«Город клинков»

Город клинков (fb2) - Город клинков [City of Blades-ru, litres] (пер. Марина Павловна Осипова) (Божественные города - 2) 2059K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Джексон Беннетт

Роберт Джексон Беннетт Город клинков

Robert Jackson Bennett

CITY OF BLADES

Copyright © 2016 by Robert Jackson Bennett

© Марина Осипова, перевод, 2019

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

Сэр Терри, мое сердце помнит каждое слово, что Вы написали

Нана, ты была неисчерпаемым источником новых книг

1. Пусть это будет не зря

И сказал он:

«Жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь.

Проливающий кровь познает переход от одного к другому, и нет таинства выше, чем узреть плетение нитей, составляющих мир, и в смертном крике перетечь от жизни к пеплу и разложению.

Ибо те, кто сражается во славу Ее, станут клинком в руке Ее.

Отпустит Она все грехи и сопричислит к сонму святых и праведников.

И сии избранные пребудут с Ней вовеки в Городе Клинков».

И запел он:

«Через моря и воды придите, чада мои,

К белейшим берегам и молчащим паломникам,

Ибо долгая тьма ждет вас

В тени Вуртьи».

Отрывок из «О Великой Матери Вуртье, что взирает на нас с вершин Клыков Мира», около 556 г.

Где-то на третьей миле подъема в гору Питри Сутурашни приходит к выводу, что джавратское солнце как-то не хочется назвать «теплым и расслабляющим» — врут эти ваши рекламные буклеты. И ветерок он бы охарактеризовал совсем не как «нежно ласкающий шею»! И эти вот леса — он бы точно не сказал про них «благоуханные и экзотические». Потому что Питри, жалостно утирая — в двадцатый, верно, раз — пот со лба, назвал бы здешнее солнце «адским пеклом», про ветерок бы честно сообщил «и в заводе не имеется», а леса — ох, леса бы он описал как «населенные тварями с явным переизбытком зубов, каковые означенные твари так и норовят вонзить в человеческую плоть».

Но вот и вершина холма, а на ней — маленькая таверна! Питри то ли стонет, то ли вскрикивает от облегчения. Поддернув ремень сумки, он, шатаясь от усталости, бредет к хлипкому домишке. Неудивительно, что народу там почитай и нет — только хозяин да пара его приятелей. А все потому, что остров Джаврат — курорт, а на курорте жизнь протекает тихо и размеренно.

Питри умоляет: «Воды, пожалуйста, воды!» Хозяин одаряет его до невозможности презрительным взглядом и нарочито медленно выполняет просьбу. Питри кладет на стойку пару дрекелей, но почему-то падает в глазах хозяина еще ниже.

— Извините, пожалуйста, — говорит Питри. — Не могли бы вы мне помочь?

— Уже, — цедит хозяин и кивает на воду.

— Да, да, вы дали мне попить, и я вам за это очень признателен! Но, видите ли, я тут кое-кого пытаюсь найти.

Хозяин заведения и его товарищи молча смотрят на него. Лица у них каменные. Непроницаемые такие лица.

— Я тетю свою ищу, — поясняет Питри. — Она сюда переехала после одного несчастного случая в Галадеше, и вот я привез ей бумагу об освобождении от обязательств по этому инциденту. Ее, знаете ли, не так-то быстро выдают…

Один из приятелей хозяина — молодой человек со сросшимися мохнатыми бровями — бросает выразительный взгляд на сумку Питри.

— Деньги, значит, везешь?

— Э-э… м-м-м… нет, — мямлит Питри, отчаянно пытаясь измыслить какую-то правдоподобную деталь; вот что бывает, когда легенду не готовишь заранее, а придумываешь на ходу. И почему, почему Шара, пока муштровала его, так и не научила врать как следует? — Тут у меня только чековый счет и инструкции, как получить причитающееся…

— Во, мы ж и говорим — знаешь, как денег стрясти! — восклицает другой приятель хозяина с нестриженой бородой, в зарослях которой даже рта не видно.

— В общем, моя тетушка, — настаивает Питри, — она примерно вот такого роста… — тут он поднимает руку, — ну, в ней пятьдесят или около того, и она очень… как бы это вернее сказать… крепкая, вот.

— Жирная? — уточняет хозяин.

— Нет, нет! Нет, нет, совсем нет! Она… — тут он сгибает в локте руку: мол, у нее бицепс — ого-го (у него самого, кстати, на этом месте не просматривается даже намека на мышцу) — крепкая. А, и еще вот: у нее одной руки нет.

Тут все трое переглядываются и понимающе хмыкают: мол, теперь понятно. Эта, значит.

— Я вижу, вы знакомы, — говорит Питри.

У всех троих настроение стремительно портится, и даже самый воздух в комнате становится темным и вязким.

— Я так понимаю, она, похоже, тут недвижимость приобрела, — не отстает Питри.

— Она купила дом у пляжа. С другой стороны холма, — отвечает хозяин.

— Ах, как чудесно! — восклицает Питри.

— А теперь она не разрешает нам охотиться на ее земле, — сообщает бородач.

— Ах, как жалко! — восклицает Питри.

— А еще она не пускает нас собирать чайкины яйца на скалах! И стрелять диких кабанов тоже не дает! Ведет себя, словно эта земля у нее в собственности!

— Э-э-э-э… ну… как бы… как бы можно сказать, что так оно и есть, — осторожно замечает Питри. — Если она эту землю купила и все такое. Ну, вы понимаете.

— Ну и что? — заявляет бородач. — Земля дяде моему, Рамешу, принадлежала задолго до нее, да!

— Ну-у… э-э-э… да, я обязательно поговорю с ней насчет этого, — кивает Питри. — Я прямо сегодня с ней поговорю. Да. Не откладывая. А вы сказали, что она на той стороне холма живет, да, я правильно вас понял? Мне… э-э-э… туда?

И он машет в сторону запада. Хозяин с приятелями не отвечают, даже не кивают в ответ, но в суровых глазах проскакивает какая-то искра, и Питри понимает: он попал в точку.

— Спасибо, — говорит он. — Преогромное вам спасибо!

И с нервной улыбкой пятится к выходу. Все трое мрачно провожают его взглядами, хотя нет, тот, что со сросшимися бровями, глаз от сумки не отводит.

— Еще раз с-с-спасибо… — бормочет Питри и выскальзывает из таверны.

С другой стороны холма, говорите? Жаль, что он не спросил подробнее, с какой именно стороны. Потому что он блуждает среди этих тропок и тропинок, а проклятый холм то одним боком к нему повернется, то другим, и сторон у него явно немало! И нигде никаких признаков цивилизации!

Наконец до слуха его доносится глухой рокот волн. А вот и дом, который он ищет, — беленая развалюшка, угнездившаяся среди прибрежных скал.

— Ну вот я и дошел. — И, с облегчением вздохнув, Питри прибавляет шагу.

Лес все подталкивает и подталкивает его в спину, и он спускается все ниже и ниже, и вот он уже осторожно ступает по тонкой как нитка тропе, и над левым плечом мрачно нависает лесная чаща, а по правую руку зияет каменистый обрыв устрашающей крутизны. Питри успевает пройти по тропинке еще несколько ярдов, прежде чем слышит за рокотом волн еще один звук — кто-то продирается сквозь лес.

Парень из таверны, тот, что со сросшимися бровями, выступает из лесной чащи на тропинку где-то в двадцати ярдах от Питри. В руках у бровастого вилы, и вилы эти направлены прямо на Питри.

— Ой… э-э-э… еще раз здравствуйте, — мямлит он.

За спиной снова трещат ветви. Питри оборачивается и видит, как из леса выбирается на тропинку бородач. До него тоже ярдов двадцать, а в руках у бородача топор, и этот топор хотят использовать явно не в мирных целях.

— Э-э-э… ладно, — бормочет Питри. Справа обрыв, а под обрывом очень бурное море. — Ну ладно. Значит, опять мы встретились. Гм.

— Деньги! — рычит бровастый.

— Что-о-о?

— Деньги! — рявкает бровастый. — Деньги, деньги давай!

— Понятно. — Питри кивает, достает кошелек и вынимает из него где-то семьдесят дрекелей. — Понятно. Деньги, значит, деньги. В-вот, возьмите, пожалуйста.

И он протягивает им полную горсть монет.

— Нет! — заявляет бровастый.

— Нет?

— Нет! Настоящие деньги давай!

— Сумку! Сумку с деньгами давай! — орет бородач.

Питри ошалело поворачивается то к одному, то к другому грабителю. Такое ощущение, что он с эхом разговаривает.

— Н-но… но тут нет никаких денег! — с безумной улыбкой бормочет он. — Вот, смотрите! Смотрите!

И он раскрывает сумку и показывает, что внутри там только папки.

— Ты знаешь, как их получить! — заявляет бровастый.

— В смысле?

— У тебя есть счет в банке, — убежденно говорит бровастый. — У тебя есть номер счета в банке. А на том счете денег куча!

— Куча денег! — орет бородач.

Надо было легенду лучше продумывать, а то сымпровизировал, и вот оно как все повернулось…

— Ну… Э-э-э… Я не… я не…

— Ты знаешь как…

И вдруг бровастый осекается и визжит, тоненько и пронзительно — странный такой звук, Питри даже успевает подумать, уж не птица ли какая орет.

— Я знаю, как что? — уточняет Питри.

Но бровастому уже не до беседы: он падает наземь, по-прежнему тоненько вереща, и тут Питри замечает что-то такое блестящее красное прямо у бровастого над коленом. Вот только что не было ничего — а теперь торчит. Точно. Острие арбалетного болта. Бровастый перекатывается на живот, и Питри видит: сзади из ноги торчит он. Арбалетный болт.

На тропинке в паре дюжин футов от верещащего бровастого стоит женщина. Питри видит темный прищуренный глаз над прицелом гигантского арбалета. Взгляд этот не сулит ничего хорошего, а острие болта нацелено ему прямо в грудь. Волосы у женщины темные с проседью, виски вовсе побелели, смуглые, исполосованные шрамами плечи блестят на солнце. Арбалет она держит левой рукой, и от середины предплечья это не живая рука, а протез из темного полированного дуба.

— Питри, — сообщает женщина. — Придурок. На землю быстро — ло-жись!

— Да-да-да, — соглашается Питри и аккуратно укладывается на тропу.

— Больно! — орет бровастый. — Во имя всех морей! Больно!

— Боль — это хороший знак, — замечает женщина. — Это значит, что у тебя еще есть мозг, который может ее чувствовать. Считай, сильно повезло тебе, Ранджеша.

Бровастый отвечает нечленораздельным воплем. Бородач теперь весь покрыт испариной. Он смотрит на женщину, затем на Питри, а потом на лес, что стеной стоит слева.

— Ну нет, — качает головой женщина. — Брось топор, Гарудас.

Топор бухается на землю. Женщина делает несколько шагов вперед, но острие болта в арбалете не сдвигается ни на дюйм.

— Сдается мне, Гарудас, у тебя неприятности, — говорит она. — Я ведь пообещала вам обоим: еще раз увижу на своей земле — и ваши кишки сведут знакомство со свежим морским воздухом. Пообещала? Пообещала. А ведь цивилизованный человек всегда исполняет свои обещания, верно? Это ведь фундаментальный, можно сказать, закон нашего социума, правда?

Бородач бормочет:

— Я… я…

— А еще, Гарудас, ходят слухи, — продолжает женщина и делает еще один шаг вперед, — что ты со своим дружком повадились заманивать сюда туристов и грабить их без зазрения совести. А поскольку у вас весьма расплывчатые представления о частной собственности, я совсем не удивлена, что вы решили провернуть этот трюк на земле, которая сейчас принадлежит мне. Но вот в чем дело: я такие штуки терпеть не могу. Прям тошнит меня от такого дерьма. Вот я думаю: а не всадить ли в тебя пару дюймов хорошей стали, а, Гарудас? Как думаешь, это поможет убедить тебя больше никогда, никогда так не поступать?

Бородач смотрит на нее как завороженный и молчит.

— Я, мать твою, вопрос тебе задала! — рявкает женщина. — Мне что, сынок, болт в тебя всадить, чтоб ты разговорился?

— Н-нет-нет-нет! — ужасается бородач. — Нет, не надо, пожалуйста, болт в меня всаживать!

— Стремиться нужно к мечте, — наставительно говорит женщина. — А ты что делаешь? Не стремишься. Забыл, как оно у нас? Ступил на мою землю — подстрелю. И не сбудется твоя мечта гулять неподстреленным.

Повисает молчание.

Бровастый тихонько скулит.

— Питри, — произносит женщина.

— Да? — отзывается Питри. Поскольку он так и лежит лицом в землю, ответ вздымает приличное облако пыли.

— Как насчет встать и перешагнуть через идиота, что разлегся на моей дороге да еще и кровью ее попачкал?

Питри поднимается, отряхивается от пыли и осторожненько переступает через бровастого, вежливо прошептав:

— Извините, пожалуйста!

— Гарудас? — Женщина снова обращается к бородачу.

— Д-да? — отзывается тот.

— У меня для тебя задание. Подойди сюда, подними своего дружка и отволоки в сраную лачугу, в смысле таверну, своего брата. Вопросы есть?

Бородач, с мгновение подумав, отвечает:

— Нет.

— Отлично. Приступай. Немедленно приступай, я сказала! И запомни: еще раз увижу ваши рожи, пощады не жди: стрельну сам знаешь куда.

Бородач, старательно держа на виду руки, медленно-медленно подходит к раненому другу и поднимает его с земли. Потом они, прихрамывая, удаляются вниз по тропе. Пройдя ярдов пятьдесят, бровастый не выдерживает, оборачивается и орет:

— Пошла ты в жопу, Мулагеш! И ты, и твои деньги, идите вы в жо…

И взвизгивает: арбалетный болт со свистом пролетает над камнями всего в нескольких дюймах от его ног. Бровастый подпрыгивает от испуга — и снова орет от боли: ведь первый болт все еще торчит у него из бедра. Мулагеш перезаряжает арбалет и внимательно смотрит им вслед, пока бородач и его верещащий, припадающий на одну ногу друг не скрываются из виду.

Питри мямлит:

— Гене…

— Заткнись, — откликается она.

Мулагеш стоит не двигаясь некоторое время. Через две минуты она расслабляется, проверяет арбалет и вздыхает. Потом поворачивается к Питри, чтобы смерить его с головы до ног взглядом.

— Проклятие, Питри… — говорит генерал Турин Мулагеш. — Какого… ты здесь делаешь?

* * *

Питри слабо себе представлял, как будет выглядеть жилище Турин Мулагеш, но такого не ожидал точно: перед ним простирается кладбище пустых бутылок из-под вина и грязной посуды. Еще тут полно угрожающих жизни штук: арбалетных болтов, арбалетов, мечей, ножей, а в углу — здоровенный винташ, огнестрельное оружие с нарезным стволом. Это изобретение совсем недавно стало доступным по цене, и все благодаря тому, что увеличилось производство пороха. У военных — Питри знал это не понаслышке — на вооружении куда более продвинутые модели.

А еще тут жутко воняет: такое впечатление, что генерал Турин Мулагеш не на шутку увлеклась рыбалкой, вот только еще не совсем определилась с тем, куда девать кости.

— Ну да, пованивает, — подтверждает Мулагеш. — Знаю я, знаю. Но я уже привыкла. У океана же живу, тут везде так пахнет — что на берегу, что в доме.

Питри бы горячо возразил ей, но ему хватает ума промолчать.

— Благодарю, что спасли меня!

— Не за что. У меня с этими парнями симбиотические отношения: они идиоты, каких поискать, а я метко стреляю по идиотам. В результате все получают желаемое.

— А как вы узнали, что я пойду по той тропе?

— До меня дошли слухи, что какой-то парень из Галадеша ходит по побережью и разыскивает меня. И говорит, что должен мне вручить преогромную сумму. Мы хорошо ладим с одним продавцом на рынке, так что он мне шепнул на ушко. — Мулагеш качает головой и выставляет на кухонную стойку бутылку вина. — Питри, деньги. Разве так можно? Ты бы еще табличку с надписью «Я дебил, пожалуйста, ограбьте меня» себе на лоб повесил…

— Д-да… я теперь понимаю… это было не слишком… умно.

— Вот я и подумала: а постою-ка я посторожу. И тут глядь — ты поднимаешься к бару Хаки. Потом смотрю — ты идешь, а за тобой следом — Гарудас с подельником. Ну и вот. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять — по твою душу ребята собрались. Впрочем, я тебе за это даже признательна. Давно я так не веселилась…

Она достает бутылку чая и бутылку слабого вина и, как это ни смешно при таком разгроме в доме, сервирует напитки на подносе, как это положено гостеприимной сайпурской хозяйке. У каждого напитка в таком ритуале свое особое значение: чай пьют на деловых встречах с бизнес-партнерами, а вино — с друзьями в неформальной обстановке. Питри наблюдает за тем, как она двигается: похоже, Мулагеш приноровилась делать все одной рукой.

Она ставит поднос перед Питри. Он отвешивает вежливый поклон и выбирает открытую бутылку чая.

— Приношу свои извинения, — говорит он. — Хотя я весьма признателен за вино, генерал, боюсь, я здесь по официальному поводу. Меня прислала премьер-министр.

— Ну да, — кивает Мулагеш и тянется за бутылкой вина. — Я так и поняла. Как еще мог Питри Сутурашни оказаться на моем заднем дворе? Только по приказу Шары Комайд. Так чего же от меня хочет премьер-министр? Затащить обратно в военный совет? Я ведь из него убралась, и дело вышло громким, громче не бывает! И думала, что поставила жирную такую точку в своей карьере.

— Так и есть, — кивает Питри. — Дело вышло громким, до сих пор эхо по Галадешу гуляет…

— Твою мать, Питри! Что это тебя на поэзию потянуло?

— Спасибо. Я украл эту строку из речи Шары.

— Естественно.

— Впрочем, я здесь вовсе не затем, чтобы убедить вас вернуться в военный совет. На самом деле, они нашли вам замену.

— Ммм… — тянет Мулагеш. — Гавали небось?

Питри кивает.

— Так я и думала. Во имя всех морей, эта баба только и делает, что жопы обцеловывает, когда у нее время говорить остается, ума не приложу. И также вообще не понимаю, как она, проклятье, до генерала дослужилась.

— Справедливое замечание, — снова кивает Питри. — Но на самом деле я здесь затем, чтобы предоставить вам кое-какую информацию касательно вашей… пенсии.

Мулагеш от неожиданности давится вином и перегибается пополам, откашливаясь.

— Моей чего?! — вопрошает она, разгибаясь. — Моей пенсии?

Питри сжимается в комок, но кивает.

— Какого хрена? Что не так с моей пенсией? — резко спрашивает Мулагеш.

— Ну… Вероятно, вы слыхали, что есть такая штука, срок выслуги?

— Что-то такое слышала, да…

— С ней вот какое дело… Когда сайпурского военнослужащего повышают в звании, — говорит Питри, одновременно копаясь в сумке, — ежемесячные выплаты тут же возрастают, однако военнослужащий обязан прослужить определенное время в этом звании, прежде чем получить право на пенсию, этому званию соответствующую. Так решили после того, как сколько-то лет тому назад ряд офицеров получили повышение, а потом тут же подали в отставку, чтобы жить на увеличенную пенсию.

— Подожди-ка. Да знаю я все это, знаю! Для звания генерала срок выслуги какой? Четыре года! Я абсолютно уверена, что оттрубила достаточно…

— Вы прослужили в звании генерала дольше четырех лет, — подтверждает Питри. — Но срок выслуги, видите ли, начинает отсчитываться после того, как закончат оформлять документы на звание. А поскольку в то время, когда вас повысили в звании, вашим местом службы являлся Мирград, документы должны были оформить там, но, видите ли, Мирград в тот момент был практически полностью разрушен, как вы сами, мгм, хорошо знаете. Одним словом, с оформлением они затянули, так что вот… так.

— Ну ладно. Хорошо. И как долго в Мирграде оформляли документы?

— Они их задержали примерно на два месяца.

— Что значит, мой срок выслуги…

Питри вынимает наконец из сумки бумагу и водит пальцем по строчкам, отыскивая нужную.

— Вот. Три года, десять месяцев и семнадцать дней.

— Твою мать!

— Да.

— Твою мать и так и разэтак!

— Да. А поскольку срок выслуги недостаточен, в конце нынешнего финансового года ваша пенсия будет пересчитана в соответствии с прежним званием, а именно званием полковника.

— И сколько это?

Питри кладет бумагу на стол, пододвигает к Мулагеш и указывает пальцем на цифру.

— Твою мать!

— Да.

— Проклятье! А я тут лодку прикупить хотела… — И она горько качает головой. — А теперь непонятно, смогу ли я себе это позволить!

И она обводит рукой комнату.

Питри оглядывает темные облупленные стены. Кругом роятся мухи, причем в превеликом количестве.

— Да. Увы. Такая жалость.

— И что теперь мне делать? Или ты приехал только за тем, чтобы сообщить: так и так, генерал, из-под вас немножко выдернули ковер, спасибо, до свидания? Может, я не знаю, апелляцию какую можно подать? Как-то оспорить решение?

— На самом деле, такое нередко случается. Некоторые офицеры вынуждены уйти на пенсию по состоянию здоровья, в связи с семейными обстоятельствами и так далее. В таких случаях военный совет может проголосовать за то, чтобы не учитывать оставшееся до полного срока выслуги время и все равно предоставить повышенную пенсию. Но так как вы, э-э-э-э, ушли в отставку при… э-э-э… сложных обстоятельствах, они решили повышенную пенсию не давать.

— Сраные говнюки! — рычит Мулагеш.

— Да. Но есть, конечно, выход из ситуации. Если попавший в подобное положение офицер продемонстрировал в свое время безупречную службу Сайпуру, ему предоставляют возможность отправиться с, как это великодушно прозывается, «обзорной экскурсией».

— Проклятье. Я помню про такое. Выходит, я проведу оставшееся мне до срока выслуги время, «осматривая оборонительные сооружения» Континента. Я правильно тебя поняла?

— Совершенно верно, — кивает Питри. — Речь идет об обязанностях исключительно административного характера. Премьер-министр лично позаботилась о том, чтобы подобная возможность была вам предоставлена.

Мулагеш задумчиво постукивает по столу деревянной рукой. Пока она сидит, погруженная в свои мысли, Питри украдкой разглядывает протез: тот пристегнут к локтю, ременная петля обвивает бицепс, до сих пор поражающий бугристостью и размером. Мулагеш натянула на культю рукав хлопковой рубашки, возможно, чтобы избежать раздражения от трения, и он заметил, что вокруг туловища у нее тоже что-то вроде переплетенных ремней. Видимо, это сложно устроенный протез, и носить его не слишком легко — что вовсе никак не способствует смягчению и без того вспыльчивого нрава генерала Мулагеш.

— Глаза, Питри, — вдруг совершенно спокойно произносит она. — Или ты слишком давно не разговаривал с женщиной?

Изумленный Питри на всякий случай продолжает таращиться на лежащую между ними бумагу.

Мулагеш сидит молча и неподвижно. А потом:

— Питри, я могу спросить у тебя кое-что?

— Конечно-конечно…

— Ты ведь в курсе, что я только что подстрелила человека?

— Д-да. Я в курсе.

— И ты прекрасно понимаешь, что я его подстрелила, потому что он зашел на землю, являющуюся моей частной собственностью. И еще потому, что он придурок.

— Вы очень четко это сформулировали, да.

— Так вот. Почему бы мне не поступить точно так же с тобой?

— П… простите?..

— Питри. Ты входишь в ближайшее окружение премьер-министра, — говорит Мулагеш. — Официально ты не главный помощник и все такое, но все равно не какой-нибудь рядовой клерк. А Шара Комайд не послала бы человека из своего ближайшего окружения в такую жопу, как Джаврат, только для того, чтобы сообщить мне: родная, тебе пенсию тут пересчитали. Для этого давно изобрели почту. Так вот. Почему бы тебе не перестать ходить вокруг да около и не выложить всю правду-матку, а?

Питри делает глубокий вдох и кивает.

— Вполне возможно, что, если вы поедете на эту… э-э-э-э… обзорную экскурсию, это станет прекрасным прикрытием для другой операции.

— Вот оно что. Понятно.

Мулагеш кривит рот в усмешке и шумно втягивает воздух сквозь зубы.

— И кто же у нас агент в этой операции?

Питри так внимательно разглядывает бумагу на столе, словно пытается обнаружить в тексте инструкции, как выйти из этой крайне неловкой ситуации.

— Питри?

— Вы, генерал, — говорит он. — Этот агент — вы.

— Понятно, — произносит Мулагеш. — Твою мать.

* * *

— Я хочу сказать — пошли вы в задницу, Питри, — рычит Мулагеш. Деревянная рука со стуком опускается на столешницу — генерал выкладывает обе ладони перед собой. — Я тебе так скажу: говенная это игра — шантажировать боевого офицера пенсией, чтобы он пошел под пули. Да.

— Я очень хорошо понимаю, что вы чувствуете, генерал. Но эта операция, она…

— Я ушла в отставку, мать вашу. Я на пенсии. Я сказала, что с меня хватит, я сделала все, что нужно, большое спасибо, теперь оставьте меня в покое. Что, никак не возможно вот просто взять и оставить меня в покое? Я слишком многого хочу?

— Ну… премьер-министр сказала… — начинает очень осторожно говорить Питри, — что эта операция — как раз то, что вам нужно.

— Мне нужно? А откуда Шара, мать ее так, знает, что именно мне нужно? И что мне вообще может быть нужно, как она считает?

И она опять обводит рукой свою хибару, и Питри снова оглядывает вонючий, грязный дом, где ковры свернуты и подпирают ставни, дверца кухонного шкафа перекосилась и не закрывается, повсюду стоят пустые винные бутылки, везде — даже на кухне — навалена грязная одежда и высятся горки рыбьих костей. Потом он переводит взгляд на Мулагеш, и в голову приходит только одно.

Генерал Турин Мулагеш дерьмово выглядит. Она, конечно, еще очень даже ничего для женщины своего возраста, но все равно: ей не мешало бы помыться, причем уже давно, под глазами у нее круги, а одежду хорошо бы постирать. Тоже давно. Где та офицер, которую он некогда знал? Женщина в форме, накрахмаленной так, что рукавами можно было бы резать по дереву, женщина, обладавшая взглядом настолько пронзительным и ясным, что хотелось проверить себя на предмет возможных синяков после того, как она на тебя посмотрела.

Питри уже приходилось видеть людей в подобном состоянии. Например, друга, который пережил бурный развод. Но Мулагеш-то ни с кем не разводилась! Хотя нет, она, можно сказать, развелась — с сайпурской армией.

И пусть это хоть как-то объясняет то, чему он стал свидетелем, Питри все равно не может взять в толк: почему ее вдруг сняли со всех должностей? Хотя бы потому, что никто — ни сайпурская пресса, ни военный совет, ни даже парламент — вообще не понимали, с чего бы генерал Мулагеш подала в отставку. Почти год назад она отбила в «Континентал Херальд» телеграмму: «Я, генерал Турин Мулагеш, подаю в отставку и прошу освободить меня от обязанностей члена Сайпурского военного совета». И в тот же момент ей оформили пенсию, и она исчезла. Отовсюду. Мулагеш и раньше была непредсказуемой, но тут произошло нечто вовсе несусветное: покажите мне целеустремленного, вменяемого, знающего, что делает, сайпурца, который бы взял и ушел с должности вице-президента Сайпурского военного совета? Вице-президент, чтоб вы знали, почти всегда становится главнокомандующим, а главнокомандующий — это второй человек в государстве после премьер-министра. Люди и так и эдак анализировали и в лупу разглядывали все, что случилось в предшествующие отставке недели, но так и не смогли понять, что довело ее до нервного срыва, приведшего к такой административной катастрофе.

— Значит, вот во что Шара превратилась? — мрачно говорит Мулагеш. — В шантажистку? Она меня шантажирует, да?

— Вовсе нет! У вас есть возможность просто отправиться в поездку и отказаться от участия в операции. Или вы вообще можете никуда не ехать и согласиться на пенсию полковника.

— А что за операция-то?

— Мне велели сказать, что детали невозможно раскрыть, пока вы не дадите полное согласие на участие в ней.

Мулагеш тихо смеется:

— Значит, вы мне кота в мешке предлагаете. Отлично. Просто замечательно. А мне-то это за каким хреном сдалось, а?

— Ну… Думаю, Шара считала, что если она лично вас об этом попросит…

Мулагеш меряет его холодным непроницаемым взглядом.

— Хорошо-хорошо. В случае если личной просьбы окажется недостаточно, она попросила передать вам это.

И Питри залезает в сумку и достает оттуда конверт.

Мулагеш рассматривает его:

— Это чего такое?

— Понятия не имею. Премьер-министр собственноручно написала и запечатала это письмо.

Мулагеш берет конверт, вскрывает его и читает письмо. Сквозь бумагу просвечивают чернила. И хотя Питри не может разобрать написанное, похоже, в письме всего пара строчек, и то коротеньких.

Мулагеш смотрит на бумагу огромными пустыми глазами, и рука ее вдруг начинает дрожать. Она сминает письмо и долго смотрит в пустоту, погрузившись в собственные мысли.

— Твою мать, — наконец тихо говорит она. — Откуда, мать ее, она знала…

Питри наблюдает. На плечо ей садится муха, другая приземляется на шею. Мулагеш не замечает.

— А ведь ты это всерьез, иначе бы не писала, — бормочет она. Потом вздыхает и качает головой: — Твою мать.

— Я так понимаю, — осторожно говорит Питри, — вы склонны дать согласие на участие в операции.

Мулагеш окатывает его гневным взглядом.

— Просто спросил, — быстро говорит он.

— Ну ладно. А что ты можешь рассказать мне про эту операцию? Ну?

— Да не очень много. Я знаю, что проходить она будет на Континенте. Еще я знаю, что она связана с вещами, которым влиятельные люди в Галадеше уделяют самое пристальное внимание. И часть из этих влиятельных людей не слишком благосклонно оценивают действия премьер-министра.

— Вот почему у меня такая легенда. Помнится, в прошлые времена мы такой хренью мозги пудрили другим народам, не своему. О времена, о нравы и все такое…

— В Галадеше все… совсем не просто, — соглашается Питри. — В прессе любят говорить, что Шара находится… э-э-э… «на осадном положении». До сих пор сказываются результаты недавних выборов. Они были для нас… неблагоприятны. Ее усилия по восстановлению Континента крайне непопулярны в Сайпуре, и сторонников у нее больше не становится.

— Еще бы, — усмехается Мулагеш. — Я прекрасно помню, как все партии ликовали, когда ее выбрали. Все думали, что сейчас начнется золотой век, не меньше…

— Пристрастия электората крайне… волатильны. А для некоторых удобнее не вспоминать, что Мирградская битва случилась всего пять лет назад.

Мулагеш прижимает к себе протез, словно деревянная рука может болеть. В гостиной становится ощутимо холоднее, или ему просто так кажется. Мулагеш вдруг становится прежней — тем самым командиром, который не растерялся и громовым голосом дал приказ занять оборону, а вокруг рушились и горели здания, и с небес звучал страшный глас божий…

— А я вот не забыла, — холодно говорит она.

Питри осторожно прочищает горло:

— Ну, я… я и не думал, что вы забыли.

Мулагеш еще несколько минут смотрит в пустоту остановившимся взглядом.

— Ну хорошо, — говорит она наконец, и хотя голос у нее спокойный, слушать ее как-то неуютно. — Я это сделаю.

— Сделаете?

— Да. Почему бы и нет.

Она кладет смятый комок бумаги на кухонный стол и улыбается. Улыбается так, что у Питри мурашки по спине бегут: ему приходилось видеть такие лица. С безуминкой в глазах. Такие лица у солдат, которые слишком долго воевали.

— Хуже не станет. Потому что хуже не бывает.

— Я… я уверен, премьер-министр будет в восторге, — выговаривает наконец Питри.

— Так что это за операция?

— Ну, как я уже сказал, вы не сможете узнать детали, пока не дадите полное согласие…

— Пусть тебя демоны заберут, Питри, я только что сказала — да, ты что, не слышал?

— Считается, что вы согласились только после того, как вы сядете на корабль.

Мулагеш прикрывает глаза.

— Во имя всех…

Питри быстренько выуживает из сумки папку и вручает ей.

— Вот инструкции касательно вашей поездки. Обратите внимание на дату и время отправления. Полагаю, что по крайней мере часть времени мы будем путешествовать вместе. Смею надеяться, что через три недели я вас снова увижу, генерал.

— Ура.

Мулагеш принимает папку. И тут же печально горбится:

— Питри, говорят, мудрость приходит с возрастом. Так почему же я продолжаю раз за разом ошибаться?

— Я… боюсь, я недостаточно компетентен, чтобы ответить на ваш вопрос…

— Ну ладно. Ты, по крайней мере, честен со мной.

— Могу ли я обратиться к вам за одолжением, мэм? Мне нужно вернуться в Галадеш, чтобы уладить кое-какие дела, но, учитывая сегодняшние происшествия, я…

И он многозначительно смотрит на ее коллекцию холодного оружия.

— Что-нибудь на дорожку? Чтобы без проблем до порта дойти, да?

— Я ошибочно предполагал, что Джаврат — цивилизованное место.

Мулагеш насмешливо фырчит:

— Я тоже так… ошибочно предполагала. Так, дай-ка я тебе выдам какую-нибудь штуку, страшную снаружи, добрую внутри, а то ты ненароком поранишься.

— Я прошел курс молодого бойца, когда получил назначение в мирградское посольство!

— Я знаю, — кивает Мулагеш. — Этого-то я и боюсь. Фиг его знает чему они тебя научили, разве что как ловчее ногу себе отстрелить.

Питри смиренно кланяется, когда Мулагеш встает и, чеканя шаг, скрывается в каком-то темном углу, где начинает рыться. А ведь она всегда так ходит — словно на плацу марширует…

Как только генерал разворачивается спиной, Питри хватает смятое в комок письмо. Это, конечно, безобразное превышение полномочий, не говоря уж о том, Шара ему доверяет, а он… Ну, извините, плохонький из него шпион… хотя чего это он, он вообще ведь не шпион!.. И Питри сразу становится легче на душе.

Развернув письмо, он таращится на строчки.

— Чего-о-о?.. — вырывается у него.

— Чего-чего? — откликается Мулагеш из соседней комнаты.

— Н-н-ничего! — И Питри моментально сминает письмо обратно в комок и кладет на кухонный стол.

Мулагеш возвращается с огромным длинным мачете.

— Уж не знаю, для чего его использовал прежний хозяин, — говорит она. — Может, тиковое дерево рубил. Но если сейчас им можно разрубить подтопленное масло, я буду удивлена, не скрою.

Она вручает ему железяку и провожает до двери.

— Значит, через три недели, да?

— Именно. Через три недели.

— Тогда у меня есть еще три недели, чтобы пожрать, — говорит Мулагеш. — Вряд ли на Континенте вдруг взяли и научились готовить дим-самы и рис… И вот еще что…

И она прижимает руку к животу:

— Я уж думала, с капустой навсегда покончено…

Питри прощается с ней и идет вверх по склону холма. Оборачивается. Какая же у нее все-таки жалкая хибара, и весь песок вокруг битыми и пустыми бутылками усеян…

Хотя раньше ему никогда не приходилось участвовать в настоящей спецоперации — ну разве что в Мирграде, но Мирград не в счет, — однако как-то странно все начинается… И вот это еще. Письмо. Почему она согласилась? Ведь там всего-то было написано: «Пусть это будет не зря».

2. Старая добрая лошадка

Я прошла через смерть и огонь, чтобы прийти и спросить вас: неужели мы не можем стать лучше? Неужели мы настолько самодовольны и мелочны, что нам недоступны даже мечты о лучшем будущем — не только для Сайпура, но и для всего человечества?

Наши предки стали живой легендой: они изменили мир. Неужели мы настолько узколобы, что откажемся от этого наследия и после нашего краткого пребывания на этих берегах не оставим миру ничего нового?

Из послания парламенту премьер-министра Ашары Комайд, 1721 г.

Она просыпается среди ночи. И пытается не закричать. Крик бьется в глотке, раздувается внутри пузырем горячего воздуха, и она колотит руками и ногами, пытаясь ухватиться, уцепиться хоть за что-то, вот правая рука сминает в комок простыню, ступни уперлись в каменную стену… Она бьется и сопротивляется, а мозг упрямо твердит, что она все еще там, в посольстве, пять лет назад, рука ее завалена обломками, небо заплыло дымом, а мир рухнул, провалился и обрушился в одно мгновение. И она ворочается на простынях, но все равно видит молоденького солдата: он лежит ничком на бетоне, а в ухе все набухает и набухает капелька крови, а потом она надувается и вытекает красной дорожкой, еще и еще одной, и они бороздят гладкую щеку парнишки, который так и не успел обзавестись щетиной.

Мулагеш вслушивается — а где же шум волн? Она знает, волны никуда не делись. Она знает, где находится. Просто нужно за что-то уцепиться и держаться.

Наконец она улавливает тихий равномерный гул прибоя, вода шуршит песком, отползая с берега — всего в нескольких сотнях ярдов от ее домика.

Ты в Джаврате. И ты знаешь, что ты в Джаврате. Не в Мирграде. Все это случилось давным-давно. Было и прошло. Просто слушай шум прибоя…

Она пытается вспомнить, как это — расслабиться. Надо просто приказать каждой мышце по очереди — все, хватит. Ну вот, тело обмякло. И тогда его заливает боль — потому что каждая мышца помнит, как это — напрячься до упора, в камень, чуть ли не до разрыва.

И она выдыхает и двигает руками и ногами — так можно растяжение или вывих себе заработать… Но нет, обошлось. Все болит, но все обошлось…

Она смотрит на будильник. Еще даже полуночи нет. Но уснуть сегодня ночью больше не выйдет.

Ну и ладно. Подумаешь — четыре часа подождать. Ей абсолютно не улыбается сидеть на пристани и ждать корабля. Незачем ей там сидеть. Не хочется на людей глазеть. И чтобы они на нее глазели — тоже не хочется.

Взгляд ее переходит к предмету, что лежит справа от будильника: человеческая рука из темного дуба, пальцы застыли в полусогнутом состоянии. Мастер сказал, что так будет легче предметы брать, и оказался прав, но Турин Мулагеш так и не освоилась с этой полусогнутостью: рука кажется ей слишком, до боли, напряженной, словно ей так хочется ухватить что-то, что даже пальцем не пошевелить…

Мускулы живота отзываются на то, что она встает, резким протестом, Мулагеш стонет. Она берет протез и прилагающуюся к нему сбрую, пролезает в знакомые, хорошо размятые ремни и аккуратно пристегивает протез к культе — рука ее заканчивается в нескольких дюймах над запястьем. Оборачивает мягким хлопковым рукавом предплечье, закручивает четыре кожаных ремня, застегивает их, натягивает посильнее.

А потом еще долго возится, то ослабляя их, то наоборот. У нее никогда не получается пристегнуть все с первого раза, всегда что-то не так. Она знает, что у нее никогда не получится сделать все идеально.

Сидя в темноте, генерал Турин Мулагеш пытается снова почувствовать себя целой.

* * *

Мулагеш щурится: пассажирский лайнер «Кайпи» подходит к пристани, подобный белому ножу на темной скатерти моря. Она не сразу понимает: это не корабль еле движется — просто у него размер такой. Он огромный, невероятно огромный, почти восемьсот футов длиной. Надо же, раньше такие только для военных нужд и делали, а теперь, по истечении восьмидесяти лет, сайпурская сверхдержава вбухивает огромные ресурсы в роскошный отдых и прочие декадентские забавы.

Однако не гигантский лайнер так бесит Мулагеш, нет. Все дело в том, что она сидит на пристани в окружении многочисленных семейств, голосящих малышей, мрачных подростков, сплетающихся в объятиях голубков-влюбленных и пожилых пар, прямо-таки излучающих удовлетворенность и тихую радость при взгляде на море.

Похоже, Мулагеш — единственная, на кого пребывание в Джаврате не подействовало благотворно. Все вокруг — в легкой тропической одежде, чуть ли не полуголые, а она — нет. Она выглядит совершенно иначе: седеющие волосы собраны в тугой узел, на плечах — чудовищных размеров военная плащ-палатка, прикрывающая протез. Единственная уступка тропическому климату — синие солнечные очки. Впрочем, она их нацепила, чтобы похмельные круги под глазами не так было видно…

Через синие линзы она рассматривает их всех: отцов семейств в коротеньких шортах на слишком длинных худых ногах, неловких, болтающих на своем птичьем языке детишек, таких милых и до боли открытых. Она с завистью наблюдает за ласкающими друг друга любовниками.

«Когда я успела проскочить мимо всего этого? Чистые, без единого шрама лица, носы не сломаны, плечи гладкие, никогда не знавшие тяжести армейского рюкзака… — Она поправляет рукав, натягивая его на протез. — Когда я успела так постареть? Когда, мать твою? Когда я успела превратиться в старуху?»

Мулагеш вздрагивает от пронзительного звука корабельного свистка — оказывается, она так глубоко задумалась, что пропустила момент, когда лайнер подошел к пристани. Она поднимает рюкзак. Главное — не думать о поездке. Не думать о том, что она отправляется обратно. На Континент. На Континент, где в боях прошла ее молодость, где десятилетие за десятилетием она воевала с идиотской бюрократией. А потом потеряла руку. И все это время за ней наблюдали из тени мертвые тамошние боги.

* * *

Сказать, что «Кайпи» — роскошный лайнер, ничего не сказать. Но Мулагеш не удостаивает взглядом ни резные потолки, ни ценную древесину, из которой сделаны палубы. Она марширует в свою каюту — кстати, явно не первого класса — и укладывается. Ждать ужина. Корабль отходит, а она все лежит и спит, удобно устроившись в складках плащ-палатки. Надо же, она забыла, как это удобно, как мягко в ней лежится рукам и ногам… И сразу вспоминаются долгие походные ночи, холод, дождь и грязь — обычному человеку такие воспоминания не по нраву, но для Мулагеш они окутаны розовой дымкой ностальгии…

«С ума сойти, — проскакивает в ее сонной голове, — о чем я думаю? Я плыву на роскошном круизном лайнере и с удовольствием вспоминаю о всяких гадостях солдатской жизни…»

А когда она просыпается, небо уже затянуто пурпурной дымкой. Мулагеш смотрит в иллюминатор, потом на часы — ну вот, уже 16:00. Пора идти. И она встает и направляется в отдельный кабинет «Тохмай».

Стоящий перед дверями служащий почтительно осведомляется, какая компания внесла ее в списки.

— «Тивани индастриз», — отвечает она.

Он находит ее имя, кивает и с улыбкой открывает перед ней дверь.

Мулагеш идет вперед и дальше по длинному узкому коридору и в конце концов оказывается в собственно кабинете. Как и все на этом корабле, помещение отделано с крикливой роскошью. Интересно, сколько они заплатили за ее сраный билет, а? А вот за стойкой бара, увы, никого нет. Единственный человек в комнате сидит за столом перед рядом стеклянных дверей с видом на бескрайнее темное море.

Питри Сутурашни слышит, как она входит, встает ей навстречу и улыбается. Лицо у него зеленоватое, а еще от него отчетливо пахнет рвотой.

— Добро пожаловать! Генерал… Рад вас видеть.

* * *

— Ятак понимаю, — цедит Мулагеш, — вы меня посадили на этот корабль, потому что он первый под руку подвернулся.

— Вы совершенно правы. Вы ценный сотрудник, но мы обычно не прибегаем к таким средствам передвижения.

Питри икает и залепляет ладонью рот.

— Ведро принести?

Питри задумчиво покачивает головой, словно решает, нести или не нести ведро.

— Пожалуй… настоящий сайпурский патриот всегда готов отправиться в плавание, но мне, увы… далеко до настоящего сайпурского патриота…

— Да, Шара тоже всегда слаба желудком была, — кивает Мулагеш, присаживаясь. — Бывало, покажешь ей фотографию корабля — и раз, весь завтрак уже по стенкам разблеван.

Лицо Питри зеленеет еще сильней.

— Я так вижу, корабль идет курсом на Аханастан. Это там планируется операция?

— Нет, — отвечает Питри. — Из Аханастана вам предстоит отправиться на корабле в пункт назначения. И хотя Шара снабдила меня исчерпывающими указаниями, я бы предпочел, чтобы она рассказала вам все сама.

— Сама? — переспрашивает Мулагеш. И оглядывается. — Она что… здесь?

Питри тянется к сумке, лежащей около кресла, вынимает оттуда деревянный ящичек и ставит его на стол перед собой.

— Так что, Шара здесь? — настаивает Мулагеш.

— В определенном смысле — да, — кивает Питри.

Он сдвигает стенку ящика, и там обнаруживается медная трубка, которую он направляет на Мулагеш. А под верхней стенкой находится маленький, масляно блестящий черный диск. Питри секунд двадцать крутит ручку сбоку ящика, потом нажимает на кнопку, и ящик издает змеиное шипение.

— Это что еще за гадство? — интересуется Мулагеш. — Очередная штука-дрюка?

— Это один из многообещающих новых проектов Департамента реконструкции, — слегка обиженно отзывается Питри.

— Ах, Департамента реконструкции! Тогда все ясно: они что ни реконструируют, все говно получается, — кивает Мулагеш. — Страшно подумать, что будет, когда эти ребята доберутся до туалетов.

Питри снова вздыхает, вынимает из сумки папку и протягивает ей. Обложку украшает толстая печать красного воска. Совершенно гладкая, безо всяких гербов и надписей. Значит, то, что лежит в этой папке, явно пришло не по официальным каналам.

— Сломайте печать, когда она вам скажет, — говорит Питри.

— Она?

И тут из глубин ящичка раздается шипение, а потом голос — тихий, немного грустный и явно принадлежащий женщине заметно старше той, которую Мулагеш знала:

— Здравствуй, Турин.

— Ох, — дергается Мулагеш. — Шара?

— Она вас не слышит, — поясняет Питри. — Это запись. Здесь только звук, как в телефоне.

Мулагеш опасливо косится на ящичек.

— И откуда он идет, этот звук?

— Ну… наверное, он записан на этот маленький черный диск… По крайней мере, я так думаю. Они когда мне объясняли, кучу страниц графиками изрисовали. Так или иначе, мне пора уходить.

— Питри, — снова слышится через потрескивание призрачный голос Шары, — если ты все еще здесь, можешь идти.

— Вот видите? — говорит Питри.

Он снова улыбается и выскальзывает из комнаты на балкон. А Мулагеш остается наедине с ящичком и папкой.

* * *

— Надеюсь, у тебя все хорошо, Турин, — продолжает говорить Шара. — Надеюсь, ты хорошо провела время в Джаврате. Прости, что поручаю тебе это задание, но… все слишком хорошо складывалось, чтобы я могла устоять и не обратиться к тебе. Прошло всего десять месяцев, и ты все еще известный генерал, избегающий внимания публики. И у тебя есть веская причина для того, чтобы находиться на Континенте: ты можешь ехать с инспекцией куда угодно, и все будут думать, что тебе это нужно исключительно для того, чтобы выслужить пенсию. Что наша страна оказывает тебе услугу перед тем, как отправить старую добрую лошадку на заслуженный, так сказать, отдых.

— Конечно! — сердится Мулагеш. — Давай уж без экивоков, что ли…

— Разумеется, странно посылать с такой миссией генерала с твоей репутацией, — продолжает призрачный Шарин голос, — но, помимо всех «за» и «против», есть еще одно: я полагаю, что эта миссия подходит тебе лично как человеку, по ряду причин, которые, я надеюсь, скоро станут ясными. Сейчас я все расскажу. Запись невозможно проиграть вторично, поэтому слушай внимательно.

Мулагеш наклоняется к ящичку, почти касаясь ухом медной трубки.

— Два года назад на Континенте было сделано открытие: одно из наших отделений обнаружило месторождение странной рыхлой руды на гористом западном побережье. Открытию не придавали особого значения, пока в качестве эксперимента команда местного губернатора не попыталась пропустить через этот металл электрический ток.

И они обнаружили, что проводниковая способность металла превышает все ранее виденное. Если ты в курсе, не существует идеальных проводников — и медные, и стальные провода теряют в мощности, пока по ним идет ток. А этот металл — нет. Он работает вообще без потерь. А еще… некоторые сведения заставляют думать, что у этого металла есть и другие свойства, гораздо более странные, и их немало…

В комнате повисает молчание.

— Я не знаю, доверять или нет этим отчетам. Поэтому я хочу, чтобы ты лично приехала, увидела все своими глазами и оценила ситуацию.

Что-то в голосе Шары наполняет душу Мулагеш тревогой. Что-то странное есть в этом призрачном звуке: будто бы слова, которые она произносит, обретают плоть и кровь, и это-то и есть самое страшное.

— Если мы сможем использовать весь потенциал этого металла, произойдет настоящая научно-техническая революция — и в Сайпуре, и на Континенте, который отчаянно нуждается в электрификации и отоплении. В деле будут участвовать сильнейшие промышленные компании, им это очень выгодно. Тем не менее я пока воздерживаюсь от обнародования сведений. Прежде всего, потому, что наши ученые и инженеры пока не могут объяснить, чему этот металл обязан своей идеальной проводимостью. То есть с обычными проводниками все ясно. А с этим вообще ничего не понятно. А я не склонна доверять тому, что не могу объяснить, — тут ты меня, я думаю, понимаешь.

Мулагеш кривится — еще бы, она очень хорошо понимает Шару. Если металл обладает удивительными свойствами, которые невозможно объяснить с научной точки зрения, вполне вероятно, эти свойства — чудесного происхождения. То есть этот металл — продукт жизнедеятельности или создание одного из древних Божеств Континента. Шара и ее прапрадедушка, благословенный кадж Сайпура, немало поспособствовали тому, что практически все Божества Континента ушли из жизни, а их чудесные создания и диковины утратили божественные свойства и тоже, так сказать, умерли. А если эта штука все-таки чудесная, то, увы, вполне возможно, что еще одно континентское Божество совсем не так мертво, как нам хотелось бы верить.

— Ты, наверное, думаешь, и думаешь правильно, что я обеспокоена происхождением этого металла. Он может быть божественным по своей природе, — продолжает Шарин голос. — Тут ты, наверное, удивишься, почему я посылаю с заданием тебя, а не кого-нибудь из Министерства иностранных дел и с опытом обезвреживания божественного и чудесного.

— Точно, я удивилась, ага, — бормочет Мулагеш.

— Ответ прост. Мы послали туда человека. Восемь месяцев тому назад. А через три месяца она пропала. Исчезла. Без следа.

Мулагеш заламывает бровь:

— Хм-м-м…

— Ее зовут Сумитра Чудри, — говорит Шарин голос. — Ее досье — в папке, которую тебе передал Питри. Как я и сказала, она занималась исследованиями три месяца, сидела на местной военной сайпурской базе. Последние ее сообщения выглядели бессвязными, а затем в один прекрасный день Чудри просто исчезла. Ни с того ни с сего. Наши войска организовали поисковую операцию, но не нашли никого и ничего. Они также не обнаружили следов… необычного воздействия.

Слышится звон стекла, звук наливаемой в стакан воды. Шара шумно отпивает из стакана.

— Я говорю о необычном воздействии, потому что металл был обнаружен в Вуртьястане. Именно туда тебе и предстоит отправиться.

— Твою мать! — подскакивает Мулагеш. — Мать твою так и разэтак! Задери тебя тысяча демонов, Шара, это шутка такая, да?

Шара снова отпивает из стакана.

Потом Шарин голос произносит:

— Я дам тебе пару минут, чтобы прийти в себя.

* * *

Тут Мулагеш прорывает, и она сообщает ящичку массу нелестного. В основном она говорит, что и как сделает с Шарой после того, как вернется в Галадеш — если, конечно, она туда вернется, потому что в сраном Вуртьястане, в этой жопе мира, два шанса из трех, что ее прирежут, или утопят, или она сама от чумы помрет, это ж надо, куда она ее послала!

В тьмутаракань! В такую глубинку, на такой дальний кордон, куда отправляют лишь тех, кто не с тем переспал или не того убил!

— …да срать я хотела, хоть в тюрьму меня после этого сажайте! — орет Мулагеш ящичку. — Кишки выньте и четвертуйте! Я это все с тобой проделаю прямо среди бела дня, и срать я хотела на пышные твои титулы!

Из ящичка доносится звук еще одного глотка воды. Шара Комайд явно никуда не спешит.

— Ты вытаскиваешь меня из Джаврата, чтобы посадить на корабль, идущий в Вуртьястан, без предупреждения! — орет Мулагеш. — Это нечестно! Это подло, наконец!

Шара продолжает прихлебывать воду из стакана.

Мулагеш закрывает лицо руками.

— Проклятье. И что мне теперь делать?

— Надеюсь, ты постепенно успокаиваешься. — Шарин голос звучит холодно.

— Да пошла ты в жопу, — отзывается Мулагеш.

— Думаю, тебе станет легче на душе, если ты узнаешь, что военная база, о которой идет речь, — это собственно штаб-квартира местного губернатора, форт Тинадеши. Так что ты окажешься, я надеюсь, в регионе, который находится под нашим жестким контролем. Как ты знаешь, крепость стоит вне Вуртьястана, за чертой города, так что ты будешь находиться в достаточно… цивилизованном месте. Во всяком случае, по сравнению с остальной провинцией.

— Все равно не фонтан.

— Я понимаю, что ты скажешь, что это все равно не фонтан, — слышит она Шарин голос. — Но мы также придадим тебе в пару наш контакт, человека, который поможет тебе акклиматизироваться в Вуртьястане и вникнуть в тамошнюю ситуацию. Питри расскажет тебе обо всем подробнее.

Мулагеш вздыхает.

— Мне нужен там, на месте, человек, которому я могу доверять, Турин. Мне нужен там кто-то, кто может точно установить, есть ли основания считать, что этот металл имеет божественное происхождение, а также сумеет расследовать исчезновение Чудри.

— А еще что мне нужно сделать? Пойти туда, не знаю куда? Принести то, не знаю что? Поймать небо в пивной стакан?

Меж тем Шарин голос продолжает говорить:

— К вопросу о том, что ты — единственный сотрудник, способный выполнить это задание. Дело в том, что новый губернатор Вуртьястана — генерал Лалит Бисвал.

Это имя обрушивается на Мулагеш подобно удару молота. Она сидит, не находя слов от изумления, и таращится на ящичек.

— Нет, — наконец шепчет она.

— Поскольку вы оба сражались во время Лета Черных Рек, — продолжает неторопливо говорить Шара — совершенно не подозревая, насколько потрясена Мулагеш, — я надеюсь, это может дать тебе некоторую фору — фору, какой не будет у большинства оперативников.

Его лицо возникает в памяти Мулагеш: перепачканный грязью молодой темноглазый парень смотрит на нее из траншеи, а небо мочится на них редким дождиком. И хотя сейчас ему где-то шестьдесят пять, помнит она его именно таким…

— Нет, нет, нет, — шепчет Мулагеш.

— И хотя Бисвал в том же чине, что и ты, думаю, он с пониманием отнесется к официальной причине твоего вояжа — и это делает твою легенду еще более удачной. Он прекрасно знает все ходы и выходы в военной бюрократии и много раз становился свидетелем подобных поездок.

Мулагеш просто сидит и молча смотрит на ящичек на столе. Интересно, что за смертный грех она совершила, что ее настигла такая судьба?

— Еще есть проблема с гаванью, — продолжает Шарин голос. — Как ты знаешь, Сайпур сотрудничает с Вуртьястаном и Соединенными Дрейлингскими Штатами в деле сооружения второго международного порта на Континенте. Это не должно повлиять на ход выполнения твоего задания — так я надеюсь, — однако проект сам по себе непрост и генерирует много напряжения в регионе.

— Отлично, — стонет Мулагеш.

Шара затем быстро проговаривает, по каким каналам Мулагеш должна связываться с ней, чтобы направлять отчеты, какие шифры и прочие приемы спецслужб применять.

— Так или иначе, подобные вещи можно будет использовать лишь в экстремально сложных ситуациях, — говорит Шарин голос. — В связи с… осложнениями в политической обстановке подлинная цель этой операции не должна стать достоянием гласности. В противном случае это может иметь крайне негативные последствия. Вот почему я буду держаться в стороне от операции, хотя, поверь, мне она не нравится так же, как и тебе. Впрочем, я уверена, что ты сможешь преодолеть любые препятствия на своем пути.

— Вот дерьмо-то какое…

— Я также хотела бы тебя поблагодарить за то, что ты согласилась участвовать в операции, Турин, — говорит Шара. — Кроме тебя, мне даже никто на ум не приходит. Только тебя я могла послать в Вуртьястан. И я хотела бы поблагодарить тебя за то, что ты вернулась ко мне — хотя бы лишь для того, чтобы выполнить одну эту миссию. Не скажу, что я хорошо понимаю причины, по которым ты подала в отставку, но иногда мне кажется, что — да, я их понимаю.

— Ты прекрасно все понимаешь, Шара. Иначе бы не послала мне то письмо…

— Еще раз благодарю тебя за поддержку, друг. Твоя страна воздает тебе почести за службу — в прошлом, настоящем и будущем. Удачи.

Шипение, щелчок — и голос пропадает.

* * *

Дверь кабинета «Тохмай» приоткрывается. Питри стоит на балконе, заложив руки за спину, и любуется залитым лунным светом морем. Услышав скрип двери, он оборачивается и запоздало понимает, что в руке у Мулагеш стеклянный стакан, полный явно недешевого спиртного.

— Г-где вы это взяли?

— В баре, естественно.

— Но… но нам же придется платить за это…

— Ты знал?

— Что именно?

— Что Шара отправляет меня в демонов Вуртьястан?

Питри колеблется, затем выдавливает:

— Ну… я где-то так подозревал…

— Проклятье, — бормочет Мулагеш.

Единым духом осушает стакан, размахивается и швыряет его за борт. Питри наблюдает, как хрустальная посудина ценой в сорок, а то и в пятьдесят дрекелей исчезает в бурных волнах океана.

— Куда она меня послала? Она послала меня вынюхивать, есть ли там что-нибудь божественное! Только этого мне и не хватало! Словно я уже недостаточно этого всего нанюхалась и насмотрелась! Когда мне уже можно будет отдохнуть, а?

— Но вы же там будете среди друзей, а не среди чужих, правда? Вот и генерал Бисвал там! А он ваш старый боевой товарищ. И потом, почему вы решили, что ваше героическое прошлое — это обязательно прошлое, вы еще вполне…

И осекается, потому что лицо Мулагеш становится непроницаемым, каменным — циничную ухмылку как водой смыло. Генерал стоит и смотрит на море. И хотя Мулагеш и до того была недовольна заданием, сейчас Питри понимает: она испугана. Он впервые видит ее такой.

— Он не был моим боевым товарищем, Питри. Он был моим командиром. Если честно, я думала, он давно погиб. Я о нем сто лет ничего не слышала. И как так вышло, что его назначили региональным губернатором Вуртьястана?

— Предыдущего убили, — отвечает Питри, — и никто не хотел идти на эту должность.

— Понятно.

— А они решили, что он — лучшая кандидатура. Я так понимаю, у генерала Бисвала большой опыт… зачистки завоеванных территорий.

— Можно и так выразиться, — говорит Мулагеш.

Питри смотрит на нее:

— На что это было похоже?

— Что? Лето Черных Рек?

— Да.

Мулагеш долго не отвечает.

— Ты хорошо помнишь Мирградскую битву, Питри? — тихо спрашивает она.

— Д-да.

— Ты хотел бы снова увидеть нечто подобное?

— Это, наверное, проявление трусости, но… нет. Нет. Я не хотел бы.

— Разумный выбор. Так вот. Я скажу так: то, что Бисвал — и я — сделали с Континентом в Лето Черных Рек… в общем, по сравнению с этим Мирградская битва — детская игра в крысу.

Питри не отвечает. Мулагеш смотрит на море и водит указательным пальцем правой руки по деревянным костяшкам большого пальца протеза.

— Вали отсюда, Питри, — говорит Мулагеш. — Я хочу побыть одна.

— Да, мэм, — говорит он и уходит с балкона.

3. Прогресс

Сайпурцы с гордостью утверждают, что они были лишены божественной помощи и потому им пришлось думать собственными головами. Мы так уверены в этом, потому что у нас не было выбора: изобретать что-то новое или не изобретать. Точнее, единственный наш выбор был идти вперед или умереть.

Это отчасти правда. Однако записки Валлайши Тинадеши позволяют нам по-другому взглянуть на проблему неожиданного научно-технического прорыва Сайпура: оказывается, мы многим обязаны забытому континентскому святому Тории.

Самое поверхностное изучение мирградских отчетов о совершенных казнях подтверждает тот факт, что Тория был святым из числа таалвастани и большую часть своей жизни провел в Сайпуре, будучи отправлен туда в 1455 году. Таалвастани, последователи божества-строителя Таалавраса, становились архитекторами, инженерами, дизайнерами и машиностроителями — словом, людьми, которым нравилось экспериментировать с техникой и всем, чем одаривала нас смертная жизнь, — всегда при поддержке божественных чудес, благодаря которым многие их изобретения и работали.

Тория умирал от скуки в своей сайпурской усадьбе и оттого беспрестанно побуждал своих слуг предлагать ему ради развлечения всякие технические задачи и проблемы. В результате на свет появились ролики, на которых слуги могли быстро кататься по длинным коридорам, а также плита с конвекционной духовкой, в которой хлеб пекся в два раза быстрее, чем в обычной.

Насколько нам известно, все эти изобретения были порождены скукой, а не жаждой помочь слугам в их каждодневных делах.

И тут один из его сайпурских слуг понял, что грех не воспользоваться благоприятным случаем. В течение нескольких месяцев он предлагал вниманию хозяина разнообразные — и всегда занимательные и сложные — вопросы, и Тория так увлекся, что в 1457 году ему пришлось создать и записать несколько базовых законов, согласно которым функционировал смертный мир: так появились базовые математические и физические правила и формулы, которые не задействовали божественные начала, а также некоторые изобретения, основанные на использовании этих законов. Поскольку в распоряжении Тории находилось множество божественных механизмов с потрясающими свойствами, законы эти удалось сформулировать четко, быстро и без погрешностей.

Это привело к самой настоящей научно-технической революции. Слуга тайно переписал трактаты Тории и разослал их по всей стране. Уже через десять лет сайпурские фермеры пользовались благами ирригации, а строители в кратчайшие сроки возводили более прочные здания. Однако появление ткацкой машины на паровой тяге — небольшой, но тем не менее она тоже стала прорывом, — так вот, ее появление в 1474 году привлекло нежелательное внимание. Ибо создавший ее сайпурец жил в колонии вуртьястани — а последователи Вуртьи понимали, что такое власть и знание, лучше, чем таалвастани.

Вуртьястани справедливо предположили, что кто-то обучил всему этому сайпурцев, и быстро обнаружили, что это был святой Тория. Тогда они казнили всех слуг и рабов, которые когда-либо контактировали с усадьбой Тории, и направили в Мирград петицию, требуя не просто лишить Торию духовного сана, но казнить его. Они получили желаемое, и в 1475 году Торию подвергли жуткой казни через выпускание кишок — за преступления против континентских колоний.

Однако победа вуртьястани оказалась неполной: трактаты Тории продолжали существовать и использоваться в глубокой тайне. Когда сам кадж в 1636 году создавал свое таинственное оружие, способное убить Божество, он неоднократно цитировал трактаты Тории в своих записях. И когда в 1640 году Валлайша Тинадеши инициировала великую научно-техническую революцию, обеспечившую мировую гегемонию Сайпура, она во многом опиралась на работы святого Тории, написанные на два с лишним столетия ранее.

Сайпурцы — гордая нация, и им нелегко принять, что континентцы во многом способствовали их техническому прорыву. Однако, забывая об этом, мы забываем великий закон истории: раб способен использовать любое средство для того, чтобы вырваться на свободу, — даже если изначально это средство принадлежит хозяевам.

Доктор Ефрем Панъюй. «Нежданная гегемония»

Сначала дождь — мерзкий, бьющий по ушам дождь. Ливень такой силы, что Мулагеш просто ошарашена его дикой яростью. Мулагеш последнее время не выходит из каюты дрейлингского грузового судна «Хьемдаль», однако теперь она не так уверена, что хочет того, о чем молила последние две недели: чтобы эта бесконечная череда кораблей закончилась уже и она ступила на твердую землю…

На землю, но не такую. Какая, к демону, земля — ее наверняка затопило этой дождиной…

Мулагеш приставляет ладонь козырьком ко лбу — чтобы глаза не залило, — выходит на палубу и осматривается.

Ее взгляду открывается невероятной ширины устье реки — Солды, той самой, что течет через Мирград, город, в котором она провела два десятилетия своей жизни. По обеим сторонам реки высятся мощные, ощетинившиеся скалами утесы, постепенно уходящие в воду острыми, бритвенно острыми уступами и обломками. Не зря город называют Городом Клинков, не зря… Выглядит это так, словно две горы рухнули и с тех пор медленно оползают в воду — однако среди камней и кряжей горят огни, вьются дымы и светятся тысячи окон.

— Значит, вот ты какой, Вуртьястан, — мрачно говорит Мулагеш. — Что ж. Чего-то такого я и ожидала.

А потом глазам ее предстает гавань. Точнее, то, что однажды станет гаванью — если станет.

— Охренеть, — тихо говорит она.

Главная проблема с тем, чтобы оказать помощь Континенту, а также общая цель всех восстановительных и гуманитарных усилий Шары — это проблема доступа. Новейшая история Континента знает лишь один пригодный для эксплуатации международный порт — Аханастан, и он всегда был главным сайпурским плацдармом на континентском побережье. Однако, если задаться целью наладить снабжение и финансирование всего Континента, одного порта на вход и выход судов окажется маловато.

Когда климат Континента изменился — и продолжал становиться все холоднее, поскольку Божества уже не могли чудесным образом влиять на погоду, — остался единственный незамерзающий порт — порт Вуртьястана. А Вуртьястан, так уж вышло, стоит над устьем Солды. Тот, кто контролирует устье, получает — и предоставляет целому миру — доступ ко всем тайным уголкам Континента.

Давным-давно в Вуртьястане, конечно, имелась гавань. На самом деле, во времена Божеств гавань эта была огромной, больше и оживленнее любой современной — сейчас даже вообразить себе невозможно насколько. Однако пользовались ею в невыразимо ужасных целях — современные сайпурцы содрогаются от ужаса при одной мысли о них.

— Всякое препятствие, — любила говорить Шара (до того как ее собственная карьера оказалась под угрозой из-за великого множества препятствий), — это шанс продвинуться вперед.

Разве не станет невероятно резонансной, огромного символического значения победой то, что Сайпур построит новый порт в Вуртьястане и поставит его на службу благому делу? Не будем ли все мы спать спокойнее, зная, что Вуртьястан, самый опасный и отсталый из городов, постепенно — подобно ослу, идущему вперед за морковкой, — модернизируется?

Вот почему было решено, что Департамент реконструкции с одобрения полиса Вуртьястан восстановит древнюю гавань, оказав таким образом скорейшую помощь в восстановительных работах другой части Континента и превратив Вуртьястан во второй по богатству и ресурсам город на Континенте.

А вот кто должен заниматься собственно строительством — это был отдельный вопрос. Сайпур — морская держава и недостатка в подрядчиках, конечно, не испытывал: дюжина компаний с охотой взялась бы за этот контракт на порт. Но цены у них тоже были сайпурские, то есть астрономические. Некоторое время казалось: порт не построить. Если, конечно, не случится какое-нибудь чудо финансового характера. И тут недавно основанные Соединенные Дрейлингские Штаты, унаследовавшие от предшествующего уродливого и насквозь коррумпированного государственного образования, Дрейлингских республик, пустую казну, предложили взяться за строительный подряд за такую смехотворную цену, что люди переглядывались и не могли взять в толк: они что там, рабскую силу собираются использовать? В конце концов тендер выиграла Южная Дрейлингская компания — или ЮДК, как многие предпочитали ее называть.

Однако Мулагеш уже приходилось слышать, что подрядчики столкнулись со множеством неожиданных проблем, а строительные работы оказались куда сложнее, чем изначально предполагалось. Мулагеш помнила, как ей рассказывали: устье Солды в значительной степени перекрыто каменным крошевом и обломками — страшное наследие Мига, уничтожившего город. И насколько она знала, лучшие инженеры ЮДК до сих пор сидели и растерянно чесали за ухом, не зная, что делать со всем этим счастьем…

А вот сейчас она стоит на борту корабля в Солдинской бухте и видит: а работы-то продвинулись. Значительно так продвинулись!

В устье вздымается лес драг — каждая под сто пятьдесят футов высотой, — причем землечерпалки выстроены в линии, расходящиеся от берега. Некоторые краны сооружают другие краны, и стройные порядки их уходят все дальше и дальше в море, в то время как краны у берега разбирают ближайшие к ним драги. Блестящее решение, хитрый лабиринт, сбивающий с толку самый пытливый взгляд, инженерное чудо — вот что видит Мулагеш и дивится про себя: «Они тут трудятся, чтобы восстановить лежащий в руинах божественный город или без следа снести его с лица земли?» На берегу кипит работа: тем, кто в море, без устали помогают люди в построенных на скорую руку цехах и временных причалах. Дышавший на ладан мегаполис на глазах перерождается в город, которому суждено стать финансовой и торговой столицей западного побережья Континента.

Однако… где же все эти камни и обломки, которые краны должны выуживать из воды? Их совершенно не видно! Куда их дели? Солдинская бухта чиста и просторна…

— Здесь мы заложим крутой вираж, мэм, — предупреждает капитан «Хьемдаля». — Крепко держитесь за леер, мэм.

— Вираж вокруг чего? — подозрительно спрашивает Мулагеш. — Я, демон забери, думала, мы в открытом море, капитан!

— А вы перейдите на борт, с которого порт видно, да и посмотрите вниз, — отвечает капитан, — может, что и увидите интересное.

И Мулагеш, крепко держась за леер, перебирается туда и смотрит.

Палуба ходит ходуном под ногами. Темные воды разбиваются о корпус корабля. Сначала она ничего не видит, а потом…

В полудюжине футов от корабля вода взбаламучена, волны перекатываются через что-то, а ведь там должна быть водная бездонная гладь, разве нет?.. Она прищуривается и… что-то там такое есть под водой, прямо под ними…

Что-то белое. Что-то широкое, гладкое и лунно-бледное, прямо под поверхностью воды. «Хьемдаль» закладывает вираж вокруг этого чего-то, и… да! В белой поверхности виднеется какое-то отверстие, длинное, узкое, сверху заостренное, а внизу прямое, а вот и узор вокруг него идет, а это… что это? Это же ставня! Ставня свисает на заржавленной петле! Сколько же этой ставне лет…

Во имя всех морей. Это же окно.

— Это же… это же здание. Дом, — говорит она вслух и оглядывается. — Там… там дом под водой!

— Добро пожаловать в старый Вуртьястан, — произносит капитан с поддельной веселостью. И машет в сторону устья Солды. — Правда, сейчас его толком уже и не разглядишь. Сдвигают его, мэм, спихивают в море — на триста футов. Как торчало все, так и торчит, только ниже по шельфу.

Тут он ухмыляется и смеется, хитро прищурившись.

— Так он — под водой? — изумляется Мулагеш. — Слушайте, подождите… Выходит, то, что Солду перегораживало, весь этот мусор с обломками, это что же… сам город был? А почему я об этом раньше ничего не слышала?

— Потому что никто не выжил, чтобы рассказать, мэм, — отвечает капитан. — Тут бухта — одно сплошное минное поле, мэм, мы дальше в нее не пойдем, а потом вы на берег спуститесь, сами посмотрите на этих континентцев, они ж дикие все… в общем, сами все поймете.

И тут он видит маленький катер, отважно несущийся к ним через лес кранов.

— А вот и ваш эскорт, мэм. Уверен, у вас с ними найдется о чем поболтать, мэм…

* * *

Катер мчит ее через бухту, пена слетает с барашков волн под ревущими ударами ветра. Мулагеш прикрывает глаза ладонью, штормовые порывы бьют со всех сторон, но она силится разглядеть берег. Что ж, что-то они успели приличное построить: вон с западной стороны форпостом цивилизации высится высокий красивый маяк, медленно обводящий лучом штормовые волны, его свет пляшет на пене. А за ним — о, за ним стоит большое покрашенное в веселенькие цвета здание из дерева и камня. Как-то не подходит этот милый домик темному унылому здешнему пейзажу… К дверям здания ведет лестница, с обеих ее сторон полощутся знамена с вышитыми буквами ЮДК.

— Смотрите-ка, штаб-квартиру уже построили, ну дают, — бормочет Мулагеш.

Катер причаливает с восточной стороны маяка. На пристани никого, хотя нет, вон человек стоит над водой, в темноте вспыхивает огонек сигареты. На человеке толстый плащ из тюленьего меха, капюшон надвинут, так что лица не разглядеть.

Мулагеш, неловко перебирая руками — протезом-то не больно уцепишься, — спускается по веревочной лестнице на причал. Человек на дальнем конце пристани приветственно взмахивает рукой.

Как там Питри сказал, сажая ее на «Хьемдаль»? Мы вам нашли напарника, он с вами свяжется по прибытии.

— Это кто же такой? — поинтересовалась она.

А ей Питри: лучше человека не найти, целого главного инженера ЮДК мы вам в сопровождение придадим. Уж они-то как никто знают, что там и как в Вуртьястане. Кстати, имя-то, имя, они так и не назвали. А она не спросила, как этого главного инженера зовут.

Мулагеш шагает по пристани, поддергивая на плече сумку.

— Вы за мной? — орет она в сторону темной фигуры.

Та лишь снова машет рукой. Подойдя поближе, Мулагеш видит — у человека на груди тоже инициалы компании вышиты, правда, как-то по-другому: фон такой желтый, веселенький, а внизу кранчик.

— Благодарю, что пришли встретить меня, — говорит Мулагеш, подходя поближе. — Правда, какая хрен разница, меня сейчас этим дождем смо…

Она осекается. Человек сдвигает капюшон плаща.

Мулагеш ожидает увидеть насупленного, красномордого сурового дрейлинга, такого классического прораба или докера, лысоватого, и лицо все в шрамах и красных звездочках лопнувших сосудов. А встречает ее… ух ты! Встречает ее необыкновенной, поражающей красоты дрейлингская женщина чуть за тридцать. Скулы высокие, волосы светлые, а глаза — ледяные, синие, так и сверкают под стеклами очков в строгой оправе. И высокая какая, в ней росту больше шести футов, поэтому над Мулагеш она просто нависает, как тот кран. Женщина затягивается напоследок сигаретой и выкидывает ее в море — та сердито шипит, жалуясь на то, что ее бросили. И встречающая улыбается Мулагеш.

Какая интересная у нее улыбка. Сразу видно женщину обаятельную, умную и до ужаса проницательную. И очень внимательную: ее алмазно-острый взгляд подмечает все, на что падает. Но самое главное, ее широкая, белозубая улыбка сообщает, что тот, кому она принадлежит, — в этом доме хозяин и самый умный человек на каждом квадратном метре площади.

Женщина говорит:

— Добро пожаловать, генерал, в полис Вуртьястан. Надеюсь, вы остались довольны нашим экипажем и поездкой?

Мулагеш продолжает разглядывать лицо женщины. Что-то в нем видится знакомое такое, но что…

Ах, вот оно что. Если один глаз закрыть повязкой, лицо испещрить шрамами, а обаятельнейшую улыбку сменить на мрачное угрожающее выражение, то…

— Чтоб меня! — восклицает Мулагеш. — Лопни мои глаза, если вы не родственница Сигруду йе Харквальдссону!

Обаятельную улыбку как холодной водой смывает. Женщина изумленно смотрит на Мулагеш, но быстро берет себя в руки: смеется, весело так, вот только глаза остаются ледяными и совсем не веселыми.

— У вас прекрасная память на лица, генерал! — восклицает она. — Вы совершенно правы. Я Сигню Харквальдссон, главный инженер Южной Дрейлингской компании. А вы, как я понимаю, та самая знаменитая генерал Турин Мулагеш.

— Не знаю, как насчет знаменитой, но да, я та самая Мулагеш. Вообще-то могли бы хоть намекнуть, что меня будет встречать дочка Сигруда. А почему они никого с военной базы не прислали?

— Потому что Сумитра Чудри исчезла именно с базы, — холодно произносит Сигню. — И я полагаю, что министр не слишком доверяет тамошнему гарнизону.

Мулагеш оглядывается:

— Не могли бы мы обсудить это в каком-нибудь другом месте?

— Естественно, могли бы. Я подготовила вам комнату в нашей штаб-квартире, не в городе.

И она показывает в сторону веселенького цветного здания рядом с маяком. Оно и впрямь выглядит в тысячу раз гостеприимнее, чем громады Вуртьястана.

— Не возражаю.

— Отлично. Тогда прошу за мной. Поезд ждет нас. На нем мы и поедем в штаб-квартиру.

— У вас есть поезд, специально чтоб народ в штаб-квартиру возить?

— Мы проложили железную дорогу, чтобы доставлять людей и материалы в гавань. В устье реки ничего не выгрузишь — собственно, мы здесь затем, чтобы изменить эту ситуацию. Так что мы подвозим все необходимое в более удобную точку вне города и на поезде доставляем сюда.

— И все это делается, чтобы построить порт для континентцев, — говорит Мулагеш. — А не проще что-нибудь с нуля взять и возвести?

— Это не просто гавань, генерал. Это врата Континента! — И она показывает на два пика, нависающие над Солдой. — За этими вратами — точнее, за тем, что от них осталось, — водная артерия, пересекающая весь Континент! И никто не мог этим пользоваться, десятилетиями не мог! Но скоро, очень скоро, через несколько месяцев, мы сможем, — и она открывает дверь единственного пассажирского вагона поезда, — как бы это сказать, растворить врата снова.

Мулагеш оглядывается на горные пики.

— Вы называете их вратами. Почему?

Сигню улыбается.

— Хороший вопрос. Проходите, я расскажу вам по дороге.

* * *

Вздыбленные скалы Вуртьястана проплывают в окне поезда, потом их сменяют высокие белые утесы. Сигню снова закуривает — пятую по счету сигарету. Дрейлингка выглядит как самый настоящий топ-менеджер: волосы затянуты тугим узлом, идеальный пробор сделан по последней галадешской моде. На женщине приталенный черный жакет с потайными пуговицами, обтягивающие темные брюки и безупречно блестящие черные сапоги. Невероятно модный дорогой шарф с просчитанной небрежностью обмотан вокруг шеи до самого подбородка. Так и видишь эту Сигню на совете директоров, как она, помавая холеными руками, сыплет цифрами и успокаивает акционеров. Кстати, а не этим ли она и занимается…

Вот только руки совсем не такие: когда Сигню сняла перчатки, Мулагеш ожидала увидеть безупречный маникюр и гладкую ухоженную кожу. А они у нее мозолистые, кожа потрескавшаяся, как у человека, который годами руками работал, а еще они все перепачканы чернилами, словно Сигню целыми днями перелистывает дешевые газеты.

В купе залетает сквозняк, и Мулагеш ежится.

— Зима, — вздыхает Сигню. — Зимы здесь суровые, причем на всем Континенте. Но берег, на котором стоит Вуртьястан, омывает Великое Западное течение, так что бухта никогда не замерзает. Иначе нам здесь нечего было бы делать.

— Хорошо, что вы тут, — кивает Мулагеш.

— Согласна. Но из-за теплого течения здесь всегда очень влажно. Знаете ли вы, к примеру, что Вуртьястан занимает первое место в мире по наводнениям?

— Волшебно. Еще одна милая черта милого городочка. Это даже если его историю не знать. Кстати, он Вуртьястан или Вуртьявастан? Я слышала, что его и так и эдак называют.

— Обычная путаница для здешних мест. Города на Континенте часто имели несколько названий. Одно имя — для духовного, так сказать, измерения города, другое — для профанного. То есть на одном и том же месте стояли два разных города, и каждый продолжал другой в другом аспекте реальности. Впрочем, это все гипотезы, точно никто ничего не знает. Но Вуртья мертва — и Вуртьявастан, духовный город, исчез вместе с ней.

— И остался только Вуртьястан. Твою мать, голову сломаешь с этими названиями.

— И не говорите. Что в контракте писать — тоже не вдруг поймешь, а уж карты — про них даже и говорить нечего… Таалаврас, к примеру, создал в Таалвастане с полдюжины реальностей, так что им пришлось после Мига двадцать раз дорожные знаки переделывать… Однако после Мирградской битвы некоторые континентские города и полисы были вынуждены выбирать, в каком мире они хотят жить дальше. Что вы знаете о Вуртье, генерал?

— Что она мертва.

— Кроме этого.

— Что меня полностью устраивает тот факт, что она мертва.

Сигню с выражением полной безнадежности закатывает глаза и выпускает дым из ноздрей.

— Ну ладно, — говорит Мулагеш. — Я знаю, что это было такое континентское Божество войны и смерти. Я знаю, что она внушала ужас. И я знаю, что ее стража некогда контролировала весь мир и они уплывали в походы из этого самого города. Тысячами.

— Сотнями тысяч, — поправляет ее Сигню. — Если не тысячами тысяч. Вы совершенно правильно сказали — Божество войны и смерти, однако еще она была Божеством моря — а об этом часто забывают. Возможно, потому, что ее военные свершения… больше запомнились.

— Если вы таким занятным образом хотите сказать, что последователи убивали, калечили и пытали миллионы сайпурцев, — то да. Мы это хорошо запомнили. Наверное, даже слишком хорошо.

— Верно. Но многие забывают, что, поскольку она была морским Божеством, владения ее располагались большей частью на море. Изначальный Вуртьястан, насколько мы знаем, представлял собой громадный плавучий город, стоявший на доках и подводных цоколях. А может, он просто сам по себе по морю плавал. Так или иначе, мы изучили его руины и поняли, что, на чем бы он ни держался, его основания были совершенно точно чудесного происхождения.

— Потому что сейчас он провалился на дно бухты…

Да, этот сюжет Мулагеш более чем знаком: Континент пережил страшное мгновение смерти Божеств, которых убил кадж, — Миг, и во время Мига бо́льшая часть городов Континента и самая его реальность и твердь были разрушены. Если изначально Вуртьястан благодаря божественной помощи плавал по поверхности океана, понятно, почему сейчас он вдруг стал пристанищем рыб и прочей морской фауны Северного моря.

— Именно так.

И Сигню снова хитро улыбается. Какие у нее зубы белые, а ведь она смолит сигареты одну за одной, как ей это удается?

— То, что вы видите, все эти руины — не город, а лишь предместье прежнего Вуртьястана. А те два пика к востоку от города — не горы, генерал. Это воротные столбы, так сказать.

Мулагеш замечает, посасывая сигариллу:

— Значит, современный Вуртьястан стоит на руинах ворот прежнего города?

— Именно так. А собственно город лежит на дне Солды, перекрывая течение реки. Из-за его обломков река каждый сезон выходит из берегов, вызывая сильнейшие наводнения. Поэтому одна из самых больших рек мира никак не может использоваться как транспортная артерия. И мы не можем с ее помощью вести невероятно выгодную торговлю с Континентом.

Мулагеш насмешливо улыбается:

— То есть вы тут собираетесь всему Континенту клизму в жопу вставить, так, что ли?

Улыбка Сигню остается столь же приветливой:

— Можно и так сказать, да.

— И когда вы планируете завершить работы?

— Ну… По правде говоря, согласно моим расчетам, последний заход драг должен случиться не позднее чем через три месяца.

Мулагеш таращится на нее с открытым ртом:

— Вы… вы действительно полагаете, что уложитесь в эти сроки?

— Да, — спокойно отвечает Сигню.

— То есть вы через три месяца завершите то, над чем бились годами?

— Да.

— А вы случайно не рехнулись, нет?

— Нет, насколько я знаю.

— И как вы это собираетесь сделать?

— Я понимаю ваш скептицизм и не обижаюсь, — говорит Сигню. — Годами ЮДК искала решение — как же расчистить бухту, как ликвидировать последствия пережитых катастроф. Однако время пришло, и наши инженеры нашли выход: модульная переработка компонентов.

— Что?

Сигню снисходительно улыбается. А ведь она, Мулагеш, только что выдала совершенно предсказуемую реакцию на, так сказать, презентацию этой дрейлингской дамы! Однако…

— Мы не можем продвигаться внутрь Солдинской бухты из моря: между нами и, скажем так, городом — целое подводное кладбище зданий. Поэтому мы решили двигаться в обратном направлении — из бухты в море. Мы разобрали два основных необходимых в нашем деле устройства — кран и грузовое судно — на части. Простые, дешевые, функциональные части, на которые можно без усилий их разобрать — и так же просто и быстро собрать из них готовый к работе механизм. Тогда мы поставили складские ангары в нескольких милях от Вуртьястана, там, где мы смогли подойти к берегу и разгрузиться, — и она показывает на приближающийся маяк, — и построили железную дорогу, по которой оборудование можно перевозить в гавань. Что ж. С той минуты, как мы сумели доставить части кранов и судов в устье, когда мы сумели собрать первые два крана, — с той минуты мы выиграли у стихии.

И Сигню торжествующе затягивается сигаретой. Мулагеш смотрит изучающе, ждет, а потом все-таки спрашивает:

— А почему два крана?

— Потому что если ты можешь поставить два крана в правильном месте — все, дело в шляпе. Сначала с их помощью мы построили пристани и корабли. Потом они собрали еще четыре крана дальше в море, по одному с каждой стороны. И эти четыре крана таскали обломки, грузили их на корабли и построили еще восемь кранов дальше в море, по одному с каждой стороны от себя. Тогда восемь новых кранов таскали обломки, грузили их на новые суда и построили еще шестнадцать новых кранов… а потом тридцать два, шестьдесят четыре и так далее и так далее. Это, конечно, довольно грубое упрощение, но в целом вы можете понять, как это делалось.

Мулагеш смотрит на лес кранов из окна.

— И все это заняло…

— Чтобы довести проект до его нынешнего статуса, нам понадобилось меньше двенадцати месяцев.

— Серьезно?

— Да, — кивает Сигню, не скрывая гордости. — Нам сказали, что вниз по течению Солда уже перестала разливаться — ваше прежнее место назначения, Мирград, от этого немало выиграло. И вот однажды, да что там, очень скоро, некогда изолированные и отрезанные от цивилизации части Континента будут связаны единой транспортной артерией. Так что новый расцвет Континента не за горами.

— И чья же это была идея?

— Ну как вам сказать. Над проектом работали несколько команд, каждый этап, каждый шаг требовал самого строгого контроля и тщательного планирования, и…

— Это были вы, не правда ли?

Сигню молчит ровно столько, сколько требует скромность.

— Это была моя идея, но самого общего характера… Да, я сформулировала принципы модульного процесса и контролировала поставки оборудования и прочие важные детали. И крановые стрелы — частью моя работа. Однако свой вклад в общее дело внесло очень много команд.

— Полагаю, должность главного инженера не дают за красивые глаза, ее заслужить нужно.

— Кто знает? Компания только что учредила эту должность. До меня у нас не было главных инженеров.

— Вот оно как… однако… как именно получилось, что член королевской семьи Дрейлинга занята в строительной компании?

Сигню растерянно смигивает:

— Королевской семьи Дрейлинга?

— Ваш папа, если я не ошибаюсь, наследный принц, нет?

Сигню медленно выдыхает дым через ноздри и стряхивает сигарету в пепельницу в ручке кресла.

— Соединенные Дрейлингские Штаты теперь свободное демократическое государство. Нам нет никакого дела до монархии. И мы также не имеем ничего общего с пиратскими корольками времен Республики.

— Даже если трон изначально принадлежал вам?

Ее глаза вспыхивают:

— Не мне, генерал. Я не имею к этому отношения. И моя работа в гавани — тоже.

— Вы хотите сказать, что ваш отец не имеет никакого отношения к тому, какую должность вы здесь занимаете?

Сигню тушит сигарету, прихватив горящий кончик большим и указательным пальцами. Кожа ее шипит от прикосновения раскаленного пепла, однако на лице женщины не отражается боли. Серьезные у нее, однако, на пальчиках мозоли.

— Боюсь, мой отец, генерал, — медленно говорит Сигню, — имеет очень, очень мало отношения к тому, что нынче происходит. Во всяком случае, к важным событиям. И если вы хотите узнать его мнение по этому вопросу, вам разумнее обратиться к тому, кто знает его лучше, чем я. Точнее, к тому, кому это почему-то интересно.

Сигню поднимает взгляд, поезд замедляет ход и останавливается. Над ними высится белая башня маяка. Лицо Сигню постепенно принимает прежнее, чуть лукавое и улыбчивое выражение.

— А вот мы и приехали! Позвольте мне пригласить вас на ужин. Я знаю, что час уже поздний, однако я более чем уверена, что вы умираете от голода.

И, не проронив более ни слова, Сигню выходит из вагона, оставив Мулагеш наедине с ее багажом.

* * *

Мулагеш и Сигню ужинают в отдельной гостиной, которая находится прямо под комнатами смотрителя маяка. Похоже, эта часть здания зарезервирована за высшими эшелонами власти компании: Сигню долго звенела ключами, открывая дверь за дверью, пока они дошли до нужной комнаты. Их официант — дрейлингский юноша с клочковатой бородкой — входит и выходит через потайную дверь рядом со шкафом в углу. В комнате все говорит о тайных переговорах и не менее важной работе, которая начинается по их завершении. Хотя, по правде говоря, больше всего эта парадная гостиная походит на китобойную таверну, только очень-очень разбогатевшую: кругом темное резное дерево, а на стенах развешаны кости морских тварей крайне неприятного вида. В некоторых скелетах до сих пор торчат острия гарпунов.

— Если хочешь, чтобы на тебя работали лучшие из лучших, — объясняет Сигню, когда они сюда входят, — предоставь им идеальные условия для отдыха. Люди приехали на другой край света и ежедневно рискуют жизнью в неприветливом море — и пусть они испытанные моряки и работяги, у них лучшие повара, их развлекают самым замечательным образом, и мы обеспечиваем им наилучшее размещение, которое только можно купить за деньги.

Однако Мулагеш про себя подмечает, что размещение — оно интересное такое, на века. Постоянное такое размещение. Никто не станет отгрохивать эдакую махину, если не собирается поселиться здесь надолго. А она говорит — через три месяца работы в гавани завершатся. И что дальше?

Из окон открывается прекрасный вид на форт Тинадеши: темное приземистое, массивное здание в скалах к северу от маяка. Самые крупнокалиберные пушки развернуты к городу, угрожая излить смерть и картечь в любую секунду. Интересно, как себя местные ощущают под этим постоянным прицелом?..

— Вас ввели в курс дела? — тихо спрашивает Мулагеш.

Сигню берет салфетку и аккуратно промакивает уголок рта.

— Сумитра Чудри. Да.

— Итак, — говорит Мулагеш. — Что вы можете о ней сказать?

— Она приехала сюда полгода назад. Исследовала что-то связанное с чем-то, что нашли неподалеку от форта.

— Вы знаете, о чем идет речь?

— Нет. Когда я вызвалась быть вашим контактом, мне очень ясно дали понять, что если мне понадобится что-то узнать, значит, мне это знать не нужно.

Она презрительно фыркает.

— Но ладно. Сначала Чудри жила в крепости, но потом она стала все чаще приезжать сюда и задавать вопросы моим людям. Я посчитала нужным отрегулировать этот процесс в интересах компании. Она выглядела… встревоженной.

— Встревоженной?

— Да. Мне даже показалось, что она слегка безумна. Немного шарики за ролики у нее заехали, как у нас говорят. В какой-то момент она получила травму головы, — продолжает Сигню, трогая лоб над левой бровью, — и носила вот здесь повязку. Вот я и подумала — может, это из-за сотрясения мозга… Но я не была уверена.

— А как она получила травму?

— Боюсь, она не сказала, генерал. Она очень много расспрашивала про геоморфологию — про то, как здесь различные пласты залегают. Думаю, потому, что мы постоянно ворочаем камни в заливе, вот она и решила, что мы что-то знаем. Но мы просто разбираем завалы после того, что произошло несколько десятилетий тому назад. Десятилетий, а не миллионов лет.

Она подходит к окну и показывает на утесы к западу от крепости.

— Люди видели, как она ходила там среди скал ночью с фонарем. И все смотрела в море. Мне говорили, все это выглядело традиционным сюжетом романтической живописи: девушка ожидает возвращения возлюбленного. Что-то в таком роде. В общем, мы думали, что она сумасшедшая.

— А что произошло потом?

— Ну… однажды нам сообщили, что она… просто исчезла. Ходили слухи, что в форте ее не сразу хватились, настолько странными были ее перемещения. Они вели поиски везде, куда могли дотянуться, но никого и ничего не нашли. И это, если честно, все, что я знаю.

— Может быть так, что кто-то из ваших служащих знает больше?

— Возможно. А зачем вы спрашиваете? Собираетесь допросить их всех без изъятия? Сколько у вас времени, генерал?

— Я думала, что вы можете разослать нечто вроде всеобщего оповещения. Так и так, просьба всем служащим ЮДК, имевшим контакт с Чудри, связаться с руководством.

— Что ж… у нас есть техническая возможность так сделать, правда, эту систему обычно используют в чрезвычайных ситуациях, и…

— Если вы сможете оповестить сотрудников, я буду вам крайне признательна, главный инженер Харквальдссон, — отрезает Мулагеш, подчеркнуто не обращая внимания на ярость Сигню. — Однако у меня есть вот какой вопрос. Мне очень любопытно: почему вы?

— Почему я что?

— Почему именно вы будете мне помогать? Изо всех сотрудников? Вы никак не связаны с тем, что происходит в крепости. И я изрядно удивлена, что ЮДК может себе позволить подрядить главного инженера помогать с тайной военной операцией.

— О, они не могут себе позволить. На самом деле не могут. Хотя мы только что разобрались с одним очень трудным участком морского дна. Поэтому сейчас стало немного полегче. Это меня частично разгрузило.

— Так почему именно вы?

— Я знаю культуру этой страны, — говорит Сигню. — Я ведь здесь выросла.

— Серьезно?

— Да. — Сигню обматывает салфетку вокруг большого и указательного пальцев и разматывает ее. — Я — дрейлинг, естественно. Однако после переворота мы не смогли больше оставаться на дрейлингских берегах. Очень многие хотели нашей смерти. Моей и моих близких. И нам нужно было где-то спрятаться. Вуртьястан оказался ближе всего. Нас там вряд ли стали бы искать.

— А чем вы занимались после приезда сюда?

— В основном — пытались выжить. Выживали, вот и все.

Она улыбается, и в улыбке этой чувствуется горечь.

— Поэтому, проведя здесь тридцать лет, я неплохо знаю местных. Я знакома с их культурой. А еще с местной географией и историей. И у меня есть кое-какие связи, я могу ими воспользоваться. Если бы это делал кто-то из крепости, возникли бы вопросы.

— Но вы не хотите мне помогать, — говорит Мулагеш.

— А что, есть люди, которые реально горят желанием поучаствовать в секретной операции?

— В Сайпуре говорят: «Танцуйте», а вы спрашиваете: «Полечку или вальсок?» Дело в этом?

— Ну… да. Отчасти да, — мрачно отвечает Сигню. — Ваша страна держит мою страну за… некоторые части тела, так сказать. Плюс еще ваша репутация.

— Моя репутация? И что же это за репутация такая?

— Генерал Мулагеш, — четко произносит Сигню, — нравится вам это или нет, но вы у нас знаменитость. Вы близки с премьер-министром Сайпура. И вы приложили руку к смерти двух Божеств. А еще на вашем счету многочисленные разрушения и смерти мирградских мирных жителей. Город до сих пор не оправился после этого — если вообще когда-либо сможет от этого оправиться.

— Я не специально!

— Понимаю. Однако у вас такая репутация, что мне приходится держаться… настороже. Инвесторы, кстати, тоже держатся настороже. Вуртьястан — место, где всегда любили и ценили войну и насилие. А тут приезжаете вы. Под неплохим прикрытием, но все равно. Вы можете спровоцировать новый виток насилия.

— Да что вы? Вы, что же, думаете, я туда заявлюсь и все снесу под корень?

— Вы, верно, забыли, что люди здесь живут под прицелом ваших пушек, — отрезает Сигню. — И хотя в последнее время ваша репутация немного изменилась — в Мирграде вы зарекомендовали себя как сдержанный и не склонный к насилию губернатор, — до сих пор циркулирует масса слухов касательно вашей деятельности, предшествовавшей назначению губернатором Мирграда. — И Сигню оскаливается, показывая в широченной улыбке все зубы, включая коренные. — Конечно, это всего лишь слухи, возможно где-то даже беспочвенные, — но ведь вы и генерал Бисвал не просто сослуживцы. Вы же оба участвовали в штурме и захвате Мирграда во время Лета Черных Рек, не так ли?

Мулагеш молчит.

— Континентцы боятся вас, генерал, — говорит Сигню. — А особенно они боятся Бисвала. И пушек ваших они тоже боятся. А теперь вы все собрались в одном месте. Я вот считаю, что их опасения отчасти, мгм, оправданны, нет? Так почему бы не найти человека, который бы присматривал за вами? Этим человеком вполне могу быть я. Почему бы и нет?

4. Черная комната

Не завидую я Лалиту Бисвалу. Он сделал очень трудный выбор. Самый трудный за всю его карьеру. И уж точно самый трудный за все время Лета. Я полагаю, что он прекрасно знал: как бы он ни поступил, что бы ни выбрал, его и его солдат за это накажут — если они выживут. А на это никто не надеялся.

Возможно, когда-нибудь по отношению к генералу историческая справедливость будет восстановлена и история окажется более благосклонным судьей, чем мы с вами. И хотя Желтый поход изменил течение войны в нашу сторону, применяемые во время него методы ведения военных действий были таковы, что мы вынуждены отрицать, что Желтый Поход вообще когда-либо имел место.

Из письма главнокомандующего генерала Ади Нура премьер-министру Ашаре Комайд, 1722 г.

Мулагеш сидит у окна. За спиной — просторная большая комната. За окном — потрясающий вид на Вуртьястан: город распростерся внизу, взмигивая, как стая светлячков, тысячами окон. Однако наслаждаться зрелищем не получается. Разговор с Сигню сильно подпортил Мулагеш настроение.

Куда, куда она полезла? Зачем? И теперь — влипла так влипла, да…

Она встает, подходит к сумкам, роется в них и вынимает что-то завернутое в старый шарф.

Новизна не слишком ее манит, однако генерал Мулагеш практична: эффективность есть эффективность. Поэтому она, в отличие от большинства офицеров ее возраста, научилась владеть огнестрелом. Больше всего ей нравится вот эта злобная милашка: коротенькая, толстая, курносая штуковина под названием «карусель». Штуковину так прозвали за то, что пять патронов прокручиваются в барабане с каждым нажатием спускового крючка. «Карусель» весьма просто заряжать и разряжать даже однорукому человеку. Вытащил пустой барабан — задвинул полный. По движущейся, в смысле живой, мишени ей еще стрелять не приходилось и, хочется надеяться, не придется, однако Мулагеш кладет штуковину на тумбочку около кровати. На всякий случай.

И ложится. А завтра она поедет туда, где Чудри видели в последний раз, — в форт Тинадеши.

Мулагеш закрывает глаза и прислушивается к шуму волн у подножия утесов.

Не забывай, где ты. Не забывай, где ты находишься.

* * *

Мулагеш просыпается ровно в пять, решительно берет в руки блокнот и реквизирует для собственных нужд телефон — а их в штаб-квартире ЮДК не так-то уж и много — и звонит в форт Тинадеши. В трубке слышится брякающий металлом голос сержанта-телефониста. Сержант изумлен: ее ждали, но не так скоро. Впрочем, ей улыбнулась удача: генерал Бисвал в крепости, как раз вернулся после инспекционной поездки по укреплениям и крепостям, и да, он сможет сегодня уделить ей время.

— Если, конечно, машина сумеет доехать и забрать вас вовремя, генерал, — добавляет сержант.

— А с чего бы ей не доехать вовремя?

— Видите ли, из крепости в город ведет только одна дорога, и качество покрытия… сильно варьируется. Это единственная дорога в городе, по которой может пройти автомобиль, но ехать все равно долго.

— Значит, с собой горячий чай не брать, а то на коленки прольется?

— Именно так, генерал.

— Отлично…

Автомобиль подъезжает, и его реально трудно разглядеть под слоем грязи, мха и гравия. Так рачки и ракушки облепляют киль корабля. Молодец она, что догадалась надеть не парадную форму, а рабочую.

— Проклятье, — говорит она вылезающему из кабины водителю, — мы колеса-то по дороге не потеряем?

И тут она смотрит на парня и задумывается: откуда она его знает? Молодой, невысокий, но крепко сложенный, бородка аккуратно подстрижена. Был бы красавец, если бы не безвольный подбородок… Но она явно его знает. И он знает ее, иначе бы не лыбился так радостно.

Он споро отдает честь:

— Доброе утро, генерал. Готовы к поездке? Прошу на борт!

— Я тебя знаю, — говорит она, подступая поближе. И тут — раз! И ее осеняет. — Твою мать! Старший сержант Панду, нет? Из Мирграда! Это же ты?

Парень расплывается в счастливейшей из улыбок. Он так и светится от гордости.

— Да, мэм. Рад вас видеть.

Она помнит его лучше, чем остальных солдат, которые служили в Мирграде под ее командованием: Панду капитанил в команде гребцов, которые тренировались летом на Солде. Мирградцы их терпеть не могли и постоянно жаловались. А еще она запомнила его, потому что парень был отличным фехтовальщиком. Сама она неплохо владела клинком, но текучую грацию, с которой работал мечом Панду, ни с чем не перепутаешь.

— Ты, я смотрю, подрос и вытянулся, — говорит она. — Какого лешего ты тут делаешь?

— Да машину в основном вожу, мэм, — бодро отвечает Панду. — Оказалось, не так-то уж много солдат здесь в автомобилях понимает, так что эту почетную обязанность возложили на меня, мэм.

Она по старой привычке быстро оглядывает Панду: руки-ноги целы, щеки не запавшие, значит, питается хорошо, зубы от цинги не шатаются. Так-так-так, спокойно, он больше не твой. Он теперь Бисвала. А может, он сам по себе солдат.

— Надеюсь, ты стал водить лучше, сержант. Мне бы наверх доехать, да побыстрее, но очень хочется добраться до базы живой и здоровой.

Панду широким жестом распахивает перед ней дверь:

— Дорога — струна ваши, — это в Сайпуре есть такой музыкальный инструмент, а машина — мой лук. Садитесь, мэм, я доставлю вас в расположение части в наилучшем виде.

— Языком ты чешешь бодро, — говорит Мулагеш, забираясь в кабину, — посмотрим, какой из тебя водитель…

Десять минут спустя Мулагеш разглядывает из окна машины Вуртьястан: пейзаж прыгает у нее в глазах вместе с машиной, то взлетающей вверх, то зарывающейся носом прямо как лодка в шторм. За окном проносятся палатки, юрты, выгребные ямы и проулки, какие-то хибары, которые вот-вот снесет здешний ветер. А среди всего этого трущобного безобразия высятся странные камни, похожие на полуразвалившиеся курганы-каирны. Камни стоят ровными рядами вдоль берегов Солды, и что-то в них есть такое тревожно-необычное, хотя не вдруг поймешь что…

— Проклятье, натуральный лагерь беженцев, — бормочет Мулагеш.

— Так бы оно и было, генерал, — отвечает Панду, — если бы не это.

И он тычет пальцем в каирны.

— Что ты имеешь в виду?

Она присматривается к очередной куче камней, мимо которой они как раз проезжают. А каирн-то гораздо выше, чем кажется издалека: в нем двадцать, а то и все тридцать футов. Сверху что-то такое круглое, что это? Да это же голова! Бугорки пустых глаз, вот нос круглится… Она присматривается к остальным, разглядывает наросты дерна на их вершинах — да они все такие же…

— Статуи, — говорит Мулагеш. — Это же статуи, правда?

— Да, прежде это были статуи, — кивает Панду. — Ходят слухи, что раньше тут Стражи реки приветствовали тех, кто проплывал вниз по течению в ворота Старого города.

И он кивает на нависающие над рекой пики.

— Климат у них сменился, теперь им не сладко…

Интересно, как оно раньше все выглядело… Высокие человеческие фигуры стояли над берегами, по-королевски величественные, а теперь… что от них осталось? Бесформенные, разбитые кучи камней, обращенные мертвыми лицами к отсутствующему городу…

— И как оно, жить в тени этих штук?

Они уже поднялись к самым вершинам скал. Над горизонтом грозовым облаком вырастает форт Тинадеши — огромный, темный, влажно поблескивающий бастионами, щетинящийся, подобно гигантскому дикобразу, пушками.

— Думаю, станцам не привыкать жить так — под прицелом крупного калибра, — говорит Панду.

— Станцам?

— Э-э-э… да. Мы так местных называем, мэм.

Мулагеш хмурится. Слово оставляет во рту противный привкус. А может, это все нависающий над дорогой форт…

Когда они подъезжают к первой линии колючей проволоки, Мулагеш замечает к северо-западу от крепости, не далее чем в двух милях от ее стен, любопытное сооружение. Выглядит оно совершенно безобидно — скучное и маленькое бетонное здание, однако вокруг него торчит едва ли не больше, чем в целой крепости, охранных вышек. И колючей проволоки вокруг него намотано чуть ли не в два раза больше, чем вокруг форта.

— Это что за хрень такая? — интересуется Мулагеш. — Это ж скоко колючей проволоки на периметр пошло, страшно подумать…

— Я так думаю, они хотят еще один форт построить, генерал, — говорит Панду. — Ну, во всяком случае, так говорят. Но пока не особо у них дело продвинулось.

Мулагеш согласно кивает: она прекрасно знает, что это легенда — интересно, Панду в курсе или нет? Маленькое серое зданьице, похоже, стоит над тем самым месторождением.

— Панду, а как тебя сюда занесло? — спрашивает она. — После Мирграда ты мог бы выбрать место получше.

— Ну, когда генерал Бисвал здесь принял командование, я не смог удержаться. Он же и у вас раньше был командиром, да? Я служил под вашим командованием, мэм, и получил страшно полезный опыт. Наверное, я решил и дальше опыта набираться, мэм.

— Зачем это?

— Ну… — Панду мучительно подбирает слова. — Нынче настоящих героев прошлых лет в строю осталось — раз-два и обчелся. А когда они выйдут в отставку, все забудут, как оно на самом деле все было.

Мулагеш смотрит в окно на ощетинившиеся темными елями голые холмы и пытается не думать о том дне, когда впервые увидела такие елочки.

— Да. Это будет весьма печально…

* * *

Форт Тинадеши назван в честь знаменитой изобретательницы Валлайши Тинадеши. Это одно из самых старых сайпурских укреплений на Континенте — наполовину это крепость, наполовину военная база. Внушительная береговая батарея, отвесные стены, просторные казармы, и все это опутано рядами и рядами колючей проволоки — форт Тинадеши стоит памятником мрачному величию и одновременно строительному гению: чего в нем только нет и ко всему он готов — ведь здесь, в Вуртьястане, может случиться все что угодно. Истинно, здесь из беспорядка рождается грандиозный и благородный порядок, — так размышляет Мулагеш, пока авто еле-еле ползет через ворота, нависающие над ними темными стенами.

Интересно, что об этом думала Сумитра Чудри. Мулагеш читала ее досье, покачиваясь на борту «Кайпи». Девушка отслужила полтора года в армии — обычное дело для того, кто хочет потом попасть в министерство. За это время она умудрилась отхватить Серебряную звезду и Золотое перо за «выдающуюся службу» — все за действия во время «беспорядков» (на самом деле речь шла о нападении континентцев на блокпост).

Уж кто-кто, а Мулагеш точно знает, что скрывается за сухим канцеляритом представления к наградам. Она выстрелила и убила кого-то. Потому что этого потребовала обстановка. А вот и представление к Серебряной звезде — Чудри ранили в ходе перестрелки.

Да, подтвердил тогда Питри. Девушка получила болт в левое плечо. Да, когда континентцы напали на блокпост. Всадили прямо над ключицей. Она чуть не умерла, но сумела выдрать болт после того, как получила ранение.

Ничего себе. Будучи тяжело раненной, взяла и вытащила из себя болт, которым ее едва насмерть не прибили? Суровая дама. Или ей очень повезло.

Питри немножко помолчал. И сказал, что, судя по тому, что говорят о Сумитре, дело не в везении. А в том, что да, женщина непростая, угу.

Панду паркуется, они заходят в форт. Внутри влажно, все дышит могильной сыростью, коридоры широченные, лесенки заворачиваются узкими спиральками. А ведь эта часть крепости строилась еще во времена каджа — иначе с чего ей быть такой… старомодной, чтобы не сказать — конструктивно дефективной. Мулагеш приходилось видеть много крепостей в проекте и в реальности, и здесь просчеты так и бросаются в глаза: вот эта лестница узковата, при эвакуации начнутся проблемы, окна слишком большие, хорошо простреливаются, так и тянет пригнуться, когда мимо идешь.

— Куда мы? — спрашивает Мулагеш, шагая вверх по бесконечной спиральной лестнице. — Я думала, Бисвал здесь.

— А он и здесь, мэм, — отвечает Панду. — Он в гнезде, прямо над нами.

— В чем он?

— В гнезде. Прошу прощения, в вороньем гнезде. Генерал Бисвал любит говорить, что думает глазами, так что ему нравится, когда из окна открывается хороший вид.

Вот о чем он, демон его забери? Но тут сверху просачивается сероватый свет, и они выбираются в круглую комнату со стеклянными стенами — такие обычно оборудуют на верхушках маяков. Мулагеш выглядывает в окно, голову тут же ведет: ну и высота! Вся крепость как на ладони где-то в трехстах футах под ней…

— Генерал Бисвал, — произносит Панду. — Генерал Мулагеш.

Мулагеш оглядывается. Комната, похоже, умостилась на вершине самой высокой башни форта, и ее превратили в походный офис: вон письменный стол, на окнах наклеены карты региона — и многие ей очень знакомы… Карты настолько яркие и подробные, что взгляд на мгновение путается, и только спустя минуту она понимает, что за столом сидит кто-то в оранжевом тюрбане.

Этот кто-то ворчит и медленно разворачивается в своем кресле. И смотрит на них.

Мир вокруг генерала Мулагеш начинает медленно вращаться.

Как же он изменился. Да, что-то в нем осталось от Бисвала прежнего — широкоплечего, крепко сложенного молодого человека, но теперь он раздался в поясе и в животе, аккуратно подстриженная, ухоженная бородка снежно-белая, а на переносице сидят очочки в тоненькой оправе.

А вот глаза остались прежними: они такие же бледно-бледно-серые, глубоко посаженные и смотрят настороженно, словно из щели дзота.

Генерал Лалит Бисвал улыбается — не очень-то весело, надо сказать, — и поднимается на ноги.

— Во имя всех морей, — говорит он. — Во имя всех морей, Турин! Турин, это правда ты? Сколько же лет прошло? На вид ты старуха старухой, и не признаешь сразу!

— На себя посмотри, — усмехается Мулагеш. — Теперь-то я понимаю, почему мне не хочется встречаться с бывшими коллегами. Смотрю на вас и вижу, в какую старую развалину я превратилась.

Он пожимает ей руку — что ж, и это в нем не поменялось: у него пальцы человека, предназначенного судьбой либо строить, либо разрушать. И тут, к ее изумлению, он ласково привлекает ее к себе и заключает в объятия — прежде за ним такого не водилось…

— Мне плевать, — говорит Бисвал. — Жалко, что мы с тобой раньше не встретились…

Он берет ее за руки и всматривается в лицо — ни дать ни взять отец, разглядывающий вернувшегося из частной школы-интерната ребенка.

— Я себя чувствую старым въедливым кротом. Неужели то, что было, действительно было? А погляжу на тебя — и как ветром сдувает такие мысли…

Мулагеш пытается обнять его в ответ, но получается не ахти: левая рука болит, а правая то и дело непроизвольно сжимается в кулак. А он пахнет почти так же, как раньше: мускусный мужской, но не неприятный запах, что-то в нем есть от можжевеловых ягод и сосновой хвои. Но даже слабый след прежнего его аромата тут же тащит за собой шлейф воспоминаний и других запахов: дыма, пепла, дождя, навоза, тухлой еды, гнилого мяса, — а с ними приходят и звуки: пронзительные крики и бормотание пламени.

«Не забывай, где ты, Мулагеш. Не забывай, где ты находишься».

Бисвал отпускает ее.

— Старший сержант Панду, вы свободны. Не стоит молодым смотреть, как старики жалеют друг друга. — И он одаривает Мулагеш веселой улыбкой. — Как насчет чашечки чаю? За чаем мы наконец-то забудем о проблемах этой мерзкой дыры.

* * *

— Как говорил один мудрец, — произносит Бисвал, разливая чай, — если пастух спит со своими козами, однажды он начнет сам болтать по-козьи. И тогда — кто скажет, где пастух, а где козы?

В окна барабанит дождь. Вот это ощущение, что башня раскачивается вместе с комнатой, — правда? Или игра воображения? Нет, нет, башня не может ходить ходуном у них под ногами…

— Ты считаешь вуртьястанцев козами? — интересуется Мулагеш, наблюдая, как над краем чашечки лениво клубится пар.

— Нет, — отвечает Бисвал, наливая чаю себе. — Я считаю, что для них это незаслуженный комплимент.

Голос у него точно не изменился: по-прежнему такой же низкий и хрипловатый, словно корабельный брус поскрипывает на волнах. И манера разговаривать осталась той же: словно бы ему не очень хочется, но надо же произнести до конца реплику. Беседуешь с ним как с бульдозером: медленно, но верно он прет на тебя.

— Какая обстановка в городе?

— На первый взгляд все просто. Министр Комайд желает построить порт, так? Расчистить русло, обеспечить проход вверх по реке, полностью изменить Континент, так?

— Ну и?

— Проблема в том, как это все отражается на местной политике — если к здешнему козьему месиву применимо это слово, оно для них слишком цивилизацией отдает. Все дело в давнем соперничестве.

И он показывает на развешанные по стеклянным стенам карты. На одной из них — районы по берегам Солды и выше в горы, каждый обозначен своим цветом.

— Вуртьястанцы, Турин, бывают двух видов. Те, кто живет в горах, и те, кто селится на берегах реки. Те, что у реки, — они богатые, толстые и счастливые. У них лучшие пастбища, и они нещадно обирают тех, кто желает переправиться через Солду. А вот те, что в горах… В общем, у них все сложно: жизнь тяжелая и всегда была тяжелой. Поэтому у них вошло в привычку драться за более плодородные участки земли.

— И что?

— Это правильный, разумный вопрос. И что нам до этого? Какое отношение вся эта козья бредятина имеет к строительству порта? Кому какое дело до этих долбанов? Но, к сожалению, если мы хотим открыть порт, нам придется сосуществовать с этими людьми. Если мы расчистим русло и река станет судоходнее, кому мы наступим на больную мозоль?

Мулагеш морщится и кивает:

— Вот оно что.

— Именно. Прибрежные племена хотели бы прибрать к рукам новые земли, чтобы туда переселиться. Однако единственные плодородные земли дальше от рек принадлежат горным племенам — точнее, это единственные пахотные земли, которые принадлежат горным племенам. И это очень беспокоит горные кланы. Беспокоит настолько, что они нападают на поезда с военными грузами, воруют взрывчатку и винташи, а потом берут это все в ручки и айда воевать. Это настолько их беспокоит, что они разоряют и жгут приграничные поселения. Это настолько их беспокоит, что они взяли и прямо в лоб выстрелили предыдущему военному губернатору этой сраной провинции. Вот насколько их это все беспокоит.

— Это, мать твою, сильное, я скажу, беспокойство какое-то…

— Очень, очень сильное, — кивает он. — Я здесь уже год с небольшим, и мне предстоят переговоры с вождями племен. Хочу, чтобы они перестали убивать друг друга. И нас заодно. Но я не сильно надеюсь на успех. Кстати, хорошо, что ты в походной форме. Не стоит сильно выделяться в массе солдат и светить погонами. Тинадеши выглядит надежным, однако это все равно передний край. В холмах сидит куча народу, которая с радостью откроет прицельный огонь по твоим аксельбантам.

— А как ты здесь оказался? Предыдущего командующего застрелили, и они обратились к тебе?

Бисвал словно бы сдувается.

— Нет. Не совсем так. Я… преподавал. Преподавал военную историю в Академии Абхишек. Другими словами, меня… на полочку поставили.

Мулагеш кивает. «Поставить на полку» — так в армии говорили о солдатах, оперативниках и офицерах, которых теоретически не отправляли в отставку или в запас, а как бы задвигали в угол. И забывали про них. На полку можно было попасть по ряду причин: вызвать неудовольствие политиков, провалить операцию или совершить какую-нибудь непростительную ошибку… А некоторых отправляли на полку просто из-за возраста. Постарели — с глаз долой. Очень мало кто отправляется на полку добровольно. Как она… «И даже это у тебя не вышло сделать по-человечески, Мулагеш…»

— Никто не хотел сюда ехать, поэтому мне дали второй шанс, — выговаривает Бисвал. — Я должен был понять: если они мне это предлагают, соглашаться не надо. Тут все слишком непросто, и на мне тяжким грузом висит ответственность за сотни душ…

Мулагеш взглядывает на карту с укреплениями Вуртьястана:

— Сколько всего?

— Семь тысяч здесь, в Тинадеши. Четыре — в форте Хаджи, где эти ребята больше всего любят нападать на поезда — вот здесь, прямо к северу от горных районов. Три с половиной тысячи в форте Лок. Еще больше — на границе с Жугостаном. А всего под моим командованием оказалось двадцать три тысячи солдат, Турин. Это много, но нам нужно еще больше.

— Еще больше?

— Да. Контингент слишком рассеян по фортам и укрепрайонам. Мой предшественник попытался атаковать базы мятежников в горах, но потерпел прежалкое поражение. И оно стоило ему жизни. На данный момент военный совет предписывает исключительно оборонительные действия. Удерживать занятое. Строить укрепления. Защищать гавань. Словно мы им там нужны — дрейлинги сюда почитай что армию прислали. У них даже многоствольный пулемет есть на вооружении.

— Вот как. — Мулагеш делает про себя мысленную отметку. — Даже многоствольный пулемет, ничего себе.

— А еще огнестрел каким-то образом оказался у станцев. — И Бисвал бросает короткий — слишком короткий взгляд — на «карусель» у нее в кобуре. — Ненавижу их, Турин. Ненавижу эти новые пушки, а они теперь повсюду.

— Никогда не думала, что ты такой технофоб, — замечает Мулагеш.

— А я и не технофоб вовсе, — рычит он. — Но эти штуки… из них убить человека — раз плюнуть. С арбалетами все ведь не так просто было: поправка на ветер, все такое, ветер чуть сильней стал — вообще пиши пропало, стрелять невозможно. Да и не больно далеко ты мог выстрелить. Но вот винташи… Раз — и все поменялось: от арбалетов мы перешли к полностью автоматическому оружию… Убить и умереть стало слишком просто, Мулагеш…

— У нас всегда была возможность открыть их производство, — говорит Мулагеш. — Мы просто не могли вывести его на нужную мощность.

— Лучше бы мы это производство вообще не открывали, — злится Бисвал. — Ты что, из новообращенных, Турин?

— Не можешь победить — возглавь. Особенно если у тебя вот такие вот небольшие проблемки с конечностями. — И она поднимает протез.

— Да, — горько кивает он. — Я слышал о том, что случилось. Мне очень жаль.

— И мы оба знаем, что ничего особенного там не случилось. К тому же я жива. Жива — вот и хорошо, многие и того не имеют…

— Да. Ты права. Ты всегда хорошо определяла приоритеты, Турин. Я был очень удивлен, когда мне сказали, что ты ушла. Почему ты ушла, Турин?

Она подчеркнуто равнодушно пожимает плечами:

— Они хотели, чтобы я была тем, кем я не являюсь.

— Вот оно что. Политиком, правильно я понял?

— Что-то вроде этого.

— А теперь ты здесь на обзорной экскурсии, — говорит Бисвал. — Впервые слышу, чтобы на экскурсию отправляли к нам. Почему тебя прислали именно сюда?

— Я отдавила кучу ног в дорогих ботинках, когда уходила, — вздыхает Мулагеш. — Они могли бы просто забыть о наших… расхождениях, но они не забыли. Я даже не думаю, что они хотели меня отправить с каким-то реальным поручением. Думаю, меня сюда послали с надеждой, что тут-то я и упокоюсь…

Взгляд Бисвала разом затуманивается:

— Да. Я… я о таком тоже думал. Возможно, они просто хотят избавиться от нас. Мы с тобой еще живы — неудобно как-то, не находишь?

Она молчит, не зная, что сказать. Ее подташнивает. Десять лет она ни с кем это не обсуждала и никогда не хотела, чтобы тему подняли вот так откровенно в беседе, тем более в беседе с человеком, который ими командовал. Командовал ими тогда, когда все это случилось.

Она хотела забыть. И у нее даже неплохо получилось. Миру совсем не следовало напоминать ей о том, что Желтый поход действительно имел место…

К счастью, их прерывают: кто-то поднимается вверх по лестнице. Мулагеш оборачивается: входит сайпурский офицер в возрасте за сорок. По шевронам на форме понятно: она — капитан первого класса. А еще по всему виду женщины — выдающийся вперед подбородок, напряженные плечи, широко расставленные ноги — ясно: она смертельно опасна. В любой момент готова нанести или отразить удар. Волосы увязаны в узел, такой тугой, что, кажется, натягивает кожу лба. А на месте пробора — странная светлая полоса. Хотя нет — это широкий шрам, словно кожу содрали одним длинным движением. Однако взгляд у нее неподвижный, спокойный — взгляд солдата, побывавшего во множестве боев, причем самого жесткого и грязного толка.

Выбравшись с лестницы в комнату, капитан лихо разворачивается на каблуках и отдает честь:

— Генерал Мулагеш. Для нас честь принимать вас здесь, в Тинадеши.

— А, Надар. Ты нашла меня, — кивает Бисвал.

— Когда вы в Тинадеши, генерал, то почти всегда находитесь в гнезде.

И она осуждающе поглядывает по сторонам:

— Хотя я и против этого.

— Турин, познакомься с капитаном Киран Надар, командующей гарнизоном форта Тинадеши. Надар не нравится, что я здесь расположился. Она думает, что станцы опасны и могут этим воспользоваться. Однако я сижу здесь именно по этой причине — я знаю, что они опасны. — И он смотрит на восток, где высятся ощетинившиеся утесами розовые пики гор Тарсил. — Отсюда открывается прекрасный вид на расположение возможного противника.

— Я полагаю, что это место — нечто вроде музейного экспоната, — говорит Мулагеш, поднимаясь и оглядывая комнатку. — Гнездо строили до того, как артиллерия и огнестрел стали дальнобойными…

— Именно, — соглашается Надар. — Наш предыдущий командир погиб от руки снайпера — да будет его сон мирным, — и потому я нервничаю всякий раз, когда генерал Бисвал решает выпить здесь чаю.

— Возможно, мне нравится проводить время в старинных частях крепости, — продолжает Бисвал, — потому что они мне напоминают о временах, когда мы четче представляли цели нашего здесь пребывания.

Надар опускает глаза. В комнате повисает неловкое молчание.

— Потрясающее место, — пробует снять напряжение Мулагеш, но ее слова беспомощно повисают в воздухе.

— Не сомневаюсь, генерал, что вы видели множество гораздо более современных укреплений, — в голосе Надар звенит уязвленная гордость, — однако здесь мы вынуждены обходиться тем, что имеем.

— Однако часть форта выглядит вполне современной.

Мулагеш переходит на западную сторону комнаты, выходящую на океан и скалы. А перед скалами пуговкой торчит непонятное квадратное зданьице, которое она видела на подъезде. Зданьице, опутанное километрами колючей проволоки.

— А это что еще за демон знает что?

— Мы хотели расширить форт, но не вышло, генерал, — быстро отвечает Надар.

— Расширить форт?

— Да, генерал.

Мулагеш пристально смотрит на нее:

— Нет.

Надар уже не выглядит столь уверенной в себе, Бисвал с непроницаемым выражением лица переводит глаза с одной женщины на другую.

— Я видела, как расширяют укрепления, капитан, — говорит Мулагеш. — Много раз. И это — не тот случай. К тому же в свое время я наблюдала много предложений и просьб расширить форт Тинадеши. Ни одно из них не было утверждено. А строительство этого здания явно получило добро.

Надар смотрит на Бисвала, а тот отвечает ей красноречивым взглядом: мол, я же тебе говорил. Надар сердито хмурится и отвечает:

— При всем уважении, генерал, — и я думаю, вы меня правильно поймете, — это военная тайна, и я полагаю, что вы не имеете к ней допуска.

— Возможно, капитан. — И она подчеркнуто небрежно роняет: — Так это связано с металлом?

Надар вздрагивает так, словно ей отвесили пощечину:

— Ме… металлом?

— Ну да. Металлом, который вы тут нашли.

— Но как… как вы… — Надар пытается взять себя в руки. — Как вышло, что вы, генерал… э-э-э… информированы об этом?

— Я видела кое-какие отчеты еще во времена, когда заседала в Военном совете.

Это, конечно, вранье, но, поскольку люди обычно слабо себе представляют, чем занимаются и что знают влиятельные чиновники, в такую ложь легко поверить.

— Видимо, все произошло до того, как вашу тайну сделали особо секретной тайной. Я полагала, что речь идет о какой-то местной любопытной находке, только и всего. Однако если все вдруг сделалось таким невероятно тайным, да еще и обернутым в столько слоев колючей проволоки… что ж, наверное, это действительно крайне любопытная находка.

В комнате повисает долгое молчание.

Бисвал откидывается в кресле и хмыкает.

— Время было милостиво к твоему разуму, Турин. Ты поумнела с тех пор, как я тебя видел в последний раз.

— Полагаю, это комплимент, сэр, — отвечает Мулагеш.

— Генерал Бисвал, — говорит красная как рак Надар, — я… я не думаю, что приказы касательно конфиденциальных сторон нашей деятельности здесь — это нечто смешное! Если произошла утечка, мы обя…

— Я помню, как однажды молодая капитан очень тактично сказала мне, — перебивает ее Бисвал, — что приказ есть приказ, ему нужно повиноваться, однако мы тут, а Галадеш — в тысячах миль отсюда.

Надар краснеет еще сильнее.

— И все же это очень серьезно. Даже если лицо, которому разгласили конфиденциальную информацию, — генерал Мулагеш. Я считаю, что если она знает, то, вполне возможно, кто-то еще осведомлен об этом. А это уже ставит под угрозу конфиденциальность информации.

— Вы правы, капитан, — говорит Бисвал. — В то же время утечка произошла не по нашей вине — и я с удовольствием сообщу об этом в Галадеш. Возможно, нам следует поблагодарить генерала Мулагеш за то, что она вообще поставила нас в известность об этой утечке.

— Я здесь всего лишь с «обзорной экскурсией», — говорит Мулагеш, — и я не хотела бы создавать вам помехи.

— А ты и не создаешь, — пожимает плечами Бисвал. — Помехи создает этот проект. Однако нам необходимо обеспечить секретность, а лучший способ ее обеспечить — это четко обозначить, что, собственно, в проекте секретного. Капитан Надар, будьте добры, передайте генералу Мулагеш для ознакомления все документы касательно операции «Ковчег Молний».

Надар морщится, словно только что проглотила ложку какого-то отвратительно горького лекарства.

— Я не хочу больше тратить время на обсуждение этой невероятной глупости, — спокойно говорит Бисвал, поднимая обе ладони. — Пожалуйста, Надар. Покажи ей, на что наше правительство спускает деньги. Пусть она прочитает про эту дурацкую эскападу, из-за которой нам отказали в финансировании новых укреплений, припасов и увеличения личного состава.

— При всем уважении, генерал, — говорит Надар, — это грубейшее нару…

Тут она осекается — с бастионов доносятся легкие хлопки. Мулагеш встревоженно интересуется:

— Это выстрелы?

Однако Бисвал с Надар не выглядят удивленными. Бисвал смотрит на часы:

— Ах да. Я и забыл.

— Какого демона? Что это было? Звучало как залп из винташей!

— Так оно и есть. — Бисвал вынимает подзорную трубу и идет к стеклянной стене. И наводит трубу на восточный двор, отделенный от остальных укреплений многочисленными оградами из колючей проволоки. — Это наша обычная, так сказать, рутинная деятельность здесь.

И он передает Мулагеш подзорную трубу. Она быстро понимает, куда нужно смотреть. И хотя над плацем еще плавает пороховой дым, понятно, что там произошло.

С одной стороны двора выстроились девять сайпурских солдат с винташами. С другой — высокий земляной вал, песок у его подножия мокрый и темный. Что-то там лежит в грязи, уже безвольное и сжавшееся, а двое сайпурских солдат подбегают и утаскивают это что-то. Что-то оставляет за собой длинный кровавый след.

— Они напали на блокпост, — поясняет Бисвал. — Застрелили двоих солдат. Мы захватили их по чистой случайности — на них наткнулся возвращавшийся патруль.

Двое солдат выволакивают грязного, скрюченного континентца с заплывшим от побоев лицом. Завязывают ему глаза и ставят перед валом. Между ногами человека появляется темное пятно — от мочи.

— Вы их расстреливаете? — спрашивает Мулагеш.

— Да, — кивает Бисвал. — Мы тут не в Мирграде, Турин. Здесь нет закона — точнее, здесь есть только племенные законы. Судов тоже нет. Точнее, есть только военные трибуналы. А тюрьма в форте крохотная и старая. Мы не можем себе позволить долго содержать там людей.

Командир выкрикивает команды. Девять солдат поднимают винташи.

— Здесь, в Вуртьястане, — говорит Бисвал, — мы вынуждены обходиться тем, что имеется.

Воздух двора заплывает дымом. Континентец падает ничком. В этот раз звук выстрелов долетает до них с некоторым опозданием.

Мулагеш опускает подзорную трубу и медленно передает ее Бисвалу.

— Возможно, теперь ты понимаешь, — говорит Бисвал, — что у меня есть по-настоящему важные дела. И мне не до каких-то там секретных научных экспериментов. Капитан Надар! Прошу, проведите генерала Мулагеш в лаборатории. Возможно, прежде, чем она выйдет на пенсию, она сумеет уведомить совет, насколько смехотворен весь этот проект. Насколько неудобоносимо для нас это бремя. А когда отведете, возвращайтесь и доложите обстановку на восточном периметре укреплений. Нам нужно заниматься настоящими делами — так-то.

* * *

Мулагеш спускается вниз и видит Надар — та все еще пытается принять приличествующее случаю спокойное выражение. Потом капитан неловко откашливается:

— Я прошу прощения за то, чему вы стали свидетелем, генерал. Должно быть, вам было неприятно смотреть на это.

— Это точно, — мрачно отвечает Мулагеш.

Конечно, ей приходилось присутствовать на казнях в Мирграде — в том числе и на тех, где приговор подписывала она сама. Однако там все было обставлено с определенной торжественностью, а сама казнь совершалась в присутствии важных гражданских лиц и чиновников. А здесь… словно мусор выкинули…

— Однако я согласна с ним, — говорит Надар. Она идет по коридору, Мулагеш за ней. — Операция «Ковчег Молний» для нас — огромное бремя, не только ненужное, но и практически непосильное.

— Но?

— Но… Бисвал… как бы это сказать… игнорирует любой вопрос, не связанный с непосредственной угрозой форту.

— Ну что ж, его предшественника застрелили во время боя, так что я прекрасно понимаю, почему секретные геологические изыскания не стали главным его приоритетом…

— Генерал Рааджаа… Да, он был прекрасным командиром, генерал. Им искренне восхищались. Когда он погиб, многие по-новому взглянули на то, что мы здесь делаем.

Она решительно отмахивается от призрака прошлого и начинает спускаться по длинной лестнице.

— Что вы знаете о «Ковчеге Молний», генерал?

— Я знаю, что речь идет о металле. Знаю, что металл — в земле. В общем, это все. Я даже не знала, что операцию по его добыче уже наделили хитромудрым именем.

— Понятно. А что вам известно об электротехнике, генерал?

— Ничего. Даже меньше, чем ничего.

— Что ж, это упрощает дело, — кивает Надар. — Меньше вопросов будете задавать.

Они идут по коридору к дверям лаборатории. Вдоль потолка протянуты трубы, и все они посвистывают, побулькивают и попискивают.

— Вы, наверное, в курсе, что на электротехнику возлагаются большие надежды. Что мы ждем великого технологического прорыва в этом вопросе. Прорыва, который станет великим благом для нашей страны.

— Я читала об этом время от времени. Однако мне казалось, что Валлайша Тинадеши уже пыталась что-то такое сделать и потерпела фиаско.

— Да, но она только подступилась к проблеме. А теперь, как вы могли видеть в Галадеше, электричество проведено во множество зданий и домов.

— Да, — кивает Мулагеш. На самом деле ей никогда не нравился электрический свет. При нем так бросаются в глаза все морщины…

— Главная проблема сейчас — это проводимость, — говорит Надар. — У нас есть уголь, у нас есть гидроэлектростанции. Однако получить источник электроэнергии, который бы соответствовал потребностям сайпурской промышленности… С этим пока сложно.

И она распахивает деревянную дверь с другой стороны коридора. Внутри обнаруживается белоснежная лаборатория, доверху набитая сверхсовременным оборудованием: насосы, процессоры и что-то, к чему подключено огромное количество трубок и трубочек. Четверо лаборантов сидят над стеклянными блюдами с разномастными горками какого-то серого, ничем не примечательного порошка. Они с удивлением поднимают глаза на вошедших.

— Лейтенант Пратда, — говорит Надар. Один из служащих лаборатории встает по стойке «смирно» и отдает честь. — Это генерал Мулагеш. Она осматривает крепость. Не могли бы вы ввести ее в курс дела? Я имею в виду технические детали.

Пратда — долговязый, чем-то смахивающий на старенького павлина человек — выступает вперед и отдает честь непосредственно Мулагеш.

— Конечно, генерал. Большая честь видеть вас здесь. Насколько мне следует углубиться в технические детали?

— Дайте самое общее описание! — поспешно говорит Надар. — И обойдитесь в этот раз без графиков, лейтенант.

— Я понял, — кивает Пратда. И закусывает губу. — Но, капитан, дело в том, что я тут доработал один график и сейчас он очень хорошо проясняет, как…

— Никаких графиков, лейтенант, — жестко повторяет Надар. — Просто общее описание. На пять минут максимум.

— Конечно, капитан. — И он задумывается на мгновение, а потом говорит: — Что ж, в таком случае лучше показать все наглядно. — И он разворачивается к лаборантам: — Будьте добры, подготовьте мне все для опыта Аамди.

Одна из помощников вскакивает и принимается рыться под столом, затем вытаскивает очень длинную, больше чем в два фута, лампу, объемную батарею и два пучка толстых кабелей.

— Благодарю, — произносит Пратда и относит все к толстой двери с надписью «Лаборатория № 4». — Прошу за мной, генерал, — оборачивается он через плечо.

Мулагеш идет следом, но Надар не спешит за ней.

— Я уже видела это представление, генерал, — поясняет она. — Я, если вы позволите, побуду здесь в коридорчике.

Не знающая, что и думать, Мулагеш заходит в лабораторию.

— Пожалуйста, плотно прикрывайте дверь, — предупреждает Пратда. — Благодарю, генерал.

А дверь-то изнутри — стальная, словно от взрыва должна уберегать…

— А нам… э-э-э… следует от чего-то беречься?

— Уверяю, опыт совершенно безопасен. Итак, вот перед нами два обычных предмета — лампочка и батарейка. Аккумулятор большой, и мощность у него серьезная. А лампа — от уличного фонаря в Галадеше, так что у него тоже большая мощность, и свет от него очень-очень яркий. Я понятно выражаюсь?

Мулагеш утвердительно бурчит.

— Прекрасно. Итак, вот эти кабели — из обычной меди. Такой, которую используют в электроприборах. Если я подсоединю их к контактам аккумулятора… вот так… а другим концом, понятное дело, к основанию лампы…

Лампа лежит на лабораторном столе. Она тут же загорается бледно-желтым, но Пратда поправляет кабель, и вот она уже неярко, но вполне прилично освещает темноватую комнату.

— Ну вот, — кивает Пратда. Убирает кабели, и свет гаснет. — Все работает, ток идет от аккумулятора к лампе. Тем не менее потери при прохождении велики — и лампа горит не слишком ярко. Однако вот эти кабели, — он поднимает их, и тогда Мулагеш видит: на них ярко-красные метки, — из сплава обычной меди с недавно открытым элементом.

— И что это за элемент?

— Обнаружен в окрестностях Вуртьястана совершенно случайно, — поясняет Пратда, присоединяя кабели к аккумулятору. — Мы вели вспомогательные работы для ЮДК, искали нужные для реконструкции гавани материалы. Тогда полагали, что проект затребует большое количество камня, поэтому мы рассматривали возможность строительства каменоломни рядом с крепостью. Инженеры копали землю и нашли… это. Рудную жилу, металл из которой оказался непохожим на все, что мы видели прежде.

Пратда поднимает голову и блаженно улыбается:

— Генерал, вы готовы?

Мулагеш кивает.

Он прикасается кабелем к основанию лампы.

И тут…

Мулагеш видит… взрыв. Только беззвучный. Взрыв невероятно чистого света. Она подавляет инстинктивный порыв броситься на пол — вокруг должны визжать снаряды, откашливая гильзы, грохотать другие взрывы. Но она стоит и смотрит.

Лампа наполняется жгучим белым светом, ослепительным, горячим, взрывным свечением, таким ярким, что Мулагеш практически чувствует его кожей. Настолько ярким, что бьющий в глаза свет простреливает ей навылет голову, и она вскрикивает, оборачивается — и вот стены тоже наливаются свечением, отражая жуткой мощи сияние.

Спираль лампы не выдерживает и лопается с громким «пух!». Мулагеш орет: «Демон тя забери!» и мгновенно прикрывается папкой — чтобы лицо не посекло разлетающимися осколками. Но стекло лампы не лопается — оно просто чернеет от сочащегося изнутри дыма. Пратда тоже стоит отвернувшись, но, когда он поднимает на нее взгляд, на губах его играет ошеломленная улыбка. Взгляд — блаженный, точно Пратда только что попробовал новый удивительный наркотик.

— Потрясающе, правда? — говорит он. — Мы назвали его тинадескитом. В честь инженера, как вы понимаете.

* * *

— Эта лампа, — поясняет Пратда и, не церемонясь, выкидывает ее в мусорное ведро, — должна выдерживать напряжение в 110 киломундов. Это такой термин. Проще говоря, освещать приличную площадь в обычном городском парке. И то, что тинадескит заставил этого монстра перегореть, — дело… необычное. Так или иначе, в сплаве тинадескита не так уж и много. Если вам интересно, генерал, — я готов вам продемонстрировать еще более любопытные вещи.

И он выходит, не оглядываясь. Она делает шаг следом, затем останавливается и поднимает аккумулятор. Он теплый. Переворачивает его и видит на основании наклейку — 90 км. Км — это киломунды, наверное. Она ни разу не слышала этот термин, но она же, с другой стороны, и не ученый…

— Хм… — произносит она.

Ставит аккумулятор на место и идет вслед за Пратдой.

Надар встречает ее улыбкой:

— Брови на месте, генерал?

— С графиками, кажется, было бы попроще… — бормочет Мулагеш.

— Ну будет вам, — все так же улыбается Надар.

— Как вы видите, проводимость — фантастическая, — говорит Пратда на ходу. — Просто фантастическая. Департамент реконструкции в этом очень заинтересован, не говоря уж о бесчисленных представителях промышленных предприятий и компаний. Хотя, конечно, мы предоставили им лишь самые общие сведения. Вы только подумайте: весь Галадеш можно запитать от одной небольшой электростанции, ну ладно, от нескольких! Представьте себе протянувшиеся на мили и мили провода и кабели из тинадескита! Вообразите фабрику, которую можно запитать от проводка не толще вашего пальца!

— Да уж, тут есть чему подивиться… — бормочет Мулагеш.

Они проходят мимо окна, за которым она успевает разглядеть странную лабораторию, полную микроскопов. Линзы, лампы, мотки проводов, масса колб. А вот и собственно он — лежит в стеклянном аквариуме. На вид — обычный графит.

— А как этот… материал… работает?

Пратда смущенно покашливает:

— Видите ли… пока идет научная дискуссия. Очень оживленная. Теорий много. Верная пока еще нами не найдена.

— То есть вы ни фига не знаете?

— Мы работаем над этим. Мы думаем, что это как-то связано с изменениями регулярной диэлектрической структуры или с колебаниями во вращении некоторых субъядерных…

— Короче, вы ни фига не знаете.

— Э-э-э… нет. Мы не знаем. Пока, во всяком случае.

Мулагеш, конечно, все это известно. Просто как-то неожиданно Пратда себя повел: раз — и смутился.

— Пратда и другие сотрудники научного отдела как раз над этим работают, — сообщает Надар.

— Я так понимаю, неясность задерживает внедрение этой штуки в промышленное производство, — замечает Мулагеш. — Нельзя же получать электроэнергию из источника, про который ничего толком не знаешь.

— Конечно, конечно, настоящий ученый должен сначала во всем разобраться! — кивает Пратда. — И мы пытаемся. Однако я знаю, что в Галадеше обеспокоены… — тут он качает головой, посмеиваясь, — хотя мы много — куда уж больше! — раз подтверждали, что волноваться не о чем. А они все твердят: а вдруг этот металл — божественный. Ну надо же, нашли о чем беспокоиться…

— А я их прекрасно понимаю, — говорит Мулагеш.

Надо не подавать виду, что ее об этих беспокойствах и волнениях как раз очень хорошо информировали.

— Да нет же, это совершенно невозможно! Во-первых, Божество этих земель Вуртья совершенно точно мертва. Как бы Сайпур стал свободным, если бы кадж не убил ее еще в начале войны, сами-то посудите? Но мы также провели многочисленные тесты согласно запросам Министерства иностранных дел! Мы множество раз пытались установить, не является ли сам материал или его воздействие божественным по своей природе, и все тесты оказались отрицательными! Эти тесты нам присылало само министерство!

— Ну ладно, но… хорошо, давайте вот еще что проясним. Этот… тинаде… как его там?

— Тинадескит.

— Вот. Помимо проводимости, этот тинадескит что-то такое необъяснимое делает?

— Ну… это зависит от вашего определения необъяснимости.

— Я бы определила это, — терпеливо выговаривает Мулагеш, — как что-то, что вы не можете объяснить.

Пратда отвечает не сразу. И упирается взглядом в левый верхний угол комнаты. Понятно. Придумывает, как бы вывернуться.

Очень, очень хочется, как деликатно выражаются в отчетах, «применить властный ресурс». То есть взять этого Пратду за грудки и вытрясти из него правду-матку, пока он тепленький. Она всегда так поступала с солдатами, которые начинали ходить вокруг да около. Была бы она сейчас в Мирграде да с полномочиями губернатора полиса…

Но ничего не поделаешь. Она здесь не главная. И прислали ее не за тем. Ее прислали не взять на себя командование и пройтись новой метлой. И не затем, чтобы отчитаться перед вышестоящими инстанциями. Она здесь не командует, она оперативник. Шпион. А эти ребята считают ее эдаким скучающим туристом, который здесь пробудет месяц, от силы — два, а потом навсегда исчезнет из их жизни.

Она скрипит зубами, и коренной с правой стороны явственно потрескивает. Тоже мне, нашли шпиона себе на голову…

Так. Как бы Шара поступила на ее месте?

Она бы держала его на крючке и ходила бы за этим тупым долбаном как привязанная.

Так что не надо хватать Пратду за грудки и орать «немедленно выкладывай всю правду, засранец!». Вот чем мы поинтересуемся:

— А как так вышло, что лампа на 110 киломундов перегорела, когда ее подключили к аккумулятору на 90 киломундов? Это же на 20 киломундов меньше, чем мощность лампы?

Пратда меняется в лице. Ага, понял, что не с дурочкой имеет дело. Капитан Надар тоже поднапряглась — не ожидала, что беседа примет такой оборот.

— Пратда, этот тинадескит проводит электричество, — спрашивает Мулагеш, — или генерирует электроэнергию?

Пратда надолго замолкает.

— Мы… мы еще не установили это.

— Понятно.

— Но в чистом виде он… увеличивает заряд. Существенно.

Мулагеш молчит. Пратда неловко переминается с ноги на ногу.

— А это возможно? — спрашивает она.

— Э-э-э… Нет.

* * *

— Эта тема… — вмешивается Надар, — она… немного щекотливая, генерал.

— Я это очень хорошо понимаю, — говорит Мулагеш. — Поверьте, я сама терпеть не могу, когда случается что-то… невозможное.

— Мы не готовы это объяснить, исходя из нынешней научной парадигмы, — соглашается Пратда. — Наших знаний о физике пока недостаточно. Электроэнергия действительно не может браться из ниоткуда. Что-то должно ее порождать, какой-то феномен. Но современная физика постоянно, день ото дня, эволюционирует. Мы каждый день узнаем что-то новое, — говорит он, ведя их обратно через лаборатории. — Это и есть цель проекта «Ковчег Молний». Наука подобна леднику: она наступает медленно, но неотвратимо. Но она непременно доберется туда, куда идет.

— Благодарю за речь, Пратда, — обрывает его Надар. — И за экскурсию. Она, как всегда, весьма информативна.

Пратда низко кланяется, благодарит за внимание и возвращается к работе.

— Он неплох, — говорит Надар, когда они покидают помещение. — Но сюда трудно заманить первоклассного ученого.

— Это понятно. Значит, пока мы не поймем, как тинадескит делает то, что делает, никаких фабрик и электростанций.

— Именно так, генерал. И на нас сейчас наседают большие шишки от промышленности: пустите нас, пустите сюда, мы свои тесты проведем. А я что, нянька им? Сдались мне все эти штафирки… — Надар произносит слово с нескрываемым презрением — интересно почему?.. — У нас тут и без того проблем хватает. Недоставало еще, чтобы какого-то академика или ученого здесь выпотрошили или пристрелили у нас на глазах. Я уж не говорю о рисках для безопасности — это если промышленники полезут в военные дела.

— Какие-то проблемы с безопасностью имеются? Я говорю о «Ковчеге Молний».

— Серьезных вроде нет.

— Серьезных?

— Ну как сказать. По правде говоря, был тут один странный случай пару месяцев тому назад, но, похоже, действительно ничего такого опасного. Охрана заметила, что в одной из шахт кто-то разводил огонь. Речь не о саботаже — что там в туннеле можно сжечь… Но… кострище было. Маленькое.

— Странно… — Мулагеш ставит мысленную галочку напротив этого пункта.

— Да. Я сама туда спускалась. Похоже, там кто-то жег просто… растения какие-то. Листья. Одежду. Что-то вроде этого. Словно развели огонь, чтобы пересидеть дождь.

— Как давно это случилось?

— Да вот же, несколько месяцев тому назад. Четыре… или пять. Мы проверили проволочные ограждения, блокпосты, туннели — никто ничего не взламывал и внутрь не пробирался. Это было странно, но с тех пор не повторялось. Ну, по сравнению с тем, что у нас тут регулярно творится, это слабый чаёк…

— Была бы ваша воля, капитан, как бы вы поступили с этим проектом?

Надар смигивает. И упирает тяжелый взгляд в пол.

— Могу я быть с вами откровенной, генерал?

— Можете.

— Я бы это все, к демонам, позакрывала. Некогда нам в ученых играть.

— А что бы вы сделали вместо этого?

Ответ поступил мгновенно:

— Вооружила и обучила речные кланы, чтобы, объединившись с ними, вытеснить горцев из гор Тарсил.

— Никаких дальнейших переговоров, я правильно понимаю?

Надар хмыкает:

— Это все для отвода глаз. Горные племена просто тянут время, а сами планируют очередную пакость. Конечно, потом они твердят, что они вообще тут ни при чем. Это сделали люди, которые разделяют их позиции, но которых они все никак, ну никак не могут контролировать. Очень удобная позиция…

— Понятно. — Мулагеш прочищает горло. — И последнее, капитан.

— Да?

— Я знаю, что вы подвергли этот металл тестам на предмет его возможной божественной природы… но когда они отправляли меня сюда, я узнала, что Министерство иностранных дел присылало еще одного представителя. Для проведения дальнейших испытаний.

Лицо Надар заволакивает темная туча.

— Но, — продолжает Мулагеш, — на отчете стояла пометка, что этот представитель находится в самовольной отлучке. Это так?

Надар некоторое время думает, шевеля губами.

— Думаю, это тоже лучше показать, чем рассказывать.

* * *

Она приводит Мулагеш в узкий коридор, в который выходят спальни.

— В этом крыле проживает старший офицерский состав, — объясняет она, — а также некоторые техники и гости.

Она подходит к одной из дверей и принимается перебирать ключи на тяжелом кольце.

— Мы оставили все как есть. По моему приказу. Я так и думала, что кто-нибудь приедет ее искать.

Она отпирает дверь.

— Хотя я подозреваю, генерал, что вы зайдете, посмотрите и отправитесь дальше отрабатывать свою пенсию. Извините, если что не так сказала.

И распахивает дверь в комнату.

Мулагеш открывает рот и ахает:

— Во имя всех морей!..

Прежде чем исчезнуть, Сумитра Чудри, похоже, серьезно поработала над интерьером: вся мебель вынесена, только на полу матрас, а по белым голым стенам идет черная, в четыре фута шириной полоса со странно размытыми краями. Где-то по пояс взрослому человеку начинается и заканчивается на уровне плеч. Так-так-так… нет! Это не черная полоса! Это записи! Записи, бесконечно тянущиеся фразы, одна поверх другой, переплетаются, сотворяя глухой черный туман, тысячи и тысячи слов бегут от одной стены к другой. А над и под полосой, на потолке, на полу, — рисунки и наброски: они выползают из опоясывающей комнату черной ленты и тянутся к углам. Почти три четверти комнаты зарисовано и записано черными чернилами.

— Это все она сделала? — спрашивает Мулагеш.

Надар кивает. Некоторые записи, похоже, больше не устраивали хозяйку — на них вылили целые бутылки чернил. Теперь уже не прочтешь, что там было… Чернила стекают со стен длинными, сужающимися книзу кляксами, напоминая сосульки, свисающие по весне с крыши. А в центре исписанного черным пола — голый серый матрас.

— Значит, — выговаривает Мулагеш, — она сошла с ума.

— Я пришла именно к этому выводу, генерал, — подтверждает Надар.

Мулагеш проходит в комнату. На пол натекло столько чернил, что они застыли лужами, поверхность которых начала трескаться, как голодная земля в пустошах. С некоторыми чернильными кляксами поработала сама Чудри: из высохших черных пятен глядят крохотные прорисованные личики.

Мулагеш стоит в середине матраса, на котором спала Чудри, — матрас, кстати, тоже весь залит чернилами — и осматривается. Похоже, она зарисовала свои кошмары и заползла в них как в логово.

В рисунках и набросках повторяются одни и те же мотивы. Взявшиеся за руки люди, причем некоторые из них стоят… на воде? А вот кто-то — похоже, женщина — причиняет себе вред — отрезает руку… или кисть руки? А вторая женщина смотрит на нее в ужасе. И очень-очень много рисунков с оружием: по стенам нескончаемой чередой идут мечи, кинжалы, копья, стрелы. А вот и совсем странное: один из углов сплошь зарисован чем-то вроде шампура с насаженными четырьмя крылышками, хотя… что-то такое в них есть странное. Если не отвратительное.

А вот еще набросок… впечатляющий, очень впечатляющий… впрочем, почему? Странно… пейзаж — прекрасно, в отличие от других набросков, прорисованный: берег, на берегу люди стоят на коленях, головы склонены. А за ними — башня, и, хотя рисовали ее черными чернилами, понятно — она белоснежная, и свет холодной луны отражается в ней.

— Что произошло? — спрашивает Мулагеш.

— Она приехала где-то с полгода назад исследовать тинадескит. Долго занималась этим, результат был как всегда — ноль. Ничего божественного. А потом ее исследование… вышло за обычные научные рамки. Она стала уходить из форта, бродила по городу и окрестностям. В лаборатории больше не заглядывала. В гавани много времени проводила, как мне сказали. Мы еще подумали — странная какая, и я переживала из-за возможных утечек, хотя… если мы не можем доверять служащему министерства, то кому мы вообще можем доверять… — Тут она вздыхает. — Но мы никогда до этого не заходили в ее комнату. Ведь она же служащая министерства… Поэтому мы не знали, что с ней так все плохо. А однажды она просто не вернулась. Мы организовали поиски — ну и обнаружили это. Я даже не представляю, что с ней произошло. Однако она пропала именно тогда, когда случился очередной набег.

Мулагеш сходит с матраса и медленно оглядывается.

— А бумаг после нее не осталось? Документов? Может, в лаборатории она чем-то особо интересовалась?

— Она перестала интересоваться лабораториями уже через несколько недель после прибытия, — говорит Надар. — И вскоре превратилась в какой-то призрак. На глаза почти не попадалась, ни с кем особо не контактировала. Хотя вот патрульные говорили, что видели ее на скалах с фонарем. Но в этом нет ничего особенного, генерал.

— Какие тесты она проводила?

Надар монотонно перечисляет тесты, названия которых ничего не говорят Мулагеш: что-то такое про лепестки лилий, кладбищенскую землю и серебряные монеты.

— Более того, — кивает Надар. — Она не только тинадескит тестировала, но и сам форт. В смысле камень стен, грязь, деревья… Она весь район, почитай, протестировала на присутствие божественного — и ничего не нашла. Она реально вела себя как сумасшедшая.

— Кто последний видел ее живой?

— Трудно сказать, потому что мы точно не знаем, когда она исчезла. В донесениях упоминалась сайпурка, которую видели на берегу в окрестностях Вуртьястана, но подтвердить, что это была Чудри, мы не можем. Собственно, это все, что мы знаем о ее последних перемещениях.

Мулагеш мысленно ставит еще одну галочку.

— А есть ли этому какая-то причина?

— Причина?

— Ну, я не знаю… какое-нибудь травматическое событие… ранение, болезненный опыт — что угодно, что могло запустить этот процесс?

— Да, ее в какой-то момент ранили… Она получила травму головы, хотя каждый раз по-разному рассказывала о том, как это произошло.

— Травма могла стать причиной изменений в ее поведении?

— Не думаю. Изменения в поведении происходили скорее постепенно.

— Тогда что это могло быть?

— Генерал… — Надар вздыхает и грустно улыбается. — Если вы найдете ответ на этот вопрос… что ж, у вас получится то, что не вышло у нас. Но это место… оно давит на мозги. И если говорить откровенно, генерал… — Она оглядывает комнату. — От всей этой хрени у меня мурашки по коже.

Мулагеш очень хорошо ее понимает. Надо все это как следует запомнить — все рисунки, странные глифы… Кое-что перерисовать — хотя получается не ахти по сравнению с оригиналом… Эх, Шару бы сюда. Она-то все про божественное знала. Или какого-нибудь вуртьястанца порасспросить, но где ж его взять…

А впрочем… она же знает вуртьястанца! Точнее, дрейлингскую женщину, которая здесь выросла!

Хотя… С Сигню Харквальдссон играть — как играть с огнем.

А что это у нас в углу лежит? Ага, стопка бумаг! Ну-ка, посмотрим, что там… ух ты!..

Да, Чудри закончила с отличием Академию Фадури по классу истории — однако зачем ей читать про вещи, известные вдоль и поперек каждому школьнику?

В руках у Мулагеш портрет Валлайши Тинадеши, пожалуй, самой известной женщины в сайпурской истории. И человека, в честь которого назван этот форт.

* * *

Когда Мулагеш училась в школе — а было это так давно, что и вспоминать не хочется, — дети делились на две партии: тех, кто боготворил каджа, и тех, кто боготворил Тинадеши. Большинство, конечно, были за каджа: а как же, спаситель Сайпура, блестящий военачальник, изведший свой народ из рабства.

Однако потом дети понимали: кадж-то — не вернулся. Он умер на Континенте меньше чем через год после окончательной победы над врагами. Он не был в Сайпуре, когда тот строился. Он даже не подозревал, что Сайпур станет тем, чем стал. Он не созидал — только разрушал.

И вот тут-то на сцену выходит Валлайша Тинадеши. В течение нескольких столетий Континент полностью зависел от Сайпура: в отсутствие божественной помощи ему были нужны технологии и ресурсы. Поэтому сайпурцы изрядно поднаторели в планировании и инженерных работах. А самой талантливой оказалась Валлайша Тинадеши: в год основания Сайпура как государства, в 1648-м, она возглавила строительство дорог, занималась ирригационными работами и сельским хозяйством, а также проблемами урбанизации — ведь миллионы сайпурцев освободились от рабства и хлынули в города. Нежданно пришедшая свобода оказалась нелегким бременем, однако все стало бы гораздо проблематичнее, если бы Валлайша Тинадеши не оказалась в нужное время в нужных местах.

Однако роль ее этим не ограничилась — ведь она была самым настоящим гениальным изобретателем. Именно Тинадеши и ее команде инженеров Сайпур обязан железными дорогами и телеграфом. Именно ее протеже провел воду в Галадеш и построил тамошний водопровод. А когда в Сайпуре приняли решение продолжить оккупацию Континента в 1650 году и «реконструировать» его, именно Валлайша Тинадеши переплыла океан и построила на Континенте сеть железных дорог — хотя, как сейчас уже известно Мулагеш, поезда запустили, чтобы в случае чего ускоренно перебрасывать войска в полисы: в Сайпуре не верили, что континентцы примут перемены благосклонно.

Именно этот период в жизни Тинадеши принес ей вечную славу первопроходца и изобретателя, бесстрашно переправившегося во враждебную страну, человека, принесшего на Континент просвещение и цивилизацию. Мулагеш знает, что этот образ лишь отчасти соответствует действительности: Тинадеши перевезла на Континент свою семью, и двое ее детей погибли от чумы. Изобретатель себе этого так и не простила. А кроме того, жизнь Тинадеши окончилась самым таинственным и загадочным образом. Именно об этом и читала, судя по всему, Чудри.

Мулагеш тоже принимается за чтение.

К 1661 году Тинадеши построила железные дороги и обеспечила инфраструктурой практически все полисы Континента. Кроме одного — Вуртьястана. И вот она наконец выехала и туда. С целью, как писал один журналист, «опутать самый чудовищный город Континента цепью благородной сайпурской стали». Во время этой экспедиции Валлайша Тинадеши неожиданно исчезла. Ее долго искали, опрашивали местных — впустую, ее нигде не нашли. Такое впечатление, что она просто растворилась в воздухе. Поисковые работы длились несколько месяцев, затем ее люди вернулись в Галадеш, и страна оплакала гибель национального героя.

А вот и портрет Тинадеши: гордая, царственного вида бесстрашная смуглая женщина с утонченно аристократическими чертами.

Галочка напротив пункта. И она, и Чудри без следа пропали в этом городе. Исчезновения разделяет шестьдесят лет.

— Что-нибудь еще такого интересного она читала? — спрашивает Мулагеш.

— Это все, что мы нашли, — качает головой Надар. — Думаю, остальное она сожгла, хотя мы не знаем когда. И почему.

А вот и последняя страница. Странный набросок, поначалу даже непонятно, что тут нарисовано: черная рука держит меч, точнее, рука — это рукоять меча… Да, точно, это отрубленная рука. Запястье превратилось в рукоять и навершие, а скрюченные пальцы — в гарду.

Внизу — еще два наброска, помельче: один — только меч, другой — эта непонятная и неприятная рукоять.

А под ними — заметка, явно выдранная из другой публикации:

«Меч и рукоять Вуртьи имели для вуртьястанцев глубокое символическое значение. Клинок обозначал атаку, нападение, агрессию, а рукоять, откованная из отрубленной руки сына святого Жургута, символизировала жертвенность. Вместе они были призваны обозначать как радость битвы, так и преданность и цену крови, которых требовала война. То есть они образовывали пару, символически представляющую воинский дух, призванный забирать и отдавать, править и подчинять.

ЕП».

Что ж, понятно, чьи это инициалы. Это Ефрем Панъюй. Вот и еще один призрак прошлого объявился…

Мулагеш вскидывается на звук хлопающей двери и топот в коридоре. Кто-то очень быстро бежит к ним. На пороге появляется запыхавшийся старший сержант Панду.

— Капитан Надар… Прошу прощения, я вас везде искал, мэм.

— Да? — оборачивается к нему Надар. — Что случилось, Панду? Что за спешка?

— Дело в том… в общем… это снова произошло, капитан.

— Что произошло?

Панду явно пытается сформулировать это половчее.

Наконец он говорит:

— Еще одна семья к северу от нас.

Надар цепенеет. Потом медленно разворачивается к Мулагеш и произносит:

— Извините, мне нужно выйти.

— Да, конечно.

Надар и Панду выходят и останавливаются в коридоре, тихо переговариваясь. Мулагеш запихивает заметки Чудри к себе в папку, затем наклоняет голову к двери, вслушиваясь. Слов разобрать не удается — хотя ей раз за разом слышится «жертва» или «жертвы». Надар стоит бледная, с гримасой отвращения на лице.

Мулагеш высовывает голову в коридор. Панду нервно переминается с ноги на ногу, ожидая ответа. И явно боится задавать дальнейшие вопросы. Мулагеш подходит к ним:

— Что-то не так?

Надар в ярости мотает головой:

— Проклятые станцы…

— В смысле?

— Прошу прощения, генерал. Тут такое дело… Только что пришло донесение: новое нападение. Погибла семья на хуторе к северу отсюда. Четыре человека. Городок называется Пошок. — Она замолкает на мгновение. — Говорят, это страшная дыра.

— Так. Понятно. И что вы собираетесь делать?

Надар вздыхает:

— Вскоре состоится встреча глав кланов, и переговоры будут весьма сложными.

— Бисвал упоминал об этом.

— Да. Только этого нам не хватало. Особенно если это клановые разборки.

— Так. А что вы будете делать?

— Поеду туда и посмотрю, как там и что. Попытаюсь отыскать преступников и отправить их на виселицу. Или сразу в могилу. Чем быстрее с этим разберемся, тем лучше.

— Мне поехать с вами? — спрашивает Мулагеш.

Надар изумленно вскидывает взгляд:

— Вы и вправду хотите этого, мэм?

— На самом деле я здесь, чтобы заниматься чем-нибудь полезным, — говорит она. — К тому же в бытность мою губернатором полиса я сталкивалась с подобными вещами. И, честно говоря, я думаю, Бисвалу совсем не нужно, чтобы я путалась у него под ногами. Да и потом вы все здесь при деле. А я нет.

— Э-э-э… мне сказали… мне сказали, что место преступления выглядит… неприятно, генерал, — говорит Надар.

— Я видела много неприятного в своей жизни, — пожимает плечами Мулагеш. — Сдается мне, ничего нового я сейчас не увижу.

Надар с очень серьезным видом обдумывает ее слова.

— Я… я не уверена, мэм.

5. Составные части

Сайпур может похвастаться огромным флотом, который контролирует практически все торговые пути во всех морях, но, даже если бы размеры нашего флота в два раза превысили нынешние, это все равно не шло бы ни в какое сравнение с морской мощью древнего Вуртьястана.

Мощь эта основывалась не на числе кораблей и не на числе воинов на их палубах — хотя цифры эти были впечатляющи. Основа мощи флота Вуртьи — невероятные свойства каждого судна вне зависимости от его размера. Корабли обладали колоссальной разрушительной силой. И хотя то, что вуртьястанцы бросались в битву с одним мечом и без щита, — чистая правда, правда и то, что связь воина с мечом была божественной по своей природе.

Меч вуртьястанца считался продолжением души воина, его сердцем — человек и оружие были связаны на самом высоком, если не метафизическом, уровне. А самое потрясающее заключалось в том, что меч всегда возвращался к хозяину, даже если тот бросал его как копье на поле боя или в воды открытого моря: меч быстро возвращался к руке, что кинула его, вне зависимости от того, что он пронзил или встретил.

Мечи вуртьястанцев представляли собой удивительное оружие: невероятно длинные и острые, вкупе со сверхчеловеческой силой адептов они наделяли носителя поражающей мощью, сравнимой с нынешней пушкой. Если верить описаниям морских сражений — а они весьма многочисленны и последовательны в изложении, этого у них не отнять, — крохотный вуртьястанский катер с горсткой адептов на борту мог бы с легкостью потопить сайпурский дредноут.

Как можно понять, связи души воина и меча придавалось огромное духовное значение. Если воин долго жил на свете, считалось, что меч превращался во вместилище его души, а тело становилось не чем иным, как придатком к оружию. Бытуют также рассказы о простых континентцах, обзаведшихся вуртьястанским клинком: в рассказах люди становятся одержимыми духом прежнего хозяина меча и гротескным образом меняют облик. Трудно сказать, насколько эти истории реальны; возможно, этот миф — лишь концентрированное в сюжете представление об отношениях, связывавших Вуртью и ее воинов: она требовала, чтобы они стали ее оружием, и они добровольно превращались в него.

Доктор Ефрем Панъюй. «Континентальная империя»

Они выезжают из крепости после полудня — двадцать человек верхом, Надар впереди. Давненько Мулагеш никуда не отправлялась на лошади: промежность и задница начинают немедленно жаловаться, а увечье тут же напоминает о себе — держать поводья одной рукой не слишком-то удобно. Однако тропы здесь такие, что машине не проехать.

На дороге спокойно. Мрачные ели практически смыкаются над ними своими лапами, с них капает влага. Вдалеке низкие облака медленно заволакивают Тарсильские горы, раскрашивая розовые пики в грязно-коричневые цвета. Потом горы и вовсе скрываются из виду.

Самое время в очередной раз спросить себя: «Турин, ты хоть понимаешь, во что ввязалась? За каким демоном ты потащилась на север, где тебя ждут расчлененные останки фермеров? Это как-то поможет в расследовании судьбы Чудри? Или разобраться с тинадескитом?»

Да нет, поможет. Как раз поможет. Что тут сказала бы Шара? Что-то вроде: хороший оперативник заходит к цели со всех возможных углов, ко всем втирается в доверие и слушает все, что ему хотят поведать.

Вот так, да, сказала бы Шара, будь она здесь. Так что не такая уж плохая ее посетила идея.

Но в то же время Шара могла бы выразиться и так: хороший оперативник не тратит свое и чужое, мать его, время. А Мулагеш, возможно, занимается именно этим.

По обеим сторонам дороги торчат странные высокие и гладкие стоячие камни. Причем расставлены они явным образом не случайно. Что-то их расположение друг относительно друга да значит. А вот провалившаяся арка или разбитая мощеная дорога, белые камни сплошь затянуты мхом… Милю спустя они натыкаются на развороченную до половины башню, взорванную изнутри какой-то чужеродной катастрофической мощью: кирпичи раскатились по склону холма, как выбитые зубы. Остатки и останки древней погибшей культуры…

А вот и вовсе нечто удивительное! И вполне знакомое, судя по виду… Над вершиной далекого холма торчат две гигантские каменные ступни, футов восемьдесят в длину и пятьдесят в высоту. Чудовищно огромную статую что-то разрушило по самые икры. Ступни босые, стоят на массивном мраморном постаменте, который частично ушел в землю, словно глина не выдержала веса колосса, некогда здесь высившегося. Однако никаких обломков не видать, как ни присматривайся: ни лежащей вдалеке мраморной руки или остатков плеча, никаких разбитых камней, усыпавших соседние холмы. И головы нет, хотя так и видишь, как из глины выступает потрескавшееся и размытое бледное лицо с пустыми глазами…

Мулагеш оглядывается на чудовищные ступни на пьедестале и интересуется:

— Мне нужно знать, что это было?

Надар отчеканивает:

— Мне — точно не нужно.

* * *

Запах Мулагеш учуяла до того, как все увидела: где-то поблизости горит мягкое влажное дерево. Панду утыкается в донесение.

— Тут так все запутано, что сам Колкан ногу сломит, генерал, — выдыхает он.

И указывает на одну из узких сельских дорог. Они объезжают пихтовый бор, и Мулагеш видит — вот оно. В вечереющее небо поднимается струйка темного дыма.

Они приближаются к месту в полной тишине. Фермерский дом низкий, с большим крыльцом, жиденький столб дыма встает откуда-то сзади. Но вот перед порогом… там торчит что-то странное: шесть тотемов, а может, декоративных деталей бледно-белого цвета. Бледно-белое насажено на колья. А еще эти штуки дрожат, словно вокруг них мерцает и переливается свет.

«Мне это не нравится», — думает Мулагеш.

Они подъезжают ближе. Так. У одного из тотемов явно есть груди, на другом курчавится волос, а воздух вокруг них дрожит, потому что по ним толстым слоем ползают и перелетают мухи.

— Ох, во имя всех морей… — с отвращением выговаривает Надар.

Это человеческие тела, точнее, их половинки, разрезанные от шеи до промежности и водруженные на колья. Анатомический театр какой-то… органы внутри все черные и сморщенные. Головы, руки и ноги аккуратно срезаны и сложены кучками между столбами, словно какой-то хворост… И да, несмотря на вонь и вываленные внутренности, это очень чисто, с подходцем, исполнено, аккуратно и выверенно сделано. Будто эти тела — какие-то овощи, которые вымыли и ошкурили для ужина…

Разглядев, что творится, солдаты в ужасе держатся подальше от дома. Надар быстро смекает, что к чему, поворачивается и приказывает:

— Берем это место под контроль. Панду, посмотри в лесу, не проходил ли там кто. Ты и ты — оставайтесь здесь и охраняйте ворота. Задерживайте любого, кого увидите.

Потом поворачивается обратно к жутким останкам и бормочет:

— Сраные станцы…

— Сможете подойти и осмотреть поближе? — спрашивает Мулагеш.

Надар вспыхивает:

— Да!

Мулагеш посылает лошадь вперед, Надар едет следом, и ей на глазах становится все хуже и хуже. Лошади начинают пятиться — запах, им не нравится запах.

— Как они… как они могли сделать такое? — спрашивает Надар.

— Очень аккуратно, похоже, — замечает Мулагеш, объезжая тела и разгоняя ладонями мух. — Они даже сумели отделить грудину от спинного хребта. А это не просто сделать — хотя вот с позвоночником пришлось потрудиться…

Надар отворачивается, ее рвет. Конь испуганно ржет.

— Водички дать? — спрашивает Мулагеш.

— Как вы можете просто смотреть на это? — Надар сплевывает и вытирает глаза.

— Да, такого я еще не видела, — мрачно произносит Мулагеш, присматриваясь к ближайшему телу. — Но похожее — видела, и не раз.

Она осматривает сложенные на траве отрубленные головы. Целая семья, сказал Панду. Да — жена и двое сыновей, оба подростки. Лица синие, искаженные смертными гримасами, глаза смотрят тупо и пусто, как у всех мертвых: словно им задали трудный вопрос, а они не могут найтись с ответом.

Мулагеш спрыгивает с лошади, отмахиваясь от мух, и подходит ближе. Тела раскромсаны и разделаны, однако никаких ран нет: ни от холодного оружия, ни от пуль. У одного из сыновей глубокий разрез в области ребер — но это не смертельная рана… Ноги и руки она не изучает — даже ее на это не хватает. Однако поверхностный осмотр показывает: там тоже нет ничего подобного.

— Их отравили, возможно, они задохнулись или что-то в этом роде, — говорит она вслух. — Или их рубили, и от этого они и умерли.

— Им головы отрубили, — мрачно говорит Надар.

— Может, так оно и есть.

Мулагеш осматривает половину обрезанной шеи — срез уже заветрился и посерел.

— Чистый удар. Либо с одного удара отрубили, либо резали медленно. Так или иначе, это все непросто осуществить. Люди не стоят смирно, когда с ними такое делают. У мальчика какая-то инфекция на коже, что-то гадкое… Но я не уверена, что это как-то связано с убийством.

— Не могли бы вы… не могли бы вы отойти? — просит Надар. — Вас мухи облепили.

Мулагеш идет через тучу жужжащих насекомых.

— Панду сказал, жертв четверо.

— Что?

— Когда рапортовал. Сказал, что семья из четырех человек. Где четвертый?

Они объезжают дом и находят четвертое тело. Оно лежит лицом вниз среди клевера. Мужчина примерно сорока лет, но на теле — никаких следов насилия. Вообще никаких. Мулагеш снова спешивается, осматривает его с ног до головы, затем приседает на корточки, берется здоровой рукой и переворачивает тело на спину.

Застывшее белое лицо смотрит в небо. Бледная кожа трупа, жуки везде ползают — бр-р-р, вот один побежал изо рта в ворот рубашки, — но никаких порезов, ударов и прочего. На горле, правда, странная татуировка. Нет, не на горле, она идет вокруг шеи. Рисунок выполнен зелеными чернилами, что-то похожее на косичку.

— Я так понимаю, это отец семейства, — говорит Мулагеш.

— Видимо, да, — соглашается Надар.

Она также спешивается — правда, с крайней неохотой.

— А что это за татуировка?

— Татуировка? — Лицо Надар заволакивается черной тучей. — Твою мать…

— Что это?

— Это племенная татуировка. У всех племен есть такие. Человек проходит все испытания, приносит клятву верности племени, и они набивают ее — вот так, кольцом вокруг шеи. Это символизирует, что покинуть племя он может только…

— Только потеряв голову, — тихо говорит Мулагеш.

— Точно. Татуировки племен различаются цветом и узором. Эта — племени Орскова, из речных кланов. Это очень разозлит некоторых важных людей.

Мулагеш бросает взгляд на дом — задняя стена дымится, и вдруг все кажется до боли знакомым: горящая ферма, мокрая холодная трава, зудение мух, трупный запах…

Мулагеш встряхивается. Встает и обходит крепко сколоченный, не отличающийся изяществом дом. Задняя дверь выбита, словно туда на грузовике въехали. Удар развалил очаг, и начался пожар.

— Хорошо еще, что влажность высокая, — говорит она вслух. — Иначе не миновать нам лесного пожара. — Она оглядывается на Надар: — Вы ведь в курсе, что это такое, правда?

— В смысле? — удивляется Надар.

— Срезаны руки и ноги, тела распотрошены и насажены на колья.

Надар задумывается. Затем глаза ее удивленно распахиваются:

— Ох… во имя всех морей…

— Да-да. Именно так вуртьястанцы поступали с сайпурскими рабами, которые осмеливались поднять мятеж или сбегали. Разобрать на составные части — так они это называли. Чтобы показать: мы в их глазах не люди, а инструменты, а инструменты и механизмы легко разобрать. А потом они выставляли тела на всеобщее обозрение. Очень трудно сопротивляться, если из окна твоей спальни открывается вот такой вот вид. — Она качает головой. — Я читала о подобном, но… никогда не видела, чтобы кто-то в действительности пытался повторить это.

Надар и Мулагеш снова обходят дом, ведя лошадей в поводу.

— Как вы думаете, это нам такое послание оставили? — спрашивает Надар.

— Ваша территория, ваш задний двор, — пожимает плечами Мулагеш. — Это вы мне должны сказать.

— Я и говорю. Он из Орскова, а кланы бьются за их территорию. Может, это оскорбление, а может, предупреждение: предадите нас, и мы поступим с вами как с сайпурцами.

— Похоже на то. — Мулагеш сдувает муху с лица. — Переговоры пойдут к едреной матери, правильно я понимаю?

Надар стонет и закатывает глаза:

— Вот-вот. Бисвалу с Радой придется попотеть, чтобы эти проклятые племена перестали убивать друг друга — после такой-то мерзости.

— Рада?

— Рада Смолиск. Она здесь губернатор полиса.

— Рада Смо… — Мулагеш понимает, что имеет в виду Надар, и у нее буквально падает челюсть. — Это имя… Вы что, хотите сказать, что губернатор полиса — демонова континентка?

— О да, — кивает Надар. — Это все в рамках одной из программ министерства — типа надо вовлекать континентцев в управление. В отличие от других программ, кстати, с этой все хорошо. С Радой работать одно удовольствие. Она, конечно, фиялочка, зато доктор хороший. Носится по всему городу, людей лечит, даже иногда в форт приезжает, если кого ранят. Ее здесь любят.

— Я в жизни о таком не слыхала! Континентец — на должности губернатора полиса!

Надар хихикает:

— А я-то думала, что вы из сторонников министра, генерал. Разве это не прогрессивно, а?

— Одно дело — прогресс, другое — хрень вроде этой.

Мулагеш встряхивается и пытается сфокусироваться на деле.

— Значит, такое уже и раньше случалось?

— В смысле? А, да. Да, один раз, семь месяцев тому назад. Но тогда погибла семейная пара, не семья, и убийство было не таким… э-э-э… красочным.

— Никаких тел на кольях?

— Нет. Как доложили патрульные, муж убил жену, отрубил ей голову и руки-ноги. Но туловище не вспарывал. Мы нашли его в той же комнате их халупы. Его разорвали волки.

Они идут обратно на передний двор.

— Никаких следов человеческого вмешательства в его смерть?

— Я же говорю — волки. Хотя нет. Мы думали, может, он пьяным все это проделал, а потом умер от алкогольного отравления. Или у него сердце отказало. Но там тела долго лежали, не то что здесь. И мы полагали, что это единичный случай. Тут чего только не происходит. Но это…

— Да уж, — кивает Мулагеш. — Теперь такое в тренде, как я погляжу. Может, первый случай тоже должен был стать уроком, просто они не успели закончить работу. Что-то им помешало. Но теперь они навострились и довели дело до конца.

Надар смотрит на темный ельник.

— Значит, это произойдет снова.

— Возможно, да. Если вы не найдете человека, точнее, людей, которые это сделали.

— Вы думаете, их было несколько?

— Убить всю семью в одиночку — дело трудное. Дети начнут разбегаться. Кто-то кинется на тебя с ножом — такое тоже случается. Наверняка там несколько человек потрудилось. Хотя я бы не исключала отравление или поджог. Вспыхнул дом — жертвы задохнулись в дыму. В таком случае это мог быть один человек.

— Откуда вы все это знаете?

— Я просто знаю. — Мулагеш щелкает языком и качает головой. — Хотя вот тело мужчины они уродовать не стали. А остальных разделали. Странно это.

До них доносится крик. Надар и Мулагеш снова вскакивают на лошадей и несутся к Панду и остальным солдатам. Те толпятся рядом с дорогой, там, где к ней подступает лес.

— Что там?

— Мы кое-что нашли, мэм, — говорит Панду. И показывает на деревья. — Похоже, как если бы охотник в засаде сидел.

Надар и Мулагеш снова спешиваются — бедра у последней уже болят — и присаживаются, чтобы разглядеть получше. Между деревьями высится тщательно сложенная стена из лапника.

Надар разводит ветки и всматривается.

— Иголки повыпадали, — тихо говорит она. — Кто-то здесь долго сидел. Отлично сработано, старший сержант.

Мулагеш встает и примеривается к стене — и ей тут же открывается вид на ферму. Все как на ладони.

— Они сидели и ждали, — тихо говорит она. — Ждали удобного времени, чтобы напасть.

* * *

Собственно к городу они подъезжают уже затемно. Мулагеш безмерно устала, мышцы спины отказываются поддерживать ее в вертикальном положении.

— Я отправлю человека к Орсковым, — говорит Надар, когда перед ними открываются двери форта. — Они, наверное, сами захотят похоронить соплеменников.

— А что дальше будете делать, капитан? — спрашивает Мулагеш.

— Утром пошлю патрули прочесывать местность, — отвечает Надар. — Пусть поспрашивают, может, заметят что-нибудь подозрительное. Надо же что-то с этим делать. Вы останетесь на ночь здесь, генерал?

— Нет, думаю, лучше я в город вернусь, — мотает головой Мулагеш. — Два генерала под одной крышей — сами понимаете. Не хочу никому наступать на больную мозоль.

— Уверена, роскошные перины, камины и лучшие шеф-повара ЮДК не имеют к вашему решению никакого отношения, — говорит Надар, и голос ее звучит на удивление холодно и раздраженно.

— Сегодня был тяжелый день, капитан, — резко отвечает Мулагеш. — И вы насмотрелись всякой дряни. Поэтому я спущу вам это. Но только сегодня. Не надо так со мной разговаривать.

— Приношу свои извинения, генерал. Вы оказали неоценимую помощь при осмотре места преступления. Панду отвезет вас обратно, если вы так хотите. А нам, боюсь, еще долго не придется спать.

Она отдает честь и пускает лошадь рысью. Мулагеш отдает честь в ответ и смотрит вслед Надар. Что ж, намек понят: ты тут мельтешишь, типа как бы помочь хочешь, но в конце выясняется, что мы тут вкалываем, а ты не вкалывать, а отдыхать сюда приехала.

— Ну и хрен с тобой, — бормочет Мулагеш, направляясь к машине. — У меня своей работы невпроворот.

Панду отдает честь:

— Едем обратно к маяку, генерал?

— Нет, не сегодня, — говорит она, забираясь внутрь. — Мы едем в гавань.

Она перелистывает странные, до дрожи неприятные зарисовки Чудри в папке.

— Мне нужно кое с кем поговорить.

* * *

Первым делом Мулагеш направляется на проходную ЮДК, где крепко сбитый человек, взглянув на график работ, сообщает ей, что Сигню сейчас в доке Д4. И машет куда-то в сторону северо-востока. Мулагеш с трудом находит док Д4, но там ей говорят, что Сигню уже на Подготовительной станции-3, а это огороженный участок цехов ЮДК. Прорвавшись туда, она обнаруживает прораба, который сообщает, что они с Сигню, вот беда, разминулись на двадцать минут. И нет, графика ее они не знают, но думают, что она отправилась в башенный испытательно-сборочный цех — поди пойми еще, что это такое.

Мулагеш, пыхтя от усилий, бежит обратно на проходную. Эта сумасшедшая, наверное, думает, что в сутках семьдесят два часа, иначе с чего она так носится.

На бегу Мулагеш присматривается, вглядывается в тени, впивается глазами в рабочих. В цивилизованном мире дрейлингов считают пиратами и дикарями — и Мулагеш прекрасно знает, что в этом есть доля правды, — однако индустриализация явно идет на пользу тем, кто работает на ЮДК. На куртках из тюленьей кожи — цветные нашивки, и сидит форма ловко, на касках — значки и метки, показывающие, какие зоны стройки этим рабочим можно посещать. Люди явно заняты делом и намерены выполнить свою задачу хорошо.

Однако кое-что… настораживает. Некоторые «строители» не светятся, сидя в темных уголках, — и у них под плащами явно винташи и дробовики. А на сторожевой башне и вовсе крайне неприятная штука — ПК-512. Это стационарный, полностью автоматический, с шестью стволами пулемет, способный нанести колоссальный урон врагу буквально в одну секунду. Мулагеш пристально изучает механическую махину: она словно увеличенная версия «карусели», что сидит у нее самой в кобуре. Пару лет назад она присутствовала на испытаниях этого чуда техники: штука изрешетила в клочья пластину стали в четверть дюйма толщиной.

А Бисвал-то прав. У них тут целая частная армия.

В конце концов Мулагеш все-таки догоняет Сигню. За той бежит толпа обеспокоенных дрейлингов — ни дать ни взять, утята, семенящие за мамой-уткой. Сигню выдает указания, и очередной человек отваливается от ее свиты и быстро несется в нужном направлении.

— …Док Г7 сейчас на ремонте, поэтому мы должны перенаправить все грузы в Ж3 до 12:00 следующего вторника. Повторяю — следующего вторника. Башня номер 5 сейчас в сборке, когда ее доделают, она должна удержать на грунте Башню номер 34, у той сейчас проблемы с этим. Башню 34 необходимо стабилизировать к 10:00 субботы, чтобы мы могли начать подъемные работы — нам нужно расчистить тот участок, если мы хотим добраться наконец до западной дельты. Как у нас с дизелем?

— Танкер придет завтра.

— В котором часу?

— В девять утра.

— Слишком поздно. Поторопите их.

— Есть, мэм.

И так далее. Сигню отсеивает человека за человеком, и вот около нее уже только трое сопровождающих. Один из них — телохранитель, хотя, судя по униформе, явно не последнего разбора. Он замечает Мулагеш, быстро взглядывает на «карусель» у ее бедра и слегка меняет позу — видимо, расстегивает кнопку на спрятанной под одеждой кобуре.

Сигню тоже замечает ее:

— А! Здравствуйте, генерал. Как крепость? Познавательный вышел визит, не правда ли?

— Что-то вроде этого, — кивает Мулагеш.

И внимательно наблюдает за ее телохранителем — сухощавым, с волчьими повадками дрейлингом. Волосы его пострижены настолько коротко, что непонятно, где кончаются они и начинается щетина.

— Позвольте мне представить вас друг другу, — говорит Сигню. — Это глава моей службы безопасности, Лем.

Мулагеш делает вид, что улыбается:

— Добрый вечер, Лем.

Тот лишь кивает в ответ. И продолжает недобро таращиться.

— Мне нужно кое-что с вами обсудить, — говорит Мулагеш.

— Конечно, — отвечает Сигню и с преувеличенным вниманием изучает свой планшет. — Я с огромным удовольствием с вами поболтаю. Вот только на данный момент я курирую сборку новой башни, с помощью которой мы совершим прорыв в работах в гавани.

— Понятно. Ну так и что?

— А вот что… — И Сигню показывает на высящуюся впереди железную клепаную стену футов в двадцать высотой.

В сооружении видна лишь одна дверь со множеством замков. Они здесь собрались от вооруженного нападения защищаться? Впрочем, крыши как таковой нет — только брезентовые навесы, укрывающие от дождя.

— Вы не сможете пойти со мной, увы. Перед нами сборочный цех. За этими стенами скрываются промышленные секреты на несколько очень, очень ценных патентов, так что мы стараемся широко дверь не открывать. Надеюсь на ваше понимание.

— Вы что, считаете, я тут промышленным шпионажем подрабатываю?

— В обычных обстоятельствах я бы не волновалась, но… сами посудите: сайпурский генерал, желающий как можно скорее выйти на пенсию да и прикопить кое-что на будущее… Может, я и параноик, но мой опыт подсказывает, что паранойя в наших делах — штука скорее полезная, чем вредная.

— Благодарю за откровенность. Тогда когда, проклятье, мы сможем с вами поговорить?

— Ммм… После этого я иду в док Ж7, так что… завтра?

— Вы что, не можете говорить до завтрашнего дня?

— У меня много дел сегодня вечером, — подтверждает Сигню. Один из ее помощников протягивает ей планшет, и она смотрит в него. — Думаю, что я смогу завтра уделить вам час времени. Скажем, в семь вечера в клубе.

— В том пафосном месте, где мы ели? Ладно. Только один вопрос: когда вы спите?

— Лем? — интересуется Сигню.

— Да, мэм?

— Когда у меня по плану следующий сон?

Тот заглядывает в блокнот размером с гроссбух:

— В одиннадцать, завтра вечером, мэм.

Сигню улыбается Мулагеш:

— Вот видите. Впрочем, генерал, у меня есть для вас кое-какая информация, и я ее сообщу вам сейчас же. Я оповестила служащих, как вы просили, и наказала любому, кто был знаком или контактировал с Сумитрой Чудри, сообщить об этом. Оказалось, она действительно разговаривала с одним нашим медиком, спрашивала, есть в Вуртьястане аплитека — место, где покупают всякие разные…

— Я знаю, что такое аплитека, — отвечает Мулагеш. И делает пометку у себя в бумагах. — Она сказала, зачем ей это?

— Увы, нет. Но наш медик говорил, что ей очень хотелось что-то такое купить. Но что — она не сказала. Вам нужна лавочка с зеленой дверью на улице Андрус.

— Подождите, а что, у улиц здесь есть названия? Я и не знала.

— Их пишут на углах домов на перекрестках, — говорит Сигню. Они приближаются еще к одному посту охраны — на этот раз на входе в сборочный цех. Мулагеш отступает перед здоровяком-дрейлингом, у которого на плече висит винташ. — Они их процарапывают рыбьими костями. Так или иначе, еще есть надежда, что кто-нибудь еще что-нибудь знает о мисс Чудри. Может, кто-то из служащих или рабочих сумеет сообщить что-то более полезное.

Мулагеш продолжает делать пометки. Гигантская железная дверь раскрывается. Сигню проходит в нее, уткнувшись в свой планшет и что-то бормоча себе под нос. И даже не оглядывается, когда дверь за ней захлопывается с лязгом и грохотом.

* * *

Лавочка на улице Андрус оказывается обычной халупкой со стенами из кож, крепко прошитых сухожилиями. Дощатая дверь — выкрашенная когда-то в зеленый цвет и облупленная — болтается на одной петле. От холодного ветра это сооружение абсолютно не защищает.

Мулагеш подходит и трижды стучит. Кто-то изнутри отвечает:

— Входите!

Она открывает дверь и обнаруживает, что внутри — целый лабиринт из заставленных всякой дребеденью полок и все это закручивается вокруг нее словно водоворот. На полках — бутылки и банки, а в них почерневшие и ссохшиеся остатки каких-то штук явно органического происхождения. В остальных — семена, порошки, косточки каких-то странных фруктов. Мулагеш не сразу находит взглядом стол — тот притулился у дальней стены хижины, а за ним сидит человечек, такой же высохший, как его товары. И этот человечек ей улыбается.

— Здравствуйте, мэм, — говорит он. — Глаза его расширяются, потом сужаются — заметил, какая на ней форма. Сайпурская. — Прекрасный вечер, не правда ли?

— Думаю, да.

— Чем могу быть полезен? — спрашивает человечек. И кивает на ее руку: — Вам нужна болеутоляющая припарка? Ко мне приходят моряки из гавани — у них тоже не всегда руки-ноги на месте. Вы не подумайте, я знаю, как обходиться с культями, столько их перевидал…

Мулагеш замирает, переваривая: вот обижаться ей или нет? Обидно, конечно, но до какой степени?..

— Нет, я…

— У вас что-то по женской части не в порядке? — Тут он расплывается в улыбке. Зубы у него как желтые камушки, покрытые черным лишаем. — Вы дама в возрасте — приливы беспокоят? Это вовсе не проблема. У меня есть…

— У вас есть припарки для подбитого глаза? — спрашивает она. — Потому что вам такая понадобится, если продолжите в том же духе.

Он смигивает:

— Ох. Хорошо.

— Я не за покупками к вам. Сюда некоторое время назад приходила женщина. Вот она меня и интересует.

Человечек присвистывает:

— О, тут надо будет подумать. Сложный вопросик-то, сложный. К сожаленьицу.

— Это почему же?

— А не в интересах моих клиентов, если я буду каждому встречному-поперечному болтать о том, что они у меня покупают. — А потом добавляет: — Да и нечестно это будет по отношению к ним, вот.

— Эта женщина — сайпурка, — говорит Мулагеш. — Такая, как я. Как, это не меняет дела?

— Вы прямо обижаете меня! Неужели вы думаете, что я, честный человек, имею какие-то предрассудки в отношении сайпурцев? Прямо даже обидные вещи вы говорите.

Вздохнув, Мулагеш выкладывает на стол банкноту в двадцать дрекелей.

Человечек смахивает ее со стола в мгновение ока.

— Ну что ж, — просияв, говорит он. — Та сайпурская женщина, значит.

— Она приходила сюда несколько месяцев тому назад.

— Так я и думал. Вам повезло. К нам сюда редко-редко заглядывают сайпурские женщины, так что я, пожалуй, помню ту, о которой вы толкуете. Невысокая? С повязкой вот здесь? — и он показывает на лоб. — И вела себя так, словно провела весь день взаперти?

— Похоже, да, она.

— Мммм. Ну да, я ее помню. Странная она была, честно вам скажу.

— Почему вы так решили?

— Ну потому что она вела себя странно, — говорит он так, что понятно: что за глупый вопрос? — Смотрела на все странным таким взглядом. Я каждое утро, чтобы вы знали, принимаю пилюлю дранглы — она мне очень помогает, я сразу такой наблюдательный становлюсь. — И он постукивает под правым глазом весьма грязным пальцем. — Подмечаю все тайные стороны. Пилюли эти, знаете ли, нелегко приготовлять, но у меня на них хорошая це…

Мулагеш с хрустом разминает пальцы — один за другим.

— Хорошо-хорошо. Ладно. Эта девушка, она выглядела так, словно вышла из потайного места и считала секунды до возвращения в свое укрытие. Она купила очень странные вещи — я такие почитай что и не продаю. — Он закидывает голову назад, прикрывает глаза и принимается перечислять: — Розмарин. Сосновые иголки. Сушеных червей. Могильную землю. Сушеные лягушачьи яйца. И костяной порошок.

— У вас прекрасная память.

— А это все настоечка, которую я делаю. — И он фыркает: — Вам не предлагаю, вы же не хотите ничего покупать.

— Умный ход.

— Конечно, дело еще в том, что она приходила и раз за разом все это покупала. И каждый раз в больших, знаете ли, количествах.

Мулагеш делает пометку в бумагах.

— Вы, конечно, не в курсе, — говорит она, — зачем бы ей все это понадобилось.

Человечек с преувеличенной растерянностью чешет за ухом:

— Ну… я когда-то знал, конечно, но что-то подзабыл…

Мулагеш кладет на стол еще одну банкноту в двадцать дрекелей.

Человечек мгновенно хватает ее.

— Я вот почему все это больше не продаю? А потому, что незачем теперь все это держать в лавке. Такие вещи в божественных целях использовали.

— Понятно, — говорит Мулагеш.

— Да. Это весьма популярные реагенты для совершения самых простых чудес. Вот только лягушачьи яйца — они совсем другое дело, они надобны для вещей посильнее и помогущественнее. Все купленные ею ингредиенты соотносятся с вуртьястанцами: розмарин и сосновые иглы — для вечной молодости, сушеные черви — для восстановления сил, могильная земля и костяной порошок — это символ их смертности, а лягушачьи яйца — для превращений. И все они так или иначе связаны с порогом, отделяющим жизнь от смерти.

— Царством Вуртьи, — говорит Мулагеш.

— Э-э-э… да. — Человечку явно не по себе, он не привык открыто обсуждать божественное.

— А для какого конкретно чуда нужны все эти ингредиенты, не знаете?

— Вот этого — нет, не знаю. Все эти вещи были запрещены с введением Светских Установлений. Они забрали все книги и куда-то их спрятали. Я знаю лишь самые общие вещи, их особо не запрещали.

— А вы знаете кого-либо, кто в курсе, какое чудо можно совершить с помощью этих штук?

— Ну… — Он задумчиво потирает подбородок. — Комайд как корону надела, она ж все эти Светские Установления поотменяла… Но до нас, простого люда, все это еще не дошло. А вот горцы — те могут кое-что знать.

— В смысле горные племена?

— Они самые. Они у нас традиционалисты, да-с. Таких вещей они не забывают. Вот только с ними так просто чайку не попьешь, да-с.

Еще галочка в бумагах.

— А что у вас есть из сонных снадобий?

— О… это все зависит от того, какой сон вам потребен! Вам трудно засыпать? Или просыпаетесь часто?

— Просыпаюсь, — отвечает Мулагеш, потирая левую руку.

— Так какого рода сон вам нужен, мэм? Легкий? Со снами? Или глубокий?

— Глубокий, — моментально отвечает она. — И хорошо бы без снов.

Он смотрит, и глаза его странно поблескивают — возможно, малый не врал насчет дранглы…

— Вам нужно это для сна? — тихо спрашивает он. — Или чтобы сны не приходили?

Она меряет его тяжелым взглядом:

— Последнее.

Он осматривает полки, потом берет стеклянную баночку с крохотными бурыми кругляшами.

— Шляпки грибов-медяшек, — говорит он, — обладают сильным снотворным эффектом. От них вы точно уснете, мэм. Если заварить — эффект усилится.

Он осторожно пересыпает их в жестяную баночку и крепко завинчивает крышку.

— Их еще используют, чтобы усыпить лошадей перед операцией. Я это к чему, мэм. Не злоупотребляйте и много их не принимайте. Половинку шляпки под язык сразу перед сном. Можете с ними чай заваривать, но тогда эффект отложенный. И не облизывайте пальцы и еду не готовьте, пока руки не помоете. И это, не вступайте в интимную связь. Малейший след медяшки на пальцах — и все, штанный уд мужчины обвиснет на долгие часы.

— Я буду иметь это в виду.

Она берет баночку, снимает крышку и смотрит внутрь. Шляпки грибов выглядят как неровные бурые жемчужинки.

— Побочные эффекты есть?

— Да, по кошельку больно бьет, — говорит он. — Тридцать дрекелей, пожалуйста.

Мулагеш недовольно ворчит — за тридцать дрекелей можно со стейком в ресторане поужинать, — но потом все равно раскошеливается: сон ей нужнее, чем деньги.

* * *

Вернувшись в свою комнату в штаб-квартире ЮДК, Мулагеш принимается массировать руку, потом вытаскивает «карусель» из кобуры и кладет ее на прикроватную тумбочку. Затем садится на край постели. Турин совершенно одна в этой роскошной комнате — только ветер за окном воет, да море неустанно бьет о берег.

В голове крутятся картины того, что она видела на ферме: изуродованные до неузнаваемости тела, темный столб дыма, кольцами разворачивающийся над кромкой леса, лежащий в гуще клевера мертвец.

А что в этом такого? Да, воспоминания не из приятных, она встревожена — ну так любой чувствовал бы себя так же на ее месте. Она буквально только что приехала с места преступления, и какого: жуткое массовое убийство, надругательство над телами жертв… Вот от этого-то сердце и колотится как бешеное. И дело вовсе не в том, что такого она уже когда-то навидалась…

Порывшись в карманах плаща, она извлекает жестяную баночку с медяшками и вынимает одну крошечную темную шляпку. Ножом, повидавшим много сражений, разрезает пополам и внимательно разглядывает маленькое сморщенное полукружие на указательном пальце. Секунду посомневавшись, кладет его в рот под язык — кстати, вкус у него как у дерева и шерсти — и ложится в постель.

Грибочек действует моментально. Голова кружится, перед глазами все расплывается, словно туда воды налили, и тело становится очень-очень тяжелым. Словно кости разом налились такой тяжестью, что вот-вот прорвут кожу и плоть и провалятся через кровать сразу на пол.

Как там говорит Бисвал: это помогает мне справиться с чувством, что я всего лишь въедливый старик, чье прошлое все больше и больше расплывается в памяти…

Веки тяжелеют. Да, медяшки прогоняют сны, но от воспоминаний не спасают: перед глазами мелькают события прошлого, и их так много…

* * *

Если вы заговорите о Желтом походе в Сайпуре, скорее всего, люди отреагируют по-разному, но точно не в положительном ключе. Кто-то закатит глаза — мол, сколько можно нести эту чушь, помилосердствуйте, — кто-то насмешливо хихикнет. А от наиболее патриотично настроенных граждан можно схлопотать что-то посерьезнее: либо в шею вытолкают, либо по морде дадут.

Потому что в нынешнем Сайпуре Желтый поход считается плодом очернительской кампании против державы, параноидальным бредом, опасной и дурацкой идеей, сродни теории заговора — и вообще, только идиоты и непатриотические элементы способны поверить во всю эту чушь.

Все приличные люди согласятся с тем, что Лето Черных Рек (на самом деле эта кампания длилась без малого три года) принесло Сайпуру одну из самых важных побед в той войне. А поскольку сайпурская национальная идентичность сформировалась как раз во время войны и собственно войной, кто решится запятнать репутацию славных сайпурских воинов? Сайпурская интеллигенция может признать, что да, что-то за этой черной легендой стоит, не бывает дыма без огня, война есть война, и это грязное неблагодарное дело, однако адепты теории заговора весьма далеки от истины, когда расписывают всякие ужасы.

Вот только Мулагеш знает: никакой это не заговор. И не теория. Потому что она помнит. Прошло без малого сорок лет — а она все помнит.

Кадж завоевал Континент в 1642 году, а уже через восемь лет Сайпур начал процесс, названный Великой Чисткой: Континент был полностью зачищен от религиозных образов в искусстве и литературе. Вскоре после этого из Сайпура спустили Светские Установления: их авторы надеялись, что запрет на упоминание божественного исключит божественное из современной жизни. Зря они так. Впрочем, это касалось всего Континента, кроме его столицы, Мирграда. Даже послевоенный, истерзанный войной и на девять десятых уменьшившийся Мирград оставался огромным мегаполисом, и с ним — попробуй не учитывать желания такой массы населения! — приходилось считаться. Поэтому Светские Установления в Мирграде не исполнялись, и Сайпур это устраивало: вызова ему открыто никто не бросал, зато остальной Континент держали в ежовых рукавицах.

Так продолжалось до 1681 года. К тому времени Сайпур обзавелся сильной армией и решил поиграть мускулами: что это у нас в крупнейшем городе Континента законы не исполняются? Безобразие, надо восстановить порядок. В Мирград полетели депеши с драконовскими указами, и местные чиновники рьяно ринулись их исполнять. Обстановка накалялась постепенно: сначала пошли протесты, потом беспорядки, затем муниципальные здания взяли штурмом, а чиновников объявили заложниками — и в 85 году начался самый настоящий мятеж. Позже его назовут Мирградским восстанием. А потом восстание переросло в самую настоящую войну.

Это была первая война в современном смысле этого слова — сражались только люди, безо всякой божественной помощи. В Сайпуре как раз наладили массовое производство арбалетов и другого механизированного оружия — такое массовое, что досталось даже пехоте. Плюс это были свежие силы, боевой дух солдат находился на высоте: всем хотелось доказать бывшим угнетателям, что Сайпур достоин стать мировой державой. Но на стороне континентцев был численный перевес, плюс примите во внимание огромные территории, которые не так-то просто покорить. И хотя генерал Пранда вещал: «Это будет мгновенная, победоносная кампания, много шума, после которого настанет долгое молчание», и все средства массовой информации кричали, что война не продлится дольше одного лета — отсюда и название кампании, — вскоре сайпурцы и континентцы уперлись друг в друга в двухстах милях от Мирграда на берегах реки Лужницы. Оказалось, что ни одна из сторон не в состоянии взять штурмом фортификационные сооружения противника.

И вот тут на сцену вышел капитан Лалит Бисвал, двадцати трех лет от роду, до того тихо и прилежно изучавший специализированную литературу по тому скудному числу войн, что велись без божественного вмешательства. А под его командованием в Желтой роте обреталась шестнадцатилетняя Турин Мулагеш, которая сбежала из дома, соврала на призывном пункте насчет возраста, записалась в армию и даже успела дослужиться до сержанта, вся такая восторженная дура, вообще не представлявшая, что ее ждет.

Во время пятой битвы при Лужнице капитан Бисвал и Желтая рота получили приказ совершить фланговый обход (а надо сказать, что на него командование возлагало большие надежды): двинуться вверх по течению, форсировать реку и зайти континентцам с тыла. И это прекрасно сработало бы и нанесло бы континентцам непоправимый ущерб, и их порядки оказались бы прорваны, если бы… если бы континентцы не были осведомлены об этой атаке и не знали о ее начале с точностью до минуты.

Сайпурскую атаку быстро и жестоко отбили. Противнику удалось сжечь плоскодонки, на которых переправлялись через реку, и Желтая рота оказалась отрезанной от основных сил на занятом противником берегу реки. Все покатилось в тартарары, ни о какой дисциплине речи уже не шло, а континентцы безжалостно отжимали их от места боя и сайпурских порядков.

Желтая рота отступала ночью, хотя отступала — сильно сказано, их гнал по пересеченной местности многажды превосходивший силами противник, к тому же преследовавший их на территории, которую знал как свои пять пальцев. В лесах слышались вопли, ржание лошадей, вдалеке мелькали огни. А когда солнце взошло, оборванные и уставшие сайпурские солдаты поняли, что не знают, где находятся.

Им никогда прежде не приходилось видеть эту линию холмов на горизонте. Разведка донесла: вблизи есть люди — но никаких укреплений, просто отдельно стоящие фермы.

Бисвал мгновенно все понял. «Мы обошли их укрепления! — вскричал он, сидя верхом на своем боевом скакуне. — Во имя всех морей, мы у них в тылу!» Желтая рота не знала, что преследовать ее была отправлена целая бригада, которую, по счастью, отвлек генерал Пранда, далеко на юге бросивший в бой основные силы по всей линии соприкосновения. Это значило, что Желтую роту никто более не преследует и сражаться с ними на континентской территории некому.

Так не должно было случиться. Но случилось.

Мулагеш до сих пор помнит вечер первого дня, когда Бисвал подошел к ней и отвел в сторону. На холмы наползал туман, из лагеря доносились стоны и рыдания. Зажигать костры Бисвал запретил — дым мог их выдать, — поэтому все, обхватив себя руками и дрожа, довольствовались сухпайком, которого было в обрез, потому что они не готовились к длительному маневру и к тому же растеряли много провизии во время спешного отступления.

Он привел ее на маленькую лесную полянку.

— Лейтенант Панкадж умер от ран сегодня утром, — сказал он.

— Мне очень жаль, сэр.

— Спасибо, сержант. Я сегодня много раз слышал эти слова. Не знаю, значат ли они для меня что-либо сейчас. — Он вздохнул. — Мы не можем отыскать ни Наранджана, ни Капила, ни Рама. А это значит, что ночью я потерял бо́льшую часть офицерского состава. У меня нет полномочий, чтобы повышать в звании, однако вы, Мулагеш, так или иначе будете моим лейтенантом. Так я и стану называть вас в дальнейшем. Если мы доживем до того, чтобы получить за это нагоняй, я буду благодарен судьбе.

— Да, сэр.

— Вы молоды, и я видел вас в деле. Вы не глупы, солдаты прислушиваются к вам. Это весьма ценно.

— Спасибо, сэр.

Бисвал повернулся к холмам.

— Итак. Похоже, у нас есть три стратегии на выбор. Мы можем повернуть к югу, осуществить рекогносцировку и зайти противнику с фланга — как нам изначально приказывали. Или пойти на восток, попытаться форсировать Лужницу, обойти противника и соединиться с основными силами Пранды.

Тут он замолчал.

— А третья опция?

Он посмотрел на нее — пристально.

— Как вы считаете, у нас есть шансы на успех с одним и другим маневром?

— Минимальные, сэр.

— А почему?

— Континентцы не идиоты. В какой-то момент они поймут, что мы здесь. Сейчас нас не преследуют, но они готовы к нашему возвращению. И они будут наблюдать за рекой. В общем, от нас ждут именно этого.

И она искоса посмотрела на оборванных, раненых солдат, сидевших под соснами.

— Я не думаю, что мы способны принять серьезный бой, сэр. У нас нет провизии. И я не уверена, что мы сможем продержаться больше нескольких дней.

— Я согласен.

И он снова обратил свой взгляд на гряду холмов перед ними.

— Сэр?

— Да?

— Вы говорили, что у нас есть три опции. Какова третья?

— Да, я так сказал. — И он втянул воздух сквозь зубы. — Вы знаете, что поддерживает противника, лейтенант? Почему они так крепко держат свои позиции?

Она была слишком умна, чтобы отвечать на риторические вопросы командования.

— Не знаю, сэр.

— Фермы, — проговорил Бисвал. Он подошел к дереву, оперся на него спиной и посмотрел на крохотный хутор далеко в долине. — Провизия и фермы. Мы сейчас в самой середке хлебной корзины Континента, Мулагеш. Конечно, мы оказались здесь случайно, но мы здесь. — Он примолк на мгновение. — Есть много способов выиграть войну. А это война — не между армиями, а между странами. — Он поджал губы, вздохнул и покачал головой. — Во имя всех морей, ну что это будет за война…

— Вы предлагаете нам…

Он обернулся к ней через плечо:

— Продолжайте, лейтенант.

— Вы предлагаете нам драться с мирными жителями?

— Я предлагаю уничтожить их фермы, инфраструктуру, их ирригационную систему. Забрать то, что нам нужно для выживания, а остальное уничтожить. Продвинуться к следующему пункту, сделать то же самое. Мы отрежем их от поставок продовольствия. Это отвратительно, не спорю.

Бисвал посмотрел на нее, и она поняла: он хочет, чтобы она вынесла какое-либо суждение. Что-то сказала. Возможно, одобрила его предложение. А между ними висела так и не высказанная, но подразумеваемая правда: сейчас они воюют с теми, кто некогда держал их в рабстве.

Но она сумела лишь выдавить:

— Мы умираем, сэр.

Он кивнул:

— Да.

— Умираем от голода.

— Да.

— Я думаю, что мы все равно умрем. Что бы мы ни делали.

Он долго молчал. Потом сказал:

— Да. Я согласен.

— Тогда я делаю такой вывод, сэр, если не будет слишком смело с моей стороны. Почему бы нам не попытаться и не выполнить свой долг, — тихо сказала она. — Продержимся, сколько продержимся.

Он кивнул и снова отвернулся, глубоко задумавшись. А потом сказал:

— Соберите людей. Сколько сможете. Прочешите лес, прочешите холмы. Найдите всех выживших. Завтра утром мы выступаем.

Он вытащил подзорную трубу и навел ее на хуторок в долине.

— Мы подойдем с юго-запада, через лес. Идти придется медленно, но зато мы застанем их врасплох. И будь оно все проклято, Мулагеш… — Он быстро убрал от глаз подзорную трубу и крепко вцепился в нее, словно в мыслях своих душил кого-то. И она поняла — Бисвал в ярости. — Если… если мы возьмемся за это, нужно все делать правильно. Мы будем действовать… мирно. Организованно, дисциплинированно. Никаких потерь — только если они окажутся неизбежны. Я не позволю проливать невинную кровь — даже континентцев. Естественно, мы не тронем женщин и детей. Мы солдаты — не мародеры, мы преследуем стратегические цели. Это понятно?

— Совершенно понятно, сэр.

— Как вы полагаете, мы сможем это сделать?

— Да, сэр.

— Тогда выполняйте приказ, лейтенант. Можете идти.

Она отдала честь и быстро пошла по лесу прочь.

* * *

Мулагеш лежит на кровати в штаб-квартире ЮДК: голова как в тумане и кружится, но она вспоминает тот момент и понимает: вот какие безумные обещания мы даем, лишь бы оправдать худшие свои решения.

Тело наливается тяжестью, руки-ноги немеют, и лишь одна мысль настойчиво стучится в голове.

Что-то не так с тем, что она сегодня наблюдала.

Эти трупы на ферме… Где-то она такое уже видела. Где-то такое видела…

Континентская глубинка, трупы. Да. Такое она видела не раз.

«Но все же. Нет. Нет. Я видела эти тела совсем недавно, сегодня, перед тем, как ехать на ту ферму…»

А ведь да, так и есть.

Мулагеш пытается сесть, но тело ее не слушается. Она изо всех сил тянется рукой за папкой — ничего не выходит. Только задевает и роняет с тумбочки бумаги. А потом проваливается во тьму.

«Не забыть. Не забыть бы…»

* * *

Утром Мулагеш просыпается с ощущением, что глаза замазаны подсохшей грязью. Очень долго она не может понять, где находится. И почему рука болит. Что у нее с головой, проклятье… Она с трудом садится и трет лицо — на большее сил не хватает.

— Никаких побочных эффектов, конечно, — бормочет она.

Еще и поверила в эту чушь.

Все тело болит: спина, ноги, руки. А ведь могла бы принять бо́льшую дозу и вовсе скопытиться.

И тут ее озаряет.

— В бога в душу! — говорит она.

Хватает папку и несется к двери.

Телефон ЮДК занят: идут работы в гавани, дел невпроворот. Еще дольше она ждет, пока сержант подзывает капитана Надар.

— Что надо? — Надар даже не пытается быть любезной. — Что вам нужно? И кто вы?

— Это генерал Мулагеш. Слушайте, до меня дошло. Ну, насчет тел на ферме.

— Ага. — Надар откашливается, недовольство сменяется официальным тоном. — Да, генерал?

— Мы видели их раньше. Обе мы их видели. В тот же день. Мы видели их до того, как поехали на ферму.

В трубке повисает молчание.

— Что?! — после паузы, вне себя от изумления, восклицает Надар.

— Я кое-какие наброски Чудри перерисовала, — говорит Мулагеш, перерывая документы в папке. — В одном углу я видела это, только не могла понять, что это значит. Оно выглядело словно куриные крылышки, наколотые на шампур, — что-то вроде этого. Но это никакие не крылышки. Это человеческие тела. Над ними точно так же надругались!

Дрейлингский прораб, говорящий по соседнему телефону, медленно поворачивается к ней и смотрит круглыми глазами.

— Что вы хотите сказать, генерал? — спрашивает Надар.

— Я хочу сказать, что Сумитра Чудри нарисовала эту сцену до того, как все вчера случилось! А ведь рисовала она несколько месяцев тому назад. Выходит, она предсказала произошедшее!

— Но как? Как такое возможно?

— Я не знаю. Но этот рисунок у меня перед глазами, я на него смотрю.

— Но Чудри сошла с ума! Может, это какое-то совпадение?

— Ничего себе совпадение! Ритуально обезображенные тела на рисунке, потом на ферме ритуально обезображенные тела! Это слишком даже для безумицы…

Дрейлингский прораб аж вспотел и отодвинулся от нее на всю длину телефонного провода.

— Так что же вы предлагаете?

— У вас наверняка нет времени, а у меня есть, — говорит Мулагеш. — Я хочу поехать туда, где было совершено первое убийство, и посмотреть, как там и что. Если Чудри действительно связана с этим, мы должны узнать как.

— Первое убийство произошло на спорных территориях, генерал. Там опасно.

— Я тоже опасна, знаете ли. Я сумею туда добраться.

— Я восхищена вашей уверенностью в себе, генерал, но что делать, если вы не сумеете?

— Ну, у вас большой опыт по части похорон мертвых генералов. Так что вы с этим справитесь, безо всякого сомнения.

Надар вздыхает:

— Я поговорю с Панду, он все подготовит.

— Отлично, — говорит Мулагеш. — Благодарю за помощь, капитан Надар.

— Всегда готова помочь, генерал, — отвечает Надар.

Отвечает после такой красноречивой паузы, что становится понятно: не желает она ей помогать от слова «совсем».

* * *

Далее Мулагеш, при оружии и припасах — на случай, если она заблудится, — едет по той же самой дороге, по которой они двигались вчера, — к северу от форта Тинадеши. Однако в одной из речных долин она резко разворачивается к Тарсильским горам, которые постепенно вырастают на горизонте розово-зеленой стеной.

Она снова заглядывает в карту. Ей нужна деревня Гевальевка, та стоит глубоко в лесу, на берегу одной из многочисленных речек. Вокруг все покрыто влажным светло-зеленым мхом: ветви деревьев, камни, даже сама дорога. Интересно, а сама она мхом не покроется, если перестанет двигаться? Но уже через несколько миль подо мхом просматриваются не обычные камни, а стены, изгороди и ворота — остатки прежней цивилизации.

Мулагеш снова смотрит на карту:

— Я уже почти на месте, фух…

Она снова заглядывает в рапорт, который Панду положил вместе с картой. Скупые строки его не оставляют сомнений: военные посчитали это обычным убийством, пусть и совершенным с особой жестокостью. А еще там есть пометка, что погибший был местным угольщиком.

Она едет вперед, и вот показываются понатыканные среди пихт юрты и халупы. У дороги сидит мальчишка лет одиннадцати, грязный и рахитичный. Вокруг него пасется какое-то невероятное количество худых мелких коз. И козы, и мальчишка смотрят на Мулагеш с одинаковым выражением лица и морд — с тупым любопытством.

Мулагеш оглядывает мальчика, потом спрашивает:

— Это Гевальевка?

Мальчик с открытым ртом таращится на нее — интересно, он очень удивлен или просто у него всегда такое лицо?

— Я так поняла, у вас пару месяцев назад был угольщик, — говорит она. — Ты знаешь, куда он ходил?

Мальчишка продолжает таращиться. Затем из юрты за его спиной доносится голос:

— Вим, ты что творишь? Я тебя для чего сюда отправил? Чтобы ты их сюда не пускал! Чтобы козы здесь не ходили!

С жалобным мемеканьем из юрты выскакивает крохотная козочка и мчится вниз по грязной дороге.

— А теперь у меня на полу дерьмо, а еще она уперла несколько репо…

Здоровенный и высокий мужчина выбирается из юрты — и тут же замирает, увидев Мулагеш верхом на лошади.

— Ух ты, — произносит он наконец.

Она внимательно следит, как мужчина разглядывает ее оружие: «карусель», винташ и меч. Слишком долго и пристально он смотрит.

— Могу я чем-нибудь… помочь?

Мулагеш широко улыбается.

— Доброе утро, — с наигранной веселостью говорит она. — Я генерал сайпурской армии Турин Мулагеш.

— Генерал? — искренне удивляется тот. — Здесь?

— Похоже на то.

— О! Ну ладно. Я — Дрожкин, — сообщает верзила. — А это Вим.

И он отвешивает легенького пинка мальчику. Тот, как и следовало ожидать, не реагирует.

— Доброе утро вам обоим! — говорит она. — Мне сказали, что тут когда-то жил угольщик.

— «Когда-то» и «был» — вот это правильные слова, — пожимает плечами мужчина. — Помер сумасшедший говнюк.

— Сумасшедший?

— О да! Как заяц в схлопывающемся туннеле сумасшедший. Угольщики — они такие… Ремесло у них такое.

— А почему?

— Почему? — переспрашивает он — вопрос ему явно кажется абсурдным. — Да он целыми днями не спал — следил за лесом, чтоб пожар не занялся. Бедняга даже изобрел такой стул, на одной ножке. Чтобы, если уснет, перекинуться и свалиться на землю. Неудивительно, что он свою жену убил. Я бы тоже рехнулся, если б так долго не спал.

— Думаю, вы удивитесь, но я скажу: мы теперь считаем, что он никого не убивал, — говорит Мулагеш.

— Мы — это… — он кивает на ее военную форму, — это вы.

За этим крайне выразительным «вы» стоит много чего, в том числе и главный вопрос: нам-то какое дело, что вы там себе думаете?

— К юго-западу отсюда убили целую семью. Очень похожим способом. Четыре трупа мы нашли.

— Целую семью? — Мужчина на глазах бледнеет. — Жургутовы слезы… Мерзость какая… Значит, тут у нас убийца завелся, так?

— Кто-нибудь видел, как он убивает свою жену?

— Да никто с ним рядом жить не хотел, с угольщиком-то. Хотя… слыхал я, что вроде как Гожа что-то такое видела. В ту ночь, когда они все померли.

— Гожа?

— Старуха здешняя. Грибами приторговывает. Тоже на голову больная. Может, потому она и пошла к Богдану, может, о чем с ним поговорить хотела…

Мулагеш быстро записывает:

— А кто такой Богдан?

— Кто? Да угольщик же. Вы чего, вообще ничего не знаете?

— Похоже, что нет, — невозмутимо отвечает Мулагеш. — Значит, Гожа говорит, что кое-что видела той ночью, когда Богдана-угольщика убили. Правильно я поняла?

— Не, ничего подобного она не говорила! — спешно добавляет Дрожкин. — Я только слышал, что она вроде о таком рассказывала. И вообще — я тут ни при чем. Я… я даже не знаю, зачем на ваши вопросы отвечаю. В смысле… — тут он делает жест в ее сторону, — я тут с вами болтаю, и это плохо, да.

— Скажи мне, где жили Богдан и Гожа, — говорит она. — И тебе больше не придется отвечать на вопросы.

* * *

Еще двадцать минут верхом по лесу — и деревьев становится меньше, только кругом пеньки торчат. И вскоре понятно почему: впереди — грязная поляна, по которой разбросаны непонятные кучки земли. Такие странные, похожие на гигантские муравейники или пчелиные гнезда. Кругом воняет дымом и углями. А, это же угольные кучи: сначала складывают поленья пирамидкой, насыпают сверху земли, а потом поджигают полено, что остается торчать из кучи. И так дрова медленно-медленно прогорают. За всем этим нужно присматривать: полено сдвинется — и земля рассыплется, внутрь кучи попадет слишком много воздуха, и тогда поленница вспыхнет — и хорошо еще, если не вместе с лесом. Отвратительное, грязное ремесло. Хотя и так можно зарабатывать на жизнь, что тут поделать…

Впереди Мулагеш видит что-то похожее на жилье, хотя это слово трудно применить к покосившемуся, грубо сколоченному каркасу из дерева, что торчит на вершине грязного холма. Видно, угольщик не слишком-то заботился о своей лачужке — все равно ведь может вспыхнуть в любой момент. Или дом уже горел, и ему пришлось заново строиться.

Ну-ка, присмотримся, что тут у нас на полянке может быть интересного. Мулагеш привязывает коня, примеривается взглядом к домику — как бы в окрестном лесу не потеряться и подойти так, чтобы и зад, и перед видеть.

Интересное она находит быстро: другое охотничье укрытие из пихтового лапника. Лапник уже порыжел — потому-то она так быстро на него вышла. А поначалу был зеленый и полностью сливался с окружающим лесом. Неудивительно, что тогда укрытие не сумели найти. Ну и плюс они не туда смотрели.

Мулагеш отводит ветви и снова видит: кто-то тщательно убрал осыпавшиеся иголки. Почему интересно? У этого таинственного охотника очень чувствительная задница. Может, он оставил здесь какой-нибудь след или знак? Но нет, ничего такого не видать. Уже собираясь уходить, она оглядывается и… а это что еще такое?

Наклонившись, она видит вырезанный на коре дерева необычный знак. Впрочем, она такой уже видела, только точнее прорисованный: меч с рукоятью из отрезанной руки.

— Меч Вуртьи, — бормочет Мулагеш, проводя двумя пальцами по коре.

Вот так он здесь и сидел, этот человек, сидел в своем укрытии и вырезал меч на стволе дерева… Похоже, вырезал не из благоговения, а от скуки, лишь бы занять время. И этот кто-то был очень терпелив и ждал, ждал, когда наступит нужный момент.

Пора возвращаться в хижину на куче грязи. Двери нет — ее кто-то сорвал с петель. Ну что ж, вперед. Халупка смотрится одинаково что внутри, что снаружи: деревянный каркас и стены из дранки. Пол из досок, потолок подбит шкурами. Так, а почему пол такой темный? Вот оно что — это пятна. Пятна крови Богдановой жены. Другому человеку могло бы показаться, что пятна слишком большие, однако Мулагеш знает: в человеческом теле много, очень много крови.

Какое печальное все-таки зрелище эта халупа. Ничего напоминающего прежних жильцов в ней нет. Неприятный, голый домишко. Кровать из плетеных прутьев, сверху наброшены меха и шкуры. Очаг скалится поваленными кирпичами… Как он в такой дыре сумел женой обзавестись, неужели какая-то женщина пожелала жить такой жизнью? Впрочем, не будет лишним вспомнить: у некоторых особого выбора-то нет…

Выходя из домика, Мулагеш чувствует, что отзвук ее шагов какой-то не такой — словно под ногами пустота. Она покачивается с носка на пятку и прислушивается к скрипам и стонам досок. Сев на корточки, вглядывается в щель между половицами. Трудно сказать наверняка, но похоже, под досками действительно пусто.

— Он вырыл это, чтобы спастись от огня в случае чего, — доносится с порога голос.

Мулагеш вскакивает на ноги, одна рука на кобуре с «каруселью» — стоп, ложная тревога. На пороге стоит какая-то пожилая женщина. Старуху, к чести ее нужно сказать, совершенно не тревожит вид оружия. Смуглая от загара, крепко сбитая, но гибкая — словно кто-то вырезал из старого, подгоревшего дерева человеческий силуэт. На старухе болтаются лохмотья из шкур и меха. И она пристально смотрит на Мулагеш темными и блестящими глазами.

— Леди, — говорит Мулагеш. — Я знаю, что тут двери нет, однако кругом полно дерева — стучись не хочу.

— Военные, значит. Ты из армии, — произносит старуха. И это не вопрос, а утверждение. — Из восточных людей.

— А вы кто?

— Я Гожа.

— Вот оно что, — и Мулагеш выдыхает. Впрочем, с этой Гожей тоже надо быть настороже. — А что вам здесь понадобилось, Гожа? Я как раз собиралась нанести вам визит. У меня к вам есть пара вопросов.

— Дрожкин пришел ко мне прощения просить. — Женщина переступает порог. — Разболтал вам, что я видела, и зря разболтал. Предал соседку… Такой уж человек: что в голове, то и на языке. Непонятно, как мозги у него в голове еще держатся.

— А что вы видели в ту ночь, мэм?

Гожа останавливается рядом с ней и смотрит на пятно на полу.

— Он, в сущности, неплохой человек был, этот Богдан. Не слишком умный, невезучий — но неплохой.

— Правда?

— Он на случай пожара подвал выкопал, если вдруг дом займется. Даже трубу вывел на склон холма, чтобы не задохнуться без воздуха.

Она переводит взгляд на Мулагеш:

— Знаете — он любил ее. Хотел защитить. Все время доктора звал, чтобы посмотрел ее. На всякий случай. Заботился о ней, вот. Но… не большого ума он был: ну спрятались бы они в погребе, когда дом загорелся, ну так и что — он же на них бы и рухнул, дом этот, и завалил их там в подвале. Я же и говорю — не великого ума был этот Богдан.

Мулагеш поднимается:

— Так что здесь произошло?

— А зачем спрашиваешь? Тебе до этого какое дело?

— То, что случилось здесь, случилось снова в другом месте. И может случиться опять.

— И все равно. Тебе до этого какое дело?

— Я думаю, они стали лучше готовиться. Поднаторели. В этот раз все обернулось гораздо хуже, чем здесь. А следующий будет еще хуже.

— И все равно. Скажи, тебе лично до этого какое дело?

— А почему бы и нет? — отвечает вопросом на вопрос Мулагеш.

— Почему? Потому что ты с востока, ты сайпурка. А мы вуртьястанцы. Мы ж для вас не лучше свиней или коз. Думаешь, я не знаю?

— Я видела кровь сайпурцев и кровь вуртьястанцев. Она одинаковая. И я хочу, чтобы эта кровь текла в жилах, а не на пол.

— Ни к чему не обязывающая болтовня, — говорит Гожа. — Так дипломаты разглагольствуют — а потом раз тебя по горлу, и он уже тащит в постель твою дочку.

Мулагеш смотрит ей в глаза:

— Я что, похожа на какого-то сраного дипломата?

Гожа некоторое время выдерживает ее взгляд, потом отворачивается.

— Я не видела, как их убивали.

— Так что же вы видели?

— Так, самую малость. — И она смотрит в окно. — Вот там я шла, где деревья начинаются. Темно было, уже ночь наступила, а луна светила ярко. Я вела своего пони в поводу по лесу… А он у меня чуткий такой. Все запахи чует. И вот пони как сбесился, и я поняла: кровь где-то близко пролилась. — Гожа подходит к дверному проему. — Я вышла на полянку, чтобы посмотреть, что там да как. И я увидела женщину. Она стояла там, где угли заложены.

— Вы видели жену Богдана?

Гожа качает головой:

— Нет. Та женщина была пониже ростом. Ну я так думаю. Так мне показалось — невысокая она. А смотрела я не туда. Я глаза не могла оторвать от того, что на пороге дома стояло.

— А что это было?

— Вы решите, что я рехнулась.

— Я видела много такого, от чего можно рехнуться. Можете смело рассказывать, я вас слушаю.

Гожа склоняет голову к плечу, задумавшись, а потом выговаривает — странным, сонным голосом:

— Сначала я подумала, что это пугало. Не человек. А так, подобие человека, сделанное из всяких… штук.

— Штук?

— Да, штук. Обрывков, да. Гвоздей. Лохмотьев и шипов. Человек из шипов, шесть или семь футов ростом, темный и безликий… А еще он держал в руках блестящий меч, яркий такой, серебристый. Я не верила своим глазам, пока он не развернулся и не вошел в дом.

Между ними повисает молчание.

Гожа поворачивается.

— Вы мне не верите. Думаете, я с ума сошла. Правда?

Мулагеш после паузы отвечает:

— Я не… ладно. Твою мать. Я не знаю, чему верить. На нем была такая одежда? Из лохмотьев и… и шипов?

— Я не знаю. Я даже не знаю, мужчина то был или женщина. Ночь, не разглядеть. Но он и та женщина переглянулись, как будто говорили без слов. А потом он вошел в дом.

— Расскажите мне об этой женщине.

— Ну, как я уже сказала — невысокая. В темном плаще — фиолетовом или зеленом, точно не скажу. И она накинула капюшон на голову. Так что я ни лица, ни даже рук не разглядела.

Осторожная, значит, если с ног до головы замоталась.

— А что случилось после того, как мужчина в одежде из шипов вошел в дом?

— Я привязала пони на просеке к востоку отсюда. Он начал ржать и дергаться — напуган, видать, был. И я испугалась: а вдруг та женщина и человек из шипов увидят меня. Вот я и убежала. А через два дня услышала, что Богдана с женой нашли мертвыми.

— А вы не думаете, что это Богдан был в одежде из шипов?

— Богдан — он как все здешние мужчины, сайпурка, — еду в детстве нечасто видел. Я бы не сказала, что он был, как это говорится, здоровяк.

— А вот мужчина в той одежде — крепко сложенный?

— Да уж, выглядел он впечатляюще, я аж испугалась, — тихо говорит Гожа. — Он как из кошмара вышел. — И она смотрит на Мулагеш. — Вы думаете, эти люди и убили Богдана с женой?

— Похоже на то.

— Но почему? Зачем убивать угольщика деревни Гевальевки? Кому он был нужен, бедолага?

— А вот это хороший вопрос, — кивает Мулагеш. — Убить легче тех, кто никому не нужен: угольщика с женой, семью на одиноком хуторе…

— Но зачем вообще это делать?

— Выглядит так, словно это… ритуал, что ли, — отвечает Мулагеш. — Церемония. Тела разрезаны особым образом, одежду вот специально подобрали. А кто-то стоит неподалеку — чтобы удостовериться, что ритуал совершился.

— У вуртьястанцев много церемоний, — говорит Гожа. — А до Мига было еще больше, я уверена. Но о такой церемонии я никогда не слышала.

— Это не значит, что ее не существует, — пожимает плечами Мулагеш. — Но для чего она нужна — не понимаю.

Гожа разворачивается и идет к двери. На пороге останавливается и говорит:

— Странно, конечно, что я говорю это восточнице. Но я надеюсь, что вы поймаете этих людей.

И она сердито прищуривается:

— Мы не свиньи и не козы, генерал Мулагеш.

— Я это знаю.

— Надеюсь, остальные, кто форму носит, думают так же.

Мулагеш стоит на пороге и смотрит, как Гожа идет через лес. Затем глядит вверх — где там солнце, который час? Судя по всему, уже сильно за полдень. А ей нужно быть в городе вечером. Пропустит назначенное Сигню время — пиши пропало, ждать следующего свободного ее часа можно до самой старости. И Мулагеш оглядывает напоследок хижину.

А это что такое? Мулагеш склоняет голову к плечу, всматриваясь. Вот это, в углу?

Что-то там такое серебристо поблескивает. Мулагеш трогает это что-то пальцами и выносит на свет.

Немного похоже на графит — такой же мягкий и рассыпчатый.

— Вот дерьмо, — тихо говорит Мулагеш. — Не может быть…

Где же эта дверь в погреб? Мулагеш резко дергает ее на себя и прыгает вниз.

Там тесно, темно и влажно. Она зажигает спичку, на стенах тут же принимаются плясать теплые отблески. Богдан снес сюда только самое необходимое — горшки с водой и шкуры, на которых можно спать. Она смотрит вверх: где там угол, в котором она нашла серебристый след?

В углу погреба земля чуть поблескивает. Мулагеш присаживается на корточки: ну-ка, что это такое? Похоже на руду, легкую и мелкую как пыль. Она явно просыпалась сюда из угла через щели в полу. Турин дотрагивается до блестящей кучки пальцем — та тут же рассыпается, как сахарный песок.

Мулагеш знает, что это. Еще вчера она видела целые кучи этой руды.

— Тинадескит, — шепчет она. — Проклятье, это действительно он.

* * *

Взгляд Надар мечется по офису Бисвала — она напряженно думает:

— Это… это невозможно.

— Я тоже не знаю, как такое могло произойти, — говорит Мулагеш. — Я надеюсь, если честно, что я ошиблась. Но я вылила воду и накидала туда этой штуки — чтобы мы могли проверить, так это или нет.

И она протягивает свою объемистую флягу.

— Сколько времени понадобится Пратде, чтобы провести анализ?

Надар берет флягу — судя по ее виду, она до сих пор не пришла в себя от изумления. Мимо окна вороньего гнезда Бисвала пролетает голубь. Голубь удостаивает трех странных существ на вершине башни лишь мимолетного взгляда.

— Самое большее — час, — говорит Надар. — Его легко определить.

— Тогда начнем, — командует Бисвал. Он сидит, сцепив руки под подбородком, и смотрит на восток, где высятся Тарсилы. Судя по всему, генерал погружен в свои мысли. — Если у нас утечка — это очень плохо…

— Вы совершенно правы, сэр. — По виску Надар ползет блестящая струйка пота. — Если этот металл действительно попал в руки вуртьястанцев…

— Плюс был обнаружен на месте жестокого убийства, — добавляет Мулагеш.

— Да, и если вы правильно все поняли, — говорит Бисвал, — на месте преступления, о котором пропавшая без вести оперативница министерства что-то знала.

— Может быть, — уточняет Мулагеш. — В этом деле очень много «может быть». Мы до сих пор не понимаем, как Чудри смогла предсказать эти убийства.

Бисвал откидывается в кресле, не отводя глаз от далекой Солды.

— Других месторождений тинадескита в этом районе нет. Мы разрабатываем единственную жилу. И металл каким-то образом попал отсюда туда. А теперь я вот думаю — что еще могло попасть отсюда туда. Или наоборот. Собранная спецслужбами информация, оружие — что угодно. Может быть, здесь, в форте Тинадеши, у кого-то есть осведомитель? А может, кто-то внедрил оперативника? Этот кто-то вполне мог рассказать мятежникам, как прорвать периметр, открыть ворота изнутри и обойти наши патрули?

— Разобраться с этим — моя первоочередная задача, сэр, — говорит Надар.

Лицо у нее бледное. И понятно почему: возможна утечка, причем у нее из-под носа. Начальство такие вещи не забывает.

— Я рад это слышать. Пусть самые надежные ваши люди протестируют то, что привезла генерал Мулагеш, — приказывает Бисвал. — А затем разберитесь со всей цепочкой, по которой тинадескит попадает к нам: кто занимается добычей, кто исследованиями — я хочу знать о каждом нашем шаге и обо всех, кто имеет к тинадескиту отношение. Посмотрите, может, вы надавите, и кто-то сознается. И пусть генерал Мулагеш осмотрит шахты.

Ура! Надежды оправдались! Если бы Бисвал не отдал такой приказ, ей пришлось бы самой просить о допуске — а получить допуск на секретный объект даже генералу трудно.

— Да, сэр, — говорит Надар. — Вот только… я бы хотела, чтобы мои люди осмотрели место первыми. Если это, конечно, возможно.

Бисвал переводит взгляд на Мулагеш.

— Без проблем, — говорит она. — Я готова оказать любую помощь. Отдыхать у меня не очень-то получается. Так что я в полном вашем распоряжении.

— Мы весьма признательны за вашу помощь, — кивает Бисвал. — Если бы не вы, мы и вовсе не узнали бы об этой проблеме.

Мулагеш кивает с делано бесстрастным лицом: мол, можно было бы без комплиментов обойтись. Потому что Надар и так обижена и рассержена, а зачем ей с Надар ссориться? Понятно ведь, что для капитана нет никакого «мы»: это Мулагеш поехала в деревню и вернулась с такими плохими новостями, и теперь у всех проблемы. А у Надар — в особенности.

— Дознание займет около четырех дней, сэр, — говорит Надар. — И это самый оптимистичный срок.

— Четыре дня… а на пятый мы встречаемся с вождями племен. — Бисвал трет лоб, слегка постанывая. — Генерал Мулагеш может приступить к расследованию. Не сомневаюсь, что у нас с вами, Надар, в это время будет чем заняться.

— Мы сделаем все, что нужно, сэр.

Бисвал кивает Надар.

— Отлично. Можете идти, капитан. Благодарю.

Надар кивает в ответ, затем поворачивается и быстро шагает к лестнице.

— Присядь, Турин, — говорит Бисвал. Он запускает руку под стол, вытаскивает два маленьких бокала и наливает немного сливового вина. — Ты знаешь, когда я сказал, что могу делегировать тебе часть наших проблем, я не имел в виду, что ты куда-то поедешь и привезешь нам новые.

— Ты бы предпочел, чтобы в следующий раз я держала рот на замке?

— Проклятье, нет, конечно. Просто я и знать не знал, что ты будешь одной из тех, кто свои лучшие годы проводит, слоняясь вокруг и пытаясь найти на свою голову проблемы, лишь бы чем-то занять себя.

— «Лучшие годы»? Да ты смеешься надо мной. И странно такое слышать от человека, который сражался за эту должность.

— Точно. — Он пододвигает ей бокал, берет свой и прижимает к виску. И вздыхает. — Зато ты теперь понимаешь, какие проблемы у нас тут то и дело возникают. Точнее, проблемы, которые я унаследовал от предшественника. И, поверь, это дело — еще не самое неприятное.

— Я так поняла, что ты хочешь мне кое-что поручить, Лалит.

— Не забывай — я старше по званию. — Он иронично улыбается и постукивает по полоскам на вороте мундира.

Бисвал — генерал третьего ранга Сайпурской армии, а Мулагеш — четвертого, самого низкого. И Мулагеш прекрасно понимает, что ей присвоили это звание только потому, что Шара хотела видеть ее в военном совете. Туда не допускают офицеров ниже по званию. Впрочем, в Галадеше цветет и пахнет кумовство, так что сейчас в армии генералов и полковников больше, чем капитанов и лейтенантов.

— Правду говоришь. — Она отпивает из своего бокала. Вино кажется ей уксусом. — Я также знаю, что не хочу на твою должность, поэтому сделай милость — будь старше меня по званию и дальше.

Он вздыхает:

— Хорошо. Но я имел в виду другое. Когда я упомянул об утечке и о том, что из крепости таинственным образом исчезают материалы и оружие… одним словом, мы уже с таким сталкивались.

— Я так и поняла.

— Полтора года назад на поезд, следовавший из форта Хаджи в форт Лок, напали горцы. Они завалили бревнами рельсы, и поезду пришлось остановиться. А вез он, этот поезд, здорово много оружия, амуницию — и взрывчатку.

— Проклятье.

— Да. Мой предшественник предпринял решительные действия и сумел отбить бо́льшую часть вооружения и амуниции, а также всю взрывчатку. Ну или он так думал. А погиб он, кстати, как раз в ходе этой операции. Но в прошлом месяце мы провели инвентаризацию и обнаружили, что пятнадцать фунтов взрывчатки, которые мы отбили, — вовсе не взрывчатка. Это «куклы» из песка и глины.

— Проклятье.

— Да. И мы не знаем, когда их подменили. Возможно, это сделали мятежники. Но вот теперь ты нашла то, что нашла, и я думаю, что кто-то мог подменить их здесь, в крепости.

— Ты полагаешь, что если кто-то мог вынести из крепости секретный тинадескит, — говорит Мулагеш, — то он мог бы сделать то же самое со взрывчаткой.

Он кивает, стальные серые глаза ярко вспыхивают.

— Именно. А мне довольно проблем и вне крепости. Если у нас завелась здесь крыса…

— А мне что нужно делать? Я не хочу перебегать дорожку Надар — я и так уже ее достаточно расстроила.

— Я тоже этого не хочу, — подтверждает Бисвал. — Надар — прекрасный офицер, как раз для кризисных ситуаций. Нет, я хочу, чтобы ты вместо меня поговорила с главным инженером ЮДК.

— Вот оно что, — понимает Мулагеш. — Харквальдссон. Ты считаешь, что гавань под угрозой.

— Да, именно так. Пятнадцать фунтов взрывчатки в руках у мятежников… Поэтому я держусь постоянно настороже, пытаясь вычислить уязвимые места. А уязвимых мест в гавани очень много. Не первый раз пытаются осуществить диверсию. Несколько месяцев назад снайпер уже стрелял по нашему честолюбивому и молодому главному инженеру. Он промахнулся, а охрана ЮДК сработала быстро и обезвредила его. Но все равно — я опасаюсь.

— Почему ты не хочешь поговорить с ней сам?

— Я с ней… — Он ворчит и снова упирается взглядом в окно. — В общем… я с ней не в лучших отношениях. Она очень многого от нас требует. А я отказываю ей. И каждый раз, когда мы встречаемся, все начинается по новой. Но я хочу, чтобы она отнеслась серьезно к этой угрозе. Возможно, кому-то со стороны будет легче убедить ее.

— У меня с ней тоже не так-то все гладко, — вздыхает Мулагеш. — Но я в любом случае должна с ней поговорить. Хорошо, я возьмусь за это.

— А через пять дней у нас встреча с предводителями племен, — продолжает Бисвал. — К тому времени они будут знать, что в Пошоке совершено убийство. Я хочу, чтобы ты присутствовала при встрече.

— Для чего? Чтобы выступить как свидетель?

— Нам пока не о чем свидетельствовать. Нет, я просто хочу, чтобы ты посмотрела, как там и что. В Мирграде ты часто говорила с местными. Возможно, заметишь что-то необычное. Есть шанс, что на встрече будет присутствовать тот, кто ответственен за пропажу взрывчатки. И, возможно, тинадескита тоже.

— Лалит, я мысли читать не умею.

— Это лучше, чем ничего. А у нас по всем пунктам «ничего». — Он мрачно оглядывает свой бокал и осушает его. — Харквальдссон прислала нам новые графики. До окончания работ в гавани — три месяца. А через два года там будет порт. Она говорит, что самое сложное — это расчистить гавань. Они годами над этим бились. И с инженерной точки зрения это так и есть. Но меня беспокоит то, что будет дальше.

— Дальше?

— Какими усилиями мы сможем поддерживать тут мир? Как долго мы здесь пробудем? — Он бросает на нее горький взгляд. — Не все мы достохвальные герои, как ты, Турин. Мы не переезжаем с места на место, как ты. Кто-то отсюда уедет, и скоро уедет, Турин. А я — нет. И я полагаю, что мы с частью гарнизона останемся в Вуртьястане на долгое-долгое время.

6. Обряды и ритуалы

Я слышал, что раньше она говорила. Еще мне сказали, что другие Божества видели ее лицо, ее глаза, улыбку и она говорила с ними — иногда дружелюбно.

Но теперь она молчит. Я видел только ее странную холодную маску — и как же я ненавидел это безмятежное выражение, эту пародию на лицо. И вечное молчание ее безглазого взгляда.

Императрица могил, Королева горя, Та, что расколола мир надвое.

Я надеялся, что никогда не услышу голоса Вуртьи.

Из воспоминаний святого Киврея, жреца и 78-й супруги-мужа Жугова, примерно 982 г.

Мулагеш направляется в частный клуб ЮДК не в самом радужном настроении. У нее нет ответов, зато то и дело возникают вопросы, один другого сложнее. Сначала она ломала голову над тем, как Сумитра Чудри могла предсказать эти убийства до того, как они случились. Теперь у нее из головы не выходят слова Гожи…

Невысокая женщина. Наглухо замотанная в плащ.

Чудри приехала сюда восемь месяцев назад. Убийство в Гевальевке случилось семь месяцев тому назад. А еще через два месяца Чудри исчезла. Все одно к одному — и все же кто поручится, что Чудри сейчас не прячется в Вуртьястане?

Так, не будем спешить с выводами. Она распахивает дверь. Выводы напрашиваются, но все равно не будем спешить.

Она садится, и дрейлингский юноша с тонкими усиками выскальзывает из потайной двери и ставит перед ней тарелку: печенье, ассорти копченой и присоленной рыбы и какое-то темно-зеленое месиво, которое Мулагеш не опознает да и не хочет опознавать как суп.

Который час? 19:00 уже есть. А Сигню нет.

Она вытаскивает папку и принимается перебирать листы, которые нашла в комнате Чудри. Перед ней — портрет Валлайши Тинадеши. Интересно, в какой могиле она лежит здесь, в чужой земле?

— Почему вы читаете о Тинадеши? — говорит кто-то над ее плечом.

— А?

А вот и Сигню — дрейлингка стоит над ней с планшетом под мышкой. Серый шарф повязан на шее, а в руках — хрупкая фарфоровая чашечка с черным, как чернила, кофе.

— Ах, это… Ну… Чудри о ней читала.

— Чудри наверняка хотела пополнить свои знания об этих землях, — говорит Сигню, присаживаясь. — Но я не ожидала, что ее интересы настолько широки. Тинадеши пропала… сколько? Пятьдесят лет тому назад?

— Шестьдесят с чем-то.

— Что ж, об этом я могла с ней поговорить. Знаете, Тинадеши была моим детским кумиром. Великий инженер. И у нас с ней имелось кое-что общее…

— И что же?

— Нам обеим пришлось прозябать в Вуртьястане, разве нет? — Лицо ее на мгновение озаряет улыбка, затем она смотрит на часы — сложную и хитро устроенную штуку. — У нас есть чуть больше пятидесяти минут. Что вы хотели обсудить со мной, генерал?

— Что ж, теперь у меня есть кое-что новенькое. Тема эта… щекотливая.

— Насколько щекотливая?

— Насколько возможно.

И Мулагеш начинает пересказывать то, о чем говорил Бисвал, но Сигню, как она и предполагала, быстро прерывает ее.

— Бомба? — ужасается она.

Мулагеш поднимает руку — подождите, мол, и дожевывает печенье.

— Ну, если смотреть на вещи реалистично, то несколько бомб.

— Несколько бомб?

— Пятнадцать фунтов взрывчатки… Рванет так рванет. Но логичнее распределить взрывчатку между несколькими закладками. Или использовать понемножку — там подорвать, сям подорвать, пока мы не измотаемся вконец.

Сигню в ужасе вскакивает на ноги:

— Вы… вы это серьезно?

— Абсолютно серьезно. Бисвал требует, чтобы вы обеспечили охрану объектов.

— Требует! — шипит Сигню. — Как мило и вежливо с его стороны!

— Сядьте. И успокойтесь. Я сейчас скажу кое-что, что может вас успокоить, но… я могу быть уверена, что вы отнесетесь к этой угрозе с абсолютной серьезностью?

— А я что, несерьезно отношусь? — орет дрейлингка. Да уж, в таких растрепанных чувствах Турин Сигню еще не видела. Гавань — ее детище, и вот ей угрожает опасность.

— Садитесь, — резко говорит Мулагеш. — Я закончу, и вы сможете пообщаться с вашим замом по безопасности. Но я хочу, чтобы вы сначала меня выслушали.

Сигню садится. Лицо у нее красное от гнева.

— Давайте посмотрим, когда все это случилось, — невозмутимо говорит Мулагеш. — Полтора года назад на поезд нападают. Предшественник Бисвала проводит операцию по поиску бандитов и в ходе нее прощается с жизнью. А теперь, буквально на днях, мы обнаруживаем, что возвращенная на склад взрывчатка — кукла, а настоящая находится непонятно где.

— И что? — спрашивает Сигню.

— А то, что тот, кто получил эту взрывчатку, так и не пустил ее в дело за полтора года, — говорит Мулагеш. — Что очень странно. Если уж красть, то надо использовать украденное, пока хозяин не хватился. А если долго ждать, то хозяин примется за расследование, и тогда добычу вообще невозможно будет использовать. Собственно, этим мы и занимаемся.

Сигню закуривает.

— И что?

— А то, что что-то не складывается. Это не ситуация из серии «усыпи бдительность врага». Мы месяцами ничего не подозревали, а они ничего не предпринимали. Я смотрю на это, и сдается мне, что эта взрывчатка — не в руках мятежников. Во всяком случае, сейчас. Племена ведь сражаются друг с другом не первый месяц, так?

— Естественно.

— Значит, вы хотите сказать, что больше чем за год мятежники не нашли применения пятнадцати фунтам мощной взрывчатки? Не пустили ее в ход против врага?

— Похоже, вы правы.

— И вообще, зачем им нападать на гавань? — продолжает Мулагеш. — Уже сейчас идет нешуточная борьба за деньги, которые вы, ЮДК, и местные получите, если порт заработает. Вы же ничем не задели горные племена, правда?

И тут Сигню ведет себя очень интересным образом. Она не делает ничего. Не поджимает губы, не заламывает бровь, даже зрачки не шевелятся. Даже дыхания не видно.

Наконец она глубоко затягивается сигаретой и говорит:

— Ну это просто смешно.

— Естественно, — и Мулагеш рассматривает ее. Сигню встречается с ней взглядом: холодные голубые глаза за завесой дыма даже не смаргивают. — Поэтому обсудите вопрос с безопасниками. Вам немедленно надо приняться за дело. А когда закончите, поговорим дальше. Нам есть о чем побеседовать.

— Неужели?

Сигню морщит нос, глядя, как Мулагеш запихивает в рот половину копченого рыбного филе.

— Мне невероятно сложно было убедить вас пообщаться, — говорит Мулагеш. — Так что я так просто вас не отпущу.

* * *

Сначала Мулагеш боится, что Сигню не вернется. И тут ее трудно в чем-то винить: обеспечение безопасности — серьезная проблема. Но, к облегчению Турин, Сигню приходит ровно тогда, когда Мулагеш заканчивает есть.

— Итак, — говорит Сигню. — И о чем же вы хотели со мной побеседовать?

Мулагеш вытирает рот салфеткой.

— О Вуртье.

— Что?

— Я хочу, чтобы вы рассказали мне о Вуртье.

— Вуртье? Но почему?

Она открывает папку и пододвигает ее Сигню.

— Потому что вот это вот было нарисовано на стенах комнаты Чудри. Я не художник, но… Вы теперь можете оценить ее состояние.

Сигню перебирает рисунки с весьма тревожным видом:

— Значит, она… она нарисовала это на стенах?

— Да, — подтверждает Мулагеш.

— Что ж… Я говорила, что она была какой-то странной. А вообще, раньше за это и арестовать могли. До того, как Комайд стала премьер-министром.

— Но теперь вы можете обсуждать это, — отвечает Мулагеш. — И вы вуртьястанка. В каком-то смысле. Ну так что? Давайте побеседуем?

Не отводя глаз от рисунков, Сигню вынимает из пачки сигарету, зажигает спичку и прикуривает. Движения ее плавны и давно отработаны.

— Хм. Ну ладно. Интересно, что вы это сейчас мне принесли. Похоже, мисс Чудри общалась с бо́льшим числом моих сотрудников, чем я думала. Один из наших топографов, прочитав мою ориентировку, пришел ко мне. Она говорила с ним, была очень мила, хотя он не знал, кто она. Я даже допускаю, что он немного влюбился. Впрочем, она из агентов министерства, а значит, была умелым манипулятором.

Мулагеш мрачно вздыхает — да уж, тут Сигню попала в самую точку.

— Так или иначе, но она расспрашивала моих людей на предмет геоморфологических характеристик берега. Я это уже вам говорила. И я не знаю почему, но она обсуждала это с топографом.

— И?

— Чудри сказала, что разыскивает какое-то захоронение. Или то, что от него осталось, малейший знак того, что эта могила существует. Топограф, разумеется, ничего о захоронении не знал. А я знаю.

— Зачем Чудри понадобилась эта могила?

— Вопрос сложный. Сложнее, чем вы думаете. Это все связано со смертью, историей и жизнью после смерти.

И она стряхивает сигарету в чашку с остывшим кофе.

— В самом начале, когда Божества только стали проявляться в мире, Вуртья была чем-то из ряда вон выходящим.

— В вас случайно не местечковая гордость говорит?

— Нет, нет. Я училась в Фадури. И они подтвердили, что Вуртья первой из всех Божеств мобилизовала своих почитателей — причем мобилизовала для нескончаемой череды войн. А это непросто, как вы можете понять. Она требовала, чтобы ее адепты тренировались месяцами, а потом оставили свои дома, отправились в неведомые земли и — скорее всего — приняли там смерть. Так что она создала то, что ни одно Божество не делало, — посмертие.

— Да ну? Я думала, у каждого Божества было такого навалом — дюжина адов, раев и чистилищ, в которых мог оказаться человек после смерти, разве нет?

— К концу, да, один Колкан наделал что-то вроде сорока адов для своих последователей. Но Вуртья была первой и, в отличие от других Божеств, ничего не меняла: данное ей посмертие существовало более тысячи трехсот лет — или дольше — ее правления. Если человек становился ее адептом, если пролил кровь — свою или чужую, ей было все равно — так вот, если адепт умирал, то после смерти его душа на корабле переправлялась через океан на белый остров. Там Вуртья собирала всех своих последователей. Это место называлось Город Клинков.

— Я думала, Вуртьястан был Городом Клинков. Сейчас его так все называют.

— Их издавна путают, — объясняет Сигню. — Путешествующие вуртьястанцы так много об этом говорили, так стремились попасть в посмертный Город Клинков, что континентцы решили, что они описывают свой родной город. И это имя за ним закрепилось.

Мулагеш, ворча себе под нос, записывает и это.

— А когда бы она собрала на острове в Городе Клинков самых преданных и праведных, все самые могучие души, то они поплыли бы через океан в смертные земли, причем каждый вернулся бы «туда, куда пал их меч». Где они погибли в бою. Во всяком случае, так рассказывают. И они должны были развязать войну против всего мира, обрушив небо, и звезды, и солнце, истребить даже море — пока все творение не будет уничтожено. Они называли это Ночью Моря Клинков.

— Подождите-подождите, — машет рукой Мулагеш. — Вы хотите сказать, что другие Божества смирились с этой угрозой?

Сигню пожимает плечами:

— Вуртья создала свое посмертие, когда Божества еще не объединились. Что ж, такие идеи весьма притягательны. Их нельзя просто так взять и забыть. Это традиция. А традицию трудно отменить, даже если мир вокруг тебя поменялся. Вуртья и ее адепты заключили между собой завет, обетование. А Вуртья и ее последователи очень серьезно к такому относились. В этом Вуртья снова отличается от других Божеств — за исключением Олвос, ни одно Божество не снисходило к смертным и не заключало с ними равноправный союз. А может, она отдала себя им, словно это посмертие было и для нее тоже, словно бы она создала его из себя, из своего тела. Все это не очень ясно — но с Божествами всегда не очень ясно.

— А при чем здесь тогда могила?

— Чисто теоретически где-то тут — место захоронения вуртьястанцев. Всех, сколько их там было.

Мулагеш присвистывает:

— Это, небось, такая могила, которую ни с чем не спутаешь.

— Есть такая мысль, да. В поэме «О Великой Матери Вуртье на Клыках Мира» кладбище описывается как заполняющее собой всю середину мира. Может, так оно и есть. Поэты всегда преувеличивают, как я по опыту знаю. Но представьте себе — обнаружить могилу времен чтящей смерть культуры! Я думаю, это будет серьезным открытием для тех, кто интересуется историей Континента.

— Но… но почему Чудри-то ее искала? — удивляется Мулагеш. — Какое отношение могила имеет… ну, ко всему этому?

— Кто знает? Она, похоже, сошла с ума. Это прямое доказательство ее безумия, — и Сигню показывает на папку с рисунками.

— А отчего она сошла с ума?

Сигню выдыхает сигаретный дым через нос.

— Это место… думаю, оно как-то влияет на тех, кто слаб разумом. Люди здесь меняются. Из Мирграда правили миром, но именно Вуртья поспособствовала установлению мирового господства. Если бы не адепты Вуртьи, Божественная империя просто развалилась бы. И хотя от Вуртьястана мало что осталось, я думаю… я думаю, что камни и холмы его помнят.

Возможно, так все и есть, думает Мулагеш, однако Чудри явно не относилась к числу людей с неустойчивой психикой. Она не раз сталкивалась с агентами министерства, и это были железные, крепче гробового гвоздя люди. Правда, они удачно маскировались среди окружающих… Но что точно — они проходили спецподготовку, умели пытать и допрашивать. А судя по досье Чудри, она была прямее стрелы. Такого солдата захотел бы иметь под своим командованием любой офицер.

Но какая связь у могилы с изначальной миссией Чудри — тинадескитом?

Впрочем, очевидно какая: металл добывают из-под земли, могилы тоже находятся под землей… А что, если захоронение как-то повлияло на тинадескит? Или даже вовсе вызвало его к жизни? И хотя это очевидный ответ, все равно непонятно: как копать шахту и не заметить, что роешься в древней могиле? И кто не заметил? Сайпурская армия, которая делает стойку на любой знак присутствия божественного — и делает, надо сказать, не зря.

И все-таки… чем эта могила сумела заинтересовать Чудри? Ну да, она могла быть божественного происхождения, но разве все чудесные свойства не утратились разом, когда Вуртья получила пулю в лицо во время Ночи Красных Песков? Нет, в прежние времена она могла чем-нибудь удивить, но сейчас-то могила — просто демонова дырка в земле?

— Неужели один агент стоит стольких усилий?

— В смысле?

— В смысле она просто одна из агентов. У министерства их сотни, если не тысячи. И что, она стоит того, чтобы вызвать сюда генерала на ее поиски?

Мулагеш захлопывает папку.

— Мы искали служителей, и она согласилась. Мы попросили ее поехать на край света, и она согласилась. Мы попросили ее рискнуть жизнью ради нас — и она согласилась. Мне плевать, сколько агентов у министерства. Она того стоит.

Сигню удивленно поднимает брови. Можно подумать, она не знала, какой это болезненный вопрос.

— Бисвал сказал, что в вас стрелял снайпер из местных, — произносит Мулагеш.

— А, да. Было дело.

— Вы говорите об этом так равнодушно…

— Он меня подстриг, — сообщает Сигню и дотрагивается до своего хвостика. — Я повернула голову в крайне неудачный для него момент, и пуля срезала волосы на дюйм или два. Моя охрана изрешетила халупу, в которой он находился. Впрочем, там находился еще и курятник. Кругом перья летали — то еще зрелище.

— И оно того стоило? Вы чуть не погибли. Гавань — она того стоит?

Сигню кивает: да, мол. Стоит.

— Есть ли у вас другие вопросы, генерал?

Мулагеш чуть было не говорит «нет», и тут ее осеняет:

— Вы, похоже, много знаете о божественном. Во всяком случае здесь.

— Странно было бы, если бы я не знала.

— Потому что вы вуртьястанка, да? Во всяком случае, приемная дочь племени. А кстати, у какого племени вы жили?

Сигню состраивает такую гримасу, словно Мулагеш спрашивает ее о чем-то крайне неприличном.

— А что такого? Я же не насчет вашей сексуальной ориентации поинтересовалась или чего-то в этом роде?

— Во имя всех морей… Грубее вопроса вам не задать!

— Так с кем вы жили? С горцами? Или с береговыми племенами?

Сигню меряет ее гневным взглядом:

— Мы жили у Язло. У горцев. Они нас приняли в племя.

Так. Что там ей аптекарь такое говорил?

— С очень традиционным укладом, нет?

— Очень традиционным.

— Давайте-ка освежим вашу память. Если у кого-то есть розмарин, сосновые иглы, сушеные черви, могильная земля, сушеная лягушачья икра и порошок из человеческих костей… какой божественный ритуал этот кто-то может провести?

Сигню надолго задумывается. Неужели откажется отвечать? Но нет:

— Думаю, лягушачья икра все объясняет. Это реагенты для совершения ритуала «Окно на Белые Берега».

— Чего?

— Белые Берега — это и есть собственно Город Клинков. С помощью ритуала туда открывается окно, и можно заглянуть в Город Клинков и посоветоваться с покойными друзьями или родственниками.

— А как его провести?

— Если память меня не подводит, все компоненты нужно положить в дерюжный мешок, завязать его сухими водорослями и поджечь. Но ритуал уже не работает — как и все остальные чудеса Вуртьи. Я видела, как пытались такое провернуть и не вышло. Почему вы спрашиваете? Какое отношение это имеет к делу?

Вот оно что. Надар тогда говорила в лаборатории: кто-то из рабочих заметил, что в одной из штолен кто-то что-то жег… И выглядело это, словно кто-то сложил костерок из трав. Или листьев. Растений, в общем. И ткани. Что-то в этом роде.

Мулагеш медленно втягивает в себя воздух.

Чудри спускалась в шахту, где добывали тинадескит. И провела там этот ритуал.

Но все равно остается вопрос: зачем? Чего сама Чудри ждала от ритуала в шахте? Ведь она знала: он точно не сработает! И если чудеса Вуртьи больше не происходят, значит, созданное ею посмертие тоже не существует. И — и это очень серьезный вопрос — как Чудри сумела проникнуть на охраняемый объект?

Тинадескит обнаруживается в халупе во многих милях от шахты. Причем на месте преступления, о котором Чудри что-то знала. А теперь выясняется, что она и в шахты сумела пробраться…

Да уж, оказывается, Сумитра Чудри была той еще темной лошадкой…

— С вами все в порядке, генерал? — спрашивает Сигню.

— Нет, — хрипло отвечает Мулагеш. — Совсем не в порядке.

* * *

Следующие четыре дня работа движется все медленнее и наконец вовсе останавливается. Мулагеш перечитывает все бумаги, оставшиеся от Чудри, всю ее переписку с Галадешем. В основном это запросы на документы и рекомендации. Она вытаскивает шифровальную книгу и прогоняет через нее все тексты Чудри, которые ей попали в руки. Никаких результатов. Впрочем, а чего ей еще ожидать: все эти письма министерство получило, и там наверняка сделали то же самое, что делает она теперь.

А вот интересно, если бы она была агентом, не заметила бы она потайных кодов на полях страниц? И разве не знала бы, как пробраться в шахту незамеченной? А кто его разберет… Она же что угодно, только не агент. Она просто потрепанный жизнью солдат, который каждый раз упирается лбом в стенку.

Четыре дня Мулагеш проводит в гавани, наблюдая за работой служащих ЮДК. Сначала это было просто праздное времяпровождение, чтобы убить время, плюс она хотела увидеть, как Сигню и сотрудники безопасности отреагировали на сообщение о возможной угрозе подрыва. Но чем больше она смотрит, тем более убеждается, что она такое уже видела — на боевой подготовке, когда командир неравномерно распределил силы.

Она тут же распознала наиболее уязвимые точки: это ангар с топливом, который приводит в движение всю стройку; плюс еще три сборочных цеха, куда то и дело с утра до поздней ночи кто-то заезжает: грузовики, погрузчики и так далее. Что там производится, она не знает — что-то для кранов и кораблей, наверное, — но если случится диверсия, стройка если не встанет совсем, то уж точно не сможет работать в прежнем темпе.

Однако около этих объектов она видит всего лишь несколько новых охранников. Их только четверо или пятеро: трое стоят у ворот и еще двое досматривают технику. Это вообще несерьезно.

Охранники сосредоточены в основном у испытательно-сборочного цеха, который находится с другой стороны гавани, вдали от собственно стройки. Мулагеш проводит два дня, с утра до вечера наблюдая за тем, как дюжина новых охранников — все бандитского вида дрейлинги с винташами на плече — занимают места вдоль рельсов, которые ведут в цех. С ними постоянно находится зам по безопасности Сигню — Лем злобно посматривает по сторонам, не убирая руку от оружия.

Вечером пятого дня, перед тем как отправиться на встречу с предводителями племен вместе с Бисвалом, Мулагеш проникает на стройку и прячется там среди сложенных поддонов. Работники ЮДК видели ее вместе с Сигню, так что большинство спокойно переносит ее присутствие. Однако одно дело — быть вместе с инженером и другое — следить за дверью в цех из прижатой к глазу подзорной трубы.

Проходит несколько часов. Ничего нового. А тут появляется Сигню с планшетом в руке. Лем тут же выступает ей навстречу. Они перекидываются парой слов. Сигню нервным жестом отбрасывает сигарету, останавливается перед дверью и что-то просматривает на планшете. Какая бледная и осунувшаяся, словно отравилась чем…

Да нет. Она… встревожена. Да что там — она в ужасе…

Сигню разворачивается и кивает охраннику, стоящему у двери в сборочный цех. Тот быстро отдает ей честь — как интересно-то, ведь это же гражданский объект — и на что-то нажимает в своей будке.

В двери, должно быть, какой-то механизм — она медленно открывается. Похоже на дверь в банковское хранилище… А за порогом ее…

Вторая дверь. Очень похожая на первую.

Сигню заходит внутрь и смотрит, как медленно-медленно закрывается первая дверь. И только когда та уже почти захлопнулась, она разворачивается, чтобы открыть вторую.

Да уж, похоже, эти ребята вообще не хотят никому показывать, что там у них внутри.

Первая дверь прихлопывается с гулким звуком.

Испытательно-сборочный цех — как же, не смешите меня.

7. Из глубин

Сколько нам приходится жертвовать и убивать ради мечты! Но мы забываем: очнувшись от золотых снов, мы найдем лишь пыль и пепел…

Мы глупцы, ибо только глупец думает, что можно отправиться на войну, а любимых людей оставить дома.

Если бы я знала, какое горе ожидает меня, я бы делала игрушки, а не то, что делаю сейчас.

Валлайша Тинадеши на похоронах своего четырехлетнего сына, Жугостан, 1659 г.

В белом замке богиня открывает глаза.

Она знает, что увидит. Глазам ее предстанут огромные пустые белые залы, бесконечные ряды белых колонн и бесконечные извивы белых лестниц. Она знает, что увидит, как холодный лунный свет льется в окна. Она знает, что, если подойдет к окну, увидит бесконечно длинные пляжи, огромные белые статуи, услышит медленное бормотание морских волн.

Она знает, что увидит, — ведь она извечно, с начала времен, пребывала в этом дворце.

Она встряхивается, и кольчуга тихо позвякивает.

Но это же неправда. Она не всегда была здесь. Разве она не помнит?

И она идет по белым залам, металл ее сапог звякает о плиты пола. Она идет уже несколько часов, а возможно, и дней — трудно припомнить. Она никого не видит, никого не слышит. Она здесь одна. В этом огромном дворце больше никого нет.

Во дворце она одна, а вот там, снаружи, — о, там много всего.

Даже в самых глубинах дворца она слышит их мысли. Они кувыркаются у нее в голове, эти отчаянные желания и жалобные просьбы, они умоляют ее прислушаться, что-то сделать. Она пытается закрыть от них слух, изгнать из разума, но они так много говорят, и их столько…

Они призывают ее: «Матерь наша, Матерь наша, дай нам обетованное, утоли наши печали, дай нам то, за что мы сражались и умирали…»

Оказывается, она идет вверх по лестнице, возможно, чтобы отделаться, спрятаться от них, — она точно не знает. Она многого не знает сейчас. Остались лишь слабые воспоминания о прежней жизни, и ей известно, что она сама избрала находиться здесь, но вспоминать так трудно, так нелегко.

Она подходит к окну и смотрит. Она стоит на высоком месте, возможно в нескольких сотнях футов от земли, и смотрит на фарфорово-белые башни у себя под ногами. Эти башни посверкивают, они живые, подобно морским губкам или кораллам. Статуи тревожат ее, они стоят между башнями и ходят по улицам — массивные фигуры, лишь отчасти напоминающие людей. Они все застыли в грозных позах — кто-то занес меч, кто-то размахнулся копьем.

Но не они тревожат ее больше всего. Потому что там, далеко внизу, на берегах этого острова, вдоль бесчисленных каналов и улиц собираются…

Чудовища. Мерзкие твари. Высокие, жуткие, блестящие существа с грубыми чертами пустых лиц, а на спинах и плечах торчат клыки и рога.

Их мысли рвутся в ее разум. Подобно урагану, сносящему дома:

«Матерь наша, матерь! Пожалуйста, отпусти нас! Подай нам обещанное!»

Она закрывает глаза и отворачивается. Какая-то часть ее знает, что некогда они были людьми, а в чудищ превратились потому, что она этого попросила. Но она ли просила их об этом? Она не помнит…

Она поднимается по лестнице в тронную залу. Огромный, отвратительного вида красный трон ожидает ее. Если она сядет на него, то сумеет собрать себя в единое целое…

Трон не твой, напоминает она себе, на самом деле — нет. И все же какая-то ее часть сомневается в этом.

Однако вблизи трона она чувствует себя сильнее, и это помогает вспомнить — вспомнить нечто странное, что предстало ее глазам недавно. Она подошла к окну в другой мир, и в окне были люди. Они не знали, что она здесь, что она прислушивается и слышит, как они разговаривают о шахте, которую заложили, о глубокой дыре в земле… И тут ее охватывает гнев — как они посмели? Вот что они делают, хотя сами не знают, что творят?

Она припоминает это, встав перед громадным красным троном, сжимает кулаки. Ужас, ярость и отвращение переполняют ее.

И это после всего, что она для них сделала? Она пожертвовала многим — и что же, все зря?

Она знает, что должна что-то сделать. Вмешаться. Но это может ее убить…

Оно того стоит?

Надо подумать.

Да. Да, оно того стоит.

Она сосредотачивается, протягивает руку за мечом.

Меч всегда при ней. Он не исчез, потому что в тот день, когда она подняла его, он стал частью ее или она стала его частью. И она знает, что этот меч не простой: взявшись за черную рукоять, увидев поблескивающий клинок, она становится свидетелем тысяч битв, тысяч убийств и тысяч лет беспрерывной войны, она слышит боевой клич тысяч армий и видит небо, потемневшее от копий и стрел, и она смотрит на то, как земля становится мягкой и темной от пролитой крови тысяч воинов.

Она стоит на белой башне с мечом в руке. «Ты принадлежишь мне, — шепчет меч. — Ты — моя, и я — твой».

Но это неправда. По крайней мере, она думает, что это неправда. Однако в это нужно поверить на какое-то время. Союз с мечом делает ее гораздо сильнее…

С ним она может вернуться в земли живых и предаться разрушению.

Она выдыхает, прикрывает глаза и прислушивается к мечу.

* * *

Мулагеш занимала должность губернатора полиса Мирград семнадцать лет и за это время присутствовала на 127 собраниях отцов города, 314 заседаниях городских комитетов, на 514 заседаниях в ратуше и на 1073 судах над теми, кто нарушил Светские Установления, открыто признав существование Божеств на землях, контролируемых Сайпуром. Она знает точно, потому что после каждой такой встречи — а некоторые длились по десять часов, — она возвращалась к себе, вынимала папку и ставила жирную галочку на последней странице.

Только одну галочку. Потому что эта жирная галочка помогала ей справиться с презрением и бессильной яростью. Они накапливались, а она их выплескивала в одно мелкое движение, процарапывание кончиком пера мягкой податливой бумаги. А выплескивать приходилось многое, ибо самым милым во всех заседаниях активных граждан Мирграда было то, что ее поливали дерьмом, не скрывая презрения, и даже открыто угрожали, причем в полный голос и не стесняясь.

А сейчас Мулагеш сидит на балконе Вуртьястанских галерей, ратуши этого полиса, и наблюдает за собранием племенных вождей. Надо признать, что ее мирградские мучения были детской игрой в крысу по сравнению с этим…

Мулагеш изумленно смотрит, как пожилой бородатый мужчина с красной татуировкой вокруг шеи встает со скамьи, напускает на себя горестный вид и орет:

— Я положу эти смерти к ногам клана Орсков! Я хочу снять с их плеч и шей груз этих смертей!

В ответ половина зала орет, улюлюкает, выкрикивая угрозы в его адрес.

Бисвал сидит за столом лицом к собранию. Он устало трет виски:

— Мистер Иска, вам уже два раза указывали на то, что Положение смертей не включено в повестку дня этого собрания. Прошу вас сесть.

— В этом зале рядом со мной сидят преступники и убийцы! Как они познают вину в таком случае? — орет бородач. — Неужто имена моих братьев, сестер и детей, неправедно убитых, должны быть преданы забвению и стать пеплом на ветру?

В ответ снова несутся вопли и улюлюканье. Мулагеш прищуривается, разглядывая предводителей племен. Все как на подбор худющие, истощенные голодом люди в меховых грубых одеждах, на шее у каждого яркая татуировка с затейливым рисунком. Кстати, она видит среди них несколько женщин. И это воистину удивительно: в Мирграде женщинам запрещалось все, кроме как рожать детей — в больших количествах и часто.

С другой стороны, Вуртья не потерпела бы такого у себя во владениях.

— Конкретные имена не будут здесь озвучиваться, — устало говорит Бисвал. — Ни тех, кто жив, ни тех, кто умер. Мы пришли насчет этого к соглашению три заседания назад. Могли бы перейти к первому пункту нашей повестки? — И он поднимает листок бумаги: — Убийства в Пошоке. Форт Тинадеши запрашивает вашу помощь в этом деле.

— Это все Тернопины! Это они всех поубивали! — орет женщина с дальней скамьи. — Мясники они, воры и лгуны!

Галереи тут же наполняются воплями — все обвиняют всех. Мулагеш закатывает глаза:

— Ох, во имя…

Пока Бисвал всех успокаивает, Мулагеш рассматривает странную фигуру слева от себя: маленькую, похожую на мышку континентку лет под тридцать, с большими темными глазами и безвольным ртом. Одежда на ней болтается, словно женщина надела вещи на три размера больше. Она сидит сгорбившись и явно желает поджать ноги, втиснуться в спинку кресла и исчезнуть. Женщина что-то с бешеной скоростью записывает на большом листе бумаги, ее пальцы и запястья перепачканы чернилами.

Бисвал в ответ на чей-то вопрос поднимает руку.

— Я полагаю, что мы должны посоветоваться в этом вопросе с губернатором Смолиск. Рада, у вас при себе протоколы заседания прошлого месяца?

Значит, это и есть континентский губернатор. Рада спешно роется в мешке за своим креслом, вытаскивает из него ворох бумаг, пролистывает их и читает вслух.

— Оз-значенный п-представитель с-сказал, и я ц-ц-цитирую, — тут она переводит дыхание и читает, — «д-да будут все сыны и дочери клана Хадьярод в-выпотрошены, подобно кроликам, и ум-мрут от огня».

Один из представителей племен с победным видом скрещивает руки на груди — мол, теперь вы все видите, что я прав.

— Благодарю, Рада, — говорит Бисвал. — Хотя эти угрозы, мистер Со-Кола, были действительно озвучены на прошлом собрании, жертв убийства в Пошоке не выпотрошили и не сожгли, и они не принадлежат к вашему клану Хадьярод — как вы, безусловно, сами знаете. И я припоминаю, подобные угрозы высказывались практически на каждом заседании, а иногда и по нескольку раз. На данный момент я не вижу в этих словах подтверждения вины, и я бы предпочел, чтобы мы придерживались позиции, которая помогла бы в расследовании, в том числе озвучиванием относящейся к делу инфор…

Следующие слова Бисвала тонут в воплях. Он вздыхает и оглядывается на Раду, которая пожимает плечами и пытается записать наиболее относящиеся к делу реплики.

— Горячо у вас тут, — говорит кто-то за спиной Мулагеш.

Мулагеш, удобно устроившаяся в кресле, поднимает глаза и видит над собой Сигню. Вокруг шеи — все тот же неизменный шарф, но на ней не обычный костюм из кожи тюленя, а кожаная куртка — правда, с эмблемой ЮДК.

— Да… Даже Брурск влез в эту перепалку, — и она показывает на полного мужчину в камзоле из голубой кожи. Тот стоит, потрясая кулаком, и орет на кого-то в другом конце зала. — Обычно он смирный как корова.

— Не очень-то смирные люди здесь собрались, как я вижу. — Мулагеш снова присматривается к вождям — не ведет ли кто-нибудь себя подозрительно; правда, они все сейчас выглядят как безумные диверсанты. И зачем Бисвал позвал ее сюда… — Вы часто приходите на такие встречи?

— Пытаюсь. Но пусть их татуировки и дикие крики не обманывают вас, генерал. Некоторые здесь присутствующие очень умны и уже унюхали запах денег. Наиболее сильные вожди представляют себе гавань и прибыли как большой пирог, и они не хотят пускать никого к раздаче. Вот почему я здесь.

И тут у Мулагеш что-то щелкает и переключается в голове:

— Так вот почему ваша штаб-квартира выглядит отнюдь не как временное сооружение?

— Прошу прощения?

— Вы говорите, что построите порт за два года. С чего бы вам возводить такое сооружение, если вы не хотите остаться здесь надолго.

— И как вы себе это представляете?

— Вы тоже хотите получить кусок пирога, — говорит Мулагеш. — Гавань — это краткосрочный проект. Но если вы займетесь поставкой грузов вверх по Солде — о, тут вас ждут миллионные прибыли!

Сигню безмятежно улыбается:

— Хм… Вы очень умны, генерал. И хотя некоторые из этих проклятых вождей пытаются выдоить нас сейчас, угрожая передать часть прав на поставку грузов другим компаниям… Но они забывают, кто будет контролировать устье.

— Мне вот интересно, главный инженер Харквальдссон, — говорит Мулагеш, — вы даже когда писаете, интригуете и вешаете лапшу на уши?

— Я также играю роль посла тех, кто расчищает гавань.

И она наклоняется вперед, прислушиваясь.

— Кстати, о гавани…

— …эти убийства совершили не наши соплеменники, — орет внизу тоненькая женщина. — И люди не приложили к этому руку! Ни один вуртьястанец не способен на такое, уверяю вас! Это проклятие, божественное наказание за святотатство, за то, что делают с наследием наших предков!

— Я так понимаю, миссис Балакилья, — говорит Бисвал, — вы имеете в виду гавань?

— Дрейлинги со своими огромными машинами скребут самые кости нашей древней культуры! — кричит женщина. — Они пробудили силы, которые до этого спали! Божественное оскорблений не спускает, и мы заплатим за это великую цену!

Бисвал кивает:

— Благодарю, что высказали свое мнение, миссис Балакилья. Однако я вижу, что на балконе стоит главный инженер Харквальдссон, возможно, она прокомментирует ваше выступление.

Все головы поворачиваются к Мулагеш и к Сигню. Генерал привыкла быть в центре злого внимания толпы, но даже она поеживается от стольких гневных взглядов. Но вот группа племенных вождей, все со светло-желтыми татуировками на шеях, поднимается и уважительно, так, словно честь отдают, приветствует их.

Возможно, они приветствуют так именно Сигню, которая стоит у перил балкона и громко и четко отвечает:

— Я засвидетельствовала перед этим собранием — а некоторым даже и показала, — что ЮДК перевозит со дна Солды в море лишь заиленный камень. Мы предприняли все усилия, чтобы удостовериться: в бухте нет никаких архитектурных сооружений. Мы вычерпываем лишь песок, наносы ила и мусор — более ничего. Если мы обнаружим какой-то артефакт или другую имеющую культурную ценность вещь, мы незамедлительно уведомим об этом собрание.

— Это ложь! — кричит тоненькая женщина, как ее, Балакилья.

Собрание тут же взрывается воплями.

— Уверяю вас, — спокойно говорит Сигню, — это не ложь.

А вот теперь слышно, как кто-то громко орет:

— А это еще кто там сидит?

Все замолкают, хмурятся и оглядываются, чтобы посмотреть, кто кричал. Это оказывается кривоногий мужчина с растрепанной бородой. Он вспрыгивает на скамью и тычет пальцем в Мулагеш:

— А это еще кто рядом с вами? С деревянной рукой?

— Вот дерьмо, — бормочет Мулагеш, глубже откидываясь в кресле.

Тут кто-то еще кричит:

— Разве это не та офицер, что была в Мирграде, когда убили Колкана?

Балакилья с победным выражением орет:

— Видите? Видите? С чего Сайпуру присылать сюда помощницу убийцы бога? Они боятся возмездия! Зачем она здесь? Да затем, чтобы защитить их от мести Вуртьи!

— Я… пожалуй, пойду, — говорит Мулагеш, вставая. — Похоже, мое присутствие здесь вредит делу.

— Уйдете, — не соглашается Сигню, — и у них возникнет еще больше вопросов.

— Она уходит, ибо я сказала истинную правду! — орет Балакилья и быстро шагает в центр зала. — Она боится правды и потому бежит от нее!

— Вот видите? — говорит Сигню.

— Генерал Мулагеш. — Бисвал поднимает на нее взгляд. — Возможно, вы сумеете в двух словах опи…

— Она здесь, чтобы расправиться с тем, что осталось от нашей культуры! — орет Балакилья.

— Она здесь, чтобы заставить нас склониться перед сайпурскими надсмотрщиками! — выкрикивает кто-то еще.

— Ох, ради любви к… — Мулагеш подходит к перилам балкона. — Вы хотите знать, почему я здесь? Здесь, а не где-нибудь еще?

— А вот и скажи нам! — кричит снизу какой-то мужчина. — Расскажи!

— Отлично, — рычит Мулагеш. — Я тут отпуск провожу, тупые вы сукины дети!

В галереях повисает гулкое молчание. Мулагеш разворачивается и уходит. Уже на пороге ее настигает чей-то тихий голос:

— Она сказала — в отпуске?

* * *

Мулагеш мрачно сидит в коридоре и ждет, когда окончится собрание. Галереи производят на нее странное впечатление: она чувствует себя внутри выбросившегося на берег кита, над головой у нее белые ребра крыши и хребет, увитый цветочным орнаментом. Громогласные выкрики, доносящиеся из зала, становятся рокотом волн, и потому ей кажется, что она действительно попала в брюхо какому-то подводному левиафану.

От скуки она начинает прохаживаться вдоль стен Галереи и посматривать, что тут выставлено. Очень похоже на какой-то музей. Она идет дальше по коридору, безразлично переводя взгляд с одного экспоната на другой. И сразу же понимает: это не просто предметы искусства.

Первый экспонат — большой округлый стоячий камень. Согласно аннотации, он был изрезан святым Жургутом, когда тот находился в состоянии экстаза. Камень словно пилой обработали, точнее, его рубили и рубили. Много раз подряд. Но он все равно не треснул.

Далее в аннотации говорится:

«Взяв в руки скованный Вуртьей меч, святой Жургут впал в экстаз, вошел в состояние совершенной битвы, и этот камень первый познал силу его клинка. Вуртьястанские клинки имели много применений, кроме собственно боевых действий: в летописях сказано, что древние вуртьястанские мечи могли разговаривать между собой, служа проводниками для мыслей и слов. Практически каждый житель древнего полиса обладал таким мечом, и многие записи свидетельствуют, что человек и оружие становились нераздельны. К несчастью, ни один вуртьястанский меч не дошел до наших дней».

— Тоже мне трагедия, — бурчит Мулагеш.

Однако это еще ничего, а вот при виде следующего экспоната ее охватывает смутная тревога.

Она останавливается и внимательно разглядывает эту вещь. И хорошо, что никого нет рядом, не хватало только заистерить перед всеми…

Следующий экспонат под стеклом — каменная маска на тонкой стальной спице. По сравнению с другими выставленными вещами маска кажется маленькой, правда, она выше и шире обычного человеческого лица. А еще она слишком круглая — а человеческий череп все-таки овальной формы. Но самое тревожное — это лицо: глаза маленькие и чересчур широко и низко посажены, над ними нависает огромный лоб со странным толстым рубцом посередине. Рубец переходит в крохотный, едва намеченный нос без ноздрей, а внизу — два ряда острых как иголки зубов, эдакая пародия на человеческий рот. По краям маленькие дырочки, через которые, вне сомнения, пропускали шнур, привязывая маску.

Впрочем, эта маска — не настоящая. Определенно. Но Мулагеш видела много рисунков и набросков, ибо эти маски до сих пор омрачают воспоминания сайпурцев. Маски — настоящие, сделанные из стали и кости — столетиями присутствовали в жизни сайпурцев. До самой Ночи Красных Песков.

Каждый сайпурец смертельно боялся проснуться и увидеть такое лицо за окном. Они были везде — на каждой дороге, реке и в каждом порту — бесстрастные лица, пристальные взгляды. Мулагеш рассказывали, что эти люди (если можно назвать людьми таких существ) надевали маски, отправлялись в сайпурские трущобы по ночам, когда все спали, и бросали в открытые окна металлические жетончики, похожие на монетки. Вот только это были не монетки, а кругляши, на которых были вырезаны те самые маски. Сайпурцы просыпались, обнаруживали ухмыляющиеся черепа величиной с ладошку — они лежали на полу, на столах, везде — и понимали, что им хотят сказать: «Мы были здесь. Вы — никто. Вы ничего не сможете от нас скрыть».

Тяжело дыша, Мулагеш смотрит на аннотацию:

«Глиняная реконструкция маски вуртьястанского адепта».

И больше ничего. Собственно, а что тут могло быть? Что можно еще рассказать о них…

— Это, конечно, не оригинал, — говорит Сигню за ее спиной.

Мулагеш разворачивается — да, вот она, быстро шагает к ней по залу.

— Да уж, мать твою, не настоящая, точно. Только настоящей нам не хватало…

— Они уже заканчивают, — говорит Сигню. — Бисвал и Рада вот-вот выйдут — вам недолго ждать. — Она останавливается, глядит на маску и спрашивает: — Генерал, а что вы видите, когда смотрите на эту вещь?

— Я вижу миллионы замученных и убитых, — отвечает Мулагеш.

Сигню хмыкает и кивает — мол, понимаю ваши чувства.

— Почему вы спрашиваете? А вы что видите?

— Культуру, в которой поклонялись смерти, — говорит Сигню, — и тех, кто смерть нес с собой. Их предков. Кстати, вуртьястанцы верили, что в того, кто возьмет в руку меч древнего адепта, переселится душа прежнего хозяина. То есть вы перестанете быть собой и превратитесь в него.

— Не очень-то приятно, хм.

— Да, для них меч был вместилищем души. Сделаешь это — и потеряешь свою душу навеки. Но мне рассказывали, что так поступали лишь от отчаяния. Но они восхищались не только предками. Они также уважали врагов, если враги того стоили. Вот почему сейчас, после вашей вспышки гнева, в зале настало полное умиротворение.

— Да? Вы хотите сказать, что я вам помогла?

— Конечно, — отвечает Сигню. — Вуртьястанцы уважают тех, кто проявил себя в бою. Вы — не просто ветеран, вы сражались с самим богом. Они восхищаются вами, генерал, хотя и ненавидят тоже. Поэтому они растерялись. Я думала, Бисвал как раз для того вас и позвал, разве нет?

Мулагеш склоняет голову к плечу — интересная мысль, да.

— Хм. Возможно, вы правы. Кстати, о восхищении… Почему те люди встали, когда вы начали говорить? А некоторые даже чуть ли не честь отдали.

Сигню долгое время молчит. Потом отвечает:

— Это, должно быть, племя Язло, горцы.

— А-а-а… Ваша прежняя семья, да?

— Это не моя семья.

Голос у нее ледяной. Не такой, каким она отвечала на вопрос Мулагеш о Сигруде, но очень похожий.

— Они следуют традициям, которые мне теперь чужды. Но они дали нам убежище.

Мулагеш внимательно оглядывает Сигню.

— Что такое? — злится та.

— Вы сказали, что они уважают тех, кто убивает, — говорит Мулагеш. — А теперь я вижу, что они безмерно уважают вас, главный инженер Харквальдссон.

У Сигню дергается щека:

— Счастливо оставаться, генерал.

* * *

Мулагеш дожидается момента, пока все племенные вожди выйдут из зала, а потом заходит.

Бисвал с Радой о чем-то тихо переговариваются, перебирая протоколы.

— Знаешь, Лалит, — говорит Мулагеш, подходя, — если ты хотел, чтобы я шуганула этих людей, ты мог бы просто попросить об этом.

Бисвал смотрит на нее поверх очков:

— Шуганула?

— Ты ведь меня за этим позвал. Чтобы отвлечь их, разозлить и встревожить. Овец легче гонять, когда они испуганы.

Он едва заметно подмигивает ей:

— Да уж, когда они поняли, кто ты, с ними стало легче управляться. Но если бы я сразу сказал тебе, что хочу тебя видеть на заседании в качестве почетного гостя, ты бы мне отказала.

— Такое возможно.

— Ты хотела быть полезной, — говорит Бисвал. — И ты мне помогла. Надеюсь, ты не будешь на меня за это сердиться. Иногда… цель оправдывает средства.

Мулагеш пробирает холодом. Она уже слышала от него такие слова. Затем до нее доходит, что Рада Смолиск смотрит на нее расширенными от страха глазами.

Бисвал оглядывается на нее и говорит:

— Прошу прощения, я вас еще не представил друг другу. Губернатор Рада Смолиск, это генерал Мулагеш. Турин, это…

Рада поднимается. Сейчас она кажется еще меньше ростом.

— Г-губернатор п-полиса Р-рада Смолиск, — говорит она.

Голос у нее тихий, словно далекое эхо, словно ей приходится с трудом выпускать каждый слог из каких-то потаенных глубин души.

Мулагеш делано улыбается. Не нравится ей, что губернатором полиса стала континентка. Это как гадюку впустить в курятник. Вот только съежившееся существо перед ней никак не тянет на гадюку.

Они с Бисвалом смотрят на Раду. Сейчас она рассыплется в комплиментах. Но ничего подобного не происходит. Рада глядит в пустоту, словно припоминая ночной кошмар.

— Рада? — переспрашивает Бисвал.

Рада моментально фокусируется.

— Г-генерал Мулагеш. П-прошу прощения, н-но… я хотела бы с-сказать это, п-пока есть возможность.

— Да?

Рада сглатывает слюну и упирается взглядом в пол, напряженно думая.

— Я… я на с-самом д-деле уроженка Мирграда. И я… я б-была там во время Мирградской битвы. Если бы не в-вы и не в-ваши солдаты… в общем, я бы, с-скорее всего, п-погибла.

— Эм… спасибо, — говорит донельзя изумленная Мулагеш. Она ждала совсем другого. — Я благодарна вам за теплые слова, но мы просто выполняли свой…

— Н-наш д-дом обрушился, — говорит Рада. — В-вся м-моя семья п-погибла. А я ок-казалась под завалами рядом с н-ними. Четыре д-дня просидела там.

— Во имя всех морей, детка, я…

— М-меня нашли ваши с-солдаты. В-вытащили оттуда. Они не об-бязаны были это делать. Т-тысячи людей оказались без к-крова. Но они вытащили меня. С-сказали, что у них установка такая — никого не б-бросать. — Рада поднимает глаза. — Я д-давно хотела поб-благодарить вас и ваших с-солдат.

— Мне очень приятно, — искренне говорит Мулагеш. — Я рада, что мы оказались полезны. Но как, если мне дозволено спросить, вы попали в Вуртьястан?

— В М-мирграде я училась на в-врача. После б-битвы я поехала в Галадеш на стажировку по линии м-министерства. П-поняла, что хочу оказывать г-гуманитарную помощь. В-вы меня н-наверняка понимаете.

— Естественно.

— П-потом п-пришли известия, что м-министерство хочет расширить с-сферу своих интересов здесь, в В-в-в-вуртья… — Тут Рада окончательно запинается и ярко краснеет. Потом вздыхает, сдаваясь: — Здесь. Им б-был нужен новый г-губернатор, готовый оказывать гуманитарную помощь. Я п-подала документы. — Она задумывается на мгновение и начинает загибать пальцы: — З-за время, к-которое я занимаю эту должность, м-мы сократили детскую смертность на двадцать девять процентов, смертность при родоразрешении — на двадцать четыре процента, смертность от инфекционных заболеваний — на четырнадцать процентов, на тридцать три процента снизили количество пострадавших от голода детей, а я лично провела семьдесят три успешные операции.

Она смотрит на свои пальцы, обводит вокруг потерянным взглядом, словно пытается понять, где она и как тут оказалась.

— Похоже, у вас отличный послужной список, — говорит Мулагеш.

Кстати, выпаливая эту статистику, Рада ни разу не заикнулась.

— Благодарю, — жалобно говорит она. Затем нагибается и собирает свои бумаги. — М-мне н-нужно сделать копии протоколов. Р-рада была познакомиться.

Она кланяется.

— Мне тоже приятно было познакомиться, — говорит Мулагеш, кланяясь в ответ.

И Рада быстро убегает. Мулагеш смотрит ей вслед: да уж, не такой плохой из этой континентки вышел губернатор. Кому еще способствовать восстановительным работам на Континенте, как не уроженке Мирграда? Она лично видела, как континентский бог крушил ее город и убивал его жителей.

— Странная она девушка. — Бисвал тоже смотрит ей вслед. — Впрочем, она так много пережила, что это неудивительно. Но она отличный врач. Поумнее многих докторов в нашей крепости. — Тут он запинается и оглядывается. — Итак. Чем, демон побери, я занимаюсь?

— Собираешься выписать мне пропуск в шахты.

— Точно. Вы с Панду ладите, поэтому я дал ему все сопровождающие бумаги. Теперь можешь все там осмотреть. Он ждет тебя в машине на улице, можешь ехать. А я вернусь обратно в крепость… — Тут он вздыхает. — М-да. Вернусь туда сильно попозже.

— Что-то нужно здесь доделать?

Бисвал подписывает донесение, яростно царапая бумагу ручкой — того и гляди, порвет лист пополам.

— Здесь всегда полно дел. Меня учили, что мир — это отсутствие войны. Но сдается мне, мы просто заменили обычную войну на бумажную. Я не знаю, какая из них тяжелее…

* * *

Панду везет ее к «месторождению», как они это называют. Мулагеш смотрит из окна на вытянувшиеся по обе стороны дороги ограды с угрожающе-колючей проволокой наверху.

— Семь миль в длину, — замечает Панду, когда они выезжают. — Сто тонн алюминия вбухано в это ограждение. Хотя сейчас ограда в не слишком хорошем состоянии — дорогу надо чинить.

— Выходит, когда ты впервые меня сюда вез, ты знал, что тут вовсе не собираются строить новые укрепления, правда?

Панду смущенно откашливается.

— Э-э… да, мэм. Это у нас просто легенда такая для секретного объекта.

— Ну ладно. Я рада, что ты сумел меня так здорово обмануть, Панду.

— Всегда к вашим услугам, генерал.

Впереди она различает какие-то сооружения: прожекторы на башнях, еще одно проволочное заграждение. Проволока за стенами, стены за проволокой. Очень напоминает Мирград.

— Мы на месте, мэм, — говорит Панду.

Они выбираются из машины и идут к блокпосту. Еще одна будка охраны, еще один ряд желтых и красных запрещающих знаков. Панду показывает пропуск, и их проводят внутрь.

— Мы называем это шлюзом, — говорит Панду.

Перед ними какое-то сооружение из бетона с втяжной дверью.

Дверь открыта. Они входят и оказываются под тоненькой крышей. Вокруг бетонные стены, освещенные голыми лампочками. Пол из железа, Мулагеш различает наложенные квадратом сварочные швы.

Панду идет к рубильнику в середине забранного решеткой участка пола и говорит:

— Подойдите, пожалуйста, поближе, мэм.

Мулагеш повинуется. А Панду-то весь бледный, аж пепельного цвета.

— Все в порядке, Панду?

— Э-э-э… ну… Я не очень-то люблю спускаться в шахты, мэм.

— А почему? Тебе трудно находиться в закрытом и темном помещении?

— Нет, такого за мной не водится, мэм. Просто… — тут он замолкает на мгновение. — Ну… вы сами увидите.

— Увижу что?

— Боюсь испортить вам впечатление. Если вы готовы, мэм…

Он нажимает на рубильник, и пол под ней проваливается. То есть так ей кажется: она пошатнулась, но устояла на ногах. Видимо, середина пола — что-то вроде лифта, на котором можно поднимать большие грузы этого металла.

Интересно, сколько тинадескита они планируют здесь добыть?

Поначалу они опускаются в шахту лифта с гладкими бетонными стенами. Потом проезжают грубо обработанный участок, а затем бетон вовсе исчезает и начинается собственно скальное ложе — темный гранит с поблескивающими вкраплениями силикатов. Что-то такое Сигню говорила насчет бомбы… Надо приглядеться к стенам — нет ли на них каких следов человеческой деятельности? Но нет, это не руины какого-то сооружения, кругом только наросты камня и тени.

И вот они спускаются к входу в туннель, освещенный под потолком масляными лампами. Лифт резко останавливается. В десяти футах от них на стуле сидит охранник. Солдат кивает им.

— А это, мэм, — говорит Панду, — тинадескитовые шахты Вуртьястана.

Они выходят из лифта, но Мулагеш тут же останавливается, чтобы рассмотреть стены туннеля. Все тот же темный гранит, только повсюду высверлены дырки, словно здесь поработали гигантские термиты.

— Так. Ну и как он добывается? — спрашивает Мулагеш.

— Давайте тогда начнем осмотр с рабочей шахты, мэм, — отвечает Панду. — Это будет более информативно.

Они долго идут по темным туннелям, то и дело пригибаясь, чтобы не задеть свисающие с потолка масляные лампы. Воздух здесь прохладный и застойный, но Мулагеш почему-то кажется, что она ощущает ветерок. Она словно продвигается через бронхи и альвеолы гигантских легких, через подземную плевру, которая то опускается, то поднимается, проталкивая по бесконечным коридорам воздух…

— Я понимаю, почему вы не любите сюда спускаться, — говорит она Панду. — Странное какое-то место…

Панду резко поворачивает налево. До них доносятся звуки — кто-то скребет и измельчает камень.

— Вы беспокоитесь насчет божественной природы, мэм? Как и люди из министерства?

— Ну да. Немного беспокоюсь. Неужели такое дело можно приписать действию природных сил?

— Пожалуй, да. В детстве, — продолжает Панду, — я спускался в русло высохшей реки. Я исходил его вдоль и поперек, а потом однажды увидел, что один склон оврага осыпался, генерал. Осыпался — и открыл целые залежи кристаллов. Наверное, это был кварц. Я тогда не знал, что такое часто случается в природе. Я даже представить себе не мог, что на свете существуют такие штуки. Вы понимаете? Мне это казалось удивительным и прекрасным из-за недостатка знаний. Поэтому теперь, когда мы наткнулись на этот странный металл, я все думаю: а вдруг мы просто мало знаем?

— Возможно, вы правы, старший сержант, — отзывается Мулагеш. — Возможно.

— Представьте себе человека, который в первый раз в жизни видит магнит. Или кремень. Или молоко. Мы, сайпурцы, полагаем, что очень много знаем об окружающем мире, а на самом деле мы такие же неучи, как и все остальные…

По туннелю снова проносится ветерок.

Свет вокруг постепенно гаснет.

Температура падает. Смыкается темнота.

Мулагеш осторожно идет вперед, чувствуя, как сильно бьется сердце, разгоняя кровь в руках и ногах.

Да что здесь такое происходит?

Под ногами уже не твердый камень, а что-то мягкое.

Похоже на мокрую траву.

В туннель просачивается холодный белый свет.

Мулагеш щурится и видит: в этом свете кто-то или что-то есть. Что-то тонкое и высокое.

Деревья. Но это невозможно, такого просто не может быть. Тем не менее впереди она видит рощицу, воздух становится влажным, наплывает туман. За их спинами висит луна, заливая все холодным светом. Панду исчез.

Где-то впереди пищат и чирикают крапивницы и луговые групилы. До Мулагеш доносится мерное дыхание океана.

По мокрой траве медленно вышагивает олень — потрясающе красивый, жемчужного окраса, его бока блестят в лунном свете. Дыхание его вырывается облачками пара, ноги забрызганы темной грязью.

Из тени деревьев выступает молодой человек. Он весь перепачкан, белки глаз так и сверкают под маской грязи. И еще что-то поблескивает в его руке — кинжал, кинжал из бронзы.

Олень оборачивается к нему и выжидающе смотрит. Потом всхрапывает — одновременно любопытно и недоверчиво. Молодой человек протягивает ему свободную руку. Ладонь его перемазана чем-то — о, да это же мед…

Мулагеш знает, что сейчас произойдет. Точнее, припоминает, словно всегда знала: белый олень подойдет лизнуть меда с ладони, а человек подастся вперед и вонзит кинжал глубоко в оленью шею, а потом будет удерживать бьющееся в агонии, истекающее кровью тело у себя между ног и отвернется. И спустится к водам среди утесов, помазанный свежей дымящейся кровью, и тогда он встанет с ними лицом к лицу, встанет лицом к воинам в горделивых и царственных шлемах, внушающих ужас всему живому…

Откуда она это знает?

В голове возникает новая картинка: семеро адептов Вуртьи стоят в ряд, положив руки на эфесы больших мечей, а за ними высится огромный, похожий на лабиринт океанополис. Адепты изучают взглядом залитого кровью молодого человека. И он встанет на колени на гальку у их ног и склонит голову, ожидая их решения.

А перед глазами у нее пока только молодой человек, олень и деревья. И мягкий свет луны.

«Откуда я это знаю?»

Тьма рассеивается.

Над ней смигивает теплый желтый свет масляной лампы.

А Панду говорит:

— …представьте, как они поняли, что это яйца. Я им в детстве не доверял. И не хотел становиться одним из них.

Мулагеш вдруг понимает, что она по-прежнему идет по тоннелю. Что она вообще не останавливалась. Она смаргивает и смотрит вперед — там только туннели и масляные лампы — никаких деревьев и оленей.

— Но сейчас-то я ем яйца, мэм, — добавляет Панду. — Конечно, ем.

Мулагеш осматривает себя — вроде ничего не поменялось. И, похоже, Панду ничего не заметил. Может, это только игра воображения? Но нет, вряд ли — с воображением у нее не очень, а даже если это так, видение слишком глубоко врезалось в память. И ощущения, ощущения, это было совсем не во сне: мокрая трава, стекающая капелька меда, странный ландшафт — она видела, без сомнения, древний Вуртьястан. Такого не выдумать самому гениальному поэту…

Так что, проклятье, здесь происходит?

— Ну вот мы и пришли, — говорит Панду и указывает на что-то впереди них.

Там три сайпурских солдата вгрызаются в стену чем-то похожим на газоприводные дрели. Они снова и снова сверлят скалу, а та опадает порошком в металлический контейнер у их ног. А в нескольких ярдах за ними стоит тачка. Она думала увидеть вагонетку, как в угольных шахтах, но, похоже, добытчики тинадескита еще не успели обзавестись всем необходимым.

— Джентльмены. — Панду кивает всем троим. — Тинадескит, как мы выяснили, не залегает отдельными жилами. Он больше похож на порошок, мэм, на пыль в песчаных углублениях. Очень необычно для металла. Мы высверливаем трещины и каверны, как вы ранее видели, а дальше остается только отделить тинадескит от песка.

Мулагеш все еще пытается взять себя в руки после… а вот после чего? Видения?

Она откашливается:

— Далеко ли тянутся эти шахты, старший сержант?

— Очень далеко, мэм, — отвечает Панду. — Тинадескит залегает неравномерно. Мы используем для поисков особые магнетизированные материалы и с их же помощью отделяем металл от песка.

— Можно мне посмотреть?

— Конечно, мэм.

Похоже, Панду уверен, что Мулагеш увидит только пустой, скучный камень. И это вполне может случиться. Но ей очень хочется найти здесь хоть что-то, связанное с Чудри, что-нибудь, что осталось после того, как та спускалась в шахту. Возможно, это послужит ключом к тому, что с ней произошло.

— Сколько тинадескита добыто к настоящему времени?

— Около шестидесяти тонн.

— Шестидесяти тонн?

— Именно так, генерал.

— Это для экспериментов им столько нужно?

— О нет, — качает головой Панду. — Это для того времени, когда одобрят проект. Лейтенант Пратда считает, что, если тинадескит пройдет все тесты, мы смогли бы уже выйти на промышленную мощность. Сейчас тинадескит хранится на небольшом складе в форте. Там он и будет лежать, пока Галадеш не даст нам отмашку, генерал.

— Значит, никаких нештатных ситуаций во время хранения не было?

— Нет. У нас в форте вообще мало чего проис…

И тут свет опять гаснет, и тоннель погружается в темноту.

О нет. Только не это.

Она слышит звон доспехов и скрип кожи.

Неужели опять… это все не по-настоящему…

Пахнет жасмином и речной водой. Неподалеку шепчет и хихикает ручеек.

Она стоит в мягком дневном свете, на ярко-зеленой траве, по которой пробегает мягкий ветерок. И деревья тут есть — ого, какие высокие…

Она понимает, где находится, практически сразу. Она в Сайпуре, конечно. Нигде больше не найдешь таких высоких деревьев со столь густой листвой. И это опять похоже на воспоминания. Словно она всегда помнила это, каждую деталь…

Кто-то идет к ней по зеленой траве. Хотя еще не стемнело — она знает, что сейчас день, а не ночь, — света слишком мало, чтобы разглядеть голову идущего к ней человека. Она странным образом раздута, как будто у него слишком большой череп…

Света прибавляется. И она видит застывшее металлическое лицо с вечно оскаленными игольчатыми зубами, пустые глаза…

Фигура вуртьястанского адепта дрожит и идет волнами. Трудно понять, из чего сделаны доспехи — из металла? Кости? Или того и другого? На плечах, локтях и коленях топорщатся шипы, похожие на рожки молодого оленя. В некоторых местах доспех скреплен толстыми полосами кожи, а в других он словно вырос на теле, слился с плотью. Доспехи покрыты давними пятнами, бурыми и красными — наверняка это кровь, забрызгавшая его во время очередной резни.

Она смотрит на наросты шипов и понимает: этот доспех питается кровью. Именно так он вырастает на хозяине, потому и столь прочный. А этот хозяин вдоволь напитал его кровью.

Адепт склоняет голову, к чему-то прислушиваясь, и идет дальше.

«Откуда я все это знаю?»

Доспех весь покрыт орнаментом, а вот меч не украшен никак — это просто четыре фута гладкой стали. Клинок слегка изогнут и толщиной с добрый секач. Весит подобная штука не меньше семидесяти фунтов, однако адепт несет его с такой легкостью, словно это тонкий прутик.

К реке подходит еще один адепт. Оба они очень высокие — в них не меньше шести с половиной футов роста. Конечно, под властью Божеств континентцы вырастали такими высокими — ибо лучше питались и не болели. Второй адепт на ходу поднимает меч. Первый делает то же самое. И тогда…

Трудно сказать, что происходит дальше. Однако Мулагеш все знает — тем самым странным знанием, словно это случилось с ней, просто давно, и сейчас она припоминает. Но ощущения настолько странны, настолько не укладываются в ее картину мира, что ей трудно подобрать верные слова.

Мечи разговаривают друг с другом.

Впрочем, это не совсем так: мечи выполняют роль антенн, с помощью которых адепты разговаривают. Происходит это мысленно, и второй спрашивает первого:

— Беглецы?

Первый отвечает:

— Обнаружены двое.

— Преданы смерти?

Два адепта по-прежнему переговариваются через мечи — а затем память показывает им картину: два сайпурских раба, мать и сын, бегут через джунгли. Первый адепт неотступно преследует их, прорубаясь через подлесок, снося мечом большие деревья. Мальчик спотыкается, мать кидается его поднимать. Адепт заносит огромный клинок и…

Память отвечает:

— Да.

Второй говорит:

— Третий не мог уйти далеко.

— Нет. Не мог.

Оба резко поворачиваются и устремляются обратно в джунгли, обрубая на своем пути ветки. Отправляются на поиски последнего беглеца.

Видение заплывает темнотой. Возвращается свет ламп и голос Панду, который мимоходом замечает:

— …вожди племен жаловались: мол, пушки ваши все время держат нас под прицелом, ну я-то понимаю, что им несладко, но ведь они так много десятилетий жили…

Мулагеш останавливается и упирается ладонями в колени. Внутри тугими кольцами тошнота скручивает желудок — словно змейка вылупляется из яйца.

— Генерал? С вами все в порядке?

Нет! Конечно нет! Совсем не в порядке! Она не понимает, что с ней, но, похоже, она улавливает какие-то моменты прошлых жизней, обычных будней — отвратительных, надо сказать, — древних вуртьястанцев.

А может, это галлюцинации? Вдруг она больна? Теперь-то она лучше понимает Чудри, расписавшую все стены ни на что не похожими рисунками.

— Должно быть… — она сглатывает, — это из-за перепада высот.

Панду молчит. Подняв на него глаза, она видит на его лице необычное выражение.

— Что-то не так, старший сержант? — спрашивает Мулагеш.

— Да так, ничего. Хотите продолжить осмотр, генерал?

Не хочет! Она не хочет! Но должна… И они снова идут по тоннелям с высверленными стенами. И доходят до того места, где уже нет ламп.

— В этом забое работы давно завершились, — отмечает Панду и снимает с крючка лампу.

Улыбается ей и говорит:

— Попытайтесь не чихать, генерал. А то задуете лампу, и придется нам выбираться на ощупь.

— Мне говорили, — произносит Мулагеш, — что вы нашли здесь в шахтах нечто странное. Кто-то проник и оставил следы — кострище.

— Мы действительно обнаружили место, где кто-то развел небольшой костер, да.

— Где это было, старший сержант?

Он кивает на туннель впереди них — узкий и тесный. В темноте плохо видно, но различить копоть и следы огня на стенах и на полу туннеля можно.

— Вот здесь это было.

Мулагеш протягивает руку. Панду передает ей лампу. Она наклоняется и осматривает следы пламени. Ничего особенного она не видит — костер разложили в самом обычном туннеле, как близнец похожем на другие, которые она сегодня видела. В углублениях пола — зола и смятые листья, но и в них нет ничего особенного.

— Я так понимаю, вы все обыскали после инцидента?

— Так точно. Проверили все ограды и туннели, генерал. Никто не входил и не выходил. Единственная точка, откуда можно сюда попасть, — форт.

Мулагеш сердито ворчит. Это точно была Чудри. Каким-то образом она сюда пробралась. Она же, в конце концов, агент министерства, их специально натаскивают всякими уловками морочить людям головы. Сторонний человек вообще такого себе представить не может. Она могла шантажировать охранника, а может, знала, как пробраться через ограду, не оставляя следов. Шара в Мирграде такое вытворяла, что теперь Мулагеш уже ничему не удивляется.

— Ну хорошо. Тогда я, как и вы, зашла в тупик. Я так понимаю, мы уже осмотрели все, что нужно.

Они разворачиваются и идут обратно. Мулагеш и представить не могла, как далеко они зашли — они шагают по извивающимся туннелям все дальше, и скоро она уже не понимает, движутся они вверх или вниз.

— Ходят слухи, что здесь есть какое-то вуртьястанское захоронение, — говорит Мулагеш. — Вы ничего такого не видали?

— Не-е-ет, — и Панду подавляет смешок. — Нет, генерал, ничего подобного я не видел.

— Никаких каменных стен, арок?

— Нет, нет. Только камень. К тому же после того, что случилось в Мирграде, все очень серьезно относятся ко всяким тайным подземным ходам. Мы бы сразу обнаружили такое, генерал.

— Я надеюсь, что да.

— Вот костерок нашли, да, а так все было спокойно, мэм. Станцы заняты взаимными распрями — похоже, за ними они совсем позабыли о нас в форте.

Они долго идут молча.

— Я так понимаю, что вы живете там же, где главный инженер Харквальдссон, генерал? В штаб-квартире ЮДК?

— Да. А почему вы спрашиваете?

— Да просто так, — быстро отвечает он. — Я возил ее некоторое время, когда работы в гавани только начинались. И она…

Свет ламп гаснет. Все заливает тьма.

«О нет. Вытащите меня отсюда!»

Звук шагов тоже стихает.

«Заберите меня отсюда…»

Она думала увидеть очередную мрачную сценку из повседневной вуртьястанской жизни: какую-нибудь казнь или жуткий ритуал среди залитых лунным светом стоячих камней. Но вместо этого перед глазами встает нечто знакомое. И это очень плохое место.

Она видит обгорелый остов фермы, приткнувшейся у подножия холма. Крыша провалилась, стены черны и обуглены. Строительный раствор, призванный не пропускать внутрь ледяные сквозняки, выпал из щелей между камнями, и потому дом кажется скелетом выпотрошенного животного. С пола в утреннее небо еще поднимаются струйки дыма.

Молодая женщина раскапывает кучки пепла, тыча в них узким мечом. Нет, не женщина. Девушка. Девушка лет шестнадцати, просто весьма рослая для своего возраста. На ней сайпурская военная форма самого раннего образца.

Она останавливается. Перед каменным очагом лежит почерневший, наполовину погруженный в пепел обгорелый труп. Это мальчик. Наверное, ее возраста.

Она смотрит на тело. Поднимает клинком почерневшую руку. Потом убирает меч, и рука падает обратно на пол с глухим звуком. Потревоженный пепел клубится в разоренной комнате.

Подбегает молодой солдатик и стучится в косяк выбитой двери:

— Лейтенант?

Она не отвечает. Стоит и смотрит на труп.

— Лейтенант Мулагеш?

Девушка отступает от скорчившегося трупа:

— Да?

— Капитан Бисвал собирается уходить отсюда, лейтенант. Он также спрашивал, обнаружила ли ваша команда какие-нибудь припасы.

Молодая лейтенант вкладывает меч в ножны.

— Нет. Ни припасов, ни еды. Здесь все сгорело дотла. — И она выходит из дома, поднимая за собой облачка пепла. — Я так понимаю, следующий наш пункт — Утуск. Мы застанем их врасплох.

Она смотрит на солдатика. Он немногим старше нее, выглядит совсем молоденьким: это видно по глазам, по его позе — как будто он все время готовится принять удар.

— У нас есть потери?

— Нет. Нет. Во всяком случае, среди наших — нет.

Тут он бледнеет и пытается что-то сказать, но у него не выходит.

— В чем дело, рядовой?

— Ни в чем, лейтенант.

— Вы неважно выглядите.

Он все еще сомневается, говорить ему или нет.

— Мы с Санхаром… Там горела ферма…

— Да?

— Из дома выскочил мужчина. Набросился на нас. Мы… мы его зарубили.

— И правильно сделали.

— Да, но… потом я взглянул наверх. А там в окне женщина с ребенком на руках. Она смотрела на нас. А потом увидела, что я ее заметил, и убежала внутрь, и…

— И?

— Ферма так и сгорела, лейтенант, но из дома никто больше не вышел. Я не видел, чтобы кто-нибудь оттуда выходил.

Между ними повисает молчание. Девушка стряхивает пепел с носка сапога.

— Ты выполнил свой долг, Банса, — говорит она. — Не забывай, это был их выбор — участвовать в войне или нет. И мы даем жителям шанс сбежать. Кто-то бежит. Многие — нет. Но это тоже их выбор. Ты понимаешь?

Он кивает и шепчет:

— Да, лейтенант.

— Отлично. А теперь пойдем.

И они разворачиваются и идут вокруг холма, на котором еще курятся дымом развалины городка.

Сквозь дым просвечивает ряд огней.

«Пожалуйста, заберите меня отсюда… Вытащите меня…»

Темнота туннеля вновь заливает ей глаза.

— …достаточно грузовиков для нас, — говорит Панду. — Здешние места труднопроходимы, как вы уже, наверное, успели заметить.

Они поворачивают за угол, там их ждет лифт.

— Ладно. Экскурсия оправдала ваши надежды, генерал?

Мулагеш не отвечает. Панду, немного обеспокоенный, нажимает на рычаг. Лифт, поскрипывая, медленно едет вверх.

Когда они оказываются наверху, она говорит:

— Подождите меня, старший сержант, я на минутку.

— Конечно, генерал.

Мулагеш выходит из дока, медленно огибает его, останавливается там, где ее не может видеть охрана, прислоняется к стене и блюет.

* * *

Обратно в крепость они едут в торжественном молчании. Панду уже не балагурит, как раньше.

— Вы видели Мирград, генерал? — спрашивает он некоторое время спустя.

— Что-что я делала?

— В шахтах, — говорит он. — Вы видели… Мирградскую битву?

Она некоторое время молчит. Потом отвечает:

— Нет.

— А… извините, — смущенно говорит он. — Не обращайте вни…

— Но я видела… что-то. Просто… не это. С вами тоже такое случилось, старший сержант. Вы видели битву?

— Д-да. Когда первый раз спустился в шахты, да, мэм. Я видел ее, как будто все происходило снова, прямо передо мной. Но я видел все со стороны. Вы меня понимаете? Словно я на себя со стороны смотрел. И вас видел. Вы там были. Перед тем как нас атаковали, и летучий корабль…

— Я помню. Это часто случается? Эти… как их называть… воспоминания приходили к кому-нибудь еще?

Он качает головой:

— Подобное редко. Я думаю, мало кто желает об этом говорить. Я думаю, такое происходит только с теми, кто немало повоевал.

Они едут в молчании. Вот если бы она больше знала о Божествах… Интересно, это дело рук Вуртьи, что у нее начала… память кровоточить? Что там такое внизу, что оживляет образы, видения, в которые люди проваливаются и либо становятся свидетелями ужасов, либо проживают страшные события заново?

Сорокопутка подлетает к проволочному заграждению и накалывает безголовый трупик полевой мышки на один из шипов. Перед глазами тут же возникают обезображенные трупы, насаженные на колья. И тинадескит в лачуге угольщика.

Какая между ними связь? И какое отношение имеет к этому тинадескит?

— Я ведь бо́льшую часть времени в Вуртьястане чем занимаюсь, генерал? — говорит меж тем Панду. — Людей вожу. Но вы знаете, это все равно самая необычная из моих поездок…

Мулагеш не отвечает, но про себя думает, что совершенно со старшим сержантом согласна.

* * *

К 18:00 вечера генерал Турин Мулагеш — удостоенная Нефритового пояса, кавалер Жемчужного ордена каджа, Звезды Кодура и Почетного Зеленого сердца — находится в состоянии сильного алкогольного опьянения. Она бродит среди скал к северу от Вуртьястана с полупустой бутылкой вина, а желудок ее протестует против мерзких зелий, которые она купила в какой-то лавке в городе.

Она здесь, впрочем, не одна: вдоль узкой тропинки милуются влюбленные, бродят ворчащие пьяницы, молчаливые люди с пустыми глазами сидят около жалких палаток. Она обгоняет опирающегося на трость старика. Тот смотрит на вечернее небо. Она спрашивает, что тут делают все эти люди. В ответ он лишь обводит кругом море и холмы и продолжает молча смотреть в небо.

Безлюдные места привлекают одиноких людей. Она идет дальше на север, форт остается у нее справа. Такие места отзываются в нас эхом, и мы принуждены его слушать…

Мулагеш все идет и идет дальше, мимо жалких палаток, мимо парочек, лежащих на шкурах, мимо человека, который тихо плачет в тени тоненького голого деревца. Она большим глотком отпивает из бутылки и пытается убедить себя, что вино ее согревает. И идет дальше.

Наверное, она еще не отошла от Желтого похода. «Мы с Бисвалом до сих пор бредем по этой грязи, не выпуская из слабеющих рук знамя…»

Она делает еще один глоток. Вина почти не осталось. Она не помнит, где взяла бутылку. Жаль только, что лишь одну…

Мулагеш практически вслух перечисляет все эти знакомые названия: «Вореск, Моатар, Утуск, Тамбовохар, Сараштов, Шовейн, Джермир и еще…»

— …и еще Каузир, — говорит она.

Городок практически у самых ворот Мирграда.

Да, она до сих пор помнит названия этих городков. И знает, что никогда не сумеет забыть. Они записаны внутри ее черепа. Даже в могиле она будет их помнить, хотя самих городков уже не существует. Ибо Желтая рота пришла в каждый из них во время Лета Черных Рек. И каждый дом, каждое здание, каждая ферма, любой след цивилизации в этих городках был предан огню.

Она смотрит на море и вспоминает.

* * *

Бисвал раз за разом повторял: у нас тут цивилизованная, стратегически обоснованная миссия — отъем провианта, уничтожение ресурсов.

— И только это, — повторял он. — Мы сожжем фермы, и континентская армия ослабеет без поставок провианта.

Однако очень скоро вести цивилизованную войну стало сложно. Желтая рота приказывала жителям городков эвакуироваться, но те не желали смирно покидать свои дома. И они не собирались стоять и смотреть, как Желтая рота сжигает их жилища — да что там, любой след их жизни. Континентцы кидались в бой: мужчины, женщины, дети сражались за свои городки. А Желтая рота сражалась с ними.

Мулагеш помнит, как лежала среди колосьев пшеницы и целилась из арбалета в окно на втором этаже фермерского дома. Прямо под окном на земле истекал кровью один из ее солдат. Маленькая стрела торчала у него под ключицей, и он одной рукой теребил ее, пытаясь вытащить. Она ждала, ждала, и тут в окне появился человек с коротким луком.

Девочка. Лет тринадцати. Мулагеш не стала приглядываться, потому что палец ее уже нажал на спусковой крючок, посылая восемь дюймов стали той прямо в сердце. И девочка…

Упала. Как будто не было ее никогда.

Она не помнит, что сталось с раненым солдатом. Умер, наверное. Поначалу они несли большие потери. А потом, на подходе к Сараштову, Желтая рота перестала выдвигать континентцам требования сдаться и эвакуироваться. Она стала нападать без предупреждения. Слишком многих они потеряли от рук жителей, которые встречали их топорами и стрелами. И плевать, что стреляли дети. Желтая рота налетала на городки по ночам, поджигая соломенные крыши и угоняя скот, пока люди метались между домами как безумные.

Из зданий, шатаясь, выбирались люди в горящих ночных рубахах, делали последние шаги, покачиваясь, как изуродованные куклы. Животные верещали, когда Желтая рота гнала их по улицам, чтобы зарезать к ужину. Она помнит, как они резали и резали скотину, которая отставала от стада. Резали и бросали гнить на земле. И мухи — мухи вились над ними роями. Лучше зарезать и бросить, пусть гниет. Зато не достанется континентцам.

Перед глазами вдруг встает картина: обезумевший от ужаса конь налетает на детские качели и виснет, запутавшись в цепях и задыхаясь. Огромное, красивое животное бьется в мучительной агонии, копыта беспомощно колотят по грязи. А она и остальные солдаты Желтой роты идут себе мимо как ни в чем не бывало.

За три недели они разорили восемь деревень. И вот, когда уже пошел слух о бандитствующей в самом сердце континентских угодий роте сайпурцев, деревни быстро опустели.

К тому времени, как Желтая рота вышла к воротам Мирграда, в городе постепенно уяснили, что Бисвал и его люди в одиночку сумели уничтожить две трети припасов всего за несколько недель. Если осада начнется прямо сейчас, они продержатся всего-то считаные дни. Им оставалось только надеяться, что континентская армия вернется и изничтожит бандитов.

И надежда эта почти оправдалась — со стен заметили приближающуюся континентскую армию. Однако солдаты возвращались вовсе не затем, чтобы сокрушить Желтую роту, — они спешно отходили, а генерал Пранда уже наступал им на пятки. Все эти недели континентские солдаты наблюдали столбы дыма к северу от своих порядков и понимали, что сайпурцы жгут их дома. Солдаты дезертировали толпами, и боевой дух падал с каждым днем. Тогда генерал Пранда перешел в наступление и опрокинул их редеющие с каждым днем порядки.

Оказавшись зажатой между войсками генерала Пранды и Желтой ротой, континентская армия потерпела сокрушительное поражение. Через несколько часов Бисвал уже стоял перед воротами Мирграда. Он потребовал открыть их — и они отворились с лязгом и скрежетом.

Он уже хотел вступить в город, но тут на взмыленном коне примчался полковник Ади Нур, спешился и с размаху дал Бисвалу в челюсть.

Мулагеш помнит, как будто это случилось вчера: Нур, потный, черный от дыма, форма в пятнах крови, стоит над ее лежащим на земле командиром и кричит:

— Что ты наделал? Во имя всех морей и звезд, Бисвал, какого дьявола! Что ты наделал?!

* * *

Как и все офицеры под командованием Бисвала, утвержденные в звании или нет, Мулагеш предстала перед самим генералом Прандой для длительного допроса.

— Каковы были цели Бисвала в ходе этой операции?

— Уничтожить провиант для континентской армии, сэр.

— Вы поэтому убивали мирных жителей? Они что, тоже провиант?

— Это были враги, сэр.

— Это были мирные жители, сержант.

Пранда, естественно, не утвердил ее повышение в звании.

— С нашей точки зрения, разницы между ними и комбатантами не было.

— Почему вы так говорите? Когда было принято это решение? И кем?

Она молчит.

— Кто принял это решение, сержант?

Она пытается вспомнить. Все дни слились в один, и она уже не помнит, какие решения она принимала лично, а какие были приняты, хоть и не озвучены, целой ротой.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что разницы не было, сержант?

— Я… я думаю, что имела в виду, что не было разницы между солдатом и мирным жителем, трудящимся ради того, чтобы этого солдата накормить.

— А между тем между ними есть разница, сержант. И есть разница также между солдатом и налетчиком, убийцей. И ни вы, ни Бисвал не имели права эту разницу позабыть.

Она молчала.

— Все солдаты согласились участвовать в походе? — спрашивает Пранда. — Никто не сопротивлялся?

Мулагеш понимает, что ее губы дрожат:

— Не-нет…

— Нет? Что нет?

— Некоторые… некоторые возражали.

— Они в этом не желали участвовать?

Она качает головой.

— Что они делали, эти солдаты, которые не участвовали?

Она молчит.

— Что они делали, сержант?

И тут она вспоминает, словно ей это приснилось или произошло давным-давно: Санхар и Банса стоят перед Бисвалом и говорят, что больше не будут участвовать в подобных делах, и Бисвал меряет их взглядом с головы до пят и вдруг зовет ее.

И это воспоминание, такое яркое и свежее, неумолимо врывается в ее разум, и что-то внутри нее надламывается, оставив тоненькую трещину, и она вдруг понимает, что наделала, что они все наделали, — и, разрыдавшись, оседает на пол.

До нее долетает голос пришедшего в ужас Пранды:

— Во имя всех морей, она же еще девочка, посмотрите! Да она просто ребенок еще!

* * *

Сайпурская армия отреклась от Желтой роты и того, что она сделала. Они, возможно подражая Светским Установлениям, решили просто не признавать, что во время Желтого похода произошло то, что произошло. Сама Желтая рота была слишком многочисленна для того, чтобы запереть ее куда-нибудь и выбросить ключ в море. К тому же Сайпур отчаянно нуждался в человеческих ресурсах, чтобы установить контроль над Континентом. И да, некоторые командиры одобрили действия Бисвала. Он ведь выиграл войну, разве нет? Он сумел положить конец конфликту, который длился три кровавых года. И за сколько? Чуть ли не за месяц.

Бисвала перевели на Континент на другую, не столь публичную должность. Мулагеш такого даже не предложили. Она все думала: что они с ней сделают, когда она отслужит свой срок в армии? Вышвырнут прочь? Бросят ее на Континенте одну? Но в результате они вынесли, возможно сами того не зная, самый тяжелый для Мулагеш приговор: они отправили ее домой с умеренными почестями.

Дом. Во время Желтого похода она даже и не думала, что увидит его снова. Но когда она вернулась, оказалось, что жизнь в Галадеше ничуть не лучше, чем тот поход через брошенные и сожженные дома и фермы. Она смотрела вокруг, но все казалось ей странным, далеким, даже звуки доносились словно через стекло. Это было невыносимо. Она не сумела привыкнуть к беспечальной и бездумной жизни. Специи, соль, да что там, просто вареная пища никак не лезли ей в горло. Ей понадобился год, чтобы снова начать спать в кровати и привыкнуть к комнатам с окнами.

Она попыталась работать. Даже замуж вышла. И там и там она потерпела горестное поражение. Ничего из этого не получилось. Шаг за шагом она осознавала, что разорила и уничтожила не только континентские деревни и городки. Где-то в глубине души, в тайном месте, о котором она и сама не знала, тоже все перегорело и погибло. И только сейчас, на гражданке, она поняла, что потеряла.

Однажды она сидела в винном баре в Галадеше, уже порядочно навеселе, глядя в свой бокал и думая, как бы пережить завтрашний день, и услышала у себя за плечом голос:

— Мне сказали, что я могу найти вас здесь.

Она подняла взгляд и увидела сайпурского армейского офицера. Тот стоял за ее спиной, и на нем была не форма, а рабочая одежда. Мулагеш его вспомнила — это он дал Бисвалу в челюсть и сидел рядом с Прандой, пока ее допрашивали. Нур — вот как его зовут. Полковник Нур.

Он присел рядом с ней и заказал себе выпить. Она спросила, зачем она ему понадобилась.

— Затем, — медленно проговорил он, — что я думаю: вы, как остальные ветераны, с трудом вписываетесь в мирную жизнь. И я хотел встретиться с вами, чтобы предложить возобновить службу в армии.

— Нет, — резко ответила она. — Ни за что.

— А почему нет? — спросил он, хотя видно было, что он ждал такого ответа.

— Я не… я не хочу возвращаться. И не вернусь. Не хочу проходить через то же самое.

— Через что? Через бои? Через убийства?

Она кивнула.

Он сочувственно улыбнулся. Не очень-то он походил на солдата: лицо суровое, однако что-то в нем было такое привлекательное — чего не было у других старших по званию офицеров.

— Солдаты не только убивают, Мулагеш. Большинство нынче вообще даже не занимается этим. Мы оказываем поддержку, сохраняем порядок и строим.

— И что?

— А то, что… я думаю, вам захочется снова пойти служить, чтобы принести пользу. Вам же еще двадцати нет, Мулагеш. У вас вся жизнь впереди. Думаю, лучше потратить ее на что-нибудь хорошее. А не на то, чтоб наливаться дешевым вином.

Мулагеш молчала.

— Так вот, если вам интересно, то у нас сейчас воплощается в жизнь новая программа, ее цель — создать систему управления на Континенте. Мы размещаем там военные контингенты, которые призваны оказывать поддержку и сохранять мир.

— Что-то вроде полиции?

— Что-то вроде, да. Полковник Малини будет заниматься Мирградом, но ему нужны помощники. Заинтересованы вы в том, чтобы, возможно, вернуться на Континент и помочь ему? Вы хорошо знаете эти места. Может, на этот раз вы сумеете применить свои знания в мирных целях.

* * *

Мулагеш стоит на краю утеса и смотрит вниз. Там на скалах гнездятся чайки: они летают туда и сюда над волнами, ловя мошек — фарфорово-белых и жутковато светящихся в лунном свете. Кроме нее, тут никого нет. Ни одной живой души на полмили вокруг.

Над горизонтом ворочаются грозовые облака, полыхает молния. Надвигается буря — и здесь, пожалуй, уже опасно находиться.

Как бы хотелось вырасти. Перерасти воспоминания о Желтом походе. Но эти воспоминания, нахлынувшие в шахтах — молоденький Банса, еще не вошедший в полный возраст, стучит по стене разоренного дома, он пока не знает, что ждет его впереди, буквально через несколько дней, — эти воспоминания словно превратили всю ее жизнь после Желтого похода в следы дыхания на стекле, следы — их можно запросто стереть рукой и увидеть в окно все тот же страшный, курящийся дымами ландшафт, от которого невозможно отвернуться, который невозможно не видеть, даже если закрыть глаза.

Мулагеш смотрит на этикетку на бутылке вина. Какая-то вуртьястанская гадость. Она допивает, подходит к краю утеса и выкидывает ее.

Потом глядит, как та, посверкивая, летит вниз, словно зеленая слеза, падающая в темный океан. А потом разбивается в пыль о камень. Звука удара Мулагеш не слышит.

Она смотрит на отражающуюся в волнах луну. А что, если луна — это такая дыра в мироздании и в нее можно залезть и выпасть с другой стороны? Выпасть туда, где можно наконец отдохнуть.

Но потом все меняется, и луна скалится, как голый череп.

Мулагеш смаргивает. К ее удивлению, лунное отражение опять меняется, и теперь это не череп, а женское лицо, бесстрастное и неподвижное, лицо, над которым перекатываются волны.

— Какого демона? — бормочет она.

И тут океан вскипает, словно что-то выстреливает из его глубин.

Оно поднимается, поднимается…

И тут Мулагеш видит, что это. Видит ее.

Она встает невозможно быстро, как кит, в прыжке разбивающий поверхность воды, — вода стекает с ее огромных плеч, с ее ладоней. Стекает по подбородку. Она огромна, она гигант, закованный в металл: в сталь, железо и бронзу с пятнами ржавчины. Когда она встает, огромные утесы едва достают до ее груди, и вот она стоит, чудовищных размеров, поблескивающее существо, четко вырисовывающееся на фоне ледяной луны и звезд. Лицо ее холодно и ничего не выражает: это бесстрастная стальная маска, глаза ее темны и пусты.

На ней шлем, понимает Мулагеш. И она не из металла, на ней доспех — неземной красоты доспех, изукрашенный узорами, на груди пластина поверх кольчуги, и на пластине этой выгравированы тысячи жутких образов поражающих своей жестокостью битв и сражений.

Она величественна, ужасна и прекрасна. Она — это море, луна и утесы. Воплощение войны, воплощение вечной битвы.

— Вуртья, — шепчет Мулагеш.

Это невозможно, этого не может быть — но вот оно есть, и Мулагеш на нее смотрит.

Одна огромная рука в кольчужной сетке хватается за край утеса, и она приподнимается еще выше.

Нет, нет!

Перепуганные чайки кричат. Под ногами Мулагеш земля дрожит, и она нащупывает «карусель» в портупее.

Вуртья возвышается над Мулагеш, объятая тьмой и невероятная, красивая и чудовищная одновременно. Раздается скрежет металла, и ее пустые глаза обращаются к форту. В правой руке что-то сверкает — это меч, и клинок его омыт призрачным, бледным сиянием.

«Я тебя не пущу», — думает Мулагеш.

Она выхватывает «карусель», прицеливается и стреляет. Она видит отражение вспышки в гигантских стальных поножах и смутно понимает, что кричит во весь голос: «Я тебя, мать твою, не пущу!»

Мулагеш понимает, что сходит с ума — нельзя такое видеть смертным, нельзя смотреть на такое, — но, к ее удивлению, Божество реагирует и отступает, словно бы ему причинили боль. Мулагеш слышит, как гулкий и страшный голос кричит у нее в голове: «Стой, глупая женщина! Стой!»

И тут звезды меркнут, и она чувствует, как проваливается куда-то, а где-то вдалеке рокочет гром.

8. Та, что расколола мир надвое

Мы обнаружили, что образы Божеств текучи и меняются от летописца к летописцу, однако Божество Вуртья интересно прежде всего тем, что ее описание стабильно переходит из одного вуртьястанского текста в другой. Изначально ее представляли в виде животного, подлинного монстра, четырехрукого получеловека-полуживотного, дикого и хищного. Для того образа Вуртьи характерны кости, зубы, клыки и рога — естественное оружие животного мира. Некоторые из этих черт перешли и в более поздние изображения.

Но приблизительно начиная с шестого века, в самый разгар Божественных пограничных войн, в ходе которых Божества и их последователи сражались за мировое господство, образ Вуртьи разительно изменился. Она уже не представала в виде зверя — она манифестировалась как четырехрукая женщина в доспехах. Этот доспех существенно опережал свое время: латы поверх кольчуги, кольчуга поверх кожаного панциря, и на латах изображались все ее победы, все враги, которых она повергла, и все было представлено с графической точностью. И вскоре после этого она стала появляться со знаменитым Мечом Вуртьи в руке. Клинок был скован из лунного света, а гардой и навершием служила отрубленная рука сына святого Жургута, самого пламенного почитателя Вуртьи.

Интересно, что это изменение во внешности совпало с другими переменами. Во-первых, после этого преображения появляются первые связные, подробные описания природы вуртьястанского посмертия, словно прежде это посмертие еще не существовало. Во-вторых, хотя Вуртья представала в человеческом образе, четырехрукость сохранялась, причем ее верхняя левая рука теперь отсутствовала, словно ее отрубили во время преображения.

А в-третьих, и это, пожалуй, самое важное, после отмеченных перемен нет ни одного упоминания о том, что Божество Вуртья говорила — ни с другими Божествами, ни со своими последователями.

Ефрем Панъюй. «Природа искусства Континента»

До Мулагеш доносятся пронзительные крики. Где-то кашляют и плюются моторы. Откуда-то пахнет дымом. Но это не стрельба — ее вполовину работающий мозг отмечает, что да, не похоже на бой.

Потом — вспышка, удар, звон. По лицу бьют дождевые струи. Мулагеш приходит в себя.

Она лежит на мокрой земле. Дождь барабанит по спине. Она медленно припоминает, что у нее есть конечности. Она переворачивается, плечи тут же отдают болью. Мулагеш смотрит вверх.

Вуртьи больше нет. Дождь поливает утесы, ручейки воды вьются по мокрой траве и стремятся в море.

Мулагеш снова слышит крики и рев машин. Она садится, все ее тело болит. Будто она в полном смысле этого слова упала с неба. Она садится и оборачивается.

В паре миль от форта Тинадеши над землей поднимаются клубы густого дыма. Понятно, что это горит. Шахта, в которой добывают тинадескит.

Снова слышатся крики и пронзительные вопли. В клубящемся дыму и тумане ярко вспыхивают фары машин. В дыму мечутся фигуры, на что-то они показывают, размахивают руками. Заводятся, нервно содрогаясь, моторы. Что-то там случилось, причем серьезное.

Мулагеш оглядывается вокруг себя и видит «карусель» — та лежит в кусте папоротника. Турин поднимает оружие непослушными, застывшими пальцами. Так. Барабан пуст — значит, она выпустила все пять патронов. Она ощупывает барабан — еще теплый. Значит, стреляла совсем недавно.

Вот только остается вопрос: в кого она стреляла. Турин задумывается, глядя на море.

Потом вкладывает «карусель» в портупею, встает и, пошатываясь, бредет к шахте, то и дело оскальзываясь на мокрой земле. Подойдя ближе, она видит огромную дыру в земле, словно вымытую потоками дождя, вот только яма эта глубиной десятки футов. Увитые колючей проволокой ограды попадали, так что она может приблизиться к дыре. По ее краю кто-то бегает, бегает и кричит, тыча пальцем, пронзительным голосом отдавая приказы. Этот кто-то мчится то туда, то сюда, обхватив голову руками. Она и на расстоянии понимает, что это лейтенант Пратда, главный куратор проекта.

— Нет! Нет! — вскрикивает он. — Вот тот камень! Он завалил ход! Да нет, не этот, а другой, с ортоклазными вкраплениями, он слева от вас!

Один из солдат, управляющий механизмом, оборачивается к Пратде с выражением тотального непонимания на лице.

— Гранит, рядовой! — верещит тот. — Гранитная плита! Сдвиньте ее!

Мулагеш отирает струи дождя с лица.

— Что тут, проклятие, случилось?

Выглядит место так, словно кто-то взял и выкопал гигантскую траншею. Даже не верится, что еще вчера на этом месте была вполне рабочая шахта.

Пратда не сразу ее замечает. Потом кричит:

— Откуда вы пришли? Шахта обрушилась, демонова шахта просто взяла и провалилась! Среди ночи! Все было нормально — и вдруг взяла и провалилась!

— Она обрушилась?

— Да! Да! И, проклятье, я не могу понять как! Мы много раз ее осматривали на предмет опасности обрушения, привозили хренову тучу экспертов, чтобы они проанализировали почву, и вдруг это! Прямо сейчас, когда нам только этого не хватало! Да ее зальет, если дождь продолжится!

— Кто-нибудь там был внизу?

— Конечно! Мы же не дураки, не можем оставить рудник без охраны! Но…

Тут он оглядывается на обрушенную шахту.

Мулагеш понимает, что он имеет в виду.

— Мало надежды на то, что кто-то остался в живых…

Она отступает от края, пропуская команду спасателей, и внимательно осматривается, стараясь не обращать внимания на головокружение. Надо запомнить каждую деталь. В небе вспыхивает молния, заливая светом место катастрофы. Этот свет ей на руку — лучше получится осмотреться. Как же это могло произойти? Только артиллерийский снаряд оставляет такие воронки…

— А вот и разгадка, — говорит кто-то за ее спиной.

Она оглядывается и видит, что на камне сидит Бисвал. Сидит и смотрит на то, как в воронке с криками мельтешат люди.

— Разгадка чего? — спрашивает Мулагеш.

— Шахта обрушилась. Теперь я знаю, что плохое предчувствие меня не зря посетило.

Бисвал по-прежнему не смотрит на нее: он просто сидит и наблюдает, как команды спасателей разбирают завалы. Какое-то неподходящее выражение у него на лице — словно он давно ждал такой катастрофы или вообще катастрофы и теперь предчувствия его подтвердились, что наполняет его странной энергией.

— Где же еще мятежники могли применить украденную взрывчатку…

— Вы думаете, что это диверсия?

— Вы слышали Пратду. Он прав. Мы провели огромное число экспертиз, пока обустраивали рудник, приняли все меры предосторожности. Единственная возможная причина обрушения — подрыв. И смотрите, судя по воронке, это был направленный взрыв. Никакое не совпадение. Шахта не могла просто взять и обрушиться.

— Зачем же им совершать диверсию именно в шахте?

— А зачем бешеная собака нападает на быка? Ты слишком хорошо думаешь об этих людях, Турин. У них нет цели. Нет стратегии. Вот потому-то они каждый раз побеждают.

Один из лейтенантов машет ему рукой. Бисвал мгновение смотрит на него с бесстрастным лицом. Глаза его полуприкрыты от усталости. Затем он встает.

— Это только начало.

Он отряхивает брюки и уходит туда, где беспорядочно бегают люди.

Мулагеш смотрит ему вслед, затем оборачивается к обрушенной шахте. А потом отходит от нее, забирается на ближайший холм и глядит вниз.

А ведь Бисвал прав — все обвалилось как по линейке. Но ей почему-то кажется, что взрыв случился не в глубине: удар пришелся по поверхности, словно бы нечто огромное обрушилось на шахту и вдавило ее вниз на глубину нескольких ярусов.

Она припоминает, как Вуртья выглядела в ее видении. Она была с мечом, сверкавшим у нее в руке.

А что, если Божество выбралось из моря по утесам, занесло меч и ударило по шахте?

Мулагеш спрыгивает с камня и пускается на поиски среди скал — вдруг Божество оставило какие-то следы? А может, кто-то еще здесь наследил? Но ничего такого она не обнаруживает. Кроме того, эту местность постоянно прочесывают патрули, и они вряд ли не заметили бы металлическую женщину высотой с десятиэтажный дом и с большим мечом в руке. И уж точно упомянули бы о ней в рапорте…

Мулагеш снова оборачивается к шахте. Неужели это сама Вуртья стояла здесь и смотрела на Вуртьястан? И как понять, что за мысли бродили в ее гигантской стальной голове?

Зачем бы ей обрушивать шахты? Какая ей разница, в конце-то концов? Форт Тинадеши — гораздо более подходящий объект для ее гнева: вот он стоит на высоком холме, такой здоровенный, залитый огнями и ощетинившийся пушками…

А может, Вуртья вышла из вод, чтобы прекратить добычу тинадескита? Но почему внимание Божества привлек обыкновенный металл, пусть и обладающий повышенной проводимостью? А может, они нарушили какой-то сакральный запрет, когда стали вгрызаться в эту землю?

Допустим, ее действительно посетило видение. Но, опять же, это не могла быть сама Вуртья. Во-первых, у Божества Вуртьи четыре руки. Мулагеш не слишком разбирается в таких штуках, но это знает наверняка. Всякий раз, когда Божество войны представало перед смертными, у нее было четыре гигантских, мускулистых руки, по две с каждой стороны. А у того существа, которое она видела с утеса, — всего две руки. А еще оно почувствовало боль, когда Мулагеш всадила в него всю обойму. И хотя Сайпур совершил буквальный прорыв в индустрии вооружений, не слишком похоже, чтобы обычным пистолетом можно было отбиться от Божества. Проклятье, по Колкану и Жугову во время боя за Мирград палили из шестидюймовых пушек, но это лишь на мгновение задержало их. И никак не ранило.

И последнее по счету, но не по важности: это не могла быть Вуртья, потому что Вуртья давно уже, мать ее, покойница. Несколько сот сайпурцев стали свидетелями тому, как кадж отстрелил ей голову с плеч во время Ночи Красных Песков.

Сколько вопросов и ни одного ответа.

Мулагеш подходит к краю утеса, с которого ночью кинула бутылку. И тут ничего: ни отпечатков гигантского пальца на камне, ни следов ног, ни обгоревшей земли. Никаких признаков того, что здесь кто-то был, — исключая, конечно, еще горячую «карусель» с пустой обоймой. Значит, все это ей во сне привиделось?

Неужели она сходит с ума?

Чайки по-прежнему кричат, кружа над морем, и то и дело бросаются вниз за добычей. Они испуганно перекликиваются, предупреждая о какой-то жуткой угрозе, о том, что неподалеку некий страшный хищник. Но Мулагеш, сколько ни всматривается, не видит того, что их так встревожило.

* * *

Три часа спустя Мулагеш, чихая и задыхаясь, плетется обратно к воротам форта Тинадеши. Ей совсем не по вкусу, что ее отозвали с места катастрофы: она здесь проездом, да, но она активно участвовала в спасательных работах, пытаясь отыскать тела трех сайпурских солдат, оставшихся под завалом. Но тут подошел боязливый сайпурский вестовой, постучал ей по плечу и передал просьбу.

В главной переговорной царит самый настоящий хаос. Вестовые — в основном сайпурцы и дрейлинги, а также несколько континентцев — сбиваются с ног, разнося депеши. Стол весь завален и заставлен чашками, бумагами, карандашами и скомканными салфетками. Сразу видно, что за ним давно работают.

Бисвал, капитан Надар и Сигню то и дело перекрикиваются. Рада Смолиск тихонечко сидит в уголке, пытаясь вести протокол заседания. Надар, как и следовало ожидать, выглядит как демон знает что: глаза у нее красные от недосыпа, с нее едва ли не течет вода, такая капитан мокрая, на правой руке повязка. Лицо красное, и оттого белый шрам на лбу становится еще виднее. Бисвал сидит, вцепившись в края стола, словно готовится разломить его пополам о колено. Упершись взглядом в столешницу, он беспрерывно отдает приказы. Сигню бегает вдоль длинной части стола, не выпуская сигареты, и стряхивает пепел куда попало, отчаянно жестикулируя, тыча в стену с картами и описывая пути, какими можно пробраться в шахту.

Несколько мгновений Мулагеш просто стоит и смотрит. С нее тоже течет вода. Похоже, речь идет о том, чтобы перекрыть дороги, поставить блокпосты и в некоторых местах прекратить движение — все для того, чтобы поймать преступников, ответственных за обрушение.

— …в гавани очень мало уязвимых мест, — негодующе говорит Сигню. — Наш производственный цикл замкнут сам на себя!

— Мы это знаем с ваших слов, — невозмутимо отвечает Бисвал. — Вы не допускаете сайпурских офицеров на стройку вот уже больше четырех месяцев. Потому мы сами не можем в этом убедиться.

— Это потому, что у нас в разгаре работы по очистке дна! — отвечает Сигню. — Мы не можем остановить их даже ради детального осмотра со стороны ваших безопасников.

— Что же, возможно, вам придется это сделать, главный инженер Харквальдссон! — рычит Бисвал. — У меня тут трое погибших и обрушенный объект! Надеюсь на ваше понимание и сотрудничество!

— А я бы надеялась на то же самое с вашей стороны, — парирует Сигню. — Вы все повторяете — «объект», «дополнительные сооружения», но всем давно ясно, что речь идет о какой-то шахте! И вы не говорите, что там добываете.

— Я не могу сказать, — отвечает Бисвал. — Это секретная информация, а у вас нет допуска. И это не имеет никакого отношения к полному досмотру цехов в гавани.

Надар встряхивает головой:

— Мы можем сколько угодно прочесывать местность, генерал, но я убеждена, что преступников уже и след простыл. Смотрите: в тот же день, когда мы собираем в городе вождей племен, подрывают шахту. Совпадение? Не думаю. Тот, кто это сделал, уже покинул город сегодня утром вместе с сопровождающими вождей лицами.

— Ваши подозрения справедливы, капитан, — говорит Бисвал. — Но мы можем хотя бы попытаться задержать преступников.

Мулагеш чувствует себя невидимкой — на нее никто не обращает внимания. Она ждет, потом пододвигает себе кресло и садится. На скрежет ножек по полу все четверо вскидываются и смотрят на нее, словно она только что соткалась перед ними из воздуха.

— Не обращайте на меня внимания, — говорит она, вытаскивая сигариллу. — Не хотелось бы прерывать вашу беседу.

— Генерал Мулагеш, — неожиданно официальным тоном говорит Бисвал, — очень любезно с вашей стороны присоединиться к нам. Вы ведь были вместе с нами на месте обрушения, не правда ли?

— Вы меня видели, генерал Бисвал, — отвечает Мулагеш. — Если, конечно, вы уже не позабыли об этом.

— Я не забыл. Но вы как-то очень быстро там появились. Об обвале сообщили лишь незадолго до того, как вы подошли. И поэтому у меня вопрос: где вы были, когда произошло обрушение?

— А что, я теперь под подозрением? — интересуется Мулагеш и прикуривает.

А Рада Смолиск, кстати, быстро записывает ее слова у себя в уголке.

— У нас нет свидетелей, генерал, — говорит Надар. — Если вы находились неподалеку, мэм, мы бы были признательны за любые сведения, которыми вы пожелали бы поделиться.

Мулагеш глубоко затягивается, рот и ноздри наполняются резким запахом табака. Потом она сглатывает слюну, думая, что же ей ответить.

Нет, нельзя рассказывать, что она видела. Нельзя, потому что тут совсем недавно сошла с ума Чудри и расписала всю комнату образами своего бреда. Они сочтут ее сумасшедшей и отстранят от расследования. К тому же Мулагеш сама не понимает, что видела этой ночью.

Так что сказать им?

— Я сидела на утесе, — говорит Мулагеш. — И смотрела на то, как приближается буря. И пила вино. «Пробту», если я не ошибаюсь, — говорит она, припоминая написанное на этикетке.

Сигню состраивает мрачную гримасу:

— Фу. Вы в курсе, что они туда рыбий жир добавляют?

— Я им хорошенько набралась. Так что претензий к качеству не имею.

— Значит, вы были пьяны, когда в шахте случился взрыв? — говорит Надар.

Она изо всех сил пытается скрыть свое презрение. Но у нее плохо получается.

— Я решила взять выходной, — говорит Мулагеш. — Но я там была не одна. Можете допросить других людей. Я уснула. А когда проснулась, шел дождь, и мне показалось, что я слышу раскаты грома. А потом я сообразила, что это было.

— Значит, после взрыва вы ничего подозрительного не заметили? — спрашивает Бисвал.

— Нет. Я увидела, что случилось, и прибежала. И с того времени я вкалывала в шахте.

Она оглядывает присутствующих.

— Значит, вы думаете, что мятежники могли проникнуть сюда вместе с вождями племен и подорвать шахту?

— Это единственная состоятельная гипотеза, генерал, — говорит Надар.

— Сколько заседаний с участием племенных вождей состоялось после того, как взрывчатку украли со склада?

Бисвал, хмурясь, задумывается:

— С дюжину. Может, и больше.

— То есть у них была дюжина шансов провернуть это дело и только сейчас у них получилось?

— Здесь слишком много неясного, мэм, — говорит Надар. — Если можно так выразиться. Взрывчатку могли передавать из племени в племя, пока она не попала в руки нужного человека. Или у них до сих пор не было часового механизма. Или они не знали, как пробраться внутрь. Или эту взрывчатку украли буквально на днях. Много всяких объяснений существует тому, что они так долго ждали.

— А какой им прок подрывать шахту? — спрашивает Мулагеш. — Именно шахту, а не крепость, не Галереи, не гавань? Почему бы не использовать ее против вражеского племени?

— Мы не можем обсуждать это в присутствии главного инженера Харквальдссон или губернатора Смолиск, — предупреждает Бисвал. — Шахты — секретный объект.

— Вы, получается, хотите сказать, что это настолько важный объект, — медленно говорит Сигню, — что мятежники могли знать, что нанесут вам существенный ущерб, если подорвут его?

Бисвал одаривает ее в ответ злющим взглядом.

— Если вы считаете, что это не мятежники, генерал, — говорит Надар, — то у вас, наверное, есть альтернативная версия?

Мулагеш задумывается. Нет, не хочется говорить им про видение.

— Я просто хочу сказать, что мы должны быть открыты для…

Тут дверь распахивается и в переговорную влетает старший сержант Панду. Не тратя времени на извинения, он подскакивает к Бисвалу и передает ему конверт. Бисвал, хмурясь, берет его, вскрывает и начинает читать. Пока он это делает, в комнату вбегают еще два вестовых — один вуртьястанец, другой дрейлинг — и вручают конверты Раде и Сигню.

«Ого, какие-то важные новости нарисовались…»

Пока конверты вскрывают и знакомятся с содержимым, в комнате стоит тишина. Панду смотрит на Сигню, а та, распечатывая конверт, смотрит на него. Эти двое своеобразно переглядываются: Сигню поднимает бровь, словно задает вопрос, а Панду едва заметно качает головой: нет, мол, не сейчас.

Мулагеш хмурится. Это что еще за фокусы?

— Что это такое? — мрачно спрашивает Бисвал. — Ничего не понимаю. Харквальдссон уже здесь. Она сидит рядом со мной, ради всех морей…

И он кивает в сторону Сигню.

Панду едва слышно откашливается, наклоняется и шепчет:

— Сэр, если вы ознакомитесь с первой частью послания, увидите, что речь идет не о главном инженере Харквальдссон.

Бисвал сердито поправляет очки:

— Ну и кто, проклятие, к нам едет?

Рада читает свое послание.

— П-подождите, — в ужасе говорит она. — К-канцлер??? Йе Харквальдссон п-риезжает? Завтра вечером?

— Кто? — зло переспрашивает Бисвал.

Сигню отвечает ледяным голосом:

— Мой отец.

Все оборачиваются к ней. Она вскрыла свой конверт и в ярости читает записку. Пальцы ее вцепились в бумажку, словно в горло врага.

— Мой отец приезжает.

В комнате повисает молчание.

— Демоны, — говорит Мулагеш. — Сигруд?

* * *

Впереговорной тут же начинается суматоха. Мулагеш наслаждается комизмом ситуации. К ее удивлению, они продолжают величать Сигруда «канцлером йе Харквальдссоном», словно тот какой-нибудь посол или другой важный гость. Понятно, что в записках сказано, что Сигруд с часу на час прибудет в Вуртьястан, потому что его корабль получил повреждения в бою с дрейлингскими пиратами и ему требуется починка. Это вполне себе причина: в конце концов, поврежденный корабль зайдет в любой порт с доком, даже в Вуртьястан. Но никто не верит в это. Все исходят из того, что Сигруд приезжает, чтобы проинспектировать работы в гавани или расследовать взрыв на тинадескитовой шахте.

Не полис, а какое-то сплошное минное поле. Столько всяких щекотливых вопросов, поди ж ты.

Мулагеш едва сдерживает смех: она знала, что Сигруд стал большой политической шишкой в свежеобразовавшихся Соединенных Дрейлингских Штатах, но не ожидала, что его все будут величать канцлером. «Канцлер йе Харквальдссон», экие тут все официальные. Ей трудно представить Сигруда в кабинете, как он сидит за столом и читает донесения. А ведь она видела Сигруда йе Харквальдссона голым или залитым кровью, а однажды даже и голым, и окровавленным. Канцлер, ага. И смех, и грех…

Пока все спорят, она поглядывает на Сигню и Панду. Между этими двумя явно что-то происходит. Они не смотрят друг на друга, даже когда оказываются лицом к лицу. Словно изо всех сил стараются не замечать друг друга.

Что-то они затеяли. И ей это не нравится. Что там говорил ей Бисвал? Что Сигню не допустила никого из форта на стройку. Может, потому, что не хотела отрывать людей от работы, а может… А может, потому, что Сигню никому не хочет показывать ее так называемый «испытательно-сборочный цех».

Бисвал объявляет собрание закрытым. Мулагеш ждет его в коридоре. В переговорной все собирают документы и выходят один за другим. Панду — одним из первых и встает рядом с ней. Они ждут, когда появится Надар.

Мулагеш искоса поглядывает на Панду. Что-то заметить не очень получается — он носит густую бороду. А вот щеки у него порозовели — к чему бы это?

— С вами все в порядке, старший сержант?

— Простите, мэм? — вскидывается тот.

— Вы чем-то… обеспокоены. Вы не заболели?

— Нет, генерал. Я устал, как и все мы, но вообще я в отличной форме.

Мулагеш безрадостно улыбается:

— Очень приятно это слышать.

Дверь снова открывается, оттуда вылетает Сигню. Они с Панду обмениваются взглядами, и Мулагеш прекрасно понимает, что у той на лице написано: ты просто ушам своим не поверишь, когда я расскажу тебе об этой фигне.

Широко шагая, Сигню удаляется по коридору, ее шарф развевается за ней, как знамя. У главного инженера Харквальдссон слишком много секретов. Надо бы это исправить, причем поскорее.

Следующей выходит Надар, и встревоженный Панду идет за ней. Потом медленно, ворча себе под нос, из тесной переговорной выбирается Бисвал. И одаривает Мулагеш мрачным взглядом, словно бы это она снова нашла приключения себе на голову.

— Этот Харквальдссон… В смысле старший Харквальдссон… ты знакома с ним, да?

— Знакома. Мы вместе пару недель в госпитале лежали. После того как случилось это… — и она поднимает протез.

— Ну и какой он?

Она задумывается.

— Вы когда-нибудь слышали о спецназе, генерал?

— Да. Так называют войска, специализирующиеся на отстреле врагов.

— Ну вот. Когда мы познакомились, — она смотрит в пустоту, — …Сигруд как раз специализировался на этом. Отстреливал всем бошки — только в путь.

— Где он, там и проблемы, не правда ли?

— Возможно, да. Возможно, нет. Он теперь государственный чиновник. И у него есть семья.

— Тут где-то одно «но» потерялось.

— Но да, в прошлом он притягивал к себе проблемы, как мошку светильник.

Бисвал вздыхает:

— Волшебно. Могу я рассчитывать на твое присутствие, когда он приедет?

— Увы, нет, — говорит Мулагеш. — У меня встреча, которую нельзя перенести. Особенно после сегодняшней ночи. — И она снова поднимает протез. — Тут нужно кое-что скорректировать.

— Понятно. И все же я буду признателен, если ты присоединишься к нам, когда у тебя появится такая возможность. Мне нужен свежий взгляд на ситуацию.

— Конечно, Лалит.

Она прижимает протез к боку, когда выходит из крепости. Да, культя болела всю ночь, с тех самых пор, когда она стояла под дождем и смотрела, как Божество выбирается из моря. Однако то, что она планирует сделать сегодня ночью, никак не связано с протезом и болями.

Какие высокие холодные стены вокруг этого цеха. А крыша — брезентовая. Ну и как нам расколоть этот орешек?

* * *

Следующим вечером Мулагеш опять идет по дороге вдоль моря и смотрит на волны. Теперь на тропинке она не одна: то тут, то там кучками стоят дрейлинги — ждут прибытия Сигруда, потерянного и вновь обретенного принца угасшего королевского рода, зачинщика и участника переворота, который положил конец господству князьков-пиратов, и одного из основателей недавно появившихся на свет Дрейлингских Соединенных Штатов. Дрейлинги тихо переговариваются между собой, гадая, будет ли Сигруду попутный ветер, насколько поврежден его корабль и что произойдет потом — может, это предвестие дальнейшей экспансии новорожденного государства. На Мулагеш особо не обращают внимания — та замотана в свой черный кожаный плащ, под которым скрывается громадных размеров электрический фонарь. Сайпур может похвастаться технологическими прорывами во многих областях, но к батарейкам это, увы, не относится.

И тут всякое дыхание замирает — из ночи на них идет корабль под всеми парусами. Некоторые порваны и обтрепаны — очень похоже, судно подверглось нападению и отбивалось.

— Это он! — шепчет один из дрейлингов. — Это он!

— А что случилось с кораблем?

— Ты дурак? Забыл, что довкинд поклялся покончить с пиратством на наших берегах? Что еще он мог делать в море?

У Мулагеш тоже замирает сердце при виде корабля. Сигруд, не считая Шары, — один из немногих, кто пережил те безумные дни в Мирграде. А еще он единственный человек в мире, который может поверить, что она видела давно умершее Божество прошлой ночью. Но ему пока не надо говорить об этом. Пока не надо. Кроме того, у нее есть свои делишки, хе-хе. И Мулагеш разворачивается и направляется в сторону гавани.

Последние пять лет ее жизни прошли в тени Шары Комайд — и теперь ей трудно почувствовать себя умной. Но, пока она наблюдает за толпой дрейлингов, направляющихся к штаб-квартире ЮДК, ее наконец осеняет.

Естественно, все дрейлинги захотят хоть одним глазком увидеть своего довкинда, их потерянного (пусть уже нашедшегося) наследника трона. Естественно, они потеряют бдительность и с прохладцей отнесутся к своим обязанностям. Сегодня, и только сегодня, у нее есть шанс проникнуть за железные стены испытательно-сборочного цеха Сигню.

Сердце начинает биться чаще, когда она пробирается на стройку. Укрывшись в тени крана, она примечает, где и когда проходят патрули. Мулагеш двигается быстро и бесшумно, и ей удается разминуться с охраной. И вот она идет через подготовительный цех, затем по балочному цеху, потом по кабельному и наконец попадает в цех с поддонами.

Мулагеш останавливается всего один раз — когда ей нужно миновать сторожевую вышку, на которой установлен ПК-512. Она прекрасно знакома с этим монстром и каждый раз опасается услышать за спиной треск пулеметной очереди. Но нет, как всегда, вышка пуста и чудище дремлет. Она идет дальше.

И вот перед ней возвышается стена сборочного цеха. Тут темно — место скудно освещено, в отличие от других. Она затаивается в тени стены и начинает медленно подбираться к блокпосту. Мулагеш останавливается, когда замечает, что в будке сидит дрейлингский охранник. Тот нервно смолит сигарету, винташ висит у него за спиной. Какой-то он низковатый для дрейлинга, да и, пожалуй, полноватый. Видно, что он очень рассержен.

Прибегает второй дрейлинг с рыжей коротко постриженной бородкой.

— Его корабль уже на подходе!

Коротышка в будке зло отвечает:

— Не говори мне ничего! Даже слышать об этом не хочу!

— Но хоть на минутку-то ты можешь отойти? Лефвен с ребятами уже заканчивают работу — тоже хотят посмотреть. Они загоняют все грузовики на заправку.

Он показывает на северо-восток, чуть ли не на Мулагеш. Та вжимается в стену.

— Да заткнись уже! Ты ж знаешь, мне нельзя пост покидать!

— Но разве…

— Ты понимаешь, что мне за это будет? — отвечает коротышка. — Главный инженер меня утопит, если я отлучусь.

— Ох, — расстраивается рыжебородый. — Это правда, да. Ну ладно, я побежал смотреть, потом все тебе расскажу!

И, попрощавшись, мчится дальше, к штаб-квартире ЮДК.

Мулагеш задумывается, а потом крадучись идет вдоль стены в обратном направлении. И замедляет шаг, когда слышит рев моторов.

Это заправочный док топливного цеха, и задняя его часть упирается прямо в железную стену. Она наблюдает, как дюжина здоровенных заправочных машин паркуется и застывает на предписанных местах китовыми тушами. Через двадцать минут всякое движение в доке прекращается. Мулагеш видит, как водители выпрыгивают из кабин и бросают ключи в специальный ящик. Потом начальник — видимо, тот самый Лефвен — запирает ящик и идет вслед за всеми.

Мулагеш смотрит на грузовики. Какой они высоты? Футов пятнадцать-шестнадцать, не менее. А потом она оценивает стены — в них высоты немногим больше двадцати футов.

— Хм, — говорит она.

Чуть подождав, Мулагеш бежит через весь цех к ящику с ключами. Отмычку она в руках никогда не держала, да и не вскроешь замок одной рукой… Поэтому она хватает попавшуюся на глаза монтировку и отжимает засов на ящике.

Ей повезло — замок поддается и со скрежетом открывается. Да уж, тщательнее нужно было запор привинчивать, тщательнее… Она берет ключ с нужным номером, находит грузовик и заводит его.

Попробуй, однако, управиться с такой махиной… Она всегда терпеть не могла водить машину, особенно после ампутации руки. А тут еще за спиной несколько сотен галлонов легковоспламеняющегося топлива… Но, несмотря на все это, она медленно и неуверенно сдает задом и останавливается, только когда задний бампер упирается в стену.

Она выскакивает из кабины, хватает первую подвернувшуюся замасленную веревку, забирается на крышу грузовика и бежит к стене. Стена выше грузовика футов на семь, но это не проблема. Мулагеш привязывает веревку к торчащей сзади ручке и перекидывает ее через стену. Веревка шлепается на брезентовую крышу цеха.

Так, теперь понять бы, что с этим со всем делать.

— Рука-то одна, демон ее побери… — бормочет она.

Надо собраться. Она подпрыгивает, и ей удается перекинуть через стену локти. Брезентовая крыша продавливается, и у Мулагеш получается хорошо зацепиться. Повисев так несколько минут, она задирает правую ногу и перекидывает лодыжку через стену. А потом подтягивается, оседлывает край и переводит дух.

Сидит она устойчиво, ура. Мулагеш вытаскивает боевой нож и вырезает в крыше дырку, в которую могла бы пролезть. А что там, под брезентом, ну-ка? Но ничего не видно — темно и темно. Хорошо, что она догадалась прихватить фонарь, пусть он и весит все десять фунтов.

Мулагеш сбрасывает вниз веревку, затем перекидывает фонарь на грудь и включает его — как там веревка, далеко ли от пола, можно ли будет спрыгнуть. Веревка-то достает, но… а это что такое? Вот это вот, рядом?

Что-то не то здесь, что-то не то…

— Это что еще за хрень… — шепчет она.

Потом вцепляется в веревку рукой и медленно-медленно съезжает вниз. Оказавшись на полу, она снова включает фонарь, разворачивается и…

— Срань господня… — ахает она.

* * *

Вближайшей футов пятнадцать высоты; в ней — в смысле в безукоризненно сработанной статуе: это мужчина, сидящий на полу со скрещенными ногами. Он абсолютно лыс, и вид и поза его расслаблены и спокойны. Спина прямая, ладони на коленях. Вот только он сидит, пронзенный девятью длинными мечами — мечи по самую рукоять всажены в бока, спину и живот, острия клинков торчат из пробитого насквозь тела. Эти клинки, по идее, должны пронзить все важные органы, и тем не менее мужчина смотрит вдаль с совершенно спокойным лицом, словно затаив дыхание. Статуя выточена из какого-то бледно-белого камня, возможно, мрамора, но она вся облеплена ракушками и прочими морскими тварями. Умиротворенное лицо портит целая колония рачков, которая расползается вверх по шее и до самой скулы — от этого кажется, что у мужчины что-то не в порядке с кожей.

На лбу у него вырезан рисунок — отрубленная рука, вцепившаяся в рукоять меча. Сигила Вуртьи.

Мулагеш изумленно оглядывает статую, призрачно белеющую в свете фонаря. Одно колено мужчины выше другого — его поставили неровно, словно бросили с высоты в грязь. На земле — отпечатки шин: похоже, сюда заезжает какая-то крупная техника.

Мулагеш наконец берет себя в руки и смотрит, что еще тут есть. Брезентовый полог слабо пропускает свет: луна заливает его белым, сияние ее едва просачивается, и оттого кажется, что Турин оказалась внутри гигантского барабана или лампы из кожи какого-то огромного животного; пересекающиеся узором швы у нее над головой напоминают разветвленную систему сосудов. Она в состоянии разглядеть лишь то, что освещает фонарь, однако… да тут их дюжины, этих статуй…

А может, и не дюжины. Может, сотни…

Мулагеш отводит луч фонаря от статуи пронзенного мечами мужчины и освещает следующий объект — что-то вроде массивного каменного стола, который весь покрыт резьбой в виде рогов, клыков и костей. Стол тоже стоит в грязи, перекосившись, по бокам он весь замызган солью и илом. Какая странная, нездешняя красота… А вот и сотни крохотных подставок под тоненькие свечи — с этой стороны люди подходили и преклоняли колени… В центре что-то вроде купели — может, кого-то в ней омывали. А может, из этого углубления пили, кто же теперь скажет наверняка…

Мулагеш идет дальше, переводя луч фонаря с одного… э-э-э… ну, скажем, предмета на другой. Статуи почему-то кажутся не статуями, а автоматами или механизмами, только неизвестного назначения и непонятно как устроенными.

Вот колонна, покрытая резьбой, изображающей человеческие зубы. Дверной проем в виде двух склоненных друг к другу мечей. Трон, словно выросший из рифовых кораллов. На всех давно поселились морские анемоны, рачки и мидии. С других свисают подсохшие завитки водорослей. От этого статуи кажутся погруженными в глубокий траур. Но все они в прекрасном состоянии — без сколов, без царапин…

— Это все наследие древнего Вуртьястана, — вслух говорит Мулагеш. — Они ведь подняли их со дна, не правда ли?

А ведь Сигню утверждала, что с глубины они поднимают лишь ил и строительный мусор. А эти статуи — да они кажутся только вчера изваянными! А почему никто о них не знает? Странно это все…

Хотя… хотя она понимает, почему никто не знает о происходящем. Вот черный шар, который против всех законов физики удерживается на тоненькой мраморной колонне. При виде его волосы на руках Мулагеш встают дыбом. На шаре — бесчисленные отпечатки рук, словно кто-то поддерживает его со всех сторон, и из глубины души всплывает мысль: а ведь этот шарик до сих пор держат, до сих пор прикладывают к нему ладони — просто поддерживающие стали невидимками…

Это все за милю попахивает Божественным. А чего больше всего боится цивилизованный мир? Правильно, слухов о возрождении Божественного в Вуртьястане.

А вот следующая статуя вызывает в Мулагеш чистый, беспримесный ужас. Над ней нависает массивная фигура адепта Вуртьи. В руке у него — гигантский меч, на плечах и на спине топорщатся рога и кости, а на лице — та самая маска с едва намеченными человеческими чертами, тут же напоминая Мулагеш о посетивших ее в шахте видениях. На адептах была такая же броня, и выглядела она так, словно проросла в тело. А еще Турин вспоминает и догадывается, что доспех этот питается кровью, и чем больше ее носитель убивает, тем быстрее этот доспех растет. На каменном гиганте броня разрослась так, что под ней с трудом угадывается человеческое тело — возможно, оно также мутировало… Очень хочется надеяться, что статуя несколько преувеличивает реальные размеры — это чудище на четыре добрых фута выше обычного человека.

А что там на постаменте у нас написано? Ага. «Жургут».

Мулагеш вытаскивает свою папку и смотрит на запись, сделанную в комнате Чудри. Ту самую, за авторством самого Ефрема Панъюя.

Клинок и рукоять имели разные значения для вуртьястанцев. Клинок символизировал атаку, нападение, агрессию, в то время как рукоять в виде отрубленной руки сына святого Жургута была символом жертвенности.

— Вот этот монстр — святой у них? — вслух удивляется Мулагеш.

Жуть какая… Чудовище с торчащими отовсюду рогами, костями и зубами — да такое в страшном сне не увидишь… А представить, что такое вот встретится тебе в яви — это… это…

— Кошмар, — шепчет она.

Что там говорила Гожа? Устрашающе огромная фигура, выходец из кошмарного сна…

Мулагеш выключает фонарь и прикрывает глаза, чтоб дать им привыкнуть к темноте.

А потом снова разглядывает статую Жургута — из темноты проступает что-то человекообразное и усаженное иглами.

— Человек из шипов, — тихо говорит она.

Неужели это оно? Неужели человек, которого Гожа рассмотрела на поляне с угольными кучами, был облачен в доспехи адепта Вуртьи? А ведь Турин сама считала, что эти убийства носили ритуальный характер. И доспех адепта мог составлять часть ритуала, каким бы он там ни был…

Но Гожа еще сказала, что человек тот внушал ужас своим ростом и совсем не походил на обычного вуртьястанца. Но таких людей больше нет! Чтобы разрастись до подобных размеров, необходимо вмешательство Божественного.

А еще эти тела на ферме, изуродованные так же, как восемьдесят лет назад сайпурские рабы.

Так. Неужели правда? Неужели вполне реальный адепт Вуртьи совершил все эти жуткие злодеяния? А как такое чудище пережило Миг?

И тут раздается громкое лязганье, эхом отдающееся среди статуй. Цех заливает ярким белым светом — включились электрические лампочки на стенах.

— Какого…

За ее спиной раздается скрежет металла. Мулагеш оборачивается — так и есть, огромная железная дверь начинает приоткрываться.

— Твою мать, — бормочет Турин и прячется за постаментом.

И прислушивается.

Кто-то говорит. Еще она слышит чьи-то шаги. Их несколько, этих людей, ноги их чавкают в грязи.

Сигню произносит:

— …я не понимаю, из чего сделана облицовка. Это не обычный камень. Что бы это ни было, оно не похоже на статуи, которые лежат у берега Солды. Так или иначе, но есть два типа изваяний, служившие двум разным целям. Одни использовались для чего-то. Другие были чисто декоративными. Те, что лежат у берега, — декоративные, их ваяли из обычного камня. И этот камень подвергся эрозии с годами и в результате смены климата. А эти… М-да. Они прочнее. И тяжелее. Сколько ни старались, даже кусочка не удалось от них отбить. Мы даже для анализа ничего не можем отколоть. Видимо, тут дело в том, как их изготавливали. Нам такого еще не попадалось. Мы также предполагаем, что они не божественного происхождения, потому что они бы рассыпались в прах, когда Вуртья умерла. Похоже, древние вуртьястанцы хранили многие тайны — и это помимо того, что делалось с непосредственно божественной помощью.

Мулагеш осторожно высовывает голову — Сигню разговаривает с богато одетым дрейлингом. На нем темно-красные одежды, на голове — церемониальный убор — меховая шапка, обильно расшитая золотом. Сигню стоит бледная, зажатая. Она явно не в своей тарелке, куда только подевалась ее былая харизма.

Не очень понятно, почему она так обеспокоена присутствием этого человека. На том белые меховые перчатки, белые меховые сапоги и белый меховой пояс — с виду обычный щеголь. И тут человек поворачивает голову, чтобы поскрести щеку, и Мулагеш видит блестящий золотой кругляш, прикрывающий один глаз.

Во имя всех морей. Это же Сигруд.

Она продолжает изумленно разглядывать его смешную богатую одежду, золотые кольца на руках, свисающую с шеи цепь.

Проклятье, да он как на парад нарядился!

* * *

Мулагеш с трудом сдерживает смех. Кому сказать, что этот хлыщ — доверенный агент Шары Комайд, на счету которого бесчисленное количество убийств!

И тут он начинает говорить — и да, голос не изменился: басовитый и хрипловатый, словно вымоченный в темном эле.

— А для чего, — медленно говорит он, — они предназначались?

— Что? — сердито переспрашивает Сигню. — Статуи?

— Да, — говорит он. — Ты сказала, что они для чего-то использовались. Так для чего?

— Да мы понятия не имеем! Понятия не имеем, что они там делали или делают до сих пор!

В голосе слышатся злость и нетерпение, и ответ звучит грубо. Сигню спохватывается и продолжает уже спокойнее:

— Мы заметили, что на всех статуях вырезаны имена, иногда не на самом заметном месте. Кто-то полагает, что это что-то типа памятника над могилой усопшего. А другие похожи на маленькие саркофаги. Вот здесь стоит такой — весьма скромный, похожий на коробку, но мы ничего в них не нашли. И непонятно, как там тело могло лежать. Зато ясно, что там было… оружие.

— Оружие?..

— Да, в каждом лежало оружие. В каждом таком саркофаге есть небольшое возвышение, на которое, как мы поняли, укладывали меч. Но их мы не нашли. Наверное, они исчезли во время Мига, а возможно, их смыло морем, когда древний город пал.

Сигруд некоторое время молча разглядывает изваяния. Воспользовавшись паузой, Сигню продолжает:

— Благодаря нашему контакту в крепости нам удалось получить список тестов на божественное. Это такие методы, с помощью которых можно определить, есть ли следы божественного в… вещах. Или предметах. Все изваяния обследованы, и все с отрицательным результатом. Этого должно быть достаточно, разве нет?

Сигруд молчит.

— Разве нет? — зло спрашивает Сигню.

— Я слышал, — спокойно говорит он, — что однажды в тебя стреляли.

— Что?

— Кто-то в тебя выстрелил. Пуля срезала прядь волос. Это правда?

— Ах, это. Ну да, это случилось некоторое время тому назад. Но мы с тех пор усилили охрану.

— А взрывчатка? Вы рассматриваете ее как потенциальную угрозу?

И он смотрит на Сигню, и единственный его глаз странно поблескивает.

— Да, — коротко и сердито отрезает Сигню. — Но это все безосновательные страхи. Итак. Вернемся к теме нашего разговора. Наша служба безопасности справляется с охраной объекта. Если бы мы допустили ошибку, главы племен потребовали бы передать им статуи. Так что план мой заключается в том, чтобы использовать изваяния как дополнительный рычаг давления на глав племен: они нам — право пользования гаванью, мы им — статуи. В противном случае мы поставим министерство в известность, и, поскольку это Вуртьястан, я уверена, что министерство конфискует их и отправит на экспертизу. Длительную весьма. И в результате они так и останутся в руках сайпурцев.

Молчание.

— Как ты считаешь, хорошая это стратегия? — спрашивает она. — Или ты хочешь… что-то в ней поменять?

Сигруд продолжает молчать.

— Так как? — не выдерживает Сигню.

В конце концов он пожимает плечами:

— Я в тебя верю.

Сигню изумленно смотрит на него. Изумленно и подозрительно.

— Ты… веришь в меня? То есть ты считаешь, что это хорошая идея?

— Я этого не говорил. По мне, так это дерьмо лучше выбросить с концами в океан. Я ненавижу божественное, дохлое оно или живое. Но ты — не я. Ты — это ты. И если ты думаешь, что идея хорошая, что ж, поступай, как считаешь нужным.

Сигню так опешила, что долго не может найтись с нужными словами:

— Почему?

— Почему что?

— Почему ты разрешаешь мне сделать это, хотя считаешь, что это плохая идея?

— Потому что… — тут Сигруд испускает глубокий вздох, — я думаю, что у тебя получится.

— Что-то ты не очень-то этим обрадован.

Сигруд снова молчит в ответ.

— Я терпеть не могу, когда ты отмалчиваешься, — говорит Сигню. — И да, эти игры в молчанку вовсе не лучшая тактика.

— Дело не в тактике. Я просто не знаю, что сказать. — Тут он снова замолкает. — Я хотел спросить… Сколько раз тебя уже пытались убить?

— Зачем тебе это знать?

— Потому что я хочу знать.

— Это неважно.

— А я думаю, что важно.

Сигню презрительно фыркает.

— Значит, уже несколько раз. Ты считаешь, оно того стоит? — спрашивает Сигруд. — Что это нормально — рисковать своей жизнью ради стройки? Если ты погибнешь на этих берегах, под этими кранами, ты посчитаешь, что жизнь прожита не зря?

Сигню скрещивает руки на груди и смотрит в сторону.

— Это что-то новенькое.

— Почему? Разве мне не положено беспокоиться за судьбу своей дочери?

— Ты хоть знаешь, — взрывается Сигню, — сколько раз нас с мамой и Карин пытались убить, пока мы жили здесь? Сколько раз мы голодали и едва не умерли? Тогда это тебя совсем не беспокоило!

Длинная пауза.

— Мы… — Сигруд пытается подобрать слова. — Мы уже говорили об этом. Мы…

— Да, говорили, — отвечает Сигню. — Мы говорили, потому что ты хотел, чтобы мы говорили на глазах у других людей. Да это же абсурдно! Ты столько раз рисковал жизнью ради жутких, безобразных целей, а теперь вдруг спрашиваешь, стоит ли рисковать жизнью ради чего-то пристойного?

Сигруд ошеломлен и явно не знает, что сказать в ответ.

— Иногда я забываю, насколько ты еще молода.

— Нет, — отрезает она. — Это ты забываешь, что вообще ничего обо мне не знаешь.

Она смотрит на часы.

— Мне нужно связаться с Бисвалом и Надар на предмет вашей встречи. Можешь оставаться здесь сколько захочешь и уехать, когда пожелаешь.

И она поворачивается и уходит через лес статуй от отца. Уходит, не оборачиваясь. Железная дверь с лязгом закрывается за ней.

Сигруд печально вздыхает. И неспешно скользит грустным взглядом по брезентовой крыше. Потом громко говорит:

— Все в порядке, Турин. Можешь выходить.

* * *

Мулагеш выглядывает из-за постамента.

— Ты когда меня заметил?

— Сразу же, — отвечает Сигруд. Покрытое шрамами, обветренное лицо его до сих пор печально. — Ты кремом для чистки сапог… злоупотребляешь. Я бы признал его запах где угодно.

— Вот это всегда меня пугало, как ты можешь такие запахи унюхать.

Мулагеш поднимается, отряхивает штаны от грязи и подходит к нему:

— Благодарю за то, что не сдал. Как-то так.

Он пожимает плечами:

— Это не мое дело. Я так понял, Сигню отказалась показывать тебе, что здесь находится?

— Ну да. Поэтому я решила наведаться сюда сама. — Тут она мнется и замолкает. — Прости, что подслушала все это.

— Да уж… Я тут пытаюсь социализироваться, — и он поднимает руки и оглядывает свою одежду, — но пока не очень-то получается. Остальным рядом со мной тоже нелегко.

— Да. Ты выглядишь… — Она хотела польстить, но передумала. — Ты выглядишь по-другому.

— Проклятые шмотки. Тьфу! — И он срывает шапку и повязку с глаза и вышвыривает их в темноту. Поворачивается к Мулагеш, и та видит привычную пустую, прикрытую веком глазницу. — Без них мне проще человеком себя почувствовать.

— Шапка-то, небось, дрекелей двести стоит.

— Вот пусть эти призраки ее и забирают.

И он поднимает глаза на нависающие над ними, словно хищники, гигантские изваяния.

— Во имя всех морей… Ты только посмотри на них. Кто бы мне раньше сказал, что моя страна будет проливать кровь и пот, чтобы выволочь вот это вот из океана…

— Девочка твоя хитрющий план разработала, — говорит Мулагеш. Она подходит к статуе святого Жургута, чиркает спичкой о мрамор и закуривает. — В смысле шантажировать племена — это может сработать. И в жилах у нее кровь не водица, я смотрю, течет. Взять и спрятать такие штуки под самым носом у военных… Я бы восхитилась, но злость забарывает.

— Она очень умная и хитрая. Как я и сказал — у нее получится.

Повисает неловкое молчание. Сигруд оглядывает Мулагеш с ног до головы.

— Я смотрю, у тебя все в порядке.

— Как и у тебя. Ты, должно быть, порезвился во время переворота…

— А-а-а… — Сигруд отмахивается. — Какой там переворот, одно название. Даже вмазать по морде как следует не получилось. Это походило на придворные танцы — все шаги намечены, я лишь следовал от одной фигуры к другой. Все сделала Шара, хотя никто этого не знал.

— Как всегда.

— Как всегда. А как насчет тебя, повоевала еще где-нибудь?

— Куда там… Они засадили меня за письменный стол. А когда я вышла в отставку, то пристрастилась к бутылке. Так что нет — никаких больше шрамов и ампутированных конечностей. По крайней мере, сейчас. А ты, я смотрю, никаких увечий не получил — если, конечно, они не скрываются под твоей королевской мантией.

— Э-э-э, нет. Не совсем. — И он оттягивает нижнюю губу, под которой обнаруживается полное отсутствие жевательных зубов с левой стороны. А вокруг губы — шрам, какой остается от сломанной челюсти.

— Ничего себе! Тебе что, из пушки в лицо пальнули?

— Да нет, засадили плотницким молотком. Так что суп есть, да и выпивать у меня особо не получается. Три года назад мы взяли на абордаж корабль пирата Линдибьера… Ты слышала о нем? О Линдибьере?

— Не-а.

— Ну и ладно, — и он задумывается. — Говнюк был редкостный.

— Понятно.

— Ну так вот. Берем мы его на абордаж, убиваем вроде почти всех и тут обнаруживаем юнгу — прятался на корме. Я к нему подхожу, смотрю, ему еще и четырнадцати, похоже, нет. Ну я его и пожалел. Спрашиваю: «Ты голодный? Воды дать тебе?» И он на меня смотрит, а потом как прыгнет…

И Сигруд постукивает по левой щеке.

— С молотком этот мальчишка хорошо умел обращаться, да.

Сигруд мрачно отворачивается.

— В общем, задушил я его и в море скинул. Пусть его рыбы сожрут и на говно переведут, да поскорее. Долго я после этого поправлялся. Вот тогда они и сделали меня канцлером. В смысле, моя жена сделала. Сказала, чтобы жизнь мне спасти.

— Твоя жена?

— Да. Хильд. Она… — Тут он надолго замолкает. — Она как Шара. Или как Сигню. Очень, м-м-м, хитрая. Она тоже канцлер, кстати. Но более важная персона, чем я, — что-то типа канцлера, который других канцлеров назначает. Она меня и назначила, да. Но я же знаю, что гожусь ровно две вещи делать: охотиться и за пиратами гоняться. А они меня засадили за стол. Запихнули в красивый большой кабинет, где я никого не вижу и меня никто не видит. Хотя я настоял, чтобы меня отправили за Кварнстремом, когда он на деревню напал. Ты слыхала о таком? Пират Кварнстрем?

Мулагеш качает головой.

— А. Ну ладно. Тот еще говнюк.

— Я смотрю, все пираты друг на друга похожи.

— Да. Мы так увлеклись работами в гавани, а наши сраные шишки так замечтались о прибылях, что мы забыли, каковы они, эти пираты. Сколько мы лет потратили на то, чтобы их извести? Два? Три? Прошло три года, и мы все позабыли, одна печаль была — порт построить. Так что я — мигом на корабль, и пошли мы их преследовать. И почти догнали, милях в шестидесяти отсюда. Но они повредили нам мачту, ядром на цепях. Трусы, что с них возьмешь.

— Что-то такое я слышала, да.

А ведь жену Сигруда можно понять: не стоит выпускать на публику мужика, который вот так — «сраные шишки» — отзывается о кабинете министров.

— Так ты здесь, потому что у тебя мачта повреждена.

— Отчасти да. Несколько месяцев тому назад Сигню отправила в ЮДК запрос на одобрение своего плана. Я хотел сам посмотреть, как оно и что, а ремонт корабля — хороший предлог. Кстати, а ты что здесь делаешь? Не ожидал тебя увидеть в таком месте.

— Шара, — говорит она, словно это все объясняет.

— Вот оно что. Твоя отставка — часть ее хитрого плана?

— Нет. Это было мое решение. А она меня втянула в игру.

— Плохо, когда старого вояку вытаскивают снова на поле боя. И что это за игра?

К счастью, Сигруд не расспрашивает об обстоятельствах ее ухода, потому что сил уже нет отвечать всем на эти вопросы.

— Они обнаружили рядом с фортом что-то вроде рудной жилы, металла. Шара беспокоится, что он может быть божественного происхождения.

Они садятся на постамент статуи святого Жургута, и Мулагеш вкратце рассказывает о том, что приключилось с Сумитрой Чудри, и о ее исчезновении. Сигруд внимательно слушает, попыхивая трубочкой — старой своей трубкой, не милой вещицей из слоновой кости, а грязной, поцарапанной, дубовой трубкой, которую он всегда носил с собой. И вдруг Мулагеш чувствует себя расслабленной и открытой — давно с ней такого не случалось, несколько недель уж точно. В какой-то момент ее посещает беспокойная мысль: а не слишком ли она откровенна? Все-таки секретное задание… А плевать. Пусть будет как будет. Они с Сигрудом прошли через огонь и смерть рука об руку, а потом долгие недели лежали в госпитале на окраине Мирграда, прикованные к постели. Впрочем, Мулагеш так и не сумела простить Сигруду, что тот быстро пошел на поправку и выздоровел — это, кстати, привело в крайнее изумление докторов, которые уже списали его в утиль и в крайнем случае пророчили грустное будущее калеки. Мулагеш выздоравливала дольше и мучилась сильнее, сражаясь с инфекциями, чтобы спасти то, что осталось от ее руки.

Выслушав ее рассказ, Сигруд долго молчит.

— Так что, ты говоришь, там за руда?

— Это связано с проводимостью. Такая штука, которой запитывают лампы. И они полагают, что смогут… ну, не знаю, запитать больше ламп. Сделать это быстрее и легче.

Сигруд непонимающе взглядывает на нее:

— В смысле. Быстрее? Как можно сделать свет быстрее?

— Да демон его знает. Хрень какая-то инженерная. Я пыталась сказать, что в этом не секу, но они меня, мгм, взяли за это самое и заставили.

Он качает головой, оглядывая статуи и возвышающуюся над цехом штаб-квартиру ЮДК.

— Смотри, куда они нас запихнули.

Он поднимает глаза на белоснежную, как выбеленная кость, арку.

— Может, им следует оставить нас здесь, среди обломков прошлого величия.

— Подожди, это еще не все. Я вчера ночью видела… В общем, увидела я такое, что только ты, Шара и…

Однако ее прерывает скрежет открываемой железной двери. Они оба поднимают глаза — к ним идет Сигню.

Сигню замечает их и останавливается как вкопанная. Затем резко и зло кивает: мол, именно этого я и ожидала. И шагает к ним.

— Ах, — говорит она. — Волшебно, волшебно…

Ну вот почему, почему она, Мулагеш, на несколько десятков лет ее старше, чувствует себя как пойманная за шалостью школьница? Она поднимается и говорит:

— Добрый вечер, главный инженер Харквальдссон. Прекрасная ночь, не находите?

— Я так понимаю, это вы взломали ящик с ключами в заправочном цехе, угнали грузовик и перелезли через стену?

— Почему это сразу — угнала? Я не выезжала с парковки.

— Знаете, а вас могли подстрелить.

Сигруд встает:

— Так, не…

— А вы попробуйте, — говорит Мулагеш. — А потом попробуйте объяснить, где меня подстрелили. Вот смотрю я вокруг и думаю: вы по уши в дерьме, главный инженер Харквальдссон.

— Вы же сайпурка. Я так и думала, что вас встревожит такое количество божественных артефактов — пусть даже их хорошо охраняют.

— Именно так. И да, как сайпурка я думаю, что вы поступили очень хреново, не рассказав нам об этом. Хотя… Я так понимаю, что это ваш козырь в рукаве. Отдадите его — и как вам продолжать дальше переговоры с племенами?

Сигню морщит лоб, пытаясь понять, как Мулагеш удалось разгадать ее план.

— Я тут пряталась, — говорит Мулагеш, обводя сигариллой цех. — И все слышала.

Сигню заливается ярко-розовой краской.

— Да как вы посмели! Это… это… — И она оглядывается на отца. — Ты что, так и будешь молчать?

Сигруд пожимает плечами с удивленным видом:

— А что, по-твоему, я должен сказать?

— Что-нибудь авторитетное! И полезное! Для начала, да! Ты еще спрашиваешь, что ты должен сказать, поди-ка! Эта женщина подслушала приватный разговор!

— Не то чтобы это был ваш семейный секрет, — говорит Мулагеш. — Или конфиденциальные корпоративные сведения. Это, главный инженер Харквальдссон, угроза национальной безопасности. Все это демоново кладбище.

— Но это же просто статуи! — с негодованием восклицает Сигню. — Мы протестировали их на божественность, все результаты вышли отрицательными! Если бы мы нашли хоть след божественного присутствия, я бы немедленно поставила в известность крепость!

— Да, и эти тесты вам подогнал кто-то из крепости, — говорит Мулагеш. — Вы же, наверное, не захотите, чтобы я разоблачила человека, который был с вами в контакте?

Сигню слегка бледнеет:

— Это не имеет никакого отношения к Сумитре Чудри.

— Вы так в этом уверены? А может, у вас есть еще какие-нибудь секреты от меня, Сигню? Или это был единственный? Потому что, если я шепну на ушко Бисвалу о том, что здесь происходит, он вашу стройку по камушку разнесет. Просто на всякий пожарный случай.

Сигню так и стоит с открытым ртом, не зная, как быть дальше.

— Эта… эта женщина подвергает риску нашу страну! Все провалится в тартарары, если мы оплошаем с работами в гавани! И ты и дальше будешь стоять и смотреть?

— Ты умная девочка, Сигню, — говорит Сигруд. — Поэтому должна понять: тебя загнали в угол. Если у тебя есть что сказать — скажи ей.

Сигню в отчаянии вздыхает:

— Я рассказала все, что знала, о Сумитре Чудри. Я никогда ничего не скрывала!

— Посмотри мне в глаза, — говорит Мулагеш, подступая ближе. — И повтори мне это.

Ледяные глаза Сигню ярко вспыхивают:

— Я клянусь, генерал. Я клянусь.

Мулагеш некоторое время пристально смотрит ей в глаза, затем кивает:

— Ну хорошо. Я тебе верю. Пока.

— А… а статуи… вы ведь…

— Не буду о них шептать на ушко? Не знаю, я еще не решила. У меня и так забот полон рот, так что я не хочу дополнительных осложнений.

— Я так понимаю, нам придется довольствоваться этим. Пока, во всяком случае. А теперь, если мы уже закончили угрожать друг другу, можно я отведу отца на встречу с Бисвалом? И где твоя шапка?

Сигруд пожимает плечами:

— Ветром унесло.

— Ну ладно. Мы подыщем тебе другую. Идем. Нам пора.

Все трое направляются к выходу из цеха. Сигруд кашляет и что-то бормочет про то, как он бы с удовольствием побыстрее оказался в штаб-квартире и лег спать.

— Твои комнаты уже готовы, — сердито отвечает Сигню. — Мы разместим тебя в сьюте под маяком.

— О, — говорит Сигруд.

— Это лучшие комнаты в здании, — сообщает она.

Вот как у нее так получается — вроде бы пару слов всего сказала, а как злобно.

— Мне это вовсе не нужно, — возражает Сигруд. — Приходилось мне спать в местах…

— Я знаю, — отрезает Сигню. — Но это не имеет никакого отношения к делу. К делу имеет отношение то, что ты довкинд и все ждут, что мы примем тебя как положено. Если бы я тебя отправила в стандартную комнату в рабочем общежитии, они бы подумали, что я не выказываю тебе должного уважения.

— Тогда… тогда я скажу им, чтобы не смели так думать! — резко возражает Сигруд. — Я скажу им — пусть своим делом занимаются!

— Так тоже нельзя делать! Они подумают, что ты меня выгораживаешь! Это раньше ты был никто, а сейчас… сейчас люди ждут от тебя великих дел!

— Ты прямо как твоя мать, — бормочет Сигруд.

— Если это значит, что я умная, то да, я как мама и считаю это компли…

Мулагеш перестает вслушиваться в их разговор. Она еще не была в этой части цеха, потому не видела массивную, футов пятнадцать высотой статую у железной стены. Самый вид ее заставляет Мулагеш встать как вкопанная. И сердце словно пронзает острой льдинкой.

Она тут же ее признала. Еще бы нет! Ведь именно ее, точнее, ту, с которой статуя была изваяна, Мулагеш видела той ночью: как она вставала из моря и клала огромную ладонь на утесы. И даже жуткие сцены на нагрудной броне врезались ей в память — она видела их, эти ужасы, вздымающиеся стеной перед ее ошеломленным взглядом.

— Вуртья, — шепчет Мулагеш.

Она застывает перед статуей. Изваяние такое бледное, что кажется — лунный свет пронизывает его насквозь, будто статую слепили из белейшего и чистого снега. Она стоит на постаменте, а у ее ног — купель, такая большая, что кажется ванной на львиных лапах. А на постаменте выгравированы все титулы:

«Императрица Могил

Стальная Дева

Пожирательница Детей

Королева Горя

Та, что расколола землю пополам».

Интересно, кто мог поклоняться такому чудищу. Даже не верится. А потом Мулагеш понимает: она так считает потому, что они, сайпурцы, победили. Как однажды в один из пасмурных жестоких дней Желтого похода сказал Бисвал: «Война — это ад, такой, что ни божествам Континента, ни их поклонникам даже и не снился. Ад требует от нас вести себя сообразно себе. И те, кто принимает его таким, какой он есть, — тот и победит».

Вуртьястанцы, похоже, с удовольствием принимали его таким, какой он есть. Они поклонялись ей, сделали из этого национальную идею, создали целую культуру, опирающуюся на всегдашнюю готовность вступить в бой и вести жесточайшую войну. И они сделали это и потому раз за разом побеждали. Они пережили Войну Божеств и захватили практически всю обитаемую землю.

Конечно, они любили ее. Да, она была жестока и не знала жалости, однако помогла им победить.

Мулагеш делает шаг вперед, разглядывая холодное спокойное лицо. Она припоминает, что где-то слышала: Вуртья никогда не разговаривала — ни с другими Божествами, ни со своими верными. Но ей и не надо было говорить — достаточно посмотреть в это лицо, и ты сразу поймешь, что тебе нужно…

И тут она замечает, что перед статуей что-то движется. Какое-то дуновение воздуха, похожее на горячий бриз, словно на земле разложен невидимый костер. Она прищуривается, чтобы лучше разглядеть источник движения.

Неужели кто-то разложил здесь костер? В грязи, над которой колышется воздух, до сих пор видны обгоревшие ветки и серый пепел. Будто кто-то здесь остался на ночлег.

И тут голова у Мулагеш идет кругом. А ведь это очень похоже на то, что они видела в тинадескитовом руднике. А что, если Сумитра Чудри пришла сюда, чтобы совершить нужное ей чудо?

Она подходит совсем близко: нет ли в золе чего-то похожего на жженый розмарин или сушеные лягушачьи яйца.

Но как только Турин подступает к кострищу, что-то… меняется.

Мулагеш останавливается и смотрит вверх, Вуртье в лицо.

Мир вокруг замирает.

В статуе кто-то есть. Это очень странное ощущение, но Турин очевидно: у статуи есть разум. Кто-то там находится, какая-то мыслящая субстанция. И она смотрит на Мулагеш.

— Тут кто-то есть, — шепчет она.

— Что? — издалека окликает ее Сигню.

Мулагеш всматривается в пустые, слепые глаза.

— Кто-то смотрит на меня через эти глаза. Кто-то, кто отвечает взглядом на мой взгляд.

Статуя Вуртьи словно бы наклоняется к Турин. И тут она видит море.

* * *

Темные воды волнуются в лунном желтом свете. Она бросается в море и ныряет — глубоко, еще глубже, и вот она опускается ниже взбаламученных вод и блестящих копий лунного света, вихрей пузырьков и взблескивающих вдалеке рыб.

Свет вокруг нее меняется. Словно на дне моря есть вторая луна и второе небо, только луна эта не желтая, а белая, белоснежно-белая…

Она выныривает из темной воды, поднимается ко второму небу и видит…

Остров. На горизонте вырисовывается окутанный туманом остров. Из туч поднимаются странные горные пики, похожие на кораллы.

И в ночи она слышит голоса: «Матерь наша, матерь наша, зачем ты оставила нас…»

Остров надвигается на нее. Она видит белые берега, белые, как кость, перламутровые, а из этих странных песков выступают огромные здания, гигантские башни, созданные словно из когтей и хитина. Впрочем, нет, некоторые сооружения — это не здания. Это статуи, статуи выше самого высокого небоскреба в Галадеше, такие огромные, что даже вершин не разглядишь…

«Матерь наша. Мы любили тебя. Мы любим тебя. Пожалуйста, дай нам обещанное».

Мулагеш плывет через белый город. На черном небе сияет холодная белая луна. Где она? Это сон или явь? А может, сюда ее кто-то привел? Она не знает, ничего не знает, она просто плывет через этот странный, бескровный город между нависающими над ней бастионами, над которыми поднимаются спиральные хрупкие башни. Город массивных, молчащих гигантов, окутанный облаками.

И тут Мулагеш понимает, что она здесь не одна.

Улицы и пляжи заполнены людьми… Вот только какими-то не похожими на обычных людей. Одного взгляда на сотни торчащих из плеч и спин игл достаточно, чтобы понять, кто они.

Тысячи и тысячи адептов Вуртьи неподвижно стоят в лунном свете, плечом к плечу на улицах и на площадях и на дальних пляжах. Мулагеш с трудом подавляет возглас ужаса: эти монстры увидят ее и растерзают! Но они не смотрят на нее, их взгляды обращены к горизонту, шипастые длани отдыхают на рукоятях тяжелых мечей. И они смотрят на что-то вверху, над ними.

«Пожалуйста, матерь наша, пожалуйста, — шепчут они. — Пожалуйста, поговори с нами».

Мулагеш просачивается между этими уродливыми фигурами, глядит на их похожие на черепа маски и на их отвратительные доспехи, усаженные наполовину рогами, а наполовину морскими раковинами. А потом она поворачивается к тому, на что они смотрят.

Их взгляды прикованы к высокой белой башне в центре города. На самой вершине есть балкон, и хотя Мулагеш понимает, что в яви она бы ничего там не разглядела, сейчас она видит — там кто-то есть, и этот кто-то ходит туда и сюда.

«Матерь наша, — говорят они. — Приди к нам».

И вдруг одна из гигантских статуй… шевелится. Движение едва заметное, буквально чуть-чуть сдвигается изваяние, но Мулагеш уже поняла — она видела ее. Лицо статуи обращено не к ней, но Мулагеш узнает фигуру, поблескивающую в лунном свете, — уж не в нее ли она всадила всю обойму своей «карусели» две ночи назад?

Вуртья.

Прекрасная и ужасная, великолепная, воплощенная жестокость, Вуртья расправляет плечи в густом тумане. Чудовищных размеров фигура движется совершенно бесшумно, и это наполняет сердце Мулагеш паническим ужасом.

И тут богиня медленно оборачивается, поворачивает голову, словно кто-то окликнул ее по имени.

«Нет, нет… Пожалуйста, только не это…»

Темные пустые глаза обращаются к ней.

«Матерь наша, — шепчут адепты, — Матерь наша…»

И тут она слышит, как за ее плечом спрашивают:

— А ты разве должна быть здесь?

Она оборачивается и видит, что над ней нависает кто-то очень высокий в доспехе из хрома и металла. Мулагеш хочет закричать, закричать во весь голос, но вдруг снова падает в темную воду океана.

Вверх, вверх, вверх. Она поднимается через кружащиеся темные волны, летит навстречу желтой луне.

А потом с брызгами выныривает на поверхность, и мир кружится вокруг нее.

* * *

— Турин! — слышит она голос Сигруда. — Турин!

Она чувствует холодную грязь на шее и понимает, что затылку больно. Она втягивает в грудь побольше воздуха и вдруг разражается кашлем.

— Генерал Мулагеш? — Это Сигню. — С вами… с вами все в порядке?

Она открывает глаза и, к ужасу своему, видит бледные белые статуи, что стоят и смотрят на нее… но нет, это обычные изваяния из гавани, а не гигантские жуткие статуи, которые она видела в том нездешнем месте.

И кстати, что за место такое?..

И тут она понимает: а ведь она знает, что это. И мысль наполняет ее сердце страхом. Она знает, куда только что попала.

Над ней появляется лицо Сигруда. Он встает на колени, чтобы помочь ей подняться.

— Турин? Скажи что-нибудь.

— Оно все еще здесь, — задыхаясь, произносит она. — Оно реально…

— Что? Что это?

Силы покидают ее, словно она ударилась самым своим мозгом. И прежде чем провалиться в обморок, она пытается выкрикнуть: «Город Клинков! Он все еще там! Город Клинков — там!»

Но крикнуть не получается, и она погружается во тьму.

9. Оглушающая тишина

Жизнь — лишь прелюдия к смерти. Другие миры ждут нас.

Живи и избирай свой путь, зная эту тайну. Мы все встретимся, когда падет темное покрывало этого мира. Мы обнимемся на далеких белых берегах и отпразднуем нашу окончательную победу.

Писания святого Жургута, 721 г.

Она резко приходит в себя и понимает, что кричит во весь голос. Она садится, рука тут же тянется за «каруселью» — но ее нет у бедра. И тут она осознает, что лежит на постели в своей комнате в ЮДК.

— Во имя… — слышит она голос Сигню. — Что с вами случилось?

Голова Мулагеш сама поворачивается, и Турин видит Сигню. Та сидит в кресле в уголке. Рядом с креслом стоит пепельница, и она полна черных окурков. Похоже, дрейлингка давно здесь сидит.

— Какого демона вы тут делаете? — удивляется Мулагеш, шмыгает носом и трет глаза. — Сторожите меня?

— Присматриваю за вами. Вы упали в обморок. У вас приступ какой-то случился? Я решила посидеть с вами, пока мой отец занимается своими делами.

— Проклятье. — Мулагеш наклоняется и трет лоб.

Такое впечатление, что у нее полна голова каких-то насекомых и те пытаются прогрызть череп.

— Голова болит? — интересуется Сигню.

— Заткнись на время, ладно?

— Ах-ах. Вы всегда по утрам так любезны? Впрочем, время уже к полудню.

Мулагеш пытается проиграть в голове последнее, что видела. Точнее, то, что она, по ее мнению, видела. Тот момент, то видение, оно не воспринималось глазами, словно у нее пробились дополнительные чувства, помимо пяти обычных.

Тут у нее начинает колотиться сердце. Город Клинков — он где-то есть, он никуда не делся. Но… как, как это могло случиться?

Идея сама по себе абсурдна, однако она не сомневается в его подлинности. Это как прогуляться под ливнем, а потом отрицать, что ты промок насквозь.

Этот другой мир, он существует. Под нашим миром есть другой мир, он плавает в океане под слоем этой реальности.

Она думает об адептах, вспоминает изуродованные тела и то, как Гожа прошептала: «…человек из шипов». Все это, похоже, говорит о… Какой ужас.

Да, граница между нашим и тем миром начинает размываться.

— С вами все в порядке? — обеспокоенно спрашивает Сигню. — Это… как сказать… у вас травматические воспоминания?

— Чего? — рявкает Мулагеш.

— Травматические воспоминания. Вы же солдат. Я знаю… они еще называют это… эхо войны? Эхо сражений?

— А где ваш папа? Общается с Бисвалом?

— Нет, — качает головой Сигню. — Встречу отменили. И есть еще одна причина тому, что я сижу здесь. Тут случилось… В общем, история получила… продолжение.

— То есть?

— Они нашли… нашли еще одно тело. Или части тела. Похожие на те, что вы видели на ферме, во всяком случае, по описанию. Только их обнаружили на утесах к западу от форта.

Сигню затягивается сигаретой с такой силой, что Мулагеш слышит, как та потрескивает с другой стороны комнаты.

— Это сайпурка. В смысле, была сайпурка.

Только что она слышала в ушах стук сердца, и тут все смолкло.

— Чудри? — тихо спрашивает она.

— Увы, точно не могу сказать. Голову так и не нашли. Все обнаружил патруль к западу от крепости, на утесах, где она часто бродила. Похоже, это… она.

— Где лежит тело?

— Оно… — Сигню пытается подобрать слово. — Части тела у Рады. Я посоветовала это Бисвалу — она же медицинский эксперт, а я думаю, что вы бы захотели произвести… препарацию.

— Вскрытие.

— Да. Что-то вроде этого. Он согласился. В крепости сейчас все заняты раскапыванием завала в шахте. Или мне так кажется. Но он сказал, что с удовольствием отдаст это дело вам. И что у него и так хватает трупов, с которыми нужно разобраться.

Мулагеш пытается спрыгнуть с кровати, но ноги не держат ее, и она грохается на пол.

— Во имя всех морей… — Сигню помогает ей подняться на ноги. Какая она сильная, а по ней и не скажешь… — Вам явно плохо.

— Естественно, мне плохо! Где мое оружие?

Сигню вынимает из ящика стола «карусель» и передает пистолет ей.

— Собираетесь вызвать кого-нибудь на дуэль, генерал?

— Увидите отца, сообщите ему, что я хочу с ним поговорить, — просит Мулагеш, засовывая «карусель» в кобуру.

— А о чем, можно поинтересоваться?

Как бы это ловчее выразить, чтобы за психическую не приняли…

— Скажите ему, что это дело по линии министерства. Вот так и скажите.

* * *

Два часа спустя Мулагеш стучит в дверь дома Рады Смолиск. Дождь льет как из ведра — с материка налетела гроза. К счастью, на Турин шапка с козырьком. Дом Рады угнездился в небольшом лесу прямо под скалами в северо-западной части города. Отсюда одинаково недалеко до Галерей и до крепости — прекрасная метафора для той позиции, в которой оказалась Рада. Из дома так же хорошо видна стройка — она протянулась вдоль берега в пятистах футах ниже скал. Мулагеш видит цех со статуями и даже проделанную в брезенте дырку различает.

Рада открывает дверь, одетая в какое-то смешное и уродливое меховое платье, из которого она чуть не выпрыгивает, увидев, кто перед ней.

— Г-генерал! Вы на ногах! А мне с-сказали, вы…

— Еще одно тело? — резко спрашивает Мулагеш. — Еще одно?

Рада мрачно кивает.

— Боюсь, что да. На этот раз женщина. С-сайпурка. Бисвал и Надар д-д-дали мне разрешение на вскрытие, но с-сказали, чтобы я подождала…

— Показывайте.

— Конечно. З-заходите.

Мулагеш стряхивает капли дождя с рукавов и переступает через порог. Внутри темно, и, похоже, здесь не собирались принимать гостей — все свободные поверхности в комнате занимают не слишком устойчивые стопки книг и чашки чая. Внутри царит страшный холод — так всегда бывает с одинокими домами. Но что любопытно, все стены жилища Рады увешаны чучелами животных: воробьи, застывшие в прыжке рыбы, головы оленей, кабанов и нескольких диких котов. Выглядит это так, будто вся фауна с окрестных холмов забралась в дом и застыла в ледяной неподвижности.

— Ух ты. Вы охотитесь?

— Н-нет. А почему вы с-спрашиваете? А, животные… Н-нет. Я их сама делаю.

— В смысле? Сами изготавливаете из них чучела?

— О да. Это мое х-хобби. У н-нас многие охотятся, причем в-выбрасывают части тушек за н-ненадобностью. А я нашла им п-применение. Я з-занимаюсь этим там, п-прошу за мной, — говорит она, ведя Мулагеш через комнату.

А вот это помещение уже похоже на обычное — белый голый, медицинского вида кабинет. В таких часто принимают доктора.

— Н-никто обычно не входит через эту д-дверь.

— Ох. Извините. — Мулагеш покашливает. — Я не знала.

— Н-ничего страшного.

Результаты Радиных упражнений висят и здесь, только в меньшем количестве: вот оскаленная голова кабана и летящая утка. Рада просит Мулагеш подождать, пока она сменит одежду на рабочую.

— Тело… оно куквуххит, в смысле не в слишком хорошем состоянии.

— Понятно.

Мулагеш снимает свой скользкий от дождя плащ и вешает его в углу.

Рада выходит, а Мулагеш садится и задумывается. Новости ее обескуражили — а она этого от себя не очень-то ожидала. Мулагеш, конечно, предполагала, что Чудри мертва, а потом еще думала, что она имела какое-то отношение к убийствам. Но она совершенно не ожидала, что над телом Чудри так мерзко надругаются.

Рада возвращается, переодевшись в темное. На ней резиновый фартук.

— Он-на в з-задней комнате. Если вы г-готовы…

— Я готова.

Рада кивает и ведет ее к двери. За ней обнаруживается комнатка, в которой явно делают операции — или вскрытия. В середине — большой плоский камень с дырочками для слива. А на камне…

…лежит что-то. Разум Мулагеш отказывается воспринимать их как тело. Это предметы. Вещи. Фрагменты чего-то. Не человек, потому что поступать так с человеком немыслимо. Разделать человека на части — это оно. Расчеловечивание.

Мулагеш пытается взять себя в руки. И сфокусироваться на том, что лежит перед ней.

На столе разложены две половинки туловища. Кожа темная, груди усохли и провалились. В паху остатки лобковых волос. Женщину разрезали аккуратно и чисто, отделив от туловища руки и ноги. Осталось только левое бедро, но его тоже тщательно отрезали. Оно лежит рядом с туловищем, словно кто-то пытался сложить все части так, чтобы они напоминали единое целое. Выглядит это чудовищно.

— П-похоже на то, что вы в-видели, да? — спрашивает Рада.

— Да, — тихо отвечает Мулагеш. — Похоже. Но они оставляли головы и руки с ногами на месте преступления.

— Мы не ошибаемся? Это с-сайпурка?

Мулагеш качает головой:

— Нет. Не ошибаетесь. Тело обескровлено, но кожа все равно смуглая. Ее нашли на утесах?

— Да. Там, где п-пропавшая без вести с-служащая министерства обычно гуляла. Так мне с-сказали.

Мулагеш, тяжело дыша, поднимает глаза на Раду.

— И вы можете провести вскрытие?

— Ч-частично. Да. Т-тело, как видите, не свежее, так сказать, но… я м-могу попытаться. А что вы хотели бы об-бнаружить?

— Что-нибудь. Я хочу найти хоть какую-то зацепку, чтобы вычислить этих ублюдков.

Рада покорно кивает:

— Тогда начнем.

Мулагеш садится у дальней стены и пододвигает второе кресло, чтобы положить на него ногу. Она откидывается на спинку, кладет руки на живот и наблюдает, словно зритель на спортивных соревнованиях, как Рада Смолиск бережно и тщательно рассекает некогда бывшие человеческими части тела. Процесс этот вовсе не похож на чудовищное надругательство, нет. Напротив, Рада время от времени комментирует его совершенно спокойно, будто они плывут на лодке среди мирного пасторального пейзажа.

— Какие чистые срезы, — тихо говорит она. — Словно хирург работал. Но даже хирургическое вмешательство такого объема оставило бы… как сказать… следы распиливания. Потому что это сложно — вот так вот рассечь столько тканей. А следов нет. Ее как будто пилой разделали.

И она тянется за каким-то жутким инструментом.

За работой она не заикается, кстати. Словно в процессе вскрытия она превращается в совершенно другого человека — более уверенного в себе, более собранного.

А вот Мулагеш трудно сосредоточиться. В течение тех часов, что длится вскрытие — а процесс затягивается, она не ожидала, что это такое долгое дело, — в голове у нее теснятся жуткие образы из ее видений. Перед ней лежит еще один труп, изуродованный так, как поступали с телами жертв вуртьястанские адепты, и она себя чувствует так, будто мир вокруг обрушится и все они упадут в темные чернильные воды моря, через столпы мерцающего лунного света, на странный белый остров с другой стороны реальности…

Неужели они приходят оттуда? Просачиваются понемногу и убивают всех подряд? Но как это возможно, если Вуртья мертва?

— Когда я этим занимаюсь, у меня редко бывают зрители, — безразличным голосом говорит Рада.

У нее весь лоб в испарине. А ведь да, наверняка тяжело прорубаться через все кости и мускулы…

Мулагеш трет газа, пытаясь сосредоточиться.

— Ну и как вам, приятнее со зрителями?

— Наверное, да. Я бы хотела, да, сделать это в присутствии свидетеля. Это потрясающе, правда?

— Что именно? Труп?

— Нет. То есть да. Потрясающе, что у нас есть возможность увидеть, что мы есть, рассмотреть столько разнородных и любопытных элементов, составляющих наше тело. — Тут раздается треск ломаемой кости. — Столько систем, столько частей… Весь этот сложноустроенный механизм, до которого далеко самым хитро изготовленным часам. Иногда я задумываюсь: а если мы не единое целое, а несколько разных существ и нам просто снится, что мы целостны?

— Интересное мнение, — говорит Мулагеш.

Вот тебе и раз. Не ожидала она такого от Рады… К удивлению примешивается что-то вроде смущения или страха: интересно, Рада всегда произносит пафосные речи при вскрытии? Кто тогда ее аудитория — трупы? Белые стены?

— Что вы думаете, глядя на нее? — спрашивает Рада.

— Она могла быть одним из моих людей.

— Интересно. Позвольте спросить: и как вы при этом себя чувствуете?

— Чувствую? Чувствую, что хочу отыскать того, кто это сделал.

— Вы чувствуете, что ответственны за нее, да? Больше, чем за какого-то другого человека?

— Естественно.

— Почему?

— Мы попросили этих ребят приехать сюда с другой стороны света. Позвали, чтобы они сражались за нас и работали на нас. Кто-то же должен за ними присматривать.

Тоненький голосок в ее голове сообщает: «Ага, поэтому ты и ушла с работы, а ведь она бы им как раз очень помогла».

«Заткнись, — думает Мулагеш. — Ну и как оно, быть одинокой? Лучше тебе? Заткнись!»

— Вы явно много думали над этим, — говорит Рада, продолжая работу. — Очень немногим свойственен такой уровень саморефлексии, генерал. Мы — прекрасные, странные существа, внутри нас огонь, шум, мы способны на безумные поступки и дикие страсти. — Тут она берет в руки что-то вроде миниатюрной пилы. — Но когда мы задумываемся о нашем существовании, мы предстаем перед собой как спокойные, сдержанные, рациональные, способные к самоконтролю… И все время забываем, что мы полностью зависим от этих мятежных, тайных систем — и их элементов, конечно же. А когда элементы берут верх и тоненький язычок пламени внутри нас гаснет… — Раздается неприятный звук. — Рада отделила от тела что-то, что не желало быть отделенным. — Что же потом? Оглушающая тишина — вот и все, наверное…

Мулагеш не может удержаться — все-таки этот предмет давно ее занимает — и спрашивает:

— Вы не верите в жизнь после смерти?

— Нет, — отвечает Рада. — Не верю.

— Странно это слышать от континентки.

— Возможно, Божества некогда что-то такое для нас и устроили, — говорит Рада. — Но их больше нет, не правда ли?

Мулагеш не решается высказать свои сомнения в этом вопросе.

— Я представляю, как мертвые расстроились, когда их посмертная жизнь испарилась… — замечает Рада. — Это как игра, — тихо продолжает она. — Неважно, как ты играешь, все равно в конце счет не в твою пользу.

— Конец не самое главное, — говорит Мулагеш.

— Разве? Я думала, вы солдат. Разве это не ваша цель — положить конец жизни? Разве не ваш долг делать вот это, — и она постукивает по телу, — из врагов?

— Вы превратно понимаете наши цели, — пожимает плечами Мулагеш.

— Тогда прошу, — поднимает глаза Рада, — просветите меня.

А ведь она не иронизирует и не нападает. Она просто хочет продолжить разговор на интересующую ее тему — так же как она прослеживает взрезанную вену внутри препарируемого трупа.

Хирургический кабинет погружается в тишину — Мулагеш думает над ответом. Тишину нарушает лишь тихий звон Радиных инструментов и шелест дождя за окнами.

— Все забывают, что самое важное слово, — говорит наконец Мулагеш, — это «служить».

— Служить?

— Да. Служить. Это служба, а мы, солдаты, — служим. Естественно, когда люди думают о военных, они сразу представляют, что мы захватываем. Территорию, страну, город, сокровища. Мы забираем у врага жизнь и кровь. И это весьма абстрактная идея, идея «захвата», она очень привлекательна, словно мы, какие-то пираты, бряцающие оружием, нападаем на людей и запугиваем их. Но настоящий солдат, я думаю, не захватывает. Он отдает.

— Что отдает?

— Что угодно, — отвечает Мулагеш. — Все, если уж на то пошло. Мы — служим, как я сказала. Солдат служит не для того, чтобы забирать. Мы трудимся не для того, чтобы что-то иметь, мы трудимся ради того, чтобы у других что-то было. Клинок — не хороший друг солдата, это ноша, причем тяжелая, и им надо пользоваться осторожно и с осмотрительностью. Хороший солдат сделает все, чтобы не убивать. Этому нас учат. Но если придется, то да, убиваем. И когда убиваем, то отдаем частичку себя. Потому от нас этого требуют.

— А что за частичку себя вы отдаете, как вы считаете? — спрашивает Рада.

— Душевное спокойствие, наверное. Убийство отзывается в нас эхом. Которое никогда не умолкает. Возможно, те, кто убивает, и не знают, что что-то потеряли, но это все равно происходит.

— Да, это так, — тихо говорит Рада. — Все смерти отзываются эхом. А некоторые и вовсе высасывают из тебя всю жизнь.

Слыша это, Мулагеш вдруг понимает, что эта женщина некогда лежала под обломками обрушенного дома в окружении трупов родных и близких. Лежала в темноте вместе с ними долгие дни. Возможно, Рада Смолиск так и не вышла из тьмы к свету, она пытается высвободиться, но тьма прочно держит ее. Хирургия, гуманитарная помощь, вскрытия, даже таксидермия — все это попытки пощупать пальцами первоматерию жизни, изучить ее — и так отыскать разгадку и ключ от темницы, чтобы впустить в нее свет.

А может, Рада Смолиск чувствует себя комфортно только в обществе мертвых. Она не заикается и прекрасно знает предмет, а наяву, когда рядом Сигню и Бисвал, тут же превращается в дрожащее, нервное существо, выдернутое из привычной обстановки. Если смерть отзывается эхом, к этому, наверное, можно привыкнуть. И даже полюбить этот шум. Так, как Чудри окружила себя рисунками и набросками на темы проклятой истории этой проклятой страны.

И тут Турин припоминает…

Набросок углем в комнате Чудри — пейзаж с морским берегом, на берегу много коленопреклоненных людей, головы их опущены. А над ними возвышается башня…

Мулагеш резко выпрямляется в кресле. Она видела это. Точно видела. Она видела проклятый Город Клинков — так же, как и я.

Это все «Окно на Белые Берега». То самое чудо, о котором говорила Сигню. Значит, оно сработало. Чудри пробралась в цех со статуями и провела древний ритуал. Она видела тот же самый остров. А она, Мулагеш, видела этот Город Клинков прошлой ночью, потому что ритуал не завершен, он все еще действенен — и похож на открытую дверь, в которую может зайти кто угодно.

Так как же она погибла? После того что она сделала, как Сумитра Чудри могла принять ту же смерть, что и вуртьястанцы?

— П-простите, генерал, — наконец говорит Рада. — Я осмотрела все, что могла, но ничего не нашла.

— Ничего? — уныло переспрашивает Мулагеш.

— Ничего, никаких намеков на что-либо. Но тут особо и не с чем работать. Возможно, я недостаточно профессиональна.

Мулагеш встает, подходит к столу и осматривает то, что осталось от тела после того, как над ним хорошенько потрудилась Рада.

— Я это все ненавижу, Рада. Слов нет, как ненавижу.

— В-вы з-знали ее, генерал?

— Нет. Никогда ее не видела. Только слышала о ней. Но мне больно смотреть на эти останки… — Турин качает головой. — Мы же даже не можем установить, что это именно она. Мы и семье ее не можем сообщить, что она умерла. Мы только предполагаем это… И не можем их вызвать для опознания…

И тут она замолкает и задумывается.

— Г-генерал?

Молчание.

— Э-э-э… генерал?

— Она получила Серебряную звезду, — тихо говорит Мулагеш.

— Э-э… что?

— Серебряную звезду. За героизм и полученное ранение. Ей выстрелили… м-м-м… — она щелкает пальцами, припоминая, — в плечо. В левое плечо. Я читала ее досье.

— Значит…

Мулагеш наклоняется над телом и осторожно отводит в сторону свисающий лоскут кожи на плече.

— Кожа гладкая. Проклятье, она гладкая, никаких шрамов!

— Так значит?

— Значит, это не она! — Мулагеш не может разобраться, растеряна она или зла. — Это не она! Без понятия кто, но точно не Чудри!

— П-потому что ш-шрама нет?

— Ей выстрелили в плечо, входное отверстие было прямо над ключицей. Она едва не умерла, губернатор. Это тяжелое ранение, за другие Серебряную звезду не дают. И оно оставило бы след на коже.

Мулагеш поднимает глаза, лихорадочно думая:

— Кто-то со мной, мать его, в игры играет.

— П-простите?

— Кто-то, наверное… кто-то, наверное, услышал, что я расследую исчезновение Чудри. Явно кто-то прознал про это! И кто-то решил ввести меня — или нас — в заблуждение. Хотел, чтобы мы думали, что она мертва. Мои действия кому-то явно не понравились… Они обеспокоились настолько, что устроили целый спектакль: изуродовали чье-то тело и положили на утесах, чтобы сбить меня со следа!

— Г-генерал, в вас не п-паранойя г-говорит, случаем?

— Может быть. Но паранойя — она штука не вредная, а скорее полезная. — Надо же, ненавистную Сигню пришлось процитировать… — Проклятье. Который час?

— 19:00, г-генерал.

— Проклятье. Уже темно. Мне придется подождать до завтра, раньше я не смогу увидеть Надар.

Она сбрасывает с лица мокрую прядь.

— Ну что ж, губернатор. Признаться вам, это было очень познавательно.

— В-всегда рада помочь, — изумленно отвечает Рада.

— А что вы сделаете с… м-м-м… телом?

— К н-несчастью, мне п-привычно иметь дело с т-трупами, — отвечает Рада. — Н-никаких проблем, я д-договорюсь обо всем с крепостью.

Мулагеш благодарит Раду за помощь и собирается с духом, чтобы выйти на улицу — дубак-то какой. Однако, как ни странно, она не чувствует резкой перемены температуры. Видимо, в доме Рады столь жуткий, нечеловеческий холод, и она уже к нему привыкла. Взобравшись на мокрый от дождя утес, Мулагеш оборачивается: Рада стоит на пороге и смотрит ей вслед большими печальными глазами. Однако из трубы ее дома идет густой дым, завивающийся белыми кольцами в лунном свете.

Интересно, кому же все-таки выгодно было сфабриковать доказательства гибели Чудри. Ох. А ответ-то — очевиден. Самой Чудри.

* * *

Поздним вечером Турин наконец-то добирается до дома, выискивает в кармане ключ и открывает дверь. И тут же застывает на пороге — в камине пылает огонь. А потом она видит гору жирных костей и хлебных огрызков у себя на чайном столике. За столиком в одной рубашке и с болтающимися у пояса подтяжками заседает Сигруд йе Харквальдссон. Незваный гость нарезает огромный, толщиной с руку кусок белого сыра своим гигантским черным ножом. Из королевских одежд на нем только белая перчатка на левой руке — она прикрывает старый шрам.

Он вскидывает голову:

— А я все сижу тут, жду тебя!

Мулагеш смотрит на бардак в комнате и расстроенно вытягивает руки:

— Ка… какого хрена?

— Сигню сказала, что ты хочешь меня видеть.

— Как, демон тебя побери, ты сюда попал?

— Вскрыл замок? — Он поднимает глиняный кувшин, вынимает пробку и делает большой глоток. — Как еще-то?

— Во имя всех морей… — Она захлопывает дверь и бросает плащ на кровать. — И что, в этом огромном здании не нашлось тебе места, чтобы сожрать целых трех кур?

— Нет! Везде на меня бы таращились! Или вокруг бегали бы слуги со своими вопросами: вам того надо или того не надо… Они со мной обращаются как с бомбой с часовым механизмом. Поэтому я выбрал твою комнату. Здесь меня никто искать не будет.

— Проклятье! Уж я-то точно не стала бы! Ох, ты только посмотри, весь ковер куриным жиром заляпан…

— А зачем ты хотела меня видеть? — Он затыкает кувшин пробкой. — Сигню тут сказала — по линии министерства, но, честно говоря, я так и не понял, иронизировала она или нет.

Мулагеш плюхается в кресло рядом с камином.

— Да я даже не знаю, как это вслух сказать — а то подумаешь, что я дура. Или рехнулась. Или еще хуже: я сама себя послушаю и решу, что рехнулась.

— Шара такое говорила, когда мы только начинали работать, — замечает Сигруд, — со всякими божественными штуками.

И он смотрит на нее, приподняв бровь:

— В общем, я с большим вниманием слушаю тебя.

В комнате повисает молчание. Мулагеш поднимает руку. Сигруд все так же молча перекидывает ей кувшин. Она ловит его, выдирает пробку зубами, сплевывает ее в огонь и делает большой глоток.

Потом прикрывает глаза.

— Пойло из пшеницы, — хрипловато выговаривает она наконец. — Такое не для салаг.

— Да я б сказал, что не всякий дрейлингский морской волк такое пьет, — замечает Сигруд, пока Мулагеш снова прикладывается — и хорошо прикладывается — к кувшину. — Что-то мне подсказывает, что у тебя… э-э-э… плохие, м-да, новости.

— Угу. Да. Плохие.

В комнате снова воцаряется молчание.

— Я хотела, чтобы ты меня выслушал не как канцлер другой страны, — говорит Мулагеш, — а как бывший оперативник. И друг.

— В смысле, ты просишь не использовать полученную информацию против тебя и твоей страны.

— Ну да. Сможешь?

Сигруд пожимает плечами.

— У меня всегда хорошо получалось отделять одно от другого. И, если честно… работа канцлера никогда не была мне по душе.

И она рассказывает. Рассказывает все как на духу: про Чудри, про убийства, про надругательство над телами, про вставшего из моря призрака, который выглядел точь-в-точь как Вуртья, про видение нездешнего города в океане. К ее огромному облегчению, Сигруд не смотрит на нее как на окончательно съехавшую с катушек. Он просто сидит, помаргивая единственным глазом, словно старые сплетни слушает.

— Так, — медленно выговаривает он, когда она заканчивает рассказ.

— Так.

— Ты… м-м-м… ты думаешь, что созданное Вуртьей посмертие, этот Город Клинков, до сих пор существует.

— Да. Ты… ты мне веришь?

Он попыхивает трубкой, выпуская огромные клубы дыма.

— Да. Почему нет-то?

Отлично. Мулагеш решает, что лучше не распространяться насчет причин, по которым нормальный человек ей бы ни за что не поверил.

— Я видела это, Сигруд. Своими глазами. Трудно описать, что это было, но я… уверена в том, что оно — реально. И они все там, все эти вуртьястанцы, которые жили, сражались и умирали. Это… это целая армия, Сигруд! Я не понимаю, как так получилось, но они — они там. В том городе.

— А сейчас, как ты считаешь, они… как бы ловчее выразиться… проникают к нам?

— Да, я подозреваю, что это так. Меня к ним, как бы это сказать, выбросило. Вот и их может так выбрасывать. С той стороны к нам.

— И именно адепты совершили все эти убийства.

— Да, — говорит Мулагеш. — Перебили целую семью, разделали трупы, и все срезы такие чистые. Это не под силу обычному человеку. А вот удар их клинка способен развалить ствол старого дуба как тонкую соломинку.

— Но как они сюда проникают, эти адепты?

— Я вот все думаю о той женщине, которая стояла у угольных куч, — говорит Мулагеш. — Думаю, это как-то с ней связано. Она, верно, нашла способ открыть, я не знаю, дверь туда. И впустила их. И я думаю, что это она разделала то тело, чтобы сбить меня со следа.

— И хотя ты этого не говорила, — медленно произносит Сигурд, — но, похоже, ты считаешь, что эта женщина и есть Сумитра Чудри.

Мулагеш молчит. Ветер бьется в оконные стекла.

— Да, — тихо отвечает она. — Да, считаю. Я видела рисунки в ее комнате, все это безумие, все эти обезображенные тела, которыми она разрисовала стены… И она знает о божественном больше любого человека в Вуртьястане. И потом, кому еще выгодно, чтобы я считала ее мертвой? Только ей.

— Ты полагаешь, она безумна? Иначе с чего ей так поступать?

— Я не знаю, почему она это делает. Но да, сумасшествие — первое, что приходит мне в голову.

— А какая у нее может быть цель? Зачем ей убивать всех этих людей? Целую семью?

— Я не знаю, что у нее на уме. Но она, похоже, тренируется, как-то совершенствуется, что ли. Оттачивает технику, проводит ритуал за ритуалом. И я думаю, что это как-то связано с тинадескитом — мы его нашли на месте первого убийства.

— Руда из шахты, — говорит Сигруд. — Той самой, что обрушило Божество.

— Вуртья, да. Или какая-то ее версия, ну не знаю, я вообще не понимаю, что за хрень тут творится. И я не знаю, почему адепты не остаются здесь дольше, почему исчезают. Может, именно над этим Чудри и работает. Она хочет провести их сюда, выпустить и чтоб они тут оставались. Но зачем ей это — я не представляю.

Сигруд медленно откидывается в кресле, задумчиво остругивая кусок сыру.

— Что тебе говорит твое профессиональное чутье? — спрашивает Мулагеш.

— Чутье подсказывает мне, — говорит Сигруд, — что Вуртья мертва. Это факт. Абсолютно точный. Шара сказала, что на примере Вуртьи стало понятно, что происходит, когда Божество умирает. Его чудеса больше не работают.

— А я вчера как раз в такое чудо и попала.

Сигруд почесывает бровь.

— А почему все это происходит, я не знаю. Но у меня… в общем, у меня есть идея, и она тебе не понравится.

— Какая?

— Вуртья ведь богиня смерти, да?

— Да. И что?

— А что, если Божество, которое сумело создать посмертие для своих адептов, смогло сделать то же самое и для себя?

— Что ты хочешь этим сказать? Что на утесе тогда я видела Вуртью?

— А что такого? Ты говоришь, что все эти души до сих пор в Городе Клинков. Если они там, то почему бы и Вуртье там не оказаться? Как-то же у нее получилось собрать там армию мертвых воинов, она их оживила после смерти — так почему бы не сделать то же самое с собой? Если посмертие для ее адептов действительно существует, то получается, в Городе Клинков сколько душ собрано? Миллионы? Десятки миллионов? Все мертвые воины, которые в течение столетий туда уходили… Это больше солдат, чем в любой другой нынешней армии. И то, что она до сих пор поддерживает их существование, — дело нешуточное.

Мулагеш замирает. В камине с треском лопается полено.

Она выпрямляется в кресле, чувствуя, как от лица отливает кровь. И медленно поворачивается к Сигруду.

— Что? — осторожно интересуется Сигруд.

— Армия, — говорит Мулагеш. — Ты сказал — армия. И я тоже это говорила.

— И?

— А что делает армия?

— Они… э-э-э…

Мулагеш поднимается.

— Так вот зачем все это нужно! Точно! И Сигню это говорила, когда рассказывала о посмертии вуртьястанцев!

Сигруд хмурится:

— А Сигню-то откуда все это знает?

— Знает. Она же здесь выросла, правда?

Сигруд настолько поражен, что, похоже, пропускает ее слова мимо ушей.

Мулагеш продолжает:

— Сигню сказала, что, когда воины Вуртьи умирали, их души отправлялись через океан на белый остров, в Город Клинков. Она сказала, что вуртьястанцы верили, будто однажды все эти души приплывут обратно из Города Клинков. И тогда они пойдут войной против всего мироздания, и наступит Ночь Моря Клинков.

— И что?

— Ты не понимаешь? Именно это она и хочет сделать! Демонова Сумитра Чудри собирается запустить демонов апокалипсис! Конец света на вуртьястанский манер!

* * *

— Мы должны немедленно поставить в известность Шару, — говорит Мулагеш. — Сказать ей, что ее оперативница не просто пропала без вести, что рехнулась на всю голову и хочет разжечь демонову войну! Войну Божеств, последнюю битву!

Сигруд качает головой:

— Здесь слишком много неизвестных, Турин. Вот представь себе, мы сообщаем в министерство, просим Шару и ее людей начать расследование… Однако Шара должна убедить власти, что нужно действовать! А как ей убеждать, если у нас нет улик, а только догадки… Одни предположения… Турин, ты должна накопать больше. Нужно что-то конкретное.

— Что может быть конкретнее? Я конкретно Город Клинков видела! Своими глазами! — расстраивается Мулагеш.

— Однако я не видел остров, пока мы были в цехе со статуями. И Сигню не видела. Мы не можем начинать военную кампанию, имея в загашнике только твои видения. Особенно сейчас, когда у Шары в правительстве нет большинства. Ей и так урезали полномочия в прошлом году.

— А что сейчас-то нам делать? Сейчас, мать твою, прямо сейчас! Ждать очередного убийства?

— Я этого не говорил, — качает головой Сигруд. — И потом, я тебе тоже могу пригодиться… Дай-ка мне посмотреть твой блокнот. Я хочу видеть эти рисунки.

Мулагеш протягивает ему блокнот, Сигруд листает его, всматриваясь в каждую почеркушку.

— Что скажешь? — спрашивает Мулагеш.

— Я думаю, — тихо говорит он, — что это было не лучшее решение. В смысле, не стоило моим соотечественникам приезжать сюда и раскапывать всякие штуки, которые должны спать на дне океана.

— Хорошо, что тебя Сигню не слышит.

Сигруд на глазах мрачнеет. Да уж, не надо было этого говорить. Но теперь следует либо извиняться, либо молчать. Она будет молчать.

В камине трещат дрова. Прогоревшее полено падает с фейерверком искр. Сигруд сжимает пальцы на левой руке, перчатка заминается.

— Ты знаешь, она до сих пор болит, — еле слышно говорит он. — Моя рука. Я думал, все это осталось в прошлом. После того, что было в Мирграде. После явления Колкана. Но оно вернулось.

— Мне очень жаль.

— Видимо, не так-то уж просто оставить все прошлое за спиной. Скажи, — говорит он. — У тебя ведь не было детей?

— Родных нет, — фыркает она. — Разве что пара тысяч приемных.

Сигруд изумленно смотрит на нее, потом понимает:

— А, ты о своих солдатах… — И он разворачивается к огню, качая головой. — Я не понимаю, как мне с молодежью общаться. — Тут он задумывается. — Возможно, не просто с молодежью, а с теми, кто на нее похож. — Повисает еще одна пауза. — Или, возможно, я только с ней не могу общего языка найти.

Мулагеш молчит.

— Я ей не нравлюсь, — говорит он. — Ей не нравится, что я снова появился в ее жизни.

— Она тебя не знает, — отвечает Мулагеш. — А ты не знаешь ее. Но все получится, если ты захочешь узнать ее поближе.

— А зачем ей узнавать меня поближе? — возражает он. — Как я расскажу ей о том, что видел и что делал? Как я скажу ей, что иногда в тюрьме я… я приходил в такую ярость, что моя кровь выплескивалась из меня, текла из носу… Я временами был не в себе — от гнева, я был как берсерк и кидался на всех подряд… Иногда под руку мне попадались совершенно случайные люди. Или те, кто просто оказался рядом… Я душил их голыми руками…

Тут он осекается и замолкает.

Мулагеш говорит:

— Ты стал теперь другим человеком.

— И она тоже, — возражает он. — Я думал, что я знаю ее. Дурак я был, вот что.

— Почему?

— Ну… — он пытается подобрать нужные слова. — Когда я был молод, а она еще маленькой, я… я гонялся за ней по лесу рядом с нашим домом. Это у нас такая игра была. Она пряталась, а я делал вид, что потерял и ищу ее. А потом она за мной бегала. А позже, когда я попал в тюрьму… когда я думал, что все, с ума сойду… я цеплялся за это воспоминание — белокурая девочка со смехом убегает от меня по лесу. Маленькая, тоненькая, а деревья такие большие и толстые. Когда мир поворачивается к тебе задом, нужно найти пару угольков, чтобы они тлели в сердце. Вот это и было моим угольком. Самым ярким, самым теплым. А после Мирграда Шара предложила мне вернуться. Отыскать семью и заново отстраивать страну… А я просто думал, что и она это помнит. Что она увидит меня и вспомнит, как мы бегали по лесу и смеялись. Но она не помнит. Глупо, конечно, с моей стороны было думать, что она помнит… — Повисает долгая пауза. — А мне пришлось многое пережить, Турин Мулагеш. Но такого со мной еще не случалось. Что мне делать? Как мне быть с этой чужой молодой женщиной, которой на меня плевать?

— Поговорить с ней. С этого и начать. И выслушать ее. Не ждать, что она скажет то, что тебе понравится, а выслушать. Она ведь росла и жила вдали от тебя. У нее была своя жизнь.

— Я пытался. Когда я пробую что-то ей объяснить, у меня почему-то все слова разбегаются. — Он качает головой. — Иногда мне кажется, что лучше уж было мне умереть. Вернуть себе страну — и умереть. Уйти, благородно и окончательно. Или сбежать куда-нибудь в глушь.

— Я никогда не думала, что ты можешь вот так сидеть и жалеть себя.

— А я не думал, что снова стану отцом, — говорит Сигруд. — И вот посмотри теперь на меня.

Он глядит на ее блокнот, и тут… Ох, как же он одинок… Сколько всего на него свалилось: теперь он и принц, и муж, и отец, и ничего-то у него не получается…

И вдруг на глаза ему попадается семиконечная звезда, которую Мулагеш срисовала в комнате Чудри. Сигруд выпрямляется в кресле и указывает на нее:

— Погоди. Вот эта звезда… Ты ее точно скопировала?

— Ну… да… наверное…

— Ты уверена?

— Ну да…

— И это было на стене в комнате Чудри?

— Ну да. А почему ты спрашиваешь?

Сигруд почесывает бороду. Он явно встревожен.

— Это… условный знак. Агентурный. Она сообщает, каким кодом будет пользоваться. Как станет подавать нам знаки. Звезда обозначает, что она собирается придерживаться правил Старого Мирграда.

— Э-э-э… а что это? Правила Старого Мирграда? Я о таком не слышала, хотя двадцать лет там просидела…

— Когда министерство начало посылать на Континент агентов, — говорит Сигруд, — оно их отправляло в основном в Мирград. Тогда у нас этих продвинутых технологий не было: ни телефонов, ни условных сигналов — ничего. Поэтому использовались все подручные материалы. Пометка мелом, булавка в стене, что-то вырезанное на стволе дерева, пятно краски. Все такое вот. Обычно это делали, чтобы агент добрался до тайника. Или когда кто-то чувствовал, что ему сели на хвост.

— В смысле, агент понимал, что может не выжить, но хотел бы кое-что передать?

— Да. Сообщить, оставить информацию, — говорит Сигруд.

— А мы можем на эту штуку положиться? Все сходится на том, что наш главный подозреваемый — сама Чудри. И как, можем мы ей доверять?

— Ты сказала, что она сошла с ума. Но она же не сразу погрузилась в безумие. Может, она оставила этот знак, еще когда была нормальным агентом.

— А я вот не понимаю, с чего начать и что мне искать? Я вообще ничего не знаю об этих правилах.

— А я не могу быть рядом. Очень трудно будет объяснить людям, почему я все бросил и занялся этим. Хотя, по правде говоря, я бы с бо́льшим удовольствием поучаствовал в операции.

— То есть ты предпочел бы копаться в вещах сумасшедшей, а не общаться с дочерью?

Сигруд ворчит:

— Вот когда ты так со мной говоришь, я себе кажусь полным дураком. — Он вздыхает. — Жаль, но мне придется влезть в твою игру. Из меня куратор и напарник вообще никакой. Я-то больше по грязной работе был, а не дома сидел в ожидании вестей. Этим у нас Шара занималась.

— Ты о чем?

— Я хочу сказать, что тебе в ходе этой операции очень нужен профессиональный напарник, — говорит Сигруд. — Ты здесь совсем одна, и, наверное, дело очень щекотливое, иначе бы она кого-нибудь тебе придала… Но… но тебе реально нужна профессиональная помощь. И я как-то не вижу других кандидатур на это место.

— Ты же больше не работаешь на Сайпур.

— Если ты права, то все, что мы делаем сейчас в Вуртьястане, под угрозой. Включая гавань. А на работы в гавани завязана вся экономика моей страны. Честно говоря, мне жаль, что Шара так поздно меня позвала сюда. Однако я думаю, она просто не знала, с чем тебе придется здесь столкнуться.

— Так что делать теперь-то?

Сигруд смотрит на часы:

— Теперь… теперь тебе нужно сесть поудобнее. И поставить кувшин на пол.

— С чего бы это?

— С того, что тебе придется послушать и запомнить много чего. Я сейчас прочитаю тебе вводный курс молодого бойца. В смысле — агента.

* * *

— Значит, это было не тело Чудри, мэм? — спрашивает Надар следующим утром, пока они идут через крепость.

— Нет, — отвечает Мулагеш. — Я не знаю, чье это тело. Но точно не ее.

Она вытирает пот со лба и пытается не дрожать от холода. До крепости она добиралась пешком — прогулка на своих двоих привлекала ее больше поездки на машине, и теперь испарина буквально замерзала на ней в холодном воздухе крепости. Словно простыню охладили на льду и накинули, бр-р-р…

— Проклятые станцы… — бормочет Надар, качая головой.

— Станцы?

— Они издеваются над нами, мэм. Точно говорю. Тело сайпурки, разделанное и оставленное буквально в шаге от рудника, который они взорвали? Они показывают, что могут до нас в любой момент добраться, генерал. Я усилила патрули, но больше мы ничего не нашли. У них талант не оставлять следов…

Надар звенит ключами и открывает дверь в комнату Чудри.

— Вы… рассматривали альтернативы? — спрашивает Мулагеш — вопрос этот очень трудно было облечь в слова.

— Альтернативы, мэм?

— Да. Я вот считаю, что Чудри имеет прямое отношение ко всем этим убийствам, капитан.

— Чудри? — встревоженно переспрашивает Надар. — Но почему, генерал?

— Эти убийства… они ритуальные. Это древний божественный ритуал. — Дверь распахивается. Обе они застывают на пороге, рассматривая рисунки на стенах. — И все здесь говорит о том, что Чудри была по уши в божественном. К несчастью для нее.

Мулагеш проходит в комнату и оборачивается к Надар. Рассказать ей все она не может, но ей нужно, чтобы кто-то из командиров начал мыслить в унисон с ней. Если у нее получится убедить Надар и Бисвала, можно будет запросить подкреплений из министерства. И пусть уж профессионалы ищут что-то, на что можно опереться. Что-нибудь божественное.

Но Надар стоит с каменным непроницаемым лицом.

— Я не верю, что оперативница из министерства способна на такое, мэм.

— Вы не знаете оперативников министерства, капитан.

— А вы, справедливости ради нужно сказать, не знали Чудри, — отвечает Надар. — А я знала.

— Что вы имеете в виду?

Надар колеблется.

— Разрешите говорить как есть?

— Да.

— Чудри была, как все остальные засланцы из Галадеша, несколько… бесполезным агентом.

— Бесполезным?

— Да, генерал. У нее была куча званий, сертификатов и всего такого, это понятно. Но никакого опыта военных действий. А у нас этого опыта — очень много, генерал, больше, чем нужно.

Она поднимает глаза на Мулагеш и тут же отводит взгляд.

— В Галадеше такому не учат.

Мулагеш подходит поближе:

— А вы, капитан, случайно не подозреваете, что у меня опыта участия в военных действиях тоже нет? — резко спрашивает она.

— Нет, мэм.

— Согласны ли вы с тем, что эти рисунки на стенах сделаны сумасшедшей?

— Да, мэм.

— Согласны ли вы, что убийства произошли и взрывчатка была украдена как раз в то время, когда Чудри находилась здесь? А потом пропала?

Надар морщится:

— Да, мэм. Но…

— Что но?

— Но… я служу в форте Тинадеши вот уже шесть лет, генерал. Я здесь еще со времен до Мирградской битвы. И хотя после того, что случилось в Мирграде, мы стали тщательнее проверять все на предмет божественности, тут, в Вуртьястане, мы пока обнаружили только одну угрозу. Ту самую, что находится за стенами крепости.

— Вам нужно иметь в виду, что у нас есть проблемы помимо племен и мятежников, капитан, — говорит Мулагеш. — Иначе вы будете слепы как котята.

— Я видела, как наших солдат убивали в этой глуши, — тихо говорит Надар. — Они умирали у меня на руках. Я видела, как в Аханастан уходили поезда с гробами. Я это видела, и это продолжает происходить, генерал. Со всем уважением, но я совсем не слепой котенок.

* * *

Надар уходит, и Мулагеш остается наедине с разрисованной комнатой. И яростно трет руку: она настолько зла, что ей трудно сосредоточиться. Что ж, теперь, по крайней мере, позиция Надар ясна. Остается только надеяться на Бисвала.

Мулагеш встряхивается и осматривается. Глаза ее перебегают от одного рисунка к другому.

Это должно быть что-то крайне простое, сказал Сигруд. Совершенно не имеющая никакого значения деталька.

Она спросила: «Какого демона это все значит? Что мне искать?»

Это точно не необычный рисунок или что-то вырезанное на стене. Что-то, что не бросается в глаза. Это не загадка и не код. Это обычная штука, которой на самом деле здесь не место. Например, проведенная мелом линия. Или краска, которая выглядит так, словно маляр ошибся. Что-то воткнутое в стену — скрепка, например. Или булавка. Или щербина в стене, как если бы кто-то двигал мебель и случайно стену зацепил. Или это будет потертость на ковре, словно кто-то его попортил.

Она внимательно рассматривает рисунки, пытаясь абстрагироваться от их содержания. Тысячи мечей, воткнутых в землю. Стрела, вонзившаяся в сердце волны. Лицо, которое ей теперь легко узнать, — холодное и царственное. Вуртья. Кстати, у Чудри получилось очень похоже…

А может, она что-то нарисовала поверх знака. Чем бы он ни был. Может, знака-то уже и нет…

Взгляд Турин падает на окно в дальней стене. Оно длинное и узкое, похожее на забранную стеклом бойницу. Собственно, это она и есть — свет и воздух оно пропускает, а остальное нет.

А вот в уголке рамы — белая точечка. Такая маленькая, что ее не вдруг разглядишь.

Мулагеш подходит ближе. Это чертежная кнопка, вдавленная глубоко в стену.

Мулагеш ощупывает окно, проверяя его на прочность. Нет ли тут каких-либо пустот? Нет, вроде нет. У окна есть защелка, и эта защелка срабатывает — со скрипом оно открывается, впуская порыв ледяного воздуха. Мулагеш ощупывает окно с другой стороны.

А что-то тут все-таки есть — какая-то веревочка свисает. Мулагеш берет ее и начинает тянуть. Она оказывается длинной, почти четыре фута.

Естественно. Если не хочешь, чтобы что-то нашли при обыске, лучше это спрятать за окном…

Втянув веревку в окно, она сокрушенно вздыхает — ничего там на ней не висит. Точнее, висит, какой-то крючочек, похожий на застежку бус. Что-то тут наверняка висело, точно, но теперь эта штука пропала: может, Чудри ее перепрятала, а может, оно просто упало вниз.

Однако прямо над крючком подвязана еще одна белая кнопка.

Как там говорил Сигруд? Агенты министерства оставляют после себя тайники. Даже если агент погибнет, его преемник должен обнаружить какую-нибудь информацию.

Мулагеш тогда спросила: а если она спрятала свой отчет в шахтах? Или еще в каком-нибудь идиотском месте?

Нет, не могла — если, конечно, следовала стандартному протоколу оперативников. Она могла сделать тайник только там, где его можно обнаружить. И подсказать, где искать.

Мулагеш поднимает кнопку к свету. А что, если Чудри ей говорит: я перепрятала то, что тут висело. Хочешь найти — ищи еще одну кнопку.

— Значит, мне нужно обыскать весь форт, — бормочет Мулагеш, — чтобы найти одну белую кнопочку. Твою мать…

* * *

Мулагеш обследует внутренности форта Тинадеши. Ощущение такое, словно она переместилась в прошлое. Стены — толстые, так уже давно не строят: неудобно чередовать большие и маленькие комнаты. А тут никогда не знаешь, что тебя встретит за дверью: гигантское зияющее пространство или узенький коридорчик, куда выходят тесные кабинетики, похожие на каменные соты. В большинстве коридоров гуляет ночная тень: в форт так толком и не сумели провести ни газ, ни электричество, и потому его обитатели вынуждены пользоваться свечами и самыми настоящими факелами. А еще по форту гуляет эхо — хлопков, лязга, смеха и криков. И оно отражается от кривых стен комнаток, заполняющих внутреннее пространство огромного старинного сооружения.

Чем-то все это похоже на те руины, что стоят в пустошах. И странно, что здесь только Чудри рассудок потеряла, в форте легко сойти с ума…

Но самое неприятное — это сколько в форте понапихано и рассовано амуниции и оружия. К чему-то они готовятся, здешние солдаты. И в памяти сразу всплывает слово «мобилизация» и все с ним связанное.

Что планирует делать с Вуртьястаном Бисвал?

А самое гадкое — Мулагеш чувствует, насколько она здесь чужая. У нее нет официального статуса, ее сюда не прислали, не утвердили в командовании и на нее вообще не обращают никакого внимания. И она бродит по изгибающимся коридорам и с каждым шагом все больше ощущает себя воровкой и обманщицей, затаившейся в тени, чтобы наблюдать за всеми этими мальчиками и девочками — да они ей все в дочери и сыновья годятся…

А ей хочется громко сказать: ребята, я одна из вас. Я — солдат, такой же, как и вы. Со мной много чего случилось, но я такая же, как вы. Но… ей время от времени отдают честь… И все.

Она перерывает госпитальное крыло форта, и отчаяние охватывает ее. Сколько можно здесь бродить, прочесывая океан темного камня в бесполезных поисках белой кнопочки.

Сигруд во время того многочасового урока наставлял ее: представь себе, что она тебя знает. Представь, что она верила, что тебе будет известно, кто она и что делала. Если она что-то прячет, то прячет в том месте, где тебе легко ее вообразить.

Но Мулагеш-то как раз ничего и не знает об этой Чудри. Ну, за исключением того, что читала в досье. А тут… ну да, она отправила несколько сообщений и запросов, и…

— Отправляла сообщения в Галадеш, — вдруг осеняет Мулагеш.

Она останавливает проходящего мимо рядового и спрашивает:

— Солдат… подскажи-ка мне, где у вас связисты сидят!

* * *

Связисты сидят в комнате, похожей на запущенную библиотеку: кругом громоздятся на полках разноцветные папки. Мулагеш осматривает полки на предмет белой кнопочки, но ничего не находит. В отчаянии она уже хочет обратиться к молоденькому связисту, не помнит ли он, как Чудри сюда заходила и что-то делала, как на глаза ей попадается кое-что любопытное.

Она смотрит на стол. Справа внизу, прямо над каменным полом, вдавлена глубоко в дерево белая кнопка.

Мулагеш глядит на нее. Потом на молодого рядового, который с тревогой за ней наблюдает.

— Я… я могу вам чем-нибудь помочь, генерал? — спрашивает тот.

— Э-э-э… возможно.

Интересно, что пыталась сказать с помощью этой кнопки Чудри? Может, она хотела, чтобы Мулагеш или кто-то другой стоял именно здесь, увидел кнопку и заговорил со связистом?

— Что вы можете мне рассказать о вашей службе, рядовой?

— Вас интересует что-то конкретное, генерал?

— Я… я думаю, что мне нужно взглянуть на копии всех сообщений, отправленных отсюда. В особенности меня интересует то, что отсылалось в Галадеш.

— Что ж, каждое исходящее сообщение мы копируем и сохраняем, мэм. Если вдруг сообщение не получат, мы должны иметь дубликат того, что мы отправили, чтобы переслать его заново.

— Как долго вы храните эти копии?

— Три года, мэм, на всякий случай, — отвечает рядовой. — Но на самом деле здесь только архив за этот год.

Он кивает на полки.

— Остальное перенесено в хранилище.

— Могу я увидеть журнал сообщений?

— За какой период, мэм?

Она называет даты — шесть недель до и шесть недель после исчезновения Чудри. Ей вручают огромную стопку папок, Мулагеш тут же хватает ее и садится читать.

Два часа спустя она все еще перерывает журнал, отсматривая сообщения и телеграммы. Все они отсортированы по дате, затем идет фамилия офицера, который его пересылал. Чудри нигде не фигурирует, точнее, имя ее значится на паре запросов. Мулагеш читает и перечитывает их в поисках тайного знака, но ничего не находится.

Еще через час Мулагеш уже готова сдаться и искать в другом месте, как на глаза ей попадается странная фамилия офицера — Жургут.

Жургут, значит. Святой Жургут, да? Вуртьястанец?

Она вглядывается в запись. Адрес, в который отправлена телеграмма, ей ничего не говорит. Корреспонденция форта обычно уходит на пять или шесть адресов: Мирград, Аханастан, Галадеш. Ну и пара точек в округе. А этот адрес — он совсем другой.

— Потому что он на самом деле не существует, — говорит она вслух.

— Простите, мэм? — переспрашивает связист.

— Н-ничего. Все в порядке. Я просто вслух размышляю.

Еще раз посмотрим в журнал. Имя вуртьястанского святого… И фальшивый адрес назначения. Чудри отправила телеграмму, зная, что та никуда не уйдет. И тогда никто не свяжется с Департаментом сообщений и не скажет, что они ее не получили!

Мулагеш подходит к полкам. Ей нужны телеграммы, которые никуда не дошли. А она молодец, ха!.. И Чудри тоже молодец — придумала, как устроить из архива тайник. А связисты-то, ничего не подозревая, скопировали сообщение от имени несуществующего офицера и положили на хранение. Если не знаешь, что искать, имя Чудри даже не всплывет…

Она находит папку и оглядывается кругом. Рядовой за столом что-то трудолюбиво переписывает. Мулагеш берет папку с полки, вынимает собственно сообщение и читает первую строчку: «А13Ф69 12 11КМН12»

Мулагеш вздыхает:

— Во имя всех морей…

Письмо зашифровано. Ну естественно. Шара, отправляя Турин сюда, снабдила ее ключами от шифров министерства. Остается только понять, каким именно шифром воспользовалась Чудри.

— Ну что ж, — говорит себе Мулагеш. — Теперь я знаю, чем мне заняться сегодня вечером.

* * *

И Мулагеш отправляется обратно в гавань. Путь не близкий, и ей бы очень пригодился Панду со своим автомобилем. Однако надо временно держаться подальше от форта — Надар ее невзлюбила, причем серьезно. А ей совсем ни к чему портить отношения с правой рукой Бисвала.

Наверное, ей нужно радоваться. Она только что обнаружила заложенный Чудри тайник — единственное настоящее сообщение, которое отправила эта оперативница. Однако все это ее не успокаивает, а, наоборот, тревожит все больше.

Потому что надо быть очень хитрым, чтобы провернуть такое дело. А Чудри, похоже, сделала все возможное и невозможное, чтобы приехавший следом человек нашел ее тайник. Сумасшедшие так себя не ведут.

Турин подходит к блокпосту на окраине Вуртьястана и оборачивается — к северу хорошо виден рудник с месторождением тинадескита. Там до сих пор снуют машины, вывозящие из огромной ямы камни. Потом она оглядывается на утесы: какими же одинокими выглядят эти шахты на фоне окружающего пейзажа… Сколько эта земля всего перенесла: города погибли, гавань вычесывает дрейлингская машинерия, все глубже вгрызались в ее нутро шахтеры, а теперь и шахты обрушились. Такое впечатление, что вуртьястанцы, которые веками терзали окружающих, сейчас получают обратку от судьбы.

И тут взгляд Мулагеш натыкается на рощицу в четверти мили к северу от шахт.

Она замирает. Склоняет голову к плечу.

А почему этот пейзаж, эта рощица кажется ей знакомой? С чего бы?

Турин обходит рудник и идет к рощице, ветер дует такой, что ей приходится наклоняться, сопротивляясь его ударам. Дорога занимает некоторое время, и чем ближе она подходит, тем узнаваемее становится рощица. Странно как-то в ней растут деревья — с одной стороны просвет, словно вход, а от него кругами расходятся стволы.

Всплывает воспоминание: одна ладонь в меду, и она ждет на холоде в темноте, чтобы ветер разнес этот аромат по лесу…

Она была здесь. Правда ведь? Но как давно…

Деревья нависают над ней, и вдруг ей кажется, что они — близнецы-братья со статуями в том цеху, такие же нездешние и мрачные. Мулагеш недолго мнется перед тем, как зайти под их тень, а потом ругает себя за глупость и идет вперед.

В лесу ее встречает удивительная тишина. Под деревьями темно, и кажется, что стволы и ветки вырастают перед ней плотной стеной. Холодный прибрежный ветер не проникает сюда. И темнота такая, что Мулагеш практически врезается в камень и только потом его видит — и это несмотря на его размеры.

Камень торчит на опушке, он круглый и большой, практически в рост человека. И он весь иссечен, с земли до верха, словно его раз за разом обрабатывали фрезой. Следов от ударов множество — их сотни, да какие сотни, тысячи, кто-то полосовал камень, пока тот не стал похож на гигантский орех с любопытной на вид скорлупой. Однако, несмотря на тысячи глубоких порезов, камень стоит крепко — Мулагеш не удается его ни подвинуть, ни отковырять кусочек.

А ведь она его помнит. Помнит этот камень, помнит, как пришла сюда ночью, видела этот ритуал. Они приводили нас сюда. Приводили и показывали, что они могут сделать — рассечь мечом шестифутовый камень с одного удара. И этот удар был настолько точен, совершенен и плавен, что следы от него ни разу не наложились друг на друга и не разрубили камень настолько, чтобы он распался на части.

Мулагеш медленно обходит камень, проводя пальцем по порезам. Просвечивающий сквозь ветви серый свет играет на его поверхности.

Каждые три года они приводили нас сюда. Раз в три года они полосовали камень мечами. В таких вот рощах, их здесь, на утесах, много. Это было таким посланием, адресованным нам, тем, кто хотел покинуть свое племя. «Сделай это, и ты уже не будешь человеком. Ты превратишься в механизм. Ты станешь оружием, совершенным и беспощадным в Ее руке». И мы с восторгом принимали эту участь.

Так, стоять. Мулагеш отступает от камня.

И в ужасе и недоумении оглядывается кругом.

Вот это воспоминание, ему же лет за сто… И оно явно чужое — потому что здесь она ни разу прежде не была. Она уверена.

Но, похоже, она знает, чье это воспоминание. Она смотрит на высокую толстую сосну на опушке. «Я помню, как скрывалась в ветвях, подобных этим, ладонь липкая от меда, кинжал в другой руке, и я жду, когда покажется олень…»

Она видела это место, когда была в тинадескитовых шахтах, — точно, ее посетило видение мальчика с кинжалом, еще там появился белый олень, и это был какой-то ритуал, чтобы доказать что-то адептам. Но это оказалось реальное место, и как же оно близко от шахт… Как? Что? Ничего непонятно…

Турин отступает от камня — нет, не она почитает священным это место, это чужая память и это отвратительно. Это чужой благоговейный ужас, это почтение — оно чужое, это не она. Это воспоминание вуртьястанского мальчика, сто лет назад грезившего о том, и оно каким-то образом зацепилось за нее во время того происшествия в шахтах. Ни дать ни взять пересадка памяти какая-то. Интересно, что еще она подцепила там, и непонятно, как это все случилось. А все-таки хорошо, что шахты обрушились. Спокойнее. Она все отступает, ее обуревают отвращение и страх. Как они влезли к ней голову?!

Но что-то тут не так. Что-то не то. Память говорит ей, что тут появилось что-то… новое.

Мулагеш сопротивляется этому чувству — она прекрасно знает, что это чужие воспоминания, — однако ощущение, что тут что-то поменялось, причем то, что не должно было меняться, никуда не уходит.

Пытаясь разобраться, что к чему, она наконец приходит к выводу, что вот этот маленький черный булыжник футах в двадцати от стоячего камня появился тут недавно. Его тут не должно было быть, они тренировались около камня — нет, не они, а тот, кому принадлежат эти воспоминания, — они ходили туда-сюда, и они никогда бы не оставили камень такого размера здесь. Это было опасно.

Она подходит к булыжнику. Его, конечно, просто так могли сюда прикатить. Но он какой-то слишком круглый и плоский, словно его обработали специальным инструментом. Может, его кто-то не просто так здесь оставил… но зачем?

Мулагеш подходит вплотную, и звук ее шагов меняется, будто под ногами у нее пустота, а она стоит на деревянной платформе над ямой. Но этого же не может быть, у нее под ногами зеленая травка!

Она поднимает булыжник. К ее удивлению, под ним обнаруживается моток веревки. Другой конец ее уходит в мягкую почву. Мулагеш смотрит на это, потом отпихивает булыжник в сторону и берется за веревку.

На третий рывок от земли отделяется большой кусок. Под ним зияет дыра, три фута в ширину и три фута в глубину.

Мулагеш смятенно рассматривает кусок земли на веревке. Он правильной четырехугольной формы. Она переворачивает его и понимает, что это на самом деле крышка люка, которую умело замаскировали дерном. А веревка служит чем-то вроде ручки. Похоже на упрятанный от чужих глаз люк канализации.

— Какого хрена… — бормочет она.

Мулагеш смотрит в яму. А что, если это какая-то вуртьястанская могила? Однако нет, это вообще не яма, а туннель, который под большим углом уходит вниз и на юг. Туннель прекрасно укреплен деревянными балками, способными выдержать давление тонн и тонн земли.

Турин садится и смотрит на юг. Там работают экскаваторы, разгребая завал в шахте.

— Ах ты ж… — говорит она. — Шахты…

Мулагеш бежит к ближайшему блокпосту — хорошо, что продолжала тренировки в Джаврате. Приближаясь, зовет ближайшего солдата.

— Передайте генералу Бисвалу в форте Тинадеши, немедленно, — выдыхает она. — В шахты было совершено незаконное проникновение. И пусть они фонарь принесут!

* * *

Надар и Панду спускают фонарь в туннель и наклоняются, чтобы посмотреть, что там.

— Мы уверены, что он ведет в шахты? — спрашивает Бисвал, заглядывая им через плечо.

— Проклятье, я не знаю, — говорит Мулагеш. — Когда я нахожу странную дырку в земле, мне как-то не хочется сразу сигать в нее.

Панду откидывается назад, вздыхает и говорит:

— Не могли бы вы отойти чуть дальше…

Он встает, перевешивает фонарь на плечо и грациозно спрыгивает в туннель. Сначала оскальзывается, потом удерживает равновесие.

Мулагеш, Бисвал и Надар наблюдают за тем, как удаляется свет фонаря. Потом Панду доходит до поворота, и свет исчезает окончательно.

— Он ведет в шахты, Панду? — кричит Бисвал в яму.

До них доносится эхом голос Панду:

— Сэр, пожалуйста, не могли бы вы говорить потише! Туннель усиливает голос…

— О, — прочищает горло Бисвал, — прошу прощения.

— Но да, сэр… Похоже, туннель упирается в обвал. Наверное, он действительно вел в шахты.

— Демоны, — бормочет Надар. — Будь оно все проклято! Еще одно незаконное проникновение, еще одно!

— Именно так, — говорит Бисвал, — они сумели подорвать шахту.

— Видимо, да, сэр, — отвечает Надар. — Это единственная возможность. Думаю, мы не нашли вход в тоннель со стороны шахты, потому что он был замаскирован, как этот люк.

И она отвешивает крышке такого пинка, что деревяшка летит через всю поляну.

— Да, — кивает Бисвал. — Как ты сумела его найти, Турин?

— По чистой случайности, — отвечает Мулагеш. — До города идти далеко, а туалетов, увы, на дороге не предусмотрено.

Она очень надеется, что ей поверят. Потому что у нее нет никакого желания сообщать, что эти сведения она получила чудесным образом, когда ее посетило видение в шахтах.

— А, — говорит Бисвал. — Понятно.

— Но как у вас получилось найти его? — не отстает Надар.

— Я просто споткнулась об него. Оказавшись здесь, я пошла посмотреть на это, — и она кивает на иссеченный мечами камень. — Демон его знает, что это такое.

— Еще один поганый артефакт, — злится Надар.

Надар и Мулагеш присаживаются на корточки, чтобы помочь Панду выбраться из туннеля.

Тот вылезает, отряхивается — зря, пыли все равно остается много — и кивает им.

— Благодарю, капитан, генерал.

— Как ты думаешь, сколько времени понадобилось, чтобы вырыть эдакую штуку? — спрашивает Мулагеш. Она снова присаживается на корточки, чтобы заглянуть внутрь. — Полгода? Больше? Это вам не ямка в травке, скажу я вам.

— Согласен. К чему ты ведешь, Турин? — спрашивает Бисвал.

— Я хочу просто сказать, что они долго делали подкоп. И я не думаю, что они собирались использовать его только один раз, чтобы заложить бомбу. Ты видел балки крепежа, да, Панду?

— Да, мэм.

— Это серьезная штука. Они заложили здесь собственную шахту, прямо у нас под носом. И строили они ее, чтобы ею пользоваться. — Мулагеш всматривается в темноту туннеля. — Кто бы это ни был, он хотел иметь постоянный доступ к нашему руднику.

Надар фыркает:

— И зачем им это, генерал?

— Я не знаю. Но я думаю — не случайно мы нашли тинадескит на месте преступления в Гевальевке. А это убийство произошло много месяцев назад. Они непосредственно из шахты этот тинадескит украли.

— Но опять же, генерал, зачем им это?

— Зачем они убили тех фермеров? Зачем они подорвали шахты, как вы считаете? Я что-то не слышу никаких предположений насчет того, чем мотивировались эти ребята, совершая такие преступления…

— Мне абсолютно ясно зачем, генерал, — отвечает Надар. — Они дикари. Они просто стараются навредить всем, кто не на их стороне. Как угодно навредить, мэм. О другом они не думают.

Мулагеш поднимается:

— Капитан, у вас за последние месяцы случилось три утечки, причем серьезные. Кто-то выкрал у вас взрывчатку, кто-то выкрал сугубо засекреченные экспериментальные материалы, и кто-то сделал подкоп под вашу шахту в четверти мили от засекреченного объекта. И вы все еще не знаете, кто за этим стоит. Если кто и не думает здесь, капитан, это явно не вуртьястанцы.

Надар в ярости уже открывает рот, чтобы сказать что-то неприятное, но ее опережает Бисвал:

— Хватит, капитан. Я не хочу, чтобы вы произнесли что-то нарушающее субординацию. Можете идти.

Надар переводит взгляд с него на Мулагеш и обратно. Потом зло отдает честь, разворачивается на каблуках и уходит обратно в крепость.

Бисвал кивает Панду и говорит:

— Вы тоже можете идти, старший сержант.

— Да, сэр.

Панду отдает честь и бежит вслед за Надар.

Бисвал смотрит на Мулагеш с видом человека, который уже наслушался всяких бредней и не готов к их очередной порции.

— Турин, ты смущаешь умы местных. Я бы не возражал, но мне ведь с ними и дальше жить.

— Ваш капитан — прекрасный офицер, Бисвал. Но она предвзята и упряма. Сколько она уже размахивает перед тобой саблей, умоляя взяться за станцев?

— Она такая не единственная, — отвечает Бисвал. — Многие мои советники считают, что с местными не надо дипломатничать.

Мулагеш кивает на располосованный мечами камень:

— Но ты не можешь смотреть на это и не признавать: это что-то божественное.

Повисает пауза.

— Ты думаешь… ты думаешь, что это имеет какое-то отношение к божественному?

Бисвал смотрит на нее искоса, словно ожидая финальную фразу анекдота.

— Ты серьезно думаешь, что божественное вмешательство все-таки возможно? Здесь, на заднем дворе Вуртьи, о которой мы точно знаем, что она мертва?

И ведь нельзя ему правду рассказывать, нельзя. Но если она добьется от него, чтобы он запросил помощь министерства, это поможет расследованию.

— Я думаю, что кто-то считает, что творит нечто божественное. Ритуально обезображенные трупы, а рядом идет добыча тинадескита… А теперь мы и вовсе нашли не только этот странный тотем, но и туннель в шахты рядом с ним. Я не думаю, что строители туннеля планировали взорвать рудник. Я считаю, они хотели обеспечить себе доступ к тинадескиту — не знаю, с какими целями. Впрочем, с божественным никогда ничего не известно наверняка. Может, они считали, что эта штука божественная. Теперь мы знаем, что она не чудесная — в конце концов, сколько тестов провели. Может быть, они просто решили действовать исходя из того, что она чудесного происхождения, и точно воспроизводить все ритуалы. Но я не могу достучаться до твоего капитана, она отказывается видеть что-либо, кроме мятежников.

Бисвал тяжело вздыхает. Прикрывает глаза, и лицо у него принимает какое-то голодное, измученное выражение — словно несчетные заботы обгрызли его плоть. Потом садится на корточки, а затем на землю, покряхтывая от болей в позвоночнике.

— Ладно. Давай присядем.

— Э-э-э… ну ладно.

Мулагеш садится рядом.

Он лезет в карман и вынимает фляжку.

— Похоже, я профинансировал контрабандистов, прикупая это, — говорит он. — Рисовое вино.

— Какой марки?

— «Облачное».

Мулагеш присвистывает:

— Ничего себе. Я такое только дважды в жизни пробовала, и то лишь на день рождения.

— Кто тебе его дарил?

— Каждый раз — тот же самый человек. Я.

Он передает ей фляжку. Рисовое вино подобно жидкому золоту. От одного глотка ей ведет голову. Приятное ощущение.

— Лучше, чем в прошлые разы.

— Это твое нёбо. Ты слишком привыкла к дрянной еде и дрянной выпивке, которыми мы здесь пробавляемся. Ты могла бы выпить дизельное топливо, и оно бы все равно порадовало тебя тонким вкусом.

Он снова вздыхает и смотрит на нее.

— Надар такая не одна. Многие не доверяют станцам. Большинство офицеров потеряли здесь друзей и товарищей. Мы на войне, Турин. Возможно, первой из многих — Континент ведь наращивает мускулы. В Галадеше не желают к этому прислушиваться. Премьер-министр тоже. И станцам это только на руку. Так что надо хоть кому-нибудь из командования иметь мужество, чтобы прислушаться.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что мятежники потихоньку прощупывают нас. Наблюдают за нами, высматривают уязвимые места. Мы им отвечаем — они отступают.

Он вздыхает:

— Но ты не думаешь, что это… — и он кивает на туннель, — и убийства никак не связаны с мятежниками?

— Может, как-то и связаны. Но не настолько сильно, как считает Надар.

— Я, наверное, с ума сошел. Но… Я хотел бы, чтобы ты и дальше занималась этим делом. Ты обнаружила то, что мы не сумели найти, Турин. Я просто надеюсь, что ты не раскопаешь что-то, от чего нам всем здесь придет конец.

— Я тоже.

Бисвал смотрит на фляжку.

— Интересно, кого они пришлют мне на замену, когда я тут нарвусь на пулю.

— Лалит, я гляжу, ты смурной какой-то. Смотри мне, а то фляжку отниму.

— А я не шучу, Турин. Они быстренько похоронили моего предшественника и заменили его — его и еще с дюжину офицеров. И теперь кто о них помнит? Никто.

В глазах у него появляется странный блеск — таким его Мулагеш видела только раз, когда они обиняками говорили о Лете Черных Рек.

— Они, по крайней мере, могли помнить о нас. Помнить о тех, кто принял на себя грехи нашей родины. Принял, чтобы сберечь ее. Не всем из нас посчастливилось участвовать в Мирградской битве, Турин. Эту-то битву они помнят и гордятся ею. Но не всем повезло, как тебе. К нам относятся как к гильзе от патрона — отстреляли, и можно выкинуть на помойку. А еще от нас требуют молчать. Молча нести наше бремя. Но мы же патриоты. Мы не жалуемся.

И тут он встает, разворачивается и уходит обратно в крепость.

10. Высевки войны

Что есть клинок, как не проводник смерти?

Что есть жизнь, как не предшествие смерти?

Из «О Великой Матери Вуртье, что взирает на нас с вершины Клыков Мира», около 556 г.

Мулагеш как-то не по себе, когда она идет обратно в штаб-квартиру ЮДК. Но на нее никто не обращает внимания. Она шагает по коридорам и поднимается к себе в комнату. Открывает дверь и шарит по карманам в поисках письма. И тут она краем глаза замечает, что дверь в ванную чуть-чуть приоткрывается.

Она не уверена, достаточно ли быстро двигается — но «карусель» уже у нее в руках и нацелена на дверь. Сигруд осторожно высовывает голову из ванной и поднимает бровь, глядя на пистолет.

— Ты… нервная какая-то. Успешно поговорила?

— Это зависит от того, как понимать успех, — отвечает Мулагеш, с облегчением выдыхая. — Твою мать, Сигруд, я могла тебя пристрелить! Чего бы тебе не стучаться? Или, для разнообразия, пойти куда-нибудь еще, а не ко мне в комнату?

— Ну уж нет. Моя дочка заставит меня делать что-то официальное: руки там пожимать или выслушивать рабочих…

— Я думала, ты хотел с ней сблизиться.

— Я и хочу. Она приводит меня к людям, с которыми мне нужно пообщаться, и бросает меня там. Они начинают говорить, а она берет и уходит. Это… невежливо с ее стороны. Но хватит о ней. Ты нашла что-нибудь от Чудри?

— Сообщение. Зашифрованное. — Она вынимает бумагу из кармана.

Сигруд подходит — причем совершенно бесшумно, хотя в нем две такие Мулагеш поместятся, — берет ее и идет к столу в углу комнаты.

— Я тут все приготовил, — говорит он, присаживаясь. — Много бумаги, ручек и чернил.

— Благодарю за заботу. Шара дала мне руководство по основным шифрам…

— Это не понадобится. — Сигруд вытаскивает ручку и разворачивает телеграмму Чудри. — Они меня столько всего выучить заставили, до сих пор шифры по ночам снятся. Это я не хвастаюсь, а жалуюсь, кстати.

Он смотрит на шифр и начинает подчеркивать карандашом все Х, И, М и цифры 3. Руки его двигаются с заученной грацией, словно он обычное письмо читает.

— А я не только это нашла. — Мулагеш с кряхтением снимает плащ, спина при этом неприятно потрескивает. — Те, на кого мы охотимся, прорыли сраный туннель прямо в тинадескитовые шахты.

Сигруд морщит лоб, бормоча какие-то цифры себе под нос.

— А? Что?

— Кто-то прорыл второй ход в шахты, короче. Ну такой, небольшой. Похожий на тот, что люди, бегущие из тюрьмы, роют. Бисвал и Надар уверены, что это вуртьястанские мятежники сделали, чтобы шахты взорвать. Но…

— Но ты считаешь, что это было Божество. Или что-то божественное.

— Точно. И, чтоб мне провалиться, я уверена, что тинадескит не только как проводник электричества может использоваться.

Сигруд поджимает губы и продолжает писать.

— Еще что-нибудь о Чудри нашла?

— Я вот больше не думаю, что она сошла с ума. Или что она как-то со всем этим связана. Она слишком много усилий вложила в то, чтобы передать мне — или кому-нибудь из министерства — эту записку. Ладно, все понятно станет, когда мы эту запись расшифруем. Ты как, продвигаешься вперед, да?

— Да, продвигаюсь. Это шифр, который использовали торговые атташе в Аханастане. Его вряд ли здесь знают. Собственно, потому она его и использовала.

— Мне это не нравится. Я бы предпочла, чтобы она была трюхнутой на всю голову… А это заставляет задуматься, да…

— В ванной стоит рисовый виски, — говорит Сигруд. — На случай, если тебе нужно выпить.

— М-м-м? Что? Ты спрятал выпивку у меня в комнате?

— Я тут везде выпивку заныкал. Не зря меня тайники учили делать, хе-хе.

Мулагеш обнаруживает кувшин виски — тот был хитро припрятан под раковиной, — садится и пьет. Сигруд продолжает работать над запиской. Иногда качает головой, словно что-то в письме его смущает, однако все равно продолжает трудиться. И тут он морщится и кладет ручку на стол.

— Все? — спрашивает Мулагеш.

— Я… я не знаю.

— Как это?

— Да так, что я не уверен, что перевел правильно. Возможно, опять шифр, но… Если это так, то он мне не знаком. Подойди и посмотри сама.

Мулагеш встает у него за плечом и читает:

«Слушайте, слушайте, святые дети.

Близятся сверкающие белые берега и верное стадо, что сейчас плачет.

Сироты, брошенные и забытые, высевки войн, подобные снегу на бесконечной равнине.

Слушайте, слушайте.

Я слишком много времени провела здесь. Через слишком многое прошла. Мой разум, мои мысли, какая-то часть меня не подчиняются мне, и я не могу говорить связно. Я чувствую, что теряю себя, и не знаю, что это значит.

Нет, я знаю. Я знаю, что это значит.

Я мало убивала. Одно подтвержденное убийство, ничтожное дело, его недостаточно, недостаточно, чтобы отправиться туда. Туда уходят лишь воины, видите ли, те, чьи руки пролили океаны, озера крови.

Я стараюсь, мне так жаль.

Тот металл был каким-то странным. Необычным, небывалым, что-то пошло не так. Когда я подошла к нему, когда часами сидела в лаборатории, изучая его, ко мне приходили видения. Жуткие воспоминания о прошлом.

Как дрожало дуло пистолета, когда я его поднимала, она остолбенела от удивления, сотрясший меня удар, когда арбалетный болт вонзился в мое тело, и потом звук выстрела, выстрела из оружия в моей руке.

Поэтому я наблюдала за шахтами. Я не знаю зачем. Что-то было не так, а за чем мне еще наблюдать, и я смотрела, и смотрела, и смотрела.

Увидела фонарь. Потом свет погас. Видела одинокую фигуру, как кто-то крался через холмы, к деревьям, к древнему алтарю. Потом исчезла она, фигура.

Исчезла.

Я нашла тайный туннель. Я ждала, чтобы поймать их, когда они оттуда выйдут. Я попыталась, по крайней мере. Сразилась с ними. Но они ударили меня по голове, сильный удар, повезло им, повезло.

Я едва не умерла.

Я думаю, что почти умерла.

Умерла ли я.

А как это узнать наверняка.

Я могла бы спуститься в туннель, но я не знала, кто это был и что они там делали, потому я провела ритуал, последний ритуал, я думала, он мог сработать. Я чувствовала, что в прошлый раз у меня почти получилось, почти, почти, почти, как ключ в замке проворачивается, когда все бороздки подходят.

Я почувствовала — оно этого хотело. Мне просто нужно было попробовать это в правильном месте.

Шахты.

Я видела их там, забытую армию.

Они все еще там, за океаном, внизу в темноте.

С Ней.

Кто-то должен остановить это, остановить их.

Есть один человек, я выяснила про него, старик, который знает, как и что делать, знает про стародавние времена.

Одни говорят, что он человек, другие, что не человек, а идея в образе человека.

Но возможно.

Возможно, возможно, возможно, он, он знает песни противоположности Вуртьи, песни жертвенности.

Он знает ритуалы, о которых нет записей, о них не пишут, он знает тайные пути из нашего мира в следующий и обратные пути.

Он знает, как оно все было раньше.

Как жизнь течет к смерти, а смерть к жизни.

Память, старая и усохшая, ждет на острове.

Я должна найти его.

Я должна найти его и найти путь туда, чтобы покончить с ними, всех их убить, остановить то, что надвигается, чтобы оно не пришло.

Помните.

Помните обо мне, помните это.

Помните, что я попыталась».

Сигруд и Мулагеш молчат, обдумывая то, что написано. Комната неожиданно кажется темной и маленькой, и только огонь в камине едва освещает ее.

— М-да, — говорит Мулагеш. — Ну ладно. Итак. Что у нас в сухом остатке. Надо подумать.

— Удачи, — говорит Сигруд, вставая.

Он подходит к камину и выбивает об него трубку.

Мулагеш поднимает указательный палец.

— Ну ладно. Хм. Первое — это не Чудри прокопала подземный ход в тинадескитовые шахты. Его прорыл кто-то другой, и Чудри их подстерегала, но они сумели скрыться. Именно так она получила рану в голову, о которой мне рассказали, и именно так она проникла в шахты, чтобы провести ритуал «Окно на Белые Берега». К несчастью, есть немалый шанс, что те, кто прорыл туннель, увидели, что они обнаружены, и перестали им пользоваться. Так что, увы, в засаде сидеть теперь бессмысленно.

— А что, если они оставили в шахтах нечто, за чем им нужно было вернуться?

— Тогда это нечто придавило и расплющило в полдрекеля этим обвалом.

— Да. Ты права.

— Второе. — Мулагеш поднимает еще один палец. — Похоже, Чудри действительно ни при чем, в смысле не имеет отношения к убийствам. Но она села на хвост тем, кто это сделал, возможно, именно так она узнала про убийства — хотя вот как раз о них она в письме ни разу не упоминает.

— Если это письмо подлинное. Вот в чем дело-то.

— Ну да. Но давай пока считать его подлинным. Потому что, судя по письму, Чудри покинула Вуртьястан и отправилась… куда-то. Повидаться с кем-то, с каким-то вуртьястанским стариком, который знал ритуалы и церемонии, о каких даже местные слыхом не слыхивали. И Шара наверняка их тоже не знает.

— А как у него получилось так долго прожить? — интересуется Сигруд. — Миг случился почти девяносто лет тому назад.

— Восемьдесят шесть, если быть точным. Во время Мига и чумы несметные тыщи людей погибли, но ведь не все же. Может, кто-то уцелел, родил детей и передал им секрет. Но она как-то странно о нем говорит… идея в образе человека? Что это могло бы значить?

Они погружаются в молчание. И каждый надеется, что другого осенит догадка.

— Чего мы не знаем, — наконец произносит Сигруд, — того мы, увы, не знаем.

— Точно. Давай думать дальше. Третье, — и Мулагеш поднимает безымянный палец. — Похоже, Чудри посещали такие же, как у меня, видения, воспоминания о самых жестоких боях. Только я была в тинадескитовых шахтах, а ей все привиделось в лаборатории. Она тут пишет, что застрелила кого-то из пистолета, — Турин тянется через стол к досье Чудри и листает его, — и она получила награду за безупречную службу после «инцидента». Ты знаешь, что это значит.

Сигруд приставляет палец к виску и показывает, как нажимает на спусковой крючок. И говорит: «Пум!»

— Правильно. Значит, каким-то образом… каким-то образом тинадескит реагирует на людей с боевым прошлым, тех, кто участвовал в настоящем бою. Он как-то влияет на них, и они припоминают самые тяжелые моменты. Панду говорил, что он тоже видел такое. И я видела. И теперь вот Чудри. Но никто из них не упоминает, что наблюдал что-то из другой эпохи, как я.

— Может, — предполагает Сигруд, — это потому, что ты больше их всех людей убила?

— Мо… — тут она осекается и смотрит на него. — Почему ты так говоришь?

— Я был агентом министерства. Такая работа у меня была — сведения добывать. Я общался со многими солдатами.

Мулагеш смотрит, как он выбивает трубку, потом выковыривает что-то из зубов.

— И… что же ты слышал от них? — спрашивает она.

Он рассматривает вытащенное и бросает его в камин. Пламя шипит в ответ. Он смотрит холодно и пристально:

— Мне краснеть не из-за чего.

Они некоторое время взирают друг на друга: Мулагеш с недоверием и тревогой, Сигруд — спокойно и бесстрастно.

— Ты необычный человек, Сигруд йе Харквальдссон, — говорит она.

— Ты тоже, — невозмутимо отвечает он.

— Понятно. — Она покашливает, прочищая горло. — Хорошо. Возвращаемся к нашему разговору… После всех этих видений Чудри что-то заподозрила — прямо как я. Поэтому у меня вопрос: что, блин, есть такое в тинадеските, что от него глючит? И почему оно дает отрицательный результат при тестировании на божественное?

Она припоминает, что сказала Рада, проводя вскрытие: смерть отзывается эхом. А иногда, похоже, эхо вытесняет самую жизнь.

— Ни одно из чудес Вуртьи не работает, я правильно понимаю?

— Ни одно. Чудеса Вуртьи — пример чудес, которые перестали работать со смертью Божества. Это мне Шара сказала. Сказала, что Вуртья — хрестоматийный пример и все такое.

— Но я-то видела собственными глазами этот проклятый Город Клинков. И я видела, как призрак Вуртьи уничтожил шахты. А теперь мы знаем, что Чудри тоже видела город. И вот теперь думаю: а куда она могла деться? Уж не туда ли она отправилась?

Сигруд перестает протирать трубку:

— Ты считаешь, что Сумитра Чудри попала в вуртьястанское посмертие?

— Никто не знает, куда она исчезла, и вестей от нее нет, — говорит Мулагеш. — А кроме того человека, что выходил из туннеля, у нее и врагов-то не было. И она ясно говорит в письме, что куда-то хочет отправиться. Это единственное логичное объяснение — хотя на первый взгляд оно как раз самое нелогичное.

— Но зачем ей в Город Клинков?

— Она пришла к тому же выводу, что и я: близится Ночь Моря Клинков, вуртьястанский конец света. Она поняла, что он вполне реален и что кто-то пытается его приблизить. Возможно, Чудри отправилась туда, чтобы не дать ему совершиться. Но как она хотела это сделать… я не знаю.

Мулагеш отбрасывает расшифрованную записку на стол.

— Проклятье. Не первый раз мне хочется, чтобы Шара была с нами. Она бы знала, что делать.

Сигруд забивает трубку доверху. Зелье немилосердно воняет дешевым табаком.

— Почему бы тебе не спросить ее?

— Она сказала, что должна держаться в стороне. Что, типа, промышленные магнаты пристально за ней наблюдают. Это значит, что контактировать я с ней могу только так: отправить телеграмму через Мирград в Аханастан. Она несколько дней идти будет.

— А про канал экстренной связи она тебе говорила?

— В смысле? Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду канал связи для срочных сообщений.

— Это то же самое, и я ни демона не понимаю, что ты имеешь в виду.

Сигруд посасывает трубку и морщится, думая о чем-то.

— Ты действительно хочешь поговорить с ней?

— Ну… да, это было бы прекрасно, но…

— Так, замолчи. — Он подходит к окну и облизывает палец. — Теперь… как же эта фигня делалась? Ага, вот так…

И он начинает рисовать на стекле, его толстый палец едва касается окна, выписывая что-то невесомыми аккуратными движениями.

— Что это ты делаешь? — спрашивает Мулагеш. — Ты… ого!

На ее глазах палец Сигруда погружается в стекло, словно это не окно, а поверхность лужи, которую кто-то взял и повесил на стену.

— Оно работает, — тихо говорит Сигруд. — Отлично. Это чудо Олвос, а она не умерла, так что оно должно действовать.

Мулагеш пробирает дрожь. Что-то такое меняется в воздухе: словно их обступили тени, а огонь в камине разгорелся, но света от него стало меньше. А может, ее глаз просто не воспринимает оттенки этого нового нездешнего света.

В оконном стекле сейчас темно и мутно: Мулагеш видит через остальные стекла гавань, но в той части окна, которой коснулся Сигруд, черно. А еще ей теперь ясно слышится тихое тиканье — это часы, вот только в ее комнате нет часов…

— Я… думаю, получилось, — медленно говорит он, правда, в голосе его не хватает уверенности.

Кто-то бормочет:

— Хм-м… хм-м-м…

Мулагеш оглядывается, пытаясь найти источник звука:

— Что… что ты сейчас сделал?

Потом слышится, как кто-то или что-то двигается, но звук странный, словно доносится по металлической трубе и очень издалека.

— Шара? — говорит Сигруд. — Ты здесь?

И тут откуда-то слышится женский голос:

— Какого демона?..

Раздается щелчок — и чернота в окне сменяется золотистым светом. Это включилась маленькая лампа на прикроватной тумбочке. Да, с другой стороны стекла — тумбочка…

Но это же невозможно. За окном — гавань. И Северные моря. Но окно превратилось в нору, а Мулагеш заглядывает в нору и видит…

…Спальню. Спальню, принадлежащую женщине. Принадлежащую очень высокопоставленной женщине, судя по огромной кровати с балдахином и пологом, письменному столу прекрасной работы, огромным дедушкиным часам и бесчисленным портретам очень суровых государственных деятелей при парадных поясах и орденских лентах.

Она была здесь. Естественно. Это особняк премьер-министра.

Из-за полога высовывается лицо. Знакомое лицо, вот только седины в волосах и морщин прибавилось. И лицо это искажает неподдельная ярость.

— Что! Что! — злится Шара Комайд. — Какого демона ты делаешь, Сигруд?

Мулагеш охает:

— Ох. Мать твою за заднюю ногу…

* * *

— Турин? — спрашивает Шара.

Голос ее идет откуда-то издалека и с помехами, словно не Шара сейчас говорит, а кто-то собрал ее голос, упаковал, перенес в комнату Мулагеш и распаковал над самым ее ухом. А еще в голосе чувствуется бесконечная усталость. И принадлежит он очень постаревшей женщине… такое впечатление, что Шара только и делала, что говорила, со дня их последней встречи…

— Турин, ты рехнулась? Мы не можем себе позволить так рисковать!

— Хорошо, — говорит Мулагеш. — Ух ты! Подожди-ка. Я и не знала, что такое можно провернуть.

Она недоверчиво осматривает стекло, словно пытается отыскать в нем какой-то тайный механизм.

— Это… это же чудо, правда?

— Блин, естественно, это чудо! А кроме того, сейчас три часа ночи! Может, мне еще о чем-нибудь вас информировать, прежде чем вы соблаговолите сообщить мне, какого эдакого вы вытащили меня из кровати в… неглиже! Это если предположить, что у вас есть причина. Причем уважительная!

Сигруд говорит:

— Турин думает, что твой агент отправилась в посмертие.

Шара хмурится:

— Что?

— Э-э-э… ну ладно, — говорит Мулагеш. — Давай я тебе все объясню.

И она пытается изложить свои соображения, причем получается не очень связно и стройно, хотя она только что, не сбиваясь, рассказала все Сигруду.

Шара слушает и не замечает, что рука ее отпустила полог, открывая взгляду ярко-розовую с голубым пижаму на пуговках.

— Но… Но это невозможно, Турин, — наконец говорит она. — Ты не могла ее видеть. Вуртья мертва.

— Я знаю.

— Абсолютно мертва.

— Я знаю! Как считаешь, над чем я думала все это время?

— Да, но… в смысле ее чудеса больше не работают! И я это точно знаю. Я несколько раз попробовала их совершить, в разных точках Континента. Это очень полезная штука, когда нужно понять, нет ли искажения реальности в том или ином месте, работают ли, как обычно, физические законы…

— Н-ничего не понимаю.

— Ладно. Одним словом, Божество, которое мы знаем как Вуртью, очень, очень давно покинуло пределы нашего мира.

— Я знаю. Но я видела то, что видела.

Шара вздыхает, шарит рукой по тумбочке и надевает очки. Затем идет к окну и говорит:

— Приложи свой перевод телеграммы Чудри к стеклу. Быстрее. Пока нас не застукали.

Мулагеш прижимает бумагу к стеклу — к ее удивлению, под пальцами у нее — самая обычная твердая поверхность.

Она не видит Шару и слышит только ее голос, пока та читает:

— Ох… боже ты мой… Бедная девочка, через что ей пришлось пройти…

— Так что ты понимаешь, насколько серьезна наша ситуация.

— Да, — говорит Шара. Голос у нее такой, словно она за эти минуты постарела еще лет на десять. — Можешь убрать от стекла записку, спасибо.

Мулагеш повинуется. Шара смотрит в пространство перед собой, устало смаргивая. Тут из-за полога кровати доносится тихое ласковое воркование. Шара тут же оживляется, бежит обратно к постели, просовывает голову между занавесями и тихо кого-то увещевает. А потом снова возвращается к окну.

— Там кто-то есть? — спрашивает Мулагеш.

— Что-то вроде того.

Судя по тону, Шара не желает продолжать разговор на эту тему.

— Когда ты последний раз спала? — спрашивает Мулагеш.

— Спала? — повторяет Шара. И пытается улыбнуться. — Я уж и забыла, что это такое — спать…

— Я так смотрю, дела неважно идут.

— О да. В смысле, да, неважно идут. Я думаю, это мой последний срок как премьер-министра.

— Что? Что будет со всеми твоими программами? С гаванью?

— Их закроют. Гавань — нет, они не смогут пойти против условий контракта, но все остальное они обглодают до кости. Если, конечно, новый премьер не пожелает оставить все как есть. Но это маловероятно. Ну ладно. — И она трет глаза. — Это может подождать. А кое-что подождать не может. Мы должны подумать вот о чем — о жертвенности.

— О чем?

— О жертвенности. Это многое объясняет. Ты знаешь историю святого Жургута? Как он сделал меч Вуртьи из руки своего сына?

— Что-то такое слыхала.

— Его сын — единственный его ребенок — пал в бою с жугостанцами. Это все случилось до того, как Божества объединились, конечно. Так или иначе, но вместо того, чтобы печалиться и оплакивать своего сына, он отрубил ему руку и преподнес ее в качестве жертвы Вуртье. Так велика была эта жертва, что рука преобразилась в оружие для нее, орудие убийства — меч Вуртьи.

— И он стал личным ее символом, — говорит Мулагеш.

— Точно. Но многие забывают, что эта жертва была принесена в подражание другой — и случилось это почти сто лет тому назад. Потому что Вуртья действительно первая из Божеств создала посмертие, но одной ей это было не под силу. Она же Божество разрушения. Она не могла ни строить, ни творить. У нее не имелось такой способности. Поэтому ей требовался кто-то, кто мог это делать. Ее противоположность, как писала Чудри, — Аханас.

— Аханас? — удивленно переспрашивает Мулагеш. — Божество… растений?

— Божество роста, Турин. Плодовитости, плодоносности, жизни — и созданий. Другими словами — полная антитеза Вуртьи. В древности, до того как Божества объединились, летописцы говорили, что Вуртья пришла к своей противоположности и запросила перемирия. И некоторое время Вуртья… ухаживала за ней.

— В смысле ухаживала? Как в…

— В смысле как влюбленные ухаживают, да, — кивает Шара. — Да, и в сексуальном смысле тоже.

— Но ведь Вуртья, она…

— Она была Божеством. А божественное очень трудно улавливается нашей речью, нашими словами. Большинство к нему вовсе неприменимо. Так или иначе, но скоро стало понятно, что Вуртья преследовала еще и другие цели помимо близких отношений. Она воспользовалась своей связью с Божеством Аханас, чтобы создать Город Клинков, призрачный остров, где последователи ждали ее после смерти. Обычно сотворение острова описывают так: два Божества вошли в море и белые берега поднялись под их ногами. Произошло это в полном согласии с их природой — и в полном противоречии ей: жизнь после смерти, созидание после разрушения. Это был акт творения с мощным полярным зарядом, и он потребовал от обоих Божеств такого единения, что их некоторое время трудно было отличить друг от друга. Но как только Вуртья получила то, что хотела, — как только она создала посмертие для своих последователей, — она отделилась от Аханас. Что было крайне нелегко на том этапе.

Мулагеш припоминает рисунки на стенах комнаты Чудри.

— Она отрубила себе руку, да? — тихо спрашивает она.

Шара склоняет голову к плечу:

— Как ты об этом узнала?

— Чудри нарисовала это на стене. Две фигуры на острове, одна отрубает себе руку по запястье. Она отрубила себе руку, пока Аханас держала ее, да?

Шара поправляет очки:

— Да. Да, отрубила. Мы, смертные, это представляем именно так, хотя для нас такое действие невозможно описать, оно неизъяснимо. Однако эта визуальная метафора подходит, да. Вуртье пришлось искалечить себя, чтобы освободиться от Аханас, быть верной своей природе и остаться Божеством, которому присягало ее стадо верных. Это действие оказалось невероятно травматичным для обоих Божеств, и, даже когда они объединились, эти два Божества и два народа держались на расстоянии друг от друга, не желая иметь ничего общего. Но я думаю, что наиболее травматичным это оказалось для Вуртьи.

— Почему?

— Она сильно изменилась. До этого события Вуртью показывали как четверорукого зверя с клыками, когтями и рогами. Эдакого монстра. Однако после ее уже изображали как четырехрукую человеческую женщину в доспехе и при оружии — с мечом и копьем. И она никогда больше не заговорила.

— Никогда?

— Никогда. О том преображении много написано. Некоторые считают, что она онемела вследствие этой травмы. Другие говорят, что отношения с Аханас ее изменили — она почувствовала вкус, пусть и мимолетный, жизни и любви. У нее появился новый опыт — не похожий на прежний, на опыт мук и разрушения. Как покровительница войны она даже представить себе не могла, что такое возможно. И вдруг — не только представила, но даже испытала. Она поняла, что подобное возможно. И тут ей пришлось оставить этот опыт позади и вернуться к тому, чем она была раньше.

— Зачем она это сделала?

Шара пожимает плечами:

— Я думаю, потому что ее люди нуждались в ней. Она пообещала им посмертие, и клятву нельзя нарушить. Клятва — она имеет особую власть, заключенную в ней самой. Вуртья до этого никогда не испытывала горечь поражения. Она и ее люди не проиграли ни одной битвы. Но, чтобы победить тогда, для того чтобы выиграть и создать жизнь после смерти для своих детей, ей пришлось нанести поражение самой себе, уязвить самую свою сущность. Пожертвовать собой. И опять же, мы снова видим внутреннюю противоречивость этого события: жизнь, обретаемая через смерть, победа в результате поражения. От этого, я думаю, она так никогда и не оправилась.

— Но какое это отношение имеет к тому, что сейчас происходит?

— Я подозреваю, — медленно говорит Шара, — что, если вуртьястанское посмертие до сих пор где-то существует, значит, его как-то можно связать с этим событием. Самопожертвование — это обетование в каком-то смысле, символический обмен силой. Вуртья отдала свою невероятную силу в обмен на посмертие для адептов. Я так думаю, что эта сила как-то пережила гнев каджа и ее можно где-то отыскать. Именно на нее заякорена жизнь после смерти для вуртьястанцев.

— Но… где же она? — спрашивает Мулагеш.

— Где что?

— Ну эта… я не знаю… сила?

— О, я понятия не имею, — говорит Шара. — Здесь невозможно рассуждать как обычно, наши слова не подходят для этого слоя реальности. Вуртья общалась с Аханас еще до того, как был заложен Мирград. Думаю, мы тут имеем дело с чем-то, что произошло на заре эпохи, когда Божества только появились и поняли, кто они такие.

— А может… может, это тинадескит?

— В смысле, что тинадескит и есть материальное воплощение ее силы? — переспрашивает Шара. — Это… Хм, а это хорошее предположение, Турин. Но тут все равно остается много вопросов: вот это существо, которое ты видела, этот призрак — если он имеет какое-то отношение к изначальной Вуртье, зачем бы ей разрушать шахты? Если тинадескит и есть источник ее власти?

— Ты сама сказала, что она была травмирована, — говорит Мулагеш. — Возможно, мы имеем дело с еще одним обезумевшим Божеством.

— Не исключено. Но все равно… как-то это не складывается. Вуртья не говорила, и большинство изображений — после того как она приняла гуманоидный облик — рисует ее с четырьмя руками, из которых одна — без кисти. А ты видела и слышала совсем другое существо. И мне, чтобы начать действовать, понадобится неопровержимое доказательство. У меня теперь гораздо меньше полномочий и власти, Турин.

— И… и как это все поможет мне понять, что делать дальше? — расстроенно спрашивает Мулагеш. — Мне не нужна история древнего мира, мне нужны наводки, зацепки!

Шара тяжело вздыхает. Какая же она хрупкая стала, подавленная… возможно, ее, Мулагеш, просьба — просто одна из тысяч, поступающих к Шаре каждый день.

— Я знаю. Я понимаю, что ты ждала другого. Но, боюсь, это все, чем я могу тебе помочь. Известно, что у вуртьястанцев был ритуал, позволявший заглянуть в жизнь после смерти, в Город Клинков, — «Окно на Белые Берега». А если есть ритуал, дающий возможность полностью переместиться туда, то это должен быть какой-то сплав вуртьястанского и аханастанского ритуалов. И из-за этого его никогда не описывали. Единственный человек, могущий знать про него наверняка, — тот самый старик, о котором писала Чудри.

— И он рассказал Чудри, как можно перенестись туда. И она отправилась туда, чтобы… в общем, чтобы остановить то, что могло случиться. Но она, похоже, не сумела это сделать.

— Я знаю, — говорит Шара. — Но у тебя — у тебя получится.

— Я и без твоих слов знаю, что должна сделать!

— Я не сказала, что у тебя должно получиться, — говорит Шара. — Я сказала, что у тебя получится. Я совершенно не сомневаюсь, Турин, что ты сможешь. Ты попадала в гораздо более серьезные передряги и справлялась с ситуациями сложнее нынешней. У тебя в распоряжении — целая крепость с солдатами. Плюс огромный флот в гавани. Они не горят желанием тебе помочь, но все равно это ресурс, на который ты можешь рассчитывать.

— Ну и как, проклятье, я сумею их использовать? — злится Мулагеш.

— Помнишь, как в Мирграде, — отвечает Шара, — ты убедила меня обрушить туннель, ведущий к Престолу Мира. А ведь это было величайшее открытие в новейшей истории, и я только что его совершила…

— Я… проклятье, да я не помню!

— А я помню. Ты была несносна и агрессивна.

Мулагеш смотрит на нее неверящим взглядом:

— Ну… ну спасибо тебе, задери тебя демоны целым взводом!

— У тебя талант, — говорит Шара, — талант знать и чувствовать, что ты на правильном пути. Даже если остальные тебя не поддерживают. И ты следуешь своим чувствам не потому, что тебе так хочется, а потому, что все другие пути тебе отвратительны. С тобой поэтому невероятно сложно иметь дело. Зато ты можешь отыскать выход из ситуации, когда остальные просто бы сдались.

— Но… но мы же про Божество, хреново Божество с тобой говорим! Уверена, если ты скажешь министерству, что тут назревает…

— У нас нет доказательств, — уточняет Шара. — Никакой конкретики, никаких улик — лишь твое свидетельство и записка от Чудри. Только несвязное письмо от сошедшего с ума агента, который ко всему прочему еще неизвестно куда делся, и то, что ты видела — вот только ты здесь с секретным заданием, о котором никто даже подозревать не должен. Если я использую ту малость, что у нас есть, ради мобилизации наших сил для противостояния Божеству, которое что-то там себе думает, есть немалый шанс, что случится нечто вроде государственного переворота.

— Переворот? — ахает Мулагеш. — В Сайпуре?

— Я уверена, что начнется это как импичмент, — устало говорит Шара. — Или что-нибудь похожее — мало ли цивилизованных предлогов у цивилизованных людей… Но я точно знаю: в армии и в промышленности есть люди, которые это будут лоббировать и в конце концов протолкнут. Чтобы закинуть тебя сюда, я нарушила слишком много правил, Турин. Без неопровержимых доказательств мои оппоненты в Галадеше скажут, что я все сфабриковала, пытаясь найти поддержку, в которой мне уже отказано. А когда все уляжется, эти люди придут к власти, причем не только над Сайпуром. И это будет совсем не на пользу ни Сайпуру, ни миру в целом.

Мулагеш потирает лоб:

— Я-то думала, что ты этих жеваных кротов на фиг отовсюду повыкидывала… Ну, после того как тебя премьером избрали…

Шара горько улыбается:

— Увы, но жеваных кротов оказалось слишком много.

— Значит, помощи не будет, — вздыхает Мулагеш. — Даже после того, что у нас тут случилось.

— Нет, нет. Ты не одна. Напротив, у тебя есть Сиг…

Она осекается и заглядывает Мулагеш за плечо. Та поворачивается и видит, что Сигруд вскочил на ноги и тихонько подкрадывается к стене. Он изучает голую стену снизу доверху, смотрит на Шару и тихонько качает головой.

Шара одними губами произносит:

— Удачи…

Потом проводит пальцами по стеклу и исчезает. Стекло снова становится прозрачным.

Сигруд разворачивается к стене и ощупывает лепной герб. Его пальцы находят зуб кита. Он нажимает на него, и с громким щелканьем стена открывается. Тайная дверь!

Сигруд тут же бросается внутрь. Раздается крик то ли удивления, то ли боли. Мулагеш уже выхватила «карусель» и нацелила ее на тайную дверь. Палец она пока не кладет на спусковой крючок, отходит к стене, в которой открылась дверь, и держит пистолет на уровне головы.

Кто-то вываливается в комнату — этому кому-то дали хорошего пинка. Мулагеш инстинктивно прицеливается в голову и через несколько секунд понимает, что у этого кого-то, которого она держит на мушке, светлые волосы, элегантная стрижка, голубые глаза и сурового вида очки. И глаза эти смотрят на нее с нескрываемой яростью.

— Демон вас забери, — говорит Мулагеш. — Сигню, я тут смотрю на папу твоего и думаю: у вас в семье что, дверью не принято пользоваться?

* * *

Сигруд делает шаг к тайному ходу и захлопывает створку.

— Да как ты смеешь! — вскрикивает Сигню. — Как ты смеешь так обращаться со мной!

Не обращая на нее внимания, он снова садится на кушетку спиной к ним и раскуривает трубку.

Мулагеш смотрит на стену:

— Я так понимаю, ты просто забыла мне сказать, что у меня в комнате есть вторая дверка.

— А ты не спрашивала, — сердито отзывается Сигню. — Хотя ты прекрасно знала, что у нас в штаб-квартире везде есть двери для персонала. И в этом номере тоже, поскольку это вице-президентский сьют. — Тут она осматривается и, видя разбросанные куриные кости и табак, замечает: — Впрочем, ты и здесь в своем репертуаре.

— А зачем мне такая дверь в комнате, не подскажешь?

— Если бы ты заказала еду в номер, ее бы принесли как раз через эту дверь! Что здесь такого-то?

— Я могу заказывать еду в номер?

— А для чего, по-твоему, в углу есть кнопка с надписью: «Позвоните, если вам что-то нужно»? — Она снова смотрит на Мулагеш, которая продолжает нацеливать пистолет. — Пожалуйста, опусти оружие.

— Что ты слышала? — спрашивает Мулагеш.

Сигню оглядывается — видно, ищет третьего собеседника, голос которого слышался из-за двери.

— Ничего.

— Наглая ложь.

— Я сюда не подслушивать пришла!

— Возможно. Но именно за этим мы тебя застукали. — Мулагеш опускает пистолет и ставит друг против друга два кресла. Садится в одно и жестом приглашает Сигню занять другое. Та медленно опускается на сиденье. — Итак. Что ты слышала?

— Вы не можете в меня выстрелить, — хорохорится Сигню. — Это собственность моей компании. Я могу встать и уйти, когда захочу. Даже прямо сейчас.

— А ты попытайся, — отзывается Мулагеш. — Может, у меня и одна рука, однако я очень хорошо знаю, как удержать человека и не оставить следов на теле.

Сигню смотрит на отца:

— И ты позволишь ей это сделать?

— Я припоминаю, — говорит он, — что сегодня ты представила меня сварщикам, а потом ушла и бросила одного. Знаешь, это не слишком приятно — отдуваться за всех, притом что разговор был непростой.

— Я… я клянусь, — говорит Сигню, — вы двое меня доведете до ручки! Пользы от вас никакой, одни проблемы! Естественно, вы объединились против меня — вы же давно друг друга знаете…

Мулагеш произносит одно слово:

— Посмертие.

Услышав его, Сигню замирает на секунду и отводит глаза. Затем берет себя в руки и снова смотрит на Мулагеш.

— Так, — говорит Мулагеш. — Ты все слышала. Почему бы нам не поговорить об этом как двум цивилизованным людям?

Сигню задумывается. Затем вынимает серебряный портсигар со своими тонкими черными сигаретами. Зажигает спичку, чиркнув о ноготь — голову можно прозакладывать, что она долго репетировала этот фокус, — глубоко затягивается и выпускает длинную, практически бесконечную струю дыма.

— Хорошо. Скажу прямо. Ты… ты думаешь, что Сумитра Чудри — бедненькая сумасшедшая Сумитра Чудри — каким-то образом перенеслась в Город Клинков Вуртьи?

— Во всяком случае, она писала, что собирается это сделать, — отвечает Мулагеш.

— И я так понимаю, что вы добываете этот самый, как его, тинадескит, да?

Мулагеш кривит губы. Вот тебе и государственная тайна, ага.

— Да.

— И обе вы, в смысле ты и Чудри, думаете, что этот металл имеет какое-то отношение к посмертию для последователей Вуртьи?

— Мы пока не можем утверждать это со всей уверенностью.

— Ну, по крайней мере, — говорит Сигню, — вы думаете, что он как-то связан с Вуртьей… которую ты вроде бы видела. То есть… да, ты ее видела.

Мулагеш чувствует на себе пристальный взгляд Сигню. Та осматривает ее с ног до головы, вбирая в себя каждую черточку. А эта девушка — она вовсе не промах, нет, давно Турин не встречала таких умниц…

— Ты действительно в это веришь?

— Я не знаю, во что я верю. Но я знаю, что я видела.

Мулагеш совсем не нравится снисходительная, жалостливая улыбка, скривившая рот Сигню.

— Вы с ума сошли, — говорит она. — Оба вы сошли с ума, если он тебе верит. Или все трое — если считать Чудри. Я даже рада, что все услышала: теперь я уверена, что имею дело с тремя психами. Я подозревала, что так оно и есть, зато теперь знаю наверняка.

— Я была там, — тихо произносит Мулагеш. — Я все видела. Помнишь, как я едва не упала в обморок перед статуей Вуртьи? Там, в цехе? На меня там нашло. Вот это, незнамо что. И что-то мне показало. Сумитра Чудри на том самом месте провела ритуал, а я подошла, и меня накрыло!

— Даже вуртьястанцы уже не верят в посмертие! — восклицает Сигню. — Все теперь считают, что после смерти ты просто гниешь в гробу, вот и все! Если уж они в это не верят, тебе-то это зачем?

— Им раньше не приходилось видеть богов, — жестко произносит Мулагеш. — А я — видела. Я едва не погибла, сражаясь с ними. Ты еще очень молода. Ты умна — и невероятно нахальна. Но я, детка, прожила на свете гораздо дольше тебя и многое повидала. Я по опыту знаю, что такое божественное присутствие. Я его нюхом чую. Так вот, я чую его и здесь. Прямо сейчас.

Сигню резко перестает улыбаться. Она переводит взгляд с Мулагеш на Сигруда и обратно. Тот так и сидит, не оборачиваясь.

— Ты… ты и вправду веришь в то, что говоришь?

— Да. Верю, — отвечает Мулагеш. Она откидывается в кресле и обдает Сигню ледяным взглядом. — А еще я верю, что если вуртьястанское посмертие возможно, то возможно и наступление Ночи Моря Клинков. Еще я понимаю, что в такой ситуации инвестировать в гавань — не очень-то хорошая идея. И ты знаешь, что в Сайпуре спят и видят, как предъявить это премьер-министру, перекрыть финансирование стройки и забросить проект — пусть помирает. Я думаю, они сейчас лихорадочно ищут предлог для этого. И я полагаю, что вполне могу сообщить, что главный инженер ЮДК прячет вуртьястанские артефакты, чтобы шантажировать ими местных. Я вполне могу это сказать, Сигню, потому что им много не надо, чтобы закрыть проект. Если одно из доверенных лиц Шары скажет — все, значит все. Конец всему.

Сигню в ужасе смотрит на нее:

— Ты… ты не сделаешь этого.

— Почему бы? Я только что рассказала тебе, что я видела и во что верю. Сигню Харквальдссон, я рассказала тебе, что видела, как сбывается самый страшный мой ночной кошмар. Поэтому относись к тому, что я говорю, с полной серьезностью. И не лезь, когда я пытаюсь спасти ситуацию.

— Чего ты хочешь? — Сигню явно запаниковала. — Заставить меня молчать? Но зачем? Что я выиграю, если расскажу кому-нибудь?

— Нет, я не хочу тебя запугивать. Я хочу, чтобы ты нам помогла, демон тебя задери.

Она берет расшифрованную записку и пихает ее в руки Сигню.

— Ты вурстьястанка. Ты выросла здесь. Прочитай и скажи, понимаешь ли ты, о чем тут речь. Видишь ли что-нибудь знакомое. Хоть что-то.

Сигню таращится на Мулагеш, явно не зная, что делать. Потом смотрит в записку:

— Знаете, мне никогда еще не приходилось видеть записки сумасшедшего. Это абсолютный, кристально чистый…

И тут она осекается. И на глазах бледнеет.

— Что? — спрашивает Мулагеш.

— О нет, — тихо говорит Сигню. — О нет, пожалуйста, только не это…

Сигруд обеспокоенно поворачивается к ней:

— Сигню? Что случилось? Что-то не так?

Сигню сидит неподвижно с полминуты, потом закрывает глаза.

— Я так надеялась, что его больше нет. Что он исчез. Что его поглотило море.

— Ты о чем? — спрашивает Мулагеш.

Она тихо отвечает:

— Остров Памяти.

— Он реален? Этот остров — реален?

— Конечно, он реален, — отвечает Сигню. В голосе ее слышатся печаль и невероятная усталость. — Я знаю, что он реален. Я там однажды… побывала.

— Ты можешь переправить меня туда?

Сигню опускает голову. Надо же, куда только подевалась ее былая самоуверенность. Очень тихо она отвечает:

— Да.

* * *

По прохудившейся алюминиевой крыше будки охранника ЮДК плямкают и звякают крупные капли дождя, больше похожего на град. Леннарт Бьорк, ругаясь на чем свет стоит, носится с мисками и кастрюлями, подставляя их под очередной водопадик. Этот флот разновеликих посудин постоянно при нем, каждое дежурство он сердито возится с ними — увы, сколько ни чинит он крышу, дождь всякий раз находит в ней отверстие, чтобы проникнуть в будку.

Он выливает очередную кастрюлю в окно, смотрит на дорогу и настороженно замирает. Кто-то идет к нему, то и дело оскальзываясь в жидкой грязи. Похоже, это женщина — судя по росту и длине слипшихся от дождя волос. Женщина замотана в тяжелый плащ, потому ему трудно разглядеть ее лучше. Честно говоря, он не ждал посетителей в такую-то погоду. Дождь зарядил надолго, и лучше это время пересидеть дома…

Он смаргивает. Женщина несет кое-что необычное — очень большой ящик из соснового дерева, длиной около четырех-пяти футов. Причем ящик — плоский, в высоту не более трех или четырех дюймов.

Он пододвигает к себе винташ, прислоняя его к стене. Потом подходит к окну и ждет. Женщина еле плетется. Потом она пытается перехватить ящик поудобнее — похоже, тот очень-очень тяжелый.

— Доставка для генерала Мулагеш из крепости!

— Генерала Мулагеш? — переспрашивает он. — Сайпурки?

Он приглядывается к женщине — напрасный труд, лицо ее замотано шарфом.

— От кого?

— От капитана Надар.

— А, понятно. Оставьте это здесь.

Женщина колеблется:

— Мне сказали, что это очень ценная вещь.

— Я не могу пропустить на территорию стройки посылку без досмотра, мисс. У нас тут режим повышенной бдительности.

Женщина мнется еще какое-то время, а потом с неохотой поднимает сосновый ящик:

— Это очень старинная вещь, как мне сказали. Дотрагиваться нельзя. Особенно без перчаток. Там всякие масла.

— Да, да, — кивает Бьорк.

Он принимает у женщины сосновый ящик — тот действительно весит под пятьдесят фунтов, — ставит его на стол и раскрывает. И тут же ахает.

В ящике лежит массивный блестящий меч длиной больше четырех футов и толщиной с мясницкий тесак. Рукоять у него поразительной, но какой-то тревожащей красоты: сплошные клыки, зубы и хитин. А клинок странно блестит, словно это не меч, а зеркало. Бьорк проверяет ткань, на которой лежит клинок, — с осторожностью, не дотрагиваясь до меча, как и говорила женщина, — но никакой взрывчатки или часовых бомб не обнаруживает.

Он смотрится в клинок как в зеркало. Ему почему-то нравится свое отражение: в глазах мужественный блеск, плечи такие широкие. В отражении он выглядит сильнее. Свирепее. Мощнее.

— Они сказали, дотрагиваться нельзя, — снова предупреждает женщина.

— Чего? — переспрашивает оторванный от своих размышлений Бьорк. — Да, конечно.

Он закрывает ящик и защелкивает замок.

— Поскольку у нас с безопасностью так строго, мне придется самому отнести ей посылку. Впрочем, если у вас есть заверенное кем-то из крепости разрешение…

— Капитан Надар ничего мне не передала, — говорит женщина. — Но… если вы не будете до него дотрагиваться… тогда все в порядке.

Она кланяется.

— Спасибо. Хорошего дня, — говорит она, разворачивается и уходит прочь.

Бьорк смотрит ей вслед. Как-то странно это все… Он берет ящик под мышку и ставит в известность начальство. Услышав, что посылка из крепости для генерала, ему тут же дают разрешение доставить ее.

Дождь постепенно стихает. Он идет по дороге вдоль моря, и с каждым шагом ящик становится все тяжелее и тяжелее, тяжелее и тяжелее, словно умоляет, чтобы его опустили на землю и клинок заиграл бы в лунном свете, а Бьоркова ладонь сжала бы рукоять…

«Интересно, — думает Бьорк, — отчего мне в голову лезут такие странные мысли?»

* * *

— Сигню… — окликает ее Сигруд. — Ты… ты уверена…

— Мы должны пройти ко мне в кабинет, — вдруг говорит Сигню. Встает и тут же превращается в обычную Сигню, которой неведомы страх и тревоги. — Мне понадобятся карты.

— Н-ну хорошо, — соглашается Мулагеш.

— Я на минутку, — говорит Сигню и идет к секретной двери.

Открыв ее, она забирает стоящий на лестнице дипломат. Интересно, что ее привело сюда изначально, зачем ей этот чемоданчик…

Кабинет Сигню прячется в самом дальнем уголке штаб-квартиры ЮДК. Непонятно почему, кстати. Такой ценный сотрудник на столь серьезной должности должен сидеть на самом верхнем этаже в кабинете с прекрасным видом из окон. А она ютится чуть ли не в подвале, и офис ее походит на погрузочную пристань, которую преобразовали в лофт.

В комнате не повернуться — кругом стоят вешалки с одеждой, причем каждый предмет снабжен биркой с цифрами, начиная с 1.0000 и до… да, вот и самое большое число — 17.1382. Проходя мимо вешалок, Мулагеш выворачивает голову, чтобы посмотреть на одежду, — и оказывается, что это вовсе даже не она, а детальные планы, тысячи и тысячи планов чего-то, что никогда не было построено.

Сигню ведет двоих к огромному столу в центре кабинета. Большой белый плоский камень тоже завален чертежами. В центре — квадратные каменные чаши, заполненные канцеляркой: ручками, карандашами, линейками, счётами, угольниками, лупами и компасами различной конструкции. А рядом — три переполненные пепельницы. Сигню цокает языком:

— Надо бы напомнить помощнику, чтобы он выкинул окурки.

Они стоят и ждут, пока она скатывает чертежи и убирает со стола.

— Ничего не трогайте! — предупреждает она, проходя мимо вешалок.

Сигруд озирается в благоговейном ужасе.

— Это что же, — медленно говорит он, — моя дочь — здесь живет?

— Кровати не видно, — говорит Мулагеш. — Но да, такое впечатление, что она здесь живет.

Сигню возвращается с большой яркой картой, которая бьется у нее в руках как флаг.

— Ну вот, — говорит она и расстилает карту на камне.

Это карта побережья, на которой обозначены также океанические течения. Там, где Солда течет через Вуртьястан, карта изрисована красными квадратиками — и это очень напоминает Мулагеш детскую игру-стратегию, например «Батлан».

— Что нам здесь нужно увидеть? — спрашивает Мулагеш.

— Это карта ЮДК — на ней побережье и основные течения. Но нам нужно вот это место… — прищуривается Сигню над картой. — Ага! Вот оно!

И она указывает на скопление синих точечек в нескольких дюжинах миль к юго-западу от Вуртьястана.

Мулагеш всматривается в указанное место:

— Но здесь ничего нет.

— Я знаю, — говорит Сигню. — Но он там.

— Остров Памяти?

— Да. Он реален. И он — там.

— Почему его нет на карте?

— Потому что я его стерла.

Мулагеш и Сигруд медленно разворачиваются к ней.

— Есть такие места, куда попадать не надо, — тихо объясняет Сигню. — Их нужно предать забвению. Остров — это как раз такое место.

— Что он собой представляет? — спрашивает Сигруд. — Что там есть?

— Это цепочка островков, — говорит она, — последний — самый крупный. Там горцы проводили… ритуал инициации подростков. Они брали детей, спускались с гор, шли вдоль реки, доходили до берега моря, там нас ждали лодки. Потом мы двигались на них на юго-запад, вдоль берега, мимо островов, пока не находили нужный.

Лицо у нее мрачное и испуганное.

— Они называли его Клык. На вершине там развалины — какое-то древнее сооружение из металла и ножей. Ходили слухи, что там живет человек, старик, который помнит все, — человек памяти, другими словами, — но я думала, что это легенда, миф. Мы никого не видели, да и никто и не ожидал, что мы что-то там увидим. Я в то время думала, что это место некогда было божественным и имело какое-то назначение, ныне забытое, — а горцы, они же жуткие традиционалисты, — в общем, я думала, что они возвращаются туда, чтобы исполнить какую-то клятву. А эти острова… очень странное место.

— Что они там делали? — спрашивает Сигруд. — Горцы, я имею в виду.

Сигню поджимает губы и вынимает сигарету.

— Ничего хорошего.

Мулагеш прочищает горло.

— Значит, туда-то Чудри и отправилась, да? А как мне попасть на этот Клык? Я на лодке ходить не умею, а вплавь добираться далековато…

— Тебе не нужно уметь ходить на лодке, — говорит Сигню, зажигая очередную сигарету. — Потому что я умею.

* * *

Бьорк шлепает по грязной дороге к маяку ЮДК, волнолом тянется по левую руку. Скоро, говорят, здесь все замостят и сделают красиво — все ж таки нужно будет встречать иностранных послов, а место это станет визитной карточкой ЮДК, когда вверх по Солде откроется навигация. Но пока тут — как и везде в Вуртьястане, по мнению Бьорка, — все покрыто слоем жидкой грязи.

За спиной он слышит окрик и неловко поворачивается, перехватывая норовящий выскользнуть из рук ящик. Разглядев, кто его окликнул, Бьорк хмурится.

— Ну надо же, Оскарссон, — бормочет он себе под нос. — Вот же невезуха, сел мне на хвост, собака драная…

— Бьорк! — кричит молодой дрейлинг, подбегая. — Какого демона ты тут делаешь? Почему ты не на посту у ворот?

Бьорк злобно смотрит на Якоба Оскарссона: тот на пятнадцать лет его моложе и на несколько ступеней выше в должности. Бьорк прекрасно знает, какие слухи ходят о молодчике: мол, он сын какого-то городского головы, который очень помог правительству во время антипиратской кампании и тем оказал неоценимую услугу молодым Соединенным Дрейлингским Штатам. Но Бьорк также прекрасно знает, что ходят и другие слухи: мол, отец Оскарссона был лучшим другом тем пиратам и ударил им в спину, только когда понял, что дело швах. Так или иначе, но папаша этого Оскарссона оказался достаточно большой шишкой, чтобы устроить своего сынка на тепленькое место в ЮДК, даже несмотря на то, что мальчишка не имел никакого опыта ни в строительстве, ни в мореходстве, уж не говоря о каких-то там достоинствах и добродетелях.

— Доставка для генерала, — мрачно отвечает Бьорк. Потом добавляет: — Сэр.

— Доставка? — говорит Оскарссон и закусывает палец. — Как интересно. Ты посмотрел, что там?

— Да, я все проверил, сэр. Это меч. Просто меч.

— Меч? — изумленно переспрашивает Оскарссон. — Кто это послал генералу меч?

— А кто-то из крепости, — пожимает плечами Бьорк. — Я дальше интересоваться не стал. Ну вы меня понимаете.

Оскарссон перекатывается с носка на пятку и задумчиво чешет подбородок.

— Значит, особый какой-то меч из крепости, для генерала… А знаешь, Бьорк, по-моему, это я должен отнести меч генералу. Это дела для человека повыше рангом, чем ты, согласен?

Бьорк вперяется взглядом в ближайший фонарь в четырех футах справа от Оскарссона: лучше не смотреть на этого наглого урода, а то так и чешутся кулаки дать ему в нахальную морду…

— Как скажете, сэр. — И он передает ящик. — Она велела не трогать его.

— Кто велел?

— Посыльная. Так она сказала — не дотрагиваться до содержимого.

Оскарссон задумывается на мгновение, потом пожимает плечами, смеется и кладет ящик на волнолом.

— Ну-ка, дай-ка я посмотрю, что это за меч такой.

Он открывает ящик и, как и Бьорк, ахает от восхищения.

— Ух ты! Красота-то какая…

— Да, — отвечает Бьорк с кислой миной.

— Интересно, для кого такое ковали? Он же слишком тяжелый, враз не подымешь…

Оскарссон, совершенно завороженный, смотрит на меч. И тут что-то такое мелькает у него в глазах, и Бьорк понимает, что тот замыслил.

— Она… она сказала — не трогать, сэр, — повторяет Бьорк.

— А эта женщина, она кто? Зам по безопасности? Или, может, она гендир?

— Н-нет, сэр.

— А если зам по безопасности считает, что безопасность превыше всего, что нужно сделать? Правильно, проверить, не опасен ли меч.

Бьорк прекрасно понимает, что мальчишка не думает ни о какой безопасности, он просто хочет взять эту штуку в руки — примериться к ее весу и покрасоваться.

— Я… я…

— Да, — говорит Оскарссон. — Я прав. По крайней мере, я прав, если некий охранник не хочет загреметь в бессрочный отпуск за свой счет.

Бьорк прекрасно знает: Оскарссон такими угрозами просто так не разбрасывается — как сказал, так и сделает. Поэтому он закрывает рот, не произнеся ни слова, и отворачивается. Оскарссон смеется:

— Бьорк, ну и лицо у тебя — серьезней некуда, ха-ха, — и он протягивает руку к мечу. — Знаешь, в чем твоя проблема? У тебя такая рожа, что…

Он вдруг замолкает. Рука его лежит на мече. А он стоит не двигаясь, будто окаменел.

— Сэр?

Оскарссон смотрит прямо перед собой с открытым ртом. Глаза у него пустые.

— Оскарссон? Сэр? С вами все в порядке?

Тот не отвечает. В горле у него что-то щелкает.

— Может, позвать врача, сэр?

И тут Бьорка продирает дрожь — не от страха, нет, но потому, что становится жутко, жутко холодно, словно ледяной ветер дунул и змеей забрался к нему в рукава. Он смотрит на меч и… нет, не может быть.

Всего несколько мгновений назад в клинке отражалось лицо Оскарссона — обычное лицо молодого человека с нагловатым взглядом. А теперь… то, что отражается в клинке… это вообще не человек!

Там маска, возможно из металла, с грубо намеченными скелетообразными чертами, прорези для глаз маленькие и широко расставленные, нос едва намечен. Из-за маски вздымаются жуткие рога и клыки, словно некая чудовищная грива волос…

Бьорк смотрит Оскарссону в лицо. Это все то же лицо, только с потухшим, безжизненным взглядом. А в клинке — в клинке-то чудище отражается!

В глазах Оскарссона гаснут последние искры разума. Изо рта вырывается шипение. А потом оно набирает голос, звук становится низким, жужжащим, словно это бесконечную мантру читают и читают. Стонущий, низкий звук, не громкий, но всепроникающий, ввинчивающийся Бьорку в уши, резонирующий с телом, с руками, ногами, костями, с каждым булыжником волнолома, бесконечный стон, который не может, не может вырываться из человеческих легких…

— Сэр, — говорит Бьорк. — Что с вами? Что с вами?

Оскарссон поднимает лицо к небу. Из глаз, носа и рта вылетают фонтаны крови, кровь течет по лицу, по телу, Бьорк в ужасе видит, что кровь оплетает плечи Оскарссона, застывая и чернея, нет, переливаясь странными цветами жуткой радуги, твердея на глазах, словно чудовищный поток ее обладает собственным разумом и затягивает Оскарссона в свой кокон, преображая его во… что-то.

Бьорк вскрикивает от ужаса. Возможно, инстинктивно — а может, и нет, слишком он от этого Оскарссона натерпелся — он бросается вперед и пихает Оскарссона в грудь, тот падает навзничь, через волнолом, прямо в темные воды моря, все еще удерживая в руке невероятно тяжелый меч.

Раздается тихий всплеск. Бьорк смотрит на руки — они все в темной крови. И тогда, крича на пределе возможностей легких, он бежит к ближайшему посту охраны.

* * *

— Секундочку, — говорит Мулагеш.

— Да, — рассерженно повторяет Сигруд, — секундочку.

Сигню поднимает ладони — так учительница просит внимания в шумном классе.

— Я уже слышала все ваши возражения. Ты, — говорит она Мулагеш, — не хочешь, чтобы я ехала, потому что ты мне не доверяешь. Тем не менее я лучше всех знаю побережье — просто потому, что бо́льшую часть жизни провела, изучая карты. И я уже там побывала. А ты, — обращается она к Сигруду, — не хочешь, чтобы я ехала, потому что считаешь: там опасно. И хочешь сделать все сам, потому что ты часто бывал в разных переделках, а самое главное, тебя хлебом не корми, дай поучаствовать в какой-нибудь дерзкой афере, лишь бы не сидеть здесь, вдохновляя тысячу дрейлингов трудиться день и ночь, дабы удержать на плаву экономику нашей страны. Так или иначе, я вижу, что люди воодушевились с твоим приездом, и я не допущу, чтобы они охладели к работе. Твое место — здесь, рядом с теми, кто трудится на благо нашей родины. По большому счету, — тут она скрипит зубами, выдавливая слова из какой-то гадкой части своей души, — твое присутствие важнее моего.

— А разве не ты курируешь все работы в гавани? — удивляется Мулагеш.

— В какой-то мере, да, — отвечает Сигню. — Но мы уже справились с главными препятствиями, а для остального у меня есть давно подготовленные планы. Я могу себе позволить отсутствовать пару дней — или меньше.

Сигруд качает головой:

— Мне это не нравится. Мне твой план не по душе, совсем.

Сигню закатывает глаза:

— Ты позабыл, наверное, но я жила не в самой цивилизованной части Вуртьястана. Я там выросла.

— И я не хочу, чтобы ты туда возвращалась!

— Если генерал права — а я, пусть и с трудом, готова допустить, что она, по крайней мере, верит в истинность того, что рассказала, — то все, ради чего я трудилась, сейчас в опасности, — увещевает его Сигню. — То, над чем я работала всю жизнь, может пойти прахом!

— Всю жизнь? — сердится Сигруд. — Ты думаешь, что каких-то пять лет — это вся твоя жизнь? Да это смехотворный срок, пять лет! Моргнуть не успеешь, а они прошли!

— Для меня это пять лет, — говорит Сигню, — а для страны — это миллиарды дрекелей, все наши прибыли за ближайшие десять лет! И все это сейчас висит на волоске!

— Вот! Тебя только деньги и интересуют! И давно ты стала такой?

— Деньги? — разъяряется Сигню. — Ты реально думаешь, что я тут ради денег? Нет, папочка, нет! Я хочу, чтобы таким, как вы, больше нечего здесь было делать!

Сигруд и Мулагеш переглядываются.

— В смысле? — удивляется Мулагеш.

— Такие, как вы, — заявляет Сигню, — такие, как вы, считают, что судьбы мира решаются в крепостях, за высокими стенами и рядами колючей проволоки! Так вот, это не так! Теперь судьбы мира решаются в бухгалтерии! Мы не желаем слушать топот сапог — мы хотим слышать стрекот пишущих машинок! Щелканье калькуляторов, подсчитывающих наши прибыли и дивиденды! Вот это — это поступь цивилизации: мы внедряем изобретения, которые меняют мир! Да какое там меняют, они диктуют миру свои условия, и мир им покоряется! Достаточно одного толчка — и все пойдет по накатанной, набирая скорость! Тинадеши прекрасно понимала это, она хотела изменить судьбы мира. И сейчас мы обязаны продолжить ее работу!

Сигруд качает головой:

— Я… я в тебе не сомневаюсь. Не сомневаюсь, что ты поступаешь правильно. Я тобой горжусь, Сигню.

— Тогда в чем дело?

— Я просто… я просто хочу, чтобы ты поняла: в жизни есть много чего, кроме работы. Кроме этих самых великих дел и великих планов…

Сигню медленно гасит сигарету в пепельнице.

— Ты неправильно меня понял.

— Я так не думаю.

— Ты вообще меня не знаешь. А мог бы узнать поближе. Если бы захотел.

— Если бы я только мог обрушить стены тюрьмы, я бы…

— Я знаю, что ты почти десять лет провел на Континенте! — кричит Сигню. — Я знаю, что тебя давно освободили, а ты… ты как привязанный бегал за Комайд, делал за нее всю грязную работу! Так что не надо! Ты мог в любой момент вернуться домой, мог, если бы только захотел! Ты мог бы приехать к нам в любой момент, но ты — ты не захотел. Ты просто бросил нас в этом… этом аду!

— Я не хотел, чтобы с вами что-нибудь случилось! А оно могло случиться из-за моей работы! Я… я слишком многое повидал в тюрьме… И я… я натворил дел, они натворили дел… Одним словом, вам без меня было лучше, чем со мной.

— Да-да-да! А потом Комайд сказала — вольно, беги, домашних повидай! — Сигню разражается горьким смехом. — А правда, папочка, такова, что ты храбрый, только когда у тебя нож в руке. А когда надо поддержать своих, ты как последний трус…

Она осекается — в гавани воют сирены, все громче и громче.

— Какого хрена там происходит? — вскидывается Мулагеш.

Сигню смотрит в окно.

— Тревога, — говорит она. — Что-то случилось! На нас напали!

* * *

Сигню, Сигруд и Мулагеш бегом спускаются на первый этаж штаб-квартиры. Навстречу им спешит зам по безопасности Сигню Лем.

— Вот вы где, — говорит он, задыхаясь. — У нас тут… у нас тут инцидент.

— Где? — встревоженно спрашивает Сигню. — Что случилось?

— Да тут, напротив. Напротив маяка. Нужно ли сообщить в крепость?

Сигню смотрит на Мулагеш, та кивает.

— Да, — приказывает Сигню. — Лучше подстраховаться, а то мало ли что. Теперь веди нас туда.

На ходу Лем рассказывает, что случилось:

— Замдиректора Оскарссон остановил его вот тут неподалеку, чтобы осмотреть посылку, и обнаружил, что это какой-то… меч.

— Меч? — переспрашивает Мулагеш.

— Да. Какой-то церемониальный меч, что ли. — Он искоса смотрит на нее. — Я так понимаю, вы об этом первый раз слышите?

Мулагеш очень мрачно кивает.

Лем открывает перед ними дверь, и они выбегают наружу.

— Это плохо.

— Ну и что? — удивляется Сигруд. — Кто-то пытался передать Мулагеш меч? Это поэтому вы нас всех по тревоге подняли? Серьезно?

— Ну… просто потом случилось… это.

И он показывает на дорогу вдоль волнолома. Там стоят два грузовика ЮДК, а рядом толпятся вооруженные дрейлинги. И что-то рассматривают на земле. Завидев Лема и Сигню, они расступаются и отходят.

На дороге пятна чего-то темного и густого. Сигруд принюхивается.

— Кровь, — тихо говорит он.

— Да, — откликается Лем, подводя их поближе.

— Кого-то ранили? — спрашивает Мулагеш.

— А вот это… не очень понятно, мэм, — отвечает Лем.

И показывает на группку охранников, жмущихся к другой стороне дороги. И кого-то подзывает жестом. К ним подводят высокого, нервно косящегося дрейлинга. Лицо у него белее снега, дыхание пахнет рвотой.

— Бьорк, — обращается Сигню к бледному дрейлингу. — Что тут произошло?

Он качает головой:

— Якоб… в смысле замдиректора Оскарссон… он открыл ящик, дотронулся до меча, а потом… изменился.

Слушая рассказ, Мулагеш и Сигруд обмениваются многозначительными взглядами. Мулагеш заламывает бровь — божественное?

Сигруд кивает. Абсолютно точно — оно.

Бьорк трясет головой:

— Он такой звук издавал… ужасный! Я запаниковал. И толкнул его. А он перелетел через стену и упал. В воду. Этот меч… он что-то с ним сделал… Я еще посмотрел на его отражение в клинке… ну, до того как толкнул… и там был не он! Кто-то другой там был! Или что-то другое, оно вместо него появилось…

Сигруд и Мулагеш заглядывают за волнолом. Бурлит темная вода, волны накатывают на маленькую бетонную пристань в пятнадцати футах под ними.

— Я так понимаю, это случилось бы со мной, дотронься я до меча, — говорит Мулагеш. — Кто передал вам посылку? Женщина?

Дрейлинг кивает.

— Как она выглядела? — спрашивает Мулагеш.

— Я не смог ее разглядеть. На ней был плащ и шарф еще такой… И дождь шел.

Сигруд наклоняется над водой и обеспокоенно хмурится. Хотя с чего ему беспокоиться? Ничего же не видно…

— Какой у нее был голос? — спрашивает Мулагеш. — Она молодая? Старая?

— Голос… не знаю какой. Обычный голос. Говорила без акцента. Ничего особенного. А, она была невысокая. В темной одежде. Принесла, а потом ушла по той улице.

И он показывает, куда направилась женщина.

Сигруд склоняет голову к плечу, все еще не отрывая взгляда от перекатывающихся под стеной волн.

— Мы можем организовать поиски в городе, — говорит Сигню. — Но ничего путного из этого не выйдет. Столько народу приходит и…

Сигруд сообщает:

— Там, внизу, что-то есть.

— Что? Там океан вообще-то. Или там еще что-то есть? — удивляется Сигню.

— Да… там что-то такое поднимается…

От воды вдруг доносится шумный плеск, и что-то большое взлетает к ночному небу, словно вспугнутая голубка. Толпа дрейлингов ахает и завороженно смотрит, как блестящая сталь со свистом описывает в воздухе дугу и летит прямо к одному из кранов…

Это меч! Но кто его кинул?

…и перерубает опоры крана, как будто те из масла сделаны.

Повисает пауза, пока силы природы решают, как им поступить с несколькими тоннами железа, неожиданно повисшими в воздухе. Затем кран вздрагивает, кренится и с кряхтением выбирающегося из кровати старика начинает медленно заваливаться на землю.

— Бегите! — кричит Сигню. — Бегите же! Спасайтесь!

Все происходит как в замедленной съемке: чудовищных размеров конструкция обрушивается на них с небес, ударяясь о землю с такой силой, что люди не удерживаются на ногах и падают, их накрывает волной пыли и соленых брызг — и это притом что кран упал в нескольких сотнях футов от них. Мулагеш с немым ужасом видит, как на стоящих у стены бедолаг обрушивается дождь смертоносной шрапнели.

А где же меч? Он все еще в воздухе, летит вверх, вверх, поднимаясь над тучей пыли, а потом разворачивается и со свистом мчится обратно, словно намереваясь разрубить напополам целый мир.

Но не разрубает. Вместо этого его рукоять точно ложится в чью-то раскрытую ладонь, поднимающуюся из морской воды.

Мулагеш смотрит на руку, затем на того, кому она принадлежит. Этот кто-то уже шагает по пристани, и с плеч его ливнем стекает вода.

Поначалу кажется, что волны выбросили на берег что-то давно ими смытое — отвратительного вида клубок кораллов, металла и костей. Однако вода наконец стекает, Мулагеш различает плечи, руки и грубо намеченное, скелетообразное лицо. Из спины твари торчат рога, клыки и клинки, на запястьях топорщатся острые, как у пилы, зубья, и каждый дюйм этого чудовищного доспеха призван убивать, разрушать и калечить, словно предназначение твари — самим своим существованием терзать живую плоть мира.

Зажатый в руке твари меч торжествующе поет. Существо смотрит на клинок, склоняя голову, словно глядит и не может наглядеться на такую красоту.

Это адепт Вуртьи. Только он выше и крупнее тех адептов, что приходили к Турин в видениях, и доспех у него богаче украшен и страшнее выглядит.

Меч вибрирует и гудит, и в его песне слышен голос — голос, обращенный не к слуху и не к разуму, а к самой сердцевине души, голос, вещающий в торжествующем кличе: смерть и война! Последняя битва, последняя битва!

И тут Мулагеш понимает, что за существо стоит на пристани. Понимает, что — или, точнее, кто — шагает по этой земле.

— Тудыть твою в качель, — ахает Мулагеш. — Я, конечно, могу ошибаться… но это, мать его, святой Жургут!

* * *

— Кто? — переспрашивает Сигруд.

— Этого не может быть! — вскрикивает Сигню. — Как это вообще мог…

Она не успевает договорить: святой Жургут оглядывается, поднимает меч и снова подбрасывает его в воздух. Все тут же падают на землю, несколько футов стали со свистом вспарывают воздух над людьми и вонзаются в грузовики — меч пробивает насквозь одну машину и взрезает другую. Грузовик медленно кренится и распадается на части.

Люди смотрят, как меч несется над ними с низким гудящим звуком — как раз таким, как описывал Бьорк. Меч возвращается в руку святого, который разворачивается и спокойно начинает подниматься к ним.

Мулагеш делает глубокий вдох и орет:

— Огонь!

Она им не командир, но дрейлингская охрана мгновенно подчиняется — люди выстраиваются вдоль волнолома и стреляют в Жургута. Знакомый до жути звук — бесчисленное множество пуль ударяется о божественный доспех и бессильно падает на землю. Этот звук преследует Мулагеш во сне — эхом Мирградской битвы; и хотя в руках у дрейлингов современные винташи, они не могут пробить доспех. Святой Жургут на мгновение останавливается, словно для того, чтобы познакомиться с новым для себя явлением: закрытое маской лицо поворачивается — чудище наблюдает за искрами, которые высекают пули, бьющиеся о его грудь и руки. Затем он пригибается и прыгает.

Мулагеш снова слышит низкое гудение. Это меч. Меч его тянет за собой. Это он поднял его в воздух.

Святой с лязгом приземляется, меч стонет и верещит. И снова Мулагеш различает в его голосе слова: «Я — воплощенная битва. Я — оружие в Ее руке».

Жургут взмахивает мечом, и один из охранников окутывается кровавым облаком — его рассекли от ключицы до паха. Мулагеш в ужасе наблюдает, как человек пытается понять, что с ним — болтающаяся голова склоняется к плечу, глаза широко открыты, — а потом распадается на две половинки и валится на землю. Святой атакует — точнее, атакует тянущий его за собой меч: клинок мелькает в воздухе, прорубаясь через заслон охранников. Шестеро сильных мужчин складываются и падают, словно марионетки, которых перестали дергать за ниточки.

— Мать твою за ногу! — орет Мулагеш. — Все в укрытие!

Сигруд и Сигню мчатся к лачуге рыбака на ближайшем холме, а Мулагеш, Лем и остальные бегут вниз по улице, прячутся за старую шиферную стену, отгораживающую какой-то пустырь, и тут же прицеливаются. Дула винташей следуют за металлической фигурой, шагающей по усыпанной битыми ракушками улице.

— Не стрелять! — кричит Мулагеш. — Не привлекайте его вни…

Слишком поздно: в воздухе раздаются хлопки выстрелов. Святой Жургут обращает свою жуткую личину к ним. Потом поднимает меч, раздается знакомое гудение, и…

Стена словно взрывается. На Мулагеш обрушивается дождь каменных осколков. Глаза заволакивает пыль. А потом все проваливается в чернильную темноту.

* * *

Кричат дети. Под ночным небом пляшет пламя. В небе яркая холодная луна, внизу ледяной, заползающий под одежду туман.

Она всегда знала, что сюда придется вернуться. Именно сюда, ведь здесь мы убивали особенно охотно…

Веки припухли, но она все равно все видит: маленький мальчик в лохмотьях идет мимо горящих домов и зовет маму.

Все правильно. Она умрет здесь. Она это заслужила. Заслужила.

— Генерал? Генерал?

Мулагеш пытается ответить. Но губы не слушаются, во рту — вкус крови.

— Г-где я?

— С вами все в порядке, генерал?

Она открывает глаза и видит над собой незнакомое лицо: молодой сайпурский офицер, похоже капитан, с туго повязанным тюрбаном и аккуратной ухоженной бородкой. Он похож на поэта — в больших темных глазах чувствуется какая-то мечтательность. Интересно, кто это? Возможно, один из ее давно забытых сослуживцев, погибших в очередной горячей точке.

— Я умерла? — хрипит она.

Капитан слабо улыбается:

— Нет, генерал. Вы не умерли. Я — капитан Сакти. Меня прислали из крепости.

За его спиной слышится грохот и шум обвала.

— Что происходит? — спрашивает Мулагеш.

— Главный инженер Харквальдссон прислала в крепость сообщение о возможной атаке… И, похоже, эта атака… мгм… имеет место быть.

Мулагеш медленно садится. Руки и бока тут же отзываются болью. Еще бы, ее хорошо поколотило дождем из каменюк: нос, уже не помнится в который раз, сломан, но в целом никаких увечий нет. Она находится в каком-то строении, явно временном. Наверное, здесь рассчитывали кого-то поселить, но не успели. У окон стоят четырнадцать сайпурских солдат с винташами наготове. Они явно испуганы. Рядом с ней — Лем, зам по безопасности Сигню, он просто сидит у двери, глядя в пространство. Лицо его — один сплошной синяк. Впрочем, она сама сейчас, судя по ощущениям, выглядит немногим лучше.

— Как долго я была без сознания?

— Боюсь, я не смогу ответить, мэм. Вас перенес сюда мистер Лем, и он же позвал нас. Мы пока не пытались вступить в бой с… э-э-э… врагом. С ним… мгм… достаточно трудно вступить в бой, как вы можете понять.

Он помогает ей дойти до двери. Капитан показывает, куда смотреть, но она и так все понимает.

Вуртьястан в осаде. Выглядит город так, словно его целый день обстреливали из крупного калибра. Пламя радостно танцует на бессчетных руинах и обгорелых остовах юрт и шатров. На глазах Мулагеш проваливается внутрь себя дом с шиферной крышей. Осколки катятся по склону, сыплются на дома внизу.

Она с первого взгляда понимает, кто все это учинил: святой Жургут стоит на углу высокого обветшавшего дома, раз за разом забрасывая свой меч в город. И каждый раз клинок возвращается, оставляя после себя руины и трупы. Воздух дрожит от песни меча, тот довольно гудит, а Мулагеш смотрит в ужасе, как клинок сравнивает с землей почти целый квартал меньше чем за полминуты.

Во имя всех морей! Такое впечатление, что в бухте встал на якорь дредноут и принялся расстреливать город из всех орудий!

А потом она различает голос, голос святого Жургута, который поет в унисон с мечом, подбрасывая клинок в воздух:

Я принес в жертву жизнь и разум, Удар за ударом, Прочь, мысли, прочь, Я отдал руку сына, Я — Ее оружие. Я — Ее клинок. И я рассеку мечом этот мир.

Она смотрит, как меч разрубает одну из полуразбитых статуй на берегу Солды. Каменная фигура — судя по всему, она изображает человека, натягивающего лук, — вздрагивает, разламывается по линии пояса и обрушивается вниз по склону, снося на своем пути дома и здания, сминая их, как зубочистки…

— Во имя всех гребаных морей, — шепчет она. — Да он хочет нас всех поголовно истребить!

— И похоже, у него достанет сил это сделать, — говорит Лем.

— Я запросил подкрепления из крепости, — говорит Сакти. И похлопывает ладонью по огромному радиопередатчику на свинцово-кислотной батарее. Экий монстр, он фунтов сорок весит, не меньше. — Они как можно скорее пришлют сюда целый батальон. Вся крепость поднята по тревоге.

— И что они смогут сделать? — уныло спрашивает Лем. — Он просто стряхнул с себя наши пули! Ему это как слону дробина…

— Никто пока ничего более умного не предложил, — отрезает Сакти.

Мулагеш сплевывает кровь на пол.

— Божественных существ трудно убить, — говорит она. — Но можно. У нас есть что-нибудь побольше калибром, чем винташи?

— В грузовике лежат горные ружья, — отвечает Сакти. — Может, их попробовать?

— Понжи? — радуется Мулагеш. — Вы привезли их?

— По приказу генерала это стандартная процедура действий для любого отряда, который покидает крепость, — сообщает Сакти.

Естественно, как же иначе. Тут как раз может пригодиться винташ Понжа: он отстреливает пули полудюймового калибра, которые пробивают стены, легкую броню и прочие вещи, включая камни. Именно потому он так хорошо себя зарекомендовал в боях с мятежными горцами. Его взяли на вооружение все обозы, которым приходилось идти через горные перевалы, и Понжа произвел на них такое впечатление, что его ласково назвали горным ружьем. Естественно, Бисвал позаботился, чтобы его солдаты обзавелись такими штуками.

Остался один вопрос: сможет ли Понжа пробить божественный доспех, как он пробивает камень?

Снова слышится гудение, потом грохот обвала — проседает и рушится очередной дом.

— Твою мать, — злится Мулагеш. — Да он тут все изничтожит, изорвет в клочья, как папиросную бумажку! Надо его остановить!

— Как только мы откроем по нему огонь, он бросится на нас! Как мы отобьемся от этой циркулярной пилы?

— Те божественные воины, с которыми вы сражались в Мирграде… — говорит Сакти.

— Да? — настораживается Мулагеш.

— Они погибали, когда в них стреляли из пушек?

— Да. Погибали. К чему вы ведете?

Сакти смотрит на рацию у себя под рукой, а потом выразительно поглядывает на форт Тинадеши, ощетинившийся сотнями пушек.

— Одну секундочку, — говорит Мулагеш. — Вы это серьезно? Вы предлагаете открыть артиллерийский огонь по городу? Пока мы в нем находимся?

— Мы можем эвакуироваться, — говорит Сакти. — Мы можем попытаться остановить его. А потом расстрелять прямой наводкой.

— Но это унесет жизни тысяч гражданских! — злится Мулагеш. — Не говоря уж о гавани, которая тоже пострадает! А ведь в нее миллиарды уже вложены!

— А если Понжи не сработают? — с неожиданной настойчивостью гнет свою линию Сакти. — Тогда что нам делать, генерал?

Мулагеш задумывается. Нет, проливать кровь гражданских она не станет — и так она уже в ней по горло. Во всяком случае, не будет проливать, пока не испробует все остальные способы справиться с ситуацией…

И тут вдруг она вспоминает: Шара, ее лицо на стекле окна… Как там она сказала? У тебя в распоряжении целая крепость. А также огромный флот. Они не горят желанием оказать тебе помощь, но все равно ими можно будет в случае чего воспользоваться…

И тут ей приходит в голову идея: так, гавань — она же самая настоящая фабрика. А что опаснее, чем попасть между шестернями какого-нибудь механизма?

— Где Сигруд и Сигню? — спрашивает она.

— Довкинд и его дочь? — уточняет Сакти. — Мне кажется, они укрылись среди ангаров. В той стороне.

И он показывает в какой.

— А у нас есть кто-нибудь, кто хорошо стреляет из Понжи?

— Я бы сказал, что сержант Бурдар — прекрасный стрелок, — отвечает Сакти, указывая на невысокого человечка с пышными усами.

Тот коротко кивает.

— Отлично, — говорит Мулагеш. — Я думаю… думаю, у нас есть еще один выход из ситуации.

— Вы уверены, мэм? — спрашивает Сакти.

— Да. — Потом она задумывается и добавляет: — Наверное.

* * *

Мулагеш бежит по улицам Вуртьястана, изнемогая под весом винташа Понжа в руках. Сержант Бурдар не отстает, хотя при нем два винташа под мышками по одному. Когда она поделилась с ним своей идеей, он отнесся к плану охоты на святого совершенно спокойно, словно речь шла о том, чтобы голубей пострелять.

— Танцор-то из него никакой, — сообщил он Мулагеш. — Он там попрыгивает, конечно, но двигается-то медленно. Так что я без проблем всажу в него пулю, мэм. Если, конечно, смогу прицелиться.

Да. Прицелиться в нужном месте в нужное время. Они уже подбегают к воротам цеха.

Справа, в северной стороне города, слышится гудение, а потом пронзительные крики. И выстрелы щелкают непрерывно. Она ждет паузы — даже святому Жургуту требуется отдышаться, — но ничего подобного: это самая настоящая машина, она прет вперед и уничтожает все подряд, причем умело и качественно.

— Сигруд, Сигню! — кричит она перед воротами в гавань. — Вы там? Это я!

Ворота открываются, и она входит внутрь. Сигню стоит, прижавшись к стене, с пистолетом на изготовку. Потом из-за ворот высовывается голова Сигруда. Он нетерпеливо морщится — мол, давай, давай быстрей заходи.

— Отлично, — выдыхает Мулагеш. — Вы живы.

— Он сейчас домами занят, — говорит Сигруд. — А про гавань забыл. Так что мы в безопасности — пока.

— Мы-то да, но он же уничтожает город! — восклицает Сигню. — Он убивает всех подряд! Проклятое чудище! Откуда он такой вылез?

— Из меча, как я полагаю, — невозмутимо отзывается Мулагеш. — Ты сама говорила: давно почившие адепты могли захватывать тела живых. Я так понимаю, тот парень взялся за меч — и все, его тело попалось.

— Но как, демон побери, как вуртьястанский меч может быть до сих пор… активен? — удивляется Сигню.

— Понятия не имею, — говорит Мулагеш. — Но кто-то принес его мне. Чтобы я до него дотронулась. Если бы у них выгорело, это я бы стояла вон на той печной трубе, пытаясь прикончить все живое в радиусе одной мили.

— Мы можем его остановить? — спрашивает Сигруд.

— У меня есть несколько предложений, — говорит Мулагеш. — И да, мы можем остановить его. Это будет просто — при условии, что мы захотим так сделать и нам хватит здоровья. — Она оборачивается к Сигню: — Этот ваш ПК-пятьсот двенадцать — он в рабочем состоянии? Исправен?

— Что-что?

— Многоствольный пулемет. Та хреновина, что вы поставили над цехом со статуями?

— Да. Во всяком случае, я думаю, что да… Его установил там мой предшественник, но… в общем, мы не знаем, как с ним управляться.

— Я знаю. — Мулагеш присаживается на корточки и начинает вычерчивать в грязи план гавани. — Слушайте теперь. Есть немалый шанс, что Понжа сможет пробить его броню. Так что у нас есть вероятность покончить с ним с одного выстрела.

— Тогда почему вы раньше его не пристрелили? — спрашивает Сигню.

— Потому что он поймет, где мы сидим, и разделает нас как мелкий рогатый скот. Нам нужен запасной вариант, вот что.

— А именно? — спрашивает Сигруд.

Мулагеш смотрит на Сигню:

— Ты знаешь, как управляться с этим вашим поездом?

— Который стройматериалы подвозит? Конечно.

— Отлично.

Она оборачивается к Сигруду:

— Теперь о тебе. У тебя с конечностями все в порядке? На здоровье не жалуешься?

— Да все более или менее…

— Сможешь выстрелить из такой штуки? — И она поднимает Понжу — тяжелую, как настоящая пушка.

Сигруд пожимает плечами:

— Меня учили стрелять из его прототипа.

— Это «да» или «нет»?

— Это «может быть».

— «Может быть» тоже годится. Здесь не Мирград, Сигруд. Ты не сможешь залезть к нему в брюхо и проковыряться наружу. Не в этот раз.

Она делает глубокий, очень глубокий вдох. Остается надеяться, что они не сочтут ее план чепухой. Потому что она-то как раз думает, что это самая настоящая чепуха и есть. Дурь на дури и дурью погоняет.

А потом она начинает говорить, вычерчивая свой план на грязной земле у них под ногами.

* * *

Мулагеш и Сигню со всех ног бегут на северо-запад, к погрузочным цехам ЮДК, туда, куда приходит поезд со стройматериалами. Сигню тащит рацию капитана Сакти, а Мулагеш сгибается под тяжестью перекинутой через плечо Понжи. Двигаются они не так быстро, как Мулагеш хотелось бы, — это все Сигню, она зачем-то волочит с собой чемоданчик-дипломат, который был при ней сегодня вечером.

Руки, ноги и спина жутко болят, но Мулагеш пытается игнорировать сигналы своего тела. Да уж, немолода ты, дорогая, куда тебе лезть в такую передрягу…

— Это… — задыхаясь, выговаривает Сигню, — худший из планов… которые мне когда-нибудь… излагали!

— Ты делай свое дело, — отвечает Мулагеш, — а там будь что будет.

— Но… но расчет времени!.. Линии визирования! Да вообще все!

— Твое выступление мы уже заслушали, — строго отвечает Мулагеш, перелезая через низкую стену. — Нечего сейчас языком трепать — береги силы, они тебе еще понадобятся.

В конце концов перед ними возникает поезд. И сторожевая вышка. Прожектор на ней не горит, здоровенный ПК-512 дремлет рядом. Вдоль рельс светят, тихо жужжа, электрические фонари. В их белом сиянии все кажется призрачным и стерильным, как в больнице. Мулагеш и Сигню останавливаются перед рельсами, с присвистом дыша. В груди у нее теперь тоже побаливает.

Сигню со стуком опускает рацию на землю.

— Поезд стоит там, дальше, — говорит она, показывая вверх по склону холма.

Мулагеш присматривается к вышке, которая возвышается над рельсами.

— Сколько времени тебе понадобится, чтобы раскочегарить поезд?

— Я справлюсь, — отвечает Сигню.

— Это не ответ!

— Я справлюсь!

— Надеюсь, что да, справишься. Потому что если не справишься — все пропало.

Мулагеш оглядывается. Святой Жургут так и стоит на крыше, продолжая в одиночку атаковать город. А где-то капитан Сакти со своими солдатами эвакуирует гражданских, направляя их в крепость.

— Есть еще кое-что, — говорит Сигню, ставя дипломат на землю и открывая его.

— Что такое? — сердится Мулагеш. — Чего еще тебе надо?

— Я так думаю, что сейчас — самое время, чтобы вручить тебе это… Потому что я не уверена, что у меня будет еще возможность.

И она разворачивает чемоданчик к Мулагеш.

Внутри лежит поражающий своей сложностью механизм: блестящая стальная рука с суставчатыми пальцами и подвижным запястьем, а в центре ладони — какой-то замочек. Это протез, но ее нынешнему протезу до этой чудо-техники как до луны пешком.

— Г-где ты это достала? — спрашивает Мулагеш.

— Сама сделала. Я присматривалась к тебе, к тому, как ты справляешься без руки. Эта штука, которую ты носишь, — реальное, настоящее дерьмо. — Сигню вынимает протез из чемоданчика. — Смотри. Ты сможешь сжимать и разжимать пальцы. Запястье тоже подвижное. А в центре ладони — замок. Вот к нему ключ. — И она вынимает из дипломата стальное колечко. Наверху у него защелка, а внизу — тот самый ключ, который вставляется в замок. — Ты можешь просунуть туда дуло и закрепить его. А потом зафиксировать оружие на протезе. Конечно, с настоящей рукой не сравнится, но все лучше того, чем ты сейчас пользуешься.

Мулагеш в совершеннейшем изумлении смотрит на это чудо механики.

— Я… м-да.

— Я так думаю, что слово, которое ты хочешь, но не можешь выговорить, — усмехается Сигню, — «спасибо». С этой штукой ты сможешь стрелять метко — а меткость тебе понадобится в ближайшие пять минут. Снимай рубашку.

— Чего?

— Рубашку, говорю, снимай. Та жуткая штука наверняка крепится к спине какой-нибудь чудовищной сбруей. Снимай, говорю.

Мулагеш с неохотой повинуется. Сигню вынимает кинжальчик, перерезает многочисленные ремни и стаскивает сбрую с ее туловища. Затем цокает языком:

— Как ты это носила-то? Оно ж тебе везде натирало. А теперь…

Она приставляет протез к руке Мулагеш, пять раз щелкает замочками и отходит, чтобы полюбоваться на свою работу.

— Вот так. Надевать проще. Крепится лучше. И никаких больше синяков на теле.

Мулагеш смотрит на протез, затем тыкает его пальцем. Он легкий, но твердый. Она пробует пошевелить пальцами.

— П-проклятье. Да ты, мать твою, гений!

Сигню сдувает с лица прядь волос.

— Я знаю. И надеюсь, переживу эту ночь. Чтобы дальше людей радовать.

— Слушай меня внимательно. Как только поезд сдвинется с места, ты убегаешь оттуда, понятно?

— А что будет с тобой?

— За меня не беспокойся, — говорит она. — Ты просто как можно скорее выметаешься из города. Убегаешь быстро и не оглядываясь. А теперь иди. Пора заняться этой штукой. Ты знаешь, что делать.

Сигню колеблется, а потом отходит, пятясь.

— Приятно было познакомиться, генерал.

— Мне тоже.

Она смотрит Сигню вслед. А потом подходит к сторожевой вышке и вынимает подзорную трубу. Она не сразу находит святого Жургута, но нет, он все там же, сидит верхом на крыше — ни дать ни взять чудовищный петух, кукарекающий на закате. Она переводит трубу вправо и видит, как сержант Бурдар занимает позицию у окна крохотной развалюхи в паре сотен ярдов от монстра.

Мулагеш кивает, передергивая затвор Понжи. Оружие готово к бою. Она подтаскивает рацию к вышке. А потом вынимает «карусель», нацеливается на фонарь и нажимает на спусковой крючок.

С громким хлопком фонарь гаснет. Мулагеш отстреливает один за другим все фонари, и округа погружается во тьму. Она пробегает по рельсам ярдов пятьдесят и устанавливает Понжу на его двуноге. С этого места открывается отличный вид на идущую вдоль волнолома дорогу, но вот с другими видами тут не очень. Святой Жургут сидит на крыше в двухстах ярдах к северу от дороги, и она наблюдает за ним, но может разглядеть, что под ним.

Мулагеш бежит обратно к вышке. Там темно. Она разворачивается лицом к городу, вытаскивает зажигалку, поднимает ее и три раза щелкает, высекая и гася огонек.

Потом снова подносит к глазам подзорную трубу. Сержант Бурдар смотрит на нее в свою подзорную трубу. Он вынимает зажигалку, высекает огонек и гасит его.

У Мулагеш сбито дыхание, и бег тут ни при чем. Ее подгоняет страшное знание: если она через полчаса не свяжется с крепостью и не сообщит, что Жургут мертв, пушки форта откроют огонь и расстреляют город вместе с его жителями, живыми и мертвыми.

Мулагеш шепчет:

— Представление начинается!

* * *

Она наблюдает за тем, как Бурдар прицеливается. Мулагеш не видит этого, но воображение подсказывает: вот по виску у него течет пот, рука крепко держит оружие, а палец лежит на прикладе над спусковым крючком.

Ветер то поднимается, то стихает.

В воздухе слышится знакомое гудение, и меч с низким, страшным ревом возвращается из очередного смертоносного полета по городу.

Святой Жургут выхватывает меч из воздуха и клонится туда и сюда, выглядывая новую цель для клинка. Затем он отклоняется назад, расправляя массивные плечи, и снова забрасывает меч.

Мулагеш смотрит, как закованная в железо тварь наклоняется вперед, выставив, как танцор, одну ногу, помогая себе плечом и телом, чтобы закинуть меч как можно дальше.

Остается надеяться, что Сигруд тоже это увидел.

Меч с гудением несется над городом. Мулагеш слышит, как вдали что-то взрывается, слышит крики. Святой Жургут выпрямляется во весь свой немалый рост, гордо, как положено солдату, расправляет плечи и вытягивает руку, ожидая, что меч вернется к нему как верная собака.

Он застывает в неподвижности. На секунду. И в эту секунду сержант Бурдар стреляет.

Мулагеш слышит звук выстрела — у Понжи он низкий и глубокий.

Глаза ее расширяются, когда она пристально вглядывается в фигуру Жургута.

Раздается громкий гулкий щелчок — в голову Жургуту ударяет пуля. Звук такой громкий, что даже на расстоянии Мулагеш сотрясает дрожь.

Голова святого откидывается, словно ему дали пощечину. Он чуть распрямляется и будто повисает в воздухе.

Как бы ей хотелось — отчаянно, отчаянно хотелось бы, — чтобы он обмяк, рухнул с крыши и обвалился на улицу горой мертвого железа.

Но он не падает. Вместо этого Жургут медленно-медленно разворачивается в сторону укрытия сержанта Бурдара. Свет падает на шлем и высвечивает глубокую вмятину над глазом святого.

— Ах ты ж, зараза… — бормочет Мулагеш.

Меч, гудя, влетает в руку Жургута. Он заносит клинок — со скрипом и чуть медленнее, чем раньше. Сержант Бурдар должен был подорваться через секунду после выстрела, бежать, не оборачиваясь и не интересуясь, попал он или нет. В самом лучшем случае он уже мог спуститься на один — или даже на полтора — лестничных пролета халупки.

Но и это не поможет, увы… Проклятый меч как молния снесет домишко до основания.

Святой Жургут распрямляется во весь огромный рост, разворачивается всем туловищем, чтобы снова метнуть свое смертоносное оружие.

Один металлический сапог отрывается от крыши…

…и над соседней крышей показывается Сигруд. Он устанавливает винташ у самого края кровли и стреляет по черепице под ногами у святого.

Святой Жургут заваливается вперед и нечаянно бросает меч прямо в здание у себя под ногами. Дом мгновенно разваливается на части, словно его взорвали. Неловко перевернувшись вверх тормашками, святой рушится вниз, поднимая тучу пыли.

Очень хочется надеяться, что он ранен. Или по крайней мере подвернул лодыжку. Правда, если шлем не сумела пробить пуля полудюймового калибра, рассчитывать особо не на что…

Но, судя по реакции Сигруда, остановить чудище не удалось: Сигруд забрасывает Понжу за плечо, бежит что есть духу вперед и перепрыгивает на соседнюю крышу. Он скользит по покатой кровле, по черепице, потом присаживается на корточки и перепрыгивает на соседний дом.

Снова раздается гудение, меч с воем вылетает из-под обломков и разносит здание за спиной у Сигруда. Тот с грохотом перескакивает на следующую крышу под дождем из обломков черепицы и пыли, на мгновение прикрывая рукой голову. Потом он прыгает вниз, на улицу, и исчезает из виду.

— Проклятье! Проклятье! — бормочет Мулагеш и бежит по рельсам к своей винтовке.

Пора задействовать план Б.

Она ложится на землю перед Понжей, вынимает изготовленное Сигню кольцо с защелками и надевает его на цевье автомата. Закрепив кольцо, Мулагеш пристегивает его к ладони протеза. Потом дергает рукой — нет, сидит прочно. Не отстегивается. Правда, трудно сказать, выдержит ли чудо-техника Сигню отдачу оружия полудюймового калибра…

Она прижимает приклад к плечу и нацеливает винташ на дорогу вдоль волнолома. А ведь она, кстати, так ни разу из этой штуки не стреляла. То есть общее понимание, как оно и что, у Турин есть, и еще она знает, как его заряжать. Но огнестрельное оружие — дело такое: думаешь, что все про него знаешь, а оно тебе — раз, и сюрприз. И хорошо, если после того сюрприза ты жив останешься…

С другой стороны, думать о сюрпризах огнестрела, когда ведешь бой с вуртьястанским святым, просто смешно. Жургут опаснее винташа.

Она слышит знакомое гудение и видит, как святой Жургут подпрыгивает над крышами домов и летит пятнадцать или двадцать футов по воздуху. Меч его занесен для кошмарного удара по чему-то, и Мулагеш не видит по чему. Но знает — это Сигруд, — возможно, он зажат в проулке между двумя домами.

Она слышит громкий бабах — из Понжи снова стреляют. Святой Жургут дергается и пятится — пуля попала ему прямо в грудь. Удар настолько силен, что адепт падает навзничь, ногами вверх, головой вниз, скатывается, ударяется об угол крыши и обрушивается на стоящую рядом юрту.

Мулагеш тихонько хихикает, покачивая головой:

— Ай да Сигруд, ай да молодец…

Снова раздается гул, и массивный клинок с грохотом ударяет в землю всего в нескольких ярдах от Сигруда. Ударяет, потом резко разворачивается и, вращаясь, летит вслед за ним. Сигруд падает наземь, клинок со свистом прошивает воздух — прямо там, где только что была голова дрейлинга. Сигруд поднимается на ноги, и тут же стена ближайшей к дороге лавки осыпается, и оттуда с грохотом и треском выламывается святой Жургут. Он прет как разъяренный бык, по рогам на его спине молотит дождь из обломков кирпичей и черепицы. Он смотрит на Сигруда, и хотя Мулагеш не видит его лица под маской, сразу понятно: чудище в бешенстве.

Святой поднимает руку, и меч, низко гудя и крутясь в воздухе, возвращается к нему в ладонь. Сигруд уже бежит по дороге, но он на открытом месте и уступает Жургуту в скорости.

Мулагеш в панике выцеливает монстра, но между ними Сигруд, и выстрелить она не может.

— Мать твою за ногу, — бормочет она.

Святой Жургут поднимает меч, разворачивается и с размаху запускает клинок в воздух.

Мулагеш в ужасе.

Вой клинка эхом отражается от волнолома, от дороги, меч поднимается по изящной дуге все выше, на пятьдесят, шестьдесят футов от земли, готовясь вонзиться Сигруду в спину.

Сигруд разворачивается и поднимает Понжу.

Вообще-то по правилам Понжу так не держат — любое оружие полудюймового калибра должно стоять на земле, когда из него стреляют. Вот и Сигруд, нажав на спусковой крючок — бум! и эхо снова загуляло по дороге, — получает такую отдачу, что всеми своими двумястами с лишним фунтами опрокидывается на спину, словно на него наехал грузовик.

Раздается тонкий звон, и меч святого Жургута начинает беспорядочно вибрировать, его ведет то в одну сторону, то в другую, и в конце концов он сбивается с траектории и вонзается в землю в половине квартала от Сигруда, зарываясь в ракушечную крошку чуть ли не по рукоять.

У Мулагеш падает челюсть. Неужели он сумел подстрелить этот демонов меч?

Святой Жургут в ярости оглядывается. А потом бежит по дороге к Сигруду, вытянув вперед руку.

Меч, подвывая, дергается, пытаясь вырваться из земли.

Сигруд вскакивает на ноги, придерживая бок — Понжа наверняка сломала ему ребро, если не несколько, — прихрамывая, подходит к волнолому и прыгает в воду.

Меч все-таки выдирается из земли и влетает, как намагниченный, в ладонь святого Жургута. Тот разворачивается к океану, занеся клинок. Взгляд его ищет Сигруда.

Мулагеш берет чудище на мушку. Кладет палец на спусковой крючок, делает глубокий вдох и стреляет.

Мир вокруг нее подпрыгивает, словно улицы и дома стоят на одеяле и это одеяло кто-то крепко тряхнул. Неизвестно, что еще хуже: чтобы тебя шифером после взрыва закидало или отдача этой хреновины.

Зато как приятно посмотреть на дело своих рук: святой Жургут от выстрела споткнулся и зашатался. Да, она, наверное, ключицу сломала, зато попала в тебя, злобный урод.

Жургут в ярости крутится, пытаясь засечь стрелка. Но, видимо, ее он не разглядел. Как это ни страшно, но придется стрелять второй раз…

Мулагеш ждет, пока чудище развернется к ней, а потом, морщась от боли, затаивает дыхание, словно готовясь к прыжку в воду с большой высоты, — и снова нажимает на спусковой крючок.

Вокруг еще раз все подпрыгивает. Мулагеш стонет от боли — тело громко ругается на такие нагрузки.

Святого Жургута выстрел отбрасывает назад. Пуля попала ему прямо в низ живота. Он вперяется взглядом в улицу и, дрожа от гнева, бросает меч.

Но на дороге темно, хоть глаз выколи, поэтому он не видит, что Мулагеш уже встала и похромала в сторону сторожевой вышки. Меч влетает в гору ящиков с другой стороны от железнодорожных путей — и пусть его, это не страшно.

Потом клинок, подрагивая в воздухе, возвращается обратно и с лязгом влетает в подставленную открытую ладонь. Святой Жургут склоняет голову к плечу, прислушиваясь: он ждет, что кто-то вскрикнет. Или выстрелит снова. Но кругом стоит тишина.

Мулагеш тихонько, медленно взбирается на сторожевую вышку.

Жургут шагает вдоль по улице, держа наготове меч, пустой взгляд вперяется то в один предмет, то в другой: чудовище ищет человека с винташем. Двигается адепт медленно и осторожно — настолько медленно и осторожно, что Мулагеш становится не по себе.

Он подходит к железнодорожным путям и разглядывает их. Должно быть, пытается сообразить, что это такое, наверняка он видит рельсы в первый раз в жизни. Хотя… зачем ему думать о рельсах, зачем вообще думать — это же бездонный колодезь ярости и жажды, готовый пожрать и поглотить весь мир.

Он смотрит на брошенную на путях Понжу. Потом переводит взгляд на развороченную кучу ящиков. Потом делает шаг вперед. И еще один. И еще.

Одной ногой он уже стоит на шпалах. Спокойно. Спокойно. Ждем, когда он второй ногой на шпалы встанет. Ну наконец-то — Жургут делает еще один шаг, и вот он уже обеими ногами стоит на путях.

И тогда Мулагеш, изрядное время выцеливавшая его, открывает огонь из ПК-512.

* * *

Когда Мулагеш слушала лекцию о том, как управляться с ПК-512, как стрелять, перезаряжать, какова техника безопасности, она обратила внимание на то, что инструктировавший ее офицер очень много говорил о монтаже и установке пулемета.

— Это стационарная система, — неоднократно подчеркивал он. — Его нельзя перемещать — во всяком случае пока. Мы изучаем проблему установки пулемета на машину на гусеничном ходу, но сейчас лучше считать, что это стационарная система. Потому что у нее… есть некоторые проблемы с монтажом и установкой.

— Какого рода проблемы? — поинтересовалась Мулагеш.

— Как вам сказать, генерал… Эта пушка весит полтонны. Орудие — если посчитать вращающий дула механизм, бак с горючим, надлежащую амуницию — очень, очень тяжелое. Мы сейчас работаем над тем, чтобы этот вес уменьшить — инженерная мысль не стоит на месте, но это не так-то уж просто сделать. Плюс есть еще проблема с отдачей. Конечно, ПК оснащен минимизирующими отдачу механизмами, все по последнему слову техники, но все равно — мы говорим о шести вращающихся дулах, выпускающих две с половиной тысячи патронов в минуту. Отсюда и проблемы с монтажом и установкой. Мы попытались на стрельбище поставить его на тяжелую машину, которая всяко должна была выдержать такую нагрузку, но… Одним словом, машина начала заваливаться и чуть не придавила собой пулеметчика.

Офицер почесывает подбородок.

— Иначе говоря, помните, что это оружие выпускает очередь патронов, эдакий свинцовый ливень, летящий со скоростью двести футов в секунду. Я думаю, теперь вы можете представить себе физические характеристики этого пулемета.

Мулагеш нажимает на спусковой крючок и… о да, теперь она очень, очень хорошо себе представляет физические характеристики этого пулемета.

Поначалу пулемет тихо постанывает, дула набирают скорость вращения, святой Жургут поднимает на нее удивленный взгляд — и тут-то пулемет изрыгает обещанный офицером свинцовый ливень.

Из дул вырывается ослепительно-белое пламя, воздух содрогается от оглушительного стрекота, и святой Жургут опрокидывается на землю, словно на него сбросили тонну кирпичей. Тело его корчится в спазмах — еще бы, ведь его поливают очередями из пятидесяти патронов в секунду. В то же самое время сторожевая вышка начинает скрипеть, хрипеть и заваливаться: дерево, из которого она построена, не выдерживает колоссальной нагрузки, и вышка шатается как камышина на ветру. Поэтому Мулагеш приходится взять выше, чтобы пули попадали в шипастого ублюдка, который, наверное, уже пожалел, что проснулся и вылез наружу.

Да уж, у этой штуки и впрямь проблемы с монтажом и установкой. Пулемет нагрелся до такой степени, что деревянные пол и ограда вышки обуглились. Каждая секунда может оказаться последней — вышка вот-вот развалится на части.

Но Мулагеш плевать. Она вдруг понимает, что орет: «Злобный урод, получай, злобный урод!»

Она расстреливает святого Жургута из пулемета, но чудище все равно медленно, но верно пытается встать. Кажется, что оно борется с тройной силой тяжести, его тело сотрясается, дергается и дрыгается; Мулагеш видит, что броня на лице, плечах, бедрах вся покрыта вмятинами от пуль — и он все равно старается подняться на ноги.

Рельсы вокруг него иссечены пулями. Почва у него под ногами стала рыхлой, от нее поднимается огромная туча пыли, а ПК-512 всаживает очередь за очередью в кожу земли, поливая все свинцовым дождем, словно водный поток под давлением прорывается из трещины в песчанике. Некоторые пули рикошетят от божественного доспеха Жургута — вот разлетелось осколками окно, вот дергается под пулями висящий на стене знак. Горячие, дымные гильзы ливнем падают вокруг нее, ноги вышки утопают в горячих отстрелянных гильзах. Деревянное ограждение дымится, а в некоторых местах даже горит. Такое ощущение, словно она зависла над кратером действующего вулкана.

Но Мулагеш плевать. Она орет, визжит и завывает от радости, слыша, как эта прекрасная в своей чудовищности машина разрушения поет собственную песнь, утробную и басовитую — прекрасная антитеза гудению Жургутова меча. В этот миг Мулагеш дрожит от дикой хищной радости, она хочет во весь голос крикнуть: «Мы лучшие! Мы лучше вас! Вам, ублюдкам, такая война даже не снилась!»

Но она смотрит и видит, что Жургутова правая рука медленно-медленно подымает меч.

Она прицельно бьет по конечности чудища. ПК, конечно, не скальпель и руку отнять не может, но все равно… даже свинцовый ливень не способен помешать Жургуту медленно, медленно подымать меч.

Мулагеш слышит песню клинка — тот дерзко гудит на низкой ноте, и песнь его, его спокойное уверенное жужжание не может заглушить даже яростный треск пулемета.

Тут слева доносится грохот. Жургут, привлеченный звуком, поворачивает голову и…

…И бессильно смотрит на то, как на него с громовым ревом на полной скорости налетает восьмидесятитонный локомотив.

По Жургуту видно — он хотел убраться с путей. Но Мулагеш изливает на него непрекращающийся свинцовый дождь, прижимая его к земле, — и у него нет шансов увернуться.

Мулагеш радостно орет:

— Так тебе! Так тебе, ублюдок!

Она прекращает стрелять, когда локомотив врезается в Жургута и сминает его как игрушечного солдатика. Она даже звука столкновения не слышит.

А не слышит, возможно потому, что локомотив, сбив Жургута, вдруг сходит с рельс: он накреняется на изрешеченных пулеметом путях и скользит по грязи с жутким, оглушающим скрипом и скрежетом. Каким-то чудом ему удается разминуться с вышкой, и он въезжает в штабель стальных балок и мотков проволоки, которые взлетают и падают на него с громким лязгом. Локомотив чуть накреняется влево, едва не заваливается и остается в том же положении — колеса с правой стороны зависают в воздухе, крутясь вразнобой. Он походит на полураздавленного жука, который дрыгает лапками, не догадываясь, что уже умер.

Мулагеш смотрит на все это, удивляется, почему не слышно грохота, и понимает: это не авария далеко случилась, это она оглохла из-за пулемета.

Она со свистом выпускает воздух. Мулагеш с трудом разжимает правую руку, намертво вцепившуюся в турель, а затем отстегивает защелку на протезе, чьи железные пальцы крепко удерживают турель с левой стороны. Она отступает от пулемета. Тело дрожит и трясется, словно ее положили в жестяную банку и какой-то гигант взял да и встряхнул ее. Кожа, похоже, потрескалась и чуть ли не дымится, пеняя Турин на невыносимый жар, идущий от пулемета.

Она пытается сказать себе:

— Стоп. Стоп. Все кончено.

Но голос ее не слушается.

Это шок, понимает она. Знакомое состояние. «Ничего нового для тебя, дорогая».

Мулагеш смотрит на локомотив, лежащий поперек двора. Он похож на выбросившегося на берег кита. Если бы Жургут стоял поближе к вышке и она бы изрешетила рельсы не там, а здесь, локомотив снес бы опоры вышки, как пуля спичку. Но, к счастью, пронесло.

Она медленно спускается и идет к паровозу. Из открывшегося при падении люка топки высыпались угли, и теперь они подсвечивают все адским алым пламенем.

Мулагеш засовывает палец в ухо и прислушивается. В ушах звенит, но она быстро находит святого Жургута — надо просто идти на звук, на знакомое гудение. Только теперь кажется, что она прислушивается к сломанному радио.

Его располовинило. Колеса поезда рассекли его надвое. Кишки вывалились из живота, словно рисовая лапша, и, хотя рука явно сломана в нескольких местах, он все равно тянется к своему гигантскому мечу, который лежит в нескольких футах от чудища.

Она присматривается: да, меч продолжает петь. Бормотать: «Я — Ее сияющий клинок. Я — далекая звезда погибели. Я — непобедимый завоеватель».

— Да замолчишь ты уже, наконец, — сердится она.

От берега доносится всплеск воды. Сигруд, шатаясь, идет к ней, прижимая одну руку к груди. А еще он хромает. Подходя, он шевелит губами.

— Что? — кричит Мулагеш.

— Мы уделали его? — орет он в ответ.

— Похоже, что да, — говорит Мулагеш. И показывает на корчащееся на земле тело. — Но это не святой Жургут. — Палец ее упирается в гигантский меч: — Вот святой Жургут.

Сигруд хмурится. Она не слышит, но понимает, что тот хочет сказать: как это?

— Он сказал, что он клинок Вуртьи. Я думаю, это так — причем и в переносном, и в прямом смысле. Его сердце, душа и разум заточены в этой стали.

Она снимает плащ, подходит к мечу и на мгновение останавливается: а ведь этот клинок может ее убить, как это и планировалось изначально. Но она нагибается и берет меч в руки — точнее, обернутыми в плащ руками. К счастью, ничего ужасного не происходит. Единственно, меч невероятно, обжигающе холодный. А еще она замечает, что клинок треснул — словно волосинка протянулась по стали от рукояти до кончика.

Она тащит меч к паровозу.

— Давай, помоги мне закинуть эту хреновину в поезд. Но смотри голыми руками не трогай. Оберни руки одеждой.

Они совместными усилиями затаскивают меч внутрь. Сигруд неловко дергается — похоже, у него болит левый бок.

— Ребро сломал? — спрашивает Мулагеш.

Сигруд кивает.

— Но это неплохо.

— В смысле? Ребра ломать — хорошо?

— Иногда, да. Еще у меня выбито плечо. Так мне кажется. Мне повезло. Тяни, тяни его на себя.

Затащив его наконец в паровоз, они встают перед топкой и по команде Мулагеш — и раз, и два, и три — бросают гигантский меч в ее жерло.

Меч тут же начинает скворчать, вопить, дергаться вверх-вниз, словно обезумевшая стрелка радиоприемника. Они наблюдают, как трещины на клинке расширяются, расходятся, как тонкий лед под большим весом, — и наконец клинок расплавляется, остается только рукоять, которая тоже начинает таять, как восковая свеча, поставленная слишком близко к камину.

— Не похоже на обычный металл, — говорит Сигруд.

— Нет. Совсем не похоже. Мне нужно передать это твоей дочери. Это она раскочегарила паровоз.

Она наблюдает за тем, как меч распадается, причем не плавится, оставляя после себя пузырящийся металл, именно распадается на куски чего-то рыхлого и порошкообразного, чем-то напоминающего графит.

Она наклоняется над топкой, чтобы лучше видеть, но потом ей приходится отстраниться, потому что кожа не выдерживает такого жара.

— Мать твою за ногу, — бормочет она. — Мать, мать, мать… это же гребаный тинадескит!

— Что? — переспрашивает Сигруд.

— Тинадескит! — орет Мулагеш. — Поганый меч выкован из тинадескита! А это значит…

Тут она выскакивает из паровоза и бежит туда, где лежит святой Жургут.

Но Жургут исчез. На его месте лежит тело дрейлинга — широкоплечего, с рыжими волосами. И абсолютно мертвого — его тело тоже разрезано пополам в поясе.

Сигруд подходит к ней. Она видит, как шевелятся его губы, выговаривая:

— Что с ним случилось?

— Так вот что произошло в деревне и на ферме! — орет Мулагеш. Ей самой непонятно, кричит ли она от радости или потому что оглохла. — На ферме, в доме угольщика! Там нашли изувеченные тела, но рядом — рядом лежал труп мужчины, он был мертв, но тело его не изуродовали! Вот, значит, что там случилось!

— Я… я не понимаю, — признается Сигруд.

— Слушай. Вот смотри, кто-то пришел туда, принес подарок — меч, — а затем спрятался неподалеку и наблюдал! И вот хозяин дома взял в руки меч…

— …и превратился в адепта, — медленно выговаривает Сигруд. — Перебил всю свою семью, так же как Жургут хотел убить всех нас.

— Он разделал их, как адепты разделывали сайпурцев! — говорит Мулагеш. — Потому что он и был адептом! Вот, значит, что Гожа имела в виду! Человек из шипов!

— А почему тинадескит нашли только в одном месте?

— Потому что там у них не все гладко прошло, — говорит Мулагеш. — Они облажались. Зато на ферме у них даже получилось хорошенько прибрать за собой.

— Но почему адепты остановились? — спрашивает Сигруд. — Почему умерли? Почему не стали убивать дальше?

— Я не знаю! Что-то у них пошло не так. То ли мечи не смогли удержать их в нашей реальности, то ли их, как бы это ловчее выразиться, принимающая сторона — изначальные хозяева тел — умерли от стресса. Я еще тогда сказала: похоже, убийца с чем-то экспериментирует — может, одни мечи работают, а другие нет…

Она поднимает взгляд и смотрит на разоренный город.

— Но сегодня, мать их за ногу, у них получилось. Они поэкспериментировали — и добились желаемого результата.

— Но откуда они берут эти мечи? И как мечи смогли пережить смерть Вуртьи?

— И этого я тоже не знаю. Но… вуртьястанцы точно делали мечи из тинадескита! Особая руда, только они могли ею пользоваться. Мы должны сообщить в кре…

И тут она смотрит вверх и видит, как одна из пушек форта Тинадеши медленно разворачивается и нацеливается прямо на то место, где они стоят.

— Зараза! — ахает она. — Совсем забыла.

И она мчится к сторожевой башне, которая уже горит вокруг ПК-512.

— Ты куда? — окликает ее Сигруд.

— Сообщить! А то они оставят от нас мокрое место! — через плечо кричит она в ответ.

Она подбегает к рации, садится и подносит трубку к губам.

— Убит! — кричит она. — Не стреляйте, он убит!

Ей отвечает чей-то звякающий металлом голос, но она ничего не слышит.

— Что? — кричит она в трубку. — Я тут оглохла, громче говорите!

— Вы подтверждаете, генерал? — Металлический голос звучит сильнее. — Вы подтверждаете, что угроза устранена?

— Подтверждаю! — орет Мулагеш. — Подтверждаю. Угроза…

Она осекается, потому что на землю рядом с ней обрушивается горящая доска.

— Проклятье! Короче, угроза устранена!

В трубке одни помехи. Потом до нее доносится голос:

— …рое нападение?

— Что? — переспрашивает Мулагеш.

Снова шуршат помехи. Потом:

— …дение в данный мо…

Потом даже помехи стихают. Мулагеш пинает металлический ящик, но трубка молчит. Даже огромная свинцово-кислотная батарейка может разрядиться.

Турин садится на землю и нащупывает в кармане сигариллы. Находится одна, причем раздавленная, но Мулагеш все равно. Теперь бы еще зажигалку найти…

На крышу соседнего цеха опускается голубь. Дважды курлыкнув, он сидит и смотрит на Мулагеш, словно бы говоря: ну и что тут произошло, дорогая?

* * *

Леннарт Бьорк как нырнул в какую-то яму в земле, так и просидел в ней два страшно долгих часа. А потом как загрохотало! У него аж уши заложило. Громко так бахнуло, он чуть не упал где стоял, прямо там, в яме. А не вылезло ли какое другое божественное чудище? Кто ж там в городе хозяйничает, если так гремит?

Он высовывается из ямы и у самых железнодорожных путей видит подымающуюся в небо толстенную струю пара и пыли, а чуть к западу — торчащую из-за крыши дома трубу локомотива номер три. Причем паровоз, похоже, лежит на боку, как выбросившийся на берег кит.

— Какого демона…

Бьорк выбирается из ямы и бежит к месту катастрофы: только этого нам не хватало, паровоз с рельсов сошел… Он мчится мимо испытательно-сборочного цеха и… так. А это что у нас такое?

Он медленно поворачивается — нет, ему не показалось. Он краем глаза замечает проблеск света.

К тому же дверь цеха открыта — а этого не должно быть, ни в коем случае. А перед дверью кто-то лежит.

Еще одна жертва того чудовища? Да нет, тело не рассечено на куски…

Бьорк осторожно подходит к испытательно-сборочному цеху. Внутри снова мелькает свет, на мгновение озаряя помещение…

Ему бы помолчать, но он кричит:

— Эй!

Кто-то выскакивает из дверей и бежит вверх по улице. Бьорк мчится следом, но забираться вглубь города ему не с руки — там все горит и рушится.

Он присматривается к лежащему в грязи телу. Это один из охранников, причем из начальства. Карл — вроде так его звали. Из шеи у него торчит арбалетный болт.

Бьорк заходит в цех. Он знает, что там на самом деле хранится. И он специально не включает свет. Внутри странно пахнет: резко так, чем-то едким и противным. Но этот запах ему знаком: давным-давно он ездил на карнавал в Жугостан вместе с тогдашней дамой своего сердца, так вот там один человек на пристани показал им какой-то странный прибор и сказал, что может запечатлеть их вдвоем всего-то за пару дрекелей.

— Это что же… камера? — вслух произносит Бьорк.

И растерянно чешет голову.

* * *

Через некоторое время горящая сторожевая вышка начинает угрожающе скрипеть. Что случится, если ПК-512 вместе с боеприпасами рухнет вниз, в самое пекло, гадать не надо — надо прятаться в паровозе. Каждый шаг дается Мулагеш тяжело — все тело болит, причем она не помнит, где и когда она успела получить столько травм.

Сигруд сидит у двери локомотива, попыхивая трубочкой. Одну руку он держит прижатой к телу.

— Это и есть победа? — спрашивает он.

— Гавань не пострадала, — говорит она и со стоном садится рядом с ним.

— Гавань-то да. Но вот… — и он тычет трубкой в сторону города.

А что тут еще можно сказать? Такое впечатление, что по городу, и без того не слишком прекрасному, прошлись гигантскими граблями.

— А где же войска, которые обещал прислать Бисвал? — удивляется Мулагеш. — Они же вроде как целый батальон хотели отправить.

— Не знаю. Я думал… Ну-ка подожди. — И он прислушивается. — Ты это слышишь?

— Я вообще мало что слышу, представь себе. Надо было наушники надеть или затычки в уши вставить, когда стреляла. А ты что слышишь?

— Стрельбу. И… крики.

— Что? Где?

Он показывает на утесы рядом с фортом Тинадеши.

— Но это же не в городе, — удивляется она. — Что там творится?

Они оба смотрят на скалы.

Мулагеш вдруг понимает, что ей пытались сказать по рации: еще одно нападение.

— Идем туда, — говорит она, и оба, прихрамывая, шагают вверх по тропе к первому блокпосту.

В городе темно и жутко, только призраков не хватает: кругом развалины и тишина, как в ночном кошмаре. Хотя нет, издалека доносятся крики и стоны. И ветер завывает. Всего-то час назад в городе, пусть и не очень красивом, кипела жизнь. Теперь даже думать странно, что когда-то здесь жили и работали люди.

— Пахнет порохом, — вдруг подает голос Сигруд. — И кровью.

— Кровью?

— Да. Кровью. — Он поднимает голову, принюхиваясь к ветру. — Сильно пахнет.

Они подбегают к блокпосту — там никого. Дверь и стена изрешечены пулями. Мулагеш и Сигруд поднимаются на вершину холма и останавливаются, чтобы осмотреться.

Холмы заливает холодный свет луны, окрашивающий все в темно-серые тона. На идущей через предместье дороге лежат трупы, темные и неподвижные. На вершинах холмов рядом с крепостью кто-то бегает туда и сюда, оттуда же доносятся треск и хлопки выстрелов, похожие на звук электрического разряда. А еще слышны пронзительные крики: кто-то отдает приказы, а кто-то кричит от боли и страха.

— Нет, — шепчет Мулагеш.

И вдруг бросается бежать к ближайшей к ней группе солдат.

— Стой! — кричит Сигруд. — Турин, стой!

Она бежит, а в голове складывается картина того, что здесь произошло: сайпурский батальон шел по дороге, вот здесь дали первый залп — с восточной стороны, а сайпурцы, напуганные и взятые врасплох, попытались укрыться в холмах к западу от дороги. А вот здесь засели враги — и кто же это был? — засели к северу от них и так отрезали их от крепости, и сайпурцам не осталось выбора, кроме как отстреливаться в холмах или отступить к утесам. Или прорываться в Вуртьястан, где все крушил святой Жургут.

Какой простенький маневр. И какой успешный.

И тут кто-то толкает ее в спину и падает на нее сверху. Тело отзывается болью — на Мулагеш навалился Сигруд.

— Они ж тебя пристрелят, — хрипит он.

— Ну-ка слезь с меня!

Он стонет, когда она пихает его в больной бок, но с места не двигается.

— Они пристрелят тебя на месте.

— Пусти, пусти! — кричит она. — Я должна им помочь, я…

— Ты им ничем не поможешь. Враг уже отступил. А они держатся настороже. Не хотят, чтобы их снова взяли врасплох.

Мулагеш смиряется и лежит тихо, чувствуя себя несчастной и беспомощной. Он, конечно, прав: что бы тут ни случилось, помочь уже нечем. Как же она ненавидит такие ситуации…

— Найди мне тело, — говорит она.

— Что? — изумляется Сигруд.

— На каком-нибудь сайпурском солдате должна быть аптечка первой помощи. Она из желтой резины, непромокаемая. Внутри ракеты и ракетница. Принеси ее мне. Красться у тебя получается лучше, чем у меня.

— Ты слишком много требуешь от раненого.

Но он отпускает ее и исчезает в темноте. Мулагеш поднимается и садится, оглядываясь вокруг. А ведь точно, откуда-нибудь пуля только так и может прилететь… Кругом-то темно. Вдалеке мечутся тени, но она уже понимает, что там делают: пехота оцепляет периметр, перекрывая все возможные пути входа и выхода.

Сигруд выступает из тени, таща что-то за собой. А потом сбрасывает это на землю. Пахнет потом и кровью. В темноте Турин может разглядеть только щеку и сжатый кулак.

— Это не похоже на ракетницу, — говорит она.

— Нет, — кивает он. — Но я подумал, тебе лучше самой посмотреть.

Он вынимает ракетницу и передает ей. Она колеблется некоторое время, затем поднимает ракетницу и стреляет.

Ракета заливает все ярким, праздничным красным светом, озаряя лицо парнишки, который лежит на земле: это вуртьястанец лет пятнадцати, с элегантно татуированной шеей и идеально круглым входным отверстием под ключицей. На груди у него портупея, в ней сайпурский пистолет. Ему, наверное, пришлось максимально затянуть ремни, чтобы портупея села как надо на его щуплое тело еще не вошедшего в возраст мальчишки. Мулагеш все еще смотрит ему в лицо, когда их окружают сайпурские солдаты.

11. Справедливая смерть

Мир есть не что иное, как отсутствие войны. Война и вооруженный конфликт — море, через которое надо переправиться нации.

Те, кому посчастливилось плыть через чистые тихие воды, могут считать иначе. Но они забывают, что война — это движущая сила всего.

Война — естественное состояние человека. Война делает его сильным.

Писания святого Петренко, 720 г.

Мулагеш отправляется на поиски Бисвала в госпиталь — впрочем, это слишком громкое название для такого темного, грязного и не приспособленного для лечения места. Шаткие койки и кровати выстроились вдоль стен, и почти на каждой кто-то лежит.

Турин идет по госпиталю. Ее форма спереди запачкана кровью, но это не ее кровь — они с Сигрудом помогали медсестрам и врачам чем могли. Еще у нее болит правый бок, причем болит сильно. Надо бы показаться врачу, но ей не хватает духу: кругом лежат молоденькие солдаты, мужчины и женщины, и память предательски подсовывает воспоминания о том, как она мучительно выздоравливала в мирградском госпитале. При одной мысли об этом начинает болеть рука. Как же жалко ребят…

Она останавливает медбрата и спрашивает:

— Где генерал?

Тот показывает — там, мол. В морге. Мулагеш подходит к дверям, мгновение колеблется, а потом открывает их.

Оказывается, морг здесь — весьма просторное помещение. Вдоль стен тянутся ряды высоких ящиков. Тут холодно и пусто. Один из ящиков открыт, каталка наполовину выдвинута из его темного ледяного нутра.

Лалит Бисвал стоит над ней и смотрит на тело. Погибшая офицер невысокого роста, форма у нее грязная, а руки белые как мел — смерть уже берет свое. В комнате стоит полумрак, но Мулагеш видит блестящий шрам на лбу покойницы и понимает — это когда-то было капитаном Киран Надар.

Бисвал оборачивается, кивает Турин, потом снова возвращается к Надар. Мулагеш выдерживает паузу — ну и как и о чем с ним теперь говорить… Затем она подходит и встает рядом с ним.

На левом боку у нее три огнестрельных ранения. Наверное, она умерла быстро — иначе бы ее раздели перед операцией. На щеке — фиолетовая царапина, и кожа вокруг нее потемнела. Видимо, Надар упала с лошади.

— Они стреляли именно в нее, — тихо говорит Бисвал. — Она ехала верхом в голове колонны. Это стандартное поведение станцев в последнее время — они первым делом убивают офицеров.

— Что произошло?

— Я же говорил тебе — за нами наблюдают. Станцы засели в холмах и следили за каждым нашим движением. Они увидели, что мы отправляем в город батальон. Когда эта… тварь принялась уничтожать город, все выезды и дороги из Вуртьястана заполонили беженцы. Мятежники смешались с гражданскими и заняли позиции к востоку от главной дороги. Они устроили нам засаду, открыли прицельный огонь. Мы потеряли много людей. Когда мы пошли в контратаку, они отступили.

Мулагеш склоняет голову. Внутри у нее все кипит.

— А мы ведь пытались им помочь…

— Да. Мы пытались помочь городу. Но они так не считают.

— Прошу прощения, если это прозвучит грубо, но… старший сержант Панду?..

— Он выжил. Чудом. Он ехал рядом с Надар и остался жив после первого залпа. Потом укрылся на блокпосту и храбро защищал группу гражданских, которые бежали из города. Там была и главный инженер Харквальдссон.

Как интересно, Сигню и Панду снова рядом. Как-то это уже не похоже на простое совпадение…

Бисвал смотрит на нее:

— Что, демон побери, произошло в этом городе, Турин? Что за тварь нас атаковала?

Ну что ж. Время выложить все карты на стол. Потому что Бисвала нужно убедить: катастрофа в городе — результат божественного вмешательства. Поэтому Турин четко излагает свои выводы относительно Жургута, адептов и убийств. Чем больше она говорит, тем более фантастическим выглядит ее рассказ: волшебные мечи, одержимые, тайные копи, древняя рудная жила. Про Город Клинков и Вуртью она не рассказывает — в нынешних обстоятельствах это было бы уже слишком.

Бисвал слушает ее, не шевелясь. А когда она заканчивает, говорит:

— Ты по-прежнему считаешь, что мятежники никак не связаны с убийствами, обрушением копей — и божественной тварью, которая проснулась и вылезла в гавани?

— Да. Я так считаю. Я не думаю, что за всем этим стоят мятежники. У них гораздо более приземленные цели — они сражаются за территорию. А тот, кто за этим стоит, отдает предпочтение духовному.

Бисвал снова смотрит на Надар и качает головой.

— Тридцать семь солдат. Самые крупные наши потери за все время после Мирградской битвы. — Он снова качает головой, в шее у него что-то щелкает. — Премьер-министр требует от меня одного. Парламент дает мне понять, что желает совершенно другого. А тут еще ты, Турин, рассказываешь мне страшилки про божественные козни и заговоры, которые кто-то плетет под самым нашим носом.

— Лалит…

— Ты говоришь: это разные проблемы — мятежники и божественное. Ты говоришь это, несмотря на то что шахты подорвали сразу после прибытия в город племенных вождей. Ты говоришь это, несмотря на то что нападение той жуткой твари замечательно совпадает с тщательно подготовленной атакой мятежников. Ты и премьер-министр, Турин, имеете наглость говорить мне это. — Он резко разворачивается к ней: — Зачем ты здесь, Турин? Ты ведь не на обзорную экскурсию сюда приехала. Не лги мне, Турин, я сумею отличить ложь от правды.

Мулагеш решает сказать правду. Не всю, но хотя бы часть:

— Меня сюда прислали искать Чудри.

— Почему это потребовалось держать в тайне?

— Потому что они не знали, что с ней случилось. Возможно, они думали…

— Думали, что ее убил кто-то из нас, кто-то из наших солдат. — В голосе Бисвала слышится неподдельная горечь: — Как же плохо о нас думает наша премьер-министр. Она считает нас бандитами и головорезами.

— Она не знала, что тут произошло. И подумала, что лучше действовать с осторожностью, чтобы…

— О да, конечно, она так думала! Как же я устал от этого! От этих уговоров: действовать надо с осторожностью! — рычит Бисвал. — Надо отступать, держаться, миротворствовать и увещевать! Как же я устал выслушивать, что, мол, сейчас не война! Да любой человек, у которого глаза есть, прекрасно видит, что эти люди не пойдут на сотрудничество! И никогда не цивилизуются! Они относятся к нам как к врагам! А с теми, кто нас считает врагами, нужно и обращаться соответственно!

— Что ты хочешь этим сказать, Бисвал? — спрашивает Мулагеш.

Бисвал выпрямляется во весь свой немалый рост.

— Я хочу сказать, что в свете происходящего я иначе интерпретирую свои приказы! — говорит он. — Я буду защищать гавань. Я умиротворю горные племена. И я сделаю это, беспощадно преследуя тех, кто осмелился напасть на нас. Я их уничтожу. А вместе с ними — тех, кто их укрывал.

Мулагеш в изумлении смотрит на него:

— Ты хочешь вторгнуться на территорию этих сраных горцев?

— Я хочу сказать, что форт Тинадеши, а также остальные вуртьястанские крепости с нашим гарнизоном перейдут в полноразмерное контрнаступление с целью полного уничтожения противника.

— И что, просто посмотришь сквозь пальцы на то, что этот демонов святой появился в городе, а не в крепости? На то, что он убил десятки, если не сотни людей? — в ярости спрашивает Мулагеш.

— О, я уведомил министерство, — отвечает Бисвал. — Я отправил им депешу. Они пришлют сюда агентов, без сомнения, и я позволю им разобраться с произошедшим. Это в их юрисдикции. А в моей — преследовать мятежников, пока все они не будут перебиты. У каждого из нас свои цели, не правда ли, Турин?

Он идет к двери и кладет ладонь на ручку. Перед тем как он открывает дверь, Мулагеш говорит:

— Это плохой план, Бисвал. Они знают местность, и у них было время подготовиться. Потери будут огромными.

Он оборачивается к ней. В глазах его — ледяное презрение.

— Ты сомневаешься в моих солдатах?

— Генерал Бисвал, я сомневаюсь, что это станет вторым Желтым походом, — говорит она. — Времена другие.

Он смотрит на нее еще несколько мгновений. Потом говорит.

— Турин, ты трус. Ты ушла из армии, потому что была не готова брать на себя ответственность, не готова стать командиром. Вместо этого наша мягкотелая премьер-министр превратила тебя в малодушную шпионку. Возможно, ты со времени Мирградской битвы позабыла, что вот так, — и он указывает на тело Надар, — выглядит настоящий бой. Или, что тоже возможно, ты была слишком занята выслушиванием похвал своей храбрости и так и не собралась вернуться на передовую.

— Генерал Бисвал, — с ехидцей замечает Мулагеш, — а ведь в вас сейчас говорит зависть…

Он одаривает ее холодным взглядом:

— Делай в городе то, что тебе положено, Турин. Но если я снова увижу тебя в крепости — посажу под замок.

Он выходит и с грохотом захлопывает за собой дверь, оставляя Мулагеш один на один с покойниками.

* * *

Мулагеш, хромая, идет по дороге в Вуртьястан. Она попросила у врачей костыль, но однорукому человеку трудно управляться с костылем, даже с протезом от Сигню. В особенности трудно, если твоя рабочая рука покрыта синяками. Мулагеш очень, очень нужно показаться врачу. Но, подходя к блокпосту, она видит знакомое лицо — Сигню стоит на дороге, курит и явно поджидает ее.

— Ах, генерал, — говорит Сигню. — Мне сказали, что вы совсем недавно здесь проходили. Я хочу вам кое-что показать.

— Кровать, например? — жалобно спрашивает Мулагеш. — Обезболивающие?

— Боюсь, что нет, — говорит Сигню. — Нет, я хочу вам показать то, что вы уже несколько раз видели. У нас опять утечка.

Тридцать минут спустя Мулагеш подходит к цеху со статуями. Там все по-прежнему: стены высокие, над ними натянута парусина, в стене огромная дверь. Вот только два обстоятельства привлекают внимание Турин. Первое — дверь приоткрыта. Охранники бы не допустили такого ни под каким видом. Второе — в грязи перед дверью лежит труп.

— Это охранник при двери, я правильно понимаю? — спрашивает Мулагеш.

— Да, — отвечает Сигню. — Его звали Эрикссон. Ему прострелили горло из арбалета.

— Значит, пока мы занимались святым Жургутом, кто-то направился прямиком сюда, убил охранника, забрал ключи и открыл дверь?

— Похоже на то. За нами пристально следят, вот что я думаю. — Она смотрит наверх и по сторонам. — Но гляди: до собственно города тут далековато. Так что тому, кто за нами следит, нужен хороший обзор и мощный телескоп. Иначе с тех холмов нас не рассмотреть.

Мулагеш медленно, опираясь на костыль, подходит к двери.

— Ничего не украли? Впрочем, чтобы вывезти отсюда какую-нибудь страховидлу, нужен грузовик…

— Мы осмотрели все, но, по нашему мнению, вроде бы нет ничего такого. Ни раскрытых тайников, ни пропавших безделушек… Опять же — по нашему мнению.

— Итак… кто-то знает, что вы скрываете здесь статуи, — говорит Мулагеш. — Это само по себе уже плохо. Если Бисвалу шепнут на ушко, он обрушится на вас как лавина. Он уже ступил на тропу войны. Он… а-а-а-ах-х ты ж…

— Прошу прощения, что он собирается сделать?

Мулагеш держится за бок, практически перегнувшись пополам от боли.

— П-проклятие. Похоже, я все-таки сломала ребро этой ночью…

— Ох. Значит, зря я сюда тебя потащила, надо было сначала тебе врачу показаться…

— Умненькая ты наша, — рычит Мулагеш. — Что ж ты тогда глупость за глупостью делаешь…

— Ну ладно, ладно тебе. Почему бы тебе не показаться Раде? Я к ней уже отца отправила, на нем тоже живого места нет. Она тебя подлатает лучше, чем наши врачи.

Мулагеш вздыхает:

— Туда долго идти, причем в гору. Но мне нужно, чтобы мы все собрались. Надо рассказать, что собирается делать Бисвал.

— Нас туда отвезут. — Потом Сигню замолкает и мнется. — Наверное, мне следует сказать… ну… — Она морщится, как будто вспоминает забытое слово из иностранного языка. — Я вот хочу что сказать… В общем — спасибо тебе.

Мулагеш косится на нее:

— Что, прости?

— Спасибо за то, что остановила кровопролитие. За то, что спасла гавань. За то, что уничтожила эту страсть божью, в смысле Жургута. Я, правда, до сих пор не верю, что у тебя получилось. Я знаю, со мной нелегко. Но ты справилась со всем этим. Поэтому — спасибо. А теперь поехали к Раде.

* * *

Дом Рады Смолиск уже напоминает не приемную врача, а целый полевой госпиталь. Перед входной дверью толпятся мужчины, женщины и дети, почти все раненые или ухаживающие за ранеными. Женщины выбираются из присланного ЮДК авто, и Мулагеш качает головой:

— Я не могу, не буду там лечиться. Не хочу отнимать у Рады время — эти люди отчаянно нуждаются в ее помощи.

Потом она замолкает, и тут на глаза ей попадаются врачи в форме ЮДК, переходящие от одного раненого к другому.

— Так, одну секундочку. Что здесь делают медики ЮДК?

— Выполняют приказ, — отвечает Сигню.

— В смысле?

— Я связалась с топ-менеджментом ЮДК, и мы решили отправить практически всех медицинских сотрудников сюда, в Вуртьястан.

— У вас же есть свои раненые!

Сигню мрачно смотрит на нее:

— Ты как считаешь, мог кто выжить в ближнем бою с Жургутом?

— А. М-да.

— Вот. Каждый из нас вчера пережил трагедию. — Сигню подходит к боковой двери Радиного дома и трижды стучится. — А теперь время сосредоточиться на трагедиях, с которыми мы можем справиться.

Дверь открывается, из-за нее высовывается фиолетовая от синяков мрачная физиономия Лема, зама по безопасности Сигню. Потом он кивает и отворяет дверь шире. Мулагеш и Сигню входят в дом. Со стен на них испуганными стеклянными глазами глядят чучела животных.

— Хе, — фыркает Сигню. — Смотрю, интерьер она не поменяла.

Раду они находят в операционной — та занимается вуртьястанской девочкой с перебитым коленом. Рана выглядит жутко. Сигруд и врач ЮДК стоят рядом с Радой. И хотя Сигруд ассистирует Раде в одной рубашке и с висящей на перевязи рукой, управляется он очень умело.

— Грязь я вычистила, — бормочет Рада — кстати, опять она не заикается, — а теперь мне надо наложить швы. Не беспокойся, к концу месяца ты сможешь уже колесо делать.

Девочка медленно смаргивает. Естественно, она ведь под завязку накачана опиатами.

Рада протягивает руку, и Сигруд передает ей иглу и нитку. Оказывается, его толстые, грубые пальцы могут управляться с такими маленькими предметами. Рада принимает инструменты и оглядывается на стоящих у двери Сигню и Мулагеш.

— К сожалению, вам придется немного подождать.

Через час Сигруд и Рада выходят из операционной, с рук у них капает. Чувствуется резкий запах спирта.

— Обычно я не протестую против таких вещей, — ворчит Рада, — но мне совсем не нравится, когда кто-то идет в обход очереди.

— Тогда совместим полезное с полезным, — предлагает Мулагеш. — Утром я говорила с Бисвалом. Вам всем нужно узнать, что он сказал.

Пока Рада осматривает ее — просит вытянуть руки, сделать глубокий вдох, снять рубашку, — Мулагеш пересказывает свой разговор с Бисвалом.

— Он что, хочет вторгнуться в земли горцев? — в ужасе спрашивает Сигню.

— Я не думаю, что это окажется собственно вторжение, — поясняет Мулагеш. — Полагаю, это будет серия быстрых маневров: преследуем, навязываем бой, уничтожаем, отходим. Во всяком случае, так он считает.

— Н-не выйдет, — говорит Рада. — Н-наклонитесь, п-пожалуйста, сюда. Мне н-нужно осмотреть бедро.

Мулагеш стонет: спина сообщает ей, что на сегодня она свое отбегала, и это максимум, на что она способна.

— Чистенькими, значит, не останемся…

— Какое там, — говорит Сигню. — Горцы всегда готовы к войне. Собственно, они только и делают, что воюют. А он плюет на свои обязанности и собирается гоняться за теми, кто уязвил его гордость.

— Погибло тридцать семь солдат, — говорит Мулагеш. — Включая начальника гарнизона форта Тинадеши. И раненых полно, так что не только гордость его пострадала.

— Хорошо, — пожимает плечами Сигню. — А вы бы что на его месте сделали, генерал? То же самое?

Мулагеш задумывается:

— Нет. У него нет плана. Он не подготовил пути отхода. Он поведет своих мальчиков и девочек в бой, но как они оттуда выберутся?

— И если основные сайпурские силы будут брошены на преследование мятежников, кто станет защищать Вуртьястан? — спрашивает Сигню. — Кто — его отстраивать? Они же не справятся одни.

Сигруд, который все это время молча сидел в углу в заплесневевшем огромном кресле, вдруг подает признаки жизни:

— Я думал над этим. А что, если нам заняться?

Все трое изумленно смотрят на него:

— Нам? И кто эти мы? — спрашивает Сигню.

— Мы — это мы, — говорит он. — ЮДК.

В комнате повисает молчание.

— Так ты что предлагаешь? — наконец справляется с изумлением Сигню. — Чтобы мы отстроили город?

Сигруд пожимает плечами:

— У нас есть ресурсы. Рабочие, строители, бригады. С гаванью они справляются, почему бы им не справиться и с этим?

— Но… но у нас нет финансирования под этот проект! Если мы хотим и городом заняться, и из графика по гавани не выпасть, нам придется брать кабальные кредиты!

— Я и об этом думал, — отвечает Сигруд, почесывая подбородок. — В общем, я думал как раз над тем, что я бы мог попросить, чтобы эти кредиты нам дали не на… как ты там сказала… кабальных условиях.

— Что? — ахает Сигню.

— А что? Довкинд я или не довкинд? Пусть мой дурацкий имидж хоть на что-то сгодится! Если им понадобится, я снова нацеплю очередную идиотскую шапку! Главное, чтобы нам прислали еще денег и людей.

Сигню подозрительно смотрит на него. Смотрит, словно глазам своим не верит:

— Ты действительно хочешь это сделать?

Сигруд набивает свою трубку, и губы его изгибаются в еле заметной улыбке.

— Ты же сама говорила, — произносит он, откидываясь в кресле и поправляя перевязь. — Достаточно одного толчка.

* * *

— Ну и как я? — спрашивает Мулагеш.

— На д-двадцатилетнюю не т-тянете, — отвечает Рада, перебирая в ящике мази и бальзамы. — П-поэтому я бы предложила не в-вести себя больше как юная сорвиголова.

— Просто обстоятельства так сложились…

Рада кидает в приготовленную для Мулагеш коробку тюбики с каким-то серо-белым и крайне неприятным на вид снадобьем. Мулагеш слышит, как Сигруд и Сигню разговаривают в другой комнате, тихими голосами обсуждая Сигрудово громадье планов.

— Т-тогда я п-предложила бы не попадать б-более в такие обстоятельства.

— Бисвал вернется и обнаружит, что ЮДК отстраивает город, находящийся в его юрисдикции. Что вы тогда будете делать, госпожа губернатор полиса?

В ответ на это пышное титулование Рада сардонически улыбается.

— У м-меня в этой п-пьесе роли нет, — говорит она. — По б-большей части я лишь разгребаю п-последствия чьих-то действий. Так что я п-продолжу заниматься ранеными. С-скоро п-привезут новых. Много людей оказалось п-под завалами, кто-то из с-собственного дома не может выбраться…

— Это мне знакомо, да.

— Мне т-тоже, — говорит Рада. Потом она поникает и вздыхает: — В-вам п-приходилось с-слышать о святом П-петренко?

— Боюсь, что нет.

— Это в-вуртьястанский с-святой. Интересный человек — по к-крайней мере, для меня. Он был п-полной п-противоположностью Жургута. Тот отличался к-крайней агрессивностью — д-думаю, что вы это испытали на собственном опыте, — а П-петренко был… пассивен.

— Пассивный воин? Такое бывает?

— Да. Он п-проповедовал, что тот, кто ж-желает жить п-полной жизнью, должен считать с-себя м-мертвым. К-каждое утро, п-просыпаясь, нужно примиряться со с-смертью, п-принимать то, что она неизбежна. — Голос ее постепенно набирает силу. — Он сказал: «Время — это река, а мы лишь травинки, плывущие по ее волнам. Бояться конца реки — все равно что бояться плыть по ее волнам. И хотя мы можем обратить наш взгляд в будущее и увидеть бессчетное количество развилок, — оборачиваясь назад, мы видим, что наша жизнь сложилась единственным возможным для нас образом. Другого нам дано не было. Спорить с судьбой — все равно что спорить с рекой».

— Почему вы сейчас об этом заговорили?

Рада резко захлопывает шкаф.

— Прошлой ночью и этим утром у меня на операционном столе умерло несколько человек. И сегодня тоже умрет. Среди них также будут дети. Другого не дано. Я проснулась с этим знанием. И я примирилась с ним. Так же как я примирилась с сознанием того, что скоро начнется война.

— Война?

— Да. — Рада поднимается и смотрит Мулагеш в глаза. Куда девалась ее прежняя боязливость… — Я чую ее. И в п-прошлый раз я ее чуяла. М-мне знаком ее запах. Это лишь н-начало. Поэтому я, генерал, собираюсь… — она открывает дверь, — с-сидеть и ждать, когда с-случится неизбежное. Х-хорошего вам дня.

* * *

Снаружи Сигню и Сигруд стоят и смотрят на разоренный Вуртьястан. Развалины подсвечены рубиново-красным светом заходящего солнца. Над обрушенными лачугами поднимаются столбы дыма. Вдалеке слышится треск выстрелов — мародеры, наверное, ищут чем поживиться. Три огромные, изглоданные непогодой статуи разрублены пополам: одна в поясе, другая в коленях, третья у ступней.

Но, несмотря на все это, Сигруд и Сигню беседуют вполне мирно. Мулагеш никогда еще не видела их такими: они стоят рядом, плечи их практически соприкасаются, Сигню уже не напряжена, как раньше, в присутствии отца — напротив, она оживлена, воодушевлена, движения ее естественны, и в них нет и следа прежней застенчивости. Значит, теперь ей комфортно с ним.

Сигню наконец вспоминает, что рядом с ними, опираясь на костыль, стоит Мулагеш.

— Генерал, вид у вас по-прежнему неважный, но… по крайней мере, все жизненно важные органы на месте?

— Более или менее, хотя бедро вот порядком пострадало. Рада говорит, в течение двух недель никаких танцев и плясок. — Опираясь по-прежнему на костыль, Турин пытается зажечь сигариллу. — Но ей придется смириться с двумя днями.

— Двумя днями? Ты собираешься отдыхать всего два дня?

— Да, — говорит Мулагеш. — Потому что потом ты повезешь меня на этот остров. На Клык.

Сигню бледнеет при одном его упоминании:

— Даже после Жургута… Ты все еще хочешь продолжить поиски Чудри?

— Кто-то здесь нашел клад. В смысле вуртьястанские мечи, — говорит Мулагеш и поворачивает на длинную дорогу, ведущую к штаб-квартире ЮДК. — Даже один такой меч, будучи активирован, способен нанести чудовищный вред. Это практически оружие массового поражения. И кто-то с ним экспериментировал, пробовал его на ни в чем не повинных жителях дальних деревень. И я так думаю, что этот кто-то готовится к приходу Ночи Моря Клинков. Теперь они знают, что делать, чтобы она наступила.

— И как они планируют этого добиться? — спрашивает Сигню.

— Не знаю. Но Чудри думала, что обнаружит что-то важное на Клыке. Возможно, это что-то помогло бы ей понять, как запускается процесс. — Мулагеш трет глаза. — Во имя всех морей… я устала. Не помню, когда я последний раз спала. Который час?

Сигню смотрит на часы:

— Шестнадцать часов.

Мулагеш невесело смеется:

— Опять дело к вечеру…

Сигню оглядывается на нее через плечо, морщится и ворчит:

— Хорошая мысль тебе в голову пришла! Все, заканчиваю одно дело и иду обниматься с громадной периной. Хорошего вечера.

Она поворачивается и быстро уходит.

Мулагеш, хмурясь, смотрит ей вслед:

— Это было как-то неожи…

— Я тоже, пожалуй, пойду, — говорит Сигруд. — Мне нужно сильно напиться и прилечь, где очень темно.

— Традиционное дрейлингское лекарство?

— Что-то вроде того.

Он встает и плетется прочь, прихрамывая на ступеньках.

Мулагеш остается на склоне холма совершенно одна. Что день грядущий ей готовит? А еще ее что-то тревожит… Что?

Сигню что-то такое увидела. Прямо сейчас. Разве нет? Что-то такое она увидела — и тут же решила уйти.

Мулагеш приглядывается к вуртьястанским улицам. А это кто у нас такой стоит в тени обрушенного дома? Невысокий, в сером плаще и фуражке, которую можно едва различить в вечернем тумане.

— Панду, — тихо говорит Мулагеш.

Она сидит, долго, не двигаясь. Надо, чтобы он куда-то пошел. А когда он идет, она очень осторожно следует за ним.

* * *

Панду идет на север, покидает город и направляется к утесам. Мулагеш отстает, когда он выходит на пересеченную местность, перебегая от камня к камню и от дерева к дереву. Бедро кричит ей, что только полная идиотка и больная на голову могла устроить такую погоню.

Мулагеш проклинает себя: почему раньше об этом не подумала? Сигню как-то раз обвинила ее в промышленном шпионаже, и что же? Теперь она сама завела шпиона в крепости! Она пригибается, прячась за булыжником. Панду быстро идет по тропе вдоль утесов. Ох, Панду, ну и дурачок же ты… Во что же ты ввязался, а?

Они проходят мимо обрушенных шахт, мимо рощи, в которой Мулагеш обнаружила тайный подземный ход. Они заходят все дальше и дальше на север. Она внимательно приглядывается к отпечаткам его сапог, и вскоре ей становится очень просто отыскивать этот рубчатый шрамик на поверхности земли. Теперь она уже не потеряет его след.

Но вот Турин подходит к утесам и обнаруживает, что след все-таки пропал. Она смотрит направо, налево — никого. Куда же он подевался — в море, что ли, с утеса сиганул? Мулагеш заглядывает за край — нет, не похоже, там сплошные острые камни. И никого на сером галечном берегу.

Она присматривается и видит — лодочка. Маленькая лодка с двумя веслами лежит на берегу. Турин еще раз заглядывает за край утеса — а вот и лесенка, хитро упрятанная в складках камня, наверняка вырубленная еще много десятков лет тому назад.

Мулагеш встает на четвереньки и наблюдает, как Панду спускается по узкой лестнице и идет к лодке. Смотрит по сторонам, потом вверх.

Она отползает от края утеса, потом снова заглядывает вниз.

Панду раздевается, аккуратно складывая свои вещи на гальке. И хотя уже вечер и холодает с каждой минутой, он остается в одних темно-серых бриджах. Панду спихивает лодку в волны и заходит по грудь, а потом ловко забирается в посудину. Гребет он, кстати, отлично и умело выбирается между оскаленных камней на открытую воду. А там навстречу ему спешит еще одна лодка.

Мулагеш прикладывает ладонь козырьком к глазам и всматривается. Вторая лодка не такая узкая и маневренная и больше похожа на спущенную на воду ванну. Мулагеш вынимает подзорную трубу и подносит ее к глазу. Ну что ж, ничего удивительного: во второй лодке сидит и работает двумя веслами Сигню. Только почему-то главный инженер тоже раздета. Правда, вокруг шеи намотан ее неизменный шарф. Ну хорошо, у нее тайная встреча со шпионом, но зачем одежду скидывать?

— Какого демона… — бормочет Мулагеш.

Приблизившись вплотную к лодке Сигню, Панду втягивает весла и прыгает в воду. На него даже смотреть холодно. И тем не менее он накидывает веревку на нос своего суденышка, подплывает к посудине Сигню и с ее помощью вяжет узел на корме. Когда он хватается за борт, Сигню нависает над ним, и Мулагеш хмурится: лицо дрейлингки расплывается в широкой радостной улыбке.

Панду подтягивается, играя мускулами, и целует Сигню в губы.

У Мулагеш падает челюсть:

— Ого…

Панду забирается в лодку, садится на весла и заводит посудинку в какой-то не видный сверху грот. Когда лодка уже готова исчезнуть из виду, Сигню распускает хвостик и ее блестящая золотая грива падает на плечи. А потом она берется за рубашку и начинает снимать ее.

— Ох ты ж, — бормочет Мулагеш.

И, пристыженная, опускает подзорную трубу.

— Да, — слышит она за спиной чей-то голос.

Мулагеш подпрыгивает от неожиданности, и это едва не стоит ей жизни — она с трудом удерживается на краю утеса. Обретя равновесие, она оборачивается к Сигруду, который сидит в двадцати футах от нее, свесив ноги с края скалы. Взгляд его устремлен на воду, а на лице — странное выражение, словно он и рад, и удивлен тому, что увидел.

— Демон тебя забери с потрохами! — сердится Мулагеш. — Из-за тебя я тут чуть со скалы не сверзилась!

Сигруд молчит.

— Ты следил за ней, да? — спрашивает Мулагеш.

— Да, — отвечает он. — А ты тоже следила — за ним.

— Да. Значит, твоя дочь и… м-да… Панду, — и Мулагеш почесывает затылок.

— Они любовники, — говорит Сигруд.

— Ну да, даже если в прошлом не были, то сейчас точно будут…

— Нет. У них все движения отработаны… Они много раз это делали.

Мулагеш вскидывает руки:

— Умоляю, хватит. Как ты можешь так говорить о своей дочери?

— А что такого? Ну, да, у моей дочери любовник. — И он смотрит в закатное небо. — Двое молодых людей, которые вчера чуть не погибли, наслаждаются жизнью. Я так это вижу.

— Но она же… Это же демонов старший сержант сайпурской армии! Я-то думала, Сигню увлечется каким-нибудь дико богатым банкиром… или кем-то вроде него. По крайней мере, кем-нибудь своей расы. А то сайпурец ухаживает за дрейлингкой… Не представляю, как это вообще возможно. Он же ей по подбородок!

— Ты ее недооцениваешь.

— Возможно, но в любом случае это опасно.

— Сердечные дела — они такие. Опасные.

— Так, попрошу без сантиментов. Тут все в любой момент может пойти не так. Если они начнут откровенничать друг с другом…

Сигруд задумывается, потом отвечает:

— Мне плевать.

— В смысле?

— Мне плевать на все эти шпионские дела, на приличия, на конфиденциальность. Меня больше беспокоило то, что в ее жизни нет ничего, кроме работы, а в будущем у нее либо победа, либо прежалкое поражение. А вот такая улыбка — она греет мне сердце.

— Сердце, сердце… да провались оно все пропадом! Панду служил под моим командованием. Я просто поверить не могу, что он… ну, сблизился с иностранным должностным лицом!

— А ты разве не спала со служащим полицейского департамента Мирграда? — спрашивает Сигруд.

— Это к делу не относится! — рычит Мулагеш. — Тогда мы ничем не рисковали!

— Разве? — скребет подбородок Сигруд. — Они молоды. Потом каждый из них пойдет своим путем, и каков он будет, этот путь, никто не знает. Так пусть их, пусть уступят человеческой слабости, пока время есть. А почему тебя так беспокоят приличия? Разве у нас нет других, гораздо более серьезных проблем?

— А я-то думала, что размякла под старость. А тут вы, господин канцлер, заливаете мне про какую-то любовь, морковь и прочие страсти из бульварных романов. — Она вздыхает. — Ладно. Помоги мне лучше дотащить мою больную задницу до штаб-квартиры.

12. Клык

Спросите любого человека, какое у него самое заветное желание, и вам ответят: хочу ребенка, хочу свой дом, хочу составить состояние, хочу властвовать над умами людей.

Все эти желания — варианты одного самого главного: люди хотят оставить след в жизни, наследие для потомков, что-то, что запечатлится в вечности.

Мы хотим, чтобы нас помнили.

Писания святого Петренко, 720 г.

Два дня спустя, за три часа до рассвета, Мулагеш — еле шевелящаяся, постанывающая от боли при каждом движении, вся в синяках — стоит и смотрит на лодочку, раскачивающуюся у причала ЮДК.

— Так. Мы что, на увеселительную прогулку собрались? — спрашивает она.

— Я так понимаю, что в мореходстве ты вообще ничего не смыслишь, — говорит Сигню, занимающаяся последними приготовлениями.

Идти в море Сигню собирается в своей обычной одежде — в тех же черных сапогах, в том же шарфе. Правда, на ней теперь спасательный жилет. Мулагеш гонит от себя воспоминания о том, как пару дней тому назад девушка стаскивала с себя одежду.

— Может быть, но что-то мне твоя посудина не внушает доверия. Нам же придется выйти в открытое море!

Она идет вдоль борта — получается футов сорок в длину. Белую яхту зовут «Бьярнадоттир», и Мулагеш даже не пытается выговорить это. Однако, на ее взгляд, это суденышко больше подходит для прогулки по тихому озеру, чем для плавания вдоль скалистых берегов Вуртьястана.

— Не бойся, — говорит Сигню. — Я знаю дрейлинга, который в одиночку на такой лодке прошел пятнадцать тысяч миль.

— Если речь идет о старике Хьорваре, — говорит спускающийся на пристань Сигруд, — то он шел медленнее, чем родящая корова.

Он до сих пор двигается осторожно, пытаясь не беспокоить висящую в перевязи руку. Мулагеш качает головой: да уж, стрелять из Понжи стоя — все равно что под грузовик попасть. Но это же Сигруд, ему не привыкать к боли.

— Хьорвар — моряк, каких мало, — обиженно отвечает Сигню.

— А шел так медленно, — продолжает Сигруд, — потому что вместо того, чтобы спать, в кубрике мастурбировал. Этим он и славен.

— Так или иначе, — парирует Сигню, — это прекрасная лодка, и на ней мы без проблем попадем туда, куда нам нужно.

Мулагеш смотрит на Сигруда:

— Что, правда прекрасная?

Тот поднимает руку и водит ладонью туда-сюда:

— Сойдет.

Сигню фыркает и затаскивает на борт очередной ящик с припасами. Мулагеш присматривается к ящику:

— Четыре винташа, патроны… и гранаты? Зачем нам гранаты?

— Вы не были на Клыке, генерал, — оборачивается к ней Сигню. — А я была. И если вы думаете, что в Вуртьястане пробудилось какое-то Божество… в общем, осторожность делу не помешает.

И она спускается в трюм.

Сигруд и Мулагеш стоят на причале. Оба сутулятся из-за полученных ушибов. Сигруд говорит:

— Позаботься о ней, пожалуйста.

— Вообще-то я думала, что это она будет обо мне заботиться. Я ни демона не знаю, как управляться с этой яхтой.

— Она умеет управляться с яхтой. Но она никогда не была в настоящем бою. А вы идете в опасное место. Мы ведь даже не знаем, вернулась ли Чудри с Клыка. Нам не известно, что нас там поджидает.

— Я постараюсь.

Сигню выбирается из трюма.

— Совсем скоро нам поставят еще грузы. Если мы хотим отчалить, то это надо делать сейчас.

— А блин, — бормочет Мулагеш. — Ну ладно, посмотрим…

И она поднимается на борт, стараясь не обращать внимания на боль в бедре.

Сигню сует ей в руки второй спасательный жилет.

— Вот, наденьте это. И не мешайтесь мне под ногами.

— Хорошо, хорошо, — говорит Мулагеш.

Она садится рядом с люком в трюм и натягивает на себя жилет.

Сигню разворачивается к отцу, и в этот момент Мулагеш понимает, какие бы у них были отношения, сложись жизнь по-другому: Сигруд — высокий, гордый, суровый, стоит на причале, скрестив руки, а за его спиной в небе занимается рассвет. А перед ним — дочь, молодая и энергичная, умело балансирует на палубе качающейся на волнах яхты. Они обмениваются взглядами, и то, что они безмолвно сказали друг другу, — тайна для Мулагеш. Возможно, они говорят: ты справишься, ты молодец. И я горжусь тобой. А потом каждый понимает, что дела не ждут и пора вернуться к работе.

— Удачи в море, — говорит Сигруд.

— Удачи в работе, — эхом отвечает Сигню.

И с этими словами Сигруд наклоняется, отвязывает канат и забрасывает его на палубу. Сигню ловит его одной рукой, затем идет на корму и с одного раза запускает дизельный моторчик. Двигатель плюется и дымит, и она выводит яхту в открытое море.

На отца она не оглядывается. А когда Мулагеш смотрит на берег, Сигруд уходит с причала, тоже не оборачиваясь.

* * *

Два дня и две ночи они идут на юго-запад, и бо́льшую часть времени Мулагеш занимается тем, чтобы не путаться у Сигню под ногами. А еще она блюет.

Когда-то она посмеивалась над Шарой: мол, что ж у тебя такой слабый желудок. Теперь, проведя два дня на маленькой яхте в открытом море, она искренне раскаивается: крохотное суденышко вздрагивает от носа до кормы от каждого удара каждой волны, и снова и снова Турин боится, что вот теперь-то яхта опрокинется, а парус ее упадет в воды Северных морей, увлекая ее и Сигню в темную водяную могилу.

Естественно, ничего такого не происходит: Сигню — опытный и умелый моряк. Все время, пока они движутся, она бегает туда и сюда, чем-то занимаясь. Вот она несется по палубе мимо люка, чтобы поправить румпель, или гик, или оснастку, проверить, хорошо ли закреплен на палубе тот или иной предмет. Вся эта морская терминология — сплошная абракадабра, в которой Мулагеш ничего не смыслит. Сигню изредка бросает ей: «Осторожно, гиком зашибет» (это когда гик разворачивается над палубой, метя ей прямо в голову), или даже просто «подай-ка мне ту штуку».

В первую ночь Сигню говорит:

— Ну что, все пока идет как надо. Была бы я настоящим моряком, меня б научили, как держать вахту двадцать минут через двадцать, не прекращая наблюдать за морем. Но поскольку я не настоящий моряк, нам придется сменять друг друга.

— Так что мне делать?

— Сидеть в кубрике и громко орать, если увидишь какую-нибудь хрень.

— Как выглядит хрень?

— Как здоровенная скала, к примеру, — отзывается Сигню. — Или здоровенный корабль, если вдруг мы все-таки пересечемся с морскими путями — чего не должно быть, потому что я правильно проложила курс. В общем, что угодно.

В первую ночь Мулагеш не находит себе места от страха: одна, в темноте, под тихонько хлопающими парусами и сияющей в небе луной. Мир еще никогда не казался ей таким пустым. Наверное, радоваться надо, что погода стоит хорошая, но к Турин раз за разом приходит воспоминание: лицо Вуртьи встает из залитых лунным светом волн, и она поднимается, поднимается, и с ее огромного металлического тела потоками течет вода…

Потом она слышит щелчок замка на люке. Сигню молча подходит и садится рядом с Мулагеш. Некоторое время они просто сидят, не разговаривая.

— Вам бы поспать, шкипер, — говорит Мулагеш. — А то, не ровен час, упадете у руля в обморок.

— Да нет. Не упаду. Просто… просто мне не по себе из-за того, куда мы идем.

— Мне тоже. Ты знаешь хоть что-нибудь о том, что нас там поджидает? В самом Городе Клинков?

— Фольклор, — говорит Сигню. — И слухи. Рассказывали, что вуртьястанцы контактировали и, да, отправлялись в плавание к Городу Клинков. К этому неохотно, но прибегали в самые трудные моменты. Когда нужно было держать совет с предками.

— А что рассказывали вернувшиеся?

— Там вроде как есть кто-то типа привратника, — говорит Сигню. — Какая-то сущность… или что-то, что пропускает не всех, а только некоторых людей. Когда туда приходил кто-то неподходящий, его изгоняли.

— А подходящий, он какой?

— Великий воин. Кто-то, кто пролил много человеческой крови.

— Тогда у нас все в порядке, — мрачно отзывается Мулагеш. — А если… нет?

— Тут все зависело от того, как держался человек. Правда, часто случалось, что неподходящих гостей… убивали.

— Но не всегда?

Сигню качает головой.

— Помимо ритуала, имелись еще и другие способы попасть в Город Клинков. Если бы у нас был вуртьястанский клинок, к примеру. Или если бы мы умели погружаться в медитацию, как адепты. Тогда мы могли бы поднять меч и подчинить его себе.

— Подчинить? Как это? Я думала, что, если возьмешь в руки такой меч, станешь одержимым, — удивляется Мулагеш. — Как тот бедняга в гавани.

— Это такая улица с двусторонним движением, — говорит Сигню. — Клинки могли исполнять роль телефона, чтобы установить прямую связь с Городом Клинков. Просто когда Оскарссон взял в руки меч, он, как бы это сказать, не владел искусством медитации. А самое главное, у Жургута явно были другие планы, и обучение в них не входило. Так или иначе, но в древние времена этот привратник как раз отвечал за то, чтобы останавливать и изгонять подобных паломников. Недостойные не могли установить связь с Городом Клинков.

— Хорошо. Если меня пропустит привратник, — говорит Мулагеш, — потом что?

Тут она вспоминает свое видение — город, над которым высится странная белая цитадель.

— Там замок? Башня? Может, даже обиталище самой Вуртьи?

— Я не знаю, генерал, — говорит Сигню. — Вам известно больше, чем мне. Вы ведь там побывали.

— Отлично, — вздыхает Мулагеш.

Сигню обращает взгляд к востоку, где протянулась изломанная линия вуртьястанского побережья. Утесы похожи на складки темной измятой скатерти, блестящей в серебряном свете луны.

— Иногда я забываю, каким прекрасным может выглядеть этот пейзаж.

Мулагеш что-то ворчит себе под нос.

— Здесь, в этих краях похоронен сын Валлайши Тинадеши. Вы знали об этом?

— А? — переспрашивает Мулагеш. Потом она все-таки вспоминает, о чем идет речь. — А, да. Малыш.

— Ему было четыре года, когда он заболел и умер от чумы. Да, совсем маленький.

— Безумная идея — перевезти сюда семью.

— Времена были другие. И я не уверена, что она планировала ту беременность. Но вы правы. Честолюбие и обязанности… в общем, все это безмятежному сну не способствует.

Мулагеш косится на Сигню. Она никогда ее не видела такой несчастной и сосредоточенной.

— Когда смотришь, что ты там видишь?

— Помимо скал? Это сложно объяснить.

— А ты попробуй.

— Ну хорошо. — И она показывает рукой: — Я вижу там идеальное место для гидроэлектростанции. И не одной. Мегамунды, гигамунды вырабатываемой энергии. Еще я вижу прекрасные места для нефтеперегонных заводов, для фабрик и прочих промышленных объектов. Вода — это жизненно важная вещь для промышленности, особенно пресная вода, — а в Вуртьястане нет в ней недостатка. Вот расчистим мы ложе реки… Ох, это же настоящая промышленная революция, и после нее край полностью преобразится.

— Иногда мне трудно понять, любишь ты эти места или ненавидишь.

— Я люблю их — у них большой потенциал. И я ненавижу прошлое. И в настоящем мне все не нравится.

Она подтягивает к груди колени и обхватывает их руками.

— Ты относишься к местам, где вырос, так же, как относишься к своей семье.

— Как это?

Сигню надолго задумывается:

— Нравиться и любить — это разные вещи.

* * *

Следующим вечером Мулагеш задремывает в своей каюте, убаюканная волнами. Тут из кубрика раздается ворчанье — притом растерянное — Сигню.

— Что? — спрашивает Мулагеш, садясь. — Что там?

— Мы почти на месте.

— А. Ну это же хорошо, разве нет?

Мулагеш встает и проходит в кубрик.

Сигню прижимает к глазу подзорную трубу, разглядывая то, что кажется крохотной кочкой на горизонте.

— Да. Нет. Я хотела приблизиться к нему днем. А нам еще идти несколько часов.

Она опускает подзорную трубу.

— Ночью туда нельзя. Ночью… там все по-другому. Или так кажется.

— Так что нам делать, шкипер? Я не знаю, нам теперь в дрейф или, как там это называется, лечь и ждать следующего дня?

Сигню качает головой.

— Тут в дрейф не ляжешь — кругом другие острова и островки. Это слишком опасно. Но на Клыке есть пристань — она не ахти, конечно, но сойдет. — Она морщится и высовывается из люка. — Подожди немного.

Мулагеш сидит рядом с Сигню и смотрит, как вырастают на горизонте острова. Сначала они похожи на маленькие точки, а потом они растут… Растут…

И растут.

И растут.

Глаза ее широко распахиваются:

— Во имя всех морей.

Это не просто острова, какими она их себе воображала: скалистые берега, несколько истрепанных ветром деревьев… Нет, это массивные, высокие колонны из серого камня, камни громоздятся один на другом, и кажется, что они раскачиваются и склоняются, как тростник у берегов реки под порывами ветра. А с одной стороны у них…

Мулагеш хватает подзорную трубу:

— Это лица?

— Да, — мрачно отвечает Сигню. — Лица святого Жургута, святого Петренко, святого Джованека, святого Тока… Все это герои, воины, убившие сотни людей.

Она снова берется за румпель и ведет яхту по узким проливам между высящимися над ними островами.

— Они называют их Клыками Мира. Это из поэмы. А последний остров — это Клык. Сейчас уже никто не помнит, как его звали по-настоящему. Во всяком случае, так мне сказали. И это самый важный остров.

Мулагеш сидит и в благоговейном ужасе смотрит, как Сигню ведет яхту через лес огромных колонн. В камне выбиты и вырезаны лица и целые барельефы — все до одной жуткие картины завоеваний: воины, битвы, лес поднятых мечей, тучи копий, бесчисленные знамена, закрывающие горизонт, и кучи как попало наваленных трупов с торчащими руками и ногами.

А еще у этих островов было не только декоративное назначение: тут и там видны окна или двери, кое-где можно разглядеть лестницы — словно это не изваянные природой скалы, а самые настоящие рукотворные башни. Возможно, внутри они скрывают сотни высеченных из камня комнат, таких же как в форте Тинадеши, — темных, мрачных и тесных. Кто знает, что в них происходило, в этих башнях. Но от одной мысли об этом у Мулагеш бегут по спине мурашки.

На многих колоннах еще сохранились скобы для факелов, и воображение живо подсказывает, какими могли быть Клыки Мира еще сто лет тому назад: везде мерцают огоньки, а в окнах мелькают лица: кто это там внизу идет под парусом…

— Как получилось, что это все не рухнуло? — спрашивает Мулагеш.

— Я не знаю, — говорит Сигню. — Возможно, это существовало само по себе, безо всякой божественной помощи. Или они воспользовались силой Божества, чтобы создать это место, но скалы и барельефы — обычная материя же. Так что я не смогу ответить на ваш вопрос, генерал. — И она мрачно добавляет: — А вот и Клык.

Мулагеш смотрит вперед и видит горный пик, возвышающийся над лесом колонн. Он не похож на другие острова с их обрывистыми, практически вертикальными склонами. Нет, Клык больше напоминает небольшую плавучую гору, покрытую высокими, перекрученными ветром деревьями. А еще — хотя в уходящем свете дня трудно разглядеть что бы то ни было — там много-много каких-то… арок, что ли. Вершина Клыка заросла высокими деревьями с искривленными стволами.

Мулагеш вдруг понимает, что Сигню тяжело дышит — причем не от усталости, а от страха.

— С тобой все в порядке? Может…

— Да! — с вызовом в голосе отвечает Сигню.

И она спускает паруса и заводит дизельный моторчик. Яхта идет к южной стороне острова. Сигню щелкает переключателем, и в наплывающую темень вонзается тонкий луч прожектора, то поднимаясь, то опускаясь в такт качанию яхты.

Теперь Мулагеш видит пристань. Правда, такого в своей жизни она еще не встречала. Пристань напоминает огромную грудную клетку: каменные отростки-рога торчат над берегом, словно ребра, и под каменной грудиной едва различается узкая щелка — проход к причалу. А за ребрами высятся каменные бледные и холодные стены. Тут Мулагеш понимает, что Сигню правит как раз к щелке под грудиной. Как же так, туда же яхта не пройдет по высоте. И тут она видит, что эта конструкция гораздо, гораздо больше, чем казалось сначала, и яхта без труда заходит внутрь.

Они идут под ребрами, Мулагеш разглядывает чудовищный каменный скелет.

— Надо же, они смерти поклонялись, — бормочет она. — Это ж каким извращенцем нужно стать…

— Когда я последний раз здесь побывала, я подумала, что это что-то вроде могильного памятника, — тихо говорит Сигню. — Возможно, все Клыки Мира — это один такой большой мемориал. Там ведь сплошные образы смерти на барельефах…

Они подходят к каменной пристани. Ведущие от нее ступени заросли темным мхом.

— В Городе Клинков еще хуже, — говорит Мулагеш.

— Наверное, да, — отвечает Сигню. — Я все время забываю, что ты в нем побывала.

— Я бы тоже хотела забыть, но не выходит.

Сигню умело подводит яхту к причалу и швартуется, привязав канат к древнему железному кольцу у ступеней. Затем обе женщины вооружаются, и тут уже распоряжается Мулагеш:

— Патроны сдвинь влево. Влево, я сказала. Ты же правша, тебе легче будет достать их там.

— Спасибо, но меня инструктировали, как это делать.

— Плохо проинструктировали, значит.

Мулагеш собирается с духом и перешагивает на пристань. Обернувшись к Сигню, она замечает, что — может, свет так, конечно, падает — в общем, дрейлингка стоит бледная как смерть.

— Что случилось? — спрашивает Мулагеш.

— Мне… мне четырнадцать было, когда мы последний раз приплывали сюда. А сейчас я снова здесь… и кажется, будто я попала в собственное воспоминание.

— Ты еще не попала. Давай шагай.

Сигню кивает и перепрыгивает на пристань.

— Куда сейчас? К развалинам на вершине? — спрашивает Мулагеш.

— Да. Идем к куполу из щитов и мечей. Он был похож на видение из сна… Но да, таким я его запомнила.

Каменная лестница завивается спиралью, ступени ее истерты бесчисленными паломниками. Сколько же их сюда приходило в стародавние времена: воинов, сановников, королей, жрецов… И все они шли и шли вверх по этой лестнице. Каждые двадцать футов ступени перекрывает арка, и на каждой выбит барельеф. Вот только Мулагеш так и не может понять, что значат все эти образы: женщина, видимо Вуртья, стреляет из лука в приливную волну; меч, шинкующий, как луковицу, огромную гору; человек выпускает себе кишки на высокой плоской скале, а за спиной у него садится солнце; женщина бросает копье в луну, а потом стоит под кровавым дождем, льющимся из раны.

Дует сильный ветер, он треплет и без того уже кривые деревья, и все сотрясается и дрожит под его порывами, словно зеркальное отражение моря внизу. Зловещее какое здесь место…

— Здесь ничего не изменилось с прошлого раза, — тихо говорит Сигню.

— Вуртьястанцы привозили тебя сюда?

— Да. Для обряда инициации. Нас было двадцать детей, самым старшим едва исполнилось четырнадцать. Они привезли нас сюда и высадили на берег. И оставили очень мало еды: пару буханок хлеба, несколько картофелин, немного сухофруктов — самую чуточку, чтоб с голоду не умереть. А потом они… потом они бросили нас здесь. Бросили, не проронив ни слова. И не сказали, когда вернутся. Если вообще вернутся. Мы остались на этой скале совсем одни.

— Я не знаю, почему вызвалась ехать сюда, — продолжает Сигню. — Мать была против, да и они не настаивали. Я думаю, я просто хотела показать себя — как и остальные дети. Хотела им доказать, что я не какая-то там фифа-принцесса.

Мулагеш молча слушает Сигню. На каждой ступеньке она замечает что-то странное: в грязи отчетливо виден отпечаток ботинка с рифленой подошвой. Это современная обувь, таких в древнем Вуртьястане наверняка не водилось. Причем след — глубокий, раз его до сих пор не смыло дождями.

— Поначалу мы делились едой, — говорит Сигню. — А потом один парень, сын какого-то родственника вождя племени, в общем, он был такой здоровяк, не то что мы. Развитый, сильный. И жестокий. Он у нас на глазах до полусмерти избил одного из мальчишек — видимо, хотел нам показать, на что способен. И заделался эдаким корольком маленького острова, отнял нашу еду и воду и стал выдавать их сам. А нам… нам пришлось выживать. Унижаться. Драться между собой, на потеху ему и его прихлебалам.

— Ну он просто душка, как я погляжу…

— Да. Мы были отрезаны от мира, которым правили законы и взрослые, и не знали, выживем мы или умрем. Вот ты бы — чем бы ты стала, оказавшись в таком положении?

Мулагеш решает не сообщать Сигню, что уже побывала в такой ситуации.

— Не знаю, зачем я это все рассказываю… — говорит Сигню. — Но это место… здесь так живо все вспоминается…

— Всем нам время от времени надо исповедаться…

Сигню косится на нее:

— А почему ты решила, что это исповедь?

— А вот взяла и решила. А еще я знаю, почему ты постоянно в шарфе ходишь.

Сигню некоторое время молчит. Потом говорит:

— Я ему приглянулась. Я знала, что так и будет. Светлые волосы… это редкость на Континенте, понимаешь?

— Прекрасно понимаю.

— Он сказал, что если я хочу получить свою долю еды… В общем, надо прийти к нему. Ночью. Он под одной из арок устроил что-то вроде трона. Мы бы там остались наедине. И я должна буду делать, что он сказал. Я согласилась, и он очень обрадовался.

Но, прежде чем я туда пошла, я отправилась на древнее ристалище и откопала там в земле наконечник стрелы. Я его точила-точила, точила-точила и наконец заточила до такой степени, что он мог вспороть плоть. Я испробовала его на внутренней стороне запястья. И положила его себе в рот.

Но он тоже был не промах. Он сначала велел мне раздеться догола. Перед всеми. Мне было все равно — мы, дрейлинги, не придаем этому большого значения. У нас нет предрассудков насчет наготы. Но он не догадался заглянуть мне в рот.

Он завел меня за большой плоский камень. И попытался взять меня. Попытался прижать меня к земле. А пока он там возился, я выплюнула наконечник стрелы себе в руку… а потом вонзила ему в глаз.

Она замолкает, возможно ожидая, что Мулагеш ахнет. Но Мулагеш молчит, и Сигню продолжает свой рассказ:

— Это была глупость несусветная. Наконечник следовало воткнуть в горло. Он заверещал, завыл от боли, заметался — удар-то был не смертельный. Тогда я встала, взяла камень… и ударила его по голове. Я его била. Долго била. Пока от лица у него мало что осталось.

А потом я вышла из-за камня. Вымылась. Оделась. И отправилась за припасами. Велела остальным детям подойти. И мы поели — не досыта, конечно, — в полном молчании.

Они идут дальше. Теперь до пика осталось пройти всего несколько сотен футов, а море плещет далеко внизу, в темноте.

— Я подумала, что старейшины казнят меня, когда мы вернемся. Я ведь убила парня из серьезной такой семьи. Причем убила хладнокровно, хорошо подготовившись. Но они… не убили меня. На них это произвело… большое впечатление. Я ведь справилась с тем, кто был больше и свирепее, чем я. И неважно, что я добилась своего обманом, — для вуртьястанцев победа есть победа, а что она хитростью досталась — так это и вовсе ерунда. Так что они… в общем, они меня приняли в племя.

И она оттягивает воротник рубашки, показывая затейливый узор светло-желтой татуировки на шее. Смотрится та великолепно, как настоящее произведение искусства.

— Так что с тех пор, когда я говорила, меня слушали. Интересно получилось, да.

И она снова поднимает ворот.

— Но я все равно ненавидела себя за это. Ненавидела все, через что мне пришлось пройти. А потом я ненавидела себя за то, что стала такой же, как… он.

— Кто?

— Мой отец. Кто же еще? Он убил столько людей, что с ним только кадж и сама Вуртья могут сравниться.

Мулагеш не отвечает. А что ей говорить? Она просто знает, что это не так, что они с Бисвалом ответственны за такое количество смертей, что Сигруду и не снилось.

— Я думала, что я лучше него, — говорит Сигню. — Что я… не знаю… более продвинутая, что ли.

— Мир делает нас такими, какие мы есть, так что выбирать не приходится, — возражает Мулагеш.

— Значит, ты вот как думаешь… такими нас с отцом сделал мир? А может, в нас есть какое-то злое начало, которое подталкивает к подобным поступкам?

— Ты не родилась такой. Никто таким не рождается. Время и обстоятельства делают нас такими. Но у нас есть возможность исправить что-то в себе. Если сильно постараться.

— Ты в это веришь?

— Приходится, — отвечает Мулагеш. — Я вот не помню отца, — продолжает она. — А раньше думала, что никогда не забуду. Мы ведь с ним были одни-одинешеньки во всем мире. А потом однажды ночью я сбежала из дома и записалась в армию. Хотела послужить родине, стать кем-то. Тогда мне это казалось отличной идеей, я чувствовала себя легко и весело. Я была совсем девчонкой, конечно. А когда мы высадились на Континенте, я написала ему письмо, в котором объяснила, что и почему я сделала, и про свои виды на будущее. Словом, накропала обычную наивную фигню. Тогда я многого ждала от жизни. Не знаю, получил он то письмо или нет.

А после войны я вернулась домой и постучала в дверь. До сих пор помню, как стояла под нашей красной дверью и ждала. Странно было видеть ее — она совсем не поменялась со времен моего детства. Я изменилась, а дверь все та же. И тут мне открыла незнакомая женщина. Сказала, что вот уже год, как живет здесь. И что прежний хозяин умер некоторое время тому назад. Она даже не знала, где он похоронен. Я тоже не знаю.

Некоторое время они идут молча. Затем Мулагеш останавливается. Сигню делает еще несколько шагов, потом тоже встает и оборачивается к Турин.

— Сотни людей все бы отдали за то, чтобы оказаться на твоем месте, Сигню Харквальдссон, — говорит Мулагеш. — А еще больше людей отдали бы все за то, что у тебя есть сейчас: твой отец вернулся и ты можешь исправить то, что натворила в прошлом. Судьба редко предоставляет нам такой случай. Цени это.

— Наверное, да, ты права. Идем дальше?

— Нет.

— Почему?

— Потому что след, по которому я иду, сворачивает с лестницы, — и Мулагеш показывает на запад, где среди скрюченных деревьев вьется тропинка. — Нам туда.

— Что за след? Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что кто-то здесь уже побывал. Причем недавно. Я вижу следы сапог там и здесь. — И она показывает на землю. — Это современная обувь, у вуртьястанцев такой нет. След покуда ни разу не обрывался. Во всяком случае, его прекрасно видно везде, где ты по нему не потопталась.

— Ты думаешь, это… Чудри?

— Вполне возможно, — фыркает Мулагеш. — Ну что, пойдем посмотрим, что там и как?

* * *

Тропинка не из камня, как лестница, — это извилистая грязная дорожка под ветвями перекрученных ветром деревьев. Остров погружается в ночную темноту, и им приходится зажечь фонарики, которые заливают шелестящий лес призрачным бледным светом.

Мулагеш идет по следу, тщательно всматриваясь в оставленные в грязи отпечатки.

— Они не свежие. Им уже несколько месяцев, а то и больше. Кто-то сюда частенько наведывался.

— Может, племена до сих привозят на остров детей для обряда инициации?

— Возможно. Но тогда они умудрились приволочь сюда тачку.

И она показывает на след колес, четко видный на мягкой земле.

— На них… непохоже, — говорит Сигню. — Я ду… ох, а это что?

— Что? — Мулагеш поднимает взгляд и видит, что луч фонарика Сигню уперся во… что-то.

Это похоже на мавзолей или крипту — высокое, с арочной крышей сооружение, вытесанное прямо в скале. К каменной двери ведут белые ступени — точнее, вели бы, если бы дверь не была разбита. Куски камня до сих пор валяются перед дверным проемом.

Мулагеш подходит поближе и направляет фонарик на стены и крышу здания. Оно прекрасно в своей элегантности: белые стены и арки заливает неверный свет луны, в котором видно, что они сплошь покрыты резьбой: киты, рыбы, мечи, морские свиньи и волны-волны-волны.

— Я так понимаю, они приходили сюда. Но что, демон побери, это такое?

— Думаю, склеп. Мы нашли пару таких в донном иле, когда расчищали бухту. Но те были не такие большие — величиной с саркофаг самые крупные.

Сигню подходит к выбитой двери и направляет внутрь луч фонарика.

— Да, это оно. Подойди и посмотри.

Мулагеш присоединяется к ней. Внутри склеп оказывается меньше, чем казалось снаружи, — во всяком случае, он точно меньше, чем покрытая резьбой площадка перед дверным проемом: максимум четыре на пять футов. Внутри пусто и голо, и только в центре возвышается небольшой постамент.

— Тело здесь не захоронишь, — говорит Сигню. — Только оружие — меч.

— Возможно, они вовсе не хоронили тела. Ведь их души жили в мечах, разве нет? Так зачем возиться с трупом, если у тебя есть такая штука? Поэтому они просто припрятывали меч, чтобы он тихо лежал себе…

— До тех пор, пока в нем не возникала нужда… — продолжает Сигню, — и тогда совершали жертвоприношение. Кто-то брал его в руки, и… — тут она ежится от страха.

— Может, ты и права, и Клыки Мира — это одно большое кладбище… — говорит Мулагеш. — Место, где пребывают оружие и души самых почитаемых святых. Вот только сейчас… да, кто-то сейчас заделался разорителем могил…

Она переводит лучик фонаря на лес.

— Может быть, они именно так заполучили активный вуртьястанский меч.

— Возможно, тот самый, что пытались передать тебе?

— Возможно. А еще возможно, что они нашли несколько таких мечей.

— Неутешительная новость…

Мулагеш выходит и начинает рассматривать площадку перед дверью: должно же здесь что-то такое быть, какая-то наводка — лицо, к примеру, — чтобы идентифицировать хозяина захороненного тут меча… Но нет, ничего такого, только декоративная резьба…

— Может, это кто-то такой известный, — говорит она вслух, — что можно было не подписывать захоронение. Я так понимаю, это не та могила, которую искала в городе Чудри?

Сигню, бледная и растерянная, выходит из склепа.

— Могила, в которой пребывают души всех вуртьястанских воинов? Нет, не думаю. Во всяком случае, им тут было бы тесновато. — Она ежится. — Что-то мне не хочется больше бродить по Клыку в поисках других разоренных могил…

— Я тоже. Пойдем. Отведи меня на вершину.

* * *

Подниматься в гору становится все тяжелее и тяжелее, причем, скорее всего, это из-за тропы: чем дальше они взбираются по влажным, блестящим булыжникам, тем выше кажутся деревья и чернее темнота вокруг.

— Что-то тут не так, — говорит Сигню.

— Не так, да. Знакомое ощущение. В Мирграде были такие места, — соглашается Мулагеш. — Которые вроде бы здесь и в то же самое время… не здесь. Похоже на шрамы?

— Шрамы на чем? — спрашивает Сигню.

— На реальности.

Наконец они выбираются на вершину. Там стеной стоят высокие деревья, а через последние ступени лестницы перекинута большая, идеальной окружности каменная арка. За ней угадывается какое-то строение.

Мулагеш замедляет шаг и останавливается, рассматривая здание. Оно похоже на купол — большой, коричневый, округлый, тридцать или сорок футов в ширину. Но сделан он из сломанных и расплавленных клинков: клинков мечей и лезвий топоров, ножей, серпов, наконечников копий и стрел, смятых в единую многослойную массу, бурую от ржавчины и ощетинившуюся остриями. Дверь в купол обрамлена мечами, торчащими как зубы в пасти огромного животного. Турин впервые сталкивается с таким злобным архитектурным чудищем.

— Это оно и есть, да? — говорит Мулагеш.

— Да, оно, — отвечает Сигню.

— Ты когда-нибудь сюда заходила?

Сигню качает головой:

— Мы приближались, смотрели, но… никогда не заходили дальше ступеней лестницы. Здесь все как-то… неправильно, что ли… Один мальчишка набрался храбрости и закричал, хотел, чтобы старик вышел, но мы в ужасе сбежали, а мальчишка потом спустился и сказал, что ничего не видел. Ты реально думаешь, что это сюда хотела попасть Чудри?

— Думаю, да.

— А… мы туда пойдем?

Мулагеш смотрит на купол. Она кожей чувствует чей-то взгляд, устремленный на нее из темноты. И тут ей кажется, что там, в глубине купола, кто-то вздохнул и ветерок подхватил это легкое дуновение.

— Я пойду, — говорит она. — Мне там не нравится, но я пойду. А ты?

Сигню некоторое время молчит. Потом качает головой и выговаривает:

— Не мой корабль — не мои крысы.

— Видимо, это такая дрейлингская пословица, потому что смысл твоего глубокого утверждения от меня ускользает.

— Я хочу сказать, что это ваше задание, генерал, не мое. Я лучше тут постою посторожу.

Мулагеш проходит под аркой.

— Согласна. Я тебя понимаю.

Она стоит перед входом в купол с винташем на изготовку.

— Если я не выйду через тридцать минут, — говорит она, — кинь туда гранату.

— Что? — чуть ли не подпрыгивает от удивления Сигню. — Кинуть гранату? И тебя убить?

— Если я не выйду через тридцать минут, значит, я уже умерла, — говорит она. — И я не хотела бы, чтобы это демоново место прожило больше, чем я.

Тут она поднимает винташ, низко пригибается и делает шаг в темноту.

* * *

Внутри темно, хоть глаз выколи. Потом глаза Мулагеш различают лучи света, просачивающиеся через мрак наверху. Затем она понимает, что лунный свет проглядывает сквозь отверстия в откованном из тысяч клинков куполе. Но это какой-то неправильный лунный свет: он неяркий и желтоватый, словно над куполом — неправильное небо. Турин припоминает, как это было во время Мирградской битвы, когда Божество появилось и навязало городу свою реальность. Тогда даже небо изменилось — и здесь происходит то же самое: это не настоящий свет, а его грубое подобие, и над куполом небо вовсе не похоже на то, что она видела, входя сюда.

Свет завивается кольцами, клубится и волнуется у нее над головой. Она делает глубокий вдох и понимает, что здесь полно дыма.

Резкий запах заполняет легкие, и у Мулагеш начинается жуткий приступ кашля. Такой вони она еще не нюхала — пахнет какими-то маслами, деревом и разлагающейся плотью. Она смаргивает набежавшие от кашля слезы. Глаза постепенно привыкают к темноте.

Пол здесь выложен скованными встык щитами, как крыша — клинками. В дальней стороне — интересно, насколько велико это место? — во мраке она различает человеческую фигуру: кто-то сидит рядом с бледным серебристым… кустом?

Значит, он существует. В это трудно поверить, но он и правда реален.

Человека плохо видно в темноте, но, похоже, у него в руках богато украшенная длинная белая трубка, похожая на ветку коралла. Она достает ему до колен, а вверху завивается вокруг плеч, петлей захлестывает ему шею, поднимаясь к губам. Она видит, как окутанный тенями человек посасывает ее, и тогда чаша над его коленями вспыхивает бледно-оранжевым светом. А потом он выдыхает целое грозовое облако завивающегося кольцами вонючего дыма.

— Я так понимаю, ты тот самый человек с вершины Клыка, — громко говорит Мулагеш.

Если он ее и слышит, то виду не подает. Он делает новый вдох, откидывается назад и выпускает клуб дыма в потолок.

И тут на его лицо падает луч скудного света.

Мулагеш застывает на месте: проклятье — это же труп!

Она смотрит, как старик наклоняет голову и луч света скользит по его лицу. Высохшая, пергаментного цвета кожа вся покрыта светлыми пятнами депигментации — так мох затягивает стены старого дома. Глаза у него большие, белые и слепые, а глазные впадины и щеки провалились так глубоко, словно он не ел… в общем, вообще никогда не ел. На нем намотаны какие-то полупрозрачные тонкие обрывки ткани, и он не может полностью закрыть рот, поэтому черные мелкие зубы всегда видны и выглядят точь-в-точь как оскал черепа.

Мулагеш крепче сжимает винташ. Старик, понятное дело, могучим силачом не выглядит, но он явно божественного происхождения, а тут внешность бывает страшно обманчива.

Она делает шаг вперед:

— Кто ты?

Он вперяет в нее взгляд слепых глаз. И да, он услышал ее, потому что голова едва заметно поворачивается. А потом из костлявой груди поднимается голос — и шелестит, словно море накатывает на гальку.

— Я не кто, — медленно выговаривает он.

С каждым словом у него из губ вылетает по клубу дыма.

— Хорошо, — медленно отвечает Мулагеш. — Тогда что ты?

— Я — память, — говорит старик.

Он затягивается трубкой и снова выдыхает дым.

— Что ты имеешь в виду? Что значит — я память?

— Я имею в виду, — отвечает он, — что я то, что помнит.

— Ну ладно. Значит, ты… просто помнишь, да?

Он затягивается трубкой, не удостаивая Мулагеш ответом.

— Что ты помнишь?

— Моя память хранит, — говорит он, — все, что я помню.

Мулагеш хмурится. Он дает закольцованные ответы, потому что его разум устроен иначе, чем у людей? Или она задает неправильные вопросы?

— Как… Как получилось, что ты сидишь здесь?

Повисает молчание. Затем он причмокивает губами и нараспев говорит:

— Я — триста семьдесят четвертый сосуд памяти Императрицы Могил, Стальной Девы, Пожирательницы Детей, Королевы Горя, Той, что расколола землю надвое. На этом месте я заменил триста семьдесят третий сосуд, сорвал листок с Древа Памяти и вдохнул все знание, обещанное Великой Матерью. Во мне — память о тех, кто исчез, пожертвовал собой, был убит. Во мне — деревни, армии, поколения. Я помню убитых и умерших, победителей и побежденных. Я — память.

Мулагеш присматривается к кустику рядом с ним:

— Древо Памяти?

— Да.

— Что это значит? Что это такое — Древо Памяти?

И снова он говорит нараспев:

— В честь тех, кто поклялся в верности Ей, Великая Мать выпустила стрелу в камень, и камень расцвел и стал великим деревом, деревом, пустившим корни подо всеми камнями этого края.

И он поднимает иссохшую руку и указывает на хилый серебристый кустик.

— То дерево питает кровь народов, тех, кто погиб на войне и пожертвовал собой, и память о том, что они совершили, течет через их сосуды — в меня, — говорит он, выдыхая дым, — в то, чем я являюсь, творение из плоти и крови. Я — последний сосуд этой памяти. Я — озеро, в которое впадают горные реки.

Мулагеш видит костлявые запястья, болезненно тонкие лодыжки.

— Как… как долго ты был здесь?

Он наклоняет голову, словно ему нужно обдумать ответ. Потом:

— Я здесь, в этом месте, свидетельствовал наступление девяноста шести зим.

— Как это возможно? — тихо спрашивает Мулагеш.

— Я — память, — отвечает он. Дым поднимается над его головой, как призрачная корона. — Мне ничего не нужно. Мой долг — помнить. И я помню.

— Но ведь это все… это же чудо, разве нет? — спрашивает Мулагеш. — Разве Вуртья не мертва?

Молчание. А потом:

— Великая Мать ушла из этого мира. Это я помню.

— Тогда почему ты все еще здесь?

Повисает молчание, словно ему нужно заглянуть в тайную часть своей души.

— Уйди из этого мира, — наконец говорит он, — но твои обетования все равно останутся. Твои договоры, клятвы и долги тебя переживут. Были даны обещания. И некоторые из них сдерживаются. Я тут, чтобы помнить о мертвых. Когда клятвы исполнятся, я тоже угасну. — Он вздрагивает. — Я перейду из этой комнаты в свет. В свет… В воздух мира, который я некогда знал…

И он прикрывает глаза.

Мулагеш подавляет дрожь. Так, хватит с нее.

— До меня сюда приходила женщина, — говорит она. — Она спрашивала про один ритуал. Я думаю, что про ритуал для перехода в посмертие, в… в Город Клинков. Это так?

— Я помню это.

— Мне нужно знать, что ты ей сказал.

Серый сухой язык высовывается из глубин его рта и проходит по мелким черным зубам. Мулагеш борется с тошнотой — до того это мерзко выглядит.

— Что ты ей сказал? — спрашивает она. — Как я могу попасть в Город Клинков?

Он протягивает руку к дереву и срывает один серебристый листик. Кладет его в чашу своей трубки и затягивается дымом — и вдруг замирает, словно его посетила какая-то важная мысль. Пустые белые глаза расширяются, и он поворачивается к Мулагеш — и в первый раз за все время она чувствует, что на нее смотрят, смотрят пристально и в полном сосредоточении.

Он глядит на нее и затем тихо говорит:

— Я… я помню тебя.

— Что?

— Я помню тебя, — повторяет он. И снова затягивается трубкой — похоже, это помогает ему вспоминать. — Молодая, смышленая. Ты была полна холодного гнева. Я помню тебя. Ты прошлась по этим краям как свирепая буря. В одной руке ты держала ярость, а в другой — смерть.

Мулагеш холодеет.

— Что ты такое говоришь?

— Воплощенная война, — говорит он. — Битва во плоти. Так я тебя запомнил. Так я помню тебя сейчас — ибо ты пролила кровь в краях к востоку отсюда. О, долго же пришлось этой крови течь, чтобы достигнуть главных корней серебряного дерева… но, когда кровь прилила, ты вспыхнула в моем разуме, как ярчайшая из звезд. Как бы Великая Мать обрадовалась, заполучив такую стрелу в свой колчан. Каким ценным приобретением ты была бы…

Мулагеш борется с тошнотой. Сама мысль о том, что это — она не может думать о нем как о человеке — это знает, что она делала во время Желтого похода, знает и одобряет, — сама мысль ей отвратительна.

— Закрой свой рот! Я об этом не просила!

Он затягивается и критически оглядывает ее.

— Ты хотела попасть в Город Клинков, — говорит он. — Я это помню. Почему?

— Я иду по следу женщины, которая побывала здесь до меня.

Он отрицательно качает головой.

— Нет. Нет, это не так. Я наблюдал за тобой все время, пока ты ехала сюда из западных земель. Я помню, как ты пришла, помню, как ты сражалась за то, чтобы попасть сюда, ко мне. Ты пролила кровь на мои горы, на землю моей родины. И когда ты сделала это, я заглянул в тайный уголок твоего сердца. — Он закрывает глаза. — Я помню… Я помню… — Глаза резко распахнулись. — Ты хочешь найти там Армию Победы, хочешь ступить на белые берега Города Клинков. Ты хочешь отыскать их и остановить, не дать им вступить в их последний бой.

Мулагеш молчит.

— Почему? — спрашивает он. В голосе его звучит вежливое недоумение.

— П-почему? — переспрашивает Мулагеш. — Почему я хочу остановить армию, собирающуюся уничтожить мир? Ты это хочешь у меня спросить?

— Ты говоришь так, — произносит он, — словно они — нечто противоестественное. Словно война — нечто временное.

— Я прекрасно знаю, что не хочу их однажды увидеть у своего порога!

Он качает головой:

— Но это неправильно. Война — свет. Война и конфликт — энергии, питающие мир. Думать иначе — значит думать, что в твоих жилах не течет кровь, что твое сердце не бьется. Ты уже познала это. Однажды, среди холмов моей родины, ты поняла, что вести войну — значит жить, а проливать кровь — значит нежиться в лучах солнца. Почему же ты это забыла? Почему ты хочешь сразиться с ними, а не присоединиться к ним?

— Присоединиться к ним? — потрясенно спрашивает Мулагеш. — Присоединиться к солдатам, которые некогда поработили мой народ?

— А разве сейчас вы не обращаете людей в рабство? — спрашивает старик. — Из чего только не куют нынешние цепи. Например, из бедности. Из страха. Ритуалы, обычаи — это тоже цепи. Все действия есть лишь формы рабства, способ заставить людей делать то, что им совершенно не хочется делать. Разве твой народ не заставил мир склониться перед собой в раболепном поклоне? Когда ты надеваешь форму и идешь по этим землям, разве люди не испытывают сильнейшего желания встать на колени и склонить голову?

— Мы не оставляли за собой проклятых массовых захоронений! — рычит Мулагеш. — Мы не пытали, не убивали и не калечили людей, чтобы получить от них то, что хотели!

— Ты так уверена? По ночам ты поджигала дома, и целые семьи погибали в пламени. Я это помню. А теперь ты оглядываешься назад с чувством вины и говоришь: «Это была война, и я поступала неправильно». — Он наклоняется вперед, вкладывая все силы в то, что готовится сказать: — Но это же ложь. Ты видела свет. А теперь, когда ты вернулась во тьму, ты хочешь убедить себя в том, что света вовсе не было. Но он есть. Ты не можешь стереть то, что запечатлено в сердцах людей. Даже если бы Великая Мать не ходила среди нас, ты все равно бы знала это.

Мулагеш чувствует, как по щекам ее текут слезы.

— Времена, — в ярости говорит она, — времена сейчас другие. И я изменилась. Солдаты теперь не посвящают свои жизни завоеваниям и убийствам.

— Ты не права, — говорит старик. Голос у него низкий и гулкий. Железные стены купола, все ножи, и мечи, и копья — все отзываются дрожью на каждое из его слов. — Ваши правители и пропаганда внушили тебе фальшивые представления о войне, о воине под ярмом цивилизации и ее прихотей. Но, несмотря на хорошие манеры и самопровозглашенную цивилизованность, ваши правители с преогромным удовольствием отправят солдата на смерть, чтобы улучшить свой имидж и чтобы не поднималось в цене сырье. Они отправляют на смерть чужих детей и вспоминают о них только тогда, когда есть возможность громко и пышно поспекулировать на их смерти, восхваляя великую жертву, которую они принесли.

Старика окутывает столь плотная завеса дыма, что Мулагеш уже едва его видит.

— Только дикарь может так говорить о мире!

— Нет. Это правда. И ты это знаешь. Ты была намного честнее с собой, когда убивала своих.

Мулагеш замирает на месте. В воздухе все так же висит дым. Старик медленно смигивает своими белыми глазами и попыхивает трубкой.

— Что ты сказал? — шепотом спрашивает Мулагеш.

— Ты знаешь, что я сказал, — спокойно отвечает он. — Однажды люди под твоим командованием отказались подчиняться приказам. И когда это случилось, ты сделала то, что было необ…

Она вскидывает винташ на плечо и быстро идет вперед, прорываясь через клубы дыма. Старик не ворчит и вообще не издает никаких звуков, когда дуло винташа упирается ему в лоб, прижимая спиной к стене из ножей.

Мулагеш нагибается над ним.

— Ты говори, говори, — шепчет она. — Рассказывай, старик, и мы посмотрим, получится ли у меня вылить воды памяти через дырку в твоей поганой башке.

— Ты видишь, чем ты стала, — невозмутимо говорит он. — Ты видишь, куда ведут тебя инстинкты. Почему же ты отрицаешь то, чем являешься?

— Говори про демонов ритуал! Рассказывай, как мне попасть в Город Клинков!

— Ритуал? Но зачем, ведь ты знаешь его. Ты знаешь, как вызвать к жизни «Окно на Белые Берега».

— Но оно меня туда не пропускает!

— Но ты же знаешь, что есть еще один важный элемент, который как раз переправит тебя на Белые Берега, — говорит старик. — Ты часто проливала ее в свое время, и она течет у тебя в жилах — кровь убийцы. Что же еще…

Мулагеш крепче прижимает дуло к его голове.

— Что ты имеешь в виду? Учти, начнешь опять говорить загадками — пожалеешь.

— Ты видела статую, — шипит старик. — Статую Великой Матери, сидящей перед большим котлом. Заполни котел морской водой и кровью убийцы, возьми столько крови, сколько уместится в мочевом пузыре козла, и проведи ритуал «Окно на Белые Берега», и тогда ты сможешь перенестись туда — через море, через наш мир, прямиком в страну мертвых.

Мулагеш задумывается. Да, точно, она увидела Город Клинков в цехе со статуями, перед огромным изваянием Вуртьи… а у ее ног была емкость, похожая на гигантскую ванну.

— Живая сущность жизни смерти, — говорит она, — отправит живого человека в страну мертвых.

Она отступает на шаг, убирая оружие.

— Какая ирония судьбы…

Старик смаргивает своими пустыми глазами.

— Ты думаешь, что это вторжение. Что ты штурмуешь позиции врага. Но ты не права. Ты возвращаешься домой. Ты достойна этой жизни после смерти.

— Задери тебя демоны, — сердится Мулагеш. — Ну-ка, расскажи мне о мечах, о мечах адептов. Кто-то их нашел? Или научился делать? Кто это был?

— Это мне неведомо, — тихо отвечает он. — О таких вещах я не знаю.

— Кто-то разграбил ваши священные могилы! Они не могли не прийти к тебе!

— Я не помню их, — произносит старик. — У меня нет этих воспоминаний.

— Кто-то, мать его, воскресил святого Жургута! Только не говори мне, что ты не в курсе, кто за этим стои́т!

— Я помню тех, кто пролил кровь, — отвечает старик. — Я помню мертвых. Я помню битвы, победителей, побежденных. Я помню то, что имеет значение. Остальное — пустяки.

— Кто-то пытается приблизить Ночь Моря Клинков! Как это может случиться? Как это работает?

— Работает? Словно какой-то механизм, машина? То, что ты описываешь, — оно неизбежно. Спроси еще, почему звезды танцуют в небе, почему вода течет вниз по склону холма. Спроси, как это работает.

Он опускает веки.

— Она обещала, что это случится. Значит, это случится. Таковы законы мироздания.

— Я убью тебя, демон тебя задери! — кричит Мулагеш, поднимает оружие. — Убью, если не ответишь на мой вопрос!

— Если бы я мог умереть, — говорит старик, — я бы позволил тебе это сделать. Я не боюсь смерти. Но ты сейчас в моем мире, и это место не даст мне умереть.

— Спорим, я сейчас как…

Он качает головой:

— Ты думаешь, что вытрясла из меня правду. Но ты не права — я хочу, чтобы ты снова увидела Город Клинков, ибо там ты узришь истину. Истину о мире, истину о твоем тайном сердце. А теперь иди и смотри.

Он широко открывает рот, оттуда вылетает горячее облако едкого дыма. Его так много, что Мулагеш отшатывается, прикрывая глаза локтем. Она различает вдали поблескивающий лунный свет, шатаясь, идет на него и с благодарностью втягивает в себя свежий воздух.

* * *

Мулагеш падает в грязь, запускает в нее пальцы и радуется: холодная, влажная земля, что может быть лучше. Она наконец-то выбралась из этого жуткого места.

— Он там был? — спрашивает Сигню. — Что произошло? Ты получила то, что хотела?

Мулагеш поднимает на нее взгляд. Сигню смотрит на нее большими глазами, в руке у нее граната. Палец Сигню держит на чеке. Потом она нервно улыбается и опускает гранату в карман.

— Ну вот. Ты же сказала — тридцать минут.

Мулагеш откашливается и сплевывает.

— Ублюдок, — хрипит она.

— Что с тобой? — спрашивает Сигню. — Ты в порядке?

— Нет. Нет, я, мать его за ногу, совсем не в порядке.

Мулагеш поднимается — ноги еле держат ее. И тут она оглядывается на купол из клинков.

— Назад! За деревья — быстро!

Сигню пятится.

— Что? Зачем?

Мулагеш снимает с пояса гранату и выдирает зубами чеку. Сигню вскрикивает у нее за спиной, когда Турин с размаху забрасывает гранату в дверь купола из клинков. Потом они с Сигню бегут прочь со всех ног.

Мулагеш проскакивает арку, бросается на землю и съезжает по склону холма, прикрывая голову. И ждет. И ждет.

Ничего не происходит. Взрыва не слышно.

Она ждет еще немного. Потом поднимает голову и видит, что Сигню лежит на животе в кустах.

— Что… не разорвалось? — спрашивает она.

— Нет! — злится Мулагеш. И встает. — Нет, не в этом дело. Оно не дает ему умереть — вот что он сказал. Ублюдок! Оно не дает ему умереть!

Она подходит к арке и всматривается в купол, дрожа от гнева.

— Пошел ты! — орет она. — Ты слышишь? Пошел ты на хрен!

Ей никто не отвечает. Только деревья шелестят под ветром.

Сигню тоже встает:

— Генерал Мулагеш, я думаю, нам… пора. Пора уходить отсюда.

Мулагеш хочет попробовать еще раз, снова кинуть гранату в этот проклятый купол и услышать эхом отдающийся грохот, просто чтобы хоть как-нибудь уязвить того говнюка…

— Генерал Мулагеш?

— Что? — выныривает она из своих мыслей. — А?

— Нам пора, — повторяет Сигню. — Пойдемте. Не надо было сюда приходить.

Словно во сне Мулагеш поворачивается и идет вниз по тропе. Дойдя до середины пути, она обнаруживает, что по щекам у нее катятся слезы.

* * *

Они уже давно вышли в открытое море, а Мулагеш все сидит на палубе и смотрит на отражение луны в океане. Сигню у руля, она уверенно правит яхтой, и та послушно бежит по темным волнам. Прошло уже три часа, но они ни разу друг с другом не заговорили.

Наконец Сигню решается спросить:

— Ты видела его, да?

Мулагеш не отвечает. Как было бы здорово — просто соскользнуть с палубы в эти темные воды и почувствовать, как течение затягивает тебя ко дну.

— С тех пор как ты оттуда вышла, на тебе лица нет, — говорит Сигню. — Словно ты заболела. И вообще ничего не рассказала. Он… он что-нибудь с тобой сделал? Может, я не знаю, отравил?

— Нет. Мать твою, не знаю. Может быть.

Сигню выскальзывает на палубу и садится рядом с ней. Мулагеш не смотрит на нее.

— Может, я сама себя отравила. Причем давно. Просто я только сейчас это поняла.

Турин смотрит в воду, потом на свой протез. Локоть болит. Голова тяжелая, глаза закрываются. Как же трудно веки разлепить, не то что двигаться.

И она начинает говорить.

Она рассказывает Сигню о походе, о Шовейне, захолустном городке неподалеку от Мирграда, куда они пришли сорок лет тому назад. Она рассказывает, как следующей ночью встали лагерем и резали угнанных свиней, а кругом слышалось их жалобное хрюканье и пахло кровью. Рассказывает, что они оставили за собой дымящиеся руины городка.

Она рассказывает, как сидела, затачивая кинжал, у палатки Бисвала. И как подошли Санхар и Банса, нырнули в палатку и о чем-то с ним тихо говорили.

Бисвал позвал ее. Она вошла, а он произнес:

— Лейтенант Мулагеш, эти двое молодых людей решили, что не могут далее идти с нами.

И она сказала:

— Вот, значит, как, сэр.

— Да. Вот так. Они считают, что то, что мы делаем… как ты там выразился, Банса? Совершенно аморально?

И Банса ответил:

— Да. Да, сэр. Я… Мы считаем, что заниматься этим — неправильно. Мы больше не можем делать это. И не будем. Простите, сэр, но просто не готовы в этом участвовать. Вы, конечно, можете нас посадить под замок, но мы тогда просто попытаемся сбежать.

Бисвал сказал:

— Это все красивые слова. У нас нет ресурсов, чтобы запереть вас, и я не могу терять время на то, чтобы вас отстегали. Поэтому у нас, похоже, нет выбора — надо вас двоих отпустить.

Как они удивились. Прямо в шоке были. А когда они вышли, Бисвал посмотрел на нее и сказал:

— Болты на них не переводи, ладно?

И она все поняла. Впрочем, она поняла, чем это кончится, когда Банса заговорил.

Они вышли, и тут Бисвал остановил их прямо у палатки. Он повернулся к ним, улыбнулся и сказал:

— Ребята, можно вас еще на минуточку…

Голос у него был такой веселый, словно он действительно хотел пообщаться. А потом посмотрел на Мулагеш, и глаза его блеснули — она уже стояла с ножом наготове.

В темноте визжали, кругом разливался запах свежей крови.

Они смотрели, как она это сделала. Целый лагерь. Просто смотрели, и все. Ну да, выслушали Бисвала, который сказал, что эти двое были дезертирами и трусами, таким не место в Желтой роте. Не место ни при каких обстоятельствах. «Тот, кто не воюет с нашими врагами, — сказал он всем, — тот сам наш враг».

Она вытерла лезвие о рукав. Какая яркая-яркая кровь.

— И мы будем обращаться с ними соответственно, — сказал Бисвал, развернулся и пошел к себе в палатку.

Сигню и Мулагеш сидят и молчат.

Потом Сигню спрашивает:

— Сколько тебе лет было?

— Шестнадцать.

— Во имя всех морей…

Но она говорит Сигню, что это не оправдание. Она ведь знала, что так делать нельзя. Эти ребята — они же доверяли ей. Но если бы они дезертировали и навели на Желтую роту континентцев, тогда… тогда все оказалось бы впустую. Все те ужасы, которые они творили, — все впустую.

Или возможно… А возможно, Мулагеш просто не хотела, чтобы их поход заканчивался. Так она и думала тогда: покинь их Банса и Санхар — чары спали бы.

Но чары все равно спали, когда Лето закончилось. Как же она тогда хотела умереть. Она была в отставке, предоставлена самой себе в цивилизованном мире — о, и вот тогда она в ужасе вспоминала, что наделала. Как она хотела бы приманить этот мир, чтобы он убил ее. Потому что самой пороху не хватало. Но нет, миру оказалось не до нее. Жизнь продолжалась, дни сменяли друг друга как ни в чем не бывало.

Мулагеш пытается объяснить Сигню, объяснить, какое это проклятие — вот так жить, когда жить не хочется. Когда с тобой ровно ничего не происходит.

И вот однажды в ее жизни появился полковник Ади Нур. Появился и предложил ей вернуться в армию, нашел ее в том дрянном баре, где все пропахло табаком и гниющим деревом. И тут ей в голову пришла мысль: а ведь она может все исправить. Прошлое не сотрешь, но ведь она могла попытаться сделать так, чтобы это прошлое больше никогда не вернулось. Чтобы подобного больше не случилось с молодыми ребятами, сайпурцами и континентцами. Многие тогда не вернулись домой по ее вине. Но ведь можно же как-то сделать, чтобы других молодых ребят не постигла та же судьба. Чтобы их смерть не была напрасной. Ты, Мулагеш, поломала — ты и плати.

И так прошло сорок лет. Сорок лет она пыталась что-то сделать. А потом грянула Мирградская битва, и все разлетелось в мелкие осколки. А Шара Комайд сидела в темноте рядом с ее койкой в госпитале и рассказывала, рассказывала про союзников, генералов и повышениях в звании…

Тогда все должно было измениться. Но не изменилось. Чем выше Мулагеш поднималась по карьерной лестнице, тем бесполезнее она себя чувствовала. Все эти аналитики, чиновники и политики говорили о смерти холодным, расчетливым языком банкиров. Естественно, ведь все эти люди — они же не на передовой, а в глубоком тылу, очень далеко от запаха рыхлой влажной земли и жалобного визга свиней по ночам. Так что ничего не поменялось, просто она больше не видела такого своими глазами.

Все это стало далеким прошлым, но оно никуда не делось, оно стало приходить к ней во сне, раз за разом Турин просыпалась в холодном поту, а в ушах стоял грохот Мирградской битвы. И рука болела и болела, и никакие лекарства не помогали. Некоторые доктора говорили, очень вежливо и осторожно, что, возможно, боль — она не в теле, а в голове. Другими словами, тело болело, потому что Мулагеш хотела, чтобы оно болело.

А однажды она приехала в военный госпиталь — это был первый за долгое время случай, когда она видела солдат, вернувшихся с передовой. Молодые ребята, юноши и девушки, лежали на своих койках, словно их прожевала и выплюнула какая-то чудовищная машина. И каждый, каждый из них пытался отдать честь генералу Мулагеш.

И тут боль в руке враз стала невыносимой, в локоть словно ножи вонзились, а кости пилили и втыкали туда шприцы, и безжалостные термиты вгрызались в плечо, готовое разлететься мелкими костяными осколками. Турин вышла на лестницу и упала на колени, подальше ото всех; она была вся белая от боли, вся в испарине, она скрежетала зубами, чтобы не закричать, не позвать докторов, не умолять их отрезать, отрезать от нее эту штуку, отрезать сейчас, прямо сейчас.

И она потеряла сознание. Дежурный нашел ее там, на лестнице, она лежала труп трупом, и он привел ее в сознание и спросил, не случилось ли чего. А она сказала — случилось, еще как случилось.

Только теперь она знала, что именно.

Это же ложь, благонамеренная ложь, вот это все. Война продолжается, а Мулагеш беспомощна, совершенно беспомощна, и тогда была, и сейчас — ну и что, что у нее вся грудь в медалях и большие полномочия, это же все ерунда; она все равно не может изменить к лучшему судьбу вверенных ей людей. Солдаты, гражданские — все они умирают, до сих пор умирают, — вот только раньше она могла об этом забыть, а сейчас — нет, не может.

— Поэтому я сбежала, — говорит Мулагеш. — Я не знала, что еще можно сделать. Оставаться было больно, и я не хотела врать ни себе, ни другим, а пришлось бы. Потому я взяла и спряталась на том острове.

Но и это не помогло. Каждую ночь она просыпалась от звуков выстрелов, от грохота битвы, и каждое утро рука ее невыносимо болела.

И вот однажды она получила письмо от премьер-министра. От маленькой, но смертоносной Шары Комайд, женщины, которая уничтожила бесчисленное множество правительств и чиновников, причем в последний раз это были сайпурские правительство и чиновники. И как-то так получилось, что Шара знала заветные слова, которым Мулагеш не могла сопротивляться, потому что это было ее заветное желание, то, что она столько лет пыталась сделать, а никак не получалось, слова, нацарапанные на листочке бумаги, которую привез ей мокрый от пота Питри Сутурашни…

— Она предложила мне выход из ситуации, — говорит Мулагеш. — Она предложила мне заняться тем, чем мне всегда хотелось заниматься, — изменить мир к лучшему. Чтобы все это было не напрасно.

— Здесь? В Вуртьястане?

Мулагеш некоторое время смотрит в темные волны.

— Да. Мне так кажется. Если Вуртьястан способен измениться к лучшему, то остальное тоже сможет. Разве не так?

Сигню молчит, налегая на руль.

13. Город Клинков

Ничто не вечно. Природа раз за разом доказывает нам это. Даже Божества не вечны, ибо они пали, как однажды, без сомнения, падут и высокие горы.

Что я оставлю миру после себя? Думаю, плоды моих трудов. Я надеюсь, что улицы, которые я помогла замостить, вода, которую я помогла провести, и камень, который я помогла ваять, — все это напомнит не мое имя, но имя инноваций, имя прогресса, имя любви.

Мир не вечен. Но это не значит, что мы не должны пытаться сделать его лучше.

Из письма Валлайши Тинадеши неизвестному адресату, 1652 г.

С течением лет генерал Лалит Бисвал до невероятной степени развил свое обоняние в отношении дыма: он различал такие нюансы запахов и ароматов, что ему мог бы позавидовать самый опытный сомелье. Едва вдохнув воздух, Бисвал мог, к примеру, сказать, что это дым от углей, дым от каменного угля, дым от дерева. А затем он безошибочно мог бы определить, что за дерево было: тик, дуб или ясень, а затем — сухое или зеленое.

И вот сейчас он идет через дымящиеся руины лагеря мятежников и чувствует запахи горящего дерева, в основном не просушенного — естественно, ведь к востоку отсюда горят леса. А еще он различает в этом запахе и другие ароматы: бумаги, горячего металла, пригоревшей почвы и пороха.

И, конечно, плоти. Возможно, пахнет бараниной, потому что в лагере теперь не протолкнуться среди овец, сбежавших из своих загонов, — но не только. Он чувствует, что в лагере горит человеческое тело. Возможно, даже не одно.

Он оценивает работу кавалерии, смотрит вокруг, положив руку на меч, — это нервный тик, появившийся после очередного боя. Молодцы кавалеристы, прекрасно справились: проскакали через лес и зашли в лагерь с севера, атаковали в темноте, потеснили мятежников на юг, а уж там их встретили ружья 112-го пехотного полка.

112-й потерял к этому времени много людей. Сколько раз в лесах на них нападали станцы — мелкие банды, которые налетали и откатывались, и так раз за разом. И вот теперь у 112-го появилась прекрасная возможность отомстить за своих.

Бисвал смотрит на горящие палатки. Вот это настоящая, честная война. Такая гораздо лучше, чем жалкая тайная война шпионов, дипломатов и министров. А вот надо будет посмотреть, увидит ли мир такую настоящую, реальную войну снова?

Но он думает, что да. Увидит. Лалит Бисвал всем сердцем верит, что мир — это всего лишь отсутствие войны, а война сама по себе абсолютно неизбежна. А когда она начнется, что скажут политики? Признают ли ее войной? Он спокойно перешагивает через труп. Что еще нужно ему сделать, чтобы они наконец-то очнулись?

Как же он одинок. Они предали его. Страна бросила его вот уже второй раз.

Но ничего, он больше никогда не позволит им так себя унизить.

Бисвал слышит какое-то шевеление рядом с собой и останавливается. Справа — обвалившаяся палатка, и под ней кто-то шебуршится.

Он стоит и смотрит. Возможно, это кто-то из его солдат, не исключено, что раненый.

Брезентовый полог откидывается, и из палатки выскакивает вуртьястанский мальчишка с пистолетом. Он целится Бисвалу в грудь, темные глаза смигивают под соломенными кудряшками. Мальчишка слишком долго колеблется.

Щелк — и меч Бисвала уже у него в руке. Это заученное движение: он едва отдает себе отчет в том, что делает. Все происходит само собой: локоть разгибается, трицепс сокращается, запястье выворачивается вот так…

Грудь и горло мальчишки окрашиваются алым. Лицо Бисвала окатывает горячий поток крови. Пистолет стреляет, пуля ударяет в землю у ног мальчишки, и тот падает навзничь на обрушенную палатку.

Бисвал стоит над ним и молча наблюдает, как испуганные глаза что-то ищут в ночных небесах. Кровь так и льется у него из шеи.

— Генерал Бисвал! — слышит он за спиной голос. — Генерал Бисвал, с вами все в порядке?

Рядом с Бисвалом возникает капитан Сакти с пистолетом в руке. Увидев у ног генерала вуртьястанского мальчишку, Сакти на мгновение теряется. Кровь с бульканьем вытекает из горла умирающего.

— Ничего страшного, — спокойно говорит Бисвал. Он вынимает платок и обтирает меч. — Всего-то еще один мятежник. Ему не хватило храбрости нажать на спусковой крючок. А что вы здесь делаете, капитан? Я ведь приказал вам установить наблюдение за дорогами.

— Да, сэр, но я получил сообщение из форта Тинадеши, генерал. Какая-то странная… информация о гавани, сэр.

— Этой демоновой стройке? Ее наконец-то взорвали?

— Э-э-э… нет, сэр, — ежится Сакти. — У вас немного… немного крови на лице, сэр.

— М-м-м, да? О, спасибо. Все лицо в крови… — И он обтирается и без того вымокшим от крови платком. — Но если ее не взорвали, то что ж там случилось?

— Анонимка, сэр, ее прислали в крепость. Вот, я принес ее.

Он передает Бисвалу конверт, затем поднимает фонарик, чтобы генералу было удобнее прочитать записку.

Бисвал читает и хмурится. Затем он лезет в конверт и вынимает оттуда небольшую стопку черно-белых фотографий. Он перебирает их, приглядываясь к каждой. Затем невидяще смотрит вперед, напряженно думая.

— Значит… Значит, кто-то сообщает, что дрейлинги, — говорит он, — устроили тайное хранилище божественных артефактов?

— Да, и… анонимный источник также уведомляет, что генерал Турин Мулагеш знала об этой ситуации, просто не стала нам сообщать. Эти фотографии… словом, они весьма убедительно выглядят. Статуи на них явно божественного происхождения.

Бисвал темнеет лицом. И начинает медленно складывать бумагу.

— Как мы получили это сообщение?

— Его прислали майору Хуккери, в крепость. Наверное, это был сайпурец, сэр, потому что он все прислал кому следовало.

Бисвал молчит.

— Если мы захотим провести расследование, сэр, — нервничает Сакти, — если мы соберемся предпринять какие-либо действия, нам… нам понадобится ваше разрешение, сэр. Но тут еще есть внешнеполитический момент, потому что не очень понятно, что и в чьей компетенции это все…

— Да неужели? — говорит Бисвал. — Если речь идет о том, как поступать с божественными артефактами на Континенте, мы прекрасно можем обойтись без всяких договоров и прочих дипломатических моментов, чтобы понять, что и в чьей компетенции находится. Я — здесь, и у меня есть все нужные полномочия.

Он прячет конверт в карман плаща.

— И я собираюсь туда наведаться.

— Вы… вы хотите сказать, что мы воздержимся от контратаки, сэр?

— Нет. Нет. Мы продолжим делать то, что начали, капитан. Но эта задача требует моего личного присутствия.

Он невидяще смотрит в пустоту.

— А ведь она говорила, что божественное очень ее беспокоит… — И он снова смотрит на фотографии, а холодные белые каменные лица смотрят на него в ответ. — Почему же она так поступила? Возможно, она знала что-то, чего не знаю я?..

* * *

Сигню и Мулагеш возвращаются поздним вечером — усталые до смерти, красные от загара, но живые. То ли Сигню предупредила, то ли их специально ждали, но Сигруд уже стоит на пристани, приветственно помахивая рукой.

— Ну что, успешно все прошло? — спрашивает он, пока его дочь швартует яхту.

— Это зависит от того, как ты понимаешь успех, — говорит Сигню, поглядывая на Мулагеш.

У той от усталости под глазами черные круги. Но она прочищает горло и отвечает:

— Да. Да, прошло успешно. Меня беспокоит то, что будет дальше.

По дороге от пристани Мулагеш описывает ритуал, о котором ей рассказал старик на Клыке: купель, морская вода, все ингредиенты для чуда «Окно на Белые Берега» и мочевой пузырь козла, полный крови убийцы. Что нужно собрать все — и тогда откроется путь в Город Клинков.

— Целый мочевой пузырь? — удивляется Сигруд.

— Ну, он так сказал мне, — отвечает Мулагеш. — А что? Это много или мало? Я в козлиной биологии не особо разбираюсь…

— Две или три пинты, — говорит Сигню. — По меньшей мере.

— Так много?

Сигню кивает:

— В прошлые времена вуртьястанцы пользовались ими как мехами для воды. Туда много помещалось, достаточно, чтобы взрослый мужчина продержался на ногах несколько дней. Я так понимаю, что это была их стандартная мера веса.

— Подозреваю, у нас нет под рукой трупа убийцы, из которого мы могли бы сцедить столько крови, — интересуется Мулагеш. — Приговоренного к смерти за убийство у нас тоже нет.

— Нет, — соглашается Сигруд. — Любопытно, как Чудри сумела достать столько крови для своего ритуала.

Мулагеш думала над этим вопросом все время обратного пути, но, только увидев Сигруда, сумела определиться с ответом.

— Так, минуточку… мы же с тобой говорили об этом… Чудри, прежде чем начать работать на министерство, недолго служила в армии. И однажды, во время нападения на блокпост, она применила оружие с летальным исходом.

— Летальным исходом? — спрашивает Сигню. — То есть… ты хочешь сказать, что Чудри сама была убийцей?

— А это значит, что она могла использовать свою кровь, — говорит Сигруд. И тут же морщится: — Но две или три пинты… Это нелегко сделать!

— А что, если она готовилась постепенно? — находится Мулагеш. — Пускала себе кровь каждые несколько недель.

— Все равно сложно, как я посмотрю, — качает головой Сигруд. — Понадобится много времени на восстановление. Так или иначе, но это не решает нашей проблемы. Как нам поступить? Я полагаю, мы с тобой, Турин, могли бы пустить себе кровь, но все равно даже пополам это очень, очень много крови…

— А почему пополам? Можно разделить на троих, — говорит Сигню.

— Можно было бы, — кивает Сигруд. — Но кто будет третьим?

— Я, — отвечает Сигню.

— Ты… — и тут Сигруд осекается, понимая, что имеет в виду Сигню. — Ты… сможешь?

Она выдерживает его взгляд:

— Да. Я могу это сделать.

Сигруд долго смотрит на свою дочь, и на лице его растерянность сменяется болью — теперь-то он понял, что она хотела сказать.

— Я не знал.

— Я понимаю, — говорит она. — И… еще есть много чего, что я не знаю о тебе.

И она кладет ему руку на плечо.

Сигруд смотрит на ее руку. Потом на нее, часто моргая.

— Если бы только мир был другим…

— Если бы. Но он такой, какой есть.

— Извините, что прерываю, — неловко покашливает Мулагеш, — но разделить на троих — это хороший вариант, нет?

— Да, — говорит Сигню. — Но это все равно очень много. И тебе придется отправиться в Город Клинков ослабленной. У тебя и сейчас-то с силами не очень. Ты уверена, что хочешь попробовать?

— Нет, я уверена, что на хрен мне это все не сдалось, — говорит Мулагеш. — Но другого выхода я не вижу. Вы бы лучше забежали в медпункт, нам понадобятся медицинские инструменты для кровопускания.

— А почему бы нам не попросить Раду Смолиск? — спрашивает Сигню. — Она же врач.

— Потому что я не хочу больше никого ставить в известность. К тому же тогда ее придется вести в цех со статуями. Это небезопасно. У меня есть базовые санитарные навыки, этого должно хватить — по крайней мере. Я так думаю.

— И я тоже, — говорит Сигруд.

* * *

Наступает вечер. Сигруд и Мулагеш ждут в цехе со статуями. Невзирая на то что Мулагеш в последнее время насмотрелась на божественное, изваяния все равно кажутся ей угрожающими: бесчисленное множество чуждых человеку странных фигур беспокоит ее, даже когда она на них не смотрит. А что если, пока она не смотрит, они провожают ее взглядами?

Купель по левую руку от нее заполнена холодной морской водой — рабочие ведрами натаскали. Мулагеш уже наведалась в аптекарскую лавку и отдала немалые деньги — да что там, зарплату за несколько месяцев! — за все необходимые вонючие и усушенные ингредиенты: розмарин, сосновые иголки, сушеных червей, могильную землю, сушеные яйца лягушек, костный порошок, не говоря уж о дерюге. Мулагеш более чем уверена, что аптекарь понял, что отступать ей некуда, и заломил несусветную цену.

Бледное белое лицо Вуртьи висит над плечом Мулагеш. Она пытается не замечать ее. Еще она очень старается не замечать тот факт, что взгляд Вуртьи теперь направлен на купель с морской водой. Именно туда должна вступить Мулагеш, если все пойдет по плану. Она вооружилась как могла, взяла и «карусель», и винташ, хотя, по-честному, если другие адепты похожи на Жургута, она даже вмятину в их доспехе не сможет оставить. Турин также взяла с собой полевую аптечку, но опять же, если вспомнить, что Жургут сделал с дрейлингской охраной, после столкновения с адептом аптечка ей вряд ли понадобится. Надо будет держаться там как можно незаметнее. На случай, если ее все-таки заметят, она прихватила четыре гранаты, хотя ей не очень хочется применять их: с такой штукой, как граната, легче управляться двумя руками.

— Беспокойно мне что-то, — говорит она. — Где твоя дочка? Не хочу себе пускать кровь, пока она инструменты не принесет.

— Она придет, не беспокойся. Кстати, у меня такой вопрос: а что ты собираешься делать в Городе Клинков?

— Найти Чудри. Узнать, как там и что с Ночью Моря Клинков. Выяснить, как ее можно предотвратить.

Сигруд задумывается, потом качает головой.

— У тебя, похоже, есть одно Шарино свойство, — говорит он, — разрабатывать детальные планы, в которых не хватает самого важного.

— Так что ты, проклятье, предлагаешь?

— Я? Да взорвать там все. Взять туда взрывчатку, все заминировать. А потом — бах, и готово! — И он наглядно показывает, как происходит этот «бах».

Тут скрежещет металлическая дверь и входит Сигню. На плече у нее болтается кожаная сумка. Увидев их, она кивает и переходит на бег.

— Сюда едет Бисвал, — запыхавшись, сообщает она.

— Как это? — удивляется Мулагеш. — Он же должен с горцами разбираться! Он что, отступил?

— Нет, он едет сюда, и он в ярости. В смысле просто в дикой ярости. Мчится прямиком сюда, хотя я понятия не имею почему. Хотя слух есть, что он узнал об… — она обводит взглядом статуи, — об этом.

— Он узнал про статуи? — переспрашивает Мулагеш. — Как, демон побери, ему удалось?

— Разве несколько дней назад сюда не проникли? — спрашивает Сигруд. — После Жургута?

— Да… но… Ты думаешь, Бисвалу донес тот же человек, что хочет навлечь на нас Ночь Моря Клинков? — спрашивает Мулагеш. — С чего бы ему ни с того ни с сего сообщать Бисвалу? Это же было незаконное проникновение…

— Какая разница? В результате мы сейчас по уши в дерьме, — злится Сигню. — Если у них была эта цель, то они добились своего! Что нам теперь делать?

— То же самое, что собирались делать до того, — говорит Мулагеш, — только теперь нам надо поспешить. Если Бисвал доберется до этого места, у нас не будет другого шанса.

— Вы все еще хотите придерживаться своего плана, генерал? — спрашивает Сигню.

— У меня нет выбора. Вы со мной?

Сигруд и Сигню переглядываются. Затем кивают.

— Отлично, — говорит Мулагеш. — А теперь — закатайте рукава.

Сначала Мулагеш берет кровь у Сигруда: он вряд ли покажет, что ему больно, поэтому на нем проще потренироваться, чем на Сигню, — и вскоре у Турин есть три шприца, брызгающих густой кровью в купель с морской водой.

— Значит… ты отправишься туда, — говорит Сигню. — Что бы там ни находилось. А что нам делать, если ты не вернешься?

— Если я не вернусь, случится конец света, — отвечает Мулагеш. — А если это произойдет, вы с отцом должны эвакуировать людей из Вуртьястана.

Сигруд кивает:

— Как только ты туда отправишься, я поднимусь на маяк — понаблюдаю.

— Как твоя рука?

— Болит. Но двигается. Ничего страшного. Она как твое бедро. Мы слишком многого хотим от наших тел.

Они стоят над купелью, глядя в грязно-красную воду.

— А как… как мы поймем, что оно сработало? — спрашивает Сигруд, глядя, как его кровь толчками выливается в купель. — Я бы с большим удовольствием убрал бы из вены эту штуку.

— Ты вуртьястанка, Сигню, — говорит Мулагеш. — Тебе и отвечать.

— Вы забываете, что я никогда до этого не видела чуда, генерал, — возражает та. — Кроме, конечно, воскресения Жургута. Так что, увы, я в этом не слишком ориентируюсь.

— Мы тут все не слишком ориентируемся.

Мулагеш встает на колени, неловко держа руку на весу: из нее продолжает струиться кровь. Она поджигает дерюжный сверток у подножия пьедестала. Дует на него, распаляя огонь.

— Я видела разные чудеса — и не всегда замечала, что это чудо. Есть такие, что действительно не заметишь, а есть такие, что не захочешь, а поймешь — да, это чудо. Так что не знаю, может, сейчас лучи света брызнут, или там хор запоет, или…

— Или вода забурлит, — подсказывает Сигруд.

— Да, или вода.

— Нет, — говорит Сигню. — Он имеет в виду, что вода бурлит. Прямо сейчас.

Мулагеш поднимается. Красноватая морская вода медленно кружит в купели, заворачиваясь маленькой воронкой в центре, словно утекает в отверстие. Вот только уровень ее не меняется.

— Хм, — говорит Мулагеш. — Это… оно и есть?

Чем ярче горит сверток, тем быстрее вращается в чаше вода, все быстрее и быстрее, и вот она уже тихонько ворчит, ударяясь о край купели. Вскоре от свертка остается один пепел, а вода все ускоряется и ускоряется.

— И что? — спрашивает Сигню. — И все?

— Думаю, это только начало, — отвечает Сигруд.

Они смотрят, позабыв про капающую из рук кровь, как вода вращается все быстрее и быстрее, и вот уже в купели шумит водоворот из кровавой воды, крутясь так быстро, что даже воздух над ним тоже начинает вращаться. Но наружу не попадает ни одной капли — хотя купель совсем не глубокая. Мулагеш и ее спутники стоят сухие, как в начале ритуала.

По цеху вдруг проносится холодный ветерок. А затем раздается знакомый звук: негромкое жужжание, которое весь Вуртьястан слышал, когда святой Жургут закидывал в воздух свой огромный меч. А еще каким-то странным нездешним образом они понимают: где-то неподалеку открылась… дверь.

Их продирает дрожь.

— Я думаю… думаю, этого вполне достаточно, — говорит Сигруд.

— Да, — соглашается Сигню и оглядывается вокруг, словно услышав любопытный шум. — Что-то изменилось. Что-то поменялось, только я не знаю что.

Мулагеш смотрит на ревущий водоворот:

— Во имя всех морей… я что, туда должна пойти?

— Похоже, что да, — говорит Сигруд, вынимая из вены шприц и наматывая повязку. Он подходит к Сигню, чтобы помочь сделать то же самое. — А мы уверены, что Сумитра Чудри попросту не утонула в этой воде?

— Ну спасибо, ободрил так ободрил, — ворчит Мулагеш.

Она морщится, вынимая шприц и заматывая локоть повязкой.

Сигню спрашивает:

— Ты идешь?

— Наверное, да. — И Мулагеш садится на край купели, словно водолаз, готовящийся к прыжку в воду. Она поднимает на них глаза: — Мы готовы?

— Как можно человеку быть готовым к этому? — отвечает Сигню.

— Точно. — Мулагеш держится за край купели и замирает, пронзенная ужасом. А ведь вполне возможно, что это ее последний миг в этом мире, последняя секунда подлинной жизни в яви. — Я не думала, что доживу до такого возраста, — говорит она. — Если… если я не вернусь… скажите им… скажите всем, что я сожалею. Хорошо? Просто вот это вот скажите.

— Хорошо, — говорит Сигню. — Я скажу им. Я скажу им это — и я скажу им правду.

— И это правильно, — подтверждает Мулагеш. — Кто-то же должен это сделать.

А потом быстро опрокидывается в водоворот.

* * *

Турин думала, что упадет в туннель. Собственно, это и был туннель: водоворот бурной ревущей воды, а в середине узкая воронка, крутящаяся ровно по центру купели.

Но когда Мулагеш падает спиной вперед, видит и чувствует она совсем другое. Ощущение такое, что она свалилась в спокойное озеро — вода обтекает ее со всех сторон; это упругая, плоская поверхность, а совсем не ревущий водоворот, и вовсе не узкая воронка, а широкий темный океан с отверстием наверху. Оттуда падает свет. Ее не мотает по кругу, она просто… падает. Словно бы она рухнула в полынью и видит над собой расплывающиеся в ряби лица Сигурда и Сигню.

А самое странное — она погружается. И быстро.

Тут включаются инстинкты: она должна всплыть, вырваться на поверхность, немедленно. Она колотит ногами, пытаясь вынырнуть, но ее тянет ко дну амуниция и оружие, а его не так-то просто сбросить.

Турин летит в темноту, чувствуя, как давит на тело огромная масса воды. Словно она лежит в ладони гиганта, который сжимает пальцы. Отверстие со светом наверху уже сжалось до игольного ушка. Мулагеш знает, что так делать нельзя — ее учили, как себя вести, когда тонешь, — но у нее начинается паника, она дрыгается, беспорядочно дергает руками и ногами, разгоняя ледяную воду. И тут в губы ее затекает струйка воды, и вдруг весь воздух вырывается из нее, из носа и рта поднимаются пузырьки, поднимаются и по спирали улетают к точке света над головой.

Мулагеш тонет. Она тонет и знает это. Она умрет в этой демоновой ванне, и тут уже ничего не поделаешь.

А затем мир… накреняется.

На нее наваливается сила тяжести.

И вдруг она уже не падает, а, наоборот, поднимается, поднимается к поверхности, ногами к тому, что кажется прудом с отражающимися в нем звездами, звезды у нее под ногами — о нет. Они над ней!

Турин неловко кувыркается и смотрит вверх, легкие требуют воздуха, вздоха, а она летит и летит к пруду со звездами. А потом она понимает, что это не пруд, а дырка, такая же, как та, в которую она провалилась… вот только звезды на этом небе очень странные…

Она пробивает поверхность воды и вырывается наружу, на воздух, задыхаясь и кашляя.

Ее пальцы нащупывают камень. Она вцепляется в него и висит прямо как ребенок, который только учится плавать. А отдышавшись, оглядывается.

Да нет. Она таращится во все глаза!

— Какого… какого хрена… — выдыхает она.

Мулагеш барахтается в чем-то вроде декоративного пруда во дворике между двумя огромными высокими зданиями, каждое из которых напоминает цветущий анемон. Дворик посыпан белым гравием, на который наложены белые мраморные плиты, образующие решетку. Из ближайших дверей льется золотистый свет, свет ложится медовыми полосами на гравий, а на плитах, повернувшись под странными углами, высятся статуи…

Так. А это вовсе не статуи.

Турин продирает дрожь: шестеро вуртьястанских адептов стоят рядом с ней, массивная мерзкая броня чуть шевелится в такт их дыханию. Мулагеш замирает в пруду — она, конечно, только что вдоволь поплескалась, но никто из них на нее не реагирует. Прямо как тогда, в видении.

Она ждет. Ничего не происходит. Тогда она собирается с духом и окликает их:

— Эй! Эй!

Все шестеро стоят неподвижно. Осторожно она выбирается из прудика, затем перебегает к стене, чтобы спрятаться. Изо рта у нее вырываются огромные облака пара — странно, потому что телу совсем не холодно. Такое впечатление, что дело в воздухе этого места — есть в нем что-то такое ледяное, что не может правильно отреагировать на присутствие живого существа.

Она осматривает себя — не растеряла ли она свое оружие. Но нет, все на месте. Патроны сработают — она уже видела, как эти штуковины стреляли под водой. И кольцо Сигню тоже на месте — протез крепко держит винташ. И вот тогда-то она замечает: она же вся, вся темно-красная, от макушки до пяток. Одежда, кожа, даже волосы — все алого цвета, словно ее мариновали в крови. А ведь она пробыла в купели от силы минуту!

Она облизывает пальцы и трет кожу — бесполезно, не отходит.

— П-проклятие, — бормочет она.

В этом бесцветном месте она будет легкой мишенью…

Так, но надо решать, что делать дальше. Она смотрит на две массивные башни над ней. Окна в них горят белым и золотым светом. Над головой — звездное небо, потрясающе красивое и странное: она видит несколько незнакомых звезд, причем все они неправильной величины и неправильного цвета. Время от времени в темноте вспыхивает падающая звезда. Какая красота, завораживающая прямо. Здесь действительно красиво — правда, ощущение такое, что сейчас к ней призраки выйдут…

Мулагеш смотрит на адептов, потом подходит поближе. Теперь их разделяет не более десяти футов. Сейчас она видит, что доспехи у них не одинаковые: у кого-то больше водных мотивов в украшении, у кого-то — рогов, а у кого-то по спине и плечам торчат сплошные зубы. Наверное, это разная военная форма. Может, они из разных полков. Или разных районов Вуртьястана. А может, из разных эпох…

Она подходит еще ближе с винташем наготове. Ближайший адепт все так же стоит лицом от нее, однако, если бы он был в сознании, он бы услышал ее шаги. А потом она понимает, что адепт… говорит, точнее, бормочет. Она наклоняется поближе и различает слова:

— Я обрушил мосты, обрушил стены, в прыжке настиг беглецов и убил их всех до единого, и они полегли, как пшеница под серпом… я сделал это для тебя, Матерь наша, я сделал это во имя твое…

Она подходит к следующим двум адептам и слышит:

— Я стоял на носу моего корабля, и сердце мое рвалось из груди, и разбил я все их суда одно за другим, и стали они щепой и обломками, и мы шли мимо них и видели тех, кто держался за мачты и просил помощи, а мы смеялись над ними… Я сделал это для тебя, Матерь наша, сделал это во имя твое…

— И взяли мы город в осаду, и стояли под ним три недели и четыре дня, и они открыли перед нами ворота и признали свое поражение. А наши мечи обрушились на них, как капли дождя на крышу дома. Они думали, что мы пощадим их, оставим их жить, если они покорятся, что за глупцы, Матерь наша, что за глупцы…

Турин слушает их — каждую страшную повесть о каждой жуткой победе. Они рассказывают всякий свою историю, снова и снова, вспоминают о сделанном, радуются тому, чем заслужили место в посмертии. И каждый раз, рассказывая, они обращаются к Матери, и каждый раз она слышит упрек в их обращении. Да, они многое совершили во имя ее, но кажется, что они в глубине души вовсе не хотели делать это, и сейчас она их взяла и предала.

Мулагеш прислушивается к бормотанию, затем смотрит на залитый золотистым светом проход, ведущий прочь из дворика.

— Так, — шепчет она, — где, демон побери, Чудри?

* * *

Она бродит по коридорам и улицам Города Клинков, перебегает через мосты, ходит по набережным каналов и заглядывает в широкие туннели. Не все улицы вымощены белым камнем — многие из них покрыты разбитыми и скованными в единое целое щитами, прямо как в том куполе на Клыке. Турин все посматривает на горизонт, пытаясь узреть гигантскую башню из своего видения, но здания и статуи настолько высокие, что за ними трудно что-либо разглядеть. На самом деле у нее только получается задирать голову и смотреть вверх.

На улицах группками стоят адепты — все они в полусне бормочут что-то свое, прямо как те, что она видела во дворике. Они не обращают внимания друг на друга, не то что на Мулагеш. А потом она замечает, что, вне зависимости от того, где они стоят, все они смотрят в одном направлении, словно могут видеть что-то за всеми этими стенами и статуями.

Но тогда… на что же они смотрят?

А отчего бы не проследить за ними? Конечно, здравый смысл сопротивляется этой идее, но Мулагеш решается: она бежит от адепта к адепту, от группки до большой толпы, и все они смотрят и смотрят, словно взгляды их как магнит притягивает что-то в глубине города.

Вот она проскальзывает между двумя высокими, бормочущими адептами, которые стоят на узком мостике цвета слоновой кости, и… замирает на месте. А потом делает пару шагов назад и смотрит на канал.

В Городе Клинков этих каналов бессчетное количество, а тот, над которым Турин сейчас стоит, самый большой. Она смотрит вниз и видит огромное число мостов и мостиков самых причудливых форм.

И на одном из мостов, где-то в четверти мили от нее, что-то лежит на ступенях.

Нет, не что-то. Кто-то. Человеческое тело, обмякшее и неподвижное, лежит на мосту. И этот кто-то тоже с ног до головы облит красным.

— Ах ты мать твою… — тихо говорит Мулагеш.

Она пробирается через толпу адептов и бежит по набережной к этому мосту.

Как же так. Так не должно было быть, как же так…

Турин выбирается из толпы и видит: волосы, длинные темные волосы стекают по белым ступеням. Мулагеш видит это — и поникает. Потому что знает, что это. И кто это.

Она медленно идет к телу.

Это женщина. На ней обычная гражданская одежда, однако с одного взгляда на патронташ, гранаты и сумку становится понятно — это все армейские боеприпасы. Мулагеш осторожно поддевает ногой сумку и открывает ее. Внутри лежат перевязанные бурые трубки с металлическими колпачками. На которых четко различается надпись: «Тротил».

Взорвутся — все здесь разнесут к хренам…

— Вот, значит, куда подевалась взрывчатка со склада, — вслух говорит она. — Вуртьястанцы ее не крали. Ее украла ты.

Почему-то хочется смеяться, но что-то не до смеха. Проклятье, какая глупость, как же так…

Затем она вздыхает, присаживается и переворачивает тело на спину.

Какие у нее были ожидания, она и сама не знает. Мулагеш видела досье и фотокарточку, своего рода идею человека, а не самого человека. И все равно при взгляде на тело молодой сайпурки, холодное и одеревеневшее тело, сердце отзывается неожиданной болью.

— Сумитра Чудри, — говорит Мулагеш. — Проклятье…

Тело не слишком разложилось, видимо, время тут идет не так, как в обычном мире. На брови — шрам, который Чудри заработала в столкновении у туннеля в шахты. Какая же она молоденькая, ей еще и тридцати нет. А в темных глазах — злость?.. Словно она поверить не может, что это с ней произошло, что она зашла так далеко, чтобы только умереть здесь, на мосту через канал с призрачной водой.

— Прости, — говорит ей Мулагеш.

В ответ только вода журчит в канале.

Турин присматривается к сумке со взрывчаткой — для чего-то же Чудри хотела ее использовать. Возможно, чтобы подорвать крепость, прямо как Сигруд предлагал. Может, забрать тротиловые шашки с собой? Но, с другой стороны, Мулагеш не слишком умеет этой взрывчаткой пользоваться. И она совсем не стремится рисковать, когда от ее успеха столько зависит. Как-то не хочется бегать по городу со взрывчаткой за спиной — которая, кстати, реагирует на трение. Нет уж, не нужны ей эти шашки даже на всякий случай.

И все-таки почему так больно видеть Чудри здесь? И тут Мулагеш понимает: она ведь думала о Чудри прежде всего как о солдате, да, солдате, который действовал самостоятельно, пытался справиться с угрозой до того, как она реализовалась, солдате, который был готов пожертвовать своей жизнью во имя долга. И вот оказалось, что увидеть — Чудри все-таки принесла на своем пути последнюю и самую большую жертву — было очень печально. Печально, несмотря на то что случилось потом.

— Я так долго считала, что ты мертва, — говорит ей Мулагеш. — И я не знаю, почему я так удивлена, обнаружив, что я все-таки была права.

Тут за ее спиной слышится мелодичный странный голос:

— Удивительно, что она вообще сюда добралась.

Мулагеш резко разворачивается с винташем наготове. И тут она понимает: голос-то звучит с высоты футов пятнадцати над ней, и медленно поднимает голову.

* * *

Над ней нависает что-то вроде фигуры огромной женщины, возможно, даже металлическая статуя женщины: она вся серебристая, переливающаяся, а руки и плечи у нее гладкие, как хромированная сталь. Изваяна она с удивительным искусством: ей придан вид прекрасный и в то же время отталкивающий — Мулагеш мгновенно ощущает, что такова и была задумка мастера: ее руки и ноги жутко неестественны — они слишком длинные и стройные для обычного человека. Чем-то они напоминают клинки — чересчур узкие и тонкие в середине. Ее руки и пальцы — ножи, длинные, изогнутые и острые: не сразу поймешь, сколько у нее этих пальцев. На ней оборванная юбка, начинается она над поясом, а потом свободно ниспадает вниз, оборачиваясь вокруг узких ног. На ногах пальцы у нее похожи на когти хищной птицы, а лицо ее скрыто под сплетенной из волос вуалью — длинной, шелковистой и немного просвечивающей.

Мулагеш кажется, что она различает черты лица под этой вуалью, видит глаза, рот, но… как-то ей не хочется присматриваться.

Снова звучит голос, странно мягкий и мелодичный, словно исходит он не из человеческого рта, а отдается эхом в многочисленных трубах, как в органе.

— Я тебя знаю. Ты была здесь раньше.

Мулагеш пытается держать себя в руках, целясь в… это, чем бы оно ни являлось. Однако существо не кажется угрожающим, оно просто бесстрастно смотрит на нее. В конце концов, если бы оно хотело убить Турин, просто наступило бы ногой.

— Что?

— Ты была здесь раньше, — отвечает существо. — Только ты упала сюда не целиком. Лишь тень твоя появилась. Часть тебя. — Существо оборачивается на канал, вся поза его выражает глубокую задумчивость. — Я запомнила. К нам так редко сейчас попадают гости. Недавно только несколько человек появилось.

Мулагеш лихорадочно вспоминает — точно, этот же голос спросил ее в видении: «А разве ты должна быть здесь?»

Она говорит:

— Ты ведь хранитель, да?

Гигантская голова оборачивается к ней:

— Я Страж, — отвечает она. — Я стерегу и охраняю эти берега.

— Это ты… убила ее?

— Ее? — Страж наклоняет голову к плечу, чтобы посмотреть на тело Чудри. — Если бы ее убила я, она бы лежала здесь по частям.

И она поднимает руку и сжимает свои пальцы-кинжалы:

— Разве нет?

— Тогда что произошло?

— Хм, — бормочет Страж. Что-то в ее тоне говорит: ее занимает высказанная Мулагеш мысль, будто она может быть заинтересована в таком неинтересном деле. Страж снова смотрит на труп Чудри, склоняет голову и говорит: — Обезвоживание.

— Обезвоживание?

— Да, — со скучающим видом подтверждает Страж. — Она попала сюда точно так же, как и ты, — активировав подношения. Но она использовала только свою кровь и, когда попала сюда, была слаба. И запаниковала. Она бежала слишком долго, слишком быстро. Израсходовала все силы, бедняжка. В этом маленьком теле недостало крови и жидкостей, чтобы жить дальше. Я точно говорю. Я — часть этого места, поэтому все знаю. Я видела.

— Что ты имеешь в виду под «активировала подношения»?

Сторож беззаботно тычет пальцем в горизонт:

— Ты же пришла сюда из города? Разве нет? Из плотского мира? Из места, где собраны идолы, статуи, барельефы, каждый из которых создан в память о великом воине, великой победе? Но вот изваяние Матери… оно очень крепко связано со здешним краем.

— Выходит, каждая статуя — это памятник погибшему? — спрашивает Мулагеш.

Страж со скучающим видом отмахивается:

— Конечно.

Затем она снова смотрит на Чудри и склоняет голову:

— Она недостойна этого места. Она убила единожды в жизни, причем убила со страха и от злости. А вот ты…

Тут Страж наклоняется, чтобы заглянуть в лицо Мулагеш. Гигантское тело ее двигается совершенно бесшумно, до ужаса бесшумно, — и вытягивает длинный, похожий на иглу указательный палец. Мулагеш замирает от страха, ей хочется выстрелить, но она не решается, но Страж всего-то убирает с ее лица прядь волос — нежным грациозным движением.

— Ты достойна. Больше, чем многие здесь, по моему скромному мнению… Но ты ведь уже знаешь об этом, правда?

— Что тут происходит? — спрашивает Мулагеш. — Почему покойники все еще здесь?

— Потому что два мира связаны друг с другом, — отвечает Страж. — Некогда они были связаны еще крепче. — И она показывает руки-клинки, сжимая все свои бесчисленные зазубренные пальцы. — Они помнили друг о друге. И не могли существовать друг без друга. Живые воевали, потому что Город Клинков ждал их, а Город Клинков существовал, потому что живые воевали. Но потом они разделились — но не до конца.

И она с невероятной скоростью раскрывает все пальцы. Кроме двух.

— Некоторые связи сохранились. Место это осталось, бледной тенью себя прежнего, но осталось. Но совсем недавно кто-то с другой стороны занялся обновлением связей. — Медленно ее пальцы разгибаются и сжимаются вместе. — Оба мира сближаются, как если бы рыбак вываживал рыбу. Мертвые просыпаются, но медленно. А вот когда они проснутся окончательно… Ну… Тогда, наверное, моей службе придет конец. Потому что в этом городе никого не останется, правда?

Говорит она это совершенно безразличным голосом, как служащий, уверенный в том, что начальство уже уехало домой.

— Как это можно сделать? — спрашивает Мулагеш. — Как может кто-то… заново связать миры?

— Откуда же мне знать? — удивляется Страж. — Я просто стерегу. Я разрешаю или не разрешаю приходить сюда. Такова моя роль, моя обязанность. Так всегда было, еще с начала времен.

— А что ты видела в последнее время? Может, что-то… странное?

— Странное? Нет. Это место не меняется. Оно всегда было таким. Хотя очень долго к нам никто не приходил, даже новые мертвые. А потом…

— Что потом?

Страж опять склоняет голову к плечу.

— А потом сразу трое появились. То есть, конечно, ты: ты тогда сюда прошла и сейчас. А потом вот она. — И Страж показывает пальцем на труп Чудри. — Она много раз приходила сюда, вываливаясь через Окно, снова и снова… Это подтачивало ее разум, я ощущала это. Каждый раз, приходя сюда, она чувствовала себя все хуже, все страннее. А потом явился служитель.

— Кто?

— Ученик святого Петренко, древнего кузнеца.

— Минуточку, — говорит Мулагеш. — Ты сказала «кузнеца»?

— Да. Святой Петренко первым научился ковать такие мечи. Он привел сюда помощника — я почувствовала, как их души вторглись на этот план существования, — но сочла их недостойными и малознающими и потому изгнала их и отправила обратно. Старая я и глупая, я даже представить себе не могла, что за игру он ведет…

— Их души… ты хочешь сказать, они воспользовались мечами, чтобы перенестись сюда?

— Да. Конечно. Как же иначе?

У Мулагеш сердце бьется так сильно, что едва не выскакивает из грудной клетки:

— А-а-а… а кто это был? Ты знаешь?

Сторож смотрит на нее сверху вниз.

— Когда они используют мечи, я не вижу лиц и не слышу голосов. Я вижу только их мысли и дела. А тот — он не был воином. — Она все так же смотрит на Мулагеш. — А ты достойна оставаться здесь. Я дарую тебе разрешение. Ты убила многих, и я чувствую твое сердце, твою душу — ты еще многих убьешь. Очень многих.

И Страж проводит когтепальцем по гладкому животу, и тот скрежещет так, что Мулагеш стискивает зубы.

— Пусть мое бормотание поможет тебе, маленькая воительница. Иди и исполни свой долг, да и мне пора возвращаться к делам. Прощай.

Страж разворачивается и уходит по берегу, огибая стоящих там бесчисленных адептов.

— Подожди! — кричит ей вслед Мулагеш.

Страж останавливается, чуть повернув голову, чтобы посмотреть на Мулагеш.

— Где Вуртья? — спрашивает Турин. — Где находится цитадель?

— Цитадель? Хм. Естественно, она во-он там. Там где всегда была…

И она тычет пальцем в сторону и уходит, не слишком мелодично напевая себе под нос.

* * *

Мулагеш идет туда, куда указала Страж. Турин даже не может точно сказать, правильно она идет или нет: здесь невозможно ориентироваться. Но вот толпы адептов все густеют и густеют.

Она идет, идет и идет вперед. Может, она прошла милю. А может, сорок миль. Как тут узнать? И вдруг она выходит из лабиринта белого камня и высотных домов, которые расступаются, словно придворные при виде монарха.

Цитадель кажется живым организмом, растущим и каменеющим на глазах, подобно кораллу глубоко под водой, — огромное, круглое, украшенное башнями сооружение, белеющее под луной. Из чего оно? Из костей? Кажется, что оно выточено из слоновой кости, и странно видеть сочетание кости и резьбы, стены, как коралл, раскрываются дыхательными отверстиями, а в центре подбираются и возносятся высокой и тонкой башней, острым осколком мрамора устремляющейся к небесам. А что там на вершине — окно?..

Мулагеш наблюдает за окном. И тут свет в нем смаргивает — чья-то тень закрывает его слева направо, словно кто-то проходит мимо.

— Значит, дома кто-то есть, — говорит себе Мулагеш. — Супер…

Остается один вопрос: кто там в домике живет?..

Турин быстро идет к стенам удивительного здания, над ней сплетаются ветви, и арки, и накренившиеся колонны. Песок под ее ногами сменяется камнем, возможно мрамором. Гладкие высокие ступени ведут вниз, во внутренности гигантского сооружения, а потом начинается длинный туннель. Мулагеш внимательно оглядывается, прежде чем войти: в конце концов, она — яркая красная мишень на фоне дворца из слоновой кости. Но дворец, похоже, пуст.

Она сама не знает, что ищет. Чудри ей не помогла, и Страж тоже, проклятье, не сумела помочь. Но там внутри кто-то есть — сама Вуртья или ее тень. И что делать, когда Турин найдет ее?

Она выходит во что-то вроде дворика и обнаруживает, что находится у подножия изгибающихся и куда-то уходящих лестниц. Их так много, этих лестниц, и они стремятся то вниз, то вверх, то даже в сторону, что глазам становится больно. На секунду Мулагеш чувствует себя так, словно вернулась в Мирград. А самое главное, на этих лестницах никого нет. Опять она осталась одна-одинешенька.

А ведь это неправильно. Это же, мать его, дворец, так где же все слуги? И прочий персонал? Кто здесь живет? Кто работает?

Она недовольно кривится, выбирает самую высокую лестницу и ступает на нее.

Время здесь обманчиво, и Мулагеш не знает, идет ли она по лестнице несколько минут или карабкается целые часы, переходя из одной комнаты цвета слоновой кости в другую такую же, останавливаясь перед каждой дверью и заглядывая в углы. Ноги начинают болеть и дрожат. Такое чувство, что она залезла на какую-то адски высокую гору.

В конце концов Турин приходит к окну. Оно высокое и продолговатое, а раму его украшает резьба, изображающая что-то вроде черепашьих щитков. Но она подходит, и выглядывает из него, и видит…

— Мать моя женщина… — ахает Мулагеш.

Перед ней расстилается Город Клинков, подобный лесу из башен и статуй, рядом с которыми улицы кажутся крохотными ниточками. Но на улицах, и в проулках, и на набережных каналов стоят тысячи и тысячи адептов, возможно, миллионы их; Турин никогда не видела столько людей — если адептов можно назвать людьми, — собранных в одном месте.

Однако отсюда она видит, где заканчивается Город Клинков — бледно-белые берега уходят в темное море. Однако море это выглядит… странно. На поверхности волн что-то качается, какие-то штуки, длинные и узкие, необычного вида: с одной стороны у них торчат копья, а из центра — какой-то странный шест.

Да это же лодки! Древние вуртьястанские ладьи с тараном у носа. Но смотрятся они как выходцы из призрачного мира, словно они не совсем там и не совсем еще здесь: они то исчезают, то появляются, будто пока не решили, существовать им или нет.

Поэтому их так трудно пересчитать. Однако, по прикидкам Мулагеш, этот флот насчитывает двенадцать тысяч кораблей. Его хватит, чтобы пять раз потопить любой сайпурский дредноут.

Это… невозможно. Но нет, они ей не мерещатся, потому что они — вот тут, прямо у нее перед глазами.

— Если эти штуки выйдут в море, — тихо говорит Турин, — нам конец.

Она берет себя в руки, крепче сжимает винташ и разворачивается к ближайшей ведущей наверх лестнице. И снова начинает подниматься.

* * *

Лестница заворачивается все более тугой спиралью. Она идет по ней, описывая все меньшие круги. Видимо, она все-таки добралась до центральной башни.

Через сотню шагов Мулагеш наконец-то находит яркое пятно в этом белом лабиринте: каплю крови на самой середине ступеньки. Оно подсохло, но выглядит так, словно оказалось здесь совсем недавно. Она пригибается и всматривается в него, а потом глядит на лестницу.

У Божеств крови нет. Во всяком случае, в прошлый раз она имела возможность в этом убедиться.

Она идет вверх по лестнице. Капель крови становится все больше. Мулагеш почему-то приходит на ум странное сравнение: словно это любовник поднимается в спальню, оставляя за собой след из розовых лепестков.

Лестница выводит ее в обширный зал — интересно, как это он сумел поместиться на вершине такой тонкой башни. Потолок поддерживают арки, и он весь покрыт резьбой: каменные мечи перекрещиваются под странными углами, словно сталактиты, свисают с потолка пещеры. Еще в зале пустые запорошенные пылью фонари. Похоже, их последний раз использовали несколько десятков лет назад.

Турин входит в зал, осторожно ступая. И тут она видит трон.

Мулагеш не совсем понимает, насколько он велик: иногда он кажется не слишком большим, всего пятнадцать или двадцать футов в высоту, но тут пространство зала мерцает и сворачивается на окоеме ее зрения, и тогда трон представляется чудовищным сооружением в сотни футов, да что там футов, миль в высоту. Все это нависает над ней, как грозовая туча. Размер его меняется на глазах, но вид остается прежним: это ярко-красное кресло из спрессованных или сплавленных друг с другом зубов и клыков, торчащих под странными углами. Из спинки кресла растут рога, они круглятся арками и кажутся огромными ребрами, грудной клеткой с троном внутри. Мулагеш живо представляет себе, как Вуртья садится на свой кошмарный трон: блестит ее кольчуга, а бесстрастное лицо обращено к залу, словно холодное темное сердце в грудной клетке из десятков рогов.

Мулагеш ежится. Затем она замечает, что у подножия трона что-то стоит. Да это же пара обуви! Обычных женских туфель! Они старомодные, небольшого размера, коричневые, каблук невысокий. Словно кто-то беззаботно сбросил их перед тем, как усесться на трон.

Какого демона?..

Турин осматривается. Дверь с другой стороны зала слишком велика для человека — она в четыре раза выше самого высокого мужчины. Да, Божество из ее видения все равно под ней не пройдет, но, с другой стороны, может, Божества умеют менять свой размер? Могли же они в те времена делать все что угодно просто по своему желанию?

Мулагеш смотрит на пол. Дорожка из капель крови ведет через всю тронную залу и уползает под гигантскую дверь в другие комнаты.

Она долго смотрит на кровь и думает. Затем осторожно прокрадывается мимо колонн и входит в дверь с винташем наготове. Кровавый след тянется через гигантскую дверь в коридор, который поворачивает под углом. Коридор тоже закапан кровью.

Тут она слышит, как кто-то разговаривает. Точнее, бурчит. И, похоже, ругается на чем свет стоит. А еще она слышит тихое металлическое позвякивание, словно этот кто-то носит доспехи.

Мулагеш прижимается к стене и медленно-медленно крадется по коридору и через дверь, все так же не опуская винташ.

Безусловно, это совершенно безумная идея. Какое там основное правило обращения с Божествами? Верно, держаться от них подальше. Настолько дальше, насколько можешь. А поскольку этот человек (если это человек), судя по всему, занял тронный зал Вуртьи, или ее личные покои, или еще что-то, что принадлежит Божеству, то логика подсказывает: отсюда надо быстро-быстро убираться прочь.

Но Мулагеш не прислушивается к этому совету. Вдали, в том конце коридора, что-то двигается. Турин плюет на то, что говорили на тренировках, и кладет палец на спусковой крючок. Мало ли что там рекомендовали, в этой ситуации она будет действовать по-другому.

Она прищуривается, наблюдая за кем-то, кто ходит там туда-сюда, то исчезая из поля ее зрения, то появляясь.

Это женщина. Обычная человеческая женщина. Во всяком случае, она похожа на таковую. Еще Мулагеш тут же замечает: она ранена, не вооружена и держится за левое плечо. Кровь стекает по ее пальцам медленными каплями. Еще Мулагеш видит, что на ней доспех… ну, как у Вуртьи: та же церемониальная кольчуга с нагрудной пластиной, разукрашенной жуткими сценами боевых действий. Вот только этот доспех — он раз в сто меньше того, что Турин видела той ночью. А еще в наплечнике — дыра от пули.

Женщина стоит к ней спиной, и Мулагеш не видит ее лица. Перед ней — высокое окно, и в него льется лунный свет. В нем тоже нелегко разглядеть женщину, но понятно по крайней мере, что у нее темные волосы. И темная кожа.

Сайпурка? Откуда ей здесь взяться?

Что, демон побери, творится в этом безумном месте?

Кто бы ни была эта женщина, она отнюдь не бог, не Божество и совершенно точно не адепт. Если у нее идет кровь, значит, винташ в руках у Мулагеш представляет для нее серьезную опасность.

Женщина снова появляется в поле ее зрения, и Мулагеш гавкает:

— Стоять! Руки держать на виду!

Женщина чуть из кожи не выскакивает от испуга. Она вскрикивает — растревожила рану в плече.

— Руки держать так, чтобы их видела! — снова кричит Мулагеш. — И лицом ко мне повернуться!

Женщина замирает, а потом медленно-медленно поворачивается.

У Мулагеш падает челюсть. И чуть не валится из рук винташ.

Лицо женщины ей знакомо — а как ему быть не знакомым, если Мулагеш видела его на портретах и фресках в школах, в судах и ратушах, где холодными стальными глазами оно взирало на все официальные процедуры? А еще она видела эту женщину в бесчисленных учебниках, где та представляла один из самых важных периодов сайпурской истории. А совсем недавно Мулагеш видела это лицо каждый раз, когда перелистывала досье Сумитры Чудри.

— Мать твою за ногу… — бормочет Мулагеш. — Валлайша… Тинадеши?

Тинадеши свирепо смотрит на нее. Это действительно она — вот высокие аристократические скулы, острый нос, пронзительные глаза, это действительно лицо женщины, которая отстроила Сайпур и подчинила себе бо́льшую часть Континента.

Тинадеши меряет ее злым взглядом:

— Ты! — рычит она. — Ты в меня стреляла!

14. Юридически обязательный договор

Мир Божественного для нас большей частью непонятен, ибо в том мире, где властвуют произвол и каприз — поистине такова природа чудес. Однако у него были правила, притом бесчисленные. Их установили Божества, и зачастую они сами не могли нарушить созданные ими же правила.

То, что Божество произносило, было неопровержимой правдой и сразу претворялось в жизнь. Говоря, они преобразовывали всякую реальность — включая личную. В какой-то мере Божества были собственными рабами.

Доктор Ефрем Панъюй. «Неожиданная гегемония»

— Э-э-э-э… что? — Мулагеш не сразу находится с ответом. — Стреляла в вас?

— Да! Проклятье, ты стреляла в меня! — рычит Тинадеши.

У нее необычный голос и акцент: видимо, она говорит на диалекте, который уже лет пятьдесят как не используется.

— Я тут из сил выбиваюсь и едва не гибну в попытке предотвратить жуткую катастрофу — и что же я вижу? Какую-то безумную женщину на пригорке! Она вынимает свою пушечку и стреляет в меня! С ума сойти! Да просто смешно! А сейчас ты зачем здесь? Пришла довести дело до конца? Ты самая настоящая убийца, этого не отнимешь! Что случилось с Сайпурскими островами, что они посылают за мной кого-то вроде тебя?

У Мулагеш голова кругом идет. Сам по себе факт, что она стоит перед одной из основательниц Сайпурского государства, с трудом умещается в ее мозгу, но еще менее там умещается факт, что эта самая основательница свирепо орет на нее. Потом мозг Мулагеш справляется с задачей, и она наконец осмысляет, что там орет Тинадеши: безумная женщина на пригорке… В смысле? Это когда шахты обрушились?

— Но я… э-э-э… не стреляла в вас, мэм, — оправдывается Мулагеш. — Если я правильно понимаю вас, мэм, — а я не очень уверена, что это так, — то я стреляла в Вуртью! Божество!

Взгляд Тинадеши способен пробить дыру в борту боевого корабля. Она вытягивает руки — то есть одну руку, потому что левой ей двигать больно:

— Ты что, не видишь, как я одета? Ты узнаешь доспех? Нет, конечно, судя по твоему вопиющему акценту, понятно, что с образованием у тебя не очень, но сложить два и два — это тоже непосильная задача?

— Вы… вы хотите сказать, что вы — Вуртья? Божество?

Тинадеши вздыхает и закатывает глаза:

— Ох, во имя всех… Нет. Я хочу сказать, что, когда я пользуюсь силой этого места, оно меня проецирует в образе… ах-х-х! — И она замолкает, видимо, от сильнейшей боли. Из-под кольчуги вытекает еще одна струйка крови. — Будь ты проклята! — кричит Тинадеши. — Может быть, ты меня уже убила! Я отравлена?

— Э-э-э-э… нет, я не думаю, — отвечает Мулагеш. Она расстегивает кольцо на винташе и откладывает его в сторону. — И послушайте, я, конечно, не очень понимаю, что тут к чему, но я по крайней мере знаю, как перевязать рану от огнестрела. У меня с собой аптечка, и я вполне смогу с этим управиться, даже одной рукой.

Тинадеши хмурится и подозрительно смотрит на нее:

— Ты уверена, что ты не должна убить меня?

— Нет. Я здесь для того, чтобы этого не случилось. — И она показывает на окно башни, которое выходит на толпы вуртьястанских адептов. — Всеми возможными средствами. Я даже не знала, что вы здесь.

Тинадеши немного смягчается. Сглатывает слюну. Похоже, она очень слаба.

— Х-хорошо. Задача у тебя сложная, ничего не скажешь.

И тут ее глаза гаснут и она начинает заваливаться. Мулагеш кидается к ней и успевает подхватить до того, как та падает на пол.

* * *

За двадцать следующих минут Мулагеш успевает освободить от доспеха руку Тинадеши и срезать кожаный рукав под ним.

— Он появится снова через несколько часов, — бормочет Тинадеши. — Все мои одеяния возвращаются ко мне со временем. Я пыталась снять их, можешь мне поверить.

Мулагеш не прислушивается — тут нет кровати, только гигантское мраморное кресло на три размера больше, чем положено человеческому существу, поэтому она усадила Тинадеши на трон, обрабатывая рану в плече.

В аптечке у нее три шприца с опиумом — каждый не больше ее ногтя длиной, и Мулагеш вколола Тинадеши один из них. Поэтому Тинадеши даже писка не издает, когда Мулагеш начинает ковыряться в ране пинцетом. Пулю она нащупала — та засела у грудины и, к счастью, не расщепила и не сломала кость. Очень хорошо. А то ведь придется возвращаться с новостью: так и так, ребята, я тут встретила великого исторического деятеля, но так вышло, что она померла, потому что я ее подстрелила.

— Кто ты такая? — сонно спрашивает Тинадеши. — Как тебя зовут? Ты мне ничего не сказала…

Мулагеш закусывает губу, прощупывая рану Тинадеши.

— Я — Турин Мулагеш, генерал четвертого класса сайпурской армии.

— Ты из военных? Как там Сайпурские острова, они еще существуют как государство? Дефолта не было?

В голосе ее звучит удивление, и это понятно: ей достался невероятно тяжелый период национальной истории, когда мировая экономика находилась еще в самом зачатке.

— Да, но они некоторое время назад убрали из названия «острова», — говорит Мулагеш. — В основном потому, что Сайпур присоединял к себе регион за регионом и это были не острова. Или, может быть, им хотелось сделать это название короче удобства ради.

— Понятно.

Мулагеш чувствует, как Тинадеши напрягается, и знает наперед, какой вопрос та готова ей задать.

— Значит, — говорит Тинадеши, — какой сейчас… год?

Мулагеш смотрит на нее:

— А что?

— Не пытайтесь меня развеселить, генерал. Когда я увидела людей в шахтах, то сразу поняла, что время другое. Я отсутствовала дольше, чем думала, правда?

«Людей в шахтах?»

— Да. Да. Не шевелитесь.

Женщина тихо спрашивает:

— Скажи мне… только честно… мои дети мертвы?

Мулагеш замирает с пинцетом в руке. Она уже практически ухватила пулю, но надо обязательно ответить на этот вопрос:

— Я знаю одного, кто до сих пор входит в состав правительства. Падвал.

— Падвал? — удивленно переспрашивает Тинадеши. — В правительстве?

— Да. Он МП.

— Чего?

— Министр по делам парламента.

— Парламент… — говорит Тинадеши. — Вы оставили парламент? Никто не читал мой план пропорционально отобрать представителей от каждого региона, чтобы они голосовали по каждому вопросу?

— Эм… я не знаю, мэм, — отвечает Мулагеш. — Я солдат, а не ученый.

— А хороший был трактат, подробный. — Тут Тинадеши стискивает зубы — Мулагеш тянет из раны пулю. — А что с Крисаппой? И Родмалом? Что с ними?

— Боюсь, я не знаю, мэм.

— Ты не знаешь, живы они или нет? — горько спрашивает она.

— Нет. Извините. Не знаю.

— Но сколько им лет было бы сейчас? Если они живы, конечно.

Мулагеш молчит, лихорадочно соображая, как бы это лучше сказать.

— Вас не было более шестидесяти лет.

Тинадеши выпрямляется:

— Больше шестидесяти лет?

— Хм, да. Я думаю, что точная цифра — шестьдесят четыре.

— Меня не было шестьдесят четыре года? — Тинадеши ошеломленно смотрит в окно. — Ох, мамочки… Я… я думаю… я думаю, что тогда они вряд ли еще живы… — подавленно говорит она. — Падвал был одним из самых младших. Как это невероятно горько — пережить своих же детей. Если, конечно, это странное состояние можно назвать жизнью… И я даже не знала, что они умерли…

Мулагеш разворачивает пинцет:

— Вы не могли бы посидеть неподвижно? Я сейчас буду вытаскивать из вас эту штуку.

— А… А… Пожалуйста, давайте быстрее!

— Я стараюсь! — отвечает Мулагеш. — Так, я ее держу, держу…

Наконец из раны выскальзывает кусок металла.

— Ну вот.

Она выкидывает его без дальнейших размышлений в окно, потом принимается за перевязку.

— Мне понадобится ваша помощь, чтобы зашить это. Одной рукой я не управлюсь. Вы сможете помочь?

Тинадеши выглядит так, что краше в гроб кладут.

— Ты слишком многого требуешь от пожилой женщины.

— Мы можем подождать и попробовать еще раз.

Она вздыхает:

— О нет. Не беспокойся. Мое плечо — это не самая важная вещь на сегодня. Кроме того, я думаю, что так и так скоро умру.

Повисает неловкая пауза.

— В смысле? — наконец спрашивает Мулагеш. — Эта рана — вовсе не смертельная. Если, конечно, вы не больны или что-то в этом роде.

— Больна ли я… Да. Именно так и обстоит дело. — Тинадеши снова вздыхает и прикрывает глаза. — Я не погибну от раны, нанесенной моему телу, моему смертному естеству. Но они убивают меня, разве вы не видите? Все эти души в городе. Они рвут меня на части.

— Что вы имеете в виду?

— Вот. Посмотри. Помоги мне снять правую перчатку.

Мулагеш стягивает перчатку. Тинадеши поднимает руку и подносит к окну:

— Смотри.

— Хорошо…

Мулагеш присаживается рядом, не очень понимая, на что, собственно, здесь смотреть: ручка маленькая, с хорошим маникюром — вот и все, так что…

Но тут…

Мулагеш видит это, хотя и не слишком отчетливо: через ладонь Тинадеши просвечивает окно, словно плоть ее стала чуточку прозрачной.

Мулагеш удивляется:

— Какого… какого демона?

— Значит, ты это видишь, — мрачно отвечает Тинадеши. — Моя… не знаю, моя телесная сущность тает. Я не должна тут находиться, и это место настаивает на том, что меня здесь нет. Ни один смертный человек до сих пор не пытался нести бремя Божества. — Она снова надевает перчатку. — Здешняя реальность меня отвергает, это происходит медленно, но верно. Я знаю, что проигрываю эту битву. Уже давно знаю.

Мулагеш прижимает повязку к ране на плече. Та до сих пор кровоточит.

— Могу ли я спросить, как вы здесь оказались? Точнее… что здесь вообще происходит?

— Я так понимаю, в обычном мире все считают, что я просто исчезла.

— Так и есть.

— Но я на самом деле не исчезла. Я выбрала остаться здесь, в этом месте, и я тут с тех пор, как покинула знакомый мир.

— Вы по собственной воле отправились сюда?

— О нет, я не по своей воле здесь оказалась. Но, попав, я по своей воле решила остаться. Потому что поняла, какие будут последствия, если я уйду. — Она вздыхает и трет глаза — видно, что очень устала. — Что последнее ты знаешь обо мне?

— Что вы исчезли в Вуртьястане. Это всем известно.

— Да… у меня была задумка найти место для железной дороги в пустошах вдоль Солды и дальше к морю. Это помогло бы нам установить контроль над этими краями. Здесь царили бандитские князьки, свирепствовала война и чума, женщин массово насиловали. После Мига здесь не было ни лидера, ни власти. А Миг очень тяжело отразился на Вуртьястане. Я помню, как приехала и увидела все это: нищету, вандализм… Мы отбивались от разбойников днем и ночью. Наглости мне было не занимать. Я вела себя безрассудно. Я ведь только что потеряла Шомала.

Мулагеш вспоминает строки из учебника: во время поездок Тинадеши по Континенту умер от чумы ее четырехлетний сын.

— Да. Понимаю.

— Я готова была сражаться со всеми и за все, — тихо говорит Тинадеши. — Победа или смерть — так я рассуждала, и… на самом деле, я не знала, чего хочу больше — победить или умереть. И вот однажды мы сделали это. Мы преодолели горы и вышли к океану. Но оставался вопрос: какой из путей удобнее? Как наилучшим образом связать Северные моря и Сайпур? Поэтому мы должны были осмотреть местность. А однажды я шагала по берегу, делая замеры: мне требовалось отыскать нужной ширины проход через горы. И тут я наткнулась на… это.

Тинадеши говорит все более неразборчиво — опиаты начали действовать, угнетая ее нервную систему.

— Миг сильно отразился на побережье. Строили они в основном на море, поэтому скалы и сам берег поддерживались чудесами, а Миг только что случился. Везде царили хаос и невообразимая разруха. Развалины домов и мостов лежали каменной кучей у подножия утесов. А некоторые утесы треснули, словно яйца. И вот я подошла к одной из таких трещин и заглянула туда, — тут ее лицо мертвеет от страха, — и они увидели меня, и воззвали ко мне.

При виде искаженного ужасом лица Тинадеши у Мулагеш мурашки бегут.

— Кто? Кто это сделал?

— Солдаты, — тихо отвечает Тинадеши. — Все вуртьястанские солдаты, сколько их было. Они ждали меня в этом утесе. Это была могила. Огромная, я таких гигантских никогда не видела. Но у вуртьястанцев очень странные представления о похоронах. — Она безумными глазами смотрит на Мулагеш. — Ты знаешь об их мечах? Что они неразрывно связаны с хозяином, что они как сосуд один для другого: тело хранит меч, а меч хранит душу?

— Я о таком слышала, да, — отвечает Мулагеш.

— Вот это там и было, — продолжает Тинадеши. Ее глаза по-прежнему широко раскрыты от ужаса. — Все эти мечи. Тысячи. Миллионы мечей. И все с разумом внутри, все с памятью своих носителей, памятью об их жизнях и жутких кровопролитиях. И все они взывали ко мне.

Мулагеш припоминает, что в отчетах она читала: Чудри искала в холмах какую-то легендарную могилу… Но она даже представить не могла, что речь идет о таком.

— Значит, в могиле лежали не тела, а мечи?

— Да. Вуртьястанцы не видели между ними разницы. Адепты считали себя живым оружием, закаляли тело и душу, чтобы те стали подобны мечам, — а клинки становились придатком тела или даже сердцем того существа, в которое превращались. Вот почему они называют это место Городом Клинков. И когда я их нашла, их было так много, так много, и их поливал дождь, и они падали в море, и все они как один кричали: «Найдите нас! Помогите нам!»

— Но как так вышло, что они еще живы? Как так получилось, что они еще активны? Они же божественного происхождения, так ведь? Как они могли выжить после смерти Вуртьи?

— Потому что Вуртья заключила с ними договор, — устало объясняет Тинадеши. — Соглашение было таким: они станут ее оружием, будут ее воинами, чтобы сражаться во имя ее, а она взамен подарит им вечную жизнь. И договор этот обладал такой силой, что его нужно было исполнять во что бы то ни стало — даже если Вуртья уже покинула этот мир! Ее смерть, говоря юридически, не считалась причиной для прекращения договора! Мертвые все равно должны были получить свое посмертие! Они должны были оказаться вместе с Вуртьей в Городе Клинков. И однажды вернуться к своим мечам в смертных землях и начать последнюю войну, которая бы покончила со всем творением. Так им было обещано, и мертвые, по сути, требуют, чтобы сделка состоялась. Если бы речь шла об одной или двух неприкаянных душах, сила их была бы ничтожной, — но здесь со мной, в Городе Клинков, собраны миллионы! Такова их совместная сила, что реальность вынуждена соблюдать условия договора! Они настаивают, чтобы о них помнили, и любая божественная конструкция, поддерживающая память о них, обречена на существование. — И тут Тинадеши вдруг поникает от усталости. — Но для того, чтобы соблюсти договор, им нужна была Вуртья. Какая-то часть ее должна была находиться с ними в Городе Клинков. Или кто-то на нее похожий…

До Мулагеш медленно доходит, что она имеет в виду:

— Вы? — в ужасе спрашивает она. — Они хотели, чтобы вы заменили им Вуртью?

Тинадеши слабо улыбается:

— Им нужна была Стальная Дева, Королева Горя, Императрица Могил, Та, что расколола мир напополам, Пожирательница Детей. Разве я не подхожу, пусть частично, под это описание? Я посвятила всю свою жизнь железным дорогам и строительству, так что я — Стальная Дева. Я обрушивала горы, чтобы построить их, — поэтому я Та, что расколола мир напополам. Сотни рабочих погибли, чтобы воплотить мою опасную мечту, — поэтому я Императрица Могил. И… мои собственные дети умерли, когда я делала свою работу. Моя семья невообразимо страдала ради того, чтобы я преуспела в делах. Поэтому я — Королева Горя и Пожирательница Детей. Возможно, я стала этим, ибо таково мое наказание. Возможно, я заслужила его. Так или иначе, им требовался кто-то, в ком они бы могли увидеть Вуртью, — и я им подошла. Там был вакуум, и я всего лишь заполнила его.

— Но почему вы согласились?

— Потому что, когда они заговорили со мной, — отвечает Тинадеши, — когда они воззвали ко мне и попросили взять мантию их матери, я поняла: их подлинная надежда в том, что я позволю им выйти на последнюю битву. Великую апокалипсическую битву, которую им столетиями обещали. А я не могла позволить этому случиться. Я не могла позволить, чтобы они напали на мою страну, страну, которая только что освободилась от рабства.

Поэтому я спустилась к ним. И тогда мир… изменился. Небеса потемнели. Звезды изменились — эти были старше и странно выглядели. И чем дальше я шла вниз по расколотому утесу, тем более менялся мир, все вокруг кипело, и наконец я обнаружила, что спускаюсь по белой лестнице, а потом оказалась в огромном белом дворе, из которого вели многие коридоры и лестницы — и голоса попросили меня идти наверх. И я пошла. Я взбиралась и взбиралась по лестницам, пока не оказалась на вершине башни, и там стоял огромный и жуткий красный трон, а рядом с ним… рядом с ним было это.

Тинадеши снова прикрывает глаза и сосредотачивается. Она вытягивает вперед правую руку, словно что-то перебирая в пустом воздухе впереди. А потом ее пальцы на чем-то смыкаются. И она достает…

Достает из воздуха меч. Точнее, рукоять меча, потому что клинок его слабо мерцает золотистым светом. Мулагеш не может взять в толк, откуда этот меч явился: такое впечатление, что он всегда был в руке Тинадеши и она просто сделала его видимым.

Странная это рукоять и гарда странная: поначалу кажется, что они сделаны из какого-то вязкого черного материала, похожего на вулканическое стекло. Но потом свет меняется, рукоять уже не каменная, нет — это отрубленная рука. Почерневшие пальцы крепко держат расплывающийся сиянием клинок, большой и указательный палец так искривлены, что сразу понятно — это не работа человека.

Чем дольше Мулагеш смотрит на меч, тем больше видит, точнее, ощущает: она слышит звон стали о сталь, видит далекий пожар, слышит грохот копыт. Меч меняется — то он из камня и огня, из стали и молнии, то опять человеческая рука. И это никакая не скульптура — а настоящая рука, пожертвованная много лет назад человеком Божеству, и хотя через жертвоприношение сына того человека мощь Вуртьи многократно усилилась, и жертвоприношение это было запечатлено в бесчисленных книгах, статуях и доспехах, рука держала клинок, и жертвенность шла рука об руку с агрессией.

— Меч Вуртьи, — тихо говорит Тинадеши. — Он теперь всегда со мной. Как мечи адептов, он теперь — часть меня. Он шепчет мне, что я Вуртья, говорит, что мне делать, играет с моими мыслями. Ему очень трудно противиться. Иногда я думаю, что я Вуртья, и эта мысль овладевает мной надолго.

— Опасно это… — говорит Мулагеш.

— Еще бы. Я думаю, что это не настоящий меч; во всяком случае, он не таков, как был раньше. Как и Город Клинков, как все божественное ныне — лишь бледное подобие себя прежних. И все равно он опаснее и сильнее, чем любой клинок, скованный для смертного человека. Однажды я избавлюсь от него. Возможно, совсем скоро.

Тинадеши откидывается на спинку кресла — похоже, после контакта с мечом она совсем обессилела.

— Когда я взяла в руку меч Вуртьи, в глазах мертвых я стала ею. А поскольку она подарила им силу, эту силу они вернули мне. У меня появились новые способности, пусть и ограниченные, но я могла их использовать и в этом призрачном царстве, и в обычном мире. Одной из них была возможность возвращаться в царство живых и разрушать. Что я и сделала.

Я перенеслась туда и набросилась на утесы со всей подаренной мне мощью. Я обрушила могилу, я колотила по земле, я раз за разом полосовала ее мечом Вуртьи. Это действие исчерпало мои силы — я едва не умерла тогда. Ибо я совершила то, что по силам только Божеству. Но я это сделала.

— Зачем?

— Они хотели вернуться туда, где лежали их мечи. Но что, если этих мечей больше не будет? Что тогда они станут делать? Клинки — они как маяк для них, они связывают мир мертвых и мир живых. Уничтожив их, я оборвала связи и отправила этот остров дрейфовать на грани между явью и сном. Я осталась вместе с ними здесь, обряженная в доспехи их мертвого бога, но хотя бы миру ничего уже не угрожало. По крайней мере, Сайпуру ничего не угрожало. Моим детям уже ничто не грозило, и перед ними открылась возможность жить спокойной мирной жизнью.

— Но как вам удалось провести столько времени здесь? — спрашивает Мулагеш. — Я не вижу здесь ни еды. Ни питья…

— Я сама не знаю как, — отвечает Тинадеши. — Но здесь я не испытываю ни голода, ни жажды. Подозреваю, что это место — что-то вроде лимба. Когда Вуртья умерла, оно перестало быть в полной мере реальным… а когда я уничтожила мечи и оборвала последнюю связь с миром живых, оно стало еще менее реальным. Здесь время не властно, а если оно тут и идет, то не так, как должно идти.

Тинадеши надолго замолкает. Потом шумно втягивает в себя воздух.

— Но тогда… — хрипловато выговаривает она. — Но тогда, но тогда, но тогда… я почувствовала это. Почувствовала в мире смертных. Каким-то образом нас притягивают обратно. Кто-то отыскал могилу — или то, что от нее осталось. Кто-то нашел мечи. И они вмешались…

Мулагеш резко выпрямляется, и все мышцы в теле разом напрягаются до боли.

— Сукин сын! Сукин сын!

Тинадеши отодвигается от нее и встревоженно спрашивает:

— Что? Что это? Что с тобой?

— Это тинадескит! — кричит Мулагеш.

— Что?

— Тинадескит! Это не обычная рудная жила! Это то, что осталось от их демоновых мечей!

* * *

— Тина… дескит? — переспрашивает Тинадеши. — Что ты имеешь в виду?

— Эта рудная жила, — говорит Мулагеш. — Точнее, то, что они приняли за нее… нашли рядом с фортом Ти… — Тут она запинается, понимая, что практически все, что она хочет упомянуть, названо по имени хворой женщины, которая сидит перед ней. — Неважно. Но они подумали, что это обычное месторождение, пусть и обладающее необычными свойствами. И начали его разрабатывать! Но к природе это не имеет никакого отношения! Это то, что осталось от мечей после того, как вы уничтожили могилу и в прах расколотили все! Вот почему Чудри была так заинтересована в геоморфологии! Она поняла, что что-то здесь не то! Видимо, она увидела какой-то знак, что-то, что подсказало ей: это не природное образование!

Тинадеши косится на нее:

— Ладно, я не буду делать вид, что хоть что-нибудь понимаю в этом, но ты продолжай рассказывать.

Мулагеш чешет в голове — ее одолевают радость и тревога одновременно:

— Вот почему металл не показал, что он божественного происхождения! Его не Божество поддерживает, а мертвые! Если вы правы, то все, связанное с мертвыми, так и будет существовать! Это все объясняет: и почему тот старик на Клыке до сих пор жив, почему памятники, поднятые со дна моря, не разрушились и почему все чудеса, связанные с миром мертвых, прекрасно работают! И вот почему в туннеле меня одолели свои и чужие воспоминания — я же в буквальном смысле шла через море душ и памяти.

— Я так поняла, что речь о шахте, которую я обрушила, — говорит Тинадеши.

Мулагеш осекается:

— Ох. Точно. Так это были вы?

— Я, — сердито отвечает Тинадеши. — Именно тогда ты меня и подстрелила.

— Да, но это мое действие было вполне оправданным! Вы выглядели весьма реальной!

— Естественно! — резко отвечает Тинадеши. — Если кто-то наделен хоть частичкой божественной силы, эта сила сама выбирает, как тебя одеть! И следует собственным правилам!

— Что, и в сто раз больше может сделать?

— Это все игра образов и восприятия, когда реальность деформируется! Чудеса — дело такое, точно следующее инструкции! Я-то думала, ты в курсе! — Мулагеш продолжает обрабатывать рану, и Тинадеши морщится. — Но, к сожалению, неуязвимости они не дают.

— Как так вышло, что вас, кроме меня, никто не видел?

— Потому что я не хотела им показываться, — отрезает Тинадеши. — Я обратилась к силе меча, чтобы скрыть себя от смертных глаз. Но… когда я взбиралась по утесу, меч стал сопротивляться, его куда-то тянуло, как лозу, что нашла воду. Что-то пошло не так. Возможно, он почувствовал тебя — может, какое-то твое качество, пришедшееся ему по душе. Зачем же скрывать себя от духа, с которым чувствуешь родство?

Мулагеш молчит, осмысляя, какие жуткие из этого можно сделать выводы.

Наконец она спрашивает:

— Как вы узнали о шахтах?

— Кто-то открыл окно в них, — отвечает Тинадеши. — Я почувствовала, что кто-то пытается попасть туда из нескольких разных мест. Я не знала, что способна ощущать такие вещи, но, видимо, могу. Они пытались проникнуть туда раз за разом. Я отправилась посмотреть, что там происходит, опасаясь, что кто-нибудь, ну не знаю, попробует пробудить все эти души. И тут я увидела зависшую в воздухе дыру, зеркало или окно… куда-то еще. Что-то вроде туннеля, и в этом туннеле копошились какие-то грязные людишки. Меня они не видели, но я подслушала, что они говорили, копаясь в земле и отправляя на поверхность фрагменты мечей, которые я давным-давно уничтожила. Я подумала, что, может, именно это притягивает Город Клинков в нашу реальность, связывает его с миром живых. Поэтому и сделала то, что было необходимо.

— И вы уничтожили шахты, — говорит Мулагеш.

Смысл сообщать ей о том, что она в процессе убила троих солдат? Теперь уж ничего не поделаешь…

— Но это не сработало, — горько признается Тинадеши. — Я все равно чувствую, что мы сближаемся. Я так ослабла, делая все это, — и никакого результата. Мертвые припоминают все четче то, что им было обещано. Что-то такое случилось в Вуртьястане, и для них это как слабый свет для слепого — они идут на него, на ощупь идут к миру живых, к тому, что должно быть исполнено. А что вы делали с этой шахтой, кстати?

Мулагеш кратко излагает, что ей известно об основных свойствах тинадескита. Тинадеши приходит от этого в ужас.

— Они что, назвали его в честь меня? — ахает она. — Назвали эту адскую штуку по имени человека, который пытался ее уничтожить?

— Ну, они же ничего этого не знали, — оправдывается Мулагеш. — Вы личность известная, и они думали, что это открытие перевернет весь мир… Они говорили, что произойдет настоящая революция в электротехнике…

— Естественно, это будет революция! — сердито восклицает Тинадеши. — Если этот металл способен хранить душу и ее воспоминания в течение сотен лет, тогда пара фотонов вообще не проблема! Каждый атом этого металла — вместилище ярости миллионов людей, которым отказано в обещанном! Я не сомневаюсь, что это будет проявляться множеством самых ужасных способов!

— Пока они ничего такого с ним не делают, — говорит Мулагеш. — Просто изготавливают из них провода там, кабели всякие… И если вы говорите, что, обрушив шахты, вы ничего не добились… значит, всю эту кашу заварил кто-то другой. Не мы.

— Но что? — удивляется Тинадеши. — Что еще может будить мертвых?

Мулагеш вспоминает тот вечер на скалах: как она наткнулась на туннель, как нашла письмо Чудри, где та описывала таинственного человека, который проник в тинадескитовые шахты…

— А что, если… Что, если все это связано не только с рудой? Вы сами сказали, что мертвые не примут абы кого за Вуртью, им нужен кто-то… не знаю… соответствующей формы. Правильно одетый.

— Да?

— А правильная форма для тинадес…

— Пожалуйста, перестань его так называть.

— Хорошо. Правильная форма для металла — это… это меч. — И смотрит на Тинадеши. — Возможно ли, что кто-то начал отковывать новые клинки из этого металла?

— Я… я думаю, да, — говорит Тинадеши. — Но откуда ему знать о том, как это делается? Как он вообще узнал, что ему необходимо? Я очень постаралась, чтобы в мире живых не осталось ни одного вуртьястанского меча.

— Нет, вы просто уничтожили одну могилу, — говорит Мулагеш. — А у святых были отдельные захоронения. В них, я так понимаю, клали только их мечи. Мы нашли одно такое на Клыках Мира, и в могиле уже не оказалось меча. Возможно, там уже кто-то побывал и забрал его, чтобы…

— Чтобы использовать как оригинал, — говорит Тинадеши, — и скопировать его. Но для такой работы нужно обладать обширными познаниями в кузнечном деле.

Мулагеш задумывается. Время замедляет бег для нее.

Как это было? Она пришла в дом, а там было очень холодно… но, когда она уходила, из трубы поднимался толстый столб дыма…

Голос в ее голове: «Вам когда-нибудь приходилось слышать о святом Петренко?»

И слова Стража: «Именно святой Петренко изобрел технологию, которой древние пользовались для изготовления мечей».

— Я знаю, кто это, — тихо говорит Мулагеш. — Но, проклятие, я не знаю, почему и зачем. — Она переводит взгляд на Тинадеши. — Вы можете уйти со мной? У вас хватит сил на это?

Тинадеши горько смеется.

— Уйду я — уйдут и они, — и она кивает на окно. — Только я их здесь удерживаю. Ты со мной разговариваешь, а одновременно я веду войну вот здесь, — она стучит себе по виску. — Это убивает меня. Разрушив шахту, я очень, очень ослабла. Но мне нужно сражаться с ними, говоря: еще не время, пока рано… Поэтому я не могу уйти, генерал. А главное — я не хочу уходить.

Мулагеш и Тинадеши замолкают: женщины смотрят друг на друга, каждая с холодной решимостью в глазах, и Мулагеш понимает: она не может убедить Тинадеши покинуть пост. Это будет пустая трата времени. Она приняла решение, и Мулагеш должна с уважением отнестись к нему.

— Сколько времени у вас осталось? — спрашивает Мулагеш.

Тинадеши испытывает явное облегчение от того, что они сменили тему беседы.

— Не очень много. Чем ближе мы оказываемся к миру живых, тем быстрее они просыпаются. Мне все труднее становится удержать их.

— Я думаю, что надо отправиться обратно в Вуртьястан, отыскать мечи и уничтожить их, — говорит Мулагеш. — Но что, если вы умрете до того, как у меня получится это сделать?

— Тогда они вторгнутся в мир живых, — говорит Тинадеши. — И ты умрешь.

— Проклятье, — расстраивается Мулагеш и потирает губы. — И что, нет никакого плана Б? Никакого запасного варианта?

Тинадеши молчит. Затем медленно переводит взгляд на меч в своей руке.

— Есть тут… один вариант.

И она с мрачным видом протягивает меч Мулагеш.

— Ты можешь взять вот это.

— Что? Чтобы я взяла меч Вуртьи? Да что вы такое, демон побери, говорите? Разве это не убьет вас?

— Я уже мертва, — отвечает Тинадеши. — Этот странный артефакт не продлит мне жизнь. Но минует некоторое время, прежде чем его сила покинет меня: на самом деле, пройдет время, прежде чем это место поймет, что я вышла из роли. Возможно, это займет столько же времени, сколько у меня оставалось бы, если бы меч был при мне. Ты можешь взять его на случай, если ничего не выйдет.

— И что, демон побери, мне с ним делать?

— Это знак, — говорит Тинадеши. — Символ. Его можно отпереть, развернуть, спроецировать как самые разные вещи. Ты многое сможешь сделать с его помощью, если будешь правильно им пользоваться и правильно о нем думать. Вуртья была богиней войны, генерал. И вы как никто знаете, что война — это искусство со своими жесткими правилами и приличиями. Война очень любит законы и традиции — и это можно использовать против нее. Берите меч!

Мулагеш с сомнениями протягивает руку, потом смыкает пальцы на черной отрубленной руке и забирает меч у Тинадеши. Призрачный клинок тут же исчезает, и у Мулагеш в руке остается черная тяжелая рукоять с необычной гардой. И все — никаких намеков на пальцы или на плоть, никаких молний, никакого пламени. Просто вещь, а не божественное чудо, обретшее форму.

— Для меня все эти слова — разные способы сказать «я не знаю», — вздыхает Мулагеш.

— Разным людям он отвечает по-разному, — говорит Тинадеши. — А мертвые все еще верят, что я Вуртья. Когда я умру, он проснется для тебя — но я не знаю как. И я бы предпочла, чтобы мы вообще бы от этого никак не зависели.

— Я тоже, — кивает Мулагеш. — Так как мне выбраться отсюда?

— Я могу вытолкнуть тебя обратно, — отвечает Тинадеши. — Надеюсь, на это уйдет не слишком много силы. — Она прикрывает глаза. — Я вижу вход — он в воде. Мое лицо отражается в нем. Нет, нет… Это лицо Вуртьи, естественно. И там стоит и ждет молодая женщина. — Она открывает глаза. — Это правильно? Она должна там быть?

— Она светловолосая и на лице у нее написано «не подходи — убью»?

— Она светловолосая, да. И вид у нее… да, словно она готовится вступить в бой…

— Значит, все в порядке. — Турин собирает свои вещи. — Могли бы вы сделать это… ну прямо сейчас?

— Могу, — кивает Тинадеши. Она протягивает руку Мулагеш, потом замирает, в чем-то сомневаясь. — Я так понимаю, что это последний мой шанс узнать, что там случилось с миром, пока меня там не было?

— Да. Хотите, чтобы я что-то сказала или сделала? — спрашивает Мулагеш. — Что-то, может, передать семье?

С момента, когда Турин впервые увидела Тинадеши, та выглядела суровой и решительной, словно ее душа была наковальней, на которой можно было бы перековать весь мир, но этот вопрос приоткрыл в ее душе какую-то щелку, и она вздрагивает.

— Я думаю… Я думаю, лучше будет считать, что я и вправду умерла тогда. В конце концов, разве я не покинула мир живых? Разве это не смерть? Но я думаю, что избрала такой путь еще раньше. Когда я решила поехать на Континент и взять с собой детей… Когда я предпочла достижения своим обязанностям… Я смотрю на то, что сделала, и не чувствую абсолютно ничего. Ни гордости, ни радости, ни утешения. Я ощущаю только неутолимую жажду.

— Жажду чего?

Она бледно улыбается:

— Сказать моим детям, что я, несмотря на все, их любила. И я жалею, что не любила их больше. Жалею, что не выказывала им эту любовь чаще.

— Я им передам, если увижу, — говорит Мулагеш.

Лицо Тинадеши каменеет.

— Тогда иди, — велит она. — И покончи с этим.

И она стукает Мулагеш пальцем по лбу, та невольно откидывается назад и падает, падает навзничь, чтобы оказаться на полу…

…Но нет, ничего такого не случается. Потому что пола нет. Вокруг нее спокойная, холодная, темная вода, и она падает в нее, погружаясь все быстрее и быстрее. Над Мулагеш сжимается белая цитадель Города Клинков, уменьшаясь и уменьшаясь, пока не становится полоской света, а потом и та исчезает.

Турин знает, что должно произойти в этот раз, но легче ей не становится: давление все возрастает, пока голова ее не готова уже треснуть, как яйцо. Даже ребра скрипят и сжимаются. Но в этот раз Мулагеш не сопротивляется, а сворачивается комочком. И тут появляется сила тяжести, и она крутится вокруг нее, словно мир никак не может решить, что должно быть наверху, а что внизу, и когда Турин открывает глаза, то видит над собой темную черную дыру.

Мулагеш вылетает на поверхность, колотя руками и ногами. Руки ее наконец-то нащупывают края купели. Она все еще смаргивает воду с ресниц, но уже различает над головой брезентовую крышу цеха со статуями.

— Осторожно! Осторожно! — слышит она голос Сигню. Та берет ее за руки и вытаскивает из купели.

Турин отталкивается ногами от каменного края, и они с Сигню обе падают в грязь.

— Боже правый, — говорит Сигню. — Что с тобой случилось? Ты… ты попала туда? И почему… почему ты вся… красная?

Мулагеш откашливает воду — по ее мнению, пара пинт из нее точно вылилась.

— Я знаю, кто это! — выдыхает она. — Я знаю, кто это!

— Кто? И что?

Мулагеш перекатывается на живот и встает на четвереньки. Белые, как отмытая кость, лица статуй смотрят на нее выжидательно.

— Это Рада Смолиск, — тихо говорит она. — Это Рада Смолиск пробуждает мертвых.

15. Тень забвения

И он спел им: «Матерь наша Вуртья танцует всегда!

Танцует на вершинах холмов, и так и сверкает Ее меч!

Она танцует на сердцах людей,

Ибо битва — истинное наше состояние!

Открой человеческое сердце,

Загляни в него,

И увидишь двоих,

Что, сцепившись, кричат и бьются в грязи!»

Из «О Великой Матери Вуртье, что взирает на нас с вершин Клыков Мира», около 556 г.

— Отсюда не так-то легко будет выбраться, — говорит Сигню. — Отряды Бисвала возвращаются, и мне сообщили, что они в гавани уже повсюду. Они будут здесь с минуты на минуту.

Мулагеш морщится, проверяя, все ли при ней. Она все так же вымазана красным с ног до головы, хотя цвет уже постепенно отходит. Она не рассказала Сигню всего — просто нет времени объяснять, как Тинадеши превратилась в заместителя богини войны, — но подробно поведала, как пробуждается Город Клинков.

— К сожалению, дом Рады находится между Галереями и крепостью, — говорит Мулагеш. — К нему трудно будет подойти незаметно.

— Он стоит в роще, — замечает Сигню. — Возможно, мы сможем укрыться там.

— Если доберемся до деревьев, в чем я сомневаюсь. Если люди Бисвала вошли в гавань, это значит, что все ведущие из нее дороги будут под наблюдением.

— Вы уверены, что это она?

— Больше некому. Она при мне цитировала Петренко, а потом Страж сказала, что к ней приходил его ученик. А Рада прекрасно знала, какие семьи живут на отшибе, и опробовала на них свои клинки. Один из погибших мальчиков в Пошоке страдал от какой-то жуткой сыпи, а в Гевальевке мне сказали, что угольщик очень переживал из-за здоровья своей жены… Она, видимо, побывала в каждом из этих домов как врач.

Сигню морщится от отвращения:

— Просто поверить не могу.

— А Петренко — это тот святой, что изобрел технологию изготовления вуртьястанских клинков, — добавляет Мулагеш. — Рада, наверное, отправилась на Клыки Мира, нашла могилу…

— Видимо, это была могила самого Петренко…

— Точно. А меч Петренко — образец, по которому изготовляются остальные клинки. Ну и вот.

Мулагеш смотрит на меч Вуртьи — правда, сейчас от него видна только рукоять. Она запихивает его за пояс, чтобы удобнее было выхватить, но зачем он мог бы ей понадобиться, ей до сих пор невдомек. Так, меч при ней, теперь нужно осмотреться.

— У вас тут веревки не найдется?

— Наверняка где-нибудь отыщется, но…

— И лазать ты тоже умеешь, правильно?

— Что вы предлагаете?

— Я предлагаю использовать вот ту арку, — говорит она, указывая на призрачно белеющую скульптуру, похожую на кости кита, — она почти достает до края стены. Это значит, что нам не придется выходить через дверь. А дом Рады стоит на вершине соседнего холма. Мы туда в два счета доберемся, если перелезем через стену.

Сигню вздыхает, примеряясь к арке.

— У тебя удивительный талант загребать жар чужими руками.

— Напоминаю, что я только что улетела в мир мертвых, чтобы чужие руки не добрались до города.

— Туше.

Сигню берет несколько мотков веревки в кладовой при цехе, и они вдвоем бегут к стене.

— После того как переправишь меня через стену, — спрашивает Мулагеш, — что дальше будешь делать?

— Что дальше? Я полезу вслед за тобой, естественно. Если уж ты заставила меня лезть на демонову стену, я и до дома Рады готова с тобой прогуляться.

Мулагеш втайне надеялась на именно такой ответ, просто не хотела задавать прямой вопрос. Вмешивать других людей в собственные грязные делишки всегда казалось ей неправильным.

— Ты уверена?

— Тебе понадобится напарник, разве нет?

— Да. Но я бы предпочла, чтобы ты была уверена, что этого хочешь. Возможно, там случится заварушка. Я не могу гарантировать тебе безопасность.

— Генерал, эта женщина, похоже, желает уничтожить все мною созданное, — говорит Сигню. — Хотя я ума не приложу зачем. Я хочу остановить ее и, если получится, узнать, почему она так поступает.

Сигню начинает резво карабкаться вверх по арке.

— Она же даже не уроженка Вуртьястана. Она из Мирграда, ради всех морей!

— Как насчет винташа? Прихватишь с собой?

Сигню переваливается через стену и садится на нее верхом. Потом вздыхает и склоняет голову.

— Ты же знаешь, я ненавижу все, связанное с войной.

— Да. Знакомое чувство.

Сигню начинает разматывать веревку, опуская ее все ниже.

— Но я все равно хочу сделать это.

— Да, — говорит Мулагеш, берясь за веревку. — Знакомое чувство.

* * *

Спускаясь по веревке с другой стороны стены, Мулагеш оглядывается и видит, что тут и там мелькают лучи света — это фонарики солдат, которые что-то ищут. Она быстро подсчитывает их — получается около пятидесяти. Судя по тому, как огоньки прыгают вверх-вниз, эти солдаты бегут. Причем практически все — к цеху со статуями.

— Скорее! Давай слезай! — говорит Сигню.

Они быстро съезжают по веревкам на землю и укрываются в тени, следя за лучами фонариков.

— Ничего себе, — шепчет Сигню. — Сколько народу-то нагнали…

— По моему сигналу бежим к вон той ограде, хорошо? — И Мулагеш указывает на опоясывающий цех сетчатый забор футов в десять в высоту.

— Мы же на него не полезем, нет? Там колючая проволока наверху.

— У меня при себе кусачки. Но это займет некоторое время.

— А почему при тебе кусачки?

— Потому что солдат из дому без кусачек не выходит! — огрызается Мулагеш. — Еще вопросы есть?

Сигню вытягивает шею:

— Похоже, никого. На счет три?

— Согласна.

Она на пальцах показывает — раз, два, три, и они бросаются вперед. Они огибают стопку арматурных стержней, затем бегут мимо куч земли и куч опилок и наконец оказываются у ограды.

Присаживаются на корточки и оглядываются: ночную темноту полосуют яркие лучи света.

— Это не фонарики, — тихо говорит Мулагеш, вытаскивая кусачки. — Это прожекторы. Они, я гляжу, серьезно настроены найти нас.

Сигню берет в руки инструмент и принимается за работу, быстро перекусывая звенья сетки.

— Они будут по нам стрелять?

— Могут, если мы побежим. Они, скорее всего, ожидают, что мы вооружены. А у тебя, кстати, за спиной винташ пристегнут.

— А что, если сегодня у нас все получится? Что, если мы доберемся до Рады и сумеем остановить то, что она задумала? Как ты считаешь, Бисвал нас простит?

— Если сама Рада ему все расскажет — возможно, — говорит Мулагеш.

— А она это сделает?

— Может, и сделает, я только дерьмо из нее повыбью немного…

Сигню, опешив, смотрит на нее:

— Ты правда это сделаешь?

— Еще как сделаю. Очень, знаешь ли, не хочется, чтобы меня к стенке поставили. Так что я жопу ей надеру, не изволь беспокоиться. Ты сеткой занимайся.

Мулагеш несет караул. Металлические стены цеха со статуями слишком уж хорошо отражают свет — лучи упираются в нее и рассеиваются по двору. Каждый раз, когда ночь простреливается очередным лучом прожектора, они пригибаются к земле и замирают. Мулагеш оборачивается и смотрит вверх через ограду на склон холма, на вершине которого в роще стоит дом Рады Смолиск. До него — ярдов пятьсот. Приглядевшись, она различает, что в доме горит веселым ярким желтым светом окно. И из трубы, естественно, валит уютный серый дымок. А ведь это не обычный дым из камина, правда, Рада?..

Тут она видит искры света справа, на той же высоте, что и дом Рады. Мулагеш прикрывает глаза ладонью от беспощадного света прожектора: так, это солдаты, пять или около того, шагают по дороге к дому губернатора полиса.

— П-проклятье, — говорит Мулагеш. — Мы тут не одни. Солдаты идут к дому Рады.

— Я почти закончила. Сколько времени у нас есть?

— Двадцать, а то и десять минут. Наверное.

— Тогда нам нужно…

И тут она осекается — Мулагеш падает на землю и прикрывает ей ладонью рот. Сигню смотрит на нее большими глазами — мол, что такое? Мулагеш качает головой и кивает в сторону земляных куч.

Поначалу они ничего не слышат. А потом — потом они различают их. Шаги. Кто-то медленно и не очень уверенно идет к ним.

Мулагеш убирает ладонь с лица Сигню и вынимает из кобуры «карусель». Низко приседает и целится в темноту.

Еще несколько секунд стоит тишина. А потом из темноты вырывается луч света и падает прямо на них.

Мулагеш едва удерживается от того, чтобы выстрелить. Ее учили, и хорошо учили таким вещам, но сейчас она готова на все, лишь бы не выдать себя. Она ждет, что скажет этот человек, что навел на них фонарик. Что он скажет, как назовется. Но в ответ — тишина.

И тут наконец раздается голос:

— Э-э-э… Главный инженер Харквальдссон?

Сигню с облегчением выдыхает.

— Задери тебя демоны, Кнорстрем! — говорит она. — У меня чуть сердечный приступ не приключился!

Луч опускается. Мулагеш смигивает, и глаза ее наконец различают дрейлингского коренастого охранника с нашивкой ЮБК на груди. Он стоит среди земляных куч и смотрит на них.

— О! Эм… простите, мэм. Я не знал, что вы здесь.

— Ну так вот она я!

— Д-да, я вижу. Могу я узнать… э-э-э… что происходит? Мне докладывают, что сайпурские войска вошли в гавань…

— Да, — мрачно отвечает Сигню. — Похоже, генералу Бисвалу вскружила голову власть. Он хочет арестовать меня. Боюсь, это приведет к скандалу на международном уровне… Не сообщайте никому, что вы нас здесь видели. И я также очень рекомендую как-то отвлечь и увести сайпурские войска из этой части цеха. Я понятно выражаюсь?

— Да, мэм.

— Да, и вот еще что. Найдите моего отца и передайте ему, чтобы он встретился с нами в доме Рады Смолиск. Он стоит вот там…

И она показывает, где это, через проволочную ограду.

Кнорстрем смотрит в ту сторону:

— Э-э-э… дом губернатора полиса?

— Да. Мы должны с ним срочно встретиться и обсудить ситуацию. Передайте ему это. Понятно?

— Да, мэм.

— Отлично. А теперь — за дело.

Кнорстрем с неожиданной для такого крепыша быстротой уходит.

— Отлично придумано, — говорит Мулагеш. — Надеюсь, он сумеет привести туда Сигруда…

— Я тоже.

Сигню перекусывает последние звенья проволоки, и Мулагеш поддает ногой, открывая в ней дырку. Они выползают на ту сторону, проволока цепляется за плечи и спину. Потом они поднимаются на ноги и быстро убегают.

Холм вдруг перестает быть холмом: он высится над ними, как настоящий утес. А дом Рады стоит на самой его вершине.

— А зачем солдаты идут туда? — спрашивает Сигню, карабкаясь вверх.

— Стандартная инструкция, — отвечает Мулагеш, тяжело дыша. — Если возникает угроза безопасности, губернатор региона должен первым делом обеспечить безопасность других сотрудников министерства. Вот только я даже подумать не могла, что стану угрозой для губернатора полиса.

Сигню смотрит вверх.

— Отсюда и до вершины придется лезть по почти отвесному склону, — говорит она. — Помощь нужна?

— Я справлюсь, — говорит Мулагеш. Потом тихонько добавляет: — Возможно.

И они карабкаются, и карабкаются, и карабкаются. Мулагеш молчит, но ей очень, очень нелегко — от левой ее руки мало толку. Не раз и не два она чувствует: все, сейчас она не удержится и полетит прямиком вниз. Она настолько сосредоточена на том, чтобы не упасть, что пугается, когда ее плеча касается что-то мягкое. Она не сразу понимает, что это веревка.

Она смотрит вверх и видит темную фигуру Сигню. Веревка свисает вниз.

— Привяжи ее поясу, — говорит та. — Свой конец я привязала к себе. Я тебя подстрахую.

— Если я упаду — обе разобьемся.

— Я выше и крепче тебя, все будет в порядке.

Обвязаться веревкой, вися на отвесном склоне, да еще и одной рукой, сначала кажется непосильной задачей, но через несколько минут шебуршения и ощупывания своих штанов у Турин получается. Она показывает Сигню большой палец — мол, все хорошо, и они продолжают восхождение на утес. А ведь Сигню права — она крепче, да и в скалолазании опытней, чем Мулагеш думала.

В конце концов они выбираются на вершину утеса. Сигню переваливается через край, разворачивается, ложится на землю и дает Мулагеш руку:

— Хватай. Подтяну.

Мулагеш поднимает голову и видит, как луч фонарика только что скользнул прямо над Сигню. Они слишком близко. Слишком. Мы чересчур медленно лезли!

Она начинает быстро развязывать веревку.

— Сигню! Уходи! Ложись на землю, они увидят тебя!

— Подпрыгни и ухватись за мою руку!

— Сигню, ты…

— Давай же, демоны тебя задери!

Мулагеш подпрыгивает. Тело ее наливается ужасом — в этот миг она повисает без опоры на головокружительной высоте.

А потом ее пальцы касаются пальцев Сигню. Нет, не сработает! Сейчас рука Турин соскользнет и она полетит вниз по склону! Но нет — пальцы Сигню смыкаются у нее на запястье. А потом она наклоняется и зацепляет левую руку Мулагеш своим локтем прямо над протезом.

И тут все заливает ярким светом — луч фонарика упирается прямо в них.

— Стой! — выкрикивает кто-то. — Ни с места!

Они не произносят ни слова. Сигню тащит Мулагеш наверх, медленно, очень медленно, но верно.

— Я сказал ни с места! — кричит кто-то.

Голос обеспокоенный, этот кто-то явно взвинчен. А на спине у Сигню — винташ, и он сейчас на виду. Плохо это…

Мулагеш упирается ногами в склон утеса и проталкивает себя вверх и вперед. Она перебирается через край и откатывается в темноту. Сигню пытается следовать за ней, но она еще не отдышалась и потому двигается слишком медленно.

Звучит выстрел. Сигню вскрикивает. Мулагеш поднимается на одно колено и выхватывает «карусель».

Даже в этот миг, миг, когда в нее стреляют, а ее спутница получила ранение, Мулагеш отчетливо понимает: это ее солдаты, коллеги, братья и сестры — и как офицер она несет за них ответственность. Поэтому она трижды стреляет по деревьям, целя высоко, но не слишком — чтобы преследователи поняли, что надо быстро прятаться.

Это срабатывает: лучи света судорожно полосуют деревья — солдаты убегают. Мулагеш обнимает Сигню и ставит ее на ноги — сначала надо спрятаться, а уж потом выяснять, куда ее ранили.

Они хромают сквозь рощу, Мулагеш то и дело спотыкается, шатается и пытается не упасть. Звучат еще выстрелы, но пальба далеко.

— Куда попали? — спрашивает Турин.

— В икру, — отвечает Сигню. — Мне… не очень больно.

Судя по тому, что она говорит это сквозь зубы, ей очень больно.

Мулагеш поворачивает и прячется за дерево. Потом выглядывает из-за него, чтобы оценить обстановку. Трое солдат осторожно пробираются через папоротники прямо в ее сторону. Она тщательно прицеливается в дерево над ними и стреляет. Кора сыплется им прямо на головы, и троица снова падает на землю.

— Это явно не лучшие наши солдаты, — замечает Мулагеш, таща Сигню к дому Рады, — иначе ты была бы не раненой, а мертвой.

— Положи меня на землю, — шепчет Сигню.

— Что?

— Положи меня на землю и оставь здесь, — велит она, — я тебе сейчас лишь помеха!

— Я тебя не оставлю, демон подери!

— Ты не дойдешь до дома Рады вовремя, — говорит Сигню. — Они нагонят нас и либо подстрелят, либо арестуют! В том и в другом случае нам конец. Если нас арестуют и адепты прорвутся в нашу реальность, мы покойники, Турин. Ты сама это знаешь!

Мулагеш останавливается. Потом осматривается и обнаруживает приличные заросли папоротника-орляка под одной сосной.

— Как ты считаешь: справишься с раной, если я тебе оставлю аптечку?

— Я справлюсь с раненой ногой, — говорит Сигню, морщась от боли. — Оставь мне винташ, я могу отвлечь их стрельбой и тем выиграть для тебя больше времени.

— Не хочу, чтобы ты убила сайпурского солдата из-за меня! Стреляй, только если другого выбора не останется.

Она опускает Сигню на землю. На той лица нет от боли. Увидев рану, Мулагеш понимает: прострелено навылет, если кость и повреждена, то незначительно. Она вынимает аптечку.

— Я бы перевязала тебя сама, но…

— Я знаю, — отвечает Сигню, забирая аптечку. — А теперь иди! Уходи и постарайся остановить ее.

Мулагеш поворачивается и со всех ног бежит к дому Рады.

* * *

Мулагеш мчится вверх по склону к другой стороне — той, где вход в жилые комнаты Рады. Потом падает в папоротники и, раздвинув их листья, наблюдает за домом. Солдаты перекликаются, прочесывая рощу. Но они далеко от нее и навряд ли смогут ее увидеть.

Турин начинает подкрадываться к дому. Вокруг темно, но не настолько, чтобы чувствовать себя в безопасности. Наконец она добирается до дома. Из эркерного окна на деревья падает золотой свет. Дверь Мулагеш тоже видит, но, если она к ней пойдет, ее тут же заметят. Она садится на корточки, перезаряжает «карусель», смотрит на лес, но там вроде бы никого. И мчится к двери.

У нее получается добежать незамеченной — ни окриков, ни выстрелов. Но она слышит звуки из нижнего этажа дома: тихий звон металла о металл.

Теперь она прекрасно знает, что это за звук.

Мулагеш опускает руку и пробует ручку двери. Заперто. Она ощупывает косяк — так и есть, петли находятся с той стороны. Потом она делает шаг назад, встает напротив и бьет ногой рядом с ручкой.

Створка со треском приоткрывается. Один из солдат кричит:

— Это что такое было?

Но Мулагеш уже внутри с «каруселью» на изготовку.

В доме включен свет, но не слышно, чтобы кто-то ходил. Она закрывает дверь и задвигает ее шкафом — впрочем, толку от этого мало, шкафчик солдат не остановит. Она тихо крадется через весь дом, осматривая комнату за комнатой.

Рады Смолиск, похоже, нет: никого ни на кухне, ни в гостиной, ни в комнатах врачебной половины дома. Мулагеш подходит к камину и трогает угли — те совсем остыли, и камни тоже холодные. Однако же она видела поднимающийся из трубы дым и слышала внизу этот звук…

Мулагеш присматривается к камину. Времени мало, но Рада явно где-то прячется. Стены рядом с камином гладкие. Никаких щелей или панелей. Но вот Турин идет по ковру — и резко останавливается. Задумывается и смотрит себе под ноги. Один из углов ковра завернулся, словно кто-то пытался подвинуть его из крайне неудобного положения.

Она берется за ковер и оттаскивает его в сторону.

Под ним обнаруживается крышка люка с металлической ручкой. Мулагеш возвращает «карусель» в кобуру. Поднимает крышку. Под ней — спиральная, ведущая вниз лестница.

В дверь, через которую она вошла в дом, уже молотят. Шкафчик, забаррикадировавший дверь, скрипит и трещит. Мулагеш оглядывается кругом, берет кочергу из камина и идет к лестнице. Спустившись немного, она захлопывает крышку и просовывает кочергу через ручку, запирая вход. Утерев со лба пот, она снова вынимает оружие и начинает спускаться по лестнице.

Здесь должно быть темно, но нет: хотя ламп нет, спиральная лестница освещена слабым золотистым сиянием, пробивающимся сквозь щели в ступенях. А еще, спускаясь, Мулагеш слышит все то же звонкое тинь-тинь-тинь — звук, с каким металл ударяется о металл.

Или молот о наковальню.

И уже через несколько ступенек она начинает слышать в своей голове голоса — они шепчут и бормочут, шепчут и бормочут…

— …Мы преследовали их по мелкой речке, пели их стрелы, но мы выпрыгнули на берег с клинками наготове, и сердца наши довольно сверкали, и мы ударили по ним, и падали они, подобные куклам из лоскутов, и возрадовались мы, увидев, как с воплями они отступают…

— …сражался со мной день и ночь, четыре дня, мой учитель и я, мы бились на вершине холма, ибо она сказала, что покажет мне изначального зверя, что таится в сердце мира, и зверь этот — питомец Матери, и когда я отрубил ее руку от ее тела и вонзил меч свой ей в горло, она умерла, улыбаясь, ибо она научила меня всему, что знала…

Как знакомо… Точно такое напевное бормотание Мулагеш слышала от адептов в Городе Клинков.

Лестница заканчивается. Впереди Турин видит хищные огни кузницы — и мечи там, на стойках.

Клинков тут много — может, четыре дюжины, может, пять. Однако лишь некоторые походят на красивый и жуткий меч Жургута: большинство не дотягивают до него ни по величине, ни по мастерству, с каким тот был откован. Видимо, они — дело рук не мастера, а ученика, еще не постигшего пути и перепутья, которыми следует расплавленный металл, не постигшего еще в полной мере, как использовать ковкость и жар огня. Но все равно — это мечи, оружие, пусть и грубые по форме, но способные исполнить свое предназначение.

И она слышит их. Слышит, как они разговаривают, шепчут. Внутри этих клинков хранится память и желания целой цивилизации.

Перед наковальней трудится кто-то небольшого росточка: на этом человеке толстый кожаный фартук и широкая металлическая маска с пластиной из окрашенного стекла. Смотреть на это было бы смешно, если бы не абсолютно серьезный и мрачный вид, с которым этот человек раздувает мехи, не обращая никакого внимания на летящие искры. Вся фигура его выказывает решимость и недюжинную сноровку. Так выглядит человек, который знает, что делает, и намерен довести все до конца.

— Маленькая Рада Смолиск, — шепчет Мулагеш. — Что ж ты творишь?

Она смотрит, как Рада вынимает из огня зажатый в зубьях щипцов раскаленный кусок металла, кладет на наковальню и с силой бьет по нему, и так и эдак поворачивая его уверенными спокойными движениями. Мулагеш видит, что кузница устроена с умом: у Рады здесь очаг, и топка, и фурма, и мехи, а вверху — вентиляция, которая явно выходит в дымовую трубу. Плюс по углам есть еще отверстия для проветривания — в кузне даже чувствуется сквозняк, когда горячий, активный воздух вытекает наружу, а внутрь поступает холодный и зимний.

Мулагеш оглядывает дюжины готовых мечей: а ведь Рада заперта здесь в темноте вместе с покойниками.

Мулагеш делает шаг вперед, не отпуская глазами молот в руках у Рады:

— Рада, остановись.

Рада замирает на секунду, а потом продолжает отбивать кусок металла на наковальне.

— Я сказала, остановись!

Рада переворачивает кусок, осматривает его и кладет обратно на угли. Голос у нее тихий и мягкий:

— Нет.

— Положи молот!

— Нет.

Она снова подцепляет щипцами металл, кладет на наковальню и принимается бить по нему молотом.

— Рада, я выстрелю!

— Стреляйте, — спокойно говорит Рада. — Стреляйте. Убейте меня.

Еще один звонкий удар.

— Мне все равно.

— Я знаю, что ты задумала. Я побывала в Городе Клинков, Рада! Я все видела!

Молот уже не так быстро стучит по наковальне. Но тут Рада отвечает:

— И что? Какая теперь разница? Как это может остановить начатое? Ну вот, вы все знаете. Ну и что?

И она задумчиво смотрит на молот.

— Никогда я не чувствовала себя такой живой… Ты знала это? Все, что тяжким грузом лежало на сердце, все, что не давало мне говорить… Все это развеивается с каждым ударом молота…

И Рада снова поднимает молот и начинает бить им по металлу.

— Да к демонам все, — бормочет Мулагеш.

Она кладет «карусель» в кобуру и делает шаг вперед. Рада оборачивается, потрясая молотом, но по ней видно, что она не знает, что с ним делать, — похоже, она действительно не ожидала да и не хотела конфликта. Мулагеш хватает Раду за запястье своей правой рукой, разворачивает ее и со всей силой бьет под правое колено.

В колене Рады что-то влажно щелкает. Крича от боли, она падает на пол, молот со звоном ударяется о наковальню. Мулагеш даже не смотрит в ее сторону. Она идет к стойке с мечами и начинает хватать их и кидать на угли.

Рада перестает кричать — теперь она смеется. И поднимает свою металлическую маску. Перепачканное пеплом лицо ее совершенно безумно, но это совсем не та маленькая робкая женщина, которую Мулагеш видела последние недели.

— Ты действительно считаешь, что это поможет? Думаешь, сможешь их таким образом уничтожить? Ну разве что за несколько недель… Генерал, уже слишком поздно.

— Ты отправилась на Клыки Мира, не правда ли, Рада? — говорит Мулагеш, раздувая мехи. Мечи раскаляются, но не до нужной температуры. — Взяла лодку, может, наняла кого-то из горцев. Ты нашла меч Петренко. Он перенес тебя в Город Клинков, чтобы ты смогла учиться у него. Но Страж отказала тебе, потому что ты не была достойна Города.

— Да, я не убивала, нет, — тихо говорит Рада. — Но я знаю смерть. Прекрасно знаю. Мы всегда вместе, как вам, генерал, отлично известно.

— Тогда какого демона ты лишний раз зовешь ее в мир? — рычит Мулагеш. — Ты испытывала свои мечи на невинных людях в деревнях! Ты сидела и смотрела, как люди убивали своих близких!

— Я должна была убедиться, что это сработает, — все таким же тихим мягким голосом отвечает она. — Я должна была знать, что мечи скованы правильно, что они имеют связь с Городом Клинков. Их так трудно делать…

— Сработает? С ума рехнуться! Ты еще и туннель в тинадескитовые шахты прокопала, ты воровала его, чтобы сковать эти мечи! Проклятье, ты такая хитрая, Рада, но ты что, сдурела? Не понимаешь, к чему это ведет? Ведь эти твари перебьют не только сайпурцев, но и континентцев!

— Конечно, понимаю, — говорит Рада. — Естественно, понимаю.

— Тогда почему ты делаешь это, ради всех морей?

— Почему? — Теперь ее голос звучит истерично громко, Раду явно раздирают противоречивые эмоции — она и злится, и смеется одновременно. — Почему? Вы хотите знать почему?

— Да, демоны тебя забери! Хочу!

— Потому что одно дело — когда тебя завоевали и ты потерял страну, — вдруг начинает кричать Рада, — и совсем другое — утратить вечность!

Мулагеш молчит — от Рады она не ожидала такой вспышки гнева.

— Вы можете себе это вообразить, генерал? — кричит Рада. — Можете себе представить, каково это — долгие дни лежать под завалом рядом с трупами всех твоих близких, обонять смрад их разлагающихся тел, видеть, как течет их кровь? Чувствовать, что они тут, рядом, в темноте, холодные и липкие? Можете представить себе, каково это — вырасти в страхе, что, когда погасишь свет, они к тебе придут! Ложиться спать каждую ночь и ждать, что вот ты протянешь руку и нащупаешь рядом с собой холодное, мокрое лицо, усы и брови и поймешь, что это некогда было твоим отцом? Что от него остались лишь плоть и кости и более ничего.

Рада смотрит на Мулагеш, лицо ее искажено яростью.

— А теперь представьте себе, каково узнать, что раньше было иначе! Раньше были открыты посмертие, небеса! Раньше моя семья была бы в безопасности! Раньше мертвых почитали, любили и уважали! Когда я взяла в руки меч Петренко, я увидела это! Я увидела, что раньше ожидало нас, и поняла — все поняла! Поняла, что у нас отняли! Что одним ударом посмертие, которое с такой любовью обустраивали для нас, было уничтожено! Все пропало, и бесчисленные души оказались во тьме безо всякой надежды! Вы понимаете, что ваша страна сделала с нами, генерал? Вы понимаете, что во время Мига пострадали не только живые, но души на небе? И все люди, погибшие во время Мирградской битвы, они умерли дважды! Один раз — в этом мире, и еще один — когда они не сумели попасть в приготовленное для них посмертие!

— Ну и что, у нас вообще никакого посмертия на хрен не было! — рычит Мулагеш, раздувая мехи. — Когда сайпурцев убивали, мы просто гнили в земле, и если наши семьи знали, где мы лежим, это почиталось благословением! Твоя трагедия — это лишь свечка в целом море лесного пожара!

— А мне плевать! — вскрикивает Рада. — Мне плевать! Будь проклят мир, проклят Континент, и Сайпур заодно с ними! Если мир не дает нам передышки от жизни — уничтожим его! Когда я взяла в руки меч, он показал мне, где лежат обломки его родичей — они рассыпаны здесь в холмах. И когда они тут устроили шахту, я знала, что они добывают, — они не знали, а я знала! И когда я отковала первый свой меч, я знала — они стали ближе, посмертие, в котором нам отказали, приблизилось к нашей реальности. Пусть они приходят. Пусть делают с нами то, что мы заслужили! — Она разражается рыданиями, истерично всхлипывая. — Мы заслуживаем этого. Мы все заслуживаем этого.

— А те семьи, которые ты убила, — они это заслужили? Тот труп, что ты изрубила, чтобы выдать его за Чудри, — она этого заслуживала?

— Я даже не знаю, кто это, — тихо отвечает Рада. — Я купила тело у горского коробейника…

— А все эти ни в чем не повинные люди, которые погибли после воскресения Жургута, — они тоже это заслужили?

Она пожимает плечами:

— Так было надо. Мне требовалось понять, удалось ли сковать правильный клинок, такой, который может привести сюда адепта и дать ему плоть. А ты уже начала что-то подозревать. Поэтому я подумала: а не решить ли мне обе проблемы разом? Но то, что сделал Жургут, по сравнению с тем, что принесет Ночь, — просто детская игра. И вы не сможете это предотвратить, генерал. Я годами ковала эти мечи. И за один вечер вы их не уничтожите. Что может тут поделать однорукая женщина, за которой гонятся солдаты? Я слышу их голоса наверху — а вы?

Мулагеш прекращает поддувать мехи. Наверху раздаются крики и грохот — похоже, солдаты пытаются разрубить крышку люка.

Рада улыбается:

— А знаете, что самое смешное? Это я их сюда привела — а они даже не подозревают о том. Я проникла в цех со статуями, сделала фотографии и переслала им. Они думают, что вы, генерал, предали родину. Я уверена: все сайпурские солдаты, сколько их есть в Вуртьястане, охотятся за вашей головой.

— Заткнись. — Мулагеш, конечно, понимает, что Рада права.

Мечи немного раскалились, но совершенно не собираются плавиться. А их тут столько… Солдаты ворвутся сюда раньше, чем она успеет что-либо предпринять.

— Ты права. Я не смогу это сделать в кузне, — спокойно говорит она.

А затем вынимает из-за пояса рукоять меча Вуртьи.

Турин смотрит: теперь он темный, чуть поблескивающий. И он красив — непривычной, кошмарной, дикой красотой. Она представляет, как по клинку перебегает бледное пламя, обещающее ужасы войны и разрушения.

— Но, возможно, это мне поможет, — тихо говорит Мулагеш.

* * *

Сигню Харквальдссон очень тихо лежит в зарослях папоротника, прислушиваясь к крикам наводнивших лес солдат. У нее так и не получилось их сосчитать: поначалу их было пять или шесть, а теперь — уже десять, а то и двадцать или еще больше. И все они сейчас оцепляют дом. Кто-то разговаривает, кто-то отдает приказы или сообщает что-то в форт.

— …знаю, что одну подстрелил. Я точно знаю. Она закричала.

— …та блондинка, да? Которая из гавани? Или мне померещилось?

— …нет крови на двери. Возможно, внутри есть, но я сомневаюсь. Она где-то здесь неподалеку.

Сигню переваливается на правый бок, чтобы осмотреть рану. Она так и не обработала ее — времени не хватило: только наложила тугую повязку, как Мулагеш выбила дверь, и на этот звук устремились со всей округи солдаты. Голень болит так, что Сигню с трудом сдерживается, чтобы не заскулить. А еще она с горечью понимает, что еще чуть-чуть, и она упадет в обморок от потери крови: ее ранили, а до этого она пожертвовала кровь для ритуала Мулагеш.

Тут из дома доносится крик. Солдаты мгновенно замолкают. Оказывается, это кричит Рада — и как кричит, орет и завывает от ярости: да уж, такого от маленькой робкой заики не ожидаешь…

Солдат говорит:

— Генерал Бисвал скоро прибудет, да? Отлично. Скажите ему, чтобы поторопился!

Сигню едва сдерживает стон. С Бисвалом еще больше солдат подтянется. А чем их здесь больше, тем выше шансы, что ее обнаружат.

Голова кружится. Время истекает…

* * *

— А это что такое? — спрашивает Рада Смолиск. — Что за штука?

— Заткнись, — гавкает на нее Мулагеш.

Она прикрывает глаза и пытается сосредоточиться.

— Это скульптура? Часть меча?

— Заткнись, сказала!

Мулагеш пытается мыслью дотянуться до меча — ну же, давай, отвечай!.. Когда она впервые увидела его в руке Тинадеши, клинок пытался с ней заговорить, стать чем-то у нее в голове, транслируя мысли, ощущения и истории. А теперь лежит в ладони обычной железякой.

— Что-то из арсенала трюков Комайд? — спрашивает Рада. — Я знаю, что у нее много таких было. Украденные у нас и против нас же обращенные вещи… но это не сработает. Все эти штучки — они больше не божественные. Ничего чудесного в них не осталось, генерал. В них говорит только гнев мертвецов, и в их гневе — их сила.

— Ты заткнешься или нет? — орет Мулагеш.

— Нет. С чего бы мне? Мне нечего терять. Мне давно уже нечего терять. — И она горько смеется, потирая раненое колено. — Генерал, неужели вы с ними не согласны? Ну хотя бы самую чуточку? Все эти забытые солдаты, полные ярости от того, что их родина и их бог не выполнили данное им обещание? Разве с вами и тысячами ваших товарищей не поступили точно так же, а?

Мулагеш запихивает рукоять меча в карман, вытаскивает из кобуры «карусель» и нацеливает ее Раде в голову.

— Во имя всех сраных морей, я сейчас сделаю это! — выкрикивает она. — Я пристрелю тебя, дура несчастная!

Рада даже не моргает. Лицо ее спокойно и бесстрастно, глаза широко раскрыты, она пристально смотрит на Мулагеш:

— Давай. Мне все равно. В каком-то смысле я солдат получше вашего, генерал. Хороший солдат — он же не ценит жизнь. Даже свою.

— Ты не солдат, — отвечает разъяренная Мулагеш. — Ты думаешь — ты мученица, а на самом деле ты самая настоящая дура, Рада. Ты пытаешься исполнить пророчество, которое никому уже не сдалось.

— Мир не должен был получиться таким, — спокойно отвечает Рада, глядя на нее поверх «карусели». — Это случайность. После Мига нам всем нужно было построиться и спокойно войти в океан, чтобы нас поглотило забвение, от которого мы теперь уже не могли спастись. Какой смысл жить, если после жизни ничего нет?

— Ты хоть со стороны себя послушай, какую чушь ты мелешь! — И Мулагеш возвращает «карусель» в кобуру. — Я всю жизнь прожила в тени забвения, Рада. Я видела, как оно настигало и хороших людей, и плохих. И я всегда знала, что его мне не избежать, как ни старайся. — Она смотрит на Раду. — Возможно, я уйду туда сейчас, прихватив с собой и тебя.

И она вынимает из-за пояса гранату. Глаза Рады изумленно расширяются — она поняла, что задумала Мулагеш.

— Нет… — шепчет Рада.

— Меч Вуртьи не сработал, — спокойно говорит Мулагеш. — Кузница тоже. А что, если мне взорвать в этом подвале все четыре гранаты? Как насчет такого?

— Ты этого не сделаешь.

— Почему?

— Ты убьешь себя! Тебе нельзя! Для тебя после смерти ничего нет!

— В этом вся разница между нами, Рада, — говорит Мулагеш. Она прижимает гранату к телу левой рукой и кладет палец на кольцо. — Ты думаешь, что тебя ждет победа над смертью — пусть и такая, которую ты накликала. Но я знаю, что от смерти не спастись. Поэтому я — не боюсь.

Она прикрывает глаза.

* * *

Капрал Удит Рагаван крепко держится за свой винташ, пока машина прыгает по ухабам дороги, ведущей к дому губернатора полиса. Он очень внимательно прислушивается к разговору, который ведет на заднем сиденье генерал Бисвал. Голос у него спокойный, все эмоции под контролем. Рагаван сопровождал Бисвала во время последней кампании в горах и за минувшую неделю навидался боев и схваток, однако его восхищало и успокаивало то, что Бисвал всегда хранил абсолютное, как казалось, ледяное спокойствие, источником которого была непоколебимая уверенность в том, что все, что они делают, несомненно и неоспоримо правильно.

Сомнения генералу Лалиту Бисвалу были вообще не свойственны. И это его убеждение передавалось всем его солдатам.

Рагаван, как и многие его товарищи, отчаянно нуждался в чем-то таком последние несколько дней. Завязнув в болоте горских поселений, где мирных жителей практически невозможно отличить от мятежников, когда четырнадцатилетний ребенок мог запросто вытащить из-под лохмотьев пистолет, прицелиться в твоих друзей и выстрелить… Словом, Рагаван отчаянно нуждался в Бисваловой уверенности не только для того, чтобы нажать в нужное время на спусковой крючок, но и для того, чтобы забыть тела, которые они после себя оставляли. А многие из них принадлежали очень молодым или очень старым людям, а то и вовсе безоружным.

Бисвал говорил: этот туман войны — он неизбежен. Нам следует принять это как должное и двигаться вперед.

Рагаван прислушивается к Бисвалу, они как раз подъезжают к дому губернатора полиса:

— Мы должны принять все меры предосторожности. Генерал Мулагеш лишена одной руки, однако она — одна из лучших солдат, которыми я когда-либо командовал, и она, похоже, отнюдь не растеряла боевые навыки. Помните об этом, но не стреляйте. Точнее, стреляйте только в критической ситуации.

— Что мы знаем о мотивах генерала Мулагеш? — спрашивает лейтенант.

— Ничего, — отвечает Бисвал. — Но ее тайный сговор с дрейлингами меня очень тревожит. Она прекрасно знала об угрозе национальной безопасности, но не захотела с нами делиться этой информацией.

— Вы… вы хотите сказать, что она предатель, сэр? — спрашивает лейтенант.

Бисвал долго молчит.

— Мне самому трудно поверить в это. Но она лгала нам с самого момента своего прибытия. Из-за этой лжи теперь в опасности весь город и форт Тинадеши.

Один из солдат тихо бормочет себе под нос ругательство.

— Я очень обеспокоен, — говорит Бисвал. — Я скажу лишь это. Я очень, очень обеспокоен.

Машина подъезжает к дому и останавливается. Бисвал выходит из нее и обсуждает ситуацию с сержантом, который первым подошел сюда. Потом Бисвал произносит:

— Я поговорю с ней. На данный момент наша задача — оцепить дом. До гавани отсюда рукой подать, а дрейлинги хорошо вооружены и очень дисциплинированы. Будьте начеку.

Рагаван смотрит, как Бисвал с лейтенантом входят внутрь. Затем он занимает пост перед домом, откуда открывается вид на склон утеса, спускающийся к гавани.

Рагаван зол, ему трудно разобраться со своими чувствами. Ему противно. Он оглядывается на дом губернатора. Это, конечно, предательство, но он почти желает, чтобы Бисвал пристрелил Мулагеш. Будет, конечно, безобразный инцидент, может, даже пресса по поводу него что-то напишет, и они увидят, что она вела себя подозрительно, а возможно, кто-то еще и спросит с Галадеша и как бы не с самой премьер-министра, чего она требует от своих солдат.

Потом он хмурится. Что-то не так.

Он видит рядового Махаджана — тот стоит под деревьями прямо перед самым домом. И тут Махаджан подпрыгивает, словно его кто-то испугал, и начинает разворачиваться — причем оружие не поднимает.

У Рагавана падает челюсть, когда он видит, как из папоротников поднимается человеческая фигура. Кто-то высокий, вокруг головы — золотое сияние… блондинка? Дрейлинг?

А это что у нее в руках? Винташ? Она опирается на винташ, как на палку?

Вот она поднимает оружие…

Рагаван слышит, как он сам себе говорит — стоп. Он чувствует, что руки его пришли в движение. Словно он парит над своим телом, которое контролируют исключительно инстинкты, приклад винташа ударяет в плечо, ствол двигается, и вот фигура уже на прицеле…

И тут вдруг резко вспоминается все, что с ним случилось в горах. Дети, засевшие в канавах, обстреливают их из арбалетов; пожилая женщина, которой он хотел помочь подняться, пытается всадить в него ножик; вот они возвращаются с патрулирования, а рядовой Мишра лежит вниз лицом на дороге, верещащая станская девчонка снова и снова всаживает в него нож, и Рагаван вытащил тогда свой пистолет и…

Бабах.

Винташ подпрыгивает у него в руках.

Фигура падает обратно в папоротники.

Рагаван моргает, глядя в прицел.

Это что, я сделал?

Даже со своего места он видит, как глаза рядового Махаджана расширяются от ужаса. Тот орет:

— Нет! Кто стрелял? Кто стрелял?

Рагаван не отвечает. Он опускает винташ и быстро бежит вверх по склону холма к Махаджану. Другие солдаты тоже спешат туда.

Махаджан стоит, нагнувшись над папоротниками, и все так же орет:

— Кто стрелял? Кто, мать твою, стрелял, я спрашиваю! Позовите врача! Немедленно позовите, задери вас демоны, врача!

— Что случилось? — говорит Рагаван, подбегая поближе. — Кто это?

— Она сдавалась! — орет Махаджан. — Я разговаривал с ней! Она сдавалась! Кто, в бога душу мать, стрелял, а?

У Рагавана внутри все сворачивается в узел:

— Но они… там оружие…

Махаджан смотрит на него:

— Это были вы? Это были вы, капрал? Она сдавалась, демон вас побери. Она отдавала мне винташ, капрал! Вы хоть представляете, в кого стреляли? Вы хоть представляете, что вы наделали?

Рагаван заглядывает Махаджану через плечо и видит лежащее на земле тело.

Он залепляет ладонями рот.

— Ох, нет, — шепчет он. — Только не это, нет, нет…

* * *

Мулагеш слышит, как ломают доски у нее над головой. Костяшка пальца на чеке гранаты побелела от напряжения. Сердце бьется так часто, что в ушах стоит шум крови.

«Ну! Давай, сделай это! Просто возьми и дерни! Чего ты ждешь? Не думай, действуй!»

Но рука не слушается.

— У тебя просто нет мужества сделать это, правда? — усмехается Рада.

— Есть-есть, с-сука… — выдыхает Мулагеш, истекая потом.

— Ну что ж… если есть… Я всегда думала, что меня убьет сайпурец, — говорит Рада. — То, что ты умрешь вместе со мной, пусть немного, но утешает меня.

Тихое бормотание адептов все еще гуляет эхом по голове Турин:

— …и я ударил, и улыбнулся, и радовался, почувствовав кровь у себя на лице…

— …мы бросились вперед, и наши ноги пожирали землю, и мы взвыли на солнце над нами, и оно устрашилось…

— …бросили детей и побежали от нас, но какая разница, молодые или старые — они наши враги…

— Будь ты проклята, Рада, за то, что заставила меня выбрать это, — говорит Мулагеш. — И будь прокляты мои солдаты за то, что вытащили тебя из-под завала в Мирграде, за то, что сделали то, что должны были сделать…

— Они меня не спасли, — тихо отвечает та. — Я умерла в том здании. Я просто тогда не знала, что умерла.

Тут сверху доносится мощный удар. Затем слышится хриплый голос — голос Бисвала:

— Турин? Турин? Ты там внизу?

— Убирайся отсюда на хрен, Лалит! — кричит она в ответ. — Беги! Я… сейчас подорву этот демонов дом!

Рука ее дрожит.

— Что? Турин, не сходи с ума! Я спускаюсь к тебе!

— Нет! Нет, убирайся отсюда! Я правду говорю! Подорву все к хренам! — Она прикрывает глаза, по щекам ее текут слезы. — У меня нет другого выбора! Убери отсюда солдат!

— Ничего не делай! Просто… просто подожди! — Раздается шум шагов.

— Нет! — орет Мулагеш. — Нет, не ходи сюда! Уходи! Уходи, говорю!

Он не останавливается. Сначала она видит грязные сапоги, а потом по лестнице медленно спускается Бисвал с поднятыми руками.

Мулагеш не в лучшем состоянии, но даже сейчас ее ужасает, как выглядит Бисвал: совершенно понятно, что генерал только что вернулся из боя. Форма заляпана грязью и пеплом, на правом рукаве явно брызги крови. Лицо посеревшее и исхудавшее, и он постарел со времени их прошлой встречи. Она смотрит ему в глаза, усталые и опухшие. Сейчас непонятно, кто выглядит несчастнее: старик на лестнице, который похож на проигравшего войну, или пожилая женщина в кузне, держащая палец на чеке гранаты.

— Тебе нужно уходить, Лалит, — умоляет она. — Уходи!

Рада переводит взгляд с нее на Бисвала и обратно.

— Что это за голоса? — спрашивает Бисвал. И оглядывает комнату, явно не понимая, что здесь творится. — Кто это говорит? Кто говорит все эти слова?

— Неважно, Лалит! Просто уходи отсюда!

Бисвал отрицательно мотает головой и продолжает спускаться:

— Нет. Я не уйду. Я не знаю, зачем ты здесь, Турин, не понимаю, что происходит, и не знаю, почему ты хочешь это сделать. Но я знаю Турин Мулагеш, и я знаю, что она бы так не поступила.

— У меня нет выбора! — отвечает она. — Эти мечи, которые она сковала… Лалит, они поднимают вуртьястанских мертвых! Адептов, Лалит! Это они говорят! Им посулили, что они смогут вторгнуться в наш мир, обещали войну, которая покончит с нашим миром, и сейчас они собираются сделать это! Мне нужно уничтожить мечи, Лалит, я должна!

Бисвал смотрит на клинки.

— Да, должен признать, все это выглядит подозрительно. Но мы можем поговорить, Турин. Ты все мне объяснишь. А вот того, что ты хочешь сделать, делать не надо.

— Я не могу объяснить, потому что нет времени! Я должна уничтожить их сейчас!

Он продолжает идти вперед.

— У меня тут солдаты, они до зубов вооружены. Тебе не нужно убивать себя, чтобы исполнить свое желание. Если ты мне все по порядку расскажешь, я буду рад сделать это сам.

— Лалит… пожалуйста, беги отсюда.

— Положи гранату, Турин. Просто положи ее, медленно и спокойно. Наверху четверо солдат, выдернешь чеку — убьешь не только меня, но и их тоже.

Мулагеш прикрывает глаза:

— Проклятье…

— Я знаю, что ты этого не сделаешь. Ты бы никогда не убила солдата. Просто опусти гранату. Я здесь. Все кончено. Просто расскажи мне, что происходит.

Мулагеш делает длинный выдох. Все ее тело напряжено и дрожит. И тогда она очень-очень медленно вынимает палец из кольца гранаты.

Та падает на пол с глухим стуком. А следом у Мулагеш подгибаются ноги и она плюхается на пол. А потом сидит, уткнувшись головой в колени, и дышит, тяжело и прерывисто.

Бисвал подходит к ней и протягивает руку:

— Твое оружие, Турин. Отдай его.

— Что? — непонимающе спрашивает она.

— «Карусель». Я должен ее забрать, на всякий случай.

Она без раздумий вынимает «карусель» из кобуры и передает ее Бисвалу.

— А теперь, — говорит он, — скажи. Что не так с этими мечами?

— Ты слышишь их голоса? Эти голоса, эти жуткие рассказы?

Он мрачно кивает.

— Это адепты, — объясняет Мулагеш. — Это голоса адептов. Некогда меч и воин составляли единое целое, а тинадескит — это прах мечей адептов, по-прежнему сохраняющий их души. Рада поняла, что, отковав заново мечи, она может поднять мертвых, заманить их сюда, чтобы они вторглись и уничтожили все творение — ведь им обещали это много лет назад.

Бисвал с неподдельным изумлением смотрит на нее.

— Но это…. Это невозможно. Это просто-напросто смешно! Этого не может быть! — и он оборачивается к Раде. — Не правда ли?

Рада торжествующе смотрит на него.

— Да, — говорит она. — Это правда. Все кончено. Я победила. Вы просто этого еще не знаете.

— Ты… Ты и вправду в это веришь? — спрашивает он.

— Мне не нужно верить, — отвечает Рада. — Это реальность. Это случится, причем очень скоро. В Мирграде много лет назад бог явил себя людям, генерал, — но по сравнению с тем, что произойдет сегодня вечером, это была просто небольшая стычка.

Он снова смотрит на Мулагеш. В глазах его вспыхивают странные огоньки:

— Она… она хочет, чтобы случилась еще одна Мирградская битва?

— Нет. Тут все гораздо хуже. Это будет вторжение, там огромная армия.

— Армия адептов — таких, как Жургут?

— Несколько тысяч адептов, — устало отвечает Мулагеш. — Или больше. Они придут сюда на кораблях. Приплывут с острова, на котором стоит Город Клинков. Так написано, и это то, что им обещали.

— Вы не выстоите против них, — говорит Рада. — Никто не сможет выстоять. Вы видели, что Жургут сделал с городом. Они порубят вас в капусту. Ваше самое современное оружие не сумеет их остановить. — Она безмятежно улыбается. — Я освободила их, видите ли. Они пребывали в заточении в разрушенном городе… А я вывела их из тьмы.

Бисвал молчит. Потом обращается к Мулагеш:

— Значит, будет война.

— Причем такая, какой мы еще не видели, — говорит Мулагеш. — Мы должны остановить ее. Мы обязаны.

— Слишком поздно, — усмехается Рада. — Все уже случилось. Там, в море, сливаются две реальности. Вскоре вода потемнеет от кораблей и этой эпохе настанет конец.

Бисвал смотрит на Мулагеш.

— Будь честна со мной, Турин. Ответь мне как солдат солдату, как равному. Ты действительно, вправду веришь, что все, что она говорит, случится?

— Да, — отвечает она. — Я побывала в Городе Клинков, я видела войско мертвых. Они ждут. Вот поэтому я вся красная от крови, Лалит… Я… я знаю, что это выглядит как сущая бессмыслица и кажется невозможным, но это правда. Будет сражение и война такого масштаба, которого мы и близко не видали.

Он еще некоторое время выдерживает ее взгляд, и по глазам его заметно, как он устал и опечален. Он похож на человека, который недавно видел много смертей и ожидает, что в будущем их окажется еще больше.

— Битва и война, — говорит он себе под нос, — такого масштаба, которой мы и близко не видали…

И тут в его взгляде что-то меняется — глаза становятся холодными и злыми. И он тихо говорит:

— Я тебе верю.

И Бисвал поднимает «карусель», прицеливается Раде в лицо и нажимает на спусковой крючок.

В тесном помещении выстрел слышится как громовой раскат. Пуля входит в правый глаз Рады, прямо в слезную железу, и правый глаз от этого чуть проваливается, а лицо становится кукольным, как у плохо сделанного манекена. Затылок ее взрывается, темно-пурпурные внутренности летят в горн, яростно шипя, если попадают на угли. Потом Рада складывается и падает, на бледном и круглом лице ее так и остается выражение слабого удивления.

Мулагеш потрясенно смотрит на это. Потом переводит взгляд на лицо Бисвала и видит на нем точно такое же выражение, какое она видела всего лишь раз много лет назад у ворот Мирграда: решимость сделать то, что он считает нужным, и ожидание того, что мир либо примет это, либо подвинется и уступит дорогу.

— А я-то все думал, как нам пробудить Сайпур, — тихонько говорит он. — А тут очередная Мирградская битва… Нет, такое зрелище я пропускать не намерен.

— Лалит… — выдыхает Мулагеш. — Что… что…

— Лейтенант! — зовет он.

— Что… что ты наделал, Лалит? — слабым голосом спрашивает Мулагеш. — Что ты творишь?

Бисвал безмятежно разряжает «карусель», патроны со звоном ударяются об пол. Сверху доносится топот — кто-то очень быстро спускается по лестнице. Тогда Бисвал перехватывает «карусель», берет ее за барабан и заносит над Мулагеш.

Мир вспыхивает от боли. Турин чувствует, что заваливается на бок, потолок кружится над ней.

Юный сайпурский офицер несется по лестнице в кузню и тут же замедляет шаг, увидев труп Рады.

— Генерал Мулагеш только что убила губернатора полиса Раду Смолиск, — спокойно произносит Бисвал. — Я обезоружил ее. Прошу, возьмите ее под стражу.

Он выходит, не удостоив ее взглядом. Мулагеш пытается оставаться в сознании, но потом в голове ее смеркается и наступает полная темнота.

16. Королева Горя

Я отдал этому своего ребенка. Я отдал моего ребенка Ей.

Я отдал Ей себя. Сейчас и навсегда.

Меч — единственное, что у меня осталось. Не просите меня выпустить его из рук.

Писания святого Жургута, 731 г.

Валлайша Тинадеши с трудом дышит. Она думала, это будет легко. Она считала, что Мулагеш уничтожит мечи и они снова лягут в дрейф… Но, вместо того чтобы дрейфовать обратно в тень реальности, они становятся все ощутимее, они приходят в себя, пробуждаясь.

А еще они постепенно понимают, что она — не та, за кого они ее принимали.

Эта истекающая кровью, испуганная женщина — не Императрица Могил. И не Божество смерти и войны. Тогда почему она здесь? Почему они прислушиваются к ней? И они продолжают отвергать ее.

Это очень болезненный процесс. Они отвергают ее, подобно плоти, которая выдавливает из себя шип. Она даже не представляла себе, что стала их частью, и теперь они отказываются от нее, выталкивают ее обратно, и это подобно потере конечности, о которой она раньше и не подозревала.

В конце концов она принимает то, что случилось: у этой странной женщины ничего не вышло. Она оплошала. Мечи все еще существуют — и притягивают к себе мертвых. Вот только теперь у Тинадеши нет клинка Вуртьи, и она бессильна против них.

Она умирает. Она чувствует это. Она ощущает, что истаивает, чувствует, как сам Город Клинков давит на нее, сокрушая разум, избавляясь от человека, который не должен был в нем находиться.

Она все еще слышит мысли адептов, что стоят на берегу: «Матерь наша… Матерь наша, мы идем… Мы идем к тебе…» А затем она чувствует, что они уходят, отправляются в царство живых.

— Нет, — скулит она. — Пожалуйста, нет…

Это невыносимо. Она пытается подвинуться и падает — сил держаться прямо уже нет. Она слышит, как они просятся к Матери. Голоса их сливаются у нее в голове, и вдруг она вспоминает день, очень давний день в Сайпуре, когда она с детьми взялись за руки и побежали вниз по склону холма, все вместе, как они весело смеялись, а кто-то упал и так и катился вниз…

Это ее последние мысли: горячее летнее солнце, мягкие объятия травы, звонкий детский смех и теплое, радостное пожатие тонких пальчиков.

* * *

Сигруд обычно хорошо себя чувствует в засаде. Забраться в какой-нибудь тайный темный уголок и там сидеть неслышимым и невидимым, — о, это его вторая натура. Но вот сейчас он сидит в тени деревьев перед домом Рады Смолиск, и ему как-то не по себе.

Все идет не так. И совсем не так, как он предполагал.

Он наблюдает за тем, как сайпурские солдаты выходят один за другим из дома. Они выносят что-то похожее на оружейные стойки, а потом два тела. Одно из них принадлежит Мулагеш — руки ее связаны за спиной, один солдат держит ее за ноги, другой — за подмышки. Наверное, она жива. Никто не будет связывать руки покойнику. Но она какого-то очень красного цвета, и это… это как-то странно.

Второе тело лежит на носилках, и оно накрыто с головой. Человек на носилках очень невысокого роста, и, судя по тому, как с носилок с одной стороны все капает и капает кровь, он очень мертв.

Наблюдая за тем, как они грузятся в машину и уезжают, Сигруд хмурится. Что произошло? С чего бы Мулагеш идти к губернатору полиса? Что такого она обнаружила в посмертии, что не только сама пришла сюда, но и его попросила о том же?

И где его дочь?

Из дома выходит Бисвал. Он слушает, как один из офицеров о чем-то ему докладывает. Бисвал кивает, и, хотя вид у него недовольный, в целом он спокоен, а не сердит: ему говорят о чем-то, с чем можно справиться, можно выдержать и перенести — да, это что-то нежелательное, но не слишком важное. Лейтенант продолжает указывать пальцем на деревья за домом, точнее, на заросли папоротника под ними. Бисвал смотрит туда ничего не выражающим, холодным взглядом и кивает. Он произносит что-то короткое — наверное, «ничего не поделаешь», — садится в машину, и та быстро уезжает.

Теперь у дома осталось совсем немного солдат. Сигруд ждет, когда они разойдутся, а потом подкрадывается поближе.

У двери стоит солдат, поэтому Сигруд даже не пытается проникнуть внутрь. Но он тихонько идет к тому месту в папоротниках — интересно, что же там такое случилось, что офицер так беспокоился…

А вот где-то в десяти футах от места он чует это. Кровь. Много крови.

Он осматривается, притаившись в тени дерева. В таких условиях не разобраться, что к чему, однако папоротник в том месте примят, словно кто-то в него упал навзничь.

А еще он чувствует знакомый запах. Запах сигарет. Не обычных, а ароматизированных. Тот самый сорт, который так любит его дочь.

Сигруд смотрит наверх, туда, где стоит форт Тинадеши, и думает.

* * *

Мулагеш приходит в себя и тут же жалеет об этом. В голове на месте мозга, похоже, один большой синяк. Она со стоном поднимает левую руку, чтобы дотронуться до лба, и слишком поздно вспоминает, что левая рука у нее металлическая. Она врезается в лоб, который отзывается новой волной боли. Турин жалобно стонет и встряхивает головой. Затылок елозит по каменному полу.

Она хмурится и открывает глаза. Она в тюремной камере, освещенной электролампочкой. В Вуртьястане есть только одно место, куда подведено электричество…

И тут, словно во сне, она припоминает, что случилось.

«Мечи».

— Эй! — кричит она. — Эй, кто-нибудь, отзовись!

Молчание.

Она заставляет себя сесть. Ощущение такое, что в голове что-то плещется, некая вязкая жидкость, что пытается прорваться через хрупкие стенки черепа. Мулагеш дотрагивается до лба — на этот раз правильной рукой — и обнаруживает, что ее лицо покрыто запекшейся кровью. Бисвал, видимо, едва череп ей не раскроил.

Сквозь решетку камеры мало что разглядишь — разве только гладкую каменную стену с дверью, потемневшей от сырости. Над проемом моргает электрическая лампочка. Мулагеш встает — и это занимает гораздо больше времени, чем она ожидала, — подходит к решетке и опирается на нее.

Ну что ж, что там у нас в карманах? Кобуры нет, это понятно. С остальным оружием тоже ясно. И меча Вуртьи больше нет при ней. Плохо, очень плохо, если кто-то выкинул его, не зная, что это такое…

Она как можно дальше просовывает голову через металлические прутья и выглядывает в коридор. Слева — еще двери камер, а вот справа, ярдах в двадцати, стоит рядовая в темно-красном берете, по стойке «смирно», руки назад. Она слишком далеко от Мулагеш, чтобы прочитать ее имя, зато шевроны на ее форме прекрасно различаются даже на таком расстоянии. Мулагеш теперь знает, в каком она звании. Дверь за ее спиной — железная, со стеклянным окошком. Видимо, это старая часть крепости — и дверь, и решетка выглядят совсем не современно.

— Эй! — зовет Мулагеш. Она долго молчала, поэтому приходится откашляться. — Эй! Рядовая! Слушай. Слушай, я… проклятье, голова-то как болит… Мне нужно поговорить с Бисвалом! Очень нужно! Я не знаю, что он там себе думает, но он ошибается! Он ошибается!

Рядовая даже не шевелится. Только моргает.

— Послушай, — говорит Мулагеш. — Я знаю, это все похоже на бред сумасшедшего, но… На нас вот-вот нападут! Вот-вот случится новая атака божественного! Я клянусь — это правда, мы должны начать действовать! Я бы сама не поверила, но…

Рядовая снова смаргивает, глядя в пространство перед собой.

Мулагеш набирает в грудь побольше воздуху и орет:

— Демон тебя задери! Да, я сейчас сижу в камере, но я старше тебя по званию, так что ты давай, шевели ножками! Я тебе приказ отдала! У нас тут критическая ситуация, явная угроза безопасности, и ты, и я обязаны предотвратить ее!

Ничего не происходит. Она глухая, что ли?

— Ах ты ж, зараза, — говорит Мулагеш. — Ты мне не ответишь, что бы я ни говорила, да?

Рядовая снова смаргивает.

— Вот, сука, я попала, — бормочет Мулагеш и снова садится на пол.

Ей надо подумать.

* * *

Капитан Сакти в большой переговорной форта Тинадеши очень старается не уснуть. Они провели в седле целый день и целую ночь, после такого сидеть-то тяжело, не то что оставаться в сознании. Он смотрит на майора Хуккери и других старших офицеров: они примерно в таком же состоянии. И зачем это все? О новой дрейлингской угрозе их уже оповестили. Так зачем и почему Бисвалу нужна эта встреча? Что такого важного могло случиться?

Дверь открывается, и Бисвал входит в комнату. Руки у него сцеплены за спиной, как у глубоко задумавшегося человека. И в то же время при взгляде на него чувствуется, что генерал горд и полон энергии: спина слишком прямая и шаг слишком четкий. Непонятно, то ли он доволен, то ли в ярости.

Он проходит во главу стола и поворачивается к офицерам.

— Благодарю всех присутствующих за то, что вы здесь, — спокойно говорит он. — Я знаю, в последние дни нам всем пришлось нелегко. У нас не очень много времени, поэтому я сразу перейду к делу. Недавно мы обнаружили, что дрейлинги составили заговор с целью сохранения божественных артефактов, поднятых со дна океана. Я подозреваю, что они так поступили из страха перед тем, что мы можем закрыть проект строительства гавани, дабы предотвратить возможные побочные эффекты. Однако их предательское молчание уже сослужило плохую службу: из-за их действий нам и нашему образу жизни угрожает новая атака божественного. Наш долг — в том, чтобы защитить эти берега.

В комнате царит напряженное молчание.

— Генерал Мулагеш, как я обнаружил, также состояла в заговоре с дрейлингами, — сообщает Бисвал. — Они с главным инженером Харквальдссон планировали убийство губернатора полиса Рады Смолиск, которая раскрыла их преступления. С глубокой печалью сообщаю вам, что генерал Мулагеш в этом преуспела. Кроме того, поскольку воры и предатели не знают, что такое честь, она убила Сигню Харквальдссон, чтобы не оставлять свидетелей своих преступлений. Мы схватили генерала, и теперь она находится в тюрьме.

Справедливость восторжествует. Но сначала мы должны сразиться с врагом. Предательница призналась, что божественную атаку следует ждать с моря и она направлена на сам Вуртьястан. Но сейчас мы контролируем ситуацию, мои храбрые сайпурские офицеры. Мы заранее предупреждены об угрозе. И мы вступим в бой, и бой этот будет честным, и мы выйдем из него победителями — победителями и героями, память о ком будет жить в потомках вечно. И всем этим глупым проектам, в которые наша родина оказалась втянута здесь, на Континенте, этой бесполезной и дорогостоящей трате сил послезавтра будет положен конец.

Сакти смотрит на остальных офицеров. Кто-то сидит, окаменев от ужаса, у других навернулись на глаза слезы восхищения.

— А теперь идите! — говорит Бисвал. — Идите и выводите людей на стены, крепите нашу оборону, готовьте наших солдат. К утру мы станем живой легендой.

* * *

В семидесяти милях к югу от Вуртьястана грузовое судно «Хеггелунд» совершает свой последний переход к новорожденной гавани. Капитан Скьелстад не первый раз идет этим маршрутом с грузами из Вуртьястана в Аханастан и обратно, но сейчас корабль его везет поистине огромный груз — десять тысяч тонн аханастанского цемента для русла Солды. По его расчетам, «Хеггелунд» должен прибыть незадолго до 02:00, как раз вовремя для того, чтобы ЮДК взялась за работу.

Во всяком случае, так говорят расчеты. Но сегодня что-то… что-то не так. Он стоит на мостике, вороша бессчетные морские карты и таблицы расчетов, пытаясь доказать, что невозможное не случилось — хотя все его замеры и оборудование свидетельствуют, что именно это и произошло.

Он снова сверяется с картами.

Затем смотрит на барометр, на измеритель скорости и измеритель расхода топлива.

Он сдвигает фуражку на затылок, чтобы почесать голову.

— Что за мать твою…

Они расходуют топливо с невообразимой скоростью, но этого же не может быть — они идут по Великому Западному течению, которое не только подогревает Вуртьястанский залив, но и струится вдоль берега с приличной скоростью — собственно, за то его и любят моряки, ведь с его помощью можно сэкономить топливо.

Вот только у них это никак не получается. За последние два часа они сожгли чудовищный объем топлива, причем двигались с черепашьей скоростью.

На самом деле, судя по таблицам, Великое Западное течение исчезло. Или, по крайней мере, перестало быть единым целым.

На мостик, запыхавшись, вбегает первый помощник:

— Сэр, я снова замерил скорость — шесть узлов.

— Ну так прекрасно, — не верит своим ушам Скьелстад. — Но тогда — почему мы еле ползем?

— Вы не дали мне договорить, сэр, — уточняет первый помощник. — Скорость — шесть узлов на юго-юго-запад.

— Шесть узлов к югу? — изумленно переспрашивает Скьелстад. — Этого не может быть! То есть… да нет, мать его в бога душу, этого просто не может быть! Они называют это Великим Западным течением, потому что оно идет на запад!

— Я знаю, сэр, — говорит первый помощник. — Я не понимаю, как это могло произойти. Но… мне кажется… кажется, что…

— Что — что?

— Что его… развернули, сэр.

— Развернули?

— Да, сэр. Перекрыли, сэр. Все Великое Западное. Оно во что-то упирается.

— Во что упирается? — в ярости спрашивает Скьелстад.

— Я наблюдал за горизонтом, сэр, но я не увидел…

Ответ первого помощника никто так и не успевает услышать, потому что в этот момент корабль сотрясается от носа до кормы, словно он только что на полной скорости протаранил другое судно. Капитан и его помощник падают и катятся по полу. Скьелстад чувствует, как дрожит под ним корабль, кренясь с такой скоростью, какой не развить даже в самых бурных водах. Они что, на берег вылетели? Но здесь нет никаких берегов — они в открытом море!

Судно вздрагивает и качается, но уже не так быстро — Скьелстаду удается подползти к окну и подняться на ноги.

На первый взгляд кажется, что «Хеггелунд» налетел на белую острую скалу, торчащую из моря, — высокую такую, в сто футов, не меньше, над ватерлинией.

— Айсберг? — удивляется он. — Так далеко к югу?

Но скала растет на его глазах, словно наконечник огромного водного копья, что пропарывает поверхность океана, взлетая в воздух с бешеной скоростью.

— Во имя всех миров, что это… — шепчет первый помощник.

Скьелстад смотрит на скалу и вдруг понимает: это же башня! Белая башня, потому чуть ниже по дальней стороне он видит окно и балкон! Откуда им здесь взяться?! Поднимаясь все выше, башня расширяется у основания, потому что слева по носу она скрежещет по обшивке «Хеггелунда» с диким скрипом — если так дальше пойдет, будет пробоина! Скьелстад испуган: эта башня пропилит борт до самого трюма и палубы! Но тут на поверхность поднимается громадный пузырь и отталкивает корабль назад, а вокруг них из воды вырываются остальные башни — и их очень-очень много!

— Огни преисподней! Это что еще такое! — кричит первый помощник.

Корабль стонет, скрипит, гудит и звякает, жалобно протестуя против подобного оборота событий.

— Я так думаю, — кричит Скьелстад, — что это и перекрывало Великое Западное!

А затем слышится оглушающий грохот, и весь корабль подкидывает вверх. Этот удар неизмеримо сильнее того, с каким они налетели на башню, и Скьелстада и помощника подбрасывает в воздух, и они взлетают чуть ли не до потолка. А когда они грохаются обратно, Скьелстад ударяется головой и теряет сознание.

Когда мир вокруг сгущается до привычных шумов и звуков, Скьелстад моргает и видит, что первый помощник, бледный как смерть, смотрит в окно.

— Ох, капитан… Вы только взгляните на это…

Капитан Скьелстад, постанывая, медленно поднимается на ноги. А потом подходит к окну и застывает от ужаса.

В океане появился остров. Берега его белые, как отмытая кость, а в центре высится цитадель цвета слонового бивня, громадная, как город, с высокой башней посередине. Океанские воды потоками стекают с нее, завеса воды раздвигается, как занавес в театре, и он видит, что на белых берегах стоят…

Тысячи и тысячи… кого? Людей? На взгляд Скьелстада, это чудовища, жуткие твари с торчащими рогами и зубами. В руках чудовища держат огромные мечи и смотрят на залитое лунным светом море… На волнах качаются тысячи и тысячи длинных, узких кораблей с бледными серебристыми парусами. Они источают едва заметный свет, и кажется, что эта армада, подобная стае гигантских медуз, не только что появилась из океана, а всегда была здесь.

Это флот. Военный флот, огромный, такого ему видеть еще не приходилось.

— Откуда они появились, сэр? — спрашивает первый помощник. — Не сидели же они все время на дне?

Чудовищные солдаты входят в море и шагают к своим призрачным кораблям, готовя их к отплытию.

Впрочем, не все идут в море. Некоторые разворачиваются лицом к «Хеггелунду».

Раздает тихий, низкий гул, словно множество людей одновременно выдохнуло.

Фигуры на берегу разом двигаются, и кажется, словно стая птиц с них вспорхнула, вот только птицы эти блестят, и какие-то они странные…

Нет, это не птицы. Это мечи.

А потом раздается треск — и наступает полная темнота.

* * *

— Мир, — говорит чей-то голос, — это всего лишь отсутствие войны.

Мулагеш подпрыгивает, принюхивается и понимает, что потеряла сознание, сидя спиной к стене камеры. Она оглядывается. Свет в тюрьме сейчас притушен, по мрачным темным стенам разливается неяркое, кофейного цвета сияние. С другой стороны решетки кто-то стоит. Кто — не видно, в коридоре темно. Она замечает лишь морщинистый лоб и широкие плечи.

— Лалит? — неуверенно спрашивает она.

— Станцы верят в это, — говорит он. Голос у Бисвала низкий и хрипловатый. — Здесь, в полисе, они столетиями проповедовали это. Я читал. «Война и конфликт суть море, через которое плывут национальные государства». Так святой Петренко сказал. «Те, кому посчастливилось обрести тихую гавань, думают, что это неправда. Они забыли, что война — движущая сила. Война естественна. И только война придает человеку сил».

— Лалит… Какого демона ты делаешь? Зачем ты убил Раду? Ты хоть слышал, что я там тебе говорила?

— Да, слышал, — спокойно отвечает Бисвал. — Я тебе верю.

— А что мечи? Ты их уничтожил?

Он качает головой. Неяркий свет падает ему на лицо. В глазах у него горит странный огонек. Мулагеш он сейчас напоминает хищника, мрачно выбирающегося из тени берлоги.

— Я приказал перевезти их в крепость ради их сохранности.

— Что-что ты сделал?

— Ты сама сказала: пока мечи существуют, нам грозит война, — говорит Бисвал. — И я тебе верю. Но я также считаю, что война всегда нам грозила. Последние семьдесят лет Сайпур пользовался своим превосходством в мире. Никто не мог бросить вызов его мощи и гегемонии. Но это сделало нас слабыми и мягкотелыми.

— О чем ты?

— Ты видела здешних людей, — говорит Бисвал. — Как ты считаешь, они встанут на бой с нами? Они и сейчас сражаются — палками и камнями, а представь себе, что будет, если до них дойдет технический прогресс. Вот уже сорок лет мы ни с кем не воевали, Турин, а последнюю войну, в которой сражались и проливали кровь мы с тобой, наша родина пытается изгнать из памяти. Подвергать сомнению наше превосходство считается невежливым. Но когда-нибудь Сайпуру придется признать истинное положение вещей. Нам снова нужно сражаться. Мы не можем более позволить другим странам делать то, что им хочется. Мы не можем более позволить себе пассивность. И совершенно точно не можем себе позволить быть щедрыми. — Он склоняет голову. — И если мне суждено пробудить Сайпур ото сна — значит, так тому и быть.

Мулагеш в ужасе смотрит на него:

— Ты хочешь… использовать Ночь Моря Клинков, чтобы начать мировую войну?

— В мире уже идет война, Турин, — отвечает Бисвал. — Только тихая. Континент усиливается с каждым годом. И он борется с нами. Сейчас они бедны, но это же не навсегда. Мы можем либо начать действовать сегодня, либо заплатить за промедление в будущем. Я предпочитаю первый вариант.

— Но… но… что ты, мать твою, несешь, что за хрень!

— Это правда, — спокойно говорит он. — Быть сверхдержавой — значит вести постоянную войну с соседями. Мы должны признать, что это правда, либо проиграть. И сегодня вечером наша родина сделает свой выбор.

— Это безумие какое-то! — в ярости говорит Мулагеш. — А самое главное — глупость несусветная! Лалит, здесь, в бога в душу, такое рубилово начнется! И нас же первых тут нашинкуют! У них численное преимущество — тысяча к одному, и каждый из их солдат стоит ста наших!

— Ты сомневаешься в нас, — отвечает Бисвал с безмятежностью, которая начинает уже бесить Мулагеш. — Естественно. Ты слишком долго прожила в тени Комайд, а она никогда не симпатизировала армии. У нас тут очень продвинутое оружие, Турин, оружие чудовищной разрушительной силы. Мы предупреждены и начеку. Вуртьястанская армия придет сюда, ибо здесь лежат их мечи. И мы уничтожим их. Я уже приказал береговым батареям готовиться к бою. И после этой битвы отношение Сайпура к здешнему проклятому краю изменится.

— Какой же ты дурак! — говорит Мулагеш. — Ты подвергаешь риску всех своих солдат — и ради чего? Чтобы потешить свое сраное самолюбие! При чем здесь национальные государства, война, гегемония! Тут все дело — в тебе!

Огромные корявые руки Бисвала вцепляются в решетку, но сам он молчит.

— Ты просто хочешь оказаться под софитами славы, Лалит, — продолжает Мулагеш. — Ты так и не простил Сайпур за то, что они отказали Желтому походу в праве на существование и замолчали его. Ты так и не простил меня за то, что меня провозгласили этим демоновым героем гребаной Мирградской битвы. Ты думаешь, что герой — ты, а твое начальство считает тебя чудовищем. И ты, Лалит, и вправду чудовище. — И она тихо добавляет: — Мы оба — чудовища. И ты, и я. Это расплата за то, что мы сделали.

— За то, что мы сделали? — шипит Бисвал. Он вцепляется в прутья решетки с такой силой, что та трясется. — За то, что мы сделали? А что мы сделали? Выиграли войну? Это так ужасно? Спасли жизни сайпурцев, положили конец конфликту? Мы это сделали, и что ж, теперь мы демоны, да? Это что, правильно, что они должны забыть нас, забыть, что мы сделали?

Мулагеш встает и кричит ему в лицо:

— Мы сровняли с землей города! Мы уничтожили целые семьи! Мы убили не просто мирных жителей, мы детей в колыбелях убивали!

— Потому что этого потребовала родина! Она этого потребовала — а потом забыла о нас. Они забыли и тех, кто отдал за это жизнь! Вместо благодарности они о нас забыли!

— Да хватит уже! — говорит Мулагеш. — Хватит! Да проклянут тебя моря, Лалит Бисвал! Да проклянет тебя судьба, тысячу и тысячу раз — за то, что не выучился тому, чему выучилась я! Мы слуги. Мы служим. Гуманизм — вот на что мы ориентируемся, служа! И мы ничего не просим взамен у нашей родины. И мы соглашаемся со всем этим, надевая военную форму. А твоим пафосным выкрутасам и мечтам о мировом господстве не место в цивилизованном мире.

Бисвал смотрит на нее, побелев от гнева:

— Я хотел попросить тебя присоединиться ко мне, — тихо говорит он. — Помочь нам отразить эту атаку. Ты откажешь мне в этом? Бросишь на произвол судьбы своих братьев по оружию?

— Я отказываюсь участвовать в твоей идиотской войне, — чеканит Мулагеш. — Я служу не тебе. Я служу родине. Можешь убить меня, как я убила Бансу и Санхара. Лучше умереть с честью, чем жить как дикарь.

Он отступает от решетки, тяжело дыша. И шепчет:

— Мне на тебя даже пули жалко.

И он разворачивается, сжав кулаки, и уходит.

* * *

Сигруд стоит на пороге слабо освещенной комнаты. Стоит и смотрит на высокий металлический стол у дальней стены. И на тело, что лежит на нем. Ему не составило труда пробраться в крепость — там царила суматоха из-за каких-то отданных Бисвалом приказов. И вот теперь он здесь — и у него нет сил сделать шаг вперед.

Ему нужно подойти — он это знает, и он подойдет, — но прямо сейчас он не может. Не может двинуться.

В воздухе разливается запах крови и сигарет. Ноги у него подкашиваются, сердце бешено бьется. Сигруд йе Харквальдссон всегда довольствовался тем, что есть, и не испытывал жгучих желаний, подобно другим людям, которые всегда хотели чего-нибудь. Но сейчас его посетило отчаянное желание не видеть, отказаться верить глазам, и это желание настолько свирепое, что даже мир обязан подчиниться ему: пусть то, что стоит перед глазами, исчезнет, убежит, спрячется в нору, как гадостный жук.

Но он не может не видеть. И поэтому он стоит один в темной пустой комнате, где пахнет сигаретами и на столе лежит молодая женщина.

Он идет к ней через всю комнату.

Он вспоминает, как впервые увидел ее. Он был молод, слишком молод, чтобы стать отцом, сам, в сущности, будучи еще ребенком. Да и жена его Хильд была такой же. Сигруд прокрался в темную спальню, чувствуя, что нарушает какие-то незримые границы, ведь эта комната была заповедана ему, и туда проходили лишь женщины, бесконечная вереница пожилых женщин и молоденьких служанок. И, конечно, мать Хильд, которая была с ней во время родов. Поэтому открыть дверь в комнату казалось сродни тому, чтобы заглянуть в некий святой храм, запретный для грязных мирян вроде него. Однако внутри он не застал ни богослужения, ни таинственных ритуалов — там были лишь Хильд, лежавшая на огромной кровати — усталая и потная, но улыбающаяся, — и ее мать. А на столе рядом с ними стояла корзинка. Хильд сказала: «Подойди», и голос у нее был хриплый и прерывающийся — так она измучилась. «Подойди и посмотри на нее». И Сигруд подошел. И хотя он неоднократно отправлялся в бой под предводительством отца и избороздил много опасных морей, он вдруг смутился и испугался, возможно, предчувствуя, пусть и бессознательно, что его мир сейчас изменится.

Именно это и случилось, когда он подошел и встал над корзиной, в которой лежала запеленатая маленькая розовая девочка, и лицо у нее было сердито сморщено, словно роды и появление на свет доставили ей массу неприятностей. И он помнит — пока идет через темную комнату в крепости — помнит, как он протянул к ней руку, и та вдруг показалась огромной, грубой и неуклюжей, и погладил одну мягкую розовую щечку костяшкой пальца, и назвал дочь по имени.

Сигруд стоит над лежащим на столе телом.

Она вся в грязи, и одежда ее в беспорядке — воротник распахнут, а этого она бы никогда в жизни не допустила. Листики папоротника прилипли к ее одежде, очков нет, несколько прядей волос упали на лицо. Несмотря на все это, она прекрасна, прямо как в его воспоминаниях: холодная, спокойная, собранная — существо, награжденное, а может, и проклятое нерушимой верой в себя. Даже сейчас, мертвая, она кажется уверенной в себе.

— Сигню, — шепчет он.

На груди у нее темное пятно крови. Выходное отверстие от пули — ей выстрелили в спину.

Его руки дрожат.

Он так долго сражался, чтобы оказаться рядом с ней, и вот наконец они были вместе, но как недолго, — а потом ее снова забрали у него…

Дверь вдруг распахивается, в комнату заходят трое солдат с винташами на изготовку.

— Руки вверх! — кричит один. — Руки вверх! Немедленно!

Сигруд смотрит на лицо своей дочери.

— Мы нашли твою демонову веревочную лестницу, — говорит другой солдат. — И мы правильно решили, что ты первым делом наведаешься сюда.

Он гладит ее по щеке костяшкой пальца — и опять руки его выглядят слишком большими и грубыми…

Солдаты подходят ближе:

— Руки вверх! Ты что, глухой?

Что-то капает на стол рядом с его дочерью. Сигруд смотрит — это кровь.

У него носом идет кровь. Он прикладывает к ноздрям левую ладонь, и несколько капель падают на руку, белая перчатка окрашивается темным, а шрам под ней пульсирует болью.

Он шепчет:

— Мы с ней часто играли в прятки в лесу…

— Что? — переспрашивает один из солдат. — Что ты там, демон тебя побери, бормочешь?

На раскрытую ладонь падают капли крови. Сигруд сжимает ладонь в кулак, разворачивается и делает шаг вперед.

* * *

Мулагеш все еще маринуется в камере, когда до слуха ее долетает звук выстрела. Его приглушают толстые стены крепости, но ей ли не знать, что это за звук.

— Какого демона? — Она подходит к решетке и смотрит на стражницу. — Эй! Что там, проклятие, творится?

Стражница явно ничего не понимает. И вытаскивает из кобуры пистолет. Ее плохо учили обращаться с оружием, потому что она сразу кладет палец на спусковой крючок, отходит на шаг и смотрит через стеклянное окошко на двери в коридор.

— Какого хрена? Что тут творится? — снова спрашивает Мулагеш.

— Молчать! — отвечает ей стражница.

Повисает тишина. Потом где-то совсем неподалеку кто-то кричит — да что кричит, душераздирающе орет, долго и громко.

Потом вопль обрывается — слишком быстро. Снова воцаряется тишина.

— Проклятье, — говорит Мулагеш.

— Молчать! — орет стражница.

Из-за двери в коридор доносится страшный грохот. Кто-то пронзительно кричит, причем это не боевой клич, а вопль ужаса.

Тут в дверном окошке появляется лицо — молоденький сайпурский солдат с широко раскрытыми от страха глазами. Он колотит в стекло:

— Откройте дверь! Откройте дверь! Пустите меня, вы должны пустить меня!

— Что? — спрашивает часовой. — Пишал, что, демон вас забери, у вас там происходит?

Солдатик в окошке оборачивается на что-то:

— Во имя всех, мать их, морей, Анант, пусти меня!

Стражница смотрит на Мулагеш:

— Это, наверное, твоих рук дело? Сраные станцы прибежали на помощь?

— Я что, выгляжу как человек, который знает, что происходит? — отвечает Мулагеш.

Стражница колеблется несколько мгновений, потом поднимает пистолет и осторожно открывает дверь. Сайпурский солдатик влетает в нее, дрожа от ужаса.

— Слава морям! — восклицает он. — Слава всем морям! А теперь закрой…

Закончить фразу у него не получается — что-то ярко-красное — рука, что ли? — протягивается за ним в щель и выдирает его обратно за дверь с ужасающей быстротой, словно его за веревку привязали к машине, которая резко умчалась по своим делам. Солдатик орет от ужаса, жалобно цепляясь за косяк, но его — раз! — и втаскивают внутрь. Дверь захлопывается вслед за ним.

— Сукин сын! — вскрикивает стражница.

Она рывком открывает дверь, держа пистолет наготове, и прыгает в проем. Створка снова захлопывается с лязгом, который эхом отдается в коридоре.

Опять тишина.

Мулагеш ждет.

И ждет.

Тут из-за двери доносится вопль. Мелкие капли крови веером орошают стеклянное окошко, кто-то бьется в створку, пытаясь снова ее открыть. Наконец она распахивается, и внутрь, пошатываясь, входит стражница.

Левая рука ее перекручена под странным углом и вся в крови, словно ее прожевал какой-то жуткий механизм. Она явно находится в шоке, но ей хватает ума быстро прихлопнуть дверь здоровым плечом и запереть. Однако на последнее ей недостает сил, и старый железный засов остается полузадвинутым. Потом она разворачивается и идет, хромая, к камере Мулагеш.

— Что, демон побери, тут творится, рядовая? — в ужасе спрашивает Мулагеш.

— Помогите, — скулит стражница. — Вы… вы должны помочь мне.

— Что происходит?

— Он… он зверь! — произносит она, тщательно выговаривая слова. — Чудовище! Пожалуйста, вы должны помочь мне!

— Открой камеру, и я помогу!

Стражница пытается отцепить кольцо с ключами от ремня, но из-за шока у нее получается из рук вон плохо.

— Быстрее же, ну, быстрее! — торопит Мулагеш.

В дверь с той стороны врезается что-то огромное, раздается жуткий грохот. Стражница замирает от ужаса. Следует еще один мощный удар, створка снова сотрясается. Потом в нее бьют еще и еще раз.

Стекло в окошке двери дрожит. Раздается скрежет — это мало-помалу поддается полузадвинутый засов.

— О нет, — шепчет стражница.

Еще один удар — и дверь распахивается. Мулагеш не успевает понять, кто и что вошло внутрь, как стражница начинает пронзительно кричать — не от ужаса, а от боли. Мулагеш смотрит на девушку: из левого бока ее торчит незнамо откуда взявшийся нож. Нож огромный, широкий и черный, и он очень знаком Мулагеш.

Сигруд йе Харквальдссон входит в дверь, тяжело дыша то ли от усталости, то ли от гнева. Он с головы до ног покрыт кровью, на лице и груди — запекшиеся потеки того, что брызгало из тел и голов. Лицо у него все в синяках, а на левой руке — порез, но в целом понятно, что Сигруд вышел безоговорочным победителем из всех схваток.

— Сигруд, что ты делаешь? — орет Мулагеш. И тут она понимает, кого он бил и убивал за дверью, — и ее гнев тысячекратно усиливается. — Ублюдок. Что ты натворил!

Не обращая на нее никакого внимания, Сигруд подходит к стражнице, которая слабо копошится на полу, пытаясь отползти. Он хватает ее за волосы и за пояс и поднимает в воздух, и тут Мулагеш замечает, что у него носом обильно идет кровь.

Вот оно что — это ярость берсерка. Сигруд сошел с ума.

И хотя Турин понятия не имеет, что могло довести его до такого состояния, ясно одно: Сигруд сейчас — самый опасный человек в форте Тинадеши.

В ужасе она смотрит на то, как Сигруд бьет головой стражницы по прутьям решетки, бьет с такой силой, что кожа на лбу девушки лопается, как переполненная сумка. Она больше не кричит, глаза ее пусты — видно, потеряла сознание. Или… или.

— Прекрати! — кричит Мулагеш. — Прекрати!

Но он и не думает прекращать. Он со всей силы прикладывает голову стражницы о решетку, выбрасывая вперед руку, бьет еще и еще, и с каждым ударом ее лицо все больше деформируется — между виском и щекой появляется все более расширяющаяся трещина. Из правого глаза девушки течет кровь, а Сигруд тошнотворно мерно ударяет ее головой о решетку.

— Говнюк! — орет Мулагеш. — Тупой ублюдок!

Голова девушки полностью обезображена, и Сигруд откидывает ее в сторону и как дикий зверь бросается на решетку. Мулагеш едва успевает отскочить и ускользнуть от его пальцев, метивших вцепиться ей в горло. Он в ярости кричит, пытаясь дотянуться до нее, колотя руками и ногами по решетке. Затем, рыча, отступает, вцепляется в прутья и со всей силой тянет их на себя.

Выдрать решетку камеры — это слишком даже для него. Так должно быть — но Мулагеш знает: форт Тинадеши построен слишком давно, и, подобно засову на двери, не все в нем соответствует современным инженерным стандартам. И тут — точно, так и есть, — решетка начинает скрипеть и стонать, в воздух вырываются облачка пыли, словно сам камень начинает подаваться этой бешеной ярости.

Сигруд, рыча и ворча, упирается пятками в пол и дергает снова. Дверные петли жалобно стонут.

Если он прорвется в камеру, то раздерет Турин на части. У Мулагеш большой опыт ближнего боя в ограниченном пространстве, но она видела, как Сигруд лично убил полдюжины людей в одном из сражений, к тому же у него преимущество в возрасте, весе и силе. Тело стражницы так и лежит на полу, из него торчит нож, про который Сигруд, к счастью, забыл. Но до ножа не дотянуться.

— Сигруд! — выкрикивает она. И подступает ближе. — Давай, очнись ты уже…

Его рука змеей проскальзывает за решетку и вцепляется в протез. Он дергает его на себя, и крепления начинают поддаваться.

— Мать твою, сделай же это! — орет она на него. — Давай, убей меня, если кишка не тонка!

Он выдирает протез, и от этого они оба падают навзничь. Сигруд вскакивает с искаженным яростью лицом, он сжимает в кулаке стальную руку, словно собирается раздавить ее в пыль, костяшки пальцев у него побелели, а пальцы хищно шевелятся.

Но протез не поддается. Сталь не сминается.

Сигруд замирает. Смаргивает, медленно переводит взгляд на металлическую руку и смотрит так, словно не совсем понимает, что это. Тогда он начинает часто моргать, лицо его дрожит, и он берет протез в руки и начинает его укачивать, как младенца.

— Нет, — шепчет он. — Нет, нет, нет…

— Да что, демон побери, с тобой такое! — рычит Мулагеш. — Тебе повезло, что тебя не пристрелили, ты, злобный ублюдок! И правильно бы сделали! Ты убивал сайпурских солдат!

— Ее больше нет, — шепчет он — только непонятно кому, возможно, протезу. — Она… ее… ее больше нет.

— Да уж, мать твою за ногу, это ты правильно заметил, — злится Мулагеш. — Ну что, доволен? Она была сайпурским солдатом, сайпурским солдатом! Она тут была ни при чем, просто стояла в коридоре, а ты, мать твою, зверски убил ее! Ты хоть понимаешь, что это значит? Ты меня из тюрьмы хотел вытащить? Так вот — херовато у тебя получается!

— Я думал… я думал, это все мне приснилось, — говорит он. Он поднимает взгляд на Мулагеш, и его единственный глаз вспыхивает на залитом кровью лице. — А… а Сигню? Это ведь не сон был, правда? Она… она…

— О чем ты говоришь, не понимаю?

— Мне… мне приснилось, что я нашел ее здесь, мертвую, она лежала на столе, — шепчет он. — Ей выстрелили в спину. Мне приснилось, что они убили ее в лесу рядом с домом Смолиск.

Ощущение такое, что она проглотила комок льда. Ведь оно, вот то, что он описывает, оно вполне могло случиться…

— Подожди. Ты хочешь сказать… сказать… что она — умерла? Сигню умерла?

— Я думал, мне это приснилось. — В голосе его слышится какое-то жалобное поскуливание. — Но я… нет, это был не сон. Она умерла, да? Моя дочь умерла. Я только что вернул ее себе, а они ее взяли и убили.

Тут лицо его перекашивается, и, к ее безмерному удивлению, Сигруд йе Харквальдссон начинает плакать.

Мулагеш опускается на колени перед дверью. Она еще не простила его за то, что он натворил, но, по крайней мере, теперь понятно, что привело его в такое исступление.

— Бисвал приказал убить Сигню?

— Я не знаю, — говорит он сквозь слезы. — Я не знаю. Но она мертва. Лежит там, у них, на столе. Они украли ее тело и спрятали от меня.

— Прости… прости, Сигруд, — говорит Мулагеш. — Мне очень, очень жаль. Я… я бы ни за что не стала просить ее пойти со мной, если бы…

Тут она замолкает. Ей ли не знать, что от подобных комментариев нет никакого толку…

— Меня там не было! — всхлипывая, говорит он. — Меня там не было! Она во мне нуждалась, а меня не было! И так всю жизнь!

— Мне очень жаль, — шепчет Мулагеш. — Мне очень, очень жаль. Но в этом нет твоей вины. Ты ни в чем не виноват, Сигруд. Ты не виноват.

Он закрывает лицо ладонями, не в силах больше говорить.

Она прислоняется головой к решетке камеры.

— Послушай, Сигруд. Послушай. Она сама выбрала, сама выбрала идти или не идти туда. И она решила пойти помочь мне, помочь выбраться из дома Смолиск. Она так поступила, потому что видела, какая беда на нас надвигается, и она хотела сделать что-нибудь, чтобы этого не случилось. Сигню всегда старалась делать что-нибудь очень хорошее, чтобы облегчить жизнь миллионам людей. И если мы ничего сейчас не предпримем, окажется, что она прожила жизнь зря. — Мулагеш вытягивает руку между прутьями и кладет ее на ногу Сигруда. — Пожалуйста, Сигруд. Помоги мне. Пусть ее труд не пропадет зря.

Сигруд выпрямляется, хотя слезы так и текут у него из глаз.

— Я… я не понимаю даже, о чем ты говоришь.

— Возьми ключи и открой мою камеру, — велит она. — И я тебе все расскажу.

* * *

Капитан Сакти бродит туда и сюда по вытянувшимся вдоль берега стенам форта Тинадеши. Он не очень себе представляет, зачем здесь он и его люди. Да, их учили ходить в разведку и вести наблюдение, это понятно, но не делать это на море! В форте практически никто не учился отбивать штурм с моря — да и зачем бы, ведь ни у кого, кроме Сайпура, нет флота. Во всяком случае, после Мига. А сама идея, что какая-то из наций Континента достаточно обогатится, чтобы построить собственный флот, — чистое безумие.

— Что-нибудь видите, сержант? — спрашивает он, останавливаясь за спиной сержанта Бурдара.

Бурдар в данный момент устроился над береговой артиллерией и, вооружившись огромным телескопом на треноге, усердно смотрит на горизонт.

— Абсолютно ничего, сэр, — рапортует он. Щека у него примята, когда он глядит в свою махину. — Хотя, не скрою, было бы лучше, если бы мы знали, чего ожидать.

— Кораблей, сержант, — говорит Сакти. — Мы ждем, что появятся корабли.

— Да, это сказал генерал, я помню, — отвечает Бурдар. — Но какого рода корабли, могу я спросить, сэр?

— Континентские, — отвечает Сакти. — Вуртьястанские, точнее.

— Я, увы, даже не представляю, как они выглядят, сэр, — замечает Бурдар. — Их же уже сто лет как нет, сэр.

— Неважно. Продолжайте наблюдение. Увидите, что одинокий лебедь обосрался, — докладывайте.

Бурдар усмехается:

— Да, сэр.

Сакти ходит туда и сюда по стенам. Еще несколько его солдат наблюдают за горизонтом в бинокли и телескопы, но, как правильно сказал Бурдар, если не знаешь, чего ждать, трудно подготовиться к атаке.

Сакти не хочет признаваться себе — все-таки он же, как и всякий сайпурский офицер, патриот до глубины души, — но ему все труднее положительно оценивать действия начальства здесь, в Вуртьястане. С того момента, как святой Жургут поднялся со дна Солдинской бухты, все полетело в тартарары. Генерал Бисвал был так уверен в успехе, когда повел солдат в горы усмирять мятежников, но там они столкнулись с чем угодно, только не с обычной войной: засада следовала за засадой. А когда они научились отбиваться, оказалось, что очень трудно отделить гражданских лиц от мятежников. И когда Сакти вернулся вместе с несколькими другими старшими офицерами, то признался себе, что не очень-то понимает, достигли ли они ставившейся перед кампанией цели: вот эти люди, которых они выбили из горных деревень, они действительно планировали и осуществляли атаки? Или это были простые пастухи с винташами, оказавшиеся не в то время и не в том месте? Так или иначе, но Бисвал, очень довольный, назвал это безусловной победой.

Но вот сейчас они вернулись и обнаружили, что готовится вторжение, а враг практически у порога… это уже ни в какие ворота не лезет.

И как будто этого мало, что случилось со старшим сержантом Панду? С тех пор как разошлись новости об убийстве губернатора, он пребывал в ужасном расположении духа — его разом терзали и ярость, и меланхолия. Бурдар даже доложил, что видел сержанта сидящим на стене: свесив ножки, тот — плакал!

И тут Бурдар зовет:

— Сэр? Сэр!

Сакти подходит к нему:

— Что-то увидели, сержант?

— Что-то такое, да, сэр, — говорит Бурдар, прищуриваясь в телескоп.

— Что?

— Какие-то непонятные штуки-дрюки, сэр, — говорит Бурдар. — И штук этих… много. Много штук.

Он наводит телескоп на то, что видит, и отходит в сторону, чтобы Сакти тоже посмотрел.

Капитан Сакти наклоняется и приникает глазом к телескопу. Проходит минута, прежде чем он понимает, что показывает ему прибор. Поначалу он думает, что это какая-то гирлянда электрических лампочек, которые почему-то висят над волнами. И только потом он различает внутри света какие-то… формы.

Это не фонарики и не лампочки. Это корабли. Сияющие корабли, старинные — под парусами и на веслах, с разукрашенными носами. Но все равно — корабли.

Он пытается сосчитать, сколько их. Ему трудно сфокусировать взгляд: такое впечатление, что он смотрит в ночное небо, на котором сверкают бесчисленные звезды.

Сакти откашливается.

— Тревога, — хрипло выговаривает он. — Поднимайте тревогу. Немедленно.

* * *

Мулагеш переворачивает мертвую стражницу на спину и снимает с нее форму. Это бесчестно, конечно, тем более что одежда вся залита кровью. Но это лучше, чем бегать в полевой форме, выкрашенной в ярко-красный цвет из Города Клинков. А еще ей понадобятся пистолет и меч.

Сигруд сидит спокойно и неподвижно, выслушивая Мулагеш: она рассказывает, что обнаружила, что увидела в доме Рады Смолиск, что сказал и сделал Бисвал. Сигруд уже не плачет, его осенило холодное, жуткое спокойствие — осенило и отгородило от Мулагеш, словно между ними повисла ледяная пелена, за которой не разглядеть человека.

— Значит, нам надо уничтожить эти мечи, — тихо говорит он.

— Да. Бисвал велел перевезти их сюда. Во всяком случае, так он сказал мне. Они либо у него, либо в тинадескитовых лабораториях внизу.

— Ты уверена?

— Абсолютно. Нам нужно разделиться. Мне это не нравится, но времени в обрез — если оно еще осталось у нас, это время. Возможно, эта форма позволит мне добраться до него. Как думаешь, сумеешь проникнуть в лаборатории?

Сигруд кивает — мол, без проблем. Смогу.

— Нижние этажи крепости сейчас пусты. Всех отправили на стены, к береговым батареям.

Она качает головой:

— Во имя всех морей, он действительно решил принять бой… Ну что, пойдем. Если не отыщешь мечи, поднимайся к комнатам Бисвала. Если я не найду, спущусь к тебе в лаборатории. Как тебе такой вариант?

Он кивает.

— Тогда идем. Главная лестница — в той стороне.

Они идут по коридору. Мулагеш с «каруселью» наготове тихонько открывает дверь.

Потом смотрит на то, что за ней, и бледнеет:

— Во имя всех морей…

— Что? — спрашивает Сигруд у нее за спиной. — Что там?

Она оборачивается:

— А ты не знаешь?

— А должен?

Она морщится и открывает дверь настежь. У подножия лестницы лежат четыре трупа. Все — сайпурские солдаты, все обезображены и истерзаны. Одному выпустили кишки, другого разорвали на части. Один солдат сидит в углу, из живота торчит штык винташа. У одного трупа, женщины, на щеке и шее следы укусов.

Сигруд ошеломленно созерцает картину бойни:

— Это… это я сделал?

Мулагеш не отвечает — смысл? Его же убьют теперь. Наверняка же есть свидетели. Они никогда не простят ему это, никогда не забудут. Проклятье, даже ей трудно такое простить…

И тут раздается вой сирен: низкий, мощный сигнал тревоги эхом гуляет по коридорам крепости. От этих звуков волосы Мулагеш встают дыбом.

Сигруд смотрит в потолок:

— Что это?

Мулагеш прислушивается: к вою присоединяются все новые сирены, и теперь они верещат хором.

— О нет, — тихо говорит она. — Ох, нет, нет, нет…

— Что это?

— Проклятье! Будь оно все проклято! Это значит, что корабли уже на подходе!

— Вуртьястанские корабли?

— Да, демон побери! Это значит, даже если бы мы уничтожили мечи, уже слишком поздно!

— Какие теперь у нас есть варианты?

Мулагеш сначала решает не отвечать: вторжение уже идет, и теперь им остается одно — сражаться и умереть, проиграв бой. Однако потом… какие там были последние слова Тинадеши? Это знак, символ. К нему можно подобрать ключ, развернуть его, по-разному понять… Он на многое сгодится, если его правильно использовать. Если о нем правильно думать.

— Все наши карты биты, — тихо говорит она. — Кроме одной. Но я даже отдаленно не представляю, что мне с ним делать.

— Делать с чем? — удивляется Сигруд.

Она смотрит на него и решительно, играя скулами, говорит:

— Меч Вуртьи.

И описывает, как тот выглядит.

— И что ты будешь делать с этим мечом?

— Я не уверена… но знаю наверняка, что это оружие ужасной разрушительной силы. Я просто не понимаю, как его активировать… Может, чтобы он заработал, нужно подойти близко к адептам — не знаю, он же частично и на них замкнут. Но если Бисвал его забрал, высок шанс, что он лежит там же, где остальные мечи. То есть мы опять приходим к тому же: лаборатории и личные комнаты Бисвала.

— Значит, план не поменялся.

— Ох, нет, еще как поменялся! — говорит Мулагеш. — Нам нужно в два раза быстрее шевелить ножками! Вперед!

* * *

Мулагеш то и дело оглядывается, пока поднимается по лестницам в комнаты Бисвала. Подкрадываться сложно — все эти сирены продолжают завывать, из-за них не услышишь, есть кто впереди либо позади или нет. Но пока тут никого нет. Сигруд правильно решил, что все побежали на стены.

Наверняка Бисвал не станет держать мечи в своем временном офисе на вершине башни. А вот где офицерские комнаты — известно. Известно также, что в форте Тинадеши тесновато, поэтому есть шансы, что комнаты Бисвала находятся там же.

А ведь она правильно рассудила: шагая по очередному пустому коридору, она слышит голос, бормочущий у нее в голове:

— …и наши мечи пали на них, подобно дождю…

Мулагеш стискивает зубы и идет вперед. Жуткое бормотание мечей становится все громче. Теперь ей попадаются двери одна другой красивее, и вот она уже стоит перед толстой дубовой створкой с бронзовой ручкой.

Она пробует повернуть ее — не заперто. И она открывает ее.

Шепот голосов накатывает на нее океанской волной. Комната за дверью большая и просторная, в камине, как это ни странно, горит огонь — а потом Турин замечает, что она не одна в комнате.

Лалит Бисвал стоит у эркера в дальней стене, сцепив руки за спиной. Между ним и Турин — многочисленные стойки с мечами Рады, и все они шепчут и бормочут в голове у Мулагеш.

Она стоит неподвижно, не зная, что делать. Она-то думала, что он пойдет на стены вместе со всеми.

Тут Бисвал произносит вслух:

— Они говорят только с теми, кто убивал, не правда ли?

Мулагеш некоторое время колеблется, а потом заходит, прикрывает дверь и запирает ее. Вытаскивает из кобуры пистолет и поворачивается к нему:

— Да. Это правда.

— Я тоже так подумал, — говорит он. — Многие солдаты здесь считают, что это просто игра воображения.

Он поворачивается и смотрит на нее, склонив голову к плечу, прислушиваясь к голосам и налетающему волной вою сирен.

— Началось.

— Да.

— Тогда зачем ты здесь, Турин? Да, я сделал это. Выстрелил первым, и началась война. Она должна была начаться еще давно. Точка невозврата пройдена.

Голос у Бисвала мягкий и безмятежный, а глаза затянуты дымкой, словно он принял какой-то наркотик. Он смотрит на пистолет в ее руке:

— Ты застрелишь меня?

— Только если придется. — И она оглядывает комнату в поисках меча Вуртьи.

Жилая комната оказывается не столь аскетичной, как Мулагеш себе воображала: тут и удобная кровать, и картины, и стол красивый, и даже наполовину заставленная книгами полка.

— Ты это ищешь? — спокойно спрашивает Бисвал.

И достает из кармана что-то маленькое, черное, изогнутое и странное на вид — что-то, что можно принять за человеческую руку, сомкнувшуюся на пустом месте, только если посмотреть под определенным углом.

Увидев меч, Мулагеш застывает на месте.

— Что это? — спрашивает он.

Она не отвечает. Самое главное, непонятно, вооружен он или нет: пистолета и кобуры не видно, и это как-то странно.

— Что это за вещь, Турин? Мы нашли ее при тебе в доме Смолиск.

Мулагеш начинает медленно двигаться к нему.

— Я почувствовал, как он задал мне вопрос, — мягко произносит он. — Он говорил со мной, пока я нес его в кармане, когда зазвучали сирены, когда я понял, что случилось. Это было настолько удивительно, что мне пришлось уйти.

Мулагеш крепче сжимает пальцы на пистолете:

— Что он сказал, Лалит?

— Он что-то спросил у меня — спросил: я — это он? Он спросил, являюсь ли я… этой вещью. Вещью, которую держу в руке. А может, он спросил, является ли он частью меня. Или я — частью него. Я не очень понял. Не знал, что ответить. Что это, Турин? Что ты нашла, скажи.

— Что бы ни нашла — это не твое. Отдай его мне. Немедленно. И я уйду с миром.

— А если я позову стражу?

— Я знаю, что тут никого нет. Ты здесь один.

Он задумывается:

— Нет, — наконец отвечает он. — Нет, я тебе его не отдам.

Она поднимает пистолет, целясь в него.

— Я не шучу, Лалит. У меня нет на это времени — корабли уже на подходе.

— Я тебя знаю, Турин, — говорит он. — Убить своего командира… от этого ты никогда не оправишься.

— Это не первый раз, когда мне придется убить товарища по оружию, — мягко говорит она.

— Понятно. Но я все равно его тебе не отдам. Или ты думала, что я не готов умереть за это?

— Вместе со всеми своими солдатами?

— Я абсолютно уверен, — бесстрастно говорит он, — в нашей безоговорочной победе. Мы солдаты Сайпура. Мы не проиграли ни одной войны.

— Ты сошел с ума.

Пистолет дрожит в ее руке.

— Ты из-за этого приказал убить Сигню?

— Харквальдссон? Это был несчастный случай. Сопутствующие потери.

— У тебя их в последнее время слишком много, не находишь? — Мулагеш тяжело дышит. — Она была моей подругой.

— Она была дрейлингкой. И получила воспитание во вражеской стране. И ты, и она своими действиями нарушили приказ, отданный местными сайпурскими властями. Но я пытаюсь служить высшему благу.

— Твое высшее благо подразумевает смерть слишком многих невинных людей, Лалит, — говорит Мулагеш. — Отдай мне меч, иначе, клянусь, я тебя пристрелю.

— Меч? — он смотрит на клинок. — Это меч? На миг, пока он лежал у меня в кармане, я почему-то подумал, что это человеческая рука… А когда я взял его, то посмотрел на мир и увидел море огня и тысячи знамен, развевающихся на ветру… — Бисвал смотрит на нее. — Это же не просто меч, правда? Он сильнее тех мечей, что делала Рада. Что же это?

— Я дам тебе последний шанс.

— А давай сделаем вот что, — неожиданно воодушевляется Бисвал. Он запихивает меч обратно под плащ. — Я помню, как ты тренировалась и никто не мог победить тебя в поединке на мечах. Вы бились на деревянных мечах, и мне сразу становилось ясно, чем кончится очередная дуэль — твой противник будет двигаться слишком медленно и выйдет из схватки, весь покрытый синяками. Я это хорошо помню.

Он подходит к одной из стоек и выбирает меч — видимо, грубой работы, тот, что не активировался, — потому что в Бисвала никто не вселяется.

Удачно вышло. Для него — и для Мулагеш.

— Я, естественно, никогда с тобой не сходился. Это было бы неприлично для офицера в моем звании. Но мне очень хотелось. Очень хотелось испытать свою выносливость в поединке с лучшим солдатом под моим командованием… Мы с тобой, Турин, не можем без боя, и надо же — сейчас случится самая великая битва в нашей с тобой жизни. И мне кажется логичным, чтобы мы сошлись с тобой в поединке за обладание этой штукой, этим странным шепчущим пустяком.

Мулагеш держит его на прицеле и молчит.

Он улыбается и взмахивает мечом.

— А что, Рада знала свое дело. Интересно, этой штукой можно порезаться? — Улыбка его становится не такой веселой. — И будешь ли ты достойным противником, ведь у тебя всего одна рука? — Бисвал идет к другой стене комнаты и пинком сдвигает кушетку, чтобы очистить место для поединка. Потом снова оборачивается к Мулагеш. Глаза его странно поблескивают. — Ну давай же. Испытай себя. Пусть воинское искусство нас рассудит. Кто из нас праведен? Решай.

Мулагеш нажимает на спусковой крючок.

Пуля пробивает Бисвалу грудь и в мелкие осколки расшибает окно за его спиной. В комнату врывается холодный морозный ветер.

Бисвал изумленно смотрит на свою грудь. Из раны течет кровь, заливая пол у его ног.

Он поднимает на нее неверящий злой взгляд:

— Поверить не могу… ты… ты…

Она стреляет снова. И снова попадает ему в грудь. Он смаргивает широко раскрытыми глазами, клинок выпадает из руки и с лязгом валится на пол. Бисвал делает шаг вперед, а потом падает, рука его скребется, чтобы добраться до меча, но тот лежит слишком далеко.

Мулагеш медленно подходит, все так же держа его на прицеле.

— Ты выстрелила в меня, — тихо говорит он. — Поверить не могу, ты — выстрелила…

— Я не такая, как ты, Лалит, — отзывается она. Вкладывая в кобуру пистолет, она нагибается и запускает руку ему под плащ. — Ты всегда думал, что война — такое грандиозное театральное представление. А для меня война — когда люди просто убивают друг друга. И это самое отвратительное, что может сделать человек. — Она вынимает меч Вуртьи. Он весь покрыт кровью Бисвала. — А потому хочешь убить — не делай из этого шоу.

Он неверяще смотрит на нее. Потом выдыхает:

— Я… я же не умру? Я не могу. Я просто не могу…

Мулагеш смотрит на него.

— Я не должен был умереть так… — тихо говорит он. — Я должен был… умереть как герой. Я должен был умереть по-другому, судьба должна была дать мне смерть получше этой…

— Не бывает хорошей смерти, Лалит, — говорит она. — Это просто скучная и глупая штука, которая рано или поздно приключается с каждым из нас. Какой у нее может быть смысл? Никакого. Нет проку искать смысл у тени.

Дрожащее лицо Бисвала искажает гримаса ярости.

— Я надеюсь, что есть жизнь после смерти, — прерывающимся голосом говорит он. — Я надеюсь, что ад существует. И я надеюсь, что ты скоро в него попадешь, Турин Мулагеш.

Голова его запрокидывается — шея больше не может поддерживать ее вес.

— Я знаю, что есть ад, ибо живу в нем, Лалит, — тихо говорит она. — С самого Похода.

Она не знает, когда точно он умер. Похоже, ему отказывает зрение, затем, наверное, он теряет сознание от потери крови, но он все еще жив… а потом…

Ничего.

От двери доносится щелканье. Она отворяется, за ней на коленях стоит Сигруд с отмычками в руке.

Он смотрит на нее, потом на труп Бисвала.

— Успешно все прошло?

Мулагеш выходит из комнаты, не оглядываясь.

— Отведи меня на берег.

* * *

Капитан Сакти бежит вверх по ступеням юго-западной сторожевой башни, в груди у него все горит, а воздух, вырывающийся из легких, обжигающе горяч. Он слышит, что происходит во дворах крепости: туда мчатся солдаты, чтобы вооружиться на случай возможного вторжения.

Возможного? Или уже состоявшегося?

Он бежит, и мысли его рассыпаются, и надо собраться и подумать. Ситуация такова: никто не знает, где демоны носят Бисвала. Генерала последний раз видели, когда он осматривал береговые батареи. А потом вдруг взглянул вверх, словно его кто-то позвал по имени, извинился и ушел. Полковник Мишвал, к сожалению, получил пулю в шею во время экспедиции в горы, майор Оваиси лежит с острой пневмонией, которую подхватил, упав в ледяную вуртьястанскую речку, а майор Хуккери судорожно готовит к бою своих солдат, которые должны защищать скалы к югу от крепости.

И это значит, что некому отдать приказ береговым батареям открыть огонь. Впервые в истории форта сложилась ситуация полного безвластия. Кто командует-то? А никто! Но капитан Сакти, увидев то, что на них надвигается по волнам Северных морей, готов плюнуть на внешние приличия, если это поможет всем им выжить.

Наконец он взбегает на башню. Стены у нее стеклянные, чтобы радисты могли видеть, что происходит в бухте. И в эти окна он видит то же самое, что незадолго перед тем наблюдал в телескоп.

— Во имя всех морей, — скулит он. — Их еще больше! И они все ближе!

Море к западу от крепости, почти всегда темное, теперь залито нездешним сине-белым сиянием, которое окрашивает неспешно перекатывающиеся волны кремово-зеленоватым цветом. И это свечение простирается на многие мили, словно в воды вошла колония странных водорослей.

Однако источник этого света очевиден: его источают призрачные суда, идущие к берегу.

Таких несообразных и в то же время устрашающих кораблей капитан Сакти никогда не видел: из них торчат кости и рога и металлические шипы, а сами они длинные, узкие и смертоносные, словно кому-то удалось научить кинжалы плавать. Паруса у них большие и развевающиеся, совсем не рваные, а напротив — гладкие и серебристые. И Сакти видит, что кто-то сидит на веслах, всех этих несчитаных веслах, и корабли вспарывают грудь океана и несутся к берегу с яростной и страшной скоростью.

Он вынимает подзорную трубу и щурится в нее. Он не может разглядеть, кто гребет, но… или ему кажется? Или действительно на веслах сидят жуткого вида тени и фигуры, которые явно не могут быть человеческими…

— Во имя всех морей… — и он убирает подзорную трубу. — Во имя всех морей! Чего вы ждете? — кричит он техникам. — Почему не стреляем?

— Приказа не поступало, капитан, — говорит один из радистов. — Генерал Бисвал ска…

— Генерал Бисвал отсутствует! — говорит Сакти. — Передайте артиллерии координаты, и пусть уже стреляют!

Техники, сидящие за своими бесчисленными бронзовыми приборами, переглядываются. Сделать то, что требует Сакти, — одно из самых серьезных нарушений устава.

Сакти смотрит, выхватывает пистолет и наводит на них.

— Можете потом говорить все что угодно! Скажете — это моя вина! Скажете им — пусть меня повесят! Скажете им, пусть в личное дело занесут! А теперь — огонь, огонь!

Техник хватает рацию, включает ее, бормочет координаты и завершает разговор решительным: «Огонь».

Повисает молчание.

Затем первая пушка стреляет.

Выстрел такой громкий, что Сакти встряхивает с головы до ног — еще немного, и он по косточке рассыплется. Береговые батареи вспыхивают светом, словно на них прожектор навели. Три техника поднимают бинокли. Сакти убирает в кобуру пистолет, нащупывает свою подзорную трубу и приставляет ее к глазу — как раз вовремя: из океана взметывается столб воды.

Один из техников констатирует:

— Недолет.

Пушки стреляют одна за другой — бьют по идущему первым кораблю. Время между выстрелами тянется мучительно долго. Наконец вуртьястанское судно взрывается, клубами валит черный дым, и ладья неуправляемо дрейфует, пламенея и дымясь, грозя протаранить другие корабли.

Техники издают торжествующий крик, и Сакти опускает подзорную трубу, чтобы порадоваться вместе с ними. Но он успевает увидеть полную картину боя: горящий, дымящийся корабль — это лишь малая часть огромной флотилии, тоненькая свечка в море поблескивающего неяркого света.

«Сколько ж надо подбить кораблей — тысячу, больше? Несколько тысяч? — чтобы склонить весы на нашу сторону… Мы в жопе. Мы в полной, окончательной жопе».

* * *

Мулагеш и Сигруд бегут через двор крепости, и тут раздается первый выстрел. Он невероятно, оглушающе громкий, и хотя двор полон готовящихся к бою солдат, тут же становится понятно: они никогда не слышали, как бьют береговые батареи. Более того, они и не ждали, что батареи начнут стрелять. После экспедиции в горы солдаты измучены, оборваны и совершенно не готовы к тому, что может случиться. О боевом духе и говорить нечего — он отсутствует.

Мулагеш понимает — нужно остановить происходящее. Или адепты прорубятся через толпу этих детишек как горячий нож сквозь масло.

— Они наверняка сняли мою веревочную лестницу, — говорит Сигруд. — Так что я не знаю, как мы будем выбираться. Ворота-то наверняка охраняются.

— Охраняются, да не все. Северные — вряд ли, — отвечает Мулагеш.

— А что, с северной стороны есть ворота?

— Погрузочная платформа для тинадескитовых шахт, — объясняет Мулагеш. — Я почти на сто процентов уверена, что там ни души.

И она права: вокруг царит смятение и хаос и платформу никто не охраняет. Вот только вокруг нее — заграждение из колючей проволоки: толстые и высокие деревянные столбы и частая сетка.

— Кусачек-то при мне и нет… — огорчается Мулагеш. — Твою мать…

Сигруд с ворчаньем скидывает плащ и обертывает им руки. Потом идет к столбам, хватает три ряда колючей проволоки и дергает на себя.

Болты, на которые посажена сетка, выдираются из столба с пумканьем обрывающейся струны арфы. Сигруд наступает на клубок колючей проволоки сапогом, потом берет в охапку еще проволоки, выдирает ее — в ограде образуется узкая дыра. Мулагеш проскальзывает в нее, Сигруд выбирается за ней — руки у него теперь все исцарапаны и кровоточат, на плечах и спине тоже остаются следы от колючек.

Они бегут к северу, а потом к западу вдоль стен форта Тинадеши. На этом участке стены темно и никого нет, поскольку гарнизон сейчас сосредоточен на юго-западе. Однако пушки, раз за разом стреляющие на западной стене, такие мощные, что даже здесь, с противоположной стороны крепости, каждый раз кажется, что над острыми утесами встает миниатюрное солнце, заливающее все бледным огнем.

Мулагеш еще не видит, по кому стреляют. Она еще слишком далеко. Но она знает, по кому и чему бьют батареи, — она, в конце концов, видела это в Городе Клинков.

И тут со стены раздается крик:

— Ты!

Мулагеш поднимает голову и видит над собой разъяренного старшего сержанта Панду. Она не знает, что его так разозлило, но выяснять это тоже как-то не хочется.

— Проклятье, — бормочет она. — Бегом марш!

Они несутся по утесам, с левой стороны то и дело грохочут пушки и вспыхивает огонь. Горизонт на западе залит странным нездешним светом. Подбегая к краю утеса, Мулагеш уже видит: из воды поднимается что-то светящееся.

Она сжимает в руке меч Вуртьи. Он липкий от крови Бисвала — но никаких признаков жизни так и не подает. Клинок все так же погружен в дрему. Она понятия не имеет, что с ним делать, — к тому же не знает, нужен он еще или они опоздали, и тут уж ничего не поделаешь.

Сзади раздается шум и лязг. Она оборачивается и видит, что кто-то проломился на автомобиле через колючую проволоку и мчится вслед за ними по камням. Тому, кто за рулем, похоже, плевать на свою жизнь и на автомобиль — тот прыгает и скачет по таким ухабам, на которые другой водитель в жизни бы не вывел машину. Мулагеш слышит звук лопающейся резины, скрежет подвески, грохот, когда передний бампер ударяется о камень и раскалывается. Но кто бы это ни был, он гонится за Сигрудом с Мулагеш и очень скоро их настигнет.

Мулагеш показывает на овражек перед ними:

— Туда! — кричит она.

Краем глаза она видит, как приближается свет фар. Снова удар и скрежет — авто напоролось на еще один камень.

Они ныряют в промоину, обдирая и царапая локти, и тут за их спинами взревывает машина — и наезжает на камни над ними.

Авто налетает на овражек с оглушающим лязгом и заваливается вперед. Колеса цепляют противоположную сторону ямы под неправильным углом. Похоже, коленвал сломан, а еще на них обрушивается дождь из камней. Мулагеш чувствует, как маленькая острая галька впивается в тело, рядом с ней Сигруд вскрикивает от боли.

Машина рычит и трясется, прокатившись дальше по камням, а потом, качаясь, заваливается носом в кусты и со скрежетом замирает. Мулагеш садится, выхватывает пистолет и прислушивается к телу: пара синяков и порезов, а так все в порядке. А вот Сигруду приличных размеров камень попал в руку, и тот сидит, баюкая ее на коленях и ругаясь на чем свет стоит. Одного взгляда достаточно, чтобы понять — рука сломана.

Мулагеш удается приподняться и встать на колени, держа пассажирскую дверь авто на мушке. Кто-то внутри машины возится с ручкой, а потом распахивает ее и ползком выбирается наружу. Береговые батареи снова стреляют, утесы заливает бледным светом, а Мулагеш смотрит, как изрядно потрепанный старший сержант Панду с заплаканным и перекошенным яростью лицом выползает и поднимается на ноги.

Он обнажает меч и идет на нее.

— Ты! — кричит он. — Ты!

— Панду? — Мулагеш опускает пистолет. — Какого демона, что ты делаешь?

— Она умерла из-за тебя! — орет он. — Это ты ее убила!

— О чем ты гово…

Фраза остается незаконченной — Панду кидается на нее и делает смертоносно быстрый выпад мечом. Мулагеш откатывается в сторону, кожей чувствуя, как скрежещет камень, в который вонзился меч. Она засовывает пистолет в кобуру, встает и отступает с поднятыми руками — мол, спокойно, я не враг тебе.

— Панду! Панду! Что, по-твоему, я сделала?

— Я видел ее! — орет он. — Я видел ее на том столе! Я видел, как она лежит там, внизу, в темноте!

Он кричит во весь голос, и ноздри ее улавливают кислый запах алкоголя — похоже, старший сержант пьян. Но на технике владения мечом это никак не отражается: он делает еще один молниеносно-быстрый выпад — еще чуть-чуть, и он бы выпустил ей кишки.

Мулагеш уворачивается снова, но падать приходится на левую руку, на протез — и падает она неудачно. Она слышит, как Панду идет к ней, слышит его быстрые и легкие шаги, и она выхватывает меч, который сняла со стражницы — как раз вовремя, их клинки со звоном сталкиваются друг с другом.

— Я не убивала Сигню, — в ярости рычит она. — Не я нажала на спусковой крючок! Меня там вообще не было!

— Лжешь! — Он уводит клинок в сторону, поворачивается и делает быстрый выпад в ее незащищенную грудь.

Мулагеш удается отбить меч: она откатывается назад и вскакивает на ноги, встав наконец-то в боевую стойку.

— Ты втянула ее в заговор, а потом убила! — вопит он.

— Панду, задери тебя демоны, у нас тут поважнее дела есть!

— Поважнее? Поважнее?

И он бросается на нее, нанося стремительный удар за ударом, от которых она едва успевает защищаться.

— Важнее ее у меня ничего не было!

И снова атака — укол за уколом, которые она едва успевает парировать. Она знала, что Панду — блестящий фехтовальщик, вот только ни разу с ним не сходилась на мечах во время службы в Мирграде. Предплечье и трицепс уже болят, и, похоже, она и в лучшие-то свои годы не смогла бы выиграть поединок с Панду: тот дерется с текучей грацией, меч невесомо порхает и танцует у него в руке. Однако в каждый удар он вкладывает ярость человека, потерявшего близкого: с каждым выпадом Панду все больше раскрывается — он весь сосредоточен на атаке, ему все равно, нанесет она ответный удар или нет, останется он жить или нет. Она игнорирует инстинкты и не хочет убивать. Довольно с нее убийств. Слишком много вреда она уже принесла. Она не будет это делать, просто не будет — и все.

Она еще жива, потому что земля неровная, и она скачет по камням, а Панду налетает на нее со скоростью и реакциями человека гораздо, гораздо моложе ее.

— Ты хоть понимаешь, каково оно? — кричит он. — В твоей сраной жизни было хоть что-нибудь, кроме службы?

За плечом Панду вдруг нарисовывается Сигруд: он выбрался из овражка и, прихрамывая и придерживая сломанную руку, идет к ним.

— Сигруд, нет! — кричит она. — Он тебя убьет! Я серьезно!

Тут Панду проводит захват, и его клинок бьет по мечу Мулагеш с такой силой, что рука содрогается от запястья до плеча. Опять она отступает, а он преследует ее.

Громовые выстрелы пушек раздаются один за другим, за спиной у Панду разливается адское зарево. За ее спиной светящиеся корабли Города Клинков уже в четверти мили от берега, и это расстояние быстро сокращается. Время от времени снаряды попадают в цель, и тогда один из кораблей взрывается, и в небо взлетает огромный огненный шар с темным дымным хвостом, а следом даже до них докатывается волна страшного жара. Но инициатива все еще принадлежит Панду, он нападает и нападает, словно не чувствуя усталости.

Она оскальзывается на мокром камне. Панду тут же делает выпад, и левая рука вспыхивает болью. Времени взглянуть на рану нет, но, судя по тому, какая слабость разливается по руке, он располосовал ей трицепс. Слишком медленно она двигается, слишком медленно…

— Панду, остановись! — кричит она. — Я этого не хотела, совсем не хотела! Но…

— Но это случилось! — вопит в ответ он, и по лицу его все так же текут слезы.

Он взмахивает клинком, и ей насилу удается отбить удар.

— Я не хочу тебя поранить!

— Ранить меня? — кричит он. — Ранить меня?

Он рубит клинком воздух, и она едва успевает отвести его в сторону.

— А разве я не ранен? — ревет он. — Разве не ранен?

Он наносит колющий удар, она отбивает острие его меча. Но с каждым разом ей все труднее защищаться.

Надо что-то придумать, и быстро. Его техника ей уже знакома, и вот что произойдет сейчас: еще один колющий удар, лицом к ней, правое плечо его уйдет вперед и вниз. Можно попробовать один трюк, опасный, правда: если она ошибется хоть чуточку, меч Панду войдет ей прямо в живот. Но если сработает, есть шанс обездвижить его правую руку и так вывести из боя.

— Она мне была дороже жизни! — плача, говорит он. — Я любил ее!

— Я знаю, — отвечает она.

— Нет, не знаешь! — рычит он в ответ. — Не знаешь!

Панду атакует и делает ровно то, что она ожидала: мощный, смертоносный выпад, метящий ей прямо в живот.

Мулагеш принимает удар на свой меч и отжимает его клинок книзу, к загодя подставленной стальной руке. Тот втыкается дюйма на два в сочленение на запястье протеза, но далее не проходит — работа Сигню выдерживает колющий удар.

И в то же время Мулагеш бьет вверх, целясь в подмышку Панду…

Но тот вскрикивает в ярости, выпрямляется и со всей силы пытается продавить клинок и проткнуть руку — вот только, сделав это, он раскрывается и насаживается на острие ее меча.

Тот мягко входит ему между ребер и вонзается на полфута ему в грудь, туда, где бьется сердце.

Панду замирает от удивления.

Мулагеш смаргивает и понимает, что наделала.

— Нет, — шепчет она.

Он тихонько кашляет. Выдергивает свой меч из протеза и отступает. Ее клинок выскальзывает из его груди.

Камни заливает кровью. Его меч со звоном падает на землю.

— П-панду? — зовет Мулагеш.

Он смотрит на грудь. Еще одна пушка стреляет, и лицо его подсвечивается ярким белым сиянием. Ни следа от прежнего гнева и ярости не осталось на нем — сейчас Панду выглядит растерянным, удивленным и одновременно странным образом разочарованным, словно он все это время предполагал, что такое может случиться, но верить — не верил. Он смотрит на свою руку — с нее капает красным, как будто он только что опустил пальцы в ведро с кровью. Потом он глядит на свой бок и видит, как из раны между ребрами капает красным, заливая ему ремень и сапоги.

Ноги у него подкашиваются, и он падает на землю.

— Панду! — вскрикивает Мулагеш.

Отбросив в сторону меч, она опускается на колени рядом с ним.

Из правого его бока обильно течет кровь. Он кашляет — Мулагеш проткнула ему легкое. Панду кашляет сильнее, изо рта выплескивается кровь и стекает по подбородку.

Он захлебывается собственной кровью. А чем ему помочь, она не знает.

— Панду, нет, — говорит она. — Нет! Дыши, Панду, дыши!

Тогда он пытается заговорить: изо рта вырывается странное хрипение, он старается набрать воздуху, чтобы что-то сказать, но снова разражается кашлем. Тогда он беззвучно, одними губами, произносит: «Моя вина, мэм. Простите». Глаза у него полны стыда, отчаяния и страха.

Мулагеш понимает, что по лицу ее катятся слезы.

— Проклятье, Панду… О демоны… Я не хотела, я не хотела…

Он снова кашляет. Нижняя часть лица у него теперь мокра от крови, и сбоку натекла целая ее лужица. Панду пытается снова заговорить, но боль так сильна, что у него не выходит.

Мулагеш кладет руку ему на щеку и просит:

— Нет, нет, молчи. Не надо. Не говори, а то хуже станет…

Глаза у него красные и полные слез. Он испуганно смотрит на нее, красивое юное лицо его залито кровью изо рта. Она приглаживает ему волосы и шепчет:

— Прости меня, прости. Ты заслуживал большего. Мне очень жаль.

Он немного отстраняется — сил бороться с кровью в легких уже не осталось. Он напрягается и прикрывает веки, словно в ожидании страшного удара. А потом расслабляется, морщины на лбу распускаются, глаза глядят спокойно, и старший сержант Панду вдруг становится похож на человека, который видит не слишком приятный сон.

Пушки бухают и бухают. Чуть дальше просматриваются идущие к берегу корабли. На их палубах Мулагеш видит целые толпы вуртьястанских адептов, древних воинов, жаждущих броситься в бой.

Но ей сейчас не до них. В груди нарастает крик.

Снова перед ней сайпурский мальчик, за которого она была в ответе. Снова перед ней тот, кто доверял ей всем сердцем. Снова клинок ее в крови, а на земле под чужими небесами остывает тело.

Снова, снова, снова.

Мир в огне. В ночи слышны крики солдат и гражданских, люди носятся и толкаются перед лицом нездешней напасти.

Сигруд, перегнувшись пополам, смотрит на нее. Похоже, он не знает, что ему делать.

А она хочет наорать на него. Нет, не только на него, она обратила бы этот крик к крепости, кораблям, испуганным людям, мятущимся у подножия здешних утесов, к ночному небу и бледному лицу луны, ставшему буро-коричневым от дыма.

И тут звучит голос — звучит в ее голове, но это не ее, это чужой голос.

Он шепчет ей, вполне разборчиво задавая вопрос. Он мягкий и спокойный, и он заглушает все остальные мысли:

«Ты — часть меня? Я — часть тебя?»

Что-то подталкивает ее мысли, что-то любопытное и в то же время приятное. Таких ощущений она прежде не испытывала, но тут понятно: с ней говорит какая-то сущность. И самое интересное, Мулагеш абсолютно уверена: сущность говорит с ней из ее правого кармана.

Она запускает туда руку и вынимает меч Вуртьи.

* * *

Вкрайней западной башне нарастает напряжение, люди мрачны и находятся на грани отчаяния: техники все сообщают и сообщают артиллеристам координаты, хотя корабли уже так близко, что в них трудно не попасть. Капитан Сакти смотрит в море, крепко сжимая подзорную трубу, эдак можно ее и вовсе раздавить, но ему все равно. Он видит, как в вуртьястанской бухте вспыхивают раз за разом корабли, в которые попал снаряд. В бухте словно бы зажгли сотни огромных молитвенных лампад, и на волнах качаются горящие и дымящие остовы судов. В обычном случае этого хватило бы, чтобы отбить любую атаку с моря, но остальные вуртьястанские корабли просто расталкивают их и идут к берегу. Эту армаду не остановить…

В самом Вуртьястане творится нечто невообразимое: люди толпами, давя друг друга, бегут по дорогам, ведущим к утесам. Их направляют служащие ЮДК. Измученный, потрепанный батальон майора Хуккери занимает позиции на южных утесах, отчаянно пытаясь подготовиться к грядущему вторжению, но поток беженцев из города путает им все расчеты.

Сакти про себя перебирает сценарии, заученные во время подготовки, все стратегии, финты и тактические трюки, которые можно было бы применить на поле боя, чтобы обратить ситуацию в свою пользу.

Он перебирает варианты, и… сердце тяжело ухает вниз. Нет у него никаких вариантов.

Тут один из техников сообщает:

— А кто, демон побери, стоит на западных утесах?

Капитан Сакти мгновенно разворачивается и хмурится. Он наводит трубу на утесы и видит две фигуры, строго к северо-западу от них. Они стоят на самой вершине скалы. Он не может разглядеть, кто это, но у одного из тех людей рука как-то странно блестит — впечатление, будто она сделана из металла.

У него падает челюсть.

— Генерал Мулагеш?

* * *

Мулагеш прислушивается к мечу.

Тот показывает ей, одно за другим, ощущения, понятия, линии развития событий, чувства, о которых она раньше и не подозревала, ведь эти аспекты существования скрыты от смертного разума.

Мир вокруг нее дрожит и беспрестанно меняется: вот она снова в Городе Клинков, а вот она опять стоит на холодной и мокрой вершине горы на берегу Солды, а вот мир еще раз смигивает, и она обнаруживает себя на дне массового захоронения, она стоит и смотрит, как через край переваливаются нескончаемым потоком кости, бесчисленные кости тех, кто погиб в бесконечных войнах.

Да, погибших во всех войнах, в которые когда-либо вступало человечество. Война, оказывается, это не когда одни побеждают других, и не сражения отдельных армий и народов, а единый чудовищный акт самоуничтожения, словно человечество взрезало себе живот, чтобы выпустить кишки на колени.

Меч говорит ей: «Ты — это они? Они — это ты?»

И показывает ей картинку: одинокий силуэт на вершине холма, под которым горит предместье.

Она знает, неким несловесным и мгновенным знанием, что та, кто стоит на вершине холма, не нанесла каждый удар в войне, за которой теперь наблюдает, но каким-то образом ответственна за это все: каждая битва этой войны — ее рук дело. Эта личность, сущность, ответственна за каждый крик боли и каждую каплю крови. А в руке у нее…

Меч. И не просто меч, а тот самый меч: в этом клинке — духи каждого меча и всякого, сколько ни есть, оружия, каждой пули и каждого арбалетного болта, каждой стрелы и каждого кинжала. Когда впервые человек поднял камень и обрушил его на своего сородича, меч уже был и ждал своего рождения, ибо он — не оружие, но дух оружия и всякой боли и жестокости, что не кончаются, ибо длятся вечно.

Меч спрашивает у нее: «Я принадлежу тебе?»

Пушки бьют по-прежнему. Панду лежит бледный и холодный, прямо как Сигню Харквальдссон, а до этого — Санхар и Банса.

Вореск, Моатар, Утуск, Тамбовохар, Сараштов, Шовейн, Джермир и Каузир.

Плача, она обращает разум к мечу и говорит:

— Да. Принадлежишь.

И сразу же появляется и вспыхивает клинок — он так долго ждал и теперь с жадностью принимает ее. И мир вокруг начинает меняться.

* * *

Сигруд хмуро смотрит на Мулагеш, которая как зачарованная таращится на черную рукоять меча. Он начинает было:

— Что ты делаешь?..

Но тут что-то… меняется.

Он что, сошел с ума? Или теперь у рукояти есть клинок? Бледный, слабо светящийся, как огонь свечи у самого фитилька?

И тут раздается взрыв, словно в берег ударил снаряд. Сигруд опрокидывается на спину, сломанная рука отзывается дикой болью. Над ним пролетает волна холодного воздуха. Он садится, моргая, и ищет глазами Мулагеш — наверняка она уже мертва.

Но нет, она не мертва. Сигруд смотрит, как она отрывает протез от руки и идет к самому краю скалы. И походка у нее интересная — она вышагивает, как человек, который решил вступить в бой, причем немедленно. Странный клинок посверкивает у нее в руке, заливая камни грязно-желтым светом.

Она идет, и тут Сигруд видит что-то за ней. Или над ней, словно она — это рисунок в книжке, а кто-то положил на него лист вощеной бумаги с наброском, и оба рисунка раздельны, но видимы одновременно.

Над Турин вырастает огромная, высокая фигура в поблескивающей темным кольчуге.

Мулагеш останавливается на краю утеса, высящегося над тысячами и тысячами кораблей, смотрит на призрачный флот, поднимает меч и начинает говорить.

* * *

Она их теперь чувствует, всех их чувствует: ее дети, ее последователи, те, кого она создала, и те, кто в свой черед создал ее. Она чувствует их на бесчисленном множестве кораблей — блестящие, твердые алмазы битвы. Но они не такие, какими были раньше, — теперь они лишь тени себя прежних, слабое подобие сильных душ. Они потеряли себя, когда город обрушился из-за страшного катаклизма, что поставил их народ на колени. Но они все равно ее дети. Они делают то, что она пообещала. И даже теперь они ищут ее.

Она взывает к ним:

— Дети битвы!

Пушки с грохотом бьют со стен. Корабли горят, люди кричат. Они не слышат ее за шумом сражения.

И снова:

— Дети битвы!

Плеск весел. Завывания ветра. Визг снарядов. Они все равно не слышат ее.

Она делает большой вдох, и холодный дымный воздух заполняет каждый дюйм ее легких. И она кричит на пределе голоса:

— Дети битвы! Дети Вуртьи!

Призыв раскатывается эхом — над морями, через огонь, через дым, над темными волнами, и наконец — наконец — достигает слуха воинов на одном из кораблей.

Они перестают грести. Они оборачиваются в сторону утесов.

Гигантская армия у ее ног истекает тоненьким ручейком единственной мысли:

«Матерь наша?»

И они обращаются к ней, исследуя ее. Они изучают ее мысли, ее душу и медленно-медленно-медленно уверяются в том, что она — такова, какой они хотят ее видеть. И по мере того, как они уверяются в ней, она начинает расти.

Земля проваливается у нее под ногами. Она чувствует вес кольчуги на плечах. На ногах у нее железные сапоги, а шея стонет под весом шлема. И она смотрит на мир из-под холодного стального лица.

Ее лица.

* * *

Глава службы безопасности ЮДК Лем, измученный и бледный, смотрит, как бесконечные вереницы жителей и служащих ЮДК взбираются по горным тропам. Гавань под утесами уже вся залита нездешним призрачным светом, который источают боевые корабли. Скоро они будут здесь. Впрочем, где же можно укрыться от армады, несущей по волнам армию таких чудовищ?

И тут кто-то в ужасе вскрикивает:

— Смотрите! Смотрите!

Они оборачиваются на запад, чуть западнее, чем форт Тинадеши, и видят, как на фоне ночного неба вырастает огромная темная фигура. Снизу ее подсвечивает сияние кораблей и пляшущее над подбитыми ладьями пламя. Но даже в этом неверном свете различимы бесстрастное, безжалостное металлическое лицо с темными провалами глаз и огромный, устрашающих размеров меч в ее единственной руке.

— Нет, — шепчет Лем. — Нет, не может быть. Этого попросту не может быть! Она мертва! Все знают — она мертва!

И тут он слышит новый звук — перекрывая грохот пушек, и треск пламени, и вопли ужаса, со стороны бухты доносится клич бесчисленных воинов, что стоят на палубах кораблей. Они выкрикивают одно и то же слово, точнее, имя, и так рождается древний, мерный, как удары боевого барабана, клич:

— Вуртья! Вуртья! Вуртья!

* * *

Солдаты в крайней западной башне в ужасе смотрят на то, как у них на глазах вырастает гигантская, практически заслоняющая им вид на море фигура. Откуда она взялась, непонятно, — словно сама собой из скалы проросла. На широких плечах ее — кольчуга с латными пластинами, каждая из которых украшена чеканкой с жуткими и страшными сценами. Пламя над кораблями в бухте подсвечивает ее снизу, и чудище выглядит адским выходцем из самого страшного сайпурского кошмара.

Богиня войны, Божество смерти, возродившееся к жизни на диких утесах в самый темный для Сайпура час.

— Во имя всех морей, — шепчет Сакти. — Во имя всех морей… этого попросту не может быть!

Один из техников оборачивается к капитану Сакти:

— Нам… э-э-э… стрелять, сэр?

Другой техник возражает:

— Мы не можем стрелять по ней! Она слишком близко! И стоит под неподходящим углом!

Все оборачиваются к Сакти.

Тот вздыхает:

— Ох ты ж мама дорогая…

* * *

Мулагеш стоит и смотрит на армаду кораблей и на воинов, скандирующих ее имя — вернее, то имя, которым ее называет меч. Трудно понять… он вообще много чего говорит ей, шепчет, убеждает: надо радоваться, надо исполниться яркой, счастливой ярости, ибо она воссоединилась со своей армией, с теми, кто построил ее империю.

Но Мулагеш может думать только о лежащем у ее ног теле — и о тех других мертвецах, что она оставила за собой.

Она делает вдох и громко кричит морю:

— Дети битвы! Дети Вуртьи!

Воины вопят и подвывают от свирепой радости.

Она вопит в ответ:

— Смотрите на меня! Смотрите на меня и слушайте мою волю!

Тут все крики стихают — воины ждут, что она скажет.

Она орет:

— Я — Императрица Могил! Я — однорукая Дева Стали! Я — Королева Горя, Я — Та, что расколола землю надвое!

Мир вокруг продолжает как-то странно дрожать, очертания предметов то и дело меняются. Она ощущает себя огромной, прямо-таки гигантской, титанических размеров фигурой, достающей головой до неба, — и одновременно чувствует, как по щекам текут горячие, мокрые, самые настоящие слезы.

— Я — война! — кричит она. — Я — чума и я — мор! Я оставляю за собой океаны крови! Я — смерть, я — смерть! Слушайте меня, смотрите на меня, ибо я объявляю свою волю, ибо я — смерть, я — смерть, и ничего более!

* * *

Жители Вуртьястана в ужасе смотрят на скалы и слушают гулкий голос, который эхом доносится до них по воде. Фигура на утесе вскидывает руки к небу, словно призывая на себя молнию.

И снова кричит:

— Я убила бессчетное число солдат! Я оставляла их гнить на поле битвы, и их матери так и не узнали, где полегли их сыновья! Я убивала, даже когда они умоляли меня о пощаде! Я обрушивала врата городов и слушала рыдания их жителей! Несть числа злодеяниям, что я совершила! Слышите ли вы меня?

Толпа вуртьястанцев молчит, и тут люди почему-то начинают плакать, вслушиваясь в летящий над водой голос. Лему становится тоже как-то не по себе — в этих словах нет угрозы, и звучат они не как объявление войны, а как полная боли и печали исповедь.

Голос завывает:

— Я убивала женщин! Я убивала детей! Слышите вы меня? Слышите? Все это я делала! Я сжигала их дома, я убивала их в их постелях! Я уходила, слушая, как они оплакивают своих близких! Я бросала детей замерзать в темные зимние ночи! Я совершила все эти ужасные злодеяния и тысячи других!

Тут она поднимает к небу меч и кричит:

— Я — битва! Я — смерть! Я — неизбывная печаль! Смотрите на меня! Смотрите на меня, умоляю вас, смотрите!

* * *

Мулагеш поднимает меч. Ощущение такое, что он тянет ее руку за собой, словно она — всего лишь сосуд, инструмент для него. Он хочет, чтобы она повернулась и обрушила его на крепость, обрушила удар такой силы, чтобы даже самая скала под ним раскололась, а затем повела этих воинов вперед, через Вуртьястан, вниз по Солде, через Континент и далее по всему миру.

Она же говорила, что сделает это. Она именно это им обещала. Именно в этом она клялась им, именно этого они ждут от нее.

И все же какая-то часть ее сопротивляется, и единственная мысль ее — как же я устала от этого всего.

И когда эта мысль проскальзывает у нее в голове, она вдруг понимает: а ведь не она держит меч, а он держит ее, словно загнав в большую темную пещеру, где она — лишь крошечное существо, потерявшееся во тьме и во тьму заключенное.

Меч наливается злой волей.

«Нет», — говорит она ему.

Он хочет ударить. Он хочет отделять плоть от кости. Он хочет расколоть землю надвое.

«Нет», — говорит она ему.

Мысли и желания всех ее воинов стекаются к нему, тянут его к себе, умоляют прийти в движение, быть той силой, что они должны были встретить.

Рука ее дрожит, сопротивляясь воле меча. Нет! Нет, я не позволю!

Их мысли налетают на нее волной бормотаний: «Ты должна! Ты должна, должна! Мы сделали все, как ты требовала. Мы стали такими воинами, как ты хотела! Теперь дай нам то, что мы заслужили! Дай нам обещанное!»

Она из последних сил удерживает меч. Он тяжелый, очень тяжелый, словно в ее руке сама луна, ее воля против воли бесчисленных мертвых.

А потом… Как там они говорили?.. Мы стали такими воинами, как ты хотела?..

А в Городе Клинков Валлайша Тинадеши сказала: «Тебе-то уж положено знать, что война — это искусство со своими приличиями и правилами. Она отчаянно цепляется за правила и традиции — и это можно использовать против нее».

Да.

Она поворачивает запястье, направляет острие меча вниз и, призывая всю его силу, вгоняет в утес у себя под ногами. Камень поддается, словно мягкий хлопок.

Почва под ногами вздрагивает, угрожая обрушиться. Но не обрушивается.

Воины на кораблях смотрят на нее, не зная, что делать. Почему она не выполняет обещания? Почему не дает им разрешения на последнюю битву?

Мулагеш глядит на бухту, сжимает зубы и выдергивает меч из камня.

Каким-то образом клинок понимает, что она хочет сделать, и кричит: «Нет! Нет! Ты не можешь, ты не должна так поступать!»

Она подавляет его своей волей, вливая в него всю, до донышка, решимость изменить, развернуть, раскрыть, переопределить и переписать его и все, что за ним стоит, — и эта невидимая, мучительная битва исчерпывает ее силы и едва ли не убивает.

Меч кричит: «Я должен убивать! Я сделан для битвы! Я откован для войны!»

В ответе Мулагеш слышен холодный звон железа: «Времена изменились».

И она завершает начатое. А потом разворачивается к воинам внизу.

Она начинает говорить, и голос ее срывается от ярости.

— Слушайте меня, дети мои! Слушайте! Вы многих убили, завоевали многие страны! Вы выиграли бессчетные битвы и вели бесчисленные войны! — Голос ее все крепнет и становится подобным громовым раскатам. — Теперь я спрошу вас: вы мародеры — или слуги? Делитесь ли вы силой или приберегаете ее только для себя? За что вы сражаетесь? За то, чтобы уничтожать и разрушать, — или за то, чтобы сделать мир лучше? Ваш клинок — он часть души или тяжкое бремя, инструмент, который требует осторожности? Вы солдаты, дети мои, или дикари?

Над бухтой стоит тишина, нарушаемая лишь треском пламени и плеском воды. Адепты стоят на палубах кораблей и смотрят на нее с изумлением.

И тут один из них обращается к ней:

— Матерь наша, матерь наша! О чем ты говоришь? Что ты описываешь? Солдат не таков! Он не дает, он берет! Он не служит, а заставляет служить других! Солдат не делится властью, но берет ее себе, вырвав из рук тех, кто смеет заявить на нее право! Солдат никогда не дает, никогда не служит! Солдат сражается, чтобы убивать, требовать, забирать и завоевывать! Вот каковы мы!

Мертвые бормочут слова согласия, и их тихие голоса плывут над водами.

Мулагеш склоняет голову. Ее неудовольствие, гнев и презрение ярко разгораются в ней, и меч отражает это, вспыхнув ярче, чем полуденное солнце, — теперь он белый клинок чистого света, подобный утренней звезде.

Она заносит меч и в ярости кричит:

— Вы взвешены и найдены легкими! В глазах моих вы не воины! Нет среди вас настоящих солдат! И таково мое слово: нет больше обетования между нами!

И она бросает сияющий меч вниз.

* * *

Капитан Сакти, не веря глазам своим, смотрит на то, как Вуртья размахивается и забрасывает сверкающий, горящий меч в море. Тот летит, подобный молнии, комете, вспышке света столь яркого, словно само небо треснуло и раскрылось. Он вскидывает руку, чтобы прикрыть глаза, сквозь пальцы наблюдая, как огненная взблескивающая звезда со свистом рушится в воду по самому центру флотилии.

Горизонт вспыхивает. Это походит на взрыв тысячи снарядов, на смерть звезды — и теперь на них катится волна чистейшего яркого белого света.

Сакти закрывает глаза. Он кричит и падает на пол, прикрывая лицо руками, собираясь для удара. Взрыв поднимет из моря волну ревущей воды, которая обрушится на берег. Шрапнель засвистит, заверещит над ними, прольется, подобно дождю, и разорвет их на части. И они растают в волне горячего огня, от которой вспыхнет все что ни есть на суше.

Но ничего не происходит.

Он ждет. Затем убирает руки от лица, поднимает голову и смотрит.

Глаза еще привыкают к свету, и этот скупо освещенный мир взрывается бледными зелено-голубыми пузырями. А когда они рассеиваются, глазам его предстает затянутая густыми клубами дыма бухта. И в этом дыму он не видит ни мачт, ни горящих кораблей…

Тут поднимается ветер. Дым еще быстрее сворачивается клубами, а потом поднимается, как занавес.

Сакти медленно встает.

Бухта пуста. Нет, не просто пуста — вода спокойная и гладкая, какой она была каждую ночь на этой неделе. На берегу — ни следа обломков, и фигура Вуртьи тоже исчезла.

— Все, — говорит он. — Их больше нет.

Он слишком ошарашен, чтобы отреагировать, когда техники начинают хором орать от радости.

* * *

Сакти пытается бежать быстрее, но тело его не слушается. Он уже больше четырех часов на ногах, с молниеносной скоростью перемещаясь по крепости, — с того самого момента, как Бисвал объявил, что эта ночь будет жаркой. Теперь ноги его болят, колени поскрипывают, да и с нижним отделом позвоночника не слишком ладно. Впрочем, его собратья-солдаты измучены не меньше, и они тоже бегут по камням туда, где они видели Божество, свет факелов мечется вверх-вниз в темноте, и Сакти собирается с последними силами, поднимает угасающий, горящий красным факел и кричит:

— Ко мне, мальчики и девочки, ко мне! Поспешим же!

А еще это все совершенно неправдоподобно. Наверное, все тоже думают: мы что, правда видели сегодня ночью Божество войны? И она действительно уничтожила прямой наводкой собственную армию, стерла их с лица земли одним ударом? Или случилось… что-то другое?

Сержант Бурдар показывает пальцем на что-то впереди:

— Вон, вон там, капитан! Вот там!

Там, на самом краю утеса, кто-то сидит.

Капитан Сакти бежит к ним, крича:

— Не стреляйте, демоны вас задери, не стреляйте, мать вашу за ногу! Стрелять только в случае крайней необходимости! Мальчики и девочки, не открывать, мать его, огонь!

Они останавливаются и пропускают его первым. Чего ему ждать, он не знает: может, они найдут меч Вуртьи воткнутым в камень по самую рукоять. Или обнаружат какую-то нездешнюю, божественную рану в реальности, как это было в Мирграде. Или утесы возьмут и обрушатся, не выдержав натиска безумия, овладевшего миром сегодня ночью.

Но вот солдаты окружают тех, кто находится на утесе, и он не обнаруживает ничего странного, ничего ирреального. Капитан Сакти побывал во многих боях, поэтому открывшееся его глазам зрелище до боли знакомо: молоденький солдат, распростертый на земле, бледный и неподвижный, раненный в бок, а рядом с ним сидит, скукожившись, женщина и истерично всхлипывает, словно бы это ей, а не солдатику нанесли смертельную рану.

Она раз за разом повторяет те же слова:

— Хватит, хватит. Пожалуйста, пожалуйста, хватит…

17. Любовь, которая не перестает

Люди часто спрашивают меня: что я вижу, когда смотрю на окружающий нас мир. Ответ мой прост и правдив. Возможности. Я вижу возможности.

Из переписки Валлайши Тинадеши, 1649 г.

Мулагеш смотрит в потолок тюремной камеры.

Все болит. Голова, левая рука, правая рука, колени, обе голени — что-то болит больше, другое меньше, но все равно болит. Болит даже ампутированная левая рука — любопытная фантомная боль, — впрочем, возможно, рука болит из-за того, что Мулагеш пока так и не вернули протез. Но все это какая-то ненастоящая боль. Она приглушенная и далекая, словно все это происходит с кем-то на другом конце света.

Турин с секундным запозданием слышит чьи-то шаги. А вот это необычно: с тех самых пор, как майор Хуккери настоял на том, чтобы ее бросили сюда, ее оставили в покое — разве что давали еду и выносили ночной горшок. Они в целом относились к ней как к бомбе, которая может в любой момент взорваться, и в том нет их вины. Поэтому интересно, кто это набрался храбрости прийти к ней?

Мулагеш смотрит, как этот кто-то подходит к решетке камеры. И хотя в коридоре темно, судя по звону медалей и лентам на груди, это кто-то весьма высокопоставленный. На самом деле на свете есть лишь один человек, который получил столько наград.

Она чуть подымает голову:

— Нур?

Генерал Ади Нур наклоняется вперед, и на лицо его падает узкий луч света. Это он, да, вот только кажется, что он на тысячу лет постарел после того, как они встречались в последний раз.

Он улыбается:

— Здравствуй, Турин. Можно мне войти?

— У меня есть выбор, сэр?

— Если таково твое желание — да, есть.

Она кивает и встает по стойке «смирно». Он отпирает дверь и заходит внутрь.

— В этом нет необходимости. Вид у тебя такой, что врагу не пожелаешь, я не буду тебя мучить.

Он садится на койку у другой стены камеры.

— Присядешь?

Она садится. Думает. А потом спрашивает:

— Сэр, зачем вы здесь?

Он снова улыбается, но на этот раз с горечью:

— Когда Бисвал сообщил министерству о нападении Жургута на город, это имело далеко идущие последствия. Я тогда находился в Таалвастане. Премьер-министр рекомендовала мне немедленно сесть на корабль и отправиться сюда как можно скорее. И только на борту судна она… посвятила меня в детали операции. Непростое дело тебе поручили…

Он очень внимательно смотрит на нее.

— И судя по тому, что все говорят, либо ты устроила здесь переполох, либо тут все закрутилось еще до твоего прибытия, и тебе пришлось разбираться с уже сложившейся критической ситуацией.

Мулагеш молчит. Нур снова окидывает ее взглядом, и она знает этот взгляд: она сама так часто смотрела на солдат под своим командованием.

Он снимает фуражку и кладет на колени.

— Расскажи мне все, как оно было, Турин. Хорошо? — тихо говорит он.

Она колеблется. Проще всего запереть случившееся внутри и задвинуть в самые потемки — подальше от дневного света. Но она не успевает додумать эту мысль, потому что начинает говорить.

Она рассказывает все как есть. Она описывает все единственно известным ей языком донесений: сухо, официально и клинически точно. Он так внимательно слушает, что даже не шевелится.

Когда она замолкает, он некоторое время не говорит ничего. Потом тихо отзывается:

— Вот это сюжет…

Она сглатывает:

— Это правда, сэр.

— Я знаю. Я верю тебе.

— Вы… вы верите мне?

— Да. Ты никогда мне не лгала, Турин. И ты никогда не пыталась вывернуться с помощью полуправд и умолчаний — хотя, признаюсь честно, иногда мне хотелось, чтобы ты это сделала. И, может, ты позабыла, но я прибыл в Мирград буквально через несколько дней после битвы. Я знаю эту страну так же хорошо, как и ты.

— Я не сомневалась, сэр… Просто… просто генерал Бисвал…

Нур поджимает губы и кивает.

— Да. Бисвал. Я говорил с майором Хуккери и с одним офицером, который, с моей точки зрения, отличился в этом бою, капитаном Сакти. Составленные ими описания действий Бисвала выглядят не столь фантастично, как ваши, но… близки к этому. Похоже, Бисвал по-разному информировал своих офицеров касательно того, что происходит, пытаясь таким образом заручиться их поддержкой в своем безумном желании развязать новую войну. Это уже причина для того, чтобы не доверять его словам. Кроме того, по моему личному мнению, его пребывание здесь в качестве командующего, пусть и краткое, едва не оказалось гибельным по своим последствиям.

— Это не оправдывает солдата, который убил старшего по званию, сэр.

— Нет. Не оправдывает. Но поскольку мы обнаружили в комнатах Бисвала фрагменты мечей, которые ты описала, я нахожу, что у тебя были серьезные причины поступить так, как ты поступила.

— Фрагменты, сэр?

— Да. И мечи, и столь бережно хранимые ЮДК статуи… скажем так, рассыпались. Если ты права — если эти чудеса работали только потому, что их поддерживала в существовании воля мертвых, которые жаждали увековечивания, — тогда похоже, что их сила иссякла. И тинадескит тоже больше не выказывает никаких необычных свойств. Он стал простой пылью.

Генерал Нур поворачивает фуражку в руках, щупая околыш.

— Если эти мечи — проклятье, ненавижу обсуждать такие вещи, — если эти мечи притянули сюда флот и Бисвал, ничего не делая, позволил этому случиться, — что ж, какие бы ни были у него причины, это важная улика, однозначно свидетельствующая о его виновности. То, что ты смогла разрешить эту кризисную ситуацию — каким бы образом ты это ни сделала, — замечательно.

Он взглядывает на нее:

— Наверное, я пожалею об этом — ибо ненавижу, как уже сказал, говорить о чудесном, — но… как ты это сумела сделать? Ты просто бросила в них меч?

Она качает головой:

— Этот меч… он был как символ, сэр, воплощенная в реальности идея, а может, и несколько идей. Он представлял собой знак их завета — они будут солдатами Вуртьи, а она взамен подарит им вечную жизнь и последнюю битву. Так что пришлось… переписать соглашение.

— И как же?

В глазах ее появляется стальной блеск:

— В моих глазах они не были достойны звания солдата, сэр.

— А раз так… у тебя более не было обязательств перед ними касательно войны… — говорит Нур. — Хм. Сейчас-то это кажется простым и ясным, но… Впрочем, нет, и сейчас не кажется простым. Я мало что понял. — Он вздыхает. — Я восхищаюсь премьер-министром, но мне не доставляет никакого удовольствия анализировать всю эту божественную чушь и жуть. Но я рад, что она послала именно тебя. Предусмотрительно с ее стороны.

— Я не была одна, сэр. Главный инженер Харквальдссон оказала мне неоценимую помощь, и… и…

— Да. — Лицо Нура темнеет. — Довкинд. — Он долгое время молчит. — Это правда, что он убил тех солдат?

Мулагеш кивает.

— Если он был твоим другом… если он действительно помог тебе… так почему ты не соврала? Зачем ты в этом призналась?

— Только трусы, сэр, лгут относительно того, как погиб тот или иной солдат, — отвечает Мулагеш. — Это против чести. Да, мне тяжело в этом признаваться, но нужно говорить правду. Он… он совершил это в состоянии аффекта. Они только недавно убили его дочь…

Она замолкает.

— И ты прекрасно знаешь, что это неважно, — говорит Нур. — Даже если речь идет о довкинде. Мы не можем оставить это безнаказанным. Когда мы найдем его, ему придется ответить за содеянное.

— Когда мы найдем его, сэр?

— Ах, да. Ты же не знаешь. После ночи вторжения довкинда никто не видел. В прошлом он был агентом министерства. Таких, как он, найти нелегко. — Нур откашливается. — Так или иначе, но он оставил письмо.

— Письмо?

— Да. Он признает там, что весь план по сохранению статуй — оставление божественных артефактов на территории гавани — был целиком и полностью его идеей. Он говорит, что дочь его не имела к этому никакого отношения. Он заявляет, что сделал это из патриотических соображений, чтобы помочь своей стране, он берет на себя полную ответственность за перечисленные действия — хотя это не совсем так, потому что он бежал.

Он смотрит на Мулагеш:

— Это правда? Это была его идея?

Мулагеш трет левую руку — она болит.

— Возможно. Я не знаю.

Нур снова бросает на нее осторожный взгляд.

— Я прекрасно понимаю, что эти статуи практически никак не повлияли на ситуацию в Вуртьястане, — говорит Мулагеш. — Просто так все совпало. А все, что случилось, случилось по вине Рады Смолиск и Лалита Бисвала. Это правда.

— А почему ты не попыталась связаться со мной? Почему не поставила в известность военный совет?

— Если бы они узнали, что премьер-министр замешана в неофициальной операции, в которой фигурирует божественный след… — Мулагеш пожимает плечами. — Какую реакцию это бы вызвало? Даже если бы мы отыскали настоящий источник угрозы?

Нур кивает со вздохом:

— Это, пожалуй, так. Нашлись уже те, кто считает, что вся эта история — это мистификация со стороны премьер-министра. Я так понимаю, что отказываться признать очевидное — приятнее, чем смотреть правде в глаза.

— А что будет со мной, сэр? Меня ждет суд?

— Суд? — удивляется он. — Нет, не суд. Во всяком случае, не сейчас. Будет проведено расследование — но я полагаю, что твои действия, Мулагеш, признают правомерными. У тебя тысячи свидетелей того, что ты совершила прошлой ночью. И неважно, что многие толком не понимают, что увидели. И есть дюжины солдат, которые могут засвидетельствовать ошибочные действия генерала Бисвала перед вторжением.

Мулагеш вся дрожит.

— Но… Но Панду…

Лицо его смягчается:

— Да, бедный старший сержант. Ты объяснила мне, что то был несчастный случай. И мы нашли осколок его меча в твоем протезе. Для меня это достаточное доказательство твоей невиновности.

— Но… но кого-то нужно… признать виновным, сэр.

— В чем виновным?

Мулагеш едва удерживается, чтобы не сказать — за все. Потому что единственный раз в жизни она почувствовала себя виновной в том, что причинила миру столько зла, нанесла столько ран и столь многих убила.

Генерал Нур долго смотрит на нее:

— Мы должны вернуть тебя домой, Мулагеш. Ты пробыла здесь слишком долго. Слишком долго ты находилась на передовой — и душой, и телом.

Он встает и открывает дверь камеры настежь. Потом поворачивается и говорит:

— Я оставлю эту дверь открытой. Генерал Мулагеш. Выходите, когда сочтете себя готовой. Когда посчитаете, что заслуживаете этого. А ты заслужила это, Турин.

Она ждет, пока он удалится на приличное расстояние, и снова начинает плакать. Чтобы прийти в себя и собраться с духом, ей понадобится час с лишним.

* * *

На следующий день Мулагеш, наслаждаясь утренним воздухом и открывающимися видами, идет по тропе вдоль береговых утесов. С юга пришел атмосферный фронт, и все облака сдуло теплым ветром. Нур приказал выдать ей новую форму и дал время, чтобы привести себя в порядок и воспользоваться медицинской помощью. Все это способствует хорошему самочувствию. И даже Вуртьястан теперь не производит на нее гнетущего впечатления.

Турин идет через рощицы и лески, все дальше к северу от крепости и города. Понадобилось лишь несколько минут, чтобы оторваться от хвоста — их было двое, этих сайпурских солдат в штатском, и филеры из них оказались неважные. Потом она поворачивает к берегу.

Она очень быстро находит то, что ищет, — тайное место, где берет начало крохотная, жутковатая лесенка, что спускается с обрыва к морю. Она вспоминает, как сидела и смотрела, а Панду уводил лодку в море, а потом к нему присоединилась девушка.

Мулагеш осторожно спускается по ступеням. Такой обрыв раньше испугал бы ее, но теперь она ничего не боится. Ей некоторое время самой пришлось побывать смертью, так что идея ее более не пугает.

Она останавливается, уже почти дойдя до низа. И кричит:

— Сигруд? Это я! Ты это… это самое, не убей меня, ладно?

Молчание.

Затем негромкое:

— Хорошо.

Она спускается до самого низа и обнаруживает его сидящим в пещерке под тонким каменным сводом. Выглядит он отвратительно: щеки провалились, весь грязный, сломанная рука на перевязи — сам, видно, ее сделал, и получилось не очень.

— Проклятие всем богам, — ахает она. — Как ты выжил-то? Несколько дней ведь уже прошло!

— Не очень хорошо, — соглашается он.

Единственный запавший глаз смотрит на нее с горечью:

— Как ты узнала, что я здесь?

Она подходит и садится рядом с ним на гальку.

— Я подумала, что ты захочешь прийти в место, которое напоминает о ней…

Он склоняет голову, но ничего не отвечает.

— Все хорошо? — через некоторое время спрашивает он.

— Нет. Я сказала им правду, — говорит она. — Насчет того, что случилось. Насчет того, что ты сделал с этими солдатами.

— А гавань?

— В смысле — гавань? Хочешь сказать, то, что там наврал в письме? Что это целиком и полностью твоя идея? Ну… этому я возражать не стала.

Она с глубокой печалью смотрит на него:

— Ты не хотел, чтобы о ней осталась плохая память?

— Я… я хотел, чтобы хоть какая-то часть ее жила дальше, — говорит он. — То, чему она посвятила свою жизнь. Но теперь вот ты нашла меня… Расскажешь им? Позволишь арестовать меня? Чтобы все, сделанное моей дочерью, пошло прахом?

— Нет. Этого я делать не стану. Я уже организовываю встречи с вождями племен. Хочу поговорить с ними перед отъездом — как раз об этом.

— О чем?

— О том, что, если они просрут то, что Сигню для них сделала, и не построят нормальное государство, я вернусь и убью каждого из них.

Он смотрит на нее:

— Ты… ты думаешь, они поверят?

Она прищуривается:

— Я прошлой ночью была их богиней, Сигруд. Немножко и недолго. Но я была Вуртьей. Они поверят, не бойся. — Она фыркает. — Но первым делом я поговорю с Лемом. Который из ЮДК.

— О… чем?

— О том, чтобы оставить яхту Сигню здесь у берега. — Она передает ему карту. — Она будет здесь завтра утром.

Он изумленно смотрит на карту, затем медленно берет ее.

— Ты… ты даешь мне уйти?

— Нет. Я даю тебе фору.

— Но… я же убил тех солдат.

— Ну да. И это такое дело, серьезное. И мне тошно от одного воспоминания.

Она смотрит, как волны накатывают на камушки у ее ног, пытаясь утащить их с собой.

— Но я сама совершила что-то в этом роде. И мне дали второй шанс. Я буду распоследним дерьмом, если не дам того же другому.

— Я не заслуживаю такой доброты.

— Ах, какое слово… — Она смотрит на океан. — «Заслужить». Как нас это волнует… Волнует, что у нас должно быть то и это и нам должны то-то и то-то. Сколько сердец разбивалось из-за этого слова, и не сосчитать…

Она смотрит, как он складывает карту дрожащими пальцами и лицо его наморщено, как у мальчишки, который старается изо всех сил не плакать.

— Мне очень жаль. Жаль Сигню…

Он убирает карту.

— Смогу я ее увидеть?

— Нет, Сигруд. Не сможешь.

— Пожалуйста! Я должен! Просто… просто сделай для меня еще и это. Это последнее, я более ничего не попрошу у тебя.

— Сигруд…

Он смотрит на нее, и вид у него решительный:

— Я хочу присутствовать на ее похоронах.

— Похоронах? Сигруд, я не могу…

— Хоть издалека на них посмотреть! Я должен это увидеть. Я должен убедиться, что она почила с миром.

— Разве ты не хочешь, чтобы ее похоронили дома?

— Похоронили? Дрейлинги не хоронят своих мертвых.

Тут он смотрит на запад, где стоят у берега краны ЮДК.

— А это и есть ее дом. Она посвятила этому месту и этой работе всю свою жизнь. Если уж это нельзя считать домом, Турин Мулагеш, то что же тогда дом? Я не был рядом с ней, когда она нуждалась во мне, поэтому… пожалуйста. Пожалуйста, пусть я буду рядом с ней хотя бы для этого.

* * *

Вечер выдался холодным, и солнце раскрасило небо широкими полосами вишнево-красного. Мулагеш надела свою парадную форму впервые за много лет, и город внизу весь залит светом факелов — работы по реконструкции возобновились. И, несмотря на такую красоту, на сердце у Мулагеш лежит тяжкий груз, и ничего ее не радует.

Винташ оттягивает руку. Ох, если бы только Сигруд не просил ее об этом… Но он попросил, и она не смогла отказать.

Малые ворота в западной стене крепости открываются. Оттуда выезжают конные носилки, в которые впряжен большой тяжеловоз. Нур идет рядом, на нем тоже парадная форма, и он кивает Мулагеш. За ним следует небольшая свита офицеров, их немного, ровно столько, чтобы выказать уважение — все же, в конце концов, хоронят не сайпурца. Она ждет, когда носилки поравняются с ней, закидывает винташ на плечо и идет рядом с Нуром.

Она оборачивается: все готовили впопыхах, и это, конечно, не похоронные дроги, которые больше приличествовали случаю. В носилках она различает завернутое в шкуры тело.

— Странный какой-то у них ритуал, — говорит Нур, пока они шагают по дороге в город. — Нет, погребальный костер — это я понимаю, но сжигать корабль?..

— Это символический акт, — говорит Мулагеш.

— Корабль жалко, — пожимает плечами Нур. — Впрочем, у дрейлингов он явно не последний…

— Я так понимаю, это знак уважения.

В город они спускаются долго, но теперь дорога ей хорошо знакома. Мулагеш идет по улице и оглядывает прочные деревянные конструкции, которые обещают стать крепкими дрейлингскими домами — хотя сейчас работы прекращены из-за похорон. Через три недели этот город будет уже не узнать. Но самые большие перемены — в гавани. Сейчас волнолом и маяк испускают мягкий золотистый свет.

— Ого, — говорит Нур, когда они подходят ближе. — Что это?

Мулагеш еще минуту вглядывается в пейзаж, а потом понимает: волнолом и каждый балкон маяка светятся огоньками, и над каждым она видит суровое и грустное лицо.

— Лампады, — поясняет Мулагеш. — Это рабочие. Они пришли на похороны. И у каждого в руках — лампада.

— Это все… для нее? Я-то думал, она обычный инженер была.

Носилки сворачивают в сторону от гавани — они направляются на северный берег Солды.

— Она сделала невозможное, — говорит Мулагеш. Она кивает туда, где Солда теперь течет по освобожденному от камня руслу. — Она расчистила русло, построила гавань. Сделав это, она оказала неоценимую услугу стране. Теперь Соединенные Дрейлингские Штаты сумеют расплатиться со всеми займами.

— Ты думаешь, дочка довкинда сделала все это?

— Она запустила весь процесс, как мне кажется.

На берегу реки лежит небольшая лодка. Это маленькое деревянное суденышко, нарядно украшенное — Сигню была бы, наверное, против… Зам по безопасности ЮДК Лем стоит рядом с ним. На Леме корпоративная униформа, и он мрачен и подавлен.

Мулагеш подходит и видит, что лодка пуста, только на дне лежит немного веток для розжига. Этого она не ожидала. Лем виновато смотрит на нее:

— Мы подумали, что надо выложить лодку ее старыми чертежами. Теми, что она не воспользовалась. Но потом решили — она бы этого не одобрила. Она бы хотела, чтобы мы пустили их в дело.

— У нее не было времени на мирские развлечения, — говорит Мулагеш. — И я сомневаюсь, что все это приносило ей удовольствие. Что ж… что теперь?

— Теперь мы положим ее в лодку, — тихо отвечает Лем. Он поднимает высокий прозрачный кувшин с желто-оранжевым маслом. Рядом стоит свечка в маленьком стеклянном стакане. — Мы поставим масло на нос. Затем спустим лодку на воду, зажжем свечу, и кто-то перережет веревку. И когда лодка выйдет в море, все вспыхнет. Согласно традиции, нужно выпустить горящую стрелу, но… — он опять виновато взглядывает на нее, — сейчас мало кто умеет стрелять из лука.

— Понятно, — говорит Мулагеш.

Она отступает в сторону, когда Лем и другой работник ЮДК протягивают руки и осторожно вынимают тело из носилок. Они обращаются со своей ношей так деликатно, словно держат охапку лилейных лепестков.

Они бережно укладывают тело в лодку. Лем развязывает узел над шкурами, и те раскрываются — под ними становится видно лицо.

Сигню выглядит так, как Мулагеш и ожидала: с лица ушел всякий цвет, оно искажено и немного опухло. Совсем не та Сигню, которую Турин знала при жизни, — та была полна жажды и восторга. Но Мулагеш много раз видела трупы, так что она не удивлена.

— Прощай, Сигню, — тихо говорит она.

Они с Нуром разворачиваются и медленно идут к волнолому, что протянулся рядом с Солдой. Рабочие торжественно отдают ей честь, на лицах их играют золотистые отблески лампад, которые они держат в руках. Она отдает честь им и поворачивается к реке.

Сколько раз ей уже приходилось делать это? Сколько раз ей уже приходилось хоронить чьих-то детей?

Она смотрит на реку. Лем опускается на колени, зажигает свечу, что-то шепчет и перерезает веревку. Лодочка слабо покачивается и медленно плывет вниз по реке, набирая скорость, когда ее подхватывает слабое течение. Мимо Мулагеш она проходит уже довольно быстро, но она успевает разглядеть бледное лицо Сигню.

Она подождет. Пусть Сигню увидит как можно больше, пусть посмотрит на свою стройку. А потом она, Мулагеш, сделает то, что должна.

Лодочка проплывает мимо волнолома, затем дрейфует под кранами, склонившимися над темной водой. Мулагеш смотрит на горизонт. Далеко-далеко, в полумиле от маяка, она различает крохотный парус. Или ей так кажется…

Он там. И он все видит…

Она опускается на колени, кладет винташ на волнолом — левая рука ее все еще не оправилась после поединка с Панду — и берет на мушку лодочку с блестящим стеклянным стаканом на носу.

Винташ подпрыгивает у нее в руках. Вспыхивает искра — и лодку мгновенно охватывает пламя. Через несколько секунд она уже ярко горит чистым желтым огнем. И уплывает в море.

Пламя все удаляется, и тут слышится странный звук. Он похож на шум прибоя или даже рев — сначала тихий, потом он крепнет и становится все громче и громче по мере того, как лодка уходит дальше в море. И тут Мулагеш понимает: это дрейлинги, они кричат, кричат с маяка, кричат с волнолома, и вот уже вокруг нее все кричат — и клич этот все длится и длится.

В этом крике нет горя, боли, печали — это скорее победный клич, клич прощания, возглас любви, любви, которая не перестает, которой неведомы препятствия и запреты.

Когда все заканчивается, они с Нуром шагают обратно в крепость.

— Ты думаешь, что-то изменится, Турин? — спрашивает он. — Ты действительно думаешь, что вуртьястанцев можно цивилизовать?

Она пожимает плечами:

— А что вуртьястанцы? Я не уверена, что мы себя цивилизовать сумеем…

* * *

Сигруд лежит в темноте на люке яхты. Сон бежит от него. Волны безжалостно подбрасывают кораблик, но он быстро привык двигаться вместе с волной и крупной океанической зыбью. Этим утром он успел счастливо разминуться со штормом — к счастью, потому что он сомневался не только в своей единственной руке, но и в прочности паруса. Он даже отдаленно себе не представляет, как его дочь смогла довести это суденышко до Клыков Мира.

Он примерно прикидывает, сколько сейчас времени. А потом переваливается к крошечному иллюминатору, облизывает палец и начинает писать на стекле.

Окошко затягивает инеем, затем тот исчезает, оставив после себя фигуру женщины за письменным столом. Женщина сидит и смотрит на лист бумаги у себя в руках.

Выглядит она постаревшей и измученной, однако чувствуется в ней смутно какое-то благородство. В целом вид у нее такой, что она готова в любой момент заговорить, но больше не верит в то, что она сейчас скажет.

Шара Комайд смотрит на него, потом вскидывается:

— Сигруд? Сигруд! Что ты… о силы, ты ужасно выглядишь.

— Здравствуй, Шара, — хрипло отвечает он.

К его удивлению, она берется за края картинки и уносит ее с собой. Видимо, он по ошибке выглянул из ее зеркала, а не из окна.

— Не делай так больше, Сигруд. Ты не можешь со мной связываться, не сейчас. Тебя разыскивают! Все и повсюду! И я не могу вмешаться в это дело!

— Я знаю, — отвечает он. — Я… я просто хотел поговорить с тобой.

Она относит его в спальню и ставит на тумбочку. Там сейчас вечер. За ее спиной — кровать с балдахином, занавеси на ней задернуты.

— Мне… мне очень жаль, что так получилось, Сигруд. Твоя дочь… Она не имела никакого отношения к миссии, с которой я отправила туда Мулагеш, это просто совпадение, что они оказались в одном городе. С тобой все в порядке? Ты в безопасности. Не говори мне, куда ты направляешься.

— Я не буду. Я… я в порядке. И не могу тебе сказать, куда направляюсь, потому что сам не знаю. Но я бы прислушался к твоим советам. Шара… что мне делать?

— Боюсь, Сигруд, тебе придется залечь на дно. Мне очень жаль, но… Я больше не имею такого влияния на армию. Если я заговорю о тебе после того, что я уже наделала, — это создаст серьезные проблемы.

— Значит, на дно залечь, — говорит Сигруд.

— Да. Ты должен бежать. И спрятаться. Стать кем-то другим. Смени имя, только на новое, прежние не используй. Это надолго, Сигруд.

— Надолго?

Она кивает:

— Увы, но это так. Ты убил пятерых солдат, Сигруд. Убил зверски, причем во время одного из самых тяжелых военных эпизодов в сайпурской истории. Те, кто стоит у власти, — или те, кто вот-вот придет к власти, не простят тебе этого.

— Значит, — тихо говорит Сигруд, — я опять один. Снова.

— Мне очень жаль. Соединенные Дрейлингские Штаты не смогут тебе дать убежище. Они финансово полностью зависят от Сайпура, плюс еще идет расследование того, что случилось в гавани. Я уже говорила с твоей женой о… в общем, о том, как ей дистанцироваться от этого инцидента.

— Как ей дистанцироваться от меня, — говорит Сигруд. — От меня.

— Да, от тебя.

Он вздыхает.

— Когда я приехал в Вуртьястан, то больше всего хотел, чтобы меня все оставили в покое, я хотел, чтобы все, связанное с властью, оказалось позади. Но теперь… когда это и вправду нужно сделать… — Он прикрывает глаза и качает головой, едва сдерживая слезы. — Я так хочу снова увидеться с семьей.

— Я знаю, — говорит Шара. — Когда это станет возможно, я сделаю все, что в моих силах. Мне очень жаль, Сигруд. Очень жаль.

Он шмыгает носом и утирается.

— А ты… ты знала о мечах? О Вуртье? О Городе Клинков?

— Нет, не знала. Я считала, что в форте Тинадеши не все ладно, что там процветают коррупция и нарушаются законы. Но я даже предположить не могла, что все это выльется вот в… это.

— В таком случае я должен спросить… Зачем ты послала туда Мулагеш?

— Зачем? Что ты хочешь этим сказать — зачем?

— Я хочу сказать… Я ведь хорошо знаю тебя, Шара. Затевая игру, ты никогда не рассчитываешь на короткую партию. Ты всегда действуешь с прицелом на будущее. Так почему Мулагеш? Зачем тебе посылать в Вуртьястан генерала на пенсии, если речь идет о простой коррупции?

Шара глубоко вздыхает:

— Хорошо. Если тебе действительно нужно знать… Ты, конечно, в курсе, что мне еще недолго оставаться на этом посту?

— Странно было бы, если бы я не знал.

— Так вот. — Она прочищает горло и поправляет очки. — Партия, которая рвется к власти, придет туда на волне антиконтинентских настроений. Им не нравятся ни моя политика в отношении Континента, ни мои программы. Они хотят их свернуть. Если они выиграют выборы, гавань окажется под угрозой. Они урежут финансирование. Помощь Континенту тоже перестанет поступать. В общем и целом Сайпур будет посылать на Континент оружие и солдат, которые из него целятся. А все остальные программы они свернут.

— Да… но какое отношение к этому всему имеет Мулагеш?

Прежде чем Шара успевает ответить, за спиной ее раздается какой-то шум, и из-за занавесей доносится:

— Мамуля?..

Шара застывает на месте. А потом оборачивается к кровати, и между занавесями просовывается круглое личико. Это континентская девочка, ей лет пять, не больше, и она сонно моргает и трет глаза.

— Что ты делаешь?

— Ш-ш-ш-ш, милая, — говорит Шара. — Ничего. Я просто сама с собой разговариваю. Засыпай.

— Ты разговариваешь с тем зеркалом. — И девочка смотрит на Сигруда и хмурится. — Ты разговариваешь с тем дядей в зеркале.

Она надувает губки и протягивает к Шаре руки.

Шара вздыхает, протягивает руки в ответ, и девочка прыгает к ней в объятия. Судя по Шариному лицу, та уже довольно тяжеленькая. Потом она кладет Шаре головку на плечо и оборачивается к Сигруду. Взгляд у нее несколько озадаченный.

— Она ведь сказала… она тебя мамой назвала? — спрашивает ошеломленный Сигруд.

— Да, — спокойно отвечает Шара и поглаживает девочку по волосам и по подбородку. — Сигруд, это моя дочь, Татьяна. Татьяна, это мой старый друг.

— А как он попал в зеркало? — спрашивает девочка.

— Это особое зеркало, — отвечает Шара.

— А-а-а-а… — Похоже, этот ответ вполне устраивает малышку.

— Ты… ты удочерила континентскую девочку? — спрашивает Сигруд.

— Да, — отвечает Шара. — Когда снова приехала в Мирград. Там был один приют… Им там приходилось… — тут она смотрит на девочку, — туговато. Она попросилась поехать со мной. Я ее взяла. Но я это не афиширую. Может, потому, что в глазах общественности я и так слишком тесно связана с Континентом. А может, потому, что я не хочу, чтобы публика имела хоть какие-то сведения о моей частной жизни. Когда меня уберут с этой должности, я уеду с Татьяной куда-нибудь за город и попробую жить обычной тихой жизнью. А еще мне не хочется, чтобы мою политику ассоциировали исключительно со мной — проектам это совершенно не на пользу. Мое присутствие пагубно сказывается на них. Поэтому мне нужно оставить на Континенте кого-то, кто смог бы их защищать.

— Так ты думаешь… Ты считаешь, что это сможет сделать Мулагеш?

Шара распрямляется, и сразу становится понятно, почему эту женщину избрали премьер-министром.

— Да. Генерал Турин Мулагеш — прирожденный лидер. Она множество раз сражалась за родину, в шестнадцать пережила серьезнейшую травму, но сумела выйти из этого испытания лучшим человеком, чем была. Она уже дважды защитила сайпурских солдат от божественных сил, и все это случилось на глазах у публики. Ею восхищаются и военные, и гражданские. Она приличный человек и умеет признавать свои ошибки. А в делах военных она разбирается всяко получше любого политика в нынешнем правительстве. Словом, она — прекрасный кандидат, за которого наверняка проголосуют.

— Ты хочешь втянуть ее в политику? — в ужасе спрашивает Сигруд.

— Я должна оставить после себя человека, который бы продолжил мое дело, Сигруд, — тихо говорит Шара. — Кого-то, кто мог бы сразиться за него. Когда Мулагеш ушла в отставку, для меня это стало серьезным ударом. Но мне кажется, я поняла, почему она так поступила. Турин Мулагеш — из тех людей, которые посвятили свою жизнь тому, чтобы остальные люди жили лучше и жили в мире. Она посвятила себя, так скажем, служению. А если она считает, что не служит, то кажется себе бесполезной. Я отправила ее в Вуртьястан, чтобы пробудить ее, напомнить ей об этом, чтобы она снова пообщалась с обычными солдатами и вспомнила, кто она и зачем все это делает.

Шара склоняет голову.

— Я чувствую, что Турин Мулагеш действительно очнулась ото сна. Очнулась, да так, что я сама такого от нее не ожидала. Она сейчас невероятно активна.

— После всего, через что ей пришлось пройти, — говорит Сигруд, — после всего, что она видела и делала, — ты хочешь, чтобы она баллотировалась на самые высокие должности? — Он качает головой. — Шара, Шара… ты много чего мне рассказала, но это слишком. Слишком жестоко по отношению к ней.

— Все мы вынуждены идти на компромиссы, если хотим сделать мир лучше, — почти жалобно говорит Шара. — Это всего лишь один из них, а мне пришлось много раз так поступать. Сайпуру скоро предстоит выяснить, каким государством ему быть: все той же страной, что полагается на слепую силу, без оглядки на последствия для себя и для других стран? Или попытаться стать чем-то… другим? Возможно, кем-то более мудрым, более разумным? Мулагеш лучше всех может помочь моей стране принять историческое решение, и процесс уже запущен, Сигруд. Когда на следующей неделе она приедет сюда, я официально попрошу ее согласия на это.

— А если она откажется?

— Я умею убеждать, — говорит Шара. — Ты это знаешь не хуже меня.

— Да, ты весьма талантлива в этом, — с горечью отзывается Сигруд. — У тебя хорошо получается вкладывать свои идеи в головы людям… Вот только не знаю, простит ли нас мир за то, что мы натворили, Шара.

— Что ты имеешь в виду?

— Что я имею в виду… Иногда мне кажется, что это судьба отобрала у меня дочь, — говорит он. — Я слишком много убивал в своей жизни. Детей, возможно, мужей, жен, родственников. Наверное, это справедливо, что я теперь обречен на ту же судьбу. И, думаю, это справедливо, что тот, кто много воевал, должен бежать от войны.

Он смотрит на девочку в руках Шары и пытается вспомнить, каково оно было много лет назад — какая она была маленькая, теплая, как блестели ее глаза.

— Если бы неделю назад ты спросила меня, стоит ли оно того, я бы сказал тебе да. Но если ты спросишь меня сейчас, Шара Комайд, если ты спросишь меня сегодня, стоило ли оно того, — я отвечу: нет, нет, тысячу раз нет. Ни одна война не стоит таких жертв.

Он проводит по стеклу пальцем, и Шара и ее дочь исчезают.

* * *

Мулагеш медленно просыпается, слушая рокот волн. «Не забывай, где ты. Помни, где ты».

Она не сразу понимает, что уже не спит. Открывает глаза и смотрит в потолок — она все в той же обветшалой дрянной гостинице. Потом она садится, делает глубокий вдох и осматривается.

Через заляпанные шторы просачивается солнечный свет, который время от времени перекрывают тени птиц, ныряющих за добычей и снова взлетающих над доками за ее окном. Она слышит, как перекрикиваются портовые грузчики, проклиная неповоротливость и криворукость товарищей или обмениваясь сальными шутками. В воздухе стоит запах морской соли, дизеля и сигарет.

Другими словами, пахнет цивилизацией во всем ее грязном и шумном величии. Двадцать три дня назад она села на корабль в Вуртьястане и оказалась здесь — это последняя ее пересадка на пути в Галадеш. Аханастанские доки — место неспокойное, и она вправду не понимает, почему ей здесь так легко и приятно. Тут она вспоминает, как Сигруд много лет назад в Мирграде сказал: «Многие люди терпеть не могут порты. Считают, что они грязные и опасные. Возможно, так оно и есть. Но морской порт — это еще и ворота в лучшую жизнь».

Турин поворачивается к тумбочке, на которой лежит, поблескивая, металлическая рука. Пальцы на ней согнуты под интересным углом — словно рука кому-то машет, прощаясь. Механизм ее частично поврежден клинком Панду, и некоторые сочленения плохо сгибаются. Но ей плевать. Мулагеш берет ее с тумбочки и приставляет к левой руке — та до сих пор перевязана после поединка с Панду. Пять щелчков — и протез пристегнут.

Значит, не так уж сильно она сломана. Все работает. И этот протез все равно удобнее того, что она носила раньше.

Она собирается, забрасывает за плечо сумку из толстой шерсти и отправляется в порт, на ходу изучая выданные ей билеты на корабль. Однако, приблизившись к пристани, она смотрит вверх и застывает, ошеломленная.

— Ах ты, дерьмо какое, — ругается она. — Сука удача…

В нескольких сотнях футов от нее высится ослепительно-белый корпус круизного лайнера «Кайпи». Только этого ей не хватало — провести следующие три дня в компании с почтенными семействами, орущими детишками и воркующими любовниками. Хорошо еще, что она в штатском, а то бы все на нее таращились.

Но, подойдя ближе, она обнаруживает, что большинство пассажиров молоды, это правда, вот только они совсем не такие, как она ожидала.

На пристани стоит толпа из тридцати с лишним рядовых солдат в походной форме. Вещмешки лежат у них под ногами, и все они нервничают, ожидая посадки на борт. Судя по форме — это седьмой пехотный полк, размещенный где-то в глубине Континента — либо в Мирграде, либо в Жугостане. Возможно, ребят отправляют обратно в Галадеш готовиться к новому назначению. Поэтому они немного на взводе — похоже, у родины есть на этих ребят планы, и планы весьма амбициозные, — иначе с чего бы снимать солдат с мест и выкупать для этого целый «Кайпи». А что амбициозные — это понятно после всего, что тут случилось. Сайпур стоит крепко, Сайпур неуязвим — вот что родина хочет показать всему миру.

Мулагеш даже не удивлена, что ее об этом не информировали. Родина еще явно не придумала, что с ней делать дальше.

Турин встает в очередь за ребятами и бросает под ноги вещмешок. Доски причала жалобно скрипят — мешок набит доверху. Кто-то оборачивается на звук и смотрит, как она прикуривает сигариллу. Один из ребят оглядывает ее синяки, повязки, шрамы и протез на левой руке. И кивает ей — так приветствуют друг друга равные. И правильно, была бы она старше по званию, надела бы форму. Она кивает в ответ.

Она приглядывается к их форме.

— Седьмой пехотный, да? — спрашивает она.

Солдаты оборачиваются.

— Точно, — подтверждает молоденькая девушка.

— Вроде ж вы стояли… в Жугостане, да?

— Именно.

— Отличное место.

Девушка фыркает:

— Да не то чтобы…

— Ну как, отличное в плане того, что в батлане практикуйся не хочу. Так я слышала. А служил кто из вас, ребята, под командованием майора Авшрама?

— О… Да. Я служила, — говорит девушка.

— Он до сих пор сраные усы свои носит?

Солдаты смеются.

— Носит-носит, — говорит девушка. — Оскорбляет, так сказать, наше чувство прекрасного.

И оглядывает Мулагеш:

— Тоже служили?

— Было дело. А может, еще и будет. Приеду домой — узнаю.

Они понимающе кивают. Да уж, жизнь солдата ему не принадлежит.

— А где служили? — спрашивает девушка.

— Ну… Теоретически, — говорит Мулагеш, — я была в отпуске.

Та смеется — не верит:

— Ничего себе отпуск у вас был!

— А то.

И они, ожидая посадки, болтают, и шутят, и стреляют друг у друга сигареты. Один храбрый мальчишка-рядовой пытается раскурить одну из сигарилл, которые Мулагеш купила на пристани, — гадость редкую. Парнишка затягивается и тут же зеленеет, и над ним все хохочут и подшучивают. Мулагеш улыбается, глядя на них, упиваясь их молодостью, оптимизмом, наивностью, дурацким цинизмом. Да, ее молодость осталась далеко позади, но беречь, учить и наблюдать за ней — прекрасно. В действительности, это самое замечательное, что есть в жизни.

Что же могло случиться с этими ребятами, не возьми она меч, не прислушайся к нему, не обратись она с речью к адептам? И что же могло случиться, если бы она во всем разобралась раньше, если бы слушала и наблюдала за Радой чуть повнимательнее. Критическая ситуация — все равно критическая, даже если ее успели разрешить. Сотни людей погибли, а этого можно было избежать. И не умерли бы Надар, Бисвал, Панду и Сигню.

Мулагеш смотрит, как играют на волнах солнечные зайчики, отражаясь в снежной белизне корабля. Все они погибли. Все. А она — выжила.

Рука болит. Но меньше, чем раньше. Но все равно болит. Возможно, теперь это на всю жизнь.

Солдатик, который пытался раскурить ее сигариллу, пробует теперь скормить ее чайкам. Над ним снова хохочут. Мулагеш улыбается. Неизвестно, будет ли она и дальше носить форму, но защищать их, сражаться за них она станет всегда.

Очередь начинает двигаться вперед. Они закидывают на плечи вещмешки, наклоняются и идут по мосткам на «Кайпи».

Солдатик оборачивается к ней и говорит:

— Ну что… Не знаю, что вас ждет в Галадеше, но надеюсь, вы отдохнете. Мирно и спокойно.

— Мирно? — удивляется Мулагеш. — А впрочем, почему бы и нет.

Они поднимаются на борт. Совсем скоро они будут дома.

Благодарности

Благодарю Брента Уикса, который прочитал «Город лестниц» и дал мне хороший совет о здоровье Сигруда.

Благодарю моего издателя, Джулиана Павия, за то, что помог мне вырезать целую книгу из середины этого романа и таким образом улучшить его.

Благодарю Деанну Хоук и Джастина Лэндона, чьи замечания к этим книгам дали мне много идей для следующих. Новое иногда рождается из чьих-то ошибок.

Огромное спасибо Майку Коулу за то, что, несмотря на занятость, уделил мне время, чтобы проконсультировать насчет армейских реалий в этом романе. Я теперь знаю разницу между скрытыми и тайными операциями.

Большое спасибо Эшли и Джексону, которые почему-то до сих пор терпят меня в своей жизни.

И большое, большое спасибо тем, кто прочитал «Город лестниц», за поддержку, без которой эта книга не была бы написана.

Оглавление

1. Пусть это будет не зря

2. Старая добрая лошадка

3. Прогресс

4. Черная комната

5. Составные части

6. Обряды и ритуалы

7. Из глубин

8. Та, что расколола мир надвое

9. Оглушающая тишина

10. Высевки войны

11. Справедливая смерть

12. Клык

13. Город Клинков

14. Юридически обязательный договор

15. Тень забвения

16. Королева Горя

17. Любовь, которая не перестает

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg