Роберт Джексон Беннетт Город чудес
Посвящается Харви.
Привет, малыш. Добро пожаловать на Землю. Местечко весьма шикарное, и я тебе рекомендую тут задержаться. Кто знает — может быть, станет еще лучше. Может быть. По крайней мере, мы стараемся. Честное слово.
1. Поваленные деревья
Любая политическая карьера оборачивается крахом.
Бывают долгие карьеры, бывают короткие. Одни политики идут ко дну грациозно и хладнокровно, а другим такое не вполне удается.
Но какими бы ни были эти самые политики — любимыми или ненавидимыми, сильными или слабыми, поборниками справедливости или творцами беззакония, толковыми или бестолковыми, — в итоге в самом конце карьера любого из них оборачивается крахом.
Из письма министра иностранных дел Виньи Комайд премьер-министру Анте Дуниджеш. 1711 г.Когда Рахул Кхадсе подходит к молодому человеку, чтобы попросить сигарету, тот сперва ведет себя высокомерно, а потом снисходит до ворчливой вежливости. Понятно, что у него перекур, единственная возможность забыть про свои обязанности и расслабиться в одиночестве в переулке позади отеля, и он нервничает из-за того, что кто-то помешал. Еще понятно, что молодой человек занимает серьезный пост — достаточно одного взгляда на его темный пиджак узкого фасона, черные ботинки, загорелую кожу и черный тюрбан, чтобы понять: он военный, полицейский или начальник охраны какой-нибудь важной шишки. Может, сайпурской, может, континентской — но, несомненно, кто-то платит ему за то, чтобы он внимательно смотрел по сторонам.
Однако на Рахула Кхадсе молодой человек глядит без особого внимания, лишь с вежливым презрением. Ну разумеется, с чего ему беспокоиться из-за Кхадсе? С чего ему переживать из-за старика в грязных очках, с потертым портфелем и в несвежем тюрбане набекрень?
— Ладно, — говорит молодой человек, уступая. — Почему бы и нет.
Кхадсе коротко кланяется.
— Спасибо, господин. Спасибо. — Он опять кланяется, ниже, а молодой человек, выполняя просьбу, сует руку внутрь пиджака, чтобы достать портсигар.
Молодой человек не замечает, как Кхадсе заглядывает ему под пиджак и мельком видит рукоять пистолета в кобуре. Молодой человек не замечает, как Кхадсе аккуратно ставит на землю портфель, как его правая рука тянется к поясу во время поклона и вытаскивает нож. Того, как Кхадсе делает шажок вперед, принимая сигарету, он тоже не замечает.
Он ничего этого не замечает, потому что молод. А молодости, увы, свойственна глупость.
Глаза юноши распахиваются, когда нож плавно входит в пространство между его пятым и шестым ребрами с левой стороны, протыкает легкое и задевает мембрану вокруг сердца. Кхадсе подается вперед, когда всаживает лезвие, левой рукой закрывает разинутый рот и толкает голову назад, так что череп юноши с глухим ударом врезается в кирпичную стену переулка.
Юноша пытается сопротивляться, но, пусть он и силен, этот танец Рахул Кхадсе знает слишком хорошо. Он подается вправо, не отпуская рукоять ножа, разворачивается всем телом. Потом скользящим движением вытаскивает лезвие из груди юноши и делает шаг в сторону, аккуратно увертываясь от брызнувшей крови, пока жертва сползает вдоль стены переулка.
Кхадсе озирается по сторонам, пока молодой человек испускает дух. День выдался дождливый, туманный и унылый, как нередко случается в это время года в Аханастане, и лишь немногие отваживаются выбраться из дома. Никто не замечает, как старикашка в переулке позади «Золотого отеля» рассматривает улицы, глядя поверх очков.
Молодой человек задыхается. Кашляет. Кхадсе откладывает нож, встает над своей жертвой, хватает за лицо и бьет головой об стену, снова и снова, опять и опять.
В таких вещах важна уверенность.
Когда молодой человек застывает, Кхадсе натягивает пару коричневых перчаток и аккуратно проверяет его карманы. Находит пистолет, разряжает и выкидывает — у него, разумеется, есть собственный, — после чего продолжает обыск, пока не обнаруживает необходимое: отельный ключ от номера 408.
На ключе много крови. Приходится его обтереть там же? в переулке, вместе с ножом. Впрочем, ничего страшного.
Кхадсе кладет находку в карман и думает: «Это было нетрудно».
А вот теперь начинается рискованная часть. Точнее, то, что его наниматель назвал рискованной частью. По правде говоря, Кхадсе не так уж легко разбираться в том, по поводу каких приказов нанимателя стоит беспокоиться, а какие можно проигнорировать. Это потому что нынешний наниматель Рахула Кхадсе, по его собственной оценке, абсолютный, бесспорный, совершенно-мать-его-чокнутый безумец.
Впрочем, а разве могло быть иначе? Только сумасшедший мог послать наемника вроде Кхадсе разобраться с одной из самых противоречивых политических фигур современности, женщиной столь уважаемой, знаменитой и влиятельной, что всем не терпится дождаться суда истории, чтобы понять, как следует относиться к ее сроку пребывания в должности премьер-министра.
Персона, прямо скажем, легендарная. И в том смысле, что она как будто явилась из легенды, и в том, что за свою жизнь успела лично прикончить парочку легенд, о чем было известно широкой общественности.
Возможно, Кхадсе сошел с ума, взявшись за эту работу. Или, может, он хотел проверить себя — хватит ли сил? В любом случае он собирается ее выполнить.
Рахул Кхадсе подходит к концу переулка, выглядывает на аханастанскую улицу, потом поворачивает направо и поднимается по лестнице в отель, где остановилась Ашара Комайд.
* * *
«Золотой отель» остается одним из самых прославленных и знаменитых мест в Аханастане, реликвией той эры, когда Сайпурское государство беспрепятственно вмешивалось в дела Континента по своему усмотрению, разбрасываясь зданиями, блокадами и эмбарго, согласно собственным причудам. Войти в эти двери — все равно что вернуться в прошлое, потому что внутри имперское величие Сайпура, знакомое Кхадсе не понаслышке, сохранено в безупречном виде, как чучело птицы в музее живой природы.
Кхадсе останавливается в вестибюле, словно для того, чтобы поправить очки. Мраморные полы, бронзовая фурнитура и пальмы. Он считает тела: привратник, метрдотель, горничная в дальнем углу, три девушки за стойкой. Никаких охранников. По крайней мере таких, как только что убитый им в переулке юноша. Кхадсе в подобных делах стреляный воробей, и они с помощниками сделали домашнюю работу: ему известно расписание охранников, их количество и посты. Его подручные следили за отелем неделями, готовя каждый шаг этого щекотливого испытания. Но теперь Кхадсе в одиночку должен все завершить.
Он поднимается по ступенькам, с его темного пальто капает вода. Пока что все идет очень гладко. Он пытается не думать о нанимателе, его безумных посланиях и его деньгах. Обычно Кхадсе с удовольствием размышляет о вознаграждении за работу, но не в этот раз.
В основном потому, что сумма невообразимая, даже по меркам Кхадсе, который собаку съел на фантазиях о больших деньгах — вообще-то он этим фантазиям и посвящает почти все свободное время. Сегодня не первое задание, которое он выполняет для нанимателя, но в качестве платы ему обещано куда больше, чем в прошлый раз. От такой суммы недолго и встревожиться.
Но требования по поводу гардероба… это странно. Действительно, очень странно.
Ибо когда Кхадсе отправился забирать последние причитающиеся ему деньги, вместе с ними он обнаружил сложенное черное пальто и черные блестящие туфли. И то и другое сопровождалось строгими указаниями: он был должен надевать эти предметы одежды, когда выполнял обязанности по контракту, без исключений. Между строк читалось, что, если Кхадсе ослушается, его жизнь окажется в опасности.
В тот момент Кхадсе просто подумал: «Ну ладно. Мой новый наниматель — чокнутый. Я уже работал на безумцев. Все не так плохо». Но, примерив пальто и туфли, он обнаружил, что сидят те безупречно — и это было очень странно, потому что Кхадсе никогда не встречался с новым нанимателем и уж точно не сообщал ему свой размер обуви.
Он пытается не думать об этом, пока поднимается на третий этаж. Пытается не думать о том, что прямо сейчас одет именно в это пальто и эти туфли — такие аккуратные, темные, безупречные. Пытается не думать, до чего все вопиюще странно, включая и тот факт, что наниматель особо указал, чтобы Кхадсе отправился выполнять задание один, без своих обычных спутников.
Кхадсе достигает третьего этажа. Осталось совсем немного.
«Я бы вообще не занимался этой проклятой работой, — думает он, — если бы не Комайд». И это в каком-то смысле правда: когда Ашара Комайд стала премьер-министром, лет этак семнадцать назад или около того, первым пунктом в ее повестке дня было вычистить из Министерства иностранных дел всех ярых противников. Таких, как Кхадсе, который в то время поучаствовал во многих делах, большей частью весьма грязных.
Он все еще помнит ее служебное письмо, в котором каждая строчка излучала привычные для Комайд самодовольство и самоуверенность: «Мы должны помнить не только то, что мы делаем, но и то, как мы это делаем. Таким образом, министерство вступает в период реорганизации и переориентации, поскольку мы вносим коррективы на будущее».
Ашара Комайд наводила порядок в доме, вышвыривая всех, кого завербовала ее тетя, Винья Комайд, — а Кхадсе всегда был фаворитом Виньи.
И вот внезапно все изменилось. После десятилетия службы он оказался на улице в Аханастане, и про него быстро забыли. Он думал, что получит хоть какое-то утешение, когда саму Комайд вытурили из парламента — когда это было, лет тринадцать назад? Но у политиков всегда есть парашюты. Это рядовых, вроде Кхадсе, ожидает более жесткая посадка. Даже личный бандит Комайд, этот неуклюжий одноглазый болван-дрейлинг, — даже он удостоился почетной отставки, какой-то там королевской должности на дрейлингских берегах; впрочем, по слухам, придурок нашел способ все испортить.
«Я бы сделал это бесплатно, — думает Кхадсе, и внутри у него все бурлит. — Двенадцать лет службы, а потом — пока-пока, Рахул, прощай и распростись со всем, ради чего ты работал, за что ты боролся, за что истекал кровью, а я собираюсь растратить казну министерства на бесполезный идеализм, и пускай разведка превратится в дымящийся кратер за моей спиной».
Он идет по коридору четвертого этажа. Охранница — молодая, собранная, вся в черном — стоит по стойке смирно на углу. Как Кхадсе и ожидал.
Кхадсе подходит к девушке, волоча ноги; ни дать ни взять сбитый с толку трясущийся старикан со смазанным листком, на котором записаны имя и номер в отеле.
— Простите, сударыня, — говорит Кхадсе, низко кланяясь и излучая подобострастие, — но… кажется, я попал не на тот этаж?
— Верно, — отвечает охранница. — Этот этаж закрыт для посторонних, сэр.
— Пятый этаж закрыт для посторонних? — изумленно переспрашивает Кхадсе.
Охранница почти закатывает глаза.
— Пятого этажа не существует, сэр.
— Да что вы говорите? — Он озирается. — Но что это за этаж…
— Четвертый, сэр.
— Ох. Скажите, я ведь в «Золотом отеле», верно?
— Да, верно.
— Но я… батюшки мои. — Кхадсе роняет бумажку, и та улетает к ногам охранницы.
Девушка со вздохом наклоняется, чтобы ее поднять.
Она не видит, как Кхадсе легко заходит ей за спину. Не видит, как он выхватывает нож. Не успевает отреагировать, когда сталь вонзается в яремную вену и вскрывает ее.
Кровь бьет фонтаном. Кхадсе отпрыгивает в сторону, чтобы на одежде не осталось ни пятнышка; мельком приходит мысль, что способность избегать кровавых пятен на вещах — один из его самых странных, но и самых ценных талантов. Охранница падает на колени, издавая сдавленные звуки, и он бросается к ней, наносит сокрушительный удар ногой в затылок.
Охранница валится на пол, заливая его кровью. Кхадсе снова откладывает свой портфель и надевает коричневые перчатки. Вытирает и прячет нож, потом обыскивает мертвую. Находит отельный ключ — на этот раз от номера 402,— хватает охранницу за ноги и затаскивает за угол, чтобы не была на виду.
«Теперь нельзя медлить. Быстро, быстро».
Он прижимается ухом к двери 402-го — на этом этаже только номера люкс — и, ничего не услышав, открывает. Затаскивает труп, бросает за диваном. Вытирает коричневые перчатки, снимает и выходит из номера, по пути изящным жестом подобрав портфель.
Переступая через пятна крови, он сдерживает желание радостно насвистывать. Кхадсе всегда был хорош с ножом. Пришлось научиться после той операции в Жугостане, когда какой-то местный обратил внимание на его походку и приложил немало усилий, чтобы перерезать шпиону горло. От этой истории у Кхадсе остался мертвенно-бледный шрам на шее и склонность подбираться близко и действовать грязно. «Делайте с континентцами, — говорил он коллегам, — то, что они могли бы сделать с вами».
Он идет в номер 408 — который, как и ожидалось, находится прямо рядом с королевским люксом, где вот уже месяц располагается офис Ашары Комайд. Кхадсе точно не знает, чем она занимается. Ходят слухи, что Комайд руководит каким-то там благотворительным фондом, собирает бездомных детей и подыскивает им дома.
Но, если верить нанимателю Кхадсе, дело отнюдь не в этом.
«Впрочем, — думает Кхадсе, тихонько открывая номер 408,— чокнутый ублюдок также сообщил, что отель напичкан средствами защиты. — Он распахивает дверь. — Но я бы не назвал двух молокососов такими уж суровыми защитниками».
И опять Кхадсе пытается не думать о пальто и туфлях, в которые одет прямо сейчас. Пытается не думать, почему наниматель предположил, что эти предметы одежды воспрепятствуют защитным мерам Комайд — ведь это, конечно же, означало бы, что Кхадсе не в силах увидеть, как именно защищена ее контора.
Это его весьма тревожит.
«Бред сивой кобылы, вот что это такое, — думает он, закрывая за собой дверь. — Попросту бред сивой кобылы».
Люкс пуст, но обстановка отлично знакома Кхадсе, от оружия на дальнем столике до отчетов службы безопасности на прикроватной тумбе. Здесь охранники готовятся к работе — вот и телескоп, с чьей помощью они с балкона наблюдают за улицей, — а вот тут они спят в перерыве между сменами.
Кхадсе подбирается к стене, прижимается к ней ухом и прислушивается. Он почти уверен, что Комайд там, с еще двумя охранниками. Необычно много телохранителей для бывшего премьер-министра, но ведь Комайд чаще угрожали расправой, чем почти всем ныне живущим политикам.
Он слышит двух телохранителей. Слышит, как они прочищают горло, тихонько кашляют. Но Комайд он совсем не слышит. И это вызывает беспокойство.
Она должна быть там. Должна, без вариантов. Он хорошо подготовился.
Быстро соображая, Кхадсе тихонько проходит на балкон. В дверях стеклянные окна, прикрытые тонкими белыми занавесками. Он подбирается бочком к этим окнам и выглядывает наружу, на соседний балкон.
Его глаза широко распахиваются.
Она там.
Вот она — сидит, собственной персоной. Женщина из рода каджа, покорителя богов и Континента; та, которая почти двадцать лет назад сама убила двух Божеств.
Какая она маленькая. Какая хрупкая. Ее волосы белы как снег — преждевременная седина, конечно, — и она сидит, ссутулившись, в небольшом кованом кресле, смотрит на улицу внизу, держа в маленьких руках кружку с чаем, над которой вьется пар. Кхадсе так поражен ее малостью, ее банальностью, что почти забывает о своем задании.
«Это неправильно, — думает он, отступая в комнату. — Неправильно, что она сидит снаружи, у всех на виду. Слишком опасно».
Тут его сердце замирает. «Комайд все еще оперативный работник в душе, после стольких лет. А зачем оперативник наблюдает за улицей? Да еще и выставив себя напоказ?»
Ответ очевиден: Комайд чего-то ждет. Возможно, сообщения. И хотя Кхадсе понятия не имеет, о чем оно и когда может прибыть, сообщение способно заставить Комайд действовать. И тогда все усилия пойдут прахом.
Кхадсе резко поворачивается, приседает и открывает портфель. Внутри кое-что очень новое, очень опасное и очень мерзкое: адаптированная версия противопехотной мины, устроенная таким образом, чтобы всю силу взрыва направить в одну сторону. Для этого конкретного дела ее еще и усилили, ведь большинство противопехотных мин не пробивают стены, но эта заряжена так, что никаких проблем возникнуть не должно.
Кхадсе вытаскивает мину и аккуратно прикрепляет к стене, за которой расположен люкс Ашары Комайд. Он облизывает губы, проходя процедуру активации — три простых этапа, — а потом устанавливает таймер на четыре минуты. Этого должно хватить, чтобы он успел выбраться из опасной зоны. Но если что-то пойдет не так, у него есть еще одна новая игрушка: радиопередатчик, который позволит при необходимости взорвать бомбу раньше.
Он очень надеется, что до этого не дойдет. Ведь тогда сам Кхадсе может оказаться слишком близко. Но в таких вещах надо предусматривать все варианты.
Он встает, выглядывает, чтобы в последний раз взглянуть на Комайд, бормочет: «Прощай, сука проклятая», — и выскальзывает из номера.
К концу коридора, мимо пятен крови, потом вниз по лестнице. Вниз по лестнице и через вестибюль, где все идет по старому скучному сценарию: люди, зевая, листают газеты, борются с похмельем, попивая кофе, или пытаются решить, чем заняться в выходной.
Никто из них не замечает Кхадсе. Никто из них не видит, как он поспешно пересекает вестибюль и выходит на улицу, где моросит дождь.
Кхадсе не впервые выполняет такую работу, так что ему вообще-то полагается быть спокойным. Его сердце не должно сбивчиво колотиться. Но почему-то колотится.
«Комайд. Наконец-то. Ну наконец-то, наконец-то…»
Надо уходить. Надо уйти на юг или на восток. Но он не в силах удержаться. Он идет на север — на ту самую улицу, за которой наблюдает Комайд. Он хочет увидеть ее в самый последний раз, хочет насладиться своей неотвратимой победой.
Когда Кхадсе поворачивает за угол, солнце выглядывает из-за туч. Улица почти пуста, ведь в такой час все уже на работе. Он держится у стены здания, безмолвно отсчитывает секунды, не приближается к «Золотому отелю», но разрешает себе быстрый взгляд в сторону…
Балконы, балконы. Вот он замечает ее на балконе четвертого этажа. Пар над чашкой виден даже отсюда.
Кхадсе ныряет в подворотню, чтобы оттуда следить за нею, и от предвкушения кровь бурлит у него в жилах.
«Уже скоро. Уже скоро».
И тут Комайд садится прямо. Хмурится.
Кхадсе тоже хмурится. «Она что-то видит».
Он чуть высовывается из подворотни, чтобы разглядеть, на что смотрит Комайд.
И обнаруживает юную девушку-континентку: она стоит на тротуаре, глядит прямо на балкон Комайд и яростно жестикулирует. Девчонка бледная, курносая, с густыми вьющимися волосами. Кхадсе никогда раньше ее не видел, и это плохо. Его помощники как следует подготовились. Они должны были знать всех до единого, с кем вступает в контакт Комайд.
Но вот этот жест — три пальца, потом два. Кхадсе не знает, в чем смысл чисел, зато смысл жеста ясен: это предупреждение.
Продолжая подавать знаки Комайд, девчонка окидывает улицу взглядом. И замечает Кхадсе.
Она цепенеет. Они с Кхадсе смотрят друг на друга.
Глаза у нее очень, очень любопытного цвета. Не синие, не серые, не зеленые, не карие… такое впечатление, что они бесцветные.
Кхадсе бросает взгляд на Комайд. Оказывается, она смотрит прямо на него.
На лице Комайд появляется гримаса отвращения, и хотя это невозможно — с такого расстояния? И после стольких лет? — Кхадсе готов поклясться, что она его узнала.
Он видит, как шевелятся ее губы, произнося всего одно слово: «Кхадсе».
— Вот дерьмо, — говорит Кхадсе.
Его правая рука ныряет в карман, где спрятан радиодетонатор. Он снова глядит на бледную девчонку в ожидании атаки, но незнакомка уже исчезла. Тротуар чуть дальше по улице от него совершенно пуст. От нее не осталось и следа.
Кхадсе встревоженно озирается, спрашивая себя, не нападет ли она. Но ее рядом нет.
Потом он опять смотрит вверх, на Комайд — и понимает, что случилось невероятное.
Бледная девчонка теперь на балконе с Шарой, помогает ей встать, пытается увести.
Он смотрит на них, ошеломленный. Как девушка могла так быстро переместиться? Как она могла исчезнуть из одного места и внезапно появиться через дорогу и четырьмя этажами выше? Это невозможно.
Девушка распахивает балконные двери и затаскивает Комайд в комнату.
«Я раскрыт, — думает он. — Они удирают».
Рука Кхадсе сжимает детонатор.
Он слишком близко. Он прямо через дорогу. Но он раскрыт.
Другого выхода нет. Нужно быть уверенным в таких вещах.
Кхадсе нажимает на кнопку.
От взрыва его швыряет оземь, осыпает мусором; в ушах звенит, а глаза слезятся. Как будто кто-то ударил его по вискам и пнул в живот. Он чувствует боль в правом боку и постепенно понимает, что взрывной волной его долбануло о стену, только это произошло слишком быстро, чтобы он успел осознать.
Мир вокруг него плывет. Кхадсе медленно садится.
Все выглядит тусклым и далеким. Мир полон приглушенных криков. Воздух тяжелый от дыма и пыли.
С трудом моргая, Кхадсе смотрит на «Золотой отель». Верхний правый угол здания исчез как вырезанная опухоль, и на месте балкона Комайд осталась зияющая, дымящаяся дыра с неровными краями. Похоже, мина уничтожила не только люкс Комайд, но и номер 408 и большинство комнат вокруг него.
Нет никаких признаков Комайд или странной девушки. Он подавляет желание подойти поближе, убедиться в том, что работа выполнена. Он просто смотрит на разрушения, вскинув голову.
Континентец — судя по одежде, кто-то вроде пекаря — останавливает его и лихорадочно спрашивает:
— Что случилось? Что случилось?
Кхадсе поворачивается и уходит. Он спокойно идет на юг, мимо бегущих очевидцев, мимо полиции и медицинских автомобилей, мчащихся по улицам, мимо толп, собирающихся на тротуарах, — все они смотрят на север, на колонну дыма, который струится из «Золотого отеля».
Он не говорит ни слова, ничего не делает. Просто идет. Он едва дышит.
Он добирается до своего убежища. Убеждается, что никто не трогал ни дверь, ни окна, потом отпирает замок и входит внутрь. Идет прямо к радио, включает его и стоит там почти три часа, слушая.
Он ждет и ждет, пока наконец не начинают сообщать о взрыве. Он продолжает ждать, пока не объявляют главное:
«…только что подтвердили, что Ашара Комайд, бывший премьер-министр Сайпура, была убита в результате взрыва…»
Кхадсе медленно выдыхает.
Затем медленно-медленно опускается на пол.
А потом, к собственному удивлению, начинает смеяться.
* * *
Они подходят к дереву утром, пока в подлеске еще не рассеялся туман, неся топоры и двуручную пилу, в касках и с ранцами, притороченными к спинам. Дерево отмечено пятном желтой краски, которая стекает по стволу. Они осматривают местность, прикидывают, куда должно упасть дерево, а потом, как хирурги в начале сложной операции, приступают к делу.
Пока остальные суетятся, он смотрит на дерево и думает: «Убедить это великое старое существо упасть — все равно что вырезать часть самого времени».
Все начинается с подпила: они с напарником водят пилой туда-сюда, и ее изогнутые зубья вгрызаются в мягкую белую плоть, опилки сыплются на руки и на ноги, заваливают сапоги. Достигнув нужной глубины, они начинают рубить топорами, размахивают ими, как поршни в двигателе, вверх-вниз, вверх-вниз, отсекая огромные куски дерева.
Они останавливаются, чтобы вытереть пот со лба и оценить свою работу.
— Что скажешь, дрейлинг? — спрашивает бригадир. Сигруд йе Харквальдссон медлит с ответом. Он бы хотел, чтобы они использовали имя, которым он им назвался, — Бьорн, — но такое бывает редко.
Он встает на колени и засовывает голову в выемку, смутно осознавая, что прямо над его черепом повисло несколько тонн древесины. Потом прищуривается, поднимается, машет влево и говорит:
— Десять градусов на восток.
— Уверен, дрейлинг?
— Десять градусов на восток, — повторяет он. Другие мужчины переглядываются, ухмыляясь. Потом возобновляют работу, внеся небольшую поправку в подпил.
Закончив с ним, они переходят на противоположную сторону дерева и опять начинают работать пилой, рассекая ствол мучительно выверенными движениями, стараясь приблизиться к подпилу, но не слишком сильно.
Когда напарник на другом конце пилы устает, Сигруд просто терпеливо ждет, пока кто-то другой его подменит. Потом они снова пилят.
— Провалиться мне на этом месте, дрейлинг, ты машина? — спрашивает бригадир.
Он не разговаривает, пока пилит.
— Если я вскрою тебе грудную клетку, там будут только шестеренки?
Сигруд молчит.
— У меня в бригаде уже были дрейлинги, но ни один из них не мог работать пилой, как ты.
И снова ничего.
— Наверное, все дело в молодости, — решает бригадир. — Быть таким молодым, как ты, — да, вот в чем секрет.
Сигруд по-прежнему ничего не говорит. Но последнее утверждение его весьма беспокоит. Ибо его нельзя назвать юношей даже с очень большой натяжкой.
Время от времени они перестают пилить и прислушиваются: раздается глубокий, жалобный треск, как будто где-то рушится ледник. Это чем-то напоминает спор, в котором старый друг неохотно соглашается с твоими доводами: «Пожалуй, ты прав, пожалуй, я должен упасть… Пожалуй, так надо».
И вот наконец они слышат этот звук — бац-бац-бац! — как будто лопаются струны огромной арфы. Бригадир кричит: «Падает!» — и они бросаются прочь, придерживая каски.
Старый гигант рушится со стоном и треском ветвей, комья земли разлетаются во все стороны от его падения. Когда оседает пыль, лесорубы подбираются обратно. Светлый круг древесины на обрубленном конце ствола как будто излучает приглушенное сияние.
Сигруд на миг задерживает взгляд на пне — вот и все, что обозначит десятилетия существования дерева на этом месте, — и подмечает бесчисленные годовые кольца. Как странно, что такого колосса за несколько часов уничтожила горстка дураков с топорами и пилой.
— На что уставился, дрейлинг? — спрашивает бригадир. — Влюбился? Начинай цеплять эту проклятую штуку, а то я тебе мозги еще сильней взбаламучу!
Другие лесорубы хихикают, взбираясь на упавшее дерево. Сигруд знает, что о нем думают: туповат — видать, в детстве по башке получил. Вот почему, шепчутся они между собой, он ни с кем не разговаривает, никогда не снимает перчаток и один его глаз смотрит все время вправо, а не на то, что перед ним; вот почему он никогда не устает, орудуя пилой, — конечно, его организм просто не замечает усталости. Ни один нормальный человек не выдержал бы такое грубое обращение без единого слова.
Он не против их болтовни. Лучше пусть недооценивают, чем переоценивают. Если он будет слишком выделяться, привлечет ненужное внимание.
Сигруд взмахивает топором, отсекая ветку со ствола. «Тринадцать лет меняю одну ерундовую работу на другую». Ему не нравится идея о том, чтобы снова уйти, но он не хочет, чтобы его присутствие заметили. Так что он ведет себя тихо.
Он сосредотачивается на одном и том же вопросе, который снова и снова приходит ему на ум: «Может, сегодня она позовет меня? Может, сегодня она попросит меня снова ожить?»
* * *
Бригада лесорубов отрабатывает норму, и оттого к наступлению ночи, когда они отправляются в обратный путь в лагерь, чьи огни костров видны на полпути вниз по горному склону, настроение у всех приподнятое. Они спускаются через вырубленные дочиста леса, суровые пустоши, испещренные унылыми пеньками точно оспинами, их тележка с инвентарем позвякивает и побрякивает на ухабах. Чем ближе к лагерю, тем сильнее они спешат. Их лесосека не так уж далеко от Мирграда, так что крепленое вино здесь достойное, пусть еда и отвратная.
Но когда они входят в лагерь, там не слышно обычных громких разговоров, песен и сиплых возгласов, знаменующих празднование того, что прожит очередной день с топором в руках. Несколько попавшихся им навстречу лесорубов держатся группками, как гости на похоронах, и о чем-то перешептываются.
— Да что такое приключилось нынче вечером, чтоб мне провалиться? Эгей, Павлик! — зовет бригадир идущего мимо лесоруба с вислыми усами. — Что за новости? Опять несчастный случай?
Павлик трясет головой, его усы качаются из стороны в сторону, как маятник в напольных часах.
— Нет, не несчастный случай. По крайней мере не здесь.
— В каком смысле?
— Говорят, в Аханастане кое-кого убили. Ходят слухи о войне. Опять.
Лесорубы переглядываются, не понимая, стоит ли отнестись к известию серьезно.
— Тьфу! — говорит бригадир и сплевывает. — Опять кого-то убили… Об этом сообщают таким мрачным тоном, словно жизнь какого-нибудь дипломата стоит ну прям очень много. Но в конце концов все уляжется, надо просто подождать.
— О, я бы согласился, будь это попросту какой-нибудь дипломат, — возражает Павлик. — Но все не так. Это Комайд.
Бригада умолкает.
Потом кто-то тихим голосом спрашивает:
— Комайд? Что… случилось с Комайд?
Лесорубы расступаются, чтобы посмотреть на Сигруда, который стоит возле тележки, выпрямив спину. Но тут они замечают, что его взгляд сделался намного ярче и чище, чем им помнится, и он не только стоит прямо, но еще и кажется выше ростом — вообще-то намного выше, как будто его хребет каким-то образом удлинился на три дюйма.
— В каком смысле — что случилось с Комайд? — спрашивает Павлик. — Она умерла, разумеется.
Сигруд не сводит с него взгляда.
— Умерла? Ее… Она умерла?
— Она и еще куча народу. Новость передали по телеграфу сегодня утром. Ее взорвали вместе с половиной фешенебельного отеля в центре Аханастана, шесть дней назад, множество людей поги…
Сигруд делает шаг к Павлику.
— Тогда откуда они знают? С чего вдруг они уверены, что она мертва? Они знают наверняка?!
Павлик не знает, что сказать, а Сигруд приближается — и вот громила-дрейлинг уже нависает над лесорубом, словно одна из тех пихт, которые они валят каждый день.
— Ну, э-э… Ну они же нашли тело, конечно! Или то, что от него осталось. Будут пышные похороны, и все такое, об этом во всех газетах пишут!
— Почему Комайд? — спрашивает кто-то. — Она была премьер-министром больше десяти лет назад. Зачем убивать того, кто уже не при делах?
— Откуда мне знать? — огрызается Павлик. — Может, кто-то отомстил за давнюю обиду. Она разозлила почти всех, пока была в должности; говорят, список подозреваемых такой длинный, что им можно дважды обернуть квартал.
Сигруд медленно поворачивается и опять смотрит на Павлика.
— Значит, — тихо говорит дрейлинг, — они не знают, кто… сделал с нею это?
— Если и знают, то не говорят, — отвечает Павлик.
Сигруд замолкает, и выражение шока и ужаса на его лице сменяется чем-то новым: быть может, мрачной твердостью, словно он только что принял решение, которое откладывал слишком долго.
— Ну хватит, — говорит бригадир. — Дрейлинг, кончай придуриваться и помоги разгрузить телегу.
Другие лесорубы спешат взяться за дело, но Сигруд стоит как вкопанный.
— Бьорн? — спрашивает бригадир. — Бьорн! Впрягайся, ты, ленивая задница!
— Нет, — тихо отвечает дрейлинг.
— Что? «Нет»? В каком смысле «нет»?
— В прямом, — говорит Сигруд. — Я больше не такой, довольно.
Бригадир решительно подходит к нему и хватает за руку.
— Ты будешь таким, каким я, мать твою, тебя назо…
Сигруд поворачивается, и внезапно голова бригадира откидывается назад. Потом Сигруд крутит его, вертит и швыряет на землю. Бригадир лежит, скрюченными пальцами хватая себя за горло, давится и кашляет, и другие лесорубы лишь через несколько секунд понимают, что дрейлинг ударил его в трахею — одним резким движением, таким быстрым, что его оказалось трудно заметить.
Сигруд идет к телеге, хватает топор, потом возвращается к распростертому бригадиру. Держа топор в одной руке, заносит его над лежащим так, что лезвие оказывается на расстоянии волоса от его носа. Бригадир перестает кашлять и таращится на лезвие широко распахнутыми глазами.
Топор надолго зависает без движения. Потом Сигруд как будто немного уменьшается, его плечи поникают. Он швыряет топор прочь и уходит в ночную темноту.
* * *
Он упаковывает свою палатку и вещи, прежде чем лесорубы придут в себя достаточно, чтобы явиться с претензиями. Делает последнюю остановку на выходе из лагеря, где вынимает лопату из рабочих принадлежностей. Он уже слышит крики бригадира, которые эхом раскатываются над кострами, и голос его потрескивает, как восковая бумага: «Где этот ублюдок? Где этот ублюдок?»
Сигруд пускается бегом через расчищенные поля к низким лесным зарослям; вокруг него залитая бледно-серым светом равнина, покрытая оставшимися от погубленных деревьев пнями и оттого похожая на испещренную кратерами поверхность луны. Он замедляет ход, лишь оказавшись в тени пихт. Он знает эти земли, знает эту местность. Ему известно о сражениях в таких условиях гораздо больше, чем лесорубам.
Сигруд ненадолго останавливается на верхушке оврага, закинув ботинки на извивающийся корень. Его сердце колотится. Все кажется смутным, далеким и ужасно неправильным.
«Мертва. Мертва».
Он встряхивается, пытаясь отстраниться от случившегося. Чувствует слезы на щеках и встряхивается опять.
«Она не могла умереть. Не могла, и все тут».
Он опускает голову набок и прислушивается: лесорубы за ним не последовали — по крайней мере, пока.
Он смотрит на луну и приблизительно определяет свое местоположение. Потом крадется через лес, и все старые навыки возвращаются к нему: пальцы ног нащупывают мягкие иголки, а не хрупкие, ломкие веточки; он не покидает широкие, пересекающиеся тени, следит, чтобы на теле не блеснул никакой металл; а когда изредка поднимается ветер, он осторожно принюхивается, выискивая любые чужеродные запахи, которые могли бы выдать преследователя.
Он выслеживает отметины на деревьях, сломанные ветки — ориентиры, что сам оставил, чтобы вернуться к спрятанному здесь. Чтобы вернуться к тому человеку, которого похоронил или попытался это сделать.
Он подходит к склоненной, мертвой сосне с длинным косым шрамом на стволе. Откладывает в сторону свой ранец и начинает копать. Он в шоке, понятное дело, и работает быстрее, чем хочет, тратя драгоценную энергию, которую следовало бы экономить. И все равно он копает.
Наконец острие лопаты обо что-то ударяется с тихим звоном. Дрейлинг встает на колени и руками выгребает оставшуюся землю. На дне ямы — завернутый в кожу ящик, примерно полтора фута в ширину и полфута в глубину. Сигруд вытаскивает его дрожащими руками и пытается развернуть кожу, но перчатки лесоруба слишком неподатливые. Бросив взгляд через плечо, он их снимает.
Яркий, блестящий шрам на левой ладони как будто светится в лучах луны. Он морщится при виде шрама, который весьма смахивает на клеймо — печать, выжженную в его плоти, представляющую две руки, только и ждущие момента, чтобы взвешивать и судить. Прошли месяцы с той поры, как Сигруд его видел, демонстрировал реальному миру. Он вдруг понимает, насколько это странно — день за днем скрывать часть собственного тела.
Сигруд разворачивает кожу. Ящик из темного дерева, застежка по-прежнему яркая и чистая. Он неоднократно перемещал сверток — всякий раз, когда приходилось переходить на новую работу, — но никогда не открывал ящик.
Дрожь в руках становится сильнее, когда он щелкает застежкой и поднимает крышку.
В ящике множество вещей, любая из которых заставила бы глаза его товарищей-лесорубов выскочить из орбит — вероятнее всего, такое приключилось бы из-за семи тысяч дрекелей в банкнотах, свернутых в тугие трубочки; наверное, в три раза больше жалования лесоруба за год. Он распихивает деньги по различным тайникам в одежде: под манжеты, в куртку, в штаны, под фальшивое дно ранца, которое пришил собственноручно.
Потом он достает семь разных документов, завернутых в провощенную бумагу: это транспортные бумаги, позволяющие держателю свободно перемещаться по всему Континенту и Сайпуру. Он разворачивает их, перебирает имена и личности — конечно, все дрейлинги, поскольку он не может скрыть свою расу, хотя побрил голову и избавился от бороды, чтобы дистанцироваться от своей старой жизни, не говоря уже о покупке фальшивого глаза. «Виборг, — думает он, просматривая документы. — Микалесен, Бенте, Йенссен… Кто из вас скомпрометирован? За кем из вас они будут наблюдать спустя столько лет?»
На миг он задается вопросом, зачем делает все это и каким будет следующий шаг. Но легче просто двигаться вперед, нестись, словно камень по склону холма, все дальше и дальше.
Рядом с документами лежит миниатюрный арбалет — устройство, которому далеко до истинного боевого оружия, но на один тихий смертоносный выстрел его хватит, если, конечно, оно не испортилось за месяцы под землей. Следующий предмет на первый взгляд кажется свертком овечьей шкуры, но когда Сигруд ее разворачивает, то оказывается, что у него в руках старый ухоженный нож в черных кожаных ножнах. Дрейлинг осторожно складывает овечью шкуру и прячет — кто знает, вдруг понадобится, — а потом вытаскивает нож из ножен.
Лезвие черное, как нефть. В его блеске есть что-то злобное, как будто свидетельствующее о том, что этот нож испил очень много крови.
«Дамслетова кость, — думает Сигруд. Берет сосновую иголку и взмахом ножа, применяя ничтожное усилие, аккуратно рассекает ее надвое. — Остается острым, — думает он, — десятилетия напролет».
Впрочем, он знает, что нынче дамслетовых китов не осталось: одни пали жертвами китобойного промысла, которым Сигруд и сам занимался в юные годы, а другие или уплыли, или погибли из-за изменения климата, когда охлаждение воды убило или вынудило рассеяться все их запасы еды. Он ни разу не видел дамслетового оружия, кроме собственного, и даже не слышал о существовании чего-то подобного.
Он вкладывает нож в ножны и пристегивает их к правому бедру. Движение восстанавливается мгновенно и приносит с собой все воспоминания о днях оперативной работы, когда дрейлинг вел тихую теневую войну против бесчисленных врагов.
И воспоминания о ней — о женщине, которая тогда все время находилась рядом.
— Шара… — шепчет Сигруд.
Они были ближе, чем любовники — ибо любовь, конечно, штука быстротечная и зыбкая. Они были товарищами, соратниками, чьи жизни в буквальном смысле зависели друг от друга, с того момента, когда она вытащила его из жалкой тюремной каморки в Слондхейме, до дней восстановления после Мирградской битвы.
Он слегка оседает, ссутулившись на краю ямы.
«Я не могу в это поверить. Я просто не могу в это поверить».
Сигруд всегда чувствовал, что, несмотря на долгие годы, которые он провел в бегах, Ашара Комайд — для друзей просто Шара — однажды его позовет; однажды она каким-то образом разыщет его среди бедняков и подсобных рабочих, рядом с которыми он трудился, и он получит какое-нибудь тайное послание — может, письмо или открытку, где будет написано, что она сделала свое дело и очистила его имя и он может к ней вернуться, принять участие в последней миссии или, возможно, возвратиться домой.
Это была романтическая идея. Она сама предостерегала его от такого. Он вспоминает, как она, сидя у окна на заставе возле Жугостана — кажется, тридцать лет назад у них была там какая-то скучная миссия, — подула на горячий чай и тихонько проговорила: «Ни ты ни я не обладаем никакой важностью. Ни для дела, ни для начальства… — Она повернулась к нему, и ее темные, широко распахнутые глаза глядели сурово. — …ни друг для друга. Если мне придется выбирать между тобой и миссией, я выберу миссию — и рассчитываю, что ты сделаешь то же самое относительно меня. Наша работа требует от нас совершать ужасный выбор. Но мы так и поступим».
В тот раз он ухмыльнулся, потому что тогда и сам так думал, рассуждая о жизни с жестоким прагматизмом;
но с течением лет вопреки собственной воле смягчился — может быть, из-за нее.
Он смотрит на лунный свет, отраженный в лезвии черного клинка.
«И чего же я жду теперь? Чей зов жажду услышать?»
Он возвращается к ящику. Медлит.
«Я не хочу этого видеть, — думает он, чувствуя себя ужасно. — Только не это».
Но так надо.
Сигруд достает последний оставшийся артефакт: вырезку из газеты, пожелтевшую от времени. Это снимок молодой женщины, которая стоит на палубе корабля и смотрит на фотографа со смесью веселья и тщательно отмеренной доли пренебрежения. Хотя кадр черно-белый, ясно, что женщина белокурая, а ее глаза за очками странного вида — светло-голубые. На груди у нее эмблема компании с буквами «ЮДК».
Подпись под фотографией гласит: «СИГНЮ ХАРКВАЛЬДССОН, НЕДАВНО НАЗНАЧЕННЫЙ ГЛАВНЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ ДИРЕКТОР ЮЖНОЙ ДРЕЙЛИНГСКОЙ КОМПАНИИ».
Единственный глаз Сигруда широко распахивается, когда он смотрит в лицо своей дочери, зернистое от грубой газетной печати.
Он вспоминает, как она выглядела, когда он видел ее в последний раз, тринадцать лет назад: холодная, бледная и неподвижная, с застывшим на лице выражением легкого неудовольствия, как будто выходное пулевое отверстие в груди было источником лишь незначительного дискомфорта.
Он помнит ее. Ее — и то, что сделал с солдатами потом, в приступе дикой ярости.
«Я не смог тебя спасти, — говорит он фотографии. — Я не смог спасти Шару. Я никого не смог спасти».
Сигруд прячет газетную вырезку в карман и ободряюще похлопывает по нему, словно принуждая воспоминание снова уснуть.
Другой рукой он сжимает нож. Его хватка крепка, костяшки побелели.
Сигруд кидается вперед и наносит удар по мертвой сосне — нож погружается почти по самую рукоять. Из его рта едва не вырывается рыдание, но он достаточно владеет собой, чтобы подавить звук, прежде чем тот сможет выдать его местонахождение.
«Жалок жребий существа, — думает он, — которому даже не позволено плакать!»
Он напрягает все тело, пытаясь вогнать нож все глубже и глубже, его пальцы вопиют от боли. Потом он сдается и повисает, обняв ствол и тяжело дыша.
Инстинкты берут верх. «Там, в лагере, ты поступил плохо, — говорит он себе. — Испортил свою легенду. Опять». Ну что он за тупое существо, движимое яростью и эмоциями.
Надо сосредоточиться. Ничего не поделаешь, придется двигаться дальше. Двигаться, не останавливаясь.
Он вытаскивает нож, прячет в ножны и берет свой ранец. Затем пускается в путь вверх по склону холма, во тьму.
* * *
Часы осторожного, внимательного продвижения через полуночную тьму густой чащи. Когда в пологе леса возникает просвет, Сигруд всматривается в звезды, вносит поправки в свой курс и идет дальше. Где-то перед рассветом он вспоминает.
Это случилось в Жугостане, кажется, в 1712-м. Кто-то в министерстве был скомпрометирован, причем очень сильно, все их ресурсы и сети в подробностях утекли к агентам Континента, и никто не мог с уверенностью оценить ущерб.
Ему и Шаре пришлось расстаться, потому что министерство подозревало крота в своих рядах — и Сигруд как иностранец был высоко в списке подозреваемых. «Я договорилась, тебя увезут из города, — сказала Шара в последний день, который они провели вместе в тот опасный период, — а дальше позаботишься о себе сам. Чего, на мой взгляд, вполне достаточно».
Он хмыкнул.
«Я вернусь и скажу им, что это не ты, Сигруд, — продолжила она. — Я вернусь и расскажу им все, что они хотят знать. Не знаю, будут ли они слушать, но я постараюсь. И я найду тебя и свяжусь с тобой, как только все прояснится».
Он слушал равнодушно, поскольку предполагал, что она считает его всего лишь инструментом в своей оружейной. «А если это не сработает, — спросил он, — если тебя посадят под замок или убьют?»
Тут в ее глазах вспыхнул редкий проблеск страсти.
«Если такое случится… Тогда, Сигруд, я хочу, чтобы ты ушел. Хочу, чтобы ты убежал от всего этого, убежал прочь от этой жизни и начал жить своей собственной. Найди семью, если сможешь, начни сначала, если хочешь, но просто… уйди. Ты заплатил достаточно, ты сделал достаточно. Забудь обо мне и просто уйди».
Это удивило его. Они провели так много времени вместе, двое одиноких людей на невидимой войне одиночек, и он предполагал, что она никогда не думала о жизни, выходящей за рамки их ремесла, — в особенности для него, ее мрачного исполнителя, чья доля — сидеть в кустах с ножом в зубах. Но оказалось, Шара не хотела, чтобы Сигруд оставался ее ручным головорезом.
«Она заботилась о тебе даже тогда, — думает он, недвижно стоя во тьме. — Она хотела, чтобы ты сделался кем-то лучшим».
Он глядит на свои руки. Грубые, в шрамах, грязные. Большинство шрамов он получил не во время работы лесорубом, но в отвратительных, жестоких сражениях во тьме.
Он думает о Шаре. О своей дочери. Своей семье. О тех, с кем разлучился и кого смерть отняла навсегда.
Он смотрит на свои покрытые шрамами руки. Он думает: «До чего я уродливое существо. С чего я взял, что могу посеять в этом мире что-то иное, кроме уродства? Почему мне взбрело в голову, будто тех, кто рядом со мной, ждет что-то еще, кроме боли и смерти?»
Стоя в одиночестве посреди леса, он смотрит на бледную луну в небе.
«Неужели что-то еще осталось? Неужели что-то еще можно сделать?»
Он склоняет голову, понимая, что осталось.
* * *
Олененка легко отследить, легко поймать, легко убить одним зарядом из ручного арбалета. Сигруд сомневался, что не растерял свои охотничьи навыки, но олени здесь, в Тарсильских предгорьях, действительно дикие создания, которым ничего не известно о людях с их трюками и ловушками.
Дрейлинг несет добычу на спине к вершине холма. Он не станет есть это мясо, потому что съесть его означало бы извлечь пользу. Смысл ритуала — который Сигруд не проводил больше сорока лет — в осквернении и нарушении, сотворении ужасной неправильности.
В лучах рассвета Сигруд раздевается до пояса. Затем осторожно обезглавливает олененка, потрошит его и подвешивает тушу в вертикальном положении, чтобы зверь как будто обращался к небесам, умоляя их… о чем-то. Возможно, о милосердии; возможно, о мести. Сильные и беспощадные руки ломают тонкие кости, разрывают сухожилия и связки. Сигруд складывает органы олененка кучей перед вскрытой полостью его тела и на вершину водружает крошечное красивое сердце.
Затем он раскладывает веточки и палочки вокруг органов и тела. Поджигает хворост спичкой и наблюдает, как пламя медленно ползет по окровавленной земле, огибая гротескную сцену, и жар опаляет кровавую шкуру некогда красивого, хрупкого существа.
Он вспоминает, как в последний раз делал это, когда убили его отца. «Клятва пепла. А известно ли что-то подобное на дрейлингских берегах теперь? Или я один помню про этот ритуал, потому что превратился в реликвию жестоких древних времен?»
Пламя начинает умирать с восходом солнца. Останки олененка — черные, скрученные фрагменты. Сигруд наклоняется и втыкает пальцы во влажную теплую почву. Берет горсть земли, смоченной кровью и горячей от золы, и размазывает по лицу, по груди, по плечам и рукам.
«Совершено осквернение, — думает он. — И оно коснулось меня».
Потом из того, что осталось от кучи органов, он выбирает обугленное сердце олененка. Держит в руках, счищая пепел. Это странным образом напоминает о детской руке в его ладони.
Плача, он кусает сердце олененка.
«И я совершу больше осквернений, — думает он. — Пока не свершится правосудие или пока я не умру».
2. Начиная битву
Из шести континентальных божеств только четыре когда-либо производили на свет детей: Таалаврас, Божество порядка и знаний; Жугов, Божество веселья; Олвос, Божество надежды, и Аханас, Божество плодородия. Несмотря на это ограниченное количество, взаимодействие и отношения у них были постоянные и беспорядочные, вследствие чего они породили десятки, если не сотни божественных потомков: божественных духов и существ, которые наводнили Континент. Это потомство было произведено таким образом, что смертные не могут его по-настоящему понять: пол божественных родителей не имел особого значения, и инбридинг, похоже, не оказал воздействия, но мы должны рассматривать их, во всех смыслах и целях, как отпрысков божественности.
Один из тех вопросов, с которыми любят возиться современные историки, заключается в следующем: что именно случилось со всем этим потомством? Исчезло ли оно, когда кадж вторгся на Континент и убил Божеств? Божественные существа — те, что были созданы конкретными Божествами подобно чудесам, — определенно не перенесли смерти своих создателей. Но похоже, что некоторые божественные дети пережили родителей, хотя тех, кто был впоследствии обнаружен, немедленно казнили.
Неужели они сами обладали неким подобием божественной силы, как миниатюрные версии своих родителей? Удалось ли каджу казнить их всех? Или они нашли способ спрятаться? Мы точно не знаем. Но если они и живут в этом мире, то пока не объявили о себе.
Д-р Ефрем Панъюй. «О жизни Божеств»По тротуару бежит мальчик, и от бега его легкие горят. Он ныряет под навес, поворачивает вокруг фонарного столба, рывком пересекает вымощенную брусчаткой улицу. Старушка, выходящая из бакалейной лавки, сердито глядит ему вслед, когда он мчится мимо выставленных напоказ яблок. Лавочник кричит: «Осторожнее!» Но мальчик не обращает на них внимания, помня лишь о следующем повороте и следующей улице, и в лучах солнца его лицо покрывается каплями пота.
Быстрее, еще быстрее, как можно быстрее. Он должен оторваться от преследователя, он просто обязан это сделать.
По идее, задача не такая уж трудная: улицы Мирграда похожи на замысловатый лабиринт, так что заблудиться здесь можно и по пути домой. Но пока что оказалось, что от этого конкретного преследователя потрясающе тяжело избавиться.
Поворот, еще поворот. Вниз по ступенькам, мимо пустырей, и снова в переулок…
Мальчик останавливается, хватая воздух ртом, и нетвердым шагом направляется к боковой улице. Ждет, тяжело дыша, и осторожно выглядывает из-за угла. Никого. Улица пуста.
Может, ему удалось оторваться. Может, здесь и впрямь никого.
— Наконец-то, — говорит мальчик.
А потом свет… сдвигается. Искажается. Меняется.
Тени у его ног начинают кружиться.
— О нет… — шепчет мальчик.
Он поднимает голову и видит странное зрелище, но такое, которого ожидал и даже страшился: ясное летнее небо прямо у него над головой заполняется темнотой, как будто в атмосферу впрыскивают вечер — оттенки индиго, темного пурпура и черноты клубятся на бледно-голубом фоне. Мальчик смотрит, широко распахнув глаза, как тьма наползает на солнечный диск, стирает его, закрашивает, как будто солнца там никогда и не было.
Звезды светятся в этой новой тьме, которая нависает прямо над ним: холодные, далекие, мерцающие белые звезды. Мальчик знает: если он промедлит еще немного, небо над ним станет непроницаемо черным и эти яркие звезды сделаются единственным источником света.
Мальчик поворачивается и бежит со всех ног по переулку. Небо над ним расчищается, как будто до сих пор он находился в тени грозовой тучи: возвращается солнце, и яркая небесная синева проступает опять.
«Слишком близко, — думает мальчик. — Чересчур близко, чересчур…»
Подступает отчаяние. Он знает, что должен использовать один из своих трюков. Ему не нравится делать это на бегу, но выбора нет…
Он закрывает глаза, воображает город вокруг себя и выискивает их.
Обнаружить их удается не сразу — он не находится вблизи от какого-нибудь из кварталов развлечений, так что рядом очень мало театров, ресторанов или баров, — но потом он видит, как поблизости что-то вспыхивает, некий спутанный клубок чего-то яркого, серебристого и трепещущего, весело подрагивает на фоне мрачного и сдержанного дневного города.
Он тянется к этому клубку. Хватает его.
Становится им.
Мир вокруг него меняется.
В его мыслях всплывает последняя строчка:
— …и пастушка, конечно же, говорит: «Ну, на отца, знаете ли, тоже не похоже!»
Внезапно уши мальчика наводняет славный, чудесный, счастливый звук: люди смеются, гогочут, по-настоящему хохочут до слез, до колик, и мальчик вместе с ними весело хихикает.
Приходится приложить усилие, чтобы вспомнить о происходящем. Он открывает глаза и видит, что находится в лачуге возле Солды, окруженный грязными рыбаками, которые распивают сливовое вино из бутылок. Никто из них не замечает внезапного появления юного, бледного континентского мальчика, который как будто возникает из пустоты. Они ведут себя так, словно он был с ними в компании всегда. Один пьяный рыбак даже предлагает ему глотнуть вина, и мальчик, все еще хихикая, вежливо отказывается.
Еще слишком ранний час для такого праздника. Но он благодарен за возможность. Вино создает веселье, веселье создает смех, а смех дарит ему…
Мальчик смотрит в окно рыбацкой лачуги. Он в трех милях от переулка, где был перед этим.
Он облегченно вздыхает и договаривает:
— …выход.
Но потом хмурит лоб. Ему кажется, или небо над ним темнеет? Прямо над хибарой?
Неужели это звезды сияют так холодно и чисто наверху?
Он смотрит, как небосвод заливает густая тьма, словно кровь, которая просачивается сквозь повязку.
Мальчик отчаянно соображает. Еще один трюк, еще один поворот. У него нет выбора.
Он закрывает глаза и ищет.
Еще один клубок серебристой радости. Этот не такой толстый и непристойный, но его все равно должно…
Мир вокруг него меняется.
…хватить.
Он слышит голос:
— Где же Миша? Где мой… Миша!
Слышится веселый смех. Он открывает глаза и видит, что попал в маленькую квартиру. Кудрявый младенец лежит на диване и истерически смеется, а его мама прячется за спинкой дивана и выглядывает оттуда, восклицая:
— Где мой Миша? Куда подевался мой дорогой малыш? Неужели он… здесь!
Новый взрыв восторженного хихиканья. Никто из них не замечает внезапного появления мальчика, но, наверное, это потому, что они слишком увлеклись игрой. Смех ребенка заразителен: мать начинает смеяться, от чего малыш смеется еще сильнее.
«Помни, где находишься. Помни, что происходит».
Мальчик подходит к окнам квартиры. Видимо, он примерно в семи милях от рыбацкой лачуги. Он все еще чувствует тот, другой, клубок смеха — рыбаки продолжают делиться похабными шутками — и может определить расстояние между ними. Достаточно далеко. Никто не может перемещаться так быстро. И как его преследователь вообще узнал, куда он…
Мальчик застывает.
Тени на улице снаружи начинают меняться. Тьма наводняет небо, как будто сама ночь проявляется прямо над ним.
— Нет! — говорит он. — Нет, этого не может быть!
Мать и младенец истерически смеются позади. Он чувствует ее радость, боль в животе от слишком сильного смеха, веселье, которое затмило все прочие чувства.
Он хочет остаться здесь. Это его суть — его дело, его любовь. Но надо снова двигаться вперед.
«На этот раз — дальше, — думает он. — Иди и не останавливайся».
Он закрывает глаза. Находит очередной смех, очередную яркую искру радости.
Мир меняется.
Он в доме на окраине Мирграда. Мужчина сидит на полу кухни, а вокруг него разлита огромная кастрюля макарон, и желтый соус ярко выделяется на фоне белой плитки. Его лицо покраснело от смеха, а жена стоит в дверях, завывая от восторга.
— Я же тебе говорила, что она слишком тяжелая! — восклицает она, хватая воздух ртом. — Я же говорила!
Мальчик тоже смеется, хоть у смеха есть привкус постыдного ликования. Потом он закрывает глаза и снова ищет.
Мир меняется.
Он в студенческой спальне при университете. На кровати сидит обнаженная девушка, и ее тело конвульсивно содрогается от смеха. Глядя на нее, трудно понять, что смешного происходит, — но лишь пока не увидишь голову юноши меж ее бедер, а остальное его тело скрыто под одеялом.
Мальчик смеется вместе с нею. Ее смех — как солнечный свет и осыпающиеся цветочные лепестки в его сознании. Но он знает, что должен двигаться дальше.
Он закрывает глаза. Тянется.
Мир меняется.
В переулке играют в мяч, и после неудачного броска один молодой человек лежит на земле, держась за пах и хватая ртом воздух. Другая молодежь гогочет, не в силах удержаться, а юноша повторяет: «Не смешно… честное слово, не смешно!» — однако это лишь заставляет их смеяться еще сильнее.
Он ухмыляется. В этом смехе ощущается жестокость, привкус меди и крови. Но мальчик знает, что должен двигаться дальше.
Он закрывает глаза. Ищет.
И снова все меняется.
Он во внутреннем дворе. Пожилые мужчина и женщина сидят в деревянных инвалидных колясках на солнце, их ноги укрыты одеялами. Они слабо хихикают, вспоминая какую-то древнюю историю из давно минувших дней.
— Она действительно мне это сказала! — говорит женщина. — «Горячей, чем жесткий член», — вот что она сказала, прямо перед всеми. Клянусь тебе!
— Я знаю, я знаю! — говорит мужчина хрипло, но с улыбкой. — Но кто мог в это поверить?
Смех мечтательного недоверия, омытый радостью двух хорошо прожитых жизней. Его сердце поет, ему хочется слушать этот смех, ощущать его вкус. Но надо двигаться дальше.
«Я смех, — говорит он, закрывая глаза. — Я там, где есть веселье. Так что он никогда не сможет поймать меня…»
Он протягивает руку. Еще один клубок, неряшливый, пьяный и кривой, серебристый смех того, кто хорошенько набрался.
«В шторм годится любая гавань», — думает мальчик и хватается за этот смех, тянет себя к нему.
Мир меняется…
Он открывает глаза. Он думал, что окажется в баре или чьей-то комнате, но… похоже, это подвал. Тусклый подвал с одним столом и одним стулом.
На стуле сидит сайпурец и хихикает, но понятно, что это происходит не по его воле: глаза у него остекленели, по подбородку течет слюна. Несмотря на это, у него вид солдата, как и у женщины, которая стоит у него за спиной с пустым шприцем в руке. Они оба в тюрбанах, что типично для военных, но к тому же они подтянутые, мускулистые, как люди, которые делают из собственных тел оружие, в особенности женщина: в ее жестком, мрачном лице и янтарно-золотистых глазах есть нечто, свидетельствующее об опыте командования и смертоубийства.
Мальчик глядит на них. Но потом женщина со шприцем делает кое-что очень странное: она смотрит ему в лицо с таким видом, словно за что-то извиняется. Это должно быть невозможно — когда мальчик перемещается, он становится воплощенным смехом, духом веселья, невидимым для смертных глаз, — но эта сайпурская женщина просто улыбается ему с оттенком сожаления и говорит:
— Привет.
— К-как? — спрашивает мальчик.
— Он подумал, что, если заставить тебя все время прыгать, в конце концов ты окажешься здесь, — объясняет женщина. — Просто нужно было принудить кого-то смеяться достаточно долго.
Затем мальчик чувствует нечто покрывающее одежду обоих людей: силы, замыслы и структуры, вплетенные в ткань.
Мальчик моргает. Два солдата носят защитные чудеса, божественные чудеса, но они такого типа, которого он никогда раньше не видел. Так кто же мог их сделать?
Сайпурская женщина смотрит на что-то позади мальчика.
— A-а. Ну да. Значит, все в сборе.
Мальчик оборачивается.
Позади него стена тьмы — не теней, но самой ночи, стена огромной, бесконечной черноты, пронизанная холодно сверкающими звездами…
Из темноты доносится гулкий голос, такой же холодный, как свет звезд:
— ГДЕ ОСТАЛЬНЫЕ?
Мальчик кричит.
* * *
Грохот, рев, и поезд выходит из туннеля.
Сигруд просыпается. На то, чтобы вспомнить, где он и что происходит, уходит больше времени, чем положено. Он трет глаз и оглядывается на других пассажиров поезда — все они отдыхают или скучают. Игнорируют его, думая, что это еще один безработный докер-дрейлинг в синем бушлате и вязаной шапке.
«Как странно, — думает он, — надевать цивилизацию опять, словно старый жакет, который без толку висел годами в дальнем углу чулана». Возможно, цивилизация никогда по-настоящему не подходила Сигруду, но он должен подстраиваться под нее сейчас, после стольких лет в диких землях. И после того, что произошло в Вуртьястане более тринадцати лет назад, он все еще в розыске. Как человек, который когда-то работал на Министерство иностранных дел, он прекрасно знает одно: министерство ничего не забывает.
И не должно забывать. Он помнит тот момент, как смутные тени и крики — он бредил от горя и ярости после того, как убили его дочь, — но фрагменты произошедшего в форте Тинадеши все еще ярки и горячи в его сознании.
Схватить солдатский меч, отсечь чью-то руку ниже локтя. Вырвать у другого человека винташ со штыком и вонзить ему же глубоко в живот.
«Я даже не знал их имен, — думает он, ссутулившись. — И до сих пор не знаю».
Поезд мчится дальше.
Когда Сигруд работал оперативником на Континенте, понадобились бы две-три недели, чтобы добраться от окрестностей Мирграда в Аханастан. Сегодня кажется, что можно просто купить билет, пойти на вокзал — и весь мир будет перемещаться вокруг тебя, пока ты не окажешься там, где хочешь быть, через считаные дни.
Он сосредотачивается на своей цели. «Аханастан, — думает он, вспоминая прочитанное в газетах. — „Золотой отель“».
«А потом что?» Что ему там делать?
Сигруд смотрит на свое отражение в оконном стекле. «То единственное, что я еще умею».
Сигруд йе Харквальдссон неотрывно глядит на свое отражение. Видит шрамы, морщины, мешки под глазами. Спрашивает себя, хватит ли ему сил. Прошло много лет с той поры, как он занимался оперативной работой, — больше десяти лет.
Возможно, это глупо. Возможно, он старый пес, который упорствует, заявляя, будто может выполнять старые трюки.
Но есть в его лице кое-что любопытное — то, что волнует его вот уже некоторое время, то, о чем он пытался не думать. Однако теперь, когда вокруг то и дело появляются зеркальные поверхности — ведь в лагере лесорубов зеркала попадались нечасто, — он понимает, что с его внешним видом кое-что не в порядке.
Лицо в отражении — это не лицо пожилого человека. Он выглядит почти так же, каким помнит себя перед уходом в бега: средних лет, покрытый шрамами и суровый — но все-таки средних лет. А ведь Сигруд уже миновал средний возраст.
Может, это всего лишь хорошая наследственность. Но, может, и нет.
Потом на горизонте появляется Аханастан. И Сигруд мгновенно забывает о своих тревогах.
— Ох, — шепчет он, — клянусь морями…
Когда Сигруд впервые попал в Аханастан больше тридцати лет назад, город показался ему одним из самых впечатляющих метрополисов, какие только существуют в мире (не считая Мирграда и Галадеша, разумеется). Но в то время большей частью он все еще представлял собой морской порт, где много места занимали промышленность и военщина, — иными словами, тут было грязно, сыро и опасно. В нем уже тогда возвели несколько небоскребов, зданий высотой в четырнадцать, пятнадцать и даже шестнадцать этажей, монументальных достижений архитекторов тех дней, и все соглашались, что на Континенте и впрямь наступила заря грядущего.
Но, по мере того как поезд Сигруда приближается к колоссальному скопищу башен на берегу океана, он понимает, что архитекторы и промышленные магнаты тридцатилетней давности понятия не имели, что готовит им будущее.
Он пытается сосчитать этажи. Возможно, тридцать, сорок или даже шестьдесят? Сигруд не может в это поверить, не может объять массивные постройки из камня и стекла, которые стоят у моря, такие ровные и безупречные, и солнце пятнает их силуэты с зубчатым верхом. Одни высокие, прямые и квадратные, другие похожи на огромные клинья, на сырные ломти из гранита и стекла, но есть еще такие, которые выглядят как гигантские металлические шесты, серебристые и мерцающие, со всех сторон испещренные многочисленными рядами окошек. Через сельскую местность по направлению к этому скопищу зданий сбегаются бесчисленные сверкающие речушки: но, приглядевшись, Сигруд постепенно понимает, что это рельсы: наверное, сотня или больше железнодорожных путей переплетаются и сливаются, пока в конечном итоге все они не объединяются друг с другом в Аханастане.
На северо-западе виднеется что-то еще более странное: сверкающая металлическая конструкция, которая выглядит почти как линия электропередачи — огромные провода, прикрепленные к шестам, только вот они слишком высокие… и похоже, что по проводам перемещаются маленькие кабинки. Он не может толком разглядеть их с такого расстояния.
Сигруд снова поворачивается к огромному городу впереди.
«И я, — думает дрейлинг, — должен отыскать убийцу Шары… вон там?»
Он хватает это чувство и запихивает куда-то в дальний угол разума. Нет времени на неуверенность в себе.
«Там Шара встретила свой конец, — думает он. — Там она была убита. И там я пролью кровь и сломаю кости тех, кто погубил ее».
Сверкающие башни Аханастана растут перед ним. Он вспоминает, что говорила Шара, когда они впервые сюда прибыли; она сидела за столом, кодируя сообщение, а Сигруд на кровати зашивал прореху на пальто. Она сказала: «Никто не знает, как на самом деле выглядел первоначальный Аханастан, еще в божественные дни. Историки предполагают, что это был гигантский органический клубок деревьев и лиан, которые сливались воедино, создавая дома и структуры. Светящиеся грибы и персики заменяли лампы, лозы сочились целебной водой, и все такое прочее. Судя по кое-каким письменным свидетельствам, это было красиво. Но все исчезло, когда умерла Аханас. — Тут она помедлила, а потом добавила: — Ну и скатертью дорожка».
Он отвлекся от шитья. «Скатертью дорожка? При том что это было очень красиво?»
«Конечно, красиво. Но Аханастан служил еще и портом, куда привозили сайпурских рабов. Все эти красивые строения взирали на залив, который изобиловал человеческими страданиями… Даже самые прекрасные творения не могут стереть с лица земли такую гниль».
Сигруд смотрит на гигантские башни, которые возвышаются над ним.
«Может быть, — думает он, — перемены всего лишь поверхностные».
* * *
Прежде всего, логистика.
Комната на краю города, близко к докам, но не слишком. Он знает набережную, знает ее закоулки и дымную атмосферу с ноткой дизельного топлива. Ему нужно, чтобы за спиной была знакомая территория.
Комната выглядит голой. Стены, кровать и чулан — души и очарования не больше, чем у замызганного куска мыла. Не лучшее место, чтобы спрятать что-нибудь. Так что он и не прячет.
Он находит в том же квартале заброшенный ресторан. Помещение пострадало от воды во время какого-то из минувших штормов, и в ближайшее время им явно никто не воспользуется. Сигруд вскрывает замок на задней двери и осторожно пробирается внутрь. Устраивает тайник в вытяжке печи — трудится, оглашая полуразрушенную кухню постукиванием и позвякиванием.
В тайник он помещает свой арбалет, а также пистолет и боеприпасы, приобретенные по пути, и еще второй арбалет, наплечный — более мощный, чем маленький, карманный. Запасные документы тоже прячет; здесь, в Аханастане, он мистер Йенссен, приехал искать работу, но может стать кем-то другим, если того потребует ситуация. Еще он кладет в тайник часть денег. Он умеет прятать нужное по всей территории, как белка — орехи. Но ему уже приходилось жить без денег. Он знает, что в городе проще не умереть с голоду, чем в пустошах. Если, конечно, не быть слишком разборчивым в еде.
Он выскальзывает из окна ресторана, затем стоит в тени, наблюдая за улицами. Никакого движения, никаких шпионов. Туда-сюда, и готово.
Теперь дождаться наступления темноты. А потом посетить «Золотой отель».
* * *
Полночь в Аханастане. Город теперь в значительной степени электрифицирован, поэтому на улицах никогда не бывает совсем темно. Сигруд, который среди теней чувствует себя как рыба в воде, испытывает странные ощущения. Ему не по себе. Ему не нравится, как пар и облака прячут луну и звезды, как влага поглощает искусственный свет этого современного места, превращая мир наверху в смазанное грязно-оранжевое пятно.
Или, возможно, ему просто не нравится находиться здесь, на этой улице, в этом квартале. Где побывала она. Где она умерла.
Сигруд смотрит на «Золотой отель» из темной подворотни. Это оболочка здания, труп с разбитым и темным фасадом. Полицейские веревки, окрашенные в ярко-красный цвет, перегородили улицу снаружи, предупреждая людей, чтобы держались подальше.
Его взгляд задерживается на огромной дыре в верхнем углу, обрамленной расщепленным деревом, похожим на сломанные зубы в зияющей пасти.
«Там она и была. Там все и случилось».
Несколько патрульных прячутся в дверных проемах; аханастанские полицейские стерегут это место. Сигруд уже заметил их — даже тех, кто пытается остаться в тени. Полиция Аханастана не хуже других знает, что смерть Ашары Комайд — международный инцидент, потому они бросили все силы, чтобы отбиться от критики, пусть даже сами толком не знают, как эти силы применить.
Сигруд выскальзывает из подворотни с сумкой через плечо. Он идет по узкой улочке, пробирается через дыру в заборе из металлической сетки и продолжает путь по извилистому грязному переулку, пока не приближается к отелю с восточной стороны.
Он ныряет под полицейскую веревку и ждет во тьме, склонив голову набок, внимательно прислушиваясь. Ничего. Если его и заметили, пока что ничего не предприняли.
Он идет вдоль кирпичной стены отеля, пока не обнаруживает служебную дверь. Пробует ручку — заперто, разумеется. Но после минутной работы с гаечным ключом и отмычками пружины замка открываются, и дрейлинг проскальзывает внутрь.
Он стоит во тьме отеля, снова прислушиваясь. Он сразу чувствует, что здание разрушено: в домах, где был взрыв, образуются любопытные сквозняки, какие можно услышать лишь там, где отсутствуют куски стен.
Он петляет по просторному вестибюлю, потом поднимается по лестнице. У него есть фонарь, но Сигруд предпочитает его не использовать. Свет уличных фонарей просачивается через множество окон «Золотого отеля», и этого более чем достаточно, чтобы осмотреться.
Он поднимается на четвертый этаж. Сквозняк становится сильнее, принося с собой запахи дымохода и горелой ткани. Сигруд идет по коридору, и его ботинки вздымают облачка пыли с грязного ковра.
Он останавливается на одном углу и принюхивается.
Знакомый запах с нотками меди.
Он встает на колени и касается ковра у ног. Вытаскивает фонарь и включает, позволяя узкому лучу света танцевать по ткани.
Кровь. Много крови.
«Кто-то убил охранника на посту, — думает он. — Затем тихонько проследовал по коридору, чтобы установить взрывчатку».
Он встает и окидывает коридор взглядом. Видит свет улиц и слабый лунный свет, которые пятнают стены за пределами разрушенных комнат. Через несколько шагов будет нечего осматривать. Только руины стен и выгоревшие помещения.
«Я должен посмотреть, — думает он, хотя сам не понимает зачем. Вероятно, потому что ему было отказано в возможности стоять на страже. — Я должен посмотреть и проверить».
Он подходит к краю разрушений и выглядывает наружу. Комната Шары полностью уничтожена. От нее не осталось даже щепки. Перед ним открывается прямой вид на улицу внизу. Он читал в газетах, что с Шарой погибли двое охранников и молодая пара, которая отдыхала в номере этажом ниже. Все умерли, исчезли в один миг.
Он думает о Шаре. О том, как она двигалась, как смеялась, как сутулилась над чашкой чая. И еще он думает о ее дочери, хотя они так и не познакомились, — приемная, из континентцев. Кажется, зовут Татьяной. Сигруд видел ее всего одно мгновение после Вуртьястана. Он читал в газетах — когда их получалось раздобыть в горах, — что Шара и ее дочь удалились в сельскую местность, чтобы жить в мирном уединении.
Где бы ни была сейчас эта девочка, теперь ей придется продолжать жить без матери.
Он вспоминает Сигню — холодную и неподвижную на том столе в темноте. Листья в ее волосах и криво застегнутый воротник.
«Это просто преступление, что те, кто создан для надежды и справедливости, исчезают из этого мира, — думает он, — а такие, как я, продолжают жить».
Сигруд глядит на аханастанский городской пейзаж снаружи, веселый и искрящийся огнями. Он моргает, внезапно чувствуя себя очень пустым, очень бессильным, очень маленьким. Здесь ему нечего искать. Но чего он ожидал от этого места? Метки, записки, папки, сообщения? Думал ли Сигруд, что в последнее мгновение она вспомнила про него? Но здесь только пепел и кровь.
Он делает глубокий вдох и говорит себе: «Время для крайних мер».
Он опускает свой ранец на пол и начинает распаковывать содержимое. Вытаскивает стеклянную банку, мешочек с лепестками маргариток и жестяную баночку серой земли.
«Я столько раз видел, как ты это делаешь, Шара, — думает он, работая, — что могу все повторить даже во сне».
Он наполняет банку лепестками, встряхивает, высыпает их. «Маргаритки. Цветы, посвященные Аханас за то, что вновь и вновь по собственной воле возвращаются в мир».
Потом он берет немного серой земли — все еще влажной — и размазывает по дну банки. «Могильная пыль — то, чем все заканчивается». Немного ждет и стирает землю. Потом берет банку и прикладывает открытым концом к глазу, как телескоп.
Он смотрит через банку на разрушенные комнаты перед собой, и у него екает сердце. Ничто не меняется. Это старое чудо, конечно, — старый ритуал из периода до падения Континента. Шара все время им пользовалась: усиливала стекло правильными реагентами, а потом смотрела сквозь него, и любые божественные изменения мира начинали сиять ярким сине-зеленым светом. Он вспоминает, как она говорила, что в Мирграде ритуал почти бесполезен, потому что стены полыхают так ярко, что от них болят глаза, и все остальное меркнет.
Но разрушенные комнаты перед ним выглядят такими же темными, мрачными, как раньше. Если здесь и было что-то чудесное, бомба уничтожила его так же безжалостно, как и жизни людей.
Он вздыхает, отворачивается и опускает руку с банкой.
Потом замирает. Размышляет.
Медленно поворачивается и опять подносит банку к глазу.
Ничто не светится в разрушенных комнатах перед ним. Там по-прежнему тени и пепел. Но кое-что светится на улице снаружи отеля. Он мало что видит — под таким углом заметен только кусочек уличного пейзажа, — но понимает, что кто-то нарисовал на тротуаре линию, что-то вроде барьера.
Эта линия, или барьер, должны быть чудесными, потому что свет яркий, как от маяка на морском берегу.
Сигруд медленно опускает банку.
— Клянусь морями, — шепчет он. — Кто-то что-то сделал… с улицей?
Была ли это Шара? Или кто-то другой?
Его руки дрожат, отчасти от волнения, отчасти от шока. Он еще ни разу с таким не сталкивался, даже когда работал с Шарой в этом самом городе. Он поворачивается, чтобы вернуться вниз и наружу, но снова замирает, не убирая банку от глаза.
Он и не подумал взглянуть через банку на коридор. Ему не пришло в голову, что в остальной части отеля найдется что-нибудь интересное. Но теперь он понимает, что был неправ.
Сигруд смотрит через маленькую стеклянную банку. Он видит все новые и новые чудесные барьеры, рисунки, светящиеся охранные символы на стенах, полу и потолке коридора. Он делает несколько шагов вперед, убирает банку от глаза — и знаки тотчас же исчезают. Он касается места на стенной панели, которое всего секунду назад ярко светилось, но ничего там не видит — никакого устройства, символа или тотема. Чем бы ни были эти чудеса, они представляют собой изменения такие слабые и несущественные, что невооруженным глазом их увидеть нельзя.
Это странно. В живых осталось лишь одно Божество, и это Олвос. Ее чудеса по-прежнему действуют — потому-то чудесные стены Мирграда все еще стоят, — но они должны быть единственными.
И все же Сигруд не узнает, кто приложил руку к этим божественным изменениям в мире. Он не был знатоком божественного — это всегда оставалось областью Шары, — но в разумной степени уверен, что такого, как и изменения самих улиц, он еще никогда не видел.
Он смотрит на чудеса через стеклянную банку. Понятно, что это какие-то барьеры, пересекающие коридор, верхнюю часть лестницы, а может, даже вестибюль.
«Это был не просто отель, — думает Сигруд, опуская стеклянную банку. — Это была крепость».
Он опять бросает взгляд на разрушенную комнату, где погибла Шара.
«Ты воевала, Шара? И если да… то с кем?»
И тут он слышит звуки: кашель, шорох, стук каблуков этажом ниже. В отеле кто-то есть, и он очень близко.
Сигруд вжимается в стену за углом рядом с лестницей и медленно достает нож. Он внимательно прислушивается, сохраняя полную неподвижность.
Он слышит, как человек поднимается по лестнице, как поскрипывает ковер под его подошвами. Внизу загорается свет — чей-то фонарь, — и луч пляшет и скачет по обшитым белыми панелями стенам «Золотого отеля».
Кто-то почти наверху лестницы, осталось всего несколько футов. Сигруд приседает, готовый к прыжку, чтобы вонзить нож в ребра или перерезать горло — смотря что будет тише или быстрее.
Кто-то доходит до последних ступенек и стоит там недолго, водя фонарем из стороны в сторону, едва не задев Сигруда, который присел в углу совсем рядом. Судя по осанке и походке, это мужчина.
— М-да, — говорит незнакомец. — Я вроде бы видел… Хм. — Он поворачивается, качая головой, и снова уходит вниз.
Сигруд позволяет себе быстро выглянуть из-за угла и видит золотые эполеты и значок на груди — это аханастанский полицейский.
Дрейлинг ждет, пока не убеждается, что полицейский ушел. Потом он ждет еще десять минут, просто на всякий случай. Затем наконец-то переводит дух.
Смотрит на нож в своей руке и видит, что она дрожит.
Просто полицейский. Неважный, незаметный. В общем-то невинный посторонний.
Сигруд прячет нож. Он задается вопросом: сколько невинных жизней на его совести? Сколько человек погибли просто потому, что оказались рядом, когда он делал свою работу?
Он спускается по лестнице, пытаясь не обращать внимания на дрожь в руках.
* * *
Как только он оказывается снаружи «Золотого отеля», снова в безопасной тени, Сигруд изучает изменения на улицах вокруг. Он, наверное, выглядит безумцем, стоя там со стеклянной банкой, приложенной к глазу, но в такой час рядом нет никого, кто мог бы его увидеть.
Кто бы ни сотворил чудеса в «Золотом отеле», с улицами снаружи он поработал еще серьезнее. Повсюду барьеры, линии и невидимые баррикады — некоторые висят в воздухе, призрачные модификации того, что должно быть реальностью как таковой, — и Сигруду не нужно много времени, чтобы понять, с чем он столкнулся.
«Если „Золотой отель“ был крепостью Шары, — думает он, — то это ее рвы, подъемные мосты, наружные стены и сторожевые посты». Он понятия не имеет, что должно было привести в действие эти чудесные ловушки. Они точно никоим образом не препятствовали ему, не причинили никакого вреда. Но, возможно, они были настроены на конкретного противника. Божества могли изменять реальность по своему усмотрению, так что точно были способны сотворить чудесную оборону, которая реагировала бы на единственного, точно определенного врага.
Но по-прежнему тревожит тот факт, что за всю свою карьеру Сигруд таких чудес ни разу не видел. Опять же, он на самом деле знал только то, что знала Шара, и, возможно, Шара многому научилась за время их разлуки.
«Кем она была, когда умерла? Возможно, уже не той женщиной, которую ты знал».
Мысль беспокоит его. Но Сигруд не думает, что Шара могла бы действовать как-то совсем по-другому. Он знал Шару, наверное, лучше, чем кто-либо в этом мире, и оперативник остается оперативником до последнего вздоха.
«У нее должен был быть какой-то способ общения, — думает он, внимательно оглядывая улицы. — Какой-то способ посылать весточки тайным агентам и союзникам». И у Сигруда нет сомнений, что если уж у нее был доступ к божественной защите, она воспользовалась теми же самыми методами, чтобы обустроить систему связи.
Он бродит по темным улицам вокруг «Золотого отеля» почти два часа, держа стеклянную банку у глаза. Он избегает любых ранних пешеходов, особенно сотрудников полиции, хотя кажется довольно безобидным — слишком рискованно допустить, чтобы обычная остановка переросла во что-то нехорошее.
А потом он наконец-то замечает кое-что: просто точку, далекое пятнышко на кирпичной стене почти в двух кварталах от отеля. Но оно там есть и светится ярко, тем же любопытным сине-зеленым фосфоресцирующим сиянием божественного.
Он убирает банку и медленно подходит к кирпичной стене, понимая, что за ним могут следить. Если это место — часть методов связи Шары, оно может быть скомпрометировано.
Сигруд не торопится, два, три часа кружит по соседним улицам, не приближаясь к сине-зеленому пятну. Он ничего не замечает, но, поскольку в этом деле замешано божественное, если чего-то не видно, это еще ничего не значит. Божество Жугов однажды спрятало тело своей возлюбленной в стеклянной бусине, если Сигруд правильно помнит. Убийца, в распоряжении которого достаточно чудес, может выскочить из стены и сразить его.
Однако ничего не происходит. Чем ближе Сигруд подбирается к пятну, тем сильнее его уверенность, что это место — чем бы оно ни было — остается безопасным.
Сигруд подходит к стене и небрежно прикладывает банку к глазу — по крайней мере, со всей небрежностью, с которой это можно проделать.
Один кирпич излучает яркий сине-зеленый свет. Пять кирпичей вверх от земли.
Сигруд приближается к нему, затем проверяет улицы. Никого.
Он смотрит на кирпич. Осторожно прикасается к нему.
Пальцы проходят сквозь кирпич, как будто тот сделан из тумана, и в ту же секунду он исчезает, а в стене остается отверстие.
Сигруд заглядывает внутрь. Там два предмета: свеча, которая горит со странной яркостью, и конверт, запечатанный, но не подписанный.
Он берет свечу и быстро задувает, потому что неразумно скрываться от посторонних глаз при свете фейерверка. Поразмыслив, переворачивает свечу.
На ее основании изображен символ в виде языка пламени между двумя параллельными прямыми — знак Олвос, костер в лесу.
Сигруд хмыкает, удивленный. Он уже видел такие чудесные свечи раньше, с Шарой, в Мирграде — они никогда не сгорают и излучают мощный, яркий свет. Но зачем класть такую сюда? Зачем освещать шпионский тайник?
Он бросает свечу и берет конверт. На лицевой стороне единственная буква — Ш.
Сигруд кладет конверт в карман и отправляется домой долгим обходным путем. Он в разумной степени уверен, что никто за ним не следил. Один человек какое-то время идет в ту же сторону, что и он, — бледная молодая континентская девушка со странными глазами и причудливо вздернутым носиком, — но их пути быстро расходятся, и больше он ее не видит.
* * *
Вернувшись в свою комнату, Сигруд следит за улицей еще час. Удостоверившись, что остался незамеченным, он задергивает шторы и открывает конверт. В нем два письма, оба написаны от руки, хотя одно закодировано. Сигруд сперва читает другое.
Шара,
он шел за мной опять по улице Нейторова, а потом еще раз — по площади Горенски. Это было 9-го и 12-го. Почти нет сомнений, что это тот же человек, которого мы видели возле отеля две недели назад. Маленький, среднего возраста, сайпурец, шрам на шее. Явно какой-то шпион, но не от министерства. И я думаю, на него трудится целая команда. Слишком много знакомых лиц.
Я подозреваю, что он работает на нашего противника. Его трудно отследить — я считаю, его снабдили приспособлениями, чтобы скрывать свои перемещения. Настоятельно рекомендую побыстрее покинуть Аханастан.
Думаю, нас сюда заманили. Этот город всегда был ловушкой. Теперь у него наш список возможных новичков. Мы должны действовать незамедлительно.
Что касается маленького сайпурского шпиона и его команды, то мне удалось украсть одно из сообщений, которыми они обмениваются. Прямо из их тайника, подменив на копию, пока никто не заметил. Прилагаю к этому письму, но оно закодировано. Впрочем, коды всегда были твоим любимым увлечением.
Будь бдительна. Он не тот бедный ребенок, каким мы его считали. Он сломлен таким ужасным образом, какой мы даже не могли себе представить.
М.Сигруд перечитывает письмо. Затем делает это в третий, четвертый и пятый раз. Потом откидывается на спинку стула и тяжело, медленно вздыхает.
Теперь понятно, что Шара разрабатывала крупную операцию — в особенности если она составляла списки возможных новичков. Совершенно неясно, для чего вербовали агентов, но, наверное, это было что-то узкоспециализированное, востребованное — иначе то, что противник выкрал список, не стало бы таким разрушительным ударом, как это следует из письма.
Но кто написал письмо и кем мог оказаться их враг, Сигруд понятия не имеет. Что за «М»? Может, Мулагеш, давняя военная союзница Шары? Он так не думает. По последним известиям, Мулагеш все еще служит в Парламенте в Галадеше и испытывает удивительный всплеск популярности — он знает, что приверженцы с нежностью зовут ее «Матушкой Мулагеш», что его забавляет, потому в Мулагеш материнского примерно столько же, сколько в дредноуте.
Кем бы ни был их противник, он проник не только в профессиональные секреты Шары, но и сквозь божественные барьеры, которые она возвела вокруг «Золотого отеля». Значит, с ним не шутят.
И кем бы ни был тот, кто написал это сообщение, он пытался предупредить Шару, что акулы приближаются. Но письмо так и не дошло до нее.
А вот касательно маленького шпиона-сайпурца… Сигруд кое-что вспомнил.
Он перечитал эту строчку несколько раз. За время работы на министерство дрейлинг сталкивался с самыми разными сайпурскими шпионами, оперативниками и верными псами.
Пожилой шпион-сайпурец со шрамом на шее…
Кровь на полу. Грязная работа, тихая и с близкого расстояния — работа ножом.
В его памяти всплывает лицо: худой, жилистый коротышка-сайпурец с высокими острыми скулами, изголодавшейся физиономией и горящими глазами. И прямо под подбородком, почти спрятанный воротником, яркий, страшный белый шрам поперек горла.
Сигруд вспоминает, как этот человек однажды коснулся шрама и сказал: «Я получил его в Жугостане. Гребаный колкастанец обратил внимание на мою походку. Дескать, слишком горделивая для сайпурца. Но я выжил. Нашел его позже. Выпотрошил, как свинью. Так и не забыл, что он пытался сделать со мной. И всякий раз, когда я получаю контракт на континентца… хватаю свой нож и вспоминаю…»
— А-а, — говорит Сигруд. — Кхадсе. Ну конечно.
Рахул Кхадсе, лейтенант сайпурского военно-морского флота. Сигруд его помнит. Мерзкий человечек, один из питомцев Виньи. Когда Шара заняла пост премьер-министра, его уволили в числе первых. Но если это Кхадсе — a у Сигруда есть на этот счет лишь одно таинственное свидетельство, — значит, ему удалось найти дом здесь, в Аханастане, где он и занимается своим ужасным ремеслом.
Сигруд откладывает письмо и берет копию шифрованного сообщения. Похоже, это копия телеграммы, которую должны были отослать обычным способом — поэтому дата обозначена в верхней части простым текстом. Судя по всему, ее отправили за неделю до смерти Шары.
Дрейлинг вздыхает и чешет затылок. «Я думал, мне больше никогда не придется ничего расшифровывать… и вот снова-здорово». Он рыщет по комнате в поисках карандаша и бумаги. «Как я ненавижу шифры».
* * *
На расшифровку уходит все утро. Он пробует некоторые стандартные методы, но ни один не годится. Он применяет кое-что из систем, придуманных Шарой, но и они не работают.
«Мне надо поспать, — думает Сигруд, потирая глаза. — Я должен поспать…»
Но вслед за мыслями о сне ему всякий раз приходит на ум «Золотой отель» с разрушенными, разваленными стенами, и желание отдохнуть исчезает без следа.
Лишь когда Сигруд задумывается о том, кому предназначено это сообщение, — о Кхадсе, — у него появляются кое-какие идеи.
Если Кхадсе был шпионом, с которым сотрудничал враг Шары, то у него, наверное, не имелось своей команды шифровальщиков. Может, двадцать лет назад, когда он все еще работал на министерство и пользовался его ресурсами, но не теперь. Значит, он должен был воспользоваться чем-то знакомым. А какие шифры мог знать Кхадсе?
Еще через час Сигруд замирает, точно громом пораженный.
Он знает. Он уже пользовался этим шифром.
Он пробует ключ.
Первые строки исходного текста начинают вырисовываться:
После подтверждения ликвидации Комайд…
— Вот дерьмо, — говорит Сигруд. Ему не верится. Этим шифром пользовались мирградские партизаны двадцать пять лет назад, когда столица Континента время от времени сопротивлялась сайпурским властям. Кхадсе нельзя винить за то, что он взял этот шифр — малоизвестный, взломанный министерством давным-давно и применявшийся в регионе, довольно далеком отсюда. Скорее всего, любого современного сотрудника министерства он бы завел в тупик. Но Кхадсе вряд ли думал, что у него на хвосте окажется оперативник-ветеран вроде Сигруда.
Он расшифровывает остаток сообщения и читает:
После подтверждения ликвидации Комайд новый список целей будет предоставлен через 12 дней точка
Передача произойдет 28 бховра в 1300 точка
Склад Сувин остается самым надежным местом точка
Обеспечьте максимальную безопасность для передачи точка
Сигруд перечитывает сообщение, потом в третий, четвертый, пятый и шестой раз.
28 бховра… Приходится посчитать в уме, потому что он обычно мыслит сайпурскими, а не континентскими месяцами, но в конечном итоге Сигруд понимает, что это через три дня. Так что у него еще есть время. Немного, но все-таки есть.
У него есть время, дата, и он знает половину тех, кто там окажется, — Кхадсе и его команда. Скорее всего, их будет много, судя по последней фразе про «максимальную безопасность».
Он смотрит на свои руки. Покрытые шрамами, мозолистые, уродливые — в особенности левая, с ладонью, жестоко искалеченной давным-давно, во время пытки с использованием божественного артефакта. «Я всегда был предназначен только для одного, — думает Сигруд и медленно сжимает кулаки. Суставы неприятно щелкают. — Лишь одним искусством мне суждено заниматься. Именно ему я и посвящу себя сейчас, и это кажется очень справедливым».
Он ложится спать и впервые за несколько недель засыпает глубоким сном.
* * *
Склад Сувин оказывается старым угольным складом, расположенным среди доков в восточном конце Аханастана — очень малонаселенном, очень опасном, очень старом и заброшенном. Странный выбор для передачи чего-то важного: как правило, такие вещи делаются в более доступных местах.
«Значит, это не просто тайник, — думает дрейлинг. — Кто бы ни давал эти сведения Кхадсе, он хочет, чтобы ради их получения поработали».
Но если Кхадсе приходится выполнять какую-то процедуру, это означает, что под защитой находится нечто гораздо большее. Шара была всего лишь одним из аспектов происходящего, а Кхадсе — простым инструментом в более крупной игре.
«Я должен встретиться с этим нанимателем Кхадсе, — думает дрейлинг. — И задать ему много-много вопросов».
Сигруд обходит периметр. «Арбалеты, — думает он, глядя на ниши и тени. — Радио… веревки… может быть, взрывчатка». Он окидывает взглядом соседние ветшающие здания. «И мне нужно убежище. И, наверное, придется угнать автомобиль».
Надо поработать, кое-что купить, кое-что сделать. И не так уж много времени, чтобы все успеть.
Он возвращается на улицы, чтобы найти дорогу домой. Но делая это, проверяет окружение, запутывает следы и выполняет кое-какие быстрые маневры, чтобы проверить, нет ли за ним хвоста.
Хвостов нет. Но Сигруд готов поклясться, что видел знакомое лицо: бледную континентскую девушку со вздернутым носиком и глазами странного цвета.
Он встряхивается.
«Пора приниматься за дело».
3. Такая грязная работа
Глупо, но я все еще переживаю из-за чудес. Мы говорим себе, что они все мертвы, но я так до конца и не уверилась в этом.
Панъюй пишет, что в некоторых древних текстах чудеса описаны не как правила или устройства, но как организмы, как будто Чудесные Ступни Такого-то и Такого-то Святого, или как их там называли, просто рыба в огромном море себе подобных. Как будто некоторые чудеса были наделены собственным разумом.
Это меня тревожит. Это меня тревожит, потому что организмам интересна лишь одна вещь: выживание. Любыми доступными способами.
Из письма министра иностранных дел Виньи Комайд премьер-министру Анте Дуниджеш. 1709 г.Рахул Кхадсе сердито смотрит через окно машины в ночное небо. Он дрожит. Говорит самому себе: «Это просто нервы. Только и всего». Но нельзя отрицать, что вечер предвещает недоброе.
Он вздыхает. Как же ему ненавистно это задание. Его помощники кутаются в свои пальто, сидя в машине с работающим вхолостую двигателем, как будто пытаясь отгородиться от наползающей холодной сырости. Безнадежное дело.
— Как же так получается, — бормочет Зденич, — что в этом проклятом городе лето жаркое, а зима — холодная?
— Несколько лет назад было хуже, — замечает Эмиль, их шофер. — Это…
— Заткнитесь, — перебивает Кхадсе. — И следите за другой командой!
Тишина. Кто-то неловко возится на сиденье.
Кхадсе снова дрожит, пока они сидят в авто с работающим вхолостую двигателем, но не из-за холода: он знает, что ждет его на угольном складе сегодня вечером. В точности как его пальто и туфли — те, которые он надел, отправившись разбираться с Комайд, те, что на нем сейчас, — угольный склад сопровождается странными, особенными инструкциями.
Он до сих пор помнит, как растерялся в первый раз, когда наниматель организовал «передачу». В свое время, если кто-то хотел передать информацию, Кхадсе просто устраивал тайник или мимолетную публичную встречу в точно назначенное время. Но его наниматель, конечно, был из другого теста. Кхадсе прислали серебряный ножичек и старый деревянный коробок, заполненный спичками с желтыми головками. Вещицы сопровождались указанием отнести их в определенное помещение на определенном складе, соблюдая наивысшую осторожность, а затем он должен был…
Кхадсе снова бросает в дрожь от одной лишь мысли о том, что ему предстоит. «Может, сегодня последний раз, когда я это делаю? Или я буду заниматься этим всю оставшуюся жизнь, сколько бы она ни продлилась?»
Наконец прибывает второй автомобиль. Они наблюдают, как он останавливается у входа в переулок по другую сторону дороги. Фары моргают, потом гаснут.
— Все чисто, — говорит Эмиль. — Начнем?
Кхадсе кивает. Эмиль переключает передачи, трогается и едет к восточной окраине Аханастана, следуя заданным маршрутом из переулков и узких улочек, а один раз пересекает пустырь.
Старый угольный склад вырастает из тумана. Он похож на какой-нибудь древний призрачный замок и напоминает Кхадсе развалины, которые он видел давным-давно в Мирграде, — фрагменты давно исчезнувшей цивилизации.
Они паркуются. Кхадсе сидит молча, изучая окрестности.
— Матруск проторчал тут весь день, — говорит Зденич. — Никто не входил, не выходил и даже не приближался.
— Если бы у этого придурка не была самая странная система передачи в мире, будь она проклята, — бормочет Кхадсе, — мы не имели бы проблем. — Он тихонько хмыкает. — Ладно, провались оно все. Пойдем.
Кхадсе выходит из машины. Звучит симфония щелчков: остальные делают то же самое, одновременно открывая двери. Он приближается к складу с видом человека, который пришел забрать долг, его темное пальто развевается, деревянные подошвы туфель звонко хлопают об асфальт.
Команда следует за ним. Глупо тащить с собой столько людей просто ради получения чего-то из тайника, но ведь наниматель велел проявить максимальную предосторожность. Кхадсе сразу не понравилось, что наниматель — параноик и предъявляет такие требования, словно за ними постоянно следят. Тут и призадуматься недолго.
У самого входа Кхадсе делает движение рукой. Члены его команды вытаскивают пистолеты и идут вперед, проверяя комнату за комнатой. Кхадсе знает, какая из них важна — она на верхнем этаже, где раньше находилась главная контора. Их ждет долгий путь.
Они входят в складские отсеки. Помещения огромные, зловещие, словно просторные моря теней. Команда Кхадсе включает фонари, и лучи света рассекают тьму, выявляя высокие бетонные стены и потолки, громоздкие кучи угля и кокса по углам.
Лучи фонарей пляшут над грудами угля. «Какая же грязная у нас работа», — думает Кхадсе.
Никого. Ничего.
— Чисто, — говорит Зденич.
Они оставляют двух охранников у входа, затем поднимаются по шаткой деревянной лестнице на следующий этаж. Пересекают весь склад, чтобы забраться по металлической винтовой лестнице на третий этаж. Вокруг темно и сыро, все покрыто копотью и пеплом, как будто это место выстроили из обломков, уцелевших после ужасного пожара.
Четвертый этаж. На третьем они оставили еще троих охранников, и теперь Зденич, Альжбета и Кхадсе идут туда, где раньше был кабинет начальника склада.
Они шагают по коридору, затем через офисы в комнаты отдыха, где, наверное, давным-давно лопнула водопроводная труба, оставив потеки плесени на стенах и полу. Они поворачивают и подходят к кабинету в самом дальнем углу здания. Кхадсе взмахивает рукой, и два оставшихся помощника занимают позиции: Зденич — у двери в кабинет начальника склада, Альжбета — у входа в коридор.
— Не больше минуты, — говорит Кхадсе. Затем он открывает дверь и входит в кабинет начальника склада.
Он включает собственный фонарь, и вокруг тотчас же начинают плясать тени. Комната пустая и унылая, стены и пол, как татуировками, покрыты шрамами и царапинами, отпечатками отсутствующих предметов, которые когда-то провели здесь годы.
Морщась, Кхадсе выключает фонарь. Тьма поглощает его. Он роется в кармане, вытаскивает коробок спичек с желтыми головками. Вытаскивает одну, прикасается ею к полоске наждачной бумаги и чиркает…
Во тьме расцветает тусклое голубое пламя. Кхадсе морщит нос. Это неестественный огонь, от нормальной спички такого не бывает. Он дает свет, разумеется, но этот свет каким-то образом делает тени более резкими и плотными, а не рассеивает их. Кхадсе никогда не видел света, от которого в комнате становилось бы темнее, но именно такой эффект и производит эта спичка даже в таком темном помещении.
Он задувает спичку. Ждет. Потом снова включает фонарь.
Смотрит вниз.
— Чтоб мне провалиться, — бормочет он. — Снова-здорово.
У его ног, на полу, идеальный круг полной темноты, которого там раньше точно не было.
Кхадсе снова морщит нос, вздыхает и достает серебряный нож.
— Что ж, приступим.
* * *
Во тьме Сигруд приходит в движение.
Он плотно сжимает губами стальную трубку, идущую через шесть дюймов угля, которым накрыто его тело, и делает глубокий вдох, прежде чем начинает вылезать наружу. Дрейлинг выбрал особенно пыльный уголь, с большим количеством мягких частиц, и поэтому его подъем сопровождается лишь тихим шорохом.
Он снимает трубку и ткань с лица, моргает. Он провел в укрытии вот уже почти двадцать часов и сидел совершенно неподвижно, пока команда Кхадсе обыскивала склад. В голове у него звенит от голода, в паху все промокло от мочи — прискорбно, но никуда не денешься. Он сглатывает, встряхивается и мысленно перебирает услышанное.
Двое у входа в складской отсек. Еще шестеро на верхних этажах. Видимо, стерегут лестницу. Значит, всего восемь, считая Кхадсе.
Сигруд внимательно прислушивается и слышит тихий кашель возле двери складского отсека за углом. Соскальзывает с груды угля и подкрадывается к краю стены. Он с головы до ног в черном, а его ботинки обвернуты тканью, маскирующей шаги по бетону. Он быстро выглядывает из-за угла и снова прячется.
Да, двое. Оба с пистолетами и фонарями.
Сигруд достает свой портативный радиопередатчик, включает, настраивает на нужную волну. Готовится — ручной арбалет на поясе, нож на бедре, — а потом одним пальцем резко бьет по устройству.
На расстоянии трех складских отсеков такая же рация — ее громкость выкручена на максимум — издает громкий звук, который будит во тьме эхо.
— Это еще что за хрень? — говорит один из охранников.
Долгая тишина.
— Может, уголь посыпался, — предполагает другой. — Или крысы.
Опять тишина.
— Кхадсе бы захотел, чтобы мы проверили, — говорит первый охранник.
— А еще он бы не захотел, чтобы дверь осталась без охраны. Если тебе неймется, иди и взгляни на этих дурацких крыс, а я останусь тут.
— Ладно.
Шаги. Не тяжелые. Легкие. Коротышка?
Охранник поворачивает за угол, перед ним прыгает луч фонаря. Он не видит Сигруда, который стоит в тени. Охранник и впрямь невысокого роста — может, пяти с половиной футов. Сигруд оценивает его, прикидывает, как будет двигаться это тело. Затем он скользит вслед, бесшумно проходит во тьме и прячется за стеной второго угольного отсека.
Охранник приближается к дверям третьего отсека, где Сигруд спрятал рацию. Останавливается, и луч его фонаря медленно ползет по грудам угля.
«Так не пойдет, — думает Сигруд. — Мне нужно, чтобы ты повернул за угол…»
Он снова включает рацию и стучит по ней, помягче. Опять раздается звук, но не такой громкий.
— Что? — говорит охранник. — Да что же это такое?
Он поворачивает за угол и скрывается за стеной, вне поля зрения напарника.
Сигруд бесшумно появляется у него за спиной с ножом в правой руке. Когда охранник отходит достаточно далеко, Сигруд прыгает.
Он переживал, что все испортит, но мышечная память берет верх. Левую руку он протягивает вперед и выдергивает пистолет из руки охранника, а правой делает резкое движение черным ножом вверх и вокруг шеи, аккуратно рассекая яремную вену.
Охранник задыхается, и фонарь падает на пол, хотя его луч по-прежнему не виден напарнику. Ужасный фонтан крови покрывает пятнами темную бетонную стену перед ними. Сигруд держит охранника, обнимает его тело, чтобы то не упало и не произвело шум. Тепло разливается по рукам и бедрам дрейлинга по мере того, как сильный поток крови омывает его.
Охранник сопротивляется, его ноги тщетно бьют Сигруда по коленям. Потом удары стихают, становятся все слабее, и тело замирает.
На это уходит меньше двадцати секунд. Сигруд дышит чуть быстрее, чем ему хотелось бы.
«Потерял форму, — думает он. — И скорость…»
Он осторожно опускает труп на пол. Вся его одежда спереди пропиталась кровью убитого. Потом дрейлинг крадется к углу, чтобы посмотреть на второго охранника.
Во тьме его покрытое шрамами, избитое лицо превращается в свирепую гримасу.
«Но с одним-единственным я разберусь легко».
* * *
Кхадсе берет серебряный ножик, протягивает левую руку и делает небольшой надрез с тыльной стороны ладони, в месте сращения пальцев, морщась от боли. Сперва кажется, что он едва оцарапал кожу, но потом в месте разреза набухает ярко-красная кровь.
Он приседает над безупречным кругом тьмы, сует фонарь под мышку и окунает правый большой палец в кровь. Потом этим пальцем тянется к кругу тьмы… «Ненавижу эту часть», — думает он.
Его окровавленный палец проникает через круг тьмы, как будто тот обычная дыра, но потом Кхадсе чувствует марлевую мембрану, словно внутри круга тьмы слой паутины, только вот он ничего не видит…
Что-то движется, извиваясь, возле его большого пальца, как будто какое-то создание подставляет спину под руку, чтобы его погладили.
— Фу! — вскрикивает Кхадсе. Он выдергивает руку и трясет ею, словно обжегся. Ему не больно, но ощущение настолько тревожное, настолько чуждое, словно на дне этой черной ямы спит какое-то слепое, мокрое существо, ожидая его прикосновения.
Может, так оно и есть. Он здесь уже в третий раз и понимает, что дыра действует как что-то вроде сейфа, который надежно хранит содержимое, пока кто-то не идентифицирует себя правильным образом.
Хотя с виду никаких изменений нет, он чувствует, что черный круг смещается, меняется, делается плоским, а потом…
Что-то поднимается из него, как рыбацкий поплавок, всплывающий на поверхности пруда: маленький прямоугольник из черной бумаги — конверт.
На лицевой стороне мелким неразборчивым почерком написано: КХАДСЕ.
Шпиона бросает в дрожь. Он наклоняется, берет конверт и прячет в карман пальто.
«Что ж, — думает он, поворачиваясь. — Я рад, мать твою, что все закончилось».
Ведь даже у Кхадсе есть пределы. После первой поездки на склад — первой ночи с ножом, кровью и дырой, ведущей во тьму, — он был так обеспокоен, что пустил в ход свои связи, пытаясь разузнать побольше о нанимателе, вычислить, кто он такой и откуда у него доступ к подобным… средствам.
Он обнаружил две вещи.
Во-первых, имя.
Во-вторых, слух о том, что любой, кто произносил это имя вслух, — не важно, кем он был и где находился, — как правило, исчезал.
Кхадсе решил прекратить расследование.
«Помни о своей пенсии. Помни о свете в конце этого очень длинного туннеля…»
Он выходит из кабинета. Зденич глядит на него, подняв брови.
— Все хорошо?
Кхадсе уже собирается сказать, что все в порядке, большое спасибо, теперь давай убираться отсюда поскорей, но тут они слышат внизу выстрелы и крики.
И смотрят друг на друга.
— Это что еще за хрень? — говорит Кхадсе.
* * *
Старые навыки возвращаются в полную силу. Сигруд приканчивает второго охранника у двери складского отсека довольно умело: бьет его в висок рукоятью ножа, вырывает пистолет из рук и перерезает горло.
Оружие оставляет себе. Использовать его не собирается, потому что хочет, чтобы все было как можно тише: выстрел выдаст его расположение и уведомит Кхадсе о том, что ему противостоит всего лишь один человек, а не армия. Сигруд прячет пистолет в кобуру, потом бежит к веревкам, которые свешиваются вдоль боковой стены склада.
Он привязал их две ночи назад — веревки свисают с четвертого этажа до самой земли, спрятанные за одной из колонн. Большая часть угольного склада отсырела и рассыпается, полы много где проваливаются после долгих лет аханастанских дождей. Использование веревок для того, чтобы одолеть этажи, не только предоставляет ему элемент неожиданности, но еще и не дает разбиться насмерть, сделав один неверный шаг.
Впрочем, он кое-что подготовил на тех этажах с дырявым полом, на тот случай, если сражение перейдет в другие части склада. Осторожность никогда не бывает лишней.
Сигруд хватает одну веревку, тянет, чтобы вытащить из тайника, и смотрит вверх. Он в разумной степени уверен, что веревка выдержит — он завязал тысячи узлов, будучи моряком, но это было очень давно.
«Можно подумать, — говорит он себе, начиная взбираться по веревке, — это самая глупая вещь из тех, которые я делаю сегодня…»
Он поднимается, пока не оказывается чуть ниже окна второго этажа, где останавливается и слушает. Ни голосов, ни движения внутри. Он продолжает подниматься.
Под окном третьего этажа он снова останавливается и внимательно прислушивается. Слышится очень тихий голос:
— …почти уверена, что слышала, как он только что кричал.
— С этим клиентом что-то не так, — отвечает второй голос, мужской. — Он или она заставляет Кхадсе делать какую-то странную хрень.
— Достаточно странную, чтобы Кхадсе испугался?
— Ага. Вот именно такую странную.
— Тише, — вступает третий голос, негромко. Еще один мужчина. — Мы на посту, не забывайте.
— Можно подумать, кто-то заявится в эту вонючую дыру, — огрызается женщина.
Сигруд очень медленно поднимается еще на несколько дюймов — его руки дрожат от напряжения — и заглядывает в окно третьего этажа. Он видит слабый свет в конце коридора — видимо, отблески их фонарей. Другими словами, они близко, но не слишком.
Сигруд проскальзывает в окно третьего этажа, пригибается, прячась за рядом покрытых плесенью столов, и вытаскивает наплечный мощный самострел, который схоронил там заблаговременно.
Большинство бойцов и оперативников теперь предпочитают пистолеты и винташи, поскольку они стреляют гораздо дальше и быстрее, но, если действуешь в полной тишине, считает Сигруд, лучше арбалета оружия не найти. Впрочем, этот конкретный арбалет жертвует удобством ради мощности, потому что из него можно выпустить только по одному болту за раз. Есть модели с зажимами, с автоматической перезарядкой, но механизм перезарядки необычайно громкий и мог бы выдать расположение Сигруда. У него есть арбалет куда меньшего размера, прицепленный к поясу, и это значит, что он может сделать по меньшей мере два тихих и быстрых выстрела.
«И остается вопрос, — думает Сигруд, — что делать с третьим охранником». За свою долгую карьеру он дважды ловил болт на лету, но не готов пробовать то же самое с пулей.
У него есть один вариант: футах в двадцати по коридору отсыревшее пятно в полу, которое он вчера подготовил, подпилив ножом балку ниже, — его опыт лесоруба наконец-то пригодился для работы оперативника. Он не уверен, что все получится как надо — слишком много переменных замешано, — однако попытаться стоит.
Он идет по коридору и перепрыгивает отсыревший участок, обозревая свою работу. «Если это не подействует, — думает он, — я могу получить пулю в спину».
Придется рискнуть. Дрейлинг подходит к углу и быстро высовывает из-за него голову.
Три фонаря, три охранника. Очень бдительные и готовые ко всему.
Сигруд планирует свой ход. «Трое здесь. Потом еще двое наверху. И Кхадсе».
Он крадется из-за угла и готовит свои арбалеты, мощный и ручной. Целится сперва из ручного: дальность у него меньше, и он не такой точный, так что в напряженной обстановке его сложно использовать.
Сигруд целится в ближайшего охранника, континентскую женщину.
Он ждет, когда она отвернется, обнажит шею, ждет, ждет…
Она шмыгает носом и смотрит вправо.
Сигруд жмет на спусковой крючок.
Выстрел уверенный и точный, болт мчится к цели и вонзается прямо в левую сторону ее горла, почти протыкая шею насквозь. Она давится, роняет пистолет и фонарь и падает на колени.
Охранник справа дергается, когда на него летят брызги крови, и таращится на женщину.
— Какого хрена! — кричит он. — Какого хрена!! — Он колеблется, разрываясь между тем, чтобы помочь ей и определить, откуда стреляли.
Сигруд уже поднял мощный самострел. Он не спешит. Кажется, что проходит вечность, но на самом деле, скорее всего, четыре секунды или меньше.
Он тщательно прицеливается и стреляет.
Этот болт летит высоковато: он попадает второму охраннику прямо в рот, выбивая передние зубы и протыкая нижнюю челюсть, возможно, смертельно пронзая горло. Сигруд не останавливается, чтобы подтвердить убийство: он вскакивает и бежит обратно по коридору.
— Эй! Эй! — кричит третий охранник и стреляет. Выстрелы беспорядочные, запоздалые — Сигруд уже за углом, и пули вонзаются в отсыревшие стены позади него. Он перепрыгивает через отсыревшее пятно на полу, виляет между заплесневелыми столами и прячется, чтобы перезарядить свои арбалеты и прислушаться.
Долго царит тишина; возможно, охранник — опытный оперативник. Сигруд задерживает дыхание.
Затем раздается громкий скрип, оглушительный треск и пронзительный вопль ужаса, который быстро затихает. Потом двумя этажами ниже слышен грохот. И тишина.
Сигруд злобно скалится. «Так приятно, — думает он, — когда все идет по плану».
Он выпрыгивает из окна, хватается за веревку и поднимается на четвертый этаж.
* * *
Кхадсе вытаскивает свой пистолет и взмахом руки приказывает двум товарищам занять позиции вокруг верхней части лестницы. Там, внизу, кто-то есть, и, судя по грохоту, крикам и последующей тишине, похоже, вся прочая его команда обезврежена.
Он морщится, размышляя: «Сколько их там? Пять? Десять? Как они нас выследили? Откуда узнали?» Ему не нравится мысль, что придется с боем выбираться отсюда с двумя оставшимися членами команды.
Зденич смотрит на него.
— Что предпримем?
Кхадсе подносит палец к губам. Скорее всего, они в ловушке здесь, наверху, если противники привели полноценный отряд. Лучшим вариантом было бы найти другой выход с четвертого этажа, но Кхадсе приложил прорву усилий к тому, чтобы его не было. Значит, остается только одно.
— Затаимся, — шепчет Кхадсе. — Пусть они сделают первый ход.
— Мы здесь застряли, как омары в ловушке! — паникует Альжбета.
— Возьми себя в руки! — рычит на нее Кхадсе. — Никакие мы не омары в ловушке, потому что мы вооружены, а им придется атаковать, поднимаясь по лестнице! Занять оборонительные позиции. Сейчас же!
Они начинают перетаскивать какую-то гниющую офисную мебель к выходу на лестницу, строя грубые укрепления, которые вряд ли остановят пулю. Потом они прячутся и ждут.
И ждут.
Кхадсе чувствует капли пота, которые текут по вискам. Он не попадал в такое положение уже много лет. «Всю мою команду одолели за пятнадцать минут… Почему они не нападают? Почему они…»
Тут раздается звук, которого Кхадсе не слышал пару десятков лет: звук болта, который вонзается в человеческую плоть.
Он слегка вздрагивает, когда Зденич начинает падать, а из основания черепа у него торчит металлический прут. Подручный Кхадсе валится на пол, сотрясаемый конвульсиями.
— Что?! — кричит Альжбета. Она вертится на месте, выискивая атакующего.
Но Кхадсе уже понял, где находится стрелок, и устремился прочь.
— Они сзади! — рычит он. — Как, будь оно все проклято, они оказались сзади?!
Новый щелчок, и что-то летит со свистом. Потом Альжбета подпрыгивает, словно ее вдруг осенило особенно блестящей идеей, и падает на пол; прямо над ее ключицей торчит девятидюймовый болт.
«Хороший выстрел, — думает Кхадсе в ужасе. — Нет, отличный выстрел. Но как же они поднялись сюда?»
Кхадсе вскакивает и бросается через коридор, дважды выстрелив в качестве огневого прикрытия. Потом он видит, как по коридору кто-то бежит прочь, кто-то очень крупный.
Он бросается в погоню, поворачивает за угол и видит, как противник мчится через строй офисных столов к открытому окну.
А потом… сигает наружу.
От изумления Кхадсе едва не замирает на месте.
— Чтоб мне провалиться… — шепчет он.
Но фигура как будто повисает в воздухе, подвешенная в ночном небе, прежде чем скользнуть вниз.
И Кхадсе тотчас же понимает, что все это значит. Он знает, ну конечно, он знает, что к чему.
Он подходит к окну — где, как и ожидалось, аккуратно привязаны несколько веревок — и целится вниз, но незнакомец уже забирается в здание этажом ниже.
— Ублюдки! — орет Кхадсе. — Вы из министерства, да? Твари министерские! — Он задирает штанину, вытаскивает спрятанный там нож из чехла и перерезает веревки.
Потом прячет нож, не переставая сыпать ругательствами, и мчится обратно к лестнице вниз. «Я знаю этот проклятый трюк с веревками! — думает он. — Это же прямо по учебнику!» Именно так и поступает оперативник министерства, когда оказывается один против многих. Нужно подготовить окружающую среду так, чтобы твои враги воевали с нею, а потом — разобраться с ними по одному.
Кхадсе прыгает через баррикаду, бежит по ступенькам, намереваясь перехватить незнакомца, поймать до того, как тот успеет пустить в ход новый трюк. «Он всего один… Или, может, их двое».
Он резко поворачивает за угол. Потом его руку с пистолетом — правую руку — пронзает жуткая боль.
Кхадсе вскрикивает и пытается удержать пистолет, но тот падает на пол. Правая рука становится странно тяжелой, и лишь через секунду он понимает: из тыльной стороны торчит десятидюймовый нож, чье лезвие рассекло много сухожилий.
Он выдирает нож левой рукой, рыча от боли. Оружие знакомое: черное лезвие, изукрашенная рукоять, словно какая-то королевская реликвия.
Кхадсе узнает нож.
— Харквальдссон! — он выплевывает это имя в ярости.
Из теней выходит человек, одетый в черное. Стягивает маску, обнажая лицо, которого Кхадсе не видел много лет, — мрачную физиономию дрейлинга с одним тусклым и мертвым глазом.
— Да уж, время тебя пощадило, — шипит Кхадсе, сжимая кровоточащую руку. — Я-то надеялся, что миру хватило здравомыслия отправить твою гнилую дрейлингскую шкуру в небытие. — Он наклоняется, чтобы поднять с пола пистолет.
— Нет, — говорит Сигруд. Поднимает правую руку, в которой держит пистолет. — И брось нож.
Кхадсе, все еще рыча от гнева и боли, подчиняется.
— Живым берешь? Сдашь меня полиции за убийство грязной суки Комайд? В этом все дело?
Лицо Сигруда бесстрастное, равнодушное. Кхадсе всегда ненавидел эту его особенность, когда они оба работали на министерство.
Дрейлинг бросает к ногам Кхадсе наручники.
— Надень.
— Иди на хрен.
Сигруд вздыхает с видом скучающей вежливости, словно ждет, когда его партнер по картам сделает ход.
— Ладно, — бормочет Кхадсе. Приседает и со стоном защелкивает наручники на кровоточащих руках.
— Иди, — говорит Сигруд. — К лестнице. И я тебя знаю, Кхадсе. Дернешься — выстрелю.
— Да, но не убьешь, — парирует Кхадсе, свирепо смеясь. — Если бы ты хотел моей смерти, уже бы это сделал.
Сигруд не отвечает.
— Твои разговорные навыки, — замечает Кхадсе, поворачиваясь к лестнице, — не улучшились.
Шпион идет к лестнице, быстро соображая. Он бросает взгляд через плечо на Сигруда, который приостанавливается, чтобы подобрать свой нож:, но по-прежнему целится из пистолета в спину Кхадсе.
— Ты же здесь на самом деле не от министерства, верно, Харквальдссон? — спрашивает Кхадсе.
Сигруд хранит молчание.
— Будь оно так, — продолжает Кхадсе, — тебя сопровождала бы команда. Целая армия. Но все не так, верно? Ты один-одинешенек.
Снова тишина.
— И ты хочешь увести меня отсюда, — продолжает Кхадсе, — в какое-то второстепенное место, потому что знаешь наверняка: остальная моя команда придет сюда, чтобы меня искать.
И опять молчание. Кхадсе окидывает взглядом пространство впереди: беспокойные тени, неровные ступеньки, бетонные колонны.
— Твои навыки все еще на высшем уровне, Харквальдссон? — спрашивает Кхадсе. — Ты был не у дел сколько — десять лет? Ой-ой-ой. Как много следов ты оставил? Кто-то обязательно найдет меня или тебя…
— Если тебя не нашли после убийства Шары, — говорит Сигруд, — то, скорее всего, их сети недостаточно широки, чтобы найти меня.
— Ты так уверен, что дело в сетях? — тихо спрашивает Кхадсе. — Ты так уверен, что не ввязываешься в дела гораздо более крупных игроков, чем министерство?
Кхадсе чувствует искру неуверенности в поведении Сигруда, который обдумывает последствия.
Этой доли секунды Кхадсе хватает, чтобы прыгнуть, упереться ногами в бетонную колонну и изо всех сил оттолкнуться.
Он не уверен в дальности прыжка — Сигруд достаточно мудр, чтобы соблюдать дистанцию, — но ему с трудом удается выполнить задуманное, ударив макушкой Сигруду в живот. Чуть выше головы Кхадсе раздается выстрел из пистолета, и шпион едва не глохнет от громкого звука, но все же бросается вперед, вытаскивая спрятанный нож из чехла на ноге.
Но Сигруд проворнее: он поднимает пистолет и стреляет.
Кхадсе вскрикивает. Он чувствует мощный прилив тепла в правом плече. Пытается оценить ущерб, неуклюже ощупывая себя скованными руками.
Но крови нет. Тут до него доходит, что — как ни странно — боли и шока тоже нет. А поскольку Кхадсе уже случалось ловить пулю, он знает, что должен чувствовать.
Кхадсе и Сигруд оба глядят на его правое плечо.
Они в полном замешательстве: пуля зависла в половине дюйма от пальто Кхадсе, прямо над тем местом, где он хватается за свой бицепс. Она едва заметно вращается, как цилиндр в фонографе: медленно, будто во сне.
А потом, словно осознав их взгляды, пуля с тихим звоном падает на пол.
— Ни хрена себе… — говорит Кхадсе со смесью замешательства и восторга.
Сигруд снова стреляет. Кхадсе вздрагивает.
Опять жар в груди. И снова пуля зависает в воздухе над поверхностью пальто — на этот раз прямо напротив сердца Кхадсе, — прежде чем упасть.
Кхадсе и Сигруд глядят друг на друга, не вполне понимая, как справиться с таким поворотом событий.
«Выходит, вот что делает пальто, — думает Кхадсе. — Почему этот ублюдок мне сразу не сказал?»
Он ухмыляется Сигруду и прыгает, выставив нож.
Дрейлинг ускользает от лезвия, но движется слишком медленно: Кхадсе успевает захлестнуть пистолет цепью наручников и вырвать из рук противника. Потом шпион кидается на Сигруда — выпад, удар, еще удар. Сигруд уклоняется раз, другой, потом откатывается и вытаскивает собственный нож. Кхадсе, хихикая, делает финт влево, потом вправо. Сигруд пятится, не зная, какие еще чудесные штучки припас бывший шпион.
— Откусил больше, чем можешь прожевать, да? — спрашивает Кхадсе, смеясь.
Двое мужчин кружат, пытаясь определить, кто из них сдастся первым. Кхадсе делает ложный выпад, потом кидается вперед и почти успевает рассечь плечо Сигруда. Тот уклоняется, вскидывает лезвие вверх и вокруг — умный ход, Кхадсе такого не ожидал, — но острие черного ножа, не причинив вреда, отскакивает от спины пальто Кхадсе, как будто то сделано не из ткани, а из плотной резины.
Кхадсе напирает, смеясь, в восторге от такого поворота событий. Он вовсю пользуется своим преимуществом, бьет сверху, снизу, сбоку.
Сигруд поступает неразумно, пытаясь ударить Кхадсе в голову — единственное незащищенное место, которое можно атаковать, — но шпион уклоняется и бьет ножом по руке Сигруда, оставляя рану. Дрейлинг рычит от боли, отступает и убегает по коридору.
Кхадсе бежит за ним, смеясь. Он понятия не имел, что наделен такой мощной защитой. Если бы он знал, что проклятое пальто делает его неуязвимым, убил бы охранников Комайд и выпотрошил ее голыми руками.
Сигруд проворнее, чем он ожидал от такого громилы, и бежит прямо в недра старого склада. Поворачивает на какую-то узкую лестницу, и Кхадсе прибавляет скорости, чтобы не отстать, намереваясь тем или иным способом воткнуть нож в шею громадины-дрейлинга.
На последней ступеньке он чувствует возле лодыжки что-то странное. Некое сопротивление, как если бы его штанина зацепилась о…
Глаза Кхадсе лезут на лоб. Растяжка?!
Затем раздается грохот, оглушительный звон, и все становится белым.
Следующее, что осознает Кхадсе: он лежит на ступеньках и стонет. В ушах у него звенит еще громче, чем после выстрела из пистолета рядом с головой. Мир белый и пестрит черными пузырями, и он с трудом может соображать или шевелиться.
«Светошумовая граната. Ублюдок привел меня прямо к ней…»
Но Кхадсе может чувствовать — например, реверберации в деревянных ступеньках, на которых лежит. Он ощущает, как вблизи открылась дверь, как кто-то приближается. Он пытается ударить ножом, но так оглушен, что попросту валится лицом вниз.
Потом приходит боль. Сильная боль. Боль в руках, которая заставляет выпустить нож. Кто-то наступает на его лодыжку, и раздается треск — Кхадсе воет, но почти не слышит собственного голоса. Потом он чувствует, как большие руки хватают его, расстегивают наручники и срывают пальто.
Горячее дыхание прямо в ухо, и голос, полный гнева:
— Как ты и сказал, ты нужен мне живым.
Кхадсе вздергивают на ноги, и сломанную лодыжку пронзает жуткая боль. Он чувствует, что болтается над землей, и внезапно осознает, насколько Сигруд крупнее и сильнее. Перед глазами у Кхадсе проясняется, лопающиеся белые пузыри исчезают, и теперь он видит: видит лицо Сигруда прямо перед своим, обветренное, покрытое шрамами и лучащееся безжалостным злорадством.
— Как я счастлив, — говорит Сигруд, отводя кулак, — что наконец-то ты в моих руках.
* * *
Покончив с ним, Сигруд вытирает пот со лба и прислоняется к стене, все еще ловя воздух ртом. Это оказался его первый настоящий бой более чем за десять лет. Раньше все было намного проще.
Его взгляд скользит по разбитой губе и расквашенному носу Кхадсе. По сломанной лодыжке и рассеченной руке.
«Этот человек убил Шару, — напоминает он себе. — Этот человек убил десятки людей, чтобы добраться до Шары».
И все же… почему Сигруду от этого не легче? Почему он не наслаждается происходящим?
«Помни, что он у тебя забрал. Помни, что ты потерял».
Тактика выживания, давно известная Сигруду: выковать из своей печали компас и идти по стрелке.
Он со стоном опускается на колени, поднимает Кхадсе и перебрасывает через плечо. Шатаясь, поднимается по лестнице, потом следует извилистым маршрутом через недра склада, где воздух пропах углем и кровью. В какой-то момент он наступает в большую лужу крови, которая натекла от трупа, лежащего где-то во тьме, и понимает, что уже почти забыл, как убил этого человека. Он проходит через кучу коксовой пыли, чтобы не оставлять кровавых следов.
Он покидает склад и уносит потерявшего сознание Кхадсе к украденному автомобилю, развалюхе с мигающими фарами. Открывает багажник и небрежно швыряет Кхадсе внутрь. Бывший шпион стонет, падая на запасное колесо.
Сигруд закрывает багажник, потом приостанавливается, прежде чем сесть за руль. Окидывает взглядом просторную бетонную площадку, прислушивается, думает. Он почему-то не может избавиться от ощущения, что здесь только что побывал кто-то чужой.
Он забирается в машину и заводит двигатель. Фары мигают и мерцают, пока он трогается. Сигруд движется в противоположную сторону от той, откуда приехал, просто на всякий случай. На повороте лучи фар рассекают камышовые заросли у канала.
Сигруд резко тормозит. Автомобиль со скрипом останавливается.
Дрейлинг сидит за рулем, щурясь через лобовое стекло, потом медленно выбирается из машины. Оставляет двигатель включенным, мерцающие фары светят ему в спину. Он идет к каналу. Бетонное покрытие обрывается, его заменяет грязный склон, поросший травой и ведущий к камышовым зарослям у воды. Сигруд изучает их, склонив голову набок.
Заросли примяты. Он смотрит вниз и видит следы в грязной траве. Недавние и довольно маленькие — хотя и не детские. Возможно, это следы подростка.
«Кто-то шпионил за мной», — думает дрейлинг.
Он смотрит на канал. Он подозревает, что наблюдатель по-прежнему там, съежился в камышах. Если надо атаковать, сейчас самое время — Сигруд выдохся, а Кхадсе в отключке. Совершить выстрел из темноты нетрудно. Но, кем бы ни был наблюдатель, он ничего не делает.
Сигруд хмыкает. Возвращаясь к автомобилю, он решает придерживаться изначального плана: доставить Кхадсе в свое убежище, но придется кое-что изменить на месте на случай каких-нибудь сюрпризов.
«Очень хорошо, — думает он, открывая дверь машины, — что я прихватил много взрывчатки».
4. Разве ты не знаешь, что идет война?
Перемены — это цветок, который расцветает медленно. Большинству из нас не суждено увидеть его во всем великолепии. Мы сажаем его не для себя, но для будущих поколений.
И все же за ним стоит ухаживать. Да, это очень дорого.
Из письма бывшего премьер-министра Ашары Комайд лидеру меньшинства в Верхней палате Парламента Турин Мулагеш. 1732 г.Сигруд видит, когда Кхадсе приходит в себя. Дыхание бывшего оперативника слегка изменяется. Через минуту он сглатывает, шмыгает носом. Сигруд, сидя на грязном полу, заканчивает зашивать жуткий порез, который Кхадсе оставил на его руке. Он кладет иголку с ниткой обратно на шаткий деревянный стол, потом ухмыляется Кхадсе и говорит:
— Доброе утро.
Кхадсе стонет. Сигруд его не винит. Он раздел бывшего оперативника до пояса и подвесил к крюку для мяса в потолке, а потом избил так, что лицо Кхадсе гротескно раздулось, щеки и лоб выпятились, губа треснула, а подбородок потемнел от крови.
Кхадсе некоторое время сопит. Потом он делает то, чего ждет Сигруд: начинает кричать. Громко. Он вопит и воет, зовет на помощь, орет, чтобы кто-нибудь пришел и спас его, что его держит в плену безумец, и так далее, и тому подобное… Сигруд кривится и морщится, наблюдая, как Кхадсе набирает воздуха, чтобы крикнуть громче, а потом его вопли наконец-то прекращаются. Наступает полная тишина.
Кхадсе сверлит его взглядом, тяжело дыша.
— Стоило попробовать.
— Думаю, — говорит Сигруд, — ты знал, что я спрячу тебя вдали от посторонних глаз. И ушей.
— Все равно стоило попробовать.
— Как скажешь.
Кхадсе озирается. Они в длинной, узкой комнате, почти такой же темной и обветшалой, как угольный склад. В потолке торчат рядком крюки, а на бетонных стенах и полу виднеются темные пятна старой крови. Сигруд подвесил к нескольким крюкам масляные лампы, и теперь они заливают пространство тусклым оранжевым светом.
— Скотобойня? — Кхадсе фыркает, кашляет и сплевывает полный рот крови. — Мило. Значит, я еще в окрестностях порта. Возможно, в том же квартале, что и склад… Может быть, кто-то заглянет в гости.
— Может быть, — соглашается Сигруд. Впрочем, он уже приготовил это место к любым визитерам. Он держит в руках пальто Кхадсе. — Что это такое?
— Пальто, — отвечает бывший оперативник.
Сигруд устремляет на него хладнокровный взгляд.
— Откуда мне знать, мать твою? — говорит Кхадсе. — Я понятия не имел, что оно пули останавливает. Если бы знал, повеселился бы как следует.
Сигруд отрывает подкладку пальто. Внутри оно выглядит потрясающе. К ткани пришиты черные ленты, и они разных оттенков черного цвета, хотя человеческий разум и глаза настаивают, что это невозможно. Сигруд приглядывается, и чем дольше он смотрит, тем больше убеждается, что на черных лентах есть письмена, замысловатые миниатюрные завитки.
— Ух ты, — говорит Кхадсе. — Я не знал, что там такое есть.
— Это чудо, Кхадсе, — сообщает Сигруд. — Ты носил чудесную вещь. Знаешь, какие они редкие? Их теперь почти не осталось, не считая тех, что сотворила Олвос. Точнее, их не должно было остаться.
Кхадсе не реагирует.
— Но ты об этом знал, — продолжает Сигруд. — Ты знал, что оно чудесное.
Тишина.
— Тебе что-то известно. Где ты это взял?
Лицо Кхадсе делается странно замкнутым. Сигруд понимает: бывший оперативник думает, как бы ему выторговать собственную жизнь.
— Я расскажу об этом, — медленно говорит Кхадсе. — И еще кое о чем. У меня есть сведения, которые ценны для тебя.
— Знаю. Я нашел в твоем кармане это. — Сигруд демонстрирует черный конверт. — Похоже, это список, причем на очень занимательной бумаге. Шифрованный. Наверное, ради него ты и явился на склад этим вечером, да?
Кхадсе прищуривается.
— Может, ты и завладел посланием, да. Но шифр у меня.
— Хочешь обменять его на свою жизнь?
Кивок.
— Неплохой вариант. Но ты надолго отключился, Кхадсе, и у меня было время поработать. Я предположил, что это тот же шифр, который ты использовал в своих телеграммах, — код мирградских партизан, — и оказалось, что так оно и есть.
Кхадсе стискивает зубы и ничего не говорит.
Сигруд открывает конверт и громко читает:
— Бодвина Вост, Андель Душан, Георг Бедрич, Мальвина Гогач, Леош Рехор и… — Сигруд бросает взгляд на Кхадсе. — Татьяна Комайд. Дочь Шары.
Кхадсе теперь побелел. Его лоб покрылся каплями пота от попыток придумать выход.
— Имена. Что это такое, Кхадсе? Что это за люди?
— Откуда мне знать? — огрызается бывший оперативник. — Я впервые их слышу. Так происходит обмен информацией — обычно кто-то отдает кому-то сведения, которые тот не знает.
— Все имена континентские. Это твои следующие цели? Это люди, которых ты должен был убивать дальше?
— Я тебе все скажу, — говорит Кхадсе. — Но сперва отпусти.
Сигруд позволяет молчанию длиться еще некоторое время.
— Почему ты убил Шару? — тихо спрашивает он.
— Тебе не понравится мой ответ.
Сигруд цепенеет.
— Скажи. Сейчас же.
Кхадсе фыркает.
— По той же проклятой причине, которая заставляет действовать большинство людей. Мне заплатили. Много. Больше, чем я получал за всю свою жизнь.
— Кто?
Кхадсе молчит.
— Я не хочу тебя пытать, Кхадсе, — говорит Сигруд. — Ну… это не совсем правда. Хочу. Но у меня нет времени на такие игры. И все же, если придется, я найду время.
— Нас обоих учили терпеть пытки, — рычит Кхадсе.
— Это верно. Но я провел семь лет в Слондхейме. И там меня многому научили о боли — научили такому, что агентам министерства и не снилось. Если ты не сделаешься сговорчивым, что ж… я поделюсь с тобой этой наукой.
Кхадсе вздрагивает.
— Я тебя всегда ненавидел, — говорит он. — Вы с Комайд разгуливали по Континенту, словно гребаные туристы. Вы никогда на самом деле не служили Сайпуру, никогда по-настоящему не уважали честь и службу. Вы делали то, что хотели, изображая «историков».
— Имя. — Сигруд встает. — Сейчас же, Кхадсе.
— Я не могу дать то, чего у меня нет! — рычит бывший оперативник. — Психованный ублюдок приложил все усилия к тому, чтобы со мной не встретиться, и я его никогда не видел!
— Психованный? — переспрашивает Сигруд. — Сумасшедший дал тебе чудесное пальто?
— Он точно безумен, — говорит Кхадсе. — Он убежден, что у стен есть уши и что весь мир против него ополчился, и он готов платить за мои услуги целое состояние! По крайней мере он ценит меня выше, чем министерство когда-нибудь ценило.
— И в чем заключались твои услуги, Кхадсе, помимо Шары?
— В п-первый раз он нанял меня, чтобы найти мальчишку. Континентца, горожанина. Это все. Ни убийств, ни навыков агента, ничего. Просто хотел, чтобы я выследил засранца. Хоть это и оказалось нелегко. Он дал мне только имя. Но старина Кхадсе все сделал в лучшем виде. Я нашел ребенка, и все. Наверное, ему понравилось, как я работаю, потому что он стал обращаться ко мне снова и снова.
— Что за мальчик?
— Какое-то проклятое континентское имя… Кажется, Грегоров. Угрюмый подросток. Вероятно, приемный. Я думал, в нем не было ничего особенного.
— Что с ним случилось после того, как ты его обнаружил?
— А, это… ну, с этим сложнее. Я в общем-то не знаю. Похоже, мальчик исчез. Но мне известно, что родителей маленького Грегорова настигла преждевременная смерть. Непосредственно перед его исчезновением. Кажется, какой-то несчастный случай. Их сбила машина на улице. А потом внезапно все забыли, куда подевался маленький Грегоров. Вот тогда-то, Харквальдссон, я и решил, что с моим новым нанимателем не шутят.
— И что дальше? Что ты делал для него потом?
— Много, очень много мерзостей. Но все закончилось, когда приехала Комайд и поселилась в «Золотом отеле». Это его испугало. Ну, по крайней мере, так мне казалось со стороны.
— И он поручил тебе убить Шару, — тихо говорит Сигруд.
— Ага. Может, она ему надоела. Или, может, он что-то от нее получил, украл какую-то часть ее операции. Например, именно этот список, который ты держишь в руке.
Сигруд смотрит на лист черной бумаги. Он вспоминает строчку из письма, адресованного Шаре: «Этот город всегда был ловушкой. Теперь у него наш список возможных новичков. Мы должны действовать незамедлительно».
«Наниматель Кхадсе украл список рекрутов у Шары, — думает Сигруд, — потом велел Кхадсе с ними разобраться… Но почему в списке есть Татьяна?»
Он долго думает, потом спрашивает:
— Значит, это наниматель передал тебе пальто?
— Для дела Комайд, да. И туфли.
— Туфли?
Сигруд смотрит на кучу одежды Кхадсе. Берет одну туфлю, переворачивает. С виду ничего необычного. Дрейлинг достает свой черный нож, втыкает в подошву и отдирает каблук. Под каблуком прибита жестяная пластинка, на которой выгравированы очень любопытные иероглифы, сложные и… похоже, они движутся. Ему трудно рассмотреть невооруженным глазом, в чем дело.
— Хм, — говорит Кхадсе. — Об этом я тоже не знал.
Сигруд подносит жестяную пластинку к свету.
— Мне это знакомо… я такое уже видел, когда мы выслеживали спекулянтов в окрестностях Жугостана… Это одно из чудес Олвос. Ослепляющий свет на снегу, что-то в таком духе. Он не дает людям идти по твоему следу, создает препятствия у них на пути, мешает хорошо тебя разглядеть.
— Тогда как же ты меня нашел?
— Я не шел по твоему следу. Я знал, где ты будешь. Ты сам пришел ко мне. Эти штуки работают по строгим правилам. — Сигруд вспоминает чудеса у дверей «Золотого отеля», на улицах снаружи… По их сегодняшней схватке он понял, что пальто Кхадсе — мера защиты. Но что, если оно оберегает не только от ножей и пуль? Что, если наниматель Кхадсе дал ему это пальто, чтобы убийца смог пробраться через все охранные символы и препятствия Шары и разместить бомбу как можно ближе к ней?
Но это последний из всех вопросов, о которых надо думать прямо сейчас.
— Почему дочь Комайд в этом списке? — спрашивает Сигруд. — Почему твой наниматель хочет, чтобы ты нашел Татьяну Комайд?
— Это вне моей компетенции, — говорит Кхадсе. — Спросил бы людей Комайд. Она занималась тем же.
— В смысле?
— Искала детей. Ее проклятое благотворительное предприятие, приют или что там? — Он хихикает. — Куча дерьма. И никак иначе. Она искала рекрутов. Собирала сети. Тренировала континентцев.
— Ради чего?
— Понятия не имею. Может, хотела собрать частную армию. А может, маленькая Татьяна должна была стать ее полковником. Кто знает?
— Но твой наниматель хотел добраться до этих людей первым.
— И опять же, это вне моей компетенции.
Сигруд долго молчит.
— Ты когда-нибудь встречался со своим куратором, Кхадсе?
— Я же тебе сказал, нет.
— Не говорил с ним — допустим, по телефону?
— Нет.
— Тогда как вы вступаете в контакт?
— Я получаю телеграммы с указанием, где будет осуществляться контакт. Затем иду в назначенное место, делая именно то, что говорит куратор, и как только я оказываюсь там, то… — Он закрывает глаза. — Совершаю ритуал.
Затем Кхадсе описывает чудо, о котором Сигруд никогда раньше не слышал: дыру из совершенной тьмы, которая ждет крови, и нечто спящее на дне — то, что выдает ему письмо.
Сигруд смотрит на лист в руке.
— Так это письмо… получено из чуда?
— Да. Возможно. Какая разница? Вы с Комайд всегда знали о чудесном чуточку больше, чем было известно нам.
— И ты понятия не имеешь, кто поместил туда… эту тьму и вложил в нее письмо, чтобы передать тебе.
— Верно. И я не думаю, что это так работает. Я думаю… Каждый раз, когда я это делал, мне казалось, что дыра соединяется с каким-то другим местом. Местом, которое находится под миром или за его пределами… я не знаю, как сказать. И, чтоб мне провалиться, не уверен, что хочу узнать.
— Как странно, — тихо говорит Сигруд, — что ты, человек, который так сильно презирает континентцев, с готовностью воспользовался континентскими трюками, чтобы убить сайпурку.
Кхадсе пожимает плечами.
— Я же сказал — он платит. — Он сплевывает полный рот чего-то кровавого и вонючего. — Ну да, мой куратор, возможно, псих. Может, он какой-нибудь континентский тайный агент, который раздобыл кучу реликвий. Так все устроено. Мы в эту игру играем со щенячьего возраста, Харквальдссон. Сильные мира сего делают ходы. А мы, пешки и пушечное мясо, сражаемся в траншеях, пытаясь выжить. Сложись все чуть по-другому, в цепях был бы ты, а с ножом — я.
Сигруд размышляет над услышанным. Он решает, что согласен.
Он поворачивается и аккуратно прячет список в свой ранец. Потом отдирает другую пластинку от обуви Кхадсе, забирает обе и пальто агента и тоже прячет.
— Грабишь меня, да? — говорит Кхадсе. Он снова сплевывает. Что-то со стуком падает на пол — возможно, зуб. — Я тебя не виню. Но мы подошли к концу, да? Теперь ты решаешь, как меня убить. Как отправить старого Рахула Кхадсе прочь из этого смертного мира. Какой же ты ублюдок.
— Еще нет. — Сигруд смотрит на него. — Ты знаешь о своем кураторе больше, чем говоришь, Кхадсе.
— О, так ты хочешь пойти за ним? — спрашивает бывший агент.
Сигруд не отвечает.
Кхадсе хихикает.
— Ох, надо же. С ума сойти. Валяй стреляй! Он тебя на куски разорвет, громила!
— В каком смысле?
— В таком, что он не из тех, с кем можно шутить. Я просто знаю его имя. И слушок о том, что если произнести это имя вслух… Ну, поминай как звали.
— Твой наниматель убивает? Просто за то, что его имя произнесли вслух?
— Чтоб мне провалиться, если я знаю. Никто не в курсе, что с ними происходит. Но, куда бы они ни попали, оттуда не возвращаются.
Сигруд приподнимает бровь.
— То, что ты описываешь, — говорит он, — смахивает на страшную сказку для детей.
— А я взял да и сунул руку в крови в дыру в реальности! — смеется Кхадсе. — А ты взял да и выстрелил в меня, и пули просто попадали на пол! Я уже не понимаю, во что верить, но знаю — разумно быть осторожным. — Он ухмыляется, как безумный. — Я тебе скажу это проклятое имя, если ты хочешь, дрейлинг. С радостью. И тебе крышка.
Сигруд качает головой.
— Я никогда не слышал о чуде или божественном создании, которое могло бы услышать свое имя с другого конца мира. На такое способно только настоящее Божество — и если ты не собираешься сказать мне, что твой куратор — Олвос, это означает, что ты здорово ошибаешься.
— Думаю, ты сам поймешь. — Улыбка Кхадсе увядает. — И после того как я скажу тебе это имя… старине Кхадсе придет конец. Не правда ли?
— Ты бы сделал то же самое со мной.
— Да. Верно. — Он глядит на Сигруда горящими глазами. — Как ты собираешься это сделать?
— Если бы все происходило двадцать лет назад, я бы тебя выпотрошил. Оставил болтаться здесь с кишками наружу. Это заняло бы несколько часов. За то, что ты сделал с Шарой.
— Но сегодня?..
— Сегодня… я стар, — говорит Сигруд, вздыхая. — Знаю, я таким не выгляжу. Но мы оба старики, Кхадсе, а это игра для молодых. У меня больше нет времени на такие вещи.
— Верно. — Кхадсе смеется. — Я думал, выберусь. Выйду на пенсию. Но от всех этих вещей так просто не сбежать, так?
— Да. Ты прав.
— По крайней мере это ты. Ты, а не один из этих тупых маленьких ублюдков. Тебе не просто повезло. Ты заслужил это. — Кхадсе на мгновение смотрит в пространство. Затем он поворачивается к Сигруду и произносит: — Ноков.
— Что?
— Его имя, — говорит Кхадсе, тяжело дыша, как будто каждый слог причиняет боль. — Его имя — Ноков.
— Ноков? Ноков — и все?
— Да. И все. — Он наклоняется вперед. — Знай, ты умрешь. Что бы ты ни сделал со мной, он с тобой поступит в тысячу раз хуже.
Сигруд хмурится. «За всю жизнь, — думает он, — я не слышал ни о каком Нокове, ни в мире тайных агентов, ни в мире Божеств».
Дрейлинг встает, достает нож и аккуратно приподнимает подбородок Кхадсе, обнажая тонкий белый шрам на горле. Прикладывает черное лезвие к шраму, как будто следует инструкциям к детской вырезке из бумаги.
— И ты это заслужил, — говорит Кхадсе, глядя Сигруду в глаза. — За все, что сделал. Ты и это заслужил.
— Да, — говорит Сигруд. — Знаю. — Потом он резко проводит лезвием по горлу Кхадсе.
Бьет фонтан крови, горячий и влажный. Сигруд отступает и смотрит, как Кхадсе давится и кашляет, как его грудь и живот заливает его собственная кровь.
Он умирает быстро. Не важно, сколько раз Сигруд такое видел — его всегда поражает, как мало секунд отделяют жизнь от смерти.
«Сколько секунд, — думает он, наблюдая за тем, как содрогается тело Кхадсе, — умирала Шара?»
Голова бывшего агента без сил падает на грудь.
«Или Сигню?»
Кхадсе перестает двигаться.
В комнате становится тихо, не считая звука, с которым капает на пол кровь. Сигруд вытирает руки тряпкой, садится на пол и снова вытаскивает список целей Кхадсе.
Он смотрит на последнее имя: Татьяна Комайд. Девочку он видел один раз в жизни, и, наверное, это единственная частица его подруги, которая еще сохранилась в мире.
* * *
Бледная континентская девушка наблюдает за бойней из камышовых зарослей у канала. Она медленно начинает взбираться к краю участка, следя, не мелькнет ли что-нибудь в окнах. К счастью, громила увез Кхадсе недалеко — всего лишь на несколько миль вниз по течению. Так как за рекой здесь никто не следит, она без труда движется в нужном направлении, хотя теперь промокла до колен.
Она не знает, что это за здоровяк, но он ей не нравится. Ушли месяцы, чтобы отследить перемещения Кхадсе, месяцы, чтобы внедриться в его средства связи, месяцы, чтобы почти все вычислить. Это было особенно трудно, потому что у Кхадсе при себе имелись какие-то чудеса — что-то, делающее его невидимым, почти неуловимым для слежки, — но ей все же удалось придумать, как с этим справиться.
А потом тупой верзила с пистолетами и ножом ввалился на склад и все испортил, а в последний момент уволок Кхадсе прочь, словно мешок с треклятой картошкой.
Потом она забралась внутрь и увидела трупы. Увидела, что он с ними сделал. Кем бы он ни был, она не хочет, чтобы такой человек прослышал о ее планах.
Медленно светает, но ее настроение от этого не улучшается. Она окидывает взглядом развалины скотобойни. Ей это место не нравится. Отчасти потому, что оно уродливое и обветшалое, но в основном из-за того, что ей не нравится его прошлое.
А она может увидеть любой отдельно взятый момент из прошлого.
Она вздрагивает. Когда-то это место было переполнено смертью. Стоит ей отвлечься, и прошлое начинает просачиваться, она замечает огромные стада коров и коз, которые бродят туда-сюда в загонах, беспокойные и испуганные, словно гадая, что с ними будет. Иногда она слышит их блеяние, мычание и крики, чувствует впереди запах крови и знает, что приближается. Она слышит их прямо сейчас — слышит, как они вопят на скотобойне…
Она трясет головой, изгоняя звуки из своего разума. Раздумывает о вариантах. Верзила утащил Кхадсе куда-то в глубь скотобойни, и ей пока что не хочется пускать в ход свои способности, чтобы найти его. Это может оказаться слишком рискованно для нее. Но она должна что-то извлечь из ситуации. Нельзя, чтобы ее слежка за Кхадсе на протяжении дней и недель оказалась напрасной.
Потом свет начинает меняться. Она растерянно озирается. Оранжевые лучи рассвета, что просачиваются сквозь двор бойни, мерцают и в конце концов угасают.
— О нет, — шепчет она.
И смотрит вверх. Небо прямо над ней темнеет, оттенки черного просачиваются сквозь бледную голубизну и приносят с собой блестящие холодные звезды. Пятно черноты густеет и распространяется — необычная темная заря в центре небес.
«Как же он смог меня найти? Как он мог оказаться тут?»
Потом она понимает, что пятно тьмы находится не над нею, а над скотобойней — предположительно, над двумя мужчинами внутри.
Она понимает, что, кем бы ни был верзила и чего бы он ни хотел, он, скорее всего, понятия не имеет, какая сила вот-вот обрушится на него.
Что же делать?..
— Гребаный ад, — бормочет она. А потом встает.
* * *
Сигруд сидит на полу и думает.
Все плохо. Вообще все плохо, но кое-что хуже остального.
Для начала: откуда у нанимателя Кхадсе чудесные предметы? Все изначальные Божества — Сигруду, по правде говоря, не верится, что это придется опять подвергнуть сомнению, — мертвее мертвого, не считая Олвос. Но большинство чудесных предметов Олвос были утрачены восемнадцать лет назад, когда сгорел дотла сайпурский секретный склад. Сигруд это знает, потому что находился в числе людей, которые его и сожгли. Так что даже чудеса Олвос должны быть невероятно редкими.
«Неужели существовал еще один секретный склад? — Он чешет подбородок. — Или, что еще хуже, кто-то придумал, как делать новые чудеса?» Такое должно быть невозможным без помощи Олвос. По крайней мере Сигруд так думает. Справиться с подобным выше его сил.
Он опять просматривает список имен. Жаль, что в нем так мало сведений и не указано, где все эти люди находятся. «Но если бы было известно, где все находятся, — думает Сигруд, — скорее всего, люди из списка оказались бы уже мертвы».
Ему известно местонахождение лишь одного человека — Татьяны Комайд, которая, если верить газетам, жила в Галадеше с Шарой.
Он снова складывает список и прячет в карман.
Итак, каков следующий шаг? Сигруд тяготеет к одной идее, но сама мысль об этом его откровенно приводит в ужас.
Дрейлинг пытается придумать альтернативы. Выследить Нокова? Выудить больше связей из приспешников Кхадсе? Исходить улицы вдоль и поперек в поисках людей из списка?
Вряд ли какой-то из этих вариантов окажется плодотворным. И самой важной остается одна задача: кто-то угрожает приемной дочери Шары. Скорее всего, в министерстве об этом никто не знает.
Ему надо в Галадеш. Галадеш, столицу Сайпура, самый богатый и самый хорошо защищенный город в мире. Место, где, пожалуй, охрана правопорядка устроена лучше, чем в прочих цивилизованных странах, — а значит, то самое место, где его, беглеца от сайпурского правосудия, скорее всего, поймают, посадят, будут пытать и, возможно — очень даже вероятно, — казнят.
Что делать после того, как он разыщет Татьяну, Сигруд не знает. Предупредить ее, отвезти в какое-нибудь безопасное место и убраться. Но дрейлинг видел, что случается с людьми, которые соприкасаются с его окутанной мраком судьбой. У него нет никакого желания допускать, чтобы такое приключилось с Татьяной.
Но он должен сделать хоть что-нибудь. Ему больно просыпаться каждый день и понимать, что он не был рядом с Шарой, когда она нуждалась в нем больше всего. Представить себе, что с ее ребенком случится то же самое… эта идея для него отвратительна.
Потом Сигруд замирает. Прислушивается.
Вокруг тишина, но что-то… не так.
Он бросает взгляд через плечо. Длинная комната тянется позади него, череда масляных ламп болтается на крюках. Он наклоняет голову.
Он почти уверен, что, когда притащил сюда Кхадсе, зажег девять масляных ламп. В южном конце скотобойни он обнаружил огромный чулан с лампами и решил ими воспользоваться. Тем не менее теперь горят только шесть, как будто в дальнем конце комнаты три отчего-то потухли. Но здесь нет никакого сквозняка.
«Масло закончилось? Это странно…»
У него на глазах гаснет самая дальняя лампа. Ни звука, ни шипения, ни дыма. Она просто… исчезает, и остаются всего пять огоньков. И стоит лампе погаснуть, как дальний конец комнаты заполняет непроницаемая тьма.
Затем он слышит шаги. Кто-то идет к нему через длинную, погруженную во мрак комнату. Сигруд прищуривается, приглядывается, но ничего не видит в темноте. Кем бы ни был появившийся, он не пытается скрываться: он идет в быстром, размеренном темпе, словно торопясь на очередную встречу.
Сигруд хватает ранец и вытаскивает пистолет.
— Кто здесь? — говорит он.
Шаги не замедляются.
Гаснет пятая лампа. Стена мрака становится ближе.
Сигруд бросает ранец через плечо, поднимает пистолет и направляет его вдоль длинной узкой комнаты.
— Я буду стрелять, — говорит он.
Шаги не замедляются.
Гаснет четвертая лампа. Тьма становится все ближе.
Он прикидывает по звуку шагов расположение идущего и жмет на спусковой крючок. Грохот выстрела в замкнутом помещении звучит особенно громко. Дульное пламя не разгоняет тьму. И хотя Сигруд стреляет в небольшом пространстве, пуля как будто никуда не попадает и никого не пугает — потому что шаги продолжают приближаться.
Гаснет третья лампа. Остаются только две, подвешенные прямо над Сигрудом. Стена тьмы теперь очень близко, как и шаги.
Потом он видит это.
Что-то проникает в полутень, всего лишь в десятке метров от него. Но это… невозможно.
Там, на границе света, тень — тень, которую определенно отбрасывает двуногое существо, идущее к нему. Но Сигруд не видит того, кто ее порождает. Есть свет от лампы, есть тень человеческой фигуры, идущей в его сторону, — но нет человека, чтобы отбрасывать эту тень.
— Чтоб мне провалиться… — говорит дрейлинг.
Шаги замолкают. Тень человеческой фигуры тоже перестает двигаться.
Тишина.
Затем звучит мужской голос, высокий, холодный и ломкий. Кажется, что он исходит не из какого-то определенного места — не из тени человека перед ним, не из стены тьмы за тенью, — но от всех теней в комнате, как будто они одновременно вибрируют, создавая… эти звуки.
Голос произносит:
— Он мертв.
Бросив взгляд через плечо на труп Кхадсе, Сигруд говорит:
— Гм.
— Я его знаю, — продолжает голос. Снова шаги. Гаснет вторая лампа, и тень продвигается по полу, изгибаясь, словно невидимка — кого бы или что бы он собой ни представлял, — обходит оставшуюся лампу по кругу. — Кхадсе, верно? Он был полезным. — Шаги останавливаются, тень замирает на полу, намекая, что невидимый гость стоит прямо над трупом Кхадсе. Голос негромко прибавляет: — Он выполнял приказы. Не задавал вопросов. Ненавижу, когда задают вопросы… Мне всегда кажется, что я обязан ответить.
Долгая тишина. Сигруд гадает, стоит ли ему атаковать, удирать или… сделать что-то еще. Внезапно его переполняет убежденность в том, что он не должен покидать свет. Он сам не знает почему, но чувствует: если пересечь границу тени — которая внезапно кажется такой четкой, такой жесткой, — то обратно он не вернется.
— Я хотел сделать это сам, — говорит голос с намеком на сожаление. — Неразумно, чтобы кто-то разгуливал с таким количеством секретов. Ну что ж…
Опять шаги. Тень человека вертится, пока он обходит лампу по кругу. Потом она падает на труп Кхадсе…
И тот исчезает. Как будто гость своей тенью мимоходом стер Кхадсе из реальности, как тряпкой стирают пятно на оконном стекле.
Сигруд озирается, стоя посреди крошечного островка света, который отбрасывает единственная оставшаяся масляная лампа. «Не покидай свет!»
Мгновение спустя тень исчезает, мигнув.
Сигруд хватается за радиопередатчик свободной рукой — это часть приготовлений на случай, если кто-то попытается устроить ему засаду. «От этого не будет толку здесь, так далеко от входа», — думает он. Отбрасывает эту мысль, гадает, что же делать.
А потом дрейлинг чувствует внезапное внимание, словно вся тьма в комнате повернулась к нему и начала разглядывать.
Во тьме раздается низкий, страшный стон, похожий на звук, с которым высокие деревья медленно колышутся на ветру. Его левую руку внезапно пронзает ужасная боль, как будто шрам наполняется расплавленным свинцом.
Откуда-то из дальнего угла шепотом спрашивают:
— А ты кто такой?
Сигруд опускает пистолет. Он не очень-то понимает, что делать в такой ситуации, — его не готовили к беседам со стеной тьмы, — но, с другой стороны, отвечать на вопросы он умеет.
Дрейлинг инстинктивно прибегает к легенде, которая соответствует документам в его кармане.
— Йенссен, — говорит он.
В ответ тишина.
Потом голос озадаченно повторяет:
— Йенссен?
— Да.
— И… что же вы здесь делаете, господин Йенссен?
— Ищу работу, — решительно отвечает Сигруд. — В ханастане.
На этот раз пауза длится гораздо дольше. Потом справа раздается ритмичное постукивание, как будто змея дергает хвостом. И медленно, очень медленно во тьме проступают… крошечные искорки холодного света, словно ужасно далекие звезды.
— Не уверен, что понимаю смысл происходящего, — негромко произносит голос. — Ты или глуп, или врешь, что тоже довольно глупо. — Потом, приблизившись, он продолжает: — Но ты меня призвал. Ты, или он, или вы оба.
Сигруд смотрит вниз. Круг света медленно сжимается. Дрейлинг самому себе напоминает водяную крысу, которую душит питон.
Голос шепчет:
— Ты работаешь на них? Это они тебя наняли? Скажи мне.
Сигруд понятия не имеет, о ком говорит невидимка, но отвечает:
— Нет. Я один.
— Почему ты убил Кхадсе?
— Потому что… потому что он убил моего друга.
— Хм… но ведь это было довольно трудно, не так ли? Я окружил его защитой, снабдил разными мерами. — Короткий, тихий всплеск стрекота, словно поют сверчки в огромном лесу.
Сигруд спрашивает себя: «Где я? Может, это уже и не скотобойня?» Но над ним по-прежнему висит масляная лампа.
Голос продолжает:
— Ты не должен был его выследить, не должен был ему навредить. Но все же я чувствую, что защита, которую я ему дал, в твоей сумке…
Круг света еще немного сжимается. Единственный глаз Сигруда распахивается, когда он осознает смыл сказанного. «Так это… это существо, — думает он, — и есть наниматель Кхадсе? Неужели эта тварь… Ноков?»
— И я чувствую от тебя запах, — продолжает голос во тьме, — мой собственный почерк, мой собственный список, переданный по моим каналам. Письмо. Мое письмо!
Сигруд сглатывает.
— Ты лжешь мне, — говорит голос. — Я не верю, что ты мог убить Кхадсе без помощи. Их помощи.
— Я сделал это в одиночку.
— Ты так говоришь. И все же я тебе не верю.
Долгая тишина. Сигруд чувствует, как что-то шевелится среди теней: сухой шорох, приглушенный вздох.
— Ты знаешь, кто я такой? — шепчет голос. Граница тени уже всего в нескольких дюймах от ног Сигруда. Он держится очень прямо и напряженно, стараясь изо всех сил не допустить, чтобы локоть или колено соприкоснулись с этой мрачной завесой. — Знаешь, что я могу с тобой сделать? — спрашивает голос. — С Кхадсе ты, конечно, расправился… но я способен на такое, что убийство покажется благостью.
Рядом раздается вздох. Шарканье и скрип — что-то тащат по бетонному полу. Рука так болит, что Сигруд не может перестать сжимать ее в кулак.
— Вечное блуждание в самой темной ночи, — шепчет голос, теперь с другой стороны. — Бескрайняя черная равнина под далекими звездами… Ты будешь идти, идти и идти, идти так долго, что забудешь, как выглядит твое собственное лицо и кто ты вообще такой. И лишь когда это случится — когда ты забудешь собственное имя, саму идею о себе, — тогда я нарушу твое уединение и задам тебе вопросы.
Что-то шипит впереди него. Позади слышится хихикающий звук, но издает его точно не человеческое горло.
— И ты, — шепчет голос, — рыдая, расскажешь мне все.
Тень приближается. Сигруду кажется, что он стоит в тоненькой трубочке света.
Шепот над ухом, как будто существо во тьме нависло над ним со спины:
— Хочешь, чтобы я так поступил с тобой?
— Нет.
— Тогда скажи, кто…
Граница темноты дрожит. Сигруд ждет первого удара.
Потом невидимка издает досадливое восклицание:
— Хм.
Сигруд приподнимает бровь.
— Хм?
Круг света у его ног расширяется, как будто кто-то — или что-то — теряет хватку. Голос говорит:
— Кто… кто это делает?!
Кажется, у невидимки ужасная мигрень.
Сигруд озирается.
— Делает… что?
Круг света продолжает расширяться. А потом он слышит коров.
* * *
Мир сдвигается, меняется, искажается.
Единственный глаз Сигруда распахивается от полнейшего изумления.
Дрейлинг не уверен, когда все изменилось: всего пару секунд назад он был во тьме, и ему угрожало… нечто или некто. Но теперь, и в этом нет сомнений, все обстоит совсем иначе.
Ведь прямо сейчас Сигруд стоит посреди бетонного коридора и таращится на гигантское стадо коров, которое бредет мимо и мычит в легком раздражении. Яркий белый солнечный свет льется из-за его спины. Он поворачивается и видит что-то вроде деревянных ворот на скотный двор. Очевидно, что в какой-то момент ворота откроются и коров выгонят наружу, но пока что они топчутся в тесном коридоре и громко выражают недовольство.
Сигруд тоже недоволен тем, что ничегошеньки не понимает в происходящем. Звучит странно, и все же в последний раз он был уверен в реальности окружающего мира, когда перерезал глотку Кхадсе. А вот теперь все стало каким-то… податливым.
Его окликает женский голос:
— Эй!
Сигруд оборачивается. Через стадо коров к нему пробирается девушка. Он ее узнаёт: невысокая, бледная континентка с забавным вздернутым носиком…
— Ты, — говорит Сигруд. — Я тебя знаю…
Континентка изящно огибает последних коров и резко спрашивает:
— Какого хрена ты тут устроил?
Сигруд понятия не имеет, как отвечать. Он глядит на эту девушку всего-то пяти с половиной футов ростом с пышной гривой черных волос и таким дерзким ртом, словно с ее языка в любой момент может сорваться едкое замечание.
Но есть что-то странное в ее глазах: они бледные, блеклые, цвета неправильно окрашенного фарфора — не серые, не синие, не зеленые. Сигруду кажется, что ее глаза созданы видеть… нечто иное.
— Ты назвал его по имени? — продолжает девушка. — Назвал вслух?! Да что с тобой такое? Хочешь, чтобы всех убили?
Сигруд поднимает руку, словно школьник на уроке, пытающийся ответить на вопрос.
— Кажется, я должен признаться, — говорит он, поглядывая на толпящихся впереди коров, — что на самом деле не понимаю, что происходит.
— Ха-ха, тоже мне новость! Ты прикончил убийцу? Кхадсе?
— Э-э… да.
— Почему?!
— Потому что он убил Шару Комайд, — говорит Сигруд. — И я не смог это вытерпеть.
Девушка тяжело вздыхает, словно ждала такого ответа, но не хотела его услышать.
— Понятно. Провались оно все пропадом.
— Почему?
— Потому что я, — говорит незнакомка, — искала его по той же причине.
— Что происходит? Кто ты? Где мы?
— То же место. Скотобойня. Незадолго до того как ее перестроили, так что поблизости был дневной свет. Я могу — я попробую! — тебя отсюда вытащить, но…
— Погоди, — перебивает Сигруд. — Постой. Ты хочешь сказать, это… прошлое?
— Что-то очень близкое к нему, да, — говорит девушка. — Достаточно далекое, чтобы дневной свет былого просочился в настоящее. Он наиболее силен там, где простираются тени, и, хотя это делает его могущественным, оно же влечет за собой кое-какие ограничения. Там, где есть свет, его нет.
Сигруд пытается понять. Потом он бледнеет и задает вопрос, который, как он считал, ему не придется задавать ни разу в жизни:
— Ты Божество? — тихо говорит он.
Девушка с сожалением рассмеялась.
— Я? Нет. А вот он… Он старается изо всех сил. Ты ничегошеньки не знаешь, верно? Разве ты не знаешь, что идет война? Теперь нам придется… ой!
Она падает на колени, ее лицо искажается от боли. Сигруд смотрит вверх и видит, что стены скотобойни дрожат, а потом мир как будто сжимается в точку…
Их захлестывает тьмой, и в конце концов оказывается, что они не на бойне, но внутри крошечного пузыря света, который дрейфует в море теней. В этом пузыре только часть бойни — словно кто-то смотрит на нее через телескоп, кажется Сигруду, и видит лишь миниатюрный кружок изображения, исключая все прочее.
— Что происходит? — спрашивает Сигруд.
— Я проигрываю, вот что происходит, — рычит девушка. — Часть нас все еще на бойне, в настоящем, с ним. Он может бить по стенам пузырька прошлого, который я создала. И он их разобьет. — Она сдувает прядь волос с лица и стискивает зубы. — Ты хочешь выбраться отсюда?
— Да.
— Тогда следуй за мной. Не отставай. Если выскользнешь из пузыря, попадешь прямо туда.
— Куда?
— К нему. В ночь. За пределами этого пузыря — настоящее. А он там. И тебе с ним быть не захочется.
Она идет вперед, пробираясь между коровами. Пузырь движется вместе с нею, как будто она проецирует его вокруг себя. Сигруд, встревоженный, бросается следом и старается держаться поближе.
— Я наблюдала за Кхадсе много дней, не одну неделю, — говорит девушка, качая головой. — А потом появился ты и начал стрелять…
— Что ты знаешь про Кхадсе и Шару?
Она косится на него.
— Ну да, я прям возьму и поверю тебе. Человеку, который громко крикнул его имя.
— Ты говоришь про Н…
— Не смей! Ты хочешь пригласить его сюда?! Прямо к нам?!
Сигруд начинает понимать.
— Нет.
— Хорошо. Держи рот на замке, пока не испортил еще что-нибудь.
Они поворачивают за угол и видят две лестницы вниз. Одна освещена газовым светом, другая темная.
— Будем надеяться, эта выведет наружу, — бормочет девушка, когда они приближаются к освещенному коридору.
Человек в окровавленном фартуке выходит оттуда и минует их без единого слова. Сигруд смотрит на него в недоумении. Он видел эти дверные проемы всего лишь час назад, и оба почти обвалились.
— Мы… мы действительно в прошлом?
— Отчасти. Это его куски, части. Они нас не увидят. Прошлое не меняется, оно твердое и долговечное. По нему легко передвигаться, от секунды к секунде, как лягушка прыгает по кувшинкам. Ты заметил?
— Заметил что?
— Переходы между секундами?
— Н-нет.
— Значит, я делаю хорошую работу. Будем надеяться, что это продлится достаточно долго, чтобы мы смогли выбраться…
Они начинают спускаться. Потом границы пузыря снова дрожат, и девушка кричит и спотыкается, словно ее ударили ножом.
Сигруд приседает, чтобы помочь ей встать.
— Опять?
— Я… я больше не выдержу, — говорит она, задыхаясь. — Я думала, что смогу, но он теперь сильнее меня. Я рискую собой, спасая тебя. Он убил стольких из нас и теперь может заполучить меня…
Сигруд мало что понимает в происходящем, но до него начинает доходить грубая, причудливая как сон логика того, что предлагает девушка.
— Итак… ты хочешь провести нас вниз через прошлую версию скотобойни… а как только мы окажемся снаружи, на свету, вернуть в настоящее?
Девушка опять вскрикивает от боли, прижимая пальцы к вискам.
— Да! — кричит она. — Ты тупой?
— Но ты не сможешь туда дойти, — говорит Сигруд.
Она качает головой, слезы текут из ее глаз.
— Похоже, не смогу.
Сигруд смотрит на радиопередатчик, висящий на поясе.
— У меня была стратегия выхода отсюда — на случай, если здание будут штурмовать… но здесь от нее мало толку. — Он быстро соображает.
«Какие инструменты могут быть полезны против этого существа? Какие инструменты у нас вообще есть?»
Потом у него появляется идея.
— Ты можешь хотя бы довести нас до первого этажа? — спрашивает он. — Может, поближе к выходу?
— Может. Я попробую.
— Ладно. Второй вопрос… — Он роется в своем ранце и вытаскивает кусочки гравированной жести из туфель Кхадсе. — Знаешь, что это такое?
Она таращит глаза.
— Это… это чудеса, которые были на убийце, верно? Они не давали мне толком рассмотреть его, следить за его передвижениями. «Солнечный свет на горном перевале…»
Сигруд щелкает пальцами.
— Так вот как оно называется! Я не мог вспомнить. Держи. Засунь в туфли. Быстрее. Сейчас же.
— Но…
— Немедля!
Она садится на ступеньки и делает, что велели, — морщась и кривясь, как будто от болезненного шума в ушах.
— Хорошо, — говорит Сигруд. — Теперь третий вопрос. Что бы ни было, э-э, кем бы ты ни была… ты можешь пострадать от взрыва?
Она бросает на него сердитый взгляд.
— Чего?!
— Будем считать, — говорит дрейлинг, — что это значит «да».
* * *
К моменту, когда они добираются до нижней части лестницы, дела идут так плохо, что девушка уже едва переставляет ноги. Сигруд почти несет ее. — Это плохо, — говорит она, почти теряя сознание. — Не уверена, что смогу хотя бы убежать.
— Тебе и не придется, — отвечает Сигруд. — Просто подведи нас как можно ближе к двери. Потом мы зажжем спички, и ты позволишь пузырю лопнуть — я хочу сказать, вернешь нас в настоящее…
— Да, да! Я поняла!
— Хорошо. Затем ты сделаешь свой ход.
Они ковыляют через нижние помещения скотобойни, что-то вроде зоны упаковки и погрузки, куда раньше заезжали и откуда выезжали грузовики и повозки. Граница пузыря дрожит и дребезжит, словно кто-то колотит по ней снаружи, и каждый раз девушка стонет чуть сильнее.
— Кто ты? — спрашивает Сигруд. — Ты друг Шары? Шары Комайд?
Девушка молчит.
— Ты… «М»? Из письма, адресованного Шаре?
Она угрюмо смеется.
— А ты не дурак. Послушай, убийца, — ты рыбешка в очень большом пруду. Скорее всего, если ты выживешь сегодня — в чем я, честно говоря, сомневаюсь, — то тебя просто поймают на следующей неделе, в следующем месяце или, возможно, завтра же ночью. И когда он поймает тебя, то вытащит все твои секреты из самого нутра. Я не допущу, чтобы среди них оказался и мой секрет. — А если я все же выживу?
— Если выживешь и я снова тебя увижу… возможно, передумаю. — Она подозрительно смотрит на него. — Возможно.
Сейчас они возле входа на скотобойню. Сигруд аккуратно опускает девушку на пол. Их маленький пузырь прошлого теперь довольно сильно трясется, словно ворота, в которые бьют тараном.
— Быстрее, — шепчет она. — Пожалуйста, поторопись…
Сигруд сует руку в ранец и достает коробок спичек и пальто Кхадсе. «Слава морям, — думает он, — что я еще курю». Он надевает пальто Кхадсе — оно трещит на дрейлинге, но это наименьшая из его проблем. Потом, двигаясь аккуратно и плавно, он зажигает одну спичку. Вручает девушке, а сам собирает половину оставшихся спичек в пучок и тоже передает ей. Затем зажигает еще одну спичку и берет оставшуюся половину так, что они оба держат по зажженной спичке в одной руке и по пучку незажженных — в другой.
Он смотрит на девушку: она тяжело дышит от боли и ужаса.
— Готова? — спрашивает Сигруд.
— Да.
— Тогда вперед.
Она закрывает глаза. В тот же самый миг они подносят зажженные спички к незажженным пучкам. Спички ярко вспыхивают, и свет от них столбом пронзает тьму.
Пузырь прошлого вокруг них содрогается. Трясется.
Растворяется.
Тьма с ревом и писком льется со всех сторон — дикие, странные звуки ночного леса…
Но вокруг них она резко останавливается: мерцающие спички в их руках удерживают ее на расстоянии. Так темно, что непонятно, находятся ли они все еще на скотобойне, но Сигруд видит, как через щели в одной из дверей в отдалении просачивается свет зари.
Девушка кивает Сигруду и начинает медленно двигаться в сторону двери. В ее пальцах трепещет пламя.
Потом высокий, холодный голос шепчет ему на ухо, дрожа от ярости:
— Где она? Она здесь, не так ли?
Сигруд прячет улыбку. «Значит, чудеса из туфель Кхадсе работают, — думает дрейлинг. — Он не может ее как следует увидеть…»
— Ты и впрямь работаешь с ними, — говорит голос. — Я знал. Я это знал! Ты же понимаешь, твой огонек долго не протянет. И тогда тебе от меня не уйти.
— Я расскажу тебе все, — говорит Сигруд. — Прямо сейчас.
Пауза. Сигруд видит, что девушка почти добралась до двери.
— Что именно ты мне расскажешь? — спрашивает голос.
— Про Комайд. Про тех, кто в ее списке. Я знаю, где они.
Это, разумеется, сказочная ерунда. Но голос среди теней размышляет.
Потом он ласково произносит:
— Если тебе есть что сказать, начинай.
— Я работал с Комайд, — произносит Сигруд. Он старается говорить как можно медленнее. — Я работал с нею очень, очень долго. Даже если она этого не знала, я работал на нее и ждал ее — до самой ее смерти.
Тихое позвякивание и лязгающий звук — девушка отодвинула скользящую дверь.
Голос звучит снова, на этот раз рядом с другим ухом Сигруда:
— И? — подозрительно спрашивает невидимка.
— Она была осторожным человеком, — говорит Сигруд. Он наблюдает, как пламя ползет вниз по спичкам. — Но даже самый осторожный человек совершает ошибки. И тебе это известно.
Сигруд наблюдает за тем, как девушка выбирается туда, где безопасно. Она не оглядывается.
— Однажды мы были в убежище, вели допрос, — говорит Сигруд. — Но его прервали. Понимаешь, ворвались наши враги и чуть не взяли нас в плен. И с той поры я настаивал принимать меры предосторожности, чтобы такое не повторилось. Она это ненавидела. Но система была очень простая.
Сигруд переводит дух.
Берет радиопередатчик, демонстрирует и говорит:
— Она выглядит вот так.
После чего бросает спички, левой рукой натягивает пальто на голову и жмет на кнопку.
Раздается взрыв.
На самом деле Сигруд его почти не слышит. Он слышит, наверное, первые 0,0001 от взрыва. Потому что потом его с такой силой швыряет на землю, что он отключается.
Свет. Жар. Шум. И дым.
Он приходит в себя, задыхаясь и моргая; вокруг пляшут языки пламени, и он смутно осознает, что ему не больно. Пальто по-прежнему на голове, а спина и череп — которые должны были удариться об пол на смертельной скорости — совсем не болят. Наверное, пальто не дало ему врезаться в пол, но, как бывает с людьми, чью голову мотает во время автомобильной аварии, это не защитило его мозг от сотрясения.
Все еще в полубессознательном состоянии, он встряхивается и садится. Зажигательные мины нанесли немалый ущерб: тени разорваны в клочья тысячей маленьких огоньков, которые мерцают тут и там по всей скотобойне. Он высматривает своего противника — этого Нокова, — но ничего не видит.
Разве что…
В дальнем углу бойни виднеется какая-то фигура, тень на стене — только вот ее некому отбрасывать. Тень выглядит так, словно человек, кем бы он ни был, согнулся пополам, упирается руками в колени, как будто оправляясь от ошеломляющего удара. Затем тень шевелится и поворачивается, чтобы посмотреть на него…
Он видит глаза тени, холодные и мерцающие, как далекие звезды.
— Посмотри, что ты наделал! — кричит голос, возмущенный и растерянный. — Да только посмотри, что ты наделал!
Сигруд встает и кидается к двери наружу, хотя слегка шатается как пьяный. На бегу он видит, что ловушка сработала не так хорошо, как в былые времена: только две из трех зажигательных мин, которые он заложил здесь, взорвались. Он, похоже, испортил третий заряд, самый мощный. Скорее всего, приемник третьего заряда был поврежден во время взрыва, но пока Сигруд бежит, он прикрывает как можно больше своего тела пальто Кхадсе и щелкает передатчиком снова и снова, надеясь, что устройство все же проснется.
Он видит, как тени кружатся, роятся, клубятся позади, тысячи маленьких лужиц соединяются вместе, чтобы схватить его, прежде чем он достигнет дневного света снаружи.
Сигруд в двадцати футах от двери, потом в десяти. Он видит, как снаружи рябит на солнце поверхность реки Лужницы.
— Нет! — кричит высокий, холодный голос позади него. — Нет, нет!
Большой палец Сигруда в последней попытке неистово бьет по кнопке передатчика: щелк-щелк-щелк-щелк-щелк!
А затем стены заливает горячий и оранжевый свет, идущий откуда-то позади дрейлинга. Всплеск жгучего тепла омывает его.
Потом Сигруд вылетает через дверной проем, как пуля из ружья.
Кажется, время замедляется. Сигруд медленно кувыркается над рекой, что позволяет ему видеть плод своих усилий: яркий огненный шар, вылетающий из входа в скотобойню, словно язык дракона, который решил попить воды.
Сигруд смотрит вниз — точнее, поскольку он вверх тормашками, вверх — на воду, которая стремительно приближается к нему.
«Это, — думает он, — не то, чего я хотел».
Он пытается завернуться в пальто, но потом…
Удар.
Мир темнеет, и все его чувства сводятся к пронзительному «и-и-и-и-и-и-и-и!» в ушах. Когда Сигруд приходит в себя, то мгновенно осознает, что очутился под водой, что пузыри струятся из его носа и рта и в общем-то в глотке уже немало воды.
«Не паникуй. Не паникуй…»
Он начинает биться, дергаться, рваться вверх, к мерцающему там свету, красному и злобно-оранжевому. Он вырывается из воды, кашляя и задыхаясь, и от облегчения едва не начинает тонуть опять. Он снова выбирается на поверхность, работая руками и ногами, и плывет к далекому берегу.
Наконец под ногами у него мягкая грязь, и он выкарабкивается на берег, еле дыша от изнеможения. Позади раздается оглушительный треск, и Сигруд оборачивается как раз в нужный момент, чтобы увидеть: скотобойня начинает разваливаться.
Дрейлинг хмурится. Он намеревался устроить всего лишь яркую и жаркую вспышку, а не разрушить все здание.
«Мне точно надо стряхнуть пыль со своих навыков взрывника».
Он смотрит, как здание рассыпается. Интересно, а эта тварь — Ноков — погибла в огне, оказавшись в ловушке? Сигруд в этом сомневается. Восемнадцать лет назад в Мирграде он видел, как Божество получило несколько десятков артиллерийских снарядов прямо в физиономию и у него даже кровь из носа не потекла.
«Но разве оно… он… Божество? — Сигруд сует мизинец в ухо, пытаясь вытрясти каплю воды. — И кто эта девушка? Во что же я ввязался?»
Он вспоминает, что сказала молодая континентка: «Разве ты не знаешь, что идет война?»
Он смотрит на себя. Пальто Кхадсе разорвано — не из-за внешних сил, но явно из-за того, как очень большие руки Сигруда вертелись и дергались туда-сюда в одежде размеров на пять меньше нужного. Вздохнув, он снимает с себя лохмотья. Очень бы хотелось сохранить такую штуковину, но он решает, что было бы глупо доверяться чуду, особенно такому, которого никогда раньше не видел.
Он встает и ковыляет прочь. Теперь надо добраться до квартирки и спрятанных денег и документов. А потом уматывать как можно скорее из Аханастана.
«А оттуда в Галадеш, — думает он, — чтобы уберечь Татьяну от этого существа, чем бы оно ни было».
Понадобится местный ресурс. Но дрейлинг знает отличный вариант. Тот, чей домашний адрес известен широкой публике.
«Надеюсь, — думает он, пока плетется в сторону дороги, — она не застрелит меня при встрече».
5. Все, что мне оставалось
Иногда меня спрашивают про Во. Я нахожу такие вопросы очень прямолинейными, но пресса нынче рвется вперед и вперед. Еще немного рвения, и она споткнется — по крайней мере, я на это надеюсь.
Я думаю о том же, о чем думала всегда: статус-кво равнозначен рефлекторной смерти.
Люди не меняются. Государства не меняются. Их меняют. Они сопротивляются. А иногда и дерутся.
Из письма бывшего премьер-министра Ашары Комайд лидеру меньшинства Верхней палаты Парламента Турин Мулагеш. 1732 г.Капитан первого ранга Кавита Мишра идет через пустырь, сунув руки в карманы шинели. Руины скотобойни за пустырем все еще дымятся, откуда-то из глубин поднимаются извилистые струйки дыма. Аханастанская полиция отгородила район, и Мишра замечает, что все офицеры выглядят очень серьезными, хмурятся и качают головами, щеки и носы у них раскраснелись под высокими шлемами с гребнями. У нескольких на плечах блестит золото — лейтенанты, а может, один-два капитана. Да, и впрямь очень серьезное дело.
Впереди констебль машет рукой в черной перчатке, завидев ее приближение.
— Простите, барышня, это место преступления, и я… Мишра вытаскивает удостоверение и показывает ему. — Доброе утро, — говорит она.
Констебль читает. Таращит глаза и отступает на шаг. — Я понял, сударыня, — говорит он. — Э-э. Хотите, чтобы я позвал лейтенанта, сударыня?
— Если он тут главный — то да, пожалуйста.
— Да, сударыня.
Он рысью убегает прочь. Мишра ждет, окидывая взглядом руины скотобойни. Она могла бы пройти на место преступления, если бы захотела, — сколько бы золота ни украшало эти мундиры, ее пост с лихвой превосходит все прочие, — но не делает этого. Она не хочет, чтобы какие-то другие ее поступки, кроме появления и ухода, особенно запомнились.
Аханастанский лейтенант с внушительными седыми усами, которые колышутся всякий раз, когда он пыхтит от негодования, широким шагом идет к ней по тротуару.
— Да-да? — спрашивает он. — Чем могу помочь?
Она показывает документы. Лейтенант пугается, как и констебль, но возмущения в нем куда больше.
— Понятно, — говорит он. — Ну-ну. Как мило, что вы к нам присоединились, капитан Мишра. Министерство иностранных дел, да? При чем тут военная разведка? Разве что… дело каким-то образом связано с Комайд?
Лейтенанту неловко, потому что аханастанские власти прямо сейчас подвергаются серьезной критике. Такое случается, если допустить, чтобы бывшего главу самого могущественного государства в мире убили у тебя на заднем дворе.
— Мы пока что не уверены, — говорит Мишра. — Мы еще оцениваем ситуацию. А вы думаете, эти случаи связаны?
— Нет, — с удивлением отвечает он. — По крайней мере пока нет. Хотя я точно надеюсь, что связь и не обнаружится.
— Вы сказали, у вас еще серия трупов в другом месте, ниже по течению реки?
— На угольном складе, да. Работал профессионал. Очень высокого уровня. — Он окидывает ее взглядом. — Но я очень надеюсь, вы мне не скажете сейчас, что Сайпур с этим как-то связан. Я думал, дни, когда где-то рядом вызревают смертоубийственные конфликты, остались в прошлом.
— Сейчас я мало что могу вам сказать. Но можете не сомневаться, что Министерство иностранных дел не причастно к случившемуся. Хотя оно, разумеется, нас тревожит. Вы опознали какие-то из тел?
— Ни одного. Еще рано.
— И… — Она кивком указывает на выгоревшую скотобойню. — Здесь трупов не нашли?
— Пока нет. Но руины в плохом состоянии. Нужно время, чтобы все обыскать.
— Ниже по течению реки ничего не прибило к берегу?
— Нет. — Он устремляет на нее тяжелый взгляд. — Кого именно мне следует искать, капитан?
— Высокого мужчину, — говорит Мишра. — Волосы острижены очень коротко. Дрейлинг. С фальшивым глазом.
Лейтенант качает головой.
— Мы не находили трупов, соответствующих этому описанию, сударыня. Может, что-нибудь еще подскажете?
— Если бы знала больше, лейтенант, не стала бы утаивать. Он всего лишь сомнительный тип, которого заметили на месте предыдущего происшествия. — Она вытаскивает визитку и протягивает ему. — Если что-то узнаете, не могли бы вы уведомить меня? В этом деле нам лучше держаться друг друга.
— С радостью, сударыня, — говорит он, но улыбается достаточно недружелюбно, чтобы понять: все совсем наоборот.
— Спасибо, лейтенант, — говорит Мишра. Кивает ему, поворачивается и уходит обратно к своему автомобилю.
Она с облегчением переводит дух. Она ожидала, что кто-то из Министерства иностранных дел уже нанес ему визит — кто-то с официальным приказом явиться сюда, — и это могло обернуться некрасиво. Ибо, хотя у Мишры и был приказ проверить место происшествия, он пришел не из министерства.
Она едет на север, прочь от промышленных кварталов, мимо фабрик и нефтеперегонных заводов, чьи трубы извергают дым. Едет и едет, пока не оказывается возле дорожных туннелей, соединяющих восточный Аханастан с автомагистралями, идущими с севера на юг, — узкими, тесными артериями, высеченными в горе. Она въезжает в один из туннелей и примерно на полпути останавливается на аварийной полосе. Некоторое время сидит, наблюдая за другими машинами. Смотрит в зеркало заднего вида прищуренными, внимательными глазами янтарного цвета. Убедившись, что за ней не следили, достает конверт.
Конверт толстый и выглядит очень официальным, закрыт на шнурок, обвернутый вокруг бронзовой пуговицы. Мишра снова проверяет окрестности, потом открывает конверт и достает из него лист чего-то похожего на черную бумагу.
Она это делала уже много раз. Но все равно вздрагивает, прикасаясь к бумаге. Она знает, что на самом деле это не бумага, а нечто иное: поверхность листа кажется нежной, как соболиный мех, но если ее потыкать, то оказывается, что она твердая, как стекло… Чем бы это ни было, ее кожа воспринимает его как нечто чужеродное.
И оно попросту слишком черное. Чересчур черное.
Она достает карандаш и начинает писать. Она не может прочитать написанное — серое на черном неразличимо для глаза, — но знает, что для него это не важно. Куратор, как он предпочитает называть себя в обычной беседе, может видеть сквозь любую тьму.
Она пишет:
ТЕЛА ЕЩЕ НЕ ОПОЗНАНЫ. НИКТО НЕ ОБНАРУЖИЛ СВЯЗЬ С КХАДСЕ ИЛИ КОМАНД. Я УБЕДИЛАСЬ, ЧТО В ШТАБ-КВАРТИРЕ КХАДСЕ КАК СЛЕДУЕТ НАВЕЛИ ПОРЯДОК.
ПЕРЕДАЛА АХАНАСТАНСКОЙ ПОЛИЦИИ ОПИСАНИЕ, КОТОРОЕ ВЫ ПРЕДОСТАВИЛИ. ПОКА ЧТО НИКАКИХ ПРИЗНАКОВ ПОДОЗРЕВАЕМОГО. ЖДУ ВАШИХ УКАЗАНИЙ ПО ПОВОДУ ТОГО, СТОИТ ЛИ УВЕДОМИТЬ МИНИСТЕРСТВО ПО ОФИЦИАЛЬНЫМ КАНАЛАМ.
КМОна складывает листок и выходит из машины, морщась, когда мимо с грохотом проносится большой грузовик, извергая выхлопные газы. Хотя Мишра — сайпурка, в глубине души она сельская девушка и предпочла бы повозку с лошадью всем этим новым автомобилям.
Она идет к маленькой служебной двери в стене туннеля, опять озирается по сторонам и открывает ее.
Внутри маленький цементный чулан, просто четыре голые стены и пол. В углу стоит сломанная метла вместе со старой и пыльной бутылкой. Больше ничего нет.
Она кладет листок в центр пола, потом закрывает дверь, следя, как тень от двери наползает на «бумагу».
Мишра смотрит на часы — ждать пять минут, — прислоняется к стене туннеля и зажигает сигарету.
Она не гадает, получится ли. Она знает, что получится. Все кусочки теневой бумаги находят его достаточно быстро, если поместить их в достаточно густую тьму. Не важно, где найдется такая тьма, ибо вся тьма для него едина.
Она наблюдает за ходом машин, подмечая модели, цвета, лица водителей. Он ее защитил, благословил, взял под крыло; но после того, что случилось прошлой ночью, кто знает, сработает ли это. «На какой безумный риск я иду, — думает Мишра, — ради существа, которое почти не понимаю».
Впрочем, это неверно. Она его понимает. А он понимает ее.
Она вспоминает, как он пришел впервые — кажется, в 1729-м, почти десять лет назад. Через четыре года после Вуртьястана. Через четыре года после того, как ее брат Санджай умер там в бою от ножа девчонки-штани не старше пятнадцати лет. Он сражался с повстанцами, пытался спасти девчонку, но она этого не поняла — или, может быть, ей просто было все равно. Кому есть дело до того, что думают эти дегенераты?
И что получил Сайпур в обмен на жертву, принесенную ее братом? Чего они добились благодаря его смерти? После того как Комайд покинула пост, Мишра уже ничего не понимала. Министерство и армия были в ужасном состоянии. Доверие общественности к национальным силам достигло рекордно низкого уровня. Торговцы рвались во власть и обходились с генералами и командирами, словно те были простыми бюрократами, канцелярскими крысами и чинушами. Мишра, как и множество других лоялистов, преисполнилась отвращения к собственному государству.
Она думала, что держит свое отвращение в секрете. Но скоро стало понятно, что это ей не удалось. Потому что однажды, после того как ее отправили сюда, в Аханастан, кто-то подсунул конверт под дверь ее квартиры.
Это ее встревожило. Адрес Мишры был тщательно охраняемым секретом министерства. Прямая корреспонденция запрещалась строго-настрого.
Но еще одной вещью, которая встревожила ее в связи с этим письмом, стал цвет бумаги.
Черная. Не выкрашенная в черный, как рубашка, но по-настоящему черная, словно кто-то взял идеальную черноту и выкроил из нее безупречный квадрат.
Мишра открыла письмо. И, сама не понимая каким образом, увидела строчки, написанные черным по черному, но это были разные оттенки черного.
…или, может быть, письмо делало кое-что другое. Может быть, глядя на эту бумагу, она на самом деле не видела написанных слов, но бумага сама писала их прямиком в ее разуме.
Письмо гласило следующее:
СЧИТАЕШЬ, ЧТО КОНТИНЕНТ ПОТЕРПЕЛ НЕУДАЧУ?
СЧИТАЕШЬ, ЧТО САЙПУР ПОТЕРПЕЛ НЕУДАЧУ? ХОЧЕШЬ РАСПРАВИТЬСЯ С ОБОИМИ?
ХОЧЕШЬ НАЧАТЬ ВСЕ ЗАНОВО?
ЕСЛИ ДА, ТО Я СМОГУ ТЕБЕ ПОМОЧЬ. А ТЫ СМОЖЕШЬ ПОМОЧЬ МНЕ.
ПРОСТО СКАЖИ ЭТО СЛОВО ВСЛУХ:
И в нижней части письма появилось имя.
Мишра уставилась на письмо. Не только потому, что все это было очень странно, но еще и потому, что слова вторили глубокому ужасу, который метастазировал внутри нее, — той идее, что в этом мире ни одно государство и ни одна нация не могли по-настоящему добиться успеха. Континент был мерзостью, и теперь Сайпур, единственная надежда этого мира на справедливую, гордую и свободную демократию, губили меркантилизм и тщеславная, бесплодная борьба за мир. За десять лет военной карьеры Мишра привыкла просыпаться и думать: «У нас ничего не получится. Мы всегда находим способ все испортить. Всегда». И пока ее товарищи сражались, страдали и умирали, она не переставала сомневаться в том, ради чего все это происходило.
Увидев перед собой собственные мысли в письменном виде — и не важно, каким странным способом они к ней попали, — Мишра испытала мощные эмоции. Казалось, она впервые за много лет поняла, что не одинока.
Она перевела дух и громко прочитала имя.
А затем пришел мальчик — в то время он еще выглядел как мальчишка, — и у них случился долгий, очень долгий разговор.
За минувшие годы капитан первого ранга Кавита Мишра сделала для куратора немало странных вещей. На него работают и другие министерские — она это знает, потому что лично завербовала кое-кого, — но никто не сотрудничает так тесно, как она. К примеру, он и не мог выбрать кого-то другого, чтобы послать в Мирград, когда понадобилось заманить в ловушку того смеющегося мальчика, который как будто возникал из ниоткуда. И хотя то задание было как будто самым странным из всех, что ей поручили, она подозревает, что в будущем случатся еще более странные.
В особенности после Комайд, и Кхадсе, и той кутерьмы, что приключилась тут прошлой ночью.
Стоя в туннеле, Мишра смотрит на часы. Переводит дух и открывает чулан.
Листок черной бумаги все еще на полу. Она его поднимает и разворачивает.
Внутри новое послание. В точности как в тот первый раз в ее квартире, буквы как будто написаны черным — или, быть может, они пишут себя сами, в каких-то глубоких и тайных частях ее разума:
ПОКА ЧТО НЕ НАДО ПРЕДУПРЕЖДАТЬ МИНИСТЕРСТВО.
ИСПОЛЬЗУЙ ЗЕРКАЛА. СЛЕДИ ЗА ИХ ДЕЙСТВИЯМИ. ДОЛОЖИ НЕМЕДЛЕННО, ЕСЛИ БУДУТ ЗАМЕЧЕНЫ КАКИЕ-НИБУДЬ ИЗМЕНЕНИЯ ИЛИ ПЕРЕДВИЖЕНИЯ, В ОСОБЕННОСТИ В СВЯЗИ С ПОДОЗРЕВАЕМЫМ.
ОН С НИМИ ЗАОДНО. ОН ОПАСЕН.
Она вздыхает.
Потом берет спичку, зажигает о стену чулана и подносит пламя к уголку листа.
Огонь медленно ползет по черной странице, превращая ее в пепел. Она немного дует на него, помогая распространиться, а потом затаптывает остатки. Забирается в машину и едет прочь.
— Вот дерьмо, — говорит Мишра.
Она ненавидит дежурство у зеркал. Но приказ есть приказ.
* * *
В некотором роде современный мир теперь кажется Сигруду очень новым и продвинутым. В его дни автомобили встречались редко, телефоны и подавно, а пистолеты и винташи были дорогими экзотическими штуковинами.
Тем не менее, к его удивлению, мир остается в точности тем же самым. Например, если бы кто-то сказал Сигруду, что в этом очень современном, очень продвинутом обществе по-прежнему можно использовать поддельную трудовую визу — надежный запасной вариант, к которому прибегали разведчики, когда он был на службе, — чтобы пересечь Южные моря вплоть до Наваштры в Сайпуре, он бы подумал, что этот человек — дурак. Ведь бюрократы и власти должны были закрыть разнообразные лазейки, которые делали такие подделки возможными? Ведь этому новому поколению, купающемуся в таком количестве технологий и инноваций, следовало найти способ устранить этот заурядный обман?
Но похоже, что мельницы правительства мелют еще медленнее, чем Сигруд себе представлял. Потому что он наряду с десятками других неряшливо одетых дрейлингов и континентцев беспрепятственно покупает билет и плывет через Южные моря в Наваштру без происшествий. Сайпурские чиновники даже не смотрят в его сторону. Возможно, Сайпур так сильно нуждается в умелых рабочих, что его не особенно волнует, если некоторые из них будут вредоносными агентами.
Попасть из Наваштры в Галадеш потрясающе просто. Все идущие вдоль побережья транспортные пути — будь то дороги, маршруты кораблей или рельсы — неизбежно поворачивают к Галадешу, второму по величине городу мира, бесспорной столице цивилизации. И хотя блокпосты и меры безопасности в Галадеше серьезнее, чем где-либо, они все же не настолько серьезны, как те, с которыми Сигруду приходилось справляться на службе сайпурскому Министерству иностранных дел, — и, удивительное дело, они не представляют никакой угрозы для него.
«Возможно, это общество, которое я никогда не мог себе представить, — думает он. — Возможно, это общество, где более или менее царит мир».
А потом он внезапно оказывается на месте. Он ходит по Галадешу свободно и беспрепятственно — по городу, который во многом определил его жизнь и бесчисленное множество других жизней. Потому что любой выбор, сделанный здесь — касайся он хоть войны, хоть торговли, — обязательно имел миллионы последствий и жертв.
Сигруд старается не озираться, пока идет по Галадешу. Его больше всего поражает, насколько город чист и хорошо организован. Мирград был шизофреническим, полуразрушенным бедламом, Вуртьястан лишь немногим превосходил форпост посреди диких земель, а Аханастан построили специально для обслуживания судоходного канала, создавая полупромышленное-полуурбанистическое подобие города.
Но Галадеш другой. Галадеш, в отличие от всех прочих городов, которые он когда-либо видел, осмысленный.
Это можно почувствовать, когда идешь, минуя квартал за кварталом. От изящных деревянных свай, на которых стоит множество домов, до сточных канав на улицах и извивов надземки все сделано не просто хорошо, но именно так, как надо. Галадеш, как убеждается Сигруд, это город инженеров, город мыслителей, город людей, которые не действуют опрометчиво.
Или, по крайней мере, действуют опрометчиво только на своей территории. В остальном мире, как известно Сигруду, все происходит иначе.
Он не может не удивляться тому, как город течет, как он дышит. Как выстроенные из камня старые коммерческие здания в центре превращаются в изящные жилые кварталы, где все дома стоят на столбах или сваях на случай затопления — ибо Галадеш построен на море и постоянно воюет с водой. Возможно, именно поэтому большая часть города кажется безукоризненно продуманной и спланированной. Или, возможно, сайпурцы, которые были в рабстве у Континента на протяжении веков, невероятно, немыслимо чувствительны к вторжению в чужую жизнь. Стоит заглянуть в газеты, и сразу видно: если кто-то где-то предлагает построить новое жилое здание, галадешцы сразу устраивают масштабные дебаты о последствиях и воздействии такого строительства, а также о том, приемлемо ли оно. Такое поведение кажется Сигруду немного излишне цивилизованным, потому что сам он — дитя культуры, в которой в споре обычно побеждал тот, кто кричал громче остальных.
Он сразу же берется за дело. В этом высокоорганизованном мегаполисе не требуется много времени, чтобы найти адрес. Нужное ему место — недалеко от центра Галадеша, в одном из самых богатых и престижных районов. Когда он добирается туда, то не видит дома за высокими деревянными стенами, но понимает, что попал куда надо, благодаря охранникам-сайпурцам у ворот — они в штатском, разумеется, но дрейлинг знает, как выглядят солдаты.
Сигруд ждет вечера, потом пробирается тайком через дворы соседних зданий. Никто его не видит, никто не удивляется. Это цивилизованные люди. У них нет необходимости следить за своей собственностью.
Притаившись по другую сторону стен, он ждет звука шагов или вздоха. Ничего не слышит. «Наверное, охрана только у входа, — думает Сигруд. — И это… удивительно глупо». Дрейлинг готовится, потом перепрыгивает через забор.
Он приземляется в очень аскетичном саду позади дома. В основном просто трава, камни и странный кустарник, обстриженный почти под ноль. В задней части дома раздвижная стеклянная дверь, и замок на ней совершенно непримечательный. Сигруд вскрывает его менее чем за полторы минуты, а потом проскальзывает внутрь.
Он сверяется с карманными часами. Уже поздний вечер. Она скоро вернется.
Он тихонько крадется через дом, находит глубокую тень на балконе над входом и ждет.
Примерно через час раздается звон ключей. Дверь открывается. Затем появляется старая женщина.
Она слегка сутулится, волосы у нее серовато-белые, кожа в морщинах от долгих лет на солнце и напряжения. У нее теперь есть трость, которую она использует с большим нежеланием, как будто кто-то приклеил ее к руке, и она не знает, как снять эту штуку. Он наблюдает, как она подходит к вешалке для одежды и вставляет трость в углубление на дне, бормоча: «Проклятая хреновина», а затем начинает длинный, медленный, сложный процесс — снимает пальто. Это требует времени, ведь у нее не просто явно болят суставы, но к тому же левая рука — протез, сияющий металлом от локтя вниз.
Сигруд смотрит на нее, не шевелясь и даже не дыша. Не потому, что боится, но потому, что даже не ожидал увидеть, какая она старая. Она вовсе не то стремительное, могучее существо, с которым он был некогда знаком и которое, казалось, могло пробить корпус линкора, стоит только захотеть. За тринадцать лет она стала кем-то другим.
Он смотрит, как она ковыляет в кухню, где наливает себе стакан бренди. Стоит у раковины, не спеша потягивает алкоголь. Но он чувствует: что-то изменилось в том, как она движется. Слишком напряженно, слишком осторожно…
Женщина опускает стакан.
— Если это не ты, Сигруд, — произносит она, — то я повернусь и начну стрелять.
— Это я, — отвечает он, выходя из тени. — Как ты поняла, что я здесь?
— Потому что ты воняешь, — говорит она. — Очень сильно. Как будто сидел в трюме корабля не одну неделю. Как оно, скорее всего, и произошло. Все честно, не правда ли? Ты меня унюхал в Вуртьястане…
Генерал Турин Мулагеш замолкает, повернувшись и увидев его. Ее лицо обмякает от потрясения.
— Клянусь морями, Сигруд, — шепчет она. — Взгляни на себя. Только взгляни на себя.
Сигруд смотрит на нее с балкона, не зная, что делать. — Ты ничуточки не изменился, Сигруд, — тихо говорит она. — Не постарел ни на день.
* * *
Сигруд ждет в читальне, где за большими эркерными окнами открывается вид на хаотичный центр Галадеша. Дрейлинг не может перестать его рассматривать.
— Ах, — говорит Мулагеш, возвращаясь с бутылкой вина и двумя бокалами. — Впервые в Галадеше?
Он кивает.
— Очень славный город, — говорит Мулагеш. — Если ты можешь позволить себе жить здесь. Большинство не может. Этот треклятый дом, где меня поселили, — мне, мать твою, пришлось бы прожить свою жизнь десять раз кряду, чтобы его оплатить.
Он вежливо улыбается, не зная, что сказать.
— Итак, поведал ли тебе кто-нибудь, — небрежно продолжает Мулагеш, зубами вытянув пробку из бутылки вина и выплюнув ее на пол, — каким гребаным дурнем ты себя выставил, явившись сюда?
— Да. Включая меня самого.
— Но не сработало.
— Нет. Обстоятельства.
— Да уж, это должны быть особенные обстоятельства, мать их за ногу. Ты все еще в розыске, Сигруд. За то, что ты сделал, многие военные шишки хотели бы увидеть твою голову на блюде. — Она поглядывает на него, пока наливает бокал. — И мне трудно их винить.
— Да. Я понимаю.
— И что же с тобой приключилось за последние десять лет или сколько там? — спрашивает она, наливая себе.
— Ничего хорошего.
Она угрюмо смеется.
— Сомневаюсь, что это было лучше, чем случившееся со мной. Сидеть в Парламенте больше десяти лет, иметь дело с тупоумными идиотами…
— Наверное, это было лучше, — говорит Сигруд. — У тебя, скорее всего, имелась уборная.
— A-а. Ну да, конечно. Это, безусловно, позволяет взглянуть на вещи в перспективе. Итак, скажи-ка, каким образом ты сюда прокрался, не потревожив никого из моей службы безопасности?
Дрейлинг пожимает плечами.
— Тихонько.
Она хмыкает и вручает ему бокал.
— Ну да. Ты всегда был жутким шпионом, Сигруд. Приятно, что хотя бы одна вещь не изменилась. Но я подозреваю, что знаю, почему ты здесь.
Сигруд берет стакан и нюхает. Он не будет сегодня пить. Он должен быть начеку.
— Да. Шара.
— Ага, — говорит она. — Ага.
Мулагеш медленно, со стоном садится в кресло рядом с ним. Он наблюдает за ее движениями, подмечая, что левое бедро движется труднее правого — наверное, артрит.
— Ах, — говорит она, видя его лицо. — Время меня не пощадило, верно? Впрочем, кого оно щадит?
Сигруд не знает, что сказать. Он так часто представлял себе, как пройдет эта встреча, но теперь, когда все происходит на самом деле, слова покинули его.
— Но с тобой, конечно, оно обошлось по-доброму, — продолжает она, потягивая вино. — Ты совсем — ничуточки! — не изменился с той поры, как я тебя запомнила, Сигруд. И если ты пробрался сюда так, чтобы никто ничего не заметил, то и двигаешься ты весьма неплохо.
— Моя мать в старости была очень крепкой, — говорит он. — Ну, так мне сказали.
— Человека, который постареет так же хорошо, как ты, — отвечает Мулагеш, — я назову гребаным медицинским чудом.
От слова «чудо» он вздрагивает. Его левая рука пульсирует от боли. Он так близко к женщине, которая видела, как умерла его дочь… Воспоминания захлестывают его, их слишком много, и они слишком быстры.
— Как твои дела, Турин? — спрашивает он, чтобы сменить тему.
— Хорошо, как мне говорят. Когда политика Шары действительно начала действовать лет этак пять или шесть назад, я куда реже стала слышать «нет» и куда чаще «как мы можем помочь вам, министр». Такой вот радикальный разворот. Оказывается, людям нравится открывать границы, если это приносит им деньги. Может, они поблагодарят Шару теперь, когда она мертва. Конечно, если это не навредит их положению. Политики, что с них взять.
— Ты… лидер меньшинства?
— М-м, — она потягивает вино, — Верхней палаты Парламента. Но, говорят, в следующем году буду лидером большинства. Вот забавно, правда? Полагаю, мне придется куда чаще беседовать с иностранными делегатами. — Она бросает на него взгляд. — Кстати… Хочешь знать, как дела у Хильд?
Сигруд моргает, озадаченный упоминанием своей жены.
— Ты с нею связывалась?
— Она была торговым канцлером Соединенных Дрейлингских Штатов. Я не смогла бы избежать разговора с нею.
— Д-да… наверное.
— Вообще-то она только что ушла в отставку. У них там все хорошо, так что ей больше нет нужды работать смотрителем, как она сама выразилась. — Мулагеш опять бросает на него взгляд. — Она снова вышла замуж. Полагаю, ты должен это знать.
— Понятно. Я об этом думал. — Он трет рот, его лицо слегка озадачено. «Как странно слышать о жизни твоих любимых на брифинге». — Она… ну, как бы сказать… счастлива?
— Думаю, да. У нее появились новые внуки.
Сигруд сглатывает.
— Карин?
— Наверное. У тебя ведь была только она и… и Сигню, правильно?
Он кивает, чувствуя себя странно — как будто какой-то чужак нарядился в его тело.
— У Карин уже пятеро детей, — говорит Мулагеш. — Четыре девочки и мальчик.
Он выдыхает.
— Это… немалое потомство.
— Да. Как-то так. — Она медлит, потом с теплотой спрашивает: — Хочешь, разузнаю, нельзя ли достать их фотографии для тебя?
Он долго думает. Потом качает головой.
— Нет?
— Нет. Это сильно усложнит то, что я собираюсь сделать.
— Что ты имеешь в виду?
— Сайпур не позволит мне вернуться, — говорит он. — Так что мне нет необходимости знать о таких вещах. Потому что у меня их никогда не будет.
Неловкое молчание. Мулагеш потягивает вино.
— Она с тобой связывалась, Сигруд?
— Кто? Хильд?
— Нет. Шара, конечно.
— Нет, — говорит он. — Я узнал, что она мертва, из вторых рук.
Мулагеш медленно кивает.
— Итак… Ты не знаешь, что она делала на Континенте?
— Нет. — Он выпрямляется в кресле. — А что? Ты знаешь?
Она безрадостно улыбается.
— Нет. Понятия не имею. Хотела бы знать. А ведь я спрашивала. Она не пожелала рассказать. Кажется, думала, что это поставит мою жизнь под угрозу. Что, учитывая случившееся с нею, могло быть правдой. Единственное, что она мне сказала… как же она выразилась… ах, да. Она сказала, цитирую: «Весьма вероятно, что однажды тебя навестит Сигруд».
Сигруд удивленно моргает.
— Она сказала, что я приду к тебе?
— Правильно. Я ничего не поняла. Ты же был преступником. Но она сказала, что, если ты ко мне придешь, я должна передать сообщение, но я полагаю, ты понятия не имеешь, что бы это могло быть, верно, Сигруд?
Он ошеломленно качает головой. Он такого совершенно не предвидел.
Мулагеш задумчиво глядит в пустоту.
— Значит, Шара знала, — говорит она. — Должна была знать, что ее могут убить. Должна была знать, что ты услышишь об этом. И придешь ко мне. В конечном счете. — Она издает глухой смешок. — Умная малышка. Она находит такие восхитительные способы заставить нас всех делать ее грязную работу за нее, даже из могилы.
— Что за сообщение?
— Очень простое, — говорит Мулагеш, — и очень запутанное. Она сказала, что, если ты однажды придешь ко мне, я должна передать, чтобы ты защитил ее дочь. Любой ценой.
Сигруд на миг застывает. Потом раздраженно трясет головой.
— Но… но я потому и пришел сюда, — говорит он. — Я пришел к тебе, чтобы узнать, где Татьяна Комайд!
— Ты не дал мне закончить, — резко отвечает Мулагеш. — Дело в том, что никто не знает, где Татьяна Комайд. И, по-видимому, не знал в течение нескольких месяцев.
— Что?
— Что слышал. После убийства разыскать Татьяну было государственным приоритетом, но усадьба Комайд оказалась совершенно пустой. Похоже, Шара распространяла идею о том, что ее дочь живет в усадьбе… но это было далеко от истины. И сейчас начнется путаница. — Мулагеш подается вперед, болезненно кряхтя. — Гребаный артрит… Просто дерьмо, когда тело восстает против тебя. Ну да ладно. Шара велела мне передать, чтобы ты защищал ее дочь, но еще Шара сказала, что ты найдешь ее дочь у той единственной женщины, с которой она разделила свою любовь.
Единственный глаз Сигруда выпучивается.
— Чего?!
— Вот я тоже так подумала, — говорит Мулагеш. — Мне как-то и в голову не приходило, что ее интересуют, ну, такие вещи. Я стараюсь ничего не предполагать, так как многие люди предполагали всякое обо мне на протяжении многих лет и их предположения мне никогда на самом деле не нравились, так что…
Сигруд вскидывает руку.
— Нет. Я не думаю, что это правильно.
— Сигруд, мать твою. Какое право ты имеешь…
— Нет! Я про сообщение, Турин. Я думаю, оно должно сбивать с толку любого, кроме меня. Возможно, она намекала на человека, которого мы оба когда-то знали. — Он вздыхает и сжимает ладонями голову. — Но… я не понимаю, кто бы это мог быть.
— Почему она не сказала мне, о ком речь? — спрашивает Мулагеш. — Разве это не было бы проще?
Сигруд вспоминает бледную континентскую девушку и то, как она говорила, что Ноков вытащит все секреты из его нутра.
— Твой адрес всем известен, — говорит дрейлинг. — И твоя охрана не блещет, что я и доказал. Думаю, она считала, что не может рисковать. Даже с тобой, Турин. Но постой… когда она сказала тебе это, ты ничего не сделала? Не встревожилась?
— Еще как встревожилась, — отвечает Мулагеш. — Но к тому моменту я и так была весьма сильно встревожена.
— Чем? Что Шара натворила?
Мулагеш вздыхает, садится обратно в кресло и допивает вино одним гигантским глотком.
— Вот это очень интересный вопрос…
* * *
— Это произошло в начале 1733-го, — говорит Мулагеш. — От Шары не было ни слуху ни духу где-то года два. Она покинула свой пост в 1726-м, и, хотя мы поддерживали связь, времени прошло, я бы сказала, очень уж много. Но вот однажды мой ассистент сказал, что какая-то женщина оставила для меня сообщение и была довольно настойчива — заявила, дескать, она знакомая капитана Незрева из Мирграда.
Сигруд улыбается.
— Того полицейского, с которым у тебя был роман.
— Точно. Но мы встречались всего-то пару раз, — парирует Мулагеш. — По крайней мере по моим понятиям, это было всего несколько раз. Ну ладно. Мне стало очень любопытно, что это за женщина, я пришла в ресторан, упомянутый в сообщении, и кого увидела? Шару. Я удивилась. Я хочу сказать, бывший премьер-министр может устраивать встречи с кем пожелает, верно? Однако она хотела, чтобы все оставалось в секрете. Нельзя было допускать, чтобы нас увидели вместе, ведь тогда кто-то мог бы услышать, какие вопросы она мне задавала.
— И какие же?
— Касательно кое-какого подразделения разведки и кое-какой операции. У нее не было к ним доступа — никогда, за всю карьеру в министерстве, даже в должности премьер-мать-его-министра. Операция «Возрождение». Слышал о такой?
— За последние дни мне пришлось многое вспомнить, Турин, но об этом я слышу впервые.
— Я тоже о ней ничего не знала. Шара попросила выяснить. Она сама выглядела потрясенной. С оттенком паранойи. Это было странно — она ведь жила на окраине Галадеша с дочерью и просто… не высовывалась. И вдруг внезапно явилась из пустоты с таким вопросом. Сказала, это довольно старая история — еще тех времен, когда всем заправляла Винья, наверное, с 1710-х, когда вы с нею были просто щенками и только учились резать глотки.
Вообще-то в 1710-м Сигруд отлично умел резать глотки, но он воздерживается от исправлений.
— Короче, я кое-что проверила. Связалась с надежными источниками в министерстве, в архиве. И все, что мне удалось добыть, это папка с листочком бумаги. Одним-единственным. Отчетом о сайпурском дредноуте под названием «Салим». Знаешь его?
Сигруд качает головой.
— Я тоже. Он утонул во время тайфуна в 1716-м. Вот и все, что мне удалось ей сообщить. Но она почему-то очень воодушевилась. Намекнула, что раскопала какую-то дрянь, и запашок у этого дела и впрямь был дрянной. «Вижу отпечатки Виньи повсюду», — сказала я Шаре, и она… намекнула, что так и есть, но сказала, что больше ничем не может со мной поделиться. Опять же, ради моей безопасности.
— Что было потом?
— После того как я передала ей ту папку, она перестала жить тихо. Посвятила себя благотворительности, начала все чаще посещать Континент, устраивала там приюты и детские дома для сирот. Вроде обычная благотворительная ерунда. Но я все время спрашивала себя: а что, если на самом деле это не благотворительность? Ведь не могло же быть совпадением, что после моего рассказа про эту операцию она чуть ли не поселилась на Континенте. Потом, три месяца спустя, она явилась ко мне в гости без предупреждения и сказала про тебя и Татьяну, а после… — Мулагеш ненадолго умолкает. — Мне пришлось опознавать тело, знаешь ли.
Сигруд резко выпрямляется и смотрит на нее, встревоженный.
— Они нашли фрагменты, — говорит Мулагеш. — Ее… фрагменты, полагаю. Странно, что с этим обратились ко мне. Она же была гребаным премьер-министром, все знали, как она выглядит. Но, наверное, в таких ситуациях приходится соблюдать протокол. До того момента я думала: а вдруг она все подстроила? Видимо, это обычная реакция на подобные вещи. Мы не верим в реальность смерти. Надеемся, что это сон. Ведь так?
Сигруд закрывает глаза. Он видит Сигню: она стоит на причале, глядит в сторону моря, где трудятся придуманные ею поразительные механизмы, творя новую эру.
— Да, — тихо говорит он. — Так.
— Ты отправился сразу сюда, когда узнал?
— Нет. И я пришел, чтобы сказать: Турин, ты была права. Шара не просто занималась благотворительностью. Я думаю, отправившись на Континент, она отправилась на войну.
* * *
Мулагеш слушает рассказ Сигруда о последних месяцах его жизни. Когда он доходит до событий в Аханастане, она отбрасывает притворную вежливость и хватает бутылку с вином.
К концу рассказа бутылка почти пуста. Мулагеш, в смятении закатывая глаза и тяжело вздыхая, наливает себе стакан за стаканом и с усталой покорностью опрокидывает. Сигруд не говорит ей только имя Нокова: не хочет рисковать тем, что она это имя повторит и привлечет к себе внимание существа.
Когда Сигруд заканчивает, Мулагеш переводит дух и говорит:
— Ладно, во-первых… это ты тот тупой кретин, который оставил семь трупов на угольном складе в Аханастане на прошлой неделе?
— Ох. Ты об этом слышала?
— Чтоб мне провалиться, Сигруд, бывшего премьер-министра убили в Аханастане месяц назад! Если во всей провинции хотя бы одно тело падает бездыханным, мне об этом сообщают — а тут целых семь!
— М-да. Если это тебя утешит, все шло более-менее по плану…
— Не считая той части, которая сильно смахивает на появление гребаного Божества, что едва тебя не убило! — в ярости отвечает Мулагеш. — Не говоря уже о том, что, судя по твоим словам, улицы Аханастана кишат божественными ловушками. И я ни хрена не понимаю, что происходит!
— Не ори, — просит Сигруд. — Охранники услышат.
Мулагеш опять закатывает глаза и без сил падает в кресло.
— Я не думаю, — говорит дрейлинг, — что повстречался с Божествами.
— Да? И почему ты так решил?
— В… в Вуртьястане… когда ты держала в руках меч Вуртьи. Что ты чувствовала?
— Зачем, скажи на милость, ты вытаскиваешь это ужасное воспоминание?..
— Турин. Пожалуйста.
Она пристально глядит в окно широко распахнутыми испуганными глазами.
— Как будто… как будто я могла бы сделать что угодно. Без ограничений. Разрезать мир напополам, если захочу.
— Да. Даже крупицу силы истинного Божества невозможно постичь человеческим разумом. Они изменяют реальность, даже не думая об этом. Но два существа, которых я повстречал… они сражались. У них были ограничения. Мир для них полон преград и пределов.
— Тогда что же они такое? Божественные создания? Живые чудеса?
— Понятия не имею, — говорит Сигруд. — Но думаю, Шара знала. Подозреваю, они оба знали Шару. Хотя один сражался против нее, а другая — на ее стороне. И похоже, что все ее дела на Континенте начались с найденной тобою папки…
— Операция «Возрождение».
— Точно. — Сигруд тяжело вздыхает. — М-да. Это… надо осмыслить.
— Да что ты говоришь, засранец. Чего я никак не возьму в толк, так это того, почему Шара, если уж она ввязалась в какие-то дела с существами, которые ведут себя как Божества, не угрохала их черным свинцом, как Колкана? Почему она не пустила в ход ту единственную вещь, которая может их убить?
— Не знаю, — говорит Сигруд. — Думаю, он все еще был у нее. Она даже министерству его не доверила после Мирграда. Такое оружие, сказала она мне, нельзя поручать правительствам.
— Как человек, который пытался какое-то время руководить правительством, я с этим соглашусь.
— Думаю, она никому и ничему не доверяла, — мрачно говорит Сигруд. — Шара, которую я знал, могла бы хоть написать мне сообщение. Закодированное, секретное. Но вот так, из уст в уста… Такой метод говорит об отчаянном положении.
— Шара в отчаянии — такая идея мне не нравится.
— Мне тоже, — говорит Сигруд. — Особенно когда враг, кем бы он ни был, похоже, охотится за ее дочерью.
— Я этого совсем не понимаю. Она всего лишь ребенок.
— Кхадсе сказал, его наниматель охотился на юных континентцев, — задумчиво говорит Сигруд. — Детей. Подростков. Сперва их родителей убивали, потом дети исчезали.
Лицо Мулагеш темнеет.
— Так ты… ты думаешь, Татьяна уже…
— Я не знаю. Сложилось впечатление, что враг Шары получил тот список континентцев совсем недавно. Так что, возможно, время еще есть. — Он трогает свой фальшивый глаз, пытаясь повернуть его получше.
— Ты не мог бы перестать? — просит Мулагеш. — Жуть какая.
— Прости. Скажи-ка мне вот что. Я видел Татьяну всего один раз. Что ты о ней знаешь?
— Немногое, — говорит Мулагеш. — Шара рьяно охраняла их уединение после того, как ушла с поста. Думаю, в этом деле ей очень пригодились навыки, приобретенные в министерстве. Мало кто знал, что она удочерила ребенка, не говоря уже о том, что девочка с Континента. Я встречалась с нею лишь однажды. Она была юная. И одержимая биржами.
— Ч-чем? Биржами?
— Ага. Странная девочка, по правде говоря. Читала много книг по экономике. Впрочем, рядом с Шарой любой станет странным.
Сигруд откидывается на спинку кресла в задумчивости.
— Где Шара жила? В смысле, до того как погибла.
— В родовом имении. Восточный Галадеш. — Она называет точный адрес. — Это огромный особняк, принадлежал ее тете. А что?
— Потому что мне снова кажется, что я должен кое-что вспомнить, — говорит Сигруд. — И для этого надо подстегнуть память.
Мулагеш хмуро смотрит на него. Потом у нее приоткрывается рот.
— Эй, постой! Ты собрался вломиться в особняк Шары? Чтобы «подстегнуть память»?
Сигруд пожимает плечами.
— Вообще-то я сразу туда собирался. А куда же еще мне идти? Шара на кого-то намекала, но мы с ней знали стольких людей… Если я увижу ее записи, то, чем она занималась, это поможет мне понять.
— Ты сбрендил? Сигруд, это место — часть международного расследования! Министерского расследования! За ним следят!
— Значит, буду осторожен.
— Дом Шары будет не таким, как мой, — продолжает Мулагеш. — Ее любили и ненавидели, и теперь она мертва. Они относятся к этому серьезно, мать твою, Харквальдссон! Это тебе не прогулочка по парку. Там будут солдаты, охранники!
— Я не собираюсь гулять по парку, — говорит Сигруд. — Я все сделаю на высшем уровне.
— Да ты меня хоть слушаешь? Я не хочу, чтобы ты снова убивал невинных людей, которые всего лишь пытаются делать свою работу!
Наступает долгое, неловкое молчание.
— Ты ведь знаешь, — тихо говорит Сигруд, — что я этого не хотел.
— Я знаю, что те солдаты в Вуртьястане мертвы. Я знаю, что с людьми, которых ты встречаешь на своем пути, такое случается. И мне не нравится сама мысль о том, чтобы указать тебе на каких-нибудь других тупых ребятишек, которых угораздило оказаться не в том месте, не в то время.
— Это было тринадцать лет назад, — говорит Сигруд. Его голос дрожит от холодной ярости. — И я только что пережил смерть дочери.
— Это тебя оправдывает? Другие родители все еще оплакивают своих детей из-за того, что сделал ты. Правда в том, Сигруд, что ты жесткий оперативник. Ты готов и в этой операции действовать жестко? Готов, если понадобится, убивать, чтобы добиться желаемого?
Сигруд не смотрит ей в глаза.
— Так я и думала, — говорит Мулагеш. — Мы научили тебя одному, Сигруд. И ты в нем хорош. Но, я думаю, это может оказаться всем, что ты умеешь делать теперь. Гляжу на тебя, и мне весьма тревожно — потому что ты, похоже, совсем из-за этого не беспокоишься.
— Я беспокоюсь, — говорит Сигруд, сбитый с толку.
— Да, но не о себе, — огрызается Мулагеш. — Нормальные люди, собираясь в поход против чего-то, весьма похожего на Божество, по крайней мере, упоминают о том, что им неспокойно. Но ты об этом даже не пикнул, Сигруд йе Харквальдссон. Тебе, похоже, все равно, что та тварь может тебя убить.
Сигруд некоторое время сидит и молчит.
— Она была всем, что у меня осталось, — внезапно говорит он.
— Что? — спрашивает Мулагеш.
— Она была всем, что у меня осталось. Шара. Тринадцать лет, тринадцать ужасных лет я ждал ее, Турин. Я ждал от нее хоть словечка, ждал, что она скажет… что все наладилось. Но не дождался и уже не дождусь. Тринадцать лет прошло, а я все еще здесь, все еще жив, и моя рука все еще болит, и… и я в точности такой же жалкий дурень, которого Шара давным-давно вытащила из тюрьмы. Ничего не изменилось. Ничего. Только вот теперь у меня нет надежды, что изменится.
Мулагеш бросает взгляд на его левую руку.
— Все еще болит?
— Да. — Он открывает ладонь, показывает ей ужасный шрам. Печать Колкана: две руки, готовые взвешивать и судить. — Каждый день. Иногда сильнее. Я думал, боль пройдет, когда Шара убила Колкана. Но этого не случилось. — Он издает слабый смешок. — Вот и все, что мне осталось. Прочее забрали. Все и всех. Теперь это весь я. Собираю по крупицам воспоминания о людях, которых потерял. Пытаюсь спасти еще сохранившиеся фрагменты. Если я смогу уберечь дочь Шары, сделаю так, что часть ее продолжит гореть в этом мире, со мной, то, быть может… Может, я смогу…
Он умолкает, уронив голову.
— Сигруд… Сигруд, послушай меня. Сигню… — Мулагеш хватает его плечо, сжимает. — Ты не виноват в смерти Сигню. Ты это знаешь. Ты ведь это знаешь, верно?
— Даже если поверю, — говорит Сигруд, — не стану от этого более целым, Турин. У нас так много отняли. Я должен с этим что-то сделать.
Они долго сидят в тишине. Шрам на его левой ладони пульсирует и ноет. Мулагеш ерзает в своем кресле, и ее металлический протез тихонько звякает.
Сигруд тихо спрашивает:
— Могу я увидеть твою руку?
— Мою руку?
— Да. Протез.
— Я… Ну да, конечно.
Она протягивает ему искусственную руку. Сигруд берет протез с такой нежностью, словно это священная реликвия, и двигает пальцами, чувствует ход большого, касается каждой вмятины и царапины на металлической поверхности.
— Все еще держится, — шепчет он.
— Сигню хорошо над ним поработала, — говорит Мулагеш. — Она хорошо делала все, за что бралась.
Сигруд немного дольше держит в руках указательный и средний пальцы протеза — быть может, воображая, как их держала молодая женщина, создавая его.
— От нее осталось не только это, Сигруд, — говорит Мулагеш.
Он смотрит на нее, нахмурив брови.
— Она изменила Вуртьястан, — продолжает Мулагеш. — Она изменила Мирград. Она изменила твою страну. Все это никуда не ушло. И это стоит спасать. Как и тебя.
Он закрывает глаза и отпускает ее пальцы.
— Спасибо. Теперь я уйду.
Они спускаются на первый этаж, к раздвижной стеклянной двери.
— Рад был снова повидаться с тобой, Турин, — говорит дрейлинг.
— Я тоже, — отвечает Мулагеш. — Послушай… полагаю, у тебя в этом мире осталось немного друзей, Сигруд. Но если тебе что-нибудь — что угодно! — понадобится, просто скажи. Я у тебя в долгу. Пришли на этот адрес телеграмму с номером телефона. — Она пишет записку и вручает ему. — Я позвоню на него через безопасную линию.
— Но что, если я буду очень далеко?
Она ласково улыбается.
— Ох, Сигруд. Как долго ты просидел в глуши? Телефонные линии достигли очень далеких мест.
— Ох. — Он смотрит на нее. — Ты и впрямь можешь кое-что сделать.
— Что?
— Найди «Салим».
Мулагеш вздыхает.
— Я гадала, когда до этого дойдет. Я ведь в первый раз мало что разыскала, знаешь ли.
— Есть еще. Должно быть еще. В каких-нибудь отвратительных чуланах.
— Ты просишь меня перевернуть кучу очень засекреченных камней, Сигруд.
— Шара, должно быть, нашла его или что-то о нем. Если ты это разыщешь, оно подскажет мне, из-за чего она вела свою войну. Я бы не просил, если бы не думал, что тебе это по силам.
— Я попытаюсь. Ничего не обещаю. Но попытаюсь. — Она заглядывает ему в лицо, изучает шрамы, синяки, морщины. — Береги себя, Сигруд.
— Ничего не обещаю, — говорит дрейлинг. — Но попытаюсь.
Он выскальзывает за дверь. Достигнув стены, готовится перепрыгнуть через нее, но потом оборачивается. Он думает, она все еще там, смотрит ему вслед, но это не так. Турин Мулагеш опустилась на землю и сидит, одной рукой рассеянно держась за ручку раздвижной двери, смотрит в пустоту, как будто ей только что сообщили о смерти очень близкого друга.
Он ненадолго задерживает на ней взгляд. Потом перепрыгивает через забор и исчезает в ночи.
6. Тряхнуть стариной
Мы с тобой подтвердили, что Великий мороз Олвос — чудо, которое позволяет нам общаться через стеклянные панели, — изначально был предназначен для того, чтобы взаимодействовать через замерзшие озера. Он не был сотворен ни для стекла, ни для зеркал — а мы обе видели, что можно делать с его помощью при должном руководстве.
Кроме того, недавняя работа Панъюя о Жугове предполагает, что чудо под названием «Дыхание Садома» изначально было создано, чтобы превращать древесный сок в вино, и действовало только в определенные фазы Луны, чтобы последователи Жугова могли превращать сосну в бьющий вином ключ для своих диких обрядов. Тем не менее у нас есть относящиеся к последним эпохам Божественной империи записи о пастухах, использующих «Дыхание Садома», чтобы превратить древесный сок не в вино, а в воду, причем в любое время месяца. Они использовали это чудо, чтобы выжить в пустошах, ведя свои стада через горные перевалы, которые ранее считались непроходимыми. Но нет записей, свидетельствующих о том, чтобы Жугов или Олвос напрямую изменяли эти чудеса.
Есть еще несколько примеров. Мой вывод не в том, что, как ты предположила, с течением времени чудеса ослабевают и в их работе наблюдаются флуктуации. Я больше склоняюсь к тому, что чудеса изменились и мутировали наподобие живых организмов: Божественная империя была изобильной экосистемой чудес и божественных сущностей, у всех имелись различные степени свободы воли и различные цели, и все это с годами менялось и преображалось. Хотя многого уже нет, изменения все же определили облик этой земли.
Божественное не было абсолютным, как мы предпочли бы думать. И хотя его больше нет, мы все еще слышим эхо мутаций. Необходимо подготовиться к тому, что произойдет, если одно чудо изменится и преобразится настолько, что невероятным образом сумеет адаптироваться и выжить.
Из письма бывшего премьер-министра Ашары Комайд министру иностранных дел Винье Комайд. 1714 г.После тихих дождей приходит туман, поднимается от бесчисленных рек и речушек, вьющихся сквозь Галадеш. Он заполняет дворы и узкие улицы в восточной части города. Сигруд понимает, что этот район Галадеша астрономически богат, ведь в здешних кварталах обитают наследники промышленных магнатов: дома как таковые все больше скрываются от взгляда, прячутся далеко от дороги за стенами, живыми изгородями, заборами и воротами, и лишь далеко в холмах виднеются огоньки окон. В то время как Мулагеш обитает в центре города, где происходит все самое интересное, здешние жители так могущественны, что могут сами определять, что им интересно, а всему прочему — от ворот поворот.
Сигруд вытирает пот со лба, пока ведет пыхтящий маленький автомобиль по узким улицам. Он пытается внушить себе, что дело в теплой и влажной погоде. Пытается убедить себя, что потеет не от того, что украл машину, а также пистолет и боеприпасы и теперь едет со всем украденным добром прямиком навстречу агентам министерства.
Сигруд останавливает автомобиль на вершине холма и обозревает окрестности. Он смотрит на ближайший почтовый ящик и убеждается, что до имения Шары недалеко.
Съезжает на обочину. Выключает фары. И тихонько выскальзывает из машины.
Когда Сигруда готовили к работе на министерство, он получил и редкие тренировки по тактике выживания в диких условиях, но за последние десять лет научился куда большему, проведя очень много времени в лесах к северу от Мирграда. Тот край неприветливых сосен совсем не похож на окутанные туманом холмы Галадеша, но деревья и трава всегда остаются деревьями и травой.
Он натягивает на голову серо-зеленую шапку, входит в кустарник, вытаскивает подзорную трубу и делается незаметным.
На протяжении следующих трех часов дрейлинг обозревает окрестности. Имение Комайд не самое большое, но все же весьма просторное — занимает оно семь-восемь акров, окружено высокими деревянными стенами, а главный дом стоит на берегу ручья, который рассекает владения. Сигруд таращит глаза, увидев этот самый дом. Он понимал, что здание будет большим — он помнит, как Шара едко говорила, дескать, тетушка сидит на немаленьком таком наследстве, сосед у нее стальной барон, — но не настолько. Это настоящий дворец с темными каменными стенами на первом этаже и темной штукатуркой на втором — обычный сайпурский стиль.
Несмотря на размеры, усадьба хорошо охраняется. Сигруд не подходит близко, но ему удается сосчитать: одна машина у передних ворот, один пеший охранник у боковых и третий охранник в засидке[1], устроенной прямо за имением, в лесу. Также есть машина, которая ездит туда-сюда по проселочным дорогам, то и дело проверяя окрестности с разных наблюдательных позиций.
Попасть внутрь будет нелегко. За стенами наблюдают со всех сторон. А вот сама территория имения кажется относительно пустынной — по крайней мере, судя по тому, что он видит.
Так как же туда забраться?
Он стоит на небольшом холме под высоким тиковым деревом и созерцает ручей, который проходит через имение Комайд. Глубина на вид футов шесть или семь.
— Хм, — произносит Сигруд.
Он крадется к южной части имения, внимательно прислушиваясь. С ветвей на него таращатся птицы с ярким оперением и даже затесавшаяся меж ними обезьяна. Деревья просто поразительные. Он уже слышал, как сайпурцы похваляются, что леса у них самые впечатляющие в мире благодаря влажному климату, и с этим трудно спорить. Деревья высокие, толстые и, как надеется дрейлинг, хорошо его прячут.
Он наклоняет голову, прислушиваясь, и вот оно: тихое журчание.
Сигруд находит ручей и видит, что тот глубокий — по крайней мере, достаточно глубокий. Интересно, как далеко удастся добраться по воде и сколько придется идти пешком — милю? Больше? И нужно позаботиться о том, чтобы его за это время не обнаружили…
Дрейлинг смотрит на небо. Скоро наступит вечер. Он снимает серо-зеленое пальто, затем достает пистолет. Думает, брать ли с собой, но у него уже случались неприятности с мокрыми боеприпасами: предположительно, кое-какие патроны сайпурского производства годились для стрельбы под водой, но Сигруд всегда находил их ненадежными. Может, оружейное производство продвинулось с той поры, когда дрейлинг был на службе, но если так, он об этом не слышал.
Цокая языком, он заворачивает пистолет в пальто и засовывает узел под какие-то папоротники. «Лучше забрать потом и знать, что оружие точно сработает». Он проверяет, на месте ли нож в чехле на бедре и водонепроницаемый электрический фонарь на поясе. Потом делает глубокий вдох, ныряет и плывет вверх по ручью.
* * *
К тому времени, когда Сигруд выбирается из воды на территории имения Комайд, прямо за южной стеной, становится совсем темно. Его продвижение вверх по ручью оказалось мучительно медленным; он плыл, а иногда полз в воде. Он достаточно уверен, что миновал стены незамеченным, держась густых теней. Теперь его больше тревожит, кто может повстречаться в самом имении.
Весь мокрый, Сигруд подползает к высокой садовой изгороди и через просвет в ней смотрит на огромный дом по другую сторону. Он сидит там на корточках целых двадцать минут, внимательно наблюдая. Окна дома темные и пустые. Он никого не видит. Наверное, подготовленных агентов слишком мало, чтобы кто-то из них тратил время впустую в доме мертвого политика.
Он окидывает дом критическим взглядом. Ручей протекает по восточной части поместья, и большое тиковое дерево стоит очень близко от окон второго этажа. Забраться на него и запрыгнуть внутрь? Но если никто не охраняет помещения, отчего бы просто не войти через заднюю дверь…
Сигруд медленно подбирается к дворцу Комайд, прислушиваясь, не щелкнет ли где-нибудь несвоевременно ветка, не зашуршит ли листва. Потом бросается через задний дворик, приседает у стеклянных задних дверей и прислушивается.
Ничего. Тишина.
Он достает отмычки и принимается за работу. Замок слабый, и через несколько секунд дрейлинг уже внутри, аккуратно закрывает за собой дверь.
Сигруд поворачивается, чтобы осмотреться. Потом в недоумении таращится.
Вестибюль огромный и достаточно грандиозный, чтобы сбивать с толку, — но на самом деле поражает то, что он совершенно, абсолютно пуст. В поле зрения ни единой табуретки, и на стенах ничего, не считая штор на дальних окнах и маленького круглого зеркала, которое свисает с одной из колонн.
«Они вывезли все ее вещи?»
Прислушиваясь, не раздастся ли звук шагов, Сигруд крадется к главному коридору. Пол отделан розовым мрамором, а стены — деревом, окрашенным в мягкий зеленый цвет, с алым карнизом и ярко-золотыми газовыми рожками. Наверное, здесь раньше было бесчисленное множество картин, некоторые из них огромных размеров — он видит следы от крючков, — но теперь их тоже нет.
«Я и впрямь почувствую себя полным идиотом, — думает Сигруд, — если окажется, что я рискнул своей шеей, чтобы вломиться в пустой дом. — Он втягивает воздух сквозь зубы. — Но если он пуст… тогда зачем его вообще охранять?»
Он молча, тихо идет по главному коридору и заглядывает в первые несколько дверей, за которыми видит гостиные, игровые, библиотеки и прочие комнаты — по крайней мере, он так предполагает, потому что все они пусты.
Это вдвойне сбивает с толку: Сигруд не просто изумлен тем, что дом пустой и нет никаких признаков того, что недавно здесь находилась мебель, он еще и не представляет себе, как Шара могла здесь жить. Она всегда испытывала сильную неприязнь к большим, просторным помещениям. Она никогда об этом не говорила, но Сигруд подозревал, что дело в тренировке: в большой комнате тебя может увидеть издалека множество людей, а вот ты, возможно, не увидишь всех.
Что еще более странно — где ее книги? Шара любила книги почти что больше всего на свете. Как человек, которому иногда приходилось перетаскивать ее пожитки, Сигруд — и в особенности его поясница — может это подтвердить.
Тут у него появляется идея. Он возвращается туда, откуда пришел, и идет к столовой. «Не в одной из этих больших, просторных комнат… Но, возможно, она жила в…»
Пересекая вестибюль, он застывает.
Припадает к полу, бросает взгляд через плечо. Ждет. Следит. Но ничего не происходит.
Он готов поклясться, что видел движение перед колоннами у двери. Может, даже чье-то лицо. Но кроме него в вестибюле только газовые рожки, шторы и зеркало, которое все еще висит на одной из колонн у входа.
Он смотрит в зеркало. «Может, я мельком увидел собственное отражение».
Это, конечно, не исключено. Хотя под таким углом он вряд ли мог увидеть самого себя в зеркале…
— Хм, — тихонько произносит Сигруд.
Он пытается сосредоточиться на поставленной задаче. Но каким бы невозможным это ни казалось, часть его настаивает, что в зеркале на миг мелькнул кто-то другой: женщина, сайпурка, с жестким смуглым лицом и золотисто-янтарными глазами.
Он идет вперед, внимательно разглядывая зеркальце. В нем отражается только пустой вестибюль и покрытое шрамами лицо самого Сигруда. Хмурясь, он уходит в столовую.
Там тоже пусто, но не совсем: в комнате есть маленький стол и четыре стула. Он видит на столешнице пятно чего-то съедобного — наверное, капля варенья. Похоже, этот стол использовали на протяжении последних месяцев.
Он отправляется к лестнице для слуг и идет вниз.
В этой части дома, ниже господских покоев, нет и следа грандиозной демонстрации богатства и власти. Белое дерево, потертые ступени и скрипучие деревянные двери. Он знает, что эти помещения предназначены для слуг, так что они должны быть куда меньше, теснее и укромнее.
«Другими словами, — думает он, — Шаре здесь понравилось бы куда больше».
На последней ступеньке он вытаскивает водонепроницаемый фонарик. Включает, направив луч на пол. Открывает и освещает покои для слуг.
Первым делом он видит длинный коридор, но, в отличие от других, не пустой: вдоль стен выстроились высокие книжные шкафы, и каждый забит толстыми, древними томами. Сигруд идет по коридору, светя себе фонарем, и видит, что каждая комната для слуг — маленькая, с единственной дверью — также заполнена книжными шкафами, не говоря уже о бесчисленных мягких креслах и столиках, покрытых старыми чайными салфетками.
Он подходит к одному столику и берет салфетку. Она старая, мятая, в пятнах — ее явно следовало бы сменить и отправить в стирку, но человеку, который здесь жил, явно было не до этого.
Он прижимает салфетку к лицу и нюхает. Сильные ароматы чая бьют в нос: сирлан, почо, жасмин.
Его глаза наполняются слезами.
— Привет, Шара, — шепчет он.
* * *
Чуть меньше чем в пятистах милях к северу, по другую сторону Южных морей, в темном подвале небольшого, но хорошо охраняемого дома в Аханастане, капитан первого ранга Кавита Мишра барабанит пальцами по столу и морщится.
«Хм. Это плохо, — думает она».
Она смотрит на зеркала перед собой. Их всего шестьдесят одно, разных размеров, все висят на плесневеющей кирпичной стене подвала. Здесь довольно темно, горит одна свечка; но, несмотря на недостаток освещения, шестьдесят зеркал отражают вещи, которые на самом деле не могут отражать.
В большинстве — пустота. В других — залы заседаний, дверные проемы, коридоры, спальни, гаражи, а одно отражает линзу телескопа, направленную, похоже, на балкон квартиры по другую сторону улицы. Зеркало находится так близко к телескопу, что Мишра может заглянуть в него и увидеть увеличенные окна той квартиры.
Все это невозможно, разумеется. Не существует никакого разумного, логического объяснения того, почему, к примеру, одно зеркало отражает лесную дорогу, когда рядом с его поверхностью и в помине нет лесных дорог. Оно должно отражать Кавиту Мишру, которая сидит за столом с маленькой горящей свечой, хмурится и думает, что делать. Но не отражает.
Она знает, как работают эти особенные зеркала. Это чудо, разумеется, — и она совершала его десятки раз.
Но такого никогда раньше не случалось.
«Он меня увидел? — думает она. — Я достаточно быстро его вырубила? Он понял?»
Мишра тяжело вздыхает и откидывается на спинку стула. Ей понадобилось почти три года, чтобы должным образом расположить зеркала по Континенту и Сайпуру: к примеру, поместить ручное зеркало в ящик стола в конференц-зале Парламента, или подвесить зеркальце к стволу дерева вблизи казарм, или подсунуть узкое зеркало за картину на стене в штаб-квартире крупной финансово-торговой компании. В министерстве у Мишры маловато близких соратников, но для такого их хватило. А зная, что делают или думают важные шишки в любой момент, горстка людей может стать куда эффективнее целой армии.
Впрочем, им пришлось проявить осторожность с тем, куда именно помещать зеркала — ведь это, в конце концов, двусторонняя связь: так же, как Мишра видит и слышит, что происходит на том конце, люди у отдаленных зеркал могли бы увидеть и услышать ее в подвале. По большому счету в основном зеркала действуют исключительно в качестве подслушивающих устройств, спрятанные в темных местах вблизи важных точек.
Мишра вспоминает, что сказал куратор, когда впервые поручил ей это задание: «Винья Комайд постоянно использовала зеркала, когда была в министерстве. Они все использовали, они все были лицемерами — проповедовали страх перед божественным, а сами не чурались его. Но это конкретное чудо, Великий мороз, позволило ей обрести власть над всем министерством и большей частью сайпурского правительства, подглядывая издалека через оконные стекла и зеркала, следя и подслушивая… И ее племянница, конечно, почти наверняка делала то же самое…»
Эта мысль в тот раз глубоко обеспокоила Мишру. Пусть она и знала, что куратор несравнимо сильнее, чем Винья или Шара Комайд когда-либо были.
Мишра ждет еще немного. Потом морщится.
«Хватит тянуть. Я должна рассказать ему».
Она встает и идет к одному из трех чуланов в дальнем конце подвала. Обычно она или другой дежурный используют эти комнаты в качестве запасного варианта: если какое-то зеркало демонстрирует излишнюю активность — громкое совещание, драку или пару, которая с энтузиазмом занимается любовью, — они снимают зеркала со стены и запирают в темном, звуконепроницаемом чулане, чтобы шум не просочился в одно из оставшихся шестидесяти зеркал. Но сегодня чулан нужен Мишре не для этого.
Она открывает дверь, входит внутрь. Ее окутывает полнейшая тьма.
Она переводит дух и произносит единственное слово:
— Ноков.
После короткой паузы в чулане раздается тихий шорох, словно неподалеку что-то крадется сквозь заросли травы.
Высокий, холодный голос звучит во тьме:
— Мишра.
Он решил не появляться перед ней в физической форме. Это превращается в норму: Мишра чувствует, что с ростом силы Ноков становится все более абстрактным и трудным для понимания. Но осознание этого факта не делает происходящее менее зловещим.
Она прочищает горло и пытается сосредоточиться. Она прилагает все усилия, чтобы не обращать внимание на низкие стоны, доносящиеся из тьмы, — как будто там гнутся деревья, отягощенные льдом.
— У меня для вас новость, сэр.
— А-а. — Голос теперь прямо рядом с нею. — Отлично. Благодарю.
— Я обнаружила… нежеланного посетителя в имении Комайд в Галадеше. Его внешний вид совпадает с описанием мужчины, с которым вы столкнулись здесь, в Аханастане, на бойне.
Долгая пауза.
— Ну надо же.
— Да. Высокий. Дрейлинг. Похоже, проник туда без ведома сотрудников министерства, которые охраняют имение. Он был, э-э, мокрый — полагаю, забрался на территорию через ручей, который течет мимо дома.
Долгая-предолгая тишина. Странный низкий звук во тьме, как будто дикий кабан ворочается в подлеске.
Мишра вздрагивает. Когда она вот так разговаривает с ним, всякий раз кажется, что она одна в дремучем древнем лесу в безлунную ночь…
— Какие… какие будут указания, сэр? — спрашивает Мишра.
— У тебя есть надежные люди в Галадеше? — спрашивает голос, холодный и свирепый.
— Да. Я могу связаться с ними посредством Великого мороза. Я стала в каком-то смысле знатоком этого дела. «Еще бы, ведь мне приходится повторять то же самое тридцать — шестьдесят раз в день, чтобы поддерживать зеркала в рабочем состоянии».
— Они смогут отозваться быстро?
— Достаточно быстро, сэр.
— Сколько? Десять? Двадцать?
— Думаю, у меня двенадцать готовых контактов, сэр.
— Хорошо. Мобилизовать их всех.
— Гм. Всех до единого?
— Да. А у них есть доступ к сундуку с землей? — спрашивает голос. — Тому, который мы отослали заранее?
— Да, сэр, доступ есть, но… хотите сказать, что намерены встретиться с этим человеком лично?
— Да, если смогу, — отвечает голос. — У меня есть к нему вопросы… если он до них доживет. Он в Сайпуре, и это создает для меня сложности… Хоть я и стал сильнее после нашей с ним встречи, я все равно не могу распространить свое влияние далеко за пределы Континента. Но он знал Комайд. И кто-то из других вмешался, не дал мне с ним разобраться. Он ценен, я в этом не сомневаюсь. Мы должны относиться к нему с максимальной осторожностью. Скажи им, пусть возьмут сундук и подготовят все входы и выходы в имение Комайд.
— Конечно, сэр. Мне присматривать за ним через зеркало?
— Да. И если он попытается уйти, задержи его, если сможешь.
— Да, сэр. — Поскольку Ноков, кажется, так заинтересовался, она решает не говорить ему, что ее, возможно, видели в зеркале. «Разберусь с этим, если придется». — И… что касается наших людей и наемников, которых вы хотите мобилизовать…
— Да?
— Они потребуют платы, сэр.
— A-а. Ну да. Конечно. — Короткая пауза, словно он забыл об этой досадной мелочи. — Сколько? На какие банковские счета или места?
Она сообщает ему суммы и детали.
— Один момент, — говорит голос.
Опять пауза. Далеко в вышине поблескивают тусклые белые звезды — искорки света, который каким-то образом ничего не освещает.
Потом голос возвращается.
— Сделано, — говорит он. — Все, как ты сказала. Я также предоставил средства тебе, если вдруг столкнешься… с неожиданностями.
— Благодарю вас, сэр. Я приступлю к делу в ближайшее время. И, э-э, еще кое-что…
— Да?
— Министерские агенты в имении Комайд?
— Да?
— Что с ними делать?
— А-а. — Пауза. — Хм. Я не вижу другого выхода, кроме как убить их.
Мишра вздрагивает.
— Понятно. Да, сэр.
— А что же ты? Можешь предложить что-нибудь?
— Я… Нет. Не думаю, сэр. Нет, если этот человек настолько ценен.
— Да. — Пауза. — Мишра…
— Да, сэр?
— Ты все еще веришь, что наше дело правое? И необходимое?
По тону голоса она понимает, что это не допрос, а искреннее любопытство, словно он хочет узнать, что она думает.
— Я верю, сэр.
— Божества потерпели неудачу, — говорит он. — Теперь Сайпур терпит неудачу. Ты это знаешь. Это всего лишь долгий, грандиозный цикл страданий. Кто-то должен с ним покончить. Я возьму это на себя, раз никто другой не хочет. Я и не думал, что будет легко. Это испытание для меня. И для тебя. Понимаешь?
— Понимаю. Думаю, что понимаю, сэр.
— Хорошо. Это хорошо.
Потом наступает тишина. Как всегда с Ноковым, трудно сказать, когда он уходит по-настоящему.
Она открывает дверь чулана. Льется свет. Мишра одна в крошечной комнате. Только вот теперь на полу лежат три предмета, которых раньше там определенно не было.
Один предмет — большой джутовый мешок, полный серебряных дрекелей — наверное, тысяча монет или около того. Два других предмета — золотые слитки, каждый, по крайней мере, в десять фунтов весом.
Мишра вздыхает. Она ценит выплаты Нокова, потому что каждый раз он выдает ей целое состояние, — просто ей хотелось бы, чтобы он делал это в такой форме, которую проще предъявить в банке.
* * *
Сигруд очень привык двигаться через дома и пространства других людей. Он действовал за пределами обычных границ права и собственности так долго, что идея собственности исчезла и размылась для него. Если он может схватить что-нибудь или ворваться куда-нибудь, то ему трудно вообразить реальную причину этого не делать.
Тем не менее здесь, в жилище своей подруги, он чувствует, что совершает серьезное преступление.
Ее книги, старые, но ухоженные. Ее наполовину законченный рисунок: чьи-то руки — Татьяны? — чистят яблоко ножом. Стопки писем друзьям и доверенным лицам, закодированных нет, да они в этом и не нуждались: невинные вопросы и послания, всякие «как ты», и «все в порядке, спасибо», и «батюшки мои, как она выросла».
А еще есть фотографии. Сигруд наклоняется близко к одной, глядя на женщину и ребенка в ловушке за стеклом, которые обнимают друг друга и смеются, потому что необходимость позировать для фотографа кажется им невыносимо смехотворной…
«Клянусь морями, — думает он, — эта старая женщина — на самом деле ты, Шара?»
Он смотрит на ее изборожденную морщинами кожу, на седые волосы — они, конечно, побелели раньше срока. Последствия работы. Но глаза прежние, большие и темные, увеличенные за стеклами громоздких очков. Хоть Сигруд и не видел ее полтора десятка лет, он представляет себе, что Шара смотрела на мир так же, как когда-то.
Потом он приглядывается повнимательнее к девочке рядом с нею.
Это очень любопытно. Татьяне на фото лет шесть, и она явно приемная: бледная, белая кожа и коричневые волосы, подстриженные в короткий, современный боб, не оставляют в этом сомнений. Носик у нее остренький и вздернутый, он кажется Сигруду странно знакомым, но дрейлинг не может понять почему. Но ее осанка, ее платья — все так похоже на Шару, что сбивает с толку. Кажется, что эта девочка так сильно хотела быть похожей на приемную мать, что переняла все ее повадки.
И эта любовь в их глазах… Она весьма реальна. Сигруд не думает, что когда-нибудь видел такое выражение на лице Шары.
«Я не должен был сюда приходить, — думает он, пристыженный. — Это их место… Я должен был оставить его погруженным в сон».
Он продолжает идти, тихо двигаясь из комнаты в комнату.
Полупустая бутылка сливового вина. Горсть колец мокнет в чашке с чистящим раствором. Моток пряжи и вязальные крючки, нетронутые — хобби, которое выбрали, но так и не освоили. Фрагменты прерванной жизни.
Возле комнаты Шары он останавливается. Потом входит, хоть это и кажется очень нечестным. Осматривает книги на ее столе и замечает одну особенную: «Избранные эссе о божественном», автор — доктор Ефрем Панъюй.
Поразмыслив, Сигруд берет книгу, держит в руках. Потом, поддавшись интуиции, бросает книгу на стол корешком вниз.
Корешок ударяется о столешницу, переплет раскрывается. На миг страницы замирают в воздухе, словно не зная, куда упасть, но когда они разделяются…
Книга раскрывается на исписанном примечаниями развороте, который, должно быть, Шара просматривала очень часто, постепенно ломая переплет. Сигруд ухмыляется — он вовсе не был уверен, что этот трюк и впрямь сработает, — и читает:
…возможно, десятки божественных потомков, если не сотни или тысячи. И каждому потомству, естественно, была дарована область реальности, которая была связана с областями его божественных родителей. Например, Аиша, дочь Олвос и Жугова, была духом всех плодоносящих деревьев, то есть олицетворением надежды, как и ее мать, — ибо кто ближе знаком с надеждой и предвкушением, чем фермер, ожидающий урожая? — но вместе с тем олицетворением дикости и излишеств, как ее отец, словно перебродивший фрукт, рождающий вино.
Однако был один божественный потомок, чья область неясна, и его особенно страшились и боялись в Континентальных текстах — так сильно, что Божества прибегли к своей обычной тактике: они изменили историю и воспоминания, сделав так, что до сегодняшнего дня все упоминания об этом потомке исчезли. Мы не знаем ни его имени, ни происхождения.
Но кое-что нам все же известно. Во-первых, область влияния потомка была такой огромной, что каким-то образом таила в себе угрозу для всех изначальных шести Божеств. Выдвигались многочисленные идеи о том, что бы это могло быть, — солнце, смерть, возможно, сама идея движения, — но у нас нет реального способа подтвердить какую-то из них.
Как бы там ни было, изначальные шесть Божеств, опасаясь распада, поступили необычно: они ужасно изувечили ребенка, превратили его в калеку. Неясно, что именно они сделали — упоминаются как вивисекция, так и ампутация, — но с божественными существами нельзя с уверенностью отделить метафорическое от буквального. Так или иначе, это увечье, каким бы оно ни было, ужасно ослабило потомка и помешало ему снова угрожать реальности.
Мы вынуждены предположить, что с этим существом случилось то же самое, что и со множеством божественных детей: либо кадж успешно уничтожил его во время континентального холокоста, либо оно исчезло во время Мига. Но отмечу, что мы вынуждены так предположить лишь по той причине, что на сегодняшний день не видели никаких доказательств его существования. Мы мало знаем об изначальных Божествах, но еще меньше — об их детях, которые часто были слишком незначительны, чтобы о них писать, за исключением этого единственного ребенка, слишком важного, чтобы доверить сведения о нем бумаге.
Сигруд стоит в комнате Шары, словно громом пораженный.
Все постепенно делается болезненно ясным.
— Адский ад… — шепчет дрейлинг и медленно опускается на кровать.
Получается, два существа, с которыми он столкнулся на скотобойне, были не настоящими Божествами, но божественными детьми. Вот почему у континентской девушки была такая странная власть над прошлым, а у другого, существа среди теней, — власть над тьмой: у каждого из них имелись особые области, которые, разумеется, сопровождались границами и строгими правилами.
Но как они сумели выжить?.. И, получается, раз они очень похожи на Божеств, единственный способ с ними расправиться — черный свинец каджа, последний кусочек которого хранился у Шары. Но он понятия не имеет, что она с ним сделала.
Сигруд чешет щетину на подбородке, размышляя. «Значит, это божественное дитя, этот Ноков, вел войну. Вероятно, против Шары — или Шара вступила в нее после того, как все началось. Но ради чего ведется война? И при чем тут подростки-континентцы? Зачем посылать Кхадсе выслеживать детей?»
Он медленно наклоняется вперед, упирается локтями в колени.
«А что, если континентские дети, за которыми он охотился, на самом деле не просто дети?»
Он вспоминает, как девушка со скотобойни говорила, в отчаянии хватая воздух ртом: «Он убил стольких из нас и теперь может заполучить меня…»
«Боги мертвы, — думает Сигруд. — А что происходит, когда умирает правитель? Дети сражаются за королевство, устраняя конкурентов». Все стало поразительно ясным. Возможно, некоторые божественные дети спрятались, притворились обыкновенными, нормальными, смертными. Но если ты претендуешь на территорию родителей, надо быть скрупулезным. Надо устранить все прочие частицы семьи и остаться в гордом одиночестве.
Он опять заглядывает в книгу и перечитывает фразу, которую подчеркнули несколько раз: «Однако был один божественный потомок, чья область неясна, и его особенно страшились и боялись в Континентальных текстах…»
Он вспоминает скрежет и шорох во тьме, холодный голос, шепчущий на ухо: «Я способен на такое, что убийство покажется благостью…»
Он вздрагивает и думает: «Я должен найти Татьяну».
Теперь дрейлинг переживает и за нее. Если некоторые из этих детей только притворялись нормальными, то…
«Нет, — думает он, — этого не может быть. Я видел ее ребенком, малышкой. Она лишь недавно научилась ходить. Она ведь повзрослела, как обычная смертная девочка?»
Он идет туда, где жила Татьяна. Ждет чего-то странного и необычного, но находит… весьма банальное. Кровать. Несколько книг, все более-менее детские или подростковые. Множество книг и статей по экономике, что слегка странно, но не в том смысле. Другими словами, эта спальня не похожа на жилище божественного ребенка.
Он качает головой. «Ты сходишь с ума от паранойи. Сосредоточься на поисках, а потом будешь тревожиться обо всяких глупостях».
Он идет дальше по коридору и находит кухню. Там есть газовая плита — редкая роскошь — и маленький, скромный стол. Сушилка, все еще полная посуды. Бутылки сливового вина и очень крепкого яблочного сидра. Он заглядывает в мусорное ведро у дальней стены. Внутри ничего особенного: несколько салфеток, треснувшая банка.
На рабочем столе над мусорным ведром лежит сложенная газета. Взглянув на нее, Сигруд замечает: она очень старая, почти двухлетней давности.
«Получается, Шара ее сохранила… но зачем?»
Газета сложена так, что, взяв ее в руки, можно увидеть лишь одну страницу, финансовый раздел — и, похоже, кто-то уделил особое внимание одной конкретной заметке. Сигруд медленно ее читает, гадая, что такого интересного здесь обнаружила Шара.
Потом его единственный глаз находит имя, которое звучит знакомо, и связано оно с какими-то сделками с землей в окрестностях Мирграда:
…однако сделку настойчиво блокировала Ивонна Стройкова, крупнейший акционер треста, которая не просто отказывается разделить участки для продажи, но и не хочет комментировать свой отказ. Невзирая на репутацию затворницы, Стройкова продолжает оставаться активным и влиятельным участником мирградского рынка недвижимости, где бы та ни находилась — внутри городских стен или за их пределами.
Сигруд в задумчивости склоняет голову набок. Стройкова… Он знает это имя. Не так ли? Он массирует лоб, размышляя. Министерство научило его таким вещам, научило распределять воспоминания, в нужный момент извлекая именно то, что требуется…
И тут он вспоминает.
Дым, вино, камин. Вечеринка. Много лет назад, в Мирграде, до битвы. Шара была там, как и Мулагеш — тогда он ее и встретил в первый раз. И мужчина, который устроил вечеринку…
— Воханнес Вотров, — тихо говорит Сигруд.
Имя, прозвучав вслух, призывает лицо: красивый континентец с курчавыми рыжевато-каштановыми волосами и коротко подстриженной рыжей бородкой. Волевая челюсть, сияющая улыбка, в голубых глазах — равная степень уверенности в себе и буйной натуры.
Сигруд переводит дух, когда воспоминания захлестывают его мощным потоком. Вотров — в прошлом возлюбленный Шары, континентский строительный магнат, который погиб во время Мирградской битвы. Сигруд не видел, как он умер, но Шара видела, и это стало для нее ужасным потрясением. Этот человек отдал все ради своего города, ради своего народа, ради будущего, которое хотел построить. Сигруд знает, что из-за жертвы, принесенной Вотровым, Шара в конечном итоге решила вернуться в Галадеш и попытаться действительно все изменить.
И у нее получилось. Хотя из-за этого ее убили. Совсем как Божества убили Вотрова.
Но до Мирградской битвы Вотров был помолвлен. Его невеста — совсем юная, двадцати с небольшим. Милая континентская девушка, которая злоупотребляла макияжем. Сигруд помнит, как столкнулся с нею на вечеринке, как она восторженно рассмеялась, увидев его и решив, что грубый и свирепый дрейлинг — это чрезвычайно весело.
— Ивонна Стройкова, — тихо говорит он.
И продолжает читать статью. К величайшему изумлению Сигруда, Стройкова теперь одна из богатейших людей в мире. «Если она унаследовала все деньги Вотрова, — думает он, — то, вероятно, по богатству обскакала всех ныне живущих континентцев».
Но зачем Шаре хранить статью двухлетней давности о Стройковой?
Он вспоминает послание Шары: «Она с той единственной женщиной, с которой я разделила свою любовь».
В его памяти опять всплывает лицо Воханнеса.
«Ты оставался единственной любовью Шары, — думает Сигруд, — по крайней мере, насколько мне известно. И другая женщина в твоей жизни…»
— Неужели Татьяна Комайд, — говорит он вслух, — сейчас у твоей бывшей невесты?
* * *
Сигруд идет назад по коридору, проверяя комнату за комнатой. Он больше ничего не находит: ни признаков борьбы, ни секретов. Только следы жизни двух женщин, которые предпочли скрыться от общества.
Осматривая комнаты, он думает про Стройкову. Она, конечно, уже не молода; лет сорок, а то и пятьдесят. Чем больше он думает, тем сильнее убеждается в своей правоте: если Шара за время на посту премьер-министра так упорствовала в восстановлении экономики Континента, с кем же еще она могла общаться, как не с главным континентским магнатом? С той, с кем вдобавок у нее была личная связь? «И, возможно, они стали союзницами, — думает Сигруд, идя к лестнице. — Достаточно близкими, чтобы, когда Шаре понадобилось спрятать дочь, она сумела обратиться и попросить…»
Это все теории. Но больше у него ничего нет.
— Пора убираться отсюда, — говорит он и, выключив фонарь, начинает подниматься по ступенькам.
Он выходит в столовую, идет по коридору и направляется к стеклянным дверям, ведущим в задний дворик, за которым протекает ручей.
Он кладет руку на дверную ручку.
— Ты же не уйдешь так быстро, верно? — раздается позади.
Сигруд прыгает в сторону, разворачивается и выхватывает нож, готовый атаковать… но в вестибюле никого нет.
Взрыв смеха. Тот же голос произносит:
— Ой-ой-ой, а ты нервный, да? Знаешь, что тебе нужно? Отпуск.
Сигруд опускает голову набок. Потом встает и подходит к зеркалу, висящему на колонне.
Приближаясь, он видит лицо: сайпурка средних лет с глазами любопытного янтарного цвета. Она ему улыбается со смесью жалости и насмешки.
Он смотрит в зеркало. «Великий мороз Олвос. То самое чудо, которым так часто пользовались Шара и Винья…»
— Ты же знаешь, что это такое, верно? — говорит женщина. У нее гортанный сайпурский акцент — грубый, из какой-то сельской местности вроде Тохмая. На ней теплое пальто и шарф. — Ты это уже видел.
Он подходит ближе, приближает лицо к зеркалу, вглядываясь в ее комнату.
— Так увлекся мной? — с ухмылкой спрашивает она. — Если да, то вы ужасно прямолинейны, сэр.
Он ее игнорирует, выгибает шею, заглядывая в отражение, видит стол под зеркалом… и стены по обе стороны, также покрытые зеркалами. Его зрячий глаз широко распахивается: в зеркалах отражается, происходящее по всему Сайпуру и Континенту, в местах вроде особняка премьер-министра и Мирградской палаты Отцов Города.
«Они пользуются Морозом на уровне, которого я никогда раньше не видел, — думает он. — Окна в каждую важную комнату Сайпура и Континента…»
Женщина поражена — она явно не ожидала, что он воспользуется двусторонней связью — и быстро снимает зеркало со стены.
— Ну-ну, — говорит она. — Не суй свой нос куда не надо.
Он следит, ощущая легкую дурноту, как вид в отражении неистово вертится. Сайпурка идет вместе с зеркалом в темную комнату.
По пути Сигруд замечает потолок: дуб, известняк, пятна цветущей плесени.
— Я тебя знаю, верно? — говорит женщина. — Да… Я видела тебя давным-давно, в Вуртьястане. Ты даувкинд, не так ли? Бесхребетный дрейлингский сукин сын, который убил тех солдат. — Она снова смеется, но на этот раз сердито. — Я вообще-то люблю свою работу, но твоя смерть порадует меня больше обыч…
— Аханастан, — говорит он.
— М-м? Чего?
— Ты в Аханастане, — говорит Сигруд.
— Да ладно? С чего ты взял?
— Известняк, — отвечает Сигруд. — И красный дуб. И то и другое встречается там часто. И твой шарф. В Сайпуре еще довольно тепло. И ты не работаешь на министерство, верно?
Она ухмыляется.
— Почему ты так говоришь?
— Будь оно так, — отвечает Сигруд, — ты бы дала знать своим оперативникам, что стерегут имение снаружи, и мне пришел бы конец.
— О, хороший довод. Но тебе все равно конец.
Сигруд смотрит на окна. Никакого движения. Он поворачивается к женщине, приподняв бровь.
— Ты не сбежишь от него, — говорит сайпурка. — Он повсюду. Он во всем. Там, где есть тьма, там, куда не проникает свет… Он тут как тут.
— Тогда почему его здесь нет? — спрашивает Сигруд. — Тени густые. Почему я не слышу шепот твоего хозяина?
И тут он слышит кое-что другое: далекий хриплый грохот, который, несомненно, издает дробовик.
Сигруд смотрит на переднюю дверь, обеспокоенный.
Женщина смеется.
— Ну вот, — говорит она. — Он тут как тут!
Сигруд быстро соображает. «Министерские оперативники не пользуются дробовиками. — Раздается еще один гулкий выстрел. Откуда-то с севера, со стороны главных ворот. — Значит, там стреляют не люди министерства… Но в кого они стреляют?»
Женщина широко улыбается ему.
— Видишь? — говорит она. — Я же сказала, что тебе конец.
Сигруд разбивает зеркало кулаком. Потом бежит к стеклянным дверям во внутренний двор. Приседает, выглядывает наружу и слышит треск выстрелов из пистолета в южной части имения.
— Они со всех сторон, верно? — говорит он. — Она тянула время.
Дрейлинг трет подбородок, размышляя, что же делать. Видимо, она засекла, как он вошел в особняк, и уведомила свою команду о его местонахождении. «Я не знаю, сколько их… — думает он. — Но достаточно, чтобы расправиться с четырьмя или пятью оперативниками министерства, которые размещены вокруг стен имения». А у него только водонепроницаемый фонарик и нож.
Сигруд окидывает взглядом совершенно пустую комнату, пытаясь придумать, как ему использовать окна, двери, шторы, лампы…
Его взгляд задерживается на золотом рожке.
«Газовые лампы».
Он размышляет. Хоть какая-то идея, и все же…
«Мне бы хотелось хоть раз, — думает он, — придумать выход из положения, при котором не надо почти взрывать самого себя».
Он бежит вниз. Времени осталось немного. Имение большое, так что его противники не сразу попадут в главный дом, но у него в запасе, скорее всего, считаные минуты.
Он мчится в комнаты для слуг, в кухню Шары. Хватает штук десять бутылок сливового вина и яблочного бренди и бросает в печь. Закрывает ее и выкручивает температуру на максимум. Слышит, как внутри щелкают и шипят горелки, зажигаясь.
«Это дурацкая идея», — думает дрейлинг. Но не останавливается.
Он кидается через покои для слуг, включая на своем пути все газовые лампы на полную, но не зажигая. Они шипят, заполняя коридор вонью, и воздух дрожит, наполненный газом.
«Они будут следить за дверьми, — думает он. — И за окнами. Как же мне выбраться?»
Он бежит наверх и открывает газ во всех лампах в вестибюле. Потом, вспомнив план особняка — есть еще второй этаж, с деревянными стенами, — мчится по главному коридору, находит большую лестницу, которая уходит наверх, изгибаясь, и спешит по ступенькам.
Он бежит на восток, прочь от помещений для слуг, мимо больших спален и гостиных, совершенно пустых. Приостанавливается возле одной комнаты, подбирается к окну. Собравшись с духом, выглядывает наружу.
Длинная подъездная дорога, усыпанная гравием, тянется на север, к воротам. Через лужайку к особняку широким строем идут люди, прочесывая имение.
Он щурится, пытаясь рассмотреть их оружие, а потом раздается внезапный громкий треск.
Стекло прямо над его головой взрывается. Что-то врезается в деревянную стену позади дрейлинга. Сигруд, испуганный, отпрыгивает, потом закрывает голову руками, когда новые пули с треском летят через окно, выбивая щепки из рамы и дальней стены.
Дрейлинг ползет к двери, потом выкатывается в коридор, тяжело дыша.
«Ладно, — думает он. — Понятно. Они весьма хороши».
Но это заставит их войти в дом. Они решат, что он в ловушке на втором этаже.
Сигруд снова бежит на восток по коридору, хотя теперь держится подальше от окон. Бьет себя по лбу, пытаясь вспомнить, как близко ручей подходит к зданию. Дойдя до дальней спальни, падает на четвереньки и ползет по полу, пока не оказывается достаточно далеко от окна.
У стены он встает и идет вдоль нее, постукивая и прислушиваясь. «Там, снаружи, дерево, — думает он. — Где-то поблизости… По крайней мере я точно помню, что там было дерево, а рядом — ручей». Если он ошибается, все обернется колоссальным провалом.
Наконец он стучит в стену и слышит глухой звук. Он кивает — с носа падают капли пота — и вытаскивает нож. Затем начинает колоть дерево и штукатурку, рисуя неряшливую, пьяно вихляющую линию из дырок. Он едва не смеется от облегчения, когда видит сквозь эти дыры лунный свет.
Грохот внизу. Пальба. «Расчищают комнату, — думает он. — На случай, если я прячусь за дверью».
Закончив дырявить стену широким, неряшливым кругом, он прячет нож, отступает, переводит дух и бежит на стену.
Опускает плечо, бросается всем весом, и…
Треск.
Кусок стены падает наружу, словно открывшийся люк. В следующий миг Сигруд летит, кувыркаясь, сперва через ночной воздух, а после — через листву. Потом он резко останавливается, врезавшись в ветку левым боком, очень-очень больно. Почти вскрикивает, но сдерживается. Он болтается в воздухе у всех на виду, и ему нужно попасть в ручей, что течет внизу.
«Они должны были услышать звук, — думает он. — Они точно его слышали. Быстрее. Быстрее…»
Кряхтя от боли, Сигруд валится с ветки на ветку, пытаясь контролировать падение. Всякий раз в боку вспыхивает боль — наверное, сломал ребро, но нет времени выяснять. Он слышит, как в западной части имения кто-то кричит, а потом раздаются выстрелы, и воздух рядом с ним рассекает что-то горячее и злое…
Он падает на землю и катится.
«Беги. Беги!»
Он бросается к ручью и ныряет. Ныряя, видит, что кто-то охраняет воду. «Они должны были понять, что я пришел сюда через ручей», — думает он, падая, и видит краем глаза, как человек поднимает винташ…
Дрейлинг погружается глубже, пытаясь прильнуть к берегу. Наверху раздаются мягкие хлопки. Пули проносятся через озаренную лунным светом воду, оставляя изысканные цепочки миниатюрных пузырьков.
Сигруд сворачивается в комок и пытается забраться под корень дерева. Его бок вопиет от боли, легкие разрываются — он сделал совсем не такой глубокий вдох, как следовало бы.
Новые пули проносятся через воду, уходя вниз по странно изящной траектории. Сигруд ждет.
«Сработала ли моя ловушка? Неужели она выдохлась, или я…»
Мир наверху вспыхивает.
Все вздрагивает. Дерево стонет, гнется, наклоняется, и Сигруду приходит в голову мысль, что укрыться под корнями дерева прямо рядом со зданием, которое он намеревался взорвать, было не очень-то мудрым решением.
Он выбирается из-под корня, плывет прочь. Вода наполняется илом и землей. Взрывы невероятным образом продолжаются, слышится нескончаемый рев, и яркий оранжевый свет просачивается через мутную воду. Поверхность реки шипит от испятнавшего ее горящего мусора.
«Мне нужен воздух, — думает Сигруд, теряя сознание. — Только вот не знаю, можно ли наверху дышать…»
Он ждет. И ждет. И ждет.
Наконец рев стихает, и дрейлинг выплывает, с трудом выбирается на берег.
Мир яркий и бурлящий. Сигруд делает глубокий, судорожный вдох, и от этого ребра болезненно трещат. Горло перехватывает, он начинает кашлять, и боль усиливается.
Он моргает и озирается. В доме бушует ад. От жара мокрая одежда Сигруда начинает источать пар.
Он смотрит вокруг слезящимися глазами и видит дымящееся тело футах в пятнадцати от реки. Шатаясь, подходит к незнакомцу — это женщина, точно мертвая — и забирает винташ. Он надеется, что оружие все еще в рабочем состоянии.
Сигруд окидывает взглядом обломки, но никого не видит. «Лучше узнать сейчас, — думает он, — чем потом». Он убеждается, что винташ заряжен, решает, что звук пожара достаточно громкий, чтобы заглушить любой выстрел, и, направив ствол на воду, жмет на спусковой крючок.
Винташ дергается в его руке, стреляя чисто и аккуратно. Он перезаряжает оружие, низко пригибается и смотрит в ту сторону, куда уходит река, к стене. Большая часть сада в огне, кое-какие деревья поменьше упали в воду, так что Сигруд сомневается, что ему удастся уйти тем же путем, каким он пришел. Он направляется на север, держась стены имения — к передним воротам, где, как ему известно, наемники должны были уничтожить оперативников министерства и тем самым, как можно надеяться, очистить ему дорогу.
Оказавшись немного севернее главного дома, он приседает возле живой изгороди — которая полыхает как факел — и обозревает дело своих рук. Будь это какое-то другое здание, любое другое место, масштабы разрушений вызвали бы у него профессиональное удовольствие; но это родовое имение Шары, то место, где она вырастила своего ребенка.
Он смотрит, как в западной части особняка с треском рушится крыша.
— Прости, Шара, — шепчет Сигруд.
Он подходит к воротам, одна створка которых открыта. Видит по другую сторону автомобиль министерства, изрешеченный пулями, и три трупа на сиденьях. Земля вокруг ворот странно темная — как будто кто-то разбрасывал тут мульчу, пока приближались наемники, — но, кроме этого, Сигруд не видит никого.
Он приседает рядом с большим камнем и наводит прицел на ворота. Потом издает громкий стон и кричит, грубо имитируя сайпурский акцент:
— Вы там? У нас раненый! Он мертв, но у нас раненый!
Тишина.
Сигруд кричит:
— Прошу! Умоляю!
И опять ничего.
Потом из-за угла высовывается чья-то голова.
Сигруд жмет на спусковой крючок. Брызги крови — и человек падает на землю.
Дрейлинг ждет еще целых пять минут, не шевеля ни единым мускулом. Вокруг тишина, не считая ревущего пожара позади него. Потом он встает, прыгает влево, пересекая пространство перед полуоткрытыми воротами и проверяя, не шевельнется ли что-нибудь на дороге за ними.
Он знает, что будет уязвим, когда выйдет, если там кто-то остался — в чем он сомневается, но кто знает. «Проскользнуть через ворота, — думает он, — укрыться рядом с трупом охранника и проверить, не появятся ли враги».
Сигруд крадется вдоль стены к открытым воротам. Винташ держит нацеленным на остов машины, за которым прятался бы сам, если бы оказался по другую сторону.
Он движется медленно: шаг, еще один, потом еще… И вот наконец выходит наружу с винташем наготове, но дорога оказывается пустой, вокруг ни души. Только трупы в машине, и больше ничего.
Но тут Сигруд кое-что понимает. Интенсивное пламя горящего дома было таким стойким, что последние десять минут дрейлинг почти перестал обращать на него внимание. Однако теперь, когда он выходит за ворота, жар позади него спадает, ошеломляющее, бурлящее тепло резко уменьшается, как будто некий великан приблизился и задул пожар, как пламя свечи.
Сигруд замирает возле ворот. Потом оборачивается.
Пожара нет. Более того — нет самого дома. Имение позади него окутала непроницаемая тьма, как будто луну закрыло тучей, напрочь заглушив весь свет с небес.
Нет, все еще хуже: в тридцати шагах к югу от того места, где он стоит, мир просто прекращает существовать.
Сигруд вертится, гадая, что происходит, и пытаясь найти укрытие у стены — но стены нет. Вокруг него только пустота, не считая ворот, как ни странно. Ворота словно висят в воздухе, большие железные решетчатые створки болтаются, одна полуоткрыта, другая полузакрыта. За ними ничего. Просто стена тьмы.
Потом закрытая половина ворот распахивается, тихо скрипя петлями, словно ее толкают сзади.
Сигруд вскидывает винташ. Целится в ворота, сам не зная чего ждать.
Затем видит их. Глаза во тьме. Глаза как у кошки, едва различимые. Или, быть может, они смахивают на крошечные, далекие белые звезды…
Сигруд стреляет. Он стреляет в эти глаза раз, другой, третий, четвертый, пятый… Затем останавливается, вспомнив о боеприпасах.
Ждет.
Глаза моргают, очень медленно. Затем они начинают продвигаться, шаг за шагом.
И по мере приближения они словно одолевают какой-то барьер, потому что вокруг глаз проявляется лицо юноши, бледное и истощенное, а также черные как вороново крыло волосы и тонкая шея. Сначала кажется, что голова молодого человека висит в воздухе так же, как железные ворота, но затем Сигруд видит, что на нем черное одеяние, которое колышется, несмотря на отсутствие ветра. И по мере приближения молодого человека дрейлинг начинает слышать много странных вещей…
Стрекот, далекие шорохи и любопытный, аритмичный перестук. Камешки, падающие со склона; дрожь листьев; стон деревьев; медленное падение капель воды. Сигруд подавляет дрожь, когда слышит эти звуки: они заставляют его чувствовать, что он один в лесу ночью, а вокруг собираются бесчисленные невидимые наблюдатели.
Его настигает неприятное озарение.
«Они окружают меня…»
Сигруд смотрит вниз. Ворота — не единственное, что сохранилось в этой безграничной темноте: у его ног — широкий участок земли, мульча, которую он видел ранее.
— Континентская почва, — говорит молодой человек, и Сигруд мгновенно узнает его высокий, холодный голос. — Это помогает мне проявлять себя здесь, по другую сторону Южных морей, знаешь ли.
Сигруд смотрит на него.
— Ноков.
Юноша слегка улыбается и кивает.
— Мало кто осмелится произнести это имя вслух. Не будь я уже здесь…
Сигруд улыбается в ответ. Затем он снова начинает стрелять.
* * *
В винташе осталось всего два патрона. Они не причиняют Нокову никакого вреда: как будто Сигруд стреляет холостыми или пули исчезают, едва покинув ствол.
Сигруд смотрит на пустой винташ, морщится и швыряет его в Нокова. Оружие проходит сквозь него, как будто юноша сделан из дыма.
Ноков моргает, слегка возмущенный.
— В этом не было необходимости.
Сигруд игнорирует его, вытаскивает свой нож правой рукой и бросается на Нокова, рубя и коля. Ноков хмурится — снова на его лице выражение легкого недовольства — и как будто мигает каждый раз, испаряясь, прежде чем лезвие приблизится к нему.
И все же Сигруд не сдается. Он уже убивал божественных созданий этим клинком, так что готов, по крайней мере, попробовать еще раз. Задыхаясь и морщась от треска в ребрах, он кидается на Нокова снова и снова.
Наконец Ноков вздыхает.
— Хватит, — говорит он.
Хрупкая бледная рука взмывает и костяшками пальцев касается щеки дрейлинга…
Тот как будто попадает под кучу кирпичей, свалившихся с неба. Сигруд рушится в грязь, поврежденный бок вопит от боли. Нож вываливается из его руки, и весь воздух выходит из легких. Он пытается перекатиться на спину, но даже для этого не осталось сил.
— Это мои владения, — спокойно говорит Ноков. — Здесь ты не можешь причинить мне вред. Не можешь сбежать от меня. Я могу делать с тобой все, что захочу.
Ноков наклоняется и хватает Сигруда за челюсть. Хотя Ноков выглядит юношей, почти подростком, он поднимает все двести семьдесят фунтов сигрудовского веса, словно дрейлинг — всего лишь плюшевая детская игрушка. Сигруд пытается схватить запястье Нокова правой рукой, но пальцы проходят насквозь. Ребра с левой стороны пронзает жуткая боль, когда его поднимают, и Сигруду приходится неловко прижимать левую руку к торсу, от чего он крутится и задыхается от хватки Нокова.
Ноков пристально глядит в краснеющее лицо Сигруда. Глаза его скрыты в тени, как будто независимо от того, где он стоит, в глазницах плещется тьма. Но где-то в глубине черепа Сигруд видит две очень далекие искорки света…
— Где остальные? — тихо спрашивает Ноков. — Где они прячутся?
Сигруд понятия не имеет, о чем речь, но бьет себя по горлу, давая понять, что не может говорить.
Ноков хмурится и убирает руку. Сигруд, однако, продолжает болтаться в воздухе, как будто подвешен на невидимых нитях.
Дрейлинг обозревает себя, висящего в нескольких футах над землей. «Ты так уверен, — думает он, — что перед тобой не Божество? Он точно способен изменять реальность согласно своей воле…»
— Скажи, — говорит Ноков.
— Что сказать? — спрашивает Сигруд, хватая воздух ртом.
— Ты работаешь с остальными. Это понятно. Так где же они? Где прячутся от меня?
— Ч-что?
— Какую функцию они используют? За какой складкой в реальности прячутся?
Сигруд гадает, что ответить. Он ввязался в это только из-за смерти Шары. Но он подозревает, что Ноков ищет других божественных детей, включая Татьяну Комайд, потому что считает ее одной из них, — и провалиться Сигруду на месте, если он выдаст Нокову ее местоположение.
«Заставь его говорить».
— Ты… ты убил Шару, верно? — хрипит Сигруд. — Ты заплатил Кхадсе, чтобы он это сделал.
Ноков просто смотрит на дрейлинга, и лицо юноши странным образом лишено эмоций.
— Почему? — продолжает Сигруд. — Какую угрозу она представляла для тебя?
— Угрозу? — переспрашивает Ноков вежливо-озадаченным тоном. — Я, разумеется, ее ненавидел. В точности как ненавидел ее тетю. Но она не представляла для меня угрозы.
— Тогда зачем ее убивать?
— Так… было нужно. Что-то вроде этапа в процессе. — Далекие звезды в его глазах становятся чуточку ярче. — В конце концов, это ведь ужасно трудно — убить Божество.
— Это из-за Татьяны? — спрашивает Сигруд. — Ты из-за нее так поступил? Сперва убить родителей, потом взяться за ребенка?
— Зачем ты прикидываешься таким дурачком? — спрашивает Ноков. — Ты работаешь с ними, ты работал с ней. Ты знаешь, чего я жажду. — Он наклоняется ближе. — Я их найду. И поглощу. Ты это знаешь. Это неизбежно.
— Татьяна Комайд, — произносит Сигруд, — не Божество.
Ноков смеется.
— Я почти верю тебе, когда ты это говоришь.
— Я точно в это верю.
— Возможно. Однако видел ли ты ее?
— Что ты…
— Хватит, — перебивает Ноков. — Скажи мне. Скажи мне, где все остальные.
Сигруд пытается думать. Левый бок ноет от боли, но она не идет ни в какое сравнение с болью в левой руке. Это старая, знакомая боль, но она уже давно не бывала такой сильной: с того самого дня, как его искалечили в тюрьме… или, как понимает Сигруд, с последней встречи с Божеством.
— В конце концов я их разыщу, — говорит Ноков и подходит ближе. — Они не смогут прятаться вечно. И каждый, кого я нахожу, увеличивает мою силу все больше и больше. — Он подается вперед, его странные темные глаза похожи на глубокие провалы на лице. — В конце концов они будут жить во мне. Это лишь вопрос времени. И когда это случится, я исправлю все бесчисленные ошибки, совершенные в этом мире. Я их исправлю, одну за другой. Справедливый мир. Нравственный мир! Вот что я сотворю.
Сигруд вспоминает, что сказала ему бледная континентская девушка: «Когда он тебя поймает, вытащит все секреты из твоего нутра».
Дрейлинг понимает, что, хотя раньше попадал в плен, еще ни разу не был в плену у Божества.
«Я здесь умру, верно?»
— Я могу швырять тебя об каждый камень этого мира, — яростно шепчет Ноков, — и сделать так, что ты останешься жив, чувствуя каждую вспышку боли, каждую трещину в скале. И когда я сломаю все кости в твоем теле, я разыщу какую-нибудь забытую тень на дне реальности и оставлю тебя там навсегда. Слышишь меня? Я обрушу на твою голову каждую пытку и каждую боль, которую испытал сам. Ты меня понимаешь?
Сигруд слышит. «Если я умру, — думает дрейлинг, — то, по крайней мере, ничего ему не скажу».
Он закрывает глаза.
Он думает об океане. О волнах, то суровых, то нежных, что растекаются по гладким белым пескам. О запахе соли…
Он открывает глаза.
— Жугов.
Ноков моргает.
— Что?
— Жугов, — повторяет Сигруд хриплым, скрипучим голосом. — Он был твоим отцом, верно? Ты дитя Божеств, не так ли?
Ноков темнеет лицом.
— Жугов не прощал обиды, — продолжает дрейлинг. — И, как ты, он был диким, темным существом… Я это знаю. Потому что я его видел. Я был там, когда умер его последний обломок. — Он ухмыляется. — Именно я направил корабль, полный взрывчатки, прямо ему в физиономию. Ты об этом знал?
Верхняя губа Нокова подворачивается, обнажая зубы.
— Хватит, — говорит он. — Скажи мне. Скажи все, что знаешь!
— Я уничтожил его армию, — говорит Сигруд. — Это был я. Они с Колканом ее создали, но я все разорвал в клочья единственным бортовым залпом.
— Заткнись, — говорит Ноков.
— Они были чокнутые, — не унимается дрейлинг. — Но даже чокнутым богам не по плечу современный мир…
— Заткнись! — кричит Ноков. Он хватает висящего в воздухе Сигруда и швыряет на землю, держа руками за горло. Сила удара такая, словно дрейлинг попал под поезд. — Захлопни свою поганую пасть!
«Сделай это, — думает Сигруд. — Убей меня. Убей меня раньше, чем под пыткой заставишь что-нибудь выдать».
Он едва может говорить, но ему удается смеяться, хватая воздух ртом.
— К тому времени от Жугова мало что осталось… Понимаешь, он совершил ошибку. Заточил себя вместе с Колканом — и за минувшие десятилетия они слились воедино…
— Заткнись! — кричит Ноков. Он хватает Сигруда за горло и снова бьет им об землю.
Сигруд кашляет, но продолжает:
— Твоего отца едва можно было узнать… в самом конце это существо было почти целиком Колканом…
— Да заткнись ты наконец! — орет Ноков. Его лицо искажено в подростковой ярости, он заносит правую руку, чтобы обрушить на череп Сигруда сокрушительный удар.
Сигруд думает об океане.
Он думает о лице Сигню, залитом лучами заката, в тот день, когда он и она поклялись восстановить Вуртьястан. Как он гордился ею, как она гордилась им…
«Сделай это, Ноков. Просто сделай это».
Но когда кулак противника несется на него, профессиональная подготовка берет верх: Сигруд вскидывает левую руку, превозмогая сильную боль, и пытается блокировать удар.
Рука Нокова летит со скоростью молнии.
Левая рука Сигруда поднимается…
И ловит кулак мальчишки.
Ноков изумленно моргает и таращится на свою руку, которую схватил Сигруд.
Дрейлинг хмурится, сбитый с толку. Раньше, когда Ноков его касался, это было все равно что попасть под падающее дерево или попытаться поймать дым. Но теперь левая рука Сигруда держит правый кулак Нокова, и тот определенно ощущается…
Ну, человеческим. Таким, каким и должен быть кулак совсем молоденького парнишки. И, думает дрейлинг, схватив кулак Нокова, он не испытал никакой сверхъестественной силы: уж скорее это был неуклюжий, неловкий замах подростка.
У Нокова это вызывает явственную тревогу.
— Что… Как ты это сделал? — Он тянет руку. Сигруд держит крепко. — Как… Что происходит?
Сигруд не знает. Но зато он знает, что держит руку из плоти и крови.
И он ее сжимает. Сильно.
Ноков ахает, потрясенный, и отпускает шею Сигруда, пытаясь левой рукой высвободить правую.
Но дрейлинг держит крепко. Он продолжает сжимать хватку, и его большие, жесткие пальцы ломают тонкую, хрупкую кисть Нокова.
Ноков кричит от боли. Он падает на колени.
— Хватит! — умоляет он. Мольба такая жалобная и жалкая, что Сигруд почти поддается.
«Не отпускай свой гнев, — думает он. — Помни, что он сделал с тобой».
— Хватит!!!
«Шара, — думает Сигруд. Его заполняет черная знакомая ярость. — Ты убил Шару, мальчишка…»
Он гнева он начинает скрипеть зубами и чувствует, как течет из носа кровь. Он думает о полыхающем доме Шары, о Мулагеш, старой и сгорбленной, о рассеченной шее Кхадсе, из которой льется кровь…
— Отпусти! — кричит Ноков. — Отпусти, отпусти меня!
Сигруд сжимает сильнее.
Что-то неприятно трещит в правой руке Нокова. Крик переходит в мучительный вопль. Тени вокруг них начинают дрожать.
Ноков, завывая, упирается свободной рукой в землю.
Тени распадаются.
Как будто Сигруд стоял на черной стеклянной поверхности, и она просто разбилась под ним. Он отпускает Нокова, и парнишка словно исчезает, погрузившись в первый попавшийся осколок тени.
Сигруд падает.
По крайней мере он так думает. Трудно сказать, падаешь ли ты, если с тобой не соприкасается ни единая молекула воздуха. Он понимает, что летит через какое-то темное подпространство — наверное, не ту реальность, что знает сам, но ту, где живет Ноков, через которую он перемещается. Сигруд это понимает, потому что слышал, как Шара говорила о таких вещах, когда был с нею, — но она, хоть и описывала эти аспекты реальности, забыла упомянуть, как отсюда выбраться.
И здесь ужасно холодно. Ужасно, неимоверно холодно.
«Я не должен тут находиться, — думает дрейлинг. — Это не место для смертного…»
Он смотрит вниз. Осколки разбитой тени вертятся вокруг него, многообразные оттенки черного мелькают в густой тьме.
Дрейлинг смещается и поворачивается, пытается прервать свое падение, нырнув в один из больших осколков, как в глубокий бассейн.
Он закрывает глаза и…
Устремляется вверх.
Температура вокруг него меняется: это уже не странная, леденящая пустота, а промозглая, липкая ночь. И Сигруд чувствует, что летит вверх, потому что в ту секунду, когда он проходит через осколок тьмы, гравитация яростно берет свое. Он начинает вертеться, мельком замечая окрестности — темные деревья, густой подлесок, луна в небесах, — а потом снова падает и наконец валится на холодную, влажную землю.
Сигруд лежит и стонет. Его левый бок как будто сделан из колючей проволоки. Затем что-то выскакивает из тени рядом с ним.
Он видит, как оно вертится и крутится в воздухе, и черное лезвие поблескивает в лунном свете. Он сразу узнает эту штуковину.
Дрейлинг таращит глаза, когда его черный нож; высоко поднимается, а потом начинает снова падать — причем падать прямо на него. Он пытается сдвинуться, но понимает, что слишком ослаб.
Нож с глухим ударом врезается в землю футах в трех слева от головы Сигруда. Он медленно поворачивается, смотрит на оружие и испускает вздох облегчения.
Кряхтя и поскуливая, Сигруд заставляет себя сесть и осмотреться.
Похоже, он в темном лесу — и если он понимает все, что с ним только что случилось, его вышвырнуло сюда через тень высокого дерева, которую оно отбрасывает на землю у подножия.
Он вспоминает, что сказала женщина в зеркале: «Он повсюду. Он во всем. Там, где есть тьма, там, куда не проникает свет… Он тут как тут».
Он трет ноющее от боли лицо. Его представления о происходящем в лучшем случае смутные, но он подозревает, что Ноков обитает в каком-то теневом подпространстве, соединенном с каждой тенью мира. Это объясняет, как он слышит собственное имя, произнесенное где угодно на Континенте, и каким образом мгновенно перемещается в нужное место. Это также объясняет, каким образом Сигруда и его нож только что выплюнуло из тени на земле, как фермер выплевывает тыквенную семечку.
Он ползет на четвереньках к своему ножу. «По крайней мере это не самое странное, что случилось со мной сегодня».
Сигруд, дрожа, прячет свой нож. Он замерз и ослаб, и кажется, что его сердце остыло на несколько градусов, в то время как остальное тело сохранило прежнюю температуру. Он пытается убедить себя, что это просто шок или, быть может, побочный эффект травмы левого бока, где, несомненно, сломаны одно-два ребра.
«Это пройдет, — думает Сигруд, опять дрожа. Он разминает пальцы, прислушиваясь к потрескиванию костяшек. — И сегодня холодная ночь. Это пройдет».
Он мастерит костыль из деревца и, ковыляя, выбирается из леса. Судя по тому как замерзает дыхание, он где-то на Континенте, но нет никакой возможности определить, где именно.
Лес заканчивается, начинаются фермерские поля. Стога сена в лунном свете кажутся серебристыми, призрачными. Он смотрит на небо, все еще немного дрожа. Если верить звездам, он идет на запад.
Прежде чем Сигруд пересекает пастбище, он приостанавливается, снимает перчатку с левой руки и смотрит на ладонь.
Шрам блестит в лунном свете. Дрейлинг все еще помнит тот день в тюрьме, как будто все было вчера: охранники, коварно посмеиваясь, принуждали изголодавшихся заключенных брать в руку то, что выглядело маленьким камешком, твердя, что тот, кто сумеет его удержать, будет вознагражден едой. Ни Сигруд, ни другие заключенные не знали, что это был божественный инструмент наказания, известный как Перст Колкана, причиняющий невыносимую боль, соприкасаясь с плотью. Никто из них не знал, как ужасно это может им навредить.
И все же он сделал это. Он преуспел. Сигруд держал камешек три минуты, и кровь струилась сквозь его пальцы. Наградой стал вечный шрам, и ущерб от Перста Колкана так до конца и не сгладился: пусть боль и утихла немного, она не прошла совсем.
Сигруд думает, почему он сумел схватить Нокова и причинить ему вред левой рукой, а не правой. И это не первый раз, когда старая рана помогла ему: перед Мирградской битвой с помощью прикосновения Перста Колкана он сумел вырваться из чрева божественного чудовища по имени Урав.
Дрейлинг пристально глядит на свою ладонь. «Что еще со мной сделали в той тюрьме? Что еще изменилось?»
Сигруд размышляет об этом с тревогой. Потом снова надевает перчатку и пускается в путь через пастбище. Все еще дрожит и трет руки, пытаясь справиться с холодом. В конце концов он подходит к деревянному забору, за которым дорога с севера на юг. Он шагает на юг, так как на Континенте цивилизация часто находится именно там. Довольно скоро в отдалении появляется город — оранжевое гало искусственного света, озаряющее горизонт.
Он подходит к крошечному перекрестку, обнаруживает шаткий деревянный дорожный знак и читает надпись на стрелке, указывающей на юг: АХАНАСТАН.
Сигруд стонет. «Я не хотел сюда возвращаться, — думает он, ковыляя в указанном направлении. — Мне не понравился этот город, когда в кармане были деньги, а на поясе — пистолет. Он нравится мне еще меньше сейчас, когда я ранен, без гроша и по большому счету безоружен».
Он оглядывается на лес и думает о странной, темной реальности Нокова.
«Но это лучше, чем альтернатива».
Он идет дальше, хромая. С каждым шагом слова Нокова эхом звучат в его разуме: «Где остальные? Где они прячутся?»
Он снова дрожит. Как будто в его жилах течет талая вода.
«Шара, — думает он, — чем же ты здесь занималась?»
7. Светское знакомство
Глуп тот, кто проживает свою жизнь, веря, что волны, по которым он плывет, его запомнят. Море ни о ком не желает знать.
Оттого оно и красиво. Оттого оно и ужасно.
Дрейлингская поговорка, истоки неизвестныНа то, чтобы добраться пешком до Аханастана, уходит почти весь следующий день. Сигруд не может справиться с дрожью, и уже понятно, что дело не только в холоде и травме. Сигруду случалось плавать в ледяной воде, и он вырос на расстоянии плевка от ледников. Он помнит, как ребенком каждое утро разбивал лед в тазу для умывания.
Он знаком с холодом. И это не холод.
«Вот честное слово, — думает он, с трудом забираясь в трамвай, — я не должен был попасть в… то место, где обитает Ноков. Если это вообще можно назвать местом».
Он выходит на станции возле телеграфа. Оттуда посылает сообщение Мулагеш, воспользовавшись ее инструкциями, и ждет звонка на ближайшем переговорном пункте.
Он почти засыпает в ожидании. Затем телефон оживает и звонит так громко, что Сигруд машинально тянется к ножу. Он снимает трубку с крючка и колеблется, не понимая, как ею пользоваться.
— Сигруд? — слышится голос Мулагеш. — Ты там? Ответь же, мать твою!
— Я здесь, — говорит дрейлинг, приблизив лицо к рожку. — Турин, я…
— «…долбаный идиот»? Ты это собирался сказать? Я называю тебе адрес Шары, и на следующий день ты заваливаешься туда и взрываешь ее дом, словно какой-то гребаный фейер…
— Ивонна Стройкова, — перебивает Сигруд. Его голос едва слышен. Он трясется без остановки и внезапно чувствует, что ему трудно говорить.
— Что? — спрашивает Мулагеш. — Э? О чем ты?
— Единственная женщина, которая разделила любовь Шары. — Он сглатывает. — И этой любовью был Воханнес Вотров.
— Ты… Постой. Ты думаешь, Татьяна со Стройковой?! С богатейшей женщиной мира?!
— Если бы ты хотела спрятать своего ребенка, — говорит дрейлинг, — разве не обратилась бы к человеку со средствами?
— Да, но… Сигруд, судя по голосу, тебе хреново.
— Да. — Он снова сглатывает, стуча зубами. — Я его видел там. Он застал меня врасплох. Напал на меня.
— «Его»? Кого?
— Врага Шары.
— Постой. Погоди! Так ты сражался… с Божеством?
— Да. Нет. Вроде того. Я не знаю. — Он пытается объяснить все, что понял о божественных детях, которые прячутся среди континентцев, а также о женщине с золотыми глазами из зеркала.
— Это какая-то бессмысленная хрень! — говорит Мулагеш. — Как они могли выжить? Я думала, кадж убил все божественное, будь то дети или нет!
— Не знаю, — говорит Сигруд. — Но я думаю, что враг Шары, этот человек из тьмы… Я думаю, он уничтожает своих братьев и сестер одного за другим. Он говорил, что пожрет их, что чего-то жаждет, что они будут жить внутри него…
— Звучит как гребаный бред сумасшедшего.
— Ну-у. Да. Но я думаю, он их в каком-то смысле… съедает. Поглощает. И становится с каждым разом все сильнее.
— А упомянутые тобой зеркала…
— Да. Турин… Министерству ни в коем случае нельзя доверять. Повсюду глаза и уши. Откуда нам знать, кто на его стороне? Кто слышит все, что говорят другие? — Он медлил. — Постой. Откуда ты звонишь сейчас?
— Это надежная линия, — говорит Мулагеш. — И под этим я подразумеваю переговорный пункт за моим любимым баром в неправильной части города. Если в Галадеше вообще есть неправильные части города. Очень сомневаюсь, что сюда могли подложить зеркало.
— Не пытайся предугадать их поведение, — говорит Сигруд. — Будь максимально осторожна во всем, что делаешь. В поисках «Салима»… или помогая мне узнать, где сейчас Стройкова.
— Вот дерьмо… — говорит Мулагеш. Она немного ворчит, потом вздыхает. — Ну ладно. Возможно, тебе повезло. Стройкова так швыряется деньгами, что это трудно не заметить.
— И ты заметила?
— Ага. Она сделала пожертвование для нескольких парламентских кампаний пару лет назад. Это вызвало небольшой скандал, поскольку она, ну, ты понимаешь, на самом деле не жительница Сайпура или что-то в этом духе, и оттого всплыл вопрос о «суверенитете государств Континента», который, как ты сам знаешь, представляет собой огромный бардак, и конца ему не видно.
— Я в курсе.
— Ну так вот, мне пришлось с этим разбираться. Пришлось немного присмотреться к госпоже Стройковой, не говоря уже о том, что на бумагу для писем, которые я ей послала, ушла парочка деревьев. У нее что-то вроде маленькой овцеводческой фермы в маленьком городке к западу от Аханастана — по последним сведениям, там она и живет. Похоже, она полная затворница. Не покидает город, почти не выезжает с фермы. Но писем шлет кучу. Итак… если я назову тебе город, ты и ее дом взорвешь к такой-то матери?
— Ничего не гарантирую.
— Знаешь, Сигруд, это не очень-то воодушевляет.
— Я просто говорю правду. Но я постараюсь.
Мулагеш опять вздыхает.
— Дхорнав. Городок называется Дхорнав. Население — около двух сотен. Ты там будешь выделяться, как прыщ на заднице, так что будь осторожен.
— Спасибо, — говорит Сигруд. Он касается лба и видит, что пальцы блестят от пота. — Спасибо, Турин.
— Тебе нужна помощь, Сигруд, — говорит Мулагеш. — У тебя ужасный голос. Найди врача. Ты говорил о том, что все в конце концов забывается, — если окочуришься в телефонной будке, тебя точно забудут.
Сигруд снова ее благодарит и вешает трубку.
* * *
Воровство автомобилей — вторая натура Сигруда. Так много операций требовали импровизированного или неотслеживаемого транспорта, что для министерских оперативников стало стандартной практикой угонять автомобили, выполнять свою часть операции, а потом быстренько загонять машину в ближайшую реку. Сигруд подозревает, что единолично испортил имущества на сотни тысяч дрекелей.
«Достаточно большой ущерб, — думает он, вскрывая дверь старого драндулета, — чтобы еще один автомобиль не имел значения».
Он забирается внутрь, заводит машину и ведет старую развалину с чихающим мотором на северо-запад, прочь из города. Вождение оказывается на удивление сложным делом. Руки дрожат и трясутся, так что приходится крепко сжимать руль, до боли в запястьях. Не один раз Сигруду кажется, что он вот-вот съедет с дороги.
Он бросает взгляд на свое отражение в зеркале. Бледный, под глазами сизые тени. Похож на человека, которого только что вытащили из ледяной реки. И чувствует себя так же.
Он сосредотачивается. «Еще немного. Еще полдня до Дхорнава, а оттуда — к Стройковой».
Поездка кажется невероятно долгой. Он использует каждую унцию энергии, чтобы сосредоточиться на дороге. Он понимает, что должен поесть, но не чувствует голода. Он должен попить, но жажды тоже не ощущает.
«Что со мной случилось, когда я попал во владения Нокова?» Один раз Сигруд останавливается на обочине, чтобы отдохнуть и проверить, нет ли на теле колотых ран, потому что Ноков наверняка его каким-то образом отравил. Он ничего не находит, хотя левый бок выглядит безобразно, весь в мешанине синих и черных пятен. «Этот холод заразил меня, проник в мое тело. — Он снова заводит машину. — Это пройдет? Или я останусь таким навсегда?»
Наконец он добирается до Дхорнава, который расположен на сельскохозяйственном южном побережье Континента, где влажно, как в Сайпуре, но не так жарко. Вслед за смертью Божеств климат Континента сильно изменился, и погода все еще переменчива, так что людям пришлось искать новые способы выжить.
Для большей части южного побережья за пределами Аханастана это овцы. Очень много овец.
Сигруд таращится в окно на грязные зеленые холмы, пестрящие грязными серо-белыми овцами. Дома, которые он видит, примитивные, в основном каменные и, похоже, без печных труб. «Значит, когда Мулагеш сказала „ферма“, — думает он, — это и имелось в виду».
Он тревожится, что придется выйти из машины и спросить кого-то из местных, как найти Стройкову, что не приведет ни к чему хорошему: здоровенный, плохо выглядящий дрейлинг, бродящий по городу и спрашивающий, где живет самая богатая обитательница, несомненно привлечет к себе внимание. Но в Дхорнаве всего одна главная дорога, поэтому он проезжает немного дальше, чем рассчитывал, — и, к его удивлению, получает за это награду: в холмах к западу от городка высятся огромные, замысловатые белокаменные ворота.
Он подъезжает и смотрит на эти ворота. В них два-три этажа высоты.
— Это, — говорит он, вытирая пот со лба, — должна быть она.
Сигруд выбирается из автомобиля и едва не падает. «Надеюсь, Шара предупредила Стройкову обо мне, — думает он. — И надеюсь, мне удастся добраться до вершины холма».
Удается, хоть это и нелегко. Он замедляет шаг, приближаясь. Ворота огромные и внушительные. В верхней части высечено имя: ВОТРОВ.
«Значит, наследство, — думает он. — И она даже не удосужилась сменить имя».
Сигруд присматривается. Светские Установления двадцатилетней давности, должно быть, обошли это место стороной, потому что ворота покрыты божественными символами, большей частью колкастанскими. Сигруд узнает согбенную, мрачную фигуру в плаще в центре большинства барельефов: это Колкан собственной персоной, и рядом с каждым его изображением — печать, руки Колкана в виде весов, готовых взвешивать и судить.
Дрейлинг сжимает левую ладонь. Сегодня она не болит. Но, наверное, это потому, что ему очень холодно.
Он проходит через ворота. Потом сорок минут ковыляет по грязной дороге — других дорог или тропинок здесь нет — и видит только холмы, ручьи, усохшие кустики и очень много овец.
Наконец он взбирается на вершину холма и видит впереди фермерский дом, расположенный на некотором возвышении. Он большой, но совсем не похож на особняк Шары. Это низкое, как попало построенное каменное здание, его явно возвели давно, и время обошлось с ним неласково. Но внимание Сигруда привлекает высокий стальной забор по периметру дома, увенчанный колючей проволокой.
— Ворота внутри ворот, — говорит Сигруд, вздыхая. «В каком-то смысле Континент не меняется».
Он бредет, шатаясь, по грязной дороге к забору. В нем большие стальные ворота — запертые, хоть замок и не кажется дрейлингу сложным. Он ищет какой-то способ сообщить обитателям дома о своем появлении, но не находит. Ему сейчас определенно не хватает сил, чтобы кричать. Он размышляет, не перерезать ли колючую проволоку, идущую поверх забора, но в его нынешнем состоянии не стоит рассчитывать, что ему удастся туда забраться.
Он становится на колени перед замком и вынимает свои отмычки. «Потом я постучу в парадную дверь, — думает он, — и просто извинюсь».
Замок поддается через двадцать минут работы — необычно долго для Сигруда, но ведь его руки безумно дрожат. Он распахивает ворота — петли слегка скрипят, — затем закрывает их за собой и продолжает идти по дороге.
Сигруд гадает, что сказать. Он не видел эту женщину двадцать лет, и они встречались лишь мимоходом. Он надеется, что фразы «Шара прислала меня» будет достаточно.
И еще он надеется, что у нее есть камин. Такое ощущение, что его кости превратились в лед.
Потом дрейлинг слышит выстрел.
Он тотчас же определяет, что это был винташ, очень мощный. Потом грязь на дороге в шести футах перед ним вдруг всплескивает, и его обдает мокрой землей.
Сигруд инстинктивно отскакивает. Приземляется на левый бок и едва не кричит от боли, когда сломанные ребра скрипят и трещат. Подавив стон, лежит в канаве лицом вниз и не шевелится.
«Что это было, — думает он. — Адский ад, что это было?»
Он ждет. Ничего не происходит: ни других выстрелов, ни приказа встать. Он начинает ползти назад, обратно к воротам.
Новый выстрел — на этот раз в землю футах в четырех справа от него. И еще один, на три фута слева.
«Предупредительные, — думает дрейлинг. — Если бы меня хотели убить, я был бы уже мертв». Впрочем, он сомневается, что это можно считать утешением.
Сигруд по-прежнему лежит лицом вниз, держа правую руку на затылке, — левую, разумеется, он не может поднять. Теперь он не в состоянии перестать трястись.
Он слышит шаги в холмах наверху. Не поднять ли голову? Нет, лучше не нарываться. Это оказывается мудрым решением, когда женский голос сурово кричит:
— Не двигайся! Даже не вздумай дернуться!
Он ждет, прислушиваясь к приближающимся шагам. Гадает, как угодил в такую передрягу, а потом понимает: «Электрическая сигнализация в воротах. Они поняли, что я вломился. Глупо. Глупо и небрежно».
— Ты вооружен? — спрашивает женский голос.
— Да.
— Вытащи оружие и выбрось, пожалуйста.
Сигруд подчиняется, выбрасывая свой нож:, хоть ему и странно слышать слово «пожалуйста» от человека, который отдает приказы, держа в руках винташ.
— Хорошо. Встань, пожалуйста. Медленно.
Постанывая и скуля от жуткой боли в левом боку, Сигруд с трудом поднимается на ноги.
Чуть выше по склону холма стоит женщина. Он вытирает грязь с единственного глаза и смотрит на нее с изумлением.
Она совсем не похожа на миллионершу. На ней сообразная сельская одежда, жилет из овчины и кожаные сапоги, да и мощный винташ — еще и с телескопическим прицелом — весьма необычный аксессуар для богачки.
Но глаза, что глядят на него через прицел… Несомненно, это Ивонна Стройкова, та самая девушка, которую Сигруд встретил много лет назад, и в тот раз она восторженно смеялась, когда он разжег трубку угольком из камина. Однако с той поры она постарела и огрубела. Теперь перед дрейлингом не блистательная светская львица, которую он помнит по Мирграду, но худая, выносливая женщина с каменным лицом и длинными черными волосами, собранными в узел на затылке.
— И кто же ты такой? — спрашивает она.
— Сигруд йе Харквальдссон, — говорит Сигруд. Он пытается не дрожать, но дело дрянь. — Ш-шара… Она…
Стройкова смеется ледяным и невеселым смехом.
— Сигруд йе Харквальдссон! Грозный дрейлинг из Мирграда! Итак, вот лучший боец, которого Шара обещала нам прислать! — Она окидывает его изучающим взглядом. — Ты уж прости мою откровенность, но… что-то я не понимаю, как ты можешь нам помочь.
Сигруд пытается сказать, что и сам не понимает, но его опять охватывает дрожь. И на этот раз она не прекращается. Он дрожит, трясется, пока у него не темнеет в глазах, пока он не утрачивает способность видеть или даже дышать.
А потом грязная дорога поднимается к нему. Он падает и не теряет сознание еще несколько секунд — достаточно, чтобы ощутить боль. Но не очень долго.
Последнее, что он слышит, это вздох Стройковой и ее голос:
— Ох, вот только этого мне…
Потом наступает тьма.
* * *
Кавита Мишра просыпается посреди ночи.
Ее не тревожит темнота вокруг. Хотя на самом деле жутковато — она оставила у постели свечу, когда легла, так что в комнате не должно быть темно, по крайней мере неоткуда взяться такой непроницаемой тьме; но тревожнее всего то, что квартиру заполнили писк, шелест и поскрипывание, как будто спит она не в собственной постели, но в каком-то гигантском, просторном, древнем лесу, таком густом, что лунный свет не проникает сквозь его крону.
Потом раздается голос:
— Мишра.
«А-а», — думает она. Спрашивает вслух:
— Да, сэр?
— Он причинил мне боль, Мишра. Этот человек сделал мне больно.
Она садится на постели.
— Ноков? Сэр? Как вы… Как вы меня нашли? Я не произносила вашего имени.
— Я вспомнил, куда ты меня призывала однажды, — отвечает голос. — Я вспомнил. Я вспомнил, где это происходило. Я становлюсь сильнее, Мишра. Я могу приходить без приглашения туда, где уже бывал. Но все-таки он… Несмотря на это, он причинил мне боль, Мишра!
— О ком вы, сэр? О даувкинде?!
Она знала, что операция в Галадеше обернулась чудовищным бедламом. Уничтожение дома Комайд было во всех газетах. Она получила одно сообщение от Нокова — письмо на черной бумаге на следующее утро загадочным образом появилось на ее комоде — с приказом распространить рисованный портрет даувкинда по всем подразделениям министерства, что и было сделано. Но Мишра не видела самого Нокова и уж точно не знала, что он пострадал.
Или что ему вообще можно причинить вред. Это ее тревожит.
Справа от нее раздается тяжелый вздох. Потом среди теней что-то… шевелится.
И она видит его. Или, быть может, он позволяет ей себя увидеть.
Когда она увидела его впервые в тот день девять лет назад, когда он оставил ей письмо с вопросом, присоединится ли она к нему, он выглядел обычным континентским мальчиком — хотя его глаза были слегка темноваты, словно их с трудом удавалось разглядеть, и он с необыкновенной легкостью прятался среди теней. Но с течением времени и по мере того, как их миссия развивалась, он менялся.
Ноков внимательно смотрит на нее. Он, конечно, все еще молод — и двадцати не дашь, но его осанка изменилась, а глаза стали озерами бескрайней тьмы, в которых поблескивают едва заметные звезды, способные увидеть… больше.
Теперь он сильнее. Теперь он принц, облаченный в мантию власти.
Однако, когда он протягивает Мирше руку, она видит: пальцы в синяках и опухли.
— Он причинил мне боль, — повторяет Ноков. — Как такое возможно? Как он мог это сделать? Ты знаешь?
— Я… Нет. Я не знала, что вы можете пострадать.
— Я не могу! Теперь я сильнее, чем любой из моих братьев и сестер! — Его голос исходит от всего, что ее окружает, как будто все тени вибрируют в унисон. — Я знаю это, мы с тобой оба знаем. Если бы я мог просто найти их, я бы… я бы… — Он мечется в поисках слов, а потом говорит: — Проклятье, это несправедливо. Несправедливо! Я не должен… Никто не должен причинять мне вред. С этим покончено. — Он смотрит на нее, встревоженный. — Каким сильным я должен стать, чтобы никто не смог причинить мне вред?
Ее рот открывается. Хоть Мишре трудно в это поверить, она подозревает, что Ноков пришел в поисках утешения. Но это еще более странно, потому что он недоговаривает: похоже, однажды ему пришлось страдать, и с той поры он убегает от того, что случилось.
— Вы в порядке, сэр? — спрашивает Мишра.
Он опускает руку. Его лицо твердеет.
— Нет. Не в порядке. Смертный, который может причинить мне физическую боль? Это значительно усложняет мое личное вмешательство! Потому что, куда бы я ни направился, там уже может быть он. И теперь он знает, что может сделать со мной. Как и мои братья и сестры, не сомневаюсь. — Он качает головой. — Это плохо, Мишра, это очень плохо.
— Как он спасся, сэр? — спрашивает Мишра.
— Он… М-да. Я случайно затащил его в свой мир.
— Я не понимаю, сэр.
— Это… немного трудно объяснить обычными словами, — говорит Ноков. — Есть место, где я такой, каков на самом деле. Там я касаюсь каждой тени, каждого клочка тьмы. Я затащил его туда, и он… я думаю, он ускользнул через другую тень. Вошел и быстро вышел. — Ноков прищуривает глаза. — Я думаю. И это могло убить его.
— Почему, сэр?
— Потому что это место создано для меня, — говорит Ноков. — Там я могу быть самим собой. Смертным туда нельзя, даже на одну секунду. Но этот смертный… меня беспокоит. Возможно, он выжил. Он мог бы выжить.
— И куда его отправила та тень, сэр?
Ноков делает такое лицо, словно пытается просчитать в уме сложный бюджет.
— Думаю… сюда. В Аханастан. Место, которое я посещаю чаще всего. Тени, они как двери… И я оставил вокруг Аханастана больше открытых дверей, чем в любом другом месте.
Мишра медленно выдыхает.
— В Аханастане у нас больше всего ресурсов. Но есть и множество выходов. Мы будем следить за вокзалом и портами, насколько сможем. Этого может быть недостаточно, сэр.
Ноков долго молчит.
— Но… Но что мы еще можем сделать, сэр? — спрашивает Мишра.
Ноков говорит:
— Мишра, а ты знаешь, что была моей первой?
— Первой кем, сэр?
— Первой смертной, которому… которой я показал себя. С которой я сблизился и смог поговорить. Я наблюдал за тобой до того и думал, сможешь ли ты помочь мне. Но не был уверен. Однако все равно решил показаться тебе.
— Я не знала, сэр.
— Я никогда не спрашивал тебя об этом… ты всегда выполняла мои приказы, и у тебя есть полное право не отвечать, но… почему ты ко мне присоединилась? Почему ты сказала «да» в тот первый раз, много лет назад?
— Я… Я не уверена, сэр. — Она думает над ответом. — Наверное, в первый раз я произнесла ваше имя, чтобы увидеть, реально ли то, что вы предлагаете. И вы пришли, и все оказалось реальным. И мы поговорили, но… Но, когда я вас увидела, вы… кое-кого мне напомнили.
— В самом деле? — спрашивает он, удивленный.
— Да. — Она опускает голову. — Моего брата, Санджая. Его убили в Вуртьястане.
— Ох.
— Я знаю, что вы не одного возраста, сэр, но выглядите сверстниками, и… Ну вот. Вы оба… — Она долго не может подыскать нужное слово. — Вы оба верили. Во что-то. Во что угодно. А я в то время поверить не могла.
— Понимаю, — тихо говорит Ноков.
— Могу ли я узнать, почему вы спросили, сэр?
— Это сложно. Мишра, ты знаешь, что такое сенешаль?
— Прошу прощения, сэр?
— Сенешаль. Кое-что, связанное со старыми Божествами. Смертный, который наделен чудесами и благословениями Божества, а также говорит и действует от его имени. Представитель, или паладин, в каком-то смысле. Это считалось огромной честью у старых континентцев. Но есть цена. Сенешаль владеет чудесами Божества — но чудо представляет собой частицу Божества. Стать сенешалем означает поглотить эту частицу и слиться с Божеством — а на такое способен не каждый.
— Что вы хотите сказать, сэр?
Он смотрит на нее блестящими глазами.
— Я хочу сказать, что если ты сделаешься моим сенешалем, Мишра, то можешь перестать быть собой. Станешь кем-то другим. И я еще не совсем Божество. Я к этому близок. С каждой нашей победой я все ближе. Но знаю, что еще не достиг цели. Так что мне неведомо, как пройдет эта перемена.
— Я… Я понимаю, сэр.
Он некоторое время думает, потом вздыхает.
— Я не буду просить тебя об этом, пока что не буду. Но впереди нас ждет нелегкий выбор, Мишра. — Он встает. — Сообщи мне, как только что-нибудь узнаешь.
— Да, сэр. Мы услышим даже шепот о даувкинде.
— Хорошо. — Он шагает назад, во тьму. — Спи спокойно, Мишра. — Он мигает, как пламя свечи на сквозняке. Потом исчезает. С ним пропадает тьма, возвращается мягкий лунный свет, а Мишра оказывается одна в своей пустой квартире.
* * *
В темноте Сигруд видит сны.
Ему снятся воспоминания — жизнь, какой она была когда-то.
Его отец, маленький и изможденный, ждет в темном коридоре, когда Сигруд выйдет из двери. Свет факелов дрожит на каменных стенах. Воздух влажный и холодный.
Отец улыбается ему, глядя на что-то в его руках. Сигруд смотрит вниз. Он держит младенца, девочку: Сигню, которой всего-то несколько минут от роду.
— А кто тут у нас, — говорит его отец ребенку. А потом Сигруду: — А тут у нас кто?
Сигруд хмурится, заглянув в глаза отца.
— Ты не выглядишь счастливым.
Отец улыбается.
— Я счастлив. Но вместе с тем несчастен.
— Почему? Что тебя печалит?
— Я не печалюсь, Сигруд. Теперь ты узнаешь о жизни много красивых вещей. Но также много печальных.
— Например?
— Ну, для начала… — Он смотрит на внучку — она все еще спит, она все еще красива. — Теперь, когда она пришла в этот мир, твоя жизнь больше не будет по-настоящему принадлежать тебе одному.
Сигруд смотрит на Сигню, это крошечное, безупречное, хмурое существо.
Девочка открывает рот. Из него льется крик — громкий, болезненный, взрослый вопль подлинного ужаса.
Крик длится, но сцена меняется. Он в Вуртьястане, в форте Тинадеши, безумно кричит, одной рукой держа за шею девушку в военной форме, а другой вонзая нож ей в живот снова и снова, снова и снова, пока ее внутренности не начинают вываливаться наружу…
Она глядит на него широко распахнутыми глазами. Ее бледное лицо в брызгах крови — гладкое и мягкое, лицо девушки едва ли старше восемнадцати лет.
«Она была ребенком, — думает Сигруд. — Она была всего лишь ребенком».
Дрейлинг в ужасе открывает глаза. Сон закончился, и ему кажется, что он проснулся, — но он не уверен. Он завернут в одеяла и лежит на чем-то деревянном. Рядом с ним горит огонь, а вдали висит луна, огромная и яркая. И кто-то стоит над ним…
Кто-то знакомый. Кто-то маленький, худой, с сутулыми плечами и в толстых очках, которые посверкивают, отражая огонь.
— Шара? — шепчет Сигруд. — Это ты?
И засыпает.
* * *
Он чувствует, как воздух выходит из открытого рта. Его язык пересох, голова болит, а спина в силу каких-то непостижимых причин кажется исцарапанной. Но он жив.
Сигруд приоткрывает единственный глаз. Похоже, он лежит на крыльце фермерского дома Стройковой. Сейчас ночь, и он завернут в кучу шерстяных одеял, а рядом, в подобии каменной печки с дымоходом, ревет пламя. Он чувствует жар, но едва-едва.
Фрагменты сна все еще мелькают в его голове. Сигруд пытается оглядеться. Рядом с ним в кресле сидит женщина с винташем на коленях и смотрит на голые холмы. Услышав, как он шевелится, она поворачивается и смотрит на него. Это Стройкова.
— Проснулся, — говорит она. — Пить хочешь?
Сигруд кивает. Такое чувство, что он не пил уже много лет.
Стройкова поднимается и идет в дом, закинув винташ на плечо. Приносит деревянную чашку, до краев наполненную ледяной водой. Дрейлинг жадно пьет, давится и начинает яростно кашлять.
Стройкова следит за ним, ее худое, жесткое лицо неподвижно и непроницаемо.
— Что с тобой случилось?
Рассказать ей, что он был ранен и отравлен, сражаясь почти с Божеством? Сигруд решает, что это не лучший способ завязать знакомство.
— Что тебе известно? — спрашивает он и понимает, что голоса хватает лишь на шепот.
— Мне известно, что ты проник на мою землю без предупреждения, — говорит Стройкова. — И что ты выглядишь так, будто умираешь. Хоть могилу я еще не выкопала. Извини за спину. Ты слишком тяжелый, чтобы я смогла тебя нести, так что до крыльца тебя волокла Нина.
— Н-нина?
— Мой мул. Затащить тебя в дом было невозможно. Пришлось импровизировать. — Она взмахом руки указывает на огонь. Смотрит на Сигруда, и дрейлинг видит в ее взгляде жесткость, которой не ожидал. — Я, знаешь ли, тебя помню.
— Что?
— По той вечеринке в Мирграде. — Она откидывается на спинку кресла. — Я не забываю светские знакомства. Ты был там в своем просторном красном пальто, в шляпе и с трубкой. И там была она. Малышка Шара. И в ту же секунду, когда Во ее увидел, я… — Горькая улыбка. — Я почувствовала, как мир разваливается на части. Еще до Мирградской битвы. — Она снова смотрит на него, ее взгляд скользит по его лицу. — Ты… ты прекрасно сохранился, верно? Выглядишь почти таким же, каким я тебя помню. За исключением того, что не совсем похож на живого, конечно. Это ведь не может быть правильно, не так ли? Наверное, память меня подводит, и ты выглядел не так…
Сигруд смотрит на Стройкову, пока она говорит. Она все время держит одну руку на винташе. В том, как она это делает, ощущается непринужденная легкость, которая намекает, что в этих краях оружие — ее постоянный спутник. И, возможно, единственный.
Он пытается перевести дух, чтобы спросить о Татьяне, но бок болит слишком сильно.
— Лучше молчи, — говорит Стройкова. — Ты проспал весь день, и, похоже, тебе это было нужно. Кто-то обработал тебя, как дешевый кусок баранины, и ты все еще выглядишь ужасно больным. Но я не причиню тебе вреда. Шара велела проверить глаз и руку. Она сказала, что ты можешь прийти. И ты такой, каким она тебя описала. — Она касается левого глаза. — Впрочем, фальшивый глаз мне нравится. Очень милый.
Они с Сигрудом недолго глядят друг на друга. Он дышит сбивчиво и неглубоко.
— Кто-нибудь следил за тобой? — тихо спрашивает она.
Он качает головой.
— Мы в опасности?
Он кивает.
— Неужели о нашем местоположении узнали?
Он пытается пожать плечами, но сомневается, что это заметно.
— Я же говорила ей, что это ненадолго, — бормочет Стройкова себе под нос. — Я же говорила ей, что все развалится, как всегда…
В другом углу крыльца что-то звякает. Сигруд не может поднять голову, чтобы посмотреть, но Стройкова встревоженно выпрямляется в кресле.
— Дорогая, я же тебе сказала вернуться в дом и остаться там!
— А еще ты сказала мне принести вязанку дров, — отвечает тихий и мрачный голос. — Твои приказы противоречат друг другу, тетушка.
Сигруд хмурится. «Тетушка?»
— Мне не нравится, когда ты не в доме, — парирует Стройкова. — Если кто-то шныряет вокруг, ему достаточно будет сделать выстрел наугад и попасть в тебя — этого я себе никогда не прощу!
— Если овцы не взбунтовались и не научились стрелять как снайперы, подозреваю, нам ничего не угрожает.
Кто-то появляется в поле зрения, но по-прежнему держится в тени. Кто-то маленький и худой, в очках, в стеклах которых отражается пламя, — кто-то знакомый.
Сигруд потрясенно моргает.
— Ш-шара?
Он сосредотачивает взгляд. Понимает, что ошибся: хотя вновь прибывшая юная девушка ведет себя как Шара, одета как Шара и даже разговаривает немного как Шара, она явно континентка, невысокая и бледная, с курчавыми, черными как смоль волосами.
— Нет, — тихо говорит она. — Не Шара. — Поворачивается к Стройковой. — Почему он все время это повторяет?
Потом девушка приближается, выходит на свет, и он видит ее полностью. Видит ее широкое, бледное лицо, вздернутый носик, маленький рот с тонкими губами.
Он мгновенно узнает это лицо. Но не по фотографии в доме Шары, где была изображена смеющаяся шестилетняя девочка.
«Это девушка со скотобойни, — думает изумленный дрейлинг. — Та, которая спасла меня. Точная копия! Но… это же невозможно…»
— Полагаю, я должна попросить тебя представиться, Татьяна, — говорит Стройкова, вставая рядом с девушкой. — Впрочем, я и сама не представилась нашему гостю должным образом.
— Мы встречались, — говорит Татьяна, и ее глаза чуть распахнуты от благоговения.
— В самом деле? — удивляется Стройкова.
— Да. Один раз. Я думала, мне это приснилось. — Девушка пристально глядит Сигруду в лицо. — Я была маленькой, я вошла в комнату мамы, когда она говорила с человеком в зеркале. Он находился на корабле, и он плакал. Он был очень опечален. Я так и не узнала, из-за чего. — Она склоняет голову набок. — Мама сказала, мне приснилось. Но все случилось на самом деле. Это был ты. Ведь так?
Сигруд по-прежнему столь удивлен, что едва слышит ее. Он не может перестать смотреть на ее лицо, следить за каждым движением. Он не может поверить, что Татьяна Комайд, приемная дочь Шары, оказалась так похожа на девушку со скотобойни.
Он вспоминает, как Ноков смеялся во тьме: «Да ты ее хотя бы видел?»
Сигруд сглатывает.
— Как же ты… как же…
— Как же я что? — спрашивает Татьяна.
Силы покидают дрейлинга. Он роняет голову и моргает — один, другой, третий раз. Он больше не может бодрствовать. Сознание покидает его, и он засыпает.
* * *
Сигруд просыпается от запаха какой-то стряпни, густой и крахмалистой. Обычно он не находит такое аппетитным, но его желудок настолько пуст, что урчит, едва уловив запах. Сигруд понимает, что не чувствовал голода много часов, а то и дней — значит, он поправляется.
Он открывает единственный глаз. Утро. Он все еще на крыльце. Во рту ужасный привкус, и все кажется влажным. Наверное, за ночь из него вытекли пинты и галлоны пота.
«А пот означает… что мне тепло».
И оказывается, что ему и впрямь тепло. Ему очень-очень жарко. Он должен снять с себя все эти одеяла, и немедленно.
Он их спихивает и выпускает облако соленой вони, от которой режет глаза. Левый бок все еще жутко болит, но кожа наслаждается ощущением прохладного утреннего воздуха.
Сигруд встает, очень медленно. От его промокшей от пота одежды в утренней прохладе слегка идет пар, как будто карманы полны свечей. Он ковыляет к входной двери фермерского дома.
Заглядывает внутрь. Там все довольно примитивно: свечи, фонари, хлипкие деревянные стулья — совсем не атрибуты миллионерши. Он чувствует запах костра поблизости, и сливочный, крахмалистый аромат усиливается. Он ковыляет по коридору.
Тот упирается в кухню. В уголке маленькая кухонная плита, под чугунным котелком мерцает огонь. Над краешком котла, где затвердело что-то белое и комковатое, вьется узкая струйка пара.
— Это овсянка, — говорит кто-то.
Сигруд поворачивается и видит Татьяну Комайд — она сидит в углу и читает громадную книгу, на корешке которой написано: «Взлет и падение континентской медной промышленности». Татьяна глядит на него поверх книги с толикой неприязни, как будто вспомнив о какой-то личной обиде.
— Ага, — говорит Сигруд. Он чешет руку, чувствуя себя неловко. — Точно.
— Да. Точно. Это все, чем питается тетушка Ивонна. Этим — и еще бараниной, морковью и картофелем.
На мгновение они просто смотрят друг на друга. Сигруд не может перестать смотреть на ее руки, ноги, ступни, как будто желая убедиться, что каждый видимый кусочек ее тела — человеческий, нормальный; и, похоже, они такие и есть.
Она всего лишь юная девушка. Просто подросток, который глядит на него с обидой. Сигруд испытывает причудливое ощущение, думая, что ради нее он рисковал жизнью, терзался размышлениями во тьме, о ней переживал и думал, пока плыл через Южные моря в Галадеш.
И все же смотреть на нее…
— У меня что-то с лицом? — спрашивает Татьяна.
Сигруд задерживает на ней взгляд еще на секунду.
«Она понятия не имеет. Она не знает, на кого похожа. И кем может стать».
Он неловко кашляет.
— Стройкова… твоя тетя?
— Она друг семьи. — Холодная улыбка. — Миски на верхней полке справа. Ложки в выдвижном ящике ниже.
Сигруд открывает шкаф и видит, что на средней полке действительно есть миски, но на нижней имеется что-то гораздо более тревожное — большой черный револьвер.
— Это она тоже оставила, — говорит Татьяна из своего угла. — Думаю, для меня… хотя тебе он может быть полезнее.
Сигруд еще секунду глядит на оружие, потом принимается наполнять миску кашей.
— Зачем она оставила тебе пистолет?
— Думаю, на случай, если кто-то ворвется сюда и будет угрожать моей жизни. Вообще-то я бы даже обрадовалась. С того дня, как мама привезла меня сюда, ничего больше не произошло.
— Мама привезла тебя сюда? — переспрашивает Сигруд.
— А кто же еще?
Он озирается.
— Где Стройкова?
— Кормит овец и свиней. Наверное. Я не могу сказать точно, потому что мне нельзя выходить из дома. Я, видишь ли, немаловажная персона.
Сигруд садится за стол. Он собирается набить рот кашей, как вдруг Татьяна покидает свой угол и садится напротив. Она глядит на него пристально, словно видит перед собой странное животное и никак не может его классифицировать.
— Итак, — говорит она, — ты знал мою маму.
— Хм, — мычит Сигруд в ответ. — Да.
— Пистолетом пользоваться умеешь?
Он косится на шкаф с посудой.
— Умею.
Она кивает.
— И ты тоже был шпионом?
Сигруд медлит. Железное правило разведки: не бегать вокруг, крича о том, кто ты такой. Но нельзя стать достойным оперативником, не умея читать людей, — и он чувствует, что Татьяна Комайд уже знает правду и ждет от него того же.
— В каком-то смысле, — говорит он.
Она снова кивает и говорит:
— Понятно.
Звучит это немного дерзко. Потом девушка встает, хватает книгу и быстрым шагом выходит из комнаты.
Сигруд таращится ей вслед, гадая, что это было. Потом открывается задняя дверь, и входит Стройкова в грубой кожаной куртке и грязных сапогах, с винташем на плече.
— А, очухался, — говорит она. — И проголодался. Видимо, еще поживешь. — Она хмурится, услышав, как где-то в доме хлопнула дверь. — В чем дело?
Сигруд беспомощно взмахивает рукой, указывая на пустой стул напротив него.
— Татьяна была здесь, и…
— И?
— Спросила, знал ли я ее мать.
Стройкова прищуривается.
— И что ты ей сказал?
— Сказал, что знал. Потом она спросила, был ли я шпионом.
— И на это что ты ей ответил?
— Я сказал… Ну-у. Да? Хотя это не совсем правильное слово. И тогда она просто встала и ушла.
Стройкова вздыхает и сдувает с лица упавшую прядь волос.
— Ох, батюшки. М-да. Такие вот дела у нас творятся. Ходить можешь?
— Предпочел бы этого не делать, — говорит Сигруд, думая про свой раненый бок.
— А я бы предпочла не нянчить сердитого подростка и полумертвого дрейлинга, но куда деваться. Когда закончишь с завтраком, выходи наружу. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел.
— С Татьяной все будет в порядке?
— С Тати? Проклятье, конечно, нет! Мало того что она все еще скорбит, но что хуже… М-да. Очевидно, Шара не рассказала ей правду. Обо всем.
— П-правду?
Стройкова язвительно улыбается.
— Хочешь верь, хочешь нет, но Шара мне нравилась. В последние годы она стала в каком-то смысле моей подругой. Но все же я сомневаюсь в правильности кое-каких ее решений в плане воспитания. В особенности решения скрывать от единственного ребенка, что Шара была одним из наиболее успешных тайных агентов за всю историю Сайпура и лично убила двух Божеств.
Сигруд роняет челюсть.
— Она… она ей этого не рассказала?!
— Даже не намекнула. Похоже, Тати выросла, думая, что срок ее матери на посту премьер-министра — всего лишь очередной этап в карьере застенчивой чиновницы высокого ранга. Как Шаре это удалось, понятия не имею. Но теперь, когда она мертва, истина открылась. Я не могла утаить это от Тати, ведь все, что касается жизни ее матери, — международные новости. Так что поверь мне, после всего: плача, криков и ворчания, с которыми мне пришлось столкнуться в прошлом месяце, господин Сигруд, прикованный к постели мужчина, едва способный говорить, — это самый натуральный отпуск.
* * *
Сигруд следует за Стройковой, быстрым шагом идущей к маленькому сараю в дальнем углу своих владений. Он оглядывается на фермерский дом, который они покинули. Он видит, что, хотя здание нуждается в ремонте, о безопасности позаботились: на окнах решетки, а часть заколочена железными пластинами.
— Итак, — говорит Ивонна, — ты должен стать нашим телохранителем. Да?
— Думаю, общая идея была такой, — отвечает Сигруд и косится на ее винташ. — Но похоже, что ты отлично справляешься. Ты зовешь ее… Тати?
— Да. Она Тати, я Ивонна. Никакой чуши с «госпожой Стройковой», ладно? Ты не мой лакей. Был один, но я его уволила. Не доверяла. И он вообще-то побаивался овец. Как ни крути, неподходящая персона. Скажи, как ты узнал, что мы здесь?
— В каком-то смысле Шара подсказала. — Он рассказывает о своем путешествии, опуская детали о Нокове и божественном.
Ивонна тихонько смеется.
— Старушка Мулагеш… Как она меня ненавидела. Ей не нравилось, что я вмешиваюсь в сайпурскую политику. Какая ирония — ведь Сайпур-то совал свой нос в каждую избирательную урну на Континенте со времен каджа. Хотя Шара попыталась кое-что исправить.
— Как вы с Шарой сблизились?
Она останавливается и устремляет на него ясный взгляд.
— А ты как с нею сблизился, Сигруд йе Харквальдссон?
Он пожимает плечами.
— Она вытащила меня из тюрьмы.
— Хм. Хотела бы я иметь такую простую историю. — Она снова пускается в путь. — Шара начала слать мне письма… лет этак пять назад или около того. Она хотела узнать, не заинтересует ли меня благотворительность. Что-то в связи с приютами для континентских сирот. Сперва я ее игнорировала, но она проявила настойчивость. В конце концов я разрешила ей приехать в Дхорнав и рассказать обо всем лично. И она задела меня за живое. После всех наших катастроф по-прежнему оставалось так много бездомных детей. Такие вещи… Они так просто не проходят. Они тянутся на протяжении поколений.
Сигруд внимательно слушает.
— Значит… ты принимала участие в ее благотворительности на Континенте?
— Ну как принимала? Я выделила на это дело кругленькую сумму. Консультировала учрежденный ею попечительский совет по почте. А иногда позволяла ее дочери жить у меня, когда Шара делалась слишком занятой, — в тот период здесь имелись слуги. Маленькой Татьяне тут было весело, она каталась на пони, и все такое. Я избавилась от всех слуг, когда Шара умерла. Они утратили мое доверие.
— Но ведь это Шара привезла сюда Тати, верно?
— Верно, — отвечает Ивонна. — Ты об этом ничего не знаешь?
Он качает головой.
— Я вмешался в это дело только после ее смерти. Я ничего не знал.
— После ее смерти, хм? Так ты сам себя благословил стать ее ангелом-мстителем? Как мужественно.
— Когда она привезла сюда Татьяну? — спрашивает Сигруд.
— Чуть больше трех месяцев назад, — говорит Ивонна. — После того как переехала в Аханастан. А потом…
— Ее убили.
— Да.
— И она не посылала тебе никаких других сообщений за это время?
— Нет. Но это нормально. Я теперь всеми делами занимаюсь на расстоянии. Стараюсь не вовлекать слишком много людей в свою жизнь и то, чем я занимаюсь здесь.
— И чем же именно?
— Управляю своими активами, — говорит она, приближаясь к сарайчику. — Выращиваю овец. Ну и еще есть вот это. — Ивонна отпирает висячий замок и распахивает дверь.
Сигруд изумленно таращится. Внутри сарая арсенал оружия и боеприпасов, от которого обомлел бы даже самый настоящий оперативник-ветеран. Десятки пистолетов и винташей — большинство полуавтоматические и автоматические, — а также наборы для чистки, патронташи и множество коробок с пулями. У дальней стены сложены консервы и мешки с рисом, мукой и так далее — все очень тщательно упакованные, чтобы храниться как можно дольше.
Ивонна тщательно оценивает его реакцию.
— Я тренировалась, — говорит она. — Столько, сколько смогла. Но я подозреваю, что о таком оружии ты знаешь гораздо больше. Ты сказал, тебе велели прийти сюда и защищать Татьяну. Я хотела, чтобы ты знал, где все это лежит. На случай, если что-нибудь произойдет.
— А… по-твоему, что-нибудь может произойти?
— Я уже давно этого жду, Сигруд йе Харквальдссон, — говорит Ивонна, устремив взгляд куда-то в сторону холмов. — Катастрофы на Континенте случаются чаще, чем дождь. И я хочу быть готова, и ты тоже должен быть готов. Идем. Давай я покажу тебе дороги.
* * *
Ивонна Стройкова проводит почти два часа, знакомя его с территорией. Она начинает с дороги, ведущей через овечьи пастбища, по которой он и пришел, но также показывает два или три десятка разнообразных тропинок через холмы, доступных из города.
Или от реки. Или из леса. Или из низин. Или от соседних овцеводческих ферм.
Сигруд слушает, как Ивонна перечисляет все разнообразные маршруты и способы, которыми кто-то мог бы воспользоваться, чтобы напасть на них. Следит за тем, как ее рука никогда не покидает винташа — и держит очень крепко. Задумчиво кивает, слушая ее рассказ о системе тревоги, встроенной в изгородь. И тотчас же понимает, что Ивонна Стройкова готовилась к нападению не месяц-другой, после смерти Шары — она готовилась годами. Может, лет десять. Или больше.
— …могут приплыть по реке, — говорит Ивонна, указывая. — На каких-нибудь надувных лодках. Или на плотах. Это еще одна возможность. — Она бросает на него взгляд и замолкает. — Почему ты на меня так смотришь? Сигруд на секунду задумывается.
— Знаешь, я тоже тебя помню. По той вечеринке. — Да ладно.
— Да. Ты была очень молода.
— Моложе некуда. Мне едва исполнился двадцать один год.
— Но еще ты была очень… беззаботной. Очень общительной. Разговорчивой. Со всеми беседовала.
— И что?
— И то, что я… пытаюсь примирить это воспоминание с человеком, которого вижу. С женщиной, живущей в компании овец и целой кучи оружия.
Она горько смеется.
— Хочешь знать, как я докатилась до такого?
— Мне любопытно, отчего миллионерша не наслаждается земными благами, да.
Она пожимает плечами.
— Что случилось с тобой? С Шарой? Со всеми нами? Я пережила Мирградскую битву, господин Сигруд, в точности как ты. Я видела, как мир вокруг меня развалился на части, и ты это тоже видел. Я видела смерть в масштабах, которые не могла себе представить. И я потеряла то единственное, что казалось мне реальным. Я потеряла Во. Или, может быть, его у меня отняли. — Она устремляет взгляд на безжизненные пустоши. — Потом я пыталась выкарабкаться. Мы все пытались. Но случился Вуртьястан. И я перестала искать убежища в городах, среди цивилизации. И то и другое показалось мне… обузой.
— И ты поселилась здесь?
— Здесь лучше, чем где-либо. Раньше это была коневодческая ферма семьи Во, но овцы нынче ценятся намного выше. Что я должна была делать, ходить на коктейльные вечеринки? Носить обтягивающие платья и сплетничать? Вся эта ерунда больше ничего не значила. Какой-то новый божественный ужас мог явиться и сдуть все эти причудливые представления о безопасности, словно какие-нибудь семена одуванчика. Люди считают меня сумасшедшей, но я-то знаю, что не ошибаюсь. Даже людям нельзя доверять в наши дни, в чем мы убедились. Я лишь надеюсь, что ублюдков, убивших Шару, быстро выследят. Тогда, возможно, мы сумеем вернуть Тати домой в ближайшее время, и ты отправишься по своим делам, господин Сигруд.
Дрейлинг бросает на нее косой взгляд.
— И… каким, по-твоему, был вклад Шары в вашу благотворительность?
— Хм? «Вклад»? Это в смысле, помимо того что она всем руководила?
— Да.
— Ну-у. Любой, по необходимости? Мне отправляли все протоколы ее совещаний, все доклады о встречах, финансовые отчеты и…
— Может, кто-то из найденных ею сирот, — спрашивает Сигруд, — был особенным?
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду что-то такое, чем Шара занялась бы лично.
— У нас были дела повышенной важности, — говорит Ивонна. — Связанные с опасностью или экстремальными обстоятельствами.
— И они попадали прямиком к Шаре.
— Разумеется. Она же была главой благотворительного фонда.
Сигруд рассеянно кивает и смотрит в холмы, затянутые туманом.
— А что такое? — спрашивает она. — Зачем все эти вопросы о фонде? Он точно не связан со смертью Шары.
Сигруд набирает воздуха и тотчас же об этом жалеет из-за боли в боку.
— Ты была права, Ивонна. Ты не сумасшедшая.
— Какое отношение это имеет к случившемуся?
— Шара умерла не из-за интриг смертных, — говорит Сигруд. — Ее убили агенты божественного существа.
Ивонна изумленно смотрит на него.
— Да что ты несешь?
— Я тебе расскажу, — говорит Сигруд. Он кряхтит, шевелит плечами, пытаясь найти удобное положение. — Но мне понадобится кресло. И желательно, чтобы эта беседа состоялась… подальше от Тати.
— Она может расстроиться?
— В каком-то смысле.
* * *
Сигруд рассказывает. Он говорит долго, больше трех часов, скособочившись на старом, оплетенном паутиной стуле в оружейной Ивонны, а сама она стоит в углу напротив. Когда он заканчивает, Ивонна долго молчит.
— Да ты… ты безумен, — произносит она.
Сигруд кивает: это естественная реакция. Он встает и начинает бродить среди собранного Ивонной вооружения, легко касаясь то пистолета, то винташа, то ножа, наклоняясь туда и сюда, чтобы подтвердить марку, модель или целостность оружия.
— Ты сумасшедший, — опять говорит Ивонна. — Ты просто чокнутый!
Он снова кивает, затем достает из кучи оружия пистолет-«карусель». Слегка улыбается, вспоминая, как Турин бегала по Вуртьястану с таким вот чудищем на бедре.
— Хватит кивать! — рявкает Ивонна. — Тоже мне, опекун нашелся!
— Твоя реакция вполне разумна, — говорит Сигруд. Он откладывает «карусель» и берет револьвер. Открывает барабан, изучает каморы. — Я говорю тебе безумные вещи. Но они также правдивы. Как тебе известно, на Континенте одно другому не мешает. — Он защелкивает барабан.
— Ты говоришь мне, что Шара Комайд использовала свой дурацкий благотворительный фонд, чтобы… чтобы находить божественных детей?!
— Да. Судя по тому, что я узнал.
— Потому что какой-то божественный ребенок-тиран пытается их пожрать?
— Да.
— И… и ты думаешь, что Татьяна — одна из них?
— Я думаю, что ее имя есть в списке, который теперь у меня, — говорит Сигруд. — И она почти точная копия девушки, что спасла меня на скотобойне. Слишком много сходства для сомнений, как я погляжу. — Дрейлинг ненадолго замолкает и смотрит на Ивонну, от которой его отделяет множество винташей. — Она делала что-нибудь странное?
— Ее мать убили! — раздраженно отвечает Ивонна. — И теперь она застряла в холмах, со мной, и уж я-то знаю, какая из меня горничная для юной барышни! Она только и делает, что плачет!
Сигруд втягивает воздух сквозь зубы.
— Что-то не складывается.
— О, вот теперь у тебя что-то не складывается! А тот остальной бред, который ты мне только что рассказал, — он, конечно, сложился тютелька в тютельку!
— Она должна сделать что-то странное. Быть чем-то большим, чем она есть.
— Или ты абсолютно неправ, и убийство Шары — просто какой-то, ну я не знаю, плод заговора континентских сепаратистов!
— Разве тебе не любопытно, — спрашивает Сигруд, подходя к той части склада, где лежит полностью автоматическое оружие, — почему агенты министерства не стучатся в твою дверь, спрашивая, где Тати?
— Я тщательно контролирую свои связи с внешним миром! У нас здесь даже телефона нет.
— Никто не может предусмотреть все, — говорит он. — Разве что Шара как следует постаралась, вывозя Татьяну из Сайпура, что никто даже не знает, что ее нет в стране. Министерства тут нет, Ивонна Стройкова, потому что Шара не доверяла министерству. Она знала, что оно скомпрометировано. Вот почему она решила сделать все сама.
— Если ты говоришь правду, — отвечает Ивонна, — то почему ее божественный враг тоже не стучится в наши двери? Почему нас с Тати не убили в наших кроватях?
Сигруд задумывается: это его тоже беспокоит. Ноков кажется способным, грамотным и очень опасным. Как они могли прожить на Континенте три месяца — и он ничего не заметил?
Тут у дрейлинга появляется идея.
— Банка есть?
— Чего?
— Банка. И… когда умирает скот, где ты его хоронишь? Или пепел, если сжигаешь.
— Да о чем ты…
— И если неподалеку растут звездные лилии, — продолжает он, — буду признателен, если ты укажешь мне на них.
Через час Сигруд стоит рядом с оружейным сараем и старается не обращать внимания на вытаращенные глаза Ивонны, пока мажет дно грязной стеклянной баночки могильной пылью. «Надеюсь, это сойдет за могильную грязь, — думает он, — при том что в могиле овцы». Еще он надеется, что луковые лилии — по-видимому, самые широко распространенные здешние полевые цветы — сойдут за лилии, потому что горстка этих растений лежит у его ног. Ни то ни се: пахнут как лук, хотя выглядят как лилии.
— Выходит, это чудо, — лишенным эмоций голосом произносит Ивонна.
— Еще нет. — Он берет лилии, обрывает лепестки, складывает в банку и хорошо встряхивает. — А вот теперь да. — Он выбрасывает лепестки и соскребает могильную грязь.
— Ну конечно. Разумеется. Я не проверяла, нет ли у тебя жара, мистер Сигруд, но всерьез беспокоюсь, не сварились ли твои мозги.
Сигруд вежливо улыбается и осматривается. Близится вечер, холмы пятнает золотисто-желтый свет заката. Пейзаж казался бы красивее, не будь у дрейлинга в животе горячего и беспокойного сгустка ужаса.
Сигруд поднимает банку к глазу. Как он и подозревал, холмы вспыхивают.
Как будто кто-то изрисовал их светящейся краской, начертил гигантские фосфоресцирующие кольца вокруг фермерского дома — много, очень много колец. Грязная дорога, ведущая в Дхорнав, удостоилась наибольшего внимания: она выглядит огромной святящейся полосой, прорезающей холмы, и сияет так ярко, что больно глазу.
— Ну? — говорит Ивонна.
Он передает ей банку без единого слова. Она подозрительно взирает на «чудо», потом — снова на дрейлинга. Наконец, сморщив нос, поднимает банку к глазу и смотрит сквозь нее.
Ахает. Глядит сквозь банку, наклонившись вперед, словно божественные рисунки прямо перед нею, а потом очень медленно поворачивается.
— Что это… как это? Это какой-то трюк, да? Ты меня обманываешь, верно?
Он качает головой.
— Это я увидел возле «Золотого отеля» в Аханастане. Думаю, кто-то это сделал, чтобы защитить тебя. Так же, как защищал Шару.
Ивонна убирает банку, смотрит на холмы, моргая, потом снова прикладывает ее к глазу.
— Но… Кто…
— Помощники Шары, — тихо говорит Сигруд. Он вглядывается в испещренный пятнами света пейзаж. — Может, другие дети, которых она спасла. Я не знаю наверняка. У меня нет сомнений, что она должна была обеспечить дочери такую же защиту, как себе, — а то и лучше.
Она бледнеет.
— Ты… ты хочешь сказать, что божественные дети приходили сюда, пробирались сквозь лес и строили невидимые, чудесные стены вокруг моего дома?!
— Это бы объяснило, почему тебя еще не нашли. Шара хорошо потрудилась. Я не знаю, что делают эти защитные стены. Может, отпугивают людей или агентов, которые явились сюда из лучших побуждений. Стирают воспоминания тех, кто ищет Тати. Или, возможно, просто убивают нарушителей на месте.
— Меня устроит любой вариант.
— Да. Но враги Шары нашли способ обойти эти барьеры возле «Золотого отеля». И, что еще хуже, получается, что о местонахождении Тати знает больше людей, чем мы думали, — если их можно называть людьми. Если враг Шары захватит в плен тех детей, которые возвели эту защиту, — а он, судя по всему, спит и видит, как бы это сделать, — тогда ему станет известно и о нас.
Ивонна медленно опускает банку. Она поворачивается и смотрит на Сигруда, ее лицо серое от ужаса.
— Ты хочешь сказать… ты хочешь сказать, что Тати действительно может быть…
— Что происходит? — раздается голос.
Сигруд и Ивонна поворачиваются и видят Тати, которая стоит на заднем крыльце дома и смотрит на них.
— Что… что вы делаете с этой банкой? — спрашивает она. — Вы устроили тут какую-то игру или…
Ивонна поворачивается и швыряет банку, разбивая ее о стену сарая, отчего Сигруд и Тати вздрагивают. Ивонна снова поворачивается и тыкает в девушку пальцем:
— Быстро в дом!!!
Тати глядит на нее, потрясенная.
— Тетушка, я…
— Сейчас же! Вернись в дом! Я кому говорю! — Лицо Ивонны багровеет, рот напряжен от ярости.
Тати смотрит на нее еще секунду. Потом, одарив Ивонну и Сигруда свирепым взглядом, возвращается в дом и громко хлопает дверью.
Ивонна стоит и ничего не говорит, просто тяжело дышит.
— Пожалуй, — говорит Сигруд, — это было чересчур.
— Да неужели? — огрызается Ивонна. — Ты только что сказал, что не я одна стала мишенью убийцы-Божества, но и эта девушка, доверенная моим заботам, и к тому же ты продемонстрировал, что в моих владениях тайком побывали божественные агенты! Может, это и были агенты Шары, но все равно — они те, кто забрал… единственное, что у меня оставалось. Мой шанс затеряться, оказаться забытой, оказаться подальше от всего… этого. — Она смотрит на заднее крыльцо. — Но вот оно, прямо по соседству со мной… В моем доме. В моем собственном доме.
Сигруд смотрит, как Стройкова пытается взять себя в руки. Он сомневается, что у Ивонны не случится панической атаки или приступа рыданий. Но, к его удивлению, ни того ни другого не происходит: она зажмуривает глаза, стискивает зубы, поворачивается к нему и рычит:
— Что нам теперь делать?
— Я пока не знаю.
— Мы не можем здесь оставаться.
— Не навсегда, нет.
Она невесело смеется.
— Ну хоть эту ночь можем здесь провести?
— Думаю, да, — говорит Сигруд. — Мы можем рискнуть и задержаться на несколько дней. Я ранил нашего врага. Может, это случилось с ним впервые. Он какое-то время будет держаться от меня подальше. Но мне и самому надо отдохнуть.
— И мы должны просто вернуться в дом, к… — она смотрит на крыльцо, — к ней? К девушке, которую ты считаешь Божеством?
— Я… Да. Я думаю, да.
— Она просто девушка, Сигруд, — тихо говорит Ивонна. — Просто обиженная, испуганная девушка. Ты не можешь быть прав. Не можешь!
— Я знаю.
— Не знаешь. Ты только что ее встретил. Ей едва ли больше лет, чем было мне, когда… — Ивонна закрывает глаза, сглатывает и трясет головой. — Проклятье, это несправедливо. Для меня. И для нее.
— Да, — говорит Сигруд. — Но «справедливость» — всего лишь слово.
Ивонна вздыхает.
— И что мы будем делать?
— Здесь есть телеграф?
— Да. В городе.
— Мне нужно, чтобы ты отправила телеграмму, — говорит Сигруд. Он находит в оружейном сарае клочок бумаги и записывает. — Для Мулагеш. Чтобы она знала, как со мной связаться.
— Я теперь посылаю телеграммы министрам? Да что она знает?
— Она делает мне одолжение, — говорит Сигруд. — Ищет для меня один корабль.
— Что такого особенного в этом корабле?
— Думаю, он подскажет мне, кто наш враг на самом деле — как он думает, как действует — и, быть может, откуда взялись божественные дети. Все это имеет решающее значение для выживания.
Ивонна берет листок и, морщась, засовывает в карман.
— Оружие нужно?
Сигруд поднимает брови и кивает.
— Ну тогда ступай. — Она взмахом руки указывает на оружейный склад. — Не хочу оставаться снаружи в темноте после того, что ты мне рассказал.
Сигруд выбирает хороший карманный револьвер с приличной убойной силой и полуавтоматический винташ «Камаль» — надежное, эффективное служебное оружие, с которым он имел кое-какой опыт.
— Я думала, возьмешь один из этих гигантских пулеметов, — говорит Ивонна.
— Если бы я бегал из дома в дом во время уличного боя, возможно, — отвечает Сигруд. — Но здесь, в глуши… Если я в кого-то стреляю, то хочу попасть.
Ивонна закрывает дверь оружейной и запирает на замок. Потом прислоняется к ней и опять вздыхает.
Сигруд смотрит, как она пытается бороться со всем этим.
— Спасибо, — говорит он.
— За что?
— Ты спасла мне жизнь.
— Пожалуйста, — отвечает она и идет обратно к дому. — Надеюсь, ты окажешь мне ответную любезность, причем скоро.
8. Стрельба по мишеням
Я обнаружила, что молодежь представляет большую опасность. За ней надо внимательно следить: если в стране слишком высока безработица или уровень бедности среди молодежи, начинаются проблемы.
Молодые люди чересчур часто собираются, чересчур много чувствуют и так мало знают о жизни, что им неведомо, что они могут потерять. Разумнее всего отвлечь их, занять чем-то другим, пока они не состарятся и не утратят этот дикий огонь в сердце.
Или используйте их, если сможете. Молодые стремятся найти идею, за которую можно умереть с честью, — все дело в том, чтобы подыскать идею, благоприятную для вас.
И предвосхищая ваш вопрос: да, я это изучила на примере собственной семьи.
Из письма министра иностранных дел Виньи Комайд премьер-министру Анте Дуниджеш. 1708 г.Сигруд проводит почти неделю с Ивонной и Тати. Он почти все время в доме, потому что Тати тоже там. Он отчаянно нуждается в исцелении и отдыхе, но еще и в том, чтобы просто пожить какое-то время на одном месте. Он знает, что скоро им придется отсюда уехать.
И все же Тати избегает его, как чумы. Девушка ведет себя как призрак и находит способы не встречаться с ним в достаточно тесном фермерском доме. Это его тревожит.
— Я ей не нравлюсь, — говорит он однажды вечером Ивонне.
— А должен?
— Ну… да? Я рисковал жизнью, чтобы попасть сюда ради нее.
— Ты привидение из прошлого ее матери, — говорит Стройкова. — Ты напоминаешь ей о матери и о том, что она на самом деле не знала Шару. Конечно, она тебя ненавидит. Ты знал Комайд лучше, чем она когда-либо. И ей тебя уже не опередить.
Откровение поражает и удручает Сигруда. Потерять любимого человека — это одно. Потерять того, кого ты любил, но никогда по-настоящему не знал, — совсем другое.
— Завтра я поеду в город, чтобы купить побольше дурацких книг для Тати, — говорит Ивонна. — Клянусь, она за день прочитывает толстенные фолианты… Конечно, снова зайду на телеграфную станцию. Ты знаешь, когда должен прийти ответ от Матушки Мулагеш?
— Нет. Я не знаю.
Ивонна сует в очаг на кухне очередное полено.
— Ты подумал о том, куда мы отправимся?
— Подумал, — говорит Сигруд. — Но…
— Что?
— Но кое-какие идеи у меня есть.
После того как утром Ивонна уезжает в город, Сигруд не знает, куда себя деть, так что он сидит на заднем крыльце, разбирает и чистит винташ «Камаль», который выбрал для себя. Это для Сигруда медитативное занятие: он разбирает и чистит оружие, как будто разбирает и чистит, а потом снова собирает собственный разум. Он это делает снова и снова, прислушиваясь к блеянью овец, ветру в холмах и щелчкам, с которыми каждая деталь винташа встает на место.
— Думаю, она уже чистая, — раздается за спиной.
Он поворачивается и видит Тати, которая смотрит на него через окно. Он ей кивает и продолжает свое занятие.
Она открывает дверь, выходит без единого слова и садится на один из деревянных стульев на крыльце. Молча наблюдает за ним почти десять минут.
— Зачем ты это делаешь?
Дрейлинг вставляет на место ось фиксатора обоймы.
— «Плохих положений не бывает, — цитирует он. — Только плохое снаряжение». Я должен знать это оружие, каждую его часть и каждую деталь, лучше себя самого, если намерен использовать его с умом.
— Моя мать научила тебя этому?
Сигруд медлит с ответом. Потом качает головой.
— Нет. Твоя мама не очень-то любила огнестрельное оружие.
— Правда?
— Правда, — твердо говорит Сигруд.
Тати немного поворачивает стул, чтобы смотреть ему в глаза.
— А что она любила?
Он вставляет ударник обратно в ствольную коробку затвора. Секунду-другую размышляет, потом говорит:
— Документы.
— Документы?
— Да.
— В каком смысле «документы»?
— Все, что Шара читала, — говорит Сигруд, — она запоминала. Или так казалось. — Он вставляет в затвор пружину выбрасывателя и боек. — Документы по истории. Документы о людях. Документы о документах. Это все хранилось у нее в голове до нужных времен. Возможно, она изучила лишь основы огнестрельного оружия, потому что слишком много места в ее памяти занимали документы.
Какое-то время Татьяна молчит. Сигруд работает в благословенной тишине. Он не знает, что заставило ее прийти и поговорить с ним сейчас, но решает лишь отвечать на заданные вопросы. Она как робкая лань, и ему не следует делать резких движений.
— Чем вы оба занимались? — в конце концов спрашивает она.
— Тем, чем нам приказывали заниматься, — говорит он. — В основном.
— И все?
Он вставляет пружину отражателя.
— И все.
— Из того, что писали в газетах, — говорит Тати, — я бы сделала вывод, что ваша работа была… грандиознее. Авантюрнее.
— Ничто так не романтизируют, как войну, — отвечает Сигруд. — Но война — это в основном ожидание. Ожидание приказов, ожидание движения, ожидание сведений. — Он в задумчивости откидывается на спинку стула. — Я мог бы измерить свою жизнь бессонными ночами, которые провел в пустых комнатах, таращась в окно.
Он возвращается к работе. Через некоторое время говорит:
— Похоже, ты очень любишь читать.
Тати поджимает колени к груди и смотрит на детали винташа на крыльце.
— Ага. Экономика. — Она вздыхает. — Вот в чем я хороша.
— Кажется, ты не очень довольна тем, в чем именно ты хороша.
— Из-за этого мы с мамой… возникли разногласия. Она сказала, у меня талант. Наняла много учителей. Больше, чем у меня было к тому моменту. А их было и так немало. Это же в общем-то просто гадание. Попытки нарисовать вещи, которые еще не существуют. — Она теребит оторвавшийся кусок обивки стула. — Мельчайшее изменение процентной ставки или сырьевой цены — что они меняют? Вот и все.
— Скучаешь по друзьям?
— По некоторым. На самом деле моими подругами были только дочери госпожи Гошал, Сумитра и Лакши. Госпожа Гошал, наша экономка, долгое время прожила в усадьбе. Я встречаюсь с ними летом или на праздники. Встречалась. — Она сурово глядит на Сигруда. — Они ходили в обычную школу. Я нет. Мама нанимает для меня учителей. То есть нанимала. Как странно говорить в прошедшем времени о человеке, в чью смерть ты еще не веришь.
Сигруд вставляет отражатель в отверстие в зеркале затвора. Внезапно оказывается, что он может представить себе многое из жизни Тати: ребенок, которого вырастили взрослые, со взрослыми друзьями и очень смутными представлениями о детстве. Он видит это по тому, как она разговаривает, используя взрослые формулировки и слова, но ощущение такое, словно она пытается танцевать, основываясь исключительно на инструкциях в каком-нибудь буклете.
— Она тебе нравилась? — вдруг спрашивает Тати. — Я имею в виду мою маму.
Сигруд замирает и медленно поднимает на нее взгляд, смотрит в ее большие, темные глаза.
— Она была лучшим человеком, которого я когда-либо знал, — говорит он.
Тати удивленно моргает.
— Ух ты.
Он на мгновение задумывается, устремив взгляд на суровые леса, а потом говорит:
— Я тебе завидую.
— Почему? — спрашивает Тати, еще сильней удивляясь.
— Ты узнала, какой она была в мирное время, — говорит Сигруд. — Когда не боялась, не волновалась и не выполняла приказы. Когда просто была собой. Я не видел Шару такой. И меня очень печалит, что я все это пропустил. — Он смотрит на девушку. — Мне очень жаль, что так получилось с твоей мамой.
— Спасибо. — Тати сглатывает. Ее дыхание учащается. — Ты убьешь людей, которые убили ее?
Сигруд на миг задерживает на ней взгляд. Потом возвращается к своей работе, вставляя выбрасыватель в затвор.
— Я это уже сделал.
— Ты… ты что?
Сигруд, не отвечая, кладет затвор тыльной стороной на крыльцо, выравнивая отражатель.
— Ты кого-то убил? — потрясенно спрашивает Тати.
— Да, — говорит он.
— В самом деле?
— Да.
Она смотрит на дрейлинга, пока тот заканчивает собирать затвор «Камаля», что занимает некоторое время.
— Ты этого стыдишься? — спрашивает она.
— Я… не знаю. — Он кладет затвор в сторону и смотрит на нее. — Отчасти.
Она встречает его взгляд, потом смотрит вниз, на доски крыльца, дыша все чаще и чаще.
— Надеюсь, ему было больно. Тому, кого ты убил.
Сигруд хмурится и отворачивается.
— Что? — говорит Тати. — Разве это неправильно, хотеть такого?
— Наверное, нет. Будь я на твоем месте, хотел бы того же.
— Тогда в чем дело?
Дрейлинг вспоминает, как Шара однажды сказала ему: «Насилие — часть нашего ремесла, да. Это один инструмент из многих. Но насилие — это инструмент, который после одного-единственного использования будет умолять тебя применить его снова и снова. И вскоре ты обнаружишь, что используешь его против того, кто этого не заслужил».
В мгновение ока он вспоминает ее: девушку-солдата из форта Тинадеши, не старше Тати. Он вспоминает ее распахнутые от ужаса глаза и то, как вспарывал ей живот, ослепленный яростью…
Он возвращается к винташу.
— Не следует искать в этом мире уродство. Его здесь предостаточно. Ты найдешь его довольно скоро, или оно найдет тебя.
Тати некоторое время молчит. Затем она говорит:
— Но постой… если ты убил его… если ты уже убил человека, который убил маму… — Она подается вперед. — Тогда я могу вернуться домой? Все кончено?
— Будь оно так, — говорит Сигруд, — по-твоему, я бы тебе об этом не сказал?
— Но кто остался? Кто еще может…
— Я убил убийцу, — поясняет он. — Но тот действовал не в одиночку. Мы должны быть осторожны.
— Как долго?
— Пока есть необходимость быть осторожными.
— Боги, — вздыхает Тати. — Ты разве не понимаешь, как мне тяжело? Это… это возмутительно, что ты, мама и тетушка таскаете меня туда-сюда, словно проклятого мула! — Она поглядывает на него, произнося ругательство — похоже, не уверена, что ей позволено так выражаться. — Сперва мама бросает меня тут, где нет даже нормального туалета, потом умирает, и тетушка запрещает мне покидать дом! Это словно чистилище, но я даже не понимаю, чего жду, потому что никто мне ничего не говорит!
Сигруд заканчивает собирать «Камаль».
— Ты когда-нибудь стреляла?
— Что?
— Огнестрельное оружие. Тебе доводилось им пользоваться?
— Э-э… нет.
Он проверяет затвор, убеждаясь, что тот скользит правильно.
— Хочешь попробовать?
Она изумленно таращится.
— Что? Стрелять из этого?!
— Это хорошее оружие, — говорит Сигруд и кладет винташ на колени. — Уж я-то знаю.
— Не думаю, что мама или тетушка могли бы это одобри…
— Их тут нет, — говорит дрейлинг. — Но есть я.
Она долго смотрит на «Камаль». Он чувствует ее волнение.
— Я такого раньше никогда не делала, — произносит Тати.
— Тогда идем. — Сигруд встает. — Я тебе помогу.
* * *
Сначала он заставляет ее десять минут стрелять без патронов. Она изумлена тяжестью винташа, что заставляет Сигруда усомниться в выборе оружия, но Тати, прочитав его чувства по лицу, настаивает, что у нее все получится.
Он велит ей целиться в строй жестяных банок на заборе; учит ощущать вес винташа и распределять по рукам и плечам.
— Крепко прижимай к плечу, — говорит он. — Будет отдача. Скорее всего, сильная.
Он наблюдает за ней, за этой бледной, тощей девушкой, которая вцепилась в винташ и нервно моргает, глядя в прицел. Она нажимает на спусковой крючок и каждый раз вздрагивает от его щелчка.
— Это не волшебная палочка, — говорит Сигруд. — Это машина. Это как маленькая фабрика, внутри которой множество частей движутся, чтобы поместить патрон в патронник, выстрелить, выбросить гильзу. Ты должна слушать, как работает эта фабрика, понять ее ритм, подхватить его. Все ясно?
Тати опять стреляет без патрона, жмет на спусковой крючок, воображает отдачу.
— Ясно, — тихо говорит она.
Он забирает винташ, перепроверяет предохранитель. Потом показывает девушке, как зафиксировать затвор в крайнем положении, чтобы не прищемить себе большой палец. Он объясняет, как заряжать — а заряжать будет Тати, Сигруд не станет помогать, — как взять обойму, в которой нетерпеливо блестят латунные патроны, и вставить в винташ, чувствуя сопротивление, пока не раздастся щелчок. Потом он объясняет, как быстро отпустить затвор, который скользнет вперед и автоматически пошлет верхний патрон в патронник.
— Это все? — говорит она.
— Все.
— Я думала, будет сложнее.
— В войне побеждают благодаря эффективности, — говорит Сигруд. — Чем проще обращаться с оружием, тем легче обучать множество солдат сразу. Когда снимешь винташ с предохранителя, можно стрелять. Восемь патронов. Когда обойма опустеет, ее выбросит автоматически.
Она медлит, держа обойму в руке.
— Я должна нервничать?
— Да. Это ведь, в конце концов, огнестрельное оружие. Инструмент, придуманный с единственной целью. Бояться его разумно, как разумно бояться механизированной пилы. Но нельзя, чтобы страх перед вещью помешал тебе ею управлять или управлять хорошо.
Тати облизывает губы, затем вставляет обойму. Она толкает, но недостаточно.
— Дави сильнее, — говорит Сигруд. — Это машина. Представь себе, что открываешь банку с супом.
Она давит сильнее. Обойма входит в винташ с громким щелчком. Тати секунду держит ее прижатой, потом быстро убирает руку. Затвор плавно скользит на место, и верхний патрон отправляется в патронник. Она ахает, отчасти от изумления, отчасти от восторга, что все получилось.
— Хорошо, — говорит Сигруд. — Теперь он заряжен. Не снимай с предохранителя. Всегда держи винташ дулом к земле. Не снимай с предохранителя, если поле зрения неясное и ты не готова прицелиться. Не клади палец на спусковой крючок, если не готова стрелять. Поняла?
— Поняла, — говорит Тати. Она тяжело дышит.
— Я буду стоять позади тебя. Потом мы начнем стрелять по банкам. Отсюда. — Он машет рукой. — Пятьдесят ярдов.
— Далековато.
Он ничего не говорит. Он не говорит, что в бою ей, скорее всего, никогда не удастся подобраться ближе. Он не хочет, чтобы она думала про бой, пусть даже исподволь готовит ее именно к этому.
Он выводит ее на место, встает сзади.
— Не спеши, — говорит он тщательно выверенным голосом. — Это не экзамен. Я просто хочу, чтобы ты поняла эту машину.
— Ладно, — нервно отвечает Тати.
Она долго медлит, как он и предполагал. Татьяна Комайд — настоящая дочь своей матери: взращенная в четырех стенах, вычитавшая великие истины из документов и цифр. Ее совсем не к такому готовили.
«Но она должна научиться, — думает Сигруд. — Ведь нам придется отсюда уехать».
Она поднимает винташ. Смотрит в прицел. Медлит слишком долго, и Сигруд чувствует, как ее руки начинают уставать. Потом она стреляет.
Выстрел громкий, мощный. И совсем мимо цели, но зато Тати пугается так, что пятится и почти роняет винташ.
— Это больно! — кричит она, изумленная и разгневанная. — Это так больно!
— Прижимай крепко, — говорит Сигруд.
— Я прижимала!
— Значит, еще крепче.
Она сверлит его взглядом, ищет осуждение или снисхождение. Не находит. Хмурясь, Тати поднимает винташ и снова стреляет, на этот раз слишком рано.
— Ух… — говорит она, вращая плечом. — Больно… И я снова промахнулась. Почему я промахиваюсь?
— Если бы ты попала в одну из этих банок со второго или первого выстрела, я был бы поражен, — говорит Сигруд. — Мы здесь не для того, чтобы учиться меткости, Тати. Это все равно что ждать от человека, который впервые сел за руль, победы в автогонках. Я хочу, чтобы ты поняла, как работает машина. Что она делает и как это ощущается. Больше ничего.
Поразмыслив, она кивает. В течение следующих секунд опустошает обойму. Все мимо. Но с каждым новым выстрелом у нее прибавляется уверенности.
Она тратит еще три обоймы и в середине четвертой наконец-то попадает в банку.
— У меня получилось! — изумленно восклицает Тати. — Получилось!
— Получилось, — говорит Сигруд. Это была, скорее всего, не та банка, в которую она целилась, но дрейлинг не отнимает у девушки победу.
— Ух, как болит плечо. Я когда-нибудь к этому привыкну?
— Привыкнешь, — говорит Сигруд. — Или нет. Все зависит от тебя. Хочешь продолжить?
Она размышляет.
— Да.
Он кивает на банки.
— Хочу, чтобы ты попала в каждую хотя бы один раз.
У нее от изумления открывается рот.
— В каждую?!
— Да.
— Ты же вроде бы сказал, что мы не будем учиться меткости!
— Если человек хочет учиться, у него должна быть цель. Можешь подойти чуть ближе, если пожелаешь.
— Но… у нас боеприпасы не закончатся?
— Ну, у тети Ивонны их довольно много. Это меня не касается. Я хочу, чтобы ты поняла, каково это — поразить все мишени.
— Но у меня болят руки.
— Тогда они должны стать сильнее.
Она обиженно зыркает на него.
— Или ты хотела сегодня заняться чем-то другим? — спрашивает Сигруд.
Ворча, Тати проводит следующие два часа, стреляя из «Камаля». Она жалуется, что это больно, утомительно и уныло. Сигруд не возражает — она, безусловно, права. Но в ответ на ее жалобы он молчит. Он ждет и наблюдает. Всякий раз она берет винташ и пробует опять.
У нее получается одновременно лучше и хуже. Она понимает, как работает винташ, но теперь верхняя часть ее тела устала. «Но она должна и этому научиться, — думает Сигруд. — Как стрелять, когда у тебя силы на исходе».
Наконец она поражает последнюю банку. Когда она хрипло и измученно вскрикивает от радости, Сигруд улыбается.
— У тебя получилось, — говорит он.
— Наконец-то, — отвечает Тати. — Пропади оно все пропадом, ну наконец-то.
Сигруд вскидывает брови, делая вид, что не заметил этого чрезмерного увлечения взрослым языком. Он ждет, пока она поставит винташ на предохранитель, потом забирает оружие и показывает, как вытащить обойму.
— Давай что-нибудь поедим.
* * *
Они сидят в лучах заката и едят черный хлеб с ярко-желтым сыром.
— Мама не позволяла мне делать ничего подобного, — говорит Тати с набитым ртом. — Она не разрешала мне заниматься опасными вещами или… ну, я не знаю. Развлекаться. Казалось бы, она должна была научить меня этому.
Сигруд качает головой.
— У Шары была нелегкая жизнь. Ненормальная. И она точно не развлекалась. Думаю, она хотела, чтобы твоя жизнь была другой.
Тати вздыхает, как самый настоящий подросток.
— Снова-здорово. Я как зверь в клетке, которого кормят по расписанию.
Сигруд отламывает еще кусок сыра. Ему вновь приходит в голову, что это может оказаться правдой: вдруг Шара, опасаясь истинной природы своей дочери, загнала ее в ловушку, как волка? Ему трудно представить, чтобы Шара пошла на такое, но за тринадцать лет человек способен измениться. И Шара могла знать больше, чем он.
— Почему ты плакал, когда впервые пришел сюда? — спрашивает Тати.
— Что? — удивляется Сигруд.
— Когда ты только пришел и тетушка соорудила очаг на крыльце для тебя. Я вышла на тебя посмотреть, и ты плакал.
— Я… — Он опускает свою тарелку. — Я не был уверен, что это произошло на самом деле.
— Что произошло?
— Я… увидел сон. О моей дочери. Она… Она умерла некоторое время назад.
— О-о, — говорит Тати. — Мне очень жаль.
Сигруд кивает.
— Какой она была?
— Молодой. Умной. Даже гениальной. Она читала много книг. Возможно, она бы тебе понравилась. По крайней мере я так о ней думаю. Я провел с ней очень мало времени, и у нас были сложности. — Он недолго молчит. — Я не узнал ее так хорошо, как хотел бы узнать.
— Мертвые — это загадка, — говорит Тати, глядя на дикие холмы. — Они так много с собой забирают, что ты даже не знаешь, кого оплакиваешь. Это безумие, но я все еще… все еще не верю, что она умерла. В моей душе застряло крошечное зернышко веры, которое никак не получается раздавить, и оно твердит, что это все выдумки. Вроде театра. Безвкусная драма. Наверное, она где-то есть, она жива, просто за сценой, вдали от декораций. Я читала газеты, я знаю, о чем говорите вы с тетушкой. И все-таки внутри меня есть нечто — оно знает или думает, что знает, что она все еще жива. Это несправедливо. Такое чувство, что я не смогу оплакать ее по-настоящему, пока это не уйдет. Но оно не уходит.
— Я сожалею, — говорит Сигруд. Он слабо улыбается. — Сегодня ты отлично справилась. Когда я был молод, нас учили стрельбе из арбалетов и иже с ними, потому что ничего другого не было. У них отдача слабее, чем у огнестрельного оружия.
Тати оживляется.
— Почему бы тебе не показать мне, как ты стреляешь? Я думаю, это будет потрясающе.
Он качает головой.
— Я ранен. Это было бы неразумно.
— О, пожалуйста.
— Нет.
— Прошу тебя!
— Нет, Тати.
— Всего один разок?
Сигруд молчит.
— Что, если я подброшу банку в воздух, — говорит Тати, подталкивая винташ к нему, — и ты…
Сигруд шлепает ладонью по ложу винташа, останавливая ее.
— Нет!
Тати слегка вздрагивает от неожиданности.
— Но почему?
— Тати… это не игрушка, — говорит он. — По-твоему, мы играем? Как ты думаешь, зачем я учу тебя стрелять?
— О чем ты?
— Твою мать убили, Тати! Люди, которые это сделали, все еще ищут тебя. Я точно знаю. Я должен тебя оберегать. И потому тебе надо узнать, как работает оружие.
Тати смотрит на него с возмущением.
— Так это все… это все было…
— Все это было ради выживания, — говорит Сигруд. — Я чуть не умер, пробираясь сюда, к тебе. Если обстоятельства того потребуют, я готов умереть, чтобы сохранить тебе жизнь. Таковы мои приказы. Но и ты должна понимать, что к чему.
Тати смотрит на Сигруда, на ее лице проступает смесь эмоций: гнев, ужас, полное отрицание. Он понимает, что она вот-вот уйдет или закричит. Всего этого слишком много для скорбящей семнадцатилетней девушки, которую раньше беспокоили только падение биржевых котировок и цены на сырье.
Сигруд пресекает это в зародыше. Он указывает на оружейную Ивонны и говорит:
— В том сарае более пятидесяти различных видов огнестрельного оружия. За то время, что мы проведем вместе, я хочу, чтобы ты постреляла из каждого по меньшей мере один раз. Ты дочь своей матери. Я знаю, что ты сможешь выстоять перед лицом опасности, в точности как это делала она. Но ты должна учиться. Обязана! Твоя мама не хотела, чтобы твоя жизнь была такой, Тати, но все случилось по-другому. И мы вместе должны ко всему подготовиться.
Тати моргает, осознавая услышанное. Потом начинает плакать, спрятав лицо в ладонях. Сигруд полагает, что реакция не такая уж удивительная — она измучена и потрясена.
Поколебавшись, он кладет ей на спину правую руку.
— Ты сегодня была молодцом, — говорит он. — А завтра будешь еще…
И тут, к полнейшему изумлению Сигруда, Тати обнимает его и крепко прижимается. Объятие вызывает почти невыносимую боль, но дрейлинг, стиснув зубы, переносит его без единого звука.
Какое-то время они сидят вот так. Потом открывается дверь и входит Ивонна. Она смотрит на Тати, которая обнимает Сигруда и плачет, потом на «Камаль» на крыльце рядом с ними и на множество латунных гильз, усеивающих двор.
— Это что… что вообще такое? — спрашивает она.
— Прогресс, — отвечает Сигруд.
* * *
Несмотря ни на что, той ночью Сигруд долго не может заснуть.
Он все еще чувствует ее объятия, ее слезы на своем плече. Маленькая, испуганная девочка, которая отчаянно нуждается в его помощи.
Он вспоминает Сигню, и Шару, и всех товарищей и соратников, которых потерял. Он не сомневается, что то же самое может случиться с Тати, с Ивонной, с Мулагеш. Кажется, печаль следует за ним, как туман.
Он вспоминает, как смеялся во тьме Ноков, когда Сигруд поклялся, что Тати не может быть божественной: «Я почти верю тебе, когда ты это говоришь».
Он вспоминает, как Тати нахмурилась и сказала: «Они ходили в обычную школу. Я нет. Мама нанимает для меня учителей. То есть нанимала».
Сигруд сидит на краю кровати и трет лицо.
Маленькая Татьяна Комайд, выросшая в неволе, вдали от своей естественной среды, в изоляции и карантине от общественной жизни.
«Шара должна была знать, — думает он. — Она должна была знать, что такое Тати». У него начинает вырисовываться ужасная идея: «Возможно, Шара не держала Тати при себе. Возможно, она держала ее поближе к черному свинцу — единственной вещи, которая способна убить Божество…»
Он содрогается. Это не может быть правдой, не может — и все тут. Сегодня эта девочка казалась ужасно похожей на человека: испуганной и юной, но сильной. Ашара Комайд не могла замыслить убийство такого существа, которое называла своей приемной дочерью.
Он опять вспоминает, что сказала Шара двадцать лет назад в пригороде Жугостана: «Наша работа требует от нас делать ужасный выбор. И мы его сделаем».
Сигруд зажмуривается. Он всеми возможными способами пытается успокоить гул сомнений в своем разуме. Пытается заползти обратно в скорбь, в свой холодный гнев, окутать себя эмоциями, которые вели его сквозь большую часть жизни и как будто дали ему право делать много вещей, которые он делать не хотел.
«Я должен найти „Салим“. Я должен выяснить, что такое Ноков и как он действует. Я должен это узнать, и побыстрее».
* * *
Проходит день, за ним еще один. Сигруд и Тати ежедневно практикуются на пустыре, теперь уделяя особое внимание пистолетам. Иногда Ивонна помогает («Он учит тебя стрелять как трехсотфунтовый мужик, — ворчит она как-то раз, — так что давай я лучше покажу, как все делают люди меньших габаритов, прежде чем ты себе что-нибудь вывихнешь»), но ей приходится постоянно ездить в город в ожидании телеграммы, так что чаще они с Тати оказываются наедине.
Дрейлинг чувствует, как она с ним сближается, желает его одобрения, заботы, внимания. Он дает ей нужное — самую малость, чтобы протянуть еще один день.
Сигруд понимает, что прибегает к тому, чему его учили: он ведет себя как дрессировщик, которому достался капризный зверь. Он ненавидит себя за это.
Он знает, что сделал правильный выбор. Но еще он понимает, что боится с кем-то сблизиться — и снова понести утрату. Он не может избавиться от ощущения, что ему судьбой предначертано сеять в этом мире смерть, причем такую, что чаще поражает невинных, а не нечестивых. Впрочем, наверное, это малодушная жалость к самому себе.
«Я профессионал, — думает он, наблюдая, как Тати чистит револьвер, — или трус?»
В тот день Ивонна, вернувшись из города, выпрыгивает из машины и даже не снимает шоферские очки. Она тыкает в Сигруда пальцем и рявкает:
— Ты. Внутрь. Сейчас же.
Сигруд встает, слегка кивая Тати, чтобы та поняла: все в порядке. Потом следует за Ивонной в дом.
— Старушка Мулагеш наконец-то дала о себе знать, — говорит Ивонна чуть-чуть насмешливо. Она сует руку в карман жакета, достает телеграмму и швыряет ему. — Хотя я понятия не имею, что это значит.
Сигруд открывает телеграмму. Она очень короткая и простая.
SQ QG6596 ТОЧКА
ПОСЛЕДНИЙ ИЗВЕСТНЫЙ АКТИВНЫЙ КВАДРАТ ТОЧКА
УКАЗАН КАК ДЕЙСТВУЮЩИЙ В 1718 ТОЧКА
Сигруд выпрямляется, чешет затылок и думает.
— Ну? — спрашивает Ивонна. — Это тебе чем-то помогло?
— Помогло. — Сигруд тяжело вздыхает. — Но мне понадобится карта. Карта мира.
— Но… постой. Какой в этом смысл? Это же… чушь.
— Военно-морской флот Сайпура не использует широту и долготу. У них своя секретная система географических координат — такие большие квадраты, из которых состоит океан. Квадраты внутри квадратов. — Он постукивает кончиком пальца по первой части телеграммы. — Это код конкретного квадрата — по первым двум буквам я могу сказать, что он расположен в Сартошанском море, к югу от гор Машев. Приблизительно вдоль границы между Жугостаном и Сайпуром. Если у меня будет карта, я смогу определить точнее.
— Значит, там в последний раз видели этот твой корабль, «Салим»?
— Если Мулагеш пишет правду, то да… в 1718-м, спустя два года после того, как он якобы затонул.
— Получается, история с затоплением — прикрытие?
— Полагаю, да. Видимо, корабль выполнял там какую-то секретную миссию, но я понятия не имею какую.
Ивонна достает из сумочки папку и садится напротив Сигруда.
— Значит, теперь ты поплывешь туда, чтобы проверить?
— Как? У меня нет лодки.
Она пожимает плечами.
— У меня есть.
— Правда?
— Конечно. У меня много лодок. Я владею небольшой транспортной компанией с центром в Аханастане. Точнее, я владею компанией, которая владеет другой компанией, которая владеет третьей компанией… ну, ты уловил суть. Я могу достать тебе лодку… если ты считаешь, что отправиться туда — действительно разумно.
Он вздыхает опять, еще тяжелее.
— Я… думаю, да.
Она бросает на него взгляд.
— Тебе велели защищать Тати.
— Как я могу защитить ее, если я не знаю, кто она такая? Куда я могу ее отвезти, если на самом деле не понимаю наших врагов? Я не знаю его пределов, его поведения, его желаний. Этот корабль, «Салим»… там все началось. Война Шары, все эти божественные баррикады — все проистекает оттуда.
— Итак, теперь ты отправишься странствовать по миру? — спрашивает Ивонна и фыркает. — Даже обсуждать это абсурдно… Сколько времени уйдет, чтобы добраться туда? И какая лодка тебе понадобится?
— Из Аханастана к северной оконечности Сартошанского моря… Это не легкая прогулка. Больше восьмисот миль, несомненно. Чтобы попасть туда, нужна по меньшей мере неделя, а то и больше. И поскольку я предпочитаю плавание в одиночку, мне нужна лодка, которой я смогу управлять сам. Может, сорока- или пятидесятифутовый кеч с бизань-стакселем.
— Не стану притворяться, будто что-то поняла, — говорит Ивонна. — Я плачу Дмитрию за то, чтобы он разбирался в лодках вместо меня. Если ты действительно уверен — если ты уверен, что должен следовать этим путем, — запиши свои требования, и я попрошу Дмитрия проверить, есть ли у нас что-то подобное. Если нет, я уверена, он разыщет нужное для тебя. — Ивонна достает портсигар и длинный костяной мундштук — одно из немногих аристократических пристрастий, которые она сохранила. — Еще две недели здесь. Это действительно безопасно?
— Нет, — говорит Сигруд. — Но я не вижу другого выхода. И я не хочу брать тебя с собой. Все это может оказаться ловушкой.
— Потрясающе, — произносит Ивонна ровным голосом. — Что ж, пока ты думал о наших врагах, я поразмыслила о возможных союзниках. Ты упомянул об особых случаях в благотворительном фонде, и я кое-что вспомнила… Имя Мальвина Гогач тебе о чем-нибудь говорит?
Сигруд склоняет голову набок.
— Это одно из имен в списке, который был у нашего врага.
— Ага. Понятно. Твоя теория подтверждается. — Она открывает папку, что лежит на столе. — Гогач была одним из первых особых случаев, но Шара так и не добралась до нее. Она пыталась снова и снова. Гогач появлялась в каком-нибудь приюте. Мы узнавали об этом через систему внутреннего оповещения сиротских домов. Шара отправлялась с ней повидаться. Но еще до того, как она добиралась туда, девушка исчезала.
— Она поняла, что за нею охотятся? И каждый раз сбегала?
— Я точно не знаю. Шара упоминала о том, что каждый раз, когда приходила в приют, чтобы повстречаться с барышней Гогач, у нее возникало очень странное чувство, что она здесь уже была. Всего-то несколько минут назад, как будто чуть раньше вошла и снова вышла, а потом все забыла. Это было весьма необычно. И очень ее расстраивало. А потом она узнавала, что Гогач исчезла. Так повторялось снова и снова, по меньшей мере четырежды. Потом она попыталась разыскать эту Гогач еще раз, в Мирграде. И не рассказала мне, что тогда случилось.
— Думаешь, Шаре удалось с ней связаться?
— Да, — говорит Ивонна. — Я думаю, наша Шара наконец-то настигла барышню Гогач. Они встретились. Но я не знаю, что случилось потом. Зато я нашла в досье ее фото.
Она вытаскивает маленькую карточку и показывает Сигруду.
Единственный глаз дрейлинга широко распахивается. С дешевого черно-белого снимка глядит девушка, которая спасла его на скотобойне: тот же странно вздернутый нос, те же курчавые черные волосы, тот же дерзкий, неумолимый взгляд.
— Это она, не так ли? — спрашивает Ивонна.
— Да, — говорит он. — Без сомнения.
— Ну конечно, — тихо произносит Ивонна. — Первая, которую она выслеживала, и та, за кем она больше всего гонялась… Это фото сделали в первый раз, когда девушка попала в мирградский приют в 1732 году. Почти шесть лет назад. Как по-твоему, она сильно изменилась за это время?
Сигруд морщится, трясет головой. Ему не нравится иметь что-то общее с божественным.
— И… она поразительно похожа на Тати, — негромко продолжает Ивонна. Она кладет фото на стол, потом засовывает в папку, словно больше не желает на него смотреть.
— Сходство еще поразительней, когда видишь ее собственными глазами, — мрачно говорит Сигруд.
— Думаешь, эта Гогач избегала Шару при помощи божественных сил?
Он кивает.
— А потом, когда Шара ее настигла, они начали сотрудничать в этой войне?
Он снова кивает.
— Но мы понятия не имеем, способна ли Тати на что-то вроде того, что делает эта девушка?
— Если она и может, я этого не видел.
Ивонна вздыхает.
— М-да. Ты собираешься сказать ей, что уезжаешь? — спрашивает она, выдыхая слова вместе с дымом. — Или я скажу?
Сигруд вздыхает и закрывает глаза, думая, что делать. Он никогда не был настоящим следователем, но помнит, как Винья наставляла его однажды: «Всегда обещай источнику, что вернешься к нему. Говори, что он в безопасности. Скажи все, что он хочет услышать. Что угодно. Отчаявшийся источник поверит в самую дикую ложь».
«Как я себя ненавижу, — думает он, — за то, что прибегаю к советам Виньи в такой момент».
* * *
Тати медленно моргает, сидя на заднем крыльце, прижав колени к груди. Сигруд сидит рядом, огромный и неуклюжий возле этой маленькой, хрупкой девушки с руками, испачканными в масле и жире.
— Значит, две недели, — говорит она.
— Да. Может, больше. Но не так уж надолго, правда.
— Но ты можешь не вернуться.
— Я… Я вернусь, — говорит он. — Обязательно.
Она молчит.
— Я попросил Ивонну, чтобы она продолжила заниматься с тобой. — Он пытается улыбнуться ей. — Я сказал, что хочу, чтобы ты перепробовала все оружие. Я не шутил.
Она все равно молчит.
— Я обязательно вернусь, — обещает Сигруд. — Как только смогу.
— А знаешь, — говорит Тати, — что прошлой ночью ты мне приснился?
— Правда?
— Да. Мне приснилось, что ты уехал. Но еще — что ты вернулся гораздо раньше, чем мы ожидали. Даже раньше, чем ты сам ожидал. Как будто никуда не уезжал.
Он улыбается.
— Возможно, нам повезет.
— Удача не имеет к этому никакого отношения, — говорит она без тени притворной мудрости, к которой он привык. Это сухой, твердый тон уверенной в себе женщины. — Чему быть, того не миновать.
9. Слишком много ночной тьмы и недостаточно лунного света
Что же тебя беспокоит? Что гложет?
Ты хочешь пить? Тогда призови духа вод — божественное дитя,
И пусть она усладит язык твой каплями. Произнеси ее имя с достаточным напором, произнеси его властно,
И она будет вынуждена услышать и прийти.
Так скажи же! Скажи! Скажи — и узри!
«Латая лиры ляпсусы» (Т. III. 315–321), автор пьесы неизвестенИ вот он снова один.
Пока Сигруд ведет маленький кеч на восток вдоль берега Континента, к нему возвращаются все старые морские навыки. На протяжении часов он остается наедине с болью в боку, ветром и чудовищными грозовыми облаками на горизонте, крепостями из темных, клубящихся штормов, за которыми волочится дымчатая завеса плотного дождя. На протяжении этих странствий он не произносит ни слова, даже про себя. За много лет в глуши, в одиночестве он утратил тягу к словам. По мере того как цивилизация исчезает на горизонте позади него, эта глубокая, бездумная тишина к нему возвращается.
Бок болит, но не так сильно, как он ожидал. Ивонна снабдила его обезболивающими, но не опиатами, чтобы он смог выполнять свои обязанности во время плавания. Это непросто, но он справляется.
Он бросает якорь только дважды, сначала на крошечных островах Шури. Кочевое сайпурское племя поселилось на восточном краю крупнейшего из них, и поскольку строиться на земле они не могут, то строятся на море: их хижины и причалы стоят на сваях. Сигруд платит им небольшую сумму за пресную воду и немного соленой рыбы. Они хлопочут над горсткой дрекелей, словно это целое состояние.
В следующий раз он бросает якорь на краю Сартошана. Теперь у него есть мореходные карты, так что он может использовать код, который прислала Мулагеш, чтобы куда точнее определить нужную область.
Крошечная лагуна, прямо у верхней оконечности Сартошана. Почти международные воды — эта тема, как и множество вещей, связанных с территорией и суверенитетом, по отношению к Континенту всегда ужасно сложны. Но если бы он хотел что-нибудь спрятать, выбрал бы именно такое место.
Сигруд складывает карту и пристально глядит на горизонт. Он надеется там что-нибудь увидеть. Он надеется, что не подверг Тати и Ивонну опасности из-за ерунды. Он надеется, что через несколько дней уже не будет двигаться вперед в слепом отчаянии.
В такие моменты он тоскует о ней сильнее всего. Она всегда знала, как поступить. Куда пойти. С кем встретиться.
«Шара, — думает он, — неужели я дурак, что затеял это? Ты бы так поступила? Или тебя из-за этого и убили?»
* * *
Два дня спустя Сигруд плывет вдоль побережья Жугостана, наблюдая за тем, как на севере утесы становятся все выше, пока не превращаются в горы Машев — самые высокие в изведанном мире, гораздо выше Тарсильского хребта. Этот крошечный перешеек земли едва ли в пятьсот миль шириной — все, что соединяет Континент и Сайпур, но, поскольку путь преграждают горы Машев, здесь с тем же успехом мог бы располагаться океан.
Река Машев (если Сигруд правильно припоминает то, что однажды сказала Шара: весь этот регион назван в честь какого-то жугостанского святого, который умер здесь после особенно бурной вечеринки) представляет собой узкую струйку воды, которая превращается в ревущий поток весной, когда тает снежный покров. Он находит первый из длинных, узких островов, скопившихся вокруг дельты, и направляет кеч вокруг суши, не забывая о мелководье лагуны.
А потом видит это.
Оно похоже на здание вдали — возможно, длинный, низкий, приземистый бункер, построенный на самом массивном из островов. Потом кеч подходит все ближе и ближе.
Перед дрейлингом огромный корабль, длиной более тысячи футов. Сигруд почти не имел дела с сайпурским военно-морским флотом — свой опыт мореплавателя, опыт дрейлинга из Северного моря, он получил на куда более примитивных судах, — поэтому размеры потерпевшего крушение дредноута даже его заставляют немного опешить. Остов неприлично огромный, обломки металла и прочий мусор засорили нежные белые пески лагуны. Пляжи блестят от металла, но большая часть обломков заржавела, поглощенная морской водой и природными стихиями.
Он ведет кеч к более привлекательной части острова и бросает якорь. Человек Ивонны предоставил ему холщовый надувной плот — новшество, которому не очень-то хочется доверять, но у Сигруда получается его надуть, спустить на воду, подняться на борт и отправиться к берегу, орудуя двумя хлипкими маленькими веслами.
Он затаскивает плот на пляж и пытается найти что-то, чтобы привязать его, потому что ветра здесь яростные. Сигруд находит измученное, суровое дерево, растущее из земли чуть поодаль от пляжа. Привязывает плот, следя за тем, чтобы не задеть зазубренные, ржавые осколки металла на земле, потом отступает, чтобы оценить свой труд.
На втором шаге под каблуком раздается неприятный хруст. Дрейлинг смотрит вниз. Из песка торчит что-то серо-белое.
Он отступает, приседает и разгребает песок. Он почти сразу узнает, что под ним. Он ведь, в конце концов, такое уже выкапывал.
По песку разбросаны позвонки. Шейные, судя по ширине. И прямо рядом с ними — череп с двумя железными зубами.
Сигруд копает дальше. Хотя труп старый, он находит фрагменты одежды. Пуговицы, медали и булавки. Он берет одну пуговицу, сдувает с нее песок. Он уже видел такие много раз, на дерзких и красивых синих униформах сайпурских военных моряков.
Он бросает пуговицу и садится на пятки, глядя в сторону разбитого дредноута. Корпус корабля расколот и разорван, в нем проступило что-то вроде ребер, и косые лучи серого света падают сквозь дыры. Дрейлинг встает и прищуривается, прикрывает зрячий глаз ладонью, рассматривая пляж на подступах к разрушенному кораблю.
Он замечает бугорки на песке. Окаменелости, которые, как он теперь подозревает, отнюдь не раковины морских моллюсков.
Сигруд берет фонарь, отмычки, пистолет и нож:. Идет к обломкам «Салима», обходя кости, погребенные в песке, перемешанные друг с другом скелеты нескольких сотен людей, которые, несомненно, когда-то служили на борту этой громадины.
Некоторые черепа раздавлены. И хотя дрейлинг не уверен, проломы на одном из них выглядят так, словно раздавили его голыми человеческими руками.
* * *
Он подходит к носовой части, которая в основном уцелела. «Салим» высотой в четыре-пять этажей, массивное сооружение, пусть и слегка наклоненное к западу, так что Сигруду трудно оценить его размеры.
Сигруд приближается к правому борту со стороны носа и смотрит вверх вдоль корпуса. Корабль слегка наклонился, пока лежал неизвестно сколько лет на изогнутой поверхности острова, и его бока раскололись и разделились, как мягкий сыр, который сжимают чьи-то руки. На корпусе зияют дыры, швы разошлись, и заклепки торчат, как будто его собирал пьяница. Хотя Сигруд — опытный скалолаз, такое заставляет его медлить.
«И все же, — думает он, — деваться-то некуда».
Морщась, дрейлинг натягивает пару толстых кожаных перчаток и подходит к одному шву, который идет вдоль корпуса до самого верха. Нужно схватиться за обе стороны шва, протиснуться внутрь, в пролом, и медленно подняться, руками и ногами цепляясь за бока.
Если, конечно, опора выдержит его вес. Чего никто не гарантирует.
Сигруд начинает. Корпус невероятно толстый, в особенности вдоль бронированного пояса — той части корабля, что должна была находиться прямо над ватерлинией, куда мог бы попасть снаряд, оттого борт и делают довольно крепким. Сигруд мог бы пролезть через переборку на внутренние палубы, но не хочет. Войти туда, где судно ужасно повреждено, было бы самоубийством.
Но дрейлинг замечает, что «Салим» — необычный корабль, по тем проблескам внутренней части, которую удается рассмотреть по пути наверх. В большинстве дредноутов имелось то, что называли цитаделью, — тяжело бронированная «коробка» под четырьмя главными орудийными башнями, защищающая боеприпасы и бункеры с углем от проникновения вражеских снарядов. Он имел дело с военно-морской разведкой, так что знает об этом инженерном трюке — но то, что он видит сквозь щели в корпусе «Салима», выглядит… необычно.
Сигруд останавливается на полпути наверх, убеждается, что ступни надежно вклинились в шов, вытаскивает фонарь и включает.
Два склада боеприпасов подверглись серьезным изменениям. Он не видит каналов, идущих наверх, к двум передним орудийным башням, — значит, их пушки не были готовы к бою. Камеры для боеприпасов на месте, но их объединили в одну, отгородили ее и снабдили очень тяжелой броней — такой мощной, что эта камера почти так же бронирована, как пояс, идущий вдоль бортов дредноута.
Это заставляет Сигруда удивиться: что же они там могли держать, если не боеприпасы?
Он кряхтит, прячет фонарь и продолжает карабкаться вверх.
Наконец он выбирается на главную палубу. Чем выше, тем разлом в корпусе становится все шире и в конце концов Сигруд понимает, что больше не достает до обеих сторон. Вздохнув, он разворачивается так, чтобы прицепиться к одной стороне шва, зажимая его между ногами и ладонями, и медленно, очень медленно ползет вверх.
Главная палуба наклонена, и потому, хоть Сигруду очень сильно хочется шлепнуться на нее и отдохнуть, он понимает, что это заставит его катиться по палубе, пока он не вывалится со стороны левого борта. Поэтому он выползает на нее и держится за перила, тяжело дыша и жалея, что не прихватил с собой наколенники, — искореженные пластины корпуса поранили ему ноги.
Потом он садится и застывает.
— Это еще что такое?..
Палубу «Салима»… украсили. В частности, сняли две задние орудийные башни и вместо них, используя что-то вроде сварочной горелки, выплавили печать или глиф — символ, относящийся к одному из континентских Божеств.
Сигруд таращится на него, не в силах осознать увиденное. Сама мысль о том, что некая часть оборудования, принадлежащего сайпурским военным, несет на себе благословение одного из Божеств, нелепа. Он встает и, чуть пошатываясь на наклонной поверхности, подходит ближе, чтобы рассмотреть символ.
Печать знакомая: зазубренный верх переходит в плавный низ с завитушкой… Он вспоминает, как Шара изобразила кое-что похожее в Таалвастане, выжгла символ на большой доске спичкой, а потом им пришлось обоим держать эту деревяшку над головой, пока они шли по земле, которую прокляли.
Что она в тот раз сказала? Память не торопится с подсказками. «Убежище Колкана, — объяснила Шара. — Оно смягчает эффект любой божественной деятельности, которая происходит под ним или над ним, — не считая колкановской, разумеется. Если верить преданиям, Колкан создал это чудо из-за того, что Жугов с последователями постоянно вламывались в монастыри Колкана и склоняли его девственных последователей к дебошам — в конце концов, ему это надоело. Колкан выжег этот символ над входами и выходами из монастырей, чтобы никто не смог проникнуть в них чудесным образом».
Сигруд рассматривает печать, склонив голову набок. По его прикидкам, переделанная камера для боеприпасов, которую удалось разглядеть через проломы в корпусе, находится прямо внизу.
С чего бы начать? Что бы ни происходило на борту «Салима», похоже, это было в каком-то смысле и каким-то образом одобрено сайпурским правительством: никто не устраивает масштабную переделку внутренностей дредноута без существенных ресурсов и грамотных рабочих.
«Значит, сперва офицеры, — думает Сигруд. — И командование». Он смотрит на мостик корабля, потом — на главную палубу между ним и тем местом, где стоит сейчас сам. Палуба во многих местах проломлена, как дорога после землетрясения. Кое-где броневые пластины полностью провалились внутрь. Один неверный шаг — и Сигруд упадет в зияющую дыру с зазубренными металлическими краями.
Он вздыхает и разминает квадрицепсы. «Будем надеяться, что я не слишком располнел».
* * *
Чтобы пересечь покрытую дырами палубу, приходится прыгать только дважды. Оба раза дрейлинг на миг зависает над темным, ржавым провалом, сквозь который видны зияющие дыры в нижних палубах, а потом его ботинки ударяются об обшивку по другую сторону. Оба раза он убежден, что испорченный металл не выдержит, согнется под его весом и он рухнет вниз, чтобы убиться насмерть. Но оба раза он ошибается. «Повезло, — думает Сигруд. — Очень повезло».
Он подходит к трапу на мостик и обнаруживает лежащую внизу искореженную дверь. Она обычно закрывает вход на мостик, и судя по тому, как выглядят ее растертые в пыль засовы, она была заперта, когда ее выбило из проема. Сигруд касается металла, подмечает, что дверь почти разорвана напополам. Дотронувшись до одного разрыва, он не может не ощутить, что тот соответствует человеческим пальцам — словно кто-то ухватил металл одной рукой, как кусок мокрой глины, и как следует дернул.
Дрейлинг поднимается по трапу на мостик и заглядывает внутрь. Средства управления уничтожены, пол усеян костями, мусором и птичьим пометом. Что бы тут ни случилось, это было давно, и других запахов, кроме соли и ржавчины, не осталось.
Сигруд смотрит на корму корабля. Главная палуба там разломана и искорежена очень странным образом. Сила взрыва как будто направлена снизу, как если бы кто-то выпустил снаряд изнутри корабля.
Или, возможно, что-то другое. Может, кто-то вырвался оттуда сквозь палубы, как хищная птица вырывается из лесных зарослей.
Он сбегает вниз по трапу и огибает надстройку, пока не находит вход в каюту капитана.
Дверь заперта, но она в таком состоянии, что несколько сильных пинков позволяют сорвать ее с петель. Сигруд включает фонарь и забирается внутрь. Как и большинство капитанских кают, эта в прошлом выглядела довольно шикарно, учитывая обстановку с кожаным диваном, картинами на стенах и — самое главное — отдельной уборной. Но, судя по отметинам от воды на стенах, эту комнату в какой-то момент затопило.
Сигруд подходит к столу и выдвигает ящики, которые пронзительно скрипят. В нижнем стопка заплесневелых папок, документы в них безвозвратно испорчены. Во втором — револьвер и коробка с патронами, хотя дрейлинг сомневается, что от них будет какой-нибудь толк после затопления. Верхний ящик заперт.
Сигруд осматривается и находит кусок железной обшивки, который упал со стены. Он запихивает его в щель над ящиком и толкает.
Ящик с хрустом открывается. Внутри журнал в кожаном переплете. Похоже, вода его почти не повредила.
Сигруд вытаскивает журнал, листает. Некоторые страницы в пятнах расплывшихся чернил, но несколько в середине разборчивые. Он подносит их к свету и читает:
«…и взорву, если не смогу ждать, чтобы это закончилось. Сегодня худший день за последнее время. Утром мне пришлось срезать члена экипажа, который повесился на нижней палубе накануне ночью. Кудал, так его звали. Старшина 3-го класса. И хотя никто ничего не сказал, я знаю, что лишь немногие винят его за то, что он сделал.
Как бы трусливо и непатриотично это ни выглядело, я отчаянно желаю покончить с миссией. Это пустая трата нашего времени, пустая трата наших ресурсов, и, хотя мы не подвергаемся никакой физической опасности, я искренне верю, что миссия причиняет экипажу психологический вред. Надеюсь, у нас больше не будет таких случаев, как с Кудалом. Но сомневаюсь, что нам так повезет.
Хуже всего, я лично не в силах представить себе, как это существо в трюме может помочь военной разведке. Я бы сказал ей, чтобы прекращала эксперименты и прикончила тварь, — но, честно говоря, не уверен, что это существо можно убить.
Сегодня вечером раздам экипажу затычки для ушей. Стук и крики слышно даже на баке, и никто не может спать. Я и сам все слышу в те ночи, когда тварь ведет себя особенно злобно. А по ночам она, как правило, становится злее — или, по крайней мере, громче.
Мне не нравятся здешние ночи. В них есть что-то неправильное. Слишком много ночной тьмы и недостаточно лунного света, если в этом есть хоть какой-то смысл.
Капитан-лейтенант Бабурао Верма, 17-й день месяца змеи, 1717 г.Сегодня у нас опять были гости из Галадеша. Она явилась на распроклятой яхте, словно какая-нибудь наследница промышленного магната — которой, я полагаю, она и является. Если политика могла бы считаться промышленностью, Винья Комайд стала бы ее самым прославленным отпрыском.
И снова весь экипаж оставался на палубе, пока она и ее лизоблюды допрашивали существо. Я предпочитаю, чтобы другие лизоблюды занимались допросом, поскольку они не настолько суровы, чтобы диктовать нам наши обязанности.
Я понял, что они опять били существо светом, потому что оно выло, словно самый чудовищный из шквалов. Уверен, его вой было слышно и на гребне хребта Машев. Кое-кому стало плохо, и пришлось подыскать место, где о них смогли бы позаботиться, потому что я не мог отправить их в каюты или медотсек, ведь и то и другое, конечно же, внизу. В конце концов мы просто занялись ими на мостике. Все равно на этом корабле нам больше не служить. Мы плавучая тюрьма, а не гордое судно под флагом Сайпура.
Они записали допрос, а потом заставили нас освободить мостик, пока занимались шифровкой. Это, конечно, не по протоколу. Возможно, они не хотят, чтобы хоть что-то из того, что здесь творят, открылось. Такое поведение заставило бы менее преданного моряка, чем я, задуматься, насколько происходящее официально.
Я не знаю, что именно должно возродиться, но не хочу видеть, как оно получит второе рождение.
Капитан-лейтенант Бабурао Верма, 21-й день месяца дельфина, 1717 г.Сегодня я спустился в трюм, чтобы поглядеть на существо. Знаю, я не должен был так поступать. Это против моего приказа. Но я все равно это сделал — я хотел попросить, чтобы оно перестало плакать. Это было чересчур, это было слишком громко.
Стекло толстое, и я не увидел его в темноте, потому обратился к нему через микрофоны, которые они установили. Опять же, я знаю, что нарушил еще один приказ. Но я попросил его притихнуть. Я попросил его перестать плакать.
Оно не послушалось. Я понял из того, что оно сказало, что ему больно. Что ему слишком часто включали свет.
Я не включил свет. Я оставил камеру темной — мне сказали, что так оно предпочитает. Но оно мне не ответило.
Хотелось бы мне, чтобы оно не плакало, как ребенок. Хотелось бы мне, чтобы оно не плакало голосом юного парнишки.
Я коммандер сайпурского флота, и я горжусь своим долгом, своей службой и своей страной. Но я не подписывался стать тюремщиком. В особенности тюремщиком детей, даже если они довольно странные.
Я никогда не…
Слова опять начинают расплываться. На остальных страницах можно прочитать лишь бессвязные обрывки.
Сигруд стоит и думает. Потом швыряет журнал в сторону и выходит из каюты.
«Это устроила Винья, — думает он. — Это она натворила. До Мирграда, до Вуртьястана, до всего».
Он находит лестницу в трюм и начинает спускаться. «Это был ее проект, ее замысел — неофициальный, в отдаленных спорных водах».
В темных углах тесного и вонючего трюма скопился мусор и кишит морская живность.
«Что же она здесь держала?»
Время от времени в темной грязи мелькает белый осколок кости или блестит в свете фонаря латунная пуговица.
«Кого она пытала и допрашивала?»
Кажется, Сигруд знает, что это было. Точнее, кто это был.
Он как будто попал в брюхо огромного спящего существа. Темные поверхности сочатся жидкостью или скрипят, ветер хлещет сквозь дыры в корпусе.
Вниз, вниз. Все ниже, ниже и ниже.
И, спускаясь, Сигруд вспоминает.
Он вспоминает Слондхейм — тюрьму, в которой провел больше семи лет. Монструозную крепость, построенную в расщелине, рассекающей высокий утес, — в черной трещине, на дне которой бился прибой. Темные каменные стены, испещренные камерами и комнатами, плеск воды внизу. Тюремные лодки, снующие туда-сюда, болтающиеся фонари и железные клетки с вопящими грязными людьми.
Он вспоминает свое первое путешествие в такой клетке. Скрипучая древняя лодка. Скалы, вытянувшиеся над ним, эхо криков, отблески факелов. И его собственный рев о свободе.
Сигруд пробирается на очередную палубу, разминая костяшки. «До чего страстной любовью, — думает он, — это государство любит свои тюрьмы».
И вот наконец он подходит к искомому — массивной камере, которую заметил, когда взбирался по корпусу. С этой точки обзора нет никаких сомнений, что по своей изначальной цели перед ним темница.
Внушительная металлическая дверь, покрытая замками. Толстые стеклянные иллюминаторы, словно немигающие глаза. По обеим сторонам встроены огромные электрические фонари — такие яркие, что могли бы осветить городскую площадь.
С левой стороны камеры зияет огромная дыра, неряшливый цветок из разорванного металла, раскрывшийся наружу, словно какая-то странная скульптура. Сигруд подходит к нему и светит фонарем внутрь.
Голые металлические стены. Почти воздухонепроницаемые. Но поверхность металла покрыта вмятинами — один и тот же узор, линия из четырех маленьких впадин, повторяется снова и снова, снова и снова.
Костяшки маленького кулака. Мальчишеского кулака.
«Как долго тебя здесь держали? Как долго тебя держали в темноте?»
Дрейлинг направляет фонарь на лохмотья металла вокруг дыры в боковой части камеры. Как и дверь на мостик, как и черепа, которые Сигруд нашел на берегу, она покрыта отметинами пальцев в металле, как будто кто-то неимоверно сильный взял и искривил его, словно податливый песок.
«Как же ты вырвался отсюда?»
Сигруд отходит от камеры и смотрит вверх. Отсюда ему все видно: ввысь идет туннель, проделанный сквозь множество слоев стали — проход, который голыми руками соорудил пленник, выбираясь на свободу.
«А я действительно освободился? Может, где-то в глубинах собственного разума я все еще бьюсь о стены Слондхейма?»
На мгновение он чувствует проблеск сочувствия к существу, которое когда-то держали здесь в плену. Он делает все возможное, чтобы задушить это чувство.
«Не надо его жалеть. Вспомни, что он у тебя отнял. Вспомни Шару. Вспомни, что ты потерял».
Внизу, во тьме, Сигруд йе Харквальдссон пытается заново разжечь свои многочисленные обиды, надеясь, что они достаточно его согреют, чтобы продолжать двигаться — умственное упражнение, с которым он хорошо знаком.
Он вздыхает. Корабль скрипит вокруг него, обдуваемый ветром.
Но один скрип кажется… слишком долгим. Дольше, чем порыв ветра, конечно. Как будто что-то еще давит на металл.
Сигруд замирает. Слушает.
Еще один скрип.
Он резко поворачивается и направляет луч фонаря вверх, на разрушенные палубы позади себя.
Он видит ее лишь мельком, наполовину спрятавшуюся за балкой: бледное лицо, вздернутый нос, недоверчивая гримаса.
Девушка со скотобойни. Мальвина Гогач.
Он роняет челюсть.
— Что?
Она делает жест одной рукой. А потом все вокруг… расплывается.
* * *
Сигруда обдувает ветром. Он пригибается, с трудом идет по песку и привязывает надувной плот к деревцу, стараясь не задеть неровные, ржавые куски металла вокруг. Он удивлен, что маленький плот продержался так хорошо, ведь это первый раз, когда он воспользовался надувным плавсредством. Потом он отступает, чтобы окинуть взглядом свою работу.
На втором шаге назад что-то неприятно хрустит под каблуком его ботинка. Он смотрит вниз. Из песка торчит осколок чего-то серо-белого.
Выглядит как кости. Кости человека, похороненного здесь, на пляже.
Сигруд наклоняется и начинает копаться в песке у своих ног, но замирает, понимая…
— Погоди-ка, — говорит он вслух. — Я это уже делал.
Он оглядывается. Он снова на пляже, за пределами «Салима». Он смотрит вниз, растерянный. Оглядывает свое колено и видит, что оно целое — а разве он не зацепился правой ногой за зазубрины на корпусе? И его ботинки не покрыты черной грязью, через которую он брел, приближаясь к тюремной камере.
Он вспоминает ее. Мальвину Гогач, которая следила за ним с верхней палубы.
Он чешет затылок.
— Что происходит?
Он возвращается к корпусу «Салима». У него нет желания взбираться туда снова. Вместо этого он сует голову в одну из щелей и орет:
— Мальвина Гогач!
Молчание. Ничего, кроме ветра.
Он пытается снова:
— Мальвина Гогач! Ты там? Ты меня слышишь?
И снова тишина.
Он делает еще один вдох и кричит:
— Ты спасла мне жизнь на скотобойне! Ты обещала, что расскажешь больше, если мы встретимся снова!
Молчание. По крайней мере ненадолго.
Затем сверху раздается голос, в котором слышится смесь удивления и возмущения:
— Какого хрена ты меня запомнил?
Сигруд смотрит вверх. Он едва видит ее сквозь трещину в корпусе, но она там — стоит на второй платформе над трюмом.
— Запомнил?
— Я сбросила время! — кричит она. — Ты не должен меня помнить! Все должно было начаться заново!
— Я… не знаю, что ты имеешь в виду, — говорит он. — Но почему бы тебе не спуститься, чтобы мы смогли поговорить об этом как следует?
* * *
Она отказывается спуститься к нему, предпочитая разговаривать сквозь щель в корпусе, как старушка, которая не желает открывать дверь продавцу.
— Ты выжил, — говорит она.
— Выжил.
— Выглядишь ужасно.
— Спасибо.
— Как ты меня нашел?
— Я тебя не искал, — говорит он. — Я искал этот корабль.
— Почему?
— Потому что однажды его искала Шара Комайд. Рот Мальвины кривится, словно она едва сдерживается, чтобы не сказать больше.
— Ты ведь ее знала, верно? — спрашивает Сигруд. — Ты с ней работала? Она все-таки догнала тебя в одном из приютов Континента и завербовала. Это она рассказала тебе, что корабль находится тут?
— Да, — с неохотой говорит Мальвина.
— И с этого корабля все началось, верно? Когда она его нашла, то принялась разыскивать… особенных континентских сирот. Но то, что здесь случилось, начало не только это, не так ли?
— Да ты умный малый, однако.
— Иногда. Я припоминаю, ты обещала рассказать больше, если мы снова встретимся. Так почему бы тебе не выйти ко мне?
— Здесь безопаснее.
— Почему?
— Ты видел, что преследует меня, — сказала Мальвина. — Ты видел, что там было, насколько он силен. Я выжила, потому что научилась не доверять людям, если у меня нет преимущества по отношению к ним. Но прямо сейчас, сэр, у вас многовато преимуществ по отношению ко мне.
— Кое-кто мог бы предположить, — говорит Сигруд, — что прошлое куда могущественнее одного старого дрейлинга.
Ее глаза изумленно распахиваются.
— Как… как ты…
— Так я прав? — спрашивает он. — Это твое… как бишь оно называется… владение, верно? То пространство, где ты существуешь или существовала?
Она чуть пятится от трещины в корпусе.
— Ты божественное дитя, не так ли? — продолжает Сигруд. — Твои владения — прошлое, мир былого. Вот как ты смогла проецировать пузырь минувшего вокруг себя там, на скотобойне. И вот как ты только что… отправила меня назад во времени? Ты это сделала?
— Я сбрасываю время, — говорит Мальвина.
— Сбрасываешь?..
— Да. Немного. Прошлое нельзя изменить — по крайней мере, это не должно быть возможным, — но можно сбросить время до того, как настоящее станет прошлым. Я заставляю прошлое повторяться заново, но настоящий момент — тот момент, в который я сбрасываю время, — меняется. Понял?
— Нет, — говорит Сигруд с абсолютной честностью.
— Ну и ладно. Прошлое должно было повториться опять. Ты должен был вернуться на «Салим», порыться в документах, спуститься к тюремной камере. Только на этот раз я бы не позволила тебе увидеть меня. Я бы спряталась. Вот и все изменения. — Она окидывает его взглядом. — Но все получилось иначе. Как же ты меня запомнил? Твои воспоминания тоже должны были сброситься.
— Я не знаю. — Он сжимает левую руку в кулак, кончиками пальцев ощущая шрам. — Но… есть одна идея.
— Чтоб ты знал, это грандиозное нарушение правил, вот это вот все. То, что происходит прямо сейчас. Это проблема для меня, и, мать твою, большая. Ты не должен был изменять прошлое. Ты вышел из-под контроля в моих собственных божественных владениях! Как же, разрази меня гром, ты сумел это сделать?
Сигруд хмурится и отводит взгляд. «Она не первое божественное существо, которому ты бросил вызов, — думает он. — Это не может быть случайностью».
— Ладно, проехали, — говорит он. — Что тут было? Что случилось? Кого Винья Комайд держала в плену на этом корабле?
— Разве ты не знаешь? — спрашивает она.
Он вспоминает парнишку во тьме на границе имения Шары: «Я обрушу на твою голову каждую боль и пытку, которые перенес сам…»
— Видимо, знаю, — говорит дрейлинг. — Но хочу услышать от тебя.
— Ночь, — шепчет она. — Они держали в плену саму ночь, долгие годы… Вот почему я в конце концов решила спрятаться здесь. Это единственное место, куда он ни за что не вернется. Единственное место, где я могу быть в безопасности.
* * *
Они сидят на пляже, глядя на серое небо, низко нависающее над темным океаном.
— Он… ночь? — спрашивает Сигруд.
— Да, — говорит она. — Ночь как она есть. Идея первозданной ночи в чистом виде.
— Что ты имеешь в виду?
— Первая ночь, которую пережило человечество. До света, до цивилизации, до того, как твои предки дали звездам имена. Вот что он такое, вот как он устроен. Он тьма, он тени, он первобытное проявление того, что прячется за твоим окном, за твоей калиткой, того, что живет в свете холодной, далекой луны… Все виды тьмы для него едины. Все тени для него — одно. Такова его функция как божественного отпрыска.
— Как… как же вы выжили? — спрашивает Сигруд. — Как вам это удалось?
— Большинству никак, — говорит Мальвина. — До большинства добрался кадж. Он их казнил, как заболевшую скотину. Но не всех. Что бы ты сделал, если бы твои земли завоевали и чужаки целенаправленно выискивали твоих наследников, чтобы их убить?
— Я бы их отослал.
— Допустим, ты не можешь. Ты не в силах покинуть свой дом, и твои детишки — тоже. Они к нему прикованы. И что тогда?
Сигруд кивает.
— Я их спрячу.
— Точно. А какое Божество у нас на свете всех хитрее и умнее?
Он испускает медленный вздох.
— Жугов.
— Правильно.
— Клянусь морями… Сколько интриг и планов он привел в действие, прежде чем спрятался сам?
— Я не знаю. Но в этом есть логика. Он был бы полным дерьмом, если бы спасся сам, но не спас детей. — Она мрачнеет. — Хотя то, что он с нами сделал… Я не уверена, что это можно считать спасением.
— Почему? Как он все устроил?
Некоторое время она колеблется.
— Мы даже… мы даже не поняли, что это происходит, — говорит она. — Вот такая она, жизнь с Божеством. Оно шевелит пальцем, и реальность изменяется. — Она отворачивается. — Он приходит к тебе. И вдруг твои воспоминания… меняются. Их заволакивает дымкой. Внезапно ты уже не помнишь о своей божественной природе. Ты считаешь себя смертным. Просто маленьким смертным ребенком, потерянным сиротой. А потом… потом становишься им на самом деле. И, возможно, если повезет, тебя удочерит обычная смертная семья, будет любить, заботиться о тебе, и ты будешь с ними жить. Расти с ними. И, возможно, на некоторое время будешь счастливым. Невежественным, да — но счастливым.
Она сглатывает.
— Но потом… Однажды люди начнут что-то подозревать. Какое-то время ты растешь, а потом просто… останавливаешься. Они начнут удивляться — ну когда же этот ребенок вырастет? Когда он станет взрослым? Почему он так и остался подростком? Почему он еще здесь? И когда люди начнут задавать такие вопросы и что-то подозревать, вот тогда-то чудо Жугова позаботится о тебе.
Оно тебя снова спрячет. Снова сделает ребенком. Исказит реальность вокруг тебя, медленно и понемногу. И даже не осознавая, что делаешь, ты покинешь эту семью, просто уйдешь и опять окажешься один. Чудо начнет все сначала. Ты забудешь о них, а они — о тебе. Как будто ты никогда и не жил с этой семьей. А для них все будет так, словно они никогда не удочеряли эту милую малышку. Вы все напрочь забудете друг друга. Потому что ты должна быть в безопасности, вне подозрений. И с тобой, благословенным божественным ребенком, это будет происходить снова и снова, снова и снова. Опять и опять. Ты как сомнамбула будешь заново проживать свою юность, дрейфуя от семьи к семье. И не оставляя после себя даже воспоминаний.
Мальвина закрывает глаза, словно пытаясь что-то забыть. Берет горсть песка, и тот сыплется сквозь ее пальцы.
— Позже, когда заклятие перестает действовать, ты спрашиваешь себя: может, ты иногда встречала где-нибудь посреди улицы свою старую семью? Мать и отца, которые заботились о тебе месяцами, годами, а то и дольше? И вы даже не узнали друг друга. Вы все забыли. Чудо вычистило твой разум, снова превратило тебя в сомнамбулу. За исключением разве что пустяка. Беспокойного призрака любви в твоей душе. Чего-то вроде фантомной конечности. Но ты не знаешь. Ты не понимаешь, отчего твое сердце ноет при виде этих незнакомцев. — Она качает головой. — Вот такой… ужасный выбор приходится делать, чтобы выжить. — Она смеется. — Оно хотя бы стоит того?
— Почему? — спрашивает Сигруд. — Какая конечная цель была у Жугова на уме? Зачем подвергать вас такому?
— Он думал, что выживет, вернется и всех разбудит, — отвечает Мальвина. — Мне так кажется. Он не любил объяснять. Просто делал, что вздумается. — Она горько улыбается. — Мы должны были однажды снова стать одной большой семьей — и, возможно, начать новую войну, отбить Континент.
— Но ты проснулась раньше?
— Да. Не повезло. С некоторыми так получилось. Живешь себе с приемной семьей, а потом что-то происходит. Несчастный случай. Пожар. Что угодно. И ты их теряешь. А когда это случается, похороненные внутри тебя воспоминания о смерти твоей божественной семьи, о смерти Таалавраса, и Вуртьи, и остальных снова оживают. Одна травма высвобождает другую. Мощные эмоциональные переживания взламывают плотину внутри тебя. И ты вспоминаешь… все. Кем ты был, что мог делать. Наверное, кое-какие вещи даже чудо не может подавить. Иногда я спрашиваю себя: а вдруг мы всего лишь ходячие лоскутные куклы, сшитые из травм?
Они недолго сидят в молчании, наблюдая за тем, как вздымаются и пенятся волны под мрачным небом.
— Ему досталось хуже всех, — говорит Мальвина. — Нашему… врагу. Я его не люблю. Я его ненавижу. Но ему не повезло сильней, чем остальным.
— Что с ним случилось?
— Сперва — то же самое, что и со всеми, кто теперь не спит, — говорит она. — Несчастный случай. Трагическая гибель семьи. Пробуждение. Но потом он… сделал кое-что глупое. Попав в очередной приют, показывал там фокусы с тенью. Кто-то заметил. И известие достигло министерства. А там о нем узнала старушка Винья Комайд.
— Как она его поймала?
Мальвина пожимает плечами.
— У старой суки был блестящий ум. Наверное, придумала, как его обдурить. Пришла к нему — может, угрожала сделать с ним то же самое, что кадж с остальными. Он все еще страдал после потери приемных родителей. Наверное, был сам не свой. Она посадила его на корабль и увезла сюда, далеко от земли, которая его питает, от тех, кто в него верит, придает ему форму и влияет на его суть, — и это сделало его слабым.
— Потом она поместила поверх него печать Колкана, — говорит Сигруд. — И он еще больше ослаб.
— Да. И она стала его допрашивать и пытать. Днем и ночью. Била его светом. Он ненавидит свет — уж такова его природа.
— А потом Шара убила Колкана и Жугова… Тогда-то все и случилось, верно? — Он машет рукой на «Салим». — Тогда существо, которое держали здесь в плену, вырвалось на свободу. Потому что защита перестала работать.
— Да. Печать Колкана, так долго подавлявшая силу ночи… Когда Колкан умер, печать утратила весь смысл, все влияние, в точности как все остальное, сотворенное им. И запертый здесь мальчик получил возможность уйти. Хотя он уже не мальчик.
— Почему? — спрашивает Сигруд. — Зачем с ним это сделали? Зачем совать нос в такие вещи?
Мальвина смотрит на него с ухмылкой.
— Ах, сэр. Чего Сайпур боится больше всего на свете?
— Божественной силы, разумеется.
— Да. Потому что против нее у Сайпура нет защиты. Не забывай, тогда считали, что черный свинец каджа потерян. А какова единственная вещь, которая, если верить историческим хроникам, может остановить бога?
— Я не знаю. Мне казалось, такого не существует. Разве что… другой бог? — Он глядит на нее, потрясенный. — Постой-ка. Ты хочешь сказать, что Винья Комайд пыталась сотворить собственное божество?
— Правила ведения войны, — мрачно говорит Мальвина. — Всегда обостряй. Если твой противник имеет оружие или технологию, превосходящие твои, сделай все возможное, чтобы разработать собственные.
— Но… но как это могло получиться?
— Ну, она точно не знала, но намеревалась попробовать. Она заполучила божественного ребенка. Может, она хотела пытать его, сломить его разум, перепрограммировать его. И она была готова нарушить много правил, чтобы провести больше исследований. Все, что могло дать ей подсказку, как его переделать. — Мальвина искоса поглядывает на Сигруда. — И она искала идеи где угодно. Открывала любые двери, любые склепы, любые склады, какими бы они ни были старыми, проклятыми или запретными…
Сигруд некоторое время сидит и молчит. Потом его рот открывается:
— Погоди… ты хочешь сказать, что… что такова была истинная причина, по которой Винья Комайд послала Ефрема Панъюя в Мирград много лет назад? Он должен был найти способ сделать из этого ребенка сайпурское Божество?!
— Я думаю, да, — говорит Мальвина. — А ты как считаешь? Она хотела узнать больше о происхождении Божеств. Она сообщила всему миру, что это научная миссия, способ преодолеть пропасть между двумя государствами. Потом она сказала министерству и власть имущим, что миссия Панъюя — секретная, превентивная, направленная на то, чтобы не дать появиться новому богу. Но на самом деле она просто хотела узнать, как устроены Божества. Как студент, вскрывающий обезьянку. Может, Панъюй нашел бы какой-нибудь замшелый старый том, который подсказал бы ей, как вскрыть мальчишку. — Мальвина жестоко улыбается. — Но Ефрем обнаружил неправильный секрет. Он открыл кое-что мерзкое о семье Виньи Комайд. Она приказала его убить, чтобы заткнуть ему рот. Это заставило малышку Шару Комайд отправиться в Мирград и начать разнюхивать… Остальное тебе известно.
— Шара открыла, что Жугов и Колкан еще живы, — говорит Сигруд. — Она убила их в Мирградской битве. Она узнала секрет, который позволил сместить Винью. И гибелью Колкана она случайно освободила мальчика из здешнего плена.
— Ты никогда не задумывался о том, почему Винья так легко отказалась от власти? — спрашивает Мальвина. — Конечно, может, Шара хорошо ей пригрозила. А может, Винья получила сообщение о том, что «Салим» был разорван изнутри и существо, которое на нем держали, не просто убило пару сотен солдат голыми руками, но свободно и вырвалось в мир. Может, Винья знала, что кое-кто чрезвычайно могущественный теперь имел очень вескую причину убить ее очень мерзким способом. И может, она больше не хотела находиться у всех на виду. Может, потому-то она и спряталась. А потом, в 1722-м… он ее настиг.
Сигруд резко выпрямляется.
— Ты хочешь сказать, что Н…
Она вскакивает в ужасе.
Сигруд застывает, потом бьет себя по лицу и поднимает руки.
— Прости, прости. Я не подумал.
Мальвина вздыхает.
— Хорошо… просто… просто следи за собой, ладно?
— Конечно. Ты хочешь сказать, что этот мальчишка убил Винью Комайд?
— Да.
— Но как? Она умерла в Сайпуре. И от естественных причин. Я думал, у мальчишки нет власти на чужой земле. Ему понадобилось, чтобы кто-то рассыпал континентскую почву в Галадеше, чтобы проявиться там и атаковать меня.
Она глядит на него с недоумением.
— Постой. Что? Когда это случилось?
— Я потом расскажу. Просто… Винья. Как он это сделал?
— Ну… он ведь ночь, помнишь? Все тени для него едины. С его точки зрения, они все взаимосвязаны. — Она рисует пальцем линию на песке, потом еще три — получается ящик. — А где люди держат свое богатство? Конечно, в шкафах. В чуланах. В комодах. Больших, крепких. Иными словами, во тьме. Там, куда он может пробраться.
— Так он… просто платил людям? Воровал деньги и нанимал прислужников?
— В его распоряжении богатства всего Континента. Все без остатка. Ты был в разведке. Иногда все упирается в деньги, правда?
— Думаю, у каждого есть цена…
— После десятилетий войны Континент наводнен старыми шпионами, — говорит Мальвина. — Старыми убийцами, старыми наемниками, старыми агентами. Вроде тебя. Заплати дюжине из них кучу чужих денег и скажи, что Винья Комайд должна умереть, но надо, чтобы все выглядело естественно и никто ничего не заподозрил. Кому-то точно повезет, учитывая обстоятельства. Я удивлена, что это заняло столько времени.
— Потом, годы спустя, Шара узнает про операцию «Возрождение» и про этот корабль. Она отправляется на охоту за божественными детьми, затем находит тебя и вербует. Это правда? Вы с ней вместе работали против ночи в этой войне?
— Войне? — переспрашивает Мальвина. — По-твоему, Шара возглавляла нас в войне? Нет. Нет-нет. Она нас защищала. Просто хотела обезопасить нас, а не отправить воевать с ним. — Она склоняет голову. — Шара была нашей матерью в каком-то смысле. Нашей последней матерью. Но теперь ее больше нет. И теперь, конечно, идет война.
— Сколько вас?
Она прижимает колени к груди, обнимает их и опирается на них подбородком. Затем говорит очень тихим голосом:
— Гораздо меньше, чем раньше.
— Где выжившие?
Мальвина качает головой, как будто не может или не хочет говорить о таких вещах, а потом встает и идет назад вдоль пляжа.
* * *
Они плетутся обратно к «Салиму». Уже поздно, и туман окутывает берега острова. Мальвина идет, засунув руки в карманы и спрятав подбородок в зеленом шарфе на шее. Она напоминает Сигруду старика, который перебирает все свои обиды и неудачи во время долгой вечерней прогулки.
— Континент видел десятилетия смерти, — говорит Сигруд. — Десятилетия войны и бойни. Постепенно все это сходило на нет, но… Мирград и Вуртьястан… тысячи людей погибли.
— Да.
— Значит, проснулись десятки, — продолжает он. — Десятки божественных детей все вспомнили после того, как насилие отняло у них родителей и заставило вновь испытать эту травму.
Она поворачивается к нему, глаза ее пылают от ярости.
— Возможно. Как бы там ни было, сейчас их намного меньше. Видишь ли, он убивает нас. Жестоко. Ужасно. Он съедает нас, как акула, плавающая в глубине моря. Он сперва должен заставить нас вспомнить, что мы божественны, иначе ничего не получит, но это для него нетрудно. Убить семью, дождаться, пока ребенок все вспомнит, потом наброситься. Он пожирает нас, уводит в глубины ночи, в самого себя, откуда мы никогда не сможем убежать. А потом мы исчезаем. Навсегда. Единственное, что может убить божественное существо, — это другое божественное существо, Сигруд. И он очень хорош в этом. Каждый раз он становится немного сильнее и немного лучше. Какая бы у нас ни была власть над реальностью, он берет ее и добавляет к своей.
— Вот почему он это делает? Просто чтобы стать сильнее?
— Что может быть лучше, чем стать Божеством? — говорит Мальвина. — Единственным Божеством. Если твою силу никто не будет сдерживать, ты сможешь сделать… что угодно. Попросту что угодно. Изменить мир по щелчку пальцев или уничтожить его силой мысли. Он начал как первозданная ночь, но боги меняются. Если он преуспеет и станет достаточно сильным, то будет последней ночью. И вся реальность превратится для него в игрушку.
— Это… — Сигруд ненадолго умолкает. — На самом деле в этом есть смысл. Когда я его увидел во второй раз, он сказал, что хочет убить бога. Что все его поступки были лишь средствами для достижения этой цели.
— Он говорил о настоящем Божестве? — спрашивает Мальвина. — Значит, поскольку осталось лишь одно… Он имел в виду Олвос.
— Я пришел к тому же выводу.
— Провалиться мне на этом месте, как он рассчитывает такое устроить? Никто из нас не сумел даже отыскать Олвос, а мы не жалели сил! Она отгородилась от всего мира. Она могла бы уничтожить нашего врага, если бы захотела!
— Я не знаю, почему так вышло. Но я кое-что прочитал в доме Шары… — Он идет вперед и останавливается так, что Мальвина оказывается с ним лицом к лицу. — Когда-то существовало божественное дитя, которого боялись даже сами Божества, ибо его владения были слишком велики и обширны. Достаточно велики, чтобы бросить вызов даже им. Поэтому они изуродовали этого ребенка, покалечили его. Я думаю, наш мальчик и есть тот ребенок. И, возможно, потому он особенно ненавидит Олвос. Вероятно, она была одной из тех, кто сделал это с ним.
Мальвина качает головой.
— Я никогда не слышала эту историю. Звучит как чушь собачья.
— Шара никогда не упоминала об этом?
— Никогда. И я проснулась достаточно рано, чтобы помнить многое из былых времен. Тогда я тоже не слышала эту историю.
— Ты помнишь Божественную эпоху?
Она кивает, сурово прищурив глаза.
— Какой она была?
Она невесело улыбается.
— Лучше, чем эта.
— Кто из тех старых дней выжил до сих пор?
— Очень немногие. — Она сплевывает в поросшие травой дюны. — Послушай, господин Сигруд, есть вещи, о которых я не могу с тобой разговаривать. Не «не хочу», а «не могу». Я чудесным образом лишена возможности сделать это. Я не могу сказать определенные вещи, если не нахожусь в определенном месте — а мы сейчас не там. Видишь ли, это протокол безопасности. Это единственный способ быть уверенным, что он нас не услышит.
— То, чем занималась Шара, тоже в числе этих вещей?
Мальвина молчит.
— А количество божественных детей?
Опять тишина.
— И место, где вы прячете всех этих детей?
Она отворачивается и смотрит на море.
— Последний вопрос, — говорит Сигруд. — Ты знаешь про Татьяну Комайд?
— В смысле про дочь Шары? Ну да, знаю. Кто не знает? А что?
— Ты не думаешь, что… она из божественных детей?
Мальвина смотрит на Сигруда, выпучив глаза.
— Что? Нет! Мы с Шарой из кожи вон лезли, чтобы отследить других; она бы сказала мне, если бы еще одна была у нее прямо перед носом!
— А ты видела Татьяну Комайд? — спрашивает Сигруд.
— Нет. Зачем?
— Я видел ее совсем недавно. Вы с ней… Ну, я бы сказал, очень похожи.
Мальвина смеется.
— Ты заблудился в трех соснах, — говорит она. — Я знаю своих сестер. Я знаю, кто они, что они, как они выглядят. Она не одна из них.
— Уверена?
— Абсолютно. Кроме того, окажись она божественным ребенком, разве она бы не проснулась и не вспомнила о своей истинной сути после смерти матери?
— Видимо, да, — говорит Сигруд. — Но, может, потому Рахул Кхадсе и убил Шару таким публичным способом. Не просто перерезал ей горло, а устроил целый спектакль, который не могли не заметить.
— И что?
— И то, что, поскольку мальчишка считает Татьяну божественной, такое публичное убийство было бы хорошим способом убедиться, что новости дойдут до нее и окажутся крайне разрушительными и травмирующими. В достаточной степени, чтобы разбить чудо, сдерживающее ее воспоминания.
— Почему ты думаешь, что мальчишка считает Татьяну божественной? — спрашивает Мальвина.
— Ну, он мне сам так сказал.
Она глядит на него, разинув рот.
— Ч-что?! Когда? Вы с ним что, болтали за чашкой чая?
Сигруд рассказывает, что произошло с ним в поместье Шары. Мальвина слушает, в ужасе открыв рот.
— Постой-ка, — говорит она и вскидывает руки. — Ты… ты попал в его владения?
— Наверное, да. Он не проводил со мной экскурсию.
— Но… даже я не могу туда попасть! Это место, где он может быть самим собой, таким, какой он на самом деле. Понимаешь?
— Нисколько.
Она окидывает его взглядом, ее лицо искажено подозрением и немалой долей отвращения.
— Как же ты выжил? Почему ты до сих пор жив?
— Я почти умер, — говорит Сигруд. — Я был очень близок к смерти. Это было похоже на лихорадку…
— Лихорадка! — недоверчиво повторяет она. — Ты должен был умереть мгновенно, а не заполучить насморк! Ну и странная же ты птица, господин Сигруд. Мне это не нравится. Ты сопротивляешься тому, что я делаю с прошлым, тебе удается ранить нашего врага, а потом еще и выжить после визита в его проклятые владения. Ты делал что-нибудь еще странное?
Сигруд вспоминает Урава, как тот извивался, колотил хвостом в темных водах Солды… как тварь проглотила его, но не сумела по-настоящему пожрать. Он думает о собственном лице, которое за все эти годы причудливым образом не состарилось.
— Да, — тихо говорит он.
— И мне стоит о чем-то тревожиться?
Сигруд долго думает.
— Я не знаю.
Она пристально на него смотрит.
— Хочу, чтобы ты знал: я убью тебя, если придется. Я знаю, ты был близок к Комайд, но если ты станешь угрозой тому, что мы здесь делаем, я…
— Понимаю, — говорит Сигруд. — И надеюсь, что этого не случится.
Мальвина нервно трет губы костяшками пальцев.
— Ты сказал, что знаешь, где дочь Комайд?
— Да. В Дхорнаве, с Ивонной Стройковой.
Она ахает.
— Все еще там?! Я думала, тебе хватило ума уже перевезти ее в другое место! Враг может обходить нашу защиту — удивительно, что он до сих пор до нее не добрался!
— Перевезти куда? — спрашивает Сигруд. — Я ничего не знал о том, что происходит. Где мы будем в безопасности?
— В Мирграде, — тотчас же отвечает Мальвина. — Увези ее в Мирград. Как можно быстрее. Если ты считаешь, что наш враг ее ищет, увези ее туда. Там мы сильнее всего. Я бы хотела, чтобы ты попал сюда несколько дней назад; тогда мы смогли бы быстро о вас позаботиться… Но ты не сумел. Так что тебе придется добраться туда за неделю. Ты меня понял?
— Почему неделю?
— Наши движения тщательно контролируются. Это как в банковском хранилище с высоким уровнем безопасности: оно не открывается, когда захочешь, оно открывается по расписанию. Так им никто не может манипулировать.
— Но как это устроено?
Она качает головой.
— Не могу сказать. Не могу сказать, пока не буду… внутри. А единственный способ попасть внутрь — это оказаться там в нужное время.
— Но… мне понадобится неделя только для того, чтобы доплыть назад, — говорит Сигруд.
— Вот дерьмо. Уверен?
— Это если погода будет благосклонна.
— Пропади оно все пропадом. Значит, ты не можешь успеть. Ну и как, скажи на милость, нам выбраться из этого положения? — Она хмыкает. — Так. Дай-ка я поразмыслю как следует.
Она делает шаг назад и отводит взгляд. Ее глаза вдруг становятся слегка серебристыми, как будто внутри них, внутри ее черепа, клубится густой туман. Это необычайно тревожное зрелище.
— Когда ты покинул Дхорнав? — спрашивает она.
— Девять дней назад. — Он морщится. — Что ты… делаешь?
— Смотрю в прошлое. Значит, это у нас… ага. Хм. Ладно. — Она моргает, и туман исчезает из ее глаз. Она переводит дух, словно собирается прыгать через широкую расщелину. — Хорошо. Я попытаюсь сейчас предпринять кое-что — хм, как бы получше сформулировать? — полностью безумное.
— Ну… ладно.
— Я отправила тебя назад во времени часа на два-три, и ты выжил, — говорит она. — Ты сохранил все свои воспоминания. Это должно быть совершенно невозможным. Я хочу сказать, лично меня оскорбляет то, что ты можешь так делать.
— Извини.
— Заткнись, — говорит Мальвина. — Но… я хочу сказать, если у тебя получилось с прыжком на два часа, тогда… почему бы не попробовать прыжок на девять дней?
Сигрид на миг хмурится, потом понимает, что она задумала, и изумленно таращится на нее.
— Ты хочешь… отправить меня назад во времени?
— Да, — говорит она. — В основном.
— До того момента, как я отправился сюда?
— Да.
— Но тогда… то, что случилось сейчас… так никогда и не произойдет?
Она машет рукой в воздухе.
— Э-э-э. Вроде того. Тут все зыбко. Мы в общем-то пользуемся лазейкой в правилах, которая касается только твоего времени. Я вижу, как все складывается, и я сохраню эти воспоминания, но чтобы тебе все объяснить… я имею в виду, ты ведь не понял ничего другого из того, что я сказала, когда говорила об этом, верно? Главное здесь то, что существует предыдущий момент, когда мы можем принять тебя в Мирграде, — но он состоялся четыре дня назад, то есть через пять дней от того момента, в который я тебя отправлю. Пять дней, чтобы добраться до Мирграда, — ты меня понял?
— Но… что-нибудь может пойти не так?
— О, конечно, — говорит Мальвина. — Переписывание прошлого, пусть и незначительное, — нарушение универсального порядка. Я этого сделать не могу. Никто не может… теоретически. То, что мы проделали с парой часов, само по себе плохо, а девять дней, наверное, будут иметь какие-нибудь грандиозные и глобальные последствия. — Она пожимает плечами. — Но мы же говорим о враге, который готов убить последнее из Божеств, — значит, мы уже столкнулись с грандиозными глобальными последствиями, верно?
— Я могу умереть? — спрашивает Сигруд.
— Обычно я бы сказала, что ты безусловно умрешь, — говорит Мальвина. Она снова окидывает его взглядом, как будто ей не нравится то, что она видит. — Но у тебя сверхъестественный талант выживать, господин Сигруд. Ты пережил не одну встречу с врагом, но две. Ты вошел в его владения и вышел всего лишь с лихорадкой. И ты воспротивился всем моим манипуляциям. Я думаю, ты выживешь. И если выживешь, встретимся на Солдинском мосту через пять вечеров от того дня, куда я тебя отправлю. Тогда я расскажу тебе больше. — Она делает шаг к нему. — Готов?
Он настороженно пятится.
— Ты собираешься сделать это сейчас?
— У тебя есть идея получше?
— Мне… мне нужно что-нибудь взять с моей лодки?
— Нет, потому что у тебя ее и не будет, когда я отправлю тебя назад. Мне что, памятку написать?
— Постой… почему бы тебе просто не отправить меня назад во времени в тот момент, когда я бы смог… ну, не знаю, убить нашего врага или спасти Шару?
— Чего? Отправить тебя назад на недели, месяцы или годы? Послушай, я и так ломаю основы реальности этим мелким фокусом. Мне придется упаковать все эти выброшенные секунды во что-то вроде боковой временной петли, которая… Ладно. Сойдемся на том, что я не хочу заходить так далеко, лады?
Сигруд хмурится.
— Хорошо. Просто сделай уже то, что собираешься!
— Ладненько. Я такого никогда раньше не делала, так что ты можешь… увидеть некоторые вещи или заново их испытать.
— Какие вещи?
— Те, что уже случились. С этим не должно быть проблем. Они, скорее всего, будут из такого далекого прошлого, что даже ты не сможешь их изменить. Итак… — Ее глаза снова становятся затуманенными и серебристыми. — Держись.
Она протягивает руку, касается его лба, а потом… Все…
Расплывается.
* * *
Сигруд побывал однажды в автомобильной аварии — давно, когда был оперативником. Континентский тайный агент выследил его и въехал на грузовике в автомобиль Сигруда, отчего тот покатился в реку, когда дрейлинг находился за рулем. Этот агент пытался убить Сигруда, но тот лишь вывихнул плечо — и отплатил за эту травму сторицей чуть позже.
Но тот момент он запомнил: мир завертелся вокруг него, гравитация утратила всякий смысл, свет и структура вселенной закружились по ту сторону треснувших стекол — и сейчас он испытывает нечто похожее, когда Мальвина Гогач искажает для него прошлое, выпихивая его из настоящего сквозь множество секунд на девять дней назад…
Перед Сигрудом проносятся образы — но, как и внешний мир во время автоаварии, они мутные и вертятся.
Он видит себя ребенком, юношей, плачущим узником Слондхейма. Снег и лед, руины Мирграда. Все здесь, все плавает в сумеречном прошлом, далеком, но неизменном. Он не может дотянуться до этих образов. Они вне досягаемости. Он знает, в глубине души, без слов, что они уже произошли.
«Мы дрейфуем по морю секунд, — думает он. — И нам никогда по-настоящему от них не освободиться».
Потом одна секунда как будто растягивается. Расплывается. И…
Вода. Туман. Женщина идет по причалу.
Сигруд тотчас же узнает эту секунду.
«Нет-нет, — думает он. — Нет, я не хочу это видеть».
Женщина подходит к мужчине, который рыбачит, сидя на краю.
«Не это. Только не это…»
Он пытается закрыть глаза, но не может.
Восемнадцать лет назад. После Мирграда, но до Вуртьястана. В дни, когда он впервые вернулся домой и встретился со своей семьей в Дрейлингской республике. Он увидел их впервые за более чем двадцать лет.
Он сидел на маленьком причале, держа в руках тонкую, хрупкую удочку; его леска дрейфовала в воде. На крючке была приманка, единственная сардина, но на самом деле он в ней не нуждался. Сигруд в действительности пришел сюда не ловить рыбу, а побыть в одиночестве. Он даже не принес ведро для улова.
Она подошла к нему со спины. Он не повернулся, но почувствовал запах масла в ее волосах и лошади, на которой она съехала вниз по склону. Она пахла не так, как много лет назад, и по какой-то причине это его ранило.
— Сигруд, — тихо сказала Хильд. — Как долго ты здесь пробыл?
Он посмотрел через плечо на жену. Он уже виделся с ней после возвращения, конечно, но каждая их встреча оказывалась неловкой и молчаливой. Они спали в разных кроватях и даже не упоминали о том, чтобы снова лечь в одну. Однако она все еще была красива. Чуть полнее и старше, со следами невзгод, но все же это оставалась та же самая женщина, которую он встретил на болотах много лет назад, когда ее синие глаза окружали морщинки сосредоточенности, а грязные пальцы сжимали лягушачью острогу с изяществом дирижера, который держит свою палочку. Охота на лягушек — искусство, и Хильд всегда была виртуозом.
— Некоторое время, — сказал он ей. И опять повернулся к воде. — Пока ничего не поймал.
Она подошла и встала у него за спиной, глядя сверху вниз.
— Ты рыбачишь уже четвертый день. Но мало что поймал.
— Наверное, разучился.
— Если так, то у тебя не очень-то получается научиться заново.
Сигруд вытащил леску, посмотрел на сардину и опять швырнул ее в воду.
— Карин спрашивала о тебе, — сказала Хильд. — Она видела тебя всего один раз. Хочет увидеть снова. Она этого не говорит, но я-то понимаю. Ты не мог бы вернуться в дом?
Сигруд ничего не сказал.
— Это ее право, Сигруд. Она имеет право видеть своего отца.
— Правда? — сказал он. — А меня можно назвать ее отцом?
— Что ты имеешь в виду?
Он промолчал.
— Пожалуйста, — попросила она. — Пожалуйста, скажи что-нибудь.
— Я… я чувствую, что когда она смотрит на меня, то видит то, чем я не являюсь, — сказал Сигруд. — То, чем я, наверное, уже не смогу стать.
— Это неправда. Ты изменился — конечно, изменился, но остался самим собой.
Сигруд мрачно смотрел на воду, наблюдая, как леска поднимается и опускается.
— Через три дня из Галадеша вернется Сигню, — сказала Хильд. — Она помнит тебя еще лучше, чем Карин. И ей пришлось нелегко. Ты хотя бы ее поприветствуешь? Хотя бы к ней придешь?
— Я… попробую, — с неохотой сказал он.
Хильд промолчала. Затем подошла к нему, присела и наклонилась так, чтобы он не смог избежать ее взгляда. Он настороженно посмотрел на нее, чувствуя себя так, словно она читала в его шрамах все тайные сомнения, которые он испытал после возвращения.
— Помнишь, как мы встретились, муж мой? — резко спросила Хильд. — Помнишь, что я тебе сказала — мои самые первые слова, обращенные к тебе?
Сигруд на миг заглянул в ее лицо. Потом отвел глаза и начал снова вытаскивать леску.
— Нет, — сказал он.
Хильд посидела рядом с ним еще несколько секунд. Потом встала и ушла, скрылась из вида.
Конечно, это была ложь. Конечно, он помнил, что она сказала ему при первой встрече — он неуклюже ввалился на болота и спросил, чем она занята, и Хильд рявкнула в ответ: «Ты распугаешь всех лягушек, тупой дурень!» А в те дни он был кем-то вроде принца, и с ним никогда не разговаривали в таком тоне, отчего он и запал на это грязное, свирепое существо с длинным изящным копьем.
Почему он солгал? Почему сказал, что забыл? В тот момент это оставалось загадкой, но теперь, когда прошлое вертится вокруг Сигруда, ему кажется, что он понимает.
Причина была та же самая, по которой он не пошел на первую встречу с Сигню, почему заставил ее ждать в доме много часов, пока сам охотился на лося, почему избегал ее и остальную семью с яростным отчаянием.
Потому что ему было страшно. Он боялся пытаться вести себя достойно, потому что не сомневался, что потерпит неудачу.
Эта секунда улетает прочь. Мир вращается, снова и снова.
А потом…
Он ударяется о воздух. Сильно.
Сигруд задыхается. Он как будто падает, но нет — идет по обочине дороги, слева земля уходит вниз, на спине у него очень тяжелый ранец. Он пытается переориентироваться, справиться с этой внезапной переменой в… ну, во всем. Но не получается, и он валится боком в кусты, и ветви царапают его лицо и руки.
Он лежит там несколько секунд, глядя на бледное утреннее небо. Делает вдох — похоже, он позабыл дышать в какой-то момент во время этого испытания, — а затем медленно садится.
Озирается. Он вернулся на юг Континента — чтобы в этом убедиться, достаточно просто посмотреть вокруг. Но внезапность изменений настолько сильна, настолько невероятно странна, что накатывает тошнота.
«Весь мир можно изменить в один миг, — думает он. — Весь мир. Без остатка…»
Он поворачивается боком, и его рвет в кусты. Это большей частью каша, и от конвульсий болят ребра — его бок совсем не так исцелился, как когда он встретился с Мальвиной. По этим двум вещам он может догадаться, где находится — и когда.
Он встает и, шатаясь, бредет по дороге к белым воротам на ферму Ивонны, что виднеются впереди.
«Я там, где был, когда отправился за автомобилем, — думает он. — Я собирался добыть машину и поехать в Аханастан, где предстояло встретиться с человеком Ивонны… Но я помню море, корабль и Мальвину».
Он трет глаза, прижимает основание ладоней ко лбу.
— Неужели все случилось на самом деле? — хрипло спрашивает он. — Неужели все это и впрямь произошло?
Все кажется реальным. И даже более чем реальным, если в этом есть хоть какой-то смысл. Он помнит, как хрустели кости под ногами, как капала вода внутри «Салима», и помнит затуманенные, серебристые глаза Мальвины…
Сигруд идет к белым воротам. «Как я все объясню Ивонне и Тати? Я даже не уверен, смогу ли объяснить это себе».
Когда он проходит через ворота, увиденный миг из прошлого обжигает его разум. Женщина и девушка, одни в доме, ждут его. Странный стыд заполняет его нутро, пока он идет к фермерскому дому Ивонны, где его ждут другая женщина и другая девушка.
«Неужели я и вас подведу?»
* * *
Где-то во тьме — во тьме за всем, под всем — мальчишка чувствует, как все меняется.
Мир изгибается, растягивается, а потом все встает на свои места. Это длится всего мгновение. Кто-то только что трогал вещи, гнул их, а теперь пытается быстренько все расставить по порядку.
В своем чистейшем состоянии Ноков не имеет лица, но будь все иначе, он бы в этот момент нахмурился.
«Что это было?»
Он зондирует края мира, ощущая искажения.
Расширения. Сокращения. Болтающиеся опухоли дрейфуют сквозь реальность. Раздутые вены рассекают пространство и время. Он пытается высмотреть источник беспокойства…
На востоке физического мира. Далеко на востоке. Очень далеко. Там что-то сдвинулось. Нет, не просто сдвинулось — там случилось попросту колоссальное нарушение: кто-то переделал прошлое, и в воздухе повисла дыра — как если бы смертного вырвали из реальности и засунули куда-то еще.
Но зачем кому-то из его братьев и сестер отправляться туда? Блуждая столь далеко от Континента, они теряют собственную силу, становятся похожими на смертных. И там нет ничего, кроме…
Ноков застывает.
«Нет.
Нет, нет, нет, нет…»
Он в панике ищет любое неожиданное появление, внезапные признаки смертного разума или тела. Он обнаружил, что такое куда проще отследить, чем перемещения его братьев и сестер, поскольку они, будучи божественными, как и он, могут скользить сквозь стены, оставляя лишь слабые возмущения в реальности. Но смертные и прочие порождения физического мира… Ну, это все равно что протолкнуть манго в сливное отверстие раковины.
Его разум с легкостью находит искомое. Еще одно возмущение в Аханастане, разумеется — прямо у него перед носом. Как раз там, куда отправился дрейлинг, вырвавшись из владений Нокова.
«Он движется».
Ноков сосредотачивается, говорит с тьмой, вынуждает ее превратиться в окна, улицы и каналы, рассекает ее, как торговец сырную голову, пока беспредельный мрак не открывает окошки в реальность.
Он быстро находит ее тень. Он так часто бывал в ее комнатах в Аханастане. Иногда просто смотрел, как она спит, хотя она об этом не знает — по крайней мере, он думает, что она не знает.
Кавита Мишра. Единственная смертная, которая помогла ему добровольно.
Он смотрит на нее, наблюдая, как она тихо дышит во сне.
Иногда он задается вопросом: если бы она была его сестрой, его божественной сестрой, она бы его отыскала? Она бы его спасла? Наверное, нет — ведь его братья и сестры, как он успел убедиться, были так же слабы и невежественны, как он сам когда-то, — но вот если бы она оказалась какой-то другой частью его семьи?
Что, если бы она была его матерью? Она бы пришла ему на помощь? Она бы спасла его, когда никто другой не спас?
Он наблюдает, как она спит. Он был ее командиром так долго, что теперь все труднее и труднее относиться к ней беспристрастно. Она ведь, в конце концов, единственный человек, который ему близок в этом мире.
И он не хочет делать то, что собирается. Он не хочет ее просить об этом.
Внезапное воспоминание, как удар ножа.
Запертый на том корабле, в той крошечной коробке. И лицо за стеклом: Винья Комайд, злобно улыбающаяся.
«Ты полюбишь меня, дитя, — сказала она. — В конце концов тебе придется. Потому что я останусь единственной, кого ты будешь знать. Долгие, долгие годы».
Он вздрагивает. «Это не одно и то же. Я забочусь о Мишре не только потому, что она единственный человек, который у меня есть. Это не так».
Он не хочет признаваться в своем одиночестве. Признаться, что ты один, означает стать по-настоящему одиноким. А он теперь слишком силен для такого. Он преобразился, оставив позади унылые, жуткие дни детства, когда был всеми забыт и заброшен.
«Мы все должны стать сильнее». Он сглатывает, поднимает руку и погружает ее в свою темную грудь. Закрывает глаза, нащупывая искомое. «Мы все должны превзойти самих себя. Я должен… — Он находит то, что ищет, и вытаскивает наружу. — И она тоже должна».
В его руке черная жемчужина, крошечный, совершенный кусочек его сути. Кусочек, который, если его проглотит смертный, сделает того чем-то… большим.
Смертный станет его частью. Его сенешалем.
Ноков переводит дух и говорит:
— Мишра.
10. Дорога в воздухе
В божественные времена целью богов было творить реальность мира для людей.
Богов больше нет. Но кто-то по-прежнему должен этим заниматься.
Теперь задача говорить людям, какова реальность на самом деле, определять ее для них возложена на правительства. Ибо граждане в общем и целом совершенно неспособны делать это сами для себя.
Из письма министра иностранных дел Виньи Комайд премьер-министру Анте Дуниджеш. 1713 г.Ивонна Стройкова приподнимает бровь и глубоко затягивается сигаретой.
— Итак, — медленно произносит она, — ты… уже был здесь, по твоим словам.
— Я знаю, это звучит безумно, — говорит Сигруд. Тати и Ивонна молчат. Они просто смотрят на него. Его шаткий деревянный стул скрипит, когда он наклоняется вперед, потирая лицо. Он раньше уже много раз такое делал — возвращался, чтобы рассказать резиденту дикую историю, произошедшую на передовой, — но сейчас все кажется особенно трудным. Наверное, потому что история особенно дикая.
И особенно опасная. Было невозможно объяснить его почти мгновенное возвращение, не упомянув о божественном — то есть о Мальвине, то есть о том участии Шары в божественных делах, которое было неведомо Тати. Он не рассказал девушке всего, разумеется, — и, конечно, умолчал о том, что Ноков разыскивает континентских сирот, которые на самом деле божественные дети, и о ее необычайном сходстве с Мальвиной. Но он должен был рассказать хоть что-нибудь.
Он ожидал, что девушка отреагирует агрессивно, однако она просто сидела на месте и медленно моргала, переваривая услышанное, но не произнося ни слова. Она молчала с того самого момента, когда он начал говорить. По какой-то причине ее неподвижность ранит сильней любой ярости.
— Это звучит не просто безумно, — говорит Ивонна. — Безумнее не придумаешь. От начала до конца.
— Знаю, — отвечает Сигруд. — Я знаю, кажется, будто я вышел отсюда всего час назад, и…
— В том-то и дело, что это не «кажется», — перебивает Ивонна. — Все так и было на самом деле.
— Я знал, когда шел к вам обеим, — говорит он с нажимом, — что мы играем с силами, которые нас превосходят. Но лишь теперь я начинаю понимать насколько.
— Да, эти силы достаточно могущественны, чтобы… я не знаю… сшить два отрезка времени, как два куска ткани. — Ивонна вяло смеется. Дым перед ее губами движется в такт. — До чего же я счастлива, что у нас нечто божественное в союзниках.
— В союзниках… — тихо повторяет Тати.
Они оба неуверенно глядят на нее. Это первые слова, которые она произнесла за долгое время.
— Да, — с неохотой подтверждает Сигруд. — В союзниках.
— Понятно, — говорит Тати. Она садится чуть прямее. — И… и когда же вы собирались мне об этом рассказать? Одно дело — узнать, что твоя мать была кем-то вроде тайного агента, и совсем другое — выяснить, что ее убило божество!
— Божество, которое также преследует нас, — говорит Ивонна.
— Да, — подхватывает Сигруд, пытаясь сменить тему. — Мы больше не можем тут оставаться.
— И твоя маленькая божественная подружка — она говорит, нам надо отправиться в Мирград, чтобы убежать от него? — спрашивает Стройкова.
— У нас на это пять дней, — уточняет он. — Да.
— Это не так уж много времени, — замечает Ивонна. — Вообще, это очень мало времени. Я бы сказала, так быстро нас может туда довезти только скорый поезд.
— Сколько времени это займет? — спрашивает Сигруд.
— Четыре дня, если погода хорошая. Но это Континент осенью, так что я бы не рассчитывала.
— Значит, будем надеяться, что успеем за пять, — и нам придется успеть.
— Да вы себя хоть слышите? — в ужасе говорит Тати. — Обсуждаете расписание поездов, как будто планируете отпуск! Вы обезумели. Вы оба чокнутые! Если хоть что-то из этого правда, то вы… — Она трясет головой, словно сражаясь с чем-то. Сигруд понимает, что она не хочет верить в услышанное — но вместе с тем верит. — Вы все это время держали меня в неведении! Весь мир, будь он проклят, держал меня в неведении!
— Тати, — говорит Сигруд. — Понимаю, это чересчур, но…
— Чересчур? — огрызается она. — Чересчур?! Ты… Ты знал, кто убил мою мать, и не сказал мне! Ты знал, кто хочет убить меня, и даже этого мне не сказал! Да что ты за человек такой?!
— Какой от того был бы толк? — говорит Сигруд. — Что ты смогла бы сделать, кроме как сидеть без сна, в тревоге, каждую ночь и каждый день? Ты узнаешь все, что нужно, когда пона…
— Я тебе не секретный агент! — кричит Тати. Она вскакивает и тыкает в него пальцем. — Ты не посмеешь скармливать мне только те сведения, которые считаешь нужными! Я на такое не соглашалась, я этого не просила, и у тебя нет права обращаться со мной так, словно все наоборот! Ты по-прежнему не рассказал мне всю правду, я это чувствую. Вы оба. То, как вы друг на друга смотрите, то, как вы подбираете слова…
У Ивонны получается не бросить взгляд на Сигруда, хотя она теперь старательно курит сигарету, которая почти превратилась в пепел.
— Тати… — говорит Сигруд.
— Как я это вижу, — отвечает девушка, сделав шаг в его сторону, — вам и впрямь нужно побыстрее доставить меня на тот скорый поезд. Но если я не пойду? Если откажусь идти? Что тогда, а?
— Мне приказали тебя защитить, — говорит он, раздражаясь. — А не обеспечить комфорт. Я могу бросить тебя в багажник и отвезти куда надо, если потребуется.
— И кто дал тебе право? — спрашивает Тати. — С чего вдруг ты нами командуешь?
— Потому что я выжил! — рычит Сигруд. — Я все еще здесь, чтобы тебе помочь! Пусть тебе не нравится то, что я делаю, — мне и самому оно не нравится, — но это работает!
— Да что ты говоришь? — не остается в долгу Тати. — Для мамы не сработало! А кого еще ты подвел? С кем еще не получилось?
— Вот почему я тебя тренирую! — Сигруд кричит так громко, что у него болит бок. — Вот почему я показываю тебе, как надо защищаться!
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Тати.
— Я… я показываю тебе, чтобы ты знала, что делать, когда настанет час, и чтобы с тобой не случилось того же, что и с…
Сигруд останавливается, потрясенный, и умолкает.
Тишина тянется. Ивонна и Тати напряженно глядят на него.
— С кем? — спрашивает Тати.
Сигруд медленно откидывается на спинку стула.
— С кем, Сигруд? — повторяет Тати, теперь по-настоящему озадаченная.
Он моргает и смотрит на свои руки. Они дрожат. На ладонях исчезают маленькие белые полумесяцы — углубления там, где его ногти вонзились в кожу.
Сигруд сглатывает. Очень долго смотрит на столешницу. Обе женщины не шевелятся.
Он медленно говорит:
— Ты… ты права.
Они переглядываются.
— Кто? — спрашивает Ивонна.
— Тати. — Голос у него напряженный и хриплый. — Я не должен играть в игры и хранить секреты. Я не должен… скрывать что-то от тебя. — Он мрачно глядит на девушку. — Божественные дети много лет прятались среди континентских сирот. Многие из них не знали, кто они такие на самом деле. Наш враг убивал их по одному. И он думает, что ты из их числа.
Тати пристально смотрит на него. Потом переводит взгляд на Ивонну, которая подходит к кухонному шкафу, берет чашку и быстро наполняет ее до краев картофельным вином.
— Правда? — растерянно спрашивает Тати.
Сигруд кивает.
— Он… думает, что я… божественное дитя?
Он снова кивает.
Ивонна осушает чашку одним глотком.
Тати издает короткий, презрительно-недоверчивый смешок.
— Шутишь.
Он качает головой.
— Он думает, я владею магической силой? Могу летать или… или проходить сквозь стены?
— Я не знаю, что он думает по поводу твоих способностей, — говорит Сигруд. — Только то, что он думает о том, кем ты являешься.
— А почему он так думает?
— Потому что… Потому что ты как две капли воды похожа на девушку, которую я встретил на месте крушения корабля.
— На эту, как ее, Мальвину?
Он кивает.
— О, так получается, если я похожа на девушку, я должна быть такой же, как она? — спрашивает Тати. — Так получается?
— Она тоже отрицала это, — говорит Сигруд. — Но ее мнение не важно. Как и мое или твое. Только его и то, что он собирается сделать по этому поводу.
— И… что же? Сожрать меня? Словно тварь из старой сказки?
— Что-то в этом духе.
Она снова смеется и опять садится на стул.
— Невероятно. И так тупо. Просто немыслимо тупо.
— Понимаешь, почему я не хотел тебе рассказывать? — спрашивает Сигруд. — Понимаешь, что я не хотел тебя пугать, я не хотел…
— Пугать? — перебивает Тати с раскрасневшимися щеками. — Пугать?! Я не испугалась, Сигруд!
— Но… что же тогда? — спрашивает Ивонна.
— Я… я злюсь! — говорит Тати. — Злюсь, потому что… все это случилось из-за такой дурацкой идеи! Такой дурацкой, нелепой, бессмысленной идеи! Идеи, что я могу… могу делать больше, быть чем-то большим или что я хотела бы стать кем-то большим! Знаете, чего я хочу? Знаете, чего я на самом деле хочу прямо сейчас?
— Нет, — говорит Сигруд.
— Я хочу домой, — сообщает Тати. Ее глаза наполняются слезами, но голос тверд. — Я хочу отправиться домой, и сидеть за кухонным столом с мамой, и читать с нею газету. Прямо сейчас в мире нет ничего — ни магических сил, ни волшебного рая, — что могло бы оказаться лучше этого. Я хочу, чтобы моя жизнь снова стала нормальной. Мне нравилось быть нормальной. И если бы у меня имелись какие-нибудь божественные силы, я бы… я бы все их пустила на то, чтобы все стало как раньше. — Она сидит и молчит. — Но оно не станет.
— Нет, — говорит Сигруд.
— И теперь нам придется снова бежать?
— Да.
Еще один унылый смешок.
— Вы знаете, каково это — все потерять в один миг? — спрашивает Тати. — За один вечер утратить свою нормальную жизнь?
— Да, — отвечает Сигруд.
— Да, — говорит Ивонна.
Тати смаргивает слезы и смотрит на них обоих.
— Вы… вы знаете?
Ивонна подходит, садится напротив нее и тяжело вздыхает.
— Да, дорогая. Как и многие, многие другие.
— Но… Как вы это делаете? — спрашивает Тати, шмыгая носом. — Как же вы просто… продолжаете жить?
— Мы можем попытаться тебе показать, — говорит Сигруд. Он встает и подходит к ней. — Но сперва, Тати, нам надо уехать. И побыстрей.
Он протягивает ей руку. Она секунду медлит, а потом дает руку в ответ.
* * *
Ивонна открывает кофр, показывает Сигруду, куда цеплять вешалки для одежды, в какие ящички складывать обувь.
— Выглядит нормальным, да?
— Ну… да.
— Но… — Она тянется к спинке, что-то там расстегивает — и спинка целиком открывается, демонстрируя тайное отделение, явно предназначенное для оружия. — Видишь? Вот как все устроено. Тут помещаются два винташа в разобранном виде, может, еще дробовик и, наверное, три-четыре пистолета. Их надо закрепить вот этими ремнями, чтобы не дребезжали…
Сигруд кивает, впечатленный.
— Иногда ты заставляешь меня терять дар речи, Ивонна Стройкова. Ты как будто готовилась к вторжению врага.
— О, а случившееся в Вуртьястане разве не было вторжением? Когда все эти божественные солдаты едва не высадились, чтобы порешить всех на берегу?
— Справедливо. — Он указывает на два крепления в дальней части кофра. — А это для чего? Лезвия? Рапиры?
— Да. — Ивонна шмыгает носом. — Ты разве не знал, что я на самом деле гораздо лучше управляюсь с мечом, чем с огнестрельным оружием? Фехтование — давний почетный вид досуга для мирградских дам. Мать муштровала меня довольно безжалостно. Но, как и все мирградское, это искусство безнадежно устарело. Нынче лишь дурак отправится на бой с мечом.
Она обходит кровать, направляясь к комоду. Спальня Ивонны Стройковой, как и сама Ивонна, проста, пуста и экономна, в ней лишь необходимое. Сигруд постоянно забывает, что находится в одной комнате с самой богатой женщиной Континента.
— Я бы взяла в Мирград и пушку, будь она неладна, — говорит Ивонна, открывая ящики и вытаскивая одежду. — У меня там дом, но я им не пользуюсь. Он принадлежал Во, как и четверть проклятого города. Находиться в тех стенах для меня невыносимо. Но, кажется, придется потерпеть.
— Я слышал, город изменился.
— О да. Как и все прочее, Мирград тоже изменился. Но… А-а. — Сунув руку в один из ящиков, она достает изысканное, блестящее черное платье. Расправляет его и подносит к свету. Оно старое и мятое, но по-прежнему красивое — реликвия из какой-то прошлой эпохи ее жизни. Она улыбается, грустно и задумчиво, потом прикладывает платье к себе, прижимает к своему жилистому телу. — Как думаешь, еще подходит?
Сигруд смотрит на Ивонну Стройкову. Разглядывает ее худое, суровое лицо, длинную и гладкую шею, яркие глаза, в которых вот-вот полыхнут искры, словно от удара кремнем по кресалу.
— Вообще-то я думаю, да, — говорит он.
— Сильно оголяет плечи. Плечи, на которые после нескольких лет здесь и взглянуть-то не захочется. — Она вздыхает — возможно, вспоминая лучшие дни, — потом медленно складывает платье обратно в шкаф. — Может быть, Мирград и изменился, Сигруд, но, как и многие другие вещи, он не в силах забыть, что с ним приключилось. Он по-прежнему такой, каким был. И это не изменится. Так что я буду ступать осторожнее.
— Я понимаю, — тихо говорит Сигруд.
— У тебя есть какая-нибудь одежда?
— Только та, которую я упаковал для морского путешествия, — говорит Сигруд. — Придется обойтись ею.
Тати подходит к двери, неся чемодан. Она одета абсурдно, точно школьница, которая собралась уехать в горы на каникулы, но Сигруд воздерживается от комментариев.
— Кажется безумием отправляться в Мирград так спонтанно, — говорит она. — Самый древний город мира… и мы должны туда добраться за пять дней?
— Да, — подтверждает Сигруд.
Она чешет подбородок.
— Я тут думала по этому поводу… А почему бы нам не воспользоваться аэротрамваем?
Он хмурится.
— Чем?
Ивонна хмыкает, заполняя кофр вещами.
— Скорый поезд — единственное средство передвижения, которому я доверяю. В отличие от этой… штуковины.
— Это не штуковина, — возражает Тати. — Я читала о нем во всех финансовых газетах. Это инженерное чудо! Почему бы не поехать на нем? Тогда мы доберемся за три дня при любой погоде!
— Потому что это безумие! — парирует Ивонна.
Тати тяжело вздыхает.
— Просто тетушка Ивонна не доверяет прогрессу. Я все время ей говорю, что в Мирграде все по-другому — и ей стоило бы знать, ведь она финансирует множество новшеств!
— Я могу надеяться, что что-то изменилось, — огрызается Ивонна, — и одновременно не верить в это!
Сигруд поднимает руку.
— Что он такое? Этот… аэротрамвай?
— Ты не знаешь? — говорит Ивонна. — Это самое грандиозное, что случилось на Континенте за последние десять лет, к добру или к худу. — Она задвигает ящик комода. — Второе, на мой взгляд.
Тати пренебрежительно машет рукой.
— Ты когда-нибудь катался на лыжах в горах, Сигруд? Видел подъемники, которые используют, чтобы вывезти людей на вершину? Ну так это похоже, но куда масштабнее, и линия идет прямо в Мирград через горы. И станция отправления находится там же, где главный железнодорожный вокзал.
Он чешет голову.
— То есть это… большой горнолыжный подъемник, который возит людей в Мирград?
— В основном да, — говорит Ивонна. — Я слыхала, туалеты там кошмарные.
— Намного легче возвести башни в горах, чем взрывать туннели для поездов, — не унимается Тати. — И хотя у нас уже были железные дороги, огибающие сложную часть Тарсильского хребта, соединяющие Аханастан и Мирград, до сих пор никто не мог проложить между ними прямой маршрут. А потом кто-то предложил аэротрамвай. Это как железная дорога, но в сотнях футов над землей, с вагонами, которые вмещают двадцать−тридцать человек и перемещаются по огромным канатам!
— Очень популярное средство передвижения, — говорит Ивонна тоном, который свидетельствует, что она этой популярности совсем не понимает.
— Верно, — говорит Тати. — Мы бы добрались на нем за три дня. Его частично разрабатывала ЮДК, так что он должен быть очень надежным.
Сигруд некоторое время молчит.
— ЮДК? Южная Дрейлингская компания?
— Ну а какая еще? — спрашивает Тати.
Он на мгновение задумывается. Вспоминает, как пришел в мастерскую дочери в Вуртьястане — громадный ангар, заполненный чертежами всех вещей, которые она когда-либо придумала, но еще не воплотила в жизнь.
Неужели это числилось среди них? Неужели странную машину, которую описывают Ивонна и Татьяна, придумала Сигню, когда была жива?
Встряхнувшись, он возвращается к теме.
— Значит, мы будем болтаться в маленьком железнодорожном вагоне, — говорит он, — в сотнях футов над землей. Три дня.
— Да, — подтверждает Тати.
Пауза.
— Ага, — говорит Сигруд. — Нет.
— В смысле нет? — удивляется Тати.
— В смысле я этого не хочу. Того, что ты описала.
У нее опускаются плечи.
— Но ведь так было бы намного быстрее…
— Нет. Мы знаем, что такое поезд. Поедем скорым.
— Если вообще доберемся до вокзала, — говорит Ивонна, защелкивая кофр. — Если этот наш враг так умен, каким ты его описываешь, Сигруд, — он ведь точно достаточно мудр, чтобы следить за вокзалом?
Сигруд хмурится, потому что это тревожило его с самой встречи с Мальвиной.
— Сколько огнестрельного оружия помещается в кофре?
— Всего шесть единиц.
— Хорошо. Выбирай тщательно. Потому что оно может нам понадобиться.
* * *
Они прибывают на вокзал на следующий день, в пять утра, до рассвета. Ивонна и Татьяна зевают и трут глаза спросонок. Вокруг почти нет света. Сигруд пригибается к рулю, смотрит на ворота, двери, стеклянную крышу огромной железнодорожной станции. Даже в такую рань она выглядит как бедлам: аханастанцы стремятся внутрь, придерживая шляпы, крепко сжимая чемоданы, портфели и ранцы. Он морщится, наблюдая, как их силуэты быстро проходят через турникеты. «Любой из них может оказаться подручным Нокова», — думает дрейлинг.
Но есть ли у Нокова армия? Сигруд всерьез подозревает, что нет. Сайпурская военщина и выросшая вокруг нее разведывательная индустрия — это одно дело, но континентские коллаборационисты и диверсанты… как-то чересчур. Больше похоже, что у Нокова всего лишь горстка активных агентов, которые действуют изнутри министерства. Недостаточно, чтобы следить за каждой дорогой и каждым вокзалом Континента — так что, наверное, в этом дурдоме впереди для них безопасно.
Сигруд смотрит на север, туда, где… оно начинается. Он еще ни разу в жизни не видел такую машину. У него нет подходящего слова для увиденного, хотя, наверное, «аэротрамвай» вполне годится. Он вспоминает, что видел это из поезда, когда приближался к Аханастану — когда это было? Прошло всего лишь несколько дней, но теперь кажется, что миновали годы, — и в тот раз он решил, что это какие-то линии электропередачи, только очень, очень высокие.
Но теперь он слышит, как резонируют и поскрипывают двигатели, и видит, как толстые кабели поднимают в воздух бронзовую яйцевидную капсулу, чьи окна радостно светятся желтым. Капсула уменьшается в размерах, уходя ввысь, и вот уже окна не отличить от звезд, которые все еще видны в небе, только маленькие искорки медленно ползут на север.
Сигруд начинает придумывать запасной план, просто на всякий случай. Это очень плохой запасной план. Но лучше плохой, чем никакого.
— Уверена, что у нас есть билеты на скорый? — спрашивает он.
— Да, — отвечает Ивонна. — У богачей имеются некоторые преимущества. У нас целое купе. Отправление в 7:30, как всегда.
— Пойдем туда, когда наступит час пик, — говорит Сигруд. — Нужно, чтобы нас было как можно труднее обнаружить. Так что придется немного подождать. Будьте начеку — вдруг увидите сайпурку лет сорока, с желтыми глазами.
— Она… божественная? — спрашивает Тати.
— Нет. У меня такое впечатление, что она лейтенант нашего врага. И я почти уверен, что она находится здесь, в Аханастане. Если нас тут кто и ждет, то это будет она.
Через два часа они заезжают в гараж железнодорожного вокзала и выходят из машины. Сигруд одет, как обычно, в бушлат и вязаную шапку: цивилизованный мир привык к дрейлингам в одежде морских трудяг, хотя он не снимает черные перчатки, чтобы спрятать шрам. А вот Ивонна одета как континентская деловая женщина: в строгую черную юбку, серый жакет с высоким воротником и шляпу с жесткими полями, идеально сидящую на ее черных волосах, собранных в узел. Потрясающая перемена в сравнении с ее обычной манерой одеваться, в которой модного столько же, сколько в ленточной пиле. На Тати похожий строгий наряд, хотя она держит планшет для бумаг и большой кожаный портфель — ясное дело, взволнованная молодая ассистентка этой представительной деловой дамы.
— Вокзал двухэтажный, — говорит Ивонна, поправляя костюм, — и в главном вестибюле обычно большое движение, многочисленные толпы. По крайней мере так оно выглядело раньше. Я не была здесь много лет.
Сигруд смотрит на двери.
— Вы обе идите впереди меня. Я останусь осмотреть местность. Если что-то пойдет не так, пусть любая из вас вытрет нос и уронит платок. Понятно?
— Понятно, — одновременно отвечают Ивонна и Тати.
Они вдвоем идут к вокзалу. Сигруд отходит, таща за собой заполненный оружием кофр, и следит за тем, как две женщины исчезают в дверях. Отсчитав девяносто секунд, он следует за ними.
Жара, дым, шум. Аханастанский железнодорожный вокзал — длинное, узкое, заполненное множеством людей строение с двумя этажами: на верхнем расположены рестораны и магазины, на нижнем — платформы поездов. Туннели тусклые от дыма, и главный вестибюль поначалу кажется просто морем шляп — темных, белых и серых, рыскающих туда-сюда, словно косяки рыб. Сигруд замечает в толпе Тати и Ивонну и тащится вперед, чтобы не отстать от них.
Пока они двигаются, дрейлинг внимательно поглядывает по сторонам. Он видит множество людей, все непримечательные, и нескольких аханастанских полицейских — к этим он особенно присматривается, — но не замечает никого, кто бы смотрел, наблюдал и втайне изучал вестибюль. Он спрашивает себя, уж не заржавели ли его навыки, но сам так не думает: он не может избавиться от ощущения, что они одни и в безопасности, никто за ними не следит.
«Это неправильно, — думает Сигруд. — Неужели все окажется так легко?»
Они идут дальше. Проводник громко свистит, и толпа пассажиров течет к открытой двери поезда, медленно превращается в нестройную очередь. Платформа скорого где-то впереди, но дрейлинг пока ее не видит. Кажется, что путешествие по вокзалу занимает целую вечность. Он продолжает следить за враждебными передвижениями, но ничего не происходит.
«Может, мы не важны, — думает Сигруд. — Может, мы не имеем значения. Может, Ноков нашел себе более привлекательное за…»
Тати и Ивонна останавливаются. Сигруд смотрит, как Тати опускает голову, вытирает нос, и маленький носовой платок, порхая, падает на пол.
«Что-то не так».
Сигруд подкатывает огромный кофр к деревянной скамье рядом с ними, садится и притворяется, что проверяет шнурки.
— В чем дело? — тихо спрашивает он.
В глазах Тати плещется ужас, а Ивонна просто выглядит сбитой с толку. Потом Тати, все еще улыбаясь, произносит дрожащим голосом:
— Если мы сядем в этот поезд прямо сейчас, то все умрем.
Сигруд растерянно застывает. Смотрит на Ивонну, которая еле заметно пожимает плечами.
— Что?! — спрашивает он.
Тати нервно смеется и говорит:
— Если мы сядем на скорый в Мирград, то умрем. Все до единого.
— Что ты имеешь в виду? Я пока что не увидел хвоста.
— Это потому что нас уже заметили, — говорит Тати.
— По-твоему, мы уже…
— Посмотри через вестибюль, на северо-запад. Гляди поверх магазинов на втором этаже. Как будто там есть третий, тайный этаж. Смотри. Ищи зеркало.
Сигруд бросает быстрый взгляд на северо-запад…
И видит. На кирпичной стене футах в восьми над магазинами установлено зеркало — маленькое, меньше заурядного окошка.
— Двустороннее зеркало? — спрашивает Ивонна.
— Наверняка, — отвечает Сигруд. — Видимо, охранный пост.
— Там она и сидит, — говорит Тати. — Женщина с желтыми глазами.
— Ты… ты уверена, моя дорогая? — спрашивает Ивонна. — Откуда ты можешь это знать?
— Я просто знаю, — отвечает Тати. В ее голосе слышатся панические нотки. — Знаю, и все тут.
— Как она нас убьет? — спрашивает Сигруд.
— Сядет в поезд следом за нами, — говорит Тати. — Подождет два дня, пока не начнется буран. На третий день использует какую-то штуку… Что-то такое, что стреляет взрывчаткой. Выстрелит в наш вагон, прикрепит к нему взрывчатку и отцепит от остального поезда, чтобы взрывом нас сорвало с рельс. Нас и всех, кто окажется в вагоне. — Ее голос дрожит. — Ты будешь умирать долго, Сигруд. Вагон врежется в склон горы, и большинство умрут от удара. Но ты будешь умирать на снегу, который станет ярко-красным от твоей крови… Вишнево-красным. — Она закрывает глаза. — И твои последние мысли будут о море.
— Да откуда ты все это знаешь? — спрашивает Ивонна. Ужас постепенно охватывает и ее.
— Я не понимаю, — говорит Тати. — Оно как будто витало в воздухе… И в какой-то момент я все поняла.
Некоторое время все трое беспокойно молчат, без энтузиазма продолжая играть свои роли.
— Что нам делать? — спрашивает Ивонна. — Ты ей веришь?
— Это… это кажется невозможным, — замечает Сигруд.
— Знаю, — говорит Тати. Похоже, она вот-вот расплачется. — Но это правда. Я клянусь, что это правда. Я не знаю как, но так оно и есть.
— Ну так ты ей веришь? — снова спрашивает Ивонна.
Сигруд вспоминает, как Тати сидела на крыльце, прижимая колени к груди. «Мне приснилось, что ты вернешься гораздо быстрее, чем мы ожидали. Чем ты сам ожидал. Все случится так, словно ты вовсе не уезжал…»
И она оказалась права. До сих пор он об этом не думал, но каким-то невозможным образом Тати узнала, что произойдет.
— Я… я верю, что она в это верит, — говорит Сигруд. — И мне кажется, что-то не так. Я думаю, это трюк, ловушка. Никто на нас не смотрит. — Он глядит на зеркало на стене. — Потому что нас уже обнаружили.
— И что теперь? — говорит Ивонна. — У нас ведь нет запасного плана, чтобы добраться до Мирграда за пять дней.
— Ну… вообще-то есть. — Он тяжело вздыхает и смотрит на Тати. — Полагаю, в твоих финансовых газетах не писали о том, есть ли у аэротрамвая более строгая система безопасности, не так ли?
— Аэротрамвай?! — ошеломленно переспрашивает Ивонна. — Ты правда хочешь попробовать… это?!
— Так ведь билет на него купить почти невозможно! — восклицает Тати.
— Как я и подозревал, — говорит Сигруд. — Значит, хорошо, что среди нас оказалась миллионерша.
* * *
Кавита Мишра прищуривается, глядя из-за зеркала. Что-то определенно не так. Стройкова, молодая Комайд и даувкинд остановились посреди вестибюля и совещаются друг с другом. Этого не должно было случиться.
Мишра оглядывается на своих четырех офицеров. Они все ждут в дальнем коридоре охранного поста, готовые исполнять приказы. Один поднимает бровь, как будто спрашивая, надо ли им приступать.
— Адский ад, — бормочет она, снова поворачиваясь к вестибюлю. — Адский ад…
— Проблемы, мэм? — спрашивает стоящий позади начальник охраны вокзала. Он континентец и слишком любит совать нос не в свое дело.
— Да, — рявкает она. — Но вас они не касаются!
— Ох, простите… — Он отворачивается, и Мишра этому рада: ей удалось взять на себя командование этим постом исключительно благодаря министерскому удостоверению, но она не хочет привлекать слишком много внимания. Она точно не желает, чтобы вокзальные охранники попытались устроить арест: с даувкиндом это быстро приведет к бардаку, а бардак привлекает лишние взгляды. Если кто-то узнает, что вокзальная охрана пыталась задержать Ивонну Стройкову или дочь Шары Комайд, ажиотаж будет тот еще.
Их засекли исключительно благодаря удаче. Мишра велела своим подручным отслеживать все сообщения, входящие и выходящие из аханастанского железнодорожного вокзала, — и вчера поздно ночью кто-то выкупил целое купе. Мишра связалась кое с кем из своих министерских контактов, которые решили, что она ведет расследование, и отследила этот заказ до крохотного, забрызганного овечьим дерьмом городишки под названием Дхорнав. Где обитала одна очень знаменитая, но нелюдимая дама.
Мишра хмурится, наблюдая, как Стройкова слушает даувкинда. Ее связные давно подозревали, что Стройкова имеет какое-то отношение к «благотворительным» сетям Комайд, но они так и не смогли ничего доказать. Потому что Комайд была хороша. На удивление хороша.
Но все это довольно плохо для Мишры. Ей не нравится, что на стороне даувкинда магнат недвижимости — будь она неладна, эта Стройкова. Куда проще охотиться на отчаявшихся людей, а такое богатство может очень долго удерживать отчаяние на расстоянии.
Она смотрит, как они втроем разговаривают. «Они напуганы».
Кавита Мишра машинально похлопывает себя по правому карману. Внутри него серебряная коробочка, а в ней — крохотная черная жемчужина…
«Используй лишь в крайнем случае, — сказал он ей. — Только если все будет поставлено на карту».
Пока что ставки никто не делал, но Мишра волнуется.
Внезапно происходит движение: Стройкова и девчонка Комайд поворачиваются и идут на север. Быстро. Но даувкинд никуда не идет, остается рядом с огромным кофром. Поднимает голову и смотрит прямо в зеркало с мрачным и непримиримым выражением лица.
Мишра глядит на двух удаляющихся женщин, потом — снова на даувкинда. Он по-прежнему смотрит вверх, прямо на нее.
«Он знает, что я здесь? Он… он меня видит?»
Она колеблется. Теперь видно, что Стройкова и девчонка Комайд идут не к платформам поездов, но на север, далеко на север, к…
— Вот дерьмо, — говорит Мишра. — Они идут к гребаному аэротрамваю!
— Что делать, мэм? — спрашивает Нашаль, один из ее офицеров.
— Дай подумать, — огрызается она.
Это совсем не то, чего она ожидала, — они же купили целое проклятое купе, а не билеты на аэротрамвай! И, к несчастью, аэротрамвай — весьма эксклюзивная штука. Может, она и сумела бы захватить одну из гондол, но это вызвало бы множество вопросов в Галадеше и разозлило парочку весьма богатых континентцев.
«Если я это сделаю, мне конец, — думает Мишра. — Меня уничтожат. Галадеш сразу же учует, что что-то неладно».
Ринуться вниз и остановить Стройкову и Комайд? Но даувкинд по-прежнему глядит на нее с мрачным выражением на физиономии.
Его послание до боли понятно: «Спустись, и я устрою тут побоище».
Чего Мишра прямо сейчас отнюдь не хочет.
— Как же этот говнюк узнал… — шепчет она.
Потом даувкинд наконец-то поворачивается и уходит прочь, но он задержался достаточно, чтобы дать Стройковой и Комайд хорошую фору.
— Быстрее! — говорит Мишра своей команде. — Вниз, на платформу аэротрамвая! Сейчас же!
— На платформу аэротрамвая? — переспрашивает Нашаль, сбитый с толку.
— Они что-то изменили! Они знают, что их раскрыли! Быстрее!
— Но как же мы попадем туда?! — спрашивает он.
— Придется воспользоваться своим авторитетом, — говорит Мишра сквозь зубы.
Они поворачиваются и начинают спускаться.
— Авторитета не хватит, — возражает Нашаль.
— У нас нет выбора! — кричит Мишра.
Выходя следом за ними, она хватает стоящий в углу большой тяжелый портфель. Внутри — относительно новое изобретение министерства, устройство, которое швыряет на несколько сотен ярдов мину, и та приклеивается к цели. Конечно, министерство не может публично заявить, что оно создало и использует такое устройство в полевых условиях, — понятное дело, это оружие предназначено специально для саботажа, и общественность очень негативно относится к таким вещам, — но в этой ситуации оно Мишре пригодится, со всеми этими трамваями, поездами и тому подобными большими штуковинами со слабиной в местах соединения.
Он велел Мишре, чтобы все выглядело как несчастный случай. «Девочка выживет. Я знаю, она обязательно выживет. И когда это случится, захвати ее. И приведи ко мне».
Мишра, кряхтя от тяжести портфеля, бежит вниз.
* * *
— Да будет тебе известно, — возмущенно заявляет Ивонна, присоединяясь к ним в очереди на аэротрамвай, — что я еще ни разу в жизни никому не давала взятку. — И она вручает им билеты.
— Все когда-то происходит впервые, — замечает Сигруд.
— Сколько ты им дала? — спрашивает Тати, разглядывая свой билет.
Ивонна называет цифру.
— Ух ты! — восклицает Тати.
— Ух ты, — повторяет Сигруд, который никогда раньше не думал о таких суммах.
— Да уж, пусть поездка будет приятной! — говорит Ивонна. — Эти билеты предназначались одному банкиру и его семье, которые думали, что путешествие на аэротрамвае через Тарсильский хребет окажется веселой прогулкой. От богачей, как выяснилось, откупаться очень, очень дорого. Кажется, мы будем в Нефритовой каюте — то есть одни на протяжении всего путешествия.
— Надеюсь, и впрямь одни, — говорит Сигруд, окидывая взглядом толпу. Золотоглазой женщины не видно. Он надеется, что их поспешная уловка себя оправдала.
Очередь снова движется. Они втроем идут вперед. Сигруд тащит огромный кофр по рампе на платформу аэротрамвая. Его лицо обдувает холодным утренним ветром, и он наконец-то видит транспортное средство, на борту которого им предстоит провести следующие три дня.
Аэротрамвай похож на гигантское длинное бронзовое яйцо с толстым стеклянным пузырем или куполом в верхней части, своего рода смотровой площадкой для пассажиров или, возможно, экипажа, чтобы глядеть вперед и назад. Над этим куполом находится большая рама, которая тянется вверх, чтобы уцепиться за толстый трос, идущий над гондолой. Внутри рамы Сигруд видит несколько десятков или около того колес, которые сейчас не вращаются. Вторая рама находится ниже гондолы и цепляется за нижний трос. Вся конструкция имеет примерно семьдесят пять футов в длину и максимум двенадцать в ширину, то есть размером она с небольшой корабль.
«Но как она поведет себя в воздухе?» Сигруд знает, что его опыт в этом смысле необычен: раньше в Мирграде ему уже довелось лететь на корабле по воздуху, но в тот раз судно перемещалось благодаря чуду. А сейчас он видит перед собой очень громкое, тяжелое, но вместе с тем хрупкое устройство, в котором нет ничего чудесного.
— Удивительно, не так ли? — говорит Тати приглушенным от благоговения голосом. — Удивительно…
— Да уж, — отвечает Ивонна. Она смотрит на гондолу, не мигая, как на большого и грозного пса.
Сигруд наблюдает, как два механика открывают большой люк в задней части гондолы, пользуясь гаечным ключом, который потом прячут в мешок с инструментами. Один механик забирается в люк и подключает шланг к патрубку. Потом они начинают что-то выкачивать из гондолы — наверное, предполагает он, отходы человеческой жизнедеятельности. В конце концов, не могут же пассажиры просто опорожнять мочевой пузырь из окна.
Проводник улыбается им и говорит:
— Билеты, пожалуйста.
Все трое протягивают ему свои астрономически дорогие билеты. Проводник их берет и слегка кланяется.
— Очень признателен! Пожалуйста, соблаговолите занять места побыстрее. Отправляемся через пять минут. Боюсь, никаких исключений — надвигается сильный буран.
— Будет ли это проблемой для трамвая? — спрашивает Ивонна.
— О нет, мадам. Трамвай устойчив, как гора. Но это может немного замедлить подъем на линию.
Они благодарят проводника, потом поворачиваются и садятся в аэротрамвай. Никто на платформе не замечает, как Сигруд перед этим хватает сумку с инструментами, лежащую возле механиков.
Двери и все внутри, как Сигруд и ожидал, невероятно маленькие. Кофр едва помещается: люди сердятся и ворчат, пока он тащит его по крошечным проходам, свирепо таращатся в ответ на его невнятные «простите» и «извините». Наконец все трое входят в отдельные покои в дальнем конце — Нефритовую каюту, которую выкупила Ивонна.
Нефритовая каюта маленькая, но, учитывая дефицит пространства на борту гондолы, относительно роскошная. Четыре спальных места, деревянные стены, бронзовые крепления, электрическое освещение и — наверное, это самое главное — отдельная уборная, которую он внимательно и задумчиво осматривает.
— Ну что? — спрашивает Тати. — Мы в безопасности?
Сигруд закрывает дверь, кладет на пол украденную сумку с инструментами и подходит к иллюминатору на кормовой стене каюты. Через него видно платформу аэротрамвая и вращение огромных шестерней массивной машины. Сперва он ничего особенного не замечает. А потом…
Лицо сайпурки с золотыми глазами мелькает в толпе.
— Дерьмо, — говорит он.
— Что? Что такое? — спрашивает Ивонна.
Сайпурка стоит неподвижно. Она просто смотрит на гондолу с выражением ярости на лице. Сигруд знает без тени сомнения, что он по меньшей мере полностью испортил ей утро.
— Это… это она? — спрашивает Ивонна.
— Да, — говорит Сигруд.
— И она знает, что мы на борту?
— Да.
— Почему она… почему она ничего не делает?
— Ждет отправления, — угрюмо отвечает Сигруд. — Тогда она будет точно знать, что мы тут в ловушке.
Раздается свисток. Кто-то стучит в дверь, и заглядывает стюард.
— Вам удобно? — спрашивает он. — Мы вот-вот начнем подъем.
— Очень удобно, — говорит Сигруд.
Стюард смотрит на Тати и Ивонну — они побелели от ужаса.
— Э-э… вы уверены?
— Да! — рычит Сигруд.
— A-а. Хм. Ладно. Что ж, дамы и господа, рекомендую занять места. Поначалу нас немного потрясет.
— Спасибо, — говорит Сигруд.
Стюард уходит, но никто из них не садится. Они смотрят в окно, наблюдая за сайпуркой. Потом раздается свисток и треск, и гондола начинает медленно двигаться вперед.
Похоже, аэротрамвай сперва едет по какой-то ленте, а потом плавно переходит на основные транспортные кабели. Сигруд не видит, но чувствует момент перехода, когда вся гондола тяжело вздрагивает и раздается грохот. В пассажирских каютах впереди визжат и смеются. Сигруд не сводит глаз с сайпурки, которая словно по команде шагает вперед, вытаскивает какой-то значок и начинает разговаривать с проводником.
— Она реквизирует следующую гондолу, — говорит Сигруд.
— Что?! — ужасается Ивонна. — Это в ее власти?
— Видимо, да, — он косится на Тати. — Похоже, мы им очень сильно нужны. Потому что о ее поступке сразу же узнают в Галадеше и на этом ее карьера в министерстве почти наверняка закончится.
Он наблюдает, как сайпурка ругается с проводником — понятное дело, она победит. Сигруд ждет, не сделает ли Тати еще какое-нибудь предсказание — вдруг в аэротрамвае их ждет та же судьба, что и в скором поезде? — но дочь Шары просто дрожит, бледная и перепуганная, как любая другая девушка на ее месте.
* * *
— Так, — говорит Ивонна. — Что теперь?
Сигруд выглядывает из иллюминатора в кормовой части их каюты. Вид кажется ему ужасно странным: предгорья южной части Тарсильского хребта застывшими изгибами вьются примерно в четырехстах футах ниже, и густая зелень сменяется коричневым по мере того, как они приближаются к степям. Зрелище безжалостно рассекают огромные кабели, идущие выше и ниже гондолы. Примерно каждые полмили они проходят очередную опорную башню, и гондола немного подпрыгивает и дергается, поднимаясь по кабелям в башню, проходя ее насквозь и перемещаясь на следующий отрезок кабелей, которые чуть провисают, как гирлянда из флажков на каминной полке. Примерно в ста футах к востоку располагается другой набор кабелей и башен, и время от времени Сигруд видит, как по ним другая гондола ползет на юг, в Аханастан. Дальше на юго-востоке темные грозовые тучи клубятся, направляясь в их сторону.
Ивонна ходит из угла в угол, пока Тати сидит на своей койке, бледная и взволнованная.
— Из всего, что могло произойти, — говорит Ивонна, — я никогда не думала… — Она останавливается и смотрит вниз. — Погоди. Откуда у тебя эта сумка с инструментами?
Сигруд игнорирует ее и разглядывает кабели, прищурив глаз. Он видит следующую гондолу — она далеко, и поднимается туман, так что рассмотреть ее непросто.
— У них есть пульт управления гондолой, — говорит он. — Ведь так?
— Не знаю, — говорит Ивонна. — Тати?
Тати рассеянно моргает.
— Что?
— Как устроены эти проклятые штуковины? — спрашивает Ивонна. — У них есть пульт управления?
— Что? А, ну конечно, — говорит Тати. Она выглядит оцепенелой. — Они не автоматические. Если… если следующая гондола сломается, та, что идет сзади, должна замедлить ход и остановиться.
— Ускоряться они тоже могут? — спрашивает Сигруд.
— Ну да… а как иначе?
— Значит, вот что она планирует сделать, — говорит он. — Она завладела отдельной гондолой. Теперь ей надо прибавить скорость, разместить на нашей гондоле бомбу, а потом притормозить, чтобы не оказаться в опасности, и устроить взрыв.
Рот Ивонны открывается в ужасе.
— Ты же… ты это серьезно?
— Очень. — Он приседает перед Тати и заглядывает ей в лицо. — Но она еще этого не сделала. И скоро не сделает. Ты ведь знаешь почему — да, Тати?
Девушка приподнимает бровь.
— Я… знаю?
— Ты сказала, в скором поезде нас должны были убить. Но через два дня, из-за бурана. Очень скоро мы окажемся в том самом буране, о котором ты говорила. Не так ли?
Тати отворачивается, встревоженная.
— Откуда мне знать?
— Ты же знала, что случится, если мы поедем на поезде? — спрашивает он.
— Ну… я…
— Теперь все будет по-другому? Или ты ошиблась?
— Я не знаю! — кричит девушка. Встает и идет к окну. — Я не знаю… я ничего не понимаю! Это было как… знаешь, как на улицах играют в наперстки? Когда надо угадать, под каким стаканом мячик? Я как будто наблюдала за такой игрой и в конце концов поняла, что отследила этот самый мяч. Но я не осознавала, что наблюдаю.
Сигруд и Ивонна обмениваются взглядами. Конечно, эта метафора совершенно не объясняет, каким образом Тати знала, что женщина, которую она никогда не видела, следит за ними через зеркало с высоты третьего этажа.
— Давайте вернемся к нашей, возможно, неминуемой смерти, — говорит Ивонна. — Значит, ты думаешь, у нас есть два дня? Прежде чем она взрывом раздолбает гондолу в пух и прах?
— Думаю, да, — говорит Сигруд. Он присоединяется к Тати у окна. — Эти грозовые тучи нанесут удар еще до вечера, не будь я моряком. Думаю, она подождет.
— И какой твой план? — спрашивает Ивонна. — Как именно ты собираешься предотвратить нашу гибель?
Сигруд глядит на кабель внизу, пока гондола с лязгом и треском поднимается к следующей опорной башне. Башни — высокие конструкции из тонких металлических ферм с чем-то вроде коробки наверху. Внутри коробку огибает очень маленький карниз, и с одной стороны на нем платформа с винтовой лестницей, ведущей вниз. Похоже, это место для того, чтобы остановиться и высадиться в случае чрезвычайной ситуации.
Сигруд размышляет.
* * *
Через час на них обрушивается буран. Они поднялись достаточно высоко в горы, чтобы осадки имели вид снега, а не дождя: крупные белые хлопья шлепают по окнам и стенам, и эти влажные удары эхом отдаются по всей гондоле. Видимость снаружи становится ограниченной, хотя Сигруд различает позади смутный ореол света там, где их преследователи едут по кабелям.
— Завтра будет хуже, — говорит он, прислушиваясь к ветру.
— Откуда ты знаешь? — спрашивает Ивонна.
— Просто знаю.
Он прислушивается к тому, как они подъезжают к следующей опорной башне и проходят через нее. Достает карманные часы и засекает время. Башни встают у них на пути примерно каждые двадцать минут, хотя промежутки слегка варьируют.
Им приносят обед: бутерброды на серебряных подносах.
— На борту транспорта, который качается на ветру, — замечает Ивонна, — неразумно подавать суп.
Тати с мрачным видом молчит, пока ест. Впрочем, она почти не ест. Минут через десять, едва надкусив свой бутерброд, она говорит:
— Это сайпурцы.
— Кто, дорогая? — спрашивает Ивонна.
— Люди, которые нас преследуют. Они сайпурцы. Из министерства. — Тати смотрит на Сигруда. — Ты ведь так сказал?
— Так.
— Значит… поправь меня, если я ошибаюсь, но… эти люди против мамы? Ну, в смысле были против нее.
Сигруд доедает половину бутерброда, потом стряхивает крошки с пальцев.
— Да.
— Но… почему? — с недоумением спрашивает Тати. — Я хочу сказать, они же соотечественники. Правильно? Она была их премьер-министром.
— Люди часто не любят своих правителей, дорогая, — говорит Ивонна, шмыгнув носом.
— А Шару любили даже меньше остальных, — подтверждает Сигруд. Он говорит это бездумно, просто излагает истину — и застывает при виде лица Тати.
— Что ты имеешь в виду? — с обидой спрашивает девушка.
— Твоя мама… твоя мама пыталась многое изменить, когда была на своем посту, — объясняет Ивонна. — Она думала, что Сайпур делал многие вещи, которые не должен был делать, и не делал того, что должен был. Она пыталась это изменить. Но это превратило ее во врага власть имущих.
— Но… но разве она не могла просто от них избавиться? — спрашивает Тати. — Выслать? Посадить в тюрьму? Она же была премьер-министром?
— Могла бы, — признает Сигруд. — Но я считаю, что поначалу Шара думала, будто сумеет убедить людей встать на свою сторону. Она только что победила двух Божеств и сместила Винью Комайд. Все как будто изменилось. И я думаю, она хотела, чтобы ее правление было другим. Винья с радостью преследовала несогласных. Шара не хотела идти по этому пути. Она надеялась, что ей удастся все сделать иначе.
— Но перемены происходят медленно, — говорит Ивонна. — И больно. И по чуть-чуть.
— И эти люди в гондоле позади нас, — медленно говорит Тати. — Женщина с желтыми глазами, и ее друзья, и человек, который убил маму… Они совсем не изменились. Верно?
— Верно, — говорит Сигруд. — Не изменились.
Тати медленно опускает недоеденный бутерброд.
— Если бы она была… больше похожа на Винью… если бы она с готовностью отправляла в тюрьму или ссылку тех, кто выступал против нее, — моя мама была бы все еще жива?
— Как знать, дорогая, — с печалью говорит Ивонна. — Что сделано, того не воротишь.
— Но ничего не сделано! — восклицает Тати. — Оно все еще делается! Те люди все еще пытаются разрушить все, что сделала мама!
— Это верно, — говорит Сигруд. — Но если бы твоя мама была тем человеком, который преследовал бы и угнетал тех, кто выступал против нее, — если бы она была премьер-министром, способным уничтожить тех самых людей, которые преследуют нас прямо сейчас, покончить с ними раз и навсегда, — тогда я очень сомневаюсь, что она смогла бы стать человеком, способным удочерить тебя, Тати.
Девушка опускает голову.
— О чем ты говоришь?
— Я думаю, — медленно произносит Сигруд, — что с Шарой все так вышло не потому, что она была слабой или снисходительной. Я думаю, все дело в том, что она была Шарой. И ничто не могло пойти другим путем.
Она устремляет на него взгляд горящих темных глаз.
— Но ты-то не будешь с ними снисходительным, верно?
— Верно, — подтверждает дрейлинг. — Не буду.
— Хорошо, — мрачно говорит она. — Они этого не заслужили. Если бы я могла, я бы… я бы…
Наступает момент тишины. Сигруд краем глаза смотрит, как Тати грызет свой сэндвич. «Девочка скорбит, — думает он. — В таких чувствах нет ничего необычного».
— Пока я не забыл, — говорит Сигруд. — Ешьте как следует, но, пожалуйста, не пользуйтесь нужником.
— Прошу прощения, чем? Нужником? — спрашивает Ивонна.
Он кивает, жуя.
— Пользуйтесь общим, возле салона. Ну, если придется.
— Могу ли я спросить, с какой стати ты диктуешь, какой уборной нам пользоваться? — интересуется Ивонна.
Он откусывает целый шмат бутерброда.
— Вы когда-нибудь замечали, каким путем в твой дом попадают тараканы и крысы?
Тати морщит нос.
— Думаю, мама нанимала для этого специальных людей…
— Двери, — перебивает Сигруд. — Окна. Но еще канализация и водопровод. Для труб, соединений и всего прочего нужно очень много места. Это странная вещь, закачивание воды под давлением внутрь здания. Для этого требуется пространство, и через него входит и выходит множество самых неожиданных вещей.
— И что? — спрашивает Ивонна. — Что будет входить и выходить через туалет, хотя не должно?
Еще кусок.
— Я.
Тати таращится на него.
— Собираешься смыть себя в унитаз?
— Нет. Я его уберу. Потом открою люк, через который выкачивают содержимое резервуара с отходами. Потом выберусь из этой гондолы на одну из опорных башен, подожду и прыгну на… — он указывает на юг, в сторону их преследователей, — следующую гондолу.
Тати роняет челюсть от изумления.
— И что ты сделаешь потом?
Он приканчивает бутерброд и достает трубку.
— То, что у меня получается лучше всего.
Ивонна опускает свой бутерброд.
— Ты собираешься вытащить унитаз, пробраться через дырку на башню — не важно, сколько сотен футов будет до земли, — и просто ждать, когда мимо тебя проедет гондола, полная убийц?
Он зажигает спичку, раскуривает трубку.
— Да. — Потом, поразмыслив, говорит: — Я бы предпочел, чтобы туалетом не пользовались, но это не так уж необходимо.
— А это… это может получиться? — спрашивает Тати.
— Завтра будет сильный буран, — поясняет он. — Они меня не увидят. Да никто и не ждет чего-то в этом духе.
— Я бы, мать твою, точно не ждала! — восклицает Ивонна. — Почему бы просто, я не знаю, не предупредить экипаж, что нас преследуют?
— Они, скорее всего, остановятся на очередной платформе, чтобы разобраться, — говорит Сигруд, — а потом увидят, что в следующей за нами гондоле полным-полно агентов министерства, которые в свой черед отодвинут команду в сторону, арестуют нас и увезут в какое-нибудь мерзкое место, где будут делать с нами очень мерзкие вещи.
— Как ты вернешься? — спрашивает Тати.
Он хмурится, размышляя.
— Сейчас это не главное. Главное — это чтобы мы и остальные в этой гондоле не погибли.
Ивонна вытирает глаза.
— И что мы будем делать, пока ты посреди бурана штурмуешь вражеское судно, словно какой-то нелепый воздушный пират?
— Я бы хотел, чтобы Тати спряталась в каком-нибудь безопасном месте. А вот ты, Ивонна… — Он смотрит на кофр.
— Что? — спрашивает Стройкова.
— То, что сказала Тати… что у сайпурки есть устройство, которое бросает бомбы.
— И? — говорит Ивонна.
— Кажется, я знаю, о чем речь. Эта штука стреляет липкими бомбами — минами, которые приклеиваются. Мы однажды ими воспользовались, чтобы потопить корабли. Мы подплывали на веслах и швыряли мины на слабую часть корпуса, к которой они и приклеивались. В те времена пользовались таймерами, но теперь, наверное, их заменили радиопередатчики. Я полагаю, это устройство выстреливает их на несколько сотен футов. Очень мерзко, очень удобно и очень тихо — ну, по крайней мере, до детонации.
— Опять же — и?.. — спрашивает Ивонна.
— И… ты сказала, что практиковалась с винташами. — Он попыхивает трубкой. — А по тарелочкам стреляла? На уток охотилась?
Ивонна бледнеет.
— Ох, батюшки…
* * *
На следующий день они готовятся.
Снег все идет и идет. Большие куски снежного покрова отваливаются с верхней части гондолы, словно рассыпающаяся глазурь с торта. Но не видно, как далеко они падают: снежные хлопья такие крупные и летят так быстро, что никому не удается всмотреться дальше чем на сорок — пятьдесят футов вниз.
Сигруд много времени тратит на изучение и подготовку уборной. Воспользовавшись украденными инструментами, он откручивает панели вокруг основания унитаза и осматривает трубы внизу.
— Думаю, отключить воду будет нетрудно, — говорит он. — А потом — отсоединить унитаз и убрать его. Выбраться наружу через корпус — вот что сложно…
— Такое чувство, что мы устраиваем побег из тюрьмы, — замечает Ивонна.
— Нет, — отвечает Сигруд. — Это проще. — Потом он вспоминает про высоту. — Наверное.
Он все собирает обратно, перед тем как стюард приносит им обед — на этот раз какой-то плоский сырный хлеб, который дрейлингу совсем не нравится. Как только стюард уходит, они закрывают и запирают дверь и подпирают ее кофром, а также одним из немногих стульев, что имеются в их частной каюте.
— Готова? — спрашивает Сигруд.
— Ну… наверное, — отвечает Ивонна.
— Тогда займись оружием, — говорит дрейлинг, — пока я буду разбираться с туалетом.
Требуется меньше часа, чтобы полностью удалить унитаз, который Сигруд помещает посреди их каюты, но добраться до люка сложнее. Дрейлинг спускается в недра гондолы, глубоко во тьму, где полным-полно труб, проводки и бряцающих механизмов. Если он слишком сильно открутит неправильный болт или сядет на неправильную пластину корпуса, велика вероятность вывалиться наружу и полететь, кувыркаясь, к холмам внизу. Он сооружает импровизированный страховочный пояс из ремня Ивонны и пристегивается к трубе покрепче, но гарантий все равно нет.
Сперва он это чувствует: от одной из задних панелей гондолы исходит жгучий холод, как будто за ней пустота. Он находит стопор и понимает, что тот открывается, только если его потянуть снаружи. Морщась, вытаскивает нож и срезает запорное устройство.
Вся задняя панель поднимается. Сигруда окружает крутящееся облако снежинок, и он чувствует запах выхлопных газов, холодное и жгучее прикосновение зимнего воздуха. Лаз достаточно большой, чтобы дрейлинг поместился, но с трудом.
— Получилось? — кричит Ивонна сверху.
Он выглядывает наружу и видит толстый кабель, который проходит не более чем пятью футами ниже люка. С близкого расстояния кабель выглядит массивным, как ствол дерева. Кажется, что металл покрыт сахарной коркой, но дрейлинг понимает, что на самом деле это лед: видимо, кабель на четверть дюйма обледенел, и пускай колеса в механизме гондолы дробят его, превращая в пыль, этого вряд ли достаточно, чтобы кабель перестал быть очень скользким.
«Великолепно…» — со стоном думает Сигруд.
— Я спрашиваю, у тебя получилось? — опять кричит Ивонна.
Он бросает взгляд на отверстие наверху.
— В каком-то смысле, — затем похлопывает по месту рядом с собой. — Вот здесь ты будешь сидеть.
У нее вытягивается лицо.
— О нет.
Сигруд выбирается из недр гондолы через дыру, где раньше был унитаз.
— Я возьму пистолеты, — говорит он. — Винташи и дробовик оставлю тебе. Надеюсь, не придется использовать ни то ни другое.
Она заглядывает в пролом.
— Я ведь на самом деле не училась стрелять из таких замкнутых пространств…
— Ну, если это поможет, просто помни, что твоя меткость определит, выживет ли каждый мужчина, женщина или ребенок в этой гондоле.
— Это… точно не поможет! — в ужасе восклицает Ивонна.
— Еще я предложил бы надеть брюки, — продолжает Сигруд. — Сомневаюсь, что тебе будет удобно в вечернем наряде там, внизу.
Сигруд идет в выпотрошенную уборную и надевает несколько кобур — две для пистолетов, одну для ножа, — а также толстые кожаные перчатки. Обычно он предпочитает карабкаться с непокрытыми руками, но это в том случае, если предстоит иметь дело с камнем или деревом, а не со скользкой ото льда сталью.
Когда он выходит из уборной, Ивонна смотрит в окно на кабель.
— Будет грубо, если я скажу, что теряю веру в этот план?
— Да.
— Ладно. Тогда я утешусь тем, что буду очень громко об этом думать.
— Если вы на самом деле приступаете, — спрашивает Тати, сидя в углу, — мне надо уйти?
— Да, — говорит Сигруд. — Подберись как можно ближе к другому концу гондолы. Оставайся там, чего бы это ни стоило. Если понадобится, притворись, что спишь.
Тати колеблется, ее пальцы сжимают ручку двери.
— Тати? — зовет Сигруд.
Она молчит.
— Чего же ты ждешь? — спрашивает Сигруд.
Она опускает глаза. Потом сжимает челюсти и тихо говорит:
— Ты научил меня стрелять.
— Я что?
— Ты научил меня стрелять. Ты научил меня этому, и…
— Этому?! — переспрашивает Сигруд. — Нет, что-то не припоминаю. О чем ты меня просишь, Тати?
— Я могу тебе помочь, — дерзко говорит она. — Ты знаешь, что могу. Я могу поддержать тебя, как тетушка.
Ивонна морщится.
— Тати, дорогая…
— Вы же знаете, что я могу! — перебивает девушка.
— Я научил тебя стрелять, да, — говорит Сигруд. — В некотором роде. Но еще я научил тебя, когда стрелять. Знать, когда следует избегать битвы, не менее важно, чем знать, как сражаться.
— Но я могу тебе помочь! — с отчаянием умоляет Тати. Она подходит ближе и смотрит ему в лицо. — Прошу тебя. Пожалуйста!
Он бесстрастно глядит на нее сверху вниз.
— Нет, Тати.
— Но это несправедливо!
— Несправедливо? Несправедливо, что ты не будешь рисковать убиться или покалечиться во время этого испытания?
— Эти… эти люди отняли у меня маму! — в ярости говорит она. — Я… я заслуживаю шанса!
— Заслуживаешь? — тихо переспрашивает Сигруд. — По-твоему, пролить их кровь — справедливый поступок? Беспристрастный? Все равно что долг вернуть?
Тати окидывает взглядом комнату, будто ищет нужные слова.
— Я… я…
— Я много раз слышал из твоих уст слова Шары, Татьяна Комайд, — говорит Сигруд. — Но эти — не ее. Шара Комайд не могла ни сказать, ни подумать такое.
Разозленная Тати умолкает. Потом переводит дух, сглатывает и говорит:
— Они это заслужили. Так и есть. Я жалею, что мама не посадила их в тюрьму… или не казнила! Вообрази, какой боли она могла бы избежать, пожертвовав всего лишь несколькими жизнями. — Она качает головой, а потом с яростью говорит: — Наверное, единственный способ по-настоящему начать с чистого листа — это смыть написанное кровью.
Потом она поворачивается и выходит из каюты, хлопнув дверью.
* * *
Сигруд подходит к дыре на месте туалета и смотрит на карманные часы.
— Прошло шестнадцать минут после предыдущей опорной башни. До следующей примерно четыре.
Ивонна прерывисто вздыхает.
— О мои боги. О боги мои…
Сигруд прячет часы. Он не хочет признаваться, что слова Тати привели его в замешательство. Излившаяся из девушки беспримесная ярость его тревожит.
— Позволь мне пойти первым. Потом займешь позицию. У тебя есть одно преимущество: любая взрывчатка, которая может полететь в твою сторону, будет двигаться прямо вдоль кабеля из следующей за нами гондолы. Ничего со стороны. Нацель дробовик вдоль кабеля и стреляй во все, что увидишь. Если я упаду… — он морщится, зная, что у этого плана куда меньше шансов на выполнение. — Если я упаду, скажи команде, что увидела в следующей гондоле взрыв или что-то в этом духе. Они остановятся и разберутся… я надеюсь.
— А если я не смогу убедить их остановиться?..
— Тогда наши враги подорвут гондолу. И вы вместе со всеми остальными погибнете.
Она бледнеет.
— Не упади. Да, я хочу, чтобы ты выжил, — но, прошу тебя, только не упади.
Он забирается в дыру.
— Учту, — смотрит на нее. — Что бы ни случилось, кто-то должен добраться до Солдинского моста. Ты должна попасть туда и встретиться с Мальвиной. Она поможет тебе, Тати, — всем. Но кто-то должен туда попасть. Поняла?
— Поняла.
— Хорошо.
И он спрыгивает во тьму.
* * *
Сигруд сидит на корточках перед открытым люком. Трудно сказать, как быстро едет гондола: снег стирает любое чувство перспективы, а кабель движется так стремительно, что кажется, будто смотришь на поверхность бурной реки.
Он проверяет карманные часы. До следующей башни пара минут. Он приседает на краю — колени согнуты, руки раскинуты в стороны.
Гондола содрогается. Он чувствует, как она начинает подниматься.
Интересно, сколько у него будет времени? Как быстро они пройдут через опорную башню? За десять секунд? Быстрее?
Гондола поднимается. Скоро будет башня. Очень скоро, думает Сигруд, очень-очень скоро…
И вот он ее видит. Массивная стальная рама скользит под ним, и вдоль ее края виднеется чрезвычайно, немыслимо узкая платформа.
Сигруд колеблется. Потом прыгает наружу.
И в ту же секунду понимает, что колебался слишком долго.
Башня уже исчезла. Проскользнула мимо куда быстрее, чем он ожидал. Вокруг ничего, кроме кабеля внизу.
Он падает. Время, которое требуется на преодоление пяти футов до кабеля, растягивается, каждая секунда — тысячелетие.
«Кабель!»
Его правая рука взлетает и петлей захватывает массивный металлический кабель, словно шею противника в бою. Сильный удар, неуклюжий поворот — и дрейлинг рычит от боли, напрягая правое плечо. Кабель неистово трясется, а позади исчезает гондола, и Сигруд чувствует, как правая рука соскальзывает с верхней части кабеля, угрожая отправить его вниз. Дрейлинг сопротивляется, и ему наконец удается сцепить левую руку с правой, повиснув на обледенелом кабеле, который яростно вибрирует и гудит, пока удаляется аэротрамвай.
Он исчезает в снегу позади Сигруда, и пробирающая до костей тряска постепенно стихает. Он болтается над клубящимся белым морем снега. Теперь вокруг нет ничего, кроме ветра и льда. Он сжимает челюсти и крепко держится, но потом кабель опять начинает вибрировать.
«Приближается следующая гондола, — думает он. — И она с большой радостью тебя раздавит».
Стиснув зубы, Сигруд изгибается всем телом, пока не оказывается под обледеневшим кабелем. Напрягая мышцы живота, поднимает талию, чтобы обхватить кабель и ногами, словно скользит по шесту — только вот этот шест горизонтальный, покрыт льдом и повис в нескольких сотнях футов над заснеженными Тарсильскими горами. А еще он направлен чуть вниз от башни, что нисколько не упрощает продвижение к ней.
Он начинает дюйм за дюймом возвращаться к башне, которая теперь кажется очень далекой. Его перчатки и одежда все время прилипают ко льду, и их приходится отрывать.
Гул в кабеле становится громче. Скоро Сигруд слышит гондолу, которая уже совсем близко.
Он глядит вверх, вдоль кабеля, и видит перевернутый мир. До башни всего-то десять футов. По другую сторону от нее кабель уходит вниз, но сквозь кружение снежинок он видит смутные огни, движущиеся вдоль его тонких, темных очертаний: фонари гондолы, в которой едет сайпурка.
«Быстрее. Быстрее!»
Он ползет по кабелю. Башня уже в пределах досягаемости. Она куда изящнее, чем казалось из гондолы; образец инженерного искусства, который он бы даже не сумел вообразить. Неудивительно, что она промелькнула мимо в одно мгновение.
Сигруд карабкается к самому краю башни. Потом поворачивается и «садится» на кабель. Сидит верхом, словно на лошади — его шатает, и с каждым разом сердце уходит в пятки, — и прикидывает, как забраться на карниз, а оттуда — на лестницу в западной части, не сорвавшись и не попав под приближающуюся гондолу.
Огни становятся ярче. Она уже почти рядом.
«Просто сделай это».
Он кидается вперед. Его пальцы хватаются за передний край выступа, и он повисает на краю башни. Он знает, что не может подняться с этой стороны платформы, потому что его раздавит приближающаяся гондола. Надо обогнуть башню и добраться до платформы с западной стороны, что будет нелегко, поскольку башня такая же обледенелая, как и кабель.
Сигруд смотрит вниз. Футах в десяти под ним пересекающиеся фермы, но непохоже, что он сумеет на них встать. Он морщится, тянет левую руку и начинает медленно ползти вдоль края башни к углу, пядь за пядью.
На углу он хватается за опору. Теперь до лестницы всего десять футов. Он тянет себя вверх, пока не удается поднять ноги до бокового карниза.
«Наконец-то», — думает Сигруд и чувствует облегчение от того, что стоит на чем-то. В особенности потому, что гондола уже менее чем в сотне футов и быстро приближается.
Он пытается оттолкнуться ногами, но понимает, что серьезно недооценил обледенелый карниз: подошвы ботинок соскальзывают, и он падает с башни.
Вскрикивает, хватается за угол башни на лету. Стальной край врезается в левый бицепс, ноги безуспешно пытаются найти опору на скользкой поверхности. Сигруд опять висит над бездонной пропастью, цепляясь за обледенелый кусок металла, но на этот раз гондола гораздо ближе.
Его глаз широко распахивается, когда гондола начинает ползти по кабелям в его сторону. Дрейлинг знает, что не успеет добраться до платформы вовремя. Он в стороне от гондолы, она его не раздавит, но пролетит мимо, оставив его в одиночестве на башне, и беспрепятственно продолжит путь к Ивонне и остальным пассажирам.
Гондола немного замедляется, преодолевая последние несколько футов кабеля до башни. По мере приближения огромной машины вся конструкция вибрирует, словно струна. Сигруд видит, как вращаются колеса, видит выхлопные газы, изливающиеся из ходовой части…
И там, внизу машины, видит металлические скобы-ступеньки — наверное, по ним команда ремонтников забирается на корпус.
Гондола с громким лязгом завершает подъем на башню. Теперь она достаточно близко, чтобы он увидел лед на этих скобах.
«На этот раз, — думает Сигруд, — без промедлений».
С очередным громким лязгом гондола рвется вперед и начинает спуск по новому отрезку кабеля.
Сигруд приподнимается и кидается в сторону от башни, вытянув руки.
Пальцы правой руки хватаются за ступеньку, и он чувствует рывок, словно рыба, которую поймали на крючок.
Миг спустя Сигруд летит сквозь снег, болтаясь. Правая рука от подмышки до кончиков пальцев жутко болит — ее едва не вырвало из сустава. Но он держится крепко, не отпуская металлическую скобу в нижней части гондолы.
По соседней линии мчится сквозь снег другая гондола — на юг, в Аханастан. Он видит детей, которые изумленно таращатся сквозь стеклянный смотровой купол наверху. Они заметили его — человека, который странным образом повис на днище движущейся гондолы. Один мальчик тыкает пальцем, и Сигруд читает по его губам: «Ух ты!»
«Я, — думает он, — совсем не так все планировал».
Рыча, дрейлинг сражается с силой тяжести, ветром и холодом, поднимает левую руку и хватается за следующую скобу. Крепко держится, подтягивает себя вверх. Преодолев четыре скобы, наконец-то может применить ноги — и делает это осторожно, помня о том, что только что произошло на башне.
Он не соскальзывает. Переводит дух, закрывает глаза и наслаждается устойчивостью твердой и прочной гондолы, за которую можно держаться.
«Живой, — мысленно говорит он себе. — Ты живой».
Он взбирается на корпус гондолы. В верхней части есть большой аппарат с набором колес для продвижения по верхнему кабелю. Под ним — стеклянный смотровой купол, рядом с которым имеется очень маленький люк. Сигруд предполагает, что люк достаточно далеко от рубки — где, скорее всего, разместились противники — и, если его открыть, они не должны услышать шум или заметить перемену в давлении или внезапный приток холодного воздуха.
Впрочем, это если повезет. Поэтому Сигруд готовит один из пистолетов.
Он подбирается к люку, распластавшись на корпусе гондолы. Стеклянный купол рядом с ним, его синее стекло кажется кривым из-за слоев льда. Он видит смотровую площадку под стеклом. Она пустая, и это утешает. Он не был уверен, что сайпурка реквизировала гондолу, а не просто села в полную, но теперь похоже, что произошло первое — значит, невинные не попадут под перекрестный огонь. Все, что движется, будет врагом.
Он вытирает снег со зрячего глаза, моргает и изучает замок на люке. Сложный, очень сложный. Если повезет, он сможет…
Сигруд замирает. Краем глаза он замечает движение.
Он смотрит сквозь стеклянный купол в верхней части гондолы.
Молодой сайпурец в темном пальто прогуливается по смотровой площадке с сигаретой в зубах и винташем в руках.
Спрятаться на боку гондолы негде, так что Сигруд прижимается к корпусу и пытается отползти назад, к лестнице.
Слишком поздно. Сайпурец — несомненно, один из министерских работников — видит его через стекло. У него отвисает челюсть; сигарета, все еще с дымком, на секунду прилипает к губе, потом падает. Сигруд едва слышит, как он говорит: «Какого хрена?!»
Потом сайпурец поднимает винташ, и стеклянный купол взрывается.
* * *
Сигруд закрывает глаз и прячет лицо от летящих осколков. Он чувствует, как что-то горячее тяжело бьет в грудь, и думает: «Вот и все. Мне конец». Но боль не такая уж сильная, и это любопытно.
Сигруд слышит крики, выстрелы и лязг металла. Он открывает глаз как раз вовремя, чтобы увидеть, как корпус прямо перед его лицом внезапно выгибается наружу, точно резиновый, словно кто-то с другой стороны ткнул в него пальцем.
Отпрянув, дрейлинг смотрит вниз. Корпус покрыт такими выступами, и прямо там, где он прижимался грудью, их два: это места, где пули едва не пробили металл. Наверное, удар пришелся в грудину, но это гораздо лучше, чем поймать пулю.
«Повезло, — думает Сигруд. — Невероятно повезло». Охранник все еще стреляет, калеча корпус вокруг смотрового купола. Сигруд поднимает свой пистолет и слышит, как сайпурец кричит: «Ублюдок! Ублюдок!» Сигруд ждет. Еще два выстрела. Три. И пауза. «Перезаряжает».
Дрейлинг высовывается над рамой купола, вскидывает пистолет и нацеливает его на сайпурца, который, присев на смотровой площадке, возится с пистолетом. Охранник поднимает голову.
Сигруд стреляет один раз. Раздается резкий хлопок. Над левым глазом сайпурца появляется маленькое аккуратное отверстие, и он падает.
Сигруд, опустив голову набок, прислушивается, нет ли других противников прямо под разбитым стеклянным куполом. Он слышит, как кто-то кричит изнутри гондолы: «Чандра? Что происходит?» — но это не близко. Кряхтя, он поднимается и, скользнув через осколки купола, тихонько перебирается на сиденье кожаного кресла.
Озирается. Смотровая площадка находится на верхнем уровне гондолы, это маленькая зона отдыха, где есть кресла, столы и крошечный бар. Слева и справа от него короткие лестницы ведут на нижнюю палубу.
Он слышит там быстрые шаги. Два человека, по одному с каждого борта гондолы. Потом они останавливаются — ну конечно, занимают оборонительные позиции. Стоит ему хоть кончик носа высунуть с любой стороны, его порвут в клочья.
Он потерял элемент неожиданности, и это плохо. Сигруд оглядывается вокруг себя, задаваясь вопросом, что делать. Его взгляд падает на мертвого молодого человека на палубе.
Сигруд снимает перчатки, поскольку с огнестрельным оружием куда проще работать голыми руками. Приседает, стягивает с мертвеца пальто, потом снимает свою вязаную шапку и надевает на сайпурца, закрыв ему лицо.
Дрейлинг хмурится, оглядывая свою работу. «Достаточно отличается, чтобы встревожить. Надеюсь».
Он поднимает труп на плечо, потом замирает, прислушиваясь — ни шороха пока что, если только они не двигаются очень осторожно.
Сигруд поворачивается, перехватывает труп по-другому и швыряет мертвого юношу вниз по правой лестнице. Тот приземляется с громким стуком.
В тот миг, когда тело пересекает нижнюю границу ступенек, кто-то в конце прохода открывает огонь. Грудная клетка трупа взрывается, а за ней — его руки и ноги.
Сигруд за этим не наблюдает: он крадется по левой лестнице и высовывает голову из-за угла.
Левая стена гондолы представляет собой ряд кают и коек. Двери открыты. В одной из них, всего-то в десяти футах по проходу, присел сайпурец в черном с пистолетом в руке и, нахмурив брови, пытается высмотреть через средний проход, во что стреляет его товарищ справа по борту. Но в проход возле левой лестницы он не глядит.
Сигруд вытаскивает нож. «Я очень надеюсь, — думает он, — что гондола не качнется…»
Он выскакивает из-за угла и одним плавным движением бросает нож. Ему везет: клинок устремляется к сайпурцу и вонзается ему в правую сторону шеи, прямо под челюстью. Мужчина задыхается и валится на спину, в падении один раз выстрелив наугад в потолок.
С правой стороны гондолы раздается мужской голос:
— Азад?
Сигруд низко приседает и крадется в проход. В центре гондолы — ряды кожаных кресел, и сквозь них он видит человека, который притаился в дверном проеме среднего отсека. Он мог бы получше разглядеть противника, если бы прошел чуть дальше по проходу, но это привлекло бы внимание.
Дрейлинг смотрит на кожаные кресла, которые их разделяют. «Сделаны для удобства, — думает он. — Но не для боевых условий».
Он наводит пистолет через кожаные кресла и открывает огонь, быстро стреляет пять раз. Пули легко пробивают кожу и тонкую древесину, дождем льются в дверной проем. Присевший там человек падает, но Сигруд не останавливается, чтобы проверить: он бросается вперед, пригнувшись, и укрывается в первом отсеке.
Ни движения, ни звука. Он выбирается из укрытия и подбегает к трупу в дверном проеме. Еще один молодой сайпурец с огнестрельными ранениями в лицо и живот.
Сигруд перезаряжает пистолет и оглядывается вокруг в поисках каких-нибудь признаков движения. Потом крадется через проход к отсеку, где лежит еще один мертвый сайпурец — тот, у которого в горле все еще торчит нож Сигруда. Ковер пропитался кровью. Она влажно хлюпает под подошвами его ботинок.
Дрейлинг приседает, вытаскивает нож. Из раны слабо плещет кровь. Он знает, что живой человек кровоточит не так.
Пока Сигруд вытирает нож, палуба у него под ногами вздрагивает. Он моргает, восстанавливая равновесие. А потом понимает, что случилось.
«Они прибавили скорость, — думает он. — Они попытаются подорвать вторую гондолу».
Он выскакивает из каюты и бежит по проходу к отсеку команды. Дверь заперта. Он заглядывает через стеклянное окошко. Внутри темно, но Сигруду кажется, что он видит смутные очертания двери в рубку по другую сторону отсека. Ему надо попасть в рубку, надо помешать им бросить мину в соседнюю гондолу, или хотя бы замедлить их, или…
За окном что-то шевелится. Кто-то, до сих пор сидевший на корточках, встает. Сигруд видит блеск пистолета в руках противника.
Он кидается на пол между кресел. Затем начинается пальба.
Пули проходят сквозь дверь, как будто она соломенная. Доски разносит в клочья, в труху, в обломки размером с зубочистку. Прикрывая голову руками, дрейлинг по звуку определяет, что это оружие большого калибра, полностью автоматическое, то есть очень редкое, очень дорогое и очень, очень опасное.
Пальба ненадолго прекращается. Женщина кричит:
— Нашаль! Сделай это сейчас же! Сделай сейчас же, мать твою!
Сигруд должен что-то предпринять, должен как-то это остановить. Он садится, но тут пальба начинается опять, и очередь рассекает стену прямо над его головой, так что он снова кидается ничком.
Она его прижала. Он ничего не может сделать.
* * *
Скорчившись в жирном, вонючем, лязгающем нутре гондолы, Ивонна Стройкова в ужасе глядит туда, где исчезает кабель.
Сквозь звуки работающего двигателя она мало что может услышать, но это ни с чем не перепутаешь: пальба. Усиленная пальба.
Она глядит на кабель, прижимая приклад дробовика к плечу. Поднимает оружие, сама не понимая, во что собирается целиться или, не дайте боги, во что собирается стрелять.
«Я правда выстрелю? На самом деле? В летящую бомбу?» Это слишком нелепо, чтобы в такое поверить.
Потом она видит, как по кабелю к ним очень быстро приближается вторая гондола. Она слишком близко, чтобы это было безопасно.
«Что-то не так».
Она наводит дробовик на приближающуюся машину, чувствуя себя нелепой и беспомощной.
Вторая гондола довольно близко. Достаточно близко, чтобы Ивонна увидела, что переднее окно — прямо над носом — открыто.
В окне человек, бородатый сайпурец в серой вязаной шапке. Он что-то наставил на нее. Оно выглядит как большой кусок трубы из зеленого металла с огромным зияющим раструбом. Сайпурец приседает, прижимает «трубу» к щеке и закрывает один глаз.
Он в нее целится. Он вот-вот…
Что-то темное вылетает из раструба.
Инстинкты Ивонны берут верх. Она жмет на спусковой крючок, и…
Мир вспыхивает.
* * *
Взрыв достаточно громкий, чтобы сперва Сигруду показалось — гондолу сорвало с кабелей. Это пробирающий до костей, прерывистый грохот, не глухой рев зажигательной мины, но что-то особо действенное. И, судя по дыму, который теперь проникает сквозь изрешеченную пулями дверь в каюту экипажа, детонация случилась очень-очень близко.
Гондола тормозит и останавливается. Сигруд ждет, что она упадет, но этого не происходит.
У Сигруда все еще гудит от взрыва голова, но он думает: «Ивонна. Она попала, верно? И мина взорвалась прямо у них перед носом…»
Он встает. Стрекот выстрелов, похоже, затих. Поток дыма из каюты экипажа становится гуще.
«Это чудо, что нас не сорвало с кабелей», — думает он. Он врывается в изрешеченную дверь, которая легко поддается его весу. Низко приседает, пытаясь что-то рассмотреть в дыму. Дверь в рубку испещрена дырами, большими и маленькими. Шрапнель — значит, тем, кто был в рубке, сейчас не до смеха. Он прищуривается и видит в углу лежащую женщину, а рядом с нею — массивный, полностью автоматический винташ. Черный узел волос на ее макушке распустился. «Та, с золотыми глазами, кого я видел в зеркале», — думает Сигруд.
Он знает, что сейчас она — не главное. Надо убедиться, что человек, в чьих руках эта штука, стреляющая минами, больше ее не использует.
Дрейлинг идет сквозь дым, пинком открывает дверь в рубку, и в лицо ему бьет холодный зимний воздух. Нос гондолы и окна на нем представляют собой черное месиво. Верхняя передняя часть наружного корпуса от взрыва вдавилась и усеяла рубку шрапнелью. Возле двери лежит сайпурец, все еще прижимая к груди помятый миномет. Взрывом ему опалило или сорвало большую часть кожи с головы, и его лицо представляет собой пеструю кровавую массу. Сигруду кажется, что противник мертв, но внезапно тот шевелится и стонет. Кровь пузырится на его израненных губах.
Сигруд смотрит вперед, через выбитые взрывом окна. Видимо, бомба взорвалась примерно в двадцати футах перед носом гондолы: кабели там почернели и как-то истончились, словно изношенные шерстяные нити.
«Это нехорошо», — думает дрейлинг.
Он видит следующую гондолу футах в пятидесяти−шестидесяти впереди. Похоже, она тоже остановилась. Наверное, их не стоит винить: они пока что не видят, что произошло, и проверяют все системы, чтобы убедиться, что после взрыва их транспорт все еще работает.
Но в люке в нижней части виднеется съежившаяся бледная фигура: Ивонна. Она дрожит, таращит глаза, но выглядит невредимой и прижимает к себе дробовик, как драгоценную игрушку. Его дуло едва заметно дымится.
Сигруд вздыхает и с облегчением машет ей. Она машет в ответ трясущейся рукой.
Потом резко выпрямляется и на что-то показывает. Не на него, понимает Сигруд. На что-то позади него.
И тут ему в спину вонзается нож.
* * *
Сигруд ревет и бьет левым локтем вниз, попадая противнику — той самой сайпурке — в бок. Она кашляет и падает спиной в дымную каюту. Он оглядывается через плечо и видит, что в него на два дюйма вонзен боевой нож. Он тянет руку и вырывает оружие.
Клинок должен был войти глубже — адский ад, она намеревалась перерезать ему горло. Ее ведь этому учили. Миг спустя он понимает, в чем дело: сайпурка пытается встать, и из раны у нее на животе сильно течет кровь. «Шрапнель», — думает Сигруд. Наверное, она не чувствует боли из-за шока.
— Ты, дерьма кусок… — бормочет она. — Ты… ты, дерьма кусок…
Он достает пистолет, намереваясь ее застрелить. Но сайпурка кидается вперед с удивительной силой и быстротой и выбивает оружие из его руки. Проворно наносит удар в шею, от которого он едва не теряет сознание, но ему удается отбить следующий правой рукой, не давая ей довести дело до конца.
Сигруд хватает ее за запястье и лбом сильно бьет в скулу. Она стонет и пятится, но он уже идет на нее, размахивая ее собственным ножом. Рыча, она принимает оборонительную стойку.
— Ты собиралась убить Татьяну, — говорит Сигруд. — Ты с теми, кто убил Шару.
Женщина плюет кровью на пол.
— Пусть гребаная сука сгниет, — сипит она. — Она, и ты, и всё, что вы сделали, — пусть это сгниет и сгинет. Сигруд кивает, как будто именно такого ответа и ждал. — Я сейчас тебя убью.
Она сплевывает больше крови.
— Тебе придется попотеть.
Они сближаются.
Она хорошо сражается, используя против Сигруда его размеры и тесноту помещения, пытаясь наносить быстрые, резкие удары в его суставы, шею, лицо. Но ей не суждено победить в этой драке. Она в гораздо худшем состоянии, чем он. И у него преимущества — сто фунтов веса и нож.
Она уклоняется от ножа как может, отступает через каюту экипажа, через разбитую дверь. Нож задевает ее под мышкой, вдоль бока. Сигруд вскрывает ее ребра, и кровь брызгает на пол. Она хороша — даже не вскрикивает от боли, — но недостаточно.
Наконец она спотыкается. Он кидается на нее, бьет плечом в плечо и всаживает нож под ребра.
Едва слышный всхлип. Она пытается разбить ему нос основанием ладони, но Сигруд отворачивает лицо и принимает удар на бок черепа.
И всаживает нож глубже. Она все равно сопротивляется, пытаясь пробить ему гортань.
Он хватает ее за шиворот свободной рукой, толкает на себя и засовывает клинок еще глубже.
Этого должно хватить, чтобы она наконец перестала сопротивляться.
Но тут, к его удивлению, она переводит дух и орет сорванным голосом:
— Давай, Нашаль! Сейчас, сделай это сейчас!
Он бросает ее и поворачивается. Окровавленный, искалеченный человек в кабине с трудом поднимается на ноги. Он подносит миномет к плечу и теперь, словно пьяный, направляет его сквозь разбитые окна.
Время как будто замедляется. Сигруд не видит Ивонну, но знает, что она там, все еще держит дробовик. Если она собьет вторую мину в полете, от взрыва кабели лопнут, и обе гондолы упадут.
Сигруд вытаскивает второй пистолет из кобуры на бедре и вскидывает его. Но тут сайпурка невероятным образом снова бросается в атаку, прыгает ему на спину и ногтями царапает лицо, не давая прицелиться.
Он изо всех сил пытается удержать пистолет в нужном положении. Окровавленный сайпурец все еще целится из миномета в окно. Женщина бьет Сигруда по лицу, впивается пальцами в щеку, а потом в глаз…
Чпок!
Она вырывает фальшивый глаз. Это так сильно ее удивляет, что она на миг цепенеет, сжимая в руке теплую белую сферу.
— Что?.. — растерянно бормочет она.
Сигруд прицеливается и стреляет.
Выстрел точный: висок сайпурца взрывается, он валится замертво и оружие падает на пол рядом с ним.
Сигруд резким движением скидывает с себя женщину. Сайпурка отлетает на пол, задыхаясь.
Он поворачивается, тяжело дыша. Наклоняется, забирает фальшивый глаз из ее руки и прячет в карман. Когда Сигруд встает, ее другая рука взлетает ко рту.
Она просовывает что-то между губ — маленькую черную сферу. Потом глотает.
— Яд? — спрашивает Сигруд. — Зачем, если ты и так умираешь?
Она горько смеется.
— Я думала, ты все знаешь о Божествах. Они ведь повернуты на воскресении из мертвых.
Сигруд предпочитает это игнорировать.
— Зачем ты на него работаешь? Зачем рискуешь жизнью и убиваешь для него невинных?
— В этой игре нет правил, — хрипит она. — Все системы сломаны. Сайпурская, Континентская, Божественная. Невинных нет. Он все сожжет. Все сожжет и начнет заново.
— А ты? Ты тоже сгоришь?
— Нет. — Она закрывает глаза. — Когда он начнет заново, я буду рядом с ним.
Она открывает глаза. Они больше не знакомого дрейлингу янтарно-золотистого цвета, они черные, словно сделаны из нефти.
Сигруд говорит:
— Какого…
Женщина вскидывает левую руку и погружает в рану на боку. На ее лице не отражается боль: она как будто в обмороке. Невероятным образом она засовывает руку все глубже и глубже, ребра трещат и хрустят, пока в рану не входит запястье, потом — часть предплечья… и вот она начинает что-то оттуда вытаскивать.
Оно длинное, черное и блестящее. Она вытягивает фут, потом два, потом тащит обеими руками, все больше, больше и больше. Сигруд направляет пистолет ей в лицо и стреляет, опустошает обойму в ее череп. Пули пробивают ее щеку и лоб, но толку никакого: ее руки продолжают тянуть, тянуть, тянуть…
И вытаскивают.
Это копье. Огромное, длинное, черное копье, длиннее самого Сигруда и блестящее, как нефть. Хоть в увиденном нет никакого смысла, он понимает, что женщина только что вытащила черное копье из собственного сердца.
Все еще лежа на полу, устремив пустые, черные глаза в потолок, она ударяет тупой стороной копья о палубу.
От удара разносится волна, которая убивает все звуки вокруг, а потом — весь свет. Свет из окон, мерцающие лампы на потолке — все это гаснет в тот самый миг, когда копье соприкасается с полом, и приходит тьма.
Сигруд стоит посреди черноты. Он хлопает себя по поясу, вытаскивает новую обойму и начинает перезаряжать пистолет, думая лишь одно: «Дело дрянь».
Он чувствует вибрацию в полу: совсем рядом кто-то поднимается на ноги. Кто-то… крупный.
Медленно, очень медленно свет возвращается, серо-белый свет метели, а с ним — рокот гондолы. Потом он видит, что женщина больше не лежит на полу.
Рядом с ним в салоне гондолы некое… существо. Оно очень высокое, оно тяжело дышит от напряжения, держа копье.
Оно напоминает очертаниями человека, но сказать наверняка трудно: существо выглядит сотворенным из дыма, нефти и грязи — высокое, тонкое, с длинными жилистыми конечностями, свидетельствующими о силе. Но лицо его — пустой овал, как лицо статуи из гагата, которое полностью зашлифовали.
Существо переводит дух — или так кажется, ведь разве оно может дышать? — и кричит.
Его крик — тишина: когда оно кричит, все звуки умирают, как будто Сигруд оказывается в идеальном вакууме, который не способен их передавать.
Но в этой тишине все же есть слова, некая идея, переданная бессловесно:
<Сенешаль! Сенешаль! Я сенешаль! Я тишина, я пустота, я тишина!>
Сигруд поднимает пистолет и начинает стрелять.
* * *
Выстрелами в существо Сигруду, похоже, удается лишь его разозлить. Но он слышит их — значит, звуки не до конца исчезли. Тварь, слегка пошатнувшись, бросается на него, и ее черное копье взлетает.
Сигруд успевает уклониться. Копье рассекает воздух прямо над ним и погружается глубоко в стену, разрубает ее, как воду.
Удар странным образом не производит ни звука. Если бы Сигруд его не видел, то не понял бы, что произошло.
Он протягивает правую руку, пытается схватить копье и вырвать из рук твари, но малейшее прикосновение к нему все равно что прикосновение к леднику: его ладонь пронзает жгучая боль, и он отдергивает руку, шипя.
Дрейлинг откатывается и ковыляет обратно в каюту команды. Сморит на правую руку и видит, что плоть на ладони ярко-красная, как будто он ее сунул в открытый огонь. «Дело дрянь», — думает он. Автоматический пистолет сайпурки все еще лежит на палубе. Сигруд его хватает, проверяет, заряжен ли, и поднимает голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как тварь врывается в каюту, размахивая копьем, словно черным языком.
Сигруд ныряет вправо и опять едва успевает увернуться от копья. Он снова не слышит удара — но видит, как копье рассекает контрольную панель гондолы. Потом тварь тянет копье назад, хлопает в ладоши…
И все звуки умирают. На этот раз, похоже, насовсем.
Сигруд поднимает винташ и дает быструю очередь по существу. Дульная вспышка яркая, но пальба не производит ни звука. Тварь дергается, когда пули попадают ей в лицо и торс, и Сигруд пользуется этим, чтобы броситься к двери и прочь по проходу, убегая беззвучно.
Его чувство тяжести смещается, и он понимает, что гондола снова движется вперед, быстро. Наверное, тварь задела какой-нибудь рычаг или кнопку, когда воткнула копье в контрольную панель — или, быть может, она достаточно разумна, чтобы попытаться подъехать к гондоле Ивонны, перепрыгнуть на борт и всех там порешить.
Он вертится и видит, что тварь гораздо ближе, чем ему казалось, и успевает снова отпрянуть от метнувшегося вперед наконечника копья, который рассекает кресла позади него.
Сигруд направляет винташ на тварь и стреляет, выпуская очередь пуль. Тварь отшатывается, на ее маслянистой коже появляются маленькие блики. Но мир все равно беззвучен. Реакция существа, собственный рык Сигруда, грохот выстрелов — все это происходит в полной тишине. Этот эффект глубоко дезориентирует дрейлинга.
Сигруд встает и бежит дальше по проходу, потом кувырком катится за ряд кресел, прячась. Тут же понимает, что это было неудачное решение: он никогда не понимал, как сильно зависит от звуков для навигации в бою, но теперь как будто оглох — он не слышит, близка тварь или нет.
Он приседает и кладет ладонь на пол. Вибрации ощущаются, но едва-едва. Поскрипывание гондолы, по корпусу которой бьют ветер и снег. Гул двигателя, с которым машина вслепую несется вперед. И потом где-то рядом раздаются быстрые удары…
Сигруд падает на пол, и черное копье пронзает кресло над ним, втыкается в стену гондолы. Потом его выдергивают, и в дыру льется белый свет — видимо, корпус пробит насквозь.
Дрейлинг выкатывается в проход, но лишь для того, чтобы тварь сделала шаг вперед и оказалась над ним. Существо поднимает копье, намереваясь проткнуть Сигруда насквозь. На этот раз ему некуда сдвинуться, некуда бежать.
Затем гондола подпрыгивает, и тварь отшатывается. Сигруд, перекатившись, вскакивает и бежит в конец гондолы, понимая, что она только что столкнулась с той, где едут Ивонна и Тати.
«Я очень надеюсь, — думает он, — что Ивонну не раздавило…»
Ему нужно придумать план. Должен быть какой-то способ бороться с этим существом. Может, ему нельзя причинить вред — ведь пули для этого точно не годятся, — но если удастся как-то вышвырнуть его из окна гондолы…
Сигруд наклоняет голову. Вообще-то на корпусе гондолы удержаться трудно, ведь он такой скользкий. Дрейлинг испытал это на собственном опыте.
Он бежит через гондолу, мимо трупов трех сайпурцев, вверх по лестнице, на смотровую площадку, через которую попал внутрь…
И тут стена рядом с ним как будто взрывается. Сперва появляется копье, пробивая металл насквозь, а потом в дыру протискивается тварь, без труда раздвигая металл и толкая плечами — это похоже на некое причудливое рождение.
Сигруд отшатывается, уклоняясь от копья, падает на пол. Тварь резко поворачивается, взмахивает копьем…
У него нет времени поднять пистолет в правой руке, нет времени двигаться. Существо развернет копье и вонзит в его грудь.
Инстинкты берут верх. Левой рукой Сигруд тянется и хватает древко, прямо позади наконечника, когда существо уже направляет оружие в его грудную клетку.
Дрейлинг знает, что прикосновение должно обжечь. Все равно что касаться металла, который был погружен в ледяные глубины океана. Это должно сорвать его кожу, отделить плоть, словно промокшую салфетку.
Но ничего такого не происходит. Ему совсем не больно. Его левая рука держит копье крепко, надежно — и он не чувствует боли.
Сигруд ощущает промельк смятения в том, как ведет себя черная тварь.
Острие копья зависает прямо над его сердцем.
Тварь дрожит от ярости и изо всех сил пытается преодолеть его хватку.
Сигруд, стиснув зубы, разворачивает левое плечо, чтобы увести копье от сердца. Острие медленно приближается…
Кончик прокалывает свитер, пронзает правую грудную мышцу, близко к плечу. Ощущения от раны — словно в него выстрелили ледяной пулей.
Дрейлинг беззвучно рычит, наклоняется вперед и сильно толкает.
Ноги твари скользят по полу, и она падает на спину, изумленная.
Сигруд — по-прежнему действуя полностью инстинктивно — сдвигает копье в хватке существа так, что тупой конец теперь указывает на голову твари, и толкает опять, сильно.
Тупой конец врезается в физиономию существа — и этот удар производит звук, внятный и громкий.
И за ним возвращаются остальные звуки: рев ветра, рык двигателей и скрип металла, с которым гондола катится по кабелям.
Сигруд бросает копье и пистолет, забирается на кресло и через разбитый стеклянный купол выпрыгивает наружу.
Снег еще больше усилился. Колеса над ним скрежещут и стонут, и, взглянув вперед, он понимает, в чем дело: их гондола врезалась в заднюю часть гондолы Ивонны и Тати и толкает ее по кабелям.
«Надеюсь, это сработает», — думает Сигруд. Он карабкается вперед, по-медвежьи ползет по ледяной вершине гондолы. Поскальзывается раз, другой, а потом скользит лицом вперед к гондоле Ивонны, к сломанному носу его гондолы и ее разбитым окнам…
Он видит в окне впереди лицо Ивонны. Похоже, она выбралась через дыру обратно в их каюту. Она смотрит на него, и он читает по ее губам: «Вот дерьмо…»
«Не волнуйся, — мысленно говорит он ей. — Так задумано. Вроде того».
Он продолжает скользить вниз, все быстрее и быстрее, к носу своей гондолы. Будь все как обычно, он бы либо свалился с передней части, чтобы его разрезали надвое колеса, идущие по нижнему кабелю, либо, промахнувшись мимо кабеля, рухнул бы в пропасть. Но поскольку взрывом нос гондолы разворотило, вместо этого он падает головой в открытую рубку.
Приземление выходит не изящным. Осколки стекла в оконных рамах царапают его грудь, и хотя он каким-то образом тормозит свое падение, все равно головой ударяется о рычаги управления на пульте. Этого достаточно, чтобы вокруг все поплыло, но сознания Сигруд не теряет и отползает к дальней стене рубки.
Затем снова наступает тишина.
Видимо, существо опять проделало… тот же трюк, что и раньше, каким-то заклинанием убило все звуки. Но Сигруд понимает, что оно последовало тем же путем, что и он, по верху гондолы, потому что видит лицо Ивонны в заднем окне впереди: глаза у нее становятся огромные и круглые, она смотрит на что-то над ним, а потом начинает беззвучно кричать.
Затем рядом с ее лицом появляется еще одно — Тати. Девочка, вопреки его приказам, пришла посмотреть, что происходит. Ее лицо белеет от ужаса — тут Сигруд думает: «Ну что мне сделать, чтобы эта проклятая дурочка меня послушалась?» — но она не кричит, как Ивонна. Она просто глядит во все глаза.
Он чувствует вибрацию гондолы, ощущает, как тварь пробирается по верхней части корпуса. Наверное, она всаживает копье в обшивку и держится за него, чтобы не упасть…
Сигруд прищуривается. «Я готов. Я готов тебя встретить».
Тварь запрыгивает в рубку и взмахивает копьем, рассекая стены по дуге в 180 градусов.
Но Сигруда там нет. Он стоит в проходе прямо за дверью — ждет, держа в руках миномет.
Сигруд жмет на спусковой крючок.
Липкая бомба летит и врезается в лицо твари. И прилипает.
От удара тварь пятится. Потом вертится, царапая лицо. Хотя глаз у нее нет, похоже, что прилипший к физиономии гигантский клейкий шар ее ослепил.
Звуки опять возвращаются — шестерни, скрежет металла, пронзительные крики Ивонны впереди.
Сигруд, не выпуская из рук миномет, устремляется вперед.
Его левая ладонь бьет существо прямо в спину. И опять контакт не причиняет никакой боли. Он продолжает толкать, пихая тварь вверх и наружу…
Существо вываливается из разбитого носа, ударяется о заднюю часть гондолы Ивонны и падает, по-прежнему сжимая копье в руках.
Сигруд почти вздыхает с облегчением. Затем копье пробивает пол гондолы, едва не угодив ему в пах.
Дрейлинг отпрыгивает, смотрит вниз. Видимо, тварь успела засунуть копье в ходовую часть гондолы — и, наверное, все еще висит, держась за противоположный конец, где-то под ним.
Гондола Ивонны совсем рядом, прямо за разбитой рубкой его гондолы. Люк санузла, через который дрейлинг выбрался наружу, все еще открыт.
Сигруд взбирается на разбитый пульт управления, оценивает расстояние и осторожно пересекает зазор, забираясь в открытый люк гондолы Ивонны. Откладывает миномет, хватается за верхнюю часть люка для опоры и тянется в открытую рубку поврежденной гондолы.
Он начинает двигать рычаги, пока один из них не срабатывает: гондола перестает ехать вперед и вместо этого дает задний ход, уползая по кабелям прочь, в то время как гондола Ивонны продолжает двигаться вперед.
По мере того как машина отъезжает, Сигруд видит, что был прав: тварь держится за тупой конец своего длинного черного копья, воткнутого в ходовую часть гондолы. Тварь вертится на зимнем ветру, пока гондола уезжает прочь, но ей никак не удается оторвать липкую бомбу от лица. Она исчезает за снежной завесой.
Сигруд стонет от боли, достает карманные часы. Через несколько секунд они должны начать подъем к следующей башне и следующему набору кабелей. Он закрывает часы и спокойно ждет, пока это наконец-то не происходит, и они безопасно и уверенно переходят на следующий сегмент линии аэротрамвая.
Затем он снова берет в руки миномет и изучает. На боку лючок, похожий на дверцу. Сигруд его открывает.
За «дверцей» маленькая красная кнопка.
Опять взглянув на кабели, дрейлинг жмет на нее.
Когда взрывается радиоуправляемая мина, где-то далеко, посреди бурана, раздается гулкий удар. Сигруд наблюдает, как кабели на отрезке, который они только что покинули, внезапно обмякают и начинают падать, словно что-то их разорвало где-то посередине. Потом раздается второй звук — громкий грохот, словно сотня тонн металла врезалась во что-то твердое, но на этот раз он идет откуда-то снизу, издалека.
Сигруд злобно ухмыляется, швыряет миномет в буран, закрывает люк и забирается через дыру обратно в каюту.
* * *
Сигруд лежит на куче сантехники в ванной комнате, пытаясь найти удобное положение. Это кажется невозможным: все трубы, пластины и инструменты как будто специально разложили так, чтобы они тыкали в каждый синяк, царапину или растянутую мышцу в его теле.
Он слышит, как в каюте открывается дверь, и замирает. Кто-то залетает, в панике задает вопрос. В ответ раздаются голоса Ивонны и Тати. Сигруд хранит полную неподвижность: это, скорее всего, рядовой член экипажа, и если он войдет сюда и увидит Сигруда — избитого, в крови, лежащего на разобранном туалете, имеющего при себе немало пистолетов, это вызовет кое-какие вопросы.
Но дверь не открывается. Член экипажа уходит. Потом двигатель аэротрамвая наконец-то опять включается. Сигруд чувствует, как мир шевелится, а потом они очень-очень медленно снова начинают двигаться вперед.
Сигруду хочется выдохнуть с облегчением, но он не рискует. Он должен остаться в укрытии. Он ждет еще несколько минут, а потом…
Он просыпается, фыркнув, когда дверь начинает открываться. Похоже, несмотря на неудобную сантехнику в очень тесной ванной комнате, он заснул из-за полного изнеможения.
Заглядывает Ивонна и пристально смотрит на него. В комнате темно — видимо, прошло много часов.
— Кажется, ты хотел снова собрать туалет, — говорит она.
— Хотел, — отвечает Сигруд и со стоном садится. — Но я не понимал, насколько изранен. Она задала мне хорошую трепку.
— Она? Это существо было женского рода?
— Было. Или есть.
— Так оно не умерло?
Сигруд ощупывает свою руку. Рукав от запекшейся крови хрусткий и липкий. Он не помнит, где получил этот порез, но, видимо, возможностей было предостаточно.
— Не знаю. Множество выстрелов в лицо и грудь почти ей не навредили, — говорит он. — Я не уверен, что смог ее прикончить, взорвав приклеенную к лицу бомбу и скинув поверх нее трамвайный вагон. Скорее всего, она в лучшем состоянии, чем я.
— У нас есть немного времени, чтобы привести тебя в порядок, — говорит Ивонна. — Я сказала стюарду, что ты заболел. Похоже, никто и не думал, что можно вот так напасть на аэротрамвай — инженеры такие гении, но не во всем. Они спросили, кто хочет высадиться на следующей станции, но, поскольку это обледенелая служебная платформа где-то на зубцах Тарсильских гор, мало кто согласился. Так что мы просто продолжим нашу веселую поездку в Мирград.
Сигруд садится на куче труб, тяжело дыша и стараясь поменьше двигаться.
— Выглядишь дерьмово, — сообщает она.
— Выгляжу дерьмово, — соглашается он.
— Я умею оказывать первую помощь.
— Правда?
— Немного. Пришлось научиться медицине, чтобы ухаживать за овцами.
— Я не овца.
— Нет. Воняет от тебя хуже, — она кивком указывает на его руку. — Все еще кровоточит. Надо зашить.
— Мне нужен бренди, — вздыхает он. Морщась от боли, начинает снимать ботинки, потом рубашку. Справа на груди — там, где его ударили копьем, — черное, неприятно выглядящее пятно. Рана не открытая — она закрылась, как если бы наконечник был раскаленным, — но чернота притаилась под кожей, словно чуть ниже плеча в его плоти парит пузырь нефти. А вот его правая ладонь просто выглядит обожженной — как будто наконечник копья подействовал… иначе.
Сигруд давит на черную метку. Она совсем не болит — но и не исчезает. «Неприятно», — думает он.
Ивонна приносит из кофра сумку. Внутри иголки, ножницы и бинты — почти полный комплект.
— Ты подготовилась, — говорит Сигруд, впечатленный.
Она опускается на колени и начинает очищать рану на его руке.
— У нас осталось сорок семь патронов для пистолетов, — говорит она, промокая рану спиртом. — Девятнадцать — для дробовика и пятьдесят пять — для винташей. Впрочем, надо еще подсчитать, с чем ты вернулся. Я уже разобрала дробовик и спрятала. Скажи, когда захочешь отдать пистолеты. Я их почищу и сделаю то же самое.
Сигруд наблюдает, как она работает, протыкая иголкой его плоть. Внезапно ему становится ужасно жаль Ивонну: он представляет ее такой, какой она была, блестящей и смеющейся, и сравнивает с тем человеком, которым она стала сейчас, суровым параноиком, способным небрежно обсуждать боеприпасы, обрабатывая ужасные раны. Она по-прежнему милая, но теперь в этом есть что-то мучительное — неистовая, хрупкая красота осторожной лани на склоне горы, готовой умчаться прочь от щелчка сломанной ветки.
Она ловит его взгляд.
— Что?
— Ты никогда не останавливаешься, верно? — спрашивает он.
— Я не могу позволить себе остановиться, — отвечает она, накладывая новый шов. — Как и ты. Мы ведь поехали в Мирград, в конце концов. Этот город полон зла. Я помню.
— Ты ушла от цивилизации, Ивонна Стройкова, — говорит Сигруд. — Я спрашиваю себя, сможешь ли ты однажды уйти от того, что с тобой случилось.
— Смогу ли я? — переспрашивает она, завязывая нитку. — А ты смог? У тебя было — сколько там — десять лет, чтобы изменить свою жизнь? Ты мог бы сделать что-то еще. Начать заново. Но не стал. Цеплялся за прошлое. Не отпустил его.
Сигруд молчит.
— Может, я дура, — говорит Ивонна. — Все, о чем я могу сейчас думать, — что будет с Тати после всего этого. Может, ты и прав, может, она божественная. Но можно быть божественным ребенком — и одновременно юной, до смерти испуганной, невинной девочкой. — Она отрывает нитку. — И поскольку мы везем ее в Мирград, я думаю лишь об одном: не позволю, чтобы с ней случилось то же самое, что и со мной.
* * *
Когда Ивонна заканчивает свою работу, Сигруд отправляется на поиски Тати. Наступила ночь, и в салоне аэротрамвая темно, но люди не спят, моргают как совы в своих каютах и ждут, не раздастся ли новый взрыв. Сигруд идет мимо них и поднимается по ступенькам к смотровому куполу.
На смотровой площадке никого, кроме Тати. Она сидит в дальнем конце, обнимая колени, и смотрит вверх, в ночное небо. Луна пытается выбраться из путаницы тонких облаков, ее бледное свечение искажено и растянуто слоями льда на стекле.
Сигруд приближается и садится на пол в проходе. Некоторое время никто из них не говорит ни слова.
— С тобой все в порядке? — спрашивает Сигруд.
— Да.
— М-м. Хорошо.
— Наша гондола не испытала ничего особенного — так, тряхнуло пару раз. Похоже, тебе досталось сильнее всех. Ты ранен?
— Да. Переживу.
Пауза.
— Итак, — говорит Тати. — Это было божественное существо.
— Да.
— С такими сражались вы с мамой.
— Да.
— И бог, с которым ты сражаешься, думает, что я такая.
— Э-э. В каком-то смысле.
Снова тишина, которую нарушает лишь тарахтение двигателя и постукивание снежинок по стеклянному куполу над ними.
— Это ведь неправильно, — говорит Тати.
— Что неправильно?
— То, что я… смогла сделать на вокзале. То, что я увидела… будущее или, возможно, будущее. Я хочу сказать… — она издает безнадежный смешок. — Ну конечно же, это неправильно! Разве такое может быть правильным?
— Нет, — говорит Сигруд. — Не может.
— И как я должна теперь жить? Как ты должен жить, когда я рядом с тобой? Я так боюсь…
— Чего?
— Стать кем-то другим, — говорит она. — Измениться. Я не хочу потерять себя. — Она моргает, и слезы скатываются по ее щекам на колени. — Если это случится, тогда… тогда я по-настоящему потеряю маму. Я потеряю то, чему она меня научила. Кем она меня вырастила.
Сигруд на миг задумывается.
— Что ты помнишь о жизни до Шары, Тати? До приюта? Хоть что-нибудь?
— Мало… — признается она. — Я многое помню о приюте, потому что мне было четыре, когда мама меня удочерила. Но до того… Я помню женщину. В снегу. Мы были в лесу. Она плакала. И говорила мне, что ей жаль. Она жалела, что должна отдать меня каким-то людям, но у нее не было выбора. Потом из леса вышел человек и взял меня за руку. И женщина подбежала с плачем, поцеловала меня в щеку. У нее были такие горячие губы. Поцелуй был таким теплым.
— Что это был за мужчина?
— Не знаю.
— Куда вы пошли?
— Не помню. Потом был приют. Но иногда она мне снится. Эта плачущая женщина, чьи слезы сияют в свете костра. Мне кажется, это моя мать. В смысле, она меня родила. И, по крайней мере, в моих воспоминаниях она выглядит человеком. Когда она мне снится, я всегда просыпаюсь с ощущением тепла на щеке. Как будто ее поцелуй все еще там. Как будто тот момент все еще длится. — Она вздыхает. — Несправедливо, что мертвые нас оставляют. Но что еще хуже, они никогда по-настоящему не уходят.
— Да, — тихо говорит Сигруд. — Да, это так.
— Что же мне делать? Что же тебе делать, зная, что я могу оказаться… кем-то другим?
Он долго, медленно вдыхает.
— Когда я был оперативником, у нас имелось три способа думать о разных вещах. Вещи известные. Вещи, о которых ты, по собственному разумению, ничего не знал. И вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого.
— Неудивительно, что у нас по-прежнему так много международных кризисов, — говорит Тати, — если вы, ребята, придерживаетесь таких идей.
— Правило заключалось в том, — продолжает Сигруд, не обращая на нее внимания, — что тревожиться надо только о первой и второй группах. Те вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого, надо было выкинуть из головы.
— К чему ты клонишь? — говорит она. — Это мне совсем не помогает!
— Все дело в том, чтобы принять отсутствие контроля, — говорит Сигруд. — Понять, что ты в сложной и — как это называла Винья? — текучей ситуации.
— Немного трудно принять такую… текучую ситуацию, когда я могу быть божественным ребенком!
Сигруд на миг призадумывается. Потом стягивает черную перчатку с левой руки. Поднимает руку и демонстрирует ей ладонь.
— Бр-р, — в ужасе говорит Тати. — Что это?! Это сделало то существо, с которым ты сражался?
— Нет. Я получил этот шрам очень-очень давно.
— Но кто же его оставил?..
— Непримечательные персоны, — говорит Сигруд. — Заурядные садисты, хотя инструмент, который они использовали, был чрезвычайно необычным. — Он смотрит на свою ладонь, проводит по линиям шрама большим пальцем. — Божественным инструментом. Но… с той поры, как со мной сделали это, я выживал в ситуациях, когда не должен был выжить. Урав, и наш враг, и манипуляции Мальвины… И я смог прикоснуться к тому странному черному существу на борту аэротрамвая этой рукой и не обжегся. Это… противоестественно.
— Что ты хочешь сказать? — спрашивает девушка.
— Я хочу сказать, Тати, что… думаю, я в каком-то смысле такой же, как ты, — говорит Сигруд. — Есть вещи, которые я могу делать. Я их не понимаю. Я не понимаю, как они работают и как воздействуют на меня самого. Я не знаю, изменил ли меня этот шрам, и если да, то как. Поэтому я возвращаюсь к тому, что знаю.
— А именно?
— Есть люди, которые хотят причинить нам вред. — Сигруд сжимает кулак и опускает руку. — И есть те, кто предлагает нам убежище. Мы должны бежать от одних, чтобы добраться до других. Остальное… вне нашего контроля.
Тати грустно улыбается ему.
— Ты умеешь это делать, не так ли?
— Что ты имеешь в виду?
— Когда ты был в другой гондоле с тем существом, ты выглядел… иначе. Ты выглядел расслабленным. Как будто спустя очень долгое время тебе удалось снова сыграть в какую-то игру. Так вы с мамой работали, верно? Она обдумывала, как следует поступить, а потом ты брал дело в свои руки. Ты в этом разбираешься. Тебе наконец-то представилась возможность заняться тем, что ты понимаешь.
Сигруд сидит в молчании.
— Наверное, тебе ее не хватает еще сильней, чем мне, — продолжает Тати. — Чтобы она снова сказала тебе, как поступать. Чтобы она все обдумала. Вот почему ты ждал ее тринадцать лет, верно? Чтобы она сказала тебе, что делать дальше, как вернуть все в нормальное русло. Чтобы она помогла тебе возвратиться домой.
Сигруд отворачивается.
— Обратного пути к нормальной жизни нет, Татьяна Комайд, — тихо говорит он. — Домой я не вернусь. Теперь я это знаю. Мне не выпутаться. Я смирился с тем, что проиграл.
— Но ведь ты уже одерживал верх над такими существами, разве нет?
— «Поражение», «победа» — это слова. А что приходит после них? Что случается потом? — Он смотрит на луну. — В Вуртьястане, после того как умерла моя дочь… Солдаты — они охраняли ее тело, пытаясь поймать меня. Молодые, зеленые новобранцы. Они просто следовали приказам. Я был в гневе, и когда я их обнаружил, я накинулся на них, и я… я…
Гондола со звяком и стуком проходит через следующую опорную башню.
— Твоя дочь только что умерла, — говорит Тати.
— Ну какое же это оправдание? — спрашивает Сигруд. — Я старый, Тати. Все то, что мы бережем, ради чего строим, ради чего живем… Я все это потерял. Теперь меня поддерживают в живых только обида и боль. Это мои путеводные звезды. И я подозреваю, что их хватит ненадолго.
— Значит, ты живешь ради того, чтобы причинять боль, — говорит Тати. — И больше ничего?
Сигруд молчит.
— Знаю, я молода, — мягко добавляет Тати, — но мне кажется, что… что смерть — это всего лишь гроза. Просто ветер и шум. От такого нельзя просить смысла. Даже своего собственного. — Она качает головой. — Я думала, мне станет легче. Ты их убил, ты причинил им боль. Но я… ничего не чувствую.
— С гневом тяжело жить, Татьяна. Я думаю, иногда нас не наказывают за наш гнев — я думаю, гнев и есть наказание.
— Или, возможно, — говорит Тати, — мы просто не наказывали нужных людей.
Они сидят в тишине.
— Мама бы этого не сказала, верно? — тихо спрашивает Тати.
— Нет. Не сказала бы.
— Может, я уже меняюсь. Может, я даже не осознаю, как это происходит.
Сигруд смотрит на нее, стиснув зубы.
— Если ты и впрямь изменишься, Тати… Если что-то овладеет тобой и сделает другой… Я не позволю тебе забыть, кто ты такая. Я буду рядом, чтобы об этом напоминать, Татьяна Комайд. Пока ты не станешь собой.
— Мне показалось, ты не собирался задерживаться здесь надолго.
— Ради тебя я останусь.
Она смотрит на него вопросительно — конечно, задается вопросом, сказал ли он ей на этот раз всю правду.
— Ты устала, — произносит он. — Поспи здесь, если хочешь.
— И ты правда останешься?
— Закрой глаза, — говорит он. — Утром найдешь меня рядом.
Она закрывает глаза.
11. Пространство снов
Взрослый — тот, кто проживает свою жизнь с осознанием, что этот мир он делит с другими. Взрослый — тот, кто знает, что мир существовал до того, как он появился на свет, и будет существовать еще долго после того, как он его покинет.
Иными словами, взрослый — это человек, который в этой жизни видит чуточку дальше собственного носа.
Из письма лидера меньшинства Верхней палаты Парламента Турин Мулагеш генералу Ади Нуру. 1735 г.Они приезжают в город на следующий день поздним утром. Гондола ползет по кабелям через Тарсильские горы, потом — через предгорья, и внезапно появляется он.
Мирград. Город лестниц.
От его вида захватывает дух. Сигруд не был здесь двадцать лет, но этот огромный массивный древний мегаполис с его грандиозными темными стенами в сотни футов высотой и десятки — шириной остался таким же. Дрейлинг видит странные крошечные извилистые конструкции, которые выглядывают из-за вершины стен: гигантские лестницы, ведущие в небеса и оканчивающиеся пустотой. Как ему известно, лестницы — не самое тревожное из искажений и разрушений, оставленных Мигом. Те он видел раньше и знает не понаслышке. Хотя, наверное, они и почти половина города были уничтожены в битве при Мирграде.
И все же Мирград выжил. Город с более чем тысячелетней историей по-прежнему был непокорным, невзирая на время.
— Так странно, — говорит Тати, присоединяясь к нему, — смотреть на город с этого ракурса.
— Я такое уже видел, — смиренно отвечает он.
— Что? — спрашивает Ивонна. — Видел? Ах, да. Точно. Летающий корабль.
Настроение у Ивонны и Сигруда значительно мрачнее, чем у Тати: несмотря на разговор прошлым вечером, девушка переполнена восторгом от того, что они приближаются к Мирграду.
— Видите те стены? Я о них читала все-все, из-за них у города чудовищные инфраструктурные проблемы, потому что он должен расширяться, вместить больше фабрик, чтобы просто производить больше разных вещей, но так как стены почти неуязвимы и, ну, весьма священны, прогресса почти никакого. О! Гляньте-ка туда — тетушка, это же вершина башни Брост! Разве твои фирмы не ее финансируют?
— Да, — угрюмо говорит Ивонна. — Хоть, по правде сказать, я надеялась, что мне не придется увидеть ее собственными глазами…
Тати, не обращая на нее внимания, выдает пулеметную очередь фактов и цифр о Мирграде, которые почти не производят впечатления на взрослых. Сигруд таращится в окно, пока они подъезжают к городу. Он видит их пункт назначения: огромный железнодорожный вокзал, построенный прямо у стен Мирграда, конструкция с крышей из железа и стекла, такая же громадная, красивая и величественная, как та, что в Аханастане. В прошлый его приезд в Мирград этого, конечно, здесь не было — и, приближаясь к земле, Сигруд понимает, что узнает место подле стен.
— Это ведь… вокзал Морова? — недоверчиво говорит он.
— Ну разумеется, — отвечает Тати. — А какой же еще?
— Здесь мы с Шарой сошли с поезда, когда впервые прибыли в Мирград, — поясняет он. — Это была крошечная и грязная платформа, а не вокзал… Мы сюда приехали на старом углевозе.
— Я же говорю вам обоим, что Мирград изменился! — насмешливо отвечает Тати. — Все об этом знают!
Ивонна закатывает глаза.
— Подумать только, девчонка тут впервые… — бормочет она.
Сигруд прищуривается. Их ждет большая толпа — несомненно, из-за катастрофы с гондолой, что ехала следом. Он видит мундиры и время от времени значки.
— Полиция, — говорит он. — И пресса. Видимо, ждут, чтобы поговорить со всеми пассажирами.
— Что нам делать? — спрашивает Ивонна.
— Я найду способ оторваться от вас, — говорит Сигруд, — и сбежать от них. Ивонна, ты сможешь разобраться с кофром и найти средство передвижения или мне нужно украсть автомобиль?
— Я найду машину! — поспешно заверяет Стройкова. — Не надо никуда вламываться!
— Ну хорошо, — соглашается Сигруд. Он идет к двери. — Я пойду первым. Встретимся перед входом в вокзал через тридцать минут. Договорились?
— Договорились, — отвечает Тати.
Сигруд выходит в салон, где нетерпеливые пассажиры собирают багаж и выстраиваются перед дверью в очередь. Он пытается подобраться ближе к ее началу и слышит шум толпы на платформе, когда гондола подъезжает, — людей собралось много, они встревожены, а это значит, что справиться с ними будет непросто.
Двери распахиваются, и Сигруд обнаруживает, что его подозрения справедливы: невзирая на усилия мирградской полиции, в считаные секунды воцаряется истинный бедлам. Выбегающих пассажиров встречают близкие, адвокаты, деловые партнеры, журналисты, и все орут, кричат, смеются, плачут… Оценив ситуацию, Сигруд проскальзывает вдоль края толпы и через несколько секунд уже держит путь к дверям вокзала.
Он идет, не глядя по сторонам, не глядя ни на что. Никто его не замечает. Все сосредоточены на бурном хаосе возле гондолы. С тихим вздохом облегчения дрейлинг входит в здание вокзала Морова.
Сигруд бродит кругами по вокзалу, пытаясь высмотреть новых оперативников Нокова. Он подозревает, что их нет, — судя по внезапной трансформации той сайпурки, мальчишка бросил против них все, что у него было, — но лучше убедиться наверняка.
К своему облегчению, Сигруд ничего не видит. Но пока он смотрит, он не может не изумляться тому, насколько изменился вокзал Морова. Он сравнивает его со своими прошлыми впечатлениями: с тем, как сошел с поезда и увидел, что их ждет трясущийся коротышка Питри Сутурашни, низко кланяется и немыслимым образом принимает его за Шару. Это место было заброшенным, темным и грязным, но теперь оно полнится шумом, движением и вопросительными криками.
Он ждет, пока время почти истекает, и выходит из вокзала через главные двери. Там нет автомобилей, кроме черного абсурдного лимузина. Сигруд останавливается за колонной и достает часы, спрашивая себя, куда подевались обе женщины. Потом он слышит пронзительный свист.
Он поднимает взгляд и видит Тати, которая высовывается из заднего окна лимузина, улыбается и машет ему. Сигруд таращится на нее, а потом медленно подходит к машине.
— Я… не совсем это имел в виду, сказав про средство передвижения, — говорит он.
— Садись, — сварливо отвечает Ивонна изнутри. — И прекрати хмуриться!
Сигруд забирается в машину. Внутри достаточно просторно, чтобы он расположился с удобством. Он растерянно озирается, а водитель — невысокий, крепкий континентец в блестящей черной фуражке — заводит мотор и отъезжает.
— Как… у нас это получилось? — спрашивает Сигруд.
— Тетушка владеет машиной, — радостно сообщает Тати.
— Это машина имения, — объясняет Ивонна.
— Машина имения, — Сигруд большим пальцем указывает себе за спину. — А водитель…
— Чоска, — говорит Ивонна. — Мой камердинер.
— Твой… камердинер.
— Да.
— У тебя есть камердинер.
— Да. Должен же кто-то присматривать за имением, пока меня нет. Это не так уж необычно — иметь камердинера, — говорит она, уязвленная.
— Для пастушки — необычно.
— Ну, поскольку это ты приволок меня в Мирград, я думаю, у тебя нет права меня критиковать. Я была счастлива там, где находилась. — Она смотрит в окно. — По крайней мере счастливее, чем тут.
Тати прижимается к стеклу.
— Я не могу в это поверить. Я не могу в это поверить! Мы на самом деле в Мирграде! Мы действительно здесь!
Сигруд против воли улыбается, наблюдая за нею. Когда они впервые прибыли сюда, Шара ехала в машине, практически уткнувшись носом в стекло, упиваясь видами огромного исторического города — совсем как Тати сейчас. Но в тот раз Сигруду на все было наплевать.
— Вы только посмотрите! — с благоговением говорит Тати. — Вы только гляньте на это все…
Сигруду приходится пригнуться, чтобы увидеть то, что снаружи.
— Да, — удивленно говорит он. — Только гляньте на это все.
Теперь он понимает, как изменился город. Там, где были руины, стоят красивые, блистающие здания, современные кирпичные строения с большими стеклянными окнами — он помнит, что в прошлый раз здесь было очень мало окон с хорошими стеклами. Автомобиль едет по чистым, аккуратным улицам с электрическими фонарями, и нигде не видно ни груд щебня, ни баррикад. Поверхность улиц гладкая, без выбоин, что весьма странно — ведь Сигруд помнит, что асфальт и брусчатка были в трещинах, словно тающий лед на озере. Люди гуляют по улицам с небрежным видом пешеходов, занятых ежедневной рутиной, а не рыскают встревоженно, как в воспоминаниях Сигруда.
Все такое современное, такое организованное. По идущей через высотные здания надземной линии едет поезд метро, и в каждом окне каждого вагона виднеется чье-то лицо. Фонтаны, магазины, деревья. Рынок под открытым небом, где продается мясо и фрукты — настоящие свежие фрукты, которые в Мирграде его воспоминаний раздобыть было невозможно.
Время от времени попадается какой-нибудь кусочек искаженного мира — словно рана в реальности, оставшаяся после Мига. Но все такие места наилучшим образом заштукатурены, превращены в маленькие парки с табличками рядом, где написано: здесь случилось то-то и то-то, и вот что мы помним, и вот что мы знаем.
Историю, которую в известном ему Мирграде ужасно подавляли и из-за которой постоянно препирались, на этих улицах никто не оспаривает.
И вот наконец они подъезжают к Солде. В его дни река была ледяным полем, и к ее грязным берегам лепились крошечные рыболовные лачуги и трущобы; теперь здесь доки, причалы, мельницы, нефтяные заводы, промышленность. Сигруд смотрит, как по извилистому руслу Солды медленно продвигаются корабли и баржи. Это процветающее место, место, куда люди отправляются, чтобы трудиться, работать и мыслить, место, где можно жить.
— Я больше не вижу стены! — говорит Тати. Она смеется. — Это удивительно, не так ли?
Сигруд оборачивается, чтобы взглянуть на горизонт. Там нет даже намека на стены: он забыл, что они становятся прозрачными, как только въезжаешь в город.
— Ох. Точно.
— Знаете, они хотят просверлить еще одно отверстие в стенах, — сообщает Тати. — Чтобы получился проход к запланированным промышленным объектам с той стороны. Фабрики, новые дома и сортировочная станция побольше размером.
— Да ладно, — говорит Сигруд.
— Да! — подтверждает Тати. — Тут всего стало слишком много. Слишком многое стекается в этот город. Эти громадные божественные стены больше не в силах сдерживать Мирград, только не после Вуртьястана и открытия Солды.
Сигруд замирает.
— Открытия Солды? — тихо переспрашивает он.
— Да, — говорит Тати. — Это все изменило, знаешь ли.
Сигруд сидит в тишине, глядя на процветающий мегаполис, и вспоминает молодую дрейлингку, которая однажды ему сказала: «Вот это — это поступь цивилизации: мы внедряем изобретения, которые меняют мир! Да какое там меняют, они диктуют миру свои условия, и мир им покоряется! Достаточно одного толчка — и все пойдет по накатанной, набирая скорость!».
«Сигню, — думает он, — так это ты сотворила это место?»
Теперь большая часть города ему незнакома, но, когда лимузин поворачивает, он внезапно узнает открывшееся впереди зрелище.
Он знает эту улочку и этот переулок. Он помнит, как однажды цеплялся здесь за автомобиль, набирающий скорость. Водитель пытался раздавить Сигруда об стену здания, и дрейлингу с трудом удалось избежать этой судьбы.
Он смотрит на здание впереди. Оно ему тоже известно.
Особняк Вотрова. Такой же, каким был, — от решетки ворот до последнего кирпича в стенах. Выглядит почти так же, как когда Сигруд побывал здесь в последний раз, так много лет назад, только вот сейчас день, и дом абсолютно пуст: ни смеющихся гостей к обеду, ни вечеринок, ни шоферов — и нет Шары Комайд, чтобы сопровождать его.
— Неимоверно странное ощущение, — говорит Сигруд. — Вернуться и обнаружить, что это место единственное осталось неизменным.
— Полностью согласна, — отвечает Ивонна.
Он смотрит на нее. Стройкова выглядит бледной и больной и все продолжает приглаживать прядь, которая лежит безупречно.
Сигруд наблюдает за ней, пока они подъезжают. Она щипает себя за тыльную сторону ладони так сильно, что пальцы дрожат.
Он тянется через салон лимузина, хватает ее за руку и сжимает.
— Все в порядке, — говорит он.
— Это по-твоему, — отвечает она. Но дарит ему мимолетную улыбку.
В конце концов они останавливаются перед массивными парадными дверями. Сигруд пытается распахнуть дверцу машины, но внезапно Чоска оказывается рядом, открывает ее со скромной улыбкой, а потом вытаскивает из задней части автомобиля огромный кофр. Чоска катит его на колесиках ко входу в особняк и открывает двери. Тати шмыгает внутрь, и Сигруд неспешно следует за ней.
Он осторожно входит в вестибюль, который так же огромен и величественен, как в его воспоминаниях: люстра из больших пластин хрусталя, два громадных камина и сотни газовых рожков, которые сейчас не горят.
Он пристально глядит на один из каминов и вспоминает, как таращился в огонь, пил вино и думал о времени, проведенном в Слондхейме. «Но Слондхейм, — думает он теперь, — оказался лишь малой неприятностью по сравнению с последующими годами…»
— Потрясающе! — восклицает Тати, озираясь по сторонам.
— Ты все время это повторяешь, — замечает Сигруд.
— Ну, потому что это и впрямь потрясающе.
— Ты жила в особняке, — говорит Сигруд. — Не понимаю, чем этот тебя так сильно потряс.
— Вы двое совсем не умеете веселиться, — заявляет Тати. — Что ни увидите, на все глядите хмуро.
— Мы не в отпуске.
— Тебе не пришлось застрять в мамином особняке на годы, — говорит Тати. Она подходит к главной лестнице, вздернув нос. — Обойдусь тем, что мне доступно. Я иду искать библиотеку, чтобы прочитать что-нибудь достойное впервые за несколько месяцев!
Сигруд смотрит, как она поднимается, и сердито качает головой.
— Будем снисходительны к молодости, — раздается у него за спиной голос Ивонны.
Он поворачивается и видит ее на пороге особняка.
— Стоит ли?
— Ну… так будет вежливо. — Она тяжело вздыхает и входит в парадную дверь. — Шара мне об этом рассказала — матушке Мулагеш пришлось с таким столкнуться, и ее солдатам. «Боевое эхо», так она это называла.
— Да, — подтверждает Сигруд.
— Когда кажется, что все по-прежнему происходит, — говорит Ивонна. — Как будто ты все еще там, и все продолжается. — Она оглядывается вокруг. — И теперь я на самом деле здесь. Ты когда-нибудь испытывал такое эхо?
— Не от Мирградской битвы, — отвечает Сигруд.
Она снова вздыхает.
— Ваши шпионские дела — ужасная куча дерьма, если позволишь мне сказать.
— Я согласен.
— Ага. Провались оно все пропадом. Давай распакуем оружие. Думаю, у нас с тобой много работы.
— Верно, — говорит он. — Завтра вечером я поеду на Солдинский мост, чтобы встретиться с Мальвиной, и мне надо подготовиться.
— А что потом?
— Понятия не имею. Но я бы предпочел, чтобы вы с Тати остались здесь. Не знаю, что планирует Мальвина. Но я хочу, чтобы Тати была там, где ее можно защитить, а мост к числу таких мест не относится.
Ивонна тихо смеется, пока они открывают кофр.
— До чего же глупо готовить оружие, — замечает она, — когда под градом пуль с головы врага даже волос не упадет.
* * *
Вечером, после того как они распаковали вещи, вымылись и поели, Сигруд, Тати и Ивонна сидят на балконе верхнего этажа и смотрят на город. Тати, конечно, не хочет ничего, кроме как бродить по улицам и все разглядывать, но Сигруд категорически это запрещает. Так что балкон превращается в нечто вроде компромисса: Тати, перегнувшись через перила, указывает на здания и задает вопросы, а Ивонна с Сигрудом изо всех сил пытаются отвечать.
— Помню, Во мне показывал то и это, — говорит Ивонна, потягивая вино. — Вон там Колодец Аханас. А вон там — Коготь Киврея. Или, по крайней мере, отец ему говорил, что они там располагались.
— Сомневаюсь, что Во знал наверняка, — говорит Тати. — Ведь все это исчезло десятилетия назад, во время Мига.
— Что случилось вон с теми зданиями? — спрашивает Сигруд, указывая. — Помню, там был какой-то большой храм…
— Разрушенный во время Битвы, — тихо говорит Ивонна. — Я знаю. Я видела, как все случилось, с этого самого балкона. Улицы заполнились серебряными солдатами… и само небо изрекало слова гнева.
Татьяна расспрашивает Сигруда о Битве, о Панъюе, о Воханнесе и Шаре и о том, чем они здесь занимались. Он старается объяснить, но вдруг понимает, что знает очень мало. Может, все забыл — или изначально ничего на самом деле не понимал.
Он вспоминает, как Шара шла рядом с ним по заснеженным улицам Мирграда, указывая на реликвии и исторические места. Он так скучал и кривлялся, пока она говорила, но теперь его сердце ноет при мысли о том, что она могла быть рядом, рассказывать дребедень про историю или политику, поправлять сползающие очки, и ее волосы были бы кое-как собраны в узел, а от ее жестикулирующих рук исходили бы ароматы чая и чернил.
«До чего жуткий грех — нетерпение, — думает он. — Оно делает нас слепыми к текущему моменту, и лишь когда он превращается в минувший, мы оглядываемся и понимаем, каких сокровищ лишились».
Тати болтает об удивительных вещах, которые читала про Мирград: о планах, о переменах, о строительстве, о новом мире, который расцветает здесь, на берегах Солды, — о том, что Сигруд и Ивонна понимают с большим трудом.
— Могло ли все быть лучше? — спрашивает Тати. — Могла ли мама… лучше справиться со своей работой?
— Не мне об этом говорить, — отвечает Сигруд.
— Может, она была слишком терпимой, — продолжает Тати. — Слишком снисходительной. Когда ты на несколько секунд получаешь власть, а потом…
Сигруд хмурится, вспоминая сказанное Тати на борту аэротрамвая: «Возможно, единственный способ начать с чистого листа — это смыть написанное кровью!» Он понимает, что это слова разъяренного подростка, но все-таки они его беспокоят.
— Все могло быть лучше, — говорит Ивонна. — Но могло быть и гораздо хуже.
— Да, — соглашается Сигруд.
Тати несколько секунд молча смотрит на городской пейзаж.
— Я когда-нибудь перестану их ненавидеть? За то, что они сделали с мамой?
— Жить с ненавистью, — говорит Сигруд, — это все равно что хватать горячие угли, чтобы бросить их в того, кого считаешь врагом. Кто из вас сильнее обожжется?
— Цитируешь Олвос, — констатирует Тати.
— Хм. Я считал, это придумала Шара.
— Нет. Это была Олвос.
— Ну и ладно. Когда ты перестанешь хвататься за угли, Тати?
Девушка пристально глядит на город.
— Не знаю. Иногда они единственное, что меня согревает.
Она опять умолкает. Сигруд косится на нее и видит, что она задремала в своем кресле.
— Спит, — удивленно говорит он.
— День был неимоверно напряженный, — отвечает Ивонна. — Давай отнесем ее в постель.
Сигруд берет ее на руки и идет в спальню, затем кладет на постель. Тати едва шевелится. Он понимает, что девочка, должно быть, совершенно вымоталась.
Сигруд и Ивонна возвращаются на балкон в молчании. Они пьют сливовое вино и смотрят на темнеющий городской пейзаж, не говоря друг другу ни слова, пристально глядят на едва заметные мерцающие очертания стен Мирграда.
— Это больше не наш мир, — произносит Ивонна.
— Да, — отвечает Сигруд.
— Я отвернулась от него всего лишь на несколько лет, и внезапно оказалось, что теперь он принадлежат ей.
— Да. Возможно, ее поколение обойдется с ним лучше. Если она научится прощать.
— Возможно. Я думала, что у нас все получится, у меня и Во, еще до битвы при Мирграде. Мы думали, что все изменим. Устроим радостную революцию.
— Полагаю, Шара думала так же, — говорит Сигруд, — когда она вернулась в Галадеш.
— Лучший мир приходит не в виде потопа, — вздыхает Ивонна, — но постепенно, капля за каплей. И все же иной раз кажется, что за каждую каплю приходится платить печалью и скорбью. Это нас разрушает.
— Тебя это не разрушило, Ивонна Стройкова, — говорит дрейлинг.
Она смотрит на него — сперва вопросительно, потом с полуулыбкой.
— Нет?
— Нет. Я думаю, ты спала. Но теперь ты проснулась.
Она снова поворачивается к городскому пейзажу, который полыхает в лучах заката.
— Я забыла про стены… До чего они странные. До чего невозможные. До чего все это невозможно.
Сигруд не уверен, когда они берутся за руки. Это просто происходит, это предначертанное движение, как падение листа с ветки. Пальцы у нее длинные, холодные и жилистые, но они кажутся очень жесткими и реальными. Он не помнит, когда в последний раз держал кого-то за руку.
Он также не уверен, в какой момент она его целует, — а она целует, в этом нет никаких сомнений. Это страстный поцелуй, но еще и отчаянный, как будто они два беженца, которые пробираются по спорным землям, не зная точно, что принесет завтрашний день.
Он не протестует, когда она ведет его в гостевую комнату. Не главную спальню, как он подмечает — она избегает того помещения. Но когда она заводит его в темную комнату, его внезапно охватывает мучительная неуверенность: Сигруд так долго чувствовал, что его присутствие приносит лишь горе любимым. Его попытки приобщиться к цивилизации, к домашнему уюту, к близости принесли один и тот же результат: трагедию и утрату, за которыми следовало отступление в пустошь, изоляцию и дикость, и сожаление о том, что он вообще попытался что-то предпринять.
Но он не сопротивляется. Он понимает, что ей хочется почувствовать что-нибудь — что угодно, только не то, что она ощущает сейчас. И он ее не винит. Он чувствует то же самое.
* * *
После они лежат в постели вместе и смотрят на лунный свет, который просачивается через рейки в ставнях.
— Сегодня был хороший день, — говорит она. — Я бы никогда не подумала, что скажу это, вернувшись сюда. Но так уж вышло.
— Да.
Она придвигается ближе к нему.
— Нам мало что удается выбирать. Что с нами будет, умрем мы или выживем, кого полюбим. Но мы можем, по крайней мере, сделать один выбор: признать, что иногда нам хорошо. И иногда этого достаточно.
— Иногда.
Он лежит и слушает, как она засыпает — ее дыхание похоже на замедляющийся метроном.
Потом Сигруд слышит внизу какой-то звук — возможно, шаги. Он напрягается, прислушивается внимательней, потом встает.
— О, какой сюрприз, — замечает Ивонна, и ее голос приглушает подушка. — Ты уже уходишь.
— Я что-то услышал, — говорит он.
— Ну еще бы.
Он надевает брюки и рубашку.
— Я правда что-то услышал.
— Гм.
— Я вернусь, — обещает Сигруд, открывая дверь. — Оставайся тут. И сиди тихо.
Он выходит наружу босиком, идет по огромным коврам, перебегая из тени в тень, пока не добирается до вершины лестницы. Там он осторожно выглядывает из-за угла и видит ее.
Татьяна Комайд сидит на полу посреди громадного вестибюля, одетая в белую ночную сорочку. Лунный свет льется через гигантское окно над нею, и в мягком свечении ее фигурка — едва различимое белое пятно, плавающее посреди серо-белой лужи.
Сигруд спускается по лестнице.
— Тати? — спрашивает он.
— Привет, — тихонько говорит она. Ее глаза открыты, но голос сонный.
— Что ты делаешь?
— Мне приснился сон, — говорит она. — Про маму.
Сигруд наклоняет голову.
— Не про ту, которая меня родила, — продолжает Тати. — Про Шару.
— Ночной кошмар? Это он тебя разбудил?
— Нет, не совсем кошмар. Очень странный сон… — Тати глубоко вздыхает. — Мне приснилось, что она здесь. В Мирграде. Я увидела, как она стоит посреди улицы с черным клинком в руке и грозит им Божеству, которое вздымается перед нею. Все выглядело таким реальным…
Сигруд тотчас же узнает сцену.
— Тебе приснилась Мирградская битва?
— М-м. Нет, — говорит она. — Нет, я так не думаю. Потому что ее волосы были такими, какими я их знала, — белыми как снег. И бог был не Колканом. — Она медленно трет висок, как будто страдает от головной боли. — Возможно, это битва в Мирграде. Но не Мирградская битва.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А что можно сказать о таком сне? — Тати встает, потом задумчиво замирает. — Я думаю, моя мама умерла, Сигруд. — Она начинает подниматься по лестнице с другой стороны вестибюля. — Но я также думаю, что она еще здесь. В этом нет смысла. Я знаю, что в этом нет смысла. Я знаю, что такое невозможно. Но в каком еще месте две совершенно противоположные, невозможные вещи могли сбыться, если не в Мирграде? — Она приостанавливается на вершине лестницы. — Может быть, тетя Ивонна права.
— Права в чем?
— Может, нам не стоило сюда приезжать. Может, история здесь весит немного больше. — Она бросает взгляд через плечо на Сигруда. — Надеюсь, завтра вечером Мальвина скажет тебе что-то хорошее, Сигруд. Надеюсь, оно того стоило. — Потом она ускользает и исчезает среди теней.
* * *
Ноков идет вдоль стен Мирграда, одинокий и опечаленный. Наступила ночь, подлинная ночь, в небе бледная и одинокая луна, овеянная туманом. Он может творить ночь, когда захочет — теперь для этого ему не надо даже напрягаться, — но его силы достигают пика, когда приходит настоящая ночь, когда тени удлиняются, и леса заполняет тьма, и даже самые яркие костры превращаются в жалкие искорки света. Вот где он чувствует себя как дома, если у него вообще может быть дом.
Скоро наступит зима, он чувствует ее приближение в воздухе. Зима, когда дни становятся короче, а ночи — длиннее. Когда его сила прибывает, и он ведет неуклонное наступление на день, словно командует пехотой, которая гонит врага по полю боя.
«Но когда я преуспею, — думает он (и не говорит «если преуспею», потому что для Нокова нет никаких «если»), — день превратится в воспоминание, а мир станет чем-то смелым и новым».
Но хотя в глубинах истинной ночи Ноков чувствует себя как дома, он пришел сюда не ради уюта: такая тьма дарует ему силу, и с такой силой он может прогуливаться вдоль стен Мирграда, ощущая…
Чудеса. Сотни, тысячи чудес, и все они трепещут и шепчутся внутри этих стен. Такие чудеса теперь не встречаются, и они далеко превосходят его возможности. Истинные Божества сотворили эти стены давным-давно, когда мир все еще был жарким, свежим и юным, таким же ярким и гибким, как металл в кузне. Ноков не знает, возможны ли сегодня такие чудеса, такие грандиозные смещения и изменения мира.
Он приходит сюда часто. Вообще-то почти каждую ночь он бродит вдоль стен, смотрит и становится все угрюмее.
«Я мог бы это сделать, если бы знал как, — думает он. — Если бы меня научили как. Если бы дали мне силу, которой я должен был владеть».
Но он ничего такого не знает. Сам он не может творить подобные чудеса. Поэтому взамен он идет вдоль Мирградских стен, кончиками пальцев касаясь поверхности этой титанической конструкции, и прислушивается к шепоту чудес, пойманных в глубине…
«Однажды, — думает он, — вы станете частью моих владений».
Если чудеса и слышат его, они не отвечают.
Лишь потому что сильно прислушивается, он слышит, как она приближается, несется с северных гор. Сперва он удивляется и даже нервничает, потому что ее яростное приближение вызывает ощущение чего-то могущественного и совершенно точно божественного.
Он задается вопросом: «Неужели это еще одно дитя? Брат или сестра? Как он посмел приблизиться ко мне?»
Но потом Ноков понимает, что это такое, почему оно кажется знакомым. Часть его самого спешит его приветствовать.
Она спрыгивает к нему с вершины горы, темная и неистовая. Он ждет ее у подножия, следит за приближением и пытается понять, что происходит. Наконец она останавливается перед ним — высокая, словно облитая нефтью безликая женская фигура, и он медленно понимает.
— Мишра? — в ужасе шепчет Ноков. — Это ты?
Мир вокруг него заикается. Тишина заполняет его уши. Но в тишине звучат слова:
<добрый вечер сэр как дела>
Он смотрит на нее с тоской и отвращением. Он протягивает дрожащую руку, и она встает перед ним на колени. Его пальцы касаются гладкого овала ее лица.
— О нет, — стонет он. — О нет, нет, нет… Я не этого хотел. Я совсем не этого хотел…
Звуки стопорятся. Потом:
<добрый вечер сэр как дела>
Он тянется к ней, ощущает ее разум, ее дух и понимает, что на самом деле это больше не Мишра. Какие-то частицы ее интеллекта сохранились, какие-то кусочки той, кого он знал и с кем сблизился. Но лишь обрывки. Не более того.
Он закрывает глаза. Узнав о катастрофе на борту аэротрамвая, он ждал ее звонка. Он полагал, она одержала победу. Но вот она перед ним, с пустыми руками и ужасно искалеченная…
Он понимает, что дал ей слишком много. Слишком много самого себя, чтобы смертный мог такое вынести. Теперь она Тишина, аспект истинной ночи, жуткое безмолвие, сопровождающее чернейшую тьму. Но она не полностью стала Тишиной, ибо какая-то часть Мишры застряла в этом существе, и оно находится в извращенном полусостоянии — не совсем человек, не совсем божественное творение.
— Мне очень жаль, Мишра, — говорит Ноков. — Мне очень, очень жаль.
Она склоняет голову перед ним. Хотя она ничего не говорит, он чувствует, что она понимает, что что-то не так, но не может определить или сформулировать, что именно.
Еще одна заикающаяся тишина:
<добрый вечер сэр как дела>
Одни и те же слова, снова и снова. Он опять стонет, исполненный отвращения к этому увечному созданию и к самому себе за то, что сотворил ее.
Воспоминание-вспышка: Винья Комайд смотрит на него через окошко и улыбается, злорадствуя. «Ты не настоящее Божество, дитя. И никогда не станешь им. Ты не можешь делать то, что делали они. Откажись от этой идеи».
Ноков дрожит от ярости. Его пальцы сжимаются в кулаки.
— Это их вина, — шепчет он. — Их вина! — Он смотрит на стены. — И ее вина тоже. Если бы они просто… Если бы она просто…
Тишина глядит на него, склонив голову набок.
— Они в Мирграде, — говорит он. — Ведь трамвай ехал сюда. Они не спрятались в горах, они не отправились на морское дно, они здесь, прямо здесь, у нас под носом! — Ноков с горящими глазами поворачивается к стенам Мирграда. — Я их найду. Обещаю, найду. И все исправлю.
Тишина склоняется близко, словно пытаясь что-то сказать.
<добрый вечер сэр как дела>
— Что такое? — мягко спрашивает он. — Что ты пытаешься мне сообщить?
Тишина протягивает ему копье и указывает на наконечник. Потом тыкает себя в правую грудь, словно отмечая рану.
<прикоснулась к нему сэр я прикоснулась к нему прикоснулась>
Она протягивает ему копье, демонстрируя наконечник. Заинтригованный, Ноков берет и зажимает острие между указательным и большим пальцами.
Копье — такая же часть его, как и сама Тишина, они созданы из его сердца и сути. Он чувствует, как оно рвется к нему, говорит с ним, рассказывает, что сделало…
Копье рассказывает ему о том, как почти проткнуло даувкинда, как пронзило его одежду, слизнуло всего-то капельку его крови с правой грудной мышцы и в свой черед обожгло, зачернило его плоть, оставило свою печать внутри его тела…
«Оно его ранило. Оно его коснулось. И след прикосновения все еще на нем».
Ноков открывает глаза. Он понимает, что рана даувкинда все еще гноится: копье помнит, что оно так отчаянно пыталось сделать, и желает завершить начатое. Кажется, что копье пометило территорию, словно пес — дерево, и теперь даже с легким ветерком может уловить запах своей цели.
— Значит, мы можем его чувствовать, — говорит Ноков. — Мы можем чувствовать рану, которую ему нанесли… — он поворачивается и смотрит на Мирград. — И он здесь. Но куда же он пойдет?
* * *
Следующим вечером Сигруд, пригибаясь, крадется вдоль берега Солды. Туда, где он останавливается, падают несколько случайных снежинок, как будто зимние тучи в небесах посылают разведчиков на вражескую территорию. Влага и холод создают тяжелый туман, который прилипает к фонарным столбам в густонаселенных кварталах Мирграда, отчего улицы усеяны радужными ореолами.
«Но, полагаю, — думает Сигруд, — лучше так, чем та темень, которая здесь была раньше».
Прибрежные улочки переполнены мирградцами, сайпурцами, и время от времени даже попадаются дрейлинги. Как странно видеть все три народа вместе — и никто не кидается на других с кулаками. Городские фасады, как и население, представляют собой интересную и пеструю смесь: то покрытые шрамами старые реликвии, с большой вероятностью времен, предшествующих Мигу; то чистые и свежие кирпично-бетонные фасады магазинов; то стеклянно-металлические конструкции, что-то коммерческое и беспощадное; а потом, в конце улочки, какой-нибудь вымощенный брусчаткой участок с маленьким указателем, который сообщает зрителю о том, что здесь было до Мига.
Солдинский мост прямо впереди, и то, что раньше было узким как кость мостом, теперь представляет собой широкую — футов двести — улицу с толстыми бетонными опорами. Сигруд вспоминает, как сайпурские краны и машины что-то затевали здесь перед Мирградской битвой — видимо, они сделали свою работу, причем сделали ее хорошо.
«Но как же я разыщу Мальвину?»
Он поднимается по тропинке к мосту. Это наполовину автомобильное шоссе, наполовину рынок. Автомобили, автобусы и лимузины с грохотом и гулом проносятся мимо, обжигая воздух позади себя выхлопными газами. С крыш рыночных ларьков свисают бумажные фонарики. Он принюхивается: мясо на вертелах шипит над ярко-красными углями, струйки пара вьются над носиками медных чайников. Теплый, живой пейзаж; процветающего мегаполиса.
Несмотря на это, Сигруд слегка вздрагивает. Небольшой порез от копья на его груди странным образом болит — боль кажется то горячей, то холодной. Он подумывал о том, чтобы вскрыть рану и попытаться выдавить черноту, как гной, но пока что она ему не мешает, и это точно не важнее всего, чем он занимается сейчас.
Сигруд подходит к краю моста и выглядывает наружу. Воды Солды еще не замерзли. Но он помнит, какими они были когда-то, много ночей назад, когда божественный ужас притаился подо льдом и терроризировал Мирград — когда дрейлинг, вооруженный лишь копьями и веревкой, вложил все силы в битву с этой тварью.
Впрочем, он проиграл. Урав Наказывающий поглотил его. Однако кошмары, обитавшие в брюхе чудовища, не сумели уничтожить дрейлинга, и тот каким-то образом выжил и выбрался невредимым…
Сигруд смотрит вниз, на свою руку в перчатке. «Была ли это удача? Или что-то большее?»
Голос позади него:
— Ты опоздал, засранец.
Он поворачивается. За ним стоит Мальвина Гогач, скрестив руки. Она одета как мальчик — мешковатое коричневое пальто, грива каштановых волос спрятана под черную шапочку. Выражение лица знакомое: нетерпение и язвительное презрение.
— Ты же сказала «вечером», — говорит Сигруд.
— Вот именно, вечером! — Она тыкает пальцем в ночное небо. — Это ночь, мать твою! Вечер давным-давно закончился. Как тебе вообще удавалось выполнять приказы Шары?
— Я здесь, — говорит он. — И попасть сюда было непросто. Многие могли бы погибнуть по пути.
— Ага, аэротрамвай. Я слышала. Это во всех газетах. Значит, твоя работа? За тобой следили?
— Не думаю.
— Не думаешь?!
— Я скинул трамвайный вагон на голову той, кто на нас напал, — говорит Сигруд. — Может, она выжила, но я не думаю, что это ее обрадовало.
— Значит… — Мальвина шевелит челюстью, как будто пережевывает известие. — Она была божественная, да? Та, кто на вас напал?
— Сперва нет; сперва она была просто человеком. Но после того как я проделал несколько дырок у нее в брюхе, она запаниковала и… что-то съела. И изменилась. — Он описывает метаморфозу.
Мальвина сплевывает.
— Вот дерьмо. Это плохая новость. Похоже, он скормил ей частицу самого себя, опасное дело. Он либо отчаялся, либо сбрендил. — Она поворачивается и смотрит на юг. — И там есть… что-то. Что-то новое.
— Что именно? — он тоже смотрит на юг, но ничего не видит. Ну конечно — ведь стены невидимы.
— Не знаю. На стены всегда давят… Может, это он давит. Но теперь давление усилилось. Намного. Это плохо, чем бы оно ни было. И стены отличаются вспыльчивым характером.
— В смысле стены Мирграда?
— А какие еще? Они напичканы беспокойными чудесами, за их счет и держатся. Большая и яркая цепь соглашений и ограничений, и все они такие же взволнованные и нервные, как стайка жаворонков в клетке. Это плохая новость, что бы это ни было. Мне это не нравится. Но такое мне не по силам. Как насчет Стройковой и Татьяны? Ты не взял их с собой?
— Я беру их с собой в безопасные места, — говорит Сигруд. — Во время наших с тобой встреч меня чуть не сожгли и я едва не убился в развалинах корабля, потерпевшего крушение. Это полная противоположность безопасности.
— То есть они в безопасном месте?
— Пока что. У них есть инструкции на случай, если я не вернусь к утру.
— Хорошо. С тобой хотят встретиться.
— Кто? Где?
Она закатывает глаза.
— Ты не можешь сказать, — понимает Сигруд.
— Я не могу говорить о месте, — объясняет она, — или о том, что в нем находится, пока я сама не окажусь там. Это часть игры в прятки.
— Ладно. И как мы туда попадем?
Ворча, Мальвина достает грязные карманные часы.
— У нас на это… четыре часа. Я хотела больше времени, но ты опоздал. Через четыре часа окно закроется, и придется ждать еще какое-то время, чтобы оно снова открылось, и это время я не хочу провести здесь, пока стены дребезжат от давления извне. Ты все еще способен заметить «хвост» в толпе?
— Некоторые вещи, — говорит он, — не забываются никогда.
— Славно. — Она поворачивается и идет прочь. — Ну же, идем! Следуй за мной. И наблюдай за улицами.
Сигруд догоняет девушку.
— На что у нас четыре часа?
— На то, чтобы обойти стены Мирграда, — говорит она, — и открыть все замки.
* * *
Далее следует безумная гонка через окутанные тьмой кварталы Мирграда, где они придерживаются теней, рвов, забытых, окраинных частей мира — тех мест, которые горожане не должны видеть. Сигруд и Мальвина мчатся через переулки и канавы, пробираются по улицам и садам, прыгают по-над ржавыми трубами, а однажды взбираются на опоры надземного метро и мчатся квартал по рельсам, прежде чем снова спуститься.
Наконец Мальвина указывает на пустырь впереди.
— Вот, — говорит она. Кажется, девушка совсем не запыхалась.
Они подбираются к краю пустыря. Сигруд идет первым, проверяя, нет ли засады. Грязь пестрит колючими сорняками и битым стеклом. Кто-то однажды устроил в углу логово, где спал под каркасом старой кровати, из которого соорудили грубое подобие шатра. Но похоже, здесь уже давно никто не живет.
Сигруд машет Мальвине. Она подбегает, пересекает пустырь и идет вдоль дальней линии забора, в котором все доски сломаны и расшатаны, как запущенные больные зубы во рту.
Она все время оглядывается на стены Мирграда. Они теперь довольно близко, так что изгиб огромных стен немного виден — но лишь самую малость.
Наконец Мальвина останавливается и с возгласом «Ага!» приседает возле деревянного забора.
Дрейлинг внимательно наблюдает. Она тянется указательным пальцем и осторожно гладит одну из непримечательных досок. Но ее палец оставляет слабый темный отпечаток, как будто ее прикосновение обжигает доску, но след очень быстро исчезает.
И когда Мальвина заканчивает, что-то… меняется. Сдвигается. Шевелится. Как будто целый городской квартал приподняли на четверть дюйма: в масштабах мира изменение мельчайшее, но ощутимое.
Сигруд озирается, но, в чем бы ни выразилась перемена, увидеть это нельзя. Однако он все-таки уже сталкивался с чудесами, так что по ощущениям знает: это было что-то весьма крупное.
— Что это было?
Мальвина встает и уходит.
— Идем. Нам надо открыть еще четыре.
— Четыре?! — говорит он. — Что, по всему городу?
— А ты собирался сегодня посетить еще какой-то город?
— Почему бы нам просто не поехать на машине?
— Чего? У меня нет машины. У меня ни прав этих треклятых нету, ни денег.
— Я хотел сказать, мы могли бы угнать машину.
— Я не умею угонять машины.
Сигруд раздраженно вскидывает руки и идет по улице к убогому офисному зданию.
— Эй! — кричит Мальвина. — Эй, куда ты собрался? Нам нужно двигаться дальше.
Она всматривается в темный переулок, ищет дрейлинга среди теней. Хмурится, заслышав, как что-то звякнуло, потом брякнуло и наконец громко стукнуло.
— Сигруд? — зовет она.
Затем раздается рычание двигателя, загораются фары и из переулка выскакивает тарахтящий и дребезжащий драндулет. Он со скрипом тормозит перед девушкой. Сигруд сидит на водительском месте, ссутулившись: еще немного — и он бы там не поместился.
Он опускает водительское стекло.
— Садись. И, пожалуйста, скажи, куда нам надо.
* * *
Мальвина напрягается, когда Сигруд поворачивает за угол.
— И сколько автомобилей ты успел угнать?
— Много. Они для любой операции — источник жизненной силы. Угнать авто, поехать куда-то, убить кого-то, загнать машину в реку и так далее, и тому подобное.
— Хм, и сколько раз ты уже это проделывал?
— Куда мы едем?
— Здание оперы. В трех кварталах отсюда.
Сигруд поворачивает за угол и останавливает машину в нескольких футах от оперного театра, чьи алебастровые стены виднеются сквозь туман. Швейцар у парадного входа таращится на них — наверное, спрашивает себя, что эта колымага потеряла возле оперы, но Сигруд припарковался достаточно далеко, чтобы тот не забеспокоился по-настоящему.
Мальвина выскакивает, мчится через пятно золотого света, льющегося из окон оперного театра, и осматривает серую кирпичную стену с видом человека, который читает газету. Потом она находит один кирпич — с виду такой же, как остальные, — и осторожно рисует на нем символ, что-то вроде петли, пересеченной полосой.
И снова кирпич от ее прикосновения темнеет. Опять Сигруд испытывает смутное, далекое ощущение, как будто что-то… сдвинулось.
Он смотрит через окно на расположенные неподалеку стены Мирграда, которые опять едва видны… разве что еле заметно мерцают или поблескивают.
Мальвина запрыгивает обратно в машину.
— Поехали. Теперь в Старый квартал. На северо-запад.
Сигруд трогается и движется в указанном направлении, внимательно соблюдая ограничения скорости. Мальвина глядит в заднее окно, наблюдая за машинами, которые едут сзади.
— Хвоста за нами нет, — говорит Сигруд.
— Это ты так думаешь.
— Улицы Мирграда не предназначены для автомобилей. Если бы кто-то ехал следом, это было бы ужасно заметно. За нами нет хвоста.
— Следи за физическим миром, — говорит Мальвина и прищуривается. — Я позабочусь об остальном.
Сигруд искоса глядит на нее, стараясь не слишком беспокоиться из-за этого замечания.
— Это как штифты в замке, верно? — спрашивает он через некоторое время.
— Что?
— Как штифты в замке или комбинация цифр… Какой-то жест, который надо сделать в определенное время в определенном месте, используя определенное устройство. И когда ты выполнишь все необходимое, где-то откроется дверь. Я прав?
Мальвина отворачивается и смотрит в окно. Как и следовало ожидать, она не может обсуждать эту тему — какие бы божественные ограничения ни сковывали ее, они точно должны запрещать разговоры о «механизме», которым она управляет, — но дразнить ее все равно забавно.
— Эта следующая остановка, — говорит Сигруд, — в Старом квартале. Она близко к стенам?
— Да.
— Механизм, который ты запускаешь, каким-то образом использует стены?
Она сверлит его сердитым взглядом.
— Ты же сама сказала, — говорит он ей, — что внутри них много беспокойных чудес. Может, кто-то достаточно умный смог бы создать другие чудеса, чтобы воспользоваться их энергией — самую малость, чтобы привести в действие что-то секретное? Все равно что поставить чайник на котел парохода. Совсем не так сложно, как снабдить движущей силой целое судно, однако вода нагревается будь здоров.
Мальвина скрипит зубами.
— Ты не дурак. Я понимаю, почему она хочет поговорить с тобой.
— Кто? — спрашивает Сигруд.
Девушка угрюмо молчит, и они едут дальше в ночь.
* * *
Автомобиль подпрыгивает и скрипит, когда его узкие колеса едут по брусчатым, неровным улицам Мирграда. Местами в городе потрудились над дорогами; кое-где не очень. «Впрочем, я надеюсь, — думает Сигруд, когда они попадают в очередную выбоину, — что наша машина доживет до конца путешествия».
Мальвина сидит спереди, ссутулившись, ее бледное лицо почти спряталось за воротником чрезмерно большого пальто.
— Ты знаешь о наших владениях? — спрашивает она. — Владениях?
— Владениях моих братьев и сестер. Детей Божеств. О том, как мы управляем реальностью.
— Кое-что знаю.
Ее странные бесцветные глаза смотрят на дорогу впереди, и в них отражаются огни встречных машин.
— Вот как все устроено. Есть негибкие владения. Они такие, какие есть. Они не меняются. Их нельзя истолковать так, чтобы они превратились во что-то другое или объяли что-то другое. Но другие владения отличаются гибкостью. Они обширны. Они могут расти. Как провалы в земле. Знаешь, что такое провал? Когда соляной купол глубоко под землей пронзает тончайшая струйка воды, она начинает его разъедать. Провал растет и растет, поглощая все подряд. Машины. Дома. Целые деревья. Сам придумай что. — Лицо у нее мрачное и замкнутое. — Вот каковы некоторые из наших владений. Мы и есть наши владения. А некоторые из нас просто прожорливее остальных.
Сигруд гадает, каковы владения Тати. Наверное, что-то связанное с математикой или коммерцией, раз уж она так хороша в экономике, — или, может быть, предсказания.
— И твои владения — такие?
Она фыркает.
— Вот еще. Я же прошлое, забыл? Прошлое — это прошлое. Неподвижное, неизменное, недостижимое. Но наш враг… он эластичен. Он может расширяться бесконечно, скажем так. Его владения представляют собой нечто примитивное, изначальное. Долгую ночь, первую ночь. Тот страх, который ощущаешь, когда остаешься один дома и все комнаты кажутся такими темными. Это и есть он. Это он просачивается в вашу хрупкую маленькую цивилизацию — та первая, опасная ночь, которую человечество провело под открытым небом. Вы думаете, что отгородились от него стенами, оставили в прошлом такую дикую угрозу, но время от времени тревожитесь, что это не так. Вот в чем суть этого страха. Он все еще там, ходит кругами вдоль ваших стен, пытается пробраться внутрь.
— Почему же он такой обширный?
— Потому что другие не в силах ему сопротивляться, — говорит Мальвина. — Он уже пожрал братьев и сестер, которые представляли новшества, смех, разговоры по душам и многое другое. Потому что в такой тьме невозможно смеяться, размышлять или беседовать. Он даже пожрал тех, кто представлял физические феномены, вроде Мозши, олицетворения Холмов, поросших зеленой травой, или Вокайена, Дитяти ледяных горных ручьев. Потому что все эти концепции и значения теряют всякий смысл по сравнению с первой ночью. Трава и ручьи никуда не деваются, конечно, — однако для людей они больше ничего не значат. Ничто не имеет значения, когда ты внутри него. Когда наступает долгая ночь. Ты понимаешь?
Сигруд хмыкает. У него всегда было плохо с абстракциями — а эти абстрактнее не придумаешь, — но идею он уловил.
— У него преимущество по сравнению со всеми вами. И он расширяется, как завоеватель.
— Да. И с каждым пожранным братом или сестрой он присоединяет чужие владения к своим, становясь все сильнее. Он… — Она задумчиво глядит в окно. — Он переосмысливает себя. Переосмысливает свои владения.
— Превращаясь в последнюю ночь, — говорит Сигруд. — Как ты уже сказала.
— Да.
— И что же он сделает, когда пожрет всех вас?
Она долго сидит в молчании.
— Боюсь, небеса упадут. Свет погаснет. И он сделается воплощением всего сущего.
— А потом?
— А потом, господин Сигруд, уже не будет никаких «потом».
* * *
Они останавливаются еще три раза, все время близко к стенам Мирграда. Мальвина водит пальцами по фонарному столбу у главных городских ворот, по задней части скамьи в парке, где когда-то стоял величественный Престол Мира, и наконец на углу она выбирается из машины, поднимает люк и касается единственной заклепки на его нижней стороне. Каждый раз мир сдвигается. Каждый раз все вокруг становится чуть-чуть другим. И вот наконец-то…
— Готово, — тихо говорит она. Смотрит на небо, и он делает то же самое. — Чувствуешь?
— Да, — отвечает Сигруд. — Кажется… что небо чуть ближе, чем должно.
— Мы приблизили ворота. Но теперь надо встретиться с привратником.
— Еще один ритуал?
— Не знаю, как ты, — говорит Мальвина, снова садясь в машину, — но я отношусь к безопасности серьезно. Поехали. Отвези нас обратно к Солдинскому мосту.
Они едут в тишине. Все кажется угнетающе близким, как будто воздух слишком густой или улицы чересчур узкие. Даже люди на тротуарах словно чувствуют это, плотнее кутаются в пальто и дрожат.
— Это стены, — тихо говорит Мальвина. — В них есть чудеса, помогающие людям забыть об их существовании, и чудеса поверх чудес, которые делают их невидимыми, нерушимыми, и все такое прочее. Чудеса, предназначенные для забывания, — вот они-то сейчас и натянулись, как тугие струны.
Сигруд останавливается и паркует машину в нескольких ярдах от Солдинского моста.
— Из-за твоего запирающего механизма.
Мальвина выходит и идет к нижней стороне моста.
Но, прежде чем войти в его тень, она останавливается и смотрит вверх: на улицы, на крыши, на окна и переулки.
— Что-нибудь заметил? — спрашивает она, когда Сигруд догоняет.
— Ничего тревожного.
Она морщит нос.
— Наверное, я просто нервничаю. Такое чувство, что… — она трясет головой. — Ладно, проехали. Займемся делом.
Он следует за ней под мост. Там разместился маленький трущобный городок нищих и обездоленных, нашедших приют под широким мостом. Они большей частью игнорируют Мальвину и Сигруда, когда те проходят мимо, — но какой-то сутулый старик со слезящимися глазами встает и почти шагает с ней в ногу.
— Что-то не так, — говорит он ей каркающим голосом.
— Знаю, — отвечает она. — Я тоже это чувствую.
Старый нищий оглядывается и бросает на Сигруда удивительно острый взгляд.
— Это даувкинд?
— Ага. Надеюсь, он того стоит.
— А ты… привратник? — спрашивает Сигруд.
Нищий ухмыляется.
— Что-то вроде этого.
Они подходят к дальней задней стене под мостом, безликой и пыльной бетонной поверхности, покрытой паутиной. Сигруд не понимает, отчего эти двое направляются прямо к стене, ведь в ней с виду ничего особенного нет, но тут она как будто… вздрагивает.
Или, может быть, содрогается. Как кожа барабана, в который только что резко ударили; бетон трясется и дрожит, пока не превращается в расплывчатое пятно перед его взглядом.
Потом стена прекращает содрогаться. И когда это случается, посреди нее возникает дверь — очень банальная деревянная дверь с потертой старой ручкой.
— Ага. Хм, — говорит Сигруд.
Мальвина испускает долгий вздох.
— Славно. Сработало.
— Значит, мы проделали всю эту работу, — говорит Сигруд, — ради двери?
— Это намного больше, чем просто дверь, — возражает нищий, открывая ее. — Но твои глаза видят лишь то, что видят, я полагаю. — Он низко кланяется, как будто перед гостями при дворе, и все они входят внутрь.
Там узкий и унылый бетонный коридор, который освещает единственная электрическая лампочка на безликом потолке. Нищий закрывает дверь, бормочет извинения и проталкивается между ними, чтобы повести их по коридору.
Тот оканчивается глухой стеной. Но перед нею на полу лежит одинокий кирпич.
Нищий приседает перед кирпичом и бросает взгляд назад, в коридор, потом хмурится, словно только что услышал какой-то подозрительный звук. Затем качает головой, наклоняется и кладет ладони на кирпич.
И тогда кирпич… расцветает.
Это единственное подходящее слово. Кажется, что кирпич разворачивается изнутри, из его глубины с шуршанием и постукиванием выстреливают кирпичные стены. Они заполняют конец коридора, а потом начинают расширять его; пол, стены и потолок возникают из пустоты…
Во что они превращаются, Сигруд не видит. Конец коридора теряется во тьме.
— Ну вот, — говорит нищий.
Сигруд смотрит на него, намереваясь спросить, что за ерунда творится. Но тут он видит, что нищий — больше не нищий.
Вместо него перед дрейлингом стоит невысокий молодой континентец с темной кожей, безволосой головой и яркими карими глазами. У него длинные проворные пальцы, а на лице застыло выражение проницательного любопытства, как будто от пришедшей в голову чудесной идеи.
— Ох, — произносит Сигруд.
— Сигруд, это Вошем, — говорит Мальвина. — Воплощение возможности.
Вошем кланяется ему — снова этот странный куртуазный жест.
— Как поживаете?
— Возможности? — повторяет Сигруд.
— Да, — говорит Мальвина. — Владения Вошема — не то, чем все является, а то, чем оно могло бы быть. Коридор впереди нас, — продолжает она, взмахнув рукой, — на самом деле не существует, но мог бы существовать. Пока Вошем с нами, все выглядит так, словно коридор и впрямь есть. Понимаешь?
— Нет, — честно говорит дрейлинг.
Вошем мягко улыбается.
— Это немного замысловато. Оселки пробуждают дверь, и я соединяю ее с убежищем. Двухуровневая система безопасности. Я провожу вас до лестницы и там оставлю. Неблагоразумно держать ключ слишком близко к замку, если можно так выразиться.
Они втроем идут дальше. Коридор вроде бы не становится уже, но внезапно Сигруду и Мальвине приходится идти друг за другом, как будто стены сблизились, а они этого не заметили. Когда они только вошли, свободное пространство вокруг Сигруда составляло фут, но теперь от его плеч до стен всего-то несколько дюймов. Он тревожится, как бы не пришлось идти боком, чтобы поместиться.
Они продолжают идти. Коридор все длится и длится. Дрейлинг ощущает, что они идут уже десять минут, а то и дольше. Но когда он смотрит назад, то видит дверь на прежнем месте, в каких-то пятнадцати футах позади.
Но они движутся, он это знает. Движутся сквозь что-то, под чем-то…
— Это все — пространство возможности? — спрашивает Сигруд. — Если можно так выразиться.
— Мы проходим через барьеры, — говорит Вошем. — Божественные барьеры. Барьеры, которые почти невозможно преодолеть…
— Но у нас есть ты, — говорит дрейлинг.
— Верно. Многого можно добиться при наличии малейшей вероятности.
Сигруд закрывает глаз и продолжает идти вперед в том же темпе, прислушиваясь к звуку шагов и пытаясь сосредоточиться на том, как это все ощущается, а не как выглядит. Он как будто идет через море песка, и материальный мир кажется всего лишь идеей, которая возникает лишь в тот момент, когда он на нее смотрит, но когда его зрячий глаз закрыт, оказывается, что на самом деле…
Он открывает глаз и видит только коридор.
«Я глубоко во чреве чего-то божественного, — думает он. — И мне это не нравится».
— Мы близко, — говорит Мальвина.
Сигруд смотрит вперед и видит только темный конец коридора. Потом смотрит назад и видит, что они по-прежнему не более чем в пятнадцати футах от двери, через которую вошли.
— Да ладно.
— Ага, — говорит она.
Что-то начинает проступать во тьме впереди: металлическая винтовая лестница, которая петлей уходит вверх, сквозь потолок, в бетонную шахту.
Все трое останавливаются у ее начала.
— Я позволю вам дальше пойти одним, — говорит Вошем. — Я не могу долго оставаться на одном месте. Это слишком опасно.
— Тогда ступай, — отвечает Мальвина. Она протягивает руку и сжимает его плечо. — Этой ночью в воздухе витает что-то странное. Двигайся быстро, ищи безопасные места и не оглядывайся.
Вошем с мрачным видом кивает, поворачивается и рысью убегает по коридору. Мальвина следит за ним, пока он не исчезает за дверью. Потом стены и пол начинают трястись и содрогаться…
— Лучше отойди, — говорит она.
Сигруд слушается. Затем коридор как будто рушится внутрь, длинный и узкий проход заполняется темным камнем, как если бы гранит и суглинок были жидкими, а потом…
Ничего. Просто пустая, темная стена там, где раньше был выход.
Мальвина тяжело вздыхает. Смотрит на лестницу. — А теперь мы идем вверх.
* * *
Лестница кажется намного более плотной и ощутимой, чем коридор, но это мало успокаивает Сигруда. Большей частью потому, что, если он правильно оценил расстояние, они преодолели достаточно ступенек, чтобы оказаться на несколько футов выше Солдинского моста. Но они по-прежнему в высокой и пустой шахте, все идут и идут. Лестница не заканчивается.
Их шаги пробуждают эхо. У Сигруда начинают болеть икры. Он спрашивает себя, не может ли это место задержать Нокова по той простой причине, что здесь нужно очень долго идти, чтобы куда-то добраться.
— Похоже, ты справляешься со всем этим довольно неплохо, — замечает Мальвина.
— Я не впервые столкнулся с божественным, — отвечает Сигруд. — И это лучше того, к чему я привык.
— Да уж, Жугов и Колкан вряд ли могли произвести хорошее впечатление.
— Он был отцом мальчишки, верно?
— Жугов? Да. Правильно догадался.
— И твоим отцом тоже?
Она фыркает, как будто давится идеей.
— Безусловно, нет. Этот мужчина, это существо, было безумнее распаленного зайца. Нет-нет. Мои родители — Олвос и Таалаврас. Надежда и порядок, видишь ли. — Она улыбается. Улыбка слегка язвительная, самую малость. — Прошлое — жестокая, неоспоримая вещь, как Таалаврас. Оно такое, какое есть. Безжалостное, черствое, в точности как все его машины и приспособления. Ну, я немного такая. И все же люди, оглядываясь, видят в прошлом… истории. Предания. Возможность. Надежду. Это похоже на нее. Так что во мне и это тоже есть.
— Понятно.
Они продолжают подниматься по лестнице.
— Знаешь, что самое худшее? — спрашивает Мальвина.
— В чем?
— В том, чтобы проснуться. В плане Жугова спрятать нас в обычных семьях, а потом однажды разбудить.
— Нет. Что?
— То, что… ты все помнишь, — говорит Мальвина. — Ты просыпаешься и осознаешь свою истинную природу — вспоминаешь своих божественных родителей и то, как все было раньше… Но ты еще и помнишь своих смертных родителей. Помнишь, каково просто… быть ребенком, частью семьи. Ты не можешь этого забыть. Я не думаю, что Жугов понимал, насколько это может оказаться больно.
— Ты предпочитаешь все забыть?
Мальвина вздыхает.
— Я не знаю. Время от времени.
Они продолжают подниматься по лестнице.
— У меня вопрос, — говорит запыхавшийся Сигруд.
— Валяй.
— Если Жугов погиб в Мирградской битве, — спрашивает он, — почему божественные дети все еще спят? Почему его чудо не исчезло? Почему они не проснулись все одновременно?
— Да, это забавно, не так ли? — говорит Мальвина. — Я сама задаюсь этим вопросом. — Звук ее шагов затихает.
Сигруд смотрит вверх и видит, что лестница наконец-то закончилась в странном помещении.
Комната длинная, но узкая. На одной длинной стороне — двустворчатая дверь, более десяти футов высотой, с огромными железными ручками и маленькими светильниками по обеим сторонам. Взглянув на дверь, он слышит пронзительное «и-и-и-и…» в ушах, единственную ноту на частоте, которая почти лишает его возможности мыслить.
Мальвина ухмыляется.
— Слышишь шум?
— Да, — отвечает он, морщась.
— Ага. Им не нравится, что ты здесь. Ты никогда не бывал тут раньше. Они не доверяют новым людям. Ну ладно. Хочешь знать, что я думаю? О том, почему некоторые дети все еще спят, хотя Жугов умер? — Она поворачивается к двери и замирает, взявшись за железные ручки. Ее голова чуть наклонена, лицо скрыто в тени. — Я думаю, им это… нравится. Они не хотят прекращать.
— Что прекращать?
— Быть людьми. Им это нравится. Подсознательно они не желают просыпаться. И продолжают спать, оставаясь детьми. Так долго, как только смогут. — Она бросает на него взгляд через плечо. — Я бы не хотела забыть.
— Забыть?
— Все. Ты спросил, хотела бы я забыть. Мой ответ — нет. Я хочу все сохранить. Даже если от этого больно. — Потом она с трудом открывает огромные створки и входит внутрь. — Идем. Но ни к чему не прикасайся!
* * *
Сигруд входит в большие деревянные двери и замирает в изумлении.
Он стоит в длинной и темной комнате с низким потолком, похожей на обширный подвал — может, футов шестьсот или семьсот шириной. На дальней стене ряд окон, через которые льется мягкий синий свет, как будто от далекой луны. Потолок опирается на короткие и толстые каменные колонны, рядами рассекающие комнату. А между колоннами — кровати.
Десятки кроватей. Сотни! Может, много сотен, и все распределены равномерно, так что кажется, что он глядит на огромную сеть из кроватей. Сами они непримечательны, практичные койки вроде тех, какие можно найти в больнице или приюте, с простым белым постельным бельем, простыми белыми подушками, и рядом с каждой — простой деревянный столик, на котором мерцает маленькая лампа.
В кроватях лежат люди. Точнее, юнцы. Самому молодому из тех, кого он видит, примерно одиннадцать; самому взрослому — около двадцати. Все они тихо спят, и прикроватные лампы отбрасывают мягкие разноцветные блики на их дремлющие лица. Сигруд так потрясен, что едва замечает, как позади него захлопываются огромные двери.
— Это… это больница? — спрашивает он.
— Нет, — отвечает Мальвина. — Это наше последнее убежище, — она выдыхает. — Ох, так славно снова оказаться здесь, где я могу обо всем говорить. Ты понятия не имеешь, сколько правил связано с этим местом — это все равно что снять особенно жесткий корсет…
Сигруд подходит к одной из кроватей и смотрит на девочку, которая в ней лежит. Лет пятнадцать, волосы цвета тусклого золота, брови причудливо желтые. Она что-то бормочет во сне и переворачивается на другой бок.
— Не касайся кровати! — напоминает Мальвина.
— Эти дети… божественные? — спрашивает Сигруд.
— Да, — говорит она; подходит и встает рядом. Смотрит на море кроватей и ламп и впервые за все время кажется хрупкой и неуверенной. — Все до единого. По крайней мере их мы сумели спасти. Здесь они могут жить так, чтобы он их не заметил.
Сигруд пристально глядит на лицо спящей.
— Почему они спят? — спрашивает он.
Позади раздается странный голос:
— Это было самое простое решение.
Сигруд резко поворачивается, застигнутый врасплох. Он видит, что кто-то стоит во тьме за ближайшей колонной, и инстинктивно тянется к ножу.
Внезапно Мальвина кидается к нему, отбрасывает руку.
— Нет! Нет. Поверь мне, тебе не стоит этого делать.
Сигруд присматривается к вновь прибывшей. Она шагает вперед, на свет. Невысокая юная континентка, с большими, широко посаженными глазами и кривым ртом. Безволосая — похоже, бритоголовая. Одежда на ней свободная, из белого льна, и хотя в обычной обстановке ее облик напомнил бы Сигруду пациентку психушки, ее взгляд выражает спокойное, стойкое здравомыслие. Тревожно стойкое.
Она ничего не делает и не говорит. Просто смотрит на Сигруда большими, спокойными, широко посаженными глазами.
— Кто это, Мальвина? — спрашивает он.
Вновь прибывшая моргает, изумленно смотрит на Мальвину и улыбается.
— Мальвина?.. — недоверчиво переспрашивает она.
— Заткнись, — огрызается та. — Кое-кому из нас нравятся наши смертные имена.
— Некоторые из смертных имен довольно хороши. Но не это. — Незнакомка снова обращает на Сигруда немигающий взгляд. — Итак, это даувкинд?
— Все меня об этом спрашивают, — говорит Мальвина. — Да. А кто же еще? Сигруд, это Таваан, дух дремоты и сновидений. Она властвует над этим местом.
— Властвует? — переспрашивает он.
— Это место существует в ее реальности, — объясняет Мальвина. — В каком-то смысле в ее разуме.
— Звучит весьма болезненно, — говорит Сигруд. — Надеюсь, от этого есть хоть какие-то преимущества.
Таваан поднимает руку и щелкает пальцами.
Сигруд, заинтригованный, смотрит на ее руку и видит, что та исчезла. Вообще-то теперь он видит, что Таваан и Мальвина обе исчезли. Он озирается и понимает, что его мгновенно перенесли в другой конец помещения, далеко от них, а он этого даже не заметил. Таваан и Мальвина — крошечные точки в отдалении, хотя он видит, что Мальвина крутится на месте и ищет его взглядом.
Голос Таваан доносится издалека, словно эхо:
— Да, кое-какие имеются.
Еще один щелчок, намного тише, и он возвращается на прежнее место. И снова его чувства не успевают заметить перемену в воздухе, звуках или силе тяжести. Как будто комната сдвинулась вокруг него, а он этого даже не осознал.
— Я… понимаю, — говорит Сигруд.
— Она пытается тебя запугать, — Мальвина сердито глядит на Таваан. — Не позволяй ей.
— Но ведь это ты предупредила его не наставлять на меня нож, — говорит Таваан.
— Я не хотела, чтобы ты погрузила его в глубокий сон, — возражает Мальвина. — Это было бы опасно для его здоровья! Та женщина упала и сломала челюсть!
— Но, судя по твоим словам, — говорит Таваан, — с ним такое может и не сработать.
Сигруд переводит взгляд с одной девушки на другую.
— Вы же знаете, что я вас слышу… верно?
Таваан вздыхает и закатывает глаза.
— Она сказала тебе не садиться на кровати?
— Она сказала их не трогать…
— Вот и хорошо, — говорит Таваан. — Ты вырубишься, и нам будет трудно тебя разбудить. Они созданы, чтобы лишать сознания божественных существ, а смертный вроде тебя… твое сердце может остановиться.
— Значит, кровати чудесные?
— Да, — говорит Таваан. Она идет вдоль ряда постелей и смотрит на спящих. — Когда мы используем свои божественные способности, когда деформируем и изменяем реальность вокруг себя, наш враг это чувствует. Нюхом чует. Потому-то ему и удавалось действовать быстрее нас в самом начале. Те, кто пробудился, приманивали его уже самим фактом своего существования. Те, кто спал и не осознавал себя, могли оставаться скрытыми от него, но те, кто все про себя понял… Сам мир меняется, когда мы просто идем сквозь него. А когда мы собирались, встречались по двое и по трое, как будто вспыхивал яркий свет, и мишени возникали у нас на лбу.
— Здесь вам ничего не угрожает? — спрашивает Сигруд.
— Это место существует внутри моих владений, — отвечает Таваан. Она стучит кончиком пальца по своему виску. — Внутри меня. Оно не так уж сильно прикреплено к реальности. Так что ему гораздо сложнее разыскать нас тут.
— Значит, это похоже на его владения, — замечает Сигруд. — То темное место, куда меня затащил враг.
— Здесь не такое средоточие силы, — возражает Таваан. — Но кое-что общее есть.
— Это опасная игра, — говорит Мальвина, — возможно, отчаянная, но мы сохраняем им жизнь уже не один год. Те, кто не захотел спрятаться в убежище… они долго не продержались. Он быстро до них добрался. Мы удовлетворились малыми победами.
— Да уж, грандиозными их не назовешь, — говорит Таваан. — Тебе можно бегать там и заниматься ерундой, пока я сижу тут в одиночестве.
— Я же тебя навещала! — восклицает Мальвина.
— Трижды, — парирует Таваан. — Трижды за прошлый год!
— Я принесла тебе горячий шоколад!
— Да, но без горячей воды, чтобы его приготовить.
— Я же извинилась…
— Извинения, — говорит Таваан, — на вкус совсем не то, что горячий шоколад.
Сигруд громко откашливается.
— Зачем я здесь?
— Зачем? — Таваан фыркает. — Попробовать кое-что весьма отчаянное.
— Это потому что мы весьма отчаялись, — уточняет Мальвина. — Таваан, послушай — он попытался сделать сенешаля.
Глаза Таваан широко распахиваются.
— Что?!
— Ты слышала. Похоже, у него не получилось, но сам факт того, что он попытался…
— Он считает себя таким же сильным, как Божество, — говорит Таваан.
— И это почти правда. Ему почти удалось. Мы не победим в этой битве в одиночку.
— Ты поэтому попросила, чтобы я пришел? — спрашивает Сигруд у Таваан. — Чтобы помочь придумать стратегию?
Таваан удивляется.
— Я?! Я не просила, чтобы ты пришел.
Сигруд, хмурясь, поворачивается к Мальвине.
— Ты сказала… ты сказала, что «она» хочет со мной поговорить. Что за «она»?
Лицо Таваан смягчается.
— A-а. Он не знает.
— Нет, — мрачно говорит Мальвина. — Он не знает. — Она тихонько вздыхает, потом говорит: — Божественные дети… не единственные, кого мы тут спрятали. Следуй за мной. Тут совсем недалеко.
Сигруд идет за ней, все еще растерянный. От странного путешествия, чтобы отпереть дверь под Солдинским мостом и через нее попасть в эту причудливую субреальность, встретиться с похожей на сумасшедшую девушкой, которая называет себя воплощением сна… Он не может постичь, что делает здесь и какой помощи от него ждут, в особенности когда он сам едва понимает, что с ним происходит в отдельно взятый момент.
Мальвина ведет его к дальней стене, той, что с окнами. За ними темно-синее ночное небо, озаренное звездами, а перед средним, самым крупным окном — большое мягкое кресло, обращенное к Сигруду спинкой.
В кресле кто-то сидит: он видит руку на подлокотнике, маленькую и коричневую, с чернильными пятнами на пальцах.
Они приближаются. И тут он ощущает… знакомый запах.
Чай. Чай почо, крепкий и едкий.
Чернила, много чернил, густых и темных.
И еще — запах очень старого пергамента и книг, запах пыли, ароматы библиотеки с ее замшелыми томами…
Сигруд останавливается.
— Нет, — говорит он. — Нет. Этого не может быть.
Мальвина обходит кресло и глядит на него поверх спинки.
— Иди сюда, Сигруд, — мягко произносит она. — Иди сюда.
— Я не могу в это поверить, — говорит дрейлинг. Его лицо дрожит. — Я… я не могу, не могу! Это какой-то фокус.
Мальвина качает головой.
— Никаких фокусов. Просто подойди сюда. Я смогу ее разбудить лишь ненадолго. Так что поторопись.
На трясущихся ногах Сигруд приближается к мягкому креслу и медленно обходит его. И видит ее.
Она, хоть и постарела, все же осталась очень похожа на женщину, которую он когда-то знал: маленькую, непритязательную, с замкнутым лицом и большими глазами, которые за толстыми стеклами очков кажутся еще огромнее. Ее глаза закрыты — она как будто вздремнула. На ее лице куда больше морщин, чем он помнит, ее собранные в неряшливый узел волосы побелели до срока, и теперь белоснежная грива резко контрастирует с темной кожей. На ней простое синее платье и белая кофта на пуговицах; она привалилась виском к левому «уху» кресла, и на ее лице слабая гримаса — как будто такая поза слегка неудобна.
Эта женщина сделала его жизнь такой, какая она сейчас. Она вытащила его из глубин тюрьмы, после того как он все потерял, и дала ему надежду.
— Шара, — шепчет Сигруд. У него пересохло во рту. Он смотрит на Мальвину и сглатывает. — Как это могло случиться? Как… как она сумела выжить?
И тут Шара шевелится, делает долгий, медленный, сбивчивый вдох. Говорит каркающим голосом:
— Никак. — Она открывает глаза и моргает от света, что льется из окон. — Я не выжила. Я, видишь ли, мертва.
12. Посол
Быть политиком — сложная штука: планировать приходится не на завтрашний день, не на послезавтра, не на тот день, что наступит потом, но на десять, двадцать, пятьдесят лет вперед.
Быть политиком — это строить планы по поводу мира, до которого, возможно, сам не доживешь.
Из письма министра иностранных дел Виньи Комайд премьер-министру Анте Дуниджеш. 1709 г.Сигруд не сводит с нее взгляда. Он просто не может осознать, что это происходит на самом деле. Ее смерть была тем, с чем он жил каждый день на протяжении последнего месяца, с чем просыпался по утрам и засыпал по ночам. И теперь оказалось, что все не так, и то, во что он верил, разлетелось на части, словно одуванчик на ветру…
— Турин… Турин сказала, что видела твой труп, — слабым голосом произносит он.
— Наверное, видела, — говорит Шара — мягко, но с ноткой веселого удивления. Однако голос у нее измученный, словно у больной, которая с трудом терпит посетителей у своей постели.
— В Галадеше тебе устроили грандиозные похороны. — Да, Мальвина принесла мне газету, — говорит Шара. — Такие милые венки…
— А потом тебя сожгли, — продолжает Сигруд, — и пепел поместили в гробницу.
— Несомненно, — Шара кивает. — Я ничего из этого не оспариваю, Сигруд.
— Тогда… тогда… кого кремировали? Чей пепел в той урне в гробнице?
— Мой, — говорит Шара. Она слабо улыбается, и ее глаза становятся чуть больше. — Только взгляни на себя, Сигруд… батюшки мои. Ты совсем не изменился. Это изумительно, не правда ли?
— Шара, — говорит Сигруд. — Шара, прошу тебя, как… как ты выжила?
Она садится чуть ровнее и устремляет на него спокойный взгляд.
— Сигруд. Послушай меня. Я это уже говорила. Я не выжила. Я умерла. И я… я на самом деле не Шара Комайд. Я не та женщина, которую ты знал.
Сигруд смотрит на Мальвину.
— Так это все-таки фокус, — он тянется к руке Шары — она ее не убирает — и касается. Рука теплая, хотя кожа мягкая и дряблая; рука старой женщины. — Но она кажется такой настоящей…
— Она Шара, — говорит Мальвина. — Но лишь один ее момент.
— Если точнее, тот момент, что наступил сразу же после детонации, — добавляет Шара. Она приоткрывает платье справа. Он видит капли крови на ее ребрах: миниатюрные входные отверстия раневых каналов.
Он опускается на колени, потрясенный.
— Шара… ты ранена.
— Вообще-то я в курсе, — отвечает она.
Он тянет руку к ее ране.
— Позволь мне… Дай я взгляну, мы найдем какие-нибудь бинты, и…
— Нет необходимости. Я так существую уже много недель. — Она смотрит на Мальвину. — Ведь прошло несколько недель, верно?
— Чуть больше месяца после убийства, — отвечает Мальвина. — После твоего последнего пробуждения прошло пять дней.
— Ух ты, — говорит Шара. — Значит, не так уж долго. — Она снова поворачивается к дрейлингу. — Послушай, Сигруд. Сигруд?
Он не может перестать пялиться на рану в ее боку. Он не может понять ничего из происходящего, поэтому продолжает сосредотачиваться на одной вещи, которую мог бы исправить — с очень, очень малой вероятностью.
— Дома есть аптечка, я мог бы… мог бы…
— Сигруд, — мягко говорит Шара. — Пожалуйста, посмотри на меня и соберись.
Он моргает, отрывает взгляд от раны и смотрит ей в глаза.
Она улыбается.
— Вот. Просто послушай. Бомба в Аханастане взорвалась на самом деле, да. И я была прямо рядом с нею, да. Но Мальвина добралась до меня в тот же самый момент. Она не могла спасти меня от взрыва, не могла оградить от повреждений — другими словами, не могла помешать мне умереть. Но когда все случилось, она сумела сохранить мельчайший осколок меня. Она взяла этот осколок и продлила его, далеко превосходя отведенный ему срок. Вот что ты сейчас видишь перед собой. Я не Шара, Сигруд, не настоящая Шара. Я всего лишь момент из ее прошлого, подвешенный здесь, в настоящем, туго натянутый вдоль всех секунд, которые ты проживаешь.
— Ужасное нарушение правил, — говорит Мальвина. — И настоящая заноза в заднице, так трудно это поддерживать.
— Мальвина искажает прошлое вокруг меня и во мне, — Шара тихо стонет, словно чувствуя это искажение. — Некоторые части меня движутся во времени с разной скоростью — конкретно, рана, прогрессирующая очень медленно. Я бы не рекомендовала никому другому испытать такое состояние. — Она делает сбивчивый вдох. — Не принижая усилия Мальвины, замечу, что смерть оказалась бы предпочтительней. Но Мальвина защищает меня и время от времени будит, чтобы посоветоваться. Они были достаточно любезны, чтобы предоставить мне тихую гавань.
— Безопасная гавань, — насмешливо повторяет Мальвина. — Это ведь была изначально твоя идея: соорудить такую карманную реальность внутри Таваан. Если бы ты это не придумала, мы бы уже все погибли.
— Стоит ли благодарить того, кто говорит «Сделайте это», но сам мало что делает, — спорный вопрос, — говорит Шара.
— Значит… ты можешь длить это вечно? — спрашивает Сигруд.
Мальвина и Шара обмениваются взглядами.
— Мальвина… оставь нас наедине, пожалуйста, — говорит Шара. — Нам с Сигрудом надо многое обсудить. И многое сделать.
* * *
Шара натягивает кофту на плечи. Сигруд жадно впитывает то, как она сидит, как двигается: она потирает правое запястье, слегка опухшее от артрита. Ее ноги застыли в неудобном положении — кажется, она нарочно так села, чтобы избежать нагрузки на спину. Глаза ужасно запали, и взгляд усталый, как будто она не спала с той поры, как он ее увидел в последний раз — в окне на борту суденышка за пределами Вуртьястана, тринадцать лет назад.
Она устало улыбается ему.
— Дело не только в последствиях чуда Мальвины.
— Что?
— Мой внешний вид. То, что Мальвина со мной сделала, утомляет, да… Но моя жизнь была такой же. Я подвергла свое тело большему количеству испытаний, чем следовало бы. Я старая, Сигруд. Точнее, надо говорить, что я была старой. Кто его знает, со всеми этими божественными трюками. Но ты… ты… — Она пытливо разглядывает его лицо, но, в отличие от Мулагеш, не удивляется тому, что находит. Наоборот, приятное смущение испаряется, и выражение ее лица делается хорошо знакомым Сигруду: «Пришло время заняться делами».
— Мальвина упомянула, что ты нашел «Салим», — говорит Шара. — Значит, ты успел пообщаться с Турин. И получить мое сообщение. Верно?
Сигруд садится возле ее кресла, чувствуя себя ребенком, которому бабушка рассказывает сказку.
— Да.
Она откидывается на спинку с болезненным, но довольным видом.
— Ага. Хорошо. Так славно, когда все идет по плану — даже если план включает твою собственную смерть.
— Ты планировала умереть?
— О, я всегда планировала умереть, — говорит Шара. — Это было, скажем так, неизбежно. Поразмыслить пришлось над тем, какая именно смерть меня настигнет. Так странно знать, какой конец был мне уготован. Кажется, все вышло по заслугам, не так ли? После всех наших афер с Комайд покончил именно сайпурский агент. Просто удивительно, что Кхадсе удалось прорваться.
— Через защитные сооружения вокруг «Золотого отеля»?
— Да. Как же у него это получилось? Ты смог выяснить?
— Чудеса в пальто и туфлях. Я использовал их, чтобы помочь Мальвине выбраться.
— A-а. Вот в чем дело. Понятно. — Она смотрит на Сигруда, и веселья в ее лице убывает больше чем наполовину: взгляд делается жаждущим и встревоженным. — И… и Тати. Ты ее нашел?
— Да.
— Вы с Ивонной ее сберегли? — быстро спрашивает она.
— Да. Врагу пока не удалось к ней подобраться. Она сейчас в безопасности в особняке Вотрова, здесь, в Мирграде.
Шара издает долгий и медленный вздох.
— Я бы предпочла, чтобы этого не случилось… Совсем как в былые времена, все собрались в Мирграде — друзья и недруги. Но в этом мире так мало безопасных мест. Мы должны держаться наших оазисов. Как она?
— Она… скорбит, — говорит он. — По тебе, Шара.
Она медленно вздыхает.
— Да. Так и должно быть. Из-за меня она столько перенесла…
— Она сильная, — говорит Сигруд. — Или учится быть сильной. Но… Шара… почему ты не сказала мне, кто она?
— Кто она?
— Да. Ведь Тати… — Сигруд смотрит на Шару. — Она божественное дитя.
Шара молчит. Ее лицо мрачнеет, и внезапно она кажется ужасно хрупкой.
— Они с Мальвиной родня, верно? — продолжает Сигруд. — Они так похожи… Тати — ее сестра. Да?
Губы Шары шевелятся, как будто ей не нравится вкус слов, которые предстоит произнести.
— Да, — тихо подтверждает она. — Да, умный мой Сигруд, ты прав. Они на самом деле двойняшки. Не близнецы, но двойняшки.
Наступает долгая тишина.
— Мальвина — дитя прошлого, — говорит Сигруд. — А Тати… Тати — божественное дитя будущего. Верно?
Лицо Шары от этих слов болезненно морщится.
— Мальвина об этом упоминала, — произносит Сигруд. — О божественных владениях. Вот почему Тати иногда знает, что должно случиться.
Шара долго молчит. Когда она снова начинает говорить, ее голос опять превращается в хриплое карканье:
— Знаешь, я ведь нашла ее в Мирграде. Непосредственно перед тем, что случилось в Вуртьястане. Я путешествовала по Континенту, проверяя, как осуществляется моя политика. Газеты неистовствовали. Думали, я предаю Сайпур, отправляюсь в страну, которую на самом деле люблю. Ну какая галиматья… И все же, знаешь ли, я обнаружила, что улучшений почти нет. В смысле подлинных улучшений. Повсюду беженцы. Голод. Коррупция. И сиротские приюты… Клянусь морями, было так много сирот. Я отправилась в один приют, и все эти малыши выглядели почти как скелеты. Сквозь их лица, сквозь кожу на плечах просвечивали кости. И я увидела среди них эту малышку, которую одолевал кашель…
Она склоняет голову.
— Меня к ней тянуло. Я не понимала почему. Мы поговорили. Она сказала, что очень любит математику. Все болтала и болтала об этом, как случается у детей. А потом спросила, можно ли ей поехать со мной. Я сказала «нет», разумеется, потому что мне пришлось — я же совершала дурацкое дипломатическое турне, понимаешь, и мне нельзя было просто так заскочить в приют и забрать с собой сироту. Но мне не удалось выкинуть из головы ее просьбу. То, как она на меня смотрела, то, как умоляла забрать ее домой… Это походило на эхо в моей голове. Я была вынуждена дать делу ход и устроить удочерение. — Она смотрит на него, ее темные глаза проницательны и внимательны. — Мальвина тебе рассказала, верно? Про чудо Жугова?
— Да. Кое-что.
— О том, как это чудо поместило детей в нечто вроде сомнамбулической тюрьмы? Как они дрейфуют от одной приемной семьи к другой?
— Да.
Она опять откидывается на спинку кресла.
— Я переживаю… Я переживаю, были ли действия, которые я предприняла, на самом деле моими. Может, чудо вынудило меня удочерить Тати, и ни я, ни она этого не поняли. Какая удручающая мысль… Вся твоя любовь может быть основана на лжи.
— Она переживает о том же из-за тебя, — говорит Сигруд.
— Что? Что ты имеешь в виду?
— Она поняла, что ты… не была с нею полностью честна относительно своего прошлого.
Глаза Шары расширяются.
— A-а. Ну да, — она издает смиренный смешок. — Знаешь, я о том и не подумала. Теперь-то кажется очевидным, что Тати, сбежав из Галадеша в огромный мир, не могла не обнаружить, кем я была в прошлой жизни… Она рассердилась?
— Да.
— Сильно?
— Да.
— Полагаю, у нее есть на это право, — тихонько говорит Шара. — Было так… приятно сделаться обычным человеком. Матерью. Всего лишь матерью. Я просто… хотела, чтобы это продолжалось. Я не хотела ничего портить.
— Но получилось иначе, — говорит Сигруд. — Не так ли?
— Да, — отвечает Шара. — Получилось иначе. — Она облизывает губы. — Тати начала… предсказывать разные вещи. Однажды она сказала нашей садовнице идти домой, и оказалось, что ее муж ужасно заболел — не вернись она вовремя, не спасла бы его. Были и другие инциденты. Она как-то раз задержала почтальона у нас дома, и этого хватило, чтобы он не попал в кошмарную автомобильную аварию. И, конечно, ее одержимость биржевыми котировками… Вот тогда-то я и начала волноваться. Она была в этом хороша. Слишком хороша. Она хотела сама заняться инвестированием, но я положила этому конец. Стоило кому-то что-то заподозрить…
Она качает головой.
— Слава морям, я увезла ее в Сайпур. Сила божественных детей за пределами Континента работает не так хорошо. Кто знает, что могло случиться, не забери я ее отсюда. Но тогда я и начала проверять сиротские приюты на Континенте, пытаясь разобраться — не благословило ли ее, не очаровало ли какое-нибудь случайное чудо… И я обнаружила, что Тати уже удочеряла другая семья. Много лет назад. А когда я увидела фотографии той семьи, то оказалось, что Тати с той поры совсем не изменилась.
Я испугалась. Я пришла в ужас. Я переосмыслила все, что знала об этой девочке. Я задавала ей вопросы о жизни на Континенте. Она ничего не помнила о другой семье, о прошлом. Я начала поиски… и нашла кое-что еще.
Больше детей. Больше детей, которые странствовали с места на место, бесчисленное множество раз меняя приемные семьи. Я обратилась к кое-каким контактам в министерстве. И вот тут-то выяснилось, что был в нем еще один человек, который интересовался континентскими сиротами.
— Винья, — говорит Сигруд.
Шара кивает, ее взгляд делается жестким.
— Да. Винья наткнулась на одного из них еще до Мирграда. Я обнаружила ее бумажный след. И это привело меня — весьма окольными путями — к «Салиму». И тому, что она там устроила, — Шара вздыхает. — Он, знаешь ли, ненавидит меня. Наш враг. Я не могу его винить. То, что моя тетя сотворила с ним… Это военное преступление, как оно есть. Но он ужасно целеустремленный и ужасно умный. Вы встречались?
Сигруд кивает.
— Надо же, — тихо говорит Шара. — Мне так и не удалось. Он вечно ускользал от меня, этот маленький гений… Какой он?
— Юный, — отвечает Сигруд. — Выглядел как подросток. Сердитый подросток. Неистовый ребенок, на грани взрыва. Он был особенно чувствителен по поводу отца — когда я упомянул о том, как ты его убила, он полностью вышел из себя.
— Вот как, — говорит Шара. Она склоняет голову набок, словно делая мысленную заметку. — Интересно.
— Он… он то самое искалеченное божественное дитя, о котором ты читала в своих книгах?
Она устремляет на него пристальный и проницательный взгляд.
— А об этом ты как узнал?
— Я… побывал у тебя дома, — говорит Сигруд. — Я видел книги в твоей комнате.
— A-а. Понятно. — Она расслабляется. — Да, я видела в газетах, что мое имение сгорело. Ты ничуть не утратил изящества, Сигруд. Но, отвечая на твой вопрос… Я не уверена. Я думала, что он тот самый ребенок, который хочет вернуть себе все, что украли изначальные Божества, — но мне не удалось найти этому доказательств. Я думаю, изначальные Божества прибегли к одному из своих излюбленных фокусов — изменили прошлое, изменили память этого увечного дитяти, чтобы оно никогда не вспомнило, кем было на самом деле. Так что если наш враг — тот самый ребенок, он и сам может ничего не знать.
— Но если травма может заставить ребенка вспомнить о своей божественной природе, — говорит Сигруд, — возможно, пытки на «Салиме» вынудили его вспомнить очень, очень многое.
Она едва заметно кивает.
— Возможно. Я изо всех сил старалась узнать о нем больше, но не преуспела. И он был готов. После «Салима» я начала искать его. Думаю, он меня вычислил, потому что организовал маленькое представление — проявление божественного, о котором мне доложили по моим каналам. Я должна была догадаться, что это уловка, потому что о случившемся прознали только мои люди и больше никто. Но я начала расследование, обеспокоенная тем, что это могло быть как-то связано с ним. И сделала одну критическую ошибку — взяла с собой черный свинец.
Сигруд кивает — внезапно ему все ясно.
— И он его украл. Верно? Вот почему ты так и не использовала черный свинец против него. Я так много об этом думал.
Она горько улыбается.
— Верно. В тот момент я не осознавала, насколько он силен. Он контролирует все, что погружено во тьму. А я ведь вряд ли собиралась держать черный свинец на верхней полке шкафа, на свету, не так ли? Когда я обнаружила, что он пропал, мне стало ясно, какая опасность нам угрожает: мне и остальным божественным детям. Тогда-то я и выследила Мальвину. И мы на самом деле приступили к организованным действиям. Но потом, к несчастью… — она печально улыбается, — я умерла. Что довольно-таки усложняет ситуацию.
— И… что же нам теперь делать? — спрашивает Сигруд.
Она ненадолго задумывается. Потом говорит:
— Так. Помоги-ка мне встать.
— Ты это можешь?
— С чьей-то помощью — да. Я бы хотела сделать кое-что, чего не делала очень долго, — она дарит ему сияющую улыбку. — Я хочу с тобой прогуляться, Сигруд.
* * *
Они идут вдоль стены с окнами, Шара цепляется за его правую руку, ступая неуверенно и шатко. Но в этой прогулке есть странное умиротворение, как будто они пожилая пара, давно женатая, неспешно бредущая через парк. Хоть сам Сигруд этого не чувствует, он ощущает исходящее от Шары… удовлетворение.
Слева от них тянутся ряды кроватей, из темной комнаты доносится тихое сопение и вздохи.
— Их так много, — говорит он.
— Да, — отвечает Шара. — Если точнее, триста тридцать семь. Лишь четверо из шести Божеств были способны к воспроизводству, но… они времени зря не теряли. Думаю, на протяжении тысяч лет им часто приходилось выдумывать себе занятия.
— Почему ты ими занялась? — спрашивает Сигруд. — В мире столько несчастных, которым нужна помощь прямо сейчас, — почему они?
— Потому что никто за них не заступился, — говорит она. — Ни союзник, ни защитник. Люди хотят либо управлять ими, либо убить. И, полагаю, прожив с Тати так долго… я поняла, кем она могла бы стать, если бы рядом с ней не оказалось меня. А если бы много лет назад Винья схватила ее? Хоть я не уверена, что обошлась с девочкой лучшим образом… Я лгала ей о себе, о мире… Может быть, мы, Комайды, просто отравляем все божественное.
— Она любит тебя, Шара, — говорит Сигруд.
Шара отворачивается.
— В самом деле? — говорит она.
— Да. Она задавала мне много вопросов о тебе. О том, кем ты была. Я как будто проделал для нее волшебный трюк.
Шара слабо улыбается.
— У меня есть подозрение, что все родители надоедают своим детям. Полагаю, я ничем не отличалась от остальных. Я смотрела, как она спит, и спрашивала себя: кто ты? Кем ты станешь однажды? Вспомнишь ли ты обо мне? Или я стану всего лишь милой тенью, слабой и расплывчатой, притаившейся на границе твоих воспоминаний, пока ты будешь проживать отведенные тебе годы?
— Протестуя против всех несправедливостей жизни, — говорит Сигруд, — больших и малых, ты попросту лишаешь себя времени, чтобы жить.
— Используешь мои собственные слова против меня. Как жестоко с твоей стороны.
— Это хорошие слова, — говорит он. — Я часто о них думаю. В последнее время все чаще и чаще. Но все же я задаюсь вопросом… если Тати верит, что ты умерла, — а она верит, насколько мне известно, — тогда почему она… не вспомнила? Почему не осознала свою божественную природу?
— Я постоянно об этом размышляю. Подозреваю, что, поскольку Тати божественная, у нее есть множество чувств, которых не имеем мы. И хотя эти чувства подавлены, как и вся ее божественная природа, они подсознательно снабжают ее сведениями. И, похоже, одно из этих чувств воспринимает или понимает, что… что я не полностью покинула этот мир. Она ощущает, что меня продлили и растянули далеко за пределы моей подлинной смерти. Она знает, что я все еще здесь. Поэтому и не скорбит по-настоящему.
— Думаю, ты права, — соглашается Сигруд. — Она говорила мне о чем-то в этом духе. Ей кажется, что она сходит с ума.
Шара вздыхает.
— Каким испытаниям я ее подвергла… Так странно чувствовать вину всего лишь за то, что ты жива. Пусть даже то, чем я являюсь сейчас, в строгом смысле слова живым не назовешь.
Сигруд окидывает взглядом комнату и видит Мальвину и Таваан, которые сидят рядышком на полу, спиной к нему и Шаре. Очень близко друг к другу. Он смотрит, как Мальвина обнимает Таваан, а та склоняется к ней, кладет голову ей на плечо. Потом Таваан берет Мальвину за руку и крепко сжимает — жест глубокой близости, такой обычный, что обе девушки его даже не осознают.
— Они тоже сестры? — спрашивает дрейлинг.
— Нет, — говорит Шара.
Он ненадолго задумывается.
— A-а. Понятно.
— Хорошо, что у них есть это, — говорит она. — Мальвина как никто заслуживает тихого момента утешения.
— Мальвина сказала, что помнит многое из старых дней… я имею в виду божественные дни.
— Это верно. Мальвина — из старших и самых могущественных детей. Она уже давно избегает нашего врага. Но из всех детей она представляет для него наибольшую угрозу.
— Тогда почему она не помнит свою сестру-двойняшку? — говорит он. — Я спросил, думает ли она, что Тати божественная, — и Мальвина ответила, что нет.
Короткая пауза.
— Я думаю, — тихо говорит Шара, — это связано с их природой. Понимаешь, сила определяет их образ действий. Мальвина — дух прошлого, а Тати — будущего, и прошлое с будущим не признают друг друга, не так ли? Некоторые божественные дети и даже истинные Божества отталкивали друг друга. Вуртья и Аханас совершенно точно были готовы разорвать друг друга на части, как и положено жизни и смерти.
Сказав это, Шара делает нечто хорошо знакомое Сигруду: поднимает руку, поправляет сползающие очки и потирает большим и указательным пальцем переносицу под ними. На протяжении совместной службы он несколько раз такое видел, всегда во время трудных встреч — Шара была отменной лгуньей, но когда она нервничала, что ее ложь будет обнаружена, то выдавала себя этой странной привычкой.
— Шара, — говорит дрейлинг. — Ты что-то от меня скрываешь?
— Как всегда, — тотчас же отвечает она. — И это ради твоего же блага.
— Я… мне стоило немалых усилий попасть сюда, к тебе…
— А мне стоило немалых усилий не прибегнуть к самым отчаянным планам, — парирует она. — Есть вещи, Сигруд, которые мне бы не хотелось делать. Но в будущем, возможно, придется так и поступить. И когда настанет час, я не могу позволить тебе остановить меня. Вот почему ты не можешь о них узнать. Понимаешь?
— Как в старые добрые времена.
— Да. Совсем как в старые добрые времена. И мы отчаянно нуждаемся в некоторых твоих старых талантах. — Шара бросает взгляд на двух девушек, которые улыбаются друг другу. — До чего загадочны дети. Как время их меняет. Вот кто истинный враг — время. Мы мчимся ему навстречу, а потом пытаемся замедлить его прибытие. — Она вздыхает. — И время играет против нас. Мы больше не в силах победить врага в одиночку. Нам нужна помощь. И вот тут потребуешься ты, Сигруд. У тебя хорошо получается забираться в труднодоступные места. И ты мне нужен для последней миссии — отправиться в весьма труднодоступное место и стать нашим послом.
— И куда же?
— В святилище Олвос, — говорит Шара. — Где ты будешь умолять ее помочь нам.
* * *
Вошем, снова в облике бродяги в лохмотьях, идет вдоль берега Солды пружинистым шагом, с улыбкой на лице. Он, конечно, осознает серьезность положения, но ему трудно не быть в приподнятом настроении. Как воплощение возможности, он склонен испытывать оптимизм даже в самых сложных ситуациях.
Прямо сейчас, когда он пересекает улицу, полную винных баров, кафе и салонов, где женщины в брюках (очень недавнее нововведение) идут рука об руку с молодыми мужчинами в ярко-синих пальто и меховых шапках, его ум весь кипит от потенциала. Большей частью это чисто сексуальный потенциал: неистовое желание хоть самой малой вероятности того, чтобы эта ночь наконец-то завершилась правильно и кое-кто согласился тайком уйти с тобой в твою квартиру или, по крайней мере, куда-то в уединенное место, где мягко и темно, где ваши пальцы переплетутся и ты, оголив плечо, почувствуешь горячее дыхание на своей шее…
Есть и другой потенциал, разумеется. Плохой. Вероятность слова, сказанного во хмелю, в неподходящий момент. Вероятность упустить человека, который мог бы помочь тебе преобразиться и познать себя в большей степени, чем ты осилишь в одиночку.
Все эти возможности текут сквозь Вошема, как притоки, впадающие в реку. Есть и определенности — определенность смерти, к примеру, и возраста, и смены времен года. У некоторых людей судьбы очерчены четко и полны событий, которых нельзя избежать, — но Вошем их не замечает. Для духа возможности определенности почти невидимы. Он над ними не властен. Он сосредоточен на вероятностях, весь гудит от их энергии, он смотрит, как события вспыхивают и бледнеют, будто фейерверки в ночном небе.
Вошем закрывает глаза. Просматривает их все, одно за другим, как будто видит сны.
Но тут одна вероятность проскальзывает в его разум…
Он открывает глаза. Стены Мирграда впереди него становятся черными — совершенно, безупречно черными, — а потом начинают… разворачиваться. Они раскрываются, словно тянущиеся к свету бутоны, но при этом продолжают расти и расти, заворачиваясь вокруг него, пока не превращаются в башню, высоченную и черную, стремящуюся в небеса…
Вошем моргает. Вероятность исчезает. Башня пропадает. Стены Мирграда, как всегда, далеки и прозрачны. Он идет дальше.
Вошем знает, что вокруг витает много очень странных вероятностей. Это ведь Континент — здесь все возможно.
Но эта… эта как будто сделалась чуть более вероятной.
Это его тревожит. Он почти забывает странное чувство, которое преследовало его от самого моста: чувство, что за ним кто-то наблюдает. Он проверял, разумеется, и был внимателен, и даже поискал соответствующие вероятности. Так или иначе, он ничего не обнаружил. Значит, он в безопасности. Верно?
Верно же?
Вошем продолжает идти.
* * *
Сигруд подводит Шару обратно к ее мягкому креслу.
— Как же я смогу говорить с Божеством? — спрашивает он.
— Я однажды там была, — отвечает Шара. — Давным-давно. Ближе к концу событий в Мирграде. Она обратилась ко мне, попросила прийти. И я пришла.
— Ты мне об этом не рассказывала, — замечает он с обидой.
Она машет рукой.
— Я занималась свержением Виньи, а потом — твоим переворотом в Дрейлингских республиках. На пустые разговоры времени не было.
— Рассказ о том, как ты попала в гости к Божеству, — очень даже не пустой разговор!
— Достаточно сказать, — убедительно произносит Шара, — что в то время такая тема для разговора была бы сложной. Так или иначе, в физическом мире есть место, соединенное с ее святилищем — в точности как эта комната соединяется с физическим миром под Солдинским мостом. Но Олвос окружила себя защитой — Мальвина и остальные так и не смогли через нее пробиться. Она намного, намного сильнее, чем они.
Сигруд помогает ей опуститься в кресло.
— И почему со мной должно получиться иначе?
— Хороший вопрос. И он меня весьма тревожит, — она со стоном, держась за бок, откидывается на спинку кресла. — Ты же не дурак, Сигруд. Ты сам понимаешь, что не выглядишь на… постой, сколько тебе лет? Пятьдесят? Шестьдесят?
— Шестьдесят три.
— Клянусь морями… — она поправляет очки и смотрит на него, моргая. — Что ж. Ты понимаешь, что не состарился, как полагается, — верно?
Поколебавшись, Сигруд кивает.
— И ты, конечно, понимаешь, что успешно противостоял божественному воздействию, причем чрезвычайно много раз? И каждый раз… каждый раз это было связано с твоей левой рукой, не так ли? Она играла какую-то роль в твоем выживании?
Сигруд снова кивает. Слушая, как кто-то говорит о его страхах и тревогах, он ощущает сильное беспокойство.
— Дай взглянуть, — просит Шара и протягивает руки — маленькие, коричневые и морщинистые.
Он кладет левую руку ей в ладони. Она рассматривает шрамы, которые не изменились за десятилетия: весы Божества Колкана, ждущие возможности взвешивать и судить.
— Я не понимаю, — тихо говорит Шара. — И у меня нет даже идей о том, как это действует. У шрама не должно быть никаких эффектов, ведь Колкан мертв. Но… что-то изменилось, когда тебя пытали в Слондхейме, Сигруд. Дело не в том, что ты невосприимчив к эффектам божественного, — будь оно так, Мальвина и остальные не смогли бы тебя перемещать или защищать, — а в том, что ты можешь им сопротивляться, не подчиняться, ослаблять их.
— Я не понимаю.
— Я тоже. В книгах я такого ни разу не встречала.
— Но ты думаешь… ты думаешь, что я мог бы использовать это, чтобы проникнуть сквозь защиту Олвос?
— Возможно. Нам придется рискнуть. Наш враг хочет сам сделаться Божеством. Если еще одно Божество будет на нашей стороне…
— Начнется новая божественная война, — мрачно говорит Сигруд.
— Я надеюсь положить ей конец еще до начала, — говорит Шара и вздыхает. — Может, это было неизбежно. Может, мне не стоило вести себя так осторожно, так опасливо. Может, я должна была немедленно перейти к открытой войне с нашим врагом. Но сколько раз мы видели, как дети в солдатской одежде маршируют на войну? Я оглядываюсь сквозь годы и вижу… вижу только искалеченных детей, которые рубят вслепую, пытаясь отомстить за прошлые обиды. Я не могу заставить себя увековечить это, Сигруд. Я не стану частью истории, какую так хорошо знаю. Я всеми силами постараюсь этого избежать. — Она поправляет очки. — Надеюсь, это последняя битва. Достаточно одного толчка.
По лицу Сигруда пробегает туча. Он отворачивается.
— Что не так? — спрашивает Шара.
— Ничего.
— Вот уж нет.
— Просто… Сигню сказала мне это однажды. — Он смотрит на Шару. — Достаточно одного толчка.
Она грустно улыбается.
— A-а. Цитата из Тинадеши. Жаль, что нам так и не удалось познакомиться. Кажется, она бы мне понравилась.
— Да.
Мальвина и Таваан, возможно почувствовав, куда завела их беседа, встают и подходят, держась за руки.
— Мы подбираемся к отчаянной части? — спрашивает Таваан.
— Да, дорогая, — с теплотой отвечает Шара.
— Ты ведь знаешь, что я в несколько раз старше тебя, верно? — спрашивает Таваан. — Не надо разговаривать со мной, как будто ты моя бабушка.
— Возраст — это просто цифра, дорогая, — отвечает Шара тем же материнским тоном. — Я сообщила Сигруду, что мы от него хотим.
— Но я до сих пор не знаю, что мне следует делать, — говорит Сигруд. — Вы хотите, чтобы я отправился туда, где прячется Олвос, и одолел ее защитные заклятия… как? С помощью силы в моей руке, которую я едва понимаю? И к чему вообще я должен ее применить?
— Точка, к которой привязано святилище Олвос, находится в лесу, — говорит Мальвина. — Прямо за владениями губернатора полиса.
— Ты хорошо знаешь это место, Сигруд, — добавляет Шара. — Ты там восстанавливался после Мирграда.
— Там все устроено слоями, — говорит Мальвина. — Миры внутри миров, целая вереница. Широкие и узкие полосы разнообразных реальностей. Какое бы заклинание, морок или чудо ты ни нес с собой, надо опробовать его, чтобы прорваться через них.
— Так похоже на твои обычные планы, Шара, — говорит Сигруд, раздосадованный. — Самого главного в них вечно не хватает.
— И все же в прошлом нам сопутствовал успех, — возражает она. А потом прибавляет: — Большей частью.
— Надо действовать сейчас, — говорит Мальвина. — Немедленно. Мне кажется… мне кажется, он каким-то образом о нас узнал. Снаружи, в городе, в воздухе витает нечто плохое. Надо действовать, пока он не успел подготовиться.
— Ты согласен? — спрашивает Таваан. — У нас не будет другой возможности.
— И ты очень талантлив в том, что касается импровизации, — прибавляет Шара.
— Импровизировать с ножами, пистолетами, бомбами я могу, — отвечает Сигруд. — Но импровизировать с Божеством… Тут уверенности куда меньше. — Поколебавшись, он говорит: — И все же ты не ответила на один вопрос.
— Какой? — спрашивает Шара.
Он смотрит на нее.
— Мальвина может длить… длить тебя… бесконечно?
Таваан и Мальвина смотрят друг на друга, чувствуя себя неловко.
Шара улыбается ему, но ее глаза печальны.
— Нет, Сигруд. Разумеется, нет.
— Но… что тогда случится?
— Этому придет конец, — взмахом руки она указывает на собственное тело. — И все будет так, словно то, что ты сейчас видишь перед собой, никогда не существовало.
— Ты просто исчезнешь?
— Да. Исчезну.
Он склоняет голову.
— Но… Но это несправедливо.
Она улыбается с отчаянием.
— Знаю.
— Это неправильно! Я не могу потерять тебя, вернуть и снова потерять.
— Я знаю, Сигруд. Знаю. Но все так и будет. Обязательно будет. — Она тянется к нему, хватает за руку. — Все заканчивается. Ты это знаешь. Даже боги в конце концов умирают. И со мной случится то же самое.
Он вытирает слезы, смущенный тем, что заплакал.
— После тебя и Мулагеш, после Хильд и Сигню… я… я не хочу снова остаться один.
— Я знаю. Знаю, Сигруд. И мне очень жаль. Но послушай меня. Мы все — лишь сумма наших мгновений, наших поступков. Я умерла, Сигруд, — умерла, делая то, во что верила. И снова за это умру. Но если жизнь моя была правильной, то мои поступки отразятся, словно эхо. Те, кому я помогла, те, кого я защитила, — они понесут мои мгновения дальше. И это не так уж мало.
— Ты говоришь это мне, — произносит Сигруд, — человеку, чьи мгновения — всего лишь перерезанные глотки, печаль и ожидание во тьме.
— Но если бы ты не сделал то, что сделал, — не уступает Шара, — я, безусловно, не прожила бы так долго. И лично мне это бы совсем не понравилось.
Он шмыгает носом.
— Ненавижу с тобой спорить. Ты всегда побеждаешь.
— Что ж, утешься тем, что это, скорее всего, моя последняя просьба, — говорит Шара.
Он кивает, опять шмыгает носом и расправляет плечи.
— Итак, Олвос. Она где-то рядом с усадьбой губернатора полиса — да?
— В каком-то смысле, — говорит Мальвина.
Он трясет головой.
— До чего абсурдно прятаться у порога Божества, словно выслеживая должника, скрывающегося от кредиторов. Как я туда попаду? Существуют ли какие-то магические двери или лестницы, которыми я мог бы воспользоваться?
— Вон там секретный черный ход, — говорит Мальвина, указывая на далекий и темный камин у противоположной стены. — О нем знаю только я.
— Только ты? — переспрашивает Сигруд. — А этот… как его… Вошем?
Она качает головой.
— Нет. Было бы неразумно отдавать столько власти в одни руки. Выход ведет к сторожке в парке рядом с Престолом Мира, такой вот причудливый маршрут. Мы воспользуемся им, потому что не можем снова пройти через дверь под Солдинским мостом — если появляться там слишком часто, кто-то может присмотреться и призадуматься.
— И что мне делать, когда мы выйдем?
— Ну… — говорит Мальвина. — Ты же сказал, что хорошо угоняешь машины, верно?
— Предлагаешь проехаться на угнанном авто через все блокпосты возле усадьбы губернатора?.. Меня застрелят еще до того, как я выберусь за стены.
— Мирград больше не такой, каким ты его помнишь, Сигруд, — говорит Шара. — Те блокпосты почти все закрыты.
— Я выведу тебя, — обещает Мальвина, — и останусь возле сторожки, ждать.
— Как я сообщу тебе, что добился успеха? — спрашивает Сигруд.
— Если ты добьешься успеха, на твоей стороне будет Божество, — говорит Таваан. — Вероятно, она прокатит тебя по небу в колеснице, запряженной лебедями.
— А если я потерплю неудачу?
— Если ты потерпишь неудачу… — повторяет Мальвина. — Если постучишься в дверь, но никто не ответит… тогда, наверное, ты просто вернешься назад. И мы попытаемся придумать что-то другое.
Сигруд трет лицо.
— А у нас есть запасные планы?
Шара сидит очень прямо и смотрит в пространство, как будто что-то решая. А потом она делает это опять: поднимает правую руку, поправляет очки и трет переносицу большим и указательным пальцами.
Смотрит на Сигруда. Ее взгляд жесткий и холодный.
— Нет, — твердо говорит она.
Дрейлинг знает: она врет. Он видит, что она понимает очевидность своей лжи. У нее припрятан какой-то козырь. Но очевидно, что она всеми силами старается его не использовать.
— Ладно, — говорит Сигруд. — Я это сделаю.
— Хорошо. — Шара поворачивается к Таваан. — Значит, осталось последнее.
— Что еще? — спрашивает Сигруд.
— Это война, — говорит Таваан. — Плохая война, да, и шансы не в нашу пользу. Но мы можем нанести врагу настоящий удар. И если мы воюем, тебя надо снарядить соответствующим образом.
Сигруд ждет продолжения.
— То есть нам нужно…
Мальвина слабо улыбается ему.
— Нам нужен сенешаль.
* * *
Сигруд стоит на коленях на полу комнаты, чувствуя одновременно неловкость и смущение. Мальвина и Таваан стоят перед ним, держась за руки, а Шара взирает на происходящее из глубин кресла. Хотя никто еще ничего не сделал, дрейлинг ощущает перемену. Ему требуется время, чтобы ее заметить: сопение и бормотание, а также прочие нежные звуки сна стихают. Сотни спящих замирают.
— Нам это точно необходимо? — спрашивает Сигруд.
— Вполне вероятно, что наш враг тоже знает, где находится Олвос, — говорит Мальвина. — Он не может к ней подобраться, в точности как мы, но местность ему известна. Он мог подготовиться к твоему появлению. Поэтому ты тоже должен быть готов.
Таваан глядит на него сверху вниз, ее огромные, странные глаза наполняет причудливый свет.
— Начнем?
— А вы уверены, что я не превращусь в чудовище? — спрашивает Сигруд. — Как та женщина в аэротрамвае?
— Ты не будешь настоящим сенешалем, Сигруд, — говорит Мальвина. — Такого пытался создать враг — смертного с частицей бога внутри.
— Мы не настолько могущественны, — добавляет Таваан. — К несчастью.
— Но у нас есть дары, которые мы можем тебе преподнести. Однако, чтобы эти дары можно было использовать в полной мере, передавать их надо по соглашению.
— Они часть нас, — продолжает Таваан. — Так что дар можно вручить лишь другой части нас — аспекту, грани.
— И что именно это значит?
— Заблудшее дитя, — тихо говорит Мальвина. — Таков наш общий аспект, скажем так. Мы все тут скитальцы. Мы можем вручить эти дары лишь тому, кто находится в схожем положении.
Сигруд сидит в молчании.
— Ты готов? — спрашивает Таваан.
— Я не знаю, — говорит дрейлинг. Он смотрит на Шару. — Я готов?
Шара пожимает плечами.
— Скорее всего, еще ни разу в мировой истории никто не пытался предпринять такое.
— И что это значит? — спрашивает Сигруд.
— Значит, что я понятия не имею, что может случиться. Но я ни разу не видела, чтобы ты отказался от оружия, Сигруд.
Он морщится и чешет шею.
— Ладно…
— Закрой глаз, Сигруд, — говорит Таваан.
Он подчиняется. Одна из них берет его за руку — наверное, Таваан. Потом он чувствует, как холодные и жесткие пальцы прижимаются ко лбу. Затем звучат голоса. Ему кажется, что самый громкий из них — голос Таваан, но он не уверен, потому что внутри него много других голосов, словно говорит не один человек, а много, одновременно.
— Ты нас слышишь? — спрашивают голоса.
— Да.
— Ты это чувствуешь?
Дрожь внутри черепа. Кажется, пальцы проникают в мозг, достигают глубоких и темных пещер в его мыслях, царапают сокрытую там стену…
Он пытается сдержать тошноту.
— Да.
— Хорошо, — говорят голоса. — Теперь послушай. Ты должен отыскать внутри себя воспоминание, Сигруд. Воспоминание об отчаянии и потере, о надежде, которую затмила скорбь.
Вступает новый хор:
— Когда ты сбежал. Когда ты скрывался. Когда ты сражался не ради гордости и не во имя цели, но просто чтобы не погибнуть.
— Когда ты был как мы, — говорят они в унисон, громче. — Одинокий. И забытый.
Десятки голосов проносятся сквозь его разум, шепча: «Пожалуйста. Пожалуйста, помоги нам… Пожалуйста, мы ведь так долго скитались…»
И тогда он их чувствует: каждый год, каждый час, каждую минуту их мучений, этих жалких, обездоленных божественных детей, потерянных, бесцельных, бездумно ищущих убежища и тепла.
А потом он кое-что вспоминает: момент, случившийся давным-давно, когда он был юношей неполных двадцати лет. Он вернулся из морского путешествия и обнаружил родителей убитыми, а вместо дома — пепелище. Он вспоминает, как сидел на почерневшем склоне холма и таращился на пустую, заледенелую долину впереди, ощущая давящее одиночество, бессловесное уединение, в чьей тени он прожил всю свою жизнь.
«Если бы кто-то оказался рядом со мной тогда, — думает он, — стал бы я тем, кто я сегодня?»
А потом Сигруд понимает, что кое-кто ему все же помог, но понадобилось время, чтобы она его нашла: Шара Комайд. Хотя его жизнь была далека от совершенства, без ее случайного вмешательства все обернулось бы куда хуже.
И теперь, возможно, он наконец-то сумеет ей отплатить.
— Вот оно, — говорят голоса.
Внутри его черепа — огромное давление, как будто те два пальца замерли там в ожидании его ответа.
Потом звучит один голос, очень тихо:
— Это ты, смертный? Это воспоминание — ты? В этом суть твоей души?
— Да, — шепчет он. И знает, что это правда. — Да, все верно.
С этими словами его левая рука погружается в тепло, как будто он держит ее близко к огню.
— В руке твоей меч, — произносят голоса. — Ты его чувствуешь?
Сигруд хмурится. Сперва он чувствовал, что его руку сжимает другая рука — возможно, Мальвины или Таваан, — но теперь ощущение делается… очень странным. В его ладони нечто новое, и это не чужая рука, а что-то твердое, но теплое, чуть податливое, словно древесина.
— Ты чувствуешь клинок? — шепчут голоса. — Чувствуешь?
— Я… кажется, да, — говорит он, но без уверенности.
— Ты его видишь, Сигруд? — спрашивает Мальвина, ее голос тих и близок. — Ты его видишь мысленным взором?
Сигруд хмурится. Он не уверен, что это такое — «мысленный взор». Он ничего не видит в своих мы…
И все меняется.
Искра золотисто-белого света слева от него, словно пламя свечи. Золотая лента, что бьется, сверкая, на суровом ветру. Клинок, похожий на крыло желтой бабочки, что порхает в лучах света, пронзающих полог леса.
Он чувствует, как между ними возникает связь — не связь с его рукой, но связь с ним как таковым, его идеей, тем, что делает Сигруда Сигрудом.
— Инструмент, — говорят голоса, — чтобы разыскать путь среди пустых теней. Ты будешь его использовать мудро и хорошо, чтобы защитить нас и сопроводить к новому дому?
— Да, — говорит Сигруд. — Да. Буду.
— Тогда возьми меч, — говорят голоса. — Возьми его, и…
Затем раздается резкий крик боли. Тепло в руке Сигруда внезапно исчезает, давление в его черепе испаряется, и он быстро открывает зрячий глаз.
Чтобы сориентироваться, уходит несколько секунд. Таваан стоит на коленях, баюкая правую руку, словно та обожжена. Мальвина приседает рядом с нею, помогает выпрямиться. Его руки теперь пусты, а спящие тихо стонут.
— Что… что случилось? — спрашивает Сигруд.
Таваан сглатывает и трясет головой. Потом глядит на него сердито, словно он причинил ей боль.
— Внутри тебя живет что-то мерзкое, — хрипло говорит она.
— Я тоже почувствовала, — подтверждает Мальвина. Она снова бросает на него взгляд, и лицо ее обеспокоено. — Чем бы оно ни было, оно не хотело, чтобы мы связали меч с тобой. Но у нас получилось. Мне кажется, что получилось.
— Как ты можешь быть уверена? — спрашивает Шара.
— Спроси его, если он может обнаружить клинок, — говорит Таваан. — Спроси, если он там, где надо.
— Ты можешь протянуть руку и нащупать его, Сигруд? — спрашивает Мальвина. — Ты можешь найти его рядом с собой?
Сигруд не уверен, что понимает их. Чувствуя себя нелепо, он протягивает руку и проверяет пространство впереди себя, словно пытается разыскать в темной комнате ручку двери. И тут его руку словно магнитом тянет к некоему месту в воздухе…
И он возникает, как будто всегда был в его руке: короткий и тонкий клинок, словно сделанный из золота или бронзы. Рукоять его теплая, даже горячая, как будто он полежал рядом с открытым огнем.
Мальвина и Таваан выдыхают с облегчением.
— Ох, батюшки… — говорит Мальвина. — На миг я подумала, что все наши труды были зря.
— Что… это? — спрашивает Сигруд, изучая острие.
— Пламя, — говорит Мальвина. — Такое имя он выбрал для себя, когда мы его сотворили.
— Как мы уже сказали, — добавляет Таваан, — это инструмент. Он не навредит врагу, но сможет разрушить его творения.
— Он здесь, и он встревожен. Чем он сильнее, тем больше сил бросит против тебя, — говорит Мальвина. — И нас.
Сигруд перебрасывает клинок из одной руки в другую. Тот кажется достаточно плотным, совсем не таким, каким виделся мысленным взором, когда был скорее идеей, чем материальным предметом.
— Как же вы обе его сотворили? — спрашивает он.
— Не мы обе, — говорит Мальвина. Взмахом руки она указывает на спящих в кроватях детей. — Мы все.
— В наших разумах, — уточняет Таваан и стучит пальцем по виску. — Во сне. Понимаешь, мы сделали так, чтобы он нам приснился. Меня не просто так поставили во главе этого места.
— Убери его, — велит Мальвина. — Спрячь снова. Чем больше времени он на виду, тем проще врагу его почуять. Он ведь, в конце концов, божественный.
Сигруд размахивает мечом, пытаясь снова нащупать тот воздушный карман, как невидимые ножны, в которые можно было бы просто вложить клинок. Но потом что-то в его разуме включается, как будто он вспоминает движение, проделанное давным-давно: это не похоже на вкладывание меча в ножны, Сигруд скорее вдавливает его в мягкую грязь, погружая в карман в реальности перед собой. Его руки начинают движение, и клинок внезапно исчезает.
Хотя Таваан по-прежнему выглядит слабой, она кивает, довольная:
— Хорошо.
— Он будет резать плоть? — спрашивает Сигруд. — А металлы? Или только все божественное?
— Полагаю, он будет действовать как очень хороший меч, — говорит Мальвина, — и он не сломается. Но его основное применение — против врага. А против защиты Олвос он не годится. Она куда сильнее нас.
— Что случится, если я его выроню? — спрашивает Сигруд. — Или если его кто-то украдет?
— Он тебя не покинет и не станет служить кому-то еще, — говорит Мальвина. — Разве что ты сам отдашь. Он подчиняется твоей воле.
Сигруд кивает, впечатленный.
— Я могу привыкнуть к божественным безделицам.
— Не надо, — говорит Таваан. Она выпрямляется, трясет рукой, словно та еще болит. — Там, откуда он явился, больше ничего нет. Пора идти.
* * *
Вчетвером они подходят к камину, огромному, старому и темному. Пока они идут, Сигруд понимает, насколько произошедшее утомило Шару: она кажется слабой и постоянно моргает, словно борясь с обмороком.
— Знаешь… Я спрашиваю себя, изменит ли это хоть что-нибудь, — говорит она.
— Зачем же еще нам это делать? — спрашивает Сигруд.
— Я имею в виду жизни обычных людей, — объясняет Шара. — Мы ведем свои закулисные игры в коридорах власти… но для людей на улицах мало что меняется. Они живут, полагаясь на милость людей вроде нашего врага… и вроде меня. Я переживаю, что Винья была права.
— В чем? — спрашивает Мальвина.
— В том, что власть не меняется. Она просто меняет одежды. Божества творили реальность для своего народа. А когда их не стало, освободившееся место заняло правительство. Мало кто может на самом деле выбирать, как ему жить. Лишь немногим хватает силы решать, какой будет их реальность. Даже если мы победим — изменится ли это?
— Сосредоточимся на текущих задачах, — говорит Сигруд. — Такие грандиозные проблемы выше нас.
— Ты прав. Конечно, ты прав, — когда они приближаются к камину, Шара вздыхает. — Я не понимаю, как тебе это удается, Сигруд.
— Что именно?
— Не останавливаться, — говорит Шара. — Есть преступления, ужасность которых понимаешь, лишь когда становишься старше. Вот я сижу, вдали от Тати, зная… зная, что, скорее всего, больше никогда ее не увижу. Не услышу ее голос, не почувствую аромат ее волос и пальцы, сплетенные с моими. Такое ощущение, что кто-то воткнул в меня шип и с каждым вздохом он вонзается все глубже в сердце. И это заставляет меня переживать, что ты был прав.
Мальвина забирается в камин и жестом велит Сигруду сделать то же самое. Он подчиняется, но смотрит опять на Шару, сбитый с толку и встревоженный.
— Прав в чем?
— Когда сказал, что участие в битве не стоит того, — говорит Шара, — чтобы жертвовать своими детьми. — Она смотрит на Сигруда, ее усталые глаза горят на морщинистом лице. — Мне жаль, что так случилось с Сигню. Я сожалею о многих вещах. Но об этом — чаще, чем обо всем остальном.
Еще одно мгновение они смотрят друг на друга через границу камина, разделенные годами, скорбью и самой смертью. Сигруд пытается придумать какие-нибудь слова, но ничего не выходит.
Мальвина касается стены камина. Мир выворачивается наизнанку.
Внезапно Сигруд вываливается из теней под открытое небо, в ночь. Он успевает восстановить равновесие и, не упав, делает несколько неуверенных шагов вперед. Останавливается, смотрит по сторонам — они в парке, как и обещала Мальвина. Позади него маленькая заброшенная сторожка возле асфальтовой тропинки. В дверях сторожки трепещет воздух, и оттуда выходит Мальвина с мрачным лицом.
Она окидывает его взглядом с головы до ног.
— Готов?
Сигруд подходит к сторожке и видит, что это простая и пустая деревянная будка. Он ощупывает стену одной рукой, почти желая проникнуть сквозь нее, найти Шару и снова к ней прикоснуться, провести еще одно мгновение со своей подругой.
— Я спросила, ты готов? — говорит Мальвина.
Рука Сигруда падает.
— Да.
— Хорошо. Тогда слушай.
* * *
Вошем скользит сквозь мирградские улицы, как пылинка сквозь солнечный луч. Он теперь движется осторожно, прислушиваясь к трескучему гудению электрических фонарей, к гудкам и тарахтению далеких автомобилей. Он уже много раз ходил этими тропами, и все кажется таким же, но то видение задержалось в его разуме: стены превращаются в темное основание башни, которая тянется к небесам…
Он вздрагивает, приближаясь к своему жилому дому — одному из многих, потому что ему приходится постоянно перемещаться, чтобы оставаться в безопасности, — и замирает перед дверью.
Бросает взгляд вдоль улицы. Ищет витающие в воздухе возможности.
Встреча с полицейскими. Шальной вопрос от старухи, которая живет этажом ниже. Обвал потолка из-за сгнившего водопровода, серьезная драка между супругами из соседней квартиры, нищий, перевернувший масляную лампу в переулке в двух кварталах отсюда…
Неужели кто-то из этих неспящих в ночи представляет для него угрозу? Неужели такое возможно? Если да, он ничего не видит. Будь оно так, он бы увидел.
Вошем входит в дом и быстро идет по коридору. Добирается до своей двери, сует ключ в замок и одновременно проводит пальцем по коричневой шпоновой панели. Та от прикосновения становится слегка горячей, узнает его, приветствует. Дверь распахивается перед ним.
Вошем заглядывает в свою квартиру. Та выглядит пустой, но ему так нравится: иногда он просто сидит и купается в возможностях, которые предоставляет такое пустое место. Он улыбается, вздыхает с облегчением, входит и зажигает свет.
Тот не загорается.
Вошем, сбитый с толку, смотрит на выключатель.
Затем дверь захлопывается у него за спиной.
Вошем вертится на месте. Хотя в комнате темно, он смутно видит позади себя черную женскую фигуру с длинными жилистыми руками и гладким, как полированный камень, лицом. Одна темная когтистая рука вонзается в дверь, и существо выпрямляется в полный рост, на несколько футов выше головы Вошема.
Вошем таращится на незнакомку. Он не понимает, что происходит.
— Как… как…
— Как же ты не предвидел, — произносит позади него тихий, холодный голос, — что такое возможно?
Вошем медленно поворачивается. В центре его пустой квартиры стоит молодой человек. Кожа у него бледная, волосы темные, а глаза — как сырая нефть. Правая рука спрятана в складках темного одеяния, которое шелестит и подрагивает от далекого стрекота и шороха, словно полуночный лес.
Вошем ищет вокруг себя возможности и обнаруживает, что их нет. Есть лишь неизбежности — а они для его взгляда почти невидимы.
— Мы следили за дрейлингом, — говорит Ноков, подступая. — Смотрели, куда он пойдет. И кто же вышел из той же самой двери, как не старый добрый Вошем, который так весело смеялся много лет назад? — Ноков пытается улыбнуться, но, похоже, он этого не умеет. — С того момента возможностей не было, Вошем. Только неизбежности.
Он подходит ближе. Вошем понимает, что ему приходится задирать голову, чтобы смотреть Нокову в лицо, как будто тот внезапно сделался ужасно высоким.
— Я бы спросил тебя, где они, — говорит Ноков, — и как до них добраться. Но мне это не нужно.
Звезды над ними начинают гаснуть.
— Когда тебя пожрет ночь, — шепчет Ноков, — будет так, словно я всегда все знал.
Тени сближаются, как падающие стены.
— И все ваши защитные сооружения, которые якобы невозможно преодолеть… — Лицо Нокова растворяется среди теней. — Ну, когда твои таланты окажутся в моем распоряжении, все это не будет иметь никакого значения, верно?
Тьма наполняет разум Вошема.
13. Человек, утративший надежду
И сказала Олвос: «Ничто не уходит навсегда, Мир как прилив, Он возвращается и уходит К прежнему месту и от него, Так возрадуйтесь, ибо те, кто потерял, снова обретут утраченное, Улыбайтесь, ибо все ваши благие дела вернутся к вам сторицей, Плачьте, ибо злые дела ваши тоже не исчезнут, и воздастся вам, Или вашим детям, или детям ваших детей, И вы пожнете то, что посеяли, И что посеяно, то вы и пожнете». Книга Красного лотоса, часть IV, 13.51–13.61Сигруд ведет дребезжащий автомобиль через холмы за пределами Мирграда, где низкорослые, ползучие заросли почти поглотили дорогу. В привычных условиях такое путешествие заняло бы несколько часов, но на выезде из города его встретила лишь горстка контрольно-пропускных пунктов. Кажется, в Мирграде теперь дороги используются для того, чтобы по ним ездить, а не в качестве системы безопасности.
В конце концов он видит на холме в отдалении усадьбу губернатора полиса и со странным облегчением убеждается, что она почти не изменилась, хотя пулеметы на стенах теперь более продвинутые, чем он помнит.
Достигнув перекрестка, Сигруд медленно поворачивает. Примыкающая дорога выглядит темной и заброшенной. Он вспоминает, что сказала Мальвина: «Ты подъедешь к перекрестку, а от него двинешься по узкой извилистой дороге по направлению к ферме. С северо-восточной стороны от перекрестка есть роща. За нею овраг. Пройдешь через них на восток и в итоге доберешься до нужного места. Когда закончишь, я буду ждать тебя возле сторожки».
Но что это за «нужное место»? Какая-то рана в самой реальности? Он не знает. Но выходит из машины и пускается в путь.
Сперва кажется, что это похоже на многие операции, усадьба, и сторожевые башни черными скелетами вырисовываются в ночи. Достигнув оврага, он его проходит и выбирается в заросли на другой стороне. Он идет и идет, не встречая никаких проблем и, безусловно, не замечая ничего необычного.
Но потом все делается… странным. Пространство между деревьями становится больше — очень медленно, однако в конце концов Сигруд это замечает. Подлесок редеет, словно ему не хватает света. Но так не должно быть, ведь деревья высоко в горах обычно низкорослые, кряжистые, с морщинистой корой…
Он оглядывается, освещает фонарем несколько ближайших экземпляров и видит, что лес очень сильно изменился. Деревья здесь высокие и прямые. Вообще-то даже очень высокие. Сигруд оглядывается; хотя усадьбу губернатора полиса отсюда не видно, ощущение такое, что он перенесся в какое-то весьма далекое место.
«Это… очень странно», — думает дрейлинг. Впрочем, наверное, это хороший знак, означающий, что он направляется в правильную сторону.
Сигруд идет сквозь лес. Воздух меняется: делается суше, прохладнее. Деревья продолжают становиться все выше — и выше, выше, — но он упорно игнорирует эту перемену.
Наконец он достигает финала пути.
Сигруд думал, что упомянутая Мальвиной граница будет тонкой и незаметной: столь многие божественные творения представляют собой невидимый результат возни с правилами, которые лежат в основе реальности. Но то, что открывается перед ним, ни невидимым, ни тонким не назовешь.
Сплошная грубая черная каменная стена резко рассекает лес надвое. Она примерно двенадцати футов высотой — слишком высокая, чтобы он мог вскарабкаться, — и длится на север и юг, насколько хватает взгляда. На ней нет ни отметин, ни знаков — ни намека на то, кто ее воздвиг и почему она здесь.
Сигруд в задумчивости почесывает подбородок. Ему приходит в голову, что этот лес может быть весьма похож на убежище божественных детей — то есть он не часть нормальной реальности. Идея дрейлингу не нравится.
Он идет вдоль стены, но не видит входа. Наконец Сигруд с неохотой зажимает фонарь под мышкой и снимает перчатку с левой руки. Шрамы на ладони блестят на свету. Он смотрит на них, вспоминает искаженное болью лицо Таваан — «Внутри тебя живет что-то мерзкое» — и спрашивает себя, стоит ли пытаться.
Потом вздыхает и понимает: надо сделать хоть что-нибудь, пусть даже он не знает, в чем смысл этих действий.
Чувствуя себя нелепо, он подходит к стене и, затаив дыхание, прижимает к камню левую ладонь.
Он ждал (или, возможно, надеялся) какого-то всплеска энергии или божественной ряби в реальности, но ничего не происходит. Стена остается стеной, неумолимой и безразличной, холодной на ощупь. Его рука — всего лишь рука.
Сигруд хмурится, рассматривая ладонь, как будто в шрамах на ней можно прочитать инструкции к дальнейшим действиям. Но, конечно, шрамы молчат, как и всю его предшествующую жизнь.
Он ворчит. Он размышляет, какой это на самом деле дурной план; его ответ на божественные проявления всегда заключался в том, чтобы как следует вдарить чем-нибудь прочным, по возможности в лицо — если таковое имеется.
Он бьет ладонью по стене, надеясь, что грубая сила что-то изменит. Не меняет. Стена остается прочной.
Сигруд садится рядом и переосмысливает свой подход. Протягивает руку перед собой, сосредоточивается, нащупывает рукоять…
И внезапно меч снова в его руке, короткое золотое лезвие — Пламя, как они его назвали. Он помнит, что клинок бессилен против творений Олвос, но, быть может, меч что-нибудь подскажет относительно природы стены. Это единственная божественная вещь в его распоряжении.
Ему безмерно ненавистна мысль о том, чтобы испытать клинок против камня — затупить хорошее лезвие, с точки зрения Сигруда, чудовищный грех, — так что он аккуратно тыкает мечом в стену. Никакого ответа, никаких признаков того, что эти два предмета — божественные. Он размышляет о том, чтобы рубануть мечом по стене или, возможно, опробовать его на ветке дерева, — но, опять же, не может заставить себя испортить лезвие.
Рыча, он убирает меч, опять кладет его в тот любопытный воздушный карман, что витает рядом. Потом снова прижимает ладонь к стене в тщетной надежде на какие-нибудь перемены — но, конечно, ничего не происходит.
Сигруд стоит в темноте, чувствуя себя глупым и растерянным. Он знает серьезность положения, знает, что от того, преуспеет он здесь или нет, зависят жизни. Но чего же они от него ждали? Зачем послали самое примитивное существо в своих рядах против, судя по всему, самого продвинутого существа в мире? Все обернулось так по-дурацки, и вот он стоит перед глухой стеной с фонарем в руках, не зная, что еще сделать.
Что-то внутри Сигруда начинает закипать и клубиться. Он вытирает рот тыльной стороной ладони, сверля стену взглядом. Он ненавидит, презирает это чувство беспомощности, неспособности повлиять на жизни тех, кто так отчаянно в нем нуждается.
«Это то, чем я всегда был, — думает он. — Дикарь в глуши, страшный, но бесполезный».
Сигруд кидается на стену, бьет ее левой рукой в слепом и глупом жесте чистого отчаяния. Кулак ноет от удара, и дрейлинг отворачивается, стряхивая боль. Потом опять бросает сердитый взгляд на стену, словно та пробормотала в ответ личное оскорбление, — и замирает.
В стене маленькая трещина. Прямо там, где он нанес удар. След слабый, как будто кто-то бросил камешек в толстое стекло, но он все же есть.
Сигруд таращится на него.
— Как… как я…
Позади него раздается голос:
— Что это ты делаешь?
Сигруд поворачивается, ожидая нападения. Тянется к мечу, щупает воздух — но в стесненных обстоятельствах он не может повторить трюк. Вместо этого он оказывается лицом к лицу с противником, который… совсем не выглядит грозно.
Маленькая лысая старая континентка сидит на каменной скамейке под деревьями и курит грубую трубку. Женщина невысокая, но широкая в кости, чуть смахивает на бочонок, и она наблюдает за ним с видом тихого, отрешенного удовлетворения.
Оробевший Сигруд понимает, что она, по всей видимости, сидела там все это время и он попросту ее не заметил. (Хотя в этот миг из глубины его разума доносится голосок: «Разве в таком случае ты бы не унюхал ее табак? Не заметил огонек трубки? Не увидел скамью?»)
Сигруд говорит:
— Чего?
Незнакомка попыхивает трубкой.
— Я спрашиваю, что ты делаешь?
Сигруд смотрит на нее, потом — на трещину в стене и снова поворачивается к женщине, открыв рот и гадая, что же сказать.
— Выглядит так, — говорит она, — словно ты лупил стену.
— Хм, — произносит Сигруд.
— Ты это и делал? Лупил стену?
Он чешет шею.
— Да.
Она кивает, как будто уже слыхала о таком затейливом способе убить время.
— Не похоже на очень полезное времяпрепровождение. Но, наверное, дело не в полезности. Верно?
— Что верно?
— Ты лупишь стену, — говорит женщина, — потому что хочешь чего-то добиться?
— Ну… наверное.
— Ага. Что ж, тогда нет, от ударов по стене не будет никакого толка, — она попыхивает трубкой, размышляя над проблемой. — По крайней мере с моей точки зрения.
— Кто ты такая? — спрашивает Сигруд.
— Я старуха, — говорит она, — которая спрашивает себя, зачем этот здоровяк в глухой ночи врезал стене так, словно она поцеловала его мать в губы. — Она проницательно глядит на него. — Зачем ты здесь?
— Я… я хочу пройти сквозь стену?
— О-о, — она садится ровнее. — Что ж, почему ты не попробовал постучаться?
— Попробовал что?
— Постучаться, — повторяет она медленнее, словно объясняя ученику математическую задачу. Потом указывает на стену черенком трубки. — В дверь.
— Здесь есть дверь?
— Надеюсь на это. Иначе что-то не так с моими глазами.
Он светит фонарем в указанном направлении и видит, что да, там действительно есть дверь: круглая, деревянная, достаточно низкая, чтобы ему пришлось пригнуться, чтобы пройти.
«Это странно, — мелькает слабая мысль. — Я ведь точно туда посмотрел и увидел лишь продолжение стены…»
Сигруд снова смотрит на женщину. Какая-то часть его ума смутно интересуется, почему он не испытывает побуждения задать ей больше вопросов — к примеру, что она тут делает, почему так долго молчала или как она узнала, где дверь. Но хотя он обо всем этом спрашивает самого себя, его охватывает любопытное, но сильное желание просто принять присутствие женщины, как дерева или камня в окружающем пейзаже.
— Просто… постучать в дверь?
— Мне кажется, это легче, чем стучать в стену, — отвечает она. — Не так больно. И громче, так что внутри кто-то может услышать. Ну же. Давай попробуем, ладно?
Она спрыгивает со скамейки и идет с ним к двери. Чувствуя себя довольно неловко, Сигруд поднимает руку и трижды стучит в невысокую деревянную дверь.
Тишина. Ничего.
— Ой, — говорит старуха. — Точно. Я забыла. Я ведь должна быть с той стороны… Упс! Один момент. — Она прочищает горло, поворачивает ручку, открывает дверь — по другую сторону Сигруд не успевает заметить ничего, кроме темного леса, — входит и закрывает ее за своей спиной, оставляя дрейлинга в одиночестве.
Ее голос приглушенно звучит по ту сторону дощатой двери:
— Ладно… попробуй еще раз.
Сигруд в замешательстве моргает, чувствуя себя полным дураком. Он поднимает руку и опять стучит три раза.
Дверь приоткрывается. На него глядит яркий глаз.
— Да? — спрашивает старуха.
— Могу я… войти?
— Зачем? — сурово отвечает она. — Зачем ты хочешь войти?
— Я… — он неловко озирается, словно беспокоясь, что кто-то подслушает. — Мне надо поговорить с Олвос.
— В самом деле? — Глаз прищуривается. — Зачем?
— Это… это вопрос огромной важности.
— Неимоверно субъективный термин. На что ты надеешься? Чего ты надеешься добиться?
Что-то в ее голосе меняется. Он звучит теперь глубже, более раскатисто. Сквозь щель в двери виднеется проблеск света от костра. А ее глаза любопытным образом отсвечивают оранжевым…
Все вокруг становится странным. Как во сне. Причудливым. Сигруд моргает, пытаясь сосредоточиться.
— Нам нужна ее помощь, — говорит он. — Чтобы спасти нас. Чтобы спасти все.
— Ты произносишь эти слова, — доносится голос старухи. — И, возможно, ты обязан или вынужден так делать. Но действительно ли ты на это надеешься? Если бы столь многое не было поставлено на карту, ты бы все равно это делал?
— Ты собираешься впустить меня?
— В убежище, — шепчет старуха, — как они тебя назвали?
— Назвали меня? Что ты имеешь в виду?
— Они сделали тебе подарок. Они заставили тебя кое-что вспомнить. И тем самым назвали тебя.
Он хмурится, пытаясь вспомнить. Все вдруг кажется очень плотным, близким и громким. Мысли текут, как расплавленный свинец, и язык у него распухший и горячий.
— В самом деле?
— Именно так. К тому воспоминанию прилагалось имя. Какое же?
— С-скиталец, — говорит Сигруд. — Заблудшее дитя.
— Этим ты был, — отвечает голос. — Но теперь ты не такой. — Дверь начинает открываться. — На самом деле в глубине души ты не такой. Ты знаешь это имя, смертный. Ты человек, который утратил надежду.
Дверь распахивается. На другой стороне никого. Все, что он видит, — это маленькая узкая долина. В центре долины горит большой костер, вокруг которого лежат четыре бревна, заменяющие скамейки, а за ним — каменный стол. Когда языки пламени пляшут, потрескивая, им вторят прыгающие тени в ветвях деревьев.
Сигруд входит. Дверь за ним захлопывается. Он едва это замечает.
Он идет к костру, который манит сиянием и теплом. Сигруд должен подойти к огню, потому что здесь внезапно стало так холодно, верно? Да, верно — он видит, как в отдалении между деревьями идет снег, и свет далекой луны превращает его в зыбкое подобие белых колонн.
Сигруд подходит к одному из бревен-скамей и протягивает руки к огню, желая согреться. Его правая рука становится горячей — но не левая, как он замечает.
В долине звучит голос, низкий, мурлычущий и теплый, и доносится он отовсюду, как будто сама долина и говорит:
— Добро пожаловать, Сигруд йе Харквальдссон. Я вот уже какое-то время с нетерпением ждала встречи с тобой — с человеком, которого дважды коснулась тьма, с человеком, который живет без надежды. Это, я думаю, будет очень интересная беседа.
Сигруд смотрит сквозь пламя и видит женщину, сидящую на бревне с противоположной стороны костра. Она невысокого роста, толстая, лысая и голая до пояса, одетая в юбку из пихтовых ветвей и больше ничего. Она курит старую костяную трубку, длинную и тонкую, которую зажигает, держа над огнем.
— И было очень мило с твоей стороны постучать, — говорит она. Шмыгает носом и раскуривает трубку. — Остальные до этого так и не додумались.
* * *
Ивонна Стройкова пытается подавить зевок, пока глядит в зеркало перед окном. Сигруд научил ее этому трюку перед уходом: окно надо занавесить легким тюлем, установить перед ним под углом зеркало — и тогда можно выглядывать наружу так, что оттуда тебя будет очень сложно заметить. Из этого окна открывается вид на главную дорогу, что ведет через усадьбу Вотрова, — но это всего лишь один из способов попасть в главный дом, так что Ивонна крепко сжимает винташ, который лежит у нее на коленях.
Тати вздыхает по другую сторону комнаты, читая свою книгу.
— Это невыносимо.
— Знаю, — говорит Ивонна.
— Чего же мы ждем? — спрашивает девушка. — Прошло уже много часов. Он позвонит? Пришлет гонца? Сколько нам еще ждать?
— Он сказал, что не знает. Я верю ему.
— Верить ему — не проблема. Проблема в том, что он не лучше нас понимает, во что ввязался, и…
Она замолкает. Ивонна не спускает глаз с зеркала и решает не оборачиваться.
— Тати? — спрашивает она.
Тишина.
Ивонна бросает взгляд через плечо. Тати сидит в кресле в углу с книгой на коленях, но не читает: она смотрит прямо перед собой, глаза ее тусклые, рот открыт.
— Тати? — снова зовет Ивонна.
И опять ничего. Девушка медленно моргает.
— Что случилось? Тати? Скажи что-нибудь! — наконец Ивонна поднимается и подходит к девушке. Встает перед ней на колени и трясет, схватив за плечи. — С тобой все в порядке? Тати? Да ладно, детка, не поступай со мной так сейчас…
Тати делает сбивчивый вдох. Потом она тихо говорит:
— Лиса в курятнике…
— Лиса? Ты о чем?
— Лиса забралась в курятник, — опять произносит Тати. И снова медленно моргает. Ее глаза распахиваются, зрачки расширяются, и внезапно Ивонна понимает, что Тати видит нечто, недоступное ей самой.
Ивонна такое наблюдала лишь один раз: на вокзале в Аханастане, прямо перед тем, как Тати каким-то образом предсказала, что за ними следят.
— Он войдет, — медленно бормочет девушка. — Он нашел путь. Они не смогут его остановить. Он собирается пожрать их всех.
— Что? — спрашивает Ивонна. — Кто? О ком ты?
— И мама, — шепчет Тати. — Мама… она умрет. Она умрет снова…
— Что?! Тати… Тати, ты… — Скривившись, Ивонна замахивается и бьет Тати по щеке. Она не уверена, хочет ли разбудить Тати или просто до смерти испугалась и стремится это прекратить.
Тати быстро моргает, ее взгляд делается сосредоточенным, и она касается щеки.
— Я… я…
— Тати, — говорит Ивонна. — Ты меня слышишь?
Тати озирается, словно не понимая, как попала сюда.
Потом смотрит на Ивонну в ужасе.
— Парк! — говорит она. — Большой парк, здесь, в Мирграде! Там девушка, и… нам надо туда, сейчас же!
— Что? Да о чем ты…
— Я не понимаю, так что не проси меня объяснить! — кричит Тати. — Просто послушай меня! В городе есть какой-то большой парк, а в нем будка, и там стоит девушка — мы должны туда отправиться и предупредить, чтобы их увели оттуда, увели! Они в опасности, он придет за ними, и у нас не так много времени, тетушка!
— Большой парк? Но тут их много… — она замолкает. Она знает, что это неправда. На самом деле в Мирграде только один по-настоящему большой парк. — Престол Мира, — говорит Ивонна. — Но кто там, Тати? Кого мы попытаемся спасти?
— Всех! — кричит Тати. — Всех до единого! У нас еще остался один шанс, но надо идти сейчас, сию секунду, немедленно!
* * *
Глубоко в иной реальности убежища Таваан идет вдоль ряда коек, смотрит на спящих братьев и сестер. Кто-то выглядит спокойным, кто-то — встревоженным, и на спящих лицах слабо отражается боль. Таваан глядит на них с некоторым удивлением — ибо она, хоть и является божественным воплощением сна, сама не спит по-настоящему и не видит снов. Как рыба не понимает воду, Таваан не понимает, в чем суть отдыха.
Она подходит к мягкому креслу Комайд и обнаруживает, что пожилая женщина не спит — сидит, ссутулившись, с полуоткрытыми глазами. Она вызывает у Таваан что-то вроде неприязни: ведь это Комайд предложила создать такое место, и хотя Таваан во многих смыслах богиня убежища, она одновременно его пленница, обреченная беречь спящих братьев и сестер, а также эти полсекунды жизни старухи, которые Мальвина скрутила петлей и преобразила, выйдя далеко за пределы положенного срока.
Таваан недолго наблюдает за Комайд, а потом спрашивает:
— Получится?
Комайд хрипло вздыхает.
— Олвос бывает непредсказуемой. Но она также решительна. Будет нелегко.
— Решительна?
— Она принципиальна, — уточняет Комайд. — Полагаю, Божество может позволить себе принципиальность, если никто другой не…
Комайд не завершает фразу. По другую сторону огромных деревянных дверей на дальней стене комнаты раздается шум: ужасно громкий лязг, как будто какая-то массивная машина только что безнадежно сломалась, ее шестерни обнажились, а шатуны лопнули пополам.
Звук гулко разносится по комнате. Спящие ворочаются в кроватях, ерзают и стонут.
Комайд и Таваан сидят неподвижно и прислушиваются. Больше звуков нет.
— Мне это не нравится, — говорит Комайд. — Это… нормально?
— Нет, — тихо отвечает Таваан. — Вовсе нет.
* * *
Сигруд смотрит сквозь огонь на женщину. Она та самая, которую он повстречал за стеной, но теперь странно изменившаяся. Не считая перемен в одежде, при взгляде на нее он чувствует странное головокружение, как будто смотрит вниз с края утеса.
— Ты… Олвос? — говорит он.
Она улыбается ему.
— Да, дорогой. Хочешь табака? Или чаю? — Она взмахом руки указывает на каменный стол позади себя, где разложены несколько странных предметов, которые при свете костра он не может разглядеть как следует.
Сигруд задумывается о последствиях поглощения чего-нибудь, предложенного Божеством.
— Мне и так хорошо.
Она пожимает плечами.
— Как скажешь.
— Ты просто меня впустила? Взяла и впустила?
— А ты что же, думал, будешь прорываться через каждый барьер, раз за разом? Полагаю, ты бы так и поступил, если бы мог потратить на это несколько десятилетий. Хотя я впечатлена. Большинство незваных гостей не добираются до стены. Большинство и до поляны не доходит. Задолго до нее что-то заставляет их повернуть назад. А ты вторгся, совершенно не подозревая ни о каких опасностях. — Она смотрит на него, ее яркие медноцветные глаза сияют. — Забавно, не правда ли? Так-так. Позволь взглянуть на тебя. Почему бы тебе не перейти на мою сторону у костра? Я не кусаюсь, честное слово.
Он колеблется.
— Я понимаю, твои предыдущие встречи с Божествами не принесли ничего хорошего, — с теплотой говорит она, — но, хоть меня не назовешь целиком и полностью приятной или доброй, я не замыслила против тебя дурного на время этой праздной беседы, Сигруд йе Харквальдссон.
Сигруд нерешительно обходит костер, и, хотя ему по-прежнему не хочется сидеть рядом с Божеством, он позволяет себе опуститься на бревно справа от нее.
— Ты и впрямь похож на короля из былых времен. Я их помню… — говорит она. — Отважные, свирепые и безжалостные. Жизни их были не длинней, чем у болотной мухи. Каждый настругал кучу младенцев, хотя лишь горстку — по обоюдному согласию. Я рада, что те дни остались далеко-далеко позади.
— Олвос, — говорит Сигруд. — Я… я чувствую, что должен сообщить тебе о природе моего визита, который отличается особой сроч…
Она машет рукой.
— Да-да-да. Ты здесь, чтобы попросить меня вступить в начавшуюся войну и установить мир, верно? Прихлопнуть ваших врагов, как мух, да? Я в курсе всего этого, и вы получите мой ответ в свое время.
— Ты знала, зачем я приду?
— О да, — мягко говорит она.
— Но как?
Она смотрит на Сигруда с чем-то вроде внезапного беспокойства о его интеллекте.
— Ты ведь знаешь, что я Божество, верно?
— Я имел в виду…
— Я слежу за всем издалека, — говорит она. — Я в курсе вашей ситуации. Кроме того, в ту же секунду, когда ты пришел сюда и оказался в моих владениях, внутри меня, я очень многое о тебе узнала.
— Так ты знаешь про детей?
Она кивает.
— И враг… он…
— Ты можешь назвать его имя здесь, — говорит Олвос. — Он сюда не проник. Пока, по крайней мере.
— Ноков, — говорит Сигруд. После стольких дней, когда он страшился произнести это имя, странно слышать, как оно звучит. — Ты о нем знаешь?
— Да.
— Но… но если ты знаешь об этом, знаешь, как все ужасно, то почему не…
— Я же сказала, что вы получите мой ответ в свое время, — повторяет она. — В этих переговорах все карты в моих руках, дорогой. Пожалуйста, не спеши. Ты уверен, что не хочешь табака?
— Нет, — говорит Сигруд расстроенно. — Нет, мне не нужен табак. Значит, мое появление тут входило в твои планы?
— Не совсем. Я наблюдала за событиями уже довольно долго, — отвечает Олвос. — И должна признаться, что все получилось в основном, как я и ожидала — не совсем утопия, но и не новый Миг. Не очень-то хорошо, но и не очень плохо.
— Если ты об этом знала, — говорит Сигруд, — если ты знала, что все это произойдет, почему… когда вы встретились с Шарой здесь, после Мирграда… почему ты ее не предупредила?
— Почему я не сказала ей, что существует небольшая армия неимоверно могущественных и очень податливых людей, которых можно заграбастать в любой момент? Почему я ничего не сказала тому самому человеку, что нацелился побыстрее попасть в правительственную верхушку и обладал единственным инструментом, позволяющим контролировать и уничтожить эту армию? — она язвительно смеется. — Мне, знаешь ли, показалось, что из этого не выйдет ничего хорошего.
— Ты ей не доверяла.
— Шара — лишь человек, — говорит Олвос. — Один человек, который собирался иметь дело со многими крупными людскими учреждениями. Не все люди, как ты и сам узнал, доброжелательны. Я решила, что будет мудрее пустить все на самотек, а не предоставить амбициозной выскочке ее собственную маленькую божественную армию.
— По-твоему, это обернулось к лучшему?
Олвос молчит. Она делает глубокий вдох и выдыхает, дым льется из ее ноздрей.
— Дело не в том, хорошо все обернулось или плохо, — тихо говорит она. — Это краткосрочные мерки для краткосрочных целей.
— Смерти стольких божественных детей? Стольких людей? Это краткосрочные цели?
Она смотрит на него. На мгновение ее глаза кажутся неправильными: они не столько глаза, сколько далекие огни, которые полыхают где-то в глубине ее лица.
— Я существую в течение очень долгого времени. Я видела много ужасных вещей. Как бы мне ни было грустно это говорить, да… Я позволю случиться нескольким маленьким трагедиям, чтобы предотвратить катастрофу. Я сидела здесь и наблюдала за многими вещами, что соткались в мире, за многими путями, которыми могло пойти грядущее. Я думаю, есть шанс, всего лишь маленький шанс, позволяющий выиграть путем наименьшего ущерба. Но он зависит от многого. В том числе от тебя.
— Я сделал свою часть, — говорит Сигруд. — Я сижу здесь и разговариваю с тобой. Остальное зависит от тебя.
Она медленно качает головой:
— Нет. Ты, Сигруд йе Харквальдссон, человек… как бы это сказать?.. великой движущей силы. Ты не останавливаешься. Ты не можешь остановиться. Ты катишься вперед, мчишься стрелой, уничтожая многое на своем пути. И вот ты здесь, прикатился к моему порогу — но тут ты тоже не остановишься. Ты это знаешь. Я это знаю. Я за тобой следила. Очень, очень внимательно.
У Сигруда что-то вздрагивает в животе, когда он это слышит.
— Ты за мной следила?
— О да.
— Почему?
— Потому что ты в высшей степени странное существо, Сигруд. Даже если бы ты не был так связан со всем этим, я бы все равно за тобой наблюдала — вот насколько ты увлекателен.
— Как это понимать — «в высшей степени странное»?
— Неужели тебе и впрямь надо об этом спрашивать? Ты выжил в обстоятельствах, которые почти никто не смог бы пережить. Ты одержал верх над существами, кого многие считали непобедимыми. Если бы это были старые времена и я, взглянув на свои владения, увидела какого-нибудь странного смертного бродягу, прорубающего себе путь сквозь мир, как ты это делаешь сейчас, — знаешь, что я подумала бы? — Олвос наклоняется к нему. — Я бы подумала: ух ты, его коснулось Божество. Какой-то другой бог. Он человек, владеющий чудом или благословленный, искажающий реальность на своем пути. Я бы отнеслась к такому смертному с большим подозрением. Очень большим подозрением.
— Меня не касался бог, — медленно произносит Сигруд. — Меня пытали божественным орудием, и только.
— Да, это верно. Но подумай вот о чем, Сигруд, — говорит Олвос. — Удалось ли твоим мучителям снова использовать то божественное орудие после того, как ты его выдержал? Как же оно называлось… — Она щелкает пальцами.
— Перст Колкана, — говорит Сигруд.
— Да, разумеется. Жуткая штуковина. Ты когда-нибудь видел, чтобы других заключенных заставляли держать ее после твоего жестокого испытания? Может, и нет. Слондхейм был ужасным местом, кошмаром наяву, и тебе наверняка трудно вспоминать, что там происходило. Но я не думаю, что ты видел, как его использовали снова… ведь так?
Он пристально глядит в огонь.
— Этот камешек как будто взял да и перестал действовать, — небрежно говорит Олвос. — Как будто чудо, которое было в нем… ушло. Но, разумеется, возникает вопрос: а куда оно подевалось?
Левая рука Сигруда сжата в кулак и дрожит.
— До чего же ты интересный, — говорит Олвос. — Тебя никогда напрямую не касалось Божество, но ты странным образом благословлен. Но… не совсем. Ты бросаешь вызов божественному, смерти, боли и страданиям. Это цикл твоей жизни, верно? Ты кидаешься в опасные, безнадежные ситуации. Эти ситуации безжалостно тебя наказывают. Но ты преодолеваешь их и живешь. И все же в конце концов, после всех испытаний и проверок, ты остаешься один. Одинокий дикарь в глуши, беспомощный и разочарованный. Существо бессильной мощи, вот что ты такое, — сила твоя делается бесполезной из-за гнева. И ты прожил последние сорок лет как человек, у которого одна ступня прибита к полу гвоздем, так что он вечно ходит кругами. Такова закономерность твоей жизни — с того самого момента, как тот камень поцеловал твою ладонь.
— О чем ты говоришь? — шепчет Сигруд.
Она улыбается. Выражение ее лица далеко не любезное.
— Знаешь, что в былые времена, завидев таких, как ты, мы их тотчас же убивали? Я и остальные Божества. Мы мало в чем достигали согласия, но в одном были едины: у таких существ нет права на жизнь. Существа вроде тебя становились слишком опасны. — Она устремляет взгляд в огонь. — Мы очень часто так поступали. Когда нам что-то угрожало, мы встречались, голосовали — а потом, как правило, убивали. Странно, как сила влияет на ум, даже божественный. Я сожалею о некоторых из тех решений. Но относительно таких, как ты, — о, у меня не было никаких сомнений.
— Кто я такой? — тихо спрашивает Сигруд. — Кем ты меня считаешь?
— Ты, Сигруд йе Харквальдссон, — говорит Олвос, вытряхивая свою трубку, — человек, которого чудо по ошибке приняло за бога.
* * *
Таваан стоит перед огромной двустворчатой деревянной дверью, склонив голову набок и прислушиваясь. За дверью тихо, но… тот жуткий грохот и лязг были неспроста. Она кладет руку на дверь и закрывает глаза, пытаясь ощутить, что там такое.
— В чем дело? — кричит Комайд с другой стороны комнаты.
— Не знаю, — отвечает Таваан. — Я работаю над этим. Она проверяет множество путей и устройств, расположенных за дверью, все божественные конструкции, которые невидимым образом или как-то иначе допускают или преграждают вход.
Она чувствует, как они отказывают, одно за другим. Кто-то сметает с пути все их охранные сооружения, словно они всего лишь дым.
«Они знали, как сюда проникнуть, — думает Таваан. — Они знали, как открыть коридор. Может, это Вошем? Может, он вернулся?»
Но она беспокоится. Будь это Вошем, он связался бы с ними и сказал, что возвращается. И более того, с чего ему возвращаться, если не случилось что-то плохое?
Таваан скрипит зубами. Она, по сути, Божество этой маленькой реальности. Стены, пол и окна подчиняются ее прикосновению. Если она пожелает, сможет обрушить потолок силой мысли или сделать так, что мебель начнет плясать. Но, невзирая на весь ее контроль, в святилище есть только два входа-выхода: дверь перед нею и тайный ход на противоположной стороне.
Она смотрит на тайный ход, долго и упорно думает. Они редко им пользовались, потому что он куда хуже защищен, чем главный. Она может открыть его, если захочет, — но что, если это трюк? Что, если это происки врага и он именно этого от нее и добивается?
— Что происходит? — спрашивает Комайд. — Что нам делать?
И тут двери начинают пищать и гудеть, словно клетки, набитые нервными птицами, — они так делают лишь в том случае, если к ним приближается кто-то новый, кто-то, еще ни разу не побывавший в святилище.
Таваан поворачивается и смотрит на ряды кроватей.
— Мы начинаем их будить.
* * *
Сигруд пристально глядит на Олвос, которая набивает трубку и опять сует ее в пламя. Он сглатывает. — Что ты имеешь в виду?
— Знаешь, что такое чудо? — спрашивает Олвос. — Я хочу сказать, на самом деле. Мало кому об этом известно. Большинству континетцев было невдомек даже в те дни, когда мир так и кишел чудесами. — Она раскуривает трубку. — Оно подобно живому существу, крошечному неразумному божественному созданию, которое трудится за пределами реальности, как термит под половицей. Его жизнь циклична, как и твоя. Ты просыпаешься, ешь, испражняешься, спишь и так далее, и тому подобное… В точности как флора и фауна огромного леса, изнанка мира некогда изобиловала миниатюрными божественными существами, которые питались друг другом, делали разные вещи, создавали разные вещи. Но суть живых существ в том, что они меняются. Быстро.
Она встает, кряхтя, подходит к каменному столу и начинает возиться с чем-то вроде примитивного котелка для чая.
— Время от времени мы их видели, — говорит она. — Такие вот чудеса с норовом. Обычно они проявлялись всего лишь как ошибки в реальности, иногда колоссальные. Однажды Таалаврас создал чудо, чтобы творить дороги, но оно перестаралось и проложило тысячи и миллионы дорог в одном месте, этакий громадный клубок дорог, зависший в воздухе. Но иногда… иногда они становились опасными. В частности, когда чудо овладевало человеком.
Она возвращается и аккуратно подвешивает грубый котелок над огнем.
— Что ты знаешь про Перст Колкана? — спрашивает она.
— Я знаю, что он причинял боль, — говорит Сигруд.
— Я имела в виду, помимо того.
— Я… мне кажется, это было какое-то испытание.
— Да. Как и большинство чудес Колкана, обычно связанных с суровыми карами. Через боль, через принуждение чудо должно было заставить человека стать сильным и чистым — но планку задрали так высоко, что на самом деле это испытание так никто и не прошел. Боль была слишком сильной — люди или терпели неудачу, или погибали. Пока не появился ты.
Когда ты прикоснулся к камню, Сигруд йе Харквальдссон, это был любопытный момент в твоей жизни. Ты ненавидел себя. Ты ненавидел свои промахи, свою горячность, свою грубую бездумность. За них ты заплатил, как тебе казалось, всем, что имел. И потому ты сделал то, чего Перст Колкана не ожидал, — ты его принял с готовностью. Ты его приветствовал. Ты чувствовал, что заслужил его боль. И тем самым ты его победил.
Ужасное чудо в этом камне не было готово к такому — когда Колкан его сотворил, он в силу полного неведения не сказал чуду, как поступить, если смертный на самом деле пройдет испытание. Поэтому чудо, маленькое и простое, сделало предположение: существо, которое его только что победило, вероятно, и есть не кто иной, как сам Колкан. И оно изменилось: оно перешло к тебе, думая, что ты его творец. И с той поры оно связано с тобой, поклоняется тебе, дарует тебе много всякого и искажает твою реальность. А также само меняется в свой черед.
Она садится и, резко протянув руку к Сигруду, хватает его за левую ладонь. Дрейлинг, будучи намного крупнее этой старухи, понимает, что не может сопротивляться ее силе.
Она указывает на его ладонь.
— Видишь? Ты вот это видишь? — Он не понимает, на что Олвос указывает, но она продолжает говорить: — Наказание. Порицание. Отчаяние. И через них — сила. Это чудо берет боль, которую испытывает его носитель, и преобразует в яростный, отчаянный, праведный гнев. Механизм ужасного возмездия. Но ты уже знал об этом, не так ли?
Сигруд сидит на бревне, сгорбившись. Тепло костра превратилось в далекое воспоминание.
Котелок с чаем начинает закипать. Олвос тянется к нему, снимает с крючка и ставит на бревно рядом с собой.
— Сигруд йе Харквальдссон, ты человек, который принял свои мучения очень близко к сердцу, — говорит она. — Ты веришь где-то в глубине души, что такая боль дарует тебе силу — возможно, достаточную для того, чтобы нести миру грубое правосудие, возмездие за все обиды, которые тебе причинили. Из страдания происходит мощь. И чудо, что рабски тебе поклоняется, утоляет эту жажду страданий всеми доступными способами. Оно изо всех сил пытается дать тебе то, чего ты хочешь. Чудо ничему не позволит в это вмешаться: ни смерти, ни возрасту, ни божественной силе как таковой. Чудо, как ревнивая любовница, не позволяет никому к тебе прикасаться — и ты ему в этом потворствуешь.
— Ты лжешь, — тихо говорит Сигруд.
— Да неужели? Сколько раз ты был тяжело ранен, но выздоровел? Сколько раз за всю свою жизнь бежал от цивилизации? Сколько раз за свою карьеру вместе с Шарой прятался и уходил от всех, дрейфуя у краев общества? И почему ты разбираешься в том, как делать множество разных мерзостей, лучше кого бы то ни было из живущих? — Она горько улыбается. — Я знаю. Это потому что все остальные умерли, так и не успев научиться. Может, это удача, что Шара нашла тебя, а может, судьба. Работая с нею, ты применил свое темное благословение к достижению в каком-то смысле благих целей. Оно сделало тебя безупречным оперативником. У таких людей очень короткие жизни — но ты исключение, конечно. И какую жуткую цену приходится платить. Ты выживаешь, но не знаешь надежды. Только муку.
— Оно… оно переписывает реальность, — тихо говорит он, — чтобы наказывать меня?
— Да. Такова его природа. Оно думает, что ты этого хочешь. В глубине души, Сигруд йе Харквальдссон, ты считаешь себя ужасным и одновременно чистым в своем отчаянии. Ты веришь, что отражаешь жестокость этого мира, и думаешь, что это справедливо. Это темное благословение попросту дает тебе горючее, которого ты желаешь.
Наступает долгое молчание.
— Так значит… моя дочь, Сигню… Ее смерть… — он смотрит на Олвос, дрожа. — Она была естественной? Или еще одним наказанием?
Олвос молчит. Потом наконец бормочет:
— Мне… трудно это увидеть. Чудо частенько подталкивает реальность очень, очень исподволь. А в Вуртьястане было чересчур много живых и бурных божественных течений. Но ты ведь чувствуешь это как наказание, верно? Ты так чувствуешь, потому что ты человек, который совершил столько неправильных поступков — и было справедливо, чтобы ты потерял лучшее из всего, что произвел на этот свет. Не так ли?
Сигруд встает. Он слишком зол, чтобы проделать трюк с мечом, так что взамен достает нож. Он держит его прямо над левым запястьем, которое протягивает над огнем.
— Я… я его отрежу! — рычит он. — Я его отрежу, и дело с концом!
Олвос пожимает плечами.
— Ну так вперед.
Сигруд опускает нож. Он скрипит зубами, готовясь к тому, когда лезвие вонзится в плоть, начнет вгрызаться в кость, — но колеблется.
— Ты не сможешь, — говорит Олвос. — От чуда таким способом не избавиться.
Сигруд закрывает зрячий глаз, плача.
— Я это сделаю. Сделаю! Я сделаю!
— Нет, — говорит она. — Эту проблему не решить, искалечив плоть. Ты существо постоянной войны, Сигруд. Ты превратил в оружие свою скорбь. Ты много, много лет ужасным образом использовал это оружие. Лишь когда ты его отложишь, чудо тебя отпустит. Лишь тогда ты обретешь шанс на свободу. Свободу жить и умереть, как обычный смертный человек.
Сигруд склоняет голову и опускает нож.
— Значит, до той поры… я обречен жить и страдать.
— Возможно. Тебя очень трудно убить, Сигруд. Ты можешь вынести чудовищные муки. Но ты не бессмертен. Если ты, скажем, прыгнешь со скалы или получишь пулю в череп, сомневаюсь, что чудо сумеет тебя спасти. И настоящее Божество смогло бы тебя убить, если бы в самом деле захотело. Я, к примеру, могу. Но не стану. Я очень стараюсь не вмешиваться в такие вещи. Теперь это неблагоразумно.
— Ты можешь изъять чудо? — спрашивает он.
Олвос бросает на него внимательный взгляд.
— Могла бы.
— Тогда… ты сделаешь это?
Она поднимает свой котелок с чаем и делает большой шумный глоток.
— Я ведь только что сказала, почему не стану этого делать. Потому что мое вмешательство неблагоразумно.
— Не… неблагоразумно? — повторяет Сигруд. — Неблагоразумно?! Но ведь это проклятие рушит мою жизнь, уничтожает меня! И ты мне не поможешь, не спасешь?
— Нет, — твердо отвечает она. — Я этого не сделаю. Ты просишь меня об очень опасной вещи, Сигруд. Для меня применить мою божественную волю — не пустяк. От этого я сделаюсь уязвимой для ряда смертных влияний. Когда я вмешиваюсь в мир, когда люди меня замечают, уделяют мне внимание, верят в меня, я… меняюсь. Становлюсь другой. Подстраиваюсь под их веру. Это чрезвычайно, чрезвычайно опасно, особенно сейчас. Единственное Божество на весь Континент, и никто не в силах меня сдерживать? Я такого не допущу. Я в первую очередь из-за этого и покинула мир смертных.
— Но это всего лишь одно маленькое чудо, — говорит Сигруд. — Это ведь не может быть сложней, чем прихлопнуть муху?
— Чтобы уничтожить труд другого Божества, требуются огромные усилия, — объясняет Олвос. — Почти такие же, какие понадобились бы для того, чтобы причинить вред или даже уничтожить другое Божество. А чем больше усилий, тем уязвимее я стану. — Она медленно переводит на него взгляд. — Отчасти поэтому я не буду вмешиваться, чтобы помочь Шаре и Мальвине.
У него уходит несколько секунд, чтобы понять сказанное.
— Что? — говорит он.
Олвос опять делает глоток чая.
— Ты не станешь помогать? — переспрашивает Сигруд. — Не станешь с ним сражаться?
— Нет, — отвечает она. — Не стану.
— Но… но он их убивает, — говорит Сигруд. — Ноков хочет их уничтожить. Он хочет п-призвать в мир последнюю ночь!
— Я это знаю, — тихо произносит Олвос. — Он делал ужасные вещи. Много, много ужасных вещей. И я сказала тебе об одной причине, по которой не стану вмешиваться. Но ты, в отличие от остальных, поймешь другую. — Ее оранжево-красные глаза большие и печальные. — Ты потерял ребенка. Даже если твой ребенок совершил ужасные поступки — ты мог бы взять его на руки и уничтожить?
Сигруд потрясенно глядит на нее.
— Ты… ты хочешь сказать…
Олвос вздыхает и внезапно делается очень старой и усталой.
— Да, — говорит она. — Он мой сын. Ноков — мой сын.
* * *
Ивонна пытается сосредоточиться, пока ведет машину по улицам Мирграда. Она не ездила по городу много лет, так что время от времени задевает бордюры. Тати рядом, на пассажирском сиденье, мрачно глядит вперед.
Каждый квартал или около того Ивонна задает тот же самый вопрос:
— Ты уверена?..
Каждый раз Тати отвечает одинаково:
— Нет. Но я знаю, что это правда.
Наконец они подъезжают к Престолу Мира. Это в основном пустое пространство, потому что изначальный храм был полностью уничтожен во время Мирградской битвы и оставшийся парк превратился в монумент трагедии.
Тати и Ивонна паркуются и выходят из машины.
— Где? — спрашивает Ивонна. — Что теперь нам делать?
— Это здесь, — говорит Тати, озираясь. — Я это видела всего лишь на мгновение. Но я смотрю под неправильным углом. Это было… — Она что-то замечает, какой-то ориентир, и ее глаза вспыхивают. — Там! Вон там! Справа от того дерева, я уверена!
Они бегут через парк, мчатся по асфальтовым дорожкам, пока наконец не видят впереди маленькую шаткую заброшенную сторожку. Рядом кто-то стоит, спрятав руки в карманы, а лицо — в воротник пальто, и постоянно оглядывается через плечо на двух подбегающих женщин.
Когда они приближаются, у Ивонны от изумления открывается рот. Потому что человек, который стоит рядом со сторожкой, — это Тати.
Ну, не совсем — эта девушка не так хорошо питалась, и волосы у нее длиннее, пусть и спрятаны под мальчишеской шапкой, и сердитая гримаса на ее лице, похоже, с него не сходит. Но ее черты, ее рот, ее рост… все это так напоминает Татьяну, что напрочь сбивает с толку.
Ивонна останавливается.
— Чтоб мне провалиться… — шепчет она.
— Что? — говорит Тати. — Что такое? — Потом переводит взгляд на девушку впереди и понимает. — Ой. Ой-ой… Ох, матушки…
Незнакомка с подозрением косится на них, потом отворачивается, словно пытаясь сделаться незаметной. Тати просто таращится на нее, как громом пораженная.
— Эй! — кричит Ивонна. — Эй, ты! — она тщетно пытается вспомнить имя девушки, а потом выпаливает: — Мальвина Гогач!
Та застывает. Ивонна понимает, о чем она думает: удирать или нет.
— Ты в опасности! — говорит Ивонна.
Она смотрит на Тати, желая, чтобы та что-нибудь сказала, но девушка все еще таращится на своего двойника с открытым ртом.
Мальвина поворачивается и с подозрением глядит на них, пока они приближаются, пошатываясь от усталости.
— Что? Да кто вы такие? О чем вы гово… — тут она замечает Тати и роняет челюсть. — Какого хрена? — тихо договаривает Мальвина.
Обе девушки глядят друг на друга с выражением смутного ужаса.
— Это… все равно что смотреть в карнавальное зеркало, — шепчет Тати.
— Хватит, — говорит Ивонна. — Расскажи ей то, что сказала мне.
Тати облизывает губы.
— Он… он собирается проникнуть внутрь, — произносит она. — Он собирается проникнуть в то место, которое вы сотворили, и убить всех вас, всех до единого. И маму.
Мальвина бледнеет.
— Как ты… нет, это не может быть всерьез…
— Очень даже может, — говорит Ивонна.
— Это не может быть правдой, просто не может! — восклицает Мальвина. — Он не… постой. «Мама»? Ты о ком?
— Комайд, — говорит Ивонна. — Это Татьяна Комайд.
Глаза Мальвины распахиваются до пределов возможного. Она делает шаг назад и трет виски, пытаясь осознать случившееся.
— Это… это как-то чересчур… Откуда ты все узнала? Почему ты выглядишь как я? — она продолжает тереть виски, как будто облик Тати одурманил ее разум.
— Что нам делать? — спрашивает Ивонна.
Мальвина продолжает тереть виски. Вид у девушки такой, словно ее сейчас стошнит.
— Ну? — сурово спрашивает Ивонна.
И опять ничего.
Стройкова топает ногой.
— Слушай, ты! — рявкает она. — Я понятия не имею, что за хрень тут происходит, но я знаю тебя. Ты была клиентом моих учреждений много лет. Я, скорее всего, из своего кармана заплатила за твои штаны, твою кровать, твою еду и твою треклятую туалетную бумагу не один десяток раз! Как бы странно это ни звучало, ты у меня в долгу. Почему бы тебе не оказать ответную услугу — немного сосредоточиться и сделать все, что нам нужно, чтобы начать спасать кой-какие жизни, а?
Мальвина встряхивается.
— Как она может знать, что мы все в опасности? В смысле, каким образом?
— Она просто знает, — говорит Ивонна. — Это очевидно. Просто доверься нам.
Взгляд Мальвины бегает туда-сюда, пока она размышляет.
— Можно пройти через черный ход. Это опасно, я не хочу привлекать к нему внимание, но… другого выбора нет. — Она вздыхает. — На хрен все. Идем.
— Куда? — спрашивает Тати.
— А то ты не знаешь?
— Нет… на самом деле нет…
Мальвина тыкает пальцем в будку.
— Туда. Вперед. Вы с Сигрудом? В этом все дело?
— В каком-то смысле, — говорит Ивонна.
— Ну-ну. Надеюсь, у вас есть опыт общения с божественным. Если нет, все это будет для вас очень странным.
— Нам и так уже очень странно, — бормочет Ивонна, пока они входят в будку.
Они все идут и идут. Ивонна лишь через несколько секунд понимает, что они прошли куда больше, чем должны были, — ведь будка всего шести-семи футов шириной, не так ли?
А потом она видит что-то впереди. Маленький квадрат синего света, неподходящего размера для двери. Но за ним…
Кровати. И окна. Огромная, просторная комната, которая как будто просто висит впереди, в темноте.
— Ладно, — говорит Ивонна. — Это и впрямь странно.
* * *
Таваан чувствует происходящее заранее. Закрыв глаза и прижав ладонь к створке, она ощущает, как что-то взлетает по лестнице снаружи, мчится к двери и со всей силы бьется в нее…
Грохот похож на раскат грома. Ударная волна проходит через руку Таваан до самого плеча. Ей не надо видеть двери, чтобы понять: их почти сорвало с петель.
— Дерьмо, — тихо говорит она. Открывает глаза. — Вот дерьмо…
Она слышит, как за спиной бормочут спящие, те, кто дальше от двери, сидят и трут глаза. Пробудиться от такого глубокого сна нелегко, и она могла бы помочь им полностью прийти в сознание — но знает, что не может сейчас тратить силы.
Она собирает их все без остатка и прижимается к дверям, удерживая их. Она делает это как раз вовремя, потому что второй удар оказывается еще сильнее, чем первый.
Двери покрываются маленькими трещинами. Таваан сосредотачивается, направляет весь свой разум на то, чтобы удержать их целыми. Но она знает, что не продержится долго.
«Это он. Он здесь. И он сильней, чем я могла бы предположить».
* * *
— Можешь себе представить, каково это? — спрашивает Олвос. — Смотреть издалека, как твой сын переходит из семьи в семью. Видеть, как его захватывают в плен, пытают, сводят с ума. Видеть, как он обретает свободу посредством убийства и кровопролития и продолжает делать ужасные, жуткие вещи?..
— Но ты могла бы его остановить, — говорит Сигруд. — Ты могла бы…
Она поворачивается к нему, ее глаза горят неистовым огнем.
— Взгляни на меня. Только взгляни на меня. Взгляни на бремя моего могущества. Вообрази, каково это: знать, что достаточно волеизъявления, чтобы спасти твоего ребенка, но тогда вера Континента может свести тебя с ума — и потеряно будет куда больше… Власть извращает, Сигруд. У нее есть своя сила тяжести. Ее можно только распылить или изолировать. Вот что я пыталась делать на протяжении стольких лет. Если сегодня ночью все пойдет правильно, ты сам поймешь, что к чему. Но… ох, смертный… — Олвос качает головой. — Тебе не по силам узнать, как я себя презираю. За то, кто я такая, и за то, что мне приходится делать. — Она вытирает глаза. — Но скоро все закончится. По крайней мере для меня.
— О чем ты? — спрашивает Сигруд.
Она продолжает говорить, словно не услышала его:
— Последняя ночь надежды. Я жду ее давно, я давно ее заслужила. Но эта мысль на самом деле меня не утешает. — Она закрывает глаза. — Ведь теперь я знаю, что Ноков собирается сделать.
* * *
Когда Ивонна, Тати и Мальвина входят в огромную комнату с кроватями через дверь, которая оказывается огромным камином, Стройкова тотчас же замечает две вещи.
Во-первых, жуткий грохот и звон, которые доносятся с той стороны комнаты, где виднеется большая двустворчатая дверь, дрожащая, словно во время землетрясения. Перед дверью стоит юная девушка, одетая в пижаму, бритоголовая, прижав руки к створкам, словно в отчаянной надежде удержать их закрытыми — но понятно, что это проигранная битва.
Во-вторых, это люди во всех кроватях, все очень юные, и некоторые из них ворочаются и садятся с одурманенным видом, словно пытаясь вспомнить, как управлять руками и ногами.
Мальвина смотрит на дверь. Ее лицо из бледного становится зеленоватым.
— Таваан! — кричит она. — Что случилось? Что тут про…
Девушка у дверей кричит через плечо:
— Мальвина! Уведи, уведи, уведи их отсюда! Он здесь, он рвется внутрь!
— Что?! — вопит Мальвина. — Он здесь? Я помогу тебе! — Она бежит к двери, но замирает на месте, как будто ударившись о невидимую стену.
— Нет! — кричит девушка в пижаме. — Я тебя не подпущу! Я не могу удерживать его долго, просто выведи их, выведи отсюда!
— Таваан! — не унимается Мальвина. — Умоляю, позволь помочь тебе…
От нового удара дверь едва не ломается, но какая-то незримая сила удерживает ее целой.
— Делай, что говорю, мать твою! — рычит девушка в пижаме. В этом странном месте ее голос доносится отовсюду: от камней и от кроватей. — Выведи их отсюда!
Мальвина падает на пол, потрясенная. Она быстро моргает. Ее лицо сохраняет стоическое выражение, но из глаз начинают литься слезы. Она встает и поворачивается к Ивонне и Тати.
— Вы, обе, — говорит она дрожащим голосом. — Поднимите этих детей и выведите через дверь. Немедленно!
Ивонна мчится к ближайшей кровати, где мальчишка лет двенадцати с удивительной чешуйчатой кожей в ступоре трет глаза. Она не тратит время на знакомство: просто хватает его за руки, вытаскивает из постели, бормоча: «Ты намного тяжелее овцы…» — и быстро тащит к камину, в который и пихает, как мешок с мукой. Смотрит на Тати, которая все еще ошарашена происходящим.
— Тати! Сосредоточься и помоги мне, сейчас же!
Тати встряхивается и бежит к следующей кровати с Ивонной, а Мальвина вытаскивает одного из сонных детей из постели, словно выволакивает пьяного друга из бара.
Снова грохочущий удар, снова звон. Двери дрожат. С той стороны доносятся ужасные звуки: треск деревьев, и стрекот насекомых, и пронзительное завывание холодного ветра. Ивонна непонятно почему чувствует себя так, словно заблудилась в темном и глухом лесу и ждет рассвета…
«Это он, не так ли? — понимает она. — Существо, с которым Сигруд все это время сражался».
Она встряхивается, вытаскивая еще одного ребенка из кровати. Пока они уносят его прочь, по пути им попадается кресло, которое кажется до странности неуместным в этой комнате: мягкое, потертое, обращенное к ним спиной, лицом к окнам, как будто в санатории.
Когда они огибают кресло, Ивонна видит, что в нем кто-то сидит.
И этот кто-то — мертвая женщина. Точнее, женщина, которая должна быть мертвой.
Ивонна ахает и едва не роняет спящего ребенка. В кресле сидит Шара — она смотрится больной, она тянет голову, выглядывая с другой стороны, чтобы лучше видеть дверь. Она как будто не осознает, что впереди нее стоят два человека, и поворачивается к ним, лишь услышав возглас Ивонны. Она моргает, как сова, глядя на них. А потом у нее приоткрывается рот.
— О нет… — говорит она. — Тати?!
Татьяна Комайд смотрит на нее.
— Мама? Мама! Ты… ты… ты жива?! Ты действительно жива?! — она роняет ноги ребенка и почти смеется. — Я это знала! Я не понимаю как, но я знала, знала, знала!
Шара пытается встать, но ей, кажется, не хватает сил. Она в панике сглатывает.
— Ты не можешь быть здесь, дорогая, ты не можешь! Не здесь, не сейчас! Он придет, он убьет тебя! Здесь небезопасно!
Ивонна смотрит на дверь, которая содрогается от нового яростного удара.
— Я начинаю думать, — говорит она, — что мы, наверное, пришли слишком поздно.
* * *
Руки и ноги Таваан терзает сильнейшая боль, пока она пытается удерживать дверь. «Сколько еще ударов я вытерплю? — думает она. — Один? Два? Не больше, это точно».
В уши ей льются звуки ночи: потрескивание листьев под невидимыми ногами, тихие крики далеких птиц, шуршание высокой травы. Теперь ей трудно сосредоточиться. Она использует всю свою силу, чтобы проверить спящих детей позади себя.
Двенадцать проснулись, только двенадцать. Остальные все еще борются со сном, в который она сама их погрузила.
«Как же все пошло кувырком? Как он проник сюда? Как мы это допустили?»
Новый удар. Таваан отлетает от дверей, падает на каменный пол, распластавшись. Створки приоткрываются.
— Нет! — кричит она и делает так, что пол поднимается, бросает ее обратно к дверям. Захлопывает их и вынуждает все кусочки оставаться на месте.
Двенадцать проснувшихся. И Мальвина, Комайд и вновь прибывшие.
Таваан стискивает зубы от гнева и отчаяния. Слезы текут из ее глаз и падают на пол.
«Какой ужасный выбор, — думает она. — И какой ужасный конец».
Таваан собирает все силы, переводит дух и кричит.
* * *
Ивонна, Шара и Тати вздрагивают, когда девушка у дверей начинает кричать.
— Да что происходит? — говорит Ивонна, но больше ничего не успевает, потому что кресло Шары начинает двигаться само, скользя к камину, и подхватывает Ивонну и Тати, которые обе падают на Шару с глухим ударом.
Ивонна вскрикивает от изумления, но видит, что в комнате движется не только кресло: все кровати с детьми возле камина тоже едут к выходу, как будто всю комнату перевернули набок, сбросив мебель в угол, и Мальвину заодно.
Пока они скользят к выходу, Ивонна замечает, что многие кровати не шевелятся. Дети в них еще спят — значит, движутся только те, кто уже проснулся.
Ивонна думает: «Но что случится с остальными?»
У нее нет времени на удивление, потому что в следующую секунду кресло выкидывает ее, Тати и Шару через камин, и они кувырком летят по странному проходу обратно к будке, пока не…
Ивонна приземляется на траву возле будки, за нею следуют Тати и Шара, которые валятся на Стройкову, вышибая из нее дух. Они откатываются в сторону за миг до того, как наружу кувырком вылетает горстка детей — все, кого успели разбудить.
Мальвина не собирается лежать без движения. Едва ударившись оземь, она вскакивает и, шатаясь, бредет обратно к проходу, как будто сражаясь с невидимым ветром.
— Нет! — кричит она. — Я тебе не позволю! Только не так, не так!!
Ивонна все еще видит далекий голубой квадрат каминного входа на другом конце «коридора». Свет внутри него дрожит, как пламя свечи на ветру. Ивонна не понимает, откуда она это знает, но ей очевидно, что в далекую комнату что-то просачивается через выбитую дверь и заполняет помещение, словно ядовитый газ, — что-то невидимое и ужасное…
С того конца доносится крик:
— Тулвос! Я люблю те…
Жуткий грохот. Далекую комнату наводняет тьма. Потом раздается жуткий звук, который врезается в память Ивонны: десятки детей вскрикивают разом.
И «коридор» погружается во тьму. Крики обрываются. Мальвину отбрасывает, словно перед ее лицом взорвалось десять тонн взрывчатки, и она приземляется на поросший травой холм.
Наступает тишина.
Мальвина кашляет, с трудом поднимается на ноги.
— Нет, — шепчет она. — Нет, нет! — Она бежит обратно к будке, но обнаруживает, потрясенная, что теперь это всего лишь четыре слепые деревянные стены — ни больше ни меньше. — Нет! — кричит она. — Нет, нет, нет!
Мальвина начинает бить кулаками по стенкам будки, истерически всхлипывая. Ивонна встает и хватает ее, прижимает руки к бокам.
— Прекрати, — говорит Ивонна, твердо, но нежно.
— Она закрыла дверь! — кричит Мальвина. — Она нас вышвырнула и закрыла дверь, он там в ловушке вместе с нею!
— Прекрати, — снова говорит Ивонна.
Мальвина продолжает вырываться.
— Я должна вернуться! Я должна ей помочь! Я должна, должна!
— Хватит! Ты сделаешь себе больно.
— Заткнись! — плачет Мальвина. — Закрой свой рот, закрой свой гребаный рот! — Она пинает стены — раз, другой. — Отпусти, отпусти меня! Отпусти сейчас же! — И она начинает рыдать.
Все сидят и молчат, пытаясь понять, что именно произошло.
— М-мама? — говорит Тати, выпрямляясь. — Ты в порядке? Ты… ты на самом деле жива?
Шара садится — резко, с удивительной силой — и хватает Тати за руки, тянет, лихорадочно разглядывает запястья, предплечья, шею и лицо.
— Ты в порядке? — спрашивает Шара. — Тебе больно? Тати, говори: тебе больно?
— Мама, хватит! — говорит Тати. — Я в порядке, в порядке! Это я должна спрашивать, больно ли тебе, ведь ты та, кто у…
Тати не успевает договорить, потому что Шара заключает ее в объятия, крепко сжимает и начинает плакать.
— Я думала, что никогда тебя не увижу, — шепчет она. — Я думала, что никогда-никогда-никогда тебя снова не увижу. — Хоть Шара плачет, ее руки продолжают ощупывать спину и шею Тати в поисках скрытых травм.
— Я в порядке, — повторяет Тати, которую разрывает надвое от ужаса и замешательства. — Но… что это было?
Один из детей, парнишка лет пятнадцати, встает и подходит к двери будки.
— Мальвина? — говорит он. — Что происходит? Мы спали, а потом… потом оказалось, что он приближается…
— Что происходит? — свирепо повторяет Мальвина. — Что происходит?! — Она издает звук, нечто среднее между всхлипом и смешком. — Мы, мать твою, проиграли — вот что происходит! Мы проиграли! Он заполучил всех остальных, всех до единого!
— В каком смысле? — спрашивает мальчик. — Что… что нам теперь делать?
— Что нам делать? Тут ничего не поделаешь, — говорит Мальвина. — Разве ты не видишь? Теперь остались только мы. — Она моргает, словно осознавая, что сказала только что. И повторяет тише: — Теперь остались только мы.
* * *
Один в маленькой комнате, могучий Ноков ест досыта. Он ест жадно, вожделенно, с пылом, которого никогда раньше не знал. Он и не думал, что одержит такую победу, такую полную и безупречную победу, и сотни братьев и сестер будут лежать у его ног…
Он растет, становясь все больше и больше. С каждой смертью — новые владения. С новыми владениями — новые силы.
Ноков меняется.
Он змей, громадный и ужасный.
Он великий ворон с крыльями из чистейшей ночи.
Он длинный, поджарый волк, чья пасть пожирает свет и саму жизнь.
Он огромный вулкан, извергающий пепел в рассветное небо.
Он много вещей, идей, концепций, слившихся воедино, затерявшихся в ночи.
Ноков ест. Голод его неутолим, а его возмездие беспощадно.
«Все ваши счастливые жизни, — думает он, бросаясь от кровати к кровати, — все ваши дни, свободные от мучений. Я покажу вам то, что показали мне. Я поделюсь с вами своей болью».
Когда последний хныкающий ребенок исчезает в бесконечной бездне первозданной ночи, Ноков обнаруживает, что все еще не полон, не завершен.
Ему нужно больше. У него должно быть больше.
Он слышит шаги позади. Он оборачивается, что занимает некоторое время — он уже не просто ребенок, а до жути массивное, колышущееся существо. Он видит своего слугу у двери, своего сенешаля-калеку.
— Тишина, — говорит он ей. — Мы победили. Мы победили, Тишина, победили.
Комнату заливает волнами молчания, с которым приходят слова:
<он не здесь сэр он ушел сэр сэр сэр он ушел его здесь нет>
У Нокова уходит несколько секунд, чтобы вникнуть в ее слова. Потом он понимает: даувкинд. Дрейлинг пришел сюда, это Нокову известно — он почуял тьму в теле своего врага, ощутил, как ее тень проникла сюда. Но где даувкинд сейчас?
Ноков тянется, ищет в темноте запах противника. В конце концов находит.
Если бы у Нокова еще оставались легкие — у него их никогда не было, а теперь и подавно, — он бы ахнул.
Потому что даувкинд находится в том месте, которое сам Ноков никак не мог найти, проникнуть туда, увидеть его. Но теперь, похоже, Ноков достаточно силен и велик, чтобы сделать это.
«И, возможно, — думает он, выпрямляясь в полный рост, так, что голова касается потолка, — пришла пора бросить ей вызов».
14. Сумерки божественности
Я все время мыслями возвращаюсь к Вуртье и ее посмертию. Кажется, лейтмотивом этого мира является то, что Божество должно победить самого себя, чтобы добиться чего-то великого и красивого.
Смерть, как ты знаешь, должна была умереть, чтобы познать смерть. Войне пришлось проиграть, чтобы познать победу.
Если бы Колкана наказали и он признался, он бы изменился?
Если бы Олвос утратила надежду и отчаялась, она бы изменилась?
Из письма бывшего премьер-министра Ашары Комайд лидеру меньшинства Верхней палаты Парламента Турин Мулагеш. 1734 г.Олвос открывает глаза.
— Ну вот, — шепчет она. — Началось.
— Что началось? — спрашивает Сигруд.
— Последняя стадия конца, — говорит Олвос хрипло. — Ты и я, Сигруд, ты, и я, и Шара, у каждого из нас своя роль во всем этом. В том, что началось, когда кадж впервые пересек Южные моря и развязал войну в этих краях. Сайпур думал, то был конец, но то было лишь начало конца. Возможно, первый час наших сумерек.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Сигруд, теперь встревоженный. — Что… что случилось?
— Твой меч, — говорит она. — Пламя. Ты по-прежнему можешь его найти?
Сигруд шарит в воздухе, сосредотачивается, потом выхватывает меч из пустоты. Тот на прежнем месте, дожидается в пространстве перед ним, и хотя на ощупь он твердый, Сигруд замечает, что клинок теперь кажется странно нематериальным, словно кусок золотого тюля. — Что с ним не так? — спрашивает дрейлинг.
— Большинства из тех, кто его сделал, уже нет, — говорит Олвос. — Он всего лишь тень того, чем был раньше.
Сигруд пристально смотрит на клинок. Потом медленно убирает его и поворачивается к ней.
— Их больше нет? Что ты имеешь в виду?
Олвос склоняет голову.
— Что… что ты хочешь этим сказать? — в ужасе спрашивает он.
— Вот она, проблема с вакуумом власти, — с печальной улыбкой отвечает Олвос. — Что-то должно вырасти, чтобы заполнить дыру. Это… думаю, это просто природа. Но хотя можно плакать, с природой бороться нельзя.
— Их больше нет? — спрашивает он. — Дети? Они действительно мертвы? Он… он победил?
Она не отвечает.
— И это… этим ты оправдываешь свою трусость? — продолжает Сигруд. — Разговорами о природе? Этим ты оправдываешь то, что позволила погубить детей самому опасному существу на земле, тому самому, что хочет пожрать весь мир?
— Ноков — не самое опасное существо на земле, — говорит Олвос. — Он им никогда не был. Равно как и шестеро изначальных Божеств. Это звание принадлежит игроку, который еще не объявился. Хотя ты узнаешь его в свой черед. — Она встает, смотрит на дрейлинга сверху вниз, и опять ее глаза кажутся огнями далеких костров. — Послушай меня, Сигруд. Ты меня слышишь?
— Я сожалею об этом, — с горечью отвечает он. — Таково мое отвращение к тебе.
— Я заслужила твое отвращение, — говорит Олвос. — И разделяю его. Но послушай… это родилось в крови. Так было всегда. Это родилось в завоевании, во власти, в праведном возмездии. И вот как оно должно закончиться. Это цикл, который повторяется снова и снова, в точности как твоя жизнь повторяется снова и снова. Мы должны нарушить этот цикл. Обязаны! Иначе мы обрекаем будущие поколения следовать по нашим стопам. — Она тыкает в него пальцем. — У тебя есть выбор, которого никогда не было у меня. У тебя есть шанс быть другим. Ты, кто победил многих силой оружия, испытаешь момент, когда сможешь поступить так же, как всегда, — или совершить нечто новое. Ты, человек, который так себя и не простил, который считает, будто заслужил все свои невзгоды, получишь шанс изменить свое мнение. И в тот миг мир замрет на острие травинки, и судьба его будет решена. Сделай шаг, но пусть он будет осторожен.
— Да о чем же ты гово…
Она склоняет голову набок, как будто что-то слышит, но уши Сигруда не улавливают ничего, кроме потрескивания дров в костре и шороха снежинок.
— Он идет, — говорит она тихим и полным ужаса голосом. — Вот он идет ко мне, мой блудный сын. — Она слегка улыбается. — Что пожнешь, то и посеешь. А что посеешь, то и пожнешь. Ты должен уйти, Сигруд. Скоро он будет здесь, и недопустимо, чтобы он нашел тебя. Скоро стены вырастут, и заря окажется под угрозой. А время, как всегда, останется нашим самым страшным врагом.
Сигруд встает. Он видит, как у нее дрожат губы. При виде Божества в таком смятении он испытывает ужас. Она замечает его взгляд, улыбается и протягивает руку, чтобы коснуться его лица — странный, обнадеживающий жест.
— Успокойся, дитя. Всему приходит конец. Звезды гаснут, горы рушатся, все заканчивается. Но это не значит, что надежды нет.
— Чего ты хочешь от меня? — спрашивает Сигруд. — Что тут можно сделать?
— Сражаться, разумеется. И, если повезет, выжить. — Ее улыбка гаснет, и горячие слезы с шипением падают на землю. — Когда наступит момент, когда тебе выпадет шанс… пожалуйста, не причиняй ей боль. Она не заслужила того, что мы с нею сделали. И она так тебя любит. Пожалуйста, будь рядом с нею, когда окажешься ей нужен, — сделай то, чего я так и не сделала.
— О ком ты говоришь? — спрашивает Сигруд. — Почему ты все время сыплешь загадками?
Олвос указывает на что-то за его спиной.
— Вот, — говорит она. — Твоя машина.
Он поворачивается. Она права: угнанный автомобиль стоит прямо сзади него, припаркованный на обочине, но разве совсем недавно там не была стена?
Сигруд снова поворачивается и обнаруживает, что богиня исчезла: он стоит на траве под деревьями, лицом к темному лесу, возле усадьбы губернатора. Ни костра, ни стен, ни Олвос.
Сигруд озирается, выискивая какие-нибудь признаки божественного — что угодно, подтверждающее, что эта встреча случилась на самом деле. Но ничего нет. Он здесь один.
«Почти все дети мертвы? Неужели она права?» Вероятно, Божество — надежный источник сведений, и все же… А что Мальвина? Таваан? И Шара? Неужели он снова ее потерял?
Сигруд садится в машину, заводит двигатель и пускается в короткий путь обратно в Мирград.
* * *
Он приходит к ней, как гроза, как бегущая по лесу стая волков, как огромная, темная волна, захлестывающая берег. Ее барьеры и препятствия для него ничто, всего лишь паутина, которую он сметает легким движением руки. Его к ней тянет — да, он чувствует, его тянет к ее свету, к теням, что пляшут вокруг костра.
Как же он презирает тех, у кого есть свет, кто наслаждается теплом. Как он презирает ее.
Он выпрыгивает из теней и встает на краю круга света — высокий, горделивый, царственный. Несомненно, он больше не дитя. Он смотрит на нее пристально, с улыбкой, и ждет, когда ее взгляд упадет на его фигуру — ее глаза, разумеется, широко распахнутся, ее одолеют благоговение и ужас, она будет умолять о прощении…
Но Олвос ничего такого не делает. Она просто разжигает трубку, сидя у костра, и попыхивает ею.
— Здравствуй, Ноков, — говорит она рассеянно, словно он просто заглянул на огонек. — Вижу, у тебя по-прежнему проблемы с таким понятием, как «дверь».
Улыбка Нокова превращается в оскал. Он подходит к матери, и шаги его тяжелы. Он приближается к костру, чтобы показать ей, на что теперь способен, показать, что свет отныне для него ничего не значит; но она все равно не поднимает на него глаз, не желает узреть его чудесное присутствие. Она продолжает возиться с трубкой.
— Посмотри на меня, — говорит Ноков.
Она повинуется. Она встречает его темный взгляд лишь на секунду, и ее огненные глаза ярко вспыхивают.
— Посмотри на меня! — рычит он.
Она тихонько вздыхает, потом выпрямляет спину и устремляет взгляд на него. Ее лицо не наполняется трепетом и ужасом, как он желал; взамен на нем отражается лишь презрительная покорность.
— Ты меня видишь? — спрашивает он и пытается улыбнуться. — Ты меня видишь?
— Отлично вижу, Ноков, — говорит Олвос.
— Ты видишь, каким сильным я стал? Видишь, сколько я завоевал? Видишь, как возросло мое могущество?
Олвос молчит.
— Я это сделал без тебя, — продолжает он. — В точности как прожил всю свою жизнь — без тебя. Я сумел выжить, стать сильным, стать успешным, и все это без тебя.
— Очень грустно, когда чья-то жизнь, — говорит Олвос, — определяется отсутствием кого-то другого.
Ноков на миг теряет дар речи.
— Грустно? — в ярости повторяет он. — Грустно?!
— Да, — говорит Олвос. — Я так думаю.
— Как грустно было, когда меня схватили, — рычит он. — Как грустно было, когда меня пытали! Днями, месяцами, годами! Я даже не знаю, как долго это длилось. А ты, Божество, которое могло бы удержать весь мир в ладони, если бы пожелало, — ты ничего не сделала, чтобы мне помочь. Ничего! Если бы я подбирал для этого слово, «грустно» бы не выбрал, о нет.
— Если бы я извинилась, — тихо говорит Олвос, — это бы что-то значило?
Ноков на миг замирает.
— Ч-что?
— Если бы я извинилась. Это бы что-то значило?
— Извинилась? Что… что это могло бы значить? И для кого?
Она пожимает плечами.
— Для тебя. Для всех, полагаю.
Что-то шипит на земле у ее ног. Через секунду Ноков понимает: слезы.
Олвос, как ни трудно ему в это поверить, плачет.
Вид плачущей матери приводит его в замешательство. Он хотел, чтобы его мать была высокомерной и гордой или, может, трусливой и дрожащей, но… но, как ни парадоксально, он не хотел, чтобы она вот так плакала.
— Твои… твои слезы ничего не значат для меня, — говорит он. Его голос дрожит. — Ты исчезла из моей жизни задолго до каджа. Ты исчезла из всех наших жизней задолго до того. Ты покинула нас.
— Мне пришлось, — отвечает Олвос. — Я знала, чем все закончится.
— Ты могла бы забрать нас с собой!
— Могла? — повторяет она. Трубка дрожит в ее руках. — Могла ли? Я сомневалась…
— Надо было попробовать! — кричит Ноков. — Ты могла хотя бы попытаться!..
— Ты знаешь, чего я пыталась избежать, Ноков? — спрашивает Олвос. — Знаешь, чего я больше всего боялась, дитя мое?
— Каджа, — говорит Ноков. — Истребления. Мига.
— Нет. Я боялась того, что власть сотворит со мной. Я боялась, что она изменит меня. Я боялась, что она сделает меня опасной. — Она поднимает на него взгляд. — Я боялась, сын мой, стать тем, во что ты теперь превратился.
Ноков колеблется, растерянный.
— Могущество, — говорит он. — Ты боялась силы.
— Нет, — отвечает Олвос. — Я боялась остаться одна. Оказаться единственным Божеством, на которое смертные возложат свои верования… Я знала, что это нарушит баланс и будет неразумно. Одинокое небесное тело, сходящее с орбиты… Ущерб был бы катастрофическим. Но я знаю выход. Для тебя. И для меня.
— Да что ты говоришь.
— Да. Итак, я спрашиваю тебя, Ноков: ты позволишь мне дать тебе то, чего ты больше всего желал эти долгие годы?
Он молчит.
— Я отдам тебе себя, — говорит Олвос. — Я буду здесь, с тобой, мать и сын, навеки. Мы будем вместе навсегда. Но ты должен остаться тут, со мной. Ты и я, два самых могущественных божественных существа в этом мире, мы должны остаться здесь, одни, в уединении. Мы не должны позволить самим себе проникнуть в мир. Мы не должны!
Она смотрит на него, и ее глаза мокры от слез. Но ее слова эхом отдаются в его ушах, и он начинает дрожать от ярости.
— Ты… — шепчет он. — Ты хочешь поймать меня в ловушку.
— Нет! — встревоженно вскрикивает она.
— Хочешь засунуть меня в ящик, — продолжает он. — Хочешь, чтобы я сидел тут, в ящике, совсем один!
— Нет, что ты! Ноков, Ноков, я этого не хочу!
Его лицо страдальчески морщится.
— Ты совсем как она… Почему вы такие? Что я вам сделал?
— Я пытаюсь тебе помочь!
— Она говорила то же самое! — Он восстает, превращается в колонну тьмы, которая устремляется в небеса. — Она говорила то же самое перед тем, как поймать меня в ловушку! И взгляни, взгляни на меня теперь!
Потрясенная Олвос замирает, а потом опускает голову, признавая поражение.
Ноков глядит на мать сверху вниз.
— Одиночество, — говорит он. — Я давным-давно его познал. В этом мире нет такого безумства, мама, которого я бы не испытал.
— То, к чему все пришло, — произносит Олвос, — разбивает мне сердце.
— Шанс все переделать. Шанс начать сначала, сотворить все ярким и свежим.
— Нет, — возражает Олвос. — Нет, этому не бывать. Ты не делаешь ничего нового, дитя мое.
Он опускает голову, чтобы посмотреть на нее.
— Что ты имеешь в виду?
— Я думаю, что это не первый раз, когда такое происходит, — говорит она. — Далеко не первый. Представь себе, дитя мое, — мир рождается, и в нем появляются смертные и Божества. Некоторые смертные оказываются близки к богам, другие — нет. Начинается завоевание, порабощение, пока все не переходит в великую войну, и кто-то находит способ убивать богов. Старые Божества свергнуты, их дети наследуют мир — и переписывают его. Они стирают реальность и переписывают ее, рождая новый мир, с новыми смертными, новыми богами, новыми истоками, новыми завоеваниями и новыми войнами. Старые обыкновения и старые боги забыты, как будто их никогда не было. Мир даже не помнит, что они вообще жили. И все начинается сначала.
Ноков на мгновение делается серьезным и молчаливым.
— Я тебе не верю.
Она пожимает плечами.
— Это то, во что я верю. Верь в то, что тебе нравится.
— Ты хочешь сказать, что… ты сама…
— Знаешь, что говорят про Олвос? — мягко спрашивает она. — Что она родилась, когда тьма мира сделалась слишком тяжелой, и оцарапала себя, и породила искру — этой искрой была Олвос. Она была в этом мире с самого его начала. — Она закрывает глаза. — Она, а также, возможно, ее братья и сестры. И когда смертные изменили то, во что верили, она прислушалась, переписала собственную реальность и обо всем забыла. — Она смотрит на Нокова. — Ты здесь, мой сын, чтобы сделать то, что я, по всей видимости, сама сделала давным-давно. Свергнуть родителя. Забрать у него силу и сотворить собственный мир. Ты и я, мы всего лишь отдельные воплощения этого долгого танца, дитя. Всегда существовали Божества. Всегда существовали смертные. Всегда существовали рабство, война и революция. На твоих руках кровь, как и на моих, — единственная разница в том, что ты это запомнишь.
Ноков бросается к ней сквозь пламя, огонь лижет его черную кожу.
— Я все сделаю по-другому!
— Сколько трагедий последовало за этими словами, — тихо говорит Олвос.
— Заткнись. Заткнись! Умолкни! Ты используешь меня, водишь за нос, в точности как она! Ты такая же, как она. Никакой разницы.
Олвос делает глубокий вдох и кладет свою трубку рядом на бревно.
— Возможно, ты прав, дорогой, — устало говорит она. — Но теперь тебе придется задать себе трудный вопрос.
Ноков тяжело дышит.
— И какой же? — спрашивает он.
Она улыбается ему, слезы текут по ее щекам.
— Облегчит ли это то, что ты собираешься сделать?
Ноков закрывает глаза, его лицо морщится. Он не хочет плакать теперь, во время своего величайшего триумфа.
Он в отчаянии кричит:
— Да!
И бросается на нее.
* * *
Когда он с нею покончил, когда она неподвижна и холодна и он затащил ее в первозданную ночь, он понимает, что, хоть она и выглядела маленькой женщиной у костра, на самом деле была куда мощнее, несравнимо сильнее, чем он себе представлял. Сильнее, чем он мог вообразить.
Она могла уничтожить его на месте. Она могла убить его в один миг. Но не сделала этого.
Он спрашивает себя почему. Он не знает ответа.
* * *
Заваривая четыре чайника для гостей, Ивонна Стройкова чувствует себя немного нелепо. Дело не в том, что она не привыкла готовить такое количество чая для компании. Просто она даже не думала, что ей придется развлекать кучу детей-полубогов и мертвую женщину — по крайней мере, не всех сразу.
Божественные дети сидят в ошеломленной и безнадежной тишине, особенно Мальвина. Последствия случившегося до них еще не дошли, понимает Ивонна. Она через это уже проходила после Мирградской битвы, когда люди сидели на улицах, словно безмозглые лунатики, и бормотали о какой-то ерунде. Она знает: если они доживут до завтрашнего дня, утро принесет бесчисленные ужасы, когда они попытаются начать нормальную жизнь на громоздящихся вокруг развалинах.
Но это завтра. А прямо сейчас, сегодня, есть, по крайней мере, чашка горячего чая.
Она ставит перед ними первый поднос и мягко говорит:
— Пейте. Вам не помешает что-нибудь теплое. Единственные, кто не раздавлен отчаянием, это Тати и Шара. И хотя Ивонне кажется, что право на бесчисленные вопросы есть у Тати, их задает Шара — спрашивает, как дочь перенесла путешествие, как она спит, нет ли у нее сыпи, порезов или синяков и так далее, и тому подобное. Тати отвечает тоном, который одновременно кажется скучающим и знакомым, и Стройкова приободряется, увидев, что мать и дочь немыслимым образом возобновили отношения без запинки.
Впрочем, кое-что изменилось: глаза Шары, которые поначалу казались такими усталыми, упиваются каждым движением ее дочери, каждым словом, каждым жестом, каждым звуком. Она как будто пытается все записать, все уловить и поместить под замок где-то в глубине души.
— Что теперь? — спрашивает один из божественных детей.
— В каком смысле — что теперь? — огрызается Мальвина.
— Что… нам теперь делать? — спрашивает другой мальчик. — Мы сбежим? Перегруппируемся?
— Перегруппируемся? — переспрашивает Мальвина с едким смешком. — Ну, допустим, мы так и поступим… так, давайте-ка посмотрим… Божественные духи выдувания стекла, часов, очагов, тетушек — старых дев, аханастанской весны и все прочие — что, по-вашему, мы сможем сделать?
Долгое молчание.
— Я не знаю, — говорит одна из девочек. — Хоть что-то.
— «Хоть чего-то», — ворчит Мальвина, — будет недостаточно.
Ивонна приносит третий поднос с чаем, когда Тати бросает взгляд на Мальвину и шепотом спрашивает Шару:
— Это… это моя сестра? Неужели?
Шара долго думает.
— Да, — говорит она наконец. — Это так.
— И она… она…
— Божественное дитя, — говорит Шара. — Да.
— И я… я…
Шара бросает на дочь ровный взгляд.
— Тоже.
Лицо Тати заливается краской.
— Я б-бо…
— Тебе повезло, Татьяна, — говорит Шара. — Главная разница между тобой и той девочкой в другом конце комнаты — большое горе.
— Это не ответ! — расстроенно восклицает Тати. — И ты это знаешь!
— В самом деле?
— Да! Ты… ты должна была мне рассказать, ты должна была помочь мне это понять… понять, кто я или кем стану!
— Ты так уверена, любовь моя, — говорит Шара, тихонько попивая чай, — что я этого не сделала?
И тут их настигает звук. Это гулкий, жуткий, раскатистый звук — как будто кто-то ударил в немыслимо огромный колокол, колокол размером с луну. Он такой громкий, что Ивонна, несмотря на все усилия, роняет поднос, и тот с громким звоном ударяется об пол.
— Что это еще такое?! — кричит она.
Шара подается вперед.
— Кто-нибудь может подвести меня к окну?
Ивонна помогает ей добраться до эркера, расположенного с восточной стороны особняка.
— Ах… — говорит Шара, выглядывая наружу. — Как я и думала.
— В чем дело? — спрашивает Ивонна.
Шара кивком указывает вперед.
— Стены. Вот они. Разве ты не видишь?
Ивонна смотрит — и не верит своим глазам. Как бывшая жительница Мирграда, она частенько забывает о существовании стен, потому что изнутри они невидимы. Но теперь все изменилось — и к тому же они поменяли цвет. Они не сланцево-серые, какими выглядят снаружи.
Они черны, как гагат.
Вновь раздается гулкий звон. Он такой громкий, что над мостовой взвиваются струйки пыли. Пока гонг еще звучит, стены становятся все чернее и чернее и наконец приобретают такой глубокий оттенок, что на них почти больно смотреть.
— Провалиться мне на месте, да что же это? — ахнув, спрашивает Ивонна.
— Это он, — раздается позади.
Они с Шарой поворачиваются. Там стоит Мальвина — лицо у нее бледное, глаза покраснели от слез.
— Это враг, — произносит она. — Он взял под контроль чудеса в стенах.
— Что? — потрясенно восклицает Стройкова. — Но… но это значит…
— Да, — говорит Мальвина. — Она мертва. — Она возвращается к своему месту и садится, устремив взгляд в пустоту. — Это означает, что Олвос мертва.
* * *
Ноков стоит в лесу за пределами Мирграда.
Рассвет уже близко. Он это чувствует. Обычно он скрывается от мира, его сила слабеет, когда лучи зари ложатся на холмы. Но не сейчас. Не с такой божественной силой, от которой все гудит внутри.
Он чувствует бесчисленные чудеса Олвос — те, что она сотворила тысячи лет назад, те, что еще трудятся за кулисами реальности, — и тысячи мощных, клубящихся чудес в считаных милях от него, в стенах Мирграда.
Старые чудеса, настоящие чудеса. Те, о которых рассказывают легенды. Те, что он в обычной обстановке ни за что не смог бы создать. Но теперь они принадлежат ему.
Ноков переводит дух и делает шаг.
В один миг он оказывается внутри Мирграда, стоит у ворот перед совершенно черными стенами, которые изгибаются вокруг него, словно огромное объятие. Тишина с ним рядом озирается в полном смятении, не в силах понять, как она тут оказалась. Те немногие смертные, что не спят в такой час, таращатся на них пару секунд, а потом убегают прочь, оглашая округу бессвязными воплями.
Он бросает взгляд на стены и тихо говорит:
— Врата Мирграда.
Его голос звучит так, словно звезды в небе и все кости земли шепчут в унисон.
— Когда-то врата были такими высокими, могучими, славными… Памятник старым Божествам, их власти, их миропорядку. Но скоро я с этим покончу. — Он смотрит на Тишину. — И начать собираюсь прямо сейчас.
Тишина хочет что-то сказать, но ей не нужно: он может заглянуть в ее разум и узнать, в чем дело.
— Рассвет приближается, — говорит Ноков. — Но я не позволю ему наступить. Я вознесусь к небесам и убью их, убью это небо над нами. Я прикончу свет еще до того, как его лучи упадут на землю. Вот чего я желаю, вот что мне угодно. И тогда вся реальность станет лишь черной доской, на которой ты и я будем писать.
Потрясенная Тишина кивает в благоговении.
— В это время я буду уязвим, — продолжает Ноков. — Я буду трудиться вне реальности, под нею, над нею. Это грандиозное действо потребует всей моей сосредоточенности. Ты понимаешь, о чем я?
Она снова кивает.
— Хорошо.
Ноков концентрируется, чуть сужает глаза. Черные стены Мирграда трясутся, шевелятся, стонут. Они дрожат все сильней и как будто вот-вот развалятся, но этого не происходит.
А потом они начинают… раскручиваться.
Как будто стены были все это время лишь вершиной круглой, полой башни, и теперь она начинает подниматься вокруг города, медленно, медленно устремляясь к небесам, прибавляя уровень за уровнем. Земля дрожит, грохочет и рокочет, но башня продолжает расти ввысь в полнейшей тишине, сбивающей с толку. Вдоль внутренней стороны растущей башни бежит огромная черная лестница, вьется и вьется спиралью. Конец лестницы каким-то образом оказывается прямо перед Ноковым.
Он смотрит вверх, наблюдает, как его башня карабкается к небесам.
— Не позволяй никому ступить на эту лестницу, — говорит он Тишине. — Я взойду, и никто не должен последовать за мной.
Тишина низко кланяется и смотрит, как ее бог уходит, поднимается вверх по ступенькам, которые вскоре должны закончиться под самым небосводом — чтобы Ноков уничтожил его одним лишь прикосновением.
Поднимаясь и поглядывая на распростершийся внизу огромный город, он не может сдержать смех.
«И они думали, что он раньше был Городом лестниц…»
* * *
Когда земля начинает содрогаться, Сигруд давит на тормоза. Небо озаряет слабый свет зари, но дрейлинг видит, что что-то определенно не так с видом, который открывается перед ним: во-первых, стены Мирграда окрасились в черный, что ненормально. И еще они…
— Движутся? — говорит он вслух.
Стены Мирграда дрожат и трясутся… а потом начинают расти в небеса, образуя огромную черную башню, которая не демонстрирует признаков замедления. В ней уже полмили высоты, и с каждой секундой она делается все выше.
— Так-так, — говорит Сигруд. — Видимо, дело дрянь.
Он давит на газ. Колеса драндулета визжат, и он мчится к воротам Мирграда — которые, чего не может не заметить дрейлинг, больше не существуют. Вместо входа теперь совершенно черная стена, и внутрь не попасть никак.
«Разберусь, — думает он, — когда доеду».
* * *
— Это что еще такое? — говорит Ивонна, растерянно глядя в окно на растущие стены. — Что такое творится?
Шара оборачивается на Мальвину.
— Мальвина? В чем дело? Ты можешь нам объяснить? Мальвина, все еще бледная и с красными глазами, кривит губы, словно решает в уме сложное уравнение.
— Если позволите гадать, — говорит она безжизненным голосом, — он переделывает все чудеса в стенах, превращая их в одну громадную лестницу. По которой он потом поднимется. До самого неба.
Наступает долгая и громкая тишина. Остальные божественные дети медленно поворачиваются друг к другу в ужасе.
— А затем что? — говорит Ивонна. — Что он сделает после этого?
Мальвина залпом выпивает чай из чашки.
— Потом он отравит небеса тьмой. И начнется бесконечная ночь.
— Бесконечная ночь? — переспрашивает Тати. — Это еще что такое?
Мальвина смеется.
— Откуда ты такая взялась, а? Выглядишь как я, но я тебя не помню, и божественным от тебя ничуточки не пахнет — по крайней мере пока, — да и вообще, ты явно не отличишь божественное от дырки в земле…
— Она самая меньшая из твоих проблем, — сурово говорит Шара.
Мальвина смотрит на нее.
— Она еще не проснулась, верно?
— Мальвина.
— Но ты знаешь, что для этого потребуется.
— Мальвина!
Девушка ухмыляется.
— Бесконечная ночь означает, что он полностью расширится, — говорит она. — Ноков — я хочу сказать, хватит осторожничать с его именем, понятно ведь, что он победил, — после падения мира, во время бесконечной ночи, будет контролировать попросту все. Вся реальность станет игрушкой в его руках.
— Как мы его остановим? — спрашивает Ивонна.
— Никак, — отвечает Мальвина. — Он поглотил слишком многих детей и Олвос в придачу. Он теперь необорим — целиком или почти, это уже не имеет значения.
— Необорим? — в ужасе повторяет Тати. — На самом деле?
— Не… не обязательно, — говорит Шара. — То, что он устроил, это действо… Он подставляется. Он преисполнен решимости воплотить в жизнь эту свою грандиозную идею. Его внимания ни на что другое не хватит. Он как хирург во время операции.
— Мы можем напасть на него, — говорит один из детей. — Все вместе. Замедлить или даже остановить.
— Замедлить или остановить самое могущественное божественное существо в истории? — спрашивает Мальвина. Она снова смеется. — Ну да, конечно.
— У нас есть оружие Сигруда, верно? — спрашивает Тати.
Ивонна кивает.
— Есть. Три пистолета, два винташа и дробовик.
— И я вижу отсюда подножие лестницы, — говорит Шара. Она указывает на ворота — точнее, на то место, где раньше в стене были ворота. — Это должен быть путь наверх.
— Да вы послушайте себя со стороны! — восклицает Мальвина. — Собираетесь идти против Божества — с чем, с гребаными пистолетами? Будете гнаться за ним по лестнице? Да это безумие!
Они пытаются придумать что-нибудь, и комната погружается в тишину.
— Сигруд бы попробовал, — негромко замечает Тати.
Долгое молчание.
— Сигруд, — говорит Мальвина, — всего лишь человек.
— Его это никогда не останавливало, — возражает Тати.
— Он всего лишь человек, и он потерпел неудачу! — парирует Мальвина. — Он должен был переманить Олвос на нашу сторону! А теперь она мертва. У нас ничего, ничего не осталось!
— У него тоже ничего не осталось, — мягко говорит Тати. — Он все потерял. И всех. Но все равно отправился через весь мир, чтобы мне помочь. Я это знаю. Он мне рассказал.
— И что? — огрызается Мальвина. — Мы должны теперь устроить атаку на самого Нокова, вооружившись всего лишь чистейшей самонадеянной глупостью?
— Альтернатива, Мальвина, — говорит Шара, — это ничего не делать. И я знаю, моя дорогая, что твое сердце разбито. Я знаю, что ты чувствуешь боль и утрату. Но мы с тобой были соратниками в этой битве уже давно. Таваан сразилась и умерла, чтобы наша война продлилась еще немного. Неужели ты сейчас все бросишь?
Мальвина умолкает. Гримаса сходит с ее лица. Она склоняет голову.
— Я… я никогда не думала, что все так получится, Шара. Я правда не думала.
— Знаю, — говорит Шара. — Но вышло так. Мальвина переводит дух, потом хватает еще одну чашку с чаем и выпивает залпом, как первую.
— Ладно. Давайте распределим снаряжение и подготовимся к смерти. — Она улыбается, широко и безумно. — Может, по ходу дела мы ему хоть губу расквасим.
* * *
Сигруд притормаживает на подъезде к совершенно черной стене, окружающей Мирград. У него нет сомнений, что это как-то связано с Ноковым: подкладка пальто Кхадсе была того же оттенка черного, как и странная реальность, куда дрейлинг провалился после того, как едва не сломал Нокову руку. Необычайно густая чернота, цвет, который никогда не встречался со светом.
Сигруд выходит из машины, не заглушив двигатель. Окидывает стену взглядом сверху донизу. Она кажется плотной, но…
Он наклоняется, подбирает камень и швыряет в стену. Тот резко ударяется о нее и отскакивает, но не оставляет следа.
Поразмыслив, Сигруд прикладывает обнаженную левую ладонь к черной стене. Та прохладная и жесткая, как будто из обсидиана, но, несмотря на все слова Олвос, его прикосновение ничего не меняет. Впрочем, она ведь говорила, что живущее в его ладони создание существует большей частью для того, чтобы устраивать ему грандиозные неприятности, а потом делать так, чтобы он выжил.
Тут Сигруд замирает и кое-что вспоминает.
«Это инструмент. Он не навредит врагу, но может разрушить его творения и махинации».
Сигруд сосредотачивается, тянет руку перед собой, концентрируется…
Внезапно рукоять Пламени оказывается в его ладони. И хотя клинок теперь выглядит всего лишь как тусклый блик, дрейлинг не может не заметить, что его оружие как будто излучает сияние, от которого стена становится на вид очень… тонкой.
Сигруд направляет меч на стену. На ней появляется впадина — как будто тьма отступает перед светом.
— Хм, — говорит дрейлинг.
Он идет к стене. Она раздается, словно меч проецирует вокруг него безупречную световую сферу — это очень похоже на то, что Мальвина делала на скотобойне.
— Хм, — повторяет он.
Снова смотрит на пузырь света вокруг себя. Тот в диаметре футов десять или пятнадцать. Иными словами, достаточно большой для маленького драндулета — а кто знает, куда ему понадобится попасть, когда он окажется внутри?
Сигруд возвращается в машину и высовывает левую руку из окна, направив меч вперед, словно возглавляет кавалерийскую атаку. Он понемногу жмет педаль газа, и автомобильчик, пыхтя, едет на стену, которая отодвигается, словно занавеска, пропуская его внутрь.
Сигруд улыбается, довольный тем, что хоть что-то у него сегодня получилось, и прибавляет скорости.
* * *
Ивонна и остальные рысью продвигаются по улицам Мирграда; она и Тати держат Шару с двух сторон. Ивонна радуется, что она так много ходила и сохраняла форму, пока вела жизнь пастушки, потому что иначе вес Шары, а также дробовика и винташа на плече ее бы точно прикончил.
Город, что не удивительно, в полном хаосе. «Как это похоже на ту самую битву», — думает Ивонна, пока они бегут через останки уличного рынка: палатки и ларьки опрокинуты, брусчатка покрыта раздавленными картофелинами и осколками фарфора. Подымающиеся стены целиком скрывают рассвет, и город озаряет странное серое свечение. Воздух кажется таким густым и плотным, что ей почти нечем дышать. Кто-то включил несколько уличных фонарей, но им не особо удается дать отпор вездесущей тьме.
— Мы с тобой, — говорит Ивонна Шаре, помогая ей переступить через бордюр, — поговорим по душам, когда все закончится.
— Да что ты, — отвечает Шара.
— О да, — пыхтит Ивонна. — Я финансирую твои военные игры годами, и ты даже не сообщаешь мне, что задумала? И теперь ты обманула смерть? И теперь я тащу тебя через весь Мирград?
Шара стонет, съеживается и немного бледнеет.
— Гарантирую тебе, Ивонна… я не обманывала смерть.
— Ну и почему тогда, скажи на милость, я сейчас помогаю тебе идти?
Шара сглатывает и делает неглубокий вдох.
— Подумай об этом, — говорит она, — как о кредите, который я взяла вопреки всему. И выплачиваю его с большими процентами.
Ивонна качает головой.
— Ненавижу эту божественную чушь.
— Искренне сочувствую, — говорит Шара.
Они поворачивают за угол. Черная лестница находится всего в нескольких кварталах впереди. Она огромная, выступает как минимум на сто футов от стен.
— Нам нужен план атаки, — тихо говорит Мальвина.
— Мы его придумаем, — отвечает Ивонна, — когда поймем, что атакуем.
Шара смотрит вверх, Ивонна делает то же самое. Гигантский черный цилиндр все еще растет над ними, заворачиваясь вокруг верхней части. Он в несколько раз выше самого большого небоскреба, какой случалось видеть Ивонне, и она готова поклясться, что там облака — как будто растущие стены готовы пронзить пасмурные небеса.
— Вот он, — говорит Шара, указывая наверх.
Ивонна щурится. Она не сразу обнаруживает то, на что указывает Комайд: темную фигуру, которая спокойно поднимается по ступенькам лестницы, спиралью огибающей внутреннюю часть стен, — движения Нокова неторопливы и церемонны, словно у монарха, который приближается к трону. Он примерно в четверти мили от них, а это значит, что черная фигура, которую они видят, на самом деле очень, очень большая.
— Почему бы ему просто не взлететь? — спрашивает Ивонна. — Ну, он же теперь бог, верно?
— От того, чем он занят, голова идет кругом, — говорит Мальвина. — Ему нужно образовать точку соединения с самим небом. Это огромный символический акт, опирающийся на бесчисленные чудеса, мертвые и живые, что еще действуют по ту сторону небосвода.
— Как скажешь, — отвечает Ивонна. — И как ты планируешь доставить нас наверх?
— С помощью вот этого, — говорит Мальвина. Она указывает на нижнюю часть лестницы. — До Мига по обе стороны от ворот Мирграда стояли башни. Их сотворили Божества, поэтому они были невероятно высокими. Внутри каждой находилась камера, которая могла доставить тебя наверх за долю секунды, быстрее любого лифта в Галадеше.
— И какой от того толк? — спрашивает Тати.
— Потому что это в прошлом, — отвечает Мальвина, бросив на нее сердитый взгляд.
— Что? — спрашивает Ивонна.
— Мальвина — божественный дух прошлого, — говорит Шара. Она кашляет, кривится от боли. — Она знает множество былых вещей, если не все. И она может использовать вещи из прошлого ради нашего блага.
— Что можно устроить сейчас, — подтверждает Мальвина.
— Значит… ты забираешь свой военный отряд в прошлое, — говорит Тати, — помещаешь их в ту башню, отправляешь наверх, а потом возвращаешь в будущее — стоит надеяться, на лестнице. В этом все дело?
— Да, — говорит Мальвина, явно скрывая, что дедукция Тати ее впечатлила. — Если мне повезет, мы можем даже оказаться перед ним, преградить ему путь. — Она смотрит на ворота, и ее глаза слегка блестят, словно заполняясь дымом. — Да, я так думаю… Я вижу, какой была башня. Она достигала середины стен — или была по меньшей мере такой же высокой, каковы стены сейчас.
— Немаленькая, — замечает Ивонна.
— Это точно, — говорит Мальвина. Они снова идут вперед. — Но проблема в том, что мне надо доставить своих людей к подножию лестницы — туда, где башня существовала в прошлом.
Ивонна пыхтит, пока они с Тати тащат Шару вокруг перевернутого ларька с сосисками.
— А в чем тут проблема?
Они подходят к стене рядом с углом улицы. Мальвина поднимает руку, заглядывает за угол и быстро отступает.
— Проблема в том, — шепчет она, — что, как я и думала, подножие лестницы охраняется.
— Охраняется? — повторяет Ивонна. — Кем?
Мальвина открывает рот, но не издает ни звука. Дело не в том, что она не говорит — как раз наоборот, ее губы шевелятся, но все звуки исчезают.
Ивонна хмурится. Теперь она замечает, что исчезли вообще все звуки. Как будто бы весь город погрузился в тишину.
Она поворачивается к Шаре и пытается сказать: «В чем дело?» — но слова не производят звуков.
Ничто не производит звуков. Ни ветер, ни крики людей, ни автомобили, в панике мчащиеся по улице.
Ни огромное черное копье, пронзающее каменную стену рядом с ними.
Копье пробивает грудную клетку одного из старших божественных детей, который обмякает как тряпичная кукла, и кровь льется из его рта. Ивонна потрясенно моргает, когда на ее лицо и бок падают теплые капли. Копье проходит прямо рядом с ее головой, так близко, что она видит его маслянистую, блестящую поверхность.
Она кричит. Она видит, как Тати кричит рядом, но звуков нет. Все поворачиваются и начинают разбегаться кто куда; Мальвина и ее божественные дети отступают по улице.
Копье скользит назад через стену. Тело божественного ребенка бесшумно падает на землю. Что-то огромное и темное выходит из-за угла.
Оно… неким образом напоминает женщину. Семи футов ростом, черное как уголь, с длинными деформированными конечностями и совершенно гладким лицом. В одной руке оно несет черное копье, с которого капает кровь жертвы. И когда они бросаются врассыпную, существо запрокидывает голову, как будто крича.
Звука нет. Только пульсирующая тишина. Но эта тишина несет послание:
<бегите бегите бегите все вы все вы бегите бегите я вас прикончу прикончу>
Миг спустя Ивонна начинает действовать. Она тянет руку назад, снимает с плеча дробовик и поднимает его. Время тянется невообразимо медленно — достаточно медленно, чтобы она спросила себя: «Я правда это делаю?» — и одновременно потрясающе быстро, так быстро, что она не успевает передумать и остановиться.
Все годы, потраченные на тренировки на пастбищах, возвращаются к ней в одно мгновение. Она открывает огонь по существу, продолжая отступать. Выстрелы, похоже, оглушают и раздражают тварь, но это в общем-то все.
— Дерьмо, — рычит Стройкова, хотя сама себя не слышит. Она видит, как Шара и Тати пригибаются справа от существа, очень близко, и понимает, что оно могло бы за секунду проткнуть их копьем, если бы только пожелало.
Даже не понимая, что делает, Ивонна бежит вперед, прямо к существу, пытаясь вынудить его отвлечься от угла улицы и перейти через главную дорогу. Тварь бросается за нею, пробираясь по улицам, словно аист через камыши, и ее длинное, изящное копье рассекает воздух.
Перезаряжая оружие на бегу, Ивонна тотчас же понимает, что это задание ей не по силам. Несмотря на всю свою паранойю, несмотря на все тренировки, все тревоги и приготовления, она всего лишь фермерша с дробовиком. В свое время она подстрелила нескольких лис и волков, но ничего подобного ей делать не приходилось.
Она мечется по парковке, вопя в беззвучном ужасе, а тварь позади нее ломится сквозь автомобили. Стройкова думает: «Зачем я вернулась в Мирград? Ну зачем же я вернулась в Мирград?»
Она поворачивает направо, пытается проскользнуть мимо твари. Но тут черное существо поднимает автомобиль и переворачивает его, блокируя выход — и Стройкова оказывается в ловушке посреди улицы.
Ивонна поворачивается, поднимает дробовик и стреляет в тварь, но ясно, что от этого никакого толку. Существо поднимает копье, готовясь проткнуть Ивонну насквозь…
И в этот миг кое-что странное происходит с черной стеной в конце улицы.
Что-то проезжает сквозь нее — старый, дребезжащий автомобиль с чем-то вроде сияющего пламени над крышей. А под ним, за лобовым стеклом — лицо Сигруда.
* * *
Когда автомобильчик Сигруда наконец-то проезжает сквозь черную стену, дрейлинг испытывает потрясение от того, насколько в городе все по-другому: черная башня отсекает рассвет, так что свет внутри причудливый, зыбкий, словно вечерняя гроза вдруг замерла на грани превращения в торнадо.
Потом Сигруд замечает боль в правом плече — странную, ноющую, как в аэротрамвае, когда кончик копья сенешаля пронзил его кожу.
Затем он видит, в чем причина: сенешаль перед ним прямо сейчас. И если он не ошибается, похоже, что тварь вот-вот проткнет Ивонну копьем, словно улитку на блюде.
«Я не знаю, что тут на самом деле происходит, — думает дрейлинг. Он вдавливает педаль газа в пол и застегивает ремень безопасности. — Но надеюсь выжить и разобраться».
Сенешаль в изумлении поворачивается и смотрит на него. Сигруд направляет автомобиль на его колени.
Потом мир содрогается, рулевое колесо несется на Сигруда, вокруг летят осколки стекла. Дрейлинг успевает заметить, как сенешаля отбрасывает назад и он врезается в фонарный столб, но Сигруда слишком сильно мотает, чтобы рассмотреть как следует.
Наконец все успокаивается. Мир как будто перестроился: автомобиль лежит на пассажирской стороне, меч Пламя исчез из руки Сигруда, и его грудная клетка болит так, словно он получил яростный удар в солнечное сплетение. Дрейлинг моргает, кашляет, отстегивается и пинком открывает водительскую дверь. Вываливается наружу и видит сенешаля, который лежит на боку на мостовой и медленно приходит в себя.
Ивонна мчится к Сигруду и оттаскивает его подальше.
— Что за ерунда! — кричит она. — Что за ерунда! Ты это спланировал?!
— Нет, — говорит Сигруд. — Что происходит?
— Конец света, — отвечает Ивонна. — Насколько я понима…
Звуки исчезают, прежде чем она успевает договорить. Сигруд отталкивает ее, и черное копье без труда пронзает мостовую в том месте, где она стояла. Черный сенешаль бросается на них, выдергивает копье и поворачивается к Сигруду, крутя оружие, словно дубинку.
Сигруд перекатывается, потом встает, и Пламя прыгает в его руку. Он ухмыляется сенешалю.
— И снова привет, — говорит он, хотя слова не порождают звуков.
Сенешаль содрогается от гнева и наносит резкий удар копьем. Сигруд увертывается и клинком отбивает древко. Меч не уничтожает копье, как он надеялся, но удар получается непомерно сильным — в несколько раз сильнее, чем Сигруд рассчитывал, — и оружие едва не вылетает из хватки сенешаля.
Дрейлинг смотрит на полупрозрачный золотой клинок в своей руке. «Значит, — думает он, — меч еще на что-то годится».
Сенешаль кажется изумленным, но быстро приходит в себя, разворачивается и бросает копье, целясь Сигруду в правое плечо — оружие летит со странной скоростью, как будто острие тянет к дрейлингу магнитом. Сигруд едва успевает уклониться, снова отбивает копье в сторону и кидается вперед, вплотную к сенешалю, где наносит удар снизу вверх.
Тварь пытается отпрянуть, но Пламя рассекает ее правое предплечье. Тишина содрогается, и дрейлинг понимает: его противник кричит от боли. Сенешаль отступает под натиском Сигруда, но одновременно с этим рана на его руке заживает, черная плоть срастается. Какой бы ущерб Пламя ни нанесло сенешалю, это ненадолго.
«Плохо», — думает Сигруд.
К тому же сенешаль учится, он не хочет, чтобы его снова ранили. Он принимает защитную стойку, приседает, выставив наконечник копья на несколько футов от тела, мешая Сигруду подобраться слишком близко. Дрейлинг делает ложные выпады налево и направо, туда-сюда, но сенешаля не обманешь: тварь хочет, чтобы Сигруд рискнул и совершил какую-нибудь глупость, и тогда его можно будет пронзить копьем. Они застряли в безвыходном положении посреди улицы — два бойца, скользящих по кругу на полусогнутых ногах.
Ивонна забегает за спину сенешалю и машет руками, привлекая внимание Сигруда. Она что-то кричит, но он ее не слышит. Он сосредотачивается, пытается читать по губам, а потом понимает.
«Примани его поближе к машине».
Сенешаль, воспользовавшись тем, что Сигруд отвлекся, наносит новый удар. Дрейлинг отшатывается, едва разминувшись с копьем, а потом вскидывает руку и взмахивает Пламенем — мимо, совсем мимо. Сенешаль отпрыгивает назад и опять принимает оборонительную стойку.
Сигруд косится на свой автомобиль, который по-прежнему лежит на боку. Дрейлинг начинает атаковать сенешаля, постепенно меняя собственную позицию так, чтобы можно было подстегнуть врага приблизиться к перевернутой машине.
Он рискует, резко бьет клинком по копью. Оно проворно избегает атаки и едва не вонзается ему в живот, но он отпрыгивает в сторону и изо всех сил лупит по древку. Сенешаль беззвучно рычит от досады и пятится. Сигруд делает ложный выпад, потом еще один, пока спина существа не оказывается в нескольких футах от машины…
Сигруд кидается на землю.
Сенешаль замирает, сбитый с толку.
И тогда Ивонна — которая все это время сидела на корточках по другую сторону улицы, нацелив винташ на выставленный напоказ бензобак машины, — наконец-то жмет на курок.
Хлещет волна неистового жара. Заклятие безмолвия исчезает в тот же миг, когда в ушах Сигруда раздается громкое «Бабах!». Сенешаля швыряет боком в витрину, его извивающееся черное тело проламывает дерево и стекло.
Жар обжигает ноги Сигруда — он стоял ближе к машине. Садится, видит, что его штанины горят, и тупо пытается их тушить. Потом кто-то хватает его под мышки. Он поворачивается и видит, что Ивонна старается его поднять.
— Ну давай, болван! — кричит она. — Бежим!
Он переворачивается и с трудом встает. Бросает взгляд через плечо, пока они убегают, и видит, как сенешаль ворочается в разбитой витрине.
«Оно не умерло, — думает он. — У нас не было ни единого шанса».
* * *
Как только они заходят за угол — где, как он подмечает, лежит окровавленное тело юноши с дырой в груди, — Сигруд слышит крики. Он озирается в поисках жертвы нападения, но понимает, что таковой стал весь город: граждане Мирграда кричат от неприкрытого ужаса перед тем, что происходит вокруг, и Сигруд не может их в чем-то винить.
У фасада здания впереди кто-то встает и машет. Они мчатся туда и находят Тати, которая присела на корточки в дверном проеме.
— Сюда! — шепчет она.
Они забегают внутрь. На первом этаже Шара, Мальвина и несколько молодых людей, не знакомых Сигруду, присели возле окон, прячась от постороннего взгляда.
Сигруд переводит дух.
— Ладно, — говорит он. — Ох, хорошо… Вы живы.
— Но не все, — мрачно говорит Мальвина. — Нас осталась лишь горстка. Я так понимаю, твоя встреча с Олвос не принесла плодов?
— Сам не знаю, — отвечает Сигруд. — Она много чего мне сказала. Но… выходит, это правда? Про детей? Они…
— Не знаю, что она тебе сказала, — говорит Мальвина. — Но… да. Остались только мы.
— Я… я и не думал, что она врет, — потрясенно бормочет он. — Но узнать, что это правда… Она не захотела помочь и говорила загадками. Она как будто намекала, что у нас еще остался какой-то способ одержать победу. — Он смотрит из окна на черные стены, окружающие город. — Но… я даже толком не понимаю, что это за битва.
Мальвина косится на Шару и вздыхает.
— Хочешь попытаться все объяснить, или я попробую?
— Предоставь это Шаре, — говорит Сигруд. — Она знает, как объяснять мне разные вещи.
Шара кашляет.
— Мы должны довести отряд Мальвины до ворот, — говорит она, взмахом руки указывая на детей позади себя, — или туда, где раньше были ворота. Это существо, сенешаль, охраняет территорию. Мы должны проникнуть на позиции врага, устранить сенешаля или выманить его куда-то в другое место. Дальше все зависит от Мальвины.
— Понятно, — говорит Сигруд, кивая. — Тогда все очень просто.
— Что?! — взвивается Мальвина. — Ты ничего не сказала о том, что Ноков собирается убить небеса! А как же башня, конец света и все прочее?
— Плевал я на все это, — парирует Сигруд. — И у нас все равно времени нет, башня с каждой секундой становится все выше. Итак… что мы предпримем?
— Похоже, пули не причиняют ему вреда, — говорит Шара. — По крайней мере, судя по тому, что я видела.
— Верно, — вступает Ивонна. — Однако меч Сигруда точно проделал в нем дыру.
Тати в замешательстве смотрит на него.
— Меч? Какой еще меч?
Сигруд покорно сует руку в воздушный карман и достает Пламя. Клинок озаряет комнату золотистым светом.
— Как ты такому научился?.. — спрашивает Тати, вытаращив глаза.
— Нет времени объяснять, — говорит Сигруд и поворачивается к Мальвине. — Меч не так силен, как прежде, верно? Но он сможет убить сенешаля?
Мальвина морщится.
— Удар должен быть смертельным. В сердце, в голову. Ничто другое не сработает. Если отсечешь руку или ногу, ему будет больно, разумеется, но конечность просто отрастет снова.
Сигруд скребет подбородок. Ему отчаянно не хватает трубки — похоже, он ее где-то выронил.
— И я ей совсем не нравлюсь… ведь именно я ее убил, с этого все началось… — Он смотрит на Тати. — Я научил тебя стрелять.
— Что? — растерянно переспрашивает девушка.
— Я научил тебя стрелять, — повторяет он. — И там, на борту аэротрамвая, ты хотела сражаться. Момент настал. По-твоему, это тебе по силам?
— Сигруд… — встревоженно говорит Шара. — Это ведь моя дочь. Ты уверен, что…
— Со всем должным уважением, Шара, — перебивает Сигруд, и голос его тверд. — Я тебя не спрашивал.
Шара моргает. Потом прислоняется к стене и смотрит на дочь с чуть потрясенным выражением лица, словно говоря: «Ну-у. Раз так, то ладно».
— Ты сможешь сейчас стрелять, — спрашивает Сигруд у Тати, — как я тебя учил?
— Д-думаю, смогу, — отвечает она.
— Хорошо, — говорит Сигруд. — Я отвлеку сенешаля от лестницы и сделаю так, что он погонится за мной. Шара, мне нужно, чтобы вы с Тати заняли позицию в здании напротив ворот, у окна на третьем этаже. Тати, как только он за мной погонится, ты должна начать в него стрелять, не останавливаясь. Он намного быстрее меня. Мне нужно, чтобы ты его задержала, как только сможешь.
— Постой-ка, — встревает Ивонна. — Может, стрелять лучше мне? Я уже имела дело с этой тварью.
— Это подводит меня к следующему вопросу, — говорит Сигруд, поворачиваясь к ней. — Я думаю не о твоем умении обращаться с огнестрельным оружием.
— А о чем же?
— Ты говорила, что дамы в Мирграде уделяли много времени фехтованию. Мать муштровала тебя безжалостно, по твоим словам. Как по-твоему, ты еще помнишь то, чему она тебя учила?
* * *
Проверив снаряжение, они выходят на улицу гуськом, во главе с Сигрудом и Ивонной. Их процессия мрачна и молчалива; молодые и старые воины пытаются осознать свое положение. Сигруд такое уже видел. Истинные битвы, настоящие битвы, редко оказываются просчитанными, как движения танцоров: они хаотичные, уродливые, непредсказуемые и быстрые — чтобы спасти или растратить жизнь, требуется жалкая горстка секунд. Неопытные погибают первыми, не подготовленные к ураганному действу. Он знает, что сегодняшний день не будет исключением.
«Битвы не меняются, — думает он. — Их суть всегда в захвате территорий, в умении воспользоваться местностью. И теперь, если нам повезет, надо согнать с этой местности врага».
Тати и Шара отделяются от них, когда они приближаются к жилому зданию на углу. Тати замирает посреди пустой улицы, неуверенно глядя на Сигруда.
— Помни о дыхании, — говорит он. — Помни, что это машина. Помни, что у нее всего одна цель.
Она кивает. Шара, дыша со свистом, свирепо смотрит на дрейлинга.
— Ты правда обучил мою дочь стрельбе, Сигруд?
— Мне показалось, так будет правильно. Я ничему другому не мог ее научить.
Шара улыбается.
— Сомневаюсь, что это правда.
Потом она поворачивается и ковыляет к жилому дому. Сигруд наблюдает, как Тати помогает матери войти в дверь и подняться по лестнице.
«Как же она выросла, — думает он, — за считаные дни».
Сигруд, Ивонна и божественные дети ждут, пока они займут позицию.
— Тебе уже сопутствовал успех в сражениях с этой тварью? — спрашивает Мальвина.
— Иногда, — говорит Сигруд. — Но в основном мне везло.
Он бросает взгляд на шрам на своей левой ладони и думает: «Интересно, спасешь ли ты меня сегодня?» Он помнит слова Олвос о том, что небессмертен. Если копье проткнет ему горло, никакое чудо в мире не сдержит бьющую фонтаном кровь.
— Эту тварь поддерживает самое могущественное Божество за все время существования мира, — говорит Мальвина. — Понимаете, что это значит для вас?
Ни Сигруд, ни Ивонна ничего не отвечают.
Мальвина глядит вверх, прищурив глаза, пытается высмотреть Нокова, который поднимается по лестнице.
— Это значит для вас то же самое, что и для нас, — говорит она негромко. — Это значит, что мы сегодня здесь умрем, друзья.
Сигруд пожимает плечами.
— Знаешь, о чем я подумала, когда впервые встретила тебя на бойне? — продолжает Мальвина. — Я подумала, что ты похож на самоубийцу. Ты кинулся в опасность с горящими глазами, как безумец. По-моему, сегодня ты добьешься желаемого.
— Нет, — говорит он. — В тот день я сражался, потому что больше ничего не умел. Но теперь у меня есть повод для битвы.
— В самом деле?
Сигруд смотрит вверх и видит Тати с винташем в окне третьего этажа — ее бледное личико выглядит серьезным и мрачным.
— Я стольких подвел за свою жизнь, — говорит он. — К стольким не успел, столько шансов упустил и столько всего из-за этого потерял… Этот шанс я не упущу. Не теперь. Не сегодня.
— Даже если это тебя убьет? — спрашивает Мальвина.
— Мы еще не мертвы, — говорит Сигруд. Он вытягивает перед собой руку, концентрируется и находит Пламя — светящийся золотом клинок прыгает в его ладонь. — Потратим каждую секунду на битву, пока есть что тратить.
Он смотрит на Мальвину. Она глядит на него, в ее глазах горит неистовый огонь. Потом она кивает.
— Ладно, — тихо произносит она. — Ладно.
Дрейлинг снова глядит на окно третьего этажа. Оттуда высовывается рука, машет.
— Выдвигаемся, — говорит он.
* * *
Татьяна Комайд чувствует недолгие угрызения совести, расчищая пространство перед окном в пустой квартире на третьем этаже, отодвигая стол и переворачивая вазу. Она открывает окно и смотрит на компанию, собравшуюся на улице внизу, серую и крошечную в причудливом, зыбком свете. Потом оборачивается к матери.
— Мне нужно что-то подложить под колени.
— Найду какие-нибудь подушки, — говорит Шара. Они обустраивают ее гнездо молчаливо и аккуратно, словно горничные, накрывающие стол к завтраку.
— Это нормально для тебя, мама? — спрашивает Тати.
— Нормально? — повторяет Шара. — Как такое может быть нормальным?
— Городские бои, — говорит Тати, вставляя обойму в винташ. — Сражения, переходящие с одной улицы на другую, стрельба из чужих домов. Ты никогда этим не занималась?
— Я… бы сказала, что такое случалось очень-очень редко, моя дорогая.
— Очень редко, — с горечью повторяет Тати. Она качает головой, заряжая винташ. — Ты все это от меня скрыла. Ты мне солгала.
— Ты имеешь право на меня сердиться, — говорит ее мать, заряжая второе оружие. — Но я далеко не первая мать, которая показала ребенку лишь ту часть себя, которую хотела, а не целиком.
— Но почему? Почему ты не сказала мне правду? Почему не была со мной честна?
— Потому что… — Шара медлит с ответом.
— Скажи сейчас, — просит Тати. — Потому что в ближайшее время другого шанса не будет.
— Потому что я выросла в тени жестоких истин, — говорит Шара. — Я была ребенком, которого готовили к войне и руководству. И мне это не особенно нравилось. И хотя я знала, что стоит на кону, я думала… Неужели желать нормальной жизни для дочери — это так много? Я просто… я просто хотела момента наедине, момента для тебя одной. Момента, когда мы сможем не беспокоиться о внешнем мире, об истории и печалях, что поджидают нас. — Она смотрит на дочь глазами, полными слез. — Я просто хотела, чтобы ты стала такой, какая ты сейчас.
— Какой?
— Собой, — говорит Шара. — Собой. Тысячу раз собой. Я горжусь тобой больше, чем всеми своими достижениями, Тати. И я так счастлива, что мне выпал шанс об этом сказать.
— Но… как? — Тати хмурится, сбитая с толку. — Ты же… ты убивала богов.
— Я в курсе.
— И спасла мир.
— Спорный вопрос.
— И… и открыла Солду для судоходства.
— Это плод усилий множества людей, — говорит Шара. — Но я обо всем этом забывала, словно о вчерашнем чаепитии, когда думала о том, что в моей жизни есть ты.
Татьяна Комайд смотрит на мать — хрупкую, старую, раненую. Потом, чувствуя легкую абсурдность ситуации, она кладет винташ на пыльную кровать рядом с собой.
— Я… мне жаль, что я на тебя сердилась.
— Не извиняйся, — говорит Шара. — Ни за что и никогда.
Они обнимаются, и Тати с большой осторожностью сжимает Шару.
— Ох, мама, — вздыхает девушка. — Что же мы будем делать?
— Ну, — отвечает Шара. — Ты будешь стрелять. А я перезаряжать. Идет?
* * *
На улице внизу Сигруд приходит в движение.
Он мчится по одному из переулков с пистолетом в руках, потом сигает к невысокой кирпичной стене. Ждет, осторожно встает, заглядывает через нее и обозревает окрестности.
До основания черной лестницы примерно триста футов. Сенешаль присел перед ней на корточки, словно огромный черный жук, готовый отложить яйца. Прямо перед сенешалем небольшой квартал жилых зданий, низких и построенных как попало, со множеством переулков и проходов. Достойное укрытие, и, похоже, людей там уже нет, что хорошо, но не удивительно — проснувшись и увидев сенешаля из окна, любой покинул бы свое жилище.
Сигруд смотрит в ту сторону, откуда пришел. Мальвина и остальные божественные дети ускользнули в дальний проулок, чтобы незаметно подобраться к черной стене. Когда он отвлечет сенешаля — если он отвлечет сенешаля, ведь тот вовсе не тупой, — Мальвина сумеет достичь ворот и проделать тот божественный трюк, который нужен, чтобы подняться на несколько тысяч футов вверх по стене и оказаться лицом к лицу с Ноковым.
Он смотрит вверх и видит, что Тати залегла у окна жилого дома. Ее винташ нацелен на сенешаля, она готова, и Шара присела рядом с нею с запасной обоймой.
Сигруд следит за ней и думает. Он знает, что Тати — неизвестная переменная величина. Если Мальвина умрет — а с учетом того, что она собирается сделать, это весьма вероятно, — то она больше не будет поддерживать Шару, и Шара, как он это понимает, в один миг перестанет существовать. Тогда Тати может «вознестись», достичь своего божественного состояния — и он понятия не имеет, что это может значить для всех. Вероятно, ничего хорошего.
Он опять сосредотачивается на деле. Ивонну больше не видно, и это хорошо. Она приняла его задание без видимых колебаний. Он надеется, что она готова.
Он надеется, что они все готовы.
Сигруд окидывает взглядом улицу. Все затихло. Все замерло.
Он поднимает руку. И резко опускает.
Тати открывает огонь, делает шесть быстрых выстрелов по сенешалю, опустошая магазин. У нее хорошо получается, три пули попадают твари в грудь и плечи, одна — в голову. Сенешаль отпрыгивает, изумленный и раздраженный: Сигруд подозревает, что для сенешаля пуля из винташа — все равно что укус осы.
Пока Тати стреляет, Сигруд мчится по улице и стреляет из пистолета в сенешаля, что приводит тварь в еще более сильную ярость; но дрейлинг не забывает бежать вокруг существа, к лестнице, как будто пытаясь воспользоваться смущением ее охранника.
Сенешаль, разумеется, это видит: он превозмогает боль и досаду, ныряет поперек пути и бьет Сигруда рукой, вынуждая его отпрыгнуть и откатиться в сторону.
Потом тварь делает то, что он от нее ожидал: медлит, полагая, что он призовет Пламя и опять принудит ее к дуэли.
Но Сигруд этого не делает. Он продолжает катиться, потом встает, стреляет в сенешаля, не целясь, и убегает.
«Теперь посмотрим, — думает дрейлинг, — сделает ли оно то, на что я надеюсь».
Он пытается не оглядываться, проверяя — это выдало бы суть игры, — но не может избавиться от ощущения, что сенешаль остается на посту у лестницы, совсем не желая преследовать досаждающего мужика, который только что на него напал, пусть даже меч этого самого мужика куда-то подевался…
Потом мир захлестывает тишина.
«Я знал, что ты не устоишь, — думает он с улыбкой. — Ты так меня ненавидишь…»
Он чувствует, как вибрирует почва позади — это тварь мчится следом, — и поворачивает в лабиринт жилых домов в тот самый миг, когда копье сенешаля бьет, и его наконечник рассекает деревянные стены за спиной Сигруда.
«Погоня началась, — думает он, мчась по переулку. — Теперь от Мальвины зависит, будет ли от нее толк».
* * *
Мальвина ждет, наблюдая за сенешалем. Сперва она не уверена, что он клюнет — приманка, по ее мнению, весьма очевидная, — но тварь явно отчаянно ненавидит Сигруда и потому кидается за ним с беззвучным ревом.
Аура тишины спадает, когда сенешаль бросается в погоню. Мальвина машет рукой остальным детям:
— Вперед! Немедленно!
Они бегут вдоль черной стены к лестнице. Ну и пестрая компания, думает Мальвина. Она толком не понимает, на что эти божественные дети надеются, выступая против Нокова, но им ведь надо сделать хоть что-то, верно?
Ее глаза заволакивает туманом, пока она просматривает прошлое. Она видит огромные башни, которые стояли по бокам от ворот в былые времена, и огромную подвижную камеру внутри ближайшей — роскошную, величественную бело-золотую конструкцию, которая напоминает лебедя зимой.
— Встаньте вон туда, — говорит она детям, указывая место на земле. — Мы готовы?
Никто не говорит «да» — но никто не говорит «нет». — Держитесь крепко, — объявляет Мальвина.
Она создает вокруг божественных детей пузырь прошлого и толкает их назад…
Внезапно они оказываются в камере, окруженные высокими, статными мужчинами в струящихся золотых одеждах, с веселыми лицами, пышущими здоровьем, с белыми и чистыми зубами — они совсем не похожи на мирградцев, рядом с которыми выросла Мальвина. Они вполголоса переговариваются, обсуждая волю Божеств, основу и уток творения. Эти создания полны оптимизма и невежества: им невдомек, что происходит в Сайпуре в ту же эпоху, они понятия не имеют, какое отчаяние и кровопролитие плодит их роскошная жизнь, и уж подавно не знают, какой молот разрушения в конце концов обрушится на их головы.
Люди в золотых одеждах игнорируют Мальвину и других божественных детей — создания прошлого слепы к хаосу настоящего. Белая камера приходит в движение и мчится все выше, выше, выше внутри высокой башни.
«Божественные дни былого, — думает она. — Хотела бы я вернуться сюда и жить лишь в прошлом, повторяя его снова и снова?»
Тысяча футов. Две тысячи. Больше.
«Нет, — она закрывает глаза. — Ведь тогда я бы не встретила Таваан».
Она открывает глаза.
«Сейчас. Сию же секунду!»
Пузырь прошлого вокруг них исчезает. На мгновение они все продолжают подниматься, всего на пару футов — но потом падают на широкую черную лестницу, которая внезапно появляется внизу. Пока они приходят в себя, Мальвина оглядывается и оценивает ситуацию.
Похоже, они поднялись над городом на милю или две, и здания теперь выглядят средоточием серой архитектурной анархии внизу. Здесь царит леденящий холод — а на стенах лед.
Потом она видит Нокова.
Его трудно не увидеть. По ступенькам к ним медленно приближается, покачиваясь, окутанная тенями массивная фигура, высокая, как дерево, с глазами, словно дыры в пространстве, и каждое движение этого нового бога излучает силу.
— Ой, мамочки, — шепчет один из детей рядом с Мальвиной.
— Цыц, — рявкает она. — Соберись. И приготовься встретить его.
— Что же нам делать?! — спрашивает другой.
— Он отвлекся на строительство башни, — говорит Мальвина. — Другими словами, он не так силен, каким мог бы оказаться. Свалите засранца с лестницы. Любое действие, которое помешает ему сделать еще один шаг, будет победой.
Наступает нервная тишина, пока они занимают места. Руки Мальвины все время сжимаются в кулаки, костяшки белеют от напряжения.
Ноков замедляет шаг, увидев их, и его черный, блестящий лоб морщится в замешательстве.
— Ух ты, — тихо говорит он.
Мальвина замечает, что голос исходит не изо рта, а от стен, как будто говорит вся башня.
— Мы не позволим тебе это сделать, Ноков! — говорит Мальвина.
Он делает еще один шаг.
— Вы мало что можете против меня.
— Пусть и мало, — отвечает она. — Но все равно сделаем.
— Хочешь, чтобы все закончилось вот так?
— Если придется, да.
Он смотрит на нее, склонив голову набок.
— Ваши жизни были полны справедливости? Спокойствия? Счастья? Я собираюсь изменить реальность. Я сделаю ее лучше. Я ее исправлю. Я устраню все обиды, под гнетом которых мы жили. Я тебе это обещаю. — Он протягивает руку. — Знаешь, а ведь ты можешь присоединиться ко мне. Стать частью меня. Войди в ночь, и я покажу тебе, что такое величие.
— Ты не спаситель, Ноков, — говорит Мальвина. — И не какой-нибудь бунтарь, справедливо восставший против былых обидчиков.
— Нет? — удивляется он.
— Нет. Ты просто самовлюбленный маленький говнюк, который думает, что его обидели сильнее всех прочих, — и свои чувства ты вымещаешь на тех, кто рядом. Ты не особенный. Если бы я могла выстроить подобных тебе в одну очередь, она бы дважды обогнула мир. Нам просто здорово не повезло, что у тебя был способ что-то и впрямь с этим сделать, — и еще сильней не повезло, что тебе хватило глупости попытаться!
Ноков моргает, разгневанный. Потом начинает трястись.
— Тебя я убью последней, — шипит он. — Тебя я убью последней!
Мальвина улыбается.
— Попробуй.
Он кидается на них.
* * *
Пока Сигруд мчится по переулкам, в небе раздается гром — или рокот, очень похожий на гром, но намного громче и отчетливее привычного грома, и не такой раскатистый. Но самое странное в том, что раз его преследует сенешаль, вокруг должна быть тишина — однако этот конкретный звук прорывается сквозь нее.
Он знает, что должен сосредоточиться на том, чтобы избегать сенешаля, но уделяет секунду, чтобы взглянуть вверх…
У верхушки башни вспыхивает свет. Вспышки многоцветные: красные, синие, зеленые и таких цветов, которые его глаз не в силах правильно определить.
«Значит, вот как выглядит божественная битва», — думает дрейлинг. Он рад, что находится от нее в нескольких тысячах футов, но все-таки надеется, что оттуда ничего не упадет.
Он чувствует сенешаля позади, чувствует топот его ног по асфальту. Сигруд рискует и ныряет через окно в один из жилых домов, разбивая стекло и раму. Приседает рядом со стеной, ждет. Он чувствует шаги сенешаля, он знает, что тот близко. Его правое плечо снова начинает болеть, сильно…
Копье пробивает стену дома. Сигруд падает на пол, но недостаточно быстро: копье несется к его груди и останавливается всего в нескольких футах. Он видит, что сенешаль случайно попал в стену с большим количеством труб и те ослабили удар. Если бы он проломил ее полностью, продлил бы выпад на несколько футов, то, вероятно, проткнул бы Сигруда насквозь.
Сигруд не ждет, чтобы увидеть дальнейшее. Он перекатывается, выбегает через дверь спальни и, выскочив через переднее окно, поворачивает на восток к ловушке, которую они приготовили.
Но дело дрянь. Дело дрянь, потому что сенешаль, похоже, каким-то образом отслеживает Сигруда — как будто чует, где он, и это значит, что ускользнуть от твари будет невозможно. И дрейлинг начинает понимать, каким образом сенешалю это удается: наконечник копья был нацелен на определенное место на его правой грудной мышце, то самое место, которое ужасно болит, когда подручный Нокова рядом…
В далеких небесах что-то грохочет, звенит, кричит и вопит.
«Что бы Мальвина там ни делала, — думает Сигруд, — надеюсь, она победит, и скоро». Он поворачивает в следующий переулок, надеясь, что тем самым приведет сенешаля к последнему отрезку назначенного пути и ловушке в конце.
«Потому что я все меньше и меньше уверен, что это сработает».
* * *
Тати щурит глаза, наблюдая за крышами жилых домов через прицел винташа. Правое плечо болит от отдачи, но потом она видит, как появляется сенешаль, и забывает про боль.
Она наводит на него прицел и стреляет. Попадает в плечо, и на долю секунды тварь спотыкается — что ж, быть может, Сигруд сумеет воспользоваться этой долей секунды.
— Он направляется к Ивонне, — говорит Шара. — Я так думаю.
— Да. — Тати снова стреляет, но в этот раз промахивается. — У него получится?
— Не знаю.
Тати опять стреляет — это последний патрон в обойме. Пустая обойма, щелкнув, выскакивает из винташа. — Следующую, — говорит она, протягивая руку. Мать дает ей полную обойму. Тати вставляет ее, толкая, пока затвор не встает на место, посылая первый патрон в патронник. Она поднимает винташ к плечу, но потом медлит, заметив взгляд Шары и ее широкую улыбку. — Ты чего так смотришь? — спрашивает Тати.
— Ничего, — говорит Шара. — Я просто… просто хочу это запомнить. Сохранить. Мы так много теряем. Надеюсь, я это сохраню до поры.
— До какой такой поры?
Шара отворачивается, мрачнея.
— Да так. Никакой.
* * *
Сигруд снова поворачивает за угол и мчится по главной улице, которая идет вдоль черной стены, обратно к подножию лестницы. Ему надо занять позицию перед желтым кирпичным зданием на углу, и побыстрее — но сенешаль бежит не тем маршрутом, на который рассчитывал дрейлинг. Он надеялся, что тварь повернет в переулок, рассекающий жилые дома, но из-за того, что сенешаль его каким-то образом отслеживает, он выбирает более простую дорогу и выбегает на главную улицу, чтобы срезать угол.
Сигруд бросает взгляд на кирпичное здание на углу, выкрашенное в ярко-желтый цвет, на окно на втором этаже. Сенешаль выскакивает, низко держа копье, и тишина гудит вокруг него.
Может, увести тварь обратно в лабиринт жилых домов? Но дрейлинг знает, что времени не осталось. Он мчится к желтому кирпичному зданию, отчетливо осознавая, что не успеет.
Даже если Тати будет стрелять, он все равно не успеет.
* * *
Тати выпрямляется.
— Что-то не так.
Она целится и стреляет, попадает сенешалю в живот, но тварь продолжает бежать.
— Знаю, — говорит Шара.
— Это слишком опасно для него! — кричит Тати.
— Я знаю!
Тати жмет на спусковой крючок, винташ щелкает. Она моргает, смотрит на свое оружие.
— Осечка! Вот дерьмо!
Она в ужасе смотрит, как Сигруд мчится по улице, такой маленький, такой крошечный по сравнению с черной фигурой сенешаля.
— О нет, — говорит она. — О нет…
Шара садится ровнее и смотрит в окно, ее лицо спокойно и внимательно.
* * *
Сто футов до здания. Пятьдесят. Он чувствует, как земля дрожит под ногами сенешаля, который бежит позади.
«Пожалуйста, Ивонна, — думает Сигруд. — Только бы ты была готова…»
Он невероятным образом успевает к желтому кирпичному дому, но видит по теням позади, что сенешаль собирается его отрезать, не дать ему скрыться в следующем переулке.
Он резко поворачивает, надеясь, что сумеет отпрыгнуть в сторону и пройти под взметнувшимся копьем сенешаля, но…
Вспышка тьмы.
Оно близко, понимает дрейлинг. Слишком близко. Копье летит в него.
Громкий хруст. Правая сторона тела теряет чувствительность.
Сигруд пытается отступить, но не может. Он не в состоянии пошевелиться.
Дрейлинг тупо озирается вокруг в поисках источника звука и понимает, что тот раздался позади — там, где копье вонзилось в кирпичную стену.
Он опускает взгляд.
Копье вонзилось в кирпичную стену после того, как пробило насквозь его правую грудную мышцу, рядом с плечом. Прямо там, где оставило маленькую темную отметину всего лишь несколько дней назад.
Сигруд пытается вдохнуть и не может. В груди у него бушует жуткая боль.
Сенешаль приседает, приближая к его лицу свою гладкую физиономию. Сигруд невольно ощущает, что тварь преисполнена злорадного ликования от своей победы.
И он знает, что это победа. Сигруд йе Харквальдссон видел достаточно смертельных ударов, чтобы распознать еще один.
* * *
— Нет! — кричит Тати из окна. — Нет, нет, нет! — Она роняет винташ и белеет, когда сенешаль протыкает Сигруда, пришпиливает его к стене.
Шара Комайд молча встает и идет к лестнице вниз.
* * *
Сенешаль наклоняется к Сигруду, и его тишина превращается в странное урчание, которое он ощущает в костях.
Дрейлинг кашляет и с трудом смеется. Ухмыляется в лицо твари. Он надеется, она умеет читать по губам и понимает его слова:
— Не слишком близко. Не хочу, чтобы она меня оцарапала, когда вскроет тебе брюхо.
Сенешаль склоняет голову набок и смотрит наверх…
Как раз в тот момент, когда Ивонна прыгает из окна второго этажа желтого кирпичного здания с Пламенем в руках.
Удар сильный и точный. Лезвие рассекает шею сенешаля, как соломинку.
Голова сенешаля падает на мостовую с глухим ударом — и это означает, с трудом соображает Сигруд, что звуки вернулись.
Следом за головой падает высокое тело с длинными конечностями, словно рушится подвесной мост. Ивонна падает рядом с трупом, катится — и Сигруд понимает, что приземление вышло жестким, она могла растянуть или сломать лодыжку. Стройкова поворачивается, видит, что он пришпилен к стене, и от ужаса у нее открывается рот.
Сигруд чувствует привкус крови. Он пытается улыбнуться.
— Ты… ты отлично справилась, — шепчет он.
— О нет, — говорит Ивонна.
* * *
Мальвина лежит на черной лестнице, избитая и окровавленная, на грани обморока. Она знала, что будет трудно. Но не настолько.
Она поднимает взгляд и видит, как Ноков протыкает одного из божественных детей всего лишь пальцем, как рапирой, а потом поворачивается, хватает другого, летающего в воздухе, и запихивает в свою огромную черную пасть. Мальвина медленно осознает, что осталась одна — Ноков оказался слишком сильным, слишком текучим, слишком переменчивым, слишком мощным, чтобы они хоть оцарапали его.
— Я думал, это доставит мне больше удовольствия, — говорит Ноков. Он поднимает палец, с которого свешивается божественная дочь, и засовывает ее в рот. — Но ни один из вас даже не смог бросить мне вы…
Тут Ноков внезапно выпрямляется, словно только что услышал какой-то ужасный звук. Он поворачивается и глядит на город внизу.
— Нет, — шепчет он. — Нет, нет! Не Мишра, только не Мишра!
В этот момент Мальвина собирает все силы и применяет трюк, который готовила вот уже какое-то время. Она хотела сделать это раньше, но Ноков был слишком скользким, слишком быстрым — а теперь сидит как статуя и пялится на город в смятении.
Молния — любопытная штука. Большинство молний бьют от тучи к туче, пляшут в воздухе. Если бросить взгляд в прошлое и выбрать случайное место в небе, задавшись вопросом, сколько раз, допустим, один кубический фут воздуха подвергался воздействию молнии, количество таковых окажется чрезвычайно высоким — а кумулятивный электрический заряд будет по меньшей мере немыслимым.
Мальвина сосредотачивается и отслеживает все молнии, которые когда-либо проходили через пространство, ныне занимаемое головой Нокова.
Она сосредотачивается еще сильней и делает так, что прошлое и настоящее переплетаются, лишь самую малость.
Череп Нокова вспыхивает ярче миллиона солнц. Вспышка такая сильная, что его бросает вперед, и он срывается с лестницы, как будто им выстрелили из пушки, оставляя за собой след черного дыма.
Мальвина, перегнувшись через край, кричит:
— Это за Таваан, ты, дерьма кусок!
Ноков несется к городу, но после трех-четырех сотен футов его черная фигура замедляется. Мальвина видит, как он приходит в себя, замирает в воздухе над городом и поворачивается к ней. Его лицо все еще дымится.
Когда он говорит, стены и ступени вибрируют с каждым словом.
— Это, — заявляет он, — было весьма ловко.
* * *
Сигруд тянет копье, застрявшее в правой грудной мышце, но оно не поддается. Он знает, что это неправильно — если вытащить копье, он, скорее всего, истечет кровью, — но не может перестать пытаться. Как будто у него застрял между зубами кусочек еды и он все время щупает его языком.
Ивонна поднимается, подходит к нему.
— Нет, нет… Не надо. Не надо, Сигруд, ты сделаешь только хуже.
— Это… не так уж больно, — говорит он ей медленно и хрипло.
— У тебя шок. Ты не понимаешь, что происходит. — Она смотрит на его спину, откуда выходит копье и вонзается в кирпичную стену. — О, клянусь морями… о нет, Сигруд, о нет…
Он пытается сказать: «Когда я работал лесорубом, то видел человека, которого проткнуло деревом, и он прожил шесть часов, насаженный на ствол», но ненадолго отключается и забывает эти слова.
Наверху раздается жуткий грохот, и мир заливает ярким белым светом. Сигруд моргает, сбитый с толку, спрашивая себя, неужели так ощущается смерть. Но потом свет меркнет, и вокруг проступает привычный пейзаж, только вот его поле зрения искажают сине-черные пятна, пока глаз не перестраивается.
Впрочем, кое-что изменилось: он видит, что по другую сторону улицы кто-то стоит. Это Шара, и она устремила на него мрачный взгляд.
Она ковыляет через улицу к нему.
— Мне так жаль, Сигруд, — говорит она.
— Что это было? — спрашивает дрейлинг. Кашляет. — Шара, что это был за шум? Мы победили?
Она качает головой.
— Нет. Я… я надеялась, вдруг они что-нибудь придумают. Но нет, мы не победили. Еще нет. — Ее лицо морщится, когда она подходит ближе. — Ох, Сигруд… Сигруд, как же так… только взгляни на это.
— Это… это не так плохо, как кажется, — говорит он, пытаясь улыбнуться. Он чувствует, как дрожит лицо. Ноги его не держат, и оттого он все больше опирается на копье, которое причиняет ужасную боль.
Шара теперь стоит рядом. Каким старым выглядит ее лицо, каким усталым. Но в нем ощущается решимость, которой Сигруд никогда не видел раньше.
— Пришло время мне сыграть свою роль. Последнее па в этом долгом танце. Но явно самое опасное. — Шара протягивает руку и достает из чехла у него на бедре черный нож. Ивонна, подавшись вперед, хочет что-то сказать, но замирает в нерешительности.
Сигруд кашляет. Кровь льется из его рта.
— О чем ты?
— Однажды я позволила Воханнесу принести себя в жертву богу ради меня, — говорит Шара, — а теперь я стала свидетельницей еще больших жертв. Это неправильно, верно? — Шара поднимает взгляд, линзы ее очков отражают свет фонаря поблизости. — Нет. Неправильно. Теперь мой черед отдавать. — Ее голова слегка поворачивается, она смотрит на окно наверху, откуда за ними наблюдает Татьяна. — Отдать последнее, что у меня осталось.
— Что ты делаешь, Шара? — шепчет он.
Она целует его в лоб.
— Ей понадобится наставник, — говорит она. — Ей понадобится помощь. Не позволяй ей действовать слишком поспешно — если сможешь, Сигруд. Если сможешь. — Потом она идет к подножию черной лестницы.
Стоит там несколько секунд, собираясь.
Потом говорит:
— Мы всего лишь совокупность мгновений.
И, подняв черный нож, кричит:
— Ноков! Ноков, сын Жугова! Я требую, чтобы ты пришел ко мне!
* * *
Ноков, дымящийся и яростный, взлетает к Мальвине, намереваясь раздавить ее как жука. Но потом замирает, склонив голову набок. Поворачивается и опять смотрит на Мирград.
— Нет, — шепчет он. — Нет, нет, этого не может быть… Тебя убили, я точно знаю, что тебя убили!
Он резко поворачивает и низвергается на город, словно разряд тьмы.
* * *
Тати делается белее мела, когда ее мать начинает кричать, обращаясь к небесам.
— Что она творит? — слабым голосом спрашивает девушка. — Что она творит?..
Она поворачивается и мчится к лестнице.
* * *
Он приходит, словно черная молния, словно весь гнев грозы, воплощенный в одном существе. Уличные фонари Мирграда мигают и трепещут, сражаясь с морем тьмы, которое он принес с собой. Тени дрожат, трепещут — и вот он появляется.
Ноков, великий и ужасный, стоит посреди городской улицы с выражением недоумения на лице и сверху вниз взирает на маленькую женщину с белыми как снег волосами и ножом в руке.
Шара Комайд отвечает ему яростным и непоколебимым взглядом.
— Ноков, — говорит она, — как давно я хотела встретиться с тобой лицом к лицу. После стольких лет, вижу, ты не очень-то похож на фотографию, которую я нашла в папке Виньи. Не так уж сильно похож, по крайней мере.
— Это… это невозможно, — тихо говорит Ноков. — Тебя убили. Я сделал так, что тебя убили, как и твою тетю…
— Я кое-чему научилась, — отвечает Шара. Она делает шаг к нему. Ноков косится на ее черный клинок и чуть-чуть пятится. — Если точнее, я кое-чему научилась у твоего отца.
— Моего… кого?! — ошарашенно говорит Ноков. — Жугов был умной тварью, — продолжает Шара. — У его запасных планов имелись собственные запасные планы. — Она делает еще шаг вперед. — Мы думали, он умер. Мы думали, ты и все твои братья и сестры мертвы. Что ж, было мудро поучиться у него и сделать так, чтобы ты предположил то же самое про меня.
Ноков отступает еще на шаг от Сигруда, Ивонны и «гнезда» Тати.
— Это ничего не меняет, — говорит он. — Я… я все равно последнее Божество, и я все равно собираюсь убить небеса.
— Ты еще и поверил, что у меня больше нет черного свинца, — продолжает Шара. Она поднимает нож. — Ты думал, что украл его у меня.
— Т-так и было! — говорит Ноков. Он таращится на черный нож Сигруда. — Я это сделал! Это не… это не…
— Перво-наперво, ты никогда не знал, сколько его у меня было, — парирует Шара. И делает еще шаг вперед. — Вот в чем проблема с тобой и твоей семьей — Жугов был таким неимоверно умным, что на самом деле оказался полным тупицей.
Лицо Нокова кривится, и внезапно из грозного и могущественного Божества он превращается в подростка, который не может прийти в себя от оскорбления на детской площадке.
— Заткнись!
— Он попал в одну ловушку с Колканом, — продолжает Шара. — И сошел с ума…
Ноков отступает еще на шаг, но теперь он трясется от ярости.
— Да заткнись ты!
— И когда они появились, переплетенные друг с другом, и я увидела их, сломленных и несчастных, — говорит Шара, — знаешь, о чем они меня попросили?
— Оставь меня в покое! — кричит Ноков.
— Они попросили, — продолжает Шара, повысив голос, — взять мой черный свинец и перерезать им горло. Они просили, умоляли их убить.
— Ты, и твоя тетка, и… Как я вас ненавижу. Как же я вас ненавижу!
— Они сказали, что больше не хотят быть Божествами.
— Ты лжешь! — кричит Ноков.
— Вот уж нет, — говорит Шара. — И ты это знаешь. — Еще шаг. — Значит, очень правильно, что ты умрешь так же. — Она поднимает нож. — Таким же жалким, как твой отец. Он заточил себя в ящике, который сделал сам. А теперь, Ноков, я засуну тебя в я…
Ноков ревет от ярости и бросается на нее, нанося отчаянный, дикий удар.
Шара вертится на месте. На мгновение замирает.
Нож Сигруда с приглушенным звяканьем валится на мостовую. Вслед за ним падает на колени Шара.
Верхняя часть ее платья окрашивается в темно-красный от крови, что хлещет из горла.
Она смотрит, слабо улыбаясь, сперва на Сигруда, потом — на что-то за ним, посреди улицы. Выражение лица у нее необычное, одновременно извиняющееся и ободряющее, полное сожаления и надежды, мечтательное и печальное.
Она падает — и исчезает. Пропадает, словно ее никогда не существовало.
Ноков таращится на место, где она была, в замешательстве.
— Что? — говорит он. — Что… что это было?
А потом дальше по улице раздается крик — высокий, пронзительный вопль молодой женщины, пришедшей в ужас.
* * *
Сигруд поднимает голову, когда слышит крик Тати. Кажется, он ее видит — она стоит посреди улицы всего лишь в квартале от него. Хотя он на грани обморока, все равно его охватывает жажда поспешить к ней, побежать, успокоить в момент скорби.
Но потом ее крики… меняются. Они становятся глубже. Старше.
Страннее.
Как будто кричит не одна девушка, но сотни, тысячи слившихся воедино.
Потом улицы наводняет очень яркий белый свет, как будто прямо посреди мостовой взорвалась звезда.
Он слышит, как рядом кричит Ивонна:
— Что за адский ад тут творится?!
Крики продолжаются, но свет меркнет. Сигруд открывает глаза и видит, что Тати парит над мостовой, раскинув руки и ноги, обратив лицо к небу. Даже Ноков кажется ошеломленным таким поворотом событий, судя по растерянному лицу.
Крики прекращаются. Тати очень медленно опускается на землю. Ненадолго приседает, опустив голову так, что волосы падают на лицо.
Затем она шепотом произносит:
— Я… я помню.
И по какой-то причине от ее слов у Сигруда болят уши — или, быть может, разум. Сперва он думает, что они как будто звучат одновременно, но дело не в этом — скорее, услышанные им слова еще не произнесены, он слышит то, что будет произнесено, может, в следующую секунду или еще через секунду, и это странное, шизофреническое чувство ломает его.
Ивонна склоняется к ней.
— Тати? — нервно спрашивает она. — Тати, это ты?
Девушка встает, ее лицо по-прежнему скрывают волосы.
— Нет, — говорит она. — Нет, это не так.
Потом она запрокидывает голову, и ее крик летит к вершине башни:
— Тулвос! Тулвос, дочь прошлого, ты помнишь? Я помню! Я теперь все помню!
Ноков роняет челюсть. Потом он рычит и кидается на нее.
— Я знаю, кто ты! Я понял, кто ты такая, я понял, кем ты была все это время!
Он опоздал, он слишком далеко. Тати — или та, кем она стала теперь, — отрывается от земли, взмывает в воздух и летит прямиком к далекой стене, туда, где совсем недавно приключилась Божественная битва.
И когда она приближается, все… останавливается.
Ноков, который был полоской тьмы в считаных футах позади Тати, замедляется, пока не зависает в небе, словно черное насекомое в ловушке янтаря.
Ивонна, которая поворачивалась, чтобы посмотреть вверх, цепенеет как статуя, ее волосы застывают в причудливом положении, словно она плывет под водой.
Сигруд озирается, тяжело дыша. Ему теперь очень трудно оставаться в сознании, но он видит частицы пыли, повисшие в воздухе, далеких мирградцев, замерших на полушаге, убегая прочь, и даже мотылька у ближайшего уличного фонаря, чьи изящные белые крылья застыли на полувзмахе.
— Ивонна, — говорит он, задыхаясь, — Ивонна, что… что происходит?
Она не отвечает. Она словно висит в пространстве, не шевелясь.
Голос Тати звенит над ним, громкий и неистовый:
— Дочь минувшего, узнаешь ли ты меня? Ты меня знаешь, Тулвос, ты меня знаешь? Ты помнишь, когда мы были одним? Ты помнишь, что с нами сделали? Ты помнишь, кем мы были?
И Сигруд мгновенно все понимает.
Он понимает, почему Шара врала ему в убежище. Он понимает, почему она хотела остаться в живых и задержать возвышение своей дочери.
Он понимает, кем был искалеченный божественный ребенок, чьи владения оказались так велики, что угрожали всем изначальным Божествам.
Он вспоминает, как Олвос говорила: «Скоро стены вырастут, и заря окажется под угрозой. А время, как всегда, останется нашим самым страшным врагом».
Мысли Сигруда неудержимо летят. «Что, если божественный ребенок был не просто искалечен?» Он вертит головой, игнорируя жестокую, ужасную боль, и пытается увидеть Тати, которая приближается к Мальвине. «Что, если его разделили надвое? На двух разных людей, которым было запрещено приближаться друг к другу, которых заставили забыть друг о друге, иначе вся реальность оказалась бы под угрозой…»
— Они время, — говорит он слабым голосом. Моргает, чувствуя приближение обморока. — Прошлое и будущее — половинки одного целого. Они само время.
Голова слишком тяжелая. Он роняет ее на грудь. Потом закрывает единственный глаз, и приходит тьма.
15. Достаточно одного толчка
Я все время просыпаюсь в ночи, охваченная паникой, и думаю об одном: что, если они совсем как мы?
Что, если наши дети ничуть не лучше? Что, если они совсем как мы?
Из письма бывшего премьер-министра Ашары Комайд лидеру меньшинства Верхней палаты Парламента Турин Мулагеш. 1734 г.Когда фигура подлетает, Мальвина отшатывается, думая, что это Ноков — но это не он. Вновь прибывший движется… странно. Он мечется по небу, словно летучая мышь, и у Мальвины уходит несколько секунд, чтобы понять: он пляшет между секундами, грациозно перепрыгивает от одной к другой — но лишь к тем, что еще не наступили. Мальвина всегда считала, что это невозможно. Это противоречит самой ее сути.
Фигура, метнувшись к Мальвине, приземляется на ступеньки рядом с нею. Это девушка, примерно того же возраста, что и она сама, и выглядящая… знакомо. Мальвина выпрямляется.
— Т-татьяна?
— Нет, — говорит девушка.
Она смотрит на Мальвину, и та видит, что ее глаза изменились. Теперь они странно бесцветные, но, глядя в них, Мальвина испытывает странное чувство: как будто в глазах этой девушки она видит все, что случится в следующие мгновения.
Она смотрит девушке в глаза. Потом ахает и в ужасе отворачивается.
— Ты знаешь меня, Тулвос, — медленно говорит девушка. — Ты знаешь меня, дочь прошлого. Ведь так?
— Я… да, — неохотно говорит Мальвина. — Да. Я… думаю, что знаю.
Лицо у девушки яростное, ужасное.
— Скажи вслух. Скажи мое имя.
— Ты… ты будущее, верно? — говорит Мальвина. — Я дочь минувшего. А ты — грядущего. — Мальвина закрывает глаза и постепенно осознает, что имя девушки ей известно. — Ты… ты Алвос, верно?
Та кивает.
— Теперь ты помнишь. Как и я наконец-то. Так нас назвали. Но я нечто большее. Как и ты.
— Что?
— Разве ты еще не вспомнила, Тулвос? Они сделали так, что каждая из нас должна постоянно отталкивать другую, чтобы мы не оказались в одном месте, в одно время… И теперь я понимаю почему. Потому что они знали, что если мы сблизимся, то можем вспомнить. Теперь, когда я осознала себя, когда я рядом с тобой, я вспомнила все.
— Вспомнила… что? — спрашивает Мальвина.
Алвос подходит ближе.
— Ты не вспоминаешь, потому что не хочешь вспомнить. Когда ты в последний раз видела мать? Твою настоящую мать — Олвос. Ты помнишь?
— Тебе-то какое дело?
— Ты была юной, — продолжает Алвос. — Совсем маленькой, в лесу, ночью… Олвос была там. Она плакала. И другие Божества тоже были, все шестеро. И они взяли тебя и увели прочь от нее, во тьму…
Глаза Мальвины распахиваются.
— Откуда ты это знаешь?
— Потому что я помню то же самое, — говорит Алвос. — Потому что это одно и то же воспоминание. — Она приседает, чтобы заглянуть Мальвине в лицо. — Потому что в тот раз мы были не двумя людьми, но одним.
Мальвина долго глядит на нее в изумлении. Потом шепчет:
— Нет…
— Ты помнишь наше имя? — спрашивает Алвос. — Имя той, кем мы были?
Мальвина закрывает глаза.
— Хватит. Прошу, замолчи.
— Я помню, — тихо говорит Алвос. — Мы были Семпрос. Прошлое и будущее, сплавленные воедино. Само время. Все, что было, все, что будет, и все, что есть, — в едином существе, едином разуме.
— Нет.
— Послушай меня, Тулвос. Разве ты не чувствовала в себе странную пустоту, как будто некая часть тебя отсутствует, как будто ты неполна?
— Нет!
— Помнишь, что с нами сделали? Как нас разделили, разорвали надвое? Искалечили нас и переделали во тьме, где мы плакали и сопротивлялись?
— Хватит!
— Они изменили наши воспоминания, — говорит Алвос. — Сломали нас и изменили наши личности… Помнишь, как наш отец Таалаврас говорил, что это надо сделать — и сделать, пока мы юные и слабые? Потому что если мы вырастем и станем слишком сильными, никто из них не сможет устоять перед нами?
Мальвина прячет лицо в ладонях, рыдая.
— Таалаврас, — говорит Алвос. — И Колкан. И Аханас. И Жугов, и Вуртья. И Олвос, наша мать… она просто плакала. Плакала и смотрела. Наблюдала, как издеваются над ее ребенком, и все ради того, чтобы правлению Божеств и дальше ничто не угрожало…
— Чего ты хочешь? — кричит Мальвина. — Чего ты хочешь от меня?
Алвос с мрачным лицом протягивает руку. Мальвина смотрит на нее секунду, прежде чем понимает, что она предлагает.
— Нет, — тихо говорит Мальвина.
Взгляд Алвос жесток, но щеки мокры от слез.
— Ты знаешь, что должна.
— Нет, я не… Я не стану этого делать, только не это!
— То, что с нами сотворили, было неправильно, — говорит Алвос. — То, что с нами сделал Жугов, было неправильно. Неправильно, что мы жили и любили, как смертные, а потом теряли тех, кто был нам так дорог. Я — мою мать, Шару… И ты — Таваан. Все это неправильно. Эти люди, они продолжают причинять нам боль, забирать то, что принадлежит нам… И теперь мы можем что-то с этим сделать. Возьми мою руку. Возьми мою руку и стань едина со мной.
— И что потом?
— Мы все исправим, — говорит Алвос. Ее лицо — маска скорби и отчаяния. — Исправим то, что с нами сделали.
— Ты говоришь как Ноков.
— Возьми меня за руку, — говорит Алвос. — И мы сможем его победить. Никто другой не сумеет. Вот почему нас разрезали надвое, ведь вместе мы могли стать сильнее всех богов вместе взятых. Разве ты не помнишь, почему нас так боялись?
Мальвина склоняет голову.
— Потому что… потому что все подвластно времени.
— Да, — шепчет Алвос. — Да! Столько заговоров, столько интриг. Погляди, какой мир построили те немногие, кто владел могуществом. Погляди, как они сражались за власть над этим миром. Столько боли, столько скорби — и все ради того, чтобы они смогли править еще горстку лет.
— И что ты с этим сделаешь? — спрашивает Мальвина.
Алвос склоняется к ней.
— Сотру начисто, — свирепо говорит дух грядущего. — Сотру всю скорбь, всю боль, всю историю — и начну заново.
Мальвина сидит в молчании.
— Единственный способ по-настоящему начать с чистого листа, — говорит Алвос, — это стереть написанное кровью. Многие пытались убедить меня в ином. Но я знаю теперь, что это правда.
Мальвина медленно поворачивается, чтобы взглянуть на Мирград внизу. Она видит, что мир признал их сближение: по мере того как минувшее и грядущее становятся ближе, настоящее не знает, как себя вести, и просто ждет. Она видит Нокова, который висит в воздухе под ними — его лицо искажено страхом и яростью.
Ей это нравится. Ей нравится видеть его испуганным и слабым. После того что он сделал с Таваан и другими детьми, это зрелище, возможно, последнее, чем она может наслаждаться.
— Он заслуживает этого, не так ли? — тихо говорит она.
— Да, — отвечает Алвос. — Он забрал мою мать. Он забрал любовь всей твоей жизни. А все потому, что был зол и напуган. Он этого заслуживает. А мы не заслуживали такой боли. Никто в этом мире не заслужил той боли, которую испытал. Никто.
Мальвина не поворачивается, чтобы посмотреть на протянутую руку Алвос. Она долго молчит. Затем тихо говорит:
— Мне все равно никогда не нравилось быть собой.
И берет Алвос за руку.
* * *
Зависнув в нескольких сотнях футов над Мирградом, Ноков отчетливо понимает: происходит что-то нехорошее.
Прежде всего, он не может пошевелиться. Но дело не только в этом.
Он достаточно силен, чтобы понять, что со временем что-то пошло не так. Он продолжает снова и снова переживать одну и ту же долю секунды — часть времени, настолько малую, что она почти незначительна. Стороннему наблюдателю — если бы таковой мог противостоять этим эффектам, конечно, — он казался бы оцепеневшим.
Но нет. Ноков достаточно силен, чтобы это знать, и он должен быть достаточно силен, чтобы преодолеть то, что происходит. Он действительно должен. Но почему-то он не может этому противиться.
«Я самое могущественное Божество из всех, что когда-то существовали, — думает он, но все тщетно. — В чем дело? Что происходит?»
А потом он начинает двигаться.
Его тянет вверх, к дальнему краю башни, где кто-то, как он теперь видит, спускается по лестнице.
Это женщина. Высокая и благородная, бледная и чуждая, облаченная в…
Мгновения. Секунды. Ленты судьбы, потоки времени. С ее рук ниспадают все приливы и все шторма всех морей, все рассветы и закаты; с ее спины свисает плащ из всех рождений и всех смертей, минувших и грядущих; ее бедра окутывает юбка из всех неистовых желаний, которые не проходят со временем, мечтаний о том, чтобы некие моменты, какими бы красивыми или жестокими они ни были, длились, продолжались, не кончались. А на подоле этой юбки — широкая черная окантовка, предназначенная для того, чтобы положить этим желаниям конец.
Незнакомка поворачивается к нему лицом, и он понимает, что она тянет его к себе.
Знакомое ощущение наводняет разум Нокова: застарелый ужас быть пойманным в ловушку очень опасной и очень безжалостной женщиной.
Он хочет сказать: «Кто ты?» — но его уста не в силах вымолвить ни слова.
Однако женщина отвечает, как будто услышала его.
— Ты знаешь меня, Ноков, — произносит она. — Ты знаешь меня, сын тьмы, сын ночи.
Когда она говорит, он чувствует, что знает, что она собирается сказать, как если бы она уже это сказала.
— Не знаю, — пытается он ответить. — Я не знаю.
Она тянет его ближе. Ее глаза наполнены умирающими звездами.
— Знаешь, — говорит она. — Я море, в котором плывет ночь. Я страна, где все остальные Божества резвятся и играют в свои мелкотравчатые игры. Все, что ты делаешь, все, чем ты был, — все это произошло в моей тени. Я время, Ноков. Я каждый рассвет и каждый закат. И поэтому твои воля и желание ничего для меня не значат.
Она тянет его еще ближе. Ее глаза теперь наполнены могилами, и лесными пожарами, и детьми, родившимися бездыханными.
— Но я также женщина, мать которой ты убил, — шепчет она. — Я женщина, любовь которой ты пожрал. Ты украл у меня все. Ты украл у меня моих братьев и сестер.
— Я… мне пришлось! — пытается сказать Ноков. — Мне пришлось! Со мной поступили несправедливо, несправедливо!
— Но больше всего я презираю тебя, — продолжает женщина, — за то, что ты сделал меня тем, кто я есть сейчас. Я была счастлива быть смертной. Я была счастлива быть влюбленной. Я была счастлива быть маленькой. Но ты вынудил меня действовать и заставил сбросить все, что я люблю, как змея сбрасывает шкуру.
Она тянет его к себе. В ее глазах — все секунды пути меж звезд, бескрайняя протяженность времени, что простирается в обширной пустоте мира.
— Никто меня не спас! — пытается крикнуть Ноков. — Никто мне не помог! Я был один, я был один!
— Я избавлю тебя от этого бремени, — говорит женщина. Они теперь так близки, что она может шептать ему на ухо. — Все имеет свой конец, Ноков. Я это видела. Я видела конец всего сущего.
Она протягивает к его лицу палец.
Ноков пытается корчиться, кричать и плакать, но не может.
— И твой, — говорит она, — прячется за следующей секундой…
Ее палец приближается.
— …как насекомое под камнем.
Она легко касается его щеки.
И Ноков мгновенно исчезает.
Семпрос, богиня времени, стоит одна на лестнице.
Она оглядывается. Если бы она хотела, могла бы разобраться со всеми чудесами, которые Ноков оставил позади себя: со стенами, лестницами, мертвым сенешалем и его копьем внизу. Но она этого не делает.
Потому что это не имеет значения. Она собирается все это устранить.
Она закрывает глаза и начинает.
* * *
В каком-то смысле Семпрос по-прежнему стоит на лестнице. Но в другом смысле она расширяется, растет и проникает за пределы реальности, поднимается над нею, словно огромная птица, пока не обнаруживает море мгновений, по которому плывет все сущее, почти бескрайней океан того, что произошло, того, что происходит, и того, что ждет своего часа.
Семпрос стоит посреди моря времени, и ее бледные ступни надежно упираются в легкие волны.
Она приседает. Секунды крошечные, но у нее острое зрение. Она видит их все.
Она тянет руку и касается одной кончиком пальца. Та разматывается, развоплощается, и звучит тонкий, бессловесный крик — крик боли, крик скорби, крик, который означает, что этой секунды словно и не было.
Семпрос смотрит на все остальные секунды. И принимается за работу.
* * *
На ступеньках над Мирградом Семпрос сжимает кулаки и идет по воздуху, в конце концов зависая над городом, — городом, который одновременно причинял и испытывал неописуемую боль, великолепной столицей, основанной на рабстве и отчаянии, городом, за полсекунды погрузившимся в холокост и кровопролитие.
Время под ней застыло. Оно застыло повсюду, во всем. Но она все равно хочет, чтобы люди ее услышали — услышали ее скорбь, ее обиду.
Семпрос кричит:
— Я была в этом мире еще до его рождения! И я буду здесь, когда в этой реальности от него не останется даже следа! И я говорю вам теперь — теперь, в конце всего, — что этот мир несправедлив! Что он родился в хаосе, неравенстве и боли и каждую последующую секунду определяла эта боль! И больше я ничего не скажу! Я не позволю, чтобы это продолжалось! Я больше не потерплю такой несправедливости! Я сотру все начисто! Я сотру все начисто, без остатка, и избавлю вас от этой кары, которую никто из нас не заслужил!
Мир под нею недвижен. Мирград застыл, как и Аханастан, как и Вуртьястан, и даже далекий Галадеш за морями. Каждая молекула, каждый атом, каждая частица света и пыли — все стоят по стойке смирно, пока Семпрос начинает свой ужасный труд, растворяя основы, на которых стоит реальность, растворяя саму реальность. Мир — оцепенелая публика ее первого, последнего и величайшего представления.
* * *
Только вот.
Только, только, только вот…
Посреди мирградских улиц дрожит единственная рука.
В синяках, в крови. Ногти сломаны, костяшки сбиты. На ладони пылает шрам.
Чаши весов, готовые взвешивать и судить.
Сигруд йе Харквальдссон делает сбивчивый, болезненный вздох.
Он слышит шум морей. Они его зовут, просят покинуть берега жизни и позволить унести себя прочь. Но по какой-то причине он просто… просто…
«Я обещал ей, что останусь».
Его веко трепещет. Копье в его плече — кусок льда.
«Я сказал, что напомню, кем она была».
Его левая рука, все еще дрожа, медленно поднимается.
«Неужели я и ее подведу?»
Он открывает глаз, сосредотачивается и пристально смотрит на свою левую ладонь, отмеченную блестящим шрамом.
Слова Олвос эхом звучат в его разуме: «Ты идешь наперекор времени…»
Сигруд делает еще один вдох. От усилий ребра пронзает боль, но он все равно вдыхает, наполняет каждую доступную часть тела воздухом. Потом выдыхает и одновременно шепотом произносит единственное слово:
— Татьяна.
Левой рукой Сигруд хватается за копье и начинает тянуть. Потом упирается ступнями в мостовую, наклоняется вперед и отталкивается от стены.
Такой жуткой боли он в жизни не испытывал. Он чувствует, как странный металл со скрежетом продвигается внутри, задевая какое-то сухожилие или кость в теле. Он чувствует, как от каждого рывка сбивается дыхание.
Но не сбавляет натиск. Пока…
Копье с хрустом вырывается из стены.
Он едва не падает лицом вниз на мостовую, что было бы катастрофой, но, несмотря на страшную боль, от которой гудит все тело, умудряется удержаться на ногах. Копье все еще внутри него, огромное и тяжелое, давит на рану.
Он стоит посреди улицы, всхлипывая и дрожа, сжимая левой рукой древко копья, застрявшего в груди. Он знает: правая рука бесполезна. Так что это будет нелегко.
Он переводит дух. Потом начинает тянуть копье вверх.
Неописуемая пытка. Он чувствует каждую неровность на древке копья, каждый изгиб и выступ на его темной поверхности. Он чувствует, как оно рывками продвигается сквозь тело, перемалывая кости, мышцы и прочие ткани.
Он кричит все громче и громче, он сам не знал, что способен издавать такие измученные вопли. Но продолжает тянуть, и дюйм за дюймом копье выскальзывает из его плеча. Он чувствует, как меняется распределение веса по мере того, как копье двигается, и чем ближе острие, тем сильней оно наклоняется вперед.
Он дрожит, сглатывает и тянет сильней, пока…
Заливаясь слезами, Сигруд йе Харквальдссон выдергивает черный наконечник копья из правой грудной мышцы. Потом падает на мостовую как подкошенный, его рвет кровью, его правая рука становится одновременно холодной и горячей, и кровь хлещет из раны, покидая его тело.
Он лежит посреди улицы, кашляя, дыша с хрипом и бульканьем.
Он слышит волны. Слышит океан. И чует далекий соленый аромат моря…
Он вяло моргает. Лежа на мостовой, он видит над собой фигуру: женщину, которая сияет белым, словно огни фейерверка, и парит в воздухе перед лестницей, что спиралью вьется по стене башни.
Его тело содрогается. Все делается очень холодным.
Потом здание справа от него исчезает.
Сигруд, дрожащий и полуобморочный, поднимает голову, чтобы взглянуть. Здание не просто исчезло: там, где оно стояло, теперь черная дыра в… ну, не только в пространстве — во всем. Его усталый разум с трудом может постичь это зрелище.
Дрейлинг медленно понимает. Дело не в том, что здание пропало. Дело в том, что его никогда не было. Время его существования в этой реальности было стерто.
Он смотрит влево и видит, как Ивонна тоже исчезает. Позади того места, где она стояла, здания пропадают одно за другим.
Сигруд глядит вверх на ярко-белую фигуру, а потом на ступеньки, ведущие к ней.
«Долгий путь. — Он поднимает голову и пристально смотрит на свою ладонь. — Ты удержишь меня в живых до той поры? Выстою ли я?»
Шрам, как всегда, молчит.
Сигруд зажмуривается. Он мерзнет все сильней. Его руки трясутся, не переставая.
«Я, кто так долго ждал своего часа в коридорах смерти… — Он смотрит вверх. — Но именно теперь мне нужно всего-то несколько лишних мгновений».
Он собирает все силы, перераспределяет свой вес и переворачивается лицом вниз. Кашляет как безумный, и с каждым содроганием тела от раны исходит волна жуткой боли. Кровь течет у него изо рта и носа. Его левая рука конвульсивно дергается, пока не удается прижать ладонь к мостовой. Потом он медленно, очень медленно поднимается на колени.
Хватает черное копье. Тупым концом древка упирается в мостовую и, жалобно кряхтя, опирается на него, чтобы встать на ноги.
Он держится за копье, как пьянчуга за фонарный столб, хватая воздух ртом. Его легкие жаждут кислорода, но, похоже, только одно из них работает как положено.
Сигруд делает шаг вперед. Ноги его не подводят.
Он давится, выплевывает большой сгусток крови и делает вдох.
Медленно-медленно, используя большое копье как костыль, Сигруд ковыляет к основанию гигантской черной лестницы и начинает подниматься.
Каждый дюйм — битва, каждая ступенька — война. Его дыхание неглубокое, сбивчивое. Каждый раз, одолевая новую ступеньку, он с уверенностью думает, что не справится со следующей.
Но справляется. Оставляя позади себя кровавый след, Сигруд взбирается по бесконечной лестнице, шаг за шагом.
И видит разное.
Прежде всего, отца, который сидит на ступеньках впереди, беззаботно жует кусок хлеба с сыром, молодой, свежий и безбородый — намного моложе, чем Сигруд сейчас. Его умные глаза лучатся весельем, и он глядит на сына с улыбкой.
— Если хочешь, чтобы я тебя угостил, — говорит он, — надо встать и подойти ко мне. Давай! Хватит уже ползать!
Сигруд, шатаясь, проходит мимо отца. Он уверен, что это галлюцинации, признак того, что его мозг перестает работать, — но потом до него доходит, что это за сцена.
«Мои первые шаги. Как же я могу это помнить? Ведь я был тогда совсем маленьким…»
Сигруд продолжает подниматься.
На следующем витке лестницы все сдвигается, меняется — и он видит Слондхейм, темный, грязный и полный отчаяния, и лицо своего главного мучителя, Джарвуна, который оскалил коричневые, как старый кофе, зубы по ту сторону ржавой решетки.
— Ты слива, верно? — говорит тюремщик, посмеиваясь. — Точно, слива. Мягонькая такая. Прям как мне нравится.
Сигруд ковыляет дальше. Видение тает.
Новые ступени. Все новые и новые.
Все вокруг него опять делается расплывчатым и странным — снова приходит видение.
На этот раз перед Сигрудом выжженный склон холма, где раньше стоял дом, в котором он жил с Хильд и растил детей. И что же еще он видит? Себя — молодого, стройного, с чистым лицом; он стоит на коленях в пепельной грязи и плачет, сжимая в руках горсть обугленных костей. Этот молодой Сигруд наклоняется вперед, пока не утыкается лбом в черную, сырую землю, и издает вопль скорби, которую не выразить словами.
Он знает, во что поверил этот юноша: его семья мертва, убита, и он явился слишком поздно, чтобы этому помешать. Он понятия не имеет, что его близких спасли. Не догадывается, что этот самоубийственный гнев принесет ему только горе и направит на путь, которым теперь следует пожилой Сигруд, раненный и истекающий кровью, карабкаясь по ступенькам.
Сигруд проходит мимо молодой версии себя и продолжает подниматься.
«Она что-то делает с прошлым, верно? — осознает он. — Разматывает. Уничтожает. И с каждым ударом прошлое вздрагивает, как пшеница под серпом».
Он смотрит влево, за край лестницы. Он теперь высоко, выше, чем рассчитывал забраться, вблизи от того места, с которым равнялись верхушки самых высоких зданий — но многих из них уже нет. Часть мира внизу пропала, стертая божественными манипуляциями, происходящими наверху.
Он смотрит на блистающую фигуру в вышине. До нее еще больше половины пути.
«Смогу ли я?»
Еще шаг.
«Смогу ли?»
Сигруд продолжает подниматься.
Все мигает и меняется, и приходит новое видение.
Он видит себя в постели с Хильд беззаботным утром, его рука бездумно лежит поверх ее обнаженного живота. Он смотрит, как она спит, убирает прядь волос с ее лица и неясно целует в висок.
Он и Шара устанавливают антенну на крыше сортировочной станции в Аханастане. Она молодая, смешливая, наслаждается их подвигами. Он мрачный, молчаливый, жестокий.
Он с дочерью Карин сидит на полу их старого дома, она баюкает тряпичную куклу. Он слушает, как она объясняет запутанную героическую родословную куклы неимоверно серьезным тоном.
Его отец, старый, мрачный и печальный, сидит за длинным столом.
— Люди склонны вести возвышенные речи, — говорит он, — чтобы оправдать свои самые низменные инстинкты…
Потом он видит себя в форте Тинадеши в Вуртьястане — видит, как всхлипывает и кричит, хватая перепуганного сайпурского солдата, швыряя об стену и втыкая нож в шею. Кровь бьет фонтаном, брызги падают на лицо, грудь, руку. Потом он бросает умирающего солдата и мчится по коридору.
Ковыляя сквозь свои воспоминания, Сигруд не сводит взгляда с умирающего солдата. Это юноша, которому нет и двадцати пяти.
«Сколько лет я отнял у людей той ночью? — думает дрейлинг. — Сколько лет я украл у других за всю свою жизнь?»
Сигруд видит Олвос, которая указывает на него пальцем, стоя у огня, и говорит:
— Это родилось в крови. Так было всегда. Это родилось в завоевании, во власти, в праведном возмездии. И вот как оно должно закончиться. Это цикл, который повторяется снова и снова, в точности как твоя жизнь повторяется снова и снова. Мы должны нарушить этот цикл. Обязаны! Иначе мы обрекаем будущие поколения следовать по нашим стопам.
Сигруд идет и идет, орошая ступени своей кровью. Город внизу делается все меньше. Его тело становится холодным, ощущается смутно, отдаляется.
«Я жил как раненый зверь, — думает он, — пытался причинить миру ту же боль, которую испытывал сам».
Он крепко сжимает копье в левой руке, ковыляя по ступенькам.
«Я думал, моя боль — сила сама по себе. Какая ужасная глупость».
Все новые и новые ступени.
«Неужели я позволю, чтобы то же самое случилось с Тати? Неужели я позволю ей у меня на глазах повторить мои собственные ошибки, все до единой?»
И тут он видит это.
Себя, неполных семнадцати лет. С младенцем на руках.
Маленьким, крошечным, безупречным, хмурящим лоб от неудобных ощущений.
Этот молодой Сигруд наклоняется к уху новорожденной дочери и шепчет: «Сигню. Так тебя зовут. Сигню. Но я вот все думаю: кем же ты станешь?»
Сигруд закрывает единственный глаз, пытаясь пройти мимо этого воспоминания. Палец его ноги цепляется за край ступеньки, и он спотыкается.
Падает на лестницу, роняет копье. В груди просыпается жуткая боль. Болит все, каждая его часть испытывает мучительные страдания, и как бы дрейлинг ни старался, он не может подняться опять.
Сигруд всхлипывает, усталый и жалкий.
— Я не могу, — шепчет он. — Я не могу это сделать. Не могу.
Он закрывает глаз, зная, что потерпел неудачу, зная, что это означает. Мир не просто исчезнет — все будет так, словно он никогда не существовал.
Сигруд открывает глаз, чтобы увидеть, как все случится, как мир растворится и бездна поглотит его. И видит, что не один.
Кто-то стоит на ступеньках выше него.
Сигруд поднимает голову.
Это женщина лет тридцати пяти, в кожаных ботинках и куртке из шкуры котика. На груди эмблема — эмблема Южной Дрейлингской компании в сопровождении шестеренки. Женщина смотрит на него сверху вниз, ее русые волосы ярко сияют в блеске парящей наверху фигуры, а голубые глаза за стеклами очков глядят пылко.
Она что-то говорит. Сигруд почти потерял сознание и не слышит. Но видит, что это три слова, и понимает, что это слова, которые она сказала ему давным-давно, когда объясняла цель своей жизни, — дерзкое заявление, полное мрачной и решительной надежды:
«Достаточно одного толчка».
Сигруд кивает, заливаясь слезами.
— Ладно, — говорит он. — Ладно.
Он собирается, снова переворачивается. Потом с трудом упирается левой рукой и вынуждает себя встать на колени. Тянет руку, хватает древко копья, которое, к счастью, не покатилось в самый низ. И в последний раз поднимается на ноги.
Еще шаг. И еще, и еще один.
«Каждую секунду я думал о том, что потерял».
Шаг, еще шаг.
«О том, что со мной сделали, и о том, как свершить мой собственный суд над этим миром».
Еще, еще, еще один.
«Но теперь, в преддверии конца, я все понял».
И вот наконец-то он приходит к ней.
Женщина, парящая в воздухе, похожа на Татьяну Комайд с толикой Мальвины Гогач: маленький нос, слабый подбородок, дерзкий рот. Она зависла футах в двадцати от края лестницы, подняв руки и обратив взгляд к небесам. Из ее глаз вырываются лучи ярчайшего чисто-белого света, стремятся к вершине башни. Но ее лицо искажено от печали и скорби, щеки мокры от слез: она создание, пусть и Божественное, но достигшее самых глубин отчаяния.
Это ему знакомо. Он сам выглядел так же, когда потерял своего отца, семью, дочь, подругу.
И в этот момент Сигруд понимает: это петля, бесконечная петля искалеченных детей, которые вырастают, но берегут свою боль, сохраняя ее свежей и новой, причиняя еще больше травм и начиная весь цикл заново.
Он смотрит на богиню, но видит только юную девушку, которая несколько ночей назад смотрела на луну и говорила, что мертвые для нее загадка.
— Не надо искать в смерти смысл, Тати, — говорит он ей. Отбрасывает копье, и оно катится вниз по лестнице. Медленно отходит назад, пока не упирается спиной в стену башни. — Ты сама мне это сказала.
Он смотрит на зазор. От лестницы до нее двадцать футов. Сможет ли он? Даже в таком измученном состоянии?
«Мне придется».
Он приседает, находит упор, готовится.
— Я тебе напомню, — шепчет он.
Он бежит вдоль лестницы — шатаясь, рывками, словно пьяный, но все равно в его движениях быстрота и сила.
Сигруд достигает края.
Прыгает.
Он взмывает, протягивая руки вперед, и под ним — оцепенелый Мирград, а над ним тянется в бесконечность черная башня.
Он летит к ней, тянется к ней, касается плеча и хватается, прижимает ее к себе, и тогда…
На него обрушиваются все секунды.
* * *
Сигруд сидит на белой плоскости.
Плоскость огромная, бесконечная, и хотя дрейлинг этого не может постичь, он понимает, что плоскость тянется во все стороны сразу. И все же он каким-то образом сидит на ней, скрестив ноги, голый — его покрытое шрамами и синяками израненное тело озаряет свет, который как будто льется отовсюду.
Что-то шевелится вокруг него. Он понимает, что эта плоскость, это место существует на ладони чьей-то руки — руки, принадлежащей непостижимо огромному существу.
— КАК ТЫ ПОСМЕЛ, — произносит голос.
Все продолжает шевелиться. А потом она поднимает его на уровень собственных глаз.
Сигруд видит перед собой богиню, она держит его перед своим лицом, и время все без остатка клубится в ее хватке. Ее глаза полнятся светом умирающих солнц и воем тысячи бурь, шумом тысяч дождевых капель, падающих на тысячи листьев, тысячей слов, произнесенных шепотом, тысячей взрывов смеха и тысячью слез.
Ее лицо искажается от неприкрытой ярости.
— КАК ТЫ ПОСМЕЛ МЕНЯ ПРЕРВАТЬ, — говорит богиня. — КАК ТЫ ПОСМЕЛ БРОСИТЬ ВЫЗОВ ВРЕМЕНИ.
Сигруд смотрит на богиню и медленно моргает.
— Я не бросал вызов, — говорит он. — Я просто выполнил обещание, которое дал юной девушке совсем недавно.
— Я БОЛЬШЕ НЕ ОНА, — грохочет богиня. — Я НАМНОГО, НАМНОГО БОЛЬШЕ, ЧЕМ ОНА КОГДА-НИБУДЬ БЫЛА И ЧЕМ МОГЛА БЫ СТАТЬ.
— И все-таки, — говорит Сигруд, — она была намного мудрее, чем ты теперь.
Богиня разгневанно глядит на него.
— ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, О ЧЕМ ГОВОРИШЬ. Я ПЕРЕДЕЛАЮ ВРЕМЯ, ПЕРЕДЕЛАЮ МИР. Я СОТВОРЮ СПРАВЕДЛИВЫЙ МИР, ПРАВЕДНЫЙ МИР. МИР, В КОТОРОМ НЕ БУДЕТ НАСИЛИЯ, ОШИБОК И ЖЕСТОКОСТИ.
— Татьяна, — мягко говорит Сигруд. — Мальвина… Сколько раз мы через это уже проходили?
— ТАКОГО НИКОГДА НЕ СЛУЧАЛОСЬ РАНЬШЕ. ВРЕМЯ ПРОБУДИЛОСЬ ВПЕРВЫЕ. ВПЕРВЫЕ САМО ВРЕМЯ ПЕРЕДЕЛАЛО СОТВОРЕННЫЙ МИР.
— Может быть, и так, — говорит Сигруд. — Но сколько раз кто-то один совершал немыслимые зверства во имя того, чтобы сделать мир лучше? Божества, кадж, Винья, Ноков… И теперь ты? Ты тоже вступишь в их ряды?
— Я НАМНОГО МОГУЩЕСТВЕННЕЕ, ЧЕМ ВСЕ ОНИ! — кричит богиня. — НА ЭТОТ РАЗ Я ВСЕ СДЕЛАЮ ПРАВИЛЬНО!
— Не сомневаюсь, они говорили то же самое.
— ТЫ НИЧЕГО В ЭТОМ НЕ СМЫСЛИШЬ.
— Ошибаешься, — говорит Сигруд. — Я поступал так же. Я уже делал то, что ты собираешься сделать.
Богиня медлит, сбитая с толку.
— Когда моя дочь умерла, — тихо говорит Сигруд, — я был полон ярости и скорби, и я убил тех солдат. Это казалось мне праведным. Справедливым. Но это было чудовищно, более чем чудовищно. Невзирая на всю мою жажду справедливости, я сделал мир хуже.
— ВОЗМОЖНО, ОНИ ЭТО ЗАСЛУЖИЛИ, — говорит богиня, — ИЛИ, МОЖЕТ БЫТЬ, НЕТ. ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ОДИН ИЗ МНОЖЕСТВА ГРЕХОВ, КОТОРЫЕ Я ИСПРАВЛЮ. Я СОТВОРЮ МИР, В КОТОРОМ МЫ ПОЛУЧИМ ТО, ЧТО НАМ ПРИЧИТАЕТСЯ ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ, ПО ЗАСЛУГАМ.
— Ты не сможешь, — говорит Сигруд. — Ты столь же беспомощна, как я. Этот мир вписан в твое сердце, как и в мое. Возьми хоть все оружие из всех реальностей и используй его, как только сумеешь, Тати, но не в твоих силах сделать этот мир добродетельным. Не в твоих.
Богиня сердито глядит на него.
— ТЫ, КОТОРЫЙ СТРАДАЛ. ТЫ, КОТОРЫЙ ВЫТЕРПЕЛ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ И НАСИЛИЕ. ТЫ, КОТОРЫЙ ГУБИЛ, И УБИВАЛ, И ВОЕВАЛ С ЭТИМ МИРОМ. И ТЕПЕРЬ ТЫ ГОВОРИШЬ, ЧТО СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ?
— Не такой, — говорит он. — Не такой. Уж я-то знаю. Я потерял самое дорогое. Я страдал. И я думал, что страдание делает меня праведником. Но я ошибался, Тати. Я пытался тебя этому научить. Но как я мог, если сам не усвоил уроки? — Он роняет голову и шепчет: — Я… на этой лестнице я увидел собственную жизнь разобранной на части. Я столько лет посвятил гневу и столько лет украл у других людей. Каким же я был эгоистом. Сколько чудес я упустил из вида… А ведь мне нужно было лишь увидеть что-то еще, помимо собственной боли. Если бы я только отбросил свои мучения и решил жить заново. Но я этого не сделал и столько всего потерял. А ты потеряешь намного, намного больше, если поступишь вот так.
Богиня колеблется. Он видит, как на ее лице мелькает выражение, напоминающее Тати и Мальвину: мука и печаль, перемешанные с желанием поступить правильно.
— Татьяна, Мальвина, — говорит он. — Бросьте уголь, прежде чем обожжетесь слишком сильно.
— Я ХОЧУ ВСЕ ИСПРАВИТЬ.
— У Шары Комайд когда-то был такой шанс, — отвечает Сигруд. — Шанс извлечь силу из своей боли и вынудить мир стать таким, каким она хотела его увидеть. Вместо этого она решила передать людям инструменты, позволяющие сделать их собственный мир лучше. Она жила и умерла ради этого. Я знаю, она тебя этому научила, Татьяна Комайд. И я знаю, ты не хочешь потерять то, чему она тебя научила.
Богиня отворачивается, думает. Дрожит.
— Я… Я ПРОСТО ХОТЕЛА БЫ ОКАЗАТЬСЯ РЯДОМ С НЕЮ, — говорит она.
— Я знаю, — отвечает Сигруд.
— Я ХОТЕЛА БЫ ПОПРОЩАТЬСЯ.
— Я знаю. Я знаю. Знаю, знаю, знаю.
Богиня поднимает другую руку, и все начинает меняться.
Огромная белая плоскость начинает расплываться, кружиться, двигаться, сжимаясь в точку чуть выше ее ладони. По мере того как это происходит, облик богини меняется: она больше не высоченное как башня существо в убранстве из всех мгновений всего сущего. Она уменьшается, становится юной, несовершенной и в конце концов превращается в щуплую континентскую девушку, не совсем Мальвину Гогач, но и не совсем Татьяну Комайд.
Белая плоскость продолжает сжиматься, пока не становится необычайно яркой звездой на ее ладони. Девушка смотрит на Сигруда глазами, полными слез, а потом на звезду.
— Я этого не хочу, — тихо говорит она. — Я больше не хочу быть этим. — Она поднимает звезду к губам и легонько дует на нее.
Звезда рассыпается, как одуванчик, и ее мельчайшие частицы, излучающие приглушенный свет, разлетаются по ветру.
Девушка роняет голову и начинает плакать.
— Я по ней тоскую, Сигруд, — говорит она. — Я так по ней тоскую…
Сигруд говорит:
— Я знаю.
Все исчезает.
* * *
Сигруд падает.
Он падает, но не со скоростью человека, который рухнул с большой высоты: скорее, его аккуратно опускают.
Он открывает глаз.
Девушка — Тати? Мальвина? Он не уверен… — держит его в руках, как дитя. Вместе они медленно опускаются на землю, и одновременно черная башня вокруг них тает, рассыпается и растворяется.
Он теперь слаб, ужасно слаб. Он дрожит, ему очень холодно. Но ему удается взглянуть в лицо девушке, которая его несет.
Она плачет, ее щеки мокры от слез.
— Прочь, прочь, — шепчет она. — Пусть все уйдет прочь.
Они опускаются легко, как дрозд на ветку. Внезапно Ивонна оказывается рядом и изумленно таращится на них.
— Что это такое?.. — говорит Стройкова. — Что… что сейчас было? Где Ноков?
Сигруд пытается улыбнуться и сказать: «Ивонна… ты вернулась», но ему для этого не хватает воздуха.
Девушка осторожно кладет его на землю. Пока она это делает, он смотрит на свою левую ладонь и шрам — чудо, которое предопределило всю его жизнь.
Шрам исчезает, словно узор на старом свитере, который кто-то распускает.
«Я считал, что моя печаль — оружие», — думает Сигруд, наблюдая.
От шрама остается едва заметная тень.
«Но все это время она была всего лишь бременем. И как же я из-за него страдал…»
Шрам почти исчез.
Боль овладевает им. Он начинает биться в конвульсиях. Он чувствует, как поток крови из раны удваивается, утраивается — кровавый водопад хлещет из его груди с правой стороны.
— Что происходит? — спрашивает испуганная Ивонна.
Сигруд трясется, поэтому ответить не может, но он знает: чудо, которое так долго держало его в живых, уходит. Он превращается в обычного смертного человека, столь же уязвимого перед ранами, как и все остальные.
— Нет! — кричит девушка. — Нет, нет!
Она хватает его левую ладонь, словно у него там спрятано какое-то сокровище, и что-то вырывает — что-то черное и хрупкое, как паутина. Раздавив это что-то, она прижимает его к ране с правой стороны его груди. Рану пронзает боль, и он чувствует, как что-то проникает внутрь и ворочается под кожей.
Потом наступает тьма.
16. Закрой глаза, и утром найдешь меня рядом
Чем старше я становлюсь, тем чаще думаю, что история человечества — всего лишь череда неравенств, которые выглядят то так, то этак.
Больше тысячи лет горстка существ на Континенте владела абсолютным контролем не только над миром, но и над реальностью.
Кадж, разумеется, все это изменил. Но потом в руках Сайпура оказались богатства всего мира, и состоятельная сайпурская элита получила право решающего голоса в том, кому тряхнуть мошной, а кому затянуть ремни потуже.
Хочется верить, что я помогла хоть немного распределить эти богатства. Но свобода и человеческое счастье находятся в прямой взаимосвязи с количеством людей, которые властны над собственным миром, собственной жизнью. Слишком многие люди пока что не могут решать, как им жить.
Чем сильней это рассеять, тем больше будет перемен.
Из письма бывшего премьер-министра Ашары Комайд лидеру меньшинства Верхней палаты Парламента Турин Мулагеш. 1732 г.Далеко от Мирграда, в одной из провинций, окружающих Галадеш, Шарма Мухаджан останавливается и смотрит вверх.
Шарма небогата, поэтому она занималась взбиванием собственного масла — это долгий, изматывающий процесс. Но потом все вокруг как-то странно… замерло. Как будто весь мир оцепенел на секунду. А теперь все прошло.
По дому пролетает легкий ветерок. Странное дело, он теплый. Но от него Шарма вздрагивает и вспоминает, чем занималась.
Она возвращается к работе, потом приносит еще молока для маслобойки. Со вздохом смотрит в ведро. Молока там мало, не хватит на то, что ей нужно, но придется довольствоваться тем, что есть.
Шарма начинает заливать молоко в маслобойку, рассеянно глядя в пространство и думая о том, как им удастся — если вообще удастся — дожить до конца месяца. Потом она подпрыгивает от внезапного холода в сандалиях.
Смотрит вниз. Маслобойка переполнена. Молоко разлилось вокруг нее грязной лужей.
Шарма хмурится, сбитая с толку, и заглядывает в ведро с молоком. В нем то же самое количество — то же самое маленькое, жалкое количество на донышке, — но каким-то образом ее большая маслобойка переполнилась.
«Любопытно», — думает она, а потом подходит к большому казану и пытается вылить молоко из ведра.
Но не может. Потому что молоко прибывает. И прибывает. И прибывает.
И прибывает.
* * *
В Вуртьястане, далеко на севере, Мадс Ховерссен с хмурым видом пытается разобраться, что за ерунда приключилась с его автомобилем. Что-то где-то льется не туда, он в этом уверен, и потому один из топливопроводов забился. Но вся проблема в том, чтобы вычислить, где именно возникли неполадки. Если бы он только мог обойти этот проклятый вал сбоку от блока цилиндров…
Потом все на миг замирает. Как будто мир запнулся. Раз — и все.
Его лицо обдает теплым ветерком. Он встряхивается и возвращается к работе, пытаясь сдвинуть с места вал, и тут…
Скри-и-ип.
Мадс таращит глаза. Вал поддается, словно сделанный из мягкого сыра, и сгибается.
Он глядит на вал. Он понимает, что совершил — хотя вообще-то абсолютно непонятно, как ему это удалось, — нечто очень плохое, достаточно плохое, чтобы весь автомобиль перестал работать.
А потом, словно услышав его мысли, вал со скрипом возвращается в изначальную форму.
Мадс опять таращит глаза. Недоверчиво трет их. Потом выбирается из-под автомобиля и размышляет.
Он смотрит на вмятину на краю водительской двери, которой так и не успел заняться.
Металл с глухим звуком распрямляется и разглаживается сам.
— Чтоб мне провалиться… — шепчет Мадс.
* * *
В Таалвастане, в юго-западной части Континента, маленький мальчик, гоняясь за мячом, случайно взбегает вверх по стене, где замирает, сообразив, что случилось, и от ужаса начинает рыдать. Его сбитые с толку родители сперва не понимают, как его оттуда снять, но в конце концов им это удается. Впрочем, вскоре они пожалеют о случившемся, когда их сын поймет, что может бегать еще и по потолку.
В Наваштре, в Сайпуре, юная девушка, поддавшись странному порыву, поет песню камням в близлежащей каменоломне. Она и ее родственники, устроившие пикник неподалеку, в ужасе и смятении глядят на камни, которые медленно катятся по склонам и складываются в слова: «Спасибо, это было красиво».
На дрейлингских берегах старуха поднимает взгляд, и у нее едва не случается сердечный приступ при виде племянницы, которая преспокойно гуляет по воздуху над морем, истерически смеется и машет руками, подражая чайкам, которые обеспокоены не меньше старухи.
Всем этим аномалиям — этим и тысяче других, происходящих в Сайпуре, на Континенте и на дрейлингских берегах, — предшествуют две вещи: во-первых, странная пауза, как будто мир замер на краткий миг; во-вторых, порыв теплого ветра, обдающий лица людей.
Как сказал один маленький мальчик, научившийся проходить сквозь деревянные стены: «Как будто этот ветерок принес с собой звезды. И потом вложил их в наши головы».
* * *
В Галадеше совместное заседание Военного совета с премьер-министром Гадкари и ее кабинетом идет не очень хорошо. В основном потому, что Военный совет, каким бы он ни был военным и хорошо информированным, мало что понимает в происходящем.
Сперва поступили донесения о башне вокруг Мирграда и огромном черном божественном существе, которое шло по лестнице внутри этой башни. Военный совет подумал, это какое-то новое континентское восстание — только вот континентцы удивились и перепугались не меньше остальных.
Потом пришли донесения о том, что бывшего премьер-министра Ашару Комайд неоднократно заметили на мирградских улицах, что весьма странно — ведь всем известно, что она мертва.
И наконец, пришел черед донесений о том, что черная башня вместе со знаменитыми стенами Мирграда попросту исчезли. Как будто ничего не произошло.
Сперва все вздохнули с облегчением. Но тут хлынули новые донесения.
Помощник премьер-министра скороговоркой пересказывает последние известия:
— …в Аханастане женщина читает стихи деревянным заборам, и они меняют расположение; в Жугостане мальчик оставляет позади себя лепестки цветов, когда бежит очень быстро; в Бросте пожилой господин делает стекло прямо из песка, просто выругав его как следует; и теперь у нас есть две, а может быть, и три — это еще не подтверждено — женщины в Аханастане, которые могут исцелять любые раны, обняв раненого человека и подремав с ним рядом какое-то время.
Помощник перепроверяет цифры.
— В общей сложности, семьдесят три донесения за последние два часа.
— И это то, о чем мы знаем, — говорит генерал Нур, древний и седой, но не утративший стали во взгляде. — Должно быть бесчисленное множество тех, про кого нам не известно. Либо они спрятались, либо их… способности проявляют себя неочевидным образом.
Премьер-министр Гадкари размышляет над этим. Она известна как спокойный созерцатель, а не тот, кто любит раскачивать лодку, — большой контраст с предшественниками, Гавали и Комайд.
— Итак, — говорит она в конце концов. — Это… чудеса.
— Они могли бы ими быть, премьер-министр, — возражает генерал Нур. — Но это происходит повсюду. Большинство чудес были привязаны к Континенту.
— И никто из этих людей раньше не обладал чудесными качествами, — добавляет генерал Сакти. — Они просто… появились из ниоткуда.
Кто-то фыркает в дальней части комнаты. Все за столом медленно поворачиваются, чтобы посмотреть на министра Мулагеш, которая рассеянно разворачивает сигариллу.
— Вы хотите что-то сказать, министр? — спрашивает Гадкари.
— Мое проклятие, — говорит Мулагеш, — состоит в том, что я много чего могу сказать — и все мы знаем об этом, премьер-министр.
Генерал Нур старательно отводит взгляд, словно пытаясь скрыть улыбку.
Гадкари смотрит на Мулагеш, лидера меньшинства оппозиционной партии и вечную занозу в заднице. Лишь ради приличий Мулагеш приглашают на такие заседания кабинета министров, хотя Гадкари обнаружила, что Мулагеш говорит больше всех людей, которые на самом деле имеют право здесь находиться.
— У вас, Мулагеш, — произносит Гадкари ледяным тоном, — есть какое-то мнение по данному вопросу? Вы ведь и впрямь обладаете некоторым опытом в этой… области.
— «Эта область», — фыркает Мулагеш, — то бишь этот безумный ужас. — Она втягивает воздух сквозь зубы. — Комайд как-то сказала, что божественное могло быть подобно любой другой энергии — то есть наличествовать в ограниченном количестве, которое целиком и полностью использовалось благодаря разнообразным… как бы их назвать… махинациям.
— Чудеса, — говорит Нур. — Боги.
— Да, — подтверждает Мулагеш. — Что-то вроде этого.
— Это была Комайд-старшая? — спрашивает помощник Гадкари. — Или младшая?
— Та, которая не была гребаной сукой-интриганкой, — отвечает Мулагеш.
— Пожалуйста, перейдем к делу, министр! — рявкает Гадкари.
— Стены Мирграда — самое большое из известных чудес — исчезли. Та огромная черная божественная дрянь, что появилась из пустоты, тоже исчезла. И то и другое использовало божественную энергию. И, возможно, теперь она просто… рассеялась. Как шлейф газа от газового факела.
Когда собравшиеся понимают, о чем она говорит, наступает долгое молчание.
— Рассеялась, — ошеломленно повторяет Сакти. — Вы намекаете, что любой… где угодно… мог стать богом?!
— Наверное, нет, — говорит Мулагеш. — Это просто мелочи, маленькие чудеса по сравнению с тем, что может сделать Божество. Но похоже, что эти люди все-таки наделены божественными способностями.
— Но… но ведь вы говорите, что обычные, заурядные люди теперь могут изменять реальность, — возражает Гадкари. — Вы говорите, что любой человек, где угодно, может сделать окружающий мир таким, каким хочет его видеть!
Мулагеш пожимает плечами.
— Отчасти. Конечно. Но, по крайней мере, больше это не ограничено Континентом. Теперь оно повсюду. У любого человека есть шанс.
Опять долгая тишина.
Нур обращается к премьер-министру:
— Подозреваю, нам нужно будет создать какую-то организацию, — говорит он, — ответственную за выявление и регулирование таких людей.
Гадкари, все еще растерянная, моргает.
— Прошу прощения?
— Какое-то… временное полицейское бюро, — объясняет Нур. — Агентство чрезвычайных ситуаций.
— А если эти последствия не являются временными? — спрашивает Сакти.
— Тогда… возможно, отдельное министерство, — говорит Нур.
Кто-то в конце стола горько смеется.
— Министерство чудес, — говорит чей-то голос. — Какой кошмар!
— Вопрос в том, — говорит Сакти, — кто возглавит такую структуру?
— И действительно, — соглашается Нур. — С той поры, как умерла Комайд — и, похоже, в этот раз она умерла по-настоящему, — в правительстве очень мало людей с опытом работы с божественным.
Опять тишина. Затем во второй раз все головы в комнате медленно поворачиваются, чтобы посмотреть на министра Мулагеш.
Мулагеш морщит лоб, соображая, что оказалось в центре внимания. Потрясенно роняет сигариллу. Потом вздыхает и говорит:
— Вот дерьмо…
* * *
Где-то глубоко внутри сознания Сигруда медленно просыпается разум.
Он жив. Он осознает себя. И ему ужасно больно. Болит все. Все без остатка. Просто немыслимо, что его тело может так сильно болеть. Даже от мыслей о дыхании становится больно, не говоря уже о дыхании как таковом.
Во рту пересохло. Он стонет.
Кто-то рядом говорит:
— Он очнулся. Он жив!
Он открывает рот. Кто-то капает в него воду. Вода — благословение и проклятие: тело жаждет ее, но глотать так трудно. Ему удается сделать это один, два раза, но с третьим он справиться не в силах.
Он открывает глаз — это простейшее движение похоже на поднятие двухсот фунтов — и видит, что находится в роскошной спальне. Вероятно, это спальня Стройковой. Вздрогнув, он смотрит направо. Ивонна сидит на кровати рядом с ним с миской воды и тряпкой. Его правое плечо — огромная масса бинтов. Ивонна выглядит усталой, словно трудилась над ним весь день, если не всю ночь.
Она грустно улыбается ему.
— Ты меня слышишь? Ты совсем очнулся?
Он медленно выдыхает через ноздри.
— Хорошо. Это хорошо!
Он не может произнести вопрос, поэтому пытается передать его глазом.
— Ты был без сознания три дня, — говорит она. — Я не верила, что ты выживешь. Но ты выжил. С трудом. — Она быстро моргает. Сигруд понимает, что она старается вести себя в рамках приличий, а это значит, что его состояние на вид такое же плохое, как и по ощущениям.
Он пытается заговорить, но издает лишь:
— Т-т…
— Тати. Да. Она… Вот. — Ивонна отодвигается в сторону.
В поле зрения появляется другой человек. Юная девушка.
Она не совсем Мальвина, не совсем Татьяна. Смесь той и другой? У нее огромные, выразительные глаза Тати и дерзкий рот Мальвины — но, странное дело, осанкой она напоминает Шару. В отличие от Ивонны, она не пытается изобразить улыбку. Взгляд у нее затравленный, пустой и несчастный.
И опять Сигруд пытается одним глазом передать все, что ему хочется сказать.
— Привет, — говорит девушка. Ненадолго умолкает, обдумывая слова. — Мы… Я попросила, чтобы все называли меня Татьяной. Наверное, потому что воспоминания Тати были о Шаре. По крайней мере большая их часть. И я хотела это сохранить. — Она пытается улыбнуться. — Я не могла снова стать двумя людьми. Не после всего, что я сделала. Некоторые вещи… некоторые вещи нельзя исправить.
Сигруду не хватает сил поднять руку, но он сгибает палец. Она это видит и приседает возле его кровати, прижимается ухом к его потрескавшимся губам.
— Разве ты не была богиней? — спрашивает Сигруд дребезжащим шепотом.
— Была, — отвечает она. — Я была… могущественной. Довольно-таки могущественной. Достаточно могущественной, чтобы все отдать.
Он хмурится, глядя на нее.
— Я отдала силу людям. — Она взмахивает рукой в сторону потолка. — Кому попало. Случайным образом. Неправильно, чтобы я принимала такие решения о реальности. И неправильно, чтобы я решала, кто должен решать. Так что я просто… разбросала все, послала туда, куда оно само полетело.
— Очень многое изменилось, пока ты был без сознания, — говорит Ивонна. — Люди демонстрируют некоторые… необычные таланты, и это, мягко говоря, побочное следствие того, что сделала Тати.
Он хмурится на нее, сбитый с толку.
— Божественные таланты, — объясняет Ивонна. — Все. Повсюду. Министерство стоит на ушах. Все везде стоит на ушах. Мир стал другим за одну ночь.
Сигруд опять сгибает палец. Девушка — Тати — наклоняется поближе.
— Почему я жив? — спрашивает он шепотом.
Она садится ровно и слабо улыбается ему.
— Я отдала силу, но я не могла отдать ее всю. Я не могу изменить свою суть. Я по-прежнему божественное создание, по-прежнему дочь времени — просто не такая сильная, как раньше. Но у меня получилось схватить то чудо, что жило внутри тебя, вскрыть его и использовать все время, которое оно сохранило. Если точнее, я воспользовалась им, чтобы… исцелить твою рану.
— Твое плечо зажило неимоверно быстро, учитывая, что с тобой произошло, — говорит Ивонна. — Ты должен был умереть через несколько минут после того, как вытащил копье.
Он закрывает глаз, чувствуя опустошение.
— Что не так? — спрашивает Тати и наклоняется ближе.
— Я был готов умереть, — шепчет он. — Тебе следовало позволить мне умереть.
Она садится. Она смотрит на него большими и печальными темными глазами.
— Ты все, что у меня осталось, — говорит она. — Ты единственный человек, который был рядом, когда я нуждалась в тебе. Ты все, что у меня осталось.
Сигруд закрывает глаз и засыпает.
* * *
Он просыпается посреди ночи. Он кашляет, и кто-то снова рядом с водой и тряпицей льет капли ему в рот. Он опять глотает с трудом.
— Вот так, — слышится голос Ивонны. — Вот так. Открыв глаз, Сигруд видит, что она снова смотрит на него с тем странным, неестественным светом в глазах, словно ей трудно продолжать улыбаться.
Он обнаруживает, что может говорить — но еле-еле.
— Тати здесь?
— Нет. С ней что-то не так. Она мучается от ужасных головных болей и прикована к постели, почти как ты…
Сигруд трясет головой.
— Надо увезти ее с Континента.
— Почему?
— Божественная сила… ее творит вера окружающих. Тати по-прежнему божественна, на нее по-прежнему влияет Континент. Олвос этого страшилась. Она была в ужасе от того, как вера могла изменить ее.
— Ты действительно думаешь, что это происходит?
— Олвос заточила себя в укромном месте из страха того, что такое могло случиться с ней, — шепчет он. — Она даже не могла прекратить мучения собственного сына.
— Но что мы можем сделать? — спрашивает Ивонна. — Куда ее отправить? В Сайпуре беспорядок, но я не думаю, что она продержится там, особенно теперь, когда министерство пытается внести в списки всех, кто способен на чудеса.
Сигруд кашляет. Кажется, что ему в грудь втыкают кинжалы.
— Дрейлингские берега, — говорит он. — У нас никогда не было ни богов, ни божественного. Я могу ее туда отвезти.
— Что?! Ты? Да ты и сесть не сможешь, что уж говорить о путешествии по воде!
— Я должен поговорить с женой. С Хильд. Она может позаботиться обо мне.
— С твоей… женой? — Косой взгляд Ивонны говорит о многом.
— Она была моей женой, когда мы виделись в последний раз. Это случилось тринадцать лет назад. Думаю, с тех пор она снова вышла замуж.
— Это единственный способ спасти Тати?
— Я так думаю. — Он кашляет. — Шара попросила меня защитить Тати. Я буду это делать, пока не удостоверюсь, что она в безопасности. Даже лежа в кровати.
— Я отдам распоряжения, — соглашается Ивонна. Она пытается снова улыбнуться, но взгляд ее совсем не весел.
— Ты чего-то недоговариваешь, — замечает Сигруд.
— Что?
— Когда ты на меня смотришь. Ты что-то видишь. Что?
Она колеблется.
— Мое ранение? — спрашивает он.
— Нет. Не только оно.
— Тогда что?
Она смотрит на него, ежась, потом идет к туалетному столику и берет зеркальце. Подносит его к лицу Сигруда.
В зеркале он видит лицо старого дрейлинга. Он не сразу понимает, что это его собственное лицо. Изборожденное морщинами, с бледными старческими пятнами на висках, с выступающими на носу сосудами. Волосы и борода у него серебристо-серые. Его глаз потускнел, привычный синий блеск ледника пропал.
— Она сказала, что вытащила из тебя чудо, — говорит Ивонна, — и все то время, которое в нем накопилось. Но похоже, что оно… сберегло очень много времени. И когда она снова вложила его в тебя…
Сигруд слабо смеется.
— Ох, батюшки мои. Батюшки мои.
— Кажется, ты смирился.
— Было бы глупо с моей стороны, — говорит Сигруд, — танцевать с самим временем и ожидать, что уйду невредимым. Я думал, что умру. Но я продолжаю жить, чтобы помочь избавить Тати от опасности. Я не в обиде.
— А я в обиде, — печально говорит Ивонна. — Немного.
Он смотрит на нее и улыбается.
— Хорошо, что у нас было то, что было.
— Одного вечера, — говорит Ивонна, — совершенно недостаточно, Сигруд йе Харквальдссон.
— Но это было все, что мы получили. Ты поможешь мне, Ивонна? Поможешь привезти Тати на мою родину?
Она наклоняется и целует его в лоб.
— Конечно. Конечно, конечно, конечно, конечно.
* * *
На следующий день Ивонна нанимает машину скорой помощи, чтобы та отвезла их к Солде. Сигруд по-прежнему выглядит ужасно, Татьяна опирается на Ивонну, с бледным лицом, в испарине, и все вместе они выглядят кучкой жертв чумы, которых отправляют в карантин.
Сигруд лишь наполовину в сознании, но никто на них даже не смотрит. Большей частью, похоже, потому что Мирград сошел с ума.
Женщина строит лестницу из низко висящего в небе облака. Мимо проезжает мужчина верхом на олене из виноградных лоз, радостно смеясь. Ребенок, сидящий на ступеньках, что-то рисует на стене пальцем. Появляется маленькая круглая дверь. Ребенок ее открывает, входит и закрывает за собой, после чего дверь тотчас же исчезает.
«Это мир, который мы создали? Это Шара, Тати, Мальвина и я сотворили своей борьбой?»
Они наконец-то добираются до Солды. Их корабль оказывается грязной старой яхтой, а капитан — изворотливым сайпурцем, который быстренько заявляет о своем желании убраться из Мирграда на всех парусах, потому что тут все чокнулись.
— Впрочем, весь мир сошел с ума, — добавляет он отрешенно. — Весь без остатка.
— Поскорее доставьте нас на дрейлингские берега, — говорит Ивонна. — Не задавайте вопросов и сможете купить себе кусочек мира, который не сошел с ума.
Они помогают Сигруду и Тати добраться до пассажирской каюты. Ивонна быстро обустраивается возле их коек, распаковывая бесчисленные ящики и коробки с медицинскими приспособлениями. Сигруд уже понимает, что путешествие будет для него трудным: в каюте совсем не так комфортно, как в кровати Ивонны.
Он пристально глядит в потолок, пытаясь не потерять сознание. Не получается; он снова засыпает.
* * *
Проходит день, потом другой. Мир Сигруда дрейфует. Каждый раз, когда он засыпает, как будто проходит вечность. Иногда он спит всего несколько минут. Иногда целый день. Его дыхание теперь неглубокое и быстрое, всегда хриплое. Он не уверен, что когда-нибудь сможет дышать обоими легкими.
Однажды он просыпается оттого, что кто-то плачет в ночи. Поворачивает голову и видит Тати, которая лежит на своей койке. Глаза девушки мокры от слез.
— Что случилось? — спрашивает он.
— Я скучаю по ней, — говорит она. — Я просто по ней скучаю. Вот и все.
Он не знает, про Шару она или про Таваан. Возможно, про обеих. Возможно, это не имеет значения.
Сигруд смотрит в иллюминатор. Они уже далеко к северу от Мирграда, пересекают западную часть Тарсильского хребта. С залитых лунным светом небес, кружась, падают снежинки.
— Мне станет хоть чуть-чуть легче? — спрашивает Тати. — Станет?
— В конце концов, — говорит он, — да.
Она смотрит на него горящими глазами.
— Не смей меня оставить. Только не ты. Только не после всего, что было.
Он пытается ей улыбнуться.
— Закрой глаза. Утром найдешь меня рядом.
Она подозрительно хмурится.
— Я здесь еще на некоторое время задержусь, — обещает Сигруд.
Она переворачивается на другой бок и снова засыпает.
* * *
Пока Сигруд, Ивонна и Татьяна продолжают свое долгое и медленное странствие на северо-запад по Солде, весь мир отправляется в собственное путешествие в странные неизведанные края.
В Таалвастане все те, у кого появилась способность производить или изменять сырье — железо, древесину, камень, песок, — собираются вместе каждую ночь. Они решают, что ремесленникам, трудягам и рабочим разумно объединить усилия. Создать что-то вроде гильдии или ассоциации. И делать то, что нравится, за определенную плату.
На следующее утро они принимаются за работу, просто чтобы проверить, получится ли.
К вечеру уже готова треть небоскреба.
На следующий день распространятся слухи об их успехах, и другие подхватят идею.
Через неделю после этого мировые рынки недвижимости начнут рушиться.
А к концу месяца то же самое случится с финансовыми рынками — сразу после того, как новая Гильдия алхимиков Аханастана официально начнет работу.
* * *
В Жугостане человек, умеющий петь песни, которые погружают слушателей в бредовое, радостное оцепенение, путешествует по окраинам города, насылая на свою аудиторию восторженный, веселый транс — за деньги, разумеется. Лишь после того как он уйдет, люди заметят резкий всплеск подростковых беременностей, происходящих от секса, который девушки не могут вспомнить и на который, конечно, не давали согласия.
Через несколько дней за голову музыканта будет назначена награда. Но это едва ли поможет смягчить гнев, позор или горе из-за случившихся в конечном счете самоубийств.
* * *
В Мирграде женщина открывает уличный бизнес: она сидит на стуле возле невзрачной двери, над которой висит табличка: «Куда угодно — пятьдесят дрекелей». Любознательные люди спрашивают, что это значит, и она отвечает: «Куда угодно. Я могу отправить вас куда угодно». Вскоре они узнают, что это правда: за пятьдесят дрекелей женщина откроет дверь на пустынный остров, на вершину горы или в чей-то особняк.
К вечеру очередь клиентов тянется через весь Мирград.
К утру железнодорожная компания назначает награду за ее голову. Но любые потенциальные убийцы обнаруживают, что очень сложно поймать женщину, которая открывает двери куда угодно.
Больше и больше. Все больше и больше чудес.
Все больше и больше чудес, больше, больше, больше…
* * *
В Тохмае, в Сайпуре, идут разговоры о милиции или даже армии. Ясно же, что некоторые одаренные более агрессивны и опасны, чем остальные.
— Собрать их в одно место, — говорит один воинственный министр, — начать муштровать и подготовить к тому, что грядет. Будет война, точно будет, между нами и тем, кто успеет подготовить войска первым. Из всех возможных занятий в этом мире люди в первую очередь выбирают войну, и мы поступим глупо, если не нанесем сильный и быстрый удар.
В Галадеше министр Турин Мулагеш игнорирует эту болтовню о войне и не спит четверо суток подряд, выкрикивает приказы, отвечает на сообщения и строит планы вместе с собственным кабинетом.
— Может, они и наделены божественной силой, — говорит она подчиненным, — но остаются гражданами, и мы будем обращаться с ними справедливо. — Заметив один скептический взгляд, она рявкает: — Это ничего не меняет! Они по-прежнему ведут себя как люди, к добру или к худу. И наша задача — быть рядом и охранять их.
Ее служащие и делегаты отдают честь и спешат работать, делать телефонные звонки, бежать на полицейские участки.
На заре пятого дня она смотрит из окна своего офиса на галадешский городской пейзаж, пожевывая незажженную сигариллу. Для ее должности еще не придумали название, как и для департамента, которым она руководит, но нельзя не признать, что снова оказаться у руля неимоверно приятно.
* * *
А на окраине Галадеша собирается любопытная процессия: сайпурцы не спеша сходятся на мемориальном кладбище, где захоронены останки самых заслуженных национальных героев Сайпура. Десятки людей идут по извилистым дорожкам, пока не приходят к участку Комайд, где недавно появился свежий памятник.
Сайпурцы смотрят на монумент, посвященный Ашаре Комайд — доброжелательному, но опороченному премьер-министру, которая страдала молча, погибла трагически, но каким-то образом воскресла, чтобы в последний раз выйти на битву за свой народ.
В торжественной тишине они возлагают свечи и цветы к подножию ее памятника. Через несколько лет они начнут ее называть тем именем, которое станет все популярнее, пока не превратится в обычный способ говорить про Комайд; и хотя им неоткуда об этом узнать, выбранное имя любопытным образом соответствует ее последним дням.
Ее назовут Матерью Будущего.
* * *
Сигруд просыпается и чувствует запах холодного ветра, дрейфующий через каюту.
— Мы в Вуртьястане? — каркающим голосом спрашивает он.
Ивонна, занимающаяся его повязками, изумленно замирает.
— Довольно близко. Как ты догадался?
— Выведи меня на палубу, когда будем проходить через него, — говорит он. — Когда нам позволят пойти дальше.
— Этому не бывать, дорогой. Ты сидеть не можешь, не говоря уже о том, чтобы встать и отправиться наверх.
— Я это сделаю, — угрюмо говорит Сигруд. — Буду рад принять твою помощь, если ты ее предоставишь. Но если нет, я все равно это сделаю.
Ивонна и Тати обмениваются взглядами, но молчат.
Их проныре-капитану приходится кое с кем быстро поговорить и, наверное, еще быстрее подкупить кое-кого, чтобы портовая служба Вуртьястана их пропустила, но после нескольких напряженных минут старая грязная яхта продолжает путь. Ивонна — морщась, с неохотой — помогает Сигруду сесть в постели. Боль жуткая. Мир вертится, его тошнит. Он вспотел, он трясется и совсем не уверен, что сможет заставить свои ноги делать то, что нужно.
Но ему это удается. С помощью Ивонны и Тати он поднимается на палубу, стоит под темным ночным небом и смотрит на восток, пока они покидают Вуртьястан.
Он чувствует запах холодных северных ветров и соленого воздуха. «Сколько же времени минуло, — думает он, — с тех пор, как здешние ветра проходили через мои легкие?»
На берегу светло от строительства, от промышленности, от жизни, торговли и движения. Этот город перестал представлять собой скопище жалких, грубых лачуг, жестокое, смертельно опасное место, каким был когда-то. Теперь люди едут в него, преодолевая множество миль, а не стремятся его избегать.
— Это сделала моя дочь, — слабым голосом говорит Сигруд, кивком указывая на огни на берегу. — Она это сделала. Все это случилось благодаря ей.
Две женщины поддерживают и обнимают его, пока он наблюдает, как Вуртьястан исчезает вдали.
— Она это сделала, — шепчет он, словно желая, чтобы мир услышал и заметил. — И я очень ею горжусь.
Это не будет длиться вечно, он знает. Даже это не будет длиться вечно.
Но некоторое время продлится.
* * *
Сигруд просыпается от звона кастрюль и сковородок, негромкого веселого пения и запаха дыма. «Где я?»
Он открывает глаза и видит над собой серый каменный потолок. Откуда-то доносится запах сосен, и он слышит что-то еще — шелест волн, недалеко.
У него уходит много времени, чтобы вспомнить. Он на дрейлингских берегах, вернулся на родину, которую покинул так давно. Ему было трудно следить за происходящим и все понимать, пока он был в лихорадке на борту…
— У тебя снова этот смущенный вид, — говорит кто-то у двери.
Он поворачивает голову и видит, что там стоит Тати и неуверенно ему улыбается.
— Правда? — спрашивает он. Голос ужасно охрип.
— Да. Опять собираешься спросить меня, где мы? Где лодка? Какой сегодня день?
— Я не знаю, какой сегодня день, — говорит Сигруд. — Но я помню… мы на дрейлингских берегах. Да?
— Да. В доме, который твоя… э-э… твоя жена приготовила для нас.
Он хмурится. Эта часть памяти окутана туманом. Он помнит, как Ивонна где-то сошла на берег и вернулась с какими-то новостями — видимо, они вдвоем все устроили. Постепенно в памяти проступает дом: просторный, почти дворец, расположенный уединенно, среди холмов. Надежное место, чтобы три беглеца спрятались там, пока мир приводит себя в порядок.
— Где Ивонна? — спрашивает он.
— Готовит. Она этим весьма увлеклась. Но, э-э, получается пока не очень.
— Да. Теперь я вспомнил, какие бульоны она варит для меня… — У него вытягивается лицо. — Очень непросто быть вежливым по этому поводу.
Тати садится рядом на кровать и улыбается.
— Но ведь тебе лучше. Ты помнишь больше. Наверное, ты стал сильнее. Ведь так?
Сигруд слабо улыбается ей в ответ.
— Это я тоже вспомнил.
— Вспомнил?
— Да. Настал момент, когда ты приходишь и говоришь мне, что увидела в лесу снаружи.
Тати смеется.
— Верно! Очень хорошо. И на этот раз я не стану рассказывать тебе ту же самую историю в очередной раз. Расскажу кое-что новое. — Она говорит ему, как исследовала лес, холмы и побережье, и особенно — о своих новых знакомых. — Там полным-полно детишек из деревни, что дальше по дороге, — взволнованно продолжает она. — Они приходят на берег каждый день, чтобы порыбачить, и они показали мне пещеру, Сигруд, настоящую пещеру!
Сигруд смотрит на нее с улыбкой. «Я так легко забываю, — думает он, — что она по-прежнему всего лишь дитя».
— Я бы хотел это увидеть, — говорит он.
— Что, пещеру?
— Нет. Тебя на берегу. — Он размышляет над этим. — Думаю, сделаю это завтра. Да. Я завтра пойду с тобой.
Она смотрит на него неуверенно.
— Ты… ты точно этого хочешь?
— Ты же сказала, что мне становится лучше.
— Но… ты действительно можешь встать с кровати?
— Я в этом уверен, как никогда. Разыщи мне трость, и завтра мы с тобой прогуляемся. — Он улыбается. — Я буду здесь утром, буду ждать тебя. Не подведи меня.
* * *
Тати крепко держит Сигруда за руку, пока он, хрипя и шатаясь, ковыляет по садовой дорожке к опушке леса.
— Тетушка с меня шкуру спустит за это, — говорит она. — Точно спустит, помяни мое слово.
— Пусть лучше спустит с меня, — отвечает он. — Меня проще поймать. — Кашляет, сглатывает, шмыгает носом и сосредоточивается на следующем шаге.
— Уверен, что хочешь это сделать? Правда?
— Я вырос у моря. Это мое право. И мое право увидеть, как моя подруга им наслаждается. Не отказывай старику в просьбе. Это грубо.
Тати помогает ему медленно, очень медленно забраться на холм, за которым простирается море, — на один шаг время от времени уходит почти минута.
— Уверен, что справишься?
— Я одолевал высоты повыше, — говорит он. — В конце-то концов. Ты там тоже была.
— Я не заметила.
— Как и я в общем-то.
Они продолжают подниматься по склону.
— Я поступила правильно, Сигруд? — спрашивает Тати с внезапным беспокойством. — В башне, когда я была… кем-то другим. Я переживаю из-за этого. Я могла, я могла бы…
Он вспоминает слова Шары: «Мало кто может на самом деле выбирать, как ему жить. Лишь немногим хватает силы решать, какой будет их реальность. Даже если мы победим — изменится ли это?»
— Ты сделала то, на что мало кто отваживался, — говорит Сигруд. — Ты отказалась от власти и дала людям выбор, которого у них никогда раньше не было.
— Но как они теперь поступят?
— Думаю, — говорит Сигруд, — по-человечески. Как всегда. К добру или к худу.
Его трость погружается глубоко в землю, такая та плодородная и влажная. Воздух холодный, потрясающий. Над ними возвышаются деревья.
— А я ведь их рубил, знаешь ли, — указывает он на деревья. — Глупый способ зарабатывать на жизнь, не так ли?
— Мы почти пришли, — говорит Тати. — Почти.
— Я знаю. Я его слышу.
Они достигают вершины небольшого холма, и Сигруд видит.
Море не изменилось. Море никогда не меняется, как и блуждающая линия, что отделяет его от побережья. При виде этого зрелища его душа радуется — но вместе с тем печалится.
— Это прекрасно, верно? — с трепетом говорит Тати.
— Верно, — отвечает Сигруд. — Может быть, это самый прекрасный вид на свете. Однако он мог бы стать еще прекраснее.
— Что ты имеешь в виду?
Он машет рукой в сторону берега.
— Ступай и поиграй. Как раз это и нужно, чтобы дополнить пейзаж:.
— Ты уверен?
Сигруд, кряхтя и дыша со свистом, медленно садится и прислоняется к дереву, лицом к морю.
— Я тут посижу. Иди. Не трать на меня свои секунды.
— Это не трата, Сигруд, — укоризненно говорит она. Он ей улыбается.
— Я знаю. Иди.
— Ты не замерзнешь?
— Не замерзну. Иди и получи удовольствие.
— Ладно. Я скоро вернусь! Обещаю! — Она легко сбегает по камням к берегу.
Он смотрит, как она мчится вдоль волн навстречу трем подросткам, которых он не знает. Судя по жестам и поведению, они очень хорошо знакомы друг с другом.
— Значит, ты у нас светская львица, — говорит он. «Славно. Нужно, чтобы в ее жизни было побольше людей».
* * *
Сигруд прислоняется к дереву. Лес звенит от далекого птичьего пения и эха волн. Уже позднее утро, солнце достигло той части небосвода, откуда его лучи больше не пронзают кроны сосен под поразительным углом, но день все равно великолепный.
Мирный день. Ни угроз, ни опасностей.
«Я это сделал, Шара, — думает он, глядя на море. — Мы это сделали».
Он смотрит на дерево над собой. Кусочек самого времени, затвердевший и медленно прирастающий, стремящийся к яркому синему небу в этот прекрасный день.
Сигруд тянет руку в сторону и ощупывает шероховатую кору, корни, зарывающиеся глубоко в землю.
«Интересно, что же ты видело? Что ты видело? И что еще увидишь?»
Он пытается это вообразить. Пытается представить себе былой мир и мир грядущий. Тот, в сотворении которого он немного помог.
Он смотрит вниз. По берегу к нему идет девушка. Солнце светит ярко, отражается от волн позади нее, и деталей не разглядеть, но ему кажется, что она блондинка. И носит очки?
Женский голос — возможно, голос Шары — шепчет ему на ухо:
— Ты можешь в это поверить?
Сигруд закрывает глаз.
* * *
Татьяна Комайд поднимается по склону, приплясывая и лучась от восторга.
— Детеныши тюленя! — кричит она. — Чуть дальше на берегу детеныши тюленя, Сигруд! Я их видела!
Она поднимается на вершину и озирается, пытаясь вспомнить, где оставила своего друга. Потом видит его большое тело у самого толстого дерева: одна рука на трости, а другая касается ствола — жест до странности мечтательный, словно прикосновение к человеку, которого любишь давным-давно.
— Они такие крошечные! — говорит она, подбегая к нему через заросли. — Они крошечные и идеальные, и они играли, и мне прямо не верится! Тюлени здесь часто встречаются, Сигруд?
Он не отвечает.
Она подходит, встает перед ним.
— Сигруд?
Молчание.
Она всматривается в него, и ее глаза широко распахиваются.
Она зажимает рот ладонью.
— Ох… — шепчет она тихим, убитым голосом.
Волны с треском разбиваются о берег внизу.
Она долго смотрит на него, прижимая руку ко рту, и тихие слезы бегут по ее щекам, а в ушах звучит птичье пение. Потом она шмыгает носом и кивает.
— Ладно, — говорит она. — Ладно.
И садится рядом с ним. Берет его руку в свою, плотно переплетает пальцы с его пальцами и устремляет взгляд на волны в вечернем свете.
Благодарности
Большое спасибо моему агенту Кэмерон Макклюр и моему редактору Джулиану Павии, которые помогли кораблю удержаться на плаву во время этого (в каком-то смысле случайного) путешествия.
Также большое спасибо моим родителям, моей семье и Эшли, помогающей мне работать каждый день, как если бы мы жили на заре становления великого государства. В самом деле, будущее — цветок, за которым стоит ухаживать.
Примечания
1
Засидка — охотничье укрытие для наблюдения за животными, птицами и т. д. — Прим. пер.
(обратно)
Комментарии к книге «Город чудес», Роберт Джексон Беннетт
Всего 0 комментариев