкающей поверхности значилось: Эдди, Дагго или Минс – не столько имена, сколько картинки в форме имен. Стоило их увидеть, как все остальное делалось гнетущим и унылым.

Килбёрнский перрон пустовал, но поезд тут задержался надолго, словно ожидая кого-то, и наконец в вагон протолкался мужчина. У него были рыжие волосы, бледные жесткие глаза и застарелый желтый шрам через всю левую щеку. Кроме плаща камуфляжной расцветки с пояском, по виду с распродажи, на нем вроде бы ничего больше не было – ни рубашки, ни куртки. Вошедший извлек сигарету и с наслаждением закурил, усмехаясь и кивая попутчикам. Мужчины уставились в полированные мыски ботинок. Женщины с неодобрением разглядывали густую, песочного цвета растительность у него на груди. Двери сомкнулись, но поезд не двигался с места. Спустя пару минут вошедший закатал рукав глянуть на часы, и стало видно вытатуированное на внутренней стороне грязного запястья слово «ФУГА». Продолжая усмехаться, он указал на граффити снаружи.

– Они это называют «бомбастер», – сказал он попутчице. – Наши жизни должны быть такими же.

Та немедленно уткнулась в свою «Дейли телеграф».

Спрэйк кивнул, словно услышав какой-то ответ. Вытащил сигарету и воззрился на ее сплющенный, пористый, запятнанный слюной конец.

– Вы все тут, – произнес он затем, – вы все тут, знаете, на самодовольных сутенеров похожи.

В вагоне ехали корпоративные айтишники и риелторы лет двадцати с небольшим, но дизайнерские галстуки или барсетки должны были придавать им сходство с грозными финансистами из Сити.

– Вы этого хотите? – Он расхохотался. – Вас бы всех бомбастерами на тюремных стенах прописать! – выкрикнул он.

Те попятились, остался только Кэрни.

– А что до тебя, – продолжил Спрэйк, заинтересованно глядя на Кэрни и понизив голос почти до шепота (смотрел он искоса, скосив голову, точно птица), – ты ведь просто вынужден продолжать убивать, не так ли? Это единственный способ удержать его на расстоянии вытянутой руки. Я прав?

Кэрни уже обуревало такое же неприятное чувство (аура, словно предзнаменование эпилептического припадка), что и при появлении Шрэндер, словно тварь решила сегодня предстать в этом необычном свете. Впрочем, в те годы Кэрни все еще мнил себя ее учеником или искателем истины. Он надеялся выжать из этих появлений что-нибудь позитивное. Он продолжал воображать свое бегство от Шрэндер визуальным двойником незримой противоположной траектории, к ней, по которой считал возможным достичь некоего трансформирующего перехода. Но по правде говоря, к моменту встречи со Спрэйком он уже давно, целую вечность, двигался наугад, бросал кости, ездил куда попало и ничего не достигал. Накатило мимолетное головокружение (а может, это просто поезд наконец тронулся в путь, сперва медленно, затем все быстрее, в сторону Южного Хэмпстеда), и Кэрни, чтобы не упасть, схватился за плечо Спрэйка.

– Откуда ты узнал? – выдохнул он. Собственный голос показался ему хриплым и угрожающим. Давно вышедшим из употребления.

Спрэйк секунду смотрел на него, потом фыркнул, жестом обведя попутчиков.

– Толчок локтем, – ответил он, – все равно что подмигивание. Для слепого коня.

Кэрни потянулся к нему, но Спрэйк с хитрым видом отстранился. Кэрни чуть не упал на женщину, закрывшую лицо «Дейли телеграф», умалил тяжесть проступка поспешным извинением и тут же подумал, что телесные метафоры на редкость удачны. Головокружение. Он в бегах. Ничего хорошего из этого теперь уже не получится. Он пал в тот же миг, как впервые коснулся костей. Он вышел из поезда за Спрэйком, они протолкались через шумный, отполированный до блеска вокзальный вестибюль и вместе очутились на Юстон-роуд.

* * *

В последующие годы они разработали своеобразную теорию Шрэндер, впрочем ничего не объяснявшую и редко озвучиваемую в отрыве от их деяний. Однажды субботним днем в поезде до Лидса они убили старуху в мрачном тамбуре и, перед тем как затолкать труп в туалетную каморку, написали красной гелевой ручкой у нее в подмышечной впадине: «Ниспошли мне сердце неоновое, найди его внутри». В тот раз они впервые пошли на дело вместе. В дальнейшем, иронически отклоняясь от обычной траектории, они увлеклись поджогами и убийствами животных. Кэрни стало полегче уже в силу дружбы – или пособничества. Лицо его, прежде костлявое, как череп, смягчилось. Он стал уделять больше времени работе.

Но в итоге все только к пособничеству и свелось. Несмотря на умиротворительные жертвы, отношения со Шрэндер не менялись: она преследовала его везде. Спрэйк требовал к себе все больше и больше внимания. Карьера Кэрни зачахла. Брак с Анной расстроился. К тридцати годам он совсем закоснел от постоянного страха.

Если же ему случалось расслабиться, Спрэйк возвращал его к реальности.

– Ты все еще не до конца веришь, что это происходит на самом деле, – говорил он тихо, вкрадчиво. – Ведь так?

Или:

– Ну же, Майк. Майки-Майкл. Мне можешь признаться.

Валентайну Спрэйку было уже за сорок, но он жил с родителями. Семья Спрэйк держала секонд на севере Лондона. Состояло семейство из старухи, говорящей с едва уловимым среднеевропейским акцентом и любившей в усталом трансе пялиться на чудаковатые религиозные картины; брата Спрэйка, мальчика лет четырнадцати, день-деньской сидящего за конторкой и жующего что-то с запахом анисового семени, и сестры, Элис Спрэйк, тяжеловесной, рассеянно-улыбчивой, с оливковой кожей и едва заметными усиками, которая испытующе оглядывала Кэрни крупными карими глазами. Случись им остаться наедине, Элис подсаживалась к нему и клала влажную руку на член. У него тут же начиналась эрекция, а Элис собственнически усмехалась, обнажая плохие зубы. Никто их в такой позе не застал, а ведь при всех прочих ограничениях эмоциональная сторона семейки порядком обжигала.

– Ты бы ей вставил, э? – спрашивал Спрэйк. – Ты бы ей вставил, старина Майки? Ну, мне-то все равно, вот только… – тут он разражался хохотом, – вот только те двое тебе не позволят.

Это Спрэйк его в Европу затянул.

Они убили турецкую проститутку во Франкфурте и миланскую дизайнершу в Антверпене. Под конец шестимесячного загула они как-то вечером оказались в Гааге, за ужином на террасе неплохого итальянского ресторанчика напротив отеля «Куррхаус». Вечерние сумерки наползали с моря, песок задувало на площадь. Над столами качались лампы, тени бокалов неуверенно ерзали по скатерти, образуя сложные затменные и полутеневые конфигурации наподобие планетных. Спрэйк дернулся было к ним, потом уронил руку, словно утомившись.

– Мы тут как медведи в клетке, – пожаловался он.

– Тебе бы хотелось, чтобы мы ушли?

– Креспелле с рикоттой, – зачитал Спрэйк и швырнул меню на столешницу. – Ну что за хрень собачья?

Спустя пару часов появился юноша. Росту в нем было пять футов десять дюймов,[27] на вид – лет двадцать шесть. Волосы зачесаны назад и заплетены в косички, одет в желтые брюки с высокой талией и такие же подтяжки, в руке мягкая игрушка того же цвета. Телосложения худощавого, однако плечи и бедра слегка округляются, на лице самодовольное и лукавое выражение человека, склонного выкобениваться на публике.

Спрэйк усмехнулся Кэрни.

– Ты на него глянь, – зашептал он. – Он хочет, чтобы ты его в концлагерь бросил за мужскую красоту. А тебе охота его придушить, потому что он дебил.

Он вытер губы и встал.

– Возможно, вы найдете общий язык.

Позже, в гостиничном номере, когда они глядели на то, что сотворили с юношей, Спрэйк заметил:

– Вот видишь? Если это тебя ничему не научит, то я уже не знаю…

Кэрни только уставился на него. Спрэйк процитировал с нескрываемым отвращением наставника к тупому ученику:

– Сколь поразительно было им обнаружить, что они всегда пребывали в лоне Отца, сами того не понимая.

– Простите? – произнес юноша. – Что вы сказали?

В итоге данные Спрэйком обещания мало к чему привели. Хотя союз их нельзя было назвать однозначной ошибкой, Спрэйк проявил себя ненадежным пособником, чьи мотивы, похоже, оставались скрыты даже для него самого за плотной завесой метафизики, которой он все поверял. В тот день, в вагоне юстонского поезда, он просто искал, кого бы зацепить, кого бы втянуть в folie à deux[28] ради собственных эмоциональных амбиций. Был он, в общем-то, пустобрех.

* * *

Стемнело. Свечи озаряли жилище Анны Кэрни мерцающим светом; Анна ворочалась во сне, высовывала руки из-под одеяла и что-то бормотала. Из Хаммерсмита по трассе A316 проезжали редкие машины, пересекали мост и с шумом удалялись на юг и запад. Кэрни подбрасывал кости. Кости щелкали и перекатывались. Двадцать лет он играл в эту потайную головоломку, ставшую центральным элементом головоломки его жизни. Он поднял кости, взвесил на ладони, снова швырнул – просто поглядеть, как они подскакивают и перекатываются по ковру, словно насекомые, застигнутые тепловой волной.

Вот как они выглядели.

Несмотря на цвет, сделаны не из слоновой и не из человеческой кости. На каждой грани кракелюр тонких трещин, и Кэрни когда-то подозревал на этом основании, что кости фарфоровые. Может, и фарфоровые. Наверняка древние. Он ни в чем не был до конца уверен. Вес и прочное ощущение костей на ладони напоминали ему о покерных фишках или игральных костяшках для маджонга. Каждую грань украшал глубоко выгравированный символ. Метки эти были цветными. (Некоторые цвета, в особенности оттенки красного и синего, всегда казались Кэрни слишком яркими на свету. Другие же, напротив, слишком тусклыми.) Символы не поддавались толкованию. Он полагал, что взяты они из пиктографического алфавита. Время от времени набор символов менялся, будто бросок воздействовал на саму систему. Он не знал, что и думать. Продуктивнее было давать символам имена. «Порыв Вортмана». «Высокий дракон». «Великие оленьи рога». Он понятия не имел, какой частью подсознания порождаются они. Все имена внушали ему беспокойство, а от «Великих оленьих рогов» по коже прямо мурашки ползли. Попадалась ему штука вроде кухонного комбайна. И другая, похожая на корабль, старый корабль. Взглянешь на нее под определенным углом – и она совсем как старый корабль. Посмотришь под другим – и там вообще ничего нет. Пользы с этого не было никакой; но почем знать, какая грань выпадет верхней? За много лет Кэрни всякого навидался в этих символах. Видел он число π, постоянные Планка, модель последовательности Фибоначчи. Видел и то, что показалось ему схемой расположения водородных связей в автокаталитическом центре примитивного фермента.

Каждый раз, поднимая кости после броска, он знал о них не больше, чем в первый. Каждый день он начинал заново.

Он сидел в спальне Анны Кэрни и бросал кости.

Почем знать, с какой стороны на них смотреть?

Вздрогнув, он увидел, что выпали «Великие оленьи рога». Он быстро перевернул кости и спрятал в кожаный футлярчик. Без костей, без правил, которые он составил для толкования комбинаций, без чего-то он больше не мог принимать решений. Он лег рядом с Анной, оперся на локоть и стал наблюдать за ней во сне. Она выглядела истощенной и странно спокойной, словно разом состарилась. Он прошептал ее имя. Она не проснулась, но что-то пробормотала в ответ и едва заметно развела ноги. От нее явственно веяло теплом.

За две ночи до того он наткнулся на ее дневник и прочел там:

* * *

Я смотрю на фото, которые Майкл сделал в Америке, и уже ненавижу эту женщину. Вот она смотрит с Пляжа Чудовища через залив, прикрывая рукой глаза. Вот раздевается, пьет; достает из воды принесенный морем хлам, не переставая улыбаться. Танцует на песке. А вот лежит, опершись на локти, перед камином без дров, в мягком шерстяном джемпере и светлых брюках. Камера обходит ее кругом. Она усмехается любовнику-оператору. Ноги ее согнуты в коленях и слегка разведены. Тело ее расслаблено, но нисколько не чувственно. Любовника это, вероятно, разочарует, как и тот факт, что она выглядит так хорошо. Может, что-то в комнате? Камин то и дело ей изменяет; рамка картинки становится слишком голой, а женщина – слишком расслабленной. Ее энергия проецируется за пределы снимка. Она ищет его взглядом. Жуть да и только. Он же привык видеть ее тощей, с впалыми щеками, считывать язык тела, промежуточный между болью и сексом. Она перестала быть знакомой ему женщиной, сама ли по себе или под воздействием какой-то потребности. Он же привык видеть ее более жалкой.

Он ни за что не полюбит такую счастливицу.

* * *

Кэрни отвернулся от спящей; его придавило тяжестью ее правоты. Он задумался о том, что увидел днем на мониторе в лаборатории Тэйта. Надо будет поговорить со Спрэйком; он уснул с этой мыслью.

* * *

Когда он проснулся, Анна стояла над ним на коленях.

– Помнишь мою шапку-ушанку? – спросила она.

– Что?

Кэрни уставился на нее, малость одурев от внезапного пробуждения. Он глянул на часы. Десять часов утра, шторы раздвинуты. Окно она тоже открыла. Комнату заливал свет, слышался людской гомон и шум уличного трафика. Анна завела одну руку за спину, а другую уперла перед собой, подавшись к нему всем телом. Ее белая хлопковая ночнушка задралась, так что стали видны груди; по каким-то сложным причинам Анна никогда не давала их трогать. От нее пахло мылом и зубной пастой.

– Мы в кино ходили, в Фулхэм, смотрели Тарковского, кажется «Зеркало». Но я не тот кинотеатр выбрала, было жутко холодно, а я час просидела на ступеньках снаружи, тебя ждала. Когда ты пришел, то увидел только мою шапку-ушанку.

– Помню я эту шапку, – сказал Кэрни. – Ты сказала, она тебя полнит.

– Лицо уширяет, – уточнила Анна. – Я сказала, что она лицо уширяет. А ты ответил, даже не задумываясь: «Она делает твое лицо твоим лицом. Подумай, Анна: твоим лицом». Ты помнишь, что еще ты сказал?

Кэрни помотал головой. Он едва помнил, как впопыхах мотался в поисках Анны по кинотеатрам Фулхэма.

– Ты сказал: «Зачем всю жизнь извиняться?»

Она посмотрела на него и после паузы добавила:

– Не могу тебе передать, как я была благодарна за эти слова.

– Я рад.

– Майкл?

– Что?

– Я хочу, чтоб ты меня трахнул в шапке-ушанке.

Ее рука показалась из-за спины – и действительно, в ней была шелковисто-серая шапка размером с кошку. Кэрни захохотал, Анна тоже. Она нахлобучила шапку и тут же словно лет десять сбросила, и улыбнулась во весь рот; улыбка была прекрасна и так же уязвима, как ее запястья.

– Никогда в жизни не пойму, зачем надевать шапку-ушанку на фильм Тарковского, – сказал он.

Он задрал ей ночнушку до копчика и потянулся вниз. Анна застонала. Кэрни еще что-то соображал и время от времени думал: «Может, этого окажется достаточно; может, ты меня наконец отпустишь, продавишь мной стенку между мной и мной».

И еще он думал: «Может, это тебя спасет от меня».

* * *

Позже он сделал телефонный звонок и в итоге встретился с Валентайном Спрэйком на стоянке такси у вокзала Виктория; два-три чумазых голубя сновали у того под ногами. У всех были искалечены лапки. Спрэйк выглядел раздраженным.

– Никогда больше не звони по этому номеру, – сказал он.

– Почему? – спросил Кэрни.

– Да не хочу я, блин, вот и все.

Он и словом не обмолвился о том, что случилось во время их последней встречи. Происшествие со Шрэндер – его побег, если угодно, – Спрэйк предпочитал замалчивать, как и сам Кэрни, что было обычно для безумия; диалог столь глубокий, что восстановить его можно – и то отрывочно, без уверенности – лишь по действиям. Кэрни усадил его в такси, и они потащились через плотный трафик центрального Лондона к Ли-Вэлли, где торговые центры и технопарки все еще были прослоены соединительной тканью жилых кварталов, ни чистых ни грязных, ни новых ни старых, населенных полдневными бегунами и полуживыми дикими котами. Спрэйк мрачно глядел из окна такси на пустые дома и стальные ограды. Он что-то шептал себе под нос.

– Ты эту штуку, Кефаучи, видел? – осторожно спросил у него Кэрни. – В новостях.

– В каких новостях? – отозвался Спрэйк.

Внезапно он указал на выставку цветов у входа в лавку флориста.

– Я думал, это погребальные венки, – сказал он, мрачно усмехаясь. – Печальные, но красочные.

После этого Спрэйк повеселел, но продолжал с презрением цедить: «В каких новостях?» – пока такси не высадило их у офисного центра «МВК-Каплан». Под конец рабочего дня там было тихо, тепло и безлюдно.

Гордон Мэдоуз начал с патентования генов, затем, после серии удачных запусков высокоспецифичных лекарств для швейцарской фармацевтической корпорации, без труда сколотил состояние. Специализировался Гордон на идеях и оригинальных кикстартерских исследованиях. Надувал невесомый прозрачный пузырь капитализации, толкал рынок вверх и снимал сливки за пару этапов до того, как пузырь лопался. Если так далеко зайти не получалось, Гордон выжимал все, что было доступно. В итоге «Мэдоуз Венчур Кэпиталс» расширилась, заняв весь офисный центр странной архитектуры (словно бутылку болтами утыкали), сверкающая громада которого неуютно маячила за металлическими фасадами корпусов «показательных производств» технопарка Уолтемстоу; и никто уже не вспоминал Каплана, озадаченного заучку с высоко задранными бровями, который, расквасив себе лоб о свободный рынок, ненадолго вернулся к молекулярной биологии, а затем продолжил карьеру в должности учителя ланкаширской средней школы.

Мэдоуз был высок ростом и худощав, почти тощ. Когда Кэрни впервые повстречал его, Мэдоуз, вдохновленный триумфами на фармацевтическом фронте, отпустил козлиную бородку интернет-стартапера и присовокупил к ней безжалостно яркую оранжево-шафрановую шевелюру. Теперь он носил костюмы от Пьомбо, а рабочее место его, откуда открывался мрачный пейзаж на обсаженный деревьями старый бечевник Ли-Вэлли, будто сошло со страниц свежего выпуска журнала «Wallpaper». Кресло от «B&B Italia» стояло перед столом, похожим на глыбу переплавленного стекла. На столе соседствовали, словно между ними было что-то общее, кубик «макинтоша» и кофеварка работы Соттсасса.[29] За столом восседал сам Гордон, с неприкрытым интересом поглядывая на Валентайна Спрэйка.

– Тебе стоило бы нас представить друг другу, – указал он Кэрни.

Спрэйк, в лифте проявлявший горячечное нетерпение, стоял у стеклянной стены здания и, прижавшись к ней лицом, смотрел, как двумя-тремя этажами ниже по каналу плывут навстречу наползающим сумеркам пластиковые упаковки размером с рефрижератор каждая.

– Вам лучше потом поговорить, – посоветовал Кэрни. – У него есть идея насчет нового препарата.

Он сел напротив Мэдоуза.

– Гордон, тебе стоит знать, что Брайан Тэйт насчет тебя встревожен.

– Правда? – удивился Мэдоуз. – Как жаль.

– Он говорит, что ты слишком гонишься за результатами. Он подозревает, что ты намерен продать нас «Сони». Мы не хотим этого.

– Думаю, Брайан…

– Стоит ли тебе объяснять, Гордон, почему мы этого не хотим? Мы этого не хотим, потому что Брайан у нас примадонна. Примадонна должна быть уверена в себе. Проведи мысленный эксперимент.

Кэрни поднял руки ладонями к себе и посмотрел на левую.

– Нет уверенности… – сказал он и, глянув на правую, закончил: – Нет и квантового компьютера.

Он повторил пантомиму.

– Нет уверенности, нет и квантового компьютера. Гордон, достаточно ли силы твоего интеллекта, дабы узреть очевидную зависимость?

Мэдоуз расхохотался.

– Думаю, ты не так наивен, каким кажешься, – сказал он. – А Брайан не так нервничает, как хочет показать, это уж точно. Теперь давай посмотрим…

Он нажал пару клавиш. На мониторе перезрелыми фруктами раскрылись электронные таблицы.

– Вы слишком быстро прожигаете инвестиции, – заключил Мэдоуз, глянув на них. Он поднял руки ладонями к себе, подражая Кэрни, и посмотрел на них поочередно.

– Нет денег, – изрек он, – нет исследований. Нам требуется приток капитала. Подобная сделка, покуда она выгодна для науки, не ограничит наших возможностей, а, напротив, расширит их.

– Чьи это наши? – уточнил Кэрни.

– Ты меня не слушаешь. Брайан станет главой отдела. Это все в пакете идет. Майкл, он сомневается в качестве твоей работы. Его тревожат идеи.

– Думаю, Гордон, ты готов нас продать. Я тебе вот что посоветую. Не делай этого.

Мэдоуз изучал свои ладони.

– Майкл, ты параноик.

– Представь себе, – сказал Кэрни.

Валентайн Спрэйк отвернулся от сумеречного пейзажа за окном и быстрыми дергаными движениями пересек комнату, словно нечто, увиденное в камышах, его несказанно удивило. Он наклонился над столом Мэдоуза, подцепил кофеварку, поднес ко рту носик и отхлебнул кофе прямо оттуда.

– На прошлой неделе, – возвестил он, – мне стало известно, что Уризен[30] вернулся и снова среди нас, а имя ему Старая Англия. Все мы дрейфуем в море пространства и времени. Подумай и об этом тоже.

Он развернулся и вышел из офиса, сложив руки на груди.

Мэдоуз ошеломился:

– Кэрни, кто это был, черт подери?

– Ой, лучше не спрашивай, – проронил Кэрни. И добавил непричемно: – Так что держись подальше от Брайана.

– Я же не могу вас двоих прикрывать до скончания века, – крикнул ему вдогонку Мэдоуз. В этот момент Кэрни понял, что Мэдоуз уже продал их «Сони».

Офисный центр «МВК-Каплан», в целом бесструктурный, разграничивали, создавая иллюзию уединения, легкие перегородки пастельных тонов. Выйдя из офиса Мэдоуза, Кэрни первым делом увидел на одной из них тень Шрэндер, каким-то образом спроецированную изнутри здания. Тень была в натуральную величину, сперва размытая и диффузная, затем резкая и рельефная; она медленно вращалась вокруг собственной оси, подобно кокону. Поворачиваясь, тень издавала шелестящий шум, которого Кэрни уже двадцать лет не слышал; запах он тоже помнил. Все тело Кэрни оледенело и сжалось от ужаса. Он отступил на несколько шагов, ворвался обратно в офис, сгреб Мэдоуза за ворот костюма и три-четыре раза с силой приложил его правой скулой о стеклянную глыбу.

– Господи!.. – густым голосом вымолвил Мэдоуз. – А-ах!..

Кэрни отволок его через офис к двери. Тут приехал лифт, и оттуда появился Спрэйк.

– Я его видел, – сказал Кэрни. – Я его видел.

Спрэйк осклабился:

– Но его уже нет.

– Ластами шевели, блин. Оно ближе, чем когда бы то ни было. Ему что-то от меня нужно.

Вместе они запихали Мэдоуза в лифт и спустились на три этажа. Тот начал приходить в себя, пока его тащили через вестибюль и наружу к берегу канала.

– Кэрни? – повторял он. – Это ты? Со мной что-то не так?

Кэрни отпустил его и начал с размаху пинать Мэдоуза по голове. Спрэйк протиснулся между ними, оттащил его и держал, пока Кэрни не успокоился. Они отволокли Мэдоуза на край воды и опустили в канал головой вниз, держа за ноги. Тот некоторое время пытался вынырнуть, выгибая спину, затем простонал и обмяк. По воде пошли пузыри. Кишечник Мэдоуза опорожнился.

– Господи, – выдохнул Кэрни, отскочив, – он мертв?

Спрэйк ухмыльнулся:

– Я бы сказал, что да.

Он задирал голову к небу, пока не уставился прямо на тусклые звезды над Уолтемстоу, после чего поднял руки на уровень плеч и медленно пустился в пляс, уходя на север в сторону Эдмонтона.

– Уризен! – возопил он.

– Да пошел ты! – сказал Кэрни.

Он побежал в противоположном направлении, достиг Ли-бриджа и оттуда взял такси до Гроув-парка.

* * *

Каждое убийство оживляло в его памяти обитель Шрэндер, откуда он в известном смысле так и не вырвался. Падение его началось именно там, глубоко ущербное знание заточило его в том месте. В другом же смысле как раз погоня Шрэндер за ним в последующие годы и явила это знание: Кэрни то и дело соскальзывал в ощущение падения. Убивая, в особенности женщин, он чувствовал освобождение от этого знания. Ему на миг казалось, что побег увенчался успехом.

Пыльные серые половицы, плетеные занавески, холодный серый свет. Унылый дом на унылой улице. Шрэндер, неуязвимая, невредимая, непреодолимая, величественно глядит из окна верхней комнаты, словно капитан корабля с мостика. Кэрни бежал оттуда, более всего испугавшись ее пальто. Его ужаснул запах мокрой шерсти. То было последнее ощущение перед падением.

Клюв раскрылся. Прозвучали слова. Паника – его собственная – наполнила комнату, словно прозрачная жидкость, яичный белок, рыбий клей, такая плотная, что он был вынужден приложить усилия, разворачиваясь и плывя через нее за порог. Руки его работали, как у пловца брассом, а ноги двигались внизу, точно в бесполезном замедленном повторе. Он снова споткнулся, перелетел лестничную площадку и ссыпался по лестнице вне себя от ужаса и экстаза, сжимая в кулаке кости. Он оказался на улице и ощутил жажду убийства. Он понимал, что спасения нет. Двигался он как-то кривобоко, однако оно и к лучшему: его вело от дома Шрэндер к вокзалу. Он надеялся, что путешествие позволит ему провалиться прочь от падения, преподнесет этот факт под новым, приемлемым, милосердным углом.

Позднее зимнее сырое утро. Поезда ходили редко. В вагонах было жарко и пусто. Все такое медленное, медленное, медленное. Он сел на поезд местной линии, ползущий из Лондона в Бекингемшир. Стоило ему опустить взгляд на кости в руке, как мир вокруг уползал в сторону, и Кэрни приходилось отводить глаза. Он сидел и потел, пока в двух-трех станциях от «Харроу-он-зе-Хилл» в вагоне к нему не присоединилась загорелая, но усталого вида девушка. Одета она была в черный офисный костюм. В одной руке портфель, в другой – пластиковый пакет из «Маркс и Спенсер». Она возилась с мобильником и листала книгу по прикладной психологии, которая, как он углядел, была озаглавлена «Имею ли я право получить, что желаю?» или как-то так. Проехав еще два перегона на север, поезд сбросил ход и остановился. Девушка встала и подошла к двери, глядя на темный перрон и освещенный кассовый зал за ним. Топнула ножкой. Поглядела на часы. Ее, наверное, на парковке муж ждет в «саабе», чтобы забрать в спортзал. По всему составу открывались и закрывались двери, люди выходили. Она нервно огляделась. Бросила взгляд на Кэрни. Ее путешествие в душной пустоте было подобно растягиванию жевательной резинки. Резинка оборвалась.

– Извините, – окликнула она его, – но эти двери меня тупо не выпускают.

Она усмехнулась.

Кэрни тоже усмехнулся.

– Давайте посмотрим, что можно сделать, – ответил он.

К выступающим сухожилиям шеи девушки прильнули пять-шесть золотых цепочек, каждая с инициалом или крестным именем в качестве талисмана.

– Давайте посмотрим, что можно сделать, Софи.

Он потянулся пальцем к уголку ее рта, где худенькая блондинка заела помаду, и в этот миг поезд медленно тронулся. Когда девушка упала, пакет с покупками упал тоже и его содержимое разлетелось по вагону. Что-то – как показалось Кэрни, пучок салата в перехваченном резинкой пакетике – вылетело оттуда и унеслось в дальний конец вагона. Платформа утянулась в сторону и сменилась непроглядной тьмой. Дверям не суждено было открыться.

* * *

Кэрни переключал новостные выпуски, в любой момент ожидая услышать про Мэдоуза; но про Мэдоуза не говорили ничего. Верхняя часть тела, выловленного из Темзы у Хангерфордского моста, уже разложилась, и тело это было женским. Второй труп, нигерийского мальчишки, нашли в Пэкхеме. За вычетом этих происшествий, ничего. Кэрни с растущим недоверием глядел в экран. Он не понимал, как такое возможно. Никто не любит венчурных капиталистов, как подумалось Кэрни однажды вечером, но это уж слишком.

– А теперь, – радостно сообщила ведущая, – новости спорта.

Он понимал, что боится не столько находки тела, сколько Шрэндер. Хватит ли жертвы Мэдоуза, чтобы отогнать ее? Он то исполнялся уверенности, то терял всякую надежду. Уличного шума было достаточно, чтоб у него заколотилось сердце. Телефон еще утром несколько раз звонил по два-три сигнала, но Кэрни не поднимал трубку. Автоответчик записывал сообщения, но Кэрни не удосужился их прослушать. Вместо этого он с маниакальным упорством подбрасывал кости, глядя, как те ударяются о пол и перекатываются, словно человеческие. Ему кусок в горло не лез, а от малейшего подъема температуры в помещении он жутко потел. Пробудясь от наполненного депрессивными, гневными и вселенски печальными ощущениями сна, он обнаружил, что Анна лежит на нем, плачет и отчаянно шепчет:

– Все хорошо. Ну пожалуйста. Все хорошо.

Она неловко, несмело оплела его руками и ногами, крепко стиснула, словно пытаясь заглушить его крики. Для Анны попытка кого-то утешить была так непривычна, что Кэрни с некоторым ужасом оттолкнул ее и облегченно провалился обратно в сон.

– Не понимаю я тебя, – посетовала Анна следующим утром. – Все же шло так хорошо, а потом несколько дней назад…

* * *

Кэрни осторожно глянул на себя в зеркало в ванной, опасаясь увидеть там что-нибудь еще. Он заметил, как углубились морщины и набухли мешки под глазами. За спиной Кэрни Анна лежала в ванне, оттуда тянулся пар, принося ароматы розового масла и меда; тепло придало ее телу живой оттенок, а неподдельная озадаченность – капризное выражение лицу. Он положил бритву, нагнулся над ванной и поцеловал ее в губы. Просунул ее руку себе между ног. Анна изогнулась, стараясь и себя удовлетворить; застонала, выплеснула воду через край ванны. Мобильный телефон Кэрни звякнул.

– Не обращай внимания, – сказала Анна. – Не отвечай. О-о!..

Потом Кэрни заставил себя прослушать сообщения.

Большая часть – от Брайана Тэйта. Тэйт звонил два-три раза в день, иногда оставляя только номер лаборатории, словно полагал, что Кэрни мог его забыть, а иногда говорил, пока хватало длины записи. Поначалу его тон был извинительным, терпеливым или уязвленным, вскоре же стал настойчив.

– Майкл, бога ради… – говорил он. – Где ты? Я тут с ума схожу.

Этот звонок поступил в восемь часов вечера, и по фоновым раскатам смеха было похоже, что Тэйт звонил из паба. Он внезапно прервал вызов, но меньше чем через пять минут позвонил снова, с мобильника.

– Это все тот хренов сигнал, – начал Тэйт. Потом что-то неразборчивое. – Данные бесполезны. И коты…

Через два-три дня Тэйт вроде бы взял голову в руки.

– Если ты не появишься, – пригрозил он, – я выхожу из проекта. Я устал со всем в одиночку возиться.

Пауза. Потом:

– Майкл? Прости. Я понимаю, ты хотел…

После этого был только один звонок от Тэйта, самый свежий. На сей раз он сказал только:

– Кэрни?

Фоновый шум, похожий на дождь. Кэрни попытался перезвонить, но телефон Тэйта был отключен. Воспроизведя сообщение, он уловил за шумом дождя другой звук, вроде сигналов обратной связи установки. Звук резко оборвался.

– Кэрни? – произнес Тэйт.

Дождь и обратная связь.

– Кэрни? – Невероятно жалобно.

Кэрни покачал головой и стал одеваться.

– Я так и знала, что ты снова уходишь, – сказала Анна.

* * *

Стоило Кэрни войти, как черный котенок кинулся прямо на него, виляя хвостом и требовательно мурлыча. Но Кэрни слишком резко протянул руку: котенок присел на задние лапы, словно его ударили, развернулся и удрал.

– Тсс, – отсутствующим тоном протянул Кэрни. – Тсс.

Он прислушался. Температуру и влажность в помещении требовалось тщательно контролировать, но ни вентиляторов, ни осушителей слышно не было. Он коснулся выключателя; зажужжав, зажглись лампы дневного света. Он моргнул. Не считая мебели, все тут аккуратно упаковали и перевезли куда-то в другое место. Повсюду валялись полосы упаковочного поролона и использованные рулоны термоизоляционной ленты. В углу торчали два разломанных картонных ящика с логотипом фирмы «Блэйни Рисёрч Лоджистикс». Скамьи и столики опустели, в накопившейся за месяцы пыли виднелись прогалины на местах, где стояла аппаратура.

– Кис-кис, – позвал Кэрни. Провел пальцем по пыли.

У Тэйтова алтаря он обнаружил записку на обычном отрывном листке желтой бумаги. Телефонный номер и адрес электронной почты.

«Прости, Майкл», – нацарапал Тэйт внизу.

Кэрни оглядывался, вспоминая все предупреждения Гордона Мэдоуза насчет Тэйта. Он покачал головой.

– Брайан, – пробормотал он, – ах ты ж ублюдок хитрожопый!

Голос его прозвучал почти восхищенно.

Тэйт удрал со всеми идеями к «Сони», с помощью «МВК-Каплан» или без оной. Он явно распланировал побег за несколько недель. Но тут случилось еще что-то – нечто труднодоступное пониманию. Почему он кошек не забрал? Почему отсоединил плоскоэкранные мониторы, а потом сбросил на пол и в ярости разбил? Тэйта трудно было представить разъяренным. Кэрни разгреб носком ботинка кучу мусора. Обломки мониторов валялись между своеобычных упаковок от дешевого хавчика и прочей одноразовой фигни, в том числе и недельной с лишним давности. Коты эту кучу вместо туалета использовали. Котенок как раз взобрался туда и сидел, поглядывая на Кэрни подобно маленькой горгулье.

– Тсс, – произнес Кэрни.

Он потянулся к зверьку более осторожным движением, и на этот раз тот потерся мордочкой о его руку. Бока у котенка ввалились и дрожали, мордочка заострилась, в глазах мелькали переменчивые эмоции – недоверие и облегчение, страх и гордость. Кэрни поднял его и прижал к груди.

Поглаживая котенка между ушек, он с надеждой оглядывался в поисках кошечки и выкликал ее по имени. Кошечка не отзывалась.

– Я знаю, ты здесь, – сказал он.

Кэрни притушил свет и сел у Тэйтова алтаря. Он решил, что если уж кошечка к нему привыкла, то рано или поздно вылезет из укрытия. Брат ее продолжал трястись и вместо мурлыканья издавал странный клацающий скрежет: звук был резкий, нескладный, словно бы механический.

– Для зверька твоих размеров, – сообщил ему Кэрни, – ты жутко шумный. – И добавил: – Думаю, он тебя в конце концов Шрёдингером прозвал. Правда ведь? Это так он тебя назвал, Шрёдингер?

Котенок мгновение помурлыкал, но тут же замолк и резко напрягся. Он смотрел в кучу изуродованной аппаратуры и картонок от бургеров.

Кэрни тоже взглянул туда.

– Кис-кис, – шепнул он.

Он ожидал, что выйдет кошечка, и действительно увидел, как под ногами мелькнула белая искорка; вот только это была не кошка. Из разбитого монитора вытекла, словно жидкость, струйка белого света и бесшумно устремилась по полу к ногам Кэрни.

– Господи! – вскрикнул он.

Он подскочил. Котенок издал паническое шипение и слетел у него с рук. Кэрни услышал, как животное приземлилось на пол и побежало во мрак. Из разбитого экрана продолжал вытекать свет. Миллионы сияющих точек собирались у ног Кэрни в холодном фрактальном танце, принимая форму, которой он боялся больше всего в мире. И еще Кэрни знал, что каждая точка состоит из точно идентичных ей по форме, а те – из точек поменьше.

– Всегда найдется еще что-нибудь, – прошептал он. – А потом – еще что-нибудь.

Его вдруг вырвало. Он попятился, сшибая во тьме предметы и спотыкаясь, пока не ощутил спиной дверь.

Значит, Тэйт уничтожил установку не в ярости, а в ужасе.

Кэрни выбежал на улицу, не оглядываясь.

17 Потерянные входы

Человеческие существа, которых зацепила загадка Тракта Кефаучи, появились на его пороге через двести лет после первого своего выхода в космос.

Нахальные новички, движимые возрожденными принципами ковбойской экономики. Они понятия не имели, за чем явились и как это добыть, и знали только, что добыть это надо позарез. Они понятия не имели, как правильно себя вести. Они нюхом чуяли, что тут можно сделать деньги. Они сломя голову рванули вперед. Они развязали войны. Настучали по головам пятерке чужацких рас, бывших прежде властителями Галактики, а с шестой – чье прозвание «ужасники» пошло от неправильного перевода слова, которым ужасники обозначали космос, – достигли настороженного перемирия. Потом принялись воевать друг с другом.

Причиной всех этих дурных выходок была величественных масштабов и метафизической природы неуверенность в себе. Космос огромен, и ребят с Земли, как бы те ни храбрились, потрясало найденное там; но, что еще хуже, с наукой началась полная неразбериха. Каждая раса, встреченная людьми на пути через Ядро, располагала звездным двигателем, работавшим по своему принципу. Все теории работали, хотя противоречили друг другу даже в основах. Казалось, что путешествовать в межзвездном пространстве можно как угодно.[31] Если из теории вытекала пенистая структура пространства, в котором надо ловить нужную волну, это совсем не исключало существования двигателя иной природы, работавшего на идеально гладкой поверхности эйнштейновского пространства и пересекавшего те же самые области пустоты. Возможно было даже построить космические двигатели на основе теорий суперструн, которые, вопреки обещаниям четырехсотлетней давности, так по-настоящему и не заработали.

Огорчительно было такое обнаружить. Поэтому, когда земляне появились на краю Тракта, вгляделись в него и начали рассылать обреченных entradistas, двигала ими среди прочего и надежда получить хоть какие-то ответы. Их интересовало, отчего Вселенная, с виду такая неприступная, на поверку оказалась текучей и переменчивой. Работало все. Куда ни глянь, найдешь все, что захочешь. Они надеялись понять, почему это так. Пока entradistas гибли всеми мыслимыми способами – их давило, поджаривало, разрывало на куски или обращало в облачка элементарных частиц самого Тракта, – люди менее отчаянные обратили свой энтузиазм к изучению Пляжа, где обнаружили Радиозалив. Там они обрели новые технологии. Там отыскались останки древних рас – их люди принялись глодать с яростью щенков терьера, которым бросили старую косточку.

Там нашлись искусственные солнца.

Когда-то, в далеком прошлом, светила эти в окрестностях Тракта были так изобильны, что до сих пор в Радиозаливе превосходили числом обычные звезды. Некоторые солнца переместили сюда из других областей космоса; другие построили in situ, на месте. Вокруг кружились планеты, словно бы заякоренные в пространстве на исключительно неестественных, но предоставлявших наилучший обзор Тракта орбитах. Яростные магнитные поля и толстенные атмосферы предохраняли поверхности этих миров от смертельной радиации. В межпланетном пространстве крутились на фантастически сложных орбитах луны, купаясь в потоках неуемного света.

Это были не столько звездные системы, сколько бакены, не столько бакены, сколько лаборатории, и в меньшей степени лаборатории, чем экспериментальные устройства, колоссальные детекторы, приспособленные для зондирования непостижимых сил, исторгаемых теоретически присутствующим в центре Тракта объектом, а именно сингулярностью без горизонта событий.

Объект обладал колоссальной энергией. Газовые облака, окружавшие его, раскалились до пятидесяти тысяч кельвинов. Джеты и плюмажи материи, исходившие оттуда, имели как барионную, так и небарионную природу. Гравитационные эффекты его, пускай и в слабой форме, регистрировались даже в Ядре. Как отмечал один комментатор, «место это уже состарилось к тому моменту, когда в невероятно густой тьме молодой Вселенной стали разгораться первые квазары». Чем бы оно ни было, а Тракт из-за него превратился в скопище черных дыр, систему исполинских естественных ускорителей элементарных частиц, свалку материи, кипящий котел пространства, времени и сдвинутых горизонтов событий, непредсказуемый в поведении своем океан лучистой энергии, море яркого света. Тут возможно было все и действие любых законов природы приостанавливалось, если, конечно, они здесь вообще когда-либо действовали.

Ни одной из древних рас не удалось пройти Тракт насквозь и вернуться, чтобы рассказать об увиденном. Но они пытались. Они честно пытались. К моменту прибытия людей по краю Тракта были раскиданы объекты и артефакты возрастом вплоть до шестидесяти пяти миллионов лет, и было ясно, что по крайней мере некоторые оставлены культурами более странными и более могущественными, чем все ранее встреченные человечеством. Эти расы являлись сюда, исходя из определенных теорий. Они строили новые корабли по новым технологиям, руководствуясь новыми геометрическими представлениями. Ежедневно они запускали своих мотыльков в огонь и те обращались в пепел.

Пусковыми полигонами служили места вроде планеты Редлайн.

* * *

Кто бы ни создал Редлайн с ее актиническим, яростным солнцем, а определение человека, сколь угодно расширенное, к нему применять было нельзя. Добавьте к этому сложную, пронизанную тошнотворно непредсказуемыми колебаниями орбиту, призванную удерживать артефакт на Южном полюсе прецизионно направленным на центральную зону Тракта Кефаучи. На Редлайн весна приходила дважды за пять лет, потом наступала каждый год из следующих двадцати, затем выбирала любой другой срок. Весна окрашивала планету в цвета дешевой неоновой рекламы. Над радиоактивными джунглями поднимались столбы пара, выжженные пустыни поливало потоками ультрафиолета, так что в строгом смысле слова место это становилось непригодно для проживания людей. (Хотя entradistas, смельчаки, неудачники и жертвы моральной дислексии, продолжали высаживаться тут на своих сколоченных на скорую руку судах, и поведение их могло служить отличной метафорой всей деятельности человека по исследованию Залива. Чего они тут искали? Почем знать? Следы их быстро терялись в окутавшем вонючие руины тумане. Те, кто возвращался, опустив по дороге визор шлема в желании получше рассмотреть обретенное сокровище, недельку-другую хвастались находкой в барах Мотеля Сплендидо, а потом умирали так, как принято у entradistas, от болезни, не поддающейся описанию.)

* * *

Серия Мау сверилась со справочниками. Те сообщали, что Южный полярный артефакт анализу не поддается, хотя представляет собой, насколько можно судить, скорее приемник, чем передатчик. Потом она узнала, что на Редлайне бывают день и ночь, но продолжительность этих времен суток не может быть определена с удовлетворительной точностью. Таково было местечко, над которым она летела, чистое и недвусмысленное – на загляденье. Такова ее судьба, в каком-то смысле слова. Она открыла канал.

– Билли Анкер, – сказала она, – я тут, чтобы увидеть тебя.

Спустя некоторое время ответил слабый, неуверенный, терявшийся в статических помехах голос.

– Ты спуститься хочешь? – спросил голос.

Она тут же занервничала.

– Я уловку вышлю, – ответила она, выгадывая время на раздумья.

Тощее лицо Билли Анкера обросло щетиной, темные волосы падали на спину брутальным лошадиным хвостом, размеченным седыми пятнами. Возраст его трудно было определить, потому что кожа загорела под светом тысячи солнц. Глаза зеленовато-серые, глубоко сидящие в глазницах. Если Анкер симпатизировал собеседнику, то при встрече разглядывал его некоторое время, зачастую тепло и с приятным изумлением; если нет, то отводил взгляд. Сейчас глаза ничего не выражали. Билли Анкер наверняка энтузиаст, раз уж забрался так далеко, в Залив (иногда судачили, что он местный уроженец, но откуда им знать? Нарики-entradistas, жокеи-частичники, кармодийские бурбонщики, охочие до рибосом местных летучих мышей; каждый рассказывал ей свою романтическую легенду мягким испитым голосом), и вечно тут что-то ищет. Он не переносил общества людей, устроенных иначе или, по крайней мере, неспособных что-то чувствовать.

– Мы явились сюда поглазеть и изумиться, – сказал бы он, – мы надолго не задержимся. Взгляните. Видите? Вы только гляньте!

Он был худощав, энергичен, невысокого роста, вечный непоседа, кожа да сухожилия. Он не вылезал из штанов от древнего пилотского скафандра и пары кожаных курток, а на голове носил завязанный сложным узлом красновато-зеленый тюрбан. Он лишился двух пальцев на руке при жесткой посадочке где-то в сигма-конце Залива, на краю аккреционного диска примечательной черной дыры, известной как радиоисточник RX-1 (неподалеку оттуда располагался вход в искусственную червоточину, другой конец которой, по тогдашнему мнению Билли, был нацелен туда же, куда и Южный полярный артефакт на Редлайне). Он не стал их отращивать.

Увидев, как уловка Серии Мау тычется ему в ноги, он некоторое время изучал ее.

– На кого ты похожа? – спросил он. – В действительности.

– Да ни на кого особо, – сказала Серия Мау. – Я – K-рабль.

– Ах, вот как! – протянул Билли Анкер, проконсультировавшись со своими системами. – Вижу. А как это работает?

– Не твое дело, Билли Анкер.

– Тебе бы не стоило так огрызаться, – только и ответил он. Помолчав пару мгновений, спросил: – Ну и что там во Вселенной новенького? Чего ты такого видела, что не видал бы я?

Серия Мау удивилась.

– И ты задаешь мне такой вопрос, пустив корни тут, в куче древнючей рухляди, – сказала она, оглядывая уловкой обитель Билли Анкера, – с перчаткой на руке? – Она рассмеялась. – Видела много чего, хотя в Ядро так и не заглянула.

Она поведала ему кое о чем.

– Впечатляет, – признал он. Покачался в кресле. Потом сказал: – Этот твой K-рабль. Ты понимаешь смысл слов «уйти на глубину»? Я слышал, что такие корабли почти в любое место способны проникнуть. Ты не думала про Тракт? Тебе никогда не хотелось туда отправиться?

– Отправлюсь, когда от жизни устану.

Оба засмеялись, потом Билли Анкер проговорил:

– Мы все уходим с Пляжа. В тот или иной день. Взрослеем. Уходим с Пляжа, ныряем в море…

– …потому что зачем еще жить, правда ведь? – подхватила Серия Мау. – Ты это собирался сказать? Я от тысячи людей слышала нечто подобное. И знаешь что, Билли Анкер?

– Что?

– У всех были костюмчики получше.

Он уставился на нее.

– Ты не просто K-рабль, – произнес он. – Ты – «Белая кошка». Ты та девчонка, которая угнала «Белую кошку».

Ее поразило, как быстро он догадался. Увидев ее изумление, он улыбнулся:

– Чем могу быть полезен?

Серия Мау отвернулась. Ей не понравилось, что ее раскололи так быстро на какой-то захудалой планетенке Радиозалива, в заднем проходе бытия. Кроме того, взгляд его сложно было переносить даже в уловке. Что бы там ни болтали теневые операторы, с телами она имела дело. В том-то и проблема. Взглянув в глаза Билли Анкеру, она порадовалась, что у нее сейчас нет собственного тела, для которого их взгляд был бы неодолимо притягателен.

– Меня закройщик послал, – сказала она.

Тощее лицо Билли Анкера озарилось пониманием.

– Ты купила пакет доктора Хэндса, – произнес он. – Все ясно. Ты та, кто купил его у дяди Зипа. Вот дерьмо!

Серия Мау разорвала связь.

– А он красавчик, – заметила клон.

– Это был частный разговор, – ответила Серия Мау. – Хочешь снова с вакуумом пообщаться?

– Ты видела его клешню? Вау!

– Если хочешь, я это устрою, – продолжала Серия Мау. – Слишком уж он проворен, этот Билли Анкер, – сказала она себе, а вслух добавила: – Тебе вправду понравилась его рука? Мне показалось, что она слишком уж претенциозна.

Клон саркастически расхохоталась:

– Да что знает о жизни обитательница бака?

Изменив свое решение на Аренде Перкинса, клон (чье имя оказалось Мона[32] или Мёне – в общем, как-то так) впала в некое подобие биполярного расстройства быстрого цикла. В маниакальной фазе она полагала, что вот-вот вся ее жизнь изменится раз и навсегда. Одежда ее становилась короче и обретала более насыщенный розовый оттенок. День-деньской она распевала песенки, полные слезливого даба, вроде «Иона при смерти» или «Одиночества в тесноте», или исполняла на подручных предметах старинные ударные композиции, считавшиеся в Ядре писком моды этого сезона. В депрессивной фазе блуждала по обитаемой секции, грызя ногти, смотрела голопорнуху и занималась онанизмом. Теневые операторы ее полюбили и относились к Моне с преувеличенной заботливостью, немыслимой при Серии Мау. Она им позволяла облачать себя в одежды, которые бы дочкам дяди Зипа пришлись бы к лицу на свадьбе, или корректировать дизайн жилой секции зеркалами по стандартам оптической астрономии. Они особо следили, чтобы Мона вовремя кушала. Клон оказалась достаточно сообразительна, чтобы понять их потребности и подыгрывать им. Стоило стрелке компаса ее настроения указать на север, как Мона принималась их вертеть вокруг пальца. Они ей готовили еду по меню элвисов и мастерили люрексовые гальтеры, обнажавшие соски. Она подбивала их на быструю косметическую хирургию, заставляя менять ей ширину вагины.

– Если тебе это нужно, милая, – соглашались они, – если ты думаешь, что это поможет.

Они на все шли, чтоб ее развеселить. Они любое желание Моны выполняли, чтобы та вылезла наконец из испачканного жирными пятнами халатика, и даже позволяли курить, а табакокурение, между прочим, уже двадцать семь лет как запретили везде, не исключая и свободных экономических зон.

– Я прослушала, – сказала она.

– Так держись этой частоты, – предупредила Серия Мау. – И с волосами что-нибудь сделай.

Спустя десять минут она отправила уловку обратно к Билли Анкеру.

– У нас тут постоянная интерференция, – сказал тот понимающе. – Наверное, я поэтому потерял контакт.

– Ну да, наверное.

Какими бы заслугами ни был в прошлом знаменит Билли Анкер, теперь он отошел от дел. Он жил на борту своего корабля «Меч караоке», и Серия Мау заподозрила, что взлететь с Редлайна это корыто уже не сможет. Неоновая растительность, бледная, синюшная, но крепкая, оплела полмили корпуса, будто радиоактивный плющ рифленую каменную колонну. «Меч караоке» был построен из инопланетных металлов, но двадцать тысяч лет полетов и еще десять, проведенные под редлайнским дождиком, источили его. Об истории корабля до того, как Билли его приобрел, оставалось догадываться. Внутри земную аппаратуру с помощью молотка и такой-то матери скомпоновали с первоначальными системами управления. Из стен выпирали трубопроводы, по переборкам змеились провода, попадались даже штуковины вроде телеэкранов четырехсотлетней давности, покрытых мощным слоем пыли. Никакой тебе K-техники. Старье, шурупы да заклепки, никакой кичухи, ничего особенно интересного. Вдобавок «Меч караоке» был лишен теневых операторов. Если с кораблем требовалось что-нибудь сделать, все операции нужно было выполнять самостоятельно. Билли Анкер по каким-то причинам не доверял теневым операторам, но не говорил почему. Он восседал в чем-то вроде старого пилотского кресла, к телу его тянулись провода и трубки с разноцветными жидкостями, и был тут даже шлем, который он мог бы нацепить, пожелай того.

Он смотрел, как уловка Серии Мау принюхивается к мусору у его ног.

– В свое время, – сказал он, – этот хлам помог мне забраться в довольно странные места.

– Да уж, могу себе представить, – ответила Серия Мау.

– Работает – так не трогай.

– Билли Анкер, я, собственно, тут затем, чтобы сказать тебе: пакет доктора Хэндса не работает.

Вид у Билли сделался удивленный; потом удивленное выражение стерлось. Взамен появилось ленивое.

– Ты хочешь вернуть его и получить свои деньги обратно, – предположил он. – Ты знаешь, я не из тех, кто…

– …кто обменивает вещи по гарантии. Ну да. Но послушай, эта штука…

– Такова моя политика, детка, – сказал Билли Анкер. Печально пожал плечами, однако взгляд его выразил удовлетворение. – Что я еще могу сказать?

– Мог бы в кои-то веки ничего не сказать, а послушать, что тебе говорят. Не потому ли ты сидишь тут в горах исторически ценного хлама, что никогда в жизни не слушал других? Я сюда не за деньгами явилась. Если бы хотела, давно бы их от дяди Зипа получила. Хотя я ему не доверяю.

– И правильно, – признал Билли Анкер. – Так чего тебе надо?

– Я хочу, чтобы ты рассказал, откуда этот пакет взялся. Откуда ты его достал.

Билли Анкер подумал.

– Это не слишком обычное требование, – ответил он.

– Тем не менее я хочу именно этого.

Они спокойно глядели друг на друга. Билли Анкер постучал пальцами здоровой руки по подлокотнику противоперегрузочного кресла. В ответ экраны перед ним налились светом и стали показывать планеты. Довольно крупные. Стремительно проносились в поле обзора, разбухали и заполняли дисплеи, затем нырком уходили в стороны, влево или вправо, и пропадали из виду. Крутящиеся многослойные облака над ними были разных цветов: фуксии, зеленого, грязно-коричневого, желтого.

– Это склейка полученных мною изображений, – пояснил Билли Анкер, – из времяпролетной миссии сразу после открытия. Видишь, как все сложно? А те, кто построил эти планеты, даже без солнца вынужденно обошлись. Притащили туда коричневый карлик и подожгли его. Они знали, как создать из него звезду, которая ни в одну из наших классификаций не укладывается. Потом приволокли восемь газовых гигантов и шестьдесят планетных объектов в нагрузку. И пустили Редлайн катиться по самой сложной из всех известных искусственных гравитационных аллеек. Остальное надо отнести к заслугам какого-то либрационного резонанса. – Он сделал паузу, обдумывая собственные слова. – Те ребятки дилетантами не были. У них на одну эту операцию ушел миллион лет. С какой стати начинать подобный проект, не рассчитывая его завершить?

– Билли Анкер, меня это не интересует.

– Может, им просто скучно стало, интересы сменились. Но вот еще что: если уж приступать к таким проектам, если расходовать нервную энергию на создание эдаких научных инструментов, то насколько же серьезной должна оказаться цель? Тебе в голову не приходило? Зачем утруждать себя подобным времяпрепровождением?

– Билли…

– Как бы там ни было, а в результате этого и некоторых других событий ее истории система превратилась в оживший кошмар жокея-частичника. Интерференция здесь частое явление, так все справочники утверждают. Наверное, поэтому у нас связь прервалась. Ты так не думаешь? Жаль. Я тем разговором откровенно наслаждался.

Он отключил экраны и посмотрел сверху вниз на уловку Серии Мау.

– Расскажи, как тебе удалось угнать «Белую кошку», – предложил он.

* * *

В рубке управления «Меча караоке» пахло горячей пылью. Мониторы щелкали и шумели вентиляторами или включались сами по себе, в случайных вроде бы последовательностях. (На экранах отображалась поверхность Редлайна: изъеденная эрозией столовая гора тут, развалины там, хотя трудно было отличить одно от другого; камера неизменно возвращалась к Южному полярному артефакту, едва заметному под грудами радиоактивного снега.) Мерцающий свет обегал переборки, покрытые символами, оставшимися от первоначальных владельцев и напоминавшими иероглифы древних земных цивилизаций. Билли Анкер с отсутствующим видом тер правую руку, словно унимая фантомную боль от потери пальцев. Серия Мау знала: чтобы получить что-нибудь, надо что-то отдать. Поэтому выдержала паузу и сказала:

– Я не угоняла ее. Это математичка сделала.

Билли Анкер недоверчиво рассмеялся:

– Математичка угнала ее? И как так вышло?

– Не знаю, – сказала она. – Откуда мне знать? Она усыпила меня. Она это умеет. А когда я проснулась, мы были за тысячу световых лет от цивилизации, смотрели на гало сверху вниз. – Ее в баке пробила дрожь при воспоминании о том, как, пробудившись от обычных тревожных снов (впрочем, в те дни человек в шляпе и фраке там еще не возникал), она обнаружила себя невесть где. – Я оказалась в пустоте. Я никогда раньше не бывала в пустоте. Ты понятия не имеешь. Ты просто понятия не имеешь.

Она помнила лишь смятение, панику, которая с истинным положением дел никак в общем-то не была связана.

– Ты знаешь, – произнесла она, – я думаю, она мне пыталась что-то показать.

Билли Анкер улыбнулся.

– Значит, это корабль тебя похитил, – сказал он скорее себе, чем ей.

– Надо полагать, – признала она. – О, я счастлива была, что меня похитили! Меня уже тошнило от ЗВК. От всех этих «полицейских» заданий в свободных экономических зонах! Я устала от земной политики. А пуще всего меня блевать тянуло от себя самой… – Поймав его заинтересованный взгляд, она осеклась. – Меня тошнило от кучи вещей, которые тебя не касаются. – Ей трудно было подыскать подходящую формулировку. – И тем не менее когда корабль меня похитил, то, знаешь ли, у нас не было никакой цели. Мы просто висели там. Долгие часы висели в пустоте. Потом я успокоилась и направила корабль вниз, к гало. Мы месяцами напролет там носились. И тогда-то я по-настоящему дезертировала. Тогда у меня появились собственные планы.

– Ты сорвалась с поводка, – констатировал Билли Анкер.

– Они так говорят?

– Ты работаешь на всех, кто тебе согласен заплатить.

– О да, надо же, как я в этом не похожа на остальных! Всем надо на жизнь зарабатывать, Билли Анкер.

– Ребята из ЗВК хотят тебя вернуть. Ты для них обычный инструмент.

Теперь настал черед Серии Мау Генлишер рассмеяться.

– Пускай сперва поймают.

– И насколько близко они к тебе подобрались? – поинтересовался Билли Анкер. Помахал пальцами здоровой руки. – Вот настолько. Когда ты сюда явилась, мои системы осмотрели твой корпус. Обнаружили следы недавней перестрелки с противником, оснащенным по последнему слову. Тебя славно пощекотали из какого-то широкоугольного рентгеновского излучателя.

– Не было никакой перестрелки, – сказала Серия Мау. – Стреляла только я. – Она мрачно засмеялась. – И спустя восемьдесят наносекунд они испарились, – добавила она, надеясь, что это правда.

Он пожал плечами так медленно, что стало ясно: его удалось впечатлить, но не обвести вокруг пальца.

– Но кто это был? Они за тобой гонятся, детка.

– Что тебе известно?

– Дело не в том, что мне известно. Дело в том, что известно тебе, в том, что ты пытаешься отрицать. Все дело в тебе. Как ты говоришь.

– Что тебе известно, Билли Анкер?

Он передернул плечами.

– «Белую кошку» никому не поймать! – заорала она.

В этот момент, выступив из переборки, испещренной иероглифами, в рубке управления Билли Анкера возникла клон по имени Мона. Ее уловка, ниже и пошлее оригинала, мерцала, как дешевая неоновая трубка. Мона облачилась в лаймово-зеленую латексную юбку-трубу по икры и топик-болеро из розовой ангоры, а дополняли этот наряд красные порнотуфли на пятидюймовых каблуках. Волосы она разложила прядями, подобрав ленточки по цвету.

– Привет, – сказала она. – Упс, прости. Я не на ту кнопку нажала.

Билли Анкер раздраженно взглянул на нее.

– Поосторожнее, детка, – посоветовал он.

Мона смерила его изучающим взглядом и решила проигнорировать замечание.

– Я там пыталась музыку включить, – сообщила она Серии Мау.

– Пошла вон, – сказала Серия Мау.

– Я просто тупо не врублюсь, как эта штука включается, – заныла клон.

– Если ты забыла, что случилось с твоими дружками, – напомнила ей Серия Мау, – я тебе запись покажу.

Клон постояла мгновение, кусая губы; отчаяние на ее лице смешалось с яростью, слезы потекли по щекам, она пожала плечами и медленно истаяла в облачке коричневого дыма. Билли Анкер наблюдал за происходящим с деланым равнодушием, хотя, несомненно, не мог не задаться вопросом, какого хрена все это значит. Выждав минуту, он спросил Серию Мау:

– Ты переименовала корабль. Интересно – почему?

Она засмеялась.

– Не знаю, – сказала она. – А зачем вообще так поступают? Мы зависли во мраке – корабль, математичка и я. Никаких ориентиров, кроме Тракта – далекого, тусклого, подмигивает, как дурной глаз. Внезапно я вспомнила россказни космических капитанов первого поколения. Сотни лет назад они впервые применили преобразования Тэйта – Кэрни в поисках пути от звезды к звезде. И, как гласит легенда, в долгих ночных вахтах им иногда являлся в навигационной голограмме призрак самого Брайана Тэйта, бредущий сквозь пустоту вакуума с белой кошкой на плече. Так я выбрала это имя.

Билли Анкер уставился на нее.

– Иисусе! – вымолвил он.

Серия Мау вскарабкалась на подлокотник кресла.

– Ты не хочешь мне рассказать, где раздобыл пакет доктора Хэндса? – спросила она, глядя ему прямо в глаза.

Не успел он ответить, а Серию Мау Генлишер уже выдернуло с «Меча караоке» обратно на борт «Белой кошки». По кораблю катились мягкие, настойчивые сигналы тревоги. В углах заламывали руки теневые операторы.

– Там что-то творится, – сказала математичка.

Серия Мау протестующе заворочалась в тесноте бака. Оставшиеся у нее конечности нервно задергались.

– Зачем ты меня беспокоишь? – спросила она.

Математичка показала ей диаграмму события возрастом пять-шесть сотен наносекунд. Бледные серые пальцы сплетались и расплетались на прозрачном фоне.

– Ну почему это всегда так похоже на секс? – застонала Серия Мау.

Математичка, не найдя что ответить, смолчала.

– Новый режим, – приказала Серия Мау раздраженно.

Математичка переключилась в новый режим. В другой. Третий. Будто калейдоскопы перебирала, пока не нашла то, что хотела. Изображение мерцало и менялось, словно старые праздничные слайды в проекторе. В конце концов установился режим регулярного переключения между двумя состояниями. Если знать, как смотреть, то в промежутке можно было заметить призрак слабо взаимодействующей материи. На расстоянии двух астрономических единиц, глубоко в недрах свалки астероидного мусора, под вуалью разогретого газа что-то шевельнулось и снова застыло. Текли наносекунды, но ничего больше не происходило.

– Видишь? – спросила математичка. – Там что-то есть.

– Здесь трудная для навигации система. Все справочники в этом сходятся. И сам Билли Анкер говорит, что…

– Я это учитываю. Но ты согласна, что там что-то есть?

– Там что-то есть, – признала Серия Мау. – Но не могут же это быть они. Тот выстрел планету расплавил бы.

Она поразмыслила еще мгновение.

– Проигнорируем, – заключила она.

– Боюсь, не сможем, – ответила математичка. – Тут что-то творится, а мы не знаем, что именно. Они ускользнули, как и мы, точно в момент залпа. Надо понимать, это они и есть.

Серия Мау дернулась в баке.

– Как ты могла такое допустить! – завизжала она. – Они бы через восемьдесят наносекунд испарились!..

Математичка ее усыпила, не дав договорить. Она услышала собственный крик, искаженный эффектом Доплера, будто в качестве иллюстрации к курсу общей теории относительности, затем – молчание. Потом увидела себя в саду, за месяц до первой годовщины смерти матери. Сырая весна вступала в права, под лавровыми кустарниками желтели совсем земные нарциссы, башенки белых облаков возносились в бледно-синем, совсем земном небе. Дом неохотно распахивал двери и окна после долгой зимы, выпуская их троих наружу, словно старик трудный вздох. Брат нашел в саду слизняка. Наклонясь, он тыкал в него палочкой. Потом подцепил на ладонь и убежал с криком:

– Йо-йо, йо-йо, йо-йо!

Девятилетка Серия Мау, в аккуратном красном шерстяном пальтишке, не смотрела на него и не смеялась. Всю зиму она мечтала о лошадке, о белой лошадке, чья поступь так деликатна… Лошадка явится ниоткуда и станет следовать за нею везде, тычась в девочку мягким носом.

Печально улыбаясь, отец наблюдал за их играми.

– Чего вы хотите? – спросил он.

– Хочу этого слизняка! – завизжал братишка. Упав на землю, он принялся дрыгать ногами. – Йо-йо, йо-йо!

Отец засмеялся.

– А как насчет тебя, Серия Мау? – спросил он. – Любое желание будет исполнено!

Отец жил бобылем всю зиму, играл сам с собой в шахматы в холодной комнате наверху и носил обрезанные перчатки. Он плакал каждый день, глядя, как Серия Мау подает к столу. Не выпускал ее из комнаты. Он клал ей руки на плечи и вынуждал заглядывать ему в глаза. Она ежедневно ненавидела свою жизнь. Она хотела избавиться от его плача, от его сада, от пепельного круга и запаха утраты под березами. А стоило ей это осознать, как она начинала думать, что, в общем-то, не хочет! Она ведь любила его. И своего братишку любила. И все же ей настойчиво хотелось бросить их обоих и уплыть по Новой Жемчужной вдаль.

Ей хотелось вцепиться в гриву белой лошади, чье мягкое дыхание будет отдавать миндалем и ванилью, и умчаться далеко-далеко, в место, которому она одна окажется хозяйкой.

– Я хочу, чтобы меня не заставляли быть моей матерью, – ответила Серия Мау.

Лицо отца осунулось. Он отвернулся. Серия Мау обнаружила, что стоит перед витриной ретролавки под дождем. По ту сторону запотевшего стекла были разложены сотни маленьких предметов. Все как один поддельные. Вставные зубы, накладные носы, надувные рубиновые губы, парики, фальшивые неработающие рентгеновские очки. Все было старое, поломанное, пластиковое или оловянное, и единственная их цель, казалось, состояла в том, чтобы сделаться чем-то другим сей же миг, как возьмешь их в руки. Калейдоскоп, от которого темнело в глазах. Головоломки, которые ни за что не собрать. Коробки с двойным дном, которые издавали смех, стоило к ним прикоснуться. Музыкальные инструменты, которые пердели, если в них подуть. Сплошные фальшивки. Воплощение парадигмы ненадежности. В центре экспозиции, на почетном месте, покоилась подарочная коробка дяди Зипа, перетянутая зеленой атласной ленточкой, и дюжина роз на длинных стеблях. Дождь перестал. Верхняя половина коробки слегка приподнялась сама по себе. Оттуда вытекла белая пена нанотехсубстрата и стала заполнять витрину; негромко зазвенел колокольчик, женский голос прошептал:

– Доктор Хэндс? Доктора Хэндса, пожалуйста. Доктора Хэндса в операционную!

В этот момент по стеклу вежливо, но решительно постучали изнутри. Пена оползла; экспозиция исчезла вместе с ней, за вычетом единственного предмета. На фоне атласной шторки с рюшечками стояла фоторамка с белой карточкой, воспроизводившей скверного качества портрет жизнерадостного человека в черной шляпе и фраке, готового закурить овальную турецкую сигарету. Манжеты человека были забрызганы чем-то цветным. Тыльной стороной длинной белой кисти он уминал табачные крошки. Снимок, сделанный в этот миг, запечатлел его полным энергии. Черные брови выгнулись ироническими дужками. «И что дальше?» – словно бы спрашивал он. Сигарета исчезнет. А может, он сам исчезнет. Подцепит шляпу кончиком трости из черного дерева и медленно истает, пока из рюшевой атласной пустоты проступает изображение Тракта Кефаучи, подобного дешевому ожерелью Викторианской эпохи, а уличный свет поблескивает – вот! видишь? – на одном из белых ровных резцов во рту фокусника. Исчезнуть может все.

Под фотографией жирным шрифтом в стиле ар-деко значилось:

ДОКТОР ХЭНДС, ПСИХОХИРУРГ.

Прием дважды за вечер.

Серия Мау проснулась озадаченная и обнаружила, что ей в бак подпустили умиротворяющих гормонов. Математичка, очевидно, передумала.

– Теперь я считаю, что мы все же одни, – заявила она и убралась к себе, не дав Серии Мау времени для дальнейших комментариев. Та поневоле вызвала соответствующие экраны и присмотрелась.

– А теперь уже я не так в этом уверена, – сказала она.

Ответа не последовало.

Тут пришел вызов с планеты.

– Что там творится? – потребовал Билли Анкер. – В один момент ты что-то говоришь, а в следующий – молчишь.

– Проклятая интерференция! – жизнерадостно отозвалась Серия Мау.

– Ой, не надо меня за нос водить, – проворчал он и добавил: – Если хочешь разобраться с историей этого пакета, может, я тебе и помогу. Но сперва ты для меня кое-что сделай.

Серия Мау рассмеялась:

– Билли Анкер, я сразу должна предупредить, что выбирать одежду тебя никто уже не научит.

Теперь связь прервал Билли Анкер.

Она послала на планету уловку.

– Эй, не обижайся, – сказала она. – Я просто пошутила. Чего тебе?

Было видно, как он усмиряет свою гордыню. Было видно, что у него свои причины искать ее внимания.

– Я хотел, чтоб ты побыла со мной, – ответил он. – Посмотрела тут кое-что на Редлайне, и все.

Ее тронула просьба, но голос Билли Анкера тут же приобрел слишком знакомый ей тон:

– Ничего особенного. Или кое-что столь же значимое, как все остальное тут, вместе взятое, на краю…

– Ближе к делу, – перебила она, – если хотим чего-то добиться.

Но оказалось, что отпущенное им время вышло. Зазвенели сигналы тревоги. Теневые операторы встрепенулись. «Белая кошка» пришла в полную боевую готовность. Боевые часы обнулили счетчик и начали новый отсчет, в фемтосекундах; последняя остановка перед неведомым реальным временем Вселенной. Меж тем «Белая кошка» закачала в двигатели и боевые установки продукты термоядерного синтеза, после чего принялась предосторожности ради в случайном порядке выныривать из динатока и погружаться обратно. Тут Серия Мау сообразила, что положение чрезвычайное.

– Ну что там? – потребовала она от математички.

– Взгляни, – посоветовала та и стала наращивать интенсивность связей между Серией Мау и «Белой кошкой», пока Серия Мау в большинстве важных аспектов не слилась с кораблем. Она жила теперь по корабельному времени. Она обладала сознанием корабля. Скорость обработки информации подскочила на несколько порядков от жалкой человеческой – сорок бит в секунду. Сенсориум ее, приспособленный к аналоговому отображению четырнадцати измерений, заполнился копиями себя самого, словно кафедральный собор (возведенный на бране) органным эхом. Серия Мау жила теперь в таком месте, на такой скорости и таким способом, что, продлись это состояние дольше полутора минут, оно бы выжгло ее начисто. В качестве меры предосторожности математичка уже накачивала баковую протеому эндорфинами, адреналиновыми ингибиторами и снижающими возбуждение гормонами, которые, действуя на биологических скоростях, возымеют эффект уже по завершении любой возможной стычки.

– Я ошибалась, – проговорила математичка. – Видишь? Вон там?

– Вижу, – сказала Серия Мау. – Вижу я этих засранцев!

А видела она корабли ЗВК. Не было нужды сверяться со справочниками или диаграммами. Она их помнила. Она помнила их очертания. Она даже могла бы назвать их по именам. Звено K-раблей (коммуникаторы надрываются от подложного трафика, обманки летят в нескольких измерениях) рыскнуло вниз по гравитационной аллейке Редлайна, держась максимально непредсказуемой траектории. Мерцая и переливаясь неоновыми рекурсивными сполохами, та явилась в сенсориуме «Белой кошки», очерченная на ночном фоне гало. Звено «Муара Кришны» выполняло спецоперации вдалеке от Нью-Венуспорта и включало, помимо передового корабля самого Муара, такие суда, как «Норма Ширике», «Криш Рамион», «Шармон Киер» и «Марино Шрике».[33] Перекрещенные математички вынуждали их постоянно менять позиции по мере сближения с целью, так что в целом траектория звена уподобилась сплетению кос или ленточек тесьмы. Классический для K-раблей маневр. Однако центральная ленточка (хотя в данном случае понятие центра утрачивало смысл) представляла знакомый Серии Мау объект – объект со странной гибридной сигнатурой, отчасти человеческий, отчасти ужасников.

Ревущее звено опускалось на «Белую кошку»; та замельтешила, запорхала в показной неуверенности, точно птица с перебитым крылом. Исчезла с орбиты. Звено приняло это к сведению. Так и слышался их саркастический смех. Отрядив долю своего интеллекта на ее поиски, они поленились притвориться. Серия Мау, которая прикинулась заброшенным спутником во второй редлайновской точке Лагранжа, решила, что дальнейшие доказательства избыточны. Ее интуиция тоже работала в четырнадцати измерениях.

– Я знаю, куда они летят.

– Ну и что? – откликнулась математичка. – Мы через двадцать восемь наносекунд смоемся.

– Нет. Они не за нами. Не мы им нужны!

В верхних слоях атмосферы Редлайна замелькали вспышки белого света: это средней дальности орудия звена, заброшенные в динаток до начала рейда, разбирались по-свойски с худосочной спутниковой группировкой и прочими обманками Билли Анкера. Внизу, в потоках дождя, пробуждался «Меч караоке»: медленно разогревались двигатели, неохотно активировались коммуникаторы, оживали почти бессмысленные контрмеры – вот очнулась от десятилетнего похмелья ракета и поползла ленивой гусеницей белого света через сенсориум Серии Мау.

«Слишком медленно! – подумала та. – Старье!»

Она открыла канал.

– Слишком медленно, Билли Анкер! – крикнула она. Ответа не было. Entradista в панике стучал пальцами по подлокотникам противоперегрузочного кресла, да так, что вывихнул левый указательный. – Я спускаюсь!

– Разумно ли это? – усомнилась математичка.

– Отсоедини меня, – приказала Серия Мау.

Математичка задумалась.

– Нет, – ответила она.

– Отсоедини меня. Не в нас метят. Это не битва, а полицейский рейд. Они за Билли Анкером прилетели, а ему нечем себя защитить.

«Белая кошка» возникла в двухстах километрах над Редлайном. Вокруг бухнуло. Кто-то рассчитал, где и когда она появится.

– О да, – сказала Серия Мау, – очень умно! А не пошел бы ты!

Отвечая взаимностью, она активировала высококлассную мину, которую прежде поставила на пути атакующего звена.

– А вот что я приготовила раньше, – проговорила она.[34]

Звено развалилось, на время ослепленное, и корабли кубарем разлетелись в разных направлениях.

– Этого они нам не простят, – сказала она математичке. – Высокомерные мерзавцы, вот же командочка!

Математичка не нашла времени ответить, поскольку миг передышки пустила на нормализацию связей Серии Мау с «Белой кошкой». Корабельный сенсориум коллапсировал. Все затормозилось.

– Теперь вниз, а потом прочь отсюда, – скомандовала она. – На полной скорости.

«Белая кошка» выпалила во все стороны. Пульсирующими вспышками явился ответный огонь. Снаружи оттенки пространства уступали место странным смазанным красно-зеленым цветам. Серию Мау неустанно тормозила плотная атмосфера, корабль несся в ночном небе желтым ревущим огненным шаром, преодолевая скоростью жар и звук трения о воздух. Поездочка выдалась лихая. Теневые операторы носились вокруг, взмахивая кружевными крыльями и закрыв лица длинными ладонями. Мону, которая выглянула было в иллюминатор обитаемой секции, когда корабль на миг замер носом вниз, теперь бурно выворачивало наизнанку.

* * *

На высоте пятнадцати сотен футов они продырявили облачный слой, и тут же сразу под ними возник «Меч караоке».

– Поверить не могу, – вымолвила Серия Мау.

Старый корабль приподнялся из ила фута на два и бесцельно поворачивался из стороны в сторону, содрогаясь, как стрелка игрушечного компаса. В хвостовой части пылал факел ядерного двигателя, испепеляя близрастущую флору и обращая дождь в султаны радиоактивного пара. Спустя двадцать секунд судно внезапно клюнуло носом и со стоном обрушилось обратно на землю, разломившись при этом надвое приблизительно в ста ярдах от двигателя.

– Иисусе Христе! – прошептала Серия Мау. – Сажай нас.

Математичка сообщила, что не находит это решение разумным.

– Сажай нас. Я его тут не оставлю.

– Ты ведь его тут не оставишь? – опасливо выглянула из жилой секции Мона.

– Ты что, оглохла? – спросила Серия Мау.

– Я тебе этого не прощу, если оставишь, так и знай.

– Заткнись!

Звено «Муара Кришны» сообразило, что происходит, собралось кучно, с ленивой бравадой перелетело на парковочную орбиту; так теневики в одноразовых культиварах могли бы выстроиться в дверном проеме, лыбясь, поплевывая и вычищая грязь из-под ногтей копиями бесценных антикварных пружинных ножей. Ожидание их не смущало. Не желая, однако, терять время, Муар вышел на связь с «Белой кошкой». Он завербовался в более раннем возрасте, чем Серия Мау, а уловка его, даром что шести футов ростом, при полном параде офицера «Земных военных контрактов», не исключая черных сапог, брюк для верховой езды с высокой талией и серого двубортного смокинга с эполетами, сохраняла капризный мальчишеский изгиб рта.

– Нам нужен Билли Анкер, – сказал он.

– Тебе придется пройти мимо меня, – пригласила Серия Мау.

Уверенность Муара поблекла.

– Ты поступаешь неправильно, оказывая нам сопротивление, – проинформировал он. – Вдобавок ко всем тем глупостям, которые ты уже натворила. Но, гм, мы не за тобой пришли, не в этот раз.

– Я натворила? – переспросила Серия Мау. – Глупости, которые я натворила?

Снаружи по грязи маршировали сполохи взрывов, взлетали в воздух камни и растительность. Корабли звена, взвинченные полуминутным ожиданием, влетели в атмосферу и принялись наугад бомбить поверхность планеты. Серия Мау вздохнула.

– А не пошел бы ты, Муар, – сказала она, – дикцию подтягивать!

– Ты еще жива только потому, что ЗВК на тебя, так или иначе, наплевать, – предупредила уловка Муара, растворяясь в буром дыму. – Они могут передумать. Операция имеет статус «двойной красный».[35]

Уловка замерцала, исчезла, потом вдруг восстановилась, словно желая что-то добавить.

– Эй, Серия, у меня теперь свое звено под началом! – воскликнул он.

– Я в курсе. И?

– Когда увидимся в следующий раз, – пообещала уловка, – за меня говорить будет машина.

– Чмо ты надутое! – ответила Серия Мау.

Она уже открыла люк грузового отсека. Билли Анкер, в винтажном скафандре для вакуумных работ, лез туда головой вперед с мрачным терпением физически увечного человека. Он упал. Подтянулся. Упал снова. Утер грязь с визора. Высоко в стратосфере звено «Муара Кришны» изменило позиции и в сердитом беспорядке убралось прочь; еще выше, на парковочной орбите, ожидал развития ситуации гибридный корабль, поблескивая двусмысленной сигнатурой, – словно регистрировал происходящие внизу события. Серия Мау задумалась, кто это может быть там, вместе с командиром «Касаясь пустоты». Кто за всем этим стоит? Внизу, в грузовом отсеке, выкликала имя Билли клон Мона. Перегнувшись через кромку люка, она протянула ему руку, ухватила и втащила внутрь. Люк захлопнулся. Словно по сигналу, облачный слой исторг длинные струи пара под острыми углами. Корабль Билли Анкера взлетел на воздух. Двигатели испустили последний вздох в гамма– и видимом свете.

– Давай, – сказала математичке Серия Мау.

«Белая кошка» врубила двигатели и по низкой стремительной дуге рванулась через Южный полюс, излучая призрачные сигнатуры, отстреливая обманки и ложные бакены для детекторов частиц.

– Ты глянь! – заорал Билли Анкер. – Ты вниз глянь!

Под ними засверкал Южный полярный артефакт. Серия Мау мельком углядела бесформенный зиккурат цвета ружейной стали, возрастом миллион лет и длиной пять миль у основания, а потом объект пропал за кормой.

– Он открывается! – завопил Билли Анкер. И благоговейным шепотом: – Внутри, я вижу, что там внутри…

Небо позади полыхнуло белым, и Билли Анкер взвыл от горя. Корабли звена, поддавшись фрустрации, выместили зло на зиккурате и скинули туда что-то мощное. Что-то из арсенала ЗВК.

– Что ты видел? – спросила три минуты спустя Серия Мау; они прибыли во вторую редлайновскую точку Лагранжа и затаились там, пока математичка пыталась просчитать маршрут отхода под носом у преследователей.

Билли Анкер не ответил на вопрос.

– Как они могли? – заголосил он. – Это был уникальный исторический памятник, и притом действующий. Он продолжал принимать данные откуда-то с Тракта. Мы бы могли чему-то у этой штуки научиться.

Он сидел, весь побелев, посредине жилой секции, переводил дух и утирал с лица адреналиновый пот скомканным тюрбаном; верхнюю половину грязного скафандра для вакуумных работ он уже сбросил. Теневые операторы успокаивающе ворковали и вились вокруг, порываясь вправить Билли вывихнутый палец, но тот отгонял их свободной рукой.

– Эти старые артефакты, – возмущался он, – и есть наш единственный ресурс. Это все, что у нас есть!

– Куда ни глянь, что-нибудь да отыщется, – сказала Серия Мау. – Дело всегда заходит дальше, Билли Анкер. И даже потом – всегда заходит дальше, чем думаешь.

– Тем не менее всему, чему я научился, я был обязан этой штуке.

– А чему ты научился, Билли Анкер?

Он постучал по крыльям носа.

– Тебе бы понравилось, – ответил он со смешком, словно надеясь подчеркнуть остроту своей интуиции. – Но я тебе не скажу.

Он был из пляжников-серферов, и приливы на Пляже выскоблили его личность. Великое открытие вышвырнуло его на берег. Ему требовалось сначала убедиться, что Серия Мау неподдельно заинтересована разделить с ним новое знание о природе вещей, сколь бы придурочное оно ни было.

– Я тебе лучше расскажу, зачем ЗВК приперлись, – предложил он взамен.

– Уже в курсе. Им нужен ты. Они у меня на хвосте от самого Мотеля Сплендидо – искали тебя. И ты вот еще о чем подумай: звено Муара реально хотело со мной потягаться. Они считали, что достаточно хороши для этого. Но кто бы ни сидел в том корабле, кто бы ни отдавал им приказы, он им не позволил, опасаясь, что тебя зацепит случайным огнем. Вот почему «Муар Кришны» взорвал твой драгоценный артефакт, Билли. Он разозлился на свое начальство.

Билли Анкер усмехнулся ленивой усмешкой.

– А они достаточно хороши? – осведомился он. – Чтобы с тобой потягаться.

– А ты как думаешь?

Билли Анкер счел это аналогом утвердительного ответа.

– Я не нужен ЗВК, – сказал он погодя. – Им нужно то, что я нашел.

Серию Мау в баке продрал мороз.

– Оно на борту моего корабля? – спросила она.

– В известном смысле да, – согласился он. Сделал широкий жест, словно обводя им весь Радиозалив, а может, и все просторы Пляжа. – И там тоже.

18 Цирк Патет Лао[36]

Эд Читаец вскоре после убийства Эви Крэй оказался на свалке за новочеловеческим Крольчатником.

Там было темно, хоть глаз выколи, только со стороны доков иногда падали под странными углами полосы света. Время от времени взлетал K-рабль, оставляя по себе вертикальную линию продуктов сгорания, и на эти две-три секунды Эду становились видны низкие холмы, ямы, пруды, кучи инженерного мусора. Тут пахло металлом и химикатами. С верфей, подобно туману, стелились ядовитые испарения. Эда снова вырвало, голоса бака зазвучали в его голове. Он вышвырнул оружие в первый же подвернувшийся пруд. Жизнь у него выдалась еще та, но он впервые кого-то убил. Он вспомнил, как хвастался Тигу Волдырю:

– Когда добьешься всего, чего стоило бы добиваться, волей-неволей переходишь к тому, чего добиваться не стоило.

Из прудика поднялся дым, словно там в воде было еще что-то. Вскоре Эд наскочил на брошенную тележку рикши. Она ни с того ни с сего возникла на его пути: одно колесо сломано и уткнулось в яму с какой-то жидкостью, корпус перекошен под странным углом к небесам. Реагируя на его приближение, по бокам колпака поползли рекламные объявления и коалесцировали в мягко сияющую надпись в воздухе над тележкой. Заиграла музыка. Эхом разнесся по мусорке голос:

– Обсерватория и фабрика естественной кармы Сандры Шэн, включающая также цирк Патет Лао.

– Нет, спасибо, – сказал Эд. – Я лучше пешком.

В свете следующей вспышки от ракетных верфей он увидел и саму рикшу. Девушка стояла на коленях, перегнувшись между осей тележки, и дышала резко, с тяжелым присвистом, так что звук походил скорее на ворчание. Ее тело постоянно сжималось, точно кулак, и начинало дрожать, но потом она расслаблялась снова. Пару раз рассмеялась себе под нос и уронила:

– Привет, чувак.

Смерти она отдавалась так же самозабвенно, как жизни: не отвлекаясь больше ни на что. Эд рухнул на колени рядом. Девушка нависала над ним, как ломовая лошадь.

– Держись, – попросил он. – Не умирай. Ты справишься.

Болезненный смешок.

– Да что ты, бля, об этом знаешь! – хрипло проговорила рикша.

Он чувствовал, как от нее веет теплом. Ему казалось, что так из нее вся жизнь вытечет, а потом дыхание остановится и не возобновится более. Он попытался сжать ее руки вокруг тела, чтобы не выпустить эту жизнь. Но она была такая крупная, что он удержал только одну руку.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– А тебе какое дело?

– Если назовешь мне свое имя, останешься жива, – пояснил Эд. – Ну это мы как будто в контакте. Ты мне что-то должна и всякое такое.

Он поразмыслил.

– Я не хочу, чтоб ты умирала, – добавил он.

– Твою мать! – выругалась девушка. – Да оставь ты меня в покое, твинк херов!

Эд удивился, что она догадалась.

– Откуда ты знаешь? – вырвалось у него. – Ты же никак не…

Она задышала резко, отрывисто.

– Ты глянь на себя, – посоветовала она. – Ты такой же мертвяк, как и я, только изнутри.

Ее глаза сузились.

– На тебе кровь, чувак, – сказала рикша. – Ты весь в крови. На мне-то хоть крови нет.

Казалось, ее это развеселило. Она кивнула собственным мыслям и устроилась поудобнее.

– Меня зовут Энни Глиф, – сказала она. – Или звали.

– Посетите нас не откладывая! – вдруг прогремел рекламный динамик. – Обсерватория и фабрика естественной кармы Сандры Шэн, включающая также цирк Патет Лао. А также предсказание будущего. Пророчества. Заговоры на удачу. Аферомантика.

– Я в этом городе пять лет работаю, – сообщила Энни Глиф. – Я сижу на café électrique и другой херне, от которой кишки гниют. На два года дольше обычного.

– А что такое аферомантика? – спросил Эд.

– А хер его знает.

Он уставился на тележку. Дешевые колеса со спицами, оранжевая пластмасса, сделано на Пирпойнт-стрит. Девушки-рикши работали восемнадцать часов в сутки, на заработанные деньги покупали ускоряющую наркоту и опиум для расслабухи после работы; потом их выворачивало. Café électrique и херня, от которой кишки гниют, – на закуску. В итоге у них ничего не оставалось, кроме мифа о самих себе. Были они неразрушимы, и это их уничтожало. Эд покачал головой.

– Как ты можешь так жить? – сказал он.

Но Энни Глиф уже и не жила. Глаза ее опустели, тело завалилось на бок, увлекая за собой тележку. Ему не верилось, что существо, столь полное жизни, вдруг взяло и умерло. На огромном теле блестел пот. Крупное скуластое лицо казалось лицом карлика при взгляде на мышцы плеч и шеи: портняжки обрабатывали рикш дешевыми тестостероновыми патчами. Была рикша по-своему красива, болезненной красотой. Эд пару мгновений смотрел на девушку, потом наклонился и закрыл ей глаза.

– Пока, Энни, – произнес он. – Выспишься наконец.

Тут случилось странное. Скулы ее дернулись, неуверенно задвигались. Он решил, что это обман зрения от назойливо мерцающей рекламы. Но тут задергалось и расплылось все тело, словно распадаясь на сияющие точки.

– Бля-а! – вскрикнул Эд и отскочил.

Это продолжалось минуту-другую. Сияющие точки собрались в воздухе там, где прежде расцвела реклама. Потом слились и обрушились на лицо рикши, как водопад, и оно вобрало их, как сухая губка впитывает слезы. Левая нога шевельнулась и задергалась, как у гальванизированной лягушки.

– Вот же бля! – произнесла девушка.

Прокашлялась и отплевалась. Уперлась в грязь руками и ногами, подняла себя и тележку. Встряхнулась, посмотрела на Эда сверху вниз. От ее копчика в стылую ночь уходили струйки пара.

– Со мной еще ни разу так не было, – пожаловалась она.

– Ты же умерла, – прошептал Эд.

Она пожала плечами:

– Слишком разогналась. Если разогнаться еще сильнее, поможет. Тебе куда-то надо?

Эд попятился.

– Не-е, спасибо.

– Да ну, чувак, залезай. Поездка бесплатная. Ты заслужил.

Она подняла глаза к звездам, потом опустила и медленно осмотрела мусорку, словно не веря, что оказалась тут.

– Я тебе должна. Не помню почему.

* * *

Такой безумной поездочки у Эда в жизни еще не было.

Два часа тридцать минут пополуночи: на улицах тихо и безлюдно, лишь мягко и размеренно бежит Энни Глиф. Тележка подскакивала, но чип смягчал эти эффекты, так что Эду казалось, что он скользит на глайдере и неподвижен одновременно. Из массивного тела рикши он видел только широчайшие мышцы и ягодицы, разрисованные лайкрой цвета электрик. Побежка у нее была энергосберегающая, так хоть до скончания века можно бежать. То и дело она трясла головой, и брызги пота взлетали над мягкой короной рекламного света. Тепло ее тела обтекало Эда, изолируя от ночной стужи. И от всего остального тоже, будто положение пассажира Энни защищало от мира и давало передышку от его тайн.

Когда он ей в этом признался, девушка рассмеялась.

– Твинки! – сказала она. – Вы только и делаете, что отдыхаете.

– У меня когда-то была своя жизнь.

– Все они так говорят, – сообщила Энни. – Слушай, ты не в курсе, что с рикшами не болтают? Они же на работе, в отличие от тебя.

Мимо неслась ночь: квартал закройщиков перетек в площадь Юнион-сквер, а та – в Ист-гарден. Везде сверкали объявления ЗВК. Война! – сообщали орды голограмм. – Вы готовы? Энни ненадолго свернула на участок Пирпойнт, прилегающий к деловому центру, где было так пустынно, словно война уже началась. Ателье и лавки позакрывались. Там и сям неудачники потягивали виски «Четыре розы» в пустых барах, пока культивары в грязных фартуках, протирая барные стойки, проповедовали о существенной разнице между жизнью и видимостью оной. Они так до рассвета трепаться будут, а потом разойдутся по домам в некотором удивлении.

– И что ты такого делал в той своей другой жизни? – вдруг спросила Энни у Эда. – В этой, где ты не всегда был твинком?

Эд пожал плечами.

– Одно я помню, – начал он, – что летал на дипах…

– Они все так говорят.

– Эй, – сказал Эд, – с рикшами не болтают.

Энни засмеялась. Свернула с Пирпойнт налево на Импрезу, потом снова налево – на углу Импрезы и Скайлайна. Тут ей пришлось ускориться на полмили, но темп дыхания от этого едва изменился. Язык тела говорил, что холмы для рикши – слабая перемена в жизни. Спустя время Эд произнес:

– Одно я помню, что у меня был кот. Еще в детстве.

– Да? И какого цвета?

– Черный, – сказал Эд. – Это был черный кот.

Он ясно представил себе, как котенок играет в прихожей с цветным перышком. Минут двадцать полностью отдается любой забаве, какую предложишь, – с бумажкой, перышком или жженой пробкой, потом теряет интерес и засыпает. Котенок был черный, тощий, движения его – нервные, но плавные, мордочка заостренная, глаза желтые. Он всегда хотел есть. Эд четко представлял себе кота, но про дом не помнил ничего, ни одной детали. Зато он много чего помнил из бака, но понимал теперь, что эти воспоминания нереальны в своей сияющей полноте и структурном совершенстве.

– Может, была и кошка, – добавил он. – Сестра.

Но, подумав, он понял, что ошибся.

– Приехали, – вдруг сказала Энни.

Рикша резко остановилась. Эд огляделся, вернувшись в реальность и не понимая, где находится. Ворота и заборы, влажные от конденсата, цепи звякают на приморском ветру. За ними к дюнам и песчаным тростникам уходила холодная бетонная полоса, инкрустированная дешевыми, отсыревшими от близости океана деревянными отельчиками и барами.

– Что это за место? – спросил он.

– Если клиент не указывает, куда хочет отправиться, я его сюда доставляю, – пояснила Энни Глиф. – Тебе не нравится? Мне процент от цирка капает. Видишь? Вон там.

Она указала на далекое скопление светящихся огоньков, затем, увидев, что Эд не впечатлился, смерила его сердитым взглядом.

– Не так уж тут и плохо, – сказала она. – Есть отели и всякое такое. Некорпоративный космопорт.

Эд смотрел через забор.

– Блин! – только и произнес он.

– Я еще на улице толкаю, у меня процент капает, – сказала Энни. – Могу тебя в долю взять, если хочешь. – Она пожала плечами. – Или могу тебя куда-то отвезти. Но тебе придется заплатить.

– Я лучше пешком, – сказал Эд. – У меня денег нет.

– Нет денег?

Он пожал плечами:

– У меня вообще почти ничего нет.

Она взглянула на него с непонятным выражением.

– Я там подыхала, – сказала она, – а ты меня пожалел. Я тебя за это назад в город отвезу.

– На самом деле, – признал Эд, – мне особо некуда идти. Нет денег. Некуда идти. Незачем тут оставаться.

Он видел, как девушка обдумывает услышанное. Губы ее шевельнулись. Он вдруг понял, что у нее доброе сердце, и слегка рассердился. Эта мысль вогнала в депрессуху.

– Да ладно, – сказал Эд. – Ну и что? Ты мне ничего не должна. Поездочка вышла клевая. – Он смерил взглядом ее огромное тело. – А ты красотка.

Она озадаченно уставилась на него, потом оглядела себя, забор, ворота с навесным замком и звякавшей на ветру цепурой, прибрежный цирк по ту сторону.

– У меня там комнатка, – проговорила она. – Огни видишь? Я таможенникам толкаю, они мне за это крышу предоставляют. У нас договор. Хочешь туда?

Звякала цепь, воздух остывал. Эд вспомнил Тига с Ниной и задумался, что с ними стало.

– Ладно, – сказал он.

– Утром сходи работу поищи.

– Я всегда хотел работать в цирке.

Отпирая ворота, она хитро глянула на него.

– Мальчишки часто этого хотят, – заметила она.

В комнатке Энни помещалась с трудом. Стены были дешевые, из огнеупорного картона, на морском ветру скрипели и сифонили. Кремового оттенка, с парой сикось-накось прикрученных полок. В одном углу туалет и душевая кабинка – прозрачный пластиковый кубик, в другом – индукционная печь, пара горшков и кастрюль. У стены – скрученный в трубку футон. Местечко было мрачное и неуютное. Тут воняло жаренным на масле рисом и по́том: по́том после café électrique и работы рикши. Но на полках он заметил какие-то личные вещи, а для рикш это редкость. Две смены лайкровой одежды, три старые книги, бумажные цветы.

– А тут хорошо, – заметил Эд.

– Ну зачем врать? – бросила она. – Местечко полный ацтой.

Она указала ему на футон.

– Могу что-то поесть приготовить, – сказала она, – или ты сразу ляжешь?

Наверное, по лицу Эда стало понятно, что ему это предложение не по вкусу.

– Да ну, – протянула она. – Я осторожно. Я еще никому больно не сделала.

И то правда. Она окружила его заботой. Оливковая кожа с едва заметными волосками сильно пахла странной смесью запахов гвоздики и льда. Она ласково касалась его, защищая от конвульсий, исходивших откуда-то изнутри ее тела, и приободряла долбить ее посильнее. Ночью он проснулся и обнаружил, что девушка на диво неловко свернулась вокруг него, будто не привыкла спать в такой компании. Накатил прилив. Эд лежал и слушал, как море перекатывает гальку по линии прибоя. Шипел ветер. Вскоре должны были наступить голубоватые утренние сумерки. Он чувствовал, как вокруг просыпается цирк, хотя еще не понимал, что это может для него означать. И довольно быстро уснул снова под пахнущее даунером[37] дыхание Энни Глиф из мерно взлетавшей и опадавшей мощной грудной клетки.

* * *

Кому в такое время нужен цирк? Гало само себе цирк. Цирк на улицах и в людских головах. Глотатели огня? На каждом углу. У всех гиковские гены, каждому есть что рассказать. Разумные татуировки сделают каждого Человеком в картинках.[38] Если сильно захотеть, можно высоко-высоко залететь на собственной летающей тарелке. Полет в гротеск. Бивнеголовые культивары на Электрик-авеню и твинки, свернувшиеся эмбрионами в баках, сами того не зная, задавали все доступные Вселенной в то время вопросы и получали ответы. Они сами себе были зрителями.

И только чужаком стать было нельзя, поэтому Сандра Шэн нескольких завела. Кроме того, популярность прорицаний не убывала, потому что предсказание будущего толком никто пока не наладил. Однако ввиду опасности однообразия гротеска цирк Патет Лао вынужден был повсюду выискивать номера, от которых у зрителей вульгарно захватило бы дух. После серии головокружительных разгулов фантазии, отрежиссированных и порою отыгрываемых Сандрой Шэн, наступала череда почти исчезнувшей нормальности.

В результате поколение Эда Читайца определяло себя как культурную противоположность «Завтраку, 1950». Современников Эда бы ужаснули «Покупка бюстгальтера на косточках у Дороти Перкинс, 1972» или «Чтение романа, начало 1980-х», они бы сдавленно хихикнули над «Новым ребенком» или «„Тойотой-превия“ со школьниками западного Лондона», оба экспоната – 2002. Самым необычным – расположенным точно в поворотном моменте истории – можно было считать изумительную диораму «Майкл Кэрни с Брайаном Тэйтом смотрят в монитор компьютера, 1999». Сценки эти, подобно драгоценностям, выставляли за стеклом, в свете мощных ламп; играли там клоны толстяков, готовых к сердечному приступу на платформе станции цюрихского метро, или анорексичек в проститутски-спортивных костюмах от Анджелено 1982 года, и призваны они были передать ужасающе уютное спокойствие Старой Земли. Отчаянная фантастика, но она-то и приносила доход. Как феи-крестные, диорамы эти поддержали цирк при его основании, обеспечили ранние успешные туры по гало, а теперь поддерживали в годы увядания посреди нью-венуспортской Зоны Сумерек.

Успех нередко служит предвестником падения. Люди больше не приходили в цирк посмотреть на выставку. Они обзавелись собственными идеями. Они не хотели наблюдать исчезнувшее прошлое, но стремились в нем оказаться. Ретростили корпоративных анклавов точностью уступали реконструкции диорам мадам Шэн, однако втюхать их было легче. Особой популярностью пользовалась «Пятничная выволочка у шефа»: телефон фирмы «Эрикссон» и шерстяной итальянский свитер, протертый на плечах, с плотно завязанными впереди рукавами. А, скажем, бывший entradista с Мотеля Сплендидо и его знакомый портняжка исследовали пределы возможного, снискав себе репутацию точной копией викторианской оперной дивы на основе настоящей ДНК.

Перед лицом такой угрозы мадам Шэн подумывала сменить дислокацию. Но были на то и другие причины.

* * *

Если нырнешь слишком глубоко, можно обжечься. Пути в обход нет. Эду снилось, как гипердип медленно разваливается в фотосфере звезды класса G. Этим кораблем был сам Эд. Потом ему привиделось, что он опять в твинк-баке, но твинк-мир распался, и он слышит голоса из каждой чашки, из каждого угла, из-под юбчонки каждой симпатичной девчонки. А потом он резко проснулся; уже рассвело, он слышал, как по одну сторону дюн шумит море, а по другую – цирк. Он нашел два пирожка-самосы с овощами, завернутые в грязеотталкивающую бумагу, немного денег и записку: «Ступай к ресепшионистке и поговори о работе». Почерк Энни Глиф был аккуратен и красив, как и ее манера заниматься любовью. Эд съел самосы, с уютным чувством оглядел комнатушку, залитую морским светом и наполненную морским воздухом. Потом скомкал бумагу, сходил в душ разогнать кровь и вышел на улицу.

Обсерватория и фабрика естественной кармы Сандры Шэн, включавшая цирк Патет Лао, занимала два акра бетона на границе некорпоративного космопорта.

Обсерватория располагалась в химерического вида баках и корабликах на магнитной подушке, занимая меньше четверти этой площади, а сам цирк – в одном здании, чьи изгибы и волюты подражали карнавальной палатке. Остаток территории был отведен под жилые помещения. Чего-то в этом роде он и ожидал: мусор, металлические сайдинги в соляном налете, облупившаяся краска, старые цирковые голограммы, которые отвыкли считать себя людьми, но при его приближении оживали и гнались следом, умасливая или задирая. Все циркачи тоже так себя вели – полные жизни, но чуток на голову трахнутые. Эд и сам так себя чувствовал. Ему пришлось всю территорию прочесать в поисках офиса; приемная занимала покосившийся деревянный домик, над которым серовато-белым светом мигала неисправная неоновая вывеска.

У ресепшионистки был светлый парик. Длинные волосы платинового оттенка, зачесанные высоко и на вид дешевые. Работала она с голографическим терминалом незнакомой Эду модели. Терминал формой походил на старомодный аквариум, и ему показалось, что внутри поднимаются струйки пузырьков, а поддельная раковина то и дело открывается выпустить миниатюрную русалку. Ресепшионистка и сама была как русалка. Явно старше, чем выглядит, притворно-застенчивая в своем парике, росточка невысокого, чувство юмора своеобразное, акцент неопределимый.

Когда Эд пояснил, зачем явился, она перешла на формальности. Запросила подробности, которые он выдумал, если не считать имени. Спросила, что он умеет делать. Это было легче.

– Я умею летать на любых кораблях, – похвастался Эд.

Ресепшионистка сделала вид, что смотрит в окно.

– В данный момент пилот нам не нужен, – сообщила она. – Как видите, мы на планете.

– Солнечные джаммеры, грузовики глубокого космоса, звездолеты, гипердипы. Я там был, – продолжал Эд, – и летал на всех. – Он сам удивился, как близко к истине это утверждение. – От термоядерных движков до динаточных драйверов. Иногда я сам не знал, что за корыто пилотирую: земной интерфейс прикручен был к чужацкой аппаратуре.

– Я вам сочувствую, – сказала ресепшионистка. – А что еще вы умеете?

Эд подумал.

– Я был навигатором на кораблях Алькубьерре,[39] – сказал он. – Ну, знаете, эти, здоровенные, которые перед собой реальность искривляют? Вроде как складку на ткани делают. – Он покачал головой, пытаясь визуализировать варп-пространство[40] Алькубьерре. – А может, и не так. В любом случае пространство раскалывается, материя раскалывается, время вылетает через окно за компанию. В корабле и вблизи это можно пережить. Навигаторы серфят эту часть волны. Выходят наружу в шлюпках и паркуются в варпе, пытаясь разглядеть, что там впереди. А видна оттуда, между прочим, часть их собственной жизни.

Рассказывая, он мрачнел.

– Это называется носовая ударная волна, – пояснил он.

– Наши вакансии… – начала было ресепшионистка.

– Навигаторы всякую странную фигню видят. Вроде серебристых угрей под гладью моря. Они там перемещаются, угри эти. Какое-то излучение, ну, так мне объясняли, но его так просто не углядишь. Это твоя жизнь, она утекает, убегает, как угри под морскую воду, а ты наблюдаешь. А потом, – продолжал Эд, – никак в толк не возьмешь, с какого хрена нанялся на эту работу.

Он взглянул на свои руки.

– А я на этой волне серфил и на паре-тройке других тоже. Я любой корабль водить умею. Любой, кроме K-раблей, конечно.

Ресепшионистка покачала головой.

– Меня интересует, – сказала она, – умеете ли вы корм животным задавать, убирать за ними и всякое такое. – Она снова проконсультировалась с терминалом и добавила: – Или пророчествовать.

Эд рассмеялся:

– Простите?

Она смерила его ровным взглядом.

– Предсказывать будущее, – пояснила она ему, будто человеку, который этого слова не знает, но достаточно умен, чтобы выучить.

Эд наклонился вперед и заглянул в терминал.

– Что тут происходит? – поинтересовался он.

Глаза ее были странного цвета. Иногда жадеитовые, порой зеленые, как соленая морская волна; временами и те и другие. В зрачках виднелись серебристые точки, и было похоже, что они вот-вот вырвутся наружу и улетят. Она вдруг выключила терминал и встала, словно вспомнив, что ей пора по делам, а для Эда времени больше нет. В такой позе она словно стала выше и помолодела, хотя это, может, показалось из-за обуви; ей все равно пришлось поднять голову, ловя его взгляд. Она была одета в затертую джинсовую курточку с ковбойскими карманами и узором из поддельных горных хрусталиков и черную юбку-трубу из лакированной кожи. Расправив юбку на бедрах, она объяснила:

– Мы все время ищем прорицателя.

Эд пожал плечами.

– Меня это никогда не интересовало, – сказал он. – Мне было интереснее не знать будущего. Понимаете?

Ресепшионистка улыбнулась ему с неожиданной теплотой.

– Могу себе представить, – ответила она. – Ну что ж, поговорите с ней. Кто знает!

– С кем?

Ресепшионистка закончила оправлять юбку и направилась к двери. Дернула плечами на ходу, перемещая копну волос. Походка у нее была интересная для такого возраста. Что самое любопытное, Эд эту походку припоминал. Он пошел следом и остановился на лестничной площадке, спрятав глаза от солнца. Утро уже было в разгаре. От голого бетона отражался яростный приморский свет, запутывая маревом и окатывая жаром неосторожного гостя.

– С кем поговорить? – повторил он.

– С мадам Сандрой, – бросила ресепшионистка, не оборачиваясь.

Он почему-то содрогнулся при звуке этого имени. Постоял, глядя, как ресепшионистка удаляется к слепяще-белой карнавальной палатке цирка Патет Лао.

– Эй! – крикнул он. – Где же мне ее искать?

Ресепшионистка даже не остановилась.

– Мадам Сандра найдет вас, Эд. Она вас найдет.

* * *

Позже в то же утро он оказался в дюнах: стоял и смотрел на море. Свет был резкий, фиолетовый. Маленькие красноротые ящерицы крались к его ногам через тростники. Он слышал мягкий басовитый даб где-то в коктейль-баре вниз по дороге. Впереди торчал выцветший дорожный знак на покосившемся деревянном столбике. ПЛЯЖ ЧУДОВИЩА – гласила табличка. Непонятно было, куда указывает знак, но Эд догадался: вверх. Он улыбнулся. «А что, клево», – подумал он; однако мысли его занимала неуловимая Сандра Шэн. Он опять проголодался. На пути обратно к Энни Глиф он услышал знакомый даб и определил местонахождение бара: от малолюдного дюнного мотеля отпочковалась обитая досками хибара, торчавшая из песка, словно устрица из ракушки.

Эд сунулся в открытую дверь, подальше от холода и яростного света, и обнаружил там трех тощих старперов в белых кепках и плиссированных брюках из бронзового полиэстера. Брюки были им велики. Старики играли в кости, расстелив на полу одеяло.

– Эй! – окликнул Эд. – Это ж игра в корабли?

Они без интереса глянули на него и немедленно вернулись к игре. Глаза их напоминали темно-коричневые пуговицы, белки глаз – свернувшееся молоко. Усы тонкие, тронутые сединой, аккуратные. Кожа потемнела на солнце до кофейного оттенка. На хрупких по виду (но не в реальности) руках вздулись вены. Жизнь уходила из этих тел по капле, все медленнее, а ей на смену они заливали ром «Блэк Харт». В конце концов один из игроков тихо, рассеянным тоном заметил:

– Вход платный.

– А кто бы сомневался, – сказал Эд и полез в карман.

Игра в корабли.

Известная еще как антрефлекс или пересменка, игра эта, с жаргоном, от которого волосы дыбом поднимались, костями в форме скелетных суставов и двенадцатью разноцветными символами непонятного происхождения, затягивала богачей и нищебродов; могла она считаться как эндемичной, так и всегалактической. Иногда утверждалось, что принесли ее новочеловеки на борту своего флагмана «Снимите всю упаковку». Иногда сообщалось, что игра пошла с древних тихоходных кораблей кредитного дома «Айсения». В любом случае форм у нее было много. Современным ироническим подтекстом персонажей, имен, которые игроки им давали, и места действия – космической пустоты – игра была обязана необходимости воплощать знаменитую битву N = 1000, раннее столкновение людей с ужасниками; тогда, столкнувшись с колоссальной сложностью событий и условий полета – столько кораблей, столько незаконно освоенных измерений, такая разная физика, столько наносекундных стратегических операций одновременно, – адмирал войск ЗВК Стюарт Кауфман отказался от преобразований Тэйта – Кэрни и доверил свои решения броскам костей. Для Эда этот подтекст был источником прибыли. Он всю взрослую жизнь играл в эту игру, от первого корабля, на котором летел зайцем, до последнего, на котором прыгал. Тихие голоса старперов наполнили бар.

– Дай мне оверэнд.

– Не нужен тебе оверэнд. Ты и так вчистую проигрался.

– А теперь что скажешь?

– Думаю, ты проигрался вдвойне.

Эд положил деньги на одеяло. Улыбнулся и объявил Веганские Змеиные Глаза.

– Да, парень, ты не с улицы пришел, – признали старперы.

Он подул на кости. Они были тяжелые и холодные на ощупь, сделанные из умного чужацкого материала, который впитывал тепло руки и энергию броска, расходуя их на перемену символов. Кости стучали и подскакивали. Прыгали, словно кузнечики. Символы на миг зафлуоресцировали в косом луче света – узоры интерференции, древние голограммы красного, синего и зеленого цветов. Эду показалось, что он видит Лошадь, Тракт, клипер в дымчатой облачной башне. Потом мелькнули Близнецы, и его вдруг пробила дрожь. Один из игроков кашлянул и полез за ромом. Спустя несколько минут деньги сменили владельцев; каждая смена сопровождалась резкой, но благоговейно-уважительной репликой.

* * *

Эд провел в цирке несколько дней, дожидаясь развития событий. Энни Глиф приходила и уходила в обычной своей тихой манере. Казалось, ей приятно с ним видеться после смены. Она ему всегда что-нибудь приносила. Всегда чуть удивлялась, видя его там. Ему стало привычно зрелище ее мощного тела за пластиковой шторкой душевой кабинки. Такая осторожная! И только по ночам, когда из Энни с потом выходила café électrique, ему приходилось отодвигаться, чтобы не пострадать.

– Тебе что, нравятся такие великанши, как я? – спрашивала она. – Наверняка ведь все твои партнерши были хрупкими красотками.

Эд сердился, но не знал, как ей об этом сказать.

– Ты в порядке, – успокаивал он. – Ты красивая.

Она смеялась и отводила взгляд.

– Тут должно быть пусто, – говорила она, – а то еще поломаю что-нибудь.

По утрам она всегда уходила. Эд просыпался поздно, завтракал в кафе «Прибой» на приморском бульваре и узнавал новости. Война с каждым днем приближалась. Ужасники убивали детей и женщин, захватывали гражданские корабли. Зачем? Кто их знает! В голограммах крутился космический мусор. Где-то в районе Эридана-IV через вакуум медленно проплывали, словно взвешенные в нем детские одежки и местные артефакты. Три грузовоза и вооруженный ялик «Феерическая жизнь» пали жертвой бессмысленной на первый взгляд засады. Экипажи и пассажиры за восемьдесят наносекунд превратились в газ. От тел ничего не осталось. Поев, Эд уходил в цирк в надежде получить работу. Он много с кем говорил там. Люди были к нему расположены, но помочь не могли.

– Важно сначала с мадам Шэн поговорить, – объясняли они.

Она же словно в прятки с ним играла. Ежедневно появлялась в отдалении – непонятного пола, едва различимая в яростном сиянии прожекторов, каждый раз будто в новом обличье. По вечерам он приставал к Энни Глиф:

– Она сегодня на месте?

Энни Глиф только смеялась.

– Эд, она всегда занята.

– Но она сегодня на месте?

– Она занята. Она заботится о нашем преуспеянии. Ты вскоре увидишь ее.

– Ладно. Ну-ка глянь: это она там, вдалеке?

Энни веселилась.

– Эд, это же мужчина!

– А там?

– Ну, Эд, это же собака!

Эду нравилась цирковая суета, но диорамных экспонатов он не понимал. Постояв перед «Брайаном Тэйтом и Майклом Кэрни», он лишь смутился от маниакального блеска глаз Кэрни, который, перегнувшись через плечо друга, неотрывно смотрел в монитор, и странной позы Тэйта, искоса бросившего взгляд назад и вверх; понимание брезжило на усталых лицах. Одеты они были занятно.

С чужаками у него получалось чуть лучше. Футах в трех-четырех от земли парили большие бронзовые баки или клети вроде гробовых, и было в этих движениях нечто вязко-упругое, но, как легко их ни касайся, отдача получалась ощутимая, массивно-ньютоновская. Он побаивался катетерной оплетки и замысловато отделанных выступов, которые с равным успехом могли оказаться механизмами или украшениями. Не скрывая опаски, смотрел, как чужаки следуют за укротителями в свете приморского полудня. В результате у него почти отпала охота заглядывать в маленькие иллюминаторы из бронестекла, за которыми-де находились Микрохотеп, Азул, Гисперон и прочие. Баки и клети тихо гудели или исторгали едва видимые сполохи ионизирующего излучения. Ему казалось, что заглядывать туда – все равно как в телескоп. Вид этих устройств напоминал ему о твинк-баке. Он боялся наткнуться на самого себя.

Признавшись в этом перед Энни Глиф, он услышал ее смех.

– Вы, твинки, вечно боитесь сами на себя взглянуть, – заметила она.

– Я однажды посмотрел, – сказал он. – Мне хватило. Там словно котенок был. Черный котенок.

Энни улыбнулась чему-то своему.

– Ты сам на себя посмотрел и увидел котенка? – уточнила она.

Он уставился на нее.

– Я имел в виду, – пояснил он терпеливо, – увиденное в одной из этих бронзовых штуковин.

– Ну и что, если там был котенок, Эд? Они же такие милые, котята-то.

Он передернул плечами.

– Там плохо видно, – признал он. – Это могло быть что угодно.

* * *

Шли дни, а мадам Шэн была недоступна. Но Эду казалось, что он чувствует ее присутствие: а надо ей будет, появится и работу предложит. Между тем он спал допоздна, пил «Блэк Харт» из бутылки и сидел в баре дюнного мотеля, слушая отрывочные заклинания на удачу партнеров-старперов, бросавших кости. Эд выигрывал чаще, чем проигрывал. С тех пор как он ушел из дому, ему частенько везло в азартных играх. Но Близнецы и Лошадь стали преследовать его во сне, так что спали они с Энни одинаково беспокойно. Потели, ворочались, просыпались и спасались единственным доступным способом.

– Трахни меня, Эд. Трахни меня покрепче.

А Энни Эда зацепила. Она была как бастион, за которым он прятался от мира.

– Эй, сконцентрируйся, – говорили ему весело старперы. – Или ты нам глаза замыливаешь?

Если Энни работала допоздна, он и в ее смену играл тоже. Старперы в пустом баре никогда не включали свет. Неонового сияния Тракта, сочащегося через открытую дверь, им вполне хватало. Эд полагал, что они уже переросли большинство потребностей более молодого возраста. Как-то вечером, часов в десять, он играл в кости, и сверху упала тень. Он поднял глаза. Это была ресепшионистка. В затрепавшейся от стирки джинсовой юбке с бахромой. Волосы ее были зачесаны назад, а под мышкой торчал тот замысловатый терминал в форме аквариума: можно было подумать, что она его только что купила в хозяйственной лавке. Ресепшионистка осмотрела одеяло и разложенные на нем деньги.

– Считаете себя игроками? – с вызовом поинтересовалась она.

– А как же! – в унисон ответили старперы.

– Я не считаю, – сказала она. – Дайте-ка мне кости, я вам покажу мастер-класс.

Она взяла кости в маленькую ладошку, выкрутила запястье, бросила. Выпали две Лошади.

– Ну как вам?

Она бросила снова и снова. Снова и снова, шесть раз подряд, выпали Лошади.

– Ну-у, – признала она, – это явно что-то да значит.

Явно привычный трюк, но заинтересовались старперы сильнее, чем ожидал бы Эд. Они смеялись и поплевывали на ладони, словно обжегшись. Толкали друг дружку локтями в бока, усмехались Эду.

– Сейчас мы тебе покажем, – пообещали они.

Но ресепшионистка покачала головой.

– Я сюда не играть пришла, – сказала она.

Старперы обиделись.

– Да ладно, – отозвалась она, со значением глядя на Эда, – у меня этим вечером дела поважнее.

Они кивнули, делая вид, что все просекают, но потупились, выражая тем разочарование.

– Но, ребята, – сказала она, – в «Лонг-баре» тоже «Блэк Харт» есть, а какие там девчонки, вы в курсе. Что скажете?

Те подмигнули и заулыбались. Признав, что это предложение их заинтересовало, улетучились.

– Эх вы, старые козлы! – насмешливо крикнула ресепшионистка им вслед.

– Я, пожалуй, тоже пойду, – сказал Эд. Он не любил оставаться с ней наедине.

– Вы лучше останьтесь, – тихо посоветовала она. – Вам же лучше будет.

* * *

После ухода старперов в комнате, казалось, потемнело. Эд смотрел на ресепшионистку, та – на него. Бледно мерцал аквариум у нее под мышкой. Она провела рукой по волосам.

– Какую музыку предпочитаете? – спросила она.

Эд не стал отвечать.

– А я вот часто оортовское кантри слушаю, – сказала она, – но вы и так догадались, наверное. Люблю взрослые темы.

Они снова постояли в молчании. Эд отвел взгляд, сделав вид, что рассматривает старомодную, местами сломанную мебель и опущенные жалюзи. Снаружи, с дюн, дул ветер, теребил невидимыми пальцами предметы, словно решал, что с ними делать. Через пару минут ресепшионистка нарушила молчание:

– Если явились с ней поговорить, она сейчас здесь.

Эд почувствовал, как волоски на шее встают дыбом. Он не повернулся.

– Мне просто нужна работа, – сказал он.

– Нам есть что вам предложить, – ответил незнакомый голос.

Где-то за спиной Эда в комнату начали вливаться крошечные светящиеся точки. Он знал откуда. Впрочем, ничего хорошего не достиг бы, заявив об этом: такое заявление могло бы запороть всю сделку. «Я много чего в жизни повидал, – сказал себе Эд, – но теневых операторов мне и даром не надо». Ресепшионистка положила аквариум на пол. Белые мошки потекли у нее из ноздрей, рта и глазниц: Эду показалось, что его взяли за голову и повернули, заставляя увидеть происходящее, словно его внимание требовалось, чтобы завершить материализацию формы. Огоньки были как алмазная пена. Их явление сопровождала музыка, будто сам алгоритм порождал звук. Очень скоро ресепшионистка пропала, а остался оператор, управлявший ею; теперь это существо методично переоформляло себя в маленькую женщину азиатской внешности, которую Эд застрелил на Юлгрейв-стрит. Джинсовая юбка сменилась платьем чёнсам, подвязанным у бедер, протяжный выговор любительницы оортовского кантри – яростно выщипанными бровями и чуть заметным заглатыванием согласных. Когда переход завершился, лицо ее замельтешило собственными тенями, из старого становясь юным и снова старым. Странное, но совершенное. От нее веяло харизмой нереального чуждого существа, тоже сексуальной, но более мощной.

– Вот теперь все и вправду полетело к черту, – прошептал Эд. – К счастью, я еще могу удрать.

Сандра Шэн улыбнулась.

– Боюсь, что не можешь, Эд, – сказала она. – Это тебе не твинк-ферма. Тут будут последствия. Тебе работа нужна или нет? – И не успел он ответить, она уточнила: – Потому что если нет, то Белла Крэй об этом узнает.

– Эй, это же угроза.

Она чуть заметно покачала головой. Эд уставился на нее, пытаясь понять, какого цвета ее глаза. Она улыбнулась, видя его гнев.

– Позволь мне кое-что рассказать о тебе, – предложила она.

– О нет. Теперь еще и это. Откуда тебе про меня знать, если ты со мной никогда прежде не встречалась?

Он улыбнулся.

– А что в аквариуме? – спросил он, стараясь получше разглядеть лежащий на полу за спиной Сандры Шэн предмет. – Мне стало интересно.

– По порядку, Эд, все по порядку. Я тебе тайну открою про тебя самого. Тебе все быстро надоедает.

Эд подул на пальцы, словно после ожога.

– Вау! – протянул он. – Никогда бы не подумал.

– Нет, – сказала она, – я не об этом. Я не о той скуке, с какой ты борешься на дипе или в твинк-баке. Тебя всю жизнь преследует подлинная скука.

Эд чуть пожал плечами, попытался отвести взгляд, но ее глаза каким-то образом помешали ему это сделать.

– У тебя душа устала, Эд: ты таким уродился, тебя таким сделали. Тебе секс нравится, Эд? Это чтобы дыру в душе заткнуть. Тебе бак нравится? Это чтобы дыру заткнуть. Тебе рисковать нравится? Ты неполноценен, Эд: тебе все время нужно себя чем-то дополнять, и только-то. Это все в тебе видят, даже Энни Глиф: тебе чего-то не хватает.

Эду доводилось такое слышать чаще, чем могла бы подумать Сандра Шэн, хотя, конечно, не в таких обстоятельствах.

– И что? – спросил он.

Она отступила в сторону.

– И теперь ты сможешь заглянуть в аквариум.

Эд открыл рот. Потом закрыл. Его поймали на крючок, но как – непонятно. Он знал, что сделает это просто скуки ради. Он покосился на свет, проникавший через открытую дверь. Свет Кефаучи, в котором Сандру Шэн было сложнее увидеть, а не наоборот. Он снова открыл рот, чтобы ответить, но она успела первой.

– Нам в шоу нужен прорицатель, Эд.

И отвернулась, чтобы уйти.

– Вот, собственно, и все. Вот и вся сделка. И знаешь ли, Энни бы тоже деньги не помешали. Закинется café électrique, мало что остается.

Эд сглотнул слюну.

* * *

Морской прибой с шорохом разбивается о дюны. Пыльный бар пуст, в окна льется сияние Тракта. Человек с каким-то приспособлением вроде аквариума на голове стоит на коленях, бессильный вырваться, словно дымчатая (и одновременно желеобразная) субстанция внутри бака пленила его и начинает переваривать. Руки его сжимают бак, мышцы бугрятся. В скверном свете блестит пот, ноги пинают и скребут половицы, а еще он издает слабый, очень высокий стонущий шум – наверное, пытается кричать.

Спустя несколько минут его активность спадает. Женщина азиатской внешности закуривает сигарету без фильтра, внимательно наблюдая за ним. Некоторое время курит, потом, отколупнув табачную крошку с губы, спрашивает требовательным тоном:

– Что ты видишь?

– Угрей. Словно угри прочь от меня плывут.

Пауза. Ноги снова выбивают ритм по половицам. Он произносит хрипло:

– Слишком много всего может случиться. Ты знаешь?

Женщина выдыхает дым и качает головой:

– Эд, аудитория на это не купится. Попробуй снова.

Она делает затейливый жест сигаретой.

– Оно может быть всем чем угодно, – напоминает, как напоминала прежде, – но станет только одним.

– Но ведь боль…

Боль ее вроде бы не заботит.

– Вперед.

– Слишком много всего может случиться, – повторяет он. – Ты знаешь.

– Знаю, – отвечает она более теплым тоном. Наклоняется погладить его по узловатым от бугрящихся мышц плечам – жестом кратким и рассеянным; так гладят домашних животных. Она знает этих животных очень хорошо, у нее богатый опыт общения с ними. Голос ее полон сексуальной харизмы древнего, чужого, искусственного создания.

– Знаю, Эд, честное слово. Но ты попытайся узреть картину во множестве измерений. Это же цирк, детка. И знаешь что? В цирке людей нужно развлекать. Мы должны их чем-нибудь привлечь.

* * *

Когда Эд Читаец очнулся, было три часа утра. Он лежал ничком на берегу океана за дюнным мотелем. Эд осторожно коснулся лица и нашел его не таким липким, как ожидал, хотя кожа на ощупь была более гладкой, чем обычно, и слегка воспалилась, словно он перед вечеринкой воспользовался дешевым скрабом. Чувствовалась усталость, но все вокруг: дюны, линия прилива, волны прибоя – выглядело и пахло резче привычного. Сперва он подумал, что его оставили в одиночестве. Потом понял, что мадам Шэн стоит над ним: ее маленькие черные туфли глубоко ушли в песок пляжа. В ночном небе за ее силуэтом пылал Тракт.

Эд застонал и закрыл глаза. Накатило немедленное головокружение, остаточные сполохи Тракта фейерверками пронзили бесформенную черноту.

– Зачем ты со мной это делаешь? – прошептал он.

Сандра Шэн, казалось, пожала плечами.

– Такая работа, – ответила она.

Эд попытался рассмеяться.

– Неудивительно, что желающих не находится.

Он снова потер лицо, взъерошил волосы. Ничего. Но невозможно было избавиться от тошнотного ощущения приставшего желе. И в этом загвоздка: он ведь на самом деле не в баке. А если и в баке, то где-нибудь в другом месте…

– Что я говорил? Я что-нибудь видел?

– Для первого урока неплохо справился.

– А что это такое? Эта штука еще на мне? Что она со мной сделала?

Сандра Шэн опустилась на колени рядом с ним и отвела волосы со лба.

– Бедолага Эд, – сказала она. Он чувствовал на лице ее дыхание. – Пророчество! Это все еще черная магия, а ты на переднем фронте ее покорения. Но попытайся понять, что теряются все. Обычные люди, что по улицам ходят, все выбирают неверные направления: каждому приходится искать верное. Не так уж это тяжело. Они этим ежедневно заняты.

Она, казалось, поразмыслила, не добавить ли еще что-нибудь, потом погладила его по спине, подняла аквариум и, взяв под мышку, пошла через дюны обратно в цирк. Эд отполз через тростники в сторону и там тихо сблевал. Он обнаружил, что прикусил язык, пока пытался стащить аквариум с головы.

Он уже твердо решил, что попытается забыть увиденное там. Это было куда хуже твинк-ломки.

19 Колокола свободы[41]

Выбежав из лаборатории, Майкл Кэрни обнаружил, что ему страшно остановиться.

Начался дождь. Темнело. Казалось, все объекты прячутся в темном облаке и мерцают оттуда, будто дешевая неоновая трубка: так бывает перед началом эпилептического припадка. Во рту возник металлический привкус. Сперва Кэрни бежал по улицам, борясь с тошнотой и периодически цепляясь за парковые ограды. Потом его занесло на станцию подземки «Рассел-сквер», и он принялся наугад пересаживаться из поезда в поезд. Вечерняя давка только начиналась. Попутчики оборачивались, глядя, как он опускается на корточки в грязном проходе на углу платформы, сутулясь и прикрывая от чужих глаз кости Шрэндер в сложенных домиком ладонях, – и тут же отводили взгляды, увидев, какое у него лицо, или унюхав рвотную вонь от его одежды. Проведя в подземке часа два, он поборол панику: остановиться по-прежнему было сложно, однако, во всяком случае, сердцебиение замедлилось, и он сумел потихоньку собраться с мыслями. Метнувшись в центр, он забежал в клуб «Лимфа», заказал себе выпить, одним глотком осушил бокал, но к принесенной еде не притронулся. Потом еще немного погулял и сел на Юбилейной линии в поезд до Килбёрна, где в конце длинной улицы непримечательных трехэтажных кирпичных домов Викторианской эпохи обретался Валентайн Спрэйк. Тротуары в этом районе были завалены мусором и окна во многих зданиях заколочены, а основное население составлял пестрый контингент барыг, студентов гуманитарных специальностей и беженцев от экономических невзгод бывшей Югославии.

К фонарным столбам прилипли мокрые политические листовки. Вдоль улицы, усеянной бумажками и кучками собачьего дерьма, ржавели грязные автомобили, все как один от десяти лет и старше. Кэрни стукнул в дверь дома Спрэйка один раз, другой, третий. Отступив на шаг, задрал голову и под льющимся в глаза дождем стал выкликать перед дверью:

– Спрэйк! Валентайн!

Голос его эхом катился по улице. Спустя минуту в окнах верхнего этажа что-то мелькнуло, и он, выгнув шею, вгляделся туда, но увидел лишь фрагмент грязной занавески в сеточку да отражение уличных фонарей в таком же грязном стекле.

Кэрни толкнул дверь. Та отворилась, словно приглашая войти. Кэрни резко отступил.

– Иисусе! – вырвалось у него. – Иисусе!

Мгновение ему казалось, что из-за двери на него смотрит лицо. Очертания его были смазаны уличным светом, и лицо располагалось ниже, чем можно было ожидать, словно открыть на стук Кэрни послали маленького ребенка.

Внутри ничего не изменилось. Тут с 1970-х ничего не менялось и уже никогда не изменится. Стены оклеены желтоватыми, цвета заскорузлой пятки, обоями. На лестнице секунд на двадцать загорались, а затем снова гасли низковольтовые лампочки накаливания. Из ванной тянуло газом, а со второго этажа – каким-то несвежим варевом. Все эти запахи забивал мощный аромат аниса, раздражавший слизистую носа. Сверху в лестничный колодец сочилось гневно-оранжевое сияние лондонской ночи.

Валентайн Спрэйк лежал под яркими флуоресцентными лампами в меловом круге, начерченном по голому паркету одной из комнат верхнего этажа. Его тело было прислонено к подлокотнику кресла, а голова скошена набок, словно он позировал перед камерой. Его нагое тело блестело от какого-то масла, которым он вымазался. Редкие, имбирного оттенка волоски в паху поблескивали тоже. Рот Спрэйка был разинут, а на лице застыло выражение одновременно болезненное и спокойное. Он был мертв. Его сестра Элис сидела на раздолбанном диване за пределами круга, вытянув ноги перед собой. Кэрни помнил ее девочкой-подростком, неловкой и заторможенной. Теперь она превратилась в высокую женщину лет тридцати с небольшим, темноволосую, с очень белой кожей и тонкой линией усиков над верхней губой. Ее юбка задралась, обнажая белые объемистые бедра. Элис неотрывно глядела поверх головы Спрэйка на картину, висевшую на противоположной стене. То было странное дешевенькое произведение религиозного искусства, стереоскопическая картинка на тему моления в Гефсиманском саду, выдержанная в зеленых и синевато-серых тонах, и казалось, что голова и верхняя часть туловища Христа выпирают из картины в комнату в попытке неуклюжего, но целеустремленного объятия.

– Элис? – произнес Кэрни.

Элис Спрэйк издала звук, похожий на «йо-йо, йо-йо».

Кэрни зажал рот рукой и осмелился продвинуться чуть дальше в комнату.

– Элис? Что тут случилось?

Она посмотрела на него пустыми глазами, потом опустила взгляд на себя, затем снова сосредоточилась на картине и принялась с отсутствующим видом мастурбировать, запустив пальцы в промежность.

– Иисусе! – вымолвил Кэрни.

Он снова глянул на Спрэйка. Спрэйк сжимал в одной руке старый электрический чайник, а другой держал брошюру Йейтса «Hodos Chameleontos».[42] Мгновением раньше, вероятно, он держал руки воздетыми кверху, имитируя иератический жест фигуры на карте Таро. На полу перед телом Спрэйка валялись предметы, которые упали с его колен в миг смерти. Морские раковины, череп маленького животного, сербские цыганские украшения, принадлежавшие его матери. Было похоже, что в комнате должно было произойти какое-то событие. И, несмотря на окончательность всего, что уже случилось, это событие еще могло произойти.

Элис Спрэйк проговорила:

– Он был хорошим мальчиком.

Она громко застонала. Заскрипели и смолкли продавленные пружины дивана. Спустя миг она встала и одернула юбку, прикрыв бедра. Кэрни прикинул, что в ней футов шесть росту, если не больше. Ее физические размеры заставляли его робеть, и она это знала. От нее исходил густой сексуальный дух.

– Майки, я с этим разберусь, – сказала она. – Но ты должен уйти.

– Я пришел за помощью.

Элис его заявление не тронуло.

– Это ты виноват, что он таким стал. Он свихнулся, когда тебя встретил. А ему ведь были суждены чудесные свершения.

Кэрни уставился на нее.

– Спрэйк? – недоверчиво спросил он. – Ты про Спрэйка говоришь?

Он не удержался от смеха.

– В день, когда мы встретились, Спрэйк бродяжничал по железнодорожным вагонам. Он себе татуировки ручкой «Бик» делал.

Элис Спрэйк выпрямилась.

– Он был одним из пяти самых могущественных волшебников Лондона,[43] – спокойно сказала она. И, подумав, добавила: – Мне ведомо, чего ты страшишься. Если ты не уйдешь сейчас же, я напущу его на тебя.

– Нет! – вскрикнул Кэрни.

Он понятия не имел, на что способна Элис. Он постоял, панически переводя взгляд с нее на мертвеца и обратно, затем выбежал из комнаты, ссыпался вниз по лестнице и вылетел на улицу.

* * *

Когда он осмелился вернуться домой, Анна спала. Она закуталась в одеяло по самую макушку. Повсюду торчали новые записки. «Проблемы других – это их собственные проблемы, – пыталась напомнить она себе. – Ты не отвечаешь за чужие проблемы».

Кэрни тихо прошел в дальнюю комнату и принялся в темноте опорожнять содержимое ящичков стеллажа, сгребая одежду, книги, колоды карт и личные вещи в сумку с логотипом «Марин». Комната выходила в центральный дворик жилого блока. Вскорости послышались голоса с одного из нижних этажей. Словно бы мужчина и женщина спорят, но слов не разобрать, лишь общее ощущение потери и угрозы. Он встал с колен и задернул занавески. Голоса продолжали просачиваться внутрь. Сложив в сумку все, что хотел, он попытался ее застегнуть. Замок заклинивало. Он опустил взгляд. Сумка и все предметы, в нее сложенные, покрылись равномерно плотным мягким слоем пыли. Он с такой ясностью почувствовал, как жизнь утекает впустую, что снова впал в ужас. В соседней комнате проснулась Анна.

– Майкл? – позвала она. – Это ты? Это ведь ты, правда?

– Иди спать, – посоветовал Кэрни. – Я просто за кое-какими вещами зашел.

Пауза. Анна переваривала услышанное. Потом сказала:

– Я тебе чаю заварю. Я как раз собиралась чаю заварить, но уснула. От усталости отрубилась без задних ног.

– Не нужно, – сказал он.

Он услышал скрип кровати: она поднялась. Вошла, потянулась на пороге, зевнула и потерла лицо руками; она была в длинной хлопковой ночнушке.

– Ты что делаешь? – спросила она. И наверное, унюхала засохшую на куртке блевотину, потому что добавила: – Ты болен?

Внезапно зажегся свет. Кэрни зачем-то дернулся прикрыть сумку. Они стояли, моргая друг на друга.

– Ты уходишь.

– Анна, – сказал Кэрни, – так будет лучше.

– Да как ты смеешь так говорить, черт бы тебя побрал! – завизжала она. – Как ты смеешь даже заикаться, что так-де будет лучше?

Кэрни начал было отвечать, но замолк и пожал плечами.

– Я думала, ты решил остаться! Вчера ты говорил, что все в порядке, ты же сказал, что все хорошо!

– Мы же трахались, Анна. Все было хорошо, как я и сказал.

– Знаю. Знаю. Все было хорошо.

– Я имел в виду, что мне приятно было тебя трахать, и все, – проговорил он. – И это все, что я имел в виду.

Она сползла на пол в дверном проеме и села, подтянув колени к подбородку.

– Ты заставил меня поверить, что останешся.

– Ты сама в это поверила, – попытался убедить ее Кэрни.

Она сердито уставилась на него.

– Ты тоже этого хотел, – настойчиво ответила она. – Ты практически вслух это сказал. – Всхлипнув, она вытерла слезы тыльной стороной ладони. – Ну ладно, – сказала она. – Мужчины всегда такие идиоты, такие пугливые. – Она неожиданно вздрогнула. – Разве тут не холодно? Ой, я уже совсем проснулась. Ты бы хоть чаю выпил. Это и минутки не займет.

Это заняло больше времени. Анна суетилась. Спросила, достаточно ли ему молока. Стала умываться, потом бросила. Оставила Кэрни допивать чай, сама пошла в ванную и включила воду. Потом он услышал, как она возится где-то в глубине квартиры. Открывались и захлопывались ящики.

– Я Тима недавно видела, – крикнула она. Намек был таким прозрачным, что Кэрни не потрудился ответить. – Он о тебе вспоминал.

Кэрни стоял на кухне, оглядывая утварь на полках и потягивая слабый «Эрл Грей». Он не выпускал из рук сумку, чувствуя, что если поставит ее на пол, то ослабит свою позицию. То и дело откуда-то из ствола мозга по телу расходились волны тревоги, словно некая очень древняя часть его организма способна была учуять Шрэндер задолго до того, как сам Кэрни услышит или увидит ее.

– Я пойду, – сказал он. – Анна?

Он вылил остатки чая в раковину. Подойдя к двери, он увидел, что Анна уже там и загораживает ему путь. Она оделась по-выходному – длинный кардиган с пояском и юбка якобы от Версаче – и у ног держала сумку. Она увидела, что его взгляд упал туда.

– Если ты уходишь, я тоже могу уйти, – вспылила она.

Кэрни пожал плечами и потянулся, нащупывая за ее спиной ручку йельского замка.

– Ну почему ты мне не доверяешь? – спросила она, словно заранее уверившись, что это и впрямь так.

– Ничего подобного.

– Да нет же. Я тебе пытаюсь помочь…

Он сделал нетерпеливый жест.

– …а ты мне не даешь.

– Анна, – быстро сказал он, – я тебе помогаю. Ты пьяница. Ты анорексичка. Ты постоянно болеешь, а в хороший день тебя качает, стоит на улицу выбраться. Ты и в известном-то нам мире едва выжить способна.

– Ах ты сука!

– Ну и как ты можешь мне помочь?

– Я не позволю тебе уйти без меня, – сказала она. – Я не позволю тебе открыть эту дверь.

Она стала его отталкивать.

– Анна, да господи же…

Он сумел открыть дверь и протиснулся мимо нее. Она выскочила за ним на лестницу, уцепилась за ворот куртки и не отпустила, даже когда он, спускаясь, поволок ее по ступенькам.

– Я тебя ненавижу, – выдавила она.

Он остановился и взглянул на нее. Оба тяжело дышали.

– Тогда зачем ты это делаешь?

Она закатила ему оплеуху.

– Потому что ты ни хрена не понимаешь! – завопила она. – Потому что никто больше тебе не поможет! Потому что ты никому не нужен, урод! Ты так глуп, что не понимаешь? Ты такой идиот?

Она выпустила его куртку и вдруг осела на ступеньки. Взглянула на него снизу вверх, но тут же снова отвернулась. По ее лицу текли слезы. Пока ее волокло по лестнице, юбка задралась, и он обнаружил, что смотрит на ее длинные тонкие бедра так, словно впервые их видит. Перехватив его взгляд, она сморгнула слезы и задрала юбку еще выше.

– Господи! – прошептал Кэрни. Перевернул ее на живот и вжал в холодные каменные ступени, а она уперлась спиной в его руки, всхлипывая и повизгивая.

Когда десятью минутами позже он оторвался от нее и побрел к станции метро, она просто следовала за ним.

* * *

Они встретились в Кембридже года, наверное, через два после того, как он украл кости. Он искал, кого бы убить, но тут случилась Анна и затянула его к себе в комнату. Усадила на койку, предложила бокал вина и стала показывать свои фотоснимки после недавнего приступа анорексии, нервно расхаживая вокруг в длинном кардигане на голое тело.

– Ты мне нравишься, но я не хочу с тобой сексом заниматься, – сообщила она. – Это нормально?

Для Кэрни, который, будучи порабощен фантазиями о Доме Дрока и выжат досуха обычными для таких случаев семяизвержениями, частенько произносил вслух те же слова, это было вполне нормально. Каждый раз, как ее кардиган распахивался при ходьбе, Кэрни вежливо улыбался и отводил глаза. Казалось, что Анна от этого психует еще пуще.

– Ты бы не мог просто поспать со мной рядом? – взмолилась она, когда настало время прощаться. – Ты мне правда нравишься, но я не готова к сексу.

Кэрни часик полежал, растянувшись рядом, затем, примерно в три утра, слез с кровати и стал бурно мастурбировать в ванной.

– С тобой все в порядке? – окликнула она приглушенным сонным голосом.

– Ты такой симпатичный, – сказала она, когда он вернулся. – Обними меня.

Он уставился на нее в темноте.

– Ты хоть на минуту засыпала? – спросил он.

– Ну пожалуйста.

Она перекатилась к нему. Стоило Кэрни ее коснуться, Анна застонала и отпрянула, выгнув зад и утонув головой в подушке; он принялся манипулировать ею одной рукой, а с собой управляться другой. Поначалу она попыталась подставиться, но он ей не позволил. Он удерживал ее на грани оргазма, слушая, как она короткими всхлипывающими вздохами сотрясает подушку. Он наблюдал за ней, пока эрекция не сделалась болезненной. Наконец двумя-тремя быстрыми круговыми движениями довел до оргазма и затем кончил сам – ей на копчик. Дом Дрока еще никогда не подступал так близко. Он никогда еще не чувствовал такой уверенности. И понял, что, подстраивая это, она сама преисполняется уверенности. Не поднимая головы от подушки, Анна сказала:

– Я правда не думала, что до этого дойдет, пока не дошло.

– Правда, что ли? – спросил Кэрни.

– Я из-за тебя вся липкая.

– Ты полежи, полежи, – приказал он, – не шевелись, – и насухо вытер ей копчик салфеткой.

С тех пор они повсюду появлялись вместе. Его привлекали ее остроумный выбор одежды, внезапные взрывы смеха, отстраненный нарциссизм. Ей было девятнадцать, и хрупкость ее натуры уже четко проявилась. Отношения с отцом, ученым с севера, у нее не складывались: тот хотел, чтоб Анна поступила в университет поближе к дому.

– Он от меня вроде как отрекся, – сказала она, глядя на Кэрни с легким изумлением, словно это случилось только что. – Можешь себе представить?

Она дважды пробовала покончить с собой. Друзья этим почти гордились – у студентов так бывает, можно было о ней заботиться. Кэрни, как друзья не уставали напоминать, тоже теперь нес определенную ответственность. Саму Анну это, казалось, только смущало; но стоило ее на минуту оставить без внимания, как она начинала уплывать.

– У меня есть толком не получается, – беспомощно жаловалась она по телефону. Было похоже, что ее личность, словно конструктор, нужно заново складывать из фрагментов день ото дня, даже на простейших уровнях.

Кэрни все это привлекало (не говоря уж про специфическое затаенное мужество, замаскированное паническими и пораженческими выплесками присутствия духа: эта женщина твердо вознамерилась прожить свою жизнь, как та отпущена, всем демонам назло). А удерживал секс. Кэрни нельзя было назвать классическим вуайеристом, Анну же – полноценной эксгибиционисткой. Они даже не подозревали за собой таких качеств. Они были загадкой друг для друга.

В конце концов это само по себе стало их злить, но те ранние встречи были как источник воды в пустыне. Они расписались в местном зале регистраций через два дня после того, как он защитил докторскую – и купил по такому случаю костюм от Пола Смита. Они провели вместе еще десять лет. Детей не завели, хотя Анна утверждала, что не против. Он пережил с ней еще два курса психотерапии, три приступа анорексии и заключительную, почти ностальгическую попытку достичь согласия в себе. Анна кочевала с ним из университета в университет и наблюдала, как он занимается «бигмак-наукой» по заказам корпораций, стараясь не отдаляться от перспективной новой дисциплины, изучавшей зарождение сложных структур, и все это время оставалась в стороне от его игры, Шрэндер и отсчета убийств. Если что и подозревала, то не озвучивала. Если ее и удивляло, отчего они так часто переезжают с места на место, то виду она не подавала. Однажды вечером он сам все рассказал, сидя на краю ее койки в Вестминстерском госпитале, что в Челси, глядя на ее перебинтованные запястья и размышляя, как они докатились до такой жизни.

Она рассмеялась и сжала его ладони в своих.

– Теперь мы подельники, – сказала она, и в следующем году они развелись.

20 Задача трех тел

В двух днях полета от Редлайна «Белая кошка» продолжала менять курс каждые двадцать наносекунд. Динаточное пространство окружало корабль метафорической, неподвластной расчету чернотой, из коей вытягивались ласковые пальцы слабо взаимодействующей материи. Теневые операторы приникли к иллюминаторам, перешептываясь на древних языках. Они приняли привычные женские формы и кусали пальцы от горя. Билли Анкер не подпускал их к себе.

– Эй-эй, – говорил он, – откуда нам знать, чего они хотят!

Он пытался прогнать их из обитаемой секции, но операторы просачивались обратно, подобно туманным клочьям, пока он спал, и, затаившись по углам, наблюдали за его беспробудным от усталости сном.

Серия Мау тоже следила за ним. Она понимала, что рано или поздно придется разобраться и с Билли Анкером, и с объектом, который она приобрела у дяди Зипа. А пока общалась с корабельной математичкой, пытаясь уразуметь, что творится позади, где в нескольких световых годах, оплетенный хаотическими траекториями звена кораблей ЗВК под командованием «Муара Кришны», двигался корабль ужасников с его любопытной гибридной сигнатурой, оставляя на дисплеях слитный, расплывчатый и ненадежный след.

– Трудно себя чувствовать под угрозой, пока они так далеко.

– Вероятно, они не хотят ввергать нас в панику, – предположила математичка. – Или… – последовал эквивалент пожатия плечами, – напротив, хотят.

– Можем мы от них оторваться?

– Их вычислительные возможности высоки, но не настолько хороши, как мои. Если повезет, я удержу их, фигурально говоря, на расстоянии вытянутой руки.

– Но оторваться мы от них сможем?

– Нет.

Ей нестерпима была сама мысль о подобном. Это ее ограничивало. Заставляло вспоминать о детстве.

– Так сделай же что-нибудь! – завопила она.

Поразмыслив, математичка усыпила Серию Мау, и та в кои-то веки отнеслась к этому решению с благодарностью.

Ей снова приснилась та пора, когда они все еще были счастливы.

– Давай уедем! – предлагала мама. – Хочешь куда-нибудь поехать?

Серия Мау хлопнула в ладошки, а братишка с воплем принялся бегать туда-сюда по гостиной.

– Давай уедем! Давай уедем!

Но когда настало время собираться, он скуксился, потому что взять с собой любимого черного кота ему не позволили. Они сели на ракетный поезд и отправились на север, в Сольсиньон. Долгое путешествие в бесприютную пору года – ни зимой, ни весной, – медленное и захватывающее своими поворотами.

– Если это считается ракетный поезд, он же должен быстрее ехать! – возмущался мальчишка, бегая туда-сюда по проходу.

Небо синело над гипнотически монотонными полосами пахотной земли. Они прибыли в Сольсиньон в середине следующего дня. Вокзал был крошечный, с коваными перилами платформ и земными цветами в горшках; шел дождик, но через тучи пробивалось солнце, и здание вокзала блестело, свежевымытое, как только что отчеканенная монетка. В углу перрона вылизывала черепаховую шерстку вокзальная кошка; ракетный поезд отбыл, белое облачко закрыло солнце. Снаружи прошел человек. Когда он оглянулся на них, мать вздрогнула и укуталась в медовую шубку, поддернув воротник длинной белой рукой.

Потом засмеялась, и солнце выглянуло снова.

– Пойдемте, чего зря пялиться?

А потом, словно спустя считаные минуты, они увидели море!

Тут сон оборвался. Серия Мау настороженно ожидала репризы или второго акта, где появится фокусник в красивой шляпе и фраке. Ничего не произошло, и она испытала разочарование. Проснувшись, она включила в обитаемой секции весь свет. Теневые операторы, заботливо сгрудившиеся во мраке у койки Билли Анкера, порскнули во все стороны.

– Билли Анкер! – позвала Серия Мау. – Вставай!

* * *

Несколькими минутами позже он поднялся, моргая и протирая глаза. Перед ним лежал в красной коробке пакет доктора Хэндса.

– Этот? – уточнил он.

Вид у него был озадаченный. Он оглядел коробку. Подцепил с пола одну из роз дяди Зипа и принюхался. Осторожно поднял крышку (звякнул колокольчик, и откуда-то сверху словно бы неяркий фонарик посветил), проследил за медленным, смутно целеустремленным расползанием белой пены. Колокольчик звякнул снова.

– Доктора Хэндса, пожалуйста, – прошептал женский голос. – Доктора Хэндса.

Билли Анкер поскреб в затылке. Опустил крышку на место. Снова приподнял. Потянулся потрогать белую пену кончиком пальца.

– Не делай этого! – предупредила Серия Мау.

– Тсс, – отсутствующим голосом отозвался Билли Анкер, но передумал. – Я смотрю внутрь и ничего не вижу. Ты тоже?

– Нечего там видеть.

– Доктора Хэндса в операционную, пожалуйста, – настаивал тихий голос.

Билли Анкер задумчиво склонил голову набок, потом закрыл коробку.

– Никогда не видел ничего подобного, – сказал он. – Разумеется, нам неизвестно, что с этой штукой делал дядя Зип. – Он выпрямился. Похрустел суставами пальцев здоровой руки. – Она выглядела иначе, когда я ее нашел. Она выглядела так, как обычно и выглядит K-техника. Маленькая. Скользкая, но компактная. – Он пожал плечами. – Была обтянута металлической фольгой, которую они тогда использовали. Этих вот театральных спецэффектов я не наблюдал.

Он усмехнулся чему-то, ей непонятному, и уставился в пространство.

– Можешь считать это фирменным почерком дяди Зипа, – сказал он с горечью. Уловка Серии Мау нервно терлась о его колени.

– Где ты ее нашел? – спросила она.

Вместо ответа, Билли Анкер присел на пол, чтобы оказаться поближе к ней. Казалось, что, закутанный в пару кожаных курток, с трехдневной щетиной на подбородке, он чувствует себя превосходно. Он некоторое время смотрел уловке в глаза, словно пытаясь узреть за ними подлинную Серию Мау, затем удивил ее, произнеся:

– Ты не сможешь скрываться от ЗВК вечно.

– Они гонятся не за мной, – напомнила она.

– Не важно, – сказал он. – В конце концов они тебя поймают.

– Взгляни на эти звезды – их миллион. Тебе какая-нибудь из них знакома? Тут ничего не стоит потеряться.

– Ты уже потерялась, – ответил Билли Анкер. – Ты себя потеряла. Я думал, что это ты похитила K-рабль. – И быстро добавил: – А кто бы так не подумал на моем месте? Но тебя похитили, а потом ты себя так и не нашла. Это любому видно. Ты не тем занята. Ты в курсе?

– Почем тебе знать? – заорала она. – Почему по твоей милости я должна чувствовать себя таким дерьмом?

Он не нашел ответа.

– А что, по-твоему, правильно, Билли Анкер? Правильно – это приземлиться в какой-нибудь дыре и носить пару курток, пока они по швам не разойдутся? И заявлять потом с гордым видом, что ты-де не обмениваешь товар по гарантии? – Она тут же пожалела о сказанном. Он выглядел уязвленным. Он с самого начала ей кого-то напоминал. Дело было не в одежде, не во всей этой галиматье с антикварными консолями и устаревшими техническими устройствами. Дело тут, решила она, в его волосах. Что-то с его волосами. Она оглядывала его под разными углами, пытаясь понять, кого он ей напоминает.

– Прости, – сказала она. – Я с тобой мало знакома, чтобы такое заявлять.

– Да нет, – отозвался он.

– Я была не права, – сказала она и выдержала паузу, которую он заполнять не пожелал. – Со мной и вправду не все в порядке.

Пришлось довольствоваться его пожатием плечами.

– Ладно. Дальше что? Чего ты от меня хочешь? Ну давай выкладывай, применяй по делу свой высокоэмоциональный ум, которым ты так явственно гордишься.

– Опусти этот корабль на глубину, – сказал он. – Нырни в Тракт.

– Билли Анкер, я вообще не знаю, зачем дальше с тобой разговаривать.

Он рассмеялся.

– Ну я должен был попытаться, – сказал он. – Ну хорошо, расскажу, как я нашел этот пакет. Сперва тебе предстоит кое-что узнать об истории K-технологии.

Она расхохоталась:

– Билли Анкер, и что же ты можешь мне об этом поведать?

Он все равно приступил к рассказу.

* * *

За двести лет до того человечество наткнулось на останки древнейшей из всех культур гало. В сравнении с некоторыми она была представлена скудно: артефакты разбросаны в объеме пятидесяти кубических светолет на полудюжине планет, аванпосты вынесены так близко к Тракту, что ее для удобства прозвали культурой Кефаучи или K-ультурой. О внешности этих существ сведений получить не удалось, хотя архитектура давала повод заключить, что роста они были невысокого. Руины кишели кодом, который оказался своего рода разумным интерфейсом.

Напичканные работающей техникой развалины возрастом шестьдесят пять миллионов лет.

Никто не понимал, как с ней обращаться. Явилось исследовательское крыло корпорации «Земные военные контракты». Окружило «зону поражения», как они ее назвали, кордоном и, наскоро соорудив поблизости времянки, модифицировало рабочие инструменты различными штаммами теневых операторов, запущенных в нано– и биотехсубстратах. Располагая этой аппаратурой, ЗВК попытались работать с кодом напрямую. Результат был ужасен. Условия во времянках – суровы. Исследователи и экспериментальные субъекты равно обитали по соседству с «установками сдерживания». Сдерживание. Очередное бессмысленное словечко ЗВК. Ни файерволов, ни масок, вообще никаких мер предосторожности выше четвертого класса. Эволюция приобрела вирусную скорость. Побеги, незапланированные гибриды. Мужчины, женщины и дети, согнанные туда по сходням из брендированных орбитальных тюрем системы Сердца Карла, случайно нахватавшись субстратов, истошно кричали ночь напролет, а наутро впадали в глоссолалию. Все равно что наблюдать, как ручеек светящихся насекомых выползает из опытной установки, сноровисто взбирается по руке и исчезает у исследователя во рту, прежде чем их кто-то остановит. Имели место вспышки поведения настолько непостижимого, что, по всей видимости, оно имитировало религиозные ритуалы самой K-ультуры. Танцы. Эротические и наркотические культы. Напевные заклинания.

После Вспышки Тэмплинга-Прэйна в 2293-м, которая перекинулась из гало в области собственно Галактики,[44] попытки работать напрямую с кодом или содержавшими его машинами прекратились. Великая идея, явленная им на смену, состояла в том, чтобы окружить источник кода кордоном и соединить с ним человека-оператора через систему буферов и алгоритмов сжатия данных, кибернетических и биологических по природе, имитируя работу человеческого сознания с его собственными входными данными, поступающими на скорости около одиннадцати миллионов бит в секунду. Мечта о сопряжении с математичками в реальном времени развеялась, а поколением позже ЗВК снабдили своими наработками гибридизованные корабли, двигательные установки, оружие и – первым долгом – навигационные системы, в последний раз запускавшиеся шестьдесят пять миллионов лет назад.

Купола времянок были взорваны, а погибшие там люди преданы забвению.

Так родилась K-техника.

* * *

– Ну и? – сказала Серия Мау. – В этом нет ничего нового.

Ей все это было хорошо известно, но рассказ несколько пристыдил. Нахлынула вина за смерти тех людей. Она засмеялась.

– Для меня все это совсем не новость, – сказала она. – Ты в курсе?

– Я в курсе, – ответил Билли Анкер и продолжил: – В тех времянках родилась и корпорация ЗВК, какой мы ее сегодня знаем. Прежде она представляла собой рыхлый картель частных охранных структур, на который неолиберальные демократии вольны были сваливать любую вину за вышедшую из-под контроля полицейскую акцию. Чтобы все эти презики с мальчишескими физиономиями могли честно-честно глядеть избирателям в лица с голодисплеев и заявлять на голубом глазу: «Мы не ведем войн» – а потом истреблять террористов. После открытия K-технологии ЗВК слилась с неолиберальными демократиями: ты только глянь, в какое говно мы из-за этого влипли. – Он скорчил усмешку. – Но есть и хорошие новости. K-техника вырабатывает свой ресурс. Некоторое время в этой сфере царила золотая лихорадка. Ранние пташки состояния сколачивали, загребая столько сокровищ, сколько могли унести. Но поколению дяди Зипа пришлось обгладывать кости. Они сейчас вносят улучшение за улучшением, однако лишь в человеческую часть интерфейса. Они не способны ни написать новый код, ни восстановить исходные машины методом обратной разработки. Ты понимаешь? У нас тут нет технологии как таковой. Все, что у нас есть, – это чужацкие артефакты, и этот ресурс выработан. – Он огляделся и сделал широкий жест, словно обводя им всю «Белую кошку». – Возможно, это один из последних образчиков. И мы даже не знаем, для чего он в действительности предназначался.

– Эй, Билли Анкер, придержи лошадей, – вмешалась она. – Я-то знаю для чего.

Он поглядел ее уловке в глаза, и уверенность Серии Мау поколебалась.

– K-техника вырабатывает свой ресурс, – повторил он.

– Если ты этим доволен, то с какой стати ссышь кипятком?

Билли Анкер поднялся и прошелся из стороны в сторону, разминая ноги. Снова глянул на пакет доктора Хэндса. Вернулся к уловке и опустился на колени.

– Потому что, – сказал он ей, – я обнаружил целую планету, полную такой техники.

Молчание в обитаемой секции корабля растягивалось, как проволока. В тусклом флуоресцентном свете шептались, отвернув лица к переборке, теневые операторы. Билли Анкер сидел на полу, потирая щиколотку. Плечи его обвисли, небритое лицо рассекали морщины, глубокие, точно складки на кожаных куртках. Серия Мау не сводила с него взгляда. Каждая из рассеянных в каюте крохотных камер предоставляла ей особый ракурс.

– Десять лет назад, – сказал он, – я был одержим загадкой червоточины в Сигма-Конце. Я пытался понять, кто ее туда поместил и как они этого добились. Но еще больше мне хотелось узнать, что находится на противоположном конце червоточины. Я был в этом не одинок. Пару лет на краю аккреционного диска было не протолкнуться от ребят со свежими, с пылу с жару, теорийками; они ставили «научные» эксперименты с добытых где-то вниз по Пляжу мусоровозок. Многие окончили свои дни плазменными струйками. – Он негромко рассмеялся. – Тысячи небесных пилотов, безумцев-entradistas. Люди без царя в голове вроде Лив Хюлы и Эда Читайца. Мы все тогда полагали, что Сигма-Конец – ворота Тракта. Мне одному удалось установить, что это не так.

– И как?

Билли Анкер хмыкнул. В лице его что-то изменилось.

– Я туда спустился, – ответил он.

Серия Мау уставилась на него.

– Но… – только и вымолвила она. Она перебирала в памяти всех, кто погиб при подобной попытке.

– Тебе было все равно? – спросила она затем.

Он передернул плечами:

– Я хотел узнать.

– Билли Анкер…

– О, там нет прохода, – сказал он. – Эта штука меня сломала. Она мой корабль покорежила. Странный вихрь света просто висит там, словно трещина в пустоте. Его на фоне звезд едва можно различить, но стоит протиснуться туда, и… – Он воззрился на свою искалеченную руку. – Кто знает? Все меняется. Там такое творится, что у меня нет слов описать. Это как снова стать ребенком и угодить в кошмар, где бежишь и бежишь по бесконечному коридору в темноте. Я такое слышал, что до сих пор смысла услышанного не понимаю: эти звуки просачивались сквозь корпус. Но я там побывал! И знаешь что?

Вспоминая, он покачивался взад-вперед от возбуждения. Он словно помолодел на двадцать лет с того момента, как Серия Мау его разбудила. Складки вокруг губ пропали. Взгляд зеленовато-серых глаз стало еще тяжелее переносить: глаза озарились внутренним светом, ироничным сиянием потаенного повествования, скрепляющего яростную конструкцию его личности; в то же время Билли Анкер показался ей более уязвимым, более человечным.

– Я побывал там первым из всех entradistas. Я очутился на передовой, в первый раз за свою жизнь. Ты себе можешь такое представить?

Она не смогла.

«Если ты не в состоянии удержаться от столь притягивающего воздействия на людей, Билли Анкер, – подумалось ей, – так это потому, что у тебя самооценки нет. Нам нужен человек, а ты нам являешь валета червей».[45] Потом она внезапно сообразила, кого он ей напоминает. Если бы лошадиный хвост остался черен, а худощавое темнокожее лицо не так иссушили усталость и лучи далеких солнц, Билли Анкер пришелся бы вполне ко двору на вечеринке у закройщика в деловом квартале Кармоди, на Генри-стрит, в теплой влажной ночи Мотеля Сплендидо…

– Ты клон дяди Зипа, – сказала она.

Поначалу ей показалось, что она его этим удивит. Но он лишь усмехнулся и пожал плечами.

– Личность его не передалась мне, – отвечал он. В его лице что-то неуловимо изменилось.

– Он тебя за этим и создал.

– Ему требовалась замена. Его карьера entradista подходила к концу. Он полагал, что дитя станет заменой отцу. Но я гуляю сам по себе, – сказал Билли Анкер, сморгнув. – Хоть я это всем говорю, но так оно и есть.

– Билли…

– Тебе не хочется услышать о моей находке?

– Разумеется, – ответила она. Впрочем, в тот момент ее это не интересовало: мороз продрал от мыслей о его судьбе. – Разумеется, я хочу о ней услышать.

Он некоторое время молчал. Пару раз порывался заговорить, но словно бы терял дар речи. Наконец начал:

– Это место… оно так далеко выпирает на Тракт, что там практически ушами слышишь его рев и ярость. Падаешь в червоточину вверх тормашками, кувыркаешься, все системы управления на пределе, а потом появляется это. Свет. Глубокий свет. Фонтаны, каскады, ниспадающие завесы света. Всех цветов, какие можно и нельзя себе представить. Те формы, какие себе воображали, глядя в старые оптические телескопы с Земли. Ну, ты помнишь. Газовые облака и звездные тучки, всякое такое, но они там в реальном времени человеческого восприятия эволюционируют. Они накатывают и опадают, как прибой. – Он снова замолчал, заглядывая в глубины памяти, словно позабыл о ее присутствии. Потом сказал: – И знаешь ли, это место довольно маленькое. Какая-то старая луна, они ее по червоточине спустили для своих нужд. Атмосферы нет. Горизонт искривлен. Она голая. Там одна лишь белая пыль на поверхности, подобной цементному полу…

Его голос упал до шепота:

– Цементному полу. Там слышно, как от звука шагов внутри резонирует K-од, словно в соборе. – Он повысил голос: – О, я там не остался! Я не был готов. Я увидел все это разом. Я так перепугался, что не осмелился остаться. Я прямо слышал, как шумит за вуалью Тракта K-од, я чувствовал, как изливается на меня свет. Я спиной чуял, как Тракт на меня смотрит. Я поверить не мог, что они прорубили червоточину в это безумное местечко. Я сгреб первое, что мне попалось под руку, совсем как первооткрыватели, – первое, что увидел. И свалил как можно быстрее.

Он ткнул пальцем через плечо в пакет доктора Хэндса.

– Это одна из тех штуковин, – сказал он. И вздрогнул. – Я поднял с луны «Меч караоке», но еще долго не мог никуда отправиться. Мы просто висели там в потоках света. Даже кораблю стало по-своему жутко. Я не мог себя принудить снова войти в червоточину. Червоточина – это лотерея. Даже для чувака вроде меня – это русская рулетка. Кончилось дело тем, что я определил свои примерные координаты по абсолютным навигационным ориентирам – по стандартной гравитационной волне, например, и по тем, в которых я был не столь уверен, вроде параметров анизотропии Вселенной как целого. Потом я начал долгое обратное путешествие в динатоке. Я был сломлен. Я собрал то немногое, что прихватил оттуда, и сторговал эти вещи. Я ошибся. Я вскоре понял: теперь всем в Галактике позарез захочется узнать то, что известно мне. И я спрятался.

– Но ты ведь можешь найти это место снова, – затаив дыхание, сказала Серия Мау.

– Да, – ответил он.

– Тогда возьми меня туда, Билли Анкер. На ту планету!

Он опустил взгляд на собственные ладони и спустя несколько мгновений покачал головой.

– Очень важно не привести туда их, – объяснил он. – Ты сама видела.

Он поднял руку, отметая ее возражения.

– Но причина не в этом. О да, я мог бы тебя туда доставить, несмотря на их противодействие, ведь я вижу, как этот пакет для тебя важен. Говоря между нами и «Белой кошкой», мы бы от них оторвались.

– Тогда почему бы не взять меня туда? Почему бы нет?

– Потому что это место не для таких, как мы с тобой.

Серия Мау отвела уловку прочь и скрылась за переборкой. Билли Анкера это, казалось, удивило. Снова он ее услышал уже как голос корабля. Ее голос шел отовсюду вокруг:

– Я тебя насквозь вижу, Билли Анкер.

В голосе прозвучало легкое неодобрение.

– Ты так долго трепался насчет того, чтобы свалить с Пляжа, а теперь нырнуть боишься.

Он рассердился, потом заупрямился.

– Там не место для людей, – настаивал он.

– Я не человек!

Он улыбнулся. Мягкий свет улыбки стер с его лица следы прожитых лет, и она увидела, что Билли Анкер по-прежнему парень хоть куда.

– Да нет же, ты человек, – сказал он.

21 Война[46]

Эд Читаец продолжал тренироваться для номера с ясновидением.

Мадам Шэн предпочитала работать в обсерватории, среди диорам. Особо импонировала ей «Майкл Кэрни с Брайаном Тэйтом смотрят в монитор, 1999». Эда застывшие взгляды и недоверчивые лица древних ученых напрягали, он себя лучше чувствовал в офисе или баре дюнного мотеля.

Его наставница вела себя непредсказуемо. Иногда являлась сама собой, порою в обличье ресепшионистки, у которой титьки были как у Долли Партон, и нудила про оортовское кантри; или как злонравная цирковая гермафродитка Хэрриет, в черной разделенной на груди комбинации с прорезями для маленьких сосков, зачастую при цветастом спандексовом трико в обтяжку, подозрительно выпирающем в промежности. Иногда вообще не приходила, и Эду оставалось бросать кости на одеяле. (Впрочем, он теперь регулярно проигрывал. «Когда начинаешь прозревать будущее, – говорили ему старики, сгребая его деньги и удовлетворенно хихикая, – удача тебе изменяет».) Кем бы Сандра Шэн ни становилась, росточка она была невысокого. Носила короткие юбки. Курила овальные сигареты на смеси местного табака и, судя по запаху, дерьма летучих мышей; привкус у дыма был едкий. Он пытался представить ее как человека: не получалось, они слишком недавно познакомились. Во всяком случае, Сандра Шэн немолода, в этом он был уверен.

– Я устала, Эд, – любила жаловаться она. – Я слишком долго над этим работаю.

Она не говорила над чем, хотя Эд считал, что речь тут о цирке Патет Лао.

Настроение Сандры Шэн было так же непредсказуемо, как обличье. Однажды, воодушевленная его успехами, она пообещала отдельное шоу.

– Отдельное шоу в главной палатке, Эд. Настоящее шоу.

На следующий день устало покачала головой, отшвырнула сигарету и с отвращением профессионалки изрекла:

– Малыш неразумный и то лучший ясновидец, чем ты. Я им этого не впарю.

Однажды после обеда в дюнном мотеле она сказала:

– Ты прирожденный ясновидец, Эд. В этом твоя трагедия.

Они проработали около часа, и Эд, устав так, что, казалось, ноги сейчас откажут, стягивал с головы аквариум – глотнуть воздуху. Снаружи кричали и носились над пляжем морские птицы. Резкий фиолетовый свет пробился через затененные жалюзи и превратил изумрудно-зеленое платье чёнсам Сандры Шэн в шкуру хищного животного джунглей. Она сковырнула табачную крошку с нижней губы. Покачала головой.

– Это и моя трагедия тоже, – призналась она. – И моя тоже.

Эд надеялся что-нибудь узнать о механизме процесса, но его ждало разочарование. Она казалась такой же озадаченной, как и он сам.

– Мне надо знать, – сказал он, – что это за дрянь, куда я башку сую.

– Забудь об аквариуме, Эд, – ответила она. – Там ничего нет. Я хочу, чтобы ты это понял. Там на самом деле вообще ничего нет.

Увидев, что не сумела его этим обнадежить, она расстроилась сама и сказала как-то:

– Никогда не забывай, что акт пророчества ведет тебя к собственному сердцу в сердце ясновидения.

И наконец порекомендовала:

– Тебе придется просто броситься в воду с головой и поплыть. Идеальное дарвиновское окружение. Опоздавшим – кости.

Эд пожал плечами.

– Это крайне неудовлетворительное описание моего опыта, – сообщил он.

Он и вправду не понимал, что с ним происходит, когда голова погружена в аквариум, но знал, что не дергается и не проявляет агрессии. Он подумал, что, наверное, в словах Сандры Шэн проступил намек на ее подлинный нрав. В принципе, они больше говорили о ней самой, чем о прорицаниях.

– В любом случае, – сказал он, – мне всегда труднее было выбрать направление, чем достичь нужной скорости. – И добавил, сам не поняв зачем: – Я с недавних пор плохо сплю.

– Всем сейчас тяжело, Эд.

– Спасибо вам огромное.

Сандра Шэн усмехнулась.

– Сходи поговори с Энни, – посоветовала она.

Из ее глазниц словно бы несколько белых мошек вылетело. Он не понял, фокус это или дурной знак, поэтому быстро сунул голову обратно в аквариум, чтобы не видеть ее. Спустя мгновение он услышал, как Сандра Шэн говорит:

– Меня блевать тянет от торговли прошлым, Эд. Я хочу в будущее.

– А я что-нибудь говорю, когда я там?

* * *

Эд продолжал работать с аквариумом, а видения его становились все кошмарнее.

Ему снился космос, но не пустой. Эдакая зачаточная тьма, свернутая в несколько слоев, как носовая волна Алькубьерре, но куда хуже. Холодная вода бессмысленно пресного моря, информационная суперсубстанция, субстрат универсального алгоритма неясной природы. Свет подрагивал и ускользал прочь по отмели. Такова была работа, для которой его наняла Сандра Шэн: прорицание или, скорее, неудача в прорицании, поскольку ему ничего не открывалось в этом бесконечном путешествии, пока он не замирал совершенно внезапно, вынужденный теперь созерцать все с вышины.

Кусочки и фрагменты пейзажа, приметнее всего – дом. Наверное, деревенская местность, старенький вокзал, живые изгороди, перекошенное поле, потом этот дом – суровый, каменный, с окнами на четыре стороны света. Ему мерещилось, что все эти объекты только миг как собрались воедино. Но в чем не приходилось сомневаться – они были до некоторой степени реальны или обладали таким качеством прежде. Он всегда приближался к дому сверху и под углом, словно планируя туда на аэролете; дом был высокий, с крышей из розовато-серой черепицы, фронтонами фламандского стиля и обширным сумрачным садом, где на лужайках и под сенью лавров всегда было пусто и холодно, как зимой. Чуть поодаль высились серебристые березы. Часто шел дождь или наползал туман. Это было на рассвете. Это было после обеда. Спустя пару мгновений Эд оказывался на крыльце дома и тут же просыпался от собственного отчаянного крика.

– Тише, – говорила Энни Глиф. – Тише, Эд.

– Я вспоминаю то, чего не видел, – рыдал Эд.

Он жался к ней, слушал биение сердца – тридцать ударов в минуту, а то и меньше. Сердце всегда успокаивало его: крупное, надежное; выводило из стоячей волны собственного ужаса. С другой стороны, оно его так успокаивало, что он почти сразу снова проваливался в беспамятство; однажды ночью сон промотало дальше, и он оказался там, куда ступать не хотел. Внутри. Он увидел лестницу.

– Война-а-а-а-а-а! – завопил он, выскакивая из засады на сестру. Она уронила поднос. Двое молча уставились друг на друга и на то, что натворили. Сваренное вкрутую яйцо покаталось и улетело в угол. Было уже поздно пытаться помочь. Он уставился в лицо сестры, искаженное непонятным гневом. Он убежал, истошно вопя.

– Когда она решила уйти, отец наступил на котенка, – сказал он Энни наутро. – Котенок умер. Отец не хотел. Он не хотел, чтобы так вышло. Но после этого я решил, что тоже уйду от него.

Энни улыбнулась.

– Странствовать по Галактике, – кивнула она.

– Летать на кораблях, – сказал он.

– И трахать всех цыпочек, какие подвернутся.

– И даже больше того, – усмехнулся Эд.

Он посидел еще минутку после ухода Энни, размышляя.

Я вспомнил черного котенка, а потом… было еще что-то, еще. До того, как сестра ушла. Ему показалось, что он видел реку. Женское лицо. Женская нога рассеянно шевелит пальцами в воде. Отстраненный, но счастливый голос: «Разве нам не повезло? Разве нам не повезло, что у нас все это есть?»

«Тогда мы жили все вместе», – подумал Эд.

* * *

Для первого выступления Эд облачился в смокинг.

Впоследствии, по очевидным причинам, он одевался в дешевый синий комбинезон, который легко было выстирать; но на первом шоу ему хотелось выглядеть импозантно. Маленькие тесные подмостки возвели между «Майкл Кэрни с Брайаном Тэйтом смотрят в монитор, 1999» и «„Тойота-превия“ с клэпхемскими[47] школьниками, 2002», подсветив ее стеллажами старомодных цветных прожекторов и снабдив аккуратными голографическими спецэффектами. В центре сцены, на простом деревянном стуле предстояло сидеть Эду с аквариумом на голове; микрофон прорицателя был так же старомоден, как осветительная система.[48]

– На самом деле он ни к чему не подключен, – сказала Хэрриет. – Звук транслируется обычным способом.

Гермафродитка явственно нервничала. Она весь день после обеда тут суетилась. Хэрриет отвечала за обустройство сцены и обожала расписывать, как от простой девочки на побегушках проложила себе путь наверх по карьерной лестнице. Именно Хэрриет настояла на смокинге.

– Надо, чтобы ты выглядел властно, – сказала она.

Она была очень горда своими идеями. Втайне Эд считал, что те граничат с фатовством. Гермафродитка с живыми татухами, лысой башкой и пучками рыжеватых волос в подмышках казалась ему наименее привлекательным воплощением Сандры Шэн. Его так и тянуло сказать:

– Послушай, ты же теневой оператор, ты можешь всем тут рулить. Так зачем?

Но он не нашел уместного момента это высказать. К тому же реакция алгоритма на подобную критику была непредсказуема. Пока ему приходилось выслушивать ее объяснения и смотреть, как она указующим перстом целит в диорамы по обе стороны крохотной сцены:

– Мы помещаем себя в этом поворотном моменте, желая исследовать возможности непостоянства и вечных перемен…

– Не думаю, что нам этого особо хочется, – сказал Эд.

Он не понимал, зачем проектировать мерцающее голографическое изображение Тракта Кефаучи на атласный занавес позади. Но когда спросил об этом Хэрриет, та немедля сменила тему, превратилась в Сандру Шэн и посоветовала:

– Эд, тебе следует понять, что им ты нужен мертвым. Любое пророчество преждевременно. Аудитория возжаждет твоей смерти.

Эд только уставился на нее.

К вечеру он все еще не понимал, чего от него хочет аудитория. Людской ручеек быстро затапливал места перед сценой, принося широкую и представительную выборку нью-венуспортских типажей. Были тут корпоративщики из анклавов, одетые в кропотливую имитацию персонажей диорамы в тени за сценой; гики и культивары с Пирпойнт-стрит; невысокие, идеальной красоты портовые шлюхи, от которых пахло ванилью и медом; девушки-рикши, бак-наркоши, восьмилетние ганпанки и счетоводы всех вышеперечисленных. Набралось и несколько новочеловеков, чьи руки и ноги были бледны и неестественно гибки, а выражения лиц – неадекватны происходящему. Держались зрители тише обычной цирковой аудитории, а еды и напитков принесли с собой меньше, чем Эд надеялся. Зловеще внимательны. Непохоже, чтоб он им был нужен мертвым. Эд вышел на сцену в смокинге, сел на деревянный стул в свете цветных прожекторов и взглянул на них. Ему было жарко, накатывала тошнота. Одежда жала.

– А-э-э… – начал Эд.

Прочистил горло.

– Дамы и господа, – начал Эд по новой. Ряды белых лиц глядели на него. – Будущее. Что это такое?

Он понятия не имел, что бы добавить, поэтому наклонился, подцепил с пола между ног аквариум и устроил его на коленях. Эда наняли прорицателем. Ему нужно было о чем-то говорить. Он не знал, считается ли предсказание будущего развлечением или частью сферы услуг. Мадам Шэн по этому поводу не откровенничала.

– В общем, – сказал он, – почему бы мне не ударить в него лицом?

На него ринулись серебристые угри, что-то вытекло прочь из жизни, а потом вытек и сам Эд, растворился, как теплое течение в холодном море. Этим вечером ощущения его ничем не отличались от прежних, однако наблюдал он с некоторого расстояния, тягостно-липкого и непривычного. Все требовало усилий. Он очнулся примерно через час и обнаружил, что лежит на бетоне космопорта. Дул соленый ночной ветер. Его тошнило и морозило. Рядом на коленях стояла Энни Глиф. Ему показалось, что она тут уже некоторое время. И что ждала бы и дальше, сколько бы ни потребовалось. Он закашлялся и мучительно блеванул. Энни вытерла ему рот.

– Все-все, – сказала она.

– Иисусе! – вымолвил Эд. Потом: – Привет. Ну как я?

– Шоу было недолгим. Как только ты нахлобучил себе на голову этот аквариум, тебя судорога схватила. По крайней мере, было такое впечатление.

Энни улыбнулась.

– Их это не убедило, – продолжала она, – пока ты не встал со стула.

Она рассказала, что Эд поднялся со стула и около минуты стоял перед аудиторией в пляшущих пятнах света, дрожа, и что за это время он успел медленно обмочиться.

– Настоящий твинк-момент, Эд. Я тобой гордилась.

После этого из дымчатых недр аквариума донеслись какие-то приглушенные звуки. Эд резко вскрикнул и попытался сорвать аквариум с головы. Потом потерял равновесие и внезапно рухнул прямо в передний ряд, во весь рост.

– Их это не порадовало, и нам потом пришлось улаживать определенные недоразумения. Ну, ты знаешь, там же всякие топики заплатили за лучшие места, а ты им дорогие одежки облевал. Мадам Шэн их успокоила, но вид у них стал разочарованный. Мы тебя выволокли через черный ход.

– Я этого не помню.

– Да нечего там было особо смотреть. Ты испортил смокинг, катаясь в луже собственной мочи.

– А я что-нибудь сказал?

– О, ты предсказал будущее. Ты отлично поработал.

– Что я сказал?

– Ты про войну рассказывал. Ты говорил то, что они слышать не хотели. Синие детские тела вылетают из исковерканных кораблей в пустоту космоса. Замерзшие детские трупы в пустоте, Эд. – Она вздрогнула. – Ты же понимаешь, такое никто не захочет слушать.

– Но ведь никакой войны нет, – заметил Эд. – Пока.

– Будет, Эд. Ты так предсказал. Ты сказал: «Война!»

Для Эда это ничего не значило. После обычной вступительной части с угрями он увидел не свое детство в доме с серой крышей, а посадку первого своего ракетного корабля, тупорылого динаточного грузовичка «Цыпленок Кино», на пересохшую поверхность первой в жизни Эда чужой планеты; увидел он и широкую лыбу шестнадцатилетнего юнца на собственном лице. Обезьянка сидела у него на спине. Он вгрызался в понятия бесконечного путешествия и пустоты. Всегда найдется еще что-нибудь. А потом и еще что-нибудь. Он остановился на верхней ступеньке грузового трапа и заорал:

– Другая планета!

«Никогда ни о чем не жалеть, – пообещал он себе в том месте и времени. – Никогда не возвращаться. Никогда никого из них больше не видеть, этих матерей, отцов, сестер, которые тебя бросили». От этого места и времени до тяжко поразившей его смерти Дани Лефебр расстояние протянулось неощутимое. И все пути вели с «Цыпленка Кино» на гипердип, а оттуда в твинк-бак.

Он поведал об этом Энни Глиф, пока они шли по бетону космопорта к ней в комнату.

– Тогда меня звали иначе, – добавил он.

И вдруг подумал, что сейчас его опять вырвет. Он присел на корточки и опустил голову между колен. Стал прочищать горло. Энни коснулась его плеча. Спустя некоторое время ему полегчало, он сумел поднять голову и посмотреть на нее.

– Я сегодня вечером их расстроил, – сказал он.

Как всегда, Энни дала ему понять, что ее терпение бессловесно и основательно. Он бросился в него, как в омут с головой, потому как больше было некуда.

– Если я прорицатель, – воскликнул он в отчаянии, – то почему же я только и вижу что прошлое?

22 Устойчивые сущности

Было поздно. Люди торопились по домам из ресторанов и кинотеатров, опустив головы в сырой зябкой ночи. Поезда еще ходили. Майкл Кэрни застегнул куртку до воротника. На ходу вытащил мобильник и попытался дозвониться Брайану Тэйту: сперва домой, затем в Сохо, где располагался офис «Сони». Он ничего не добился, хотя соневский автоответчик сделал попытку заманить Кэрни в лабиринт корпоративных голосовых консультантов. Он убрал телефон в карман. Анна дважды нагоняла его. Первый раз в Хаммерсмите, где Кэрни пришлось задержаться и купить билет.

– Можешь меня преследовать, если тебе так приспичило, – сказал ей Кэрни. – Толку не будет.

Она вспыхнула, окинула его упрямым взглядом, протолкалась мимо касс через валидатор и спустилась на восточную платформу станции. Резкий флуоресцентный свет мигающих от износа ламп выхватывал из полумрака верхнюю часть ее лица. Она накинулась на него:

– Какая польза от твоей жизни, Майкл? Ну какая польза от твоей жизни?

Кэрни схватил ее за плечи, словно желая встряхнуть, и встретился с ней глазами. Хотел было отпустить какое-то оскорбление, но передумал.

– Ты нелепо выглядишь. Ступай домой.

Она смолчала.

– Видишь? Тебе нечего ответить. Ты не дала ответа. Ступай домой. Со мной все будет в порядке.

– Ты так всегда говорил, не правда ли? И посмотри, в кого ты превратился. Ты глянь на себя. Ты напуган до смерти и истощен.

Кэрни вдруг передернул плечами.

– Я не боюсь, – сказал он и снова отошел в сторонку.

Ее недоверчивый смех сопровождал его на пути через платформу. Когда пришел поезд, она, несмотря на ужасную давку, выбрала место подальше от Кэрни. На Виктории он потерял было ее из виду в суете позднего вечера, но она снова выцепила его взглядом и с мрачной целеустремленностью протолкалась к нему через толпу смеющихся японских подростков. Он сжал зубы, вышел на две станции раньше, чем требовалось, и быстрым шагом преодолел около мили, пройдя насквозь светлый шумный Западный Кройдон и переместившись в пригород. Стоило оглянуться, как он замечал следующую за ним Анну; та взятого им темпа не выдерживала, но ухитрялась удерживать его в поле зрения, а к тому моменту как Кэрни постучал в дверь дома Брайана Тэйта, снова догнала. Ее волосы слиплись от пота, лицо горело возбужденным румянцем; сморгнув с век дождевую воду, Анна с натугой выдала ослепительно-беззаботную усмешку, словно говоря: «Вот видишь?»

Кэрни постучал в дверь. Они стояли, держа в руках сумки, в настороженном перемирии, ожидая сами не зная чего. Кэрни снова ощутил себя идиотом.

* * *

Дом Брайана Тэйта стоял на тихой улочке меж деревьев и холмов, с церковью на одном конце и домом престарелых на другом. Четыре этажа, короткая гравийная дорожка между лаврами и деревянная тюдоровская опалубка поверх штукатурки, смешанной с каменной крошкой. Летними вечерами лисы, принюхиваясь, рыскали в саду меж поросших лишайником яблонь. Было ясно, что дом всю его историю использовали аккуратно и хорошо о нем заботились. Тут растили детей, потом отправляли их в школы, специально учрежденные для детишек из таких домов, а потом дети вырастали, делали брокерские карьеры и заводили собственных детей. От дома веяло успехом и благородной скромностью, но было в нем ныне и что-то мрачное, искаженное, словно бы от присутствия Брайана Тэйта.

На стук в дверь никто не появился. Анна Кэрни поставила сумку на землю и отошла к окну, забралась на цветочную клумбу, привстала на цыпочках.

– Там кто-то есть, – сказала она. – Послушай.

Кэрни прислушался, но ничего не услышал. Обойдя дом, прислушался с другой стороны, но окна оставались темны и безмолвны. В саду тихо моросил дождик.

– Его там нет.

Анна вздрогнула.

– Да нет же, там кто-то есть, – повторила она. – Я чувствую, как он на нас смотрит.

Кэрни забарабанил в окно.

– Видишь? – возбужденно воскликнула Анна. – Он передвинулся!

Кэрни вытащил мобильник и набрал номер Тэйта.

– Постучи-ка снова в дверь, – попросил он, придержав телефон ухом. Выслушав старомодно сформулированное сообщение автоответчика, он сказал: – Брайан, если ты здесь, вылезай из норы. Я перед твоим домом, мне нужно с тобой поговорить.

Пленка покрутилась полминуты, потом остановилась.

– Господи, Брайан, я же тебя вижу.

Кэрни начал набирать номер по новой. Тут передняя дверь открылась; Тэйт неуверенно выглянул наружу.

– Без толку, – заметил он. – Я телефон в другом месте держу.

Он был в какой-то серебристой парке с очень плотным мехом, футболке и рабочих штанах грузчика. Когда он отворил дверь, из дома повеяло теплом. Капюшон парки мешал разглядеть его лицо, но Кэрни увидел, что Тэйт отощал, измучен и давно не брился. Тэйт перевел взгляд с Кэрни на Анну и обратно.

– Хотите войти? – осведомился он странным тоном.

– Брайан… – начал Кэрни.

– Не входи туда, – вдруг сказала Анна. Она так и стояла на клумбе под окном.

– Тебе нет нужды заходить туда вместе со мной, – сообщил Кэрни.

Она сердито уставилась на него:

– Разумеется, есть.

Внутри оказалось тепло и влажно. Тэйт провел их в маленькую комнату в глубине дома.

– Вы не могли бы закрыть за собой дверь? – попросил он. – Тепло уходит.

Кэрни оглядел комнату:

– Брайан, что за хрень ты тут затеял?

Тэйт превратил комнату в клетку Фарадея, обив потолок и стены медной проволочной сеткой. Принял он и дополнительные меры предосторожности, закрыв окна фольгой «Бакофойл». Теперь никакое электромагнитное излучение не могло проникнуть внутрь или вырваться наружу. Если он тут чем-то занят, то снаружи никак не выяснишь, чем именно. Везде валялись коробки гвоздей, рулоны медной проволочной сетки и «Бакофойла». Центральное отопление включено на полную. В центре комнаты глухо гудели еще два отдельных обогревателя на сжиженном газе, а рядом с ними стояли стол «Формика» и стул. На столе Тэйт разместил стеллаж из шести параллельно подключенных серверов Macintosh G4, клавиатуру, монитор с блендой и какие-то периферические устройства. Из прочих предметов обстановки в комнате имелись электрочайник, кофеварка эспрессо и стопка пластиковых стаканчиков. На полу валялись картонные упаковки от готовых обедов. В комнате воняло. Местечко это производило неизгладимо мрачное впечатление.

– Бет ушла, – пояснил Тэйт. Вздрогнув, он повел руками перед одним из нагревателей. В тени капюшона парки его лицо едва можно было разглядеть. – Она вернулась к Дэвису. И забрала детей.

– Сочувствую, – сказал Кэрни.

– Готов побиться об заклад, что так и есть, – ответил Тэйт. – Готов кости бросить. – Голос его внезапно взлетел до визга. – Зачем явились? – спросил он. – У меня телефон в другой комнате, вы не в курсе? Я тут работаю.

Анна Кэрни оглядывала комнату с выражением глубокого изумления. Глаза ее нет-нет да и останавливались на Тэйте, и во взгляде проступало тихое презрение одного невротика к другому; при этом она качала головой.

– А это что? – проговорила она вдруг.

Из-под стола выскочила белая кошка. Неторопливо, с осторожным сознанием собственного достоинства потянулась, мурлыкнула и стала прохаживаться взад-вперед, высоко подняв хвост. Она блаженствовала в тепле. Анна опустилась на колени и протянула кошке руку.

– Привет, детка, – сказала она. – Привет, малышка.

Кошка проигнорировала ее, легко вскочив на компьютер и оттуда на плечо Тэйту. Животное похудело, мордочка его заострилась сильнее обычного, глаза казались прозрачными, хвост – короной света.

– Я в этой комнате живу, – произнес Тэйт.

– Брайан, что случилось? – вежливо осведомился Кэрни. – Я думал, это был глюк.

Тэйт распростер руки в стороны:

– Нет, не глюк.

Он распутал узел USB-кабелей, раздвинул груду периферии и стаканчиков из-под кофе, достал внешний жесткий диск на сто гигабайт в футляре из полированного титана и протянул Кэрни, который осторожно взвесил футляр на ладони.

– Что это?

– Результаты последнего запуска. Состояние, свободное от декогеренции, продержалось целую минуту. У нас там кубиты целую гребаную минуту прожили, прежде чем интерференция взяла свое. Там, внизу, это все равно что миллион лет. Такое впечатление, что принцип неопределенности на время отключился. – Он сдавленно хихикнул. – Миллиона лет нам хватит, как думаешь? Можем считать это успехом, э? Но потом… Не знаю, что потом произошло. Фракталы…

Кэрни чувствовал, что разговор ведет в никуда. Скорее всего, в результаты закралась ошибка, да и потом, увиденного в лаборатории это не объясняло.

– Брайан, зачем ты мониторы раскокал?

– Потому что физика кончилась. Физика отключилась. Фракталы… – он не сразу нашел нужное слово; видимо, он совершенно не был готов увидеть то, что прокручивалось сейчас в его памяти, – протекать стали. А потом туда вошла кошка. Она просто прошла через дисплей прямо в данные. – Он засмеялся, глядя на Кэрни с Анной. – Я и не ожидал, что вы поверите, – добавил он.

В глубине души, под покровом необъяснимого страха, чудаковатости и обычной вины за то, что продался сперва Мэдоузу, а потом «Сони», Тэйт оставался обычным подростком со способностями к физике. Хиппарская прическа да уверенность, что физика даст ему некоторое преимущество в жизни среди взрослых, если те будут его прощать: дальше этого он не пошел. Теперь жена развеяла его заблуждение. И, что, вероятно, было для него еще страшнее, сама физика повернулась к Тэйту непостижимой, невыносимой стороной. Кэрни стало его жалко, но он лишь сказал, тщательно подбирая слова:

– Кошка здесь, Брайан. Она у тебя на плече сидит.

Тэйт покосился на Кэрни, потом на собственное плечо. Казалось, он не видит белой кошечки, которая восседала там, мурлыча, и месила лапками ткань парки. Он покачал головой.

– Нет, – ответил он жалобно. – Она ушла.

Анна уставилась на Тэйта, потом перевела взгляд на кошку, потом снова на Тэйта.

– С меня хватит, – сказала она. – Если никто не против, я такси вызову.

– Отсюда нельзя позвонить, – объяснил ей Тэйт, словно ребенку. – Это клетка. – И прошептал: – Я понятия не имел, что Бет все это так напрягало.

Кэрни коснулся его плеча:

– Брайан, а зачем тебе клетка? Что произошло на самом деле?

Тэйт начал плакать.

– Не знаю, – сказал он.

– Зачем тебе клетка? – настаивал Кэрни. Вынудил Тэйта повернуться к себе лицом. – Боишься, как бы сюда что-нибудь не проникло?

Тэйт утер глаза.

– Нет, я опасаюсь, как бы отсюда что-нибудь не выбралось, – ответил он.

Вздрогнув, он как-то чудаковато встал вполоборота к Кэрни и поднял руку, застегнув парку на шее; по ходу дела он оказался лицом к лицу с Анной. И дернулся, будто забыл о ней и перепугался ее присутствия.

– Мне холодно, – прошептал он. Пошарив рукой за спиной, он подтянул к себе стул и осел на него. Белая кошка все это время грациозно сохраняла равновесие на его плече, продолжая мурлыкать.

Тэйт глянул на Кэрни и сказал:

– Мне все время холодно.

Помолчав мгновение, он проговорил:

– Меня тут на самом деле нет. Никого из нас тут нет.

Слезы катились по глубоким складкам у его губ.

– Майкл, тут никого из нас вообще нет.

Кэрни быстро шагнул вперед и, прежде чем Тэйт успел среагировать, сорвал капюшон парки с его головы. Безжалостный флуоресцентный свет упал на лицо Тэйта, обросшее щетиной, истощенное, постаревшее; вокруг глаз видны были глубокие морщины, словно он работал без очков, щурясь, или плакал ночь напролет. Кэрни подумал, что, наверное, справедливы обе версии. Сами глаза были водянистые, с бледно-голубыми радужками, капилляры местами полопались. Ничего странного, вот только из внутренних уголков непрерывными ручейками текли слезы. Слишком обильные, чтобы списать это на Тэйтово горе. Каждая слеза состояла из точно идентичных ей по форме слезинок, а те – из слезинок поменьше. В каждой слезинке проступало крохотное изображение. «Как далеко вниз ни уходи, – подумалось Кэрни, – оно всегда там будет». Поначалу он подумал, что это его собственное отражение. Когда же увидел, что это в действительности такое, то отшатнулся, схватил Анну за плечо и поволок из комнаты. Она сопротивлялась, отталкивала его руками и сумкой, в ужасе глядя на Брайана Тэйта и то, что с ним происходило.

– Нет, – урезонивающе сказала она. – Нет. Послушай, надо ему помочь.

– Господи, Анна! Бежим!

Белая кошка тоже плакала. Под взглядом Кэрни она изогнула шею, повернула к нему тощую мордочку дикарки, и слезы светлячками рассыпались по комнате. Они текли и текли, пока сама кошка не истаяла и не стекла с плеча Брайана Тэйта на пол медленной лужицей сверкающей жидкости, а сам Тэйт в это время раскачивался на стуле взад-вперед, бормоча что-то вроде:

– Эрр… эрр… эрр…

Он тоже начал таять.

* * *

Часом позже они сидели в пикаперском баре на Олд-Комптон-стрит, возле Кембридж-серкус; из открытых в центре Лондона заведений это было освещено ярче всех. Не слишком просторное, но, по крайней мере, далекое от бесконечных холодных пригородов с их основательными, благопристойными брокерскими домами в окружении лавров и рододендронов, с единственным светящимся окошком в каждом здании. В баре подавали еду, преимущественно тапас, и Кэрни предложил Анне перекусить, но та лишь заглянула в меню и, вздрогнув, отказалась. Оба помалкивали, сидели и смотрели на улицу, наслаждаясь теплом, музыкой и человеческим обществом. В Сохо еще бурлила ночная жизнь. Парочки, в основном гомики, проносились мимо, держа друг друга за руки, смеялись и болтали. В том, чтобы сидеть, старательно удерживая стакан в равновесии обеими руками, и наблюдать за ними, было нечто теплое и человеческое.

Наконец Анна допила свой коктейль и сказала:

– Я не хочу знать, что там случилось.

Кэрни пожал плечами.

– Не уверен, что там в действительности что-то случилось, – солгал он. – Мне кажется, это была какая-то иллюзия.

– Что нам делать?

Кэрни ждал этого вопроса. Отыскав внешний жесткий диск Тэйта, он на миг задержал его в руке, затем положил на стол между ними и оставил лежать; стильный футлярчик не крупнее пачки сигарет мягко поблескивал под разноцветными лампами. «Титан отлично смотрится, – подумал он. – Сейчас этот металл популярен».

Он сказал:

– Возьми это. Если я не вернусь, передашь в «Сони». Скажи, что это от Тэйта и что они знают, как с этой штукой поступить.

– Но оно же там, – возразила она. – Оно там, внутри.

– Не думаю, что дело в данных, – ответил Кэрни. – Тэйт, полагаю, ошибался на этот счет. Думаю, что ему нужен я, и, скорее всего, это та самая тварь, которая все время меня домогалась. Она просто нашла новый способ со мной пообщаться.

Она покачала головой и отправила футляр ему обратно через стол.

– Я все равно не позволю тебе уйти, – сказала она. – Куда ты пойдешь? Что ты собираешься делать?

Кэрни с улыбкой поцеловал ее.

– Кое-что я еще могу испробовать, – успокоил он ее. – Это я приберегал напоследок.

– Но…

Он отставил стул и поднялся.

– Анна, мне по силам выбраться из этой передряги. Ты мне поможешь? – Она открыла было рот для ответа, но он коснулся пальцами ее губ. – Ты бы не могла просто отправиться домой и спрятать там эту вещь, пока я не вернусь? Пожалуйста. Я утром вернусь, обещаю.

Она подняла на него взгляд светлых упрямых глаз, потом снова отвернулась. Протянула руку в сторону, потрогала жесткий диск и быстро спрятала в карман плаща. Покачала головой, словно, испытав все средства, теперь решилась предоставить Кэрни своей судьбе.

– Ладно, – проговорила она. – Если ты этого хочешь.

Кэрни испытал неимоверное облегчение.

Он вышел из бара, взял такси в Хитроу и забронировал билет на первый попавшийся рейс до Нью-Йорка.

Поздней ночью в аэропорту было тихо и малолюдно. Кэрни сел в пустом ряду кресел зала ожидания, зевая и глядя через толстое стекло на огромные стабилизаторы маневрирующих самолетов. Пока ночь сменялась рассветом, он то и дело в компульсивном порыве подбрасывал кости Шрэндер. На соседнее сиденье он примостил сумку. Он собирался улететь в Америку не потому, что ему туда хотелось, а потому, что так выпали кости. Он понятия не имел, что делать по прилете. Он так и видел себя за рулем машины в центральных землях Америки, над картой формата A3 в полутьме или у окна поезда, словно персонаж книг Ричарда Форда,[49] чья жизнь давно уже приземлилась на невезучую сторону и не может взлететь, придавленная своей тяжестью. Все его планы провалились. Неотступная внутренняя паника иссушила их много лет назад. То, что сейчас происходило, было ему внове. Он чувствовал: близится кульминация. Он снова ударится в бега, и на этот раз его, вероятно, поймают; а возможно, повезет выяснить, зачем была нужна вся эта жизнь. Во всем остальном он Анне солгал. И наверное, она этого ожидала, потому что в пять часов утра обняла его со спины, поцеловала и накрыла его руки тонкими ладошками, помешав подбросить кости в очередной раз.

– Я же знала, что ты сюда припрешься, – шепнула она.

23 Так сложились звезды[50]

Командир «Касаясь пустоты» пытался выйти на связь с Серией Мау через уловку.

С его сигналом творилось странное. Часть передачи либо не дошла, либо смешалась с каким-нибудь проявлением барочной материи Вселенной. Уловка целую минуту мерцала перед баком Серии Мау, то проявляясь, то исчезая вновь, а потом растаяла окончательно. Была она куда меньше, чем запомнилось Серии Мау с прошлого раза: узелок желтоватых конечностей немногим крупнее человеческой головы скорчился в лужице какой-то липкой жидкости. Кожа командира имела оттенок поджаренной птичьей тушки. Серии Мау показалось, что с ним что-то не в порядке: в смысле с командиром, а не с сигналом. Она спросила у математички, что та думает по этому поводу.

– Контакт потерян, – сказала математичка.

– Бога ради, – разозлилась Серия Мау, – до этого я и сама могу додуматься.

Следующие два дня привидение появлялось снова на минуту-другую в разных частях корабля: дрейфующие камеры ловили мимолетный, незаметный взгляду проблеск. Теневые операторы отгоняли призрака в углы, где тот впадал в панику. В итоге привидение возникло прямо перед баком Серии Мау, быстро стабилизировалось, но осталось таким же маленьким. Отсюда оно терпеливо глядело на нее скученными глазками, пытаясь заговорить.

Серия Мау с отвращением наблюдала за ним.

– Чего тебе? – спросила она.

Уловке наконец удалось вымолвить ее имя:

– Серия Мау Генлишер, я…

Интерференция. Статические помехи. Эхо пустоты, порожденное пустотой без эха.

– …важно предостеречь о твоем положении, – сказало привидение, словно заканчивая какую-то фразу, начало которой Серия Мау пропустила.

Сигнал ослабел и вдруг вернулся, загремев:

– …модифицировал пакет доктора Хэндса.

Привидение снова умолкло. И растаяло облачком бурого дыма, возбужденно дергая щупальцами. Если уловка и пыталась что-то еще сказать, Серия Мау не разобрала ни слова. Когда привидение исчезло, Серия Мау осведомилась у математички:

– Как у них там делишки?

– Ничего нового. Звено Муара чуток подотстало. «Касаясь пустоты» все еще в фазовом резонансе с неизвестным K-раблем.

– Ты мне можешь пояснить, что вообще происходит?

– Не думаю, – призналась математичка.

А что думает чужак? Как он себе представляет мир? Прибывая на очередную планету, ужасники подчиняли местное население и приступали к земляным работам. Им требовались силосные ямы шириной в милю и глубиной около пяти. Издырявив этими структурами всю литосферу, ужасники начинали миллионами роиться над планетой; крылья их казались дешевыми и не более технологичными, чем пластиковая расческа. Никто не знал зачем, хотя преобладала религиозная трактовка. Если ужасников пытались вызвать на более прагматичный разговор об этом, они отвечали:

– Дело не задастся, только если рабочий отвернулся от колеса.

Или:

– По утрам направляются они внутрь, подобно луне.

Многочисленные колонии ужасников распространялись от края Галактики к центру, вырезая эту область пространства из круговой диаграммы галактической проекции. Напрашивался вывод: они пришли извне. Так оно и было, хотя как именно они преодолели такой дальний путь, оставалось неизвестным. В мифологии ужасников перворой странствовал меж звезд вообще без кораблей, рассекая крыльями некую облегченную фракцию континуума, попеременно разогреваемую излучением и остывающую; но это объяснение люди в расчет не приняли.[51]

* * *

Больше ужасник на связь выйти не пробовал. «Белая кошка» неслась в пустоте, но преследователи нагоняли, точно свора псов. Просчитать дальнейшие действия было не легче.

Билли Анкер слонялся по кораблю. Бо́льшая часть обычных человеческих действий отнимала у него слишком много времени. Серия Мау с интересом и в то же время с омерзением наблюдала через рассеянные повсюду скрытые камеры, как он моется, ест, сидит на унитазе со спущенными до колен штанами от скафандра, почесывая подмышки. От Билли Анкера пахло кожей, по́том и чем-то еще неопределимым, вроде машинного масла. Он никогда не снимал перчатку с увечной руки.

Сон ему облегчения не приносил. Во сне верхняя губа его отдергивалась в загнанном оскале; по утрам он искоса поглядывал на себя в зеркало. Что он там хотел увидеть? Какими внутренними ресурсами может он располагать, раз так безразличен к жизни? Его разработали и запустили как ходячее продолжение собственного отца, и он швырнул себя в пустоту, полагая это способом самовалидации. Он не только это учудил, но и еще много чего безумного – и так износился по пути, что, забившись в нору, просидел десять лет, собирая себя по кусочкам. Меж тем близилась война, великие тайны стали отдаляться, вместо того чтобы приблизиться, Галактика еще немного расширилась, и все на свете еще чуть-чуть отдалилось от ремонтопригодного состояния.

Бросай все, Билли Анкер. Вот о чем она хотела бы ему взмолиться. Живешь большим открытием – и кормишь толстую жабу внутри. Со всего, что ты находишь, он получает доход. Ей хотелось взмолиться: «Забей на все, Билли Анкер, и улетим вместе».

Что она хотела этим сказать? Что могла под этим понимать? Она перестала быть человеком и стала ракетным кораблем. Она задумалась. Продолжая следить за спящим Билли Анкером, сама видела сны.

Во сне Серии Мау, столь же несвязном, как воспоминания в расширенном сенсориуме «Белой кошки», Билли Анкер опускался на колени рядом с ней, не переставая улыбаться, а она улыбалась ему в ответ. Она была в него влюблена, но точно не знала, чего хочет. Озадаченная, она просто взяла и предложила себя ему. Ей хотелось ощутить тяжесть его взгляда в комнате, озаренной светом летнего дня. Однако была у этого события и теневая версия, отравлявшая ее воображение и сводившая фантазии к абсурду… В доме холодно, еда стынет на подносе, половицы ничем не накрыты, она гораздо меньше его ростом и ничего не чувствует, кроме смущения и непрошеной опрелости. В попытке отыскать должную манеру поведения она просмотрела записи со спутниками Моны, сделанные еще до того, как тех вынесло через воздушный шлюз. Она научилась произносить требовательно и гневно:

– Я этого хочу. Я трахаться хочу.

Впрочем, интереса подставляться под член у нее, в общем-то, никакого и не было. Ее скорее разгневал идиотизм этой идеи.

* * *

Мона-клон тоже изучала себя – в зеркалах, принимая откровенные или гневные позы в зависимости от настроения. Интересовалась своими телом и лицом, а главным образом прической: когда они спасли Билли Анкера с Редлайна, волосы у Моны были длинные, светлые, струящиеся и все время пахли шампунем из перечной мяты. Она зачесывала их в разные стороны, разглядывая себя под разными углами, затем распустила и с отвращением сказала:

– Ну все, я кончаю с собой.

– Хорошо, милая, а теперь иди покушай чего-нибудь, – безразлично отозвались теневые операторы.

– Я не шучу, – пригрозила Мона.

Они с Билли Анкером в обитаемой секции вели себя как два диких зверя в одной клетке. Случайно пересекаясь, не находили что друг другу сказать. В общем-то, это стало ясно еще в первый день. Мона заставила операторов соорудить ей белую кожаную куртку, походившую на боевое обмундирование, такого же оттенка плиссированную блузку до голеней, а в качестве украшений – маленький золотистый пояс и сандалии на толстой подошве из прозрачного полиуретана. Выглядела она отлично и знала это. Испоганив морского окуня диким лимонным сорго (этот рецепт Мона выучила в анклавах для менеджеров среднего звена Мотеля Сплендидо) и взяв реванш на десерте из свежих летних ягод в граппе, она стала рассказывать о себе. Ничего особенного в ее истории, по словам Моны, не было. История успеха. Школьницей она отличилась в синхронном плавании. Место в корпоративной иерархии заслужила благодаря врожденному таланту к работе с людьми. Она никогда не тяготилась своим происхождением, не завидовала сестре или матери. Жизнь ее выехала на проторенную колею, признала Мона, но добавила, что это ведь только начало.

Она спросила, мог бы Билли Анкер пилотировать «Белую кошку».

Билли Анкер, кажется, не услышал вопроса. Он задумчиво поскреб щетину под нижней челюстью.

– Эх, а что такое жизнь, девочка? – протянул он рассеянным тоном.

Разделяло их четыре фута, но казалось, что кадры сняты в разных каютах.

– Я тут живу, – проинформировала его Мона на следующий день. – А ты вот здесь живешь.

Она попросила теневых операторов превратить ее половину обитаемой секции в подобие корпоративного бара или столовой далекого земного прошлого, с чистым полом, выложенным плитками в шахматном порядке, и древними машинками для молочных коктейлей, которым не было нужды функционировать. Билли Анкер свою половину оставил неизменной; по утрам он садился на пол посредине – голый, костлявый, желтокожий, по виду среднего возраста – и приступал к сложным упражнениям по самоконцентрации, достигая сатори. Мона у себя в каюте смотрела голограммы. Билли большую часть времени глядел в пространство и пердел. Если ему случалось пукнуть слишком громко, Мона поднималась, выходила к общей двери и выразительно, с омерзением, произносила:

– Иисусе!

По ее тону могло показаться, что она Билли кого-нибудь представляет.

Серия Мау наблюдала за их встречами не без интереса и держалась толерантно. Все равно что домашних питомцев завести. Чудачества людей помогали ей абстрагироваться от накатывающих приступов меланхолии или гневных вспышек, если оказывалась бессильна гормональная фармакотерапия «Белой кошки». Мона и Билли ее успокаивали. Она к ним привыкла и ничего нового не ожидала.

Тем удивительнее было сутках в четырех или пяти лету от Редлайна застать их вместе в постели Моны.

* * *

Освещение имитировало свет, проникающий через полуприкрытые жалюзи в послеобеденную пору одной из умеренных зон Земли. Царила атмосфера cinq à sept.[52] У постели стояла миска с розовой водой, куда Билли Анкер окунал пальцы, утишая преждевременный оргазм. Мона была в короткой серой шелковой юбке, задранной до пояса, а излишек помады придавал губам искусанный вид. Она обеими руками держалась за хромированное изголовье кровати и, приоткрыв рот, смотрела затуманенным взглядом через решетку. Груди ее выскользнули из комбинации.

– О да, Билли Анкер, трахни меня, – сказала она вдруг.

Билли Анкер согнулся над ней в позе одновременно заботливой и хищной. Выглядел он моложе обычного. Желтый свет мягко озарял его длинные жилистые коричневатые предплечья. Спутанные волосы космами свисали по обе стороны лица; перчатки он так и не снял.

– Да, – сказала Мона, – трахни меня о стенку.

Услышав это, он замер было, потом пожал плечами и продолжил трудиться над ней; взгляд его стал менее отстраненным. Мона порозовела и издала тонкий дрожащий крик. Эта соломинка сломала спину верблюда: Билли после нескольких спазмов громко застонал и навалился на Мону. Немедленно расцепясь, они принялись смеяться. Мона закурила и, не спрашивая, дала ему затянуться. Он сел, опершись спиной об изголовье, и обнял ее рукой за плечи. Некоторое время они курили по очереди, потом Билли Анкер поискал чего-нибудь утолить жажду и, не найдя, напился розовой воды из миски.

Серия Мау некоторое время наблюдала за ними молча, размышляя: «И что, он бы так со мной этим занимался?»

Потом перехватила управление обитаемой секцией. Понизила температуру на десятки градусов. Свет усилила до уровня яростных больничных флуоресцентных ламп. Ввела дезинфектанты в систему кондиционирования воздуха. Мона, поняв, что происходит, прикрыла рукой глаза и быстро оттолкнула Билли Анкера.

– Убирайся, пока не поздно, – сказала она. – Господи, просто убирайся.

Она слезла с кровати, забилась в угол и обеими руками схватилась за ближайший закрепленный у переборки объект, дрожа от страха и шепча:

– Это не я. Это не я.

Билли Анкер в недоумении уставился на нее. Утер с лица капли дезинфектанта, словно пот. Посмотрел на ладонь. Рассмеялся.

– В чем дело? – спросил он.

Серия Мау внимательно рассматривала его. В таком свете Билли Анкер был похож на общипанного петуха. Плоть его казалась седой, как волосы. Она не вполне понимала, что в нем нашла.

Она ответила голосом корабля:

– Ты выходишь на этой остановке, Билли Анкер.

Клон застонала и вцепилась еще крепче, зажмурилась как могла.

– Ты бы тоже вещички собрала, – посоветовала ей Серия Мау. – Это и твоя остановка как-никак.

Она открыла канал связи с математичкой.

– Откинь воздушный шлюз, – приказала она.

Потом подумала.

– Нет, погоди.

* * *

Спустя две минуты какой-то объект вынырнул из ниоткуда в дальнем уголке Пляжа, на краю системы, которой никто не позаботился дать имя. Пустота корчилась в конвульсиях. Фейерверковый набрызг частиц за пару миллисекунд приобрел очертания K-рабля – «Белая кошка» включила основной двигатель и под небольшим наклоном к эклиптике двинулась внутрь системы, оставляя по себе недвусмысленную прямую линию продуктов сгорания.

Пятьдесят лет назад, когда человечество появилось на Пляже, эту систему обследовали и обнаружили в ней ровно один твердый объект, связанный сложным танцем орбитального резонанса с газовым гигантом. Объект мог считаться луной, хоть и был крупноват. Приливный разогрев ядра создал на поверхности температурные условия, в целом подобные земным, а также сгенерировал неплотную и неустойчивую атмосферу, где, однако, присутствовали необходимые для жизни газы. По арке небес – занятного оттенка зелени – перемещалась туша газового гиганта цвета лососины. Всю планетенку занимала единственная фрактальная структура. С орбиты она напоминала растительность, но не была ни жива ни мертва, а представляла собой сбрендивший древний алгоритм. Сбежав из какой-то навигационной системы, он пошел вразнос и исчерпал на луне все сырье. Результатом явился бесконечный узор павлиньих перьев миллиона размеров, развернутый в трех измерениях. Так математичка пыталась спастись от гибели.

Плюшевая и бархатистая, окруженная исчезающе-тонким самоподобным туманом, структура на всех уровнях обманывала взгляд. Со светом тут творилось что-то странное: структура поглощала и диковинно изменяла его. Она распростерлась на поверхности спутника, увядшая и безлистная, фрагментируясь вирионной пылью: бесполезная модель древних расчетов, по случайности воплощенная в экосистемном формате; имелся тут и биом, поскольку меж гигантскими прицветниками и черенками украдкой мельтешили какие-то местные формы жизни. Логика работы экосистемы оставалась неясна, а данные о местной терминальной фауне – отрывочны. В рассветных или закатных сумерках с одного исполинского пера на другое по лику газового гиганта с болезненной медленностью порою перемещалось нечто вроде птицы или мартышки, чтобы затем, смежив веки, выдать длинную руладу в адрес конкурентов по территории. Тут никто не рисковал задерживаться с целью разузнать о них побольше.

«Белая кошка» пропалила себе проход меж перьев, на миг зависла над устьем выжженного туннеля и приземлилась. Минуту-другую ничего не происходило. Затем откинулся люк грузового отсека и появились две фигуры. Постояв минуту на пороге – вроде бы в перепалке с самим кораблем, – они сбежали вниз по трапу, который уже начал втягиваться в корпус, и застыли в молчании. Они были наги, не считая остатков какого-то женского костюма для вечеринки да нижней половины старомодного пилотского противоперегрузочного скафандра. Под их взглядами «Белая кошка» с натренированной легкостью вознеслась на огненном хвосте в небо и пропала из виду.

Клон, которую звали Мона, беспомощно осмотрелась.

– Могла бы нас, по крайней мере, вблизи города высадить, – прокомментировала она. – Вот сука!

* * *

Космолетчица Серия Мау Генлишер, низвергнутая в состояние фуги (в кои-то веки без участия математички «Белой кошки»), спала и видела сны. Ей снова было десять. В один миг ее мать улыбается и радуется, в другой – уже умерла и осталась лишь на фотографии, которой вскоре также суждено погибнуть и развеяться во влажном предвечернем воздухе серым дымком.

Отец и слышать ничего не желал о своей бывшей. «Фотография невыносима, – говорил он. – Попросту невыносима». Всю зиму он провел в кабинете, не отрываясь от работы, а когда Серия Мау приносила ему обед на подносе, трогал ее за щеку и плакал. «Останься ненадолго, – молил он ее. – Дай мне на миг представить, что твоя мать снова со мной». У нее слов не находилось, чтобы выразить смущение от такой просьбы. Она опускала глаза в пол, и от этого становилось только хуже. Он осторожно целовал ее в макушку, потом, нежно потрепав пальцем под подбородком, вынуждал снова на него взглянуть. «Как ты на нее похожа! – говорил он. – Как же ты на нее похожа!» Сдавленный вздох. «Сядь сюда, нет, вот так. Вот так». Он просовывал пальцы Серии Мау между ног, потом отдергивал и начинал, задыхаясь, рыдать. Серия Мау забирала поднос и убегала. Зачем он с ней так поступает? Она себя чувствовала так же стесненно и непривычно, как если бы снова училась ходить.

– Война-а-а-а-а-а! – заорал брат, выпрыгнув из засады на лестнице. Она уронила поднос. Двое молча уставились друг на друга и на то, что натворили. Сваренное вкрутую яйцо покаталось и улетело в угол.

Всю зиму над Новой Жемчужной ревели K-рабли. Прочерчивали по небу грязно-белые дуги. Отец взял Серию Мау и брата на базу посмотреть, как садятся корабли. Началась война. Установилось перемирие. Кто знает, как все повернется здесь, на краю Галактики, всего в трех системах от области, контролируемой ужасниками, рядом с неведомыми древними сокровищами в глыбах грязного льда по всему поясу Койпера? Дети были в восторге. Они следили за хорошими и дурными новостями, за парадами и маршами, экономическими катастрофами и речами политиканов, за тем, как рушились и воздвигались научные парадигмы: каждый день приносил свежие новости. Тогда-то Серия Мау изменилась. Тогда-то у нее возникли собственные планы. Она собирала голограммы: черные кубики, полные звезд, розоватых туманностей и метелок, парящих в пустоте газа; другие девчонки собирали косметику.

– Вот омега Эридона,[53] – поясняла она брату, – к югу от Белого Каула.[54] Там рулит звено Виттора Ноймана. Пускай ужасники туда только попробуют сунуться!

Ее глаза сияли.

– Их оружие эволюционирует само по себе, поколение за поколением, в среде снаружи корабля. Там судьба целых миров на кону!

Она смотрела, как ее зеркальное отражение произносит эти слова. Она понятия не имела, отчего была так восторжена и возбуждена. В утро своего тринадцатого дня рождения она подписала контракт. Вербовка в ЗВК никогда не прекращалась, а для пилотов K-раблей годились только самые юные и ловкие.

– Тебе бы стоило мной гордиться, – сказала она отцу.

– Я тобой горжусь, – ответил вместо него брат. И разрыдался. – Я тоже хочу стать космическим кораблем!

Сольсиньон превратили в тренировочный лагерь. Везде понатыкали заборов с колючей проволокой. Маленький вокзал утратил сходство со станциями Древней Земли. Пропали цветочные горшки и кот тэбби, которого братишка терпеть не мог: тот напоминал ему о раздавленном черном котенке. Они стояли там утром последнего дня, все трое: Серия Мау, брат и отец. Было сыро и ветрено.

– А когда ты выйдешь в отставку? – спросил отец.

Серия Мау торжествующе засмеялась:

– Никогда!

С этим словом сновидение начало таять, словно кто-то отключил свет. Когда свет загорелся снова, то озарил витрину лавки фокусника. Рубиновые пластиковые накладные губы. Ярко-оранжевые и зеленые перья. Белые шарфы, которые вылетят из шляпы живыми белыми голубями. Куда ни ткни, лежит заманчивая подделка, призванная одурачить и отвести глаза. Серия Мау некоторое время стояла перед витриной, но фокусник не появлялся. Стоило ей отвернуться, чтобы уйти, как негромко прозвенел колокольчик и чей-то голос шепнул:

– Доктор Хэндс, когда же ты явишься за мной?

Она изумленно огляделась: на пустой улице никого. Голос явно был ее собственный. Она проснулась и мгновение пребывала в уверенности, что над ней кто-то стоит, опустившись на колени, но в тот же миг вспомнила, что сама же выбросила Билли Анкера с Моной-клоном в тени газового гиганта. Мысль о таком дурном поступке лишь усиливала ее абсурдное самочувствие.

– Ну зачем ты мне позволила? – сказала она.

Человек на месте математички пожал бы плечами.

– Ты не готова была меня слушать.

– Верни нас туда.

– Не рекомендую.

– Верни нас.

«Белая кошка» отключила термоядерный двигатель и безмолвно, как заброшенный корабль, стала опускаться обратно через систему между газовыми гигантами. Курсокоррекцию она выполняла инкрементно, используя крохотные, но мощные поликремниевые двигатели на реакции горения пористых кремнийсодержащих соединений в кислороде. Тем временем детекторы элементарных частиц и сенсорные массивы, растянувшись во все стороны, как прожилки по листу, просеивали вакуум в поисках звена «Муара Кришны».

– Добавить мощность, – тихо командовала математичка. – Сбросить мощность.

То, что осталось от Серии Мау, нервно шевелилось в баке. Ей позарез нужно было добраться до Билли Анкера: в иной ситуации эту потребность можно было бы сравнить с физической. Помни она как, то губу бы закусила.

– Зачем я так поступила? – сказала она в пространство.

Теневые операторы молча покачали головами. «Рано или поздно что-нибудь такое случилось бы, так было предначертано», – напоминали они. В конце концов «Белая кошка» вернулась к планетенке и стала ее изучать. В перьях что-то двигалось. Может, местная форма жизни, а может, древние алгоритмы пыль перемалывают.

– Что там? – спросила математичка.

– Ничего, – сказала Серия Мау. – Спускайся. С меня хватит.

Билли Анкер и Мона лежали, наполовину укрытые длинной кобальтовой тенью. Мона уже умерла, ее длинные светлые волосы разметались по груди Билли. Он продолжал обнимать ее рукой за плечи, а другой рукой – ерошить волосы. В миг смерти она внимательно смотрела ему в лицо, а одну ногу закинула ему между ног, стараясь обрести последний покой. Следуя инструкциям древнего алгоритма (вирулентная пыль, которой внезапно подкинули новое сырье для бесконечного самоповторения, тихо сыпалась на любовников с нависающих структур), их клетки превращались в перья. Билли Анкер ниже пояса выглядел точно разукрашенный павлиньими перьями сатир. Мону преобразило до самой диафрагмы; груда чернильно-синих пыльных перьев неустанно шевелилась, разрасталась, трепетала и что-то странное вытворяла со светом.

Уловка Серия Мау (едва отличимая в таких условиях от тени) нервно соткалась перед любовниками.

«Как я могла?» – подумала она, а вслух сказала:

– Билли Анкер, могу я тебе как-то помочь?

Билли Анкер не отвел руки, которой гладил мертвую девушку по волосам, и не взглянул на уловку.

– Нет, – отозвался он.

– Это больно?

Билли Анкер улыбнулся.

– Деточка, – сказал он, – это приятнее, чем тебе кажется. Вроде классного депрессанта. – И вдруг рассмеялся. – Червоточина была такая красивая. Знаешь, а я продолжаю ее вспоминать. Представляю, как бы в нее снова погрузился.

Он на миг умолк, задумавшись.

– Я тебе даже описать не могу, как оно там, – сказал он. Потом добавил: – Я слышу, как эта хреновина отсчет ведет. Или это какая-то иллюзия?

Серия Мау подошла совсем близко.

– Я ничего не слышу. Билли Анкер, мне так жаль, что я с вами это сделала.

Он прикусил губу и наконец отвел взгляд от Моны.

– Да ладно, забудь, – сказал он.

Его свела судорога. От непрестанно меняющейся поверхности тела поднялась пыль. Алгоритм преображал его на всех уровнях. На миг в глазах Билли Анкера проявился ужас. Такого он не ожидал.

– Оно меня поедом ест! – вскрикнул он. Задергался, вцепился в мертвую девушку, словно та ему могла чем-то помочь. Забыв, что Серия Мау тут присутствует лишь через уловку, дернулся и к ней тоже. Но сразу овладел собой.

– Чем сильнее отбиваешься от сил внутри тебя, детка, тем полнее их контроль над тобой, – заметил он. Рука его прошла сквозь уловку, как через дым. Он удивленно уставился на нее. – Это что, на самом деле? – спросил он.

– Билли Анкер, что мне делать?

– Это твой корабль. Нырни на глубину. В Тракт.

– Билли, я…

Наверху по лику газового гиганта пробежали фиолетовые полосы ионизации. С гулким свистом переместилась воздушная масса. Потом другая. Потом на орбите возник огромный шар изумрудного пламени: это «Белая кошка», надо полагать, отбивалась от звена «Муара Кришны». Серию Мау вдруг разорвало пополам: половина на корабле, половина внизу, с Билли Анкером. По всему континууму, разделявшему эти половинки, зазвучали сигналы тревоги; математичка пыталась отсоединить ее от уловки.

– Оставь меня! – завизжала она. – Я хочу остаться с ним! Кто-то же должен остаться с ним!

Билли Анкер усмехнулся и покачал головой:

– Вали отсюда, детка. Там наверху дядя Зип. Вали побыстрее.

– Билли Анкер, но я же их на тебя навела!

У него сделался усталый вид. Он смежил веки:

– Я сам их на себя навел, девочка. Убирайся. Ныряй на глубину.

– Прощай, Билли Анкер.

– Только вот что, детка…

Она обернулась и увидела, что он мертв.

«Я таки в это вляпалась, – в отчаянии сказала она себе. – Потрахушки и драчки. Я же себе обещала, но все равно вляпалась».

Потом: «Дядя Зип!» Ужас парализовал ее. Как она могла так недооценить толстяка, не понять, как он умен и как раскинулся по Галактике. В тот миг, когда решила заключить с ним сделку, уже попалась.

Ну и что теперь делать?

24 Бросая кости[55]

– Если я прорицатель, то почему же я только и вижу что прошлое?

Когда Эд задал этот вопрос Сандре Шэн, то помощи, как и ранее от Энни Глиф, не дождался. Директриса лишь едва заметно пожала плечами.

– Думаю, надо больше тренироваться, Эд, – ответила она. Закурив, задумчиво уставилась в угол комнаты. – Думаю, надо больше работать.

Эд был неспособен расшифровать этот ее отстраненный взгляд. Катастрофа в главной палатке ее, казалось, даже умилила. Накачала энергией: другие проекты Сандры Шэн процветали, и она каждый день давала представления. Старперов из бара дюнного мотеля выставили: зайдя туда, Эд увидел, как она расставляет повсюду свою аппаратуру, которую привезла ночью в ящиках без меток. Аппаратура была однообразно старая. Электропровода в тканевой оплетке, бакелитовые корпуса, проигрыватели с маленькими иглами. Даже какой-то усилитель на вакуумных лампах.

– Господи, – протянул Эд, – оно же настоящее.

– Забавно, правда? – спросила Сандра Шэн. – Этим предметам четыреста пятьдесят лет, плюс-минус. Эд, пора нам наладить совместную работу. Берем голову в руки. Для начала нужно тебя привязать ремнями за запястья…

У нее возникла идея привязывать Эда ремнями за руки и ноги к большому, грубой работы, деревянному стулу, который прибыл в числе прочего груза. Сама Сандра Шэн занялась наладкой лампового усилителя. После этого нахлобучила аквариум Эду на голову и стала задавать ему вопросы, добиваясь нужных ответов. Голос ее казался Эду близким до интимности, словно она вместе с ним странствовала по морю Алькубьерре среди угрей, направляясь к неприятным откровениям юности. Вопросы для Эда оставались бессмысленны.

– Как считаешь, Эд, жизнь отпетая сука или нет? – спрашивала Сандра Шэн. Или: – До двенадцати умеешь считать?

Впрочем, ответов своих он не слышал. Часть Эда внутри аквариума никак не стыковалась с частью снаружи: во всяком случае, простых способов не было. В бар дюнного мотеля заползали сумерки, рассеченные последним лучом белого солнечного света. Женщина азиатской внешности склонилась над барной стойкой, закурила, кивнула собственным мыслям. Получив устроивший ее ответ, повернула тумблер аппарата. Занятные синеватые разряды независимо друг от друга вырвались с катодов. Человек в кресле задергался в конвульсиях и вскрикнул.

По вечерам Эду приходилось давать представления. Он сильно уставал. Зрителей приходило все меньше. В конце концов осталась только мадам Шэн, следившая за ним из зала. На ней было изумрудное коктейльное платье с откровенным декольте. Эд стал подозревать, что зрители ее не интересуют. Он понятия не имел, чего Сандра Шэн от него хочет. Он пытался с ней поговорить перед шоу, но та лишь уговаривала его не беспокоиться.

– Тренируйся больше, Эд. Это все, что тебе нужно.

Она садилась на лучшие места, курила и аплодировала, мягко хлопая сильными маленькими руками.

– Отлично, Эд. Просто отлично.

Спустя время являлись двое-трое циркачей и утаскивали его. Или, случись рядом Энни, она справлялась сама, с вежливым изумлением унося его к себе в комнату.

– Эд, – спросила Энни однажды ночью, – зачем ты с собой так поступаешь?

Эд прокашлялся. Он не знал, что ответить.

– Я на жизнь себе зарабатываю, – нашелся он наконец.

– О, слышен глас великого entradista, – ответила Энни саркастическим тоном. – Ну-ка, ну-ка, расскажи, Эд. Про те гипердипы и великие свершения. И о том, как ты знаменитую летчицу трахал.

Эд пожал плечами:

– Не понимаю, о чем ты.

– Да нет же, прекрасно понимаешь.

Он еще не видел Энни такой разъяренной. Девушке пришлось выйти из комнаты, чтобы ничего не сломать в энергичных метаниях.

– Ты что себе думаешь, Эд? – продолжила она оттуда. – Ничего! Ты зачем с собой так поступаешь? Что ты ожидаешь узреть? – Ответа она не дождалась. – Это просто очередная версия бака. Вы, твинки, говно ложками хлебать готовы, лишь бы сбежать от мира.

– Эй! Начнем с того, что это ты меня к ней привела.

Энни прикусила язык, помолчала и сменила тему.

– Эд, ты глянь, какая прекрасная ночь. Пойдем по песку прогуляемся. Отдохнешь немножко, иногда ведь надо. Хочешь, я тебя в город возьму, а, Эд? Я по вечерам рано приходить буду, раньше твоего. Мы сходим шоу посмотрим!

– Я сам себе шоу, – отвечал Эд.

* * *

Но он к ней прислушался. Он стал выходить в город. По вечерам, избегая как Пирпойнт-стрит, так и Стрэйнт. Не было желания снова сталкиваться с Тигом или Ниной. И уж точно он не стремился, чтобы в жизни его снова появилась Белла Крэй. Он покрутился в квартале под названием Ист-Даб, где на узких улочках, обклеенных анимированными постерами твинкарен, было не протолкнуться от рикш. Пошел дальше. Вместо твинк-фермы он завернул поиграть в корабли с культиварами вдвое крупнее себя, присев на корточки посреди улицы и вдыхая их запахи, смесь пота и фалафеля. Ребята эти склонны были к насилию, если жизнь подбрасывала им игрока с какими-нибудь реальными активами. Кости падали и подскакивали. Эд ушел без гроша в кармане, но целым – и поблагодарил их за это. Ухмыляясь чудовищными бивнеликими мордами, они поглядели ему вслед.

– Давай ышшо, чувак, када хошь!

Мадам Шэн, узнав про его вылазки, с интересом оглядела Эда.

– Разве это разумно? – только и сказала она.

– У каждого, – ответил Эд, – есть право на отдых.

– Но, Эд, ты Беллу Крэй со счетов бы не сбрасывал.

– Что ты знаешь о Белле? – потребовал он.

Она пожала плечами. Эд тоже.

– Если ты ее не боишься, то и мне смысла нет.

– Эд, поосторожнее.

– Я осторожен, – сказал он.

Белла Крэй уже отыскала его.

Однажды вечером за ним увязались два чудика, по виду из корпоративных анклавов, в абрикосовых свитерах и при небрежно завязанных галстуках. Он поводил их за собой с полчаса, петляя по переулкам и аркадам, затем забежал в лавку фалафелей на Формэн-драйв и вышел через черный ход.

* * *

Удалось ли оторваться? Он не был уверен. На следующий день ему показалось, что те же двое наблюдают за ним – на бетонной полосе некорпоративного космопорта. Стоял белый день, бетон дышал жаром, а парочка делала вид, что глазеет на чужацкую выставку: суетилась у обзорного иллюминатора, притворяясь, что их блевать тянет от увиденного. Впрочем, пока один заглядывал в витринный иллюминатор, другой зорко смотрел по сторонам, чем и выдавал себя. Эд, не дойдя до них двадцати ярдов, развернулся и неслышно смешался с толпой. Но они, верно, успели его засечь, потому что следующим вечером в Ист-Дабе банда ганпанков, именующая себя Скелетными Ключами Дождя,[56] попыталась взорвать его нова-гранатой.

Он не успел особо ни о чем подумать. Раздался характерный булькающий удар. Тут же все вокруг словно бы осветилось и расплылось – одновременно. Половина улицы исчезла на его глазах, но ганпанки промахнулись.

– Иисусе! – прошептал Эд, отступая в толпу проституток, перекроенных по образу и подобию шестнадцатилетней японочки с сайтов онлайновой порнухи конца двадцатого века. – Ну зачем?

Он потрогал лицо. На ощупь оно казалось горячим. Проститутки слонялись вокруг и нервно хихикали; одеты они были в лохмотья, кожа обгорела на солнце до яркой красноты. Вернув себе способность соображать, Эд пустился наутек. Он бежал, пока не перестал понимать, где находится. Было уже хорошо за полночь, вокруг громоздились горы мусора. Небо почти полностью закрывал Тракт Кефаучи: казалось, что он разрастается, пока на него смотришь, как джинн, вылезающий из бутылки, но почему-то не становится больше. Сингулярность без горизонта событий, так про него говорили; место, где разгулялась неправильная физика. Оттуда что угодно может вылезти, но пока еще не вылезло. «Если только, – подумал Эд, – то, что здесь происходит, не следствие того, что происходит там…» Он поднял глаза в небо и как следует задумался об Энни Глиф. Все было как в ту ночь, когда он ее встретил: смутный свет пробивается через мусорные кучи. Каким-то образом он ее вернул к жизни, всего лишь произнеся вслух ее имя. Теперь он чувствовал за нее ответственность.

Он вернулся в цирк и обнаружил Энни спящей. В комнате было тепло и спокойно от ее присутствия. Эд лег рядом и уткнулся лицом в шею девушки, чуть повыше плеча. Спустя пару минут она полупроснулась и позволила ему протиснуться к себе в объятия. Он коснулся ее, Энни издала долгий гортанный стон наслаждения. Надо убираться из Нью-Венуспорта, пока с Энни что-нибудь из-за Эда не сотворили. Надо ее тут бросить. Ну как ей об этом скажешь? Он не понимал.

Наверное, Энни прочла его мысли, потому что спустя несколько дней, вернувшись домой, спросила:

– Эд, что с тобой такое?

– Не знаю, – ответил Эд.

– Если не знаешь, Эд, надо выяснить, – сказала она.

Они озадаченно посмотрели друг на друга.

* * *

Эд любил гулять вокруг цирка холодными утрами, вдыхая запах соленых дюн и теплого пыльного бетона поочередно, перемещаясь между палатками и подмостками.

Он размышлял, зачем Сандра Шэн прибыла сюда. Если она тут села, значит у нее нет связей в корпорациях. Если она отсюда улетит, ей никто не пожелает удачи. Это место – бивуак, где ЗВК распределяют беженцев, перед тем как запихать в копи. Год бумажной работы в некорпоративном порту отупляет, а как легко собственными оплошностями растянуть его десятикратно. Корабль ржавеет, а с ним и жизнь. Впрочем, всегда можно сходить в цирк. Эда именно это и беспокоило. Что цирк значит для мадам Шэн? А если она тоже здешняя пленница?

– Этот балаган когда-нибудь двинет в путь-дорогу? – спросил он ее. – В смысле – цирки же так работают, да? Каждую неделю в новом городе?

Сандра Шэн смерила его изучающим взглядом, лицо ее из старого стало молодым и снова старым, но глаза не изменились, словно там и расположена была фиксированная точка ее личности (если, конечно, в применении к алгоритмам целесообразно говорить о личности). Она словно из паутины смотрела. Рядом стоял свежесмешанный коктейль. Маленькое тело Сандры Шэн подалось назад, она оперла локти о барную стойку, а одну ногу в красной туфле на высоком каблуке закинула за бронзовый барный поручень. Дым ее сигареты, поднявшись ровным столбиком, вдруг распался на метелки и струйки. Рассмеявшись, она покачала головой.

– Эд, а ты уже заскучал? – спросила она.

* * *

Следующим вечером в зрительном зале появилась Белла Крэй.

– Господи! – прошептал Эд. Он повел глазами в поисках Сандры Шэн: ту отвлекли дела. Эд замер как вкопанный в свете старых театральных прожекторов и сиянии холодной белозубой усмешки Беллы Крэй. Вот она, в переднем ряду, всего в паре ярдов от него, сидит, сдвинув колени вместе и примостив там сумочку. Белая офисная блузка, под мышками – едва заметные пятна пота, но помада – яркая и свежая, а губы шепчут что-то непонятное. Он вспомнил слова Беллы перед тем, как Эд выстрелил в ее сестру:

– Ну что мы можем поделать, Эд? Мы все рыбы.[57]

Чтобы сбежать от нее, Эд сунул голову в аквариум. Мир стал уплывать, но он еще услышал ее крик:

– Эй, Эд! Чтоб ты ногу сломал!

Когда он очнулся, Беллы Крэй уже не было. В голове затихал высокий, чистый звон. Энни Глиф оттащила его в дюны, уложила на песок под мерный шум прибоя, чтобы на прохладном воздухе привести в чувство. Он положил голову ей на колени и взял за руку. Она рассказала, что Эд снова напророчил войну и еще всякое похуже; он не стал ей говорить про Беллу Крэй в зале. Он не хотел ее беспокоить. К тому же час в аквариуме его измотал. Он видел там, как летят в костер вещи покойной матери, как улетает сестра к другим мирам, как он сам презирает отца за то, что тот слаб и ординарен, и улетает следом за нею; а потом его протащило через собственное прошлое в какую-то совершенно непостижимую зону. Он был выжат досуха.

– Хорошо, что ты здесь, – сказал он.

– Тебе надо с этим завязывать, Эд. Оно того не стоит.

– Думаешь, они позволят мне завязать? Думаешь, она позволит мне завязать? Да тут все, кроме тебя, только и хотят, что убить меня или использовать, а может, и того и другого.

Энни улыбнулась и медленно покачала головой.

– Чушь, – проговорила она.

И уставилась на море. Спустя пару мгновений сказала изменившимся тоном:

– Эд, ты не хочешь кого-нибудь поменьше ростом? Ну правда? Какую-нибудь симпатичную малышку, чтоб ее трахать и не только – быть с ней?

Эд стиснул ее здоровенную ладонь.

– Ты как скала, – сказал он ей. – О тебя все разбивается.

Она оттолкнула его и быстро спустилась к воде.

– Господи, Эд! – крикнула она морскому ветру. – Твинк ты гребаный!

Эд посмотрел немного, как она бегает туда-сюда по линии прилива, забрасывая далеко в океан крупные камни и принесенные водой обломки. Потом осторожно поднялся и ушел, оставив ее наедине с личными демонами.

Космопорт опустел. Все уже давно разошлись по домам. Только звякала на ветру дверная цепочка, пахло приливом, да чей-то голос доносился из номера мотеля. В свете ртутных ламп все казалось не совсем реальным. Пустые парковки, редкий движняк. Как всегда по ночам. Часы напролет ничего не происходит, потом – р-раз! – четыре корабля за двадцать минут: два бочкообразных грузовичка из Ядра, след огромного корабля Алькубьерре, заходящего на парковочную орбиту подобно астероиду, да какой-то полукорпоративный транспортник крадется по своим делам, куда чужим совать носы не положено. Полыхнет оранжевое пламя цвета новочеловеческих волос, потом – тьма и холод до утра. Эд не собирался возвращаться, пока Энни не заснет. Он побродил туда-сюда и остановился между ракетными парковками, глядя ввысь на огромные корабли, наслаждаясь смесью запахов напряженного металла и продуктов сгорания поликремниевого топлива.

Через некоторое время во мраке возникла фигура и целеустремленно направилась к нему через бетонную полосу. Фигура толкала перед собой мусорный бак на колесах. Это была Белла Крэй. Потеряв сестру, она похудела. Кроме того, Белла удвоила макияж: тени на веках нескольких тонов, губы как набухшие розовые бутоны. Губы – это вообще было первое, что ему бросилось в глаза. Повернувшись, она наклонилась, при этом открылись ягодицы. Где-то между Беллой и мусорным баком должна находиться сумочка с оружием.

– Эй, Эд! – воскликнула она. – Иди глянь!

Мусорный бак высотой почти не уступал самой Белле. В баке, перевесив длинные ноги через край и неловко согнувшись, торчали с озадаченным видом Тиг Волдырь и Нина Волдыриха. Они были мертвы. Из бака пахло чужаками: горько и безнадежно. Распахнутые глаза Нины смотрели в небо, на Тракт Кефаучи, с тем же выражением, с каким глядели на Эда, пока он трахал ее в Крольчатнике; Эд так и ожидал, что сейчас Нина, задыхаясь, рассмеется и скажет: «Ой, как я тебе глубоко!»

Тиг Волдырь сам на себя был не похож.

Белла Крэй хихикнула.

– Ну как тебе, Эд? – спросила она. – Вот и с тобой так же будет. Но сперва это произойдет со всеми, кого ты знаешь.

Белла Крэй, словно чувствуя нужду чем-то себя занять, начала запихивать в бак длинные ноги Волдырихи.

– Если бы эту жучиху хоть чуть-чуть еще умять, – пожаловалась она.

Она перегнулась через кромку бака, да так, что ноги оторвались от земли, потом сдалась и спрыгнула обратно.

– Твои дружки и при жизни были так же охрененно неуклюжи, – сообщила она.

Поправив блузку и юбку, Белла привела в порядок волосы.

– Так-так, Эд, – протянула она.

Эд стоял и смотрел, как она выкобенивается. Ему стало холодно. Он вообще не знал, как себя чувствовать. Энни следующая, это ясно. Она единственная, кто у него остался.

– Я тебе могу кое-что возместить, – сказал он.

Белла извлекла из сумочки кружевной платочек и вытерла руки. Попутно заглянула в маленькое складное позолоченное зеркальце.

– Ну и ну! – воскликнула она. – Это я, что ли?

Вытащила тюбик помады.

– Эд, я тебе вот что скажу, – сказала Белла, щедро нанося помаду. – Деньги тебе в этом не помогут.

Эд сглотнул слюну. Снова заглянул в бак.

– Не надо было этого делать, – только и сказал он.

Белла Крэй фыркнула.

Тогда Энни Глиф, которая всласть нашвырялась камней в море и выместила раздражение, вышла из тьмы и позвала:

– Эд? Эд, ты где?

Она увидела его.

– Эд, ну зачем ты по холоду шляешься?

Тут Энни заметила мусорный бак и его содержимое. Озадаченно посмотрела туда, потом на Беллу Крэй, а в заключение на Эда. В Энни медленно начал разгораться гнев. Наконец она сказала Белле:

– За этих людей некому было заступиться, они жили в Крольчатнике и говно хлебали черпаками. Тебя никто не просил их еще и в мусорный бак совать.

Белла Крэй удивилась.

– «Тебя никто не просил»! – передразнила она. С интересом оглядела Энни, которая была примерно вдвое выше ее, потом снова принялась орудовать помадой.

– Кто эта кобыла? – спросила она у Эда. – А впрочем, дай я угадаю. Бьюсь об заклад, ты с ней спишь, Эд. Бьюсь об заклад, ты трахаешь эту кобылу!

– Послушай, – сказал Эд, – тебе же нужен я.

– Как ты проницателен!

Белла сунула зеркальце обратно в сумочку и стала ее застегивать. Потом вроде бы что-то вспомнила.

– Погоди-ка, – сказала она, – тебе надо это увидеть…

Она успела наполовину вытянуть из сумочки пистолет Чемберса, когда руки Энни Глиф – неуклюжие, с крупными костяшками пальцев, мозолистые от пятилетней карьеры рикши, слегка дрожавшие после всей этой café électrique – сомкнулись над нею. Эд любил руки Энни, но до этого момента ни разу не видел, каково от них приходится врагу. Энни легким движением вырвала пистолет и протянула ему. Он проверил обойму: на вид капли черной маслянистой жидкости, а на самом деле – ночной кошмар жокея-частичника, удерживаемый магнитными полями. Поискал взглядом в сумраке ганпанков: те были ребята приметные, поскольку предпочитали плащи-дождевики и обувь на высокой подошве; поискал кого угодно с нова-гранатой или скверной стрижкой. Энни продолжала сжимать одной рукой обе руки Беллы. Одной руки ей вполне хватило, чтобы медленно поднять Беллу в воздух.

– Теперь, – сказала Энни, – поговорим с глазу на глаз.

– Это еще что? – возмутилась Белла. – Твоя дебилка минуту славы урвать захотела? Ты думаешь, тебе это так с рук сойдет? – Она повысила голос: – Эй, Эд, ты что, думаешь, у меня тут никого нет?

– Стоит это учесть, – заметил Эд, обращаясь к Энни.

– Да нет тут никого, – отозвалась Энни. – Ночь на дворе.

Свободной рукой она обхватила Беллу за шею и сжала пальцы. Белла издала неясный писк. Лицо ее покраснело, она задрыгала ногами, как ребенок. Одна из туфель свалилась.

– Господи, Энни, – сказал Эд, – поставь ее на ноги, и валим отсюда.

В общем-то, ему было неприятно видеть, что с одной из сестричек Крэй так обращаются. Самим существованием своей нынешней личности он был обязан статусу их жертвы. Белла тут была везде. По крайней мере, в этом городе: вещала широкополосно, заменив собой государство. Она со всех, кого видела, взимала дань. Она во все влезала – от торговли земным героином до услуг по упаковке подарков. Белла содержала ганпанков и малолетних проституток. Для отдыха у нее был патч, который позволяет женщине кончать сутки напролет, а потом, подобно самке богомола, сожрать счастливчика под любимым соусом. Она поклялась отомстить Эду за убийство сестры. Если ее так легко унизить в собственном логове, чего же сто́ит сам Эд? Кроме того, содержимое мусорного бака наглядно доказывало, что обидчики Беллы Крэй долго не живут. Он вздрогнул.

– Туман сгущается, Энни, – заметил он.

Энни его не слушала, потому что объясняла Белле:

– Ты не осознаешь последствий своих действий. Ты себя ведешь так, словно в твинк-баке зависла.

Она засунула Беллу головой в мусорный бак.

– Я хочу, – продолжала Энни, – чтобы ты в полной мере осознала, каково им пришлось, когда ты с ними так поступила. И что ты на самом деле натворила.

Белла попыталась рассмеяться, но выдавила лишь «гак… гак… гак…».

Энни усилила хватку. Белла покраснела еще пуще. Издав новое «гак», она обмякла. Тут Энни, казалось, утратила к ней интерес. Бросив Беллу на бетон, она подцепила сумочку бандитки.

– Эй, Эд, ты только глянь! Здесь же полно бабла!

Она обеими руками зарылась в сумочку, набрала полную пригоршню денег и, подбросив их в воздух, засмеялась как девчонка. Радость Энни не знала границ независимо от повода. Она была рикшей и любому делу отдавалась полностью. В другую эпоху ее могли бы назвать простушкой, но если к кому и применимо это определение, то только не к ней.

– Эд, я никогда в жизни не видела столько денег!

Пока Энни пересчитывала деньги, Белла Крэй отлепилась от бетона и на негнущихся ногах чухнула в туман. Двигалась она как-то кривобоко.

Эд вскинул пистолет Чемберса, но было уже поздно. Белла удрала. Он вздохнул.

– Ничего хорошего из этого не получится, – сказал он.

– Да нет же, получится, – ответила Энни, сгребая деньги. – Лучше уж они мне достанутся, чем этой тупой корове. Ты увидишь.

– Теперь не успокоится, пока и тебя со свету не сживет.

С рассветом они перетащили мусорный бак по бетону в дюны, где Эд похоронил Тига с Ниной, а в песок над могилой воткнул знак Пляжа Чудовища. Энни постояла минуту в тумане, потом сказала:

– Эд, мне так жаль твоих друзей.

И ушла спать, но Эд остался, пока туман не унесло ветром. Раскричались морские птицы, ветер задул вдоль берега, гуляя в песчаных тростниках. Эд вспоминал Нину Волдыриху, как она дрожала и шептала, пока он входил в нее: «Давай сильнее. О да. Меня».

Той ночью в нем что-то изменилось. На следующем представлении он провалился прямо сквозь видения детства в какое-то другое место.

25 Проглоченные богом[58]

Майкл и Анна Кэрни снова ехали на север от Нью-Йорка. Акцент у них был английский, одежда – свежая и чистая, выражение лиц – слегка озабоченное. На сей раз они двигались без спешки. Кэрни выбрал пункт проката в спальнике и арендовал там серый «БМВ». Они побездельничали немного на Лонг-Айленде, затем вернулись на материк и двинулись дальше на север вдоль береговой линии, углубляясь в Массачусетс.

Они останавливались поглазеть на все сколько-нибудь интересное, все, упомянутое на дорожных указателях. Случалось это нечасто, если не считать остановок у моря. Кэрни чувствовал себя внезапно провалившимся в прошлое: бороздя блошиные рынки и секонд-лавки в каждом городке по пути, он откапывал там зачитанные книги, древние видеопленки и восстановленные на CD альбомы, привязанность к которым он прежде никогда не осмеливался явить на публике. Назывались эти вещи «Незабвенный огонь»,[59] «Гончие любви»[60] или как-нибудь еще. Анна поглядывала на него искоса, когда восхищаясь, а когда недоумевая. Они ели трижды в день, зачастую в рыбных ресторанчиках у самой воды, и, хотя Анна набрала вес, она перестала жаловаться, что толстеет. Ночевали где придется, избегали мотелей, стараясь останавливаться в красочных частных домиках с питанием и ночлегом (владельцами оказывались либо красногубые лесбиянки на пенсии, либо вышедшие в тираж брокеры среднего возраста, бежавшие гнева Великого Бычьего Рынка). Настоящий английский мармелад. Чайки, прибой, перевернутые лодчонки-плоскодонки. Чистота и красота побережья.

В конце концов они снова оказались на Пляже Чудовища, где Кэрни снял комнату в обшитом досками коттеджике, с видом на океан через узкую дорогу и дюны. Внутри было голо, как на пляже: окна без штор, паркет потрескался, по углам висят связки высушенного тимьяна. Снаружи на серых досках еще удерживались под морским ветром следы бледно-голубой краски.

– По крайней мере, телевизор есть, – сказала Анна. – И мыши.

Потом спросила:

– Что мы тут делаем?

Кэрни не знал точного ответа.

– Думаю, прячемся.

По ночам ему все еще снились Брайан Тэйт и белая кошка, тающие свечным воском в зловонной духоте клетки Фарадея; но теперь, все чаще и чаще, сны помещали их в абсолютно бессмысленную обстановку. Принимая замысловато официальные сидячие позы, они кувыркались, улетая прочь в непроглядной тьме. Кошка выглядела бы элементом резного орнамента на деревянной полке, вот только размерами не уступала человеку. (Эта странная деталь масштаба сновидений, своеобразный автокомментарий сна, повергала Кэрни в яростное отчаяние – он испытывал резкое, неимоверно удручающее бессилие.) Не переставая кувыркаться, человек и кошка отдалялись, уменьшались в размерах и наконец, иератически жестикулируя, пропадали из виду на фоне медленных взрывов звезд и туманностей.

В сравнении с этим кончина Валентайна Спрэйка могла показаться малозначительной, хотя воспоминания о ней ничуть не утратили гротескности.

– Прячемся, – повторил Кэрни.

* * *

На третьем году учебы в Кембридже, еще до встречи с Анной или убийств, Кэрни однажды обнаружил, что смотрит в витрину книжного киоска по дороге в Тринити-колледж. Там находилась стопка поздравительных открыток с готовыми текстами, и в тот миг, когда Кэрни проходил мимо, открытки внезапно слились в его представлении с валявшимися на тротуаре автобусными билетами и банкоматными чеками. Внутреннее и внешнее пространство, витрина и улица, были продолжениями друг друга.

Он все еще путешествовал по велениям карт Таро. Двумя или тремя днями позже, где-то между Портсмутом и Чаринг-Кросс, поезд остановился на маршруте – сперва из-за ремонтных работ, потом из-за поломки. Кэрни задремал, но вскоре рывком пробудился. Поезд стоял, и он не понял, где находится, хотя, наверное, это была станция: пассажиры прохаживались снаружи, дыша горьковато-холодным воздухом, в их числе и двое священников с идеально-белыми, седыми до последнего волоска, как никогда не бывает у мирян, прическами. Он снова уснул, и ему привиделись утраченные услады Дома Дрока, но скоро проснулся в ужасающей уверенности, что вскрикнул от экстаза во сне. Наверное, его слышал весь вагон. Ему было двадцать, но будущее уже прояснилось. Если и дальше странствовать вот так, он вскоре превратится в типичного пассажира лондонского экспресса: храпящего человека средних лет с плохими зубами, при холщовом чемоданчике, – голова во сне откинута на подголовник и застыла в неудобной позе, разум расползается, как старый пуловер, все кругом неприятно и невыносимо.

То было последнее откровение. В его свете колода Таро, генератор откровений, представилась Кэрни ловушкой. Самая незначительная из карьер: путешествия, быть может нескончаемые, упакованные внутри колоды, словно во фрактальных измерениях, но среда откровений стала для него так же прозрачна, как витрина киоска, и слишком очевидна. Ему было двадцать, и чистенький желтый передок поезда «Интерсити», вылетающий на перрон в солнечное сияние, больше не преисполнял его душу восторгом. Он повидал слишком много душных хостелов и станционных кафешек. Он осуществил слишком много пересадок.

Сам того не зная, он готовился к великому переходу на следующий этап своей жизни.

* * *

– Прячемся? – переспросила Анна.

– Да.

Она подошла к нему совсем близко и села так, что он почувствовал тепло ее тела.

– Ты в этом уверен?

Вероятно, нет. Вероятно, он чего-то ждет. Каждый вечер, дождавшись, пока Анна заснет, он уходил на Пляж Чудовища и сидел там подолгу. Немезиды в кои-то веки было не видать. Что-то в их отношениях навеки переменилось. Впервые с момента первой встречи Кэрни, даром что его трясло от страха при одной мысли, подначивал Шрэндер явиться. Почувствует ли он, как та остановилась рядом? Повернет ли она голову умным, как у птицы, движением – выслушать его? Поинтересуется ли, почему его пальто стелется по земле на манер фрака?

* * *

Делать на пляже во тьме было особо нечего – только наблюдать, как накатывают и отступают океанские волны под суровыми звездами. Холодный ветер с шипением просеивал песок через дюнную поросль. Вокруг проступало леденящее кровь свечение. Кэрни казалось, что пляж бесконечен: в его представлении он становился метафорой того или иного переходного состояния, границы, пляжа на краю известной Вселенной. Что за чудовищам явится мысль искупаться на таком пляже? Более страшным, нежели сгнивший, утративший сходство с первоначальным скелет акулы, более жутким, нежели плезиозавр, если недолговечная первоначальная гипотеза 1970 года была истинной. Обычно, возвращаясь в коттедж, Кэрни вынимал футляр с жестким диском, где были записаны данные Брайана Тэйта. Он задерживал его в руках на минуту-другую в холодном синюшном свете телеэкрана, затем клал на место. Однажды он вытащил лэптоп и подсоединил к нему диск, хотя включать ни то ни другое устройство не стал, а, вместо этого, пошел в спальню и не раздеваясь лег рядом с Анной, положил ладонь на ее промежность и принялся массировать, пока Анна не застонала, полупробудившись.

Днем он слушал старые записи или переключал телеканалы в поисках любой новости научного характера. Ему все было интересно. Анна же не знала, куда себя деть. Как-то утром за завтраком она спросила:

– Как думаешь, ты меня в конце концов убьешь?

– Вряд ли, – ответил он. – Не сейчас.

И добавил:

– Не знаю.

Она накрыла его руку своей.

– Убьешь, и ты это знаешь, – сказала она. – Ты просто удержаться не сумеешь.

Кэрни взглянул через окно на океан.

– Не знаю.

Она убрала руку и остаток утра держалась замкнуто. Уклончивые ответы всегда оставляли ее озадаченной и, как ему подумалось, рассерженной. Издержки детства. Ее жизненные трудности не слишком отличались от его собственных: не доверяя жизни, Анна искала в ней чего-то более требовательного. Но дело тут было не только в этом. Они загнали себя за флажки собственных отношений и понятия не имели, как дальше вести себя друг с другом. Он не хотел, чтоб Анна выздоровела. Она не хотела, чтобы Кэрни сделался надежным и добропорядочным человеком. По ночам они кружили вокруг да около, выискивая уязвимости и необычные способы принудить партнера к исполнению собственных задумок. Анна в том преуспевала. Однажды ночью она его удивила, попросив со своей обычной ослепительно-уязвимой усмешкой:

– Ты не против мне вставить?

Они стащили с кровати пэтчворковое одеяло и устроились у очага, где догорали, обращаясь в снежно-белую золу, принесенные морем сучья. Анна лежала на боку перед огнем, и тело ее белизной почти не уступало пеплу. Задумчиво оглядывая очерченный тенями худощавый контур, Кэрни произнес:

– Нет. Не думаю, что я смогу.

Она прикусила губу и полуобернулась:

– А что со мной не так?

– Ты никогда этого не хотела, – сказал он осторожно.

– Я хотела, – ответила она. – Я с самого начала хотела, но было же понятно, что ты против. Половина девчонок Кембриджа хотели. А ты все время дрочил и ни разу не кончил в девушку. Инге Нойман – та, с картами Таро, – была этим сильно озадачена.

При этих словах лицо Кэрни помертвело, и Анна хихикнула.

– По крайней мере, я заставила тебя на меня кончить, – сказала она.

Он не нашел ничего лучшего, как рассказать ей о Доме Дрока.

– С дороги этого дома не увидишь, – говорил он, наклонясь вперед и гневаясь сам на себя за вложенные в фантазию силы. – Он очень хорошо спрятан. Видны лишь деревья, плотно увитые плющом, несколько ярдов мшистой дорожки да табличка с именем владельца. На землях рядом с домом всегда лежит тень, не считая тех мест, где солнечный свет яркими лужицами проливается на лужайку через случайные прорехи в кронах деревьев. Место это казалось таким реальным. И тот же самый свет просачивается в комнату третьего этажа, где в духоте под крышей всегда конец дня, где неизменно слышится тяжелое дыхание человека, полностью ушедшего в себя. Потом появляются мои кузины и начинают раздеваться. – Он рассмеялся. – По крайней мере, так я себе это воображал.

Анна взглянула на него в недоумении.

Он прибавил:

– Я бы за ними наблюдал. Мастурбируя при этом.

– Но этого же в действительности не происходило?

– О нет. Это выдумка.

– Тогда я не…

– Я в жизни пальцем к ним не притрагивался. – Он даже не осмелился к ним приблизиться. Такими энергичными, такими грубыми они ему казались. – Иллюзия Дома Дрока отравила мне всю жизнь. Появившись в Кембридже, я оказался бессилен.

Кэрни пожал плечами.

– Понятия не имею почему, – признался он. – Я просто забыть это не мог. То обещание.

Анна уставилась на него.

– Это сущая эксплуатация, – сказала она. – Использовать других в угоду тому, что происходит лишь в твоем воображении.

– Я бежал от вещей, которые стремился… – начал было объяснять он.

– Нет, – перебила она, – это возмутительно.

Она подцепила одеяло за уголок и отволокла его обратно в спальню. Кровать скрипнула под телом Анны. Он чувствовал себя скованным и пристыженным. И сказал жалко, будто сам себе не до конца веря:

– Я всегда думал, что Шрэндер – моя кара за это.

– Убирайся.

– Это ты меня использовала, – проговорил он.

– Нет. Никогда.

26 50 000 кельвинов

– Конечно, нам немного повезло, – признал дядя Зип.

Серия Мау вернулась на орбиту и обнаружила, что там шляется звено Муара, расползаясь во все стороны, как дешевый костюм по швам. Она их чуток потрепала, вырываясь оттуда, и теперь пряталась на гравитационной отмели внутренней системы среди астероидов, общаясь с дядей Зипом по сети переключаемых в случайном порядке прокси-трансмиттеров. Звено Муара хотя и раззадорилось от этой игры в прятки, но только радо было выйти из боя, в котором дядя Зип все равно не позволил бы им победить. Они зализывали раны, пришпоривали математичек и прочесывали сеть на скорости десять миллионов операций за наносекунду. Меж тем Серия Мау смотрела уловкой на дядю Зипа снизу вверх, а дядя Зип смотрел на нее сверху вниз. За необъятным брюхом трудно было разглядеть его лицо, словно вылепленное из белой глины, и модный жилет, весь в капитанских лычках, перехваченный кожаным черным поясом шириной аж восемь дюймов. В одной руке дяди Зипа был предмет вроде бронзового портативного телескопа, а в другой – древняя бумажная книга, астрономический справочник «Наша Галактика и ее звезды». На голове у него торчала матросская фуражка, с надписью затейливым шрифтом по козырьку: «Поцелуй меня скорей!»

– Удачу заменить ничем не получится, – согласилась она.

С ними случилось вот что: торопясь настичь «Белую кошку», дядя Зип и командир крейсера ужасников «Касаясь пустоты» столкнулись на парковочной орбите Мотеля Сплендидо. К моменту столкновения судно дяди Зипа, K-рабль «El Rayo X»,[61] уже разогналось до скорости в двадцать пять процентов световой; этот корабль, как и само звено «Муара Кришны», дядя Зип взял в аренду у ЗВК, дернув за потайные ниточки тамошнюю бюрократию. Через тридцать или сорок секунд после катастрофы «El Rayo X» оказался вмят глубоко в недра корабля ужасников и погребен под зеленоватой кожурой чужацкого корпуса, продырявив другое судно аж до рубки управления, прежде чем погасить инерцию. «Касаясь пустоты» поглотил приданную ему энергию просто и незатейливо, по-ньютоновски, переизлучив ее теплом, шумом и, наконец, вялым ускорением в сторону Малого Магелланова Облака. Исковерканный корпус корабля окутали тучки теневых операторов, ринувшись устранять повреждения. Крохотные ремонтные роботы – низкоуровневые роемашины, действующие в субстрате умной клеекерамики, – начали заделывать дыру.

– Тем временем, – сказал дядя Зип, – я должен тебя известить, что тот парень, по собственным критериям, мертв, хотя корабельные машины поддерживают его жизнь в форме какой-то уловки. Я ему говорю: «Слышь, ты извини, что так вышло, но мы можем продолжить работу. Пускай ты мертв, но это ведь не помеха?» Он согласился. Совместная работа имеет смысл. Иногда она полезнее.

Вот оно, значит, как! Теневые операторы дяди Зипа, угадав, что без их помощи корабли сами по себе никуда не полетят, приступили к постройке программных мостиков между математичкой K-рабля и двигателями нового хозяина. Прецедентов в истории не было, однако, истратив несколько часов, корабли залатали себя и устремились дальше в погоню за «Белой кошкой»; но происхождение, местоположение и мотивы их действий отныне скрывала, запутывая Серию Мау, необычная двойная сигнатура.

– Конечно, нам немного повезло, – повторил дядя Зип. Он, видимо, остался доволен этим фактом. Распростер руки и прибавил удовлетворенно: – По пути нам пару раз выпадало разъединиться, но в конце концов мы долетели.

Он опустил на нее взгляд.

– С тобой, Серия Мау, – сказал он, – мы бы тоже сработались.

– Дядя Зип, ты мне зубы не заговаривай.

– С чего бы, дорогая?

– С того. А в основном потому, что ты убил своего сына.

– Э! – возмутился он. – Это ты его убила! Ты на меня так не смотри! – Он покачал головой. – Как удобна эдакая скоропостижная забывчивость.

Серии Мау пришлось признать его правоту.

– Но это ты меня натравил на твоего сына, – сказала она. – Ты меня зарядил и нацелил. К тому же зачем бы тебе этим озадачиваться, если ты уже знал, где находится Билли? Ты все время знал, где он, иначе бы не сказал мне. Ты бы его и так нашел. К чему огород городить?

Дядя Зип обдумал ответ.

– Это правда, – признал он наконец. – Не было мне нужды его искать. Но я знал, что он никогда не поделится со мной своими секретами. Он десять лет проторчал в этой гребаной дождливой дыре, надеясь, что я его спрошу, и тогда он мог бы с наслаждением сказать «нет». Поэтому я скормил ему то, в чем он нуждался: печальную историю. Я ему показал, что от него в мире еще может быть прок, я послал ему существо, чье положение было несказанно тяжелее его собственного, чтобы он мог помочь. Я послал тебя, зная, что он предложит отправиться туда.

Он пожал плечами.

– И я решил, что за тобой проследить будет удобнее, – закончил он.

– Дядя Зип, ты мерзавец, каких мало.

– Мне уже говорили, – повинился дядя Зип.

– Ну что ж, Билли мне ничего не открыл. Ты неправильно его просчитал. Он ко мне на корабль пролез только затем, чтобы с Моной потрахаться.

– А-а, – протянул дядя Зип. – С Моной каждый бы хотел потрахаться.

Он улыбнулся, что-то вспоминая.

– Она тоже была моим клоном, – заметил он и грустно покачал головой. – С первого дня, как Билли Анкера вытащили из инкубатора, с ним дела пошли наперекосяк. Между отцом и сыном такое иногда бывает. Может, я с ним чересчур круто обходился. Но он ведь так и не обрел себя, знаешь ли. А это весьма прискорбно: он ведь обладал разительным сходством со мной в молодости – в ту пору, когда я слишком часто мотался через один из входов и в результате заболел ожирением.

Серия Мау отбила вызов.

* * *

Зазвучали сигналы тревоги. Замигали белые и синие огни внутреннего освещения, «Белая кошка» ощутила себя загнанной и одинокой одновременно. По углам обитаемой секции прятались теневые операторы, тыча пальцами в Серию Мау и перешептываясь, как завистливые сестры Золушки.

– Господи, ну что опять? – спросила она.

Они затыкали друг другу искусанные по виду рты. Звено Муара выследило бо́льшую часть прокси-трансмиттеров и гонялось за остальными, как собачья стая в кармодийском порту.

– У нас осталось несколько наносекунд, – предупредила математичка. – Либо в драку, либо бежим.

Она поразмыслила.

– В драке они нас, вероятно, одолеют.

– Тогда уходим.

– Куда?

– Куда угодно. Просто оторвись от них.

– Мы можем оторваться от K-звена, но не от корабля ужасников. Навигационные системы там хуже моих, но пилот лучше тебя.

– Прекрати это повторять! – прикрикнула Серия Мау и вдруг рассмеялась. – А впрочем, какая разница? Они нам вреда не причинят – пока не обнаружат, куда мы направляемся. И возможно, даже после этого.

– А куда мы направимся?

– Лучше б ты этого не знала.

– Мы не сможем стартовать, пока я не узнаю, – предупредила математичка.

– Разгоняй меня, – приказала Серия Мау.

В тот же миг вокруг развернулись четырнадцать измерений сенсориума «Белой кошки», и Серия Мау перешла в корабельное время. Одна наносекунда – она унюхала, чем пахнет вакуум. Две – почувствовала, как раздумчиво поглаживает корпус темная материя. Три – настроилась на загадочные напевы реакций горения местного солнца, чьи звуки было не описать. Четыре наносекунды – и она расколола постоянно подвергаемые перенастройке командные языки звена Муара (корабли плыли к ней, вяло покачиваясь в слоях прозрачной жидкости, – шифровались). Пять наносекунд – и она узнала про них абсолютно все: состояние двигателей, скорость горения топлива, доступное в бою оружие. С момента первой их стычки корабли так до конца и не оправились от понесенного ущерба: корпуса в критических точках сточены абляционными потоками частиц, арсеналы истощены. Она видела, как лихорадочно трудятся наномашины, восстанавливая внутреннюю архитектуру. Как юны и глупы они, раз не понимают тяжести своего положения. Возможно, их можно победить, вопреки заявлениям математички. Зависла там еще на одну наносекунду, греясь в четырнадцатимерной ночи. Налетали и исчезали светящиеся волоконца, мигали огни. Вдалеке что-то шумело. Она услышала вопль Муара Кришны:

– Я ее засек!

Но Серия Мау знала, что он ошибается.

Для нее это место подходило идеально.

Идеальное местечко для людей, которым уже неизвестно, кем они были прежде. Или тех, кто не знал этого никогда. Дядя Зип обозвал ее историю «печальной». Ее мать давно умерла. Она ни брата, ни отца уже пятнадцать лет не видела. Мона-клон ее лишь презирала, а Билли Анкер только жалел. Даже в миг, когда она его прикончила. А вдобавок жуткая смерть его до сих пор висела перед нею навязчивым видением, словно всплывающее меню.

Серия Мау Генлишер сжульничала, вообразив, что на том уровне, где она сейчас пребывает, сложные человеческие взаимоотношения выглядят элементарными, прозрачными насквозь, так что виден простой внутренний код. Либо остаешься, либо бежишь: как в этом месте, так и в жизни вообще. Она была кораблем.

– Вооружи меня, – приказала она.

– Ты действительно?..

– Вооружи меня.

В этот самый момент звено K-раблей отыскало последние прокси-трансмиттеры и принялось распутывать ведущую к ней нить. Но Серия Мау уже подключилась, а пилоты K-звена еще мыслили миллисекундами. Стоило им ее обнаружить, как она прыгала прочь. Затем, растянув это действие так, чтобы дать им осознать происходящее, вломилась в их личное пространство. В ее распоряжении имелось полторы минуты, а потом Серия Мау начала бы выгорать. За это время она успела в непредсказуемом режиме выпрыгнуть из нормального пространства и снова появиться там пятьдесят-шестьдесят тысяч раз. Она мало что запомнила из этих скачков: картинка оттуда, картинка отсюда. В корабельном пространстве высокоэнергетический гамма-всплеск длительностью бесконечных четырнадцать наносекунд и температурой пятьдесят тысяч кельвинов казался распустившимся цветком. Цели мелькали под взглядами ее систем селекции, как на диаграммах: дергались туда-сюда в семи измерениях, а потом распускались цветками поменьше. Самим целям «Белая кошка» виделась возникающей из пустоты, по трем-четырем разным путям, последовательным, но визуально одновременным; ее окружало облако манков, ложных сигналов и новоизобретенных боевых языков, пена кода и аура насилия, логический конец которому был один.

– На самом-то деле, ребята, – посочувствовала она, – я и сама не разберу, где тут кто.

«Норма Ширике» попытался выйти на связь, но не успел и разлетелся облачком пикселей, как сметенные ветром со стола кусочки незавершенного пазла. «Криш Рамион» и «Шармон Киер», поспешно улепетывая и пытаясь не врезаться друг в друга, вместо этого вмазались в маленький астероид. И скала, и корабли разлетелись на обломки, поплыли в пустоту облачком космического мусора. Края у ошметков были рваные. Ничего человеческого она там, по крайней мере, не заметила. Локальное пространство охлаждалось, но все еще напоминало микроволновку, резонировало светом и излучало тепло, сверкало экзотическими частицами и фазовыми состояниями. Оно было прекрасно.

– Мне тут нравится, – сказала она.

– У тебя осталось три миллисекунды, – предупредила математичка. – И то нельзя полностью полагаться. Думаю, одному из них удалось удрать. Но сам Муар еще здесь, и я продолжаю его поиски.

– Оставь меня здесь.

– Я не могу.

– Оставь меня – или нам крышка. Он воспользовался кораблями звена как манками, а сам перешел в корабельное время гораздо позже меня. Готова побиться об заклад, у него еще миллисекунда-другая в запасе останется, чтобы меня расхерачить, когда я уже замедлюсь.

Тактический прием из учебника, а она попалась на эту наживку.

– Муар, ублюдок, я знаю, что ты затеял!

Слишком поздно. Серия Мау вернулась в обычное время. Протеома бака, сдобренная питательными веществами и гормональными транквилизаторами, принялась ее успокаивать и лечить. Она едва удерживала себя в сознании.

– Бля! – крикнула она математичке. – Бля, бля, бля!

Раздался радиочастотный смех. Муар на миг воплотился уловкой, одетой в бледно-синюю униформу штурмовика.

– Эй, Серия! – воскликнул он. – Как тебе это, а? Ну что, спокойной ночи от меня. Да, спокойной гребаной ночи тебе.[62]

– Он нас засек, – сказала математичка.

Корабль Муара мерцал, проявляясь и исчезая на пути к ней через облако мусора. Точно призрак. Точно акула. Она в любом случае не успеет среагировать. «Белая кошка» панически завертелась, как некогда ее собственные жертвы, в поисках лазейки для бегства. Но тут все вокруг налилось светом, как рождественская елка, и «Муар Кришны» отбросило прочь: он закувыркался на фоне умирающей вспышки взрыва, как черная иголка. Одновременно с этим внимание Серии Мау привлек появившийся рядом с «Белой кошкой» объект: крейсер ужасников. Его громада напоминала заплесневелую буханку или плод, сорванный ветром с ветки и подгнивший в палой листве сада: авторемонтные роботы продолжали трудиться, ползая по корпусу.

– Господи, – проговорила она, – они его взорвали. Дядя Зип своего же парня подбил.

– Не думаю, чтобы это был дядя Зип, – сказала математичка. – Команда поступила от кого-то еще.

Сухой смешок.

– У них там на корабле двухпалатный разум,[63] что ли?

Серии Мау захотелось расплакаться при этих словах.

– Это был командир, – сказала она. – Я ему всегда нравилась. И он мне.

– Ты же никого не любишь, – заметила математичка.

– Как правило, – ответила Серия Мау. – Но я сегодня такая расхристанная. Понять не могу, что со мной творится.

Помолчав, она осведомилась:

– А где этот ублюдок Муар?

– Он провалился в наружные слои газового гиганта. Ударной волной его выбросило на поверхность. Он понес некоторый урон, однако двигатели не пострадали. Ты хочешь его догнать?

– Нет. Поджарь его.

– Извини?

– Поджарь мерзавца.

– ?..

– Если хочешь что-то сделать, – вздохнула Серия Мау, – сделай сама. Вот.

Какая-то сложная надстройка корпуса «Белой кошки» исторгла боевой бот. Тот на миг повис в пространстве, запустил двигатель и нырнул в атмосферу газового гиганта. Гравитация попыталась его раздавить, но в промежутке между этими моментами бот стал гласом Господним. По лику газового гиганта сверкнула длинная молния, и планета медленно занялась. Дядя Зип открыл канал связи с «Белой кошкой». Щеки его сердито надулись.

– Эй, – сказал он, – ну зачем? Ты же знаешь, я этим ребятам как следует заплатил. В конце концов, ты бы не пострадала, я бы им не позволил.

Серия Мау не обратила на него внимания.

– Свет лучше выключи, – посоветовала она математичке. Зевнула. – Вот куда мы направляемся, – показала она. И потом: – Ну я правда не хотела, чтобы этот ублюдок и дальше меня теребил. Я так вымоталась.

Когда они улетали, позади разгоралась новая звезда.

* * *

Серия Мау спала долго и поначалу без сновидений. Потом появились картинки. Она увидела Новую Жемчужную. Мрачный сад под дождем. Увидела себя саму с большого расстояния, очень маленькую фигурку, но четко. Ей было тринадцать. Она собиралась завербоваться на K-рабль. Она прощалась с отцом и братом. Задник составляло изображение сольсиньонского вокзала, красивого даже в пору войны; небеса там были такие же, как в годы войны на Старой Земле, – синие, турбулентные, исчерканные струями, но полные надежды. Она увидела, как машет им рукой и как отец машет в ответ. Брат руки не поднял. Он не хотел ее отпускать и отказался даже посмотреть на нее. Сцена медленно истаяла. После того она увидела себя такой, какой была в последние минуты своего человеческого существования. На краю постели, в трясучке, поднеся ко рту полную рвоты пластиковую миску, она пыталась застегнуть на себе хлопковый халат, который то и дело норовил разойтись на спине.

На K-рабль вербуют в стерильных белых комнатах с постоянным термоконтролем: что бы с тобой ни творилось, ты не перегреешься. Есть нельзя. Впрочем, тебе и так дают рвотное. Потом делают инъекцию. Проводят тесты, но, честно говоря, инъекция начинает действовать только через два-три дня. За это время по всему кровотоку уже разнесутся особые патогены, искусственные паразиты и перекроенные ферменты. Возникают симптомы рассеянного склероза, волчанки и шизофрении. Тебя привязывают к койке и дают прикусить резиновый кляп. Расчищают дорогу для теневых операторов, запущенных на субмикрометровом уровне в наномашинном субстрате, чтобы те вскоре разнесли твою симпатическую нервную систему на ошметки. Постоянно промывают кишечник, очищая его от шлаков. Закачивают внутрь белую пасту десятимикронных робофабрик для синтеза экзотических белков и контроля внутренних показателей. Дырявят позвоночный столб в четырех ключевых точках. Все это время ты остаешься в сознании, если не считать краткого момента запуска самого K-ода. Многие добровольцы, даже в наши дни, не переживают этой точки. Если тебе повезло, тебя запирают в баке. Предварительно тебе сломают почти все кости и вырежут некоторые внутренние органы; ты ослепнешь и оглохнешь, по твоему телу постоянно будут перекатываться тошнотные волны, а остальные чувства ты потеряешь. Твой неокортекс подключат к программному мостику, иронически прозванному «Крест Эйнштейна»:[64] впервые врубившись через него, человек видит именно эту форму. Ты больше не одна. Вскоре ты обретешь способность осознанно обрабатывать миллиарды миллиардов бит информации в секунду; но ходить ты больше не сможешь. Не сможешь ты также смеяться или касаться других, трахать кого-то или давать себя трахнуть. Ты вообще ничего больше никогда не сможешь сама для себя сделать. Ты даже покакать сама не сумеешь. Ты подписалась. И тебя охватывает мгновенное понимание, что, ставя подпись под контрактом, ты сделала выбор, но отказаться от этого выбора тебе никогда, никогда, никогда не позволят.

Во сне Серия Мау видела себя сверху. Все эти годы она плакала оттого, что позволила с собой сделать. Кожа ее стала как рыбья чешуя. Она трепетала в баке, как раненое подопытное животное. А брат в тот день даже не помахал ей на прощание. Само по себе это послужило достаточным доводом. Ну кому нужен мир, в котором тебя все время заставляют играть роль матери, а брат тебе даже помахать на прощание не удосужился?

Внезапно Серия Мау увидела переборку, закрытую серым атласным занавесом с рюшечками. Спустя некоторое время в картинку просунулась верхняя часть туловища мужчины. Он был высок, худощав, одет в черный фрак и накрахмаленную белую рубашку. В одной руке, затянутой в белую перчатку, он держал высокую шляпу, в другой – трость из черного дерева. Серия Мау тут же прониклась к нему доверием. Смеющиеся глаза его были пронзительно-голубыми, а тонкие карандашные усики – черными, как и набриолиненные приглаженные волосы. Ей показалось, что он кланяется. Он долго наклонялся, стараясь как можно полнее показаться в ее поле зрения, но не переступать рамы, затем улыбнулся, и тихий дружелюбный голос сказал:

– Ты должна себе все это простить.

– Но… – услышала свой ответ Серия Мау.

Тут рюшевый серый фон исчез, сменившись группой из трех арочных окон, за которыми резко сиял Тракт Кефаучи. От этого Серии Мау показалось, что каюта стремительно, но выверенно, хотя и на субрелятивистской скорости, летит через космос.

– Ты должна себя простить за все, – сказал фокусник.

Он сделал медленный широкий жест шляпой и пропал, утянувшись за раму. Но перед тем как исчезнуть окончательно, он сделал еще один жест, приглашая ее следом. Она внезапно проснулась.

– Пришли мне теневых операторов, – приказала она кораблю.

27 Разлом Алькубьерре

Эд снова смотрел кино в аквариуме и видел, как уходит сестра.

– Но ты ведь вернешься? – умолял отец. Ответа не было. – Вернешься ведь?

Эд как мог выкручивал шею, глядя в сторону, на что угодно – цветочные кадки, белые кучевые облака, кота тэбби, – лишь бы никого из них не видеть. Он не стал целовать ее на прощание. Даже рукой не помахал. Сестра закусила губу и развернулась. Эд знал, что это происходит в его воспоминаниях. Хотелось бы ему сложить этот фрагмент с остальными, уже восстановленными, придать больше смысла гребаному проекту ретроспективы своей жизни. Но лицо сестры заколыхалось, словно под водой, стало декогерентным и странным, и Эда внезапно протащило сквозь него на ту сторону.

Вокруг при этом все пьяно завертелось, а затем Эд очутился во тьме и пустоте; как ему показалось, на немыслимой скорости. Несколько тусклых пятнышек света. Хаотический аттрактор вскипел дешевыми радужными цветами компьютерной графики четырехсотлетней давности. Он был похож на разлом в небосводе.

– Ты вправду веришь в эту чухню? – произнес Эд.

Голос его отдался эхом. Затем он и это видение прошил собой насквозь, чтобы, кувыркаясь, навеки улететь в пустоту под прецизионные раскаты прибоя песен Вселенной, вложенных друг в друга фрактальными размерностями…

…и очнулся, поняв, что до сих пор на сцене. Это было необычно; возможно, пробудил его нежданный шум, подобный звукам волн на Пляже Чудовища, в попытке пронзить его пророческую кому. Он открыл глаза. Зрители, в дружном порыве вскочив с мест, аплодировали ему уже третью минуту подряд. Сидела только Сандра Шэн. Взглянув на него со своего места в переднем ряду, мадам иронически улыбнулась и медленно сложила вместе пухлые восточные лапки. Эд нагнулся, пытаясь различить производимый ими звук. Бесполезно, слишком тихий.

Затем он проснулся снова и ощутил в ноздрях соль. Над ним чернела громада дюны. Еще выше раскинулась усеянная дешевыми узорами ночь. И та и другая казались ему надежнее силуэта директрисы, озаренного янтарным огоньком сигареты из мышиного дерьма. Вид у Сандры Шэн был довольный.

– Эд, ты превосходно поработал!

– А что я говорил? Что там случилось?

– Случилось то, что ты их покорил, Эд, – ответила она. – Ты их очаровал. Я бы сказала, что ты как раз их типаж. – И засмеялась. – Впрочем, как и мой.

Эд попытался сесть.

– А где Энни?

– Энни куда-то ушла, Эд, как обычно. Но я-то здесь.

Эд уставился на нее снизу вверх. Она опустилась на колени рядом с его головой и наклонилась заглянуть ему в лицо. Едва различимое во мраке, ее лицо пестрело болезненными желтоватыми пигментными пятнами. Ему померещилось, что из глазниц директрисы вылетели несколько живых мошек и унеслись по бризу. Улыбнувшись, Сандра Шэн погладила его по лбу.

– Тебе еще скучно, Эд? Зря. Цирк твой. Можешь назвать цену. Станем торговцами будущим. И знаешь что, Эд?

– Что?

– Через две недели отбываем.

* * *

Он испытал облегчение. Он отчаялся. Он не знал, как сказать Энни. Он весь день пьянствовал в прибрежных барах либо, что было для него нетипично, по вечерам добровольно тренировался с аквариумом. Он бы и в игру кораблей сыграл, но старперов из дюнного мотеля и след простыл. Он бы в твинк-бак залез, но боялся выбираться в даунтаун. Энни меж тем держалась подчеркнуто отчужденно. Работала всю ночь и тихо уходила, решив, что Эд заснул. Когда им удавалось встретиться, она помалкивала, казалась задумчивой и озабоченной. Неужели догадалась? Она отводила взгляд от его улыбок. В итоге он так отчаялся, что ляпнул напрямую:

– Нам надо поговорить.

– Правда, Эд?

– Пока мы еще помним друг друга.

Через неделю после джекпота Энни вообще не пришла домой.

Ее не было три дня. Мадам Шэн в это время готовилась к отлету с Нью-Венуспорта. Экспозицию упаковали. Остальные завлекухи тоже. Большую палатку сложили. Чудесным утром ее корабль «Превосходная скидка» спустился с парковочной орбиты и возник в синем небе. Это оказался небольшой бронзовый бочонок лет сорока-пятидесяти от роду, дешевой конструкции, с забавным острым носом и длинными искривленными кормовыми стабилизаторами: динаточный грузовичок серии HS-SE.

– Как тебе моя ракета, Эд? – поинтересовалась Сандра Шэн.

Эд оглядел корпус, очертаниями сходный с раздувшимся от спелости авокадо, опаленный с хвоста жесткими посадочками – повсюду от Мотеля Сплендидо и до самого Ядра.

– Херня собачья, а не корабль, – резюмировал он. – Таково мое экспертное мнение.

– Ты бы предпочел гипердип, понимаю, – ответила она. – Ты бы лучше на Франс-Шанс-IV вернулся, нырять вместе с Лив Хюлой на суденышках из умного карбопласта. Она бы без тебя не справилась, Эд. Если хочешь знать, то в интервью она сказала, дословно: «Я так гнала только потому, что испугалась, как бы Эд Читаец меня не обставил».

Эд пожал плечами.

– Я все это делал, – ответил он. – Я бы лучше с Энни остался.

– О нет. Вы на него только посмотрите: никто его не держит на планете, а он себе поводы остаться придумывает. У Энни, между прочим, есть другие дела, Эд.

– Для тебя?

Теперь пожала плечами Сандра Шэн. Скосив голову набок, она продолжала рассматривать свой корабль. Спустя некоторое время сказала:

– Ты не задумывался, почему твое шоу пользуется таким успехом? Не хочешь ли узнать, почему публика изменила мнение насчет тебя?

Эд вздрогнул. Он не был уверен, что хочет.

– Потому что, Эд, ты завязал с военной болтовней и перестал про угрей трепаться. Ты взялся предсказывать будущее. Ты подарил им Тракт, сияющий впереди заманчивой целью. Ты позволил им туда заглянуть, ты им показал, что́ там может отыскаться и как это способно изменить их жизнь. Тут, внизу, все порядком износилось, они это знают. Эд, ты им не предлагал ретротоваров. Ты заявил, что открыто еще не все. Ты рек: «Нырните глубже!» Вот что они жаждали услышать: что рано или поздно им суждено наконец свинтить с пляжа и выйти в открытое море!

Она засмеялась:

– Ты бывал весьма настойчив. Потом тебя тошнить начинало.

– Но я же там никогда не бывал, – сказал Эд. – Никто не бывал.

Сандра Шэн выковыряла из опущенного уголка губ крошку местного табака.

– Правильно, – ответила она. – Но и они ведь тоже не бывали?

* * *

Эд ждал Энни, а та все не шла. Ее не было сутки, двое. Он сделал уборку. Постирал ее запасной костюм из лайкры. Он сверлил глазами стены. Ему никуда не хотелось идти, не хотелось даже знать, что на свете есть куда пойти. И тут в порту неожиданно закипела жизнь. Ночь напролет ракетные сполохи озаряли дюны. Туда-сюда носились рикши. Циркачи собрали манатки и погрузились на корабль; только инопланетники в богато отделанных гробовых клетях еще сновали по странным траекториям, после заката колеся вдалеке по бетону с какими-то неведомыми поручениями от дрессировщиков. На третий день Эд нашел алюминиевый раскладной стул и уселся на солнышке с бутылкой рома «Блэк Харт». В половине одиннадцатого утра со стороны города на Пирпойнт-стрит влетела рикша и, не сбавляя темпа, понеслась к нему.

Эд вскочил.

– Эй, Энни! Энни! – позвал он. Стул перевернулся, но ром удалось спасти. – Энни!

– Эд!

Она смеялась. Он слышал, как она выкликает его имя всю бетонную дорогу. Но стоило ей остановиться перед ним в облачке рекламы, похожей на конфетти и носовые бумажные платочки, и он увидел, что это не Энни, а какая-то другая девчонка, длинноногая; рикша смерила его ироничным взглядом.

– Эй, а ты кто? – сказал он.

– Тебе еще рано знать, – ответила рикша и ткнула большим пальцем за плечо. – Твоя зазноба вон где.

Тут на бетон спустилась Энни Глиф. Стало ясно, что она эти три дня провела с пользой, переделав себя сверху донизу, – и, как ни забавно, склонила ее к этой инвестиции, сама того не ведая, униженная Белла Крэй. Перемены оказались разительны. Новая чистенькая плоть распустилась в портняжном супчике как по волшебству. Старой Энни больше не было. Эду предстала девчонка не старше пятнадцати лет. Из одежды на ней имелись розовая атласная блузка, плиссированная сзади, да топик-болеро из лаймово-зеленой ангоры, с прорезями для сосков. На запястье – золотая цепочка, на ногах – сандалии на толстой подошве из прозрачного полиуретана. Светлые струящиеся волосы она разложила прядями, подобрав ленточки по цвету. Даже в сандалиях на толстой подошве Энни была ниже пяти футов двух с половиной дюймов.[65]

– Привет, Эд, – сказала она. – Как тебе мой новый прикид? Ее Мона зовут.

Она оглядела себя, потом Эда и рассмеялась.

– А тебе понравилось! – воскликнула она.

Потом сердито:

– Ну тебе же понравилось, правда?

И:

– Эд, я так счастлива…

У Эда отнялся язык.

– Мы… знакомы?

– Ну, Эд!

– Я пошутил, – сказал он. – Теперь вижу сходство. Красиво, слов нет, но я не понимаю, зачем ты так поступила. – И добавил: – Я тебя любил такой, какой ты была.

Улыбка Энни стерлась.

– Господи, Эд, – бросила она, – я это не для тебя сделала. Я для себя это сделала.

– Ты меня на понт не бери.

– Эд, я хотела стать ниже.

– Не вышло, – развел руками Эд. – Это же Пирпойнт-стрит.

– Бля! – сказала она. – Да пошел ты! Эд, это я и есть. Я – это Пирпойнт-стрит, вот.

Она залезла обратно и велела рикше:

– Увези меня от этого придурка.

Подумав, спустила ногу на бетон и топнула ею.

– Эд, я люблю тебя, но стоит напомнить, что ты твинк. А что, если мне хотелось секса с кем-нибудь крупнее меня? Что, если это мне нужно было себя переделать? Ты этого не видишь, потому ты и твинк.

Эд уставился на нее.

– Ну надо же, – посетовал он, – спорю с человеком, которого даже не узнаю.

– Тогда взгляни на меня. Ты мне помог из дерьма вылезти, но я слишком поздно поняла, что взамен обязана тебе заменить мамочку. Твинкам всегда нужна мамочка. А если я больше не хочу быть мамочкой?

Она вздохнула. Было ясно, что его этим не пронять.

– Послушай, – продолжала она. – Что значит для тебя моя жизнь? Ты меня спас, я тебя не забуду. Но у меня свои представления о жизни. У меня свои амбиции, и всегда были. Ты все равно с мадам Шэн скоро отчалишь. Ага! Думаешь, я не в курсе? Эд, я тут и до тебя жила. Только твинк бы думал иначе. Мы уже друг друга спасли, пора спасать себя. Ты знаешь, что я права.

К берегу Эда Читайца понеслась длинная изогнутая волна мрака: разлом Алькубьерре, зона гравитационного прибоя во тьме, где спиральная воронка пустоты засасывает одно за другим все значимые события твоей жизни, и если ничего не делать, то так и останешься глазеть в ничто через ничто.

– Я догадываюсь, – сказал он.

– Эй! – окликнула она. – Посмотри на меня.

Она приблизилась и вынудила его посмотреть ей в глаза.

– Эд, с тобой все будет в порядке.

У него голова закружилась от ее перекроенных феромонов. От одного звука ее голоса у него началась эрекция. Он поцеловал ее.

– Ммм, – протянула она. – Отлично. Ты скоро снова будешь в своей среде, среди известных летчиц. Должна сказать, я им завидую.

Глаза ее были цвета вероники на заливных лугах корпоративных земель Нью-Венуспорта. От волос пахло шампунем из перечной мяты. И все же облик ее казался совершенно естественным. В нем словно и не было ничего искусственного, только произведение искусства. Так и не скажешь, что к закройщику ходила. Секс на леденцовой палочке, Мона-клон, порнозвезда в кармане.

– Я добилась чего хотела, Эд.

– Я рад, – сказал он через силу. – Я правда рад.

– И надеюсь, что ты тоже добьешься.

Он поцеловал ее в макушку.

– Держись тут, Энни.

Она одарила его улыбкой.

– А как же! – сказала она.

– Белла Крэй…

Энни пожала плечами:

– Эд, ты же меня не узнал. Как же узнает она?

Она аккуратно разомкнула объятия и вернулась в коляску рикши.

– Ты уверена? – осмелилась спросить рикша. – Ты же раньше отсюда не вылезала.

– Я уверена, – сказала Энни. – Мне жаль.

– Да ну, брось, – возразила рикша. – В порту сидишь на диете без сантиментов.

Энни расхохоталась, потом всхлипнула и утерла глаза.

– Ты тоже держись, – сказала она Эду.

И уехала. Эд смотрел, как фигурка рикши уменьшается и сливается с голыми бетонными стенами космопорта; реклама струилась ей вослед, как облачко цветастых шарфов или рой бабочек в солнечных лучах. На миг взметнулась ручка Энни – помахать Эду на прощание, жестом одновременно печальным и веселым. Он услышал крик, который потом восстановил по обрывкам донесшихся слов:

– Не зависай надолго в будущем!

Затем она повернула за угол, в город, и больше он в этой жизни ее не видел.

* * *

Остаток дня Эд провел в кафе «Прибой», где так надрался, что домой его отволокли уже затемно старые знакомые – игроки из дюнного мотеля. Сандра Шэн ждала его, держа под мышкой аквариум. Старперы рассмеялись и поплевали на ладони, имитируя ожог от скорчера.

– У тебя серьезные проблемы, приятель! – напророчили они.

В комнате, где раньше жила Энни Глиф, всю ночь во тьме посверкивали-кружились тусклые белые мошки, а потом перелетели к дюнам снаружи.

На следующий день Эд пришел в себя, обнаружил, что совсем без сил и находится на борту «Превосходной скидки». Он был один, а корабль готовился стартовать. Он слышал басовитое гудение двигателей через корпус. Он чувствовал, как подрагивают кончики стабилизаторов. Откуда-то снизу донесся раскатистый маслянистый рокот: запускались динаточные драйвера; у Эда в миллионный раз волоски встали дыбом на затылке, потому что он ощутил себя живым в этом месте и этом времени, чтобы вскоре переместиться прочь отсюда и оказаться где-нибудь еще, когда-нибудь еще.

Всегда отыщется еще что-нибудь. А потом – еще что-то.

Дрожь возбуждения сотрясла и грузовой кораблик. «Превосходная скидка» аккуратно уравновесила себя на верху пламенного столпа и рванулась к небесам с грацией, неожиданной для бочонка.

– Эд! – сухо позвала его Сандра Шэн спустя пару минут. – Глянь-ка!

На парковочной орбите Нью-Венуспорта было не протолкнуться от K-раблей. Звенья и суперзвенья растянулись, насколько хватал глаз, их были сотни, они неустанно меняли формации, наслаивались друг на друга. Выныривали из локального пространства и проявлялись снова, со звериной взаимной подозрительностью разворачивали боевые установки; корпуса словно закипали от попурри элементарных частиц. Блеск навигационных и защитных полей, полей селекции целей и контроля систем оружия, полей, способных излучать в любом диапазоне – от мягкого рентгена до жесткого ультрафиолета. Локальное пространство кишело миражами и подергивалось. Корабли репетировали охоту, не двигаясь с места. Он так и слышал убийственную пульсацию двигателей.

«Война!» – подумал он.

«Превосходная скидка», получив разрешение на отлет, протиснулась между ними и отчалила с орбиты.

28 Везде искры

После размолвки с Анной Майкл Кэрни оделся и уехал на взятом напрокат автомобиле в Бостон, где успел выпить пива и купить себе «Бургер Кинг» до закрытия ресторана. После этого он принялся бесцельно ездить вверх-вниз по прибрежной дороге, пробиваясь через густые белые туманные карманы и жуя по ходу дела двойной чизбургер с беконом и картошкой фри. Когда океан удавалось разглядеть, он казался далекой серебристой полосой, а дюны на южной оконечности залива – черными курганами на его фоне. Даже после заката над пляжем продолжали с криками носиться морские птицы. Кэрни остановил машину, выключил двигатель и прислушался к шороху ветра в камышах. Вышел наружу, пересек дюны и встал на влажном песке, разведя носком ботинка полосы отсортированной отливом гальки. Спустя мгновение ему померещилось, как что-то огромное несется через залив в его сторону. На пляж возвращалось чудовище. А может, не так само чудовище, как обстоятельства, в которых его появление стало возможным: состояние мира, Вселенной, поворот порядка вещей; мысль эта несла черную безнадегу, откровение и, под конец, облегчение – так бывает, когда узнаешь что-нибудь совсем нежелательное, но втайне испытываешь извращенную радость. Присутствие это распространялось с востока, перемещаясь прямо от линии горизонта. Оно пронеслось над Кэрни или, точнее говоря, через него. Вздрогнув, он отвернулся от моря и пошел обратно через дюны к машине, вспоминая женщину, убитую им в английском Мидлендсе, там, где за обеденным столом полушутя спрашивали: «Как ты хочешь провести первую минуту нового тысячелетия?»

Уже открывая рот для ответа, он жалел о том, что сейчас скажет. Он и рад был бы ответить уверенно-оптимистически, как все остальные. Вспоминая тот эпизод, он ясно почувствовал, как ничтожна стала его жизнь. Он ее обернул в несчастье самому себе. По дороге обратно в коттедж он опустил боковое стекло и вышвырнул во тьму упаковку от «Бургер Кинг».

* * *

Вернувшись, он обнаружил, что в коттедже царит тишина.

– Анна? – позвал он.

Она была в гостиной. Телевизор оказался включен, но звук – убавлен до минимума. Анна снова стянула с постели одеяло и села перед огнем, скрестив ноги; руки ее, повернутые ладонями вверх, покоились на коленях. За последний месяц она прибавила в весе пару фунтов, отчего ее бедра, живот и задница округлились и помолодели; остальное тело, однако, не изменилось и было костлявым, как у лошади. Ему показалось, что в ней произошла какая-то перемена, но на расстоянии трудно было понять какая. Запястья Анны так побелели, что вены выступали на них, подобно ссадинам от наручников. Рядом с собой она положила поварской нож из углеродистой стали, купленный Кэрни в первую их поездку на пляж. Лезвие отсвечивало в заполнившем комнату сиянии телеэкрана, сероватом и неуверенном.

– Я пытаюсь собрать оставшееся у меня мужество, – сказала она, не отводя взгляда от пламени. Голос ее звучал дружелюбно. – Я знала, что ты меня не захочешь, если я все правильно сделаю.

Кэрни взял нож и отложил его подальше. Перегнулся через нее и поцеловал в спину там, где из-под кожи выпирали на изгибе позвонки.

– Я тебя хочу, – ответил он. Коснулся ее запястий. Те оказались горячими, но словно бы бескровными. – Зачем ты с собой так поступаешь?

Она пожала плечами и выдавила притворный смешок.

– Последнее средство, – промолвила она. – Вотум недоверия.

Лэптоп Кэрни лежал раскрытым. Он был включен, но экран показывал обычную заставку рабочего стола. Анна подключила к компьютеру внешний жесткий диск Тэйта. Кэрни подумал, что из всех предпринятых ею действий это – потенциально самое опасное. Он озвучил свою мысль. Она покачала головой.

– Я тебя больше всего ненавижу за то, что ты меня теперь даже убивать не хочешь, – сказала она.

– А тебе это нужно? Чтобы я тебя убил?

– Нет!

– Тогда что?

– Не знаю, – сказала она. – Просто трахни меня как следует, пожалуйста.

Им обоим пришлось нелегко. Анна моментально взмокла и целеустремленно раскорячилась перед ним; Кэрни был не так уверен в себе. Исхитрившись наконец войти в нее, он изумился, как тепло там, внутри. Они начали с известных поз, но вскоре она принудила его повернуться к ней лицом, зашептав умоляюще:

– Давай так. Вот так. Я хочу тебя видеть. Я хочу видеть твое лицо.

Потом:

– Я лучше? Я лучше, чем они?

Секунду в его ушах раздавался смех кузин; картинка Дома Дрока раскрылась перед ним, затем смялась и навеки улетучилась.

Он рассмеялся.

– Да, – ответил он.

Соитие продлилось недолго, она вздохнула, обняла его; таких теплых вздохов и улыбок он за ней никогда прежде не замечал. Они полежали немного перед очагом, и Анна попросила еще.

– Господи, – произнес он эксперимента ради, – ты такая мокрая!

– Знаю. Знаю.

Телевизор почти неслышно бормотал что-то в сумраке над ними. По экрану пронеслась реклама, затем исчезла, сменившись эмблемой какого-то научно-популярного канала. Появилось изображение огромных розоватых потоков газа и пыли, простреленных актиническими звездными сполохами на фоне бархатной черноты, полное прекрасной ложной ясности, как обычно у картинок с телескопа «Хаббл».

– Тракт Кефаучи, – комментировал голос за кадром, – названный в честь первооткрывателя, может перевернуть наши представления о…

Могло показаться, что в этот миг экран внезапно разбух, а картинка перелилась наружу. Безмолвные искры полетели в сумрак, отскакивая от голых паркетин пола, растекаясь по ним светящейся пеной, подбираясь к Анне Кэрни, которая прикусила губу и принялась раскачиваться взад-вперед в гипнотическом ритме. Искры стекали по ее волосам, по раскрасневшимся щекам и груди. Приняв это ощущение за часть сексуального акта, она едва слышно застонала и, не открывая глаз, набрала искры пригоршнями с лица и щек.

– Искры, – прошептала она. – Везде искры…

Кэрни, услышав это, распахнул глаза и в ужасе оттолкнул ее. Схватив поварской нож, он занес было его на миг, постоял, голый и неуверенный.

– Анна! – позвал он. – Анна!

Фрактальный свет изливался из телевизора, формой уподобляясь павлиньему хвосту. Кэрни несколько мгновений бездумно носился по комнате, пока не отыскал кости Шрэндер в их мягкой кожаной мошонке. Потом глянул на Анну и на нож. Ему показалось, что он слышит ее предостерегающий шепот:

– Оно приближается… оно приближается… – И затем: – Да, убей меня. Быстро.

Исполнившись безграничного отвращения к себе, он отшвырнул нож и вылетел прочь из коттеджа. Вот оно: нечто огромное снижалось к нему во мраке, как тень, летящая по небу. Он слышал, как позади Анна рассмеялась и снова зашептала:

– Искры. Везде искры…

* * *

В половине шестого утра Анна Кэрни проснулась и обнаружила, что осталась одна. Огонь в очаге погас, домик на пляже остыл. Телевизор, все еще включенный на канале Си-эн-эн, продолжал что-то бормотать под ленту картинок текущих событий: война на Ближнем Востоке, нарушение прав человека на Дальнем Востоке, в Африке и Албании. Война и угнетение повсюду. Она потерла руками лицо, потом, нагая и продрогшая, поднялась и стала в некотором удивлении собирать разбросанное повсюду нижнее белье. «Надо же, я наконец добилась своего», – подумала она, хотя события той ночи помнились смутно.

– Майкл? – позвала она. В домике была только одна дверь наружу, и ее Майкл оставил распахнутой, так что на порог задувало белый песок.

– Майкл? – Она натянула джинсы и свитер.

На пляже было уже совсем светло, воздух приятно бодрил. Моевки носились низко над волнами, выхватывая что-то из принесенного морем хлама. В дюнах Анна наткнулась на придавленный участок тростника, длинный и неглубокий, провонявший какой-то химией; ей показалось, что ночью сюда сел какой-то крупный объект. Она оглядела Пляж Чудовища. Больше никаких следов.

– Майкл? – позвала она.

Лишь крики чаек были ей ответом.

Она обхватила себя руками, зябко содрогнувшись на океанском ветру, и побрела обратно в дом, где приготовила себе завтрак из яичницы с сосисками и жадно сжевала его.

– Я такой зверски голодной себя не помню, – сказала она собственному отражению в зеркале ванной, – с тех пор, как… – Но ей нечего было добавить: с таких давних пор, что она забыла.

Она прождала его три дня. Гуляла по дюнам, ездила в Бостон, убрала коттедж сверху донизу. Ела. Бо́льшую часть времени просто сидела в кресле, поджав ноги под себя и слушая, как стучит в окно предвечерний дождь; вспоминала все, что могла, о Кэрни. То и дело включала телевизор, но так же быстро выключала, задумчиво глядя в пустой экран и стараясь представить события той ночи.

Утром третьего дня она стояла на пороге, слушая крики летавших над пляжем чаек.

– Теперь ты не вернешься, – проговорила она и вернулась внутрь упаковывать вещи.

– Я буду по тебе скучать, – сказала она. – Честное слово.

Она отключила от лэптопа Кэрни футляр с жестким диском и спрятала его в чемоданчик под одеждой. Затем, подумав, что флуороскопическое сканирование в аэропорту может повредить диску, переложила в сумочку. Надо будет спросить на регистрации. Ей нечего скрывать, и ей наверняка позволят пронести диск. По возвращении надо будет отыскать Брайана Тэйта; что бы там с ним ни стряслось, он, вероятно, сумеет продолжить дело Майкла. Если же нет, придется связаться с кем-то из «Сони».

Она закрыла входную дверь и перенесла багаж в «БМВ». Последний взгляд на дюны. Там, на возвышенности, когда у нее от ветра захватило дух, ей четко представился Майкл кембриджских времен, двадцати лет от роду, с искренним изумлением говорящий: «Информация может быть вещественной. Ты себе только представь, а?»

Она громко засмеялась.

– Ох, Майкл, Майкл! – произнесла она.

29 Операционная

Теневые операторы слетались к Серии Мау со всех концов корабля. Выбирались из темных закутков обитаемой секции, в недрах которых, оплакивая Билли Анкера и его девушку, сплели себе временные непрочные сети, как пауки в складках старого занавеса. Перестали, прильнув к иллюминаторам, кусать костяшки тонких пальцев. Они явились с программных мостиков, вынырнули из справочных архивов, покинули груды аппаратуры, где, приникшие к умному пластику, становились неотличимы от двухнедельного слоя пыли в комнате ее отца. Поведение их изменилось, точно лик моря. Меж ними ширился слух, серебряными и прочими случайными вспышками посверкивали всплески данных.

Они говорили:

– Она что?..

Они говорили:

– Осмелимся ли мы?..

Они говорили:

– Она правда с ним уходит?[66]

Серия Мау мгновение наблюдала за ними, чувствуя космическое одиночество. Затем велела:

– Вырастите мне культиварку, которую всегда так настойчиво предлагали.

Теневые операторы ушам своим не поверили. Они вырастили культиварку в баке, идентичном баку самой Серии Мау, взяв образец протеомы по рецепту закройщика, кастомизировав его неограническими субстратами и кодами – ни человеческими, ни машинными; нарастив чужацкую ДНК и оживив математику. Они высушили творение рук своих и критически осмотрели его.

– Ты будешь выглядеть превосходно, милая, – сообщили они ей. – Вот только бы свои прекрасные синие глазки протерла после сна. Прекрасные, о да.

Они отвели ее в каюту, где хранился пакет доктора Хэндса.

– Вот она, – сказали они. – Разве не красавица? Разве не очаровашка?

– Я бы спокойно обошлась без платья, – заметила Серия Мау.

– Но, милая, ей же нужно хоть что-то надеть.

Культиварка представляла ее саму в двенадцатилетнем возрасте. Они украсили бледные ручки спиральными жемчужными браслетами и облачили тело в роскошное, до пола, платье из льдисто-белого атласа, украшенное кремовыми кружевами и муслиновой оторочкой. Шлейф платья поддерживали идеально прекрасные ангелочки, парящие над полом. Культиварка робко поглядела в камеры по углам, прошептав:

– От чего отказалась, то вернулось.

– Я бы и без этого могла спокойно обойтись, – заметила Серия Мау.

– Но, милая, ей же нужно о чем-то говорить…

У нее не было времени на пререкания. Внезапно ее охватила жажда воплотиться.

– Введите меня, – приказала она.

Они загрузили ее в тело. Культиварка от этого потеряла психомоторный контроль и упала, ударившись о переборку.

– Ой! – прошептала она. Тело сползло по переборке, озадаченно разглядывая собственные руки.

– Это я? – спросила она. – Разве вы не хотели, чтоб я стала собой?

Существо оглядывало себя снова и снова, конвульсивно всхлипывая.

– Я не уверена, где я, – успело произнести оно, прежде чем содрогнуться снова и подняться на ноги Серией Мау Генлишер.

– А-ах, – прошептали теневые операторы, – как ты прекрасна!

Декоративная подсветка наполнила каюту жемчужным градиентом, и в трепещущем свете чувствовался триумфальный восторг; переоткрытые хоралы Яначека[67] и Филипа Гласса[68] зазвучали из воздуха. Серия Мау огляделась. Она чувствовала себя не более «живой», чем в баке. Чего она так боялась? Тела для нее не внове, да и потом, это тело никогда не служило вместилищем ее подлинной личности.

– Тут ничем не пахнет, – сказала она. – Тут вообще ничем не пахнет.

Перед нею на полу валялся пакет доктора Хэндса, помещенный в перетянутую лентами красно-зеленую подарочную коробку дяди Зипа. Теперь ей стало ясно, что коробка служила метафорой механизмов удержания, используемых генетическим портняжкой. Она мгновение созерцала коробку, словно взгляд человеческими глазами мог сообщить нечто новое, затем опустилась на колени и откинула крышку. Тут же в каюту потекла кремово-белая пена. «Фотограф» (восстановленный композитором двадцать второго века Онотодо-Ра по пяти уцелевшим на поврежденном оптическом диске нотам) перешел в аранжировку лифтовой музыки, которую и напоминал. Музыку перебил звон колокольчика, и женский голос произнес:

– Доктора Хэндса. Доктора Хэндса в операционную, пожалуйста.

* * *

Тем временем командир корабля ужасников «Касаясь пустоты» то появлялся, то пропадал из виду в одном из темных уголков каюты, вопреки тому, что был, по собственным критериям, мертв после столкновения с K-раблем дяди Зипа. Он напоминал давшую течь клетку из ножек насекомого, но корабль его пока уцелел, а значит, и груз обязательств. К таковым командир относил переговоры с Серией Мау Генлишер. Она его впечатлила поведением еще менее осмысленным, чем у других человеческих существ. Особенно тем, как она истребляла себе подобных в ярости, выдававшей неподдельное горе. Но он уже давно решил для себя, что Серия Мау дает жизни отпор куда суровее необходимого, а такое поведение он уважал и даже восхищался им. Это качество было сродни ужасниковым. И поэтому, как неожиданно выяснилось теперь, он был обязан о ней позаботиться; сие намерение он и пытался претворить в жизнь с тех пор, как умер. Он делал что мог, пытаясь прикрыть ее от «Муара Кришны». И, еще важнее, пытался поделиться с ней тем, что знал.

Командир ужасников не был уверен, что все помнит верно. Например, он понятия не имел, зачем вообще взялся сотрудничать с дядей Зипом, хотя предполагал, что это как-то связано с открытием Билли Анкера, плодами которого дядя Зип пообещал поделиться. Целая планета нетронутой K-техники! Несомненно, заманчивое предложение в преддверии вероятной войны с людьми. Однако попытки перекроить пакет доктора Хэндса заставили ужасника усомниться: а так ли оно заманчиво? Дядя Зип мало что сумел сделать. Если точнее, ему только и удалось, что пробудить к жизни содержимое пакета. О природе последнего ни дядя Зип, ни портные ужасников не имели никакого понятия. В пакете обреталось нечто куда разумнее предшествующих образцов. Самосознание его было так продвинуто, что на контакт ушли бы годы. Если пакет и представлял собою некогда то, чем дядя Зип его счел, сиречь комплекс мер, способных в безопасном режиме вывести из учетки, демонтировать мостик между оператором и кодом, то теперь уже им не являлся.

Содержимое пакета ожило и искало, с кем бы пообщаться в K-оде.

* * *

– Если оно не работает, – сказала Серия Мау, – то есть лишь один способ это проверить.

Продолжая стоять на коленях, она подалась вперед и протянула руки ладонями вверх к пакету. Теневые операторы подняли красно-зеленую коробку и поднесли ей, затем отпрянули прочь, возбужденно заметались, как рыбы в аквариуме.

– Не спрашивайте меня, знаю ли я, что делаю, – посоветовала она им, – потому что ответ – нет.

Она поднялась и медленно пошла к ближайшей переборке, волоча за собой шлейф. Из коробки продолжала истекать пена.

– Доктора Хэндса… – повторяла коробка.

– Прими нас, – сказала стене каюты Серия Мау.

Стена раскрылась. Навстречу хлынул белый свет, и Серия Мау Генлишер перенесла пакет в навигационное пространство, где намеревалась поступить с ним так, как и хотела изначально, то есть подключить к математичке корабля. Теневые операторы, впав в неожиданную задумчивость, последовали за нею; держались они неприметнее кружевной оторочки. Стена сомкнулась.

Командир ужасников наблюдал за происходящим из своего угла. Он предпринял еще одну попытку привлечь ее внимание.

– Серия Мау Генлишер, – прошептал он, – ты действительно обязана выслушать…

Но – возбужденная, восхищенная, в предвкушении, обычном только для людей перед исполнением обязательства, – она и виду не подала, что заметила его, а теневые операторы шуганули ужасника. Они беспокоились, как бы он не запутался в шлейфе платья. Это бы все испортило.

«Ненавижу себя чувствовать таким слабым и никчемным», – думал он.

В скором времени на мостике его собственного судна развернулись дальнейшие события. Дядя Зип, исполнившись внезапных подозрений и озадаченный происходящим, достал-таки его. Действующий в реальном времени отряд вакуум-коммандос, с мрачной целеустремленностью пробивая себе путь внутри корабля ужасников, достиг рубки управления и обстрелял ее из ручных гамма-лазеров. Стены стали плавиться, с них закапало. Компьютеры отключились. Командир почувствовал, как тает сам. Неожиданно накатила невыносимая слабость, стало очень холодно. Около наносекунды он удерживал себя в целости, цепляясь за осколочные воспоминания, подобные обрывкам сна. Структуры родного дома из материала вроде бумаги,[69] сонное жужжание, излюбленный некогда сложный жест – все это оказалось слишком быстротечно. Он удивился тому, что последняя его мысль была не об этом, а о Серии Мау Генлишер, прикованной к своему жуткому кораблю, но погруженной в борьбу за право остаться человеком. Он искренне изумился, что мысли его повернули таким путем.

«В конце концов, – напомнил он себе, – она ведь была мне врагом».

* * *

Через два часа и за тысячу километров оттуда, окутанный голубым сиянием дисплеев обитаемой секции «El Rayo X», портняжка дядя Зип сидел на трехногом деревянном стуле с Мотеля Сплендидо и пытался осмыслить случившееся.

Контроль над «Касаясь пустоты» был восстановлен. В этом смысле опасаться больше нечего. В толще гнилого яблочка не осталось никого живого, кроме его entradistas. Подобно классной команде адвокатов, они взялись разгребать неприятные последствия нечаянного контакта с кораблем ужасников. Там разворачивался настоящий инженерно-строительный проект, с присущими таковым гулкими ударами по корпусу и внезапными вспышками. То и дело ребята выходили на связь:

– Эй, дядя, ты не можешь еще немножко?..

– Эй, дядя, а вот так?..

Они состязались за его внимание. Корабль неустанно пытался выскользнуть из цепких объятий мертвого крейсера. Дяде Зипу невольная общность эта представлялась мокрой гнильцой, от которой он был несказанно рад избавиться. По корпусу «El Rayo X» замелькали струйки элементарных частиц, и судно отделилось от полуразрушенного чужацкого корабля. Внизу, на мостике ужасников, было еще довольно жарко. Ребята-коммандос работали в тяжелейших условиях, но делали все, что могли. Они уже два часа провели на свидании со смертью.

«Касаясь пустоты» снова под контролем. А как насчет «Белой кошки»? Там царило полнейшее радиомолчание. K-рабли лишены привычного коммуникационного трафика, но, прислушиваясь снаружи, часто удается выяснить, есть ли кто живой на борту. В этом случае такой возможности не было. Спустя тридцать секунд после гибели командира ужасников «Белая кошка» погасила все огни. Заглушила термоядерные двигатели. Отключила динаточные драйвера. Корабль даже сам с собой перестал говорить, а не только с дядей Зипом.

– Нет у меня на это времени, – посетовал тот. – У меня столько дел…

Но продолжил наблюдение. Еще час ничего не происходило. Затем «Белую кошку» медленно обволокло бледное мерцающее сияние. Оно просачивалось наружу через корабельный корпус вроде магнитного поля или неяркой диаграммы какого-то эффекта суперкавитационного движения в жидкости. Фиолетового оттенка.

– А это еще что? – сказал в пространство дядя Зип.

– Ионизирующее излучение, – ответил устало пилот. – Ах да, внутренний трафик возобновился.

– А тебя кто спрашивал? – осадил его дядя Зип. – Стоп, что за трафик?

– Если честно, понятия не имею.

– Господи!

– В любом случае он уже утих. Там что-то порождает темную материю. Кажется, что на секунду корабль заполнился ею снизу доверху.

– Так надолго?

Пилот проконсультировался с дисплеями.

– В основном фотино, – добавил он.

Ионизирующее излучение погасло, и еще два часа ничего не менялось. Потом «Белая кошка» без предупреждения запустила все двигатели на полную.

– Иисусе Христе! – крикнул дядя Зип. – Сматываемся!

Он подумал, что другой корабль взорвался. Пилот же, пребывая в корабельном времени и не обращая внимания на тонкий писк людей, застрявших внутри, молниеносно отсек последние несколько метров «El Rayo X» от полуразрушенного судна ужасников. Это оказалось верным решением. «El Rayo X» освободился и сумел отскочить в нужную сторону как раз вовремя, чтобы не угодить под прыжок «Белой кошки», которая ускорилась из состояния покоя до девяноста восьми процентов световой менее чем за четырнадцать секунд.

– Давай за ними, – тихо приказал ему дядя Зип.

– Ага, прям так и щас, – отвечал пилот. – Это не термояд.

Яростные кольцевые ударные волны распространялись от «Белой кошки» невесть в какой среде. Были они ртутного цвета. Спустя пару мгновений корабль сбросил путы эйнштейновской Вселенной и скрылся.

– Они себе новый двигатель склепали, – сообщил пилот. – Новые навигационные системы. Возможно, даже новую теорию всего. Я с таким не справлюсь. Я думаю, нас обвели вокруг пальца.

Дядя Зип долгих тридцать секунд сидел на своем стуле совершенно неподвижно, глядя в пустые экраны. Затем потер лицо руками.

– Они отправятся в Сигма-Конец, – решил он. – Давай туда на всех парах.

– Уже, – сказал пилот.

* * *

Сигма-Конец, покоренный некогда Билли Анкером, представлял собой кластер древних исследовательских станций и наскоро стачанных entradistas спутников поблизости от аккреционного диска радиоисточника RX-1 и в самом этом диске. Все эти объекты были заброшены или выглядели таковыми. Любое событие в этом месте привлекло бы наблюдателей, как видный издалека костер на пустынном ночном берегу. Дальняя оконечность Радиозалива. Сюда Земле тяжело было дотянуться. Логистика отказывала, линии поставок пересыхали. Все разваливалось под напором безумной энергии аккреционного диска. Черная дыра без устали перемешивала его, вытягивая вещество со звезды-спутницы, V404 Штюк-Манибель, голубого сверхгиганта на позднем этапе жизни.[70] Два объекта были связаны приливным резонансом уже несколько миллиардов[71] лет. То, что от них в итоге осталось, напоминало остывающие уголья костра, обломки былой тесной дружбы. Было похоже, что у этой парочки прорвало канализацию.

– Так оно, вероятно, и есть, – заметил пилот дяди Зипа. – Ты в курсе?

– Я не интересовался твоими религиозными воззрениями, – сказал дядя Зип. Оглядывая диск, он позволил легкой усмешке проявиться на жирном белом лице. – Мы наблюдаем сейчас, пожалуй, самый эффективный во Вселенной процесс переноса энергии.

Диск представлял собой ревущее эйнштейновское мелководье Залива. Гравитация RX-1 искривляла окрестное пространство так, что диск можно было с удобством наблюдать из любого ракурса, даже снизу, и не важно, откуда приближаешься. Каждые десять минут по диску прокатывались переходные состояния, вынуждая его исторгать мягкий рентгеновский импульс и подсвечивать мечущимися взад-вперед эхо-вспышками остатки экспериментальных устройств Сигма-Конца. Если подобраться поближе, в безумном сиянии становились различимы кластеры хилых суденышек с рудиментарными атмосферными установками, подобные лопнувшим водопроводным трубам: на каждом давно погибшая гидропоника да пара-тройка людей земного типа – лица поросли щетиной, глаза лопнули и вытекли, по всему телу радиационные язвы. Древние установки продолжали направлять здешние планеты по загодя прочерченным орбитам, выводя на последнее безопасное расстояние перед радиусом Шварцшильда. Восемь идеальных сфер из железоникелевого сплава, каждая размером с Мотель Сплендидо, перемещались в орбитальном резонансе, таком точном, что это наводило на мысль о каком-то скрытом двигателе. Но по мнению дяди Зипа, главный приз находился в другом месте: за двадцать миллионов лет до прибытия человека в Сигма-Конец какие-то крутые перцы отщипнули на свои нужды миллионную долю процента энергетического выхода системы RX-1 и пустили ее на создание червоточины, ведущей невесть куда. Никаких археологических свидетельств этого проекта не уцелело. Никто понять не мог, как им это удалось. Однако вот же она, дырка.

– Крутые ребята, – произнес дядя Зип. – Это были реально крутые ребята.

– Эй! – перебил его пилот. – Я их засек.

И тут же:

– Бля-а!

– Чего там?

– Они спускаются. Там. Ты только глянь.

Трудно было вычленить червоточину из общей картинки аккреционного диска, но на «El Rayo X» имелось нужное для этого оборудование. На экранах дяди Зипа, за краем последней допустимой орбиты вокруг кипящего гравитационного котла, отобразилась хрупкая светящаяся вульва, куда тонкой серебристой ледышкой падала «Белая кошка». С регулярными интервалами кольцевые ударные волны загадочной природы продолжались распространяться вдоль сияющего выхлопа продуктов термоядерного сгорания.

30 Источник RX-1

В последующие дни «Превосходная скидка» продолжала петлять по гало. На борту яблоку негде было упасть: теплый пахучий клочок человечины в клыках широко ухмыляющейся пасти ньютоновской пустоты. Казалось, они мчатся к некой цели. Ревностно блюдя свой статус и приглядывая друг за другом в тесноте, циркачи то и дело жаловались на бытовые условия и таскали по кораблю детей или зверей. Эд пару дней потолкался в толпе навьюченных попутчиков, потом остановил свой выбор на экзотической танцовщице по имени Элис.

– Мне проблемы не нужны, – остерег он ее.

– А кому нужны? – зевнула та.

У Элис оказались отличные ножки и яркие, безлично смотревшие глаза. Пока он ее трахал, девушка лежала, приподнявшись на локтях, и смотрела в иллюминатор.

– Чего там? – спросил он.

– Ты глянь, – сказала Элис. – Что ты об этом думаешь?

Снаружи, в вакууме, на расстоянии восьмидесяти метров от иллюминатора, парил знакомый Эду объект: гробовая клеть длиной футов пятьдесят, бронзового цвета, украшенная декоративными гаргульями, крестовыми сводами и прочими фенечками; тупоносая, словно оконечность ее стесало и оплавило от времени. В клети находился один из чужаков Сандры Шэн. На борт «Превосходной скидки» инопланетяне никогда не ступали. Они прибились к цирку в день отлета с Нью-Венуспорта, летя на странных индивидуальных двигателях, – те источали голубоватый туман или занятные тонкие энергоимпульсы, порождавшие звуковые, вкусовые или обонятельные ощущения. Термин «судно сопровождения» с этими клетками наполнился новым содержанием. С той поры они следовали за кораблем неутомимо и неустанно, лениво нарезая сложные траектории, а когда «Превосходная скидка» отдыхала, сновали кругами, как аборигены в ночных ритуалах древнего кино.

– Чего им нужно? – спросила в пространство Элис. – Знаешь, я тут думаю, а как они, интересно, мыслят?

Эд только пожал плечами.

– Они ведь не такие, как мы. Ну, не больше, чем она.

Внимание девушки привлек мир, у которого они припарковались. Если изогнуть шею и прижаться лицом к узкому иллюминатору, можно было увидеть, что планета похожа на длинную противоминную наделку, окаймленную собственной атмосферой.

– Вот же ж дыра! – сказала Элис. – Планета про́клятых.

Она была права. С экономической точки зрения курс бродячего цирка оказался столь же невыгоден, сколь и непредсказуем. «Превосходная скидка» взяла моду избегать крупных денежных гаваней гало – Поло-Спорта, Анаис-Анаиса, Мотеля Сплендидо, – предпочитая им ночные высадки на сельскохозяйственных мирах вроде Вебера-II или Аренды Перкинса. Представления они давали редко. Спустя время Эд заметил, что на корабле стало просторнее. Он терялся в догадках, что происходит. Сандра Шэн намеков не давала. Ее он замечал лишь на расстоянии, когда директриса улаживала очередную разборку между циркачами, а когда успевал туда протолкаться, Сандра уже исчезала. Он сходил к рубке управления и постучался туда. Ответа не последовало.

– Если мы не собираемся выступать, – говорил Эд, – тогда зачем было так настойчиво меня тренировать?

И возвращался в свою каюту кувыркаться в койке с Элис до седьмого пота под царапанье слабеющих щупалец темной материи о корпус снаружи.

– Вчера вечером еще одна труппа свалила, – мрачно отмечала Элис, кончив.

На корабле становилось все просторнее. Наконец настал момент, когда в очередной гавани Элис покинула его.

– Мы баклуши бьем, – сказала она. – А представлений не даем.

Конечно, в этих обстоятельствах ей не было смысла оставаться.

– Я отсюда спущусь к Ядру, – пообещала она, – у меня связи появятся.

– Держись, – напутствовал ее Эд.

На следующий день оказалось, что цирк опустел: Элис сошла последней. Неужели она ради него оставалась? Скорее, из нервозности, решил он. К Ядру отсюда путь далек.

В одном из ангаров обнаружилась неизменная экспозиция мадам Шэн. Остальной груз как корова языком слизала. Эд постоял немного перед «Майкл Кэрни с Брайаном Тэйтом смотрят в монитор, 1999». Было на лицах ученых что-то опасливое и дикое, словно они, всеми силами выманив джинна из бутылки, только теперь начинали осознавать, что его, быть может, еще придется загонять обратно. Эд поежился. В остальных ангарах отыскались усыпанный стеклярусовыми блестками цирковой костюм из лайкры и детский носок. В коридорах пахло едой, по́том и ромом «Блэк Харт». Казалось, что эхо шагов Эда пронизывает корпус опустевшего корабля и вырывается наружу, в пустоту.

«Превосходная скидка», как и любой корабль, обладала теневыми операторами.

Они висели по углам, как пауки в пыльной паутине, не столько заброшенные, сколько сердитые и перепуганные. Пару раз, пока Эд обходил дозором пустое судно, они спускались оттуда и уплывали прочь стайками, словно их что-то преследовало. Они скапливались у иллюминаторов, перешептывались и толкали друг друга локтями, оглядывались на Эда с таким видом, будто он намерен был их предать. На его пути к рубке управления они разбежались и распластались по стенам.

– Есть тут кто? – позвал Эд.

На звук его голоса включилось оборудование.

Три голосферы показывали динаток, серый и бесструктурный. Узнав пилота, оживились прямые выходы на мостик: к драйверам, внешним коммам и математичке модуля Тэйта – Кэрни.

– Нет, – произнес Эд.

Но сел в пилотское кресло и стал смотреть, как несутся мимо тонкие ленты фотино. Он понятия не имел, куда летит корабль. Сандры Шэн нигде не было. Рядом с ее креслом валялся аквариум, знакомый и неуютный, отдававший воспоминаниями, пророчествами и аплодисментами. Он старался его не трогать, но не мог выкинуть из головы присутствие этой штуковины. Внутри словно бы что-то шевелилось. Тут он ощутил перемены в динатоке. Наверное, курсокоррекция. Он соскочил с кресла, словно то его укусило.

– Мадам Шэн? – звал он. – Вы где?

Никого. Затем по всему кораблю завыли сирены тревоги, судно резко вынырнуло из динатока, и на всех трех экранах дурным глазом возник Тракт Кефаучи. Очень близко.

– Твою мать! – выдохнул Эд.

Он прыгнул обратно в пилотское кресло.

– Прямой выход на мостик, – затребовал он. – И справочники.

Он поднял голову к экранам, и оттуда полился свет.

– Я тут был, – сказал он себе, – но не могу… Вот! Повернуть. Снова. Господи, это ж Радиозалив!

И даже хуже. Эд оказался на старой своей игровой площадке – в гравитационной аллейке радиоисточника RX-1. Выбрасывая мягкие рентгеновские импульсы, свирепствовал в небесах аккреционный диск. Корабль снижался туда под острым углом к диску, а факел двигателя полыхал на полную. Коммуникаторы ничего не принимали, кроме сигналов заброшенных исследовательских бакенов – Изивилль, Москар-2, Черпак, затем, едва различимо, напомнила о себе легендарная транссубстанциальная станция Билли Анкера. Тут все проржавело до дыр. Прошлое нахлынуло на Эда, несвязное, декогерентизованное, затвинкованное. В любой миг шварцшильдовский прибой мог дотянуться до корабля и унести его в сливное отверстие черной дыры.

– Уходим отсюда, – передал он по мостику. Ничего не случилось. – Кто тут вообще командует, блин? – Это теневым операторам. – Вы видите, как шевелятся мои губы, или нет?

Операторы отвернулись и закрыли лица руками. Тут Эд увидел скрученную светящуюся пленочку, приставшую к внутренней поверхности аккреционного диска.

Он начал хохотать.

– Твою ж в бога душу мать! – произнес он.

Червоточина Билли Анкера.

– Да ладно тебе, Билли, – сказал Эд, точно Билли сейчас сидел рядом с ним, а не сгинул без вести в этой самой червоточине больше десятка лет назад. – Ну и что прикажешь делать дальше?

Что-то оттеснило прочь корабельную математичку. Внедрилось в преобразования Тэйта – Кэрни, фракталами просочилось меж алгоритмов. Оно было огромным. Эд попытался с ним заговорить, и тут все погасло. Экраны потемнели, а теневые операторы, учуявшие приближение этого еще три дня назад, порскнули по углам в панике, тычась Эду в лицо, точно лохмотьями муслинового платья.

– Не хотели мы этого, – говорили они, – не хотели мы тебя сюда пускать!

Эд начал отбиваться от них. Экраны вспыхнули снова, и появилась червоточина, очень четкая и близкая, как шпиндель пустоты поперек широкой лыбы RX-1.

Тем временем локальное пространство «Превосходной скидки» словно бы расплылось вихрящимся пурпурным облачком, и чужацкие гробы засновали по хаотичным орбитам, все быстрее и быстрее, как челноки на станке. Корабль весь дрожал в преддверии катастрофы, фазового перехода, прыжка в новое устойчивое состояние.

– Упасть не встать, – сказал Эд, – да что тут творится?

Мягкий смех. Женский голос ответил:

– Это двигательная система, Эд. А ты их за что принял?

Вослед этой новости повисло молчание, и Эду пригрезилась белая кошка под ногами; машинально опустив взгляд, он увидел, как из аквариума Сандры Шэн расползается белая светящаяся пена и тянется к нему.

– Э! – заорал он.

Он выпрыгнул из пилотского кресла. Теневые операторы распростерли руки и шарахнулись прочь во мрак пустого корабля, шелестя от ужаса. Из аквариума продолжал сочиться свет – миллионами светящихся иголок он кружился у ног Эда в холодном фрактальном танце, принимая все более знакомые формы. И Эд чувствовал, что, если внимательно приглядеться, каждая точка, и каждая из составляющих ее точек, и каждая из точек, что составляли эту предыдущую, будет выглядеть одинаково.

– Дело всегда заходит дальше, – услышал Эд чей-то голос. – А после этого всегда заходит еще дальше.

Его вдруг вырвало.

Перед ним начинало обретать форму существо, известное ему как Сандра Шэн.

Чем бы она ни была, энергии у нее оказалось вдоволь. Сперва она приняла облик Тига Волдыря: всклокоченная рыжая шевелюра, ест рыбу по-мурански с карри одноразовой пластиковой вилкой.

– Привет, Эд! – воскликнул Тиг. – Как мы их, а?

Не удовлетворившись этим, существо превратилось в жену Тига, полуобнаженную в сумраке Крольчатника. Эд так изумился, что у него вырвалось:

– Нина, я…

Нина тут же исчезла, а ей на смену явились сестрички Крэй.

– Говнюк ты дипнутый! – изрекли они. Захохотали.

При каждой смене облика Сандра Шэн рассеивала по рубке сверкающий рой мошкары, немного похожий на один из ее собственных экспонатов «Пена моющего средства в пластиковой кастрюле, 1958». Наконец она приняла форму, в которой впервые предстала ему: маленькая, пухленькая, азиатской внешности женщина быстро идет Эду навстречу по Юлгрейву через метель, в золотистом платье чёнсам, подвязанном у бедер, идеально овальное лицо ее то и дело меняется, становясь то молодым, то старым, то молодым, то старым, глаза – бездонны и эротичны харизмой существа, никогда не бывшего человеком.

– Привет, Эд, – сказала она.

Эд уставился на нее.

– Ты – это они все были, – промямлил он. – Никто не настоящий. Ты в той части моей жизни была ими всеми.

– Боюсь, что да, Эд.

– Ты же не просто теневой оператор, – догадался он.

– Нет, Эд, не просто.

– Не было никакого Тига.

– Не было Тига.

– Не было никаких сестер Крэй.

– Театр, Эд, – непрерывное представление.

– Не было никакой Нины…

– Ну-у, Нина была прикольная. Разве Нина была не прикольная?

Эд не знал, что ответить. Он испытывал к себе большее отвращение, чем когда-либо раньше, за то, что позволил собой манипулировать и пользоваться. Покачав головой, он отвел взгляд.

– Тебе больно, не так ли? – спросила Сандра Шэн.

– Пошла ты на хер! – ответил Эд.

– Даже для твинка, Эд, это пошловато. Тебе разве не интересно узнать остальное? Ты не хочешь знать – зачем?

– Нет, – сказал Эд, – не хочу.

– Ты же голову в аквариум сунул, Эд.

– То было другое, – сказал он. – Ну ладно, зачем все это нужно? Что со мной там происходило? Куда я совал башку? Понимаешь ли, мне было противно этим каждый день заниматься.

– Ах, – молвила Сандра Шэн, – там была я. Я всегда с тобой, Эд. Ты был не один. Я была средой твоего обитания. Вроде протеомы в твинк-баке, э? Ты плыл в будущее сквозь меня.

Она задумчиво закурила.

– Впрочем, это утверждение не совсем корректно, – уточнила она. – Я тебя обманывала. Я натаскивала тебя не столько прозревать будущее, сколько испытывать его. Как тебе это, Эд? Создать будущее? Изменить его. Изменить все.

Она покачала головой, словно сочла, что сегодня неудачный день для объяснений.

– Попробуем иначе, – начала она. – Когда ты устроился на эту работу, то сказал, что летал на кораблях всех типов, кроме одного. На каком именно корабле тебе летать не довелось?

– Кто ты? – прошептал Эд. – Куда ты меня гонишь?

– Скоро узнаешь, Эд. Взгляни!

Скрученная пленочка света, бледная вертикальная улыбка длиной семьсот километров, парила над ними. «Превосходная скидка» тряслась и звенела, точно от ударов колокола, под напором отверзавших червоточину сил и элементов двигателя ad hoc[72] Сандры Шэн.

– Физика тут разнообразнее, – проинформировала она Эда, – чем вам, людям, грезится в своей философии.

Снаружи чужаки удвоили усилия, засновали быстрее и по усложнявшимся траекториям. Внезапно глаза мадам Шэн загорелись восторгом.

– Немногим такое достижение по плечу, Эд, – напомнила она. – Ты же тут был, ты можешь это признать.

Эд невольно усмехнулся.

– Ты только глянь на нее, – восхищенно проговорил он. – Как вообще они такое сотворили, по-твоему?

И покачал головой.

– Что касается достижений, – добавил он, – то Билли Анкер этот персик с ветки сорвал. Я видел, как он это сделал, двенадцать лет назад. Если я что и помню в точности, так это оно. – Он пожал плечами. – Конечно, Билли не вернулся. А раз так, то рекорд не считается.

Что-то в бездумных рассуждениях Эда заставило мадам Шэн улыбнуться. Минуту-другую она созерцала картинку на экранах. Затем мягко произнесла:

– Эд?

– Да?

– Энни мной не была. Энни была настоящая.

– Это радует, – ответил Эд.

Червоточина проглотила его.

* * *

Переход он провел во сне. Невесть почему, но, даже не просыпаясь, Эд заподозрил, что состояние это навеяно мадам Шэн. Он скорчился в пилотском кресле, скосив голову набок, тяжело дыша через рот в неглубоком беспамятстве. За сомкнутыми веками глазные яблоки подергивались простым, но настойчивым электрофизиологическим кодом.

Снилось ему вот что.

Он снова оказался в родном доме. Стояла осень – глубокая, под вязким, как войлок, дождем. Сестра спускалась из отцовского кабинета, неся поднос с посудой. Эд притаился в сумраке на лестничной площадке, затем выпрыгнул на нее из засады.

– Война-а-а-а-а-а! – воскликнул он. – Упс!

Слишком поздно. Она выронила поднос, и тот полетел на пол в сочащемся из окна свете. Сваренное вкрутую яйцо покаталось широкими эксцентрическими дугами и улетело вниз по ступенькам. Эд ринулся за ним, вопя:

– Йо-йо, йо-йо, йо-йо!

Сестра на него разозлилась. Они потом долго не разговаривали. Он понимал, что это из-за увиденного им перед тем, как выпрыгнуть из засады. Сестра уже держала поднос только одной рукой. Другой – дергала на себе платье, словно то ей было не по росту. Руки уже расслабились, став мягкими и безжизненными. Она уже начинала плакать.

– Я не хочу быть мамой, – твердила она себе.

В этот миг жизнь Эда полетела под откос. Потом уже ничего настолько же скверного не происходило, даже когда отец наступил на черного котенка; а если кто заявлял, что дела пошли наперекосяк еще раньше, то ошибался.

– Пора себя за это простить, – произнес голос.

Эд, наполовину проснувшись, ощутил мягкое прикосновение внутренностей червоточины и сокращение их под натиском корабля. Он вяло улыбнулся, вытер губы тыльной стороной кисти и снова уснул, на сей раз без сновидений. Под защитой яростного сияния чужацких двигателей, в покое и неге иронической усмешки и непостижимых мотивов существа, предпочитавшего тогда называть себя Сандрой Шэн, Эда без приключений, с известным изяществом проталкивало по родовым путям миллионолетней давности. А то и более древним. В конце пути его ждала взрывоподобная вспышка глубокого света невообразимых свойств.

31 Я тут был

Выбежав из коттеджа, Майкл Кэрни в последний раз испытал прилив воспоминаний и погрузился в прошлое, увидев себя двадцати лет от роду, вернувшимся из последнего невинного путешествия на поезде; на выходе со станции Чаринг-Кросс, куда указали ему путь карты Таро, по парковке такси расхаживала невысокая, плохо одетая женщина. В правой руке она держала конверт и вопила:

– Ах ты ж чертов клочок бумаги, ах ты ж чертов клочок бумаги!

Ее широкое лицо в рамке седых волос раскраснелось от натуги. На ней было мареновое пальто, плотное, точно ковер, сдавившее пухлые груди.

– Ах ты ж чертов клочок бумаги! – визжала она.

Словно пытаясь сформулировать адрес для последней неоспоримой доставки, она варьировала ударение во фразе, пока оно не перебывало на всех словах. Было похоже, что ею движет какая-то необоримая сила. Для нее вопли стали работой, тяжелейшей, неблагодарной, вызванной глубинными потребностями. Кэрни невольно содрогнулся. Но казалось, никого больше поведение старухи не заинтересовало: прохожие поглядывали на нее с осторожным интересом и даже сочувствием, если ей случалось к ним обратиться. Когда подошла очередь Кэрни, сумасшедшая остановилась прямо перед ним и взглянула ему в глаза. Она была невысока и дородна. От нее навязчиво пахло заброшенным жильем, древними одежками и мышами. Кэрни постарался сдержать нервозность, навеянную неоспоримой драматичной искренностью ее эмоций.

– Клочок бумаги! – заорала она. Он увидел, что письмо в ее руке потрепано, надорвано на сгибе, залоснилось от постоянного ношения. – Ах ты чертов клочок!..[73]

Она протянула ему листок. Кэрни молча отвел взгляд, смутившись. Потоптался на месте.

– Ах ты чертово писаное создание! – проговорила она.

Он покачал головой. Наверное, ей деньги нужны?

– Нет, – сказал он, – я…

Тут на форкур перед Чаринг-Кросс вкатило такси и, провизжав тормозами, остановилось рядом. На миг ослепленный солнечными зайчиками в дождевых каплях на капоте, он потерял старуху из виду. Улучив шанс, она подобралась совсем близко и ловко сунула листок ему в карман куртки. Когда он снова глянул в ее сторону, женщины и след простыл. Листок оказался не письмом, а всего лишь кембриджским адресом: чернила синие, старые, как сама бумага. Он поднес листок близко к глазам. Читая адрес, он испытал внезапное опустошение. Листок разорвался на сгибе и распался на кусочки в его руках, и тогда Кэрни изменил маршрут такси, вскочил в другой поезд и поехал домой. Там, истощенный, терзаемый депрессией, не в силах даже сумку распаковать, он вдруг понял, что запомнил адрес помимо воли. Он пытался работать. Посидел, раскладывая карты, пока не стемнело, потом, стараясь самому себе напомнить о тривиальности случившегося, поплелся из бара в бар, накачиваясь выпивкой, в надежде повстречаться с Инге Нойман и услышать от нее подчеркнутую смешком реплику: «Да это же чисто по приколу».

На следующий день он стоял под дождем в указанном месте, напротив солидного старого дома в пригороде, уединенного, высотой этажа три-четыре, полускрытого садовыми зарослями и затейливо искрошенной кирпичной стеной.

Он понятия не имел, зачем сюда явился. Он стоял там, пока обувь не промокла, но уйти не пытался. По улице носились дети. В половине пятого уличное движение ненадолго усилилось. Дождь перестал, послеполуденный свет сместился к западу, кирпичная стена обрела теплый оранжевый оттенок, и ему показалось, что сад отступает, будто улица расширилась, но тут же стена словно растянулась, став выше и длиннее. Спустя время на улице возникла женщина в пальто, тяжело дыша, шаркая по тротуару, утирая лицо. Пересекла улицу и, пройдя прямо сквозь стену, исчезла.[74]

– Подождите! – выдохнул Кэрни и кинулся за нею.

Ему почудилось, что он пробивает телом какую-то мембрану, эластично облекшую лицо. Затем незнакомый голос сказал:

– Сколь поразительно было им обнаружить, что они всегда пребывали в саду, сами того не понимая.

И он исполнился уверенности, что изнанка и окружение всего сущего суть одна непрерывная среда. Издав крик восторга, он рванулся вперед, упав во все стороны одновременно, лишь затем, чтобы обнаружить, к своему разочарованию, что это упражнение во вновь обретенном умении привело его в одно-единственное правильное направление.

Мебель в доме была странная, словно бы не до конца вывезенная арендатором. Внутри царил холод. Кэрни бродил из комнаты в комнату, останавливаясь рассмотреть старомодный бронзовый кранец или деревянную гладильную доску, сложенную в углу так, что она очертаниями напоминала насекомое. Ему показалось, что наверху слышен шепот, а потом чей-то смех вроде бы прервался резким вздохом.

В хозяйской спальне его ждала Шрэндер. Он четко видел ее через приоткрытую дверь – у эркерного окна. Ее толстенький плотный силуэт исторг свет, пролившийся на голый паркет комнаты; сияние добежало по полу до лестничной площадки и ног Кэрни, выхватив культурные слои пыли под кремовым плинтусом. На инкрустированном столике сразу за дверью лежали какие-то предметы: коробки спичек, презервативы в фольге, моментальные поляроидные снимки, пара крупных игральных костей, символов на которых Кэрни не узнал.

– Ты можешь войти, – молвила Шрэндер. – Ты можешь войти прямо сюда.

– Зачем ты привела меня сюда?

Тут за трехсекционным эркерным окном пролетела белая птица, и Шрэндер обернулась посмотреть ему в лицо.

Ее голова утратила сходство с человеческой. (А было ли оно, это сходство? Почему в очереди на стоянке такси все принимали ее за человека?) То был лошадиный череп. Не голова, а именно череп, огромный искривленный костяной клюв, половинки которого сходились лишь у самого кончика, совсем непохожий на голову живой лошади. Тварь имела вид зловещий, умный и целеустремленный, и непонятно было, как она вообще говорит. Череп был цвета табака. Без шеи. Только несколько обрывков цветастого тряпья, бывшие некогда ленточками – красными, белыми и синими, – висели там, где полагалось быть шее, все в монетках и медальонах, образуя подобие мантии. Объект раздумчиво нахохлился, поглядывая на Майкла Кэрни искоса и снизу вверх, точно птица. Было слышно, как существо внутри дышит. Тело под пальто ощутимо воняло несвежей едой. Пухлые ручки его приподнялись в жесте властном, но благожелательном.

– Узри, – скомандовала Шрэндер детским ясным контратенором. – Взгляни туда!

Он повиновался; все завертелось, оставив только черноту и ощущение немыслимой скорости, с какой летели навстречу несколько тусклых точек света. Сформировался хаотический аттрактор, кипящий дешевыми радужными цветами компьютерной графики 1980-х. «Кровь Христова!» – подумал Кэрни, которого понесло прямо в небо. Он испытывал головокружение и тошноту; потеряв равновесие, вытянул было руку удержаться, но обнаружил, что уже падает. Где он? Он понятия не имел.

– Это на самом деле, – произнесла Шрэндер. – Ты мне веришь? – Когда ответа не последовало, она добавила: – Вы можете все это получить.

И пожала плечами, словно признавая, что предложение вышло менее привлекательным, нежели она рассчитывала.

– Все это, если пожелаете. Вы, люди. – Она поразмыслила. – Конечно, фокус тут в том, чтобы отыскать верный путь в обход. – Я вот думаю, – сказала она, – ты хоть понимаешь, насколько к нему близок?

Кэрни дикими глазами глядел в окно.

– А? – выдохнул он. Он не услышал ни слова.

Замельтешили фракталы. Он ринулся прочь из комнаты. Споткнувшись об инкрустированный столик, схватился за него, чтобы удержаться на ногах, и обнаружил, что в руку упали кости Шрэндер. Тут ему показалось, что в комнату изливается его собственная паника, жидкостью столь плотной, что он был вынужден приложить усилия, разворачиваясь и плывя через нее за порог. Руки его работали, как у пловца брассом, а ноги двигались внизу, точно в бесполезном замедленном повторе. Кэрни снова споткнулся, перелетел лестничную площадку и ссыпался по лестнице вне себя от ужаса и экстаза, сжимая в кулаке кости…

* * *

Они снова очутились в его руке, когда он продирался через песчаный тростник высоко в дюнах на Пляже Чудовища. Оглянувшись, он увидел бы коттедж, из окон которого лилось мягкое молочное сияние. Небо было черным, истыканным яркими звездами, а океан, сжатый в клешнях залива, казался серебряным, и, когда волны набегали на берег, над пляжем разносился негромкий шелест. Кэрни, от природы отнюдь не атлет, пробежал, наверное, с милю, а потом Шрэндер настигла его. На сей раз она была куда крупнее, хотя голос сохранил прежний контратенор, придающий ему сходство с голосом монашки или мальчика.

– Разве ты меня не узнал? – прошептала она, затмевая собой звезды. От нее пахло черствым хлебом и мокрой шерстью. – Я с тобой частенько говорила в твоих снах. Теперь, если хочешь, притворись ребенком.

Кэрни упал на колени и уткнулся лицом в песок пляжа, с неожиданной ясностью различив не только отдельные песчинки, но и формы в пространстве меж ними. Такие детализированные и отчетливые, что он на миг снова ощутил себя ребенком. Его пронзило острое чувство потери: утраты себя. «У меня жизни не было, – подумал он. – И на что я ее положил? Вот на это». Он убил несколько десятков человек. Он стакнулся с безумцем для ужасных поступков. Он никогда не имел детей. Он никогда не понимал Анну. Застонав равно от жалости к себе и усилия, с каким отворачивался он от своей Немезиды, Кэрни уткнул лицо в песок и неловко вытянул вперед левую руку, предлагая ей футлярчик с украденными костями.

– Почему я? Почему я?

Казалось, Шрэндер вопрос удивил.

– В тебе изначально было кое-что, – объяснила она, – весьма ценное для меня.

– Ты разрушила мою жизнь, – прошептал Кэрни.

– Ты сам разрушил свою жизнь, – ответила Шрэндер чуть ли не с гордостью. Затем добавила: – Позволь поинтересоваться, зачем ты убил всех тех женщин?

– Чтобы отогнать тебя.

Казалось, Шрэндер ответ озадачил.

– О, дорогой! Ну неужели ты не понял, что это бесполезно? – И она продолжила: – Не очень-то веселая выдалась у тебя жизнь, правда? Почему ты так настойчиво удирал от меня? Я всего лишь хотела тебе кое-что показать.

– Забери кости, – простонал Кэрни, – и оставь меня в покое.

Но Шрэндер коснулась его плеча. Он почувствовал, что его поднимают и несут, пока тело не зависло над линией прибоя. Ощутил, как расслабляются и выпрямляются конечности, точно на сеансе у искусного массажиста. Он закрутился в воздухе, как стрелка компаса.

– В эту сторону? – произнесла Шрэндер. – Нет. В эту сторону. – И: – Теперь можешь себя простить.

Занятное ощущение – морозящее, но теплое, как первый вдох анестетического аэрозоля, – распространилось по его коже, затем проникло внутрь, во все поры, и понеслось по телу, открывая все капканы, какие он сам на себя расставил за сорок лет, расслабляя узловатый комок боли, фрустрации и омерзения – бесполезный и твердый, точно кулак, неизменный и неизгонимый, – комок, каким стала его личность, пока зрению, слуху и ощущениям не осталась доступна лишь мягкая бархатная тьма. Ему показалось, что он плывет в ней, ни о чем не думая. Спустя некоторое время появились тусклые пятнышки света. Вскоре их стало больше, а потом еще больше. Искры, вспомнил он миг сексуального экстаза Анны. Везде искры! Они разгорались, собирались вместе, налетали на него фейерверками, чтобы умчаться к яростному завихрению структурных мотивов странного аттрактора. Кэрни ощутил, как падает туда, медленно развалился на части и начал терять себя. Он слился с небытием. Слился со всем на свете. Он сучил руками и ногами, как самоубийца, пролетающий мимо тринадцатого этажа.

– Тихо, – сказала Шрэндер. – Больше не надо бояться.

Коснувшись его, она произнесла:

– Теперь можешь открыть глаза.

Кэрни вздрогнул.

– Открой глаза.

Кэрни открыл глаза.

– Слишком ярко, – сказал он. Все вокруг было таким ярким, что смотреть больно. Неприкрытый свет устремился к нему: он ощутил его кожей, услышал ушами. Свет неотягченный, свет вещественный: настоящий свет. Исполинские стены, арки и завитки света зависали и мерцали, уплотнялись и длились мгновение, кувыркаясь, неслись на него, каким-то образом пронизывали насквозь и секундой позже исчезали только затем, чтобы смениться другими. Он понятия не имел, где находится. Он испытывал удивительную смесь ощущений: изумление, восторг и наслаждение.

Он рассмеялся.

– Где я? – спросил он. – Я мертв?

* * *

Вакуум вокруг пах лимонами. Кэрни чувствовал, как вакуум раздирает его изнутри и снаружи. Горизонт присутствовал, но казался слишком близким, слишком искривленным.

– Где это место? Это звезды? Они на самом деле где-нибудь так выглядят?

Шрэндер тоже засмеялась.

– Они везде так выглядят, – сказало существо. – А это уже кое-что, правда?

Кэрни опустил взгляд и обнаружил, что Шрэндер стоит рядом – низкорослая толстушка, контуром фигуры похожая на человеческую женщину, ростом, наверное, около пяти футов шести дюймов,[75] в плотно застегнутом мареновом пальто, – и огромный костяной клюв ее скошен набок, повернут к небу, откуда с ревом низвергается свет. Ему показалось, что существо подмигнуло бы, будь у него глазные яблоки.

– Это единственное, чего мы, кажется, так и не сумели постичь, – произнесло оно. – Насколько плотно все развертывается.

Цветастые ленточки реяли и струились по его плечам на незримом ветру, а подол пальто волочился в пыли по древней скалистой площадке.

– Куда ни глянь, все развернется в бесконечность. Куда ни глянь, что-нибудь отыщется. И вы, люди, можете все это получить. Все это.

Соблазнительная щедрость предложения озадачила Кэрни, и он решил проигнорировать услышанное. Смысла там все равно особого не было. Затем, глядя, как рушатся и сменяются новыми башни света, он передумал и прикинул, что может предложить взамен. Любые варианты казались неуместными. Внезапно он вспомнил про кости. Кости по-прежнему были у него. Он осторожно извлек их из кожаного футлярчика и предложил Шрэндер.

– Не знаю, зачем я их взял, – сказал он.

– Я тоже задумывалась – зачем?

– Ну и ладно. Вот они.

– Это всего лишь кости, – сказала Шрэндер. – Люди в какую-то игру с ними играют, – добавила она расплывчато. – Но послушай, у меня найдется им применение. Ты их просто положи тут, ладно?

Кэрни огляделся. Поверхность, на которой они стояли, закруглялась вдали и была припорошена пылью, такой яркой, что смотреть больно.

– На землю?

– Да, почему бы и нет? Просто положи их на землю.

– Тут?

– Да где хочешь, – ответила Шрэндер, сделав без подготовки великодушный жест. – Где хочешь, их все равно увидят.

– Я же сплю, правда? – произнес Кэрни. – Я либо сплю, либо мертв.

Он осторожно опустил кости на пыльный камень. Спустя миг, улыбнувшись страхам исчезнувшей версии самого себя, он повернул их так, чтобы эмблема, известная ему как «Высокий дракон», смотрела вверх. Затем отошел в сторонку, встал там и обратил лицо к небесам, представляя в облаках звезд и раскаленного газа формы всех вещей, виденных им в жизни. Он знал, что вещей там в действительности нет, но воображать их не казалось ему ошибкой. Ему представились камушки на пляже. (Ему три года. «Беги сюда! – позвала мать. – Беги сюда!» В ведерке вода, замутненная плавающими песчинками.) Он увидел зимний пруд и бурые камыши, проросшие через тонкую ледовую кромку. «Твои кузины едут!» (Он увидел, как они бегут к нему, смеясь, по лужайке перед самым обычным домом.) Он даже различил Валентайна Спрэйка, почти человекоподобного, в вагоне поезда. Не было среди представившихся ему форм лишь Дома Дрока, зато присутствовала, проступая поверх всего остального, Анна Кэрни, с лицом сильным и целеустремленным, ведущая его к самопознанию на обоюдном мелководье их жизней.

– Понимаешь? – сказала Шрэндер, которая в продолжение его грез из вежливости молчала, но теперь снова приблизилась и дружески глянула на него снизу вверх. – Во Вселенной всегда что-нибудь отыщется. И потом всегда найдется еще что-нибудь. – Затем призналась: – Я, знаешь ли, не могу тебя больше удерживать в живых. Не здесь.

Кэрни усмехнулся:

– Я догадался. Не стоит беспокоиться. О, взгляни! Взгляни!

Он узрел пылающий величием свет. Он ощутил, как проскальзывает туда, в это загадочное место. Он восхитился. Он захотел разделить со Шрэндер этот восторг. Он хотел донести до нее свое понимание.

– Я тут был и видел это, – произнес он. – Я это видел.

Он почувствовал, как вакуум выгрызает ему кишки.

О, Анна, я это видел.

32 Везде и нигде

На борту «Белой кошки» случилось следующее.

Серия Мау перешла в математическое пространство, где K-од выполнялся без субстрата, в собственном ареале. Казалось, что вся остальная Вселенная удалена на значительное расстояние. Все ускорилось и замедлилось одновременно. Актинический белый свет, без очевидного источника, однако направленный, очерчивал контуры всех движущихся объектов. Место это было ярким, насыщенным и бессмысленным, как сны Серии Мау.

– Зачем ты так вырядилась? – удивленно спросила математичка.

– Хочу разобраться с этой коробкой.

– Это очень опасно для нас всех, – заметила математичка. – Опасно для тебя так поступать.

– Очень опасно, – эхом подтвердили теневые операторы.

– Мне наплевать, – ответила Серия Мау. – Вот.

Она подняла руки и протянула ей коробку.

– Дорогая, но это же так опасно… – заныли теневые операторы, беспокойно поглядывая на свои ногти и носовые платочки.

Код вырвался из коробки дяди Зипа и слился с кодом самой «Белой кошки». Все вокруг – коробка, подарочная обертка, вообще все – распалось на пиксели, стримеры и темные огоньки наподобие сгустков небарионной материи, а затем выплеснулось в поднятое лицо Серии Мау на релятивистских скоростях. В тот же миг подвенечное платье вспыхнуло. Шлейф расплавился. Прекрасных ангелочков испепелило. Теневые операторы прикрыли глаза руками и воспарили, как осенние листья на холодном ветру; неведомые эффекты растяжения пространства-времени искажали их голоса. Из коробки появилось все на свете: любая идея, которая кому-нибудь когда-нибудь приходила на ум в размышлениях об устройстве Вселенной. Эти идеи ожили и заработали. Вселенскую энергопроводку закоротило. Описательные системы коллапсировали в предначальный режим. Информационная супервещность сорвалась с привязи. Настал миг переопределения всего. Момент предельного головокружения. Саму математичку сорвало с привязи, она выскочила из шляпы фокусника, и уже ничто не могло теперь пойти прежним чередом.

Негромко зазвенели колокольчики.

– Доктора Хэндса, пожалуйста, – сказал вежливый, но властный женский голос.

И он явился, вынырнув из вселенского субстрата, в белых перчатках, при трости черного дерева с золотистым набалдашником. Во фраке с бархатным воротником и манжетами о пяти запонках каждая. Вниз по внешней стороне узких черных брюк спускалась черная же атласная полоска. Он был в шляпе. Серия Мау впервые заметила, как он обут: в остроносые танцевальные туфли из лакированной кожи. Она увидела, что шляпа, перчатки, костюм, обувь и трость состоят из чисел, наползающих друг на друга, стиснутых так плотно, что возникала иллюзия слитных поверхностей. Неужели весь мир так устроен? Или только доктор Хэндс?

– Серия Мау! – воззвал он, протянув к ней руку. – Потанцуем?

Серия Мау шарахнулась от него. Она вспомнила, как мать бросила ее сражаться со всем миром без поддержки. Она подумала об отце и о том, к чему он ее хотел принудить в сексе. Вспомнила и брата, который, даже зная, что они расстаются навсегда, отказался помахать ей.

– Я не умею танцевать, – сказала она.

– А чья это ошибка? – рассмеялся доктор Хэндс. – Если билета не купить, как тогда в лотерею выиграть?

Он широким жестом обвел окружающее пространство. Серия Мау увидела, что стоит перед витриной лавки фокусника, – маленькая культиварка в подвенечном платье рядом с высоким худощавым человеком с тонкими усиками и живыми, энергичными голубыми глазами. Их окружали предметы, виденные ею во сне, – ретротовары, инвентарь фокусника, детские игрушки. Пластиковые рубиновые накладные губы. Ярко-оранжевые и зеленые перья. Белые шарфы, которые вылетят из шляпы живыми белыми голубями. Мотки поддельной лакрицы. Сердечко на Валентинов день с диодной подсветкой. Обувь с внутренним каблуком, чтобы казаться повыше, и якобы рентгеновские очки; кольца для фокусов, усаженные полудрагоценными камнями, и якобы неснимаемые наручники. Всем этим стремишься владеть в детстве, когда кажется, что в мире всегда что-нибудь отыщется, а потом найдется и еще что-нибудь.

– Выбирай, что тебе по душе, – предложил доктор Хэндс.

– Это же сплошь подделки, – заупрямилась Серия Мау.

Доктор Хэндс рассмеялся.

– И в то же время все они реальны, – сказал он. – Вот что восхитительно.

Он отпустил ее руку и закружился в элегантных па, крича:

– Йо-йо-йо, йо-йо-йо!

Затем повторил:

– Ты могла бы выбрать все, что тебе по душе.

Серия Мау понимала, что он прав. И в панике рванулась прочь от этой мысли во все стороны, будто с края самого высокого обрыва во Вселенной.

– Оставь меня! – завопила она.

Корабельная математичка (которая все это время и была доктором Хэндсом, ну или его частью) тут же ее усыпила. Затем, проверив состояние остальных компонентов проекта (для этого потребовалось немало помотаться в десяти измерениях пространства и особенно по четырем измерениям времени), переделала «Белую кошку» сообразно своим представлениям о прекрасном, по кратчайшему пути отправилась в Сигма-Конец и бросилась в червоточину. Работы был непочатый край.

* * *

Сигма-Конец.

Дядя Зип, прищурясь, наблюдал за ними.

– В погоню, – скомандовал он.

– Слишком поздно, дядя. Они уже там.

Дядя Зип смолчал.

– Они мертвы, – определил пилот. – И если отправимся за ними, погибнем сами.

Дядя Зип пожал плечами. Он ждал.

– Там не место для человеческих существ, – предостерег пилот.

– Разве ты не хочешь узнать, что там? – спросил дядя Зип ласково. – Разве не за этим ты сюда явился?

– Да. Ладно, погибать, так с музыкой.

* * *

«Белая кошка» безмолвно возникла из противоположного конца червоточины, словно корабль-призрак. Двигатели ее были отключены. Коммуникаторы молчали. Внутри ничто не двигалось; снаружи лениво моргал единственный синий путеводный огонек, обычно используемый лишь на парковочной орбите, – неохотно и регулярно подмигивал пустоте. Сам корпус покрылся шрамами и оспинами, его местами сточило от контакта со средой без названия, словно путешествие через червоточину было эквивалентно тысячелетнему пребыванию в кофемолке, где движения зерен так же далеки от ньютоновских, как путь поезда с кручи. Быстро остывая, корабль из алого стал сливовым и затем принял обычный свой оттенок закаленной стали. Многих наружных установок недоставало. Позади тонкой скрученной пленочкой белого света сиял выход из червоточины. Часа два-три корабль бесконтрольно кувыркался в пустоте. Затем возгорелся термоядерный факел. «Белая кошка», точно повинуясь неслышной команде, встряхнулась и перелетела на парковочную орбиту у ближайшего крупного небесного тела.

Вскоре после этого проснулась Серия Мау Генлишер.

Она оказалась в своем баке. Вокруг царила тьма. Ей было холодно. Она пребывала в недоумении.

– Экраны! – приказала она.

Ничего не случилось.

– Я на своем корабле или где? – воскликнула она.

Тишина. Она неловко поерзала во тьме. Протеома бака показалась ей безжизненной и тягучей.

– Экраны! – воскликнула она.

На сей раз коммуникаторы отозвались, послав ей две-три картинки: грубого разрешения, уложенные внахлест, крапчатые от интерференции.

Она увидела обитаемую секцию K-рабля и крупный человекообразный объект белого цвета, распростертый по полу; камеры медленно облетели его кругом, и оказалось, что это расчлененный труп. Одежда, сорванная гравитационными силами, разлетелась по углам каюты, словно белье в барабане стиралки, а с нею и одна рука трупа. Стена рядом с телом была измазана красной жидкостью. Вторая картинка представляла дядю Зипа: тот играл на аккордеоне на борту корабля, бесконечно летящего вниз по червоточине. Музыку заглушали вопли пилота:

– Господи! Срань господня, вот дерьмо!

На третьей картинке губы дяди Зипа, взятые крупным планом, ожили, повторяя слова:

– Если взять голову в руки, можно отсюда выбраться.

– Зачем ты мне это показываешь? – спросила Серия Мау.

Корабль не ответил. Потом вдруг отозвался:

– Все это происходит одновременно. Это передача в реальном времени. То, что с ним произошло, все еще происходит. И будет происходить вечно.

Дядя Зип посмотрел на Серию Мау.

– Спасите, – прошептал он.

Его скрутила рвота.

– В общем, довольно интересный феномен, – заметила математичка.

Серия Мау еще мгновение наблюдала за ним.

– Выпусти меня отсюда, – сказала она затем.

– Куда ты желаешь отправиться?

Она беспомощно шевельнулась в баке.

– Нет, – проговорила она, – я имею в виду – выпусти меня отсюда.

Ответа не последовало.

– Но это ведь невозможно, правда? А что случалось тогда, ну, пока ты меня усыпляла? Я думала, что фокусника вижу, но это был лишь сон внутри сна. Я думала…

Она почувствовала себя тринадцатилетней девочкой и изобразила беспомощное пожатие плечами. Жидкость в баке вяло колыхнулась. Серии Мау почудилось, что протеома растекается по останкам ее физического тела, точно теплый плевок. Пятнадцать лет отчаяния.

– Ай, ладно, какая теперь разница? Я правда устала. Мне плевать. С меня хватит. Хочу вернуться домой и чтобы всего этого никогда не случалось. Хочу свою жизнь назад.

– Позволь тебе кое-что показать, – начала математичка.

– Что?

– Экраны, – приказала математичка. В голове Серии Мау вспыхнул Тракт Кефаучи.

– Вот как все выглядит на самом деле, – продолжала математичка. – Если ты считаешь, что в корабельном времени вещи таковы, какими являются, ты ошибаешься. Если ты думаешь, будто корабельное время что-нибудь значит, ты ошибаешься: оно не значит ничего. Понимаешь? Это тебе не «экзотическое состояние». Световые годы розового и синего пламени, несущегося из ниоткуда тебе навстречу в реальном, человеческом времени. Вот как все выглядит. Вот как оно выглядит внутри тебя.

Серия Мау горько рассмеялась.

– Весьма поэтичное описание, – ответила она.

– Загляни в огонь, – приказала математичка.

Она повиновалась. Тракт ревел и вздыхал над нею.

– Нельзя вернуть тебе твое старое тело, – сказала математичка. – Ты жаждешь жизни, но боишься ее. То, что они с тобой сделали, необратимо. Тебе это ясно?

– Да, – прошептала она.

– Отлично. И вот еще кое-что.

В этот миг перед нею словно бы возникли три высоких арочных окна с видами Тракта, прорезанные в стене, укрытой серым атласным занавесом с рюшечками. Ее перенесло в витрину лавки фокусника. В то же время, однако, она осталась внутри бака на борту «Белой кошки».

Эти места, как теперь ясно видела Серия Мау, всегда были одними и теми же. Она видела свой бак, воплощение мечты тринадцатилетки в представлении ЗВК: гроб с золотистыми молдингами в форме эльфов, единорогов и драконов, чьи героические самопожертвования продолжались снова и снова, точно смерть можно обратить, а разорвавшееся сердце – склеить. Крышка гроба была толстая, на шарнирных петлях и открывалась только снаружи, будто ЗВК боялись, что она вылезет наружу; гроб опутывали гроздья трубочек. Она существовала над ним, внутри него и за ним. Она жила в крохотных корабельных камерах наблюдения, что пылинками танцевали в каждом луче света. Под ее взглядом верхняя часть тела доктора Хэндса медленно просунулась в центральное окно. Белая рубашка его была свеженакрахмалена, а темные волосы – набриолинены. Он перегнулся так, чтобы явить ей свое тело как можно полнее, и подмигнул. Но не убрался с поклоном, а перекинул через раму длинную изящную ногу и полез внутрь.

– Нет, – прошептала Серия Мау.

– Да, – сказал он.

Двумя широкими шагами он достиг ее бака и сорвал с него крышку.

– Нет! – взвизгнула она.

Она дергалась и сучила тем, что оставалось от ее тела; жидкость, в которой она покоилась, плотная, инертная и вязкая, призванная абсорбировать воздействие ньютоновских сил, порой влияющих даже на K-рабли, выплеснулась через край гроба на лакированные туфли доктора Хэндса. Тот не обратил внимания. Нагнулся и вытащил ее наружу. Впервые за пятнадцать лет она увидела себя – через микрокамеры. Маленькое, искалеченное, желтоватое создание, чьи конечности согнуты под диковинными углами и от боли, причиняемой потоками воздуха, конвульсивно сгибаются и разгибаются. Она издала вопль ужаса и отчаяния, но получился лишь жалкий хриплый стон. Ее саму и это костлявое создание не соединяла никакая плоть. Губы запали и запеклись, обнажая маленькие ровные зубы. Глаза выглядывали из глазниц, словно бы покрытых дегтем изнутри. В ключевых точках к ее искривленному сколиозом позвоночнику подсоединялись толстые провода, и, увидев их, Серия Мау онемела от омерзения. Ей стало ужасно жалко себя. Она испытала невероятный стыд. Собственно, она главным образом поэтому и сражалась с доктором Хэндсом: ей не хотелось показываться ему. Но, увидев, что он делает, она удвоила усилия.

Он посадил корабль. Он выпустил трап грузового отсека. Он вынесет ее наружу. Ужас пролился на нее светом Тракта Кефаучи. На что она годна без «Белой кошки»? Чем она станет?

– Нет! Нет!

Тракт пульсировал в вышине.

– Тут нет воздуха, – взмолилась она. – Тут же воздуха нет.

Небо полыхало от радиации.

– Нам тут не выжить! Нам тут не выжить!

Но доктора Хэндса это вроде бы не заботило. Выйдя наружу, он стал готовиться к операции. Среди странных низких холмов и погребенных под ними артефактов. Скинул белые перчатки. Закатал рукава. Из его рта и глаз струилась белая пена K-ода, оформляя из пыли необходимые инструменты. Доктор Хэндс поднял голову и вскинул руку ладонью вверх, словно проверяя, не идет ли дождь.

– Этого света хватит! – заключил он.

Серия Мау разрыдалась:

– Я умираю! Откуда ты мне тут новое тело возьмешь?

– Забудь про свое старое тело.

Неслышный рев Тракта вынуждал их перекрикивать друг друга. Потоки частиц трепали фалды его фрака.

Он засмеялся:

– Разве не прекрасно просто быть живой в этом месте?

Теневые операторы выбирались из корабля за его спиной стайками любопытных рыбешек, танцуя и посверкивая.

– С ней все будет в порядке, – уверяли они друг друга. – С ней снова все будет в порядке.

Доктор Хэндс собрал свои инструменты.

– Забудь про себя, – приказал он. – Теперь чем захочешь, тем и станешь.

– Мне будет больно?

– Да. Ты мне доверяешь?

– Да.

* * *

Спустя достаточно долгое время – может, минуты, а может, и годы – доктор Хэндс утер струящиеся по его лбу, словно пот, цифры и отошел полюбоваться своим творением. Костюм его утратил былую элегантность. Рукава льняной рубашки промокли от крови. Инструменты, поначалу – последнее слово техники, теперь казались ему грубыми и не вполне пригодными для процесса. Он покачал головой. Приходилось признать, что даже ему такая работа стоила немалых усилий. С термодинамической точки зрения – самых тяжких за все время. Он рискнул. Но чего стоит жизнь без риска?

– Теперь чем захочешь, тем и станешь, – повторил он.

Его творение воспарило ввысь и неуверенно захлопало крыльями.

– Тяжело, – сказало оно. – А я все время буду такая большая?

Оно попыталось осмотреть себя.

– Я себя толком не вижу, – посетовало оно и снова захлопало крыльями. С поверхности сопутствующими электромагнитными потоками подняло пыль. Пыль зависла неподвижно, но больше ничего не случилось.

– Думаю, если попрактикуешься немного… – приободрил его доктор Хэндс.

– Мне страшно, – призналось оно. – Я себя такой дурой чувствую.

Оно рассмеялось.

– На кого я похожа? – спросило оно. – Я все еще – она?

– И да и нет, – признал доктор Хэндс. – Развернись, дай на тебя взглянуть. Вот так. Ты прекрасна. Просто попрактикуйся.

Серия Мау вертелась и вертелась. Свет ударил в ее крылья.

– Это что, перья? – изумилась она.

– Не совсем.

– Я же не понимаю, как это работает! – сказала она.

– Оно примет любую угодную тебе форму, – пообещал доктор Хэндс. – Сможешь стать этим или чем-нибудь еще. Если захочешь, снова превратишься в белую кошку и станешь прыгать меж звезд. А почему бы не попробовать что-нибудь новенькое?

Ну что, теперь я доволен, – добавил он. – Да! Взгляни! Видишь? Вот оно!

Она воспарила и неловко закружилась над его головой.

– Я не знаю как! – крикнула она.

– Продолжай поворачиваться! Просто вертись! Видишь?

Она повернулась еще несколько раз.

– У меня получается, – проговорила она. – Думаю, у меня получится очень хорошо.

Теневые операторы метнулись к ней. Сбились стайкой, что-то радостно нашептывая и хлопая в натруженные костлявые ладоши.

– Вы так хорошо обо мне позаботились, – поздравила она их. И взглянула сверху вниз на «Белую кошку». – Столько лет! – изумилась она. – Я что, вот этим была?

Она пролила нечто вроде слез, если организм столь химерический – огромный и в то же время хрупкий, вечно переоформляемый собственными желаниями, – способен плакать.

– О дорогой! – протянула она. – Даже не знаю, что сказать.

Внезапно она рассмеялась. Смех ее заполнил вакуум. Она смеялась, испуская элементарные частицы. Смеялась во всех диапазонах. Испытала доступные себе формы. Всегда находилось что-то еще, а потом еще что-нибудь.

– Тебе так нравится? – окликнула она. – Думаю, вот так сойдет.

Свет Кефаучи пронизывал ее бесперые теперь крылья от края до края, словно лесной пожар. Серия Мау Генлишер смеялась, смеялась и смеялась.

– Прощай! – крикнула она ему.

И внезапно взмыла в небеса, да так быстро, что даже взгляд доктора Хэндса за ней не успел. Ее тень на миг укрыла его и тут же исчезла.

Он постоял еще немного между опустевшим K-раблем и останками физика Майкла Кэрни. Он устал, но отдыхать не собирался. Наклонясь, он поднял кости, доставленные сюда Майклом Кэрни. Задумчиво повертел их, положил обратно.

– Утомительная работка, – сказал он себе. – С ними куда утомительнее работать, чем кажется.

Спустя время он позволил себе принять более удобное обличье и долго стоял в нем, созерцая Тракт Кефаучи. Толстенькое низенькое создание с длинным искривленным костяным клювом, в запачканном спереди жирными разводами темно-бордовом шерстяном платье.

Пожав плечами, оно сказало себе:

– Ну что ж, дело еще не завершено.

33 Последний бросок Эда Читайца

«Превосходная скидка» вынырнула из червоточины. Двигатель ее отключился сам собой, а затем распался на компоненты. Казалось, корабль пару мгновений обдумывал варианты дальнейших действий, а затем деловито рассек локальное пространство, чтобы немного позже появиться над астероидом в полном виду Тракта Кефаучи.

Эд Читаец лежал в пилотском кресле, разинув рот и тяжело дыша. Если не считать руки на гениталиях, поза его точно копировала «Смерть Чаттертона»,[76] и незаметно было, снится ли ему что-нибудь. Глядя на него сверху вниз с выражением столь же заботливым, сколь ироничным, стояла маленькая женщина азиатской внешности в золотистом платье чёнсам, подвязанном у бедер. Вытащив сигарету, она закурила, не переставая покачивать головой. Женщина не сводила глаз с Эда. Будь она настоящим человеком, можно было бы подумать, что она решает про себя его судьбу.

– Ладно, Эд, – сказала она в конце концов. – Пора вставать.

Из ее глазниц выплыло несколько белесых мошек.

– Надо было нам для этого момента музыку заготовить, – посетовала она. – Что-нибудь сдержанное.

Она подняла руку. Сей же миг Эда аккуратно вынесло из кресла и на пешеходной скорости переместило к ближайшему люку «Превосходной скидки». Люк открылся, из корабля выкачало воздух, а заодно и Эда. Последний вроде бы не заметил этого: наверное, оно и к лучшему. Спустя некоторое время тело его повисло футах в двух-трех над поверхностью астероида: в идеально горизонтальном положении, ноги вместе, руки сложены на груди, точно на похоронах.

– Красавчик, – определила Сандра Шэн. – А ты красавчик, Эд.

Склонив голову набок и подставив лицо сиянию Тракта, она различила в небе смутные очертания «Превосходной скидки».

– Ты мне больше не понадобишься, – произнесла она.

Корабль секунды две маневрировал; в прерывистых сполохах факела двигателя стали видны гробовые клети инопланетян. Затем снова вспыхнуло пурпурное облако, и корабль исчез.

Сандра Шэн поглядела им вслед. На пару мгновений ее вроде бы окутали печаль и нерешительность.

– Может, еще сигаретку скурить? – обратилась она к Эду. – А впрочем, нет.

Движения ее сделались порывисты, раздражительны: это на нее было отнюдь не похоже. Тень Сандры утратила покой. Руки заметались в одеяниях. Или нет? Возможно, все это значило куда больше. На миг везде замелькали искры. Она издала сердитый вздох, но тут же расслабилась.

– Эд, давай вставай, – проговорила она.

* * *

И Эд поднялся, пробудившись на горизонте маленького мира, озаренного внушавшим отчаяние светом Тракта Кефаучи.

Над ним взметнулись колонны пламени – аскетичных цветов и оттенков несочетаемых, а порою цветов смальты. Чуть в сторонке, подсвеченный огнем, оттенка которого Эд не мог бы назвать, покоился K-рабль с заглушенным двигателем, и корпус его все еще подрагивал от усилий сдержать системы оружия; а еще Эду в глаза бросились коричневато-рыжие человеческие останки, представленные цельным скелетом, с остатками плоти и костных хрящей. Попирая ногой плечо скелета, с видом странно неуверенным, но – в яростном неустанном свете – отчего-то менее грозным, чем поначалу могло показаться, стояло существо, известное порою как Сандра Шэн, иногда как доктор Хэндс, а чаще всего за минувшие эпохи, в большинстве контактов с кратковечными его собеседниками, под именем Шрэндер.[77] Эд искоса оглядывал ее. Росточка невысокого, облачена в темно-бордовое пальто, на котором не хватает нескольких пуговиц, вместо головы – лошадиный череп, в глазницах – будто половинки граната.[78]

– Кто ты? – спросил он. – Ты настоящая?

Он ощупал себя руками. Так, надо по порядку.

– А я настоящий? – уточнил он. И: – Я раньше встречал тебя.

Не получив ответа, он потер лицо руками.

– Я же знаю, что раньше встречал тебя.

Он сделал широкий жест.

– И все это… – начал он.

– Восхитительно, не правда ли? – сказала Шрэндер. – А ведь тут везде так.

Эд не это хотел сказать. Он имел в виду, что забрался дальше, нежели планировал.

– Не уверен, что знаю, где я сейчас.

– А ты прикинь, – сказала Шрэндер с некоторым удовлетворением, – я тоже! Тут столько всего, правда?

– А-а-а, – протянул Эд, – ты же Сандра Шэн.

– И она тоже. Да.

Эд собрался с мыслями. «Пока что, – подумал он, – достаточно просто держать себя в руках. Смирись с этим». Но Шрэндер показалась ему рассудительной и сочувствующей, и вскоре он расслабился. И почувствовал, что должен приложить следующее усилие; поразмыслив немного, он догадался.

– Ты ведь из K-ультуры, правда? Вы не исчезли, ребятки. Вон оно что. – Он глянул на нее с затаенной робостью. – Что ты такое?

– О, – сказала Шрэндер, – вряд ли ты поймешь ответ. Кем бы меня ни считали, других таких, как я, больше не осталось, это уж наверняка. – Она вздохнула. – Все хорошее рано или поздно заканчивается, Эд.

Эд не придумал ответа.

– Как ты себя чувствуешь? – только и смог он спросить. – В смысле – вот в этом облике?

– О, превосходно. Отлично себя чувствую.

– Тебе не одиноко? Ты не терзаешься?

– Разумеется. Конечно же одиноко. Мне малость не по себе. А кому бы не было на моем месте? Но, Эд, были у нас славные деньки, их-то не отнять!

Она с явным воодушевлением поглядела на него.

– Жаль, что ты не застал нас. Мы вот точно так и выглядели, правда, я бы не прочь побольше ленточек заиметь. – Она рассмеялась. – А что под пальтишком, я тебе не покажу.

– Готов побиться об заклад, ты выглядишь обалденно, – сделал ей комплимент Эд.

– Но я там не совсем Нина Волдыриха. – Она задумалась, и, вероятно, на более долгий срок, чем рассчитывала.

– О чем бишь я? – спросила она Эда.

– О славных деньках.

– О да, Эд, были у нас славные дни, были! Жизнь для нас текла точно так же, как для вас, ну, может, немного лучше. В один момент все словно на пирушке в раю, и тут же – быстрый переход из блаженных грез к реальности. Ну, ты в курсе. Ад кромешный. Мы на этой пирушке несколько перемен блюд высидели. И видел бы ты, чего мы добились, Эд! Мы кроили меню по своему желанию. Код у нас был как ручной. Мы получили все ответы, каких вы, люди…

Она осеклась и указала в небо.

– А потом наткнулись вот на это. Говоря начистоту, Эд, мы словно лбом о стенку на полной скорости влетели. Когда мы явились сюда, эта штука была стара. Те, кто побывал тут до нас, – они успели одряхлеть, а мы еще на свет не родились. Мы жадно набросились на их идеи, так же как сейчас вы. Мы попытались раскусить этот орешек…

Шрэндер, казалось, передернула плечами.

– …и ничего у нас не вышло. Но, Эд, ты бы нас видел! Мы научились кое-чем управлять. Восхитительное было времечко. А в итоге мы ничего особенного не добились. Ну потолкались, посуетились, и все.

Она склонила голову и нацелила длинный костяной клюв на Тракт. Затем опустила его к пыли у своих ног.

– О, я не жалуюсь, – произнесла она. – Даже сейчас все отлично. В смысле это ж было приключение, наше собственное. Мы без этого не могли. – Вот в этом вся засада, Эд. Мы в это вляпались. Мы увязли по самые помидоры в том, чем стали.

– Тебе этого не хватает, – сказал Эд.

Раздался вздох Шрэндер.

– Да, – признала она. И добавила: – Мы запутались. Так бывает с этой штукой. Она отшвыривает. Она калечит. Сердца разбивает. И наши тоже: она сломила наш интеллект, нашу способность к постижению. В конце концов наш запал угас.

Последовала пауза; оба размышляли о пределах возможного, и Эду это было приятно, поскольку он всю жизнь положил на то, чтобы отодвинуть их.

Ощутив, что пауза слишком затянулась, он нарушил молчание:

– И что тогда случилось?

– Эд, ты не отвлекайся. Не теряй нити. Стоит признать: мы кое-что упустили. Но этот факт сам по себе послужил нам указанием. Нам Тракт недоступен; ну мы и решили создать нечто, способное туда пробиться. Я последняя из своего племени, Эд. Ты прав: меня оставили следить за исполнением проекта.

Шрэндер умолкла.

Помолчав, добавила устало:

– Я давным-давно устарела, Эд.

Эд чувствовал горечь и тяжкое одиночество в ее словах. Как смягчить эти чувства у чужака? Обнять за плечи? Сказать: «Мне жаль, что ты вышла в тираж?» Шрэндер, наверное, поняла, о чем он думает, потому что спустя миг бросила как ни в чем не бывало:

– Да ладно, Эд. Не стоит напрягаться.

Затем, собрав силы, величественным жестом обвела низкие холмики развалин, необъяснимые артефакты в пыли, припавший к поверхности, подобно злому демону от технологии, K-рабль, чьи системы источали радиацию, а оружейные установки бесцельно крутились из стороны в сторону, словно фиксируя потенциальные угрозы где-нибудь эдак в сотне световых в обе стороны по Пляжу.

– Я обитала в этих развалинах, в этих объектах и многих других, по всему гало. В каждом из них – частичка меня, и все эти частицы суть я. Когда ЗВК стали внедрять K-технологию, я переселилась в навигационное пространство этого корабля. Я его похитила. Располагая его математичкой и пользуясь мостиком как биологическим коннектором, я действовала в четырнадцати измерениях, не исключая четырех измерений времени. Я растянулась до пределов гало, я металась взад-вперед во времени, как йо-йо. Я стала вмешиваться в развитие событий.

– Зачем?

– Потому что мы хотели создать тебя, Эд. Мы тебя построили, начиная с аминокислот. Мы предположили, чего именно нам не хватает, и создали твоих предков такими, чтобы они произвели на свет именно то, чем нам стать не под силу. Долгосрочный проект, старше всех в этой части Пляжа. Наверное, не такой заметный, как солярная инженерия. Но разве она принесла плоды? Оглянись вокруг: навряд ли, сказала бы я. Мы считали, что стоит рискнуть, Эд. Проект получился элегантным и низкотехнологичным одновременно, и, что еще интереснее, мы позволили Вселенной вмешаться и оставили кое-какие моменты на волю случая. И все это время я за ним присматривала.

* * *

Тракт Кефаучи.

Сингулярность без горизонта событий. Место, откуда изливаются покореженные и нарушенные законы природы, подобное дешевой цирковой лавке: инвентарь фокусника, ненадежными экспонатами разложенный в ретровитрине, может сработать, а может и не сработать. Логически рассуждая, ловить тут нечего, но и оставить попытки не получится. Просто не получится.

Зрительная кора Эда, возбудясь не слабее ионной пары в устройстве Тэйта – Кэрни, визуализировала галлюцинаторные символы игры в кости на мерцающем небосклоне. Он увидел дымчато-призрачных Близнецов, Лошадь, клипер в облачной башне. Эмблемы удачи и неудачи нависали над астероидом, чья поверхность – если она была тем, чем казалась, – уходила прочь, в общем ровная, покрытая тонкой белой пылью. Там и сям торчали развалины приземистых прямоугольных построек, сточенные до шишек трехсантиметровой высоты неведомыми аблятивными силами Тракта. Рай для entradista. Повсюду угадывались очертания артефактов поменьше, скрытые слоями пыли, и каждый стоил бы небольшого состояния в квартале закройщиков Мотеля Сплендидо.

Он попытался представить себя артефактом.

Нагнулся и приник ухом к поверхности. Он слышал, как совсем рядом напевами церковного хора звучит K-од.

– Ты все еще там, – прошептал он.

– Там, внизу, и во всех остальных местах. Так чего ты хочешь, Эд?

Эд разогнулся.

– Чего я хочу?

Шрэндер рассмеялась.

– Я же тебя сюда не на прогулку привела, – сообщила она. – Знал бы ты, чего стоит, в термодинамическом смысле, просто сохранять тебе жизнь в этом… – она запнулась, подыскивая подходящий термин, – невероятном месте, ты бы описался от страха. Честное слово. Нет, Эд, я бы с радостью устроила тебе обычную экскурсию, но не могу себе позволить подобной расточительности.

– Ну и что? – отозвался Эд.

– Не будь наивен, Эдди. Ты только делаешь вид, что не торопыжка. Тебе же на месте не сидится. Иначе закиснешь. И что в том будет хорошего?

Эд усмехнулся. Он начал лучше понимать Шрэндер.

– Ты и в том твинк-баке побывала, – сказал он, хмыкнув. – Рита Робинсон! – припомнил он. – Готов поклясться, ты и Ритой Робинсон была.

Он подошел к скелету, опустился на колени в пыли и коснулся коричневатых костей. Приподнял полоску побелевших лохмотьев, что пристала к грудной клетке, и позволил ей медленно упасть, наблюдая, как тащит ее вниз слабая гравитация.

– А что с ним произошло? – спросил он.

– А-а! – махнула рукой Шрэндер. – Это Кэрни.

– Кэрни? – повторил Эд. – Иисусе! Тот самый Кэрни?

– Се человек, предавший сам себя, – молвила Шрэндер, – в точности как я и говорила. Он подавал большие надежды, но и перепугался сильнее всех остальных. Я видела, как он возгорелся из ничего, Эд, а потом внезапно погас, совсем как свет. О, я знаю, что ты сейчас скажешь. Они с Брайаном Тэйтом привели вас сюда. Без Кэрни у вас бы не было квантовых машин. И крупномасштабных параллельных вычислений. А без этого вы бы ни за что не нашли дороги сюда. Но, Эд, в конечном счете он меня разочаровал. Его слишком напугало то, что он узнал. Мне бы не стоило приводить его сюда, но я себя чувствовала его должницей.

Она засмеялась.

– Впрочем, он ведь украл нечто, принадлежащее мне, и убегал всякий раз, как я хотела попросить его это вернуть.

Она согнулась и поискала что-то в пыли пухлыми ручками.

– Взгляни.

– Эй! – воскликнул Эд. – Это ж для игры в корабли.

– Эд, это оригиналы. Ты глянь, какое мастерство. Нам так и не удалось выяснить, сколько им лет.

Она положила кости на пухлую ладонь и задумчиво воззрилась на них.

– Когда мы их нашли, они уже были древними.

– А для чего они нужны?

– И этого мы тоже так никогда не узнали.

Шрэндер вздохнула.

– Я сохраняла их из сентиментальности, – добавила она. – Вот. Они твои.

– Для меня это лишь игра, – сказал Эд.

Он принял кости и повернул их так, что грани отразили свет Тракта Кефаучи. Ему показалось, что в этом свете их и надлежит рассматривать. Кости – просто очередной инструмент для исследования места, где нарушаются все правила. Знакомые изображения мельтешили, словно стремясь соскочить с граней и поджариться в бешеном свете. Он подумал, что надо бы Шрэндер как-то отблагодарить за это откровение, и сказал:

– Чего ты от меня хочешь?

– Я предлагаю сделку. K-рабль твой. Уходи на глубину. Буги-вуги на Тракте Кефаучи, Эд: нажми на кнопку, получишь край земли.

– Почему я?

– Ты первый. Ты первый из того племени, какое мы надеялись создать.

– Кэрни был парень башковитый, – заметил Эд. – А я – нет.

– Эд, мне не нужно, чтобы ты понял это место. Мне нужно, чтоб ты туда прокатился.

Эд задумчиво подбросил кости.

И снова.

Он сказал:

– Мне всегда хотелось полетать на одном из таких кораблей. Что случится, если я соглашусь?

– С тобой?

Эд подбросил кости.

– Со всем на свете, – произнес он, сделав широкий жест на всю Вселенную.

Инопланетянка пожала плечами:

– Кто знает? Мир изменится навеки.

Эд еще раз подбросил кости. Тракт Кефаучи безмолвно ревел в вышине. Вверх и вниз по Пляжу спонтанно разгорались войны. Он взглянул на кости, упавшие в радиоактивную пыль. Что-то в том, как они выпали, что-то в увиденном там позабавило его.

– Ну и хрен с ним! – сказал он и поднялся, широко усмехаясь. – Это хоть будет прикольно?

– О да, Эд.

– А где тут подпись поставить?

* * *

Спустя некоторое время, парализованный ниже пояса, оплетенный катетерами, разогнанный до пределов возможностей нервной системы новосинтезированными наркотиками, твинк Эд Читаец узрел в своем мозгу сияние Креста Эйнштейна и принял управление K-раблем. Сандра Шэн отлично его натаскала. Навигация в космосе сродни предсказанию судьбы: пара смутных догадок в голове, на которую нахлобучен бак с профилактическим желе. Крупномасштабные параллельные вычисления можно переложить на алгоритмы и квантовое оборудование. Он проставил подпись в нужном месте: математичка удалилась к себе, но Эд чувствовал, что она ждет его приказаний.

– Эй! – позвал Эд.

– Что?

– У меня одна просьба. Ну, ты знаешь, насчет сестры. Я совершил глупость, и мы отдалились. Я бы так хотел с ней повидаться. Только один раз. Как-то уладить это дело.

– Эд, это невозможно.

– Тогда я хотел бы переименовать корабль. Это возможно?

– Да, разумеется.

Эд глубоко задумался, перебирая в памяти всю свою трахнутую жизнь.

– Мы будем зваться «Черный кот», – решил он. – Отныне быть нам «Черным котом».

– Что ж, это отличное имя.

– Тогда за дело.

Математичке только того и надо было. Эд перешел в корабельное время. Десять измерений пространства распростерлись, подобно конечностям тела, и еще четыре измерения времени сверх того. Кипела и полыхала темная материя. «Черный кот» воспарил с поверхности астероида на задворках обычного мира. Корабль повертелся, точно стрелка компаса, затем плавно встал хвостом вниз. Тридцать наносекунд, равных миллиону лет там, внизу, где все такое маленькое, ничего не происходило. Затем хвостовая часть судна брызнула продуктами термоядерного синтеза. «Черный кот» взлетел на игле ослепительно-белого света, рванулся вперед и вскоре продырявил пустоту.

– Так, двигатель в порядке. Давай-ка глянем, куда щас свинтить.

– Ага, Эд, мы это запросто.

– А как тут музыка включается?

* * *

Астероид опустел, если не считать игральных костей и останков физика. Игральные кости лежали там, куда упали после броска Эда Читайца, и пыль медленно кружилась над ними. Кости Майкла Кэрни еще немного потемнели. Серия Мау Генлишер иногда возвращалась счастливая, а порой – как ожившая зимняя туча, смотрела вниз и снова улетала. Шли годы. Столетия. Затем небо стало менять цвет, сперва чуть заметно и медленно, а потом так стремительно и странно, что и во сне эдакое не приснится.

НАЧАЛО

Примечания

1

Многотомный роман английского писателя Энтони Поуэлла – описание быта и нравов английской аристократии и богемы. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Фактическая ошибка: области гало отстоят от галактического центра гораздо дальше (особенно окраинные зоны темной материи, распределение которой в первом приближении описывается профилем Наварро-Фрэнка-Уайта), в среднем на несколько десятков тысяч световых лет.

(обратно)

3

«Феерическая жизнь» (фр.), сокращенное название марки французских духов от Lancôme.

(обратно)

4

Окружение (нем.).

(обратно)

5

Отсылка к более раннему роману Гаррисона «Буря крыльев» (1980) из цикла «Вирикониум», где в монологе Бенедикта Посеманли встречается фраза: «Если кот попытается создать картину мира, она не будет иметь ничего общего с картиной мира мухи, которую он только что поймал».

(обратно)

6

Здесь: кофеварка (фр.), жаргонное название наркотика.

(обратно)

7

Стоит напомнить, что в описываемое время технология Bluetooth только зарождалась, оборудованные таким модулем устройства были редки и дороги.

(обратно)

8

Я? (фр.)

(обратно)

9

Corniche – букв.: «карниз горы» (фр.).

(обратно)

10

Это описание отсылает к внешности гуманоидного инопланетянина Томаса Джерома Ньютона (Дэвид Боуи) в романе «Человек, который упал на Землю» (1976).

(обратно)

11

Главную героиню этого молодежного сериала играет Сара Мишель Геллар, и ее полное имя созвучно Серии Мау Генлишер.

(обратно)

12

Как ранее отмечено, позиционирование автором миров гало в Галактике на этом расстоянии от центра противоречит современным астрономическим наблюдениям.

(обратно)

13

Отсылка к роману «Моя цель – звезды» Альфреда Бестера, где именно такой модификации организма подвергает себя Гулливер Фойл.

(обратно)

14

Точная цитата из монолога Гордона Гекко (Майкл Дуглас) в фильме «Уолл-стрит» (1987).

(обратно)

15

Moaner – букв.: «нытик» (англ.), здесь в эротическом контексте.

(обратно)

16

Название пластинки «Agents of Fortune» американской рок-группы «Blue Öyster Cult».

(обратно)

17

«Clang Boom Steam».

(обратно)

18

В оригинале Yulgrave, что перекликается с именем персонажа Yule Greave повести Гаррисона «Повелители беспорядка» (1984) из цикла «Вирикониум».

(обратно)

19

Гаррисон, вероятно, при описании Шрэндер вдохновлялся традиционным валлийским костюмом ряженого коня (Mari Lwyd) в ритуале «вождение коня» на Праздник середины зимы (возможно, восходит к культу валлийской богини Рианнон); в славянских культурах существует аналогичная традиция. Ритуал в несколько измененном виде описан Гаррисоном в «Повелителях беспорядка».

(обратно)

20

«Downtown train».

(обратно)

21

Так называется автобиографическая книга альпиниста Джо Симпсона о выживании после несчастного случая в перуанских Андах; Гаррисон увлекается горными походами.

(обратно)

22

Как и дальнейшие, это соотнесение вакуума с запахом лимонов отсылает к эпизоду синестетического приступа Гулливера Фойла в «Моя цель – звезды» Альфреда Бестера.

(обратно)

23

Вход (исп.).

(обратно)

24

Так же назван корабль Бенедикта Посеманли в «Буре крыльев», на котором он совершил путешествие к Луне.

(обратно)

25

Футон – традиционный японский матрас, раскладываемый по полу в качестве постели.

(обратно)

26

Расположен в Брентфорде, на западе Лондона. В третьем романе цикла, «Empty Space», Анна носит фамилию Уотермен.

(обратно)

27

Около 178 см.

(обратно)

28

Обоюдная индуцированная паранойя (фр.).

(обратно)

29

Этторе Соттсасс (1917–2007) – известный итальянский промышленный дизайнер.

(обратно)

30

Уризен – божество миропорядка в произведениях английского мистика, поэта и художника Уильяма Блейка.

(обратно)

31

Здесь обыгрывается фраза из монолога Бенедикта Посеманли в романе «Буря крыльев» о психологии инопланетян: «У каждой расы своя сказка о мире, и эта сказка во всех отношениях соответствует реальности».

(обратно)

32

Тут, вероятно, аллюзия на роман Уильяма Гибсона «Мона Лиза Овердрайв», где девушка по имени Мона обладает поразительным сходством со звездой симстима Анджелой Митчелл.

(обратно)

33

В оригинале имена кораблей получаются друг из друга анаграмматическими перестановками; я постарался это воспроизвести в ущерб благозвучию.

(обратно)

34

Здесь и в дальнейших стычках с кораблями ЗВК Серия Мау пародирует расхожую фразу ведущих популярной британской телепрограммы для детей «Blue Peter», которая в оригинале звучит «Here’s one I made earlier».

(обратно)

35

В сериале «Звездный путь» двойной красный – сигнал чрезвычайной тревоги в отчаянном положении.

(обратно)

36

Патет Лао – общее наименование леворадикальных ополченцев Лаоса в период Индокитайских войн 1960–1970-х гг., впоследствии – правящее коммунистическое движение страны.

(обратно)

37

Даунер – сленговое название смеси транквилизаторов широкого спектра действия.

(обратно)

38

Отсылка к одноименному рассказу Рэя Брэдбери.

(обратно)

39

Мигель Алькубьерре (р. 1964) – мексиканский физик, создатель теоретической модели сверхсветового двигателя.

(обратно)

40

В модели Алькубьерре пространство-время впереди и позади сверхсветового корабля попеременно расширяется и сжимается, образуя искривленную зону, которая в оригинальной статье названа варп-пузырем в честь технологии космических путешествий из сериала «Звездный путь». В современной НФ термин «варп» зачастую употребляется как общее название любой технологии сверхсветового перемещения. Основная проблема модели Алькубьерре в том, что для разгона требуется создать вокруг корабля значительную концентрацию материи с отрицательной массой-энергией (пока не получена) либо внедрить в пузырь голую сингулярность.

(обратно)

41

Отсылка к одноименной песне Боба Дилана «Chimes of freedom».

(обратно)

42

«Hodos Chameleontos» – «Путь Хамелеона» (лат.), автобиографический труд Уильяма Йейтса.

(обратно)

43

В этом качестве Спрэйк появляется и в двух ранних рассказах Гаррисона: «The Incalling» (1978) и «Великий бог Пан» (1988); последний был затем переписан в роман «The Course of the Heart» (1991), но там имя Спрэйка изменено на Йексли (Yaxley).

(обратно)

44

Таким образом, ранее описанная находка останков K-ультуры случилась за сто с небольшим лет до событий линии Серии Мау, что противоречит ранее сделанному отнесению на двести лет в прошлое. В каком месте тут ошибка – неясно.

(обратно)

45

Игра слов: Валетом Червей (Jack of Hearts) или Джеком Хартом (Jack Hart) в американской комикс-субкультуре именуется один из супергероев Вселенной Marvel, сын изобретателя Филипа Харта и Мэри, замаскированной под земную женщину инопланетянки контраксианской расы; Джек начинает супергеройскую деятельность с возмездия зловещей корпорации за убийство своего отца.

(обратно)

46

Здесь также отсылка к одноименной пластинке ирландской группы «U2» «War» (1983).

(обратно)

47

Клэпхем – район в юго-западной части Лондона.

(обратно)

48

Весь эпизод, похоже, является аллюзией на «послания великана» Дейлу Куперу из культового сериала Дэвида Линча «Твин Пикс».

(обратно)

49

Ричард Форд (р. 1944) – американский писатель, лауреат Пулицеровской премии, в детстве много путешествовал по Америке со своим отцом.

(обратно)

50

В названии главы автор использовал цитату из пролога пьесы У. Шекспира «Ромео и Джульетта»: «A pair of star-crossed lovers take their life»; букв.: «Но так сложились звезды, что влюбленным их жизни до́лжно положить».

(обратно)

51

Стоит отметить, что в «Буре крыльев» насекомоподобные инопланетяне, вторгшиеся на Землю, также обладают способностью перемещаться в космосе вообще без транспортных средств, по «трещинам и разломам космического пространства».

(обратно)

52

Букв.: «время дня от пяти до семи вечера» (фр.).

(обратно)

53

Так у автора.

(обратно)

54

Каул – традиционное валлийское блюдо вроде овощного супа с беконом. Также название посуды, в которой эту еду подают.

(обратно)

55

Tumbling Dice (1972) – композиция группы «Rolling Stones» из двойного альбома «Exile on Main St.». Не менее известна кавер-версия Линды Ронстадт (1978).

(обратно)

56

Отсылка к песне Боба Дилана «Visions of Johanna» (1966). «Skeleton key» тут оставлено в буквальном переводе, как следовало бы для имиджа банды.

(обратно)

57

Ранее в книге указано, что Белла это сказала еще на бакоферме Волдыря; ошибка здесь или авторский прием, остается неясным.

(обратно)

58

Отсылка к Книге Иова. В русском синодальном переводе Сафар говорит о человеке («беззаконном и лицемерном»): «Имение, которое он глотал, изблюет: Бог исторгнет его из чрева его» (20: 15).

(обратно)

59

«The Unforgettable Fire» (1984) – пластинка группы «U2».

(обратно)

60

«Hounds of Love» (1985) – пластинка Кейт Буш; в начале заглавной композиции звучит фраза «It’s coming!» («Оно приближается!»), намекающая на присутствие какого-то чудовища.

(обратно)

61

Букв.: «рентгеновский луч» (исп.); также название дебютной (1981) пластинки исполнителя фолк-рока и кантри Дэвида Перри Линдли. Линдли известен огромным разнообразием используемых в его концертной деятельности экзотических инструментов, обычно азиатского или африканского происхождения. Личная коллекция его еще обширнее; по собственному признанию Линдли, на многих экспонатах он ни разу в жизни не играл и толком не знает, для чего их можно использовать.

(обратно)

62

Муар пародирует традиционный финал британского комедийного телешоу «The Two Ronnies» (1971–1987). Пара ведущих, сидя за столом и изображая новостников, говорят: «So it’s goodnight from me… And it’s goodnight from him… Goodnight!» (в унисон).

(обратно)

63

Концепция двухпалатности, выдвинутая в 1976 г. Джулианом Джейнсом, предлагает рассматривать развитие современной человеческой цивилизации как процесс постепенного распада исходного ментального состояния, в котором когнитивные функции были распределены по двум полушариям мозга без способности к метарефлексии и самосознанию, так что волевые импульсы обрабатывались языковыми центрами и вербализировались в виде слуховых галлюцинаций, создавая иллюзию Божественного откровения. Двухпалатный разум подобен разуму зомби или пациента под гипнозом в том отношении, что эго-функции у него отключены, а способность критически воспринимать приказы доминирующего полушария отсутствует. Гипотеза не доказана. Активно используется, например, у Нила Стивенсона в «Snow Crash» и особенно у Питера Уоттса в «Echopraxia».

(обратно)

64

Гравитационно линзированное, учетверенное массивной галактикой QSO2237+0305G (так называемая линза Хукры) изображение квазара Q2237+030 в созвездии Пегаса; одно из наиболее известных и визуально впечатляющих подтверждений общей теории относительности.

(обратно)

65

Около 159 см.

(обратно)

66

Строка рефрена из одноименной песни Джо Джексона «Is She Really Going Out With Him?» (1976).

(обратно)

67

Леош Яначек (1854–1928) – чешский композитор и теоретик музыки.

(обратно)

68

Филип Гласс (1937) – известный американский композитор, сторонник так называемого самоподобного, фрактального подхода к музыке. Из его работ, созвучных по названию или тематике роману Гаррисона, следует отметить оперу «Einstein On The Beach» (1976) и музыку к киберпанк-абсурдистской драме Питера Уэйра «Шоу Трумана» (1998), действие которой происходит в симулированной реальности.

(обратно)

69

Такие же характеристики у сооружений космической саранчи в «Буре крыльев».

(обратно)

70

Прототипом системы RX-1 является экзотический радиоисточник V404 Cyg в созвездии Лебедя, однако там звезда-партнер черной дыры массой и спектральными характеристиками сопоставима с нашим Солнцем. Объект находится примерно в 8000 световых лет от Земли, то есть на подступах к галактическому гало.

(обратно)

71

Так у автора, но время жизни сверхгигантов обычно куда меньше даже без соседства черной дыры.

(обратно)

72

Здесь: наскоро сработанного (лат.).

(обратно)

73

Имя Шрэндер созвучно shredder – измельчитель для бумаг (англ.).

(обратно)

74

Весь эпизод является аллюзией на классический рассказ Герберта Уэллса «Дверь в стене».

(обратно)

75

Около 167 см.

(обратно)

76

Картина английского художника-прерафаэлита Генри Уоллиса.

(обратно)

77

В оригинале имена Sandra Shen, Dr. Haends и Shrander близки к анаграмматическим перестановкам друг друга.

(обратно)

78

Облик Шрэндер здесь точно совпадает с описанием лошадиной маски из романа Гаррисона «In Viriconium» (1982), конской головы на шесте в ритуале из «Повелителей беспорядка», а также интерфейса полуразумной кладки насекомоподобных захватчиков из «Бури крыльев».

(обратно)

Оглавление

1 Разочарованные действительностью 1999 год

2 Золотоискатели 2400 год

3 Нью-Венуспорт 2400 год

4 Веления сердца

5 Дядя Зип, портняжка

6 Во снах

7 Погоня за богом

8 Выкройка портного

9 Это твой сигнал к побудке[14]

10 Агенты удачи[16]

11 Машинные сны

12 Крольчатник

13 Пляж Чудовища

14 Поезд-призрак

15 Убей его, Белла

16 Венчурный капитал

17 Потерянные входы

18 Цирк Патет Лао[36]

19 Колокола свободы[41]

20 Задача трех тел

21 Война[46]

22 Устойчивые сущности

23 Так сложились звезды[50]

24 Бросая кости[55]

25 Проглоченные богом[58]

26 50 000 кельвинов

27 Разлом Алькубьерре

28 Везде искры

29 Операционная

30 Источник RX-1

31 Я тут был

32 Везде и нигде

33 Последний бросок Эда Читайца Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg