Уильям Гибсон
Зимний рынок
Здесь часты дожди, а зимой случаются дни, когда света не бывает вовсе, только унифицированная серая хмарь. А бывает такое, что какой-нибудь луч пронзает завесу, и недолгие три минуты видишь залитую солнцем, зависшую в вышине гору, словно логотип, знаменующий начало Божьего фильма. Так же было и в тот день, когда позвонили её агенты — звонок пришёл из самого сердца их зеркальной пирамиды на бульваре Беверли, чтобы сообщить — она растворилась в сети, ушла навсегда, а «Короли сна» отправились на тройную платину. Я редактировал почти всех «Королей», готовил ментальную схему и сводил всё это фаствайпом[1], так что некоторая часть отчислений перепадала мне.
Нет, сказал я, нет. Затем да, да. И распрощался с ними. Накинул пиджак и, минуя три ступеньки за раз, направился в ближайший бар… Восьмичасовое помутнение закончилось на бетонном козырьке в двух метрах над полночью. Фолкрикская вода, городские огни и серая чаша небосклона, только чуть меньше, чем раньше, расцвеченная неоном и ртутными дугами-лампами. Падал снег, большие, но редкие, хлопья оседали на водной глади, чтобы раствориться без следа. Бросив взгляд вниз, я увидел тёмную воду между своими, выступающими за край бетонного полотна ступнями. Я носил японские туфли, новые и дорогие, мягкой кожи с резиновыми носками — Гинзовские «мартышки»[2]. Так я простоял, застыв, достаточно долго, прежде чем сделал шаг назад. Потому что она мертва, и я отпустил её. Потому что теперь она бессмертна, и я помог ей в этом. И потому что знал — она позвонит утром.
Мой отец был главным звукорежиссёром, он начинал, когда никакой «цифры» ещё не было. Процессы, которыми он занимался, были отчасти механические, со всей этой квазивикторианской тяжестью, свойственной технологиями 20-го века. По-существу, он был обычным токарем. Люди приносили ему аудиозаписи, и он прожигал их на дорожках лакового диска. Затем диск гальванировали и использовали для создания пресса, который должен штамповать, собственно, пластинки, те чёрные штуки, что можно найти в антикварных магазинах. Помню, он рассказывал однажды, за пять месяцев до смерти, что определённые частоты — «транзиэнты» он их называл — запросто могут сжечь головку главного станка, нарезающую дорожки. Головки эти стоили немерено, и чтобы избежать выгораний использовали нечто под названием акселометр. Вот об этом я и думал, застыв над водой: головка всё-таки сгорела.
Именно то, что они с ней сделали.
Именно то, чего она и хотела.
И не нашлось никакого акселометра для Лизы.
Я отключил телефон, пробираясь к кровати. В этом мне помог трёхногий штатив от «Вест Джерман студио», чья починка обойдётся теперь недельным заработком.
Проснулся какое-то время спустя и взял такси обратно в Грэнвилл Айленд, к Рубину.
В некотором смысле Рубин для меня и мастер, и учитель, или, как это называется у японцев, — сэнсей. Хотя на самом деле он скорее мастер мусора, хлама, отбросов, и того моря выброшенных вещей, на волнах которого покачивается наш век. Гоми но сэнсей. Повелитель мусора.
На этот раз, я нашёл его присевшим между двух устрашающего вида ударных установок, которых я раньше не видел. Ржавые паучьи лапы, сложенные в центре зазубренных созвездий из жестянок, выловленных где-то на Ричмондских свалках. Он никогда не называет это место студией, никогда не относился к себе как к художнику. «Дурачусь», характеризует он то, чем здесь занимается, и, похоже, считает это каким-то продолжением мальчишеских, совершенно скучных послеобеденных часов на заднем дворе. Рубин бродит по этой заваленной, беспорядочной берлоге, напоминающей мини-ангар, пристроившийся кое-как к береговой части Рынка. Бродит, сопровождаемый наиболее умными и проворными своими созданиями, словно странноватый добряк-Сатана, обдумывающий какие-то скрытые от посторонних глаз процессы, происходящие в его мусорном Аду. Рубин программировал часть этих устройств так, чтобы те могли распознать и обматерить зануд, закутанных в шмотки от модных по-сезону дизайнеров; другие сопровождающие вообще занимаются непонятно чем, а некоторые, похоже, созданы лишь для того, чтобы саморазрушиться, производя как можно больше шума. Он как ребёнок, это Рубин, но получает неплохие деньги за свои работы, выставленные в галереях Токио и Парижа.
Так вот, я рассказал ему о Лизе. Он позволил мне выговориться, потом кивнул. «Я знаю», сказал он. «Какой-то СиБиЭс-кий жополиз звонил раз восемь». Он отхлебнул что-то из слегка помятой кружки. «„Wild Turkey“, не желаешь?».
— Почему он звонил? — спросил Рубин.
— Потому, что моё имя на задней стороне «Королей сна». Посвящение.
— Я их ещё не видел.
— Она ещё не пыталась тебе позвонить?
— Позвонит…
— Рубин, она мертва, уже кремировали.
— Знаю, — сказал он, — И она должна тебе позвонить.
Гоми.
Где кончается мусор и начинается мир? Японцы уже лет сто, как завалили отходами окрестности Токио, так они дошли до того, что стали создавать жизненное пространство из этого самого «гоми». К 1969 самолично создали в Токийском Заливе небольшой островок, целиком состоящий из гоми, и окрестили «Островом Мечты». Но город всё так же выплёскивал свои девять тонн в день, и они продолжили постройкой «Нового Острова Мечты», так что теперь вполне контролируют весь этот процесс, и новая Япония поднимается из тихоокеанских волн. Рубин видел это в новостях, но никак не откомментировал.
Ему нечего сказать про гоми. Это его среда, воздух, которым он дышит, нечто, в чём он барахтается всю жизнь. Он объезжает Большой Ван на развалюшном грузовике, переделанном из древнего аэродромного Мерседеса, крыша которого затерялась под перекатывающейся, наполовину полной газом запаской. Он высматривает разные штуки, удовлетворяющие странный план, словно нацарапанный со внутренней стороны его лба тем нечто, что служит ему Музой. Притаскивает домой всё больше и больше гоми. Часть из этого всё ещё действует. Часть, как и Лиза, — люди.
Я встретил Лизу на одной из Рубинских вечеринок. Рубин устраивает множество вечеринок. Не похоже, что они нравятся ему самому, но они неизменно круты. Я уже и счёт потерял, сколько раз за эту осень просыпался на пенопластовой панели под рёв античной Рубиновой кофеварки, поблёкшего чудища, увенчанного большим хромированным орлом. Звук отражается от гофрированных металлических стен Рубинской берлоги и неплохо успокаивает: есть кофе, значит, жизнь продолжается.
Впервые я увидел её в Кухонной Зоне. Трудно, вообще-то, назвать это кухней, просто три холодильника, мощная плита и сломанная конвекторная печь, появившаяся вместе с остальным гоми. Впервые я увидел Лизу так: она открыла «пивной» холодильник, из которого падал свет, и я разглядел её скулы и волевую складку рта, но так же заметил блик полиуглерода на её запястье и блестящее, словно отполированное пятно, натёртое экзоскелетом. Слишком пьяный, чтобы осознать всё это, понял лишь — что-то не так, я сделал то, что люди и делают обычно, завидев Лизу, — переключился на «другое кино». Направился к вину, что стояло на стойке рядом с печью. Ни разу не оглянулся.
Но она нашла меня сама. Подошла ко мне два часа спустя, будто протекла мимо тел и холмиков хлама с эдакой жутковатой грацией, заложенной в экзоскелете. Я понял это, глядя на её приближение, слишком смущённый, чтобы избежать встречи, чтобы смыться, пробормотав невнятные извинения. Так и стоял, словно прибитый, обняв за талию какую-то незнакомую девицу, пока Лиза не подошла (а вернее — её поднесло с этой фальшивой грацией), и не уставилась прямо на меня. В глазах Лизы играло пламя магика[3], и девица выскользнула из объятий в тихом коммуникативном ужасе, растворилась, а Лиза застыла прямиком напротив меня, поддерживаемая своим, будто тонким карандашом вычерченным протезом. Взглянул ей в глаза, и словно бы услышал плачь её синапсов. Невыносимо высокий визг, будто магик приоткрыл каждый закоулок её мозга.
«Забери меня отсюда», — сказала она, и слова упали, как удар хлыста. Кажется, я кивнул. «Забери меня к себе», и в этом звучала какая-то спокойная боль, и нежность, и поразительная жестокость. И я понял, что никто и никогда не ненавидел меня столь глубоко и всепоглощающе, как ненавидит эта худая маленькая девочка. Ненавидит за то, как я отвернулся, единожды взглянув, у того Рубинского «пивного» холодильника.
И я, если можно так выразиться, сделал одну из тех вещей, объяснить которые невозможно, просто что-то подсказывает тебе — поступить по-другому нельзя:
Пригласил её к себе.
У меня две комнаты в ветхом общежитии на углу Четвёртой и МакДональд, десятый этаж. Лифты обычно работают, и если усесться на ограждение балкона и откинуться назад, держась за угол соседнего здания, можно увидеть вертикальный срез моря и гор.
По дороге от Рубина она не произнесла ни слова, а я протрезвел достаточно, чтобы чувствовать себя довольно неудобно, открывая перед ней дверь.
Первым, что она увидела, был портативный фаствайп, который я притащил из Пилота прошлой ночью. Экзоскелет перенёс её через пропылённый ковёр: это напоминало походку какой-нибудь модели на подиуме. Теперь, вне шума рубинской вечеринки, я смог расслышать тихие пощёлкивания, сопровождающие её движения. Она застыла, разглядывая фаствайп, и мне стали заметны искусственные рёбра, проступающие под поверхностью обтягивающей куртки. Одна из этих болезней, порождений внешней среды, — подумал я, — старых, с которыми так и не научились достаточно эффективно бороться, или новых, у которых и названий то ещё нет. Она не может двигаться без этого дополнительного скелета, подключённого к миоэлектрическому интерфейсу непосредственно в мозгу. Ломкие на вид полиуглеродные крепежи двигают её руками и ногами, а пальцами управляет более тонкая система из гальванических накладок, напоминающих мозаику. Мне почему-то вспомнилась дёргающая лапами лягушка в университетской лаборатории, но я тут же устыдился такого сравнения.
«Это фаствайп», сказала она совершенно новым и каким-то далёким голосом. Я подумал, что действие магика, видимо, постепенно сходит на нет. «Что он здесь делает?»
— Редактирую, — ответил я, закрывая входную дверь.
— Да неужели! — рассмеялась она, — Редактируешь… Ну и где же?
— На Острове. В местечке, прозванном Автопилот.
Обернулась, затем, уперев руку в бедро, приблизилась, её перенесло ко мне: смесью магика, ненависти и какой-то жуткой пародии на желание кольнули её блёкло-серые глаза. «Хочешь этого, редактор?».
Я снова почувствовал удар хлыста, но меня уже так просто не возьмёшь. Я бросил холодный взгляд, словно бы из какого-то впавшего в пивное оцепенение центра моего ходячего, говорящего, подвижного и совершенно обычного тела, слова вышли плевком: «А ты почувствуешь что-нибудь?»
Бац. Может, она моргнула, но на лице не отразилось ничего.
— Нет, — сказала она, — Но иногда люблю смотреть.
***
Два дня спустя после её смерти в Лос-Анджелесе Рубин стоит у окна, наблюдая, как снег опускается в воду Фол Крик. «Так ты с ней ни разу не спал?»
Одно из его созданий, маленькая, словно сошедшая с полотна Эшера ящерица-тянитолкай на роликах, носилось по столу передо мной туда-сюда, подняв обе, уставившиеся в разные стороны головы.
— Нет, — сказал я, и это была правда. Затем рассмеялся. — Но мы подключились напрямую той первой ночью.
— Да ты сбрендил, — сказал Рубин, хотя в голосе слышно некое одобрение. — Тебя могло убить. Сердце могло остановиться, или дыхание…
Он отвернулся к окну вновь:
— Она тебе ещё не звонила?
***
Мы подключились напрямую.
Ни разу этого не делал. Если бы вы спросили — почему, я бы ответил — «я редактор, а такое соединение непрофессионально».
Однако, всё не совсем так.
Как профессионал, имею в виду — легальный профессионал, я никогда не занимался той порнотой, сырым материалом, что ещё зовут сухими снами. Сухие сны — это нейро-продукт, запись с уровней сознания, доступная большинству людей лишь во сне. Но художники, такие, как те, с кем я работаю в «Автопилоте», способны преодолеть поверхностное натяжение, нырнуть гораздо глубже, добраться к морю Юнга, и добыть оттуда ну, скажем, настоящие сновидения. Не будем усложнять. Думаю, и раньше некоторые художники могли добиться такого, должно быть, в некоем помутнении, но нейроэлектроника открыла доступ к их впечатлениям, а сеть позволила распространять это по всем мировым закоулкам. Так что, теперь мы можем записывать сны, продавать их, наблюдать за колебаниями рынка. Всё меняется — эту фразу любил повторять мой отец.
Обычно, работая в студии, я получаю сырой материал, пропущенный через семимиллионные фильтры, и мне даже не нужно видеть автора. Сами понимаете, то, что получает потребитель, уже структурировано, сбалансировано, обращено в искусство. Но до сих пор ещё встречаются люди, достаточно навивные для того, чтобы полагать — будет здорово, если подключиться к кому-то, кого они, к примеру, любят, напрямую. Думаю, большинство подростков пробовали это хоть единожды. Это, конечно же, не сложно. В «Рэдио Шек»[4] найдутся корпус, разъёмы и провода. Но я…. я никогда этого не делал. Теперь же, думая об этом, вряд ли смогу объяснить — почему. Даже если захочу объяснять.
Я не знаю, почему всё-таки сделал это с Лизой — уселся рядом с ней на мексиканском хлопковом матрасе и тукнул опто-проводник в гнездо на её позвоночнике — гладком выступе экзоскелета. Он находился довольно высоко — у основания шеи, скрытый её тёмными волосами.
Сделал это, потому что она назвала себя художником, и потому что мы каким-то образом оказались по разные стороны баррикад, а мне не хотелось проигрывать. Это может для вас ничего не значить, но ведь вы и не знали её, разве что по «Королям сна». Но это не одно и то же. Не чувствовали её голода, сократившегося потом до иссушающего желания, отвратительного в своей целеустремлённости. Люди, точно знающие, чего хотят, всегда меня пугали, а Лиза давным-давно знала — чего хочет, и ничего другого ей нужно не было. Я был напуган тогда, хотя и не хотел себе в этом признаться. К тому же, в микшерной Автопилота я повидал достаточно чужих снов, чтобы понять — большинство людских «внутренних монстров» на самом деле — совершенно обыденные штуки, нелепые в свете их собственного незамутнённого сознания. К тому же, я всё ещё был пьян.
Я подключил троды и потянулся к фаставайпу. Отключил все студийные функции, на время превратив японскую электронику (стоимостью 84 тысячи долларов) в эквивалент всем тем маленьким коробкам из «Рэдио Шек». «Готово», сказал я, щёлкнув тумблером.
Слова. Слова бессильны. Возможно, от них был бы какой-то прок, если бы я знал — как описать то, что вырвалось из неё, то, что она сделала…
Такой фрагмент есть в Королях: словно мчишься на мотоцикле по полуночному отрезку шоссе прямо над высоким прибрежным обрывом; огней нет, но ты будто бы в них и не нуждаешься. Скорость такова, что кажется — висишь в каком-то беззвучном невидимом конусе — рёв мотоцикла теряется где-то позади. Это лишь жалкий момент Королей, но один из тысячи фрагментов, которые вспоминаешь, вернувшись в реальность, тех, к которым возвращаешься снова и снова. Потрясающе. Свобода и смерть прямо здесь и сейчас, бег по бесконечной режущей кромке.
Я же получил сырой образ: грубый напор, взрыв, словно порождающий восемь дорог, протянувшихся от воскресенья куда-то в пустоту, наполненную нищетой, нелюбовью и темнотой. Это было её тщеславие, увиденное изнутри. Какие-то жалкие четыре секунды…
Ну конечно она победила. Я снял троды и уставился заплаканными глазами в стену: мозаичные постеры на ней были размыты. Я не мог смотреть на Лизу, слышал лишь, как она отсоединила проводник, и ещё скрип экзоскелета, когда тот оторвал её от матраса. Слышал его приглушённое щёлканье, когда он понёс её на кухню за стаканом воды.
А потом я заплакал снова.
***
Рубин вставляет тонкий щуп в брюхо отключённого «тяни-толкая» и сквозь увеличительные стёкла изучает начинку, подсвечивая миниатюрными височными фонариками.
— Ну, и это тебя зацепило? — он пожал плечами и поднял взгляд на меня. Уже темно, и спаренные лучи-тензоры впиваются мне в лицо. В Рубинском ангаре зябко и сыро, а откуда-то с другого берега летит над водой унылый вой сирены. «Ну?»
Моё время пожать плечами:
— Так уж вышло… у меня не было особого выбора…
Световые векторы ныряют обратно в кремниевую утробу его дефектной игрушки.
— Значит, всё нормально. Ты сделал верный выбор. Я хочу сказать, она давно всё для себя решила. И к тому, что с ней теперь, ты причастен не больше того фаствайпа. Если бы она не нашла тебя, ей бы попался бы кто-нибудь ещё.
***
Я договорился с Барри, главным редактором, и выпросил у него двадцать минут студийного времени в пять часов холодного сентябрьского утра. Лиза пришла, и вновь рубанула меня тем же набором переживаний, но я подготовился. Отгороженный фильтром и ментальной схемой, я на этот раз ничего не почувствовал. Две недели я выкраивал свободные минуты в редакторской, чтобы нарезать из её эмоций нечто, что можно было бы показать Максу Бэллу, владельцу Пилота. Бэл не очень то обрадовался, когда я объяснил ему суть работы, совсем даже не обрадовался. Редактор-индивидуалист может стать большой проблемой, большинство таких вот редакторов рано или поздно приходят к мысли, что нашли кого-то, претендующего на роль уродца-идола, и тут начинается слив денег и времени. Когда я закончил нахваливать Лизу, он кивнул, а затем почесал нос колпачком своего красного фломастера.
— Ага, ясно. Типа самый крутой хит с тех пор, как рыбы отрастили ноги?
Но он таки подключился к софту[5], к мною нарезанной демке. И когда софт выщелкнулся из слота на рабочей столешнице Braun, Бэл просто глядел в стену, с лица его исчезло всякое выражение.
— Макс?
— Ы?
— Что думаешь?
— Ну… Как, ты сказал, её зовут? — он моргнул. — Лиза? С кем там у неё контракт?
— Лиза. Ни с кем, Макс. У неё нет контракта ни с кем, кроме нас.
— Господи-иисусе, — его лицо всё так же ничего не выражало.
***
— А знаешь, как я её нашёл? — спросил Рубин, обшаривая потрёпанные картонные коробки в поисках выключателя. Коробки полнит тщательно отсортированный гоми: литиевые аккумуляторы, танталовые конденсаторы, радиочастотные переходники, хлебные доски, лента для ограждений, феррорезонансные трансформаторы, катушки проволоки… Одна из коробок наполнена оторванными головами кукол Барби, их там сотни, другая — защитными промышленными перчатками, напоминающими часть космического скафандра. Свет затапливает помещение, и богомол, раскрашенный в манере Кандинского лоскутками цветастого олова, поворачивает свою голову, размером с мяч для гольфа, в сторону самой яркой лампочки.
— Я был в Грэнвилле, искал гоми. Свернул в какой-то переулок, и вижу — сидит. Разглядел её экзоскелет, да и на вид она была не очень… Спрашиваю — с тобой всё нормально? И ничего. Только глаза закрыла. «Не моё дело», подумал. Но четыре часа спустя я возвращался тем же путём — она сидела всё так же, с места не сдвинулась. «Послушай, милая», — сказал я, — «Может, твоя железяка поизносилась, так я могу помочь». Никакой реакции. «Сколько ты уже здесь торчишь?». Снова ничего. Я и свалил оттуда.
Рубин следует к своему рабочему месту, водит бледным указательным пальцем по тонким металлическим конечностям богомола. За его столом, подвешенные на фоне раздутых от влаги листов древних перфокарт, висят плоскогубцы, отвёртки, пистолеты с клейкой лентой, ржавое духовое ружьё «Дэйзи», скребок для изоляции, обжимные щипцы, паяльная лампа, карманный осциллограф. Кажется, здесь вообще все инструменты, когда-либо созданные руками людей, и не похоже, что кто-то вообще занимался их рассортировкой, но я ещё ни разу не видел, чтобы рука Рубина ошиблась, выбирая один из них.
— Ну, так вот, я вернулся, — сказал Рубин, — Спустя, наверное, час. Она уже была в отключке, без сознания, я приволок её сюда и осмотрел экзоскелет. Батареи сдохли. Она доползла туда на остатках энергии и решила, думаю, помереть с голода.
— Когда это было?
— Примерно за неделю до того, как ты отвёл её к себе.
— А что, если бы она умерла? Если бы ты её не нашёл?
— Кто-нибудь всё равно бы её обнаружил. Она не могла просить о помощи, понимаешь? Только принять. Не хотела быть в долгу.
***
Макс нашёл для неё агентов, и троица до рвоты гладеньких помошничков прилетела на следующий день. Лиза не снизошла до того, чтобы встретится с ними, настояв, чтобы мы привезли их к Рубину, где она прохлаждалась всё это время.
— Добро пожаловать в Кувервилль, — сказал Рубин, когда они пересекли порог. Его вытянутое лицо было перемазано машинным маслом, а ширинка измочаленных рабочих штанов кое-как держалась на скрепке. Парни автоматически ухмыльнулись, но улыбка девицы оказалась чуточку более аутентичной.
— Мистер Старк. На прошлой неделе я была в Лондоне и видела вашу инсталляцию в Тэйт.
— «Марчеллова фабрика батареек». Они посчитали её копрологической, эти британцы… — он пожал плечами, — Может, так оно и есть, кто знает?
— Верно. Но она также очень забавна.
Парни в этих своих костюмчиках сияли, как два отутюженных маяка. Демо-запись уже добралась до Лос-Анджелеса, они был в курсе.
— Так ты Лиза? — девица прокладывала путь между холмиками рубинского мусора, — Скоро ты будешь очень популярной, Лиза. Нам есть, что обсудить.
Лиза замерла на своих полиуглеродных подпорках и глядела на девицу с тем лицом, которое я уже однажды видел — у себя дома, той ночью, когда Лиза спросила — хочу ли я с ней переспать. Но если агентша и заметила что-то, то виду не подала. Профессионал.
Я пытался убедить себя в том, что тоже профессионал. Старался успокоиться.
***
На улицах вокруг рынка чахло горят металлические бочки с мусором. Снег ещё идёт, и подростки жмутся к огню, словно артритные вороны, переминаются, запахивая то и дело свои тёмные пальто. Наверху, в путанице претензионных трущоб Фэйрвью, насмерть примёрзло к верёвке чьё-то бельё: розовые квадраты простыней отчаянно контрастируют с тусклым фоном — мешаниной спутниковых тарелок и солнечных батарей. Крутится и крутится без конца ветряк-генератор какого-то эколога, словно средний палец показывает налоговой гидре.
Рубин шлёпает рядом в своих забрызганных красной краской галошах L. L. Bean, здоровая голова его втянута за воротник слишком большой армейской куртки. То и дело кто-нибудь из сгорбленных подростков тычет ему вслед со словами — вот парень, что делает разные бредовые штуки, роботов и прочее дерьмо.
— Знаешь, в чём твоя проблема? — спрашивает он, когда мы проходим под мостом, направляясь к Четвёртой, — Ты из тех типов, что всегда читают инструкции. Что бы люди ни создали, любую технологию, она всегда служит какой-то цели. Типа делает что-то, всем понятное и доступное. Но с новой технологией появляются новые горизонты, о которых раньше никто и не думал. Чувак, ты читал мануал и ты не хочешь экспериментировать, да ни в жизнь… И ты бесишься, когда кто-то другой использует технологию для чего-то, о чём ты никогда и не помышлял. Как Лиза.
— Но она же не была первой… — над нами с грохотом проносится транспорт.
— Нет, но она точно первый человек из тех, кого ты знал, что переписал себя в ПЗУ. Тебя ведь кошмары не мучили, когда этот, как его там, сделал то же самое три-четыре года назад? Ну, парень из Франции, писатель типа?
— Я как-то об этом тогда не думал. Решил — уловка, пиар…
— А он продолжает писать. И стрёмно тут то, что он так и будет писать дальше, пока кто-нибудь не взорвёт, к примеру, мэйнфрейм…
Я вздрагиваю, трясу головой.
— Но это же уже не он? Только программа.
— Интересная мысль. Трудно сказать. Но с Лизой всё разу станет ясно, она не писатель…
Короли жили в её голове уже давно, взаперти, подобно тому, как её тело было заперто в экзоскелете.
Агенты выбили для неё контракт с известной студией и привезли рабочую группу из Токио. Она сказала, что редактором ей нужен я. Я же сказал — нет. Макс затащил меня к себе в кабинет и пригрозил уволить с позором к чертям. Без меня им не было смысла работать в Пилоте. Ванкувер не тянет на пуп Земли, и агенты хотели заманить её в Лос-Анджелес. Максу эта запись сулила большие деньги, а Пилоту возможность крупно засветится. Я не мог объяснить своего отказа. Слишком это шизофренично, слишком это личное: с моим согласием конечная победа досталась бы ей целиком. Так я полагал тогда. Но Макс не шутил, он действительно не дал мне никакого выбора. Мы оба знали, что никакая другая работа сама в мои руки не прыгнет. Мы вышли вместе и сообщили агентам, что всё обсудили: я в команде.
В ответ агентики продемонстрировали чёртову уйму своих зубов.
Лиза же достала полный магиком ингалятор и тут же вкатила огромную дозу. Кажется, агентша приподняла одну из своих прекрасненьких бровок, да и только. После подписания бумажек Лиза могла заниматься практически чем угодно. А Лиза знала, чего хотела.
Мы создавали Королей три недели, то есть — основную запись. Я находил множество причин, чтобы не бывать у Рубина, и даже в какие-то из них верил сам. А Лиза так у него и оставалась, хотя агентов это, в свете увиденного там, не очень то радовало. Они полагали, что в этой берлоге не очень то безопасно. Рубин позже рассказал, что ему пришлось заставить своего агента позвонить им и навести бучу, но после этого они успокоились. До того момента я и не думал даже, что у Рубина тоже есть собственный агент. Просто, зная его, очень легко позабыть, что Рубин Старк на самом деле гораздо известней, чем, полагаю, Лиза могла бы когда-нибудь стать.
Я знал, что мы работаем над чем-то крутым, но никогда ведь не угадаешь — насколько популярной вещь станет в дальнейшем.
Но всё то время, проведённое в Пилоте, я был полностью погружён в работу. Лиза была потрясающа. Казалось, она рождена для этого искусства, несмотря даже на то, что когда она родилась, никакой подобной технологии ещё не было и в помине. И видя воочию что-то подобное, невольно думаешь — сколько же тысяч, может — миллионов, феноменальных художников так и сгинуло безвестно во тьме веков. Тех, что не стали живописцами, поэтами, саксофонистами, но носили всё внутри, эти нейро-колебания, ожидающие лишь необходимую для записи микросхему.
За время совместной работы я узнал о жизни Лизы кое-какие малозначительные факты: что родилась она в Винсдоре; что её отец был американец, служил в Перу, и что домой он вернулся полуслепым психом; что все неполадки её тела — врождённые; и что язвы на её коже от того, что она вынуждена носить экзоскелет не снимая, потому что начинает задыхаться и чахнуть от одной мысли о полной своей, без него, беспомощности; и что она подсела на магик, и ежедневно вдыхает столько, что хватит подсадить целую футбольную команду.
Агентики притащили наёмных медиков, те подложили пористые прокладки под прутья её скелета и наложили микропорные бинты поверх нарывов. Они накачали её витаминами и пробовали посадить на диету, но никто даже не пытался забрать у неё ингалятор.
Он выцепили также парикмахеров и визажистов, костюмеров и имидж-мейкеров, а заодно шустрых пиар-хомячков. И она перенесла всё это с чем-то, очень похожим на улыбку.
Все эти три недели мы почти не общались. Только студийные, сугубо профессиональные разговоры, такой совершенно узкопрофильный слэнг. Образы, ею рождённые, были так сильны и чётки, что как-то объяснять их эффект и смысл, в общем-то, не было. Я записывал то, что из неё шло, и работал над ним, после же — транслировал материал ей. Она говорила «да», либо «нет», но обычно — «да». Агентики взяли это на заметку, одобрили, и, похлопав Макса по спине, пригласили пообедать, ну а моё жалованье, соответственно, выросло.
Я был профессионалом всё-таки. Полезным, всесторонним и вежливым. И я полагал, что теперь уже не сломаюсь, и не вспоминал больше о той ночи, когда разрыдался. И я также понимал, что лучше Королей ничего ещё не делал, а это ценно уже само по себе.
Но одним утром, около шести, после долгого-предолгого сеанса, когда она впервые выдала тот зловещий эпизод с котильоном, который один парнишка позже назовёт Танцем Призраков, она заговорила со мной. Один агентишка крутился здесь же, в студии, сверкал зубами, но к утру смылся, и Пилот окутала мёртвая тишина, только со стороны Максовского кабинета долетал глухой шум кондиционера.
— Кейси, — сказала она охрипшим от магика голосом, — Прости, что так тебе врезала.
Я сначала подумал, что она имеет в виду только что законченную запись. Я поднял взгляд, увидел её, и тут меня прошибло: мы одни, и одни впервые с тех пор, как мы записали то демо для Макса. Я не знал, что сказать. Не мог даже разобрать — что чувствую. Поддерживаемая экзоскелетом, она сечас выглядела гораздо хуже, чем в вечер нашей, у Рубина, встречи. Магик пожирал её, там, под слоем грима, размазанного визажистами. Временами казалось, будто изображение «мёртвой головы» проступает под её не очень-то красивым подростковым лицом. Я же был без понятия о её реальном возрасте. Ни стара, ни молода.
— Эффект наклонной плоскости, — буркнул я, сматывая кабель.
— Это что такое?
— Способ природы донести до тебя, что пора менять образ жизни. Своего рода математический закон, гласящий, что ты можешь получать кайф от стимуляторов только «х» раз, даже если увеличишь дозу. Но тебя никогда уже так не вставит, как в первые несколько заходов. Ну или ты уже не будешь на это вообще способна. Это общая беда всех моделируемых наркотиков — слишком они все хитрые. Та штука, на которой ты сидишь, у одной из её молекул есть хитрый такой хвостик, который не позволяет разложившемуся адреналину перейти в адренохром. Если бы не он, ты бы давно стала шизофреничкой. У тебя нет каких-нибудь проблем с дыханием, ну вроде апноэ? Не задыхаешься во сне?
Но я не был уверен, что действительно чувствую злость, сквозившую в моём голосе.
Она поглядела на меня выцветшими серыми глазами. Модельеры избавились от сэкондхэндной куртки маслянисто-тёмной масти, заменив её чёрной ветровкой, гораздо лучше скрывающей полиуглеродный каркас. Лиза носила её застёгнутой до подбородка, несмотря на то, что в студии бывало довольно жарко. Похоже, вчера парикмахеры придумали что-то новое с её причёской, но получилось не очень: непослушные чёрные волосы торчали неровной вспышкой над вытянутым, треугольным лицом.
— А я не сплю, Кейси.
Только позже, гораздо позже, я осознал, что тогда она извинялась. Больше такого не повторялось, это был единственный раз, когда я слышал от неё что-то, столь для неё не характерное.
***
Рубинова диета состоит из сэндвичей, что продаются в автоматах, пакистанской еды «на вынос» и эспрессо. Я ни разу не видел, чтобы он питался чем-то другим. Мы уплетаем самосы, устроившись за единственным, втиснутым между стойкой и дверью в сортир, пластиковым столиком маленькой забегаловки на Четвёртой. Рубин полностью сосредоточился на поедании своей порции самос — шесть с мясом и шесть овощных — и заглатывает их одну за другой, не заботясь даже вытереть подбородок. Привязался он к этому месту: люто ненавидит грека-торговца, неприязнь их сильна и взаимна. Если бы грек вдруг исчез, Рубин, наверное, здесь и не появлялся бы. Грек таращится на крошки, осевшие на подбородке и куртке Рубина. Тот же, в перерывах между самосами, косит взглядом вправо и назад, щуря глаза за грязными линзами очков в стальной оправе.
Самосы — обед. Завтраком был яичный салат на чёрством белом хлебе, запакованный в один из тех треугольников молочно-белого пластика, что покоятся на шести маленьких пластиковых чашках чертовски отвратного эспрессо.
— Ты не мог этого предвидеть, Кейси, — он разглядывает меня откуда-то из недр своих залапанных очков, — Потому что ты не силён в латеральном мышлении. Ты читаешь инструкции. Чего ей, по-твоему, надо было? Секса? Ещё больше успеха? Мировое турне? Она перешагнула через это. Вот, что сделало её такой сильной. Она оставила всё позади. Вот почему Короли Сна так популярны, почему подростки его скупают и почему они им, Королям, верят. Они просто знают… Эти парни на задворках Рынка, греющие зады у огня и радующиеся, если удалось найти где-нибудь ночлег, они ей верят. Да это самый крутой софт за последние восемь лет. Парень из Гренвилльского магазина сказал мне — эти штуки улетают быстрей, чем он что-то ещё успевает продать. Говорит, задолбались уже их заказывать… Она так популярна, потому что была такой же, как они, пацаны эти, даже ещё более «такой же». Она это знала, чувак. Ни мечты, ни надежды. Ты не видишь на этих мальчишках никаких клеток, Кейси, но они в них врастают всё больше и больше, и никуда они отсюда не денутся, не уедут.
Он пытается стряхнуть жирный кусочек мяса с подбородка, но только добавляет к нему ещё три, выскочившие из пирога.
— Она пропела об этом для них, расписала это так, как они никогда и представить не могли. И она потратила деньги, чтобы сбежать. Вот и всё.
Я глядел, как по той стороне стекла катятся вниз сконденсировавшиеся из тумана капли. За окном можно было разглядеть «полураздетую» и бесколёсую Ладу, упирающуюся в тротуар голыми осями.
— Сколько людей это с собой сделали? Не в курсе?
— Да не так много. Но сказать сложно, потому что большинство из них, скорее всего, — политики, про которых нам удобней думать, что они мертвы всерьёз и надолго, — и он как-то странно на меня поглядел. — Не очень-то милая мысль. В любом случае, они опробовали технологию первыми. Она и сейчас стоит многовато для орды обычных миллионерчиков, но я слышал по крайней мере о семи. Говорят, Мицубиси раскошелилась для Вайнберга, чтобы успеть до того, как его иммунная система окончательно пойдёт в расход. Он был главой гибридомной лаборатории на Окаяве. Их «моноклонные» акции всё ещё в цене, так что — может оно и правда. И Ланглуа, французик-новеллист…
Он пожал плечами.
— У Лизы не хватило бы на это денег, даже сейчас. Но она пронюхала нужное место и время. Ей не долго оставалось, и она была в Голливуде, а тамошние ребята уже поняли — сколько Короли наделают шума.
В день, когда мы закончили работу, из Лондона челночным рейсом «Джей-эй-эль» прибыла четвёрка специалистов. Четверо поджарых парней с гипертрофированным чутьём стиля, действующих вместе, будто хорошо смазанный механизм, и притом начисто лишённых эмоций. Я усадил их рядом, на идентичные офисные стулья от Икеи, смазал соляной пастой их виски, подключил троды и прогнал необработанную версию того, что должно было в дальнейшем стать Королями Сна. Вернувшись в реальность, они разом, полностью меня игнорируя, затараторили между собой, используя британский вариант того тайного языка, на котором общаются все студийные музыканты. Четыре пары бледных рук вспарывали и рубили воздух. Но я разобрал достаточно, чтобы понять — они впечатлены. Что они сочли запись крутой. Я же, прихватив свой пиджак, благополучно смылся. Пасту и сами сотрут.
Этой ночью я видел Лизу в последний раз, хотя и не планировал.
***
Мы возвращаемся обратно на Рынок. Рубин шумно переваривает обед. Красные габаритные огни отражаются в мокрых булыжниках мостовой. Город вокруг Рынка — словно тонкая скульптура, сотканная из света, муляж. Здесь, брошенные и потерянные, изгои зарываются в гоми, гумусом нарастающий у подножий стеклянных башен.
— Завтра я отправляюсь во Франкфурт, собирать инсталляцию. Хочешь со мной? Могу записать тебя как техника, — он ежится и глубже кутается в свою армейскую куртку, — Денег платить не могу, но авиабилет обеспечу, пойдёт?
Нехарактерное для Рубина предложение, но я знаю — это просто потому, что он за меня беспокоится. Думает, я слишком не в себе из-за Лизы, малость того, и это единственный путь, каким он может меня выманить из города.
— Во Франкфурте сейчас холоднее, чем здесь.
— Ну не знаю, Кейси, думаю, тебе нужна смена обстановки.
— Спасибо, но у Макса запланировано до черта работы. Пилот теперь — известная студия, люди прилетают отовсюду…
— Ну ладно…
***
Оставив разношёрстную команду в Пилоте, я отправился домой. Дошёл пешком до Четвёртой и сел на троллейбус. Я ехал мимо витрин, которые вижу каждый день, подсвеченных безвкусно и ярко: одежда, обувь и софт, японские мотоциклы, припавшие к полу эмалированными скорпионами, итальянская мебель. Витрины меняются сезонно — магазины появляются и исчезают. Сейчас они окутаны предпраздничной горячкой — на тротуарах полно людей, множество парочек, вышагивающих быстро и целеустремлённо мимо ярких витражей, собираясь прикупить «то миленькое что-то там из чего-то там». Добрая половина девушек носит высокие, до бедра, подбитые нейлоновые сапоги — мода пришла сюда из Нью-Йорка прошлой зимой, это, как считает Рубин, делает их похожими на слоних. Я ухмыльнулся, и внезапно до меня дошло, что всё кончено, что я расквитался с Лизой и что теперь немыслимое притяжение Больших Денег засосёт её в Голливуд не хуже, чем если бы она сунул ногу в чёрную дыру. Что сделано, то сделано, подумал я, и словно бы отпустил какую-то внутреннюю завесу, почувствовал самый краешек моей к ней жалости. Но только самую малость, потому что не хотел портить себе вечер какой-то мутотенью. А хотел я веселится, чего со мной давно уже не было.
Я вышел на своей остановке, и лифт поднял меня наверх с первой попытки. Хороший знак, подумалось мне. Наверху, приняв душ и переодевшись в свежую рубашку, я разморозил в микроволновке буррито. Приходи в норму, посоветовал я своему отражению, когда брился. Ты слишком много работал. Кредитки чересчур растолстели, пора это подправить.
Буррито были вкуса картона, но я решил — это мне тоже по душе, их агрессивная нормальность. Машина моя на ремонте в Бёрнаби — надо залатать подтекающий водородный бак, и водить мне не придётся. Так что, я мог отправиться тусить, а утром позвонить в Пилот и сказать Максу, что приболел. Теперь ему меня не выгнать, я теперь звезда, и Макс мой должник.
Должничок ты мой, Макс, обратился я к замёрзшей бутылке Московской, выуженной из холодильника. Да ты мне по гроб обязан. Я провёл три недели, редактируя мечты и кошмары одной не слабо шизанутой особы, Макс. Твоё здоровье. Так что, теперь можешь расти и процветать в своё удовольствие. Я плеснул в пластиковый стаканчик, оставшийся с какой-то прошлогодней вечеринки, на три пальца водки и вернулся в гостиную
Порой мне кажется, что здесь никто особо и не живёт. Но не из-за бардака; я убираю автоматически, как робот, и никогда не забываю вытереть пыль с постеров и полок. Но бывают моменты, когда внезапно охватывает холодный озноб — это же обычный набор самых обывательских вещей. Не то, чтобы мне хотелось завести кошку, обставить всё растениями или чем-то ещё, но иногда кажется — кто-то другой вполне мог бы жить здесь, среди этих вещей, и всё это будто взаимозаменяемо… Моя это жизнь или твоя, а может вообще — кого-то другого…
Думаю, у Рубина схожие взгляды, но для него это источник сил, вдохновения. Он живёт в чужом мусоре, и все вещи, что он тащит домой, были когда-то новы и уникальны, что-то для кого-то, пусть и не долго, значили. Он просто сгребает вещи в шизоидного вида грузовик и отвозит в свою берлогу, ну и оставляет выдерживаться компостными кучами до тех пор, пока не придумает, что с ними сделать. Однажды он показывал мне свою любимую книгу по искусству двадцатого века: там было фото автоматической скульптуры под названием «Мёртвые Птицы Снова Летят». Штука вроде ворота раз за разом прокручивала подвешенные на лесках мёртвые птичьи тушки. Рубин улыбался и одобрительно кивал, и мне стало ясно, что он ощущает автора этой работы своим, в некотором роде, духовным наставником. Но что бы Рубин сделал с моими разрозненными постерами, с мексиканским матрасом из Бэй и темперлоновой икейской кроватью? Ну, подумал я, отхлёбывая первый обжигающий глоток, он бы что-нибудь придумал, потому-то он известный художник, а я нет.
Я подошёл к окну и прислонился лбом к зеркальному стеклу, столь же холодному, как стакан в моей руке. Пора идти, сказал сам себе, а то все симптомы боязни городского одиночества налицо. Но от этого есть лечение. Давай, надо выпить.
Особо нажраться той ночью так и не удалось. Но и мудрого благоразумия я не проявил — надо было просто пойти домой, поглядеть какое-нибудь древнее кинцо, и завалиться спать. Но напряжение этих трёх недель, скопившееся внутри, гнало меня, словно пружина толкает тикающую стрелку старых часов, через ночной город. Роль же смазки играла выпивка, поглощаемая мною там и тут на пути. Это была одна из тех ночей, когда будто проскальзываешь в какую-то альтернативную реальность: город, выглядит ну совсем как тот, который ты знаешь, с одним лишь отличием — нет в нём никого, кого бы ты раньше любил, знал или хотя бы встречал. В такую ночь можно зайти в знакомый бар и заметить, что вся обстановка поменялась. Потом понимаешь, единственной причиной посещения этого места было желание просто увидеть знакомое лицо — официантку, бармена, да кого угодно… Подобные мысли веселью не очень способствуют.
Я продолжал двигаться, сменив шесть или семь заведений, в конце концов завалился в клуб Вест Энд, который, похоже, не ремонтировали годов с девяностых. Повсюду отслаивающийся хром, обнажающий пластик, размытые голограммы, от которых, стоит лишь попытаться рассмотреть картинку, начинает раскалываться голова. Кажется, Барри рассказывал мне об этом месте, но вот по какому поводу… Я огляделся и ухмыльнулся. Если я специально искал какую-то унылую дыру, то, похоже, её нашёл. Есть, сказал я себе и уселся на угловой стул у стойки, — действительно дыра, самая настоящая. Тут достаточно паршиво, чтобы остановить инерцию этого дерьмового вечера, и это, несомненно, хорошо. Вот приму ещё стаканчик на дорожку, полюбуюсь этой пещерой и возьму такси до дома.
Ну а затем я увидел Лизу.
Она меня не заметила, пока что, а я ещё не снял куртку и твидовый её воротник был поднят — вынужденная мера в борьбе с непогодой. Она сидела за угловым столиком в глубине бара, отгородившись парой глубоких пустых фужеров, тех, что подают с маленькими гонконгскими зонтиками или пластиковыми русалками. И когда она взглянула на парня, сидящего напротив, в глазах её плясали язычки магика, стало ясно, что выпитые ею коктейли — безалкогольные, потому что, накачанная наркотой, она бы не выдержала подобной смеси. Чувак же, похоже, был уже готов, прибитый выпивкой, кажется, сейчас съедет со стула на пол. Он продолжал что-то бубнить, пытаясь сфокусировать взгляд на Лизе, сидящей перед ним во всё той же, модельерами выбранной чёрной ветровке, застёгнутой по самое горло, и череп её просвечивал сквозь кожу лица тысячеватной лампой. И увидев её такой, я понял очень и очень многое. Например, что она и правду умирает, от магика или своей болезни, а может и от их комбинации, и что она понимает это чертовски хорошо. Парень был слишком пьян, чтобы разглядеть экзоскелет, но не достаточно пьян, чтобы не заметить её дорогой одёжки и того, как она сорит деньгами. И что происходит именно то, на что это и похоже.
Но я не мог и не хотел всё это осознать и связать воедино. Что-то внутри меня будто съёжилось. А она улыбалась, во всяком изображала что-то, по её мнению на улыбку похожее, такое подходящее под ситуацию выражение, и кивала, когда парень выдавливал порцию бессмысленной туфты. И как-то сами собой всплыли в памяти её слова про то, что она любит смотреть…
Теперь я понимаю, не очутись я тогда в этом баре, не встреть её с этим парнем, мне было бы гораздо проще принять то, что позднее случилось. Возможно, нашёл бы в себе силы порадоваться за неё, или смог бы доверять тому, во что она потом превратилась, созданному по её образу, той программе, претворяющейся Лизой, чтобы убедить себя же, что она и есть Лиза. Я бы мог верить, как Рубин, что она просто всё перешагнула, эдакая хайтэчная Святая Жанна, сплавившаяся воедино с тем Голливудским хардвэрным божеством, и что в час своего перехода ни о чём она не жалела. Что со слёзами радости отринула она своё бренное тело, освободившись от полиуглеродных пут и ненавистной плоти. Ну, может так оно и было на самом деле. Как-то так. Думаю, так она себе всё и представляла.
Но, увидев её там, держащей своей нечувствительной дланью руку этого парня, я понял, раз и навсегда, что мотивы человеческого поведения простыми не бывают. Даже Лиза, с её разрушающей, безумной тягой к славе и кибер-бессмертию, имела свои слабости. Была человеком в самом ненавистном мне смысле.
Той ночью она собралась поцеловать саму себя на прощание, и нашла кого-то, достаточно пьяного, чтобы сделать это за неё. Я был уверен: она правда любит смотреть.
Думаю, она заметила, как я, почти бегом, смылся. Если так, то, полагаю, возненавидела меня ещё сильней, чем прежде. Возненавидела за ужас и жалость, проступившие на моём лице.
Больше я её не видел.
***
Я как-то спросил, почему «Wild Turkey» — единственное пойло, которое Рубин умеет смешивать. Железобетонной крепости пойло. Рубин передал мне помятую алюминиевую кружку. Вокруг же нас тихо жужжали и копошились его мелкие создания.
— Ты, всё таки, должен съездить во Франкфурт, — сказал Рубин.
— Но почему?
— Потому что очень скоро она тебе позвонит. Я думаю, может ты не вполне к этому готов. Тебя всё ещё пугает это, ведь оно будет говорить как Лиза и думать как Лиза, и ты совсем съедешь. Съездишь со мной во Франкфурт и чуть отдышишься. Там она тебя не найдёт.
— Я же тебе говорил, — выдавил я, а сам вспомнил её в том баре, — Работа… Макс…
— Забей на Макса. Он только что разбогател, так что — пусть не дёргается. Да и ты хороший кусок с Королей урвал. Лениво что ли счёт проверить? Можешь позволить себе отпуск.
Я гляжу на него, думая, расскажу ли ему когда-нибудь о нашей с Лизой последней встрече.
— Я признателен тебе, мужик, но просто я…
Он вздохнул и отхлебнул из кружки.
— Ты что?
— Рубин, если она мне позвонит, это будет она?
Он поглядел на меня долгим взглядом.
— А бог его знает… — и шмякнул кружку на стол, — Я хочу сказать, Кейси, технология то обкатана, но кто скажет наверняка?
— И ты думаешь, мне надо с тобой во Франкфурт?
И он снял свои очки в стальной оправе и немного нервно протёр их краешком своей фланелевой рубашки-шотландки.
— Да. Тебе нужен отдых. Может, не прямо сейчас, но потом точно понадобится.
— Это почему же?
— Ну, когда отредактируешь следующий альбом. А он сто пудово скоро будет писаться, потому что ей понадобятся деньги, и быстро. Она ведь занимает до черта места в каком-то там корпоративном мэйнфрейме, а прибыли от Королей не хватит, чтобы покрыть затраты на её размещение. А ты, всё ж таки, её редактор. В смысле, кто же, если не ты?
Я глядел на то, как он водружает очки обратно, и не мог оторвать глаз.
— Кто ж ещё, мужик?
И когда одно из его созданий издаёт тихий, но отчётливый щелчок, до меня доходит, что Рубин прав.
Примечания
1
fastwipe — у Гибсона — устройство, позволяющее записывать и редактировать «сны».
(обратно)2
Monkey — ботинки, которые носили Rude Boys в 60-е годы. Они отличались от строительных ботинок тем, что не имели каблуков, а также тем, как их боковые части крепились к подошве и передней части ботинка.
(обратно)3
wizz — вид амфетаминов.
(обратно)4
RadioShack — сеть магазинов, торгующих разнообразной электроникой, ну и сопутствующими вещами.
(обратно)5
Думаю, читатель несомненно знаком с нехарактерным употреблением термина «soft» у раннего Гибсона.
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Зимний рынок», Уильям Форд Гибсон
Всего 0 комментариев